«Судьба запасного гвардейца»

Художник И. Кошкарев

НЕ ВОЕННАЯ, ОДНАКО ТАЙНА

Когда после очередной поездки на фронт я вернулся в редакцию нашей походной армейской газеты и рассказал о случае, свидетелем которого мне довелось быть, товарищи мои ахнули от изумления.

— Напиши про это в завтрашний номер, — сказали мне. — Такую статью с ходу напечатают.

— Не могу, — возразил я. — Пришлось дать честное слово офицера, что насчет этого я не напишу ни строчки.

Редактор газеты, старший батальонный комиссар по званию, узнав о моем рассказе, вызвал меня, спросил:

— А вы не присочинили! Именно так оно и было?

— Именно так, — ответил я.

— Так почему же вы отказываетесь писать статью?

— Не имею права.

— Что за чушь! Это ведь не государственный секрет и не военная тайна.

— Не военная, однако тайна. И она тоже охраняется законом, чтобы из-за чужой неосторожности смятение и горе не вошли потом в чью-то семью…

— Ничего не понимаю. Какое смятение? Когда потом? Вы — сотрудник фронтовой газеты, вас направляли в командировку. Эта статья и будет вашим отчетом. В конце концов, я могу приказать вам написать ее, — сурово сказал редактор.

— Не можете. Я дал честное слово гвардейца офицеру, с которым все это случилось. Вы приказываете мне нарушить честное слово?

Редактор усмехнулся, покрутил головой.

— Ну нет, такого приказа я бы себе никогда не позволил. Сначала объясните-ка все толком, и тогда мы, пожалуй, сделаем иначе…

Усадив меня для более основательного разговора, и уже вовсе не командирским тоном, после всех моих объяснений, редактор стал уговаривать меня вновь поехать в часть, где остался тот, связавший меня честным словом офицер. Поехать, всеми силами добиться у него разрешения описать в газете все, что с ним произошло.

— Убедите его, что это можно сделать очень деликатно, — говорил редактор. — Мы не назовем ни имени, ни звания, ни даже место или время самого события.

— Есть, товарищ редактор, — ответил я по-военному кратко и, можно сказать, без передышки отправился обратно. А фразы будущего репортажа сами собой возникали в моей голове. В дорожной тряске, сидя рядом с шофером, я набрасывал текст. Записывал в блокнот, на бумаге то, что до сей поры хранил лишь в памяти. Текст в самом деле получался такой, где не было ни имен, ни званий — лишь описание взволновавшего меня и моих товарищей необыкновенного события.

Встретившись вновь с офицером, я передал ему разговор мой с редактором, показал наброски предполагаемой заметки. Мы вместе перечитывали, дополняли, исправляли чуть ли не каждую фразу, и мой знакомый, убедившись, что конспирация, как говорится, полностью соблюдена, разрешил заметку напечатать. Он лишь попросил ничего больше не прибавлять к написанному.

Немало читательских писем пришло в газету после опубликования заметки о благородном поступке «офицера Н.». Разные это были письма. Некоторые читатели не видели в самом случае ничего особенного: такое ли бывало в дни войны! Другие не верили, удивлялись, отчего не названа фамилия офицера, да еще порой обижались: если мол, хотели просто рассказать о человеческом благородстве, то примеров тому немало подлинных. Вот, к примеру, у нас… Но большинство читателей просили непременно рассказать, как же все сложилось дальше. Ответить на такие письма было всего труднее.

Правда, спустя некоторое время, я случайно оказался в той же воинской части и, разумеется, воспользовался возможностью повидать старого моего знакомого. Беседа с ним дала мне возможность написать еще одну заметку, ответить на некоторые вопросы наших фронтовых читателей.

…Давно окончилась война.

Нынешним школьникам она представляется чуть ли не легендой, преданьем старины глубокой. Они знакомятся с войной, изучая историю. Но для нас, переживших войну, прошлое нередко оживает самым неожиданным образом.

Вот и со мной, по прошествии тридцати с лишним лет, случилось такое, чего я не мог ни ожидать, ни предвидеть…

ПАКЕТ, ПОЛУЧЕННЫЙ СПУСТЯ ЧЕТВЕРТЬ ВЕКА

Необычный пакет прибыл однажды на мое имя из неведомого мне районного городка одной из отдаленных областей нашей страны.

Не сразу сумел я понять, кто автор вложенного в пакет письма. Сначала на мой стол посыпались вырезки из фронтовой многотиражки, из журналов и газет, написанные мною более четверти века назад.

Писатели нередко получают письма, бандероли, телеграммы от своих читателей или от героев своих невыдуманных произведений. Письма бывают добрые и сердитые. Случается, читатели шлют новые интересные и важные документы к написанным уже книгам. Бывает, задают нелегкие заковыристые вопросы.

Самые разные письма доводилось получать и мне за долгие годы журналистской и писательской работы.

Однако для того чтобы понять письмо Ивана Д. (фамилию он просил не называть), я должен был просмотреть заново свои давние заметки и очерки. И тогда стало ясно, кем это письмо написано.

Вот его содержание:

«В одном из ящиков стола моего отца, недавно скончавшегося из-за открывшейся внезапно раны (он получил ее во время войны), я нашел большой конверт с вырезками, которые посылаю Вам. В каждой статье и заметке речь идет об одном человеке — офицере Гасилове. Он нашел возле прифронтовой станции грудного младенца, и вы рассказывали читателям, как сложилась судьба найденыша. Возвращались к этому не один раз.

Никогда этих Ваших материалов, хранившихся у моего отца, я не видел. Но фамилия Ваша запомнилась мне с детства. Ее упоминали в разговоре между собой мои отец и мать.

Когда-то мы жили в Москве. В то время я был совсем маленьким, но помню, как однажды отец сказал мне: „Мы с тобой, Ванюшка, пойдем в гости к писателю, который пишет книжки для ребят. Если будешь послушным мальчиком, он подарит тебе самую интересную из своих книг“.

Не помню теперь, сколько раз мы с отцом приходили к Вам. Запомнилось только, что я играл у Вас с маленькой девочкой, наверно, с Вашей дочерью. Принес от Вас домой Вашу книжку про путешествие, кажется, в Африку (книжка, к сожалению, не сохранилась, кто-то из ребят взял почитать, да так и не вернул). И еще припоминаю, как осматривал меня доктор, тоже Ваш гость. Его я запомнил почему-то лучше, чем Вас. Хорошо еще, что фамилия Ваша удержалась в моей памяти — ведь все это было так давно! А может, мне напомнили о ней эти вырезки, которые я Вам посылаю. Очень прошу Вас ответить на один вопрос.

Вы писали, что Ваш давний знакомый — офицер Гасилов был заместителем командира по технической части в полку гвардейских минометов. Такую же должность занимал в годы войны мой покойный отец. У него было звание капитана, он числился зампотехом в полку „катюш“.

Моя мать тоже была на фронте, хирургом фронтового госпиталя.

Наверно, мама смогла бы ответить на вопросы, с которыми я к Вам обращаюсь, если бы она была с нами. Когда мне шел четырнадцатый год, мама подарила мне сестренку, но, к великому нашему с отцом горю, сама скончалась при родах…

И вот теперь меня мучает мысль: может быть, зампотех Гасилов, подобравший на фронте под Сталинградом ребенка, и есть мой отец? А врач, которую вы называете Анной Тимофеевной, стала моей матерью?

Напишите мне правду, откройте тайну, которую, быть может, скрывали от меня отец и мать. Поверьте, после этого я не стану меньше любить их, так же буду чтить память этих единственных самых родных и близких, самых дорогих мне людей.

Ведь если я прав, если человек, названный Вами Гасиловым, и есть тот самый офицер, который в годы военного лихолетья даровал мне жизнь, вырвал меня у смерти, а жена его согрела меня материнской лаской, — разве могу я представить, что даже мысленно перестану называть их своими родителями?

Есть у меня и еще одна примета. В одном из очерков о Гасилове написано, что сын его, Павлик, однажды, играя во дворе, напоролся на гвоздь и глубоко поранил колено. К счастью, его мама, Анна Тимофеевна, оказалась дома и сразу принялась лечить сына — промыла, перевязала рану.

Но ведь со мной было точно так же! Помню, мама очень встревожилась, несколько раз делала мне перевязку, но шрам на коленке остался. А я, честное слово, даже гордился, что лечит меня настоящий фронтовой доктор. Как в госпитале. Даже ребятам похвастался: „Подумаешь, во время войны и не такое бывало!“ Стерплю, мол, не страшно.

Если под вымышленной фамилией Гасилова Вы рассказываете о моем отце, то Вы знаете его по фронту и несколько раз встречались с ним в Москве. Возможно, Вам неизвестно, что Москву он покинул по собственному желанию. Его потянуло, как инженера-механика, к прежней, довоенной работе: к тракторам. Он рассказывал, что до того, как начали строить советские тракторы, ему довелось работать на полях Средней Азии с прибывшими туда заграничными машинами.

Он решил вспомнить прежнюю, любимую свою специальность. Тракторами нашими он гордился так, будто сам их придумал, сам делал. И вот мы переехали сюда. До последних своих дней отец неустанно возился с тракторами, тут многие ремонтники — его ученики.

Извините, пожалуйста, что письмо у меня такое сбивчивое. Еще раз прошу, напишите мне правду о моей судьбе. Никто, кроме Вас, не может дать ответ на этот вопрос, а я почему-то убежден, что писали Вы именно про нашу семью.

А если Вам захочется узнать, как сложилась моя дальнейшая жизнь и кем я стал, — охотно Вам напишу. Всего Вам наилучшего!»

Что можно было ответить на это письмо?

Как я должен был ответить, если незнакомый адресат мой сам разгадал тайну, так долго скрываемую?

Я решил собрать все свои очерки и заметки, написанные во время войны и после ее окончания, порыться в своих записных книжках, дополнить напечатанное тем, что я узнал позднее, и тем, что выясню и узнаю теперь.

Так родилась невыдуманная повесть о судьбе ребенка, подобранного у разбитого вражескими бомбами эшелона.

ЧУДОМ ОСТАВШИЙСЯ В ЖИВЫХ

В те дни, зимой 1942 года, редакция нашей армейской газеты находилась неподалеку от Сталинграда.

Как-то под вечер нам позвонили по телефону из полевого госпиталя. Главный хирург просил приехать, побеседовать со сбитым фашистским асом, которому была оказана медицинская помощь. Хирург сказал, что, судя по документам, летчик этот награжден железным крестом — высокой наградой фашистского командования — за то, что сбрасывал бомбы на Париж, Лондон, Севастополь и другие города.

— Любопытно, что он думает о войне теперь, — говорил врач госпиталя. — Вид у него весьма кислый… и не только из-за ранения. Он не представлял себя в роли побежденного.

Так я, сотрудник газеты, отправился в очередную командировку, одну из самых необычных своих командировок.

Отправился, никак не предполагая, что беседа со сбитым фашистским летчиком окажется самым неинтересным среди всего, что меня ожидало.

Признания раненого были циничными и откровенно безжалостными. Человек, не щадивший ни города, ни селения, сеявший с неба смерть и ужас, был безжалостен и к самому себе, ничего не пытался скрыть или смягчить. А может быть, это просто хвастовство хищника? Или война проучила и его, и он понимал, что не имеет права ожидать пощады, а потому предпочитал искренность?

Не знаю. Самые разные чувства боролись во мне, когда я слушал и записывал эти излияния убийцы, которому было безразлично, кого убивать.

Но тут произошло событие, которое завладело вниманием всех находившихся в госпитале: и больных, и здоровых. Ради него задержался в командировке и я.

Уже смеркалось, когда к госпиталю подъехала крытая грузовая автомашина, доставившая раненого офицера в сопровождении молоденькой медсестры. Она проследила, как раненого уложили на носилки, помогла получше устроить его в одной из палат и с тем же озабоченным выражением лица заторопилась обратно к грузовой машине. Вернулась она в госпиталь, бережно прижимая к груди сверток, напоминавший укутанного младенца. И в самом деле, когда медсестра откинула уголок одеяла, все увидели сморщенное личико грудного ребенка. Это было так непонятно, так неожиданно, здесь, буквально у переднего края, где с минуты на минуту можно было ожидать нового жаркого боя. Откуда взялся ребенок, когда из этих мест давно были вывезены все женщины и дети?

— Не может быть! — воскликнул начальник госпиталя, военврач Захаров, увидев ребенка. — Нет, этого не может быть! Вы же доставили раненого? А где был ребенок?

— Спал у водителя на коленях, — тихо ответила медсестра, будто опасалась говорить слишком громко, чтобы не разбудить малыша.

— Шофер в роли няньки? Ничего не понимаю. Впрочем, ладно, потом разберемся. Офицера давайте в операционную, а ребенка… ну, куда-нибудь, где потеплее…

Появление младенца несказанно поразило всех в полевом госпитале.

Дыхание мирной жизни, семейного тепла принес ребенок в эти суровые стены. Вот он слабо пискнул, заплакал… внезапно умолк, причмокнул… Люди теснились в комнате, в дверях, с трепетным вниманием вслушивались в каждый звук. Тяжелораненые, те, кто не мог встать, просили, чтобы крошку принесли к ним в палату, и молоденькая медсестра, совсем почти девочка, матерински умело и ловко перепеленав ребенка, ходила с ним по госпиталю, и раненые молча приподнимались, а лица у них были такие, точно на их глазах совершалось чудо.

Маленькое существо требовательно пыталось высвободиться из пеленок, смешно хватало скрюченными кулачками воздух, сучило тонкими ножками, широко улыбалось, а то вдруг закатывалось криком, если медсестре удавалось вновь его запеленать. И люди разглядывали младенца с удивлением, нежностью…

По пятам за медсестрой — а к ней и без того уже присоединились и врачи, и сестры, и санитарки — неторопливо шагал, накинув белый халат на плечи, шофер грузовой машины, на которой были доставлены в госпиталь раненый офицер и ребенок.

Как я потом узнал, звали фронтового шофера Василием Васильевичем. Фамилия его была Васьков, но в полку его называли просто Васек. Наверно, и оттого, что был он совсем еще молод, да и само это ласковое прозвище удивительно подходило добродушному парню.

Шофер задержался, чтобы по просьбе командира своего полка узнать, как будет чувствовать себя раненый офицер. Но в эти минуты он в самом деле был похож на встревоженную няньку, у которой отняли малыша.

К Васькову я и обратился с просьбой рассказать, какими судьбами младенец оказался на передовой линии фронта, откуда привезли его в госпиталь. Шофер охотно откликнулся на мою просьбу, и это позволило мне записать во всех подробностях начало необычной истории, которая произошла глубокой осенью 1942 года.

А вот продолжить после этого прерванный разговор с фашистским летчиком я не смог…

Думаю, читатель поймет меня, если вместе со мной перелистает странички моего фронтового блокнота.

РАССКАЗ ШОФЕРА ВАСЬКОВА

Он попытался начать рассказ свой в несколько шутливой манере, какая, должно быть, была ему свойственна.

— Значит, хотите узнать, как попал к нам, в полк гвардейских минометов, этот гражданин грудного возраста?

Сказал и умолк. Ладонью потер горло, будто прогоняя внезапную судорогу.

— Знаете что… сперва я вам расскажу про своего начальника, это ведь мы его сейчас раненого привезли. Про инженер-капитана Юрия Петровича Гасилова. Он у нас заместитель командира по технической части, короче зампотех.

Несколько дней назад поехали мы с ним за запасными частями на фронтовую базу. Ну, получили там все, что положено, и едем обратно в свой полк. День тогда вообще был хмурый, а тут дело к вечеру, да еще грунтовую дорогу размыло — еле-еле ползет машина. А зампотех наш, он такой, осторожный…

Шофер снова, как от неожиданного удара, прервал рассказ, болезненно поморщился. Я чувствовал, что он не может, не в силах перейти к самому главному, но не торопил его.

— Мы как запасные части забрали, он мне сразу: «Теперь домой, Васек!» Всегда полк домом называет. Нам сперва чудно казалось, а потом вроде и сами привыкли. И верно, при солдатской жизни какой же еще дом искать? А он у нас примерно с полгода, наш зампотех.

И шофер стал рассказывать о том, как однажды командиру полка гвардейских минометов полковнику Колчанову доложили, что его спрашивает какой-то штатский. «Что такое? Кто пропустил его в расположение полка?» возмутился Колчанов, однако приказал привести к нему неведомого штатского. В полутемную землянку, освещенную крохотной электрической лампочкой, вошел, согнувшись чуть ли не вдвое, высоченный человек в кепке, теплой куртке, с шеей, обмотанной длинным шерстяным шарфом. «Гасилов! — закричал полковник так, что крик его услышали даже в соседних землянках. — Вы ли это? Какими судьбами вас сюда занесло?»

А Гасилов спокойно размотал шарф, снял кепку. Выпрямившись, он упирался макушкой в потолок землянки. «Узнали, Иван Афанасьевич? — спросил он. — Я к вам не случайно попал, три месяца этого добивался и добился все-таки. Узнал, наконец, где ваше хозяйство находится, вот и назначили меня к вам. В общем, вырвался, доказал, что специальность моя на фронте нужна не меньше, чем в тылу…»

Васьков рассказывал с такими подробностями, будто сам был свидетелем встречи двух друзей. Потом я понял, что, должно быть, зампотех во время какой-нибудь из поездок рассказывал ему об этой встрече.

— Он ведь у нас удивительный, наш зампотех, — продолжал Васьков. Ему двухпудовую гирю поднять, подбросить ничего не стоит. Говорит: «Легкая разминочка». И осторожный он… Да… Значит, едем мы с запасными частями. До Котлубани четыре-пять километров. Едем этой дорогой, а по обочинам разбитые вагоны лежат, с рельсов сброшенные, кругом покореженные. И тут увидели мы из окна кабины такую страшную картину, что я хотел проскочить, не оглядываясь. Но Юрий Петрович велел остановить машину.

Многое довелось нам за полтора года увидеть на фронтовых дорогах. Сожженные деревни, виселицы, разбитые эшелоны, трупы изуродованные, но это… Поверите, и рассказывать не могу, и позабыть не могу тоже. Остановил я машину. Гасилов выскочил — и к вагонам, а у меня ноги не идут. Лежат там теплушки, разбитые бомбами, прямым попаданием. Там, куда бомбы попали, кровавое месиво, а подальше — трупы. Одни только дети и женщины. Как видно, эшелон этот увозил детей в тыл.

Вылез я через силу, подошел к Юрию Петровичу. Его прямо согнуло всего, ростом сразу ниже стал, а лицо совсем серое. Постоял он молча, потом шапку снял, провел рукой по голове раз, другой, точно тяжесть какую пытался сбросить, и заговорил. «Проклятущие! Ведь не могли они не видеть опознавательных знаков, вон — красный крест на крышах вагонов. И все-таки сбросили бомбы. На детишек… Никого не щадят. И случилось это не так давно, когда мы с тобой на базе были. До нас тут, видно, побывали аварийные и санитарные части, подобрали раненых, кто жив остался…» И вдруг Юрий Петрович замолчал, прислушиваться стал. У меня спрашивает: «Васек, ты ничего не слышишь?» — «Не, — говорю ему. — Ничего не слышу», а про себя думаю: «Сил нет, уехать бы отсюда». Но он — ни в какую, на своем стоит: «Да ты прислушайся, Васек. Ну как, слышишь?» Подошли мы еще ближе. Детишки, те, кого взрывной волной убило, лежат, будто спят: ручонки раскинули и личики чистые, а глаза открытые, остекленели уже. И такой от этого ужас берет, что никакими словами не передашь. А тут ровно кто вздохнул поблизости, я едва на ногах устоял. Нет же ведь никого живого, некому вздыхать, ехать надо или сам тут упадешь рядом с ними. Вдруг снова… Кричу ему прямо в ухо: «Слышал, товарищ зампотех! Ей-богу, слышал!» Тогда Гасилов стал поднимать мертвых этих детишек одного за одним, пока не наткнулся на тугой сверток. Младенец! Спеленатый, в одеяльце завернутый. Гасилов его схватил, поднял — он сперва закашлялся, глотнул холодного воздуха, потом заревел. Живой!

Поехали мы не сразу: а вдруг еще кто жив остался? В одну сторону прошли, в другую — никого. Забрали мы с собой младенца, зампотех развернул его на клеенчатом сиденье в кабине. «Мужчина! — говорит. — Как думаешь, Васек, сколько ему? Месяцев семь-восемь? Больше?» А я в этом деле ни бум-бум. По мне, что два года, что пять месяцев — не разбираюсь, не имел с ними дела, с маленькими-то. Потом зампотех стал мне всякие поручения давать — мол, ведро сполосни, теплой воды принеси из радиатора, да еще достань из сумки индивидуальный пакет, мыло, полотенце. Флягу со спиртом тоже велел прихватить. У найденыша нашего все «обмундирование» — и одеялко, и простынка — в грязи вымокло и промерзло насквозь. Гасилов закрылся в кабине, согнулся в три погибели, намочил клок ваты спиртом с теплой водой и давай малютку обтирать. У того тельце даже порозовело, через стекло видно. Гасилов снял шинель и безрукавку, укутал малыша. Сам на холод выскочил, гляжу, дальше раздевается: рубашку снял, разорвал пеленка получилась. Он опять в кабину залез, стал малыша пеленать. Завернул его сперва в рубашку, после в гимнастерку, в безрукавку меховую. На себя только шинель накинул, и поехали мы с ним дальше. Едем, а он и говорит: «Плохие мы с тобой родители, Васек! Ведь дитя покормить надо. Слышишь, стонет? Промерз совсем, ослаб, а свое требует. Чем кормить будем?» Ну, я к нему только вещевой мешок подвинул. Там тушенка свиная, колбаса копченая, опять же сало, хлеб. Еще спирт чистый. А вот молока никакого, даже сгущенного.

Расстроился наш зампотех. И вдруг гляжу: отрезал он полоску марли, завернул в нее дольку шоколада, а шоколад, надо сказать, выдали нам хороший, свежий. Вот он и дает эту самодельную соску младенцу. Тот сперва все выталкивал, кашляет, давится, но, видно, разобрал вкус, зачмокал. Гасилов на руках его держит, радуется. Никогда я нашего зампотеха таким не видел. Может, вы по разговору заметили: любим мы его, а я так прямо особенно привык. Но никогда не думал я, что может он быть таким… Нежным, что ли, тихим. То гири двухпудовые подбрасывал, а здесь руки у него оказались будто материнские, так он ловко на ходу и помыл младенца, и завернул, и покормил…

Ехали мы в полной темноте. Я спросил: «В Котлубани остановимся, товарищ инженер-капитан?» Он удивился: «Это к чему же? Нам надо в полк спешить». — «Так ведь пассажира нашего куда-то определить надо. Есть у меня там знакомая, добрейшей души старушка. Потому и осталась, не эвакуировалась, что, может, помощь какая от нее понадобится. Всем, кому трудно, она как мать родная. Может быть, возьмет ребеночка? Не в полк же его везти…» — «Твоя правда, — говорит Гасилов. — Делай остановку в Котлубани. Попробуем пристроить мальца».

Как всякий фронтовой шофер, я заранее облюбовал на этой станции место и для ночлега, и чтоб машину можно было заправить, а тут, на счастье, такая женщина оказалась славная. Хоть она и в матери мне годилась, я ее «кумой» называл ради уважения. Скажешь так, она и повеселеет сразу, на шутку шуткой отвечает.

Вот к ней мы поначалу и приехали…

НОЧЬ В КОТЛУБАНИ

Рассказ шофера Васькова я привел почти дословно, перечитав записи в своем пожелтевшем от времени журналистском блокноте.

О последующих событиях мне рассказывали поочередно и Васьков, и Гасилов, поэтому все, что произошло позже в Котлубани, встает в памяти зримой и достоверной картиной…

Нагруженный доверху фронтовой грузовик, разрисованный для маскировки грязнобелыми и зелеными пятнами и полосами, остановился у небольшого домика при железной дороге. Васек выпрыгнул из кабины, постучал в раму затянутого черной шторой окна и крикнул:

— Анна Евграфовна, кума, отчиняйте. То я, Васек!

На мгновение тусклая полоса света прорезала ночной мрак — это Анна Евграфовна приоткрыла дверь, чтобы впустить нежданных гостей.

Как же удивилась она, увидев на руках у офицера грудного ребенка. Кому как не ей, старой потомственной железнодорожнице, было знать, что всех детей давно вывезли в глубокий тыл. Но знала она и другое: на войне чего только не случается. Потому, не задавая лишних вопросов, она приняла ребенка из рук Гасилова, начала растапливать плиту. С Васьком она разговаривала попросту, как с человеком давно знакомым, обращалась к нему на «ты», как старшая к младшему. Скомандовала:

— А ну, поставь воду на плиту.

Едва шофер успел поставить ведро на огонь, хозяйка приказала ему принести корыто, висевшее в сенях на крюке.

Ловко и умело прижимая к себе ребенка, женщина подошла к пузатому старомодному комоду, выдвинула один из ящиков и, даже не заглянув в него, достала на ощупь чистенькое детское фланелевое одеяло, распашонки, чулочки.

— Это дочерино, — пояснила она. — На фронте сейчас дочка моя, медсестра она. И муж на фронте.

Через несколько минут Анна Евграфовна, пододвинув корыто поближе к накалившейся плите, ласково, по-матерински приговаривая над малышом, который таращил на нее круглые глазенки, стала его мыть. Васьков стоял рядом, поливал ребенка теплой водой из большого кувшина.

Гасилов крупными шагами ходил по комнате. Он так и остался в шинели, надетой прямо на голое тело: постеснялся снимать ее при женщине. Анна Евграфовна бросила взгляд на него, на разорванную рубашку и гимнастерку, что лежали на стуле, и, конечно, обо всем догадалась. Вымыла ребенка, завернула в большое пушистое полотенце и вновь подошла к комоду. Теперь она вынула из нижнего ящика тщательно сложенную вышитую украинскую сорочку.

— А это мужа моего, — пояснила она, протянула рубашку Гасилову и глазами указала на дверь второй комнаты. — Он у меня тоже на фронте, старый железнодорожник, заслуженный. Я ведь сейчас тоже на железную дорогу пошла работать, составителем поездов.

— Ой, как же тогда, — невольно вырвалось у Васькова, но тут он увидел посуровевшее лицо командира и прикусил язык.

— Чего «как же»? — ничуть не удивившись, сказала Анна Евграфовна. Пойду, договорюсь с напарником, сегодня днем пусть за меня поработает. А там уж найду кого-нибудь в помощь. Не в часть же вам его тащить.

Гасилов, сперва, похоже, не понимавший, для чего Анне Евграфовне понадобилось меняться сменой с напарником, просиял.

— Значит, вы, кума, согласны оставить у себя его… этого… Ну, в общем, нашу находку? — воскликнул Васек, человек дела, только и искавший возможности задать этот вопрос.

— А куда ж вы его денете? В самое пекло, что ли, потащите? На передовую? Поезжайте с богом, воюйте да побеждайте, а за него пусть у вас головы не болят.

Она заботливо пеленала ребенка, Васек ей помогал. Увлеченные своим делом, они и не заметили, что Гасилов скрылся ненадолго и теперь вышел из другой комнаты, сияющий, в белоснежной расшитой рубашке.

Спеленатый младенец возлежал на большой подушке, смешно морщил красное личико. Вдруг, вместо того чтобы улыбнуться или блаженно задремать, он откашлялся и заревел на всю комнату. Нагнувшись над ним Гасилов испуганно взглянул на Анну Евграфовну.

— Ничего удивительного, — сказала она. — А ну как солдата не кормить — небось он тоже веселиться не захочет. Есть мальчонка хочет, вот что. Видела я вашу соску шоколадную: спасибо скажите, что в рот взял. Вот мы сейчас ему кашки сварим — манка у меня есть да и молока стаканчик остался…

Гасилов лишь крякнул сконфуженно, когда хозяйка упомянула соску. Васек счел нужным его успокоить:

— Ничего, товарищ зампотех. Главное, выход нашли. Не тушенку ж ему давать свиную!

Спустя несколько минут настроение малыша явно улучшилось. Наевшись жиденькой манной каши, он, к всеобщей радости, громко умиротворенно загукал, рассмеялся, когда Гасилов начал показывать «козу рогатую» и щелкать пальцами или забавно надувать щеки. Впрочем, развлечение длилось недолго: малыш зевнул разок, другой и вскоре безмятежно уснул.

Тогда и началось совещание, в повестке дня которого стоял один-единственный вопрос: окончательное решение судьбы найденыша.

Слово предоставили хозяйке дома, но она сперва вдоволь поплакала видно, и о дочке своей, и о муже, которых унесла из родного дома военная гроза. Потом женщина утерла глаза, склонилась, тихо причитая, над ребенком:

— А детям-то, детям за что столько страданий выпало? Едва жить начал, а уж как досталось!..

Попытался слово взять и Гасилов, начал было извиняться да оправдываться, но Анна Евграфовна лишь рукой махнула:

— Не дело говорите. За что же тут извиняться? Счастье, что жив остался малец.

Она бросила взгляд на часы, заторопилась:

— Мне, мои дорогие, в шесть утра на работу заступать. Да и вы, должно быть, затемно выедете: утром-то опасно, бомбят дорогу. Ложитесь-ка спать, фронтовики. Отдохните. Вы, товарищ командир, наверно, давно уж в кровати не спали? Вот, ложитесь на мою. А ты, Васек, раскладушку себе принеси, знаешь, где она. Маленького я на дочкиной постели оставлю.

— А где ж вы сами будете спать? — спросил Гасилов.

— Мне спать некогда, — ответила Анна Евграфовна.

— Вам ведь в шесть на работу, а сейчас только начало второго.

— Да не тревожьтесь вы за меня. Я железнодорожница. Коли нужно — по нескольку ночей глаз не смыкаю. Такая наша работа…

— Но сейчас, до шести утра, вы же отдыхаете? — упорствовал Гасилов.

— Так ведь дело у меня есть: с напарником надо договориться, разве вы не слышали? Пусть поменяется со мной дежурством. Если рано утром заступлю, малец такого реву задаст — голос сорвет. Его одного на целый день не оставишь!

Анна Евграфовна накинула теплую шаль, сунула руки в рукава заботливо поданного Гасиловым пальто, негромко сказала:

— Меня не ждите, укладывайтесь. Я скоро вернусь. Заплачет малыш — там молоко на плите в кувшинчике, теплое…

Приветливо кивнув постояльцам, старая железнодорожница вышла, сбежала по ступенькам. Прислушиваясь к ее гулким шагам, Васьков сказал Гасилову:

— И откуда у нее только силы берутся? Эх, отдыхать бы ей да на внуков радоваться.

— Святая женщина, — решительно заключил Гасилов.

Фронтовики прилегли вздремнуть, однако не успели они улечься, как из висевшего на стене репродуктора донесся голос диктора и зловещее гудение: воздушная тревога! Не успело оно затихнуть — раздался оглушительный удар. Маленький домик встряхнуло, кровать под Гасиловым охнула и осела. Гасилов вскочил и бросился к ребенку, а Васьков выбежал из дома посмотреть, цела ли машина. Малыш безмятежно сопел как ни в чем не бывало, тогда Гасилов вслед за Васьковым вышел во двор.

Машина, целая и невредимая, стояла на месте во дворе, освещенном заревом недалекого пожара, но водителя не было видно. Встревоженный Гасилов не решился отойти далеко от калитки, вернулся к ребенку.

Прошло немало времени, прежде чем Васьков, мрачный и расстроенный, вернулся в дом. Не слыша упреков переволновавшегося Гасилова, произнес:

— Придется ребеночка дальше везти, товарищ инженер-капитан. Беда случилась: ранило куму… В госпиталь ее отправили, сам относить помогал. И ранило-то прямо здесь, неподалеку, осколком. Эх, не поостереглась она, спешила очень. До чего ж проклятая штука — война! Забирайте мальца, Юрий Петрович. Пойду заводить машину…

«ЗАПАСНОЙ ГВАРДЕЕЦ»

Как и следовало ожидать, в полку только и разговоров было о находке заместителя командира по технической части. Было это необычно и совсем не ко времени, но ни у кого даже мысли не мелькнуло, что Гасилов поступил неправильно, хотя полк в те дни стоял на ближайших западных подступах к Сталинграду.

Обсуждая новость, солдаты добродушно посмеивались:

— Слыхали? Инженер-капитан вместе с запчастями привез нам пополнение — «запасного гвардейца».

— Порядок, нашего полку прибыло.

— Придется для такого «гвардейца» полковые детские ясли открыть. Васькова — заведующим.

Шутила больше молодежь. Люди постарше вздыхали, сетовали:

— Что война-то делает… Какие беды принесла крохе, а ведь, считай, счастливчик: выжил!..

— Правильно сделал инженер-капитан, живая жизнь — дело святое. Неужто всем полком не выходим «гвардейца»?

Между тем, крохотный гражданин был с почетом водворен в землянку, где обитал Гасилов вместе с ординарцем — пожилым солдатом Филиппычем — и шофером Васьковым. Маленький человек, начавший жизнь свою столь необычно, возлежал теперь на койке зампотеха, неизменно находясь в центре внимания солдат и офицеров.

Появился в землянке и полковой врач — «произвести медицинское освидетельствование нового пополнения», как он выразился.

Усилили освещение: принесли несколько медных снарядных стаканов со вставленными в них фитилями. Но едва полковой врач увидел развернутого младенца, он тут же признался, что никогда не имел дела с такими «мелкокалиберными» пациентами. Правда, это не помешало врачу тут же внимательно осмотреть, выслушать и простукать неожиданного пациента.

Похоже, результаты осмотра не слишком порадовали врача. Обратившись к Гасилову, будто он и в самом деле был отцом ребенка, полковой врач сказал, пожимая плечами:

— Признаться, ребенок ваш плох. Очень простужен, хрипы в легких. Сказывается, конечно, что долго пролежал на промерзшей земле. Да и с кишечником у него не все в порядке. Хоть он у вас и «гвардеец», армейское питание для него не годится. Нужен режим, уход, еда соответствующая. В общем, прямо скажу, долго он здесь не протянет. Надо бы поскорее отправить его отсюда…

Гасилов болезненно поморщился. Неожиданно для себя он почувствовал, что расстаться с ребенком, уже третьи сутки живущим подле него, будет ему нелегко. Он уже успел и привыкнуть, и привязаться к малышу, радовался его улыбке, его комичным гримасам и приходил в восторг, когда тот с живым интересом таращил глаза на окружающих. Гасилов ловил себя на том, что прислушивается к дыханию ребенка, просыпается ночью при первом его крике.

О своей семье Гасилов никому никогда не говорил. Однако фронтовики чуткий народ: по тому, как мрачнел зампотех, как спешил он уйти, когда в полк приходила очередная почта, окружающие понимали — сам он писем не ждет. Но если молоденькие солдаты охотно слушали рассказы людей семейных об оставшихся где-то близких, старались ободрить их и утешить в минуты тревоги о семье, то Гасилов слишком явно подобных разговоров избегал. И его не трогали, чувствовали: прикасаться нельзя, причинишь боль! Кое о чем можно было лишь догадываться — ведь жил Гасилов в Белоруссии, которую оккупировал враг. Где-то у самой границы…

Командир полка гвардейских минометов знал своего зампотеха еще с той поры, когда оба они носили штатское платье и не помышляли о войне. Вместе с другими комсомольцами, молодые, веселые, полные энергии, приехали они на одну из строек Первой пятилетки. Подружились. Перед самой войной работали вместе в Средней Азии, куда Гасилов временно приехал…

Полковнику доложили о прибывшем вместе с Гасиловым «запасном гвардейце», и он тоже пришел в землянку взглянуть на неожиданное приобретение. Присев на одну из коек, командир полка несколько минут не спускал глаз с малыша.

Ординарец Филиппыч постарался вовсю. В землянке было так натоплено, что ребенок мог лежать в одной рубашонке, доставшейся ему от доброй Анны Евграфовны. Малыш ничуть не смущался присутствием такого высокого начальства: то размахивал ручонками, то вдруг запихивал в рот собственную ногу, то испускал воинственный клич. А стоило полковнику наклониться над ним, как он ухватил его за нос под общий, хотя и несколько смущенный смех собравшихся.

— Кормили сегодня? — спросил полковник у Филиппыча.

— Так точно, товарищ гвардии полковник! — отвечал солдат. — Манной кашей на сгущенном молоке.

Вернулся Гасилов, с трудом протолкался к малышу и остановился растерянно, увидев сидевшего на койке командира полка.

— Такие-то дела, Юрий Петрович, уважаемый мой зампотех, — встретил его командир. — Интересно у вас получается: всех ребятишек из этих мест давно вывезли, а вы, значит, решили обратно ввозить? Из огня, выходит, да в полымя? Обстановка у нас сами знаете какая: с часу на час ждем приказа о наступлении. Что же, и его в поход придется брать?

— Ну куда я мог девать его, товарищ полковник? Если бы не ранило ту добрую женщину из Котлубани, все получилось бы по-другому.

— Ясно, Юрий Петрович, не оправдывайтесь, — прервал Гасилова полковник, знавший уже все подробности. — Поступили вы правильно, только теперь нужно подумать, как бы побыстрее да поудачнее эвакуировать в тыл этого гражданина.

— А ну, ребята, посторонитесь. Слышишь? Обожгу! — в землянку с кастрюлькой в руках вошла девушка — санинструктор Клюева. Увидев командира полка, она выпрямилась и, держа кастрюльку, нерешительно произнесла: Разрешите, товарищ гвардии полковник…

— Прошу, прошу, — ответил тот и добавил шутливо: — Санинструктор Клюева прибыла для выполнения оперативного задания: сварить манную кашу и накормить «запасного гвардейца», так?

— Так точно, товарищ гвардии полковник.

— Выполняйте. Кстати, для вас есть и еще одно поручение, Варвара Алексеевна. Придется вам взять на себя заботу об эвакуации нашего милого гостя. Будьте готовы завтра с утра выехать в Саратов. Вам ведь этот город знаком, вы, кажется, сами оттуда родом?

— Да, товарищ гвардии полковник. До войны я там жила, работала на заводе.

— Тем лучше. Следовательно, и людей знаете. Завтра утром в закрытом «газике» переправьте мальчика в Саратов и устройте его там получше: в ясли, детский дом или к добрым людям. Поступите по своему усмотрению, но, конечно, чтобы получше…

В тот вечер у Гасилова все буквально из рук валилось. Он постарался вернуться в землянку пораньше, чтобы напоследок хоть немного побыть с ребенком. Такую острую грусть он испытывал, такую нежность к этому малышу, точно и в самом деле это был родной его ребенок.

Заглянула и санинструктор Клюева, немного смущенная возложенным на нее поручением. Глаза у нее были виноватые, как будто она извинялась, что вмешивается в чужие дела, отнимает у Гасилова мальчонку.

Она стояла, прислонившись затылком к двери землянки, и молча наблюдала, как зампотех играет с повеселевшим малышом.

— Привык он к вам, — сказала она негромко.

Гасилов обернулся к ней, встал. Выпрямиться во весь рост он не мог, и оттого даже в позе его было что-то просительное.

— Варвара Алексеевна, — сказал он и откашлялся. — А если я вас попрошу… Имени-то ведь нет у мальца. Ни отчества нет, ни фамилии, но ведь человеку-то тяжело оставаться без роду, без племени, без близких… Так вот я и хочу попросить: запишите его там на меня.

Глядя на него во все глаза, Клюева переспросила:

— На вашу фамилию записать?

— Да, пожалуйста. Жив буду — разыщу его непременно, возьму после войны к себе.

Гасилов произнес эти слова так решительно, что было совершенно ясно: решение возникло не случайно, оно созрело и утвердилось за минувшие дни.

— Юрьевич, значит, — сказала Клюева. — Хорошо, Юрий Петрович, я все сделаю, найдете вы своего малыша, только вот имени-то у него нет.

— В самом деле! — воскликнул Гасилов. — Как же мы об этом не подумали? Ничего, до вашего отъезда выберем ему подходящее имя. Не так сразу, но выберем.

Клюева ушла, бесшумно притворив за собой тяжелую дверь.

В уголке землянки дремал разморенный теплом Васьков, Филиппыч ушел опять собирать ветки да щепки, хотя печурка была жарко натоплена, слегка дребезжала раскаленная заслонка. На земляной пол, застеленный рогожей, падали желто-красные отблески огня. Над печкой на веревке сушились портянки, белели пеленки, выстиранные старательным Филиппычем. Ребенок спал.

Гасилов стоял над ним, не в силах отойти, улечься и отдохнуть. Та же пронзительная нежность, острая, рвущая сердце боль овладели им в эти минуты при мысли, что он не смеет пока что позаботиться о малыше, которого так неожиданно подарила ему судьба.

Малютка пошевелился, поморщился и громко чихнул. Открыл глаза, уставился на Гасилова, и крохотное личико засветилось вдруг таким восторгом, что Гасилов лишь крякнул.

— Эх ты, — пробормотал он, как бы припоминая и не находя слова, какие искал. — Эх ты… сынок!

Повторил громче:

— Сынок… Что же это мы про имя не подумали? Конечно, был бы ты девчонкой, назвали бы тебя гвардейцы Катюшей. Это уж точно. И стала бы девочка Катя дочерью нашего полка гвардейских минометов, они ведь тоже, минометы, зовутся «катюшами»… Но ты — мальчуган. Однако было же у тебя имя? Какое?.. Может, ты — Петя, а? Морщишься. Значит, не Петя. Может, Коля, Павлик?

Малыш издал тихий возглас и беззвучно захохотал, пуская пузыри.

— Ого! — удивился Гасилов. — Понравилось? Павка… Павел… Павлик. Неужели это и правда твое имя? Значит, будешь Павлом Юрьевичем Гасиловым, согласен? Ага, улыбнулся! В таком случае позволь пожать твою мощную лапу. — И Юрий Петрович нежно поцеловал теплую сморщенную ладошку. — Пошли дальше. Год рождения… По всему видно — родился ты в нынешнем, сорок втором тяжелом году, а вот в какой день — этого никогда не узнаем ни ты, ни я. Хотя, по-моему, родился ты вторично в тот самый день, когда писком своим дал мне понять, что уцелел после взрыва. Но лучше давай-ка я запишу тебе, Павлуша, свой день рождения. Отвоюемся, прогоним врага, и потом всю жизнь будет у нас этот праздник общим! Да, еще вопрос: кто же ты, Павлик, по национальности? Скуластенький. Может быть, башкир или татарчонок, а может, и русский… Впрочем, не все ли равно? Теперь ты — мой сынок!..

В девятом часу вечера опять пришла в землянку санинструктор Клюева вместе с Филиппычем. Они принесли вещи и продукты, выданные по распоряжению командира полка для эвакуации в тыл «запасного гвардейца», Павла Юрьевича Гасилова. Это имя уже полностью стояло на записке, по которой были выданы и вещи, и продукты. Пожалуй, безымянный малыш получил еще один день рождения!

Отъезд был назначен на восемь утра. Клюева, будто невзначай, раза два-три сказала: «ваш малыш», «ваш сынок» — и видела, как теплеют при этих словах мрачноватые глаза Гасилова. Только что она услышала от командира полка: Гасилов считает семью свою погибшей. Мать, жену и новорожденного малыша. Из Средней Азии, где ему довелось работать накануне войны, Гасилов отправил молодую жену в Белоруссию, к своей матери. Сын родился без него, в небольшом пограничном городке. И сразу же по этим местам прокатилась огненная волна взрывов, пожаров, полились кровавые реки. Где ж тут было уцелеть двум женщинам с крохотным ребенком на руках?

О своем горе Гасилов не говорил ни с кем — не мог. Скупо и кратко поведал лишь командиру полка, давнему своему товарищу, которого не без труда отыскал на фронтовых дорогах.

— Будьте осторожны, сберегите ему второго сына, — напутствовал командир полка санинструктора Клюеву. — Если, на счастье, отыщет он после войны свою семью, пусть растут рядом двое мальчишек.

— Есть сберечь ребенка, — уверенно ответила Клюева.

Гасилову она сказала проще:

— Вы, Юрий Петрович, за сынка не тревожьтесь: отдам его только в добрые руки, и станет он ждать вас до конца войны.

— Спасибо, Варвара… Варя, дорогая, — взволнованно произнес Гасилов.

Мог ли предположить он после этого разговора, когда на несколько часов попрощался с Клюевой и растянулся на койке рядом со своим Павликом, мог ли он предположить, что надвигающаяся фронтовая ночь круто изменит ход событий?

В эту последнюю ночь, всего за несколько часов до намеченной эвакуации ребенка, произошло то, чего с таким нетерпением ожидали все в полку, в том числе и Гасилов: из штаба фронта прибыл боевой приказ о немедленном выступлении.

Еще не рассвело, а гвардейское хозяйство уже полностью было на колесах.

Так вот само собой получилось, что Павлик Гасилов, известный всему полку под кличкой «запасной гвардеец», не был в то утро эвакуирован и вместо Саратова оказался еще ближе к войне, почти у самых огневых позиций, занятых полком гвардейских минометов.

ДЕРЖИСЬ, ГАСИЛОВ!

Получив приказ о наступлении, командир полка тотчас вызвал к себе начальника штаба и Гасилова.

— Поздравляю, товарищи, — сказал он. — Командование фронта направило в наш полк новое реактивное оружие. Сегодня же мы получим усовершенствованный миномет и сегодня же испробуем его в бою. Это большая честь! — И командир протянул Гасилову секретные чертежи, с которыми следовало немедленно ознакомиться.

Кроме того, Гасилову предстояло выбрать и подготовить позицию, откуда новые минометы дадут первые залпы по врагу. Во время обстрела инженер-капитану следовало находиться на огневом рубеже: командование ожидало подробного отчета о боевых качествах нового оружия.

Гасилов не стал медлить. Он позволил себе задержаться лишь на несколько минут: бережно перенес спящего Павлика в блиндаж медпункта и простился с ним. Павлик спал в корыте, поставленном на две табуретки неподалеку от печки. Мальчик был сыт. Филиппыч с гордостью доложил, что после «прогулки» он выпил два рожка с бульоном и один с молоком, которое надоил от приблудившейся «ничейной» козы водитель Васьков.

Вообще старый солдат Филиппыч, участник гражданской войны, воспринял новые обязанности с необычайной серьезностью: надо было видеть его лицо, когда Клюева подробно ему объясняла, как нужно варить манную кашу, подогревать в бутылочке молоко, стирать пеленки. Ничем подобным не доводилось раньше заниматься потомственному слесарю, отцу взрослых детей, солдату. Дома кормила и обстирывала детей жена, зато здесь, на передовой, уход за ребенком означал борьбу за эту едва теплящуюся жизнь. И Филиппыч с жаром принял на себя обязанности няньки…

Гасилов поцеловал Павлика, кивнул своим боевым товарищам и покинул блиндаж.

Стояла предрассветная темень. В штабе Гасилов узнал, что разведка обнаружила большие скопления вражеских войск, готовившихся к новой атаке. Опередить фашистские танки, обрушить на врага огонь, не дать ему подняться в атаку — такой была задача гвардейского минометного полка.

Все «катюши», в том числе и вновь прибывшие, обрушили на фашистов такой шквал огня, что вся их могучая техника, подтянутая к этому участку фронта, была испепелена и уничтожена.

Сразу после боя новое орудие было отведено от огневой позиции. Но то место, откуда раздались первые беспощадные залпы, оказалось, по-видимому, засеченным: едва кончилась атака, в этот пункт посыпались вражеские снаряды.

Гасилов уехал с огневой позиции последним. На этот раз он вел машину сам, в кромешной тьме, особенно густой после недавней огненной атаки. Пришлось включить подфарник — он излучал синий свет, настолько слабый, что, сколько ни вглядывался Гасилов, ему не удавалось различить впереди ничего: ни обожженных стволов, ни проложенной между ними узкой лесной дороги. Приходилось ехать очень медленно, почти наугад, стараясь уйти как можно дальше от опасного места. Но когда Гасилов в очередной раз вышел, чтобы измерить шагами ближайший участок дороги, а потом вновь сел за руль, впереди тяжело ухнуло. Машину приподняло в воздух и тут же вновь швырнуло на землю, а Гасилов ощутил острую боль в боку и в ноге.

Ничего в темноте не видя и еще не осознав происшедшего, Юрий Петрович некоторое время продолжал по инерции вести машину, однако боль с новой силой напомнила о себе, руки, сразу ослабевшие, отказались повиноваться. И все же огромным усилием он заставил руки подняться. Теперь он мог только сигналить: как раненый зверь, машина взывала о помощи.

Знакомый сигнал услышали артиллеристы, немного раньше обогнавшие Гасилова.

Дальнейшее Гасилов помнил смутно. Машина резко споткнулась и, протащившись еще немного, задрожала и остановилась. Боль, острая, разлившаяся по телу боль, заслонила все. Как его перенесли в другую машину, как доставили на медпункт, Гасилов уже не чувствовал.

…Полковой врач, который несколько дней назад осматривал тогда еще безымянного Павлика, немедля оказал помощь его приемному отцу. Он промыл и перевязал рану, но сказал при этом, что Гасилова необходимо побыстрее отправить в полевой госпиталь на операцию: в ноге и в правом боку засели осколки.

Гасилов то терял сознание, то приходил в себя. Он старался не стонать: неподалеку от него стояло знакомое корыто, а в корыте все так же безмятежно спал Павлик. Однако боль была непереносимой, и Гасилову пришлось сделать укол. Лишь после этого он уснул.

Проснувшись утром, зампотех не сразу вспомнил о случившемся в эту ночь. Он приподнялся на локте, собираясь встать, и почти одновременно почувствовал сильную боль и увидел стоявшего над ним командира полка.

— Товарищ гвардии полковник, — чуть слышно сказал он. — Вот ведь какая чепуха получилась… А что с машиной? Цела? Или повреждена?

— Бросьте вы в самом деле, Юрий Петрович! — махнул рукой полковник. Для нас главное, что вы уцелели. Еще немножко вперед — и следа бы от вас не осталось. Как раз между вами и ребятами нашими — воронка. Здорово допекла этим бестиям музыка нашей новой «катюши»! Потрудилась она на славу.

— Это я вчера и сам видел. Товарищ гвардии полковник, если можно, возьмите карандаш и бумагу, запишите наблюдения. Сам я не могу, руки как ватные…

И шепотом, часто останавливаясь, Гасилов начал рассказывать подробно командиру, как вело себя в бою новое орудие и как он это орудие оценивает.

— Это очень важные сведения, — сказал полковник. — Ими интересуются в штабе артиллерии, и я сошлюсь на вас, Юрий Петрович. А сейчас не буду вас больше утомлять, доктор и так косо на меня поглядывает. Желаю вам скорого выздоровления, помните, вы нам очень нужны. Сегодня же я представлю вас к правительственной награде, товарищ инженер-капитан… В полевой госпиталь поедете с Васьковым, он уже приспособил в кузове подходящую для вашего роста койку. Счастливого пути, друг дорогой! — Наклонившись к Гасилову, полковник крепко поцеловал его, добавил: — Держись, дружище! Держись, Гасилов!

— Товарищ гвардии полковник, — неуверенно начал Гасилов. — Просьба у меня к вам, огромная…

— Слушаю, говорите, — с готовностью отозвался командир полка.

И Гасилов сказал о том, что больше всего тревожило его после ранения: он попросил отправить вместе с ним в тыл и ребенка. Глаза его в эти минуты говорили неизмеримо больше. Командир прочитал в тревожном молящем взгляде раненого опасение за судьбу малыша, страх, что их могут разлучить фронтовые дороги, боль и бесконечную нежность.

— Да, да, — поторопился сказать командир. — Я и сам об этом думал. Разумеется, мы постараемся не разлучать вас с сыном.

Гасилов благодарно кивнул. Он был заметно растроган тем, что командир назвал Павлика его сыном, — это прозвучало так спокойно и даже несколько обыденно, будто вовсе не был Павлик совсем недавно безымянным найденышем.

Вскоре пришла Клюева: она получила приказ сопровождать Гасилова в госпиталь, а заодно взять туда и малыша. С ним пока что гулял Филиппыч, изо всех сил старавшийся соблюдать необходимый для ребенка режим. Стоило Клюевой однажды обронить фразу о том, что Павлику не хватает воздуха и прогулок, как Филиппыч прогулки эти сделал постоянными. Любопытная и неправдоподобная в обстановке фронта картина: пожилой усатый солдат прогуливается неподалеку от грозных «катюш» с ребенком на руках…

Приказ командира полка, так обрадовавший Гасилова, вконец расстроил Филиппыча. Потому и прогулка его с Павликом была в это утро особенно долгой. Раза два или три, едва Васьков хотел подойти к нему, Филиппыч прижимал палец к вытянутым в трубочку губам: тс-с-с…

Командир полка тем временем давал последние наставления Клюевой:

— Вот что, Варвара Алексеевна, в Саратов вы с ребенком, конечно, теперь не поедете, сами понимаете. Оставите его в полевом госпитале. Начальство там не слишком порадуется такому подарку, но все же им сподручнее будет его пристроить, чем нам. В госпитале постарайтесь проявить настойчивость, чтобы Гасилова немедленно оперировали, а после этого сразу возвращайтесь с Васьковым сюда. Задача ясна?..

…Вот что предшествовало появлению крытой машины с раненым офицером и его необычным попутчиком во дворе фронтового госпиталя.

Клюева уехала вскоре после того, как Гасилову сделали операцию. Получив сведения, что состояние больного удовлетворительное, она не решилась его тревожить и пошла проститься с Павликом. Несколько минут стояла она над спящим ребенком — усталая молодая женщина в тяжелых солдатских сапогах. Видно было, что и она привыкла за это время к малышу, что и ей трудно и больно с ним расставаться. Потом она решительно направилась к начальнику госпиталя просить, чтобы инженер-капитана хотя бы в первые дни не разлучали с ребенком.

— Мне кажется, — сказала Клюева, — это поможет ему быстрее поправиться.

— Ладно, уговорили! — ответил комиссар госпиталя, взглянув на растерянно молчавшего начальника. — Возвращайтесь в полк и передайте там, что вашего «запасного гвардейца» мы зачислили на довольствие. А придет время — устроим его как можно лучше, по усмотрению отца.

Хотя руководители госпиталя уже знали подлинную историю Павлика, они иначе его не называли, как сыном Гасилова. Так ребенок уже не казался беззащитным, и Клюева сказала взволнованно:

— Спасибо, товарищи! Спасибо за все!

И побежала к машине, где Васьков ожидал от нее давно уже полного отчета обо всем, такого полного, что она даже не на каждый вопрос могла ответить. Во время операции Васьков и сам толкался в приемной госпиталя и знал все подробности, но он желал с полной определенностью выяснить, когда командир его вернется в полк, когда и куда будет отправлен ребенок и достаточно ли о нем позаботятся. Всякий раз, если Клюева вместо ответа пожимала плечами, он обрушивался на нее укоризненно. «Да как жы ты не выяснила?!»

— Помолчи, Васьков, я очень устала, — сказала наконец Клюева, откинулась на спинку сиденья и прикрыла глаза.

Васьков покосился на бледное ее лицо, вздохнул и умолк уже до конца дороги.

А в госпитале шефство над ребенком взяли на себя комиссар Михаил Борисович, две медсестры — Валя и Мила, санитар госпиталя Карпенко и главный повар — с той минуты, как он пришел из своего «камбуза» поглядеть на «запасного гвардейца», в меню стали включаться новые блюда, подходящие для такого возраста.

Как я уже говорил, участие в Павлике приняли и все остальные, кто был в то время в госпитале, все его «население», как там говорили.

Самым праздничным часом стало для раненых, выздоравливающих и работавших в госпитале время вечернего купания малыша. У его корыта, поставленного в самой теплой комнате госпиталя, собирались свободные от работы врачи, санитары и, конечно, ходячие больные. Каждому хотелось посмотреть, как шлепает по воде ладошками окутанный мыльной пеной малыш. Эта столь необычная для полевого госпиталя сцена напоминала о мирной жизни, помогала хотя бы на минуту забыть суровую действительность. У людей теплели глаза, разглаживались морщины, люди, казалось, забывали о страданиях и боли — все приветливо улыбались, кивали ребенку, стараясь привлечь его внимание. И как же радовались те, на кого малыш вдруг устремлял удивленный и восторженный взгляд!

Вскоре после операции инженер-капитану Гасилову стало значительно лучше. По его просьбе, которую бурно поддержали все его соседи по палате, Павлика устроили рядом с койкой приемного отца.

На большой трофейный зеленый ящик из-под консервов водрузили то же самое корыто, безотказно служившее ребенку то ванночкой, то коляской.

К койке Гасилова из всех палат начали стекаться щедрые дары. Каждый раненый старался отдать самое вкусное из своих запасов, а поскольку издавна считается, что дети больше всего любят шоколад, Гасилов никак не мог доказать соседям по госпиталю, что шоколад им гораздо нужнее самим. К тому же Клюева и полковой врач строго предупредили его и Филиппыча, что шоколад грудному ребенку не так уж и полезен, а на будущее у Гасилова уже скопился изрядный запас.

Между тем дары, в том числе и плитки шоколада, продолжали прибывать. Однажды, увидев на тумбочке у койки Гасилова эти гостинцы, комиссар госпиталя воскликнул:

— Товарищ инженер-капитан, я смотрю, вы завязли в шоколаде. Неплохо было бы обменять его на обыкновенные свежие фрукты, скажем, на яблоки. Они малышу нужнее, шоколад для него — тяжелая пища.

— Да, да, я знаю, — поторопился ответить Гасилов.

В тот же день взявшие малыша под опеку женщины сумели где-то у местных жителей выменять несколько плиток шоколада на яблоки.

Хотя Юрию Петровичу пришлось побывать вторично на операционном столе — не все осколки удалось извлечь с первого раза, — он выздоравливал значительно быстрее, чем предполагали врачи. Когда его с этим поздравляли, Гасилов лишь пожимал плечами, и казалось в такие минуты, что ему стоит труда не взглянуть на спящего, смеющегося либо просто болтающего в воздухе руками и ногами Павлика.

Вот кто был для него самым главным доктором!

А малыш тоже поправлялся, хотя женщины госпиталя в один голос утверждали, что и вес его еще не достиг нормы, и сам он очень слаб, нуждается в специальном лечении, в более подходящей пище.

Правда, последнее утверждение всерьез обижало повара, который упорно готовил изо дня в день молочные каши из всех круп, какие были на складе.

Врачи госпиталя по очереди осматривали Павку, но сами признавались, что не могут толком определить состояние здоровья неожиданного пациента. Иное дело — детский врач, тот бы все понял, для него каждое движение, каждый возглас маленького больного исполнены значения.

Все же врачи и медсестры, вместе с поваром госпиталя, раздобывшим где-то книжку о питании ребенка, разработали специальный рацион кормления. Чтобы укрепить ослабевший организм мальчика, ему назначили поливитамины и кварцевое облучение. Нужно было видеть, с какой охотой растягивался он под искусственным солнышком в кабинете физиотерапии. Одно ему очень не нравилось: что при этом завязывают глаза. Он начинал бурно протестовать и, греясь в теплых лучах, то и дело пытался содрать повязку.

…Приближался новый, тысяча девятьсот сорок третий год. К тому дню, когда мне, по дороге в редакцию, впервые удалось познакомиться с Гасиловым, завернув на часок в полевой госпиталь, Гасилов, вооруженный костылем и палкой, уже совершал небольшие прогулки по просторной палате.

Мне его показали, и я несколько минут наблюдал за ним издали. Шофер Васьков, с которым я познакомился раньше, когда его командиру еще делали первую операцию, не преувеличил. Это был в самом деле на редкость крупный и могучий человек — широкоплечий, с сильными руками и ногами. Лицо его, тоже крупное, отличалось приятными чертами и мягким выражением, свойственным сильным и добродушным людям. Светлые глаза светились доверчиво, по-доброму.

Нас тогда познакомил хирург, оперировавший Гасилова. Зампотех сразу спросил меня, не знаю ли я, где сейчас находится его полк. Я мог его порадовать и немедленно достал свой журналистский блокнот.

Он меня выслушал внимательно, потом сказал негромко и удовлетворенно:

— Так я и думал… Значит, продвинулись основательно. Иначе и быть не могло.

Вот тогда-то мы впервые заговорили и о Павлике. Гасилов показал мне ребенка, который бодро ползал по импровизированному манежу: в палате на полу разостлали кошму, а поверх нее постелили два одеяла. Раненые — кто сидя, кто стоя, а кто просто чуточку приподнявшись на подушках — наблюдали за каждым движением малыша с неподдельным восхищением.

— Надоело нам в корыте лежать, желаем побегать, — пошутил Гасилов.

Вот тогда-то и услышал я в первый раз от самого Гасилова все подробности о Павлике. Гасилов поделился со мной своими планами: ему не терпелось поскорее выписаться из госпиталя, вернуться обратно в полк, предварительно отдав Павлика в надежные руки. Но главное, что он собирался сделать по выходе из госпиталя, это усыновить Павлика по всем правилам.

— Буду я после войны жив или не буду, пусть мальчик никогда не сочтет себя потерянным или брошенным. Пусть не знает, что он — приемыш, он будет расти в твердой уверенности, что он — мой родной сын. Он мой! — повысив голос, решительно повторил Гасилов, и Павлик, уже привыкший к его голосу, поднял голову и удивленно посмотрел на него.

Не вставая с койки, Гасилов дотянулся до малыша руками, приподнял его в воздух, и глядя в смеющееся личико, произнес:

— Да, мой! Мой он и по крови, по той крови, какую народ наш проливает во имя Родины. Мой, кровный…

…За окном резко засигналила автомашина. Это наш редакционный шофер напоминал, что скоро стемнеет, надо спешить. Я стал прощаться с Юрием Петровичем, сказав ему, что непременно посоветуюсь в редакции, постараюсь написать о его благородном поступке.

Он удивленно поднял брови.

Как видно, ему и в голову не приходило, что доверительная наша беседа может стать всеобщим достоянием.

— Вот что, товарищ, — сказал он мне, помолчав, и уже совсем другим тоном. — Запретить вам писать об этом, я понимаю, никто не может. Но прошу вас, пообещайте твердо, что моей фамилии там не будет. И имя мальчика обязательно замените. Назовите меня Ивановым, Петровым, Сидоровым, как захотите. Не хочу, чтобы этот малыш, когда вырастет, вдруг счел бы меня чужим человеком. Надеюсь, вы меня понимаете?

Что оставалось делать?

Пришлось дать зампотеху честное слово, что если я напишу когда-нибудь о необычной судьбе «запасного гвардейца», то нигде не укажу ни подлинных имен, ни фамилии самого офицера или его приемного сына.

Мы пожали друг другу руки, и я сказал инженер-капитану:

— До скорой встречи! Я непременно вас разыщу.

Однако встретиться с Гасиловым снова, несмотря на поручение редактора непременно описать этот случай, о чем я говорил в самом начале, мне удалось не так-то скоро. Спустя две-три недели я сумел связаться с полевым госпиталем по телефону. Комиссар Михаил Борисович сообщил, что в январе наступившего 1943 года инженер-капитан Гасилов вместе с другими выздоровевшими воинами был отправлен из госпиталя в Саратов. Там ему предстоит пройти медицинскую комиссию, которая определит, годен ли он к дальнейшей службе в армии.

— А маленький Гасилов где? Устроили его куда-нибудь? поинтересовался я.

— Это вы про Павлика? Он поехал с отцом в Саратов, а как же иначе!

Комиссар госпиталя, смеясь, рассказал, что Павлику в дорогу сшили ватные штанишки и душегрейку, снабдили его новыми пеленками и теплым одеялом. При отъезде Гасилов занял в госпитальном автобусе место для «пассажиров с детьми». Это всех очень развеселило. Вообще, когда еще садились в автобус, кто-то крикнул:

— Обождите, в первую очередь — главный пассажир!

И Гасилов уверенно пронес на руках спящего Павлика, удобно уселся, положив на колени тугой сверток с пассажиром Павлом Гасиловым, не отмеченным в госпитальной путевке…

— Как же теперь искать Гасилова? — растерянно спросил я у комиссара.

— Если будете в Саратове, наведите справку в горвоенкомате. Возможно, там скажут, куда он направлен.

Телефонный разговор был прерван, а с ним прервалась, как мне тогда показалось, и связь с самим Гасиловым и его маленьким найденышем. Правда, заметку во фронтовую газету я написал, изменив, как обещал, имена и фамилию.

ПИСЬМО ОТ ВОЕНКОМА

Дела мои сложились так, что никакой возможности отправиться в Саратов на розыски Гасиловых у меня не было. Ни о какой отлучке из Сталинграда, из редакции фронтовой газеты в начале тысяча девятьсот сорок третьего года и речи быть не могло. Дел хватало всем, в том числе и нам, журналистам, военным корреспондентам. Писать приходилось днем и ночью, хотелось рассказать о героях решающих боев, а героями в эти поворотные дни были все — каждый советский солдат, летчик, моряк, каждый командир нашей наступающей армии.

И несмотря на все это, в дни, до отказа насыщенные значительными событиями, из головы моей не выходила история мальчугана, спасенного офицером Гасиловым.

Подробным записям о судьбе «запасного гвардейца», накопившимся в моем журналистском блокноте, явно недоставало продолжения.

Заметки обрывались на телефонном разговоре с комиссаром госпиталя, на сообщении о том, что зампотех поправился, уехал в Саратов на военно-медицинскую комиссию и взял с собой ребенка.

Как сложилась дальнейшая судьба обоих? Где сейчас Гасилов? Где Павлик? Память то и дело возвращала меня к сцене, которую я видел в госпитале: маленький забавный ползунок смешно передвигается по устланному теплой кошмой полу, а с кроватей молча, сосредоточенно, с какой-то исступленной нежностью смотрят на него раненые воины…

Не слишком веря в то, что получу ответ, я все же решил послать письмо в Саратовский военкомат. Письмо это включало несколько вопросов и короткое описание самого Гасилова и Павки — авось кто-нибудь узнает их по приметам. Заканчивалось послание убедительной просьбой прислать хотя бы справку о том, куда направлен инженер-капитан Гасилов Юрий Петрович.

Вскоре наша полевая почта доставила мне объемистый пакет с узеньким штампиком на конверте:

«Саратовский городской военный комиссариат».

В пакет было вложено письмо:

«Уважаемый товарищ писатель!

Письмо Ваше я получил и постараюсь ответить на все заданные мне вопросы. Только уж извините за изложение. Я — не литератор, а кадровый офицер. Пишу, как умею.

Инженер-капитан Гасилов Ю. П., интересующий Вас, запомнился мне по следующей причине: когда я вошел в комнату, смежную с моим кабинетом, там сидели прибывшие из госпиталя товарищи. Один из них, наиболее рослый, бережно укладывал в уголок дивана маленького ребенка и тихо договаривался с ожидавшими приема товарищами, чтобы они приглядели за ребенком, если его вызовут раньше других.

Когда упомянутый мною высокого роста офицер вошел, опираясь на палку, в мой кабинет, я тотчас задал ему вопрос по поводу ребенка. Он ответил, что привез его для устройства в такое детское учреждение, где могли бы выходить и подлечить этого хилого мальчика. По моей просьбе офицер Гасилов сообщил мне, откуда ему достался младенец. Конечно, меня удивила и тронула история спасения мальчика, а также настойчивость офицера Гасилова, твердо решившего усыновить ребенка.

Далее мне известно следующее: медицинская комиссия, освидетельствовав Ю. П. Гасилова, определила не направлять его в действующую армию до полного выздоровления.

Мы кое в чем помогли капитану: вручили ему ордер на право вселения в комнату, находившуюся у нас на учете.

После этого инженер-капитан Гасилов вновь побывал у меня, однако, на этот раз он явился без ребенка. По его словам, последний оставлен на попечение квартирных хозяев, оказавшихся, по его мнению, людьми, отнесшимся к нему благожелательно.

Закончив разговор о ребенке, товарищ Гасилов, чрезвычайно расстроенный, сообщил мне, что его огорчило решение медицинской комиссии, лишившее его возможности вернуться обратно в полк, где он был заместителем командира по технической части.

Я стал успокаивать инженер-капитана Гасилова, объясняя ему, что это сделано в интересах его здоровья. На это последний мне ответил, что его здоровье не такое уж плохое, а комиссии, производившей медицинское освидетельствование, надо было исходить из интересов его воинской части, оставшейся без зампотеха.

Гасилов, очень взволнованный, сказал мне: „Чувствую, что меня хотят демобилизовать из армии и дать отставку“.

Мне, как военкому, пришлось ему доказывать, что вопрос о нем так не стоит, но до полного выздоровления его решено направить на большую работу, вполне соответствующую его специальности. Узнав об этом, инженер-капитан примирился с такой мыслью, заявив мне, однако, что вскоре он подаст рапорт о своем возвращении на фронт.

В данное время Ю. П. Гасилов живет в городе Саратове, на Четвертой Беговой улице…»

Таково было письмо военного комиссара, подробное и, можно сказать, исчерпывающее. О большем я и мечтать не мог! Это письмо послужило нитью, вновь соединившей меня с зампотехом Гасиловым и его сыном Павликом.

НЕОЖИДАННЫЕ КВАРТИРАНТЫ

Когда Юрий Петрович пришел по адресу, указанному в ордере на комнату, при нем было все его достояние: укутанный в одеяло спящий ребенок, палка и вещевой мешок за плечами.

Хозяйка дома — Ольга Семеновна Мартынова встретила его с явным удивлением, даже с некоторым холодком, хотя и вежливо. Объяснила, что она и муж остались пока одинокими — сын и зять в армии, дочь у родных мужа в Средней Азии, там безопаснее, — вот и попросили они, если требуется военкомату комната, прислать кого из военных. «Фронтовиков, — с нажимом уточнила Ольга Семеновка и добавила, покосившись на ребенка: Бессемейных».

Гасилов, уставший, озабоченный тем, как бы поскорее накормить Павлика, слушал не слишком внимательно, пробормотал в ответ:

— Да, а мы вот стали семейные…

Женщина взяла у него из рук ребенка, перепеленала, сварила кашку.

Но в какую-то минуту ему вдруг начало казаться, что делает она это все не слишком охотно и улыбка у нее вымученная.

Все разъяснилось, когда вернулся домой Сергей Сергеевич Мартынов, плотник, муж Ольги Семеновны. Сначала Гасилов услышал за тонкой фанерной стеной всхлипывания, непонятный спор. Потом донесся до него возглас Ольги Семеновны: «Да понимаю же я все, но им больно и мне больно…»

Пока хозяйка гремела в кухне кастрюлями — Гасилов почти насильно всучил ей весь свой сухой паек, — Мартынов вошел к нему в комнату, стал рассказывать о своих.

Спустя час или даже меньше Гасилов уже знал, как ожидала Ольга Семеновна рождения внука, да вот пришлось дочери для общего спокойствия уехать подальше от вражеских бомб и орудийной пальбы.

Конечно, немножко больно бабушке, что вместо долгожданного внука или внучки появился в доме чужой ребенок, а вместо дочери начнет хозяйничать незнакомая женщина…

— Какая женщина? — не без удивления спросил Гасилов.

И выяснилось, что Ольга Семеновна ждет появления целой семьи с оравой детишек, и примет всех, разумеется, а вот сердце болит, ничего не поделаешь.

Старик был поражен, когда Гасилов сказал со вздохом:

— Вот она, вся наша семья: я да Павка.

А Ольга Семеновна вбежала в комнату, всхлипывая, утирая глаза концами белого платочка. Она и мужа своего упрекала: договорились ведь, поняла она, что нужно со всей душой встретить молодую мать. Сразу поняла, когда он там, за стеной, напомнил ей, что и их дочери может нелегко прийтись в далекой Средней Азии, у чужих людей. Но больше всего она казнилась сама: казалось ей, что обидела она и малыша, и несчастную мать его, и самого Гасилова. Теперь она с удвоенной лаской занялась Павликом.

Сергей Сергеевич притащил охапку дров, затопил печку в комнате, отведенной Гасилову. Вскоре стало тепло, и старик на цыпочках подошел к лежащему поперек большой кровати ребенку, начал осторожно развертывать одеяло.

— Ну-ка, вылезай, молодой человек, дай тебя разглядеть получше. Теперь не замерзнешь, дед протопил на славу, по-довоенному. Для тебя, если хочешь знать…

Гасилов тем временем согрел молоко, принесенное Ольгой Семеновной из детской консультации, поблагодарил хозяйку за сваренную кашку, покормил малыша и стал менять пеленки. Наблюдавший за ним Сергей Сергеевич с удивлением покрутил головой:

— Ловко вы, товарищ командир, с ребенком управляетесь. Должно быть, не впервые вам приходится.

— Впервые, дорогой хозяин! — прервал Гасилов и отвернулся. — Война чему хочешь научит.

— Это верно, — заметил Мартынов. — И любви научит, и ненависти.

Прошло несколько дней. Отпуск Гасилова подходил к концу, и ему предстояло со дня на день приступить к работе за городом. Юрий Петрович заговорил со стариками о том, что его больше всего тревожило: нужно устраивать Павлика в Дом младенца либо в ясли — куда примут.

Ольга Семеновна всплеснула руками. Вот уж ни в коем случае! Разве не видит товарищ инженер-капитан, как привязались они со стариком к малышу. И зачем это нужно кого-то беспокоить? Ведь она-то хоть и стала работать из-за военного времени, но работает дома, шьет белье для фронтовиков. А раз дома, то и присмотреть за малышом всегда сумеет. Сергей Сергеевич только кивал согласно и глазами указывал Гасилову на жену: говорил же, мол, что сердце у нее золотое, а если она и нахмурится порой — это как летний дождик… Эх, если бы им только тревог да забот, что этот маленький!

Так, по настоянию стариков Мартыновых, Беговая улица пополнилась еще одним жителем — Павликом Гасиловым, пока еще даже не вписанным в ордер. А соседи с окрестных улиц вскоре привыкли встречать широкоплечего рослого человека в армейской шинели. Одной рукой он опирался на палку, другой бережно поддерживал укутанного в одеяло ребенка. Это Гасилов в свободное время выходил с Павликом на прогулку.

Теперь в почтовом ящике, прибитом к калитке дома Мартыновых, стали попадаться письма, адресованные не только хозяевам, но и Гасилову с приписками специально для Павлика. Это были весточки, приветы, наказы с фронта. Стоило Гасилову отправить в адрес полевой почты свой новый адрес, как в ответ полетели солдатские треугольники. Друзья интересовались состоянием здоровья своего зампотеха, судьбой «запасного гвардейца», спрашивали, что с ним и каким он стал за эти минувшие недели.

Жизнь в домике Мартыновых текла по суровому расписанию военного времени. Юрий Петрович затемно уезжал на работу и возвращался лишь поздно вечером. Целый день проводил на своем заводе и Мартынов. А Ольга Семеновна шила и ухаживала за Павликом.

Внимания и сил малыш требовал много: здоровье его внушало серьезные опасения, и уже не одну бессонную ночь провел Гасилов у изголовья своего больного ребенка. Павлик плакал дрожащим прерывающимся голоском, и даже этот голос его, не способный набрать силы, зазвучать отчаянным криком, внушал тревогу. Случалось, малыш часами плакал, синея от натуги, и корчился, лишь под утро затихая на руках шагавшего из угла в угол Гасилова.

Каждый раз утром Гасилов извинялся перед стариками Мартыновыми за беспокойство. Мартыновы и слушать не хотели извинений, как-то слишком уж решительно утверждая, будто спали крепким сном и никакого плача вовсе даже не слышали. Но Гасилову достаточно было взглянуть в покрасневшие, обведенные синевой глаза Ольги Семеновны, чтобы понять: снова плакала, прислушиваясь к беспомощному плачу малютки.

Однажды в воскресенье, после выдавшейся бессонной ночи, Гасилов непривычно крепко уснул. Во сне ему мерещилось, будто старик Мартынов ходит рядом, весело постукивает плотницким своим молотком, напевает смешную нелепую песенку:

Надела утром сапоги Лукерья. И слышатся ее шаги За дверью…

И молоток звонко отбивал веселый аккомпанемент.

Гасилов прислушался:

Надела утром сапоги Аглая. И слышатся ее шаги В сарае…

Как бы крепко ни спал Гасилов, он научился немедленно просыпаться при первом движении мальчика. На этот раз его испугала тишина.

Он вскочил.

Но Павлик безмятежно спал, раскинув руки, а откуда-то сверху снова послышалось:

Надела утром сапоги Аленка. Большие делает шаги Бабенка…

И опять певцу звонким постукиванием вторил молоток.

— Никак Сергей Сергеевич поет? — спросил Гасилов, выходя в другую комнату.

— Да ну его! — откликнулась из кухни Ольга Семеновна. — Привязался к этим сапогам. Как заберется наверх мастерить, сразу эту чушь начинает пороть. Выдумает же человек песню! Пока работает, все имена переберет. То у него Феклуша сапоги надевает, то Марфуша, а он знай себе рифму подбирает. Сколько лет прошло, а им сносу нет, этим сапогам!..

Говорила Ольга Семеновна сердито, но было видно, что ничуть она не сердится, а, напротив, очень довольна и песней старика, и его работой.

Днем выяснилось, по какой причине Мартынов в воскресный день забрался на чердачок, где разместилась его домашняя мастерская. Нет, не зря он все утро постукивал молотком, пилил и строгал. К обеду старик торжественно спустил вниз и установил в комнате Гасилова изделие своих рук: это была хорошенькая, сделанная с большим мастерством и любовью детская кроватка.

— Пусть уж пока остается некрашеной, — смущенно проговорил старик. Летом в один день и покрасим, и просушим.

Гасилов начал благодарить, доказывал, что Павка вполне мог обойтись пока и без кроватки, удивлялся быстроте, с какой Мартынов ее сделал.

— Какая там быстрота! — отмахнулся Мартынов. — Эту кроватку я ведь заготовил еще для нашего внука. Все детали давным-давно выпилены и обточены, нынче я их только собрал. А пока появится на свет наш внучонок, да пока его довезут сюда из Средней Азии, пусть Павлик обновит кроватку.

В тот же день Павлик, впервые с тех пор как стал питомцем и сыном Гасилова, был уложен в настоящую, пахнувшую свежей хвоей кроватку. Постель Ольга Семеновна, порывшись в своем шкафу, сделала на славу: белоснежные простынки и наволочки были оторочены кружевами, вышиты. А сам Павлик, разрумянившийся после купания, возлежал на своем новом ложе с явным удовольствием.

Гасилов с какой-то особенной радостной полнотой ощутил в эти минуты свое отцовство, ту нежную, но прочную связь, какая навсегда соединила его судьбу с судьбой Павлика. Прежде чем улечься спать, он долго, едва дыша, стоял над мальчиком, с нежностью и удивлением разглядывал светлые пушистые волосики над выпуклым детским лбом, мягкие округлые детские щеки. Казалось, от белоснежной постели ребенка исходит особое тепло, напоминающее об уюте и покое.

Гасилов вздохнул, как будто это именно он был виноват перед мальчиком за его искалеченное младенчество, за нездоровье, за нехватку молока и фруктов…

Позволю себе небольшое отступление: эту главу и следующую мне удалось написать только благодаря поездке в Саратов.

Наступила весна тысяча девятьсот сорок третьего года. Та победоносная весна, когда войска наши, разгромив фашистов под Сталинградом, двинулись на запад. Вместе с ними двигалась и редакция нашей армейской газеты. Редактор, воспользовавшись некоторой передышкой, решил отправить одну из редакционных машин в тыл, на склад, для пополнения необходимых запасов краски и бумаги. Узнав, что склад находится в Саратове, я упросил отправить меня сопровождающим. Так мне удалось провести в Саратове почти двое суток, и, конечно, прежде всего я кинулся разыскивать Гасилова.

«КУПИТЕ ЕМУ КОЗУ»

Повезло мне и в Саратове: я отыскал Гасилова в воскресенье, когда он был дома. День выдался солнечный, уже по-весеннему теплый. На Волге заканчивался ледоход.

Но вдоль берега, напоминая о жестоком военном вихре, стояли обгорелые, покалеченные речные пароходы и катера. На этих судах привозили раненых из Сталинграда, и трудно было угадать, многие ли из них добрались живыми…

В полдень Гасилов решил выйти с Павликом на прогулку, предложив и мне присоединиться. Я охотно согласился. До отхода машины, на которой мне предстояло вернуться в редакцию, оставалось несколько часов.

С тех пор как я в последний раз видел своих попутчиков в полевом госпитале, оба они сильно изменились: Гасилов почти перестал прихрамывать и обрел прежний бравый вид, что так нравилось шоферу Васькову. А Павлик начал понемногу ходить: по всем приметам, ему шел второй год.

Забавно и трогательно было наблюдать за ними со стороны. Могучий Гасилов с материнской бережностью держал за руку неуверенно ступавшего по земле малыша. Иногда Павлик повисал на руке отца, но тем не менее тянул ножку вперед, стараясь сделать очередной шаг. Потом уставал, поднимал голову, и Гасилов подхватывал его «на ручки», однако уже через несколько минут Павлик опять просился на землю. Было радостно видеть этого крохотного человека, так упорно стремившегося к самостоятельности!

— Шагай, шагай, — приговаривал Гасилов. — Эх ты, скороход…

И «скороход» улыбался при звуке ставшего родным голоса.

С реки доносились зычные пароходные гудки. Это был первый военный год, когда весной движение судов по великой русской реке Волге началось открыто, без страха и предосторожностей, необходимых в дни, когда враг стоял совсем близко.

Так незаметно дошли мы до Центрального городского парка «Липки». Он нежно зеленел едва вылупившимися молодыми листочками, свежей еще почти прозрачной травкой, которая обрамляла подножие памятника Чернышевскому.

Мы выбрали скамью и уселись с Гасиловым. Павлик сидеть не пожелал. Он все шагал и шагал, хватаясь то за наши колени, то за край скамейки.

Гасилов не спеша рассказывал, я записывал, стараясь ничего не упустить. Неожиданно мой собеседник прервал рассказ, поднялся и поспешил навстречу седому человеку в строгом черном пальто. Тот приподнял шляпу и поклонился. В следующую минуту они вместе шли к нашей скамейке, и я услышал вопрос:

— Так это и есть мой пациент?

— Он самый, — ответил Гасилов, подхватывая Павлика на руки.

Я не вмешивался в оживленный разговор. Судя по всему, это был кто-то из врачей, наблюдавших за мальчиком. Мог ли я ожидать, что эта встреча добавит к будущей моей повести еще один взволновавший меня эпизод?

Когда немного спустя Павлик, разморенный весенним солнышком, крепко уснул на руках своего приемного отца, Гасилов рассказал мне историю, которую я постарался во всех подробностях записать в своем блокноте. Для убедительности Гасилов время от времени кивал головой в ту сторону, где стоял недавний его собеседник, и перед глазами моими вновь возникала фигура в строгом черном пальто, седая голова, внимательный и пытливый взгляд.

…Это произошло в один из последних январских дней сорок третьего года.

В большой, тесно заставленной мебелью комнате было так холодно, что единственный его обитатель, возвращаясь с работы, не всегда снимал шубу. Наскоро растопив железную печурку, он садился к заваленному рукописями и книгами столу. Он щелкал выключателем, но свет не всегда загорался: в городе не хватало электроэнергии, ее подавали в дома поздно, а то и вовсе оставляли район без света на целый вечер. В таких случаях приходилось зажечь коптилку, поставить ее на два тома медицинской энциклопедии и, придвинув бумаги поближе к слабому колеблющемуся огоньку, приступать к работе.

Известный в городе детский врач, профессор Сурат, много лет заведовал кафедрой в местном университете, был консультантом детской клиники. Сотни маленьких пациентов были обязаны ему избавлением от недугов, омрачавших едва начавшуюся жизнь. Профессор был, что называется, блистательным диагностом: он определял болезнь иногда по самым малозаметным признакам, по цвету кожи, но стонам или плачу ребенка.

Ему не терпелось поделиться своими наблюдениями и знаниями с другими врачами. Долгие ночи проводил он в холодной комнате за письменным столом, согревая дыханием озябшие пальцы. И чем труднее, чем холоднее становилось ему, тем упорнее он работал, считая, что необходимо торопиться. Иногда он ложился спать лишь под утро, стремительно и крепко засыпая, как солдат в промежутке между боями. А в десять утра профессора, как всегда, уже видели на работе.

В тот январский день, о котором рассказывал мне Гасилов, профессор, как обычно, вернувшись домой, сел за свою рукопись. Он не стал даже тратить времени, чтобы растопить печку-времянку. Шуба, валенки и накинутый на колени плед помогали ему не замерзнуть окончательно.

Погрузившись в работу, он не сразу услышал робкий стук в дверь, который постепенно становился все настойчивее.

— Кто там? Что случилось? — Профессор давно уже отвык от гостей и посетителей.

— Простите, здесь живет профессор Сурат? — спросили из-за двери.

Пришлось подняться, пройти к входной двери, отворить ее, впустив вместе с густым облаком пара высокого человека в шинели.

Одной рукой неожиданный посетитель опирался на палку, другой прижимал к себе ребенка, укутанного в теплое одеяло. Поздоровавшись, он подошел к старинному кожаному дивану и, локтем отодвинув в сторону книги, положил ребенка на диван.

— В чем дело? — спросил профессор. — Что вам нужно?

— Ваша помощь! — сказал человек в шинели и стал поспешно разворачивать ребенка.

— Немедленно укройте! — воскликнул профессор. — Здесь же очень холодно! Вы видите, я в шубе. Кроме того, я никого на дому не принимаю.

— Мне об этом говорили, но все советуют в один голос именно вам показать больного мальчика, поэтому я решился… Я хочу сам все услышать, а целые дни я на работе, далеко за городом. Извините, пожалуйста…

И мужчина в шинели вновь попытался развернуть ребенка. Профессор шагнул к дивану, произнес не допускающим возражения тоном:

— Прекратите! Обождите, сейчас я растоплю печку, а пока в комнате станет тепло, вы мне ответите на мои вопросы…

Профессор взялся за чурки, лежавшие у печки, но посетитель совершенно понятно, что это был Гасилов, — мягко отстранил его, быстро опустился на пол, достал из кармана маленький ножик, чтобы настрогать лучинок.

— Позвольте мне заняться этим. Растоплю по-фронтовому, в два счета…

Растапливая печурку, Гасилов обстоятельно отвечал профессору на его вопросы. Рассказал о печальных выводах, сделанных врачами детской консультации, добавив к ним собственные наблюдения.

Профессор осведомился, какие болезни перенес Павлик с момента рождения. Вопрос этот вообще всегда ставил Гасилова в тупик, но не было врача, который не задал бы его.

Пришлось Гасилову рассказать, как достался ему Павлик. Профессор придвинулся ближе, в упор посмотрел на Гасилова и опустил глаза. Так он и слушал, с опущенной головой, бросая изредка отрывистые вопросы.

В комнате стало теплее. Профессор снял не только шубу, но и пиджак, проверил температуру воздуха по градуснику и принялся осматривать маленького пациента. Им повезло: электростанция дала ток, в комнате стало светло. Павлик лежал на столе под яркой лампой.

Достаточно было понаблюдать со стороны, как профессор осматривал и выстукивал Павлика, мягко его поворачивал, сажал, заставлял открыть рот, высунуть язык — и все это без единого слова, без малейшего насилия, достаточно было взглянуть, чтобы понять, каким огромным добрым опытом обладает этот человек, посвятивший свою жизнь лечению детей.

Осмотрев, прослушав и выстукав Павлика, профессор Сурат дал знак Гасилову: можно одевать. Сам же он, присев к письменному столу, долго писал, по-прежнему храня молчание. Потом порылся в одном из ящиков, что-то достал оттуда, завернул в бумагу. Профессор понимал, конечно, что офицер напряженно ждет его слова, и будто нарочито медлил. Наверно, не так-то легко было ему произнести суровые слова о том, что в маленьком организме скопился целый рой болезней: рахит, истощение, колит. Необходим сложный метод лечения, режима и питания, чтобы малыш по-настоящему окреп. Но вообще придется на некоторое время положить его в детскую больницу для более тщательного исследования с помощью новейшей аппаратуры. Нелегко так вот сразу устроить туда ребенка, но он, профессор, постарается в этом помочь. Пусть товарищ офицер позвонит через несколько дней…

Гасилов одел ребенка, поблагодарил профессора, сказал, что позвонит непременно. Было заметно, что он хочет сказать что-то еще, но не решается. Наконец решился, произнес едва слышно:

— Еще раз благодарю, мы вам такие хлопоты причинили, — и неловко положил на край письменного стола сторублевую бумажку.

Профессор как будто и не заметил этого, продолжал писать. Потом неожиданно поднялся, остановил Гасилова у самых дверей и сунул ему в руку небольшой сверток вместе со сторублевой бумажкой.

— Это вы, молодой человек, спрячьте. Пригодится для малыша. Постарайтесь на эти деньги добыть для него фруктов и козьего молока, ясно?

Гасилов смущенно молчал.

— Вот я выписал рецепты и направление в детскую больницу вместе с моим заключением, — продолжал профессор. — Скажите… а коза у вас есть?

— Коза? Откуда? — изумился Гасилов неожиданному вопросу. — На фронте в моем распоряжении были гвардейские минометы, но не козы.

— Понимаю. Значит, козы у вас нет и вы еще не понимаете, как она вам нужна. Вашему ребенку просто необходимо получать каждый день стакана два козьего молока и парочку протертых яблок. Конечно, яблоки посреди зимы, да еще поблизости от фронта, — роскошь. Да-а… Словом, купите ему козу и запомните, что профессор Сурат частной практикой не занимается. Однако этого… как его там прозвали в полку? Да, «запасного гвардейца» можете приносить ко мне в любое время, если возникнет необходимость. Всего доброго.

Профессор попрощался и запер дверь.

Только дома, уложив ребенка спать, Юрий Петрович вспомнил о пакете, который дал ему профессор Сурат. В плотном свертке лежали рецепты, медицинское заключение и… деньги, тысяча рублей, а вместе с ними короткая записка:

«Для моего маленького пациента. Козы у вас, конечно, нет. Купите ему козу».

— Вот вам и вся история, связавшая меня с человеком, которого вы только что видели, — сказал мне Гасилов, когда мы сидели с ним в саратовском парке «Липки» и Павлик сосредоточенно шагал вокруг скамейки, то и дело хватаясь за наши колени.

— Окреп! — с гордостью сказал Гасилов. — А ведь козу мы в самом деле купили. Обзавелись, можно сказать, единоличным хозяйством.

Всю обратную дорогу от парка до дома Гасилов нес Павлика на руках. Опьяненный весенним воздухом, ребенок крепко спал.

Дома Юрий Петрович и его радушные хозяева пригласили меня к обеденному столу, но время мое истекло. До отхода машины оставалось не более часа. И я стал прощаться. Гасилов вышел проводить меня.

По пути он говорил мне, что для покупки козы было создано целое акционерное общество: к тысяче рублей профессора Сурата прибавили недостающую сумму старики Мартыновы и сам Гасилов. И еще поведал мне Юрий Петрович, что теперь уже недолго осталось ему жить в Саратове строительство, где он работал, подходило к концу. Значит, не за горами то время, когда он вновь получит назначение и вернется в действующую армию.

— Теперь я за Павку спокоен. Старики Мартыновы — это верные руки. Коза у них есть, аттестат на них выправлю, чтобы получали за меня деньги. Хватит им и на кормежку, и на все прочее.

— Когда же мы теперь увидимся? — не спросил, а, скорее, подумал я вслух, прощаясь с Гасиловым.

— Не иначе, должно быть, как после победы, — ответил он.

— Итак, до встречи! Желаю здоровья вам и вашему «гвардейцу».

Мы пожали друг другу руки и расстались, совсем не уверенные, что нам доведется встретиться снова.

ВЕСТИ ИЗ ПЕТУХОВКИ

Минул год. Еще один год войны. Однако шла война уже на вражеской земле. В нашей армейской газете появились по этому поводу запомнившиеся мне строки:

Так правое дело свершилось! Бойца советского нога Сегодня грозно опустилась На территорию врага.

Во время одного из кратких привалов, в небольшом чужом городке, наша редакция расположилась на окраине, чтобы выпустить очередной номер газеты. И тут, глядя на ясно-голубую ленту реки, я вспомнил прошлую весну. Тогда передо мной расстилалась Волга, нежно зеленели в аллеях саратовского парка молодые листочки, а вокруг скамейки топал малыш, желавший поскорее научиться ходить. Где-то они теперь, отец и сын Гасиловы? Ведь Павлик, наверно, уже разговаривает вовсю. А может быть… кто знает, как сложилась фронтовая судьба инженер-капитана? Возможно, Павлик живет сейчас у стариков Мартыновых.

Я упрекнул себя за невнимание к людям, которых успел полюбить, чья жизнь отнюдь не была мне безразлична, и в тот же вечер сдал на полевую почту большое письмо в Саратов по адресу Четвертая Беговая…

Спустя две или три недели, а мы уже продвинулись за это время далеко вперед, меня нагнало письмо в самодельном конверте со штампом саратовской почты. Внутри оказалось несколько листков бумаги разных размеров, исписанных разным почерком.

Очередной номер газеты был сдан в печать, и в нашей редакции наступило некоторое затишье. Можно было уединиться и спокойно прочитать послание из Саратова.

«Здравствуйте, уважаемый товарищ фронтовой писатель!

Мы очень обрадовались, когда получили Ваше письмо. Вы спрашиваете про наших квартирантов, Юрия Петровича и Павлика. Можем Вам сообщить, что оба они выехали на Дальний Восток, дали им туда назначение — руководить большим строительством в глухой тайге.

Конечно, тяжело нам было расставаться с ними. Все же больше года вместе прожили, как одна семья. Вообще моя жена так думала, что незачем Павлика в такую даль возить, мог бы и у нас побыть, сколько потребуется. Заботой и уходом мы бы его не обидели, но Юрий Петрович и слушать не хотел. Раз посылают в глубокий тыл, тут, значит, и разговора быть не может, чтобы Павлика у нас оставить. Пусть, дескать, привыкает к отцу.

Все, что Вас интересует про товарища Гасилова Юрия Петровича и его сыночка, можете узнать из тех двух писем, которые он сам прислал нам за это время. Посылаю эти два письма от Юрия Петровича и очень прошу их потом вернуть обратно.

С почтением к Вам остаемся известные Вам Мартыновы».

Другое письмо начиналось необычно: вместо обращения на первой стороне была нарисована карандашом маленькая растопыренная пятерня. Приписка сбоку гласила:

«Павлик Гасилов приложил руку к письму своим деду и бабе в Саратове. Это наши пять пальцев обведены карандашом. Как видите, наша лапка изрядно выросла за это время».

Дальше, как бы совсем заново, начиналось письмо Гасилова к его саратовским хозяевам, друзьям, родственникам — трудно подобрать слово, которое определило бы точно отношения, сложившиеся между этими людьми.

«Здравствуйте, милейшие мои Ольга Семеновна и Сергей Сергеевич! Должно быть, не раз поругивали вы меня, неблагодарного, за то, что не подавал так долго весточки. Сразу каюсь и приступаю к искуплению греха. Это письмо будет таким подробным, что надоест вам читать его.

Итак, живем мы с Павкой на Дальнем Востоке, в тайге. Здесь, на далекой окраине нашей страны, хотя война не кончена, идет большое строительство, как было до войны у нас повсюду.

В нашем поселке, не имеющем пока что официального названия, живут люди, меняющие облик тайги, добывающие богатства из недр земли. Живем пока в палатках, но лесов вокруг много, строимся быстро, домики растут, как грибы после дождя.

Вам, конечно, хочется узнать про внучонка вашего Павку. Он сейчас пошагал к соседям: большую дружбу с ними завел. Живут с нами рядом эвакуированные с Украины электросварщик Максим Терещенко с женой Ульяной Ивановной. Сын их единственный на фронте. Они считают, что Павка похож на сына их Сашу в детском возрасте. Ульяна Ивановна иногда по ошибке Сашей его кличет, так что он теперь откликается и на Павку, и на Сашу. Расскажу вам сейчас, почему Павлушку так тянет к Терещенко. Во-первых, думаю я, что ему очень вас, деда и бабы, недостает. Я так замечаю, мало ему одного меня. А еще дело в том, что Ульяна Ивановна, любительница разводить домашнюю птицу, даже до тайги, за тысячи километров, довезла клетку с самыми породистыми из бывшего ее хозяйства курицей и петухом.

Прижились они здесь отлично, сейчас цыплята бегают. Вот Павке и развлечение.

Петух, представляете, приспособился к местному времени (хотя оно от московского отличается на семь часов) и по утрам орет во все горло, как, бывало, на Украине, где время с московским одинаковое. Павка глядит как зачарованный на горлодера-петуха и спрашивает у хозяина, почему тот долго кричит. „Радуется наш Петька, что война скоро окончится и поедет он домой на Украину“. Павка ответ слушает серьезно, потом думает долго и все глядит на петуха. Он, конечно, подрос с той поры, как мы с вами расстались, стал самостоятельнее. Сейчас я письмо пишу и вижу в окно: шагает, перебирая тонкими ножками в рыжих сапогах. Голова откинута назад — это он разглядывает вершины деревьев. Вот пошел дальше, присел на корточки, что-то заметил на земле. Что? Муравья? Листок? Щепку? Ему все интересно, все внове.

Пока в нашем поселке не было детского сада, Павлика опекала Ульяна Ивановна. Везет этому малышу! Всюду находятся хорошие люди, которые помогают мне растить его. Так что не беспокойтесь за своего приемного внука. Он всегда чисто вымыт, причесан, накормлен, даже сказки ему Терещенко рассказывают, как и вы когда-то. В общем, живет он здесь неплохо, загорел и окреп в лесу.

Про то, понравится или нет Павлику в только что открывшемся детском саду, расскажу в следующем письме. Привет вам от него, потому что вспоминает он вас часто, позовет по имени и прислушивается, не войдете ли.

Ваш Гасилов».

Второе письмо Юрия Петровича, присланное мне саратовскими стариками, дошло до них лишь в январе сорок четвертого года. Как видно, нелегко было Гасилову выкроить время, чтобы сесть за подробный отчет. Разумеется, больше всего рассказывалось и в этом письме о Павлике, поэтому я решил переписать его для себя, прежде чем отправлять обратно.

«Можете поздравить моего Павку, дорогие Ольга Семеновна и Сергей Сергеевич! Везет ему на всякую живность. В Саратове он стал владельцем козы, а сейчас у него имеется свой белый петушок — подарок наших соседей.

Утро в нашем поселке теперь начинается так: сперва голосит старый терещенковский петух, потом ему вторит Павкин петушок. И получилось так, что наш поселок, в отличие от других таежных поселков, стали называть Петуховкой. Это название, никем не утвержденное, почти прижилось. Шоферы, которые везут нам продукты, получают путевки в Петуховку. Наш детский сад прозвали петуховским. Даже про людей, приезжающих от нас в управление строительства, говорят: „Петуховские прибыли!“

У нас уже стоит глубокая осень. Скоро мы с Павкой переедем из палатки в новый дом. В детском садике Павлику все нравится, все нравятся особенно воспитательница Зина Никитина. Он с нею подружился, очень полюбил ее. Мне даже обидно иногда становится, домой его приведу, а он — про тетю Зину да про тетю Зину.

Недавно он спросил меня: „Почему за другими ребятами и мамы приходят, а за мной только ты? Где наша мама?“

Я понимал, придет время, когда он заговорит об этом. И заранее приготовил ответ. „Твоя мама на войне, — сказал я ему. — Она помогает бить фашистов. Когда их разгромят, вернется и твоя мама…“

И вдруг он спросил, нельзя ли, чтобы тетя Зина из детского сада пока что стала его мамой? Пришлось ему объяснить, что у тети Зины есть свой мальчик.

Здесь, в нашем глухом углу, никто не знает истории Павлика. Его считают моим родным сыном. Для людей я придумал, будто жена моя, мать Павки, погибла при вражеском налете, но предупредил, что мальчик не должен об этом знать. Пишу: „Придумал…“, а сердце точно кто в кулаке сжал. Не говорил я вам, дорогие, никогда о своей семье да и сейчас писать не в силах, только выдумка часто рядом с правдой лежит.

Вот какие дела у нас с Павкой получаются. Начинает кое-что понимать паренек.

Шлем вам наш таежный большой привет. Павлик хорошо помнит своих саратовских деда и бабу, я у него спрашивал. Не позабыл он и козу. Здоровье Павлика теперь опасений не внушает. Хотел я написать об этом профессору Сурату, но из вашего письма узнал, что он куда-то уехал из Саратова. Узнаете его новый адрес — прошу, сообщите.

Привет всем вашим родным, кому писать будете. Ваш Гасилов».

…Письма эти, аккуратно отосланные мною обратно, были для меня последними весточками о Гасилове в годы войны. Связь моя со стариками Мартыновыми по непонятным причинам оборвалась. Письмо к Гасилову, которое я отправил на Дальний Восток, вернулось обратно с пометкой: «Адресат выбыл». Куда?

Давно окончилась война. Вместе с миллионами советских людей снял военную форму и я, демобилизовался, вернулся к себе в Москву. Однажды, разбирая свои архивы военных лет, я наткнулся на записи о «запасном гвардейце» в моем фронтовом блокноте. Что с ними делать? Удастся ли когда-нибудь написать продолжение? Или все ограничилось небольшими заметками в нашей армейской газете?

В надежде, что мне, возможно, удастся когда-нибудь напасть на след моих героев, я решил сберечь эту папку.

ОНИ В МОСКВЕ!

«Уважаемый товарищ!

По случаю третьей годовщины со дня победы над фашистской Германией в нашей школе состоится встреча пионеров и школьников с участниками Великой Отечественной войны.

Просим Вас принять участие в утреннике, посвященном Дню Победы, поделиться воспоминаниями о работе во фронтовой газете».

Получив это приглашение, я отправился в расположенный неподалеку от Москвы город Пушкино. В школе, куда меня пригласили, собралось уже много ребят. С волнением слушали они рассказы недавних воинов. Война была еще так близко, что приметы ее и горькие воспоминания о ней остались во многих семьях, но ребята хотели прежде всего слышать о победоносном наступлении наших войск, о героизме наших людей.

После фронтовиков слово получили пионеры. Одни, постарше, рассказывали о том, как они собирали металлолом, из которого на заводе могли сделать танки или самолеты, как посылали подарки в армию. Младшие читали стихи, посвященные Дню Победы, и тоже говорили о своих делах.

Но меня особенно взволновал рассказ застенчивой девочки Таси Коротковой. Тася смущенно, как бы опасаясь перехвалить самое себя, сказала, что не так давно она и ее друзья взяли на себя заботу о ребенке одинокого офицера. Тимуровцы совсем случайно узнали о трудностях, возникших в этой небольшой семье, и немедленно пришли на помощь.

Фамилии офицера Тася не помнила, знала только, что сына его звали Павликом, а собаку Джимом. Павлику, по ее словам, было пять лет с небольшим или около пяти. Почти до конца зимы он и его отец жили в Пушкино, неподалеку от школы.

Потом они куда-то уехали.

— Какой он был из себя, этот офицер? — спросил я. — Высокий?

— Ой, очень! Когда в калитку входил, даже пригибался.

Неужели Гасилов? Но куда же он уехал из города Пушкино? Ведь страна велика, а его не смущают большие расстояния.

Однако адрес я сумел узнать гораздо быстрее, чем думал: Гасилов оказался в Москве.

И вот он снова передо мной, бывший зампотех полка, инженер-капитан, сменивший военную шинель на обычное пальто, — Юрий Петрович Гасилов.

Он почти не изменился за время, которое прошло после нашей встречи в Саратове. Такой же темноволосый, энергичный, жизнерадостный. И ничуть не хромает. Он вернулся к своей довоенной работе, живет теперь в Москве в небольшой квартире нового дома.

Но что поразило меня в кабинете Гасилова — это фотография на письменном столе: ребенок обвил руками шею молодой женщины и оба улыбаются.

Я вгляделся в снимок, не сомневаясь, что вижу Павлика.

— Моя жена и сын, — сказал Гасилов. — Узнали?

— Только наполовину, — сказал я искренне. — Расскажите, пожалуйста, все по порядку, Юрий Петрович. Куда вы уехали с Дальнего Востока?

— Сперва в Белоруссию, узнать все подробности о своих близких. Моя семья погибла при бомбежке в первый день войны. Оставаться там я был не в силах, а тут меня вызвали в Москву на работу, и поселились мы с Павликом поначалу в Пушкино, — начал свой рассказ Гасилов.

И вновь, как и во время предыдущих встреч, мы как бы заново, уже вместе, прошли по тому пути, который привел Гасилова в Москву. По тому трудному пути, о котором я не мог бы узнать без помощи Гасилова никаких подробностей или узнал бы очень немного, а между тем мне казалось, что знать об этом должны все.

— Значит, жена и сын? — переспросил я.

— Обождите, — улыбнулся Гасилов. — По порядку так по порядку.

* * *

На фанерке, прибитой к воротам дачи, была нарисована большая, похожая на медвежью, собачья морда с люто оскаленной пастью.

Страшный зверь, намалеванный на табличке, в действительности выглядел совсем не так. Молодая немецкая овчарка, звавшаяся почему-то Джимом, никому не мешала входить во двор дачи, на веранду или в комнаты. Правда, выйти оттуда не смел уже никто.

Джим всех впускал, вежливо и даже приветливо, но зато обратно никого не выпускал без позволения своего хозяина Юрия Петровича Гасилова.

А хозяин Джима уходил из дому рано. Пес провожал его до ворот, вилял хвостом, заглядывал в глаза и обычно стоял у калитки до тех пор, пока рослый человек, заботившийся о нем, не скрывался из виду. Тогда Джим спохватывался и поспешно бежал к другому человеку — Павлику, которого, по-видимому, очень любил хозяин.

Джим знал, что хозяин вернется, когда станет совсем темно. Павлик, если до той поры не уснет, встретит его радостными воплями. А он, Джим, повизгивая, будет вертеться рядом, а иногда, чтобы полнее выразить свою преданность, негромко лаять.

Еще Джим знал, что вскоре после ухода хозяина появится тетя Фрося. Ее он обязан и впускать и выпускать. Тетя Фрося оденет, умоет и накормит проснувшегося Павлика. Потом она поведет его гулять, а Джима оставит караулить квартиру. Павлик вернется с прогулки и снова будет спать. Джим, свернувшись калачиком, чутко подремлет у его кровати, готовый в любую минуту вскочить, если кто-то обеспокоит мальчика. Очень приятно дремать, ощущая множество приятных запахов. Это за перегородкой тетя Фрося гремит кастрюлями, постукивает ножом. В кастрюле что-то булькает, на сковороде шипит мясо. Порой Джим не выдерживает, подходит к приоткрытой двери, за которой орудует тетя Фрося, и просовывает туда морду.

Тетя Фрося этого не любит.

— А ну цыц отсюда! Кто тебя звал? Ступай прочь! — грозным шепотом, чтобы не разбудить Павлика приказывает она.

Однако Джим прекрасно знает, что она не злая. Разве не она каждый день кормит его, доверху наполняя миску похлебкой? И если Джим, съев свою порцию, продолжает с мольбой глядеть на нее, она хоть и ворчит, но дает добавки. А ворчит тетя Фрося оттого, что мяса в доме мало, крупы и хлеба тоже мало.

— Погоди еще немножко, — говорила тетя Фрося в добрые минуты. — Война кончилась, скоро все наладится.

Джим, конечно, не понимал этих слов, но ласково-ворчливый тон, каким они произносились, вполне его устраивал. Деликатно помахав хвостом в знак благодарности, он оставлял чисто вылизанную миску и отходил в сторону.

И кто мог подумать, что к разговорам тети Фроси с Джимом внимательно прислушивается маленький Павлик?

Однажды, когда отец вернулся с работы, Павлик бросился ему на шею:

— Папа, ведь война же кончилась! Поедем за нашей мамой!

Гасилов пробормотал:

— Дружочек, ясное дело, война кончилась, но вот с мамой…

И запнулся, встретив взгляд мальчика, полный ужаса.

Да-а… Задача!

А тут еще с Фросей произошло неладное. Гасилов, как всегда, чуть свет уехал на работу. Но Фрося, приходившая обычно после его ухода, на этот раз не явилась. Павлик проснулся и терпеливо ждал, но сколько можно лежать?

Кое-как мальчик сам оделся, взял со стола кусок хлеба и честно поделился с Джимом.

В квартире было прохладно и становилось все холоднее. Вообще мальчик привык, что в такое время всегда топилась печь, а сейчас растопить ее было некому…

Возвращаясь с работы, Гасилов любил смотреть на освещенные окна дачи. Они, казалось, ласково подмигивают, напоминая, что его любят и ждут, что есть у него свой родной дом.

Но на этот раз окна не были освещены. Почуяв недоброе, Гасилов ускорил шаг. В щели калитки он заметил торчавшую записку, быстро взбежал по ступеням, распахнул дверь и щелкнул выключателем.

В комнате царил страшный беспорядок. Стулья и табуретки были опрокинуты, шкафчик, в котором хранились продукты, открыт настежь. На обеденном столе было полно хлебных крошек, сахарница лежала вверх дном, а под ногами хрустел рассыпанный сахарный песок.

Но где же Павлик? И куда девался Джим?

Гасилов подошел к детской кроватке, поднял беспорядочно сбитые одеяла и простыни. Под ними в нетопленной комнате крепко спал мальчик, прижимаясь к собаке. Джим поднял голову и посмотрел на хозяина, как бы спрашивая: «А что я мог сделать? Не бросать же мне его, если другие бросили?» И хозяин сказал с облегчением: «Ох, Джимка, когда я сейчас бежал, я только на тебя и надеялся…»

Только теперь Юрий Петрович вспомнил о записке, развернул ее:

«Товарищ Гасилов! Тетя Фрося неожиданно заболела. Мы хотели вместо нее послать к Вам другую женщину, но никто не хочет без Вас входить в квартиру, все боятся собаки, а то она обратно не выпустит. Извините, пожалуйста. Это пишет по поручению тети Фроси ее племянница Тася Короткова. Если нужно, ребята после занятий придут, чтобы присмотреть за Вашим сыном, Вы только прикажите собаке нас выпускать.

Тася Короткова».

Гасилов прочитал записку, пробормотал огорченно: «Ну и дела!» — и принялся наводить в доме порядок. Прежде всего он сказал Джиму:

— Понимаешь, друг, тебе тут не место, — и Джим спрыгнул на пол, взвизгивая, завертелся вокруг хозяина, как будто хотел рассказать обо всех тревогах, пережитых в этот день.

Гасилов бережно поднял Павлика и аккуратно застелил постель чистым бельем.

Через полчаса в комнате стало тепло, печка весело гудела, на плите варился в чугунке картофель и закипал чайник. Джим на этот раз получил свою порцию костей сухим пайком, а Гасилов, вооружившись веником и совком, энергично подметал комнату.

Неожиданно он подцепил веником большую банку, и она, слабо погромыхивая, выкатилась на середину комнаты. Это была банка из-под витаминных шариков-драже. Гасилов встревожился: неужели Павлик сам достал банку и проглотил за один раз такое количество поливитаминов? А вдруг опять заболеет?

Мальчик до самого утра спал удивительно крепко, зато Гасилову этой ночью не спалось вовсе. Как быть? Не оставлять же, в самом деле, ребенка на попечение детей, как предлагает Тася Короткова…

Стоял апрель. Утро наступило рано, а Гасилов, неприкаянно бродя по комнате, все размышлял, с чего начать день.

Остаться с Павликом? Нет, это невозможно. Работа у него такая, что об этом надо было предупредить заранее. Значит…

В утреннюю электричку Юрий Петрович сел не один. Впервые с ним ехал на работу и Павлик. Джим, получивший двойную порцию овсянки, остался караулить запертую квартиру.

Павлик два или три раза бывал с отцом в Москве. Но ездили они на прогулку, в воскресные дни, а сейчас озабоченный, деловой город оглушил и напугал мальчика, привыкшего к дачной тишине.

В переулке близ вокзала стоял зеленый «виллис», поджидавший инженера Гасилова. Шофер, молодой парень, очень удивился, увидев ребенка, но Юрий Петрович, как будто в этом не было ничего особенного, познакомил его с Павликом и сел в машину, устроив ребенка на коленях. Павлик с любопытством вытягивал шею, а Гасилов грустно смотрел на детский затылок, прикрытый золотистыми кудряшками.

— Подстричь тебя нужно, дружочек, — сказал он со вздохом.

Машина неслась по огромной Москве, но восторг Павлика не мог утешить Гасилова.

«Ах да, витамины… — вспомнил он, — еще и это. Неужели мальчуган съел такое количество? И что теперь будет?»

«Виллис» остановился у подъезда большого серого дома. Гасилов показал стоявшему у входа дежурному красную книжечку. Тот приложил руку к козырьку военной фуражки и пропустил Юрия Петровича, потом шутливо обратился к Павлику:

— А ваш пропуск, молодой человек?

Павлик с самым серьезным видом порылся в карманах, вытащил руки и беспомощно разжал ладошки, на одной из них Юрий Петрович заметил три цветных витаминных шарика, поспешно забрал их.

Вахтер засмеялся и пропустил мальчика. Вместе с отцом Павка вошел в большой деревянный ящик со скамеечкой и зеркалом. Тетенька нажала кнопку, и все трое начали подниматься вверх. Когда двери ящика с тихим шипением раздвинулись, Юрий Петрович повел Павку по длинному коридору с множеством дверей и без единого окна. Если бы не электрические лампочки под потолком, в этом коридоре свободно можно было заблудиться.

Юрий Петрович отворил ключом дверь одной из комнат, и они вошли, начали снимать пальто. Не успел Юрий Петрович повесить оба пальто и шапки на вешалку, как на столе зазвонил телефон.

— Гасилов слушает, — сказал Юрий Петрович. — Да, да, сейчас приду.

Он достал из ящика большой журнал с картинками и усадил Павлика на клеенчатый диван.

— Сынок, никуда не уходи отсюда. Посмотри, сколько картинок. Я скоро вернусь, а ты мне расскажешь, что увидел…

Гасилов вышел из комнаты, Павлик остался один. Он слез с дивана и уселся за стол, разложив перед собой журнал. Всеми своими движениями он невольно подражал Гасилову, и кто бы в эту минуту мог сказать, что они не похожи друг на друга, отец и сын? Во всяком случае, Павлик был убежден, что он очень похож на папу, который казался ему самым большим, красивым, сильным и умным и, конечно, самым смелым из всех мужчин, которых он знал на своем веку…

Мальчик не спеша перелистывал журнал и разглядывал картинки. На каждой был изображен автомобиль, но все автомобили были разные, не похожие один на другой. Никогда еще не видел Павка столько машин.

Но одна картинка особенно заинтересовала мальчика: за рулем открытой машины сидел улыбающийся загорелый человек, а позади него устроились на мягком сиденье молодая женщина и мальчик, чуть постарше Павлика.

Когда вернулся Гасилов, Павлик все еще разглядывал эту картинку. Он поднял на Гасилова глаза и сказал тихо:

— Папа с мамой поехали кататься… и Павлик поехал. Гасилов вздохнул и ничего не ответил. Он уселся на диван, подозвал к себе Павлика.

— А ну-ка, малыш, — начал он доверительно, — покажи папе свой пропуск.

Павлик удивленно поднял брови и засунул руки в карманы, потом протянул отцу открытые ладошки. Витаминных шариков было теперь гораздо больше. Павлик вопросительно посмотрел на Гасилова, тот молча кивнул, и Павлик разложил шарики на диване.

— Скажи, Павлик, зачем ты достал вчера из шкафа банку с этими шариками? — спросил Гасилов серьезно.

Павлик, не очень любивший такой тон, поколебался немного, посмотрел в одну сторону, в другую и неожиданно сказал:

— Это не я, это Джимка…

— Павлик, скажи правду: кто вынул из шкафа банку и съел почти все шарики?

— Джимка, — упрямо повторил мальчик.

— Неправда, Павлик, это сделал ты.

— Нет, Джимка!

— Ну, если так, я его накажу как следует. Пусть в другой раз не открывает без спросу шкаф и ничего оттуда не берет…

Гасилов говорил и наблюдал за мальчиком: какое впечатление произведут эти слова?

Павлик явно растерялся, лицо его сморщилось. Он и жалел собаку, и повторял упорно:

— Джимка взял… Джимка нехороший…

— Нет, Павлик, это ты нехороший, — тоскливо сказал Гасилов. — Зачем же ты желаешь зла бедному псу и для чего обманываешь папу? Ты, наверно, был голодный, искал, чего бы поесть, и достал эту банку. Так ведь?

— Так, — сказал Павка, явно пораженный.

— И Джиму ты немножко отсыпал, да?

— Отсыпал, — прошептал Павлик. — Он так смешно за ними гонялся по комнате! Это я взял… и он тоже взял.

«Все же упорствует, — подумал Гасилов. — Не хочет до конца сознаться. Что ж, все понятно. Некому его воспитывать. Я весь день на работе, а тетя Фрося — она, конечно, не воспитательница, ей лишь бы сготовить да накормить. Вон даже и одеваться ребенок сам не научился…»

Так Павлик провел целый день у отца на работе. Сослуживцы обратили внимание, что инженер Гасилов лишь наскоро перекусил в столовой и понес обед к себе в кабинет. Вообще семейная жизнь этого человека многим казалась таинственной и в чем-то, возможно, трагичной. Он никогда не говорил о себе, своих делах, но постоянно выглядел озабоченным, а иногда и удрученным.

Трудно сказать, случайно или умышленно вошел к нему на этот раз в кабинет инженер-майор Тамарин, секретарь партийного бюро.

Тамарин увидел мальчика, с аппетитом уплетавшего горячий обед.

— У вас, оказывается, посетитель, — пошутил он.

— Посетитель поневоле, товарищ инженер-майор. Познакомьтесь, пожалуйста. Мой сынишка Павлик.

Тамарин с улыбкой протянул мальчику руку. Потом, скользнув взглядом по мрачному лицу Гасилова, спросил:

— Что с тобой, Юрий Петрович? Впервые тебя таким вижу. Жена, что ли, захворала? Или неполадки семейные?

— Не надо об этом! — коротко обронил Гасилов…

Спустя немного времени Гасилова вызвали к начальнику, генералу. В кабинете генерала он увидел Тамарина и понял, ему обязан этим вызовом.

— Что у вас произошло, Юрий Петрович? — мягко спросил генерал. — Вы должны понять, не любопытство заставляет нас задавать этот вопрос. Какие обстоятельства заставили вас тащить сынишку с собой на работу?

— Товарищ генерал, это чистая случайность. Я не мог предупредить. Мальчик никогда больше тут не появится, просто сегодня так неудачно вышло…

— Юрий Петрович, друг дорогой, да мы даже рады такому гостю! Вот мне сейчас Тамарин рассказывал, что мальчик — вылитый вы, хотя и другой масти. Я с ним тоже охотно познакомлюсь, но если вам помощь нужна — скажите, не таитесь… Что у вас там такое с женой?

— Да нету у меня жены, — отчаянно сказал Гасилов. — Один остается мальчишка, вот и получилось.

— И хорошо, что получилось. По крайней мере, мы теперь будем знать, какая помощь вам необходима. А насчет жены… извините. Лично я по таким вопросам в анкету не лезу.

Вскоре после этого разговора Гасилову предложили оставить дачу в Пушкино и поселиться в Москве. Павлика определили в круглосуточный детский сад. Но до переезда Гасилова из Пушкино Тася Короткова с подругами заботились о Павлике.

Так Гасиловы стали москвичами.

МУЧИТЕЛЬНЫЙ ВОПРОС

С тех пор, как я отыскал Юрия Петровича и Павлика в Москве, жизнь их, что называется, протекала у меня на глазах.

Однажды Гасилов подробно рассказал мне о своем разговоре с сынишкой, происшедшем вскоре после того памятного дня, когда вся наша страна торжественно отметила День Победы.

Гуляя по улице с отцом, Павлик как будто даже не замечал надетых по случаю первого после окончания войны воскресного дня орденов и медалей на груди Гасилова. И вообще было похоже, что его вовсе не тянет гулять. Шагал он медленно, то и дело оглядывался, потом вовсе остановился.

— Папа, — спросил он таинственно, — а что, если мама наша уже дома?

Гасилов, постоянно готовый к этому вопросу, ответил:

— Нет, сынок, она еще не приехала.

— Почему не приехала? Войны же больше нет! — допытывался Павлик.

— Война была далеко-далеко от дома, ей нужно долго ехать, — сказал Гасилов, удрученный необходимостью постоянно обманывать малыша.

— А она уже едет к нам, наша мама? — снова спросил Павлик.

— Да… она в дороге.

Это был единственный ответ, в который сам Гасилов твердо верил. Да, она была для него еще в дороге к его дому, женщина, которую Павлик мог бы назвать матерью.

…Между тем в эти самые дни возле одной из советских пограничных станций остановился прибывший из-за рубежа поезд. Среди пассажиров поезда не было ни одного человека, знакомого Гасилову. Ничего не сказало бы ему тогда и имя Анны Тимофеевны Марсовой, капитана медицинской службы. После демобилизации она возвращалась в родную Москву.

По дороге Анна Тимофеевна, перенесшая и ранение, и контузию, мечтала об одном: отдыхать, отдыхать, отдыхать. Казалось ей, что вовеки не пройдет накопившаяся за войну усталость.

Но не прошло и месяца после возвращения домой, как доктор Марсова стосковалась по работе, вновь надела белый халат. Работала она теперь в поликлинике того самого учреждения, куда был вызван и инженер Гасилов.

К одному и тому же часу спешили они на службу, проходили через ту же самую проходную, мимо тех же дежурных, но ни разу не пересеклись их пути, пока однажды Юрий Петрович не повредил себе палец во время испытаний машины. Пострадавшего тотчас отправили в поликлинику к хирургу Марсовой.

— Следующий!

Юрий Петрович вздрогнул и, поддерживая осторожно больную руку, переступил порог кабинета.

Марсова сделала все, что должен был сделать самый внимательный врач. Казалось бы, следует радоваться возможности покинуть хирургический кабинет. Но Гасилову мучительно хотелось вернуться назад. Он сам не понимал отчего этот сильный молодой голос заставил его неожиданно вздрогнуть. По дороге он вызывал в памяти лицо хирурга Марсовой: отчего-то она представлялась ему похожей на Павлика — такие же светлые нежные колечки у висков, такие же ясные глаза. И потому, что женщина эта напомнила Павлика, а под глазами у нее Гасилов заметил тонкие, будто от глубокой усталости, морщинки, вспоминалось о ней удивительно по-доброму.

Однажды Гасилов столкнулся с Анной Тимофеевной в вестибюле. Не так-то легко было узнать ее в стройной женщине, которую длинное темное пальто делало моложе, худее, выше. Гасилов шагнул ей навстречу с отчаянной решимостью, она же смотрела на него снизу вверх, будто забавляясь его смущением и растерянностью. А что он мог сказать ей?..

Анна Тимофеевна с улыбкой начала прощаться, но Гасилов вдруг сказал чужим голосом:

— Позвольте, пожалуйста, вас проводить?

Она молчала и смотрела на него с прежней улыбкой. Потом взяла его под руку. По-видимому, ей с самого начала нравился этот рослый, добродушный, по-детски застенчивый человек. Но когда, проводив ее, Гасилов тревожно глянул на часы, Анна Тимофеевна слегка нахмурилась, сказала холодно:

— Может быть, вам не стоило терять времени?

— Стоило! — воскликнул он с такой горячностью, что она не выдержала, засмеялась. — Честное слово, стоило!

Он решил приехать домой немного позже обычного. Ведь Павлик был в этот будний день в детском садике, просто Гасилов привык вечерами приводить в порядок детские вещи, тщательно готовился к каждому воскресному дню, чтобы провести его вместе с Павликом как можно интереснее. Придумывал маршруты путешествий по Москве, отбирал книги, какие нужно прочесть вместе.

В этот вечер они долго гуляли с Анной Тимофеевной, но о Павлике Гасилов не проронил ни слова.

«НАША МАМА ПРИЕХАЛА!»

Однажды они возвращались вместе из театра. Спектакль окончился поздно, и Гасилов остановил такси. Заметив приближающихся пассажиров, шофер открыл дверцу, загорелся свет.

Юрий Петрович помог своей спутнице войти в машину, затем, пригнувшись, сел рядом и назвал шоферу адрес Анны Тимофеевны.

Однако вместо того, чтобы сразу двинуться с места, шофер почему-то вышел из машины, снова открыл заднюю дверцу и, вытянувшись по-строевому, отчетливо произнес:

— Здравия желаю, товарищ инженер-капитан!

Гасилов не сразу сообразил, в чем дело, хотя голос показался ему удивительно знакомым. Еще ниже пригнувшись, он выглянул из машины.

Неужели? Перед ним стоял его фронтовой товарищ, сосед по землянке, бывший водитель полуторки, гвардии рядовой Василий Васильевич Васьков.

— Васек! — воскликнул бывший зампотех.

— Он самый, товарищ инженер-капитан!

— Какая встреча! — воскликнул Гасилов, выбираясь из машины. — Анна Тимофеевна, если бы вы знали, какая это встреча! Подумать только!..

И посыпались бесконечные вопросы, ответы, восклицания — одним словом, все то, что обрушивают друг на друга давно не видевшиеся, но тесно некогда связанные друг с другом люди.

И вдруг Васьков спросил:

— Малый-то наш… «Запасной гвардеец»… Где он теперь? Выжил ли? Помнится, Павлушей вы его тогда назвали, так?

— Значит, не забыл ты его, Васек? — несколько растерянно сказал Гасилов.

— Разве такое забудешь… До скончания жизни буду помнить и эшелон тот разбитый, и детишек мертвых… И его одного, живого. Где он, не потеряли вы его в войну?

— Нет, не потерял, Васьков, — медленно произнес Гасилов. — Со мной он. Ему уж пять скоро будет.

Он покосился на Анну Тимофеевну. Ну почему, почему он не рассказал ей всего с самого начала? Что она сейчас подумает: скрывал, не доверяет, не надеется.

Он спохватился, что они все еще стоят посреди дороги.

— Извините, Анна Тимофеевна, этак мы до утра можем толковать. Поехали, Васек!

Шофер невольно улыбнулся: сколько раз те же самые слова он слышал от зампотеха на фронте.

Всю дорогу, до самого дома Анны Тимофеевны, шофер и Гасилов вели разговор о неведомом для нее Павлике. Они обменялись адресами, телефонами, но, выйдя из машины, Гасилов посмотрел на свою спутницу вопросительно.

Кто знает, может быть, ее смутил рассказ о ребенке или его скрытность, и она не чает теперь, как прекратить ставшее ненужным знакомство?

Но Анна Тимофеевна потянула его за руку:

— А теперь я хочу вас о чем-то спросить.

Некоторое время Юрий Петрович и Анна Тимофеевна смотрели вслед машине. Потом, не уговариваясь, пошли вдоль тихой, пустынной улицы. Гасилова удивило выражение странной задумчивости на лице его спутницы. Она почувствовала его пытливый взгляд, мгновенно подняла глаза и взглянула на него, будто чего-то ожидая.

Он понимал, чего она ждала, и был благодарен, что она не обиделась, сумела понять его опасения, его тревогу.

И он стал рассказывать ей о Павлике, об этом бесконечно дорогом для него ребенке.

Долго бродили они в ту ночь по затихшим улицам. Не раз Анна Тимофеевна незаметно утирала платочком слезы.

Радостный и взволнованный возвратился Юрий Петрович домой.

Медленно и задумчиво поднималась по лестнице Анна Тимофеевна. Иногда она останавливалась, как бы прислушиваясь к тому, что происходит в ней, радуясь той удивительной полноте жизни, какую она вдруг именно сегодня ощутила. Гасилов нравился ей с самого начала, но был в чем-то непонятен, она угадывала: он избегает разговоров о своей жизни, не до конца откровенен, и это ее настораживало. Сегодня же он раскрылся так неожиданно, так хорошо! Она снова заплакала от волнения, от нежности к этим двоим людям, отцу и сыну…

* * *

Детский сад, куда ходил Павлик, перебрался на дачу, в Подмосковье.

В один из воскресных дней к воротам подъехала машина, за рулем которой сидел шофер Васьков. Он привез на свидание к Павлику Юрия Петровича и… Анну Тимофеевну.

Все трое трепетно ожидали встречи с «запасным гвардейцем».

Машина остановилась. Условились, что сначала Гасилов пойдет к Павлику один, побудет с ним недолго, скажет все, что нужно, и вернется сюда, к Анне Тимофеевне и Васькову.

На Гасилова жалко было смотреть. Он сделал шаг, остановился, оглянулся беспомощно на своих друзей. Потом решительно махнул рукой и отправился искать мальчика.

Когда Гасилов скрылся из виду, Анна Тимофеевна и Васьков, выйдя из машины, сели на траву. Васьков видел волнение женщины и, стараясь не смотреть на нее, вновь стал рассказывать во всех подробностях, как был найден малютка и как после он жил вместе с ними во фронтовой землянке.

Васьков догадывался, что Анна Тимофеевна была, пожалуй, единственным в Москве человеком, которому Гасилов сам поведал эту историю. К тому же догадливый Васьков уже понимал, чем кончится знакомство Гасилова с доктором Марсовой…

Павлик встретил отца, как всегда, радостными воплями. Бросился к нему, обвил его руками за шею, прижался щекой к щеке. Но уже через несколько минут он почувствовал, что Юрий Петрович необычно серьезен.

— Почему ты такой скучный, папа?

— Что ты, сынок! Я совсем не скучный, я очень рад. И знаешь, почему? Нет? Так слушай: наша мама приехала!

Павлик стоял не шелохнувшись.

Как долго ждал он этой счастливой минуты, а сейчас, когда она наступила, он испугался, не поверил, боялся поверить.

— Что же ты молчишь, маленький? Или не понял? Наша мама приехала.

Павлик заговорил не сразу. Потупился, спросил неуверенно:

— И у меня теперь всегда будет мама?

— Конечно, сынок. Всегда, каждый день у тебя будет мама.

И Юрий Петрович повел сынишку туда, где на траве, ни жива ни мертва, сидела Анна Тимофеевна, а с ней рядом Васьков, беспрерывно тараторивший от смущения.

Увидев Гасилова с ребенком, они оба поднялись. Анна Тимофеевна шагнула вперед, протянула руки:

— Иди ко мне, мой мальчик!

Гасилов чуточку подтолкнул Павлика вперед:

— Вот и дождался ты, сынок… Обними же маму.

Еще мгновение — и малыш бросился на шею Анне Тимофеевне. Она прижала его к себе.

— Мама, а почему ты плачешь? — Это был первый вопрос, который задал своей матери Павлик.

— Ничего, сынок… Это я от радости. Просто я давно тебя не видела.

— А теперь ты никуда не уедешь? Ты правда каждый день будешь моей мамой? — допытывался мальчик.

— Каждый день, каждый час. Всегда-всегда, маленький ты мой. А теперь, сынок, познакомься с дядей Васей. Он и твой папа вместе были на фронте, он помнит тебя маленьким-маленьким. Вот таким!

Когда Васьков порывисто и неловко поцеловал мальчика, Павлик почувствовал на лице своем что-то вроде легкого ожога. Он так и не понял, что это было такое, и уж никак не поверил бы, что фронтовики-гвардейцы могут плакать!

ВЕСТОЧКА С УЛИЦЫ МИРА

В январе 1951 года журнал «Огонек» во втором номере опубликовал мой небольшой очерк о судьбе Павлика Гасилова.

Вскоре в редакцию стали приходить письма. История «запасного гвардейца» взволновала и заинтересовала многих читателей.

Эти письма пересылали из редакции мне для ответа.

Однажды среди таких откликов оказалось письмо из Сталинграда. На листке бумаги сверху типографским шрифтом было набрано:

ЗАСЛУЖЕННЫЙ ВРАЧ РСФСР,

ДОКТОР МЕДИЦИНСКИХ НАУК, ПРОФЕССОР

В. А. СУРАТ

Ниже следовало несколько строк, написанных чернилами.

«В Вашем очерке, — писал мне профессор, — упомянуто мое имя. Мне очень бы хотелось повидать мальчика, я его очень хорошо помню. Если товарищ, выведенный Вами под фамилией Гасилова, не будет возражать и Вы также найдете это возможным, сообщите мне, пожалуйста, их адрес. Вскоре мне придется побывать в Москве на медицинской сессии и, с разрешения, конечно, товарища Гасилова, я с удовольствием возобновил бы знакомство с „Павликом“ и его родителями.

Само собой разумеется, если наша встреча состоится, сохранение тайны я гарантирую.

С товарищеским приветом профессор В. Сурат».

…Встреча состоялась ранней весной у меня на квартире. Первыми пришли Гасиловы с Павликом. Мальчик и прежде бывал у меня и всякий раз, приходя, интересовался новыми детскими книгами.

Пока они с Анной Тимофеевной сидели в моем кабинете, разглядывая рисунки в книгах, между мной и Гасиловым завязался разговор в другой комнате. Я поинтересовался, как сложились отношения между Анной Тимофеевной и Павликом.

— Друг мой, — улыбнулся Гасилов. — Мне кажется, Павлик даже не помнит того времени, когда мы жили без нее. Мы вместе уже пятый год и любим друг друга все больше. Минувшей осенью мы повели Павлика в школу…

Раздался звонок. Это пришел профессор Сурат.

Павлик не видел, как радостно встретил профессора Юрий Петрович, не слышал их разговора. Разглядывая рисунки, он не заметил, как отец познакомил профессора с Анной Тимофеевной. Она же благодарила Сурата с такой проникновенной материнской любовью, что просто не верилось: неужели в ту пору она даже не подозревала о существовании мальчика и его приемного отца?

Профессор Сурат, стараясь говорить возможно тише, обменивался с Гасиловым воспоминаниями о «той» зиме в Саратове. Посмеялся, припомнив свою отчаянную борьбу с холодом в нетопленой квартире. Наконец, оглядев нас всех, спросил взволнованно:

— Где же мой пациент?

Гасилов понял беспокойство профессора.

— Вы, Вениамин Александрович, должно быть, решили, что мы из осторожности оставили его дома? Нет, он здесь, ваш пациент.

Юрий Петрович позвал из другой комнаты сына, положил ему на голову крупную свою руку и сказал:

— Поздоровайся, сынок, с доктором. Он помнит тебя совсем крохотным…

Младший Гасилов доверчиво протянул руку профессору.

Спустя несколько минут Павлик лежал на моем диване. Профессор сидел рядом, выслушивал, выстукивал давнишнего своего пациента и ласково приговаривал.

— Дыши, голубчик, глубже. Не напрягайся. Вот так, умница, умница.

Затем профессор говорил Гасилову и его жене, ожидавшим не без тревоги окончательного заключения:

— Пациентом своим я на этот раз вполне доволен. Он у вас растет крепышом, вроде бы и не был никогда хилым ребенком. Паренек в отличной форме!

— А все козье молоко, уважаемый профессор! — пошутил Гасилов.

Но профессор будто и не слышал шутки.

Уже вечерело, и Анна Тимофеевна напомнила, что мальчику нужно вовремя лечь спать. Не опоздать бы наутро в школу.

Мои гости ушли.

— Непременно навестите меня, если будете в наших краях, — прощаясь, сказал мне профессор Сурат.

Дверь захлопнулась, а я все еще стоял в коридоре, прислушиваясь к звуку шагов на лестнице. Потом вернулся в комнату и подошел к окну.

Они шли парами. Впереди профессор с мальчиком, понятия не имевшим о том, что когда-то его называли «запасным гвардейцем», позади — Анна Тимофеевна и Юрий Петрович. Профессор о чем-то увлеченно рассказывал Павке, и тот слушал, вытянув шею, весь внимание.

Зажглись фонари. Продолговатые отблески огня, набегая друг на друга, ложились на мостовую, и от этого дорога казалась широкой и бесконечно долгой.

ПИСЬМО ТОМУ, КОГО Я НАЗВАЛ В ЭТОЙ ПОВЕСТИ ПАВЛИКОМ ГАСИЛОВЫМ

Ну, вот я и ответил этой большой повестью на вопрос Ваш об отце и матери, о Вашей судьбе. С огромным волнением перечитывал я пожелтевшие газетные вырезки, свои записи в старых блокнотах.

Не удивляюсь, что Вы узнали себя — наверно, многие приметы в напечатанных мною заметках были слишком явными, да еще вдобавок отец Ваш познакомил нас когда-то.

Имел ли я право приподнимать завесу, раскрывать в какой-то мере тайну Вашего усыновления офицером, названным в этой невыдуманной повести Юрием Петровичем Гасиловым?

Мне думается, имел. Быть может, найденный в письменном столе отца пакет с газетными вырезками был оставлен не без умысла, а для того, чтобы человек, которому теперь уже за тридцать, узнал себя, правду о себе. Но если бы его что-то больно ранило в эти минуты, у него были все возможности не проявлять излишней пытливости и прочитать газетные вырезки, как нечто, не имеющее к нему никакого отношения. Разве я не прав?

Вы сами написали мне, что память об отце и матери для Вас священна. Так оно и должно быть. Гасилов не только нашел Вас и спас от верной гибели, пронес сквозь фронт и заботился, как о родном сыне: он нашел Вам прекрасную мать и с нею вместе создал Вам солнечное детство, вырастил, дал образование и специальность. Это ему, воину-освободителю, защитнику детства, поставлен памятник на холме Трептов-парка в Берлине. Одной рукой воин прижимает к груди спасенного ребенка, в другой держит рукоятку обнаженного меча.

Таков был Ваш отец, Юрий Петрович Гасилов.

Скажу по совести: получи я на это Ваше разрешение, я обнародовал бы подлинные имя и фамилию Вашего отца, одного из самых благородных и удивительных людей, каких я знал.

Моя повесть — это не раскрытие тайны усыновления из простого любопытства или желания растревожить сердца читателей. Это и ответ на Вашу просьбу, стремление раскрыть Вам волнующие подробности, о которых Вы, вне сомнения, не знали, и попытка поведать многим людям о великой человечности одного из скромных советских воинов, принесших великую победу своей стране. Мне хотелось рассказать и об отце Вашем, Юрии Петровиче Гасилове, и обо всех тех родных душах, которые щедро дарили Вам свое тепло, чтобы и для Вас война завершилась победой…

Оглавление

НЕ ВОЕННАЯ, ОДНАКО ТАЙНА

ПАКЕТ, ПОЛУЧЕННЫЙ СПУСТЯ ЧЕТВЕРТЬ ВЕКА

ЧУДОМ ОСТАВШИЙСЯ В ЖИВЫХ

РАССКАЗ ШОФЕРА ВАСЬКОВА

НОЧЬ В КОТЛУБАНИ

«ЗАПАСНОЙ ГВАРДЕЕЦ»

ДЕРЖИСЬ, ГАСИЛОВ!

ПИСЬМО ОТ ВОЕНКОМА

НЕОЖИДАННЫЕ КВАРТИРАНТЫ

«КУПИТЕ ЕМУ КОЗУ»

ВЕСТИ ИЗ ПЕТУХОВКИ

ОНИ В МОСКВЕ!

МУЧИТЕЛЬНЫЙ ВОПРОС

«НАША МАМА ПРИЕХАЛА!»

ВЕСТОЧКА С УЛИЦЫ МИРА

ПИСЬМО ТОМУ, КОГО Я НАЗВАЛ В ЭТОЙ ПОВЕСТИ ПАВЛИКОМ ГАСИЛОВЫМ