«Лавина»

Милош Крно Лавина

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1

В эту тихую сырую апрельскую ночь в долину спустилась непроглядная тьма. Она лежала неподвижно, как вода в мутном пруду. Скорый поезд прокладывал себе дорогу сквозь тьму; он как будто прорывал ее горячей железной грудью паровоза, из которого вылетали искры, исчезая во тьме. По крышам вагонов стлался густой дым, и его толстый негнущийся хвост тянулся за поездом, сливаясь со мглой. Вдоль железной дороги с обеих сторон чернели широкие пояса сосен. Их верхушки, пропитанные темнотой, были так же неподвижны, как и окрестные вершины, как мгла и дым.

Впереди неожиданно вспыхнул кроваво-красный огонек величиной не больше человеческой ладони. Паровоз дважды свистнул, заскрежетали тормоза, заскрипели буфера, и ритмичный, бодрый стук колес сменился протяжным, заунывным шипением пара.

В предпоследнем вагоне замигали маленькие синие огоньки. Когда поезд останавливался, вагоны, резко сталкиваясь, загрохотали и спящие сразу же проснулись. В одном из купе раздался хрипловатый женский голос:

— Что это, уже Попрад?

Толстый мужчина лет пятидесяти с блестящей лысиной прикрыл пухлой рукой рот, устало зевнул, протер рукавом окно и в перерыве между зевками протянул:

— Эта-а-а-а, пожалуй, туннель…

Произнося первое слово, он глубоко вдохнул воздух, а последующие произнес на выдохе, так что женщина, сидящая в уголке у двери, укрытая пальто, из-под которого торчали ноги в ботиках, вздрогнула. Скрежет тормозов ее не разбудил, она проснулась только теперь и испуганно вскрикнула:

— Что это, что происходит?

— Ничего, просто стоим, — раздраженным голосом ответил толстяк. Потом еще раз громко зевнул и сокрушенно проговорил себе под нос: — Пожалуй, это все же не туннель.

Он неуклюже поднялся, лениво, но старательно потянулся, так что кости затрещали, и, ухватившись за ремень, хотел было открыть окно. Но его соседка ожила, как форель в чистой воде, и жалобно захныкала:

— Не открывайте, очень вас прошу, я и без того простужена.

Она сразу же чихнула, а чтобы не оставалось сомнений в состоянии ее здоровья, еще и закашляла. Толстяк проворчал что-то, медленно уселся, достал из-за спины туго набитый портфель и, постелив на столик у окна газету, вытащил хлеб и колбасу. Потом он начал быстро поглощать куски толсто нарезанной колбасы, громко чавкая.

— Почему мы, собственно, стоим? — забеспокоилась женщина, которая сидела у двери, и высунула из-под пальто свою растрепанную голову.

— А вдруг на нас напали разбойники? — испуганно спросила простуженная дама и чихнула еще раз.

Напротив нее сидела сильно надушенная девица. Услышав вопрос простуженной дамы, она осторожно высвободила свои пальцы из руки молодого офицера и, разбираемая любопытством, разразилась смехом:

— Какие разбойники?

Простуженная дама возмутилась:

— Ничего смешного в этом нет! Я совсем недавно из Братиславы. Я часто туда езжу к сыну, ординатору… А вы не были в Братиславе? — Не дожидаясь ответа, она всплеснула руками и начала рассказывать: — Просто подумать страшно, как там грабят! Это правда, истинная правда. Ходит там по квартирам человек, представляете? Звонит у дверей, а когда открывают, делает так… — Она неожиданно распахнула кофту, и у нее на груди заблестела брошка. Затаив дыхание, но уже более спокойным голосом она добавила: — А из-под пиджака торчат ребра…

— Ну-ну, — прервал ее сосед и зачмокал губами. — Он что же, мертвец, что ли?

— Этого я вам сказать не могу. — Рассказчица не заметила в голосе соседа насмешки. — Кажется, нет, — поправилась она, — но его видели, смею вас уверить. Одна знакомая моей невестки. Она сразу же упала в обморок. Ну а из квартиры, сами понимаете, все было украдено… А еще говорят, что этот человек… ну, который с ребрами, может прыгнуть прямо на второй этаж. — Заметив, что толстяк недоверчиво ухмыльнулся, она продолжала, повысив голос: — Да-да! Говорят, у него на подошвах пружины… И такое происходит с тех самых пор, как началась эта проклятая война…

Последние слова она произнесла с глубоким вздохом, и это неприятно задело молодого офицера. Тот заерзал, как будто сидел на горячих углях, проглотил слюну и с возмущением сказал:

— Почему проклятая война? Речь идет о свободе народа. Я был в России, там меня ранили, и я снова туда пойду. Надо бить большевиков, разве это не ясно? А вы — проклятая война…

Девица вздрогнула, сжала руку офицера.

— Оставь, Пишта.

— Да ведь я это просто так, — заметила дама извиняющимся тоном. Она перевела испуганный взгляд с лица офицера на угол у окна, где напротив толстяка сидел какой-то молодой человек. Ей казалось, что он дремлет, но, когда офицер упомянул, что был в России, молодой человек открыл глаза и украдкой взглянул на него.

Толстяк завернул в газету остатки колбасы и, еще не проглотив еду, тихо пробормотал себе под нос:

— Что там война, были бы деньги!

Девица прошептала офицеру на ухо, что это свинство — из-за Сталинграда запретить танцевальные вечера, а женщина, сидящая у дверей, вытянула ноги и повторила с тем же самым выражением, что и несколько минут ранее:

— Почему мы, собственно, стоим?

Это же интересовало людей и в коридоре, и проходивший по нему низкорослый проводник с массивным фонарем на животе сердитым голосом ответил:

— Воздушная тревога. Попрад не принимает.

Женщина, сидевшая у дверей, не могла себя сдержать. Она наклонилась к офицеру и с упреком сказала:

— Вот вы обрушились на эту даму за то, что она назвала войну проклятой. Ну а тревога, что в ней хорошего?

Офицер хотел что-то ответить, пожал плечами, но девица закрыла ему рот ладонью.

Из последнего вагона донесся галдеж, но сразу же, точно какой-то невидимый дирижер подхватил ломающиеся голоса и взял на себя руководство ими, грянула немецкая песенка.

— Просто передушил бы этих деток, — проворчал в коридоре старый крестьянин в суконных брюках и шляпе, из-под которой торчали длинные седые волосы. — Явились сюда объедать нас.

— Да, всюду полно этих немецких детей, — не выдержала женщина, сидящая у дверей. — Недавно на Штрбе порезали ножами двух девушек, наших, словачек. Ну а вчера вырезали всех в вагоне первого класса…

Офицер зевнул и перебил ее:

— Это только сваливают на них, выдумки врагов…

— Да каких там врагов?! — воскликнула женщина. — Мой муж, железнодорожник, видел все своими глазами…

— Ну, хорошо, хорошо, — проворчал офицер, а женщина, не уловившая насмешку в его голосе и думая, что ей удалось убедить его, добавила:

— Вот видите.

Потом она выглянула через приоткрытые двери в коридор. Старый крестьянин все еще ворчал на подростков из гитлерюгенда. Собственные ругательства распаляли его, производя такое же действие, как масло, подлитое в огонь. Он уже посматривал на дверь, собираясь пойти к этим деткам и прикрикнуть на них, чтобы замолчали, но в этот момент к нему подошел молодой человек в комбинезоне под изношенным плащом и тихо сказал:

— Осторожно, дядя, и у стен бывают уши… Скоро мы с ними рассчитаемся.

Женщина закрыла дверь купе. От греха подальше! Взгляд ее упал на угол у окна. Молодой человек спал, прикрыв лицо рукой.

Но вот все разом облегченно вздохнули: поезд тронулся. Девица склонила голову на плечо офицера, и тот прижался к ней, как влюбленный кот; женщина у дверей начала шептать что-то простуженной даме, а та только вздыхала и беспрестанно повторяла: «Скажите на милость, надо же!» Толстяка одолел сон; его голова с открытым ртом отклонилась назад, и вскоре раздался храп, время от времени прерываемый посвистыванием.

Молодой человек одернул пальто и посмотрел в окно. Потом закрыл глаза, и на его лице появилась слабая улыбка. Он подумал, наверное, что этот поезд, это купе отражают словацкую действительность: молчание и протест соседствуют друг с другом. Нервозность, ожидание чего-то необъяснимого, безграничный эгоизм обывателя, галлюцинации города, беспечная молодость, тупость фашистского прислужника, рассудительность рабочего. Все это уместилось на нескольких квадратных метрах купе и коридора. А в последнем вагоне — дети оккупантов. Распевают, что сегодня им принадлежит Германия, а завтра будет принадлежать весь мир.

Может быть, об этом думал парень у окна, который ни с кем не вступал в разговор, а может быть, он улыбался только потому, что вспомнил о своей милой, которая где-то ждет его.

Через полчаса вагоны снова загрохотали, поезд остановился. Пассажиры проснулись, а проводник на затемненном перроне закричал:

— Попра-а-ад!

Из предпоследнего вагона вышла женщина с узелком в руке, а в коридоре раздался сухой мужской голос:

— Извольте предъявить паспорта!

Луч карманного фонаря забегал по лицам пассажиров, которые до сих пор знали друг друга только по голосам и могли различить лишь синеватые, расплывчатые черты лица. В то время как жандарм с гардистом [1] проверяли паспорта, пассажиры обменивались испуганными взглядами. Молодой человек в углу у окна заложил руки за голову, как бы закрывая лицо от любопытных соседей.

— Это вы пан Лани? — спросил жандарм толстяка.

— А что, разве не похож? — сердито отозвался тот. — Да, это я, мясник из Бистрицы…

Жандарм ухмыльнулся.

— На фотографии у вас усы, — возразил он.

— Ну и что? — пожал плечами мясник. — Что ж, мне теперь всю жизнь носить усы? Мне и без того истрепали все нервы.

Жандарм вернул ему документ и сказал:

— В соответствии с правилами вы должны заменить фотографию.

— Нет уж, я лучше отпущу усы, — захихикал толстяк, сложив руки на животе.

Офицер, судя по петлицам — сотник, документов не предъявил и показал на девицу многозначительным взглядом:

— Это моя невеста.

Жандарм отдал честь, а потом долго рассматривал удостоверение молодого человека. Наконец вернул документ и спросил:

— Вы из Прешова?

Лишь теперь пассажиры впервые услышали голос молодого человека:

— Совершенно верно, из Прешова.

— А куда едете?

Молодой человек прищурил глаза и ответил:

— В Жилину, по торговым делам…

Когда жандарм вышел из купе, гардист еще раз зажег фонарь и, как будто не удовлетворенный проверкой паспортов, обратился к пассажирам:

— Это все? Больше здесь никого нет?

Мясник расхохотался.

— Разве что в чемодане. Проверьте, — выдавил он сквозь смех, но гардист проворчал, чтобы такие замечания он оставил при себе и, выпятив грудь, последовал за жандармом.

Простуженная дама посмотрела на сотника ласковым взглядом; в темноте его голос ей не понравился, так что пропало даже желание продолжать разговор, но при свете он оказался весьма симпатичным.

— Куда изволите следовать? — спросила она, набравшись смелости.

— В Тренчин, — рассеянно ответил сотник.

Напрягая зрение, он старался разглядеть в падавшем из коридора тусклом свете сидящего у окна молодого человека. Сотник лихорадочно припоминал, где уже видел его. Светлые волосы, удивительно голубые глаза, высокий лоб, выступающие скулы… Наконец он не выдержал. На его лице появилась улыбка, и он обратился к молодому человеку:

— Извините, но ваше лицо кажется мне очень знакомым. Вы сказали, что вы из Прешова?

— Да, из Прешова.

— Я был там в сороковом. Может быть, тогда я вас и видел.

— Не помню, — ответил молодой человек спокойным голосом и принялся заводить свои ручные часы.

Поезд тронулся. Сотник закурил сигарету и в свете догорающей спички еще раз внимательно посмотрел на своего соседа.

Молодой человек потянулся, нарочито застучал зубами и сказал, зевая, что ему холодно, что он продрог. Потом он встал, надел кожаное пальто и медленно уселся. Сотник сразу же шепнул девице:

— Одевайся, выходим.

— Ты с ума сошел! — ужаснулась девица. — Ведь нам до Тренчина…

— Я должен, — он нагнулся к ее уху, — я должен кое о чем заявить.

Молодой человек посмотрел на сотника, и в голубоватом сумраке их взгляды встретились. Он разобрал только первые слова сотника и нахмурился.

Поезд сбавил скорость. Молодой человек встал и вышел в коридор.

Сотник прошептал девушке:

— Одевайся. Через пять минут выходим.

Заскрипели тормоза, мясник засуетился. Он дважды дернул за ремень рамы и, не обращая внимания на новые протесты простуженной дамы, высунул голову в открытое окно.

— Это только разъезд, — облегченно произнес он. Взглянув затем направо, мясник крикнул грубым голосом: — Ого, смотрите, выскочил на ходу!

Сотник сорвался с места, но паровоз в этот момент начал быстро набирать скорость. Офицер выбежал в коридор: двери были открыты, ветер заносил в вагон капли дождя вместе с хлопьями мокрого снега. Молодого человека и след простыл. Сотник вошел в купе, хлопнул дверью и взволнованным приглушенным голосом сказал девице:

— Я уверен, что это дезертир. Я узнал его. Из нашего батальона… Под Одессой он перешел к русским…

2

На шоссе за деревянным мостом, соединяющим над двумя рукавами Вага асфальтовое шоссе с грязной каменистой дорогой, остановился грузовик. Закрашенные синей краской фары осветили сапоги и кожаное пальто человека, который захлопнул за собой дверцу и осторожно обошел блестящую лужу.

Когда грузовик снова тронулся, мужчина быстрым шагом перешел через мост. По его походке и резким, прямо-таки военным движениям было видно, что этот человек молод. Шапку он натянул на глаза, в руке держал продолговатый электрический фонарик, время от времени освещая дорогу. Издалека, со стороны гор, донесся колокольный звон, извещая о том, что наступила полночь.

На дороге затарахтел мотоцикл. Молодой человек перепрыгнул через канаву и побежал по меже, уходящей в размокшие поля, пересеченные петляющим ручейком и окруженные низкими холмами, на которых торчали голые в эту пору года кусты орешника и терна. Мотоцикл промчался мимо развесистой липы и исчез за мостом, как будто растворился в темноте.

Молодой человек энергично зашагал по тропинке вдоль ухабистой полевой дороги. Там было не так грязно. Время от времени он останавливался. Казалось, что он что-то вспоминает.

Снег прекратился, начал моросить мелкий дождь. Где-то залаяла, а потом протяжно завыла собака. Молодой человек остановился у склонившейся трухлявой ивы; по ее растрескавшейся коре забегал луч света. Он легонько дотронулся до широкого ствола в том месте, где было вырезано большое асимметричное сердце, а в нем две буквы: «М» и «Я».

Выражение его лица смягчилось. Потом он вздрогнул и улыбнулся.

— Глупости, — сказал он.

Может быть, это слово было адресовано мелькнувшей у него мысли: говорят, что смерть минует человека, если неожиданно испугает его. А может быть, оно относилось к этим двум буквам в сердце на стволе дерева, потому что долго еще освещал он их своим фонариком. Потом он свернул на межу, ведущую к задворкам села.

Перед длинным ровным рядом амбаров с белыми каменными столбами и этернитовыми крышами молодой человек остановился. От деревянной калитки между двумя амбарами дорожка вела к небольшому чулану. Он вытащил из запора колышек, петли калитки заскрипели, а когда он подошел к забору, за которым торчали голые ветки высоких деревьев, в соседнем саду залаяла собака.

— Цыц, Дунай, фу! Разве ты меня не узнаешь? — обратился он через щель в заборе к собаке, которая сразу же радостно заскулила.

Затем молодой человек тихо прошел по дорожке, посыпанной гравием, кое-где выложенной досками или плоскими камнями. Слепо темнели окна. Он перебежал через широкую улицу, потом осторожно проскользнул через узенький мостик. В этот момент на улице раздался шум мотора: на вершину пригорка к массивным воротам каменного дома с двумя елями в саду поднимался автомобиль.

Дверцу в воротах амбара удалось открыть без труда. Молодой человек осторожно прикрыл ее и пробрался в сарай; в нос ему ударил острый запах сена. Он хотел войти в хлев, откуда доносилось мычание коровы, но на дверях висел замок. Переходя по узенькой дощечке, переброшенной через навозную жижу, он осветил клеть: борова не было, дверцы распахнуты, клеть набита соломой.

Во влажном воздухе стоял неприятный кислый запах навозной жижи, в соседнем дворе противно визжали кошки.

Молодой человек подошел к двери маленького каменного домика. Из-под нее узкой полоской пробивался слабый свет. Он легонько нажал на ручку, дверь поддалась, и он оказался в маленьких сенях. Через стекло в двери кухни свет лампы падал на лавку с подойником, ушатом и бадьями, на побеленную дверь, из-за которой доносился непрерывный храп.

Возле кухонной двери он снял с головы шапку и через оконце заглянул в кухню. На лавке за столом сидела женщина и пришивала пуговицу к поношенному зимнему пальто. Ей было около сорока лет. Правильные, мягкие черты лица, прозрачные, светлые глаза, тонкие бледные губы; в каштановых волосах, заплетенных в тугую косу, первая седина. На ней была простая деревенская кофта, связанная из серой овечьей шерсти, с черными плоскими пуговицами.

Женщина сосредоточенно шила, лишь время от времени втыкала иглу в материю и дыханием обогревала окоченевшие пальцы. Справа от занавешенного окошка, возле вылинявшей вышивки с надписью «Кто рано встает, тому бог подает», на побеленной стене висел календарь с изображением красного оленя перед заснеженной лесной сторожкой и надписью «Погорелая, 1944». С левой стороны в глаза бросалась маленькая фотография в непропорционально большой, старомодной рамке — портрет мальчика.

В сенях заскрипел пол, и женщина устремила взгляд на дверь, которая быстро открылась. Вскочив с лавки, она хотела что-то крикнуть, но слова застряли у нее в горле. Она откинулась назад и, чтобы не упасть, схватилась одеревеневшими от страха руками за стену. Глаза ее выражали одновременно и радость и ужас.

— Мама!

Женщина вздрогнула, зажмурилась, но сразу же открыла глаза, как бы желая убедиться в том, что это не сон. Она обошла стол, остановилась посреди кухоньки. Сквозь бисеринки слез она видела только плечистого парня в кожаном пальто, все остальное вокруг нее перестало существовать. Появившийся перед ней человек вызвал в ее сердце одновременно два чувства — радости и страха. Этот человек был для нее, вероятно, всем в этом мире, и она бросилась к нему:

— Янко, милый мой Янко!

Она судорожно обняла его за шею и крепко прижалась лицом к его груди. Пылающей щекой она чувствовала сквозь кожаное пальто, как сильно бьется его сердце. Он поцеловал ее в лоб, и она тихо заплакала.

— Ты жив, сын мой, ты жив! — шептала она вне себя от радости, нежно поглаживая его шею дрожащими руками.

Затем, как бы спохватившись, она перестала плакать, вытерла синим платочком глаза и начала расстегивать его пальто.

— Раздевайся, раздевайся, — приговаривала она, помогая ему дрожащими руками. — Прости мне мою слабость, просто не верится… Нет, я знала, что ты придешь, знала… А сколько болтали!..

— Но, мама, — улыбнулся Янко Приесол, — я ведь тебе сказал, что приду. Помнишь, когда уходил в армию?

— Да, да, Янко, — ответила она, и ее влажные глаза опять радостно засветились. — Вот посмотри. — Она показала рукой на стол. — Я ждала тебя, вот видишь, чиню твое пальто.

Янко нахмурил брови, но тут же рассмеялся:

— О, ты обо всем заботишься, мама… Ну а теперь знаешь что? — продолжал он сквозь смех. — Я голоден как волк…

— Ой, да что же это я! — сокрушенно воскликнула она и топнула ногой. — Подожди, подожди, вот здесь на полке у меня…

— Тише, мама, — прервал ее Янко, — не разбудить бы кого… Никто не должен обо мне знать, даже дедушка и бабушка.

— Понимаю, понимаю, — согласно бормотала она, хотя в действительности ничего не понимала. Она принялась растерянно хлопотать у плиты, словно бестолковая хозяйка, которая не знает, что подать к похлебке из брынзы, а что к лапше с маком, что посолить, а что посыпать сахарным песком. Потом она вспомнила о сале на полке и дрожащими от волнения руками подала его на деревянном блюдечке. Она долго искала нож, потом отрезала большой ломоть хлеба и, когда Янко принялся за еду, робко спросила сына:

— Как ты пришел? Откуда?

Охваченная страхом и опасениями, она едва осмелилась задать этот вопрос. Мать с ужасом ожидала, что сын прошепчет: «Я бежал, мама, за мной гонятся жандармы». Она не сводила с него глаз и тогда, когда наливала ему молоко в кружку и когда отрезала второй ломоть хлеба.

Проглотив кусок сала, Янко лукаво улыбнулся. Он прищурил левый глаз, как делал всегда, когда шутил, и приложил палец к губам:

— Свалился с неба.

Мать удивилась. Не поверила:

— Ой, шалун ты мой, шалун!

— Да нет, мама, правду говорю… Слыхала ты о парашютистах?

— Ну, это те, которые из еропланов, — не задумываясь ответила она, но, поняв смысл своих слов и их прямую связь с сыном, судорожно схватила его за плечи.

Янко снова лукаво улыбнулся и произнес с полным ртом:

— Ну вот, я тоже парашютист.

Морщины на лбу матери стали еще глубже, она бросила на сына полный отчаяния взгляд, как будто в ней что-то надломилось. Потом, наклонившись к его уху и затаив дыхание, она прошептала:

— А скоро все это кончится?

Она очень боялась услышать в ответ: «Нет». Ей казалось, что до конца войны уже рукой подать, и поэтому у нее неожиданно вырвалось:

— Не бойся, я тебя хорошо спрячу, и пока это…

Сын посмотрел на нее и покачал головой. В уголках его рта все еще таилась лукавая улыбка.

— Нет, мама, — сказал он, — не для этого я пришел сюда.

Он взял ее за руку и посадил рядом с собой на конец лавки, покрытой домашним ковриком, какие делали в Погорелой из пестрых тряпочек, ленточек и бахромы.

— Послушай. — Янко бросил на нее испытующий взгляд, взгляд человека, который знает, чего он хочет. Его голос неожиданно заставил ее вспомнить мужа. Как бы читая ее мысли, он продолжал: — Ведь и отец дрался с фашистами, чего же ты хочешь… Пойми, я должен сейчас же идти в партизаны, — добавил он, понизив голос, слегка раздраженный тем, что мать не понимает такой простой вещи.

Мать испугалась. Ей пришла в голову мысль, что Янко может погибнуть, как погиб его отец в Испании. Она почувствовала, как страх стискивает ее сердце и сжимает горло. Но наперекор этому страху всем своим существом она покорилась Янко. Она не хотела с ним ссориться, была готова во всем угодить сыну. Более бодрым голосом она сказала:

— Ладно, только смотри будь осторожен! — Она прижалась к нему и добавила: — Ты уж скажи мне, как… Что с тобой произошло? Что?

Довольно неохотно он начал рассказывать:

— Ну что же… Попали мы на фронт, а под Одессой ушли к русским партизанам. Там мы скрывались под городом, в катакомбах. Затем меня отправили учиться в Москву, ну а потом, — засмеялся он, — потом меня забросили… Месяц назад, в Восточную Словакию.

Он привлек ее к себе и веселым голосом добавил:

— И вот я у тебя.

— Знаешь, а Пучикова меня все успокаивала, — просияла мать, и ее испуганные глаза ожили. — Она говорила, что ты жив. Один раз меня вызвали жандармы, не знаю ли я чего-нибудь о тебе. Вот тогда-то я и начала догадываться, что ты у русских.

Она поспешно рассказала ему о последних событиях. Говорила торопливо, бессвязно, обо всем, что приходило ей на ум. Коммунисты собираются, приходят из района; доктора Главача глинковцы [2] хотели перевести в другое место; Ондрей Захар — сущий дьявол; Пудляк очень старается; жандармы куда-то убрались, гардисты боятся… На кожевенной фабрике бастовали… Кроме этого мать припомнила все свадьбы и похороны. Янко слушал ее внимательно, кое о чем расспрашивал, кое-что старался запомнить, кое-что вызывало у него лишь улыбку, и он прерывал мать.

— Ой, чуть не забыла! — спохватилась она после паузы. — Когда гардисты хотели забрать у всех радиоприемники, вмешались ребята с кожевенной фабрики. А знаешь, у них у самих-то этих приемников нет, они только у крестьян. Крестьянам это понравилось. Хорошо, что они за них заступились.

Янко припомнилась ива за амбарами, которую он осветил карманным фонариком.

Неожиданно у него вырвалось:

— А как поживает Мариенка Захарова?

— Кажется, собирается замуж, — ответила мать, но сразу же запнулась и посмотрела на сына испытующим, слегка боязливым взглядом. Янко же лишь усмехнулся и спокойным голосом произнес:

— Мама, ведь ты не думаешь… — Лицо его покраснело, и он добавил: — Ведь это было давно. И вообще теперь не до этого, у нас другие заботы…

Янко украдкой взглянул на часы. Была половина третьего. Он резко поднялся со стула.

— Мне надо идти, пока не вышли подводчики.

Мать встала с лавки и схватила сына, за руку:

— Нет, Янко, подожди, ведь не сразу же…

— Не могу, мама.

— Ну хотя бы до завтра… Я сварю обед, хорошей лапши…

— Пойми, мама, — начал объяснять Янко. — Я приехал сюда попрадским экспрессом, а в поезде меня узнал мой бывший командир. Этакая дрянь! Я должен был быстро… — он удержался от слова «выпрыгнуть», чтобы не слишком перепугать мать, — быстро сойти. Потом мне попался грузовик. Здесь меня могут выследить.

Конечно, задерживать его дома было неразумно. В горах он будет в безопасности. Но в ней взбунтовались материнские чувства. Подобно вышедшему весной из берегов горному потоку, горячая и слепая любовь затмила ее разум. Она так долго не видела сына, а теперь он здесь, рядом с ней. Нет, не может она его отпустить. Если бы он остался хотя бы на часик-другой! А когда начнет светать, идти ему будет легче.

— Поешь еще, вздремни часок, — упрашивала она. Ей хотелось, чтобы Янко заснул и она смогла бы насмотреться на него. А что, если он погибнет в горах, ведь там он не будет сидеть просто так!

— Не бойся, я вернусь к тебе, — понял ее Янко. Но у матери защемило сердце: какой он непреклонный, как изменился, стал будто чужим ей. Но потом она испугалась этой мысли. Махнула рукой, как будто хотела отогнать назойливую муху.

«Ой, какая я глупая, думаю только о себе, — убеждала она себя. — Ведь здесь его и в самом деле схватят».

Легче стало на душе, и она понемногу успокоилась. Когда Янко оделся и крепко обнял ее, мать обрадовалась его ласке.

Она вышла с ним во двор. Ей пришло в голову, что она ничего не дала сыну с собой. Она вернулась и вынесла ему кусок хлеба с маслом.

Янко беспокойно хмурил брови и смотрел на часы. Он хмурился потому, что оказалось — о самом главном он и забыл.

— Да, мама, — сказал он, — обо мне никому ни слова, только Имро передай, чтобы в воскресенье утром пришел к лесной сторожке. Я буду там.

Когда он обнял ее во второй раз и ушел, мать застыла, как одурманенная. Она терла виски ладонью, как бы желая убедиться, что это не сон. Подождала, пока Янко скрылся за калиткой, а потом неуверенным шагом прошла через двор и вернулась в кухоньку.

На столе стояло блюдце и лежала шкурка от сала. На недавно вымытом полу у дверей остались мокрые следы. Она подошла к столу и оперлась руками на спинку стула.

«Да, Янко был здесь, это не сон», — осознала она и от радости заплакала.

3

После проливного майского дождя, хлынувшего в ночь на воскресенье, небо прояснилось. Зажглись зеленоватые звезды, чистые и блестящие, как будто вымытые дождем и высушенные ветерком, который тихо шелестел в молоденьких ярко-зеленых листьях орешника. Над горами взошла луна, и в ее серебристом свете забелели высившиеся над ароматным можжевельником скалы на Солисках. Низкая отава с нежными цветами тянулась к елям, из-за которых раздавались редкие глухие удары. Серая струйка дыма столбом поднималась в вышину и рассеивалась в освещенной луной и тысячами звезд ночи.

У высокой скалы тлел костер. Янко Приесол подбросил в него полную охапку сухого хвороста и уселся на кожаное пальто рядом с курчавым Имро Поляком. Пламя озарило его лицо с решительными, резко очерченными губами.

— Смотри, Имро, не забудь, — сказал он, — завтра же договорись с Газухой и дедом, чтобы дали нам знать, если придут солдаты. Там, на востоке, они приходили в горы раза три… Ну а настроение на фабрике хорошее? — Он вспомнил, что уже спрашивал парня об этом, и поэтому сразу же добавил: — Мы должны привлечь молодежь, не забудь…

Имро поморщился и махнул рукой:

— Куда там! Она нынче годится только для танцев. На уме одни проказы.

— Ну, это уж ваша вина, — отрезал Янко. — А что Юрко Врбенский, почему он не пришел копать землянку?

— Заходил я к нему, да разве он пойдет? Нога, говорит, у него болит.

— А молодой Плавка?

Имро снова махнул рукой и заворчал:

— Как же, Плавка… Пахать он, говорит, должен, для этого его якобы и из армии отпустили.

Янко негодовал. Как же это так? Трали-вали, а когда надо — вот тебе, пожалуйста! Он вспомнил колхозников: старики уже, некоторые инвалиды, а ведь помогали чем только могли.

— Несознательная у нас молодежь, — сказал Янко с грустным выражением лица. — Я разговаривал с людьми: народ кроткий, как голуби. Как будто не знает, как немцы у нас хозяйничают. Не понимаю, как он так может, этот Врбенский?

— Ну что я могу поделать? — задумчиво ответил Имро и провел рукой по кудрявым волосам. — Тебе легко, грамотному, опытному, а нам каково?

Янко сжал зубы. Кто же пойдет в горы, если все так рассуждают? Одни не знают что к чему, у других сердце всегда в пятках. Хорошо, что здесь их уже трое. Но Моравчик ему не нравится. Он все время прячется. Да и Йожко Пятка не лучше. Он, правда, завербовал Моравчика из армии, но вчера, увидав в долине двух жандармов, испугался. Имро с Сохором очень хотели бы остаться, но они пока приносят больше пользы в Погорелой. Оба, конечно, в прошлом солдаты, у Имро даже были нашивки… Надо, однако, поторопиться с землянками и доставить в горы ребят. Ведь через две недели прибудет советский командир.

— Знаешь что, — вывел его из задумчивости Имро, — сходим за Милкой Пучиковой и вместе что-нибудь придумаем. Это боевая девушка, и ума у нее, пожалуй, больше, чем у иного парня.

— Милка? — удивился Янко и вспомнил подругу своего детства. — Интересно, интересно! Если бы ты не напомнил, я бы совсем забыл о ней. А где она теперь?

— Работает в компосесорате [3]. Мать ее тоже участвует в нашей работе. Это она помогала мне с листовками. Меня посадили, а ее даже не заподозрили.

— Ну, она всегда была шустрой. Еще детьми мы помогали собирать средства на Испанию, — оживился Янко. — Помнишь, Имро? Она и тогда ловко выходила из положения. Но все это были лишь детские забавы.

Янко снова замолчал и задумался. Он почувствовал на себе тяжкий груз ответственности. Он должен был создать сильное партизанское подразделение и ждать приказа. Но как его создать? Как привлечь ребят, которые не видят дальше своего носа? С чего начать?

Пока Имро раздувал костер, высоко в небе зажглись две голубые звезды. Казалось, что они все увеличиваются. Более того, движутся. Их голубой свет четко выделялся среди зеленоватых огоньков остальных звезд, а постепенно они стали отличаться от них и величиной. Над горами грохотало так, как бывает, когда приближается гроза, потом грохот перешел в рокот, и вдруг, будто ночью взошло солнце, яркое сияние озарило темные верхушки елей и поляну. Когда сияние погасло, рокот усилился, потом стал слабеть, перешел в гул, а металлическая песня мотора долго еще отражалась от скал.

Голубые огоньки превратились в точки и скрылись за вершинами. Снова воцарилась тишина, только лес шумел, а над сосной по ту сторону поляны колюче засветились зеленые глаза совы.

Янко и Имро долго стояли, обратив лица к звездам. Вспыхнула ветвь в костре, и мимолетный блеск голубоватых, с розовыми концами язычков пламени осветил их. Янко подтолкнул Имро и взорвался:

— Наши! Ей-богу, наши! Я сразу же увидел! — начал объяснять он, взволнованный. — Это советский самолет!

— В самом деле? — просиял Имро.

— Я их узнаю по гудению моторов, — ответил Янко, положив руку на плечо друга. — Мы должны были разжечь костры треугольниками.

Из лесной сторожки выбежали трое мужчин. Костер выхватил из темноты их лица: двое молодые, такого же возраста, что и Янко, третьему, с продолговатым лицом и большим орлиным носом, было больше сорока.

— Ну что, Ондро? Видели? — обратился Янко к Ондро Сохору, рабочему с лесопилки Газдика.

Сохор развел руками и воскликнул:

— Слушай, братец, а там ведь что-то забелело!

— Забелело? — громко спросил Янко.

Сохор вытер ладонью орлиный нос и добавил:

— Ты ведь нам говорил об этих парашютах…

— В самом деле? Тебе не показалось?

Сохор обиделся и стиснул зубы. Он вспомнил, как перед войной поучал Янко, и ответил резко:

— Что я, слепой или такой уж глупый! Я сам видел, да и Пятка вот шел за мной.

Янко недоверчиво покачал головой: сбрасывать в Лицтове еще рановато, парашютистов должны сейчас сбрасывать в Восточной Словакии. Когда он спросил Пятку, тот лишь пожал плечами:

— Сам я не видел, но если он так говорит… Он мне показывал, но я ничего не увидел.

— Ну, ладно, — согласился Янко, — пойдем к землянке, а ты, — он кивнул на Сохора, — покажешь нам, где этот парашют… Отсюда видно плохо.

Они прошли между елями мимо невысокой насыпи, покрытой омелой. Из-под насыпи торчали бревна, заваленные землей и обложенные дерном и мхом. По узкой тропинке вышли на другую поляну.

Сохор опередил остальных и показал рукой на гору, поросшую высокими елями:

— Туда он упал, за гору…

Стремительный, худой Йожко Пятка был в восторге. Парашют из России — такое бывает не каждый день. Там, пожалуй, и табачок найдется. Он охотно бросился бы туда, куда показывает Сохор, но, вспомнив о росе и неприятных ветках, от которых в темноте не убережешься, осторожно предложил:

— Нам, пожалуй, лучше посмотреть утречком. Теперь все равно ничего не видно. Да и есть ли там что! — засомневался он.

Сохор проворчал, что он не пил, что в привидения не верит, раз он видел, значит, парашют был. Янко усмехнулся и подтянул ремень. Он знал, что Сохор любит преувеличить, но все же сказал:

— Пойдем сейчас же, не так уж темно. Наверное, по ошибке сбросили оружие.

Все согласились и отправились вверх по крутому склону. В молчании они шли почти час, выставив руки вперед, защищая лица от немилосердно хлеставших колючих веток. Когда они спустились по крутому, заросшему косогору, Пятка закричал во всю глотку:

— Здесь он, зде-е-есь!

Белая материя покрыла две молодые елочки, а на ней висел тяжелый предмет. Первым к елкам подбежал Янко и крикнул Пятке, чтобы тот не дотрагивался до парашюта.

— Наверняка оружие! — воскликнул он и сразу же обеими руками схватился за мешок, повис на нем и весом своего тела стянул на землю вместе с парашютом.

— Автоматы с дисками! — просиял Янко, тщательно ощупав мешок.

Сохор кивнул в сторону Пятки, толкнул его в бок и ухмыльнулся:

— Видел, а ты говоришь, слепой… У меня, братец, глаза получше, чем у барсука.

— Штук десять, — обрадовался Янко.

— Это, наверное, все. Возьмем и пойдем обратно, — пробормотал было Пятка, но Янко набросился на него:

— Ты был солдатом, а ни черта не понимаешь. Один груз не сбрасывают…

Меток с автоматами они завернули в парашют, место хорошо запомнили и разошлись по лесу. Договорились, что соберутся самое позднее через два часа на полянке около автоматов.

Сохор направился вправо, туда, где лес был наиболее густым. Он блуждал между елями, а его взгляд непрестанно бегал по сторонам. Неожиданно на мху что-то забелело, и Сохор вздрогнул.

«Это, должно быть, второй, — мелькнула в голове мысль. — Но этот предмет что-то слишком мал. Наверное, мешок с боеприпасами».

Он осторожно приблизился к подозрительному месту и на белой материи отчетливо разглядел человеческую фигуру. По его спине прошла дрожь, кровь застыла в жилах, и, чтобы придать себе храбрости, он закричал:

— Эй!

Мгновение стояла тишина, а когда Сохор сделал два шага, он увидел, что человек на белой материи задвигался, опершись на локти и держа в руках автомат.

— Стой! Кто ты? — загремел бас по-русски, и Сохор остановился как вкопанный. Колени его затряслись, но потом ему сделалось стыдно, что он ведет себя как баба, и он закричал даже слишком громко:

— Скажи сначала, кто ты, а потом и я тебе…

— Черт тебя побери, разве ты не видишь? — ответил ему незнакомец и сердито добавил сквозь зубы: — Я парашютист, партизан, понимаешь?

Сохору сразу все стало ясно: перед ним на сложенном парашюте лежит русский партизан, первый советский человек, которого он встретил в своей жизни.

Рот его от удивления открылся, сердце заколотилось от невыразимой радости. В первый момент он хотел закричать, броситься к нему, но потом верх взяло любопытство. Он подошел к парашютисту и, заикаясь, сказал:

— Не бойся, братец, убери это ружье. Я — рабочий, коммунист… — А потом, наклонившись к нему, продолжал: — Почему ты не встаешь? Мы увидели парашют, вот и пришли.

— Не могу, нога у меня сломана, понимаешь? — сказал русский и показал на свою ногу.

Сохор понял: неудачно приземлился, сломал ногу, еще бы — с такой высоты!

— Послушай, — спросил русский, — ты один или вас много здесь?

Сохор не понял вопроса. Тогда русский показал ему один палец, а потом все десять. Сохор начал объяснять, что его товарищи здесь, рядом, он их позовет, и они отнесут его в сторожку.

Русский понял и пожал ему руку.

— Скажи мне, где я нахожусь? Прешов близко?

— Понимаю, понимаю, — обрадовался Сохор и покачал головой. — Нет, Прешов далеко. В двадцати километрах отсюда Погорелая. Вы слыхали о ней? — Он быстро перешел на «вы», поскольку «тыкать» показалось ему неподобающим.

Русский с усилием сел и расстегнул стеганый ватник. Но это далось ему с большим трудом. Он застонал и сердито скрипнул зубами.

— Ладно! — сказал он, когда боль в левой ноге немного утихла. — После разберемся. Погорелая, значит…

4

Когда доктор Главач вышел из сторожки, колени его дрожали. Он остановился у колодца, скрытого лопухами. В темной воде отразилось его лицо. Изображение было искаженным: лицо длинное, невероятно узкое.

Он почувствовал, как под пиджаком и рубашкой бьется его сердце, и улыбнулся. Улыбнулся так, как улыбался своим пациентам, когда хотел пробудить в них волю к жизни.

Он был очень возбужден и в то же время испуган. Впрочем, чувство страха было мало известно этому невысокому, энергичному человеку. Он вытер носовым платком вспотевшее лицо и поспешил на дорогу, где стояла его старая, видавшая виды машина. Аккумулятор сел, и мотор не заводился.

Из сторожки выскочил Имро Поляк и, увидев, что доктор вышел из машины с заводной ручкой, закричал:

— Подождите-ка, пан доктор, сейчас мы поможем!

Вскоре они оба уже сидели в машине. Доктор ловко крутил руль, объезжая попадавшиеся на дороге ямы, а Имро не спеша курил папиросу.

— Закурите, пан доктор, — предложил он Главачу.

— Спасибо, эти русские папиросы не для меня, хотя некоторым они нравятся. Сигареты — дело вкуса… Я предпочитаю «Липы»… Но, послушайте, — взглянул он на Имро, — это образованный человек, вы заметили?

Имро отбросил со лба непослушную курчавую прядь, передвинул языком папиросу в правый угол рта и усмехнулся:

— А вы думали, что русские…

Доктор покосился на него маленькими глазками и оборвал на полуслове:

— Ну-ну, пан Поляк… Русские всегда были мне симпатичны. Но дела складываются так, что они непрестанно воюют или строят фабрики, поэтому я думал, что им не хватало времени на то, чтобы получить образование.

Когда машина проехала деревянный мост, доктор снова заговорил. Ему было трудно свыкнуться с мыслью, что советский парашютист, на ногу которого пришлось наложить гипс, образованный человек. Когда Имро позвал его рано утром, доктор задрожал от страха: партизан, появившихся, как он слышал, в Восточной Словакии, он представлял себе дикими, обвешанными гранатами. Но этот русский был совсем другим. Он сообщил, что родом из Тулы, что под Тулой, в Ясной Поляне, жил Лев Толстой. Рассказывал, что немцы разорили там музей, что то же самое сделали и в Клину, в музее композитора Чайковского. На паркетном полу разжигали костры. Партизан сказал ему, что его сестра — тоже врач, и подробно расспрашивал о том, как словацкие врачи лечат туберкулез.

— Он тебе говорил, что он учитель? — спросил доктор Главач и, когда Имро в знак подтверждения кивнул головой, ошарашил его вопросом: — А словак, который переводил, не тот ли это Приесол, который учился вместе с моим Мишо? Правда, тот был похудее…

— Да нет, не тот, — соврал Имро, — хотя очень похож на него.

Когда машина выехала из долины на укатанную дорогу, вдоль которой тянулись поля, а вдалеке забелели дома Погорелой, Имро поблагодарил доктора за помощь и тут же предупредил его, что о партизане он никому и ничего не должен рассказывать.

— Не надо меня благодарить, — ответил врач, молча выслушав Имро, — ведь вы сами хорошо знаете, дружок, что я всегда был хорошим чехословаком и никогда не поддерживал немцев.

Машина остановилась перед домиком доктора у верхнего конца деревни. Главач пожал Имро руку, оставил автомобиль на улице и поспешил в дом. Из кухни навстречу ему вышла высокая, крепкая рыжеволосая женщина и начала его упрекать за то, что он где-то был так долго, в то время как его ждет гость.

— Пусть подождет, — ответил ей муж, — ты же знаешь, что я был в лесной сторожке, жена лесника вывихнула ногу…

Доктор Главач открыл дверь и вошел в гостиную. В низком кресле, обтянутом темно-красным бархатом, сидел депутат Жабка, нетерпеливо посматривая на часы. Он быстро спрятал их в карман, любезно улыбнулся, поздоровался с доктором и сразу же начал расхваливать погоду.

— Мне надо бы полечиться, — улыбнулся он из-под тронутых сединой усиков и провел ладонью по тщательно причесанным волосам. — Да-да, пан доктор. Печень меня мучает, а я к вам прихожу совсем по другому делу…

— Да? — удивился Главач и бросил на Жабку холодный взгляд.

Жабка закашлялся, схватился рукою за сердце, потом, высоко подняв брови, кивнул:

— Да. Порядочных людей не забывают.

Доктор недоверчиво покачал головой. Что замышляет Жабка? Чехословак [4], а перекинулся к фашистам.

Доктор принес бутылку можжевеловки и две тяжелые зеленые рюмки. Чокнулись, выпили за здоровье. Жабка напрасно ждал, что доктор Главач поинтересуется, ради чего он его посетил, и начал разговор сам:

— Вы ведь слушаете радиопередачи из-за границы? Так вот, я пришел шепнуть вам, что у нас в округе уже существует революционный национальный комитет. Вместе с коммунистами, — улыбнулся он виноватой улыбкой и беспомощно пожал плечами. — Что делать?

Чертя указательным пальцем правой руки круги по стеклу в золотой раме, покрывающему круглый столик, он незаметно окинул взглядом комнату. Ну да, все современное, полированное, практичное. Он чуть не улыбнулся, подумав, что и сам доктор Главач такой же, как и его мебель: добротный, современный.

— Что касается меня, — продолжал он, — я не являюсь членом этого комитета, ибо формально, — он подчеркнул слово «формально», — я еще остаюсь депутатом словацкого сейма, но фактически я руковожу работой наших кругов. Знаете, демократия… — Он заметил, что врач украдкой ухмыльнулся, и потому всем телом навалился на стол, добавив тихим голосом: — Знаете, пан доктор, многие были в народной партии Глинки [5], надо было отстаивать народные интересы. Теперь настало время покинуть эту партию. Я, например, вчера послал письмо председателю сейма и сообщил ему, что отказываюсь от мандата.

«Так, значит», — подумал врач и с чувством благодарности предложил Жабке «Мемфис» [6]. Лицо его прояснилось, недоверие, которое он испытывал к депутату, исчезло.

Легкая улыбка заиграла в уголках рта Жабки, он пригладил свои маленькие усики, закурил сигарету и сказал:

— Как уроженец этих мест, я не забываю Погорелой. Недавно я узнал, что и у вас здесь имеется революционный комитет.

Последнее слово Жабка растянул и устремил свой взгляд на доктора, лицо которого выразило удивление.

— Да, революционный комитет, — продолжал он, — правда, коммунистический. А что делают демократически мыслящие люди? — пожал он плечами. — Ждут? Не мешало бы вам лично взять инициативу в свои руки. Привлеките еще нескольких человек и включитесь в подпольную работу комитета. Мы не хотим, чтобы только одни коммунисты суетились.

Доктор обрадовался: он рассудил правильно, надо быть вместе с коммунистами. Русские придут в Словакию, они уже здесь. Два часа назад он лечил первого большевика. В конце концов, коммунисты тоже были политической партией, а с врачом они не сотрудничали. Конечно, кто их знает, какие они, эти депутаты… Даже если у них чистые руки, то чем он хуже? Ведь он тоже против немцев. Да, править должны те, у кого рыльце не в пушку. Только почему Жабка говорит так, как будто все дело в коммунистах, а не в немцах? Надо, говорит, взять инициативу в свои руки; коммунисты, дескать, суетятся, когда говорит о сотрудничестве… Ведь главное — это прогнать немцев, надо действовать против них… Правда, кто знает, может быть, Жабка в чем-то и прав. Например, в том, что договориться с коммунистами трудно.

Жабка, будто прочитав его мысли, подлил масла в огонь:

— Сейчас нашу демократию топчут немцы, перед этим нас задирали красные. Ну а теперь-то русские делают доброе дело, приближают конец войны… Я думаю, что вы могли бы принять в комитет нотариуса, а также и других, Блашковича или Газдика.

Когда доктор пообещал ему свое сотрудничество, Жабка невольно улыбнулся. Он вспомнил, как в тридцать восьмом году с удостоверением депутата аграрной партии он как вихрь примчался в свою родную Погорелую. Тогда ему легко удалось завербовать людей в ГСЛС.

Он долго говорил о демократии. Было видно, что он хочет высказаться. Говорил о своих делах в сейме, о том, как он бесстрашно боролся с тисовской политикой, распространял известия английского радио. Слова Жабки ласкали доктора, как приятный майский ветерок.

Проводив Жабку, он долго ходил по столовой и потирал ладони. Наконец-то все пришло в движение. Возвращаются золотые мирные времена, он сможет беспрепятственно заниматься практикой, фашисты не будут придираться к нему. И роль его возрастет.

«Я был несправедлив к нему, — подумал он о Жабке, — когда сердился на него за то, что он перешел к глинковцам. Там должны находиться и наши люди, это он правду сказал, святую правду. Мы должны быть дальновидными. Жабка живуч, как кошка, и чутье у него что надо. Сразу чувствует, откуда ветер дует. Это, конечно, не совсем честно, но что поделаешь, политика всегда была такой, такой она и будет».

Доктора позвали в приемную, сказали, что Беньо порезал руку. Главач в глубине души обрадовался: Беньо — коммунист, с ним можно будет потолковать обо всем.

Лицо Беньо, красное, с орлиным носом, было угрюмым. Главач быстро перевязал его руку, рана оказалась неглубокой, а потом налил ему рюмочку водки.

— Это против боли, подкрепит вас, — улыбнулся он, а когда Беньо сделал глоток, доктор скользнул взглядом по дверям и начал шепотом: — Вот что, пан Беньо, я уже давно хотел с вами поговорить, да все было недосуг… Знаете, как старый чехословак, я хотел бы что-нибудь делать. Я знаю, что вы организуете…

— Что? — рявкнул Беньо и покраснел еще больше.

— Я знаю, что вы организуете революционный комитет, и хотел бы вам помогать, — выпалил доктор.

Беньо устремил на врача сердитый взгляд:

— Только не вмешивайтесь в наши рабочие дела, пан доктор. Вы образованный, пан. Мы с такими не хотим иметь ничего…

Последнее слово Беньо громко отчеканил по слогам. Главач отказался взять с него деньги, а когда Беньо вышел, доктор остался стоять как вкопанный. Его охватил гнев. Действительно, с ними каши не сваришь. Жабка, как старая лиса, был прав. И все же он должен установить с ними контакт! Только надо подойти с другого конца. Открыто им сказать: мы здесь. Мы против немцев, но коммунизма не хотим. А нас больше, чем вас. Да, с этого он и начнет. Найдутся другие. Может, поговорить с Пучиковой или с Газухой? Если откровенно, то с ними — только в крайнем случае. Именно так, в крайнем случае. «Еще сегодня позову нотариуса, а также и этих двух, — решил он. — Нужно начать поскорее».

5

Ужин у Газдиков длился короче, чем обычно. Уже без четверти восемь Газдик почувствовал, что сыт. Посмотрев на часы, висящие на стене между двумя выцветшими картинами в золотых рамах, он немного удивился и непонимающе взглянул на супругу.

Ему не надо было спрашивать ее, почему именно в воскресенье они не выдержали повседневную программу, заполненную едой, сном, прогулками по образцово ухоженному саду, а иногда и нечрезмерными заботами в маленьком кабинете, из которого Газдик без особой инициативы руководил унаследованной лесопилкой. Пани Газдикова все поняла по его взгляду.

— Что-то быстро мы наелись, — сказала она тонким голоском и вызвала звонком служанку. — А все из-за твоих гостей! — Вздохнув, она налила в японскую чашку крепкого черного кофе. Потом отнесла чашку, чтобы все-таки выполнить программу, на круглый столик, стоявший между тремя большими кожаными креслами и диваном.

Газдик двумя глотками выпил кофе, осушил рюмку зеленого ликера, а когда служанка в белом передничке и чепце вошла в столовую, чтобы убрать посуду, встал с кресла и пересел в качалку в темном углу у печки. Он закурил короткую сигару, жена подала ему пепельницу, и на его мягком, хорошо ухоженном лице появилась такая же мягкая и ухоженная улыбка. На рукаве легкого бежевого пиджака он заметил белую нитку, взял ее осторожно двумя пальцами, рассмотрел со всех сторон и манерно подул на нее.

Он был доволен сегодняшним днем, и, хотя ужин продолжался короче, чем обычно, у него еще оставалось время попить черного кофе за круглым столиком да еще посидеть в старомодной качалке.

— Подожди, душенька, — нежным голосом обратился он к жене, которая отправилась было вслед за служанкой на кухню. — Как это странно: включишь радио — война, бомбардировки, а мы живем в свое удовольствие. — Он постучал ногтем по деревянной спинке качалки. — Не хуже, чем прежде. Домик наш стоит, деревья цветут… Все беды обходят нас стороной.

Пани Газдикова остановилась на минутку в дверях с озабоченным лицом:

— А ты думаешь, фронт и в самом деле здесь не пройдет?

— Да что им здесь делать, что? — мягко засмеялся Газдик, рассматривая спокойным взглядом голубоватые спирали ароматного дыма, таявшие под белым потолком.

— Ну а эти, как их там, ну эти, партизаны? — еще сомневалась пани Газдикова.

Лицо мужа стало серьезным, он прищурил свои голубые, кроткие глаза и уже более резким голосом ответил:

— Да что им здесь делать? Ничего не случится, ничего…

Между тем на массивном дубовом столе появились принесенные служанкой три блюда со сладостями. Газдик встал, отведал рогаликов с ванилью, фирменное блюдо своей жены, потом орехового пирожного, почмокал губами и с видом знатока констатировал:

— Прекрасно! А все это потому, что мы не привыкли ко всяким там эрзацам.

Он походил около стола, бесшумно, как тень (благодаря мягким суконным домашним туфлям и толстым коврам), а когда жена удалилась из столовой, поправил картину на стене, на которой пани Газдикова была изображена молодой, в словацком костюме с корзиной яблок, и с грустью подумал:

«За что господь бог так наказал человека, не дав ему два желудка? Если люди могли бы есть больше, они сразу же перестали бы скучать, придумывать войны».

Он снова развалился в кресле-качалке, мечтая о том, как было бы хорошо, если бы у человека было два желудка. Из сладкого полусна его вывели шаги в передней. Он быстро поднялся. Кто-то сильно постучал в дверь, и вся столовая заполнилась мужскими голосами.

— Здравствуйте, здравствуйте, — улыбался Газдик, пожимая гостям руки.

Он рассадил их в кресла у круглого столика: доктора Главача лицом к окну, шестидесятидвухлетнего нотариуса Шлоссера, который никак не хотел уходить на пенсию, спиной к дверям, помощника старосты Блашковича напротив доктора, а сам удобно разместился на диване.

Сначала все выпили ликера, потом Газдик угостил их пирожными. Нотариус поправил очки на фиолетовом носу и обменялся взглядом с доктором.

Глаза доктора Главача сияли. Он оглядел комнату, заставленную мебелью из разных гарнитуров. Его взгляд как бы говорил: эта столовая станет свидетелем необычайных, поистине исторических событий. Энтузиазм, который зажег в его душе визит депутата Жабки, не покидал доктора всю неделю. Сначала он хотел созвать этих людей в своем коттедже в тот же вечер, но сразу же вошел в роль конспиратора и понял, что если бы к нему пришли эти господа, в отношении которых у него были серьезные намерения, то это могло бы показаться подозрительным. Светлый коттедж не был, по его мнению, тем таинственным местом, откуда протянутся нити будущей подпольной работы. Поэтому доктор решил, что проведет собрание через неделю, причем сделает это у владельца лесопилки Газдика, который еще недавно был функционером местной организации ГСЛС.

— Друзья, — самоуверенно начал он, живо жестикулируя, — мы собрались, поскольку наступил важный момент. Мы должны потолковать…

Газдик вздрогнул, как будто гром грянул с ясного неба. Он хотел что-то сказать, но доктор заставил его замолчать, сделав решительный жест указательным пальцем правой руки.

— Да, наступил важный момент. Дела обстоят так: неоспоримым фактом является то, что фронт приближается. Уже появляются… — Он приложил палец к губам и прошептал: — Уже появляются и партизаны, причем прямо из России.

Когда до Газдика дошел смысл этих слов, ужас приковал его к дивану. Он готов был расплакаться и, тяжело дыша от страха, пробормотал:

— Неужели и у нас уже появились?

Врач кивнул головой:

— Да, появились и у нас… Только об этом, пожалуйста, пока ни слова… Ну а коммунисты не дремлют, создают революционный комитет, подпольный, само собой разумеется. Поэтому мы и должны что-то предпринять.

Нотариус облизал кончиком языка губы и, поскольку уже ранее говорил с доктором, охотно его поддержал:

— Надо бы нам что-нибудь сделать… Устроить сбор средств для партизан…

— Пан нотариус! — сразу же воскликнул Газдик. — Ты ведь знаешь, что я тебя уважаю и всегда последую твоему совету, но уж это… Нет, господа, меня вы в свои подполья не заманите. Ни за что на свете! У меня… у меня, — он начал заикаться, — своя лесопилка, сад, жена, Нет, нет, меня оставьте в покое!

Доктор стукнул кулаком по столу. Он покраснел как рак, его глаза заблестели.

— Этого я не ожидал! — воскликнул он и, ухмыльнувшись, продолжал: — Покой! Что ж, вы получите его… на виселице. Вы были глинковским функционером! Или вы уже забыли это? Надо искупать свою вину.

— А разве это грех? — удивился Газдик, и щеки его покраснели. Однако в душе он радовался, что перестал выполнять функцию экономического референта в ГСЛС. Не из страха перед будущим, а только потому, что претендовал на большее. Депутатом глинковцы его не сделали, ну и чихал он на них. Ведь если были политические партии, значит, должны же были в них состоять люди. За что ему обижаться на государство? Доски его шли хорошо…

— Коммунистов это не будет интересовать, — сердито рубил воздух рукой доктор. — Советую вам как друг. Вы или войдете в революционный комитет, или, по крайней мере, будете со мной встречаться и, если будет нужно, оказывать партизанам финансовую поддержку… Если мы не сядем с ними за один стол, — он намеренно преувеличил, — то они нас всех перевешают.

Газдик зажмурился. Ему показалось, что к нему движутся обросшие мужики, ободранные, с ружьями и ножами в руках. Старый Приесол показывает на него: фашист! Нет, он должен призадуматься, ведь коллаборационистам угрожают и из Лондона. Но какой же он коллаборационист? Ну, был он глинковским функционером, продавал доски, и в Германию продавал, но ведь это торговля, а не политика. Если бы он был депутатом, а то местный функционер — смехота… Ну ладно уж, он согласен, вот и нотариус постоянно повторяет: «Черт не дремлет». Еще в тридцать восьмом, когда была мобилизация, он боялся, что большевики придут республике на помощь, и повел себя разумно: принял обратно на работу коммуниста Сохора, как только его выпустили из тюрьмы. Он взял его, надеясь в душе, что Сохор будет защищать его перед русскими. С тех пор он забыл об осторожности. Да, в этом его ошибка. Живется ему, не сглазить бы, хорошо, но эти слова нотариуса «Черт не дремлет» следует все время помнить. Он должен проявить решительность.

Возможность отделаться деньгами от участия в этом докторском подполье пришлась ему по вкусу. Можно позволить себе время от времени сыграть с ним в преферанс.

Вот именно, чего бояться, какой в этом риск? За это его никто не упрекнет, даже сам декан [7].

Он ухватился обеими руками за эту вторую возможность, предложенную ему доктором, и с готовностью согласился:

— Ну, конечно, в денежной помощи я приму посильное участие, если это сделает и Захар. Ну, а со всем остальным надо бы нам, господа, еще подождать.

Толстяк Густо Блашкович, который делал вид, будто его все это не касается, будто речь идет только о Газдике, открыл свои водянистые глаза. Бесстрастным голосом, словно желая показать, что ему ни до чего нет дела, что все отшумит безболезненно, раз уж должно отшуметь, он посоветовал друзьям:

— И в самом деле, лучше всего подождать. Ну а с Захаром нам надо бы…

Доктор Главач вскочил с кресла и взволнованно воскликнул:

— Подождать? Чего вы собираетесь ждать? Когда русские появятся у вас на огороде? Когда вам дуло приставят к спине? Тогда вы пожелаете начать? — Он снова опустился в кресло и прибавил по-венгерски: — Most vagy sòha! [8] — Ему на язык попал табак из сигареты. Выплюнув его в носовой платок, он продолжал: — Венгров я ненавижу, по пословицы у них хорошие. Да, господа, дело обстоит так: сейчас или никогда!

Блашкович тоже начал рассуждать так же, как тогда, когда уничтожали республику и глинковцы спешили занять теплые местечки. Он занимал пост старосты до тридцать девятого года, хотя и не претендовал на эту высокую должность и был всего лишь подставным лицом Ондрея Захара и земельного магната Линцени. Ну а в Словацком государстве [9] он стал заместителем старосты.

Нет, ничего не изменится и в том случае, если придут русские. Блашкович даже не представлял, что в его однообразной жизни могут произойти какие-то изменения. Почему же он должен сейчас беспокоиться, почему?

Нотариус понял, что, как должностное лицо, он будет зависеть от государства. Он хорошо понял это, когда доктор Главач сказал, что, как врач и ничем не скомпрометировавший себя чехословак, он мог бы и не вести подпольную работу, но делает это только как патриот, а вот все другие должны были бы заняться ею в своих же собственных интересах.

— Все было бы хорошо, пан доктор, но ведь не можем мы сами создать этот революционный национальный комитет? Значит, мы должны действовать заодно с Газухой? Я думаю, что нам следует больше ориентироваться на наших людей в Лондоне, а на Россию не обращать внимания.

— Директивы у нас ясные, — сказал доктор, четко произнося слова по слогам, — надо идти вместе с коммунистами, ну а потом… А потом будут выборы, — махнул он рукой, — и так далее, и так далее. Что же касается меня, то я не побоялся бы и ориентации на Россию, — старательно повторил он высказывание Жабки.

Аргументы врача были вескими, и господа согласно закивали головами. Договорились, что Газдик и Блашкович выйдут из партии, а доктор с нотариусом попросятся к коммунистам в революционный национальный комитет. Кроме того, Главачу поручили поговорить с Ондреем Захаром, чтобы выяснить, могут ли они рассчитывать по крайней мере на какую-то финансовую помощь.

Разошлись поздно, в одиннадцать часов. Врач с нотариусом уходили улыбаясь. Газдик был несколько обеспокоен, но полностью смирился с предложенной формой подпольной деятельности. Только Блашкович грустил. Он едва волочил опухшие ноги, опираясь на палочку. Почему люди всегда его морочат? Почему постоянно кто-нибудь вмешивается в его жизнь? Почему он не может остаться на своем месте заместителя старосты и почему ему не хотят позволить потихоньку, безболезненно, раз уж до этого дошло, обменять партийный билет ГСЛС на билет аграрной партии или, если уж это необходимо, то и на билет коммунистической партии?

Он остался стоять посреди улицы, опершись на свою палочку, а из его горла вырвался жалостный стон. Что-то коснулось его колена. На внешние раздражители он реагировал обычно медленно, с опозданием. Так и теперь, сначала он зевнул, а уж потом посмотрел: у его ног вертела хвостом собака. Она пришла встречать его, хотя была уже старой, хромой на заднюю лапу и слепой на один глаз, Блашкович с жалостью посмотрел на нее, потом погладил по голове и прогнусавил:

— Не дают нам с тобой покоя…

Он отошел на тротуар. По улице шла группа молодых людей, человек десять. Два солдата в гражданских шапках несли за спинами винтовки. В свете луны он видел их лица: солдаты были молодые, не старше двадцати лет. Высокий, худой парень, заметив глядящего на них Блашковича, подошел и плюнул в него.

— Ну, что; недорезанный коллаборационист? — закричал он и с хохотом побежал догонять товарищей. — Двигайте, чтобы он нас не схватил…

Блашкович опустил глаза и потащился дальше. Он не возмутился, только подумал, почему эти молодые люди такие дерзкие. Какой же он недорезанный коллаборационист? Сопляк, а еще плюется. Хорошо, что не в лицо ему. Издевается над старым человеком.

Только когда он дошел до ворот, из-под которых в нос ударил знакомый, приятный запах навозной жижи, ему вдруг пришло в голову: ведь доктор говорил о партизанах!

Он открыл было рот, но слова застряли в горле. Впервые в жизни он почувствовал, как по его спине побежали мурашки. На лбу выступили капли холодного пота, челюсть задрожала, а потом отвисла. Со страхом в душе, стиснувшим его горло, он подумал: «А что, если это были партизаны?»

6

— Тетя, не называйте меня барышней, — рассмеялась Мариенка Захарова, повязывая белый фартук. — Зовите меня так же, как и прежде…

— Прежде, прежде, — вздохнула старая Валкова. Она вынула из корзиночки большую луковицу и принялась ее резать. — А что скажут папа? Как они тогда разгневались…

Мариенка провела рукой по длинным темным волосам. Лицо ее было красивым, но удивительно бледным. Под узкими бровями чернели грустные глаза.

«Раньше она была веселее», — подумала Валкова и принялась расспрашивать:

— И когда же вы наконец получите этот аттестат зрелости, или как его там?

— Правильно, тетя, аттестат зрелости. Через три недели.

— Ну, слава богу, по крайней мере не будете все время читать эти книжки.

— Но я буду, тетя, еще учиться. Хочу поехать в Братиславу, к новым людям.

Валкова кивнула головой.

— Так ведь папа… — начала было она, но Мариенка перебила ее:

— Он хотел бы выдать меня замуж, я знаю. Но я, тетя, ни за что…

— Они упрямцы, уж если что задумают… Как для них выгодно, так и сделают. А к покойной матушке как они относились! Бедняжка…

Глаза Мариенки загорелись.

— Нет, — сказала она тихо, — я выйду за того, за кого захочу.

— Ну, а с этим Янко Приесолом папаша вам запретили встречаться? — продолжала Валкова.

Мариенка покраснела и опустила глаза.

— Да, но тогда я была еще ребенком, — бросила она, отвернувшись, потом взяла с полки солонку. — Вы уже посолили суп, тетя?

Мариенка сама удивилась, каким спокойным голосом ответила она Валковой. Сколько горьких слез пришлось пролить ей по этому поводу! Как жестоко обошелся отец с ее первой любовью! Нет, этого она никогда не забудет.

Когда она попросила отца помочь Янко выбраться из тюрьмы, он сделал это лишь при одном условии: она не должна была больше встречаться с ним и не смела ничего ему объяснить. И она покорно подчинилась воле отца. Потом Янко стал обходить ее, затем ушел в армию, а с тех пор как он отправился на фронт, она о нем ничего не слыхала.

«Нет у меня цели в жизни», — подумала она, и глаза ее увлажнились.

Грусть оставила в душе девушки горячие чувства к людям, желание жить для них, но с Янко все было покончено. Прежние чувства в сердце догорели, их место заняло скрываемое, но упорное сопротивление отцу. Это сопротивление усиливалось, выходило из берегов, как горный поток весной. Только страх перед отцом сдерживал ее, да еще мысль, что этот человек все-таки ее отец.

— Сколько вашей матушке пришлось поплакать! — вздохнула Валкова. Ее воскового цвета лицо было все изборождено глубокими морщинами.

Раздался звонок, и Валкова вскочила с места.

— Это папаша требуют черный кофе… Вот он, — подала она ей розовую чашку с золотой каймой, а когда Мариенка взяла два куска сахару, Валкова перепугалась: — Нет, только полкусочка, а то они рассердятся, что мы очень много расходуем.

Мариенка нахмурилась, вспомнив, как недавно отец выговаривал мачехе за то, что она тратит слишком много сахару. Смешно. Денег у него куры не клюют, а скряжничает на каждом шагу.

Она прошла через холодные сени с каменным полом и постучалась в двери отцовского кабинета. Когда послышалось сердитое «можно», она вошла и поставила чашку на письменный стол, за которым сидел отец.

— Подожди, — сказал он, посмотрев на нее из-под бровей, и деланно улыбнулся. — Вечно ты убегаешь. А я хочу с тобой спокойно поговорить.

— О чем? — спросила Мариенка и тихо прикрыла двери. Голос ее прозвучал довольно сдержанно. В нем чувствовался страх, который на место любви ставил в отношении дочери к отцу чисто внешнее послушание.

Ондрей Захар отпил кофе, поднялся и развел руками.

— Не знаю, что ты имеешь против этого Сокола, — сказал он. — Конечно, не так уж он молод, но ведь и не стар еще. Семнадцать лет разницы — это в самый раз. А кроме того, он интеллигентный, способный человек.

— Но, папа…

— Слушай, Мариенка, когда отец торопил меня жениться, он сказал только одно: сына жени, когда хочешь, а дочь выдай замуж, когда можешь. Ну и пришлось мне жениться… Подожди, подожди… Сердился я на него так же, как и ты на меня, я это понимаю, но потом я понял, что он был прав. Родители лучше знают, что надо детям. Так уж устроена жизнь на этом свете.

Он погладил Мариенку по длинным волосам, окинул ее испытующим взглядом, и она показалась ему покорной. Такой же, какой была ее мать. Только вот не смотрит ему в глаза.

— Это будет для тебя самая лучшая партия, — продолжал он. — Хороший получится из него муж, солидный…

Сердце девушки замерло от ужаса, но только на мгновение. Собрав все силы, она пожала плечами:

— Но я его не люблю.

Ондрей оперся рукой о край стола и втянул голову в плечи:

— Оставь! Ведь счастливый брак — это дело рассудка, ну и, — он устремил взгляд в побеленный потолок, — привычки. Привыкнешь к нему, и баста.

— Но ведь я хотела бы сначала окончить университет, — вырвалось у Мариенки. В ее глазах появились слезы.

— Перестань, перестань, — потерял терпение отец, поняв, что добрым словом ничего не добьешься. — Обручишься, и баста. Я человек опытный, знаю, как тебе лучше… Устроим вам детскую и гостиную… Ну, подумай, скажем, до завтра.

Марпенка опустила голову и, не сказав ни слова, вышла из комнаты. Она не слышала, как отец прокричал ей вслед:

— Он нам нужен. Я так решил, и баста!

Ондрей сел на стул и покачал головой. Откуда у нее все это берется? Но он не поддастся. Она должна его послушаться, а как же иначе? Он выдаст дочь замуж, ему нужен управляющий на фабрике. Эрвин для этого не годится, а сам он хотел бы уже отдохнуть, Эрвин закончит свое образование через два года. Потом хорошо бы ему пройти практику у какого-нибудь адвоката, это, пожалуй, выбило бы у него из головы мечты о поэзии, которые так злят Ондрея. Его сын, сын фабриканта, и вдруг пишет стишки. А ведь уже не сопляк. С такими увлечениями он может стать только перекати-полем. Ну а Пуцик? Этот всего лишь щеголь. Что он может усовершенствовать на фабрике? Надо раздобыть для него теплое местечко, протолкнуть на государственную службу. Там он и ему пригодится. На фабрике же нужен практичный человек, такой, как Людо Сокол.

Из календаря, стоявшего на письменном столе, он вырвал листок, на котором рядом с датой 25 апреля карандашом была сделана пометка: «Мой день рождения». Он сердито смял листок, хотя было еще только утро двадцать пятого, и бросил его в корзину. Допив кофе, он вынул из ящика стола зеркальце.

«Какой я уже седой! — подумал он, глядя на свои как бы присыпанные мукой усики, морщины на лбу и мешки под глазами, какие бывают у стариков. — Мне всего пятьдесят лет, а я уже состарился».

Потом он вспомнил, как прогнал жену, когда та пришла спросить, не следует ли позвать гостей, чтобы отпраздновать его день рождения. Конечно, он заслуживает того, чтобы в его честь было устроено торжество, ведь это он превратил захудалую кожемятню в солидное предприятие, фабрику. Он состоит в десяти правлениях. Он сколотил колоссальное состояние. Но зачем праздновать? Празднование связано с расходами, а он придерживался строгого финансового режима, ни гроша не тратил просто так. «Геллер к геллеру — получится крона». Такие настойчиво пропагандируемые Ондреем девизы, как летучие мыши, кружили в старых стенах Захарова дома.

Ондрей был убежден в том, что великие дела складываются из мелких, а миллионы из геллеров, а потому держал в ежовых рукавицах всю свою семью. Его супруге Этельке с трудом удалось уговорить мужа, чтобы он послал Пуцика в Цюрих, подальше от военной заварухи. Его сын Эрвин, учившийся в Братиславе, также тратил большие деньги, а кроме того, выклянчил еще пять тысяч, чтобы за свой счет издать стихи, не находившие покупателей.

«Да, именно так, миллионы из геллеров», — подумал Ондрей и осторожно достал из сейфа кипу бумаг. Он снова начал сортировать их на массивном письменном столе, как будто раскладывал карты. Он пожирал их жадным взглядом и, разложив на несколько кучек, довольный, закурил сигарету.

Он задумчиво выпускал из ноздрей голубоватый дым, таявший под хрустальной люстрой. Потом вдруг немного испугался: ведь он забыл запереть дверь.

Встал, потихоньку повернул ключ, нажал на ручку, проверяя, закрыта ли дверь, и вернулся к своим бумагам.

Сейф был распахнут, и в глубине на двух полках блестели золотые предметы. Его взгляд устремился к золоту, но потом скользнул к бумагам. Он начал листать толстую книгу, на страницах которой были записаны колоссальные суммы, полученные в последние месяцы от заказчиков, особенно от одной немецкой фирмы, которой он поставлял высококачественную кожу на обувь солдатам вермахта.

«Сколько километров большевистской земли оставили за собой мои подошвы!» — подумал он с чувством гордости в душе и представил себе, как немецкие солдаты наступают на Москву, на Сталинград, И сразу же спохватился: черт побери, спит он, что ли, вот уже два года? Ведь теперь немцы отступают.

Он посмотрел на часы, сложил бумаги в сейф и вышел в переднюю. Скоро должен прийти доктор.

Серебряным гребнем он причесал густые седые волосы и затянул потуже узел галстука. Двери передней распахнулись.

— Как поживаете, пан фабрикант? Мое почтение! — Доктор Главач подошел к нему и протянул руку.

— Милости просим.

В столовой доктор осмотрелся и спросил:

— Как ваше сердце, пан фабрикант? Беспокоит оно вас?

Не дожидаясь ответа, доктор подошел к просиженному кожаному креслу и погрузился в него.

Ондрей улыбнулся, пожал плечами и сел напротив него.

— Чувствую я себя лучше, — ответил он, — по иногда, по ночам… Дыхание, знаете…

Он предложил доктору сигарету и хотел было дать ему огня, но серебряная зажигалка отказала. Главач достал из кармана спички.

— Это надежней, — рассмеялся он. — У меня акции и здесь, — он потряс зажигалкой, которую держал в руке, — и в спичках. Не одно, так другое — без огня не останусь… Значит, по ночам покалывает, пан фабрикант? Стареем, стареем.

Он курил быстро и жадно, а когда на конце сигареты образовался столбик серебристого пепла, положил ее на пепельницу и устремил взор на Захара.

— Я пришел к вам, пан фабрикант, — начал он неторопливо, — по одному важному делу. Наступит время, и совесть спросит нас, как мы жили, что делали?

Ондрей рассмеялся:

— Что это с вами, пан доктор, уж не собираетесь ли вы на тот свет?

— Как бы не так! — Доктор Главач рассердился сам на себя. «К чему эти выкрутасы, скажу ему без обиняков». — Так вот, продолжим наш разговор: что мы сделали для демократии? Да этот вопрос нам может задать не только наша совесть. — Он лукаво улыбнулся. — Фронт приближается, да и из Лондона нас призывают действовать. Мы должны пойти на какие-то жертвы! Коммунисты создают всякие комитеты, а мы, интеллигенты, спим…

Ондрей даже перестал курить, так внимательно слушал он доктора. Он вспомнил, как кто-то говорил ему, что коммунисты, дескать, составляют списки коллаборационистов, тех людей, которые побогаче. Но потом встрепенулся: доктор внушает ему тут свои, в сущности, наивные идеи.

— А какое отношение это имеет ко мне? — спросил он.

— Не хочу слишком распространяться, — продолжал врач, — но я разговаривал с депутатом Жабкой, а также с некоторыми господами… Так вот, короче говоря, мы бы хотели, чтобы вы вошли в подпольную организацию.

Ондрей швырнул недокуренную сигарету в пепельницу и воскликнул:

— Вы это всерьез? Да вы, кажется, стали большевиком?

Доктор испугался было, что начал слишком неосторожно, но, подумав, решил, что Ондрей просто не понимает, как обстоят дела, и это рассердило его. Ондрей торгует с немцами, состоит в ГСЛС и должен был бы благодарить доктора, а он… Главачу пришло в голову, что не следует сердиться, что это вредит здоровью. Он справился со своими чувствами и начал объяснять:

— Ну-ну, пан фабрикант, меня-то ведь вы не подозреваете? Я пришел к вам как к бывшему члену аграрной партии, а Урсини, — продолжал он тихим голосом, — согласился, что мы должны создать организацию. Вот так обстоят дела: русские обязательно придут в Словакию. Чехам, пожалуй, повезет больше — их освободят американцы. Но мы должны здесь принять меры, как бы вам сказать, ну, против местных… Кроме того, учитывая национальные чувства… Смотрите, ведь немцы…

Ондрей, поигрывая зажигалкой, покачал головой и отрезал:

— Вы не правы, Германия — хозяин положения. Это ничего, что сейчас они отступают. Знаете, недавно я был в Братиславе и смотрел бокс. Там более сильный тоже отступал, отступал и вдруг, — он выставил руки перед собой, — так начал молотить другого, что того пришлось поднимать с ринга. — Он зажмурил правый глаз и, закурив новую сигарету, сказал: — Немцев никто не поставит на колени. А уж если дело пойдет к этому, они договорятся с Черчиллем, и баста!

Встретив удивленный взгляд доктора, он усмехнулся и украдкой махнул рукой. Деревенский политик, что он понимает? Ведь он, Ондрей, лучше информирован, он знает людей, бывает на заседаниях. Он знает не только Райнера из Судет и других фабрикантов в Германии, но также фабрикантов в Англии и Америке, а те всегда держатся вместе, если надо будет, то вместе ударят и по Москве. Такова реальность, а доктор болтает чепуху.

Ондрей встал. Оперся рукой о круглый столик и исподлобья посмотрел в окно. Доктор, восторженно блестя глазами, снова принялся объяснять ему, что с немцами никто уже мира не заключит, поскольку те совершили слишком много преступлений. Он снова начал уговаривать Захара присоединиться к своей группе, но Ондрей опустился в кресло и произнес решительным тоном:

— Нет, пан доктор, меня вы оставьте. Ну, в конце концов, вы можете поговорить с моими… — он долго думал, — ну, с моими друзьями, которые занимаются политикой. А моя политика — это предприятия, торговля.

7

С пастбища возвращались коровы. Некоторые из них прибавляли шагу и нетерпеливо косились большими глазищами на длинные ряды домов, высматривая тропинку, которая наконец-то приведет их в хлев. Две телки перебрались через канаву к забору сада священника и, громко хрупая, принялись поедать сочные, молодые листья яблони, протянувшей над козырьком забора длинную ветку, покрытую белыми, с розовым оттенком цветами.

— Ешьте, ешьте, это ведь священниково, — поощрил их седоволосый старик в драной, кое-где заштопанной одежде, и глаза его лукаво блеснули.

Когда прибежал молодой рослый пастух в замызганных суконных брюках и щелкнул бичом, чтобы отогнать коров, старик остановился посреди дороги, широко расставив ноги, и заорал:

— Эй ты! Чего ты к ним придираешься? Это священниково, пан бог создал это не только для его преподобия, но и для коров. Ты их гоняй от сада Пашко, — он показал рукой на коренастого, плечистого человека, тяжело шагавшего вверх по улице, — тот должен был сам, без божьей помощи сажать деревья… А о коровах больше заботься. Когда я их нас, они у меня жрали сколько хотели…

— Да что это вы так ко мне придираетесь, дядя Чвикота? — как-то натянуто улыбнулся молодой пастух, а старый Чвикота сплюнул:

— Что это у тебя за штаны, как не стыдно такие загаженные носить?

С нижнего конца села приближался Пашко. Он пробирался среди коров, согнувшись, наклонив голову вперед, и разглядывал каждую пегую корову: не его ли это Рисуля?

Увидев бывшего пастуха, которого прогнали за то, что он нарисовал на ляжках Комиссаровой коровы гардистский знак, Пашко, не дожидаясь его приветствия, обратился к нему:

— Живешь еще, Чвикота, живешь?

— Да вот живу, пан Пашко, живу, — осклабился старый пастух. — Коровок вот каждый вечер наблюдаю. Пока еще не сыграл в ящик, ну, это я успею сделать и потом, когда повесят наших негодяев.

Пашко остановился, и из его груди вырвался глубокий вздох.

— Да, да, негодяи эти гардисты. Все зерно описали. Хорошо тебе, Чвикота, нищему, в самом деле хорошо. Тебе терять нечего. У меня, правда, тоже мало чего есть. Перебиваемся с хлеба на квас, да и того брюху достается немного. Но кое-что у меня все-таки есть, а когда фронт дойдет до нашей деревни, даже это пойдет прахом.

Чвикота грустно улыбнулся и почесал за ухом:

— Как-то раз один парень, который был здесь в позапрошлом году на молотьбе, сказал мне, что потом верх возьмет беднота и всем будет хорошо. Чего же тогда бояться, если это правда?

Пашко махнул рукой и перешел на тротуар, который вел вдоль ровного ряда приземистых домов. Он возвращался со своего поля. У него была привычка каждое воскресенье обходить его, чтобы полюбоваться своим убогим достоянием. Он обеднел в последние годы перед войной, по уши погряз в долгах. Два поля он был вынужден продать, осталось у него каких-нибудь четыре моргена. Даже свинью он не мог прокормить, тем более что в прошлом году был неурожай, Пашковой пришлось зарезать половину кур. Хоть поле-то у него осталось, ведь продукты теперь дороги, а если Погорелую начнут бомбить, то и домишко его сгорит, и урожай погибнет. А люди всякое болтают. Ну, на это плевать, хуже то, что уже сейчас у него еле-еле душа в теле.

Пашко остановился у побеленного домика. Из открытого окна высунулось покрытое веснушками заросшее лицо со шрамом над верхней губой:

— Откуда ты?

— Да вот, был на поле, сосед, — вздохнул Пашко. Увидев на пиджаке крестьянина Грилуса две большие заплаты, разозлился: такой богач, а одет, как нищий, даже в воскресенье не оденется прилично, Скупой, как Захар.

Грилус высунулся из окна и прошептал ему на ухо:

— Ну, слышал? Что ты на это скажешь?

— А что я должен был слышать, а?

— Сын мой убежал из армии, наверное, в горы к этим партизанам.

На Пашко это почему-то не произвело впечатления, и он ответил:

— С кожевенной фабрики ушли ребята, и с лесопилки, это я слыхал… Да ведь все скоро кончится…

Грилус сверкнул глазами:

— Мне-то что, я на политику чихал! Только дома парень пригодился бы в хозяйстве, а он, болван, дал деру. Назло сделал…

— Ну, там-то ему лучше, чем в казармах, — сказал Пашко и, пробормотав «спокойной ночи», отправился дальше.

Пашко не любил Грилуса. Всей душой завидовал он ему, когда-то небогатому хозяину, который теперь тучнел, как откормленный гусь. Это Грилус купил у него оба поля под горой, завел себе лошадь и пару волов. Трижды в неделю у них варят мясо. Пашко злился, но не мог понять, откуда у него такое богатство.

В прошлом году Грилус вышел из глинковской «народной партии». Сказал, что она ему ничего не дала, что она и не думала о земельной реформе, на которую он так надеялся. Грилус, правда, никому, кроме своей жены, не сказал, как он разбогател, как стал таким важным хозяином, что в этом году на весенние работы нанял четырех человек, а кроме того, и батрака. Так вот, когда гардисты сгоняли евреев, к Грилусу обратился часовщик из города, сын покойного Бергмана, корчмаря из Погорелой, и попросил его, чтобы он хорошо припрятал сто пятьдесят карманных часов, что после войны он его за это отблагодарит. Бергмана угнали в Германию вместе с женой, и о часах никто ничего не знал.

Пашко уже открывал калитку во двор, когда из-за угла вышел высокий худой мужчина лет сорока, в зеленом охотничьем костюме. Это был Пудляк, бухгалтер с кожевенной фабрики.

— Хорошо, что я встретил вас, пан Пашко, — начал он с приветливой улыбкой на худом, продолговатом, с мелкими чертами лице. — Знаете что, зайдите-ка на минуточку ко мне, я хотел бы с вами поговорить по важному делу.

Они перешли на другую улицу, где за садом с двумя елями стояли дом Захара и кожевенная фабрика. Во дворе, во флигеле, где когда-то жили горничные, находилась холостяцкая комнатка Пудляка.

— Вот мы и дома, — обратился бухгалтер к Пашко, закрывая за собой дверь.

Современная дешевая мебель: кровать, ночной столик, стол, шкаф с зеркалом, умывальник, книжная полочка, старомодное кресло, три стула и железная печка, все безукоризненно чистое, — такова была скромная обстановка комнаты.

— Хорошо у вас здесь, — заметил Пашко, которому надоело выслушивать заверения Пудляка в том, как он его уважает за демократические убеждения.

— Скромно, без жены ведь, — улыбнулся Пудляк и вытащил из шкафа бутылку сливовицы и две рюмки. — Это чтобы не сидеть всухую.

Они чокнулись, опорожнили рюмки, и Пудляк снова их наполнил. Он припомнил, как к нему в эту комнатку зашел вчера вечером Ондрей Захар, и выругался про себя: «Чтоб его черти взяли!»

— Говорили вы с Газухой? — спросил Пудляк у Пашко.

— Ну да, был он у нас вчера. В какой-то комитет меня тащит.

— В революционный, — подсказал ему Пудляк.

— Да, против этих немцев.

— Ну а вы что? Согласились?

— А почему бы и нет?

Пудляк улыбнулся и покачал своей маленькой головкой.

— Ну смотрите, вам, может быть, и все равно, а я коммунист, и я с этим не согласен…

Пашко оторопел и выпучил на него глаза.

— Это насчет комитета?

Пудляк пожевал губами, нетерпеливо махнул рукой и начал торопливо объяснять:

— Нет, вы меня не поняли. Комитет должен быть, об этом и говорить нечего. Только вы знаете, кого хотят в него ввести? Что вы так смотрите? Ведь в него хотят ввести доктора и нотариуса…

Пашко заерзал на стуле и покачал головой:

— Ай-ай-ай, ну и что же? Фашистами они не были, пусть будут с нами, раз уж им так этого хочется.

— Нет, нет, это неправильно, пан Пашко, — убеждал его Пудляк. — До сих пор собирались только мы, коммунисты… Против вас у меня возражений нет, хотя вы и неорганизованный, но доктор? У вас на руках мозоли, а у него?

Пашко оставался невозмутимым. Он демонстративно уставился на руки Пудляка. У того мозолей тоже не было. Да и откуда им быть, если он орудует пером? Пашко собирался было рассердиться на него за то, что вот он говорит о мозолях, а у самого их нет, но вспомнил, что Пудляк — исключение, что он — коммунист. Коммунистов он знал хорошо, они собирались у него еще тогда, когда был в живых Марко Приесол, его зять. Да и потом собирались. И конечно же он не забыл, как они помогли ему, когда его хозяйство должно было пойти с молотка.

Пудляк заметил взгляд Пашко и, будто отгадав его мысли, потер слегка ладони и сказал:

— Мои руки тоже знают, что такое мозоли… Были они у меня в молодые годы… Ну скажите, зачем нам в комитете такие люди? — повысил он голос. Увидев, что и это не произвело на Пашко никакого впечатления, Пудляк принялся уверять его, что безгранично его уважает и доверяет ему. — Но другие товарищи к вам не так хорошо относятся, — сказал он и, увидев непонимающий взгляд Пашко, продолжал: — Хоть кто-нибудь из них шепнул вам, что Янко, ваш внук, находится в горах у партизан?

Это разозлило Пашко, ведь о возвращении Янко он не имел и представления, считая, что тот или пропал без вести, или погиб на фронте, или перешел к русским.

— Некоторые товарищи хотят заполучить в комитет и Захара вместе с Линцени. Понимаете? — вывел его из задумчивости Пудляк.

Пашко вспыхнул. Он покраснел как рак и со злостью стукнул кулаком по столу. Одним духом опрокинул рюмку сливовицы и закричал: — Как? — Судорожно стиснув руками бутылку, он уже потише процедил сквозь зубы: — Черт бы их побрал! Почему вы мне это сразу не сказали? Уж с Линцени-то я заседать не буду, это точно. Мы против них боролись, а теперь что? Милости просим, ясновельможный пан, в этот самый, в революционный комитет. Фу, позор! — сплюнул он на пол. — Нет, в этот комитет они меня не заполучат, чихал я на такое дело!

Пошатываясь, Пашко вышел во двор. Натянул на глаза шляпу. В душе он проклинал весь мир.

8

Когда-то жандармам в Погорелой легко было хватать коммунистов, потому что они были единственными, кто «бунтовал», «расклеивал антигосударственные листовки», «натравливал людей на немцев», «угрожал находившимся на государственной службе, верным своему народу словакам», как было написано в отчетах местного жандармского участка. Когда хотели забрать радиоприемники у «неблагонадежных элементов», село взбунтовалось, а отвечать пришлось коммунистам. На кожевенной фабрике состоялась забастовка — посадили коммуниста. Стоило гардисту вернуть свою форму, как виновных начали искать среди коммунистов: конечно же это коммунисты занимались большевистской пропагандой среди бедных гардистов.

Но постепенно обстановка в Погорелой изменилась. Местные коммунисты призывали людей мешать осуществлению планов глинковцев. Лекция глинковского депутата была сорвана, большой зал городского управления, где устраивались театральные представления и танцевальные вечера, оказался пустым. Комиссар Ондрейка организовал сбор вещей в фонд «зимней помощи» для фронта — результаты были плачевны. Скрепя сердце Ондрею Захару пришлось исправлять положение. Людей пугал призрак близких фронтов, и искры ненависти вспыхнули во многих сердцах. Многие начали роптать на режим. Нельзя уже было сажать в тюрьму одних коммунистов.

Две недели назад комитет коммунистической партии освободил двух своих членов: рабочего кожевенной фабрики Имро Поляка и рабочего лесопилки Ондро Сохора. По договоренности с товарищами они ушли в горы. На их место в комитет были введены мастер кожевенной фабрики Беньо и Пудляк. В партии они состояли не особенно давно, но Беньо был смел как лев, и в этом заключалось его преимущество перед мастером кожевенной фабрики Виталишем. В партию он вступил в самое тяжелое время, когда ее распускали. Пудляк же информировал о различных махинациях Ондрея Захара и мог дать дельный совет.

Партийный комитет собрался на этот раз у Беньо в маленькой комнатушке с побеленными стенами, с двумя небольшими оконцами, выходящими на улицу, и деревянным потолком, подпертым четырехгранными бревнами. В комнатушке стояли три сундука, на стенах висели дешевые вышивки, кровати были застелены кружевными одеялами, а над ними висел образок с изображением девы Марии с маленьким Иисусом на руках. Вместо стульев стояли табуретки, на полочке — кастрюли и глиняные кувшины. Она напоминала скорее комнату крестьянина, чем рабочего.

О Беньо трудно было сказать, рабочий он или крестьянин. Из всех мастеров с кожевенной фабрики у него было больше всего земли, но его презрительное отношение к крестьянам, его происхождение (отец его был лесорубом) влекли Беньо к рабочим. Землю он получил в качество приданого душевнобольной жене, которую вместе с дочерью сегодня вечером отправил к сестре, чтобы не мешала.

Они уселись около массивного стола, покрытого белой заштопанной скатерью: одноглазый Газуха с мускулистыми руками и толстой шеей — на почетном месте; Пучикова с волосами, заплетенными в толстую косу, — рядом со старым Приесолом, худое лицо которого было покрыто мелкими красными жилками, а глаза опухли. На другом конце стола спиной к дверям уселись Пудляк и краснолицый Беньо с большим орлиным носом, торчащим между впавшими, как бы стеклянными, глазами.

В протоколах жандармского участка, оставшихся после жандармского начальника, которого год назад за заслуги перевели в Братиславу, эти пять человек характеризовались следующим образом: Газуха — «упрямый человек, не дерзкий, правда, но заядлый коммунист, ничего не хочет выдать»; старый Приесол — «в связи со своим преклонным возрастом и нравственным поведением, к сожалению, пользуется большой любовью, в том числе и со стороны порядочных граждан. Говорит он мало, но за большевистские идеи готов пойти в огонь»; Пучикова — «вдова застреленного шахтера, хитрая, интеллигентная, оказывает влияние на многих коммунистов, но ловко умеет затереть все следы и умеет выкручиваться на следствии. Наверняка имеет связь с тайным коммунистическим центром»; Беньо — «неистовый фанатик, крикун, малообразованный, в семейной жизни — деспот, люди его не любят». Что касается Пудляка, то данные жандармского участка ограничивались датой его вступления в партию.

Газуха оглядел присутствующих, скользнул глазом по всей комнатушке. Пучикова, осторожно разглаживая волосы, как будто желая прикосновением чутких пальцев обнаружить те сединки, которые появились у нее на висках за последние два года, слегка улыбнулась. Она подумала, что Газуха каждый раз, перед тем как открыть собрание, испытующе оглядывается по сторонам, как хороший хозяин, словно желая убедиться в том, что все в полном порядке и можно начинать. Сегодня все чувствовали себя более уверенно, чем обычно, поэтому никого не поставили к окну караулить. Знали, что близко, очень близко от них, где-то в начале долины, находятся партизаны.

— Так, товарищи, — начал наконец Газуха, устремив взгляд на свою широкую мозолистую ладонь, которую затем крепко прижал к столу. — Я приветствую вас сейчас, — движением головы он указал на Беньо, — у товарища Беньо и открываю наше собрание, на которое обещал прийти еще один дорогой гость… Не смотрите на меня так, я не скажу кто, потом вы его увидите сами… Да, чтобы не забыть о самом главном…

Он долго смотрел перед собой, сморщив лоб и нахмурив светлые брови, сросшиеся над носом. Казалось, что он ищет слова, а потом, найдя, начал выдавливать их с трудом:

— Так вот, сегодня, товарищи, мы должны принять решение о революционном национальном комитете… — Предпоследние два слова он произнес торжественным голосом, неестественно твердо выговаривая букву «р». Он помолчал немного, перевел дыхание и продолжал: — К нам просятся также Пашко, доктор и нотариус. Хотели еще, — он сделал гримасу, как будто ему стало противно, — еще и почтмейстера… Так предложил доктор… Но мы с Имро сразу же воспротивились, ведь почтмейстер состоял в глинковской партии, его мы ни за что не приняли бы…

Беньо бросил на него сердитый взгляд из-под рыжеватых бровей. Лицо его было веснушчатым и красным. Не попросив слова, он стукнул кулаком о стол и озлобленно выкрикнул:

— А больше вы никаких буржуев не хотите? До сих пор другие боялись нос высунуть, только мы, коммунисты, могли… Пашко, если бы хотел, мог вступить в партию, — раскричался он, — поэтому нечего ему здесь делать. И доктору с нотариусом… Проживем и без них!

— Послушайте, товарищи, — начал Пудляк, оживленно жестикулируя и сверкая глазами, — только мы, коммунисты, страдали, а теперь мы должны объединиться с такими, которые не состоят в партии?

Послышался ропот, и Газуха, который начал раскуривать трубку, закричал:

— Кто хочет что-нибудь сказать?

— Я не знаю, — удивилась Пучикова, — не знаю, почему товарищ Пудляк ни за что не хочет согласиться с директивами, которые мы получили. — Голос ее звучал спокойно, и только глаза выдавали злость, которую она старалась сдержать. — Я уже дважды говорила ему о том, — продолжала Пучикова, — что в народные комитеты должны входить не только коммунисты. Вспомните, товарищ Газуха, что нам говорил в апреле товарищ из Центрального Комитета. — Пучикова вдруг забыла о злости, а когда заговорила о директивах, полученных местной организацией Коммунистической партии, голос ее зазвучал страстно, в слова она вкладывала всю свою душу. Она бросила беглый взгляд на Беньо, потиравшего ладонью лицо, и с упреком в голосе добавила: — Да и ты, товарищ Беньо, кричишь, не подумав. Ведь партия хочет, чтобы как можно больше людей помогало партизанам.

Но Беньо все еще не мог взять в толк, зачем тянуть в национальный комитет некоммунистов.

— Пусть лучше скажет, что хочет спасти доктора. Ведь она у него работает! — прокричал он, сощурив злые глаза.

Старый Приесол погрозил кулаком и одернул его:

— Замолчи, как ты смеешь!..

Слова Беньо задели Пучикову за живое. Чтобы она защищала доктора? Как он может ее так оскорблять? Она хотела было объяснить ему, но возмущение стиснуло ей горло. Как Беньо может быть таким жестоким? Она испытывала такое же чувство бессилия, какое испытывает человек, которому снится, что его топчут, а у него нет сил оказать сопротивление. Незаметно она отерла слезу с ресниц и глубоко вдохнула чадный воздух.

Годами Пучикова сажала елочки в лесных питомниках. Зимой она зарабатывала шитьем и рукоделием. Потом работала у зубного техника Рейха, но его, как еврея, гардисты арестовали. Целый год она не могла никуда устроиться, пока ее не взял к себе уборщицей доктор Главач. На этом и хотел теперь сыграть Беньо.

Кто-то постучал, а потом дверь быстро распахнулась. Все вздрогнули, только небритое лицо Газухи озарилось широкой улыбкой.

— Ребята, подождите во дворе, — раздался в сенях зычный мужской голос, и в комнату вошел Янко Приесол.

Глаза Пучиковой заблестели от радости, как будто спустя долгие, долгие годы она увидела собственного сына. Газуха плутовски потирал руки, старый Приесол широко открыл рот, а Беньо устремил на Янко растерянный взгляд, потом посмотрел на Пудляка.

Янко улыбнулся. Сожмурив левый глаз, он снял с плеча автомат с тяжелым диском, осторожно прислонил его к стене и уставился на Газуху. В его голосе прозвучало удивление, когда он спросил, обращаясь к остальным:

— А разве Газуха вам ничего не сказал?

Янко уверенным военным шагом пересек комнатушку, подошел к окну и энергично закрыл его. Прежде всего он обнял деда, потом пожал руки остальным. Когда он подошел к Пучиковой, взгляд его стал еще более теплым.

— Здравствуй, тетя, — улыбнулся он и медленно расстегнул пальто из зеленого военного материала. Скупой свет лампы падал ему на сапоги.

— Ну, добро пожаловать, добро пожаловать к нам, к своим, — начал Газуха.

Янко испытывал неловкость, он не привык к похвалам, но, увидев восторженные взгляды деда и Пучиковой, почувствовал, как воспоминания, подобно теплому ветерку, овевают его сердце: ведь эти люди воспитали его. Они заменили ему отца.

Он вдруг вспомнил, как в детстве его ущипнула пуля жандарма Буреша. С тех пор они давали ему листовки, которые он разносил по домам и расклеивал на заборах, от них он получил первые указания. Их он часто вспоминал, когда проходил подготовку парашютиста под Москвой или находился в катакомбах под Одессой. И когда, уже над словацкой территорией, он в последний раз проверял парашют, перед его глазами кроме матери стояли также Газуха и Пучикова.

На какой-то момент он почувствовал себя, как когда-то, маленьким мальчиком среди взрослых людей. Сколько он приставал к Пучиковой, чтобы та рассказала ему о Ленине! А недавно он ходил в Москве по Красной площади. Был в Мавзолее Ленина. Долго смотрел на освещенные окна за высокой кремлевской стеной и думал: «Там, наверное, сидит Сталин, я так близко от него». В феврале парашютистов посетил Готвальд. Он видел его собственными глазами. Опыта у Янко сейчас, пожалуй, больше, чем у его учителей.

Эта мысль придала ему смелости. Но как к ним обращаться? На «вы», по старой привычке, или на «ты», как товарищ к товарищу?

— Не сердитесь, товарищи, — сказал он, несколько смущенный, — что я начинаю с этого… Но посмотрите, — указал он рукой на окно. — Во дворе вы никого не оставили, а кричите так, что я сразу же все услышал… Послушайте, — вызывающе взглянул он на Пудляка и Беньо, — товарищ Пучикова совершенно права в отношении революционного комитета. Коммунистический национальный комитет? Нет! Против немцев надо объединить всех людей.

— Так что же, значит, партию распустить? — вырвалось у Беньо, но Янко объяснил, что партия останется, что именно партия должна направлять деятельность национального комитета.

Когда Пудляк спросил его, не рано ли еще начинать партизанскую борьбу, не слишком ли это преждевременно, Янко покачал головой.

— Вот послушайте! — сказал он задорным голосом. — Товарищи передали нам, что борьба наших людей в конечном итоге должна вылиться в вооруженное восстание. Неужели это так трудно понять?

9

Людо Сокол, директор банка в Погорелой, который одновременно был командиром городской гарды и начальником пожарной части, долго размышлял, не отменить ли сегодня традиционный весенний праздник пожарных.

Утром к нему в банк прибежала жена католического пономаря, пан декан прислал ее. Она принялась божиться: в Каменной завелась нечистая сила. Вечером она вместе с двумя бабами возвращалась домой, они собирали сыроежки, и она видела двух чертей, летящих на круглых беленьких облаках. Женщины в испуге бросились бежать. Увидев на полянке три больших костра и услыхай выстрелы, пономариха сунула кусок хлеба за пазуху, чтобы злые духи не схватили его, и тоже бросилась бежать сломя голову. Она так торопилась, что потеряла корзинку с грибами и не помнит когда. Наверное, тогда, когда на узенькой тропинке у Каменной ее остановил незнакомый мужик, весь обросший, как медведь, и начал выкрикивать что-то на непонятном языке. Пан декан говорит, что это мог быть русский партизан.

Первый раз в жизни Сокол услышал о партизанах от живого свидетеля, но, когда он зашел к начальнику жандармского участка с просьбой прислать на праздник вооруженных жандармов, начальник начал изворачиваться, что, дескать, женщины просто болтают, что у страха глаза велики, что здесь неоткуда взяться партизанам.

Сокол послал к гардистам слугу из банка с приказом всем явиться к Каменной, имея при себе оружие. Но из ста гардистов в получении этого приказа расписались только четырнадцать, остальные сказались больными или отговорились нехваткой времени, а двое прислали через своих жен мундиры, заявив, что больше не хотят состоять в глинковской гарде.

Отказаться от проведения праздника теперь, когда народ уже валил к Каменной, было невозможно.

С самого утра Сокол оделся в пожарную форму с золотыми шнурами и пуговицами и принялся смотреться в старомодное зеркало в позолоченной раме, стоявшее между двумя окнами в большой темной столовой.

«Идет мне и эта форма», — подумал он и почистил воротник старой, истертой щеткой. Затем Сокол перешел в спальню и открыл шкаф. Его взгляд остановился на двух мундирах: гардистском и офицерском.

Он слегка улыбнулся. Мундиры были его страстью. В свое время, когда он решал, вступать ли ему в гарду Глинки, будет ли режим Тисо более устойчивым, чем был режим Бенеша и Годжи, возможность получить, в дополнение к уже имевшимся у него мундирам пожарника и офицера, новый, третий мундир — командира ГГ, облегчила ему выбор.

Сокол редко думал о политике. Он вообще не любил думать. В гимназии, которую он окончил с помощью преподавателя Кустры, земляка из Погорелой, он усвоил на всю жизнь: меньше думай, а то голова будет болеть. А Сокол не любил неприятных вещей. Если что-нибудь причиняет боль, рассуждал он, то ну его к черту.

Дела как будто оборачивались не в его пользу. Ведь положение немцев на фронтах весьма незавидное. Но есть еще надежда, что они остановят русских и перейдут в контрнаступление. Разве большевики преодолеют Карпаты?! Нет, ничего страшного не произойдет. А что касается партизан, то это только слухи, распространяемые коммунистами. Ну кого могли видеть женщины там, за Каменной? Наверняка каких-то браконьеров. Или вообще никого не было. Черти на облаках — это же сущая чушь. Начальник жандармского участка прав. Если бы еще фронт был близко, тогда это могло бы иметь стратегическое значение, а здесь, где все спокойно…

Он осторожно повернул ключ в дверях своей холостяцкой квартиры, сбежал по лестнице вниз и длинным темным коридором, который вел также и к банку, вышел на улицу.

Прямо перед ним остановился автомобиль Захара. За рулем сидел Эрвин, на заднем сиденье — старый Линцени с длинной виргинской сигарой в зубах, а рядом с ним Мариенка.

Сокол обменялся рукопожатием с Эрвином и Линцени, несмело поцеловал холеную, тонкую руку Мариенки и опустил свое тяжелое тело на мягкое сиденье рядом с Эрвином. Машина тронулась и спустя четверть часа остановилась у Каменной, где паслись выпряженные из повозок лошади, а люди обедали сидя на траве.

Группа мальчишек крутилась вокруг красного пожарного автомобиля. Сокол отругал их, а потом извинился перед Мариенкой за грубые слова, и все четверо пошли к большому танцевальному кругу у Каменной.

Их ждал сколоченный из досок стол, стоявший чуть-чуть повыше круга, где играл оркестр пожарников и кружилась в танцах молодежь. Недалеко от их стола пристроились за стойками все корчмари из Погорелой, наливая в большие стаканы грушевицу.

Мариенка Захарова задумчиво сидела рядом со своим дедом, а когда Людо Сокол пригласил ее на танец, она неохотно встала с лавочки и молча пошла перед ним на круг. Танцевали чардаш. Над кругом стояла пыль, оркестр фальшивил, звуки музыки отражались от окрестных утесов.

Солнце уже клонилось к западу, тени высоких елей росли, сквозь ветви на танцующих падали солнечные лучи. В круг, пошатываясь, вошел комиссар села Ондрейка. Он закрутил длинные с проседью усы, хлопнул в ладоши и заорал во все горло:

Дай мне салата, Дай мне салата…

Последовавшие далее непристойные слова песни оскорбили Мариенку. Она отстранилась от Сокола, повернула к нему бледное лицо и сказала:

— Пойдемте сядем, я не могу слушать этого человека.

Сокол слегка покраснел, улыбнулся и последовал за Мариенкой длинными, неуверенными шагами. Он окинул робким восхищенным взглядом ее стройную фигуру в легком светло-синем платье, стянутом поясом.

Когда они снова сели за стол, он чокнулся с Линцени, шутя упрекнул его за то, что он отравляет чистый воздух своей сигарой, и принялся шептать на ухо Мариенке, предлагая ей пройтись с ним.

Мариенка отказалась:

— Мне хорошо и здесь.

Сокол уже подвыпил, но настаивать тем не менее не решился. Окинув жадным взглядом обнаженные руки молодой учительницы, стоявшей с Эрвином у стола, он подумал с удовлетворением, что вечером снова зайдет за ней. Потом налил полный стакан грушевицы. Вино и сладкий напиток ударили ему в голову, и он, увидев группу гардистов, развалившихся на траве около Ондрейки, встал и закричал во все горло:

— Тихо! Оркестр — чардаш для гарды Глинки!

Мариенка покраснела от стыда и посмотрела на деда с упреком:

— И зачем только ты его позвал, дедушка, теперь стыда не оберешься.

— Не смеши ты с этой своей гардой, — откликнулся из-за спины Сокола Эрвин. — Им бы надо вместе с тобой идти на фронт, а не здесь околачиваться.

Сокол обернулся и махнул рукой:

— Да что там мы! Немцы и без нас справятся.

— Боюсь, — ухмыльнулся Эрвин, — что от большевиков спасет только гора динамита, если взорвать всю землю.

Сокол уже не слушал его, а когда оркестр перестал играть, закричал еще громче:

— Песню для гардистов!

На кругу раздался хохот, и сразу же несколько молодых людей и девушек затянули: «Волга, Волга…»

Подвыпивший гардист, сидевший на бочке в нескольких шагах от стола, расстегнул мундир и присоединился к молодежи. Сокол вскочил с лавки, пошатываясь, подошел к гардисту и ударил его кулаком в лицо. Когда гардист свалился в траву, Сокол прошипел:

— Скотина!

Он вытащил из кармана брюк револьвер и выстрелил в воздух, но молодежь продолжала петь. Схватившись рукой за деревянные перила, он закричал хриплым голосом:

— Молчать! Не смейте петь большевистские песни!

Неожиданно танцующие устремились с круга к трем высоким елям, где столпились люди. Два гардиста, оказавшись среди зевак, бросились бежать, в направлении села. Растрепанный парень в рубахе с засученными рукавами прокладывал себе дорогу в толпе девушек. Пожилая женщина в черном платке тащила за руку дочь и за что-то ей выговаривала. Два корчмаря устремились к елям, держа полные стаканы вина. Третий, толстый как бочка, на которую он забрался, вытаращил глаза, заломил руки и принялся лихорадочно укладывать бутыли с вином в два больших ящика.

Из разношерстной людской толпы раздался вдруг тонкий женский голос:

— Да ведь это наши, словаки!

Линцени забеспокоился: что происходит? Он встал, поднялся на широкий пень и, увидев среди людей группу вооруженных мужчин, прошептал со страхом в голосе:

— Мариенка, пойдем скорей, ведь это…

Сигара вывалилась из его трясущейся руки. Он схватил внучку за локоть и только теперь заметил ее неподвижный взгляд: как загипнотизированная, смотрела она на круг, посреди которого стоял плечистый молодой человек в военной гимнастерке. На боку у него висел револьвер.

— Янко, — прошептала она, и кровь бросилась ей в лицо. — Янко Приесол! Возможно ли это?

Нагнувшись к ней, Линцени увидел в глазах девушки слезы.

— Пойдем, — сказала и она, но ноги не повиновались ей.

Она сидела не шевелясь, бледная как смерть, не видя никого, кроме Янко.

Янко подошел к барабанщику и закричал:

— Играйте же, люди хотят веселиться!

Музыканты как будто очнулись от сна и заиграли чардаш. Пузатый барабанщик с усами непрерывно бил в барабан изо всех сил и лишь в момент, когда его громоздкий инструмент получал передышку, обтирал рукавом своего пожарного мундира вспотевший лоб.

Мариенка увидела, как трое партизан бросились к Людо Соколу. Партизан в форме солдата словацкой армии, в котором она узнала Пятку, приставил к спине Сокола автомат и закричал:

— Ты, пес, пойдешь с нами!

Людо Сокол побледнел как полотно, а когда второй партизан схватил его за плечо, выпучил глаза. Пот градом катился с его лба. Мариенка, избегая его взгляда, шепотом повторила деду:

— Пойдем, дедушка…

Лиыцени хотел было броситься на помощь Соколу, но передумал, схватил Мариенку за руку и голосом, полным ужаса, сказал:

— Смотри, ведут его…

Мариенка не слушала. Когда кто-то закричал, что Сокола ведут на расстрел, она ужаснулась, но потом почувствовала к нему холодное безразличие. В глубине души она даже слегка обрадовалась: если расстреляют, отец оставит ее в покое.

Партизаны вели Сокола мимо стола, где сидел Линцёни с Мариенкой. Пятка подталкивал его автоматом под ребра. Сокол повернул свое позеленевшее лицо к Мариенке.

— Мариенка! — проскулил он; в его глазах был смертельный страх.

А если его расстреляют? Имеет ли она право желать ему смерти? Может быть, попросить Янко? Но с чего начать? Неужели первые слова, которые она скажет Янко, должны быть об этом человеке?

Янко вышел из круга.

— Подожди, собака лопоухая! — закричал Пятка на Сокола.

Янко встретился взглядом с Мариенкой. Мариенка опустила глаза, а Янко покраснел. Он ждал, что она будет просить, чтобы отпустили Сокола.

«Нет, даже пальцем не пошевелю, — подумал он. — Но вдруг она решит, что я хочу ей отомстить?»

Он широко расставил ноги и сказал:

— Отпустите, его час еще не настал. Мы рассчитаемся позже.

У Сокола затряслась нижняя челюсть, он бросился в ноги Янко и протянул к нему руки.

— Клянусь своей честью, господом-богом! — кричал он, но Янко отошел от него, сердито сжал кулаки и сквозь зубы произнес:

— Чихать на ваши клятвы, все равно мы за вами придем. — Он посмотрел на Мариенку и не сумел сдержать гнев. Язвительным тоном бросил через плечо: — Получите своего жениха, барышня Захарова!

Увидев, как Сокол поднимается с земли, партизаны дружно засмеялись.

Мариенку глубоко обидело язвительное замечание Янко. Все это время она стояла, опираясь рукой о столик, ничего не понимая. В глазах ее блеснули слезы. Она вынула из кармана платочек с кружевными краями, точно такой же, какой она когда-то подарила Янко с вышитой ею монограммой «ЯП». Янко сказал с гневом:

— Возьмите же его!

Лицо Мариенки залил румянец, и плачущим голосом она произнесла:

— Берите его сами!

Потом она вдруг повернулась и, сопровождаемая удивленным и в то же время полным ужаса взглядом деда, бросилась за ели.

Партизаны все еще хохотали, только Янко стоял озадаченный. Потом он неожиданно повернулся: к нему подходила стройная светловолосая девушка в цветастом платье. Она радостно улыбалась. Все ее лицо — губы, глаза — смеялось. Она протянула Янко руку и веселым голосом сказала:

— Янко! Так ты в самом деле пришел?

— Милка! — воскликнул он, и его голос выдал радость и удивление, охватившие его при виде подруги детства. — Ни за что не узнал бы тебя!

10

Выбежав из здания лесного компосесората, Милка Пучикова чуть не столкнулась со старым Приесолом.

— Куда ты, девушка? — схватил он ее за плечо.

Милка рассмеялась:

— Пустите меня, иду посмотреть на солдат.

— А на кой черт? — удивился Приесол.

Милка пожала плечами, по ее красивому круглому лицу, покрытому загаром, разлился румянец.

— Да просто так! — бросила она через плечо. — Наверное, устроят какие-нибудь танцы.

Приесол нахмурился и покачал головой.

— Слишком уж легко ты ко всему относишься. Мы должны заботиться о партизанах, а ты думаешь о танцульках.

— Но, дядя, — запротестовала Милка, — ведь я могу при этом и уговорить их уйти туда.

Приесол прислонился к стене и громко вздохнул. Он вспомнил, как недавно дал Милке несколько листовок, чтобы она расклеила их вечером на заборах. Утром девушка примчалась к нему и с хохотом рассказала, что намазала клеем ручку калитки священника, чтобы декан приклеился, а о том, где листовки, упомянула лишь мимоходом.

— Очень ты легкомысленна. Надо бы матери быть с тобой построже, — сделал он ей выговор.

Глаза Милки погрустнели, густые брови ее удивленно приподнялись, она пожала плечами и сказала виноватым голосом, что такая уж она есть и другой не станет.

— Послушай, не время сейчас думать о проказах, — сказал Приесол, — ты должна больше помогать нам.

— Какая от меня помощь! — махнула она рукой. — Вот разве только расклеить какую-нибудь листовку…

Старый Приесол долго подбирал слова, потом огляделся, нет ли кого поблизости, и шепотом произнес:

— Послушай, как бы тебе это… Я сам, бывало, чувствовал себя пятым колесом в телеге. Да и товарищи все меня одергивали, дескать, куда ты, старый хрыч. А теперь? Большинство из них ушли в горы, осталось нас всего-то несколько человек, вот я и начал крутиться. Знаешь. Милка, каждый нужен, я теперь даже забыл о своем несчастном ревматизме.

Милка слегка опешила. Так дядя Приесол с ней никогда не разговаривал. Она испытующе оглядела его. Неспроста он говорит все это. Но почему он на нее, сердится? Что она может поделать, если у нее такой характер? Ну а помочь — поможет.

Слова Приесола вывели ее из размышления.

— Ступай-ка в канцелярию, я сейчас тоже приду туда.

Милка бросила на него непонимающий взгляд и, слегка пристыженная, исчезла за воротами. Приесол поспешил вверх по улице, размышляя о Милке. Все сделает с удовольствием, а уж ловка — слов нет. Печатать на машинке сама научилась, берет книги читать, но все делает со смехом. Ничего хорошего в этом нет. Как ребенок, во всем одно только баловство.

Из жандармского участка вышел сотник словацкой армии, слегка волоча левую ногу.

— Жандармский начальник болен, командир гарды отнекивается… Я, что ли, должен за них? Будем надеяться, что хотя бы комиссара найдем, — говорил он на ходу, обращаясь к маленькому коренастому надпоручику, достававшему ему только до плеча.

Приесол приблизился к ним и пошел по пятам, как тень. Перед банком без дела толпились какие-то люди, и среди них Чвикота. Блестя живыми, плутоватыми глазами, он вышел на дорогу.

— Послушай, дядя, — обратился к нему сотник, — как пройти к сельскому управлению?

Чвикота скорчил рожу и развел руками:

— Откуда я знаю, там сидят господа, а я — нищий.

— Идиот! — скрипнул зубами сотник.

Пожилая женщина в поношенном крестьянском платье показала рукой:

— Управление там, только пан комиссар отправились в город, а у нашего пана нотариуса колики.

Приесол не мог удержаться от смеха и подмигнул женщине, которая с обидой в голосе обратилась к нему:

— Я правду говорю, пан Приесол, ведь я служу у них.

Сотник встрепенулся. Он впился глазами в лицо Приесола и, удивленный, прорычал:

— Что? Приесол? Некий Ян Приесол отсюда родом. Не приходитесь ли вы ему отцом?

— Что же, отцом так отцом, да только его отца нет в живых, — ответил Приесол, и лицо его покраснело. — Янко мой внук.

— Надо же! — ухмыльнулся сотник. — Скажите, а где он сейчас?

Приесол провел рукой по подбородку. Что он замышляет?

— Янко не вернулся с фронта, — пробормотал он, но сотник лишь покачал головой:

— Не вернулся, не вернулся, а кто ехал в одном купе со мной? — Нагнувшись к надпоручику, он прошептал ему на ухо: — Я узнал его по фотографии.

Старый Приесол опустил глаза и медленно побрел по пыльной улице. Да, Янко рассказал ему, как выскочил из поезда. Только бы эти не натолкнулись на него в лесу!

Около дома католического священника сидел на лавочке смуглый поручик с двумя солдатами. Впереди Приесола шел комиссар села Ондрейка и благодарным взглядом смотрел на запыленных, вспотевших солдат, рассевшихся у канавы перед домами. Он был какой-то веселый и очень довольный, так что Приесол сразу же подумал: «Это он их вызвал, продажная шкура».

— На страж, на страж! [10] — приветствовал Ондрейка солдат, подкручивая свои усы.

Солдаты бормотали что-то в ответ на его приветствие, а когда он попробовал призвать их хорошенько поколотить партизан, отворачивались от него или смеялись.

— На страж, пан капитан! — Ондрейка нарочно называл капитаном смуглого поручика. Еще в Пепле, где он был перед войной сапожником, он понял, что заказчика следует титуловать повыше. — На партизанов идете? Ну, конец им, ведь у вас есть и пушки.

Поручик лениво встал с лавочки и проворчал:

— Отстаньте!

Увидев, что Ондрейка не перестает ухмыляться, поручик процедил сквозь зубы:

— А поздороваться как порядочный человек вы не умеете, что ли?

Ондрейка огляделся по сторонам. Увидев Приесола, который вдруг нагнулся, делая вид, что завязывает ботинок, он почувствовал стыд.

Десятник [11] с худым продолговатым лицом, сидевший у канавы, заорал на Ондрейку:

— Проваливайте! Мы в ваших советах не нуждаемся! Солдат с изрытым оспой лицом и голубыми глазами погрозил ему с лавочки кулаком:

— Послушай, кем была твоя мать, черти бы ее взяли? Сестрой Гитлера?

— Гадюка! — пробормотал десятник, опустив голову. Приесол посмотрел на него, и его глаза радостно засияли: ведь это Феро Юраш! Но почему он делает вид, что не знает его?

Ондрейка быстро повернулся, поскреб пятерней затылок, испытывая неприятное чувство, будто солдат целится в него из винтовки, и перешел через улицу. Он исчез в переулке, который вел к жандармскому участку.

Около забора сада католического священника собрались солдаты, человек двенадцать. Молча смотрели они на большие буквы, белевшие на трухлявых досках. Худой солдат в гимнастерке с непомерно длинными рукавами, из которых торчали только его пальцы, читал вслух:

— «Ни одного словака на фронт, ни одного словацкого геллера немецким захватчикам!»

Приесол остановился около них, продолжая думать о том, почему это Феро не сказал ему ни слова. Потом стал прислушиваться к тому, что говорят солдаты. Двое ругались и говорили, что надо бы наказать людей за такую писанину, что это наверняка написали евреи. Но другие одобряли надпись.

К забору подошел и Феро Юраш вместе с рябым солдатом.

— Отпустили бы нас лучше по домам, — раздался чей-то хриплый голос, а солдат с рябым лицом и большими голубыми глазами пробормотал:

— Твоя правда, ведь нас уже второй год держат, а теперь вот против партизан посылают. А чем они меня обидели? Отпустили бы нас по домам, пусть воюет кто хочет.

— Послали бы офицеров, а нас бы отпустили, — добавил второй. — Вот-вот начнется жатва.

Тогда в разговор вмешался и Феро Юраш:

— Кто хочет получить Железный крест, тот пусть и воюет.

Солдат с длинными рукавами усмехнулся:

— А деревянный не хочешь?

— Вот именно, деревянный, — ответил тот же самый охрипший голос. — Мой брат уже получил его. К черту такую войну, отпустили бы нас.

— Отпустили! Много ты понимаешь! — разозлился Феро Юраш и украдкой покосился на старого Приесола. — Лучше пусть нас пошлют против немцев…

— Тс-с, — забеспокоились сразу несколько солдат, а Феро уже перепрыгнул через канаву и остановился у другой группки.

«Так, хорошо! Агитирует, значит, их», — улыбнулся про себя старый Приесол. Он кое-что разузнал: когда они отправятся в горы, сколько их в Погорелой, сколько у них пулеметов. Потом он многозначительно покачал головой и подмигнул:

— Значит, вас посылают против партизан?

— Конечно, дядя, — процедил сквозь зубы рябой солдат, но другой сразу же обрушился на него:

— Замолчи, Грнчиар, с гражданскими о таких делах нечего говорить.

Грнчиар смерил солдата злым взглядом и проворчал:

— Осел ты, осел!

Приесол притворился, будто не слыхал, как они обмениваются ругательствами, почесал за ухом и сказал:

— Ну, что ж поделаешь, раз посылают! Но вы не бойтесь, они вас не обидят, только вы их не трогайте.

Грнчиар сунул руку в карман и с большим интересом спросил:

— А вы их разве уже видели?

Приесол кивнул:

— Да, видал я одного такого, он ушел из армии. Разве ему в горах не лучше, чем в казарме? Если бы я был молодым…

Не закончив фразы, он резко обернулся и посмотрел на башенные часы. Все-таки и от старости есть какая-то польза: видит он теперь дальше; с тех пор как ему исполнилось шестьдесят лет, он должен надевать очки на нос только тогда, когда читает. Да и язык у него теперь лучше подвешен. Да, жизнь его изменилась. Раньше он мочил кожи, а Захар откладывал себе денежки; а теперь он может заниматься и более полезным делом.

«Уже восемь, — подумал он. — Через полчаса они отправятся».

— Подумайте хорошенько, ребята, — улыбнулся он солдатам, а потом ускорил шаг, направляясь вверх по улице.

С верхнего конца села пожилой унтер-офицер с кривыми ногами тащил шестилетнего мальчика. Мальчик вырывался, но унтер-офицер крепко держал его за воротник старенькой курточки и грубо толкал перед собой. В другой руке он держал рогатку, которую показал столпившимся у забора солдатам.

— Посмотрите-ка на разбойника! — кричал он. — Из этой штуки он в нас стрелял! Он партизан, сопляк.

«Ведь это малыш Юраша», — подумал Приесол и сразу же увидел, как к ребенку подошел Грнчиар и заступился за него:

— Чего ты хочешь от мальчика?

— А тебе какое дело? Он в нас стрелял, не в тебя. И порядочными камнями, — добавил унтер-офицер со злостью в голосе. — Отведу его к сотнику.

Грнчиар погрозил ему кулаком:

— Отпусти-ка его!

У мальчишки, увидевшего, что у него есть защитники — за него стал заступаться и старый Приесол, — ожили большие голубые глаза. Он забормотал:

— Я ведь только из рогатки, а у настоящих партизан есть автоматы.

Грнчиар схватил унтер-офицера за руки, а мальчик тем временем вырвался и бросился бежать, да так, что пыль за ним поднялась столбом. Когда он скрылся за садом священника, унтер-офицер выругался и пригрозил, что донесет на них.

— А ты знаешь, что с такими делают на войне? — проворчал Грнчиар. — Пристал к ребенку! У меня тоже остался такой сын.

Унтер-офицер ответил уже более спокойно.

— Так и у меня тоже есть сын, ты, осел, — заворчал он. — Только не такой… Чего он задирается?

На площади перед евангелической церковью, залитой лучами весеннего солнца, прозвучала команда:

— Стройся!

Лениво переносилась команда от группы к группе. Кое-где взводные кричали: «Строиться!» Солдаты ворчали в ответ: «Идем, идем».

Когда солдаты, построившись в длинную колонну по три, двинулись к верхней части села, старый Приесол, совершенно запыхавшись, оказался в темной канцелярии лесного компосесората. Там была только Милка.

Опершись руками о зеленую конторку, он жадно глотал воздух. Потом огляделся вокруг, как будто опасаясь, что кто-нибудь спрятался под столом или за круглой высокой печкой, обитой жестью, какие делают в Погорелой, нагнулся к Милке и принялся что-то шептать ей на ухо.

Милка беспокойно смотрела на двери. Она боялась, что кто-нибудь может войти. Потом она кивнула, щеки ее покраснели.

— Понимаю, дядя, я сейчас же позвоню ему. Вы только посторожите у этих дверей.

— Я послушаю, не поднимается ли кто-нибудь по лестнице, — махнул рукой Приесол, когда Милка повернулась к стене, на которой между портретами Глинки и Тисо висел деревянный ящик с большой, тяжелой трубкой. Это был телефон, связывающий село с лесными сторожками.

Она долго вертела ручку этого поистине музейного экспоната, потом прижала трубку к уху. Левой рукой поправила волосы, упавшие ей на лицо, и как-то торжественно закричала в большую изогнутую трубу:

— Алло, алло! Кто это?

Погрустнела, как будто ожидала, что на другом конце раздастся иной голос.

— Это вы, Имро? — спросила она, понизив голос. — Дядя передает, что они отправились, примерно триста. Да. Три орудия, четыре тяжелых пулемета, девять легких… Настроение, говорите? Ну, конечно, хорошее. Ничего не будут делать. Да, пока не забыла, только сотник у них злодей. Он как будто знает Янко Приесола, как бы они где-нибудь не встретились. Ну хорошо. До свидания. — Она повесила трубку, застегнула пуговку на вышитой блузке, посмотрела на старого Приесола и, виновато опустив глаза вниз, каким-то неуверенным, чуть испуганным голосом сказала: — Когда что-нибудь надо будет сообщить Янко, приходите снова.

11

Эрвин Захар молча прошел мимо нового навеса, из-под которого четверо рабочих выносили телячьи кожи, и вспомнил, как утром отец сокрушался, что с фабрики исчезает уже восьмой рабочий. Если так пойдет и дальше, то все предприятие придется закрыть. Говорят, рабочие убегают в горы, к партизанам. И солдаты ничего не могут с ними поделать, многие из них так и остались там. Ну, если не словацкие солдаты, то уж немцы их перестреляют.

Ногой он открыл садовую калитку. Пронзительно закудахтала пестрая курица, испуганно затрепетала крыльями, но слишком она была жирной, не смогла взлететь и только, испуганная, бросилась бежать. Из сада потянул июльский ветерок, он разбросал мусор в загородке для птицы и прилепил к пиджаку Эрвина белый бумажный листик. Эрвин опустил руку в карман и сердито смял в нем какую-то бумагу.

«Идиоты, — подумал он, — ждут статью о современник немецкой поэзии, а месяц назад зарезали мой сборник.

Сюрреализму, дескать, нет места в Словацком государстве. Что же, о богородице мне, что ли, писать? Мне такая писанина противна».

Эрвин изменился за последние годы. Он повзрослел. Отпустил узкие бакенбарды, щеки его утратили розовый цвет. Частые кутежи оставили след в виде кругов под глазами, подбородок его потемнел, а над узкой верхней губой появилась тонкая полоска. Он уже должен был регулярно бриться. Черные проницательные глаза потеряли былой блеск, будто выцвели.

На шезлонге под старой сливой сидел сводный брат Эрвина Петер Яншак. Месяц назад он приехал на каникулы из Швейцарии, где учился в высшей торговой школе.

Увидев его, Эрвин хотел повернуть, но Пуцик, как звали дома Яншака, хотя тому уже исполнилось двадцать три года, закричал:

— Иди сюда, Эрвин, присядь на минутку, ведь мы с тобой так ни разу и не поговорили.

Эрвин взглянул на его замысловатую прическу, волнистые волосы и зеленые очки, в которых отражались лучи заходящего солнца, ухмыльнулся и подошел к нему.

Он никогда не знал, о чем говорить с Пуциком. Хорошо еще, что отец послал его в Швейцарию, а не в Братиславу, где от него невозможно было бы отделаться.

Эрвин мало внимания уделял своему гардеробу, и эта небрежность особенно бросалась в глаза, когда он сидел рядом с Пуциком.

«Он думает, — пришло Эрвину в голову, — что главное в человеке костюм, а не голова».

Он уселся на лавочку и спросил ироническим тоном:

— Ну что, привык к сыру? Как будто в Липтове тебе его было мало.

Пуцик подтянул отутюженные белые брюки, скрестил ноги и покачал головой.

— Ты все такой же циник, все придираешься, — сказал он и достал из кармана толстую, короткую сигару. — Ну а сыр там, если уж хочешь знать, качественный. И вообще там все качественней… Одно плохо, — он закурил сигару, — швейцарцы ложаться спать с курами — как следует там не кутнешь.

Он выпустил из-под черных усиков струйку дыма, вздохнул и рассмеялся:

— В Братиславе в этом отношении лучше, правда?

— Скука, — отрезал Эрвин с кислой гримасой на лице. — Надоело мне это. А кроме того, они заставляют здесь человека плясать под свою дудку. Одни ходят по политическим собраниям, другие разыгрывают из себя в кафе конспираторов, героев. Скука, скажу я тебе…

— Интересно, — удивился Пуцик, усталым взглядом наблюдая за тем, как струйка дыма исчезает среди зеленых листьев старой сливы, — ведь когда-то ты восхищался глинковцами.

Лицо Эрвина покраснело, глаза зло заблестели. Он махнул обеими руками.

— Глинковцами я никогда не восхищался, — отрезал он, — хотя и побывал у них. Фашизмом — это да, но клерикалов я терпеть не мог. Ну а фашизм… — задумался он, — фашизм сделал много хорошего. Расизм, война, клубы нудистов в Германии…

Пуцик старался понять все, что говорит ему охваченный восторгом Эрвин. Он улыбался про себя: вероятно, его лягнула муза, но лучше бы Эрвин писал об этом и своих стишках, почему он, Пуцик, должен выслушивать такую ерунду? Философией он никогда не увлекался, а находясь на учебе в Швейцарии, столкнулся с политикой, но с такой, которую понимал.

Заскрипела калитка. В сад, задыхаясь, вбежал старый рабочий в кожаном фартуке. Его маленькие глаза были полны страха.

— Молодой пан, молодой пан! — закричал он охрипшим голосом. — Идите, идите поскорей, партизаны пришли, подумать только, хотят взять автомобиль! А пана фабриканта как раз нет дома, — покачал он головой. — Молодой Приесол с Имро Поляком, а с ними еще какой-то русский.

Он, не скрывая нетерпения, смотрел, как Эрвин, пожав плечами, медленно встает с лавочки. Когда Эрвин направился к дому, старый рабочий начал взволнованно говорить ему:

— Вы им скажите, что существует закон, пан фабрикант рассердились бы…

— Не учите меня, пан Мрвента, — прервал его Эрвин. — Уж я-то знаю, как с ними разговаривать.

Пуцика охватила дрожь при мысли, что Эрвин может ввязаться в ссору с партизанами, поэтому, когда оба удалились, он, перебежав через сад, спрятался на гумне. Если что-нибудь случится, он останется в стороне. Эрвин зря разыгрывает из себя героя.

Когда Эрвин с Мрвентой вошли во двор, перед гаражом за старым навесом стояли рабочие с кожевенной фабрики, с любопытством рассматривая автоматы и пулемет. Имро Поляк показывал им, как из них стрелять, в то время как широколицый мускулистый партизан пытался объясниться со старым Приесолом.

Янко подошел к Эрвину и, сохраняя спокойное, но строгое выражение лица, сказал:

— Нам нужен автомобиль, примерно на час, а этот Мрвента не хочет…

Эрвин скорчил гримасу: улыбнулся уголком рта и взглянул на Мрвенту.

— Правильно, он ведь не может распоряжаться автомобилем. Если отца здесь нет, то решения принимаю я…

— Ну, короче, — не выдержал Янко, — где ключи от гаража?

— Это просьба или требование?

Голос Эрвина дрожал от возмущения. Он видел, что на него обращены взгляды всех и всем интересно, как он себя поведет.

— Да возьмите его так, чего там спорить! — закричал кто-то из рабочих.

Янко улыбнулся Эрвину, но тут же стал серьезным.

— Понимай как хочешь, но автомобиль нам совершенно необходим.

— Понимаю, — ухмыльнулся Эрвин и, вытащив из кармана связку ключей, передал их Имро Поляку. Открыв гараж, Имро спросил:

— Кто из вас умеет водить машину?

Эрвин подошел к Янко.

— Если хочешь, — предложил он, — я могу вас подвезти. По крайней мере убью время. И с машиной ничего не случится.

Янко задумался, шепнул что-то русскому, а потом согласился. Русский партизан сел рядом с Эрвином, Янко с Имро — сзади.

Машина выехала со двора и помчалась по улице в направлении шоссе. Когда они приближались к Вагу, Янко снял автомат с предохранителя, и бросил Эрвину.

— Не боишься с нами?

Эрвин обиделся и громче, чем хотел, ответил:

— Никогда в жизни ничего не боялся.

Через мост они выехали на шоссе. Русский партизан, который все время молчал и спокойно курил папиросу, обернулся назад:

— Слушай, здесь можно подождать…

— Остановись здесь, — сказал Янко, и Эрвин затормозил.

Они открыли дверцы, и русский партизан посмотрел на часы:

— Пошли, пора!

Все трое выскочили, только Эрвин, удивленный, остался сидеть за рулем, думая о том, что, собственно, они хотят сделать. Когда партизаны залегли в канаву, Янко крикнул:

— Эрвин, иди сюда, там в тебя могут попасть.

Эрвин вышел из машины и уселся за Янко в глубокой канаве.

— Кто это может в меня попасть?

— Кто-кто, увидишь, — рассмеялся Янко. У Эрвина по спине пошли мурашки.

Был тихий летний вечер. Позади желтых полей бежал длинный поезд. Сизый дым валил из трубы и оставался висеть в воздухе продолговатым облаком. Вдали вырисовывались низкие холмы, а за ними небо освещалось огненными лучами заходящего солнца. Как раскаленное железо, опущенное в воду, гасла заря над холмами. Высоко-высоко над шоссе пролетел самолет.

Едва партизаны осмотрелись, как из-за поворота появился автомобиль, раскрашенный зелеными и серыми полосами. Имро взялся за пулемет и крикнул:

— Посмотрим! Вот они…

Все затаили дыхание, в том числе и Эрвин, который только теперь понял замысел партизан. Сердце его заколотилось, он весь напрягся в ожидании предстоящего.

— Ложись! — дернул его Янко и прижал автомат к плечу. В тот же момент прозвучала команда русского партизана:

— Давай!

Когда автомашина приблизилась шагов на двадцать, затрещал пулемет Имро, к нему сразу же присоединились автоматы. В открытом окне автомашины появилась рука с револьвером, но револьвер, описав широкую дугу, в тот же момент упал на шоссе. Звякнуло стекло, мотор жалобно загудел, и после еще одной пулеметной очереди машина перевернулась и перелетела через канаву в пшеницу. Мотор все еще гудел, но теперь уже с перебоями, хрипло. Задние колеса покосились, прижались к крыльям, только передние еще крутились по инерции. Потом остановились и они. Никаких признаков жизни. Янко первым выскочил из канавы.

— Подожди, осторожно, — предостерег его русский, а сам перебежал через дорогу. Янко вытащил из-за пояса ручную гранату и осторожно вынул предохранитель.

— Ничего, Федя, — подмигнул он русскому и остановился на краю дороги. Размахнувшись, бросил гранату в автомобиль.

Раздался взрыв. Оказавшись на шоссе, Эрвин увидел, как над пшеницей поднимается облачко черной пыли.

Имро не выдержал и кинулся через канаву в поле. Он заглянул в автомашину через разбитое окошко. Покачал головой и радостным голосом закричал:

— Автоматы у них что надо! Возьмем их.

На обратном пути Янко сидел на переднем сиденье рядом с Эрвином. Он обернулся назад и попросил:

— Дай папиросу, Федя.

Курил Янко только в исключительных случаях. Он неловко закурил и закашлялся. Федя расхохотался:

— Ты куришь, как девчонка.

Янко ответил ему улыбкой. Лицо его светилось радостью. Ему очень хотелось поскорей оказаться в Стратеной, у командира, и рассказать ему о своих действиях. Интересно, что он скажет об этой первой удачной операции? Все они рассчитали точно.

Да и Имро с Федей тоже радовались. Они разбирали немецкие автоматы, и при каждом щелканье затвора Эрвин слегка вздрагивал. Согнувшись над рулем, он прищурил глаза, стараясь упорядочить свои мысли. Казалось, что радость, расцветшая в душе Янко, коснулась и его сердца.

Янко искоса посмотрел на Эрвина, не выдержал и подтолкнул его:

— Что ты об этом скажешь, Эрвин?

Эрвин растерянно улыбнулся, но в тот же момент его лицо, на котором так легко появлялась улыбка, погрустнело.

— Почти на том же самом месте, — сказал он не оборачиваясь, — мы с твоим дедом ловили двух шпионов.

При этих словах, так неожиданно вырвавшихся, его охватило теплое чувство, как и тогда, когда, будучи мобилизованным, он охранял мост в Погорелой.

— Ну да, в тридцать восьмом, — прервал его Янко. — А что ты скажешь об этом?

Эрвин пожал плечами и, не раздумывая долго, ответил:

— Что и говорить, забавно это…

— Забавно? — удивился Янко. — Это для кого как. А вообще-то для тебя все или скучно, или забавно.

— Ты думаешь?

— Да, это так, — подтвердил Янко, понизив голос. — Знаем мы друг друга с детства, но я еще ни разу не видел, чтобы ты был чем-нибудь восхищен.

Слова Янко подействовали на Эрвина как холодный душ. Его губы скривились в легкую ироническую улыбку.

— Были у меня такие минуты слабости. Надеюсь, ты не будешь меня агитировать? — рассмеялся он. — Я все равно не вижу ничего разумного в том, что вы здесь делаете.

Янко махнул рукой и проворчал:

— Ну и самомнение у тебя, Эрвин! Все «я» да «я». А ведь я тогда говорил тебе, помнишь? — упрекнул его Янко.

— А что, мне надо было горланить гардистские песенки? Никогда я их не горланил…

— Но ты шел с ними, не удержался на своем третьем пути. То же самое и сейчас, сейчас даже больше, чем тогда. История тебя когда-нибудь осудит.

Эрвину не хотелось спорить, он все еще находился под впечатлением от происшедшего. Он лишь ответил:

— Да, история хороший судья.

Янко стиснул от злости зубы. Он хотел было обругать Эрвина, но только махнул рукой.

Вечером по Погорелой пронесся слух, что за Вагом в пшенице лежит опрокинутая автомашина с убитыми немецкими офицерами. Люди собирались перед домами; одни, преисполненные ужаса, жаловались — вон что происходит, другие заговорщически усмехались — так им и надо, гитлеровским палачам!

12

Милка чувствовала, как биение сердца отзывается во всем теле. Она стояла на склоне, выше танцевального круга в Каменной, как раз на том месте, где спустя годы увидела Янко. Она приложила руку к горлу, биение сердца ощущалось и там. Сердце билось сильно и быстро.

Янко стоял перед ней, он улыбался. Молодежь разбрелась по лесу, вверх по склону спешили две девушки. На Магуре Имро собирался учить их стрелять.

После того как Янко во время собрания несколько раз посмотрел на Милку, она догадалась, что он обратится к ней. Она специально осталась, и он сразу же подошел к ней. Только почему он так странно на нее смотрит?

Он совсем не такой, каким был минуту назад, когда рассказывал молодежи о немцах. Милка почувствовала радость в душе, смешанную с тревогой, такой же, какую она испытывала тогда, когда впервые увидела его у танцевального круга. Что, если его отношение к ней окажется холодным, сдержанным? Ведь он столько испытал, может, кое-что из того, что их связывало когда-то, теперь забыто. Нет, он должен хорошо помнить обо всем, что они пережили вместе. Должен, хотя с тех пор прошло более десяти лет.

Янко неторопливо огляделся, поправил ремень на гимнастерке, лицо его стало серьезным.

— Послушай, Милка, — сказал он почти шепотом, как будто опасаясь, что и у деревьев есть уши, — я хотел бы с тобой поговорить.

Она украдкой бросила на него взгляд из-под длинных ресниц, нежных как пух, и опустила глаза. Янко легонько взял ее за локоть и указал взглядом на противоположный склон, покрытый гвоздиками и маргаритками.

— Пойдем посидим там. Хорошо?

Она согласно кивнула и пошла перед ним. Теплый ветерок трепал ее пестрое платье в цветочек и льняные волосы. Тени елей, раскачиваемых ветром, легли на полянку. Над ними грациозно пролетела сорока с длинным веерообразным хвостом, блеснула, как жар-птица, в солнечных лучах, падающих через густые кроны елей, и исчезла в полумраке леса.

Милка робко села, загорелые руки положила на колени, едва-едва прикрытые платьицем, откинула голову назад.

— Как хорошо, что ты вернулся, — произнесла она одним духом, и ее лицо покрыл румянец.

Янко сдержанно улыбнулся:

— Что же, раз пули меня обходят! — Он пожал плечами, как будто хотел показать, что он здесь ни при чем, и продолжал, понизив голос: — Я хотел поговорить с тобой еще раньше… Послушай, ты работаешь в этом компосесорате, у тебя там телефон… В общем, нам нужна связь с Погорелой.

Милка уперлась локтями в колени и посмотрела на него. В ее волосах блеснул солнечный луч. Янко коснулся мимолетным взглядом ее голубых и, казалось, теплых глаз и увидел в них недоумение. Наверное, она ждала, что он заговорит о другом.

— Ведь я вам уже звонила, — вырвалось у нее.

— Знаешь, мы бы хотели, чтобы ты делала это регулярно. Ты могла бы делать это каждый день. Товарищи тебе скажут, что передать. Только, — он поднял брови, — осторожно.

Его слова, казалось, вызвали у девушки интерес. Ей нравилась эта затея с телефоном, явно нравилась, так же как и сам Янко. Они дружили только в детстве, но Милка в глубине души старательно хранила эти воспоминания, как большую драгоценность, а мысль, что она будет время от времени звонить Янко в лесную сторожку, обрадовала ее. Главное, что она его услышит, а большего ей и не надо.

Она глубоко вдохнула дурманящий аромат тимьяна, а вспомнив, как убедительно говорил Янко о том, что словацкий народ должен освободиться от немцев, очень захотела узнать, что делает сам Янко.

— А ты у них главный? — не выдержала она, но сразу же прикусила нижнюю губу. Что, если он рассердится, ведь есть же у него свои тайны.

— Нет, — улыбнулся Янко, — командир здесь русский, тот, который разговаривал с мамой. Он спрыгнул с самолета, должен был идти на восток, но мы упросили, чтобы его оставили здесь. Мы нашли его с поврежденной ногой.

— Тогда на танцевальном празднике вас было всего несколько человек, — перебила его Милка, — а теперь вон сколько! Я буду ребят уговаривать, чтобы еще к тебе шли… — Оборвав фразу на этих словах, она потянулась рукой к бархатной бабочке лимонного цвета и грустным голосом прошептала: — Улетела… А знаешь, Янко? — Ее глаза и голос оживились. — Когда мы были еще детьми, ты хотел поймать бабочку, такую желтенькую. Но ты этого наверняка уже не помнишь.

— Почему же? — пристально посмотрел на нее Янко. — Очень хорошо помню. — Он сам смутился, когда почувствовал, что в его голосе зазвучали теплые нотки, и добавил насмешливо: — А в воду я прыгал, как лягушка. Отчаянным был.

Милка стала грустной.

— А помнишь, как ты у меня из руки вырвал букет? — показала она на гвоздику. Девушка подперла подбородок ладонью, посмотрела вдаль и добавила: — Ты его отнес Мариенке.

Стоило ей вспомнить о любви Янко, как печаль сжала ее сердце. Янко помрачнел. Он вытянул длинные ноги и сердито махнул рукой:

— Э-э, чего там!..

— Да, потом вы с ней почему-то расстались, — сказала она задумчиво. — Но на танцевальном празднике, — добавила она громче и более живо, так, как говорила прежде, — ты с нею разговаривал.

— Разговаривал! — расхохотался Янко, украдкой бросив на нее испытующий взгляд. — Сокола ее хотели расстрелять Милка посмотрела на него непонимающе.

— Но ведь она его оставила, — возразила девушка. Она ожидала, что Янко начнет говорить о Мариенке, но, когда наступила неловкая пауза, сказала: — Говорят, что первая любовь не ржавеет.

Глаза ее лукаво заблестели. Она видела, как Янко сжал губы и сердито сорвал длинную травинку. Обернув ее вокруг руки, он сказал с горькой усмешкой:

— Первая любовь… Может и так, только не она была моей первой любовью.

Если бы Милка посмотрела на него, то все поняла бы по выражению его лица. Он думает о ней, ее называет своей первой любовью, Милку.

Она покраснела, закрыла глаза, не смея взглянуть на него. Она казалась себе маленькой, совсем маленькой.

Вот Янко в коротких, залатанных штанишках, с волосами, растрепанными, как воробьиное гнездо, ведет ее, крепко держа за руку. Вот они оперлись согнутыми руками о забор и через щель во все глаза смотрят на то, что делается во дворе у Захара. Под навесом стоят рабочие. У них нахмуренные, строгие лица, упрямые взгляды. Отец Янко вышел из толпы, отбросил в сторону фартук и решительным тоном что-то возражает Захару. Потом она чувствует дыхание Янко на своем лице, он шепчет ей на ухо: «Я тоже буду кожевником, когда вырасту». Д она, в ужасе от крика, который стоит во дворе Захара, говорит затаив дыхание: «А я буду тебе готовить».

Янко вернул ее к действительности:

— Ну, пойдем, Милка. Воспоминания оставим на другое время. Я должен идти к Имро, а потом еще к Беньо.

Милка медленно встала, поправила платье и как бы через силу сказала:

— Ничего этот дядя Беньо не боится… Да и вы здесь не робеете.

— Пусть боятся жандармы и гардисты, — засмеялся Янко, а потом озадачил ее вопросом: — Как тебе понравилось собрание?

Она пожала плечами.

— Хорошо ты сказал. Смешно, что некоторые верят этому Тисо. А знаешь что, Янко? Не надо тебе было так нападать на Юрко Врбенского. Он не пошел копать эти землянки, потому что немного трусоват.

— Но ведь как раз трусость, — вспыхнул Янко, — сегодня самый большой грех! Почему я не боюсь? И разве он не должен был уже давно уйти в горы?

Они перешли через ручеек и медленно шагали по запыленной дороге.

— Лучше бы я к нему обратилась по-доброму, — ответила Милка, — ведь он хороший парень. — Потом засмеялась и сказала: — А знаешь, что мне понравилось больше всего? То, что пришел Людо Юраш. Ему едва исполнилось четырнадцать, а он уже тянется к ружью. Смелая пошла детвора!

У деревянного креста на распутье они расстались. Янко вернулся в горы, а Милка пошла по меже к селу.

Приятная прохлада охватила девушку. Милка остановилась на берегу пруда в густом вербняке. На другом берегу кто-то вскрикнул, и над водой мелькнула большая форель с серебряным брюшком. Два рыболова бросились к удочке. В одном из них Милка узнала Эрвина Захара. Другой был широколиц, коренаст, в соломенной шляпе. Приблизившись к ним, она услышала торжествующий голос Эрвина:

— В ней добрых полкило, Рента, я тебе говорю.

Он ударил форель о камень, полюбовался ею и положил в ведерко.

— Не лучше ли ловить рыбу, — засмеялся он, — чем торчать в твоей Братиславе?

Молодой человек, которого он назвал Рентой, пожал плечами.

— Что за удовольствие, — возразил он, — когда тебя того и гляди партизаны укокошат.

— Брось, зачем ты им нужен? На мелочи они не размениваются. Если бы вас, гаемистов [12], здесь был целый полк, это могло бы их заинтересовать.

— Ты смеешься над серьезными вещами, Эрвин. Я даю тебе хороший совет: поезжай со мной в Братиславу.

Эрвин хлопнул его по спине:

— Копать окопы? Нет, из Погорелой я не сделаю ни шагу. Ведь это красота — бунтующий народ. А там такого не увидишь.

— Так или иначе, — возразил Рента, — а бороться надо. Хотя бы с пером в руке, друг. Бороться с таким бандитизмом.

Рыболовы прошли мимо. Милка покачала головой. Что это за человек и чего он хочет от Эрвина? Чудак. Да и Эрвин чудак. Она поспешила в Погорелую. Перед ее глазами все время стоял Янко. Почему он не хотел говорить о Мариенке? Может быть, он все еще думает о ней? Эта мысль мучила ее все сильней. Конечно, Янко все еще любит Мариенку, поэтому он был таким замкнутым, только поэтому. Печаль сжала сердце девушки. Ей захотелось оказаться сейчас дома и плакать, долго плакать…

На улице она увидела много незнакомых лиц. Перед домом Захара стоял легковой автомобиль. Высокий улыбчивый мужчина средних лет с очень длинными волосами нетерпеливо кричал:

— Поехали, пан депутат, а то стемнеет!

Милка прошла мимо сада перед домом Захара. В саду было много лилий и роз, стояли две темные ели. Через решетку зеленого забора она увидела Ондрея Захара и депутата Жабку. Они пожимали друг другу руки. Лицо Жабки сияло.

— Ну, мне пора, видишь, как Луч торопит. Ладно, помогай хотя бы финансами…

Ондрей Захар закашлялся, и до Милки донеслись его слова:

— Иди, иди, поторапливайся, министерские кресла так просто не раздаются.

За Милкиной спиной раздался шепот:

— Быстрее, пан депутат. Мы не успеем добраться до Бистрицы засветло.

13

— Не пойду, пусть идет Имро, он командир, а не я, — пожал плечами Феро Юраш, пряча глаза от Янко.

Учить новичков — для этого он хорош, а вот командиром группы сделать его не могли. Имро ничего не понимает, десятником он стал позже, чем Феро. Да разве только это! Феро перешел к партизанам с десятью солдатами и застрелил сотника. Три месяца он обрабатывал солдат, настраивал их против немцев, а что в это время делал Имро? В лучшем случае копал землянки. Разве это работа? Или разглагольствовал с гражданскими о политике. Феро вступил в партию почти в то же время, что и Имро, но разве он виноват, что Имро сажали в тюрьму, а о нем забыли?

Обиженным взглядом, как упрямый ребенок, оглядел он закоптелую комнату, посреди которой стоял большой стол с разложенной на нем военной картой, а вспомнив, что Янко моложе его на добрых пятнадцать лет, скривил губы и протянул:

— А ты мною не командуй!

Он хотел было добавить, что Янко еще вытирал сопли, когда он уже ходил с красным флагом, но вовремя вспомнил, что с флагом он никогда не ходил, а в первомайских шествиях шел просто так, с пустыми руками.

На лестнице послышался голос партизанского командира Светлова. Янко провел ладонью по волосам. Если он слушается командира, то почему бы Феро не слушаться его? Он даже не знал, что толком сказать, только крикнул:

— Как ты смеешь так разговаривать в штабе? Ты коммунист?

— Да, и с большим стажем, чем ты, — перебил его Феро, снова кровь закипела в его жилах. — Я и стрелял из-за тебя, — добавил он с упреком.

Янко посмотрел на него и понял все. Когда месяц тому назад вверх по долине шли словацкие солдаты, Янко, в одежде дровосека, пришел к ним. Первым, кого он увидел, был Феро. Янко подмигнул ему, а Феро шепнул в ответ, что по крайней мере десять человек хотели бы перейти к партизанам. Остальные боятся, но вреда они не причинят. Янко не знал, что солдат ведет сотник Страка, тот самый офицер из поезда, который хотел его выдать. И вот сотник оказался перед ним с револьвером в руке и закричал: «Посмотрите, как верные своему народу словаки поступают с предателями!» В этот момент из-за елки выскочил Феро Юраш и с расстояния в три шага выстрелил в сотника, который сразу же упал навзничь.

«Может быть, Феро спас меня, — подумал Янко, — но теперь он хочет этим воспользоваться. Нет, это противно, я бы так никогда не поступил».

— Никто не просил тебя меня спасать, — обрушился он на Феро, и лицо его покраснело. — А теперь шагай поскорей в Бравное, будешь заниматься там с новичками! Понял?

Феро Юраш сделал два шага назад. Он хотел ответить, что существуют и другие партизанские отряды, где его примут с радостью, но вместо этого лишь пробормотал:

— Пойду, если захочу.

Едва он захлопнул за собой дверь, как Янко принялся корить себя за то, что не был с Феро более строгим. Он должен был пригрозить ему пулей, ведь партизанский закон суров. Феро всегда был вспыльчивым, но раз уж ты пришел к партизанам, изволь соблюдать дисциплину.

В комнату вошел Светлов. Он спокойно раскурил трубку, а когда Янко рассказал ему о Юраше, только покачал головой и сказал по-русски:

— Приказы, приказы, для этого у нас еще будет время. Сначала ты должен людям объяснить, а потом приказывать. Хорошо было бы, — продолжал он, как бы размышляя, — если бы ты чаще встречался с ребятами.

Сказав это, Светлов бросил на Янко укоризненный взгляд, а потом едва заметно улыбнулся, вспомнив командира партизанской группы Колю Крутикова. Было это два года назад, когда они стояли в белорусских лесах. Крутиков был таким же упрямым, как и Феро Юраш. Хотел воевать по-своему, но все же его удалось перевоспитать. Командиры стали его игнорировать, даже лишили пайка. «Если хочешь только лично лупить фрица, — сказали ему, — то и заботься о себе сам». И опозорился же тогда этот Крутиков!

«Как Феро Юраш похож на моего Колю! И внешне, и характером. Какой тот был непослушный, а удалось же его переломить».

Ну а с Юрашем надо бы Янко начать по-хорошему.

Феро Юраш покинул партизанский штаб в плохом настроении. Он злился на себя за то, что не сумел стукнуть кулаком по столу. Он был убежден, что он лучше Имро, да и Янко мог бы так не суетиться. В глубине души он завидовал им, их партизанским должностям. Для чего, собственно, он пошел к ним в горы? Мог бы торчать в казарме и морочить ребятам головы; там его ценили больше, чем здесь. Решив пойти к партизанам, он подверг опасности своих в Погорелой. Ведь немцы могут им отомстить. Но господа в штабе ни о чем не думают.

Склонив голову, он шел по узкой тропинке между домами. Солнце стояло высоко над горами, и в его лучах блестели стекла домов в Стратеной. Деревянные избы, старый кирпичный дом (прежде управление рудника, а теперь партизанский штаб), маленький костелик, недавно побеленный, — вот и вся Стратеная. Извилистая дорожка вела от поселка к старым рудникам, а вниз по склону, пенясь, бежали к серебристому потоку три ручейка.

Партизаны грелись на солнышке, некоторые рубили дрова, кто-то чистил автоматы.

С тех пор как закрылись рудники, Стратеная не видела такого количества людей. Когда-то, еще во время венгерского короля Белы, предки местных жителей переселились сюда из Германии, смешались со словаками, обжились, освоились. Кроме немецких фамилий, у них ничего немецкого не осталось. Даже прадеды местных жителей не говорили по-немецки.

Жители Стратеной, большей частью пожилые люди, жили на скромную пенсию, мужчины рубили лес, женщины выращивали елочки в питомниках погорельского компосесоратора. Каждая семья держала двух-трех овец, корову, почти в каждом саду жужжали в ульях пчелы. Женщины носили в узелках масло, молоко, мед и лесные ягоды в расположенный неподалеку детский санаторий «Железновцы», построенный у минерального источника с большим содержанием железа.

У костела Феро остановили трое партизан. Он сказал им, что идет обучать новичков, и только после этого осознал, что и в самом деле пойдет, но сделает это в последний раз.

Ему, собственно, еще никто не объяснял смысла партизанского движения. Когда он шел в армию, Пучикова сказала ему, чтобы он вел агитацию против немцев и просвещал ребят. Это было дело. Но бегать здесь по кручам с этими сопляками, учить безусых юнцов бросать гранаты!.. Наверное, ему надо отправиться в другой отряд.

Оказавшись среди новичков, Феро забыл обо всем, что его огорчало, и мрачные мысли его исчезли под влиянием веселого настроения молодых добровольцев.

В землянку он вернулся уже к вечеру. Грнчиар храпел, развалившись на нарах, и вскрикивал во сне:

— Не отдам корову!

Феро сильно встряхнул его за плечи. Грнчиар вскочил как ошпаренный, вытаращил большие голубые глаза. Он вытер холодный пот со лба и выругался:

— Фу, приснилось, что немцы забирают у меня корову.

— То-то ты орал как резаный, — засмеялся Феро. — Ступай-ка, ребята уже собираются. А я хочу поспать. Имро нас опять будет поучать, — добавил он иронически.

Ребята из партизанской группы Имро Поляка сидели в траве ниже землянок, откуда открывался вид на сторожку и зеленоватую воду пруда.

Грнчиар выбежал из землянки. Феро постелил шинель, улегся на нарах и закрыл глаза. Он хотел немного вздремнуть, но шум, поднятый партизанами, мешал ему. Он подпер голову рукой и, перевалившись на бок, стал прислушиваться к голосам.

— Раз немцы появились в Ружомбероке, надо идти, — говорил Грнчиар. — Возьмем гранаты и пойдем.

— С ними лучше не связываться, — запротестовал Пятка, а кто-то хриплым голосом крикнул:

— Подождите, ребята, ведь Тисо должен дать приказ войскам, чтобы они к нам…

«Спишиак», — догадался Феро и удивленно поднял брови.

— Переломать бы тебе ноги, глупый осел! — кричал Имро. — Чтобы Тисо стал помогать партизанам?! Как же, жди!

— Да вот, говорят, что должен помочь, — отозвался кто-то еще, а когда Имро выругался, Феро улыбнулся: не знает, что делать, болван. Так ему и надо, зачем напрашивался в командиры?

— И правда, братцы, — сказал Сохор, — пойти бы в Ружомберок, что ли…

— Оставь ты немцев в покое! — крикнул Пятка, но Грнчиар обрушился на него:

— Ты, мочалка вшивая!

— Не можем мы одни, — пытался унять их Имро, но Грнчиар не уступал:

— А почему нет?

— Опомнитесь, ребята!

Феро не выдержал. Встал и потянулся так, что кости затрещали. Потом нагнулся и вышел из землянки. Ребята уже немного успокоились, только Имро взволнованно размахивал руками и что-то говорил.

Когда Спишиак забубнил, что Тисо и в самом деле поможет, Имро сжал зубы и покачал головой. Но как растолковать такому барану? На кожевенной фабрике ему было легче, ребята там толковые. А здесь? Пришли сами не знают зачем. А дисциплина? Какая там дисциплина! Здесь не казармы. Не надо было делать его командиром. Дали бы ему лучше какое-нибудь опасное задание, он создан для этого, а не для того, чтобы быть командиром.

Позади него кто-то кашлянул. Имро обернулся, и лицо его озарилось радостью: Янко! Он сразу же принялся шептать ему на ухо: вот какой глупый вопрос задал ему Спишиак, не должен ли он его за это наказать?

Янко посмотрел на него испытующим взглядом и ответил:

— Объяснять им надо, объяснять.

И вдруг махнул рукой, как будто хотел добавить: «Черта лысого им объяснишь!» Потом поздоровался с ребятами за руку и принялся расспрашивать их о самочувствии, о том, достаточно ли у них боеприпасов, как их кормит Имро. Одни отвечали довольно неохотно, что, дескать, ничего, другие же лишь о чем-то шушукались.

Йожко Пятка встал с травы и подтолкнул Грнчиара:

— Ну-ка спроси у yего, пусть он выбьет это из твоей головы.

Пятка был бы рад услышать, что они ничего не станут предпринимать, будут только скрываться. Два раза он уже отвертелся от участия в операциях, ведь он ушел из армии не для того, чтобы рисковать жизнью здесь. Когда сюда придет фронт, тогда другое дело, тогда он будет воевать с удовольствием. Как солдат, а не как партизан.

Грнчиар сморщил лоб. Он отодвинул в сторону Ондро Сохора, посмотрел на Янко и сказал ворчливым тоном:

— Раз уж вы пришли, так скажите нам: на кой черт нас здесь столько? Только валяемся кверху пузом. Какой прок, — разошелся он, — что я здесь торчу, если гардисты в это время забирают у наших зерно! Их на Ораве что собак нерезаных.

— Правильно, — поддержал его другой партизан, в мундире словацкого солдата, — здесь мы только мхом обрастаем.

Задумался и Ондро Сохор. Махнув перед собой большой, крепкой рукой, он сказал:

— Конечно, Янко, надо бы нам объединиться с теми, что в казармах по всей Словакии, и объявить войну.

На языке у Янко уже вертелось то, что ему сказал вчера командир отряда Светлов, который встречался с товарищем из Москвы, сброшенным в Словакию с парашютом. Главный партизанский штаб в Киеве дал ясный приказ: «Действовать по-партизански!» Но, спохватившись, что это пока военная тайна, Янко лишь растерянно улыбнулся.

— Ни к чему мы здесь, — прервал ход его мыслей Грнчиар.

— Поймите, ребята, — начал Янко, — мы взорвали немецкий транспорт, притащили из казармы боеприпасы, прошли подготовку. Неужели вы не понимаете значения этого?

Грнчиар долго смотрел на ладонь, ухмыляясь, тер ее пальцами другой руки.

— Ну ладно, — наконец проговорил он, — но разве то, что мы делаем, это война?

— Потерпите немного, мы в штабе тоже не спим, — ответил Янко. — Будет веселее. — Он взглянул на пруд: над гладью воды высоко подпрыгнула форель, блеснула серебряным брюшком и снова плюхнулась в воду. Чтобы сменить тему разговора, спросил: — Ну а рыбу ловите? Нет? Неужели Имро так уж хорошо вас кормит, что нет необходимости в добавке? — засмеялся Янко. — Запеченная на костре форелька — вещь неплохая…

— Конечно, — просиял Грнчиар, — а вчера вечером я видел кабана, молодого еще, поросенка… Но, — он бросил презрительный взгляд на Пятку, — этот тип мне говорит, что, дескать, нельзя, что нет у меня охотничьего билета.

Янко покачал головой, а потом прищурил левый глаз:

— Ну а почему бы тебе не получить охотничий билет? Право охотиться принадлежит здесь фабриканту.

Грнчиар прервал его:

— Знаю, но это ведь не немец, он из Погорелой…

— Так что же? — громко засмеялся Янко. — Ведь фабриканты помогают немцам, — начал объяснять он серьезным тоном, — шкуру сдирают с людей. Я его знаю, работал там. Нет, ребята, можете стрелять спокойно.

Он медленно повернулся к пруду, поднял плоский камешек и бросил его в воду.

— Раз, два, три, четыре, — считал Грнчиар, пока камешек, подпрыгивая, скользил над водной гладью.

Янко задумался. На миг его целиком поглотила красота окружающей природы. Горы, ели, заходящее солнце, зеленоватая вода, белая цементная запруда. В сдерживаемой до поры до времени силе воды он увидел аналогию с этими ребятами.

— Послушайте, — сказал он, — Ондро наверняка еще помнит то время, когда здесь не было пруда…

Сохор не совсем понял, к чему клонит Янко, но, как бы отгадав его мысли, подтвердил:

— Как же не помнить, просто беда была! Вода, бывало, портила всю дорогу, размывала склоны, даже коров нельзя было выгнать на пастбище в долину…

— Ну вот, — прервал его Янко с огоньком в глазах, — а теперь, как только сплавят лес, лесник спускает пруд. Но до тех пор, пока запруда удерживает воду, надо чтобы ее было как можно больше. Ну а мы? — развел руками он. — Мы собрались в горах все вместе, а если бы захотели действовать поодиночке, то проку было бы мало. Нужен умный лесник, который знает, когда спустить воду, который скажет нам: начинайте!

Партизаны завороженно смотрели на Янко. Грнчиар улыбался. В воцарившейся тишине Янко продолжал:

— Ну, а кто этот лесник? У кого больше всего опыта? Это коммунисты и парашютисты из Советского Союза, которые пришли сюда, чтобы помочь нам. — Он провел ладонью по заросшим щекам и добавил, снизив голос: — Ну а теперь я кратко обрисую вам положение на фронтах…

Он достал из кармана сложенный лист бумаги, развернул и торопливо прочитал. Это была листовка Центрального Комитета партии о последних событиях на фронтах.

14

— Не бойтесь, дружочек, не сегодня-завтра придут немцы, и будет порядок.

Так сказал вечером декан отчаявшемуся Ондрейке, и эти слова звучали в ушах комиссара села, даже когда он ложился в постель. Они придавали ему сил и порождали надежду. Он забыл о партизанах, которые дерзко расхаживают по селу, забыл краснокожее лицо веснушчатого Беньо, который грозил повесить его на первой же вербе, а со спины у него вырезать кусок кожи на ремень для остальных коллаборационистов. Забыл он и об одноглазом Газухе, строго приказавшем ему заходить в сельское управление и не удаляться ни на шаг от Погорелой, если жизнь ему дорога. Забыл он и о докторе Главаче, который в последний раз не ответил на его приветствие, хотя он поздоровался с ним словами «мое почтение», а не «на страж», как когда-то. Ондрейка думал только об одном — как в Погорелую придут немцы и как он будет им советовать: этого арестуйте, этого расстреляйте, этого помилуйте.

Ондрейкова уже спала, а Ондрейка все думал, улыбался, устремив глаза в потолок, и поглаживал свои длинные, закрученные усы.

Он был суеверен и перед сном пересчитал все четыре угла, чтобы сбылся его сон. А сон у него и в самом деле будет хороший, приятный. Этот декан умный человек, он думает обо всем. Живет себе потихоньку в уединении, но и о своих овечках не забывает. Знает, кому и когда надо написать письмо, где просить помощи против тех волков, которые собрались в горах.

Комиссару снился Гитлер, в Ондрейкином сне похожий на декана, с усиками под носом, с золотыми свастиками на куртке. Гитлер погладил Ондрейку по щеке и закричал со смехом: «Смотрите, каков молодец! Это мой человек. Сделайте его префектом!»

Когда Ондрейка проснулся, жена уже суетилась в кухне. Он встал с постели и посмотрел в зеркало. Слегка пристыженно усмехнулся. Он — и префект! А что, он этого заслужил за тот страх, что испытал. В последние дни он был одной ногой в своем доме, а другой — на кладбище. Он заслуживает хорошего вознаграждения, конечно же заслуживает.

Ондрейка немного приуныл, высморкался и сердитым голосом сказал:

— Да ведь мне это только приснилось…

Но когда в комнату вбежала Ондрейкова и сообщила ему, что целую ночь в Погорелой шумели машины, а на улицах было полно солдат, он снова вспомнил слова декана о немцах. Конечно! Это немцы идут в горы против тех антихристов! Декан, сон, немцы… Нет, иначе и быть не может. Вот только живет он далеко от главной улицы, у черта на куличках. Дрыхнул и ничего не слышал, не смог выйти поприветствовать их.

Он хлебнул сыворотки и быстро надел праздничный костюм. Ни слова не сказал жене и вышел из дому, вдохновленный мыслью, что ночью через Погорелую в горы шли конечно же немецкие солдаты.

Он спешил к сельскому управлению. Шел, не замечая никого, выпятив грудь, высокомерный и самоуверенный. И вдруг увидел Беньо и Пудляка, идущих с двумя жандармами в жандармское отделение. Гора свалилась у него с плеч. «Так, этих уже повели!» Перед костелом мелькнула высокая худая фигура пономаря. Ондрейка хотел его окликнуть и спросить, что произошло ночью, но пономарь сразу же исчез.

Едва Ондрейка вошел в канцелярию сельского управления, как зазвонил телефон. Энергичным движением он взял трубку, приложил ее к уху и закричал:

— Алло, алло! Округ! Ну, слава богу… Что? Погорелая. Ондрейка… Кого? Какого товарища? Что? Газуху? — Он сердито дунул в трубку. — Окружное управление? Как же так? Это комиссар… Это я говорю, староста Ондрейка…

Трубка выпала у него из рук, он вытер ладонью холодный пот со лба, потом руки его опустились, а из горла вырвался жалобный вздох.

Он почти упал на стул, попытался собраться с мыслями, но не успел. Двери открылись, и в канцелярию ввалились Ондро Сохор с винтовкой на плече, а за ним Газуха и старый Приесол. Нотариус Шлоссер остался стоять на пороге.

— Вас к телефону, — показал Ондрейка рукой на трубку, лежащую на столе, — из округа…

Газуха взял трубку обеими руками и принялся кричать в нее что есть мочи:

— Ну да, это я… Газуха! Да. Это ты, товарищ окружной председатель? Что? Какой болван? Ах, да, это был комиссар. Да, мы его приструним. Справимся. Значит, там у вас уже все? Хорошо! Ну, честь праци! Так, там они взяли власть в свои руки, — сказал Газуха Приесолу и покосился на Ондрейку. — А вам тут делать уже нечего! — повысил он голос. — Здесь будет революционный национальный комитет. Дайте нам все ключи. А за коллаборационизм…

Утром усатое лицо Ондрейки с колючими черными глазками было высокомерным, самоуверенным. Когда он увидел Газуху с Приесолом, взгляд его сразу же стал покорным, а губы сложились в виноватую улыбку. Но как только Газуха произнес слово «коллаборационизм», на лице Ондрейки появилось плаксивое выражение, в глазах отразился страх. Все его надежды рухнули, как карточный домик. Ему даже говорить не дали. Он сложил перед собой, как для молитвы, трясущиеся руки, загоревшие на летнем солнце, и заскулил:

— Но, паны мои, паны братья, ведь я ничего плохого… Я даже мухи не обидел… — Его испуганный взгляд искал помощи у нотариуса. — Пан нотариус, скажите вы им…

Нотариус Шлоссер растерянно пожал плечами, быстро снял с носа очки и принялся протирать их платочком. Наконец он все-таки забормотал:

— Ну, не бойтесь, как-нибудь обойдется…

Ондро Сохор бросил на него сердитый взгляд. Злость охватила его уже тогда, когда начал говорить Газуха.

Слишком мирными и добрыми показались ему слова Газухи. С таким негодяем, как Ондрейка, разговаривать надо по-другому.

Замечание нотариуса совсем возмутило Сохора. Он не выдержал и закричал, заикаясь, как всегда в минуты волнения:

— Как это «не бойтесь»? Как раз пусть трясется, антихрист фашистский! Я правду говорю, пусть трясется, глинковец проклятый!

— Подожди, Ондро, зачем кричать! — остановил его менее вспыльчивый Газуха и обернулся к Ондрейке: — Ежедневно утром и вечером вы должны являться к Сохору в жандармский участок, пока мы не решим, что с вами делать…

Стул жалобно заскрипел под Ондрейкой.

— Но ведь я, ведь я, — ломал он руки, — ведь мы все христиане, социалисты, если что-нибудь не так, мы должны прощать друг другу.

Потом он застонал, по его загорелым щекам покатились слезы, крупные, как горох. Он принялся твердить, что когда-то был социал-демократом, что всегда учитывал социальные вопросы, даже тогда, когда был глинковским комиссаром села.

За окном показались какие-то люди. Кто-то приставил к стене высокую лестницу. Газуха понял, что на здании сельского управления должны вывесить флаги и прикрепить громкоговоритель.

— Теперь нам некогда, — процедил он сквозь зубы и показал взглядом на Ондрейку, который, опустив голову, выходил из канцелярии.

Перед сельским управлением собралось много людей. На лестнице стоял Пашко и куском проволоки прикреплял флагшток с государственным чехословацким флагом.

Когда старый Приесол увидел в руках кривого Виталиша красный флаг, горячая волна радости ударила ему в горло, а в глазах заблестели слезы.

— Дай мне флаг, я его повешу, — попросил он Виталиша и начал карабкаться по лестнице.

Он был совсем седой, колени его дрожали; дрожали и его руки, когда он принимал флаг от Виталиша. Только глаза старика светились, как у молодого. Он вставил флагшток в железное кольцо над окном. Подул ветерок, развернул оба флага.

Ондро Сохор закашлялся. И у него стояли слезы в глазах. Потом он принялся поторапливать молодых людей, сколачивавших из досок трибуну перед сельским управлением, и тогда вспомнил, что его ждут в бывшем жандармском участке, где он вместе с Пудляком и Беньо должен принять оружие и архив. Перед воротами стоял жандарм с бело-сине-красной повязкой на рукаве; он доложил Сохору, что члены революционного национального комитета уже приняли архив.

Рассерженный Ондро взбежал наверх по темной лестнице, а войдя в кабинет начальника, увидел, что там все перевернуто вверх дном. Беньо складывал на диван винтовки и револьверы, Пудляк рылся в бумагах на столе. Сохор обрушился на них за то, что они его не подождали, он, как начальник милиции, должен был при этом присутствовать. Но Беньо ответил, что у них не хватило терпения, чего ждать, если он не пришел.

Беньо радовался, как маленький ребенок.

— Все в порядке, — сказал он, довольный. — Воз оружия и бумаг, — показал он рукой на стол. — Только мы, черт побери, чуть было не сгорели!

— Как это? — недовольным тоном спросил Сохор.

Пудляк покраснел, но потом рассмеялся и сказал:

— Ну, поставил я свечу туда, в угол, и бумажки три загорелись.

— Но мы и без пожарников справились, — ухмыльнулся Беньо, однако Сохор покачал головой и заворчал:

— Зачем со свечкой при свете? На кой черт?

— Так ведь без глаз остаться можно, — прервал его Пудляк. — Ведь надо все прочитать, а там, — показал он взглядом в угол, где лежал перевернутый стул, — темно, как в могиле.

Сохор заметил, что у Пудляка необычайно хорошее настроение. Мало когда он бывал улыбающимся и веселым, постоянно казался каким-то испуганным, боязливым.

«Нет, я был несправедлив к нему, вон он какой радостный сегодня, когда партизаны освобождают целый Липтов, а может быть, и другие районы Словакии», — подумал Сохор. Он еще раз посмотрел на Пудляка: тот насвистывал веселую мелодию, покачивая своей маленькой головой, как качается головка мака на ветру, и все время улыбался.

Они вышли из жандармского отделения и опечатали двери канцелярии. На площади стояло семь грузовых автомашин, из которых выскакивали партизаны и солдаты. На шапках у солдат были бело-сине-красные или только красные ленты. Их мундиры были сизыми от пыли.

Пучикова в белом халате стояла в грузовике, держа в руке бинт. Она перевязывала одному из партизан голову.

— Ведь это Феро Юраш! — воскликнул Сохор и поспешил к автомобилю. — Что с тобой? — закричал он.

Феро улыбнулся и лишь кротко склонил голову, чтобы Пучиковой было удобно перевязывать.

— Да так, ничего, в городе немцы засели в гостинице, они и не собираются капитулировать. Стреляли в нас из окон. Слегка поцарапало меня, — махнул он рукой. — Ерунда! Но здесь у нас раненый, — он показал рукой на грузовик, где над лежащим бойцом склонился доктор Главач, выслушивая его сердце.

Как раз в это время доктор выпрямился и вытер платком пот с лица.

— Пусть его отнесут в школу, — сказал он Пучиковой, — или нет, лучше к нам, в ординаторскую, — распорядился он, а потом тяжело, осторожно слез с грузовика.

— Фу, жара! — вздохнул он, а увидев Сохора, быстро подал ему руку и взволнованно сказал: — Видите, только началось, а уже надо лечить. Эх, лучше было бы еще немного подождать, пока фронт подойдет ближе…

— Чего там ждать! — оборвал его Сохор и мучительно закашлялся. — Если начали дело, надо и закончить, — добавил он, повышая голос.

Неожиданность восстания поразила доктора. Как член революционного национального комитета, он, конечно, знал, что готовится что-то, но не понимал до конца смысла всего этого. Восстание он считал преждевременным, поэтому и отказался выступить с речью, оправдываясь тем, что немного охрип.

Он был похож сейчас на ребенка, который видел, как из амбара валил дым, и который изумленно закричал только тогда, когда из-под крыши вырвалось пламя.

Около сельского управления собрались люди. На трибуне появились Газуха, Пудляк, Пашко, Беньо и старый Приесол. Газуха заявил, что Погорелая освобождена и власть в селе переходит к революционному национальному комитету, к которому граждане должны относиться с доверием.

Кто-то потянул доктора за рукав, и он оглянулся. Позади него стоял Эрвин Захар. Он подал доктору руку и фамильярно прошептал на ухо:

— Не напоминает ли это вам провозглашение словацкого государства, осуществленное в свое время Ондрейкой?

Доктор его одернул:

— Что за сравнение? Конечно, сделано это несколько преждевременно, но вообще-то все, включая и красный флаг, правильно.

Тем временем на трибуну поднялся Янко Приесол. За последний месяц он трижды выступал перед молодежью, и сейчас молодые снова воодушевленно аплодировали ему.

— Тоже мне герой! — ухмыльнулся Эрвин, но врач сжал его руку.

— Молчи, молчи, Эрвин, — шепнул он ему на ухо.

Газуха сделал рукой знак, чтобы люди утихли, а потом объявил:

— Теперь вам скажет кое-что Янко Приесол, наш дорогой земляк, прибывший из России, оттуда, откуда к нам идет свобода.

Толпа снова зааплодировала. Кривой Виталиш закричал:

— Ура-а!

Люди, как эхо, повторили его возглас. Янко Приесол подтянул ремень на мундире, вышел вперед и начал речь:

— Граждане! Я хочу вам лишь сказать, что партизаны, сыновья крестьян и рабочих, к которым примкнули многие солдаты, освободили Врутки, Мартин, Микулаш, Ружомберок, Зволен, Банску-Бистрицу, а также другие города и села. Восстание против немецких поработителей и их тисовских прислужников началось и продолжает расширяться…

С шумом подъехал грузовик. Эрвин оглянулся и увидел, как из него высадились человек двадцать, сопровождаемые вооруженными партизанами.

— Это привезли гардистов из города! — закричал кто-то.

— Наверное, их расстреляют, — добавил другой голос.

Эрвин узнал среди арестованных своего коллегу по университету, активного члена «Глинковской молодежи» Ренту, который недавно предлагал ему поехать в Братиславу.

«Идиот, — подумал Эрвин, — доигрался».

Потом он протолкался поближе к трибуне, чтобы лучше слышать своего товарища детства.

— Пока не все кончено, — воодушевленно говорил Янко. — Немцы еще захотят отомстить. Но мы будем сражаться за свободу, будем заодно с партизанами. Мы не одиноки. Вместе с нами сражаются и советские партизаны. Не забывайте, что нам на помощь идет Красная Армия. И еще об одном не забывайте, когда смотрите на это красное знамя: под этим знаменем еще перед войной боролись за хлеб рабочие и крестьяне Погорелой.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1

Всадник остановил коня перед коттеджем доктора Главача.

Черное, усеянное звездами небо освещала луна, высоко над горами гулко жужжали моторы самолетов. Из долины дул свежий ветерок, принося на улицы Погорелой аромат лесов и полей.

И конь, и всадник смотрели в ночное небо. Конь нервно грыз удила, втягивая воздух. Его расширившиеся ноздри дрожали. Встряхнув темной гривой, он принялся рыть копытом пыльную дорогу.

Всадник соскочил с коня, привязал поводья к железной калитке, провел ладонями по длинным черным волосам, подтянул пояс на военном мундире без петлиц, с повязкой на рукаве, и позвонил.

Дверь долго не открывали. Всадник прислонился к столбу, достал из кармана трубку и, не зажигая, взял ее в рот. Наконец на веранде появились две мужские фигуры. К окну подошел высокий худой офицер, и всадник услышал его взволнованный голос:

— Нет, дружок, против меня у вас еще руки коротки. Я уже сказал вам, что солдатам приказа не дам… Да и вам запрещаю… К чему партизаны затевают это озорство? А кроме того, сообщение о немецких танках может оказаться ошибочным…

Второй мужчина, широкоплечий, слегка сутулый, закрыл за собой дверь и спокойным голосом возразил:

— Ведь я вам говорю, что сам допрашивал этого фельдфебеля. Утром по шоссе должны пройти пять танков. Впрочем, вы и сами получили это сообщение…

— Получил, получил, — проворчал офицер. — Ну и пусть эти танки пройдут. Нет у меня приказа их атаковать.

— Хорошо, будем действовать самостоятельно.

Двери открылись, и в комнату вошла высокая крепкая женщина в халате. Голова ее была обмотана полотенцем.

— Господа, — сказала она, — откройте же, пожалуйста, калитку. А то сама я в таком неподходящем виде. Кто-то позвонил, когда я купалась.

Над входом в коттедж загорелась лампа. Офицер вышел первым и военным шагом проследовал по цементной дорожке.

Когда он приблизился к железной калитке, конь заржал, а всадник закричал:

— Пан доктор дома?

— Нет, — ответил ему офицер, — а что вы хотите?

Всадник вынул изо рта трубку, неторопливо оглянулся и сказал:

— Я уполномоченный Словацкого национального комитета. Вы, случайно, не военный комендант?

Офицер вытянулся, чуть было не встал по стойке «смирно».

— Так точно, я капитан Хорват.

— Луч, — представился всадник, и они пожали друг другу руки.

— Замечательно, что вы здесь. Еще мне надо бы увидеть партизанского командира.

— Извините, но в теперешнее время, сами понимаете… — подбирал слова капитан, — есть у вас какое-нибудь удостоверение?

— Конечно, конечно, — улыбнулся Луч и показал капитану документ, потом повернул голову и, взглянув в освещенный угол при входе в коттедж, воскликнул: — Да ведь это молодой Приесол!

Янко Приесол подошел к ним.

— Товарищ Приесол! — засмеялся Луч. — Ну и здоровенный же ты вымахал! — Он обхватил его обеими руками за плечи и, не вынимая изо рта трубку, заговорил: — Партизанишь, значит? Ну, расскажи мне, как там, в России? Ох и силен ты, настоящий валибук [13].

Янко слушал и хмурился. Он вспомнил, как Луч учил его декламировать. Сколько же прошло с той поры лет? Наверное, уже десять. Нет, меньше, не более семи. Не нравилась Янко тогда его декламация. Может быть, Янко не очень понимал его? Ему казалось, что Луч несет околесицу. Но, вероятно, Луч изменился с тех пор, только волосы у него такие же длинные, как и тогда.

— Я ведаю пропагандой, знаешь, старое мое ремесло, — засмеялся Луч, а когда конь за калиткой заржал, погрозил ему кулаком. — Ну-ну! — Потом, раскуривая трубку, снова обратился к Янко: — Где твой командир?

— В Погорелой его нет, — ответил Янко.

— Я хотел бы с ним и с товарищем капитаном поговорить. Завтра. Сегодня, конечно, не к спеху… Я должен поднимать ваше настроение.

Янко сказал, что как комиссар отряда он замещает командира.

— У партизан все хорошо, — заметил он, оборачиваясь назад, — надо поднимать настроение пана капитана.

Владимир Луч обнажил в улыбке красивые белые зубы и стукнул Янко по спине:

— Вон какой ты! Вспыльчивый, как и прежде. — Он затянулся, задумался на миг и добавил: — Я слышал ваш спор насчет этих танков. Смотрите, нельзя вам друг с другом грызться. Раз дело касается чисто военной операции, надо бы подчиниться военному командованию. Восстание — прежде всего дело армии, это само собой понятно.

Капитан Хорват подошел к Лучу и слегка обиженным, но уже более спокойным голосом сказал:

— А как же иначе? У меня есть свое командование, а раз я отвечаю за участок…

— У меня приказ партизанского штаба, — прервал его Янко, — бить немцев на каждом шагу. Главное — это партизанские нападения, а не позиционная война, — пробормотал он еле слышно, вспомнив вдруг слова командира отряда: «Действовать по-партизански».

За забором раздались шаги, и калитка отворилась.

— А вот и пан доктор, — сказал капитан и пояснил Лучу: — Мой хозяин.

Доктор Главач вытер платком пот со лба, любезно поздоровался с Лучом, а потом подал руку Янко и капитану.

— Ну а как поживает пан депутат Жабка? Вы ведь вместе отправились в Бистрицу, не правда ли?

Луч пожал плечами:

— Не могу вам сказать. С тех пор я его не видел. Вы ведь знаете, — рассмеялся он, — мы — два полюса, в политическом отношении конечно. Ну а они друг к другу не притягиваются.

Доктор с улыбкой погрозил ему:

— Ну-ну… Так, значит, пришли нас инспектировать? Все в порядке, дружок, действуем, действуем. — Он резко повернулся. Лицо его было сердитым. Схватил Янко за пуговицу гимнастерки. — Я возвращаюсь с заседания революционного комитета. Послушайте, дружок, что вытворяют ваши, — начал он. — С ними невозможно договориться. Мы хотели попросить из Бистрицы табак для села, а ваши господа коммунисты ни в какую. Табак, дескать, нужен на фронте. Как будто гражданские должны курить траву… Потом я предложил отпустить этих политических. Дело обстоит так: ничего с ними не делают, зачем же их зря кормить, достаточно, если они будут приходить отмечаться… Ну а ваш Газуха, знаете, что мне ответил? Дескать, партия против этого. — Он втянул голову в плечи и махнул рукой: — Я уж не знаю… Ну, заходите, господа, милости прошу.

— Мы сейчас, — бросил Луч вслед удаляющемуся врачу. — Хотим еще здесь поговорить.

Когда спина капитана Хорвата скрылась в дверях, Луч раскурил погасшую было трубку и начал увещевать Янко:

— Послушай, товарищ Приесол, слишком уж горячие у наших головы. Пусть не делают глупостей. Партия, партия! Сегодня другая ситуация, это совершенно ясно. У нас ведь есть национальный комитет, а в нем представлена наша партия, не так ли? — Он дружески положил руку ему на плечо и добавил: — Как старший товарищ, советую тебе: не поступай опрометчиво. Офицеры ведь знают дело лучше… Ну, политика — само собой; в нее вмешивайся, но не в военные операции. Если армия не освободит Словакию, то что сделает горсточка партизан?

Кровь ударила Янко в голову. Ему очень хотелось крикнуть, что Словакию освободят не офицеры, а Красная Армия, но он сдержался, крепко сжав зубы.

— Я должен идти, товарищ Луч, меня ждут.

— Ладно, до завтрашней встречи!

Прикрыв за собой калитку, Янко бросил:

— А партизанам повышать настроение не надо!

«Конечно, не надо, — думал он, обойдя коня Луча и шагая вниз по улице. — Но другое настроение им необходимо».

В домах уже было темно. На мосту стояла группа солдат с девчатами. Из-за ручья доносился нудный отрывистый лай. В соседнем дворе отзывалась другая собака.

От дома католического священника Янко свернул на полевую дорогу, которая вела к трем Дубравкам. До одиннадцати еще ecW время, он немного пройдется. Потом соберет командиров, отдаст им последние распоряжения, а утром в четыре они уйдут на шоссе. Только бы им повезло!

В его голове назойливо вертелась мысль о Владимире Луче. Недавно Янко узнал, что его видели среди солдат, приходил он и в национальный комитет и повсюду говорил, что с партизанскими операциями следует подождать. А теперь пришел и советует ему, чтобы партизаны слушались армию. Восстание, дескать, дело армии…

От околицы донеслось пение. Тонкий голос, поддержанный еще двумя девичьими голосами, мелодично звучал в ночи. Пели о парне, который уходил в армию и прощался со своей милой; слова песни западали в душу Янко, словно искры.

«Теперь идут в армию совсем по-другому, — улыбнулся он, прислонившись к истлевшей трухлявой вербе, ствол которой голубовато светился в темноте. — Но почему солдаты не всегда сознательны? Мало о них заботится партия, не проводит собраний коммунистов в армии. Ведь это благодаря коммунистам солдаты всколыхнулись. В Лехоте до сих пор хозяйничает гардистский комиссар, и это потому, что не было там партии. В Погорелой дела обстоят иначе…»

Дорогу перебежал заяц. «Уже пять месяцев прошло с тех пор, как меня сбросили, — размышлял Янко, — и вон что произошло за это время. Вырос большой партизанский отряд, освободивший Ружомберок, Микулаш, сражавшийся у Вруток, а потом в районе Зволена. Конечно, нас ждут еще большие бои, на востоке офицеры сорвали план действий, позволили разоружить две дивизии. Но хорошо, что это началось. Ребята хотят воевать, а это главное».

Когда он шел мимо дома священника к училищу, где располагался партизанский штаб, над площадью раздался голос из громкоговорителя: «Говорит свободная словацкая радиостанция в Банской-Бистрице…»

Янко на момент остановился: какой знакомый голос! Где он его слышал? Как будто Мариенка Захарова. Но что она может там делать?

Он задумался: «И в самом деле, где она? Давно я ее не видел. Говорили, она уехала из Погорелой. Я был груб с ней на танцевальном празднике», — с сожалением подумал он. Вспомнив ее лицо с опущенными глазами после его язвительного замечания о Соколе, Янко был готов провалиться сквозь землю. Она могла понять, что он хотел отомстить. А ему казалось, что грубостью он подавит ту нежность, которая еще жила в нем.

Он ненадолго остановился перед костелом. На лавочке за часовней сидели два партизана с девушками. Высокая, стройная девушка встала и пошла. В лунном свете Янко узнал Милку Пучикову. Что-то стиснуло ему сердце. Он прислонился к стене, чтобы девушка не заметила его. «Зачем она здесь, что делает?» — рассердился Янко.

В тот же момент с лавочки вскочил партизан и обратился к Милке:

— Так вы придете завтра?

Милка весело засмеялась, пожала плечами, а потом произнесла тихим голосом:

— Я ведь уже сказала, что нет.

Янко взволнованно мял свой узкий кожаный пояс. Затаив дыхание он выждал, пока она удалилась, а партизан вернулся на лавочку.

Почему-то стало легче на душе из-за того, что девушка не согласилась прийти. Он медленно шел к училищу и смотрел на небо.

Луна исчезла, как будто рассыпалась на тысячи осколков, и звезды стали невероятно яркими и блестящими, как льдинки. Над башней костела висела Большая Медведица: последняя звезда была Милкиной, вторая — его.

С тех пор прошло двенадцать лет. Многое, многое изменилось в мире, только Большая Медведица все та же, только две их звезды все те же, а он сегодня, перед боем, так же по-детски смотрит на нее, как и тогда, когда ему было десять лет.

«Интересно, — подумал он, — живут ли там люди? Что они знают о нашей земле?»

2

Из здания радиостанции в Банской-Бистрице вышла смуглая девушка в синем платье. Кивком головы и улыбкой ответила она на приветствие коренастого солдата, стоявшего на посту у дверей.

— Хорошо вы говорили, барышня, — осмелился сказать он, — я слушал вас.

Девушка растерянно улыбнулась, а солдат добавил с упреком в голосе:

— Вы так легко одеты, еще простудитесь.

— Ничего, — засмеялась она и посмотрела на небо. Оно было ясным, только где-то далеко за городом ветер гнал перед собой, как подпасок овец, белое облако. — Нет, дождя не будет, — бросила она, обернувшись, и поспешила на площадь.

Площадь и улицы, выходящие на нее, были переполнены; они кишели как муравейник. Повсюду было полно солдат и гражданских. Из-под массивных колес грузовиков поднимались облака пыли и оседали на оконных стеклах, заклеенных полосками бумаги. В машинах находились партизаны.

«Наверное, едут на фронт, — подумала девушка. — Кто знает, все ли вернутся. Вечером я уже буду о них говорить. Как хорошо, что нет дождя».

Она хорошо чувствовала себя среди людей. Толпа увлекла ее к Народному дому. Низко над Урпином загудел самолет.

Кто-то крикнул:

— Немцы!

Едва Мариенка услышала эти слова, как за Народным домом раздался взрыв. Задребезжали оконные стекла, на людей посыпались осколки этернита, а на асфальт легла тень самолета. Огромная капля оторвалась от него и начала падать на землю. Едва девушка успела вскочить в ближайший подъезд, как совсем близко раздался взрыв.

За первым самолетом прилетели еще три и сбросили на город несколько более легких бомб. Когда наступила тишина, девушка выбежала на улицу и увидела, что на горизонте появились истребители. Они приблизились, открыли огонь и тяжелый самолет-бомбардировщик, оставляя за собой хвост дыма, начал падать на землю.

— Сбили! — закричал какой-то солдат. Лицо его было еще бледным, но он уже улыбался. Люди жались друг к другу, как стадо испуганных овец. Бледные как смерть, они как будто прилипли к стене.

Лишь после того как кто-то закричал: «Врача! Скорее врача!», люди стали понемногу проявлять признаки жизни. Многие уже пришли в себя, перестали дрожать.

Какой-то старичок лежал на мостовой и стонал. Девушка подбежала к нему, быстро вынула из сумки белый шелковый платок и приложила его к горлу старичка. Платок стал красным. К ним подошел мужчина средних лет с портфелем в руках, и кто-то из собравшихся закричал:

— Доктор! Слава богу, доктор!

Девушка взглянула на часы и быстро пошла по улице. За ней бросился черноглазый молодой человек в вышитой рубашке.

— Мариенка! — закричал он, запыхавшись. — Мариенка, это ты? Ты не пострадала?

Девушка обернулась. Лицо ее покраснело.

— Душан! — воскликнула она в изумлении. — Откуда ты взялся?

Душан Звара крепко сжал ее руку.

— Слава богу, ты не пострадала, — сказал он. — Так, значит, это действительно ты! Я слышал тебя по радио, но не свеем был уверен…

— … что это я, Душан? — прервала его Мариенка Захарова.

Он посмотрел на нее из-под густых бровей, в уголках его рта появилась едва заметная улыбка.

— А знаешь, когда-то у тебя голос был веселее…

Мариенка вспыхнула.

— Если голос зависит от… — она хотела сказать «сердца», но слегка смутилась и сказала: — От настроения, то грустным он быть не должен.

— Что ты здесь, собственно, делаешь? — не отрывал от нее взгляда Душан. — Как ты попала на радио?

— Не поверишь, но представь себе, что с твоей помощью! — рассмеялась она. — Им нужен был женский голос для передачи, посвященной твоим партизанским стихам, и одна моя приятельница, зная, что я люблю декларировать, пригласила меня. Она там работает, в редакции. А поскольку лучше они никого не нашли, взяли диктором меня.

Они уселись на лавочку у Малого вокзала, на перроне которого стояли солдаты и штатские с чемоданчиками. На железных перилах, держа в руках лопаты, сидели чиновники. Они отправлялись рыть окопы.

— Знаешь, Душан, я ушла из дому, — начала Мариенка. — Да, серьезно. Здесь у меня живет тетка… — Со стороны Урпина подул холодный осенний ветер, швырнув в Душана и Мариенку пригоршню сухих листьев. Мариенка рассеянно разорвала на две части желтый лист клена и, устремив на него взгляд, как будто читая, продолжала: — Дома я уже не могла больше выдержать, все мне опротивело. Знаешь, отец… — Она в отчаянии махнула рукой. — Нет, ты этого не можешь себе представить. И все вокруг него, боже мой, Эрвин, Пуцик… Как тебе рассказать? — вздохнула она. — Кругом такой мрак, притворство…

Опустив глаза, она вспоминала танцевальный праздник. Тогда решилась ее судьба! После стольких лет она снова увидела Янко. Он отнесся к ней как к совсем чужой. Она думала, что давно уже избавилась от его очарования, что он ей совсем безразличен. Но когда снова его увидела, какая-то сила сковала ее. Даже холодные слова Янко, сопровождаемые иронической улыбкой, не оттолкнули ее от него. Она почувствовала в нем и в тех партизанах, которые танцевали на кругу, невероятную силу. Да, силу, которая изменит ее жизнь. Как — этого она не знала. Почувствовала только, что, подобно лавине в горах, что-то низвергается, сметая все на своем пути. Но дышать ей стало легче.

Она посмотрела на Душана и, понизив голос, снова заговорила:

— Отец принуждал меня выйти замуж за одного… гардиста. Невероятно! Больше я уже не могла терпеть и ушла. Взяла чемоданчик и, когда отца не было дома, отправила тете телеграмму и приехала в Бистрицу… Смешная история, — засмеялась она, — правда?

Душан покачал головой:

— Нет, Мариенка, это вовсе не смешно. Я очень рад, что ты так поступила. Знаешь, я верил, что ты не такая, как твой брат.

— Эрвин? — поправила она растрепавшиеся волосы. — Ведь ты с ним хорошо знаком. А знаешь, что самое страшное? Он не верит в людей.

Душан рассмеялся:

— Он верит только в свою гениальность… А где Эрвин, дома?

Мариенка кивнула головой. Из кинотеатра напротив выходили люди. Над дверями висел большой пестрый плакат: белокурая девушка в форме солдата Красной Армии бросает гранату в немецкий танк.

— Я видела этот фильм, Душан, — кивнула она головой на плакат. — Замечательные люди эти русские. Это был первый русский фильм, который я смотрела. Ты и представить себе не можешь, какое влияние оказала на меня Бистрица. Этот энтузиазм, эта потрясающая атмосфера!.. Вчера на радиостанцию приходил один русский партизан, разговаривал с нами…

О многом еще хотелось ей рассказать Душану. Она хотела объяснить, как старается доказать, что она совсем иная, не такая, как ее отец. Когда вчера она читала перед микрофоном сообщения о зверствах гитлеровских солдат, то живо представляла себе, как люди ее слушают. Она понимала, что разжигает в сердцах слушателей справедливый, святой гнев. Нечто подобное она чувствовала тогда, когда играла в Погорелой в пьесе, автором которой был как раз Душан. Уже тогда она всю себя отдала зрителям и была счастлива, что живет не только для себя.

Мариенка растерянно улыбнулась:

— Возможно, тебе покажется смешным, Душан, но я думаю, что все это освободит и меня.

Душан посмотрел на часы: шесть. Он должен идти, у него совещание в редакции.

Около Народного дома они остановились.

— Здесь я работаю, — показал он взглядом на многоэтажное здание. — Что, если нам в воскресенье вечером…

Мариенка совсем забыла, что в это время должна быть на службе, и быстро проговорила:

— Хорошо, мы можем встретиться здесь… Знаешь что, Душан? Слышал ты что-нибудь о фронтовом театре?

— Слышал. Ведь это я должен был подобрать актеров.

— Смотри-ка, это же замечательно! А я ломаю голову, как бы туда попасть. Ты ведь мне поможешь?

Душан кивнул, но ему сразу же стало не по себе от своего обещания. В прифронтовой полосе небезопасно. Как он об этом не подумал! Но Мариенка была так воодушевлена этой идеей, что он не решился ее отговаривать.

— Значит, в воскресенье, в шесть, здесь, — сказал он на прощание. Потом он еще долго смотрел на нее через разбитое окно верхнего этажа.

Оставшись одна, Мариенка принялась размышлять о неожиданной встрече, обо всем сегодняшнем дне, который показался ей необычайным.

Вырвавшись из домашней среды и начав работу на радио, она почувствовала, что будущее представляется ей каким-то светлым. Сегодня после встречи с Душаном ею еще больше овладело теплое и радостное чувство. Радовала предстоящая встреча, радовало, что Душан будет рассказывать ей о новой жизни, о России, о русских людях, об их литературе. Ведь он так много читал!

Погруженная в свои мысли, девушка прошла мимо цветочного магазина. В голове ее вдруг мелькнула мысль: вчера у нее впервые в жизни была зарплата. Она повернулась и вошла в магазин.

Две пожилые дамы за прилавком покачивали головою и улыбались, пока она выбирала двенадцать чудесных темно-красных роз. Они не могли понять, как в теперешнее беспокойное время кто-то может покупать цветы.

Мариенка шла по улице с букетом в руках и улыбалась. Она поставит розы в вазу, и вся комната будет благоухать.

У тротуара остановился тяжелый грузовик. Из кабины выскочила девушка с густыми светлыми бровями и вздернутым носом. На ней была военная гимнастерка, и девушка очень походила на героиню с киноплаката, только была чуть моложе. На голове ее была шапка с красной звездой.

Девушка подошла к Мариенке и с русским акцентом спросила, эта ли дорога на Детву. Мариенка показала ей направление и долго смотрела на молодую партизанку с любовью и даже завистью.

«Из каких дальних краев пришла она, чтобы сражаться за нас! Это настоящая героиня!» Мариенке очень хотелось обнять девушку. Сама того не ожидая, она вдруг протянула ей руку с букетом роз.

— Это в знак благодарности русской от словачки, — прошептала она взволнованно.

Русская поняла, поцеловала ее в щеку, потом крепко пожала руку и спросила, как ее зовут.

— Мария Захарова, — ответила Мариенка.

В глазах партизанки появились слезы.

— Мария, Маруся — так звали мою маму, — сказала она по-русски. — Ее убили немцы. — Она оглянулась на партизан, которые нетерпеливо звали ее из грузовика, а потом еще раз сжала руку Мариенке и сказала: — Меня зовут Наташа, не забудете?

Повернулась и скрылась в кабине. Помахала ей через окошко и улыбнулась.

Мариенка отправилась домой. У ратуши собрались люди. Пять партизан с автоматами конвоировали группу пленных эсэсовцев. Немцы бросали на людей злобные взгляды.

Потом по Дольной улице с шумом проехали грузовики, они везли людей на фронт.

3

За кладбищем у вербы стояли на посту два партизана. Остальные ребята из группы Имро лежали в высокой траве. Одни старательно жевали домашний хлеб, другие пересчитывали гранаты, разложив их рядом с собой, третьи спокойно курили.

Имро Поляк снял тяжелые солдатские башмаки и опустил ноги в воду ручья, однако долго их там не держал, ведь солнце давно село за холм и жары не было. Имро немного попрыгал босиком по меже, уселся на клевер и принялся обуваться.

Услыхав шум автомобиля, донесшийся с той стороны ручья, Имро прошел по узкой пружинящей доске над водой и на углу, где деревянный забор кладбища смыкался с каменным, встретился с капитаном Хорватом, только что выскочившим из автомашины. Со лба капитана градом катил пот.

— Где командир? — закричал капитан. — Мне нужен командир!

Имро смахнул со лба непослушную прядь волос и охотно ответил:

— Командира нет. А что вы хотели?

— Как это нет?! — возмутился капитан. — Кто же здесь старший?

Имро поглядел на него искоса и усмехнулся:

— Дело у командира. Но если вы так уж хотите, то я здесь старший, я командир группы.

— Ну хорошо, — пробормотал капитан, бросив на него удивленный взгляд. — Так вот, немцы оказывают сильнейший нажим на наши части у Гиб. У них танки. Немедленно отойдите к долине, они могут быть здесь через несколько часов. Я отправляюсь вперед организовывать солдат.

Имро недоверчиво посмотрел на него. Он медленно застегнул рубашку, подтянул пояс, как бы почувствовав ответственность, которая ложится на него, потом покачал головой и пожевал губами:

— У Гиб? Так ведь это ваш участок, кто же там теперь командует?

— Поручик Сокол, ему я передал командование, — ответил капитан и нетерпеливо посмотрел на часы.

— Вы полагаетесь на Сокола, который был командиром гарды! Да разве можно? — заметил Имро раздраженным тоном.

Капитан достал из серебряного портсигара сигарету, взял ее в рот, потом вытащил, пожал плечами и сказал:

— Этого я не знаю. Он офицер, проходил службу нормально. Гардист, говорите?

Имро вспомнил слова Янко Приесола: в споры с офицерами не вступать. Только покрасневшее лицо выдавало его гнев. Он уже хотел было насмешливо спросить Хорвата, почему тот не перешел к немцам, раз уж он оставил свой участок фронта, но только махнул рукой.

Медленно повернувшись, Имро направился было к партизанам, но капитан еще раз подчеркнул, что надо отойти к долине.

Имро лукаво улыбнулся:

— Не бойтесь. Мы сумеем защитить вас и отсюда. — Увидев удивленное выражение лица капитана, он добавил серьезным тоном: — Мы получили приказ держаться во что бы то ни стало.

— С вами бесполезно разговаривать! — рассердился капитан.

И когда Имро в ответ на эти слова согласно кивнул головой, капитан повернулся на каблуках и бросился вверх по холму к машине.

Прибежал Йожко Пятка и, с трудом переводя дыхание, произнес:

— Немцы! Идут танки! На мосту, солдаты говорили…

Не дожидаясь ответа Имро, он бросился к кладбищу.

У развесистой липы он столкнулся с Милкой Пучиковой. Сердце его бешено колотилось, и он чуть было не взревел, увидев веселое выражение ее лица, на котором не было и тени страха.

— Возвращайся быстро, немцы идут! — только и сказал он, пытаясь придержать ее велосипед.

Милка вырвалась и закричала:

— Как раз поэтому я и иду к Имро, мы их видели с башни на шоссе!

Оставшись один, Пятка почувствовал страх. Убежать он не может, его по меньшей мере высмеют. Но он ведь может лишиться жизни. На кой черт придумали это восстание?

Ход его мыслей нарушили три партизана, появившиеся из-за угла. Он встретил их словами:

— Немцы идут с танками!

Вверх по дороге бежали солдаты. Маленький, худой солдат с выпученными глазами, который бежал первым, закричал, едва увидев, партизан:

— Немцы!

Другой, задыхаясь и хрипя, вопил:

— Офицеры разбежались!

Имро понимал, что сейчас все зависит от него. Немцы, наверное, хотят захватить дорогу через горы. Он подбежал было к Феро Юрашу, хотел с ним посоветоваться, но Феро только злорадно ухмыльнулся:

— Приказывай, ты командир!

Слезы навернулись на глаза Имро, так он разозлился. Им овладело чувство бессилия.

— Ну ладно! — ответил он. — Возьми с собой четверых ребят, Спишиака с тяжелым пулеметом и двигай вон туда, — он показал на овражек у ручья, намного ниже дороги. — Танки танками, а пехоту не пускать.

Феро Юраш удивился. Зачем он посылает его туда? Самая удобная позиция была бы на вершине холма. Оттуда лучше стрелять. Он хотел было возразить и высмеять командира, но в душе его разгорелась ненависть. Пусть в штабе увидят, что Имро, которого они назначили на эту должность, ничего не понимает в военном деле. Пусть там схватятся за голову. Он не будет возражать, выполнит приказ Имро, хотя это явная глупость. Именно потому, что это глупость. Потом будет достаточно времени упрекать Имро за то, что он дает дурацкие приказы. Дела он этим не испортит, разве что немцы отважатся идти к Погорелой. Да они вернутся с полдороги, увидев, что их встречают стрельбой.

Имро заметил Грнчиара, разбиравшего легкий пулемет. Справа шла полевая дорога к трем Дубравкам. В каких-нибудь пятистах шагах от них у дороги росли кусты. Это было самое удобное место для того, чтобы нанести удар по неприятелю врасплох. Имро подошел к Грвчиару и приказал ему взять пятерых человек и залечь там.

— Только поскорей, через несколько минут здесь могут быть немецкие машины.

— Ладно, идем, идем, — ответил Грнчиар.

Грнчиар был вспыльчив, приказы его всегда раздражали. Он был уверен, что партизан может все делать по своему усмотрению, как ему заблагорассудится. Поэтому он лениво встал и не спеша начал собирать людей.

«Достаточно будет пройти половину указанного расстояния, вон до тех скал, — подумал он. — Кто такой Имро Поляк, чтобы посылать меня в кусты?»

Пришел еще один связной — Юрко Врбенский. Он доложил Имро, что с башни видно, как через мост идут два танка, а за ними грузовые машины.

Имро сжал зубы: как он с сорока ребятами справится с двумя танками? Но он должен, должен выдержать!

Он вздрогнул, услыхав со стороны Вага взрыв страшной силы, и сразу же понял: это наши взорвали мост. Наверное, пропустили танки и взорвали мост.

Имро оглянулся и увидел, как по дороге от села шагает старый Пашко с ружьем на плече.

— Отец! — закричал Имро (даже после того как умерла его жена Ганка, дочь Пашко, Имро называл старика отцом). — И вы тоже хотите с нами?

— А как же? — сплюнул Пашко. — Ведь почти весь комитет смылся в долину… — Он остановился и глубоко вздохнул, потом заворчал: — Неужели же я буду ждать, пока немцы подожгут мой дом? Пойду я сам на них. Ведь не для немца я гумно поправлял.

Приход Пашко обрадовал Имро, придал ему храбрости. Если уж и старики идут на помощь, то он должен как следует постараться, ведь в его руках судьба всей Погорелой.

Стрельба со стороны Вага все приближалась. Имро увидел повыше моста пламя. Наверное, горит танк. Он перевел дух и побежал по дороге. После короткой паузы, которая показалась Имро страшно длинной, снова застрекотал пулемет.

На дороге зачернел танк. Пыль стояла столбом. Второй танк мчался по полевой дороге, и Имро в бессилии скрипнул зубами. Что у него есть против танков? Грнчиар потащился было, но так и не дошел до места. Шесть человек лежат в открытом поле.

Ну и упрямец этот Грнчиар! Имро дал ему приказ поспешить, а он едва переваливался с ноги на ногу. Танк выскочил из-за холма и застал их врасплох посреди дороги.

Они бросились на землю, и первая же пуля попала Грнчиару в руку. Он вскрикнул от боли, помянул всех святых. Танк сразу же свернул и прямо через поле направился к главному шоссе.

«Возвращается, заблудился, — прошептал Грнчиар и почувствовал, как сильно бьется его сердце. — Повезло же мне. Он бы нас скосил всех до одного. И все это из-за меня. Больше никогда…»

Второй танк приближался тем временем к группе Феро. Башня с пулеметом медленно повернулась, и перед самым носом Феро взвились фонтанчики пыли. Партизан, лежавший рядом с ним, вскрикнул.

Увидев окровавленное лицо товарища, Феро снял предохранители с гранат и пополз к овражку навстречу танку. Кровь стучала в висках, он тяжело дышал. В его голове лихорадочно кружили мысли: они в ловушке. Надо было ему идти на холм. Там бы им с тяжелым пулеметом ничего не было, а здесь, в этой проклятой дыре… А тот, быть может, уже умирает.

По другую сторону дороги замаячила высокая, плечистая фигура и скрылась за грудой камней.

— Федя! — вырвалось у Феро.

Со стороны кладбища открыли огонь партизаны. Танк свернул к левому краю дороги и увеличил скорость. Вслед за другим танком он возвращался к Вагу.

В висках у Феро бешено пульсировала кровь. Он должен искупить то, что натворил. Должен! Сейчас же! Он вскочил со связкой гранат. Пуля попала ему в плечо, но гранаты он все же успел швырнуть.

— Ложись! — закричал ему Федя и бросился прямо к танку.

Феро Юраш услышал лишь два раскатистых взрыва и потерял сознание.

Танк завертелся, словно раненый зверь, загромыхали стальные гусеницы. Мотор еще ревел, но металлическое чудовище уже не двигалось.

Высунувшись из окопа, Имро увидел, что в трех шагах от танка неподвижно лежит Федя. Из люка выскочили два немца. Имро быстро выпрямился и дал по ним яростную очередь из автомата. Один из них сразу же свалился, его шлем отлетел далеко в сторону, другой, прихрамывая, побежал по направлению к кладбищу. В руке он держал револьвер. Имро направил автомат в его сторону, но со стороны кладбища раздался выстрел, и немец рухнул в канаву.

— Классно! Прямо в голову! — закричал Имро и улыбнулся. Он вспомнил, что у кладбищенского входа расположился старый Пашко.

Со стороны Вага гремели выстрелы. Там еще шел бой. Имро подбежал к Феде. У того была прострелена грудь, его рубаха покраснела от крови.

— Ничего, — хрипло прошептал он и слабо пожал руку Имро. — Возьми, — показал он рукой на маленький медальон на шее, с трудом расстегнул цепочку и протянул его Имро. Лицо его сморщилось, он застонал, дыхание стало прерывистым. Левая его рука судорожно хватала стебли травы, а потом, как будто боль вдруг ослабла, повисла как плеть. Имро расстегнул его рубашку, но Федя уже не дышал.

У Имро на глазах выступили слезы. Он снял с головы шапку и крепко поцеловал медальон, потом открыл его. Из него выпала круглая бумажка: с одной стороны был маленький портрет Ленина, вырезанный из газеты, с другой — фотография старушки, поразительно похожей на Федю.

Имро вложил оба склеенных портрета обратно в медальон, закрыл его и громко прошептал:

— Ленин и мать Феди!

Горький комок встал в горле. Он сильно сжал еще теплую руку Феди и прижался к ней горячим лбом.

4

Над горной кручей остановился кабан. Его лапы утопали во мху, а из поседевшей шерсти сверкали маленькие, налитые кровью глаза. Его пожелтевшие клыки были затуплены. Это было результатом тех ожесточенных боев, которые ему в молодости навязывал закон леса. Сколько сил он должен был потратить, сколько проявить храбрости, прежде чем стать таким, которого все боялись!

Кабан стоял неподвижно, как будто вырезанный из бука, поросшего лишайником. Столь же неподвижным был взгляд его глаз, только мокрый, блестящий пятачок зверя слегка вздрагивал и ходил из стороны в сторону. Кабан втягивал расширенными ноздрями воздух и прислушивался.

Утреннее солнце еще не поднялось над горами, только скалы на Солисках залил туманный, молочный свет. Над лиственницами пролетела сова, возвращаясь с ночной охоты. Шорох ее усталых крыльев не обеспокоил кабана. Старый кабан хорошо отличал звуки леса от других — подозрительных и опасных.

Вдруг послышался какой-то шорох, и из-за елей между двумя буками с красноватыми листьями показалась человеческая фигура. Кабан подпрыгнул, будто его ранили, засопел, бросился в чащу, и только хрюканье и треск веток раздались оттуда.

Человек вышел из-за стволов. Это был юноша в зеленом плаще, с голубым беретом на голове. Он вытащил из кармана бутылочку и приложил ее ко рту, потом оперся о толстый ствол ели и чуть хриплым голосом продекламировал:

Я последний отпрыск прогнившего рода, в облаках пламенеющий прут, человек и нечеловек, меня инстинкты жгут. Песнь о себе буду кровью писать, а на всех остальных я хотел чихать.

Молодой человек в плаще и в самом деле дважды чихнул. Потом достал из кармана блокнот, быстро нацарапал эти слова, нацарапал так, что прочесть их было невозможно, разборчивой была лишь подпись: «Эрвин Захар».

Эрвин зевнул. Он спал только три часа на мокрых листьях, под открытым небом, но спал как убитый, хотя все время моросил дождь.

Он принялся размышлять, хорошо ли сделал, убежав из Погорелой, узнав от Йожко Пятки, что немцы прорвались на шоссе и их танки приближаются к селу. Ну да что там ломать голову! Из Погорелой удрала в долину половина жителей, если не больше.

Его тяжелые башмаки промокли от утренней росы, он дрожал от холода. Чтобы согреться, он немного попрыгал, а потом пробежал вверх по склону.

«Политика, искусство — все это очковтирательство! — подумал он, остановившись у самой вершины в малиннике, откуда широкая тропинка вела к маленькой долине, где два года назад он вытащил из ручья полукилограммовую форель. — Инстинкт — вот что самое главное. Теперь, например, я испытываю чувство холода, поэтому я и пробежался. Какая здесь политика? Чушь! Значит, и все восстание — это дело инстинкта людей, а не убежденности, это видно на каждом шагу».

Едва над горами появился диск солнца, как в долине начали мычать коровы и ржать лошади. Потом раздался плач детей, прерываемый собачьим лаем и визгом поросят. Эрвин спустился вниз и подошел к целому каравану возов с перинами, мешками и ящиками. Женщины доили коров. Старая Грилусова ходила с подойником среди людей, без конца чихала и предлагала молоко по десять крон за литр.

— Мы жизнь спасаем, имущество внизу побросали, а она о деньгах! — возмутилась какая-то женщина. — Да еще продает втридорога, — добавила она сердито.

Грилусова показала ей язык, топнула ногой и снова принялась предлагать молоко.

На одеяле, похожем на шкуру леопарда, господа играли в преферанс. Доктор Главач выигрывал, это было видно по его лицу. Вчерашний страх перед немцами, проведенная в мучениях и холоде ночь, мрачные перспективы на будущее — все это исчезло из его души, а сердце ликовало от выигрыша.

Газдик, укутанный до подмышек в серое шерстяное одеяло, с бараньей шапкой на голове, был несколько грустнее. Независимо от того, шла к нему карта или нет, он беспрестанно думал о своей жене, о своем саде, доме.

Третьим партнером был Густо Блашкович. Он относился довольно безразлично и к картам, и к событиям. Под вечер к нему пришел доктор и сказал, что немцы движутся на Погорелую и что он должен немедленно сесть в коляску и мчаться в горы; жену, дескать, можно оставить дома, женщинам ничего не угрожает. Блашкович привык делать то, что ему говорили другие. Обычно он лишь спрашивал, что считает по этому поводу Ондрей Захар. Но теперь он не задал доктору даже этого вопроса.

Нотариус Шлоссер не принимал участия в игре. Оп дрожал всем телом не столько от холода, сколько от страха, и беспрестанно смотрел вниз, не покажется ли немецкий танк. Только он не оставил жену в Погорелой, взял ее с собой. Он осторожно достал из кармана пальто какую-то коробочку и тайком, чтобы никто не видел, открыл ее.

«Может, хоть это спасет меня», — утешал он себя, лаская взглядом Железный крест, который получил во время первой мировой войны. Ведь у него, в конце концов, немецкая фамилия, да и немецкий язык он знает довольно хорошо, так что ему нечего бояться, даже если он и состоит членом этого несчастного революционного комитета. Нет, не так представлял себе он восстание. Думал, что гладко и безболезненно будет восстановлена Чехословацкая республика, а его за заслуги сделают окружным начальником.

За карточной игрой наблюдал еще один член местного революционного комитета — Йозеф Пудляк, сидевший рядом с женой нотариуса. Он тоже был перепуган и с трудом глотал горькие слюни. Когда капитан Хорват вчера сообщил ему, что идут немцы, он вначале хотел посоветоваться с Янко Приесолом, но, не найдя его в Погорелой, сказал Газухе, что идет уговаривать людей вернуться, а сам отправился в горы. Мысль, что Захар остался в селе и поможет ему или спрячет от немцев, придала ему немного смелости, и он действительно не раз уже сказал картежникам и еще двум женщинам, околачивавшимся вокруг них, что пришло время возвращаться по домам.

Картежники были против этого: пусть уж лучше их медведи разорвут, чем немцы расстреляют. Одна из женщин согласилась: ведь дома у нее свиньи остались без присмотра, и, хотя вечером она и засыпала им в корыто отрубей с картошкой на три дня, они могут передохнуть от жажды.

Когда Эрвин подсел к нему, Пудляк принялся его упрекать:

— Почему вы не отправились в Бистрицу? Барышня Мариенка работает на радио. Вы тоже могли там понадобиться.

— Оставьте меня в покое, пан бухгалтер, — проворчал Эрвин, — я не трус. На вашем месте я бы здесь не торчал. Я, как свободный индивидуум, предпочитаю наблюдать со стороны. Когда-нибудь я напишу книгу. Может быть, я назову ее «Инстинкты и восстание», может быть, найду более лирическое название.

Раздав карты, Газдик покосился на доктора и вздохнул:

— Не надо было нам играть с огнем, господа, не надо. Нужно было подождать, пока фронт приблизится.

Доктор растерянно молчал, а Блашкович раскашлялся. Потом доктор произнес с отчаянием:

— Что, если нам послать кого-нибудь в Погорелую? Ведь может быть, что немцев-то там и нет.

Пудляк вызвался пойти к леснику и послать его на разведку. Он встал и сделал несколько нерешительных шагов, но между людьми уже пронесся слух, что партизаны отразили натиск немцев, хотя многие из них при этом пали, и что в селе никого нет.

Большинство стали собираться. Запрягли лошадей, волов, усадили на перины детей, привязали к телегам коров. Наконец все решили: пойдем по домам, будь что будет.

Через полчаса караван потянулся вниз по долине, как будто началось новое переселение народов. С предпоследнего воза, в который был запряжен хромой Сивко, жалостно хрюкал поросенок и очень нахально гоготал гусь. Длинную вереницу повозок, скота и людей замыкали две коляски: Блашковича, в которой кроме Густо Блашковича ехали врач и нотариус с супругой, и Линцени с Эрвином Захаром, Газдиком и Пудляком. Обе коляски задержались на несколько минут перед сторожкой лесника. Эрвин с Пудляком, врачом и лесником отнесли в нее какие-то мешки и чемоданы. Газдик с блаженной улыбкой на лице констатировал:

— Так-так, по крайней мере будут у нас запасы, если придется нам во второй раз…

Жена лесника принесла им большой, расписанный цветами горшок с сывороткой и кувшин воды. Когда они ехали вниз по долине, развалилось заднее колесо повозки Блашковича. Пришлось остановиться, и оба кучера целый час стучали молотками по шине. Потом медленно и осторожно отправились дальше. Передние возы уже въехали и село, а обе повозки находились только в начале долины. Когда они добрались до последнего поворота в трех километрах от Погорелой, послышалась стрельба. Кучера натянули вожжи, а Газдик громко простонал:

— Боже мой, ведь там бой!

Доктор, сохраняя присутствие духа, посоветовал немного подождать. Ему показалось, что по дороге к долине приближается какой-то человек. На всякий случай он попросил Пудляка, чтобы тот держал револьвер наготове.

— Только один идет. Подождем его, узнаем, что происходит, — сказал Пудляк, уставившись вдаль.

— Кто это может быть? — пропищала жена нотариуса, принимая уже в третий раз за день какие-то капли на кусочке сахара, о которых говорила, что они от нервов.

— Да ведь это Ондрейка! — воскликнул доктор Главач, посмотрев в полевой бинокль.

И действительно, через пять минут к ним подбежал запыхавшийся староста. Лицо его вспотело, он вытер лоб носовым платком, закрутил вверх седые гусарские усы и вежливо поклонился.

— Я пришел к вам, господа, сказать, чтобы вы не боялись, — обратился он к доктору, который спросил его, что это за стрельба.

Ондрейка махнул рукой:

— Это хоронили какого-то русского, партизана, вот и стреляли на кладбище в воздух, как будто он был генералом. — Он нагнулся к нотариусу и тихо добавил: — А если бы там были и немцы, все равно вам нечего бояться.

Доктор предложил ему место, и, когда Ондрейка забрался в повозку Блашковича, кучер тронул лошадей.

— Послушайте, пан доктор, — начал Ондрейка, хитро улыбаясь, — я уже давно хотел вас кое о чем попросить… Беньо угрожал мне и Соколу. А Сокол, как вы изволите знать, находится ведь в числе повстанцев. Я уже старый козел, да и не офицер, так что я не мог…

Доктор предложил ему сигарету, поднес огня. Ондрейка продолжал:

— Говорят, что рука руку моет. Если бы вы, господа, заступились за меня перед теми, — он сделал жест правой рукой и поднял голову вверх, — я бы за вас всегда, знаете… Теперь уже каждый знает, что немцы так просто не уйдут, еще будут и у нас. Ведь, между нами, господа, — добавил он шепотом, — вы же не коммунисты…

Лицо Шлоссера прояснилось. Он даже не заметил, что мимо их повозки прошла группа партизан, которых доктор и Блашкович учтиво приветствовали. Шлоссер потер ладони и бросил на Ондрейку короткий взгляд.

— Что вы, пан староста! — титуловал он его по-старому. — Как вы можете нас подозревать? Мы ведь понимаем друг друга. Само собой разумеется, — он надул губы, — что ничего вам не будет.

— Тогда — и вам, — самоуверенным тоном успокоил его Ондрейка, и его черные, колючие глаза заблестели. Однако, увидев у первых домов новых партизан, он сразу же осекся. Уже тише и в то же время сокрушенно добавил: — Хочу дать вам пятьсот крон на партизан…

Когда они остановились перед коттеджем, доктор Главач, шаря по всем карманам в поисках ключа от ворот, подумал:

«Противно, что я, убежденный чехословак, должен вступать в союз с глинковцами, ну да… чем черт не шутит».

5

Люди в Липтове, окруженном густыми лесами, готовились к ожесточенной партизанской, войне, но, когда вместо нее протянулись длинные нити сплошных фронтов, легче воевать оказалось гитлеровским войскам.

Отражая натиск до зубов вооруженных дивизий и специальных корпусов, необходимо было укрепить слабые места фронтов и закрыть дорогу в горы.

Когда партизаны отряда «За освобождение» получили приказ удержать траншеи любой ценой, чтобы немцы не прорвались к Бистрице, они уже овладели основами военного дела. Грнчиар знал, что автомат, если он лает издалека, наделает больше шума, чем вреда, и что лучше двигаться к недалеко расположенному пулемету перебежками, чем лежать на одном месте. Грнчиар знал также, что танк опасен, если от него убегаешь, и что та пуля, которая свистит, не убивает.

— Тряпка вшивая, — пробормотал Грнчиар, тщательно ощупав каску, которую только вчера получил, — все-таки прострелили! — Он с большим трудом повернулся между двумя глиняными стенами, вытащил ногу из мутной, желтоватой воды, слегка отжал брюки, а нотой как-то неестественно весело взглянул на Имро Поляка, усердно вычерпывавшего каской воду из окопа. Грнчиар осмотрел каску, затем надел ее на голову и усмехнулся: — А я-то думаю, что это течет мне за воротник? Оказывается, в каске дырища. Черт бы ее взял! Это когда я навозную жижу выливал… — показал он рукой и тут, увидев ногу мертвого немца, свешивающуюся в траншею, с отвращением сплюнул: — Пришлось мне его как свинью! Да, — проворчал он себе под нос, — сам виноват, не поднял руки вверх!

Имро позволил себе небольшую передышку. Теперь вода доходила ему только до щиколоток, а час назад поднималась выше колей.

Наблюдательный пункт и окоп командира отряда были отрезаны от них целые десять часов. Их держали под прицелом немецкие минометы. После полуночи, когда боа утих, хлынул дождь. Лило как из ведра, и партизаны стояли по колено в холодной воде.

— Это ты хорошо сделал, — подтолкнул Поляка Грнчиар, — а то бы мы утонули здесь, как мыши. Сейчас-то ты командовал лучше, чем тогда, у кладбища.

Имро покраснел. Хотел было обругать его, но сдержался: он прав, вначале у него это и в самом деле не получалось. Ну да нужда научит человека.

— Ребята, почерпайте-ка еще! — крикнул он и, повернувшись к Грнчиару, добавил: — Послушай, ты как-нибудь убрал бы этого мертвого… Начнет вонять…

— Пусть воняет, — усмехнулся Грнчиар, — по крайней мере защитит меня, бестия. Позади него и встать можно.

Тучи начали расходиться, и из-за них выглянуло осеннее солнце. Его первые лучи упали на переднюю стенку окопов, протянувшихся по широкой каменистой долине u густому сосновому лесу в форме большой подковы, то тут, то там ломавшейся под острым углом. Часть окопов в лесу занимали партизаны отряда «За освобождение», другую удерживали солдаты. В каких-нибудь трехстах метрах от повстанцев окопались немцы.

«Слава богу, что дождь кончился», — подумал Грнчиар. Он оперся о сырую стену и сразу же задремал, почувствовав невероятную усталость. Ведь всю эту ночь он не сомкнул глаз. Немцы не давали покоя, атаковали, и примерно тридцать их солдат ворвались в окопы. Стрелять было нельзя, поэтому ребята встретили врага штыками. Многие об этом давно уже мечтали, в том числе и Грнчиар. Наконец-то с врагом можно было схватиться врукопашную.

Грнчиар дрался как лев. Ни о чем он тогда не думал, только шарил вокруг руками, а когда в темноте натолкнулся на парня, который прокричал «Кто ты?», резко оттолкнул его, раздосадованный тем, что схватил не врага, а своего. Иногда он слышал чужой голос «Herrgott» [14], иногда крик «Verflucht» [15], или в ответ на «Кто ты?» «Was? Was»? [16] и каждый раз колол штыком.

Над Грнчиаром просвистела одинокая пуля. Он встрепенулся, стряхнул с себя дремоту. Вспомнил, сколько эсэсовцев уложили они ночью, и пожал плечами: так им и надо. Эх, если бы ему еще попали под руку этот усатый судебный исполнитель и гардисты, которые в прошлом году забрали у него корову со звездочкой на лбу, он бы с ними рассчитался.

Вот сражается он, как и положено партизану, но не будут ли на Ораве снова хозяйничать эти же самые гардисты? Конечно, будут, ведь так всегда бывает: мужики кровь проливают, а господа брюхо отращивают. Впрочем, хорошо уже и то, что он может сейчас мстить, бить немцев. Только вот если бы и гардисты попали ему под руку!

Грнчиар мало разбирался в том, что подхватило его, как сухую ветку, а будущее представлялось ему в серых, печальных красках, как безотрадный дождливый день в конце октября.

Засыпанный ход, который вел в штаб, и наблюдательный пункт снова откопали. Первым через него прошел Йожко Пятка. Увидев Грнчиара, он кивнул ему головой:

— Тебя вызывает штаб. — И, хлопнув его ладонью по спине, сказал с радостной улыбкой: — Медаль получим, друг, медаль.

Грнчиар сплюнул:

— Ты — и медаль? Ах ты, тряпка вшивая!

Он долго качал головой, ведь Пятку-то он знал хорошо. Когда ночью немцы ворвались в окопы, Пятка куда то исчез. Грнчиар не знал, что Пятка оказался в окопах у солдат.

Это были решающие для Йожко Пятки моменты. Большинство солдат побросали ружья, некоторые разбежались. За вывороченным деревом недалеко от Йожко Пятки залегли трое немцев. Взорвалась первая граната, и четыре солдата начали карабкаться вверх по скользкой стенке. Испугались.

Пятка помрачнел. Четверо испугались троих, ну не смешно ли? А сам-то он? Ведь когда началась стрельба по Погорелой, он только кричал, что немцы идут. Неужели он был таким же смешным, как и эти?

Над окопами свистели пули, и тогда кто-то направил луч карманного фонаря на Пятку. Солдаты вскрикнули от радости:

— Партизан!

Пятка почувствовал в их голосе отчаяние и в то же время надежду.

— Что делать? Скажи! — схватил его за руку пониже локтя коренастый солдат, и тогда в Пятке взыграла кровь: в нем видят спасение.

За ним разорвалась граната, выскочить из окопов было невозможно: из-за скалы показалась какая-то фигура с автоматом в руках.

Пятка на миг оцепенел. Поток испуганных людей прижал его к стене. В темноте замаячили и попрыгали в окопы новые фигуры. Пятка выстрелил в немца, оттолкнул двух солдат и закричал во все горло:

— Вперед! В штыки!

Стремительный поток людей на миг остановился, а потом, как будто слова Пятки влили в неге новую силу, хлынул туда, где в окопы прыгали эсэсовцы. Парни рассвирепели и штыковой атакой отразили неприятеля.

— Вот это был бы командир! — похлопал его тогда по плечу пожилой солдат, а Йожко Пятка стоял среди них гордый и уверенный в себе, стоял неподвижно, как будто был вытесан из скалы.

Теперь он удивился: почему Грнчиар ничего не знает об этом, хотя уже и в штабе о нем стало известно? Балда!

Грнчиар прибежал в окоп командира. Из-за бруствера показался Янко. Стоя спиной к Грнчиару, он говорил кому-то в окопе:

— Ну хорошо, я, стало быть, не пойду. Не знаю даже, как быть… — Увидев Грнчиара, он сказал ему: — Два человека из ваших должны сразу же отправиться на разведку. Пусть Имро назначит. Нам нужен «язык». Поторапливайся!

У Грнчиара загорелись глаза.

— Я пойду! — закричал он, но Янко улыбнулся в ответ:

— Это не так просто. Я сам хотел…

Через три минуты Грнчиар говорил Поляку:

— Ты должен послать меня в разведку. Я не буду мокнуть здесь, в этой навозной жиже.

— Ну хорошо, — ответил ему Имро, — пойдешь со мной.

В разговор вмешался Феро Юраш:

— Нет, Имро, ты нужен здесь, я пойду с Грнчиаром.

Имро чихнул и выругался. Под его ногами захлюпала вода. Грнчиар поднял брови, и на его грубом лице заиграла лукавая улыбка:

— Посмотрите-ка на Феро! Сразу тут как тут! Совесть его, что ли, мучает? Недавно он выпил и принялся бить себя в грудь, что, дескать, он негодяй, что тогда, у кладбища, хотел подставить Имро ногу. Нарочно, дескать, не сказал, что приказ его глупый.

Имро посмотрел на него испытующе и согласился.

Они вышли из окопов и поползли между муравейником и вывороченными деревьями. Грнчиар впереди, а Феро за ним. Над их головами просвистела пуля, пущенная вслепую из расположенных неподалеку немецких окопов. Они прижались к земле и затаили дыхание. Потом продолжали свой путь вдоль канавы, а когда что-то зашуршало в сосняке, замерли без движения между колючими кустами ежевики.

— Идут, — прошептал Грнчиар и почувствовал, как сильно забилось сердце.

— Подожди, подожди, — схватил его за руку Феро, когда из-за сосняка показался первый немец.

Он шел пригнувшись, осторожно. У высокой ели он выпрямился, казалось принюхиваясь. На его веснушчатое, худое лицо падала тень, а взгляд голубых глаз устремился в том направлении, где притаились партизаны. Потом немец обернулся и тихо свистнул.

— Видишь, — шепнул Феро Грнчиару, когда за первым немцем показались еще четверо с автоматами в руках. — Надо сидеть тихо, много их.

— Тряпье вшивое! — прошипел Грнчиар, не разжимая губ. У него уже чесался указательный палец, и, не будь рядом Феро, он давно выстрелил бы.

Немцы свернули на узенькую тропинку, вытоптанную дикими зверями. Они шли согнувшись, иногда, ползли на четвереньках. Когда они исчезли из поля зрения Грнчиара, он посмотрел на Феро и почесал за ухом.

— Эх, чтоб тебе! Нам надо бы броситься на них и хватать последнего, — сверкнул он глазами, представив себе, как он схватил бы немца за шиворот.

Час спустя немцы вернулись, Феро пришлось снова укрощать Грнчиара. Много их, нужно подождать, пока останется двое. С двумя они справились бы.

— В этом направлении они ходят на разведку, — сказал он, — голову могу дать на отсечение.

— Это свинство, — заворчал Грнчиар, — я браконьерствовал на Ораве, так там, чем хуже оборачивались дела, тем веселее было. А здесь торчи, как кол в заборе, пока те двое не придут.

Они пролежали часов пять. Солнце уже заходило за горы, и ветер пригнал тучи. Пошел мелкий дождь. Феро Юраш принялся жевать размоченную корку хлеба. Грнчиар ел ежевику и ругался, что от нее голод еще сильнее. Их начала мучить жажда. Они легли на спины, открыли рты и жадно глотали редкие капли дождя, увлажнявшие язык.

— Мы должны подождать. Что скажет Светлов? — вздыхал Феро, жалея в душе, что вызвался на эту операцию. Если бы у него на совести не было того ужасного случая с Имро, вряд ли он пошел бы. Его несколько утешало то, что он искупит свою вину. — Хорошо, что мы пронюхали, где у них эта тропа, — добавил он, — ведь Светлов говорил, что это главное. Тропа… Как будто на охоте…

Потом прошел дозор из шести человек. Грнчиар сердито стукнул кулаком по животу, чтобы в нем не бурчало. Еще выдаст их голод, этого только не хватало. Почему они об этом не подумали? Могли, взять с собой по куску хлеба.

Той же самой тропой дозор вернулся, а через час, когда уже стемнело, около ели показалась щуплая фигура немецкого солдата. Он что-то забормотал себе под нос, нагнулся и принялся завязывать тяжелый армейский башмак. Он стоял так близко от обоих партизан, что Грнчиар не выдержал. Он заерзал, выскочил как ошпаренный и, прежде чем немец успел что-либо сообразить, ударил его кулаком по голове. Удар получился сильный, гулкий, ведь Грнчиар вложил в него всю свою злость и силу.

— Жив, подлюга! — засмеялся Грнчиар, с трудом переводя дыхание. — Только он у меня слегка захмелел. Хватай-ка его за ноги…

Он взял немца за руки, Феро — за ноги, и, пригнувшись, они отправились в путь. Когда лишившийся чувств солдат пришел в себя, Феро связал ему руки ремнем, а Грнчиар подтолкнул в спину автоматом.

— С нами пойдешь, гад вонючий, — прошипел он. — А ну-ка выкладывай, кто ты, офицер?

Когда немец покачал головой, еще не совсем понимая, что с ним произошло, Грнчиар пожалел, что не врезал ему посильнее. Лучше бы они захватили офицера, тот знает больше, он настоящий «язык», а с этим чего возиться?

Перед окопами они схватили «языка» за руки и втащили к партизанам.

— Это мой, — выпятил грудь Грнчиар и похлопал немца по спине, как собственного вола. — Ну как? — подмигнул он Пятке, осветившему лицо пленного карманным фонариком. — Это что-то да значит! Живой немчура…

6

«Выдержали ребята, выдержали, не сглазить бы, — повторял про себя Янко Приесол, и лицо его светилось радостью. — Немцам не удалось прорваться, потому что командиры не растерялись».

В окопах наступила тишина. Янко встал за широкий ствол сосны, поднял с земли камень и швырнул его далеко от окопов. Из кустов послышался шорох, но выстрелов не последовало. Немцев как будто и не было. В долине веял ветерок, и лес шумел, дыша глубоко, как великан, развалившийся на влажном мху.

Удалившись от окопов, Янко хорошенько потянулся, даже кости затрещали. У него было два свободных часа.

Спать ему не хотелось. Он улыбнулся: у Светлова он совсем отучился спать. После войны, говорит, выспимся.

Он направился к кусту, покрытому розоватыми ягодами шиповника. Снял грубые солдатские башмаки и затаил дыхание: из-за куста доносился храп. Янко рассердился было, но, увидев румяное лицо Йожко Пятки, улыбнулся. Пятка спал, положив голову на камень, широко открыв рот, сжимая в руках баранью шапку.

Вдруг спящий громко рассмеялся во сне. Янко наклонился над ним, взял из его рук шапку и осторожно подложил под голову парню. Пусть полежит на мягком, лучше отдохнет. Он тихонько удалился, стараясь не наступать на сухие ветки, чтобы не разбудить Пятку.

Из-за сосен показался запыхавшийся Грнчиар и закричал:

— Товарищ комиссар!

Янко погрозил ему кулаком, потом приложил палец к губам и тихо сказал:

— Тс-с! Спит человек, тише…

Грнчиар вытер широкой ладонью грязный лоб и пожал плечами. Недавно, — когда он задремал, Янко взял у него из рук автомат, а потом в штабе ругал его на чем свет стоит. А теперь кто-то храпит, а он «тс-с». Грнчиар выпалил:

— Артисты пришли к солдатам, честное слово, артисты! И одна девушка. Один там пел… А вас кто-то ищет, как его там… Из самой Бистрицы…

Они устремились к землянке, и Янко с трудом сдержал возглас удивления. Перед поваленной сосной стоял высокий смуглый молодой человек с густыми бровями, в военной форме без петлиц.

— Душан, откуда ты здесь взялся? — воскликнул Янко, и друзья обнялись. — Ну пойдем зайдем ко мне!

— Нет, я спешу, — ответил ему Душан Звара. — К тому же я тут не один. Нас посылают по двое, коммуниста и демократа, как политработников. Я знал, что ты здесь.

— Вот это неожиданность! Я слыхал, что ты сидишь в редакции, а ты, оказывается, на фронте…

Душан устремил взгляд вдаль и махнул рукой:

— Долго это не продлится, русские уже подходят.

— Далеко они пока, за Дуклей, — возразил Янко, и лицо его приняло серьезное, озабоченное выражение. — Придется нам еще потерпеть, прежде чем нас освободят.

Не время еще думать о завтрашнем дне. Надо защищать сегодняшний.

С той минуты как вспыхнуло восстание, Душан видел на каждом шагу, как оживают великие идеи, о которых он знал только из книг мудрых людей — Маркса и Ленина. Поняв живую силу этих идей, он подумал, что они оживут легко, безболезненно, подобно тому, как весной оживает природа. Поэтому и теперь, устремив на Янко восторженный взгляд, он сказал:

— Я думаю, что в зареве близкого завтрашнего дня мы не должны быть так поглощены сегодняшним.

— Нет, Душан, нет, — возразил ему Янко, намереваясь объяснить почему, но в этот момент недалеко от них взорвалась мина.

Душан вздрогнул, прижался к сосне, а Янко рассмеялся:

— Не бойся, они экономят, стреляют только по одной.

Потом Душан рассказал ему, что вместе с ними прибыла группа актеров из фронтового театра, а среди них кое-кто из знакомых Янко.

Они ушли в глубь леса, на расстояние пятнадцати минут ходьбы от окопов. В пятидесяти метрах перед ними на полянке, освещенной солнечными лучами, собрались солдаты. На холмике стояла стройная девушка в штормовке и клетчатой куртке. Ветер развевал ее черные волосы. В руках она держала бумагу и что-то читала взволнованным голосом. Душан посмотрел на Янко, взял его за руку и улыбнулся:

— Не узнаешь?

Они подошли ближе. Янко слегка покраснел и негромко воскликнул:

— Мариенка!

Ветер донес до них голос Мариенки:

— «Боец, вспомни, кто стоит перед тобой. Перед тобой злые люди, чужие люди. Они пришли, чтобы ограбить твой дом, чтобы осквернить твою мать, чтобы обесчестить твою жену, чтобы убить твоих детей. Они пришли, чтобы надругаться над твоим делом, твоими идеями, твоей любовью… Каждый из нас несет сегодня ответственность за судьбу родины… Если сегодня мы остановим их, то завтра начнем гнать… За тобою — живая Россия. Дозревают колосья нашего урожая, дышат трубы наших заводов…» — Над горами раздался гул моторов самолетов, но Мариенка продолжала читать и закончила словами: — Солдаты, это написано великим русским писателем. Но его слова относятся и к вам, так же, как и рассказ о героизме солдат под Москвой, который вы только что услышали.

На глазах у Янко выступили слезы. Рассказ о боях под Москвой он услышал на учебной базе. Ему припомнились лица знакомых советских людей. Что они сейчас делают? Все ли живы?

Голос Мариенки вывел его из задумчивости. Он смотрел на нее не отрываясь. Ее глаза светились каким-то особым, внутренним огнем.

Она стоит недалеко от Янко и не замечает его. Связывает ли его что-нибудь с этой девушкой? Пожалуй, только воспоминания. Какие-то отдаленные, смутные…

При этой мысли в его воображении неожиданно возник образ Милки: светлые, слегка растрепанные волосы, голубые лукавые глаза, веселая улыбка на лице. Да, Милка чудесная девушка. Смелая девушка.

Прибежал Феро Юраш. Его прислал командир Светлов с сообщением, что подошло большое подкрепление и они готовятся осуществить задуманную атаку на немецкие окопы. Янко наскоро распрощался с Душаном, попросил его передать привет Мариенке и отвести группу актеров в тыл.

В командирском окопе его ждал Светлов. Только что, сообщил он, был допрошен «язык», захваченный Грнчиаром. Разведка подтвердила слова эсэсовца: из Ружомберока немцы на поезде перебросили подкрепление и через два часа должны начать атаку. Надо их упредить.

— Через полчаса мы предпримем атаку вместе с партизанским отрядом Железнова, — сказал Светлов. — Возьми сорок ребят и прорывайтесь к узкоколейке. Если они бросятся туда, открывайте огонь.

Светлов разложил карту на коленях. Он закурил длинную папиросу, сжав ее зубами, потом передвинул в левый уголок рта и устремил на Янко взгляд светло-голубых глаз.

— Ну да, — сказал он сам себе. Посмотрел на большие ручные часы, какие носят советские летчики, и спросил у Янко: — Все понятно? Выполняй!

Янко взял две партизанские группы. В колонне по одному пробрались они вдоль окопов за соснами. Они должны дождаться атаки на окопы, чтобы немцы не заметили их раньше. Лишь когда началась стрельба и раздались гулкие взрывы гранат, Янко приказал:

— За мной! — и побежал по густому лесу в направлении железной дороги.

Вдоль поезда расхаживали четыре эсэсовца, держа автоматы наготове. Видно, стрельба испугала их.

Янко сделал рукой знак, чтобы партизаны остановились, и вместе с Имро пополз между кустами орешника.

— Стоп, — прошептал он, переводя дыхание, и показал: — Ты этих двух, а я тех…

Затрещали автоматы. Первый немец упал как подкошенный, но остальные бросились на землю и открыли огонь. Они стреляли в том направлении, где лежал Янко, — наверное, заметили его. Пули сбивали листья орешника, и Янко понял: он недостаточно защищен, в него могут попасть.

Немцы переползли к куче песка неподалеку от Янко, и свинцовый дождь над его головой усилился. Отступить было нельзя, и Янко со злостью отбросил автомат с пустым диском. Немцы надежно укрылись, и партизанские пули увязали в песке.

Янко крепче прижался к земле, и вдруг взгляд его оживился. Из-за кучи песка показались две фигуры. Раздались взрывы гранат, и по развороченному песку потекла темная кровь.

«Спасен, — чуть было не крикнул Янко, — наши зашли им в тыл».

Он выпрямился, поднял автомат и, слегка пристыженный, вспомнил о Светлове. Сколько раз Светлов ему говорил, что командир без бойцов беспомощен, что в ходе операции решающую роль играют бойцы. Вот и теперь, казалось, все было хорошо продумано, но что произошло бы, если бы не эти двое?

Янко бросился к паровозу, влез к перепачканному машинисту.

— Уберите его, — показал машинист на автомат и задорно посмотрел на него, — ведь я словак. — Потом он оглянулся и чуть потише добавил: — И коммунист.

Выстрелы приближались к железной дороге. Было видно, что немцы отступают. У Янко мелькнула мысль послать партизан с Феро Юрашем вперед вдоль путей, а самому остаться на паровозе вместе с Имро.

Узкоколейка вела из города к горному курорту на партизанской территории, и половина дороги находилась в руках немцев. У партизан же был паровоз с несколькими вагонами, передвигавшийся по их отрезку пути.

Немцы бежали к поезду, отчаянно крича:

— Nach Rosenberg, schnell nach Rosenberg! [17]

— Russische Partisanen! [18]

Они толкались, молотили кулаками, чтобы поскорее набиться в вагоны. Какой-то офицер, высунувшись из окна, послал солдата к машинисту с приказом отправить поезд и стоять там на посту. Машинист улыбнулся, отдал честь и бросил лукавый взгляд на Янко, сжавшегося рядом с Имро за сундучком с инструментами.

— Давай, — шепнул ему Янко, — полным ходом!

И поезд отправился в направлении гор. Немецкие солдаты в суматохе не поняли, куда они едут, и лишь через несколько километров некоторые начали выскакивать из поезда на ходу. Паровоз сердито отдувался и мчался к вершине быстро, как никогда прежде, с его подножки свалилась безжизненная фигура в серой форме.

Перед вторым поворотом поезд неожиданно остановился, затем отцепленный паровоз помчался дальше. Из леса засвистели пули. Ребята Светлова, получив подкрепление, окружили вагоны.

На следующий день пленные немцы шли мрачной, молчаливой колонной по улицам Банской-Бистрицы. За ними следовала группа партизан из отряда «За освобождение». Рядом с ними двигался мотоцикл. Вел его Светлов. Шапка съезжала ему на глаза, и он все время поправлял ее. За его спиной сидел Янко Приесол.

Кто-то из людей, собравшихся перед ратушей, чтобы посмотреть на пленных немцев и героев-партизан, вдруг позвал:

— Янко!

Янко оглянулся и увидел на тротуаре Душана. Рядом с ним стояла Мариенка. Она пристально смотрела на Янко. Ее лицо покрыл румянец. Она подняла было руку, как бы желая помахать ему, но затем безжизненно опустила ее.

7

Пани Захарова вбежала в детскую, зажгла свет и, обнаружив, что постель Эрвина пуста, принялась будить Пуцика.

— Скорее, скорее за доктором, — причитала, она, подавая ему брюки, — а то он, наверное, умрет. Что мы будем тогда делать?

Пуцик протер глаза, оперся на локоть и проворчал:

— Что ты хочешь? Кто…

— Отец. Дышать не может! — Она схватилась за голову. — Скорее доктора! Где только этот Эрвин шатается?

— Ты ведь знаешь, что доктор уехал в Стратеную, — зевая, сказал Пуцик, но, когда мать положила ему на одеяло рубашку, начал одеваться. — Утром он должен вернуться, куда я пойду сейчас, ночью?

Пани Захарова в душе жалела сына, ведь ему надо отправляться в Стратеную. Лучше, наверное, было бы в город. Там четыре врача, да и дорога туда хорошая.

Погладив сына по голове, она тихим голосом сказала:

— Иди в город, Пуцик, отец может умереть. Будет хорошо, если он увидит, что ты стараешься. Ведь он не очень-то заботился о тебе, пасынке.

Пуцик пожал ей руку и выскочил из комнаты.

— Ты права, мама.

Через десять минут он уже сидел за рулем, машина катилась по пыльной дороге.

«Какая мама практичная! — улыбнулся он себе. — Это даже лучше, что Эрвин еще не вернулся. Наверняка торчит у этой учительницы, а ведь уже полночь».

С тех пор как партизаны подтянулись с гор ближе к Бистрице, Погорелая стала своеобразной нейтральной территорией между ними и немцами, которые заняли города и некоторые села вдоль шоссе. Осталась только милиция — вытянутое щупальце партизанского отряда, его глаза.

Ниже кладбища Пуцика остановил Сохор, недоверчиво осмотрел его, долго думал, пропустить ли, и наконец махнул рукой:

— Езжайте!

Но едва Пуцик включил скорость, как Сохор бросился за машиной и закричал:

— Стоп! С вами поедет Белуш. — Он показал рукой на пожилого крестьянина в форме пожарника, который стоял, прислонясь к липе. Сохор взял у него ружье и шепнул, чтобы тот не спускал глаз с Яншака.

«Милиционера мне дают, — подумал Пуцик, — боятся, что ли, что я там останусь? Конечно. И Сохор знает, что в городе немцы. Ну и черт с ним, по крайней мере не придется ехать в этой темноте одному».

Белуш сел к нему, и машина покатилась вперед. С левой стороны дороги мелькала вереница освещенных лип, машина прогремела по мосту и быстро помчалась по шоссе. Сразу же за ними замигал свет фары, и два мотоцикла обогнали их.

— Немцы! — ужаснулся Пуцик, когда мотоциклы остановились посреди дороги и пронзительный бас проревел:

— Halt! [19]

Два немца из полевой жандармерии с фонариками в руках не спеша приближались к Пуцику.

— Heraus! [20] — услыхал Пуцик и сразу же открыл дверцу.

Зубы его стучали, колени подкашивались. Он знал, что по шоссе иногда ходят немцы, но пока они никого не задерживали. Чего они хотят от него? Вышел и Белуш. Он тоже казался испуганным.

Пуцик предъявил им свои документы и на хорошем немецком языке принялся объяснять, что едет за врачом.

— Это не имеет значения, — ответил немец в очках. — Вы приехали с той стороны реки, а там наших нет. Поедете с нами в комендатуру. — Он фонарем подал знак двум другим мотоциклистам, открыл дверцу машины и добавил: — Я поеду с вами.

Немецкая комендатура размещалась в здании окружного управления на площади. Пуцика допрашивал в канцелярии лейтенант, худолицый, с волосами как лен, гладко зачесанными назад, с очками на маленьком носу.

— Все это сказки, — прошипел он скрипучим голосом, когда Пуцик рассказал ему, зачем приехал. — Скажите прямо, что вы шпион, что вас послали партизаны. Вы оба останетесь здесь до тех пор, пока не скажете правду. Ведь в вашем селе партизаны, — посмотрел он на карту, разложенную на столе.

Пуцик почувствовал, что все пропало. Еще отвезут его в концентрационный лагерь. Что, если так и будет?

В комнате было полно дыма, и Пуцик моргал глазами. Он бросил отчаянный взгляд на Белуша, и тут лицо его прояснилось. Он подошел к столу.

— Послушайте, — заикаясь проговорил он, — партизан в Погорелой уже нет, там только коммунистическая милиция.

Лейтенант поднял брови и посмотрел на него с любопытством.

— Ну-ну, продолжайте, — поощрил он его.

— Вот они мне и караульного посадили в машину! — воскликнул Пуцик и кивнул головой на Белуша.

Белуш тихо стоял за ним, испуганно посматривая по сторонам. По-немецки он не понимал ни слова, не знал даже, что значит «nein», а сказать мог только одну свою любимую фразу: «Was, капуста mit квас».

Лейтенант встал и направился к соседним дверям. Он сразу же вернулся с двумя солдатами. Они схватили Белуша и вывели его из комнаты. Потом лейтенант открыл дверь и кивнул Пуцику головой:

— Зайдите сюда!

Во второй комнате канцелярии возле письменного стола стоял старший офицер, лысый, с гладко выбритым лицом. В его взгляде было что-то мягкое, и у Пуцика легче стало на душе.

— Rauchen Sie? [21] — предложил он ему сигарету.

Пуцик вздрогнул.

Чего они хотят от него? Пуцик слышал об их методах. Он протянул трясущуюся руку к серебряному портсигару и со страхом в глазах покосился на лейтенанта.

Офицер улыбнулся и начал на ломаном чешском языке:

— Так вы, значит, из Погорелой? Петер Яншак, пасынок фабриканта Ондрея Захара?

Пуцик торопливо кивнул.

— Не бойтесь! Мы, немцы, не так уж плохи, как о нас обычно говорят. — Он опустил руку в карман и продолжал: — Знаете что? У нас здесь есть замечательный врач, мы поможем вашему отцу…

Пуцик был ошеломлен.

— Но в Погорелой милиция! — вырвалось у него. — Нас наверняка остановят.

Офицер махнул рукой:

— Знаю, знаю. Вы поедете первым, а мы за вами в машине «скорой помощи» из больницы. В штатском, понятно, — засмеялся он. — Вы скажете им, что мы из больницы, хорошо?

— Конечно, пожалуйста, — сказал Пуцик заикаясь и почувствовал, как его охватывает ужас.

Когда офицер вышел, лейтенант предложил Пуцику сесть и обратился к нему дружеским тоном:

— Вы говорили, что учитесь в Швейцарии. Я там не был, зато Париж посмотрел. Вот это была жизнь! — Глаза его загорелись: — Женщины, вино… Все первосортное. Erstklassig [22]. И дома… Я, чтобы вы знали, — он растерянно улыбнулся, — дипломированный архитектор, люблю красивые дома. Теперь мы их разрушаем, это правда, но что поделаешь, война. А в Германии вы были?

— Да, в прошлом году, в Берлине.

— В Берлине… Я Берлин не видел два года. Мы идем из России. Фу, вот там нашей жизни и собака не позавидовала бы. Девушки на вас даже не посмотрят, повсюду саботаж, партизаны.

«Какой интеллигентный человек, — подумал Пуцик, — и вообще какие они дружелюбные!»

В канцелярию вошел офицер. Пуцик едва узнал его в штатской одежде и в кожаном шоферском пальто.

— А Белуш? — вспомнил Пуцик.

— Ах, Белуш! — рассмеялся офицер. — Его мы немного задержим. Вы скажете, что документы у него были не в порядке и патруль его задержал.

По темной лестнице они спустились во двор, где за машиной Захара стояла машина «скорой помощи» с немецким врачом. Пуцик отправился в путь первым.

«Только бы все сошло, иначе мне конец», — думал он, все прибавляя скорость.

Через двадцать минут пониже кладбища их остановили два парня из милиции.

— А это что за машина за вами? — строго спросил первый из них, но второй его одернул:

— Да ведь это санитарная машина, разве не видишь?

Пуцик зажмурился. Сейчас они подойдут к немцам и заговорят с ними. Но парни не тронулись с места, только спросили его, где он потерял Белуша.

— Чуть было не забыл! — покраснел Пуцик. — Немцы его задержали, да и меня тоже, но со мной, к счастью, были документы. Говорят, отпустят его, когда выяснят личность.

Парни из милиции о чем-то пошептались, потом сказали, что Пуцик может ехать, но утром он должен явиться в отделение милиции, чтобы рассказать о Белуше.

Пуцик облегченно вздохнул. Он спасен. Парни даже не проверили у них документы. Только бы немцы не пожелали, чтобы он их еще проводил. Это не для его нервов.

Когда они вошли через неуютную, слабо освещенную переднюю в столовую, Ондрей Захар, в стеганом халате, уже сидел за круглым столиком. Он повернул голову к дверям и произнес:

— Я принял те самые капли, доктор, и мне стало легче.

Сказав это, он выпучил глаза, зажмурил их и снова открыл. Встал с кресла, оперся рукой о столик и с ужасом в голосе воскликнул:

— Пан Райнер? Возможно ли это? Что вы здесь…

Пуцик замер рядом с немецким врачом как вкопанный. Что происходит? Откуда отчим знает офицера? И вообще, что все это значит?

Офицер, которого Ондрей Захар назвал паном Райнером, быстро шагнул вперед и сильно пожал Ондрею руку.

— Ну так как же, пан фабрикант, — начал он, — как идет торговля?

Он закашлялся. Вытер носовым платком раскрасневшееся лицо и блеклыми серыми глазами сделал знак военному врачу, чтобы тот сел, а сам расположился в кресле напротив Захара.

— Жизнь человеческая непостижима, — улыбнулся он. — Вот я вступил в армию. В вермахт, само собой разумеется. Имею чин майора, — Он впился пальцами в подлокотники кресла и вздохнул: — Торговали мы хорошо, наша фирма вам весьма признательна. Знаете, такой уж народ мы, немцы, все помним. Я привез вам врача, немецкого врача.

— Я знал, что вы вступили в армию. Но как вы оказались здесь? Не понимаю…

— Очень просто, пан фабрикант! — засмеялся Райнер. — Если надо помочь, мы всегда поможем.

Вошла пани Захарова и, увидев его, затряслась в ужасе. Она не могла понять, как к ним попал их знакомый агент из судетской фирмы, который когда-то часто навещал их.

— Ну, попотчуй гостей, Этелька, — обратился к ней Ондрей. — А ты, Пуцик, что застыл как соляной столб?

Чокнувшись, они опорожнили рюмки, потом врач с Ондреем ушли в спальню. У Пуцика чесался язык.

— Почему вы мне сразу обо всем не сказали, пан майор? — спросил он Райнера.

Райнер отпил глоток коньяку и ответил:

— Я думаю, что молодым людям нравятся неожиданности. Может, я ошибаюсь? Мы знакомы с вашим уважаемым отцом уже по крайней мере пятнадцать лет.

Ондрей Захар вернулся в столовую с озабоченным лицом и, пока врач объяснял пани Захаровой, насколько серьезна его болезнь, сказал Райнеру:

— Дела обстоят не лучшим образом. Кажется, грудная жаба.

— С этим еще можно неплохо жить, — утешил его Райнер, а Ондрей произнес раздраженным голосом:

— Наши-то врачи ничего не понимают… Да, немцы — это немцы.

Выпив еще рюмку коньяку, Райнер долго о чем-то шептался с Захаром, который только кивал головой.

Ондрей Захар откровенно рассказал ему, что с дочерью у него неприятности: она ушла из дому и до недавнего времени работала диктором на радио в Бистрице. Он ждал, что Райнер начнет его упрекать за то, что он допустил такое, но Райнер спокойно опорожнил уже восьмую рюмку и тихим голосом сказал:

— Послушайте, мы ведь старые друзья. Россия, между нами говоря, это крепкий орешек. Не надо было нам так спешить, — пожал он плечами. — Но в Германии большевики нам не угрожают, туда они не попадут, правда, кто знает, не прорвутся ли они туда временно… Неплохо, — улыбнулся он и настороженно посмотрел на врача, — что у вас есть кто-то на той стороне. — Он забарабанил пальцами по крышке фортепьяно и громко рассмеялся: — Да, упрямица эта ваша дочь! Помните, как она сыграла русскую песню перед нашими генералами?

Ондрей Захар прикинулся растерянным. Райнер шепнул ему:

— Видите, пан фабрикант, я, собственно, плохой немец, я думающий немец, ein denkender Deutsche. Если мы в конце концов все-таки выиграем войну, так это потому, что большинство немцев подчиняется командам не думая. Ну, идем, — обратился он к врачу. — Еще раз благодарю за информацию.

Когда немцы ушли, Ондрей улегся в постель в мрачном расположении духа. Райнер упомянул как бы между прочим, что в Словакию могут прийти большевики. Немецкий майор допускает это. Он говорит так же, как доктор Главач, как и его бухгалтер, с той только разницей, что все еще что-то болтает о победе.

«Да какая там победа, если они собираются отступить? — подумал он рассерженно. — Неужели я тоже должен бежать с ними? Чушь! Лишиться всего, что имел?»

Он вспомнил первую мировую войну. За день до капитуляции венгерские офицеры тоже болтали о победе, а что получилось?

«Как быть? — думал он. — Ведь меня повесят на первой же вербе».

Перед его глазами встало круглое, улыбающееся лицо Жабки, и в сердце затеплилась тайная надежда.

В два часа ночи домой вернулся Эрвин. Он вошел в столовую. За столом сидел один Пуцик, и перед ним стояла бутылка.

— И где ты все шляешься? — принялся он упрекать Эрвина. — Отец разболелся, пришлось мне съездить в город за врачом.

Эрвина мало интересовало состояние здоровья отца. Он налил в рюмку остатки коньяка и с удивлением уставился на пепельницу.

— Что это? Немецкие сигареты?

Пуцик с гордостью рассказал ему о своих приключениях.

— У меня сложилось такое представление, — рассмеялся он, — что их больше интересовали партизаны, чем установление диагноза. Главное — мне удалось из всего этого счастливо выпутаться. Знаешь, какая была опасная ситуация!

Эрвин больше не слушал его. Он сидел некоторое время неподвижно, а потом вдруг сорвался со стула. Он должен об этом сообщить, ведь каждая подлость должна иметь свои границы. Но кому? «Надо пойти к Пудляку, — мелькнула в его голове мысль, — тот рядом».

Он выбежал во двор, но двери во флигель, в котором жил Пудляк, были закрыты. В окнах — темнота.

Эрвин махнул рукой и даже не постучал. Чего он, собственно, будет вмешиваться в такие дела? Его это не касается. К чему разгонять туман?..

8

Из-за каменного забора кладбища выбежал краснощекий мальчик в брюках с пестрыми заплатами. В руке он держал рогатку. Пробравшись между ободранными, кривыми ивами у ручья, бросился на землю и выстрелил из рогатки в воробья, прыгавшего на ветке.

— Немец! — запищал он. — Сюда, партизаны!

Голубоглазая девчушка лет пяти не видела смысла в охоте на воробьев, взволнованно чирикающих на иве. Она уселась на поросший мхом камень у воды, а девочка постарше, в зеленом поношенном платьице, надела ей на голову венок, сплетенный из желтых цветов. Маленькая девчушка от радости захлопала в ладоши, а третья, самая старшая из девочек, с длинными косами и бледным лицом, подбежала к мальчику с рогаткой и схватила его за руку:

— Посмотри, Юло, какая у тебя сестра! — сказала она, переводя дыхание, и указала взглядом на девочку с венком на голове. — Корона у нее, как у королевы.

— Только не золотая, — проворчал мальчик и презрительно сморщил губы. — Отстань, не видишь, что ли, что я партизан? Мы стреляем в немцев.

— Да ведь это воробьи! — расхохоталась девочка.

Девочки взялись за руки, образовали маленький круг и начали танцевать вокруг букетика осенних безвременников, брошенного на пожелтевший луг. Тоненькими голосками они затянули:

Звезда в небе засверкала, Королева нас прислала…

Румяный Юло закричал, охваченный восторгом:

— Попал я, попал я! В воробья…

Дети помчались туда, где Юло искал в осоке свою добычу. Только девчушка с венком на голове осталась сидеть на камне, тихонечко напевая колыбельную деревянной кукле, завернутой в пестрые тряпки. Эту куклу вырезал ее отец, Феро Юраш.

Осеннее солнце все не заходило за холм, как бы желая согреть детские сердца, отданные беззаботным играм.

— Ганичка! — закричала старшая девочка, но девчушка с венком на голове даже не оглянулась. Она прижимала к себе куклу.

На холме, за которым в красном зареве садилось солнце, в облаке дыма появился какой-то черный предмет. Около него замаячили человеческие фигуры. Затрещали пулеметы.

Просвистела мина и взорвалась на нижнем конце кладбища, подняв в воздух обломки массивного креста и комья рыхлой земли. Вторая мина попала в каменную стену, сорвала с нее навес и вырвала несколько камней. Из-за стены раздался крик, а за ним последовали три выстрела. Черный предмет медленно спускался с холма, приближался, теперь и дети, притаившиеся в развалинах старой лесопилки, поняли: это танк.

Девчушка с венком на голове бросилась к лесопилке как раз в тот момент, когда стрельба стала наиболее ожесточенной. Вот, раскинув руки, она упала на землю лицом вниз. Из носа ее потекла тонкая струйка крови, неподвижная ручка, еще сжимавшая деревянную куклу, была окровавлена.

Танк невероятно быстро мчался по стерне, а за ним бежали солдаты в серой форме. Время от времени, как бы придавая солдатам смелости, лаяли их автоматы. Танк пересек полевую дорогу и влетел прямо в воду в том месте, где летом купалась погорельская молодежь. Он легко выбрался на берег и поднялся вверх по склону к дороге. Через три минуты по узенькому мостику побежали немецкие солдаты. В эту минуту раздался одиночный выстрел — и первый солдат плюхнулся в воду. Несколько солдат перебежали через мостик и бросились на землю, другие остались на том берегу.

Высокий светловолосый солдат с заросшим затылком вылез на берег и, ворча что-то по-немецки, подошел к девчушке. Сапогом он перевернул ее, увидев, что она неподвижна, вынул из кармана тонкую сигарету и закурил.

Вскоре на дороге, ведущей от Вага к Погорелой, раздался грохот танков и заревели моторы тяжелых грузовиков.

Немцы ворвались в деревню со стрельбой, хотя и не встретили сопротивления (партизаны из погорельских гор были направлены на самые ответственные участки фронта). Неподвижно стояли развесистые липы в садах, защищая от пыли левый ряд высоких домов. На противоположной стороне узкие каменные дома с деревянными воротами ничем не были защищены от пуль. Немцы стреляли в сараи и сады, стреляли на улицах и в проулках.

Танки прошли через всю деревню и остановились в верхнем ее конце, у первой лесной сторожки. Из грузовых автомашин высыпали солдаты.

Через полчаса из здания сельского управления вышел Ондрейка с тремя немцами и повел их в жандармский участок, где расположилась комендатура. Потом они отправились искать квартиры для офицеров, которые прикатили вслед на четырех легковых автомобилях.

Ондрейка придерживался одного принципа: офицеров поставить на квартиру к тем, кто побогаче, а солдат рассовать по домам бедняков. Поэтому он направился прямо к Линцени. У них большая столовая, изолированная от остальных комнат.

По длинной темной лестнице они попали в переднюю, где на ломаном немецком языке их приветствовал сам Линцени. Когда Ондрейка объяснил ему цель прихода и заверил, что для него он выбрал офицера высшего чина, Линцени учтиво улыбнулся и провел их в столовую.

«Ведь немцы лютеране, — успокаивал он сам себя, вспомнив о стрельбе на улицах, которая испугала его и вызвала в душе неприятное чувство. — Зачем они так дико стреляют, ведь им никто не оказывает сопротивления!» Он устремил гордый взгляд на большой портрет Мартина Лютера, висевший над фортепьяно между двумя пейзажами с цыганами.

Через некоторое время в сопровождении двух солдат пришел старший лейтенант. Он, даже не вытерев грязных сапог, ввалился в столовую, весь потный, и принялся платком вытирать большой лоснящийся лоб. У него было угловатое лицо, тщательно выбритое и надушенное.

Он не подал руки ни Линцени, ни Ондрейке, лишь смерил их строгим взглядом и сразу же принялся расспрашивать, есть ли в доме хорошие, глубокие погреба. Линцени заверил его, что есть, что там он может держать свои вещи.

— Fabelhaft! [23] — выразил старший лейтенант свое удовольствие. Из опыта, полученного на Украине, он знал, что в случае неожиданного нападения партизан нет ничего более ценного, чем хороший погреб.

Солдаты принесли шесть огромных чемоданов и сразу же принялись их распаковывать. В первую очередь они вытащили две каракулевые шубы: одну черную, другую пепельную, потом большой серебряный самовар, потом шкатулку, из которой торчали позолоченные ложки, и, наконец, консервы. Все это они разложили на столе, а когда из следующего чемодана они извлекли портрет Гитлера, старший лейтенант окинул взглядом комнату, подошел к фортепьяно и сорвал со стены портрет Мартина Лютера.

Линцени почувствовал себя оскорбленным. В его время офицеры были другими, более порядочными и рыцарями. Но, наверное, ему одному не повезло, что попался такой неприятный человек, остальные получат на постой более порядочных.

Офицер Блашковича оказался ничуть не галантнее. Первое, что он сделал, это приказал выбросить из буфета в столовой старый фарфор, который стоял там неприкосновенным вот уже тридцать лет. Потом два солдата принялись выносить к воротам часть мебели — два столика со склеенными ножками, старомодный секретер красного дерева, насквозь просверленный жучком-точильщиком, просиженные стулья, обтянутые потертой кожей.

Лейтенант сидел на диване, жадно курил сигарету и указывал на предметы, которые еще нужно выбросить.

— И эту дрянь, и эту, — шипел он сквозь зубы, а Блашкович, который довольно хорошо понимал по-немецки, стоял у дверей как посторонний и лишь пожимал плечами.

«Почему он называет дрянью этот столик? — никак не мог понять он. — Ну, старый он, растрескавшийся, но ведь это чудесный столик…»

Вынося обтянутый кожей мягкий стул, от которого уже в столовой отвалилась ножка, солдат споткнулся на пороге темной передней и всей массой навалился на несчастный предмет. Стул развалился, и из него вывалилось мышиное гнездо. Даже это мышиное гнездо из тряпочек, шпагата и соломы в столовой Блашкович не счел чем-то необычным. Разве можно вывести всех мышей?

Его водянистые глаза с грустью смотрели на лейтенанта, который, встав с дивана, принялся укладывать в шкаф Блашковича свои вещи: бронзовые и фарфоровые статуэтки, рюмочки и кружечки из кавказского серебра. Как странно, что в его буфете стоят чужие вещи, а свой фарфор он должен расставить где-то в другом месте, скорее всего, на кухне. Ну, ничего, его хотя бы протрут.

Но когда Блашкович представил, как он будет жить без столовой, куда поставит выброшенные вещи и кто починит его чудесный дедушкин стульчик, тупая печаль стиснула его сердце. Эта тоска стала еще сильней, когда лейтенант велел приладить к двери, соединявшей столовую со спальней, массивный замок.

Другого лейтенанта, красивого смуглого человека, учителя танцев по профессии, Ондрейка разместил у Газдиков в комнате для гостей, окно которой выходило во двор с высокой вишней.

Этот лейтенант обладал изящными манерами, он угостил хозяина голландской сигарой, но все же очень огорчил его тем, что в интересах безопасности приказал срубить вишню.

Увидев, как пилят его любимое дерево, которое весной бывало обсыпано цветами, Газдик заплакал. Если бы не чувство неловкости, он пошел бы жаловаться командиру. Но ограничился тем, что принял аспирин, ибо у него ужасно разболелась голова, и улегся в постель, где принялся размышлять, что будет, если из-за немцев ему придется изменить свой распорядок дня.

Появление немцев в Погорелой вызвало сильное сердцебиение у нотариуса Шлоссера. Зачем он остался здесь, зачем? Надо было ему уехать в Бистрицу, та наверняка удержится. Ведь он член революционного национального комитета, а таких немцы вешают. Последней его надеждой оставался Ондрейка, с которым он помирился. Но для большей уверенности нотариус вывесил в канцелярии портрет Адольфа Гитлера, а в столовой на круглый столик положил свой Железный крест, который однажды уже брал с собой в горы…

Но ни к нотариусу, ни к Захару, ни к доктору Главачу Ондрейка не привел офицеров на постой.

Декан, возвращаясь домой, проходил мимо дома Захара. Выражение его пухлого, по-детски нежного лица было спокойным. Но глаза были какими-то грустными. Он исповедовал глухую Бартичку, а немцы ни с того ни с сего застрелили ее, когда она возвращалась с поля.

«Они пришли нам помогать, зачем же расстреливать людей?» — беспрестанно вертелось у него в голове, но, когда к нему обратился Ондрей Захар, который стоял на крыльце улыбаясь, и сказал, что уж теперь-то наконец наступит порядок, декан успокоился. Порядок требует и невинных жертв. Лес рубят — щепки летят.

На приветствие старого Приесола, проходившего мимо компосесората, он не ответил. Старый Приесол как раз шел с собрания, состоявшегося у Пашко, где коммунисты распределили обязанности на время оккупации, решили, кто должен остаться в селе, а кто уйти в горы. Он обошел уже всю деревню. Расспрашивал людей, где сколько стоит немцев, много ли у них пулеметов, если ли посты на задворках, как тогда, когда против партизан посылали словацких солдат.

Он долго стоял на площади, считая грузовики. Как раз тогда Ондрейка объявил по местному радио, что через полчаса все мужчины Погорелой в возрасте от шестнадцати до шестидесяти лет должны явиться с кирками или лопатами.

— Я своего старого не пущу! — крикнула за его спиной Плавкова, сердито сверкнув маленькими глазками. Она скрестила руки на груди и принялась жаловаться Приесолу: — Ну и гады же эта немчура! Их и не поймешь. Ввалились ко мне на кухню трое, те, что у нас на постое, и давай пальцы сосать и пуговицы на шинели дергать. Я подумала было, что они с ума сошли. А один, такой коротышка, толстый, сперва стал блеять, а потом мычать, как корова. Это они молока хотели… Ну а бесстыжие какие, право слово бесстыжие! В кальсонах бегают по сеням, а один прямо в ведро, извините за выражение, передо мной…

Приесол наблюдал за двумя немецкими офицерами, которые вместе с Ондрейкой торопились к сельской управе. Когда они прошли мимо, он нагнулся к Плавковой и прошептал ей на ухо:

— Они не только бесстыжие, звери они, а уж воображают о себе! Нас считают нищими…

Потом он поспешил вниз по улице и исчез в дверях здания лесного компосесората, в растворенном окне которого показалась светловолосая головка Милки Пучиковой. Вскоре партизан в лесной сторожке «На холме» снял телефонную трубку и записал подробности о положении в Погорелой.

Уже смеркалось, когда на площади собралось человек триста с лопатами в руках. Ондрейка ходил с барабанщиком и полицейским, у каждого двора они кричали, чтобы все граждане шли слушать речь немецкого командира. Когда люди столпились на площади, где-то пониже деревни раздались два выстрела. В толпе зашептались, что это наверняка в поле кого-нибудь расстреливают.

На краю тротуара перед банком стоял старый учитель Кустра. С тех пор как глинковцы уволили его на пенсию, он уединенно жил в своем доме, нигде не показывался, но сегодня и он вышел вместе с людьми.

Когда мимо него проходила Марка Приесолова в опущенном до самых глаз платке, он взял ее за локоть и сказал:

— Видите, душа моя, прав был ваш муж. Он, еще даже не видя их, уже знал, что это за палачи.

Марка Приесолова бросила на него испуганный взгляд.

— Что же будет с партизанами, если их схватят? — Она огляделась вокруг и, понизив голос, добавила: — О нашем Янко мы ничего не знаем.

— Не бойтесь, — принялся утешать ее Кустра. — Я хорошо знаю Янко еще со школы. Так просто он не дастся. А потом, помните, справедливое дело всегда победит!

Марка посмотрела на него с благодарностью и тихо сказала:

— Марко тоже всегда так говорил.

— Вот видите! — подхватил учитель. — Людям надо об этом напоминать.

В громкоговорителе что-то зашумело, а потом раздался голос начальника немецкого гарнизона.

Он говорил из канцелярии нотариуса. Мало кто из собравшихся понимал его сердитый лай, но люди слушали его, сжав кулаки, с суровым выражением на лицах. Их ярости не было предела, когда из громкоговорителя раздался перевод речи гитлеровца:

— Ваш пан президент позвал нас, чтобы мы пришли освободить вас от партизанских бандитов, от евреев-большевиков и чтобы мы установили у вас наши немецкие порядки…

9

Эрвин Захар проснулся на узкой лавке у стены и ощупал шишку на голове. От боли он чуть не застонал. Спустив ноги на пол, принялся искать в темноте ботинки. В конце концов он нащупал их где-то в другом углу комнаты, где стояли лавки да под окном с крепкой решеткой были сложены какие-то доски. Он обулся и снова лег на лавку.

Ему показалось, что спал он мало, и он вновь зажмурил глаза. Темно как в гробу, даже не увидишь, сколько сейчас времени. Все же он сунул пальцы правой руки под левый рукав, и вдруг громко заорал:

— Свиньи, забрали!..

На лестнице раздались тяжелые шаги, кто-то застучал в дверь и заревел:

— Ruhe! Maul halten! [24]

Эрвина передернуло. Он быстро сел, а когда шаги удалились, согнулся и подпер голову ладонями. Хоть бы показалась луна, чтобы он мог посмотреть на знакомую улицу, которая ведет к их дому! Но потом махнул рукой, вспомнив, что все равно ночью никто, кроме немцев, не имеет права выходить из домов.

Он припомнил, как попал в комендатуру. Безжалостные звери эти немцы. Солдат, стоявший на посту в коридоре, ни за что ни про что влепил ему оплеуху, так что искры из глаз посыпались и Эрвин свалился на лавку. Оплеуху ему, поэту, более того — почитателю Ницше!

В западню к немцам он попал при смешных обстоятельствах. Уже на следующий день после их прихода в Погорелую к отцу в кабинет явился немецкий лейтенант, которого перед этим Эрвин видел у Блашковича. Лейтенант заявил, что реквизирует для армии все выделанные кожи. Отец застучал кулаком по столу, закричал, что ничего им не даст, и пригрозил, что будет жаловаться майору Райнеру. Лейтенант улыбнулся и ответил, что за товар ему заплатят. Тогда лицо отца прояснилось, он посмотрел на Эрвина и сказал, что это другое дело, продать он, конечно, продаст.

Утром пришел лейтенант с семью солдатами и открыл склад. Склад оказался пустым. Отец замер как вкопанный, не в силах произнести ни слова, а когда лейтенант прошипел: «Что это значит? Вы что, дураком меня считаете?» — отец закричал: «Украли, бандиты! Разворовали целый склад!» Он сам потребовал, чтобы лейтенант обыскал рабочих. Задержали всех, только Беньо удалось ускользнуть через забор. Через два часа лейтенант вернулся: часть кож нашлась в погребе у мастера Беньо. Лейтенант заявил отцу, что на основании подозрений в сотрудничестве с партизанами они задержат Эрвина до тех пор, пока не расследуют дело. Говорят, что он, используя автомобиль, участвовал в партизанской операции в августе.

Целый день его морили голодом, только вечером солдат принес немного горохового супа в армейском котелке и кусок черного хлеба. На допрос его вызвали только на следующий день. Эрвин старался убедить лейтенанта в том, что о кожах ничего не знает, а что касается этой истории с автомобилем, то партизаны принудили его. Допрос прервался, когда фельдфебель шепнул лейтенанту, что привели Беньо…

Снова раздались шаги на лестнице. Щелкнул замок, двери заскрипели, и немецкий солдат с ворчанием втолкнул в камеру какого-то человека. Судя по походке, это был пожилой мужчина слабого сложения. Он тяжело дышал, долго ощупывал стену, потом уселся на лавку и заплакал, всхлипывая как-то по-женски.

— Кто это? — спросил Эрвин.

Незнакомец перестал хныкать, задержал дыхание, как будто проглотил что-то, а потом полным отчаяния голосом произнес:

— А, это вы, молодой хозяин!

— Пан Мрвента?! — в удивлении закричал Эрвин. — А как вы сюда попали?

— Пути божьи неисповедимы, — отозвался из угла Мрвента. — Все из-за этих кож, которые я, как председатель христинского комитета, должен был, дескать, сторожить. Целый день немцы бегали по фабрике, кричали, что всех посадят, и вашему папаше, говорят, грозили. А еще, говорят, лютеране! Как собаку меня били, ногами пинали.

Мрвента застонал и долго тер ребра.

— Да, звери они, — согласился с ним Эрвин.

— Ну, вверим себя господу богу, — вздохнул Мрвента, когда вновь заскрипели двери.

— Захар, heraus! [25] — заревел немецкий солдат и втолкнул в камеру худого, высокого мужчину.

Эрвин быстро собрался, а когда подошел к двери, узкая полоска света упала на лицо третьего заключенного, и Эрвин чуть было не вскрикнул. Это был Пудляк.

Но немецкий солдат схватил его за плечи и вытолкнул в коридор. Он отвел его в бывший кабинет начальника жандармского участка, где расположился немецкий лейтенант. Эрвин остановился у дверей и отвернулся, ибо перед ним посреди комнаты лежал на полу молодой человек в разорванной рубашке и солдатских брюках. Из уголка его рта текла струйка крови. Молодой человек поднял голову, бросил на лейтенанта полный ненависти взгляд и проговорил:

— Ничего я не скажу… А тебя все равно повесят… При последнем слове толстый фельдфебель в очках ударил парня по спине ногой, а лейтенант приказал, чтобы большевистского бандита увели.

Когда молодого человека протащили мимо него, Эрвин вздрогнул: ведь это Йожко Пятка, его бывший соученик.

Лейтенант закурил сигарету, окинул Эрвина строгим взглядом и почмокал губами.

— Партизанам помогал, — произнес он неприятным, монотонным голосом. — Wirklich ein prachtvoller Bandite! [26]

Он уселся за стол, взял сигарету в рот и хлопнул ладонями по коленям.

Эрвин в напряжении следил за его движениями, косясь то на портрет Гитлера, то на фельдфебеля, особенно на его руки. «Какие у него идиотские усики! — подумал он. — Как у Гитлера». Лейтенант пожал плечами и продолжал:

— Если бы это зависело от меня, я бы приказал вас расстрелять. Расстрелять, как того, — он показал рукой на дверь и уставился на Эрвина. — К сожалению, мне приказано вас отпустить. Благодарите своего отца.

Эрвина отвели в коридор, где он должен был подождать до утра. Сердце его радостно забилось. Его отпустят! Он снова будет на свободе! Собственно, по какому праву люди могут отнимать у человека свободу? По какому праву могут его мучать? Если бы он знал за что, то мог бы испытать какое-то чувство. А так?! Он ни рыба ни мясо. Он только наблюдает.

Когда-то он послал в журнал стихотвореньице о красных утренних зорях, а из него сделали коммуниста. Но как он позволил спровоцировать себя? Зачем охранял во время мобилизации тот несчастный мост, где схватили шпиона? Зачем давал Янко машину? А вот Мрвенту посадили неизвестно за что. А Пудляка? За что Пудляка?

Он схватился обеими руками за голову: ведь Пудляк был тогда там, когда лейтенант пришел к отцу. Как это ускользнуло из его памяти? Все просто: Пудляк предупредил партизан, а те опередили немцев. Так немцам и надо. А что с Пудляком? Не отец ли донес на него? Ведь он знал, что Пудляк коммунист. Зачем же он его, черт возьми, держит?

На улице раздались голоса. Эрвин влез на лавочку и через замерзшее окно увидел у каменной стены с навесом немецких солдат. Луч света упал на Йожко Пятку, прислонившегося к стене.

«Фанатик, — решил про себя Эрвин. — Такому легко. А какой это был боязливый мальчик… Что, собственно, мешает этим людям просить пощады? В самом деле, только фанатизм. Интеллигент так не сумел бы…»

Эрвин не понимал, что происходило в душе Пятки. Когда немцы схватили его у Нижней Дубравки, откуда за ним должна была прийти машина, чтобы ехать за кожами к Беньо, Пятка начал сопротивляться, но, увидев против себя пятерых, поднял руки вверх. Может быть, его не застрелят, может быть, удастся выкрутиться. В худшем случае отправят в концлагерь, а ведь многим удавалось бежать, пока их везли. Но когда его начали избивать уже на задворках деревни, хотя он не оказывал им сопротивления, он вспомнил, как был в окопах, как дрался с ними.

И, как бы желая удержать в душе светлые воспоминания о товарищах, взял себя в руки, а когда его отвели на допрос, молчал. Не услышали враги от него ни слова, напрасно мучали. Постепенно боль притупилась, и он, сжав кулаки, уже испытывал чувство гордости оттого, что его не могут сломить, не могут заставить говорить. Он примирился с мыслью о смерти, ее заглушила гордость: он им не поддался, он сильнее их. Ох, как он их ненавидит!

Когда его толкнули к стене и нацелили на него винтовки, он закричал слабым, хриплым голосом:

— Да здравствует…

Больше Эрвин ничего не разобрал, потому что зажал уши и зажмурил глаза. Раздалось два выстрела. Эрвин затрясся в лихорадке и до утра не смог сомкнуть глаз.

Его отпустили, когда начало светать. Проходя мимо дома Линцени, он увидел на дверях листовку и прочитал:

«Смерть немецким оккупантам! Да здравствует Красная Армия!»

Эрвин на минутку остановился. Под надписью ему почудилось худое лицо Йожко Пятки. Ведь Пятка крикнул: «Да здравствует…»

Долго пришлось звонить у двери, прежде чем отец открыл. Он вышел заспанный, в наспех наброшенном на плечи зимнем пальто. Было только пять часов. Отец встретил Эрвина приветливо, но сдержанно.

— Слава богу, что ты дома, — сказал он ему в столовой, когда Эрвин налил себе рюмку можжевеловки. — Пуцик уехал в Братиславу, я думаю, что и тебе, наверное, лучше бы… Там будет спокойнее. Здесь о тебе все раззвонили.

Эрвин нахмурился:

— Ни за что!

Ондрей Захар долго ходил в халате вокруг стола, потом остановился у окна и сказал:

— Ради тебя я ездил в город к майору Райнеру. Сколько же из-за тебя хлопот! Выхлопотал я себе также тридцать рабочих, вернувшихся с работ из Германии.

Потом отец рассказал ему, как немцы схватили Пудляка. Еще вчера, где-то под Брындзовцом. Беньо и Газуха ушли в горы, а вот Пудляку улизнуть не удалось.

— Хочу просить за него, — заметил он, — и за Мрвенту, ведь это самые преданные мне люди.

— Ну а ты не думаешь, отец, что эти кожи — дело Пудляка? Ведь он при этом присутствовал.

Ондрей Захар махнул рукой:

— Да нет, говорил я с ним, — сказал он без особой убежденности, — но в конце концов… — Он завел большие старомодные часы, стоящие на буфете, и добавил: — Пойдем, а то еще простудишься. Ты ложись, поспи еще.

10

Когда немцы отпустили Пудляка, тот проспал как убитый пятнадцать часов. Проснулся он далеко за полдень, съел целый батон колбасы и принялся ходить взад-вперед по своей комнате.

Его допрашивали только один раз. Они не догадывались, что это он под носом у них очистил целый склад кожи. Его подозревали лишь в том, что он хотел бежать в горы. Он выкручивался как только мог. Под Брындзовцом росло много дубов, и он сразу же нашелся: он был там, чтобы посмотреть, есть ли качественная кора для выщелачивания кожи. Газуху с Беньо они, к счастью, не схватили, те уже в безопасном месте. А вот его взяли. Так уж бывает в жизни: кому-то всегда везет, а кому-то нет. Ему никогда не везет, чертовски не везет.

Хорошо еще, что Захар помог ему, иначе кто знает, вышел бы он на свободу! Он подписал обязательство быть лояльным в отношении немцев, и его отпустили. Только завтра они опять что-нибудь пронюхают и могут снова посадить его за решетку.

«Пойду к Захару, — подумал он, торопливо бреясь, — скажу ему прямо, что мне угрожает смерть и что я хочу уйти из Погорелой. Только что он на это скажет, свинья паршивая?»

Он побрился и подошел к окошку. Несколько рабочих скиталось по двору. Новый склад был закрыт, на дверях висел огромный замок.

Когда он пришел к Захару, Ондрей сидел в кабинете и вел серьезный разговор с сыном. Пудляк тихо открыл дверь и заглянул внутрь.

— Входите, входите, — кивнул ему Ондрей. — Не помешает, если и вы узнаете это. Эрвин решил отправиться в Бистрицу.

— Не знаю еще, в Бистрицу ли, — прервал его Эрвин, — может быть, только в долину, в лесную сторожку.

Ондрей, по старой привычке, потянул воротник рубашки, хотя за последний год его шея похудела и воротник не жал. Закурил сигарету, а когда сын заметил, что курение ему вредит, махнул рукой и сказал:

— Я ничего не имею против, пусть Эрвин идет.

Пудляк вытянул свою длинную шею и выпучил глаза. Что происходит с Захаром? Но он не стал долго размышлять о причине неожиданных изменений, воспользовался случаем и сказал, заикаясь от волнения:

— Пан фабрикант, я ведь тоже хочу идти. Пока здесь немцы, мне грозит смерть.

Ондрей Захар заерзал на стуле и исподлобья посмотрел на Пудляка.

— Тем лучше, — сказал он неожиданно, и Пудляк принялся потирать руки от радости. — Можете идти вместе с Эрвином. Придут солдаты, кто-нибудь вас выдаст, а что те знают — для них я никто. Идите в долину, там немцы боятся появляться, и переждите… Как раз перед самым вашим приходом я растолковывал Эрвину одну вещь. Послушайте и вы. Дело идет к тому, что немцы проиграют эту войну, а ждать до последней минуты иллюзорного соглашения Запада с Германией было бы глупо.

Хотя Пудляк был еще перепуган, он едва не рассмеялся. Наконец-то и Захар начал кое-что понимать.

Ондрей и сам удивился, как неожиданно легко высказал он мысль о поражении Германии. Ни Пудляк, ни Эрвин не догадывались, скольких бессонных ночей стоили ему эти слова. Они не видели за ними напряжения, мучительных минут, горьких мыслей, породивших эту легко произнесенную фразу. Они и не старались понять, чем вызвана эта перемена, подобно тому как зрителя в цирке не интересует, скольких усилий стоит жонглеру овладение своим искусством.

В последнее время Ондрея одолевали черные мысли: список коллаборационистов, сомнения Райнера, Жабка, новая власть в Бистрице, неудачи на фронтах и, наконец, русские. Он с восторгом смотрел на серебряные крылья американских самолетов, теперь часто, без помех летавших над Погорелой, и приходил к выводу: вот это сила.

Ондрей продолжал:

— Я уверен, что русские к нам не прорвутся, придут американцы…

Эрвина удивила уверенность отца.

— Почему ты так думаешь, отец?

Ондрей слегка вздрогнул, рассерженный, казалось, вопросом сына. Потом втянул щеки и прищурил глаза.

— Два пути ведут к нам: с запада и с юга, — ответил он, умалчивая, что эту идею заимствовал у председателя правления оружейного завода. — Из Франции и с Балкан. Так что они поторопятся к нам, чтобы прийти раньше русских.

— А вы что скажете об этом? — улыбнулся Эрвин Пудляку и подмигнул отцу. Потом добавил: — Тебе не следовало бы говорить такие вещи в присутствии товарища. Или этот вавилон (так Эрвин в последнее время называл восстание) настолько сблизил коммуниста с фабрикантом?

Пудляк покраснел, а потом смущенно закашлял.

— Ну, вы ведь знаете, — сказал он, — что в вопросах политики мы расходимся.

Ондрей Захар медленно поднялся со стула, подошел к сейфу и открыл дверцу. Открыл ее в первый раз в присутствии сына и бухгалтера. Кроме двух пачек бумаги, пачки сберегательных книжек и каких-то шкатулок, они не увидели ничего особенного. Смысл этого жеста раскрыл сам Ондрей. Он указал рукой на сейф и, гордо улыбаясь, сказал:

— Коммунисты могли бы владеть миром, но им не хватает этого… Чего вы так смотрите? Да, им не хватает капитала. Они не понимают силы капитала.

Пудляк улыбнулся. Улыбка его выражала несогласие.

«Нет, это особенный коммунист, — додумал Эрвин. — Он не такой, как Газуха или Янко Приесол. Да и Луч тоже иной. Ведь между ними имеются различия. Одни говорят с человеком как с равным, другие изолируются, угрожают, как будто в их жилах течет не такая кровь».

Отец прервал ход его мыслей. Он достал из ящика стола голубой конверт, положил его в карман и обратился к Пудляку:

— Вчера я получил анонимное письмо, в котором говорится, что большинство рабочих перестанет работать, если я буду продавать кожи немцам. Требуют, чтобы я посылал ее на партизанскую территорию. Немцы платили прилично, но, если мне хорошо заплатят в Бистрице, я буду посылать им. По крайней мере работа будет продолжаться. Мне абсолютно безразлично, кто заплатит. Договоритесь, пожалуйста, в Бистрице о цене и способе доставки… — Он закашлялся сухим, глухим кашлем, вытер рот платком и погладил кончиками пальцев усики. Немного подумав, добавил: — Лучше всего будет, если вы отыщете Жабку…

Оставшись один, Ондрей принялся ходить как лев в клетке — от стены к стене.

«Может быть, Жабка станет министром, — размышлял он. — Это было бы хорошо. В долине я построю цементный завод и фабрику, буду делать бочки. Нет, никогда дела не шли у меня так хорошо, как они пойдут после войны, когда республика попадет под американский контроль. Ведь американцы тоже не миндальничают с рабочими. Сколько солдат и партизан будут после войны умолять, чтобы я принял их на работу!»

Ленивым движением руки он поднял телефонную трубку и повелительным голосом сказал:

— Барышня, дайте мне доктора Главача!

Да, он должен сказать ему, что русские сюда не попадут, он посмеется над ним, ведь доктор утверждал, что американцы придут только в Чехию, а сюда, дескать, — большевики. Уж наверняка председатель правления военного завода лучше информирован, чем доктор. Перед войной у него были контакты с французскими банками.

Он улыбнулся и закричал в трубку:

— Ну так что, пан доктор? Как вы поживаете? Да, я вернулся… Дела пойдут в соответствии с моими планами, не совсем, правда, но сюда придут те, кого вы не брали в расчет… Да, я говорю, что ваша концепция оказалась ошибочной… Что? Откуда я это знаю? Ну, вы же знаете, что я встречаюсь с людьми, люблю поговорить с умным человеком… — Ондрей громко рассмеялся: — Да, я говорю, что ваша концепция — чушь. Ну ничего, смелее! Не бойтесь, перезимуете… Перезимуете, говорю я, — повысил он голос. — Продержитесь.

11

В лесной сторожке «Слатвинская» на двух кроватях храпели четыре парня. На диванчике под открытым наполовину окошком сидел Эрвин Захар. Он лениво потянулся, потом положил локти на подоконник и принялся смотреть на журчащий за завесой осеннего тумана ручей. Стекла были влажные, и Эрвин решил, что накрапывает дождь.

«Мерзкая погода, — вздохнул он, — хорошо, что тогда я оставил здесь два чемодана со спиртным».

Подумав так, он покраснел. Ему становилось стыдно, когда он вспоминал, что испугался и ушел из Погорелой вместе с такими же, как он, трусами. Тогда разнесся слух, что идут немцы, а они и не появились в деревне. Теперь-то дело обстоит совершенно иначе.

Позавчера он вместе с Пудляком ушел через Верхнюю Дубравку в горы, надеясь, что обретет здесь покой. Но уже в первый день пришли партизаны и принялись выспрашивать его, почему он не с ними. Он сказал им, что скрывается в сторожке от гестапо.

Партизаны забрали бы его с собой, если бы на выручку ему не пришел Пудляк, который сказал, что Эрвин может выполнять определенную работу в революционном национальном комитете. Пишущая машинка у них была, и Пудляк убедил двух других членов комитета, Газуху и Беньо, что Эрвин будет писать обращения и листовки, которые они собирались распространять среди населения, чтобы подбадривать людей. Стоило это, однако, больших усилий, и еще по дороге в Бистрицу Пудляку пришлось убеждать товарищей, что Эрвин не имеет ничего общего с отцом и что немцы его преследовали.

«Так поэт становится писателем», — подумал Эрвин. Но откуда он мог знать, что и здесь, в горах, где нет немцев, не будет нейтральной зоны, где он мог быть совершенно свободным? Если бы он об этом догадывался, то пошел бы в Бистрицу, как этого хотел отец.

Он открыл шкаф, в котором лежали его свитер и домашние туфли. На полке что-то забелело. Он протянул руку: это были книга и стопка газет. По крайней мере, будет что читать. Книга оказалась русско-словацким словарем.

Он лег на диван, укрылся шерстяным одеялом и принялся перелистывать старые номера бистрицкой «Правды». В одном из них были стихи о Сталинграде, подписанные псевдонимом Блеск. «Вот как, он уже пишет военные сводки в стихах!» — ухмыльнулся Эрвин, вспомнив Душана Звару, который в студенческие годы писал под этим псевдонимом. Лесник говорил, что Душан ночевал здесь неделю назад.

Из газет выпали два листка бумаги. Ну да, почерк Душана. Эрвин быстро пробежал взглядом по строчкам и громко рассмеялся. Это был рассказ Душана о какой-то девушке, которая ушла от богатых родителей к партизанам.

«Ведь это о Мариенке, — с изумлением подумал он. — Наверное, он встретился с ней в Бистрице. Смешно, что такая мелочь может вдохновить его».

Второй лист был заполнен какими-то рассуждениями. Эрвин внимательно прочитал их:

«Человек, осуждающий в мыслях силы, движущие людьми, и возвышенный энтузиазм масс, стремящихся уничтожить старые несправедливые порядки и построить счастливую жизнь, вреден уже потому, что он не искра в том пламени, которое сжигает души людей, не капля в море, несущем на своей груди лодки человеческих стремлений, не молния в грозе, сотрясающей старый мир. Человек, чьи безумные мысли претворяются в дела, вдвойне вреден для человечества, и рано или поздно он окажется среди рухляди, рядом с орудиями пытки, плетью и прялкой, сохой, свастикой и гардистским мундиром».

Эрвин задумался:

«Не меня ли имел в виду Душан? Хорошо еще, что для меня он не придумал третью категорию, к которой относятся люди, вредные втройне».

Вдруг ему стало грустно. Не вовремя он родился. Действительно, странная эта эпоха. Она не нуждается в его таланте, не понимает его. Сегодня больше ценятся такие люди, как Пятка. Достаточно смелости и энтузиазма. Фанатики! Но они все-таки знают, чего хотят.

Внизу зазвонил телефон. Эрвин надел тапочки, намереваясь пойти послушать. Его шаги разбудили Газуху. Он натянул брюки и спустился по лестнице за Эрвином, который тем временем взял трубку.

— Да, «Слатвинская»! — закричал он слегка охрипшим голосом. — Милка, ты? Это Эрвин… Ну, что я должен передать? Подожди! — Он оглянулся и скользнул взглядом по Газухе. — Возьми-ка трубку лучше ты…

Газуха долго слушал с важным выражением на лице, а потом закричал в телефон:

— Так, значит, они уже отправились? — Он покачал головой и улыбнулся. — Проворная девушка! — Потом обернулся к Эрвину. По лестнице спускался Беньо, глаза его опухли от сна, лицо было красным. С мансарды раздался голос Сохора:

— Что это? Что надо? Это из Погорелой?

Газуха вытер ладонью лоб и, переведя дыхание, сказал:

— Немцы идут Дубравской долиной, человек триста. Мы должны сразу же уходить к ребятам в землянки.

Как раз в это время перед сторожкой остановился мотоцикл, с него соскочил Феро Юраш. Щеки его впали, глаза горели странным огнем. Он никак не мог прийти в себя после того, как немцы застрелили его дочурку. Он хотел тогда войти ночью в село с гранатами и уничтожить немецких солдат, которые попадутся ему. Имро едва-едва отговорил Юраша от этого.

Газуха хотел было передать телефонное сообщение, но Феро только махнул рукой, грустно улыбнулся и сказал:

— Все знаю. Я еще с двумя был в Верхней Дубравке, а какая-то женщина из Нижней Дубравки послала парнишку на велосипеде, чтобы нас предупредить. Ну что ж, встретим мы их, встретим! — Он хлопнул в ладони и снова сел на мотоцикл.

Сохор, которого из-за болезни перевели из отряда в национальный комитет, использовал каждую возможность, чтобы «пострелять», не обращая внимания на свою лихорадку. И теперь он вместе с другими собрался к партизанам.

Они поднялись на самую вершину, откуда хорошо просматривалась вся небольшая Дубравская долина с лентой ручейка и извилистой дорогой. Кое-где из-за елей выглядывали партизаны.

— Уже приготовились, — сказал Сохор.

Едва он произнес это, как в долине из-за поворота показалась человеческая фигура. За ней вторая, третья… Партизаны уже насчитали тридцать человек, а они все шли и шли.

— Немцы! А ведет их женщина, бестия, — сказал Беньо после долгого молчания, а потом все бросились бежать вверх по склону туда, где залегли партизаны.

Между двумя солдатами, державшими автоматы наготове, шла Милка Пучикова-старшая. Она опустила голову, шла тяжело, по щиколотку утопая в грязи.

Они прошли четвертый поворот. Сюда, в молодой лес, тянувшийся с правой стороны, она ходила за грибами. Под горой попадались опята. Она улыбнулась, вспомнив, как однажды пошла собирать с дочкой малину. Маленькая Милка, торжествующая, прибежала с полной корзинкой мухоморов.

Еще один поворот, за ним уже наверняка будут партизаны. Немцы идут спокойно, ничего не подозревая. Думают, что она ведет их к землянкам. А она ведет их на верную смерть.

Последний поворот уже на расстоянии выстрела. Может быть, через мгновение затрещит партизанский автомат? А что будет с ней? Останется ли она в живых? Что, если бы она не согласилась показать им дорогу в тыл партизан? Наверняка ее сразу же расстреляли бы вместе с остальными, а в лес немцы все равно попали бы. Наверняка нашелся бы кто-нибудь, кто отвел бы их к «Слатвинской». Хорошо, что она согласилась.

Перед ее глазами возникла маленькая деревенька, утонувшая в зеленом море садов, окруженная кольцом пожелтевшего вербняка. На лугу за разрушенной мельницей, залитом ранним осенним солнцем, на расстоянии пяти шагов друг от друга стоят люди и сами себе роют могилы. У каждого из них сын в горах, и каждый сам помогал партизанам. Помещик Фабри с фиолетовым от пьянства носом тянется к уху долговязого немецкого лейтенанта и что-то шепчет ему. Лейтенант выкрикивает, коверкая, фамилии, и люди поднимаются из траншей, опустив голову. Многие сжимают кулаки. «Эмилия Пучик!» — слышит вдруг она и с удивлением оглядывается вокруг. Впервые за три недели услышала она свое настоящее имя. В руке она держит удостоверение на имя Елены Прибишовой. Как им удалось узнать? «Эмилия Пучик!» — кричит во второй. раз лейтенант, а Фабри усмехается, шепчет ему что-то на ухо, и два солдата уже направляются к ней.

О том, что произошло потом, она не хотела вспоминать.

К счастью, к ней подошел четырнадцатилетний Йожко, сын хозяйки, у которой она скрывалась. Едва она шепнула ему, чтобы он сообщил партизанам в Верхней Дубравке, что она отведет немцев к Бравному, как он выбрался из толпы, а когда подходили к Верхней Дубравке, он, запыхавшийся, стоял у забора, опершись о велосипед, и молча кивнул головой в ответ на ее взгляд. Она поняла: все в порядке.

На небе собирались тучи. Лучи солнца прорывались в долину и отражались в лужах на дороге. Пучикова пригладила поседевшие волосы, заплетенные в тугую косу. Мысль, что солдатам придется плохо, ободрила ее.

«Только месть ли это? — мелькнула у нее мысль. — Нет, — ответила она сама себе, — я веду их в западню не только за то, что они хотят меня расстрелять!»

Она завела бы их в пасть смерти в любой момент, когда бы только смогла. Это больше, чем месть, это борьба не на жизнь, а на смерть. Пучиковой овладело чувство гордости: она тоже относится к миллионной армии солдат, партизан, коммунистов, борющихся за то, за что погиб ее Юло.

За последним поворотом у горного потока, спускавшегося, словно водопад, по крутой, поросшей мхом скале, Пучикова остановилась.

— Устала я, — объяснила она солдату.

Он перевел ее слова на немецкий и сразу же после этого приказал ей через минуту идти дальше. Он спросил ее, правильным ли путем она их ведет, спросил уже в десятый раз, все время угрожая ей расстрелом. Она спокойным голосом отвечала, что правильным, не хочет же она, чтобы ее расстреляли.

Беглым взглядом осмотрела она ближайших эсэсовцев. Если уж не миновать ей пули, который из них ее застрелит? Вот этот, обросший, или тот, гладко выбритый, в золотых очках? При первом выстреле из леса она бросится бежать. Ведь деревья недалеко, может, ей и удастся скрыться.

И только она это подумала, как застрекотал пулемет. Застрекотал откуда-то из-за их спины, и сразу же раздались выстрелы с противоположного холма. Два эсэсовца вскинули руки и упали на дорогу. Некоторые спрятались за большую скалу у поворота, а остальные рассыпались, стреляя на ходу.

Стрельба продолжалась минуты две, а потом эсэсовский командир обрел дар речи и заорал:

— Zurück und das Weib likvidieren! [27]

Пучикова только теперь бросилась через дорогу, но в тот же момент затрещал автомат немца с обросшим щетиной лицом.

Она рухнула и, падая, схватилась рукой за ветку высокой ели. По ее лицу струйкой текла кровь. Рука отпустила ветку, и Пучикова осталась лежать в зеленом мху без движения.

Бой продолжался. Через двадцать минут эсэсовцы обратились в бегство вниз по долине. Многие остались лежать на месте. Среди них была и Пучикова. Спокойным и гордым было в смерти ее лицо.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

1

Недалеко от Банской-Бистрицы гремела канонада. По улице Дольной проносились грузовики, переполненные солдатами и партизанами. На площади стояли штатские с чемоданами и в отчаянии протягивали руки к машинам. Шоферы не обращали на них внимания. Дождь лил как из ведра, но промокшие люди не думали о погоде. Мокрая одежда, здоровье — все это было ничто, коль на карту была поставлена сама жизнь.

Что будет, если немцы ворвутся в город? Как можно скорее прочь отсюда! Забиться в погреб и дождаться там конца войны. Достаточно, если будет маленькая щель для доступа воздуха, если будет картофель и сухари, только бы любой ценой сохранить жизнь. Где лучше всего найти убежище, где? В горах, в деревне, в городе?

Такие или подобные мысли выражали люди, уже сейчас считавшие себя мучениками восстания. Выражали их в то время, когда в Народном доме элегантный генерал с седыми усами во время беседы с журналистами постучал перстнем по столу и трагическим голосом закричал:

— Бистрица не падет! Бистрицу мы будем защищать до последней капли…

Он не сказал, до последней капли чего собирается защищать город, ибо увидел, что журналисты начинают расходиться. А может, от этого слова его удержал взгляд адъютанта, которому он прошептал на ухо:

— Самолет готов?

— Будет, пан генерал! — почтительно ответил черноглазый надпоручик в новой, с иголочки, форме.

Генерал чехословацкой армии с улыбкой отвечал на приветствия уходящих журналистов, потом громко отхлебнул черного кофе и уставился на старшего официанта, который в этот момент снял с подставки у стены гипсовый бюст доктора Бенеша и понес его куда-то.

Кровь бросилась в лицо генералу. Он сердито посмотрел на надпоручика, который уже собрался было вмешаться и прикрикнуть на официанта, но генерал зевнул, махнул рукой и усталым голосом проговорил:

— Пошли переодеваться. Город продержится не более нескольких часов.

Он забарабанил перстнем по столу и поднял брови, когда услышал в соседней комнате, где еще два дня назад весело играл в бильярд, чей-то задорный молодой голос:

— Наш город на передовой позиции фронта, но если Бистрица не удержится, то мы будем продолжать борьбу в горах вместе с партизанами. Нашего призыва бойкотировать высшие учебные заведения, с которым мы обратились к коллегам в Братиславе, недостаточно, мы все должны служить примером в самоотверженном бою за лучшее завтра, за свободу нашего народа…

Генерал окликнул официанта и с интересом спросил:

— Что это за митинг?

Официант учтиво поклонился:

— Это, осмелюсь доложить, собрание сражающихся студентов, пан генерал.

Генерал пробурчал что-то себе под нос и сказал:

— Дайте мне двойной вермут, а тому молодому человеку, — он показал пальцем на дверь, — скажите, чтобы они не боялись. Скажите, что армия стоит за ними, за студентами. Скажите ему, что я им доволен, пусть подойдет…

Уголки рта официанта дрогнули, и он робко произнес:

— Пан генерал, я хотел бы вам… осмелюсь доложить… Это коммунист. Тот, который выступает. Фамилия его Звара. Он был и здесь вместе с корреспондентами. Тот самый, в словацкой рубашке, осмелюсь доложить…

— Ах так, — махнул рукой генерал, — тогда только вермут.

Он счел свой ответ остроумным, посмотрел в зеркало и удовлетворенно улыбнулся.

Двойного вермута он не дождался. Прибежал ординарец и, встав по стойке «смирно», доложил, что его ждет депутат Жабка, он интересуется, когда можно будет улететь.

Генерал поднялся со стула, который надпоручик сразу же предусмотрительно убрал с его пути, и прошел через кафе.

Как раз в это время студенты покидали помещение, торопясь в город. Генерал бросил взгляд на Душана Звару, которого два часа назад ему представили как журналиста. Нет, было бы не тактично с его стороны, если бы он не ободрил студентов. Поэтому генерал благосклонно кивнул Душану и произнес:

— Держитесь! А говорили вы хорошо!

Душан чуть-чуть покраснел. Похвала не очень-то обрадовала его, ибо во время беседы у него сложилось неблагоприятное впечатление о генерале. Он лишь что-то пробормотал, слегка поклонился и вышел вслед за своими товарищами.

Два часа спустя Душан с рюкзаком и чемоданом в руке поднимался по темной лестнице дома, где в комнатушке на последнем этаже жила Мариенка. Он застал ее дома. На столе были разложены номера «Правды».

Мариенка быстро вскочила со стула и посмотрела на него с удивлением.

— Ты уходишь?! — воскликнула она и в смущении сложила газеты, чтобы он не увидал, что она читала его стихи.

Душан снял рюкзак, оглядел комнату и, подойдя к Мариенке, покраснел. Он пришел попрощаться с ней, но уже на лестнице решил: она должна уйти с ним.

— Послушай, Мариенка, — начал он, — я ухожу в горы, вот и зашел за тобой.

— Надолго? — спросила Мариенка, и Душан кивнул: — Меня посылают в Длгую, к партизанам. Я должен буду выпускать там газету, на ротаторе.

Девушка была ошеломлена. Душан уходит! Конечно, охотнее всего она побежала бы за ним, но как можно? Ведь завтра она должна отправиться с театральной труппой на фронт. А потом, разве она в него влюблена? Какой-то момент она колебалась, но, подумав о предстоящей завтра работе, покачала головой:

— Душан, ведь я завтра выступаю.

Ее слова привели Душана в смущение. Он и не подумал, что и у нее есть свои обязанности. Но ведь дело касается ее безопасности. Что, если фронт прорвут, если Бистрица не сможет долго выдерживать натиск врага?

— Мариенка, послушайся меня, пойдем, — сказал он шепотом, — там тебе будет лучше.

Она посмотрела на него с обидой.

— Ну а что подумают обо мне в театре? — возразила она. — Так уйти, бросить их было бы нечестно.

Душан решился сказать правду:

— Мне будет тяжело без тебя.

— А ты разве не вернешься? — спросила Мариенка.

Он осторожно взял ее руку, девушка виновато опустила глаза.

— Нет, — ответил он. — Ситуация, между нами говоря, очень серьезная. Я имею в виду положение на фронтах…

— Знаю, Душан. А ты должен идти уже сегодня? Да? Так знаешь что, — сказала она, сама удивляясь своей решительности, — я приду к тебе. Послезавтра, хорошо?

Душан просиял. Да, она придет, они будут вместе. Ведь за эти два дня ничего не случится.

— Ищи меня в Длгой, я буду жить в доме Толта, на нижнем конце. Только обязательно, Мариенка. Лучше всего, если ты договоришься в нашей редакции, оттуда тоже должны прийти ко мне. Это будет замечательно, — потер он ладони. Но лицо его опять стало грустным. — Будем издавать газету, там у меня ротатор и бумага. Книги я уже отправил… — Он устремил на нее восторженный взгляд и добавил мягко: — Это будет непосредственный контакт с партизанами. Ну, буду ждать тебя с нетерпением.

Он и сам не знал, что радует его больше: предстоящая работа или обещание Мариенки. Он смотрел на ее прекрасное лицо и с болью думал, что должен уже идти. Он слегка прижал ее к себе. Она не сопротивлялась. Он обхватил ее лицо ладонями так нежно, как будто боялся, что неосторожным прикосновением разобьет свое счастье, и поцеловал ее в губы. По его телу прошла дрожь, а губы его запылали.

— Мариенка, — прошептал он, до глубины души охваченный нахлынувшим на него чувством радости, — правда ли это? Скажи, это правда? — Он целовал ее руки, но, когда кукушка в часах на стене закуковала, сразу же спохватился: — Я должен уже идти, должен. Буду ждать тебя послезавтра, обязательно…

Мариенка стояла в задумчивости. Волосы цвета воронова крыла падали ей на лицо. Глаза ее блестели. На губах не было и тени улыбки, а когда Душан исчез в темноте лестницы, она прижалась к двери и тихо заплакала.

2

Маленькая военная повозка тарахтела по шоссе. Душан не спал всю ночь, и теперь его охватывала дремота. Его спутники, два солдата, сидевшие на переднем сиденье, тоже замолкли. Дорога была забита длинными колоннами солдат, между ними прокладывали себе дорогу автомашины.

Резкий звук трубы разбудил Душана. Они приближались к приютившейся под горой белой деревеньке с маленькой церквушкой. На площади солдаты штурмовали каменное здание, похожее на зернохранилище, и с полными руками возвращались на дорогу.

— Что здесь происходит? — закричал веснушчатый солдат с повозки и натянул вожжи.

— Склады открыли, — ответил ему толстый десятник, с трудом удерживая на весу перед собой ящик с консервами.

Вслед за этим зазвенело стекло. Офицер с красным, вспотевшим лицом размахнулся и сердито швырнул о придорожный камень литровую бутылку.

— Надо же так влипнуть! — закричал он, разъяренный так, что на губах его выступила пена. — Проклятье!

Он склонился к канаве, выкрикивая какие-то бессмысленные ругательства.

Душан посмотрел на него с сочувствием.

— Что с вами произошло? — спросил он, когда повозка поравнялась с офицером.

Тот процедил сквозь зубы:

— А вы попробуйте сами. Я три часа, как зверь, боролся за можжевеловку, а получил какую-то сивуху.

Взгляд его вдруг смягчился, и он молча посмотрел на третью бутылку, которая осталась целой. Он размахнулся, собираясь разбить и ее, но лишь осторожно отбил горлышко, смахнул кусочки стекла и с мученическим выражением на лице сделал глоток.

Над горами зарокотал самолет. Душан увидел лишь оставленный им длинный белый хвост, который сразу же начал таять. Подул ветер, прочесывая верхушки елей, и, как будто вырвал горсть перьев из крыльев аиста, погнал через дорогу легкие бумажки. Веснушчатый солдат схватил на лету одну из них и рассмеялся:

— Поймал! Ну, что пишут?

В его руках белела листовка. Он принялся вслух читать по складам:

— «Словацкие солдаты! Бросайте оружие и спокойно возвращайтесь домой. Партизанский путч подавлен, к чему напрасное кровопролитие? Дома вас ждут семьи. Победоносная немецкая армия ручается, что вам ничего не будет…»

— Это немцы сбрасывают! — крикнул Душан, нахмурившись. Потом нагнулся ближе к солдатам и спросил их тихим, спокойным голосом: — Ну и что вы скажете на это? Отправитесь по домам?

Солдат, сидевший справа перед ним, лишь пожал плечами, но другой, веснушчатый, зажал вожжи коленями, разорвал листовку и выбросил ее на дорогу.

— А вы плохо обо мне думаете! — обратился он к Душану. — У меня дома жена, дети, мне есть к кому идти, но я гитлеровскому солдату не верю, в любой момент может прикончить… Другого им и не надо, только бы ты вернулся в деревню, а потом пиф-паф!

— Так-то оно так, Адам, — отозвался второй солдат и притронулся к товарищу. — Только как ты здесь прокормишься, а? Да и немцы ведь все равно будут повсюду.

Перестал моросить дождь, показалось солнце. Душаи положил руку на плечо солдату и хотел объяснить ему, что немцы не будут повсюду, что борьба будет продолжаться в горах, что скоро придут на помощь русские, но в этот момент над ними закружились самолеты. Раздался свист и взрывы бомб. Самолеты спустились совсем низко над дорогой.

Лошади зафыркали. Солдаты и Душан едва успели выскочить из повозки, как над дорогой пролетел самолет и бомба взорвалась перед самыми лошадьми. Солдаты уже лежали в канаве у горки, но Душана, который вернулся за ротапринтом, воздушная волна сильно ударила о скалу. От повозки остались лишь поломанные колеса с осями. Даже щепки улетели далеко за канаву. Осколки бомбы разорвали лошадей на куски. Чуть в стороне лежали также растерзанные человеческие тела.

Душан ненадолго потерял сознание. Солдаты отнесли его поглубже в лес и принялись растирать виски. Когда он пришел в себя, над дорогой пролетела вторая волна бомбардировщиков, а за ней и третья. Потом наступила мертвая тишина, лишь окрестные горы жужжали, как рои гигантских пчел. Душан перевязал чистым платком поврежденное колено и, прихрамывая, пошел с солдатами. В его голове все еще стоял гул.

Леса вокруг Доновалов были полны солдат и партизан. Под елями белели рассыпанные мука, сахар, валялись куски мыла. Каждый сделал запас на складах, но, изнуренный долгим скитанием и опасаясь предстоящих странствий, через каждый километр выбрасывал часть запасов, чтобы легче было идти.

Душана начало лихорадить. Сил больше не было. Он забрался на сеновал, где уже храпели десятка два солдат, зарылся в сено и крепко заснул.

Когда он проснулся, солнце уже заходило за горы, кто-то кричал:

— Немцы! Немцы идут!

Но это оказались не немцы. По дороге в колонне по трое шли партизаны. Было непонятно, как в этом хаосе они смогли сохранить такой порядок.

— Это русские партизаны, — объяснил кто-то.

Русские шли медленно, но как-то целеустремленно. Они заговаривали с солдатами, призывали их присоединиться к ним.

«Если бы не нога, — подумал Душан, — я бы пошел с ними, а так что я смогу?»

Хромая, он шел за другими всю ночь. Колено его распухло, рана горела, голова не переставала болеть. Один он не выдержал бы, но лавина людей несла его вперед.

Когда к утру они пришли к Длгой, артиллеристов и там не оказалось: они отступили в горы. Несколько деревянных домишек на нижнем конце были охвачены пламенем, а когда люди принялись гасить их, начали бить немецкие орудия.

Душан собрал последние силы и старался не отставать от отступающих солдат.

— Быстрее, я иду последним!

Эти слова прокричал за его спиной заросший солдат.

Некоторые бросились бегом, остальные прибавили шагу. Окопы были завалены армейскими котелками, касками и чемоданами. С плачем бежала молодая женщина, держа ребенка на руках. Душан заметил, что она совсем седая.

— Куда же нам деваться? — причитала она. Лицо ее перекосилось. — Мужа моего убило…

Начало светать. Порозовели вершины темных елей, и туман в долине рассеялся. Душан поднимался на крутую гору. Кто-то сел на краю дороги и закричал что есть мочи:

— Застрелите меня, ребята, не могу я больше!

Рядом с ним опустилась на колени женщина с ребенком на руках. С благоговением и грустью смотрела она на туман, поднимающийся к вершинам, и шептала:

— Это души летят к небу!

Артиллерийские залпы раздавались все ближе, земля дрожала. В Длгой стрекотали пулеметы. Под самой вершиной, где дорога поворачивала вправо, в молодом лесу показались какие-то люди.

Душан сразу понял, что это партизаны. Некоторые лежали за пулеметами и кричали отступающим, чтобы те поторапливались. Душан увидел в окопе брошенную кем-то винтовку. Он неожиданно нагнулся, поднял ее и сжал в руках, потом опираясь на нее, подошел к ближайшему партизану.

— Давай быстро! — по-русски закричал черноглазый и черноволосый партизан с маленькими усиками.

— Солдаты, ребята, идемте на помощь! — закричал Душан, и голос его дрогнул: — Здесь русские братья.

Потом, совершенно изнуренный, он бросился на покрытый росой мох и зарядил винтовку. Ему показалось, что в этой сумятице и блуждании он наконец нашел свое место.

3

По гребню Прашивой тянулась узкая бесконечная колонна партизан. Их лица были усталы и обветрены. У многих были обмороженные и опухшие от длительной ходьбы ноги. Тяжелый двухдневный поход, в котором каждый шаг давался с большим трудом, совершенно изнурил их.

Шел первый снег, и студеный ветер пронизывал до костей. Метель трясла зеленые бороды елей и завывала в долинах, как стая голодных волков. На крутых склонах белел снег, ветер наносил первые сугробы. Густые белые облака, похожие на хлопья снега, скрыли красноватое солнце и отрезали его от белых вершин и покрытых грязью долин.

Изредка вся колонна останавливалась. Люди доставали из мешков хлеб и куски сала, подкреплялись. В патронах, которых многие уже не имели, они нуждались больше, чем в еде.

После отдыха некоторые уже не могли идти дальше. Обессиленные, они оставались сидеть на заснеженных стволах вывороченных деревьев, и мокрые назойливые хлопья снега покрывали их ослабевшие тела и высасывали из них последнее тепло. Но несокрушимая воля, как какая-то магическая сила, вела многих все дальше и дальше, пробуждая в них жизнь. Когда же в долине застрочил пулемет, там, где недалеко перед ними залегла немецкая разведка, невиданная сила наполнила мышцы ребят. Они бросились на снег, открыли огонь, а когда убедились, что враг не дрогнул, проложили себе дорогу с боевым «ура».

Белый пух засыпал следы человеческой крови.

Враг, вооруженный до зубов, обладал колоссальным превосходством. Орудия, танки, минометы, авиация, тысячи солдат и эсэсовцев — все это было брошено просив партизан, чтобы истребить их, как диких зверей.

Партизанский отряд «За освобождение» отражал атаку за атакой. Из окружения на Старых Горах вырвалась лишь половина отряда, самые крепкие ребята, которые теперь идут во главе колонны. Среди них Светлов, Янко Приесол, Имро Поляк, Феро Юраш, Грнчиар, капитан Хорват и другие.

Четыре дня назад пала Банска-Бистрица, и враг проник глубоко в горы, которые намеревался прочесать вдоль и поперек, сжечь землянки, дома, пастушечьи хижины, лесные сторожки.

В конце Прашивой, у крутого скалистого склона, колонна остановилась. Светлов влез на ель и в бинокль обследовал окрестности. Спрыгнув в сугроб, где снег доходил ему до колен, он натянул на уши папаху и подозвал к себе Янко.

— Внизу немцы, — сказал он. — Поджидают нас. А там, — показал он рукой влево, — они пробираются наверх. Хотят ударить нам в спину. Здесь мы оставаться не можем, надо прорываться.

Он задумался. Однажды, недалеко от Минска ему уже приходилось прорываться из такого окружения. Там тоже всюду вокруг были леса, только что без гор. Точно так же, как под Тулой. Накануне он получил последнее письмо от жены. С тех пор он ничего не знает о ней. Что она сейчас делает? Хорошо, что она не догадывается, как ему тяжело. Но и у этих ребят тоже наверняка есть жены, а может быть, и дети.

Заботливым, отцовским взглядом он оглядел партизан и сказал:

— Лучше всего будет так: половину людей возьмешь ты, а половину — я. Я буду спускаться прямо, привлеку к себе внимание немцев, а ты потом атакуешь их с этой горки. Правда, — почесал он затылок, — боеприпасов у нас только на двадцать минут боя… — Когда партизаны разделились на две группы, Светлов добавил: — Сбор у рудников!

Группа Светлова отправилась вниз по заснеженному склону, где ветер то тут, то там сдувал снег со скал. Янко коротко объяснил задачу своим бойцам:

— Смотрите, мы должны быть вон на той горке. Ложись, добираться будем ползком.

Он пополз первым. Маскировочного халата у него не было, поэтому он вывалялся в снегу, чтобы быть белым. Перебирая согнутыми в локтях руками, он медленно скользил вниз. Так делали и остальные. На склонах покруче ползти было легко, не приходилось отталкиваться руками. К счастью, снова разыгралась метель. Вихрь гулял по сугробам, разметал их, как будто разрывал перины и разбрасывал пух. Хлопья снега падали, образуя хорошую завесу, за которой бойцам Янко удалось незаметно добраться до своей цели.

Янко созвал командиров групп, но в этот момент к нему подбежал Имро Поляк и крепко сжал его локоть.

— Дозор здесь, — произнес он задыхаясь, — идут вчетвером!..

Янко дал знак, чтобы все залегли. Командирам запретил стрелять без команды, если только немцы не начнут первыми.

— Зарыться в снег! — приказал он. Но, убедившись, что снег неглубокий, добавил: — Или забраться на деревья!

Раздался негромкий треск веток. Большинство партизан влезли на ели, остальные, замаскировавшись, лежали в снегу. Янко с Имро забрались на одно дерево, рассеченное в нижней части ствола молнией. Они прождали минут пять, но дозор не показался. Пурга беспрестанно швыряла снег между деревьями, заносила следы партизан.

Янко волновался: удастся ли им пробиться и тем самым открыть дорогу группе Светлова? Вдруг он услышал внизу под собой немецкую речь. Несколько солдат с пулеметами прошли прямо под их елью. За ними появились другие.

Имро смотрел на него, держа в руках гранату. Другой рукой он ухватился за толстую ветку. На ели неподалеку он увидел Грнчиара. Из веток торчала его голова в солдатской шапке, он тоже смотрел на Янко.

Насколько легче было бы Янко, если бы он отвечал только за свою жизнь! Но на нем лежит ответственность за всю группу и за тех, кто идет со Светловым.

Правильное ли он принял решение, приказав замаскироваться? Не лучше ли было перебежать через лесок и открыть огонь? Это было бы преждевременно. Ведь немцы еще не взяли Светлова на мушку. Янко чувствовал, что все зависит от него, и постарался взять себя в руки, чтобы скрыть свое беспокойство. Сохранить спокойный взгляд и невозмутимое выражение лица, когда в душе все кипит и бурлит, — это самое сложное из того, чем должен владеть командир. Ведь от него зависит многое.

Сразу же, как только немцы прошли, пониже лесочка застрекотал тяжелый пулемет, а со скал на Прашивой отозвались автоматы.

Янко чувствовал, как биение его сердца отдавалось во всем теле. Он спрыгнул с ели. Он знал, что немцы открыли огонь по Светлову. Знал, что должен облегчить ему передвижение и в то же время должен пробиваться в направлении рудников.

Он отдал краткий приказ, и они вышли к лесной опушке. Сначала залегли. Две группы должны были перебежать через долину к расположенному напротив молодняку, третья, которой командовал сам Янко, должна отвлечь внимание неприятеля. Первым затрещал пулемет Грнчиара.

Пули свистели над самой головой Янко и, как дятлы, стучали по стволам деревьев. Только сбитые ветки и срезанная хвоя на свежевыпавшем снегу указывали направление их полета. Янко стрелял из автомата одиночными выстрелами. Он крикнул худому партизану, лежавшему за пулеметом, чтобы тот экономил патроны и делал паузы. Но когда пауза слишком затянулась, рассердился и закричал партизану:

— Стреляй же, осел! — И, покосившись на него, увидел: партизан лежал на боку около пулемета неподвижно. Его левое плечо вздрогнуло, а потом он весь оцепенел. У Янко сжалось сердце. Больше всего ему хотелось в этот момент броситься к раненому партизану и попросить у него прощения, но стрельба не утихала, а Имро подполз к пулемету и пробормотал:

— Ему уже не поможешь!

Немцы сосредоточили огонь на Янко.

— Вот и хорошо! — закричал он Имро и сверкнул глазами. — Светлову легче.

Неподалеку в верхушках елей разорвалась мина. Вторая и третья упали дальше, и сразу же вслед за этим к горке ринулась длинная цепь серых мундиров.

Янко в первый раз пришло в голову, что он может погибнуть, и чувство страха сжало ему горло. Там, где должна была находиться группа Светлова, стояла тишина. Немцы приблизились к горке шагов на сто. На этом расстоянии небезобидны уже и автоматы. Янко моментально осознал это. Отступать нельзя, а контратаковать превосходящего противника бессмысленно. Он видел, как к нему устремились взгляды партизан. Они ждут его приказа, он должен принять решение, хотя и не знает, как лучше поступить. Нет, он не имеет права колебаться, нужно действовать — и будь что будет.

Он приказал одним партизанам отойти в долину, другие будут прикрывать их отступление: Имро, он и десять ребят. Если группа Светлова предпримет атаку, они спасены. Но это не может длиться более двух-трех минут.

Стреляя, немцы приблизились шагов на пятьдесят, и тогда Янко снял предохранитель с первой гранаты.

«Двадцать один, двадцать два, двадцать три», — считал он про себя.

Граната взорвалась, и немцы немного отступили. За серыми мундирами показалась высокая, худая фигура с револьвером в руке. Раздался выстрел, и немецкий солдат рухнул на землю.

«Офицер гонит их револьвером, — мелькнула мысль у Янко. — Наверняка они снова пойдут в атаку, а потом…» Потом? О том, что будет потом, Янко думать не стал. Только бы уцелели остальные… Пали Федя, Пучикова, Пятка, не обойдет смерть и его.

Он вставил в автомат последний диск. Осторожно ощупал правой рукой шинель, вынул из кобуры револьвер и положил его в карман. Пусть будет поближе. Еще у него есть две гранаты. Нет, так легко они с ним не справятся! Он швырнул гранату, и в этот момент в долине залаяли автоматы.

Две его группы! Ребята пробились к молодняку. Стрельба усилилась и у подножия Прашивой. Это же Светлов, они уже в долине! Плохо лишь, что сил у них по сравнению с немцами мало, а патронов еще меньше. Немцев по крайней мере вдвое больше, и боеприпасов у них полно. Просто так они в горы не отправляются.

— Отр-разить их во что бы то ни стало! — разнесся раскатисто приказ Янко.

Из-за стволов посыпались последние пули. Прочерчивая широкие дуги, полетели последние гранаты. Из одиннадцати ребят, которые прикрывали переход, остались лишь пять, способных вести бой. Но его пули не берут. И осколки гранат тоже.

— Третья меня ужалила, тряпье вшивое! — взревел Грнчиар и плюнул далеко перед собой. — Ну да только поцарапала…

Янко подумал:

«Меня еще ни разу не ранило. Если попадут, то наверняка, сразу же убьют…»

Он рассердился на себя. Что это он фантазирует? Но теперь у него остался только револьвер. Он подполз к мертвому партизану, чтобы взять у него автомат. Тот и после смерти крепко сжимал его в руках.

Янко выстрелил, и сразу же пули засвистели из долины. «Спасены!» — с облегчением вздохнул он, когда немцы в панике отступили.

— За мной! — приказал Янко и узкой долиной бросился к расположенному напротив молодняку, где их ждали другие партизаны.

Гитлеровцы еще раз атаковали Светлова, но к этому времени на снег легла тьма, как будто опускались тысячи ворон, и они понемногу отступили в долину. Чувствуя себя властелинами гор днем, в темноте они боялись партизан. Они еще с ужасом вспоминали леса Украины, где, по их словам, каждый куст стрелял, каждое дерево швыряло гранаты. Они знали: здесь есть и советские партизаны, научившие стрелять и словацкие деревья.

— Не останавливаться! — кричал Янко, и его голос приводил в движение ноги людей, которые дремали с открытыми глазами, дремали стоя и на ходу.

Они шли еще целый час, а потом, сонные, разыскивали землянки.

— Сожгли, гады! — выругался Феро Юраш и указал рукой на залитые серебряным лунным светом черные ямы, еще не покрытые снегом.

Янко распорядился, чтобы его подождали, а сам пошел с Имро к лесной сторожке разузнать, есть ли немцы в Стратеной. Сторожка стояла нетронутой, из ее трубы валил дым.

Они спустились по узкой дорожке. Имро подполз к косматой собаке, которая лишь заворчала на него, и заглянул через окошко в кухоньку, где горел свет. Там он увидел лесника с женой и Эрвина Захара. Он свистнул Янко, и они сразу же ввалились в теплые сени, сопровождаемые волной холодного воздуха. Из боковых дверей вышел Газуха. Он не успел даже обнять Янко, как зазвонил, скорее, как-то заворчал телефон.

— Алло, алло! — закричал он в трубку. — Я — «Остров», «Остров», а вы «Маяк»? Что? Двинулись? Сколько, говоришь? Триста?

«Может быть, это и в самом деле остров? — подумал Янко, прислонившись к теплой стене кухни. — Остров, где нет немцев?»

Кто знает, расположились ли они у дорог и в лесных поселках? В Длгой-то они наверняка есть. Могут быть в Железновцах и в Стратеной. Может быть, уже захвачены целые районы, и лишь кусочек земли около сожженных землянок и лесной сторожки — это и есть вся свободная территория? Может быть, та пядь земли, на которой он сейчас стоит, и в самом деле, как в сказанном Газухой пароле, является островом, маленьким островком свободы, окруженным водой? А маяк? Это наверняка отвечает Милка. Она находится в еще большей опасности, чем они.

Янко трясла лихорадка. Голова раскалывалась на части. В ушах шумело, а мысли путались. При воспоминании о Милке в его сердце возникло какое-то теплое чувство. Она там, далеко. Нужно идти вниз по долине. Шагать, шагать и стрелять перед собой, стрелять. Нет, это не долина, это не покрытая грязью дорога. Он на острове, а вокруг него волнуется море. А маяк? Маяк… Он протянул руку к телефону и пробормотал:

— Это же Милка, я хочу ей…

Газуха дал ему трубку, но от усталости и лихорадки у Янко закружилась голова. Только теперь он почувствовал всю тяжесть того, что ему пришлось испытать. Ноги его подкосились, и, обессиленный, он соскользнул вдоль стены на пол.

Газуха схватил трубку и долго думал, что сказать. Он видел, что Янко в обмороке. Наконец он закричал в телефон:

— Янко шлет тебе привет, Янко! Понимаешь?.. — Он бросил виноватый взгляд на Имро, который склонился над Янко, и соврал: — Нет, только что вышел… Ну да, здоров как бык…

4

Эсэсовцы рассеяли партизан в передней части долины и у пруда встретились с немецкими солдатами, которые пришли в горы со стороны Бистрицы и Ружомберока. Они сожгли землянки, хижины пастухов и две лесные сторожки, расстреляли на месте несколько нерешительных солдат, которые не знали, идти ли им по домам или к партизанам, и в растерянности топтались у заброшенных землянок. Как стадо овец гнали эсэсовцы перед собой тех гражданских лиц, которых обнаружили в пастушеских хижинах и на сеновалах. В пещере под Качкой они захватили свыше тридцати евреев, отобрали у них обувь, а затем забросали гранатами. Потом они ушли из долины, чтобы дать возможность вернуться тем колеблющимся, которые абсолютно не верили в милосердие гитлеровского командования и опасались, что с ними при возвращении домой может случиться самое страшное.

Эсэсовцы пошли на хитрость: оставили на два дня Погорелую, чтобы никто не побоялся вернуться «к своей старой работе». Когда солдаты и партизаны увидели, что на полях выше Погорелой нет больше серых мундиров, то, усталые, отупевшие, голодные, а многие и больные, отправились по грязной полевой дороге к деревне.

Члены революционного национального комитета Погорелой перебрались из сторожки «Слатвинская», которую сожгли немцы, в расположенную неподалеку землянку, и пережидали там, пока немцы уберутся с гор. Но когда они услышали, что немецкий гарнизон оставил Погорелую, Беньо решил в темноте сбегать в деревушку, посмотреть, что там происходит, отыскать Приесола и еще до утра вернуться.

Эрвин присоединился к нему, надеясь втайне, что сможет остаться дома. Но просчитался. Под Брындзовцом они натолкнулись на французских партизан. Просто удивительно, что их не пристрелили как беглецов. Французы обвешали их гранатами, на спины надели рюкзаки, чтобы все это они доставили им на Магуру. Эрвин скрежетал зубами от злости: с ним обходятся, как с вьючным мулом, даже знание французского языка не помогает!

Пудляк между тем отправился вверх по долине. Он должен был разузнать, чист ли воздух в Стратеной. Свернув в лес, Пудляк шел узенькой дорожкой между елями, среди которых затесалось несколько ободранных дубов. Под лучами солнца снег на пожелтевших листьях растаял. Кое-где виднелись влажные желуди. Пудляк нагнулся за одним из них: пригодится на черный день, он уже набрал их, слава богу, полные карманы. Нет, немцы лишь пройдут через горы, здесь они торчать не будут, а тогда останется только подождать, пока русские танки загонят их за Ружомберок. Мудро он поступил, что остался в лесу.

Он оторвал взгляд от земли и свернул вправо. Между двумя большими дубами, один из которых был повален, прямо перед ним оказалась неповрежденная землянка. На ржавых петлях висела дверь. Он распахнул ее ногой, и в землянке сразу же кто-то закричал:

— Не стрелять! Nicht schiessen, ich bin Gardista! [28]

Испугавшись, Пудляк сначала отскочил. Но на его лице сразу же появилась улыбка. Он узнал голос Людо Сокола, которого разыскивал трибунал повстанческой армии, ибо Сокол во время боя покинул свой участок.

Пудляк вошел в землянку. Через маленькое отверстие в нее едва проникал дневной свет. Сокол сидел на полене, втянув голову в плечи и дрожа как осиновый лист. Одет он был в штатское.

— Что вы здесь делаете? — обрушился на него Пудляк.

— А, это вы? Слава богу! — радостно воскликнул Сокол.

— Конечно я, — усмехнулся Пудляк. — А вы прячетесь?

— Так же, как и вы…

Пудляк отрезал:

— Как я? Но я прячусь от немцев.

Сокол взглянул на него с удивлением и пожал плечами:

— Так и я тоже.

— А не от трибунала? — покосился на него Пудляк. — Ведь вы дезертировали. Пойдемте со мной.

Сокол вздрогнул. Он провел ладонью по заросшему, исхудавшему лицу и язвительно спросил:

— Неужели вы это всерьез?

Пудляк почувствовал, что этот человек в его руках. Он его отведет, это будет патриотический поступок.

Строго взглянув на Сокола, он сказал решительным тоном:

— Да, я говорю это совершенно серьезно.

Он ждал, что Сокол будет упрашивать его, начнет сулить ему золотые горы. Но Сокол лишь лукаво усмехнулся.

— Куда я должен идти? — спросил он. — Наверное, в трибунал?

— Посмотрим, — ответил неопределенно Пудляк и, нащупав в кармане револьвер, успокоился: снят с предохранителя.

Сокол покачал головой, схватился за нее обеими руками и громко рассмеялся.

— И вы говорите это совершенно серьезно? А? Хорошо, пойдемте, — пожал он плечами. — Но знаете, что я там скажу, перед вашим партизанским судом? — рассмеялся он. — Я скажу им: пан Пудляк был жандармским агентом.

Кровь бросилась Пудляку в голову, а перед глазами поплыли круги. Страх сковал его. Не подумав как следует, что сказать, он закричал:

— С чего вы это взяли? Откуда вы знаете?

— Не таким уж ослом я был, — ухмыльнулся Сокол, — как командир гарды…

— А доказательства? Какие у вас доказательства? — заикался Пудляк.

— Их достаточно, — отрезал Сокол. — Кто получил приказ от пана Захара, — улыбнулся он иронически, — расколоть национальный комитет? Кто натравливал Беньо и Пашко друг на друга? Кто передал жандармам список коммунистов? Пустое, пан Пудляк, — махнул он рукой, — мы с вами одного поля ягодки.

Руки Пудляка бессильно опустились, ноги подкосились. Он был убежден, что никто, кроме Ондрея Захара и прежнего командира жандармов в Погорелой, не знает о его деятельности. Захар его не выдаст, в этом он был уверен, они держатся друг за друга. А жандармский командир? Кто знает, куда он делся, о нем уже давно ничего не слышно. А что теперь? Если он оставит здесь Сокола, то этот тип может в любой момент донести на него.

Розовые сны Пудляка о будущем рухнули, как карточный домик, как оловянные солдатики Эрвина, в которых еще совсем не так давно он швырял стеклянными шариками, чтобы забавлять сынка господина фабриканта.

Чтобы он провалился, этот жандармский участок! Ондрей Захар еще перед войной настоял на том, чтобы Пудляк вступил в коммунистическую партию. «Вы будете там моим глазом», — убеждал он его и повысил ему жалованье. Но сколько же подлостей ему пришлось совершить под нажимом Захара!

Четнический участок, потом жандармский участок и, наконец, немецкая комендатура — все помещалось в одном и том же здании, которое Пудляк с большим удовольствием взорвал бы. Немцы отпустили его, когда он подписал заявление, что будет сотрудничать с ними, и он тут же ушел в лес. Что они могут сделать, если он не в их руках? Письменные доказательства своего сотрудничества с жандармами ему удалось уничтожить, когда он перебирал архив в жандармском участке. Среди письменных материалов он нашел одно свое заявление и описание собственной особы, кончающееся предложением: «Наш сотрудник в коммунистической партии». Здорово это он тогда придумал номер со свечкой, когда сжег бумаги.

Он подумал, что вот-вот начнет нормальную жизнь; он хотел честно работать — и вдруг… Лицо его приняло жалкое выражение. Он был готов заплакать. Нет, Сокол не имеет права возвратить его в прошлое! Он хочет очиститься, хочет стать другим человеком.

Пудляк побледнел как полотно. Сердце его сильно билось, на лбу выступили капли холодного пота. Он судорожно сжал револьвер и сделал шаг назад, но вдруг обернулся и снова проскользнул в землянку. Его маленькие глазки избегали взгляда Сокола, который со страхом смотрел на руку Пудляка. Сокол открыл рот, но, скованный ужасом, не издал ни звука.

Пудляк прикрыл за собой дверь и, зажмурившись, выстрелил раз, другой. Сокол свалился к его ногам с простреленной головой, но Пудляк, казалось, ничего не видел. Он хотел выбежать, но судорога свела ему мышцы ног, и он не мог двинуться с места. Зубы его стучали, на теле выступил холодный пот. Белый мертвый взгляд вытаращенных глаз Сокола был устремлен в лицо Пудляка.

Через несколько секунд судороги прекратились. Пудляк выстрелил еще раз и сунул револьвер в карман. Скользнул глазами по трупу, ударом кулака распахнул дверь и бросился по тропинке вниз.

Совершенно обессиленный, он упал на влажные листья, схватил пригоршню и вытер сапоги, потом прижался лбом к земле и Громко вздохнул:

— Господи, боже мой, прости грешника! Но я хочу жить, жить, понимаешь? Я только защищал свою жизнь. Смилуйся надо мной!

Он долго лежал на размокшей земле, лежал ничком, чувствуя запах прелых листьев и острый аромат хвои.

Тихо и незаметно (так, наверное, медведь ходит по здешним лесам) подкрался вечер. Давно уже зашло солнце, и на горные луга ложился мокрый снег. Пудляка пробрал холод, и он медленно встал. Долго разминался, а потом глубоко вздохнул: все-таки все кончилось хорошо:

Он испытывал сильную усталость, но больше не дрожал. Потихоньку начал спускаться вниз, в направлении землянки членов национального комитета. Он должен их увидеть, должен взглянуть в лицо живому человеку. А потом он бросится на подстилку из омелы, зажмурит глаза, молча будет думать о новой жизни и крепко, крепко спать.

5

Солнце стояло высоко над горами, когда Душан Звара снова отправился в путь. Он поднял голову, как будто что-то вынюхивая, и напряг слух. Где-то поблизости журчала вода. Он свернул вправо, быстро соскользнул по тропинке вниз. И действительно, над ним била из скалы серебряная струйка; вода звенела, падая с метровой высоты на каменную плиту.

Он жадно подставил руки. Вода текла ему за воротник, но на это он не обращал внимания. Пил жадными глотками и с наслаждением чувствовал, как холодная влага проникает внутрь, как начинает играть в жилах кровь. Он тяжело дышал, хватая открытым ртом влажный воздух, и стонал от наслаждения, утоляя жажду.

Когда он залег с партизанами у Приевалки, пуля попала ему в бедро, но он продолжал вести бой. Стрелял он хорошо, как будто был не студентом, а опытным солдатом-фронтовиком. Диск автомата, который он взял у убитого партизана, когда у него кончились патроны, он так и не расстрелял до конца, потому что его оглушила мина и он потерял сознание. Когда он пришел в себя, вокруг него лежали убитые партизаны. Их было много, но тот, веселый, смуглый, с усиками, еще подавал признаки жизни. Головы некоторых были разбиты ружейными прикладами. Немцы прорвались. Наверное, они сочли его убитым, раз он остался в живых.

Это произошло вчера утром. Он долго лежал там, потом полз в глубину леса, передвигался на четвереньках, страдая от голода, жажды и острой боли в ноге. Иногда ему казалось, что он слышит чью-то речь, и тогда он замирал без движения. Что, если это немцы или гардисты?

«Хоть бы кость оказалась не простреленной», — подумал он, напившись вдоволь.

Он вздрогнул, услышав шум: из-за сгнившего красноватого пня выбежала козуля. Он опустился на колени и хотел снять с плеча автомат, но козуля ушла, и он бессильно оперся о пень. Ему так хотелось чего-нибудь теплого! Но ведь стрелять он не может. Кто знает, нет ли в Стратеной немцев?

Что он за герой? Герои должны более стойко переносить страдания. А он набрасывается на воду, как хищник.

Достаточно нескольких глотков, чтобы он почувствовал себя счастливым. Нет, герой не вел бы себя так.

Что это он, собственно, выдумывает? Он и не хочет быть героем. Что он такого совершил? Сначала подполье, потом тюрьма, пропаганда среди солдат, статьи, стихи, радиопостановки. И в самом деле, ничего замечательного, ничего из ряда вон выходящего. И стрелять-то ему пришлось всего один раз, за что он едва не поплатился жизнью. Случайно выпутался, совершенно случайно. Нет, он не герой. Его судьба — всего лишь капля в море других судеб.

Ощущая тупую боль в области сердца, он прошептал:

— С восстанием покончено!

Слезы показались у него на глазах. Неужели все было напрасно? Вместе с последними сожженными землянками догорело его воодушевление, а в мутной воде Погорелки утонула его радость. Ему остается только одно: месть.

Он отправился дальше. До вечера он должен добраться до Стратеной. Она где-то здесь, близко. Он понаблюдает за деревней и, если окажется, что немцев там нет, войдет в нее. По крайней мере поест теплого супа и вареной говядины. А может, там найдется и питьевой мед. Кто это давал ему рецепт? Нет, память отказывает ему! Хорошо бы ему попить и горячего кофе или молока, такого, от которого еще идет пар.

Под рукой у него что-то хрустнуло: спичечная коробка. Он открыл ее и отбросил: пустая. Ему показалось, что размер ее меньше обычного, поэтому он еще раз поднял ее. Ну да, немецкие спички. Made in Germany. Так, значит, они прошли и здесь!

Вырубка, по которой он прошел мимо старых рудников, была покрыта трупами. «И здесь шел бой», — подумал он и с отвращением отвернулся от лица убитого, обезображенного лисьими зубами.

Последние три часа ползти было особенно тяжело. Два раза он впадал то ли в дремоту, то ли в обморок. Он добрался до леска над Стратеной, погруженной уже в вечерние сумерки, и долго прислушивался: ему показалось, что в деревне все спокойно.

Серые лохматые облака, рассеянные по ноябрьскому небу, таяли в густеющей темноте. Душан долго смотрел на небо, зубы его стучали. Вокруг него стояла тишина, но вдруг он услышал крики немцев и завывание мин.

Перед его глазами взвились ввысь языки пламени. Горели окрестные леса, с неба по деревьям хлестали огненные молнии. Гора раскололась и низверглась в пропасть. А наверху, высоко-высоко в небе, гудел самолет с двумя большими красными звездами на крыльях.

Вскоре перед самым носом Душана дорогу перешла козуля. Она легко и спокойно перебирала быстрыми ножками, и Душан удивился: почему все, что произошло, не испугало ее? Стоя на коленях, он тяжело дышал, борясь со сном. Ему казалось, что каждая ресница весит полкило — такими тяжелыми были его веки.

Он напряг слух. Нет, он не слышал стрельбы, и гроза не бушевала над его головой, и лес не был охвачен пламенем. Наверное, он потерял много крови, устал до смерти. Конечно же, у него горячка. Он лег на бок, положил голову на баранью шапку, еще мокрую от дождя, и крепко заснул.

Ему снилось, что немцы тащат его вниз в Капустниское, ведут на суд. Люди смотрят на него и шепчут: «Это из-за нас». А Душан горд, что может страдать за них. «Держитесь!» — кричит он им, а немцы сердито топают сапогами, замахиваются на него плетками, но под строгими взглядами людей руки их бессильно опускаются. Потом кто-то громко произносит его имя. Мариенка бежит к нему, бросается на шею и целует в губы.

Проснувшись, Душан обнаружил, что лежит в мягкой постели, среди полосатых голубых перин. Через окошко в комнатку с большой побеленной плитой заглядывало небо стального цвета. Он вытянул руки из-под перины: на них были чистые повязки. И нога его тоже перевязана. Он чувствовал себя разбитым и очень голодным.

Повернув голову, он увидел валяющиеся на полу соломенные тюфяки, одеяла, всюду была разбросана солома. На одном из стульев рядом с его кроватью стоял кувшинчик с молоком. У него потекли слюнки, и он едва не вскочил.

Заскрипела дверь, и в комнатку ввалился плечистый светловолосый молодой человек в голубом лыжном свитере с белыми оленями — Мишо Главач.

— Душан! — закричал он. — Как ты себя чувствуешь? Тебя нашли без сознания. Нога у тебя прострелена, но… — он махнул рукой и добавил тоном знатока: — Это ерунда. Я тебя уже перевязал.

Душан улыбнулся. Правда, эта улыбка далась ему с большим трудом, потом указал рукой на стул:

— Дай-ка мне, пожалуйста, это молоко.

Мишо вложил кувшинчик в его обвязанные руки и принялся наблюдать за тем, как жадно пьет Душан. Он покачал головой и засмеялся:

— Я нашел у тебя всевозможные болезни, но мне и в голову не пришло, что ты голоден. — Он сел на край постели и принялся торопливо рассказывать: — Знаешь, отсюда немцы вчера ушли… В Длгую. А я здесь прятался в чулане. Почти два дня, представь себе! Из Бистрицы убежал. Там я помогал в больнице… Но скажу тебе правду, — продолжал он, понизив голос, — ты мой последний пациент. Знаешь, если немцы снова придут, я уйду в сторожку… Вначале было лучше, много знакомых, а теперь днем с огнем не сыщешь интеллигента. Все какие-то неизвестные личности…

Душан слушал Мишо очень невнимательно. Только когда тот упомянул Стратеную, спросил:

— Послушай, а кто здесь, собственно? Я, наверное, все время был в бессознательном состоянии, помню только, что заснул там, наверху. А потом — абсолютно ничего…

— Кто здесь? Ну, человек триста партизан. Приесол здесь, Янко Приесол. Он уже два раза приходил посмотреть на тебя… И в Железновцах партизаны, и в Бравном… Ты и представить себе не можешь, что за молодец этот Приесол! За день он все организовал. Только не знаю, как он представляет себе это дальше. Ведь немцев в горах уже нет… — Он засмеялся и громко добавил: — А знаешь, кто выделяется даже на фоне этих людей? Этот русский командир, которого лечил отец.

— Светлов? Он тоже здесь? — удивился Душан.

— Да, но ты только подумай: вчера он распорядился собрать всю детвору из Стратеной в школу. А всего за несколько часов до этого была боевая тревога… Дескать, он мог бы их учить. Говорят, что он был учителем, и вот поэтому…

В комнатушку вошел Янко. Лицо его озарилось радостной улыбкой, когда он увидел, что Душан сидит с кувшином в руках. Он присел на кровать, положил руку на плечо Душану и улыбнулся:

— Как самочувствие, Душан? Как нога?

Душан сдвинул брови:

— Да это пустяк. Ты лучше скажи мне, что теперь? Что будет дальше?

— Ну что ж, мы здесь, в Стратеной, со вчерашнего дня. Отряд получил пополнение, патроны мы нашли в рудниках, так что, сам понимаешь, отсюда мы не уйдем, а немцев сюда не пустим… Только вот ребят много погибло… — Лицо Янко стало грустным. Когда Мишо вышел, Янко хлопнул ладонью по колену, сморщил лоб и, устремив взгляд куда-то вдаль, продолжал: — Эх, Душан, ну и время настало! Великое время! Организация, как оказалось, гроша ломаного не стоила. Знаешь, армия, офицеры… Но ты и представить себе не можешь, что чувствовали ребята. Ладно, — он махнул рукой, — потом мы все исправим, что можно… Но что радует меня, это люди. Никогда не думал, что они такие. Знаешь, — загорелся он, — когда они оказались лицом к лицу со смертью, тут уж нельзя было ловчить… Вот когда выявилось, кто чего стоит. Не так, как в обычной жизни прежде. Если ты умел поклониться шефу и красиво завязать галстук, тогда этого было достаточно. А здесь? Здесь все иначе. Потяжелее…

— Янко, тебе всегда удается вселить в душу надежду, — сказал Душан, и взгляд его выражал благодарность. — Я так рад, что попал сюда. Признаюсь тебе, что меня уже охватывало отчаяние.

Янко прищурил глаза и сказал с улыбкой:

— Да, что я хотел тебе еще сказать… Все у нас здесь в порядке, вот только не хватает нам редактора. Ротатор мы нашли на туристской базе, а вот редактора…

Лукавым взглядом смотрел он на Душана, который после этих слов громко воскликнул:

— Так ведь я!..

Янко похлопал его по плечу и разразился смехом:

— Конечно ты! — Однако его лицо сразу же приняло серьезное выражение, и строгим тоном он сказал: — Но сначала ты должен встать на ноги.

6

Между школьных парт торчала громоздкая, дородная фигура Хлебко-Жлтка. Когда два немецких солдата приволокли его в класс, голова Хлебко была втянута в плечи, а светлые глаза на заросшем добром лице с испугом смотрели на немецкие мундиры.

Его привели в том, в чем застали дома: в армяке и суконных брюках, без шапки и полушубка.

Он все время твердил одно и то же:

— Это моя дочь, — и украдкой косился на стройную девушку в народной одежде, стоявшую лицом к стене недалеко от окна.

Сначала голос Хлебко был тихим, слегка испуганным и неуверенным, но постепенно уверенность вливалась в него, взгляд становился более решительным.

Перед ним стоял фельдфебель в очках с толстыми стеклами. Из-под его усиков, пожелтевших от табака, блестел ряд золотых зубов.

— Так, значит, ты врал! — прошипел он. — Врал немецкому офицеру!

— Я ведь вам говорю, что это моя дочь! — не выдержав, закричал Хлебко, устремив на толстое лицо фельдфебеля такой злой взгляд, что того передернуло.

Фельдфебель обернулся к молодому лейтенанту в облегающем фигуру отутюженном мундире. Тогда за задней партой заерзал маленький пожилой человек. Своим острым длинным носом и колючими глазками, не предвещавшими ничего хорошего, он напоминал галку, а голос его был похож на кваканье, когда он услужливо принялся сыпать словами:

— Не верьте ему, господа! Это нездешняя девушка. Она пришла сюда в октябре, из Бистрицы…

Хлебко стиснул зубы и, навалившись на парту, сильно впился в нее пальцами, вкладывая в это судорожное движение всю свою злость.

— Он это говорит только потому, что я у него не покупал, — пробормотал он. — Так ведь он и без меня разбогател, — добавил он как бы про себя.

Лейтенант показал фельдфебелю головой на дверь и прошипел:

— Hinaus mit dem Banditen! [29]

Солдат, который застыл у печи словно мумия, потряс головой, подтолкнул Хлебко автоматом в спину, но Хлебко не двинулся с места, и тогда фельдфебель приказал:

— Подождать в коридоре!

Выходя из класса, Хлебко чуть было не столкнулся с широкоплечим солдатом, который отдал лейтенанту честь и доложил:

— Мы поймали двух партизан.

Лейтенант быстро набросил шинель, вытащил из кобуры револьвер, сунул его в карман и вышел.

— Пойдемте и вы, герр Пашитка, может быть, вы их узнаете, — сказал фельдфебель человеку, сидевшему за задней партой; тот вскочил, как подброшенный пружиной, и поспешил за лейтенантом.

Девушка посмотрела в окно. На школьный двор согнали людей: мужчин и женщин. Вокруг них расхаживали немецкие солдаты. В углу у забора стояли два молодых человека. Широкое лицо одного из них было окровавлено, другой был повыше ростом, потоньше, с продолговатым лицом и густыми, темными бровями. Девушку охватила дрожь, а потом она тихо охнула:

— Душан!

Перед партизанами остановился лейтенант. Он держал в руке револьвер и что-то кричал, потом кивком головы сделал знак солдатам. Трое солдат с автоматами в руках отвели арестованных в здание школы. Душан прихрамывал. Лейтенант вернулся в класс и закричал через двери, чтобы их оставили в коридоре. Он долго орал на какого-то солдата, ругал его за то, что тот не согнал скот на нижний конец деревни.

В это время пришел немецкий унтер-офицер с маленьким человеком, которого фельдфебель называл герр Пашитка (это был Пажитка, торговец из Длгой), и протянул лейтенанту коричневую записную книжку.

Лейтенант открыл ее, посмотрел на девушку и улыбнулся вежливой, слегка лукавой улыбкой:

— Also sie sind Maria Chlebko-Cltkova? [30]

Ему тяжело давалось произношение словацких фамилий. Он уселся за учительский стол и открыл другой блокнотик. Пожевав губами, кивнул фельдфебелю, протиравшему платком очки, и сказал по-немецки:

— Особа одна, а удостоверения личности два. У того Цлтка нашли второе.

Фельдфебель поднес оба удостоверения к носу. Разразившись неприятным пискливым смехом, он обратился к девушке:

— Значит, вы не Хлебко-Жлткова, а Мария Ца… — он поправился, — Мария Захарова.

Мариенка молчала. Что толку от того, что она спрятала удостоверение, полученное в Бистрице! Нашли его. А еще раньше ее выдал Пажитка. Удивительно, как богачи выслуживаются перед немцами. Что теперь делать? Она будет утверждать, что является дочерью этого крестьянина, который дал ей приют, а в Бистрице у нее была другая фамилия, чтобы ее «отца» не преследовали. Так, наверное, разумнее всего, этим она и ему поможет. Ну а Пажитка? Может, найдутся свидетели против него, ведь люди будут говорить в ее пользу. Это совершенно определенно. В худшем случае ее посадят в тюрьму. Но что будет с Душаном? Его схватили как партизана.

Страх наполнил сердце девушки. Что, если его расстреляют? Она все вытерпит, только бы спасти Душана.

Фельдфебель кружил вокруг нее, как разозленный индюк. Наконец он остановился, приблизил горящую сигарету к ее лицу и, потеряв терпение, прошипел:

— Будешь говорить?

Вдруг он вздрогнул. Вздрогнул и лейтенант: где-то неподалеку затрещали автоматы. Мариенка зажмурила глаза: наверняка это немцы расстреливают людей. Но солдаты встревожились. Лейтенант с фельдфебелем обменялись многозначительными взглядами и выбежали в коридор.

— Was ist los? [31] — закричал лейтенант, и в ответ раздался чей-то неестественно тонкий испуганный голос:

— Partisanen! [32]

В этом крике прозвучал такой ужас, как будто наступил конец света.

Выстрелы приближались, становились все громче. Вскоре на снегу начали рваться гранаты. Люди во дворе свалили забор и разбежались. С Мариенкой в классе остался только торговец Пажитка, который дрожал как осиновый лист и непрерывно мотал головой. Он бросился было к раскрытым дверям, но на лестнице раздался выстрел. Торговец замер на пороге, не зная, куда деться.

Тем временем лейтенант с фельдфебелем шли через двор, утопая в глубоком снегу. Лейтенант ловко перепрыгнул через поваленный забор, фельдфебель ковылял за ним, но вот голова его дернулась, и он свалился в снег. Тогда Пажитка набрался смелости и выскочил из класса.

Сердце Мариенки заколотилось. Она выбежала в коридор. В неярком вечернем свете, падавшем через открытые двери, она увидела, что в конце коридора лежит тот человек, который стоял с Душаном. Она склонилась над ним: тот не дышал. Но Душана нигде не было видно, исчез и Хлебко-Жлтка.

Когда Мариенка вышла из школы, стрельба доносилась уже откуда-то с нижнего конца деревни. Только теперь девушка поняла: она спасена, Душану тоже удалось бежать.

По заснеженной узкой улице крестьяне гнали стадо коров и на четырех больших санях везли сено и солому.

— Ведем их в Стратеную, чтобы немцы не забрали, — сказал пожилой крестьянин в суконных брюках двум закутанным в платки женщинам, вышедшим из домов.

Мариенка останавливала партизан. Она спрашивала, не видели ли они Душана Звару. Но никто ничего не мог ей сказать… Обросший партизан, вступивший с ней в разговор, сказал, что они предприняли атаку как раз для того, чтобы спасти людей. Они хотят также увести в Стратеную скот, на который зарились фашисты. Но в Длгой партизаны не останутся, у них мало патронов.

Куда идти? В деревне Мариенка уже не может оставаться, а из партизан она никого не знает, они ее не возьмут с собой. Если бы она узнала, где Душан! Наверное, ему удалось вырваться. А что, если ей пойти в сторожку «На холме»? Жена лесника — ее бывшая соученица. А что будет дальше — посмотрим.

У нее отлегло на душе, когда какой-то худой партизан в очках сказал ей, что сторожку «На холме» немцы не подожгли и что в начале долины имеются партизанские дозоры.

Партизаны заполнили улицы, они шли вниз по деревне. Длгая была и в самом деле длинной: она протянулась на семь с лишним километров. Деревянные избушки с хлевами свинарниками, а кое-где садиками были разбросаны беспорядочно. Домов тридцать стояло, тесно прижавшись друг к другу, потом шло незастроенное пространство, и снова группа деревянных изб с резными ставнями. Стены были выложены дранкой для защиты от дождя и холода.

Таким образом, деревня была разделена на «дворы», и жители этих административных единиц получали вдобавок к своей фамилии еще и название соответствующего «двора». Так и Юрай Хлебко, у которого Мариенка нашла приют, когда пришла из Бистрицы, получил прозвище Жлтка, как только после женитьбы поселился в Жлтковом «дворе». Жлтковцы жили на верхнем конце деревни, повыше народной школы, где люди говорили на липтовском наречии. На нижнем конце преобладало горальское наречие, очень похожее на польский язык, хотя Длгая лежит далеко от польской границы. Жители были в основном мелкими земледельцами, но каждый из мужиков много повидал, побывав на заработках, главным образом на рудниках. Но несмотря на эти долгие странствования, жители Длгой сохранили любовь к чудесным, пестрым народным костюмам.

Хлебко-Жлтка был уже дома. На голове его красовалась шишка (он подрался с немцами в коридоре). К ней он прикладывал тряпочку, смоченную в уксусе. Когда Мариенка сказала ему, что уходит, чтобы немцы не схватили ее еще раз, он рассмеялся:

— Да и я их, конечно, ждать не буду. Ухожу к партизанам.

Он запряг сивку в санки, чтобы отвезти девушку в погорельскую долину. Мариенку он посадил рядом с собой, укрыл толстым одеялом и хлестнул лошадь.

Вверх по склону они поднимались медленно, но зато с горы сани прямо летели. Солнце уже зашло за Прашивую и розоватым светом залило гребни гор. Мариенка зажмурилась: так было спокойнее глазам. Потом она спросила Хлебко:

— А вы не знаете, куда делся другой партизан?

— Одного застрелили, а тот, второй, бежал вместе со мной. Но куда он делся, право, не знаю. — Хлебко покачал головой и поправил свою серую баранью шапку.

В Железновцах их остановил партизанский дозор, и Мариенка испытала радость от сознания того, что здесь гитлеровцы уже не появятся. Они промчались через молодой лесок, и за поворотом их взорам предстала новенькая лесная сторожка.

Мариенка соскочила с саней, распрощалась с Хлебко и поспешила вверх по склону. Она вошла в кухоньку, освещенную керосиновой лампой. На лавке у окна сидел лесник и качал на колене трехлетнего пухленького мальчугана.

«Как странно, — подумала Мариенка, — повсюду идут бои, а здесь люди занимаются семейными делами».

Лесник вытаращил глаза:

— Барышня, вы ли это? Откуда? Наверное, из Бистрицы? — Он не давал ей сказать ни слова, говорил без остановки: — Вот Паула обрадуется! Она пошла в Железновцы. Придется вам немного подождать… — С этими словами он выбежал в сени и вскоре вернулся: — Ваш брат здесь неподалеку, я ему позвонил.

— Эрвин? — воскликнула Мариенка с удивлением. — Разве он партизан?

Лесник не успел ответить, как двери распахнулись и в кухоньку вошла его жена, бывшая одноклассница Мариенки. Они обнялись, и Паула начала уговаривать ее остаться у них.

— Да ей лучше будет в домике, — возразил лесник. — Там надежней.

Мариенку угостили щами, а лесник рассказал о Погорелой. Вскоре в теплую кухоньку ввалился Эрвин. Он остановился на пороге, раскрасневшийся, и закричал, увидав сестру:

— Мариенка! Как ты сюда попала?

Мариенка кратко и бессвязно рассказала ему основное, а когда упомянула, что хотела бы остаться в лесной сторожке, Эрвин прервал ее:

— Пойдем к нам в охотничий домик, в долину. Там у нас шикарное общество. Но есть и товарищи, — рассмеялся он плутовато. — Целый партизанский отряд, а пан лесник является нашим интендантом.

— А кто там с вами? — спросила Мариенка.

— Кто? Поэты, врачи, торговцы — кто хочешь, — начал перечислять он. — Ну, Владимир Луч, Пуцик, Мишо Главач, ну и эта, — слегка покраснел он, — Еленка, родственница Газдиков, ты ее помнишь?

Он хотел было добавить, что она давно уже перестала его интересовать, но промолчал, ибо на лице Мариенки появилась легкая ироническая улыбка.

— Что же мне делать, деваться некуда, — сказала она растерянно. — А как дела на фронте?

— Вопрос нескольких дней. Выдержим, — ответил ей брат. — Домик наш просторный, это дедушка в свое время распорядился построить его. Все будут очень рады тебе.

Лесник кивал головой в знак согласия и тоже говорил, что там ей будет лучше. Наконец Мариенка позволила себя уговорить, и они втроем отправились к домику, заваленному свежевыпавшим снегом. Шли не прямым путем, а через холм.

— Мы делаем этот крюк, чтобы запутать следы, — важным голосом объяснял Эрвин. — Ты удивишься, мы и телефонную связь установили со сторожкой. У пана лесника был запасной аппарат. Ничего не надо бояться. В землянке, что повыше, жили люди из национального комитета, но перебрались, ослы, к партизанам.

На опушке леса виднелся красный охотничий домик Линцени с маленьким окошком, прикрытым ставнями. Эрвин показал на него рукой:

— Знаешь, как называется наш домик? Домик свободы. Здесь ведь нет ни немцев, ни партизан.

Мариенка не слушала его. Не очаровала ее и сказочная красота этой чудесной заснеженной долины. Ее беспокоила одна мысль: что с Душаном? Спасся ли он?

— Эрвин, — набралась она храбрости, — ты не слыхал о Душане Зваре?

— Что это тебе пришло в голову? Представления не имею.

Они вошли в дом. На столе горела керосиновая лампа, а вокруг нее были разложены карты. Владимир Луч сидел на кровати рядом со светловолосой девушкой в белом свитере. Левая его нога была выпрямлена в колене и в щиколотке перевязана полотенцем. Пуцик и Мишо Главач, одетые в лыжные костюмы, потягивали жженку [33]. У Пуцика уже блестели глаза. Увидев Мариенку, он вскочил и закричал:

— Да здравствует наша Луна!

Остальные повторили в три голоса:

— Да здравствует! Ур-ра-а!

Они пожали ей руку. Луч долго смотрел на нее и с растерянной улыбкой сказал:

— Я вывихнул себе ногу, Мариенка. Вот и отдыхаю среди этих индейцев.

— Ведь мы взяли себе индейские имена, — начал объяснять ей Пуцик. — Еленка здесь — Солнышко, Мишо мы зовем Головорезом. Доктор он, сама понимаешь. — Пуцик скользнул взглядом по Мишо. — Эрвин зовется Поэтической кишкой, пан редактор, — кивнул он в сторону Луча, — Татош [34]… — Пуцик поклонился и представился: — А я — Черный Ус. — Потом провел рукой по волосам и добавил: — Мы здесь охотимся вовсю. Кабан — это наш главный враг. Немцы являются лишь абстрактным врагом.

Луч одернул его:

— Не болтай. Как только нога у меня будет в порядке, я с вами распрощаюсь и отправлюсь к партизанам.

— Конечно, — сказала Мариенка, — я ведь так и думала, что вы партизаны.

— Да вот им не хочется, — Мишо Главач кивнул на Эрвина и Пуцика, — а я бы, ей-богу, давно уже вернулся в Стратеную.

Мариенка пожалела, что пришла сюда. Ее утешала лишь мысль, что при первой возможности она отсюда вырвется. Если не найдет Душана, то отыщет Пудляка, и тот посоветует ей, что делать.

Она согрела руки над горячей железной печкой, сняла пальто и села в одиночестве в уголок на лавку.

Между тем внимание всех сосредоточилось на леснике. Его угощали жженкой, а потом дружно провожали до двери.

— Передайте привет Пауле! — закричала вслед леснику Мариенка, стоя на холодном ветру.

Небо уже темнело, высоко над домом мигала звезда, как будто бы раскачиваемая ветром. Из-за Солиск выплывал серебряный серп луны.

7

Полковник фон Биндер хорошо сохранился для своих пятидесяти лет. Его блестящие с проседью волосы были гладко зачесаны назад и слегка надушены одеколоном. Широкий, плохо сросшийся шрам, пересекавший правую щеку, заставлял его вспоминать молодость каждый раз, когда полковник смотрелся в зеркало.

Фон Биндер происходил из известного прусского рода, шесть последних поколений которого посвятило свою жизнь военному ремеслу. Как старый холостяк, с юных лет носящий мундир, он больше всего любил порядок, и в этой любви к порядку полностью сходился со своим хозяином в Погорелой — с Газдиком.

Рано утром к нему пришел военный парикмахер. Тщательно побрив полковника, он долго массировал его лицо, покрытое белым кремом, который потом стер махровым полотенцем, прокипяченным в специальной кастрюле на кухне Газдиков. Парикмахер ушел, прокричав перед этим «Хайль Гитлер», на что полковник, вставив монокль в левый глаз, ответил:

— С богом!

Потом он провел пальцем по буфету и, нахмурившись, позвонил. Ординарец прибежал и отдал ему честь. Полковник выругал его за то, что он плохо вытер пыль.

— Повесь на стену эту картину, — показал полковник на угол, где рядом с портретом Гитлера лежал написанный масляными красками портрет в золотой раме. — Это мой прадед, он воевал против Наполеона.

Старик в прусском мундире очень походил на полковника.

— Протри его, — сказал фон Биндер и повернул портрет Гитлера лицом к стене.

Полковник проворчал, что сегодня на позиции не отправится и, как и каждое утро, прошел, держа сигару во рту, в столовую Газдика.

Газдик уже ожидал его. Сделав глубокий поклон, он сообщил с приветливым выражением на лице, что Ондрейка обошел приглашенных гостей, а военные повара уже побывали на кухне.

— Я надеюсь, что все господа придут на ужин, — сказал полковник, взял со столика полную мусора пепельницу и высыпал все это в кафельную печь.

Он улыбнулся Газдику и вздохнул:

— Тихая война, неинтересная. Однако это лучше, чем остаться без работы.

Выражение его голоса убедило Газдика в том, что этот человек считает войну единственным честным трудом, достойным немецкого дворянина.

На этот раз ординарец принес полковнику обед уже в половине двенадцатого.

Полковник наелся, принял трех офицеров, а потом отправился вздремнуть.

Вечером в столовой раздвинули массивный стол, и полковник разложил по бокалам карточки с фамилиями: герр Газдик, фрау Газдикова, герр Ондрейка, герр Захар, герр Шлоссер, доктор медицины Главач, герр декан, герр Линцени, герр Блашкович, герр пастор, герр Кустра, полковник фон Биндер, майор фон Кессель, старший лейтенант Шульце и фрейлин Бек.

К восьми часам собрались все приглашенные, кроме пенсионера учителя Кустры, Ондрея Захара и доктора Главача. Старший лейтенант Шульце, высокий, стройный молодой человек, рассадил их вокруг стола, и два солдата принялись разносить кушанья.

«Нет, они не людоеды, — подумал Блашкович, когда приятный аромат мясного супа ударил ему в нос. — Просто мне не повезло с тем, который у нас поселился. — Он посмотрел на Шульце. — Но остальные — это воспитанные, гостеприимные люди».

Когда солдаты поставили на стол покрытых аппетитной корочкой жареных уток и начали разливать по бокалам вино, Блашкович облизнулся. Потом, зажмурив глаза, чихнул в носовой платок и посмотрел на полковника, поднявшегося с бокалом в руке.

— Я пригласил вас, господа, — начал фон Биндер, — чтобы мы немного сблизились. Я думаю, — кивнул он на бледную большеротую переводчицу и поправил монокль в левом глазу, — что фрейлин Бек не нужно переводить, потому что все вы понимаете по-немецки. Мы, фронтовые солдаты, находимся здесь для того, чтобы ликвидировать партизанские банды. С населением отношения у нас сложились не лучшим образом, но зато мы повсюду нашли людей, которые нас уважают. Я надеюсь, господа, что все вы будете помогать немецкой армии, которая покрыла себя славой. — Он закашлялся, а затем, повысив голос, добавил: — За ваше здоровье, господа!

Ондрейка первым осушил бокал, за ним Линцени, майор и остальные. Только пастор, набожно склонив голову, не выпил до дна и, как бы извиняясь за то, что больше не может, устремил на Шульце просительный взгляд.

Нотариус Шлоссер задумался над словами фон Биндера. Обыски, боязнь наказания за участие в деятельности революционного национального комитета, боязнь наказания за те поддельные паспорта, которые его вынуждал выдавать старый Приесол, смертельный страх перед гестапо. Почему он не ушел на пенсию, почему? Жил бы себе спокойно, никто от него ничего не требовал бы. Стар он уже делать карьеру, да к тому же эта карьера что журавль в небе. Лучше уж синица в руке: пенсия и спокойная жизнь. Жена у него болезненная, лучше бы он ей уделял побольше внимания, да и дочь еще учится. Хорошо, что хоть старшая уже вышла замуж.

Он слегка повернул голову, и взгляд его упал на персидский ковер, выглядывавший из-под стола. Он увидел, как его тень на ковре слилась с тенью майора Кесселя, носившего на одном глазу черную повязку. Он вспомнил слова полковника о том, что должен связать свою судьбу с судьбой немецкой армии так, как его тень слилась с тенью этого инвалида. Кессель в России наступил на партизанскую мину, и нотариус вздрогнул от ужаса при мысли, что, может быть, и его ждет такая же судьба.

Полковник фон Биндер подробно отвечал на вопрос Линцени о новом немецком оружии. Рейх располагает тайным оружием, с помощью которого быстро выиграет войну.

— Это будет V-3, — сказал он, вытирая салфеткой жирные губы. Он посмотрел на нотариуса Шлоссера, и у него сразу же вырвалось: — Что это вы такой печальный, пан нотариус? — Откусив кусочек от ловко насаженной на вилку утиной ножки, он продолжал: — Да, чтобы не забыть! Пан нотариус, мой предшественник просил вас подготовить для него список семей, из которых кто-нибудь ушел в партизаны, а также список коммунистов. Я вам гарантирую, что это только для порядка, это просто фронтовой обычай, этим людям ничего не будет. Принесите, пожалуйста, его в одиннадцать часов утра майору. Завтра, разумеется… За столом, господа, мы друзья, но, — тут лицо его приняло серьезное выражение, — на службе я считаю другом лишь того, кто представит мне соответствующие доказательства. Понимаете?

Старший лейтенант Шульце, который мало ел, но много пил, громко засмеялся и, чтобы нотариус понял значение слов его командира, сделал рукой круговое движение вокруг шеи и высунул язык, изображая повешенного.

Полковник заметил это и махнул рукой.

— Зачем, так, ведь мы будем друзьями и на службе, не правда ли? — обратился он к нотариусу, а у того от волнения затрясся подбородок, и он еле-еле выдавил из себя:

— Ja, Herr Oberst [35].

— А вообще, — улыбаясь, обратился к нотариусу майор фон Кессель, — с такой фамилией вы должны были быть немцем. Шлоссер, Шлоссер, — старался он вспомнить, — был у меня офицер Шлоссер, под Минском его убили бандиты, напали на автомашину. Я там потерял все свое белье.

Нотариуса начало поташнивать. Совсем недавно, когда уходили немцы, он думал, что никто больше не будет интересоваться списком, а тут этот негодяй снова… Он должен все хорошенько обдумать, должен. Это ведь игра с огнем. Сделаешь — плохо, не сделаешь — еще хуже. А может, наоборот? Он посоветуется с женой. Это будет лучше всего. Но ведь с ней начнется истерика. Нет, нет! Она ни о чем не должна догадываться. Он сам все обдумает за ночь.

Он встал и, сославшись на плохое самочувствие, вышел. Он заметил, как пристально смотрит на него полковник, и уже в дверях услышал его слова:

— Только не забудьте про этот список! Это военный приказ. — И полковник встал, чтобы произнести следующий тост: — Я думаю, господа, что вы сумеете оценить тот факт, что старший немецкий офицер пьет за ваше здоровье… Вас, господа, я прошу поручиться за порядок в деревне. Чтобы не произошли, не дай бог, какие-нибудь неожиданности… Я имею в виду партизан. Обо всем вы будете информировать майора фон Кесселя… Ну, за здоровье, за ваше здоровье!

Газдика несколько обеспокоил уход нотариуса. Он видел, что после слов полковника лицо нотариуса приняло плаксивое выражение.

Едва были осушены бокалы, как полковник фон Биндер откашлялся, поправил монокль и сказал:

— Чтобы мы лучше поняли друг друга, знайте, что я не гестапо. Пустяки нас не интересуют, нас интересуют только серьезные вещи, важные в военном отношении. Я хочу, чтобы на моем участке был порядок.

Газдик покосился на полковника: тот с самоуверенным видом сидел за столом на почетном месте. Нет, если бы он не был уверен в победе, он не мог бы так распоряжаться, не был бы таким спокойным. Он говорил о секретном оружии. Немцы — серьезный, практичный народ, они просто так болтать не будут. Что, если у Гитлера и в самом деле есть адское оружие? Что будет тогда с Газдиком, с его женой, с его садом? Зачем он попался на удочку врачу? Тот, конечно, побоялся прийти на ужин. На кой черт связался он с этой конспирацией, разве ему без нее было плохо? Он вышел из ГСЛС, поэтому, наверное, теперь Ондрейка и смотрит на него исподлобья, ведь других причин нет. Да и декан относится к нему как-то сдержанно. Поторопился он, поторопился. Зачем он послал Еленку в лес, ведь это были просто глупые разговоры, что будут хватать молодежь. Как он мог поверить, что русские разобьют немецкую армию, ведь отступление — это всего лишь эластичная оборона. Ведь и русские отступали, а потом перешли в наступление. Так и немцы могут с этим V-3 начать новое наступление. Первые два года счастье сопутствовало им, а последние два года им не везет. После Нового года все может измениться, ведь ничто не ново под луной, все повторяется. Верх берут то одни, то другие…

Перебирая пуговицы, он принялся гадать, улыбнется ли счастье в войне немцам или нет. Он считал: да — нет, да — нет. Но последняя пуговица на рукаве была наполовину сломана.

«Ничего у меня не получилось», — разозлился он сам на себя и для успокоения нервов закурил толстую сигару.

Линцени понравился фон Биндер, а вино пришлось весьма по вкусу. Он наклонился к полковнику и сказал ему, что хотел бы по-рыцарски умереть вместе с немецкой армией, если бы был немного моложе. Вместо благодарности полковник ответил ему с упреком в голосе:

— Немецкая армия никогда в истории еще не умирала!

В это время нотариус Шлоссер, воспользовавшись письменным разрешением немецкой комендатуры на свободное передвижение по деревне, навестил старого Приесола на принадлежащей Линцени ферме. Рассказав ему все, он оперся руками о стол, над которым висела электрическая лампочка, зажмурил глаза.

— Раз так, отправляйтесь-ка пораньше утром в Нижнюю Дубравку, ведь у вас есть их разрешение. Ну а оттуда ночью к партизанам…

Нотариус открыл глаза и вздрогнул, как будто очнулся от сна. Нет, об этом он и не думал. Он думал обо всем, только не об этом. Хотел показать свой Железный крест, полученный в прошлую мировую войну, бессердечному полковнику, чтобы заслужить его уважение, хотел в разговоре с ним подчеркнуть, что у него немецкая фамилия, и обещать ему, что докажет свою преданность другим способом. Но бежать ночью в горы?

— Легко вам говорить, — вздохнул он обреченно. — Ну а если по дороге меня схватят немцы? Если меня расстреляют? — воскликнул он с упреком в голосе.

Приесол почесал затылок, лукаво усмехнулся и сказал:

— Ну, не надо так бояться…

— А как же не бояться?! — возмутился нотариус, и румянец залил его и без того красное лицо. — У меня дети, жена, а вы меня выгоняете в горы?

Старый Приесол рассердился. Он стукнул кулаком по столу и закричал:

— Да что уж вы так трясетесь за свою жизнь? — Потом пожал плечами и процедил сквозь редкие зубы: — Что же, вам остается только одно: идите к немцам и предавайте. — Посмотрев на замерзшее оконное стекло, разрисованное морозом, Приесол добавил как бы про себя: — Нас расстреляют, но наши вам этого не забудут.

Нотариус вышел от Приесола в отчаянии, покачиваясь, как в беспамятстве.

Над Погорелой висело звездное небо с бледной, почти прозрачной луной. На улице не было никого, кроме немецкого патруля, остановившего нотариуса. Шлоссер сказал солдатам, что был на ужине у полковника и что у него есть письменное разрешение. Потом он медленно пошел дальше. Снег скрипел у него под ногами, мороз усиливался.

На его ногах были легкие полуботинки и тонкие черные носки. Ноги начали мерзнуть. Идти домой ему не хотелось. Там лежит больная жена, а он вряд ли сможет скрыть от нее свои заботы. Хорошо еще, что обе дочери в Братиславе. Пойдет-ка он лучше в канцелярию, поразмышляет там.

На башне пробило десять часов. Нотариус подумал: с тех пор как пришли немцы, уже не звонят в колокола. А прежде глашатай напоминал людям с башни, чтобы они экономили свет и тепло, и славил господа. Насколько же лучше была жизнь до всего этого!

За что же господь так наказывает его, за что? А еще говорят про него: милосердный. Какой же он милосердный? Хоть бы он шепнул ему, что делать, как сохранить жизнь, как спасти семью! Ему уже за шестьдесят, и в конце концов для него самого все это более или менее безразлично. Но жена, дочери! Что будет с ними, если он составит этот проклятый список или не составит его?

И так плохо, и этак.

Он вошел во двор сельского управления. Окно их спальни светилось: значит, жена еще не ложилась. Нет, он не пойдет к ней, ни за что не пойдет до тех пор, пока не примет решения.

Он долго не мог попасть ключом в замочную скважину дверей канцелярии. Потер щеки холодными ладонями и, нащупав окоченевшими пальцами выключатель, зажег свет. В комнате был беспорядок, ящик письменного стола взломан, а на полу валялись горы бумаги.

Он поспешил вверх по лестнице и открыл двери спальни. Жена лежала в постели с компрессом на лбу.

— Ох, хорошо, что ты наконец пришел! — запричитала она, заламывая руки. — Были здесь из гестапо, с каким-то гардистом. Я им сказала, где ты. Говорят, что придут завтра.

У нотариуса перехватило дыхание, он прислонился к стене.

— Они спрашивали меня, нет ли у нас в квартире каких-нибудь удостоверений личности. Все наши шкафы перерыли.

— Какие еще удостоверения личности? — раздраженно сделал ударение на слове «какие» ничего не понимающий нотариус.

— Дескать, пустые бланки… Ох, голова моя!..

У нотариуса подкосились ноги, кровь застыла в жилах. Он понял: узнали, что он выдавал фальшивые паспорта.

Молча надел пальто, протер перчаткой из оленьей кожи очки и вышел в коридор. Лестница показалась ему необычайно длинной, наконец, совершенно запыхавшийся, он оказался в канцелярии. Бросился на стул, заскрипевший под ним, и оперся лбом о стол.

— Это конец, конец! — шептал он с ужасом в голосе. — Удостоверения личности, список…

Отец! Насколько умнее был его отец! Его отец тоже был нотариусом, но всегда придерживался буквы закона. А он? Он шел против закона. На кой черт он связался с этими удостоверениями личности? Зачем он нарушал правила? Почему он не думал об этом? Ему надо было дождаться новой власти и предоставить себя в ее распоряжение в качестве лояльного чиновника, а он, осел, опережал события ради какой-то там карьеры. Хотел быстрее взобраться по лестнице, перепрыгивая через несколько ступенек за раз. Как это безответственно! А ведь он уже не какой-то там сопляк. У него есть жизненный опыт, он и пенсию уже себе выслужил!

Что он им скажет, что? Наверняка они все знают. Не были бы немцами, если бы не знали, рассуждал он, и эти мысли жгли его голову, как раскаленные угли. А что, если он даст им этот список? Может быть, этим он откупится?

Он поднял голову, и его тусклые глаза на миг ожили. Да, он откупится, еще не все потеряно. Но на какой срок? Ведь через несколько недель сюда придут русские и расстреляют его как предателя. Если бы фон Биндер расспросил его с глазу на глаз… А теперь об этом знают многие.

Нет, выхода явно нет. Приесол советовал ему уйти в. горы, но ведь он уже в возрасте, разве он выдержит там в снегу? Не спасет ни себя, ни семью.

Издалека донесся бой башенных часов. Нотариус считал про себя: раз, два, три… Он насчитал одиннадцать ударов. Так, ему остается еще двенадцать часов, а потом он должен предстать перед майором, если только до той поры его не арестует гестапо.

Он вздрогнул от ужаса при мысли о допросах. Нет! Совершенно очевидно, что все пути отрезаны, выхода нет, нет.

Что же это делается? Мысли его путаются, он ни на чем не может сосредоточиться. Завтрашний день представлялся ему черным пятном. Оно приближалось, росло. Но как только он пытался представить себе, что будет завтра, какая-то внутренняя сила разрушала все его представления.

Он все острее ощущал, что завтрашнего дня для него не будет. Кровь начала пульсировать в его висках, удары делались все сильнее и сильнее. Он был как бы в беспамятстве. Зрачки его расширились, взгляд блуждал по канцелярии. Все казалось ему покрытым туманом.

В углу за письменным столом лежала проволока от старой телефонной проводки, похожая на длинную, тонкую змею. Он уже ни о чем не думал. Механически встал со стула, открыл внутреннюю раму окна, обмотал проволоку вокруг решетки и трясущимися руками сделал на ней петлю. Потом перенес стул под окно, встал на него коленями, надел петлю на шею и, опустив руки вдоль тела, оттолкнул ногой стул…

Была уже полночь, а в столовой у Газдика царило веселье. Все пили за победы немецкой армии, а декан, которому вино ударило в голову, попросил в своем тосте всевышнего, чтобы тот хранил рейх.

Фон Биндер вспомнил вдруг о нотариусе. С трудом удерживаясь на ногах, он со смехом закричал:

— Господа, я предлагаю выпить за здоровье нашего нотариуса, который наверняка уже закончил составление списка!

8

Милка Пучикова не очень испугалась, когда утром в сочельник немецкий солдат отвел ее из компосесората в комендатуру. За последнюю неделю гестапо схватило многих людей, особенно с кожевенной фабрики и лесопилки. Говорили, что они находятся под арестом в Ружомбероке. В числе первых схватили старого Приесола, через два дня — Пашко, а позавчера и доктора Главача. Нотариус Шлоссер повесился.

Милка удивилась, что ее не бросили в грузовик, который должен был отвезти шестерых человек, прятавших у себя раненых партизан, а под конвоем доставили в канцелярию.

В комнате звучал голос старшего лейтенанта Шульце, который кружил вокруг стола, небрежно засунув руки в карманы. У окна стоял Линцени. Он весь трясся от страха и что-то объяснял на ломаном немецком языке, чего девушка не понимала.

Когда солдат ввел Милку и назвал ее фамилию, старший лейтенант понизил голос и осмотрел девушку с головы до пят. Кончиком языка он облизал узкие губы, зажег сигарету и начал задавать вопросы Блашковичу, который непрерывно вытирал лоб платком и время от времени что-то шептал Ондрейке.

Старший лейтенант начал что-то говорить переводчице, которая безуспешно пыталась поймать его взгляд. Она выпятила свои полные губы, прищурила глаза, и выражение ее бледного лица стало строгим.

Обернувшись к Милке, она сказала:

— Пан старший лейтенант спрашивает вас, знаете ли вы о том, что компосесорат имел связь с лесными сторожками?

Значит, они догадались о телефоне! Кто-то, наверно, выдал. Но знают ли они, что это она звонила партизанам?

Милка хотела было дать заранее продуманный, ответ, но в разговор вмешался Линцени:

— Конечно же она знает об этом.

— Вы использовали этот телефон? — повторила переводчица вопрос Шульце на ломаном словацком языке.

Милка слегка улыбнулась и ответила наивным тоном:

— Конечно, почти каждый день…

Старший лейтенант прервал ее:

— Was, was sagt sie? [36]

Переводчица перестала изучать свои ногти и ласково взглянула на Шульце. Тот, однако, избежал встречи с ее взглядом и уставился на Милку. Переводчица сказала ему что-то по-немецки.

— Ach so [37], — ухмыльнулся он, но Милка быстро добавила:

— Это было еще перед восстанием, а после него я не звонила. Как-то раз я позвонила в сторожку «На холме», мы ведь подруги с женой лесника, но какой-то мужик обругал меня по телефону. — Она надула губы, как обиженный ребенок, и едва слышно проговорила: — А я ведь не терплю, когда мне грубят.

Старший лейтенант кивал головой, и Милке показалось, что он ей верит. Ее спросили еще, не пользовался ли телефоном кто-нибудь другой. Она сделала вид, что думает, вспоминает, а потом таким же наивным тоном ответила, что никто не пользовался, а вот до восстания обычно звонили.

Ондрейка пообещал старшему лейтенанту, что пойдет с солдатами, чтобы перерезать линию, которая ведет в долину, а Линцени снова принялся оправдываться: ему как председателю компосесората никто не сказал, чтобы он заявил в комендатуру, что компосесорат имеет телефон.

Старший лейтенант объявил, что все могут быть свободны, и, еще раз внимательно осмотрев Милку, занялся какими-то бумагами, разложенными на столе.

Когда они уже спускались по лестнице, лицо Милки прояснилось. Легкая улыбка выдавала охватившую ее радость. Она выпуталась, обманула их!

Она шла, высоко подняв голову, как бы желая показать часовому у дверей, что она перехитрила их комендатуру. Она радовалась тому, что снова на свободе, и была довольна, что не попалась на их удочку.

Над лестницей вдоль стены шли провода. Это напомнило ей, что немцы хотят прервать телефонную связь с лесом. Что делать?

— А вы и в самом деле не звонили? — прервал ее мысли Линцени.

— Да зачем мне, пан председатель? — ответила она спокойным тоном, но ей пришлось сдержать себя, чтобы не крикнуть: «Какие вы все глупые!»

На улице она осталась одна. Интересно, что в этом же самом здании ее допрашивали уже второй раз. Первый раз — когда она была еще ребенком. В тот раз ее схватили четники, когда она собирала пожертвования для Испании, а теперь — гитлеровцы. А смотрят они на человека одинаково враждебно.

Но что ей предпринять? С этим телефоном дело обстоит серьезно. Был бы здесь дядя Приесол, она обратилась бы к нему, но сейчас в Погорелой нет никого, с кем можно было бы посоветоваться.

Мимо нее прошаркал Ондрейка, немного отставший от Блашковича и Линцени. Навстречу ему семенила мелкими частыми шагами его жена Ондрейкова.

— Где ты шляешься? Когда наконец придешь домой? — набросилась она на мужа. — Ведь сегодня сочельник, ты что, разве забыл об этом? И что ты за человек!..

— Не ворчи, не ворчи, — пробормотал ей в ответ Ондрейка и пригладил рукавом длинные усы. — Да, пока я не забыл. Свари-ка побольше кофе нашему фельдфебелю и раздобудь какой-нибудь термосок, он просил меня. Утром они идут в лес…

Милка вздрогнула. Наверное, гитлеровцы собираются напасть на партизан и боятся, что ребята в лесу могут узнать об этом заранее. Скорее в компосесорат! Но что, если ее при этом поймают, ведь за цей, может быть, следят? Ну, будь что будет, она должна, должна… И Милка поспешила вниз по улице, но перед дверью компосесората уже стоял солдат с винтовкой на плече.

— Wohin? Wohin? [38] — закричал он и преградил ей дорогу.

Милка хотела было уйти, но потом, подумав, принялась объяснять ему, что там работает. Немец лишь пожал плечами.

— Ich verstehe nicht [39].

— Ферштейн, — заволновалась Милка, — я там работаю, тук-тук, — сделала она пальцами жест, как будто стучит на машинке, но немец был неумолим. Наверное, он уже получил приказ никого не пускать.

По тротуару шел какой-то младший унтер-офицер, и солдат вытянулся перед ним по стойке «смирно». Милка приветливо улыбнулась и начала жаловаться на то, что солдат не хочет пустить ее в канцелярию. Унтер-офицер что-то сказал солдату раздраженным голосом, ибо из Милкиных жестов понял, что она хочет войти внутрь. Он выпучил на нее темные глаза, сказал ей что-то, чего она не поняла, показал, что хотел бы с ней пройтись, взять ее под руку, но приказ есть приказ, часовой не имеет права ее пустить. Приказ сверху.

При последних словах он показал на небо и беспомощно пожал плечами. Милка не поняла, какая связь существует между прогулкой под ручку и небом, но поняла, что он не может ей помочь, а потому насмешливо ответила:

— Отстань, балда, раз от тебя нет толку.

Она постояла немного перед старым желтым зданием компосесората, надеясь, что все же проберется в канцелярию, и лишь увидев Ондрейку, идущего с тремя солдатами, поняла с болью в сердце: поздно, они уже идут. Она быстро повернулась и перешла на другую сторону улицы.

Что делать? Была бы жива мама! Милка пошла бы к ней, а сейчас у нее никого нет. А партизаны во что бы то ни стало должны еще сегодня ночью знать, что на них готовится нападение.

Между тем солдаты и Ондрейка вышли из компосесората. Почему они были там так недолго? И почему не взяли с собой телефонный аппарат? Может быть, они там ничего и не сделали, а просто перерезали провода? Это было бы легче поправить. Пусть только оставят в покое аппарат.

У мостика, переброшенного через полузамерзший ручей, она встретила сыновей Феро Юраша — четырнадцатилетнего Людо и шестилетнего Юлека. Она вспомнила, что Людо ходил к дяде Приесолу и распространял партийные листовки.

Она подошла к нему и шепнула на ухо:

— Слушай, Людо, иди за этими немцами и запомни, где они перережут провод.

— Какой провод? — удивился мальчик и в изумлении уставился на нее голубыми глазами.

— Какой-какой! Телефонный, который ведет в лес.

Она вздохнула с облегчением, когда оба мальчугана пристроились за Ондрейкой. Сразу легче стало на душе. Но ведь она пока ничего не добилась. Предположим, она узнает, где оборвана линия, если они вообще не снимут весь провод, и это все. А дальше? Нет, лучше всего, наверное, пойти к Плавке. Плавка человек толковый, очень хорошо относился к ее маме, он наверняка придумает, как выпутаться из этой ситуации. А кроме того, у Плавки живет немецкий солдат, который говорит о себе, что он поляк, что его насильно мобилизовали. Может, у него она что-нибудь разузнает.

Войдя в кухню Плавки, Милка заколебалась. Ведь Плавка зол на коммунистов с тех пор, как четники еще перед войной подстроили эту историю с листовками в католическом костеле. Тогда он поверил декану, что это сделал Сохор. Но с другой стороны — он был бедняком и когда-то, вспылив, хотел пустить красного петуха Линцени. В последнее время Плавка жил замкнуто, трудился на своем клочке земли, ворчал на немцев и иногда проводил вечера со старым Пашко. Может ли она ему довериться? Покойная мама не раз предупреждала ее, чтобы она была осторожна с людьми.

Она увидела Плавку: он сидел у плиты и вырезал длинную поварешку. Поздоровавшись, Милка сказала, что зашла лишь посмотреть, не у них ли тетя Приесолова.

— Да вы уж присядьте у нас, присядьте, — обратилась к ней Плавкова, сгорбившаяся над сундуком с одеждой, — чтобы не унести с собой наш сон.

Милка села на край стула и сразу же принялась расспрашивать:

— Ну, как ваши немцы, дядя? Плавка со злостью сплюнул на пол:

— Гады, собаку мою застрелили прошлой ночью. Такая злость меня взяла, что я их всех бы перерезал… Только один из них, который в очках, ну, поляк этот, порядочный человек.

— С ним хоть поговорить можно, — добавила Плавкова, а Милка тут же спросила:

— А что они говорят, дядя? Этот поляк ничего не знает?

Злое выражение исчезло с лица Плавки, он потер лоб ладонью и сказал:

— Завтра утром они уходят в долину. Здесь их как собак нерезаных. Человек пятьсот. Этот поляк тоже идет вечером с солдатами в Дубравку. В Нижнюю, — добавил он. — Квартиры, дескать, готовить.

— А вы не знаете, дядя, во сколько? — вырвалось у нее, и она слегка покраснела: не слишком ли открыто расспрашивает?

Лицо Плавки с глубокими морщинами на высоком лбу было задумчивым и спокойным, значит, в этом вопросе он не увидел ничего подозрительного. Он только улыбнулся и пошутил:

— Ай-ай, уж не нашли ли вы себе какого усача? Ваша покойная мама не пережила бы этого, будь она с нами, ей-богу. От немцев лучше держаться подальше. — Потом он обернулся к жене и спросил: — Старуха, когда они пойдут? Говорили ведь…

— В восемь. Хотят, чтобы я им сварила курицу. Наверняка они ее украли где-то. — Она махнула рукой. — Паразиты мерзкие.

— Ну а в лес пойдет, видно, и их самый главный, тот, что живет у Газдика.

Милка подумала, что поступила бы разумнее, если бы пошла посоветоваться с тетей Приесоловой, а не с Плавкой. И в самом деле, она совсем забыла о матери Янко. Как она могла! Впрочем, неудивительно, ведь с самого утра все идет шиворот-навыворот. Она распрощалась, а уже через четверть часа сидела рядом с теплой плитой в доме у Пашко.

— Тетя, я пришла с вами поговорить, — начала она, не отрывая взгляда от матери Янко, которая пристроилась рядом с ней на табуретке. — Завтра немцы собираются идти против партизан, а наш телефон они испортили.

— Знаю, Милка, — улыбнулась Приесолова своей доброй, широкой улыбкой. — Я слыхала, что они идут в полпятого, и о телефоне тоже знаю. Повыше дома Главачей они перерезали провод.

У Милки от восторга заблестели глаза. Она посмотрела на мать Янко и спросила:

— Тетя, откуда вы это знаете?

Приесолова погладила ее по руке и спокойным голосом сказала:

— У меня же есть, слава богу, уши и глаза… Я проследила, куда они пошли, чтобы перерезать провод.

— А я посылала ребят Юраша.

Приесолова кивнула головой и развязала платок.

— Я сижу здесь и, как и ты, ломаю голову над тем, что делать. Кое-что я уже придумала, только не знаю, хорошо ли так будет. Эх, если бы мужиков не пересажали! Только мы, женщины, и остались. Что же, значит, мы и должны помочь. — Она задумалась на момент и продолжала — Что, если мне пойти после обеда в Нижнюю Дубравку, скажем, к родным на сочельник? Да меня, наверное, и не будут спрашивать, куда я иду. А оттуда я уж как-нибудь передам… Ну а если не получится, — задумалась она, — то надо бы что-нибудь с этим проводом сделать. Ну об этом после. Как-нибудь обойдется.

Милка от радости чуть не вскрикнула. Ее охватило чувство гордости за мать Янко. Никогда Милка от нее такого не ожидала. Раньше она была такой тихой, какой-то боязливой. Не зря Янко всегда так хорошо говорил о ней.

Обедали они в этой же кухоньке, потому что горницу заняли три солдата. Старая Пашкова пришла со двора и поставила на стол миску с лепешками. Она без конца лила слезы, что забрали у нее мужа. При ней они ни о чем не могли говорить. После обеда Милка проводила Приесолову до большой вербы за домом католического священника, откуда заснеженная полевая дорога вела к трем Дубравкам. Там они попрощались, и Марка Приесолова крепко обняла Милку.

Девушка поспешила домой. Через кухню Грилусоп, где пахло капустой и вареной колбасой, она вошла в комнатку с маленьким окошком. Она жила здесь с матерью с тех пор, как ей исполнилось шесть лет. Теперь она осталась одна. Комнатка была обставлена так же, как и во времена ее детства, только на стене появилась полочка с книгами и газетами.

Все напоминало ей о покойной матери. Над постелью висела выцветшая фотография: мать сидит на стуле, а за ее спиной стоит отец Милки, которого она не помнила. По рассказам мамы она могла, однако, представить себе не только его внешность, но и голос, движения. Ей казалось, что у отца много общего с Янко.

Было холодно. Маленького жалованья, которое она получала, ей не хватало на то, чтобы купить у скупого Грилуса побольше дров, и обычно она топила печку лишь вечером.

Она подошла к замерзшему окошку. Уже темнело.

Благополучно ли дошла тетя? Правильно она сказала: теперь за все отвечают они. Милка была рада, очень рада, что и она может что-то сделать. Она еще отомстит немцам за маму.

В комнатку заглянул старый Грилус. Держа молитвенник под мышкой, он попросил девушку последить за домом, пока они сходят в костел, батрак тоже уже ушел. Через полчаса она услыхала шаги в кухне, и сразу же кто-то постучал в дверь.

«Наверное, Людо», — подумала она и громко крикнула:

— Войдите!

Вместо Людо Юраша в комнатку вошла Приесолова. Лицо ее раскраснелось от мороза, большие голубые глаза улыбались. С трудом переводя дыхание, она села на стул и в ответ на вопросительный взгляд Милки сказала:

— Ну, смотри, всю меня трясет, зато я им уже рассказала, как обстоят дела. Я побывала в Верхней Дубравке.

Милка не выдержала и крепко обняла ее за плечи. Потом Приесолова слегка улыбнулась и прошептала:

— Долго мы с тобой одни не будем… Кое-кто придет из леса. Может быть, Имро.

Лицо Милки засветилось радостью. «Какая она красивая!» — подумала Приесолова, с трудом сдержав слезы, и сказала:

— А знаешь, кто шлет тебе привет? Янко. Он был с партизанами в Верхней Дубравке.

9

Яно Плавка, сын крестьянина Плавки из Погорелой, был раздосадован.

Когда немцы в Старых Горах рассеяли роту солдат-повстанцев, он добрался до дому. Отец долго ругал его и требовал, чтобы он ушел в лес, там, дескать, безопаснее, но мать не хотела об этом и слышать. Наконец-то ее сын дома, пусть делает что хочет. Только когда старый Приесол шепнул ей, что немцы собираются угнать молодых парней в Германию, Плавкова со слезами на глазах вошла в кухню и бросилась судорожно обнимать сына. Сам Яно не смог бы принять решения, если бы не вмешался отец.

— Пропадешь ты в этой Германии, — сказал он. — Ступай-ка ты в лес.

За два дня до сочельника Яно Плавка ушел в Среднюю Дубравку, а оттуда ночью прокрался, как лиса, в долину. У него было намерение обосноваться в ближайшей лесной сторожке. Отец отдал ему последние деньги; он поживет пока у лесника, подождет, когда Погорелую освободят.

Но ему не повезло. Под самой сторожкой «На холме» он натолкнулся на партизанский дозор. Когда его стали расспрашивать, кто он и куда идет, он начал выкручиваться, говорил, что идет к родным в сторожку, но это не помогло ему. Он попал в руки Грнчиара.

— Ты, тряпка вшивая, пойдешь с нами, — обрушился на него Грнчиар, а другие партизаны только ухмыльнулись украдкой. — Посмотрим-ка мы на тебя, не прислали ли тебя сюда немцы.

Яно Плавка перепугался. Он начал уже жалеть, что не остался дома. Лучше бы он поехал на работу в Германию!

По дороге в Стратеную Грнчиар расспросил его обо всем, а узнав, что его отец крестьянин, окинул испытующим, недоверчивым взглядом и улыбнулся доброй, широкой улыбкой:

— Я и сам крестьянин, только вот эти гады немцы сожгли мой дом. Жена с ребенком по чужим людям скитается. На Ораве, а сам я из Липтова…

Когда Грнчиар принялся убеждать его, что немцев надо бить, Яно Плавка лишь пожал плечами. Боится он их, да и что они ему сделали плохого? И отца не обидели. Бывало, что вели они себя по-свински, верно, но ведь это война, он и сам поступал не лучше. Разве не он заколол поросенка старосты? С каким удовольствием солдаты его съели! Где же это было? Еще под Бистрицей. С тех пор прошло уже восемь или девять недель. А к чему все это? Сколько крови льется понапрасну!

В Стратеной Грнчиар попросил заместителя начальника штаба, чтобы молодого Плавку дали в его распоряжение.

— Ведь это я взял его в плен, — настаивал он, хватая Плавку за локоть, как бы боясь, что тот от него убежит.

В конце концов Грнчиар получил разрешение заняться подготовкой новичка. Ему очень хотелось пожать руку заместителю начальника штаба или обнять его, так он был ему благодарен, но вместо этого он лишь встал по стойке «смирно» и отдал честь. Задаст же он новичку жару! Теперь у него будет кем покомандовать. Он даже похвалился перед Спишиаком, что в штабе ему дали денщика.

Яно Плавка полностью покорился Грнчиару. Он не разбирался в партизанских званиях, но по поведению своего воспитателя решил, что он относится к числу самых главных. Яно еще больше утвердился в этом мнении, когда Грнчиар прошептал ему как-то раз с таинственным видом:

— Здесь никто не должен знать, кто я такой. Это тайна. Называй меня просто товарищем Грнчиаром.

Был сочельник, и Яно Плавка предался воспоминаниям. Свою маму он любил больше всего на свете и теперь размышлял о том, как было бы хорошо, если бы он незаметно сходил в Погорелую. Достаточно он валялся по казармам, достаточно прятался. Чего это его здесь все муштруют? Уже стемнело, когда он вышел из бывшей туристской базы, где постелью ему служил набитый соломой тюфяк, который он делил с Грнчиаром. Окно избы на противоположной стороне улицы было освещено. За замерзшим стеклом горели свечки на рождественской елке.

Яно Плавка долго дул через согнутые в трубочку ладони на чудесные цветы, нарисованные морозом на оконных стеклах. Иней растаял маленьким, не больше пятикроновой монеты, кружком, и тоска сжала сердце парня. Елка, яблочки, орехи в фольге, два стеклянных шара, хлопушка. Все это напомнило ему детство. Плавки жили бедно, но всегда находилось что-нибудь, чтобы положить под елочку для единственного сына, ну а остальное он получал, когда ходил колядовать. Как тогда было хорошо! Не было ни немцев, ни восстания, а теперь!.. Грнчиар пророчит, что мир идет к гибели, а поэтому надо торопиться перебить фашистов и гардистов, чтобы смерть их была потяжелей, собачья смерть, как говорят. Пожалуй, он прав. Придет фронт, прикажут — и все сожгут. Наверняка и их домик с хлевом.

Мимо него пробежала поджарая лиса и исчезла в щели под завалинкой избы. Яно Плавка подумал, что ей, должно быть, очень хорошо. Есть что пожрать, под избой тепло, вон как валит дым из трубы. Наверняка у нее там детеныши, наверняка теплое гнездо и, конечно же, нет вшей. Не то что у него. Лисе ничего не будет, даже если немцы прорвутся. Плавка начал завидовать лисе, но, когда услыхал, как в доме затянули песню, вновь прижался к раме окна и принялся мечтать о рождественской елке, о маме.

Ему показалось, что за спиной заскрипел снег, но он не обернулся, только подтянул висевшую на плече винтовку, которую вчера получил. Он и не подозревал, что за ним остановился Янко Приееол.

Янко не узнал Плавку. Он увидел лишь размечтавшегося партизана у окна, через которое светилась елка, и не хотел ему мешать. Постоял еще немного, а потом осторожно перешел на другую сторону улицы.

— Ах ты сопляк, черт бы тебя подрал! — Голос Грнчиара обрушился на Яно Плавку с такой силой, что он вздрогнул. — Ищу тебя по всей деревне.

Плавка виновато улыбнулся и отскочил от окна.

— Ну ладно, пошли, — торопил его Грнчиар, — поедем на санях. Какие-то фрицы справляют рождество в Корытной.

Перепуганный Плавка сел в сани. Грнчиар всю дорогу подбадривал его, рассказывал, как они нападут на немецкий дозор. Он говорил тихо, чтобы их не услышал Хлебко-Жлтка, который погонял лошадь.

В Длгой они остановились перед самой корчмой. Хлебко сказал, что он не пьет и лучше подождет их. Грнчиар с Плавкой вошли в заполненную дымом комнату, оперлись о стойку, и Грнчиар заказал два раза по сто граммов сливовицы. Они выпили ее одним глотком, а когда Плавка хотел заплатить, Грнчиар ударил его по руке:

— Цыц! Ты должен меня слушаться, а не платить. Здесь плачу я, — стукнул он себя кулаком в грудь и, понизив голос, добавил: — Знаешь, надо подкрепиться, когда идешь убивать.

Плавка вышел первым и украдкой спросил Хлебко:

— А вы тоже будете стрелять?

— Что?

— Ведь мы едем в Корытную ловить немцев…

Хлебко рассмеялся:

— Как это? Мы едем за картошкой на склад да за морковкой…

Когда Грнчиар впрыгнул в сани, Плавка схватил его за рукав и спросил, правда ли то, что говорит Хлебко. Но Грнчиар сердито покосился на него и пробормотал:

— Нашел кого спрашивать! Разве я, — начал он шепотом, — так все и расскажу вознице, черт бы тебя подрал!

Потом он молчал всю дорогу. Остановились они перед двухэтажным зданием на нижнем конце Корытной. Не видя нигде ни единой живой души, Плавка обиженным тоном спросил, где же немцы. Но Грнчиар лишь толкнул его кулаком в грудь и расхохотался:

— За картошкой мы приехали, осел ты этакий! Я тебя хотел напугать.

— А зачем?

— Ты должен быть смелым. А если бы здесь и в самом деле были немцы? Лучше бояться всегда, чем испугаться один раз.

Они соскочили с саней. Хлебко сказал, что пойдет покормить лошадь, а Плавка с нетерпением ждал, когда вернется Грнчиар. Он был рад, что обойдется без стрельбы, но в то же время испытывал какую-то досаду, ведь он сумел преодолеть страх, охвативший его!

Через полчаса в дверях показался Грнчиар и помахал у Плавки перед носом пол-литровой бутылкой:

— А теперь пойдем дерябнем. Здесь мы и согреемся, — кивнул он головой на приземистый коттедж с большими окнами, стоявший за железным забором. — Хлебко нас найдет, а вечером мы вернемся.

Двери повсюду были открыты. Они вошли в комнату, где валялась разбросанная старомодная мебель и набитые соломой тюфяки.

— Пей, пей! — угощал Грнчиар Плавку. Сначала он налил из бутылки себе, выпил и с трудом перевел дыхание. Спирт быстро ударил ему в голову.

Выпив, он всегда испытывал сильнейшее желание излить свою злость и отомстить за ту обиду, которая лежала глубоко в его сердце.

— Черт бы подрал гардистов и судебного исполнителя, — заворчал он, еще больше распалившись при воспоминании о торговце Леднаре, гардисте из соседней деревни, которого он недавно увидел среди партизан. — Наверняка это они подстроили так, что немцы подожгли мой дом, тряпки вшивые! — кричал он. — Ну я им покажу, они у меня узнают где раки зимуют! Ну, как ты думаешь, зачем я сюда пришел? Не со страху, как ты, а чтобы отомстить, приятель, отомстить. Показать наконец этой панской сволочи, кто чего стоит. Ведь если все не разорить, они снова будут нас давить. Это точно, будут нас давить. — Он посмотрел на окно и, как будто рассердившись, что оно еще цело, схватил ближайший стул, оторвал его ножку и со всей силой швырнул в окно. Стекло зазвенело, а Грнчиар с удовлетворением сказал: — Все надо уничтожать, чтобы этим разбойникам не досталось. Пусть господа несут убытки, будь они неладны! Мой дом сожгли, ну и я буду все громить.

У Плавки шумело в голове. Ему показалось вдруг, что у Грнчиара почему-то два носа, что он ломает мебель и бросает обломки в печь, а потом услыхал, как снова зазвенело стекло, и крепко заснул.

Грнчиар проснулся первым. Его трясло от холода. Через разбитое окно ветер нанес в комнату снег. Паркетный пол возле печки обуглился. Ножка от дивана, выпавшая из печки, лежала на полу. Грнчиар улыбнулся: слава богу, что сами они не сгорели. От боли голова его, казалось, раскалывалась. Он припомнил, что вытворял ночью, но не испытал чувства сожаления. Его не расстроило и то, что он, вопреки приказанию, не вернулся в тот же вечер в Стратеную.

— Вставай, — потряс он Плавку за плечи и ухмыльнулся. Потом оглядел комнату: куда делся его автомат? Увидев автомат под окном, Грнчиар вздохнул с облегчением, долго тер ладонью виски. Ему захотелось поговорить, и он пересел со стула на диван к Плавке, но в этот момент двери открылись, и в комнату ввалились Феро Юраш и Хлебко.

— Ах вы антихристы! — принялся ругать Грнчиара Феро. — Напились в стельку. Ведь вас фашисты могли прирезать. По дороге на нас напал их дозор.

Плавка со страху открыл рот, и дрожь прошла по его телу. Он почувствовал, как по спине его бегут мурашки.

— Это правда? — воскликнул он срывающимся голосом, но Феро Юраш его уже не слушал. Он долго смотрел на пол, на разбитую вдребезги мебель и качал головой.

— Ну и болван же ты! — обратился он к Грнчиару. — Дома разоряешь, напиваешься вдрызг, а тебя еще хотят сделать председателем.

Грнчиар медленно поднялся и качнулся, как от удара в грудь.

— Это каким же? — выпучил он глаза.

Феро Юраш поправил шапку на голове и ответил:

— Шурин твой пришел из вашей деревни. Искал тебя. Говорят, что ты будешь председателем национального комитета. Дескать, хороший ты партизан. Тьфу! — сплюнул он. — Пьянчуга ты, а не партизан!

Грнчиар стиснул зубы. Его руки бессильно повисли вдоль тела, кулаки были сжаты, заросшее лицо неподвижно. Казалось, он вырезан из кряжистого бука, лишь глаза его непрестанно бегали, как бы желая спрятаться от испытующего взгляда Феро.

— Да, я пьянчуга, — процедил он наконец сквозь зубы, — а они меня — председателем. Да ведь я в этих делах не понимаю, — заколебался он, но Феро Юраш засмеялся:

— Научишься. Я вот всегда воображал, что знаю больше других, а оказалось — ни черта подобного. И мне приходится разным вещам учиться.

От слов Феро на Грнчиара повеяло теплом. Надо же, его — и вдруг председателем! Ну, держись гардисты и вся эта панская сволочь! Ведь если он будет председателем, он им, тварям, покажет кузькину мать!

Он покраснел, когда его взгляд упал на осколки стекла рядом с автоматом. Он уничтожает добро, а его земляки хотят доверить ему такое дело, более того, они уже сейчас понимают, что гардистов и немцев выгонят из Оравы и что так, как было когда-то, уже не будет. Правду говорит Светлов, святую правду. Как бы он хотел посмотреть, что там делается! Пусть будет так, как они хотят, раз уж и там верят…

Он выпятил грудь и покачал головой.

— Председатель, — пробормотал он как бы про себя, — черт побери, председатель!

Ему показалось, что его голова перестала болеть, а сердце оттаяло, как будто в него проникли тепло и свет. В его деревне думают о нем, ждут его.

10

Проводив приходившую к нему Приесолову, старый учитель Кустра заволновался. Конечно же, он должен что-то предпринять, чтобы немцы отпустили арестованных. Хватит разговоров о гуманизме, надо действовать. Он позовет Захара, Ондрейку, и они пойдут к этому высокомерному Биндеру. Попросят его, будут ходатайствовать. Может быть, тот и согласится, а если нет, то учитель знает, что сказать. В политику он никогда не вмешивался. Что они могут ему сделать? Кроме того, возраст у него уже почтенный, а седины, наверное, уважают и немцы. Хорошо, что Приесолова пришла к нему с этой просьбой, сам бы он не додумался. Он ведет замкнутый образ жизни, хорошо знает повадки своих жуков, но о людях мало что слышит.

Приесолова рассказала ему, как вчера утром партизаны выгнали немцев из долины. Когда Кустра спросил, ждали ли партизаны нападения, Приесолова только пожала плечами: не знает, дескать.

Он вышел в коридор в мягких домашних туфлях. Большущий черный кот, спавший на подушке у кухонных дверей, даже не проснулся, только слегка повел левым ухом. Кустра осветил карманным фонарем банку из-под варенья, где среди зеленых листиков растений, выращенных в цветочных горшках, ползали жуки различных размеров, формы и цвета. Он бросил им три куска мелко нарезанной моркови, а потом так же не спеша вернулся u комнату.

Он думал о своих жуках, но в то же время и о людях — о старом Приесоле, Пашко, Главаче. Да и в животном царстве имеет место насилие, но это совершенно другое дело. Это ведь закон природы, а люди должны вести себя в соответствии с нравственными, гуманными законами. А что делают немцы? Убивают, сажают в тюрьмы.

Седовласая Кустрова сидела за старомодным фортепьяно. Только что отзвучали меланхолические аккорды «Прекрасной феи», и Кустра стоял в молчании под большими часами из лиственницы, насквозь просверленными древоточцем. Он улыбнулся, подумав, что каждый раз, показывая кому-нибудь свою обширную коллекцию живых жуков, он непременно повторяет одну и ту же шутку: «Я развожу жуков и в часах».

«Повторяюсь, а значит, дряхлею, — подумал он. — Дряхлею. Боже мой, ведь послезавтра исполнится уже сорок лет со дня нашей свадьбы. Годы идут, идут, не сглазить бы…»

Бесшумно, словно тень, прокрался он вдоль фортепьяно к жене и нежно поцеловал ее в волосы. Кустрова повернула голову, с улыбкой посмотрела на него, и ее тонкие пальцы легко пробежали по клавишам.

Кустра снял домашние туфли и принялся медленно надевать ботинки.

— Куда ты, куда? Ведь простудишься! — отозвалась жена, прервав игру.

Кустра покачал головой и затянул:

— «Фея прекрасная мне подмигнула, мне подмигнула…» — Потом встал по стойке «смирно» и, подражая отдающему рапорт солдату, отчеканил: — Иду в немецкую комендатуру и вернусь только тогда, когда всех выпустят!

Кустрова ахнула и оцепенела от страха, но старый учитель принялся ее успокаивать:

— Не бойся, я вернусь, вернусь. Надо помочь невинным людям. Если я ничего не предприму, это будет противоречить моим принципам. Ведь их уже целый месяц ни за что держат под арестом.

Она подала ему пальто и упрекнула за то, что он слишком легко оделся. Она просила его не останавливаться на улице и поскорее возвращаться.

Ондрейку он встретил на улице. Когда он попросил его пойти вместе с ним, Ондрейка закрыл уши руками в теплых кожаных перчатках.

— Ни за что, пан учитель. Что-о вы-ы-ы! — протянул он, как будто пропел. — Да они мне голову оторвут. Разве можно немцев о чем-нибудь просить? Нагнувшись к старому учителю, Ондрейка прошептал ему в ухо: — Ну, доктору мы как-нибудь поможем выбраться из беды, но остальные — это же сплошь коммунисты…

— А они разве не люди? — отрезал Кустра. Наморщив лоб, он повернулся на каблуках и, не попрощавшись, ушел.

Ночью выпало много снегу, и его еще не успели убрать с тротуаров. Кустра шел по утоптанному снегу осторожно, но, миновав комендатуру, прибавил шагу, чтобы поскорее оказаться у Захаров.

Ондрея Захара он нашел в столовой. Тот сидел в мягком кожаном кресле и при появлении учителя быстрым движением руки сунул в карман небольшой листок бумаги. Слегка покраснев, он сказал, как бы оправдываясь:

— Сын вот меня огорчает. Прислал письмо. Увлекается очень коньячком. И дочь, кажется, тоже там с ним…

Выждав немного, Кустра обратился к Ондрею:

— Знаете, пан фабрикант, я пришел к вам, чтобы мы вместе пошли к немцам просить за арестованных, пусть они их выпустят.

Ондрей вскочил как ужаленный и закричал:

— Что? Ведь они и нас тогда посадят! Как вы могли такое придумать?! Нет, — добавил он, понизив голос, — я к ним не пойду. Посудите сами: сын у меня в горах, на шее эта фабрика… Не пойду и вам не советую, пан учитель. Ведь если те невиновны, то немцы им ничего не сделают. Отпустят их, вот увидите. Зачем же нам самим лезть на рожон?

Кустра топнул ногой:

— Ну и сидите на своих миллионах, я пойду без вас.

— Пан учитель, пан учитель!

Но Кустра уже хлопнул дверью и стрелой выскочил из темной передней. Он решил, что пойдет один.

В комендатуре его принял майор фон Кессель. Кустра не мог отделаться от мысли, возникшей у него при виде одноглазого офицера с выступающими челюстями, которыми он беспрестанно двигал, что майор поразительно похож на жука-оленя. Бедняга, он сдох у Кустры неделю назад, а это животное, так похожее на него, еще дышит, курит, ходит по канцелярии и двигает челюстями. Смешно, просто поразительно!

Он представился на немецком языке, который еще не совсем забыл, сказал спокойно и корректно, что пришел попросить майора, чтобы отпустили арестованных жителей Погорелой — порядочных, ни в чем не виноватых людей.

Майор поправил повязку и прошипел:

— Was? Что это должно значить? Мы их посадили, и мы поступим с ними так, как захотим. Бандиты получат то, что заслуживают.

Учитель сказал ему, что с детства испытывает уважение к немецкой науке и надеется, что немецкие солдаты — это люди образованные и гуманные.

Когда майор заорал на него, Кустра покраснел как рак, на миг оторопел, но потом обрел дал речи:

— Я вижу, что ошибся адресом. Но знайте, — он даже не заметил, как перешел на крик, — история справедлива, и славяне никогда не будут вашими рабами. Понимаете? Никогда не будут!

Майор топнул сапогом и заорал солдату, стоящему у двери:

— Арестовать старого бандита! В гестапо большевика!

Солдат молча выполнил приказ: схватил учителя за плечо, вытолкнул его в коридор, а оттуда другой солдат отвел его в камеру с решетками на окне, где сидело несколько евреев, схваченных в соседних деревнях и в землянке в Дубравской долине.

Солдат запер дверь за Кустрой и поспешил к другому концу коридора, где на лестнице послышались шаги. В коридоре появились декан и Ондрейка. Декан назвал себя солдату и сказал, что обязательно хотел бы поговорить с господином полковником.

— Господин полковник придет через четверть часа, вам придется подождать.

Они уселись на лавку, а когда солдат удалился, декан, покраснев, принялся шепотом упрекать Ондрейку:

— Почему вы со мной не посоветовались? Нельзя было их дразнить…

— Да они и так знали, — запротестовал Ондрейка, бросив полный отчаяния взгляд на декана.

— Нет, нельзя было, нельзя, — тупо повторял декан. — Ведь мы должны смотреть вперед, а не уподобляться пташкам, которые не заботятся о завтрашнем дне. Мы должны действовать по-христиански и обдуманно… — Он закашлялся, при этом затрясся его зоб со старательно выбритой впадинкой посередине. Он вытер губы карманным платком, поправил черную шляпу и добавил: — Не знаю, не знаю, удастся ли мне вытащить их из этой истории… Последствия могут быть самыми плачевными. Послушайте, немцы здесь долго не продержатся. Уж доктора-то и Приесола с Пашко вы во всяком случае не должны были…

Ондрейка долго теребил рукой левый ус. Он уже раньше решил, что уйдет вместе с немцами. Немцы прижали его к стене, пришлось ему развязать язык. А теперь нотариус мертв, доктор — в тюрьме, кто же заступится за него перед русскими?

— Я здесь все равно не останусь, ваше преподобие, — сказал он. — Да и вам не следовало бы, ведь русские вешают священников…

— Все в руках божьих! — вздохнул декан, подняв глаза к треснувшему потолку. — Останусь. Должен же кто-то здесь остаться. Надо помогать верующим, чтобы они не попали в лапы коммунистических безбожников. Надо… Придут сюда русские, чехи, снова будут чехизировать.

Он оглянулся на лестницу. Кто-то торопился вверх, тяжело отдуваясь. Высокая фигура в шинели, офицерская шапка, черные перчатки. Да, это полковник фон Биндер! Декан встал с лавки, закрыв своим полным телом Ондрейку, снял шляпу с седой головы и вежливо поклонился.

— С чем вы к нам, господин декан? — улыбнулся фон Биндер, подавая ему руку. — Ждете меня? Ну, входите.

Он вошел в канцелярию первым, сбросил плащ с меховой подкладкой из серой белки, прошел в кабинет и предложил декану стул.

— Курите? Нет? Ну, значит, вы счастливый человек, — проговорил он, лениво шевеля губами. — Я вот тоже понемножку бросаю.

Декан склонил голову в знак того, что все понимает, заерзал на стуле и начал на ломаном немецком языке:

— Я позволил себе, господин полковник, посетить вас с нижайшей просьбой. Я слышал от нашего комиссара, что он доложил господину майору, будто доктор Главач, Приесол и Пашко сотрудничали с партизанами.

Фон Биндер окинул декана строгим взглядом, зажег серебряной зажигалкой сигарету и равнодушным тоном сказал:

— Да, я давно уже дал согласие на их арест.

Взгляд декана долго блуждал по голым стенам кабинета, как бы ища на них слова, а когда полковник напомнил, что слушает его, он вдруг разговорился:

— Я думаю, господин полковник, что вы хорошо информированы обо мне. Я лично знаком с паном президентом Тисо и хотел бы вам кое-что объяснить. Эти господа действительно состояли в партизанском комитете, но, — соврал он, — лишь по моей большой просьбе.

Фон Биндер иронически улыбнулся:

— Das ist höchst interessant. Это очень интересно, господин декан. Вы меня совершенно поразили.

Декан смутился. Как бы это правильно сказать ему по-немецки? Подумав немного, он начал:

— Я полагаю, вы не будете меня подозревать, но ситуация требовала, чтобы там был кто-нибудь из людей, верных нашему государству.

— Но ведь Приесол был коммунистом, — возразил фон Биндер.

Однако декан быстро нашелся:

— Помилуйте, это только по моему приказу, ведь он верующий…

Полковник покачал головой и погасил в пепельнице сигарету.

— Этого я и в самом деле не понимаю, — пожал он плечами и забарабанил пальцами по столу. — Я постоянно повторяю, что эта ваша маленькая Словакия загадочная страна…

— Сейчас я вам все объясню, господин полковник, — перебил его декан, и лицо его засияло. — Видите ли, партизаны захватили нашу деревню и первым делом хотели увести граждан, верных словацкому государству. В национальном комитете сначала были только коммунисты, потом-то они смылись, не остались здесь, как Приесол. Тогда ваши солдаты были еще далеко. Ну я и попросил доктора Главача, покойного теперь нотариуса и тех двоих вступить в комитет. Не будь их, господин полковник, партизаны перестреляли бы полдеревни.

Он перевел дух. Удастся ли ему этой придуманной сказкой провести полковника? От этого зависит будущее. Если бы он мог откровенно рассказать полковнику о своих планах! Но не может же он прямо сказать, что немцы, по его мнению, потерпят поражение. Это было бы слишком. Да, наверное, и так сойдет.

Полковник зевнул, прикрыв рукой рот, и с удивлением спросил:

— Ну а почему нам не объяснил этого ваш комиссар?

— Он не знал всего, господин полковник. Дело в том, что человеком, которому доверялись все секреты, был именно я.

Полковник чихнул, обругал партизан, из-за которых он простудился, когда немцам пришлось вернуться из долины. Потом прикусил нижнюю губу, потрескавшуюся от ветра, и спросил:

— Значит, вы знакомы с президентом Тисо?

— Говорю вам, господин полковник, — ласково посмотрел на него декан, — что мы старые друзья.

После этих слов фон Биндер провел по волосам расческой с серебряной ручкой и сухо сказал:

— Хорошо! Но вы должны поручиться за этих троих!

При слове «поручиться» кожа на шее полковника натянулась, а ввалившиеся щеки покраснели. Взгляд декана остановился на его левой руке. Ладонь у полковника была маленькая, изборожденная бесчисленными линиями.

Полковник фон Биндер был в определенной степени верующим и суеверным человеком. Он говорил о себе, что он пантеист и что христианство его не удовлетворяет. Переводчица Труда Бек удивительным образом умела читать судьбу по линиям ладони. Как раз вчера она предсказала ему, что он будет долго жить, что его ждет счастье и карьера, только он должен быть очень осмотрительным, принимая каждое решение.

Он не понимал, почему именно во время этого разговора вспомнил о вчерашнем гадании барышни Бек. Она совсем не такая, как женщины в Германии, хотя и некрасива. А вот что касается фигуры, в этом отношении у нее все как надо! Она более остроумна, чем берлинки, и привлекательна, как француженка. Дело, наверное, в том, что она не чистокровная немка, мать ее была чешкой.

«Наверное, славянская кровь более горяча, более дика, чем кровь нашей расы», — подумал он с грустью и высморкался в чистый накрахмаленный платок.

Он должен быть осмотрительным! Воспоминания о вчерашнем вечере ожили в нем. Ах, эта Труда, хитруля, она вела речь о его карьере! Ведь он уже второй месяц ждет, что его произведут в генералы. Пожалуй, правильно она гадала. Надо посмотреть сегодняшний приказ.

Он встал со стула и каким-то торжественным голосом заявил декану:

— Через две недели ваши господа будут на свободе, я попрошу гестапо. Но вы вместе с ними будете нести ответственность за порядок. Вы понимаете меня, господин декан?

Они подали друг другу руки, и декан вышел в коридор, беспрестанно кланяясь и благодаря. Ондрейку он там уже не застал. Наверное, тот с перепугу ушел подальше от ворот, ведущих в пекло. Солдат, стоявший у дверей, на которого произвело впечатление, что декана принял сам полковник, отдал ему честь, и декан выкатился на улицу.

Так, значит, он спас тех троих, которые ему нужны больше всего. Будут благодарны ему по гроб жизни. Да и люди увидят: он сделал все, что было возможно. Расскажет он и об Ондрейке, что тот был с ним, ведь у того рыльце ох как в пушку!

Тротуар перед домом священника был покрыт льдом, и худой, с большими, торчащими, как у осла, ушами сторож костела посыпал его золой. Он почтительно поклонился своему духовному пастырю. Декан улыбнулся ему приветливее, чем обычно, и уверенным шагом направился к дверям дома.

Эта приветливая улыбка на его лице была следствием приятной мысли. Декан любил думать и говорить сравнениями. Так и теперь он представил себе жизнь как скользкий тротуар, который можно посыпать золой, чтобы не так быстро происходило скольжение вперед, когда начнут устанавливать порядки в соответствии с «московскими рецептами».

Толстая хозяйка с отвислыми губами встретила его у дверей и передала ему уже распечатанный конверт.

— Это от Йожко Ренты, — сказала она. — Пишет, что он сейчас состоит в той самой гарде, которая идет на партизан. Он пишет еще, что, если дело будет плохо, он уйдет вместе с немцами. Просит совета…

Декан поднялся по лестнице в сумрачный кабинет, увешанный ликами святых. Взглядом пробежал по строчкам письма. Проворчал про себя, что хозяйке, что ни говори, не следовало бы вскрывать его почту. Не мешало бы ей быть потактичней и проявлять побольше уважения к нему.

Он задумался над письмом, а потом проговорил вслух, хотя был один в комнате:

— Хорошо, пусть идет, нам нужны свои люди и за границей.

11

В лесу напротив Верхней Дубравки нельзя было различить сосны: была лишь темнота и молчаливое, широко раскинувшееся море снега. Стоило солнцу закатиться за горы, как сосны почернели, их очертания расплылись и слились с ночью. На небе, тихом и прекрасном, как заснеженная земля, замерцали крохотные звездочки. Казалось, они боятся разгореться сильнее в отсутствии луны. Тяжелая тьма опустилась на снежные равнины. Царила тишина, только где-то в гуще молодняка испуганно закричал сыч.

— Черт бы тебя взял! — произнес сдавленный мужской голос, и на черном фоне, образуемом ночью и соснами, замаячили белые фигуры.

— Все мы здесь, — прозвучал другой голос.

Люди в белых маскировочных халатах и валенках, утопая в снегу, собрались в тесный кружок. Они долго о чем-то шептались, потом пожали руку товарищу, и он отделился от них и направился к Верхней Дубравке.

— Держись, Имро! — напутствовал его кто-то.

Партизан обернулся и сказал:

— Не бойся, Душан, завтра я буду в Погорелой. — Он сделал два шага и добавил как бы про себя: — И сразу же распространю листовки.

Когда группа партизан отправилась в путь, Душан Звара испытал сожаление, что не обнял Имро на прощание. Насколько русские душевнее, чем наши люди, насколько в них больше сердечной искренности! Имро уходит в Погорелую тайно, неся с собой голос партии. Если немцы схватят его, никто никогда не узнает о его судьбе, но и враги ничего не будут знать о нем: кто он, зачем пришел? Да, Имро умеет молчать — как рыба, как могила. А сколько таких людей в мире, людей неизвестных, без имени, находящихся между жизнью и смертью!

Имро взял на себя самую трудную задачу: он должен, скрываясь, жить среди немцев, рядом с гестаповскими псами, он должен протянуть нити связи между партизанами и населением, и сходиться эти нити будут в его руках. Имро и в самом деле герой, из тех, чьи характеры сформировались в горах в лютые морозы, а он его даже не обнял.

— Хорошо, что не светит луна, — не спеша подбирал слова Грнчиар, — в темноте нам веселей, чем на свету.

— Месяц ясный, — вздохнул другой партизан и добавил со смехом: — У нас на Спиши беланчане как-то раз луну из воды вытаскивали…

Шесть мужчин не спеша шли гуськом. Никто не хотел даже думать о предстоящей сложной операции, кроме Пудляка. Одного его беспокоило, вернется ли он живым и здоровым. Ведь он вызвался на операцию впервые, остальные уже не раз сталкивались с опасностью, познали ее терпкий привкус и сейчас старались подсластить ее шутками.

Сзади, следом за Душаном, который еще слегка хромал, шел Акакий. Из-под белой меховой шапки виднелось его смуглое лицо с черными, глубокими глазами. Перед началом восстания он бежал из немецкого лагеря для военнопленных и любил повторять рассказ о том, как вечером утопил в пруду за лагерем часового и скрылся вместе с двумя товарищами. Это с ним разговаривал Душан во время отступления на Приевалке.

Акакий был грузином, с черными усиками, черными волосами и пронзительным, как два острых кинжала, взглядом. Перед войной он работал на чайной фабрике неподалеку от Батуми. Он часто с теплом вспоминал родной край, жену Тамару и пятилетнего сынишку.

— Холодно, холодно, Душан Петрович, — застучал он зубами. — У нас снег выпадает раз в два года. Зато розы цветут круглый год. Если бы ты видел мой домик, садик, розы! А сын у меня — картинка, скажу я тебе. Год ему был, а он уже сидел на коне.

Акакий помолчал, погрузившись в воспоминания, а после того как снежный завал остался позади, разговорился снова:

— Только не подумайте, что у нас снега нет. В горах снег и летом не тает, а урядом — море.

Он опять помолчал немного, а потом продолжал:

— Ну а в Москве — там снега зимой знаешь сколько? По горло было бы, если бы не убирали. А Москва разве не моя? Мы, советские люди, мы всюду дома: и в Москве, и в Аджарии. У нас уже субтропики, климат жаркий, так что мандариновых деревьев, знаешь, больше, чем у вас елок, и электричество всюду. Ну а чая… Ты себе представить не можешь, сколько у нас чая. А девушки, грузинки знаешь какие? Стройные, как кипарис. Да, народ у нас что надо. Ну, не горюй, — хлопнул он его по плечу, как бы желая утешить, — и ваш народ хороший, а когда вы примете социалистические законы, жить вам будет радостно. — Он потер ладонями щеки, исщипанные морозом, подышал на пальцы и натянул на руки дырявые рукавицы. — Чудные горы, красивые, — просиял он, погруженный в свои мысли, а потом сразу сделался грустным. — Жалко только, что нет у вас здесь вина — виноград не растет. У нас его полно: цинандали, хванчкара, саперави, мукузани, самые разные сорта. Ну, не горюй, — улыбнулся он, — у вас тут и виноград будет расти, и апельсины, только надо вышвырнуть этих немцев, а потом учиться, учиться. В России был такой человек — Мичурин…

— Знаю, — прервал его Душан.

— Вот видишь, мы у него научились разводить фрукты. Теперь и на Севере у нас растут яблоки. Ну и вы научитесь, не бойся.

Он замолчал, потому что совсем близко просвистел паровоз и по опушке леса запрыгал, как мяч, зеленый диск света.

— Немцы, — прошептал Грнчиар, приходя в ярость.

Все залегли на снег, как по команде. Где-то далеко залаяла собака, и Душану невольно припомнилось его блуждание у рудников. Тогда он уже терял надежду, думал, что восстание подавлено, но теперь снова чувствовал себя полным сил — он не одинок, с ним его друзья, даже советский товарищ.

Они остановились, потому что в нескольких метрах от них прошел немецкий патруль. Девять солдат в таких же белых маскировочных халатах, как и они. Какой-то щуплый немец осветил карманным фонарем своего долговязого товарища. Зеленый свет выхватил из темноты костлявое лицо с прищуренными впавшими глазами. Это тупое, жестокое лицо Душан запомнил надолго.

Когда патруль скрылся за деревьями, Акакий и Грнчиар, пригнувшись, побежали к рельсам. Остальные прикрывали их, держа автоматы наготове.

Пятнадцать минут, которые прошли до их возвращения, показались Душану вечностью. За это время он представил себе все те многочисленные опасности, которые их подкарауливали.

Да, он должен как-нибудь расспросить Грнчиара о том, что он тогда чувствовал. Что делалось в его душе в промежутке между двумя фразами: приказом Светлова «Заминируйте путь, в двадцать два тридцать пять пойдет грузовой поезд» и тем словом, которое он, переведя дыхание, выпалил торжествующе и радостно:

— Заминировано!

«Это труднее всего, — подумал Душан, — суметь понять, что происходит в душе человека, когда он выполняет такой приказ».

Акакий предложил после удачной операции возвращаться кружным путем. Зачем снова встречаться с вражеским патрулем? Они шли почти час, а когда были уже у Нижней Дубравки, на них залаяла собака. И сразу же засвистели пули над головою.

Взошла луна и залила полянку перед ними голубоватым светом. В снегу лежали темные фигуры без маскировочных халатов. Залегли и они: к ним бросилась крупная овчарка. Она высоко подпрыгнула, заскулила, вздрогнула и осталась лежать неподвижно, высунув язык.

Перестрелка продолжалась всего несколько секунд, и последний из оставшихся в живых врагов, кроме тех двоих, которые убежали, поднял руки вверх.

— Пощадите, товарищи! — захныкал он.

Акакий процедил сквозь зубы:

— Власовец, — и бросился к нему. — Откуда ты? — спросил он его по-русски, и тот ответил ему умоляющим голосом:

— Из Киева, насильно меня…

— Покажи бумаги!

Тот вытащил из кармана несколько документов, протянул их Акакию, а сам остался стоять на коленях.

— Нас двести человек здесь, в деревне, и мы посланы в дозор. Смилуйтесь, товарищ!

— Ты не служил в четвертом Украинском? — спросил его злым голосом Акакий.

У власовца загорелись глаза:

— Так точно! Служил, товарищ командир!

— Встать! — закричал на него Акакий и поднял автомат.

Власовец затрясся всем телом и заскулил:

— Нет, вы не имеете права, я советский гражданин. Кто вам дал… — Он не договорил. Страх стиснул его горло.

Глаза Акакия загорелись ненавистью.

— Ты изменник народа! — прозвучал его сильный, гордый голос. — А по закону советского народа…

Затрещал автомат, и Акакий вернулся к товарищам.

— Так мы расправляемся с изменниками, — сказал он нахмурившись, — видите, и среди нас нашлись… И у вас такие есть. Но тот, кто любит свой народ, ненавидит предателей.

Эти слова, произнесенные несколько торжественно, глубоко запали в сердца партизан. Только Пудляк вздрогнул, услышав их. Им овладел невыразимый страх. Что, если этот грузин узнает о его прошлом? Пудляк задрожал, вспомнив власовца с вытаращенными глазами, и едва не стукнулся головой о сосну.

Но через полчаса Пудляк чуть было не запрыгал от радости. А дело было так. Грнчиар споткнулся о труп. Трупов в горах было много, никто уже не обращал на них внимания. Но Пудляк был любопытен («Любопытен, как старая баба», — сказал о нем Грнчиар) и осветил мертвеца карманным фонариком.

— В жандармской форме! — закричал он.

Какая-то неведомая сила заставила Пудляка взглянуть в лицо мертвого. И тогда он закричал:

— Так ведь это немецкий командир из Погорелой!

— Ну и что? — пожал плечами Грнчиар.

— Ничего, — ухмыльнулся Пудляк и начал молиться про себя. Господь бог благоприятствует ему. О его прошлом никто не узнает. А в будущем он станет человеком что надо.

Он постоял над трупом, посмотрел на небо и вздохнул про себя:

«Благодарю тебя, господи, но если ты и в самом деле любишь меня, избавь еще и от того, последнего… Ведь он скупец и к тому же все равно болен…»

В этот момент Пудляк был полон решимости. Если бы ему приказали отправиться в Погорелую, чтобы застрелить немецкого командира, он сразу же бросился бы туда.

Они обошли сторожку «На холме» и спустились в долину. Из боковой долинки прозвучали два выстрела. Душан, Акакий и Грнчиар поднялись на холм. Их ноги утопали в сыпучем, глубоком снегу.

— Это, наверное, наши охотятся, — рассуждал Душан.

Акакий слушал его одним ухом, напевая какую-то грустную песню. Вдруг он вздрогнул и остановился.

— Смотри, что это за провод? Из сторожки он идет туда, — показал он рукой на столб у дороги, залитый лунным светом.

Из-за поворота послышалось:

— Ого, вот это меткость! Прямо в пугало…

В ответ раздался какой-то вскрик, и первый голос разразился смехом. Партизаны прибавили шагу, и за поворотом их взгляду предстала чудесная долинка, занесенная пушистым снегом. В глубине ее светился огонек.

Телефонный провод не давал Акакию покоя, и Акакий бормотал на каждом шагу, что вот он и здесь проходит, и здесь.

С пригорка с громким смехом спрыгнул какой-то мужчина. Следом за ним полетел снежок, и женщина в лыжных брюках скатилась в снег.

— Пуцик, осел, сейчас же подними меня! — пропищала она.

Молодой человек в белом свитере остановился у ручейка, поправил ружейный ремень и широко расставил ноги.

Он два раза икнул и сказал:

— А что будет, если я тебя не подниму?

Душан старался разглядеть лицо девушки: оно было довольно красивым, несмотря на несколько деланную улыбку. У нее были узкие, миндалевидной формы глаза, чувственные губы. Из-под шапочки выбивались светлые волосы. В молодом человеке Душан узнал Петера Яншака, сводного брата Мариенки.

«Что он здесь делает? Откуда он взялся?» Душан слышал, что в сторожке «На холме» лечит ногу Луч. Можег, эти двое относятся к его компании?

Пуцик между тем подошел к девушке и повторил свой вопрос:

— А что будет, если я тебя не подниму, Еленка?

— Не знаю, — ответила она взволнованно, — или нет, знаю. Сегодня ночью я буду с Эрвином…

Душан невольно сплюнул. Значит, и Эрвин Захар здесь, а этот огонек вдали наверняка их землянка. Золотая молодежь дом свиданий в горах устроила.

Он шагнул вперед и закричал:

— Яншак!

Пуцик вздрогнул. Повернувшись, он увидел перед собой своего бывшего одноклассника.

— Это ты? Здесь, в горах? — Язык его заплетался. — Партизанишь, значит?

От него несло перегаром. Душан сделал шаг назад и строгим тоном спросил:

— А что, собственно, делаешь здесь ты?

— Ну, партизаню, ты ведь видишь. И у нас есть отряд. — Он икнул и добавил: — У нас есть…

— Скажи лучше — домик свободы, — прервала его девушка.

— Помолчи, Солнышко, когда я говорю! — одернул ее Пуцик и обратился к Душану: — Вот, скрываемся мы, партизаним, есть у нас связь со сторожкой… Телефон… Ты ведь знаешь, осторожность фарфор бережет…

Душан улыбнулся:

— Ты и в самом деле фарфоровый. Выдающийся экземпляр. Кукла из фарфора.

Грнчиар за его спиной расхохотался и тихо поправил его:

— Скорее уж свинья…

— Почему же мы о вас ничего не знаем? — спросил Душан.

— Это уж ваше дело. Мы о вас знаем, а вы…

Душан покраснел от злости:

— Яншак, не глупи… Почему вы не явились в Стратеную? — Он не дождался ответа и сказал: — Ладно, оставим это. Скажи, кто еще с тобой и с этой? — он показал рукой на блондинку.

— Кто? Ну, поэт Луч, а еще, если это тебя так уж интересует, Мишо Главач, Эрвин. — Он глубоко поклонился и показал на себя: — Моя скромная особа, наше Солнышко, — кивнул он головой на Елену. — А еще у нас есть Луна… Тоже красавица, смугляночка, она и тебя вспоминала, но почему-то уже перестала. Наша Мариенка.

Душан схватил Пуцика за грудь так, что у того свитер лопнул на спине. Притянув его к себе, он посмотрел ему в глаза и процедил сквозь зубы:

— Что ты говоришь? Мариенка с вами?

— Само собой разумеется! — весело закричал Пуцик.

Душан заскрипел зубами, нахмурил лоб и брови и со всей силы швырнул Пуцика в снег.

— Идем! Завтра же пошлем туда людей, — сказал он Грнчиару и поискал глазами Акакия, который, склонившись над ручьем, ругался, не видя в нем рыбы.

Значит, они знают о партизанах, наверняка знают и о нем, а Мариенка связалась с этой бандой. Не пришла за ним в Стратеную, отдала предпочтение этим типам. Ну и хорошо. По крайней мере он знает, что к чему. А эта блондинка какая гадость! И Мариенка с ними, а он связывал с ней свои надежды, любил ее. Напрасно. Эти негодяи ей по душе. Он так ждал ее, а ей, видно, больше подходит такая компания, иначе она пришла бы к нему.

«Нет, и видеть ее больше не хочу, — сказал он про себя, — лучше я ей напишу. Да чего там писать…»

Когда они вышли к долине, где их ждали остальные, Душан подумал с сожалением:

«Похоронил я свою милую. Одна Мариенка умерла в моей душе, а другая не имеет с ней ничего общего».

Ему припомнились слова грузинской песни «Сулико», и он попросил Акакия:

— Спой мне «Сулико», Акакий! Мне так хочется послушать эту песню!

Акакий кивнул головой, бросил на Душана понимающий взгляд, и грузинская песня зазвучала над Литовскими горными лугами. В длинных черных ресницах прижмуренных век спрятался огонь темных, глубоких глаз. Высокий, стройный Акакий стоял, положив руку на перила моста, и шедшие из его груди непонятные благозвучные слова сливались в отрывистую нежную мелодию.

— Спой ты мне ее по-русски! — попросил Душан.

Песня Акакия говорила о большой любви, которая пылает в сердцах людей под солнечным небом Грузии, а Душану казалось, что и его милая умерла, как Сулико, а он ищет ее могилу на кладбище воспоминаний.

Я могилу милой искал. Но ее найти не легко. Долго я томился и страдал, Где же ты, моя Сулико?

Душан перевел про себя на словацкий первый куплет песни, и перед глазами его встали кроваво-алые розы и большие ослепительные звезды. Конечно, звезды над Грузией должны быть большими.

Он увидел, что Акакий смотрит на небо, уже багровеющее на востоке, и подумал:

«Может быть, и его Тамара смотрит на звезды».

Он услышал тихий шелест пальм, почувствовал горьковатый аромат апельсинов. Высоко, как будто над звездами, пел соловей. Душану показалось, что он видит грузинского поэта, идущего по обсаженной кипарисами дороге в поисках своей потерянной милой.

12

Когда старший лейтенант Шульце доложил майору фон Кесселю, что собирается немедленно арестовать пекаря Веверицу из Погорелой и крестьянина Богуса из Средней Дубравки, майор посмотрел на него с удивлением и поправил повязку на глазу.

— Католический декан обещает спокойствие, — процедил он сквозь зубы, — но партизаны, как мы видим, продолжают свою деятельность.

— Так точно, господин майор, — ответил Шульце, почтительно глядя на своего начальника, любившего во всем полную ясность. — Я обнаружил, что Веверица выпекает хлеб, а некий Богус из Дубравки отвозит его потом в лес партизанам.

Фон Кессель зевнул, вытер ладонью губы, и лицо его перекосилось. Он прошелся по канцелярии, жадно втягивая в себя дым сигареты, сделал рукой знак Шульце, чтобы тот садился, и сам развалился на стуле.

— Herrgott, noch einmal! [40] — простонал он, лицо его вытянулось. Желчным тоном он добавил: — Полковник принимает меры к тому, чтобы выпустили каких-то авантюристов… Пардон, — поправился он, ухмыльнувшись уголками рта, — генерал. Господин генерал фон Биндер… По тону, каким были произнесены эти слова, Шульце понял, что майор завидует Биндеру, произведенному неделю назад в генералы. Он пожал плечами и тихим плаксивым голосом сказал:

— Не понимаю, не понимаю. Я ожидал, что повышение получите вы, господин майор. На месте фюрера…

Он недосказал, ибо фон Кессель расстроенно махнул рукой и пробормотал:

— Оставьте, Шульце. Вот увидите, кое-кто сломает себе шею, но это буду не я. — Ухмыльнувшись, он добавил: — И не вы, Шульце, вы дельный молодой человек. Ну а теперь займемся делом. Генерал предпринял кое-какие шаги в гестапо, этих людей наверняка выпустят. А декан поручился, что они будут помогать нам. Посмотрим… — Он уставился в пустоту, потом взял со стола хлыст и принялся похлестывать себя по голенищу вычищенного до блеска сапога. — Нет, — покачал он головой, и рот его остался на некоторое время открытым. — Мне пришла гениальная мысль. Пекаря оставьте на свободе…

Шульце выпучил на него глаза:

— Но, господин майор!..

— Помолчите! — отрезал фон Кессель. — У вас еще недостаточно опыта. Молодость, знаете ли, иногда мешает… Мы повторим то, что однажды уже проделали в Белоруссии. Само собой разумеется, я отдам вам приказ арестовать пекаря, но не сегодня и не завтра. Понимаете? Einmal [41], — ткнул он пальцем в стол.

Шульце снова пожал плечами, и фон Кессель принялся что-то шептать ему, потом зажмурил глаз, нахмурил пересеченный черной повязкой лоб, встал со стула и, склонившись к старшему лейтенанту, снова принялся что-то шептать ему. Шульце рассмеялся, покачал толовой и произнес:

— Fabelhaft! [42] Гениальная идея…

Фон Кессель стукнул кулаком по столу и закричал:

— Уничтожим их! Если не оружием, то так!

Он снова уселся на стул и строгим, но уже более спокойным голосом добавил:

— Постарайтесь, чтобы этот ваш, как его там…

— Богус, господин майор, Богус.

— Хорошо, чтобы этот Богус смог отвезти хлеб. Но охрану усильте, чтобы никто другой из села не вышел. Вы лично отвечаете за то, чтобы все прошло гладко.

Шульце был хорошим организатором, и уже через час он докладывал майору о результатах:

— Приказ выполнен. Хлеб выпекается.

Еще через четыре часа Шульце нашел майора на квартире Линцени и доложил: сын Богуса явился за хлебом с повозкой и в эту минуту он уже находится на пути в Дубравку.

Майор окинул его недоверчивым взглядом, как будто уколол шилом в лицо, и строго спросил:

— Никто ничего не заметил? Хорошо! Теперь конфискуйте весь хлеб из этого теста, который остался. Скажите, что это для солдат. — Майору показалось, что старший лейтенант не понимает смысла его приказа, поэтому он добавил — Не бойтесь, я не сентиментален. На население мне плевать. Важно, чтобы операция прошла успешно. Понимаете? Никто из местных людей ничего не должен заподозрить…

— Никто ничего и не заподозрит, — успокоил его Шульце, и лицо его просияло, как у человека, у которого вдруг перестали болеть зубы. Он был бесконечно рад, что майор доволен его «чистой» работой.

В политическом отношении фон Кессель был более активен, чем генерал. Шульце знал, что в молодости он занимал ведущее место в берлинской организации гитлерюгенда. У майора были тесные связи и с гестапо, поэтому Шульце уже давно делал ставку на майора, а не на генерала.

Гитлеровцы думали, что население слепо и глухо, и молчаливость людей принимали за покорность. Стоял светлый февральский день, и могло показаться, что вся Погорелая у немецкой комендатуры как на ладони. А ведь Погорелая отнюдь не была такой прозрачной, как воздух в лучах солнца. Люди не были ни слепыми, ни глухими, ни покорными. Немецкой комендатуре противостояла колоссальная сила, пока еще скрытая. Коммунистическая партия сплотила людей для борьбы с врагом, протянула крепкие нити к сердцам людей. И все эти нити сходились к Имро Поляку.

Едва воз с хлебом отправился из Погорелой, как к Марке Приесоловой прибежал запыхавшийся Людо Юраш. Он нашел ее в кухне. Тряхнув растрепанными волосами, он лукаво сверкнул глазами и затараторил:

— Я повсюду искал вас, тетя. Был у Яна Веверицы, а туда пришли немцы, все в доме перерыли. — Он оперся об угол стола и нагнулся к Приесоловой. — Ну а я смотрел через замочную скважину в пекарню и увидел, что там один немец что-то насыпал в тесто. Я-то ведь хорошо знаю, что там пекут для партизан.

— Когда это было? — спросила Приесолова, сильно встревоженная, сама не зная почему.

— Да уж часа три прошло.

— Спасибо тебе, — сказала она и погладила Юраша по голове.

Не мешкая, она взяла корзину для картофеля, открыла сбитый из досок люк в полу сеней и по лестнице спустилась в погреб. Через маленькое замерзшее окошко скудный свет падал на две бочки и кучу картофеля, свеклы и моркови. В погребе пахло кислой капустой и влажной землей.

Она поставила корзину на бочку, закрытую чистым камнем, и четыре раза постучала по тяжелому дубовому столу на двух ногах, прислоненному верхом к стене. Она схватила стол за ногу, он скрипнул, и Приесолова исчезла за ним в отверстии, где светился слабый огонек.

Она оказалась в продолговатой нише с точно таким же окошечком, как и в основном погребе. Эту нишу старый Пашко, сразу же после того как в Погорелую вошли первые немцы, замуровал, чтобы спрятать от них зерно и сало. Рядом с наполненным ячменем корытом стояла железная кровать, покрытая армейским одеялом, а на стуле возле стены сидел у зажженной свечи Имро Поляк.

— Что случилось, Марка? — удивленно спросил он, а когда она ему все рассказала, тотчас же приказал: — Сразу же отправляйся в Дубравку. Речь идет о жизни всего отряда. Они могли подсыпать яда.

Он покачал курчавой головой, расстегнул кожаное пальто и выругался:

— Ну и гады! Не бойся, — обратился он к Приесоловой, — сдыхающий конь всегда дрыгает ногами.

Через час Приесолова снова прибежала к Имро. Она была озабочена и вместе с тем подавлена.

— Невозможно, — сказала она и только теперь с ужасом осознала, что это значит.

Невозможно! Значит, ребята в горах погибнут, погибнет и ее Янко. Она предприняла все, что было в ее силах, но немецких солдат всюду как собак нерезаных. Она говорила им, что идет к родным в Дубравку, что ее тетка умирает. Ничего не помогло. Вся Погорелая окружена солдатами.

— А пекарь Веверица, говорят, умирает, кишки у него выворачивает, — добавила она. — Это он того хлеба наелся.

Имро молча выслушал ее и склонил голову к ладоням, как будто отчаяние придавило его. Да, ему было невероятно тяжело. Он чувствовал себя беспомощным, но в то же время знал: он должен предотвратить неслыханное преступление гитлеровцев. Ведь они хуже зверей, не могут победить с помощью пороха, так хотят воевать отравленным хлебом. Нет, он должен их перехитрить. Иначе товарищи ему никогда не простят. От него сегодня зависит жизнь товарищей. Он, старый коммунист, и не знает, что делать?

Он долго думал, напряженно глядя перед собой, а когда Приесолова упомянула о телефоне, лицо его просияло и в глазах зажглись радостные огоньки.

— Есть! — воскликнул он. — Не бойся, Марка, мы не поддадимся! — Он резко встал и положил руку ей на плечо. — Мы должны рискнуть. Послушай, Марка, ты знаешь, где перерезали телефонный провод. Когда стемнеет, возьми с собой Людо Юраша, и пусть перед домом Главача он бросит кусок проволоки, лучше всего пружину от старого дивана, в линию электропередачи. — Он закурил сигарету и продолжал: — Таким образом мы получим короткое замыкание. Ну, а остальное будет зависеть от тебя. Да, — улыбнулся он, — от твоего языка. Слушай, ты пойдешь за электриком. Юричек — славный парень. И тут ты должна сыграть в открытую. Надо, чтобы при ремонте электропроводки он незаметно соединил телефонные провода. Тогда Милка сможет позвонить.

Когда Приесолова выбежала из погреба, ее воображение уже рисовало страшную картину: партизаны в лесу, а среди них Янко, ее единственный сын, извиваются в судорогах и умирают, отравленные фашистами.

Людо Юраша она нашла у Грилусов. Потом она отправилась в избу, которую Грилус недавно построил в нижнем конце деревни. Там жил молодой электрик Юричек. Сначала она колебалась, можно ли во всем довериться ему, но Юричек согласился сразу:

— Я был в Германии на принудительных работах и, поверьте, сам ненавижу фашистов. Каждый из нас должен чем-то помогать друг другу.

Ей припомнились слова покойного Марко: людям надо верить. Конечно, иначе в этом мире ничего нельзя было бы предпринять. Она благодарила Юричека со слезами на глазах, благодарила за сына, за партизан, за их матерей.

Стемнело, и в окнах компосесората засветилась электрическая лампочка. Тусклый свет ее упал на старый телефонный аппарат на стене, и Милкины руки принялись нежно гладить это неуклюжее допотопное устройство. Милка осознала его ценность: еще момент — и, может быть, аппарат отнесет ее голос далеко-далеко в горы, спасет сотни жизней. Может быть, ее голос спасет и Янко.

Она подошла к окну и устремила взгляд на фонарь на столбе, вокруг которого кружились, падая, снежинки. Легкие, белые, они напомнили ей маленькие лепестки маргариток. Она зажмурила глаза и увидела себя сидящей рядом с Янко на лугу. Вокруг играют всеми цветами радуги цветы, но она видит только глаза Янко.

Вдруг свет в лампочке ярко вспыхнул и сразу же погас. Милка вздохнула с облегчением — короткое замыкание. Сейчас, сейчас произойдет самое главное!

Она стояла рядом с аппаратом уже целый час и напрасно старалась установить связь. Аппарат был нем, нем как могила! А она уже приготовила слова, которые скажет:

«Не ешьте хлеб, он отравлен. Слышите? Не ешьте!»

Она крутила ручку и с отчаянием кричала в трубку:

— Алло, алло!

Аппарат был глух.

Вдруг на лестнице послышались шаги. Затаив дыхание, она отскочила к окну. В крайнем случае она скажет, что пришла убрать комнату, чтобы завтра иметь возможность подольше поспать.

Двери тихонько открылись, и на пороге появилась какая-то женщина. Ее голова была опущена. Опираясь о стену рукой, она прошептала, преодолевая одышку:

— Милка, ты здесь?

— Ах, это вы, тетя Приесолова? — отозвалась Милка, держа руки у горла. — А я так перепугалась…

— Плохо дело, — произнесла наконец Приесолова и горько вздохнула: — Схватили его!

— Электрика?

Приесолова кивнула головой:

— Да, Юречека. Только-только он принялся спаивать телефонный провод. — Она прижалась к Милке и простонала: — Что нам делать?

Мороз пошел у Милки по коже. Ей стало страшно. Что будет с Янко? Нет, она должна ему помочь, должна его спасти. И сделать это можно только одним способом: сразу же отправиться в горы. Успеть еще до комендантского часа. Она пойдет к первой сторожке, рядом с ней находятся немецкие часовые, которые часто сидят в кухне у лесника. Немцы не переносят холода. Она проберется. Речушка еще покрыта льдом. Ивняк, густо занесенный снегом, спрячет ее. Только бы не показалась луна.

Страх исчез из души девушки, она была преисполнена решимости. Милка быстро надела пальто, пожала Приесоловой руку и сказала:

— Тетя, я иду… Иду в горы.

13

«Бум-бум-бум! Бум-бум-бум!..»

Эти звуки приглушенно неслись из недавно купленного радиоприемника, который Ондрей Захар поставил у себя в кабинете.

Положение на фронтах беспокоило его. Надо бы им там, на Западе, поднажать, да и поскорее бы они высаживались на Балканах, что ли. Он уже давно перестал верить сводкам СТА [43], которые до тошноты назойливо повторяли одно и то же: после успешных боевых действий немецкая армия, отрываясь от противника, заняла новые боевые позиции. Противник понес большие потери в живой силе и технике. Потом шли цифры, и, слушая их, Ондрей только покачивал головой: врут! Хорошо, что он слушает Лондон. Там тоже любят приврать, о Словакии они информированы недостаточно, но, по крайней мере, от них можно узнать о ситуации на фронтах.

Ондрей Захар выключил радио. Медленно пересек он темную переднюю и открыл дверь, ведущую в кладовую рядом с кухней. Он зажег свет, и в просторной, удлиненной комнате его взору представились целые горы консервов, пятикилограммовые ящики чая, уложенные до самого потолка, четыре мешка кофе в зернах, корыто, наполненное рисом, а на полках горшки с жиром и бесконечные ряды бутылок: сливовица, можжевеловая, коньяк, ликеры, даже токайское. Удовлетворенно улыбаясь, он подумал, что все, стоящее здесь, — это лишь ничтожная часть накопленных запасов. В амбаре всего значительно больше, а в замурованной части погреба таких бутылок целый полк. Нет, голодать ему не придется, даже если первое время продуктов не будет, как во время мировой войны. Его запасов хватит.

Он не смог устоять против искушения спуститься в погреб. Там он долго кашлял и жадно хватал ртом воздух, влажный и холодный, потом зажег карманный фонарь и осветил то место, где был закопан огромный железный сундук, наполненный серебром. Да, и здесь у него солидный капитал, а еще больше его в стене. Он постучал по тому месту. Хорошо замуровано, никакого гула. Да и откуда, черт возьми, ему быть? Там ведь не пусто. Куча швейцарских часов, карманных и ручных, серебряные портсигары, корзины, вазы. Да, там много добра!

В кладовке за дверями был особый уголок: бутылки и консервы. Первоначально все это предназначалось для немецких офицеров. Но после того как он рассердился на немцев за то, что они не смогли загнать большевиков куда-нибудь подальше за Москву, эти запасы должны были стать маленьким угощением для американских офицеров. На их приход Захар рассчитывал твердо.

Часами слушал он передачи Би-Би-Си, чтобы как можно скорее узнать о высадке на Балканах и о приходе западных союзников через Югославию и Венгрию в Словакию, в Погорелую. Пани Захаровой он беспрестанно только об этом и твердил, так что она уже заподозрила его в старческом слабоумии. Но она ошибалась. Старческим слабоумием Ондрей не страдал, хотя он заметно состарился и болел, став жертвой своей мечты, которая поглощала все его мысли, за исключением того времени, когда он с головой уходил в свои торговые книги.

Он вернулся в кабинет и, вспомнив о партии кожи, которая через посредничество Пудляка попала к партизанам, стукнул кулаком о стол:

— Не заплатили! Еще не заплатили! Ну да Жабка поручился, — успокоился он немного. — Надеюсь, что он вернется живым.

Он встал со стула, обтянутого темной кожей, и подошел к окну. Снег во дворе, утоптанный башмаками рабочих, был серого цвета. С крыш обоих побеленных навесов свешивались короткие, толстые сосульки. После обеда начало таять, казалось, что наступит потепление, но к вечеру снова сильно подморозило.

— Кто это? — пробормотал Ондрей, прижавшись лбом к оконному стеклу. — Ага, Мрвента.

Мрвента на ходу развязал кожаный передник, перебросил его через руку, поправил меховую шапку на голове и неестественно длинными шагами пошел по дорожке, которая вела к дому вдоль заснеженного сада, огражденного железным забором.

Через несколько минут он постучал в дверь кабинета Ондрея и вошел, низко поклонившись.

— Что скажете, пан Мрвента? Партия к отправке уже подготовлена? — спросил Ондрей, удобно развалившись на стуле.

Робким и подобострастным был взгляд мастера, обращенный к Ондрею. Грустная улыбка сопровождалась пожатием плеч. Он как бы оправдывался: я тут ни при чем, я за это не в ответе, это они, они…

Мрвента опустил глаза и кротко сказал:

— Пан фабрикант, меня послали рабочие, дескать, не будут работать, видите ли, пока не отпустят старого Приесола. Пана доктора уже отпустили, а Приесола нет…

Ондрей возмутился:

— А при чем здесь я? Я что, гестапо? Пусть идут к немцам, я к этому не имею отношения. Я им плачу, и баста. Пусть идут.

Мрвента несмело сказал:

— Так ведь рабочие как раз хотят, позвольте доложить, чтобы пан фабрикант шли в комендатуру, что Приесол, дескать, здесь нужен.

— Вас что, прислали как председателя христианского комитета? — спросил Ондрей.

Мрвента кивнул в ответ головой.

— Ну так вам и надо идти, — резюмировал Ондрей, — вы отстаиваете их интересы…

Лицо Мрвенты покраснело, он сморщился, как от колик в боку, и воскликнул, выйдя из себя:

— Як немцам? Да я уж лучше не знаю что…

— А что, все собираются бастовать? — спросил Ондрей. — Да ведь немцы их пересажают, мы же им поставляем кожу.

Мрвента уже пришел в себя и сказал, блеснув глазами:

— Да они это знают, пан фабрикант, но думают, что немцы отпустили бы Приесола, если бы вы им сказали, что он нужен.

— Я спрашиваю вас, все ли за забастовку? — повторил Ондрей и окинул своего мастера холодным, даже злым взглядом.

— Да, все, есть, правда, пара глинковцев, те хотят работать, но остальные…

Ондрей стукнул кулаком по столу. Его правое веко нервно задергалось, он бросил ироническим тоном:

— Ну а остальных мы заменим глинковцами, крестьянами, и баста! Им все равно зимой нечего делать. Последняя партия и так была некачественной, дело пахнет саботажем. — Он протянул руку к телефону: — Барышня, дайте мне комиссара, — процедил он сквозь зубы. — Что? Ну сколько же у нас комиссаров? Ондрейку, само собой разумеется, старосту… Ну наконец-то… Алло, добрый день, говорит Захар. Я звоню вам, потому что у меня здесь хотят устроить революцию. Да, рабочие. Из-за этого Приесола, как будто это я его держу в кутузке. Так вот, не смогли бы вы мобилизовать для моей фабрики членов ГСЛС, крестьян… — Он вытаращил глаза и наморщил лоб. Схватился рукой за воротник рубашки, как будто тот душил его, и закричал в трубку: — Как? Отпустили? Ну, тогда это не имеет смысла… Да, я принимаю его на работу.

Держа телефонную трубку возле уха, он повернулся к Мрвенте и сказал: — Сегодня днем отпустили Приесола и Пашко.

Послушав еще немного, он удивленным голосом закричал в трубку: — Что вы говорите? Хотели взорвать мост? Этого еще только не хватало! Два уже взорвали, нам тогда вообще не вырваться из Погорелой… Ну хорошо, благодарю.

Он положил трубку, закурил сигарету и покачал головой:

— Ночью хотели взорвать мост у Студеной. Застрелили часовых, но потом немцы их отогнали. — Он громко рассмеялся и закашлялся, приложив ко рту белый платок. — А этот осел старший лейтенант позавчера убеждал меня, что партизаны уже не проникнут сюда, капут им, дескать. — Захар встал со стула, подошел к окну и кивнул головой Мрвенте: — Да, вы можете идти и скажите им, что Приесол уже дома.

14

Солнце заглянуло через окошко в избушку старой Галамки, где остановились Светлов и Янко Приесол. Янко умывался холодной водой и поглядывал в сторону плиты, где на широкой доске Галамка гладила его зеленую рубашку.

— Поскорее, тетя, рубашку! — попросил он смущенно, докрасна растеревшись полотенцем.

— Сейчас, сейчас, — ответила старушка.

Светлов, уже почти закончивший бриться, улыбнулся ей доброй, широкой улыбкой:

— Смотри-ка, как ты наряжаешься! Ты что, идешь на смотрины?

Натягивая на голову рубашку, Янко пробормотал:

— Какие еще смотрины! Я иду проведать Милку, узнать, не стало ли ей лучше.

Янко не заметил, как Светлов покачал головой, но ему показалось, что тот читает его мысли. Как каждый, кто преисполнен мечтой, он считал, что любой об этой мечте знает. А этого Янко боялся больше всего.

Когда Милка позавчера прибежала в сторожку «На холме» и оттуда сразу же позвонила в Стратеную сказать, что хлеб, который везут в лес, отравлен, он поспешил к ней той же ночью. Светлову он тогда не признался, куда идет.

Так и теперь он хотел скрыть свои чувства и принялся напряженно думать, как перевести разговор на другую тему. Поэтому он вдруг сказал:

— Что же мы пошлем в землянки на дубравской стороне? Ребятам нечего есть.

— Не бойся, Янко, — ответил Светлов спокойным тоном. — Сегодня из Длгой привезут. А вчера женщины приходили с узлами.

— Да, Звара был в землянках и написал стихи об этих узелках. Хорошие, только, — сморщил он лоб, — хватит ли им этого?

Светлов улыбнулся:

— Смотри-ка, какие у тебя вдруг появились заботы! Прежде ты заботился только о гранатах.

Янко запротестовал:

— Так ведь они заслуживают заботы, товарищ майор.

Светлов хлопнул его ладонью по плечу и засмеялся звучным, громким смехом:

— К черту! Товарищ майор… Мы что, со вчерашнего дня с тобой знакомы? Я для тебя Алексей Иванович. Ну, повысили меня, и что из этого? — Встретив приветливый взгляд Янко, Светлов пожал плечами, и на губах его появилась улыбка. — Вообще-то это хорошо звучит: товарищ майор, — добавил он. — Товарищ майор! Нет, — покачал он головой, — не бойся, я не зазнаюсь. Но знаешь, я горжусь, горжусь тем, что мы здесь кое-чего стоим и об этом знают наши.

Светлов заколебался, рассказать ли Янко, что месяц назад, когда получил повышение партизанский командир Морской, он завидовал ему всей душой. Это была мужская, чистая зависть, но теперь ему стыдно за нее. Нет, зачем распространяться о мимолетной человеческой слабости, о том, что он давно уже преодолел! Он вытер после умывания лицо, надел ватник и сказал:

— Отец был бы рад, доживи он до этого. Он, бедняга, окончил только два класса начальной школы, и, если бы не революция, не быть мне директором школы, а сестре — врачом.

Старая Галамка налила Янко молока в расписанный цветочками кувшин, но ему было не до этого. Он надел папаху и выбежал из избушки. Перейдя улицу, исчез в деревянном доме напротив. На крыльце он столкнулся о Мишо Главачем. Схватив его за плечи, озабоченно посмотрел на него.

— Как обстоят дела с Милкой? Воспаление легких?

— Нет, не бойся, — улыбнулся Мишо, — только бронхит.

Что это Мишо на него так смотрит? Наверное, он задал глупый вопрос. Ну да ладно! Хорошо, что Мишо к ним вернулся, одного врача мало.

Янко тихо нажал на дверную ручку и вошел в небольшую комнатку с побеленной плитой, с тремя кроватями. Две из них были застелены армейскими одеялами, а в третьей лежала Милка. Янко показалось, что девушка спит. Он осторожно подошел к ней и остановился у изголовья.

Милка и в самом деле спала. Щеки ее были красными, как пионы, волосы причесаны, длинные, словно нежный пух, ресницы прикрывали закрытые глаза.

Янко долго смотрел на нее, как будто не желая верить, что это и в самом деле Милка, что их больше не разделяют горы.

«Теперь я ее уже не отпущу, — подумал он, — она должна быть со мной».

Милкино лицо излучало особое обаяние. Опустившись на колени у постели, Янко склонил к ней голову так, что почувствовал ее дыхание, и коснулся губами ее щеки. Он вздрогнул, заметив на Милкином лице легкую, притаившуюся в уголках губ улыбку и трепет ее век.

Милка открыла глаза, обняла его за шею и начала целовать в губы. Янко отвечал на ее поцелуи, потом сел на край кровати и погладил руку девушки.

— Милка, а ты заметила, что я потерял голову уже тогда, на танцевальном празднике?

Голос его был тихим, робким, только сердце билось сильно-сильно.

— Конечно! — засмеялась она и лукаво прищурил глаза. — Девушки сразу такое замечают. Но почему ты сторонился меня?

Он ждал этого вопроса и с виноватой улыбкой ножа: плечами:

— Мне казалось, что сейчас не время для этого. Но как ни старался, я все думал о тебе.

Милка протянула руку и погладила его по волосам.

— Ты очень сердишься на меня? — огорчилась она. — Не сердись, — продолжала она шепотом, — я не виновата.

Но скажи, — добавила она громче, и глаза ее заблестели, — ты хоть немного любишь меня?

Янко прижал к щеке ее горячую ладонь. В плите весело трещали ветки, и в комнатке, наполненной ароматом смолы, было уютно. Но мыслям Янко было тесно. Они вылетели, подобно орлу, и закружились над Каменной. Они поднялись над гребнями горных вершин, которые Янко исходил вдоль и поперек, и под их крыльями растаял снег. Лето, луг в Каменной, маргаритки. Рядом с ним сидит Милка. Сердце его пылает, но голова холодна как лед…

Он вырвался из сетей воспоминаний, как будто проснулся, и сказал:

— Тогда, в Каменной, ты начала говорить о… — смутился он, — о нас. Помнишь? А я тебе сказал, что сейчас не время для этого, Да, Милка, это отвлекает. — Он разозлился сам на себя, подумав о том, что сказал. Глубоко в душе он чувствовал, что не прав. Желая исправить то впечатление, которое вызвали его слова, он добавил: — Знаешь, Милка, теперь я горжусь тобой.

Милка, приподнявшись на локти, покачала головой.

— Нет, — сказала она, — если двое любят, то что в этом плохого? Возьми этот случай с хлебом… Не знаю, решилась ли бы я на такое, если бы тебя здесь не было! Немцы на каждом шагу… Нет, бояться я никогда не боялась, но все-таки… О тебе я думала и когда вам звонила…

Мимо окна кто-то прошел. Милка умолкла. Она подумала о матери, потерю которой еще как бы недостаточно осознала. Как интересно, что каждый раз, когда мама рассказывала ей о самых тяжелых периодах своей жизни, она всегда тепло вспоминала своего мужа.

— Знаешь, Янко, — призналась она, — я думаю, что настоящая любовь, как бы тебе сказать, делает человека сильнее. Все тебе кажется более красивым, легким, когда любишь кого-нибудь.

Он привлек ее к себе. Его щека пылала на ее щеке, а его губы касались виска Милки.

— Ты права, права. Ты самая разумная девушка в мире, — прошептал он. — Теперь я тебя ни на шаг он себя не отпущу. Не отпущу! — Он испугался, что Милка будет возражать, и поэтому быстро поцеловал ее в губы. — Ты уже достаточно там сделала, — убеждал он ее, повышая голос, как будто она утверждала, что хочет вернуться в Погорелую. — И здесь для тебя найдется занятие…

В это время раздался стук в дверь. Янко вскочил и неестественно громко сказал:

— Войдите!

Вошел Светлов, и Янко опустил глаза, как мальчик, пойманный в тот момент, когда сбивал с дерева груши. Он не знал, куда деть руки. Но Светлов погладил Милку по плечу и обернулся к Янко.

— Милку я прикомандировываю к штабу, — сказал он улыбаясь. — Нам нужна машинистка. Ну а кроме того, и тебе будет лучше, если она будет здесь, спокойней ты будешь.

— Алексей Иванович! — Янко взглянул на него с упреком, и Светлов громко засмеялся:

— Не притворяйся, апостол, я все знаю.

Он подошел к Милке и добавил:

— Мы ведь вчера поговорили, не правда ли?

Милка кивнула. Светлов, устремив взгляд на окно, сказал:

— Замечательный день! Никогда не думал, что мне так понравятся горы. Ведь я, — пожал он плечами, — сын равнины.

Вошел запыхавшийся Душан и доложил, что штаб уже собирается, но Светлов, погруженный в свои мысли, подозвал его к окну, кивнул головой на заснеженный склон и спросил:

— Ну что, поэт? Я как раз говорил здесь о том, что мне больше нравится равнина, чем горы. Горы давят человека к земле, порождают в нем какое-то чувство беспомощности, а на равнине душа свободна, там для нее простор, ширь…

Душан по-своему представил себе широкую русскую степь, необозримое море снега, метель, тройку… Ему показалось, что и Светлов вспоминает о своей великой родине, потому что взгляд его, устремленный вдаль, был мечтательным, словно он видел сейчас свою широкую степь.

15

Мариенка завязала рюкзак, набитый бельем и книгами, и присела на железную кровать. В маленькой мансарде, приютившейся под крытой дранкой крышей лесной сторожки «На холме», приятно пахло омелой, которой были набиты корзины, стоящие недалеко от низкой печки. Мариенка жила здесь вместе с Еленой вот уже десять дней, с той самой поры, как разбрелись жильцы «домика свободы». Если бы она знала, что Душан в Стратеной, она сразу же ушла бы с ними; она уже целую неделю собиралась отправиться туда, но жена лесника все время удерживала ее.

Из кармана лыжного костюма Мариенка вынула сложенный листок бумаги и бегло, уже в третий раз, пробежала взглядом строчки из письма Душана. Пожилой партизан принес ей письмо и ждал ответа, но Мариенка вместо ответа решила сама пойти в Стратеную.

«Мариенка, — писал ей Душан, — ты, наверное, удивляешься, что я тогда не зашел к тебе. Но пойми меня, я был огорчен, несчастен. Я думал, что ты знала, где я нахожусь, и тем не менее отдала предпочтение этим типам, которых я презираю. Извини, что я тебе так пишу, но я собственными ушами слышал разговор Яншака с этой блондинкой. Мне было обидно, что ты осталась в таком обществе, а не пришла ко мне. Только теперь, после разговора с Мишо Главачем (он у нас в штабе), во мне зажглась искорка надежды: может, Мариенка не знала, где я? Поверь, только эта мысль утешает меня. Я знаю, что ты в сторожке, и сразу же прибежал бы к тебе, но сейчас я должен уйти на несколько дней, жду лишь приказа…»

Когда Мариенка в первый раз прочитала эти строки, она рассердилась на Душана. Откуда же она могла знать, где он? Как он мог подумать, что ее что-то связывает с этими людьми, с которыми она уже давно порвала?! Он говорил, что любит ее, зачем же тогда эти подозрения? Но вспомнив, в каком он был упоении, когда поцеловал ее, Мариенка решила, что он действительно любит ее. Больше, чем она его.

«Боже мой, как неожиданно это пришло! — вздохнула она. — Душан был для меня товарищем, мы понимаем друг друга. Это так прекрасно, но все-таки… Во мне это еще не созрело, а он уже признался мне в любви».

Ее поразила эта мысль, и она начала убеждать себя в том, что любит его и сильнее любить уже не может. Ведь это за ним она пришла из Бистрицы. А как она волновалась за его жизнь, когда увидела его в Длгой! Может быть, это приходит с годами мудрая, зрелая любовь, и человек не может уже любить так слепо, как ранней весной молодости, когда он видит весь мир в розовом цвете.

«Говорят, что расстояние делает любовь более крепкой, — подумала она. — Это неправда. Когда он рядом, мне кажется, что я его люблю сильнее».

А что касается письма, то Душан, собственно, во многом прав. Все они, кроме Луча, и в самом деле неприятные типы. У Луча было хоть какое-то оправдание, он лечил ногу. Слава богу, что всему этому пришел конец.

Она осторожно сложила письмо, спрятала его в карман, и ей, как никогда раньше, захотелось поскорее поговорить с Душаном.

На лестнице раздался хохот. Это Елена с женой лесника. Затряслось чучело сойки на деревянной стене, дверь быстро распахнулась, и смех Елены заполнил всю мансарду. Она хлопнула дверью и бросилась на кровать.

— Подумать только, — закричала она, — я видела Эрвина! Он маршировал с партизанами! И с таким рюкзачищем на спине! — Она указательным пальцем вытерла слезы, выступившие на ее глазах. — Ну, в точности вьючный мул. Из него сделали великолепного партизана.

— Перестань, Елена! — рассердилась Мариенка и встала с кровати. — Я сыта этим по горло. — Она повернулась к Елене спиной, прижалась лбом к оконному стеклу, потом быстро повернулась и сказала: — Я решила пойти в Стратеную. К партизанам…

Елена еще раньше заметила рюкзак. Теперь она уставилась на Мариенку и прикрыла ладонью открытый рот.

— Я могу им готовить, — добавила Мариенка как бы про себя. — У меня там друг, — покраснела она, — он мне написал.

Еленка рассмеялась громким звучным смехом. Потом ее лицо вдруг стало серьезным, она посмотрела на Мариенку с сочувствием и сказала:

— Мариенка, уж не лихорадка ли у тебя, дорогая?

— Как видишь, нет, — отрезала Мариенка, стараясь говорить спокойно. — Здесь я валяться не буду. Если хочешь, — пожала она плечами, — то и ты можешь…

Лицо Елены вытянулось. Она широко открыла зеленоватые глаза, замерла как будто в ужасе, а потом взорвалась:

— Чтобы я пошла к партизанам? Ты с ума сошла, душа моя! — добавила она напыщенно и надула губы. — Еще и меня сделают вьючным мулом, как Эрвина. Не для этого, кажется, я пришла в лес. Нет, отсюда я и шага не сделаю, а если мне здесь надоест, пойду к дяде. Ничего мне не будет! В субботу жена лесника отправляется за покупками, я могу пойти вместе с ней в Погорелую.

— Не понимаю, как ты можешь быть такой? — вырвалось у Мариенки, но Елена лишь усмехнулась и с сочувствием взглянула на нее.

— Ну и ну! — певуче произнесла она, покачивая красивой головкой.

— Послушай, Елена, — обратилась к ней Мариенка, — у нас с тобой разные взгляды, мы никогда не поймем друг друга.

Она взяла рюкзак. Елена, подавая ей руку, не выдержала. Она лукаво прищурила глаза и дружеским тоном спросила:

— Ну а твой приятель, по крайней мере, красив?

— Наверняка красивее, чем все твои, — отрезала Мариенка и, сжав губы, выбежала из мансарды.

«Какая пустота!» — думала она, сбегая вниз по лестнице. Она простилась с женой лесника, которой с трудом удалось заставить Мариенку взять с собой овечий полушубок, и сбежала вниз со склона по узенькой, вытоптанной дорожке.

К счастью, перед сторожкой она увидела сани, в которых ехали три партизана. Пегая лошадка остановилась и пронзительно заржала, из ее трепещущих ноздрей вылетали облака пара.

Впереди в ватнике сидел Светлов. На голове его была серая папаха с красной звездой. Он взял из рук Грнчиара вожжи и оглянулся назад, где сидел капитан Хорват. Рядом с ним было свободное место, и Хорват кивнул Мариенке, чтобы садилась рядом.

— Мне надо в Стратеную, — сказала она и прыгнула в еани.

Светлов дернул вожжи, и сани заскользили по заснеженной дороге, оставляя за собой две блестящие полосы укатанного снега. Солнце стояло высоко, и вся долина светилась белым пламенем, сверкала всеми цветами радуги. Светлов обернулся к Мариенке и принялся расспрашивать ее, кто она и зачем ей надо в Стратеную. Когда она сказала, что жила в Погорелой, Светлов спросил ее, знает ли она Янко Приесола.

— Да, — покраснела она, — мы были знакомы еще детьми…

Потом она вкратце рассказала, что делала в Бистрице. Ее рассказ привел Светлова в восторг:

— Это замечательно, что вы декламируете. В Железновцах нам надо наладить культурную работу. Мы и учителя ищем. В Стратеной есть дети, нужно о них позаботиться, — добавил он в смущении с сильным русским акцентом.

Мариенка удивилась: им нужен учитель? Кто бы мог сейчас об этом думать!

— Нет, — прервал ход ее мыслей Светлов. — Мы лучше оставим вас в Железновцах. В Стратеной справимся сами, там у нас поэт Звара.

— Как раз его я и ищу! — воскликнула Мариенка, готовая от радости обнять этого замечательного партизана, который заботится о детях.

Светлов лукаво усмехнулся и заметил:

— Звара ушел на операцию, вернется дня через три. — Он натянул вожжи, сдерживая перешедшую в галоп лошадь, и добавил: — Ему предстоит трудное дело.

Мариенка приуныла. Хорват покосился на нее и, увидев выражение ее лица, улыбнулся:

— Не бойтесь, барышня, он молодец, наверняка вернется.

Печаль охватила ее: а вдруг она его не увидит? Но из этих дум ее вывел голос Светлова. Светлов по-русски попросил Хорвата, чтобы тот пока устроил девушку в Железновцах, о ее работе они поговорят позже.

Мариенка впервые после долгого перерыва услышала русскую речь. Она напрягала слух, прислушиваясь. Неожиданно она вспомнила партизанку Наташу, которой дала букет роз.

«Что она теперь делает? — подумала Мариенка. — Кто знает, не погибла ли она под Бистрицей, ведь последние бои были особенно жестокими».

Сани пролетали мимо источников минеральной воды, и взгляду Мариенки предстали небольшие деревянные виллы Железновцев, в которых богачи когда-то проводили летние дни. И она жила здесь под самой горой, в вилле «Голубая горечавка».

Уже тогда она видела бьющее в глаза несоответствие между возвышенной, радостной природой и скучающими лицами курортников, которые прохаживались, заложив руки за спину, по обсаженным елочками узким улочкам и коротали долгие часы за обедом и ужином разговорами о деньгах, о протекциях в учреждениях и школах, о выгодных покупках земельных участков, о непокорных рабочих. Она не могла понять и своего дедушку Линцени, которого вовсе не приводили в восторг прогулки в сказочном лесу, устланном мягким мхом, и который всякий раз начинал свое: «Знаешь, Мариенка, если сложить весь лес, которым владеем я, твой папаша и вся наша семья, то окажется, что каждый четвертый ствол принадлежит нам. Ты понимаешь, что это значит?»

Так выглядели когда-то Железновцы, а теперь здесь другие люди, совершенно другие. У каждого винтовка за спиной, фуражка или папаха на голове. Серьезные обветренные лица, блеск смелых глаз.

«Это люди будущего», — подумала Мариенка, когда сани остановились перед двухэтажной виллой.

16

Душан ночевал у старого шахтера Рибара в Лехоте. Ему нечем было дышать в комнатушке, где спали четверо взрослых и трое детей.

Через два окошка, смотревших на освободившийся ото льда ручей за улицей, проникали утренние лучи. Солнце начало припекать уже с утра, и с тоненьких, как бы обсосанных, сосулек, свешивавшихся с соломенной крыши, капала вода.

Лапша с грибами пришлась Душану по вкусу, не отказался он также и от козьего молока, к которому когда-то испытывал отвращение.

— Когда же наконец пройдет этот патруль, товарищ Рибар? — спросил он старого шахтера с морщинистым лицом и белыми как лен волосами.

— Да вот как раз теперь должен бы, — ответил Рибар и протянул кусок хлеба, посыпанного сахарным песком, своему годовалому внуку, который уставился на Душана, свесив худую ручонку из подвешенной к потолку холщовой колыбели.

Душан обошел ткацкий станок и остановился перед окошком. В Лехоту он попал почти вечером, его привезли из Длгой. Между обеими деревнями проходила граница: в нижнем конце Длгой был партизанский пост, в верхнем конце ее стояли гитлеровцы. Только на ночь немецкая стража спускалась ниже костела, где, собственно, начиналась Лехота и «соломенный порядок», как называли верхний конец с его разбросанными деревянными избами, крытыми соломой. Посылая Душана в Ружомберок, в штабе сказали, что из Длгой лучше всего перейти на верхний конец Лехоты, на немецкую территорию, под вечер, где нужно будет подождать до утра, когда немецкий патруль снова пройдет к околице деревни. После этого немцы уже не проверяют в Лехоте документы, только часовые останавливают прохожих.

Он достал из кармана паспорт, который ему дал Светлов, и улыбнулся: его зовут Даниель Вуммер, он управляющий лесопромышленной фермы, в настоящее время место его жительства — Лехота, место рождения — Спит в Подолинце. В случае чего, он, значит, спишский немец. Слава богу, что он довольно хорошо знает немецкий язык.

В темную комнату вошел хромой зять Рибара, и с ним ворвалась струя свежего воздуха.

— Они уже идут, — произнес он, — а наш сосед, торговец, как раз собирается на телеге в город, я думаю, вам надо как можно скорее…

Он не закончил фразы, как мимо окна прошли восемь солдат в немецких мундирах. Душан почувствовал биение своего сердца где-то в горле. Лица немецких солдат, от которых ему удалось уйти из школы в Длгой, преследовали его и во сне.

Он распрощался с хозяевами и вышел на крыльцо. Под ботинками солдат чавкал мокрый снег. А если они заметят, что он нездешний? Глупости, кто станет его разглядывать?

Пробираясь к телеге соседа Рибара, он нарочно принялся громко здороваться со встречными, как будто знал здесь каждого. За сто крон торговец согласился его отвезти.

В нижнем конце Лехоты на улице околачивались немецкие солдаты. Теперь Душан смотрел на них смело, ибо понял, что, когда выставлен пост под горой, здесь его никто не остановит.

На ясене перед сельской управой была прибита красная бумага с серпом и молотом. Немецкий офицер в ярости топал ногами и кричал:

— Schnell! Schnell! Schweinereil [44]

Пожилой немецкий солдат прикрепил к ногам «кошки» и, открыв рот, смотрел на листовку.

Душан затаил дыхание. Ему казалось, что достаточно на него взглянуть, как первый же гитлеровец увидит в нем то же самое, что и в серпе с молотом: вот он, коммунист, партизан!

Отлегло на душе, когда за их спиной остались последние избы и тощая лошадка, высоко вскидывая ноги, побежала по грязной дороге.

«Только два километра нас разделяют, — подумал он о Длгой, — а здесь совсем другой мир. Люди запуганы, несчастны».

Жалко, что он не успел зайти за Мариенкой… Каким он был смешным, когда так артачился! А потом это письмо… Напишет ли она ему ответ? А может, придет в Стратеную, когда Душан вернется? Есть у нее право сердиться на него? Есть. Если бы она подозревала его так, как он ее, он наверняка бы обиделся. Он ее любит, верит ей, а тут вдруг вообразил, что она знала, где он, и не пришла к нему. Если и Мариенка сильно любит его, она должна была обидеться, иначе…

Когда они приближались к городу, Душан постарался отвлечься от этих мыслей, но сразу же на него напала тоска. А вдруг его схватят? И он уже никогда больше не увидит Мариенку?

«Глупости!» — махнул он рукой, как будто разговаривал с кем-то. Он должен успешно провести операцию, ведь Светлов ему ясно сказал: скоро будет получен боевой приказ, на Микулаш наступают красноармейцы и от него, Душана, многое зависит.

От старой бумажной фабрики Душан пошел пешком. Улицы кишели немецкими и венгерскими солдатами. Перед «Культурой» немецкий патруль проверял документы у четверых мужчин. Чтобы не оказаться в их положении, Душан перешел на другую сторону улицы и принялся рассматривать витрину. Из кармана кожаного пальто он осторожно достал спички: на коробке был написан адрес, по которому ему предстояло явиться.

Он не успел прочитать его, как услышал тяжелые шаги. Ему показалось, что кто-то приближается к нему. Скосив глаза, Душан увидел начищенные до блеска сапоги, бриджи и, почувствовав чей-то пристальный взгляд, резко повернул голову.

— А, пан Звара! — зазвенел в его ушах знакомый голос. — Ты, кажется, не хочешь меня и узнавать?

Одетый в гардистскую форму, позади него стоял его бывший одноклассник Рента. Душан вздрогнул. Откуда он здесь взялся? Последний раз он видел Ренту в университете. Потом говорили, что его арестовали партизаны в Погорелой, а затем отпустили. Надо же было, черт возьми, появиться этому подлому фашисту именно здесь! Тогда он, говорят, божился, что не будет заниматься политикой, а теперь вон даже в мундир вырядился, гад вшивый.

Душан повернулся, что-то пробормотал и хотел было побыстрее уйти, но Рента схватил его за рукав и процедил сквозь зубы:

— Не делай глупостей, я позову немцев. Пойдем-ка по-хорошему, так будет для тебя лучше. Ведь, если я не ошибаюсь, пан партизан, на твой арест выдан ордер?

Кровь запульсировала у Душана в висках. Ну и влип же он! Бежать? Нет, это бесполезно: всюду полно немцев. Он напряженно думал. Взяв себя в руки, окинул Ренту презрительным взглядом, сморщил лоб и сказал:

— Да, ордер на мой арест выдали, но ты — предатель.

— Чепуха! — ухмыльнулся Рента и посмотрел на Душана. — Поговорим в гестапо.

Может быть, запугать Ренту, пригрозить, что он его застрелит? Глупость, не настолько тот наивен или труслив. Вдруг в голове Душана как молния сверкнула спасительная мысль.

— Хорошо, пойдем в гестапо, — сказал он твердым голосом и кивнул головой. — Ну пойдем! Меня расстреляют, но и тебе казни не миновать.

— Пугай кого хочешь, все равно вас никто не боится, — ответил Рента, скривив губы. — Ты в моих руках, братец.

— Ну-ну! — усмехнулся Душан. — Так вот, Рента. Ты отведешь меня в гестапо, и первое, что я там скажу, это то, что ты вместе с партизанами ходил воровать у немцев бензин. И свидетелей я назову, найдутся они в Погорелой, будь спокоен.

Рента застыл как вкопанный. По выражению его лица Душан понял, что эти слова оказали нужное воздействие.

В самом деле, воспоминания Ренты о тех двух неделях, когда он сидел под арестом в Погорелой, не были приятными. Партизаны брали его с собой в грузовик, когда ездили в Микулаш (тогда Погорелая была как бы ничьей, в действительности же — партизанской), а он предъявлял немцам свое гардистское удостоверение и объяснял, что этот бензин (на самом деле украденный с немецких складов) куплен для погорельского компосесората..

Рента широко расставил ноги, покраснел как рак, покосился на Душана и со злостью прошипел:

— Скотина!

Душан заметил, что Рента колеблется и ругается только для того, чтобы придать себе храбрости.

— Послушай, Рента, — сказал он угрожающе, — я ведь не сдержусь и врежу тебе.

Они молча шли рядом. Какой-то венгерский унтер-офицер отдал Ренте честь. Тот не ответил на его приветствие, лишь бросил на Душана недоверчивый взгляд и сказал:

— Ты меня плохо знаешь, Звара, ведь за народ я отдам и жизнь. Пусть меня посадят, раз ты такая баба-сплетница, но и тебе пули не миновать. Ты и я — мы два разных мира, — ударился он в риторику, — нам обоим места на словацкой земле нет. Ты пошел против народа.

— Не стоит говорить на эту тему, — прервал Ренту Душан. Сейчас перед ним был артист, провинциальный артист, причем весьма слабый, — Ты прав в том, — продолжал Душан, — что нам обоим места здесь нет. Другой вопрос, кто противопоставил себя народу. Ну, — пожал он плечами, — чего вы, собственно, хотели?

— Счастья словацкому народу, — загорячился Рента, но Душан махнул рукой:

— Не смеши! Вы одурачили народ, хотели эксплуатировать его сами, без чешских господ. Но нет. Колесо истории не остановишь, кому бы ты меня ни передал… Я погибну, но другие будут жить.

Рента как-то жалко высморкался и сказал с усмешкой:

— Ты думаешь, что я буду ждать твоих русских братьев?

— Тебе их и не дождаться, если ты пойдешь сейчас в гестапо.

— Ну, черт с ним, с гестапо! — начал Рента доверительным тоном. — Вот увидишь, разочаруешься ты и будешь жалеть, что не пошел с нами. Мы еще встретимся! — повысил он голос. — Так легко мы вам не сдадимся, и тогда твои слова о каком-то там бензине не будут ничего стоить. Понимаешь?

Он замолчал, так как мимо них прошел немецкий офицер. Душан же поддразнил его:

— Ну так как насчет гестапо? Пойдем?

— Не болтай, — надул губы Рента, — лучше проваливай отсюда, пока я не передумал.

Душан повернулся, прибавил шагу и быстро скрылся за углом. Камень свалился у него с сердца. Плохое начало, но, может быть, конец будет хорошим? В городе ему нельзя показываться, а то этот гад может все-таки выдать его.

Он остановился перед аптекой, еще раз достал спичечный коробок и проверил номер дома, где его должен ждать член Центрального Комитета.

17

Как же может не найтись чего-то для внука пана председателя компосесората!

Лесник Гусарчик в Железновцах доставлял Эрвину из своих тайных запасов все, чего бы тот ни пожелал. Эрвия относился к этому гостеприимству как к само собой разумеющемуся, хотя и был вместе с Пуциком прикреплен к кухне третьей и четвертой партизанских групп в Железновцах. Во время боевых операций они себя ничем не проявили, поэтому получили новую работу: колоть дрова и охотиться на дичь.

Сегодня было исключительно торжественное событие. Елена перебралась из сторожки «На холме» к Гусарчику и шепнула Пуцику, что у нее день рождения. Леснику пришлось приготовить обильный ужин, о чем узнал и Мишо Главач, пришедший сюда в связи с этим из Стратеной. Он решил, что неплохо будет поразвлечься в обществе обитателей «домика свободы», оказаться среди знакомых лиц.

Когда Мишо вошел в уютную мансарду, увешанную оленьими рогами, чучелами глухарей, дешевыми картинами, изображавшими охоту, и фотографиями, среди которых бросался в глаза портрет председателя компосесората Линцени, настроение всей компании было уже приподнятым. Мишо был встречен аплодисментами. Он по очереди протянул руку Лучу, Пудляку, Еленке, капитану Хорвату, Эрвину и, наконец, Пуцику. На столе он увидел колбасу из мяса дикого кабана, сало, зельц. До торта с двадцатью свечками еще не добрались. В рюмках блестела золотистая медовуха, казавшаяся поначалу сладкой и невинной, но в действительности крепкая, как спирт.

Эрвин, угрюмый, сидел на круглом стуле, у которого вместо ножек было три оленьих рога. Он злился на Мариенку за то, что та отказалась прийти. Пуцик молчал, растянувшись на диване, покрытом медвежьей шкурой, взгляд его был устремлен на обнаженные плечи Еленки. Пудляк хвастался перед Хорватом тем, что был в главном партизанском штабе и с ним разговаривал какой-то большой партизанский начальник. Луч без конца напевал затасканный французский шлягер и отбивал мелодию пальцами по столу. Пудляк набрал в рот медовухи, встал одной ногой на стол, замахал руками и загудел, как пчела, обрызгав присутствующих липким напитком.

Елена, которой Пуцик порядочно надоел, обрушилась на него:

— Ты трутень, а не пчела. — Она рассмеялась, а потом добавила, понизив голос: — Да и то слабый!

Луч, который, выпив, становился невыносимым, перестал барабанить, ощерил белые зубы и закричал:

— Да здравствует наша матка, да здравствуют крепкие трутни!

В горле его булькала медовуха, красноватое лицо закрывали темные волосы.

Мишо украдкой взглянул на Елену. Она тряслась от смеха и весело хлопала в ладоши. Он удивился: как она могла ему нравиться? Почему тогда, в долине, он ревновал ее к Пуцику?

Эрвин сморщился, будто пил уксус, а не мед. Ему очень хотелось поораторствовать, использовать случай, чтобы убедить себя и других в том, что он необыкновенный партизан.

Он оперся руками об угол стола, икнул, подержался за нос, а когда икота прекратилась, опрокинул еще рюмку и начал:

— Я рад, очень рад, что мы собрались. На остальных мне чихать! — рубил он рукой дымный воздух. — Нет, я не могу найти себе места в мире. Я надеюсь, каждый поймет мою поэзию. Я воспеваю инстинкты, но никому нет до этого дела сейчас… Смешно то, что я все время вожусь с людьми, спотыкаюсь о них, а хотел бы жить один, без людей… Черт побери, — закашлялся он, — чушь я порю, ведь инстинкты имеют люди, а не дикие свиньи… Ну нет, моя поэзия спустилась вглубь, в подсознание, но я хочу подняться вверх, над людьми. Понимаете?

Кто-то рассмеялся. Пуцик закричал, чтобы он не болтал чушь, но Луч, взобравшись на стул, начал защищать Эрвина:

— Оставьте его, он говорит умные вещи.

Эрвин продолжал:

— Я буду писать только о звездах, и баста, как говорит мой отец… Нет, я не буду хныкать, что звезды гаснут, что падают августовской ночью… Я не буду сравнивать с ними глаза, чихать мне на такие вещи! Я буду писать, — повысил он голос, — астрологические, нет, — поправился он, и лицо его приняло страдальческое выражение, — астрономические стихи. В цифрах. Зачем слова! Музыка, цифры…

Луч сверкнул глазами и восторженно зааплодировал:

— Браво, браво! Это будет революция. Так еще никто не писал, ор-ригинально! Но я не буду тебе подражать, — обратился он к Эрвину, оттопырив губы. — Я навсегда останусь на земле, но хочу специализироваться в поэзии. Я буду петь только об алкогольных напитках. О крепких, божественных алкогольных напитках!

Капитан Хорват долго молчал. Поэзия его не интересовала. Он думал только об одном: почему он до сих пор не получил повышения? Правда, он уже представлен к чину майора, но разве для того он поставил свою жизнь на карту, чтобы, оказавшись на фронте, быть не имеющим никакого значения офицером? Если бы его сделали хотя бы подполковником! У его отца был большой магазин в Жилине. Немцы его ограбили вчистую. Вся семья из-за него страдает, а они представляют его только к званию майора. Где же, спрашивается, справедливость, пусть и его наградят!

— Пан Захар говорил здесь, — набрался смелости Хорват, — что он не может найти места в мире. А что могу сказать я? Я проливаю кровь за родину, а кто мне приказывает? Ведь я ненавижу немцев, ненавижу их с детства. Они мне больше стоят поперек горла, чем какому-то там Приесолу. Ну что ему немцы сделали? У него и так ничего нет, а моего отца они пустили по миру. Я офицер, а выполняю работу писаря.

«Ну и противный же он, — подумал Мишо. — В конце концов признался в том, что привело его в горы. И таким людям народ доверяет!»

Нетвердыми шагами направился он к двери, а перед его глазами возникло лицо партизана Грнчиара. Мишо как-то вправил ему вывихнутую ногу, и как же благодарен был ему Грнчиар! Как это он ему тогда сказал? Никак не вспомнить. Да, он хотел, чтобы его нога побыстрее зажила, теперь он уже знает, за что надо сражаться, жалко, говорит, времени столько зря пропало.

Да, Грнчиар знает, а он, Мишо… С каким энтузиазмом шел он в Бистрицу, а вот потом заколебался. Жабка улетел, студенты разошлись кто куда, и он думал, что все уже потеряно. Необходимо было, чтобы кто-то поддержал его, а эти… Думать о них не хочется.

Вверх по лестнице бежал лесник Гусарчик, кричал во все горло:

— Звара ведет венгров из Лехоты. Они ушли от немцев, их человек триста…

В мансарде раздался смех. Мишо услышал еще, как Эрвин закричал:

— Звара! Звара! Хорти на белом коне…

Но мысли Мишо были уже о Душане. Его охватило чувство зависти. Он закусил верхнюю губу и громко вздохнул.

Холодная луна висела над горами. Вершины гор еще белели, словно солдаты в маскировочных халатах, но на узких дорожках в Железновцах грязь уже сменила снег.

Из толпы венгерских солдат вышел вперед Душан, и почти в тот же самый миг из виллы «Даринка» выбежала стройная девушка и бросилась к нему. Ветер слегка растрепал ее длинные темные волосы.

— Душан! — переводя дыхание, закричала она. — Мне сказали, что ты идешь! Слава богу! У меня есть для тебя новость. Через несколько дней мы должны перейти через линию фронта. Ты должен будешь пойти в Кошице, и я с тобой…

Она говорила быстро, отрывисто.

У Душана заблестели глаза, лицо озарилось радостью. Он крепко обнял Мариенку.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

1

Мариенка осторожно обходила лужи на дороге, выбирая места, где еще держался последний снег. Она подходила к Стратеной.

Как странно, что она покидает эти горы, которые полюбила! Здесь она сблизилась со многими людьми. Взволнованно читала она им стихи Янко Краля. Партизаны в Железновцах слушали ее раскрыв рот. Она нравилась им. Они радовались, видя ее, и она была им благодарна.

Неужели она найдет близких людей в Кошице? Работа на радио будет, конечно, интересной. Только ей нужны такие люди, которые верят в свое дело, Избави бог, чтобы она попала в новый «домик свободы»! Ужасно жить среди таких шутов. Ну, там ей не будет так уж тяжело, она будет видеть Душана. Ведь это замечательно, когда рядом с тобой человек, который тебя понимает и поддерживает.

Она остановилась на повороте дороги перед белой церковкой. Воздух был необычайно чистым, и окрестные горы как бы приблизились к Стратеной. За Солисками с белым гребнем, вонзившимся в синее небо, стоял Хабенец, как великан, который широко расставил ноги. Стоял неподвижно, словно солдат на посту, с белым шлемом на голове, стянутый в талии черным поясом из горных сосен.

Как раскаты грома, донеслась из-за гор орудийная канонада.

Смеялось мартовское солнце, смеялся и черноглазый Акакий. Развалившись на бревнах у первой избы, он грелся на солнышке, а увидев Мариенку, поднял голову и скользнул по ней взглядом:

— Здорово бьют наши!

Мариенка растерянно улыбнулась, поправила рюкзак и поспешила в поселок.

«Ведь здесь Янко», — мелькнула у нее мысль, а в сердце возникла тайная надежда: может, она его увидит.

«Конечно же я его увижу», — говорила она самой себе. Как хорошо было бы, если бы смогла наконец все объяснить. Рассказать обо всем, что с ней сделал отец. Но как? Для этого не будет времени, ведь партизаны уже собираются у околицы Стратеной. Наверняка они вскоре отправятся в путь. Но когда-нибудь она все ему расскажет, чтобы он не думал о ней плохо. Жаль, если хорошие воспоминания детства окажутся омраченными. Каким холодным, язвительным было его отношение к ней, когда они встретились на танцевальном празднике!

«Почему для меня имеет такое значение то, что Янко обо мне думает? — удивилась она и сосредоточила все свои мысли на Душане. — Когда же он наконец придет?»

Она долго смотрела на оконные стекла дома напротив, где в маленькой комнате заседал штаб. Когда выйдет Душан? А Янко?

Два часа. Душан должен был уже ее ждать. Возле деревянного забора стояла сгорбившаяся верба. Мариенка повесила тяжелый рюкзак на толстую ветку, а когда ее взгляд упал на растрескавшуюся кору, она вздрогнула: точно такая же верба растет за их домом. До сих пор на ней сохранились две вырезанные буквы: «М» и «Я».

Как же далеко то время, когда она гуляла с Янко! Как будто этого никогда и не было. Сколько она проплакала под той вербой! Странно обходится судьба с людьми. У него теперь есть Милка, а у нее… Но ведь и она не одинока.

— Мариенка, ты уже готова?

Она вздрогнула, услышав эти слова, а когда оглянулась и увидела Милку, кровь запульсировала у нее в висках.

— Ждешь Душана? — спросила ее Милка. Мариенке пришлось приложить усилие, чтобы спокойно ответить ей. Она протянула Милке руку и долго смотрела на нее. Милка похорошела, взгляд ее повеселел. Наверное, счастлива, влюблена по уши.

Мариенка почувствовала в ней какую-то особую нежность, такую же, как к письмам Янко. Ведь в этой девушке она видела часть Янко. Но в то же время в сердце Мариенки пробралась тучка зависти. Почему судьба благоприятствовала именно этой девушке? Почему на долю Милки выпало завершить сказку ее детства, героем которой был Янко?.. Почему?

Окошко в штабе отворилось. Мариенка увидела в облаке дыма лицо Светлова. Что они там делают столько времени, ведь уже четверть третьего?

В заполненной дымом комнатушке штаба Янко стоял перед коммунистами партизанского отряда «За освобождение». Все молчали. Тишину нарушил лишь кашель Ондро Сохора, примостившегося на лавочке у печки рядом с Газухой, Беньо и Пудляком, представителями народного управления. Сохор болел весь последний месяц, и врач из штаба сказал: тяжелая форма туберкулеза, долго ему не выдержать. И все же он встал с постели и пришел на собрание, а когда его начали ругать за это, улыбнулся к сказал:

— Вы уж не сердитесь. Я хочу быть с вами, чтобы увидеть Красную Армию. А потом…

Он только махнул рукой, но когда Светлов сказал «хорошо», глаза его загорелись.

Янко посмотрел на Сохора, оперся руками о стол, перехватил взгляд Светлова. Он прочитал в нем усталость, преодолеваемую железной волей.

— Товарищи, — начал Янко, — наш командир только что изложил план предстоящей операции и ознакомил нас с положением на фронтах. Мы должны были направить подкрепление в Длгую, поскольку располагаем сведениями, что немцы, выступив из Ружомберока, хотят занять Ревуцую, чтобы прикрывать отступление из Бистрицы. Согласно плану, мы должны нанести удар по фашистам в Погорелой, чтобы они не смогли оказать сопротивление Красной Армии, которая гонит их из нашего края.

Он слегка покраснел, подумав, что говорит слишком сухо, а ведь он хотел сказать им нечто такое, что дошло бы до души каждого. Прищурив глаза, он долго искал подходящее сравнение, а потом с веселым выражением на лице продолжал:

— Товарищи, всем нам хорошо известна верба. Это дерево, которое не так-то легко истребить. Спилишь его, а от пня вырастут ветви. Если уничтожишь корень, достаточно сунуть в землю прутик, и он привьется. Я говорю вам это потому, что здесь есть сходство с упорством нашего отряда. Наш отряд вырос, я бы сказал, из ничего, из нескольких человек. Немцы хотели обрубить наши ветки, искоренить нас, а мы все разрастались и разрастались. — Он развел руками и задорно добавил: — А почему, товарищи? Только потому, что мы росли на нашей почве. Только потому, что нам помогали советские партизаны и наша партия. Только потому можем мы не сегодня-завтра хлынуть как лавина с гор.

— Правильно, правильно, — сказал Светлов. — Когда-то я думал, что все зависит от командира. Это была ошибка. Чем был бы командир без отряда? — Он обошел вокруг стола и сел рядом с Газухой. — Волей всего отряда мы удержались и теперь способны нанести удар. — Он посмотрел в сторону дверей, где на стуле примостился Душан. — Ну вот и все, — закончил он и повернулся к Янко: — Сбор командиров и комиссаров объяви на вечер. А вы, Душан Петрович, уходите?

Душан помрачнел:

— Да, товарищ майор, мы должны уже отправиться в путь. А мне так хотелось быть с вами…

Светлов пожал плечами.

— Вам придется пойти в Кошице, — сказал он, — ничего не поделаешь! В редакции вас ждут, там вы нужнее. Впрочем, ваши сообщения из Ружомберока, — он положил руку ему на плечо, — очень нам помогут. Ну, счастливо, Душан Петрович, и не забывайте нас, не забывайте. Да, я хотел вам еще сказать, чтобы вы оставались таким, какой вы есть… Надеюсь, мы еще увидимся.

При последних словах. Светлов обнял его и расцеловал в обе щеки.

Растроганный Душан вышел на крыльцо. Янко обнял его. Мариенка и Милка стояли у заборчика и о чем-то шептались.

Увидев Янко, Мариенка покраснела. Она почувствовала, как кровь прихлынула к ее лицу.

— Наконец-то я тебя вижу! — первым начал разговор Янко. — Нам надо бы поздороваться, а приходится прощаться.

— До свидания, — сказала Мариенка и протянула ему руку. Ей показалось, что она расстается с Янко навсегда.

— Мы вас проводим! — Янко обернулся к Милке: — Правда, Милка?

Он посмотрел на заснеженный склон повыше Стратеной, где уже собирались партизаны.

— Они ждут нас, — сказал Душан и взял рюкзак. — Дай-ка я помогу тебе, — обратился он к Мариенке, но девушка будто не слышала его слов.

Перед нею стоит Янко и улыбается. Тот же проницательный взгляд, резко очерченные губы, слегка прищуренный левый глаз и его рука, тепло которой она еще чувствует в ладони… Как мало он изменился, разве только возмужал.

Слезы выступили у нее на глазах, и в них расплылось лицо Янко. Она посмотрела на Милку и, сама не ожидая того, проговорила:

— Желаю вам счастья, и пусть все у вас сбудется.

Нет, не следовало ей быть такой неискренней, ведь в ее душе звучала струна давних дней. На миг она встретилась взглядом с Янко. Уголки ее рта дрогнули, на узких, стиснутых губах не появилось и подобия улыбки. «Боже мой, ведь я теряю голову! — подумала она с ужасом. — Какая я несчастная! Ведь я его люблю!.. Все еще… люблю Янко, Янко!..»

Бывают минуты, которые кажутся вечностью.

Когда они вчетвером шли по Стратеной, Мариенка молчала, погруженная в чувства и мысли, бушевавшие в ней и остановившие для нее время. Что-то в ней надломилось, и, бросив несмелый взгляд на Душана, который шел рядом с ней, она с ужасом подумала: «Нет, это не любовь. Он очень хороший, но нет, нет… Я, наверное, всю жизнь буду любить только Янко… Ему я принадлежу вся, вся!»

Мысли ее обрывались, как нити, которые старая Валкова пряла, неловко накручивая на веретено. Наконец всю ее охватило одно чувство: жалость к Душану и к себе.

Они дошли до конца поселка, где уже находилась группа партизан, среди которых был весело смеющийся Луч. Длинной колонной партизаны отправились в путь. Милка и Янко махали им вслед.

— До свидания! — закричала Милка, а потом повернулась к Янко.

Партизаны были уже далеко, за последней избой, откуда узкая дорожка сворачивала к руднику. Сердце Янко наполнилось счастьем. Его пальцы, привыкшие к холоду спускового крючка автомата, нежно гладили волосы Милки. Потом он привлек ее к себе и горячо поцеловал в губы.

Издалека, почти от самой вершины, донесся голос Душана:

— До свидания!

Янко держал Милку за руку и не мог наглядеться на девушку. Время от времени его взгляд устремлялся на стволы сосен в расположенном напротив лесочке. Он как будто боялся, что там притаился кто-то, замысливший недоброе против его Милки.

Нет, ни за что в мире не позволит он отнять ее, ни за что! Долго зрело в его душе счастье. Оно было таким же ясным, солнечным, как этот мартовский день в горах, чистым, как белый снег на горных лугах. Но в то же время оно казалось ему хрупким, как весенний ледок в лужицах. Даже еще более воздушным, сотканным из радуги.

Он посмотрел на небо и подумал с сожалением: почему нет звезд, почему сейчас день? Ночью, когда луна плавает над горами и сверкают звезды и миллионы и миллионы удаленных миров, чувства обостряются.

— Ты помнишь, — проговорил он по-детски радостно, — когда мы были маленькими, у нас была своя звездочка…

Милка слегка оторопела:

— Как же я могу не помнить! А знаешь что, Янко? В августе я как-то смотрела на нее и увидела, что от нее как будто отлетел кусочек. Я испугалась, не раскололась ли она.

— Ах ты моя глупенькая! — улыбнулся Янко и прижал ее к себе. — Не бойся.

Вечером, когда Янко склонился над картой рядом с Хорватом, Светлов улыбнулся и шепнул ему на ухо:

— Ну что, Янко? Я вижу, ты пламенеешь. Кругом снег, а ты пламенеешь. Ничего не поделаешь, — пожал он плечами. И добавил как будто про себя: — Любовь, любовь!

Он невольно вспомнил о своей жене и загрустил. Насколько легче было бы ему, если бы она была рядом. Но война кончится, и если он останется в живых, то снова обнимет свою Шурочку. А потом будет мир, он снова станет учить детей, вечером снова прибежит к нему Шурочка и с радостью в глазах сообщит: «Алеша, ты только представь, Андрей Владимирович вернул жизнь пациенту… Уже третьему за этот месяц…» А может быть, Шурочка шепнет ему как-нибудь утром: «Знаешь, Алеша, милый, мне кажется, что у нас будет ребенок…»

До сих пор на это не было времени. На следующий день после свадьбы они отправились в Ясную Поляну. Они шли, взявшись за руки, по березовой роще и думали о Толстом. Алексею показалось, что на лавочке под высокой сосной сидит Анна Каренина, а перед нею стоит на коленях Вронский. У речки, где купался Лев Николаевич, они встретили колхозных девчат. Светлов шепнул Шурочке: «Посмотри, какая красавица! Это ничего, что нет у нее дорогих нарядов. Если бы ее увидел Толстой, то, может быть, его Анна была бы еще более прекрасной. Вот увидишь, Шурочка, придет время, и наши текстильщики оденут девчат в шелк».

Шурочка стала вдруг грустной и сказала: «Только бы нас оставили в покое, чтобы мы могли работать… Недавно я прочитала, наверное уже в десятый раз, «Войну и мир». Алеша, милый, я боюсь, чтобы снова не было войны…»

Светлов хорошо помнит, что едва она произнесла эти слова, как коренастый красноармеец закричал: «Товарищи, товарищи, война!»

Шурочка вскрикнула, а Светлов сжал кулаки. Исчез чудесный июньский день, исчезла река, Ясная Поляна… Поседевшие жены пограничников на тульском аэродроме, поезда, длиннющие поезда, сирены. Красная площадь, речь товарища Сталина, тяжелые бои на подступах к Москве… Все это вспомнилось ему сейчас.

Он отбросил горькие воспоминания. Для этого ему не пришлось прилагать особых усилий: сердце его было заполнено радостью. Большой и светлой, как солнце. Хотя до Берлина было еще далеко, ему казалось, что он уже на расстоянии выстрела, рукой подать. Вот только надо хорошо подготовить эту операцию, а потом в рядах Красной Армии он будет наступать на запад, на Берлин.

Он сосредоточил свое внимание на карте, провел по ней красным карандашом и наконец коротко сказал:

— И все!

Да, это будет все. Победоносное наступление против войск генерала фон Биндера.

Он легко наносил знаки на карту, но о каждом из них, о каждой точке на ней он размышлял долгие часы, каждая черточка требовала долгих бессонных ночей. Янко помогал ему в этой работе, и каждая черточка говорила им обоим что-то на своем особом языке: перед их глазами шли партизаны, бросались на землю, перепрыгивали через окопы, прятались за углы домов, залегали за стволами деревьев. И каждая из этих черточек имела свою особую музыку: пулеметную стрельбу послабее или посильнее, треск автоматов, взрывы гранат и тонкий свист мин.

Светлов обернулся к Янко, глубоко вздохнул и тоном, полным оптимизма, сказал:

— Идите сюда, товарищи, проверим все еще раз!

2

В доме у Пашко дышать стало посвободнее, жить стало немного полегче. Вместо трех немцев в комнате расположились два венгерских солдата, а когда старый Пашко вернулся из тюрьмы, они позволили и ему спать там же, так что в кухне остались только Приесолова и старая Пашкова. Пашко немного говорил по-венгерски, так что они с солдатами могли понять друг друга.

Как-то раз Приесолова принесла из Дубравки листовки на немецком и венгерском языках, напечатанные в Стратеной. Ночью Пашко засунул их по одной в карманы солдатам, а утром увидел, что венгры сидят на сундуке. Старший из них, по имени Юхас, черный как цыган, с лихими седоватыми усами, провел пальцем по строчкам, сверкнул глазами и подтолкнул более молодого локтем:

— Nez ide, baratom [45]

А потом тихонько прочитал обращение, в котором солдатам предлагалось уходить в горы и повернуть оружие против эсэсовцев.

— Что это у вас? — спросил их Пашко с притворным любопытством.

Юхас смял листовку и, окинув Пашко испытующим взглядом с головы до ног, проворчал, что он и в самом деле предпочел бы находиться в горах, ведь он был с красными после первой войны, дошел с ними до Зволена.

Потом он принялся расспрашивать Пашко, не отведет ли кто-нибудь его к партизанам.

Пашко был хитер. Допросы в гестапо, сопровождавшиеся оплеухами, научили его три раза отмерить, прежде чем отрезать. Так и теперь он решил, что будет молчать, и вышел из комнаты. Лучше он спустится в погреб и посоветуется с Имро. Ведь Имро у него скрывается, а если к нему ходят коммунисты, то почему нельзя ему?

В сенях он встретил дочь. Щеки ее горели от мороза. Она дышала на руки и топала ногами в мягких валенках.

— Вернулась, значит? — спросил Пашко.

— Да, но меня останавливали.

— Не надо тебе все время ходить в эту Дубравку, — нахмурился он, — пусть и другие ходят, вон их сколько! А то схватят тебя как-нибудь — и пиши пропало.

Приесолова засмеялась:

— Да где там, отец, женщину не заподозрят…

Она сбросила пальто, развязала платок и открыла люк погреба.

— Я иду к Имро, — шепнула она.

— Скажи ему, что эти венгры хотели бы уйти к партизанам. Я не знаю, что им на это ответить, черт подери.

Приесолова исчезла в черном люке, как будто ее поглотил пол. Она сбежала вниз по деревянной лестнице, оттащила стол от входа во второй погреб и вошла к Имро.

— Что у тебя? Говори побыстрее! — вскочил со стула Имро, нетерпеливо тряхнув волосами. — Когда они наконец начнут? Да, вот это отдай дяде Приесолу, пусть спрячет как следует, — подал он ей листок бумаги, — это чтобы мы знали, кто был заодно с гитлеровцами…

Приесолова недоверчиво оглянулась, как будто боясь, что и стены в погребе имеют уши, подошла к нему и прошептала:

— Я тебе должна сказать вот что: баба, три, пятнадцать. Феро это передает, от Светлова, дескать…

Имро приложил руку ко лбу:

— Ну-ка подожди… Баба, три, пятнадцать… Подожди, которое у нас сегодня? — едва сдержал он крик. — Второе? Черт подери!

С этими словами он радостно обнял Приесолову и чуть-чуть приподнял ее. Потом потер ладони, сел на железную кровать, которая заскрипела под ним, покачал головой и закурил сигарету.

— Так когда же это будет? — спросила она.

У него уже вертелось на языке, что слово «баба» означает: на два календарных дня позже, значит, послезавтра утром в четверть четвертого партизаны начнут наступление. Но он сдержался и с важным видом сказал:

— Нет, не имею права… Может быть, завтра скажу. Сама понимаешь, лучше, когда об этом знает только один человек. Но подожди, — задумался он. — Смотри! — Он встал и отодвинул камень, лежавший в углу. — Я напишу записку и положу сюда… Это на тот случай, если со мной что-нибудь произойдет. Ты это потом прочитай и передай дяде Приесолу.

Он снова уселся на кровать и принялся нервно барабанить пальцами по коленям, а потом спросил:

— Ну, а чего они хотят? Феро тебе говорил?

— Конечно. Слушай внимательно! — Приесолова подошла к нему поближе. — Мы должны починить телефон, чтобы он был готов по крайней мере за двадцать четыре часа перед этой твоей «бабой», а еще, говорит, хорошо было бы бензин поджечь или насыпать в него сахару… У жены Беньо его, дескать, достаточно.

Имро моментально вскочил.

— Так, значит, работа у нас есть… Так, провод в хлеву, а скажи-ка, эти склады у Линцени…

Приесолова прервала его:

— Их охраняют венгры, там больше сорока бочек. И эти двое, которые стоят у нас, тоже ходят туда. — Она провела ладонью по озабоченному лицу и сразу же протянула руку вперед. — Еще отец тебе кое-что передает. Чуть было не забыла. Эти двое, что у нас, хотят уйти к партизанам.

Имро встал и принялся расхаживать по маленькому погребу, освещенному лучами солнца, падавшими через замерзшее окошко. Мысли, планы сменяли в голове друг Друга.

Он видел перед собой ясную цель: сегодня вечером необходимо восстановить телефонную линию и сделать бензин непригодным к употреблению. Но как? Молодых парней немцы угнали, сам он не может и носа высунуть, его сразу же схватят. С бензином-то как будто справиться легче. Может быть, этим займутся дядя Приесол и эти венгры? Он ведь бывает у Линцени на ферме и умеет говорить по-венгерски.

Он остановился посередине погреба, и лицо его вдруг просияло.

— Послушай, Марка, а что, если мне позаимствовать форму у этих венгров? Знаешь, надо угостить их, а дядя Приесол пусть пообещает им, что спрячет их от немцев. — Он улыбнулся и добавил: — Услуга за услугу…

Приесолова только охнула, но Имро принялся убеждать ее, что только так они смогут чего-то добиться.

— Дай бог, чтобы все удалось, — вздохнула она и тихонько вышла из погреба.

Ну и Имро! Он всегда найдет выход. Старый Приесол ходит к нему советоваться насчет партийных дел, ведь несколько коммунистов-подпольщиков остались в Погорелой. Разве можно было предположить, что Приесол станет таким?

Она помнит, как он куском стекла полировал древко для флага и слушал, что ему говорит Марко. Волосы его были растрепаны, а рот открыт от изумления. Когда же это было? Как будто вчера. Нет, с той поры минуло двадцать лет. И она изменилась. Тогда она уговаривала Марко не ходить на первомайскую демонстрацию, а сегодня?..

В половине шестого вечера Пашко уложил в постель напившегося до бесчувствия молодого венгра. Кое-как удалось его раздеть и насильно влить в рот ему еще рюмку сливовицы. Юхас пил более осторожно.

В шесть часов вечера он должен был заступить на пост во дворе у Линцени. Приесолова с Пашко проводили его. На спине каждый из них нес по мешку с сахаром, который они оставили в каморке у старого Приесола.

— Приходите ко мне посидеть, — пригласил Приесол Юхаса, — и своего товарища с собой приводите. Не бойтесь, ничего у вас не пропадет. Подумаем, что делать дальше, если вам и в самом деле не хочется драпать с немцами. Ну, а выпить и у бедняка кое-что найдется.

Юхас уверенно держался на ногах, хотя выпил уже немало. Он показал на окошко в углу обшарпанной фермы:

— Хорошо, мы сюда постучим, вы ведь здесь живете? Вы — хороший товарищ, мысли у вас такие же, как у меня. Я рабочий с кожевенной фабрики в Уйпеште…

— Да ну?! — обрадовался старый Приесол. — Ведь я тоже кожевенник. Приходите обязательно.

Потом Приесол отправился по улице к верхнему концу деревни. Он прошел мимо коттеджа доктора и, выждав, пока два немецких унтер-офицера удалились, резко повернул и через калитку проскользнул во двор. Он позвонил и, стоя у двери, принялся нервно мять в руках шляпу: согласится ли доктор?

Дверь ему открыл сам доктор Главач. Лицо его было изможденным. За время пребывания в гестапо он похудел и, пожалуй, состарился. Он испуганно посмотрел на Приесола и, ответив, заикаясь, на его приветствие, спросил:

— Что случилось, пан Приесол?

Голос его звучал озабоченно, было видно, что доктор ждет недобрых известий. Пожав Приесолу руку, он постоял некоторое время в нерешительности, а потом показал взглядом на дверь, ведущую в комнату:

— Входите.

Приесол посмотрел на телефонный аппарат, стоявший между двумя фарфоровыми вазами на столике под вешалкой, подошел поближе к врачу и почти шепотом сказал:

— Нам очень нужен телефонный аппарат, пан доктор. На несколько дней.

— Зачем это? — удивился врач и прикрыл кухонную дверь. — Закуривайте.

— Спасибо, мне некогда. — Приесол пожал плечами и, понизив голос, добавил: — Нужно, позже я вам все расскажу. Знаете, как член революционного…

— Тс-с! — приложил доктор палец к губам, — тише, чтобы жена не… Конечно, я помогу, только знаете, батенька, это сложно. Дело в том, что, — начал он своими любимыми словами, но запнулся, не зная, как окончить фразу. — Этот аппарат? Ну а если его потребуют немцы? Они ведь знают, что у меня, как у врача, есть телефон. Я не хочу снова оказаться в гестапо.

Он задумался, долго тер плешину и уже веселее произнес:

— Ладно, берите его. У меня есть еще один, старый, поломанный. Подключим тот. Только, пожалуйста, никому ни слова, что это от меня… Я выйду сразу вслед за вами, а если кто-нибудь спросит, скажу, что иду к больному.

Старый Приесол осторожно перерезал ножом провод, и аппарат оказался в корзинке под картофелем и карманным фонарем.

Доктор дрожал от страха и все время прислушивался, не раздаются ли шаги на дворе. Уже распрощавшись с Приесолом, он сказал, надевая пальто:

— А вы знаете, кто добился, чтобы нас освободили?

— Декан говорил мне, что он.

— Вот именно! Вы должны поблагодарить его, пан Приесол. Как говорится, добро за добро.

— Не знаю, не знаю, — покачал головой Приесол, — никто его не просил об этом. Такое заступничество всегда кое-чем попахивает.

Прикрыв за собой железную калитку, Приесол удовлетворенно улыбнулся: что надо было, он раздобыл. Неизвестно, дал ли бы ему доктор аппарат, не будь у него еще одного, испорченного. Ну и люди бывают! На каждом шагу боятся, дрожат, как бы у них волосок с головы не упал. Ну да ладно, главное, что аппарат есть.

Двумя домами дальше по соседству с Плавками стояло старое, давно уже не беленное зернохранилище. Из окошка, наполовину заколоченного жестью, торчала труба. Из нее валил черный дым. Зернохранилище было разделено досками на четыре маленькие комнатушки, две из которых имели по окошку. В каморке без окошка жил старый Чвикота, а в соседней, с окошком, жена Сохора с дочкой. Они поселились здесь два месяца назад, когда немцы сожгли улицу, где в старых вагонах жила беднота, а в заброшенной пастушеской хижине — нищие. Это произошло после того, как там взорвалась мина и погиб немецкий солдат-мотоциклист.

Приесол заглянул в зернохранилище. Двери заскрипели, и Приесол зажмурился, чтобы глаза быстрее привыкли к темноте. В каморке сидел на полене бывший пастух Чвикота.

— Послушай, Чвикота, — без обиняков начал Приесол, когда пастух зажег свечку, — оба мы с тобой старики, так ведь? Вот я и пришел к тебе, зная, что ты не любишь гардистов. Мы хотели бы здесь у тебя установить телефон, нам это позарез нужно.

Чвикота не обманул его ожиданий. Глаза пастуха ожили, он лукаво улыбнулся и сказал:

— Если это им будет во вред, вонючкам, так устанавливай поскорей.

Приесол поставил корзинку на глиняный пол и сел на лавку. Он не ожидал, что Чвикота согласится так быстро.

— Ладно, ну а как ты живешь, старина? — спросил он и глубоко вздохнул. — Да, были времена, когда мы с тобой за грушами в сад лазили… К Линцени, помнишь?.. Да, хлебнул человек и холода, и голода. Но все изменится, изменится, только бы выгнать эту немчуру. Не сомневайся, будет еще и хорошее…

— Я бы хотел еще коровок попасти, — загорелся Чвикота.

В каморку вошли Приесолова и Людо Юраш. Старый Приесол обрадовался:

— Ты уже здесь? А где Имро?

— Скоро придет, отец.

Она посмотрела на Чвикоту с благодарностью, как будто хотела сказать: «Вот какие у нас люди, на них можно положиться». Потом повернулась к Приесолу:

— Мы принесли провод.

У нее и у Людо вокруг талии была обмотана проволока, и они принялись ее разматывать. Чвикота улыбался и одобрительно кивал головой:

— Здорово, в самом деле здорово.

В каморку вошел венгерский солдат. Чвикота вздрогнул, вскочил и схватил приставленный к лавке топор, но Приесол удержал его руку.

— Да ты что, ведь это Имро, посмотри-ка получше!

Имро рассмеялся, а потом надул щеки, быстро встал по команде «смирно» и отдал честь. Он выглядел смешно в венгерском мундире и был так не похож на себя, что его, пожалуй, и днем нельзя было бы узнать, а тем более вечером.

Имро сразу же принялся за работу. Аппарат с батареей поставил под лавку, а провод протянул под дверью. Во дворе он уложил провод вдоль стены, тщательно замазал его грязью, а конец, смотанный в клубок, положил в ямку у водостока и прикрыл сверху плоским камнем. Все было готово, и Имро сказал Чвикоте:

— Я к вам приду попозже. Нужно припаять его к линии. Утром меня здесь заменит дядя Приесол.

В девять часов вечера Имро, все еще в мундире, возвращался от Приесола к Чвикоте. На улице никого не было. Он нагнулся в том месте, где были перерезаны провода, неподалеку от зернохранилища, посмотрел на столб а долго стоял в раздумье. Нет, лучше будет спаять их здесь, внизу. На столбе это могли бы днем заметить. Имро обмотал концы, касавшиеся земли, изоляционной лентой, достал из-под камня моток, протянул провод через желобок на тротуаре и забросал сверху грязью. «Десять минут, — улыбнулся он, — а бывало, возился с этим два часа».

Он еще немного постоял на крыльце. На площади галдели солдаты, но на верхнем конце деревни было тихо. Он еще раз проверил, хорошо ли замаскированы провода, а потом вошел в зернохранилище. Чвикота дремал, а когда Имро вошел, встрепенулся и обратился к нему с испуганным выражением на лице:

— Ну так что, идем?

— Зачем? — улыбнулся Имро. — Все уже готово.

Сердце его заколотилось, когда он склонился над аппаратом и принялся вызывать сторожку «На холме». Затаив дыхание, приложил он к уху трубку. Румянец покрыл его щеки, и он радостно закричал:

— Это ты, Янко?.. Имро… Да, хорошо… С бензином все в порядке… Твой дедушка будет с утра… — Потом последовали точные данные о числе и расположении орудий, минометов. Имро сказал, что на правом фланге окопы занимают венгры, а потом прокричал возбужденным голосом: — Ну, до свидания! — И добавил тише: — Ничего! Выдержим…

3

«Будь что будет», — вздохнул про себя Блашкович и растерянно пожал плечами, когда генерал фон Биндер показал ему рукой на стул, предлагая сесть.

Блашкович дышал тяжело, как раскормленный гусь, и измятым платком вытирал потный лоб. Он бросил на генерала испуганный взгляд. Нет, конечно же он ему не поверит, ведь свидетелей нет. Почему именно он, Блашкович, должен составлять список людей, которые имеют скот. Но если уж ему это поручили, нельзя было попадаться на удочку тому венгру.

Снова и снова оживлял он в памяти тот злосчастный случай: вечером к нему пришел солдат в венгерской форме и заявил, что Шульце из немецкой комендатуры прислал его за списком. Блашкович отдал ему список и только потом спохватился: ведь Шульце сказал, что сам придет к нему, как только вернется с фронта. Зачем бы он стал посылать венгра? И действительно, старший лейтенант Шульце пришел уже на следующее утро, а когда Блашкович доложил ему, что у него уже был венгерский солдат, которого Шульце к нему послал, тот позеленел от злости и прошипел:

— Никто вам не поверит, это саботаж, преступление! Генерал был чем-то встревожен. Взгляд Блашковича блуждал по стенам гостиной Газдика, когда-то сплошь увешанным картами. Картины были сняты и валялись в углу. На этот раз генерал рассердился не на шутку и зашипел, как и Шульце: не верит он Блашковичу, все это сказки, это саботаж, преступление!

— Я вызвал вас из-за этого списка, — сухим тоном сказал генерал. Блашкович выпучил на него свои водянистые глаза. — Как вы можете быть таким наивным? Коммунисты сумели подослать вам венгерского солдата. Коммунисты, о которых все вы сообщаете мне, — он постучал авторучкой по столу и ухмыльнулся, — что они ликвидированы… Вы понимаете?

Блашкович успокоился. Он думал, что будет хуже: рев, топот ног, потом его уведут солдаты. Он с ужасом вспомнил, как немцы избили в комендатуре евангелического священника, когда нашли у него на чердаке гранату, о которой священник не имел ни малейшего представления.

— Я понимаю, господин генерал, — забормотал Блашкович по-немецки, лицо его налилось кровью.

— Вам повезло, — процедил сквозь зубы фон Биндер и манерно поправил монокль. — Только что нам сообщили и о других проказах венгерских солдат, иначе поверить вам было бы трудно.

Зазвонил телефон. Генерал медленно встал со стула и поднял трубку:

— Майор фон Кессель? — закричал он в телефон. — Как вы говорите? Десять венгров? Но как они могли от вас уйти? Немедленно заменить остальных нашими! Да, только наши! Это не шутка, окопы!

Генерал бросил трубку. Вытер ладонью лоб и обратился к Блашковичу:

— Вы можете идти. Но я требую, чтобы сегодня к четырем часам список был готов. Он нам нужен. Принесите его лично в комендатуру майору фон Кесселю.

Блашкович поспешил на улицу. Мимо него прошел громадный танк, оставляя за собой серый хвост вонючего дыма. Блашкович даже не заметил, что танк забрызгал его с головы до ног грязью и талым снегом. Далеко за горами приглушенно гремели орудия, и Блашкович подумал: «Приближаются. Оно, пожалуй, и лучше».

— Вам письмо, пан староста, — обратился к нему почтальон и достал из большой кожаной сумки голубой конверт.

— Спасибо, — пробормотал Блашкович.

Кто это может писать ему, ведь последний месяц почта вообще почти не функционирует? Он надел очки, разорвал негнущимися пальцами конверт и, опершись правой рукой о трость, начал по слогам разбирать слова, написанные без наклона, слегка неровным почерком:

«Пан Блашкович, мы знаем, что немцы хотят получить список тех людей, у которых есть скот. Немцы хотят угнать из Погорелой весь скот. Мы знаем, что вы трус, и не требуем, чтобы вы отказались. Но мы хотим одного: не составляйте списка, тяните время. А рядом с фамилиями владельцев не ставьте номера домов. Немцы здесь долго не продержатся, а вы останетесь. Поэтому выполните свой гражданский долг».

Вместо подписи стояло: «Партизаны».

Лицо Блашковича вытянулось, подбородок слегка задрожал. Он сунул очки вместе с письмом в карман. За его спиной кто-то весело рассмеялся. Это были два немецких солдата. Блашкович немного успокоился. Ведь и немцы тоже люди, пусть и жестокие, драчуны. Они любят истязать людей, но ведь только таких, которые в чем-то провинились. Ну а он? Чем он провинился перед немецкой армией? Конечно, он предпочел бы, чтобы она здесь вообще не появлялась, но раз она пришла, что поделаешь?

Нет, совесть у него чиста. Не оторвут же ему голову за то, что он всегда разговаривал с доктором о политике и внес какую-то сумму на партизан, ведь и партизаны тоже люди. Лучше «всего будет, если он пойдет прямо к генералу фон Биндеру и покажет ему письмо, «Я не могу составить для вас этот список, посмотрите, — скажет он ему почтительно, — мне угрожают. Все говорят, что вы уйдете отсюда, а потом партизаны меня посадят. Поймите, господин генерал… Пусть этот список напишет вам пан комиссар Ондрейка».

Он шел, тяжело волоча ноги в высоких ботинках. Плелся по покрытому грязью тротуару и думал о коровах. И у него есть четыре коровки, неужели их заберут? Ведь это его коровы. Нет, так они не смеют поступить, это ни на что не похоже. Но зачем тогда им этот список? Он скажет генералу прямо: «Я напишу список, но для меня сделайте исключение. Не забирайте моих коровок, ведь на жалованье мне не прожить».

Но если немцы уйдут, его же могут выбрать старостой, ведь партизаны не потерпят Ондрейку. Только вот этот несчастный список!..

В прихожей у Газдиков он остановился. Лучше, пожалуй, он сперва повидается с Газдиком, посоветуется с ним, а потом постучит в дверь комнаты генерала.

Мимо окна, выходящего во двор, прошел немецкий солдат с винтовкой на плече. Негромко постучав, Блашкович открыл дверь спальни. В кресле-качалке, держа тарелку на коленях и кусок белого хлеба в руке, развалился Газдик. Он ел извлеченное из старых запасов сало с перцем.

— Здравствуй, Густик, — улыбнулся он Блашковичу и поискал взглядом свободный стул среди заполнявших комнату вещей, перенесенных из столовой. — Ну, садись, садись, раз уж ты пришел… Как видишь, закусываю, так уж я привык, всегда ем в десять часов…

Когда Блашкович уселся в кресло, Газдик почмокал губами и завел пустой разговор:

— Дождь будет, сумасшедший какой-то апрель… Ну, как ты живешь?

Ответа он и не ждал. Когда солнце пробралось через тучи и засияло за кружевными занавесками, лицо его прояснилось. Он поставил тарелку на стол, проглотил последний кусок сала и улыбнулся:

— Знаешь, как я рад, что наступает весна! Сад зазеленеет. Я думаю, что эти немцы были нам не во вред. Кое в чем еще и помогли. А мы ведь все-таки были, — он громко расхохотался, так что его брюшко затряслось, — как говорится, в подполье.

Блашкович сморщился и махнул рукой:

— Где там не во вред!..

— Да, конечно, — прервал его Газдик и церемонно вытер губы салфеткой. — Часто нельзя было даже поесть в положенное время. Придет сюда генерал — и пошло, веди с ним разговор. Но и помогли тоже… Знаешь, между нами… Был у меня на лесопилке один такой революционер, по фамилии Банерт, все придирался ко мне. Ну так я шепнул несколько слов генералу, и знаешь что? — Он засмеялся тонко, добродушно, как над остроумным анекдотом, и прошептал: — Взяли его. Теперь будет работать в Германии, раз ему здесь не нравится.

Блашкович зевнул. Трижды похлопав себя ладонь по губам, он спросил безразличным тоном:

— В концентрационном лагере?

Ни он, ни Газдик не видели в этом ничего плохого. Что ж, там революционера научат порядку, глядишь, получится из него послушный рабочий. От Блашкович зевота передалась Газдику. Тот деликатно прикрыл рот белой салфеточкой и проговорил, подавляя зевоту:

— Да, ты прав, в том самом концентрационном… Знаешь, не хотел бы я там оказаться, брр… А ты?

— Что же, люди и там тоже живут. Но дома всегда лучше. Старого Кустру тоже увезли, так, по крайней мере, говорят. — Блашкович опустил глаза и добавил: — Знаешь, Йожко, я пришел к генералу. Письмо вот получил от партизан…

Газдик зашевелился, как окоченевшая муха, попавшая в тепло, а потом приложил палец к губам:

— Тс-с! Тише! Ну и что они пишут?

— Чтобы я не давал немцам этого списка владельцев скота, а в крайнем случае — без номеров домов…

«Так-так, список», — подумал Газдик и сказал:

— Знаешь, сегодня утром мы были вместе с доктором у декана. Я хотел зайти к тебе и передать, что декан с доктором сказали, пусть этот список напишет кто-нибудь другой.

Блашкович потер глаза. Слова Газдика вернули ему прежний покой, как будто и не размышлял, и не терпел он так много в последние дни.

— Хорошо, я его напишу без номеров, — пробубнил он себе под нос.

Наконец-то нашелся кто-то, кто ему сказал, что делать. Ну как может человек оставаться один в такое время? Кто-то должен подсказать ему, как быть. Если бы он знал адрес того, кто написал это письмо, он ответил бы ему сразу же, что напишет список без номеров домов, что он хочет сберечь народное имущество, хотя и подвергает себя огромной опасности. Очень хорошо, что они пишут ему, он так и знал, что его не забудут. А осознав, что хочет послушаться партизан, он подумал: все-таки, что ни говори, он является подпольщиком. Он вздохнул: «Боже, совсем памяти не стало!»

Как раз в это время Приесолова сидела перед телефоном в каморке у старого Чвикоты и тихо говорила в трубку:

— Список мы у Блашковича забрали. Да. Что? Второй? Не знаю! Послали ему письмо, чтобы не указывал номера домов, так им будет труднее разыскивать. Что? Хорошо, скажу Имро, чтобы его вечером все-таки забрали. Уж как-нибудь…

Старший лейтенант Шульце вернулся домой только под утро. Снял промокшие сапоги и прислонил ноги к белой кафельной печке, в которой весело потрескивали буковые поленья. Из сеней доносился храп. Комната была вытоплена, его верный Ганс постарался. Но Шульце продрог не на шутку. Он достал из буфета бутылку коньяку и снова прижался к печке. Зубы его стучали. Он отпил из бутылки и осторожно поставил ее рядом с собой на старый, замусоленный коврик.

Закурив сигарету, он безразличным взглядом следил за спиралями дыма, рассеивавшегося под старомодной бронзовой люстрой столовой Блашковича. Потом с отвращением подумал о прошедшей ночи.

У гестапо работы было невпроворот, так что и ему пришлось вести допросы. Это не было тяжелым делом, его это даже развлекало, но слишком уж многих пришлось допрашивать. Тринадцать допросов подряд — это и для опытного судьи чересчур, а ведь он проучился на юридическом факультете всего три семестра.

Факультет? На кой черт он, собственно, учился? Шульце верит в победу. Это отступление всего лишь краткий эпизод военной эпопеи, фюрер должен выиграть. После войны Шульце, вероятно, будет высоким чиновником у имперского протектора в какой-нибудь стране. Может быть, в этой же самой проклятой Словакии. Для чего ему римское право? Во всем мире будет править воля немецкого народа, а ведь право, как его учили, это то, что приносит пользу рейху. Фон Кессель не юрист, но он дал ему хороший совет, порекомендовав руководствоваться при допросах одним принципом: если уверенности в вине нет, все же считай подозреваемого виновным. Сегодня ночью Шульце так и поступил: всех тринадцать арестованных он направил на расстрел.

На Украине Шульце пристрастился смотреть казни. Так и сегодня, прямо из комендатуры он отправился на лютеранское кладбище, где в глухом месте за покойницкой немецкие солдаты должны были ночью осуществить расстрел.

— Бр-р, гадость! — проговорил он, вспомнив, как какой-то старик дергал головой уже в яме, которую перед расстрелом сам выкопал. Так ему и надо, бандиту, зачем помогал партизанам? А его сын, двадцатилетний шалопай, вел себя во время допроса нагло. Он сказал, что вывозил хлеб в лес потому, что партизаны пришли помогать людям. Шульце посоветовал ему на том свете держать себя скромнее и покорнее. Шульце приказал также расстрелять трех женщин — двух из Дубровки и одну из Погорелой, — хотя располагал лишь анонимными доносами на них, что они якобы укрывали партизан. Четвертой была жена покойного пекаря Веверицы. Осел, отравился хлебом вместо этих бандитов, а она, вероятно, их предупредила, и партизаны до сих пор продолжают свои дела. Недавно снова взорвали поезд.

Среди казненных был и рабочий с лесопилки Газдика. Шульце запомнил его фамилию: Банерт. Генерал приказал, чтобы его передали гестапо для отправки в рейх, что он настраивает рабочих против хозяина лесопилки, но Шульце подумал: зачем кормить дармоеда? Фронт уже приближается, расстрелять! Остальные шестеро осужденных на смерть были молодыми ребятами, спрятавшимися, когда солдаты хватали молодежь для отправки в рейх.

«Если я поступил с ними несправедливо, да будет им земля пухом», — подумал он ухмыляясь.

Он медленно встал со стула и завел граммофон. Потом снял френч, расстегнул воротник рубашки и, раскачиваясь из стороны в сторону, запел:

Unter der Laterne Vor dem grossen Tor… [46]

Потом он насупился, заскрипел зубами и покачал головой: вспомнил, как тот рабочий, когда его поставили перед ямой, прокричал какую-то непонятную фразу, в которой прозвучало имя «Сталин».

— Verflucht! Noch einmal… [47] — выругался он вслух и сплюнул на коврик. Да, это имя вспоминали перед смертью партизаны на Украине. Один из них, высокий, мускулистый, вывел Шульце из себя. Он сказал ему, что русские повесят Гитлера. Неслыханная наглость! А еще интеллигент, инженер, немцы предлагали ему хорошее место в депо. Варвар, и только! Фанатик!

Шульце виновато улыбнулся. Он вспомнил, как год назад, когда он проводил отпуск в Берлине, одна проститутка позволила ему за небольшую плату исхлестать себя прутом по голому телу. «Я мужчина железного века». Он пожал плечами и не спеша снял брюки. Револьвер, как всегда, когда ложился спать, он положил под подушку и развалился на постели. Через минуту в комнате раздался храп еще более громкий, чем в передней.

Спал он только два часа. Открыв глаза, увидел склонившегося над ним Ганса, который шептал с ужасом в голосе:

— Вставайте, господин старший лейтенант, стреляют!

Шульце перевернулся на другой бок и пробормотал:

— Идиот!

Но Ганс был настойчив и изо всех сил тряс его за плечи. Шульце поднялся, сел в постели, широко раскрыл глаза и, услыхав ожесточенную стрельбу, доносившуюся из долины, заревел во все горло:

— Was ist los? [48]

Он вытащил из-под подушки револьвер, отбросил перину, вскочил и в кальсонах и короткой ночной рубашке бросился в переднюю. Ганс не отставал от него, приговаривая:

— Вы простудитесь, оденьтесь…

Шульце вернулся в столовую, быстро натянул брюки и нырнул в мокрые сапоги, которые были на два номера больше, чем нужно. Он начал быстро одеваться, постепенно преодолевая тот страх, от которого лицо его позеленело. В мундире он чувствовал себя смелее, чем в ночной рубашке, как бы подтверждая этим правильность поговорки: платье красит человека.

Ганс стоял в дверях, одна его нога была босой, голову он наклонил вперед. Его нижняя челюсть тряслась, он пожимал плечами и тихим голосом говорил:

— Что это? Они, кажется, из пушек…

«Они» должно было означать «русские». Ганс воевал когда-то у Роммеля в Африке и узнал там, что туземцы никогда не говорят о льве «лев», а вместо этого произносят «он», поскольку верят, что, называя льва своим именем, могут накликать его. А Ганс не хотел накликать русских, он боялся их, как черт святой воды.

Шульце кивнул головой в сторону печки:

— Подай-ка мне пояс. Это наверняка проклятые партизаны. Теперь шинель, пойду к майору.

Задыхаясь, он выскочил на улицу. Револьвер, который он держал в руке, был снят с предохранителя, глаза он прищурил, чтобы лучше видеть в темноте. Подтянув рукав шинели, он посмотрел на ручные часы. Светящиеся стрелки показывали без четверти четыре. «Ведь уже утро, а как темно! — заскрипел он зубами, пытаясь сообразить, какое сегодня число. — Третье или четвертое апреля? Несчастливый день, черт подери!» Он вдруг осознал, что ночью казнили тринадцать человек. Несчастливое число. Он должен был помиловать одного или добавить еще кого-нибудь, чтобы число стало четным, ведь в покойницкой было человек тридцать арестованных.

Мимо него по улице спешили солдаты. Некоторые из них кричали:

— Partisanen! Partisanen! [49]

Шульце остановился, любуясь «своими ребятами», как назвал солдат восемьдесят третьего полка майор фон Кессель. Нет, они отобьют нападение. А вообще-то это нахальство со стороны партизан. Надо предпринять большую карательную экспедицию. Следовало бы арестовать всех тех господ, которые ручались генералу за спокойствие в селе.

Он перебежал через улицу. За комендатурой раздался выстрел, и Шуяьце бросился на землю прямо в грязь. Выстрел не повторился, только где-то на верхнем конце деревни усилилась стрельба. Слышались немецкие ругательства.

Шульце встал и сполоснул руки в луже у окопа. Он весь был в грязи, и у него стали зябнуть пальцы рук. Он подпрыгивал, пытаясь стряхнуть грязь со штанин.

Какой-то солдат обратился к нему:

— Могу я вам помочь, господин старший лейтенант?

— Не надо, — пробормотал Шульце. — Скажите, кто это здесь стреляет?

— Венгры подрались с нашими, а там, наверху, партизаны, — ответил солдат, отдал честь и отправился вслед за остальными.

У темных ворот комендатуры Шульце столкнулся с каким-то фельдфебелем. Вниз по лестнице, запыхавшись, промчался один из солдат. В канцелярии майора фон Кесселя непрерывно звонил телефон.

Весь в поту, чуть не сбив Шульце с ног, в комнату ворвался майор. Он оставил двери канцелярии распахнутыми и длинными прыжками бросился к телефону.

— Да, слушаю, господин генерал. Майор фон Кессель. Так точно! Да! Так… Машину я вам послал. Да, пять танков… Что? Нет, список я получил только вечером, неполный. Сразу же, сегодня! Хорошо, весь скот! Слушаюсь, господин генерал!

Он обернулся к Шульце, положил трубку и, обессиленный, рухнул на стул.

— Идиот, старый идиот! — обозвал он генерала. — Наверняка все время сидит в уборной, а меня ругает. Нервы, Шульце, нервы, — покачал он головой, испугавшись вдруг, что так обозвал своего генерала. — Кручусь здесь один, без помощи, Шульце. Останьтесь у телефона! Ну, наконец-то! — закричал он, когда в открытых дверях появился толстый рыжеватый фельдфебель со щетинистыми усиками. — Немедленно передайте поручику Веберу, чтобы он послал к окопам пять танков.

Шульце все время стоял навытяжку. Майор внимательно посмотрел на него. На лице его появилась тупая усмешка, повязка сползла с глаза. Он поправил ее и сказал:

— Вы напиваетесь как свинья, Шульце, где вы валялись?

Едва фельдфебель успел положить трубку, как раздался телефонный звонок.

— Sie, Herr Major [50], — доложил фельдфебель, стоя по стойке «смирно», и полным почтения голосом прошептал: — Herr General [51].

Лицо фон Кесселя вытянулось. Он сердито вырвал из руки фельдфебеля трубку, задрав при этом рукав его куртки. Фельдфебель слегка покраснел, поскольку на его руке блеснули два золотых браслета и двое часов. «Kriegsbeute [52], — говорил он о них солдатам, — военная добыча из России».

Майор согнулся над телефоном наподобие вопросительного знака, и его зеленое лицо сразу же сделалось фиолетовым. Он возмущенно закричал:

— Как это может быть, господин генерал? Шофер сказал? Что? — Он выпрямился, и голос его задрожал. — Что, и мой мотоцикл не работает? Нет, — он уселся на стул. — Это наверняка саботаж. Проверил… Как? Придете пешком? Хорошо, мобилизует все машины… — Он хотел сказать еще что-то, но генерал больше не отзывался. Майор со злостью положил трубку и заорал на фельдфебеля: — Немедленно передайте Веберу, чтобы все легковые машины были в полной готовности! Проверить моторы! Пусть механики осмотрят машину генерала!

Почти сразу же снова раздался пронзительный звонок, и фельдфебель подал трубку майору.

— Возьмите вы, Шульце, — нахмурился фон Кессель и проворчал: — Где же этот генерал?

Шульце закричал в телефон:

— Алло, алло! Что? Ворвались в окопы? Наступают на правом фланге? Терпение, терпение, лейтенант, сейчас их раздавят танки. Подождите…

Он повернулся к майору и, заикаясь, повторил:

— Они окружили окопы и наступают вдоль ручья. Что сказать?

Майор фон Кессель пожал плечами. От окурка одной сигареты он прикурил другую и процедил сквозь зубы:

— Ввести в бой резервную батарею, минометы.

Шульце как эхо повторил его слова в телефон и сердитым тоном добавил:

— Каждому, кто отступит, — пулю, понимаете?

Фон Кессель ухмыльнулся:

— Правильно, моя школа! Правильно, Шульце!

Примчался генерал. Он задыхался и был бледен как смерть. Фельдфебель бросился к нему, чтобы помочь снять шинель, но генерал лишь махнул рукой, что-то пробормотал и обратился к майору:

— Окружили наши позиции. Что делают танки? — закричал он, И тут же раздался звонок.

— Herrgott, noch einmal! [53] — басом заревел фон Кессель в трубку, но голос его задрожал, и он пронзительно закричал: — Это саботаж! Что? Осматривали? Это ложь, лейтенант. Ну и болван же вы! Смотрите, нефтяной двигатель работает, значит, дело в бензине! Вот видите, не горит… К черту таких механиков! Пустите в дело все, что работает на нефти, и замените бензин, проверьте… Что? Только один?

Бросив трубку, майор подошел к генералу:

— Танки, использующие бензин, не действуют, а те, что работают на нефти, находятся на участке Микулаш…

— Да, это я им приказал, там атакуют русские, — прервал его генерал, молитвенно сложив руки.

Фон Кессель посмотрел на Шульце и растерянно усмехнулся:

— Та же самая история, что и с автомашинами. Бензин…

Фельдфебель выслушал по телефону какое-то сообщение и, встав по стойке «смирно», доложил:

— Господин генерал, все легковые машины, которые утром были заправлены бензином, вышли из строя.

Фон Кессель схватился обеими руками за голову и разразился злобным смехом:

— Идиоты! — Но тотчас же извинился: — Прошу прощения, господин генерал. Видно, что-то не в порядке с бензином. — Потом махнул рукой и зло прошипел: — Склад сторожили два венгра, и именно они вечером куда-то исчезли.

Телефон звонил не переставая. Генерал приказал соединить себя с Микулашем. Оттуда ему сообщили, что натиск советских войск усилился, и попросили подкрепления.

— Ни черта не получите! — сухим тоном отрезал он и поправил монокль в глазу. — До второй половины дня, пока мы не ликвидируем здесь партизан. Два танка немедленно вышлите на помощь: штаб в опасности. Понимаете, полковник?

Потом добавил, обращаясь к майору:

— Нам надо отойти к селу, пока не поздно.

Он не знал, от кого ждать ответа, и внимательным взглядом прошелся по окнам. Ответом ему была стрельба из автомата, донесшаяся с верхнего конца деревни.

Лицо генерала вытянулось, он положил руку на спинку стула и сказал:

— Придерживаться системы двух линий обороны, приготовиться к бою.

Он провел ладонью по седым волосам и обратился к фельдфебелю:

— Пусть тотчас же принесут все мои вещи. Сюда, разумеется. Что вы так смотрите?

В канцелярию влетел молодой офицер. Отдав честь, он встал по стойке «смирно» и доложил, что два венгерских взвода взбунтовались и перешли на сторону партизан.

Генерал резко повернулся и ушел в свой кабинет.

— Шульце, — закричал он оттуда, — принесите мне коньяк!

Потом уселся на стул, а когда Шульце появился в комнате, ухмыльнулся:

— Хорошенькие же у нас союзнички! Кругом враги… Ну, это политика, а мы ведь солдаты, не правда ли?

Он немного подумал и добавил:

— Я рад, что так же обстоят дела и на участке у генерала Вальтера, не будут ругать одного меня. — Выпив из массивной граненой рюмки коньяку, он обреченно высморкался, а потом улыбнулся: — Если так дело пойдет и дальше, то скоро мы будем воевать на своей территории.

Тем временем на верхнем конце Погорелой затрещали автоматы и раздались первые взрывы гранат. Трассирующие пули вспарывали серую редеющую тьму. Стекла в окнах комендатуры дрожали, а далеко-далеко на востоке начало светать.

5

Партизаны отряда «За освобождение» ночью перед атакой на Погорелую окружили прилегающую к ней часть долины. Окопы, которые должны были защитить немцев от партизан, тянулись вдоль леса между крайними выступами Кечиек и ручьем с лугами, расположенными выше Верхней Дубравки, примерно в трехстах шагах от елей на опушке и в трех километрах от Погорелой.

Растрепанные тучи плыли, как плоты, от гор к Вагу, загораживая зеленоватые звезды. Луна вышла только после полуночи. Тучи растаяли перед ней, и на тяжелой, покрытой грязью земле заблестели лужи, оставшиеся от растаявшего позавчера снега.

Было тихо, лишь время от времени слышалось хлюпанье грязи на дороге, плеск воды в окопе и тихое потрескивание напоенных дождем веток на опушке леса. Недалеко от окопов раздался лай. Между стволами просвистела одинокая пуля. Тьму, словно гигантская раскаленная коса, рассекал движущийся по кругу луч немецкого прожектора.

Ровно в половине третьего ночи за горами загремели орудия, а через двадцать минут снова замолчали.

— Слышишь, артиллерийская подготовка? — шепнул Грнчиар Феро Юрашу и подсел к нему на пень между двумя громадными елями. Заметив, что Феро Юраш дрожит всем телом, он спросил его: — Что, замерз?

Юраш свирепо сверкнул глазами и пробормотал со злостью:

— Болван, кому же теперь холодно? Это от нетерпения.

Он ощупал гранаты, подвешенные к поясу. Ему хотелось поскорее избавиться от них, расшвырять их в немцев. Гады, дочь его убили, ну он с ними посчитается!

Грнчиар, будто прочитав его мысли, попытался утешить:

— Начнем в четверть четвертого, я носил записку тому самому лейтенанту, у которого есть радио.

— Знаю, — отрезал Юраш и вытащил из кармана часы.

В свете спички, заслоненной левой рукой, забелел циферблат: три часа. Спичка медленно догорела между пальцами, и Юраш закрыл глаза. Он жил уже будущим. В его мыслях было на четверть часа больше. Сидя на пне, он видел себя ползущим во главе первой группы к окопам, поднимающимся во весь рост и бросающим первую гранату.

Четырнадцать минут! Бывают дни, когда минуты летят незаметно. Они проносятся, словно ласточки, и почти ничего не меняют. Но бывают и такие дни, когда несколько минут, мучая душу, тянутся как тяжело нагруженная, увязающая в песке телега.

Те двенадцать минут, которые еще оставались, не были для Феро Юраша пятой частью часа, не были они и сантиметровым путем большой стрелки по циферблату его часов. Они вобрали в себя годы его жизни. Сколько мыслей пронеслось за это время в его голове, какие чувства переполняли его сердце!

Может быть, он будет убит. Что станет тогда с его семьей? Жена, двое мальчиков… Наверное, он уже не увидит утренний рассвет.

Тоска холодными клещами сжала его сердце. Он подумал о Светлове. «Эта операция является кульминационным пунктом нашей партизанской борьбы, борьбы за освобождение» — так он им сказал.

Юрашу стало стыдно. Как он радовался этому дню и как был доволен, когда узнал, что его поручение, переданное через Приесолову Имро, подняло на ноги лучших людей Погорелой! Они установили с лесом телефонную связь, рассказали им все о неприятеле, испортили бензин. Это ведь было более тяжелым делом, чем то, что ждет его. Ох, как он когда-то недооценивал Имро, как несправедлив был к нему!

Потом он рассердился сам на себя: обычно, когда он думает о бое или видит его во сне, чувство страха бывает ему чуждо, а вот сейчас, да и не только сейчас, а часто перед самой операцией, это чувство возникает в нем и усиливается, и каждый раз он должен бороться с ним. Оно исподтишка, словно вор, закрадывается ему в душу.

Оставалось всего каких-нибудь две минуты, и кровь закипела в его жилах. Теперь его мысли были как бы мыслями совершенно другого человека, не того, который только что рассуждал о смерти.

Он думал не об атаке, а о рассвете, о жене, о том, как она его встретит. Он думал о том, как они соберутся у Пашко и примутся рассуждать: так, немцы проиграли, с чего теперь начать? А у него уже готов ответ: «Фабрики будут нашими, рабочими, нашей будет и кожевенная фабрика, и лесопилка. К черту Захара и Газдика! Разделить между беднотой поля Линцени, судить Ондрейку!»

Да, так он им скажет. И еще кое-что: из Погорелой следует сделать город что надо, построить, открыть цементный завод и помогать друг другу, а не завидовать. Ну а Людо он пошлет учиться, прямо в Братиславу.

Он еще раз зажег спичку, посмотрел на часы, и его охватило радостное возбуждение. Он молча посмотрел на лежавших рядом с ним в темноте на влажном мху партизан и тихим голосом сказал:

— Ну, ребята, пошли!

Они пробрались между деревьев, перебежали через дорогу и правым берегом Погорелки, заросшим голым сейчас ивняком, начали приближаться к немецким окопам. Примерно в полукилометре справа по пашне наступала еще одна большая группа, которую вел Акакий. Эти передовые группы незаметно ползли вперед, как два громадных щупальца, за которыми к опушке леса двигалась черная масса человеческих тел.

Феро Юраш уже слышал речь, доносившуюся из вражеских окопов. Он прижался к земле, а за ним Грнчиар, Плавка и остальные. С правой стороны их закрывал высокий берег. Теперь Феро Юраш считал уже не минуты, а шаги, и сердце его было> преисполнено смелости. Еще всего пятнадцать, четырнадцать…

Из окопов вырвался луч прожектора. Он отразился в ручье и погас под горой, так и не добравшись до второго передового отряда.

Плавка зажмурил глаза и так полз дальше. Его беспокоило торчащее дуло тяжелого пулемета, который, как ему казалось, держал на прицеле именно его. Но через два метра он оказался под прикрытием бруствера.

— Только бы нам их выбить оттуда, — шепнул Плавке Грнчиар, сдерживая дыхание.

Плавка перестал дрожать, перестал бояться за свою жизнь, он почувствовал себя частью этой лавины людей, которая двигалась вперед.

Немцы не проявляли особенной бдительности, да и в окопах их было немного, партизаны знали об этом. Феро Юраш улыбнулся, услышав доносившийся с конца окопов храп. Он уже собирался приказать ребятам бросать гранаты, когда довольно далеко от них залаяла собака, и сразу же вслед за этим раздались первые взрывы.

Ребята поняли: это пошел в атаку Акакий. Не надо было давать команду, они вскочили на бруствер, и гранаты, описывая большие дуги, полетели в то место, где торчало дуло пулемета. Последний из ребят Феро вскинул руки вверх и рухнул наземь. Феро Юраш и остальные прыгнули в окопы. Перед ними лежали два мертвых немца, кто-то убегал, стреляя во все стороны. Феро Юраш бросил в том направлении гранату, потом схватил автомат и дал две короткие очереди.

— Мертвый, а схватил меня за ногу, — выругался Грнчиар, выстрелил в лежащего и побежал вслед за Юрашем.

Он сплюнул с отвращением, а когда у него над головой просвистела пуля, вылетевшая из леса вслед за громовым «ура», быстро пригнулся и закричал:

— Наши, наши!

Сердито оглянулся и сказал, обращаясь к Плавке:

— Вот сволочь, я думал, он подох, а он меня за ногу, дьявол.

На коротком отрезке окопы не были окружены. Группа немцев, которым удалось бежать, залегла и открыла стрельбу. Грнчиар вскрикнул от боли.

— Что с тобой? — спросил его Юраш.

Грнчиар простонал, в его голосе прозвучала злость и обида:

— Бога мать, в задницу мне попал! — Он осторожно ощупал брюки и проворчал: — Нет чтобы в мышцы, так прямо в задницу, тряпка вшивая!

Юраш не выдержал и рассмеялся, но Грнчиару было не до смеха. Он погрозил Кулаком:

— Если бы знал, кто этот болван, живому бы ему уши оторвал!

В числе первых прибежал к окопам Янко Приесол. Он огляделся вокруг, а увидав Юраша, крепко обнял его:

— Замечательно, Феро!

Лицо его светилось восторгом, а сердце было полно любви к ребятам. Он вскочил на бруствер и крикнул партизанам:

— За мной, вдоль ручья!

Недалеко затрещал автомат. Янко не успел залечь, но в этот момент из-за его спины выскочил Феро Юраш, закрыл его своим телом и рухнул на землю. Над ними просвистели пули, и Феро почувствовал, как легко стало у него на душе.

«Кажется, спас я Янко, а то убили бы его». Он посмотрел Янко прямо в глаза. Взгляд его был теплым, чистым, переполненным радостью. Янко встал, благодарно пожал ему руку и, сгибаясь, побежал к ручью.

На другом конце окопов из-за бруствера показался Светлов. Он встал, широко расставив ноги, залитый лунным светом. В правой руке он держал автомат. Вскоре рядом с ним появились другие бойцы.

Светлов долго ждал этого момента, старательно готовился к нему. Долго объяснял ребятам, что партизан должен быть смелым, как орел, и нападать неожиданно, как рысь.

Он огляделся вокруг, устремил взгляд вдаль и взволнованно закричал:

— Товарищи, вперед!

Голос командира вселил в партизан уверенность и отвагу. С гор мчались они к Погорелой навстречу вражеским пулям.

И как раз в это время загремели за горными вершинами орудия. Их канонада была сильнее, чем когда-либо прежде.

6

Когда солнце поднялось из-за гор, немецкий танк, на который обрушилась передняя стена зернохранилища, все еще дымился. Стрельба утихла, в уличном бою партизаны оттеснили немцев к площади.

Из зернохранилища выбежала Приесолова. Чвикота со старым Приесолом отнесли к доктору Главачу раненого партизана. Пока было нужно, они сидели у телефона, потом заботились о раненых. Мишо открыл окно и закричал:

— Пани Приесолова, нашли вы отца?

— Нет, говорят, он ушел к Газдикам, у тех, дескать, погреб получше.

Мишо закрыл окно и устало опустился на стул. Работы у него было по горло. В столовой и в кухне лежало пятнадцать раненых партизан. Целую ночь Мишо не сомкнул глаз. Боевой энтузиазм ребят передался и ему. С напряжением ждал он утром начала атаки. Теперь он один, штабной врач убит в бою, а его отец где-то прячется. Это безответственно. Вступил в революционный комитет, а когда надо помогать, забрался в погреб. Ну да ладно, как-нибудь он и сам справится. Ему помогала Приесолова, ловко у нее это получалось. Хорошо еще, что у отца много перевязочных материалов.

Он подошел к окну и увидел на улице Эрвина с Пуциком. Они осторожно шли с винтовками на плече, останавливаясь у заборов, как бы вынюхивая, нет ли во дворах спрятавшихся немцев. Увидев Эрвина, Мишо вспомнил охотничий домик. Краска стыда залила его лицо, ведь тогда он был одного с ними поля ягода.

Со стороны площади послышались две короткие и одна длинная пулеметные очереди. Гитлеровцы получили приказ удержать Погорелую любой ценой, чтобы партизаны не прорвались к шоссе. Они догадывались, что именно шоссе является целью наступления, и заняли дома на площади, отступив перед рассветом с верхнего конца деревни, где не смогли справиться с партизанами.

Фронт еще держался, поэтому они чувствовали себя в Погорелой уверенно, тем более что получили подкрепление из-за Вага.

Перед сельской управой остановились три грузовика, из них выскочили немецкие солдаты. На этернитовой крыше сельской управы приоткрылось окошечко, и на момент показалась кудрявая голова. Солнечный луч пробрался через щель на темный чердак и осветил лицо Имро.

Имро Поляк стоял на лестнице под самой крышей. Он нагнулся и сказал двум рабочим-кожевенникам, державшим в руках винтовки:

— Займите вместе с остальными вход.

Когда рабочие скрылись за железными дверями, Имро еще раз выглянул из окошка. Немцы, столпившиеся вокруг автомашин, напоминали рой жужжащих пчел.

Глаза Имро заблестели. Сейчас, сейчас надо бросить гранаты. Такую возможность упускать нельзя. У него две гранаты. В самый раз. Как хорошо, что он раздал ребятам оружие, еще осенью закопанное в сарае. Хорошо, что утром, как только началась эта кутерьма, они незаметно заняли этот чердак.

Затаив дыхание, он снял предохранитель с первой гранаты. Было тихо, только прошуршало кольцо, упавшее на стружки, да где-то в углу, заставленном всякой рухлядью, через щель в этерните на кипы старых газет капала вода. Капала равномерно и монотонно.

Он выждал момент и принялся шепотом считать:

— Двадцать один, двадцать два, двадцать…

Внизу раздался взрыв.

Имро был сильным человеком, определившим свое отношение к жизни, эмоционально устойчивым. И теперь он совершенно хладнокровно снял предохранитель со второй гранаты и швырнул ее через окошко. Потом схватил автомат и принялся косить тех, кто еще оставался внизу в живых. Расстреляв весь диск, он хотел соскочить с лестницы, но в этот момент на площади затрещал пулемет, этернит на крыше треснул и одна из пуль угодила Имро прямо в грудь.

Он соскользнул по лестнице на каменный пол, его руки, прижатые к груди, одеревенели. Тупая боль пронзила все тело. Он хотел что-то крикнуть, но уже не смог. Сознание покидало его, но он слышал, как равномерно капает вода на бумагу. Его мучила жажда, а вода непрестанно капала: «кап, кап, кап…»

С каждой каплей он все больше и больше терял последние проблески сознания, как будто бы вместе с каплями воды кровь уходила из тела. С последней каплей крови погасла и его жизнь.

Панику, возникшую на площади, использовала группа Феро Юраша. Ребята перепрыгнули через забор и открыли стрельбу со двора сельской управы. В коридоре они захватили в плен семерых немцев. Те сразу же сложили оружие, только офицер ожесточенно сопротивлялся.

Грнчиар влез через окно в канцелярию, оттуда выбежал через двор в коридор и бросился на офицера сзади. Сильно сдавив ему горло, он втащил его в канцелярию и заставил сесть на пол.

— Спишиак! — закричал он через окно, не отрывая глаз от захваченного в плен старшего лейтенанта. — Иди-ка сюда, ты понимаешь по-немецки!

— В чем дело? — ответил Спишиак, запыхавшийся, с покрасневшим от натуги лицом. Он быстро вошел в комнату, и Грнчиар строго приказал ему:

— Спроси-ка, какое у него звание!

В ответ на вопрос Спишиака немец заерзал на полу, как будто его беспокоили глисты-острицы, и прошипел:

— Вы не имеете права допрашивать меня. Я командир, и этого вам достаточно. Моя фамилия — Шульце, все остальное — военная тайна.

Узнав, что его пленник какой-то командир, Грнчиар принялся со злостью пинать его в зад:

— Значит, ты командир, ах ты свинья паршивая! — кричал он. — Так получай же, раз твои ослы ранили меня в… И я тебя…

Он увидел вдруг, что Спишиак отдает кому-то честь, и обернулся. У окна стоял командир отряда Светлов. Он строго посмотрел на Грнчиара и спросил:

— Что ты делаешь?

— Разрешите доложить, товарищ майор, — покраснел Грнчиар, — я взял в плен командира.

— А почему ты его бьешь? Ты разве не знаешь, как следует обращаться с пленными?

Грнчиар встал по стойке «смирно» и обиженным тоном ответил:

— Знаю, как же мне не знать?! Так ведь они мне сюда попали. — Смущаясь, он схватился за брюки. — Пусть он ответит за это.

Светлов не мог сдержать улыбки. Потом лицо его опять стало серьезным, и он сказал:

— Вечером придешь ко мне, понятно?

Фашисты отступили с площади и заняли дома вокруг комендатуры. Верхний конец деревни ожил, как улей в первый теплый день. Люди вышли из погребов на улицу. Доктор Главач локтями прокладывал себе дорогу в толпе и кричал у домов:

— Раненых нет?

Мимо него прошли с винтовками Пудляк и Газуха. Они спешили на площадь.

— Кричит, как точильщик, — ухмыльнулся Газуха. — Или как коновал…

— Это для того, чтобы каждый слышал, что он помогает, — сказал Пудляк. — Зачем только его выбрали в комитет?

Через площадь прямо по лужам бежал Феро Юраш.

— Спешу в штаб, — прокричал он на бегу Газухе, направляясь к дому Газдиков. — Надо поскорее сказать Светлову, что приближаются два танка. Я видел их с башни.

Он вбежал в столовую Газдиков, где около телефона сидели два радиста из чехословацкого армейского корпуса, приданных недавно партизанскому штабу. Смуглый поручик с наушниками на голове что-то докладывал Светлову.

Едва Феро Юраш сообщил о танках, на верхнем конце деревни начали рваться мины.

— Фриц бьет, — засмеялся Светлов. — Ничего!

Поручик посмотрел на него и спросил несмело:

— Извините, товарищ майор, что, собственно, означает это русское слово «ничего»?

Светлов закурил трубку, затянулся несколько раз, а когда трубка разгорелась, развел руками и ответил:

— Как вам объяснить? Первое значение этого слова — отрицание, а второе… — Он неторопливо подошел к окну и резко обернулся: — Второе значение, как бы вам сказать, вмещает в себя море оптимизма. Понимаете?..

Он посмотрел на Феро Юраша и усмехнулся:

— Не бойся, скоро придет помощь. Скажи Приесолу, чтобы они не отступали ни на шаг. В крайнем случае пусть держатся в домах… Подожди, я должен тебе еще кое-что сказать! Поставьте на башню два пулемета, легкий и тяжелый. Держите под прицелом дорогу у кладбища. Ну а ты, — добавил он, — поинтересуйся, где Имро Поляк.

Феро Юраш столкнулся в дверях с Газдиком.

— Пардон, пардон, — принялся извиняться Газдик певучим голосом и постучал в закрытую дверь. Он вошел в комнату в теплых валенках и в шубе. Так он просидел все время в холодном погребе.

Он вежливо поздоровался и достал из корзиночки, повешенной на руку, бутылку сливовицы. Поставив ее на стол между двумя рюмками, он принялся угощать Светлова и поручика.

— Нет, сейчас мы пить не будем, — сказал Светлов, — мы на службе.

Газднк удивился, учтиво поклонился и исчез за дверями.

Два немецких танка залязгали гусеницами на нижнем конце деревни, в то время как несколько домов на верхнем конце охватило пламя. Из комендатуры выбежали три немца и бросились в бронированный автомобиль, который сразу же помчался вниз по улице. Но остальные немцы продолжали упорно сражаться за каждый дом, каждый двор, каждый хлев. Танки прошли через площадь, а за ними бежали немецкие солдаты. Часть отряда, которой командовал Янко Приесол, оказалась окруженной.

Пулемет, установленный за домом лютеранского священника, вдруг замолк. Стоявший за ним на коленях Спишиак судорожно схватился левой рукой за шею.

— Скорее сюда, идут! — закричал он хриплым, приглушенным голосом, и Плавка, сжавшийся за толстым стволом каштана, задрожал. За сараем рассыпалась, как сноп соломы, группа солдат в серой форме. Они разбежались по всему двору.

«Значит, заходят нам в спину, — с ужасом подумал Плавка. — Я здесь как в ловушке. Ох, как хорошо было там, наверху!»

Как он скучал по Погорелой, а вот теперь затосковал по лесу, как птица. Что теперь делать? Лучше всего было бы отступить к пожарной части, там больше партизан. Но что, если они ударят в спину?..

Спишиак, вероятно, ранен. Прежде постоянно улыбавшийся, теперь он, бледный, скорчился за пулеметом, а когда со стороны амбара засвистели пули, оставался некоторое время как окаменелый сидеть в этом положении, а потом свалился на бок.

— Я должен, должен, — вслух подбадривал себя Плавка и, зажмурив глаза, сделал три длинных прыжка к пулемету. Он умел с ним обращаться. Два немца тяжело свалились в грязь, остальные уползли за амбар.

Свыше двадцати партизан держались в здании сельской управы. Милке Пучиковой, Грнчиар дал револьвер, чтобы она сторожила пленного Шульце, которого не успели отвести в штаб. Шульце сидел на стуле, подняв руки вверх.

Милка узнала его, она хорошо помнила допрос. Фашист смотрел на нее с ненавистью, и его верхняя губа дрожала. Потом зазвенело оконное стекло, прогремел выстрел, раздался какой-то шум во дворе, и тяжелые дубовые ворота рухнули.

Янко лежал у пожарной части и стрелял по тому коридору, через который рвались немцы. Когда за воротами появилась стальная громада танка, он понял: отступать некуда. За ним — каменная стена. У него перед глазами все еще стоял Плавка, бесстрашно бросившийся к пулемету, и эта картина придала ему отваги. Нет, дешево он им не дастся. Он подбежит к танку и бросит гранаты под гусеницы, Связка уже блеснула в его руке, он уже готовился к прыжку, когда танк резко остановился, развернулся и пополз прочь. В облаке дыма за ним бежали солдаты и в ужасе кричали:

— Ivan kommt! Ivan! Ivan! [54]

Земля задрожала. Советские орудия вели ураганный огонь, поливая дорогу и поля за кладбищем сплошным металлическим ливнем. Земля фонтаном взлетала высоко в воздух. В этом мощном барабанном оркестре пронзительно свистели мины.

Из-за дома католического священника с невероятной скоростью вылетел маленький, верткий танк. Первый советский танк! От него на расстоянии каких-нибудь пятисот метров вовсю улепетывали два немецких бронетранспортера. Из-за холмов со стороны Дубравок появлялись все новые и новые советские танки, а за ними длинными цепями шла пехота.

Янко закричал от радости и выбежал за ворота. Они спасены! Спасены! Он хотел броситься навстречу советским солдатам, заключить в объятия первого же из них, но Феро Юраш загородил ему дорогу.

— Янко, — сказал он с грустью и взял его за руку, — она тяжело ранена…

— Кто? — вспыхнул Янко, не поняв, о ком говорит Феро.

— Милка, — ответил Феро Юраш.

Голос Янко дрогнул:

— Где она?

Милка лежала на диване в канцелярии старосты. Возле нее стоял Грнчиар, на глазах у него выступили слезы.

— Фашист ее через окно, — сказал он, скрипя зубами.

В его голосе прозвучал упрек, как будто бы это Янко виноват во всем. Как он мог поручить ей сторожить такого пройдоху? Сейчас негодяя, конечно, и след простыл.

На стуле сидел Мишо Главач, держа портфель на коленях. Он считал пульс на Милкиной руке.

Кровь застучала у Янко в висках. Как во сне, подошел он к дивану, и его подернутые влагой глаза встретились со взглядом Милки. Он схватил Мишо Главача за плечо и приглушенным голосом проговорил:

— Ну что? Удастся ее спасти?

Мишо озабоченно посмотрел на него. Янко прижался лбом к ладони Милки. Зеленая блузка, стянутая в талии армейским поясом, пропиталась кровью. Ее красивое лицо с тонкими чертами стало вдруг бледным, словно воск, а глаза, яркие, голубые глаза, сделались почти прозрачными.

Сморщив лоб, она смотрела на Янко, жадно глотала воздух и шевелила губами, как будто хотела что-то сказать.

Он поцеловал ее в горячий лоб и молча сжал руку. Она слабо улыбнулась ему и с усилием прошептала:

— Янко…

Он оцепенел. В ушах стоял такой шум, что он даже не услышал, как Мишо попросил его уйти. Как-нибудь они ей помогут.

Милкино лицо покрывали крошечные капли пота, дыхание ее было прерывистым. Янко подумал: она все такая же. В глазах ее какие-то огоньки, теплые, милые, только исчез прежний цвет. Она совсем такая же, какой была тогда, когда он поцеловал ее в Стратеной. Почему он не защитил ее? Почему? Нет, она должна жить!

— У нее рана в области сердца, — говорил Мишо, отводя его за руку от дивана. — Оставь нас. Положение тяжелое, и я боюсь…

— Что? — закричал Янко. — Нет, ты должен ее спасти!

Он крепко схватил Мишо за плечи, привлек к себе вплотную, так что почувствовал на лице его дыхание, и просящим взглядом впился ему в глаза.

— Я верю тебе. — Он опустил глаза и сжал руку Мишо. — Ты спасешь ее.

— Ну а теперь оставь нас. — Мишо проводил его до дверей и вернулся к отцу.

Янко остановился в темном коридоре. Он был как бы в беспамятстве. Когда на башне затрещал пулемет, он пришел в себя. Он вышел из дома и увидел, что по улице идут два красноармейца. На их шапках горят пятиконечные звезды. Янко прислонился к воротам, и в капельках его слез отразились смеющиеся лица людей.

Какая-то девчушка преподнесла плечистому красноармейцу эдельвейс, а он обнял ее и поднял высоко вверх.

— Товарищи, товарищи мои! — кричал Ондро Сохор. Он стоял, опираясь на палку, и плакал от радости. Оп мечтал дождаться их, освободителей, и вот они здесь, он обнимает их. Обнимаются с ними Светлов и черноглазый Акакий. Грузин кричит во все горло:

— Товарищи! Братцы! Ребята!

Кто-то кричит:

— Братья русские! Братья!..

Янко видит, как старый Чвикота подает руки сразу двум красноармейцам.

— Подождите! Куда вы так спешите? — кричит он вслед им, а один из красноармейцев отвечает ему:

— На Берлин.

— А моего мужа, коммуниста, фашисты забрали. Спасите его! — выкрикивает старая Виталишова.

— Добре, мамаша, — успокаивает ее украинец, здоровенный парень, и старая женщина хватает его за рукав.

— Возьмите меня в Москву! — кричит Людо Юраш, и солдаты улыбаются:

— Потом, потом…

Мимо сельской управы идет старый Приесол с красным флагом. Он крепко держит его в руках, борется с ветром, а Янко думает о покойном отце. Он тоже так носил флаг. Нет, теперь им уже никогда не придется прятать его!

За старым Приесолом идут рабочие с кожевенной фабрики и лесопилки. К ним присоединяются люди, только что погасившие пожар на верхнем конце села.

Над Погорелой летит советский самолет. Раздается такой же шум мотора, как и тогда, когда сбрасывали оружие. Самолет летит низко, над самыми крышами, и люди машут ему руками.

Взрывы доносятся издалека, со стороны Вага. Погорелая освобождена — в воздух летит зеленая ракета. В окопах лежат мертвые гитлеровские солдаты, а по обеим улицам Погорелой шествуют герои с красными звездами на шапках.

7

Ондрей Захар не дождался американцев. С утра до середины дня он просидел в погребе, молчаливый как рыба. На его коленях тряслась шкатулка, из которой он поминутно доставал ампулы, разламывал их, обмотав носовым платком, и вдыхал, закрыв глаза, нитроглицерин.

Недалеко от дома Захара взорвалась мина, и Ондрей, не сказав ни слова, отправился в кабинет. Он открыл сейф, вынул из него свои сберегательные книжки, ценные бумаги и большую часть золота, запихнул все это в коричневый портфель и взял с собою в погреб. Он судорожно сжимал портфель коленями и неприязненно, как хищник, охраняющий свою добычу, посматривал на жену и старую Валкову.

Пани Захарова принималась плакать после каждого доносившегося с улицы более или менее сильного взрыва, а часов в двенадцать сказала, что принесет что-нибудь перекусить.

— Я не буду есть, — строгим тоном отрезал Ондрей. Он развалился на старом диване и вскоре захрапел. И во сне он обеими руками прижимал к себе портфель и выкрикивал что-то бессвязное: — Вешайте меня, не отдам ни гроша! Буду стрелять!.. Это мое!

В четыре часа он проснулся весь в поту. Не расставаясь с портфелем, поднялся по темной лестнице наверх и вошел в столовую. Стрельба утихла, и он, подойдя к окну, из которого была видна площадь, опустился в кресло.

И вдруг он выронил портфель и со злостью стиснул зубы. Потом издал гортанный крик и выпучил глаза. Вниз по улице шли красноармейцы. Звуки их тяжелых, уверенных шагов раздавались и в столовой.

Кровь бросилась в лицо Захару, он почувствовал жар, как будто все его внутренности пылали. Тупая боль сжала его сердце и горло.

«Нет, это не приступ. Это они, они!» — подумал он, с ужасом глядя на суровые лица солдат.

В глазах у него потемнело, а в голове стоял шум. Он почувствовал, что левая его рука онемела. Он попытался встать, но голова его закружилась, и он потерял сознание.

Придя в себя, он обнаружил, что лежит в постели с холодным компрессом на лбу. Левую руку он не чувствовал, и попытки пошевелить пальцами оказывались тщетными. Рука затекла, одеревянела.

— А где портфель? — были его первые слова, и пани Захарова, испуганно глядя на мужа, положила портфель на перину.

Его взгляд блуждал по стенам спальни, увешанным семейными фотографиями, а потом устремился на ель, которая росла перед окном. Наверное, в нее попала мина, потому что верхушка была отломана, как бы отщеплена молнией. Мимо окна все шли советские солдаты.

— Шторы, опустите шторы! — вырвалось у него, и он с трудом повернул голову к дверям.

Там стоял доктор Главач с Эрвином. Врач улыбнулся Ондрею и подошел к постели:

— Все в порядке, пан фабрикант, мы вам пустили кровь… Это от волнения, вам нельзя волноваться.

Когда врач ушел, Ондрей приказал опустить шторы во всех комнатах, потом повернулся к Эрвину:

— Когда ты пришел? — И, не дожидаясь ответа, добавил: — Скажи, а русские останутся в Погорелой?

Эрвин улыбнулся:

— Откуда я знаю? Первые уже ушли, может, вслед за ними придут другие? Я не пророк.

— Но партизаны еще здесь, — проворчал Ондрей.

Он хотел было спросить, что с Мариенкой, но передумал. Нет, она ему больше не дочь. Он и слышать о ней не хочет. Ушла из дому и стала ему совершенно чужой. Для него Мариенка не существует, и баста!

Руку он все еще не ощущал. Доктор, правда, говорил, что все это только нервы, волнение, но это мог быть и легкий удар. Он должен не спеша составить завещание, ведь ему давно не сорок лет. Мариенке он ничего не даст, лучше все оставит Эрвину. Может, этим он привлечет сына к себе, может, потом Эрвин пожелает взять в свои руки управление кожевенной фабрикой.

Но что будет, если русские здесь останутся? Если коммунисты осмелятся посягнуть на его имущество? Нет, его еще никто не положил на лопатки, не удастся это и коммунистам. Ведь, в конце концов, американцы недалеко, они уже наступают в Германии, и судьбу Словакии будут решать не люди с улицы, а большая тройка, а в ней у русских большевиков только один голос. Один-единственный, слава богу! Надо лишь выдержать, не сдаваться, еще придут в Погорелую американские генералы, как тогда немцы. Он еще пригласит их в гости.

Слишком уж разволновали его русские, которых он увидел на улице, зря он портит здоровье. Они пришли и уйдут, а вместе с ними уйдет и коммунизм.

Ондрей сел в постели.

— Что ты делаешь, ты ведь должен лежать? — закричала пани Захарова, поправляя растрепанные волосы. — Доктор придет еще раз посмотреть тебя.

Ондрей не слушал ее. Он расстегнул воротник рубашки и сказал:

— Знаешь что, Этелька, пусть диван-кровать, который стоит в детской, поставят для меня в кабинете, туда, к стене, за сейфом, и постели мне там… Что ты так смотришь? Да, да, — продолжал он, повысив голос, — я лягу там.

Через полчаса Ондрей уже сидел на диван-кровати у своего сейфа и копался в бумагах, разложенных на шелковом одеяле в кружевном пододеяльнике. Эрвин стоял, опершись о край письменного стола, и с большим вниманием слушал откровенный рассказ отца о финансовых делах.

Цифры, которые отец называл своим низким монотонным голосом, показались ему воодушевляющими. Он дал недвусмысленный ответ на вопрос отца о том, хотел бы он взять на себя руководство кожевенной фабрикой и всеми торговыми операциями: да! Эрвин как раз хотел поговорить об этом с ним сам.

Ведь он свободный индивидуум, а потому должен быть и достаточно обеспеченным в финансовом отношении, чтобы не быть стрелкой на часах событий, чтобы не зависеть от режима, какой бы оборот не приняли события. Ведь он не хочет быть чиновничком или провинциальным адвокатом. Пудляка он сделает заведующим, пусть работает за него, а он будет свободен, совершенно свободен!

Его полный любопытства взгляд остановился на лице отца. Интересно, долго ли отец еще протянет? Этот удар он перенес. Но сломали-то отцову елку, а его, Эрвина, стоит прочно. Так же, как стены замка. Это, пожалуй, предвестие того, что отец скоро уж не будет ему мешать.

Отец с сыном просидели до полуночи. Пришел доктор Главач. По его мнению, состояние здоровья Ондрея значительно улучшилось.

— Вы еще Эрвина переживете, пан фабрикант, — улыбнулся он, прощаясь. — Извините, но я спешу к этой Пучиковой. Вряд ли удастся помочь ей, — добавил он скорее про себя.

Утром Ондрей проснулся с тяжелой головой. Еще час он провел в полудреме, размышляя, что будет с его имуществом, удастся ли спасти его от коммунистов. Правой рукой он нащупал под подушкой револьвер и окинул взглядом лежащий в ногах портфель и блестящий сейф, от которого отражались солнечные лучи. Потом взял со стула лист бумаги, карандаш и принялся набрасывать завещание.

Нет, умирать он пока не собирается, об этом и говорить нечего, но порядок должен быть. Большими буквами, без наклона он написал:

«Супруге я завещаю сто тысяч. Петру Яншаку — восемьдесят тысяч. Мрвенте за верную службу — тысячу крон. Все остальное наследует мой сын Эрвин Захар. Я лишаю наследства Марию Захарову, мою дочь. Эрвин Захар будет наследником…»

Он вынимал из портфеля одну сберегательную книжку за другой, бумагу за бумагой и записывал цифры, которым не было конца.

Кто-то постучал в дверь. В кабинет, который стал сейчас и спальней Ондрея, вошел доктор Главач, а с ним какой-то толстенький, плешивый человечек.

— Это пан Щегол, — представил врач незнакомого, — из Кошице. Он принес вам кое-что от депутата Жабки.

Человечек почтительно улыбнулся, легонько пожал руку Ондрея и сказал:

— Пан депутат, мой хороший знакомый, просил меня, чтобы я передал вам вот это… — С этими словами он торжественно достал из кармана белый конверт, запечатанный сургучом. Ондрей нервно разорвал его и, удивленно подняв брови, достал два листа бумаги. На каждом из них сверху было напечатано: «Словацкий национальный совет». Ондрей скользнул взглядом по строчкам:

«Словацкий национальный совет подтверждает, что пан Ондрей Захар, фабрикант из Погорелой, патриотически поддерживал сопротивление против немецких оккупантов, в первую очередь тем, что в самые критические моменты бесстрашно, самоотверженно и бескорыстно снабжал повстанческую армию кожами. СНС требует, чтобы все военные и гражданские органы оказывали содействие названному».

Круглая печать и неразборчивая подпись.

Ондрей ухмыльнулся: все, значит, в порядке. Никто не может его в чем-либо упрекнуть. Пусть господа коммунисты составляют списки коллаборационистов, пусть. Его тоже хотели включить в их число. Руки коротки. Власти ему всегда помогали, поддержут и сейчас.

Он прищурил правый глаз и удовлетворенно улыбнулся, прочитав письмо, в котором Жабка сообщал ему, что за кожу, посланную Пудляком в Бистрицу, ему хорошо заплатят. Жабка советовал ему уменьшить число рабочих на фабрике в связи со слушком о национализации и вкладывать капитал в различные акции, в дома (будет, дескать, жилищный кризис) и в земельные участки. «Ну и не забудь послать требование о возмещении тебе убытков за все те товары, которые немцы у тебя «забрали».

Эти советы Жабка приписал после своей подписи, под большими буквами «PS», причем слово «забрали» взял в кавычки.

— Благодарю, — сказал Ондрей с самодовольным выражением на лице. — А как поживает пан депутат?

Человечек улыбнулся так же почтительно, как пять минут назад, и ответил:

— Очень хорошо. Он теперь большой господин. Вместе с правительством поедет в Братиславу, как только она будет освобождена.

8

Мишо Главачу не спалось, хотя за последние четыре дня он почти не сомкнул глаз. Ему захотелось повидать людей, поговорить с ними. Он оделся и вышел на улицу.

Во второй половине дня пришли две санитарные машины и забрали раненых партизан в больницу. Отец был тогда у Захара, а советский военный врач похвалил Мишо за то, что он хорошо заботился о раненых.

Солнце уже заходило за горы, и перед зданием сельской управы мигала одинокая позабытая лампа. По площади шел Янко. Голова втянута в плечи. Лицо парня бледно, а глаза запали.

Мишо положил Янко руку на плечо и тихим голосом проговорил:

— Янко, я так хотел спасти ее, но, поверь, это было невозможно…

Янко ничего не сказал в ответ, только молча сжал руку Мишо и поспешил за Светловым, Акакием и Феро Юрашем, направлявшимися в сельскую управу.

Когда они вошли в кабинет старосты села, где происходило выборное собрание местной организации коммунистической партии, Газуха встал и, волнуясь, сказал:

— Из округа нам приказывают немедленно выпустить этого Жаворонка или как его там… Ну того самого, что был у Захара.

— Щегла, — поправил его Феро Юраш.

— Да, Щегла, один черт, — пробормотал Газуха. — А тебя мы должны поругать за то, что ты распорядился его арестовать, ведь ото якобы человек, присланный Национальным советом.

Янко сел рядом со Светловым, окинул взглядом Беньо, Пудляка, Юраша, своего деда Приесола, покачал. головой и, повысив голос, сказал:

— Какое свинство! Я помню этого шпика, он как-то раз приходил к отцу, хотел отправить его в кутузку. Он не изменился с того времени, а ведь прошло уже пятнадцать лет. Я и фамилию эту запомнил. Как будто вчера все было…

— Что ж, вы должны его отпустить, — обратился к нему Светлов, — бумаги у него как будто в порядке. Но сообщить об этом следует, причем немедленно. По партийной линии.

Газуха коротко сообщил, что в соответствии с указаниями, полученными из округа, решено создать национальный комитет. Председателем будет старый Приесол, членами — Газуха, Беньо, Пудляк, доктор Главач, Пашко и Приесолова, а секретарем — Ян Вайда, новый нотариус, занявший это место после смерти Шлоссера. Таким образом, четверо беспартийных. Они обсудили также вопрос о пополнении комитета партии, ведь два его члена — старшая Пучикова и Ийро Поляк — погибли, а третий — Ондро Сохор — тяжело болен.

Председателем партийной организации выбрали Газуху, секретарем — Янко. Пока Янко не вернется из армии, функцию секретаря партийной организации должен выполнять председатель. Кроме Янко в комитет были выбраны еще два новых члена: Феро Юраш и Виталиш. Виталиша выбрали заочно, надеясь, что он вернется из концентрационного лагеря живым и здоровым. Ондро Сохора было решено послать в Татры на лечение.

— А твою мать, — сказал Газуха Янко, — мы будем принимать в партию. Она заслужила это, как никто другой.

После рассмотрения списков членов партии и сообщения Пудляка о наличии денег в кассе Газуха предложил закончить собрание пением «Интернационала».

Потом Газуха послал Феро Юраша за колбасой и жженкой.

— Надо проводить вас как следует, — сказал он и похлопал Светлова по плечу.

— Когда приедете в Советский Союз, — сказал Светлов, и глаза его блеснули, — не забудьте обо мне. Я живу в Туле, улица Льва Толстого, четыре, квартира тридцать шесть.

Акакий, сверкнув черными глазами, радостно подхватил:

— Неужели вы не приедете в Грузию? Барана зарежем. Когда у меня родился сын, я закопал в землю бочку вина. Я к нему не прикоснусь, пока кто-нибудь из вас не навестит нас.

При этих словах он достал из кармана карандаш и на куске бумаги написал русскими буквами точный адрес чайной фабрики в Аджарии.

— Это моя фабрика, — с гордостью показал он на бумагу, — я там мастером цеха работал. Увидите, какой у нас чай, какие люди…

Янко попрощался с присутствующими. Он пообещал, что еще вернется, ему хотелось посмотреть на Погорелую. Он вышел на улицу. Всюду было много людей. Они стояли перед домами и улыбались. Некоторые заклеивали разбитые окна бумагой или поправляли поваленные заборы.

— Что поделаешь, если стекла не достать, — говорили они, — но главное, что наконец-то можно дышать свободно.

На площади Янко остановился и посмотрел на сельское управление. Два флага дружно развевались рядом: бело-сине-красный и красный.

«Да, — сказал он про себя, как будто утверждая свое мнение, — эти флаги уже ничто не сможет разъединить».

У ворот дома декана он увидел доктора Главача с Газдиком, ждавших Ондрейку. Тот спешил к ним, надвинув, как вор, шляпу на глаза и держась поближе к заборам.

Янко подумал, что они идут к декану, и добавил про себя: «И эти их не разъединят».

Люди любезно отвечали на приветствия Янко, некоторые из старших здоровались с ним первые, только Грилус и Мрвента, сидевшие на лавочке пониже дома Пашко, были готовы перескочить через забор, лишь бы не встретиться с ним. Когда он приблизился, они быстро встали и вошли во двор.

Янко остановился. Да, вот это место, где Милка перескочила через канаву, когда их вел четник. Как давно это было! А позавчера по этой улице пронесли ее гроб. Как тяжело было ему говорить речь на кладбище над могилами Милки, Имро и Спишиака. Медленно произносил он слова суровой клятвы: «Мы будем верны заветам погибших героев».

Он сел на лавочку перед домом Юраша. На улицу выбежал Людо с маленьким Юло и еще двумя товарищами. Каждый нес по большой коробке.

— Куда вы? — спросил их Янко, и взгляд его остановился на четырнадцатилетнем Людо.

Людо был растрепан и тяжело дышал.

— Это у нас лампочки, мы идем на башню! — выпалил он и побежал за товарищами.

Когда мальчики удалились, Янко предался воспоминаниям.

Федя! Он сражался как лев. И как далеко от своего родного Урала! Сколько километров они прошли вместе, сколько провели разъяснительных бесед в деревнях! А как любил Федю Имро! Имро он подарил медальон. А сейчас они лежат рядом, Федя и Имро. А какой это был стойкий человек! Его характер сформировался в горах. Без него им не удалось бы напасть на генерала фон Биндера. Дальше Жилины генералу убежать не удалось. Тяжело будет в Погорелой без Имро.

А тетя Пучикова? Она пожертвовала собой, чтобы спасти партизан. Завела эсэсовцев в ловушку. Партия была для нее всем, для нее она жила и ради нее умерла.

С площади донеслись звуки гармоники. Девчата запели:

На позицию девушка Провожала бойца…

Среди их голосов Янко различил и гортанный бас Акакия. Над головой зажглись лампочки. Они образовали слово «мир». У Янко выступили слезы на глазах. Если бы рядом с ним был Светлов или хотя бы Душан! Где он? Наверное, уже вместе с Мариенкой в Кошице? А он остался один. Без Милки.

Трудно ему поверить, что больше он уже не увидит ее улыбку. Над головой Янко зажглась звезда, звезда его хрупкого счастья. В нем ожило все то хорошее, чем так небогато было его детство и что так тесно было связано с Милкой. Он чувствовал биение ее сердца. Обнимал ее. А потом — смерть. Смерть в последние часы боя и его горькая печаль среди той всеобщей радости, которая со всех сторон окружила его, которая светилась в улыбающихся лицах матерей и детей, в звездочках красноармейцев, горела во флагах на сельском управлении.

Стратеная… Избушка на околице, заснеженный склон, горы, серебристый ручеек. Орудийная канонада за горными вершинами, разработка боевого плана в партизанском штабе. Он гладит Милкину руку, а она рассказывает ему о звезде их детства, от которой откололся кусочек…

Война еще не окодчена. Его еще ждут длинные километры военных походов, серые мундиры еще копошатся на улицах Златой Праги, о которой столько рассказывал ему отец. А потом? Потом?

Светлов говорит, что борьба не кончится. Да, борьба за детскую улыбку, которая могла бы быть у дочери Юраша, борьба за то, чтобы была работа для крепких рук, борьба за такое человеческое счастье, каким светятся сегодня лица жителей Погорелой. Оно более прочно, чем было его хрупкое личное счастье. Это счастье миллионов и миллионов людей, и над ним горят звезды, которые он видел, о которых шептал Милке.

Янко почувствовал вдруг, что сердце его наполняется радостью, радостью за счастье людей, ради которых он хочет жить.

Но как жить? За что взяться? Война кончится, надо будет строить, засучив рукава, а что он умеет? Он научился разрушать, минировать железнодорожные пути и мосты, организовывать тайные собрания. Но строить — это совсем другое.

А что, если окажется, что строить тяжелее, чем разрушать? Чем сможет он заняться, чтобы приносить пользу? Милку он потерял, Светлов уходит. Как он будет без него? Учиться уже поздно, ему скоро исполнится двадцать четыре года. Товарищи наверняка скажут: «Воевал он хорошо, пусть хорошо и работает». А потом… Нет-нет, это будет совершенно другая жизнь. Новая, а для него, без сомнения, и более тяжелая. Его бросят в воду и скажут: «Плыви», и никто не спросит, умеет ли он плавать. Если бы рядом с ним была Милка, он не тревожился бы так о будущем.

Янко поднялся с лавочки. Начало смеркаться. На, тротуарах белели куски этернита. Заборы садов были повалены, а улица распахана минами. Окна Погорелой светились, хотя стекла во многих из них были выбиты или потрескались. Конечно, люди повсюду радуются, наверное, даже и в тех семьях, где за ужином чье-то место за столом пустует. Они понимают: их кровь должна была пролиться, чтобы могли жить остальные. Они понимают: их кровь пролита не напрасно. В их глазах, наверное, еще стоят слезы, но на губах уже теплится улыбка. Нет, не напрасно пролита эта кровь!

Он шел по улице. Под его ногами чавкала грязь, липла к подошвам. Ветер принес откуда-то резкий аромат лесного сена. Перед домом Грилусов лежала лохматая собака. Она яростно почесывалась, колотясь при этом головой о ворота. С башни слетели вороны и с карканьем растворились в темноте. Кто-то, должно быть, испугал их. Наверное, это Людо с товарищами.

Мимо дома священника прошла группа девушек. Прозвучал звонкий смех, как будто эти молодые сердца хотели вознаградить людей смехом за все пролитые слезы. Их догнали трое мальчиков, и один из них похвастал:

— А мы Ондрейке выбили окно.

«Как я одинок!» — подумал Янко и снова вспомнил Милку.

В этот момент кто-то взял его сзади за локоть. Он оглянулся. В тусклом свете одинокой лампочки, горевшей на покосившемся столбе, он увидел лицо своей матери. Чувствуя, как его душу охватывает тепло, Янко молча обнял ее, а она крепко сжала его руку.

Она тоже молчала, счастливая оттого, что рядом с ней — сын.

Примечания

1

Член «Гарды», фашистской организации военного характера, — Прим. ред.

(обратно)

2

Словацкие фашисты. — Прим. ред.

(обратно)

3

Совместное владение землей, лесом и т. п. — Прим. ред.

(обратно)

4

Здесь: сторонник чехословакизма — буржуазного политического течения в довоенной Чехословакии. — Прим. ред.

(обратно)

5

«Глинкова словенска людова страна» (ГСЛС) — возглавлявшаяся А. Глинкой фашистская сепаратистская клерикальная партия. — Прим. ред.

(обратно)

6

Сорт дорогих сигарет. — Прим. ред.

(обратно)

7

Старший священник (у католиков). — Прим. ред.

(обратно)

8

Сейчас или никогда! (венг.)

(обратно)

9

Так называли фашисты Словакию, где захватили в 1938 г. власть после насильственного расчленения Чехословакии. — Прим. ред.

(обратно)

10

Приветствие словацких фашистов. — Прим. ред.

(обратно)

11

Унтер-офицерский чин. — Прим. ред.

(обратно)

12

Сокращенное название членов молодежной фашистской организации «Глинковская молодежь». — Прим. ред.

(обратно)

13

Великан, персонаж словацкого фольклора. — Прим. ред.

(обратно)

14

Боже (нем.).

(обратно)

15

Проклятие (нем.).

(обратно)

16

Что? Что? (нем.)

(обратно)

17

В Ружомберок, скорее в Ружомберок! (нем.)

(обратно)

18

Русские партизаны! (нем.)

(обратно)

19

Стой! (нем.)

(обратно)

20

Выходи! (нем.)

(обратно)

21

Вы курите? (нем.)

(обратно)

22

Первоклассное (нем.).

(обратно)

23

Замечательно! (нем.)

(обратно)

24

Тише! Заткнись! (нем.)

(обратно)

25

Выходи! (нем.)

(обратно)

26

Самый что ни на есть бандат! (нем.)

(обратно)

27

Назад, и ликвидировать эту женщину! (нем.)

(обратно)

28

Не стрелять, я гардист! (нем.)

(обратно)

29

Увести бандита! (нем.)

(обратно)

30

Так, значит, вы Мария Хлебко-Цлткова? (нем.)

(обратно)

31

Что случилось? (нем.)

(обратно)

32

Партизаны! (нем.)

(обратно)

33

Горячий напиток из водки, меда и пряностей. — Прим. ред.

(обратно)

34

Имя коня, персонажа словацких народных сказок. — Прим. ред.

(обратно)

35

Да, господин полковник (нем.).

(обратно)

36

Что, что она говорит? (нем.)

(обратно)

37

Ах, так (нем.).

(обратно)

38

Куда? (нем.)

(обратно)

39

Я не понимаю (нем.).

(обратно)

40

Боже, опять! (нем.)

(обратно)

41

Как-нибудь (нем.).

(обратно)

42

Колоссально! (нем.)

(обратно)

43

Словацкое телеграфное агентство, существовавшее в так называемом «Словацком государстве». — Прим. ред.

(обратно)

44

Скорее! Скорее! Безобразие! (нем.)

(обратно)

45

Посмотри-ка, друг (венг.).

(обратно)

46

Под фонарем перед большими воротами… (нем.). (Слова из песни «Лили Марлей», популярной во время второй мировой войны среди немецких солдат.) — Прим. ред.

(обратно)

47

Проклятие! Опять… (нем.)

(обратно)

48

Что происходит? (нем.)

(обратно)

49

Партизаны! Партизаны! (нем.)

(обратно)

50

Вас, господин майор (нем.).

(обратно)

51

Господин генерал (нем.).

(обратно)

52

Трофеи (нем.).

(обратно)

53

Боже мой, опять! (нем.)

(обратно)

54

Иван идет! Иван! Иван! (нем.)

(обратно)

Оглавление

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

  1

  2

  3

  5

  6

  7

  8 X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня

Регистрация

Забыли пароль?