«Генерал СС»

Свен Хассель. Генерал СС

1

Германии посчастливилось обрести лидера, способного объединить силы всей страны для работы на общее благо.

Лондон, «Дейли мейл», 10 октября 1933 г.

Воскресенье 30 июня 1934 года было одним из самых знойных дней, какие только знал Берлин, но в историю этот день вошел как один из самых кровавых. Задолго до восхода город был окружен сплошным кольцом войск. Все дороги, ведущие в город и из него, были закрыты, их охраняли люди, служившие под началом генерала Геринга и рейхсфюрера[1] СС Гиммлера.

30 июня, в пять часов утра, на дороге между Любеком и Берлином был остановлен большой черный «мерседес» с надписью на ветровом стекле «SA Brigadenstandarte»[2]. Важного пассажира, бригадефюрера, под дулом пистолета высадили и бросили в полицейский фургон. Водителю, труппфюреру СА Хорсту Аккерману, грубо посоветовали убираться, что он и сделал на полной скорости. В Любеке Аккерман доложил о случившемся начальнику полиции, который сперва не поверил ни единому слову. Однако труппфюрер настаивал, и этот человек не нашел ничего лучшего, как снять телефонную трубку и обратиться за советом и помощью к старому другу, главе уголовной полиции. Оба были членами СА, старой гвардии национал-социалистов — штурмовых отрядов, но год назад их наряду со всеми офицерами полиции Третьего рейха перевели в СС[3].

— Ну, и что ты думаешь?

Ответом было тревожащее молчание. Начальник полиции изменил тактику.

— Грюнерт? Слушаешь? Вряд ли они посмели б тронуть одного из самых известных офицеров СА, так ведь?

Снова молчание.

— Так ведь? — нервозно повторил он.

На сей раз с другого конца провода послышался циничный смех.

— Сомневаешься? В таком случае предлагаю положить трубку и глянуть в окно… Ты отстал от жизни, мой друг. Я уже несколько месяцев назад знал, что это надвигается. Предзнаменований для того, кто держит глаза и уши открытыми, было достаточно… Эйке был весьма деятельным очень долгое время, что-то должно было разразиться… Мало того, недавно эвакуировали всех заключенных из лагеря в Боргенмооре; неужели думаешь, такое место будет долго пустовать? Ни в коем случае! Его прибрали к рукам эсэсовцы Эйке и уже приготовились к широкомасштабным убийствам…

Бригадефюрер Пауль Хатцке оказался запертым в одной из комнат бывшей военной школы в Гросс-Лихтерфельде, теперь превращенной в казармы личных войск Гитлера[4]. Он сел на груду кирпичей и спокойно закурил сигарету, ноги его в высоких кавалерийских сапогах были вытянуты, спина касалась стены. Хатцке был возмущен столь бесцеремонным обращением, однако не видел причин страшиться за собственную безопасность. Как-никак, он бригадефюрер, под его началом пятьдесят тысяч штурмовиков СА. Кроме того, бывший капитан лейб-гвардии Его Величества кайзера. Слишком значительная фигура, чтобы кто-то мог причинить ему вред.

Мир за стенами тихой камеры, казалось, пришел во временное волнение. Кричали люди, хлопали двери, ноги нетерпеливо топали по коридорам и лестницам. Эсэсовцы, которые арестовали бригадефюрера, что-то говорили о мятеже.

— Ерунда! Ничего подобного! — возразил Хатцке с гневным презрением. — Существуй хотя бы намек на мятеж, я бы непременно узнал о нем. Это просто нелепая ошибка.

— Конечно, конечно, — успокаивающе забормотали они. — Именно так… Нелепая ошибка…

Хатцке открыл четвертую пачку сигарет и поднял взгляд к зарешеченному окошку высоко в стене.

Мятеж! Сущий вздор! Бригадефюрер улыбнулся своим мыслям. Если отбросить все прочие соображения, у СА не хватало оружия для попытки мятежа. Уж об этом, во всяком случае, он был хорошо осведомлен.

С другой стороны, что касается революции 1933 года, вполне следовало ожидать, что два миллиона членов СА будут недовольны тем, как с ними обходятся. Ни одно из данных им предреволюционных обещаний не было выполнено; даже самое главное обещание — найти им работу. Кое-кто даже ушел из полиции, но чины у этих людей были невысокие, зарплата их была ниже пособия по безработице в дни Веймарской республики. Но, хотя они явно были недовольны и озлоблены, до открытого объявления войны было далеко. Тем более — войны против фюрера. Если даже СА и собирались бы восстать, то скорее против армии рейха, главного врага рабочих.

Неожиданно Хатцке загасил сигарету, наклонил голову и прислушался. Не стрельба ли только что раздалась? Где-то снаружи завели грузовик, его двигатель кашляет; мимо пронесся мотоцикл; мотор легковушки дал обратную вспышку… Или то был выстрел из винтовки? Он не был уверен, однако эта мысль лишила его спокойствия. Стрельба в Берлине в этот жаркий летний день? Нелепость. Люди уходят в отпуск, готовятся к романтическим встречам, загорают…

Ладони Хатцке повлажнели. Он сжал кулаки. На сей раз ошибки быть не могло. Он не мог бесконечно убеждать себя, что отрывистый винтовочный залп — это автомобильный выхлоп. Потом он раздался снова… и снова… Грузовик снаружи никак не отъезжал. Теперь к нему присоединился непослушный мотоцикл. У Хатцке мелькнула мысль, что они поставлены там специально, с целью заглушить стрельбу… Дрожь предчувствия сотрясла его тело. Что на сей раз затеяла банда гиммлеровских убийц? Нельзя расстреливать людей только по подозрению. От южноамериканских дикарей еще можно ожидать такой жестокости. Но даже от варваров-русских нельзя — а в Германии и подавно.

Еще залп. Хатцке подскочил, над его верхней губой выступил пот. Что там происходит, черт возьми? Не проводят же учения в такую погоду?

Он взволнованно оглядел камеру. Может ли быть какая-то правда в этом нелепом сообщении о мятеже СА? Но, господи, это сущее безумие!

Хатцке попытался сложить кирпичи так, чтобы встать на них и выглянуть в окно, но для двойного ряда их не хватило, и они развалились под его ногой.

Стрельба продолжалась. Размеренно, неторопливо, не встречая ответа. Теперь ясно, что это не учения. Хатцке это казалось поразительно похожим на расстрел…

Он привалился спиной к стене и задумался, уже не в первый раз, какое зло таится за этим скоплением войск СС. Взять этого психически неполноценного карлика Гиммлера: тщеславный, раздражительный и очень опасный; по слухам, гомосексуалист… Почему только фюрер его терпит? Какие планы составил для него? Какой мрачной, непредвиденной цели может служить этот человек?

Хатцке повернулся к двери, услышав шаги в коридоре. Замерли они у его камеры. В замке повернулся ключ. Хатцке оказался лицом к лицу с унтерштурмфюрером СС, с ним было четверо солдат, каски их поблескивали в полутемном коридоре. Все они служили в дивизии Эйке[5], единственной в СС, где носили защитного цвета мундиры вместо привычных черных, без букв «СС» на воротниках.

— Ну наконец-то! — Хатцке с яростью оглядел их. — Кое-кто поплатится за эти выходки, можете мне поверить! Когда генерал Рем[6] узнает…

Унтерштурмфюрер не произнес ни слова; лишь оборвал Хатцке, рывком вытащив его из камеры и толкнув в коридор, по бокам бригадефюрера пристроились солдаты. Сам он пошел сзади, шпоры его позвякивали, сапоги скрипели. Он был еще мальчишкой, от силы двадцатилетним. Густые волосы цветом напоминали мед; голубые глаза окаймляли светлые ресницы. Лицо его было ангельским, с мягкими детскими очертаниями и гладким подбородком. Но из красивых голубых глаз сквозила ненависть, широкий рот был плотно сжат. Такими они были в СС: цвет немецкого юношества систематически превращался в безупречную машинерию для убийств.

Большие серые здания казарм были залиты ярким солнечным светом. Хатцке и его эскорт шли по горячей брусчатке двора, где не так давно привыкали к муштре восьмилетние пацаны. В прошлые годы в этих казармах дети, участью которых была война, готовились стать безропотным пушечным мясом в армии кайзеровской Германии. Во всех лучших фамилиях рейха можно было видеть выцветшие фотографии семнадцатилетних ребят, одетых в мундиры героев и отправлявшихся во всей своей блестящей и ложной славе за смертью в траншеях Первой мировой войны. Гибли они так же, как жили, по уставу. И как знать, не была ли эта смерть желанной после восьми лет муштры и мучений во дворах Гросс-Лихтерфельда?

Хатцке шел мимо конюшен, заполненных теперь не лошадьми, а оружием. Шум работающих моторов был очень близок. Бригадефюрер остановился и обратился к эскорту:

— Куда вы ведете меня?

— На встречу со штандартенфюрером СС Эйке. — Солдат насмешливо скривил верхнюю губу. — На вашем месте я бы не стал кочевряжиться. Ничего этим не добьетесь[7].

Бригадефюрер хмыкнул и пошел дальше. С этим недостатком уважения придется разобраться попозже. Сейчас хватало мыслей о том, что по какой бы причине его не арестовали, ему, по крайней мере, будет обеспечен справедливый суд. В Германии без справедливого суда людей не расстреливают. Так требуют правила, а Германия живет по правилам. Фюрер сам заявил, что теперь демократическому беспорядку приходит конец и начинается строгая регламентация жизни. Каждый человек должен знать свои права, и тот, кто попытается нарушать их, дорого за это поплатится.

Они миновали конюшни и вошли в маленький, окруженный высокими стенами дворик. В прежние дни он был отведен для арестованных курсантов. Там стояли грузовик и мотоцикл, создающие отвлекающий шум. Водитель большого дизельного крупповского грузовика, одетый в защитного цвета форму СС[8], сидел, покуривая, за рулем. На Хатцке с его эскортом он взглянул без интереса.

Посреди двора стояла группа офицеров. В дальнем его конце выстроилось в две шеренги отделение из двенадцати человек. Первая стояла на коленях, держа винтовки наизготовку; вторая держала винтовки в положении «к ноге». Неподалеку стояли еще два отделения, терпеливо ждавшие своей очереди в этой бойне. Только двадцать казней, потом тебя сменяют. Так требовали правила. Двадцать казней… Хатцке попытался отвести взгляд, но эта сцена властно завладела его вниманием. Он невольно оглянулся.

На влажном, красном песке лежал человек в мундире СА. На его плече был золотой погон обергруппенфюрера. Тело было так изогнуто, что Хатцке увидел петлицу кителя. Красную петлицу генерала. Он почувствовал, что дрожит. Отвернулся и провел ладонью по лбу. Лоб был холодным, липким.

К Хатцке подошел гауптштурмфюрер СС, державший в руке пачку бумаг. Он не стал утруждать себя предварительными любезностями. Лишь взглянул в бумаги и выкрикнул одно слово:

— Фамилия?

— Бригадефюрер СА Пауль Эгон Хатцке.

Гауптштурмфюрер поставил галочку напротив его фамилии в списке. Он смотрел в дальний конец двора, там двое эсэсовцев подняли тело генерала и бросили в тележку.

Гауптштурмфюрер сунул бумаги подмышку.

— Так. В дальний конец двора и к стенке. Не медлите, пожалуйста, дел у нас много.

До этой минуты Хатцке все еще не верил, что это может быть правдой; и тем более, что это может случиться с ним. Он взглянул на этого человека с внезапным, малодушным ужасом.

— Я хочу видеть штандартенфюрера Эйке! Пока не увижу его, никуда не пойду! Если думаете…

И умолк от сильного удара рукояткой пистолета по почкам.

— Хватит. Мне нужно выполнять приказы, а не болтать. К тому же крик вам не поможет.

Хатцке резко повернул голову, ища где-нибудь — какой-нибудь, от кого-нибудь — йоты жалости или надежды. Но лица под касками были беспощадны в полном равнодушии. А стена в дальнем конце двора была забрызгана кровью, песок стал малиновым, тонкая красная струйка с журчаньем текла по канаве в канализацию.

— Предупреждаю, — сказал гауптштурмфюрер. — Мне нужно соблюдать график.

Кто-то сильно ударил Хатцке по лицу и рассек щеку острой гранью кольца. Кровь хлынула на воротник, на золотые погоны, и он понял с поразительной ясностью, что это в самом деле конец. Конец ему, конец мечтам о социалистическом государстве, где слово «справедливость» наконец-то обретет смысл. Гейдрих с Герингом одержали верх, и Германия погибла.

Очень спокойно, очень горделиво бригадефюрер Пауль Эгон Хатцке прошел по двору и встал у забрызганной кровью стены. Со сложенными на груди руками и вызывающе поднятой головой он ждал смерти.

Расстрельная команда подняла винтовки. Хатцке взглянул на солдат без страха, без жалости, с каким-то терпеливым смирением. Он чувствовал себя мучеником за великое дело. Когда винтовки залпом выстрелили, он прокричал свои последние в жизни слова: «Да здравствуют Германия и Адольф Гитлер!» — и рухнул на теплый, радушный песок.

Во двор уже вводили очередного офицера СА. Бойня продолжалась весь день и до глубокой ночи. Эйке сообщили, что его бывшие гибнущие товарищи все до единого выражали желание поговорить с ним. Он раздраженно махнул рукой. Перед ним поставлена задача, времени для сентиментальных прощаний у него нет.

— Разделывайтесь с ними! Проверяйте фамилии — и к стенке! Они должны быть расстреляны, и чем скорей, тем лучше.

Зверства и безумия того дня в Германии нескоро забудут. Эти массовые убийства 30 июня ускорили приход к власти троих людей: Гиммлера, тщеславного, как павлин, до сих пор совершенно неизвестного чиновника; Гейдриха, разжалованного морского офицера; и Теодора Эйке, владельца пивной из Эльзаса[9].

Пятнадцать дней спустя всех солдат, составлявших расстрельные команды, и всех, за исключением четверых, офицеров — в общей сложности шесть тысяч человек — изгнали из СС. До конца года три с половиной тысячи из них были казнены по различным сфабрикованным обвинениям. Произвести эту окончательную чистку была идея Эйке, и признательный Геринг громко аплодировал ей. Уцелевших отправили в боргемоорский лагерь и оставили там гнить. По словам министра пропаганды Геббельса, они погибли, подавляя мятеж СА, и Рудольф Гесс дошел до того, что публично превознес их как доблестных солдат и мучеников.

Фюрер, разумеется, знал о планах этой массовой бойни. В тот летний день он позаботился о переезде в более приятное место, и пока шли убийства, Адольф Гитлер приятно проводил время как гость на свадьбе в доме гауляйтера Тербовена в Эссене…[10]

МОСТ

Где-то впереди лежал Сталинград, мы остановили танк и вылезли посмотреть. Узнали далекий город по густым тучам дыма, все еще нависавшим над ним, и тянущимся вверх, клубящимся струйкам. Говорили, что Сталинград горит с августа, с падения на него первых немецких бомб.

Во взгляде вперед особой радости не было: там нас ждали только разрушения и смерть. Во взгляде назад радости не было никакой: прошедшее представляло собой кошмар, который лучше всего забыть. Поэтому мы смотрели вниз, а не на далекую реку, серебристую ленту Волги, где лучи осеннего солнца образовывали сияющие блики на поверхности. И вскоре едва не внушили себе, что настоящее может длиться вечно, что прошлое можно стереть из памяти, а будущего избежать…

Однако танк, пронесший нас через прошлое, был суровой реальностью, он должен был нести нас к неизбежному будущему, и с этим ничего поделать было нельзя. Мы четыре месяца жили в этом танке — спали в нем, ели, сражались как с противником, так и друг с другом — и стали так же зависимы от него, как черепаха от панциря. Останавливались только затем, чтобы заправиться горючим, пополнить боекомплект, и при этом никогда не покидали своего стального убежища. Неудивительно, что мы давно возненавидели друг друга больше, чем русских! В четырех стенах танка постоянно были враждующие фракции, разногласия, кровопролитные стычки и мелочные ссоры, кончавшиеся тем, что кто-то оказывался полумертв или изуродован на всю жизнь. Последней жертвой стал Хайде. Они с Малышом подрались из-за пропавшего черствого ломтя черного хлеба, и когда нам надоело терпеть, что эти двое толкают нас, пинают, осыпают неточными ударами, мы вмешались и признали виновным Хайде, в результате он был приговорен ехать сто километров привязанным снаружи к заднему люку. Лишь когда он, надышавшись выхлопными газами, потерял сознание, мы вспомнили о нем и втащили его обратно.

Танк весь день ехал к Волге. Вскоре после захода солнца мы разглядели очертания стоявшего на опушке рощи другого танка. Сидевший на башне человек спокойно курил сигарету и созерцал поднимавшийся в сумерки дым. И он, и танк, казалось, чудесным образом находились в ладу с миром.

— Должно быть, нагнали роту в конце концов, — сказал Барселона.

— Слава богу. — Старик удивленно покачал головой. — Я уж стал недоумевать, куда они подевались. Эти карты России совершенно невозможны; кажется, они устарели по меньшей мере на сто лет.

Мы медленно подъехали к опушке, и Порта затормозил в нескольких метрах от того танка. Мы с радостью открыли смотровые щели, и в душный ад нашей тюрьмы пошел свежий вечерний воздух. Старик вылез наружу и окликнул рассеянного курильщика.

— Привет! Я уж думал, вы никогда не найдетесь, мы искали вас повсюду. Где были, черт возьми, до сих пор?

И хотел было спрыгнуть на землю, но тот человек выбросил сигарету, нырнул в люк и скрылся в танке, будто лиса в норе.

— Это русские! — крикнул Старик.

Когда он снова оказался среди нас, мы приготовились к бою. Нам повезло: ничего не ожидавший противник, должно быть, решил вздремнуть. Прежде чем они развернули к нам свою пушку, мы бросили в их башню осколочно-фугасную гранату. Попасть в цель на таком расстоянии было нетрудно. Танк тут же превратился в действующий вулкан, выбрасывающий части разорванных тел, детали механизмов, изрыгающий в сумеречное небо черный дым и желтые языки пламени.

Потом осторожно, закрыв смотровые щели, напрягая зрение и слух, мы двинулись в дальний объезд.

— Впереди танки противника!

Порта затормозил снова. В нескольких метрах от нас на обочине дороги стояли девять Т-34. Выглядели они вполне мирно, не ожидающими неприятностей, но пушки их смотрели в нашу сторону. Старик заколебался. Русские, очевидно, пока что не опознали нас, но почти наверняка опознали бы, стоило нам повернуть обратно.

— Была не была. — Старик кивнул Порте. — Заводи мотор — и полный вперед. Сделаем попытку прорваться хитростью.

Он открыл люк и высунулся. В густых сумерках его шлем походил на русский. Старик рассчитывал, что противник не ожидал появления поблизости никаких немецких танков.

Когда мы тронулись, у меня мелькнула мысль, что только круглый идиот может не заметить разницу между шумом нашего двигателя и «тридцатьчетверки», но, видимо, русские экипажи не различали звуковых тонов. Во всяком случае, они не проявляли никакой враждебности, лишь махали руками и поднимали большие пальцы, когда мы проезжали мимо. Старик любезно им отвечал, а мы потели внутри.

Через час мы как будто стали приближаться к цивилизации. Отдельные дома, потом кучки их, потом длинный неровный ряд, и мы поняли, что въехали в город. Миновали железнодорожную станцию, где стоял под парами товарный состав. Поехали к центру города. Там было полно танков и солдат противника, но в темноте и всеобщей неразберихе нас не заметили. Когда мы медленно выезжали из города, регулировщик остановил нас взмахом руки, чтобы мы уступили дорогу броневику, везшему спешащих генералов. Мы послушно сдали назад и пропустили его.

Неподалеку от города мы оказались в хвосте колонны русских танков. Миновали под их прикрытием противотанковую батарею и на перекрестке с большой неохотой расстались с ними; русские поехали прямо, а мы свернули к Сталинграду.

На дороге было много препятствий. Нам вскоре пришлось снова подвергнуться риску при проезде мимо колонны стоявших Т-34. Они спокойно пропустили нас, и мы догадались, что экипажи спят перед тем, как их снова бросят в бой.

После танков на пути оказался пехотный батальон. Солдаты возмущенно расступились, давая нам проехать, но осыпали нас такими злобными и вульгарными ругательствами, словно понимали, что мы враги.

Еще один объезд, чтобы не ехать через рощу, и мы наконец выехали на дорогу к своим позициям.

Три дня спустя рота достигла волжского берега километрах в сорока севернее Сталинграда, и все неудержимо ринулись вниз по склону, чтобы наполнить канистры. Казалось, каждый претендовал на честь первым напиться из Волги.

В том месте ширина ее составляет примерно двадцать километров[11]. Сцена выглядела совершенно мирной, приятной, маленький буксир тащил за собой вереницу барж, нигде не было видно ни танков, ни солдат, кроме нас. Внезапно, пока мы плескались на берегу, открыла огонь батарея крупнокалиберных орудий. В воздух взлетели столбы воды, и злополучный буксир начал резкий зигзаг в попытке избежать худшего. Но это было невозможно. Снаряды падали спереди, сзади, справа, слева, наконец один, как и должно было случиться, попал в цель, и буксир переломился надвое, будто спичка. Баржи беспорядочно поплыли дальше, напоминая глупых овец без вожака, и артиллеристы преспокойно расстреляли их. Через десять минут река снова стала мирной. О буксире и баржах напоминали только плавающие обломки.

Сталинград все еще горел. Нас тошнило от доносившегося запаха горелой плоти, обугленного дерева, кирпичной пыли, пепла. Запах въедался нам в волосы, в одежду, в кожу и потом не исчезал в течение целых месяцев.

Мы повидали много горящих городов, но ни один не горел так, как этот. Вид и запах Сталинграда, жадно пожиравшего себя, бросившегося, очертя голову, навстречу собственной гибели, навсегда врезались нам в память, и никто, переживший те дни, никогда не сможет забыть этого.

Наша рота встала напротив Мамаева кургана, где в сети старых гротов расположился целый русский штаб. Ночью наши крупнокалиберные минометы час за часом бомбардировали склон холма. При недолетах взрывная волна бризантных мин едва не выбрасывала нас из траншей. В бой пошли танки, но успеха это не принесло, и бомбардировка возобновилась с прежней яростью. В конце концов в дело вступила 14-я танковая дивизия[12], солдаты ворвались в гроты и прошлись по ним огнеметами и автоматными очередями. Пленных не брали. Всех попавшихся убивали на месте. Те, кто хотел бы сдаться, не успевали раскрыть рта. Эта кровавая баня могла бы доставить радость эсэсовцам, однако для большинства из нас то была отвратительная, постыдная бойня, навязанная нам одним из тех категоричных приказов, которые превращали людей в диких зверей и лишь побуждали русских отвечать на жестокость жестокостью и давать клятву сражаться до конца, но не сдаваться в плен.

Лето сменилось осенью, а теперь осень медленно уступала место зиме. Поначалу мы едва замечали надвигающийся холод и лишь злобно жаловались на непрестанный дождь, ливший потоками с хмурого неба и превращавший землю в сплошное хлюпающее болото, в котором вязли сапоги. Дождь лил три недели без перерыва. Люди и обмундирование стали приобретать зеленый оттенок. От нас пахло плесенью, за ночь на одежде появлялся белый налет. Нам выдали специальный порошок, которым мы регулярно посыпали себя и снаряжение, однако никакого заметного воздействия он не оказывал.

После дождя пришел холод с первыми ночными заморозками. Носить шинели нам пока что запрещали, но они все равно вряд ли у кого имелись. Их либо теряли в бою, либо выбрасывали летом, когда мы сражались в степи при сорокаградусной жаре. Доставку зимнего обмундирования нам все обещали со дня на день, но оно так и не приходило. Вместо этого прислали подкрепление — полные грузовики резервистов, старых, видимо, неспособных даже пробежать десять метров, или зеленых новобранцев с безбородыми лицами и наивно сияющими глазами. Сражаться в сталинградском аду они прибыли прямо из учебных лагерей, поэтому понятия не имели, что такое война, но были до отказа напичканы пропагандой и исполнены решимости отдать жизнь за бессмысленное дело. Они сразу же бросились в бой, на зияющие жерла русских орудий. С этим бездумным героизмом ничего поделать было нельзя. Их неуместное рвение оказалось для нас неожиданным, мы могли только не принимать в этом участия и слушать, как они умирают в стонах и криках, лежа с оторванными конечностями или повиснув на колючей проволоке, где русские использовали их в качестве мишеней.

Этого самоубийственного безумия оказалось достаточно, чтобы сбить задор с тех немногих, что уцелели. Пропаганда была отправлена туда, где ей и место, — на свалку; ее место заняла реальность. Они ходили с тусклыми глазами, испуганно втянув голову в плечи, относились к противнику с вполне заслуженным уважением и ставили ценность собственной жизни гораздо выше впечатляющей смерти за Адольфа Гитлера и отечество. Однако эти младенцы с оружием и старики, которых заставили пойти добровольцами на фронт, не жаловались. Те и другие оставались немцами, а скулить немцам не позволяла гордость. Они молча сносили все лишения и продолжали гибнуть в больших количествах.

Нам обещали по дню отпуска за спасение каждых двадцати новобранцев на поле боя, но эта игра была опасной, и, как правило, мы противились искушению. Больше людей погибло, хлюпая по грязи в поисках живых, оскальзываясь на кусках человеческого мяса, спотыкаясь о заплесневелые кости, чем было спасено. Русские следили за этими спасательными операциями и имели расхолаживающую склонность открывать при малейшем звуке ураганный огонь. Из наших таким образом погибло семеро, и впоследствии мы не обращали внимания на соблазны дополнительным отпуском, предоставляя другим, если они хотят, гоняться за миражами.

Кольцо медленно сужалось вокруг Сталинграда, где, по слухам, оказались в ловушке три армии. «Величайшая победа всех времен!» — орала пропагандистская машина, но победа нас больше не интересовала. Нам хотелось только спасти свою шкуру, дожить до конца войны. Только Хайде выказывал какие-то признаки энтузиазма.

— Погодите! — сказал он с фанатическим воодушевлением, которое оставило нас совершенно равнодушными. — После Сталинграда — Москва! Мы возьмем ее, вот увидите!

— На кой черт нам она, — проворчал Порта. — В гробу я видел эту Москву.

Тут мы все были с ним согласны. Хайде представлял собой исключение, и его взгляды были характерны лишь для немногочисленных психов.

Итальянская 8-я армия обратилась к Верховному немецкому командованию с просьбой о привилегии первой войти в Сталинград, и нас всех это вполне устраивало. Хотелось ли этого солдатам, разумеется, другой вопрос, но, что касаемо нашего суждения, макаронники могли забирать себе всю честь и славу. Как ни странно, румыны тоже вмешались и потребовали почетного места. Мы надменно держались в стороне, предоставляя им самим улаживать этот вопрос.

— Кого это волнует? — сказал Порта. — Пусть кто угодно берет этот чертов город, лишь бы не мы.

— Странно все-таки, — задумчиво произнес Барселона. — Смерть ради славы обычно не прельщает макаронников.

Местность вокруг нас внезапно заполнилась итальянскими и румынскими войсками. Мы наблюдали из траншей, как длинные колонны солдат с пением вышагивают мимо нас к Сталинграду.

Однажды, когда мы еще дожидались вестей о победе, нам поручили выполнение боевой задачи в русском тылу. Требовалось всего-навсего взорвать мост, очень важный для пути снабжения противника и так хорошо замаскированный, что наши самолеты не могли обнаружить его с воздуха. Нам с небрежным видом сообщили, что, хотя будет чертовски сложно заложить под него взрывчатку, поскольку мост днем и ночью охраняется так же заботливо, как Кремль, труднее всего будет добраться туда.

— Нужно лишь переползти болото, — сказал Старик. — Проделать много километров на брюхе.

Я решил, что он преувеличивает. Подумал, что оно скорее всего окажется участком грязи размером с большой утиный пруд. Увы, нет. Нам потребовалось несколько дней, чтобы пересечь его, и я обнаружил, что русское болото — штука весьма коварная.

Прежде всего, нам отнюдь не облегчали задачу контейнеры с двадцатью килограммами динамита на груди. Уже одно это превращало жизнь в сплошное мученье. Плюс к тому мы передвигались только ночью, а день проводили, дрожа от холода в кустах, и спустя двое суток торчали по колено в грязи и воде. Вокруг росли манящие пучки грубой травы, но они были ненадежными, и мы держались дороги — гати из древесных стволов, такой узкой, что двоим не разойтись, лежавшей сантиметров на сорок ниже поверхности. Идти приходилось ощупью, и помоги Бог тому, кто поскользнется. С обеих сторон поджидало болото, густое, бурое, недоброе, вечно ждущее добычи. И не только болото, но и всевозможные западни, устроенные вдоль гати предусмотрительным противником. Отодвинь в сторону нависающую ветвь, и земля вдруг разверзнется у тебя под ногами; потяни ее, и тебя пронзит спрятанный штык. Ухватись за безобидного вида ползучий побег, чтобы удержать равновесие, и очень может быть, что ты приведешь в действие пусковой механизм целой тучи стрел, способной убить колонну солдат. Особенно мерзкими были отравленные штыки, воткнутые сбоку дороги в одном из самых узких мест. Их обмакнули в гниющую плоть, и одной царапины было достаточно, чтобы вызвать у человека столбняк[13].

Неудивительно, что нервы у нас были на пределе. Неудивительно, что Грегор вышел из себя и запустил гранатой в наглую лягушку, которая выскочила из камышей с отвратительным кваканьем и напугала нас до полусмерти…

Над болотом разнесся грохот взрыва. Мы в испуге присели на корточки и стали ждать, что будет дальше. Через несколько секунд услышали голоса, шум заведенного мотора, лязг танковых гусениц.

Шедший впереди Порта обернулся и прошептал:

— Иван[14] засек нас…

— Давай убираться к чертовой матери! — предложил Грегор.

Мы посмотрели на него с сожалением. Куда убираться? В бездонные болота, лежащие вокруг нас? Прямо по дороге к поджидающим нас русским?

Появился оливково-зеленый танк, зловещий среди деревьев. Пушка развернулась и оказалась направленной на болото поверх наших голов. Русские выпустили три снаряда, потом тяжелая машина стала очень медленно, очень осторожно спускаться по склону к краю болота. Мы с ужасом, но и с облегчением смотрели, как она все приближается к ждущей добычи бурой воде. На мгновенье танк замер, и мы подумали, что он удержится, но потом в последнем безумном рывке он сделал неуклюжий зигзаг, опрокинулся и исчез. Несколько секунд назад там был танк противника — и вот теперь только утробное урчание довольно чмокнувшего болота[15].

Среди деревьев появилось несколько фигур в хаки. Они осторожно крались по берегу, вскрикивая в поисках пропавших товарищей. Барселона навел на них автомат, а мы сидели, сгорбясь, в камышах, ожидая развития событий. Несколько минут тишины, потом из-за деревьев появился сержант, дюжий, коренастый парень, и крикнул находившимся позади солдатам:

— Давай, давай!

Те беспорядочно высыпали, и Барселона открыл огонь. Сержант упал первым. Часть солдат убежала обратно за деревья, часть попадала и лежала неподвижно. Когда все кончилось, мы тоже лежали неподвижно, сжавшись в дурно пахнувшей бурой воде и не смея поднять головы.

Прошел час. Потянулся другой. Скука и неудобные позы стали невыносимыми, но противник наконец устал ждать и безрассудно отправился к центру болота. На всякий случай прикатил второй танк. Он встал махиной среди деревьев; медленно, беззвучно навел огнемет в нашу сторону. По болоту пронеслась огненная струя. Нас она не задела, но мы ощутили сильный жар. Русские сделали еще две попытки. Болото вокруг нас пылало, и мы все глубже и глубже вжимались в мутную жижу, тяжело дыша и стараясь не кашлять. Сделай они четвертую попытку, то вряд ли промахнулись бы.

Наступила пауза. Порта осторожно выглянул сквозь камыши. Из башни высунулся человек в защитного цвета каске и, щурясь, разглядывал нанесенный урон.

Порта поднял свой огнемет. Мы смотрели на него со страхом, потому что промахнись он, выдай наше местоположение, нам конец.

Я затаил дыхание и закрыл глаза ладонями, потом оглушительный взрыв заставил меня поднять взгляд. Порта попал в цель, и весь танк был охвачен пламенем.

С ноющими, затекшими от неподвижности мышцами мы поднялись и продолжали путь. Шедший впереди Порта постоянно ощупывал гать. Державшийся на шаг позади него Малыш с крупнокалиберным револьвером наготове высматривал снайперов. Мы знали по опыту, что русские непревзойденные мастера в искусстве маскироваться, и кое-кто из них явно обладал бесконечными терпением и выносливостью. Сибиряк[16], с которым мы однажды столкнулись, прятался на вершине дерева целые сутки и так слился со своим убежищем, что даже птицы садились ему на плечи.

Внезапно Порта опустился на колени и бросился в воду. Видна была только его голова. Он подал нам сигнал, и мы все нырнули, вытащив дыхательные трубки и сунув их в рот. На виду оставались только наши маскировочные шлемы. Прятались мы десять долгих минут, которые, когда лежишь в грязной воде, кажутся скорее десятью долгими часами. Ничего не последовало. Либо то была ложная тревога, либо опасность миновала. Так или иначе, но подобные случаи действовали на нервы.

Еще километра полтора, и нашим глазам предстала в высшей степени необычная, удивительная птица. Желто-зеленая, сидевшая на обломанной гнилой ветке, она исполняла какой-то танец с явной целью заинтересовать и заставить подойти поближе. Она водила хвостом из стороны в сторону, будто собака, опускала голову к земле и задирала зад, словно заигрывающий голубь, высвистывала мелодию и вращала блестящими глазами-бусинками. Птица была приманкой для неосторожных. Но мы уже долго воевали и не принимали красивых танцующих птиц за чистую монету. Мы знали, что поблизости прячется противник, ждущий, чтобы мы сделали роковой шаг.

Порта, по-прежнему шедший первым, нырнул под воду и стал медленно пробираться вперед. Присутствие его выдавала только легкая рябь. Невысокий Легионер нырнул следом за ним, держа в зубах нож. Остальные залегли и наблюдали.

Порта достиг цели и осторожно поднялся на поверхность. Быстрый взгляд вокруг, протянутая рука… Тут же поднялись две тени. Две тени в зеленом обмундировании… Но прежде чем они успели выполнить свою задачу, Порта выстрелил в одного, а Легионер всадил нож в другого. Избавленная от роли приманки птица с писком поднялась в воздух и полетела к ближайшим деревьям.

— Господи! — сказал Старик, поднимаясь. — Ну и жизнь!

Он шагнул вперед, поскользнулся и зашатался. При этом машинально вскинул руку и едва не схватился за ближайший куст.

— Осторожно! — крикнул Барселона.

Он как раз вовремя поддержал Старика, и они, пошатываясь, отошли назад по гати. Барселона, дрожа, указал на кусты в той стороне. Мы увидели два провода, уходивших, змеясь, в воду и протянутых под древесные стволы. Сколько взрывчатки лежало там, мы могли только догадываться.

— Господи, ну и жизнь! — повторил Старик, утирая пот со лба. — Что за гнусная, треклятая жизнь!

Несколько часов спустя мы бесшумно подкрались к шалашу на одном из островков. Мы заметили его издали и пристально за ним наблюдали, но никаких признаков враждебной деятельности не было. В шалаше мы обнаружили пятерых партизан, трех мужчин и двух женщин[17]. Партизаны устроили себе базы на болоте и, выходя на операции, одевались в уродливые зеленые костюмы. Оказать сопротивление эти пятеро были не в состоянии. Бутылка водки явно прошла по кругу, и они лежали грудой, обнявшись и широко раскрыв рты. Мы быстро и безжалостно разделались с ними, бросили тела в болото и провели ночь в шалаше, прикончив оставшуюся водку и найденный там ящик вяленой рыбы.

На другой день мы добрались до своей цели, к мосту, который требовалось взорвать. Это был самый большой, массивный, впечатляющий мост, какой мне доводилось видеть. Перспектива уничтожить его была сомнительной, и я подумал, не было ли наше путешествие пустой тратой времени.

В удобной караульной будке посередине моста стоял часовой. Он курил, привалившись спиной к стенке, винтовка была небрежно прислонена сбоку. Насколько мы видели, донесения были неверны, и охрану нес всего один человек. Правда, мост был достаточно крепким, чтобы выдержать самые решительные попытки диверсии, и настолько хорошо замаскированным, что с воздуха его было невозможно увидеть.

Пока мы вели наблюдение, появилась колонна танков и легких грузовиков. Часовой загасил окурок, схватил винтовку и стоял, вытянувшись, пока они не проехали, а потом опять мечтательно расслабился. Снова закурил, и в воздухе появился резкий запах махорочного дыма. Я понял, что этот человек, подобно нам, безразличен к исходу войны, ему лишь бы без помех жить своей жизнью. Он был немолод. Должно быть, его забрали из деревни, чтобы он стоял на этом ненужном ему мосту ночь за ночью, и он представлял собой жалкое зрелище со своими по-китайски вислыми усами, в меховой шапке, сапогах с высокими голенищами гармошкой и тонком летнем мундире.

— Посмотрите только, — оживленно зашептал Малыш. — Одеваться так по этой погоде… или он не в своем уме, или их снабжают так же скверно, как и нас… можешь взять либо сапоги, либо шинель, что-нибудь одно. Извини, кореш, придется делать выбор.

Когда стемнело, мы поползли под мост закладывать взрывчатку. Работа была долгой, нудной, и Легионер делал больше всех. Он, казалось, превосходно видел в темноте и перемахивал, как обезьяна, от свода к своду. Наконец мы отошли в безопасное место, и Малыш с Портой заспорили о том, кому должна достаться привилегия нажать кнопку.

По мосту пошла еще колонна грузовиков. Впереди ехал джип с красным флагом[18], и Порта с тоской поглядел на них.

— Везут боеприпасы! Давай взорвем их вместе с мостом!

И умоляюще взглянул на Старика.

— Представь себе, какое будет зрелище! Давай, не будь таким обормотом! Я готов, если ты…

— Замолчи и сядь, — оборвал его Старик. — У меня нет желания взлетать в царствие небесное ради фейерверка, покорно благодарю.

Мы подождали, пока мост опустеет, а потом отползли в укрытие за камнями. Занималась заря, и мне стало жаль ничего не подозревавшего человека в караульной будке. Малыш с Портой продолжали спорить за право нажать кнопку. Не знаю, кто в конце концов нажал ее, но грохот раздался оглушительный. Несколько секунд спустя в ушах у меня продолжало звенеть, звук взрыва все еще раскатывался в черепе. Я поднялся и взглянул в сторону моста… потом протер глаза и взглянул снова… Эта проклятая штука уцелела! Опоры были снесены начисто, перила искорежились, но сам мост, пролет его, целиком упал в воду и лежал в полуметре от поверхности. Конечно, это был разрушенный мост, но к использованию вполне пригодный.

Грегор с пронзительным смехом пустился бегом по нему, мы следом, все пели, кричали, плескались, словно полоумные.

— Мы утопили мост, мы утопили мост! — скандировал Грегор.

И ни в одном месте вода не поднималась выше колена!

— Что же теперь делать, черт возьми? — спросил Порта.

— Возьмем себя в руки и смоемся к чертовой матери, — решительно ответил Старик. — С минуты на минуту это место привлечет к себе немало внимания.

Не успел он договорить, как послышались мужские голоса, и мы все дружно бросились прятаться среди деревьев. По крайней мере, возвращались мы по лесу, а не по болоту, и это служило утешением — правда, очень слабым, так как через несколько часов мы заблудились. Мы плутали взад-вперед, забирались в чащи, переходили ручьи, шли по извилистым тропинкам, которые оканчивались тупиком. За все это время нам никто не встретился, и когда мы вышли на поляну, где увидели старичка, коловшего дрова возле избушки, желания ретироваться у нас не возникло. Вместо этого мы вытолкнули вперед Порту, нашего лучшего переводчика. Однозубый Порта дружелюбно одарил старичка невероятно мерзкой улыбкой и обратился к нему по-русски:

— Добрый день, товарищ!

Маленький старый товарищ медленно поднял голову. Он был до того дряхлым, что жалко было смотреть. Кожа иссохла, глубокие морщины изрезали лицо, но глаза были ясными, голубыми, и они удивленно оглядели Порту с головы до ног.

— А, это ты? — сказал старичок, опуская топор. — Где пропадал столько времени?

По счастью, Порта прирожденный лжец и за словом в карман не лезет.

— Я же был на войне, — сказал он нагло и самоуверенно. — А ты, дед, где прятался? Фрицы возвращаются, слышал об этом?

— Ну да! — Голубые глаза задумчиво оглядели нас и снова обратились на Порту. — Как там твоя мать?

— Старушка в добром здравии, — ответил Порта.

— Отлично, отлично… Приятно узнавать о старых знакомых… Много немцев убил?

— Немало, — ответил Порта не без скромности и протянул пачку махорки.

Старичок покачал головой.

— Армейская, — сказал он пренебрежительно.

Потом взял топор и, не говоря ни слова, принялся опять за колку дров. Порта ссутулился, и мы пошли наугад через лес.

Через два часа мы вышли снова к мосту, где уже вовсю шли машины.

— Это пустой номер, — заявил Старик. — К черту петлянье по лесу, рискну пойти по течению реки.

Риск напороться на русских был очень даже большим, но нам было уже на все наплевать. Мы едва не задохнулись на вонючих болотах, рисковали жизнью, ползая под мостом, который отказался разрушаться, сбили ноги среди сосен и теперь хотели только одного — вернуться к относительному комфорту и безопасности наших позиций.

Два дня спустя под покровительством какого-то благословенного святого, заботящегося о тех, кто дошел до последней черты, мы прибыли в расположение полка, и Старик доложил: «Задание выполнено», — не моргнув глазом и не утомляя никого нудными объяснениями. По его словам, он не хотел расстраивать начальство. Кроме того, мы взорвали мост, как было приказано, и, разумеется, вины нашей не было в том, что он упал в реку целым.

Теперь зима приближалась уже по-настоящему, поднялись первые метели. Шинелей у нас по-прежнему не было, приходилось подкладывать под мундир газеты, картон и прочий хлам, чтобы как-то спасаться от режущего ветра. Продукты нам сбрасывали на парашютах. Пополнения не прибывало, вышел приказ ни в коем случае не расходовать боеприпасы попусту. Котловое довольствие с каждым днем сокращалось. Солдаты голодали и мерзли, стало известно о первых случаях обморожения — кое-кто обмораживался умышленно в последней отчаянной попытке избавиться от ада русского фронта. Двоих в нашей роте застукали спавшими в мокрых носках и без суда расстреляли в лесу.

Теперь даже Хайде не говорил о Великой победе под Сталинградом, а пропагандистская машина зловеще молчала несколько недель…

2

Штандартенфюрер СС[19] с удовольствием, которого не трудился скрывать, бросил на стол совершенно секретную телеграмму и указал на нее подбородком штурмбаннфюреру Липперту.

— Взгляни на нее, Михель… Что думаешь?

Липперт взял телеграмму. Лицо его медленно расплылось в улыбке.

— Думаю, это означает, что мы наконец-то при деле!

— Вот именно. — Эйке снова взял ее и перечел. — Ну ладно же, эти скоты в армии свое получат, это лишь вопрос времени. Фюрер не сторонник крайних мер, но изменников в своем окружении не потерпит…

Большой «порше» с флажком, принадлежавший Эйке, медленно выехал из Дахау и свернул к Мюнхену; штандартенфюрер с Липпертом сидели на заднем сиденье. По пути они взяли с собой гауптштурмфюрера Шмауссера, и ровно в пятнадцать ноль-ноль три офицера СС прибыли в центральную тюрьму Мюнхена. Их тут же проводили в кабинет начальника тюрьмы герра Коха, где они, не утруждая себя утомительными объяснениями, потребовали, чтобы к ним привели арестованного генерала Рема.

Кох посмотрел на них неприязненно; было ясно, что они под хмельком, и он совершенно не знал, как держаться с ними. Начал с того, что бескомпромиссно пропустил их требование мимо ушей, стукнул по столу кулаком так, что опрокинулась чернильница, и приказал немедленно покинуть его кабинет и тюрьму, если не хотят сами оказаться в камере. Потом сел и стал ждать развития событий.

Несколько минут прошло в бесплодных спорах — Эйке требовал Рема, Кох отказывался. В конце концов, чтобы уладить вопрос, он позвонил министру юстиции. Министр слушал его сообщение с нарастающим чувством негодования и личной оскорбленности, и когда по голосу стало ясно, что его вот-вот хватит апоплексический удар, Эйке неожиданно перегнулся через стол и вырвал у Коха трубку.

— Хочу сразу же поставить вас в известность, министр, — прорычал он, — что я нахожусь здесь по личному приказу фюрера. У меня нет времени пререкаться с мелкими служащими, и, если попытки саботировать указания фюрера будут продолжаться, вряд ли нужно напоминать вам, что в Дахау мест всегда много!

Он сунул трубку обратно во все еще протянутую руку начальника тюрьмы. Министр заговорил после долгой, томительной паузы. Кох кивнул, лицо его побледнело и покрылось морщинами. Он набрал другой номер и, не сказав Эйке ни слова, приказал подчиненным допустить к Рему трех офицеров СС.

Камера № 474. Начальник штаба СА Эрнст Рем сидел на низкой деревянной скамье, глядя в пространство. В крохотной камере было душно, и он обильно потел, хоть и разделся до пояса. Эйке дружелюбно улыбнулся ему и протянул руку.

— Как дела, Эрнст?

Рем равнодушно пожал плечами.

— Неважно, — ответил он. — Неважно…

Эйке сел рядом с ним.

— Жарко здесь, а? — И указал большим пальцем на окошко. Сквозь маленькое, грязное стекло было видно голубое, безоблачное небо знойного июля 1934 года. — Там еще хуже, — сказал он с усмешкой. — Половина девушек ходит без трусиков… если поднимаешься за ними по лестнице, прошибает противный пот!

Рем попытался улыбнуться. Утер лицо мятым, грязным носовым платком.

— Приехал за мной, Тео? Фюрер узнал, что я арестован? — И взглянул испытующе на старого друга. — Я даже не знаю, что мне приписывают. Охранники говорили о революции, я ничего не могу понять… Что за революция? В самом деле была какая-то? Армия совершила какую-то глупость?

Эйке скорчил гримасу. Снял фуражку, старательно вытер пот с внутренней ленты и водрузил свой головной убор на макушку. Мертвая голова на околыше смотрела прямо в потолок.

— Не стоит забивать голову тюремной болтовней, — посоветовал он. — Сейчас тебе нужно думать о более важных вещах.

— Я хочу знать, почему нахожусь здесь! — раздраженно произнес он. — Хочу знать, известно ли об этом фюреру…

— О, ему все известно, — утешающе сказал Эйке. — Фюрер сам велел мне приехать, повидать тебя. Передать тебе это… — Достал револьвер и аккуратно положил на скамью между ними. — Никто не может отрицать, что он всегда верен старым друзьям. Даже когда они в беде, как ты, Эрнст… Особенно в такой беде, как ты… Понимаешь, о чем я? — Похлопал по револьверу. — Он дает тебе выход, Эрнст. Будет лучше всего, если ты им воспользуешься.

Рем непонимающе уставился на Эйке. Не перефокусировав глаз, опустил их на оружие. Большой, черный, блестящий от смазки револьвер… Постепенно ему стало ясно; револьвер вошел в фокус.

— Но это безумие! — сказал он. — Безумие, Тео, и ты это знаешь! Я всегда был одним из самых верных последователей фюрера… Я ставил партию превыше всего, превыше жены, детей, самого себя… Я всем жертвовал ради партии… — Внезапно он схватил Эйке за плечи и затряс. — Разве я не спасал фюрера дважды, когда революция могла нас раздавить? Разве я не спас его в Штутгарте? Когда ты и остальные сбежали, а Вольвебер и его коммунисты делали что хотели… разве не я остался и спас его?

— Да, да, — успокаивающе ответил Эйке. Убрал с плеч вцепившиеся руки заключенного и встал. — К сожалению, мой бедный Эрнст, ты склонен жить в прошлом. Фюрер думает только о настоящем… Я знаю только, что ты исключен из партии и больше не считаешься… э… одним из верных. — Он улыбнулся и огладил мундир. — Из уважения я сейчас выйду, предоставлю последние меры тебе. Только прошу, без лишних осложнений… В конце концов, мы ведь старые друзья. И могу уверить, это наилучший выход. Вот — смотри сам, куда дует ветер.

Эйке достал из кармана страницу газеты «Фелькишер беобахтер» и протянул Рему. Там самыми крупными заглавными буквами было напечатано: «НАЧАЛЬНИК ШТАБА РЕМ АРЕСТОВАН. ПОЛНОМАСШТАБНАЯ ЧИСТКА СА. ПРИКАЗ ФЮРЕРА: СМЕРТЬ ВСЕМ ПРЕДАТЕЛЯМ!».

Рем, побледнев, поглядел на Эйке остекленелыми от изумления глазами.

— Если это правда… — Он в отчаянии махнул рукой и, казалось, на миг утратил дар речи. — Если это правда, значит, этот человек просто-напросто убийца… значит, вы все обезумели… значит, все было напрасно…

— О, я бы этого не сказал, — бодро возразил Эйке. — Эрнст, не будь наивным. Ты знаешь не хуже меня, что, начиная играть в политику, рискуешь головой. Ты сегодня, я завтра… кто знает? Мы все испытываем судьбу, и вышло так, что твой жребий выпал чуть раньше моего…

Он прощально поднял руку и вышел в коридор, где его ждали Липперт со Шмауссером.

— Ну что? — спросил Липперт.

Эйке пожал плечами.

— Дадим ему время. До него еще не дошло.

Они дали Рему пятнадцать минут, но из камеры не раздалось ни звука. В тюремном коридоре было уныло, душно, и трое эсэсовцев начали терять терпение. Эйке снова вошел в камеру и досадливо нахмурился: Рем по-прежнему сидел на скамье, не прикасаясь к револьверу.

— Ладно же, — сказал Эйке. — Не хочешь по-хорошему, придется по-плохому. Мне все равно: просто я думал, ты предпочтешь умереть с достоинством. — Он взял револьвер и жестом велел заключенному подняться. — А ну, вставай, давай кончать с этим.

Рем неуверенно поднялся. Встал к стене прямо под окошком с грязным стеклом и насмешливым кусочком безоблачного голубого неба. Эйке вскинул руку и спокойно прицелился. В последний миг Рем выкрикнул:

— Мой фюрер! Мой фюрер!

Эйке бесстрастно смотрел, как старый друг и коллега медленно опускается на пол, спина его, скользя по стене камеры, оставляла влажный след. Подошел взглянуть на него. Рем еще дышал. Три месяца назад он был одним из самых могущественных людей в Германии, а теперь лежал, стеная и корчась, на грязном полу тюремной камеры. Эйке перевернул его носком ноги. Спокойно прицелился в висок и выстрелом снес ему половину черепа.

Начальник штаба СА Эрнст Рем, некогда ближайший друг Адольфа Гитлера, погибший с именем фюрера на устах, был убит в мюнхенской тюрьме в шесть часов вечера 1 июля 1934 года. В этот час в Потсдаме готовились к большому банкету, каких не бывало со времен правления Вильгельма II. Адольф Гитлер пригласил на него лучшие немецкие семейства, все гости явились в должное время и пили за возрождение правосудия, а тем временем Эрнст Рем лежал убитым в тюремной камере…

ПУТЕШЕСТВИЕ НА САНЯХ

За последние несколько дней жизнь на фронте вошла в определенное русло, для старых вояк если и не особенно приятное, то, по крайней мере, терпимое. Новичкам оно, должно быть, казалось адом на земле, но они либо быстро осваивались, либо быстро гибли. Когда начинает строчить пулемет противника, нужно бросаться на землю и лежать; мы так свыклись с этим простым фактом жизни, что делали это машинально, без мысли, что находимся под огнем. Свыклись даже с артобстрелами и воспринимали их как нечто само собой разумеющееся. Слышали снаряд, едва он вылетал из ствола орудия, и почти точно могли предсказать, где он упадет. Новички считали нас сумасшедшими, а мы с жалостью смотрели, как они либо впадают от страха в истерику, либо им отрывает головы.

Всю ночь напролет мы играли в «двадцать одно» в конюшне, где Порта с Малышом отбывали пустячный арест. Само собой, официально нам заходить туда не разрешалось, но вся конюшня разваливалась, нетрудно было пробить дыру в гнилых досках и пролезть в нее, когда отвернется охранник. Обоих арестантов привязали к одной из кормушек, чтобы не удрали — нас давно ничто не веселило так, как эта бессмыслица. Мысль, что в их положении кто-то захочет удрать, казалась нам превосходным поводом для смеха. Спи весь день, играй в карты всю ночь — чего еще желать солдату? Кстати, так прилично обходиться с арестованными стали совсем недавно. Раньше солдату приходилось стоять привязанным к древесному стволу двенадцать часов подряд. Три часа отдыха, двенадцать у дерева, и это во всякую погоду, при всяких условиях, в общей сложности двести часов. В те дни мы всячески старались не попадаться.

Малыш с Портой отбывали наказание за драку с одним из начальников склада и теперь горько жалели, что на другой день их освободят.

— Надо было как следует выдать ему, — повторил Малыш десятый раз за ночь. — Тогда бы нам дали не меньше трех месяцев.

— Не беспокойся, — ответил Порта. — Я это обдумываю… В следующий раз точно дадут.

— Да, в следующий раз отделаем на совесть…

— Непременно! Мне только непонятно, почему другие не делают таких попыток…

— Может, нам составить график? — предложил я. — Устраивать это по очереди, чтобы все могли немного отдохнуть?

Оба арестанта тут же уставились на меня с сильной неприязнью и подозрительностью.

— Отдыха хочешь? — сказал Порта. — Ну так найди способ его получить. А это наше дело. В него не суйся.

— Начальство заподозрит неладное, — ревниво сказал Малыш. — Браконьерствуй в других угодьях.

— Ладно, — сказал я, — не ершитесь. Надеюсь, если сделаю что-то не то по ошибке и меня арестуют, это будет не моя вина?

Оба не сводили с меня прищуренных глаз.

— Смотри мне, — сказал наконец Порта. — Смотри мне, парень!

Снаружи послышались шаги. Старик поглядел в пыльное окно.

— Смена караула, — сказал он. — Пора уходить. — И ткнул меня в бок. — Ну, как насчет кофе?

Это было моей постоянной обязанностью. Поскольку я был самым младшим, мне всегда приходилось носить им треклятый кофе с полевой кухни. И хотя я уже был кандидатом в офицеры, это не играло никакой роли. Я все равно должен был ходить за всем и выслушивать брань повара, жившего в вечной ярости и питавшего особую ненависть к тем, кто мог продвинуться по службе.

На обратном пути я споткнулся о неразорвавшуюся бомбу и пролил большую часть кофе. Поэтому пришлось выслушать оскорбления не только от повара, но и от Хайде.

— Это что такое? — заорал он. — Жалких полчашки? А где остальной кофе? Наверняка в твоем ненасытном желудке!

— Пошел ты! — ответил я ему. — Сам ходи себе за кофе, если не нравится, как это делаю я! Тут повсюду набросано треклятых громадных бомб, что прикажешь мне делать?

Тут на меня напустились все, потрясая кулаками и полупустыми чашками. Я снова поплелся на кухню, повар запустил в меня ложкой и в совершенно непристойных выражениях велел убираться. В конце концов я подкупил его помощника, но кофе все равно оказалось мало, и страдать пришлось мне. Естественно. Самому младшему. К молодым в армии не было никакого снисхождения….

На другой день выпустили Порту и Малыша. И не только это. Поступил приказ приготовить мотосани, чтобы привезти на передовую пополнение. В довершение всего пришла почта, но в нашей группе письмо получил только Старик. Писала жена, водившая в Берлине трамвай двенадцатого маршрута, и как только Старик прочел письмо, мы стали читать его по очереди.

«Дорогой Вилли!

Почему не пишешь нам чаще? Два месяца не было никаких вестей, и мы все очень беспокоились. Дня не проходит без того, чтобы узнать о чьей-то гибели, в газете сейчас списки погибших занимают пять страниц. Все постоянно раздражены, и на прошлой неделе у меня произошел несчастный случай. Попробую перевестись в кондукторши, вождение меня очень утомляет, работать теперь приходится по двенадцать часов. Дело в том, что нельзя найти работников, людей очень не хватает. Мужчин нет, остались только неспособные носить оружие, всех остальных забрали. Ганс Гильмерт убит под Харьковом. Пришли двое партийцев и сообщили Анне, она упала в обморок, и им пришлось везти ее в больницу. Они заботятся и о ее детях. Мы все в квартале хотели взять на себя заботу о них, только сейчас все решает партия. Помнишь Сокеса, который поселился по соседству? Он тяжело ранен в Греции. Труде сказали, что как только ему станет немного лучше, его отправят домой в Берлин. Однако не знаю. Иохим учится очень хорошо, его старую школу разбомбили, и теперь он в новой. Все здание рухнуло, половина детей погибла. Их откапывали всю ночь. Я чуть с ума не сошла, но, слава Богу, Иохим уцелел. Тем, кто остался жив, приходится ездить в школу в Грюневальд. Из-за этого нужно вставать на час раньше, но Герда Ильзе и я возим их по очереди. Приходится делать три пересадки, в Шлегизере это очень сложно, поэтому ездить сами дети не могут. Писала я тебе о девушке, которая исчезла еще в сентябре? Тело ее обнаружили в зоопарке, но убийцу еще не нашли. Я отдала увеличить и раскрасить твою моментальную фотографию, поэтому ты всегда с нами. Когда тебе дадут отпуск? Я тебя уже больше года не видела. Где ты? Ужасно не знать, это самое худшее. Все говорят о Сталинграде, надеюсь, ты не там, похоже, это сущий ад. Хоне, парень с четвертого этажа, приехал в отпуск, но через два дня пришла телеграмма с приказом вернуться в полк. Только он ушел, явилась полиция, его жена не знает, что случилось, и просто сама не своя. Она провела целый день в комендатуре, пыталась узнать, но ей ничего не сказали. Эта война жестока, всем приходится очень трудно, мужчины воюют, женщины ничего не знают, и даже дети гибнут. Нормы отпуска продуктов опять снизили. На той неделе я узнала, что на Тауенцинштрассе продавали из-под прилавка конину, но приехала туда поздно, она вся разошлась. Завтра поеду на Морицплатц, попробую купить без продовольственной карточки. Детям нужно мясо, сама я без него обойдусь. Вилли, пожалуйста, берегись там, что нам делать, если ты не вернешься? Опять завыли сирены, наверно, это английские самолеты, они всегда прилетают между пятью и восемью. Налетов у нас не было три дня, но я знала, что они снова появятся. Похоже, никак не могут оставить нас в покое. Напиши, пожалуйста, побыстрее, мы все шлем тебе наилучшие пожелания.

Лизелотте.

P.S. Не беспокойся о нас, с нами все в порядке, мы только ломаем голову, где ты».

Письмо Вилли мы читали долго и любовно. Письма редко приходили туда, и мы делились ими так же, как сигаретами. Письмо одному из нас было письмом всем. Притом письмо из дома было тяжким бременем для одного. Мы были жадны до новостей, но всякий раз, приходя, они нас расстраивали.

Мы приготовили сани и, как только стемнело, выехали. Ледяной ветер резал нам лица, наметал мерзлый снег большими холмами. Мы слышали орудийную пальбу в Ерзовке, откуда обстреливали Сталинград. Ходил слух, что в поселке Рынок заперта целая русская дивизия и что завод на острове Баррикады[20] разрушен. Кроме того, говорили, что 100-я пехотная[21] и румынская 1-я танковая дивизии уничтожены. Большей частью мы не верили тому, что слышали, — ни хорошему, ни плохому. Однако было фактом: 2-я румынская пехотная дивизия несколько дней назад столкнулась с русскими во время панического отступления по берегу Волги и была почти целиком перебита наступавшими немецкими войсками; трупы бросили на месте, чтобы отбить охоту от подобных фортелей. Командира дивизии повесили за ноги возле завода «Спартак», и он все еще гнил там у всех на виду.

Усталые, раздраженные, промерзшие до того, что чувствовали, как кровь леденеет в жилах, мы ехали на санях. Быть с пополнением на передовой требовалось к одиннадцати часам, до того, как русские начнут артобстрел. Они были до того пунктуальны, что по их артиллерии можно было проверять часы. Мы знали, что одиннадцать — крайний срок, но через Селиванов и Серафимович ехать было трудно, и требовалось постоянно быть начеку, чтобы не влететь на русские позиции со скоростью восемьдесят километров в час[22], не имея возможности остановиться, пока не окажешься в глубине их расположения.

На каждых санях ехало по тридцать пять человек. Везшие боеприпасы сани были третьими в колонне, это наименее уязвимое место наиболее уязвимых саней. На них ехал лейтенант Венк. Мы относились к нему с большим уважением и меньшим пренебрежением, чем к большинству офицеров. Собственно говоря, мы оказывали ему честь, считая одним из нас, потому что на фронте он был уже очень долго.

Порта ехал первым. Он постоянно играл роль миноискателя, словно бы чувствуя близость этих маленьких сюрпризов, которые партизаны оставляли для нас повсюду. Рядом с ним на переднем сиденье сидел за пулеметом Малыш, под рукой у него лежала кучка гранат. Грегор и я сидели, сжавшись, за спиной Порты, направив ствол пулемета вверх, готовые встретить любую атаку русских пехотинцев.

Езда на мотосанях, которыми управлял Порта, отнюдь не была приятной прогулкой. Эта штука весила три тонны, и он швырял ее вверх и вниз, вправо и влево с такой бесшабашностью, словно вел машину по увеселительному парку. Мы взлетали на холм, словно ядро из орудийного жерла, неслись вниз по другому склону и падали на ровную поверхность с сильным ударом. Порта так смеялся, что несколько раз терял управление, и мы мчались по сугробам со скоростью девяносто — сто километров в час. Ветер резал нам лицо, мы держались за поручни саней и молились, лица наши были зелеными от подавляемой тошноты.

— Уррааа! — заорал Порта, когда сани взлетели в воздух с вершины очень крутого холма.

Мы зажмурились и затаили дыхание, ожидая падения. Малыш с Портой оживленно вопили, сани ударились о накатанный снег и подскочили снова.

— Последний раз еду с тобой, безмозглый болван! — выдавил Хайде, тяжело дыша от страха и ярости.

Порта лишь запрокинул голову и засмеялся. Потом снял руки с руля и приложился к бутылке водки. Я в отчаянии повернулся к Грегору.

— Он пьян. Мы все погибнем.

Грегор изо всех сил держался за пулемет.

— Лучше погибнуть, чем терпеть такую езду, — пробормотал он сквозь сжатые зубы.

Порта снова безудержно рассмеялся и отпил еще большой глоток из горлышка. Нам выдали перед выездом дополнительный паек водки, по пол-литра на каждого, но Порта, как всегда, ухитрился получить втрое больше остальных.

— Куда мы, собственно, едем? — спросил молодой и довольно высокомерный унтер, только что прибывший из учебного подразделения.

— На войну, мой друг, на войну!

Легионер, единственный, кроме Малыша и Порты, равнодушный к сумасшедшим курбетам саней, снисходительно похлопал по спине парня.

— Ты, наконец, увидишь сражение, — пообещал он. — Увидишь, как люди рискуют рассудком и жизнью, чтобы получить железный крест на грудь… только большинство получает деревянный на могилу.

— Да, да, знаю! — ответил парень, раздраженно хмурясь. — Только куда мы едем?

— Скоро увидишь. Не будь таким нетерпеливым. Подожди, пока не окажешься там, где, может, пожалеешь, что не остался дома.

— Что ты имеешь в виду? Я не боюсь паршивых коммунистов!

Парень повернулся к Легионеру, сощурив голубые глаза. Он был образцом национал-социалистической воинственности. Безумно стремившимся схватиться со злобными выродками-коммунистами и совершенно неспособным вообразить себе жестокую бойню, какую представляет эта схватка.

Легионер посмотрел на него и медленно покачал головой.

— Сейчас, может, и не боишься, парень, но потом бояться будет необходимо… без страха нет никакой надежды уцелеть. Не стоит недооценивать противника, русские вовсе не бумажные куколки, какими их изображают в Германии.

Парень с презрением повернулся к Легионеру спиной. Я смотрел на него и задавался вопросом, долго ли он протянет.

Потребовалось четыре часа безрассудного лихачества Порты, чтобы достичь тыловой оборонительной полосы. Температура была значительно ниже нуля, и мы, хоть и обложились газетами, дрожали в тонких накидках.

Здесь на дороге не было свежего снега, она представляла собой ледяную реку, и сани неслись по ней со свистом, что было приятно на ровном месте и пугающим на склонах и резких поворотах. Мы промчались вниз по склону крутого холма и едва не врезались в громадный валун, о который разбились бы вдребезги, и на скорости сто пятьдесят километров в час стали приближаться к крутому повороту. Под нами лежали обугленные развалины деревни Добринка. Малейшая ошибка Порты, и мы полетели бы вниз, к зубчатым кирпичным руинам, ждавшим нас по обе стороны дороги, будто разинутые пасти.

— Держись покрепче! — крикнул Порта. — Возможно, это конец!

Было совершенно ясно, что этот тупоумный идиот развлекается. Сани с визгом описали поворот, встав при этом стоймя. Люди повалились, словно кегли, молодой новобранец не удержался и полетел на дорогу, где его переехали несшиеся следом сани. Когда мы вернулись в горизонтальное положение и уселись, это происшествие было забыто. Казалось нелепым встретить смерть, выпав из саней, но, пожалуй, не более бессмысленным, чем наступив на противопехотную мину или напоровшись на пулемет противника.

Порта пел, словно бы совершенно равнодушный к опасностям вокруг. Мы уцелели на крутом повороте, но теперь въезжали в деревню, и дорога сильно петляла. Самое подходящее место для установки мин, и мы уже миновали несколько сгоревших грузовиков…

Тяжелые сани потряхивало, подбрасывало. Достаточно было лишь маленького скрытого препятствия, и нас бы выбросило из них. Все, кроме Малыша, возившегося на переднем сиденье со своим пулеметом, свернулись защитным клубком — голова между колен, ноги обхвачены руками, — и приготовились к падению.

Сделав последний поворот, мы въехали в деревню. Внимание Малыша привлекло неожиданное движение. Из разрушенного дома украдкой выскользнула фигура в белом. Занесла руку для броска… и тут пулемет Малыша заговорил. Фигура повалилась, вскинув ноги, взмахнув руками. Предназначенная для нас граната не попала в цель и взорвалась у обочины, не причинив нам никакого вреда. Порта убрал ступню с тормоза, и сани снова рванулись вперед. Мы с Грегором страдальчески переглянулись, и я утер пот со лба.

— Черт, как холодно, — простонал Грегор. — В жизни так не мерз. Не знаю, как можно ожидать…

— Кончай ныть! — рявкнул Малыш. — И какой только болван изобрел эти треклятые гробы на полозьях?

— Немецкий оберст[23], — ответил Хайде, весьма сведущий в таких вопросах.

— Да, не иначе, — раздраженно произнес Малыш. — Наверняка какой-то треклятый тупой оберст!

— И, держу пари, он ни разу на них не ездил, — мстительно добавил Грегор. — По такому дьявольскому холоду, даже без…

— Мина! — заорал Порта.

Мы повернулись и уставились вперед расширенными глазами. Немного впереди посреди дороги был безобидный белый холмик, формой и размером напоминавший пирог с мясом. Немного впереди, но мы быстро приближались к нему. Порта нажал на тормоза, передок саней взлетел вверх, и те чуть не сделали обратное сальто. Потом грохнулись на землю, сделали вираж и снова вынеслись на дорогу с миной. Они должны были бы остановиться, но вместо этого неслись вперед: видимо, отказала гидравлика, и мы мчались к мине на сумасшедшей скорости.

— Боже!

Старик неотрывно смотрел на приближавшуюся смерть, крепко держась за поручень. Мы с Грегором ухватились за пулемет, словно за спасательный круг. Новобранцы позади нас сидели бледные, ничего не понимающие. Мы знали, что может натворить такая мина; мы видели, как они разрывали днище шестидесятитонного «тигра». Но что значили партизаны с их вечными минами-ловушками для новобранцев «только что из Германии»? Они еще не видели скрюченных, изломанных тел, подорвавшихся на минах.

— Прыгайте! — крикнул через плечо Порта.

Мы напряглись, готовясь к тому мгновению, когда придется выскакивать. Лучше риск получить множественные переломы, чем сидеть неподвижно и ждать, когда мир взорвется.

Я как зачарованный смотрел на мясной пирог, к которому мы неслись. Любимой хитростью партизан было выдолбить ночью отверстие во льду, заложить мину и облить ее водой; вода быстро замерзала, почти полностью скрывая то, что лежит внизу. Все могли принять этот холмик за камень; только такой старый, хитрый лис, как Порта, был способен заметить мину и понять, что это такое.

— Прыгайте! — крикнул он снова и, не отводя глаз от дороги, протянул руку назад и со всей силы толкнул ближайшего новобранца, тот полетел через поручень с испуганным криком. Хайде бросился головой вперед в сугроб. Малыш повернулся, схватил двух перепуганных ребят за шиворот, швырнул обоих с саней и сам последовал за ними. Остальные новобранцы в страхе держались за поручень, толком не сознавая опасности, до встречи с которой оставались секунды, но прекрасно понимая, что может произойти с тем, кто, очертя голову, выпрыгнет из саней, несущихся со скоростью девяносто километров в час.

— Самолет противника! — крикнул Старик, бросаясь через поручень.

Каким-то чудом это подействовало. Казалось, они понимали, что означает вражеский самолет. Возможно, им объяснили это в учебке. Так или иначе, они выпрыгнули.

Мы с Грегором бросили свой драгоценный пулемет и вместе исчезли в снегу. Я пулей пролетел всего в нескольких сантиметрах от телеграфного столба. И сел, чувствуя тошноту. Чуть правее, и моя голова разбилась бы, как яичная скорлупа. Каска могла бы меня спасти, но мы их почти не надевали, обнаружив, что защитный слой стали на голове никак не стоит ухудшения зрения и слуха.

Порта сделал последнюю попытку затормозить сцеплением, но безрезультатно. Сани уже почти наехали на мину. В последний миг Порта отчаянно вывернул руль, и они заскользили в обратную сторону, но у нас не было времени ни расслабиться и аплодировать, ни облегченно утереть пот со лба, ни считать потери, потому что быстро приближались вторые сани. Мы бросились на дорогу, замахали руками и закричали сидевшему за рулем Барселоне:

— Мина! Там мина!

Поздно. Они ехали слишком близко за нами и никак не могли остановиться. Барселона изо всех сил нажал на тормоза, но сани лишь встали стоймя и окутались пламенем, когда мина взорвалась под ними.

На третьих, везших боеприпасы, отчаянно пытались избежать столкновения, но они не останавливались, и обломки вторых саней были разбросаны у них на пути. Сани понеслись по ним, сквозь пламя, по корчащимся, вопящим людям, два раза подскочили и взорвались. Лейтенант Венк взлетел в воздух живым факелом. Мы бросились туда, однако упавшее в снег тело представляло собой уродливую, карикатурную пародию на человека, и когда мы подбежали, оно было уже мертвым.

Постепенно грохот взрывов утих; постепенно кружившиеся в воздухе обломки попадали. Куски металла и оторванные части человеческих тел погрузились в таявший снег. Мы нашли Барселону в стороне, куда его отбросило первым взрывом. Он был жив, но без сознания, мундир был изодран в клочья, сбоку на груди кровоточила большая рана. Мы перевязали его, как могли, и бережно понесли к дороге, где санитар уже устроил пункт первой помощи. Когда мы осторожно положили Барселону в снег, наши глаза обратились к зрелищу, которое было слишком жутким для созерцания. И вместе с тем приковывало к себе взгляд… Ты смотрел, пока не ощущал, что тебя тошнит от отвращения и корежит от ужаса, но все равно не мог отвести глаз от изуродованной массы под перевернутыми санями. Юный солдат, полуразорванный-полураздавленный, поразительно и жутко дышал…

— Господи, — закрыв рукой глаза, пробормотал Старик. — Господи, пусть он умрет…

Потрясенный как никогда в жизни, я стоял вместе с другими, глядя на невероятно трогательную, невероятно отталкивающую массу, которая несколько секунд назад была человеком. Она лежала нижней частью под санями, раздавленные остатки груди все еще вздымались какой-то продолжавшей биться там жизнью. На месте лица было пятно крови, кожи и черных, зияющих дыр. Пустые глазницы, яма на месте носа; губы с подбородком были оторваны, язык тоже, один глаз свисал с полосы отделившейся от костей плоти…

Отвернуться и выблевать казалось предательством павшего товарища. Отойти и забыть казалось дезертирством. И я стоял, не отводя глаз, желая, чтобы его сердце прекратило бессмысленное биение, избавило меня от добровольно взятой на себя задачи наблюдать агонию человека.

Я не сразу осознал, что Грегор вытащил револьвер. И пожалел, что сам не вытащил первым, чтобы мы вместе покончили с этим положением вещей.

— Не надо, — сказал Старик. — Не делай этого.

Он покачал головой и мягко вынул оружие из руки Грегора.

— Но нельзя же оставлять его в таком состоянии… он все равно умрет… и даже если выживет, — мямлил Грегор, держась за руку Старика, — то на человека похож не будет…

— Не говори так, — сказал санитар, склонясь над изувеченным и терпеливо собирая части тела. — Каждый имеет право на жизнь. Он выживет, если у него есть воля.

— Но лицо… — прошептал Грегор.

Санитар достал шприц.

— Его восстановят. Есть специальная больница возле Баден-Бадена… сразу же за городом. Это называется пластическая хирургия. Его смогут собрать снова.

Грегор с сомнением посмотрел на жуткую массу, бывшую человеческим лицом. Санитар закусил губу и сделал укол.

— Ну… пусть они не совсем такие, как прежде, — признал он. — Но, по крайней мере, живые… и их держат всех вместе, понимаете? Не выпускают за территорию… Так лучше для морального состояния.

Все молчали.

— Чьего морального состояния? — спросил я. И указал подбородком на изувеченного. — Его? Или тех, кто за стенами больницы?

— Не спрашивай меня, — пробормотал санитар. — Это совершенно секретное учреждение, вот и все, что я знаю.

Старик обратил взгляд на новобранцев, глядевших, испуганно сбившись в кучку, на эту сцену.

— Смотрите, смотрите, как следует, — злобно сказал он. — Это был человек. Вам хоть говорили, как будет на фронте? Говорили, что от вас ждут вот такой жертвы? Не мгновенной смерти, а увечья, от которого вы будете страдать до конца жизни… И если кто-то из вас переживет эту бойню, непременно расскажите сыновьям, когда они у вас появятся, что война — это вот что такое… люди, похожие на туши на полке у мясника…

Мы погрузили раненых на оставшиеся сани и снова тронулись к передовой. Барселона пришел в сознание и лихорадочно бормотал, время от времени вскрикивал, лежа на дне саней. Мы сделали для него все возможное, но бинты уже пропитались кровью. Едва мы выехали из деревни, русская артиллерия открыла огонь. Легионер взглянул на часы.

— Одиннадцать. Как всегда. Что бы мы без них делали?

Прибыв на место, мы отнесли Барселону в полевой госпиталь и дали взятку одному из врачей, чтобы уделял ему особое внимание. На другой день навестили его. Барселона лежал на койке, лицо его было серее грубых серых простыней, в груди у него была дренажная трубка, и он очень жалел себя. Возле койки лежал паек, есть который он был не в силах: яйцо, немного колбасы и апельсин… Малыш то и дело обращал взгляд на тарелку и в конце концов не выдержал.

— Ты не голоден?

Барселона слабо покачал головой.

— Ну, что ж, раз так… — Малыш жадно протянул лапищу и сгреб еду. — Глупо оставлять ее какому-нибудь типу.

— Ладно, — прошептал Барселона, когда колбаса исчезла во рту Малыша. — Ешь… И апельсин, — добавил он, когда Малыш стал сдирать кожуру зубами.

— А что скажешь про свой бушлат? — поинтересовался Малыш, запихивая в рот апельсиновые дольки.

И вожделенно посмотрел на него. У него поверх мундира была только тонкая маскировочная куртка, и мы все знали, что если Барселона умрет, его бушлат непременно присвоит кто-то из санитаров. Эта хорошая, теплая вещь была на вес золота.

— Что скажешь? — спросил снова Малыш. — Пока ты здесь, он тебе не нужен. Может, я его позаимствую?

— Нет!

От слабости Барселона кричать не мог, но горячность его протеста была очевидной. Он посмотрел на нас так умоляюще, что Старик дал Малышу сильного пинка в ногу и велел заткнуться.

Перед уходом мы быстро огляделись и оставили Барселоне все свои сигареты с опиумом и два литра водки. Если он выживет, ему нужно будет чем-то поддерживать настроение. Сунули все под подушку, куда никто больше не заглянет, и попрощались.

Когда мы пришли на следующий день, нам сообщили, что Барселону перевели в какой-то госпиталь в Сталинграде.

— Черт возьми! — выкрикнул Малыш. — Оба исчезли… он и его бушлат! Что за двойное невезение!

3

Все, на что мы надеялись, все, для чего трудились, теперь стало действительностью. У нас есть не только хорошо организованное государство, но и в лице Адольфа Гитлера вождь, за которым мы будем следовать до конца.

Пастор Штайнеман, 5 августа 1933 г.

Рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер задумчиво смотрел из-за своего стола на штандартенфюрера Теодора Эйке, развалившегося в кресле и словно бы не замечавшего его взгляда.

Через несколько секунд Гиммлер отодвинулся назад вместе со стулом и встал. Скрипя ботинками, подошел к окну и выглянул на белый простор Принц-Альбрехтштрассе, где первый снег лежал еще нетронутым. Нахмурился, откашлялся, заложил руки за спину и повернулся к Эйке.

— Ради вашего блага надеюсь, дорогой друг… — Гиммлер сделал паузу и мрачно, предостерегающе улыбнулся. — Ради вашего же блага надеюсь, что вы сейчас сказали мне правду.

— Рейхсфюрер! — Протестующее восклицание Эйке прозвучало почти насмешливо. — У этой старой суки определенно в жилах была еврейская кровь… и притом больше, чем несколько капель. По крайней мере, четвертая часть. Я давно это подозревал, только до сих пор не имел доказательств… Но в любом случае достаточно только взглянуть на фамильный нос, он торчит на километр!

Эйке запрокинул голову и громко засмеялся. Гиммлер, сморщив нос и закрыв глаза, сделал глубокий вдох и сосчитал до десяти. Этот человек всякий раз, когда открывал рот, вызывал у него раздражение. Язык у него был грубым, чувство юмора граничило с идиотизмом.

— Хорошо. Поверю вам на слово. Больше вам не о чем сообщить? В таком случае желаю всего хорошего… Хайль Гитлер!

Как только Эйке вышел, Гиммлер снова сел за стол и поднял телефонную трубку. Раздраженно побарабанил пальцами по бумагам, которые оставил штандартенфюрер.

— Пришлите ко мне обергруппенфюрера Гейдриха[24]… немедленно!

Через несколько секунд Гейдрих бесшумно вошел. Он был больше диким зверем, чем человеком, обладал изяществом, хитростью и жестокостью рыси. Гиммлер смотрел, как он закрывает дверь, и Гейдрих, всегда ощущавший опасность, ответил ему взглядом скрытных глаз, никогда не выдававших секретов.

— Присаживайтесь, обергруппенфюрер.

Гейдрих поклонился и сел в кресло, еще не остывшее после Эйке. Голубые глаза его были непроницаемыми, холодными, светло-серый, тщательно отутюженный мундир слегка пахнул лошадью[25]. Гейдрих имел обыкновение каждое утро с пяти до семи совершать конные прогулки со своим смертельным врагом, адмиралом Канарисом.

Гиммлер снял пенсне, протер линзы, помассировал пальцами переносицу. Оба человека глядели друг на друга через стол, и Гиммлер сдался первым под предлогом возвращения на место пенсне. Надев его, принялся листать бумаги Эйке. И, не поднимая глаз, спросил:

— Скажите, обергруппенфюрер… что было написано на памятнике вашей бабушки?

Гейдрих едва заметно напрягся. Потом засмеялся. Губы его были раскрыты, но холодные голубые глаза сузились и превратились в щелочки.

— В частности, имя, — ответил он. — Ее звали Сара…

Гиммлер взглянул на него.

— Говорят, вы пошли на то, чтобы снять памятник?

— Снять? — Гейдрих вскинул брови. — С какой стати, рейхсфюрер? Он стоит больших денег.

— Вот потому вы вернули его на место… но, как ни странно, без имени Сара.

Наступило молчание.

— Это имя… Сара, — заговорил Гейдрих. — Не появилось ли оно, рейхсфюрер, и на памятнике моей прабабушки?

Гиммлер посмотрел на него. Гейдрих спокойно сидел в кресле, на лице его было выражение живого любопытства, и до Гиммлера постепенно дошло, что этот самый компетентный из его генералов вместе с тем и самый опасный. Он решил пока что оставить этот вопрос.

— Хорошо, Гейдрих. Можете идти. Пока что забудем об этом.

Гейдрих, внутренне торжествующий, бесшумно пошел к двери. У него тоже имелось оружие, но пока что его нельзя было обнажать. Время еще не пришло…

ЗАВТРАК ПОРТЫ

Унтер-офицер Лутц распахнул дверь пинком с такой силой, что у меня мелькнула мысль о землетрясении. Нас каждое утро будил его отвратительный крик.

— Подъем, доблестные лежебоки! А ну, вставайте, и поживее!

В то утро побудка была еще хуже, чем обычно. Во-первых, было еще не утро, а глухая ночь, во-вторых, у Лутца имелось особое сообщение для меня, Порты и Малыша, которое он злорадно выложил во всю силу легких.

— Ты — ты — и ты! Немедленно к командиру полка. И раз я говорю немедленно — значит, немедленно… для особого задания, ну разве вы не счастливчики?

— Пошел знаешь куда? — последовал одинокий ответ из-под одеяла Порты.

— Предупреждаю! — выкрикнул Лутц. — Еще что-то в этом духе, и я добьюсь, чтобы тебя отдали под трибунал!

Малыш сел в постели и злобно уставился на Лутца покрасневшими глазами.

— Что это с тобой, черт возьми? Блоха завелась в заднице? Не видишь, что мы пытаемся заснуть?

Порта на свой знаменитый манер громоподобно испортил воздух и захихикал.

— Заверни это и передай оберсту с моими наилучшими пожеланиями.

Лутц бурно задышал.

— Больше говорить не буду, — произнес он отвратительным тоном. — Но лучше пошевеливайтесь… а то, предупреждаю… пойдете под трибунал за неподчинение приказу.

И снова хлопнул дверью, довольный раздражением, которое вызвал. От непристойных ругательств дрожали стены, но все же мы неохотно вылезли из-под теплых одеял на пронизывающий холод очень раннего утра. Лутц был мерзавцем и угрозы свои выполнял, а обвинение в отказе выполнять приказ вполне могло оказаться хуже самого приказа.

Порта с бранью сел в постели и ловко поймал блоху, ползавшую по его впалой, цыплячьей груди в тщетных поисках крови. Раздавил ее ногтями и бросил щелчком через всю комнату.

— Пошли они все! — заявил он. — Я ничего не могу делать без завтрака.

— Жди, — сказал я. — Завтрак в этот треклятый час ночи?

— Не беспокойся! — Порта соскочил с кровати, влез в мундир одним отработанным движением. И направился к двери, на ходу застегивая пуговицы. — Не беспокойся. Я получу завтрак у этих сволочей, даже если это будет стоить мне жизни.

Малыш и я, наскоро натянув сапоги и мундиры, поспешили за ним с твердой решимостью не упустить свою долю. У нашей полевой кухни ничего не делалось. Порта орал во всю глотку, но безрезультатно.

— Проклятые свиньи! И это называется взаимодействием, да? Взаимодействием? Пусть их товарищи идут на лютый мороз, даже не выпив чашки кофе? Чтоб им всем пусто было, вот и все, что могу сказать!

Сказал он на самом деле гораздо больше, перемежая речь плевками и всевозможными ругательствами, потом его осенила счастливая мысль, что повар из третьей роты должен ему деньги, и мы побежали трусцой вслед за ним будить беднягу. По пути нас остановил лейтенант Вельц, видимо, считавший, что мы получаем распоряжения.

— Вот вы где! — отрывисто произнес он. — Самое время!

— Да кончай ты, Ульрих! — Порта толкнул лейтенанта в грудь и пренебрежительно отстранил. — Думаешь, если стал офицером, так можно помыкать старыми товарищами? Мы знаем, что ты это не всерьез, просто для виду, так что брось и будь хорошим мальчиком.

— Ефрейтор Порта, я уже не раз говорил тебе, что по статье сто шестьдесят пятой…

— Ну-ну, не лезь в бутылку, — примирительно сказал Порта. — А то совсем износишься до того, как достигнешь половой зрелости. — И зажал рукой лейтенанту рот. — Забыл, как я вытащил тебя из снарядной воронки? Забыл, что я рисковал ради тебя жизнью? Твои паршивые кости до сих пор гнили бы там, если б не я, разве нет?

Лейтенант отдернул голову.

— Я тебя за это вознаградил.

— Что? Подбрасывая мне изредка несколько жалких марок? Называешь это вознаграждением? По-моему, это скорее взяточничество и коррупция… Будет тебе, Ульрих, я могу обвести тебя вокруг пальца, и ты это знаешь!

Мы пошли в расположение третьей роты вместе с лейтенантом Вельцем. Порта вытащил из-под одеяла сонного, но покорного повара, мы встали вокруг и смотрели, как он готовит нам кофе на спиртовке. Даже Вельц, на время забывший о своем звании и особых обстоятельствах, взял чашку и нашел время съесть толстый бутерброд с ветчиной. Повар тем временем выпросил у Порты еще один заем под совершенно поразительные проценты.

Через полчаса мы явились за распоряжениями. Оберст Хинка ждал нас.

— Ага! Стало быть, соизволили явиться? Очень любезно с вашей стороны, должен сказать. Я уж хотел сам идти за вами… Ладно, ладно, ефрейтор, не трать время на затейливые объяснения. У меня есть задание для вас. Подойдите сюда и посмотрите.

Хинка расстелил на столе карту, и мы обступили его, изображая рвение, чтобы загладить свою непунктуальность.

— Вот, смотрите, дело обстоит так… Нам очень важно точно знать намерения противника. У нас уже есть сведения о танковой части здесь, в пункте X. Мне нужно выяснить, что они прячут между этим пунктом и Ерзовкой, вот здесь. Другими словами, вам нужно как следует посмотреть на сосредоточение сил противника между двумя этими пунктами. Задание ясно?

Он обворожительно улыбнулся нам. Я улыбнулся в ответ и недовольно подумал, почему он выбрал нас для этой задачи. Порта принялся чесать грудь.

— Да, хорошо, что кофе был крепким, — пробормотал он.

Хинка, не обратив на него внимания, снова повернулся к карте.

— Нашу пехоту я уже предупредил. Перейти можете здесь. — Он ткнул пальцем в карту, и мы все с беспокойством уставились туда. — Теперь предлагаю сверить часы. Сейчас ровно час сорок пять. Жду вас обратно через шесть часов, явитесь ко мне никак не позже восьми. — Снова улыбнулся нам. — Если опоздаете больше чем на полчаса, — веселым тоном сказал он, — всех ждет трибунал… Вопросы есть?

— Так точно. — Порта перестал чесать грудь и вытянулся. — Хочу спросить, далеко ли простираются позиции противника? По словам фюрера, они тянутся от Черного моря до Баренцева. Так вот, мне кажется, что никак невозможно дойти до Баренцева моря и вернуться обратно за шесть часов, кроме того…

Хинка поднял руку.

— Не испытывай судьбу, ефрейтор. Ты что, совсем не слушал меня?

— Слушал, но…

— Между пунктом X и Ерзовкой от силы пять километров. Нет речи о том, чтобы идти к Черному морю. Не нужно пустых слов, приятель.

Ночь была темной, безлунной, начал падать снег. Мы решили, что нужно отдохнуть перед дорогой, забрались в густые кусты и пустили по кругу бутылку французского коньяка, которую я недавно стянул.

— Откуда она у тебя? — ревниво спросил Порта.

Я пожал плечами.

— Из генштаба. Ты поразился бы, узнав, что там припрятано у старины Паулюса.

— Ну вот еще, — ответил Порта, не позволявший себе поражаться чему бы то ни было. — Так оно и ведется, верно? Чем выше у тебя должность, тем больше тебе сходит с рук. Думаю, всегда так было… Знаете про ту войну в Китае?

— Какую? — тут же спросил Малыш.

Порта наморщил лоб.

— Не все ли равно? Какая-то гнусная война. Какое-то гнусное восстание. Половине мира пришлось вмешаться и посылать туда войска…

— Боксерское[26], — предположил я.

— Оно самое, — согласился Порта. — Я так и сказал… В общем, бои шли по всей треклятой пустыне, так ведь? И, похоже, удовольствий в той китайской пустыне не густо — понимаете, о чем я? Ни выпивки, ни жратвы, ни девочек — верно? В общем, однажды появляется там этот паскудный важный оберст, жравший все, чего душа пожелает — громадные куски жареного мяса, целые горы, самая лучшая вырезка и все такое… Знаете, что это было? Когда отняли у него и посмотрели, знаете, что он, оказывается, ел?

— Верблюда, — наугад сказал я.

— Верблюда! — Порта презрительно засмеялся. — То была девушка… Китаянка. Похоже, он возил ее повсюду, утолит один голод, почувствует другой… Режет ее и в котел. Удобно!

— Хотел бы видеть тебя в этом положении, — сказал я. — Ты бы с ума сошел, так ведь? Хотел бы одновременно и есть, и трахаться…

Порта с порочным видом усмехнулся. Малыш вырвал у меня бутылку.

— Весь этот треп… Я не доспал. Если не просплю восемь часов, я сам не свой. — Отпил несколько глотков коньяка и утер рукавом рот. — Почему этот болван не мог вызвать добровольцев, а? Стремящихся получить Железный крест всегда полно. Почему выбрал нас? Чем это мы ему насолили?

— Кончай скулить, — сказал Порта. — Это нам оказана честь. Ты должен гордиться…

— Ну, еще бы! — усмехнулся Малыш. — Только у меня сейчас гусиная кожа, и не потому, что мне холодно… Знаете, что у них где-то там есть сибиряки? Хотите, чтобы вас привязали к дереву и использовали вместо мишени, как тех патрульных из Второго танкового?

— Кончай, — отрывисто сказал Порта. — Который час?

Я отогнул рукав и взглянул.

— Четверть второго.

— Ладно, пора. Пошли.

Малыш застонал и предусмотрительно ухватился за пустую бутылку.

— Почему не провести ночь здесь и не выдумать какую-нибудь ерунду, чтобы он остался доволен?

Порта повернулся и зашептал ему на ухо:

— Когда выяснится, что мы соврали, нас повесят, вот почему! А ну, поднимайся со своей задницы и вперед!

Зевая и бормоча, Малыш неуверенно встал на ноги. Мы оставили позади свои позиции и осторожно вышли на ничейную землю. По счастью, ночь была очень темной. Даже громадная фигура Малыша сливалась с фоном, а Порты, шедшего в нескольких шагах впереди, совсем не было видно. И все равно каждый из нас пользовался укрытием, крался за кустами, старался не издавать ни звука.

Когда мы приблизились к позициям русских, я услышал справа какое-то легкое постукивание. И замер, напрягая слух. Стук раздался опять. Будто противогазная коробка билась о винтовку. Порта повернулся и сделал несколько шагов ко мне. Властным взмахом руки велел лечь, я передал приказ Малышу, шедшему метрах в двух за мной. Мы опустились в снег и ждали. Порта присел за кустом и поднял автомат. Малыш схватил меня за руку.

— Что этот болван удумал?

— Бог его знает, — ответил я вполголоса.

— Выстрелит, и нам всем конец…

В нескольких метрах от нас из кустов появились пять темных силуэтов и зашагали по снегу гуськом. Это были русские. Они прошли очень близко от нас, были слышны их шаги и шелест снега. Я затаил дыхание и подумал, не заметят ли они наши следы, но, слава богу, было темно. Русские продолжали путь, и я почувствовал, как лежавший рядом Малыш расслабился.

Когда мы поднялись, Порта испортил воздух. Звук, похожий на винтовочный выстрел, далеко раскатился в ночной тишине, и мы с Малышом тут же снова бросились на землю.

— Ну, черт возьми! — возмутился я. — Из-за тебя нас бросится искать вся Красная Армия!

— Ничего не могу поделать, — с достоинством ответил Порта. — Я так устроен. Всегда был таким. Малейшее волнение отражается на моем кишечнике.

— Постарайся сдерживаться! — резко сказал я, не желая снисходить к его физиологической слабости. — Будто пушка выстрелила!

— Заткни задницу пробкой, — посоветовал Малыш.

— Секретное немецкое оружие, — злобно сказал я. — Человек, стреляющий пробками, как шампанское… Поворачивается задом к противнику и одним вздохом уничтожает целый полк…

— Сам попробуй, — огрызнулся Порта.

Мы продолжали красться к реке. До русских траншей было уже рукой подать, и нам приходилось ползти на четвереньках. Перед нами маячили пулеметы противника, Порта зацепился за колючую проволоку и, пока мы освобождали его, так долго и громко проявлял свою физиологическую слабость, что Малыш струхнул и пригрозил перерезать ему горло. Я, стремясь предотвратить настоящее сражение, до хрипоты шептал им, чтобы они понизили свои пронзительные голоса.

В конце концов мы освободили Порту и почти сразу же наткнулись на батарею противника. Часовой потребовал назвать пароль, мы замерли в испуганном молчании. Наконец Порта за неимением чего-то лучшего выкрикнул непристойное ругательство. Часовой немедленно ответил тем же. Мы постояли, ожидая выстрелов, но их не последовало. То ли у русских были в ходу непечатные пароли, то ли часовой после такого обмена любезностями потерял к нам интерес. Так или иначе, после некоторого колебания мы двинулись в темноту, и он пропустил нас, не задавая больше вопросов.

Через десять минут мы расположились в глубокой, темной снарядной воронке: Малыш прикрывал ладонью фонарик, я держал карту, а Порта облизывал кончик карандашика и старательно помечал все русские позиции между пунктом X и Ерзовкой. Наше задание было выполнено. Оставалось лишь благополучно вернуться к своим.

Мы посидели в воронке, выкурили втроем последнюю сигарету, кутаясь в шинели и вслушиваясь в тишину. Изредка ее нарушала далекая орудийная стрельба, но большей частью ночь была спокойной. Снегопад прекратился, и небо перекрещивали лучи прожекторов. Нам не хотелось покидать это уютное гнездышко, однако оберст дал нам шесть часов, и в любом случае требовалось вернуться до рассвета, чтобы уцелеть.

Мы снова двинулись в предательскую темноту. При бархатно-черном небе сверху и глубоком, нетронутом снеге внизу, заглушавшем все звуки, можно было с минуты на минуту напороться на патруль противника и погибнуть. Наконец мы достигли развилки. После недолгого обсуждения повернули направо, но когда прошли километра полтора, я остановился и беспокойно огляделся вокруг.

— Что такое? — раздраженно спросил Порта.

Я покачал головой.

— Не знаю… просто ощущение. Может, я ошибаюсь, но, кажется, мы идем не в ту сторону.

— Что за чушь! — сказал Порта. — Мы ориентировались по карте, разве не так?

— Да, ориентировались…

— Тогда в чем дело?

— Не знаю, — повторил я. — Просто кажется, что идем не туда.

Малыш беспокойно затоптался на месте.

— Все треклятые дороги одинаковы, все ведут в конце концов к треклятому кладбищу, так что пошли дальше и прекратим этот разговор.

Мы пошли дальше. Прошагали в неуверенности метров сто, и на сей раз остановился Порта. Протер глаза и уставился вперед.

— Привет, привет, привет! То ли мне мерещится, то ли карта неверна… Спокойно, детки, не висните так на моей юбке, в конце концов все будет хорошо…

— Ты это о чем? — буркнул Малыш.

— Не обращай внимания, — ответил Порта. — Я схожу с ума… — И схватил Малыша за руку. — Видишь вон тот чертов лес?

Мы с Малышом посмотрели в ту сторону, куда он указывал. Там определенно был лес. Малыш кивнул.

— Да, ну и что? Лес я видел и раньше.

— Нет, такого не видел… это лес, которого там нет. Он не обозначен на карте, понимаешь? Не существует… мираж какой-то.

— Постой, — сказал я. — Давай посмотрим.

Мы разложили карту и осветили ее фонариком.

— Все правильно, лес — вот он, — сказал я. — Видите? Мы пошли не той дорогой. Придется возвращаться к развилке. Если бы пошли влево, то вышли бы к этой речушке… она ведет прямо к нашим позициям.

— Ну, и что получается? — пожелал узнать Малыш.

— Черт его знает, — ответил я, складывая карту. — Мы по уши в дерьме.

— Что, заблудились?

— Похоже на то, — ответил я.

Малыш повернулся и в изумлении уставился на Порту.

— Это все ты! Потерял направление, дубина, и завел нас!

— Я знал, что это не та дорога, — сказал я. — Говорил же, кажется, идем не в ту сторону.

— Потерял направление и завел черт-те куда, — продолжал Малыш. — Ты бы и башку, если б мог, потерял, так ведь? Потерял бы яйца, не будь мошонки. Потерял бы…

— Кончай ныть! — прошипел Порта. — Мог бы сам посмотреть в карту, как мы.

— Как, по-вашему, будет лучше? — спросил я. — Можно либо повернуть обратно к развилке, либо попробовать вернуться этим путем.

Предоставив Малышу недовольно бурчать под нос, мы с Портой принялись разглядывать карту. Решили идти к лесу. Время шло, и деревья все-таки представляли собой укрытие, если проблуждаем до рассвета.

— Хорошо, детки, что с вами я, — с обычным самодовольством сказал Порта. — Как знать, что за интересные сведения мы можем найти в этом лесу. Только представьте себе лицо Хинки, если нам удастся…

— Тише ты! — настойчиво прервал его я. — Кажется, мы здесь не одни.

В нескольких шагах впереди сквозь деревья виднелся слабый свет.

— Русские! — прошептал Малыш. — Что будем делать? Пойдем поглядим или смоемся?

— Лучше посмотреть, — сказал Порта. — Выяснить, сколько их там. Хинке может быть интересно.

— К черту Хинку, — пробормотал Малыш.

Порта пропустил это мимо ушей и слегка толкнул меня.

— Свен, ты вправо. Малыш влево. Я пойду прямо. Встретимся здесь через четверть часа.

Со сведениями вернулся Порта.

— Все в порядке, с ними можно справиться. Насколько я понимаю, они все дрыхнут без задних ног. Чуть подальше стоит полугусеничный транспортер[27]. Похоже, его используют как радиостанцию.

— Уж не предлагаешь ли напасть на них? — Я в испуге поглядел на Порту. — Если это радиостанция, то наверняка где-то поблизости штаб. А где штаб, там часовые. А где часовые, там опасность. А…

— Ну и что? — сказал Порта. — Я хочу прибрать к рукам этот транспортер…

— Захватить транспортер?

— Почему бы нет? Захватить и смотаться на нем.

— В какую сторону?

— Тем же путем, что пришли. У нас есть транспорт и сколько угодно времени.

— А как батарея, мимо которой мы проходили? Один раз мы их провели, второй не удастся.

— Почему? Кто узнает? Не будешь ведь останавливать свою машину, проверять, нет ли в ней врагов.

Это было логично. Мы снова разделились и пошли на разведку. Через двадцать минут встретились снова и обменялись сведениями.

— Ничего, — сказал Малыш. — Я прочесал всю восточную сторону. Там пусто.

Порта недоверчиво посмотрел на него.

— Уверен?

— Конечно! За кого ты меня принимаешь?

— За самого большого лжеца в роте! — отрезал Порта и повернулся ко мне. — А у тебя что?

— Я едва не споткнулся о четверых, спящих возле транспортера. Больше не видел ничего.

— Недурно, — сказал Порта. — Я обнаружил двоих, храпящих в палатке, и еще четверых в доте, занятых едой.

— Стало быть, их в общей сложности десять, — сказал я. — А какова вероятность, что остальной батальон где-то поблизости?

— Ладно, не пугайтесь, — спокойно сказал Порта. — Мы бывали и в худших переделках. И я не хочу упускать этот транспортер… Топать к себе пешком, когда можно вернуться с шиком? Шутите!

— Ну что ж, за дело, — оживленно предложил Малыш. — Я беру на себя двоих в палатке.

Мы снова разделились и, крадучись, вошли в лес. Когда я полз к транспортеру, один из сидевших в доте высунул голову и окликнул четверых спавших на земле. Сразу же поднялась суматоха. Четверо подскочили и бросились к транспортеру. Не успели они добежать до него, как Порта бросил связку гранат, и земля взорвалась у них под ногами. Через несколько секунд я услышал злобное тарахтенье пулемета где-то среди деревьев. В ту сторону полетело несколько гранат, и пулемет умолк. Я увидел, как Малыш приближается к палатке. Из дота выпустили автоматную очередь. Я выдернул чеку гранаты и бросил ее. Палатка взлетела в пламени. Порта подошел к доту. Граната взорвалась, двое из находившихся там сразу погибли. Другие двое остались невредимыми и неуверенно вышли с высоко поднятыми руками. Мы с Малышом тут же скрутили их, а Порта торжествующе крикнул из транспортера:

— Что я вам говорил? Плевое дело! Личный транспорт и двое пленных… Чего еще можно желать?

И вдруг сообразил, чего. Вылез из транспортера, нырнул в дот и громко позвал нас следовать за ним. Мы втолкнули туда перед собой пленных и обнаружили Порту, уже поглощавшего остатки обильного обеда. Мы с Малышом помогли ему очистить тарелки и прикончить бутылку водки, пленные угрюмо наблюдали за нами.

— Эй, а это что такое? — спросил Малыш, взяв футляр с документами. Вытащил пачку бумаг и, держа их вверх ногами, стал разглядывать с любопытством неграмотного. — Что за писанина?

— Письма, — объявил он с важным видом. — Донесения… секретные документы… Вот письмо одного генерала другому. — Нахмурился. — Отправитель, должно быть, большая шишка. А адресат, видимо, мелкая сошка.

— Как ты это узнал? — спросил я.

— Очень просто. Прочел… «Мой дорогой Штайкер, предлагаю срочно выбрать одного из твоих самых способных штабных офицеров и отправить его в Берлин сообщить фюреру из первых рук о невозможном положении, в котором мы оказались после прорыва русских под Калачом. Искренне твой Шмидт!» — И торжествующе поглядел на меня. — Понял?

— Да… Ясно, — сказал я.

— А мне нет, — тут же заявил Малыш.

Мы стали объяснять ему. По-настоящему большая шишка — например, фельдмаршал — вполне мог обратиться к подчиненному «Мой дорогой Штайкер» и подписаться «Искренне твой»… но пусть только подчиненный так напишет фельдмаршалу, и его тут же втопчут в грязь! Малыш поскреб затылок и сказал, что, видимо, да, но, казалось, его что-то продолжало беспокоить, и я понял, что мы вряд ли его убедили.

— Это вопрос психологии, — серьезно объяснил Порта.

— Да, но…

— Вот послушайте, — сказал я. — Эти двое не особенно любят друг друга.

И прочел вслух:

«СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО. Голубинский, 16.11.1942. Генералу Зейдлицу.

Срочно требуется реорганизация следующих частей: 16-й и 24-й[28] танковых дивизий; 3-й пехотной дивизии; 100-й артиллерийской[29], 76-й, 113-й и 384-й пехотных дивизий. Будьте добры немедленно заняться этим.

Хайль Гитлер!».

— Очень холодно, — сказал Порта и сделал вдох. — Очень скверная сгущенная атмосфера. Хоть ножом ее режь.

— Послушайте, — заговорил Малыш. — Я ничего не понимаю. Что он там пишет про шестнадцатую? — Поглядел на меня и Порту округлившимися глазами. — Это же мы. Это про нас речь.

— Чтоб мне провалиться, он прав! — сказал Порта, собирая вместе все бумаги. — Откуда у Ивана наши письма? — И погрозил кулаком молчавшим пленникам. — Что это вы делаете с чужими письмами?

— Понятно, почему мы не получаем почты, — проворчал Малыш. — Эти гады, небось, целый мешок захватили.

Порта с блеском в глазах поглядел на пленных.

— Думаю, мы сможем без труда развязать им языки. Что скажете? Дайте мне пробыть пять минут наедине с обоими…

— Кончай, — сказал я и пошел к выходу. — Давай сосредоточимся на возвращении. Письма возьмем с собой. Пусть Хинка разбирается с ними.

Мы затолкали пленников в транспортер, закрыли все смотровые щели и выехали из леса к развилке, на которой сбились с пути. На дороге уже было движение. Мы миновали несколько русских автоколонн, но остановить нас никто не пытался. А вот немцы, когда мы въехали на свои позиции, устроили нам очень горячий прием.

— Треклятые идиоты! — выкрикнул Малыш, уже разворачивая пушку. — Они набиваются на неприятности!

— Это мы набиваемся! — ответил я, крепко держась в петляющем транспортере. — Хорошо, если вернемся целыми.

Порте как-то удалось проскочить неподбитым. Мы лихо подкатили прямо к командному пункту и остановились прямо у ног оберста Хинки. Наш водитель выскочил и откозырял.

— Докладывает ефрейтор Порта! Задание успешно выполнено.

Хинка с разинутым ртом смотрел мимо него на транспортер.

— Откуда, черт возьми, эта штука? — И указал на красную звезду на башне. — Что произошло?

— Ничего. — Порта перевел недоуменный взгляд с Хинки на наш транспорт. — Это вы о транспортере? — Пожал плечами. — Мы немного опаздывали. Понадобился нам, чтобы вернуться вовремя.

— Но где вы его взяли?

— В общем, дело было так.

Порта безуспешно пытался стоять смирно и держать палец между ягодиц. Хинка нетерпеливо цокнул языком.

— Ну? Я жду!

— В общем… это вышло случайно. Понимаете, мы оказались в лесу. Сами знаете русские леса, они тянутся на многие километры, а мы, как я уже сказал, опаздывали. — И рассеянно взглянул на транспортер. — Словом, наткнулись на него. Это показалось хорошей мыслью… да, и кстати, — добавил он, обернувшись снова, — мы привезли пару пленных. И гору почты.

— Почты? — отрывисто спросил Хинка. — Какой?

— Немецкой. Мы сочли, что они похитили ее у нас. Пленные, то есть.

Хинка нахмурился.

— Ты серьезно это, ефрейтор?

— Так точно. — Порта повернулся к Малышу. — Веди обоих, пусть оберст посмотрит на них.

Малыш вытащил пленных и поставил перед Хинкой. Какой-то лейтенант подбежал с разинутым ртом и принялся развязывать им руки.

— Господи! — произнес Хинка.

Он стоял, неотрывно глядя на них. Порта горделиво смерил пленников взглядом и с довольным видом кивнул.

— Они в вашем распоряжении.

Хинка провел рукой по глазам. Очевидно, сказывалось напряжение столь долгого, пристального взгляда. Я подумал, неужели оберст еще ни разу не видел русских. Порта, видимо, тоже сомневался.

— Это настоящие русские, — серьезно сказал он. — Они в вашем полном…

— Да-да, — произнес Хинка. Последний раз взглянул на пленных и неохотно перевел взгляд на Порту. — Ефрейтор, ты знаешь звания этих людей?

— Это русские, — начал оправдываться упавшим голосом Порта. Злобно сверкнул глазами на пленных. — У них был мешок с почтой. Нашей почтой… немецкой… Когда мы были в Торгау, кража почты считалась очень серьезным проступком. Вы могли бы…

— Ефрейтор!

Хинка повысил голос до крика. Порта удивленно взглянул на него.

— В чем дело?

— Эти… господа… которых вы взяли в плен… Вы, очевидно, не знаете, что один из них генерал-лейтенант, а другой оберст!

Наступило неловкое молчание. Кадык Порты на тонкой шее медленно поднялся и резко опустился. Словно во сне он медленно повернулся и откозырял.

Малыш с отвисшей челюстью вытаращился на Порту. Удивленно посмотрел на пленных — на генерала, которого пнул в голень, на оберста, которого двинул кулаком в живот, — и тоже медленно откозырял.

Что до меня… Собственно, я не применял к ним физического насилия. Не оскорблял их. Только связал им руки, грозился пристрелить и слегка подталкивал…

Я молча втянул голову в плечи и незаметно улизнул.

4

Клянемся тебе, Адольф Гитлер, что будем хранить верность!

Август Вильгельм, прусский принц, 1933 г.

Обергруппенфюрер СС Рейнхард Гейдрих, начальник РСХА[30], в раздражении быстро шел по коридорам здания Принц-Альбрехтштрассе, 8, браня всех, кто имел неосторожность попадаться ему на пути. Подошел к своему кабинету, распахнул пинком дверь, прошагал мимо остолбеневшего адъютанта и схватил телефонную трубку.

— Шелленберг! Срочно ко мне в кабинет!

И бросил трубку, не дожидаясь ответа.

— Обергруппенфюрер… — начал было адъютант.

Гейдрих, даже не взглянув на него, нажал кнопку на письменном столе рядом с телефоном. Немедленного ответа не последовало, он нажал ее снова и не отнимал пальца. В громкоговорителе раздалось пощелкивание, и кабинет огласился хриплым, скрипучим голосом:

— Группенфюрер Мюллер, гестапо…

— Мюллер! Что это с вами? Проснитесь! Сейчас же ко мне.

Адъютант закусил губу и бесшумно вышел. Гейдрих плюхнулся в глубокое кожаное кресло, забросил ногу на ногу и принялся барабанить пальцами по бедру. Раздался стук в дверь. Дежурный офицер доложил о прибытии группенфюрера Мюллера и бригадефюрера Шелленберга[31].

Первым вошел Шелленберг. Он был, как всегда, в штатском, в скромном сером костюме. За ним торопливо просеменил Мюллер, пылкий и встревоженный, голова его с большим красным лицом неуклюже покачивалась вверх-вниз на толстой шее над мундиром. Бывший почтальон из Мюнхена еще не научился носить форму с необходимой немецкому офицеру элегантностью[32].

Шелленберг, спокойный, улыбающийся, непринужденно вскинул руку в нацистском салюте. Мюллер неловко последовал его примеру.

— Очень приятно видеть вас обоих, — заговорил, не поднимаясь из кресла, Гейдрих. — Выспались, надеюсь, как следует? Кое-кто из нас лишен этой роскоши, но я рад, господа, что вы пользуетесь ею в полной мере… — Сощурился и оглядел офицеров. — Вы! — Он внезапно вскинул руку и указал на Мюллера. — Пока вы утром храпели под большим стеганым одеялом, я отвечал на телефонный звонок недовольного фюрера. Разговор, как, возможно, вы догадываетесь, был не особенно приятным. Из-за него пришлось отложить конную прогулку на полчаса. Фюрер был очень сердит, Мюллер. И обратил гнев на меня… на меня, понимаете? Кажется, я должен нести личную ответственность за вашу привычку подолгу спать! Вы валяетесь, как свинья, в постели, а фюрер из-за этого бранит меня… Скажите, Мюллер, в котором часу вы явились сюда утром?

Мюллер шумно сглотнул.

— В половине девятого, обергруппенфюрер.

— В половине девятого! Мюллер, вы теперь в гестапо, а не разносите почту по мюнхенским улицам. Что такое, по-вашему, эта война? Приятная прогулка? Нам не нужен балласт. Без того, кто предпочитает спать, пока весь мир трудится, можно прекрасно обойтись… И в Мюнхене, и в других местах много почтальонов, которые были бы очень рады занять ваше место.

Толстое, красное лицо Мюллера, казалось, вот-вот лопнет, как перезрелый помидор. В его смятенном уме мелькнуло, что жизнь в Мюнхене была куда проще и счастливее. Голос Гейдриха продолжал греметь:

— Секретная служба армии[33] перехватила телеграмму, отправленную бельгийским послом в Риме своему министру иностранных дел. В этой телеграмме, Мюллер, изложены все наши планы вторжения в Бельгию и Голландию. Что можете сказать об этом?

Тут вежливо вмешался Шелленберг.

— Прошу прощенья, обергруппенфюрер, но мы давно знали о существовании этой телеграммы. Насколько я помню, нас осведомили о ней в тот самый день, когда наши войска перешли датскую границу[34].

Гейдрих повернул голову к нему.

— Спасибо, бригадефюрер. Я это знал. Однако, с вашего позволения, существует громадная разница между тем, что об этом знало ваше ведомство, и что об этом стало известно фюреру… Понимаете?

Шелленберг улыбнулся.

— Полностью, обергруппенфюрер. Простите, что прервал вас. — Чуточку поколебался. — Можно спросить, что фюрер намерен предпринять в связи с этим?

Гейдрих равнодушно пожал плечами.

— Кто может сказать? Там, как вы прекрасно знаете, все всегда сверхсекретно. Фюрер наверняка строит свои планы, как и мы строим свои. — И снова ожесточенно напустился на Шелленберга. — Ну? Что скажете, герр Шерлок Холмс? Какие сведения у вас есть об этом гнезде изменников? Адмирал Канарис — посол Ульрих фон Хассель — обер-бургомистр Герделер — генерал-майор Остер — генерал Бек… я назвал всего нескольких. Что можете сказать о них?

— Обергруппенфюрер…

Мюллер грузно переступал с ноги на ногу, потирал руки и обливался потом.

— Постарайтесь, ради бога, спокойно стоять! — прикрикнул Гейдрих.

Начальник гестапо покорно замер.

— Уверяю вас, обергруппенфюрер, мои люди следят за этими изменниками днем и ночью.

— За всеми?

— За всеми, обергруппенфюрер.

— Мм. — Гейдрих бросил взгляд на свои ногти. — А штурмбаннфюрер Акстер из вашего отдела сто одиннадцать дробь два? Он тоже ведет слежку?

— Да, — обеспокоенно ответил Мюллер. — Да, конечно! Все мои люди хорошо обучены… все получили указания… я совершенно уверен…

— Все так, — согласился Гейдрих. — Но вернемся к Акстеру. Вы наверняка получаете от него ежедневные донесения?

— Э… да, — ответил Мюллер уже не так уверенно. — Да, это так. Все мои люди получили указание…

— Значит, вы получали от него вести в течение последних суток?

— Э… нет. — Мюллер с жалким видом покачал головой и снова стал потирать руки. — Нет, обергруппенфюрер, не получал. Но он будет за это наказан! Я лично займусь этим. Такое поведение совершенно необычно, мои люди всегда очень пунктуальны, очень оперативны, очень…

— Я уверен, что это так, — согласился Гейдрих. — Однако боюсь, что этот подлец Акстер уже недосягаем для наказания. Прошлой ночью он был убит в Морелленшлюхте, и его труп уничтожен.

— Но…

— Он был шпионом, — лаконично произнес Гейдрих. — Вы ни разу не поинтересовались его прошлым? Вам не приходило в голову, что человек, два года прослуживший в штабе фюрера и вдруг перешедший в гестапо, должен подвергнуться небольшой проверке?

— Обергруппенфюрер, я всегда проверяю своих людей…

— Явно недостаточно. Рекомендую впредь самому выполнять свою работу. Не ждите, что я всегда буду играть роль няньки… Кстати, предоставлю вам отвечать на все неловкие вопросы, которые могут возникнуть в связи со смертью этого человека. Можно хотя бы в таком деле положиться на вас?

— Да, обергруппенфюрер, предоставьте это мне. Я справлюсь.

— Будем надеяться… А теперь о той истории в Риме. Расскажите, что знаете о ней. Надо полагать, вы, как начальник гестапо, располагаете последними сведениями?

— Да. Видите ли… — Мюллер поднял руку ко рту и, закусив указательный палец, подыскивал слова. — Да. Мы, разумеется, узнали о той телеграмме. И установили агента, продавшего эти сведения бельгийцам…

— Правда? — с удовольствием произнес Гейдрих. — Поздравляю вас, Мюллер! Что вы предприняли?

— Ну… к сожалению, мы почти ничего не знали, пока не стало слишком поздно. Но этого агента уже убрали с дороги. Об этом вам не нужно беспокоиться, обергруппенфюрер. Право же!

— Ваши люди позаботились о нем? Привезли для допроса?

— Н-нет… не совсем так… Этот человек, — сказал Мюллер в порыве откровенности, — попал под машину на Виа Венето!

— Понятно.

— Мы сделали, что смогли. Не наша вина, что он переходил улицу, не глядя…

— Минутку. — Гейдрих поднял тонкую, изящную руку. — Говорите, вы разделались с этим агентом. А с его контактом?

Мюллер раскрыл рот, но Гейдрих не дал ему говорить.

— Явно нет. Неужели я должен думать обо всем? — Проницательно уставился на подавленного Мюллера, потом перевел взгляд на Шелленберга, слушавшего разговор с капризной улыбкой на губах. — Думаю, отныне нужно будет особенно следить за нашим другом адмиралом Канарисом. Сегодня утром я узнал, что фюрер поручил ему найти среди нас предателя… человека, который продал агенту эти сведения…

— Нелепость! — пробормотал Шеллленберг.

— Похоже, — согласился Гейдрих, — на поручение волку пасти овец, но дело обстоит так, господа… Давайте полностью используем эту возможность.

И, плотно сжав губы, улыбнулся. Шелленберг покачал головой.

— Канарис! — произнес он, словно не мог в это поверить.

— Канарис, — подтвердил Гейдрих. — Уж кто-кто… Мне пришло в голову, бригадефюрер, что поскольку вы с адмиралом в добрых отношениях, то вполне сможете… э… подбросить ему кой-какие сведения для передачи фюреру? Можно даже приставить к нему одного-двух помощников из вашего ведомства? Например, у вас в отделе четыре дробь два Б есть секретарша… жена офицера, брат которого находится в Англии. Она вполне подойдет… Понимаете меня?

Шелленберг с серьезным видом кивнул.

— Вместе с тем, — продолжал Гейдрих, — мы, естественно, должны делать все возможное, чтобы помочь адмиралу найти предателя. Это ваша задача, Мюллер. Еще один провал вашего ведомства — и готовьтесь снова взять почтовую сумку и ходить по улицам Мюнхена… Я понятно выразился?

БОЙ ЗА «КРАСНЫЙ ОКТЯБРЬ»

Несколько дней спустя мы прибыли на позицию перед большим металлургическим заводом «Красный Октябрь» на северо-востоке Сталинграда. Этот район в течение нескольких месяцев был местом многих столкновений между русскими и немцами. На заводе упорно держались два полка противника, и выбить их пока что не удавалось. Сам завод представлял собой беспорядочную массу искореженных балок и битого кирпича. После немецких артобстрелов в стенах появились громадные дыры, и повсюду витал запах смерти и разрушения, запах кирпичной пыли и горелой человеческой плоти. В развалинах было полно крыс. Они стали наглыми, крупными, величиной с больших кошек, и совершенно не боялись людей. Нам же они внушали панический страх. По словам Хайде, со дня на день следовало ждать вспышки чумы, и мы, завидев этих отвратительных тварей, всякий раз бросали гранаты в их гущу. К черту требования беречь боеприпасы: чумные крысы были куда страшнее русских войск!

Мы пробыли там почти неделю, а потом в один прекрасный день Старика вызвали к командиру роты, гауптману[35] Швану. Его не было довольно долго, мы тем временем ворчали и строили догадки.

— Прогуляйтесь-ка за позиции противника, посмотрите, как там дела! — Порта отвернулся и с отвращением плюнул. — Черт побери, вечно мы, разве не так?

— Должна существовать какая-то очередность, — ханжески заметил Грегор. — Пора начальству выбрать кого-то другого.

— Кому морочишь голову? — спросил я. — Кто в прошлый раз ходил выяснять, что замышляют русские? Насколько я помню, не ты!

— Вот-вот, и кто приволок треклятого генерала? — язвительно спросил Грегор.

Тут вернулся Старик. С мрачным видом поманил к себе Хайде, они отошли, а мы притихли.

Напрягая слух, мы бессовестно подслушивали и кое-как разбирали, что говорилось.

— Скажи самое худшее, — предложил Хайде. — Начальство хочет, чтобы мы одни пошли в наступление и взяли Москву?

— Задание почти столь же трудное, — согласился Старик. — Речь шла о том громадном бункере перед заводом, который стал камнем преткновения.

— И что с ним делать?

— Он должен прекратить существование.

Хайде на минуту лишился дара речи.

— Как это — прекратить существование? Мы что, должны его уничтожить?

— Вот именно, — чуть ли не извиняющимся тоном ответил Старик.

Порта с ужасающей гримасой ярости и возмущения повернулся к нам.

— Что я, черт возьми, говорил? — прошипел он.

— Как? — холодно спросил Хайде. — Как нам, черт побери, уничтожать этот бункер, будь он проклят?

— Ты поведешь к нему свою группу, а мы будем прикрывать тебя пулеметным огнем. Как только подойдете к нему, бросьте в амбразуры как можно больше гранат, а потом сидите и ждите, когда они взорвутся… Возьмете еще пять магнитных мин для дверей, хорошо?

По выражению лица Хайде мы поняли, что хорошего тут ничего нет. И склонны были с ним согласиться.

— Для дверей? — сдавленно повторил он.

— Да… для штук, которые открываются и закрываются… Идет?

— Нет, — ответил Хайде. — Не пойдет. — Он смотрел на Старика ледяным взглядом. — В жизни не слышал ничего более глупого! Как бросать гранаты в эти паршивые амбразуры, если они в двух метрах над головой? Давай нам лестницы, тогда можно будет его атаковать, мы же не акробаты!

— Ну, это твоя проблема, — сказал Старик. — Как ты это сделаешь, решай сам. Я только передаю приказ: отправляйся туда и взорви этот бункер.

Они постояли, свирепо глядя друг на друга, потом Хайде отрывисто выругался и пошел к нам. Мы понимали, что тут ничего поделать нельзя, понимали, что Старик уже протестовал, объясняя невыполнимость этого задания.

— Так, вторая группа, за мной!

Хайде повесил на плечо автомат, повел подбородком и с плотно сжатыми губами пошел, не оглядываясь. Мы похватали свое оружие и торопливо пошли за ним по пути, который некогда представлял собой дорогу, а теперь превратился в жуткую смесь брошенных домов, подбитых танков и автомашин, снарядных воронок, куч мусора и человеческих останков. То были трупы штатских, не солдат. Все страшно изуродованные. В ведре с водой плавала оторванная голова ребенка. Глаза незряче, изумленно смотрели в небо. Я шел, спотыкаясь, по этим руинам, и перед глазами у меня стояло видение этой головы, пока я не наступил на разлагавшиеся остатки человеческого торса и не отвлекся.

Порта, шедший в нескольких метрах впереди меня, внезапно остановился и крикнул Хайде:

— Эй! Я нашел идеальное место!

Хайде обернулся.

— Что ты там орешь?

Я поравнялся с Портой и увидел, что он обнаружил снарядную воронку, частично покрытую балками и обломками стен.

— Здесь можно установить пулемет, — объявил Порта, безотлагательно принимаясь за дело. — Отличное место с максимальным укрытием.

— А ну, кончай! — заорал Хайде, подбегая к нам. — Бери эту чертову штуку и вперед! Здесь командую я! Остановимся, когда подам команду, не раньше…

Тут нас увидели из бункера и открыли огонь. Хайде взрывной волной швырнуло на нас, и мы вместе повалились в воронку.

— Понимаешь, о чем я? — спросил Порта. — Это место идеальное.

Хайде встал и одернул шинель.

— Даю две секунды, — отрывисто сказал он Порте. — Не вылезешь — подам на тебя рапорт.

— Как знаешь, — бодро ответил Порта. — Я остаюсь здесь.

— Унтер-офицер!

Это был голос Швана. Мы выглянули и увидели его, бежавшего к нам сквозь поднявшуюся пыль. Хайде и я вылезли из воронки. Порта вновь занялся своим пулеметом.

— Чего ждете? — спросил, тяжело дыша, Шван.

Хайде бросил на Порту злобный взгляд и раскрыл рот, собираясь пожаловаться, но не успел: Порта выскочил раньше. Молодцевато отдал честь и указал на пулемет.

— Все в порядке, готов обеспечивать огневое прикрытие.

— Молодец. — Шван одобрительно кивнул Порте и повернулся к Хайде. — Тогда вперед, унтер-офицер!

У Хайде не было выбора. С яростью и ненавистью в глазах он побежал по дороге, спотыкаясь о камни, не замечая от злости свистящих пуль и снарядов, летевших в нас из бункера.

У нас тоже не было выбора, и мы последовали за ним. Рядом со мной бежали с несчастным видом Грегор и Понц. Понц был флотским артиллеристом и недавно оказался в нашей роте после катастрофического эпизода на Дону, когда из всей корабельной команды уцелел он один. На бегу Понц в отчаянии глядел на меня.

Было необходимо добежать до бункера, пока русские не пристрелялись. Я споткнулся о груду кирпичей, поднялся, побежал, упал опять и, шатаясь, встал. Казалось, из грудной клетки выдавили весь воздух. В боку внезапно закололо, острая боль пронизала левое легкое, сердце отчаянно колотилось о ребра, кровь стучала в ушах. Я упал в третий раз и лежал в снегу, всхлипывая и тяжело дыша. Мы были уже почти возле бункера. Оставалось сделать последний рывок… Я получил сильный удар сапогом по ребрам. Потом еще и еще, совершенно безжалостные. Раздался безумный крик:

— Поднимайся, трусливая крыса! Вставай, не то пристрелю!

— Не могу, отстань от меня!

Это был мой истерически вопящий голос. Я едва узнал его. Хайде ткнул меня в ухо прикладом автомата.

— Вставай и бегом, иначе убью на месте!

Заработал пулемет Порты, пули осыпали бункер, впиваясь в стены. Порта стрелял из пулемета мастерски. На него можно было положиться.

Я собрался, готовясь к прыжку. Прыгать не хотелось. Меня сковывал страх. Я знал, что не смогу сделать прыжка, воздух между нами и бункером пронизывали пули. Только Хайде я боялся еще больше. Он был фанатиком, безжалостным зверюгой в бою, его угроза пристрелить меня была отнюдь не шуточной. С другой стороны…

— Пошел!

Хайде ткнул меня автоматом в почки. Всхлипывая от страха, я напряг мышцы и выскочил под огонь. В ров спрыгнул первым, но другие почти сразу оказались там же. Понц стоял рядом со мной, придерживая сумку с гранатами на боку, и как-то странно сопел. Ко мне вдруг вернулось мужество, я взглянул на него и понял, что он в том же состоянии, в котором я только что был.

— Делай, черт возьми, что хочешь! — проскулил он, обращаясь к Хайде. — Моя война кончается здесь, во рву! Провались фюрер, провались отчество, провались этот гнусный рейх!

— И провались военные матросы! — заорал Хайде.

В море пуль, трескотне пулеметов и разрывах снарядов они стояли, свирепо глядя друг на друга. Я поднял взгляд на разбитые стены завода, и до меня постепенно дошло, что получится, если завод окажется разрушен. Это предприятие было гордостью Сталина. С чем останется он без «Красного Октября»?

Внезапно я осознал, что Хайде оставил Понца и бежит вверх по склону к бункеру. Это была, пожалуй, самая опасная минута с начала боя. Склон был крутым, заснеженным и простреливался противником. Я увидел, как Хайде бросился в безопасное место у основания стены бункера и торжествующе присел там. Одному из нас это удалось. Я повернулся к дрожавшему матросу.

— Идешь или нет?

— К черту!

Я пожал плечами и ринулся на склон. Вокруг свистели пули и зарывались в снег. Тяжело дыша, я вбежал в тень громадного бункера. Его толстые стены зловеще высились над нами. Засевшие внутри, должно быть, чувствовали себя в полной безопасности, а мы, атакующие фигурки снаружи, были такими крохотными, беззащитными, такими бессильными…

Я поплотнее прижался к основанию стены, ища укрытия от этой бури.

— Что это с тобой? — съязвил Хайде. — Перетрухнул?

— Не только я. Это был безрассудный замысел!

Хайде поднял руку.

— Перестань. Где гранаты?

— Не знаю, — ответил я. — Не мое дело таскать их. Я не вьючная лошадь.

— Тогда у кого они?

Я неожиданно вспомнил.

— У него.

И указал на Понца, все еще прятавшегося во рву.

Лицо Хайде приняло ошеломленное выражение.

— Ты что, без гранат поднялся?

— А ты с гранатами? — ответил я.

— Не мое дело таскать гранаты!

— И не мое! Гранаты вручили ему, пусть он и несет их сюда!

— К черту! — заорал в бешенстве Хайде. Схватил меня за шиворот и затряс. — А ну, спускайся обратно, неси их! Что нам здесь делать без единой гранаты?

Я вырвался.

— Пусть кто-то другой несет эти треклятые штуки!

— Я сказал — ты! — заревел Хайде. — Ты лучший гранатометчик, я приказываю спуститься и принести их!

— А я говорю — пошел сам знаешь куда! — заревел я в ответ. И указал на испуганного матроса. — Почему он не может принести гранаты? Я не хочу рисковать жизнью, спускаясь и поднимаясь снова. Ты, должно быть, шутишь!

Хайде бросил на меня безумно-злобный взгляд, потом резко отвернулся и крикнул Понцу:

— Эй, ты! Понс или как там тебя… Давай, вылезай из этой ямы!

Матрос еще плотнее прижался к стенке рва, и Хайде открыл по нему огонь. Это мгновенно подействовало. Понц одним прыжком взлетел по склону и оказался рядом с нами. Без гранат… С перепугу он их оставил во рву. Хайде с яростным воплем сбросил его пинком вниз.

— Быстро неси гранаты сюда!

Понц, лежа на дне рва, плаксиво ворчал:

— Ты стрелял в меня! Мог бы убить…

— У меня и была такая цель! Жаль, промахнулся, попробую снова…

К нам уже подползли Грегор и Легионер. Когда Хайде открыл огонь, Понц дико вскрикнул и со всех ног помчался вверх по склону, обливаясь слезами, сумка с гранатами колотила его по боку. Мы вырвали их у него и принялись мастерить самодельную бомбу: связку из четырех гранат с бутылкой бензина посередине[36].

— Отлично, Свен. — Хайде указал на ближайшую амбразуру, казавшуюся словно в пяти километрах над головой. — Я буду прикрывать тебя, а ты забросишь ее туда.

— Кто, я? — спросил я в ужасе.

Хайде поглядел на меня.

— Я сказал ты, так ведь?

— Да, но как, черт возьми, я смогу это сделать?

— Не спрашивай меня, — равнодушно ответил Хайде. — Не я придумал эту задачу, я должен только обеспечить ее выполнение.

Я уставился на амбразуру. Примерно три с половиной метра над землей.

— Ты мастак, — сказал Грегор. — Ты всегда отлично бросал гранаты.

Я посмотрел на него с ненавистью. Хайде повел головой, и я с тяжелым сердцем вышел на открытое пространство. Пулеметчик, сидевший высоко за одной из заводских стен, тут же открыл огонь. Пули жужжали вокруг меня злобным осиным роем. Я прицелился, открыв грудь огню русских, размахнулся и бросил гранаты к амбразуре… Бросок оказался недостаточно сильным. Гранаты полетели не под нужным углом. Бомба ударилась о стену в полуметре ниже амбразуры и упала к нашим ногам. Я едва уловил, как Хайде бросился на меня и свалил на землю перед самым взрывом. Взрывной волной мне чуть не оторвало руку. Я очень надеялся, что так и случилось, но когда потрогал ее, она оказалась на месте.

— Идиот проклятый! — прорычал Хайде. — Теперь они нас засекли!

Я обиженно сел на землю, массируя плечо. Хайде занес ногу для удара.

— Вставай! — И подкрепил приказ жестом. — Осталось только одно. Встанешь мне на плечи и забросишь туда эту штуку.

Я в ужасе взглянул на него. Хайде был психом. Совершенным психом. Мне давно приходила в голову такая догадка.

— Ну? — Он щелкнул мне пальцем, словно дрессированной собачонке. — Давай доводить дело до конца.

За тенью от бункера все еще бушевал бой. Несмотря на меткий, как всегда, пулеметный огонь Порты, русские пушки продолжали палить.

— Послушай, — обратился я рассудительно к демоническому Хайде, — думаю, теперь должен попытаться кто-то другой. Мне чуть не оторвало руку, и я не…

— Лжешь!

Хайде схватил меня за больное плечо и поднял на ноги. По правой стороне тела пробежал огонь. Хайде хлестал меня по щекам одной рукой, пока я не ощутил головокружения, потом шагнул назад и подставил мне руки, положенные одна на другую.

— Так! Ставь сюда ногу и влезай.

У меня не было выбора. Никакого выбора на этой треклятой войне не существовало. Хайде был намного сильнее и, не колеблясь, убил бы меня, откажись я снова повиноваться его идиотским приказам. И его бы никто не винил за это. Я безнадежно оглядел остальных. Понц хныкал, прижавшись к стене. Грегор вызывающе смотрел на меня. Только Легионер слегка улыбнулся ободряюще и подмигнул.

Я проглотил появившуюся во рту горькую жидкость, поставил ногу на руки Хайде и вскочил ему на плечи. Грегор подал мне гранаты. Хайде сделал несколько шагов назад, под огонь противника, и я потянулся к амбразуре. Но когда сунул туда руку с гранатами, их выбили винтовочным прикладом… Я потерял равновесие, ухватился за голову Хайде и повалился, увлекая его за собой. Мы вместе покатились вниз по заснеженному склону.

— Ты нарочно! — заорал Хайде. — Пристрелю, трус поганый!

Я повернул голову и увидел его глаза, красные, горящие жаждой убийства. Увидел оскаленные острые, белые зубы. Пузырьки пены в уголках рта. Блеск металла в руке. И не стал его урезонивать. Выскочил из рва и побежал обратно по этому треклятому склону, Хайде за спиной у меня взвыл, как волк. Тяжело дыша, я бросился между Грегором и Легионером, и тут брошенный Хайде нож отскочил от стены над моей головой. Хайде неподвижно стоял под огнем на середине склона, пули проходили впритирку с его головой. Вскинул кулак и погрозил неуязвимому бункеру.

— Ну, погодите, гады! Я еще до вас доберусь!

Внезапно он ринулся к стене и, объятый бешенством, взбежал до ее середины. Тяжело дыша, повалился на спину в снег, встал и предпринял второй неистовый приступ. Каким-то чудом нашел опору для ноги, кирпич, выступавший из стены сантиметра на два. Для обезумевшего Хайде этого было достаточно. Он распрямился, перебирая стену руками, и ухватился за торчавший из амбразуры ствол пушки. С шеи у него свисала на вытяжном шнуре мина. Если б он оплошал и нечаянно привел в действие взрыватель, его бы разнесло на куски.

— Псих, — лаконично объявил Грегор.

— Треклятый нацист! — добавил я.

Легионер смотрел вверх, покачивая головой в невольном восхищении.

— Псих и нацист, — согласился он, — однако при всем при том превосходный солдат.

Хайде высвободил руку и стянул через голову шнур. Другой рукой он держался за ствол, так изогнувшись, что ноги упирались в стену. Спокойно, хладнокровно втолкнул тяжелую мину в амбразуру. В следующий миг оказался на земле у наших ног, мгновенно подскочил и бросился прочь, крикнув, чтобы мы следовали за ним.

Мы бросились в противоположную сторону и едва обогнули угол бункера, дверь распахнулась, и оттуда выбежал на нетвердых ногах окровавленный человек. Легионер мгновенно ударил его в лицо прикладом, саданул коленом в живот, отшвырнул в сторону и бросился в бункер, Грегор и я последовали за ним. Присели на корточки в углу возле ящиков с боеприпасами. На верхнем этаже раздавалось нескончаемое громыхание тяжелых орудий.

— Эй, ты! — Легионер поманил нерешительно застывшего у входа Понца. — Найди Хайде, скажи, что мы здесь! И поживей, а то начнет еще швырять мины… Он же бешеный!

— Раз надо, иду.

Понц с жалким видом повернулся, сделал шаг и наткнулся на Хайде. Испуганно вскрикнул и попытался отойти в сторону. Хайде втолкнул его внутрь, к нам.

— Это что такое? Почему вы не наверху, не бьете русских? — Злобно повел взглядом и для особого разноса выбрал меня. — Сидишь здесь, заткнув пальцем задницу, и ни о чем не думаешь! Этим ничего не добьешься, так ведь? — Ткнул пальцем мне в грудь. — Хочешь стать офицером! Ладно, покажи нам, на что годишься. Поднимись, черт возьми, по лестнице, разведай обстановку!

На сей раз я не протестовал. Послушно взбежал по ней, приподнял крышу люка и заглянул внутрь. Со всех сторон лежали спавшие русские. На их касках я разглядел внушавшие ужас буквы: НКВД[37]. Для меня этого было более чем достаточно. Я опустил крышку и поспешил спуститься. Хайде ждал меня, уперев руки в бедра.

— Ну? Я не слышал стрельбы. Что случилось? Просто поздоровался и спустился, да?

Я испуганно указал наверх и прошептал: — НКВД! Тысячи!

Хайде нахмурился. Схватил несколько гранат, выдернул чеки, оттолкнул меня и помчался наверх. Стукнула отброшенная крышка люка, в отверстие полетели гранаты, и Хайде сбежал вниз еще быстрее, чем поднялся. Через несколько секунд раздалась серия оглушительных взрывов. Когда они затихли, Хайде двинулся вперед.

— Отлично, пошли туда.

Первым на сей раз шел Легионер. Для предосторожности он перед тем, как влезть в люк, дал по кругу очередь из автомата, но там не было никаких признаков жизни. Гранаты Хайде сделали свое дело. Кругом были кровь и трупы, будто в мясницкой лавке.

Мы встали на краю люка, и я заметил какое-то осторожное движение слева. Быстро повернулся и увидел русского лейтенанта, целившегося, сидя на полу, из большого револьвера. Отпрыгнул в сторону, пуля царапнула мою каску. Грегор тут же открыл огонь, и тот человек упал с кровавой массой вместо лица. В другом месте кто-то занес руку с гранатой, но Легионер подоспел со штыком. Эти люди были изранены, но нам пришлось идти по крови, выискивая живых и разделываясь с ними. Сибиряки сражались до самого конца. Однажды мы видели, как у одного из наших оторвало голову, когда он хотел дать воды раненому сибиряку. С тех пор мы не рисковали.

Когда я поднимался первым на третий этаж, крышка люка над моей головой осторожно приподнялась. Я увидел огромное лицо азиата и в ужасе замер, прижавшись к стене. Лицо оставалось на месте, узкие глаза сощурились в смешанном с изумлением страхе, когда этот человек увидел противника. Секунды две мы лишь глядели друг на друга. Потом моя правая рука непроизвольно взлетела, пальцы глубоко вошли в его раздувавшиеся ноздри, и я вытащил азиата через край люка. Он грохнулся на пол внизу, где ждал Хайде.

Теперь было не до медленного, осторожного подъема. Наверху раздавались звуки лихорадочной деятельности, я швырнул в люк две гранаты и бросился вниз. Взорвались они до того, как я достиг подножья лестницы, взрывной волной меня подбросило высоко в воздух, и я рухнул на пол вялой тушей.

Несколько секунд я лежал в полубессознательном состоянии в луже чьей-то крови. Когда смог заставить себя сесть и оглядеться, пыль уже оседала, и в огромном бункере стояла тишина. Грегор пил из фляжки, взятой у мертвого русского артиллериста. Легионер сидел на полу, дымя сигаретой. Понц с ошеломленным видом стоял, прислонясь к стене. А Хайде — Хайде с важным видом умывался в ведре ледяной воды! Смывал грязь с лица и рук, отирал одежду, чистил ногти, причесывался, приводил в порядок снаряжение… Пять минут усердного труда, и он вновь стал самим собой, образцовым прусским солдатом: волосы были приглажены все до единого, и даже ногти на пальцах ног стали блестеть.

Вызвали третью роту, чтобы удерживать бункер. В мирное время там работали заключенные, и в глубоких подвалах мы обнаружили множество трупов. У политзаключенных на одежде были нашиты зеленые круги, у уголовных черные[38]. Все были убиты выстрелом в затылок.

До прибытия третьей роты мы тщательно прочесали бункер в поисках мин-ловушек. Сибиряки из НКВД обладали таким фанатизмом, что даже Хайде в сравнении с ними казался тихим, миролюбивым человеком, и мы нашли несколько смертоносных свертков над дверями и под половицами. Этих сибиряков мы жутко боялись. Они не давали пощады даже своим и редко довольствовались тем, что расстреливали своих пленников, большей частью замучивали их до смерти. Тех, кто имел несчастье попасть к ним в руки живым, в лучшем случае вывешивали голыми за окно, обвязав проволокой лодыжки. Смерть наступала через шесть часов и была сравнительно легкой…[39]

Теперь, когда мы взяли бункер, пришла пора штурмовать завод. Подошла артиллерийская батарея и установила свои гаубицы. Когда двадцать четыре таких орудия одновременно стреляли, от грохота казалось, что настал конец света[40].

Первые наши атаки были мощно отражены. Сибиряки полностью проявили себя и сражались всеми средствами; мы царапали и кусали друг друга в кошмаре рукопашного боя, всаживали штыки в животы, рвали друг друга гранатами и снарядами; белый снег стал от крови малиновым, люди бились по лодыжку в месиве человеческой плоти. Но сибиряки все равно твердо держались. После каждой атаки нам приходилось отступать, теряя несколько сотен людей.

На девятый день мы перехватили одно из радиосообщений русских:

«Красный Октябрь, Красный Октябрь… вызываем базу. Нас по-прежнему атакуют, продовольствие на исходе. Долго продержаться не сможем. Просим разрешения оставить завод».

Эта весть нас очень приободрила. Раз грозные сибиряки повели речь об отходе, значит, положение их было еще хуже нашего. Незачем и говорить, что они получили категорический отказ: ни в коем случае не отступать; сражаться как настоящие советские солдаты и быть выше запросов желудка.

Еще несколько дней бесполезных боев, еще несколько сот загубленных жизней, и по-прежнему голодавшие сибиряки отражали наши атаки. Но их радиопросьбы стали еще более отчаянными: у них кончалось не только продовольствие, но и вода, многие убивали себя, будучи не в силах больше выносить жажду. Однако получили они бескомпромиссный, как и раньше, ответ:

«Солдаты, настало время показать себя достойными воинами Красной Армии! Продолжайте с честью сражаться, Сталин вас не забыл! НИ В КОЕМ СЛУЧАЕ НЕ ОСТАВЛЯТЬ ПОЗИЦИЙ».

Русские держались еще три дня. Хотя психологическое преимущество было на нашей стороне, так как мы знали об их бедственном положении, сломить сибиряков мы не могли. Потом в эфир вышло последнее сообщение: боеприпасы кончились, просим разрешения сдаться. И опять пришел лицемерный ответ:

«Товарищи, советская власть отдает вам честь! Трудящиеся в долгу перед вами! Продолжайте сражаться! В разрешении сдаться отказано. СОВЕТСКИЕ СОЛДАТЫ НИКОГДА НЕ СДАЮТСЯ».

Вскоре после полуночи русские пошли в атаку. Бросались на нас в последнем, тщетном усилии с примкнутыми к незаряженным винтовкам штыками. Огонь наших пулеметов косил их волна за волной. Те, кому удавалось прорваться, сражались, будто дикие звери, намного превосходя наших солдат силой и яростью. Для изголодавшихся, полубезумных от жажды сибиряков та или иная смерть была неизбежной. Терять им было нечего, они уже все потеряли, и первая свирепая орда, прорвавшаяся сквозь пулеметный огонь, застала нас врасплох. На меня бросился сбоку русский офицер. Я повернулся к нападавшему, в панике ударил его ногой, сбил на землю, всадил ему в живот штык. И все-таки он нашел силы попытаться заколоть меня. Я посмотрел в сверкающие глаза на изможденном лице и совершенно обезумел от слепой ненависти. С диким воплем страха выдернул штык и полосовал его лицо, пока оно не превратилось в кровавую маску и огонь в глазах потух. Потом мне стало стыдно, но когда мы наконец ворвались на завод и увидели наших солдат, повешенных голыми за ноги, я ощутил прилив злобного удовлетворения своей местью.

Под громадными бездействующими машинами металлургического завода лежали русские, мертвые и умирающие. Тех, кто еще дышал, мы пристреливали. Они смотрели, как мы надвигаемся, и не просили пощады. Понимали, что это бессмысленно. Несколько еще способных двигаться покончили с собой до того, как мы подошли к ним. Бросились из окон или в лифтовые шахты.

К вечеру бой прекратился, большой завод «Красный Октябрь» был взят[41]. И все-таки удовлетворения победа нам не доставила. Как бы мы ни страшились и ни ненавидели сибиряков, они снискали наше уважение; в конце концов, они были побеждены не столько превосходящими силами, сколько обстоятельствами. С тех пор до конца войны их героическое сопротивление служило образцом для ободрения тех, кто терпел трудности: «Вспомните "Красный Октябрь"! Раз они смогли, сможете и вы…».

Потом, расслабившись после чудовищного напряжения, мы разлеглись на полу, на верстаках или привалились к машинам. Порта апатично листал газету.

— Ну, что происходит в мире? — спросил Старик, держа в зубах погасшую трубку.

После нескольких недель ожесточенных боев всегда бывало трудно вернуться мыслями к общему положению вещей, вспомнить, что твоя крохотная часть войны — лишь кусочек в картинке-загадке; что существуют другие фронты, люди сражаются в других странах, и твоя отдельная победа не означает конец кровопролитию.

— Так что происходит? — повторил Старик.

— Сплошная мерзость. — Порта скомкал газету и бросил ему. — Все, как обычно. Военный флот потопил все корабли противника в северных морях, и Англия повержена.

Грегор нахмурился.

— Ничего не понимаю, — пожаловался он. — Из месяца в месяц твердят одно и то же. С тех пор, как заняли Польшу, только и слышишь: «Англия повержена… Англия сломлена… Англия на коленях»… Почему, черт возьми, эти проклятые идиоты не признают себя побежденными и не положат конец войне?

— Вот и я говорю, — оживленно подхватил Малыш. — Какой смысл продолжать ее, а? Кораблей у них не осталось, так? Порты их разбомбили к чертовой бабушке, самолеты у них устарелые, летчиков постоянно не хватает, и какой смысл продолжать войну?

— Должно быть, продолжают только из упрямства, — с глубокомысленным видом изрек Грегор.

— Просто из кровожадности, — согласился Малыш.

Легионер скривил губы в сардонической усмешке.

— Интересно, как получается, — негромко заговорил он, — что англичане на устарелых самолетах при нехватке летчиков каждую ночь бомбят немецкие города?

— Не задавай щекотливых вопросов, — сказал Старик. — Вот, послушайте, это может заинтересовать вас. — Разгладил скомканную газету и разложил перед собой на верстаке. — «Наши ребята доблестно сражаются в Сталинграде. Солдаты Шестой армии войдут в историю истинными героями отечества. С нами Бог! Солдаты в Сталинграде воюют с верой в сердцах и с Библиями в руках…».

Его оборвали Грегор, издавший рвотные звуки, и Малыш, выкрикнувший непристойный протест. Старик пожал плечами.

— Я думал, это позабавит вас, — мягко сказал он.

В покое мы оставались недолго. Вскоре гауптман Шван вызвал всех командиров отделений, дал им новые задания, и нас опять вывели на стужу.

Нам было приказано встать в караул возле чудовищно уродливого и зловещего здания НКВД, где генерал Паулюс и его штаб в безопасности подвалов вели военные игры[42]. Пока мы сражались, страдали, умирали, они сидели с сигаретами, с выпивкой и втыкали разноцветные флажки в карту Советского Союза. Эти флажки символизировали нас, усталых, израненных, полуголодных, обмороженных, потрясенных непрестанной бойней, живших в постоянном страхе. Но для Паулюса и его штабистов мы были просто-напросто воткнутыми в карту флажками, и тем временем, когда они самодовольно сидели в своих убежищах, жонглируя нашими жизнями, мы с трудом шли сквозь морозную русскую ночь, спеша взять их под охрану.

Мы шли колонной по одному улицей Революции, где большинство домов все еще стояло. Там и сям зияли дыры, кое-где обвалились стены, кое-где были выбиты окна, но в целом худшие крайности войны обошли улицу. По ней не велось сильных обстрелов, туда лишь угодило несколько шальных снарядов, и люди продолжали жить в своих домах, хотя по улице тянулись беженцы, несли свои пожитки, везли своих раненых в тележках и волокли на матрацах. К нам то и дело подходили дети и просили еды. Видит бог, нам самим ее не хватало, но обычно мы находили для них корку хлеба. Из разрушенного дома неожиданно выскочил маленький мальчик, подбежал к Малышу, схватил за руку и умоляюще посмотрел на него.

— Господин солдат! Будете моим отцом?

Малыш в легком замешательстве опустил глаза на ребенка, мальчик отвечал ему серьезным взглядом, прыгая сбоку, чтобы не отставать от широко шагавшего Малыша. Голова его была наполовину скрыта немецкой каской, в руке он держал русскую саблю. Малыш наклонился, поднял ребенка и усадил себе на плечо.

— Ладно, приятель, если хочешь… — Они с мальчиком дружелюбно улыбнулись друг другу. — А сколько тебе лет? Мне это нужно знать, правда? Раз я буду твоим отцом.

Мальчик покачал головой.

— Я совсем взрослый. Никто никогда не говорил мне этого, но… — Внезапно он обвил рукой шею Малыша и посмотрел на него большими круглыми глазами. — Господин солдат, а будете отцом и моей сестренки?

— Вот это предложение! — произнес Малыш, снимая мальчика. — А где она?

— Пойду приведу! — воскликнул мальчик. — Подождите здесь, я приведу ее!

Он побежал по дороге. Тут кто-то швырнул гранату. Возможно, одинокий русский солдат, прятавшийся в одном из разрушенных домов. Мы бросились на землю, прикрыв головы, и по узкой улице разнесся грохот взрыва. Когда поднялись, новообретенного сына Малыша нигде не было. От него остались только немецкая каска и русская сабля…

После двух дней караула у здания НКВД нас перевели в пехотные казармы, и Порту произвели в обер-ефрейторы.

— Надо же, черт возьми! — заорал унтер-офицер Франц Крупка, увидев на рукаве Порты еще одну нашивку. — Продвигаемся по службе, а? Так, смотришь, и до фельдмаршала дойдем… — Указал на нашивку. — Обмыть надо бы.

— Превосходная мысль, — язвительно ответил Порта. — Чем? Растопленным снегом? Я уже несколько недель не видел хоть какой-то бутылки.

Крупка огляделся по сторонам.

— Хочешь узнать, где можно разжиться водкой?

Порта уставился на него.

— Шутишь?

— Нет, спрашиваю… Хочешь узнать, где? Если да, могу сказать. Только не болтай, если собираешься выпить за новую нашивку.

— Думаешь, я вчера родился? — усмехнулся Порта.

— Просто предупреждаю. Смотри, не проговорись… Этот толстый болван Вильке ухитрился где-то стащить четыре ящика водки.

Маленькие глаза Порты широко раскрылись в жадном изумлении.

— Четыре ящика? Господи, выпив один, я мог бы закончить в одиночку эту треклятую войну! Как этот болван раздобыл их?

Крупка пожал плечами.

— Вот уж не знаю. Он не говорил, а я не спрашивал.

— Ничего. — Порта достал из кармана огрызок карандаша и оживленно принялся писать список. — Так… ящик водки… думаю, больше чем на один рассчитывать не стоит, поэтому на многих делить его не нужно. Только ты, я, Старик, Грегор… и Малыш, Свен, Легионер… — Заколебался. — Да еще Хайде, наверно. Я обошелся бы без него, но что поделаешь? Он выйдет из себя, если мы не пригласим его на попойку.

— Значит, всего восемь, — сказал Крупка. — Думаю, если сможем раздобыть пива и смешать с водкой, хватит, чтобы окосеть.

— Одни косеют быстрее других, — сказал Порта. — Я имею в виду Малыша. После одного стакана валяется, как свинья в дерьме, задрав ноги… Кстати, — мрачно добавил он, — Легионер должен мне пачку сигарет.

— Ну, тогда нужно получить с него долг, пока нас опять не послали в бой, — посоветовал Крупка. — Этот гад Пински — знаешь его? Так вот, он уже на том свете. Убило снарядом недели две назад. Был должен мне три пачки гриф[43]. Их мне уже не получить обратно, так ведь? — Крупка с грустью покачал головой. — Я сказал его отделению, что раз Пински уже нет, они должны рассчитаться по его долгам, но гриф у них не было.

Порта с возмущением шумно втянул воздух.

— Позор. Человеку в таком положении нельзя позволять идти в бой. Раз он задолжал деньги или еще что-то… Нам нужны бухгалтеры. Иду на спор, будь здесь евреи, они бы завели бухгалтеров.

— Я вот что тебе скажу, — злобно заговорил Крупка. — Этот урок я усвоил. Теперь никому ничего не дам в долг. Был слишком мягкосердечным с людьми, а они облапошили меня. Но теперь все! Никаких, даже если будут просить под сто процентов. Эта игра не стоит свеч.

— Под сто? — переспросил с загоревшимися глазами Порта. — Неужели в самом деле есть дураки, согласные отдавать сто процентов?

— Они должны выплачивать сто процентов! — выкрикнул Крупка. — Если учесть, какому риску подвергаешься, понятия не имея, получишь ли свои деньги назад… Знаешь, что? — удивленно произнес он. — Несколько месяцев назад я выручил одного офицера, когда он был на мели. Казалось бы, можно надеяться, что уж офицер поведет себя благородно, правда? — Отвернулся и плюнул. — Какое там! Пойдет и бросится под Т-34. Нарочно, заметь. Он сделал это нарочно. Вот что бесит меня. Плевать на мои деньги, лишь бы получить Железный крест.

— Какая мерзость! — с отвращением произнес Порта.

— Времена очень тяжелые, — проворчал Крупка. — Тяжелее некуда.

Порта отправился искать Вильке, рослого, толстого повара с четырьмя драгоценными ящиками водки. Повар был занят тем, что мешал в кастрюле жирную воду, которую подавал нам под видом супа.

— Привет, Вильк! — Порта дружелюбно хлопнул его по плечу. — Последние новости слышал?

— Какие еще новости? Не интересуюсь я ими. Это все вранье.

— Закури, — предложил Порта и достал массивный золотой портсигар, взятый из кармана у мертвого генерала. — Нелишним будет, когда я сообщу тебе новость.

— К черту ее! Лучше буду стоять здесь, мешать суп и думать о своем отеле. Новости мне ни к чему.

— А о каком отеле?

— Который построю после войны. Я планирую его. Там будет…

Порта засмеялся…

— Ну-ну! К тому времени ты будешь лежать под землей вместе с нами… Вчера пришли совершенно секретные приказы. Я ухитрился заглянуть в них — неважно как, это мое дело. Но знаешь, что там говорится? Немецкая армия будет сражаться до последнего человека и последнего патрона… Это сущая правда. Совершенно секретные указания от самого фюрера.

Вильке плюнул в кастрюлю и принялся быстро мешать в ней.

— Ложь это все, — пробормотал он.

— Думаешь? — Порта задумчиво посмотрел на него, подошел поближе и зашептал ему на ухо: — А что бы ты сказал о возможности убраться отсюда? А? Из России? С войны? Домой по воздуху, к приятной, легкой работе…

Вильке повернулся и уставился на Порту.

— А ты что сказал бы?

— Я бы сказал — с радостью. Однако серьезно, только не говори никому… Я был вчера у командира полка и услышал кое-что весьма интересное…

— Он сам тебе сказал? — усмехнулся Вильке. — Доверил тайну?

Порта с насмешливой улыбкой превосходства покачал головой.

— Ты поразился бы, узнав, какие у меня контакты… знаешь, будучи обер-ефрейтором, знакомишься с разными людьми… В общем, честно говоря, поначалу я не обратил на это особого внимания. К чему, если тебе лично ничего не светит? И только потом вспомнил обо всех поварах-приятелях. Это касается всех поваров в Сталинграде.

— О чем ты говоришь? — спросил Вильке.

— Не хочешь — не верь, — великодушно сказал Порта. — Но я слышал, что ищут действительно хорошего повара, с боевым опытом и всем прочим, как у тебя, чтобы учить курсантов в военной школе в Штеттине.

У Вильке отвисла челюсть. Двойной подбородок задрожал. Он бросил украдкой робкий взгляд на Порту и снова принялся задумчиво мешать в кастрюле.

— Тебя я вспомнил одним из первых, — продолжал Порта. — Как-никак, нас многое связывает. Помнишь ту историю в Падерборне? — задушевно спросил он. — Когда я обнаружил, что ты крадешь продукты? Помнишь, как покрывал тебя? По крайней мере, мог хоть это сделать для старого друга. Не стоять же, сложа руки, и смотреть, как тебя отправляют в Торгау[44], верно?

Вильке неожиданно стукнул половником о кастрюлю.

— Ради бога, не вспоминай ту историю! Я же не раз расплачивался за это с тобой! — И фыркнул. — Тоже мне старый друг! Ты еврей-шантажист и больше никто!

— Меня обзывали и похуже, — спокойно сказал Порта. — В общем, как насчет возвращения в Штеттин преподавателем, а? Лучше, чем оставаться в этом аду, верно?

Вильке облизнул пухлые губы. Порту все знали как вора, мошенника и лжеца. Нелепо было верить и четверти того, что он говорит. Однако всегда бывает первый раз…

— Слушай, — горячо заговорил он, — знаешь, у меня жена, двое детей, я не могу рисковать… Правда, что там нужен повар из Сталинграда?

— Не сойти мне с этого места, — торжественно ответил Порта. — Очень жаль, что я не повар… но раз так, я поговорил с одним приятелем в отделе личного состава и позволил себе назвать твою фамилию. Если кто и сможет устроить, чтобы ты получил это место, так только он.

Вильке стоял, разинув рот.

— Ты назвал ему мою фамилию? Просто так? Бесплатно?

— В этом отвратительном мире ничто бесплатно не делается, — ответил Порта. — Ты знаешь это не хуже меня. Но он запросил немного, всего ящик водки. А с моей стороны это просто дружеская услуга. Я ничего за нее не хочу. Замолвил словечко за старого приятеля, велика важность. Нельзя ж за это что-то требовать, верно?

Вильке ожесточенно кусал ноготь большого пальца. Ему уже слышался шум мотора «Юнкерса-52», ждущего, чтобы доставить его домой…

— Только вот что, — сказал Порта сняв крышку с кастрюли и заглянув в нее, — никому ни слова, иначе испортишь все. Это совершенно секретно. Боевой дух в Германии низок, и Адольф неожиданно сообразил, что для победы в этой войне солдат нужно кормить досыта. И поэтому сейчас все озабочены тем, чтобы готовить побольше поваров.

— Но зачем везти их отсюда? — возразил Вильке с последним проблеском здравого смысла. — В Штеттине поваров, должно быть, тысячи.

— Да, конечно, — согласился Порта. — Но много ли с таким опытом, как у тебя? Мало кто из них сумеет уцелеть в местах вроде Сталинграда… В общем, я решил сказать тебе. Раз ты не интересуешься, предложу кому-нибудь еще. Например, старине Рихтеру. Он с радостью выложит крупную сумму за такую должность.

— Крупную сумму? — повторил Вильке. — Ты же говорил, что делаешь это бесплатно?

— Да, — подтвердил Порта. — Это мой друг в отделе личного состава требует плату… и винить его, право, нельзя. Он один из тех немногих, кто по-настоящему понимает, что здесь творится, и поверь, положение становится совершенно безнадежным… Знаешь, что еще он мне сказал? Из-за того, что мы несем большие потери, никаких освобождений по болезни или ранению больше не жди. Даже если тебе оторвет обе ноги, отправляйся снова на передовую. На это смотрят так — безногий, просто лишний рот, пусть он гибнет, пусть пуля достанется ему, а не кому-то более пригодному. Пожалуй, смысл в этом есть. — И скривил гримасу. — То, что мы вынесли — ерунда в сравнении с тем, что предстоит.

Вильке утер дрожащей толстой рукой пот с лысины. В роте говорили, что волосы у него вылезли от постоянных раздумий, как бы побольше оторвать от солдатского пайка. Он считался самым подлым, толстым и бесчестным поваром во всей немецкой армии.

— Сообщу тебе еще кое-что, — сказал Порта и утешающе обнял его за плечи. — Отныне даже поварам придется сражаться… истинная правда! Больше никакой возни с кастрюлями, будешь бегать по грязи вместе с нами… только положение твое осложняется тем, что ты унтер. Возможно, тебя поставят командовать отделением пулеметчиков… Ну, хватит об этом. Не могу чесать язык с тобой весь день, есть и другие дела. На обер-ефрейтора чего только не наваливают. — Он похлопал Вильке по плечу, пошел к выходу и возле двери обернулся. — Значит, сказать моему другу в отделе личного состава, что ты не интересуешься?

— Нет! — Вильке подбежал к нему, тряся жировыми складками. — Еще как интересуюсь, глупо не интересоваться!

— Да, и я так считал, — согласился Порта. — Глупо оставаться и воевать с русскими, когда можно заниматься стряпней в Штеттине.

— Ну и что теперь? — робко спросил Вильке.

— Поговорю с другом, он позаботится, чтобы ты получил эту должность… да, и захвачу ему ящик водки, а то все пойдет прахом.

Вильке отступил на шаг.

— Водки? Где я возьму водку?

— Откуда мне знать? — простодушно ответил Порта. — Честно говоря, я и сам об этом думал, но не хочу соваться в твои дела, только возьму ящик и буду помалкивать.

— Ты спятил! — возмутился Вильке. — Я не могу так запросто раздобыть ящик водки!

— Ясно.

Порта холодно приподнял брови. Чуть постоял, резко повернулся и вышел из кухни. Спускаясь по лестнице, он напевал:

Вот враг готовится стрелять… В меня — или в тебя — Как знать…

Позади него раздался торопливый топот.

— Не спеши так! — крикнул Вильке. — Вернись на минутку, давай обсудим условия.

— Обсуждать нечего, — ответил Порта. — Я уже назвал тебе их. Скажи только «да» или «нет» и не отнимай у меня время.

— Да! — выкрикнул Вильке и схватил толстыми пальцами Порту за руку. — Отдам его тебе прямо сейчас!

Водку он прятал под старым брезентом. Порта недоверчиво поглядел на ящик и успокоился лишь, когда поднял к свету и осмотрел каждую бутылку.

— Забирай его, — сказал Вильке, возвращая брезент на место. — И смотри, назови своему другу мою фамилию и больше ничью.

— Конечно, — пообещал Порта.

И, взвалив ящик на плечо, широким шагом пошел в нашу казарму.

— Полюбуйся! — сказал он пораженному Крупке.

— Добыл? — произнес Крупка. — Добыл-таки? Я два месяца пытался добраться до этой водки. — И поглядел на Порту вопрошающе. — Как тебе удалось?

— Профессиональная тайна, — ответил, потирая нос, Порта. — Прием из арсенала психологической войны. Действует безотказно.

В тот вечер мы упились. Первым свалился Крупка, за ним быстро последовал Грегор. Малыш без сапог и почти без одежды, шатаясь, расхаживал с расставленными руками и жужжаньем по столу. Очевидно, воображал себя самолетом.

— Позовите на помощь! — крикнул он сверху нам. — Позовите на помощь, и я вас спасу!

Мы позвали во весь голос, не совсем понимая, что за игру он ведет. Малыш спикировал со стола с диким криком:

— Держитесь, иду на посадку!

Пролетев мимо Легионера, он совершил аварийное приземление на пол. Мы все повернулись к нему.

— Почему никто не сказал, что вода покрылась льдом? — жалобно спросил он, держась за голову. — Могла бы произойти катастрофа.

Вскоре после этого Малыш заснул.

Тем временем те, кто еще не свалился, продолжали пить. Порта сел по-турецки на пол и торжественно поднял ко рту дуло винтовки. Ствол ее был наполнен отвратительной смесью водки, ружейного масла, пива и пороха. Идея заключалась в том, что он выпьет эту смесь и его не вырвет. Если удержит ее в желудке пять минут, это будет победой. Удержал он или нет, я так и не узнал, потому что почти сразу же ощутил позыв подойти к окну и облегчить желудок.

Когда я вернулся, Старик носился по комнате с топором, неистово рубя воздух. Хайде стоял на коленях, обнимая ножку стола.

— Ты мой друг, — шептал он. — Мой единственный друг…

Порта, сняв китель, распускал слюни над новой нашивкой. Легионер разговаривал сам с собой по-французски. Я после рвоты чувствовал себя гораздо лучше. Счастливым, как никогда. Последнее, что помню — я так смеялся, что повалился на пол…

Трезвым был только кот Порты. Здоровенный, толстый, черный котяра, подозрительно вкрадчивый, раскормленный, он присоседился к Порте в тот день, когда мы разместились в казарме. Теперь он сидел на своем широком заду посреди комнаты, поводил туда-сюда кончиком хвоста и презрительно рассматривал нас зелеными глазами. Порта запустил в него бутылкой, но кот лишь глумливо посмотрел на него и принялся манерно вылизываться.

— Ненавижу этого кота, — процедил Порта сквозь зубы. — Господи, как ненавижу…

5

Вызванный Гиммлером обергруппенфюрер Гейдрих постучался в кабинет рейхсфюрера и вошел до того, как тот произнес своим тонким голосом:

— Войдите.

— Обергруппенфюрер, — начал Гиммлер без предисловий, — мне сказали, что у вас есть досье с личными данными на всех людей в партии, СС и армии. Это правда?

— Конечно, рейхсфюрер. Поскольку я отвечаю за внутреннюю и внешнюю безопасность страны, вижу в этом свой долг.

— Правильно. — Гиммлер холодно улыбнулся ему, на что Гейдрих ответил легким кивком. — Интересно, есть ли у вас досье и на меня?

— Это более чем вероятно, рейхсфюрер, но, разумеется, без проверки сказать не могу. У меня нет времени просматривать каждое досье. Я знакомлюсь с личными данными человека лишь когда это необходимо… если человек каким-то образом привлекает к себе внимание.

— Конечно.

Гейдрих удобно откинулся назад в кресле.

— Собственно говоря, идею обширной системы досье подал мне московский коллега. Должен сказать, служит она превосходно.

— Не сомневаюсь, — согласился Гиммлер.

Они улыбнулись друг другу. Наступила пауза.

— Теперь скажите, — заговорил Гиммлер, — какие новости приходят из Ватикана?

Гейдрих слегка пожал плечами.

— Удивляюсь, что вы меня спрашиваете. Мне казалось, вы гораздо лучше осведомлены о ватиканских делах, чем я.

— Да? Каким же образом?

Гейдрих позволил себе недоуменно нахмуриться.

— Генерал Боккини… начальник итальянской полиции… простите, рейхсфюрер, но, насколько я понимаю, он ваш близкий друг?

Гиммлер раздраженно топнул ногой под столом. Отношения с Боккини он не хотел афишировать.

— Вот как! Ваша обширная система досье по московскому образцу действует хорошо. Поздравляю.

— Благодарю, рейхсфюрер. Однако, признаюсь, один эпизод приводит меня в недоумение: мне очень любопытно, зачем вы три недели назад послали генералу Боккини кусок старого дерева?

— Старого дерева? — Брови Гиммлера одна за другой приподнялись. — Это не старое дерево, обергруппенфюрер, это часть дуба Вотана[45]. Я отправил на поиски специалистов, они искали его больше полугода. Послал я ее генералу в знак нашей дружбы.

— Понятно. — Гейдрих с задумчивым видом кивнул. — В таком случае… боюсь, вы будете не особенно довольны, услышав, что генерал был очень раздражен вашим жестом. Для него это было не больше чем полено. И он весьма склонен считать, что вы его оскорбили.

— Идиот! — резко произнес Гиммлер. — Надеюсь, он не выбросил эту реликвию?

— Хуже того, — негромко произнес Гейдрих. — Положил в камин и поднес огня…

Гиммлер взбешенно затопал ногами под столом. Глубоко задышал и подался к Гейдриху.

— Скажите, обергруппенфюрер, у вас, случайно, нет досье на Боккини?

— Досье у меня есть на всех, — ответил не без скромности Гейдрих.

— Отлично. В таком случае сделайте подборку сведений о нем для Муссолини. Тайно, разумеется. Боккини не должен заподозрить, откуда они… думаю, там немало… э… уличающих материалов на нашего итальянского друга.

— Немало, — ответил Гейдрих с улыбкой. — Более чем достаточно, рейхсфюрер, для ваших целей.

ЮНЫЙ ЛЕЙТЕНАНТ

Порта и я чистили пулемет. У нас выдалось два относительно спокойных дня, и мы с беспокойством ждали, когда буря разразится снова.

— Черт, хотелось бы знать, что они готовят. — Старик резко повернул голову в сторону русских позиций. — Там что-то затевается, можете быть уверены. — Снова обратил взгляд на нас с Портой. — Много боеприпасов осталось у вас для этой штуки?

— Пять тысяч патронов, и только.

Старик с обреченным видом пожал плечами.

— Что ж, хватит на какое-то время.

— Пока русские вдруг не придут в ярость, — сказал я.

Грегор нахмурился.

— Что с подкреплением, которое должны нам прислать? Где оно? Должно было быть здесь несколько дней назад.

— Подкрепление! — Порта издал циничный смешок. — Это сущий миф!

— Хочешь сказать, никакого подкрепления не будет?

— Конечно, не будет, черт побери! Это вранье, чтобы слегка нас успокоить.

— Ну, и что будет? — нерешительно спросил Грегор.

— Мы либо вырвемся своими силами из этой вонючей дыры, либо совершим массовое самоубийство. Вот и все. Но ждать подкрепления, которое никогда не появится, бессмысленно.

Грегор тупо поглядел на Порту.

— Ты спятил, — пробормотал он. — Вырваться отсюда самим нет никакой надежды… Кроме того, не станут же они просто так жертвовать целой армией…

— Кто сказал, что не станут? — насмешливо спросил Порта.

— Это само собой разумеется, — упорствовал Грегор. — Миллион солдат! Они не могут этого допустить. Гитлер был бы последним придурком…

Порта лишь вскинул брови. Грегор в замешательстве умолк.

— Да и солдат, — сказал я, — уже не миллион. Гораздо меньше. Всего несколько сот тысяч.

— Да и что такое больше или меньше несколькими сотнями тысяч? — заговорил Порта. — Шестой армии конец, и Гитлер это знает. Он вполне может бросить нас на растерзание противнику и повести наступление более боеспособными войсками в другом месте. Паулюс ничего не предпримет, он всегда был безвольной тряпкой.

— Не верю, — упорствовал Грегор.

— Ладно, считай, как знаешь. — Порта снова повернулся к пулемету. — Только уверяю тебя, нас превращают в вагнеровских героев, нравится нам это или нет. Командование наделало глупостей, понимаешь, и расплачиваться за них будем мы. Это будет превосходно выглядеть в исторических трудах, разве не так? Через пятьдесят лет, когда можно будет изменить взгляды и говорить о миллионе солдат Шестой армии, сложивших головы за поганого фюрера… да, я уже представляю себе это, — злобно произнес Порта. — Большие книги с золотым обрезом и иллюстрациями, изображающими гитлеровских героев, лежащих в снегу с выпущенными внутренностями…

— Кончай, — перебил его Старик. — Кажется, там что-то происходит.

Мы поглядели в сторону позиций противника.

— По-моему, все как всегда, — равнодушно сказал Порта.

Старик покачал головой.

— Они что-то затевают. Не знаю что, но чую беду.

У Старика в самом деле было чутье на такие вещи. Я повернулся к пулемету и принялся лихорадочно его собирать. Старик взглянул на Грегора и повел подбородком.

— Иди, скажи гауптману Швану, по-моему, противник готовится к атаке.

— Иду.

Грегор ушел, Порта спокойно откинулся назад и закурил.

— К чему такая спешка? Пока что ничего не происходит.

— Произойдет, — ответил Старик.

Порта взглянул на часы.

— В половине одиннадцатого? Быть не может!

Ровно в тринадцать ноль-ноль заговорили русские батареи. Земля задрожала у нас под ногами. Грегор в панике бросился в ближайший бункер.

— Началось! — крикнул он. — Они наступают!

Порта и я остались в траншее с пулеметом. Я знал, что там не менее безопасно, чем в бункере, однако мне всегда хотелось спрятаться под защитным бетонным покрытием. Порта ободряюще улыбнулся мне. Откуда ни возьмись появился черный кот и, высунув язык, помчался к нам.

Первый снаряд из тяжелой гаубицы разорвался прямо перед траншеей, обдав нас шрапнелью и землей.

— Еще один летит! — крикнул Порта.

Гауптман Шван схватил полевой телефон и торопливо заговорил с оберстом Хинкой, объясняя, что мы находимся под сильным артогнем и что с минуты на минуты он ждет атаки. Попросил артиллерийской поддержки, но Хинка, как всегда, остался равнодушен к отчаянности обстановки.

— Ну-ну, гауптман, не будем терять голову из-за нескольких шальных снарядов. Подождем, что будет дальше. Возможно, через минуту русские прекратят огонь.

— Но если нет…

— Если нет, — спокойно сказал Хинка, — рассмотрим положение. Если оно осложнится, дам отделение легкой артиллерии.

— Но…

Связь прервалась. Шван бросил трубку и выругался. Выхватил револьвер, сунул за голенище нож и побежал вдоль телефонной линии.

Солдаты сидели в бункере, ожидая появления противника. На войне не было ничего хуже ожидания. Ждать, не зная ни чего, ни когда. Произойдет что-то через пять минут или через пять часов. Малыш играл на губной гармошке, как всегда в такой ситуации. Отбивал большим сапогом ритм, но его никто не слушал. Старик, привалясь к стене, посасывал пустую трубку. Легионер жевал спичку. Грегор грыз изуродованный ноготь.

Атака началась, как всегда, внезапно. Как бы долго ее ни ждали, она неизменно оказывалась неожиданной. Крепкий бункер содрогнулся от сильного взрыва. Другой раздался чуть в стороне. Затем последовала целая серия взрывов, очень близких к прямому попаданию. Спокойствие в бункере изредка нарушали вспышки паники, люди рвались наружу, их приходилось удерживать силой.

Обстрел прекратился совершенно неожиданно, тишина казалась неестественной, зловещей, люди, затаив дыхание, ждали, какие новые ужасы обрушатся на них. Старик сунул в карман трубку, взял несколько ручных гранат, автомат и приказал второму отделению следовать за ним.

Местность снаружи походила на лунный ландшафт. Земля была пустой, разоренной, изрытой кратерами, снег — серым, грязным, небо — холодным. Мы окопались, как смогли, и начался очередной период ожидания.

Русские пошли на нас внезапно, волнами, бесконечными и неотвратимыми, как морской прилив. Нам в развороченных траншеях они казались адским видением. Неодолимое море солдат с ревом надвигалось, поблескивая штыками.

Я услышал свисток гауптмана Швана, за ним тут же раздался многоголосый хор наших пулеметов. Первая волна сибиряков полегла под огнем, но вторая и третья стремительно наступали, безжалостно втаптывая своих раненых в снег. Трупы наваливали на колючую проволоку, пока не образовался мост.

В траншеи принесло серный запах, жегший горло и легкие. Мы надели противогазы и снова повернулись к приближавшемуся противнику. Порта стрелял из пулемета как заведенный. Слева направо, справа налево, взад и вперед, взад и вперед. Огонь был успокаивающим, почти завораживающим своей размеренностью. Мне казалось, что Порта бессмертен, что ни пуля, ни снаряд не заставят его прекратить стрельбу.

Прямо в нас полетела граната. Я инстинктивно поймал ее и бросил обратно через бруствер траншеи. Но поздравить себя не было времени, так как пулемет замолчал. В затворном механизме застрял патрон, и поскольку специальный инструмент для устранения подобных неполадок был давно утерян, украден или продан, пришлось извлекать патрон голыми руками. Лишь когда пулемет заработал опять, я осознал, что патрон был раскаленным и я сильно обжег о него руку.

— Поэкономней, — сказал я Порте, плюнув на ожог и помахав рукой. — У нас осталось всего полторы тысячи патронов.

— Они предназначены для того, чтобы стрелять! — ответил Порта.

Я повернулся и взял несколько гранат, готовясь к той минуте, когда боеприпасы у нас придут к концу, но тут сибиряки ворвались на наши позиции, пришлось подхватить пулемет и со всех ног драпать. Я спотыкался, держа треногу на плече, дуло находилось у меня прямо над головой. Пробежав несколько метров, мы бросились на землю и снова приготовились к стрельбе, но затворный механизм опять заело. Приводить его в порядок не было времени, мы бросили пулемет и продолжали сражаться тем оружием, какое подворачивалось под руку. Я примкнул штык и бросился вперед. У меня была русская винтовка, лучшая, чем наша устарелая образца девяносто восьмого года. Порта схватил валявшуюся лопату и ударил ею прямо в лицо набегавшего русского. Краем глаза я увидел поблизости Малыша. Он, казалось, презрел все механические приспособления и действовал ногами и кулаками. Пробегая мимо, я увидел, как Малыш схватил двух русских и стукнул их головой о голову, но остановиться, чтобы увидеть результат, не мог.

Траншеи были залиты кровью. Изувеченные тела русских и немцев лежали на дне и по краям. Кругом раздавались крики, возгласы, мучительные вопли. Повсюду в узких траншеях люди сцеплялись, дрались, убивали друг друга.

Атака продолжалась несколько часов и внезапно прекратилась. Мы не знали, чем был вызван этот приказ, но он дал нам необходимую передышку. Обе стороны разделились, принялись зализывать раны и считать мертвых, но на ничейной земле все еще лежали, стоная и корчась, люди. Дым призрачно поднимался в небо, наступившую тишину то и дело разрывали вопли умиравших.

Мы сняли противогазы и утолили жажду пригоршнями снега. Снег был грязным, люди лили в него кровь, плевали, топтались в нем, однако наши глотки пересохли, и при каждом глотке казалось, что по пищеводу проходит бритвенное лезвие.

У конца траншеи образовалось нагромождение тел; одни были мертвы, другие умирали. Мы улеглись среди них, до того усталые, что нам было все равно, противник мог с минуты на минуту возобновить атаку, а пока что каждый был за себя, и к черту слабых и раненых. Появился Старик со своей неизменной трубкой. Порта достал сигареты с опиумом и раздал их. С разных сторон подошли Малыш и Грегор, потом вскоре к нам присоединился Легионер. Он был весь в крови, однако казался невредимым.

— Свиней резал? — спросил Грегор.

Легионер взглянул на него со жгучей неприязнью.

— Одному болвану-офицеру всадили в шею штык. Господи, ну и крови же было! Хлестала гейзером. Залила меня с головы до ног.

Вся наша группа уцелела, но гауптман Шван исчез. Мы нашли его несколько часов спустя, он лежал на спине с распоротым животом. И рядом с ним со снесенной половиной черепа друг Порты Франц Крупка. Нам пришлось хоронить всех, русских и немцев, в одной могиле. Мы вырыли неглубокую яму, уложили тела вперемешку, присыпали снегом и положили рядом винтовки. Для устройства более приличного кладбища у нас не было ни сил, ни времени.

Полк отвели на переформирование. Потери только в нашей роте составили шестьдесят восемь человек, и поначалу мы думали, что наш толстый друг Вильке тоже попал в их число, потому что на полевой кухне работал совсем другой человек.

— Привет, привет! — сказал удивленный Порта. — А где унтер-офицер Вильке? Неужели наконец убит шальным снарядом?

— Нет, улетел утром на самолете вместе с генералом Хубе.

— Что-что? — переспросил Порта.

— Улетел. В Германию, везучий мерзавец.

— Шутишь! — Порта вскинул голову в попытке бравады, но мы видели, что он потрясен. — Куда подевался на самом деле?

— Я же сказал тебе, — раздраженно ответил повар. — Ты что, глухой? Сказал же — в Германию.

Челюсть у Порты отвисла, сигарета упала на землю. Он неловко нагнулся и поднял ее. У него был вид человека, получившего удар по лицу.

— Кстати, — продолжал новый повар, — ты, случайно, не знаешь человека по имени Йозеф Порта, а? Вильке оставил ему прощальный подарок. Сказал, что лучшего друга у него не бывало. Не знаю, что он имел в виду, но подарок здесь. Если увидишь этого Порту, скажи, пусть придет за ним.

Порта, не сказав ни слова, поплелся прочь. Я впервые видел его в замешательстве. Пока мы укладывались спать, Порта расхаживал взад-вперед, лихорадочно бормоча что-то под нос, в конце концов Легионер пригрозил его застрелить, если он не уймется. Тогда Порта отправился широким шагом к новому повару, мы облегченно вздохнули, смежили глаза и погрузились в забытье. Однако не прошло и пяти минут, как он возвратился, что-то поставил со стуком на пол, и мы проснулись в возмущении.

— Что происходит, черт возьми? — прорычал Легионер. Резко сел и увидел Порту. Громадный шрам на его щеке побагровел от гнева. — Это опять ты? — Голос его прозвучал изумленно. — Я уже сказал, ты напрашиваешься на неприятности!

И схватил револьвер, но Порта предостерегающе вскинул руку.

— Взгляни-ка на это, — предложил он.

Легионер с подозрением уставился.

— Что там?

Лицо Порты расплылось в блаженной улыбке.

— Водка, — ответил он. — Целый ящик.

Воцарилось ошеломленное молчание. Легионер медленно спрятал револьвер и, шатаясь, поднялся с койки.

— Откуда? — спросил Малыш, протирая глаза.

— От моего друга Вильке, — небрежно ответил Порта.

— Твоего друга?

— Да… я оказал ему услугу, так ведь? Устроил возвращение в Германию.

Мы уставились на него; шесть пар глаз, все недоверчивые.

— Как? — требовательно спросил Старик.

— Да в том-то и заковыка, — ответил, хмурясь, Порта. — Не знаю… к сожалению. Сделал бы то же самое для себя!

Некоторое время спустя пьяный Порта, расхаживая с бутылкой в руке, наткнулся на недавно прибывшего к нам лейтенанта. Лейтенант был юным и ретивым. Только что вылупившимся птенчиком, еще с желтком за ушами. Раньше они с Портой не встречались. Лейтенант отступил назад, видимо, ожидая от Порты какого-то проявления почтительности. Порта уставился на него маленькими, блестящими глазами с откровенной снисходительностью.

— Ты! Обер-ефрейтор! Не знаешь приказов фюрера?

Порта широко раскрыл глаза.

— Прошу прощенья. Он не в состоянии отдавать никаких приказов после того, как вчера вечером противник выпустил ему кишки. Мы похоронили его в одной из траншей.

Лейтенант принял высокомерный вид.

— Пытаешься острить, обер-ефрейтор? Умышленно оскорбляешь своего фюрера?

Порта щелкнул каблуками и отсалютовал рукой с бутылкой.

— Никак нет! Мне бы в голову не пришло.

— Тогда что, черт побери, ты имел в виду, говоря, что вы похоронили фюрера в траншее?

Порта с невинным видом уставился в лицо плотно сжавшего губы лейтенанта. Его голубые глаза постепенно прояснились.

— А, так вы о том фюрере!

— А ты думал, о каком?

— Думал, вы имели в виду нашего фюрера. Гауптман Шван был убит вчера вечером. Когда вы сказали о приказах фюрера, я подумал, что речь о нашем гауптмане. — Порта весело улыбнулся. — Приказы нам отдавал только он. Больше ни от кого мы бы их не приняли.

Лейтенант высунул шею из воротника и с трудом сглотнул.

— Обер-ефрейтор, какие у тебя обязанности в роте?

— Всего понемногу. В настоящее время командую третьим отделением.

— Храни нас Бог в таком случае, вот и все, что могу сказать! Какой идиот назначил тебя командиром отделения?

— Знаете, — серьезным тоном заговорил Порта, — командовать отделением мне удовольствия не доставляет. Это долг, а не удовольствие. Однако приказ есть приказ, и все знают, что мы, обер-ефрейторы, становой хребет немецкой армии. Офицеры, простите мне эту вольность, поскольку я говорю правду, так вот, офицеры — это лишь глазурь на торте… извините за выражение, — любезно добавил он. — Не сочтите за грубость, но что бы вы делали без нас?

— Предупреждаю, обер-ефрейтор! Думай, что говоришь!

— Но…

— Сам фюрер… фюрер Адольф Гитлер… — Лейтенант умолк и свирепо посмотрел на Порту. — Стоять смирно, когда я говорю о фюрере!

— Слушаюсь! Можно только поставлю бутылку? Без нее удобнее.

— Ты не имеешь права держать в руке бутылку! Не имеешь права пить! Смелость во хмелю запрещена!

— Вот так так, — произнес Порта.

Он был мастером подтрунивать над офицерами. Мы, находясь на безопасном расстоянии, наблюдали за потехой. Юный лейтенант выпрямился, и на его бледных щеках появился лихорадочный румянец.

— Обер-ефрейтор! Священный долг каждого гражданина Германии, мужчин, женщин, детей, солдат и штатских, иметь горячую, красную, гордую кровь в жилах!

Порта стоял, хлопая глазами. Лейтенант набрал в грудь воздуха и заговорил более спокойным тоном.

— Отныне и впредь, — раздраженно сказал он, — отдавать вам приказы буду я. Понял? Теперь ты под моим началом, и советую помнить, что я приверженец строгой дисциплины! Мои подчиненные должны быть крепкими, словно крупповская сталь! Никакой расхлябанности, никаких отступлений от уставов!

— Полностью согласен с вами, — сказал Порта. — Разрешите идти?

Тот день оказался неудачным для нового лейтенанта. Два часа спустя у него хватило глупости связаться с Малышом. Они быстро шли навстречу друг другу. Малыш нес на полевую кухню два ведра воды. Голова его была опущена, а лейтенант просматривал какие-то бумаги. На ходу они задели друг друга. Через края ведер плеснулась вода, и Малыш, продолжая путь, выругался. Лейтенант остановился и оглянулся на невоспитанного олуха, посмевшего обругать офицера.

— Эй ты, солдат! Вы не отдаете чести офицерам в этой части света?

Малыш спокойно продолжал идти с ведрами. Это был не первый свежеиспеченный офицер, прибывший к нам прямо из училища и считавший, что войну можно выиграть молодцеватым отданием чести и начищенными пуговицами.

— Эй! — завопил возмущенный лейтенант. — Я к тебе обращаюсь! Ты, с ведрами! Как твоя фамилия?

Малыш остановился. Вежливо обернулся и уставился на офицера. Как часто говорил Порта, чтобы уцелеть на этой войне, нужно в определенной мере подыгрывать им, потакать их прихотям и капризам.

— Моя фамилия Кройцфельд, — ответил Малыш. — И если вы кричали мне, то я немедленно остановился.

— Ну вот, теперь можешь ответить на мой вопрос.

— Это какой?

— Я спросил, отдают ли в этой части света честь офицерам!

Малыш недоуменно нахмурился.

— Отдают ли честь? — И выставил вперед ведра. — Я не могу делать два дела одновременно. Не могу бегать туда-сюда, нося повару воду, и козырять всем встречным и поперечным. Хотел бы, только это невозможно. Особенно когда вода нужна для офицерского супа.

— Рядовой Кройцфельд, я считаю это вопиющей дерзостью! Как твой командир, я не отношусь к встречным и поперечным! Меня возмущает этот намек! Явись завтра ко мне в тринадцать ноль-ноль, и я научу тебя простейшим хорошим манерам.

— Прошу прощенья, — сказал Малыш, с сожалением покачивая головой. — Я бы с удовольствием, но мне приказано быть у оберста Хинки в половине первого. — Он шагнул к лейтенанту и доверительно заговорил: — Не знаю, знакомы ли вы с оберстом, но разочаровывать этого человека мне бы не хотелось. Понимаете, о чем я? И оберст, как-никак, по званию выше лейтенанта. Так сказано в уставе.

— В таком случае, рядовой, будь у меня в восемь утра.

— Ладно, — согласился Малыш. — Надеюсь, мне это удастся.

Едва лейтенант открыл рот, чтобы отчитать Малыша за эту новую дерзость, позади него раздался низкий, спокойный голос:

— Добрый вечер, лейтенант Пирх. Рад видеть, что вы знакомитесь с пятой ротой.

Лейтенант, покраснев, обернулся. Оберст Хинка вкрадчиво улыбнулся ему.

— Стало быть, все идет хорошо?

— Так точно, благодарю вас! Хайль Гитлер!

— Хайль Гитлер, — дружелюбно ответил Хинка. И указал Малышу подбородком в сторону кухни. — Неси воду, покуда повара не подняли крик.

— Слушаюсь. Благодарю вас. Это для офицерского супа.

Малыш поставил одно ведро, бодро откозырял и быстро пошел прочь. Лейтенант Пирх смотрел ему вслед сощуренными глазами.

— Ну вот что, лейтенант! — обратился к нему с веселой улыбкой Хинка. — Вы прибыли принять командование пятой ротой, верно?

— Так точно!

Пирх жестко вытянулся, и улыбка оберста тоже стала жесткой.

— Небольшой совет, лейтенант, пока вы не наделали глупостей: мы, знаете ли, в России, а не в Германии. В траншеях, а не в казармах. Отдание чести, возможно, польстит вашему самолюбию, но жизни не спасет. — И сурово кивнул. — Пятая рота — хорошие ребята. Смотрите, заботьтесь о них, как следует, они стоят сотни лейтенантов или оберстов.

— Слушаюсь.

Хинка непринужденно пошел прочь, оставив лейтенанта Пирха с беспокойной мыслью, что война совсем не такая, какой ему представлялась.

6

Принц Бентхайм-Текленберг, президент Ассоциации немецкой аристократии, объявил сегодня, что Ассоциация всецело поддерживает национал-социализм и его расовую политику. В частности, он подчеркнул, что все члены Ассоциации могут проследить свое арийское происхождение до 1750 года, а кое-кто и дальше.

19.01.1935

Черный «мерседес-купе» медленно ехал мимо тихих вилл Берлин-Далема. Возле одной из них остановился, водитель-эсэсовец молодцевато выскочил и открыл заднюю дверцу обергруппенфюреру Рейнхарду Гейдриху. Гейдрих с легкостью вылез из машины и пошел к дому по окаймленной аккуратно подстриженными кустами дорожке.

Дом представлял собой белое двухэтажное здание, стоящее вдали от шоссе. Аромат цветов и плодовых деревьев ощущался на дорожке вплоть до парадной двери. Калитка в садовых воротах была не заперта, Гейдрих огладил безупречный серый мундир, открыл ее и вошел.

Владелец дома адмирал Канарис, глава армейской разведки, сидел под солнцем, развалясь в плетеном шезлонге. Рядом сидела его жена, хорошенькая темноволосая женщина с веселыми глазами и умным лицом.

Увидев неожиданного гостя, Канарис изменил позу, прикрыл рукой глаза от солнца и уставился поверх лужайки.

— Гейдрих! — негромко произнес он. — Какого черта ему нужно?

Жена тоже смотрела на приближавшегося.

— Светский визит? — предположила она.

— Этот человек не наносит светских визитов.

— Деловой?

Канарис пожал плечами и скривил гримасу.

— Думаешь, это означает неприятность?

— Его появление всегда связано с неприятностями.

— Тогда нужно радушно принять его и надеяться на лучшее.

Фрау Канарис поднялась из кресла и с любезной улыбкой пошла навстречу обергруппенфюреру. Ее муж, заметно встревоженный, встал из шезлонга и стоял, наблюдая.

— Герр обергруппенфюрер, это неожиданный сюрприз! — Фрау Канарис протянула руку и приветствовала его, старательно изображая удовольствие. — Присаживайтесь, прошу вас. Позвольте предложить вам выпить. У нас есть очень хороший коньяк.

— Спасибо, будет в высшей степени приятно.

Гейдрих слегка поклонился и улыбнулся. Поздоровался за руку с Канарисом. Мужчины сидели под солнцем, пока фрау Канарис ходила за коньяком. На лужайке было очень жарко. В неподвижном, душном воздухе цветы вяли, деревья никли, Канарис потел. Только Гейдрих в жемчужно-сером мундире выглядел свежим.

— Должно быть, вы находите эту погоду очень утомительной? — предположила фрау Канарис, слегка обмахиваясь журналом, будто веером.

— Честно говоря, — ответил Гейдрих, — погоды я почти не замечаю. Снег или жара — все едино, когда погружаешься в море трудов и забот.

Он чуть повернул голову и взглянул на Канариса. Адмирал твердо встретил его взгляд.

— Признаюсь, я мученица погоды. — Фрау Канарис откинулась на спинку кресла с обаятельной, извиняющейся улыбкой. — Сильные жара и стужа очень на меня действуют.

— Хорошо, что мы разные, — вежливо сказал Гейдрих. — Лично я так занят неприятными делами вроде дюссельдорфского, что на климат особого внимания не обращаю.

Он снова взглянул на Канариса; адмирал снова не отвел глаз.

— Вы, конечно, в курсе последних событий? — спокойно продолжал Гейдрих. — Мои люди должны были арестовать некоего графа Остенбурга… не знаю, знакомы ли вы с ним?

Фрау Канарис невольно сделала резкий вдох. Гейдрих вопросительно приподнял бровь, но женщина уже овладела собой.

— И они не смогли этого сделать? — спросила она с сочувственным любопытством.

Гейдрих приподнял и вторую.

— Мои люди всегда делают то, что им поручено, фрау Канарис.

— О, не сомневаюсь… просто я не поняла… по тому, как вы это сказали… «должны были арестовать»… подумала, что, может быть…

— Совершенно верно. Должны были и арестуют. — Гейдрих улыбнулся и снова обратился к Канарису. — Странно, что этот человек оказался в Риме. Его несколько раз видели в обществе Анжело Ритано… Поправьте меня, если я ошибаюсь, но ведь Ритано ваш сотрудник?

Канарис пожал плечами.

— Возможно. Я, разумеется, не знаю фамилий всех, кто работает у меня. Но, если хотите, могу навести справки.

— Не стоит беспокоиться, — ответил Гейдрих. — Я быстрее сделаю это сам.

— Это не будет беспокойством, но раз вы так спешите…

— Я всегда спешу, — сказал Гейдрих. — Фюрер ждет быстрых результатов и высокой степени эффективности. Я выполняю его желания. — Отставил бокал и поднялся. — Прошу извинить, у меня назначена встреча с начальником гестапо.

Он бесшумно пошел по аккуратной садовой дорожке к ждущему «мерседесу». Канарис с женой молча смотрели друг на друга.

ПРОЩАНИЕ С ОБЕРСТОМ

Однажды холодным, метельным утром нам с Портой поручили доставить на аэродром в Гумрак оберста Хинку. Он единственный спасся из горящего танка — выбросился за несколько секунд до взрыва — и серьезно пострадал.

Приехав на летное поле, мы обнаружили сотни раненых, ждавших отправки из сталинградского ада. Там стояли три самолета с работающими моторами и стремящимися взлететь экипажами, но мест для всех не хватало. Какой-то военный врач безумно носился туда-сюда среди запорошенных снегом носилок, уделяя внимание тем, кто был на грани смерти, указывая, кого нужно отправлять в первую очередь, а кого оставить; бегал все уменьшавшимися кругами и часто противоречил сам себе. Дважды называл оберста Хинку первоочередным пациентом, дважды отменял это указание, и Порта в конце концов не смог больше этого выносить. Ткнул меня в бок и указал подбородком на носилки.

— Ждать совершенно бесполезно. Присмотри за ним, я быстро вернусь.

— Куда ты?

Порта закрыл один глаз.

— Повидать одного друга… может, он сумеет что-то сделать. Иначе простоим здесь до конца войны.

Я пожал плечами и сел на корточки возле лежавшего без сознания Хинки. Друзей у Порты был легион, и все пройдохи. Уверен, что даже окажись мы посреди Сахары, Порта нашел бы знакомца, подпольно торгующего водой и крадеными верблюдами.

Через четверть часа он появился с обер-фельдфебелем в летной форме. Обер-фельдфебель заламывал руки и жалко выглядел.

— Ладно, не дави на меня! Я уже сказал, все будет в порядке… Этих бумаг было б достаточно, чтобы отправить куклу, тем более оберста! Используй их и помалкивай… дашь волю языку, так нам обоим кранты… И не забывай, что я для тебя сделал!

— Не забуду, — пообещал Порта. — Только кончай ныть, будь мужчиной. Ты нервируешь меня своим паникерством.

Обер-фельдфебель доверительно подошел поближе.

— Ну, и когда со мной рассчитаешься?

— Как только удостоверюсь, что бумаги подлинные.

Порта наклонился и сунул их во внутренний карман оберста. Потом сменил номер дивизии, прикрепив к его запястью новый.

— Что от этого изменится? — спросил я.

— Подожди, — посоветовал Порта. И оглянулся на своего нервозного друга. — Смотри мне, если они не сработают, — произнес он угрожающим тоном.

Через десять минут обезумевший врач вернулся. Свирепо посмотрел на Хинку, потом на нас.

— Я уже сказал, несите этого человека на перевязочный пункт. Нечего торчать здесь, сегодня его не отправят.

— Прошу прощенья, — сказал Порта, — но есть особые распоряжения. Оберст должен улететь.

— Послушай, обер-ефрейтор, не спорь со мной. Плевать мне на особые распоряжения, здесь я все решаю, и даже фюрер мне не указ! Уносите этого человека, пока я не рассердился.

— Ну, хорошо, — сказал Порта. Нагнулся и вынул бумаги из кармана оберста. — Не скажете ли, который час?

— Половина одиннадцатого, и не задавай дурацких вопросов! Выполняй, что приказано, и поживее.

— Угу. — Порта твердо стоял с карандашом в руке, записывая время. — Можно узнать вашу фамилию, пока вы не ушли? Не сочтите это дерзостью, мне приказано записать фамилию того, кто будет саботировать эти особые распоряжения. Указать точное время и все такое. Это не моя инициатива, это армейская проблема, я тут не при чем…

— Покажи эти треклятые распоряжения!

Врач вырвал бумаги у Порты, быстро просмотрел их. И я поразился, увидев, как изменилось его отношение. Он был недовольным, но почтительным.

— Хорошо. — Он вернул бумаги. — Грузите его в самолет… только, если ты обманул меня, обер-ефрейтор, да поможет тебе Бог! У меня сейчас нет времени проверять твои документы, но предупреждаю… я не забываю лиц!

Мы подняли носилки и побежали быстрой рысцой к самолету, который должен был взлететь первым.

— Не знаю, что там в этих бумагах, — заговорил я с отдышкой, — но если он узнает, что ты провел его, будет плохо.

— Не узнает, — презрительно ответил Порта. — Завтра к этому времени он все забудет.

— Не будь так уверен, взгляд у него был очень странный.

— Ерунда! — сказал Порта. — Можно отвертеться даже от убийства, если знать как. Я однажды сказал кому-то, что Гейдрих дядя моей матери… все превосходно сошло, я получил бесплатно столько бензина, что мог бы стать нефтяным бароном…

— Впервые слышу, — буркнул я.

Едва мы уложили оберста в самолет, вбежал какой-то оберстлейтенант[46] с листком бумаги в руке. И ринулся в кабину с жалким нытьем. Он казался в полном здравии, на нем не было ни единой отметины. Хотя бы полоски клейкого пластыря для приличия.

Оберстлейтенант сунул бумагу в лицо летчику, но тот решительно отвел его руку.

— Прошу прощения, мест больше ни для кого нет. Самолет предназначен для раненых, и мне приказано взлетать, как только загружусь полностью.

— Но фюрер… это от фюрера!

Летчик с сожалением поглядел на него.

— Эти приказания отменены три дня назад. Слишком много дезертиров из района боевых действий.

— Дезертиров! Вы называете меня дезертиром?

— На раненого вы не похожи….

Оберстлейтенант бросил свою бумажку и угрожающе двинулся к летчику. Порта тут же схватил ее и прочел.

— Он прав. Это непосредственно от фюрера. — И сурово взглянул на летчика. — Разве можно обращаться так с немецким офицером? Как не стыдно. Может, его рана не видна. — Постукал по своей новой нашивке и подмигнул. — Я не могу оставить это без внимания. Я не выполнил бы долга обер-ефрейтора, так ведь?

— Совершенно верно. — Оберстлейтенант с ошеломленным видом поглядел на него. — Определенно не выполнил бы.

— Я считаю своим долгом вызвать полевых жандармов, — заявил Порта. — Они быстро разберутся.

— Вызови, конечно, — широко улыбнулся летчик. — Интересно будет увидеть их реакцию.

Волнение оберстлейтенанта заметно усилилось. Он неожиданно схватил Порту за плечо, подался вперед и настоятельно зашептал ему и летчику:

— Знаете, не надо полевой жандармерии. Я не хочу никому причинять неприятностей. Идет война, время напряженное…

— Но приказы фюрера! — прошипел Порта.

— Забудем о фюрере, как насчет двадцати тысяч рейхмарок? Двадцать тысяч за место в самолете? Что скажете?

— Вонючий козел!

Летчик с силой толкнул оберстлейтенанта. Тот упал в объятья Порты, Порта отшвырнул его и пинком сбросил в сугроб.

— Убирайся, пусть тебе снесут башку! — крикнул летчик. — Тогда возвращайся и сделай еще одну попытку! Может быть, повезет больше!

Тут появились двое полевых жандармов. И сразу же схватили Порту.

— Плохи твои дела, солдат! Нападение на офицера?

Они медленно покачали головами, наслаждаясь положением вещей. Порта свирепо взглянул на них.

— Нападение на дезертира! Этот гад только что предлагал нам двадцать тысяч за место в самолете… а на нем ни царапины!

Оберстлейтенант поднялся из сугроба и надменно указал на Порту.

— Арестуйте его! Он применил насилие к офицеру рейха!

— Пошел ты, — сказал Порта, невозмутимый, как всегда. Протянул листок бумаги. — Посмотрите. Он хотел уверить нас, что это приказ фюрера. Мы только исполнили свой долг.

Жандармы взглянули на бумагу и побагровели от ярости.

— Приказ фюрера? — выкрикнул один из них. — Отмененный три дня назад, и ты все равно пытаешься им воспользоваться? Хотя даже не ранен? — И повернулся к своему спутнику. — Арестуй этого офицера по обвинению в попытке дезертирства!

Посеревшего, спотыкающегося оберстлейтенанта увели. Я покачал головой.

— Не виню его. Кто не сделал бы попытки, считая, что есть такая возможность? У него могло получиться.

— Могло, но не получилось.

— Но, по крайней мере, возможность была, — упорствовал я. — У нас нет и такой; мы застряли в этой адской бездне. — И мрачно взглянул на Порту. — Живыми нам не остаться. Ты это понимаешь, так ведь?

Порта пожал плечами.

— Живи, парень, сегодняшним днем. Не думай о завтрашнем. Мы уцелеем, если не потеряем головы.

— Черта с два! — сказал я.

Первый самолет готовился к взлету. Вокруг него толпилось множество раненых, просящих, плачущих, кричащих; кто-то опирался на костыли, кого-то поддерживали друзья, кто-то ползал на руках и коленях по глубокому снегу. Это походило на некий дьявольский Лурд[47], все больные и увечные молили о помощи, но Бог-самолет улетал без них. Они толкались возле кабины, бросались на двери, колотили кулаками по фюзеляжу. Место в самолете означало возможность выжить: оставшегося на русском фронте раненого почти наверняка ждала смерть. Жандармы отгоняли их безжалостными ударами рукоятками револьверов. Ничего больше им не оставалось. Все три самолета были до отказа заполнены изувеченными, кровоточащими телами наиболее тяжелораненых. Я видел людей, обмотанных бинтами, как мумии, людей с культями на месте ладоней и ступней, людей без лиц, без рук, без ног. Для тех, у кого еще хватало сил тащиться, плача, по летному полю, места не было. Радиооборудование, перевязочные материалы, боеприпасы выбросили, чтобы освободить место для нескольких тел. Добавить еще немного веса — и самолеты окажутся в опасности.

Первый тяжеловесно выруливал к взлетной полосе. Мы с Портой наблюдали, молясь, чтобы он смог оторваться от земли. Самолет набрал скорость, достиг конца полосы и грузно поднялся в воздух в снежном облаке. Пролетел низко над ангаром, затем описал широкую дугу и скрылся в сером небе.

— У них нет радио, — сказал я. — Что им делать, если они попадут в беду?

— Черт возьми, — ответил Порта, — неужели тебе на ум не приходит ничего хорошего?

На взлет пошел второй. Под нашими взглядами оторвался от взлетной полосы. И едва показалось, что успешно взлетел, самолет внезапно задрал нос, камнем рухнул на брюхо и взорвался. Я взглянул на Порту и сказал:

— Я не пессимист. Просто реалист.

Порта повернулся и молча пошел прочь. Я остался, посмотрел, как третий едва не врезался в проволочное заграждение, и последовал за своим другом.

Он ждал возле автомобиля-амфибии, в котором мы привезли Хинку. Увидев, что я приближаюсь, молча указал на неподвижную серую массу в снегу. Я остановился и взглянул. То лежал пытавшийся купить место в самолете оберстлейтенант.

— Господи, — произнес я в потрясении. — Быстро же разделались с ним.

— Справедливость не медлит в этой части света, — глубокомысленно заметил Порта.

— Несправедливость тоже! — ответил я. И ногой оттолкнул с дороги труп. — Интересно, сколько людей расстреляли в этой зоне боевых действий?

— Сотни, — равнодушно ответил Порта. — Если не тысячи… парень, с которым я вчера разговаривал, сказал, что только в его роте казнили восемьдесят пять человек.

— Он явно преувеличил, — возразил я.

Порта подмигнул мне.

— Думаешь?

Мы сели в машину и медленно поехали по улице Литвинова к Красной площади, где несколько подвалов превратили во временный госпиталь. Нам было приказано после того, как благополучно погрузим в самолет оберста, взять ящик перевязочных материалов для полка. Во временном госпитале стоял отвратительный запах крови и испражнений, рвоты, грязи и гниющей человеческой плоти. За недостатком коек люди лежали рядами на полу, бок о бок, мертвые и умирающие. Едва сделав два шага, я споткнулся о труп и упал на раненого, пронзительно вскрикнувшего от боли.

— Пошел к черту! — зарычал лежавший у моих ног фельдфебель с перевязанным глазом. — Нас тут битком, больше ни для кого места нет.

— В чем дело? Куда вы ранены?

Я выпрямился и увидел врача, враждебно глядевшего на нас из-под белой шапочки.

— Никуда, — ответил я, чувствуя себя виноватым в том, что еще цел. — Мы приехали взять перевязочных материалов.

— Четвертая дверь налево. Смотрите под ноги.

— Слушаюсь.

— И стойте смирно, когда разговариваете с офицером! Война, знаете ли, еще идет!

— Слушаюсь.

Мы с Портой откозыряли и поспешили к четвертой двери налево. Люди лежали даже в темных каменных коридорах. Невозможно было не наступать на них. Гауптфельдфебель медицинской службы, которому мы вручили наше требование, стал читать его с каменным лицом.

— Бинты? — произнес он наконец. — Перевязочные материалы? — Пожал плечами. — Могу дать рулон газетной бумаги. Перевязочными материалами больше не пользуемся.

Мы удивленно посмотрели на него. Он постукал пальцем по нашему списку.

— Морфий? Уж не хотите ли целую операционную?

— Нет, если там не указано… — неуверенно начал Порта.

Гауптфельдфебель ругнулся и сунул нам наше требование.

— Убирайтесь с ним и больше не докучайте мне дурацкими требованиями! Бинты! Морфий! Я что, волшебник, по-вашему? Дед Мороз? Возвращайтесь в свой полк, передайте от меня привет и напомните, что мы в Сталинграде. Нам больше никто не присылает перевязочных материалов. Никто ничего не присылает. Мы брошены на произвол судьбы.

— Но послушайте… — заговорил Порта.

— Кончай ты! Неужели не можешь понять своей тупой башкой, что как армия мы больше не существуем? Нет смысла клянчить у меня помощи: я не могу дать того, чего не имею, так ведь?

Мы знали, что он говорит правду. Видели лежащих на полу, ощущали запахи крови и грязи. Понимали, что он ничего не может для нас сделать.

Мы покинули госпиталь и поехали из города с пустыми руками. Когда мы отъехали от него примерно на километр, нас остановил, размахивая винтовкой, какой-то идиот в белом тулупе. Затем наши документы были затребованы лейтенантом.

— Мы возвращаемся в полк, — сказал Порта. — Только что отвезли нашего оберста в Гумрак.

— Отлично. — Он вернул нам документы. — Прощу прощения, но сейчас вы нужны нам здесь. Спрячьте машину под вон теми деревьями и возьмите несколько гранат.

Спорить было бесполезно. Мы выполнили приказ и примкнули к отделению, которым командовал фельдфебель. Я обратился к стоявшему рядом ефрейтору.

— Что здесь происходит?

Тот скривил отвратительную гримасу.

— Мы — расстрельная команда. Взгляни на яму позади.

Я взглянул: она была полна трупов. Вспомнил слова Порты о восьмидесяти пяти казнях в одной роте и задался вопросом, преувеличение ли это.

— Жуткое дело, — досадливо сказал ефрейтор. — И это все за одно утро. Удовольствие ниже среднего.

— Верю, — пробормотал я.

Через несколько секунд появился мчавшийся на машинах пехотный батальон, превосходно экипированный и очень самоуверенный. Псих в белом тулупе снова встал посреди дороги и замахал винтовкой; лейтенант снова вышел задать свои обычные вопросы.

— Куда едете?

— Нам приказано занять позицию возле Дона.

Сидевший в одной из передних машин майор высунул голову и раздраженно заговорил. Лейтенант покачал головой.

— Прошу прощения. Все приказы отменены. Из этого района не выедет никто. Придется вам пока что остаться здесь.

— И не подумаю! — вспылил майор. — Откуда мне знать, что приказы отменены? Нам никто не сказал этого.

— Я говорю вам сейчас. — Лейтенант достал револьвер и навел на майора. — Либо вы подчинитесь, либо я расстреляю вас как дезертира. Выбор за вами.

Майор закусил губу. Медленно вылез из машины, и лейтенант поманил к себе одного из своих солдат.

— Хелмер, покажи майору, куда идти.

— Слушаюсь.

— Послушайте, — заговорил майор, — я не знаю, в чем тут дело, но могу…

— Дело в дезертирстве. — Лейтенант холодно уставился на майора. — Я уже сказал, что выбор за вами. Если хотите остаться и спорить, пожалуйста. Если нет, советую убрать батальон с дороги, пока не появились русские на своих Т-34.

Мы с Портой оставались на своем посту шесть часов. Всё это время тянулся поток потенциальных дезертиров, их всех останавливал обормот в тулупе, допрашивал лейтенант и либо убеждал остаться, либо отправлял на расстрел. Ни звания, ни документы, ни приказы не служили защитой. Легких дорог, уводивших от сталинградских ужасов, не существовало.

По прошествии шести часов мы получили освобождение от своих обязанностей и возможность продолжать путь — не по какой-то особой любезности, а потому, что обнаружилось — мы выполняли приказы, заверенные печатью высшего командования, и даже фанатичный лейтенант пришел к выводу, что они подлинные.

Мы катили по тряской дороге в Купоросное; беззаботный, как всегда, Порта насвистывал непристойную песенку. Я сидел рядом с ним, пытаясь поспать, но было так холодно, что я просыпался от дрожи. Валил снег, и нам дважды приходилось останавливаться и расчищать дорогу. Сугробы по обе ее стороны, казалось, были выше телеграфных столбов.

До Купоросного было еще далеко, когда мы нагнали колонну кавалеристов. Лошади скользили и плясали на льду, Порта и я смотрели на них в изумлении.

— Откуда они, черт возьми? — спросил Порта. — Ходячие бифштексы! Чего бы я только ни отдал за хороший кусок конской ляжки.

Казалось невероятным, что одни голодают, а другие ездят на запасах мяса. Лошади скользили и ржали, дыхание вырывалось паром у них из ноздрей в холодный воздух. Мы слышали скрип седел и позвякивание удил, ощущали горячий конский запах — сена и влажной кожи.

Обогнав кавалеристов, мы повстречались с артиллерией, стволы полевых орудий смотрели в небо на падающие снежинки. Потом нам встретились саперы с бульдозерами и экскаваторами.

Мы с Портой недоуменно переглянулись.

— Подкрепление? — спросил я. — С превосходным новым оборудованием?

— Не может быть, — ответил Порта.

Наступило молчание.

— Румыны? — спросил я.

— Возможно.

— А что еще может быть?

Порта пожал плечами.

Мы два часа ехали мимо двигавшихся навстречу колонн. Там была, по крайней мере, одна дивизия. Мы дружелюбно махали руками встречным, иногда и они махали в ответ. Вдруг Порта резко затормозил.

— Ты что, черт возьми? — крикнул я, упершись руками в приборную доску.

Посередине дороги прямо перед нами стоял офицер. Он держал объявление с одним написанным заглавными буквами словом: «СТОЙ». Порта вывернул руль, и мы понеслись в лес, тянувшийся вдоль дороги.

— Какого черта… — начал было я.

— Русские! — заорал он.

И тут я услышал позади их крики.

— Стой! Стой!

Затрещали выстрелы, и Порта погнал машину в безумном слаломе между соснами. Проехав километра три, остановился и повернулся к заднему сиденью.

— Держи! — Бросил мне русскую каску с красной звездой. — Надень и надейся на лучшее. Хорошо, я разглядел, что тот парень русский, а?

Я нахлобучил каску и бешено затормошил Порту.

— Ради бога, давай убираться отсюда!

Мы подняли воротники шинелей, повесили на грудь русские автоматы, низко надвинули каски… и положили на сиденье между собой кучу гранат на всякий случай.

Через четверть часа мы снова выехали на шоссе. По нему по-прежнему двигались колонны войск противника.

— Румыны! — произнес Порта и издал отрывистый, циничный смешок.

Мы снова въехали в лес и рыскали, пока не выехали на боковую дорогу, проехали несколько километров и внезапно остановились. Мотор немного покашлял, потом упрямо замолк.

— Вот наказание! — выкрикнул я, вылезая. — Давай бросим этот проклятый драндулет и пойдем пешком!

— Не глупи, — спокойно ответил Порта. — Это ничего нам не даст.

Он поднял капот и стал копаться в двигателе, я тем временем стоял, сжимая автомат и покусывая изнутри щеку. Появился казачий эскадрон[48] и неторопливо прошел мимо нас, от коней валил пар, постукивали копыта, позвякивали удила и стремена. Солдаты ритмично пели. Все это было очень романтично, но в то время мы вполне могли бы обойтись без такой романтики. Я нетерпеливо смотрел, как Порта старательно протирает запальные свечи и осматривает карбюратор. Во внезапном порыве я сорвал с петлиц эмблемы в виде мертвой головы и втоптал в снег. Порта удивленно взглянул на меня, потом пожал плечами и последовал моему примеру. Эти эмблемы стали причиной смерти многих танкистов; нас часто принимали за садистов и палачей из ненавистной дивизии «душегубов» Эйке.

— Не представляю, какой в этом смысл, — задумчиво сказал Порта. — Если мы попадем в руки к русским, нас так и так расстреляют.

— Без них мне спокойней, — пробормотал я.

Порта пожал плечами.

— А мне все равно.

Из рощи на другой стороне дороги к нам неожиданно вышел сержант-артиллерист. Я нервозно схватился за автомат, а Порта продолжал возиться под капотом.

— Здравствуйте, — приветливо сказал сержант.

— Здравствуйте, — ответили мы как можно вежливее.

Он неторопливо обошел машину, с любопытством разглядывая ее.

— Немецкая, — сказал он нам с широкой улыбкой, сильно ударил ногой по переднему колесу и громко захохотал.

— Да, — робко произнес я.

— Хорошая?

— Да.

Сержант снова засмеялся и дружелюбно хлопнул Порту по спине. Наклонился и посмотрел на мотор.

— Ягодка, — заметил он, выпрямился и вытер о шинель испачканные маслом пальцы.

Я придал лицу бессмысленное выражение и несколько раз кивнул в надежде, что сержант примет меня за идиота и оставит без внимания. Он повернулся к Порте и быстро заговорил, жестикулируя и корча рожи. Я пристально наблюдал, не появится ли у него признаков агрессивности, а Порта, склоняясь над мотором, время от времени вставлял «да» или «нет», с соответствующими, как я надеялся, интервалами. Вскоре Порта полез в карман и достал пачку гриф. Предложил закурить сержанту, и на круглом лице у того появилась довольная улыбка.

— Где достал такие? — спросил сержант на едва разборчивом для меня русском.

— В Енисейске, — не раздумывая, ответил Порта.

Я подумал, знает ли Порта, где находится Енисейск, поскольку сам не имел понятия, но сержанта ответ удовлетворил. Он кивнул и заулыбался.

— Енисейск, вот как? Вы оттуда?

— Да, — покорно ответил я.

— А я ломал голову, что у вас за акцент. Сам я читинский. Мне все равно, откуда человек, лишь бы не из Москвы. Кого терпеть не могу, так это москвичей. Говорят так, что не поймешь ни слова. А Енисейск… до сих пор не встречал никого оттуда. Вы прямо-таки иностранцы! — И усмехнулся нам. — Я прощу человеку что угодно, если он не москвич. Надо было перебить всех этих бахвалов еще в революцию.

Мы с Портой поддержали его теорию хором уверенных «да», и в эту судьбоносную минуту мотор заработал. Мы помахали руками сержанту, вскочили в машину и стремглав понеслись.

— Слава богу, мы не…

Едва я произнес эти слова, машина встала снова. Порта распахнул дверцу и вылез.

— Увязли в сугробе, черт возьми!

Сержант подбежал к нам, взмахивая руками и смеясь.

— По такой погоде лошади лучше машин! — крикнул он.

Видимо, ему это казалось очень остроумной шуткой, поэтому Порта и я заулыбались и ткнули его в бок, он ответил нам тем же, и мы все трое принялись смеяться. Первым перестал сержант.

— Ну, хватит, — сказал он и покачал головой с суровым видом. — Нужно делать дело… Бить немцев! Давайте помогу.

Мы втроем стали толкать машину, напрягаясь и тяжело дыша, но колеса буксовали. Сержант неожиданно хлопнул меня по плечу.

— Подождите! Я сейчас!

Он побежал обратно и скрылся в лесу.

— Куда он? — нервозно спросил я.

— За подмогой, — ответил Порта, озорно улыбаясь. — Хочет привести всех своих корешей, чтобы подтолкнуть нас.

— Давай бросим этот драндулет! — настоятельно попросил я. — Нам не стронуть его с места до их появления.

— Не паникуй, — ответил, садясь за руль, Порта. — Подтолкни еще, посмотрим, что получится.

— Ты понимал все, что он тебе говорил? — пропыхтел я, упираясь плечом в зад машины.

— Шутишь? — презрительно ответил Порта. — Я не понимал его, а он меня… Ну и что? В такой большой стране это нормально. Кое-кто из них говорит чуть ли не на разных языках… Хорошо, я не сказал, что мы из Читы! Хотел было, потом на ум пришел Енисейск.

— А где он находится?

— Не представляю, — весело ответил Порта.

— Такой город действительно есть?

— Откуда мне знать? Его этот ответ вполне устроил[49].

Сзади послышался топот сапог по снегу и резкий голос сержанта:

— Давай! Давай!

— Они идут сюда! — вскрикнул я и оглянулся. — Их несколько десятков! — добавил я, увидев троих, появившихся из леса.

В эту минуту машина рванулась вперед, и я повалился в снег. Услышал веселый хохот сержанта. Порта распахнул дверцу и крикнул, чтобы я пошевеливался, если не хочу остаться там. Когда я вскочил на ходу в машину, сержант бежал рядом с нами.

— До свиданья! — крикнул он. — До свиданья!

— До свиданья, — буркнул я и захлопнул дверцу.

Через несколько километров мы нагнали еще одну длинную колонну пехоты противника. В одном месте свернули, уступая дорогу штабной машине. Я нервничал, но Порта спокойно крутил баранку. Мы приблизились к перекрестку, где некий генерал-лейтенант наблюдал за прохождением войск.

— Ради бога, — сказал я, — давай бросим этот чертов драндулет и пойдем пешком. Немецкая машина бросается в глаза.

— Она бросится в глаза еще больше, если мы спустим ее в кювет, — рассудительно ответил Порта. — Не волнуйся, никому в голову не придет, что у двух фрицев хватает наглости разъезжать среди войск противника. Они примут нас за своих, угнавших фашистскую машину.

Порта проехал мимо генерал-лейтенанта с вызывающей лихостью. Я видел, как генерал поглядел нам вслед, но оптимизм Порты оказался вполне обоснованным, и нам позволили беспрепятственно ехать дальше.

Через полтора километра мы свернули в какую-то балку в попытке окончательно оставить шоссе, но нас вернули обратно яростными взмахами руки двое патрульных. Останавливаться и спорить мы не стали.

Подъехав к Волге, мы обнаружили, что дорога перекрыта двумя перевернутыми грузовиками, и нам позволили свернуть на параллельное шоссе. В конце его Порта вместо того чтобы выехать обратно на дорогу, повернул в противоположную сторону. Вслед нам понеслись громкие крики группы солдат, и я в ужасе взглянул на Порту.

— Что они говорят? Пустятся за нами в погоню?

— Не думаю. — Он засмеялся, снял русскую каску и бросил на заднее сиденье. — Они кричали, чтобы мы были поосторожнее… в той стороне немецкие позиции!

Наша сторона приняла нас не с распростертыми объятьями. Мы вызвали сильнейшее подозрение, и нас встретили предупреждающим заградительным огнем. Даже когда успокоились настолько, чтобы выслушать наши объяснения, нам не верили. Все спрашивали: «Откуда вы взялись?» и «Как вам удалось прорваться?», пока я не стал подумывать, стоило ли прорываться. Наконец солдаты с большой неохотой сняли пальцы со спусковых крючков и повели к своему ротному; тот два часа допрашивал нас и наконец разрешил возвращаться в свой полк.

— Надо было устроить два места на том самолете, — злобно сказал Порта. — Я бы сумел.

— Не сомневаюсь, — ответил я.

— Мог бы послать всех куда подальше. Предоставить самим расхлебывать эту вонючую кашу. Мог, если бы был таким человеком.

— А ты явно не такой, — сказал я.

Порта, подумав, что я съехидничал, свирепо посмотрел на меня.

— Мог бы, — снова сказал он, — уж поверь!

— Хватит об этом, — огрызнулся я. — Сказал же, что верю! Помолчи!

Мы вернулись на свои позиции очень раздраженными друг другом, и наше настроение не улучшилось от сознания, что товарищи даже не собираются встречать нас как героев. Полк пребывал в панике, и никому до нас не было дела. Всем было наплевать, здесь мы или нет. Полевые телефоны непрерывно звонили, связные носились туда-сюда во всех направлениях.

— Что тут происходит? — сердито спросил Порта. — Стоит лишь мне отвернуться, все разваливается. Вечно так.

Старик пожал плечами.

— Не знаю, что ты смог бы сделать, находясь здесь. Русские прорвались в нескольких местах, творится настоящее светопреставление.

Порта повернулся и взглянул на меня.

— Вот, видишь? — злобно произнес он. — Нужно было устроить место на самолете. Предоставить им самим расхлебывать эту кашу…

7

Давайте возьмем власть и будем ее удерживать любыми средствами.

Йозеф Геббельс, министр пропаганды — Эрнсту Тельману. 03.01.1932

Два всадника ехали оживленной рысью по Тиргартену[50], безлюдному в шесть утра. То были обергруппенфюрер Гейдрих[51] и адмирал Канарис.

— Это интересная мысль, — сказал Гейдрих, поворачиваясь к своему спутнику. — Вы не находите? — И с улыбкой на губах поглядел прямо перед собой между лошадиными ушами. — Одеть группу заключенных в польские мундиры и устроить попытку захвата радиостанции в Гляйвице… что может быть остроумнее? — Снова повернулся к Канарису. — И что может дать нам лучший повод для нападения на Польшу?

Канарис нахмурился.

— У меня есть сомнения, — негромко произнес он.

— Какие? — Гейдрих рассмеялся. — Полагаю, не моральные колебания?

Адмирал покачал головой.

— Моральные колебания тут не при чем. Их никто не примет как веские основания для возражений.

— Ну и?

— Ну и… — Канарис беспокойно пожал плечами. — По-моему, из этого ничего не выйдет, вот и все. Вряд ли вы сможете долго хранить это в тайне. Использовать заключенных… они наверняка проболтаются.

— Не нужно беспокоиться на этот счет, мой друг. В ходе операции все они погибнут.

Канарис повернулся к нему, вскинув брови.

— Я думал, вы приглашаете добровольцев? Обещаете им свободу за участие в этой операции?

— В виде приманки, — негромко ответил чуть укоризненным тоном Гейдрих. — Разумеется, нельзя ожидать, что мы сдержим обещание. Это было бы полнейшим безрассудством и означало бы провал всей операции… как вы только что сами заметили. И как бы то ни было, адмирал, думаю, что не ошибусь, если скажу, что эта мысль возникла в вашем ведомстве?

— Да, в моем. Но я ее не одобрил.

— Тем не менее дело поручено вам, не так ли? Операция будет проходить под вашим руководством?

— Нет. На сей раз, обергруппенфюрер, вас неверно информировали. Мое ведомство не будет иметь к этой операции никакого отношения.

Адмирал пустил лошадь в галоп. Гейдрих задумчиво смотрел ему вслед. Несколько минут он продолжал ехать рысью, поднимаясь и опускаясь в такт движению лошади, хмурился и постукивал о голенище хлыстом. Канарис перевел лошадь на шаг, и Гейдрих догнал его в конце дорожки.

— Можно узнать, почему, адмирал? Мне казалось, сам фюрер уже одобрил этот замысел?

— Одобрил, — кивнул Канарис. — Но, как я только что вам сказал, план составлен без моего ведома и предложен без моего согласия. Никакого участия в его осуществлении я принимать не буду.

— Не представляю, как вы отвертитесь, — сказал Гейдрих, неторопливо улыбнувшись. — Мы все несем ответственность за действия своих подчиненных. Я только вчера разговаривал на эту тему с рейхсфюрером и рейхсмаршалом[52], оба держатся того же мнения. Этот замысел возник в вашем ведомстве, и потому осуществлять его нужно вам.

Канарис медлительно закурил перед тем, как ответить.

— Вам не принудить меня страхом к этому, обергруппенфюрер. Я информирован не хуже вас и совершенно уверен в фактах. Я сам недавно разговаривал с фюрером и объяснил ему свою позицию. Я не хочу иметь никакого отношения к этой операции. — Он выпустил из ноздрей тонкие струйки дыма и искоса взглянул на застывшего Гейдриха. — Я нахожу весь замысел совершенно порочным. Он не имеет никакого отношения к контрразведке, и предупреждаю, что вы восстановите против себя всю армию.

— На этот риск необходимо пойти.

Канарис пожал плечами.

— Пойдете скорее вы, чем я.

Какое-то время они ехали рысью в молчании, потом Гейдрих подался к адмиралу и легонько хлестнул по шее его лошадь.

— Адмирал Канарис, поздравляю вас! Вы ловкий старый лис и знаете все хитрости. Но предупреждаю: у каждой лисы наступает свой срок! Они все плохо кончают, рано или поздно…

Обергруппенфюрер развернул лошадь и поскакал галопом к ждавшему его черному «мерседесу». Адмирал продолжал ехать рысью один.

БЕССУДНЫЕ КАЗНИ

Среди ночи на аэродроме возле Сталинграда приземлился «Хейнкель 111». Никто в 6-й армии не знал о его прибытии, никто не догадался бы о личности прилетевшего на нем пассажира. При посадке присутствовало только несколько отобранных унтер-офицеров из десантного полка МАТУК[53]. Самолет тут же замаскировали, и заступившие на его охрану десантники получили приказ стрелять без предупреждения.

Первым с самолета сошел Теодор Эйке, человек, прежде всего ответственный за управление концлагерями, командир 3-й танковой дивизии «душегубов»[54]. Свирепая жесткость Эйке и, разумеется, его подчиненных потрясла даже фюрера, и вся дивизия была лишена отпусков до конца войны. Держи зверей за решеткой, пользуйся вовсю их в высшей степени отталкивающими способностями, но не выпускай на волю среди гражданского населения…

Следом за Эйке вышла группа эсэсовцев, мастеров в нацистском искусстве ликвидации. Их ждали мотосани, предоставленные десантным полком, но постоянного водителя заменил обершарфюрер Генцель, любовно прозванный в Дахау «Убийцей».

Мотосани со зловещими пассажирами понеслись в снежных облаках к Сталинграду, к штабу 6-й армии. С саней по приказу вечно бдительного Эйке убрали опознавательные знаки военно-воздушных сил и заменили буквами СС. Он обращал почти психопатическое внимание на детали и ничего не оставлял на волю случая: это могли подтвердить заключенные Дахау, начиная с австрийского канцлера Курта фон Шушнига, одного из «особых», и кончая самыми жалкими евреями, которых вытащили из укрытии в берлинских закоулках.

6-я армия устроила штаб в подземном бункере, ранее принадлежавшем НКВД. Неожиданное появление Эйке вызвало там суету и неразбериху. Паника быстро распространилась по бункеру вплоть до самого генерала Паулюса. Когда Эйке вошел в его кабинет, он встал и протянул слегка дрожавшую руку. Эйке не обратил на это внимания. Он стоял в дверях, расставив ноги, и с холодным презрением оглядывал Паулюса с головы до ног. Генерал представлял собой жалкую фигуру, закутанную в две потерявших форму шинели, походил на маленькое, серое существо, раньше времени пробужденное от спячки. Эйке был одет в неизменное кожаное пальто, хорошо скроенное и элегантное. Он, не спеша, закурил сигару и лишь потом заговорил.

— Кто вы? — презрительно спросил он.

— Я генерал Паулюс. — Командующий армией робко улыбнулся и опустил руку. — Можно узнать, с кем имею честь говорить?

— Честь? — произнес со смехом Эйке, смакуя это слово. — Да, вы удачно выразились. Мне нравится. — И неторопливо вошел в комнату, пренебрежительно глядя по сторонам. — Вы имеете честь говорить с обергруппенфюрером СС Теодором Эйке. Я здесь от имени фюрера. Он хочет знать, что здесь происходит.

— Что происходит…

— В частности, — продолжал Эйке, — ведете вы войну или устраиваете себе зимний курорт?

Паулюс начал с беспокойством массировать пальцы. Длинные, изящные, тонкие, предназначенные для более благородных дел, чем война. Пальцы пианиста или хирурга. Изваянные природой, чтобы созидать, а не уничтожать.

— Когда я вошел, — безжалостно заговорил Эйке, — первой мыслью было, что меня привезли не туда. Вы показались мне больше похожим на… старого большевистского заключенного, греющегося в немецкой шинели, чем на командующего 6-й армией! Вид у вас не очень-то генеральский, а?

— Нам всем здесь приходится очень трудно… — начал Паулюс, но Эйке снова перебил его.

— Я не удивляюсь отсутствию дисциплины в ваших войсках, генерал! Атмосфера здесь насыщена пораженческим духом… и он идет прямо сверху! Очевидно, придется сказать фюреру, что один из его генералов перестал сражаться.

— Это неправда!

Изящные руки задрожали. Протест Паулюса прозвучал скорее оправданием, чем возмущением, однако на его защиту выступил начальник штаба. Генерал Шмидт был полной противоположностью командующего: твердый, вспыльчивый, очень уверенный в себе.

— Обергруппенфюрер, вы не должны так говорить! Я подам жалобу!

— Это ваше право, — признал Эйке. — Пожалуйста, подавайте… Кому будете адресовать ее? Фюреру? Если да, могу избавить вас от хлопот: я его официальный представитель в Сталинграде.

Он вынул из внутреннего кармана пальто документ и бросил на стол. По этому документу обергруппенфюрер Теодор Эйке имел полную власть устраивать от имени фюрера Адольфа Гитлера трибуналы и выносить те приговоры, какие сочтет нужным.

Паулюс в отчаянии схватился за голову.

— Что фюрер хочет знать? Разве он не получал моих докладов о положении здесь? Я изложил ему свои предложения в общих чертах — генерал Шмидт составил превосходный план, который можно почти немедленно привести в действие. Фюреру нужно только одобрить его, и я уверен, что мы сможем спасти по крайней мере часть 6-й армии.

Эйке с презрением посмотрел на Паулюса.

— Фюрера интересует только победа, а не спасательные операции. Видит Бог, он дал вам достаточно времени. А вы только и способны клянчить у него солдат, продовольствия, боеприпасов… Что вы сделали с солдатами, которые у вас были? Куда девались все боеприпасы? Истратили на фейерверки?

— Это нелепое… — начал было во весь голос генерал Шмидт.

Эйке повернулся к нему.

— Вся эта болтовня о планах и предложениях лишь попытка прикрыть свою неспособность! Фюрер поручил мне напомнить вам, что немецкая армия не бежит от орды советских недочеловеков! Должен сказать еще раз, что фюреру нужна только победа!

— Как ее одержать? — сухо спросил Шмидт.

— Как? — выкрикнул Эйке. — Это забота не моя и не фюрера! Как выиграть это сражение, решать вам — потому вы и носите генеральское звание. — Он шагнул к Шмидту и направил на него указующий палец. — Но вы спрашиваете меня! Как? Хорошо, скажу… Изгоните большевиков из Европы, вот как! Господи Боже, у вас в этой треклятой армии двадцать пять дивизий… шестьсот тысяч людей и восемьсот танков… чего вам еще нужно? С такими силами можно выиграть пять мировых войн, тем более покончить с горсткой примитивных советских крестьян!

Генерал Хубе, сидевший все это время молча, теребя пустой правый рукав, больше не мог выносить наглости Эйке. Он поднялся с побледневшим от гнева лицом.

— Вы понимаете, с кем разговариваете? Это вам не концлагерь, знаете ли, это Сталинград! И мы не заключенные, а офицеры и солдаты!

— А, — произнес Эйке, поворачиваясь к нему, — вы генерал Хубе, так ведь? У меня есть для вас сообщение. От генерала Бургдорфа.

Он протянул Хубе письмо от начальника управления делами личного состава[55]. Это был приказ вернуться в Германию и явиться в ставку фюрера. Хубе смял письмо и сунул в карман. Он интуитивно чувствовал, что этот приказ не предвещает ничего хорошего. Хотя он мог означать и продвижение по службе, генерал в этом сомневался. Вызовы к фюреру бывали сомнительной честью даже в лучшие времена. Мысли Хубе сразу же устремились к возможности собственной казни… тюремное заключение — расстрельная команда — ликвидация всей его семьи… Он бросил взгляд на Эйке, злорадно смотревшего на него из облака сигарного дыма, и с усилием произнес:

— Благодарю вас.

Хубе сел за стол и больше не принимал участия в разговоре. Ему казалось, что в любом случае, останется ли он ждать русских в Сталинграде или вылетит в Германию на вызов фюрера, его почти наверняка ждет смерть.

Генерал Паулюс тоже молчал. Он не был создан для войны. Ему хотелось только пребывать среди своих книг, сокровищ искусства, читать и думать, быть в добрых отношениях с окружающими, никому не мешать и вести спокойную жизнь.

Эйке насмешливо кивнул трем генералам. Заметил это лишь все еще враждебно настроенный Шмидт.

— Мне нужно ехать, — сказал Эйке, — но я скоро вернусь.

Теперь его путь лежал в 71-ю дивизию, расположенную у реки Царица. Он бодро вошел в штабной бункер и ударил по столу великолепным золотым жезлом с эмблемой в виде мертвой головы, личным подарком фюрера. При его появлении все настороженно подняли взгляд, командир дивизии генерал фон Хартман медленно встал и пошел ему навстречу. Они с Эйке давно знали друг друга. Эйке некогда был мелкой сошкой в полковой канцелярии, а фон Хартман — его начальником. Обнаружив махинации с бухгалтерскими книгами, фон Хартман добился его перевода в команду по разминированию. Теперь он видел Эйке в новой форме офицера СС, но не выказал ни малейших признаков страха.

— Давно мы не встречались, — холодно произнес он.

— Да, верно, — подтвердил Эйке, взяв золотой жезл подмышку. — Но я не забыл, как дурно вы со мной обошлись.

Он ободряюще улыбнулся фон Хартману и расстегнул пальто, оно распахнулось, обнажив множество наград на груди.

— Так вот, генерал, фюрер отправил меня сюда выяснить, что же здесь происходит. Он отнюдь не доволен вашими успехами. И не может понять, почему орда полуцивилизованных дикарей доставляет столько неприятностей немецкой армии.

Генерал молча кивнул. Эйке снял перчатки и обернул ими жезл, которым оживленно постукивал по голенищу.

— Если вы не против, я бы хотел провести инспекцию вашей дивизии.

— Пожалуйста, — согласился фон Хартман, которому не терпелось избавиться от этого человека.

Он отправил гостя ознакомиться со 191-м полком, которым командовал гауптман Вайнкопф. Эйке выразил желание ехать на мотосанях, но сопровождающий офицер покачал головой.

— Не советую. Это не самый безопасный способ передвижения.

Эйке повернулся к нему, надменно вскинув брови.

— Боитесь, лейтенант? Кажется, я начинаю понимать, почему 6-й армии никак не дается победа…

Лейтенант пожал плечами. Если Эйке не беспокоился о своей безопасности, это было его личным делом; сам же лейтенант давно утратил всякую надежду выйти живым и душевно здоровым из сталинградских ужасов, и погибнет ли он сегодня или завтра, не имело ни малейшего значения. Вся его семья была уничтожена при воздушном налете на Кельн, и после этого он перестал беспокоиться о своем будущем.

Едва сани проехали несколько метров, как снег вокруг них стал взлетать громадными фонтанами. Эйке невольно вздрогнул.

— Русские минометы, — равнодушно сказал лейтенант. — Не обращайте внимания, это пустяки. Сейчас откроют огонь полевые орудия.

И едва он договорил, словно бы в подтверждение его слов начала стрелять русская артиллерия. Лейтенант взглянул на Эйке и улыбнулся. Обергруппенфюрер дрожал.

— Очень уж холодно, — пробормотал он, объясняя бившую его дрожь.

— Вы находите? — спросил лейтенант, начинавший веселиться. — Я как раз подумал, до чего мягкая погода. Утром мы даже видели нескольких снегирей. Это самые непостоянные гости, в скверную погоду не появляются…

Эйке с подозрением взглянул на него, но лейтенант непринужденно повернулся и указал на холмы впереди.

— Нам вскоре предстоит ехать по лощине. Пожалуй, следует предупредить вас… когда мы появляемся в дальнем ее конце, русские выходят из себя. Может стать очень шумно.

— Ничего, — ответил Эйке, начавший потеть, несмотря на холод. — Поезжайте.

Сани въехали в лощину, и едва из нее показался их нос, земля словно бы разверзлась под ними, туча снега окутала сани и пассажиров, Эйке в испуге лег, за ним и другие эсэсовцы. Сани остановились, лейтенант спокойно сошел с них и встал, глядя на Эйке.

— Все, — произнес он обыденным тоном.

— Как это — все?

— Приехали. Дальше пойдем пешком.

Они отправились искать гауптмана Вайнкопфа, русские непрерывно беспокоили их. Эйке раздраженно огляделся.

— Что это с ними? Они всегда ведут себя так?

— О, это пустяки, — с улыбкой успокоил его лейтенант. — Несколько дней назад они уничтожили целый батальон за две минуты… Сюда, пожалуйста, гауптман Вайнкопф ждет нас.

— Удивляюсь, что у вас гауптман командует полком, — неодобрительно сказал Эйке.

— Нужда заставляет, и все такое прочее… он самый опытный из оставшихся в полку офицеров. Всех прочих перебили русские.

— Всех? Вы хотите сказать…

— Хочу сказать, — перебил лейтенант, — что офицеры недолго остаются в живых в этой части света… Вот мы и пришли.

Они застали гауптмана Вайнкопфа играющим в карты с солдатами. Они грудились под тремя шинелями, сидя на штабелях русских винтовок. Стол им заменяли две канистры.

— Это обергруппенфюрер Эйке, — сказал лейтенант с несколько пренебрежительной интонацией.

Солдаты подняли взгляд. Гауптман Вайнкопф выбрал карту, положил на канистру, сдвинул вместе остальные и кивнул.

— Угу, — произнес он.

Эйке тщетно ждал, что эта группа поднимется и отдаст ему честь. Ничего не последовало.

— Я прибыл как представитель фюрера, — сказал он.

Гауптман вскинул на него глаза.

— Вот как?

— Я приехал для инспекции вашего полка.

— Прошу, — сказал гауптман и махнул рукой. — Большинство солдат там, в своих блиндажах. Можете идти и осматривать их, когда угодно. Но должен предостеречь, сейчас они слегка нервные. Стреляют во все, что движется, так что держите ухо востро.

Лейтенант отвернулся, чтобы скрыть усмешку. Эйке раздул щеки.

— Вы сказали — держите ухо востро? — повторил он.

— Если не хотите, чтобы вам снесли голову, — подтвердил гауптман и снова взялся за карты.

— Так не разговаривают со старшими по званию! — выкрикнул Эйке.

Гауптман неторопливо поднял на него взгляд. Неторопливо пожал плечами.

— СС, — произнес он. — Здесь это не имеет никакого значения. Мы солдаты.

— Солдаты! — Эйке раздраженно хмыкнул. — Вы называете себя солдатами, вот как? Сидите здесь, играете в карты, когда нужно выигрывать войну! Фюрер узнает об этом!

— Как вам будет угодно, — равнодушно сказал гауптман.

Эйке свирепо поглядел на одного из рядовых.

— Ты кто? Чем занимаешься, когда не сидишь за картами?

— Подбиваю танки, — лаконично ответил парень. Уточнять он не потрудился. Он мог бы сказать Эйке, что только накануне вывел из строя ручными гранатами и минами целых двенадцать Т-34[56], но ему это не пришло в голову. Ему было девятнадцать, но он уже воспринимал свое дело как нечто само собой разумеющееся. Был специалистом по уничтожению танков, но если доживет до мирного времени, обнаружит, что на его ремесло нет никакого спроса.

Эйке заворчал и пошел к выходу, безмолвные спутники последовали за ним. Лейтенант крикнул ему:

— Берегитесь снайперов, обергруппенфюрер! Вчера одному майору разнесли череп, потому что он не пожелал опускать голову!

Эйке неприязненно поглядел на него, однако опустился на четвереньки и тяжеловесно пополз по снегу к первой линии блиндажей. Наблюдательные русские тут же открыли огонь. Первой жертвой стал обершарфюрер Вильмер, получивший пулю между глаз. Шарфюрер Двинге наступил на мину. Едва группа достигла первых блиндажей, один из солдат изумленно вскрикнул, когда взрывом снаряда ему оторвало ногу. Боли он, казалось, не испытывал; лишь таращился, сидя, на неровный обрубок, из которого кровь хлестала в снег. Второй снаряд разорвался поблизости.

— Господи Иисусе! — вскричал Эйке.

Убийца из Дахау, губитель тысяч евреев бездумно воззвал к еврею о спасении, но не увидел в этом никакого парадокса. Он оттолкнул с дороги искалеченного солдата. От одноногого никакой пользы, пусть он умрет быстро и тихо, а снег укроет его саваном.

Эйке упорно полз вперед, наконец спрыгнул в траншею и оказался рядом с пулеметчиком. Тот искоса глянул на него.

— На вашем месте я бы не болтался здесь долго. Русские, похоже, могут распознать офицера за километр. Вчера тут погиб один генерал, потому что зашел далеко вперед.

— Вот как? — нервозно произнес Эйке.

Он оставил пулеметчика и шел дальше, пока его не остановил молодой лейтенант со старческим лицом и спросил, что он делает.

— Просто смотрю, — холодно ответил Эйке. — Фюрер ждет от меня доклада.

— Отлично. — Лейтенант схватил его и бесцеремонно втащил в блиндаж. — В таком случае, может, скажете ему, что мои солдаты стараются сражаться с противником на пустой желудок. Горячей пищи не было больше недели! Как от них ожидать побед, если они не получают своего пайка?

— Вряд ли это вопрос для фюрера, — ответил Эйке. — Я удивляюсь, что офицер вашего ранга не может сам разобраться с пайком. Предлагаю заняться начальником полевой кухни. Возможно, этот человек крадет.

— Полевая кухня! — Молодой лейтенант со старческим лицом хрипло рассмеялся. — Мои солдаты не видели ее так давно, что забыли, как она выглядит!

Эйке потер лоб.

— Мне трудно поверить этому, лейтенант. Как вы питаетесь, если у вас нет полевой кухни?

Лейтенант подался вперед, приблизив серое, морщинистое лицо к лицу Эйке.

— Охотимся. Убиваем. А если нет времени идти на охоту, сидим голодными.

— Возмутительно! — Эйке повернулся и щелкнул пальцами одному из своих людей. — Гратволь! Запиши! Позаботься, чтобы дела здесь привели в порядок. — И снова обратился к лейтенанту. — Виновные в таком положении дел будут расстреляны, могу вас в этом уверить.

— Огромное спасибо, — сказал лейтенант. — Это большая помощь.

Тут в блиндаж вбежал унтер-офицер и оттолкнул Эйке с дороги.

— Противник атакует!

Лейтенант схватил автомат, несколько гранат и бросился наружу, унтер-офицер — следом. Эйке и его люди остались одни, дрожа в покинутом блиндаже. Такой войны они еще не видели. Сидя на корточках, прикрыв голову руками, они прислушивались в ужасе к свисту пуль, разрывам снарядов, громким выстрелам тяжелых орудий. Наверху и вокруг них шла непрерывная, беспорядочная деятельность. Люди бегали, пригибались, падали. Сапоги топали по убитому снегу. Проезжали тяжелые машины. Раздавались свистки и крики. Эйке не представлял, что происходит, он был способен лишь сжиматься в комок и ждать результата[57].

Атака была отбита. Молодой лейтенант вернулся в блиндаж и расстелил на полу карту, не обращая внимания на Эйке. Обергруппенфюрер с важным видом откашлялся.

— Вы в силах удержать эту позицию, лейтенант?

— Что?

Лейтенант поднял взгляд, увидел Эйке и нахмурился. Было ясно, что он совершенно о нем забыл. Стал вспоминать, и морщины на его лбу медленно разглаживались.

— Даже не знаю, обергруппенфюрер. Возможно, нет, но будем держаться, сколько сможем. Война, разумеется, уже кончена, но мы можем умереть в бою точно так же, как и другим образом.

Эйке высокомерно вскинул голову.

— Я мог бы расстрелять вас за это, лейтенант! Война никоим образом не кончена.

Лейтенант пожал плечами.

— Это звучит точно так же, как заявление фюрера, что мы воюем со страной недоразвитых дикарей… Вздор, нелепость! Бред сумасшедшего! Почему он сам не прилетит сюда и не посмотрит?

Один за другим прозвучали три выстрела. Молодой лейтенант камнем упал на пол, смяв карту. Эйке спрятал револьвер и жестом велел своим людям следовать за ним. Они вышли из блиндажа, не оглядываясь.

Инспекция продолжилась в Девятом танковом полку. Эйке потребовал к себе повара.

— Унтер-офицер, я слышал, что солдаты здесь полуголодные. Что можете сказать на этот счет?

Повар пожал плечами.

— Дайте мне продуктов, я сварганю что-нибудь. Без них ничего не приготовишь, так ведь?

— А полевая кухня? — спросил Эйке. — Как вы можете воевать без полевой кухни?

— Понятия не имею, — ответил повар. — Но у нас ее нет.

— И как же вы кормите людей?

— Главным образом отправляем команды для реквизиции. Стреляем лошадей и прочих животных. Из конины получается очень питательная тушенка. Для этого, само собой, конину нужно раздобыть. Найти лошадей сейчас нелегко.

— А когда не удается прибрать к рукам лошадь? — саркастически спросил Эйке. — Тогда что едите? Снегирей?

— Пока что нет. Когда нет ничего другого, едим печень.

— Печень? — удивленно переспросил Эйке. — Где вы ее берете?

Повар с сожалением посмотрел на него.

— Человеческую печень… из трупов. Очень вкусная, вы бы поразились. Хороший кусок обжаренной печени…

Эйке вышел на нетвердых ногах, прижимая ко рту платок. Больше он не заговаривал о полевых кухнях. Солдаты в Сталинграде стали каннибалами…

— Почему не идете в атаку? — крикнул он пожилому майору, схватив его за руку, чтобы привлечь внимание к себе.

Майор смерил его мрачным взглядом налитых кровью глаз.

— Куда идти?

— Куда угодно, черт бы вас побрал! Мне надоело видеть, как люди слоняются в ожидании, когда придут русские и перебьют их!

— А что еще остается делать? Мы окружены… Кроме того, кончаются боеприпасы, и нас недостаточно, чтобы уничтожить отару овец. — Он задумчиво рассмеялся. — Я командую батальоном, в котором осталось меньше полуроты солдат! А этот маньяк в Берлине все равно вопит, требуя победы…

Майора привязали к дереву и расстреляли. Эйке и его группа двинулись на поиски новых жертв.

Следующим расстреляли гауптмана-сапера: он взорвал свое оборудование, чтобы не оставлять русским, но разрешения не спросил и потому, на взгляд Эйке, был повинен во вредительстве. Он тоже был казнен без суда и умер нераскаявшимся.

Охота продолжалась. Оберст Йенк, командир 9-го пехотного полка, приказал отступать, когда большинство его солдат оказалось перебито. Он был повешен на крыле ветряной мельницы.

Они явились с инспекцией в импровизированный госпиталь и сорвали бинты у двухсот людей, чтобы осмотреть тяжесть их ран. Кое-кто от этого умер. Кое-кто оказался совсем не раненым или с такими ранами, которые Эйке счел несерьезными. Было расстреляно сто девяносто семь человек, включая врачей.

Эсэсовцы неумолимо двигались вперед. Отборный итальянский полк «Савойя» оказался неожиданно богатым охотничьим угодьем: добычей стали шестьдесят восемь офицеров, приказавших грабить немецкие склады, чтобы спасти своих солдат от голода.

Над Сталинградом бушевало горячее дыхание преисподней. Было вполне достаточно противостоять русским и без вмешательства мясника из Дахау. Для многих оно явилось последней каплей: они застрелились, не дожидаясь, когда их застрелит Эйке.

На станции Царица группа увидела толпу исхудавших румынских детей[58] с огромными глазами и тоненькими ножками, просивших у солдат хлеба.

— Уничтожить это отродье! — приказал Эйке.

Эту задачу взяли на себя румынские войска. Они были злобными, неукротимыми, постыдно трусливыми в бою, но сущими зверями перед детьми. Эйке наблюдал, как они ликвидируют соотечественников, потом повесил без разбору половину части по обвинению в трусости перед лицом противника.

Майор-пехотинец вывел свой поредевший батальон под сильным огнем, сохранив жизнь уцелевшим солдатам. При этом он лишился обеих ног и был отправлен самолетом из Гумрака в Германию. Узнав об этом, Эйке сразу же распорядился арестовать майора в Германии и отправить в Торгау, где его через несколько дней расстреляли на носилках.

Католического священника из 44-й дивизии расстреляли за проповедь об Иисусе из Назарета. Как кто-то коварно указал кровожадному Эйке, Иисус был евреем. В приступе антисемитизма Эйке приказал повесить священника за ноги и перерезать ему горло. Он провисел несколько дней, его распятие на красной ленте раскачивалось туда-сюда. Никто не подумал перерезать веревку, и солдаты стали пользоваться трупом как своеобразным указательным знаком. Иди прямо, пока не дойдешь до мертвого священника. Потом первый поворот налево, и выйдешь на нужную дорогу.

После этой вакханалии убийств Эйке вернулся самолетом в Германию и представил фюреру доклад, покинув 6-ю армию в смертельной агонии, в сокрушительных объятьях наступающих советских войск.

8

Бог послал Адольфа Гитлера помочь немецкому народу восстановить порядок в Европе.

Из речи Августа Вильгельма, прусского принца на банкете, устроенном Ассоциацией офицеров 16 июня 1936 г.

За несколько дней до Рождества рядовых Венка и Блатта отправили по метели в Гумрак получить продукты для батальона. В условиях русской зимы норма довольствия на каждого солдата составляла десять граммов хлеба[59], десять граммов джема и четверть литра супа из конских костей.

Пауль Венк был крепко сложенным восемнадцатилетним парнем и, даже пробыв несколько месяцев на русском фронте, сохранял большой вес и неутолимый аппетит. Больше всего он мучился из-за постоянного голода. До недавнего времени он менял полученные сигареты на хлеб, но в Сталинграде такие сделки стали уже невозможны: сигареты исчезли с «черного рынка», а хлеб стал драгоценнее золотого песка.

Оба солдата ждали в Гумраке целый час, пока им не выдали продукты: двести двадцать пять буханок на батальон[60], джем и суп из костей.

— Двести двадцать пять, — сказал Блатт. — Пересчитай их вместе со мной и запомни.

Они уложили драгоценный груз на сани и поехали обратно в батальон. Дорога заняла у них восемь часов. Погода была отвратительной, лошади с выступающими ребрами шатались от голода. К Царице они прибыли на рассвете.

Хлеб солдаты доставили квартирмейстеру, тот потребовал, чтобы они остались, пока он не сосчитает буханки.

— Сколько их?

— Двести двадцать пять, — ответил Блатт.

Их трижды пересчитали, но получалось всего двести двадцать четыре. Блатт упорно твердил, что было двести двадцать пять; Венк был не столь уверенным. Обоих раздели и обыскали. При них ничего не нашли. Однако на дне ящика лежала завернутая в маскхалат пропавшая буханка. Маскхалат принадлежал Венку, и ключи от ящика были у него.

Военно-полевой суд состоялся в подвале разрушенного здания. Бледный Венк в отчаянии стоял перед судьями. Мундир туго облегал его большое тело, но щеки были впалыми, кожа серой, плотно обтянувшей кости. Он дрожал, больше от слабости, чем от страха.

— Почему ты украл буханку? — спросил председатель суда.

— Я был голоден, — бесхитростно ответил подсудимый. — Не ел три дня.

Председатель в отчаянии закатил глаза.

— Разве в Сталинграде не все голодны? Думаешь, другие не обходились без еды по три дня, а то и больше? Голод — не оправдание кражи.

Суд удалился на совещание и единодушно решил, что Венк виновен в нарушении приказа генерала Паулюса от 9 декабря 1942 года и по положениям этого приказа должен быть приговорен к смертной казни. Венк упал в обморок, двое охранников поставили его на ноги. Было заметно, что охранники питались достаточно хорошо, раз им хватало сил легко держать его на ногах. Они били Венка ладонями по лицу, пока он не очнулся, и вывели, кричащего и плачущего, из подвала. За кражу буханки хлеба восемнадцатилетний Пауль Венк, брошенный в сталинградский ад сражаться за свою страну, был приговорен к расстрелу.

Приговор был приведен в исполнение через сутки. Рядовой Блатт по-фарисейски участвовал в расстреле. Грунт был слишком крепким, чтобы рыть могилу, поэтому тело завалили снегом и оставили в этом мерзлом склепе.

В день Рождества было решено, что расстрелы — это бессмысленный расход патронов; с тех пор преступников стали вешать, а не расстреливать.

ГЕНЕРАЛЫ, КОТОРЫХ МЫ ЗНАЛИ…

Мы сидели в подвале и играли в карты стариковской колодой. Настоящий ветеран войны, она была почерневшей, с обтрепанными уголками, со скрытыми кое-где очками под слоем грязи, но, по крайней мере, не крапленой. Играть картами Порты было опасно, а Старик был честным.

На сей раз Порта с Легионером крупно проигрывали, выигрывал Малыш. Русская артиллерия давно обстреливала нас. Свет потух, и мы зажгли свечные огарки, на потолке появилась большая трещина.

— Это не игра! — заявил Грегор, бросив карты, когда пол содрогнулся в очередной раз. — Я не могу сосредоточиться при таком грохоте!

— Упорные типы, а? — сказал я, придерживая стол.

Мы откинулись на спинки стульев и посмотрели на потолок, пересеченный еще одной трещиной.

— Теперь в любую минуту можно ждать конца, — сказал я.

— Можно выбросить белый флаг, — предложил Порта. — Вывесить кальсоны Малыша в окно на первом этаже…

— И угодить за это под расстрел, — сказал Старик. — Забудьте о русских, мы сразу же окажемся перед нашей расстрельной командой.

— Как вчера, — сказал Хайде. — Один трусливый мерзавец-генерал хотел удрать вместе со своей сворой. — И мстительно засмеялся. — Не волнуйтесь, они получили по заслугам за дезертирство! Одна из лучших казней, какие я видел в этой треклятой стране. Развевались флаги, били барабаны, устроили для них все церемонии… даже священник читал вслух из Библии, и обер-лейтенант взмахом сабли подал команду стрелять.

— Чего только не сделают для высокого начальства, — сказал я.

— Высокое начальство! — фыркнул Грегор. — Они заслуживают того, что получают — и даже большего. Мерзавцы.

Старик протестующе вскинул бровь.

— Всех стрижешь под одну гребенку, — негромко произнес он.

— Да, всех! — подтвердил Грегор почти с такой же злобой, как Хайде. — Ты прав.

— А много ли ты знаешь о генералах? — мягко спросил Старик.

— Немало, могу тебя уверить! Одно время я служил шофером у фельдмаршала фон Клюге. Знаешь, что делали эти мерзавцы-генералы? Только и знали, что жрать, пить, курить и трахаться двадцать три часа в сутки, а в последний час строили планы и заговоры.

— Планы и заговоры? — спросил сразу заинтересовавшийся Малыш. — Какие?

— Как привести такого-то типа к власти, а другого лишить ее… как убить Гитлера и самим уцелеть… как позаботиться о себе… и все такое прочее.

— И ты не донес на них? — спросил Хайде, распрямившись на стуле.

— Да, не донес! Пусть занимаются свои делами, вот что я скажу… Думаешь, мне хотелось рисковать головой, отправляясь к Адольфу с доносами?

— Правильно, — одобрительно кивнул Порта. — Не стоит совать нос в такие дела — разве только тебе есть от этого какая-то выгода. Вот я, — он выпятил цыплячью грудь, — получал в прошлом неплохие доходы, подслушивая чужие заговоры. Государственная измена и все такое… мне щедро платили за молчание.

— Вы оба заслуживаете расстрела! — заявил Хайде, у которого побелели губы.

— Да пошел ты! — ответил Порта. — Пробыв в этой гнусной армии два часа, я понял, что тут все насквозь прогнило. И рисковать головой ради спасения паршивой жизни Адольфа Гитлера не стану!

— А все-таки, — спросил Старик, надеясь предотвратить злобную ссору, — что сталось с фон Клюге?

— В общем… — Грегор подождал, чтобы грохот близких разрывов утих, пыль осела, и мы смогли убедиться, что крыша над головами у нас цела. — В общем, он и его дружки продолжали строить планы и заговоры — тасовали людей, будто колоду карт. Но главной их целью был старина Адольф. Они все говорили, как бы его убрать. Сегодня думали, что подбегут и застрелят, завтра — что подложат под него гранату. Один тип, оберстлейтенант по фамилии фон Безелагер — тот носился с безумной мыслью убить его саблей. Хотел отрубить ему голову и бросить людям, чтобы они гоняли ее пинками. Словом, они так увязли в этих делах, что уже не могли выбраться…

— Оказались скомпрометированы, — глубокомысленно произнес Порта.

— Да, конечно. Сидели в дерьме по самые уши… и, в общем, фон Клюге, фельдмаршал, стал пытаться из него выбраться. Потом все начали пытаться. Друг другу больше не доверяли, понимаете? Ни на грош. — Грегор покачал головой. — Потом у них пошли ссоры друг с другом, обвинения в предательстве и бог весть в чем. Поэтому однажды фон Клюге вызвали на совершенно секретное собрание, он заорал, чтобы я подавал машину, мы неслись вовсю, он дышал мне в затылок, стучал тростью по стеклу и вопил, как помешанный. — Грегор сделал паузу и оглядел нас. — Хорошо сидеть здесь и улыбаться, но попробовали б вы ехать с помешанным генералом, навалившимся вам па плечи, на полной скорости… это не смешно.

— Ты должен был на него донести, — строго произнес Хайде.

Грегор пропустил это мимо ушей.

— Собрание это было в Киеве. Ездили вы когда-нибудь по тамошнему главному шоссе? — Он шумно втянул воздух и покачал головой. — Это одна из неудач Сталина. Американские горки, а не дорога. Там есть один участок перед самым въездом в деревню Дюбендев или что-то в этом роде — он поднимается вот так, — Грегор вертикально вскинул руку, — вьется вот так, — быстро описал рукой синусоиду, — а по сторонам громадные кюветы. Его прозвали Углом самоубийц. Каждое воскресенье все местные жители выходят туда и ждут, когда начнется потеха. У них это традиционное времяпрепровождение.

— И, видимо, — сказал Старик, — ты и твой генерал устроили им бесплатное зрелище?

— Попал в точку, — ответил Грегор. — Этот фон Клюге вел себя, как гангстер из американского фильма. Последнее, что помню — мы неслись на тот подъем, а он принялся стучать тростью по стеклу и кричать, чтобы я прибавил газу… Потом я очнулся в госпитале в каком-то гипсовом гробу. Продержали меня там два месяца. Лежишь на спине, смотришь на соблазнительных девочек, расхаживающих по палате, и ничего не можешь сделать!

— А что фон Клюге? — спросил я. — Он погиб?

— Кой там черт! — недовольно ответил Грегор. — Вроде бы сломал позвоночник. До сих пор лежит в гипсе.

— Неплохо так провести войну, — заметил Порта.

— Его нужно было расстрелять! — сказал Хайде.

Наступила пауза. Где-то снаружи раздалась серия взрывов, туча пыли медленно осела нам на плечи и головы. Малыш глубоко вздохнул.

— Я работал одно время с генералом, — сообщил он нам.

Мы посмотрели на него с естественным недоверием.

— Да? — спросил Порта. — И кем же ты был? Его правой рукой?

— По морде захотел? — спросил Малыш.

— Ну, ладно, продолжай! — насмешливо сказал Порта. — Что ж это был за генерал, с которым ты работал?

— Кнохенхауер, — ответил Малыш. — Танкист. Его уже нет в живых — застрелился.

Грянул насмешливый хохот.

— Это было естественным результатом того, что ты работал с ним? — поинтересовался Старик.

Малыш нахмурился.

— Я был его денщиком. Мы отлично ладили. Он мне даже жизнь спас. — Малыш с улыбкой откинулся на спинку стула. — Иду на спор, никому из вас генерал не спасал жизнь! Старина Кнохенхауер был отличным человеком… Вышло вот как: я выпал из танка, и нога застряла. Чуть не оторвало ее. На другое утро я едва мог ходить и отправился к врачу. Гад ползучий, как и большинство этой публики… нужно было, чтобы кишки обмотались вокруг ног, иначе сочтут, что у тебя все в порядке. Болезней терпеть не мог. Странно, если подумать… врач ведь… Один мой знакомый пошел к нему с аппендицитом. Этот лекарь заявил, что он притворщик. Насовал ему градусников, в рот, в уши, подмышки, в задницу… и все равно не поверил. Хотя все остальные верили! Все понимали, что бедняга болен. Я в тот вечер прошел проведать его, он был таким горячим, хоть яичницу жарь на спине, а ему только угрожали трибуналом, если он не поправится через сутки… А наутро он умер, — злорадно произнес Малыш. — Внутри что-то лопнуло, отравило внутренности. Так что, видите, они не всегда знают свое дело.

— Естественное недоверие, — сказал с усмешкой Старик. — Слишком много шалопаев вроде тебя. Вот врачи и стали подозрительными!

— Выпал из танка! — со вкусом произнес я. — Хорошая выдумка!

— Так и было, — вызывающе сказал Малыш. — Вся ступня посинела, я трижды терял сознание, пока шел к этому лекарю, и потерял снова, когда снимал сапог, чтобы показать ему.

— Надеюсь, тебе зааплодировали, — сказал Порта.

Малыш покачал головой.

— Этот гад заявил, что я блефую. Видимо, решил, что я бил по ступне молотком, чтобы она посинела. Я ничего не мог доказать, понимаете, но он сказал, что со мной все в порядке. Потом меня отправили в тюремный барак чистить картошку. Я ничего против не имел, — рассудительно сказал Малыш. — Способ провести войну не хуже любого другого. Только вот синяк на ноге, черт бы его побрал, стал проходить. И когда начался трибунал, на ней уже почти ничего не было. Поэтому у них хватило наглости обвинить меня в… — Малыш нахмурился, — в спекуляции, — неуверенно произнес он.

— В симуляции, — поправил Легионер.

— Да, вот-вот, — подхватил Малыш. — Точно. В симуляции. За нее полагается расстрел. Меня отправили в Торгау и поместили в отделение смертников. Расстрел был только вопросом времени, можете поверить. Я думал, мои дни сочтены… был обреченным, — сказал Малыш с мелодраматическим наслаждением. — Только не подумал о моем друге-генерале. — Кивнул и подмигнул нам. — Старина Кнохенхауер спас мне жизнь. Специально приехал в Торгау и завел со мной разговор. Мы с ним отлично ладили. Он спрашивает: «Готов признать, что обманывал нас, или стоишь на своем?» Я отвечаю, что стою на своем, и знаете, что он говорит мне? — Лицо Малыша засветилось, словно маяк в темном чулане. — «Солдат, — говорит он, — ты самый твердый орешек, какой мне приходилось раскусывать. Я отправлю тебя на рентген. Может, это поубавит у тебя наглости… А когда рентген подтвердит, что с твоей ногой все в порядке, — говорит он, — мы тебя расстреляем». Ничего справедливее нельзя сказать, верно?

— Хорошо иметь в друзьях генерала, — пробомотал Легионер.

— И что показал рентген? — спросил Порта. — Врастающие внутрь ногти?

Малыш торжествующе поглядел на него.

— Сломанную кость, — сказал он. — Трещину в ступне. Тут они кое-что поняли! Того врача, что допустил ошибку, тут же отправили на фронт, а генерал Кнохенхауер пришел и извинился. Прямо-таки рассыпался передо мной. Плясал под мою дудку…

На этой вершине торжества Малыша мы услышали пронзительный свисток, беготню, все признаки общей тревоги. Дверь распахнулась, и в ней появился побледневший ефрейтор.

— Русские прорвались! — крикнул он.

Наступила пауза. Ефрейтор побежал вверх по лестнице, Старик стал неторопливо собирать свои карты. Остальные поднялись и потянулись к снаряжению.

— Пора им нанести нам визит, — сказал Легионер. — Я все думал, когда они появятся.

9

Любовь к свободе у немцев развита слабо.

Мадам де Сталь, 1810 г.

8 ноября 1942 года голос Адольфа Гитлера из пивной «Бюргербройкеллер» в Мюнхене раздавался над всей Европой.

— Если Сталин ожидал, что я буду атаковать в центре, то теперь он, должно быть, очень разочарован! Меня никогда не интересовал центр! Я возлагал все надежды на Волгу, и вот овладел ею! Последняя битва по капризу судьбы разыгралась у города, который носит имя Сталина…

Безумные выкрики «Зиг хайль! Зиг хайль!»[61] заглушили следующие две или три фразы.

— С самого начала, — кричал Гитлер, — я мечтал захватить этот город на Волге! И теперь он мой! Теперь он принадлежит нам! Нужно лишь сломить несколько незначительных очагов сопротивления, и вся Россия будет нашей!».

Оживление, крики, неистовый гром аплодисментов, потом множество голосов затянуло песню:

«Deutchland, Deutchland über alles…»[62].

Через десять дней командующий 6-й армией получил из Берлина следующую телеграмму:

«ШЕСТОЙ АРМИИ ПОКИНУТЬ СТАЛИНГРАД. СОЗДАВАТЬ И УДЕРЖИВАТЬ НОВЫЕ ПОЗИЦИИ. ПРИКАЗЫВАЮ СРАЖАТЬСЯ ДО ПОСЛЕДНЕГО ЧЕЛОВЕКА, ДО ПОСЛЕДНЕГО ПАТРОНА. О СДАЧЕ В ПЛЕН НЕ МОЖЕТ БЫТЬ И РЕЧИ. ВСЕ ПЫТАЮЩИЕСЯ ОТСТУПИТЬ СЧИТАЮТСЯ ИЗМЕННИКАМИ. Я ПОЛАГАЮСЬ НА МОИХ ГЕНЕРАЛОВ. СРАЖАЙТЕСЬ, КАК ПОБЕДИТЕЛИ, КАК ВАГНЕРОВСКИЕ ГЕРОИ.

АДОЛЬФ ГИТЛЕР».

ИЗМЕННИКИ

Стоял холодный, ясный январский день. Сталинград, этот удивительный, полувосточный-полуевропейский город, бурлил жизнью под голубым, безоблачным небом с неярким зимним солнцем. Улицы были заполнены солдатами — немцами, венграми, словаками, итальянцами, румынами, многие прогуливались под руку с подружками. Он слегка походил на гарнизонный город в мирное время. Севернее его продолжалась война, но здесь, в Сталинграде, наступило временное затишье[63].

В доме, обращенном фасадом к Сарпинскому острову, несколько офицеров проводили секретное совещание. Все они были австрийцами из Венской дивизии.

Генерал-майор Ленц поднял десятый бокал шампанского и предложил тост за исчезнувшую Австро-Венгерскую империю. Все офицеры торжественно выпили.

— Тот день, когда к нам вошли гитлеровские солдаты, был для Австрии черным. — Ленц покачал головой и допил шампанское. — Я всегда не любил проклятых пруссаков.

Раздался общий ропот одобрения. В 1938 году эти самые люди в первом безумном восторге были рады сбросить австрийские мундиры и надеть серо-зеленые немецкие. Но об этом они уже забыли. Забыли, с каким пылом составляли списки друзей и знакомых не чисто арийского происхождения или казавшихся им политически неблагонадежными. Забыли, с какой готовностью приветствовали возможность стать частью Германии. Или, если не совсем забыли, то еле помнили.

— Нам это было навязано, — со вздохом сказал Ленц. — Что еще нам оставалось?

— Что еще нам оставалось? — повторили они.

Все надолго погрузились в воспоминания.

— Но хватит о прошлом, господа! Давайте перейдем к настоящему. — Генерал Таурог освободил место среди бутылок шампанского и разложил карту. — Дело в том, что положение здесь, в Сталинграде, отчаянное. Надеюсь, никто не станет этого оспаривать? — Он обвел всех взглядом, но его утверждение возражений не вызвало. — Хох погиб под Котельниково, так что на его помощь рассчитывать нельзя. Что до слухов о направленной сюда дивизии СС, думаю, можно отвергнуть их как чистейшую выдумку. Нам нужно иметь в виду вот что, господа: в час беды Адольф Гитлер нас бросил. — Он медленно обвел взглядом стол. — Все с эти согласны?

Присутствующие опять кивнули.

— Поэтому, — продолжал Таурог, — у нас остается надежда только на самих русских. — Постукал по лежавшему перед ним портфелю. — У меня здесь полные планы всех наших оборонительных позиций. Как только они попадут к русским, им не составит труда прорваться через нашу оборону — при нашем постоянном содействии, разумеется.

— Разумеется, — пробормотали собравшиеся.

— Думаю, можно с уверенностью предположить, что такой жест с нашей стороны не останется невознагражденным нашими русскими друзьями. Я уверен, что в борьбе с бичом нацизма им пригодится помощь таких людей, как мы.

— Несомненно, — подтвердил Ленц.

Было неясно, когда генерал Ленц превратился в убежденного антинациста. Возможно, в последние несколько часов. Или даже минут. Ясно было, что накануне он, выполняя нацистские приказы, приговорил четверых молодых солдат к смерти за попытку дезертирства.

— Эти документы, — сказал он, указав на портфель, — нужно передать генералу Рокоссовскому[64]. Он самый подходящий человек. Я уже составил список всех известных мне офицеров, выражавших антирусские настроения. Таким образом он будет уверен в нашем искреннем сотрудничестве.

Неужели у него вылетело из памяти, что он сам играл главную роль в отправке состава с восемью тысячами русских женщин из Севастополя в немецкие концлагеря? Генерал Таурог забыл, что в его поместье в Австрии трудятся тридцать пять поляков-рабов, именуемых слугами? Эти рабы обошлись ему в пятьдесят марок за голову. Официально цена за крепкого мужчину составляла тридцать пять марок, но на практике всегда приходилось значительно доплачивать поставщику и его подчиненным в пересыльных лагерях. Что до набожного краснолицего оберста Курца, он преспокойно выбросил из памяти четыреста семьдесят шесть русских пленных в лагере под Карповкой, которых недавно приказал расстрелять за кражу нескольких килограммов картошки.

Эти благородные заговорщики не сами привели в движение машину предательства, которая в конечном счете должна была раздавить несколько тысяч ничего не подозревающих австрийских солдат. Высокие звания избавляли их от необходимости марать руки. Они поручили данную задачу фельдфебелю из полевой жандармерии, и этот сталинградский Иуда поехал на встречу с противником в роскошном «мерседесе» со специальным пропуском, открывающим все барьеры.

Километрах в полутора к северу от Качалинской большую черную машину остановила группа русских разведчиков, они, не обращая внимания на белый флаг, распахнули дверцы, вытащили водителя с фельдфебелем Брамом и прибрали к рукам все, что возможно. Тщетно Брам заявлял о своей предательской миссии: никто из этой группы не знал ни слова по-немецки. Лишь когда эта парочка лишилась всего ценного, часов, колец, портсигаров и зажигалок, появился лейтенант и взял положение под контроль. Обобранных Брама и водителя повели на допрос к четырем штабным офицерам. Несмотря на портфель и содержавшиеся в нем ценные сведения, офицеры заподозрили ловушку. И сурово уставились на Брама.

— Этот ход, — сказали они, — будет стоить жизни тысячам ваших соотечественников.

Брам пожал плечами.

— Тысячи должны погибнуть, чтобы горстка могла уцелеть, — цинично ответил он. — Так оно и ведется. Первым сдался, первым спасся…

Русские посмотрели на него с отвращением, но и с большей готовностью поверить. Его отношение казалось правдоподобным. У них было достаточно своих фельдфебелей Брамов.

Офицеры сверили документы с уже имевшимися у них сведениями и удостоверившись, что они подлинные, отправили обоих к генералу Рокоссовскому и маршалу Еременко[65] в Александровку.

Австрийцы предложили русским в знак согласия выпустить в определенном месте в условленное время зеленые ракеты с самолета; заговорщики подтвердят свои намерения красными и желтыми. Только после этого водителя и Брама отпустят, чтобы доложить генералу Таурогу.

На другой день в пять часов вечера в воздух поднялся «Ил» с запасом зеленых ракет, а два дня спустя русские начали массированное сосредоточение войск возле Дубовки, где генерал Василевский командовал тремя тысячами танков и шестьюдесятью тысячами казаков[66], пехотные полки они сочли слишком медлительными для предстоящей атаки. В этот район были еще переброшены шесть пехотных дивизий и одна бронетанковая. В общей сложности там сосредоточилось сто тысяч людей, и в дополнение к ним были вызваны моторизованные дивизии Третьей армии, чтобы остановить продвижение немецких войск вдоль Волги.

Тем временем заговорщики вносили в свои планы последние штрихи. Таурог организовал свою полевую жандармерию, тюремщиков, санитаров, саперов, вооружил их к тому дню, когда они будут стрелять в спину соотечественникам и переходить на другую сторону.

Слабым звеном в этой цепи оказался оберстлейтенант Хинце из 100-го пехотного полка[67]. Поскольку он участвовал в этом заговоре, то попытался успокоить совесть рассказом о всей отвратительной истории на исповеди, тайну которой считал нерушимой. К несчастью для заговорщиков исповедником Хинце оказался прежде всего нацистский солдат, а потом уже католический священник. Он, не теряя времени, поспешил к генералу Латману, командиру 14-й танковой дивизии, и выложил эту новость. Хинце арестовали меньше чем через час, и он выдал своих товарищей-заговорщиков на первом же допросе.

Генералов Таурога и Ленца повесили в Алексеевке. Остальных расстреляли на улицах и бросили в канавы тела с висевшими на шеях большими объявлениями: «Я ИЗМЕННИК, ПРОДАВШИЙ ПРОТИВНИКУ СВОЮ СТРАНУ».

На другой день началось наступление русских. Полчища пехоты и машин хлынули, будто вода из прорванной плотины, сокрушая нас и устремляясь дальше, волна за волной. В большинстве случаев противостоять им было невозможно. Одна наша дивизия была уничтожена меньше чем за час. Бойня была стремительной и жуткой. Противник налетал откуда ни возьмись и проносился, едва мы успевали перевести дыхание, оставляя за собой бушующее море огня, трупы и лужи крови, оторванные конечности и обломки машин. Те немногие, что пережили эту атаку, зачастую теряли разум и с воем бросались в поглощавшее их пламя.

Порта, Малыш и я оказались погребенными в траншее под массой мертвых тел. Что происходит с остатками роты, мы не представляли: не смели высунуть голову и посмотреть.

Через два часа после того, как по нам пронеслась атака русских, мы услышали, как приближаются танки, и по шуму моторов узнали в них «тигры». Но из укрытия не вылезли. Не хотели рисковать, хоть то были и свои… Танки со скрежетом покатили вперед, сотрясая землю и сдвинув несколько трупов. Мы устроились в траншее по-другому, положили трупы вниз и вокруг, оставив небольшой проход для воздуха. Просидели там всю ночь. Вонь была ужасной, прикосновение холодных, безжизненных конечностей постоянно напоминало, что один ложный шаг — и мы тоже отправимся на тот свет.

Рано утром мы осторожно выползли из смердящей траншеи и огляделись. Никаких признаков жизни. Не задерживаясь в поисках знакомых лиц, мы покинули это кладбище и пошли к Сталинграду в надежде, что русских остановила Шестнадцатая дивизия и что мы найдем свой полк — или его уцелевшие остатки.

По пути к нам присоединился одинокий, унылый русский. Несколько дней назад он попал в плен и пережил вчерашнюю бойню, но боялся возвращаться к своим. Обычная история: плен считался позором и карался смертью.

— Откуда твои узнают, что ты был в плену? — спросил я.

— Узнают, — заверил он. — А товарищ Сталин запретил сдаваться в плен.

— Сталин дерьмо, — сказал Порта.

Русский вопросительно поднял взгляд. Мы жестами объяснили ему значение этого слова, и он ссутулился в молчаливом согласии.

Вдоль всей дороги высились горы трупов, конечности их застыли в гротескных формах. Снег покрывали пятна — красные от пролитой крови мертвых и черные от разлившегося масла из перевернутых машин. Мы видели обгорелые остовы автомобилей и танков, множество брошенного оружия, каски без голов, головы без тел, оторванные руки и ноги. На нас нашел стих одеться получше, и мы брали где-то новые сапоги, где-то тулуп, пока не стали выглядеть донельзя представительно. Русский стоял и смотрел. Казалось, принять вместе с нами участие в мародерстве ему мешали не столько моральные соображения, сколько моральное состояние. Оно до того упало, что ни теплая одежда, ни удобная обувь не привлекали его.

Когда начало смеркаться, мы наткнулись на немецкий полевой госпиталь. Он был переполнен больными и ранеными, совершенно помешавшимися. Еды было мало, медикаментов еще меньше. Даже врачи совершенно отощали. Но все-таки это было какое-то убежище, и мы легко смешались с толпой. Провели там три дня, наслаждаясь отдыхом. После кошмарных суток в заполненной трупами траншее эта кишащая вшами вонючая дыра-госпиталь казалась не хуже роскошного отеля. Русский тихо ушел. Мы приглашали его остаться — вряд ли кто обратил бы на него внимание, — но он неловко чувствовал себя в этом обществе и побрел один в сумерки.

К сожалению, на третий день Порта оскандалился. Его поймали за тем, что он ел паек умирающего, тут же утащили в подвал и оставили ждать военно-полевого суда. На войне, как он негодующе указывал всем, нет места чувствам; умирающему паек был уже не нужен, а ему, Порте, совершенно необходим для поддержки сил, чтобы сражаться за фюрера. Разве не логичнее кормить боеспособного человека, чем того, чьи часы сочтены? Но такой поступок вызвал всеобщее негодование, и Порту заперли.

— Что будем делать? — спросил Малыш. — Предоставим этому обормоту самому выкручиваться?

— Его расстреляют, — сказал я.

Малыш пожал плечами.

— И нас расстреляют, если схватят за попыткой освободить его. А потом, зачем покидать этот приют? Здесь очень даже недурно. Я не прочь остаться.

— Но эта лафа скоро кончится, — сказал я. — Русские появятся со дня на день. Рано или поздно придется уходить.

Там царил такой хаос, что освободить Порту не составило никакого труда. Малыш вывел из строя охранника — задача упрощалась тем, что тот был на костылях, — и мы втроем скрылись в успокоительной темноте окружающего леса.

На рассвете нас вызвался подвезти ехавший в автомобиле-амфибии католический священник. Не успели мы спросить, куда он едет, как из-за туч спикировал русский самолет и понесся на бреющем вдоль дороги, поливая огнем все в пределах видимости. Машина взорвалась, и мы больше не видели услужливого священника.

После этого фортуна изменила нам. Когда мы прошли полтора километра, внезапно нагрянул патруль моторизованной полевой жандармерии и арестовал нас как дезертиров.

— Какие мы, к черту, дезертиры! — возмутился Порта. — Мы ищем свой полк!

Видимо, так заявляли и все остальные. Нас бросили на чердак крестьянского дома, мы оказались запертыми в обществе еще пятидесяти неудачников. Их тоже схватили на дороге. Кто-то был в совершенно сумеречном состоянии, кто-то бесцельно бродил, кто-то мародерствовал, но кое-кто, несомненно, искал свою роту. Оказалось, что все мы без разбора приговорены к смерти.

— Черт бы их побрал, — злобно произнес один арестованный. — Даже ни о чем не спросят, пришпилят на тебя треклятую бирку, и все, приятель, конец.

Он был совершенно прав. Всего через две минуты появился фельдфебель и с важным видом приколол нам к груди кусочки картона.

— Что это значит? — возмущенно спросил Малыш.

Тот арестованный махнул рукой.

— Смерть, вот что… Не волнуйся, нам всем их навесили.

Дверь открылась, вошли двое жандармов. Оглядели чердак и поманили солдата, одиноко сидевшего в углу.

— Пошли! Твой черед, ты, похоже, заждался.

Его увели, послышались выстрелы, топот ног, и жандармы вернулись. На сей раз они ушли с громко протестовавшим унтер-офицером. Когда мы досчитали до пятидесяти трех, раздалась стрельба, когда до ста, жандармы вернулись за новой жертвой. Время от времени эта процедура нарушалась приводом новых арестантов. Какой-то оберфельдфебель ухитрился убить одного жандарма и спустить по лестнице другого, но сам получил такую серьезную рану, что его пришлось нести на расстрел на доске.

— Скоро уведут и нас, — сказал я.

— Иду на спор, меня они прикончат последним, — сказал Малыш с простодушной гордостью, разминая свои громадные мышцы.

Мы оба повернулись к Порте, однако на сей раз он ничего не сказал.

— Обдумываешь что-нибудь? — спросил я с надеждой.

— Что тут обдумывать? — ответил он.

Я пожал плечами.

— Мне всегда это представлялось не так. Я думал, что погибну внезапно… наступлю на мину, что-нибудь в этом роде… Странно все оборачивается, правда?

— Чертовски странно, — ответил Малыш.

Тут вернулись оба жандарма. Оглядели чердак, их взгляд прошел по мне, на миг вернулся, но в конце концов остановился на ком-то другом.

— Был на волосок, — сказал я, когда жандармы выталкивали в дверь свою жертву.

— Потом твоя очередь, — предположил Малыш.

— Идем на спор? — сказал я.

Внезапно откуда-то снаружи послышался знакомый лязг танковых гусениц. Мы бросились к окну, но не успели добежать до него, как раздался гром орудийной стрельбы, а затем частый треск пулемета. Увидеть в окно мы ничего не могли, оно было слишком высоким и маленьким. Малыш влез на стропила, пробил в камышовой крыше дыру и высунул в нее голову.

— Что там?

— Что происходит?

— Что случилось?

— Там русские! — ответил Малыш. — Повсюду скачут казаки… только что проехали два танка — вся деревня в огне…

— Бежим! — крикнул Порта и бросился всем телом на дверь.

Малыш с рослым фельдфебелем налегли на нее плечами и выломали. У подножья лестницы валялся жандарм с простреленной головой. Малыш схватил его автомат, и мы все побежали во двор. Фельдфебель позвал нас обратно.

— Что вы, черт возьми, будете делать без документов? — закричал он нам вслед. — Да еще с красными бирками на груди… совсем спятили!

Только мы трое остановились в нерешительности, остальные неслись в панике со всех ног.

— Говорить хорошо, — ответил Порта, снимая бирку приговоренного и бросая в снег, измятый танками и конскими копытами. — У нас отобрали документы, когда привели сюда.

— Без них вам наверняка кранты. Нет документов — и ты труп на этой войне.

— А твои при тебе? — вызывающе спросил Малыш.

— Нет… — Фельдфебель нахмурился, потом щелкнул пальцами. — Погоди-ка! Дай сюда эту штуку!

Он выхватил у Малыша автомат и пошел обратно в дом, мы за ним, прошел по коридору и молча указал на закрытую дверь.

— Здесь, — еле слышно прошептал фельдфебель. — По-моему, они в этой комнате.

От автоматной очереди дверь распахнулась. Еще очередь, и трое жандармов с разинутыми в удивлении ртами повалились со стульев. В ящике стола мы нашли целую стопу документов. Наши, по счастью, лежали почти на поверхности.

— Надо поджечь дом, — сказал фельдфебель. — На всякий случай…

— На какой? — беззаботно спросил Малыш.

— На тот, если какой-нибудь любознательный тип заглянет сюда и увидит наши фамилии в одном из треклятых списков! Хотите, чтобы вас вскоре расстреляли из-за того, что мы не доделали работу?

Мы подожгли дом и пошли по уже безлюдной улице.

— Тебе с нами по пути? — спросил фельдфебеля Порта.

— А это куда?

— В нашу роту, если сможем ее найти.

— Э, нет! Покорно благодарю, с меня хватит. Я очень долго ношу мундир — иногда думаю, что слишком долго. В прежние дни я был в СА… — Он потряс головой. — По горло сыт. Эта история явилась последней каплей.

— И что будешь делать? — спросил я.

— Наверное, перейду на ту сторону. Найду русских и сдамся. Лучше встретить конец войны в лагере для пленных, чем воевать и дальше.

— Русские пленных не берут, — сказал Порта. — Они тебя расстреляют.

— Или привяжут к лошади и поволокут, — оживленно добавил Малыш. — Я однажды видел такое.

Фельдфебель пожал плечами.

— Придется рискнуть.

— Что ж, всего наилучшего, — сказал Порта без особой надежды. — Война надоела мне, как и тебе, но в лагерь для пленных я не хочу. Особенно в русский… Вот от возможности переправиться через Дон не отказался бы!

— Через Дон? — Фельдфебель хохотнул. — Ничего не выйдет. Через сутки замерзнешь в степи насмерть. Там даже волки не могут выжить. Приходят в деревни и роются в отбросах, ищут еду. А если думаешь, что сейчас холодно, погоди: ударит мороз в тридцать градусов, узнаешь, что это такое! Будешь думать, что я в лагере для пленных…

— С простреленной башкой, — сказал Порта.

Мы обменялись с фельдфебелем рукопожатиями и пошли в одну сторону, он в другую. Что сталось с ним, мы не знали, однако нам часто приходилось вспоминать его слова.

В километре от деревни мы нагнали небольшую группу раненых, они плелись отыскивать свои полки. Мы остались с ними, по пути к нам то и дело примыкали другие отставшие от своих частей, и группа в конце концов весьма заметно увеличилась.

Несколько часов спустя, в местечке Ракотино, мы увидели знакомые лица. Наша рота находилась там, но ребята не успели как следует нас встретить, русские тут же снова пошли в наступление, и нам приказали отойти на новые позиции к югу.

10

Правительство должно принять меры, чтобы люди не погибали в упоении героизмом.

Адольф Гитлер. «Моя борьба»

Командир 71-й пехотной дивизии генерал фон Хартман приказал строить возле Царицы подземную деревню. Эту задачу поручили Пятьсот семьдесят восьмому саперному полку, а саперы в свою очередь привлекли к работе две тысячи гражданских русских, которых удерживали в этом районе. Женщин и детей, стариков и помешанных, больных и умирающих заставили трудиться, как рабов. Три четверти их не дожило до того, чтобы увидеть результат своих усилий.

Деревню назвали «Хартмансдорф», и по всей 6-й армии пошли сумасбродные слухи. Говорили, что в генеральском бункере четыре комнаты и ванная, что они обставлены похищенными из сталинградских музеев вещами. Что там люстра и кровать с балдахином, толстые ковры на полу, картины, хрустальные вазы и целая библиотека драгоценных книг. Дивизия Хартмана вошла в Сталинград первой, и, естественно, предполагалось, что его подчиненные прибрали к рукам все ценное, что удалось найти.

Кроме того, поговаривали, что в деревне есть мельница и два полных зернохранилища; птицеферма с шестью тысячами кур; коровье стадо более чем в тысячу голов; конюшня со ста тридцатью восемью кровными лошадьми; маслобойня и пекарня.

В самом деле, генерал и его штабисты почти каждое утро совершали верховые прогулки в окрестностях Царицы. Для солдат, кое-как вернувшихся в город с далеких полей брани, зрелище это было ошеломляющим. Ослабевшие от голода, тяжелораненые, полуживые от тифа солдаты смотрели на раскормленного генерала, на его упитанных, здоровых штабистов, и задавались вопросом, не призраки ли это из прошлого.

Деревня Хартмансдорф процветала до середины января 1943 года, но 71-я дивизия была почти полностью уничтожена несколько раньше. В январе фон Хартман собрал уцелевших и смело вышел из своей деревни, чтобы повести их в последнюю, отчаянную атаку на врага. Идея сделать их героями принадлежала не генералу. Такой приказ пришел из Берлина.

— Мы всего лишь пешки, — с важным видом сказал фон Хартман. — Фюрер жертвует нами по своему усмотрению.

ГЕНЕРАЛЬСКИЙ СПЕКТАКЛЬ

Представительный русский генерал, сопровождаемый двумя сержантами, шел к нам с белым флагом парламентера. Нам было приказано сразу же стрелять в любых переговорщиков, но гауптман Глазер после секундного колебания велел не открывать огонь. Русский генерал приближался. Он был рослым, под два метра, с широкими плечами и грудью, большим животом и крепкими ногами. Лицо его было суровым, изрезанным морщинами, маленькие голубые глаза — беспощадными, как русская зима.

Когда они подошли вплотную, один из сержантов бросил нам белый мешок. Мы осторожно взяли его и заглянули внутрь. Еда!

— Дар от советского народа, — на хорошем немецком языке заговорил генерал. — Мне поручено предложить вам условия капитуляции. Предложение сохраняет силу до восемнадцати часов, после этого мы начнем массированную атаку с применением танков и артиллерии. Вы, конечно, понимаете, гауптман, что это означает?

Понимал не только гауптман, но и все мы. Массированная атака русских уничтожит нас полностью.

— Начиная с полуночи, — продолжал генерал с легкой улыбкой предвкушения, — пленных мы брать не будем.

Гауптман Глазер молча кивнул. С какой стороны ни посмотреть, это был конец великих немецких побед в России.

— С другой стороны, — сказал генерал, сменив улыбку на суровую мину, — если предложение будет принято, все вы получите то же котловое довольствие, что и наши войска. Больные и раненые получат необходимое лечение. — И снова улыбнулся, обнажив ряд острых зубов. — Мы знаем, что у вас нехватка продовольствия и медикаментов.

Уголком глаза я увидел, что Порта ведет свои переговоры с противником. Он достал из кармана пачку сигарет с опиумом, а один из русских сержантов протянул ему пачку фотографий. Мне стало любопытно, какое удовольствие могут доставить Порте порнографические фотки, если жить нам всем осталось меньше двенадцати часов.

— Если примете предложение, с вами обойдутся благородно, как с солдатами. Если отвергнете…

Генерал сделал отрывистый жест. Гауптман Глазер слегка пожал плечами.

— Я передам ваши условия генералу фон Хартману.

— Будем надеяться, он окажется разумным человеком. Это затянувшееся кровопролитие не нужно ни той, ни другой стороне.

В бункере неподалеку от станции Орловка за старым дощатым столом на важном совещании сидела группа офицеров: генерал фон Хартман, командир 71-й дивизии; генерал Штемпель, командир 176-й пехотной; генерал Пфеффер, оберст Кроме и генерал Вульц.

— По-моему, — говорил фон Хартман, — нам лишь остается сражаться до последнего человека, а затем покончить с собой, чтобы не попасть в руки противника. — Он оглядел собравшихся. — Мы должны показать пример.

— Согласен, — сказал Вульц. — Это будет прекрасным концом.

— А солдаты? — спросил Кроме.

Воцарилось ошеломленное молчание. Генералы украдкой поглядели на Кроме. Он получил звание лейтенанта, когда командовал атакой в Аррасе. На шее у него был Железный крест, мундир отягощало множество наград. Для оберста он был еще невероятно юным.

Кроме откашлялся и повторил вопрос.

— Как быть с солдатами?

— Оберст Кроме, — заговорил Пфеффер, — не беспокойтесь о солдатах. Наш долг совершенно ясен. Первая мысль у нас должна быть о Германии. Однако, — он повернулся к фон Хартману, — я не могу согласиться с тем, что нам следует покончить с собой. Да, мы должны погибнуть! Но не от собственной руки… Предлагаю, — и тут глаза его засияли почти детской радостью, — самим повести солдат в бой… Идти во главе с примкнутыми штыками! Какая это смерть, господа! Какую мы оставим по себе память!

— Замечательно! Замечательно! — воскликнул Штемпель, увлеченный этим великолепием. — Барабаны и трубы! Какое зрелище! Я нахожу это в высшей степени поучительным!

— Только подумайте, — призвал Пфеффер, — о памятниках, которые нам воздвигнут. Никогда еще в истории нашей страны не предпринималось такой атаки! Ее будут возглавлять генералы, сверкая штыками на солнце…

— Прекрасно! — выдохнул Штемпель. — Я так явственно представляю… Жаль только, что не смогу присутствовать, когда будут описывать фюреру эту сцену…

— Оставьте это, — раздраженно сказал фон Хартман. — Что скажете о деталях?

— Ах, да! — Пфеффер подался вперед, глаза его странно блестели. — Я все разработал. Все спланировал. Думаю, по такому случаю нужно надеть парадные мундиры…

— Взятые, чтобы отпраздновать нашу победу, — сухо сказал фон Хартман.

— И это тоже будет своеобразной победой! — воскликнул Пфеффер. — Такой славной, такой благородной, такой…

Он раздраженно умолк, когда вошел фельдфебель, а за ним гауптман Глазер. Оба отдали честь. Фельдфебель положил на стол белый мешок и почтительно отступил назад.

— Что это? — с отвращением спросил фон Хартман.

— Хлеб и колбаса, герр генерал.

— Хлеб и колбаса? — Фон Хартман ошалело оглядел сидевших за столом. — Хлеб и колбаса, гауптман? Вы что, лишились разума?

— Никак нет. Это дружественный жест русских. Должен доложить, что генерал Воронов, командир 3-й бронетанковой дивизии, предложил нам благоприятные условия капитуляции[68]. Предложение действительно до восемнадцати ноль-ноль. Если мы до того времени его не примем, они бросят все силы в решительное наступление.

Генералы ошеломленно молчали. Дар речи, казалось, сохранился только у оберста Кроме.

— А если примем? — спросил он.

— Генерал Воронов заверил меня, что с нами обойдутся благородно. Офицеры смогут сохранить оружие, солдаты получат котловое довольствие. Больных и раненых будут лечить.

Оберст Кроме вскинул брови и посмотрел на сидевших за столом.

— Русские, — продолжал гауптман Глазер, — так же, как и мы, хотят покончить с кровопролитием.

Услышав это, генералы дружно вскинули головы. Генерал Пфеффер стукнул рукой по столу.

— Как вы смеете приходить к нам с таким постыдным предложением? Как смеете общаться с противником? При одной только мысли о сдаче в плен у меня кровь стынет от стыда. Разве фюрер не говорил, что каждый должен сражаться до конца, не думая об исходе войны? — Он гордо выпятил грудь. — Лично я не разочарую его. Другие, разумеется, пусть ведут себя, как знают. Я буду непоколебим.

— Мы уже договорились о том, как будем действовать! — выкрикнул фон Хартман. — Хватит актерства! — И повернулся к гауптману Глазеру. — Я поражаюсь, что у вас хватило наглости явиться сюда. Сдаться этим недоразвитым варварам…

— Не может быть и речи! — воскликнул Штемпель, уже слышавший барабаны и трубы. — Прусский офицер скорее умрет! — Он привалился к столу и проницательно уставился на Глазера. — С какой стати вы вели переговоры с русскими? Вы знаете приказ! Почему не перестреляли этих мерзавцев?

— Это было трудно. Так внезапно… трудно было решиться. Я подумал…

— Подумали? — изумленно спросил Штемпель. — Черт побери, думать не ваша обязанность, гауптман! Ваше дело исполнять приказы!

— Явный случай неповиновения, — произнес фон Хартман.

Генерал Пфеффер кивнул. Взял свой живописно украшенный шлем и водрузил на голову: судья, готовый произнести смертный приговор.

— Знаете, что это означает, гауптман? — И стал торжественно произносить нараспев: — Именем фюрера и немецкого народа вы приговариваетесь к смертной казни через расстрел за невыполнение приказа…

Вульц и фон Хартман согласно кивнули. Они были прусскими офицерами. Железная дисциплина, рассудок выше чувств. В духе времен Фридриха Великого.

Фельдфебель разоружил гауптмана, вызвали охранников. Те вывели Глазера на снег. Через несколько минут в немецкой армии стало одним офицером меньше. Расстрельная команда бросила его там, где он упал; эти люди были слишком слабы, чтобы расходовать энергию на рытье могилы, слишком равнодушны к смерти, чтобы чувствовать какое-то уважение к тому, кого сами и расстреляли.

В бункере собравшиеся по-прежнему сидели за столом. Пфеффер так и не снял золоченого шлема.

— И все-таки, — сказал оберст Кроме, — вряд ли мы можем оставить это предложение без внимания. Придется предпринять какие-то действия…

— Конечно, — успокаивающе произнес фон Хартман.

— Поэтому…

Генерал Штемпель внезапно издал истерический крик и схватил телефон. Остальные повернулись к нему и молча слушали, как он твердо отдавал приказ своей дивизии немедленно атаковать всеми силами русских. Но не смогли расслышать ответа:

— Если хочешь атаковать русских, — прорычал голос на другом конце провода, — приезжай, черт возьми, и атакуй сам, старый осел!

Раздался щелчок, связь прервалась. Штемпель, побледнев и ловя ртом воздух, откинулся на спинку стула. Он так и не сумел уяснить, что вот уже двое суток его дивизия состоит всего из шестидесяти человек под началом лейтенанта. В своем быстро тускневшем разуме он до сих пор представлял себя командиром тысяч людей.

Фон Хартман подался вперед.

— Думаете, это разумно?

Штемпель издал горлом сдавленный звук и неожиданно вышел.

— Очень странно, — произнес Пфеффер.

У себя в бункере Штемпель заорал денщику:

— Переодень меня в парадный мундир!

— В… парадный?

— Делай, что говорю! — пронзительно выкрикнул Штемпель.

Пять минут спустя, в жемчужно-серых брюках с красными лампасами, в зеленом кителе с золотым галуном, Штемпель вызвал двух дежурных офицеров, чтобы те выслушали его последнее слово.

— Солдаты предали меня, — заговорил он негромким, дрожащим голосом. — Мне остается только покончить с собой. Прощайте, господа. Мы не напрасно гибли в Сталинграде. История нас не забудет… Хайль Гитлер!

Он взял револьвер, сунул в рот ствол и нажал на спуск[69]. Оба офицера застыли в последнем отдании чести, по их лицам неудержимо катились слезы.

Через два часа после того, как гауптман Глазер был расстрелян, а генерал Штемпель застрелился, трое генералов вышли в заснеженную степь. Золотые галуны искрились и мерцали, красные лампасы на брюках светились, как маяк.

— Привет, привет! — сказал Порта, увидев их. — Подходят резервы…

— Чего они так расфуфырились? — спросил Малыш. — С таким же успехом можно было объявить русским, что они идут к ним, по громкоговорителю.

Старик с серьезным видом покачал головой.

— Происходит что-то странное, — сказал он. — Когда начальники расхаживают по полю битвы в таком виде, можно дать голову наотрез, что они натворят черт-те чего.

Генералы торжественно подходили к нам. Они походили на опереточных персонажей, и мы не могли оторвать от них глаз. Лейтенант Кайт, до того юный и неопытный, что вид золотого галуна производил на него впечатление, молодцевато вышел вперед и откозырял.

— Семьдесят первая пехотная дивизия! Три офицера, восемнадцать унтер-офицеров, двести девять рядовых.

— Благодарю, лейтенант. — Фон Хартман поднял руку, словно в благословении. — Настало время вам и вашим солдатам показать, что вы достойны высокого доверия, оказанного вам фюрером.

— Слушаюсь!

Лейтенант Кайт подскочил и откозырял снова.

— Нам всем предстоит погибнуть, лейтенант. Мы истинные патриоты и смелые солдаты. История требует, чтобы мы были героями. Давайте достойно встретим свою участь.

— Как скажете, генерал.

Лейтенант, совершенно ошеломленный тем, что ему выпала такая честь, нервозно, но гордо улыбнулся. Фон Хартман и двое других повернулись и с небрежным видом вышли на ничейную землю. Мы были до того поражены, что даже Порта на несколько секунд утратил дар речи.

— Ну и ну! — воскликнул он наконец. — Видели раньше что-нибудь подобное?

— Напрочь спятили, — сказал Малыш, глядя на них в изумлении. — Нарядились, будто на карнавал… дело безнадежное, их моментально уложат.

— Какой в этом смысл? — спросил я.

Под нашими взглядами фон Хартман небрежно снял с плеча винтовку. Остальные последовали его примеру. Шли они с видом охотников на сафари, высматривающих добычу. И, казалось, совершенно не имели понятия, что русские снайперы таились вдоль границ своей территории…

Фон Хартман неожиданно выстрелил. Русский солдат подскочил и упал. Сидя у себя в блиндаже, мы одобрительно вскрикнули. Немецкий генерал шагает к позициям противника и на ходу стреляет без промаха!

— Должно быть, случайно попал, — завистливо прошипел Порта.

Через несколько секунд фон Хартман убил еще одного русского. Потом за пять минут еще троих. И это из обыкновенной винтовки, какой, надо полагать, не держал в руках много лет! Порта пришел в такой восторг, что громко заорал.

Генералы Пфеффер, фон Хартман и Вульц, продолжали путь, выстроившись в ряд. Казалось, они развлекаются. Стреляли они без разбора во все, что двигалось: тени, снежинки, ветви деревьев, русских, и Вульц, нажимая на спуск, всякий раз громко смеялся.

Но такая охота не могла продолжаться бесконечно. Шансы были слишком неравны, и гладкий снежный покров уже был изрыт пулями русских. Генералы шли вперед, не обращая на это внимания, дружелюбно хвастаясь своими успехами. Сидя в блиндаже, мы заключали пари на то, кто окажется победителем. Пфеффер был на первом месте, фон Хартман на скромном втором. Вульц слегка отставал. Энтузиазм его был безграничным, но целился он плохо.

— Кто мог бы представить себе такое? — пробормотал сидевший рядом со мной Порта. — Кто, черт возьми?

Немецкое радио уже несколько месяцев твердило, что генералы сражаются бок о бок с солдатами. До сих пор мы считали это забавной шуткой, предназначенной посмешить войска. Но тут сами почувствовали себя осмеянными.

Неизбежность постигла первым генерала фон Хартмана. Он со стоном опустился на колени, прижав к боку ладонь. Вскинул винтовку в последнем вызывающем жесте, но не успел выстрелить, как его швырнуло в воздух разрывом снаряда.

Следующим погиб генерал Пфеффер. Внезапно он рухнул ничком во весь рост. Шлем с золотым узором упал с его головы и откатился на несколько метров[70]. Русский солдат выполз из окопа, поддел его на штык и алчно потянул к себе. Генеральский шлем был поистине драгоценным трофеем и наверняка быстро обогатил нового владельца.

Генерал Вульц получил пулю в спину и лежал на снегу, крича и корчась. За ним отправили двоих солдат. Первого убило сразу же, второй на обратном пути получил пулю в бедро. Генерал скончался через несколько секунд после того, как оказался у своих[71].

Лейтенант Кайт в порыве наивного энтузиазма вызвал добровольцев выбраться за телами фон Хартмана и Пфеффера. Никто не шагнул вперед. Кого волновали два мертвых генерала? Мы бесстрастно слушали, как лейтенант честил нас трусами и изменниками, и без особого интереса смотрели, как он и какой-то дурак-унтер поползли к ничейной земле. Унтер, едва прополз несколько метров, получил пулю в голову. Взбешенный лейтенант вернулся один.

На рассвете началось обещанное наступление. В авангарде плотной массой шли напоминавшие железных динозавров Т-34. Перед ними мы были бессильны. У нас не оставалось ничего, чем можно было бы их встретить, и они неслись прямо по нам, давили людей и технику, не встречая ни малейшего сопротивления.

За танками двигались пехотинцы с автоматами и винтовками. Ряд за рядом, локоть к локтю, они бежали к нам. Им не было нужды нарушать плотный строй, огнем их почти не встречали.

Те немногие, кто пережил первый натиск, в ужасе перескакивали из окопа в окоп, потные, скользившие ногами, тяжело дышавшие, слабые от голода и страха, охваченные паникой и беспомощные. Я споткнулся, упал и лежал в снегу, испуганно всхлипывая. Лямки рюкзака до мяса растерли мне плечи, я потерял каску, улепетывая с пути надвигавшегося танка. Теперь охота шла на нас, горстку перепуганных овец, преследуемых громадной стаей воющих волков, и бежать нам было некуда.

Из ближайшей снарядной воронки выскочил Грегор и, пробегая мимо, злобно пнул меня в бок.

— Вставай, скотина! Вставай и сражайся!

Мои мышцы повиновались этой команде без участия разума и воли, сами собой. Налились силой, о существовании которой я не подозревал, и быстро понесли меня следом за Грегором.

Тяжело дыша, я припал к земле рядом с ним в небольшой впадине. Мы стали стрелять поверх сугроба в надвигавшихся русских. Приклады винтовок при отдаче больно били в плечо, но мы почти не замечали этого. Полнейшее отчаяние придало нам какую-то безумную отвагу, русские на миг заколебались и залегли. Грегор вскинул голову.

— Бежим!

Низко пригибаясь, мы побежали по снегу прямо перед танками. Бросились в воронку и скорчились там, надеясь, что нас не заметили. Орудийный огонь вздымал фонтаном комья земли по обе ее стороны. Один танк двигался прямо к нашему крохотному убежищу.

— Вниз!

Грегор дернул меня, и мы прижались друг к другу на дне неглубокой ямы. Танкисты, должно быть, нас заметили, потому что стали прицельно стрелять. Первый снаряд прошел над нашими головами, второй еще ниже, так что мы ощутили дуновение воздуха. Громадное белое чудовище все приближалось. Земля дрожала под двадцатью шестью тоннами стали.

— Бежим! — крикнул я.

Но мы не побежали. Лишь взялись за руки и крепко, по-детски, держались, парализованно скорчившись на дне воронки и ожидая смерти.

Неподалеку раздались леденящие кровь крики, когда Т-34 подмял гусеницами первую жертву. Я увидел ствол орудия, а затем днище танка, оно приподнималось над нами и вот-вот должно было опуститься. В эту секунду я машинально схватил магнитную мину и сунул под корпус чудовища[72]. Мы с Грегором распластались и зажали ладонями уши. Думать, пристанет ли мина, не было времени: либо да, либо нет, и если нет, мы, возможно, так об этом и не узнаем.

Танк взорвался с оглушительным грохотом. Над головами у нас взметнулись языки пламени, обломки дождем посыпались на нас. Мы перекатились в снегу, Грегор поднял голову над краем воронки и тут же в ужасе спрятался снова. Второй танк проехал так близко, что можно было коснуться его руками. За танком появились быстро двигавшиеся ноги в сапогах. Русская пехота. Мы продолжали лежать. Ничего больше не оставалось.

Одна пара ног остановилась. Их обладатель явно увидел нас. Мы замерли и затаили дыхание. Я получил сильный удар по почкам; голова Грегора внезапно ушла глубоко в снег. Мы до крови закусили губы, но не издали ни звука. Я слышал тяжелое дыхание пехотинца и ждал, что он вот-вот на всякий случай пустит в ход штык. Но, слава Богу, ему не хотелось отставать от товарищей. Он повернулся и побежал. Презрительно бросил на бегу:

— Черт возьми!

Мы с Грегором измученно выбрались из снега. Лицо у Грегора было красным, он едва не задохнулся. Мне казалось, что у меня разорвана, по крайней мере, одна почка.

Мы оставались сжавшимися в своем убежище. Было опасно хотя бы высунуть голову и бессмысленно думать о сдаче в плен. Русские оставались верны своей угрозе и пленных не брали. Генералы, которые могли бы спасти наши жизни, доставили себе удовольствие показным самоубийством и бросили нас на произвол судьбы. Они понятия не имели, что такое страдание. Никогда не знали терзающих мук голода; никогда не лежали в снарядной воронке с нависающим над ними днищем вражеского танка; не находились сутками в тонком летнем обмундировании с подложенными под него газетами на ветру и снегу в такой лютый холод, что каждый вдох отзывался режущей болью в легких. Они шли навстречу своей судьбе в тепле и сытости и даже в смерти были избавлены от подлинных ужасов войны.

Грегор толкнул меня локтем.

— Сибиряки.

Я повернулся и увидел, как приближаются враги, внушавшие нам наибольший страх. Они грузно, неуклюже бежали по снегу, их крепкие тела распирали стеганое обмундирование, лица под меховыми шапками синели от холода. С первого взгляда можно было решить, что это толпа вышедших пробежаться веселых фермеров… только тростями их были винтовки, а вдохновляющим криком «Бей, бей, бей!».

Невиновных немцев нет; виновны и те, что при последнем издыхании, и те, что вот-вот родятся. Раса господ должна быть уничтожена. Фанатиков нужно бить фанатично. Бей, бей, бей…

Мы с Грегором открыли огонь. Шансов у нас не было никаких, но годы боевого опыта диктовали нам линию поведения. И сибиряки на миг остановились. Им не хотелось встречать смерть в минуту торжества…

11

Даже злейшие враги Гитлера вряд ли смогут отрицать выгоды, уже принесенные восстановлением цивилизации.

Лондон, «Таймс», 24.07.1933

Сзади оберстлейтенант выглядел пьяным. Он пошатывался, петлял, плечи его выдвинулись вперед, голова поникла, поступь была заплетающейся, нетвердой. Лишь те, к кому он приближался, видели, что руки его связаны впереди, и голова, видимо, продолжает кружиться от сильного удара, после которого кровь из оставленной раны заливала глаза. Редкие седые волосы были спутанными. Мундир — рваным и грязным.

Следом за оберстлейтенантом шли три офицера: его адъютант, майор и казначей. Все находились в таком же плачевном состоянии, руки у них были связаны колючей проволокой.

Группа эсэсовцев с винтовками наперевес привела приговоренных на место. Луна, освещая сцену казни, серебрила зловещие эмблемы в виде мертвой головы.

Посреди площади рос дуб. Под ним стояли четыре стула. Несколько сонных солдат, поднятых с коек, чтобы присутствовать, зевали и дрожали от холода.

Вперед вышел самодовольный штурмбаннфюрер и встал перед приговоренными офицерами.

— Ну, вот что, трусливые изменники! Если хотите что-то сказать, давайте, говорите. Другой возможности уже не будет… И покороче: никому, кроме вас, это не интересно.

Оберстлейтенант, дрожа, распрямился во весь рост и вскинул окровавленную голову.

— Я невиновен во всех обвинениях, — заявил он, судя по тону, не в первый раз. — Я всегда исполнял свой долг. Ничего для себя не просил. Меня не должны…

— Хватит! — рявкнул штурмбаннфюрер. — Мы здесь не затем, чтобы слушать твою ложь! — И с глумливой улыбкой повернулся к остальным. — А вы как? Хотите что-то добавить к его блеянию?

Майор смело взглянул на него ясными голубыми глазами, в которых откровенно сквозила ненависть.

— Этой страной правит банда извращенцев и садистов! Все вы больные… эмоционально незрелые и умственно отсталые, с патологической психикой и гнусными привычками. Не будь у власти Гитлер, вас всех заперли бы в сумасшедший дом, где вам и место.

— Кончай эту чушь! — Штурмбаннфюрер, заметно потрясенный словами майора, щелкнул пальцами обершарфюреру. — Действуй.

Четверых офицеров поставили на стулья. Умелые руки накинули им веревки на шеи, завязали узлы, закрепили концы веревок на ветви дуба. Обершарфюрер вышел вперед с улыбкой предвкушения на лице. Густав Кляйнкамп был известным эсэсовским палачом. Он называл себя чемпионом мира по повешениям, и никто не оспаривал его права на этот титул. Штурмбаннфюрер кивнул, и Кляйнкамп с поразительной четкостью и почти театральным чувством ритма выбил стулья ногой и поклонился в ответ на воображаемые аплодисменты, казалось, звучавшие в его ушах.

Эсэсовцы наблюдали, как тела дергаются в петлях. Солдаты продолжали зевать. Они это уже не раз видели.

Чуть в отдалении Теодор Эйке наблюдал эту сцену сквозь ветровое стекло грузовика. Луна освещала его профиль, и видно было, что он улыбается.

Группенфюрер Эйке наслаждался, выполняя свой долг. Он мог бы легко побить рекорд Кляйнкампа, если бы не считал, что физический акт повешения ниже достоинства офицера. Тем не менее он мог оценить рвение подчиненного. Это Эйке приказал написать на дверцах всех машин своей дивизии слова «НАМ НУЖНЫ ТРУПЫ, А НЕ ЗАКЛЮЧЕННЫЕ», и в конце концов его начальник, генерал Модель, негодующе приказал убрать эти надписи.

Модель был единственным генералом, перед которым Эйке, по слухам, благоговел. Ко всем остальным он относился с холодным презрением, что, пожалуй, неудивительно, так как ранее он вступил в борьбу с такой выдающейся личностью, как генерал Буш, и одержал верх. Было это 26 мая 1940 года, Эйке совершил первое из множества своих военных преступлений: запер сотню английских военнопленных в фермерском доме в Бельгии и расстрелял их одного за другим. Буш, возмущенный почти так же, как, видимо, и эти англичане, пригрозил ему трибуналом, и на защиту Эйке встал Гиммлер. Гиммлеру не особенно хотелось спасать шкуру этого человека, но он счел, что на карту поставлена честь СС и его власти брошен вызов.

— В конце концов, — усмехнулся он, — что это за шум из-за нескольких мертвых англичан? Кто просил их сюда соваться? Почему они не могли сидеть на своем жалком островке и оставить нас в покое?

С того дня Эйке чувствовал себя особенным человеком. Считал, что Гиммлер своим заступничеством дал ему полную волю творить какие угодно зверства. Он не был связан общими законами гуманности, как остальные.

РОЖДЕСТВО В СТЕПИ

Пять дней из-за Волги с воем дул снежный буран. Он пришел из Казахстана и бушевал в степи. Русские к буранам привычны, для такой погоды они были хорошо экипированы, и этот ветер был им на руку. Нас, немцев, он терроризировал, и каждый его порыв оставлял на земле множество трупов.

Немногочисленные уцелевшие после массированной атаки русских нашли убежище в бункере неподалеку от берега Волги; мы сидели там день за днем, прислушиваясь к вою ветра и урчанию наших пустых животов. Лица под касками были окоченелыми, одежда свисала складками с исхудалых тел. Мы обнаружили, что голод мучает сильнее, чем разгром или страх.

Рейхсмаршал Геринг обещал Гитлеру отправить свои самолеты сбрасывать продовольствие оказавшейся в затруднительном положении 6-й армии, но Гитлер не потрудился спросить, откуда эти самолеты возьмутся. Даже мы, отрезанные от всего мира, понимали, что выполнить обещание Геринг не сможет. На что же рассчитывал Гитлер? На Геринга и его несуществующую авиацию? На Бога и ангелов? В любом случае казалось, что мы обречены. Геринг мог ошибаться, а Бог был уже не с нами[73]. Он уже много недель находился на стороне противника. Помощь Советскому Союзу оказывал даже отъявленный антикоммунист Уинстон Черчилль. Русских не любил никто, однако немцев ненавидели все.

Вдоль всей линии фронта громкоговорители противника вызывающе кричали:

«Сталинград стал немецким кладбищем! Каждую минуту гибнет один немец!»

На сей раз пропаганда была гласом истины. Нас убивали не русские, а погода и отсутствие пищи. Солдаты падали мертвыми на ходу. Это не преувеличение. Только что ты разговаривал с человеком, и вот он лежит бездыханным у твоих ног. Люди выкапывали норы в снегу, чтобы спастись от холода, а наутро их обнаруживали замерзшими насмерть. Мы находили выработавшие горючее танки с мертвыми экипажами внутри. Офицеры прислонялись к стенкам траншей, отдавали солдатам приказания и умирали на середине фразы. Люди мерли по ночам в бункере, и никто не догадывался, что хрупкая, тощая фигура под тонким одеялом — уже труп.

«Сталинград — немецкое кладбище… Каждую минуту гибнет немец…»

Нашей маленькой группе, пожалуй, повезло больше, чем другим: у нас были два превосходных добытчика — Малыш и Порта. Всякий раз, когда мы оказывались на грани гибели, эта замечательная парочка, взяв винтовки и старый джутовый мешок, ускользала в ночь на поиски пищи. И не было случая, чтобы они вернулись с пустыми руками. Иногда они приносили только гниющие кости дохлой лошади, но даже из них при тщательном приготовлении получалось достаточно супа, чтобы протянуть несколько дней. Однажды они вернулись с тридцатью семью банками разных консервов и половиной утки, украденных из-под носа у противника. Уходили они не с намерением красть у русских, даже Малыш с Портой не были настолько дерзки; но они заблудились в темноте, оказались за линией фронта, и тут уж казалось глупым не воспользоваться создавшимся положением. К сожалению, двое наших умерли от переедания…

— Обжоры чертовы! — ворчал Малыш, когда мы выбрасывали тела из бункера.

Вся немецкая линия обороны постоянно обстреливалась. Наш бункер дрожал под непрерывным огнем тяжелых орудий, и те уцелевшие, что все еще прятались в редких траншеях и блиндажах, буквально разлетались из своих убежищ, будто палые листья на сильном ветру. Иногда люди теряли разум и носились под градом снарядов и пуль, размахивая руками и радостно, как дети, смеясь.

Мы уже представляли собой не полк — от силы роту; просто-напросто остатки разбитых частей, собранных воедино для последних боев в Сталинграде.

Однажды у нас появился унтершарфюрер СС. Шатаясь от изнеможения, он вошел в бункер и сразу же повалился на походную кровать Порты. Порта ею очень дорожил. Он взял ее в пустом крестьянском доме во время одной из вылазок и, когда не спал на ней сам, сдавал напрокат по установленной почасовой таксе. Вид незнакомца, тем более эсэсовца, бесплатно лежавшего на ней, оказался для Порты невыносим. Он обратился к Малышу.

— Сгони его.

Малыш с дружелюбным видом прошаркал по бункеру, поднял эсэсовца и швырнул на пол, где, к всеобщему крайнему удивлению, он как ни в чем не бывало продолжал храпеть.

Через несколько минут после появления унтершарфюрера дверь распахнулась от удара сапогом, и в бункер ворвался генерал СС с автоматом наготове. Встал, высясь над всеми, словно Колосс Родосский, свирепо озирая нас, лицо его под меховой шапкой было синим от холода.

— Ну? Языки проглотили? Кто здесь командует? Кто старший по званию?

Старик вышел вперед.

— Я.

Колосс смерил Старика взглядом, и губы его насмешливо искривились.

— Кто ты?

— Фельдфебель Байер.

— Из какого полка?

— Двадцать седьмого танкового.

— Сколько у тебя здесь людей?

— Семь младших командиров, сорок три рядовых… У нас есть гранатомет, огнемет, два ручных пулемета и шесть автоматов.

— Боеприпасы?

— Имеются.

— Ну? Сколько?

Старик едва заметно пожал плечами.

— Точно сказать не могу.

Он мог бы добавить — да и какое, черт возьми, это имеет значение? Если русские начнут атаковать нас, боеприпасов хватит от силы на несколько минут. Генерал пнул валявшуюся на полу каску, спавший унтершарфюрер проснулся и возмущенно вскинул голову.

— Черт побери, фельдфебель! Мы все еще воюем!

— Если это можно назвать так, — почтительно ответил Старик.

Генерал изменил тактику.

— А почему вы здесь? Почему не со своим полком? От вас, прячущихся здесь, нет никакой пользы.

— Полка больше не существует. Мы — это все, что от него осталось.

Генерал раздраженно цокнул языком и проницательно уставился на унтершарфюрера, тот уже встал и застыл позади остальных.

— Почему этот человек здесь? — И ткнул в его сторону пальцем. — Ты! Унтершарфюрер! Возвращайся в свой батальон! Здесь тебе нечего делать!

Унтершарфюрер улыбнулся с коварным видом.

— Батальона нет. Нас окружили в поселке Рынок. — И провел пальцем по горлу. — Мы продержались всего полчаса. Я оказался под трупами, меня не заметили.

Генерал вскинул брови.

— Это твои слова, унтершарфюрер. Посмотрим, к какому выводу придет трибунал. Мне это кажется подозрительно похожим на дезертирство.

Он расстегнул нагрудный карман и достал большую черную сигару. Юлиус Хайде тут же бросился к нему с зажигалкой и по возвращении получил пинка в голень.

— Подлиза! — злобно прошипел Малыш.

Генерал подошел к кровати Порты и принялся раскладывать на ней карту. Разложив, поманил к себе Старика.

— Фельдфебель, где находилась ваша последняя позиция?

— Возле Котлубани.

— Котлубань, вот как? — Генерал нашел ее на карте. — Пятьдесят километров… хмм… — Нахмурился, достал карандаш, стал что-то писать. Потом торжествующе взглянул на Старика. — Фельдфебель, может, объяснишь мне кое-что? Здесь Котлубань, — указал он, — а здесь, — указал снова, — советский гвардейский полк. Покажи, где именно располагались ваши позиции.

— Вот здесь. Неподалеку от этого леса. Задом к Волге. Мы входили в Шестнадцатую танковую дивизию.

— Допустим, фельдфебель! Но мне совершенно непонятно, как вы пересекли позиции противника, добираясь от Котлубани сюда! — Он повернулся к Старику. — Я должен сделать вывод, что русские выдали вам специальные пропуска?

Старик осуждающе сжал губы.

— Если вы подразумеваете, что кто-то из моих солдат сотрудничал с противником, покинул свой пост или что-то в этом роде, то, прошу прощенья, несете чушь! Поступать так мы предоставляем офицерам. К русским перешел только лейтенант Райнигер из Семьдесят девятой пехотной дивизии. Его поставили командовать полком, но он дезертировал, не пробыв с нами и суток. Он не только выдал наши позиции, но и…

— Хватит, фельдфебель! Придержи язык!

Генерал ударил Старика по лицу кожаными перчатками. Старик глубоко задышал и остался недвижим, но вдруг, к общему удивлению, унтершарфюрер подскочил и с яростным криком бросился к генералу. Вряд ли он хотел сквитаться за Старика. Можно было только предположить, что утратил разум, а с ним и инстинкт самосохранения. Не успел он достичь намеченной жертвы, как генерал вскинул автомат и нашпиговал его пулями.

— Жаль, — заметил Порта. — Мы еще толком не познакомились с ним.

Генерал свирепо оглядел нас, глаза на его орлином лице сверкали.

— Ну? Есть еще такой, кому жизнь надоела? Если да, пусть выйдет вперед! Охотно разделаюсь с ним.

Мы стояли, глядя на него; ненавидели его, презирали, хотели убить и смиренно держали руки по швам. Мы были слишком хорошо вышколены. Пробыли прусскими рабами слишком долго, чтобы нарушить привычку слепого повиновения. Мысль поднять руку на генерала не могла прийти нам в голову.

— Отлично! — Генерал пошел к двери, тяжело дыша и раздувая ноздри. — Взять оружие и за мной. С этой минуты вы под моим началом.

Мы покинули бункер и заняли позиции вдоль железнодорожной ветки Питомник — Сталинград. По пути наткнулись на остатки гаубичной батареи, из ее личного состава уцелело всего трое. Генерал присоединил их к нам вместе с гаубицами. Мы установили орудия, окопались и стали ждать. Сами толком не зная, чего. Но генерал распорядился так, и мы ждали. Он кутался в шинель и опустил уши меховой шапки. Мы же со стучащими зубами, с мерзнущими конечностями дрожали в своих норах в снегу.

На рассвете появился противник. Колонна Т-34, ищущих бед на свою голову. Они въехали по склону гребня, замерли на миг, потом устремились вниз, к железной дороге. Катили они, не встречая сопротивления. Наши пехотинцы выскакивали из снеговых нор перед громадными белыми чудовищами, и кое-кому удалось спастись. Танки пустились следом, нагоняли их, вминали в снег и неумолимо неслись дальше. Позади них оставались груды раздавленной, окровавленной плоти.

Мы сидели за своими замаскированными гаубицами и ждали. Нужно иметь стальные нервы, чтобы сидеть, когда на тебя надвигается ряд чудовищных, громадных танков. У меня они были слабоватыми, и если б не твердость товарищей справа и слева, я почти наверняка пустился бы наутек, пока танки не приблизились. Они с грохотом катили к нам. Девятьсот метров… восемьсот… семьсот… Если промахнемся при первой возможности, второй не представится. Мы разделим участь наших товарищей-пехотинцев, превращенных в груды кровавого мяса в снегу.

Танки, казалось, вот-вот наедут на нас. Русские увеличивали скорость, явно не догадываясь о нашем присутствии.

— Огонь! — крикнул Старик.

Четыре больших пушки громыхнули одновременно. Наступил решающий миг, и мы не оплошали. Передние танки взорвались пылающей массой обломков, и страх внезапно покинул нас, сменился восторгом. Мы были даже еще в силах уничтожать противника! И больше не ощущали холода, нервные окончания не трепетали, мышцы не подрагивали от напряжения в ожидании. Мы заряжали и стреляли, заряжали и стреляли, эти действия были так отработаны, что казались непроизвольными, рассеивающими наши недолгие ужасы. Пушки грохотали, танки поворачивали назад, из башен их вырывались языки пламени, вслед им летели снаряды и взрывались волнами опаляющего воздуха. Люди моментально превращались в почерневшие трупы, их обугленные рты растягивались в чудовищной усмешке. Мы подбили девятнадцать танков, и небо застилала громадная пелена черного дыма[74].

Наступила краткая передышка. У нас подходили к концу боеприпасы, но у генерала намерения отступать не было. Мы оставались на месте, ожидая следующей атаки.

На сей раз танки пошли прямо на нас. Русские явно засекли нашу позицию, и они величаво катили к нам, стреляя на ходу, без особой спешки. Сколько бы мы танков ни подбивали, их место в ряду тут же занимали другие.

Пережившие первую атаку пехотинцы покидали норы в снегу, со всех ног бежали к нам и прятались позади, словно пушки сулили какую-то безопасность. Однако едва боеприпасы у нас кончатся, мы станем такими же беспомощными, как и они, поэтому бедняги лишь меняли один ад на другой.

Один парень корчился в агонии с перебитым хребтом. Его пронзительные крики слышны были даже сквозь гром стрельбы, иногда даже заглушали все остальные звуки, но помочь ему мы ничем не могли. Некогда было вынуть револьвер и застрелить его.

Русские стреляли по нам все точнее. Крики и вопли раненых постепенно превращались в жуткую какофонию. Я видел, как Большой Пауль из Кельна рухнул с разбитой грудной костью и вдавленными ребрами; как повалился ефрейтор Дюваль, его левая рука свисала с раздробленного плеча лоскутами; унтер-офицеру Шайбе из Вупперталя оторвало обе ноги ниже колена; под ступнями рядового Вайса из Бреслау разорвался снаряд, тут же превратив его в бесформенную груду переломанных костей и окровавленной плоти.

Танки упорно продолжали въезжать на гребень и нестись вниз по другому склону к нам. Сколько их еще было за гребнем, оставалось только догадываться. Мысленно я видел бесконечный ряд.

Снаряд угодил прямо в гаубицу Грегора. Пушка развернулась и длинным стволом снесла голову не успевшему пригнуться заряжающему. Тело несколько секунд продолжало стоять, кровь била из шеи фонтаном в воздух. Грегор уцелел, но потерял контроль над нервами. Он запрокинул голову и смеялся, смеялся, а кровь заряжающего хлестала каскадом на его шинель. Мне было некогда привести его в себя пощечиной, я был слишком занят своими делами. Когда через несколько секунд я взглянул на него, он стоял на коленях в снегу и рыдал, сотрясаясь всем телом.

Атака прекратилась совершенно неожиданно. Т-34 развернулись и покатили, взрывая снег, в обратную сторону. Из-за гребня танков больше не появлялось. Мы стояли, разинув рты, глядели вслед удалявшимся в тупом изумлении. Победа им была обеспечена, мы в лучшем случае смогли бы продержаться еще четверть часа. И вот они уезжали, оставляя нас потрясенными, но живыми среди павших товарищей, чьи тела уже начали коченеть.

Едкий запах пороха жег горло и легкие, до слез резал глаза. Грегор, шатаясь, поднялся на ноги. Легионер гримасничал от боли, пока Старик перевязывал ему глубокую рану на лбу. Он впервые в жизни надел каску. Без нее Легионера наверняка бы оскальпировало. По грязному снегу к нам шел генерал, за ним группа молчаливых, задумчивых солдат. Раздраженно указал на пушки.

— Взорвите их, они нам больше не понадобятся! Соберемся внизу, в балке.

Он ушел, оставив меня и Порту уничтожать гаубицы. Мы заложили взрывчатку, Порта поджег запальный шнур, и мы побежали вниз, к сборному пункту. Едва оказались там, раздался взрыв, и наша противотанковая батарея перестала существовать. Через несколько часов все ее следы будут скрыты под падающим снегом.

Стоял сильный мороз. Ветер, как обычно, завывая, несся по степи, швыряя в замерзшие лица заледенелые снежинки. Куда ни повернись, ты встречал взгляд остекленелых глаз мертвецов, видел торчащую из сугроба оторванную ногу или руку, красные пятна на снегу. Вся широкая степь словно бы превратилась в кладбище.

Во главе плетущейся колонны шагал наш генерал СС. Длинные полы шинели хлопали его на ветру по ногам, шею закрывал поднятый воротник, голову покрывала меховая шапка, ноги облегали крепкие сапоги. Мы сразу же поняли, что этот человек — безумец. Хладнокровный фанатик, твердо решивший с боем прокладывать себе путь по России, а мы, жалкие дурачки, должны были тащиться за ним как подходящее, самодвижущееся мясо для пушек противника.

Мы снова окопались у берега Волги, возле подножья стоящих треугольником холмов. Оттуда были видны длинные колонны войск противника, переходившие замерзшую реку, а на другой день по нам открыла огонь тяжелая артиллерия. Меня четыре раза выбрасывало взрывной волной из неглубокой траншеи. В последнем случае меня спас Порта, быстро втащив обратно. Я был в таком шоке, что лишь через несколько минут смог стоять без поддержки.

Соседний участок подвергся обстрелу зажигательными снарядами. По нему тянулась длинная полоса огня, люди с пылающими волосами и одеждой, крича, выскакивали из траншей. Казалось, что горит даже снег. Запах горелой плоти заполнял нам ноздри, въедался в одежду, в кожу, и в конце концов нас от этого смрада вырвало.

Я сумел пристроиться под бетонными блоками и высунул ствол автомата в узкую щель. По бокам от меня расположились Малыш и Порта, мы сжались на дне траншеи и жадно глодали сухари, не уступавшие твердостью кирпичу. Мысли об обычном хлебе, пусть черством, с плесенью, была почти невыносимой роскошью.

Когда противник пошел в атаку, с Волги на нас повалил туман, окутывая ландшафт холодной, влажной дымкой. Несколько минут смятение и паника были такими, что мы стреляли вслепую, не зная, кто перед нами, друг или враг. А затем из тумана появились приземистые, массивные фигуры сибиряков, оживших снеговиков в толстой, белой, стеганой одежде. Послышались их хриплые возгласы ободрения: «Смерть немцам! Да здравствует Сталин!».

Первую волну атакующих мы отбили, однако наш фанатичный генерал не дал нам передышки. С неистовым криком он бросился преследовать отступающего противника, и нам только оставалось нестись за ним, словно табун обезумевших от страха лошадей. Сибиряки явно не ждали от нас такого безумия. Мы застали их врасплох. Одни останавливались и сражались, другие бежали к своим позициям, где офицеры, безумные, как и наш генерал, тут же поворачивали их обратно.

Это было хаотичное столкновение, я очень смутно понимал, что происходит. В отчаянной рукопашной схватке мы сражались над телами раненых, топча их сапогами; опьяненные кровью, изнеможением, страхом, душили друг друга, били прикладами, кололи штыками.

В конце концов мы одержали верх и захватили их бункер, хотя прекрасно понимали, что ненадолго. У нас не было сил удержать его при серьезной атаке, а сибиряки наверняка должны были вернуться со значительными силами.

Свое пребывание там мы использовали для налета на кладовую. Сибиряки оставили большой запас продуктов, и мы набросились на них стаей изголодавшихся хищников. Малыш рвал зубами кусок жирного бекона[75], Порта носился, как сумасшедший, протягивая руки во все стороны, набивал рот, пока щеки не раздулись до отказа и стало трудно глотать; после этого он принялся набивать карманы.

Уйти мы согласились с величайшей неохотой и только под суровым нажимом. Противник наступал, и в конце-концов мы бросились в бегство под градом снарядов.

С дальнего берега Волги открыла огонь тяжелая артиллерия. Земля дрожала так, будто вот-вот расколется. Генерал криком велел нам двигаться дальше, но у нас хватало ума не делать этого. Вокруг взрывались зажигательные снаряды, вырывавшие у человека легкие, и мы прижались к земле. Пытаться пробежать через такую бурю было бессмысленно. Оставалось только найти яму, броситься в нее и, спрятав голову, сжаться на дне. На поверхности все пожирало море пламени, охватившее землю после разрывов.

Я бросился с испуганным криком в какой-то блиндаж и упал на Порту. Мы вместе повалились, и в это время над нашими головами пронеслась огненная волна.

Обстрел продолжался всю ночь, и всю ночь мы прижимались к земле в своих норах, спрятав головы в снег. Не поднимались даже по нужде. Лучше обмочить брюки, чем глотнуть смертоносного воздуха наверху.

Как ни странно, все мы, хоть и понимали, что война проиграна, никогда не заводили речь о поражении. Не вспоминали прошлое и редко заговаривали о настоящем. Говорили неизменно о будущем. Даже теперь, в этой пропасти бесконечных, казалось, страданий, мы упорно цеплялись за жизнь. Промерзшие и голодные, дурно пахнущие, грязные и перепуганные, бессмысленно метавшиеся по окровавленной степи, уже мало похожие на людей, мы все равно считали себя солдатами и сражались за право на существование.

К утру обстрел прекратился, и мы стали постепенно успокаиваться. Несколько раз поднимали головы и нюхали воздух. Пахнул он дурно, но должен был очиститься.

Когда рассвело, на горизонте неожиданно появились «Юнкерсы-52». Мы уставились на них и с удивлением наблюдали, как они приближаются. Самолеты пикировали из-за туч, описывали широкие круги, не обращая внимания на русские противозенитные батареи и возможность появления истребителей противника. Они явно искали нас.

То ли они нас заметили, то ли просто решили сбросить свой груз и вернуться на аэродром, мы не знали и знать не хотели. Но небо внезапно заполнилось парашютами, опускавшимися, словно громадные желтые грибы, и на конце каждого был большой контейнер. Мы пришли чуть ли не в истерику, наблюдая их медленный спуск. Плясали в траншеях, пели, кричали, обнимались.

— Еда! — орал Порта во весь голос.

Не успел генерал сделать попытку остановить нас, как мы перескочили через бруствер и помчались к этим драгоценным контейнерам. В эту минуту никто не думал об опасности. Пусть противник обстреливает нас чем угодно, мы возьмем свои продукты, даже если будем убиты во время еды! В каждом контейнере было достаточно продовольствия, чтобы накормить целую роту. Впервые за много недель у нас появилась перспектива наесться досыта.

Предвкушение было почти невыносимым. У нас едва хватило терпения отсоединить контейнеры и утащить их, а не вскрыть на месте.

— Жратва! — заорал Порта, спрыгивая в траншею.

Рот у него был полон слюны, покрывшей пузырьками губы.

— Больше никогда, — пообещал Грегор, — не скажу ни слова против авиации! Да благословит ее Бог!

Мы дружно прокричали «ура!» смелым летчикам этих «юнкерсов». Пусть благополучно вернутся на базу, они это заслужили. И трижды «ура» Герингу! Может быть, он не такой уж мерзавец.

Будто дети, раскрывающие чулки с рождественскими подарками, мы принялись вскрывать контейнеры. В голове у меня роились видения. Красочные, соблазнительные, яркие, словно картинки в дешевых юмористических журналах. Там были кричаще-розовые колбасы, раздувшиеся, источающие жир, едва не лопающиеся в блестящих обертках. Толстые, сочные куры, поджаристые, с хрустящей корочкой. Картошка и молоко, бекон, хлеб, сыр, бисквиты, свежие фрукты и сваренные в мешочек яйца, кофе, икра и…

Контейнер открылся. Содержимое высыпалось. Наступило потрясенное молчание.

Ни колбас. Ни кур. Ни хлеба, ни молока, ни бекона. Только порошок от блох, несколько листов почтовой бумаги и большая пачка цветных фотографий. Гитлер, Гиммлер, Геринг, Геббельс и вся прочая гнусная свора.

Траншеи огласились воплями ярости и отчаяния. Солдаты плакали, ругались, в безумии бились головой о смерзшийся снег. Мы разъярились в своем разочаровании и просили Бога, в которого больше не верили, покарать Адольфа Гитлера за шутку, которую он сыграл с нами.

Цветные фотографии мы бросили на ветер, и он понес их к позициям русских.

— Подтирайтесь Адольфом Гитлером! — орал Порта. — Эта свинья больше ни на что не годится!

Что об этом думал генерал СС, мы даже не пытались вообразить. Он молча смотрел на нас с суровым лицом, плотно сжатыми губами и не пытался прекратить наши язвительные насмешки и свист. Пожалуй, понимал, что этим лишь подстрекнет нас к бунту. Мы были не в том настроении, чтобы терпеть болтовню одного из гитлеровских офицеров.

Свои позиции мы оставили под покровом метели. Если повезет, противник лишь через несколько часов обнаружит, что мы отошли.

По пути к Орловке мы встречали разрозненные группы беженцев с тракторного завода, все еще с трудом удерживаемого немцами. Генерал отдал приказ сделать еще одну остановку и построить баррикаду. Потом целые сутки мы расстреливали дезертиров. Тех, кто сдавался без сопротивления, присоединяли к нашей группе. С теми, кто пытался спорить или оправдываться, тут же разделывались. Офицеров расстреливали на месте, не задавая вопросов.

На рассвете мы двинулись дальше, войско наше выросло до размеров весьма внушительной колонны. Пройдя несколько километров, мы обнаружили в лощине целый полк трупов. Они лежали под снежным ковром, но множество вмерзших костей все еще оставалось на поверхности и указывало путь к общей могиле. Мы задержались лишь настолько, чтобы убедиться, что это немцы, и пошли к громадному бункеру, вырытому в каменистом склоне холма, очевидно, служившему последним убежищем уничтоженному полку.

На столе оставалась карбидная лампа, и в ее свете мы увидели, что вошли в дом мертвых. Трупы высоко громоздились вдоль стен, оставались в сидячем положении за столами, валялись на полу один на другом. На стуле с высокой спинкой сидел с запрокинутой головой оберстлейтенант. Осмотрев его, мы обнаружили пулевое отверстие в основании черепа. И многозначительно переглянулись: тут побывали войска НКВД. На операционном столе лежал врач с перерезанным горлом. В углу — две медсестры. Порта печально поглядел на них и покачал головой.

— Жаль девочек, — произнес он.

Изнеможенные, мы улеглись на пол, втискиваясь между трупами, и заснули, невзирая на грязь и вонь. Даже генерал позволил себе человеческую слабость закрыть глаза.

Проспали мы пять минут или пять часов, я не понял. Нас внезапно разбудили содрогание земли и хорошо знакомые звуки танков на ходу. Старик погасил лампу, которую мы оставили горящей. С полчаса мы сидели, молчаливые, перепуганные, среди трупов, а танки катили рядом с бункером в сторону Гумрака.

Через четверть часа после прохода последнего генерал поднялся и повел подбородком.

— Так! Отдохнули… Взять оружие и за мной.

Мы прихватили всю еду, какую смогли найти, все жалкие, покрытые плесенью корки хлеба, все гнилые остатки неизвестной растительной пищи, все тухловатые мясные обрезки и большой шмат удивительно белого, бескровного мяса. Старик сказал, что оно человеческое, и, глядя на эту отвратительную штуку, я готов был ему поверить; однако ничуть не смутившийся Порта откусил большой кусок и с наслаждением съел.

— Ну, как на вкус? — спросил я с любопытством.

Порта облизнул губы.

— Объеденье! Наверно, оно генеральское. — И ткнул Старика в бок. — Если это человечина, то могу лишь сказать — берегись, когда я проголодаюсь снова.

Генерал раздраженным жестом велел нам идти. Русские нас не беспокоили, и когда мы дошли до места северо-западнее железной дороги километрах в полутора от Песчанки, генерал приказал нам снова окапываться. Непонятно, почему — возможно из-за маниакального желания встречи с противником.

Как и следовало ожидать, русские вскоре нас заметили и стали надвигаться, чтобы выбить нас оттуда. Шли они плотным строем, размахивая руками, словно на учебном плацу. По ним легко было прицельно стрелять, но едва один падал, другой выходил вперед и занимал его место. Через трупы они перешагивали спокойно. Иногда прикрывались ими, иногда использовали как мост через проволочное заграждение, но сколько бы мы их ни убивали, они все равно наступали большой массой[76].

Я сидел в снеговой норе под разбитым американским бульдозером. И, вглядевшись, увидел сибиряка, бегущего ко мне. Он был еще далеко и даже не знал, что я там, но я прицелился в пятно под красной звездой на его каске… нажал на спуск. На круглом лице солдата отразились удивление и боль. Мне казалось, что я слышу мысли, пробегающие в его смятенном разуме за несколько секунд до смерти. Он ранен? В самом деле ранен? Вот так это ощущается? Это его судьба? Зачем он здесь, за что воюет? Чего ради умирает с пулей в мозгу у чужой реки в чужой стороне? Где его жена и дети, коровы и лошади? Почему он лежит распластанным в снегу так далеко от дома?

Весной, когда сойдет снежный саван, этого солдата бросят в громадную братскую могилу вместе с сотней тысяч других. А пока что он лежал там, где упал, и товарищи, пробегая, топтали его.

Мы отступали вдоль железнодорожной линии. Из снарядной воронки меня окликнул слабый голос. Я заколебался. Над ее краем виднелось лицо, согнутый палец манил к ней. Лицо походило на плохо наложенную резиновую маску. Оно бугрилось, морщилось, обвисало. Было цвета пушечной бронзы, за исключением орбит глубоко сидевших в больших черных дырах глаз. То было лицо юного офицера. Я осторожно приблизился к нему. Он стоял почти по пояс в чем-то, похожем на лужу крови. Это и была кровь: глянув вниз, я осознал, что его ноги размяты в густое красное пюре. Помочь ему было не в моих силах. Я сунул револьвер в его протянутую руку и побежал дальше. Вслед мне прозвучал его крик:

— Помоги, солдат! Пожалуйста! Ради Бога, не бросай меня здесь умирать…

Пожалуй, следовало бы застрелить его самому. Но уже было поздно. Прячась за кустом, я в ужасе наблюдал, как из проезжавшего русского танка заметили потрясенного человека, оказавшегося в капкане своего безногого, умирающего тела. Танк весьма решительно повернул и покатил уничтожать снарядную воронку. Медленно, словно наслаждаясь приятным ощущением, развернулся на ней и продолжал свой путь. Еще один фашистский гад уничтожен! Еще один русский совершил подвиг! Если б только Сталин мог видеть, как доблестно сражаются его войска!

Порта и я одновременно бросились к медленно ползшему Т-34, на антенне которого развевался красный флаг. Мы сорвали его и набросили на переднюю смотровую щель, чтобы лишить водителя видимости, потом приложили к борту танка две магнитные мины и бросились в снег.

Сталинград, братская могила… Сталинград, где ежеминутно умирал немецкий солдат, а тем временем в Германии безумец важничал, заносился и орал до хрипоты… СРАЖАТЬСЯ ДО ПОСЛЕДНЕГО ЧЕЛОВЕКА, ДО ПОСЛЕДНЕГО ПАТРОНА… К сожалению, было немало фанатиков, готовых охотно повиноваться этому сумасбродному приказу.

24 декабря мы стояли возле поселка Дмитриевка. В тот сочельник мы заблаговременно получили подарок: массированную атаку русских пехотинцев. Они с криком появились в семь утра, и бой продолжался до трех часов. Вряд ли можно сказать, что мы их отразили — мы едва удерживали свои позиции, когда они почему-то решили отступить. Русские, несомненно, знали, что держат нас в руках. И могли позволить себе поиграть с нами в кошки-мышки. Уничтожить нас они могли буквально в любой момент.

Внезапная тишина действовала на нервы. Мы интуитивно понимали, что внезапное отступление — просто утончение пытки, и предвидели наутро новые ужасы. Наш сумасшедший генерал отказался отходить, и нам ничего больше не оставалось, как сидеть в окопах и беспомощно ждать новой атаки.

В рождественский день в три часа — как раз в то время, когда мы отступили накануне — русские появились снова. Но некрупными силами. Они выслали всего пять танков. Пять Т-34, выстроясь в колонну, двигались по снегу к нам. Из громкоговорителя на переднем доносились бравурные звуки военного марша. Пять танков двигались четким строем по направлению к третьему отделению. Остановить их продвижение мы не могли. Были бессильны, у нас не оставалось почти ничего для противостояния. Не было ни противотанковых ружей, ни огнеметов, ни тяжелой артиллерии, ни хотя бы гранат.

В последнюю минуту танки повернули и двинулись к ничего не ожидавшему второму отделению. Из громкоговорителя зазвучал марш Радецкого[77]. Торжественно, грозно, впечатляюще все остановились перед окопами. Испуганные люди уставились на них, одни от страха не могли шевельнуться, другие принялись вылезать. Танки взревели и двинулись по снегу, круша все гусеницами, каждый медленно сделал на одном месте несколько оборотов. Потом они небрежно раздавили нескольких спасшихся, повернули обратно и вскоре скрылись в туче взметенного снега.

Мы смотрели в молчании. В мертвом молчании. Второго отделения больше не существовало, в снегу валялись двенадцать окровавленных тел. А мы сидели и ждали.

На другой день в три часа они вернулись. Тем же строем, с той же музыкой, с той же холодной четкостью. Мы по-страусиному прятали головы в сугробы, чтобы не слышать нечеловеческих криков своих товарищей, не видеть их обезображенных трупов.

Долгая зимняя ночь была тихой и насыщенной страхом. Нам казалось, что мы все еще слышим вопли гибнущих, но это лишь ветер с воем несся по степи.

Едва рассвело, на заснеженном склоне позади нас взорвалось несколько снарядов, неприцельно выпущенных — видимо, дабы не оставалось сомнений, что мы не спим и готовы слушать пропагандистское обращение, которое громко понеслось из громкоговорителя:

— Немецкие фашисты! Проклятые капиталисты! Мы еще вернемся сегодня… около трех часов… как вчера…

— Капиталисты! — усмехнулся Порта. — Грегор, подай мой «кадиллак», хочу съездить на этот чертов Лазурный берег!

Громкоговоритель затрещал опять, и послышался другой голос. Звучавший по-немецки лучше, чем предшествующий, более приятный и убедительный.

— Товарищи! — призывно выкрикнул он. — К вам обращается унтер-офицер Бухнер из Двадцать третьей танковой дивизии…

Мы удивленно переглянулись.

— Почему не переходите к нам? Покажите себя друзьями народа! Сбросьте ярмо! Разорвите цепи! Плюньте на своих капиталистических владык!

Унтер-офицер Бухнер сулил нам всевозможные земные блага, включая женщин, если только мы поддадимся соблазнам Советского Союза, этого пролетарского рая, где все трудящиеся счастливы и свободны.

— Все это замечательно, — сказал Порта, — но какой смысл менять капиталистических владык на коммунистических?

Двое солдат сделали отчаянную попытку обрести пролетарский рай, но их капиталистический владыка в лице нашего генерала СС застрелил обоих, едва они пробежали несколько метров.

Русские вернулись, как и обещали, в три часа. Мы скорчились, парализованные страхом, в своих норах. Чей сегодня черед?

Неизменные пять танков медленно двигались по занесенному свежим снегом полю под неизменный аккомпанемент военной музыки. Порта вызывающе достал флейту и заиграл, соперничая с ней. Все остальные сидели и неотрывно смотрели. Мы вырыли свои норы на возможную глубину. У нас не было никаких инструментов, а земля под снегом затвердела от мороза, как гранит.

Несколько человек вылезли наружу и, петляя, побежали от танков. Их застрелили свои офицеры. Бегство перед лицом противника…

Через отверстие, проделанное в стене утрамбованного снега, я смотрел на приближавшиеся танки. Оставалось только ждать. Обороняться мне было нечем. Не было даже гранат, чтобы метнуть их. Даже патрона, чтобы пустить пулю в голову.

Танк проехал мимо в нескольких метрах. Я до отказа сжался в своей норе. Танк продолжал двигаться. Его экипаж выбрал в качестве цели наших соседей. Я слышал, как они, погибая, кричали. Мы хорошо знали их, они долгое время были нашими товарищами, и я старался не слышать криков, не допускать в сознание картин, переполнявших его. Но невольно слышал, невольно видел.

Я видел унтер-офицера Вильмера, невысокого веселого лавочника из Дюссельдорфа. Видел его лицо, когда он умирал. Помню, как он рассказывал, что в 1936 году поступил на военную службу на четыре года и в 1940 году написал лично Гитлеру с просьбой разрешить ему вернуться в Дюссельдорф. Гитлер так и не ответил, а Вильмер так и не понял. И уже никогда не поймет. Бедняга Вильмер! От него осталась кучка кровавого мяса и раздробленных костей в снегу. Какая смерть… Господи, какая смерть!

Вопли продолжались. Для ненадежного душевного здравия нужно было не связывать их с конкретным лицом, но видения проплывали перед глазами солдат, хотелось им того или нет. Это Бёмер, рослый, толстый Бёмер, пулеметчик из Кельна? Или его второй номер, тощий, низенький любечанин? Или тот парень — как его фамилия? Невысокий брюнет из Гамбурга, одержимый железными дорогами? Но какой бы ни была его фамилия, последний поезд этого парня ушел…

Их лица стояли перед моими глазами. Их крики раскалывали мне голову.

— Прекратите этот шум! — истерически заорал Хайде. — Ради бога, прекратите этот ужасный шум!

Он воткнул пальцы в уши, но ничто не могло защитить слух от этих криков. Только Бог, казалось, был глух к ним. «Gott mit uns»[78] — гласила надпись на наших пряжках, но мы все знали, что это ложь. Бог не только не был с нами, в тот день Его и близко от нас не было. Может, Его всегда не было близко. Может, это всегда было ложью.

На другой день танки появились опять. Та же музыка, то же медленное приближение. Мы по-прежнему оставались беспомощными и ждали смерти.

На сей раз они двинулись на четвертое отделение. Унтер-офицер из морской пехоты выскочил из своей норы и стал уползать от танков под мягким верхним слоем снега, роясь в нем, словно громадный крот. Он так быстро отгребал руками и ногами снег, что, казалось, плыл.

Его товарищ оказался не столь изобретательным. Оставшись в их общей норе один, он пришел в панику, выскочил в последний миг наружу и попытался бежать. Передний танк устремился за ним. Я видел, как он поддел человека под руку стволом пушки и подбросил[79]. Когда тело упало, танкисты принялись играть с ним, терзали его, оторвали гусеницами одну руку, затем другую, и наконец вдавили изувеченный труп глубоко в снег. Эти русские не знали жалости. Они могли слышать вопли несчастного, проезжая по нему, но продолжали свою забаву, пока от человека не оставалось лишь красное пятно на снегу.

Бойня прекратилась до следующего дня. За сутки могло произойти что-то, избавляющее нас от этой участи. Генерал мог образумиться и дать приказ к отступлению; русские могли скрыться в ночи; даже война могла кончиться…

Когда в тот день на горизонте снова появился знакомый строй танков, это нас потрясло. Мы едва верили своим глазам, то было нарушением всех правил игры. Раз в день, в три часа. Таков был заведенный порядок. Русские сами установили его и не могли нарушать. Эта нечестность переполнила меня злобным негодованием и едва не вызвала гневных слез. Я больше думал о непорядочности русских, чем о скорой и мучительной смерти.

Первый танк уже нашел добычу. Лейтенанта, пожилого профессора из Мюнхена; тот бессмысленно вскинул руки, пытаясь предотвратить удар. Но человеческие руки — ненадежная защита от тридцати тонн металла, Т-34 пренебрежительно отбил их в сторону и раздавил свою жертву.

И тут наконец наступил наш черед. Танки пошли на нас строем под рев музыки. Впервые генерал сам оказался под прямой угрозой. Он яростно крикнул, чтобы мы оставались на местах, но Порта, сделав ему непристойный жест, выскочил из норы и пустился наутек по снегу, за ним черный кот, неразлучный с Портой во всех наших злоключениях. Я, затаив дыхание, в панике водил головой из стороны в сторону, старался видеть одновременно приближение танков и удаление Порты. Мы ждали, когда генерал откроет огонь. Офицеры ждали, когда генерал откроет огонь. Теперь, когда ему самому грозила смерть, остались ли в силе его фанатичные принципы?

Видимо, нет. Генерал вдруг проворно выскочил из окопа и со всех ног пустился следом за Портой по глубокому снегу. Это послужило всем сигналом. Пригнув голову, тяжело дыша, мы покинули свои позиции и бежали перед лицом противника. Это было вопиющим неповиновением приказу фюрера. До последнего человека, до последнего патрона…

Танки, механические чудовища, пустились в погоню за нами, людьми. Каждого, кто спотыкался или поскальзывался, каждого, кто отставал, они настигали и давили, а остальные с трудом удирали без оглядки, довольные тем, что мучения и смерть товарищей давали нам несколько секунд отсрочки. Мне было все равно, кто там гибнул под гусеницами, лишь бы не я. Ужас мой был слишком велик, чтобы позволять себе роскошь беспокоиться о чьей-то шкуре.

Тяжело дыша и всхлипывая, я ковылял по снегу. Долго сохранять быстрый шаг было невозможно. Снег был слишком глубоким, засасывал ноги; это походило на ходьбу по песчаным дюнам. Ледяной воздух обжигал горло и разрывал легкие. Из носа у меня пошла кровь, и я начал задыхаться. Неожиданно поскользнулся и упал ничком в большой сугроб. Это походило на падение в ванну с горячей водой. Или в пуховую постель. Или в домну. Я закричал от боли, погрузившись в снежный кипяток. Боль была восхитительной. Она охватывала меня, успокаивала, и я хотел, чтобы она не прекращалась.

Внезапно громадная ручища схватила меня за плечо и вытащила из этого гипнотизирующего савана. Я беспомощно болтался, не касаясь ногами земли, а Малыш тряс меня, будто крысу.

— Что это с тобой? — грубо спросил он.

Он поставил меня на ноги и сильно ударил по лицу. Из носа вырвалась струя крови и разбрызгалась по снегу возле ног. К нам, покачиваясь на ходу, приближался Т-34 и наводил на нас огнемет[80].

— Пошли! — рявкнул Малыш.

Он схватил меня за руку и потащил за собой. Впереди я видел бегущих рядом генерала и Порту, за ними прыжками несся черный кот.

Наконец мы достигли узкой лощины среди гряды высоких холмов. Т-34 отстал и, казалось, прекратил преследование, мы с остекленелыми глазами изнеможенно повалились, съежась, на снег.

Лощина оказалась военной свалкой. Там было полно поврежденных машин, пустых жестянок и ящиков, кусков искореженного металла. Мы равнодушно лежали в этом мусоре, а Легионер сидел по-турецки и чистил автомат.

— Куча армейского дерьма, — сказал он, обводя взглядом лощину. — Я видел очень похожую в Сиди-бель-Аббесе.

Легионер воевал почти во всех французских колониях. Он был прирожденным солдатом. Не таким фанатичным, как Хайде, но более выносливым и интуитивно реагирующим. Ему было все равно, где воевать и с кем. Война была его работой, и он повсюду выполнял ее с угрюмой деловитостью. Душой он все еще пребывал во Франции, в Иностранном легионе, но не видел ничего необычного и в сражении за Гитлера под Сталинградом. Был сдержанным и независимым, бесстрастным, но не бесчувственным, безжалостным и надежным. Хайде приводил в порядок мундир, Легионер проверял автомат. Все остальные неподвижно, бездумно лежали посреди этой свалки металлолома.

Генерал неожиданно появился и гневно подошел к нам широким шагом.

— Встать! Чего разлеглись? Кто вам разрешил отдыхать? — Повернулся и свирепо взглянул на Порту. — Не думай, что я забыл твое поведение… бегство перед лицом противника! Разберусь с тобой позже. — И отступил назад. — Это относится и ко всем вам! — выкрикнул он. — Такого позорного проявления коллективной трусости я еще не видел. Оно не останется безнаказанным!

Русские танки скрылись, поднявшийся ветер выл у нас в ушах, заглушая удалявшийся шум моторов. Генерал поднял нас. Мы разделили между собой то оружие, какое у нас было, и устало стояли на ноющих ногах. Генерал выкрикнул приказ построиться в одну шеренгу и всем командирам отделений выйти вперед. Кто-то громко, язвительно хохотнул.

— Командиры отделений! Он думает, их много осталось? Чертов мясник!

Наступила тишина. От нервозности у меня возникло желание заорать по-ослиному. Малыш громко засмеялся, генерал тут же подошел к нему и схватил за воротник.

— Это ты сказал? — Выхватил пистолет и ткнул Малыша в грудь. — Признавайся или стреляю! Даю три секунды… один… два…

— Оставьте его! Это я!

Из строя вышел унтер-офицер и подошел к разъяренному генералу. Голова и шея его были в окровавленных, грязных бинтах. Одна ладонь была изуродована, кости пальцев загнулись внутрь, плоть сгорела. Все его отделение было уничтожено русскими огнеметами. Он вызывающе встал перед генералом.

— Чертов мясник! — твердо повторил он. — Все вы, генералы, мясники…

Унтер-офицер упал от сильного удара по губам. Шатаясь, поднялся и схватился уцелевшей рукой за револьвер. Но прежде чем успел его выхватить, генерал всадил ему пулю в висок.

— Пусть это будет уроком! — И резко повернулся опять к Малышу. — С тобой разберусь позже. Я уже давно приглядываюсь к тебе. Ты смутьян, трус и неспособен быть солдатом — Он свирепо взглянул на Малыша, провоцируя его раскрыть рот, а Малыш с идиотским выражением смотрел прямо перед собой. — Ладно! — Генерал спрятал пистолет. — Найди добровольца, вернись и посмотри, нет ли там уцелевших. Присоединитесь к нам в Гумраке. И смотри, выполни задание как следует… Имей в виду, я уже не упущу тебя из виду!

Генерал ушел. Малыш тут же повернулся ко мне.

— Ты доброволец.

— Пошел знаешь куда? — возмутился я. — Я рта не раскрывал!

— Ну и что? Он велел найти добровольца, ты слышал…

— Я не тот, кто тебе нужен!

Малыш сощурился.

— Отказываешься выполнять приказание?

— Отказываюсь вызываться добровольцем.

Наступила пауза. Малыш предпринял новую попытку.

— Я приказываю тебе вызваться добровольцем.

— Ладно же, — ответил я. — Раз так, отказываюсь выполнять приказ.

Малыш сделал глубокий вдох.

— Я скажу генералу. Скажу, что нашел добровольца, но доброволец отказывается идти, а это отказ повиноваться приказаниям, мне все равно, как ты считаешь, это прямой отказ… Видел, что только что произошло с этим парнем, так ведь? То же произойдет и с тобой, когда я скажу генералу, что ты отказался идти добровольцем, когда я сказал, что должен пойти, хотя он только что приказал мне найти добровольца…

— Да заткнись ты! — выкрикнул я. — Черт с тобой, иду!

Малыш заколебался.

— Значит, вызываешься пойти со мной, посмотреть, есть ли уцелевшие?

— Только под нажимом.

— Ну и ладно. Главное, что идешь по доброй воле… Ну, пошли.

Тут вмешался Порта, он топтался поблизости, ожидая, чем кончится разговор.

— И захватите мою кровать, ладно? — небрежно попросил он. — Мы отходили в такой спешке, что я оставил ее. Думаю, она все еще там.

Порта измучил всех, таская кровать за собой. Даже генерал не смог заставить Порту ее бросить.

— Лично у меня, — с достоинством сказал я, — нет ни малейшего желания тащить кровать до Гумрака. Пошел ты вместе с ней!

— Да, у меня тоже, — подхватил Малыш. — Вы, берлинцы, — с неприязнью обратился он к Порте, — слишком уж заноситесь. Дальше некуда. Вам надо спуститься на землю, ко всем остальным.

— Я не могу отказаться от того, к чему привык за всю жизнь, — запротестовал Порта. — Мы спали в кроватях. Не знаю, как вы там в провинции, но мы в Берлине привыкли ко всем удобствам жизни.

— В провинции? — возмутился Малыш. — Я живу не в провинции! У нас в городе есть даже оперный театр, чтоб ты знал!

— Оперный театр! — усмехнулся Порта. — Скорее глинобитная лачуга для крестьян!

Мы расстались очень озлобленными друг на друга. Малыш ринулся в снег, крикнув, чтобы я следовал за ним. Шел он так быстро, что я не мог угнаться, но стоило мне остановиться, чтобы перевести дыхание, Малыш всякий раз дергал меня вперед за плечо и подгонял пинком в зад.

— Пошевеливайся, чертов швед!

— Датчанин! — выкрикнул я.

— Какая разница?

Для Малыша не было никакой. Шведы, датчане — все едино. И в тех обстоятельствах вряд ли имело смысл спорить.

Уцелевших, разумеется, не было. Мы нашли в истоптанном снегу лишь несколько окровавленных трупов, потерявших человеческий облик. Даже пресловутая кровать была разломана.

— Пошли обратно, — с беспокойством сказал я. — Пока нас не засекли русские.

— Ладно, ладно, не будь таким нетерпеливым! Я шел сюда не напрасно. И с пустыми руками не уйду.

— Но ведь здесь ничего не уцелело!

— С пустыми руками не уйду! — повторил упрямо Малыш. — Он хотел свою кровать, вот пусть ее и получит.

— Черт возьми! — ругнулся я. — Что проку от обломков?

Малыш ползал по снегу, собирая их, был глух ко всем просьбам и не обращал внимания на угрозы. Русский пулеметчик открыл огонь, я нырнул в ближайшую нору и притаился там. Малыш спокойно продолжал свое дело. Пулемет перестал стрелять, я хотел высунуть голову и сказать Малышу, что нужно уходить, но тут вспыхнул прожектор, и Малыш с обломками предстал во всем своем идиотизме. С русской стороны послышались громкие крики и взрывы смеха. Я снова притаился в своей норе, а Малыш вскинул над головой кулак и погрозил.

— Выключите свет, болваны, вы слепите меня!

К моему удивлению, русские выключили прожектор безропотно.

— Я убираюсь отсюда! — крикнул я, выскочил из снеговой норы и бегом пустился прочь, пока русские не одумались.

С их позиций доносился веселый смех, но я понимал, что их веселье может в любой миг смениться яростью.

До Гумрака мы добрались без происшествий, и Малыш злорадно протянул Порте кучу железных обломков и лоскутьев брезента.

— Пожалуйста.

Порта глянул на них.

— Что это?

— Старая колесница, — ответил Малыш ликующе. — Та кровать, которую ты просил… Я головой рисковал ради этого хлама. Русские пытались застрелить меня, правда, Свен?

— Не стоит говорить так категорически, — ответил я раздраженно. — По-моему, они были вдребезги пьяны.

12

Генерал[81] СС Пауль Аугсберг[82] явился в штаб 6-й армии и потребовал встречи с генералом Паулюсом.

— Герр генерал! — начал Аугсберг вполне почтительно, однако тон его говорил, что он пришел по важному делу и не может попусту тратить время. — Считаю совершенно необходимым, чтобы немедленно был отдан приказ прорываться сквозь позиции русских. Пытаться продолжать сражение таким образом — сущее безумие, и все это понимают. При нынешнем положении вещей у нас хватит танков и тяжелой артиллерии, чтобы прорваться. Только разрешите, и я докажу это вам! Но через несколько дней такой возможности уже не будет… Смотрите! — Он воодушевленно ткнул пальцем в стенную карту. — Попытку нужно сделать вот здесь… возле Каслановки. В этом месте позиции противника не эшелонированы в глубину. У нас есть превосходная возможность прорваться.

— Генерал Аугсберг, — ответил с улыбкой Паулюс, — вы прекрасно понимаете, что просите о невозможном. Фюрер отдал совершенно ясный приказ: мы должны сохранять свои позиции и оборонять их.

— Оборонять? Оборонять? Чем, черт побери? Снежками и трупами?

Паулюс слегка пожал плечами. Генерал Аугсберг подался к нему через стол.

— Что ж, пусть так! Раз Гитлер велит оставаться здесь, надо оставаться… но давайте хотя бы сообщим русским, что готовы к переговорам!

Паулюс покачал головой.

— Никаких переговоров, генерал Аугсберг. Приказ фюрера совершенно категоричен. Мы остаемся здесь и сражаемся.

Аугсберг распрямился. Вытянув лицо и вскинув брови, уставился с высоты своего роста на Паулюса.

— Можно узнать, с какой целью? Вы умышленно хотите довести солдат до крайности? Хотите, чтобы они взбунтовались против нас и покончили с нами?

— Не опасайтесь этого, генерал. Немецкие солдаты никогда не взбунтуются против своих офицеров, в них глубоко укоренилась привычка к повиновению. Все успехи нашей страны основаны на нерушимой цепи повиновения от низшего ее звена до высшего…

— Слепого повиновения! — резко произнес Аугсберг. — Бездумного, нерассуждающего…

— Может быть, и так, однако это качество в конце концов приведет нас к победе. Пусть в настоящее время положение дел выглядит мрачно, но не стоит падать духом из-за малозначительной неудачи, генерал Аугсберг. В итоге мы победим. Немцы ничего не делают наполовину.

— Похоже, да, — злобно сказал Аугсберг. — Разумеется, никто не сможет нас обвинить, что мы были разбиты наполовину под Сталинградом… нешуточная, полномасштабная бойня!

Он резко повернулся и вышел из кабинета, раздраженно зашагал по громадным, широким коридорам бывшего здания НКВД. Вокруг кабинетов генерала Паулюса и его штабистов были сложены штабелями тела немецких солдат. Вдоль стен наподобие мешков с песком высились замерзшие трупы. Достойные солдаты отечества даже в смерти.

Генерал Аугсберг продолжал путь по коридорам, где бок о бок лежали больные и раненые, умирая на каменном полу. Прошел через находившуюся рядом с операционной комнату. Она была полна трупов и ампутированных конечностей, небрежно разбросанных по полу. Несколько человек, возможно, были еще живы, но хирурги махнули на них рукой, как на безнадежных. В углу сидел, сжавшись, с бессмысленным взглядом и полными слез глазами генерал фон Даниэльс. Губы его беззвучно шевелились, нижняя дрожала. Генерал Даниэльс потерял целую дивизию — 176-ю пехотную[83]. Все семнадцать тысяч человек были уничтожены русскими; теперь их командир оплакивал своих покойников и утраченные надежды, разум его был безнадежно сокрушен. Генерал Аугсберг остановился, посмотрел на него, покачал головой и пошел дальше.

Другие офицеры, которых он миновал, с виноватыми лицами и втянутыми в плечи головами, таясь, проскальзывали в тени стен… старшие офицеры, выполнявшие приказ сражаться до последнего солдата, до последнего патрона, отправившие полицию вермахта даже в госпитали вытаскивать раненых биться за отечество, и теперь, загубив много тысяч чужих жизней, твердо намеревались сохранить собственные. Их взгляды были обращены на далекую Волгу, на бегство любой ценой от упорного сражения до последнего солдата и растущих гор трупов.

Генерал Аугсберг пересек двор и продолжал путь среди черных, все еще дымившихся развалин. Внизу по улице проходила длинная, узкая, беспорядочная колонна унылых солдат. Они были одеты в лохмотья, головы их свешивались на грудь, ноги волочились, плечи сутулились. Генерал Аугсберг стоял, глядя на них. Немецкая армия en route[84] бог весть куда, бог весть зачем. Солдаты просто бросятся в снег и будут стрелять наобум, пока не кончатся патроны. Их смерть была неизбежной и бессмысленной.

Последний солдат скрылся из виду. Генерал Аугсберг, казалось, внезапно принял решение. И твердым шагом пошел дальше среди развалин.

ОТСТУПЛЕНИЕ

Чуть свет генерал Аугсберг появился среди нас. Молча бросил мешок с продуктами, потом неспешно принялся вынимать из карманов все личные бумаги и сжигать их. Мы смотрели на него в изумлении. Лицо его было суровым, губы плотно сжатыми. Когда вспыхнула последняя бумага, он повернулся и обратился к нам.

— Так! — Генерал оглядел нас, взгляд его задерживался то на одном, то на другом, словно он пытался определить нашу возможную реакцию. — Делаю вам простое предложение: либо вы остаетесь здесь и дожидаетесь русских, либо идете со мной и пытаетесь пробиться к нашей линии фронта. Выбор за вами. Если останетесь, почти наверняка погибнете. Если пойдете со мной, перспективы вряд ли более радужные. Решите идти — пойдем налегке. Понесем только оружие и боеприпасы. Идти будет трудно, возможно, мы не достигнем цели. Может быть, вы предпочтете остаться и попытать счастья с русскими. Если да, не буду вас винить. Я предлагаю не веселую прогулку — только возможность нелегкого успеха. Кое-кто может назвать это самоубийством. Я пока не знаю. — Он сделал паузу. — Так. Это все. Я иду.

Генерал Аугсберг повернулся и зашагал в первые красно-золотистые лучи восходящего солнца. Наступила недолгая тишина, потом Старик медленно поднялся, потянулся, прижал руки к пояснице, взял автомат и легкой поступью двинулся вслед за генералом. Мы один за другим последовали его примеру и в итоге растянулись в длинную колонну примерно из восьмиста человек, остатков разных полков. Среди нас было даже двое летчиков. Их «кондоры»[85] подбили, но им удалось приземлиться за немецкими позициями, и теперь они присоединились к нам в попытке сохранить жизнь. Летчики шли прямо передо мной, и я взирал с все усиливающейся завистью на их меховые куртки и унты. На мне, как и на других, были всевозможные лохмотья, я забыл ощущение удобства и тепла. Кроме того, я нес на плече пулемет и треногу, она врезалась в отощавшую плоть и выступающие кости. Пройдя несколько километров, я раздраженно выругался и бросил треногу в снег. Легионер укоризненно покачал головой.

— Глупый поступок, — сказал он. — Рано или поздно она тебе понадобится.

Я пожал плечами и пропустил его предостережение мимо ушей. Тренога осталась в снегу.

Мы вышли к шоссе Сталинград — Калач, по нему двигалась к Сталинграду большая колонна танков. Смотровые панели были открыты, экипажи пели и кричали, будто радостные дети в туристской поездке.

На железной дороге, очевидно, произошла авария. Ее перегородили упавшие вагоны. Один был целиком разбит, два сочленились при столкновении, один встал торчком. Рядом с насыпью лежал разбитый паровоз.

Мы остановились, чтобы обозреть эту сцену, и Аугсберг подозвал к себе Старика.

— Веди свою группу первой. Мы прикроем вас огнем, если возникнет необходимость, но постарайтесь проскользнуть незамеченными. Возможно, это наш единственный шанс. Когда перейдете на ту сторону, нас не ждите. Продолжайте путь до Илларионовского, там встретимся.

Старик вернулся к нам, махнул рукой и указал пальцем. Дорогу мы перешли успешно и побежали по равнине, как зайцы. Я дважды падал под тяжестью пулемета, и оба раза мне требовалась вся сила воли, чтобы подняться и продолжать путь. На третий я со стонами остался лежать в снегу, но Легионер поднял меня пинками и погнал впереди себя, немилосердно подталкивая в поясницу, когда я пытался идти помедленнее. Сам он был несгибаемым, пройдя суровую школу в пустынях, когда воевал в рядах Иностранного легиона, и все мои мольбы, угрозы, ругательства нисколько его не трогали.

Мы вышли к другой дороге. По обеим ее сторонам валялись опрокинутые немецкие санитарные машины, расстрелянные русскими пулеметчиками, и когда мы проходили мимо, с них поднимались, каркая, большие черные вороны. В машинах были замерзшие трупы. У некоторых теменные кости были пробиты или аккуратно срезаны, будто верхушки кокосовых орехов. Мы знали, что это означало: когда люди умирают от голода, когда паек сокращается до двух граммов хлеба в сутки, и даже их не всегда получаешь, тогда возможно наполнить ноющий живот человеческим мозгом. Один врач сказал мне еще давно, когда мы не думали, что будем страдать от голода, что мозги очень питательны. Из нас их пробовал только Малыш. Однажды он забрался в череп мертвого оберста, но не смог удержать в желудке съеденное до того, как организм усвоит какие-то питательные вещества. Крыс мы находили даже вкусными, но о мозгах и думать не могли. Очевидно, мало наголодались.

Наконец мы достигли Илларионовского, но генерал Аугсберг почти сразу же повел нас дальше.

— Торчать здесь, любуясь окрестностями, времени нет, — бодрым голосом сказал он. — Нам предстоит далекий путь. — Отвел Старика в сторону и показал ему карту. — Дойдем до Песковатки, там повернем под прямым углом к Дону. Думаю, если повезет, сумеем добраться туда, но вот там и начнутся сложности: нужно будет как-то перебраться на другой берег…

Равнина казалась бескрайней. Мы тащились по ней километр за километром, над нами было суровое голубое морозное небо, вокруг нас хрустящий снег. Ничего, кроме неба и снега. Ни дерева, ни куста, ни каких-то увядших растений. От слепящей белизны у меня разболелись глаза. Куда бы я ни обращал взгляд, от этого блеска спасения не было. Если я закрывал глаза, боль становилась такой сильной, что через несколько секунд приходилось открывать их; а от того, что они были открытыми, непрестанная, пульсирующая боль лишь становилась сильнее. Вскоре я начал видеть серебристые вспышки и кружащиеся узоры из красных пятнышек. В зрачки как будто глубоко вонзались кинжалы. Жгучие слезы катились по щекам. Пройдя еще километра полтора, я почти перестал видеть. Стал пошатываться, спотыкаться, расплывающиеся черные пятна сапог шедшего впереди человека вызывали головокружение и тошноту. Я взял горсть снега и прижал к векам, надеясь на какое-то облегчение, но снег казался раскаленными углями.

Разум начал мне изменять. Я плелся вслед за черными сапогами, мерно ступавшими по снегу, но в голове творилось что-то бредовое. Я видел себя идущим к смерти. Видел себя одним из тех, кто сгинул где-то между Волгой и Доном, лежащим в серебристом, нежном саване между Волгой и Доном… Какое очаровательное название! Дон. Дон. Волга и Дон. Эти слова стали звучать в такт шагам больших черных сапог. Дон, Дон, Волга и Дон. Дон. Дон, Дон, Волга и Дон. Дон, Дон…

Постепенно я осознал, что Старик и Малыш поддерживают меня с боков. Тело было тяжелым, непослушным. Глаза продолжали болеть.

— В чем дело, Свен?

Это спросил Старик, спокойно, любезно, как всегда. Я прижал к глазам ладонь.

— Проклятый снег! Ничего, кроме снега, куда ни глянь… Почему он все время такой чертовски белый?

— А каким бы ты хотел, чтобы он был? — шутливо спросил Малыш. — Черным?

— Черным было бы замечательно, — ответил я.

Малыш загоготал. Старик протянул руку к Порте, тот передал бутылку.

— Держи, — сказал Старик. — Выпей. Станет легче.

— К тому же мы уже почти дошли, — утешающе добавил Порта.

Я знал, что он лжет, но когда отпил несколько глотков водки, слегка успокоился.

Мы дошли до деревни с ветхими лачугами, и Легионера отправили во главе небольшой группы на разведку, а остальные с удовольствием сели в гостеприимный снег и стали ждать их возвращения.

Через полчаса Легионер появился и подал знак следовать за ним. Видно было, что деревню оставили второпях, из ее обитателей остался только отощавший белый кот; он сделал ошибку, потеревшись о ноги Порты и жалобным мяуканьем попросив еды. На его несчастье громадный черный котяра, избравший Порту в хозяева, оказался ревнивым и, кроме того, наголодавшимся. Он был крупнее и сильнее белого, бросился на того с яростным воем и растерзал. Не успел Порта нагнуться за ним, черный торжествующе утащил его, а потом уселся в углу, самодовольно облизываясь.

Мы обошли деревню, осмотрели все лачуги. В одной нашли опрокинутый стол, остатки еды и коллекцию игрушек. Прикончили еду и пошли в конюшню, где пять тел, замерзших и, видимо, давно мертвых, были бесцеремонно брошены одно на другое. Порта наклонился и осмотрел их.

— Застрелены в затылок, — сказал он нам. И пригляделся попристальнее. — Из нагана.

Мы знали, что это означало: снова поработали молодчики из НКВД[86].

В кладовой другого дома мы обнаружили целое семейство, повешенное на ряде крючьев в потолке. Срезать трупы мы не потрудились, особого смысла в том не было. Просто отодвигали их в сторону, как портьеру из бус, и ходили в поисках съестного. Еды не было, но Порта обнаружил в углу деревянный бочонок. Осторожно понюхал его, потом поднес ко рту и отпил несколько глотков.

— Ну? Что это? — с любопытством спросил Хайде.

— Попробуй сам.

Порта отдал ему бочонок, громко рыгнул и вытер рот рукавом. Хайде недоверчиво переводил взгляд с бочонка на Порту и опять на бочонок. Отпил глоток, закашлялся и покраснел.

— Адский огонь! Можно прожечь дыру в желудке! — Негодующе взглянул на Порту. — Уверен, что это не серная кислота?

Бочонок пошел по кругу. Все испытывали те же ощущения, что и Хайде.

— Что это, черт возьми? — спросил Старик, прижимая к груди кулак и тяжело дыша. — У меня будто загорелись легкие!

Порта усмехнулся.

— Думаю, саможжёнка… Сталинский особый напиток для взбадривания усталых войск. Говорят, двух таких бочонков хватит на целую роту.

— Охотно верю, — сказал я, выходя, шатаясь, между повешенными в поисках стула.

— Пара глотков такого снадобья, — сказал Порта, — и человек готов идти с голыми руками на шестидесятитонный танк.

— Оно не такое скверное, как мне показалось, — признал Хайде, робко прижимаясь к стене. — Теперь, когда прошло, очень даже приятно.

— Из чего делают эту саможжёнку? — спросил я. — Из красного перца?

— Из кукурузы, картошки, свеклы… — начал Порта, всегда знавший рецепты таких напитков.

— Из какой свеклы? — спросил Старик, уже пьяный. Глубокомысленно погрозил Порте своим крестьянским пальцем. — Есть много ее разновидностей. Как и картошки. О какой ты говоришь?

— Годится любая, — уверенно ответил Порта. — Годятся все разновидности кукурузы, картошки, свеклы. Ни одна не хуже других. Их просто кладут в бочку и держат несколько недель. Говорят, около месяца. Все остатки можно положить в свиное пойло. Свиньям это очень на пользу.

— И мне очень на пользу, — сказал Грегор, снова хватая бочонок.

— Саможжёнка, — продолжал Порта, — секретное оружие Сталина… Все, что говорят о вере, надежде, любви и прочей ерунде… о том, что Бог с нами… так вот, русским на это наплевать. Они махнули рукой на веру, надежду, любовь, изгнали Бога и вместо них изобрели саможжёнку… по крайней мере, изобрел Сталин. Будьте уверены, еврей знает, что к чему!

— Сталин не еврей, — возразил Хайде, потянувшись за бочонком.

— Кто сказал? Иосиф — еврейское имя, так ведь?

— В таком случае, — воскликнул Хайде, — ты должен стыдиться себя, Йозеф Порта! Прекрасно знаешь, фюрер сказал, что все, кто носит еврейские имена, должны поменять их!

— Евреем человека делает не имя, — с глуповато-проницательным видом сказал Грегор. — Во всяком случае, Сталин любит их не больше, чем Геббельс… тоже Йозеф, — добавил он так, словно сделал открытие века.

Он поднес бочонок ко рту, но Легионер вовремя его отнял.

— Насчет Сталина, — сказал он. — У него тот же пунктик, что у Адольфа, только действует он гораздо умнее. Гонит евреев под огонь артиллерии противника, а не в крематории…

— Евреев никто не любит, — печально произнес Грегор.

— Здесь не любят, — согласился Легионер. — Помнишь того поляка, который держал на заднем дворе еврея на цепи вместо сторожевого пса?

— Так какого черта мы воюем? — заорал Хайде в неожиданном приступе ярости. — Сталин ненавидит евреев, Гитлер ненавидит евреев, я ненавижу евреев, все ненавидят евреев! Почему нам не повернуть оружие и воевать с евреями?

— Мне кажется, — угрюмо сказал Старик, — Гитлер сделал серьезную промашку. Отправляя их в газовые камеры и все такое. Сущая глупость.

— Это как понимать? — выкрикнул Хайде.

Старик рыгнул.

— Сущая глупость, — повторил он, выговаривая каждое слово со старательностью совершенно пьяного. — Кто будет любить нас, если мы уничтожили всех евреев? Кто будет любить нас, если мы проиграли войну? Кто будет…

— Это антинацистская болтовня! — заорал Хайде. — Пораженческая! — Он сделал еще несколько глотков секретного оружия Сталина и опьянел еще больше Старика. — Я мог бы добиться твоего ареста! Твоего расстрела! Мог бы сообщить Гитлеру! Мог бы…

Он вдруг потерял равновесие и повалился боком на печку, где тут же издал пронзительный вопль и стал умолять нас вызвать санитарную машину.

— Горю! — стонал он. — Я весь в огне! Неужто не видите пламени?

Поскольку печь не топилась и, очевидно, стояла холодной уже несколько недель, мы, не обращая внимания на его крики, с презрением отвернулись. Все, кроме Малыша, который услужливо помочился на него и погасил воображаемое пламя.

— Спасибо, спасибо, — бормотал Хайде. — Теперь гораздо лучше… приятный прохладный дождь… прекрасные капли… по всему телу…

Голос его оборвался, и он громко захрапел в глубоком сне. Мы повернулись к нему спиной и стали приканчивать самогон. Совершенно забыв, где мы, и что здесь делаем. Полчаса спустя, думаю, никто из нас не помнил, что мы в России, тем более в нескольких километрах за линией фронта противника. К тому времени мы достигли состояния Хайде и впали в общий ступор. Думаю, даже забыли, кто мы.

Разбудил нас на рассвете генерал Аугсберг, распахнув пинком дверь и криком велев нам подниматься. Я мучительно раскрыл глаза и огляделся в клубящемся красном тумане похмелья. В голове усердно работали серпы и молоты. Во рту пересохло, горло саднило, в глубине желудка бурно волновалось какое-то густое море. С трудом встал и смотрел, как стены то приближаются, то отдаляются, а пол, колеблясь, уходит вниз. Рядом со мной, пошатываясь, стоял Старик, неуверенно вскинув в салюте к потолку дрожащую руку.

— Что здесь, черт возьми, происходит? — заревел генерал. — Похоже на воровской притон!

Мне очень хотелось, чтобы у этого человека хватило тактичности не повышать голос в столь ранний час. Я не мог вынести этого крика и со сжимающимся желудком, с затрудненным дыханием медленно опустился на пол.

— Поставить этого человека на ноги! — крикнул генерал.

Порта с Легионером подняли меня, мы, шатаясь, пошли по комнате и встали у стены, тяжело дыша, потея, высунув языки и вращая глазами.

— Все на месте и в полном порядке.

Старик говорил медленно, серьезно и с заметным усилием. Едва он окончил доклад, Хайде отвернулся, и его вырвало.

Думаю, генерал Аугсберг не расстрелял нас только потому, что не хотел терять семерых опытных солдат.

— Без нас ему не добраться домой, к Гитлеру, — заявил Малыш, когда мы стояли, дрожа, на снегу.

Когда чернота ночного неба постепенно сменилась серостью унылого русского рассвета, мы снова отправились в путь. Злобно режущий ветер и смерзшийся снег под рваными сапогами быстро отрезвили нас, и мы бодро шагали за генералом. Мало у кого из нас обувь годилась для зимы. Большинство шло, обмотав ступни газетами и тряпьем. Порта (разумеется) был одним из полудюжины, сумевших обзавестись лыжами, и первым достигнул Дона. Мы увидели, как он остановился на вершине холма, потом повернулся и быстро спустился к нам в облаке сверкающих серебристых снежинок.

— Дон! — Порта описал широкий круг и лихо остановился перед генералом. — Сразу же за холмом!

Генерал беспокойно нахмурился.

— Дон? Ты уверен?

— Так точно.

Внезапно наступило молчание. Колонна остановилась, и все прислушивались, склонив головы набок. Ни звука. Ни орудийного огня, ни взрывов, ни треска пулеметов, ни рычания танков. Только ветер из Казахстана злобно выл над бескрайней равниной.

Генерал сурово смотрел на Порту.

— Не видел войск?

Порта медленно покачал головой.

— Никак нет. Нигде ничего.

Молчание продолжалось. Мы продолжали прислушиваться, нам никак не верилось, что все это долгое время мы шли к пустому месту. Что случилось с нашей армией на Дону? Где она? Была ли вообще здесь? Или нам, как обычно, лгали?

Генерал повернулся и посмотрел на колонну своих солдат. От разочарования и отчаяния они поугрюмели. Лучше было бы остаться в Сталинграде, чем проделывать такой путь для соединения с несуществующей армией.

— Пошли побыстрее! — Аугсберг широко повел рукой и указал на холм. — Посмотрим, что удастся обнаружить.

Нашли мы только брошенную, занесенную снегом «пантеру». Очевидно, она принадлежала танковой дивизии Манштейна, не сумевшей пробиться с нашими припасами к Рождеству[87].

— Непонятно, почему танк бросили, — сказал Порта, когда мы счищали с него снег. — Похоже, он в совершенно исправном состоянии. Только гусеницы повреждены. Привести их в порядок, и, думаю, им можно будет пользоваться.

Вызвали отделение саперов и объяснили им задачу. Их молодой лейтенант с сомнением покачал головой.

— Отремонтировать их можно, только потребуется время.

— Сколько времени? — спросил генерал.

— Трудно сказать… часов шесть. Может, немного больше. У нас нет нужных инструментов, придется что-то изобретать.

— Ну что ж, приступайте. Транспорт нам пригодится.

На ремонт гусениц у саперов ушло восемь часов упорной работы. Потом Порта сел за рычаги, и тяжелая машина, которую подталкивало множество людей, медленно вылезла из слоя льда. Генерал обратился к одному из врачей, которые были с нами.

— Доктор Хайм, вам нужно решить, кого из людей нужно транспортировать и кто еще способен идти сам. Все, кто попытаются симулировать, пусть остаются здесь и гниют. Пассажиры мне не нужны. В танк сядут только люди с самыми тяжелыми обморожениями и ранами… Вам все понятно?

— Так точно. Но на всех тяжелых не хватит места.

— Оставляю это на ваше усмотрение.

Врач пошел отбирать немногих избранных, а генерал Аугсберг подозвал Старика.

— Фельдфебель Байер, назначаю тебя командиром танка. Даю полное право расстреливать всех, кто попытается влезть в него без разрешения. Обер-ефрейтор Порта будет водителем. Унтер-офицер Хайде возьмет на себя пушку и радио… Унтер-офицер Мартин, — он поманил рукой Грегора, — возьмет на себя пулемет. — Повел взглядом и остановил его на тяжелораненом фельдфебеле, ступни которого представляли собой ободранную бесформенную массу. — Знаком с танковым вооружением?

— Так точно.

Фельдфебель с надеждой заковылял вперед на винтовках вместо костылей. Генерал, сощурясь, поглядел на него, потом кивнул.

— Ладно. Полезай внутрь.

Мы стали спускаться по крутому склону холма к покрытой льдом реке. Танк так скользил, что мы опасались за кое-как отремонтированные гусеницы, но Порта был опытным водителем и обращался с танком заботливо и любовно, будто с лошадью.

Мы перешли реку и наблюдали за неуверенным движением «пантеры». Теперь опасность заключалась в том, что лед мог треснуть под танком: Дон никогда не промерзает до дна. Из «пантеры» вылезли все, кроме Порты. Он медленно повел танк вперед, гусеницы то и дело скользили по зеркальной поверхности, и мы слышали пугающее потрескивание льда. Наконец Порта достиг громадных бесформенных блоков между замерзшей водой и берегом. Танк проехал по ним и в дожде сверкающих на солнце кристаллов льда оказался на берегу. Раздались громкие приветственные возгласы, и немногие привилегированные снова заняли свои места в «пантере». Мы переправились через Дон.

Глаза снова мучили меня пульсирующей болью, несмотря на несколько драгоценных капель лекарства, которые дал мне врач. Если б только среди нас были люди из альпийских частей, Порта наверняка смог бы выпросить, одолжить, украсть или выиграть в карты темные очки для меня. Но высшее командование не считало нужным снабжать такой роскошью обычные войска.

— Проклятые недоумки! — выругался Легионер, поддерживая меня, пытавшегося идти с закрытыми глазами. — Отправили армию в глубь России, одев в нижнее белье, и ждут, что она будет сражаться! Свиньи, убийцы!

Легионер редко выходил из себя и произносил обличительные речи, но он был совершенно прав. Целая армия была отправлена скверно экипированной для подобных погодных условий, и начальство даже не могло оправдываться неведением. В течение десяти лет немецкие офицеры преподавали в советских военных академиях и, собственно, помогли русским создать наилучшую экипировку для боевых действий в их суровые зимы![88]

Привал нам разрешили устроить только после шестичасового пути, и мы повалились в снег, изнеможенные и почти не думающие об опасности.

— Поосторожнее с этой штукой, — сказал Малыш, когда я беспечно отбросил пулемет. — Она может понадобиться раньше, чем ты думаешь.

— К черту ее, — буркнул я. — Выматывает все силы, как инкуб[89].

— Насчет этого не знаю, — неуверенно сказал Малыш. — А как насчет антифриза? Есть он у тебя? У Легионера целая банка, стянул ее из «пантеры».

— Легионер не поделится со мной, — ответил я, мне было лень искать его.

— Ты просил?

— Нет, — сказал я. — Мне плевать на антифриз. Плевать, если эта чертова штука выйдет из строя. Хоть бы вышла, тогда не придется таскать ее повсюду.

— Я спрошу Легионера, — спокойно сказал Малыш. — Побудь здесь. Пойду, принесу антифриз. Ты ж не хочешь, чтобы пулемет замерз, так ведь?

Я почувствовал себя виноватым, когда Малыш вернулся через несколько минут, помахивая банкой антифриза.

— Дал без разговоров, — сказал он мне. — Думал, придется давить на него, однако…

Малыш умолк и прислушался. Я сел, прикрыл рукой глаза и, щурясь, посмотрел в небо.

— Самолет!

— Наш!

Это был «фокке-вульф». Мы поднялись, забыв о боли в ногах, принялись кричать и размахивать руками. Грегор выпустил ракету, самолет снизился, описал круг и пролетел над нашими головами на высоте около двухсот метров. Мы видели, как его экипаж подает нам сигналы. Видели черные кресты на крыльях. Обнялись и безумно закружились по снегу в радостном вальсе.

С самолета бросили каску. Летчик показал нам поднятый большой палец, сделал еще круг и улетел на запад. Мы бросились к каске. В ней была нацарапанная наспех записка:

«Держитесь, мы вернемся! Ждите. Удачи!»

— Они заберут нас! — закричал Грегор, подскочив и широко раскинув руки.

Один из летчиков «кондора» печально и пренебрежительно покачал головой.

— Увы! Может быть, им удастся сесть здесь без груза, но взлететь они не смогут. Даже пустыми, тем более с полной загрузкой.

— Он прав, — неохотно сказал Старик. И ткнул в небо пальцем. — Сверху нам помощи не придет. Ни от Бога, ни от авиации… Полагаться можно только на свои ноги.

— На свои ноги? — простонал Порта. — Сколько можно еще их бить? Дошли до Дона и ничего не обнаружили. Сколько еще нужно пройти? Следующая остановка на Рейне? Видит Бог, я туда не дойду. — И приложил руку к правой стороне груди. — Я непригоден к военной службе, я не должен быть здесь, у меня шумы в сердце с шести…

— Неудивительно, — буркнул Легионер. — Раз оно у тебя расположено не с той стороны…

Порта сверкнул на него глазами и передвинул руку влево.

— В семь лет у меня была ревматическая атака. Я три раза болел воспалением легких. Мне нельзя мокнуть и простужаться. Я не должен находиться здесь. Не могу идти пешком до самой Германии! — Голос его поднялся до жалобного, пугающе пронзительного вопля. — У меня больное сердце, говорю вам! Мне нужна помощь! Нужен врач! Я не могу и дальше так идти!

Он издал громкий мучительный крик, согнулся, сделал, шатаясь, несколько шагов и повалился в снег.

— Что такое? Что случилось? — Врач, встревоженный мелодраматическими криками Порты, торопливо подошел к нам. — Что с этим человеком?

Мы стояли вокруг, глядя на корчившегося Порту. Врач раздраженно спросил:

— Что с тобой? Почему так кричишь?

— Он болен, — сказал Малыш. — Сердце барахлит. С шестилетнего возраста. — И с надеждой приподнял бровь. — Алкоголя?

— Это еще зачем?

— Он всегда принимает алкоголь, когда ему плохо. Стимулирует работу сердца.

Врач неуверенно переводил взгляд с Малыша на Порту.

— У него в самом деле слабое сердце? Или он притворяется?

— Притворяется? — переспросил Малыш.

— Притворяется? — произнес Грегор.

Врач только что окончил медицинский институт. Отправился прямо в Сталинград, исполненный добрых намерений, и нашел здесь суровое учебное поле. Он с сомнением опустился на колени рядом с Портой, а тот разыгрывал больного на грани мучительной смерти.

Толпа расступилась, пропуская генерала и юного лейтенанта в первый ряд. Они посмотрели на чрезмерно переигрывающего Порту.

— Ладно, ладно! — сказал генерал. — Хватит. Сейчас не время для лицедейства.

Порта открыл глаза и обратил их на генерала.

— Водки… — жалобно произнес он.

— Возьми себя в руки, приятель!

Генерал повернулся и ушел. Лейтенант усмехнулся.

— Водки… — стонал Порта, переводя взгляд с одного человека на другого. — Ради бога, водки…

— Оставь Бога в покое! — сказал лейтенант, протягивая фляжку.

Порта алчно схватил ее и лег на спину. Пил он с жадностью, широко раскрыв рот, дно фляжки поднималось.

— Вы спасли мне жизнь. Как отблагодарить вас? Попросить фюрера дать вам медаль? Думаю, вы ее заслужили. Думаю…

— Не заставляй меня краснеть! Только верни оставшуюся водку!

Лейтенант ушел, смеясь, вслед за генералом. Врач с сомнением покачал головой.

— Людей со слабым сердцем нельзя посылать на фронт. Тебя нужно демобилизовать…

Мы окопались в снегу, собираясь провести ночь там на тот случай, если вернется «фокке-вульф». Вдали послышался шум моторов.

— Тяжелые грузовики, — сказал Легионер. — Угнать бы несколько, мы быстро бы оказались дома.

На востоке краснело зарево все еще горевшего Сталинграда. На севере по небу стремительно проносились яркие пятна, раскрашивая его черно-белыми полосами, словно чудовищную зебру.

— Артиллерия, — сказал Хайде.

— Ерунда! — Грегор вызывающе повернулся к нему. — Там никого не осталось, чтобы стрелять из пушек!

Хайде пожал плечами.

— Все-таки это артиллерия. Возможно, стреляют призраки, но если да, у них слишком уж большие орудия… Ладно, хватит спорить, сдавайте карты!

— Лучше бы поспали, — посоветовал проходивший мимо лейтенант.

— Я не могу спать при свете, — сказал Порта и указал большим пальцем на красное зарево.

Лейтенант улыбнулся.

— Что ж, очень жаль, но я не могу погасить для тебя сталинградское пламя…

Мы играли в карты всю ночь. Нас охватил лихорадочный азарт. Поскольку у каждого было при себе лишь несколько монет, мы спокойно проигрывали и выигрывали громадные суммы. Порта заносил их все в черную записную книжку, но что из того, если ты окончил ночь, выиграв небольшое состояние? Окончательный расчет мог никогда не наступить.

— Мы все до него погибнем, — утешающе заметил Легионер, проигравший жалованье за ближайшие пять лет.

Утро мы встретили с покрасневшими глазами и дурным настроением. Порта сел на водительское место «пантеры» и поехал впереди колонны. Все остальные пошли пешком.

— Как далеко, по-твоему, до Германии? — спросил Малыш с уверенностью, что я знаю ответ с точностью до метра.

— Еще очень долгий путь, — досадливо ответил я.

Через час в небе появился обещанный самолет. На сей раз не «фокке-вульф». «Хенкель 111». Мы выпустили несколько ракет и стали терпеливо ждать, когда он окажется над нами. На сей раз петь и плясать мы не могли от усталости; и кое-кто помнил, что в прошлый раз нам сбросили портреты Гитлера и порошок от блох… Но на сей раз нет! На сей раз наши ожидания оправдались. В спускавшихся на парашютах контейнерах находились колбаса, ветчина, хлеб, сардины…

— Собрать их! — рявкнул генерал, перекрывая поднявшийся шум, когда люди стали хватать контейнеры и вскрывать их штыками. — Собрать их! Продукты должны выдаваться порциями! Не ешьте все сразу!

— Здесь сообщение.

Старик протянул генералу записку, обнаруженную в одном из контейнеров.

«В десяти киломертах к северо-западу, на железнодорожной линии Нижне-Чирская — Тормосин большое сосредоточение кавалерии. Следуйте осторожно. Линия Каменский — Сталинград в руках противника. Мосты охраняются танками. Крупные формирования движутся на юго-запад. Калитва занята войсками противника. Мосты без артподдержки непроходимы. Возле Айдара тяжелые бои. Ближайшие позиции противника в пятидесяти километрах к северу от вас».

— Идиоты! — прорычал генерал. — Нам не нужно сообщать, где противник, это мы скоро узнаем сами! Гораздо важнее, черт возьми, где найти наши войска!

Старик смотрел вдаль, где улетающий «хенкель» виднелся точкой среди облаков. Лицо его было сжавшимся, сморщенным, он в отчаянии покачал головой, словно вместе с самолетом исчезали и наши надежды уцелеть.

— Должно быть, наши фамилии уже вычеркнули, — пробормотал он. — И больше не будут о нас беспокоиться.

Генерал сверкнул на него глазами. Взял винтовку на ремень и зашагал вперед, крикнув, чтобы мы следовали за ним. Отступление продолжалось, мы все больше и больше углублялись в замерзшие равнины. Злобный восточный ветер насквозь пронизывал одежду, пронимал до костей, с воем дул во всю мочь, словно пытаясь унести нас. Мы были ненавистными врагами, оккупантами и повсюду чувствовали враждебность.

Внезапно из лощины появилась колонна русских. Порта резко повернул танк влево и остановился за большим снежным холмом, но русские нас увидели. Их крики разнеслись по равнине громко и четко.

— Стой! Иди сюда!

И, набравшись смелости, неожиданно бросились с примкнутыми штыками на нас. Отбившиеся немецкие войска они встречали не каждый день, и, видимо, это их обрадовало. Впереди бежал, размахивая револьвером, офицер.

— Руки вверх! Руки вверх!

— Наглецы, — прорычал Малыш.

Он вскинул винтовку и выстрелил. Безрассудно храбрый офицер упал, ошеломленные солдаты остановились и поглядели на нас с уважением.

— Рассредоточиться!

Мы тут же рассыпались, и через несколько секунд наши пулеметы заставили противника броситься назад. Порта, присев за танком, размеренно стрелял из дальнобойной винтовки разрывными пулями[90]. Одной такой, попавшей в плечо, было достаточно, чтобы оторвать руку.

Русские быстро отступили, но комиссары, видимо, обладавшие дьявольской властью над своими солдатами, послали их обратно.

— Прикрой меня!

Лежавший рядом со мной унтер-офицер поднялся и пошел вперед с огнеметом. Длинный красный язык пламени зазмеился к русским и окутал их морем огня. Увидев это, унтер-офицер радостно засмеялся. Повернулся ко мне, быстро вскинул руку в салюте, озорно улыбнулся и побежал сжигать еще нескольких. Очевидно, ему нравилось это дело. Я его не особенно любил, но люди на войне разные.

Мы численно превосходили противника, поэтому русские в конце концов отошли и стали обсуждать следующий ход. Уже смеркалось, и степь вскоре окутали темнота и тишина.

Генерал Аугсберг лег рядом с нами, губы его от мороза потрескались и кровоточили.

— В двадцать три ноль-ноль уходим. Встретимся у Чира. До него шестьдесят километров.

И пополз к другой группе, оставив нас ошеломленными.

— Шестьдесят километров! — сказал я. — Всего шестьдесят… Почему бы тогда не поставить целью Нью-Йорк? Господи, кто вынесет еще шестьдесят километров?

Русские пошли на нас снова по снегу в темноте. Мой пулемет был еще в порядке, благодаря антифризу Легионера, но без треноги целиться было трудно, и я стрелял короткими очередями. В конце концов Малыш выхватил его у меня, набросил ремень на шею и, не обращая внимания на орудия противника, стоял посреди разлетающейся шрапнели и быстро стрелял с бедра. Я смотрел на него в благоговейном изумлении, пока он не вернул меня к реальности сильным пинком.

— Нужен еще магазин![91] Не торчи здесь, разинув рот! Иди, принеси!

Я пополз по снегу, прибежал обратно под градом пуль, схватил пулемет и в панике заклинил заряжающий механизм. Малыш дал мне еще пинка. Я принял этот удар с кротостью и пожалел, что у меня нет толстой шкуры и тупого отсутствия страха. Нервные волокна Малыша всегда представлялись мне толщиной с древесный ствол.

Русские снова отступили. Несколько пехотинцев выползли вперед и установили пулеметы поблизости от нас. Мы знали, что они сражались под Москвой, и принимали их присутствие со скупой почтительностью.

Откуда-то из темноты криком звали санитаров-носильщиков. В этой неразберихе почти ничего нельзя было поделать. Русские и немцы лежали бок о бок, истекая кровью. У нас не было носильщиков, был только один врач; и генерал снова передавал тот же приказ: встретимся у Чира.

— Где этот Чир? — раздраженно спросил Малыш.

Никто ему не ответил.

— Ну, ладно, — сказал я. — Если не знаешь, где Чир, то, по крайней мере, можешь знать, что такое Чир.

— Какой-то треклятый город! — прорычал Малыш.

— Река, — сказал Старик чуть досадливым, извиняющимся тоном. — Это река.

— Еще одна? — удивился Малыш. — Черт побери, вот и все, что ты делаешь в этой стране… идешь от одной реки к другой.

Мы снова залегли в снег и вслушивались в тишину, ожидая новой атаки. Неподалеку от меня какой-то солдат снял с руки грязный бинт и старую газету, обнажив большую рану. Кожа вокруг нее была темно-красной, почти черной. Рана была заполнена желтым гноем. Я поймал взгляд Легионера, и мы оба отвернулись, словно застали друг друга за чем-то непристойным. Солдат оторвал с рубашки полоску ткани и с мрачным видом стал бинтовать руку.

— Могло быть и хуже, — бодро сказал он. — Могло совсем оторвать.

Я промолчал. И мне, и Легионеру и, видимо, самому солдату было ясно, что вскоре он все равно лишится этой руки.

Вдали послышался протяжный вой. Один из пехотинцев поднял взгляд.

— Волки, — лаконично произнес он.

Лошади русских стали сбиваться в кучу, издавая ржание и мотая головами. Волков они ненавидели так же, как мы.

В небо взлетела ракета, и тут же послышался крик русских.

— Они надвигаются с дороги!

К нам подбежал, махая рукой, артиллерийский унтер-офицер.

— Отходим! Бросить все тяжелое оружие! Вы двое, — он наугад указал на Малыша и меня, — прикроете отступление!

Он убежал, и все последовали за ним; остались только Малыш и я — встречать новую орду русских. Двое пехотинцев подскочили; Порта, Грегор, Старик, Легионер, Хайде и все остальные бросились за унтер-офицером. Даже раненый в руку побежал, пытаясь завязать узел одной рукой и зубами. Мы с Малышом скорчили друг другу гримасы и залегли за пулеметом.

Шли минуты. Я то и дело поглядывал на часы, но стрелки, казалось, не двигались. Возможно, часы сломались в последнем бою. Я решил отсчитывать секунды. Полчаса спустя взглянул на Малыша.

— Сколько уже времени мы здесь?

Малыш взглянул на свои часы.

— Почти десять минут.

— Десять? — переспросил я. — Всего лишь?

Малыш взглянул на меня.

— Как это «всего лишь»? Достаточно долго, разве не так?

— Слишком долго, — ответил я. — Может, пора отходить? Они уже, должно быть, далеко.

— Пожалуй, ты прав, — согласился Малыш. — Пора.

Мы поглядели друг на друга, облизнули губы и не двинулись с места.

— Лучше быть живым трусом, чем мертвым героем, — сказал Малыш.

— Совершенно верно.

— Ну так пошли?

— Почему бы нет? Чего мы ждем?

Я поставил автомат на предохранитель и приготовился подняться, но тут Малыш протянул руку и удержал меня. Предостерегающе поднес палец к губам, потом приложил ладонь к уху. Малыш был способен уловить самый легкий звук, мог услышать дыхание воробья за полкилометра, но я, как ни прислушивался, ничего не слышал. Он поднял палец и склонил голову набок. Потом услышал и я. С удивлением посмотрел на Малыша, он опередил меня на несколько секунд и должен был понять, что это за звук. Он понял.

— Эти обормоты роют там туннель…

Малыш связал вместе три гранаты и пополз к гребню холма. Через несколько секунд раздался оглушительный взрыв. Малыш вернулся бегом и махнул мне рукой, приглашая следовать за ним.

— Сматываемся!

Второго приглашения не потребовалось. Я пулей бросился за ним. Мы нагнали роту, устало тащившуюся по снегу вдоль замерзшей речушки. Когда мы приблизились к ней, противник открыл огонь, и шальной снаряд разорвался прямо перед нами. Солдата с раненой рукой подбросило высоко в воздух. Взлетел он с ужасным криком, но упал на землю уже мертвым. Малыша и меня с головы до ног забрызгало кровью.

Мы пустились бегом. Бежать по снегу было трудно, сапоги застревали в нем и тянули вниз, но мы бежали километр за километром, пока не выбились из сил, и люди во главе колонны изнеможенно повалились, держась за бока; дыхание их выходило паром в холодный воздух.

Вдали на бескрайней равнине послышались выстрелы.

— Это Иван наводит порядок, — сказал Порта. — Я где угодно узнаю звук нагана.

Мы отдохнули десять минут и двинулись дальше. Шли всю ночь. Кое-кто падал, мы оставляли их лежать в снегу серыми грудами. К утру они будут мертвы. Несколько человек из головы колонны уже были при последнем издыхании, когда мы проходили мимо них.

— Победоносная Шестая армия отступает, — сухо произнес Легионер. — До чего же героическое зрелище…

Я поглядел вперед на плетущуюся колонну; оглянулся на тащившихся позади. Сутулые, с посеревшими лицами, больные, оголодавшие, изувеченные. Оставалось от силы триста человек, и многие их них не доживут до утра.

— Говорят, — сказал Порта, увидев мое лицо, — что замерзать до смерти вполне приятно.

— Те, кто говорит, разумеется, уже испытали это? — сказал я.

Порта пожал плечами.

— Мне все равно, что смерть от мороза, что пуля в затылок.

— Или распятие на дверной коробке, — сказал Легионер.

— Или кастрация, — добавил Грегор. — Русские делают это кузнечными клещами.

— Это еще что, — оживленно заговорил Малыш. — Я встречал парня, которого…

— Заткнись! — рявкнул Старик.

Малыш обиженно посмотрел на него.

— Я только хотел рассказать, что они делают, если попадешь к ним в лапы…

Уже старый солдат в двадцать лет, я прекрасно знал, что они могут сделать. В рассказах Малыша не нуждался. Слышал истории о кастрации и распятии. Вот почему я шел через ночь с автоматом на плече и двумя гранатами на поясе.

— Собственно говоря, — сказал Легионер, — хоть они могут и кастрировать, и вгонять в руки и ступни громадные грязные гвозди, я не верю, что с преступниками вроде нас они обращаются так же зверски, как со своими ПН[92].

— С ПН все обращаются, как с дерьмом, — сказал Порта. — И наши, и русские. Что бы ни носили они, треклятую свастику или красную звезду, их все ненавидят.

— Потому что у нацистов и коммунистов одинаковый склад ума, — объяснил Старик. — Они одного поля ягода. Если наци клеймят кого-то политически неблагонадежным, комми делают то же самое, и наоборот.

— Пожалуй, ты прав, — сказал Порта.

Какое-то время мы шли в угрюмом молчании, потом Малыш, которому, видимо, что-то не давало покоя, недоуменно обратился к Старику.

— Послушай, я не понимаю. Если они такие, как ты говоришь, если все одного поля ягода, если все ненавидят евреев и если все одинаково ведут себя, то какого черта воюют друг с другом?

Старик пожал плечами.

— Не все ли равно? Какая разница мне и тебе, чего они воюют?

13

Этот Адольф Гитлер любопытный феномен. Канцлером он, определенно, никогда не станет. Министром почт, возможно — хотя даже в этом я весьма сомневаюсь, — но канцлером ни в коем случае! Я не могу понять, почему люди боятся его… Кто он, если не провинциальный выскочка? Какой-то примитивный художник-мазила с чрезмерно развитым чувством собственной значимости? Уверяю вас, господа, что через год-другой этот человек будет забыт, и вместе с ним — его партия молодых хулиганов.

Президент Гинденбург в беседе с генералом Шлейхером и мюнстерским епископом, 14.02.1931

1 октября 1933 года штандартенфюрер Теодор Эйке, генеральный инспектор концлагерей, произнес перед своей знаменитой дивизией «Тод»[93] следующую речь:

— Терпимость и гуманность — признаки слабости. Тот, кто не способен перерезать горло матери или кастрировать отца, если того потребует долг, не нужен мне. И по тем же причинам — Германии… Давая эту клятву, мы отдаемся долгу душой и телом. Мы не уклонимся ни от какой задачи. Будем без колебаний и сомнений использовать самые жестокие методы, если таким образом достигнем своей цели. Лучше убить десяток невиновных, чем упустить одного виновного!

Нельзя ожидать, что обыкновенные граждане, ведущие свою обычную буржуазную жизнь, будут понимать нас или сочувствовать нам: их воображение неспособно простираться так далеко. Поэтому их нужно оберегать от знания, которое будет мучительно и опасно для них. Работа, которую мы ведем здесь, в наших лагерях, среди недочеловеков и политически неблагонадежных, должна храниться в строгом секрете. Вы — мои солдаты — моя дивизия «Тод» — должны быть самыми твердыми из всех! Твердыми, как гранит! Вид крови для вас должен быть не более пугающим, чем вид воды, текущей из крана! Визг наших врагов должен звучать для вас так же, как визг свиньи, когда ей перерезают горло… Научитесь любить свое дело! Уничтожайте изменников! Сжигайте их вредоносные книги, уничтожайте их реакционные мечтания в зародыше, растаптывайте их и смейтесь при этом! И всегда помните: у национал-социализма есть три заклятых врага — священники, евреи, интеллектуалы. Постоянно выискивайте их. Если у вас не будет других причин для ареста, арестовывайте их за то, что они собой представляют — и подбрасывайте при этом улики. В таких случаях неплохо иметь при себе запрещенную литературу. Тогда у вас всегда будет в чем обвинить этих мерзавцев… Никогда не забывайте, что цель оправдывает средства!

С сожалением должен сказать, что даже среди высших чинов гестапо есть люди, до сих пор не сумевшие понять, что мы вступили в эру кровопролития. Эти глупцы будут тормозить прогресс, создавая правила и постановления под лозунгами гуманности и правосудия. Говорю вам, не обращайте на них внимания! Когда придет время, мы с ними разделаемся…

И последнее слово — Терпение с большой буквы! Придет время, когда мы посадим всех изменников Германии за решетку, и тут я обещаю вам полную свободу действий… Солдаты смерти, час вашей славы настанет!

УЖИН И ПЛЯСКА У КАЛМЫКОВ

Мы шли по бушевавшей метели пять дней. Видимость ограничивалась несколькими метрами, продвижение было медленным и утомительным.

Деревню мы обнаружили совершенно случайно: Порта едва не въехал на танке во что-то бесформенное, серое, оказавшееся домом. С изумлением негодующе вскрикнул, и мы тут же бросились на помощь ему с оружием наготове. Мы с недоверием относились ко всем покинутым домам. На поверку они в большинстве случаев оказывались битком набитыми солдатами противника.

Порта отъехал и занял положение для стрельбы. Легионер вышел вперед и ударом ноги распахнул дверь. Нас тут же обдало волной тепла.

Через узкий проем мы увидели темную, заполненную дымом комнату и сгрудившуюся группу штатских, взиравших на нас с легким беспокойством. Посередине сидела на низкой скамейке старуха, державшая в руках глиняную миску, полную чего-то похожего на подсолнуховые семечки. Из-за большой печи виднелись испуганные лица детей. Они уже знали по опыту, что солдаты той или другой стороны могут нести разрушение и смерть.

— Руки вверх! — крикнул я не особенно уверенно молодому парню в рваной овчинной шубе и немецких армейских брюках. И повторил: — Руки вверх! — водя стволом автомата у него под носом. Выбрал я его по той простой причине, что он сидел ближе всех к нам.

Парень медленно поднялся со стула, заложив руки за голову. Грегор огладил его ладонями, ища оружие, и ничего не нашел. Легионер заглянул за печь, но там были только трое детей с полными вшей головами и с глазами, полными слез.

Старичок с дружелюбной улыбкой на лице протянул к нам руки.

— Слава Богу, немцы! Я думал, вы уже не вернетесь! Прошло много времени, и Розы уже нет в живых…

— Черт возьми, какой еще Розы? — спросил Малыш. — Что за чушь он несет? Разве мы здесь уже бывали?

— Бог весть, — беспомощно ответил Грегор. — Все эти крестьяне для меня на одно лицо.

— Давайте пристрелим этого старого козла, и все тут, — предложил Малыш. — Терпеть не могу людей, которые хотят пожать тебе руку. Гестаповцы всегда так делают перед тем, как арестуют тебя и примутся вырывать ногти.

— Оставь его, — сказал Старик. — Он скоро умрет и без твоей помощи.

Деревня была маленькой, и мы быстро обыскали ее с одного конца до другого. Никаких советских солдат, только простые калмыки, главным образом старики, женщины и дети. Те, что жили в первом доме, зажгли курения перед статуэткой Будды и угостили нас чаем. В углу пел самовар, было очень уютно, тепло и самую малость тревожно.

— На вкус ничего, — сказал Малыш, отхлебнув чая и причмокнув. — Для горячей воды, разумеется… Неплохо бы сдобрить его ромом, но я пил и кое-что похуже.

Он с надеждой огляделся в поисках крепкого напитка, и Легионер стиснул стальными пальцами его запястье.

— Пей свой чай, как есть, не злоупотребляй гостеприимством, — произнес он сквозь зубы.

Малыш захлопал глазами и ничего больше не сказал. В вопросах этикета Легионер был очень строг, и мне вдруг стало стыдно, что я держу в руке автомат. Пить чай этих людей и угрожать им оружием? Я смущенно приставил его к стене. Через несколько секунд подошла старуха, беззубо улыбнулась, взяла автомат, отнесла в другую сторону комнаты и очень бережно приставила к печи. Потом сидела и с улыбкой кивала мне, а я отчаянно старался привлечь внимание Старика к своему положению и думал, не выгонит ли меня Легионер за злоупотребление гостеприимством, если я пойду и возьму свою вещь. Без оружия я чувствовал себя раздетым. Казалось, лучше стоять здесь без брюк, чем без автомата.

— Господин, — сказал Порта, почтительно кланяясь старичку, который первый обратился к нам, — мы ваши слуги.

— Что-что? — спросил Малыш.

Он выпучил глаза, когда старший из калмыков засуетился возле Порты, начал ему делать небольшие подарки — всевозможные мелкие вещицы, еду и питье, а тот любезно все принимал с благодарностями на скверном русском. Потом к моему ужасу и удивлению предложил в обмен автомат.

— Слушай, ты что делаешь? — спросил пораженный Малыш.

— Заткни пасть и предоставь мне вести дела! — прошипел Порта. — Я знаю обычаи этих людей. С ними можно прекрасно ладить, если относиться по-доброму.

Порта в самом деле прекрасно ладил. Старик весело поглядел на него и в изумлении покачал головой.

— Какая страна! Какая невероятная страна! То всаживают нам пули в затылок, то обращаются с нами, как с членами королевской семьи… И это, — обратился он к Легионеру, — та простая страна, которую австрийский крестьянин отправил нас завоевывать! Адольф ничего о ней не знает. Ничегошеньки абсолютно…

Легионер неторопливо кивнул.

— Если на то пошло, — негромко заговорил он, — я и сам не уверен, что знаю. Сейчас эти люди добрые, безобидные, как ягнята… но погладь их против шерсти, и они тут же вцепятся тебе в горло…[94]

После чайного ритуала женщины убрали все с большого стола и накрыли его вышитой скатертью с замысловатыми кружевами по краям. Судя по тому, как благоговейно с ней обращались, я понял, что это обрядовая скатерть, возможно, хранившаяся в деревне несколько столетий, переходя от поколения к поколению. Нам подали местное вино в красивых глиняных бокалах, две девушки внесли барана, целиком зажаренного на вертеле. Поставили его перед деревенским старостой, тот снял со стены большую казачью саблю, блестящую, острую, и занес над головой. Малыш, встревожась еще больше, принялся нащупывать револьвер и свирепо взглянул на Порту. Признаюсь, мне тоже было несладко. Я сидел спиной к печи и поминутно оглядывался, там ли все еще мой автомат.

Староста со свистом опустил саблю и отсек баранью голову. Потом, держа ее на весу, торжественно пошел вокруг стола и положил ее перед Портой. Мы все сидели на голом полу, а Порта, заслуживший привилегированное положение, восседал по-турецки на большой шелковой подушке. Он самодовольно взглянул на голову и потоком бессмысленных, прочувствованных русских слов поблагодарил за оказанную честь.

Перед едой нас развлекли пляской. В дверях появились четыре девушки. На них были ниспадающие белые одеяния, видимо, символизирующие зиму, следом появились еще четверо в голубом, представлявшим весну. Комната огласилась бренчанием балалаек, и при виде пляшущих девушек Малыш отвел взгляд от Порты и внезапно потерял интерес к своему револьверу. Опустил руку и жадно подался вперед, лицо его расплылось в восторженной улыбке гориллы.

— Кончай ты! — сказал Легионер, обуздывая его. — Это не бордель!

Малыш бросил на него беглый взгляд.

— Тогда чего ж они так себя ведут?

— Развлекают нас, — ответил Легионер. — Нужно только смотреть. Руками ни в коем случае не прикасаться.

Малыш презрительно хмыкнул и снова стал смотреть на обворожительный спектакль, который разыгрывали перед нами четыре зимних и четыре весенних девушки. Танец он воспринимал только как гимнастическую прелюдию к постели, и, по всей видимости, искренне считал, что Легионер дурачит его.

Тем временем Порта, всегда больше интересовавшийся прозой жизни, чем грезами, вынул из бараньей головы мозг, разделил пополам и предложил одну половину старосте, другую его старшему сыну, чем вызвал в комнате ропот восхищения и уважения. Этот немец был хорошо воспитан и обладал утонченными манерами!

Кувшин с вином постоянно переходил взад-вперед. К счастью, в калмыцком обществе отрыжка считалась верхом вежливости, и Порта возрос в его глазах, громко испортив воздух, отрезав ухо барана и любезно передав его старшей дочери старосты. Казалось, достигнув вершины калмыцкого этикета, Порта наконец обрел свое законное общественное положение.

Старуха с семечками, сев между Легионером и мной, принялась рассказывать о том, что случилось в деревне перед нашим появлением. Оказалось, мимо проезжал на конях отряд НКВД, и они первым делом увидели коричневую рубашку, сушившуюся на веревке перед домом.

— Перед домом Розы, — печально сказала старуха. — То была рубашка ее любовника. Ее любовником был немец.

Легионер скривил гримасу.

— Можно подумать, речь идет об эсэсовцах.

Комиссар, который командовал отрядом, срезал саблей рубашку и топтал конем, пока она не превратилась в лохмотья, а после этого мелочного жеста презрения послал двух подчиненных в дом искать Розу, которая спряталась в печи. Семнадцать лет назад там же прятались троцкисты. Розу нашли и повесили, как в свое время троцкистов. Вместе с ней казнили еще нескольких жителей деревни, в том числе единственного сына старухи. Тела бросили в снег и запретили родным устраивать приличные похороны. Легионер и я слушали рассеянно. Мы были буквально набиты рассказами о подобных происшествиях, и повесть ее нас не особенно трогала.

Порта с Малышом наполняли животы жареной бараниной и вином, сидели с глупыми улыбками на лицах и с танцовщицами на коленях, а я положил голову на плечо Легионера и закрыл глаза. Воздух был насыщен дымом и запахом пота, вино оказалось крепче, чем я предполагал. Полусонный, я почувствовал, как старуха придвинулась ко мне. Ощутил на лбу ее руку, отбрасывающую назад волосы, услышал ее тонкий, надтреснутый голос. Я походил на ее сына, единственного сына, убитого молодчиками из НКВД. Мы были одного возраста. Очень походил… Я заснул с легким ощущением ее старческой, мозолистой руки, гладившей меня по лбу, и впервые за много месяцев мне снилось, что война кончилась.

Наутро, когда мы уходили, старуха сунула мне в руку баранью ногу.

— Тебе, — прошептала она. — Смотри, никому больше… только тебе! Да хранит тебя Бог, сынок…

Попрощаться вышла вся деревня. Кое-кто дошел с нами до реки, но перейти ее не посмел никто. На той стороне прочесывали местность войска НКВД. Калмыки ненавидели их, боялись больше всего на свете.

— В Индокитае то же самое, — задумчиво проговорил Легионер. — Можно было чувствовать себя как дома среди врагов и погибнуть от рук своих… Помоги Бог этим беднягам, если комиссары узнают, что мы были там.

Отступление продолжалось. Метель продолжалась. Заблудившись в лесу, мы встретили отбившихся от своих казаков. Те и другие удивились этой встрече, но мы нехотя остановились для боя с ними. Казалось верхом безумия сражаться в метель посреди леса. Думаю, обе стороны с удовольствием предпочти бы разойтись без обмена ударами, но всегда находятся фанатики вроде Хайде, стремящиеся убивать.

Мы вышли из леса на открытое пространство. Ветер был так силен, что мы едва продвигались вперед. Шли час за часом в поисках линии фронта, согнувшись и увязая в снегу. Дни переходили в ночи; ночи, как мне казалось, в недели, недели — в месяцы, годы, десятилетия. Казалось, мы всю жизнь бредем по России.

— Ничего! Подождите, дойдем до Чира…

— Найдем на Чире наших…

— Дойдем до Чира, и все будет хорошо…

Наконец мы вышли к Чиру; снег по-прежнему валил, ландшафт был по-прежнему голым, и где проходит немецкая линия фронта, можно было только догадываться.

— Их здесь нет!

Поднялся крик: удивленный, потрясенный, ошеломленный.

— Их здесь нет!

Больше сотни растрескавшихся губ произносили эти слова, люди брели вперед, неспособные поверить, что мы до сих пор между небом и землей.

Больше мы не могли выносить этого. Даже самые отчаянные оптимисты упали духом. Даже грозный генерал Аугсберг рухнул на колени в сугроб и закрыл лицо руками.

— О, Господи! Господи! Смилуйся…

Он, казалось, забыл, что эсэсовцам строго запрещено верить в Бога.

Кроме завывания ветра, к которому мы так привыкли, что перестали замечать, ничего слышно не было. Ни стрельбы, ни взрывов, ни даже слабого громыхания далекой артиллерии. Никаких признаков линии фронта на сотни километров вокруг.

— Бригадефюрер! — Юный лейтенант, ставший заметно старше с тех пор, как я впервые его увидел, подбежал и встал на колени в снег рядом с генералом. — Вы не должны сдаваться! Не должны покидать нас!

— Оставьте меня! Уйдите, оставьте меня в покое! Я дальше не пойду…

— Но… все эти люди… все мы… все мы верили в вас. Вы довели нас сюда, ради бога, не сдавайтесь теперь!

Генерал посмотрел на юного лейтенанта. Его серые глаза были унылыми. Обычный безумный эсэсовский огонь погас, и он выглядел почти человечным.

— Какой смысл продолжать путь? — откровенно спросил он.

Мы стояли позади него, сбившись в кучу, ждали приказа, что делать. Лейтенант поднялся на ноги. На шее у него был синий шерстяной шарф. Мне стало любопытно, кто связал эту вещь. Мать, жена, возлюбленная? Становясь сентиментальным, я представил, как их руки любовно обернули шарф вокруг шеи, когда они последний раз провожали его на вокзал, и мне вдруг стало жаль этого юного лейтенанта, которому суждена смерть. Не старше меня, и ему суждена смерть… всем нам суждена смерть…

Кто-то позади меня разразился отчаянными рыданиями. Генерал Аугсберг вставил в глаз монокль, придал лицу обычное суровое выражение и встал.

— Так! Чего ждем? Пошли дальше!

Мы перешли Чир. Оставили позади еще одну реку.

— Следующей будет Калитва, — сказал Старик. — Мне почему-то кажется, что мы и там ничего не найдем.

— Не беспокойся, — сказал Легионер с жесткой улыбкой. — Дальше будет еще одна река… Оскол, если мне память не изменяет. А от Оскола до Донца не больше ста километров…

— А потом что? — злобно спросил я. — Что, если и там никого не окажется?

Старик пожал плечами.

— Наверно, будем идти, пока не выйдем к Днепру.

— К Днепру! — фыркнул я. — Кто, по-твоему, сможет туда дойти?

— Никто, но будет куда стремиться, — дружелюбно сказал Легионер.

Неподалеку от нас мучительно хромал фельдфебель одной из отборных частей немецкой армии. В живых, кроме него, в ней никого не осталось. Незадолго до сражения за «Красный Октябрь» их священник произнес проповедь, где утверждал, что все будет по воле Божьей. Он погиб и не мог объяснить фельдфебелю, почему Бог пожелал, чтобы вся его часть была уничтожена огнеметами русских. С тех пор фельдфебель был мрачным, ушедшим в себя.

Позади нас семенил по снегу маленький, но решительный казначей из дивизии «Великая Германия». Дома, в Вене, казначей владел отелем и некогда был таким гордым, что не снисходил до разговора с подчиненными, если не считать отдачи приказов. Однако после Сталинграда он был очень рад поговорить с любым, кто соглашался его слушать. У него состоялся долгий разговор с Портой, который хотел выяснить, почему он не устроил вместо обычного отеля первоклассный бордель. Казначей очень заинтересовался этой идеей. Он молча шел километр за километром, рисуя в воображении, какие девочки у него будут и какие услуги он будет предлагать.

Ночью мы несколько часов отдыхали в брошенной деревне, дома в ней представляли собой почерневшие развалины. В остатках сгоревшей конюшни обнаружили дохлую лошадь. Мясо на морозе отлично сохранилось, и, когда Порта разморозил его и разрезал, мы поджарили куски на открытом огне и съели на завтрак. Один солдат сказал, что такого сочного и нежного мяса еще не пробовал.

— Говорят, — задумчиво сказал Грегор, слизывая мясной сок с пальцев, — что человеческое мясо самое вкусное.

— Кое-кто клянется в этом, — весело согласился Порта. — В лагере для русских пленных возле Падерборна можно было купить на черном рынке человеческую печень.

— Пробовал ее? — спросил я.

— Нет, но, думаю, стал бы есть, если б совершенно оголодал… И если никто не скажет, что ты ешь, какие могут быть возражения?

На рассвете мы продолжили свой долгий марш в никуда, но мотор танка обледенел и никак не заводился. Пришлось бросить его в деревне. Кое-кто завидовал Порте и теперь втайне радовался, что он идет пешком вместе с остальными, но это стало концом дороги для неспособных идти тяжелораненых.

На ходу мы напрягали слух, надеясь услышать звуки боя, но слышали только вой ветра да хруст снега под сапогами. Порта высказал мнение, что фронт отодвинулся за пределы России, и теперь идет последняя битва на Рейне. Он вполне мог оказаться прав, но это уже никого не волновало.

И так продолжалось наше отчаянное отступление, километр за километром по оглашаемой воем ветра степи. Нас оставалось уже меньше трех сотен. Позади нас лежали замерзшие останки более пятисот человек, умерших от обморожений, тифа, дизентерии, изнеможения и отчаяния.

Мы устроили еще один привал. С каждым днем мы проходили все меньшее расстояние. У нас не было сил противостоять злобной русской зиме. Не думая о войсках НКВД, которые могли находиться неподалеку, мы развели костер и сгрудились у него, протягивали руки к огню и чувствовали тепло от языков пламени. Порта закурил сигарету с опиумом, но едва она обошла по кругу нашу группу, мы услышали знакомый громкий приказ трогаться в путь. Пожилой фельдфебель, прошедший Первую мировую войну, остался лежать, крепко прижимая к животу руки.

— Вставай! — сказали, подсунув руку ему под локоть. — Пора идти… нельзя оставаться здесь.

— Оставь меня, — пробормотал он. — Оставь меня.

— Вставай и иди, дед! — Грегор довольно сильно ткнул его в бок винтовкой. — Мы больше не можем позволить себе терять людей.

— Ты прошел столько, чтобы умереть здесь, в снегу? — сказал я. — Когда мы почти дошли?

— Куда? — Он взглянул на меня, лицо его было серым, исхудалым. — Где мы?

Я пожал плечами.

— Почти на месте, — беспомощно ответил я. — Не слышишь орудийной стрельбы?

— Нет, не слышу. — От мучительной боли внутри он подтянул к подбородку колени. — Иди, парень, а меня оставь. Мой час близок. Ты молодой, ты выдержишь, а я нет… Я старый, усталый и умираю.

— Что вы еще здесь копаетесь? — Лейтенант подбежал к нам. Указал большим пальцем через плечо. — Догоняйте колонну!

Грегор ушел. Я молча показал на скорчившегося в снегу старика. Лейтенант посмотрел на него.

— Дизентерия. Оставь, он не дотянет до вечера, даже если мы понесем его. Ему не следовало идти. Лучше бы остался в Сталинграде дожидаться русских.

Он достал револьвер, прицелился, заколебался, потом выругался и сунул его обратно в кобуру.

— Пошевеливайся! — крикнул он мне и побежал за колонной.

Я в последний раз взглянул на старика. Он посмотрел мне в лицо и дрожащей, исхудалой рукой достал измятый конверт.

— Если выживешь… если вернешься домой… отправь его моей жене и скажи… скажи, что я ничего не мог поделать. Расскажи, как нас предали. Я не хотел умирать, но… ничего не мог поделать…

Я взял у него конверт и сунул в карман.

— Расскажу, — пообещал я. — Расскажу всем, будь уверен! Расскажу всему миру, что эти мерзавцы сделали с нами…

— Свен! — Это был голос Хайде. Он бежал ко мне по снегу. — Что ты здесь делаешь, черт возьми? Меня отправили искать тебя.

Я указал на старика.

— Он при последнем издыхании.

— Ну и что? Тут ты ничего не можешь поделать. — Хайде едва взглянул на лежавшего. — Он не первый и не последний. Что это с тобой? В религию ударился? Черт возьми, ты солдат, а не какой-то священник! Бери эту штуку и пошли!

Хайде поднял мой автомат и сунул мне. Разумеется, он был прав: я ничего не мог поделать. Не мог сидеть возле старика и ждать, когда он умрет. И не мог тащить его на себе следующую тысячу километров. Я нагнулся и прошептал ему на ухо:

— Не беспокойся, дедушка… я выживу! И доставлю твое письмо…

Мы шли всю ночь, сделав всего два кратких привала. Шли весь следующий день и еще один. Наши ряды все редели. Оставались продолжать отступление только самые крепкие и решительные. Мы брели по снегу, боролись с режущим ветром, переходили бесчисленные речки, блуждали в громадных лесах.

В одном месте шедший впереди внезапно упал к моим ногам. Он был рослым и падал, как поваленная сосна, но едва ударился оземь, скорчился и остался в таком положении. Я шел за ним несколько часов, он не подавал никаких признаков близкого упадка сил, но тут рухнул так быстро, что я споткнулся о него и упал рядом с ним в снег. Перевернул его, лицо было красным, лихорадочным, горло покрывали розовые пятна. Дыхание было смрадным. Я потряс его за плечо, но он лишь застонал и скорчился.

«Ну и что? — вспомнился мне голос Хайде. — Тут ты ничего не можешь поделать».

Да, ничего. Здесь, в замерзшей степи, без медикаментов, без возможности отдыха и лечения тиф был смертным приговором. Я достал револьвер из кобуры этого человека и вложил ему в руку. И едва снова занял свое место в колонне, как раздался выстрел.

Той ночью мы расположились биваком в лесу. Все остальные зарылись глубоко в снег, свернулись и обессиленно погрузились в сон, но наша группа развела костер; мы сидели вокруг и жарили остатки мерзлой конины, которые захватили с собой. Старик достал из глубин своего рюкзака несколько мягких, сморщенных картофелин, а у Грегора нашлось немного соли. Жареное мясо и печеная картошка, несколько затяжек сигаретой с опиумом и пламя костра… этого было почти достаточно, чтобы человек почувствовал себя в ладу с миром.

Мы легли кружком, ногами к тлеющим углям. Подошвы сапог Порты запахли горелым, он сел, разулся и снял носки впервые за неделю. Большой палец правой ноги посинел. Это явилось для всех предупреждением. Мы разулись, внимательно осмотрели ступни и те места, где подозревали обморожение, растирали снегом. Боль была мучительной, но это восстанавливало кровообращение и возвращало к жизни плоть, которая без этого отмерла бы. Нет ничего столь коварного, как обмороженные конечности. Порта мог бы ходить несколько дней, ни о чем не догадываясь, пока не началась бы гангрена, и поделать уже ничего было бы нельзя.

Наутро перед рассветом мы сообщили о наших открытиях врачу, и он сразу же устроил всеобщую проверку рук и ступней. У одного солдата нога оказалась посиневшей почти до колена. Он не ощущал боли и ни о чем не догадывался, потому что причин осматривать ноги у него не было много недель. Врач отвел генерала Аугсберга в сторону и сообщил ему об этом открытии.

— Есть только одно средство спасти его — отнять ногу… Но черт возьми, как мы его потом понесем?

— Никак, — лаконично ответил Аугсберг.

Не успел врач возразить на этот единственно возможный ответ, как из-за деревьев со всех ног подбежал Малыш.

— Там что-то движется!

Все замолчали. Мы стояли, прислушиваясь, обмороженные конечности и гангрена были забыты.

— Ничего не слышу, — сказал Порта. — Должно быть, тебе показалось.

Тем не менее мы затоптали костер. К предупреждениям Малыша следовало относиться внимательно. Пусть он не блистал разумом, но слух у него было острее, чем у всех остальных.

Вскоре мы тоже услышали негромкие шаги и потрескивание ломающихся под ногами веточек. Малыш уже лежал на земле с пулеметом, готовясь открыть огонь. Мы рассыпались, спрятались в снеговых норах, за деревьями и за кустами, напряженно вглядываясь в темноту леса. Снова послышалось потрескивание, шелест подлеска. Теперь они были совершенно явственными, звуки эти определенно издавал человек или люди. Звери бесшумно передвигаются по темному лесу.

— Это Иван!

Сообщение было быстро передано шепотом от норы к норе, от дерева к дереву. Все замерли, положив пальцы на спусковые крючки. Те, кто несколько секунд назад корчился от боли в животе, изнеможенно лежал в снегу, считал, что счеты с жизнью почти кончены, внезапно объединились в молчаливом согласии, что ни в коем случае не дадимся живыми в руки НКВД. Мы навидались трупов немецких солдат со следами пыток и не ждали от этих молодчиков никакого милосердия.

Звуки стали отчетливее. Потом мы услышали негромкие голоса, грубые, хриплые.

— Немецкие…

— … твою мать…

Я догадался, что это сибиряки. Должно быть, они давно обнаружили наши следы и с тех пор шли за нами. Эти люди были известны своим упорством, они могли идти по следу тысячу километров.

— НКВД, — прошипел Малыш, готовясь подняться. — Давай рвать когти!

— Поздно. — Легионер протянул руку и прижал его снова к земле. — Они взяли наш след и теперь уже не отстанут.

Выбора не было, приходилось оставаться и вступать в бой. Из-за деревьев показалась колонна белых призраков. Мы слышали легкий шелест их лыж по снегу. Знали, что сквозь прорези в белых масках блестящие глаза вглядываются в темноту, высматривая нас. И лежали в укрытиях, глядя, как эти призраки приближаются. От ужаса у меня сдавливало горло, и только многолетняя привычка к суровой прусской дисциплине удерживала меня в снеговой норе. Впереди группы шел комиссар. Я видел на его каске красную звезду[95]. Он указал вперед, в нашу сторону. Мне показалось, что прямо на нас.

— Туда!

Лежавший за пулеметом Малыш обернулся и в отчаянии посмотрел на меня. Мне передалась его паника, и я невольно слегка шевельнулся. Легионер молниеносно накрыл ладонью мою руку. Подмигнул предостерегающе, укоряюще, ободряюще. Я глотнул воздуха, и моя паника улеглась.

Внезапно раздался выстрел. Комиссар прижал обе руки к сердцу и медленно опустился в снег. Кто-то потерял голову, и Легионер не мог ободрить его нажимом своей твердой руки. Слава богу, не потерял вместе с головой и способности целиться.

Послышался свисток генерала. Раздался похожий на гром звук, бушующее море огня рванулось вперед и поглотило шестерых белых призраков. Лейтенант подполз к Старику.

— Обер-фельдфебель, возьми своих людей, зайдите им в тыл!

— Опять мы, — проворчал Порта. — Уверяю, если б не преступники вроде нас, мы давным-давно проиграли эту гнусную войну.

— Тогда, интересно, почему мы затягиваем агонию? — негромко произнес Легионер, взял нож в зубы и последовал за Стариком.

Мы шли между деревьями, растянувшись полукругом, чтобы зайти русским в тыл. Малыш внезапно поднял руку и указал вперед. Как он узнал, что там были русские, не представляю. Впоследствии он утверждал, что услышал, как один из русских испортил воздух; при его удивительном даре это вполне могло быть правдой. Так или иначе, мы увидели их посреди поляны всего в нескольких метрах. Внимание их было обращено в противоположную сторону, где мы оставили основную часть нашего отряда.

Беззвучно, с предельной осторожностью я примкнул к винтовке штык. Первым двинулся Легионер. Он ринулся вперед через кусты, одной рукой обхватил часового за шею, а другой вонзил нож ему в спину. Часовой упал ничком, удивленно хмыкнув, а его товарищи ошеломленно обернулись, когда мы бросились на них.

Прикончили мы их безжалостно, как они прикончили бы нас, если б Малыш с его острым слухом не услышал, как они украдкой приближаются. Двое пытались сдаться в плен, их мускулистые руки были высоко подняты над головами, миндалевидные глаза умоляюще смотрели с больших, бесформенных лиц.

— Извините, ребята, — сказал Порта. — Вам никто не говорил, что идет война?

Мы застрелили обоих, совершенно спокойно, без всяких эмоций. Малыш тем временем торжествующе носился по поляне с горстью золотых зубов. Кожаный мешочек, с которым он не расставался, распирали выдернутые у мертвых золотые зубы; иногда он высыпал их на ладонь полюбоваться их блеском, как ювелир — рубины и бриллианты перед заказчиками.

Мы присоединились к колонне и снова пошли по степи. Ветер утих, и утреннее небо было ярко-голубым на фоне слепящего снежного простора. Солнце висело над нашими головами большим, кроваво-красным шаром. Тепла от него почти не было, но оно вселяло в нас легкий оптимизм, в лучах его на километры вокруг мерцали тысячи снежных кристаллов. Порта достал флейту, и мы весело шли под его музыку.

Едва мы прошли чуть больше километра, глаза у меня снова начали болеть. Они досаждали мне каждый день, но когда небо было затянуто облаками, боль была терпимой, тупой, с редкими острыми уколами, я с ней почти мирился. Однако в тот день с сияющей голубизной неба и сверкающими кристаллами она стала мучительной. Раскаленные докрасна иглы пронзали сетчатку и впивались в мозг. Слепящая белизна снега постепенно превращалась в серую массу ваты. Перед глазами плясали черные круги. Голову переполняли яркие вспышки и искры, шаги стали неуверенными.

— Не делай этого, — услышал я голос Легионера. — Будет только хуже.

Я почувствовал, как мои руки в рукавицах твердо отвели от глаз, которые я растирал изо всех сил. Я слепо повернул голову на звук голоса. Легионер был всего лишь тенью. Начал спотыкаться, и Старик обнял меня за плечи, не давая упасть. Я шел в исступлении боли, бормоча и стеная под нос, и когда мы остановились на первый краткий привал, мне хотелось, чтобы меня застрелили на месте, как и многих других страдавших.

Я лежал, уткнувшись лицом в руки, не зная и не желая знать, что происходит вокруг. Услышал голос Малыша: «Убить его! Прикончить! Что из того? Он все равно при последнем издыхании! Проведем его еще немного, что это даст?» Я подумал, он обо мне, и будь у меня силы, поднял бы голову и закричал: «Да, да, я при последнем издыхании, кончайте с этим!» Но, оказалось, речь шла о единственном уцелевшем из Первой кавалерийской дивизии, несколько дней мучавшемся дизентерией и теперь медленно умиравшем на снегу в нескольких метрах от меня. На носу у него были темные очки. Специально предназначенные задерживать ультрафиолетовые лучи, идущие от снега.

— Они помогут Свену, — сказал Грегор.

Я перевернулся и приоткрыл один глаз.

— Что поможет? — спросил я слабым голосом. — Что происходит?

Наступила пауза.

— Если этот тип не откинет копыта до того, как мы тронемся в путь, — сказал Малыш, — я его застрелю.

Снова пауза. Видимо, я потерял сознание, потому что вслед за этим помню, как меня поставили на ноги и надели мне на нос темные очки. Облегчение наступило сразу же. Туман рассеялся, колющая боль стала слабеть, я мог стоять без помощи.

— Он… — Я повернулся и взглянул на мертвого кавалериста. — Что с ним?

— Умер, — угрюмо ответил Старик.

— Как раз вовремя, — сказал Малыш.

Мы отправились искать врача, который, согласно правилам, должен был утвердить получение очков и вписать их в мою заборную книжку. Это было чистой формальностью, но правила есть правила, а немецкая армия все еще оставалась немецкой армией, пусть и разорванной в клочья, поэтому казалось разумным соблюсти установленный порядок.

Возможность смотреть на мир была таким облегчением, что я почувствовал себя в состоянии пройти еще тысячу километров. Нас потрясло, когда врач отказался утвердить получение очков.

— Ни в коем случае, — сказал он. — Специальные очки выдаются только после тщательного обследования глаз.

— Так обследуйте их, черт побери! — запальчиво выкрикнул лейтенант.

— Не могу, — ответил врач. — Я не окулист… притом у меня нет нужных инструментов. Очень жаль, но я никак не могу утвердить выдачу темных очков этому человеку.

— Что ж это такое? — воскликнул лейтенант. — Без них этот человек слеп, как летучая мышь! Это может увидеть любой дурак, тут не нужно окулиста!

— Мало ли, что может увидеть любой дурак, — ответил врач, тоже приходя в гнев. — Я действую только по правилам.

— Правила! Правила! — Лейтенант в крайней ярости заходил взад-вперед по снегу. Я стоял, благодарно глядя на него сквозь темные линзы. — Помоги Бог немецкому народу, если он не может ничего сделать без правил! Вот человек с больными глазами, вот очки, не нужные никому, кроме него, а вот треклятый лекарь, который не может утвердить ношение их из-за правил… какие тут к черту правила! Что вы предлагаете делать с этими чертовыми очками? Нести их в Германию в водонепроницаемом пакете? — Неожиданно он выхватил револьвер и повернулся в дрожавшему врачу. — Сейчас же подпишите ему бумаги, иначе без вас обойдемся!

Врач подписал; я не снимал темных очков; колонна пошла дальше, а тело моего благодетеля из Первой кавалерийской дивизии осталось в снегу. Я не знал его имени и теперь уже забыл этого человека.

14

Если камень упадет на кувшин, плохо для кувшина. Если кувшин упадет на камень, плохо для кувшина. Для кувшина всегда плохо.

Талмуд

Приказ, разосланный по всем дивизиям командующим Шестой армией генерал-оберстом Фридрихом Паулюсом[96]:

«Как солдат, хочу напомнить всем остальным солдатам, что попасть живым в руки противника — позор. Поэтому долг офицера — покончить с собой, дабы избежать такой участи. Если офицер позволит взять себя в плен, он недостоин своего мундира. Его будут считать дезертиром и изменником своей страны, и когда окончится война, он предстанет перед судом.

Вышесказанное относится также к младшим командирам и рядовым. Сдача в плен — проявление трусости! Наш фюрер Адольф Гитлер требует, чтобы мы сражались до последнего человека, до последнего патрона. Будьте достойны его доверия!

Хайль Гитлер!»

В тот день, когда этот приказ был издан, четверо старших офицеров покинули Сталинград. Генералу Енеке повредило череп упавшей балкой, и его эвакуировали самолетом. Генералов Пикерта и Хубе отправили в Германию по приказу отдела личного состава армии. Генерал-майор Бергер покинул Сталинград по собственной инициативе. Его арестовали на аэродроме в Варнополе и два часа спустя расстреляли за ангарами.

На окраине Сталинграда генерал-квартирмейстер взорвал себя вместе со своим штабом вскоре после того, как русские заняли эту позицию.

В госпитале в Бабуркине хирург и четверо ассистентов готовились делать операцию, когда на дороге снаружи появилась колонна Т-34. Хирург едва успел взорвать связку гранат перед тем, как вошли русские. Госпиталь оказался сильно разрушен, там не нашли никого живого.

Возле Котловской четыреста русских танков уничтожили потрепанные остатки немецкой дивизии[97]. Лейтенант и пятеро солдат сумели спастись, но меньше чем через час их задержал полицейский патруль и расстрелял за неисполнение приказа фюрера.

До последнего человека, до последнего патрона… Будьте достойны его доверия!

ПЛЕННИКИ НКВД

Из глубин Сибири принеслась новая, более неистовая буря. Она беспощадно трепала нас день и ночь. Идти выпрямясь было почти невозможно, мы тащились, ссутулив плечи и свесив руки, время от времени становились на четвереньки, будто животные. Иногда особенно сильный порыв подхватывал человека, проносил несколько метров и пренебрежительно швырял в снег, как ненужный сверток. Холод тоже усилился. Температура упала до того, что слезы, постоянно бегущие из наших глаз, тут же превращались в ледышки[98].

В конце концов идти дальше стало невозможно, мы зарылись в снег и оставались в нем четыре дня, пока вокруг бушевала буря и превращала сугробы в большие, сияющие холмы. Вырванные с корнем кусты и деревья неслись мимо нас невидимым потоком. Два раза мы видели бежавших по ветру мимо наших нор волков с вытянутыми тощими шеями и горящими желтыми глазами. Они не обращали внимания на нас, а мы на них. Все были озабочены одним — сохранением жизни.

Мы так привыкли к вою и стонам ветра, что в редкие минуты затишья пугались неестественного безмолвия и едва смели дышать из боязни выдать свою позицию русским.

Враг мог прятаться всего в полукилометре, в ближайшей лощине, но узнать об этом не было никакой возможности. Снег валил так густо, что видимость сократилась до нескольких метров.

Утром пятого дня ветер утих до нормального и казался нежным весенним зефиром. Мы выбрались из своих ледяных тюрем и с трудом потащились по сугробам вслед за генералом Аугсбергом. После одной внезапной минуты человеческой слабости, когда мы перешли Чир, он снова замкнулся в себе и стал машиной-эсэсовцем, угрюмо ведущим свой отряд испуганных, оголодавших людей по русским просторам в поисках призрака немецкой армии.

— Иван, — неожиданно произнес Старик на ходу.

И указал на движущуюся по равнине колонну тяжелых танков.

— Направляются на запад, — сказал Хайде. — Там фронт.

— Там Германия, — сказал я.

— Германия! — воскликнул с гневным презрением Грегор. — А почему не Франция? Почему не Америка? Если долго двигаться, можно добраться даже до Японии и вернуться обратно… Почему Германия? Почему не Луна, черт возьми?

— Считай, как знаешь, — ответил я равнодушно.

— Не надейся, что мы вернемся в Германию, приятель! Хорошо бы дойти до следующей реки!

— Это пораженческий разговор! — заорал Хайде, выхватывая револьвер. — Тебя можно за него расстрелять!

Через несколько секунд они покатились по снегу, вцепившись друг другу в горло. Я отчетливо расслышал, как Грегор грозился отгрызть Хайде голову. Хайде хотел вышибить Грегору мозги. Вот до такого состояния мы дошли, и даже Старик или Легионер не потрудились их разнять. Равнодушно взглянув на дерущихся, они пожали плечами и пошли дальше. Порта с Малышом нерешительно подбадривали обоих, а я неожиданно для себя подумал: «Если они убьют друг друга, пайки у нас увеличатся…».

Наконец появился лейтенант, наградил тумаками обоих, и они, сами не свои, вернулись на подгибающихся ногах в колонну. Мы шли уже пятьдесят шесть дней и на цивилизованных людей не походили. У нас было больше общего с волчьими стаями, которые мы видели давеча.

Отступление продолжалось. Однажды на рассвете мы вышли к следующей реке, Осколу. Никаких следов немецких войск, но последняя искра надежды у нас давно погасла, и мук разочарования мы не испытывали. На противоположном берегу находился городок Купянск. Там мы должны были найти покой, тепло и свежие продукты, в которых так остро нуждались; но могли найти и противника.

— Обер-фельдфебель!

Генерал широким шагом подошел к Старику, и я увидел, как Порта глянул Малышу в глаза. Ну, вот, опять… вечно мы! Бери своих людей и идите на разведку…

На сей раз Порта ошибся. Генерал Аугсберг сам хотел вести колонну через реку в Купянск, а Старик и мы должны были остаться и ждать исхода.

— Ну и отлично, — негромко произнес Малыш, когда генерал спускался по берегу, ведя за собой лейтенанта и остальных. Когда они приближались к городку, неожиданно прогремел залп.

— Иван!

Порта бросился за пулемет. Противоположный берег мгновенно покрылся множеством людей, русские высыпали из городка и столкнулись с генералом и его воинством. Через несколько минут наших товарищей разоружили и увели в плен. Старик сел и спокойно закурил трубку.

— Этого следовало ожидать, — заметил он. — Такой населенный пункт… естественно, занят.

— Мы ничего не могли поделать, — заявил Грегор. — Он приказал нам сидеть и ждать.

— Вот именно. — Старик выпустил густой клуб смрадного дыма. Бог весть, чем он набил трубку вместо табака! — Оставайтесь и смотрите, что последует. Ну, вот, мы видели, и теперь нам нужно спасать их.

— Спасать? — резко переспросил Хайде. — Шутишь? Скорее уж спасаться самим… С минуты на минуту можно услышать, как их расстреливают.

— Когда буду нуждаться в твоем совете, непременно обращусь к тебе, — невозмутимо заверил его Старик. — Но пока мы не узнаем наверняка, что они мертвы, будем считать, что они живы.

— И какой у тебя план? — негромко спросил Легионер.

Старик указал чубуком трубки на тот берег.

— Перейдем туда и вызволим их. Неожиданно атакуем противника. Уж это мы можем сделать для Аугсберга; если б не он, мы ни за что не дошли бы сюда.

— Согласен, — сказал Легионер. — Мы перед ним в долгу.

— Мы ни перед кем не в долгу! — прорычал Хайде. — Это он без нас не дошел бы, будьте уверены.

Легионер холодно, презрительно взглянул на него и медленно отвернулся. Старик, твердо, непоколебимо, непреклонно верный, встал.

— Найдутся двое добровольцев пойти со мной на разведку? — Первыми поднялись Малыш и Порта.

— Я всегда хотел выяснить, — сказал Малыш, когда они тронулись в путь, — что делает Иван, когда думает, что он совершенно один…

Их не было два часа. Когда они вернулись, была середина утра. Малыш нес что-то большое, наброшенное на плечи, как меховой воротник. Это оказалась недожаренная, насаженная на вертел свинья.

— Стащили мимоходом, — сказал Малыш, небрежно бросив ее к ногам Старика. — Еще не совсем приготовилась, но ждать у нас не было времени.

— Что с генералом и остальными? Выяснили?

— Они заперты в пустом хлеву, — ответил Порта. — Все вместе, под охраной двух часовых.

— А русские? Сколько их? Рота? Батальон?

— На мой взгляд, батальон.

— Батальон женщин, — с отвращением добавил Малыш. — Женщин больше, чем мужчин, и они такие страшные, что даже горилла не польстилась бы[99].

— Видимо, снабженческая часть, — объяснил Порта. — У них под деревьями стоят грузовики с гранатами.

— Салажня! — сказал Малыш, все еще расстроенный отсутствием красоток. — Даже нормальной охраны не выставили.

— Видимо, решили, что поблизости больше нет немцев. — Старик спрятал трубку и задумчиво кивнул. — Атаки ожидают меньше всего.

Он разделил нас на группы, Грегор и я пошли с Портой в лесную засаду. Деревья росли так густо, что заслоняли весь свет, и глазам пришлось привыкать к мраку. Грегор всегда терпеть не мог леса. Он шел вплотную за мной, тяжело, беспокойно дыша мне в затылок.

— Не наложи в штаны, пока не началось дело, — сказал ему Порта.

— Это все чертовы деревья, — пробормотал Грегор. — Мне всегда что-то мерещится среди них.

— Нет ничего лучше хорошего дерева, — бодро сказал Порта. — На него можно залезть, спрятаться…

— Вот залезь и оставайся там, — прошипел я, нервничая почти так же, как Грегор. — Столько шума… наше приближение услышат за несколько километров.

— Тьфу ты, черт, — с отвращением сказал Порта. — Это все равно, что вести на прогулку двух незамужних тетушек!

Мы молча шли в темноте. Пальцы-прутья с острыми ногтями тянулись к нам и царапали одежду. За каждым кустом прятался здоровенный азиат в полушубке, готовясь наброситься на нас. Ступали мы осторожно, опробуя ногами землю. Порта споткнулся в густом подлеске и растянулся, автомат его упал в кусты; он вышел из себя, вскочил и принялся пинать дерево. Мы с Грегором стояли до того напуганные, что не могли смеяться.

Мы отыскали автомат и пошли дальше. Неожиданно вверху раздалось громкое хлопанье крыльев, и с деревьев слетела большая стая воронов.

— Вот черт, — сказал Порта. — Сюда явится вся Красная Армия выяснять, в чем дело.

Мы дошли до опушки и встали в тени деревьев, ожидая сигнала Старика. Купянск расстилался перед нами. Небо потемнело, и снова повалил снег. Погода для внезапной атаки была в самый раз. Нашей группе предстояло двигаться под прикрытием дымовой завесы; мы с Грегором должны были найти хлев и снять часовых.

Раздался свисток, и мы пошли проводить спасательную операцию. Взрывы снарядов и гранат сотрясали дома до фундаментов, улицы охватило огнем. Трещали пулеметы, женщины с криками выбегали из домов, дети и собаки выли повсюду у нас под ногами. Мы с Грегором побежали по главной улице и спрятались за американской молотилкой (даром США Советскому Союзу) когда один из близких домов с грохотом рухнул. На соседней улице снаряд угодил прямо в грузовик с гранатами.

Когда мы достигла хлева, паника была такой, что пленные уже сами разделались с часовыми и выбегали на улицы. Лейтенант увидел Грегора и меня и схватил нас за плечи.

— Что происходит, черт возьми? Появились американцы?

— Все в порядке! — прокричал я в ответ, перекрывая общий шум. — Это мы!

Мы двинулись из их горящего города, встречая больше сопротивления от дыма, пламени и рушащихся зданий, чем от противника. Потери наши составили четырнадцать человек; девять были ранены, семерых мы вынуждены были бросить. Они все равно умерли бы по пути, нести их не было никакой возможности. Генерал Аугсберг в подпаленной и рваной шинели, с сильными ожогами на лице, повел нас, не теряя времени, из горящего города на запад. Зрелище пожара наверняка привело бы другие подразделения противника разведать, в чем дело, а мы были не в состоянии вести настоящий бой. Теперь нашей задачей было избегать противника по мере возможности.

Где-то на западе, отделенный от нас сотнями километров заснеженной степи, протекал Донец. Мы поставили себе целью дойти туда.

— Дойдем до Донца, и все, — говорили мы. — Он станет нашим рубежом.

Но то же самое мы говорили о Доне — и все еще шли… Боевой дух наш был невысок, и с каждым днем понижался. Мы постоянно ворчали, выполняли приказы с вызывающей медлительностью. Даже спокойный лейтенант утратил выдержку и начал угрожать нам. В конце концов генерал Аугсберг, выбрав нужный психологический момент, громко засвистел в свисток и призвал нас к порядку. Лишь тогда мы обрели, по крайней мере, элементарные черты войск на марше.

Аугсберг хорошо знал силу свистка, пользовался им редко и успешно. Немцы — прирожденные рабы. Они подчиняются щелканью кнута и кованому сапогу, пронзительному свистку и громким крикам начальников.

Свисток представляет собой один из самых могущественных инструментов во всей Германии. Им управляется жизнь страны с детского сада до конца армейской службы. В школе дети послушно строятся по свистку; движение на улице останавливается, когда полицейский подносит свисток к губам; в казармах люди маршируют и учатся воевать по свистку. Победители могут стать причиной пролития океанов немецкой крови и целых морей слез; могут отобрать мундиры, оружие и запретить армии все, что угодно… но если только они отберут свистки, Германия рухнет на колени и никогда уже не поднимется!

В гражданской жизни крики не так укоренились, как в военной, но солдат их боится так же, как вездесущих свистков. Помню, в Бреслау мы шли на польские танки с голыми кулаками и штыками — только потому, что на нас орал унтер-офицер. В другой раз я с одним товарищем удерживали громадного коня, который не давал кузнецу подковать его — только потому, что на нас орал фельдфебель. Потом мы, с порванными сухожилиями, провели два месяца в госпитале; врачи сомневались, будем ли мы пригодны к дальнейшей военной службе, но быстро изменили свое мнение, когда на них наорал командир части.

Странные люди! Дикие звери, которых нужно укрощать кнутом. Руководить не убеждениями, а грубой силой. Покорные, но не сломленные до конца. И я принял решение стать одним из них…

Генерал остановил колонну на опушке леса, не обозначенного на его карте. Почти все немецкие карты России, казалось, были созданы на основе сумасшедших догадок. Генерал гневно сложил карту, сунул ее в карман, потом выбрал меня и Грегора в невольные добровольцы для проведения разведки в треклятом лесу.

Когда мы прошли километра полтора, из-за деревьев и кустов неожиданно и бесшумно появился отряд людей в разномастной форме. Принять бой возможности не было.

— Кто вы? Откуда?

На спрашивающем была старая русская форма. Мы с Грегором стояли, задрав руки над головой; он выдал нам по сильной затрещине и повторил вопрос.

Мы попали в руки власовцев, действовавших в русском тылу и известных своей жестокостью[100]. Не имея особого желания становиться мучениками, мы с Грегором развязали языки. Объяснили, что идем от Сталинграда и наша численность неуклонно уменьшается. Сказали, что после боя в Купянске уцелели только мы двое. Власовцы были настроены подозрительно, но решили пока что поверить нам и не убивать, чтобы допросить, когда мы достигнем их штаба.

Со связанными колючей проволокой руками мы плелись в окружении власовцев. Шли три дня и три ночи, главным образом по лесам. В одном месте мы прошли через заснеженную пустошь, чтобы взять продукты, сброшенные на парашютах по принципу «куда придется». Я подумал о том, сколько еще продуктов попало в руки противника из-за того, что немецкие летчики не хотели или не могли долететь до указанных целей.

Вечером третьего дня мы дошли до деревни и остановились. У околицы на высокой сосне висели бок о бок русский лейтенант и немецкий унтер-офицер. Власовцы воевали со всеми.

Мы провели в деревне двенадцать часов и пошли дальше, но перед этим власовцы основательно нагрузили сани продуктами и заложили взрывчатку во всех домишках. Когда мы покидали деревню, она ярко пылала.

Мы снова вошли в лес, Грегор и я тащили сани. Ни он, ни я понятия не имели, куда шли, и узнать этого нам так и не удалось, потому что часа через два на нас напали русские — и после короткой схватки уничтожили власовцев, оставив в живых только меня и Грегора. К нам подошел сержант. На его широком красном лице были волдыри и пятна огрубелой кожи; судя по эмблемам на петлицах, он состоял в батальоне обслуживания[101]. Могло быть и хуже, мы могли оказаться в руках НКВД; но тогда одни русские казались нам ничем не лучше других. Сержант обыскал нас и злорадно забрал у Грегора маленький складной нож с лезвием длиной всего в три сантиметра, совершенно бесполезный.

— Секретное оружие Гитлера? — Он помахал ножичком перед нашими лицами, потом запрокинул голову и захохотал. Его солдаты тоже рассмеялись. — Гитлер капут! — весело объявил он. — Все немцы паразиты! Да здравствует Сталин!

Собственно говоря, сержант оказался неплохим парнем. Если не считать того, что он подталкивал нас в спину, когда мы шли по лесу, обходился он с нами вполне прилично. Много смеялся, пытался завязать разговор, но для этого не хватало ни его знания немецкого, ни нашего русского. Когда мы пришли в деревню, где размещалась его дивизия, он придал лицу свирепое выражение, принялся подталкивать нас винтовкой и орать во весь голос.

— Давай, давай! — кричал он, глядя по сторонам, видят ли нас его начальники. — Гитлер капут! Да здравствует Сталин!

Он торжествующе провел нас по главной улице и остановил перед двухэтажным кирпичным домом. Дверь распахнулась, нас пинками загнали внутрь и, подталкивая стволами, повели по коридору в дальнюю комнату, где мы предстали перед пожилым начальником штаба и несколькими офицерами вспомогательных частей. Начальник штаба поднялся и с важным видом подошел осмотреть нас. Ни с того, ни с сего сильно ударил обоих по лицу наотмашь тыльной стороной ладони.

— Черт! — презрительно выругался он.

И русские, и немцы были совершенно одинаковы, различались только обмундированием, хотя, пожалуй, русские были погрубее в своих методах. Поведение начальника штаба, определенно, сделало бы честь унтершарфюреру СС. Он орал до покраснения, потом перевел дыхание и плюнул на нас. Когда слюна потекла по моему лицу, я машинально поднял руку, чтобы утереться, и едва не потерял сознание от удара, который он нанес мне.

— Военнопленные капут! — пронзительно закричал он, срывая орлов с наших мундиров. — Вот! Ешьте![102]

Мы покорно сунули их в рот и принялись жевать. В конце концов не так уж страшно съесть кусок ткани. Нам могли выпасть худшие испытания, и, возможно, они еще ждали нас. Пока что русские удовольствовались тем, что бросили нас в маленький, сырой душный подвал, где хранился картофель. Запах там стоял отвратительный, вся картошка была гнилой. Мы съели несколько картофелин; Грегор клялся, что, в гнилье, они наиболее питательны, но проглотили мы их с трудом. Нас едва не вырвало.

Какое-то время спустя — казалось, через много дней, хотя, возможно, прошло всего несколько часов, — дверь открылась, и вошел солдат с миской какой-то густой, дурно пахнувшей жидкости.

— … твою мать! — весело сказал он.

После этого поднес миску ко рту, плюнул туда, потом опустил на нас взгляд и засмеялся. Казалось, приглашал нас посмеяться вместе с ним. У русских определенно есть чувство юмора.

— Рыбный суп, — сказал солдат и засмеялся снова. С силой поставил миску перед нами, отчего половина содержимого выплеснулась через край. — Очень вкусный. Ешьте. — Закрыл один глаз в неуклюжем подмигивании. — Завтра вас расстреляют.

Он вышел и запер за собой дверь. Грегор и я посмотрели на суп с плевком на поверхности.

— Мне что-то не хочется его есть, — сказал я.

— Лучше сжевать картофелину, — сказал Грегор и потянулся за ней.

Я лег на спину и стал думать о генерале Паулюсе. Задался вопросом, ест ли он рыбный суп, и если да, то плюют ли в него омерзительные, вшивые солдаты. Решил, что и то и другое сомнительно. Рыбный суп — не для генерала Паулюса. Даже во время поражения стол его, должно быть, ломится от еды.

Шел час за часом. Мы не могли определить, день сейчас или ночь, но решили, что день, когда нам принесли еще миску рыбного супа. На сей раз русские придумали новую утонченность: не только пролили суп на пол, но заставили нас встать на колени и вылизать его. Мы так оголодали, что, оставшись одни, выпили оставшийся суп до последней капли и обнаружили дохлую мышь на дне миски. У меня мелькнула мысль, что будь здесь Порта, он нашел бы способ как-то приготовить эту тварь, сделав ее съедобной. Мы зашвырнули мышь в дальний угол и постарались забыть о ее существовании.

— Свиньи! — сказал Грегор, дрожа всем телом. — Чертовы свиньи… мы могли отравиться этой дрянью!

Я равнодушно пожал плечами.

— Они все одинаковы… Помнишь, как в Киеве эсэсовцы выстроили женщин вдоль рва и заставили снять с одежды желтые звезды, а потом расстреляли их?

— Ну и что? — проворчал Грегор. — Это ведь не то же самое, что положить мышь в еду.

— Почему же? — возразил я. — Это просто утонченность… людям доставляет удовольствие мучить других.

— То были эсэсовцы, мы здесь не при чем.

— Ошибаешься, — угрюмо сказал я. — То, что делает СС, делается во имя Германии. И если мы проиграем войну… — я указал на него в темноте подбородком. — Если проиграем войну, расплачиваться придется нам с тобой.

Дверь внезапно распахнулась, вошли двое с петлицами НКВД. Не сказав ни слова, подняли нас и повели наверх. Если б не форма, их можно было бы принять за пришедших убивать эсэсовцев[103].

— Давай, давай!

Нас бросили в кузов нагруженного боеприпасами грузовика, мы сели на ящики с гранатами и обхватили себя за локти. В подвале было сыро, холодно, и свежий морозный воздух пронял нас до костей. Перед тем как машина тронулась, появился еще один молодчик из НКВД и властно протянул руку.

— Давайте сюда все ценное — часы, авторучки, зажигалки, кольца, портсигары… — Щелкнул пальцами. — И тому подобное. На Колыме все это вам не понадобится.

У нас с Грегором не оставалось ничего ценного, все было давно потеряно или украдено. Молодчик избил нас до полусмерти и закрыл дверь. Все они были одинаковы. Красная звезда или мертвая голова — что это меняло? Я вспомнил, как эсэсовцы подожгли бороду старому еврею, потому что у него тоже не было ничего ценного. Коммунист или нацист, серп с молотом или свастика — что это меняло?

Грузовик медленно полз по обледенелым дорогам. Мы с Грегором наконец пришли в себя, снова сели на ящики, дрожали и жаловались километр за километром. Наконец доехали до города — довольно большого, судя по тому, что мы могли видеть, — и нас передали, словно два тюка, в другие руки.

Под вечер нас привели на допрос к полупьяному подполковнику НКВД, с ним была бесформенная переводчица с капитанскими погонами. Мы с Грегором стояли бок о бок и отвечали по очереди, словно на какой-то нелепой репетиции.

— Откуда вы?

— Из Сталинграда, — ответил я.

— Из Сталинграда? Принимаете нас за дураков? В Сталинграде все немцы перебиты, так сказано в «Правде». Начнем сначала. Откуда вы?

— Из Сталинграда, — ответил Грегор.

Переводчица выпятила грудь и переглянулась с подполковником.

— Это невозможно! — выкрикнула она. — Отсюда до Сталинграда больше пятисот километров, и у нас повсюду дозоры.

Теперь уже переглянулись мы с Грегором.

— Ничего не попишешь, — сказал я. — Мы все-таки из Сталинграда. Видимо, «Правда» ошиблась.

Переводчица стегнула меня плеткой по лицу.

— Отвечай, когда к тебе обращаются! Хватит лгать!

И, снова щелкнув плеткой, сунула сигарету в толстые, накрашенные губы и закурила. Мало сказать, что в ней не было ничего привлекательного. Она едва походила на человекоподобное существо, тем более на женщину. Отступив на шаг назад, она разглядывала нас блестящими глазами. Подполковник заговорил, и она перевела нам.

— Так! Вы утверждаете, что были в Сталинграде! В какой дивизии?

— Шестнадцатой танковой.

— Кто командовал ею?

— Генерал-лейтенант Ангерн.

— Чушь! Ты несешь чушь!

Она повернулась и негромко заговорила, обращаясь к подполковнику; тот грузно поднялся, пошатываясь, вышел из-за стола и сильно ударил меня в живот рукояткой револьвера. Мне стало любопытно, почему они испытывают ко мне гораздо большую неприязнь, чем к Грегору.

— Лжец! — выкрикнул он.

Большие красные губы переводчицы искривились в язвительной усмешке.

— Мы знаем, что вы шпионы, — сказала она. — Почему бы сразу не признать, что в Сталинграде вы не были? Почему не признать, что вы фашистские агенты?

Грегор склонил голову набок.

— Потому что мы пришли из Сталинграда, — негромко произнес он.

— Ну… ладно же! Упорствуйте в своей лжи! Мы разоблачим вас по ходу дела… Где сражалась ваша дивизия, в Сталинграде?

— В какую армию входила Шестнадцатая танковая дивизия?

— Какие русские части противостояли вам?

— Кто командовал ими?

— Назовите еще раз фамилию своего командира!

Вопросы сыпались на нас один за другом; переводчица переводила их подполковнику; обоих, как будто, все больше смущала точность наших ответов.

— Это невозможно! — закричала, наконец, переводчица и, к моему тайному удовольствию, хлестнула плеткой Грегора. — Как вы могли дойти сюда от Сталинграда? Войска НКВД арестовали всех нацистских свиней, которым удалось прорваться через наши позиции! Удрать не смог ни один! Как у вас это получилось?

— Мы входили в боевую группу, возглавляемую генералом СС, — терпеливо объяснил Грегор в девятый или десятый раз.

Подполковник яростно зарычал и потянулся за бутылкой водки. Я прекрасно понимал его недовольство. Если мы с Грегором в самом деле пришли из Сталинграда, значит, многие офицеры — может быть, что и он сам — оказались в очень неприятном положении. Когда в Москве узнают о неэффективности, которая позволила группе немецких солдат проскользнуть сквозь их сеть, начнется серьезная проверка — и в результате перетряска с немедленными отправками на фронт.

— Что случилось с другими? — угрюмо спросила переводчица.

— Остались только мы двое, — ответил Грегор. И указал на окна. — Остальные где-то там, в степи. Когда снег растает, вы их быстро найдете.

— То есть они умерли?

— Да.

— Как? Где?

— На Дону, на Чире… — Грегор пожал плечами. — У нас кончилась еда, у нас не было ни зимнего обмундирования, ни медикаментов. Люди заболевали тифом и дизентерией. Кое-кто обморозился.

Казалось, ответ удовлетворил переводчицу.

— Само собой, вы не могли надеяться пережить русскую зиму, — презрительно сказала она. — Вам следовало остаться в Сталинграде с остальными вашими войсками. Проделали громадный путь и совершенно напрасно.

— Ничего, — сказал я, рискуя получить еще удар по лицу. — Нам он понравился.

Переводчица одарила меня отталкивающей улыбкой.

— Все хорошее приходит к концу. Теперь вы под арестом и считаетесь преступниками. Вы перешли нашу границу с намерением убивать, и за это вас могут поставить к стенке. Даже если избежите высшей меры наказания, получите не меньше двадцати пяти лет каторжных работ[104].

Они заставили нас расписаться в документе, гласящем, что мы напали на Советский Союз. Будучи в форме немецких солдат, мы никак не могли отрицать этого. Завтра, сообщила нам капитан, нас сфотографируют и снимут отпечатки пальцев. Потом мы будем официально признаны преступниками.

— Приятно думать, что у нас появится какой-то статус, — сказал я Грегору.

Грегор не ответил. Казалось, он временно потерял всякий интерес к жизни.

Нас вывели наружу и усадили на заднее сиденье американского джипа[105]. Рядом с водителем сел старый сержант. Охранял нас ефрейтор с автоматом на коленях и с сигаретой во рту.

Мы не сомневались, что наша судьба решится до исхода ночи, не сомневались и в том, что нас расстреляют. Наше преступление заключалось не столько в том, что мы вторглись в Россию, сколько в том, что вырвались из Сталинграда, хотя «Правда» уже заявила, что это невозможно. Если такая весть просочится, Сталин потеряет лицо, а это было бы совершенно непростительно.

Колющий ветер хлестал нам в лица, продувал нашу тонкую одежду. Сидеть в открытом джипе было еще холоднее, чем идти по степи. Трое русских были в меховых шапках и сапогах, в толстых шинелях, а мы с Грегором мерзли. В конце концов, если немецкая армия не могла снабдить своих солдат подходящим обмундированием, чего ради беспокоиться об этом русским? Тем более что мы были уже обречены.

Мы ехали несколько часов по шоссе Москва — Орел — Харьков. Все молчали. Старый сержант втянул голову в плечи и закрыл глаза; ефрейтор продолжал курить; Грегор безразлично смотрел в пустоту глубоко посаженными глазами. На севере по горизонту проносились красные полосы, слышался далекий грохот артиллерии. Я толкнул Грегора.

— Фронт, — сказал я.

— Ну и что? — ответил он, едва разжав губы.

Перед рассветом мы свернули с шоссе на извилистую, узкую проселочную дорогу. Старый сержант храпел на переднем сиденье. Ефрейтор свесил голову на грудь, челюсть его отвисла. Даже я был в полудреме, несмотря на холод. Внезапно Грегор ткнул меня в бок. Я вскинул голову, он прижал палец к губам и скосил глаза на спящего ефрейтора. Я посмотрел в ту сторону. Он уже не держал автомата, хотя ремень был переброшен через плечо. Машина подскочила на ухабе, рука ефрейтора сползла с колен и повисла, автомат соскользнул. Грегор подался вперед и поймал его. Ефрейтор во сне облизнул губы и принял более удобное положение. Мы ехали вдоль лесной опушки. Грегор взял автомат под руку и бесшумно спустил предохранитель. Мы переглянулись и кивнули друг другу.

Я выскочил в ту же секунду, когда Грегор открыл огонь. Упал в глубокий сугроб, выбрался и увидел, что машина врезалась в дерево и сложилась гармошкой. Грегор побежал ко мне, держа автомат над головой.

— Давай сматываться!

— Постой, — сказал я. — Почему бы не забрать их шапки?

Мы пошли к машине. Все трое русских были мертвы. Я взял две шапки, мы надели их и опустили уши.

— Нас определенно убьют, если поймают в таком виде, — сказал Грегор.

— Нас все равно собирались убить, забыл?

Я снял с двух трупов шинели и протянул одну Грегору.

— Держи! Может, они сослужат нам службу. Во всяком случае, мы похожи на русских… Если с нами никто не заговорит, есть возможность скрыться.

— Это риск, — простонал Грегор. — Нас расстреляют как шпионов.

Мы шли по лесу через густой кустарник. Шипы цеплялись за ноги, рвали шинели, впивались нам в тело. Нависавшие ветви до крови исцарапали лица. Выйдя на поляну, мы пустились, как олени, к укрытию среди деревьев, к цепляющемуся шиповнику, и бежали на подгибающихся ногах, тяжело дыша, пока не выбежали из леса на знакомый заснеженный простор. Бросились в снег, чтобы отдышаться. Я стоял на четвереньках, будто животное. В груди ощущались спазмы, глаза снова начали болеть. Драгоценные очки у меня отняли власовцы.

Впереди нас проходило шоссе Харьков — Москва. А на горизонте виднелись дым и пламя фронта. По шоссе шла в западную сторону длинная колонна машин, она виднелась пляшущими точками света в полутьме. Грегор протянул мне сигарету из пачки убитого ефрейтора. После нескольких затяжек меня охватила слабость, но я держался, и вскоре муки голода притупились.

— Должно быть, это шоссе ведет к фронту, — сказал я Грегору.

— Ну и что? Уж не предлагаешь ли идти по нему?

— А почему не пойти? Кто обратит внимание на двух солдат из НКВД? Если красться по полям, нас наверняка схватят. А искать нас на шоссе никому в голову не придет.

Грегор уставился на меня.

— Предлагаешь нагло примазаться к их толпе?

— Можешь придумать что-нибудь получше?

Мы вышли к шоссе и заняли место в медленном потоке движения. Русские легковушки и грузовики шли вперемежку с американскими «виллисами» и «студебеккерами», белые звезды США были закрашены красным. Километра три мы шли уверенно. Люди глядели на нас из машин и тут же отворачивались, увидев зеленые петлицы[106]. Нам грозила опасность стать слишком уж уверенными, и мы испуганно остановились, осознав, что приближаемся к контрольному пункту НКВД.

— Что делать? — прошептал Грегор. — У нас нет никаких документов!

Мы тут же спрятались в кювете за кустами. И лежали там, дрожа на ледяном ветру. Машины на контрольном пункте пропускали после краткой проверки, но пеших солдат останавливали.

— Видимо, ищут нас, — угрюмо сказал Грегор. — Что будем делать?

Я беспомощно посмотрел на него. Идти по шоссе было моей идеей, не его, но теперь я чувствовал себя совершенно неспособным думать или что-то делать самостоятельно. Я пожалел, что с нами нет Легионера или Порты. Они всегда знали, как быть. Я ни разу не видел их в растерянности. Мне требовалось, чтобы кто-то мягко, но уверенно вел меня за руку и говорил, куда идти.

Я взглянул на Грегора. Он побледнел, закусил нижнюю губу и смотрел на проходящие машины, словно испуганный кролик. Может, тоже жалел, что с нами нет Легионера и Порты? Или Малыша, Старика, — кого угодно, кроме меня?

— Ну что ж, нельзя лежать, дрожа, в кювете до конца войны.

Я старался говорить твердо, убедить себя, что делаю практичное предложение. Грегор вскинул на меня взгляд. Казалось, моя слабость придала ему новые силы.

— Нужно будет проехать… влезть в кузов проходящего грузовика.

— Грузовики, — ответил я, — идут почти вплотную один за другим. Шофер заднего наверняка нас заметит.

— Скорее всего, — сказал Грегор с холодным равнодушием. — Но если не можешь предложить ничего лучшего…

Тон его говорил: ты втянул нас в эту беду, так что не хнычь, когда я пытаюсь из нее выкрутиться. Да и придумать ничего лучше я все равно не мог.

Мы почти час оставались припавшими к земле, наблюдая за колонной и высматривая возможность проехать зайцем. Неожиданно, подскакивая на обледенелой дороге, появился несшийся на полной скорости «газик»[107]. Вся колонна со скрипом затормозила, машины стали покорно съезжать к обочине, чтобы его пропустить. Ехал он по нашей стороне колонны. Мы подтолкнули друг друга, выбрали момент, выбежали на шоссе и ухватились за его задний борт. Несколько метров «газик» тащил нас за собой, потом Грегор ухитрился влезть. Подал руку. Мне казалось, что разрываются все мышцы тела. Грегор тащил меня, я силился подтянуться. «Газик» продолжал нестись. Наконец я сумел найти опору для ног, Грегор сделал рывок, и я упал в кузов, содрогаясь в мучительных спазмах.

Мы быстро приближались к контрольному пункту. Когда тяжелый грузовик резко остановился, Грегор затолкал меня под кипу мешков и влез туда сам. Послышались крики, шаги тяжелых сапог по снегу, хлопанье дверец. Грегор схватил автомат, я в страхе отнял его. Один выстрел в минуту паники — и на нас бросится вся свора. Мы лежали бок о бок под мешками, не смея глубоко дышать из страха, что будет заметно, как поднимаются и опускаются наши тела.

Кто-то заглянул в кузов. Отодвинул в сторону ящик с гранатами и потыкал штыком. Мы с Грегором совершенно затаили дыхание. Возможно, «газик» тронулся снова всего через несколько минут, но в некоторых ситуациях минуты кажутся часами.

Мы осторожно приподняли головы. Следом за «газиком» ехал «студебеккер», его вел азиат с раскосыми глазами. Колонна растянулась на несколько километров. А знакомые звуки фронта все приближались. Мы прошли сотни километров в тщетных его поисках, а теперь нас везли прямо к нему на русской машине!

Примерно через час «газик» остановился на заправку. Мы с Грегором снова нырнули под мешки, и на нас посыпались пустые канистры. Острый угол одной ударил меня по голове, и я на какое-то время лишился сознания. Сколько времени я провел в забытьи, не знаю, но очнулся я от звука взрывов. В панике сел и нашел взглядом Грегора.

— Немецкая артиллерия, — сказал он. — Мы въехали в зону обстрела.

— Только этого нам и не хватало, — со злостью сказал я. — Взлететь на воздух от собственных снарядов…

«Газик» начал петлять из стороны в сторону; водитель, явно испуганный, увеличил скорость. Я его не виню: любой с несколькими тоннами гранат в кузове испугался бы. Что до нас с Грегором, то мы в страхе лежали под мешками, дрожа и прикрыв ладонями головы.

Колонна снова остановилась. Послышались топот бегущих ног и крики. Мы выглянули в темноту и увидели, что несколько машин в огне.

— Вылезем? — спросил Грегор. — Пока эта штука не взорвалась?

И многозначительно указал подбородком на гранаты.

— А этот? — спросил я, указав большим пальцем на азиата за рулем «студебеккера».

Грегор пожал плечами.

— Рискнем… Может быть, он нас не заметит. А если и заметит, примет за солдат из НКВД.

Мы выползли из-под мешков и спрыгнули через задний борт чуть ли не прямо в руки ошеломленного пехотинца. Он указал на горящий грузовик впереди и что-то затараторил нам. Грегор и я оживленно закивали.

— … твою мать! — произнес я, чувствуя необходимость что-то сказать.

Пехотинца это как будто вполне удовлетворило. Он хрипло рассмеялся и убежал в темноту. Позади нас снова заработал мотор «газика», и машина с гранатами тронулась. Офицеры выкрикивали команды, солдаты в смятении носились туда-сюда. Время для бегства было идеальным.

Мы спокойно пошли из этой суматохи на звук стрельбы немецких батарей. Миновали русского офицера; он пробежал, даже не взглянув на нас. Через несколько секунд чудовищный взрыв поднял его в воздух, швырнул нас с Грегором на землю и взметнул смерч из кусков металла и человеческих тел. Над нами пронеслась волна обжигающего воздуха. За первым взрывом последовала целая серия других. Мы, шатаясь, поднялись и бросились в ближайший сугроб, спасаясь от удушливой жары.

Медленно, мучительно мы пошли через нарастающий хаос. Снаряды рвались повсюду вокруг нас. В воздухе носились осколки. Снова близилось утро, и мы приближались к одному из самых опасных мест — патрулируемой НКВД зоне. Эти шакалы постоянно искали свежую добычу.

Мы решили залечь. Вырыли норы в снегу, Грегор пользовался автоматом, я — украденной винтовкой. Зимние дни в России очень короткие, но нам, пока мы ждали ночи, тот день показался вечностью.

Вблизи прошел патруль. Мы слышали скрип сапог и позвякивание касок о противогазы. Мне казалось, патрульные непременно нас обнаружат, но они даже не взглянули в нашу сторону.

Как только стемнело, мы выползли из своих убежищ и огляделись: выкурили последние сигареты, потопали и помахали руками, чтобы восстановить кровообращение, потом отправились в последний этап своего пути.

Мы ползли друг за дружкой на четвереньках по полю бойни и разрушения. Тела только что убитых и умирающих; замерзшие, давно лежавшие трупы. Сгоревшие танки, перевернутые грузовики, всевозможные обломки.

Весь фронт бурлил. Большие орудия молчали, но время от времени раздавались далекие пулеметные очереди, сверкали вспышки магниевых гранат[108]. Трассирующие пули пронизывали темноту, изредка вызывающе стреляла пушка. Потом в беспокойной ночи воцарялась беспокойная тишина. Обе стороны готовились сойтись в бою на рассвете и предостерегающе рычали друг па друга. Вся атмосфера вокруг нас была насыщена признаками предстоящего столкновения.

Мимо прошел русский патруль… так близко, что можно было бы коснуться солдат рукой. В горле у меня появился от страха громадный ком и едва не задушил. Я был на грани нервного срыва. Хотелось широко открыть рот и громко заорать в ночь, кричать, кричать, кричать, пока не выкричу все…

Патруль удалился. Грегор прыгнул ко мне в снарядную воронку, отбросив труп. Он упал мне на ноги. Я пронзительно вскрикнул от ужаса, ощутив его холодную тяжесть, и Грегор зажал мне рот ладонью.

— Шшш! Посмотри туда!

И указал вперед. В темноте я ничего не видел. Подумал, что он, видимо, хочет соблазнить меня надеждой ложных видений. А потом в краткой вспышке ракеты увидел это… первую линию колючей проволоки!

Мы поползли к ней от воронки к воронке, от трупа к трупу. Проволока была разорвана в нескольких местах, снег сильно утоптан. Мины, которые там были, должно быть, взорвались давным-давно. Там и сям на проволоке висели изуродованные трупы. Там и сям из земли торчали голые кости.

Благополучно миновав заграждение, мы украдкой двинулись к нашим позициям. Было искушение побежать, но нас бы приняли за русских и открыли огонь; было искушение крикнуть по-немецки, но наши почти наверняка сочли бы это хитростью. В любом случае вопросов задавать бы не стали. Если сомневаешься, стреляй: такое правило действовало на передовой.

Мы добрались до первой нашей траншеи и радостно повалились в нее кубарем. Я упал в снег и принялся целовать его в благодарность за спасение, Грегор колотил по нему руками в безумии торжества. Потом послышались приближающиеся шаги, щелчок предохранителя, Грегор открыл рот, чтобы крикнуть, на сей раз я зажал ему рот и приложил палец к губам… на всякий случай. Очень кстати: послышалась русская речь.

Мы очень долго пролежали на дне траншеи, не смея шевельнуться. Казалось, даже теперь наши испытания были далеко не окончены.

Рассвет застал нас под открытым небом. Мы обнаружили, что лежим в воронке с невзорвавшимся снарядом. Эта штука была способна сорвать все мясо с костей. Мы с недоверием посмотрели на нее.

— Плюнь на снаряд, — сказал я. — Порта всегда так делает… говорит, это приносит удачу.

— Видит Бог, мы нуждаемся в ней, — пробомотал Грегор.

Исполнив этот обряд поклонения, мы вылезли из воронки и побежали по черной, изрытой земле к нашим позциям. Теперь они наверняка были близко, и требовалось добраться туда до начала утренней атаки.

Неожиданно из балки в бледном свете утра появился, как привидение, танк. Приближаясь, он становился все менее призрачным и все более реальным: громадным, зловещим, с черным крестом на грязно-белой башне, длинный ствол орудия торчал в нашу сторону, словно обвиняющий перст смерти… Это был «тигр»!

— Nicht schissen! Nicht schissen! Wir sind Deutsch![109]

Мы стояли, крича и размахивая руками. Все наши крики были совершенно бессмысленны, танкисты не могли слышать нас. Но если б мы повернулись и побежали, они тут же открыли бы огонь. Можно было только ждать, положив руки на затылок. Длинный перст орудия продолжал указывать прямо на нас. «Тигр» величественно катил по разбитым полевым пушкам, круша их скрежещущими гусеницами. Мы стояли неподвижно. При малейшем нашем движении они наверняка открыли бы огонь.

Танк подъехал к нам почти вплотную. Крышка люка с громким лязгом открылась, оттуда высунулось залитое потом лицо, глаза под серым шлемом уставились на нас. Я увидел на петлицах эмблемы в виде мертвой головы. Это был офицер из эсэсовской дивизии Эйке «Мертвая голова». Тем более удивительно, что нас не расстреляли, едва завидев.

— Привет, Иван! Куда направляетесь, питекантропы?

Он навел на нас пистолет. Губы его растянулись, обнажив острые, белевшие на грязном лице зубы. Не дожидаясь ответа, поманил нас к себе.

— Полезайте внутрь, советские свиньи! И без фокусов, а то сразу же снова отправитесь в путь… ногами вперед!

Мы влезли в танк, по-прежнему держа руки на затылке[110]. Люк, лязгнул, захлопнувшись, и «тигр» покатил дальше. Появились еще три «тигра», и мы пристроились за ними. Грегор и я сидели в угрюмом молчании под пристальным взглядом эсэсовского офицера. Чувствовалось, он не знает, как с нами быть. Ему явно хотелось расстрелять нас на месте, однако военная дисциплина подсказывала, что двое русских, бродивших возле немецких позиций, будут ценнее живыми, чем мертвыми.

«Тигры» прикатили на базу, нам приказали вылезти. Эсэсовцы окружили нас, насмешничая и указывая пальцами. Живые русские, видимо, были у них редкостью.

— Так! — рявкнул офицер. — Быстро отвечайте, если хотите сохранить голову на плечах… Откуда пришли? Что делали возле наших позиций?

— Черт возьми! — вспылил Грегор, будучи больше не в силах сдерживаться. — Мы искали эти позиции с тех пор, как покинули Сталинград, а теперь он имеет наглость спрашивать, что мы здесь делаем!

Офицер так опешил, услышав грубый немецкий акцент Грегора и слово «Сталинград», что не упрекнул его в неуважении к старшему по званию. Он удивленно переводил взгляд с одного из нас на другого.

— Сталинград? — повторил он. — Вы пришли из Сталинграда?

— Мы из Шестой армии, — сказал я. — Вышли вместе с генералом Аугсбергом.

Воцарилось молчание. Эсэссовцы смотрели на нас, словно на воскресших мертвецов.

— Какого черта вы надели эту дрянь? — спросил один из них.

Грегор пожал плечами.

— С волками жить…

— Мы шли сюда вместе с НКВД, — объяснил я.

— Ври больше!

Было ясно, что эсэсовцы все еще жаждут крови, но боятся нас убить — вдруг мы и вправду из Сталинграда. В конце концов они нашли компромисс: сорвали с нас шинели противника, бросили на землю и продырявили пулями. Это казалось приемлемой заменой расстрела русских из плоти и крови.

15

Меня не волнует, скольким польским и русским женщинам придется умереть, эти противотанковые рвы должны быть выкопаны! Пусть мрут тысячами! Что мне до этого? Плевать, лишь бы их смерти не замедлили хода работ…

Генрих Гиммлер на секретном совещании с офицерами СС в Позене

Генерал Роске, командир 14-го танкового корпуса[111], встретился с Паулюсом в его кабинете. Генерал Паулюс был бледным, обеспокоенным. Курил одну сигарету за другой, лоб повлажнел от пота. Левая сторона лица подергивалась в нервном тике.

— Роске, дорогой друг! Не могу сказать, до чего рад вас видеть! Мне сказали, что вы погибли…

— Еще нет, — сурово ответил Роске.

Паулюс растянул свои губы в улыбке.

— Уровень потерь среди наших генералов тревожно высок… Вам известно, что мы лишились уже семерых? Такого несчастья не было еще ни в одной армии. Я иногда думаю, что, возможно, к концу этого сражения у нас не останется ни единого. — Он покачал головой, и левая сторона его губ быстро задергалась. — Нужно со всей откровенностью признать, что были совершены ошибки… но важно учиться на опыте! Эти ошибки не повторятся.

— Генерал, вы знаете, что происходит в войсках? — раздраженно прервал его Роске. — Они живут не как люди, а как дикие звери. Им приходится есть трупы, чтобы не умереть с голоду… люди умирают от самых легких ранений, потому что врачам нечем их лечить… нет даже аспирина! Нет ни дисциплины, ни порядка, ни продовольствия, ни боеприпасов… что мы делаем? Что мы делаем, черт возьми? Чего мы должны ждать?

— Возможно, чуда… — Паулюс дрожащей рукой загасил сигарету и достал из кармана новую пачку. — Спрашивать меня не имеет смысла, мой друг. Этот приказ отдал не я, он исходил от фюрера. Мы с вами солдаты и можем только повиноваться… Сражаться до последнего человека, до последнего патрона. — Покачал головой и по-черепашьи втянул ее в воротник. — О сдаче в плен не может быть и речи.

— Тогда мы погибнем! — лаконично произнес Роске.

Паулюс медленно поднял взгляд ввалившихся глаз. Едва заметно пожал плечами.

— У нас нет выбора… Передайте своим солдатам мой самый сердечный привет. Скажите, что мы все едины в этом сражении. И если я могу сделать для вас что-то, хоть что-нибудь, непременно дайте мне знать.

Два часа спустя Паулюс отправил в Берлин телеграмму:

«Шестая армия приветствует фюрера в годовщину его прихода к власти. Флаг со свастикой все еще развевается над Сталинградом. Пусть наша битва придает мужества будущим поколениям. Пусть всегда говорят, что даже в самые отчаянные минуты мы не сдались. Мы верим в победу и в нашего фюрера. Хайль Гитлер!

Сталинград, 29 января 1943 года».

СНОВА НА НЕМЕЦКИХ ПОЗИЦИЯХ

Нас отвезли на автомобиле-амфибии в Харьков и передали в батальон, расквартированный в Двинских казармах на склонах Новой Баварии[112]. Фельдфебель квартирмейстерской службы сразу же отправил нас на склад получить новое обмундирование и оружие; кладовщик сказал нам, что всех, прибывающих из Сталинграда, автоматически отправляют в эти казармы.

— Всех? — спросил Грегор. — Их что, много?

— Всего ничего. Каждую неделю появляются один-двое.

Мы спросили кладовщика о своей группе, но либо она действительно не проходила через эти казармы, либо ему велели помалкивать, так как он ответил, что ничего о ней не знает. Даже если он и видел их, то вряд ли бы сказал, потому что едва мы вернулись со склада, нам приказали явиться в гестапо для подробного допроса. Там повторилась та же история, что в НКВД. Никто не хотел верить, что мы говорим правду.

— Вот как! Говорите, пришли из Сталинграда? — спросил с легкой сардонической улыбкой на губах молодой, самоуверенный гауптштурмфюрер.

— Из Сталинграда, — ответил Грегор.

— Каким образом?

— Нас вывел генерал СС. Мы вышли большой группой, около восьмиста человек.

— Фамилия этого генерала?

— Аугсберг. Генерал Аугсберг.

Гауптштурмфюрер раздраженно полистал какие-то бумаги на письменном столе.

— Когда это было? Какого числа?

Мы с Грегором переглянулись и пожали плечами.

— Двадцать шестого или двадцать седьмого января, — предположил я.

— Понятно. — Он поднял на нас взгляд. — Значит, в Сталинграде все еще шли бои, когда генерал Аугсберг вас увел?

— Да — в одном-двух местах, — ответил я с простодушным видом. — Русские готовились атаковать наши позиции возле Нового театра и кладбища.

Гауптштурмфюрер улыбнулся при этих словах. Что-то записал на чистом листе бумаги и дружелюбно угостил нас сигаретами.

— Когда генерал уводил вас, никто не возражал? Ни один офицер?

Грегор покачал головой.

— Нет. Оставаться в Сталинграде было бессмысленно, русские легко одолевали нас. Удержать город мы никак не могли. Игра была окончена, мы хотели уйти оттуда.

— И продолжать сражаться в другом месте, — добавил я, смутно предчувствуя опасность. — Там, где мы принесли бы больше пользы.

— Участь Сталинграда была решена несколько месяцев назад, — пренебрежительно сказал Грегор.

— Конечно, конечно, — пробормотал гауптштурмфюрер, откинувшись на спинку стула и поигрывая зажигалкой. — Значит, генерал Аугсберг образовал группу, увел вас… и никто из ваших офицеров не возвысил голос в протесте?

— Насколько я знаю, нет, — неопределенно ответил Грегор.

— И однако генерал Аугсберг был для вас посторонним? Не вашим командиром?

— Видите ли… — Грегор пожал плечами. — Там образовалась неразбериха. Мы, в сущности, представляли собой остатки разбитых частей. Несколько человек из одной дивизии, несколько из другой… командовать было некому, пока не появился генерал Аугсберг и принял командование на себя.

— Он был таким человеком, — добавил я, — что все его приказы выполнялись. Беспрекословно.

— Но вы разве не понимали, что он приказывает вам дезертировать? — вкрадчиво спросил гауптштурмфюрер. — Должны ведь были понимать? У вас было оружие, боеприпасы, вас было восемьсот человек… очень мощная группа! Почему вы не остались сражаться с противником?

— Сражаться с противником? — повторил с недоуменным видом Грегор. — В этом не было смысла, нас били со всех сторон… в конце концов, мы просто выполняли приказ.

— Как всегда, — добавил я.

Гауптштурмфюрер поднялся. Вышел из-за стола, разминая ноги и поскрипывая высокими сапогами. Сурово оглядел нас.

— Вы должны были воспротивиться этому человеку. Возразить ему…

— Послушайте, — возразил я, — слышали вы когда-нибудь, чтобы солдат возражал генералу?

Гауптштурмфюрер явно не слышал. Он вернулся за стол, взял хлыст и принялся задумчиво похлопывать себя по ноге.

— Вы противостояли русским в Гумраке, так ведь? — Очевидно, он уже знал ответ на этот вопрос. — Что произошло, когда бой окончился? Что вы сделали?

Грегор издал отрывистый смешок.

— Драпанули!

— Пошли к Дону, — спокойно сказал я.

— Мне кажется, — заметил гауптштурмфюрер, — что после дезертирства из Сталинграда ваш марш представлял собой беспорядочное бегство на запад.

— К немецкой линии фронта, — добавил я.

Гауптштурмфюрер пропустил мои слова мимо ушей.

— Генерал ни разу не приказывал вам атаковать позиции русских? Ни разу не организовывал диверсий в тылу противника? Ни разу не взрывали его складов, не разрушали путей снабжения?

— Чем? — ответил Грегор. — Мы шли как только могли быстро.

— К немецкой линии фронта, — повторил я.

Гауптштурмфюрер снова не обратил на меня внимания и сосредоточился на Грегоре.

— С вами был врач… Какую он играл роль? Организовывал транспорт для раненых и больных? Производил какие-то операции?

Грегор снова засмеялся.

— По такой погоде?

— Мы никак не могли организовать транспорт, — объяснил я. — У нас его не было. И оперировать в тех условиях было просто невозможно. У нас даже не было медикаментов.

— Поэтому вы бросали раненых в степи? — Гауптштурмфюрер сощурился, потом широко раскрыл глаза и обвиняюще посмотрел на нас. — Бросали умирать? И никто не возражал против этого? Даже ваш генерал?

— Мы ничего не могли поделать! Люди мерли, как мухи… у нас не было ни продовольствия, ни зимнего обмундирования, ни бинтов… почти у всех была дизентерия, или обморожения, или то и другое… или тиф, что еще хуже… мы сами едва тащились и тащить больных не могли.

— Поэтому бросали их умирать?

— Ничего больше сделать было невозможно!

Мы с гауптштурмфюрером свирепо смотрели друг на друга.

— Невозможно? — Это слово он произнес с удовольствием, легонько похлопывая хлыстом по голенищу. — Невозможно… Что ж, предоставим другим судить об этом. Вернемся к вашей истории. Во время бегства из Сталинграда говорил кто-нибудь что-то против партии? Против фюрера? Осуждал то, как ведется война?

Мы с Грегором решительно покачали головами.

— Нет? — спросил гауптштурмфюрер с легкой ироничной улыбкой.

— Нет, — ответил я.

— Ты, кажется, слишком уверен в себе.

— Уверен. Очень уверен.

— Гмм. — Гауптштурмфюрер вернулся за стол, собрал несколько листов и аккуратно уложил в папку. — Если у вас есть какие-то письма для отправки, какие-то вещи, принадлежавшие умершим, можете отдать их мне.

— У нас нет ничего, — сказал Грегор. — Все отобрали русские.

— Многое вы сообщили русским?

— Ничего. Только свои фамилии и номера частей.

— О? И особисты из НКВД удовольствовались этим? — Он снова иронично улыбнулся и кивком отпустил нас. — Никому не рассказывайте об этом разговоре. О Сталинграде помалкивайте. Если кто-то будет задавать вопросы, немедленно сообщайте в гестапо.

Через час мы воссоединились со своей ротой, что вызвало легкий переполох.

— Посмотрите только, кто это! — заорал Малыш, грузно приближаясь к нам.

— Мы считали вас погибшими! — объявил Старик, пытаясь обнять сразу обоих.

— Куда вы подевались, черт возьми? — проворчал Порта. — Мы вас на опушке два часа ждали. Я сказал генералу, что эти охламоны наткнулись на отряд русских и не хотят поделиться с нами икрой…

Они все были здесь — Старик, Порта, Малыш, Легионер и Хайде. Даже Барселона появился и приветствовал нас. Его вышвырнули из госпиталя, объявили годным умирать за свою страну и по несказанному везению отправили в прежнюю роту.

— Шестую армию переформируют, — сообщил он нам. — Где собираются взять новых солдат, одному только Богу ведомо… Должно быть, намереваются прочесать всю Германию частым гребнем.

— Что с Аугсбергом? — спросил Грегор.

— И с лейтенантом и врачом? — обеспокоенно добавил я.

Старик пожал плечами.

— Нужно ли спрашивать? Вас разве не допрашивали в гестапо?

— То есть гестаповцы арестовали их?

— А что еще им оставалось делать? Армия без дисциплины — не армия. И Аугсберг покинул Сталинград вопреки приказу Гитлера. Формально он дезертир. И знал, что делал.

— Но это безумие! — возмутился Грегор. — Тем, кто остался умирать в Сталинграде, хотя можно было уйти, нужно бы провериться у психиатра! И в любом случае это не было дезертирством. Мы не бежали от линии фронта, мы старались найти ее!

В последующие несколько дней жизнь была более сносной, чем долгое время до того. Нам запретили рассказывать о своих подвигах, но все знали, откуда мы пришли, и относились к нам с каким-то благоговением… уцелеть в жутком сталинградском аду! Перейти Дон! Перехитрить русских! Нас чествовали, прославляли и рассматривали в нашей очевидной несокрушимости как второстепенных языческих богов.

Однажды, когда мы с Портой спокойно прогуливались, наслаждаясь неожиданно вышедшим солнцем, из домика вышел толстый фельдфебель квартирмейстерской службы и направился к нам. Схватил Порту за плечи и затряс.

— Хаубер! Где ты пропадал, черт возьми, последние пять часов? Я повсюду искал тебя!

Порта, восхитительно сдержав естественный порыв ответить непристойностями, отступил на шаг и уставился на фельдфебеля. У него были очки с толстенными линзами, и было ясно, что видеть он способен всего лишь на метр перед собой.

— Зачем я тебе понадобился? — спросил Порта-Хаубер, затягивая время, чтобы решить, стоит ли играть эту новую роль.

— Зачем? Господи Боже, приятель, идет война! Нужно пошевеливаться, доставить продукты, накормить людей…

Фельдфебель утащил Порту с собой. Я прислонился спиной к дереву и стоял, наслаждаясь солнцем и думая, долго ли придется ждать, потом появился усмехающийся Порта и помахал листом бумаги.

— Пошли!

— Зачем? — спросил я, не желая уходить от дерева без весомых причин.

— Получим партию продуктов для этого толстого болвана в очках.

— Чего ради оказывать ему услугу? — пробурчал я, отвалившись от дерева и садясь рядом с Портой к кабину большого грузовика.

— А почему бы нет? — плутовато подмигнул Порта. — Заодно окажем и себе, а?

Мы подъехали к большому складу, и Порта протянул требование.

— Кто ты? — спросил заведующий складом унтер-офицер. — Где Хаубер?

— Заболел. Сильно прихватило ночью.

— Бедняга! Что с ним?

— Печень, — ответил Порта, не моргнув глазом.

Ни о чем больше не спрашивая, унтер поставил печать на требование, подписал его, и мы подогнали грузовик, чтобы принимать груз. Для начала погрузили партию обмундирования. Потом пятьдесят винтовок. Настроение у меня стало падать, лицо Порты побагровело от ярости.

— Вот скотина! — выругался он. — Если б я только знал, что придется иметь дело с этим хламом…

Но затем мы погрузили несколько ящиков с консервами и слегка повеселели, а когда в конце концов поставили в кузов десять ящиков водки, гордость и самомнение Порты не знали границ.

— Предоставь все мне, — сказал он, влезая в кабину. — Я знаю, как обделывать такие дела.

Мы въехали в узкую улочку и там с помощью русского дезертира, нового приятеля Порты, сгрузили все продукты и выпивку в подвал разрушенного бомбой здания. А грузовик отогнали за городскую черту и подорвали гранатами.

— Пусть думают, что все захватили партизаны, — сказал Порта. — Или, если угодно, красноармейцы… лишь бы от нас отвязались!

Мы наслаждались на досуге своей добычей и ничего не слышали об этом происшествии. Тогда по городу ходили всевозможные дикие слухи, и, видимо, все так старались отделить правду от вымысла, что было не до пропавшего грузовика. Говорили, что на севере русские прорвали фронт, и бои ведутся на бывшей территории Германии. Что было предпринято «стратегическое отступление», которое на всех языках означает паническое бегство от противника. В этих слухах определенно что-то было, потому что движение по орловскому и белгородскому шоссе не прекращалось ни днем, ни ночью.

Не успели мы полностью прикончить свой потайной запас водки, как нас отправили в центр боевой подготовки: учить, как уничтожать танки… Нас, мастеров этого дела!

— Ну и наглость! — ворчал Порта. — Я уничтожил танков больше, чем они съели горячих обедов…

Когда мы вернулись в казармы, там было столпотворение. Повсюду группы солдат трудились вовсю, чистили, красили, снимали, ставили, передвигали, заменяли, крали и секретничали. Теперь прошел слух, что нас отправят в Берлин.

— Может, это и правда, — неуверенно сказал Грегор.

— Тогда какой смысл в этой генеральной уборке? — спросил я.

— И во всех этих учениях, курсах и лекциях? — добавил Малыш.

— Я вот что скажу вам! — заявил Порта. — Ставлю пять марок против щепотки свиного дерьма, что мы капитулируем… Вот и стараются привести казармы в божеский вид, чтобы мы выглядели настоящими прусскими солдатами, когда сюда явится Сталин!

— Недавно один человек сказал мне, — пылко подхватил Барселона, — что с Западом мы больше не воюем, что президент Рузвельт и английский король приедут к нам с визитом…

Месяца два назад он постыдился бы повторять столь вопиющую нелепость, а если бы повторил, мы бы засмеяли его. Но теперь атмосфера была до того насыщена надеждами, страхами и ожиданиями, что кое-кто даже начал тайком учить английские фразы.

Напрочь отвергли только слух, что к нам приедет Гитлер. Президент Рузвельт — да; английский король — да; но Гитлер — нет. После минутного изумления тому, что кто-то — даже принесший эту весть Хайде — может быть настолько легковерным, чтобы принять всерьез такую чушь, мы весело расхохотались.

— Ну и ахинея! — выкрикнул Малыш.

— Может, он хочет увидеть сталинградских призраков? — предположил Старик.

— Ладно же, — сказал недовольный Хайде. — Ладно-ладно, смейтесь. Стройте из себя дураков. Увидите…

И мы действительно увидели!

Два дня спустя слух подтвердился. Сказали, что Гитлер обходит казармы… он здесь! Он приехал! Он среди нас! Наш фюрер в Новой Баварии…

Вспыхнула паника и распространилась, словно лесной пожар. Офицеры бестолково носились, отдавая нелепые команды; за ними бегали унтеры, отдавая противоположные. Солдаты пришли в раздражение и начали тузить друг друга, а смятение и неуверенность тем временем нарастали. Его нет в казармах… он на пути в казармы… он приближается к казармам… он будет с нами к полуночи, он будет с нами завтра, он будет с нами на следующей неделе… он был и уехал… он не собирался приезжать…

Незадолго до полуночи нас всех выстроили по струнке, и мы ждали, что за этим последует. Все были чистыми, подтянутыми и надраенными до блеска. В конце улицы поставили двух унтеров исполнять роль наблюдателей и подать предупреждающий сигнал.

Три часа спустя мы, слегка поникшие, оставались на своих местах. Офицеры все больше нервничали, мы все больше скучали, несколько солдат нашли легкий выход и потеряли сознание.

Потом унтеры прибежали с вестью, что он едет; через несколько секунд во двор въехали три грузовика и извергли орду офицеров СС. Эсэсовцы спрыгнули, немного побегали и в конце концов образовали кордон, держа в руках пистолеты. Мы с любопытством наблюдали за их шутовством. По крайней мере, они развеяли скуку.

После грузовиков въехали четыре автобуса, набитые под завязку личными охранниками Гитлера. Они высыпали наружу и выстроились в две шеренги, торжественно держа автоматы перед собой. Это был такой четкий маневр, что мне захотелось поаплодировать или хлопнуть себя по заднице, но я стоял неподвижно, как статуя, — лишь скосил глаза вправо и увидел скошенные влево глаза Порты. Мы обменялись взглядами, исполненными безмолвного презрения.

За автобусами въехала длинная вереница легковушек с эсэсовцами. Они принялись бегать по двору во всех направлениях, размахивая руками, крича и создавая неимоверный шум. Прохаживались между нашими рядами, угрожая кому попало полевой жандармерией, гестапо, Topгау, виселицей и расстрелом. Мы, словно окаменев, смотрели прямо перед собой.

Когда эсэсовцы успокоились и восстановили в своих рядах какой-то порядок, нам доставили удовольствие несколькими минутами многозначительной тишины. Мы стояли в ожидании. Издалека послышалась фанфара. Один из охранников с громким стуком уронил автомат, и по рядам прокатился сдержанный смех. Эсэсовцы крепче сжали пистолеты. Высоко на стене громко замяукал в темноту кот.

В ворота въехали два специальных «мерседеса» и в полумесяце вздымаемого снега подкатили к командиру полка. Из первой машины появился генерал-фельдмаршал фон Манштейн, за ним, казалось, весь его штаб. Множество надетых напоказ орденов буквально слепило. Золотых погон было хоть отбавляй, моноклей столько, что, казалось, кое-кто носит их в обоих глазах; звяканье сабель и шпор наводило на мысль о кавалерийской атаке. Из второй вылез генерал Гудериан. Он был сильно простужен, поэтому то и дело подносил к носу платок.

Командир представил ему полк. Он осмотрел нас внимательно, медленно, несколько грустно, большие глаза навыкате глядели поверх обвислых щек, из носа текло непрестанно.

Генерал Гудериан представил полк генерал-фельдмаршалу фон Манштейну. Тот в свою очередь прошелся вдоль строя, осматривая нас. Я подумал, не хотят ли они убрать из строя тех, кто неприятно выглядит, и если да, почему Порте разрешили остаться.

Мы продолжали стоять и ждать. Никто не посмел бы потерять сознание на этой стадии процедуры.

С улицы донесся голос русской женщины, предлагающей свой товар. Она продавала рыбу. Все, начиная с фон Манштейна, машинально напряглись: рыбы фюрер терпеть не мог… Четверо эсэсовцев бросились на улицу и спровадили старуху. Может быть, убили. Какая разница, лишь бы нежные ноздри фюрера не оскорбил отвратительный рыбный запах.

Во двор въехало еще несколько переполненных эсэсовских машин, среди них был большой черный «мерседес», в котором восседал Адольф Гитлер. Он медленно вылез, разминая ноги и высоко задирая колени. Инспектируя войсковые части, Гитлер всегда ходил так. Это походило на причудливый ритуальный танец. Лицо его скрывалось в тени каски и поднятого воротника шинели, видны были только нос и усики.

— Солдаты Второго танкового полка, — начал он. Мы были вовсе не Вторым танковым, но, естественно, никто не осмелился его поправить. — Солдаты Второго танкового полка, от всего сердца благодарю вас за мужество и доблесть! Вы — гордость Германии! Когда война окончится нашей победой, страна вознаградит вас! А пока что будьте терпеливыми и верными! Хайль!

— Хайль Гитлер! — заревели мы.

Было облегчением наконец-то открыть рот. Орали мы во всю силу легких.

Гитлер пошел, высоко поднимая ноги, осматривать нас. Генералы следовали за ним. Время от времени фюрер останавливался сделать замечание или кратко поговорить с удостоенным чести солдатом. Ни с кем из нашей роты он не разговаривал, но остановился перед Портой и молча смотрел на него несколько секунд. Видимо, нашел Порту отталкивающе обаятельным. Мне хотелось знать, почему. Я испытывал почти неодолимое желание присоединиться к Гитлеру в созерцании физиономии Порты, и я мучительно надеялся, что Порта не забудется и не раскроет рта.

Ровно через семь минут все было кончено. Гитлер, не пожав никому руки, сел в свой «мерседес» и уехал. Три минуты спустя двор опустел вновь. Визит продолжался от силы всего десять минут.

После того как фюрер нас покинул, мы собрались в уборной для игры в карты. Все чувствовали себя разочарованными и в какой-то мере обманутыми. Так долго ждали и так мало видели! А тот, кого видели, оказался таким шутом, таким карликом, такой пародией на то, что мы ожидали!

— Это точно был он? — недоверчиво спросил Малыш. — Как думаете, в самом деле он, или прислали кого-то другого, одетого под него?

— Он, не сомневайся, — ответил Старик.

— Черт возьми! — произнес Малыш, беря свои карты. — Надо же, такой щуплый, низкорослый шибздик!

16

Те, кто уцелел на фронте, не вправе себя поздравлять. Истинные герои — те, кто пал там.

Адольф Гитлер, 19 марта 1945 г.

Утром 1 февраля 1943 года из Сталинграда в Берлин от генерала Паулюса пришла следующая телеграмма:

«Мой фюрер! Шестая армия сохранила верность. Мы сражались до последнего солдата, до последнего патрона, как вы приказали. У нас не осталось ни оружия, ни боеприпасов, ни продовольствия. Полностью уничтожены следующие дивизии: 14-я и 16-я танковые; 9-я зенитная дивизия; 30-я мотопехотная дивизия; 44, 71 и 176-я дивизии; 100-я егерская дивизия. Хайль Гитлер! Да здравствует Германия!».

В половине шестого того же дня Шестая армия отправила последнее радиосообщение:

«Русские вошли в бункер».

Лейтенант Вульц, радист, затем отправил международный сигнал EL: радиостанция навсегда прекращает работу. Взял лопату и уничтожил передатчик; затем взял пистолет и застрелился.

Генерал Паулюс, солдат волею обстоятельств, постоянно заявлявший: «Мне приказано, я могу только повиноваться!», теперь хотел полностью отстраниться от текущих событий.

— Я не хочу иметь ко всему этому никакого касательства, — сказал он начальнику штаба, пришедшему к нему с вестью, что русские вновь предложили условия почетной капитуляции. — Я умываю руки. Мысль о капитуляции мне отвратительна, и я не приму никакой ответственности за подобный ход событий. Хочу только, чтобы со мной обращались как с частным лицом. Можете принять командование над армией и поступать, как сочтете нужным… И можете передать русским, что я не желаю идти по городу пешком! Если они хотят от нас содействия, пусть ведут себя благородно. Пусть обеспечат транспортом меня и моих генералов… Но предоставляю это вам, Шмидт. Я не буду иметь к этому никакого касательства.

ПОЕЗД

Станция походила на тысячи других в России. У входа увядало под бледным солнцем несколько весенних цветов. За домиком начальника станции валялась куча конского навоза. Все бранились и старательно обходили ее, но никто не брал на себя труд взять ведро с лопатой и убрать навоз. Видимо, куче предстояло лежать там, пока не сгниет.

Платформа была заполнена крестьянами и курами. Кое-кто ждал поезда больше двух суток и, чтобы куры не разбрелись, связал им ноги. Один мужчина держал на собачьем поводке свинью. Свинья была замечательная, жирная, белая, с бросающейся в глаза черной головой. Звали ее Таня, и она иногда отзывалась на свою кличку. Мы бросали на нее жадные взгляды, однако даже Порта не осмеливался поднять руку на такое животное.

Недостатка в поездах не было, они постоянно прибывали и отправлялись, но почти ни один не вез пассажиров. Главным образом то были составы с военным имуществом, шедшие на восток. Их везли два паровоза, один спереди, другой сзади; громадные локомотивы изрыгали облака серого дыма, машинисты и кочегары были черными, потными. Эти железнодорожники были знакомы с насильственной смертью почти так же, как мы. Уровень аварий и диверсий был высок, и работа их была крайне опасной. За каждым поворотом их могла ждать смерть.

Иногда товарные вагоны использовались для перевозки трупов, но главным образом в Германию везли поврежденные орудия и другую военную технику, где их будут ремонтировать военнопленные. Один путь предназначался для санитарных поездов. Они проходили мимо станции без остановки каждые двадцать минут.

Сами мы отправлялись в восстановительный центр на Черном море. Порта сказал, что это преддверие рая, и соблазнительно описывал блюда, какие мы будем есть, и женщин, с какими будем спать. По его словам, улицы там были забиты полуодетыми шлюхами, нужно только пройтись и сделать выбор. Мы отнюдь не были уверены, что Порта бывал на этом курорте или хотя бы слышал о нем раньше, но нам так нравились картины, которые он рисовал, что не хотелось идти на риск преждевременного разочарования, расспрашивая его подробно.

Отпусков в Германию фронтовикам, разумеется, не давали. Нам приходилось довольствоваться для успокоения восстановительным центром. Чтобы попасть домой, нужно было по крайней мере лишиться обеих рук или ног.

Прошел санитарный поезд. Толпа смотрела ему вслед, пока он не скрылся, и остались видны только несколько струек дыма. Стоявший неподалеку крестьянин глубоко вздохнул и в сотый раз посмотрел на расписание. Оно датировалось сороковым годом и к нынешним условиям никакого отношения не имело. Крестьянин покачал головой и принялся ворчать на нас.

— Опаздывает на три часа, ужас, что творится… Поезда идут по другой линии, вот что. Их пускают, куда вздумается, не думая о пассажирах. Давно пора предпринять что-то. — Он критически оглядел нас. — Думаю, в Германии такого нет. Почему ничего не предпринимаете, раз уж вы здесь? Вы считаетесь превосходными организаторами, разве не так?

Тут на нас напустилась целая группа.

— В Германии этого не допустили бы!

— Никакого чувства ответственности, вот в чем дело…

— Я жду уже целые сутки…

— Мне нужно только доехать до Никополя. По расписанию поезд должен быть вчера утром. Но где он? — Полный мужчина с двумя курами под мышками ткнул в бок Порту и доверчиво посмотрел на него. — Куда запропастился?

— Поезд задерживается, — ответил Порта. — Ничего поделать нельзя… Идет война, товарищ. Из-за войны все задерживается.

— Но когда придет, вот что я хочу знать?

— Придет, дай время, — сказал Порта с очень глубокомысленным видом. — Потерпи, товарищ! Ускорить что-то невозможно.

Через полчаса паровоз подтащил к станции состав из пассажирских и товарных вагонов и со скрежетом затормозил. Толпа издала радостный вопль. Люди с курами, корзинами, свиньями, детьми ринулись к поезду. Он был очень длинным, два последних вагона остались за платформой. Мы сломя голову спрыгнули и устремились к ним. Мужчина с черно-белой свиньей застрял в дверях. Люди напирали спереди и сзади, поэтому и человек, и свинья подняли жуткий визг. Начальник поезда свистел в свисток и кричал. Он неистово носился взад-вперед по платформе, в конце концов выхватил пистолет и несколько раз выстрелил в воздух[113].

— Саботаж! — во весь голос заорал он.

Толпа не обратила на него никакого внимания. Никто не знал, куда идет поезд. В расписании он не значился, ни на нем, ни на платформе никаких указаний не было, но, тем не менее, все стремились забраться в него. Порта полез в окно и упал в вагон вниз головой. Малыш пробивался сквозь массу кудахтавших кур. Румынский сержант выхватил саблю и хотел обезглавить Барселону, но какая-то толстуха втиснулась между ними и выбила это оружие у него из руки. Появились полицейские вермахта и принялись колотить всех без разбора. Унтер выхватил пистолет и выстрелил в толпу. Пуля прошла мимо головы черно-белой свиньи, она вырвалась из рук хозяина и с визгом помчалась по вагону. Все, кто сумел влезть, тут же погнались за ней.

Наконец платформа опустела, а поезд заполнился. Люди сидели на багажных полках, стояли плотными рядами в коридорах. Черно-белую свинью изловили и заперли в туалете вместе с теленком и шестью важного вида гусями. Куры были повсюду, под сиденьями, на сиденьях, на головах и коленях у людей. Полицейских оттеснили, и поезд тронулся, не дожидаясь, когда начальник поезда подаст свисток. Он бежал по платформе рядом с поездом, раскрасневшийся, вопящий, а мы высовывались из окон и выкрикивали непристойности. В конце концов какой-то добрый крестьянин открыл дверь последнего вагона и втащил его внутрь.

— Жаль, — заметил Барселона, закрывая окно. — Мне это очень нравилось.

Порта взглянул на него.

— Слышал ты о Манфреде Катценмайере? — спросил он, сгоняя с колен кудахтавшую курицу.

— Нет, — ответил Барселона. — А должен был бы?

— Не обязательно… Мне напомнил о нем этот отстававший от поезда болван-начальник.

— А что? С Манфредом Катценмайером случилось то же самое?

— Да, это своего рода человек-легенда. Прошлую войну он начинал капитаном-артиллеристом, только в первом же бою перепутал ящики, вместо артиллерийских гранат взял ручные, чем вызвал невообразимый хаос, когда понадобилось открыть огонь по французам. Поэтому его перевели на транспорт. Решили, что там особого вреда причинить он не сможет.

— Сейчас его бы расстреляли, — заметил я.

— Очень может быть, — согласился Порта. — В конце концов так оно и случилось… Когда Адольф пришел к власти, в армию очень требовались люди, и туда брали любого придурка, какой вызовется добровольцем — взяли в том числе и Катценмайера. Сам напросился на свою же голову. Он уже зарекомендовал себя круглым идиотом… В общем, поставили его начальником поезда. Он не имел никакого понятия о поездах, но решили, что раз водить их не ему, это неважно. На всех станциях, где он останавливался, его терпеть не могли. Вечно орал на всех, находил недостатки. Придирался к любому пустяку… Когда я впервые увидел его, он походил на поле одуванчиков. Вырядился в особый мундир, весь обшитый желтой тесьмой… В те дни у него было прозвище Король сортиров. Он взял за правило справлять большую нужду в определенные часы. Дважды в день, после завтрака и перед ужином. Офицеров и солдат заставлял делать то же самое. Отправлял их в сортир по расписанию и засекал время. Давал три минуты тридцать секунд, два листка бумаги, и помоги Бог тому, кто хотел скрыться…

— А что с поездом? — спросил Барселона, подавив зевок.

— При чем здесь поезд?

— Просто я думал, ты рассказываешь о нем.

— Ладно, ладно, дойду до этого, — сказал Порта, раздраженный, как всегда, когда его торопили. — Дай время.

— Ну, и что случилось? — спросил Барселона.

— Ну, и однажды он отстал от поезда. По своей идиотской вине. Они остановились на какой-то маленькой станции по ту сторону Донца. Не знаю, как она называлась, не имеет значения. Какой-то городишко, где никогда ничего не происходит. Словом, там вечно стоял, опершись на метлу, старик девяноста с лишним лет, смотрел, как проходят поезда. Ему кто-то дал эту метлу еще в двадцать втором году и велел не выпускать ее из рук — чтобы занять его чем-то полезным. Понимаете, о чем я? В такой стране, как Россия, нельзя, чтобы люди стояли, ничего не делая. И с того времени старик стоял там, никому не мешая. Повидал там всех — конницу Врангеля, революционных матросов, казаков, когда те подняли восстание, видел немцев в четырнадцатом году… в этом возрасте ему было плевать на всякое начальство. Он знал, что все начальники, в сущности, одинаковы, только носят разную форму. Наслушался, как они все орали… Да здравствует царь! Да здравствует Ленин! Да здравствует Кайзер! Да здравствует Россия! Да здравствует Германия! Ура революции! Долой революцию! Ура…

— Значит, поезд ушел без него? — спросил Барселона.

Порта бросил свирепый взгляд.

— Не без него! Без Катценмайера!

— Да-да, — кивнул Барселона. — Конечно.

— Катценмайер сошел с поезда, чтобы, как обычно, придраться к кому-то, и увидел этого старикана с метлой. Конечно же, разорался, спросил, чего он стоит здесь без дела. Ну, старикан рассказал ему о том комиссаре, что в двадцать втором году дал ему метлу и велел не выпускать ее из рук. Тут Катценмайер вышел из себя, начал кричать, спрашивать, давно ли он справлял большую нужду, сколько времени ему на это нужно, и тому подобное, а поезд тем временем ушел без него. Он погнался за поездом, вопя и размахивая руками, споткнулся, ударился и потерял сознание. А тем временем, — с удовольствием продолжал Порта, — поезд шел без начальника, никто не знал, куда, поэтому все переводили его на тот путь, какой оказывался свободным. — Глаза Порты заблестели. — Он объехал всю Европу! Проезжал Киев не меньше пятнадцати раз. Трижды побывал в Берлине. Доехал аж до Парижа; лягушатники не знали, что с ним делать, и отправили на Амстердам. После этого поезд потерялся, и его никто не видел почти два месяца. Наконец он появился в Мюнхене, шел на всех парах из Рима. И даже тут эти болваны не узнали его вовремя. Пришли в панику, перевели стрелку и направили его во Франкфурт. Железнодорожные служащие из себя выходили. Они просто не представляли, где он окажется в следующий раз. Люди, стоявшие на маленьких пригородных платформах, до полусмерти пугались, когда откуда ни возьмись вдруг появлялся этот громадный поезд. Машинист не имел права остановить его, понимаете. Все думали, что он уедет в Пекин, если светофоры будут зелеными. К счастью, кто-то догадался включить красный, иначе он мог все еще колесить по Европе прямо посреди войны.

Порта откинулся на спинку сиденья, судя по виду, очень довольный собой. Воцарилось недолгое молчание. Грегор, Легионер и Старик уснули. Хайде нашел журнал и читал его. Старик неожиданно всхрапнул.

— И что же сталось с этим Катценмайером? — спросил Барселона.

— Расстреляли, — ответил Порта.

— А!

Барселона отвернулся и стал смотреть в грязное окно. Малыш неожиданно подался вперед.

— А как же люди в том поезде? — спросил он вызывающе. — Не представляю, как они могли оставаться в живых столько времени. Что они ели? И как можно было вести поезд? Где они брали…

К счастью, на середине фразы раздался неистовый визг, и черно-белая свинья понеслась по вагону, а следом — шестеро гусей. Это зрелище так очаровало Малыша, что он забыл о своих затруднительных вопросах.

Мы приехали на станцию Винница, где предстояло сделать пересадку. Ждали на платформе всю ночь, и лишь под вечер на другой день прибыл следующий поезд. Он именовался экспрессом, однако каждые полчаса останавливался на самых неприметных станциях. Мы ехали на открытых товарных платформах и во время этих бесконечных ожиданий нигде не могли получить продуктов, потому что начальство не сочло нужным поставить печати на наших продовольственных карточках.

В Немирове мы сошли с этого экспресса и сели на сомнительного вида маленький поезд, медленно везший нас по боковой ветке. Ветка эта неожиданно окончилась в местечке Слин. Казалось, этот городок был разрушен в начале войны, покинут, и его дальнейшая судьба никого не интересовала.

Из Слина мы пошли пешком через болота к магистральной линии, где прождали несколько часов, пока не сумели влезть на поезд с боеприпасами. Сидеть на снарядных ящиках было неудобно, поезд трижды останавливался, и нам приходилось прятаться под вагонами при налетах авиации противника.

В Кривом Роге на поезд влезли двое саперов с огнетушителем. Сели вместе с нами на снаряды, и мы узнали, что один из них вот уже год считается пропавшим без вести, предположительно погибшим, а другой сбежал из эшелона полгода назад. Карманы их были набиты поддельными пропусками и проездными документами, и, казалось, они под носом у полевой жандармерии свободно колесят по Европе.

— А огнетушитель зачем? — вежливо спросил я.

Они посмотрели на меня и нахмурились.

— Он может очень пригодиться, когда едешь на поезде с боеприпасами.

Четыре дня спустя мы прибыли в преддверие рая. Злые, с онемевшими членами, цинично готовые разочароваться, мы слезли с поезда и помахали на прощанье двум нашим друзьям.

— Ну и где же шлюхи? — поинтересовался Малыш, когда мы сошли с платформы и не увидели ничего более привлекательного, чем дремлющий под солнцем полицейский, положивший на колени автомат.

— Да брось ты про шлюх! — Старик сбросил рюкзак, высоко вскинул руки и сделал глубокий вдох. — Весной пахнет! Должно быть, сирень в цвету!

Так и оказалось. Она висела повсюду громадными фиолетовыми гроздьями, аромат ее казался почти невыносимо приятным после пота и грязи в траншеях.

Полицейский проснулся и нарушил это очарование. Навел на нас автомат и грубо потребовал документы. Они были в полном порядке, но он вытащил пачку фотографий и принялся сверять их с нашими лицами в надежде произвести арест. Потом наконец с большой неохотой разрешил нам покинуть станцию.

Мы пошли в городок, представляющий собой ряды красивых белых домов с небольшими садами. Высоко в небе стояло полуденное солнце. Мы держались близко друг к другу, локоть к локтю, и топот наших сапог неприлично громко оглашал тихую улицу.

— Почему здесь так? — прошептал Малыш.

— Как? — спросил Старик.

— Тишина… никого не видно… Не нравится это мне. Что-то неладно.

— Ерунда!

Старик улыбнулся, но мы все согласились с Малышом: необычная тишина нервировала.

— Смотрите!

Старик стоял на вершине холма, указывая вперед. Мы встревоженно подбежали к нему.

— Что такое? В чем дело?

Порта коснулся кобуры. Легионер взялся за нож. Оба нервозно посмотрели через его плечо.

— Да посмотрите же! — крикнул Старик.

Мы посмотрели. Внизу широко расстилалось ослепительно блестевшее под солнцем море. Громадный залив с голубой водой окаймляли пальмы. Дальше вдоль берега росли кипарисы, ароматные кусты и рдеющие цветы величиной с суповую тарелку.

Глядя, как зачарованные, мы пошли к нему.

— Оно настоящее? — все спрашивал Малыш и как будто всерьез. — Правда, настоящее?

Держась левой стороны, как все солдаты на незнакомой территории, мы медленно спускались по лестнице к пляжу. У подножья лестницы встретили охранника, тот указал нам армейский восстановительный центр. Легкий ветерок нес запах морской соли, волны издавали легкий шипящий звук, набегая на берег и откатываясь.

Порта внезапно толкнул Малыша в бок.

— Погляди-ка, — негромко сказал он, указав подбородком на двух девушек, шедших по песку к морю.

Они были юными, с пышными формами, груди выпирали из маленьких купальных костюмов. Барселона издал изумленный возглас, а Малыш громко свистнул.

— Матерь Божия! — протянул Грегор. — Я почти забыл, как они выглядят…

Порта пошел к девушкам быстрым шагом, мы бодро последовали за ним. Только Старик и Легионер остались в стороне и с любопытством наблюдали. Девушки шарахнулись и подняли визг, когда Малыш ухватил их громадной лапищей за ягодицы, а Порта сделал непристойное предложение, используя бутылки водки как приманку. Они с криком побежали к морю, и какой-то крепкогрудый унтер-офицер напустился на нас с яростным криком.

— Что здесь, по-вашему? Скотный рынок? Держите руки подальше от моих девушек, а то быть вам в Торгау!

— Твоих? — оживленно осведомился Порта. — Хочешь сказать, что сдаешь их напрокат?

— Хочу сказать, что это мои медсестры! — заорал он. — Не распускайте свои грязные лапы! Это приличный гарнизон, мы не должны мириться с тем, что вы ведете себя, как свиньи, едва вас выпустят из траншей!

Старик подошел и холодно оглядел унтера с головы до ног. Мундир его был новеньким, элегантным.

— Был когда-нибудь на фронте? — спокойно спросил Старик.

— Нет, конечно! Я работаю в лазарете. За кого ты меня принимаешь?

Порта задрал ногу и громко пустил ветры. Прямо в лицо унтеру. Тот поперхнулся и попятился.

— Ладно же! — Указал пальцем на Порту. — Сам напросился! Приехал искать неприятностей, и, клянусь Богом, ты их получишь! — Достал записную книжку. — Фамилия и личный номер! — резко потребовал он.

— Не будь дураком, — сказал Старик.

С этими словами он распахнул шинель, обнажив фельдфебельские погоны и награды, полученные за несколько лет на фронте. Унтер с жалким видом сглотнул.

— Впредь не давай воли языку, — насмешливо сказал Порта. — А то чего доброго попытаешься арестовать оберста.

— Помолчи, — сказал Старик.

— Это еще почему? — оскорбился Порта.

— Помолчи, и все!

Сержант оправился от потрясения.

— Соблюдайте правила, — заговорил он, — и время в Затоке проведете великолепно. У нас дисциплина, но мы демократичны. Если все прилично себя ведут, мы превосходно ладим. Вы приехали на отдых, но соблюдать дисциплину должны. Как в казармах. Закон и порядок… Перечни правил найдете на стенах спален и комнат отдыха. Не пытайтесь их срывать!

И, выпятив грудь, пошел вдоль берега. Малыш с Портой отправились в город в поисках женщин. Грегор отвел меня в сторону.

— Не знаю, как тебе, — негромко сказал он, — но одна из этих медсестер мне очень понравилась…

Существовала одна небольшая проблема: как попасть к ним! Правила запрещали медсестрам приходить к нам в спальни, и само собой разумелось, что нам запрещено приходить в спальни к ним.

Квартиры их находились на пятом этаже соседнего дома. Через парадную дверь пройти было нельзя, там в каждом углу таились шпики. Мы потихоньку вышли наружу под покровом ночи, я встал на плечи Грегору и влез на балкон второго этажа, потом втащил его. Мы с опаской поглядели на водосточную трубу.

— Думаешь, она выдержит наш вес? — спросил я.

— Попробуй, — ответил Грегор. — Если выдержит тебя, значит, и меня тоже. Ты тяжелее.

— Прошу прощенья, — возмутился я, — это вопиющая ложь!

— Кончай ныть! — сказал он, подталкивая меня к ненадежной трубе. — Либо ты хочешь этого, либо нет, а другого пути не существует!

Мы добрались до крыши и перелезли через желоб, на спинах у нас выступал холодный пот. Далеко-далеко внизу лежали море и скалы. Я посмотрел на них и содрогнулся.

— Странное дело, — сказал я, — боюсь высоты. Это одна из моих слабостей.

— А медсестры — одна из моих! — ответил Грегор с порочной усмешкой.

Мы прокрались по крыше до их комнат, потом перегнулись через желоб и стали бросать камешки в их открытые окна. Медсестры выглянули, увидели нас, скорчили гримасы и притворились возмущенными.

— Спускаемся! — прошептал Грегор.

Попытки остановить нас они не сделали. Комната их была такой опрятной, так соблазнительно убранной, так мягко освещенной, что у меня мелькнула мысль — они ждали визита.

— Послушайте, — сказал Грегор, внезапно зажавшийся и поглупевший в их присутствии, — мы вам принесли кое-что.

С этими словами он протянул им бутылку водки и баночку икры. Я, так же неуклюже, отдал свой взнос: часики и браслет, который стянул у Малыша, как он в свое время у кого-то. Пока что этой утраты он не обнаружил.

Девушки приняли дары с восторженным писком. Мы все уселись в тусклом свете и принялись друг друга разглядывать. Водка пошла по кругу; мы ели икру, рубленое мясо и краснокочанную капусту. Девушки постоянно хихикали и мерили нас взглядами, стараясь определить наши способности в постели. Одна из них была большой, белокурой, другая маленькой, темноволосой. Я испытывал перед обеими панический страх!

В конце концов, пока мы мелкими глотками пили водку, брюнетка села мне на колени и обняла меня за шею. Я почувствовал, что начинаю потеть. Я задался вопросом, зачем только влез к ним. Это было хуже, чем ожидание в траншее атаки противника… Я очень долго не видел женщин. Что, если оскандалюсь? Она оскорбится, а я буду сгорать со стыда. Слух об этом пройдет по всей роте, и моя жизнь станет сплошным несчастьем. Не надо было появляться здесь. Пусть бы Грегор занимался обеими.

Девушка потерлась лицом о мое. Ее полуоткрытые губы коснулись моего рта. В следующий миг показалось, что она меня пожирает. Я утратил страх и почувствовал себя слегка возбужденным. Провел ладонью вверх по ее ноге, и она изогнулась от удовольствия. Смелости у меня стало прибавляться.

Грегор действовал быстрее меня. Он уже уложил блондинку на одну из коек. По комнате, словно спугнутый голубь, пролетели трусики, за ними чулки. Блондинка пронзительно хихикала, но сопротивляться не пыталась.

Я почувствовал, как меня сталкивают со стула и толкают спиной вперед к койке. Моя партнерша легла сверху на меня и коснулась губами шеи.

— Как тебя зовут? — спросила она. — Меня — Гертруда.

— Гертруда… Меня — Свен.

— Немец?

— Датчанин.

— О! Датчанин! — И стала медленно меня раздевать. — Я два раза была замужем, — непринужденно сообщила она. — Первого мужа убили в Польше, второй служил в комендатуре. Англичане разбомбили ее. Через десять минут от всей улицы ничего не осталось. Зажигательные бомбы.

— Вот как?

И англичане, и их зажигательные бомбы мне были неинтересны. Температура у меня так подскочила, что кружилась голова. Я прижал Гертруду к себе, она обвила меня ногами и принялась двигаться вверх-вниз.

— У меня давно этого не было, — прошептала она.

— У меня тоже.

Какое-то время мы молчали.

— Много у тебя было женщин?

— Не знаю… Как можно запомнить?

— Как можно забыть? — упрекнула она меня.

— Это было так давно… мы только что из Сталинграда… Я… я не могу припомнить всего, что было до этого.

— Сталинград! — Гертруда экстатично вздрогнула и еще крепче прижалась ко мне. — Должно быть, там было ужасно…

— Очень тяжело, — согласился я и начал обильно потеть.

— Просто чудо, что человек может выжить в таком…

— Не беспокойся, — негромко сказал я, — это возмещает все…

И действительно возмещало. Мы прошли всю Камасутру от корки до корки и с рассветом готовы были начать заново. Но время истекло, Грегору и мне надо было возвращаться обратно по крыше.

— Осторожнее! — предупредили нас женщины, высунувшись из окна и хихикая. — Спускаться труднее!

Когда неуверенно скользили по водосточной трубе к балкону второго этажа, мы увидели две темные фигуры, бегущие с бутылками подмышкой к нашему корпусу. Малыша и Порту.

— Где они были? — спросил я.

— Не знаю, — ответил Грегор, — но они нарушают правила: спиртные напитки на территории центра запрещены…

— И секс запрещен, — сморозил я.

Слезая с балкона, мы довольно посмеивались.

Мы развлекались в преддверии рая четыре дня. Каждую ночь мы с Грегором влезали на крышу и каждое утро с трудом спускались изнеможенными. Упивались вновь открытыми восторгами секса, и, пожалуй, хорошо, что возвращались на фронт, не успев пресытиться. Легионер смотрел на нас и негромко посмеивался.

— Выглядите вы хуже, чем по приезде, — заметил он.

— Перемена деятельности так же полезна, как отдых, — ответил Грегор с серьезностью человека, комментирующего оригинальную теорию.

— Ну и отлично! — сказал Легионер. — У вас тут не было ни минуты отдыха! Работа утром, днем и ночью…

Мы возвращались в поезде, наполненном лошадьми, удобно растянувшись в прибитых к стенам кормушках. Мы с Грегором заснули почти сразу же. Однако разбудили нас теперь не мягкие губы и нежные ласки, а назойливое тыканье конских носов и горячее, приятное, пахнущее сеном дыхание. Мы и несчастные животные возвращались вместе к ужасам войны.

17

Мы будем беспощадны в борьбе против врагов немецкого народа. Все, кто не способен вписаться в наше общество, должны быть уничтожены независимо от национальности и вероисповедания.

Генерал Геринг в обращении к полиции, 12 декабря 1934 г.

Колонна забрызганных кровью Т-34 медленно двигалась посередине дороги между рядами лежащих вплотную трупов на тротуарах и даже в кюветах. В переднем танке лейтенант Евтенко с полнейшим равнодушием глядел на изможденные, серые тени, выползавшие из канализационных люков и подвалов, из развалин и воронок от бомб. Они были людьми, эти крадущиеся призраки, — оголодавшие, изнуренные сломленные. Но для лейтенанта Евтенко они были просто-напросто остатками разбитой армии.

На дорогу неожиданно выбежал немецкий оберст и широко раскинул руки.

— Хайль Гитлер! — крикнул он, когда танк приблизился к нему. — Хайль Гитлер! — завопил он, когда оказался под гусеницами.

Оберст лишился разума. В Сталинграде разума лишились многие. В том числе генерал Ланге. В последнюю минуту, когда русские пришли очищать свою землю, он схватил пулемет и открыл огонь по своим солдатам. Перебил несколько сот, пока патроны у него не кончились.

За колонной Т-34 ехал низкий черный автомобиль. Он непрерывно сигналил, протискиваясь сквозь толпы солдат, заполнявших теперь улицу. Постепенно поравнялся с передним танком. В нем, откинувшись на спинку заднего сиденья, сидели два генерала. Один в мундире защитного цвета. Это был генерал-полковник, русский штабист[114]. Другой, в сером с алыми лацканами, с жезлом в руке. Это был новоиспеченный генерал-фельдмаршал Фридрих Паулюс. Он то и дело бросал взгляд в окошко, невидяще смотрел на оборванных солдат, стоявших вдоль улицы и терпеливо ожидавших своей судьбы. Лагеря военнопленных — или чего похуже. Генерал-фельдмаршал Паулюс улыбнулся замечанию генерал-полковника, и оба рассмеялись. Паулюс ни разу не справился о своих оголодавших войсках; ни разу не упомянул о двухсот восьмидесяти пяти тысячах трупах, рассеянных по степи, или десяти тысячах приказах о казнях, которые сам подписал в течение последних сорока восьми дней Сталинградской битвы. Все это было уже в прошлом. Он спокойно смотрел к окошко на серолицых людей, и страдания их его не трогали. Сражение завершилось, теперь интереса для него они не представляли.

Тем временем одного из его генералов поймали за попыткой украсть кусок конины у раненого лейтенанта и избили чуть ли не до смерти. Трое русских офицеров с криками, с бранью выволокли его и бросили в лагерь военнопленных. Не всех генералов могли произвести в фельдмаршалы и везти по улицам Сталинграда в большом черном автомобиле.

В подвале под почерневшими развалинами завода был устроен полевой госпиталь. В одном углу ютилась группа солдат из 44-й мотопехотной. Они глодали то, что доставали из ведра. Ведро принесли из операционной, в нем были ампутированные конечности. За три месяца это была их первая сытная еда.

КАЗНИ

Грузовик въехал в тюремные ворота, и нас окутала громадная туча поднятой ветром пыли. Пыль медленно осела, мы осмотрелись и увидели, куда нас привезли.

Центральная тюрьма Харькова производила впечатление. Мы навидались тюрем и сразу поняли, что это такое! В Харькове все здания были выбелены и еще не покрыты надписями и рисунками. Располагались они в форме звезды, и вся тюрьма походила на городской парк.

Во дворе четвертого блока было время прогулок, и заключенные бегали по кругу, поддерживая руками брюки. Ремней или подтяжек в военной тюрьме не полагалось: начальство жило в постоянном страхе, что какой-нибудь коварный злодей ухитрится повеситься раньше, чем его расстреляют.

Грузовик остановился, мы неохотно выпрыгнули из кузова. Двенадцать человек в боевой форме одежды; двенадцать винтовок и по двадцать пять патронов на каждого… Мы знали, для чего. Всем уже приходилось выполнять эту задачу. Мы были расстрельной командой, приехавшей лишить жизни нескольких бедняг.

— Почему треклятые эсэсовцы не могут сами выполнить свою грязную работу? — проворчал Порта.

— Не могут выносить вида крови, — с серьезным видом объяснил Легионер.

Никто не засмеялся. Нам было не до смеха. Даже Хайде не хотелось быть членом расстрельной команды.

— Интересно, кого на сей раз выведут в расход? — произнес Малыш.

— Кто бы то ни был, очень надеюсь, что они не станут кричать и плакать, — пробормотал я. — Видеть это невыносимо.

— Совершенно верно, — сказал Легионер. — Они должны мужественно идти на смерть, позволять нам с чистой совестью убивать их.

Я недоверчиво поглядел на него. Он усмехнулся.

— Жалеете себя! Когда настанет мой черед умирать, я буду думать о несчастной расстрельной команде…

— Кончай ты, — раздраженно сказал я. — Мы не напрашивались на эту работу…

— Помните ту дамочку, которую пришлось кончать в прошлый раз? — вмешался Малыш. — Телефонистку? Как она кричала и вырывалась…

— Да заткнитесь вы, черт возьми! — напустился Старик на нас. Лоб его покрылся глубокими морщинами. — Нечего скулить, давайте кончать с этой работой!

Нас привели в садик за домом начальника тюрьмы. На двери его так и оставались буквы НКВД и большая красная звезда; однако флаг, трепетавший над нашими головами, был нацистским. Свастика вместе с красной звездой. И то и другое бросало меня в холодный пот.

Посередине ровной площадки сухой земли стоял деревянный столб, недавно вкопанный и покрытый креозотом. К нему крепились кожаные ремни; один для щиколоток, один для бедер, один для рук и плеч. Пока что они висели, ожидая первой жертвы. Предыдущий столб, видимо, был расщеплен пулями. Говорили, что столбы выдерживают примерно четыреста казней, потом их приходится менять.

Нас поджидал майор, он счел нужным произнести вдохновляющую речь.

— Вас специально отобрали для выполнения этой задачи — можно сказать, старательно отобрали. Знаю, не каждому нравится быть членом расстрельной команды, однако нам всем приходится выполнять неприятные обязанности, и мы, будучи солдатами, должны делать это как можно лучше.

— Мы уже выполняли подобные задачи, — негромко произнес Старик.

Майор уставился на него.

— Вот именно! Поэтому и отобрали вас. В определенном смысле это честь.

— Понятно, — сказал Старик.

Майор расправил плечи.

— Когда дойдет до дела, помните, что эти свиньи — дезертиры. Они изменили долгу и заслуживают расстрела. Не жалейте их. Они бежали и бросили своих солдат погибать… Кстати, если кто-то из вас будет стрелять мимо, то поверьте, тоже будет привязан к этому столбу… Цельтесь в сердце и никаких фокусов. Ясно?

— Общий смысл понятен, — ответил Старик.

— И помните, что я сказал… никаких фокусов!

Майор повернулся и зашагал по пыльной бурой земле к приятно пахнувшему кусту сирени, где к нему присоединились двое священников: один — католик, другой — протестант. Мы молча наблюдали за ним, пока он не отошел за пределы слышимости.

— Велика важность, — угрюмо сказал Барселона. — За кого он нас принимает? За новичков?

— Нас специально отобрали, — напомнил ему Порта. — И в определенном смысле это честь…

— Я мог бы обойтись без этой чести, — буркнул Барселона.

— Не нравится мне это, — сказал Старик и покачал головой. — Не нравится, как это выглядит… происходит что-то странное…

Подошел какой-то лейтенант, осмотрел наши винтовки и запас патронов. Проверил нашу готовность, остался доволен, ушел и оставил нас ждать.

Ждали мы почти час. Поблизости рос тополь, дятел усердно долбил его клювом. Дворик для казней постепенно заполняли офицеры; они стояли небольшими группами, курили, разговаривали, прохаживались и постукивали ногой об ногу. Они казались раздраженными, нервозными; в садике начальника тюрьмы создалась атмосфера тревожного предчувствия.

Дятел закончил свое дело и улетел. Два больших черных ворона медленно полетели к освободившемуся дереву. Перья на краях их крыльев были растопырены, как пальцы. Они уселись на верхнюю ветвь и нахохлились, ожидая начала представления.

Из блока приговоренных вышли четверо полицейских. Посреди них находился одетый в старую шинель заключенный, руки его были связаны впереди. Группа скрылась на несколько секунд за кустом сирени. Затем появилась снова, и мы увидели, что заключенный — высокий, представительный человек, держащийся прямо, с достоинством, несмотря на связанные руки. Когда они подошли поближе, мы узнали его. По нашему строю прокатился испуганный ропот.

— Аугсберг…

— Генерал Аугсберг!

— Мерзавцы! — пробормотал стоявший рядом со мной Порта. — Гнусные, паршивые, сволочные мерзавцы!

Группа остановилась перед майором, который инструктировал нас. Они откозыряли друг другу. Майор обратился к приговоренному.

— Бригадефюрер СС Пауль Аугсберг, должен сообщить, что ваша апелляция отвергнута командующим Четвертой армией. Поэтому вы осуждены на смертную казнь за то, что оставили в Сталинграде зону боевых действий, увели с собой группу солдат, способных противостоять противнику, и таким образом лишили Шестую армию войск, необходимых для защиты Сталинграда. Хотите что-нибудь сказать перед казнью?

Генерал посмотрел на майора свысока.

— Бедный, наивный дурачок! — произнес он с презрением.

Майор сглотнул. Поманил к себе священников, но Аугсберг отмахнулся от них.

— Обойдемся без заклинаний!

Генерала подвели к столбу. Опытные руки застегнули ремни.

— Пошли они все, — прошептал Малыш. — Я выстрелю мимо.

— Я тоже, — прошипел я.

— И я, — согласился Порта.

Майор повернулся к расстрельной команде.

— Целься… пли!

Двенадцать выстрелов прогремели одновременно. Голова Аугсберга опустилась на грудь, но куда он ранен, видно не было. Врач с повешенным на шею стетоскопом загасил сигарету и пошел к нему. Мы видели, как он приподнял голову генерала. Видели, как изменилось выражение его лица. Стетоскоп ему не понадобился.

— Приговоренный жив! В него не попала ни одна пуля!

У майора отвисла челюсть.

— Вы готовы это повторить?

— Конечно. — Врач распрямился. — Я сказал, что приговоренный жив. Пули миновали его… Предлагаю сделать еще попытку.

Майор облизнул губы, язык его извивался по-змеиному. И яростно напустился на нас.

— Слушайте меня, грязные свиньи! Еще одна такая выходка, и сами окажетесь перед расстрельной командой! Я не шучу! — Он сделал глубокий вдох, очевидно, сдерживая неистовый порыв наброситься на нас. — Постарайтесь теперь сделать дело, как надо, не тратя времени!

И снова отдал команду «пли». Голос его звучал пронзительно, истерично.

На сей раз двенадцать винтовок были нацелены прямо на квадрат из красной ткани, приколотый напротив сердца. Наш протест оказался тщетным, не имело смысла затягивать страдания генерала. Если мы не расстреляем его, расстреляют другие; а следом за ним и нас.

Подбежали санитары с сосновым гробом. Отстегнули мертвое тело, уложили внутрь, присыпали опилками пятна крови, подхватили гроб и скрылись за кустами сирени.

Мы были готовы ко второй казни. Группа уже ждала в тени деревьев. Четверо охранников и лейтенант. Наш лейтенант. Наш юный лейтенант с шерстяным шарфом, прошедший с нами весь путь от Сталинграда.

Теперь майор обошелся без монолога и приступил сразу к сути дела.

— Вы знаете, за что оказались здесь. Хотите что-нибудь сказать?

Лейтенант покачал головой.

— Вам нужны услуги священника?

— Мне ничего не нужно… Только кончайте поскорее, больше ни о чем не прошу.

Майор указал ему на столб с ремнями. Потом повернулся и злобно посмотрел в нашу сторону, словно убеждаясь, что мы слышали последнее желание лейтенанта и исполним его. Лейтенант взглянул на нас и улыбнулся. Осмотрел строй, ненадолго задерживая взгляд на каждом. Мне стало до жути стыдно. Никто из нас не мог ничего поделать, но меня мучил стыд.

— Приготовиться к стрельбе!

Я так дрожал, что не мог прицелиться. И зажмурился. Я не хотел видеть, куда стреляю. Была слабая надежда, что могу попасть в майора.

— Пли!

Двенадцать выстрелов, потом тишина. Затем откуда-то издали донесся голос врача, объявляющего, что лейтенант мертв. Я открыл глаза и увидел санитаров, бегом уносивших второй гроб. У стены, за кустами сирени, была свежевырытая канава. В ней лежал генерал Аугсберг, уже засыпанный землей. Теперь лейтенант присоединился к нему, и они лежали рядом, последние в длинной череде безымянных могил.

Нам предстояло совершить еще одну казнь. Мы знали, кто должен быть расстрелян, еще до того, как услышали отчаянные крики протеста. Он не хотел умирать… Но в степи лежали тела пятисот человек, спасти которых он был не в состоянии. В этом состояло его преступление, и за него он должен был поплатиться жизнью.

Его, отбивающегося руками и ногами, подтащили к столбу. Майору приходилось несладко. Казни — дело сложное, а люди вроде нашего врача не хотели идти навстречу. Почему этот несчастный не может умереть спокойно, без шума и суеты?

Принесли черный колпак и надели врачу на голову. Теперь его обвиняющие крики звучали приглушенно.

Один из двенадцати неожиданно упал в обморок, оставив всего одиннадцать человек совершать убийство врача.

Католический священник подошел к безликому существу в черном колпаке и попытался утешить его молитвой. Тут врач заплакал.

— Пли!

Одиннадцать выстрелов, и на сей раз мы старались не промахнуться. Раз врач должен умереть, пусть все будет кончено побыстрее.

После этого мы были свободны до конца дня. Каждому из нас выдали по литру водки и отправили напиться до потери чувств, забыть о поступках, которые нас заставили сделать. Только некоторые поступки невозможно забыть, некоторые воспоминания нельзя уничтожить, и тот день навсегда мучительно и ярко запечатлелся у нас в сознании. Кое-что не может быть забыто из-за глубокого чувства вины…

Гораздо позже мы узнали, что фрау Элизабет Аугсберг в то время, когда мы расстреливали ее мужа, вскрывала и читала телеграмму:

Берлин Шарлоттенбург.

Если хотите увидеть солдата Пауля Аугсберга в последний раз перед казнью, которая должна состояться 6 мая 1943 года в 8.00, вам следует явиться в военную тюрьму Харькова на Украине 5 мая в 19.00. Будет разрешено свидание продолжительностью десять минут. Телеграмму возьмите с собой.

(Подписано) Генерал-фельдмаршал фон Манштейн

Командующий Четвертой танковой армией.

К тому времени, когда жена дочитала телеграмму, генерал Аугсберг уже, наверно, был мертв.

Примечания

1

О значении и соответствии различных званий вермахта и СС см.: Залесский К.А. III рейх. Энциклопедия. М.: Яуза-ЭКСМО, 2004. — Прим. ред.

(обратно)

2

Brigadenstandarte — знамя бригады (нем). СА (Sturmabteilungen) — штурмовые подразделения. — Прим. пер.

(обратно)

3

Это полностью не соответствует действительности — как раз в 1934 году большинство командных постов в полиции занимали именно члены СА. Гиммлер был назначен шефом германской полиции в 1936-м, а перевод полицейских в СС проходил постепенно до 1939 года. — Прим. ред.

(обратно)

4

Полк «Лейбштандарт СС Адольф Гитлер». — Прим. ред.

(обратно)

5

На тот момент Эйке был комендантом Дахау, и дивизии у него не было — лишь подчиненные из охраны концлагеря. — Прим. ред.

(обратно)

6

Рем генералом не был, он был начальником штаба СА, а его звание в старой армии — капитан. — Прим. ред.

(обратно)

7

На самом деле Эйке не было в Берлине: он находился в Мюнхене и руководил расстрелами там. — Прим. ред.

(обратно)

8

В 1934 году этой формы еще не было. — Прим. ред.

(обратно)

9

Пивной ни Эйке, ни его родители никогда не владели, и родом он был из Лотарингии, хотя это и рядом с Эльзасом. — Прим. ред.

(обратно)

10

Поездка Гитлера на свадьбу Тербовена — это лишь предлог. Вместо этого он лично арестовывал Рема и его соратников в Бад-Висзее, после чего переехал в Мюнхен, а затем в Берлин; т.е. во время «Ночи» в Эссене он не был. — Прим. ред.

(обратно)

11

Ширина Волги в районе Сталинграда составляла от 600 до 2100 м; автор, очевидно, имел в виду ширину водохранилища 1960-х годов. — Прим. ред.

(обратно)

12

14-я танковая дивизия не вела бои в районе Мамаева кургана. — Прим. ред.

(обратно)

13

Фантазии автора. — Прим. ред.

(обратно)

14

Прозвище, данное немцами русским солдатам (ср. «фрицы» у русских). — Прим. ред.

(обратно)

15

Автор очень смутно представляет себе волжские степи. Таких болот, чтобы в них утонул танк, там нет. — Прим. ред.

(обратно)

16

Здесь и далее: страх немцев перед сибирскими стрелковыми частями был настолько силен, что и спустя многие годы после окончания войны Хассель по инерции называет сибиряками практически всех русских солдат, что, разумеется, не соответствует действительности. — Прим. ред.

(обратно)

17

Партизан в окрестностях Сталинграда в 1942 г. быть не могло. — Прим. ред.

(обратно)

18

Красный флаг автору, скорее всего, привиделся. — Прим. ред.

(обратно)

19

На момент описываемых событий — июль 1934 года — Теодор Эйке был уже оберфюрером СС, это звание он получил 26.10.1932. — Прим. ред.

(обратно)

20

Автор имеет в виду территорию, прилегающую к заводу «Баррикады» на берегу Волги, где в это время велись кровопролитные бои. — Прим. ред.

(обратно)

21

Имеется в виду 100-я егерская (легкопехотная) дивизия. — Прим. ред.

(обратно)

22

Максимальная скорость мотосаней — 40 км/ч. — Прим. ред.

(обратно)

23

Соответствует чину полковника. — Прим. ред.

(обратно)

24

Обергруппенфюрером Р. Гейдрих стал лишь 24.09.1941. — Прим. ред.

(обратно)

25

По воспоминаниям современников, Гейдрих ездил на лошади не в мундире, что, в принципе, логично. — Прим. ред.

(обратно)

26

1900 год. — Прим. пер.

(обратно)

27

В Красной Армии не было транспортеров; были бронеавтомобили. — Прим. ред.

(обратно)

28

Видимо, не 24-я, а 14-я дивизия. — Прим. ред.

(обратно)

29

Видимо, не артиллерийская, а егерская. — Прим. ред.

(обратно)

30

RSHA (Reichssicherheitshauptamt) — Главное управление имперской безопасности. — Прим. пер.

(обратно)

31

Автор в очередной раз напутал со званиями и временами. Шелленберг был произведен в бригадефюреры 23.06.1944, т.е. уже после смерти Гейдриха, а Мюллер — 09.11.1941. В описываемый период (1940 год) Шелленберг был заместителем начальника группы IVE — контрразведка в составе гестапо, т.е. был подчиненным Мюллера. В политическую разведку его перевели только в 1941 году. — Прим. ред.

(обратно)

32

Почтальоном Мюллер никогда не был. — Прим. ред.

(обратно)

33

Видимо, имеется в виду абвер. — Прим. ред.

(обратно)

34

9 апреля 1940 года. — Прим. пер.

(обратно)

35

Соответствует чину капитана сухопутных войск. — Прим. ред.

(обратно)

36

Автор не представляет себе назначения этой «бомбы» и возможности человека по заброске ее в амбразуру. — Прим. ред.

(обратно)

37

Фантазия автора. Ему везде видятся только бойцы НКВД, которых в реальности было незначительное количество и которые ничем не отличались от красноармейцев. — Прим. ред.

(обратно)

38

В СССР цветовой «разметки» на одежде заключенных не существовало, это было в Третьем рейхе. — Прим. ред.

(обратно)

39

Официальная фашистская пропаганда, распространяемая автором. — Прим. ред.

(обратно)

40

Артиллерийская батарея по штату имела 4-6 гаубиц, а не 24. — Прим. ред.

(обратно)

41

Это неверно. Героическими усилиями воины 39-й гвардейской стрелковой дивизии завод отстояли, и немцы в этом районе не смогли достичь Волги. — Прим. ред.

(обратно)

42

Штаб генерала Ф. Паулюса находился в подвалах Центрального универмага. — Прим. ред.

(обратно)

43

Грифа — сигарета с наркотиком. — Прим. авт.

(обратно)

44

В этом городе находилась военная тюрьма. — Прим. пер.

(обратно)

45

Вотан — в древнегерманской мифологии верховное божество — бог ветра и бурь, позднее — бог войны. — Прим. пер.

(обратно)

46

Соответствует чину подполковника. — Прим. ред.

(обратно)

47

Лурд — небольшой город во Франции, один из центров паломничества католиков. Прославлен чудесными исцелениями. — Прим. пер.

(обратно)

48

В Сталинградской битве участвовали 3 кавалерийских корпуса, в которые входили 8 дивизий; в том числе были и казачьи части. — Прим. ред.

(обратно)

49

Несмотря на то что Енисейск — довольно старый город (основан в 1619 г.), он был и остается небольшим райцентром Красноярского края; в 1943 г. в нем проживало всего около 7-8 тыс. человек. Так что Порта действительно вряд ли знал о его существовании. — Прим. ред.

(обратно)

50

Зоопарк в Берлине. — Прим. авт.

(обратно)

51

В описываемый период Гейдрих был еще группенфюрером. — Прим. ред.

(обратно)

52

Геринг стал рейхсмаршалом лишь в июле 1940 года. — Прим. ред.

(обратно)

53

Либо парашютная, либо авиадесантная часть. — Прим. ред.

(обратно)

54

Дивизия «Мертвая голова», о которой идет речь, была переформирована в танковую только в октябре 1943 года, т.е. на тот момент она была моторизованной. — Прим. ред.

(обратно)

55

На тот момент Бургдорф был не начальником, а заместителем начальника. — Прим. ред.

(обратно)

56

Это абсолютно нереально, тем более что за такой подвиг он был бы сразу же награжден Рыцарским крестом. — Прим. ред.

(обратно)

57

Надо заметить, что «такую войну» Эйке уже видел — на его счету были бои в Демянском котле (янв. — окт. 1942 г.), где ситуация была такая же тяжелая, как под Сталинградом. — Прим. ред.

(обратно)

58

Автор, очевидно, полагает, что румынские боевые части, подобно цыганским таборам, кочевали под Сталинградом вместе с женами и детьми. — Прим. ред.

(обратно)

59

Скорее всего, не 10, а 100 г. По утверждению немецкого генерала Ф. Меллентина, до Рождества 1942 г. войскам выдавали по 100 г хлеба, а после Рождества паек был сокращен до 50 г. — Прим. ред.

(обратно)

60

Ср. с пред. прим.: т. е. 1 буханка на четверых; вес буханки минимум полкило — значит, на каждого приходилось минимум 120 г. — Прим. ред.

(обратно)

61

Слава победе! (нем.). — Прим. пер.

(обратно)

62

Германия, Германия превыше всего (нем). — Прим. пер.

(обратно)

63

К январю 1943 г. немецкие войска в Сталинграде находились в полном окружении; 8 января советское командование предъявило ультиматум о капитуляции, и поэтому стало тихо. Но в городе остались только немцы, их сателлиты уже были разгромлены. Вообще, совершенно нереальная картина — Прим. ред.

(обратно)

64

В это время генерал-лейтенант К.К. Рокоссовский командовал Донским фронтом. — Прим. ред.

(обратно)

65

Генерал-полковник А.И. Еременко, командующий Сталинградским фронтом, стал маршалом лишь в 1955 г. — Прим. ред.

(обратно)

66

Генерал-майор A.M. Василевский в это время возглавлял Генеральный штаб и на Сталинградском фронте являлся представителем Ставки главнокомандующего, ничем конкретно не командуя. Цифра 60 тыс. казаков представляется завышенной, как минимум, вдвое. — Прим. ред.

(обратно)

67

В вермахте 100-го пехотного полка не было. — Прим. ред.

(обратно)

68

Вымышленная фамилия. Генерал-полковник артиллерии Н.Н. Воронов, представитель ставки ВГК, подписал ультиматум Ф. Паулюсу. Парламентерами были майор и переводчик капитан. — Прим. ред.

(обратно)

69

В действительности генерал-лейтенант Р. Штемпель (к слову, командир не 376-й, а 371-й дивизии) не застрелился, а погиб 26.01.1943. — Прим. ред.

(обратно)

70

Вообще такой шлем — пикельхауб — был давно отменен; их носили во время Первой мировой войны. — Прим. ред.

(обратно)

71

Командир 71-й пех. дивизии генерал лейтенант А. фон Хартман погиб 25.01.1943. Генерал-майор Г. Вульц, нач. арт. 4-го АК, был взят в плен под Сталинградом и в 1948 г. передан ФРГ. Якобы погибший генерал артиллерии М. Пфеффер — ком. 4-го АК — был взят в плен 31.01.1943 и умер в советском плену в декабре 1955 г.

(обратно)

72

У немцев в Сталинградской битве не было магнитных мин. — Прим. ред.

(обратно)

73

У немецких солдат на пряжках ремней было написано «С нами Бог». — Прим. пер.

(обратно)

74

Героизм автора не имеет пределов; тем не менее немецкие войска в беспорядке бежали от Волги до Северного Донца. — Прим. ред.

(обратно)

75

Скорее всего, имеется в виду солонина. — Прим. ред.

(обратно)

76

Здесь и далее — очередные идеологические штампы автора, живописующего нереальные картины «русской жизни» в квазиэкзотическом стиле. — Прим. ред.

(обратно)

77

Известное произведение И. Штрауса. — Прим. ред.

(обратно)

78

С нами Бог (нем.). — Прим. пер.

(обратно)

79

Фантазия автора. — Прим. ред.

(обратно)

80

В танке Т-34 никогда не было огнемета. — Прим. ред.

(обратно)

81

Точнее — бригадефюрер (в соответствии с текстом оригинала везде далее — генерал). — Прим. ред.

(обратно)

82

Вымышленный персонаж. — Прим. ред.

(обратно)

83

Генерал-лейтенант А. Э. фон Даниэльс командовал под Сталинградом не 176-й, а 376-й пехотной дивизией. — Прим. ред.

(обратно)

84

На пути (фр.). — Прим. пер.

(обратно)

85

Имеются в виду самолеты «Фокке-Вульф Fw.200 Кондор». Морские разведчики-бомбардировщики, в указанное время они использовались под Сталинградом в качестве транспортных самолетов. — Прим. ред.

(обратно)

86

Свен идет по территории, оккупированной немцами… — Прим. ред.

(обратно)

87

Первые «пантеры» сошли с конвейров в янв. 1943 г., так что факт ее попадания под Сталинград сомнителен. Кроме того, группа армий «Дон» под командованием Манштейна наступала за сотни километров от направления бегства героев романа. — Прим. ред.

(обратно)

88

Немецкие офицеры никогда не преподавали в советских академиях; правда, в 20-х годах XX в. в советских вузах проводилась совместная подготовка танкистов. — Прим. ред.

(обратно)

89

Инкуб (лат. incubus) — мифологический демон мужского пола, домогающийся женской любви и в итоге лишающий объект своего преследования жизненной силы. — Прим. ред.

(обратно)

90

Никаких дальнобойных винтовок в вермахте не было. — Прим. ред.

(обратно)

91

Скорее всего, имеется в виду лента с патронами. — Прим. ред.

(обратно)

92

ПН — политически неблагонадежные. Легионер и остальные служат в штрафном полку, составленном из заключенных военных и гражданских тюрем. — Прим. авт.

(обратно)

93

Дивизия Эйке называлась «Тотенкопф», т. е. «Мертвая голова», а не «Тод», т.е. «Смерть». Кроме того, на 01.10.1933 этой дивизии еще не существовало. Даже соединения охраны концлагерей СС «Мертвая голова» были официально сформированы 29.03.1934. — Прим. ред.

(обратно)

94

Далее автор, скорее всего, излагает одну из фронтовых легенд, услышанных им на фронте. Нелепость данного описания в дополнительных комментариях не нуждается. — Прим. ред.

(обратно)

95

Автор постоянно проявляет патологический страх перед НКВД и комиссарами, поэтому он стремится показать их отличие от остальных воинов Красной Армии даже внешне, что не соответствует действительности. — Прим. ред.

(обратно)

96

В литературе о Великой Отечественной войне Паулюса обычно называют генерал-фельдмаршалом, но весть о присвоении этого звания пришла только в последней полученной от Гитлера радиограмме 31 января 1943 года, за несколько часов до того, как он был взят в плен. — Прим. пер.

(обратно)

97

У страха глаза велики: против остатков немецкой дивизии могло действовать не более 20-40 русских танков. — Прим. ред.

(обратно)

98

Максимальная температура воздуха в районе Сталинграда зимой 1942/1943 г. была —28°С. — Прим. ред.

(обратно)

99

Женских батальонов как самостоятельных армейских единиц в Красной Армии не было; большой процент женщин был в батальонах связи, медицинских, тылового обеспечения.

(обратно)

100

Власову позволили формировать свои части только в сентябре 1944 года, да и то на фронт они не сразу попали. — Прим. ред.

(обратно)

101

Эмблемы в Красной Армии определяли принадлежность только к родам войск: пехота, артиллерия, танкисты, инженеры, медики и т.д. — Прим. ред.

(обратно)

102

Сорвать орлов с мундиров очень трудно, они пришивались крепко. — Прим. ред.

(обратно)

103

Здесь и далее. — Еще один фронтовой «ужастик» в изложении автора. Особенно любопытен факт заключения военнопленных в кузов грузовика, полный боеприпасами. — Прим. ред.

(обратно)

104

Анахронизм автора. В описываемый период за политические преступления, предусмотренные статьей 58 УК СССР (в том числе для иностранных граждан), еще не давали 25-летнего срока. — Прим. ред.

(обратно)

105

По лендлизу Советский Союз в числе прочей армейской техники получал из США и джипы «Виллис». — Прим. ред.

(обратно)

106

Ошибка автора. Петлицы у служащих НКВД были малиновыми. Зеленые петлицы носили пограничники, но вряд ли автор мог встретить их в этих краях. — Прим. ред.

(обратно)

107

Так, по всей видимости, автор именует грузовик ГАЗ-АА, знаменитую «полуторку». — Прим. ред.

(обратно)

108

Очевидно, автор имеет в виду зажигательные гранаты, но в полевых условиях они применялись очень редко. — Прим. ред.

(обратно)

109

Не стреляйте! Не стреляйте! Мы немцы! (нем.). — Прим. пер.

(обратно)

110

В танке ни для кого, кроме экипажа (5 человек) места попросту не хватит. — Прим. ред.

(обратно)

111

Этим корпусом в Сталинграде командовали генерал пехоты Г. фон Витерсгейм (01.04.1938-14.09.1942); генерал танковых войск Г.В. Хубе (14.09.1942-17.01.1943); генерал-лейтенант Г. Шлемер (17.10-29.10.1943). Что до генерал-майора Ф. Роске, то он после гибели Хартмана 25.10.1943 принял командование 71-й пех. див. и 31.10.1943 был взят в плен; умер в 1956 г. в Дюссельдорфе. — Прим. ред.

(обратно)

112

Название поселка неподалеку от Харькова. — Прим. ред.

(обратно)

113

На оккупированной территории в железнодорожных поездах специально отводились вагоны для немцев. — Прим. ред.

(обратно)

114

В штабах фронтов, участвовавших в Сталинградской битве, самым высоким званием было звание генерал-майора (начальники штабов). — Прим. ред.

(обратно)

Оглавление

1

МОСТ

2

ПУТЕШЕСТВИЕ НА САНЯХ

3

ЗАВТРАК ПОРТЫ

4

БОЙ ЗА «КРАСНЫЙ ОКТЯБРЬ»

5

ЮНЫЙ ЛЕЙТЕНАНТ

6

ПРОЩАНИЕ С ОБЕРСТОМ

7

БЕССУДНЫЕ КАЗНИ

8

ГЕНЕРАЛЫ, КОТОРЫХ МЫ ЗНАЛИ…

9

ИЗМЕННИКИ

10

ГЕНЕРАЛЬСКИЙ СПЕКТАКЛЬ

11

РОЖДЕСТВО В СТЕПИ

12

ОТСТУПЛЕНИЕ

13

УЖИН И ПЛЯСКА У КАЛМЫКОВ

14

ПЛЕННИКИ НКВД

15

СНОВА НА НЕМЕЦКИХ ПОЗИЦИЯХ

16

ПОЕЗД

17

КАЗНИ

Реклама на сайте