«Царапины на осколках»

Передача первая

Сегодня, 4 января 1995 года, под рев самолетов, которые непрерывно бомбят город, вдруг сел и начал делать эти записи. Когда мирные дома взлетают в небо, как серая пыль и больше на землю не возвращаются, это, может быть даже интересно. Самолет сбросил бомбу или ракету где-то уж совсем рядом и всадил в дом 15 осколков. Выбило все четыре окна со стороны улицы. Один осколок пробил стену ближе к потолку и вышиб книжную полку. На ней стояли книги из серии: «Жизнь в искусстве».

Мы с матерью в это время возились в коровнике. У нас 5 голов крупного рогатого скота, 2 барана, 11 кур, одна кошка и собачка по кличке Барсик. Мать говорит, что у скотины нет человеческой речи, поэтому ее нельзя бросать на произвол судьбы. Покидать родной дом тоже не следует – лучше встретить судьбу на месте, чем бегать от нее по чужим углам. Жена с детьми в Урус-Мартане, откуда она родом. Сам я из горного, известного в истории Чечни района – Ведено. Там у нас большой, хороший сад – яблони, орехи. Там бы сейчас и быть! Чеченец, где бы ни умер, похоронен должен быть на том кладбище, где его предки, так стоит ли создавать хлопоты родне по перевозке вашего праха?

Стрельба пошла гуще. Это около нас, чуть ниже, в районе металлосклада. Известно, что там, на поляне, вдоль шоссе, «армия» Гелаева. Экскаватором вырыты окопы, врыты орудия, и во дворе склада сидят ополченцы. Там длинный бетонный забор и много помещений из железобетона, рядом проходит железнодорожное полотно. Стреляют там с первого дня. И шум самолета слышен сквозь стрельбу. Вертолеты, кажется, бьют… Нет, не кажется, а бьют и бьют, снаряды ревут голосом какого-то давно вымершего животного. Самолет пролетел над нами – будто цепь через уши протащил. Еще один… С айвы под окном, листья слетают птичьей стаей, но в этом ничего красивого. Айвовые листья особые, они держатся всю зиму, если, конечно, над ними, вот так, не летают самолеты…

Вечером, при свете свечи, разглядывал книги, вспоминал, как их собирал, читал, как хвастал ими перед друзьями, считая настоящим богатством. Оказывается, самым надежным, нужным богатством в этой стране, от которой, очевидно, отвернулся Всевышний, может быть только глубокий толстостенный подвал, которого, увы, у нас нет. Роскошью могут явиться: железная печь, дрова, спички, свечи, керосин, лампа. Какими мудрыми людьми оказались те, кто строил дома с бетонными подвалами! А те, кто смеялся над ними: «Что, бомбоубежище строишь?», сегодня разводят руками: «Кто мог подумать?» И я в их числе, черт бы меня побрал! Как зайцы, дрожим в своих мазанках и в хрущевках, с трещинами в стенах, через которые видны идущие с ревом танки, а потом – с ревом сдающиеся в плен танкисты.

Русскую женщину убило в одном из таких домов российским снарядом из российского танка. Она наклонилась посмотреть в кастрюлю у себя на кухне. Полголовы ей и снесло в эту посуду. Вдовец ходил с кастрюлей и ее содержимым по двору и спрашивал всех, что ему делать. Этих «ВСЕХ» там было несколько старух, пьяный мужик и я, шедший от магазина «Заря», куда ходил в поисках сигарет. Грозный – самый интернациональный город Кавказа, то есть, самый нечеченский город Чечни, во многом – русский город. Рабочий класс республики, в основном, состоял из русских, накачиваемых сюда со стороны, и, в соответствии с законом Архимеда, столько же туземцев откачивалось из родных мест. Основная масса народа проживала в селах, переселение в город было крайне затруднено. Особенно оберегалась от чеченцев промышленность и в первую очередь – нефтяная. В этой отрасли (не только в ней) было множество предприятий и организаций, куда не допускался на работу ни один них.

Не особенно слежу за связью вещей, главное писать под ритм, что задает пальба, громыхание, уханье разрывов…

В Чечне всегда ходило слово. У него был хозяин, и оно стоило столько, сколько стоил он или он стоил столько, сколько стоило его слово. Люди брали слово в залог, отдавали за него отару овец, стадо быков, табун лошадей. За словом стоял ЧЕЛОВЕК, его род, совесть и… кинжал. Поймали кровники своего врага, и взметнулись кинжалы мести. Тот попросил перед смертью воды, и ему дали. Он держал чашу и не пил. – Почему не пьешь? – спросил старший из кровников. – Боюсь, что не дадите допить – ответил, стоявший на пороге смерти. – Тебя не убьют, пока ты не выпьешь эту воду, – дал тот слово. Стоявший у ворот смерти выплеснул содержимое чаши на землю, и давший не нарушил своего слова. А где слово Ельцина, обещавшего не бомбить Чечню? Сколько оно стоит? Благородный человек, тем паче царь, знает, что достойно его имени, его страны, народа. Говорили древние: благородный знает долг, низкий – выгоду. Да и выгода-то, где она?!

Чеченцы – самый большой народ на Северном Кавказе – никогда не воевали ни с одним соседним народом, никого не поглотили, не присоединили, культуру свою не навязывали. И вот будет, говорят, третий штурм Грозного. Уложат еще тысячу – другую деревенских парней. Что, и все?! Глупости! Еще не раз придется каждый камешек здесь брать штурмом, и после этого он будет взрываться под ногами и стрелять… и в генералов тоже попадать. До нашествия автомат здесь стоил 1 миллион рублей. Когда генералы прибыли в Моздок, цена подскочила до 1,5 миллиона, когда перешли Терек – до 2 миллионов. Прежде чем штурмовать Грозный, надо было иметь данные о местных ценах.

Чудом прорвавшись через фронт, приехал зять. Сразу же отправил с ним мать, наказав увезти ее в Урус-Мартан. Она здесь очень боялась. Теперь один. Все делаю сам. Самое нудное занятие – варить скотине, в большой алюминиевой кастрюле, пшеницу. Комбикорм давно кончился. Сена очень мало, даю его, как деликатес. Вся надежда на пшеницу. Но варить ее! Дров надо уйму, постоянно следить за кастрюлей, доливать воду, перемешивать – целая система и технология. Воды нет, со всего двора собрал снег, растопил его, хватит, от силы, раза два напоить живность. Из парового отопления ржавую воду уже выпустил и споил.

Сегодня сильные бои начались аккурат к 8 часам утра. Всю ночь тоже стреляли из орудий, но как-то вяло. А с утра начали, будто доброе дело. Стреляют везде и со всех сторон и изо всех видов оружия. Здесь, в поселке Катаяма, тоже идет сатанинская работа, но в центре – основное и самое жаркое. Такое ощущение, что там на огромном огне кипит, бултыхает, ревет, клокочет, переливается через край гигантский котел.

Не запер курятник, и куры прямо на землю снесли три яйца. Одно украл Барсик – поймал его с поличным. Он посмотрел на меня с удивлением и укоризной, будто говоря: тут, дяденька, целая война идет, а ты – о каком-то яйце. Войны Барсик боится страшно, все требует, чтобы пустил его к себе в комнату, вдвоем, дескать, спокойней. Но у нас не принято держать собаку в доме. А кот, наоборот, категорически не хочет заходить в помещение. Не обладает ли он неким предчувствием? Или точно знает, что в это помещение скоро что-нибудь шлепнется?

Все женщины с нашей улицы давно в бегах, осталась одна моя соседка слева, Дугурхан. Если сказать о ней телеграфным текстом: ингушка, учительница, живет одна, ничего не боится, замужем не была, не думаю, что собирается, лет ей, не знаю сколько. Щупленькая, но это не делает ее хрупкой, слабой. Страдает, что блюстители конституционного порядка снесли крышу образцово-показательной школы, где она преподавала русский язык и литературу. Школа недалеко от нас, внизу, в городке Иваново. Под мощнейшим артобстрелом Дугурухан сходила и посмотрела, что с нею стало. «Заслуженная учительница РСФСР».

Город будто прыгает на одной ноге или сидит на кляче, которая бежит трясучей рысью. Пол, топчан, весь дом и даже тетрадь и рука, прижатая к бумаге, и бумага, и буквы, что вывожу – ходит ходуном, дрожит, но как ни странно, когда пишешь, забываешься, не слушаешь, не глядишь этой дряни в глаза, не имеешь других забот. А когда война остановится, чтобы подзарядиться, необходимо будет сделать кучу дел: накормить живность, найти дрова, воду, позаботиться о еде себе, Барсику… Самая большая забота – вода. Выпустить скотину, чтобы она сама искала воду? А где она ее найдет?!

Между пушечными выстрелами все ближе слышны автоматные очереди и свист пуль, будто пчелы в саду жужжат, или что-то на горячей сковородке шипит. Под загнутым краем ковра, на котором сплю, когда в комнате жарко от раскаленной печи, нашел пулю калибра пять сорок пять. Сделал вывод, что единственное безопасное место у меня тут – угол между входной дверью и окном. Это – в рассуждении пуль. А от снаряда может спасти только пятый угол, а его вряд ли найдешь сегодня во всей Чечне.

Нет, это полнейшее невежество – предложить человеку сдать автомат, за который он заплатил первый, а может быть и последний в своей жизни миллион! Началось еще в 18 веке. Пришел тогда некий полковник русской службы Пьерри с солдатами и говорит: «Чеченцы, сдайте оружие, оно вам не положено, разве вы не знаете, что вы холопы самодержца всея Руси?» А чеченцы и слыхом не слыхавшие, что они в таком статусе у белого царя, отвечают: «Не знаем, но раз пришел взять, возьми, если сможешь». Долго потом плавали военные фуражки по горной реке. Если бы тогда вместо Пьерри прислали какого-нибудь Порфирия с обозом ситца и гвоздей, вся история русско-чеченских отношений могла пойти по-другому. В тридцатые годы на каждый район спускался план не только по шерсти, но и по изъятию оружия. Забирали человека в НКВД, ставили перед ним таз и, наклонив, начинали бить его по лицу. Кровь стекала в эту посуду, и пол оставался чистым. После такого вступления предлагали сдать оружие. Чеченец отвечал, что у него нету. Тогда ему предлагали хоть купить, но сдать, иначе расстрел. Он спрашивал, где купить. Тут по секрету говорилось, что у одного работника НКВД есть на продажу винтовка. Так одна винтовка была сдавалась раз двадцать. А потом из Москвы приезжали комиссары и спрашивали с удивлением, откуда берутся абреки – разбойники.

Голуби всегда летали стаей, выглядывая себе корм. Я кормил кур, они налетели сизой тучкой и мигом склевали все зерно. Я насчитал девятнадцать. Кричал на них, махал руками, но они, чувствуя, что не швырну в них палку, чуть взлетев, садились снова. Куры их или боялись, или жалели, но всегда уступали им. Сегодня, выйдя во двор к курам, я не услышал привычного шума сверху. Возле навозной кучи валялись какие-то тряпки. Это были мертвые голуби. Стал машинально собирать их. Не сразу дошло, что их накрыл снаряд или дождь осколков. Смотрю, сосед напротив, Салавди, тоже что-то собирает. Да, чеченские голуби, как видно, войну проиграли, так и не став вестниками мира. А вороны убитой не видел пока ни одной! Наверное, они умнее голубей. Салавди сказал: что – голуби, за «черметом» люди хоронят трупы солдат, которые валяются по всему Старопромысловскому шоссе, до самого центра. А во дворе «Дома печати» их несчетно…

Писали, пишут о чеченцах: фанатики. Путают Божий дар с яичницей. Фанатизм – больное состояние духа, в нем мало осознанного. У чеченцев есть слово из двух букв: «ях». Оно означает и героизм, и гордость, и честь, и благородство, и силу, и дерзость, и еще что-то, что легко понимает семилетней ребенок в самом глухом чеченском ауле, но трудно понять тем, кто сбрасывает сейчас бомбы на этого ребенка. Особое состояние не только души, но и тела: глубоко сознательная, радостная готовность претерпеть все, но совершить то, что должно быть совершено. Все высшие человеческие качества уложены в этом слове. Каждый день вижу парней с оружием – одни идут в бой, другие выходят из боя. На их лицах улыбки, и эти улыбки не показные и не вымученные. Они в состоянии ях. Ях – путь человека от рождения до подвига и достойной смерти, до высшей точки духовного и физического подъема. Триста спартанцев у Фермопил, безусловно, были в состоянии «ях». В числе защитников Брестской крепости был учебный батальон, он оказался там случайно, в ходе учений, большинство в нем были чеченцы. Курсанты Эльмурзаев, Закриев, Садаев по очереди танцевали лезгинку на крепостной стене, когда немцы шли на очередной штурм крепости, находившейся в глубоком тылу их армии.

Радио «Свобода» передает, что в этот момент в Грозном за минуту разрывается 15 снарядов. Я насчитал 47 и минута даже не прошла, далее не стал считать. Если бы мир слышал только радио «Россия», вообще, то не услышал бы ни одного разрыва.

Писали, пишут о дудаевском режиме: бандитский. Не могу назвать этот режим своим, но знал ли кто-нибудь революцию, в которой не участвовали бы уголовники, люмпены и прочие «элементы» общества? Были ли такие? Кто, какой вождь мог удержать «босяцкий пролетариат», как называл его известный «ренегат» Каутский? И, вообще, не маргиналов ли право и привилегия – совершать революции? Не их ли, уже беременное революцией, общество выделяет из себя, чтобы они совершили этот исторический эксцесс?

Если меня накроет, не знаю, что будут делать коровы, бараны, куры, собачка. За Барсика особо боюсь, вдруг пойдет по миру и, наткнувшись на трупы, станет от голода их поедать. Скотина, конечно, передохнет. Может она с отчаяния разнесет все, вырвется и доберется до корма где-нибудь? Нет, ведь кругом крепкие стены.

В Москве всегда уверены, что к ним из Анголы, Никарагуа, Эфиопии, Афганистана, Чечни бегут лучшие, так называемые «здоровые силы», а того не допускают, что «здоровья» кому-то как раз и не хватает. Дудаев знал это и думал, что и в Москве знают это. Ему казалось, что российские политики в собственных интересах должны будут признать его и вести с ним разговор. Это был главный его просчет. Генерал просчитался тут на все сто, а вернее, на целую войну.

Но свою трагедию чеченцы видят не в том, что огромная машина двинулась на них всей своей гусеничной мощью. Трагедия в том, что они сегодня в расколе. Одни считают: Россия – огромное государство, с ним никому не справиться, а теперь в ней много свободы, хватит и нам, свое государство построить мы не способны, мы уже давно в России и должны оставаться в ней. Другие считают, что любой ценой надо получить свободу и строить свою жизнь на основе своих традиций и культуры. Эти два мнения в народе – два рукава одной реки, которые расходятся на определенном участке ее течения.

Армия вступила в микрорайон. Хватают мужчин, одних расстреливают, других увозят в бэтээрах. В первую очередь расправляются с молодыми, крепкими. Когда кто-то говорит, что не воевал, отвечают: надо было воевать… Русская женщина, лет сорока пяти, кружась на месте, будто шаманка, кричала: «Не хочу быть русской! Не хочу быть русской!». Последний слог долго раскатывался эхом. В руках у нее был кирпич от ее разбитого снарядом дома. Она грозилась этим кирпичом в ту сторону, откуда был слышен гул танков. Ее 17-летний парнишка задавал корм корове, когда в сарай попал снаряд. Убило и парнишку, и корову. Корова была чужая: ее хозяин-чеченец, уезжая куда-то, попросил русских соседей присмотреть за нею. Чеченки тоже кричат, тоже шаманят. «Чтобы Бог забрал вас!» – бросают они в ревущее небо. Постепенно ум начинает осваивать буддийский постулат: сей есть мир, который не должен был бы быть, человек есть существо, которому не место во вселенной.

Передача вторая

Делу этому конца не видно. Сказал кто-то: чтобы установить мир, нужно устранить хозяев войны, а они устраняются только после штурма их Бастилий. До этого, видимо, еще далеко, а денег маловато, имею две пачки «Северных» и три пачки «Примы». «Приму» купил у старого знакомого Амы, по 500 рублей. Это было третьего дня, а вчера опять был у него – уже очень жалеет, что продешевил.

Воды почти нет. Пока выручает погода: капает с крыш, и за ночь набирается несколько ведер. Дров – на три-четыре дня, потом придется рубить сад, не знаю смогу ли. Если Всевышний призовет к себе до исчерпания этих ресурсов, тогда проблем не будет. Кто-то сказал: смерть – великий математик, безошибочно решает все задачи. Но если задачи не будут решены, как буду смотреть в глаза животным, которые будут метаться, прося пить? Сена-то хватит на январь и пол-февраля, наверное.

Внизу раскурочивают пятиэтажки: снимают окна, двери и прочее, что горит. Жители все на улице, стряпают на импровизированных печах. Много детей. Подошел к одной толпе. Раздают гуманитарную помощь – рис в пакетах, на глаз, килограмма по два. До этого раздали кильку в жестянках и чай. Помощь не российская, а дудаевская. Я, было, подумал, что наоборот. Говорят, разбили запоры мясокомбината и вытаскивают оттуда целые туши мяса. Я и сам это видел, но не совсем понимал, что к чему. Взламывают все склады. Занимаются этим в основном русские – не потому, что чеченцы воздерживаются, а просто чеченцев очень мало в городе. Подошел к двум женщинам, с которыми была девочка лет пяти-шести. Стало жалко ребенка, предложил им молока. Спросили, сколько хочу за него, ответил, что не продаю, а даю девочке. Говорят: «Это вы шутите, дедушка?» У меня борода, конечно, почти белая, но она уже лет 15 такая. За «дедушку» немного обижаюсь, называю свой адрес и ухожу. Пришли через полчаса с двумя двухлитровыми банками. Наполнил их, и еще немного осталось. Сказал, что можно приходить через день. Корова доится не ахти как.

В русско-кавказскую войну прошлого века реальная Россия для нас была – до Астрахани. Все, что простиралось дальше, было «терра инкогнито» и на наше «стратегическое планирование» не влияло. Мы слышали, конечно, о Санкт-Петербурге и о «белом царе», но реальный конец войны, то есть, победа, виделся нам в походах на Моздок и Кизляр, во взятии оных. Плененный Шамиль, когда его везли в Петербург, был удивлен, что везут так долго, и на какой-то день сказал: «Если бы я знал, что Россия такая большая, не стал бы с ней воевать.» Что сказал бы имам, если бы его повезли на Сахалин?

Почти все советское сельское строительство, от Ливонского края до этого самого Сахалина, – дело рук: чеченцев, дагестанцев, армян, грузин. Вкалывали по 18-20 часов в сутки, прорабам, директорам совхозов, председателям колхозов, секретарям райкомов давали взятки за то, что способствовали. Вместе с ними и воровали, конечно. Чеченцу что, он любую бумагу подпишет, кроме протокола допроса, лишь бы ему отдали его заработанные, кровные. Получил их – и на зимовку, в Чечню. Тут «шабашников» встречают свои мздоимцы. Военкомат сдерет за нарушение воинского учета, участковый – паспортного режима, сельсовет – за справку, директор школы– за то, что ребенка увез и не вовремя вернул в школу, профессор – за то, что у сына «хвост» по научному коммунизму. Глядишь, к весне и рубля нет. В воду попадешь – сухим не вылезешь, говорит чеченец. Займет на дорогу и опять – в Сибирь, пока «Жигули» не пригонит.

Чеченцы говорят, что русские не особо запасливы, неожиданностей вроде войны никогда не ждут, и готовы к ней не бывают сверху донизу, от царя до мужика. Вроде бы только то и делают, что воюют, бунтуют, делают революции, контрреволюции, перестройки, демократии и никогда не бывают подготовлены к очередному событию своей истории. Чеченец обречен на лишения и всегда готов к ним. Избавившись от одной напасти, он готовится к следующей, точно зная, что она придет.

Из книг, вышвырнутых попаданием осколка в книжную полку, дальше всех отлетел Жерар Филипп. Поднял и спрашиваю: ну, что, струхнул, «Фанфан»? С обложки, будто мальчик, только что окончивший школу, улыбается совсем не испуганный человек и отвечает: «Да вы, дядя, сами. струхнули.» Он мне нравится с детства, с тех пор, как увидел кинокартину «Фанфан Тюльпан.»

Огромное здание обкома, одно из самых больших обкомовских зданий в Советском Союзе, теперь – президентский дворец, строилось очень долго, и с самого начала его все не любили. Стреляющие сейчас по дворцу, наверное, воображают, что бьют по рейхстагу, что там засели все чеченцы во главе с Дудаевым, который, мы знаем это точно, уже давно в другом месте. Бюрократам от войны нужны символы. Доложить: «Президентский дворец пал!» Или: «… взят вверенными моему командованию войсками». Конечно, было бы лучше, если бы Дудаев и не въезжал в это здание, но первому чеченскому президенту тоже требовался символ, тем более, что здание стояло не только вызывающе, как поп-модель, но и стратегически удобно, обеспечивало хороший обзор. Правда и стрелять по нему теперь удобно – со всех окраин города его видно.

Сильно бьют, пойду на улицу, посмотрю.

Слушал минут 20. Одни стреляли откуда-то с Ташкалы, это в двух остановках от нас, а другие – со стороны аэропорта и наших дач. До дач ленивой ходьбы – час. Позавчера наблюдал с крыши, как семь вертолетов летали над ними, палили из пулеметов и методично бросали ракеты. Взрываются целой грядой. Не мог понять цель этой операции. Потом рассказали, что вертолеты отстреливали своих солдат-дезертиров, устроившихся жить на дачах. Не знаю, какой урон был причинен беглецам, но дачам, думаю, досталось. У меня-то там домик маленький, а у многих целые особняки. Бывать на даче мне нравилось, много работал там, но в последний год разлюбил. Если ее угробили, то буду считать, что я это предчувствовал. По улице Короленко сегодня долго бегали семеро солдат и просили взять их в плен. В «плен» взяли автоматы, а им отказали. Интересно, куда они делись? Говорят, что прибежали с дач.

В одно прекрасное утро чеченцы проснулись в республике, где почти повсеместно установилась своя, не бывалая до сих пор, чеченская власть. Что делает человек, который всю жизнь бедствовал и вдруг, нежданно-негаданно становится богачом? Одни начали сорить властью, другие просто сходить от нее с ума. Жалуются на плохое наследство, на бедность страны и внешнюю угрозу, в виду которой надо затягивать пояса, но сами живут неплохо, богатеют даже, некоторые и баснословно. То же самое было и в России: народу от революции достался лишь красный ситец с громкими лозунгами, – когда же вскрыли сейф пламенного революционера Якова Свердлова, умершего в самом тяжелом для революции 19-ом, одних золотых монет нашли на несколько миллионов. А когда отправлялся в алма-атинскую ссылку Троцкий – еще более пламенный революционер, понадобились семь вагонов, чтобы погрузить скромный домашний скарб сторонника перманентной революции.

Уже с полчаса не слышно ни выстрела. Неестественно. Слышно, летит самолет. Летит высоко, но воет, будто зверь, забравшийся на крышу. По-моему, не будет бомбить – кажется, разведчик. Шум ушел. Тот, что бросает ракеты или бомбы, летит со свистом, как бы пронзая крыши и головы. По улице проехал грузовик. Время – 18 часов 50 минут, какой день и число, не знаю и знать не хочу. Когда не живешь, а выживаешь, многое не нужно и не имеет значение. Время и деньги лучше тратятся, когда их не считаешь. Уже и радио не включаю – одно и тоже, и батарейки дышат на ладан.

Казалось бы, что должна была делать Москва, когда Дудаев взял власть в Чечне и повел дело к выходу из России? Присматривать человека, который мог бы найти общий язык с генералом. А она выуживала недовольных им. Эти люди вешали ей на уши лапшу, говоря, что Дудаева в Чечне никто не признает и власть его висит на волоске. У чеченцев есть одна притча. Увидела лиса огромные причандалы, тяжело отвисавшие у барана между ног, и решила, что они обязательно должны оборваться. Долго ходила лиса за бараном.

С 1944 года, когда нас вывезли в Казахстан, по 1963-й практически ни одному чеченцу не было позволено получить стоящее высшее образование. Было оно затруднено и потом. Проживая в селах, которым, кстати, были даны сплошь русские названия, мы не могли получить добротное первоначальное образование. Если кто-нибудь уезжал в Россию и там, сдав вступительные экзамены (зачастую деньгами), кончал ВУЗ, то назад в Чечню он не допускался. Исключения делались для детей и родственников тех чеченцев, которые являлись национальной частью советской номенклатуры. В самой Чечено-Ингушетии было два института – педагогический и нефтяной. Последний был привилегированным вузом союзного значения, и туда туземцев почти не брали. Коренная национальность училась в «педе», на так называемом «нацфаке». Количество жалоб, писем и прочего материала, направленного чеченцами в первопрестольную, равен, наверное, рукописному фонду Ленинской библиотеки. Признаться, и автор этих строк внес свой вклад.

Шамиль был аварцем. Он бежал в Чечню после поражения под аулом Ахульго в 1839 году. А чеченцы как раз нуждались в предводителе для войны с надвигающимся белым царем и спорили, кого назначить. Никто не хотел, чтобы им командовал другой чеченец. Появление Шамиля сняло с них огромный груз, гость без особых дебатов был избран имамом. Теперь, равные друг другу, чеченцы могли спокойно подчиняться постороннему, не причиняя ущерба своему равенству. У чеченца, как сказал, понаблюдав за нами Шамиль, нет горы, чтобы возвести на нее лучшего из своих, и нет ямы – сбросить худшего. Соблазн избавиться от власти, которую он избрал три дня назад, у чеченца и сегодня очень большой. У нас, чует мое сердце, будут огромные трудности при построении своего государства. Чеченец под свободой подразумевает равенство. Мы все должны жить или одинаково бедно, или богато, иначе у нас всегда будет «революционная ситуация».

При советской власти почти все коренное население Чечено-Ингушетии было безработным. В горных районах Чечни была внедрена табачная отрасль. Говорили, что табак даст нам заработок. Вокруг горских аулов нет земельных угодий – горы и лес. Табак сажался прямо в ауле, вокруг домов, им занимались женщины и дети. Они травились табачными парами, страдали болезнями, о которых у нас раньше не слыхали. Народ уверился, что для его физического изведения все и задумано.

Пришла пожилая русская женщина в круглых старых очках. С нею знакома моя жена, а я ее почти не знаю, весной видел однажды, как она со стариком брала от нас навоз для своего огородика. Рассказывает, что все окна в их доме уже вылетели, убит сосед, готовят на улице. Пришла, по ее словам, узнать, живы ли мы. Дал ей полведра молока, кусок сушеного мяса, все, сколько было в наличии, яйца. Ушла, плача. Потом принесла мое ведро, сказала, что может приготовить мне что-нибудь, если надо. Я поблагодарил. Она была очень слаба, еле передвигала ноги.

Когда власть в Грозном стала чеченской, она сразу потеряла в наших глазах тот ореол, который старательно создает вокруг себя всякая власть. Для чеченца она теперь была, собственно, не власть, а чей-то сын или брат, оказавшийся после ухода московских ставленников на должности. А по какому праву? Почему не я? Чем его отец лучше моего? Были, конечно, и те, кто знал, что такое власть, что не надо сразу после ухода одних начинать делить ее между другими по праву денег, кулаков или тщеславия. Это были те, кто мечтал, чтобы родная власть отвечала духовному миру народа, его исторической тоске. Первый внутричеченский разлад начался отсюда.

Большинство наших обид, если посмотреть на них через глазок окна, в который только что влетела пуля, – мелочные, мы зря нагружаем себя ими. Закурю, хорошая вещь «Прима», прямо в душу пробирается. Это лучшие сигареты, только их и надо курить под обстрелом.

Двоюродный брат из Гудермеса привез мне печь, которая называется «чеченской». Это что-то вроде передвижного глиняного камина, на ней можно и готовить. В наших горах она появилась при жизни моего прадеда. Он был искусным, известным во всей Чечне, врачевателем. Старики рассказывали, что делал операции даже на мозге. Участвовал в первой кавказской войне. В те времена он встретился с одним большим русским врачом и показал ему свое искусство. Русский врач признал его превосходство, гласит наша семейная легенда. Я думаю, что этот «большой русский врач» был Пироговым. Прадед не шаманил, не шарлатанил, а лечил снадобьями из трав и другого сырья. Однажды его пригласили к больному на равнину. Там он увидел странное изделие, которое оказалось печью. В горах печей еще не было, а были довольно грубые сооружения – «товха». Это был, собственно, дымоход, к которому подвешивали на цепи медный котел. Часто топили целыми бревнами. Один конец бревна подтаскивали к дымоходу и зажигали, другой – оставался на улице. Когда бревно, наконец, укорачивалось настолько, что можно было закрыть дверь, это событие превращалось в праздник. Односельчане набивались в гости к тому, чье бревно вошло в дом, и грелись от души. Выражение «бревно вступило в дом» существует в нашем языке до сих пор, оно означает, что у человека дела пошли в гору. В уплату за лечение мой прадед потребовал поразившую его печь. С большой осторожностью ее водрузили на сани, запряженные буйволами и повезли в горы. По пути она подвергалась ушибам, что крайне огорчало нового владельца, но среди сопровождавших груз была женщина-печник, и все кончилось хорошо.

В глазах кавказцев самый великий народ среди них – самый малочисленный. К меньшим относятся с большим уважением, щадят самолюбие.

Почти каждый чеченец имеет тот или иной интерес в России и особо не мыслит себя без нее, что, конечно, вовсе не значит, что он хочет быть российским «черным», «лицом кавказской национальности». Душевное и умственное состояние чеченцев таково, что они не могут ненавидеть русский народ, хотя война и называется «русско-чеченской». Многие сторонники независимости имеют в Москве квартиры, фирмы. После страшной война за национальное освобождение множество алжирцев живет во Франции. Никто на Кавказе не прочитал больше русских книг, чем чеченцы, никто не говорит на русском лучше, чем они. Сторонники Москвы были вовсе не за то, чтобы в Чечне хозяйничали московские чиновники, а противники не имели в виду строить китайскую стену между Россией и Чечней. Народ не хочет оставлять своему потомству кровную месть, которая тянулась бы до седьмого колена и привела бы к самоуничтожению нации. Но всем виновникам этой войны, как бы она ни завершилась, чеченцы обязательно предъявят национальный счет.

Вчера Барсик утащил одну мою галошу. Я долго не мог ее найти. Он положил его в основном доме, перед дверью комнаты, где я спал до войны. Подумав, я лег в этой комнате, хоть она теперь и холодная. Ночью сильно била артиллерия. Утром я увидел, что окно времянки, в которой живу с начала войны, отсутствует. Больше всего осколков было на моем топчане. Посмотрю, какой совет с помощью галоши даст мне Барсик сегодня. Подчинюсь беспрекословно. Самый большой осколок был в полпальца, дв грани были гладкие, две – расколоты, края очень острые. Если такой кусочек попадет в тебя, изорвет все нутро, никакой Пирогов и даже мой прадед не залатают.

Встретил троюродного брата, по материнской линии, Яраги. Кто-то меня окликнул возле двора, я обернулся и не сразу его признал. Обросший густой черной бородой, с автоматом, пахнет порохом и гарью. Рассказал, что в центре русские солдаты стреляют куда попало, не прицельно, лупят и по дворцу, но не прямой наводкой. Все вокруг они уже заняли. У защитников дворца нет тяжелого оружия. Они располагаются в подъездах, вестибюлях, подвальных этажах, их довольно много, настроены решительно, паники нет.

Яраги выбрался оттуда вчера, переночевал дома и теперь идет обратно. Выбрался, чтобы показаться больному отцу. Там есть какие-то лазейки – можно уходить и возвращаться, хотя это трудно – смертельный риск, если говорить прямо. Яраги совсем молод, не женат, не сорвиголова – сын очень трудолюбивого человека, который всю жизнь горбился на металлоскладе, никогда ничего не украл, вырастил кучу детей. Старший брат Яраги дома, с отцом. У них тоже много скотины и овец.

Сегодня президент Чечни рискует жизнью. Какие бы промахи он ни сделал до войны, он мужествен, и за это ему многое простят теперь уже бывшие его противники. После войны, по непреложному историческому закону, у руля встанут другие – те, кого породит она. Война всегда порождает много новых героев, правда, потом не знает, куда их деть. Появятся и антигерои – носители той безудержной стихии, которую тоже порождает война. Кто никогда не побеждает в войне, так это народ – даже взяв Париж или Берлин. Все ее беды, кровь, все последствия безраздельно принадлежат ему одному. Лаврами обычно покрывают тех, кто подвел его к войне, уложил его под танки, бомбы, пули. В учебниках истории печатают их парадные портреты, а народ тихо лечит свои раны. Как сказал древний: что ни творили цари-сумасброды, страдают ахейцы.

Передача третья

Осенью, еще до похода «оппозиции» на Грозный, мне приснился сон. Смысл его был в том, что дела наши скоро будут плохи. Я рассказал его своему другу Зелимхану, но не как сон, а как прогноз. Он хмыкнул: «Посмотрим» и сделал пометку в записной книжке. Все эти годы я говорил, что русские танки обязательно придут наводить у нас «конституционный порядок», а он со мной не соглашался, ссылаясь на местных провидцев. Может быть, во мне говорил опыт 1944 года.

Позавчера недалеко от нас одним ударом накрыло шестерых человек, рубивших дрова. Убитый русский мужик упал на свои салазки, на которых собирался увезти топливо. Я пошел туда, но вернулся с полпути: зачем смотреть на тела, которые и живыми были жалки? Видя смерть своих и чужих, уже никто не плачет. Принесли чеченке убитого в бою сына – она и не заплакала. Индусы говорят: мудрые не оплакивают ни умерших, ни живых.

Если бы историю и географию можно было чуть-чуть сдвинуть… Европейцы даже по энциклопедии Брокгауза и Эфрона, мы внутренне и ориентированы на Европу, но приписаны к Востоку. Религия? Конечно. Но она, как известно, не врожденная. Считать чеченца восточным религиозным фанатиком, даже если он в экстазе лежит в кругу зикр у президентского дворца, – просто не знать его.

Послышался звон стекла со двора. Значит, что-то попало в кучу молочных бутылок, что лежат у забора еще с советских времен. Сколько раз говорил жене выбросить их…

Вспоминаю сегодня, как на политической сцене Чечни появился освободившийся из Лефортово Хасбулатов. Он стал ездить по аулам и городам. Народ, которому поряджком уже надоело под новой, пусть теперь и родной, властью, охотно валил на встречи с ним. Дудаевская власть объявила Хасбулатова персоной нон-грата. Хасбулатов принял вызов. Начался тайный переход на его сторону отдельных должностных лиц. Кто-то уже выбирал себе портфель, многие ходили с удостоверениями, выданными самим себе. Президенту все резче предлагалось уйти. Судьба его, казалось, висела на волоске. В этот момент на выручку ему, как всегда, пришли: Москва и его «оппозиция». Приревновали к Хасбулатову народ… Было решено одним махом покончить и с генералом, и с его соперником. Так и наступил день, объявленный «оппозицией» как праздник ее вторжения в Грозный. Вторглись без проблем, заняли заранее намеченные позиции и стали ждать, когда, теоретически уже низложенный, президент с поднятыми руками выйдет из своего дворца. А он все не выходил…

В это утро мы с соседом ехали на машине по улице Маяковского, и по этой же улице ехали танки. Они не стреляли, и в них никто не стрелял. Народ занимался повседневными делами. Ребятам в танках стало скучно. Они стали выходить на броню, закуривать, дышать свежим воздухом. Все молодые, разговорчивые. Снимают шлемофоны, а под ними – русые чубы, пахнущие Нечерноземной полосой матушки России. Прохожие на языке «Нечерноземья» и спрашивают их: «Ребята, а вы ненароком не из России самой будете?» Те – гордо: «Да, мы русские, освободители всех слабых и угнетенных!» И, в свою очередь спрашивают у прохожих: «А вы Дудаева случайно не видели? А то мы его свергать пришли.» Тогда прохожие поспешили к президентскому дворцу и увидели Дудаева, который преспокойно брился у себя в ванной комнате: так, мол, и так, Джохар, русские ребята на танках подкатили, тебя спрашивают, свергать, дескать, тебя будут. «Русские!» – воскликнул генерал русской армии и чеченский президент и мысленно обнял всех, кто ниспослал ему такой подарок. «Русские идут! Нас оккупируют! Спешите, удальцы!», – понеслось по городу и за город. Многие, давшие слово не воевать «между собой», смутились: «Как – русские?!». «Оппозиция» же говорит, что это она вошла в Грозный. Значит, обманула нас: она привела сюда русских, чтобы они убивали нас, насиловали наших женщин, грабили наши дома, оскверняли мечети! Танки разгуливали по городу уже час-полтора, и тем, кто сидел в них, было, наверное, обидно, что на них никто не обращает внимания. Ребята, от нечего делать, стали рушить коммерческие ларьки, швыряли куда попало опорожненные бутылки, окурки. Пройдет еще полчаса-час, и они, сгорая в танках, падая под пулями возле танков, будут, должно быть, думать, что это им – за перевернутые ларьки, за брошенные в неположенном месте окурки…

Разгром танков стал свидетельством полной несостоятельности «оппозиции» и бездарности русских генералов, отписавших ей солдат регулярной армии. Они, эти генералы и политики, были именно те, о ком француз еще двести лет назад сказал: они всегда отставали от века на один год, на одну армию и на одну идею. В тот же день весь город, вернее, почти вся республика прошлась экскурсией по местам, так сказать, боевой славы, охая, ахая, цокая языками при виде разнесенных в клочья танков, обгорелых трупов и собак, уже обгладывающих человеческие тела. Огромный мотор танка, подбитого перед президентским дворцом, был отброшен от железного чудовища метров на двести. Торжествующая сторона стала все это показывать на весь мир. Понурые взгляды пленных солдат, плетущихся под объективами десятков видеокамер, усиливали триумф. Те, на чьей совести трагедия этих ребят, изо всех сил отказывались от них: это, мол, не военнослужащие. Чечня в ответ представляла все новые и новые доказательства, что солдаты таки армейские, а не какие-нибудь там «ландскнехты». Наверное, зря многократно демонстрировали этих солдат, трупы, пирующих собак. Может, лучше было бы скромно показать, во что превращено вторжение «оппозиции», на которую в Москве сделали ставку и сразу перейти к урегулированию отношений, но уже в качестве великодушного победителя. В знак доброй воли вернуть пленных их матерям, а не раздаривать, как сувениры, московским депутатам. Когда чеченская сторона стала неопровержимо изобличать российских генералов и политиков, им не было оставлено ни одного сантиметра для маневра. Грачевы поняли, что надо срочно что-то придумать, чтобы не попасть на скамью подсудимых. И они придумали. Свое неудачное вторжение в Грозный под видом чеченской «оппозиции» грачевы стали подавать Ельцину и соотечественникам точно так же, как и Дудаев: как национальный позор России. Теперь речь шла не о промахах определенных служб и должностных лиц, не о банкротстве политики, а о пятне на мундире государства, которое надо было немедленно смыть кровью целого народа. Так я понимаю это дело сегодня – неизвестно какого числа января месяца 1995 года. Что прибавят следующие годы, если они мне суждены?

Героический и робкий, мудрый и легкомысленный, великий и малый, расчетливый и наивный, святой и грешный, хмурый и веселый, народ мой, я плачу под этим грохотом – плачу от обиды не на свою – на твою судьбу. Да поможет тебе в этот час тот, о ком ты всегда много говорил, но кого мало имел в душе. Хвала ему, творцу миров! Пусть не смотрит он на наши грехи, а зрит наше горе, слезы наших детей, плач их матерей!

Если бы воевала вся Чечня, как говорят корреспонденты, то эти войска, что вошли в Грозный, давно были бы разбиты в пух и прах. Воюют пока еще отдельные группы чеченцев, несколько тысяч, но постепенно начнут все. Русское командование делает для этого все: убивают мирных жителей, грабят дома. Этим занимаются разные спецназы, о которых говорят, что они не воюют, а прячутся. На убой бросают обыкновенных солдат. Пушечное мясо тут – они.

В районе села Алхазурово был сброшен русский десант, и его взяли в плен. Двое из села пошли охотиться и не вернулись. Сначала их искали родственники, на следующий день к ним присоединились соседи, всего собралось 37 человек. Ходили они по лесу, ходили, пока по ним не открыли огонь. На вооружении у этих сельских ребят и мужиков было несколько охотничьих ружей и автоматов. Ну, и палки. Зато они сообразили громко кричать по-русски: «Окружай!», «Ни одного не выпускай!», «Тащи сюда миномет!», «Поставь там пулемет!». В общем, подражали герою известного фильма «А зори здесь тихие». Вскоре со стороны противника раздался крик по-чеченски. По голосу узнали одного из пропавших охотников. Русские, мол, хотят вести переговоры. Эти отвечают: никаких переговоров – если те не сдадутся, немедленно уничтожат всех, сдадутся – оставят в живых. Сдались 50 человек, вооруженные до зубов. Когда командир увидел, кому сдался, сел, говорят, и заплакал. Оружия алхазуровцы теперь имеют больше, чем им надо. А пленных вроде бы решили обменять на своих.

У пятиэтажек заметил, что мужчины ходят с рогатками. Сперва не мог понять, что это за баловство, потом увидел, как один из них пульнул в голубя, севшего на карниз дома. Охотятся. Вспомнились слова пророка: «Даже если кто ни за что воробья убьет, сей воскликнет громко перед Богом, в Судный день, говоря: „О Господи! Такой-то человек ни за что убил меня. Никогда не убил бы он меня ради добра“.

Все подтягиваются войска и техника. Скоро на каждого чеченца будет, наверное, по одному танку, по пушке и на каждую тысячу – по «граду». Если эта группировка осядет здесь, вся она будет разложена, оружие ее скуплено. Когда Чечня пережует эту, на смену ей придет другая. С нею случится то же самое. Так будет продолжатся до тех пор, пока кто-нибудь не сообразит спасти то, что останется от всей российской армии.

Ночью залез на крышу и долго смотрел. Внизу, где аэропорт, и наши сады, слышен рев танков, видимо, их прогревают. Беспрестанно швыряют осветительные ракеты. Центр горит, там все цвета радуги. Зарево уходит глубоко в небо, впечатление, будто солнце закатывается в середине небосвода.

Помыть бы ноги, стыд, если убьют и кто-нибудь увидит такие конечности, да еще на правой, на безымянном пальце, костная мозоль появилась и прикоснуться нельзя. Нет, не буду описывать ноги и прочий организм, хотя это могло бы оказаться самым выразительным местом в моих записях.

Главное – скотину сберечь. Вот спасу ее от войны и больше никогда держать не буду.

Пить совсем нечего. Люди выбирают жижу из уличных луж. Снега нет. Деба – так зовут одну из моих коров, черно-пеструю, боюсь на днях отелится. Куда дену теленка? Везде холодно, а рядом с матерью места нет. Хотя бы дней десять подождала, может произошли бы какие-нибудь погодные изменения. Окончания войны-то нечего ожидать. Боюсь прийти в отчаяние, выкинуть что-нибудь, нервы уже шалят, хочется бросить все, добыть себе автомат и уйти в центр. Бьют, бьют, бьют… Кажется, не то что дворец, но и весь центр должен быть уже вывернут наизнанку. В основном, бьют куда попало, просто разрушают все подряд. Видимо, решено город сравнять с землей. По радио «Россия» передают, что в Грозном налаживается порядок и «бандитов» осталось совсем малость. Не зря говорилось: «Брешешь, как советское радио».

Автомат вызывает у чеченца восторг. Чеченец совершенно уверен, что с таким инструментом можно все одолеть и все преодолеть, при этом он не думает, что такая же вещь есть и у противника, и не только такая. Теперь, встав со своим автоматом на тропу войны, он будет воевать и воевать. Скажу еще раз – в виде ответа на то, что вещает радио России. Просто смешно, когда кто-то предлагает чеченцу сдать автомат. Для солдата срочной русской службы автомат – тяжесть, неприятная ноша, для чеченца – верный друг, плечо брата, свобода, отлитая в металле, музыкальный инструмент. Жалко, что такая восхитительная штука не может сбивать самолеты и подбивать танки.

До сих пор я думал, что не особо боюсь смерти и держусь молодцом. Оказалось, ошибался. В теле ничего не осталось – жилы расслабились, как изношенная резина и оборвались. Такой слабости не испытывал никогда. Началось с того, что решил сделать себе яичницу. Только стал помешивать в сковородке – тут и ударило. Оконная рама с треском влетела в комнату, с нею – и обломанная ветка айвы, что растет под окном. Засвистели осколки. Машинально опрокинулся на пол и накрылся матрацем. В него что-то втыкалось. Когда стихло, долго не мог заставить себя встать. Осмотрел матрац – из него торчали клоки ваты и семь осколков. Кастрюля на старом серванте получила вмятины. Яичница сгорела. Это была очередная атака вертолетов. Третий день бьют по нашему кварталу. На расслабленных ногах вышел во двор. Целый снаряд уткнулся в землю в двух метрах от окна комнаты, где живу, делаю эти записи. Крыша сарая пробита. Скотина жива. Барсик забился под сервант и не показывается уже несколько часов. У Якуба снаряд снес крышу дома и уткнулся в пол. Недалеко от Якуба живет Салавди, тихий бедный человек. В его доме снаряд пробил стену, перелетел через диван, на котором спит хозяин, пробил дверь комнаты, буфет и ушел в пол.

Пришел Юизван, знакомый. Семью куда-то отправил, а сам остался и тихо воюет, начал, говорит, свою партизанскую войну, о подробностях распространяться не желает. Рассказывает, что девятого января был в городе на своей машине с друзьями. Машину подбило около Совмина, и они ушли, оставив ее. Потом их чуть не расстреляли свои, по ошибке. Ему около сорока, по специальности шофер, мужик здоровый. Рассказывает о трупах у Дома печати. В основном, солдатские. В разбитой хлебовозке, убитый шофер сидит за рулем, словно живой, а женщину, что была рядом с ним, вышвырнуло на улицу, и она лежит на асфальте, наполовину съеденная собаками. Юизван возмущается тем, что Ельцин, мол, сказал, что еще рано собирать трупы. Юизван спрашивает меня, почему Ельцин так сказал. «Спроси его сам при первой же встрече с ним», – отвечаю я. До войны Юизван гонял иномарки из Польши и продавал здесь. Очень жалеет, что не купил немецкое гражданство, за восемь тысяч марок. Кто-то ему предлагал. Поболтал, подремал немного и ушел.

С годами человек тупеет, как топор, которым пользовались женщины, хотя ему кажется, что он умнеет, обрастает опытом жизни. Стоит самому острому топору попасть раз в руки женщины, и вы его не узнаете, более того, задумаетесь, топор ли это или пила новой конструкции.

Подтверждаются рассказы о том, с какой целью вертолеты бомбардируют дачный массив. Один из батальонов отказался идти на штурм города, личный состав расселся по пустым дачам и садовым домикам. Расправиться с ними были посланы семь вертолетов. Уцелевшие солдаты разбежались по ближайшим поселкам Бутенко, Иваново. Кое-как переодетые в гражданское, просили: одни – чтобы их спрятали, другие – чтобы взяли в плен. Прятать их боялись, а в плен брать никто не хотел, говоря, что в центр, чтобы сдать их чеченской стороне, теперь пробраться невозможно. Так они и бродят по округе, выпрашивая еду. Может, кто-то кого-то и приютил, не знаю. Я бы приютил. Говорят, двое вчера по Калужской ходили. Жаль, что не пришли ко мне. У нас здесь за два не убило никого, слава Богу. Правда, и народу почти не осталось. У одного бедного-пребедного русского старика дом пробило насквозь, и все внутренние стены обрушились. Между прочим, в поселке есть и настоящие дворцы из так называемого «итальянского кирпича», возведенные «новыми чеченцами», – ни один пока не пострадал. Чеченцы говорят: беда – бедняку…

Опять где-то разбили склад. Целый день мародеры возят на мотоциклах, мотороллерах, машинах, автобусах мешки с мукой и с чем-то не понятным. Этих несунов окрестили «бункерными крысами» – когда стреляют, они прячутся по подвалам, а когда становится тише, выползают и шастают.

Среди чеченцев много выходцев из других народов: аварцев, лакцев, даргинцев, кумыков, грузин, осетин, кабардинцев, адыгейцев, абхазов, черкесов, русских, поляков, армян, евреев, азербайджанцев, персов, турок, татар, арабов, греков… Кавказцев привел в Чечню общекавказский институт кровной мести. Поляки были тут ссыльными. Многие из пришлых скрывают свое происхождение и обижаются, если им о нем напоминают, а многие и действительно забыли. Есть целые села, в которых преобладают такие. Есть целые тейпы очечененных пришельцев – равноправные чеченские тейпы. А «русских» тейпов даже несколько.

Да, никаких сомнений: дачный массив подвергается бомбардировке потому, что там, как полагает, видимо, русское командование, до сих пор прячутся дезертиры. Стою на крыше и смотрю, как добивают тот злополучный батальон. Русское командование не совсем ошибается: оттуда все выходят и выходят солдаты. За еду, за курево отдают одежду, оружие. По московскому радио передали, что у федералов на данный момент потери: убитых – 500 человек и тысяча раненых. Какое неуважение к погибшим! Ведь убиты тысячи и тысячи. Между артиллерийскими громами из центра доносится многоголосый протяжный собачий вой. Наверное, скоро собаки-людоеды станут бедствием. Привыкшие к вкусной человечине, они станут нападать на людей, когда покончат с трупами.

Передача четвертая

Сегодня утром здорово лупили по пятиэтажкам. Убитых жителей хоронить негде – до кладбища не доберешься. Закапывают вдоль железнодорожного полотна. За металлоскладом тоже много холмиков. Хоронить-то, собственно, не хоронят, а слегка прикапывают. И солдат, что валялись у поста ГАИ, там же и прикопали. Не узнают родители, где сыновья присыпаны. Курю и курю «Приму». Отличные сигареты – противоосколочные. Так глушат легкие, что от них даже не кашляешь, не остается сил и пикнуть. Вчера взяли в плен троих солдат, которые рассказали, что им приказано убивать нас всех подряд – и мирных, и не мирных.

Многие чеченцы считали, что русские, не покинувшие Чечню при Дудаеве, бедствуют, и старались им помогать. Русские, например, бесплатно ездили в автобусах: денег с них никто не требовал и не брал. Считалось, что они остались из-за любви к чеченцам.

Вечером устроил целый пир. Отварил три картофелины, достал с чердака воблу, было у меня четыре штуки с осени. Даже неловко в такой обстановке предаваться гурманству.

Чеченец со страстью строит, охотно приобретает вещи, но не любит тратиться на пищу. Историческое недоедание сделало его здоровым и выносливым. Обжорство – один из самых порицаемых пороков у нас, признак неблагородного происхождения. Чеченец, будь от богаче Рокфеллера, не будет есть больше двух раз. Главная трапеза у чеченцев вечером. Понятия «обед» и «завтрак» лишь отражают время суток. Трапеза и ужин называются «пхюран хан» – час еды. Если есть мясо – оно на ужин. Ужин – это спокойная обстановка. Спешить некуда, впереди долгая ночь. Топится печь, варится мясо – национальный кайф. Мы не знали табака, водки, картошки, которые надрывают организм. В те годы, когда строительство социализма было в разгаре и чеченок заставляли петь «Эй, самолет, куда летишь? Если в Москву попадешь, передай Сталину привет!», одного передовика из нашего колхоза наградили путевкой на ВДНХ. Вечером гостей столицы повели в ресторан. Увидев обилие красивых блюд и множество людей, снующих с ними, он долго цокал языком и сказал: «И так возятся с тем, что через несколько часов будет снесено в известное место». Русский, как, наверное, и положено человеку, любит хорошо поесть, ест три раза в день. Повседневной пищей у чеченцев были: чурек из кукурузной муки, мамалыга, молоко во всех видах, творог, сыр, чеснок, лук, редька, фрукты, дикорастущие плоды, различные травы, приправы. У нас в любое время года растет что-нибудь съедобное. В первые морозы поспевает мушмула – лесной плод размером с дикую грушу, очень сытный и витаминный, долго держится. Дикую грушу раньше закладывали на зиму в кадки. В январе-феврале появляется черемша. Ее, наверное, можно назвать витаминной бомбой, пользуясь терминологией сегодняшних реалий. Ранней весной вылезает крапива. Молодая крапива – важный компонент национального питания. До нее появляется еще не одно съедобное растение, но не знаю, как они называются по-русски.

Все деревья по улице изранены. Из разбудили от зимней спячки и расстреляли. Неподалеку от моей усадьбы – большое ореховое дерево, очень похожее на женщину-акробатку, стоящую на голове, ноги врозь. Туда и врезался снаряд.

Идет снежок, слабо идет, мелкий идет, но и то благодать. Накопится немного, и можно будет «перелабораторить» в воду. От радости вспомнил строчку из популярной в моей юности французской песни «Томбе ла неж». Идет снег… Сходил вниз к пятиэтажкам. Большинство русских там – рабочий люд. Слышатся реплики: «Да Дудаев сто раз не хуже этого гада!» Но своих явно ждут. Проклинают, а ждут, вижу по глазам. Думают, наверное, что тогда все кончится. Вид у всех – будто передвигаются не люди, а тени.

Страх смерти присущ каждому нормальному человеку. Но у чеченцев есть другой, еще больший страх – чтобы окружающие не сказали, что ты трус. Если чеченец показал свой страх, он уже умер для всех, кто его знает. У него уже никогда не будет друзей, родных, любимой девушки – он уже ушел в бессмертие позора Близкие скажут ему: из-за тебя мы не можем показаться на люди, ты сделал наши лица «черными». Ему останется или покончить с собой, или исчезнуть бесследно. Если он покончит с собой, его не похоронят на общем кладбище, а где-нибудь прикопают, чтобы собаки не глодали человеческие кости.

Стреляют. Появляются все новые виды оружия. Внизу стоит что-то такое, что вертится, когда из него стреляют. А другая штука издает при стрельбе такой омерзительный звук, точно змея на вас кидается.

Пришел Сапарби просить сигарету. Страшно обижен на Аму, который не дал ему в долг пачку «Примы» и сказал: «С кого я получу долг, если тебя убьют?» Я знаю, что Ама шутил, мне известен стиль его шуток, а Сапарби так хотелось курить, что ему было не до смеха. Возмущенный, он все повторяет слова Амы и добавляет, что они вместе работали в одном колхозе семь лет. Уходя, все еще честил Аму. Сегодня я в каком-то интересном настроении. Остро ощущаю в себе желание сделать приятное каждому, кого встречу. Я рад, что смог оказать услугу Сапарби.

Может быть, скоро убьют?

Армия продолжает осатанело бомбить город, разрушает здания. Может, думает, что приведет кого-то в большое расстройство. Напрасно. Чеченцам разрушение этих зданий нипочем. Мало у кого связано с ними что-то светлое. А вот когда разрушен собственный дом чеченца, тогда самый безобидный человек пойдет мстить за него, как за родственника, и будет стараться обязательно подбить танк. Он знает, что танк стоит дороже дома, и почувствует удовлетворение.

Редко встретишь чеченца, который несколько раз не строил и не перестраивал свой дом. Мечтающий построить самый большой в мире дом, он может вырыть землянку и спокойно жить в ней сколько надо, чтобы собраться с силами. Первый дом он строит наспех – чтобы была крыша над головой. Потом присматривается к нему, замечает свои архитектурные неудачи и начинает строить другой. Новым домом он доволен и на первых порах ходит, чувствуя себя молодцом. Ходит-ходит, а тем временем кто-то выстроил себе более красивый дом, да еще такой большой, будто на весь род. Молодец после этого в свой дом заходит, как в тюрьму. Помучается так несколько дней и, не спрашивая ни у кого из домочадцев, выводит мелом на воротах: «Дом продаетЦа». Покупатель вскоре появляеЦа. Начинается строительство следующего дома, потом – пристройки к нему, потом – флигеля. Так всю жизнь. В большом, главном доме чеченец обычно не живет. Там совершается похоронный обряд либо свадьба сына, после чего и он перейдет в ту пристройку, в которой жил и умер отец.

Сегодня армия нанесла еще один «стратегический» удар по Грозному – разрушила дом старшего брата Дудаева. Целый день его расстреливали, жгли. Это в трех кварталах от меня. Свой дом брат Дудаева построил, когда вкалывал рабочим на Чермете и думать не думал, что будет братом президента.

Опять ходил вниз, к русским пятиэтажкам. Там ждут своих. Вчера их проклинали и сейчас проклинают, но все равно ждут, вижу по глазам. Вид у всех – будто не люди передвигаются, а тени.

Соседский мальчишка ходил на Ташкалу. Поймали его солдаты и выясняют, золотые ли у него зубы во рту. Как-то смог доказать, что не золотые, а с напылением. Дали ему прямо по напыленным и сказали, чтобы рвал когти, пока цел.

Сегодня в Чечне живет не одна тысяча особых пришлых людей. Живут они в домах чеченцев в общем-то как члены семьи, но в качестве домработников. Каких-либо документов обычно не имеют, на учете нигде не состоят, всецело принадлежат своим хозяевам, пока живут у них, но могут и уйти, если захотят. В основном, это элемент, скрывающийся от закона, от жены, семьи. Это может быть и человек, в силу тех или иных обстоятельств оставшийся одиноким, неспособным с собой управиться. В России их называют бичами и бомжами. Есть среди них и преступники, которым надо полежать на дне. Встречаются хорошие мастеровые, попадаются образованные. У некоторых людей странные понятия. Чтобы не платить алименты своим детям, готовы бежать на край света, быть крепостными. Каким аршином они вымеряют свою выгоду, известно только им самим. Если человек совсем распущен, не знает, например, удержу в пьянстве, его или воспитывают, или выдворяют. Но основная масса приживается. Со временем хозяин может устроить своему человеку документы, женить его и отделить на самостоятельное хозяйство. Если в ходе наведения конституционного порядка в Чечне, этих рабов (именно так их будут называть) освободят, им некуда будет деваться. Может, поэтому многие из них пошли в ополчение вместе со своими хозяевами. В оные времена у моего прапрадеда Ногомирзы были два русских пленника. Одного из них звали Георгий. Однажды пленные со всего аула совершили побег. Георгий отказался. После этого Ногомирза усыновил его. У Ногомирзы было шесть сыновей. Свою землю он поделил на восемь частей. По одной доле отдал сыновьям, а Георгию – две, его долю и свою. Сегодня эта земля называется «Герга-цана» – сенокос Георгия, входит в нашу местную топонимию.

Слышен голос через громкоговоритель – пойду узнаю, что такое. Кажется, вертолет. Так оно и оказалось: голос звучал с вертолета. «Сдавайтесь, или все будете уничтожены!.. Внимание, внимание, президентский дворец пал, сопротивление бесполезно, российское объединенное командование предлагает вам сдать оружие. Пункты приема оружия находятся: на улице Алтайской… Предлагаем сдать оружие поселкам Катаяма и Ташкала. В противном случае будете безжалостно уничтожены.» Эта железная птица, видно, еще ничего не поняла. Кто нынче сдаст оружие? Тут, что называется: приди и возьми. О чем она говорит, когда те, кто в свое время не обзавелся оружием, сегодня жалеют об этом, ищут его, добывают в бою. «Президентский дворец пал». Я, кстати, совсем забыл запечатлеть этот «исторический» факт в своей хронике. Он не произвел на меня никакого впечатления. Уверен, что и с моими соплеменниками так же. Нам наплевать на этот дворец – это всего навсего обком КПСС. Вертолет делает снова круг и повторяет: «Сдавайтесь!.. Будете уничтожены… Пункты приема оружия находятся там-то…»

Горные тропы, подъемы, спуски прекрасно тренируют тело. Среди чеченцев совсем не было толстых, обрюзглых. Женщины были, как русские борзые или, если сказать красиво, – как серны и лани. Особенно красивы были ингушки. Это и сейчас так. Жили чеченцы долго, многие – за сто лет. У нас были искуснейшие лекари, которые лечили не тарабарщиной, а лекарствами из трав. До наших дней сохранилась довольно развитая народная медицинская терминология. Пульс называется «синпха» – буквально: жила души, жила жизни. Развиты были хирургия и массаж, особенно головы. Если у вас трещит голова, многие из нас и сегодня буквально рукой снимут боль. Чеченцы вообще не знают болезней типа мигрени. Между прочим, пишущий эти строки тоже в некотором смысле специалист. Это наследственное. Мои предки были прославленными врачевателями, я уже говорил, что они делали операции на мозге. Об их искусстве ходили легенды и немало анекдотов. Широко применялся раствор соли как антисептик, молочная сыворотка, шерсть, курдюк, то есть овечий жир. Пробитую голову очищали от костных осколков и заделывали дыру курдюком. И срасталось, жил человек! Мне один старик показывал такую голову – свою. Ее ему залатал мой дед.

Чеченец никогда не шел в лес с топором на плече, держал его под мышкой, чтобы не смущать деревья. Это было не суеверие, а почитание природы.

Был у Сапарби. Хотел попросить у него бензина для лампы. Говорил, что у него есть. Он добавляет в бензин соль, и тот горит как керосин. Сапарби пожилой человек, но пьет. Вчера он здорово набрался и сегодня целый день лежит. У него ночевал родственник, парень лет тридцати. Зовут Шамилем. Он воюет. Бывает в центре. По его словам, там много таких ребят, как он, и становится все больше. Передаю здесь его рассказ от первого лица:

– Мы были с Вахой. Ваха ингуш и хороший парень. Я был вооружен, а Ваха нет. Он попросил меня, чтобы я пошел с ним до Катаямы. У него тяжело больной отец, и Ваха хотел вывезти его из города. Стрельба была такая, что глаза не открыть. Мы не знали, что делать. Не было сил двинуться с места. Тут мы увидели, как один здоровый парень, русский корреспондент, с фотоаппаратом и видеокамерой и с какой-то биркой на груди, спокойно пошел по улице, даже не пригибаясь. Его смелость нас ошеломила и вызвала зависть. Мы тронулись за ним. Когда пули летали совсем густо, русский опускался на корточки у стены дома, минуту сидел и опять шел дальше. Мы повторяли его движения. На нас он не обращал внимания. Дома по всему Ленинскому проспекту разрушены, стены пробиты насквозь. И мы проходили через пробоины. Добрались до совминовского моста. Там огонь был шквальный. Наткнулись на группу наших ребят. Они выбирали удобный момент для броска через мост. Все залегли за бетонный парапет. Там, кроме русского корреспондента, за которым мы шли, было еще много иностранных журналистов. Они тоже готовились к броску через мост. Среди них была молодая женщина. Тут одного иностранца ранило в голову, и он стал умирать. Молодая женщина кричала: «Ноу! Ноу! Ноу!». Умирающий, видно, кем-то приходился ей. Кричала она громко, и было ее жалко. Ждать надоело, и мы группами по два-три человека перебежали мост. По мосту ударила мина, но больше никого не убило. Мы с Вахой пошли в сторону универмага. Горел верхний этаж пятиэтажного дома. Из окон било пламя и слышался жуткий крик русской женщины. При такой плотности огня помочь ей было невозможно. Добрались до Дома печати. Там множество трупов солдат в ужасном состоянии. На многих уже нет мяса, а только скелеты, обглоданные собаками. Много и собак убитых. Я просто не мог идти, видя эти трупы, и предложил Вахе перелезть через бетонный забор на территорию главснаба. Там оказалось еще больше трупов, они лежали в обгоревших комбинезонах, по-разному скрюченные. Нам стало жутко. К отцу Вахи мы пришли в четыре часа утра. Ваха сразу повез на «жигулях» своего отца из города. С ним была его сестра. Он хотел вывезти их в Назрань. Они попали под обстрел. Вахе снесло полчерепа, сестре осколок попал в живот, а отец остался жив.»

Парень, чей рассказ я передаю его словами, сообщает, что ребята воюют крепко, держатся стойко, но единого управления нет. Воюют группами, которые обычно состоят из родственников и друзей. Есть такие, что воюют ради оружия – добудут, сколько можно унести, и уходят. Потом возвращаются с пустыми руками и опять добывают. Если в группу пришел невооруженный человек, ему дают автомат, но с возвратом. Кто подобьет танк или БТР, тот и хозяин. Все оружие и прочее принадлежит ему. То же – и пленные.

Чеченцы помнят своих предков даже до двадцатого колена, а помнить семерых прадедов должен и самый захудалый из нас. Помнить своих предков человеку помогают окружающие. Одна из главных тем общего разговора в кругу чеченцев – предки. Говорить о своих предках будете не вы, а присутствующие. Если предки кого-то из присутствующих не упоминаются, значит, они были «ледара» – людьми с серьезными нравственными изъянами. Чеченец может упрекнуть соплеменника поступком его предка, совершенным полтора века назад, и тому будет очень неловко за своего праотца.

Чеченцы постоянно вышучивают друг друга. Порою шутки бывают столь остры, что приходится мгновенно решать, обидеться или нет. Шутки рекомендуется дозировать, как соль и прочие приправы, но случаи передозировки и весьма серьезных столкновений на этой почве нередки. Чеченский язык способен на тончайшие шутки. Аварец Имам Шамиль говорил, что шутит только на чеченском языке. Для чеченцев человек, не умеющий смачно говорить, совершенно не интересен, какие бы истины он ни изрекал. Немало и таких, кто заблуждается насчет своих способностей и надоедает людям плоскими шутками.

Все больше появляется надписей на воротах: «Проживают люди». Думаем, что танки будут сперва подъезжать, читать дулами эти надписи и отъезжать. Бедные мы. Иду сегодня по двору и вижу на снегу кусочек золота. Оказалось, пуля. Остроконечная, красивая, прямо золотой зуб неизвестного хищника. Воюющий может наступать и отступать, убивать и быть убитым, как человек, а ты – постоянная мишень, пришпиленная к стене собственного дома.

Передача пятая

Сегодня у меня день приключений. Вода вышла. Я отвязал скотину и пустил ее побродить, поискать себе лужицы, такие встречаются кое-где но очень мутные, сплошная грязь. Скотина начала сходить с ума. С трудом ее собрал и пустил к стогу, он стоит перед двором на улице, обнесен сеткой. Что они делали! Рвали, метали, топтали, будто не кормлю их два раза в день. Обиделся, разозлился, высказал им все, что думаю о них и обо всем этом, а им все равно. Тогда с отчаяния присел прямо посреди улицы и закурил. Тут подошел Супьян, и в этот момент шарахнуло. Супьян бросился во двор, как будто там может быть спасение, я – за ним. Осколки сыпались дождем. Покурили на корточках в котельной. Только он встал, чтобы уйти, как еще раз шарахнуло. Опять покурили. Скотина моя за это время ушла неизвестно куда. Когда все кончилось, то во дворе и перед двором я увидел столько осколков, что ими, кажется, можно было уложить целый батальон, а в нас не попал ни один. Как все же трудно убить человека! На обочине дороги лежит труба размером с чертежный пенал, на одном конце – шесть сопел. Повсюду валяются ветки, скошенные, как трава. Невдалеке горит дом.

Шамиль, молодой родственник Сапарби, жаловался мне на корыстных ребят. Воюют все хорошо, но некоторые много думают о наживе. Он, например, подобьет танк и больше тот для него не существует, а другие тут же бросаются тащить из него что можно. Он подбил два БТРа. Из них выскочили солдаты и побежали. Тогда один в маске стал на них кричать: «Вы куда, суки?! Давай вперед, стреляйте! Ура!». Мужика сразу застрелили, он оказался чеченцем, лет 50-ти. Еще среди убитых оказался один аджарец – оттащили его в сторону и накрыли лицо, единоверец все-таки… Солдаты – белобрысые пацаны. Чуть что, кричат: «Мама!». Целая группа их вместе с офицером сдалась в плен. Они шли, подняв в одной руке автомат, в другой – рожок с патронами. Один чеченец подскочил и ударил солдата ножом. Все свои осудили его, и он пристыжено отошел, потом вообще скрылся. А один солдат-мальчик, увидев, как тот ударил его товарища, стал истошно кричать и побежал. Никто не стал его догонять, ни стрелять ему вслед. Этих пацанов жалеют, говорят, что они не виноваты – их гонят, как на мясокомбинат. Шамиль научил меня растапливать печку. Придавив ногой патрон автомата о плинтус, вытащил пулю, высыпал порох и бросил его в печь – дрова загорелись моментально. У чеченцев порох и лекарство называются одним словом: «молха».

Газеты изо дня в день писали о «чеченских авизо». Создавалось мнение, что чеченцы забрали деньги Москвы и чуть ли не всей России. Но мы-то, чеченцы, знали всегда, что «Авизо» – это не наша стихия, не наше изобретение. Нас использовали. Конечно, чеченца нельзя использовать за бутылку, но в этом случае он получил каплю с моря. Правда, оказался способным и на самостоятельное плавание. Но тут уж за ним был глаз да глаз. Чеченцев, разбогатевших на «авизо», – единицы, а сложивших буйну голову – не сосчитать. Конечно, тот Большой Московский Бандит (я пишу все три слова с большой буквы), что пристегнул чеченца к «авизо», сделал удачный выбор. Колоритная фигура горца загородила его, Большого Московского Бандита, от общества.

Дай чеченцу ключи от квартиры, в которой очень много вещей, не возьмет – он не домушник, не щипач. Он любит «брать» с риском, удалью, чтобы старики говорили о нем с уважением, ровесники – с завистью, потомки – с гордостью, девушки – песни слагали. Сворует русский крупно – обычно ложится на дно, даже от жены может уйти. Сделает то же самое чеченец – огромный дом построит на обозрение всей округе. Чем больше сворует, тем больший дом: пусть подсчитывают люди, сколько отхватил.

Чеченская самокритика опирается на исторические примеры-притчи. Как-то напали чеченцы на станицу Петропавловскую. Казаки отступили с позиций и послали за советом к старому казаку. Так, мол, и так, бьют нас гололобые, что делать? «А вы навстречу им выгоните скотину,» – посоветовал бывалый казак. Так и сделали. Собрали станичный скот и погнали на позиции, занятые чеченцами. Те перестали стрелять, выскочили к стаду и давай хватать скотину и делать метки: «Это мой бык, этот тоже мой!» Казаки пришли в себя и перестреляли их. Чеченцы говорят о себе: мы способны дружно только воровать, а когда идем обратно, уже ссоримся, не поделив добычу.

В одном осколке утерянного чеченского мифа Бог Дула, закончив творение человеческих душ, обнаружил, что на земле остается много безлюдных мест. Тогда он сотворил еще некоторое число душ, но уже не таких доброкачественных и сказал, словно в свое оправдание: «Этих я создал, чтобы земля не пустовала». О пустых, никчемных людях чеченцы так и говорят: «Созданы, чтобы земля не пустовала» или просто: пустые – еса хиуманаш. Особенно часто стало употребляться это выражение в последнее время в связи со многими, не свойственными чеченцам, поступками осовеченных отбросов общества.

Всю жизнь пытаюсь вспомнить, что рассказывал мне в детстве один старик о яйце. Это был целый космологический миф. Помню только одно предложение: «Бог сказал, что он спустился бы на землю, если бы не боялся наступить на скорлупу яйца.» Яйцо, видимо, было очень важной вещью в древних верованиях чеченцев. И сегодня у нас считается тяжким грехом ступить на скорлупу. Может, это отголосок зороастрийских мифов. Бог Мазда устроил мир, как яйцо. Земля находится посредине неба, будто желток – в середине яйца. Частицы древних мифов сохраняются в наших именах. Мусульманские имена появились позже. Из восемнадцати имен предков, которых знаю, только имя моего отца чисто мусульманское.

У чеченца не бывало необходимости просить милостыню. Он принадлежал к определенному роду-племени, и родичи никогда не позволяли ему дойти до сумы. Это было бы для них большим унижением. У человека мог пасть скот, сгореть дом. Родичи советовались между собою и делились с ним кто чем мог. Кто ягненка даст, кто – теленка, одеяло, топор, веревку… Был и такой вид помощи. Самый состоятельный отдавал пострадавшему на год-два весь свой скот. Приплод и настриг делились пополам.

Бродяги всего Советского Союза были прекрасно осведомлены о чеченских традициях, и Чечня была наводнена ими. Среди них не было, правда, прибалтов, чукчей-эскимосов, грузин, армян, киргизов и казахов. Казаху чеченцы не позволили бы побираться. Казахи – наши вечные кунаки. Бродяга-казах, нищий-казах автоматически получил бы статус гостя, и чеченцы, скинувшись, решили бы его проблемы. У нас к казахам очень теплое чувство. Мы были высланы в их земли и считаем, что ели их хлеб. Казахи в наших глазах – доброжелательный, не чванливый, но гордый и трудолюбивый народ. Мы уверены, что у него есть будущее и что оно хорошее.

Выглянуло солнце и с крыш начало капать. Подставил все, что есть в хозяйстве, вплоть до кружек и стаканов. Зато напоил скотину и запасся водой на целую неделю! Жаль, что у нас только две бочки. В обед заскочил и выкурил сигарету у Сапарби. Он угостил меня своими любовными приключениями сорокалетней давности. Минут за десять перечислил с десяток «баб», с которыми, по его выражению, «случался» в Казахстане, работая шофером. Если бы не пришел Салавди и не прервал повествование, их могло оказаться гораздо больше. Сапарби шестьдесят шесть лет, но он еще крепок, красный, как рак. По его рассказам получается, что он жил не в Казахстане, а в Садоме и Гоморре. А я, между прочим, собирался сделать запись о крайне целомудренной жизни чеченцев в Казахстане.

С водой стало лучше, с дровами – хуже. Не хочу рубить фруктовое дерево. Хорошо бы и дрова, как снег, шли с неба. Правда, на Кировоградской в один дом взрывом закинуло полствола крупного ореха, будто с неба. Я смотрел место среза – как будто не снарядом, а лезвием.

Оказывается, Барсик мой – очень умный пес. Раньше я не думал об этом, держал его, чтобы во дворе тявкал. Когда стрельба нарастает, он поджимает хвост, становится совсем маленьким всем своим видом умоляет меня уйти из помещения. Если я отказываюсь, он с упреком и одновременно виновато прощается со мной взглядом и бежит забиться в свой угол.

Чеченец, конечно, прогрессирует, но, как и в старое время, очень любит правду и справедливость. Особенно нравится ему правда по отношению к другому, а справедливость по отношению к себе. Если сказать ему правду о нем и о его делах, то черт знает, что из этого может выйти. Если два чеченца затеют тяжбу, даже мелкую, это может быть надолго. Один пойдет к прокурору, а другой обратится к обычному праву. Если один даст взятку прокурору, другой – судье. Если тот даст первому секретарю райкома, этот – министру. Деньги на взятки обычно одалживают у родственников. Так и не разрешившись при их жизни, тяжба может перейти к потомкам, которые будут ее продолжать как дело вполне святое, завещанное отцами.

Если дадите деньги на два-три дня (обычно просят именно на этот срок) и через три месяца напомните о них, напроситесь на неприятность. Если деньги одолжены родственнику, у вас есть выбор: потерять его или деньги. Каждый божится, что никогда никому не даст в долг, и каждый дает. Все мы должны друг другу.

Малые народы очень чувствительны. Они считают себя как бы обделенными. Если руританец сделает чеченцу одолжение или проявит обыкновенную вежливость – «гиллакх», чеченец будет об этом говорить всю жизнь, утверждать, что лучшего народа, чем руританцы, на свете нету. Если он встретит другого руританца, обязательно спросит, знает ли он того, уверенный, что нельзя не знать столь благородного человека. О том, что все народы считают себя великими, чеченец не думает, а если и подумает, то скажет, что все занимаются бахвальством, ведь какой народ самый великий давно известно.

Несмотря на все трения и войны, к русским чеченцы относятся хорошо, часто в своих беседах ставят их в пример себе. Сегодня идет война, люди убивают друг друга, завтра будет мир – чеченец будет готов к дружбе. Но если убит кто-то из его дома, из родственников, он это не простит ни русскому, ни чеченцу и отомстит, а после этого, пожалуйста, опять будет готов к дружбе. Все генералы, которые сегодня отдают приказы убивать чеченцев, рано или поздно понесут ответственность. Если они умрут естественной смертью, кровь чеченцев упадет на их потомков. Древние говорили: кто убивал – будет убит, кто по приказу убивал, все равно будет убит, но и тот, кто приказывал, тоже будет убит.

К евреям чеченцы относятся нормально, ценят их за ум, предприимчивость. У нас много поговорок или притч о еврейской мудрости, предусмотрительности, практичности. Есть чеченские тейпы, чье происхождение считается еврейским. Шел как-то чеченец по берегу реки Сунжи. Там евреи выделывали шкуры животных. Видит, что еврей ни с того, ни с сего схватил своего сына и стал лупить. Чеченец удивился: «За что избиваешь мальчика, ведь он ничего не сделал?» – «А ты хочешь, чтобы я избил его после того, как он испортит шкуру?» С тех пор в чеченских беседах слышится: «Как тот еврей своего сына.»

У чеченцев есть устойчивое, переходящее из поколения в поколение, поверье, что в конце-концов они подпадут под власть короля Англии – «Энгельз паччахь.» Это, по словам стариков, предсказано знающими святыми людьми. Надо заметить, что многие предсказания, бытовавшие среди народа, в которые я не верил, сбылись на моих глазах. Ещё в детстве, в Казахстане, слышал, как отцы говорили, что Советская власть развалится на столе, то есть, что это государство развалят, сидя за столом, без войны. Каждый чеченский ребёнок слышал это с рождения. Старик Бага, который приходился двоюродным братом моему деду, умер, когда ему было далеко за сто. О неминуемом мирном, застольном развале СССР он говорил три раза на дню, и мы от него убегали – так надоедал. Когда я стал взрослым, меня эти разговоры раздражали. Старики спокойно говорили: «Увидишь, ты ещё молодой.» Бага говорил и о колхозах – что они падут и что поэтому надо помнить все старые межи. Показывал нам границы наших владений – лесных полян, которые принадлежали нам до советской власти. Было особое предсказание насчёт коммунистов – что их будут проклинать, искать днём с огнём, вытаскивать из-под кроватей и наказывать клеймением. Так что это, может быть, ещё впереди. Когда вспоминаю предсказание судьбы СССР, то думаю, какой стол имелся в виду: тот, за которым сидели Ельцин, Кравчук и Шушкевич в Беловежской пуще, или тот, за которым сидели члены ГКЧП.

Вышел на улицу. Тихо. Ночь ясная, на небе выросли звёзды, как сказала моя дочка Амина, когда ей было 4 года, сейчас ей 10 и не знаю где она. Большая Медведица упёрлась ручкой ковша прямо в крышу. Даже не верится, что в такую ночь люди могут убивать друг друга.

Остроумцы у нас – известные и почитаемые люди. Их называют владельцами шуток. На них не обижаются. Обижающегося на невинную шутку чеченцы называют лайем. Лай – значит раб, человек низкого происхождения. Они говорят: чем шутить с тем, кто не понимает шуток, лучше ссориться с понимающим ссору, но лайем называют и того, кто будет терпеть сомнительные шутки в свой адрес. В ходу у нас остроумные подколы и подначки. Руслан Имранович Хасбулатов, может быть, и карьеру испортил из-за этого своего «чеченизма». Что приемлемо в одной языковой культуре, не всегда хорошо звучит в другой. Чеченец может спокойно сказать: шёл Баран, огромный, как Вселенная. Самоирония у нас развита, можно сказать, до предела и равна только самомнению. Приходит Ельцин к Богу: «Что мне, Господи, делать? Чеченцы не дают покоя – отделиться от меня хотят.» А Господь ему: «Что там от тебя – они и от меня уже отделились».

Всё на исходе. Корова вот-вот отелится. Каждое утро захожу к ней со страхом и надеждой, что это ещё на свершилось. Даже ящика нет, чтобы на первые дни поместить в него телёнка. В сарае ему будет холодно и тесно, могут затоптать. Хотя бы дней 10 подождала. Куры начали было нестись, но перестали. Пушки, что ли, мешают?

В 8.30, как обычно, пошли с Барсиком к скотине. Вдруг он стал беспокоиться. Я выглянул на улицу. На перекрёстке стоит танк, и на нём налипшие, как российский бомонд на банкетном торте, солдаты. Невдалеке ещё один танк. Тут же быстро подкатил ещё один. Солдаты пошли по дворам. Моя соседка Дугурхан вышла с кошкой на руках. Мне она показалась похожей на Клеопатру со змеёй на груди. С нашей улицей солдаты возились долго, дома проверяли, кажется, все подряд, но ни ко мне, ни к Дугурхан не зашли. По улице Энтузиастов взорвали три дома, дома горели, дым стоял долго и высоко. Говорят, что взрывают дома, в которых находят боеприпасы, даже гильзу. Одни ходили по дворам, а другие с танка держали нас под прицелом. На нас были направлены 4 автомата, 1 ручной пулемёт и 1 гранатомёт. В одном дворе прикладами разбили «мерседес». Нашелся дурак – уехал, оставив такую машину.

Оказывается, Шамиль на днях побывал в руках федералов. Об этом рассказал его брат, я встретил его сегодня у Сапарби. Схватили Шамиля во время облавы, сильно избили прикладами, теперь он отлёживается дома. Задержанных свозили в одно место. Их били и грозили расстрелом всякому, кто не сознается, что воевал. Старший говорил: «Уведите этого и расстреляйте». Солдаты выводили человека, и раздавался выстрел. Солдаты возвращались с некоторыми вещами уведённого. Так по очереди вывели всех. Но оказалось, что их не расстреливали, а выстрелив в воздух, отпускали. Стреляли, чтобы напугать остававшихся в помещении. Никто не признался. Одного парня из Шали действительно расстреляли – он попался раненым. У другого нашли на плече царапину или ссадину. Решили, что он носил автомат. Считают, что чеченцы носят автоматы по-русски – за плечом, а чеченцы носят автоматы в руках, не знаю, правда, почему. Может, чтобы плечи были чистыми. Того парня поставили к стенке, но с ним оказался его отец, он кинулся к сыну, заслонил его и стал доказывать, что тот никогда не носил автомат, а таскал в хозяйстве дрова.

Передача шестая

Чувствую всем нутром, что корова отелится если не завтра, то через день. Не дай Бог! Пусть она это сделает как можно позже. Дни пошли солнечные, а ночи лунные, будто и не зима еще. Луна яркая, похожа на только что испеченный чурек из белой муки, с подпалинками. Странная, красивая и опасная погода. Еще дня два постоит, и скотине придется туго без воды. Люди носят воду аж с Соленой Балки. Это очень далеко. Сегодня видел танк, на котором был не российский, а советский флаг, с серпом и молотом. Это что-то должно означать? Намекает на что-то?

Тела солдат из центра уже убрали, а гражданские еще валяются. Сегодня кто-то гранатометом подбил танк прямо у своего дома. Это произошло около школы. Из Березки привезли тела убитых чеченцев. Рассказывают, что в городе, в подвале одного дома обнаружили 20 ингушей, они не сдались, и все погибли на месте. В нашем поселке около школы убили двоих в подвале – одного застрелили из пистолета, а другого искололи штык-ножом и ушли, наказав родственникам под страхом смерти не хоронить «бандитов». Родственники в отчаянии, но решили похоронить. О грабежах и убийствах уже идут не разговоры, а сплошной стон. Десятки случаев самоубийства изнасилованных солдатами женщин. Когда-то и я служил в этой армии, считал ее своей.

Спорт чеченцев – стрельба в цель. Если нечем, так хоть камушками. Бороться, поднимать тяжести, на скаку выдернуть из ямы козу и кинуть ее перед собой на седло, завалить быка, укротить бешеного коня. В основном, состязались родственники, дело было внутритейповое, так как потерпеть поражение от представителя другого тейпа было зазорно, забава могла кончиться стычкой. Национальные «олимпийские игры» проводились на предгорной равнине, около аула Большие Атаги. В программе были скачки, борьба, стрельба. В ямку клалась двадцатикопеечная серебряная монета, и всадник на полном скаку должен был попасть в нее из пистолета. Когда ребенку исполнялось два-три года, его водружали между рогами быка, сажали на коня. После бритья головы мальчонку спрашивали, чем ему намазать голову, солью или маслом. Если маслом, над ним подтрунивали, говорили, что из него не получится мужчина, и тот, конечно, больше никогда не выбирал масло, а терпел жгучий раствор соли. Может быть, поэтому среди чеченцев почти не было облысевших.

Брюс Ли стал наставником значительной части нашей молодежи. Увлечение карате – повальное. Чеченцам очень нравятся ковбойские фильмы, принимают все за чистую монету: это про нас! Ковбойщина, боевики внесли свой вклад в образование у нас преступной среды Многое совершается по сценариям этих фильмов. Некоторые преступления были нам совсем неизвестны.

В рассказах «русскоязычных», как их тут притесняли, как отбирали квартиры и дома, как грабили и убивали, много перебора. Дома и квартиры многие из этих людей продали – и довольно дорого. Насилия по национальному признаку в Чечне не было. Я пристально и пристрастно наблюдал эти процессы. Неочечененные жители Чечни уезжали из страха за свое будущее, а также потому, что потеряли привилегии. В догорбачевские времена они жили здесь очень неплохо. Квартира в центре города, дача, престижная и доходная работа, нечеченцам в первую очередь продавались автомобили. Чеченцам, кстати, не рекомендовалось, скорее запрещалось говорить на своем языке в общественном транспорте. Во всех районах и городах «русскоязычные» занимали ключевые посты. Конечно, сколько угодно было случаев в годы «перестройки» и потом, при Дудаеве, что у них отбирали дома и квартиры, грабили, убивали. Но это были деяния преступников, для которых национальная принадлежность жертвы не имеет значения. Чеченцев среди жертв было гораздо больше.

По улице ходит бабка Совнаби и причитает, что нет воды для скота. А у них со стариком 9 голов. Старику и ей по 80 с чем-то. Ходит Совнаби по улице и вроде бы не человек, а куча тряпок, надетых одна на другую. Откуда-то из глубины этого хлама виднеется еще одна скомканная тряпочка, которая когда-то был лицом, может быть, даже красивым. Дал ей палочку чеченской домашней колбасы, и она ушла, угнетая меня бесконечными благодарностями. Не выдержал и отнес им два ведра воды, отобрав ее у своей живности. Сказали бы бедным людям сразу, что будет война, режьте, мол, или угоняйте скотину и уходите сами. У дома Совнаби, как и у всех наших домов, металлические ворота. Они – как огромное решето – от осколочных пробоин. Ноги коров – в ранах. Одна не может встать, ее не прирезают, так как она – кожа да кости. Сайдхамзат, муж Совнаби, совсем сдал. Говорит, что «ходовая отказывает» – пытается шутить. Светлый, похож на русского мужика.

Сегодня видел Шамиля, он рассказал, что с ним было, когда он попал в облаву. Оскорбляли, говорит, страшно. Одному хотели в рот помочиться, тот не дался, и ему переломали ребра. Был с ними преподаватель из нефтяного института. Его тоже били, хотя он и доказывал, что воспитывал в студентах уважение к Советской армии. Ему отвечали: все вы одинаковые. У всех отобрали паспорта и не вернули. Держали их в холодильных камерах молкомбината. Шамиль выглядит очень плохо, слабым, больным. Недавно был стройным здоровым парнем.

Вспомнилась одна история из нашей казахстанской жизни. Был молодой казах, звали его Бектимир. Когда в его ауле появились ссыльные чеченцы, он как-то сразу сдружился с ними, очень быстро научился говорить на их языке. Чеченцы были удивлены. Я сам слышал, как он хорошо говорил. Весной во время сева он был возчиком семян. Это была очень ответственная работа, доверялась она только коммунистам или, в крайнем случае, лучшим комсомольцам. Бектимир, должно быть, был одним из них. Однажды он нагрузил телегу мешками с зерном, но поехал не в поле, а на тот край аула, где жили чеченцы. А мы тогда как раз зубами от голода лязгали. Бектимир собрал «весь мир голодных» и все зерно им раздал, приговаривая: берите, берите, коммунизм пришел. Его арестовали. На суде он вел себя смело, на вопрос, почему раздал зерно, ответил: я – строитель коммунизма. Память о Бектимире у нас передается из поколения в поколение. Когда кто-нибудь вдруг проявляет необыкновенную щедрость, его спрашивают: Бектимиром, что ли, стал. Когда его посадили, наше устное творчество сразу выдало частушку: «То, что обещал Ленин, привез Бектимир на своей телеге, и один день нам все же удалось пожить при коммунизме.» На чеченском языке частушка звучала складно.

Странно, что кто-то откуда-то может шутя, спьяна, сдуру швырнуть снаряд, и тебя, сидящего у печки с тетрадкой или под коровой с подойником, может разнести в клочья. В нашу сторону не стреляют уже дня два. И вдруг час назад – бах, и накрыло времянку Мусы, живущего недалеко от меня. Бабахнуло – и тишина, больше никаких выстрелов.

В ссылке в Казахстане мы варили себе пшеницу – молоть ее было негде. Варю и сейчас. Вкусно и сытно. Помню, ее и жарили. Деликатесом считалась жареная на масле.

В Чечне не было аула, который бы не разрушался десятки раз. Все, что нельзя было унести на себе, становилось добычей противника. Поэтому чеченцы не обременяли себя лишними вещами. Того, кто страдал вещизмом, называли «забывающимся». «Забывающийся человек» было емкое понятие, близкое к современному русскому «бездуховный». После возвращения из Казахстана чеченцам показалось, что худшие времена позади. Они стали строить большие дома, приобретать дорогую мебель, сервизы, бытовую технику. Теперь это все увозят на БТРах российские солдаты. А что не могут увезти, то портят, дома взрывают. Недалеко от нас живет какой-то бывший работник милиции, вроде бы и бывший советник Дудаева. Он выстроил большой дом. Солдаты хотели его взорвать, но живший там русский на коленях упросил их не делать этого. Хозяина дома не было. Все побили, перевернули, увезли много вещей – так нагрузили БТР, что солдатам пришлось сесть снаружи.

То, чего боялся все это время, свершилось: корова отелилась. Теленок – не теленок вовсе, а настоящий бык. Еле поднял его. Он тут же принялся жадно сосать мои пальцы. Принес от Сапарби старый стол, обил его ножки рейками и поместил туда нежеланного гостя. Сейчас он спит и страшно сопит. Или объелся молока, или уже простудился. Сижу с ним рядом и пишу. Назвал его Войной – по-чеченски Тиом, почти Том. Он красной масти, а глаза черные. Мать его черно-пестрой породы. Я купил ее теленком. Теперь она староватая корова и страшная обжора.

В поселке Новом, говорят, расстреляли нескольких человек из молодежи. Рассказал очевидец Асланбек. Двух братьев сперва оставили, потом передумали, взяли их документы, изорвали, бросили им в лицо. Потом расстреляли. Говорят: мы вас всех поодиночке уничтожим. И мат, мат, мат…

Вчера рано утром Якуб нарвался на солдат, выносивших вещи из чьего-то дома. Якуба обозвали козлом. Он стал это отрицать. Тогда один из солдат саданул его прикладом прямо в лицо. Левый глаз заплыл, а виске отпечатался след приклада. Отпустили Якуба после того, как он все-таки признал, что относится к упомянутому классу животного мира. Может быть, нигде в мире нет столько умных, добрых, образованных людей, как в России, и при всем этом – что творится-то!

В Черноречье вчера и сегодня взрываются заводы. Огромные черные и серые дымы заслоняют ту сторону и достают до неба. Полдня даже солнца не видно было, хотя день был солнечный. Это целые дымовые горы.

Самый щедрый человек на свете – выпивший чеченец. Перещеголять его может только еще больше выпивший русский. Вчера наша троица – Сапарби, я и Салавди – заседали у последнего. Туда зашли Муса и Сашка. Они были изрядно навеселе. Сказали, что зашли от тоски. Разговор велся в основном о машинах, ремесле, строительстве. Говорили по-русски. Муса – каменщик, сварщик, вообще, по его словам, мастер на все руки. Сашка – его сосед и друг – еще больший мастер и тоже на все руки. Это – по словам Мусы. Они обещали всем нам увеличить подачу газа. Пол ходу разговора Муса сделал заявление, что дарит мне газосварку. Сашка взял выше – пообещал мне циркулярку с полным набором. Сапарби получил чан воды, в Салавди– ведро гороха. Мне дополнительно был презентован ручной точильный станок. Затем Муса решил всем нам выделить из своих запасов белого материала на саваны. Сашка не отстал и клятвенно пообещал сделать металлические изгороди вокруг наших могил и, если мы пожелаем, провести туда свет. Сославшись на домашние дела, я бежал. Сашка и Муса сегодня не появлялись. Нет, вроде бы один из них появлялся – искал у Сапарби забытые башмаки. О подарках не заикался.

Вчера в город прошло много войска. Более двух часов стоял сплошной гул моторов и скрежет гусениц. Будто вся армия переселяется в Чечню.

Все мы ударились в воспоминания о Казахстане. Зашел к Салавди, и он целый час рассказывал о выселении. Ему тогда было 11 лет и он все хорошо помнит. Он из горного селения Веденского района. Дороги в их аул не было и они, кто на подводах, кто пешком, пришли в Ца-Ведено. Там их посадили на американские «Студебеккеры» и повезли в Грозный. Ехали ночью, и мать называла ему все аулы, которые они проезжали. В каждом ауле стоял сплошной стон животных. Они будто плачем провожали хозяев. Этот рев стоит у него в ушах и сегодня, поэтому не может держать у себя во дворе скотину. Люди в Казахстане заболели тифом и падали, как листья с деревьев, рассказывал Салавди. Из их села умерло больше половины. Он выжил благодаря одной немецкой семье, которая его подкармливала. Немцы натирали мерзлую картошку, добавляли в нее лука и пекли лепешки.

Вспомнился немец из Гудермеса. Его фамилия Вайсардт или Вайсман – что-то в этом роде. Однажды он рассказывал мне, как благодаря чеченцам принял в Казахстане ислам. Он наблюдал там за ними, видел, как они переносят лишения, как стоят друг за друга. Он, по его словам, понял, что религия таких людей не может быть неверной. Вместе с ними он приехал в Чечню, когда закончилась их ссылка. Он прекрасно владеет чеченским языком, очень правоверный мусульманин. Мусульманское его имя Магомед, он чеченец больше, чем любой из нас, был и в Мекке. Его почитает вся республика. Ему немногим больше 60 лет. Он один из религиозных авторитетов Чечни.

Когда ни зайди, Салавди начинает свою биографию – биографию человека, с 11 лет не видевшего ни одного счастливого дня в своей жизни. Со слезами вспоминал сегодня, как ему дался дом, у которого сегодня снесена крыша и насквозь пробиты стены. Он строил его тридцать лет. У него нет денег даже на пачку сигарет. Он у меня «на подсосе». Очень мягкий человек, всю жизнь был чернорабочим на стройках и грузчиком. Салавди и есть тот простой народ, у которого трещат чубы, когда паны дерутся. Сапарби – другой тип. Он работал шофером, всегда имел левый заработок, выпивал, ударял по бабам и жил хотя и не вполне по-человечески, но довольный собой. Сегодня он застал меня пишущим и спросил: что, жалобу пишешь? Я подумал, что он точно определил жанр этих заметок. Ведь жалобу и пишу.

Всплывают уроки выживания, полученные в Казахстане. Находишь при весенней пахоте мерзлую картошку, режешь ее на тонкие дольки и сразу на плиту. Мгновение – вкусная еда готова. Когда пас сельское стадо, в напарники напрашивались голодные сверстники, чтобы в поле разрешил им «доить коров». Забираешься под корову как теленок, берешь в рот сосок. Теплое молоко растекается по всему голодному телу. Ловили сусликов и воробьев, жарили их на кострах.

Три женщины пришли за молоком. Отдал им полное ведро, чтобы поделили сами. Две женщины разлили себе в трехлитровые банки, третьей говорят: мы первые, а ты, Клава, пришла позже. От неловкости я отошел в сторону, будто ничего не слышу и не вижу. Потом сказал Клаве, чтобы она оставила свой бидончик и пришла за ним через день. Она выглядела гораздо беднее тех двух. Что-то случилось с людьми. Это «что-то» – нехорошая вещь.

Сапарби и Салавди дискутировали при мне о текущем политическом моменте. Говорили то же самое, что и политологи, но своими словами. Ребром ставили вопрос об ответственности тех, кто развязал войну. Несколькими смачными мазками набросали портрет российского президента. Досталось и чеченскому. Салавди спросил меня, сколько на свете самых богатых государств. Я перечислил. Тогда он заявил, что если бы даже все эти государства плюс Россия отдали нам свои деньги и технику, то мы и тогда не построили бы собственное государство. За это Сапарби назвал его бараном в политике. Салавди грубо ответить не мог, так как Сапарби старше его и к тому же родственник. Салавди кротко пытался обосновать свой пораженческий тезис, но Сапарби наложил запрет на свободу слова, и тот ушел искать дрова, потому что дискуссия хоть и была жаркой, а все мы порядком замерзли.

Попроси чеченца что-нибудь сделать, они может сделать и не сделать – это смотря кто просит, как просит, какие у него возможности и т. д. Но скажи ему, чтобы он чего-то не делал, – сделает обязательно. Если же еще некими санкциями пригрозишь – сделает с азартом. Это уже станет делом его жизни. Если не успеет сам, наследнику передаст, чтобы завершил. А дело может быть просто забором, который ему не советуют ставить на данном месте.

Салавди расспрашивал меня о христианстве, о мусульманстве, о Европе, слушал с интересом, проклинал свою и вообще жизнь. Рассказал мне историю Иова – по мусульманской версии Аюба, и пришел к тому же выводу, что и Шопенгауэр: что в мир этот мы являемся страдать. Под конец мы стали ругать себя. Глупей, самонадеянней, безбожней народа не нашли. «Чеченец может дойти до того, что и Бога будет учить божествовать,» – говорил Салавди. Чеченцы в один присест доказывают, что хуже народа, чем они, нет, а в другой – что нет народа лучше. Наверное, завтра будем заниматься как раз этим. Русские такие же, только они не любят, чтобы их ругали другие, и чеченцы не любят. Словом, когда приказали принести самое прекрасное существо на свете, ворона принесла своего птенца.

Слухов не меньше танков. Говорят, говорят, говорят. А по улицам ходят солдаты, и, ничего не говоря, взрывают дома. Сегодня это была будто бы не армия, а ОМОН. Одни утверждают, что омоновцы – самые злые. Другие – что солдаты, потому что среди них много потерь, а омоновцы не воевали. Так много гибнет солдат, что иногда мелькает мысль, не является ли эта война способом сокращения армии.

Все держатся на нервах. Никто не болеет. Женщина, которая приходила за молоком, рассказывала, что у нее с давних пор болела правая рука, а как это началось, боль прошла и рука стала здоровой.

Январь-февраль 1995.

Передача седьмая

Сапарби жаловался, что ему нечего залить в лампу и выпрашивал у всех керосин, бензин, солярку. Сегодня при стрельбе завалился его старый сарай. Прихожу к нему с сочувствиями, стоим, разговариваем. Вдоль внутренней стороны ветхого забора вижу ряд бутылок. Подошел ближе. Двадцать две бутылки, и все заполнены смесью бензина и керосина. Горлышки заткнуты тряпочными пробками. Говорю Сапарби, что, если это увидят солдаты, его зальют свинцом. Он, бедный, растерялся. Оказывается, он не подозревал о существовании этой батареи – ее заготовили его пацаны, прежде чем он отправил их в село. Мы вылили содержимое бутылок в емкость – 12 литров.

Сегодня приехали на большой автомашине солдаты и ограбили улицу Шекспира. Грабили, правда, только дома, оставленные хозяевами. Машину нагрузили вещами, ящиками. Солдаты говорят, что их «вахта» в Чечне кончилась. Значит, их сменят другие и тоже будут нас грабить. Кого хотят бьют. Остановили БТР, сошли, избили трех стариков, один после этого не мог идти. Ни за что ударом приклада вырубили пятидесятилетнего мужчину. Мы зашумели, на нас вскинули автоматы, дали несколько очередей поверх голов. Старая русская женщина не выдержала: «Ну, что вы делаете, ребята!». Они послали ее так, что она побежала от них с плачем. Ворота, двери, окна домов ломают, взрывают, все, что не забирают с собой, ломают, разбрасывают, топчут, рвут, расстреливают из автоматов. Вахтовая война. Отвоевал свой срок, остался жив – набери «трофеев» и отправляйся домой. А дома будут рады, что сын подарки привез – матери – платок, снятый с чеченской матери, невесте – золотое кольцо, снятое с руки убитой чеченской девушки… А другой русской матери привезут обглоданные собаками кости сына или вообще ничего не привезут, скажут: не знаем, не видали, убежал, наверное, к чеченам, дезертировал. Некоторые грабят только по ночам, сначала открывая бешеный огонь, чтобы все вокруг попрятались и ничего не видели. Это те, у кого место, где была совесть, еще, значит, не высохло. А те, кто грабит белым днем, всячески показывают, что им нравится делать это на виду.

В молодости Сапарби сидел. Посажен был на десять лет. Взяли с ребятами магазин и другие дела делали, все – от голода и нужды, говорит он. В лагере из чеченцев он был один, кличка у него там была «Ручной Зверь». Парень он был крепкий. Он и сейчас, в 66 лет, мужик кряжистый и совершенно а здоровый, хотя курит и пьет по – черному. В лагере он был отказником, то есть, отказывался работать. Он протыкал себе вену на ноге швейной иголкой и вводил туда молоко (когда случалось достать хоть каплю этой драгоценной жидкости). Нога распухала, и он не выходил валить лес. Его подолгу держали в карцере, в одном белье. В карцере был настоящий мороз, понизу мело снегом. Однажды он снял рубашку, сделал удавку, зацепил за решетку окна и повесился – но так, чтобы не задохнуться. Вбежали надзиратели, отвели его в санчасть. Потом в лагере появился еще один чеченец. Ему было за тридцать. Он сказал: «Сапарби: ты не отчаивайся, их суд – не суд, на сколько нас Бог осудил, столько и отсидим, не порть себе здоровье, не калечь себя, иди на работу». И Сапарби пошел, и уже без работы не мог. Через два года после смерти Сталина его освободили. Он отсидел 5 лет и два месяца. Что и говорить, бывалый волк. «Борз санна кант» – парень, что волк – лучшая похвала чеченскому молодцу.

Народ говорит: у глупого начала не будет умного конца. Начав глупое дело, главное – заставить себя остановиться, но обычно тот, кто способен остановиться, редко начинает такое дело. Того, кто начал глупое дело, уповая на свою силу, заставляет остановиться другая сила, которую он не ожидал встретить. Так и будет.

Сапарби принес «срочную телеграмму», что Китай пригрозил Москве войной, если ее войска не уйдут из Чечни и что китайская армия уже на сто километров продвинулась в глубь России. Я сказал, что это глупость, и у него упало настроение.

К названиям стран и городов чеченцы прибавляют слово «мать»: Мать Грузия, Мать Дагестан, Мать Москва. Так выражается уважение, восхищение, доброжелательность. Детям принято давать имена разных народов: Герман – Германия, Япо – Япония, Зихи – адыгеец, Гиалгио – ингуш, Арби – араб, Гиумки – кумык, Турко – турок, Гуьрже – грузин, Геберто – кабардинец, Росе – Россия. Сегодня на нашей улице арестовали троих: Япо, Арби и Росе. Одного при этом ранили.

Двенадцатилетний мальчик хотел пройти через солдатский пост с гранатой в кармане. Его остановили и стали «шмонать». Он вытащил гранату, вырвал кольцо и, говоря: «У меня ничего нет», протянул ее солдату – взорвал себя и двух солдат. Таких мальчишек солдаты называют «гаврошами». Говорят: «Эти чеченские гавроши самые опасные.» Еще в прошлом веке, когда шла русско-кавказская война, кто-то на Западе сказал: «Врожденное чувство свободы на Кавказе можно истребить, лишь истребив последнего мальчишку».

В село Алхазурово сбросили десант. Он был взят в плен. Их было 50 человек, из группы «Витязь». Пленных распределили по домам жителей. Командир попал в семью где были только мать и сын. Сын – здоровый парень. Он сторожил офицера, но не из опасения, что тот убежит, а чтобы его кто-нибудь не убил. Относились к нему хорошо, угощали национальными блюдами. Когда он просыпался, рядом стоял хозяин и говорил: «Спите спокойно, вас никто не обидит». Пленный был тронут таким приемом и рассказал, с какой задачей была заброшена их группа. Им было приказано уничтожать мужчин от 14 до 56 лет.

Солдаты пришли в дом и попросили компота. Молодой хозяин полез в погреб, а они бросили туда гранату. Двух братьев Исаевых тоже убили таким способом. Одного парня заставили спуститься погреб и бросили гранату, а его брата прошили очередями из автоматов. Двое других были убиты за то, что похоронили родственника. Им сказали: «Мы своих не хороним, и вы не хороните своих.» Больше всего таких убийств в Заводском районе. Там, по словам беглеца, убивали всех подряд. Там не просто солдаты, а контрактники, которые никого не щадят.

Сапарби, оказывается, четыре года чабановал в Ростовской области и за все это время украл только 30 баранов. После такой исповеди он показался мне довольно честным человеком. Салавди долго работал грузчиком и ничего не украл. Правда, начальник дал ему немного гвоздей, они сохранились у него до сих пор. Целыми отарами и вагонами воровали начальники – «большие воры», как определил их Салавди.

Солдат ударил прикладом совершенно безобидного старика – русского, с улицы Энтузиастов, он хороший паяльщик. Старик в ответ выматерил солдата и назвал извергом. Началось с того, что солдат выстрелил из автомата в козу, которая паслась у трансформаторной будки, а тот мужик сказал, что он позорит русский народ. Солдат хотел, как он выразился, «замочить» старика, но случившиеся тут люди загалдели, задвигались, и старика удалось спасти.

В Костромской области можно поместить вместе взятые Чечню, Ингушетию, Осетию, Кабарду. Такие леса, поля, реки, дичь, рыба, ягода, грибы, такой воздух – благодатный край! И некому в нем жить. Целые заброшенные деревни кособочатся подгнившими завалинками. Человек средней хозяйственности и среднего трудолюбия может за пять лет стать настоящим кулаком. Пусти на тамошние лесные поляны старика – чеченца или аварца с косой – на сто коров сена накосит. А коровы какие! В Чечне 10 коров не дают столько молока, сколько одна костромская. Картошка – с вымя чеченской коровы. Народ тамошний – с хорошим, как у нас говорят, сердцем, но что с ним сделалось! В сельском райцентре я с трудом нашел человека, который держал корову. Приехав туда летом, как-то случайно обломил высокую крапиву – оказалась еще съедобной, у нас к этому времени она уже стареет. Побежал сок, будто вода из крана. Удивился, приготовил на обед по-нашему – растер с солью. Зашла секретарша первого секретаря райкома Галина Григорьевна, попробовала и шумно побежала к шефу. Тот пришел, тоже попробовал и не оторвался. А было ее там – весь район зарос, под окнами райкома – чащоба. Секретарь не дурак был выпить, а делалось это там «закусывая рукавом». Он довел до сведения местной «секты Бахуса» открытие новой закуски, а лучшую, чем крапива, растертая с солью, трудно придумать, и через неделю райцентр был очищен от этой, злой на вид, но очень полезной растительности. Пьющих было много, от 13 лет и до покойников. Многие покидали бренный мир в нетрезвом состоянии. Пил райком, райисполком, милиция, прокуратура, больница, больные, врачи и присоединившийся ко всем я сам.

Сегодня наша тройка – Салавди, Сапарби и я – обсуждала хакимов – начальников. Чеченцы терпеть не могут начальников своей крови. Попасть на работу каждый старается туда, где руководитель «русскоязычный». С ним можно поругаться и помириться, с чеченцем это обычно заходит далеко. Русский «хаким» знает, что вверенное ему хозяйство – не совсем его собственность, а чеченский этого не знает и знать не желает. Приказ о своем назначении он воспринимает как жалованную грамоту. Конечно, где-то наверху, в министерстве, райкоме, обкоме сидят «компаньоны», с которыми он должен делиться, но на самом предприятии владелец – он. Чеченский начальник ревностно следит за тем, как воруют его рабочие и служащие и при этом, в отличии от русского, считает, что воруют лично у него, а не у государства. Русский начальник не ревнивый – ворует сам и дает воровать другим. Чеченский хаким хочет воровать только сам, а остальным милостиво выделять что-нибудь на пропитание. Русский может без особых проволочек подписать заявление, что-то выписать рабочему и не будет об этом вечно помнить, чеченский – если и выпишет, обставит это так, что ты будешь обязан ему по гроб. Чеченец набирает на работу родственников. Поскольку воровство – в природе людей, пусть воруют свои. Превосходит обоих начальник-ингуш. После него и его родственников предприятие обычно ликвидируется, так как на нем уже нечего делать – унесено все, вплоть до гипсового бюста вождя мирового пролетариата.

При описании народа, тем более, народа, который полтора века пребывал под прессом, сталкиваешься со множеством противоречий. Чеченское общество – как бы волосы на голове. Проведешь по ним расческой вверх – они торчат в разные стороны, вниз – ложатся гладко. Вот и думаешь, как тут быть: взъерошивать или приглаживать.

Сегодня стояли на улице и политиканствовали. Руслан, муж ингушки Шуры, сказал, что у Дудаева есть секретное оружие. Еще Дудаев будто бы заявил, что возьмет Владикавказ, а затем и Ставрополь. Алахмад привел чеченскую притчу. В очень холодный день стоял на базаре один человек в рубище и трясся от мороза. На худом бешмете у него торчал кремниевый пистолет. Кто-то спросил: «Зачем таскаешь его с собой? Тот ответил: „Чтобы выстрелить в свой самый трудный день!“ Спрашивавший посмотрел, как герой трясется от холода, и воскликнул: „Так стреляй же!“.

Все бегут. Убежали и мои соседи. Шура, приехавшая с мужем, снова уехала. Даже Сапарби и Салавди исчезли куда-то. Упорней стали слухи, что у Дудаева есть атомная бомба. Вчера зашла Екатерина Георгиевна, очень взволнованная, напуганная, советовала бросить все и бежать. Они с дедом собрались, но не знают куда. Поселок мертв. Еще больше стало собак. Впечатление такое, что Грозный уже полностью принадлежит им – Собачий град. Вычитал у Салтыкова – Щедрина: «Все тихо, все мертво: на сцену выступают собаки.» Странно в целом поселке проснуться одному, во всяком случае, без близких соседей со всех сторон. Не думал, что Салавди, Сапарби – «старые фронтовики», как мы себя называли, удерут.

Купил две бочки воды и напоил скотину вдоволь, как положено. Мать Тома выпила четыре ведра. Побрился, помылся, постриг себя – теперь готов сесть в лодку перевозчика через известную реку. Чеченец должен умереть чистым, желательно бы, конечно, и жить так. Долго играл с Томом. Он уже стал принюхиваться к прошлогодней телочке, пытается на нее забраться, и, когда начинаю его стыдить, бросается бодаться. На улице будто полная весна, даже кое-где зелень начала пробиваться. Коровы мгновенно проглатывают пучки сена, что даю им, и начинают вопросительно смотреть на меня. Я убегаю. На март у меня для них 15 маленьких тюков. Должен буду давать по одному на день. Это пяти головам скотины и двум баранам! Завтра – 23 февраля, годовщина депортации, пятьдесят первая. Сегодня, наверное, многие хотели бы подвергнуться выселению из этого ада.

Когда в 44-м в село пришли солдаты, рассказывал Сапарби, они вырыли вокруг него окопы и поставили пулеметы. Всех мужчин от тринадцати лет согнали в школу, а оттуда по одному отпускали к семьям, которые уже были на подводах. Соседнее село Беной восстало против выселения, и там многих перестреляли.

Сапарби тогда было 16 лет. Его семья взяла с собой два мешка кукурузной муки, мешок фасоли и сушеного мяса. Солдаты были черные – грузины или армяне, они положили им в подводу два своих чемодана. Когда эти чемоданы были открыты в Казахстане, в них обнаружились большие пачки махорки, одежда, обувь.

Проклятья у нас – прерогатива женщин. Уважающий себя мужчина никогда не произносит их. Но женщины! Если миллиардная доля их сегодняшних проклятий будет услышана, никакие «нюрнбергские процессы» не понадобятся для хозяев этой войны. Самой мерзкой смертью у чеченцев считается смерть мужа от руки своей жены. И самому презренному говорят: чтоб ты от руки своей жены скончался! Сегодня это часто слышится.

Время работает против России, а пушки – против Чечни. Все вокруг трясется. Нет, кажется это уже не пушки, а «грады». Сегодня самый беззащитный – мирный человек. Воюющий может отступить, окопаться, стрелять, защищая свою жизнь. А мирный как привязанная собака, наверное, так на него и смотрят российские солдаты и их командиры. Вообще-то сейчас вряд ли у чеченцев есть вооруженная сила, способная серьезно потеснить российскую армию. То, что солдаты на малейший шорох поднимают шум, будто Берлин берут, – еще не война в точном смысле слова. Но как это неумно – заставлять пацанов бездумно палить во все стороны и гибнуть, гибнуть. Чем дольше все это тянется, тем больше на обе стороны надвигается Средневековье… Думаю о беженцах в горах. Наверное, все съестное там уже кончилось. Бедные подались в горы, а самые бедные – воевать. Война всегда достается самым-самым – таков ее закон.

Прошелся по поселку. Сколько разрушенных домов! Не знал, что их так много. В один попало семь танковых болванок! Только болван и может столько металла выпустить в одну цель – в дом русской учительницы. Она сложила эти штуки и говорит, что будет требовать компенсацию. Вышел на Старопромысловское шоссе, прошел четыре остановки. На ташкалинском перекрестке много солдат, БТРы, танк, дзоты. Все обнесено колючей проволокой.

Слева, где поляна, появились могилы с деревянными крестами. Насчитал восемь, все явно братские – большие.

Произошло приятное событие – пришел Абу, мой однокашник по МГУ. Он геолог, давно безработный. Последние два года мыкался в Москве, но дела свои не поправил. Абу мечтает разбогатеть, но разбогатеть, можете себе представить, честным путем. Это не мешает ему считать себя бывалым человеком. Свои неудачи он объясняет тем, что ему не везет: то один его подведет, то другой, будто в мире, куда он суется для честной наживы, есть люди, которые при случае не снимут с покойника саван. Увидев мою тетрадь, спросил, чем это я занимаюсь. Я сказал, что ругаю Москву. А он: «Правильно, ведь она тебя в лучшем своем вузе как раз для этого и обучила.» Рассуждали с ним, что такое Запад в тайном представлении всех, кто кончал этот и другие вузы, и тем более, тех, кто не кончал никаких. Запад есть место, где всего вдоволь: хорошего пива, настоящей русской водки, колготок, «мерседесов». Как это достигнуто, нас не интересует, нам подавай все то же самое сразу, а подать должно, конечно, начальство… Гадали, разделим мы, чеченцы, после этой войны участь евреев: объявят ли нас виноватыми в российских бедах. Чем хуже человек управляется со своими делами, со своей жизнью, тем больше он винит в этом других. Встречал ли кто-нибудь англичанина, который бы жаловался, что ему мешают жить евреи или цветные? Иван Грозный говорил: все, что ни случается с нами плохого, – все из-за германцев.

Передача восьмая

«Раз-два, коли чечена!»– командовал русский офицер на плацу, обучая своих солдат, за год до войны. Рассказывал, кто сам видел. Рассказчик удивлялся: «Москва учит солдат, как колоть чеченцев, а те считают, что она никогда не пойдет на них с войной– мировая общественность не позволит!»

Некий штабс-капитан Жилинский называл прошлую кавказскую войну «золотым временем». Наверное, так же думают сегодня и многие наследники его славы, мародерствующие в Грозном. Участник той же войны князь Чавчавадзе описал такую историю. На праздник Пасхи были повешены 200 чеченцев. Чеченцы в отместку захватили русских, в том числе и самого Чавчавадзе. Нет, чеченцы их не повесили-пристыдив, отпустили! Чавчавадзе воскликнул: «Лучше бы мой род не появился на свет!» и подал в отставку. Брали в плен чеченцы и Багратиона, тогда еще молодого поручика. Он был ранен. Чеченцы отнесли его в русский стан, не сняв с него даже дорогую саблю. Так они отдали ему должное за то, что храбро сражался против них.

С Томом мы почти неразлучны. Забодал меня совсем, не дает ничем заниматься. Увяжется, то под ноги лезет, то сзади налетит, свалит – здоровый стал, со всеми дерется. Боюсь, что его сглазят. Он уже начал пить воду, есть вареную пшеницу, сено суданки. Жует все. А стоит ему услышать гул машины, бежит, задрав хвост и прижав уши, с улицы во двор.

Приехал Рамазан, племянник Салавди. Он находился все это время в Толстой-юрте. Там прошел слух, что Дудаев взял Грозный и движется дальше. Куда дальше, слух не уточняет. Несколько дней назад в Толстой-юрте затеяли между собой войну армия и спецназ, убито было 240 человек.

Что представляет собою чеченское сопротивление? В разных местах вооруженные молодые люди непрерывно нападают на блокпосты и на отдельные подразделения российской армии. Ожиданием этих вылазок живут российские солдаты и их командиры. В ответ на вылазку нескольких человек открывает огонь чуть ли не вся армия. Генералы говорят: «Наши вооруженные силы ведут крупные боевые действия с бандформированиями.» Так будет до тех пор пока армия не уйдет. Как либо иначе покончить с этими формированиями невозможно, поскольку всегда найдется несколько парней, которые налетят на блокпост или военную колонну.

Весь день бродил по разрушенному городу. Кажется все уцелевшее население взялось за тележки, тачки, велосипеды и занимается мародерством – открыто утаскивают из разбитых квартир и домов чужое имущество. Размах этого явления потряс так, что разболелась голова. Пытался заглядывать в глаза этим людям. Выражение каждого лица говорит: знаю, что ты обо мне думаешь, но мне все равно. Много пожилых, старых, много и подростков, большинство составляют женщины.

По улице идти невозможно – завалена стволами повергнутых деревьев, столбами, проводами. По узкой проезжей части непрерывно движется бронетехника с солдатами. Несколько раз: смеясь, стреляли поверх меня. На площади «Березка» стояли выпившие солдаты и болтали. Один, лет тридцати, с усами, в камуфляже и с большим ножом на боку, говорил: «Покончим с этими – пойдем Ельцина и его сук пороть.» Показалось, что он офицер, хотя знаков различия они не носят. Среди людей в военном попадаются немолодые, даже с сединой. Сигареты курят только американские и пиво пьют только баночное – немецкое, голландское. У всех полно денег в крупных купюрах, платят не торгуясь. Партиями продают консервы. Ворованные вещи, в основном, меняют на водку, а если продают, то очень дешево, Новую норковую шубу солдат продал за 400 тысяч рублей.

Почти каждый встречный сокрушается, что большинство населения разложилось – очерствело, одичало. Получается, что человеческие качества сохранили только он, его близкие, ну и ты – его слушатель.

Во время русско-кавказской войны прошлого века бывало так, что проигравшийся в карты офицер брал солдат и совершал вылазку в ближайший аул, чтобы добыть средства для продолжения игры. Если не все возвращались обратно, жителей того аула называли дикарями. Был у армии тогда и другой бизнес-похищения людей для получения выкупа от родственников. Это было довольно развито. Торговали и трупами. Теперь все это возрождается. У чеченцев прибавилось хлопот в жизни: выкупать родственников, увезенных военными. За самого бедного берут пять миллионов, мертвый идет со скидкой.

Ночью шел мокрый снег, а сейчас мелкий дождь. Мы рады – вода все же. Жена бездумно тратит воду. Я молчу, но внутренне содрогаюсь, когда вижу, что она берет полное ведро и начинает полоскать в нем штанишки детей. Ясное дело, она не испытала безводья, как я. Денег у нас совсем нет.

Пришел Сайд-Эмин, сосед, живущий через дом. У него есть автомашина. Уговорил его проехаться по городу. Сперва поехали до «Березки», а потом и до центра. Караваны груженых чужим добром тележек, тачек движутся во всех направлениях. Поехали по улице Первомайской, там дом двоюродного брата Сайд-Эмина. Крыша дома снесена, потолки обвалились. В доме орудовали пожилые мужчина и женщина, видимо, муж и жена. Они уже погрузили на тележку газовую горелку, тумбочку, разбитую люстру, флягу. Чувствовали они себя не скованно. На возмущение Сайд-эмина спокойно ответили: «Люди берут и мы берем.» Я не стал укорять их словами Льва Толстого: «Один из самых больших соблазнов, ведущих в большим бедствиям, есть: все так делают».

Нам нужно было заправить машину. Кто-то сказал, что на Соленой Балке бензин можно купить у солдат. Поехали туда, а там сонмище людей, пришедших по воду. Много женщин, которые там и стирают. Действительно, нашли солдат и купили у них бензин – по 700 рублей за литр. Один привязался с просьбой достать анашу или опиум, взамен обещал и бензин, и консервы в неограниченном количестве. Тут же, вытащив из кармана, предложил мне горсть автоматных патронов калибра 5,45. Другой солдат клятвенно заверял нас, что ровно за стакан анаши пригонит, куда скажем, новую БМП (боевую машину пехоты) с полным комплектом, проведя ее через все российские посты. Видели колонну грузовых «мерседесов» с крестами на флажках. Это Красный Крест вез гуманитарную помощь – очередную порцию для воров. Лучше бы раздавал ее прямо на дороге женщинам и детям.

Многие родственники самых ярых недругов Дудаева воюют сегодня против тех, кого привели в Чечню их близкие.

Возвращается додудаевская власть. Все желающие получить должности собираются в центре города – перед зданием правительства. Чеченцы говорят: у мясной лавки всегда собаки слоняются.

По оценкам очевидца, Гудермес защищают примерно 2 тысячи человек. У них автоматы, пулеметы и гранатометы. Во вторник туда из станицы Петропавловской продвинулось 150 единиц бронетехники и много солдат. Они стали занимать позиции – рыть окопы, вкапывать технику. Перед ними на окраине города окопались несколько десятков чеченцев. Они вели себя спокойно, будто ничего не видят. Российские командиры были удивлены и подумали, что тут какой-то подвох. А дело в было в том, что главные умельцы из чеченцев отлучились с позиции кто куда. Что-то предпринимать без них оставшиеся не решались. Стрелять из пулемета, гранатомета – это не просто нажимать на спусковые устройства. К вечеру умельцы вернулись из «самоволки», и было решено ударить по армии изо всего сразу. Как только началась стрельба, вся группировка снялась с позиции и оставляя машины, снаряжение и БМП, которые сразу, естественно, не завелись, в беспорядке бросилась обратно в Петропавловскую. Солдаты не хотят воевать.

Самолеты летают в туманную погоду и бомбят горные села. В ясные дни летать боятся. Бомбят с большой высоты.

Среди расстрелянных в Петропавловске мирных жителей были мои односельчане: Хушалаев Бай-Али, Демхаев Супьян, Бедигов Ваха. Это были безобидные молодые мужики. Они выросли на моих глазах. Ваха, правда, остался жив. Их сбросили в обрыв, думая, что все мертвые, а он очнулся и выбрался оттуда. Его имя Ваха означает «живи». У Хушалаева Бай-али осталось шестеро детей, старшему 11 лет.

Наблюдал, как солдаты фотографировались у разбитого президентского дворца. На лицах было написано, что дело происходит перед Рейхстагом.

До остановки «Нефтянка» пришел пешком и присел там передохнуть. Тут подъехал автобус. Я обрадованно вскочил в него. На Ташкалинском перекрестке нас остановили. Там полукругом стояли солдаты. Один из них приставил ствол автомата к виску чеченца. Это был небольшого роста худощавый парень, как я понял, водитель автобуса, который там стоял. Один солдат ударил его кулаком в ухо, другой стал откручивать то же самое ухо. Все в автобусе охали, ахали, большинство в нем были женщины. Я сказал, что надо всем выйти, чтобы парня не убили, но водитель не открыл дверь, так как солдат с жезлом махнул ему, чтобы проезжал. Все это шло очень быстро, как кинокадры.

Из моего села приехала тетя Хажар, привезла кучу неприятных вестей. Невдалеке, в Ведено, при одном налете вертолетов погибло 11 человек и 16 было ранено. Женщину убило, а ее двухлетней девочке оторвало ноги. Девочка еще жива, но все желают ей скорейшей смерти. Там находятся врачи из Международного красного креста, они и лечат ее. В нашем селе, где нет и ста дворов, погибло уже двадцать семь человек. Добиралась тетя на попутной. В колонне было четыре машины. В Шали на них налетели вертолеты. Люди выскочили из машин, стали прятаться кто куда. Тетя забежала в чей-то двор и спустилась в подвал. Вертолеты стреляли с полчаса. Когда они улетели, люди собрались у машин. Одной женщины не было. Стали ее искать и нашли убитой в соседнем дворе. Между Шали и Сержен-юртом их еще раз обстреляли из вертолетов. В одной машине были отец, дочь, два сына и жена одного из них. Всех убило.

Из города население вытеснили в окрестные села, оттуда – дальше, еще дальше, до самых гор. Загнав людей в горы, устраивают месиво из трупов. Горные селения совершенно беззащитны. Люди из них тропами, по речкам, ущельям бегут в города, в несуществующий Грозный.

Собственно, село Ведено и Веденский район и есть «Ичкерия», к ней еще относится часть Нажай-юртовского района. «Ичкерия» по-кумыкски означает «внутренняя земля». Чеченцы никогда не говорили «Ичкерия». Это кому-то из послесоветской власти пришло в голову назвать так всю Чечню. Все ищут звучное название: то «Чечения» – назовут, то «Ичкерия». Как дети. А Чечня – она и есть Чечня: Нохчийче – жилище чеченцев. Один скажет глупость, а другой повторяет ее, остерегаясь, что его обвинят в отсутствии патриотизма, если не будет этого делать.

Приходил Имран, мой старый товарищ. Родом он из аула Гуни. О гуноевцах говорят, что они произошли от казаков, и они это не отрицают, Имран журналист, редактор журнала «Стелаад»-Радуга. В свое время редакция этого журнала была центром общественной мысли Чечни. Мы там собирались ежедневно. В Грозный Имран пробирался через Курчали и видел там 17 тел погибших в Шалях ребят. Их колени были опутаны проволокой. Они договорились не отступать и, связав себя с друг другом, сражались до последнего. Это давняя традиция, шамилеских времен. Связанным строем чеченцы ходили с кинжалами на штыки. Имран знает, кто куда смылся, кто на какую должность устроился при последудаевской власти. Рассказал чеченскую притчу: «Бывает время, когда тебе кажется, что твой отец знает все, потом приходит время, когда кажется, что ты знаешь столько же, сколько и отец, потом приходит период, когда думаешь, что знаешь больше отца, – и, наконец, узнаешь, что ни ты, ни твой отец ничего не знали».

По городу бродит много пьяных и обкуренных солдат. Придираются к прохожим, глумятся: «Почему ты черный?», «Почему не бритый?», «Ты замужняя?», «Твой муж может?»

Редко увидишь чеченца, сломленного горем и еще реже – не сломленного вдруг свалившимся на него богатством, неожиданным счастьем. Мы хорошо держим удары судьбы, но плохо подготовлены к ее ласкам.

Самолеты, звено за звеном, летят в сторону Бамута, к очередной цели после Самашек. Там будет, наверное, иначе. Бамут никто не покинет, за него будут сражаться, и его не просто взять, а когда его возьмут и поставят там гарнизон, он растает, как снег под солнцем. В Самашках чеченских боевиков не было, только несколько человек. В Бамут, конечно, «стекутся толпы молодцев из гор Ичкерии далекой».

Невооруженным глазом видно, что солдаты никем не управляются. Они ходят по домам, разгуливают по базарам, бьют, крадут, изымают, торгуют, меняются, уже автоматы предлагают. Местные парни отводят их за закоулки и – или покупают или отбирают, это уж как получится. На солдатах уже и одежда не военная, а комбинированная. У Денилбека прямо из загона солдаты увели двух баранов. У старика, что живет выше нас, – сразу 12. Сказали: «Старик, ты старый, тебе мясо вредно кушать, ешь свой чеченский чурек».

В Москве спорят о числе убитых в Самашках. Одни говорят: семьсот, другие – пятьсот, третьи – двести. Но приехал самый лучший «бухгалтер-ревизор» Государственной думы Говорухин и всех успокоил, сообщив, что убито 30 и то – в рукопашной схватке, и нечего из пустяка поднимать шум. Все, кроме него, могилы врут, свежие еще, а Говорухин прав, все должно быть, как он «говорухит». Эти могилы, которых за сотню, должно быть, вырыты так, от нечего делать…

Жил в Урус-Мартане человек по имени Данга. Это был крупного телосложения мужчина лет сорока. Я его видел, он был светловолосым, чуть ли не рыжим. Человек он был блаженный. Услышав о Самашках и что там будут похороны жертв, Данга пошел туда. Из Урус-Мартана в Самашки километров 25, пожалуй. Первый пост его пропустил, второй, что у въезда в село, остановил. Данга требовал, чтобы его пропустили. Тогда солдаты стали его избивать, втыкали ему иголки под ногти, говоря, что он притворяется сумасшедшим. Данга кричал: «Аллах Акбар! (Аллах Велик)». Это приводило истязателей в еще большую ярость, и они замучили Данга до смерти… Я попал в Урус-Мартан в день похорон Данги. Хоронить его вышли все: и стар, и млад, и женщины, которые обычно в похоронной процессии не участвуют. Кладбище в Урус-Мартане далеко за селом, но покойника провожала живая река из десятков тысяч человек. Каждый хотел коснуться носилок, на котором лежал мученик. Когда он шел в Самашки, его встретили несколько мужчин и спросили: «Куда идешь?». Говорят, Данги ответил, что сегодня он идет на похороны в Самашки, но завтра будут его похороны, чтоб они пришли обязательно.

Вчера появился Зелимхан, старый мой друг, компьютерщик. Да, он был тогда в Самашках. Там находился отряд чеченских боевиков. Между солдатами и этим отрядом произошел бой. Русские, понеся потери, отступили и сказали старикам, что сотрут село с лица земли артиллерией, если они не выпроводят боевиков. В подтверждения нанесли артудар по лесу близ села. В конце – концов старики уговорили боевиков, и те неохотно ушли. Тогда военные потребовали от самашкинцев сдать оружие и назвали количество: 264 автомата. Жители сдали сначала 5 автоматов, а потом еще 6. Шестнадцать человек свои автоматы не сдали, а больше людей с оружием в селе не было. Часть жителей, чувствуя неладное, ушло в соседний Серноводск. Военные ворвались в село, которое, избавившись от боевиков, считало себя уже в безопасности. Солдаты стали убивать жителей. Тех, кто прятался в подвалах, забрасывали гранатами и поджигали огнеметами. Видя такое, те, у кого остались автоматы, 16 человек, стали сопротивляться. Кроме них, в селе оказались еще местный боевик, оставшийся ночевать, и один «крутой парень» из Молочного совхоза, тоже оставшийся переночевать по пути домой. У парня был собой гранатомет, которым он нанес противнику большой урон, – подбил самый современный, с какой-то дополнительной броней, танк. Когда у него ничего не получилось со стрельбой по горизонтали, он забрался на крышу дома и уничтожил эту махину выстрелом сверху. Боевик из села Самашки был убит. Парень с гранатометом, когда у него кончился боезапас, ушел. Ушли и те 16 человек с автоматами, когда у них кончились патроны. Убиты там были невооруженные люди: женщины, дети, старики, девушки, всего 241 человек. Еще 11 человек были убиты до нападения на село, во время артобстрела. Есть список всех убитых.

Мальчик в горах очень пугался, когда появлялись самолеты и бомбили. Родители повесили ему на шею талисман с заговором от испуга. Когда после этого появились самолеты и стали бомбить, мальчика спросили: «Теперь тебе страшно?» – «Мне страшно, а ему не страшно», – ответил тот, указывая на свой талисман.

Осень 1999

Конец

В Грозном находится чеченский писатель Султан Яшуркаев, автор книги «Ях», которую впервые обнародовала наша радиостанция. Книга представляла собой дневник, который автор вел в Грозном в первые дни и недели предыдущей чеченской войны. Представляем вам страницу из нового «Грозненского дневника» Султана Яшуркаева:

Новый «Грозненский дневник»

Грозный – осажденный город. Как и положено в таких случаях, в городе нет воды, газа, света, связи с внешним миром и множества других вещей. Воду – жидкую ржавчину берут из отопительных батарей, которые теперь ни к чему, еду готовят, разводя огонь прямо во дворах, а свет и не обязательно нужен – после нескольких ночей в темноте человек привыкает к ней и может совершать свои дела и без света, тем более, что дел особых и нет, а имеющиеся зачастую и сами темные. Поскольку каждому надо дожить всего лишь до смерти, на которую он обречен, некоторые процедуры личной гигиены тоже не особо нужны. Кто будет требовать от мертвеца белозубой улыбки? Все, строго следуя рекомендациям древнего философа, ложатся и встают в том же, в чем ходят днем. И вообще все свое имеют при себе.

Так как российское радио повторяет, что все порядочные чеченцы из Чечни бежали, – остались, мол, одни бандиты и их семьи, то многие с таким статусом смирились. Резко упала цена жизни, и те, кто еще вчера был в отчаянии от безысходности положения, сегодня выглядят обыкновенно, даже буднично. Вопреки тому, что передаёт Москва, беженцами стали не самые беспомощные и беззащитные люди, – беженцами стали те, кто все же мог оплатить проезд хотя бы до Ингушетии или имел свой транспорт. А тут остались одни «бандиты», у которых ни гроша за душой. Но маленькая Ингушетия не может стать доброй тетей для всех, и многие вынуждены возвращаться – с твердой решимостью умереть под крышей дома своего отпетыми «бандитами», чем на чужих задворках в ожидании гуманитарной помощи.

Продукты питания в городе тают и, следовательно, дорожают. Но худа без добра не бывает – российские бомбардировщики не только бомбят и убивают, но и надолго отбивают аппетит. Многие говорят, что не ели несколько дней и не хочется. На базаре, ставшим не таким уже многолюдным, иностранка, которую одни считали английской корреспонденткой, другие – российской шпионкой, восхищалась невозмутимостью торговцев, которые, ленивыми взорами провожая стремительных штурмовиков, похожих на гигантских ласточек, спорили об их летно-технических характеристиках и по какому «скоплению террористов» те нанесут на этот раз «точечный удар». Корреспондентка совсем плохо владела русским и очень хорошо – своими тугими бедрами, втиснутыми в выцветшие, но все еще крепкие джинсы, на что не мог не обратить внимание не особо воспитанный «элемент». Один даже позволил себе фамильярно обнять представительницу «четвертой власти». Та в восторге спросила его: «Вы меня похищать»? «Элемент» испуганно отпустил ее и отступил на задний план.

Немногочисленные иностранные корреспонденты, приехавшие засвидетельствовать предстоящую «гибель Помпеи», никак не могут определить, где в настоящее время находятся российские войска: поселок Горагорск, например, расположенный в 40 км от Грозного, отодвинули от него на 70 км. Базар диктовал – корреспонденты записывали: от Грозного до Горагорска – 40 км, до Бамута – 60, Моздока – 115, Пятигорка – 300 км, Тбилиси – 300, Баку – 600, Махачкалы – 180 км, Гудермеса – 38 км. А от российского президента до чеченского – 2200 км.

Квартирные воры, почувствовав «сезон охоты», днем мертвецки спят, а ночью обчищают грозненские квартиры московских чеченцев, которые просят премьера Путина и министра обороны Сергеева немедленно взять Грозный.

По мере исчезновения в городе нужных вещей, резко усилилось производство слухов. Кто-то сам видел, как Аушев дал пощечину Путину, другой – как на митинге радуевцев выступал Бин Ладен. Этот Ладен, будь он не ладен, будто бы обещал открыть на каждого чеченца счет в «Банке Нью-Йорка». Некоторые лично видели факс от генерала Дудаева, который вернется в Чечню на днях, чтобы возглавить начатое им дело.

Мир, кажется нам отсюда, не знает о той гуманитарной катастрофе, которая творится в самом Грозном. Говорят только о той, что в Ингушетии.

Битва за Грозный будет страшная!

октябрь 1999

Оглавление