«Обреченный контингент»

Вступление Вот и ты, сыночек!

«Во Путивле на забрале

Ярославна рано плачет...»

Сыночек! Сынок родился! Ой, какой же ты маленький! Страшненький, красненький! Да нет же, нет, самый красивый! Самый лучший из всех людей на белом свете!

Дети громко плачут и кричат, а ты радостно кричишь и кривишь губочки в улыбке. Счастливой, долгой жизни тебе, сыночек мой! Любимый мой!

* * *

Это птички, сынок, это кошечка. Не бойся, радость моя! Не бойся, погладь ее. Жалей, береги все живое, маленький мой! Заступайся за них. Они слабые и беззащитные перед человеком. Заклинаю тебя! Помни об этом.

* * *

Отпускай, отпускай мамину ручку, сынок. Это детский садик. Это твои товарищи, твои подружки, солнышко мое. Береги друзей, хороший мой, и тебе с ними всегда будет хорошо. Иди к ним, маленький мой!

* * *

Учиться в школе нужно хорошо, сынуля. Не балуйся, не шали, слушай, что будет говорить учитель. Запоминай все, чему учат. Будешь умным, хорошим человеком, золото мое. Какой ты послушный и старательный у меня!

* * *

Повязывай галстук, сыночек мой, вот этот, папин. Он не очень новый, но так тебе идет! Выпускной вечер – последний день в школе. Какой ты взрослый! Красивый! Какая у тебя замечательная девочка, счастье мое!

* * *

Служи с честью, сыночка. Выполняй свой долг. Делай то, чему офицеры учат. Помни, что мы ждем тебя и твои письма. Любим тебя и тревожимся о тебе. Помни, что мы беспокоимся о тебе и днем и ночью, единственный мой!

* * *

Вот и ты, сыночек мой! Как же это, кровиночка моя? Почему ты?! Почему тебя?!

Как возмужал! Как похудел, милый мой! А это что? Морщинки?! Какое солнце тебя сожгло, мальчик мой? Прядь седая в волосах твоих. Молчишь, не смотришь на меня? Это я, твоя мама! Сы-но-че-е-к!

Какие красивые цветы принесли твои друзья! Твои любимые – тюльпаны... Только не красные, черные. Как горько мне, любимый мой! Около тебя твои друзья стоят, знакомые и незнакомые люди, скорбно головы опустили, понурились, вспоминают голос твой. Как они любили тебя за веселый, добрый характер. Любовь моя! Что с тобой сделали, сыночек мой! Думала надеть белое свадебное платье девушка твоя, а стоит в черном, траурном. Окаменела от горя и даже плакать не может о тебе, родной мой, только стонет тихонько.

Сколько наград у тебя, сыночек мой! На красных бархатных подушечках несут их твои товарищи. Хорошим солдатом, хорошим товарищем ты был, солнышко мое, если плачут мужчины от того, что нет тебя с ними, если, целуя руки, говорят мне: «Мама!».

Как же ты мог оставить меня одну, сыночек мой! Что же буду здесь одна делать, зачем жить мне теперь?

Какой добрый, ласковый ты был. Как старался помочь всем!

Сыночек мой! Закатилось солнце мое! Погас свет в глазах моих! Нет тебя больше со мной. В душе моей тьма черная. Соколик мой. Сломаны крылья твои. Не летать тебе высоко. Не видать тебе синего неба, радость моя. Навсегда оборвали твой веселый смех.

Нет! Нет, не уносите, не засыпайте! Дайте мне еще побыть с моим сыночком.

Оставьте меня! Оставьте, пустите к нему!

Сынок, сынок, сыночек мой!

Не хочу, не могу без тебя. Солнце мое. Радость моя. Счастье мое.

Отдав последние почести, расправив ленты на венках, солдаты разрядили автоматы, молча погрузились в автобус. Ушли друзья с кладбища. Поодаль стояли родные и знакомые. И тогда МАТЬ спросила тихо:

– Что же я теперь? Одна!

И услышала в ответ злорадное:

– Нет, не одна. Мы теперь всегда и везде будем вместе. Мы уже познакомились, а теперь и породнились. Я навсегда останусь с тобой вместе.

– Кто ты? – спросила МАТЬ испуганно.

– Не узнаешь?!

И Черное Горе, криво усмехнувшись, защелкнуло тесный, колючий, вечный обруч на сердце МАТЕРИ.

Глава 1. КАРАВАН

Замполит полка майор Дубов неторопливо обходил территорию части. Торопиться было некуда. Служебные дела закончены, а в комнатке, отведенной ему для жилья командованием гарнизона, Дубова никто не ждал.

Жена сбежала два года назад с молодым старлеем подальше от опасной близости Афганистана. От ворот части до границы с пылающей в войне страной было всего-то двенадцать километров. Так что надо было убегать подальше, в «блестящую» городскую жизнь, где есть кино, театр, танцы, рестораны. Как только наши войска вошли в Афганистан, влиятельные родственники нового мужа Нины поспешно перевели его в один из многочисленных военных гарнизонов Подмосковья, кажется, куда-то в сторону Подольска. А там и продвижение по службе ускорят, да и с жильем проблемы снимутся. Конечно, это более интересная партия, чем Афганистан и Дубов. Да жена и не скрывала своего пренебрежения, смеясь, говорила:

– Тусклый ты, Дубов. Брошу тебя. Все равно ты все время с солдатами проводишь. Вот и живи с ними!

– Не понимаешь ты меня, Нина, – вздыхал тогда еще капитан Дубов. – Это же дети! Кто о них позаботится? Тяжело ведь им.

– Дурак ты! Что, других офицеров нет? Тебе больше всех надо? Что это – твои дети?

– Так своих-то нет. Хоть этих пожалеть...

Детей не хотела иметь Нина:

– Брось службу. Уедем из этой дыры, я тебе хоть десяток нарожаю. А так... таскаться всю жизнь по гарнизонам... Нет ни жилья своего, ни нормальной жизни. Да и я все-таки молодая, интересная женщина, хочу для себя пожить!

«Что ж, по-своему она права», – вздыхал Дубов, глядя на кокетливо смеющуюся жену.

Он был старше Нины на пятнадцать лет. У нее – ветер в голове: танцы, шик, блеск. А у него – любовь к ней да служба.

* * *

Вечерние тени протянулись от высоких пирамидальных тополей, растущих у высокого глинобитного забора части, через небольшой пыльный плац и ткнулись в стену старой одноэтажной казармы, в которой была комнатка замполита. Взгляд Дубова упал на щит, укрепленный в металлической раме, приваренной к вкопанным в землю толстенным трубам у широкого входа на плац. Рукой самодеятельного художника было намалевано жуткое чудовище в форме солдата Советской армии, его отрешенный взор был устремлен в недосягаемые патриотические дали, короткие, уродливые пальцы судорожно сжимали автомат. Подпись под этим кошмаром гласила: «Изучай военное дело, будешь врагов бить смело!».

Автором поговорки был сам Дубов, а рисовали по его распоряжению после отбоя солдаты-первогодки. Майор довольно хмыкнул и пошел дальше, сквозь широкие яркие полосы солнечного света и такие же широкие, но прохладные полоски тополиных теней. Одобрительно поглядел на следующего мутанта с надписью: «Родину-мать учись защищать!», оглянулся на открытую почти целиком часть.

Она была построена в двадцатые годы большевиками, заброшенными сюда железной рукой советской власти для борьбы с басмачеством. Со временем часть перестраивалась, совершенствовалась, и теперь в ней проходили курс молодого бойца перед отправкой в Афганистан вчерашние призывники. Впрочем, этих пацанов здесь практически никто не называл бойцами или солдатами, а просто «молодой», «сынок», «щегол» и так далее, тем самым подчеркивая ничтожность не только срока службы, но и самого мальчишки.

Два месяца проходили подготовку новобранцы, принимали присягу, три пули выпускали из автомата по деревянным мишеням и уходили «за речку» такими же сопливыми, необстрелянными детьми, как и до прохождения курса.

Солдатами они становились позже. Уже там, в снегах высокогорья, на сожженных солнцем безграничных пыльных просторах пустынь, на адских сковородах бетонных блокпостов. Познав, как пахнет кровь, как выглядит друг изнутри, засовывая в его разодранный живот его же скользкие кишки. Позже...

А пока молодые бойцы старательно, как и положено первогодкам, бегали по близкой, через дорогу от части, пустыне, выдыхая из легких гражданский никотин, багровели, задыхались, тяжело громыхая необношенными, грубыми ботинками и тихо матерясь, шли в очередной наряд на кухню, чистить картошку.

Дубов вздрогнул от того, что хрипло каркнувший на столбе репродуктор зашипел заезженной пластинкой: «Давным – давно сыпучие барханы двадцатый век изрезал лентами дорог. Но песню грустную верблюжьих караванов в пустынях до сих пор хранит песок...».

Звуки вступления к песне разнеслись по гарнизону, многократно усиленные мощными динамиками. Музыка хорошо была слышна и в кишлаке, рядом с которым находилась часть, что не только не беспокоило, но даже нравилось местным жителям-узбекам, выжатым каторжным трудом на хлопчатниках. В радиоузле хранились пластинки с записями песен, популярных в пятидесятые – семидесятые годы, их «крутили» по вечерам и целыми днями в праздники и воскресные дни, чтобы хоть как-то отделить себя от серых армейских будней.

Дубов проводил взглядом роту солдат, строем прошагавших в столовую на ужин. Воскресенье. У офицеров вечеринка с танцами, у солдат киношка в клубе, а потом отбой с короткими посиделками в курилке.

Ах, Нина, Нина... Когда она уехала, два года назад, Дубов от тоски и отчаяния подал рапорт об отправке в Афган. Смерти искал. Или награды. Или повышения. Может, вернулась бы?!

Просьбу удовлетворили почти мгновенно. Смерть обошла, повышение получил, награду тоже, но вот Нина не вернулась. Да и не вернется теперь уже никогда.

Дубов поправил пустой левый рукав гимнастерки и отправился в солдатскую курилку. Любил по вечерам перед отбоем поговорить с мальчишками. По-своему подготавливая их к тому, с чем придется скоро столкнуться каждому из них. Да и... какие ему теперь танцы?!

Завтра мальчишки, начав новый день службы, под руководством инструкторов, жестоких и беспощадных, неоднократно побывавших в Афганистане, будут отрабатывать приемы рукопашного боя, визгливо-смешно выкрикивая на выдохе: «Кий – я – а – а...», нелепо суя руки и ноги Бог весть куда.

А сегодня вечером можно посидеть и тихонько, по-семейному поговорить.

Дубов рассказывал о том, что пережил сам, что видел, чему научился. Пацаны замолкали, слушали с широко открытыми глазами, полными тревоги о будущем.

Говорил майор ровным голосом, негромко, так, как привык говорить в высокогорных засадах, где звук разносится очень далеко, где ложкой орудуешь осторожно, стараясь, не дай Господь, не скребануть о дно котелка или стенку консервной жестянки. Шумнешь – и сам погибнешь, и товарищей погубишь. Или спугнешь главную цель засады – караван.

Пустую банку из-под тушенки не отшвыриваешь, а аккуратненько ставишь подальше от себя, стараясь зажать в расщелинке, чтобы случайно не зацепить.

А для того чтобы не заморозиться, ворочаешься в снегу и при этом абсолютно бесшумно, нежно, как любимую женщину, перекладываешь с руки на руку автомат, норовящий лязгнуть стылым металлом. И мерзнешь... колеешь от холода... задыхаешься от мороза.

Дубов внимательно оглядывает солдат. Слушают, боятся слово пропустить. В глазах некоторых недоверие. Как это, мол? В Афгане пустыня, вон как за воротами части, замерзнешь там, как же! Жара. Пекло. И вдруг – холод, снег. Недоверие у тех, кто в горах ни разу не были. Другие понимают: внизу – плюс тридцать, вверху – минус десять.

Дубов закуривает новую сигарету, ловко орудуя одной рукой, отказываясь взмахом головы от предлагаемой помощи. Оглядывает поверх голов солдат вчера только изготовленные планшеты, прислоненные к стене казармы, с надписями: «Дал присягу – назад ни шагу!», «Помни присягу свою – будь стойким в бою!».

Про себя думает, что прямо с утра надо из хозвзвода плотника прислать, чтобы приладил у входа в здание перлы солдатской мудрости, и продолжает разговор.

Кроме того, есть приказ – пропустить караван ни в коем случае нельзя. Он несет груз, который грозит новым горем, смертями, потерями для контингента Советской армии и мирного афганского народа.

Разведка докладывает, и группа выходит на реализацию разведданных, то есть устраивает засаду. В древние времена караван – богатая добыча, желанный приз для разбойников. А теперь – цель нападения и уничтожения любой ценой и людей, и грузов.

Издревле тянутся караваны по тайным горным тропам ночью. Скрываются днем в тени «туберкулезной» чахлой зелени, в пещерках, ложбинах между сопками. Караван хорошо вооружен – имеет свои зубы и достаточно больно кусается. Ведет караван старый афганец – караван-баши. Не идет, шествует той удивительно легкой походкой, которой, кажется, совсем не свойственно утомление. Сам караван-баши с высоким крючкообразным посохом в руках и цепь ишаков, или верблюдов, или лошадей, навьюченных тяжелой кладью, внешне выглядят так же, как выглядели подобные караваны много веков назад. Караванщики одеты в просторные, длинные и очень теплые дубленые шубы. В условиях высокогорья особенно хороши рукава этих шуб. Они спускаются до колен и состоят из сложенных мехом внутрь ромбовидных несшитых между собой полос овчины, похожих на ласты. Такие рукава чудесно защищают от стужи и своим устройством не мешают мгновенно выхватить оружие.

Майор рассказывал о том, что было на самом деле, не пугая, а настраивая, предупреждая, подготавливая к тому, что ему было хорошо известно и знакомо.

Потом уже, когда объявляли отбой и солдаты засыпали в казармах, Дубов возвращался в курилку, закуривал и, стиснув зубы, застывал допоздна, вспоминая свое участие в этой войне.

В седловине, между двумя заснеженными вершинами, где с вечера находилась в засаде рота майора Дубова, было ужасно холодно. Ветер, дувший с яростной силой, казалось, пытался вышвырнуть вон шурави, отморозить все части тела, которые выглядывали из-под одежды. Солдаты зарывались в снег, пытаясь согреться. К счастью, ближе к полуночи ветер переменился, и теперь его ледяные струи проносились над головами солдат.

Обозначив задачи, выставив дозорные посты, Дубов уже под утро задремал в маленькой, похожей на берлогу пещерке. Перед самым рассветом его разбудил рваный лай всех стволов, имеющихся в распоряжении роты. В голове мелькнуло:

– Началось!

Крутнувшись в «берлоге», из-за стылого валуна Дубов выставил автомат в сторону тропы, выстрелил из подствольника в самую гущу людей и животных. Отметил для себя выброс разрыва и, стреляя в хвост каравана, моментально оценил складывающуюся обстановку.

За тридцать секунд боя все смешалось: мечущиеся на тропе бородатые люди с чалмами на головах, плач, рев и стоны раненых, бьющихся людей и лошадей.

Животные падали на тропу и, заваливаясь на бок, тащили в пропасть за собой караванщиков, отчаянно пытавшихся удержать от падения вниз лошадей и тюки с грузом, но тщетно. Афганцы, стесненные узостью тропы, не могли отступить, скрыться за скалой, из-за которой минуту назад вышли на этот проклятый участок. Не могли пройти вперед, отсеченные плотной стеной огня. Понимая свою обреченность, они выхватывали оружие и бились горячечно, ни на что не надеясь, лишь взывая к аллаху, чтобы тот увидел, как дерутся его верные сыны. Залегая за трупами животных и своих товарищей, пытались вести прицельный огонь, и не без успеха.

Дубов увидел, как, дернувшись, ткнулся головой в снег рядовой Еременко, а рядом с ним побагровела, подтаивая, морозная белизна под телом сержанта Кочурина.

Майор выкрикивал слова команды, пытаясь уберечь, предостеречь своих солдат, но грохот и рев боя перекрывали его голос, и ему самому казалось, что он не кричит, а едва шепчет.

Бой велся жестокий, беспощадный, на полное уничтожение, и люди из каравана, понимая это, пытались подороже продать свои жизни.

Дубов оторвался от прицельной планки автомата, чтобы увидеть солдат, оценить ситуацию, и заорал:

– Газарян, назад! Назад! Не высовывайся!

В горячке боя рядовой Газарян вскочил и, жутко хохоча, вел огонь с колена. Дубов приподнялся над камнем:

– Га... – не успел докричать.

Ослепило близким разрывом гранаты, как огнем обожгло левую руку. Сознание Дубов потерял не сразу, успел отметить, как внезапно наступило затишье, подумал: «Умираю?!» – и впал в забытье.

Очнулся от резкой боли. Перетягивающий левое предплечье бинтом рядовой Басыров поглядел на командира ласковыми карими глазами и, успокаивая, сказал:

– Ничэво, ничэво, камандир, каравана – йок, нэту...

Дубов услышал, что время от времени тишину прерывают одиночные выстрелы, и понял, что каравана действительно «йок», раз солдаты достреливают, добивают умирающих и раненых духов, ставят контрольным выстрелом в голову восклицательный знак на мертвых.

– Лэжы, лэжы, – успокаивал Дубова Басыров, – тропа сэчас расчыстым, груз забэром. Служьба знаим. Искэндэр уже «вэртушкы» вызвал.

Искэндэр – Александр Ковалев, радист роты. Дубов облегченно, насколько позволила рана, вздохнул и только теперь с изумлением отметил, что на Басырове поверх бушлата наброшена дубленка. Тот, увидев изумление командира, поспешил объяснить:

– С убытых снялы. Стрэлялы – разгорачылысь. Холодно тыпер. А шуба топлый. Мортвый – в пропаст, а шуба жывой – на. И тэбе тожь на, – Басыров заботливо набросил на Дубова широченную овчину.

Дубову стало тепло не только от меха дубленки, но и от заботы солдата. Только где-то в подсознании замелькала мысль непонятая, неосознанная, вызывающая чувство опасности и тревоги. Думать и размышлять мешала слабость. Тепло окунуло Дубова в дрему, а промедол оттянул сверлящую боль. Он только и прошептал Басырову:

– Тропу расчистите, груз поднимите на площадку, – и уснул.

Вместе с болью промедол погасил и тревожную мысль.

Солдаты сбросили трупы вниз и стали подниматься вверх на площадку, волоча за собой тюки и трофейное оружие.

За то время, пока солдаты укладывали своих погибших, опускались на тропу, освобождали, расчищали ее, сбрасывали вниз неподъемные трупы лошадей, туда же, раскачав за руки – за ноги, отправляли начавшие замерзать трупы караванщиков, пока подняли наверх тюки и оружие, два вертолета, вызванные радистом Ковалевым, преодолели подлетное время, вынырнули из-за дальней вершины и взяли направление на седловину.

Командир пятьдесят третьего борта передал в полк:

– Я – борт полсотни три. Сигнала нет. Вижу тела наших наверху, похоже, перебили всех. Караванщики таскают вьюки с тропы наверх, – и не удержался: – Вот, твари, отсидеться хотят...

И «вертушки», коршунами ринувшись с неба, весь свой огонь обрушили на усталых «караванщиков», вереницей ползущих вверх к спасительному гребню.

Рокот «вертушек» и шквал огня молнией высветили в голове Дубова смысл его тревоги:

– Сигнал опознавательный не дали! Шубы…...

Поздно. Боевые вертолеты сделали следующий заход. Пилоты убедились, что «афганские караванщики» полностью уничтожены, связались с базой и, сделав разворот, ушли за спецгруппой. Пусть уж они разбираются, что произошло на тропе, а заодно и трупы погрузят, и уцелевшие вьюки.

«Вертушки» растворились в круге огромного солнца. Из укрытия выбрался шатающийся от слабости, потерявший шапку, с всклокоченными потными волосами и безумным взглядом майор Дубов.

Забыв о боли в раненой руке, он побрел от тела к телу, оскальзываясь на утоптанном снегу, испачканном красными пятнами крови и черными разводами гари, не веря, не желая осознать нелепость случившейся трагедии, надеясь на чудо, на то, что ребята ранены, уцелели... Становился на колени около каждого погибшего. Ласковым шепотом разговаривал с ними. Жалел. Приговаривал какие-то нелепые слова оправдания. Просил простить его за то, что остался жив... Закрывал ребятам глаза. Гладил коротко стриженные головы. Накрывал лица подобранными шапками, кусками бушлатов и дубленок... И, только когда добрел до тела Басырова, заглянул в его спокойное лицо и застывшие карие глаза, Дубов отчаянно, горестно, страшно завыл.

Так воет, низко опустив голову, старый волк у мертвой, разоренной охотниками родной норы, оплакивая гибель маленьких, теплых, бестолковых, беспомощных волчат...

* * *

...Веселые голоса возвращающихся с вечеринки офицеров с женами отвлекли майора Дубова от воспоминаний. Он поднялся со скамейки, поглядел на темное окно своей комнатушки и зашагал в казарму.

Сделав знак «потише» подскочившему дежурному, укоризненно качнул седой головой и, стараясь не скрипеть старыми половицами, прошел в свою комнату.

Постоял, не включая свет, припомнил, как умолял чуть ли не на коленях комдива не отправлять его на гражданку, не списывать по инвалидности после ампутации руки. Щелкнул выключателем.

Тусклый свет сорокасвечевой лампочки осветил спартанское жилье. Дубов поправил покосившийся плакатик, висевший над выключателем: «СССР – всему миру пример!», хмыкнул, быстро разделся, погасил свет и улегся в узкую, жесткую кровать. Полежал на спине, подложив руку под голову, припоминая вечерний разговор с солдатами. И стал засыпать, твердо зная, что не сможет пересилить себя и не придет прощаться с этими мальчишками перед отправкой их в огненную мясорубку Афганистана.

Глава 2. ОБЕРЕГ-ЛАДАНКА

Теплый осенний день. Листва опадает с кленов и ясеней, пытается устлать мягким ковром весь парк, печально и убаюкивающе шуршит под ногами. Пряный и острый ее запах дурманит голову, пьянит чем-то приятно-грустным. Изредка взрывается тонкий сучок и осыпает ноги прелой пылью. Слабый ветерок пытается проскочить сквознячком меж стволов деревьев, но запутывается в них и утихает, слабо вздохнув. Солнечные лучи смелее пронзают безлиственные кружева ветвей и греют, греют, греют землю.

Под вечер воздух становится прозрачным, в его дыхании уже чувствуется хрустальность будущих морозов, но она еще нежна, едва уловима.

Ветер набирает силу и грудью бросается на деревья. Те поскрипывают старыми телами, с неохотой сгибаются и вновь выпрямляются. Уцелевшие листья собираются в маленькие кучки – смерчики вперемешку с измельченной трухой и неприкаянно носятся по парку, разыскивая свой дом – свое дерево. Вороны шумно опускаются на старый клен, картаво переругиваются и замолкают, как только солнце совсем уже спрячется за раскрасневшимся горизонтом...

...Бросить бы все да провести денек в парке, пусть даже одному. Впрочем, даже лучше одному. Отдохнуть от всего и всех, надышаться чистым воздухом, насмотреться на бледное, иссиня-зеленоватое небо, а потом... А что потом?! Все! Хватит!

Вовка тряхнул головой, и чудесное полудремотное видение исчезло, в глаза хлынуло солнце. Много солнца. Слишком много жестокого, яркого солнца. Веки привычно дернулись, смахивая слезы, прищуренные глаза осторожно прощупывали опасную чертову пыль и камни.

Пока он дремал – был в отдыхающей смене – ничего не изменилось, только разбухший, безобразно яркий шар солнца чуть сместился к горизонту. До ночи еще далеко, до начала смены минут тридцать. Но не хочется больше спать – опять какая-нибудь мура приснится, выбьет из привычно-непривычной колеи войны. А все же какой парк красивый! Эх! Сейчас бы!.. Все. Все, забыто!

Вовка потянулся до стона, покрутил головой, разогнал застылость мышц. Закурить, что ли? Нет, не буду. Бросил две недели назад. Была причина бросить.

Бежали тогда долго по сопкам. Уходили от духов к своим, под прикрытие бетонки, по которой шмыгают днями машины.

Бег начали всемером, а к финишу пришли втроем. Чуть было пятым не остался в сопках Вовка.

Бежали без оглядки, нечем было огрызнуться. Весь боезапас оставили там, в сопках, вместе со своим взводом, покрошенным из засады пулеметными очередями. Когда залегли после первого шквала, были недоумение и злость, потом ярость и боль, чуть позже бессилие и страх, а когда патроны закончились, январским морозом хлестнул ужас. Вскочил первый и понесся назад, к базе, за ним второй, и уже, не помня себя, летел за всеми Вовка, беспокоясь лишь о том, чтобы не бросить, не потерять автомат.

Чем ближе к бетонке, тем слабее ноги, руки, все тело. Добежал до дороги и упал почти под самые колеса остановившейся колонны «КамАЗов». Когда очнулся, отдышался, вынул из кармана сигарету, задымил, но тут же отшвырнул ее и закашлялся, с трудом удерживая тошноту. Так и бросил курить.

Но не только об автомате думалось Вовке во время безумной пробежки, думал еще о том, чтобы не потерять раскачивающуюся на груди в тяжелом, тягучем, напряженном беге оберег – ладанку, повешенную на шею матерью, глубоко и искренне верующей женщиной. Верующей в то, что странно пахнущий кусочек дерева спасет и сохранит от гибели кровиночку, единственного любимого сына, веру и надежду в этой жизни. Сумела она передать эту веру в оберег и Вовке.

Что же, как не эта ладанка спасла его великим чудом тогда, когда в ущелье на зажатой скалами дороге караван грузовиков, везущий пацанов первого полгода службы, и Вовку в их числе, был обстрелян душманами? Стреляли в упор, перегородив дорогу подбитой техникой.

Выскочив из горящей машины, обезумев от животного страха, метался тогда необстрелянный пацан Вовка по ущелью. Открытая, доступная, как на ладони, мишень. Моталась на шее образок-ладанка в такт его бестолковому бегу.

Спас козырек скалы, нависший над дорогой. Пули прощелкали, злобно отгрызая острые осколки камня, зло ворча, ушли в сторону длинной очередью.

Нырнул под горячий камень Вовка, зашептал, сбиваясь, молитву о спасении живота своего и притих. В его затишок запрыгнул прапорщик, который на марше командовал танком сопровождения. Пули духов сопровождали его отчаянный прыжок и успели зацепить под коленом правой ноги. Прапорщик втянул ногу под навес, взревел от боли, хрипло матерясь, выплевывая вместе со словами сгустки крови, упал на спину, обдирая о камни дымящийся бушлат, пытаясь сбить струйки дыма и тлеющие глазки огня.

Невидящим после яркого света взглядом окинул укрытие, не заметив Вовку, сунулся к краю щели. Он подтянул автомат к себе и начал резать, косить фигуры духов, радостно соскальзывающие вниз по стенам ущелья к добыче.

Вовка полностью пришел в себя. Сквозь затуманенное ужасом сознание ему дошло, что бьется один прапорщик, со стороны духов плотность огня становится все гуще и гуще.

Не столько носом, сколько каким-то звериным чутьем уловил он запах ладанки, встряхнулся, поверил в свою счастливую звезду и пополз к прапорщику. Тот скосил налитые кровью глаза, приказывающе мотанул головой и вновь приник к автомату. Теперь уже он стрелял прицельно, торопливо выбирая мишень и мягко нажимая на спуск. Автомат коротко вздрагивал и тянулся мушкой к следующей фигуре.

Из укрытия хорошо было видно, что танк, ствол которого уныло ткнулся в стену ущелья, кособоко свисал порванными гусеницами с подорванной плиты монолита. Из открытого люка тянулся черный дым, окутывая труп убитого солдата, тряпкой висевшего руками вниз из отверстия. Три машины «Урал» беспомощно догорали, изредка всплескивая искрами пламени, осклабясь металлическими обугленными конструкциями. Повсюду валялись трупы солдат, обгоревшие, изломанные предсмертной судорогой.

Духи все смелее и смелее отрывались от земли и перебегали, подбираясь к горящему танку. Спокойствие раненого прапорщика передалось и Вовке. Он выбрал цель, щелкнул ограничителем, устанавливая режим одиночной стрельбы, навел ствол на голову надвигающейся фигуры. Выхватил взглядом красные камни, серую пыль, черный дым, бледно-болезненные былинки из расщелин, темное, какое-то закопченное лицо бородатого врага, внезапно надвинувшееся в прицел, и нажал на курок.

Расстояние до нападающего было мало, прозвучал выстрел, и душман забулькал горлом, сделал два шага, ударился грудью оземь, застыл, как бы пытаясь дотянуться мертвыми руками до слетевшей с бритой головы чалмы.

Тугая волна тошноты подкатила к горлу, выплеснулась горячей струей едва усвоенного завтрака. Слабость разжала руки, автомат с цоканьем упал на камни. Вовка скорчился, захлебываясь рвотой, закашлялся, поперхнувшись густой слюной.

Прапорщик методично простреливал обзор, оглянулся на Вовку, прокричал ему что-то грозное, по-лошадиному взмахивая головой в сторону наступающего противника, и вновь принялся целиться и стрелять.

Вовка пытался подавить приступы тошноты, но вид грязной лысой головы убитого им духа и чалма, подкатившаяся близко с ползающими по ней, хорошо видными вшами, усиливали спазмы желудка. Капли пота стекали по подбородку, тягуче сочно плюхались на колени, на приклад автомата, застилали глаза.

Не просто убить в первый раз человека, пусть даже нападающего врага.

...Вовка устало поднял голову. Прапорщик лежал лицом вниз, раскинув руки. Впитывая кровь, набухал воротник его гимнастерки. Духи открыто бродили меж горящих машин, пинками переворачивали трупы солдат, ворошили их вещмешки, собирали трофейное оружие. Один из них подошел к шевельнувшемуся шурави, схватил его за волосы и резко поднял голову лицом вверх. Вовка узнал неестественно бледное лицо: Сашка Ситников. Это с ним они сидели во дворе городского военкомата, когда ждали отправки. Всю жизнь росли в одном городе, а вот встретились перед отъездом, но тесно не сдружились, просто вместе держались по закону землячества.

Сашка был ранен в ноги. Резкая боль искривила его лицо, вырвала тяжелый стон. Близко стоявшие духи засмеялись, одобрительно кивая своему товарищу. Тот же рад стараться, наступил для большего эффекта на Сашкины окровавленные ноги и еще сильнее потянул назад голову. Изо рта раненого потекла кровь, он душно заперхал и закрыл глаза. Афганец хлестанул наотмашь ладонью по Сашкиному лицу, выдернул откуда-то из широких одежд кривой нож и быстро полоснул им по лбу русского. Кровь широкой завесой потекла по лицу Сашки, и было страшно и странно видеть бело-красную маску вместо лица. Дух отпустил волосы Сашки, и он с размаху ткнулся лицом в пыль.

Стало понятно, что сейчас духи вдребезги расстреляют Сашку. И ему, Вовке, надо быстро что-то сделать, чтобы успеть изменить его страшную судьбу. Он притянул к себе автомат, быстро прицелился и клацнул пустым звуком – патроны закончились. Потянулся к подсумку – пуст, и в отчаянии закрутил головой. Увидел автомат прапорщика; отложил в сторону свой и пополз к убитому.

В это время дух перевернул стонущего пленника на спину, схватив за воротник, перетащил к машине, швырнув его спиной к закопченному колесу. Сашка, широко раскрыв глаза со слипшимися от крови ресницами, смотрел на окруживших его врагов. Лихорадочно осматривая их, пытался понять, что же с ним будет, догадывался и не надеялся избежать смерти.

Вовка уже тянул автомат из-под прапорщика, его подсумок со сменой рожков и видел, как духи обступили полукругом сидящего солдата. Афганец – видимо, командир – что-то кричал, тыкая пальцем в пленного, пинал его то в бок, то по раненым ногам. Сашка занемел, застыл и даже не стонал от ударов душмана. В его обреченном взгляде внезапно загорелась надежда. Он увидел под близким козырьком скалы Вовку, увидел, как тот вытягивает откуда-то из-под себя автомат. Вот сейчас он полоснет огнем и освободит его, Сашку, уничтожит его мучителей. Нет, не успел. Афганец запрокинул цепкими пальцами голову Сашки назад и размашистым движением перерубил ножом шею солдата. Обезглавленное тело конвульсивно дернулось и съехало на землю под громкий одобрительный хохот душманов. Убийца гордо прокричал что-то в небо, поднял за волосы отрезанную голову и, размахнувшись, забрызгав себя стекающей из горла кровью, швырнул в сторону, как мяч.

Холод пробежал по спине Вовки. Он прицелился и стал кромсать, хлестать свинцом удивленные рожи духов... В одну очередь выпалил все патроны, расшвырял, разметал гадов. Нашарил второй рожок, вонзил его в ненасытное чрево автомата. Вскочил на ноги в полный рост, с ревом гнева продолжил стрельбу, но залег опять, замолчал. Не в кого стрелять : спрятались духи. Тихо стало кругом, только огонь потрескивает на догорающих машинах. Вовка стал внимательно осматриваться, ловил, высматривал цель. О, за гусеницей танка мелькнула голова. Ба-бах! Есть! Вывалился убитый дух. Ага, вон там за камнем что-то шевелится. Ба-бах! Черт, мимо! Вовка увидел-таки, как высунулся из-за того же танка ствол гранатомета, но не успел среагировать, как из гранатомета вырвалось пламя, и снаряд врезался в навес. Обрушился козырек, засыпал собой прапорщика и Вовку, завалил камнями...

...Очнулся он от холода. Опять казалось ему, что он в осеннем парке, но спит почему-то на скамеечке, неудобно лежать, острые края режут бока. Захотел встать, но не смог. Дернулся что было сил – что-то держит. Дернулся еще раз – результат тот же, и проснулся, открыл глаза. Сквозь узкие щели между камней виднелся серенький холодный рассвет. Вспомнилось, как его завалило. Почти сутки Вовка выбирался из каменной могилы, расшатывал, раскачивал камни руками, раздавленным автоматом. Вытолкнет один камень, на его место другой сползает. Замирал – засыпал, приходил в сознание от холода и знакомого запаха ладанки, шептал сухими губами молитву и опять работал. На следующий день услышал совсем рядом родной русский мат, засипел, заскрипел что-то, пытаясь быть услышанным. Случилось невероятное: услышали, вытащили...

Так как же не верить теперь в оберег-ладанку?! Что же, если не она спасла его в тот раз?! В который уже раз...

А сегодня дежурство на точке прошло нормально. Погрелись на солнышке недельку и пошли назад. Сменившая их рота ничего нового не принесла из полка. Все то же. Ходят, правда, слухи, что скоро начнется вывод войск с территории Афганистана, но, будет ли это точно и когда, никто не знал.

Подходили к кандагарскому гарнизону уже затемно, когда солнце опустилось за высокие гребни гор и лишь едва освещало знакомые очертания аэродрома. Шли узкой тропой, спускаясь по одному с интервалом пять-семь шагов. Размеренное движение успокаивало, клонило в дрему. Внезапно впереди грохнул взрыв, и эхо заметалось разрывом по стенкам ущелья, ведущего тропой к аэродрому. Мгновенно залегли, выставили стволы автоматов солдаты. И только тогда командир прокричал, что тропа заминирована, есть потери.

Вызванных саперов ждали долго, только перед рассветом пришли. Быстро убрали наспех поставленные духами мины, и рота, забрав погибших, двинулась вперед.

От долгого сидения на холодных камнях, от неподвижности захотелось Вовке оправиться, помочиться. Шагнул он чуть в сторону с тропы, на неутоптанную узкую полосу перед каменной стеной, потянулся в предвкушении скорого отдыха. И понял по тонкому звуку натянутой струны под ногой, что под ним мина. Замер и громко, спокойно сказал проходящему по тропе за его спиной:

– Я на мине.

От этих страшных трех слов стало тихо на тропе, передние прошли вперед, за поворот, а задние попятились назад.

Стоял Вовка одиноко под темным еще небом, стоял лицом к мрачной скале, с нелепо расстегнутой ширинкой штанов и не смел пошевелиться. В голове металось лихорадочно, что есть какой-то выход, не может вот так, запросто, оборваться жизнь. И – вот оно, нашелся ответ, нашелся выход. Потянулся осторожно руками Вовка к вороту бушлата, просунул руки к оберегу-ладанке, зашептал что-то онемевшими губами, облегчение почувствовал, вот она – помощь!

Чуть ослабил ногу, выкатился из-под сбитого каблука камешек, чуть глубже нога зарылась в грунт, еще сильнее натянулась струна, еще быстрее, еще горячечнее зашептал молитвы Вовка, но не смог, не убедил Господа солдат. Видать, нагрешил тяжко здесь, в Афгане. Всхлипнул под ногами громким чихом взрыв, разрывая, разметая мамину кровинушку, раба Божьего Вовку Скатова.

Взметнулся вверх высоко на кожаном шнурке оберег-ладанка, зацепился за выступ скалы, сокрушенно закачался своим маленьким, темным, теплым телом, как бы оплакивая свое бессилие: Ай-ай-ай-ай...

Яркая звезда чиркнула по утреннему небу Афганистана, ослепляющим хвостом вознеслась высоко в поднебесье и рассыпалась мелким прахом в голубой вышине жемчужными, медленно гаснущими искрами.

Эту звезду увидел рядовой, несущий караульную службу у склада ГСМ, Витька Смирнов.

– Шалят духи, – подумал он.

Глава 3. КОМСОРГ

Дым. Дым. Дым. Густой дым аспидно-черными клубами разливается по земле, окутывает сопки. Жирные хлопья оседают, маслянисто блестят на склонах горушек, забиваются в щели меж камнями, легко проскальзывают под воротник гимнастерки, в ботинки, окрашивают кожу в африканский цвет, лезут в нос, в горло... И никуда не деться от мягкой назойливости сгоревшего мазута.

«Наливник» горел с самого утра, угрюмо ткнувшись ураловской мордой в пыль дороги. Колеса, оторванные взрывом противотанковой мины, валялись, сгоревшие дотла, неподалеку от машины, разбросанные по обе ее стороны.

После взрыва из кабины вылетел водитель, оглушенный грохотом и ослепленный пламенем. Дико вращая головой, он тянул, вырвал из кабины автомат, заклинивший в боковых замках. Кровь из мелких порезов от брызнувшего стекла мгновенно окрасила полосами лицо солдата. Наконец автомат выскочил из замков, больно ткнув мушкой в плечо, и водитель побежал назад, к следующей в караване машине. «Урал», резко дернувшийся от внезапной остановки, еще урчал двигателем, но вскоре заглох от следующего взрыва – огонь добрался до топливных баков, а затем вспыхнул мазут.

Гасить пламя было некогда, в любую секунду духи могли открыть огонь из засады, что было логично на этой дороге, тянущейся между сопками. Но повезло. Стрельбы не было. Опустили стволы автоматов, вздернутые было в поисках врага. Танк сопровождения развернул башню стволом назад и задом прогрохотал к подорванному «Уралу». Уперся крепкой грудью в бок машины и протолкал ее от дороги, освобождая путь колонне.

Тронулись. Поехали дальше. До обеда прошли только шестьдесят километров. Осторожничали. Не знали еще этой дороги. Впереди танк, в танке саперы. Семнадцать мин сняли на своем пути. Что впереди? Неизвестно. Что позади? А позади печально-траурной лентой поднимается черный густой дым, хорошо видный даже на большом расстоянии. Остановились.

Радист колонны торопливой скороговоркой докладывал ситуацию командованию и, сплюнув черной слюной, на полуслове кинул в передатчик микрофонную трубку и заматерился:

– ...Они там водку жрут, а мы здесь... – но по всей форме доложил подошедшему начальнику колонны – молоденькому лейтенанту, год как окончившему училище, о том, что командование недовольно задержкой в продвижении колонны, недовольно молодым лейтенантом, им, радистом, и вообще всей ситуацией на этом участке.

Лейтенант выслушал, как в училище, вытянулся в полный рост, набрал полную грудь воздуха – послать подальше все начальство – и уже рот открыл, как щелкнул сухой выстрел снайпера, горячая пуля залетела ему прямо в рот и, разбрызгивая желтый мозг, окрашенный красной горячей кровью, с белыми осколками черепа, вылетела из черного в полголовы выходного отверстия. Тело лейтенанта дернулось и повалилось на радиста. Караван на секунду замер, горохом рассыпались из машин ожидающие команды солдаты-водители, ощерились дулами автоматов солдаты сопровождения – и в направлении выстрела затрещали автоматные очереди. Защелкали, завизжали, затенькали пули о черные камни, и, шевельнувшись, вылетело неуклюжей птицей, как крыльями хлопая полами засаленного халата, тело снайпера-душмана. Кувыркнувшись в воздухе, прокатившись по склону горы, набрав скорость, подкатилось по дороге к телу лейтенанта и навалилось на руку убитого офицера. Тело душмана и тело лейтенанта распластались на дороге, и солдаты увидели, что снайпер тоже молодой, в возрасте только что убитого им. Похоже было, что два товарища-одногодка – россиянин и афганец, вволю повеселившись, разлеглись на дороге, заснув в пьяном угаре, не рассчитав свои силы. Впечатление было бы полным, если бы не чернела от вытекающей крови серая мягкая пыль под телами.

Витька Смирнов – солдат первогодок – чувствовал себя очень плохо. Во-первых, это его машина была подорвана, это ее он оставил догорать одну на проклятой дороге. Его до сих пор трясло и знобило после взрыва. Опытные «водилы» говорили, похлопывая Витьку по плечу, что, мол, повезло тебе, браток, только машину потерял, обычно и шофер с машиной гибнет, если на противотанковую мину нарывается. Во-вторых, обдало лицо брызгами мозга лейтенанта, теплыми и скользкими. В-третьих, дух-снайпер катился прямо под ноги Витьке, еле успел он отскочить, но зацепил все же мертвец плотной, неживой рукой по ноге. Зацепил, словно за ногу хотел схватить, забрать еще одного врага с собой в черноту смерти. Вот и плохо стало Витьке, хоть и третий это рейс для него, и повидал уже немало. Но за один раз столько получить и увидеть – это уж слишком.

Прапорщик Воронин, среди солдат Кнут, тонкий, стройный, пробежал в голову колонны к радисту, доложил о гибели командира, выслушал монолог начальника и дал команду вперед.

И опять Витьке не повезло. По воле Кнута посадили его в кунг «ГАЗ-66» вместе с санитарами – в помощь им, раз уж он лишился колес, и теперь пришлось трястись в гулкой будке, а в такт тряске подскакивала, стукаясь о рукоятки узких подвесных носилок, пробитая голова погибшего лейтенанта. Санитары накинули на тело мертвеца старое промасленное одеяло, но от подпрыгивания машины оно сползло, обнажив изуродованное лицо. Не мог, не хотел Витька накрыть его и отвернуться не мог в тесноте кунга. Закурить бы, да и так дышать нечем, медбратья накурили до осязаемой, плотной густоты, куда же еще!

– Хоть бы что, – позавидовал Витька, – привычные ко всему.

Чтобы отвлечься от страшной маски изуродованного мертвого лица, Витька порылся в карманах, нащупал пачку старых писем от родителей, но постеснялся достать их, просто коснулся, как погладил рукой. В другом кармане наткнулся на маленький и твердый прямоугольник, потянул на свет. Вспомнил. Нашел как-то в рейде. Стоял в охранении в горах и, пока работали саперы, на выступе скалы заметил кусочек деревяшки. Загадочный, темный, на кожаном шнурке болтался. Запах от этой деревяшки интересный исходил. Долго размышлял Витька, что за запах такой, потом уж припомнил, что в церкви так пахло, в которую заходил однажды тайком, чтобы не увидели однокашники или учителя. Церковь была старая, стояла неподалеку от школы. Каждый день мимо нее проходили школьники. Слышали тихие голоса из открытых дверей, видели огоньки свечей и лампадок, размытые пятна икон. Зайти было интересно, но страх быть увиденным и пристыженным не пускал. Тем более, что с девятого класса стал секретарем комсомола школы, и не по рангу стало заходить в старинные двери божьего храма. Однако вспомнил Витька, что это за деревяшка такая. Ладанка. Оберег-ладанка называется. Обычно с изображением Бога или святого, носится на шее. Прикрыл глаза Витька, как бы согрелся от кусочка дерева, задремал, но тут же подскочил испуганно, ткнувшись головой в стенку кунга от очень уж сильного крена машины. «ГАЗ-66» резко стал. Одновременно застучали частые выстрелы из многих автоматных стволов. Засуетились, заклевали по кунгу пули, вырывая стальными клювами куски жести и досок из уже пораненного тела машины. Санитары, а за ними и Витька вылетели на дорогу.

Вечерело. Солнце лишь слегка пробивалось из-за острых зубьев гор, по-вечернему раскраснелось небо, натягивая на себя мрачное одеяло ночи. Ближний склон горы, подсвеченный выстрелами, рвал, мял колонну автомобилей, злобно рычал, плюясь свинцом. Люди залегли за машинами, под колесами, отстреливались, били по угадываемому за вспышками врагу. Танк грузно развернул башню и изрыгнул в сторону засады осколочный снаряд, который разнес в щебень несколько скальных обломков, затем другой, третий, пятый... Витька сбился со счета от грохота, от вони сгоревшего пороха. От напряженного поиска мишеней болели глаза, и он стрелял наугад, едва успевая сменять магазины.

Танк, лязгая металлом гусениц, отполз назад, развернулся и пошел в конец колонны, чтобы оттуда достать врага. Набрал скорость, обдавая залегших солдат копотью сгоревшего топлива, заспешил к выбранному месту, но вдруг споткнулся, клюнув стволом, на гулко бумкнувшей мине. Наступила мгновенная тишина, такая, которая наступает неизвестно из-за чего среди большого скопления людей, когда каждый говорил о своем и вдруг враз замолкают все. Танк стоял большой, темный. Ни один люк не лязгнул в тишине. Поползли струйки дыма. Звериный рык радости донесся сверху, а вместе с ним бой вспыхнул с новой силой. Духи, воспрянувшие с гибелью танка, вновь поверили в свои силы и усилили натиск. Почти все машины уже дымились. Отпор со стороны солдат ослаб. Прапорщик пробежал, прополз вдоль колонны, собирая солдат, оставшихся в живых, расставляя на новые места, показывая каждому свой сектор обстрела, ободряя. Витька слышал, как радист, захлебываясь, орал, передавал просьбу поддержать «вертушками»:

– Ведь задолбят же, задолбят!..

Волна от ужасного взрыва подбросила Витьку, перевернула набок «Урал». Санитарный «ГАЗ-66» подпрыгнул, как мячик, но все же встал на колеса. Взорванный своими же боеприпасами танк пылал ярким костром. Сквозь рваное «окно» в броне выхлестнулись языки жаркого пламени. Не помня себя от страха, Витька вскочил с земли, бросив автомат, и побежал к санитарной машине. Горячий металл двери обжег руки, но Витька, не обращая на это внимания, рванул ее на себя, вскочил на место водителя и бросил машину вперед на спасительную дорогу. Он жал и жал на педаль газа, пригибаясь к рулю от рвавших кабину пуль, угадывая не глазами, а чутьем, куда крутануть руль, потом свернул за крутой поворот, ощутив телом, руками, что сбил кого-то и, переехав колесами, поехал по пустынной серой дороге. Ехал долго, до самого рассвета, до последней капли бензина в баке. Когда машина стала, выскочил из кабины и пошел навстречу поднимающемуся из-за вышек складов ГСМ солнцу. Эти вышки хорошо были знакомы Витьке, почти полгода стоял на них в охранении, пока не пришло его время сесть за руль.

Шел Витька прямо, глубоко в карманы бушлата засунув руки, зажав в кулаке кусочек отполированного временем дерева. Шел к своим. В голове стояли звон, грохот, шум боя, а сердце радостно сжималось: жив я, ЖИВ!

У командира он докладывал особистам, что колонна погибла, в живых один он остался, да в кунге брошенной на дороге машины лежит тело погибшего лейтенанта – начальника колонны.

Отпустили Витьку помыться, поесть, отдохнуть. Вышел он на воздух, закурил, поверил ведь сам в то, что наговорил сейчас. Да и как же можно было выжить в том аду? Нет, все он верно сказал, что уж теперь! Совсем собрался идти солдат, да услышал через тонкие стенки командирской палатки хрип и свист рации и пробивающийся надорванный голос:

– ...Ждем «вертушки», колонны больше нет... Нас здесь семеро... Нападение отбили... Уйти не на чем, гад один ушел на последней машине!

– Ну и сука, – промелькнуло в голове у Витьки. – Товарищей бросил! – и тут же он чуть не упал оглушенный, ошпаренный, раздавленной одной только мыслью – это его колонна хрипит и просит помощи. Это его товарищи отбились от духов, а гад, который ушел, это и есть он сам, а докладывает по рации прапорщик Воронин.

Незрячий от страха, отупевший от неожиданности, на мягких подгибающихся ногах пошел Витька в ротную палатку, уже понимая, что натворил и что будет дальше, ожидая, как выстрела, окрика в спину. Не было окрика. Деловито, равнодушно его арестовал дежурный по полку офицер, и два недавних товарища из соседнего взвода отвели его на гауптвахту. Ничем не выразили ни презрения, ни ненависти. Военный суд рассудит. Даже обыскали небрежно.

«Трус – предатель, трус – предатель», – пульсировало в мозгу и во всем теле арестованного Витьки Смирнова. От этого да еще от жгучего ощущения, что жизнь его такой ценой была спасена, стонал, плакал, метался Витька.

– Прощения просить! – подсказало сознание детсадовскую и школьную выручалочку.

– У кого? – рассудил взрослый опыт. – У погибших? У погибающих ребят? У тех, с которыми так горячо спорил о предательстве, по-комсомольски, по-комсорговски, не оставляя ни единого шанса на прощение?

Заскрипел зубами, сжал кулаки до побелевших пальцев и ощутил боль в правой ладони. Разжал кулак и увидел ладанку-оберег, которую при обыске не заметили.

– У Бога! Помощи и прощения! – развернул кожаный ремешок, вгляделся в изображение: – Нет, почти ничего не видно. Хотя – вот лицо. Нет, это не лицо. Это глаза – суровые, осуждающие. Чьи? Господа? Совести? Прапорщика Воронина, отбившего Витьку у накурившихся анаши «стариков»? Может быть, это его глаза?.. А может, Витькиного соседа через койку, соседа по казарме Илюхи Дюжева, бывшего в той проклятой колонне и, может быть, еще живого?

– А ведь если бы я не сбежал, точно бы живы были хотя бы семеро, – огненным стержнем пронзило Витьку. – Нет мне пощады! И огонь этот, пройдя через макушку, мозг, сердце, ноги, уйдя в песчаный пол «губы», как-то сразу все сжег, успокоил, оставил только черный пепел внутри...

* * *

– Вашу мать! – бесновался подполковник Макушев. – Кто обыск производил?

– Виноват! Виноват! – растерянно повторял дежурный по полку майор Ковров, время от времени скашивая глаза на стол, на котором лежал образок-ладанка. Сыромятный кожаный шнур в одном месте был разрезан, потому что его никак не могли снять с распухшей шеи удавившегося Витьки Смирнова.

Глава 4. СТАНИЧНИКИ

– ...дружескому афганскому народу, исполняя свой интернациональный долг. И хотя силы, оппозиционные законному правительству Демократической Республики Афганистан, во главе с...

Санька крутнул ручку настройки приемника с московской волны и выключил рацию. Четвертый день долбали их то ли «оппозиционные законному правительству силы», то ли «дружественный афганский народ».

Это только поначалу ему казалось, что отправили исполнять интернациональный долг. Думалось ему, что встречать его будут хлебом-солью, бананами-апельсинами и чем-то еще экзотическим, что там у них еще есть на непонятной афганской земле, аксакалами-саксаулами, что ли? И мнилось ему, что нести он, Санька, будет не боевую, с атаками, стрельбой и смертью службу, а мирную, охранную у какого-нибудь объекта. А так как станичник Санька вообще представления не имел ни о земле Афганистана, ни о пустыне, ни о барханах, ни о кишлаках-дувалах, то чудился ему обычный полевой стан в степи, и в сладких грезах мальчишки-девственника подходила к нему – герою на пост вечером афганская девчонка, приносила парного молока с краюхой свежего белого хлеба. Только вот черт его знает, есть ли коровы-то хоть у них?! При этом афганочка обязательно смотрела на Саньку громадными темными глазами с восхищением и любовью. А лицом она почему-то была похожа как две капли воды на Ирину – дочь председателя колхоза, смуглую, стройную красавицу. И дальше в грезах Саньки шла такая сладкая чушь, что он сам себя обрывал и оглядывался, краснея, не слыхал ли кто, как губами чмокнул Санька вслух.

Афган обрушился на него в первый же день пребывания на этой адской земле, круша, коверкая, калеча, выворачивая наизнанку все Санькины пять чувств и все его идиотские выдумки. Как рай отличается от ада, черное от белого, «Икарус» от «барбухайки», так же отличалась действительность от его выдумок.

Сашка вздохнул, щелкнул тумблером рации и прислушался к тому, как снаружи радиокунга поднимается ветер-афганец, песчинками бьющий в фанерный бок. Больше похожий на песчаную бурю, чем на ветер. Ах, как ненавидел его Санька! Этот ветер будил в нем тоску по дому – самую острую и болезненную для солдата.

В такие дни Санька пел казачьи песни, которых много на его родной донской земле поют целыми станицами, которые с детства знает любой пацан станичный. Эти песни, то лихие с присвистом, удалью и притопом, то тихие и грустные, пели по вечерам и в Санькиной станице, они же доносились от соседней, с противоположного берега Дона. И, казалось, сама душа этой земли выводит красивым многоголосьем нежно-нежно и величаво:

– Ох уж ты, батюшка наш — Дон Иванович. Ой, да православный ты, наш Дон, Да, Дон, Дон Иванович...

Тихо, не в полный голос, чтобы не растерять нежности, Санька поет эту песню, когда совсем невмочь от шелеста песчинок и свирепого воя бури. Кажется ему, Саньке, что неторопливая, величальная песня плавно, как воды Дона, проплывает над пыльно-каменистым Афганистаном, над чахлой, выжженной землей...

Сам Санька не радист, а механик, один из тех, кто во время следования колонны автомобилей по «дружественной территории» помогает поставить машину на колеса, если она попадет на мину или же будет обстреляна. Правда, редко удавалось восстановить машину – она не птица Феникс, из пепла не восстанет.

Дружок – ростовчанин Юрка позволял иногда повертеть ручку настройки приемника, может, повезет поймать ростовскую волну. Удача, конечно, редкостная, но возможная, потому что приемник в полку мощный. Но не всегда это можно было. Война! Рация должна постоянно быть занята военной работой. Поэтому Санька забегал еще и попеть хотя бы немного, потихоньку, хоть так – душой коснуться земли родной.

Санька поет, а Юрка тихонько подтягивает так, как пели их предки – донские казаки, мыслями, сердцем переносясь в родные станицы, родившие их, воспитавшие бесстрашными, ловкими, привившие им любовь к хлебным привольным степям, разнотравью, лошадям, к вольному гордому краю.

Тосковал Санька редко. Обычно в ротной палатке, на отдыхе брал в руки гитару и пел «на потребу публики» разные песни: веселые, шутливые, даже и похабные приблатненные, прославляющие удаль и ухарство ростовских жиганов – откровенно тюремный фольклор. Но когда не было долго писем из дома, когда погибал дружок из автобата или когда поднимался сволочной «афганец», тогда Санька «а капелло», то есть без гитары, пел эту свою песню родной земли.

– Ой да растерял наш Дон Сыновей своих, Ой да растерял, да ты, Наш Дон, Да, Дон, Ясных соколов своих...

Выводил, закрыв глаза, чисто и ясно Санька, и все притихали, понимая, что у него тоска, и, уважая это чувство, слушали. Слушали краснодарец Сашка Куц, ставрополец Димка Соколов, даже хитрый верткий узбек Марат Касымжанов, никогда не унывающий, веселый, и тот притихал, слушал, думал о чем-то своем.

Только один циничный, туповатый, здоровенный Ефим Качин, успевший, по его словам, оттянуть небольшой срок за «хулиганку», не имеющий за душой ничего святого, шипел недовольно:

– Во, блин, развылся! – и, считаясь с волей большинства, выходил из палатки, ворча: – Цыплак! Слюни распустил. Казак сраный. К мамке на колени захотел. Здеся тебе не тама. Здеся тебе Афган, мать твою...

Но когда Санька брал гитару, он был тут как тут. Гоготал и краснел широкой рожей от удовольствия, начинал кому-нибудь рассказывать о своих доармейских похождениях в Донецке, откуда был родом. Поэтому Санька, чувствуя тоску, перестал петь казачьи песни в палатке, а уходил к Юрке, братке, земеле ростовскому. Война быстро знакомит, а тут еще и дух землячества...

– Сань, спой еще, – просил Юрка. – Вот эту, знаешь?

– Не, у нас такую не поют.

Вот вернемся домой, сначала ко мне поедем. С родителями познакомлю, стол накроем, попоем, заодно и эту выучишь.

– А потом, через Дон, ко мне, – подхватил Санька. – У меня бати нет, только мамка. Но стол тоже накроем, песню споем, на конях поскачем. Эх... А дай-ка, братка, закурить, ох и заломило меня по дому!

Оба затягивались и мечтали:

– В Дону купнемся, а, Юрок, наперегонки, да?!

– Да...

Давно уже обменялись адресами и домой написали:

– Вот, братка у меня появился, приеду, познакомлю...

Ходили упорные слухи о готовящемся выводе войск из Афганистана, и «духи», почувствовав какую-то слабину в позиции советского правительства и поддержку мирового сообщества, стали более дерзкими, совершали глубокие рейды в расположения гарнизонов контингента, выживая, выбивая, вытесняя, вырезая шурави, гоня их со своей земли. Бей неверных!

Санька вздохнул:

– Ну что, Юрок, давай еще по одной закурим, а то я свои в роте оставил.

Юрка потянулся, достал из кармана пачку, поковырялся в ней и сокрушенно покачал головой:

– Сань, нету, кончились. Может, в роту сгоняешь?

Пригибаясь, придерживая на голове панаму, чтобы не унесло, Санька сбегал быстро. Возвращаясь с сигаретами, шел на ветер, закрывал от песчинок лицо локтем и не увидел, что дверь радиоузла висит на одной петле...

Первым их обнаружил дежурный офицер, зашедший в кунг радиосвязи примерно через полчаса. Юрка лежал головой на панели радиостанции. Впечатление было, что он задремал, слушая музыку из наушников, если бы не глубокая рана под левой лопаткой, да не кровь из перерезанного горла, залившая все вокруг. На полу лежал Санька лицом вниз, своей кровью смешавшись с Юркиной, став его кровным братом после смерти, так и не донеся братке своему выпавшую из руки, раздавленную душманской ногой пачку «Памира».

Взяли у матери на службу веселого казачонка, песенника, конника, ловкого смелого парнишку. Вернули матери ледяной, бездушный цинковый «Груз-200». Когда на свежей могиле расправили ленты венков, уложили цветы, с другого берега Дона до убитой горем матери донес ветер, а может, Санькина душа тихим шелестом тронула наступившую тишину:

– Ой да, растерял, да, ты, наш Дон...

Ясных соколов своих...

* * *

На место погибших Юрки и Саньки пополнением прибыли молодые и, вскоре освоившись, один из них, занявший Санькино место, с вывертом, ловко подхватил его гитару и, дернув струны, немузыкально заорал:

– Ой, за-гу-за-гу-загулял, загулял Мальчонка, да парень молодой, молодой...

Тинькнув, закачалась золотой спиралью струна, оборванная тяжелой рукой Ефима Качина, который не прошептал даже, а выдохнул:

– Чтобы я, падло, не видел тебя и не слышал больше, а гитару лапнешь еще раз – удавлю. Понял?!

– Понял, – пролепетал молодой солдат, испуганно глядя на катящиеся по широкому красному лицу Ефима слезы.

В наступившей пронзительной тишине стало слышно, как снаружи бил песчинками в брезент неутомимый ветер-афганец, больше похожий на песчаную бурю, чем на ветер, наводящий тоску по дому, самую острую и болезненную для солдата.

Глава 5. ЧЕРЕПАШКА

– Ха-ха-ха! – заливались, хлопая друг друга по спинам, как запорожцы, пишущие письмо султану, старослужащие солдаты. Утирали слезы, набегавшие на глаза от неудержимого хохота, и подбадривали Пашку:

– Ну-ну! Висишь ты!..

– Так заметьте, на руках вишу! Ногами уперся, задницу отставил. За балконом. Голый, как Адам... Сейчас, думаю, сорвусь! В это время ее муж к окну подошел, и в это же время этажом ниже женщина на балкон вышла на звезды посмотреть. Глянула вверх, а там... не звезды над ней висят, а...

– Обожди! – синели от смеха пацаны, валясь друг на друга. – Обожди, дай отсмеяться!

Пашка был незаменимым хохмачом во всем полку. Послушать его истории о «рейдах» по женщинам собирались многие уставшие от грязи, боли и войны люди. Пашка был в глазах благодарных слушателей героем, не знающим отказа, имеющим оглушительный успех у женщин, гусаром, искателем приключений, попадающим в смешные ситуации и с честью и ловкостью из них выходящим.

В его неотразимости и первенстве не сомневались, как и в этой истории, когда, убегая от мужа одной женщины, он попал в объятия другой.

Смеялись там, где смешно, притихали, когда рассказ шел об интимном, и, конечно, эти байки были великолепной разрядкой для человеческой психики. Смеялись от души, истерически всхлипывая, басили и взвизгивали сорванными голосовыми связками, катались в пыли, не в силах удержаться вертикально, утыкались короткострижеными головами друг в друга и хохотали, хохотали, хохотали, превращаясь в эти редкие минуты в простых мальчишек, каких полно в каждом дворе в городах и селах. И забывали мальчишки в эти моменты о пройденных тропах войны и о тех дорогах, которые далеко не каждому дано будет пройти до конца в Афганистане. Смеялись до колик в боку. Но, наверное, полопались бы совершенно, а скорее всего, не поверили бы, если бы Пашка признался, что на самом-то деле у него была одна-единственная девчонка. Да и то едва-едва целованная.

В городишке, где до армии жил Пашка, каток заливали каждую зиму. Девчонки и мальчишки, парни и девушки, степенные взрослые, сменяя друг друга, весело звенели металлом с утра до вечера. Таким удовольствием, радостью веяло от катающихся, что Пашка, уже будучи студентом техникума, пересилил стыдливость и во что бы то ни стало решил как можно быстрее научиться кататься на коньках. Прежде, пока был жив отец, он вместе с ним сколько-то раз поковылял по льду, но толком кататься не научился. А теперь зависть взяла. Музыка, разноцветные огоньки, красивые люди. Зимняя сказка! Дух захватывает!

– Да что я, хуже других, что ли! – стиснул зубы Пашка. – Научусь!

На разъезжающихся ногах выбрался на лед и, конечно, со всего маху плашмя упал. Раз, другой, третий. Устав от падений и ушибов, добрался до ближайшей лавочки и, только когда с облегчением шлепнулся на нее, увидел, что рядом с ним, уткнув лицо в белые пушистые варежки, о чем-то плачет девушка.

Нет, страшного ничего, просто больно ударилась, но вот и повод ее, прихрамывающую, проводить до дома. Настя жила у тетки во время учебы. Училась (вот чудо!) в том же техникуме, только не на механическом отделении, как Пашка, а на технологическом, и курсом младше, поэтому они и не встретились в техникуме – у каждого отделения были свои учебные помещения. Пашка проводил девушку и ушел домой взволнованный, смущенный, влюбленный.

Встречались до весны. Катались на коньках, ходили в кино, бродили по улицам, вложив ладонь в ладонь, целовались. Неизвестно, чем бы все кончилось, если бы однажды вечером Пашка не обнаружил в почтовом ящике квадратик суровой серо-белой бумаги. ПОВЕСТКА кратко, по-военному, гласила, что необходимо явиться такого-то числа, в такой-то кабинет в городской военный комиссариат по вопросу призыва на срочную службу в ряды Советской армии. Видимо, праздничные дни помешали доставить повестку раньше, и осталось Пашке на все про все 3 дня.

Изумленно-растерянные глаза Насти: «Тебе... завтра... как же так?».

– Да вот так.…

Слезы матери: «Сынок, да как же я без тебя?!».

– Да уж, как и все….

* * *

Совершенно неожиданно служить понравилось. Курс молодого бойца проходили в непосредственной близости от границы с Афганистаном в летном полку в поселке Кокайты, расположенном в пустыне. Покорили экзотика, звучность непривычных названий населенных пунктов: Термез, Кушка, Самарканд, расположенных, по расчету Пашки, неподалеку от кишлака и гарнизона. Поразили обилие и дешевизна базаров. Огромные мясистые помидоры, сладчайшие арбузы, дыни, виноград, гранаты – все это было в сказочном, неправдашнем изобилии на местном базарчике и служило прекрасным дополнительным пайком. За свои, правда, деньги, но после солдатской столовой, грязной и неухоженной, с невыносимо гадкой жратвой, этот доппаек был отличным утешением солдата. Были проблемы и посложнее. Старослужащие, «деды», откровенно по-хамски относились к молодым солдатам, грабили, избивали, издевались. Пашка после потасовок с ними размышлял, отчего они такие злые. И внезапно понял, что это «деды» от чувства собственной неполноценности лютуют. После курса молодого бойца всех отправляют туда, за речку, в чужую воюющую страну и, значит, оказывают особое доверие как избранным, а они остаются, вроде как брак! Найдя такое объяснение, легче стало у Пашки на душе. Даже почувствовал превосходство над «дембелями», скоро уходящими домой, над черпаками, которым еще год трубить здесь, в этом загаженном предвоенном гарнизоне, над стариками, впереди у которых полгода службы на пересылке.

Напротив солдатских казарм белели двухэтажные дома офицерских семей, ДОСы, из которых по вечерам и ночам доносились музыка, пьяные голоса, шум драк, а то и стрельба, когда какой-нибудь запыленный офицер внезапно прилетал с той стороны границы по каким-то военным делам и заставал свою благоверную не совсем одну и не совсем в приличной позе.

То, что гарнизон приграничный, подтверждали патрули, которые выходили на дежурство, вооруженные автоматами и гранатами. На аэродроме, где приходилось работать «салагам», таким как Пашка, то и дело взмывали вверх или тяжело плюхались на взлетку самолеты. Приходилось грузить «Илы» и «Аны» тяжеленными ящиками с автоматами, патронами, снарядами, бомбами. Разгружали так же и серые самолеты с подпалинами по бокам, какие-то безрадостные, поблекшие, не имеющие привычного авиационного блеска и лоска. Носили солдаты из глубины летающих громадин длинные неподъемные ящики, перетаскивая их вшестером, а то и по восемь человек. Долго не могли понять, что значат таинственные слова летчиков, спускающихся устало на бетон аэродрома:

– «Груз-200». «Черный тюльпан»!

Ребята поняли, что это такое, когда уронили один ящик. Доски с одного края разошлись, обнажив цинковый угол. Гробы. Цинковые гробы! Последняя посылка домой!

В груди похолодело. Пашка навсегда запомнил тревожное, долго не покидающее чувство бессилия перед судьбой. И чтобы победить, не поддаться, может быть, даже перехитрить ее, Пашка отыскал в себе дар хохмача и балагура. Позже, уже в Афгане, этот дар развился, даря облегчение не только Пашке, но и всем желающим его послушать.

Первую историю, придуманную от начала до конца, Пашка рассказал солдатам из учебной роты подавленным от сознания скорого, дня через два, отправления в Афганистан. Рассказ получился удачный, повеселевшие бойцы хохотали, смаковали подробности, успокаивались, мечтая совершить подобные подвиги на далекой еще пока гражданке.

Пашка ловил себя на мысли, что подчас увлекается и сам начинает верить в свои рассказы.

Поддерживать репутацию легкого и веселого человека уже в Афганистане помогала... черепашка. Обычная песчаная черепашка, которых много в пустыне. Появилась она со своей, особой историей.

Приказ был – сбить духов со скал, стоявших у входа в ущелье. Скалы торчали, как гнилые, обломанные зубы, прикрывающие смрадный рот. Моджахеды установили с обеих сторон по миномету и пулемету и безнаказанно гробили взвод за взводом. «Вертушки» беспомощно кружились над местом засады. Толстые стены горного монолита только взвизгивали насмешливым хохотом отбитой взрывом щебенки, не пускали в глубь пещер, оберегали от смерти бородатых сынов Аллаха.

Взводом то бежали, то ползли вверх, скатываясь неуклюже по каменистой осыпи сапогами, впиваясь пальцами в серые складки гранита. Медленно, но все же приближались с обратной стороны к засевшим в укрытии душманам. При этом все время помнили, что их маневр прикрывают своими жизнями парни их роты, и неизвестно, сколько их уже полегло и сколько еще живы.

Духи почуяли что-то неладное, и на вершине скалы мелькнули одинокие головы в национальных афганских шапках, похожих то ли на грибы, то ли на плоские камни. Увидели. Открыли огонь. Солдаты старались укрыться. Вжимались в морщины склона, все же продвигаясь к засаде.

Пашка юркнул за камень в тот момент, когда посланная в него пуля жутко хрипнула над головой и со свистом унеслась в пустыню. Тут же выглянул и поймал в прорезь прицельной планки голову духа, который уже выискивал другую цель. Пашка, удерживая рвущееся от усталости сердце, плавно нажал на курок автомата. Так стреляют одиночными выстрелами, но никак не очередями. Вспорхнули дрогнувшей струйкой кусочки свинца, ударили в выметнувшееся тело душмана, шмякнули его о стену и плавно сбросили вниз.

Пашка пробежал вперед, за остальными ребятами, прячась от усилившегося обстрела. Когда удалось сделать удачную перебежку, укрылся за пригорком. Выронил, меняя, рожок в раскаленном автомате и, потянувшись за ним, вдруг увидел черепашку. Она, скользя и съезжая по склону рядом с Пашкой, царапая беспомощно лапками осыпь, настолько комично была похожа на него самого, что он бессознательно схватил ее и сунул за пазуху, под бронежилет, тут же начисто о ней забыв. В аду боя до черепахи ли?

Одним из первых Пашка добрался до черного провала пещеры, откуда с грохотом и визгом вылетала смерть на головы шурави. Опережая ненамного лейтенанта Гвоздилина, командира взвода, Пашка сдернул кольцо «эргэдэшки» и швырнул ее под свод пещеры. Гукнул взрыв, вырывая из укрытия рев и вонючую пыль. Пашка с лейтенантом змеями скользнули вниз, поливая ядом автоматов все пространство пещерки... С их стороны ущелья наступила тишина...

Вскоре затихло и с другой стороны. Колонна натужно ревущих автомобилей, выдыхая соляркой, облегченно втягивалась в ущелье.

Позже, на привале, Пашка сам обалдел, увидев, как из-под снятого пропотевшего бронежилета на расстеленную для сна шинель вывалилась невзрачная его боевая подруга. Со смехом он подхватил ее на руки и, обыгрывая свою забывчивость, рассказал ребятам, как они встретились.

Позже он понял, чем еще понравилось ему животное. Черепашка разъезжалась лапками так же уморительно, как он сам на давнишнем катке. И накатила тоска, стискивая сердце, наполняя его любовью к маме и Настеньке.

Проведенную боевую операцию командование оценило высоко. Пашка и взводный Гвоздилин получили по ордену Красной Звезды, остальные ребята, кто – медаль «За боевые заслуги», кто – «За отвагу». Нашли возможность «обмыть» награды. А когда уже крепко подпили, Пашку осенило:

– Мужики, а мы ведь с подружкой на двоих орден-то получили!

Под общий хохот Пашка достал черепашку из патронного цинка, устеленного по дну горной травой и песком. Нашелся кусок синей изоленты, которой приматывались друг к другу пара, а то и три сразу автоматных рожка для более быстрой их смены в бою. На спинку черепахи под громкие аплодисменты солдат Пашка прикрепил изолентой свой тускло-красный новенький орден. Старший сержант Солодовников Димка, дурачась, подскочил с кружкой спирта в руке, вытянулся по стойке смирно и, чеканя слова, торжественно начал:

– От имени правительства СССР за боевые заслуги... – потом сбился. – Стоп! А как героя-то зовут?!

Пашка, не задумываясь, выпалил самое дорогое для него имя:

– Настенька! – и густо покраснел.

– Э-э-э, брат, – притихли все. – Это еще кто?

В первый раз Пашка сбился и что-то забормотал. Путаясь, рассказал какую-то историю, но не складно и не смешно, как обычно. Оборвал себя, прикинувшись чрезмерно выпившим, и вышел из ротной палатки. Ребята деликатно промолчали, «доставать» расспросами не стали, забренчали на рассохшейся гитаре, и до отбоя черепашка, получившая награду и имя, забавляла всех, ползая по жести стола, мокрой от пролитого спирта, потешно оскальзываясь на гладком железе и гордо вскидывая голову.

Полюбил Пашка черепашку Настеньку, как можно полюбить только на войне. Да и остальные баловали ее, как могли. В армии рады любому, даже самому незатейливому развлечению. Когда тоска присасывалась черным мохнатым пауком к самому сердцу, Пашка доставал черепашку, ставил ее на «лед» стола «покататься на катке». Черепаха скользила мягкими коготками, вызывая новые сравнения, шутки, одобрения со стороны товарищей. Ласковели сердца, мягче становились души, светлели лица. Пашкино имя так соблазнительно рифмовалось со словом «черепашка», что иначе как Пашка-черепашка теперь его никто не называл. Ему это нравилось, потому что черепаха носила имя его Настеньки, и это сближало его с далекой девушкой. Да и такое обращение к нему уж гораздо лучше, чем «ишак», как к нелюдимому могучему башкиру Хусаинову, или «чурбан», как до сих пор плохо понимающему и говорящему по-русски татарину Кабиру Райимжанову.

– Ну почему «чурбан»?! – возмущался непонятной злобностью солдат Пашка. – Ведь хороший же парень Кабир! Вы бы по-татарски как говорили?

Даже раз подрался из-за этого с поваром из офицерской столовой. Кабир так высоко оценил внимание популярного Пашки, что, стараясь отплатить ему взаимностью, усердно ухаживал за черепашкой, за что и было ему одному разрешено выпускать животное на стол в отсутствие хозяина.

Кабир любовался черепашкой и, цокая языком, приговаривал:

– Якши, очень карашо! – и еще что-то говорил он на своем языке ласковое и непонятное.

Оставаясь дежурным, Кабир, выполнив обязательную работу, дожидался возвращения роты, выискивал среди всех Пашку, брал его за руку и, коверкая русские слова, рассказывал о том, что с Настенькой все в порядке, показывал на нее, чистенькую, сидящую на столе. Ох как хорошо и легко становилось на душе у Пашки, когда он, положив ладонь одной руки на теплый панцирь черепахи, другой рукой придерживал листы писем мамы и Насти. А потом писал длинные ответные письма. Туда, в мир и покой.

* * *

...Моджахед был немолодым, но крепким. Под кожей его оголенного до пояса, волосатого тела перекатывались тугие волны мышц. Пашка стоял против него, чуть расставив ноги, и напряженно следил за малейшим движением. Так вратарь перед штрафным ударом чутко ловит движение бьющего по мячу. Но там – игра. А здесь... Оба в руках держали по ножу. У душмана чуть искривленное лезвие кинжала было опущено вниз.

«Это чтобы вспороть меня, как овцу», промелькнуло в Пашкиной голове, «этак вот – снизу доверху».

В руке Пашка сжимал автоматный штык-нож, гораздо короче, чем у духа, и мало пригодный для рукопашного боя.

Случилось так, что он столкнулся с этим душманом, когда и у того, и у другого патронов уже не оставалось, и после секундного замешательства оба схватились за ножи.

У душмана было преимущество: он успел полоснуть Пашку по левому боку настолько сильно, что тот почувствовал, как лезвие скользнуло по ребрам. В ответ Пашка машинально выбросил руку вперед, но всего лишь зацепил тупым лезвием штык-ножа запястье душмана и всего лишь оцарапал его. Пашка чувствовал, что дела его плохи, что, если не будет помощи, дух исполосует его на ремни. Левый бок наполнился кровью и болью, хотя горячка не давала особо чувствовать его. С разбухшей, разрезанной гимнастерки часто капала кровь, густо напитывая пыль у дувала захваченного кишлака. Рота продолжала бой где-то у окраины, было понятно, что рассчитывать на скорую помощь нельзя. Внезапно Пашку качнуло к теплой глиняной стене дувала, и он невольно прикрыл глаза от накатившей тошноты. Это решило исход боя. Дух гюрзой прыгнул вперед, собираясь одним взмахом перерезать горло шурави, по-видимому, теряющего сознание. Но, когда молния кинжала почти ударила русского солдата, Пашка резко присел, выдохнув от жалящей в мозг боли, и всадил по самую пластмассовую рукоятку штык в напряженное солнечное сплетение духа. Моджахед согнулся в дугу, захрипел, выгнулся в обратную сторону, гортанно прокричал невнятное: «А-а-лля...». Тело духа резко согнулось вперед, и, не выпуская из руки кинжала, душман рухнул к ногам обессилевшего шурави, перевернувшись на бок, широко открывая рот, пытаясь вдохнуть глубже. Пашка осторожно присел на корточки, ощупывая свою рану. Душман лежал в пыли, повернув голову в сторону своего врага, и Пашке казалось, что он продолжает следить за ним приоткрытым пыльно-черным глазом. Солдат наклонился над побежденным, чтобы убедиться в его смерти, но тут же отпрянул назад, хрипя и булькая перерезанными острым кинжалом артериями и гортанью. Дух уронил теперь уже омертвевшую руку с ножом, что-то облегченно прошептав.

Пашка лежал на земле, пытался слабо оттолкнуться от нее спиной, чуть подергиваясь в такт пульсирующим волнам жизни, выходящим из глубокого разреза на горле. При этом он почему-то старался не выгибаться всем телом и не выворачивать ноги. Глупо, но в последние мгновения жизни яркой картинкой представило сознание, как они с Настенькой ездили однажды в деревню к ее родителям и попали как раз в тот день, когда ее отец резал кабана. Пашку неприятно поразило тогда, как кабан, булькая кровью, сучил ногами, пытался вскочить, но быстро слабеющие мышцы отказывались служить ему...

Картинка потускнела и, теряя яркость со скоростью вытекающей крови, угасла. Широко раскрытые глаза невидяще уперлись в выгоревшее небо, легкие послали последнюю каплю кислорода останавливающемуся сердцу...

Кабир дежурил на кухне, когда изрядно поредевшая рота вернулась с операции, и встретить Пашку не мог. Вернувшись из наряда, входя в палатку, Кабир почувствовал неладное. Он вглядывался каждому в лицо и тревожно спрашивал:

– Чырыпашка? Чырыпашка? – догадываясь, что нет уже больше Пашки, но при этом отказываясь верить в это, продолжая все тише спрашивать у солдат: – Чырыпашка?!.

Хмуро отводили глаза ребята, не хотелось отвечать растерянному маленькому татарчонку. Убили Пашку.

Поняв невозвратность случившегося, забился к себе в палатку и громко закричал Кабир, вспоминая Аллаха, шайтана, Пашку. Проходивший мимо повар, привлеченный вскрикиваниями Кабира, просунул голову в палатку.

– Чо разорался, чурка? Вон твоя черепаха! – и ткнул сытым пальцем в сторону обитого жестью стола, на котором, как на льду Пашкиного катка, трогательно скользила лапками одна-единственная из многих живущих в пустынях Афганистана черепашка Настенька.

Глава 6. ВОСТОЧНЫЙ БАЗАР

Этот афганский кишлак стоит на пересечении многовековых караванных путей, от него разбегаются и на нем заканчиваются, дороги, ведущие из Ирана, Пакистана, Туркмении, Таджикистана. С незапамятных времен здесь было людно, шумно, весело, богато так, как бывает только на Востоке. Прозрачные ткани, тонкие ароматы, приятный звон рупий, динаров, юаней придавали неповторимый восточный колорит кишлаку.

Караванщикам он щедро дарил долгожданный отдых, предоставляя прохладу зеленых садов, чистую холодную воду, вкуснейшие душистые лепешки и горячий рассыпчатый плов. На местном базаре шла оживленная торговля товарами со всех концов света. Веселые, красивые, смуглые лица, белозубые улыбки, пестрота одежд, характеров, обычаев.

На Востоке любят заниматься торговлей. Это нелегкое, но почетное и прибыльное занятие, уважаемое всеми. Торг доставляет наслаждение и продавцу, и покупателю. Это целое событие, состязание в остроумии, выдержке, ловкости, умении поладить к обоюдному удовольствию сторон и к взаимной выгоде. Здесь отлично знают силу денег, поэтому, умело торгуясь, можно купить и продать абсолютно все: начиная с булавки, продолжая человеком и заканчивая... звездой с неба. Отчего же не продать звезду, если на нее нашелся покупатель? Как он будет ею пользоваться? А это, извините, его проблемы! Он просил продать звезду – ему продали. О лестнице на небо пусть побеспокоится сам или просит Аллаха, чтобы тот сбросил эту звезду вниз.

Поэтому покупалось и продавалось на Востоке все, начиная с глотка чистой воды, стекающей с горных ледников, заканчивая кишлаком, по которому эта вода протекает уже мутным грязным арыком.

Такой простор для торговли и привлекал во все века продавцов и покупателей в места пересечения караванных путей. Много таких мест на Востоке. В одном из них и стоит этот кишлак.

Он же стоял костью в горле у командования контингентом советских войск в Афганистане.

И вот почему.

Пришедшая на эту землю война, как страшная громадная птица Рух, черными крыльями разметала богатые мирные караваны, разбросала их по опасным узким горным тропам, превратив жизнь караванщиков в полунищенское существование. Но остались дороги, и остались кишлаки на пересечении тех дорог, и потянулись к ним еще более богатые караваны, но теперь уже военные, с грузом оружия или наркотиков.

Все можно продать и купить, если есть две заинтересованные стороны. Война? Покупай наркотики для солдат-шурави, покупай оружие – бей неверных! Только плати. А платили, принимая военный груз, очень щедро – долларами. К обоюдному удовольствию. Товар доставлен – деньги получены. Доволен и продавец, и покупатель. Утром каравану отправляться в обратный путь, а пока можно отдохнуть, поговорить. На Востоке высоко ценят умного тонкого собеседника. Может, кальян? Музыкантов? Женщину? Может, еще что-нибудь угодно купить? Продать? Этот кишлак? Солнце? Небо? Звезду с неба?.. Ха-ха!

А что? Шурави высоко оценивают этот кишлак! Восьмой год пытаются взять боем – и не могут. Нет-нет, можно не беспокоиться. Сюда пройдут только караваны, а шурави сюда хода нет. Аллах акбар! А, кроме того, вокруг кишлака хитроумное минное поле на два-три километра в радиусе. Много тысяч итальянских, американских и советских мин. Отсюда, из кишлака, замысловатыми тропами, проложенными между минами, разойдется по отрядам моджахедов оружие и другой товар, даст возможность уничтожать ненавистных шурави. Вот они и бесятся, пытаются, как только могут, взять кишлак, но мины... да и воины Аллаха не дают. Так что здесь находиться безопасно. Бомбить авиацией не выгодно, они хотят взять центр пересечения дорог, чтобы владеть ситуацией в передвижении караванов. А десантников, которых сюда сбрасывали, всех рано или поздно отправляли на небеса, откуда они спускались, только бестелесными, а их тела в страшных голубых тельняшках позорно корчились под кинжалами правоверных, на колах на рыночной площади, под струями кипящего масла.

Аллах велик и милостив. У русских по этим минам специалистов много, но карты нет! Даже если правоверные «барсы» из Пешавара сами будут разминировать это поле, которое сами же и начиняли, и то месяц-другой провозятся. У кого карта минных полей? Так ли это важно? Главное, что идут и идут караваны. Везут оружие, которым бьют шурави...

Да, сильнее и сильнее бьют советских солдат. Костью поперек горла стоит кишлак – а вот не взять!

Впрочем, скоро выяснилось, что войти в кишлак совсем не сложно.

К очередной годовщине Великого Октября верховное командование решило сделать подарок советскому народу и высшему руководству СССР. В штаб ТуркВО и ОКСВА из генштаба пришел приказ о взятии кишлака. Причем информация давала понять, что в случае удачи можно рассчитывать на Звезду Героя, дополнительные звезды на погоны и перевод в Союз на заманчивые теплые штабные места-должности.

В лоб не взять, уже пытались не раз. Надо было сменить тактику. И начались переговоры со старейшинами племен и командирами партизанских отрядов, которые сообщили, что за конкретную, разумеется, немалую, сумму они готовы увести в горы своих людей и не мешать проходу шурави. А потом видно будет. Других обязательств на себя не брали. Отчего же не продать, если нашелся покупатель? Что он будет делать со своей покупкой? Как войдет туда, если все проходы заминированы, а карты нет?

– А это проблемы покупателя, – сказали продавцы и, забрав деньги, честно ушли в горы.

Очень уж хотелось отличиться, перебраться в Союз покупателю подальше от смерти, поближе к покою.

Нет карты? Разминирование займет три месяца? Да вы что? Уже октябрь! Весь советский народ ждет подарка! Вы, что, все там, о...ели? Обещайте солдатам отпуск, дембель, что хотите... И вообще, это приказ! А приказы, как известно, обсуждать можно, но опасно!

И погнали командиры солдат и себя на минные поля: кто, нисколько не колеблясь, со словом «есть!», кто с матом сквозь скупые мужские слезы, кто с сомнением в голосе: «Надо, ребятки!», кто с угрозой трибунала. Да кто же ответит за все это? Кто же кровью умоется? Молчать! Что такое жизнь солдата по сравнению со звездой?! Ведь жизнь человеческая – это миг, это автограф падающей звезды в бездонном, прохладном небе. А звезда ? Она будет светить всю мою жизнь мне и моим близким.

В мощные полевые бинокли командиры видели сквозь жаркое марево, как солдаты, пригибаясь, не шли, а крались, по ровным, нетронутым взрывами местам, осторожно ставя ноги на землю, пытаясь попасть в след, который остался от прошедших вперед, смело наступая на рваные ямы минных разрывов, раскоряченные, изломанные трупы товарищей. Вздымались огонь и камень прокаленной красной земли. Хорошо было видно в эти бинокли, как невидимыми пальцами гигантского скульптора, капризного и недовольного своей работой, словно глиняные фигурки, тела разрывало на части, раздавливало и швыряло с размаху оземь.

Следом двинулись сами, и видели теперь уже вблизи командира роты, который, надрывая сорванные голосовые связки, катался по пыльной земле, молотя кулаками по своей голове и по дороге, подтягивая к животу остатки оторванной ноги. Другой ротный с развороченными внутренностями хрипел подходящим к нему санитарам: «Нельзя... нельзя сюда... Назад...» Но не услышали, не поняли командира санитары, не услышали страшного хрипа командира – взрыв расшвырял солдат.

Повсюду лежали обезноженные, с рваными ранами на руках, лицах, бились в пыли солдаты, в беспамятстве царапая землю, срывая до корней, до мяса ногти, наползая на другие, злобно и глухо бумкавшие под ними мины...

Такой способ разминирования оказался быстрым и эффективным – и вскоре победным маршем, как было доложено наверх, полк вошел в кишлак.

Отзвучали звонкие победные рапорты в Москве, порадовался подарку советский народ, нисколько не сомневающийся, что солдаты наши хлеб и лекарство раздают дружественному афганскому народу, каждый получил, что хотел. Прошел праздник Великого Октября. Спустились с трибуны Мавзолея высших рангов военные руководители. Как и было предусмотрено, через две недели остатки изорванного в клочья полка были вынуждены оставить кишлак «под ответным натиском превосходящих сил противника».

Некому было оказывать сопротивление, да и некем. Договор есть договор. Сделка есть сделка. Продал – купил. Гости вышли – хозяева вернулись.

Торг есть торг. Все можно продать и купить, купить и продать на Востоке, начиная с булавки, продолжая человеком, заканчивая звездой на небе.… Только нужно прийти к обоюдному согласию двум уважаемым сторонам. Продавцу и покупателю.

Не желаете ли чего-нибудь купить? Солнце? Небо? Звезду?

Глава 7. «БУРУНДУЧОК»

Военный гарнизон советских войск в Газни располагался в удивительном месте. Правда, то, что вокруг него находились старинные, как из арабских сказок, глинобитные крепости, в которых дислоцировались воинские части «зеленых», уже не удивляло советских солдат, а вызывало раздражение. До города, построенного в древнейшие времена на высокогорье, вела современная, отличная бетонная дорога. С вертолетных площадок хорошо просматривались домишки пригорода. Сам гарнизон был окружен колючей проволочной спиралью под названием «егоза», что должно было служить защитой от проникновения врага. Человек, попадающий в кольца этой штуки, оказывался в колючем капкане, и выбраться из него мог только при помощи других, разрезающих кусачками слой за слоем опутывающую страдальца проволоку. Если пойманный пытался выпутаться сам, то любое его движение вызывало еще больший натиск ловушки и острые заржавленные шипы бездушно впивались и рвали тело. Но, увы, это не служило непреодолимой преградой. «Духи» то и дело «таскали» с территории гарнизона солдат и подбрасывали в мешках отсеченные головы казненных. Поэтому приходилось быть предельно осторожными даже у себя «дома» в темное время суток, и особенно при переходе в туалеты, построенные, по понятным причинам, в дальнем углу территории. По правую сторону от гарнизона на небольшой площадке прилепилась афганская бензозаправка. Целый день к ней подъезжали «барбухайки», чудовищные подобия мотороллеров с невероятно огромными будками, накачивались топливом и разъезжались: кто в город, кто в сторону далекого Кабула. Руслан частенько сидел в тени, прислонившись спиной к прохладной бетонной стене блока, наблюдая за экзотической жизнью заправки. Двое босоногих пацанят в простых тюбетейках с трудом двигали коромысло насоса, собирали деньги за бензин и устало сидели на корточках, когда не было клиентов. Толстый хозяин заправочной станции всегда сидел на веранде под брезентовым тентом, пил чай, утирал с лица пот, изредка привставал, прикладывая руку к сердцу, раскланивался со знатными клиентами и покрикивал на мальчишек.

Практически ежедневно духи из пригорода начинали обстреливать гарнизон минометным огнем, но не очень удачно и прицельно, а так, для острастки, пять-шесть раз пальнут – и сматываются. Продолжалось это до тех пор, пока начальник гарнизона, разъярившись, не повернул башни танков, охранявших советскую часть, стволами на пригород и не объявил через Царандой, что в случае повторения обстрела разнесет на хрен весь Газни. После чего стало относительно спокойно.

Вместо привычных армейских палаток или фанерных модулей солдаты жили в когда-то шикарной гостинице-блоке, построенной давным-давно англичанами. По оставшимся не разворованным медным ручкам, украшенным узорами, потемневшим от времени, почему-то не отодранным от толстенных дверей, по медным светильникам-плафонам, висящим в полной темноте коридоров, по загаженным настенным фрескам можно было судить о былом богатстве здания. Гостиница имела контуры буквы «Ш». Продольная линия этой самой буквы тянулась параллельно дороге, а три поперечные были вытянуты в сторону близких гор и кишлака – пригорода Газни. В комнатах блока не было ни одного окна, только в коридорах днем четкими прямоугольниками сквозь длинные и узкие бойницы пробивались лучи солнца, укладываясь на выщербленный бетонный пол светлыми пятнами. Все три крыла занимали солдаты вперемешку с офицерами. По вечерам свет подавали с помощью движка, да и то ненадолго, если только не объявлялась тревога. Тянущийся вдоль всех коридоров по низким потолкам электропровод со временем обвис, оброс паутиной и кусками изоленты цеплялся за лица проходивших. Прослужившие больше года имели и койки, и матрасы, а вновь прибывших размещали в пустых, замусоренных, прохладных комнатах, в которых спали вповалку на своих же шинелях или бушлатах. В одном из промежутков поперечин буквы «Ш» стояла полевая кухня, тут же под небом раскорячились старые, рассохшиеся длинные армейские столы, за которыми никто не сидел. Получали в алюминиевый котелок жратву и шли в облюбованные уголки, где спокойно можно было поесть, покурить и вздремнуть на сытый желудок.

Руслан попал в Газнийский гарнизон с пересылки в Шинданде. Там комплектовались новые расчеты для зенитных батарей. Находясь в Шинданде, Руслан постоянно ощущал чувство голода. За весь месяц, кторый провел на пересылке, ему раза четыре досталось по жалкому двадцатиграммовому кусочку сливочного масла, которое он безумно любил. А тут... На одном из раздолбанных столов стояла разорванная по сгибам картонная коробка, в которой подтаивал 20-килограммовый брус масла. На положенный по рациону кусок белого хлеба каждый «отмахивал» штык-ножом столько масла, сколько душа пожелает. Руслан остановился в недоумении около скатерти-самобранки, не смея поверить в чудо, а не то что коснуться его. Повар, поняв его состояние, зло сплюнул сквозь щербатые зубы и подбодрил «чижика»:

– Бери-бери, жри, сколько хочешь. Еще шесть коробок есть.

Руслан удивленно уставился на худющего повара.

– Дак холодильников-то не держим, чай, не баре, – вновь зло сплюнул повар, – ща слопаем это маслице – и следующего жди до белых мух...

В другом промежутке между крыльями здания стояли армейские скамьи и у самого края крыльев блока торчали два врытых металлических столба. Руслан подумал: «Странное место для волейбольной площадки», но скоро понял, что ошибался в своей догадке. По вечерам на столбы натягивались сшитые между собой простыни, на которые киномеханик жутко трещащим киноаппаратом проецировал фильмы. Собирались, рассаживались на скамейках, да и просто на земле, задолго до начала «киносеанса» почти все, кроме, конечно, тех, кто в это время «тащил службу». Смотрели все подряд, что имелось под рукой у киномеханика, по нескольку раз, до следующего почтового вертолета, с которым привозили и почту, и фильмы. Двухсерийный «12 стульев» все уже знали вдоль и поперек, киномеханик каким-то образом «замылил» коробки с лентой и, когда свежих фильмов не было, крутил «Остапа Бендера».

Скоро Руслан привык к жизни в гарнизоне, перезнакомился со всеми и стал присматриваться. Насмотревшись, начал приловчаться, как бы поживиться, как бы заработать, чтобы не дешевыми иностранными побрякушками набить свой вещмешок, а, когда придет нескорый «дембель», приобрести что-нибудь посолиднее. Размышлял. И вскоре провернул свою первую операцию. Да так неудачно, что поздним вечером, после очередного просмотра «12 стульев», солдаты с батареи Руслана сидели кружком, курили и хохоча успокаивали его.

– Как продали? – непонимающе хлопал ресницами Руслан. – Танк продали? Да ну, брешете!

– Тьфу! И не в первый раз!

– И за сколько же?

– Та! За пару кувшинов кишмишевки на экипаж. На большее танк не потянет, – совершенно спокойно рассказывал танкист – гость батареи.

– Да ну-у-у, – недоверчиво протянул Руслан. – Вас за это расстреляли бы!

– Балда! За что же стрелять-то? Танк – вон он, – танкист ткнул пальцем в темноту, где, и правда, стояла его машина. – Продавать уметь надо. А тебя Перчик просто надурил. Тут такое продают! А ты, считай, свои деньги просто ему подарил. Сколько? Сто, двести афошек? Ну ладно, не огорчайся, слушай.

И кое-как успокоившемуся Руслану рассказали, как проделывается несложная и веселая операция с продажей танка.

Танк, подогнанный задом к дувалу, предлагают хозяину как вещь абсолютно необходимую в хозяйстве, с самыми радужными перспективами на развитие этого самого хозяйства. Вспахать там, или, опять же, бельишко на стволе просушить, а то и от дождя или снега укрыться, там же и печка есть. Солдаты получают требуемый натуральный продукт в виде кишмишевки – отвратительного самогона, либо барана, либо то, чем может поступиться хозяин за диковинную покупку. Затем испрашивается разрешение нового хозяина на последнюю ночь в танке, не на улице же ночевать. Афганец любовно примыкает покупку, чтобы не украли, крепкой цепью к глиняной стене дувала и сладко спит, видя во сне те самые радужные перспективы. В это время барана съедают, самогон выпивают, анашу выкуривают. Под утро боевая машина, взревев и взметнув тучи пыли, увозит еще хмельных и сытых танкистов вместе с куском дувала и бренчащей новенькой цепью, давно хранимой хозяином для особого случая. Ищи-свищи...

– Так то – танк! А ты, дурья голова, чего испугался?! Ладно, впредь умнее будешь! Таких, как ты, Перчик уже человек двести надурил, – танкист хлопнул задумавшегося Руслана по плечу.

Перчик – начальник интендантской службы части – прапорщик. Вообще-то его звали Василий Игнатьевич. Фамилия у него смешная – Перец. И похож он был на перец. Только не на стручковый, а на болгарский, сладкий. Толстенький украинец, на коротких ножках, с румянцем во всю щеку, очень жизнерадостный, он представлялся: «Прапорщик ПЭРЭЦ». Это он сегодня «нависал» над здоровенным Русланом и говорил страшное, совершенно не вяжущееся с его смешной внешностью:

– Стоять! В глаза смотреть! Отвечать!

Руслану было впору не стоять и отвечать, а провалиться сквозь землю.

– Сколько взял?

– Да вот... – мямлил растерянно Руслан и теребил в руках две засаленные бумажки по сто афгани.

– Да за это... Да тебя... – распалялся праведным гневом воина-интернационалиста Перчик, – на месяц на губу закатать надо. Негодяй!

– Товарищ прапорщик! Фотоаппарат мой. Я...

– Разговорчики! Советский солдат занимается наживой! Сейчас пойдем – я тебя начальнику гарнизона сдам под арест!

– Не надо, товарищ прапорщик! – совершенно сомлел Руслан и просительно-нелепо пробормотал: – Я... я больше не буду, – и чуть не разрыдался совсем по-детски от стыда и страха перед скорой карой за свой поступок, позорящий высокое звание воина-интернационалиста и так далее.

– Не надо! – вроде бы уже остывал Перчик, – а валюту-то куда девать?! – вновь добавил грозности прапорщик, с отвращением глядя на деньги, зажатые в потном кулаке солдата.

– Может, себе возьмете, а, товарищ прапорщик? – с робкой надеждой на помилование протянул Руслан.

– Я? Себе?! – Перчик чуть было вновь не взорвался в благородном негодовании. – Да ты... – и вновь смягчился. – Впрочем, ладно. Давай сюда. Пожалею тебя, молодого. Но впредь... Сдам сейчас деньги в кассу полка под отчет. Смотри мне, попадешься еще раз, я тебе... Иди.

– Ну, Перчик! – смеялись солдаты. – Ты ему руки целовать не кинулся? Лопух! Послал бы его подальше, он бы и пошел. Под отчет! Сдохнуть можно! Ничего, мы тебя просветим.

Через месяц просвещенный товарищами Руслан уже спокойно и уверенно продал афганцам свое парадное обмундирование, зимнюю шапку и противогаз. Парадку покупали охотно – полушерстяная одежда, шапку – ясно. А вот на какой ляд афганцам противогаз, так никто и не смог понять до конца войны. Отчитываться за казенные вещи было просто. Парадка в Афгане только и нужна, когда демобилизуешься. Уходишь на дембель – с молодым поделись. Ты ему – свой жизненный опыт, он тебе с глубоким уважением – свою парадную форму. Остальное спишут, как утерянное в бою, или еще придумай что-нибудь. Тем более что с Перчиком можно было решить любые интендантские вопросы без занудства, допросов, за небольшую сумму в чеках или афошках. Солдаты им были довольны, он имел от этого свой небольшой доход, и за то прощали его любимый фокус, который он проделывал с неопытными, подлавливая их на торговле с афганцами и до смерти пугая.

Закрывали глаза. Ничего, терпимо. На дембель «упаковаться» Перчик поможет. Если доживешь до дембеля. А повезло, дожил – домой повезешь купленные на вырученные от продажи хорошие импортные вещи. Классные швейцарские часы, шикарный магнитофон, модные джинсы, можно и куртку или плащ из тонкой лайковой кожи. Да мало ли может себе позволить человек с капиталом? Главная задача – потом суметь протащить все это через границу, где пограничники, таможенники, патрули всяческие обобрать норовят. Так вот, чтобы «раскрутиться» да поиметь все это, отчаянные головы продавали все: керосин, бензин, водку, если имелся канал получения, патроны, автоматы, гранаты – все, что в большинстве случаев приводило к печальным последствиям. Арест, суд военного трибунала, дисбат или тюрьма. Весельчаки надували афганцев, скорее, для развлечения, чем из корысти, «продавая» танки или батареи парового отопления. Операция не сложная. При строительстве или ремонте гарнизонных капитальных зданий (что вообще то было достаточно редко) снимали батареи, заменяя старые радиаторы на новые.

Радиатор, закрепленный в помещении, нагревает обычная горячая вода, поступающая в него по трубам. Откуда это может знать афганец, живущий практически в пустыне? В тех частях, где это можно было, железную «гармошку» наполняли кипятком, закупоривали и, пока горячая, продавали какому-нибудь бедолаге.

– Смотри! Пробуй! Что, хороша? Забирай, увози. Зимой тепло будет, дрова не нужны. Только смотри, осторожно обращайся!

Если кто-то приходил с жалобой – остыла, ругали:

– Тебя же предупреждали! Вот, взял и сломал!

Меняли, и уезжал несчастный, увозя в арбе «шайтан печку».

Шла и другая торговля. Продавали доски от упаковочных снарядных ящиков, брусья от авиационной бомботары и целые ящики.

Афганцы с удовольствием брали идеальные первосортные звонкие доски от ящиков из-под нурсов, ящики из многослойной фанеры, из-под другой армейской всячины, куски жести от вертолетных контейнеров.

Вскоре Руслан сам смеялся над своими нелепыми страхами, над новыми неопытными продавцами, которые под грозный окрик Перчика отдавали ему вырученные «афошки». Более того, через некоторое время Руслан подружился с прапорщиком и стал помогать ему в некоторых торговых операциях. Однажды Руслан рассказал Перчику, что его так сильно испугало в день знакомства.

Фотоаппарат, который Руслан всучил афганцу, старенький «Вилия-авто», имел одно-единственное достоинство. Встроенный экспонометр. Афганцу так понравилась дергающаяся, как живая, от солнечного света стрелка, что он не увидел невосполнимый недостаток. Объектив фотоаппарата давно уже надломился, и Руслан укрепил его аккуратно пластилином. Во время торга старался не выпускать аппарат из рук. Наконец, когда афганец протянул деньги, Руслан закрыл футляр и отдал камеру. Тут бы скорее исчезнуть, но черт поднес хитрого прапора, который исподтишка следил за торгом.

– Вор у вора дубинку украл, – утирал слезы смеха Перчик. – Ты бы видел себя со стороны! В штаны не наложил? Это тебя Бог наказал!

Эх, знали бы они, как их обоих вскоре Бог накажет с помощью фотоаппарата!

Те, у кого была возможность, подторговывали, и довольно успешно, водкой. В первое время за бутылку можно было получить тысячу афгани. Понемногу Руслан «упаковывался», покупая в кантинах Газни вещи. Выбирал качественные шмотки, торговался с афганцами за каждый афгани, набрал «каламов» – чернильных ручек с золотым пером, парфюмерии мужской и женской, часов и теперь подбирался к трехкассетному монстру «Шарп», сияющему никелем и черным пластиком и стоящему столько, насколько выглядел. Так хотелось домой его привезти! Но дорогой, собака!

Когда Руслан поделился своей мечтой с Перцем, тот предложил:

– Слухай сюда, военный. Я наладил дорожку в соседнюю крепость к «зеленым». Там есть один старший офицер – капитан по-ихнему, так вот он забивал уже вопрос о покупке водки. Предложил покупать постоянно. Платить будет сразу по восемьсот афошек. Это за оптовые поставки. В розницу невыгодно: пока одну продашь – позеленеешь, страху натерпишься, а остальные выжрешь от расстройства, что такая продажа.

Договорились сегодня же вечером пойти в крепость и взять с собой пробный ящик. Да и что в самом деле сложного? Минут пятнадцать туда, как стемнеет, это с грузом. Полчаса – там, пять минут назад – налегке. Делов то! Риска – ноль, бабки – пополам! И Руслан «затарился» через своих землячков водкой. Из самой столицы – Кабула – привезли.

Пошли, когда уже совсем стемнело. Сумочка – мечта оккупанта. Руслану подумалось, что в нее можно при желании и Перчика упаковать. С красно-синими полосами по бокам, изображением самолетика, надписью «Аэрофлот» и тридцатью бутылками водки внутри.

Прошли через вертолетные площадки, обошли темную громаду танка и через неширокий язык пустыни добрались до ворот крепости. Часовой в воротах обалдело отдал честь входящим в крепость шурави, тем более что они козырнули первыми, в кои-то веки, почти строевым шагом, с тяжелой-то сумкой, промаршировав в ворота. Затем юркнули в прохладу коридора и быстро прошагали к той двери, которую указал, Перец.

Руслану сразу не понравилось, что кроме покупателя, в комнате находился еще один человек. Это еще кто?

Прапорщик показал водку, и офицер, одобрительно поцокав языком, начал отсчитывать деньги. Оба увлеченно следили глазами за тем, как купюры переходили из руки в руки, а Руслан начал выставлять бутылки на стол. Выставил уже двадцать бутылок, когда его внимание привлек негромкий щелчок. Он поднял глаза и обомлел. Прямо на него глядел объектив фотоаппарата. Да что там фотоаппарат! На лацкане цивильного пиджака у незаметного человека была прикреплена пластиковая небольшая карточка – бейдж. Руслан машинально поставил на стол еще две бутылки, пытаясь прочитать надпись на бейдже. Арабская вязь, какие-то иероглифы и ниже по-английски что-то похожее на «Асахи».

Корреспондент!

С идиотской ухмылкой на лице Руслан попятился в угол, где ничего не заметившие покупатель и продавец считали деньги, и, придвинувшись к Перчику, тихо прошептал:

– Дергаем! Быстро!

– Чего ты? – недовольно вскинул голову прапорщик и, проследив в направлении взгляда Руслана, повернулся прямехонько к объективу вторично щелкнувшего аппарата.

Подхватив зачем-то сумку с оставшейся водкой, Руслан уже громко завопил:

– Дергаем!

После секундной заминки, вихрем сметя покупателя, Руслан и Перец вылетели из комнаты, печально звякнув сумкой о косяк двери. Выбежали и растерялись. А отснятые кадры?! Руслан, стол с водкой, довольное лицо Перца с деньгами в руках. Докажи потом особистам, за что тебе передали деньги.

Все решилось за доли секунды.

Корреспондент хорошо спланировал свой репортаж. Первый кадр – русские выгружают водку. Второй – считают деньги. Не хватало третьего, завершающего – в панике убегают.

Репортер вылетел с камерой наготове вслед за русскими и как раз в них и уткнулся.

Прапорщик одной рукой цапнул фотоаппарат, другой толкнул корреспондента назад в комнату, прямо на выбегающего за остатками своей водки офицера. И пока эти двое барахтались на полу, толкаясь и мешая друг другу, Руслан и прапорщик рванули так, что успели пробежать через двор крепости и пулей пронестись мимо часового. Выбежав из крепости, Руслан отбросил в сторону чертову сумку, бьющую по ногам и, дрожа, сунулся к Перчику, который трясущимися руками пытался отстегнуть футляр, открыть камеру и выдернуть пленку. Получилось бы быстро, может, этим и закончилось. При свете луны не поснимаешь. Но послышались крики преследователей из крепости. Испуганные этими криками Руслан и Перчик переглянулись и кинулись бежать вокруг крепости. Отчего-то подсознание Руслана заклинила мысль, что камеру нужно вернуть. Или водку? Или забрать остаток денег? Размышлять было некогда, и, вместо того чтобы отбежать в сторону, оба, как хорошие рысаки, помчались «нарезать» круги. Крепость не имела острых углов, которые нужно было огибать, поэтому бежали почти как по цирковой арене.

Цирк!

Заморский футляр никак не хотел расстегиваться. Где-то у него должна быть пимпочка, которая то ли отстегивается, то ли откручивается. Прапорщик пальцами скользил по коже футляра, сдирая ногти, и никак не мог эту пимпочку нащупать. Длиннорукий, длинноногий Руслан бестолково вертел головой на бегу, матерился и торопил Перчика.

Что-то завопил за их спинами выбравшийся из крепости и кинувшийся в погоню иностранный корреспондент. Он жалел уже не о сорвавшемся дорогом репортаже, а о дорогостоящем фотоаппарате. Его крики только добавили прыти бегущим фигурам – длинной и коротенькой. Из полосы, освещенной луной, забежали в тень, и Руслан, споткнувшись обо что-то, толкнул под локоть прапорщика. Камера, кувыркаясь, вылетела из рук Перца и приземлилась впереди бегущих, смачно звукнув объективом. Не останавливая бега, Руслан наподдал фотоаппарат носком ботинка. Камера пролетела вперед, и прапорщик подхватил ее не прерывая бега.

Поняв, что его драгоценность пострадала, взвыл сзади бегущий корреспондент. Фотоаппарат отозвался ему, весело бренча разбитыми потрошками.

Хрен бы с ней, с камерой, но у нее внутри находилась пленка, кадры из которой могли привести под трибунал. Отлично это понимая, и с отчаянием услышав, что в крепости поднялась тревога, под окрики часовых на вышках: «Дриш! Дриш!», Руслан и Перец наддали еще. Этакие залитые лунным светом Пат и Паташон, Тарапунька и Штепсель.

Было бы смешно...

Они совершенно одурели от бега, страха, шума. Тем более что не отставал потерявший голову от гибели камеры корреспондент.

Наконец-то!

Футляр летучей мышью полетел в репортера, который не поймал его и начал искать в темноте.

Оторвавшись от погони, Руслан и Перец наконец-то сообразили и юркнули в сторону от крепости, затаив рвущееся дыхание, шмыгнули в сторону танка и своего блока. В это время ворота крепости распахнулись, и из них выбежали солдаты – «зеленые», – подгоняемые своим офицером, преследующим восемь бутылок водки, за которые, впрочем, он еще не рассчитался. Выбежали со света в темноту и завертели головами, куда бежать-то?!

Правильно решив, что шурави побежали в сторону своей части, офицер лихо выкрикнул какую-то команду, на бегу обернувшись к своим солдатам, и со всего маху перелетел через отброшенную Русланом сумку. «Пропахав» в пыли на брюхе метра полтора, он попытался вскочить на ноги, но на него посыпались, как кули с мукой, бестолково кричащие, добивающие водку в сумке солдаты, верные своему командиру. В отчаянии заверещал офицер, успевший рассмотреть под ногами сорбозов при свете фонарика красно-синий с самолетиком бок сумки. Последний штрих в кучу-малу добавил врезавшийся в общий переполох иностранный репортер, продолжавший погоню за фотоаппаратом... Общие вопли и стоны переполошили еще и всех собак крепости. Оплеухи огорченного офицера смогли навести хоть какой-то порядок среди преследователей. При этом досталось и репортеру. Наверное, случайно. В общем, шумок стоял еще тот!

Утихли, добросовестно отслужившие свое собаки. Пропустив раскрасневшихся, растрепанных солдат вовнутрь, со скрипом закрылись ворота крепости.

Руслан с прапорщиком все никак не могли отдышаться, усмирить дрожь в руках и ногах, так что только через полчаса смогли заняться вещичкой, которая могла стать для них поопасней итальянской мины.

– Как думаете, товарищ прапорщик, от лунного света засветится? – растянув в руках гремучую змею пленки, спросил Руслан.

– Хрен ее знает! Ты у нас специалист по фотоделу. Импортная. Может, особая какая! Давай утра дождемся. На солнце уж точно почернеет.

Оба настолько ошалели, что не сообразили просто сжечь пленку. Спичками.

Добравшись до своей крепости, решили ждать утра. Разлеглись на сдвинутых лавках во дворе, отдышались, закурили.

– Товарищ прапорщик! Если бы пленка осталась, что бы было?

– О! Во-первых, жуткий скандал. Может, даже международный. Нас – под трибунал. Тебе – не знаю. Скорее, дисбат. А мне...

Помолчали, покурили.

– Спишь, солдат? Вот послушай! Мой отец долго жил в Сибири и мне рассказывал, – помолчал Перец, – бурундучка знаешь?

– Ну, зверек такой пушной. Полоски на спинке, – задремывая, отозвался Руслан.

– Во. Он чем-то чуть-чуть на белку похож. На зиму орешки запасает. Запасами и доживает до весны. Самое для него страшное – медведь-шатун. То ли люди шатуна из берлоги поднимут, то ли еще что, только он держится зимой тем, что из-под снега откопает. Сколько-то корешков, ягод. Жрать ему охота, и он, если находит бурундучковы припасы, пирует. Зверек убегает, а медведь грабит все подчистую.

Прапорщик замолчал, потом закурил еще одну сигарету, выпустил клуб дыма и вновь заговорил:

– Когда бурундучок возвращается, конечно, медведя уже и след простыл. Так эта тварюшка, вроде бы безмозглая, а делает вот что. Видит, что ничего не осталось, что до весны не дожить. Умирать медленной смертью не хочет, отыскивает подходящую развилку на дереве и вешается на ней...

– И что? – выдохнул Руслан, не ожидавший такой трагической развязки жизни зверька.

– Да то, что после статьи мне только бы осталось, что подыскать подходящую развилку.

Прапорщик дотянул окурок до конца и, отщелкнув его от себя, закончил:

– У меня дома, в Союзе, мать уже пять лет как парализованная лежит, двое детей, жену года полтора назад как похоронил – рак у нее был... А ты думал, я так хапаю, по натуре гнилой своей?..

– Н-н-не-е-ет, – растерянно-удивленно протянул Руслан.

– Ну, ладно, светает. Пленку прикончим – и айда.

Уже под солнечными лучами поняли, что пленку не спасет и святое провидение. Поделили с таким трудом полученные деньги, пожали руки и побрели каждый в свою комнату.

Глава 8. ШТЫК–НОЖ

Не везло Федюне со штык–ножом почти до самого дембеля. Как только он к нему не прилаживался, всё шло отвратительно. Причём даже на учениях, когда приходилось присоединять ножны к лезвию, резал проволоку, как и все остальные, втыкал его в чучела, набитые соломой, – и ничего. Абсолютно всё было в порядке. Но стоило.… Впрочем, по порядку.

В самом первом наряде по роте, стоя на тумбочке, Федюня, дождавшись отбоя, вынул штык–нож из чехла, покрутил его так и сяк, полюбовался матовой поверхностью, поелозил пальцем по тыльной стороне, где имелась насечка «для пилки дров», так её называл сержант взвода. Провёл ногтем по лезвию, убедился, что резать таким ножом практически ничего нельзя, вздохнул и всунул штык обратно в ножны.

Кто стоял по молодости лет дневальным на тумбочке, тот знает, что хуже ничего нет. Все дрыхнут, только дежурный по роте Борисыч сидит в канцелярии, позёвывая, читает книгу и курит. Федюне тоже хотелось курить, но долг обязывал стоять ещё полчаса. Это потом уже можно будет пару часов прикорнуть и опять на пост. Э-хе-хе-хе. … Тягомотно! Федюня заинтересовался кольцом на ручке штык-ножа, погладил его гладкую поверхность, слегка источенную от времени. Чёрт его знает, как указательный палец попал в это кольцо?! Федюня потянул палец на себя. Ага. Не лезет назад. В суставе застревает. Федюня засопел, потянул сильнее, придерживая нож другой рукой. Никак!

– Борисыыыыч, …Борисыыыч, – потихоньку позвал Федюня, не смея отойти ни на шаг от боевого поста, вытягивая шею, пытаясь заглянуть за угол, откуда видна открытая дверь канцелярии. Не удалось, и Федюня позвал громче:

– Борисыыыч….

Где-то на первом этаже казармы громыхнула дверь. Федюня от ужаса вспотел. А вдруг это дежурный по полку?

– Борисыыыч…, уже почти в полный голос всхлипнул Федюня.

– Ну, чего тебе, – злобно зашипел появившийся наконец-то Борисыч, заспанно щурясь в полумраке коридора. – Чего орёшь?

Федюня ткнул левой рукой в капкан.

– Тут, понимаешь. …Это,… как его…...

– Ах ты, – Борисыч матюкнулся от неожиданности. – Ну, Федька, ну, гад! Ты специально?

Федюня только жмурился в ответ, что-то бормотал, жалко оправдываясь и дёргая рукой.

– Да погоди ты, – соображал Борисыч. – Не дёргайся! – успокаивал он, пытаясь круговыми движениями стянуть штык с заметно припухшего пальца Федюни.

– Вот же хрень какая! – Федюня осмелел. – Слышь, Борисыч, давай я слюной натру.

Федюня плюнул на палец, растёр слюну. Но палец никак не хотел вылезать из тисков кольца. Наконец Борисыч сообразил, сбегал в кубрик, приволок кусок мыла. Федюня опять наплевал на палец, намылил погуще, и кольцо почти без усилий покинуло настрадавшееся место.

– Иди спи, – буркнул Борисыч. – Балбес!

За всей этой вознёй время пролетело незаметно. Федюня разбудил второго дневального и, не раздеваясь, лёг.

Уже утром, после подъёма, когда рота ушла на завтрак, Федюня стоял в очередную смену на тумбочке, предвкушая, как он вскинет руку к виску и заорёт хорошо поставленным голосом при появлении командира: «Рота, смирно! Дежурный по роте, на выход!». Федюня даже разволновался, представляя себе эту замечательную картину. Начал одёргивать китель, чтобы ни одна морщинка не выглядывала, поправил галстук, подровнял фуражку. Уже на втором этаже слышались чьи-то шаги. Федюня резко опустил руки вниз, принимая стойку «смирно», и палец сам влетел в растреклятое кольцо штык-ножа….

В общем, когда вошёл командир роты, он был озадачен видом дневального, согнувшегося задом к двери, пыхтящего, бормочущего что-то невнятное, дёргающего локтями.

– Дневальный, – негромко окликнул капитан.

Федюня дёрнулся, повернувшись красным, потным лицом к командиру и, роняя фуражку, пролепетал ненужное:

– Рота, смирно!… Дежурный, на выход. – Тщетно при этом дёргая правой рукой с намертво зажатым в кольце штык-ножа пальцем.

Эх, …если бы только это. Ну посмеялись в роте, позабавились над Федюней и забыли. Так нет же. Дальше было хуже.

Находился взвод в карауле. Федюне достался пост на учебном аэродроме, обнесённом колючей проволокой, с прожекторами по углам квадратной территории. Декабрь. Снегу намело полно. Вроде бы и мороз с ветром сырым, промозглым, Прибалтика ведь, а снег всё равно подтаивает. То сосулька звякнет, сорвавшаяся с крыла самолёта, то снег зашуршит и гулко рухнет с крыши мастерских. Федюня кутается в караульный тулуп до пят, тяжело ходит в валенках, натянутых прямо на сапоги. В общем-то, Федюне не страшно. Скучно только, развлечься нечем. Курить не хочется, да и по уставу нельзя. Ходил так Федюня, ходил, изредка вздрагивал от непонятных звуков. Прицеливался из автомата на воображаемого врага, резко высовывался из-за углов строений, перебегал от самолётов к вертолётам, представляя, как будет задерживать забравшегося на пост злодея с обязательным криком: «Стой, кто идёт!», досылом патрона в патронник и следующей командой: «Стой, стрелять буду!», затем выстрелом вверх, а потом всё как-то невнятно представлялось в сладкой мути. Понятное дело, что злодей взят в умелом бою, там слава, может быть, награда и обязательный десятисуточный отпуск с поездкой домой. А там…... Федюня аж зажмуривался от представленных удовольствий. Ясное дело, поход в клуб на танцы в парадной форме, с тускло мерцающей на груди наградой. Федюня её ещё не представлял, успокаивая себя, что потом разберётся, что за награду ему присвоили.

Яростный стук поезда, пробежавшего по недалёкому железнодорожному пути, помешал размышлениям. Федюня вновь заходил по надоевшему посту. Подошёл к огромному тополю и, шепча: «Стой, кто идёт!», нанёс примкнутым к автомату штык-ножом удар в ствол. Штык покорно вошёл в древесину. Федюня потянул оружие на себя. Не-а.… Штык сидел прочно. Федюня потянул ещё и ещё. Результат тот же. Тогда он принялся раскачивать автомат, потихоньку пытаясь высвободить лезвие. Еле слышное «кррак» судным колоколом раздалось в голове часового. Безобразный обломок ножа торчал из дерева, а над стволом автомата торчала такая же безобразная ручка.…

Что уж тут рассказывать, как дальше было дело. На губе трое суток Федюня отбарабанил час в час.

«Дальше что было?» – спросите вы. Да так и было дальше. Однажды, уже на другом посту, огороженном двойным рядом колючки, Федюня пострадал из-за комбата Халеева, вздумавшего проверить молодого бойца.

– Рядовой, – размышляя про себя, чего б такого сказануть, произнёс: майор, даю вводную. Противник нападает вот из-за тех кустов, – уже уверенно Халеев ткнул пальцем на густой ольховник, росший неподалёку от входа на пост.

Федюня рухнул плашмя на землю, срывая предохранитель автомата и передёргивая затвор, лихо перекрутился через спину к опоре прожектора и, конечно же, ударяя по ней сразу отскочившим обломком штык-ножа.

Ещё хотите? Пожалуйста! Уже в Афгане Федюня сломал не меньше пяти штыков. Парни развлекались, по-детски играя в ножички, втыкая в песчано-пыльную мякоть земли штык-ножи. Федюня вошёл в азарт, плюнул на зарок – не прикасаться к этой хрупкой вещи. Бросил штык, и он попал в камень, предательски лежавший под тонким слоем грунта.

В рейде все открывали консервы именно штык-ножом. И ничего. Стоило то же самое сделать Федюне – Борисыча рядом не оказалось, о результате нет смысла говорить!

Вот ведь какая война нешуточная разгорелась между неодушевлённым предметом и вполне даже сообразительным и хорошим солдатом!

Поэтому Федюня таскал с собой маленький консервный ключ и перочинный нож. А штык-нож носил, как и все. Положено по уставу, что ты тут поделаешь?!

Уже потом, когда из учебки всех отправили в полк, воюющий в Афганистане, проклятый штык-нож и здесь не давал продыху солдату.

Случилось так, что на прочёсывании кишлака Федюня оторвался от своего напарника Борисыча, скользнувшего во дворик за высоким дувалом. Федюня видел, что Борисыч исчез, и двинулся вдоль глинобитной, покорёженной пулевыми отверстиями и выбоинами стены назад, чтобы в случае чего прикрыть друга. Борисыч уже смело топал по двору, давая тем самым понять, что здесь всё в порядке. Федюня выдохнул успокоенно, поправил ремень выставленного вперёд автомата и устало опёрся плечом о тёплую стену. Тут-то и навалился откуда-то сверху на него дух. Выбил из расслабленных рук оружие, зажал рот солдата горячей ладонью, а другой рукой схватил его за горло, пытаясь вырвать кадык. Федюня даже и не думал кричать, отдавая все силы тому, чтобы как-то вывернуться из жёсткого захвата, дать возможность воздуху прорваться в лёгкие. Он яростно вцепился в душившие пальцы, но не смог отлепить их от горла. Наконец Федюня сообразил каким-то уголком подёрнутого туманом сознания и, с трудом разлепляя раздавленные в кашу губы, грызнул передними зубами мизинец напавшего. И тут ему не повезло. Как раз на мизинце духа красовался серебряный перстень с камнем. Зубы Федюни, ломаясь от силы челюстей, соскользнули с него и уже острыми обломками впились в палец.

Дух дёрнул руку, но тут же сдавил ею шею шурави, помогая другой руке, уже давно душащей Федюню. Этого времени солдату хватило, чтобы перевалиться на бок и всадить в спину афганца непонятно как попавший в руку штык-нож. Тот завизжал, отталкивая от себя врага, который ещё и ещё раз воткнул штык в уже ослабленное тело духа. Федюня поднялся на колени, душман ещё был жив, изо рта его текла кровь со слюной. Он потянул руки к шурави, страшно блестя белками глаз. Федюня как-то равнодушно ткнул его в живот штыком несколько раз, не замечая бьющейся блестящей внутренности, пульсирующе выползающей из живота, распространяющей жуткое зловоние.

Борисыч оттащил парня за плечи от трупа.

– Федюня, Федюня, ты цел?! – Борисыч ощупывал окровавленного напарника.

– Ты глянь, Борисыч, – хрипло отплёвываясь кровью, пробормотал потерянно Федюня. – Нож-то…не сломался…

Глава 9. КУРИЛКА

А курилочка получилась просто класс! Ммммм, …загляденье.

Строили её всем полком. Резали на куски старые вертолётные лопасти, аккуратно стыковали их. Доски от «нурсовских» ящиков и брусья от бомботары пошли на скамейки и покатую крышу строения.

– Ну прямо не курилка, а дворец! – восхищался Федюня и для архитектурного завершения самолично вскарабкался на самый верх и прикрепил в виде шпиля штырь приёмника воздушного давления от «МиГа-17».

Командир полка давно ругался:

– Мать вашу, что за бардак! Куда ни глянь – везде окурки. Даже на взлётке, да что там, у самолётов и вертолётов курят! Старшина, в трёхдневный срок построить курилку…!

Но трёхдневные сроки пролетали и проходили месяц за месяцем. Солдаты загружены до предела. То предполётная подготовка, то послеполётная проверка, зарядка аккумуляторов, фотоустановок, пополнение боекомплектов, латание дыр в фюзеляжах бортов, выгрузка раненых. Да что, дел на войне мало что ли!

Полковник забывал об указаних, сам участвовал в боевых вылетах. Проблем по горло: то молодой летун загарцует на «восьмёрке» – храбрость свою показывает, на низких высотах бомбит духов, то «вертушку» подобьют – поиск налаживает, то солдаты с зенитчиками-соседями подерутся. Эх-хе-хе.…

Но последней каплей в озере терпения полковника стал прапорщик Мерзликин из технической группы авиационного вооружения, «намассандрившийся» с утра и блаженно курящий под солнышком прямо у топливозаправщика, из которого заливали керосин в вертолёт. Понятно, что Мерзликину влетело по самое не грусти, а на ближайшие неполётные, по случаю плохой погоды, дни была назначена стройка.

Вяло взялись солдаты за это дело, но по ходу работы разохотились, отошли от первоначальной, куцей идеи построить просто навес. Борисыч, как дипломированный строитель, сделал чертежи и даже утвердил их у командира. И опять же, кто ж не знает, что если солдат в курилке сидит, значит, занят. В этот момент его ни змея не укусит, ни старшина на работы не дёрнет. Занят солдат! Положено по уставу курить в курилке.

В три дня возвели. Теперь курилка тускло сияла под солнцем, давая благородные платиново-серебряные блики. Федюня с позволения главного архитектора голубой краской провёл линии по рёбрам бывших лопастей, ставя точку в строительстве.

Отошли подальше, чтоб полюбоваться, закурили. Тут Борисыч вскрикнул:

– Мужики, так ведь курилка-то ещё не того. …Тьфу, чёрт, а окурки куда бросать?!

Кто-то метнулся к складу ГСМ, за пару банок тушёнки выклянчил бочку из-под мазута и прикатил её к месту событий. До вечера выжигали бочку. Командир ворчал, что сажа по всей взлётке рассыпалась, но явно был доволен. Уже ночью Борисыч с Федюней обрезали аккуратно «болгаркой» бочку и вставили её в заранее вырытую яму.

Часов в шесть утра почти весь полк уже был на месте. Кто захватил место на скамейках – курил уже по второй сигарете. Кто поместился в восьмигранник – быстро докуривал и бросал в бочку окурки, выбирался из тесноты, уступая место другим.

– Эх, далековато построили, надо было поближе к метеостанции, оттуда от всех служб быстрее дойти можно, – со скрытой гордостью приговаривал Борисыч.

– Да ладно, там ещё одну построим, даже лучше, – успокаивал его Федюня, тревожно прислушиваясь к возможным критическим высказываниям солдат.

Но все были довольны. Командир даже пообещал подумать о награде для строителей.

На взлётке в это время готовили к боевому применению вертолёты. Технари заныривали внутрь бортов, проверяли узлы и агрегаты, где-то уже начинали почихивать двигатели. Прапорщик Мерзликин сидел в кабине «Ми-8», удивляясь тому, что в противообморозительной системе не оказалась спирта, и размышлял: подать рапорт на начальника склада или решить дело полюбовно. Вроде того, что взять посудину, налить в неё «массандры» и как бы заправить систему. Идея понравилась, и Мерзликин нажал на кнопку пуска реактивных снарядов, мгновенно трезвея от ужаса: предохранитель не был опущен….

Солдаты брели на завтрак, с неохотой покинув курилку, изредка оглядываясь на неё и мечтая о том, что после еды просто необходимо покурить.

Федюня развивал идеи по благоустройству территории курилки, убеждал Борисыча разработать проект озеленения «очага культуры», начав, конечно же, с рытья арыка, а то ничего не вырастет. Борисыч только хотел возразить другу, что курилку почти год собирались строить, а уж арык… но не успел. С взлётки за спиной раздался этакий характерный звук: «Шшшшухххххх…».

От камуфлированной «вертушки» волнообразно летел снаряд, оставляя за собой белый след….

Он влетел в курилку, разнеся её на безобразные, оплавленные куски дюраля.

Протрезвевший было, но тут же совершенно опьяневший от страха Мерзликин шёл к полковнику на макаронных ногах, шепча белыми губами оправдания.

Месяца через два, уже осенью, когда самолёт, доставлявший солдатское довольствие, был сбит на посадке, Федюня курил газетные самокрутки, зорко оглядывая территорию, не завалялся ли где бычок, и говорил Борисычу, занятому таким же делом:

– Хорошо хоть курилки нет, где бы мы курево добывали.… Там же как: окурков в бочку набросали, наплевали, кто их потом курить-то будет?!

Глава 10. ПРОВЕРКА

Проверка…. Это слово повергло весь полк в хаотичную деятельность. Ещё бы, из самого ТуркВО понаедут генералы, будут шерстить и строить, соваться всюду, порядок наводить и «гривы сшибать» всем подряд, от комполка до самого зачуханного солдата, вечно сопливого Алимки Теймуразова.

Худо-бедно, привели в порядок прилегающие к самой взлётке пески, этими же самыми пыльными песками засыпали остатки взорванной курилки, под страхом губы вминали окурки в землю и затаптывали. Мало этого было для приёма комиссии! Крайне мало. Ну что тут покажешь?! Выгоревшие палатки, плац, в своё время укатанный минным тралом и залитый водой. Что-то вроде катка получается. Только солнце спекает подготовленную поверхность до твёрдости бетона. Даже взлётки для самолётов кое-где в Афгане так строили! Правда, на этом плацу редки были построения всего личного состава. Даже перед рейдами строился полк вдоль палаток.

Замполит маялся, места себе не находил. С кого ж спрашивать будут за политическую подготовку личного состава, как не с него?

– Вот же, твою мать! – матерился майор, беспомощно размышляя, чем-таки удивить комиссию, морщился и уходил в столовую, где солдаты битым стеклом обдирали до сахарного блеска столы и скамейки.

У входа в палатку пищеблока столкнулся с командиром. Полюбовались заблиставшими предметами быта, покурили, поскребли в затылках.

– Слушай, Семёныч, – задумался полковник, – ты бы какие-нибудь стенды сделал, что ли.… Там для постройки ДОСов[1] фанера есть, возьми, сколько надо, и напишите что-нибудь….

– Есть! – возликовал майор и заспешил к складам, сожалея на ходу, что не дошла до него такая простая мысль. Забыл всё к чёртовой матери с этой войной!

Рисовались майору какие-то яркие плакаты с лозунгами, выписками из уставов, суворовскими поучениями и маршрутом славного боевого пути полка. Сам себя одёргивал замполит, когда ж это успеешь, если до проверки три дня осталось.

– Ничего, ничего, – не давал поглотить подступающей тоске радость находки. – Художников со всего полка соберу, сутками рисовать будут. Пусть в полку сидят, в рейд не пущу! – соображал майор, указывая солдатам и начальнику склада, какие листы фанеры вытаскивать и как их резать.

… Увы! Художников в полку не нашлось.… Маляры, плотники – это пожалуйста! С нашим глубоким уважением! А вот рисовать – НИ-КО-ГО! Отчаялся замполит, затосковал больше прежнего. Но времени нет. Решил сам рисовать. По квадратикам. Достал учебники «Два мира – две системы», «Боевая и политическая подготовка солдат» и прочие и стал расчерчивать понравившиеся рисунки….

Федюня с Борисычем грунтовали фанеру. В водоэмульсионную краску добавляли гуашь, размешивали тщательно и старательно покрывали равномерным слоем будущий шедевр армейского искусства. Потом расчертили простым карандашом увеличенные квадраты в тех местах, где замполит собирался живописать. Двое суток с короткими перерывами на сон и еду друзья набивали через целлулоидный трафарет тексты густой гуашью, вытирали и подкрашивали грунтовкой те места, где поролоновый тампон выходил за края трафарета, выверяли оттиснутое с оригиналом – чтобы, не дай бог, ошибки не случилось.

М-да-аа-аа.… Чудо, а не планшеты получились! Весь полк к ним как на экскурсию ходил, когда выставили их вдоль палаток на просушку. Федюня с Борисычем ревниво охраняли дело рук своих, никого не подпускали ближе чем на три метра, запылят ещё, а то и руками залапают.

Командир полка пообещал подумать об отпусках для солдат и награде для замполита. Подождите, пока проверка пройдёт.

В ночь перед днём прилёта генералов майор распорядился занести планшеты в палатку, выселили из неё всю роту на улицу, а охранять наглядную агитацию остались всё те же Федюня и Борисыч. Замполит из своих запасов выделил пару банок тушёнки и итальянского томатного сока, перчёного и подсоленного, который можно было купить только в «Берёзке». Заслужили бойцы, что уж тут сказать!

На плацу красили нитрокраской рамы, чтобы раненько утречком выставить планшеты по всему периметру.

Борисыч улёгся на койку и задремал. Федюня сидел у буржуйки, вглядываясь в мерцающие силуэты кривобоких солдат, косоватых самолётов и танков, изображённых неумелой рукой замполита. Любовался! Думал даже, не податься ли после службы в художественное училище…. Потянулся Федюня, зевнул громко и забросил тушёнку в угли буржуйки, чтобы разогреть свинину, а в баночке она до кипения доводится, аж прижаривается к стенкам. А с томатиком! Чудо!

Зашёл замполит, зачем-то пересчитал планшеты, сверился с планом, как их завтра крепить, угостил «родопиной» Федюню и Борисычу оставил, потёр ладонями уставшее лицо и ушёл. Федюня выкурил болгарскую сигарету до фильтра, поставил котелок с водой для чая на печку и пошёл будить Борисыча. Ужинать пора.

Борисыч никак не хотел просыпаться, бурчал что-то, отпихивал Федюню локтями, потом сел, не понимая, где он и что от него нужно.

Федюня уже с кочергой в руках лез в буржуйку. С ужасом увидел, что банки как-то странно раздулись. Заторопился. Подцепил железной загогулиной одну и потянул к себе. Тут-то и хлопнуло. …Один раз. …Второй.… Кусочки мяса, брызги жирного сока, пепел выхлестнулись из печки. Обдали Федюню. Да хрен с ним, с Федюней! Два верхних планшета из стопок оказались как раз на пути фонтана. Борисыч всхлипнул и кинулся к ним, Федюня, совершенно обалдевший, стоял и смотрел на весь кошмар, который свершился по его вине.… Трясущимися руками взял банку с томатным соком и потянул язычок крышки на себя. Банка выскользнула и упала, предательски окропив и так пострадавшие планшеты.

Всю ночь Борисыч с Федюней подкрашивали поплывшие буквы, грунтовали при свете той самой буржуйки. Но, …увы! Жировые пятна выступали на «Боевом пути полка», а томатные капли никак не хотели закрашиваться, только чуть поблекли.

Ранним утром пришли солдаты, закрепили планшеты в рамах. Замполит только издалека видел, что все в порядке. Так и не успел поближе рассмотреть. Некогда было. Генералы прилетели в шесть утра, суровые, неприступные, с явными признаками вчерашних посиделок в Кабуле.

Быстро прошли в штаб, потом в офицерскую столовую, а после нее, уже подобревшие, размягченные, двинулись осматривать территорию полка.

Федюня с Борисычем прятались за палатками, ожидали неминуемую расплату за содеянное. Полдня протомились в ожидании. Курили бесконечно, не замечая крепости и вонючести «Гуцульских», мучались от жажды, но не смели покинуть своего укрытия. Все было тихо….

Отпуск, конечно, Федюня с Борисычем не получили, так же, впрочем, как и замполит награду. Уже через день после отъезда проверяющих замполит рассказал, что главному из них особенно понравилась художественная находка на планшете «Боевой путь полка». Этак всё получилось красиво, даже в память о павших бурые пятна крови умудрился художник на камуфлированном фоне отобразить…

Глава 11. ФАТЯ И ТАНДЕМ

Как только Жорка не вредил Федору!

Если за целый день не устроит никакой каверзы, хотя бы просто не обругает, считает, что день прошел зря.

Эта неприязнь началась с первого дня знакомства. Черт его знает с чего! Скорее всего, в память о детской стычке с деревенскими мальчишками.

Жорик – Георгий – истинно городской житель. Для него понятен шум широких проспектов, тишина и вдумчивость библиотек, грохот динамиков и безумство разноцветных прожекторов дискотек, парадность и праздничность концертных залов. Он легко разбирался в смысле и сущности классических произведений, любил таинственную узнаваемость любимых с детства музеев, с восьмого класса посвятил себя экзотическому спорту – каратэ и древневосточной философии. Выросший в интеллигентной семье, с детства получивший хорошее воспитание и знакомство с манерами высшего света, он с некоторой долей презрения относился к явлению, которое в России с незапамятных времен пренебрежительно называют «деревенщина». Георгий хорошо помнил те времена, когда он, городской мальчик, в черных шортиках, белой рубашечке, с обязательной бабочкой на тонкой шее, на чем непременно настаивал отец, появился в деревне у бабушки – маминой мамы. Помнил недоумение деревенских пацанов при появлении этакого бобочки на пыльной площадке перед сельпо, куда он бездумно-радостно побежал за страстно любимыми им ирисками «Золотой ключик». Мальчишки с величайшей радостью искатали его по земле, разбили нос, изорвали белую рубашечку, но особенно их раздразнила та самая бабочка, которую они с большим трудом сорвали-таки с него и прицепили на шею старого лохматого кобеля, напуганного не меньше самого Жорика и сбежавшего с места побоища с визгом и позорным лаем. К удивлению самого Жорика, он не убежал. Стоял в кругу разлохмаченных деревенских мальчишек, хлюпая окровавленным носом и сжимая кулаки так, что ноготки впились в ладошки. На шум драки и собачий визг из магазина выскочила толстая продавщица – тетя Зина, но не успела и рта раскрыть, чтобы разразиться басовитой руганью, как через дорогу быстро просеменила бабушка, раздвинула рукой уже испуганных ребятишек, схватила Жорика за локоть и потащила его домой, по дороге успев дать подзатыльник одному-другому обидчику внука. Жорик хотел было подло, под защитой бабушки, сунуть зуботычину кому-нибудь из них, но потом гордо вывернулся из крепкой бабушкиной руки, повернулся к пацанам и срывающимся от подступивших слез голосом тоненько выкрикнул:

– Мы еще встретимся, – и заплакал от переполнявшей его обиды.

Федор прожил всю свою 18-летнюю жизнь среди простых нравов сельского быта. С детства занятый тяжелым трудом, он воспитывался в рачительной, прижимистой крестьянской семье тракториста и доярки больше по дедовским, чем по книжным законам. Дедовы законы гласили, что своя рубаха ближе к телу. Не такая уж древняя память о барах и помещиках хоть царского, хоть советского времени учила не делиться с чужими, – пусть сами зарабатывают, – крепко удерживать свое.

Крепкий сельский «бычок» сразу не понравился Жорику.

В минуты прощания перед посадкой в воинский эшелон мама благословила Жорика и тайком от всех надела ему на шею древнего серебра фамильный дворянский прабабкин крестик. Отец же скупо-сдержанно, высоко держа породистую седую голову, крепко пожал руку, и оба ушли, не опускаясь до того, чтобы показывать людям горечь расставания.

Георгий, с тоненьким оранжевым польским рюкзачком на спине, направился к вагону и стал невольным свидетелем того, как Федора провожал отец.

Не стесняясь никого, мужик в новом «спинжаку», полосатых брюках, заправленных в сапоги, хватая сопровождавшего офицера за рукав кителя, искательно заглядывал ему в глаза и упрашивал оставить сына служить где-нибудь поближе, с простой хитрецой повышая майора до звания полковника:

– Товарищ полковник, он у нас один. А хозяин, и-и-и! И за скотиной горазд посмотреть, и на комбайну тамошним летом вымпел и грамоту получил. Да вот, товарищ полковник, посмотрите! – и мужик торопливо зашарил в кармане пиджака огромной заскорузлой ладонью, но, увидев, что офицер уходит дальше, заторопился следом, махнув рукой на неубедительную грамоту. Следом шагал здоровенный детина и противно тянул, смущаясь и стесняясь:

– Ну, фатить, батя! Ну, фатя!

Жорик презрительно усмехнулся и забрался в вагон. В окно видел, как отец с сыном, когда офицер все же ушел, едва-едва затолкали в вагон чудовищных размеров фанерный, еще времен Гражданской войны, чемоданище.

В дороге выяснилось, что в чемодане продукты, запасливо уложенные материнской рукой своему «чадушке» в дорогу.

И «чадушко» весь путь до Ташкента чавкало, сопело, отдувалось, благоухая салом с луком и чесноком. Говорить ему было некогда. Только и ответил на вопрос, как его зовут:

– Федюнька!

А в ответ на предложение присоединиться к трапезе да поделиться деревенскими харчами промолчал и через некоторое время опять засопел и зачавкал. Так, ни с кем и не поделившись, один и умял постепенно все содержимое.

Пацаны отнеслись к этому снисходительно-презрительно, только и отгоняя жующего Федора, подсаживающегося послушать песни под гитару:

– Вали отсюда, жлоб! Гляди, обожрешься и до места не доедешь!

В общем-то его не трогали: армия исправит...

Жорик, не понимающий такой жадности, полыхал благородным гневом:

– Боров! Сколько же он жрет! Да это же животное, а не человек!

Федор благодушно отрыгивал домашней колбасой, почесывал голову и в ответ только и говорил:

– Ну, фатит, ребя! Ну, фатя!

От этого искаженного «хватит» и получил он свое прозвище. Никто не звал его по имени, только Фатя.

Впрочем, самого Федора такая отстраненность и пренебрежение не смущали. Он даже не обижался, отчего создалось впечатление, что он еще и туповатый.

Когда попали в учебный полк, прошли курс молодого бойца, распределились по ротам, Жорик и Фатя попали в один взвод. Тут и Жорик получил свое прозвище. Перед отбоем болтали в курилке о гражданской жизни, об увлечениях. Жорик рассказывал о каратэ, чем давно интересовались в роте. Видели в первую неделю службы, как к Жорику пристали двое «черпаков», которых он уложил очень быстро и толково. На подмогу побежденным кинулись еще трое, но Жорик, умело уходя с линии атаки, ударами ног уложил и этих, праведным гневом дышащих борцов за армейскую иерархию.

Рассказывая о каратэ, Жорик увлекался и переходил еще к одному виду спорта, которым стал заниматься последний год перед призывом – велосипед.

– Вот я и Фатя, как тандем. Только там на одном велике два гонщика ногами усердно крутят в одну сторону, а у нас Фатя в другую педали вертит!

Грохнули, посмеялись и Жору прозвали Тандем.

Зная об отношении Георгия к Федору, их армейские товарищи получили повод к бесконечным армейским розыгрышам, подначиваниям, грубым, порой очень злым шуткам, как бы действительно усадив их вдвоем на один велосипед, только спинами друг к другу, и заставляли на потеху вертеть педали: кто кого.

Хотя подыгрывать Георгий не собирался, получалось что-то вроде соревнования. Выведет Фатю из себя Тандем или нет.

Советчикам не было числа, и каждый изгалялся, как мог.

Самыми мягкими солдатскими шуточками были налитые водой или мочой сапоги, гуталин в тюбике вместо зубной пасты, вынос крепко спящего Фати из казармы к туалету прямо вместе с койкой, портянка на лице храпящего Федора. Так что расползающаяся из вещмешка после прибытия в Афганистан пустынная нечисть в виде скорпионов, каракуртов и прочих тварей была просто милой усмешкой.

Ненормальность таких развлечений была вызвана грубым армейским бытом, войной, не терпящей сентиментальностей, непривычными условиями пустыни. Для многих эти развлечения были средством для отвлечения от тягот, у других – на большее не хватало интеллекта. Но все же, после первого рейда, донимания жестокого характера прекратились, все-таки автоматы всегда под боком.

Жора не принимал участия в этих развлечениях, но всегда интересовался душевным состоянием Фати, который с равнодушным спокойствием вне палатки вытряхивал вещмешок, отмывал сапоги и, начищая их гуталином из тюбика из-под зубной пасты, гудел добродушно:

– Да фатить вам, робя!

– Ну, Фатя! – взвивался Георгий. – Ничего его не берет!

Жорик уже понимал, что Федор – натура цельная, с крепкими нервами, но никак не мог успокоиться и все думал, чем бы пронять этого «бычка».

Большим знатоком и любителем издевательских выдумок был Гусь. Именно он придумывал новые пакости, сам их подготавливал и сам же их исполнял. В общем-то, Ванька Гусев был труслив, но, чуя поддержку со стороны авторитетного Тандема, старался услужить ему, понимая, чего добивается Георгий. Фатя же ни на йоту не менял своего добродушного настроения. Как все крупные люди, он обладал редким спокойствием. Жорик знал такую породу людей и ждал, когда же переполнится чаша терпения Федора, и во что, в какой ураган выльется его гнев. Он с замиранием сердечным понимал, что это будет что-то грандиозное, и желал только одного, чтобы это свершилось при нем. Страшно хотелось вступить в единоборство с Федором, ощутить его натиск и огромную физическую силу, чтобы, как надеялся Георгий, в полной мере ощутить вкус победы. А то, что Федор был необычайно силен, знали все. Он мог совершенно спокойно взвалить на свои крутые плечи «Утес» и тащить его в гору, да что там, с колена мог лупить из него очередями, только чуть краснея от натуги. Георгий, благодаря неприязни к Федору, тоже приналег на физо, подкачал и без того неслабые мышцы, но все же до «Утеса» было далеко. Кроме того, Георгий знал, что Федор хороший боец. Он одним из первых в роте получил медаль «За отвагу», чем подхлестнул Георгия, зацепив его гордость, и меньше, чем через месяц Георгия представили к награде «За боевые заслуги», которая досталась ценой огромного напряжения и риска.

* * *

В одном из рейдов случилось так, что Фатя и Тандем оказались в паре на прочесывании ущельица, ведущего к кишлаку, через который недавно проскочил отряд духов.

Когда вошли в устье ущельица, Федор вопросительно глянул на Георгия, признавая в нем лидера. Георгий хотел было послать Федора вперед, но передумал и только махнул рукой: «Прикрывай!». Сам пошел впереди, пристально поглядывая на обступавшие с обеих сторон камни. Федор крался следом, то и дело резко оборачиваясь назад, сторожко водя стволом автомата по пройденному пути. Дошли уже до середины, уже слышали журчание неширокой горной речушки, как Георгий не то услышал, не то почувствовал движение сверху. Он мгновенно отпрыгнул назад от шуршащего звука, толкнул в грудь Фатю и, уже падая, засадил длинную очередь в источник тревоги. Федор лежал рядом с Георгием, сосредоточенно разглядывая сквозь прицельную планку то место, куда стрелял Жорик, и удивление читалось на его лице. От какой опасности его оттолкнули? Георгий понял, что это была просто-напросто осыпь. Может, ящерица пробежала да своей лапкой камешек стронула, тот – другой, чуть поближе, тот – следующий. Вот тебе и источник шума!

– Ладно, пошли! – проворчал Георгий, толкая Федора в плечо, и не совсем справедливо добавил: – Что разлегся?

Фатя засопел, хотел сказать что-то, но промолчал. Пошли дальше.

Дошли до кишлака. Остальных пар не было, вот-вот должны были появиться. Георгий и Федор присели за большим валуном в тенечке. Сели так, что Георгий мог видеть кишлачок, а спиной к нему сидел Федор, разглядывая ущелье, из которого они только что вышли. Георгий, давясь, жевал безвкусную галетину, размышляя, хлебануть воды или еще потерпеть. Фляга почти пуста, и так не хотелось брать воду из мутной речушки. Решил, что можно потерпеть. Сонный кишлачок, струящийся жарким маревом, нагонял сон. До еды ли здесь, по такому пеклу?

А вот Федор снял с плеч вещмешок, аккуратно развернул его, вынул банку тушенки, вскрыл ее двумя короткими рывками штык-ножа, отломив кусок черного хлеба и, продолжая наблюдение, принялся аппетитно жевать. Георгий представил, что там, в банке, на две трети жира и немного волоконец мяса, и его аж передернуло от отвращения. Хотел было поддеть, обозвать пообидней напарника, но сдержался, скрипнув зубами от нахлынувшей неприязни. Только покосился на блестящий от жира подбородок да подумал: «свинья...».

Сидели молча.

У Фати, как всегда, рот был набит едой, поэтому он крикнуть не смог, а, увидев стволы автоматов, невесть откуда выскользнувших трех духов, направленных на них, подскочил и, удивительно проворно метнувшись, даже не думая схватить автомат, принял в грудь очередь, собой прикрыв спину Георгия...

Духам не повезло. Казалось, вот она, добыча. Осталось вон того одного шлепнуть или взять в плен, на потеху. Но с горы ударили две «двойки» и уложили сынов Аллаха.

* * *

Нести Федора было тяжело, но Георгий никому не позволял помочь и тащил его сам через бурную речонку, по кривым улочкам кишлака, донес до площадки, с которой их роту должны были забрать «вертушки». Осторожно положил Федора на землю, устроив его голову себе на колени. Задыхаясь от жара и тяжести, разговаривал с булькающим кровью Федором:

– Федор, Федюня, как ты? Не молчи, прошу тебя, не молчи! Ты прости меня, Фатя! Прости!

Только на несколько минут Жорик отдал от себя Федора, пока санитар раздирал на том гимнастерку и обматывал его грудь бинтами, моментально набухающими кровью, густой и черной.

И в вертолете не отпускал его от себя Георгий, сам погрузил Федора на носилки и, когда закрыл его лицо краем серой простыни, неожиданно для себя, как в деревне у бабушки, заплакал от переполнявшего его страдания.

После построения побрел Жорик к своей палатке. Навстречу ему Гусь понесся и торопливо зачастил, торопясь порадовать Георгия:

– Цел? Слышали мы, досталось вам. Фатю бинтуют? Выживет.

Сельские крепкие. Жалко. Прикол отложить придется. Я такое отмочил... Теперь-то он не выдержит, сломается. Ему письмо пришло. Я конверт вскрыл, письмо в клочки разодрал и назад склеил. Представляешь, он – тупой – куски будет складывать! Во поржем!

Смысл слов плохо доходил до Георгия. Он машинально взял конверт, аккуратно надорвал его сбоку и высыпал клочки письма в ладонь. Ветер лениво выдул, понес кусочки бумаги, лишь самый большой клок Георгий успел ухватить.

Зазубренным лезвием по сердцу полоснули строчки, написанные неуклюжей, загрубевшей рукой: «Сыночек дорогой... и Машутка плачет... Ждем тебя, Федюнька, деньки считаем... вроде уже фатить...».

Жора медленно поднял голову и молча, как волк, тяжелой серой тенью кинулся на глупо ухмыляющегося Гуся.

Глава 12. РАХМАТУЛЛА

Солнце каплей жидкого золота давно уже переливалось в лохани серо-голубого неба и блеском безжалостных лучей кололо, резало и терзало глаза людей, залегших в углубления складок каменистой стены, поднимающейся вверх от края дороги.

Слезящимися глазами Федор, в который уже раз, проследил размытые, пыльные очертания дороги, плавно вытекающей из-за поворота скальных нагромождений и также плавно втягивающейся за следующий поворот.

Удручающе-унылый, серо-желтый окружающий ландшафт не увлекал яркими цветовыми пятнами, но и не отвлекал от главной цели засады – дороги.

Федор передвинул пулемет так, чтобы с металла исчезли слепящие солнечные блики, поглядел влево от себя.

В напряженном молчании там, у гранатомета, залегли двое, ожидая цель. Несколько поодаль еще двое с автоматами в руках как бы невзначай следили за дорогой и Федором. Встретившись взглядами, один из них указал Федору в сторону дороги, призывая к максимальному вниманию.

На следующей площадке, на несколько метров выше, группа из пяти человек с «блоупайпами» – английскими ракетами – контролировала действия нижних и была готова прикрыть их в случае неудачного проведения операции.

Подставкой для сошек пулемета служил плоский, раскаленный, как сковорода у матери на печи, камень, своим видом напоминающий снятый с такой сковороды блин. На секунду промелькнула перед мысленным взором Федора горка промасленных горячих блинов, мать, толкущаяся у черного провала русской печи, и почему-то белый узор на голубых наличниках дома напротив. Выскочившая на камень юркая ящерка прогнала видение, вернула к действительности. Она крутнулась на месте, прицелившись заостренной головой в Федора, и замерла, немигающим глазом уставясь на человека. Так был похож ее взгляд на взгляд сурового командира, что даже в животе у Федора что-то подобралось и напряглось.

Обострившийся слух уловил гул приближающейся колонны. В засаде Федор был новичком. Роднее и ближе был крик:

– Держи колею! Колею держи, мать твою...

Не имея опыта, Федор не мог на слух определить, большая ли колонна. Первым из-за поворота вынырнул БТР, проехал до середины сектора обстрела и остановился. Следом подтянулись «ГАЗ-66» с красным крестом на боку, «Урал» с огромной цистерной. Именно в кабине такой машины Федор не раз слышал крик командира про колею. За этими машинами втягивались еще, но рассматривать было некогда, какие они.

На плечо Федора легла крепкая ладонь непонятно когда подобравшегося командира, призывая к вниманию, и указательный палец с серебряным перстнем, отдавая безмолвный приказ, ткнул по направлению к санитарной машине.

Федор, не выпуская из рук пулемет, о плечо отер лицо и, смахнув накопившиеся слезы, направил, тщательно прицеливаясь, ствол в бензобак машины с красными крестами.

БТР фыркнул облаком дыма, пошел было вперед, но от удара «блоупайпа», отшвырнутый взрывом, подпрыгнул и ткнулся в скалистую стену, перекрывая дорогу вперед. В ту же секунду Федор нажал на курок, послав первые пули точно в бак машины. Ствол пулемета, дернувшись вверх, рванул очередью брезент кузова, оставляя в нем большие дыры.

Гранатометчики слева отрезали путь к отступлению остальным машинам, подорвав удачными выстрелами замыкающую «техничку» на базе работяги «ГАЗ-66». На зажатую в тесном коридоре, беззащитную колонну сыпался дождь пуль и осколков. Растерянная, робкая стрельба застигнутых врасплох бойцов колонны не остановила радостной ярости нападающих, увлеченных беспомощностью врага.

Захваченный общим подъемом атаки Федор всаживал одну за другой короткие очереди в дымящиеся машины, мелькающие фигуры отстреливающихся, бил в головы, руки, ноги – лишь бы достать, попасть, уложить.

В охоте на людей пулемет слишком неуклюжий, неманевренный. Отбросив его, Федор подхватил автомат и, опустившись ниже по склону, теперь уже из него бил по попавшим в засаду, хорошо видимым, пытающимся спрятаться за искореженными машинами.

С остервенелой радостью Федор всадил очередь в человека с забинтованной головой, на корточках выползающего из-под брезента горящей «санитарки». Каким-то сатанинским озарением Федор почувствовал, что если и есть в санитарной машине живые, то лежат они на дне кузова. Больше спрятаться негде. Боковым зрением увидел, как его группа обрушивается на дорогу, заторопился, откинул сдвоенный пустой магазин и на бегу зашарил привычно в поисках подсумка. Сплюнул бешено, не нащупав ничего, кроме тонкой материи рубахи и штанов, подбежал к уничтоженной колонне. Отметил, что у распластанного тела белобрысого младшего сержанта в поджатой под грудь руке стиснут автомат, пинком перевернул тело и хищно-радостно оскалился, увидев «лифчик», полный гранат и магазинов, правда, к автомату другого калибра, АКС-74. Ничего! Забросив свой автомат за спину, вывернул из руки убитого оружие, щелканул затвором и побежал к кабине бензовоза, уцелевшего только потому, что одной из целей засады был захват горючего.

Федор распахнул дверцу со стороны водителя, одновременно уловив движение и нажимая на курок, направляя очередь в испуганные белые глаза, погасив удивленный вскрик.

Пули откинули голову солдата, и солнце через опущенное стекло осветило изуродованное, залитое кровью лицо солдата.

Кто это? Кто же это?! Знал... Знакомое лицо, отбросив назойливый вопрос, Федор огляделся. Колонна погибла. Его группа подтягивалась к бензовозу, и Федор повернулся туда. Навстречу, раздвинув остальных, выступил командир. Белозубо улыбаясь, одобрительно цокая языком, пожал руку, обнял за плечи и отошел, давая возможность остальным поздравить нового бойца отряда. Моджахеды подходили, пожимали руку, похлопывали по плечам, по спине, на чужом языке нахваливая воинскую доблесть Федора.

Он стоял, смущенно улыбаясь, стянутой с головы черной тюбетейкой утирал пот с лица, довольный собой.

Внезапный вскрик боли, смешанной с удивлением, заставил группу резко обернуться:

– Фе-е-е-дь-ка-а-а!..

– Фе-е-дь-ка... – уже не вскрикнул, а удивленно прохрипел раненый, единственный уцелевший солдат из растерзанной колонны, протягивая руку к группе.

– Это он меня?! – промелькнуло в голове. – Да нет, – отстранился от зова. – Я же не Федька, я – Рахматулла.

– Я – Рахматулла! – громко, на все ущелье, на весь мир по-русски крикнул бывший советский солдат Федор Булыгин.

Направившийся к раненому моджахед обернулся и, улыбаясь, закивал головой:

– Рахматулло, Рахматулло...

– Рахматулло, – одобрительно закивали товарищи, готовясь совершить намаз, восхвалявший имя Аллаха и верных его сынов.

Федор вынул из-за пояса штанов платок, расстелил его на земле, отер лицо сухими ладонями, становясь коленями на платок, и вместе со всеми забормотал молитву.

...Федор попал в плен к одному из воинских подразделений Хекматияра год назад.

Машину, за рулем которой сидел Федор, командир отправил в договорный кишлак в сопровождении семи солдат и нового замполита. Нужно было отвезти керосин, хлеб, медикаменты – откуп за спокойствие на этом направлении.

Замполит – восторженный молодой лейтенант Щукин – суетился и радовался по-щенячьи. В кишлаке перед собравшимися стариками и воровато шмыгающими вокруг машины детьми он произнес торжественную речь о дружбе между двумя великими народами, об укреплении социалистического лагеря на Востоке.

Переводил флегматичный туркмен Шарипов, и замполиту казалось, что не то он переводит, потому что, слушая пламенные слова Щукина, длиннобородые афганцы восторга не проявили и не шевельнулись до тех пор, пока лейтенант не приказал разгружать «Урал».

Федор сидел в кабине и с отвращением слушал речь замполита, кривя губы от слов «социализм», «партия», «дружба народов». Уже повидавший многое на этой войне, он про себя размышлял: «Подожди, необстрелянный, скоро увидишь «дружбу народов». Скоро поймешь, как духи стремятся к победе социализма». И припомнил Федор достижения социализма у себя дома: ворюгу и хама председателя колхоза, всевластность партийных работников района, угодливое заискивание матери перед руководством и ее слезы после отказа в материале для ремонта дырявой крыши.

«Они умнее нас, – думал об афганцах Федор. – А может, просто не такие забитые. Это у христиан – «подставь другую щеку», они же ни левую, ни правую подставлять не будут и не подставляют!».

Тем временем откуда-то из-за дувалов налетела толпа женщин и проворно смела с машины все, что привезли шурави. Самый старый из афганцев что-то говорил в ответ замполиту, оба прикладывали ладонь к сердцу, раз по пятнадцать сказали друг другу «ташакур».

Солдаты давно уже сидели в машине, и Федор с раздражением посигналил замполиту, чуть не целующему от умиления руки старейшине.

Ехали по начавшим сгущаться сумеркам. Замполит тарахтел без умолку, то выговаривая Федору, то размышляя вслух:

– Что ты дергаешься? Тут, понимаешь, политический момент! Это политика, идеология, а ты сигналишь, торопишь. Социализм в Афганистане это...

«Знаю я твой социализм, – думал Федор, – насмотрелся в колхозе...».

– Социальная справедливость... – разливался соловьем замполит.

«И справедливость эту знаем», – помнил Федор, как вышибли из комсомола, а потом и из техникума за «чуждое» увлечение каратэ.

Гордость за исполненную работу переполняла замполита и выражалась в трескучих высокопарных словах. Только прикусив язык, оттого что Федор направил колесо в выбоину, Щукин ненадолго замолк. Но так понравилось лейтенанту крепить дружбу народов, что, увидев бахчу, он приказал Федору остановить машину. На бахче два пацаненка помогали старику перетаскивать в старую рассохшуюся арбу черные арбузы.

Замполит выскочил из кабины, захватив буханку белого хлеба, позвал Шарипова и, переступая через рассыпанные по всей бахче арбузы, направился к старику. Афганцы застыли на месте, всем своим видом показывая смиренность.

Солнце уже только краем освещало зазубренность гор, колючее поле бахчи и острые башенки вышек ГСМ вдали, почти у самого въезда на кандагарский аэродром.

Шарипов вернулся к машине:

– Лейтенант приказал к нему идти, хочет бачам помогать.

Солдаты, ругаясь, перелезали через борт, нащупывая выступы носками ботинок, лениво сползали, шлепая подошвами в пыль придорожной полосы.

Федор сказал Шарипову:

– «Литер» про меня спросит, скажешь, двигатель проверяю.

Открыл капот, для вида поковырялся и, постелив куртку под передние колеса, улегся на легком сквознячке, закурил, поглядывая на работу солдат и беседующего с дедом замполита.

«Во-во. Точно как у нас в колхозе. Кто у руководства, тот никогда работать не будет, тот все больше языком... Вот и принесем им свой социализм. Деды пахать будут, а толстожопые – указывать. Не. Только без меня».

Отбросил щелчком окурок, потянулся, вылез из-под машины, чертя задницей дорожку в пыли. Встряхнул куртку и открыл дверцу, чтобы ее в кабину кинуть. Поднял глаза и обомлел. Ему в грудь направил его же автомат серии ТО № 2551 душман. Федор за доли секунды понял, что не в состоянии что-то предпринять еще и потому, что неслышно сзади подошел еще один дух и лезвием поперек горла Федора положил кинжал.

Сколько прошло времени? Секунда? Час? Сто лет?

Дух выскользнул из машины, заломил руки Федора за спину, скрутил веревкой, толкнул его на землю, туда же на легкий сквознячок.

Федор неуклюже упал у колеса, деранувшись щекой о бетон.

«Закричать?!» – мелькнула мысль, и Федор даже напрягся, но шею опять кольнуло лезвие. Дух уселся ему на спину, пяткой надавливая на затылок, заставляя Федора ткнуться всем лицом в дорогу. Успев только чуть повернуть голову в сторону бахчи, Федор хорошо видел работающих солдат, составленные в пирамиду автоматы.

«Пикну только, и голову отрежут, – метались мысли, – а пацаны так и дернуться не успеют».

С надеждой увидел, как лейтенант, наговорившись, сделал первые шаги к оружию. Федор услышал первый выстрел и отчетливо увидел, как крутобокий, тяжелый, словно чугунная гиря, арбуз, взлетевший из рук Шарипова вверх, чтобы упасть в объятия Женьки Савельева, вдруг с шумом лопнул, осыпая на миг оцепеневших солдат сахаристой темно-красной мякотью и мелкими черными косточками. Второй винтовочный выстрел с борта машины точно, как арбуз, разнес голову замполита, и тот ткнулся в тряпицу, окровавив булку хлеба, лежавшую на ней. Бойцы даже не двинулись с места, только вздрогнули от выстрелов, и тут же короткие хищные очереди, откуда-то из-за пределов бахчи, покорежив, поломав, уложили их на месте.

Дух слез со спины Федора, жестами приказал сесть в машину и ехать туда, куда он укажет. Прокричал что-то странно ухмыльнувшемуся старику, подождал, пока пятеро духов, собрав оружие, тенями метнулись в кузов машины, и приказал двигаться. Повинуясь, Федор нажал на педаль акселератора, и машина, выдохнув печально двигателем, развернулась на широкой бетонке и пошла, сначала по дороге, потом, свернув в пыль пустыни, не зажигая фар, большим черным пятном растворилась на фоне гор...

...Первые дни Федора страшно били. В день давали воду в мятом медном кувшине и кусок сухой лепешки. Отупевший от голода, жажды и побоев Федор решил совсем не пить и не есть, чтобы быстрее умереть. Его вытащили из ямы, явно чтобы наказать за отказ от еды. Видимо, для мучений он нужен был живым.

Федор стиснул зубы, расставил ноги, набычился. Он решил сопротивляться и хотя бы одного душка да завалить. Спровоцировать, чтобы наверняка накинулись все и забили насмерть. Так, как забили старослужащие молодого солдатика из роты Федора, отбив внутренности за сопротивление, а остальных «чижиков» заставили смотреть, добиваясь покорности, обещая всем такую же расправу, если посмеют донести или осмелятся сопротивляться им, «дедам».

Чем же духи лучше? Эти точно накинутся все. Ну и пусть! Все к черту! Уж сразу подохнуть, чем в мучениях.

Пока, раскачиваясь, он так размышлял, духи, увидев непокорность и оценив непримиримую позу шурави, загудели, и в их голосах Федор почувствовал вроде бы даже одобрение. Понял вдруг, догадался, что толпой уже пинать не будут.

От окружавших его мужчин отделился крепкий, с обнаженным торсом афганец. Подошел к Федору, взглядом оценил его и, обернувшись к своим, что-то сказал.

Федор чувствовал, что отощал здорово, что после почти недельных побоев ослаб. Кости и мышцы ныли, но многолетние доармейские тренировки каратэ помогли собраться и сконцентрировать внимание. Он взглянул на душмана, ухмыляющегося в лицо, и азарт предстоящего боя захлестнул Федора.

«Глумишься, вражина»! – подумалось ему.

И подхватила, понесла Федора веселящая злость, даря ему особую легкость в теле, силу мышц.

Афганец подскочил к Федору и резко, коротко ударил кулаком в подбородок. От сильного удара в ушах застучало тяжелым прессом, из рассеченного места тягуче закапала кровь. Но тренированный организм отреагировал почти мгновенно. Носком левой ноги Федор подцепил не успевшего отскочить духа под щиколотку, а стопой правой нанес удар в колено. Припав на колено, рубанул ребром ладони по горлу падающего противника и отошел мгновенно назад, оценивая совершенное. Афганец рухнул в пыль, захрипел и потерял сознание.

Федор напрягал подгибающиеся ноги, уткнувшись плывущим взглядом в землю, тяжело дышал.

Окружавшие место поединка афганцы неодобрительно заворчали. И не понимающий языка Федор опять почувствовал, догадался, что неодобрение относится не к нему, а к побежденному.

От напряжения драки подташнивало и сосало под ложечкой. Федор глубоко вздохнул носом и тремя резкими выдохами через рот вытолкнул из себя воздух, утихомиривая сердце и восстанавливая дыхание. Приподнял голову, мутным глазом оглядел окружающих, ожидая продолжения.

Поверженный его противник пришел в себя, тяжело поднялся, встряхивая головой, оглянулся на Федора и пробормотал что-то, но без угрозы, почти беззлобно.

Моджахеды посовещались и вытолкнули на вытоптанный пятачок еще одного бойца. Этот дух был покрепче с виду и, видимо, опытнее. Он не кинулся на Федора, а медленными кругами стал обходить его, выбирая слабину в позиции шурави. Нужно было брать инициативу нападения на себя. Федор выждал, когда солнце оказалось у него за спиной и ослепило духа, резким выпадом левой ноги отвлек противника, и тут же правой нанес сокрушительный удар в голову. Но усталость взяла свое, поэтому, когда дух, уже падая, даже не ударил, а по инерции просто пнул Федора, он тоже шмякнулся в пыль.

Короткий красивый поединок изможденного пленного, его мужество, воля к сопротивлению настолько понравились, что моджахеды зааплодировали.

Федора больше не били. Вечером ему вместе с лепешкой и кувшином воды принесли в пиале вареный рис с какой-то овощной подливой и старую, но чистую и еще крепкую одежду: шаровары, рубаху и тапочки без задников. Держали его в той же глубокой яме, хотя и бросили одеяло.

Теперь можно было укрыться днем от сжигающего солнца, а вечером – от холода.

«За своего что ли признали, – размышлял Федор. – Да нет, скорее, готовят к чему-то. Может, как бойцовую собаку, будут заставлять для потехи драться? Черт с ними, там посмотрим...».

И странное дело, когда Федор поел, переоделся в чистую легкую одежду, сбросив солдатское изодранное обмундирование и, укрывшись одеялом, перебрал в памяти события дня, он с изумлением понял, что испытывает чувство уважения и даже благодарности к своим врагам. Могли изуродовать, истерзать, но не стали. Могли за своих побитых мучениям подвергнуть, отдать им на расправу – не отдали. Плохо, скудно, но покормили, переодели. Как? Почему? Враги ведь! Сам видел трупы замученных шурави. Постой, почему шурави? Советских солдат! Сам-то ты кто?!

В большом смятении в эту ночь заснул Федор. И, видимо, этими мыслями навеяло ему сон, в котором увидел он себя. Истерзанного, с обрезанными ушами, корчащегося в луже собственной крови от боли, разрывающей его внутренности. Он страшно кричал, а духи, хохоча, под его вой глубже и глубже втискивали в него остро заточенный кол. И во сне этом духи на понятном для Федора языке кричали ему:

– Терпи, шурави, за свой СССР, за партию и правительство терпи, героем умрешь! Дома узнают – может, матери крышу хаты починят!

И закричал во сне, мучительно завыл Федор:

– Нет! Нет, не хочу! Да подождите же вы!

Проснулся от ужаса, от крика своего, вскочил на ноги, сдирая с головы одеяло, не до конца еще проснувшись, не понимая, сон это или явь. Не спал уже до утра. А действительно, за что геройствовать? За Родину? За народ? Так войну эту не народ начал, не Родина. Наоборот, горьким горем для Родины и народа стала эта страшная война. За партию? За правительство? За победу социализма на афганской земле принять мучительную смерть?

Не нашел ответов на эти вопросы Федор.

А вот позже получил он ответы...

Посетил отряд Хекматияр с сотней своих бойцов. В конце посещения приказал командир привести к Хекматияру Федора.

Привезли Федора в полутемную пещеру. Огонь очага освещал людей, сидящих на ковре. На почетном возвышении сидел Хекматияр. Федор вглядывался в его жесткое, почти европейское, традиционно бородатое лицо. Он хмуро посмотрел на шурави, что-то сказал командиру и жестом приказал увести пленного.

Через несколько дней Федору разрешили днем ходить по лагерю, хотя ночью все равно возвращали в яму. Теперь с ним стал общаться ежедневно мулла, постоянно находящийся в отряде. Мулла читал Коран, заставляя Федора внимательно слушать. Федор, конечно, ни черта не понимал, но слушать приходилось. Однажды Федор задремал под равномерный нараспев голос священника и вскочил от оглушительной пощечины. Да как же понять, ведь нескольких слов, которых хватало для общения с афганцами, теперь было крайне мало. А что знал Федор? «Дриш!» – стой, «шурави контрол» – проверка, «чан афгани» – сколько стоит, «шароп» – водка, «риш машин» – электробритва, и тому подобные слова из личного убогого лексикона.

Проводили занятия с ним и оставшийся из свиты Хекматияра переводчик, и командир отряда. Объясняли шурави, что принимал он участие в войне неправедной, что афганцы никогда, никому и ни за что не покорятся. Как в прошлом веке не покорились колонизаторам – англичанам. «Инглезе», – презрительно выговаривал командир отряда.

Страшно после этих бесед становилось Федору. Со школьной парты впитал он мысль о Великой Отечественной войне, что война эта была войной его народа, священной войной против вероломных захватчиков.

– Это священная война моего народа, – говорил командир отряда. – Шурави – захватчики, оккупанты.

Страшно было Федору от того, что соглашался мысленно с доводами, что сам так думал, от того, что понял, жутью обдало ощущение: готов к предательству, к войне на стороне этого народа, против своего. Пытался остаться советским солдатом, человеком. Возражал, что солдаты исполняют приказ, их заставляют гибнуть.

– За что, зачем? – прищуривался прошедший специальную подготовку у американских психологов переводчик.

И, оставив сокрушенного, растерянного Федора, обратился к командиру:

– Дальше сами. Теперь все получится. Я приказ выполнил.

Теперь уже Федора заинтересовал этот народ, который мощь советского оружия уже который год не могла поставить на колени.

Месяца через два Федор стал отмечать, что понимает отрывки разговоров афганцев, сам пытался называть окружающие его вещи, сначала вызывая смех, а потом помощь в освоении языка. Оброс Федор густой черной курчавой бородой, загорел, изменился внешне. Изменилось и отношение к нему. Кормили теперь Федора тем же, что ели бойцы отряда. Рис, лепешки, чай. Реже помидоры, виноград. Когда из кишлака приводили барана, куски вареного мяса из большого котла доставались всем поровну. Изменился Федор и внутренне. Чаще и чаще в мыслях считал себя своим среди этих людей. О том, что эти люди сражаются против его товарищей, советских солдат, старался не думать. Близко сошелся с Рахматуллой, тем афганцем, с которым бился в первом поединке. Обучал Рахматуллу приемам каратэ, а взамен получал знание языка, обычаев этого народа. В долгих беседах узнал от Рахматуллы об операциях, в которых участвовал и участвует его отряд, о расстрелах пленных, в которых и сам принимал участие. «Это война», – пожимал плечами Рахматулла. Не мы ее начали и не на вашей земле...»

«А мы их скотами считаем, зверьем, дикарями, – мучался в раздумьях Федор. – А ведь, действительно, это мы вломились в их жизнь, вот они в ответ и отнимают наши жизни...».

Это еще не было предательством. Окончательно отказался Федор от своего народа, своей земли и поднял оружие против шурави из-за Рахматуллы.

Накануне дня, когда Рахматуллу убили, он долго разговаривали с Федором.

– Стань до конца нашим, будь с нами. Прими нашу веру. Направь оружие против неверных, неправедных людей, – предложил Рахматулла.

– Своих убивать? – встрепенулся, даже вскочил на ноги Федор.

– Ты пойми, что твоих убивают твои. Будут еще воевать, – будут еще убивать. Остановят войну, выведут войска – сколько жизней сохранят и вам, и нам. И ты, убивая своих, только поможешь войну остановить. Убьешь десять – Аллах простит. Это не ваш Христос. Будешь мне братом – можешь четыре жены иметь, почет, богатство. Ты американские доллары дома заработаешь?

Глубоко задумался Федор. Вот же мучение...

Знал по рассказам и сам видел, как гнали советские офицеры солдат на минные поля по приказу высших офицерских чинов. Шепотом пересказывали ему, как попавших в окружение солдат уничтожили вместе с группировкой моджахедов. Тысячами гибли из-за неграмотных военных приказов. Неужели в этой войне правы только афганцы? Неужели...

И не смог найти, чем возразить на свои же вопросы Федор. Понял, что убедили его, привели к выводу, что ни гроша не стоит жизнь солдата СССР в этой войне для советского правительства. В том числе и его единственная драгоценная жизнь.

Наутро, провожая отряд, сказал Рахматулле, что принял решение, а какое, вечером скажет. Догадался Рахматулла, улыбаясь, как брата обнял Федора и ушел с отрядом. Вернулся отряд поздним вечером, понеся большие потери. Не вернулся Рахматулла.

Резко изменилось отношение к Федору. Вместо приветливых улыбок – хмурые лица, тяжелые взгляды. Все-таки шурави – советский... И...

Совершилась в этот вечер еще одна потеря. Не стало на свете советского военнопленного, русского солдата Федора Булыгина.

После обряда обрезания и трижды произнесенной священной калемы – Ла илях иля ллаху ва Мухаммед расули Аллах – превозмогая боль после отсечения крайней плоти, пировал принявший магометанскую веру и вместе с ней новое имя – Рахматулла, наутро поднявший оружие против ненавистных шурави.

Глава 13. МАСУД

Плюс на минус будет ноль...

Это боевое задание состояло из плюсов, рядом с которыми немедленно, как бдительные часовые, вырастали минусы.

Разрабатывали операцию штабисты из генерального управления, тщательно анализируя донесения разведки, сведения, выжатые из пленных моджахедов и их командиров, знания опытных офицеров, изучавших Афганистан еще задолго до войны, находившихся там в качестве военных советников. Готовый вариант утверждали на самом высоком уровне, чуть ли не на Верховном Совете СССР, что страшно раздражало и бесило профессиональных военных, разведчиков и контрразведчиков. Но что поделать? Партия – наш рулевой... везде и всюду. Поэтому, для подстраховки, во избежание утечки информации, в итоговых документах указали чуть другое время проведения операции, да и страну приложения огромных трудов перенесли чуть восточнее. Но так или иначе, операция была готова. Ее важность состояла в том, что появилась возможность ликвидировать Масуда – командира одного из крупных соединений душманов.

Врага можно ненавидеть, но недооценивать нельзя. Масуд – талантливый военачальник. Когда-то, еще в середине семидесятых годов, он был одним из лучших иностранных слушателей Фрунзенской академии, готовившей, как известно, не специалистов по засолке грибов и капусты. Вот и научили! Действия его боевиков отличались смелостью, слаженностью, дерзостью, жестокостью и, увы, редкой удачливостью. Увы, так как эта самая удачливость приводила к большим потерям советских войск, находящихся в радиусе его контроля, порой даже практически к полному их уничтожению. Кстати сказать, командиром этой части советского контингента тоже был выпускник той самой академии и даже того же самого года выпуска. Так что бывшие однокашники противостояли друг другу крепко и долго. Масуд, обладая аналитическим умом, вкупе с восточной дьявольской хитростью, сумел установить жесткую дисциплину среди своих людей, карая виновных по законам Шариата, не давал возможности шурави проводить никаких активных действий, вывел в зоне своего действия даже само понятие «договорный кишлак». Пленных русских брал редко, но если такое происходило, очень быстро заставлял их перейти на свою сторону, принять ислам и воевать против неверных. Так что уничтожить Масуда было очень желательно, но крайне сложно. Базовое местонахождение его сил было расположено в небольшом городке, неподалеку от границы с Пакистаном. Прямо из Пешавара он получал свежие силы, оружие, деньги, туда же переправлял раненых, пленных, перебежчиков. По донесениям советской разведки, в городке постоянно находились около трех тысяч духов, великолепно обустроившихся и готовых отдать свои жизни за Масуда, как отдали бы их с радостью за Пророка.

Разрушить городок авиацией советское командование не хотело, и крупное боевое соединение моджахедов чувствовало себя в нем как у Аллаха за пазухой. Масуд создал и отладил свою внутреннюю службу безопасности, разведку, контрразведку, не жалея долларов, рублей, марок, чеков, наркотиков. Популярность его была чрезвычайно высока. К нему тянулись люди со всего Афганистана, давали клятву на Коране и вступали в войско под зеленое знамя Ислама.

Вот этого сильного, умного и опасного врага и решено было ликвидировать.

Для выполнения разработанного плана отозвали из отпуска, из дома отдыха «Сосновый», что под Туапсе, спецгруппу, состоящую только из офицеров. Еще вчера ребята обмывали новые армейские звания, окунали в стаканы с водкой майорские звезды, а заодно с ними и ордена Красной Звезды, полученные за успешное выполнение одной из предыдущих операций. Пошумели, конечно, немного, погутарили, отбив у офицеров из системы МВД, также отдыхающих на побережье, девчонок. Каждый из спецгруппы прошел подготовку еще ту: и саперную, и снайперскую, и рукопашную, и парашютную, и... В общем, спецы хоть куда. Да и опыт боевой немаленький за плечами. Так что еще ночью, довольно сильно хмельных, их привезли в адлерский аэропорт, подбросили до Москвы, оттуда – прямиком в Ашхабад, и теперь офицеры досыпали в более-менее приличной гостинице, расположенной внутри большого военного городка, в самом центре столицы Туркмении.

– Кте мои маленькие прюки? Та черт пы вас попрал! – как все прибалты, Ян Роозма ругался, не повышая голоса, старательно выговаривая русские слова.

– Что потерял, Ян? – поднял от подушки заспанное лицо Игорь Красников и тут же со стоном уронил голову на подушку. – Вот блин, мутит что-то. Наверное, после перелетов...

– Маленькие прюки. Кому они мокут пыть нушны? – «бушевал» Ян.

– О-о-о, чтоб вас! Заткнитесь! – со своей постели простонал Лешка Уфимцев, – чего это вы с утра разорались? Теперь, может, месяц спокойно поспать не придется, – и, накрыв голову подушкой, перевернулся на другой бок.

Ян сердито переворачивал вещи, развешанные на спинках стульев, и недоумевающе сопел.

– Па-а-адъем! – вытирая полотенцем голову, мокрую после душа, прокричал старший в этой операции Женька Панин. – Сейчас на завтрак, потом последний инструктаж. В двенадцать ноль-ноль вылетаем в Кабул.

Панин еще рано утром был в штабе, где получил пакет с точным описанием операции, прочел бумаги и тут же их сжег, согласно инструкции, вложенной в конверт.

– Всем ясно? – громко спросил Панин, – Я же сказал, подъем! Вставайте, мужики, сегодня последний день в Союзе, – помолчал и добавил: – А может, завтра вообще последний.

– Тьфу-тьфу, еще накаркаешь, спичку тебе в язык, – слетел окончательно сон с Лешки Уфимцева. – Не, мужики, пошумим малость... у меня предчувствие такое...

Среди этой четверки черный юмор был делом обычным и воспринимался с одобрением. Темы смерти, гибели не были запретны в разговорах. Готовили их ко всему, к ситуациям, неучтенным и непредусмотренным. За риск, за готовность жертвовать собой, за то, что решались вопросы, от которых зависели порой тысячи жизней, группе предоставлялись особые привилегии. После удачных операций отдыхали в Союзе на морских побережьях, в горах. Начальство закрывало глаза на достаточно вольное поведение этих офицеров. Пусть. Может, в последний раз. Тем более что, конечно, случались и неудачные операции. В таких случаях слез не было. Только окончив их, третьим тостом, молчаливым, с комком в горле, стоя выпивали водку.

Женька Панин сильно переживал провал предыдущей операции, считал ошибку своей, хотя и понимал, что неудачно сработала группа подготовки. Ориентиры не сработали. В итоге вместо намеченного договорного кишлака его спецгруппа вышла на кишлак, в котором их встретили плотным огнем. Немедленно уйти не получилось. Вертолетам нужно время для перелета, группе – для перехода в место посадки машин. Да потеряли время, выясняя ситуацию.

– В кишлаке безоткатки!

– Откуда?! Быть не может!

– Безоткатные орудия и сотня духов... Нас встречают огнем. Быстрее вертушки.

– Да какие духи? Вы что там, пьяные?

– Все, связь кончаю. Уходим.

– Отставить! Не уходить! А задание?!

И так дальше и дальше. Женька понимал, что время уходит и ситуация для них складывается крайне сложно. Но тот, на другом конце связи, все тянул и тянул, предлагая подождать, пока не свяжется с Москвой. Женька уже открытым текстом материл тупоголового офицера, в ответ тот огрызнулся и заявил, что группа сама промахнулась и находится в семнадцати километрах от границы Афгана на территории Пакистана.

Откровенно говоря, никакой границы там нет, пустыня да камни. Присутствует та самая граница только на географической карте. Результат ошибки – невыполненное задание. А кроме того...

Пришлось принимать бой и уходить, срочно уходить. Краем глаза Женька видел, как остальные четверо едва заметно приподнимались из-за камней, посылали короткие автоматные очереди и уходили дальше в пустыню. Женька молил Бога, чтобы успеть дойти до первого скального коридора. А там... Духи наступали быстро, уверенно. Еще бы, человек сорок бросились в погоню. Но ребята из спецгруппы не были напуганы этим. Все верно. Так и надо. Один к десяти. Не этому ли их и обучали? Бою с противником, превышающем в силе вдесятеро. Все нормалек! Уже у самого узкого входа в спасительное ущельице грянул разрыв гранаты, посланный духами из гранатомета. Женька оглянулся. Духи еще были далековато. Неподалеку от него в пыли лежал Николай. Нехорошо лежал. Ноги носками ботинок чертили круги на земле, руки обхватили живот с развороченными осколком внутренностями. Эх, Коля, Коля, какого ж ты... ну зачем же ты бронежилет-то бросил! Женька бросился к нему, еще на бегу понимая, что все кончено.

Николай еще был в сознании, глубокими глазами он смотрел в голубое небо и что-то шептал пузырящимися кровью губами наклонившемуся над ним командиру. Тот прислушался.

– Женя, вперед. Уходите...

Женька вынул из «лифчика» гранату, выдернул чеку и сунул, зажал запал в ладони раненого. Николай благодарно улыбнулся и слабо кивнул, впадая в беспамятство. Командир забрал оружие и кинулся в ущелье.

Минут через десять за спинами группы раздался хлопок. По времени выходило, что Николай дождался духов и разжал ладонь, когда они были возле него.

Никто из ребят не оглянулся. Шли быстро, переходя на бег. До места встречи с вертолетом еще часа три хода. Каждый поставил в уме черную зарубку. Все. Нет больше Коляна. Вечная ему память!

Ян все еще возился в поисках пропавшей вещи, когда из ванной вышел Лешка Уфимцев:

– Эй, горячий эстонский парень! В ванной твои трусы, на веревке висят. Кому они нужны, твои маленькие прюки?! – подмигнул ребятам, поддразнивая Яна, – «Что это ты трусы теряешь? Перепил вчера? Ничего – завтра душки похмелят. «Старым Таллинном»!

Пошел потальше! – улыбнулся Ян. – Сам пьянчушка.

В двенадцать ноль-ноль, без всяких проволочек вертолет «Ми-8» поднялся в жаркое небо, сопровождаемый двумя «двадцатьчетверками». Звено взяло курс на Афганистан, а там в район Баглана, откуда и начнется операция.

Сидели внутри раскаленной вертушки, напялив на головы шлемы с переговорными устройствами. Игорь Красников нетерпеливо крутился на узкой алюминиевой скамье:

– Эй, Ян, – сквозь треск и помехи в наушниках позвал Игорь.

Ян степенно повернул голову.

– Лыжи подбери!

Роозма выступал в команде ЦСКА по биатлону, поэтому невзрачная шутка здесь, над прожаренной пустыней, смешит. Тем более что у Яна невероятный, сорок восьмой размер обуви.

Мужики рассмеялись. Даже пилоты, обернувшись через плечо, заулыбались.

Что ж, шутка – хорошее начало. Немалый плюс.

Ян откинулся к борту, прикрыл глаза. Биатлон, снег, лыжи. Зимний Таллинн. Кривые улочки, башни, ратуша, и сам Старый Тоомас в аккуратных снеговых шапках. Приятно вспомнить. Особенно здесь, сейчас. Даже потянулся Ян сладко от приятных воспоминаний.

– Не тянись, долговязый! – не успокаивается Игорек. – Вертолет разорвешь!

Не успели отсмеяться, как в машину ударил снаряд. Вот, мать их... Только-только границу пересекли. Вон, еще и речку видно. От взрыва вертушку сильно тряхнуло, но не это оказалось роковым. Следующим снарядом напрочь отсекло хвостовую балку, и зависшее тело вертолета начало неумолимо падать вниз, еле удерживаемое несущим винтом в горизонтальном положении. Сидящих внутри, ухватившихся руками, кто за что успел, начало вертеть на сатанинской карусели.

Вот тебе и минус! Минус на плюс.

Женька, крепко вцепившись в скобу, выступающую из стенки вертолета, крепко зажмурил глаза, чтобы не видеть сквозь иллюминатор мелькания приближающейся земли. Не от страха. От отвращения перед любым вращением, которое он приобрел в подростковом возрасте.

Перед его домом на детской площадке была установлена этакая гадость, сваренная из металлических труб в виде буквы «Ф», крутящаяся на подшипниках. На всю жизнь проклял эту вертушку Женька. Секрет ее действия очень простой. Руками нужно взяться за верхние перекладины, а на нижние встать ногами, оттолкнуться от земли, как при катании на самокате. Тогда эта дрянь начинала вращаться. Как регулировать скорость вращения от плавного до безумного, становилось понятно почти сразу. Нужно было только-то оттопыривать зад или выпрямляться вертикально. А вот как остановить эту гениально простую штуку? Да если тебя от вращения тошнить начинает?! В общем, Женька спрыгнул с нее, получив сильный удар по ногам нижней перекладиной, и в ближайших кустах сирени с полчаса поливал траву маминым вкусным обедом, а карусельку – удивительно нехорошими словами. Если бы не соседская девчонка, которая так ему нравилась, ни за что не залез бы Женька на эту штуковину! А так хотелось покрасоваться в мощном вихре вращения. Покрасовался! Ох как смеялась Светка, когда он, бледный, взъерошенный, выбирался из кустов...

Так что Женька почувствовал себя отвратительно после первых же оборотов искалеченного вертолета. Глаза зажмурить можно, а вот желудок не зажмуришь.

Лешка Уфимцев, не смея отцепить руки от лебедки, для того чтобы хоть лицо прикрыть, с ужасом видел помутневшие глаза командира, его побледневшее лицо и судорожно глотательные движения кадыка. И боялся он не того, что вот сейчас они могут разбиться. Не о смерти думал Лешка, когда в него полетели брызги завтрака, щедрого завтрака, который для них устроили в Ашхабаде.

То, что осталось от вертолета, достаточно жестко брякнулось на бархан. Замычал, мотая головой, прикусивший язык Ян, хахнули невольным выдохом остальные. Первым из рваного бока вертолета пулей вылетел Женька, следом выбрались остальные.

– Целы? Живы? – приходя в себя, чуть покачиваясь, пересчитывая взглядом, начиная с оттирающегося песком Игоря, спросил Женька. – Что с летунами?

Подбежали к кабине, переступив через тело бортача, вылетевшее через треснувший фонарь, и, увидев раздавленные лица пилотов, потянули шлемы с голов.

То, что люди мертвы, они поняли сразу. Опыт. Горький.

Следом за упавшим вертолетом сели сопровождающие. В густой туче пыли группа погрузилась в один из них, и он тут же сорвался с земли. Уже в иллюминаторы офицеры увидели, как на месте падения вспух черный взрыв, и вторая «вертушка», сделав прощальный разворот над местом гибели экипажа, ушла на прочесывание границы. Пока летели, Женька связался со штабом, и оттуда поступил приказ вылетать на место высадки сразу.

Пока Женька переговаривался, Игорек мрачно пошутил:

– Блин! Говорил же тебе, Ян, не потягивайся! Какой вертолет разорвал!

Никто не поддержал. Хорошо, что не разбились. Хорошо, что не рвануло топливо в баках, не сдетонировали боеприпасы. Что ж. Плюс!

...Последние метры до укрытия преодолели глубокой ночью, крадучись. Спустились с вершины скалы до позиции. Обосновались, замаскировались. Подготовили оружие, о котором заботились больше, чем о себе. В бинокли можно было рассмотреть дома, дувалы, вооруженные посты, патрули.

Разведчики проделали ювелирную работу, выбрав и подготовив место для снайперов, с которого по ориентирам они смогли определить дом с открытой террасой во дворе Масуда. Увидеть все это можно было только с этой точки склона, открытого для свободного обзора и обстрела со стороны моджахедов. Женька подумал, что для него навсегда останется загадкой, как разведчики искали это место, как оборудовали его, обустроили прикрытие из камня. Ведь работали-то прямо под носом у духов. Сколькими жизнями за это заплатили?!

Решающим было утро.

По данным, Масуд должен после утреннего намаза на террасе собрать командиров отрядов на совещание. Так открыто он действовал крайне редко. Шанс выдался из-за того, что собирались практически все командиры, и упускать такую возможность было нельзя. Поэтому снайперы проверяли свою готовность еще и еще раз. Твердили приметы Масуда в уме, настраивали оптику оружия, четко помня давнишние наставления инструкторов: стрелять только в шейные позвонки, в худшем случае – в голову. Выстрел в сердце – шанс на выживание, что недопустимо.

...Отзвенели голоса муэдзинов с точеных высоких минаретов. Правоверные мусульмане, завершив намаз, занялись делами земными.

Четыре пары внимательных глаз с помощью мощной оптики вели неотрывное наблюдение за террасой в абсолютной тишине. Очередность ведения стрельбы определена еще на базе, и все четверо теперь составляли единый организм, тонко улавливая любое, самое малейшее движение, чутко реагируя на дыхание товарища по засаде, казалось, даже на мысли. Женька удовлетворенно оценил спокойствие, царившее в его группе. А что волноваться?! После выстрелов, по сигналу радиомаячка, через десять минут придут вертолеты. Вся проблема – забраться на вершину этой скалы, что за спиной, с которой спустились ночью, перевалить через гряду и бегом в вертолет. Вот и все!

Стоп! Вот они. Хорошо видны. Женька чуть повел стволом в сторону дверного проема, откуда выходили люди. Не он. Не он. Тоже не он. Масуд! Не спешить. Убедиться. Да. Он. Прицел. Дыхание. Курок. Выстрел.

Четыре выстрела прозвучали как один долгий. Перерыв между первым и тремя остальными – доли секунды.

Первым стрелял Ян, стрелял на поражение, остальные – для контроля.

Масуд дернулся и, обезглавленный, повалился на доски террасы.

Уходить. Быстро. Женька нажал на кнопку радиомаяка, словно дал старт. Через девять минут сорок пять секунд там, за грядой, будет ждать вертолет. Быстрее!

Снайперская винтовка имеет особое устройство. Ее выстрел звучит как хлопок в ладоши и доносится как бы с неба. Очень трудно определить по звуку, откуда именно пришла смерть.

Но направление выстрела духи определили мгновенно. Да и движение группы по отвесной стене скалы под яркими лучами солнца явно не маскировалось.

Загремели выстрелы. Обернувшийся Женька увидел, что невесть откуда взявшиеся моджахеды черным муравейником устремились из городка прямо к склону, который вел к месту недавней засады.

В четырех человек, быстро, по-пластунски поднимающихся вверх, видных как на ладони, попасть достаточно легко. Тем более что стреляет весь город! Но обошлось.

Склон в течение двух минут был накрыт свинцовым ковром. Плотность смертоносного потока была такая, что попадания в камни превращали их в клуб пыли и визжащих осколков. Может, эти облачка и спасли. Может, скорость. Может, Матерь Божья! Успели, перевалились через вершину.

Женька тряхнул головой, показалось или правда что кто-то застонал? Все нормально. Все здесь. Вот они, красавцы. Через минуту... Да вот они, «вертушки»!

Заходя на боевые развороты, два вертолета обрушили лавину огня на наступающих духов, на город. Сами достаточно уязвимые, отвлекали внимание на себя от снизившегося над вершиной третьей «восьмерки».

– Проворней, мужики, – проревел Женька. – Один, другой... Где Игорь?

Лешка Уфимцев сунулся было назад из вертолета, но Женька толкнул его широкой ладонью в грудь, облегченно вздохнув. К вертолету, потягивая ногу, спешил Игорь, весь в крови, волоча за собой разбитую винтовку.

Ввалившись в чрево вертолета, задвинули хлопком дверь, и машина поднялась в воздух. Следом за ней потянулись и другие «вертушки», оставляя за скалой разъяренного врага.

– Уф-ф-ф!

Можно выдохнуть, прикрыв глаза, смахнуть пот и пыль.

– Игорь! – позвал Женька. – Что с тобой, Игорек? Ранен?

– Сучьи дети! – стонал Игорь. – Падлюки! Чтоб их хряк поймал! – Еле разжимая губы, ругался раненый. – Вот ведь... Ну нет, чтобы в сердце! Что я теперь девчонкам скажу! Ведь засмеют!

Облегченно вздохнули: «Значит, жив, бродяга!» и тут же повалились от хохота. Ненадолго передыхали и опять хохотали, всхлипывая от изнеможения и вновь ржали, выворачивая челюсти, всю дорогу до базы перевязывая зад Игоря, едва ли не в лохмотья иссеченный острыми, как бритва, осколками камней.

...Нежаркие уже лучи вечернего солнца ласково гладили тела офицеров. Что-то озабоченно шептали набегающие на песок пляжа волны Черного моря.

От административного здания «Соснового» отделилась фигура Женьки.

– Какие-то неприятности, – лениво процедил Лешка. – По походке вижу.

– Какие? – подал голос с соседнего лежака дочерна загоревший Ян. – Фместо отной накраты тве татут? А ты леши, леши, – обратился он к лежащему на животе Игорю и с наслаждением отмщения добавил: – Сакорай свою сатницу!

– О, у него задница теперь знаменитая, – сразу подключился Лешка, – видел девчонку, что его лечит? Она его героическую задницу как зеницу ока бережет. Холит и лелеет! Завидуй, Ян!

– Ну, почему как? – попробовал возмутиться и перевернуться на бок Игорь, но заохал и остался лежать на животе. – Как дела, командир?

Женька с размаху бросился на песок:

– С чего начать, с хорошего или с плохого?

– Тавай с хорошеко! Что в плюсе?

– Отпуск по десять суток с поездкой на родину. Ну и всем по медали «За боевые заслуги».

– ???

– По медали? – вытянулись лица. – За Масуда?!

Игорь, схватившись за зад, горестно и комично застонал.

– А вот это как раз минус. Умный Масуд, ай, умный! Недооценили мы его. Он уже месяц, как в Пакистане. Совещание проводил один из его двойников... Ну а плюс на минус будет?!

Офицеры промолчали, отвернувшись к кроваво-алому закату за линией моря.

Глава 14. ИЗЛОМ

Ба-да-да-да... Ба-да-да-дах... – автомат.

Рвущаяся мощь и тяжесть в руках автомата – армия, солдат.

Бегу, задыхаясь, стреляю – приказ.

Страшно, боюсь погибнуть, но бегу – присяга.

Душманы стреляют в меня, я в них – интернациональный долг.

Адское пекло, песчинками в кровь растерты все складки тела – Афганистан.

Добежал, разрушил, убил – правительственная награда.

Убили, замучали, растерзали – «груз-200» – «Черный тюльпан».

Вспышка, взрыв, выстрел, осколки, пуля – больно!

Очнулся? Жив? Потерпи, браток! – санитары. – Больно!

Несут. Погрузили. Свист, рокот вертолета, база. – Больно!

Осматривают, ощупывают. Чисто. Белое. – Врачи. БОЛЬНО!

Черная зелень в глазах, наркоз, звон инструментов – операция. Боль...

Легче, койка, товарищи, бинты – госпиталь. Пить! Больно!

Птицы за окном поют, щебечут – Ташкент. Не Афганистан!

Медсестра какая красивая, заботливая – женщина. Забыл женщин.

Ожидание. Выписка. Сборы. Нетерпение. Документы. Поздравления. Аэропорт – не аэродром. – ОТПУСК!

Не верится. Неужели домой?! На целый месяц! – Сладкие грезы.

Отвык от гражданской жизни. А десять рублей это сколько? За речью следить и следить – через слово мат прорывается. Чувствую, какой стал неуклюжий, грубый. Какая смешная, непривычная гражданская одежда. Это что? Джинсы? А как же в них по горам да по дувалам скакать?! А женщин-то сколько! И не санитарки, не официантки даже, а так, просто красивые женщины. Оказывается, этот мир никуда не делся, стал еще красивее. – А мы там... Твою мать!

Не верю! Нет. Неужели родной город? Забытый? Изменился. Или я изменился? А это что построили? И этого вроде бы не было. Или было? И вот из-за того заборчика очень даже хорошо засаду устроить, как раз спуск под горочку... Ой, да что это я?! Волнуюсь. Родной двор, родной дом. Покурю пока. Да нет, домой, домой! Здравствуй, мама!

Не плачь, мама. Живой, живой. Да. Почти здоровый. Через месяц буду как новенький. Потому и в отпуске.

Как вкусно! Война.… Да что... война. Неразговорчивый? Отвык, отучился. Так точно, есть, отставить...

Да нет, не очень опасно. Кормят? Как положено. Да, купаемся.

Мам, я поспать. Какая белая мягкая постель! – Дома!

Дома! Боже, как я отвык! Книги! Марки! Я когда-то собирал марки! Филателист, мать твою... Вот серии марок. Корея. Куба. Вьетнам. Афганистан... Да это же мои стихи. Какие смешные. Нелепые. Как же это все далеко!

Иду, мама, иду. Как вкусно!

Приготовить? Да что приготовишь, то и будет хорошо. У тебя все и всегда вкусно. Пельмени? Да-да, давали. И котлеты? Тоже, тоже давали.

Мам, я погуляю. Да, перебинтовал. Нет, я недалеко. И недолго. Во дворе с друзьями посижу. Соскучился. Вера? Еще не знаю. Мам, ну не расстраивайся, там все курят. Приду – брошу. Ну, я пошел. Нет, не болит. Мам! Ну что ты опять!

...Мамуль! Привет, убегаю. Да, с друзьями в одно место. Ну, ма, ну что я, как мальчишка, с куском буду бегать? Приду, поем. Ну если с яблоками, то кусочек. Ма! Ну что, родственники не поймут? Мне осталось-то полотпуска. По городу побродить хочется. Может быть, вечером с Верой придем. Стесняется она. А ты поспи. Всю ночь около просидела, проплакала. Мам, ну я же слышал. Не беспокойся! Все будет хорошо.

Вер! Если все будет хорошо, приду, поженимся? Я тебя знаешь как люблю! Воробушек ты мой, солнышко золотое!

Да ну ее, эту войну. Ни вспоминать не хочу, ни рассказывать. Гибнут ребята, поневоле задумаешься: за что? Завтра пойдем, я тебя с родителями познакомлю. Как? Уже сегодня? Ночь пролетела как один час. Бедная мама! Наверняка всю ночь не спала. Так смешно и грустно. Она боится, что меня хулиганы могут убить. Правда, смешно? Нет? Не смешно? Ну не буду, не буду. Девочка моя любимая, сказочка, знала бы ты, как не хочется опять туда! Даже думать не хочу.

Ребята? Вот ребята замечательные. Знаешь, как они меня в день рождения поздравили?

В Афгане мы яичницы не видим. Наверное, трудно в такое пекло яйца перевозить – портятся. Если довозят – то мало. Получается одно на восемь человек. А если нет, как черт раздирает, до того хочется. Тем более знаешь, в выходные и праздничные дни по рациону положено вареное яйцо. Да мало ли что положено! На «положено»... наложено... Ой, прости, пожалуйста! Терпим, что поделать. Так вот, твоя очередь, тебе достанется. Одно. На гражданке я их ни вареные, ни в яичнице особо не ел. А там... Душу продал бы. Я до сих пор не знаю, как эти черти ухитрились сразу восемь яиц сэкономить. Утром в свой день рождения просыпаюсь, к счастью, не в рейде в тот раз были, а у меня прямо перед физиономией на ящике сковорода с восемью желтками. Представляешь, радость моя, какой богатый подарок! Ведь каждый свою долю отдал, может быть на месяц-два вперед. Помнили, побеспокоились. Не подарок дорог... Только из этих ребят уже троих... Правда, не будем об этом. Ну что, пойдем?!

Мама, ты не знаешь, где мои учебники? Ну, по которым в институт готовился! Ты их никуда не девай. Приду, снова пытаться буду поступать. Демобилизованным льготы при поступлении предоставляют. А засыпался я не сам. Это комиссии приемной приказали места оставить для детей всяких «шишек». Как зачем?! Чтобы в армию не попали да в Афган не загремели. Сколько служил, сколько спрашивал – ни одного сына из семьи руководителя не встречал. Все простые ребята. Сельских много. Полно таких, как я, которых под осенний призыв на экзаменах провалили. А в институте, я у Верочки спрашивал, или крайкомовские, или горкомовские, или райкомовские. Ты, правда, думаешь, что это случайно?! Эх, мама, мама! Ну, почему сволочи? Наверное, среди этих пацанов тоже люди встречаются. Хоть они уцелеют, если нам не повезет. Кстати, я узнал. Моя работа на экзамене была на «отлично» написана, но... Ты же у меня не партийный работник. Да я тебя все равно обожаю. Ничего, отслужу, вернусь и поступлю. Плохо, правда, что в армии готовиться некогда. Да, в общем-то, и думать отвыкаешь, и нормально разговаривать. Только что не лаешь. Трудно будет готовиться, заново все вспоминать придется. Не беда! Я быстро отхожу. Вот уже стихи начал писать.

Не хочется, конечно, возвращаться. Но ты, мама, не волнуйся! Все будет хорошо, я вернусь. Женюсь. С Верой детей нарожаем. Будешь ты у меня молодая, красивая бабушка!

Мама! Верочка! Да что же вы меня слезами заливаете?! Смотрите-ка, вся гимнастерка мокрая и медаль заржавеет. Служить осталось девять месяцев всего. Нет, все-таки целых девять месяцев. Что скрывать, на календарике каждый прошедший день зачеркиваю. Нас гоняют за это. Не дай бог, увидят!

Вот и самолет. Да, это мой! Напишу, конечно. Конвертов, сами знаете, сколько набрал. Ой, к Игорьковым родителям не зашел. Обидится. Черт! Забыл совсем! Вот гражданка, расслабляет. С одной стороны, как хорошо, в отпуске дома побывать. А с другой – потом втрое тяжелее...

Посадку объявили. Давайте прощаться. Ну, успокойтесь, прошу вас. Да не рвите же себе и мне сердце, не надо! Мам, Вер, пустите, пора. Ну какие вы, ей-богу! Ну, будет, будет. Да не плачу я! Это вы ревете, а мне просто... да, вот, в глаз что-то попало. Все. Пора.

До свидания, мамочка, до свидания! До свидания, любимые мои. Солнышко. Сказочка. Воробушек. Девочка моя, до свидания! Ждите меня! Обязательно пишите. Да что же я и пальцы ваши разжать не могу! Ах, дорогие мои. Ну все, все, все, пора, побежал. Побежал, побежал, бегу, бегу, бегу, бегу...

...бегу, бегу, бегу, задыхаюсь, стреляю – приказ.

Страшно, боюсь погибнуть, но бегу – присяга.

...Твою мать! – сержант.

Рвущаяся мощь и тяжесть автомата в руках – армия, солдат.

Душманы стреляют в меня, я – в них – интернациональный долг.

Автомат – Ба-да-да-да... Да-да-да-дах...

Глава 15. Я – АФГАНЕЦ

Я – «афганец». Но не по национальности, а по принадлежности к той войне.

Меня отправило на войну мое правительство.

Тысячи, десятки тысяч раз я погибал. Мое тело рвало на части иностранное и советское оружие.

Миллионы раз мою жизнь спасали и руки врачей, и умные, доблестные, имеющие честь офицеры, перед которыми я преклоняю колени.

Миллионы раз равнодушные, продажные души посылали меня на верную смерть, хорошо зная об этом и беспокоясь только о своем благополучии и об очередном повышении.

Я – «афганец».

Меня благословляли. Меня проклинали.

Меня называли воин-интернационалист, ветеран войны, гордились мной.

Мне бросали: «Оккупант, захватчик, убийца», – и я не знал, куда девать глаза от стыда и что сказать в ответ.

Меня забывали. И я страдал от ненужности своей, от незначительности жертвы, которую я принес.

А в жертву я приносил самое дорогое для меня – мою жизнь!

Я – «афганец».

Сколько раз огнем обиды полыхало мое лицо и кровь бросалась в голову, когда я слышал: «Мы тебя туда не посылали!».

Посылали!

Прямым приказом и молчаливым согласием. Ты – чин самого высокого ранга, понимающий позор и несправедливость афганской войны, ты – чиновник низкой ступени, опасавшийся потерять партбилет и сытную кормушку, вы – остальные, спрятавшие, словно страус, голову в песок, в душе своей говорящие: «Слава богу, не меня, не моего...».

Твоего!

Я – «афганец». Я не простил!

Я не простил за свои глаза, вырванные взрывом мин, вырезанные кинжалом, выбитые камнями позора и унижения.

Я не простил за свои внутренности, вывалившиеся в пыль из разодранного живота и затоптанные в чужую землю вашими ногами.

Я не простил за свой бесстыдно разваленный пах. Взрезанный, пузырящийся кипучей кровью.

Я не простил за доведение меня до бессилия человеческого, солдатского, мужского.

Мне дали понять, что слушать меня не хотят, велят мне умолкнуть. И я замолчал на многие годы. И вот заполыхала Чечня.

И я не могу молчать.

Опять убивают в мирное время. Таких же солдат и офицеров, каким был и я.

Я – «афганец».

Мальчишка. Школьная скамья не успела остыть после меня, когда я ходил уже по колено в своей и чужой крови, уже дрался в позорной войне, уже подыхал от страшного солнца, привязанный веревками к столбу в центре чужого кишлака, уже замерзал на жутких скалах Гиндукуша, уже тихо умирал на ржавой койке медсанбата...

Что я успел узнать о жизни? Школьные годы. Первую любовь.

Ужас пыток. Тяжесть испытаний. Кошмар убийства. Ожог пощечины, полученной от тебя, мой народ. И черный бархат последнего поцелуя – смерти.

Я – «афганец».

Я – офицер-профессионал, выбравший войну своим ремеслом, знавший, что это на всю жизнь, понимающий в отличие от солдат, на что иду, успевший познать счастье своей семьи, оставивший на земле своих детей. Моя душа разрывалась на части между жалостью к солдатам и чувством долга, присягой в верности тебе, мой народ, между честью офицера и бесчестьем оккупанта.

Это мне кричали, отдавая приказ, уничтожить вместе с чужими своих: «Подберите сопли, майор, и выполняйте приказ! Это война. К черту сантименты».

И я выполнял приказ.

Я – «афганец».

Мою душу изорвали страшные картины войны. Моему мозгу не дают покоя воспоминания о погибших, замученных пытками моих товарищей, об издевательствах со стороны старослужащих, об искалеченных хороших ребятах. Я сходил с ума от невыносимых тягот, выпавших на мою долю, моих друзей, моих солдат, моего народа. Моя психика не выдерживала напряжения противоречий, и я становился равнодушным, жестоким садистом и убийцей, выполнявшим любой приказ не раздумывая. В мой сон долгие годы еженощно приходят тельце девчонки, изломанное пулями моего автомата, раздавленное тело старика, расплющенное гусеницами моего танка, разорванный труп мальчишки, оказавшегося там, где упал снаряд моего миномета...

Моя душа преображалась, и я, на всю жизнь поняв, насколько уязвим и беззащитен человек, навсегда отказался от насилия и оружия.

От сумасшествия меня лечили. Я проходил курс реабилитации и слышал за своей спиной: «Он – «афганец». Они все того...».

И, обернувшись на опасливый шепоток, я видел, как ты, мой народ, крутил пальцем у виска.

Я – «афганец».

Мои навыки использовали бессовестным образом и уголовный мир, и государство. И убийство на сегодня – самая обычная, привычная для всех вещь, потому что к гибели привыкли, когда горел Афган.

Только одна ты, мама, тихо плакала от бессилия, когда меня призывали на войну, и рвала на себе одежды от черного горя, узнав, что меня больше нет.

Только ты да отец не отказывались от меня, изуродованного войной инвалида.

Только от вас, родные мои, не слышал я ни одного горького слова в свой адрес.

А ты, народ мой...

Поймешь ли, что война касается не только семей погибающих, их родных, любящих, любимых?!

Что это касается тебя.

Не торопись переключать канал телевизора на развлекательный фильм. Вглядись в страшную гримасу военных новостей. Не твоего ли сына несут санитары раненого или убитого? Вслушайся в звуки музыки. Не похоронный ли марш для детей твоих звучит?

Неужели только у российских матерей такая черная доля?! Навсегда?

Люди! Призываю вас! Остановите войну! Не допустите новой войны!

И если вы сделаете это, вы спасете... Нет, теперь уже не меня – СЕБЯ.

Поверьте. Прислушайтесь. Задумайтесь.

Это говорю вам я – «АФГАНЕЦ»!

Примечания

1

ДОСы – дословно: дом офицерского состава. На самом деле, в Афганистане строились такие дома-бараки, где жили офицеры. Сплошная фанера. Позже даже стали разделять на комнатушки той же самой фанерой, вонючей от выступающего на жаре клея и ярко блестевшей.

(обратно)

Оглавление

Вступление . Вот и ты, сыночек!

Глава 1. КАРАВАН

Глава 2. ОБЕРЕГ-ЛАДАНКА

Глава 3. КОМСОРГ

Глава 4. СТАНИЧНИКИ

Глава 5. ЧЕРЕПАШКА

Глава 6. ВОСТОЧНЫЙ БАЗАР

Глава 7. «БУРУНДУЧОК»

Глава 8. ШТЫК–НОЖ

Глава 9. КУРИЛКА

Глава 10. ПРОВЕРКА

Глава 11. ФАТЯ И ТАНДЕМ

Глава 12. РАХМАТУЛЛА

Глава 13. МАСУД

Глава 14. ИЗЛОМ

Глава 15. Я – АФГАНЕЦ . .