«Прощание в Дюнкерке»

Лариса Захарова, Владимир Сиренко. Прощание в Дюнкерке. Повесть

I

Подмосковная осень уже давала себя знать утренним холодком, совсем непохожим на недавнюю летнюю свежесть. Вчера, 23 августа, Литовцевым из Малаховки привезли дрова, и Андрей с новым своим другом инженером-авиатором Вадимом Метелкиным, сослуживцем по ЦАГИ, в углу сада, за акациями, сложили высокую поленницу. Сегодня они собирались сделать над ней навес.

Андрей Литовцев радовался, что в его доме в Быково все лето живет большая семья — теща, свояченицы. Веселые голоса не умолкают ни на секунду. Проворные руки женщин дружно поднимают хозяйство молодой семьи.

В доме Юлия и Валентина обшивали бахромой плюшевые гардины, которыми жена решила к зиме завесить окна столовой. В саду Нина высаживала в клумбу луковицы тюльпанов. Андрей подошел помочь ей. Углубил лунки.

— Надо бы, Нина, еще успеть подрезать малинник. Мы скоро уедем. Юленьке станет не до того, — со вздохом сказала теща. — У нее слишком много хлопот с малышкой. Не кажется ли вам, Андрей, эта липа затенит клумбу? Стебли цветов могут получиться уродливыми. В Биверхилл однажды так случилось. Помнишь, Нина?

Нина кивнула, стряхивая с пальцев черную землю.

У Марии Петровны заныло сердце. Горсть вот такой же земли — черной, пушистой — она завернула в белую холщовую тряпицу и положила в потайной карман дорожного чемодана. Это было в 1919 году Сейчас — осень 1938 года. Двадцать лет эмиграции… Двадцать лет без Родины! Константинополь, Париж, Лондон… Как она смогла пережить это? Растила дочек, вела дом и все была словно под гипнозом. И вот только здесь наконец очнулась. Зять предлагает продлить визу еще на три месяца, дождаться зимы — настоящей зимы, когда никакой Гольфстрим не может в одночасье снять с деревьев снеговые шапки! Чистый воздух зимнего леса… Потрескивающий от мороза лед на Москве-реке… Забыто? Нет, не забыто!

— Мама, — дочь подняла серо-сизую луковицу, не решаясь отправить ее в лунку. — Эти, помнишь, от тех тюльпанов, что папа выписал из Ниццы, приживутся ли здесь? Может быть, лучше в горшок на подоконник?

— На подоконниках в русских домах стоит герань и клетка с канареечкой… — усмехнулся Андрей Литовцев. — Стало быть, и у нас должна быть герань и канареечка.

— С птицей не спешите, — серьезно сказала Мария Петровна зятю. — Во-первых, пение будет мешать малышке, а бесконечно держать под платком божье создание нехорошо, во-вторых, это мне точно известно, в раннем возрасте у детей на легкие действует птичий корм. Не торопитесь с птицей… Пожалуй, я пойду к Юлии и помогу ей с обедом.

«Утро красит нежным цветом… стены древнего Кремля… Просыпается с рассветом…» — тихо запела Нина.

Литовцев улыбнулся.

— Нинуля, — сказал он, когда она, подзабыв слова, примолкла, — как ты посмотришь, если сегодня к ужину опять приедет Вадим Метелкин? Уважаемый молодой человек, очень хорошей семьи, прекрасный инженер…

Нина засмеялась:

— У вас с мамой даже интонации общие, когда вы перечисляете достоинства молодых людей, которых хотели бы видеть своими родственниками. Только отчего вы не расхваливаете их Валентине?

— Наверное, потому, что интерес этих молодых людей вызываешь ты, а не Валентина.

— Но у меня эти прекрасные, хороших семей инженеры, молодые ученые, литераторы и художники интереса не вызывают. Давай, Андрей, прекратим каскад сватовства. Как единственный мужчина в доме, я думаю, ты можешь повлиять на усердие мамы и Юлии.

— Открою секрет: мама хочет, чтобы вы, девочки, остались в России.

— Это не секрет… — грустно сказала Нина. — И я вовсе не хочу оставаться в России. С удовольствием и радостью проживу зиму, если позволят власти, и вернусь к папе. Я очень соскучилась по папе, — Нина глубоко вздохнула.

Литовцев вспомнил родителей.

— Не знаю, как убедить своих, что здесь даже копаться в земле — в радость, ибо это наша земля… А они там ковыряются, выращивая спаржу для французов, а эту спаржу сами даже не едят. Не по карману она им.

— Твои родители выращивают спаржу? — переспросила Нина невольно.

— Да, спаржу и прочие деликатесные овощи на продажу, — с неохотой ответил Литовцев, — а доход в треть моего здешнего жалованья… Так звать Метелкина?

— Не стоит, — твердо ответила Нина.

Конечно, она проживет еще зиму, если понадобится, еще весну, лишь бы все-таки вернуться в Лондон и снова увидеть Роберта.

Неделю назад она с матерью была в Москве, они шли по Рождественскому бульвару, и вдруг в толпе — знакомой осанки высокая, чуть сутуловатая фигура, светловолосая с проседью голова. Перехватило дыхание, в глазах поплыло. А потом этот человек подошел ближе, и сразу стало легче — совсем не похож на Роберта. Но разве может кто-то быть похож на Роберта? Только сам Роберт! Отец и думать запретил — без слов, одним взглядом. Мама добрее, но против воли отца не пойдет. Ну и что, что он немец? Сколько русских девушек по любви выходят замуж и за англичан, и за французов, коли родители привезли их в Европу, где русских мало, так мало… Юле на редкость повезло.

С того дня как увидела человека на Рождественском, так уже никак не могла в мыслях и на минуту оторваться от Роберта. Садилась за стол в доме Литовцевых, здесь, в Быково, смотрела сквозь стекла веранды в сад — казалось, сейчас распахнется калитка — и по песчаной дорожке пойдет к крыльцу он. Видела его по свою левую руку за этим столом — не как гостя, как равного, своего, как члена своей семьи. Ночью, лежа на узкой железной кровати в мансарде, где она спала вместе с Валентиной, невольно прислушивалась, не поднимается ли он к ней по винтовой лесенке. И как на грех, как на беду, растравляя сердце, по вечерам Валентина упорно крутила невесть откуда взявшуюся старую пластинку Шаляпина, где он со слезами в голосе пел: «О, если б навеки так было, о, если б навеки так бы-ы-ыло»… — такое изнуряющее длинное «о»! «Спрячу, не хочу мучиться, спрячу пластинку, скажу, потерялась, разбилась, спрячу!» — в сердцах думала Нина.

С веранды окликнули. Литовцев отряхнул парусиновые брюки, Нина разровняла клумбу, и они пошли к дому.

— Сегодня, когда вы уходили на базар, — рассказывала Мария Петровна, — опять появлялась эта соседка, Шура. Подошла опять к раскрытому окну, ребенка кормит грудью и глядит черным цыганским глазом, молча глядит. Можно сказать, сверлит. Что она приходит? Спросить неудобно. Глаза недобрые, с недобрым любопытством. Странная женщина. И потом… Кормить ребенка грудью на улице! Кругом мухи! Уж не говоря…

— Невежество российское… — хмыкнула Валентина, подставляя матери тарелку. — Не обращай внимания.

— Да не в этом дело! Она простая женщина, даже, наверное, неплохая, но откуда у нее столько враждебности к нам, столько тяжелого любопытства? Что мы — тигры в зверинце?

Никто не ответил княгине Багратиони.

В поселке Быково скоро разнеслась весть, что к Литовцевым приехали родственники «оттуда», эмигранты — люди конечно же подозрительные. Литовцев подумал было сказать об этом теще прямо, но не решился, знал — расстроится. Молчали и дочери, понимая, как трудно будет объяснить матери — чужие они здесь. Хотя приняли же Литовцевых. Не сразу, правда. Повлияли рассказы местных, быковских, что работали в ЦАГИ, о способном, толковом и очень человечном инженере. А что жил за границей, то беда, не вина его. А вот Багратиони, о которых знали, что они гости, люди здесь временные, вызывали явную настороженность и недоверие. Но этого Мария Петровна не знала — оберегали ее от лишних разговоров на явно лишнюю тему. И она терялась, печалилась, когда сталкивалась с малейшим проявлением недружелюбия русских, родных ей по крови и земле людей.

Чай пили с ржаными лепешками — на базаре сегодня купили ржаной муки, Валентина долго мудрила над ней, воскрешая некий старорусский рецепт. Лепешки хрустели, рассыпались во рту, как английские бисквиты, но пахли все равно черным русским хлебом.

Часы отбили четыре часа. Юлия ушла кормить дочку. Валентина и Нина вызвались мыть посуду. Андрей сказал, что посидит в кабинете, нужно немного поработать.

— А ведь вам, девочки, — вдруг сказала Мария Петровна, — нужно бы подумать о профессии.

Валентина и Нина переглянулись. Валентина равнодушно отозвалась:

— Честно говоря, если здесь так необходимо, чтобы я работала, я бы с удовольствием нашла себе место на конном заводе.

— Это спорт. Я говорю о серьезном деле, которое могло бы обеспечить…

Валентина взглянула со страхом:

— Что, папины дела пошатнулись? Но почему ты говоришь об этом здесь и сейчас?

— Ты неверно поняла меня, — Мария Петровна смутилась. — Пока дела папы в порядке, просто я думаю о будущем.

— Не кажется ли тебе, мама, что ты стала слишком часто думать о будущем? — с вызовом спросила Нина. — Мы приехали сюда не планировать нашу дальнейшую жизнь, а только навестить родственников. Вот вернемся…

— Там нет будущего, — сухо сказала Мария Петровна. — Там только настоящее — живи одним днем и радуйся. Больше не хочу. Впрочем, вы еще, кажется, не готовы понять меня… Что-то давно ничего нет от отца. Меня беспокоит его молчание.

— Однако визу ты продлеваешь…

— Никогда не слышала от тебя подобного тона, Нина!

Мария Петровна подумала, что со следующей почтой нужно обязательно отправить мужу письмо и доказать, именно доказать необходимость их общего возвращения на Родину. Иван Яковлевич тоже должен приехать домой — навсегда.

Мария Петровна услышала, как у калитки остановилась машина. «Неужели все же приехали Метелкины? Вдруг все решится? Все эти недели Ниночка была весьма мила с Вадимом». Но на дорожке, ведущей к крыльцу, увидела совершенно незнакомого немолодого мужчину в полувоенном френче. «Это к Андрею», — разочарованно отметила и поднялась, чтобы позвать зятя.

Гость церемонно стоял возле открытой двери опустевшей веранды и выжидательно осматривался. По лицу Литовцева Мария Петровна поняла, что и он незнаком с этим человеком.

— Здравствуйте, — сказал незнакомец, — вот мои документы. — Литовцев взял удостоверение, побледнел, но быстро овладел собой, пригласил пройти.

Мария Петровна все поняла и буквально вырвала из рук зятя красную книжечку.

— Итак, Павел Сергеевич Демидов? Чем обязана? Андрей Васильевич, позаботьтесь, чтобы мои дочери не присутствовали. Нам отказано в визе? Или дело обстоит еще хуже? Я готова выслушать ваши претензии. Чем наше поведение могло навлечь на себя немилость вашего ведомства? Если речь идет о доносе, позвольте мне ознакомиться. Но уверяю вас, мои дочери… Я привезла их сюда вовсе не для того, чтобы вредить земле предков! Они должны ее знать и любить, любить! Все остальное — поклеп! Или вы выяснили, что муж моей сестры служил у генерала Май-Маевского, был расстрелян, и поэтому?… Но наверное, нашими документами еще до приезда сюда занимались достаточно тщательно! Литовцев, я приказываю вам увести отсюда моих дочерей! — прикрикнула на зятя, который в нерешительности стоял между тещей и человеком, все еще державшим в руках свое удостоверение.

«Она, оказывается, ничего не знает, ничего… — ошеломленно думал полковник Демидов. — И я невольно напугал ее. Боже мой, ведь Гиви сообщал, что семья совершенно не посвящена! Что же я наделал! Как же теперь остановить эту ярость, брызжущую из глаз Багратиони?… Да она же ненавидит меня, уже ненавидит… Не получится разговора. Филиппов был прав».

Филиппов, заместитель Демидова по оперативной работе, не советовал Павлу Сергеевичу ехать в Быково. Причина, правда, была иной. Он считал, что энергичные розыскные действия в итоге могут принести Дорну только вред, если он жив, и ничем уже не помогут, если Дорн погиб. «Что вам скажет дочка Гиви? — пожимал плечами Дмитрий Родионович Филиппов. — Повторит то, о чем написала в письме отцу и о чем Гиви нам немедленно сообщил? Мол, так и так, видела Дорна на перроне. Откуда ей знать, что с ним произошло дальше?»

Хотел было Демидов напомнить Дмитрию Родионовичу, что истина порой начинает восстанавливаться по незначительному штриху, да как-то… Тем более что Филиппов без обиняков заявил:

— А вот гарантии, что дочка Гиви потом нигде не проговорится о поисках Дорна нашими органами… — Филиппов сделал большие глаза. — Такой гарантии у нас нет, и идти на риск… Словом, я бы не стал рисковать.

«Я забыл, — подумал тогда с горечью Демидов, — иные молодые люди, образованные, воспитанные, умеющие и знающие, идейно и научно подкованные, увы, порой предпочитают помнить из заповеди Феликса Эдмундовича лишь ее начало — чекист должен иметь холодную голову… С горячим сердцем у них хуже. Что бы ответил майору Филиппову сам Дзержинский? Наверное, что искать Дорна при всех обстоятельствах мы обязаны прежде всего потому, что Дорн, Сергей Морозов, — наш советский человек, за которого мы все в ответе. С Дорном беда. И пока она не стала непоправимой, он ждет помощи прежде всего от нас. А от кого же еще?»

Дорн молчал третий месяц. Бывало, конечно, пропадал и раньше. В тридцать четвертом, в Берлине, после «ночи длинных ножей» не выходил долго на связь, и в тридцать шестом, когда не мог дать знать о себе, пока к нему в Севилью не приехал Фернандес… Однако поступали сведения о нем — жив, здоров, работает, — то Багратиони передаст, то Велехова выйдет в эфир. А сейчас только вопросы от них — что известно Центру о Дорне? Стыдно сознаться — ничего… Конечно, делается все, что можно. Дали указание Велеховой направиться в Лондон. Молодец Зинаида, она всегда молодец — справилась. Вполне легально приехала в Лондон, по вызову служащих конторы «Семья Дорн» получила британскую визу. И прислала добрую весточку — Дорном в Лондоне интересовались его берлинские «шефы». Значит, не провалился Морозов в Берлине, что-то другое случилось с ним. Появлялся у Велеховой в конторе и английский журналист О'Брайн, а главное — Пойнт, агент Даллеса. Стало быть, ни американцы, ни англичане непричастны к исчезновению советского разведчика, если сами им интересуются. А раз не они, значит, не спецслужбы. Уже легче. Филиппов допускает и заурядное хулиганское нападение, и транспортную катастрофу. Но тогда власти, где бы Дорн ни находился, сообщили бы о происшествии по адресам конторы «Семья Дорн». Что же обрушилось на голову Сергея? Его нет в Германии, нет в Швеции, нет в Англии, но его видели во Франции, где ему вроде и вовсе находиться было ни к чему. Этот Лиханов из белоэмигрантов… Дорн ему верит. Но когда он еще явится в Варшаве к Яничеку? Яничек знает, Лиханова следует расспросить. Попытка разыскать Фреда Гейдена в Германии не удалась. А ведь это он передал, что Лиханов выйдет на запасной канал связи Дорна в сентябре.

— Я связался по вашей просьбе, — доложил в тот же день Филиппов, — с немецкими политэмигрантами, недавно прибывшими в Москву. Фамилия Гейден ничего не сказала им, так же как название «группа Робби». Никто не знаком и с Робертом Уригом. Вижу я один канал поиска Морозова, хотя и не особенно уверен в его эффективности. Исходя из того, что Дорн на протяжении длительного времени работал с пражским профессором Дворником, вполне можно предположить, что его работа, если рассматривать ее под углом действий Дорна — офицера СД, могла чехословацкой контрразведке не понравиться. Короче говоря, если нам выходить на Дворника не слишком надежно, то, вероятно, встреча с доктором Гофманом может хоть какие-то нити дать. Фернандес сейчас у венгерских товарищей. Ему с руки навестить Гофмана. А в Быково, Павел Сергеевич, не советую ездить. Помимо всего прочего, придется перед этими людьми раскрываться. Зачем это нужно?

— Это свои люди, — буркнул Демидов и в Быково поехал. А теперь стоял перед Марией Петровной, которая как отважная горлица защищала свое гнездо, и не знал, как остановить ее, чем вызвать доброжелательное отношение к себе.

— В принципе я хотел бы встретиться с Ниной Ивановной по крайне важному делу.

— С моей дочерью? Она слишком молода. Слушаю вас. Всю ответственность за ее поведение готова принять на себя. И кстати, подданства мы пока не приняли, по стране не разъезжаем, не нарушаем никаких предписаний, так что задержать нас вы не имеете оснований!

— Андрей Васильевич, — обратился Демидов к растерянному Литовцеву, — прошу вас, объясните вашей теще, что мои намерения самые добрые и привела меня к вам крайняя необходимость найти человека, о котором Нина Ивановна сообщила в письме к отцу. Вероятно, с этим человеком беда стряслась, и, пока не поздно, мы хотели бы помочь ему.

— О ком ты писала отцу? Как ты смела затронуть политику? Какое ты имела право?…

Нина несмело покачала головой:

— Я… Я ни о ком не писала…

— Нина Ивановна, вы писали о встрече на перроне в Дюнкерке. И вы спрашивали своего отца, давно ли он видел мистера Дорна.

Нина покраснела. Но в глаза Демидову смотрела твердо и опять покачала головой:

— Конечно, вы его ищете, потому что он фашист и диверсант? Потому что связан со школой фон Лампе? Он не фашист, это все неправда… Через его руки… Он не фашист! Не губите… — она прижала руки к груди. — Он сказал! Он не фашист… Умоляю… Я знаю, знаю… Потому что я люблю его! — запрокинула голову, пошатнулась и упала.

Ее лицо из пунцового стало серым…

Потом долго сидели впятером: Нина, Валентина, Литовцев, Мария Петровна и Демидов. «Так ли уж мы рискуем, — не раз за этот вечер думал Демидов, вспоминая опасения майора Филиппова. — Любящее сердце Нины Багратиони готово остановиться, но не раскрыть тайны «фашиста», который посылает диверсантов из школы Лампе…»

— Как вообще, Нина Ивановна, Дорн оказался во Франции? — спросил Демидов успокоившуюся Нину.

Она еле слышно прошептала:

— Он знал, что мы едем в Россию через Дюнкерк. Но мы не договаривались специально, — она покосилась на мать.

«Значит, Сергей поехал в Лондон через Францию, чтобы только увидеть Нину, — понял Демидов. — Видно, не на шутку полюбил наш мальчик! Да какой он уже мальчик — тридцать пятый год пошел…»

— А откуда вам известно, полковник, — с желчью в голосе проговорила Мария Петровна, — о чем писала Нина Ивану Яковлевичу?

— Э… Некоторые сотрудники конторы «Семья Дорн» интересовались у постоянных клиентов, не слышали ли они что-нибудь о хозяине…

— И все-таки, при чем тут мой муж? — Мария Петровна пристально, даже проницательно посмотрела на Демидова.

— Ваш супруг неоднократно покупал лес у мистера Дорна. И порой ваш супруг, человек порядочный и честный, оказывал некоторые услуги мистеру Дорну в разоблачении диверсантов из школы фон Лампе. А мистер Дорн оказывал некоторые услуги нам. Только и всего, дорогая Мария Петровна. Просто не знаю, как заслужить ваше доверие…

— Но почему тогда вы не позволяете Багратиони репатриироваться?

— Разве? Разве ваш супруг запрашивал соответствующие органы? — Демидов боялся, что его удивление очень уж наигранно.

— Но…

— Как только поступит соответствующее заявление, будем рады возвращению на Родину одного из виднейших военных историков. Кажется, до революции ваш муж работал на кафедре истории Академии Генштаба? Да и за рубежом он опубликовал несколько крайне интересных, наполненных подлинным русским патриотизмом, гордостью за русское оружие монографий…

— Увы, сейчас муж и в собственной профессии дилетант… Любитель. Радиолюбитель, любитель истории и так далее, — усмехнулась Мария Петровна.

— А вы, Мария Петровна, не видели Дорна на перроне в Дюнкерке?

— Да, я увидела его, когда дочь начала открывать окно, кричать — словом, вести себя непозволительно для воспитанной девицы.

Литовцев спрятал улыбку.

— Больше вас ничего не насторожило, ничего, кроме поведения Нины Ивановны? Перрон был пуст, Дорн был на нем один?

— Наверное…

— Нет, — резко сказала все время молчавшая Валентина. — Там были еще два господина. Я видела, как они шли за мистером Дорном. Он добежал до края перрона, верно, Нина?

— У них была поклажа, чемоданы, эти люди производили впечатление пассажиров, опоздавших на поезд?

— Скорее, они кого-то провожали. Поклажи не было, — твердо ответила Валентина. — Да, видимо, они провожали.

«Или выслеживали», — подумал Демидов…

«Итак, — рассуждал Павел Сергеевич по дороге в Москву, — Дюнкерк, ночной перрон, Дорн, двое мужчин за его спиной, исчезновение Дорна. Пожалуй, между этим может существовать связь. Прав был, конечно, мой рациональный заместитель Филиппов, но поступил правильно я. Иначе мы бы никогда не услышали от наблюдательной Валентины о двух господах, следовавших за Морозовым по пятам. И никогда не узнали бы, что он исчез во Франции».

В Кёсек Фернандесу ушла шифровка о немедленном переезде в Судетскую область Чехословакии для прояснения вопроса о захвате Дорна чешской контрразведкой либо националистическими организациями. Действовать рекомендовано через контакты агента Дорна — Брно, доктора Гофмана.

Однако похищение произошло не в Чехии — во Франции. Этот факт тоже следовало учесть. Демидов решил, что в данном случае было бы целесообразно начать работу с бывшим врангелевцем Борисом Лихановым, который хорошо знает белоэмигрантские круги Парижа. Демидов подозревал, что с Морозовым могли расправиться шатиловские боевики, если — это вполне можно предположить — дознались, что выпускники диверсионных школ, отправленные Дорном под видом репатриантов, арестованы советскими органами госбезопасности.

II

Генерал фон Витцлебен сидел на открытой веранде Бергхофа, курил испанскую сигарету и стеком играл с Блонди, щенком фройлен Браун. Время близилось к полудню. Генерал отметил, что для сентября день по-летнему теплый, хотя в осенней прозрачности воздуха уже чувствуется запах снега, выпавшего вчера в горах. «Дней пять ясная погода продержится, — подумал генерал. — А вот потом… — он представил себе тяжелые дождевые тучи, изморозь, гололед, который под дождем превратится в непролазную грязь. — На перевалах дорога будет держаться, но там, в Моравии… Боже мой, только человек, лишенный элементарных представлений о военном деле, мог назначить днем начала кампании 1 октября. Но это сделал Гитлер, наш главнокомандующий», — генерал тяжело вздохнул.

В числе избранных чинов вермахта он вчера, 14 сентября, прибыл сюда, в резиденцию Гитлера, чтобы присутствовать при официальной встрече фюрера с премьер-министром Великобритании Невиллом Чемберленом. Однако сегодня, сразу же после краткой официальной, но пышной встречи, Гитлер и Чемберлен уединились в кабинете фюрера, чтобы поговорить с глазу на глаз, так что многочисленные «избранные» оказались не удел. Правда, в кабинете присутствовал Шмидт, личный переводчик Гитлера. Чемберлен немецким не владеет совершенно.

«Очевидно, — подумал Витцлебен, — мнение Чемберлена о порядочности нашего обожаемого фюрера столь высоко, что он целиком полагается на немецкий перевод. Неужели так изменился мир? Гордый британский лев здесь, в Бергхофе, превращается в податливого котенка. И к тому же ластится британский котик, чья родословная куда как превосходит родословную очень породистой Блонди! Если все назвать своими именами, угодишь в гестапо. Интересно, наши еще не научились подслушивать мысли?»

Витцлебен изменил позу, кресло заскрипело, и Блонди отпрянула от резкого, неожиданного звука — на загривке шерсть встала дыбом. Витцлебен усмехнулся и опять потянулся стеком к забавной мордочке овчарки.

На веранду вышла фройлен Браун. В светлом платье, подчеркивающем стройную фигуру.

— Господин генерал, — любезно пропела она, — отчего вы не идете к гостям? Мы с сестрой стараемся развлечь их, но, видно, они больше привыкли к строгому мужскому обществу. А, ты здесь, баловница… — она подхватила Блонди на руки, как ребенка, кокетливо посмотрела на Витцлебена.

«Какой дурной тон, — подумал генерал, решая, стоит ли принять приглашение, — официальным приемом заправляет метресса, фотографии которой еще десять лет назад демонстрировали с витрин все ее женские прелести. Уж лучше б он женился, чем устраивать этот лицемерный фарс с официальным присвоением Браун звания «друга фюрера».

— Непременно, фройлен, — ответил Витцлебен, — как только дождусь своих сотрудников.

Браун улыбнулась, кивнула и ушла.

Неделю назад, 7 сентября, лондонская «Тайме» вдруг опубликовала статью с открытым призывом разрешить наконец чешскую проблему — передать Судетскую область Германии. Гитлер тут же начал большие маневры в Силезии, у границ Чехословакии. Чемберлен испугался и поспешил в Берхтесгаден.

«Бедная Германия, — вздохнул Витцлебен, — зачем поколения моих предков отдавали тебе свой разум и свою кровь? Чтобы в один несчастный день это усатое чучело поднялось над тобой и тебя раздавили, как клопа, с двух сторон сразу. Это не май. Сталин терпел все лето. Теперь он не будет церемониться. К тому же Румыния сама боится, как бы не повторить судьбу Австрии, — там уже понимают, вооруженное заступничество русских в чешской кампании будет защитой и для них. А для нас это означает два фронта. И все. А вот и Гизевиус…» — Витцлебен поднялся навстречу.

У Гизевиуса было приподнятое настроение. Он только что выпил прекрасный кофе по-венски, подкрепился савойским сыром, утренняя поездка по горам сняла тяжесть бессонной ночи. От него пахло французским одеколоном.

— Пройдемся? — спросил Витцлебен.

Они спустились с веранды в сад. Гизевиус видел, как нервозно крутит генерал свой стек — конечно, ему не терпится узнать новости из Лэнгли.

— Только четыре слова, — сказал Гизевиус. — Мы не должны допустить большевизации Европы. Любой ценой. Любой! Нас поддержат. Имя главы было названо.

— То имя, о котором мы говорили?

— Да. А вам — приставка «вице». Что здесь хорошего? Давно тут скучаете?

— Со вчерашнего дня, — крякнул Витцлебен. — Мы встретили премьера вечером в Мюнхене и развлекали наших гостей, как умели. Поезд до Берхтесгадена тянулся три часа, и все это время Чемберлен имел честь наблюдать, как за окнами салон-вагона мелькают встречные воинские эшелоны. Прошли также платформы с зенитками, танками — стволы, естественно, были расчехлены. Сегодня для убедительности эти платформы гоняли трижды. Сюда добирались с семи утра. Ночевали внизу. Чемберлен после «спектакля» был белый как мел, пожаловался, что к путешествию по горам не готов. Гитлер встречал его вот на этом месте, — Витцлебен постучал стеком о землю. — Под руку с фройлен Браун.

— Ну и что? Очень по-семейному…

— Да, — усмехнулся Витцлебен, — фюрер даже поинтересовался, отчего не прибыла миссис Чемберлен. Как вы думаете, почему, Ганс?

— Я думаю, — с комической миной ответил Гизевиус, — ее крайне напугали наши расчехленные зенитки!…

— Потом началось представление с взаимными уверениями, — брезгливо продолжил Витцлебен. — Кто-то что-то сказал о начале новой эры во взаимопонимании, потом о надеждах устранить все недоразумения, о великой цели спасения цивилизации, о восхищении и величайшем уважении друг к другу двух усердных борцов за мир. Пели друг другу так же сладко, как в привычном дуэте с Муссолини. «Я честный маклер!» — сказал о себе глава правительства могущественной Британской империи. Вы можете себе представить это, Ганс? Мой отец, граф фон Витцлебен, маклеров не пускал на порог!

— Мир деградирует, — заметил Гизевиус.

— Потом «маклер» предложил уединиться. И вот уже… — Витцлебен щелкнул крышкой карманных часов, — два часа сорок минут длится представление… Только в отличие от нас с вами Чемберлен видит его впервые и воспринимает вполне серьезно. Я думаю, Ганс, независимо от исхода переговоров, нужно конкретизировать систему наших действий.

— Полагаю, самое верное — повести дело в рамках закона. На приказе будет стоять ваша подпись, подписи Гарделера и Бека. Во всяком случае, мне так посоветовали. И я тоже склонен… Не уподобляться же нам Гиммлеру, в самом деле! Но нас просили выждать верный момент, когда ситуация обострится до предела.

— Это весьма разумно.

Поднимаясь по беломраморным ступеням парадного входа виллы, Витцлебен неожиданно сказал:

— Я бы еще понял, если бы это был генерал Людендорф… Тот же Гинденбург, Брюннинг, наконец…

Гизевиус догадался — в Витцлебене оскорблен европейский аристократизм. Не может глава правительства Великобритании быть унижен безродным ефрейтором!

В зале перед закрытыми дверями кабинета Гитлера было пусто.

Гизевиус и Витцлебен уселись на мягкую банкетку. Стену напротив украшало большое полотно Тициана.

«Кажется, лет двадцать назад я видел эту картину в Шёнбрунне, — подумал Витцлебен. — Впрочем, я много повидал. Еще три года, и мне будет шестьдесят. Но увижу ли я иную Германию? Почему я должен надеяться на Даллеса? Неужели мы сами так оглушены нацизмом, что не справимся? Но я же не решаюсь, медлю. Мне тоже страшно. Что же требовать от других?»

Неожиданно двери раскрылись, и из них быстрыми мелкими шагами выбежал Пауль Шмидт. Генералы перехватили его.

— Майскую программу отбраковали? — спросил Гизевиус.

— Грозил? Как на англичанина подействовал военный спектакль? Генлейна из игры? — задал свои вопросы Витцлебен.

Шмидт на минуту приостановился и заговорил с привычной скоростью переводчика-синхрониста:

— Фюрер в ответ на пространное заявление англичан сказал, что обстановка слишком остра, чтобы заниматься рассуждениями. Он категорически потребовал возвращения в рейх трех миллионов судетских немцев. Англичанин поинтересовался, исчерпываются ли требования Германии этим вопросом. Тогда фюрер объяснил ему, что Германия не может чувствовать себя в безопасности, пока советско-чешский договор не будет ликвидирован…

«Но это же не ответ на вопрос, это совсем из другой оперы… — невольно отметил Гизевиус. — Интересно, Чемберлен прочувствовал, куда гнет Гитлер? Гитлеру мало Судет, ему нужно все».

— Чемберлен тогда его спрашивает, — продолжал профессиональной скороговоркой Шмидт, — если Чехословакия не будет более обязана прийти на помощь России при агрессии против последней, если Чехословакии будет запрещено предоставлять возможность русским вооруженным силам находиться на ее аэродромах или где-либо еще, устранит ли это ваши трудности? Фюрер ответил, что, если судетские немцы будут включены в рейх, отделится венгерское меньшинство, польское тоже, не говоря уж о словаках. А оставшаяся часть окажется так мала, что и на карте Чехословакию никто не заметит. Стоит ли ломать голову по поводу существования карликового государства? При чем тогда тут русские аэродромы, где они окажутся? Они исчезнут, как и государство. Чемберлен озадаченно повторил несколько раз: «Позвольте, ведь речь идет об исправлении границ, разве речь идет не только об исправлении границ?» — и потом меня попросили принести еще минеральной воды. Премьер-министр много пьет, — и Шмидт побежал дальше.

— Чем же это кончится? — Гизевиус смотрел недоуменно.

— Чем бы ни кончилось, фюрер уже назначил день вторжения в Прагу, 1 октября. Второго мы начнем воевать на два фронта. Значит, мы с вами должны все решить за эти две недели.

Гизевиус содрогнулся.

Шмидт опять пересек залу. В его руках была корзина, из которой торчали обернутые фольгой бутылки баденской.

— Давайте выйдем на воздух. Здесь не слишком уютно, — предложил Гизевиус. — Эти торги могут длиться бесконечно, — он кивнул на дверь кабинета. — Вряд ли Чемберлен не догадывается, что его надувают. Следовательно, надувательство его устраивает. Остается ответить на вопрос, почему… Кордт сделал все, что смог, а смог он, я считаю, немало, он добрался до Вильсона и дал ему вполне определенно понять, что Гитлер собирается занять всю Чехословакию. И все же не хочу верить, что англичане так низко пали и готовы подарить ефрейтору целую страну. Однако приезд Чемберлена уже сам по себе означает, что они предпочитают иметь дело с Гитлером, и только с Гитлером, он их устраивает. Но как же они близоруки!… Пока он загоняет их в угол и им кажется, что в самый последний момент удастся увернуться. Однако… Именно в тот последний момент они будут вынуждены перейти к обороне и…

— В отличие от вас, — грустно сказал Витцлебен, — что такое война на два фронта, я знаю на собственном опыте.

— Но в том и заключен смысл комбинации, генерал! Заострив ситуацию, мы не допустим войны! Как только дело зайдет в тупик, мы начнем действовать. Новая политическая ситуация — новая политическая фигура во главе рейха. Все изменится в корне.

— Однако ваш Кордт не справился с самой ближайшей задачей, а вы уже планируете столь отдаленные! Разве у вас есть другая реальная возможность влиять на события?

Гизевиус удивился наивности вопроса. Нет, никогда профессиональный военный не проникнется гибкостью профессионального разведчика. Ганс Бернд Гизевиус, сотрудник Гесса, доверенное лицо Аллена Даллеса, деланно пожал плечами:

— Поиск — моя постоянная забота. «Какого черта и куда запропастился гауптштурмфюрер Дорн! Он же вхож к леди Астор, — подумал он. — Асторы и Чемберлен дружат домами. Леди Астор лично знает Дорна. Мне говорили, она даже симпатизирует ему. От Дорна они, пожалуй, правильно воспримут неожиданный поворот событий. Но почему Дорн молчит так давно? Не отвечает на вызовы. Да и англичан пора вовлекать в нашу игру. Дорн должен был еще летом начать зондаж. Неужели у него нет никаких результатов? Завтра же направлю к нему агента», — решил Гизевиус.

Голоса, шум шагов. Кажется, закончили. Витцлебен устремился к дому.

На лице Гитлера не было того удовольствия, с которым он взирал на английского премьера три часа назад. Чемберлен выглядел растерянным. Взглядом подозвал к себе Вильсона, что-то быстро сказал ему. Вильсон с натянутой улыбкой, раскланиваясь налево и направо, повел Чемберлена к выходу буквально под руку. Что все это значит?

Гитлер, хмуро проводив их взглядом, ушел в кабинет.

Гизевиус вопросительно посмотрел на оказавшегося рядом Вольтата:

— Вы что-нибудь знаете, Гельмут?

— Ровно ничего. Я только знаю, что если чешские деньги не будут влиты в Рейхсбанк в самом ощутимом будущем… — Вольтат печально покачал головой. — Но до экономических проблем высокие договаривающиеся стороны, очевидно, не дошли. Иначе я был бы приглашен для консультации. Сейчас спросим у Видемана, он должен знать.

— Генерал Видеман, — окликнул он адъютанта Гитлера. — Мы сгораем от любопытства…

Тот надменно улыбнулся:

— Конечно, британец подавлен широтой мышления фюрера. Ему нужно время, чтобы до конца осознать величие наших замыслов. Господин премьер нечетко понимает, в чем заключен смысл права наций на самоопределение. Он так и сказал: «К решению этой проблемы я не готов и должен вернуться в Лондон для обсуждения ее с кабинетом». Фюрер не смог отказать своему гостю и пошел на уступку. Они условились встретиться на той неделе в Годесберге.

— Витцлебен невольно все дальше отстранялся от говорящего Видемана. Когда тот, закончив монолог, ушел, он тихо сказал Гизевиусу:

— Можно подумать, у него в чреве дубовая бочка…

— Ужасно пьет, я знаю… Своим любимцам фюрер прощает и это. У Видемана в портфеле всегда бутылка, а то и две. Кстати… — Гизевиус пристально посмотрел на Витцлебена. — А ведь это идея! Подарить Видеману коньяк «Камю». Он обычно в темной бутылке. Последнее время фюрер не расстается с Видеманом…

— Тише… — зашипел Витцлебен.

Появился Гесс. Он был явно раздражен.

Раскрыл дверь кабинета Гитлера ударом кулака и оглушительно захлопнул ее за собой.

III

У Эдуарда Даладье затряслись руки, когда в телефонной трубке он услышал хриплый, искаженный расстоянием голос Чемберлена:

— Я только что прилетел. Прошу вас, господин премьер, немедленно вылетайте в Лондон вместе с Боннэ. Необходимы срочные консультации. Я не смею взять на себя всей меры ответственности…

Наступила пауза.

— Я жду сегодня… В худшем случае — завтра утром…

Даладье повесил трубку. И только собрался вызвать Боннэ, как телефон снова зазвонил.

На проводе оказался Леон Блюм. Заговорщицким тоном он попросил о немедленной встрече. Даладье не смог отказать ему, сославшись на срочный отъезд в Лондон, ясно, здесь не может не быть связи. Блюм что-то знает о событиях в Берхтесгадене.

Блюм приехал не один. С ним был молодой человек с бесстрастным лицом.

— Яромир Нечас, — представил Блюм молодого человека, — министр здравоохранения Чехословакии. Он привез крайне конфиденциальный документ. — Блюм внезапно поклонился и пошел к двери, оставив Даладье с глазу на глаз с неожиданным визитером. А Даладье ждал от Блюма совета. Как все странно…

— В Праге стали известны подробности встречи Гитлера с Чемберленом, — начал Нечас, даже не присев в ответ на приглашающий жест Даладье. — Вероятно, перед нашим правительством будет поставлен вопрос о плебисците. Это крайне нежелательно. Поскольку его проведение может спровоцировать волнения других нацменьшинств нашей страны. Вот карта, — Нечас подошел к рабочему столу Даладье, отодвинул в сторону стопку книг и разложил карту. Даладье сразу же узнал карту Чехословакии. От северо-востока к юго-западу она была перечеркнута яркой красной линией. — Здесь отмечены районы, — пояснил Нечас, — которые президент Бенеш согласен передать Германии. И больше ни пяди нашей земли. А вот его письмо к вам, — Нечас протянул Даладье несколько машинописных страниц.

Это было не просто личное письмо. Это был меморандум Бенеша об условиях передачи судетской территории немцам. Подписи под меморандумом не было. Только в конце рукописная приписка, тоже не подписанная, но почерк Бенеша Даладье знал: «Я убедительно прошу Вас никогда не упоминать об этом плане публично, так как буду вынужден его опровергнуть. Не сообщайте об этом даже Осускому, так как он будет возражать».

Нечас молча направился к двери. Даладье хотел проводить его, но тот круто обернулся и жестом остановил его:

— Благодарю. Меня здесь не было. В наши дни, господин премьер, главное — не растерять равнодушия, то есть постараться остаться безучастным…

Сидя в самолете, рядом с Боннэ, Даладье не мог понять, отчего его так омерзительно подташнивает — то ли от воздушных провалов над Ла-Маншем, то ли от этого кошмара, в который его затягивают Чемберлен, Гитлер, его же собственный министр иностранных дел Жорж Боннэ.

Даладье прекрасно знал, чем все закончится в Лондоне. Он летел туда с четко сформулированной программой. Политик, игрок одержал в нем верх над человеком, все же имеющим в душе чувства, побуждаемые совестью. Да и визит Нечаса, считал он, развязывает ему руки.

«Я абсолютно убежден, — думал Даладье, — что выход лишь один: отторжение Судет и гарантии безопасности новых границ Чехословакии с нашей стороны. Однако мы с Боннэ будем до последнего решительно защищать своего союзника. Я дам понять, как тяжко Франции отвергнуть свои политические традиции, преодолеть свою благородную сущность. Весь мир знает галльскую горячность, галльское великодушие. Не зря Жорж советует мне выглядеть человечным и простым — по контрасту с Чемберленом, который известен прямолинейностью и эгоизмом. Он вносит в политические акции дух коммерческой сделки, мораль у него всегда попирается соображениями выгоды. Разве можно — именно так должны понять меня — устоять перед бесцеремонным натиском «торговца железными кроватями», разве выдержат напор цинизма хрупкие гуманистические ценности? Вот каким должны увидеть наш неравный дуэт зрители театра истории…»

На Даунинг-стрит, 10, в лондонской резиденции премьер-министра Великобритании, гостей уже ждал завтрак. Классический английский: пуридж, яичница с беконом, копченая треска, джем, какао.

— Я в совершенном цейтноте, — энергично сказал Чемберлен, проглатывая треску. — Не сплю ночами. Гитлер ждет, и чем скорее я отвечу на его вопросы, тем, клянусь, наш сон и аппетит быстрее придут в норму.

Даладье чувствовал, как каждый из присутствующих на завтраке ждет, что первым о расчленении Чехословакии скажет сосед по столу, но не он сам. Даладье, конечно, тоже помалкивал.

«Разве Бенеш уполномочил меня? — спрашивал себя французский премьер. — Нет. Вот и пусть они начинают. А я буду вынужден согласиться с мнением английской стороны. В итоге оно не противоречит интересам мира, следовательно, интересам Бенеша…»

— Если речь идет о передаче Судет Германии, — холодно сказал он после нескольких красноречивых намеков Чемберлена на неизбежность раздела страны, — то я имею серьезные возражения против применения принципа самоопределения наций. Необходимо найти иное правовое обоснование. В противном случае это повлечет за собой тот же вопрос со стороны других нацменьшинств, например, венгров или поляков, что поставит под угрозу саму чехословацкую государственность. Мы не покинем своего союзника. Надо быть великодушными, господа!

— Но мы же будем гарантировать Чехословакии ее новые границы, — перебил его Боннэ, давая понять, что одно другого не исключает: коль даются гарантии, кто же замахивается на государственность? И разве принятие на себя миссии помощи союзнику в его остром конфликте с соседней державой не есть акт великодушия? — Как я понимаю, решение наших проблем целиком зависит от готовности Великобритании присоединиться к международной гарантии Чехословакии.

«Игра в футбол, — с иронией подумал Чемберлен. — Я им пас, они мне — пас. Даладье, конечно, хочет, чтобы я помог ему «сохранить лицо». Однако не все сразу», — и проговорил, глядя на Боннэ с нескрываемым удивлением:

— Кажется, пока вопроса о гарантиях никто не касался. Прежде следует определиться в главном, подумать о справедливом способе исправления границ.

— Мне кажется, — опустив глаза, отозвался Даладье, — я смог бы добиться согласия Бенеша на уступку территории в частном случае, касающемся только судетских немцев. Если, разумеется, вы поддержите меня. Хотя, повторяю, против принципа самоопределения в общей форме я категорически возражаю.

— А если решить вопрос о положении судетских немцев путем прямой передачи Германии части территории? — Чемберлену казалось, он ловит Даладье на слове, хотя понимал, французский премьер позволяет «поймать» себя.

«И все равно, как бы вы ни старались, мсье, показать всему миру, что вынуждены уступить британскому давлению, — злорадствовал Чемберлен, — я добьюсь, чтобы принятые нами решения воспринимались однозначно, как совместная акция, за которую мы несем ответственность вместе. Вот только перед кем?… Теперь в самый раз заговорить о совместных гарантиях новых чешских границ».

С этим вопросом сэр Невилл связывал большие надежды. Предоставление гарантий Праге будет, конечно, обязательно поставлено в зависимость от полной нейтрализации чехословацкой внешней политики. Нейтрализация Чехословакии поломает всю систему военных союзов, и Чемберлен пойдет на все, чтобы заставить Даладье смириться с этой необходимостью, да тот, разумеется, и сам не против, лишь бы приличия были соблюдены. Так и придет конец дружественным связям Чехословакии и Советского Союза. Что бы кто ни говорил о принципах добрососедства, а очевидно другое: дружба с большевиками есть покушение на европейские устои, традиции.

— Без гарантий чехам действительно не обойтись, — задумчиво проговорил Чемберлен. — Но это должны быть гибкие гарантии. Вы, разумеется, понимаете меня, господа…

«Безусловно, — подумал Боннэ, — вся «гибкость» в том, чтобы в любом случае можно было уклониться от выполнения обязательств, не поступившись честным словом».

— Бенеш обязательно поднимет вопрос о гарантиях. Достаточно очевидно, после передачи Судето-немецкой области Чехословакия превратится в экономически нежизнеспособное государство, — заговорил британский военный министр Хор-Белиш. — В стратегическом же отношении ее положение будет совершенно уязвимым. Так какие же гарантии мы сможем предоставить? Нелепость! Лучше дистанцироваться от этого вопроса.

— Лучше его продумать заранее… — буркнул Галифакс.

— Отчего же дистанцироваться? — притворно возмутился Чемберлен. — Неверно считать, будто гарантии обязывают нас вообще сохранять существующие границы Чехословакии. Мало ли что… — Чемберлен вспомнил о встрече Вильсона с немецким дипломатом Кордтом, тот ясно объяснил Хорасу, что к чему. — Мы дадим Праге гарантии только на случай неспровоцированной агрессии. Я ведь отдаю себе отчет, насколько трудно… ммм… все вновь возникающие обстоятельства… Сдерживающий эффект — вот что главное в нашей доброй воле.

— Тем более если одним из гарантов невольно окажется и Гитлер, от которого вообще во многом зависит судьба чехов. Поэтому, я думаю, вопрос о гарантиях можно поставить, но конкретизировать нецелесообразно, — поддержал Чемберлена Галифакс…

К вечеру англо-французский план разрешения чехословацкого вопроса был выработан. Судетская область передается Германии прямо или путем плебисцита. Новые границы Чехословакии исправляются в случае необходимости посредством международного органа, включающего чешского представителя.

Чемберлен был доволен. Переговоры, слава создателю, не затянулись. У Бенеша нет оснований для серьезных возражений. Завтра же послы Франции и Великобритании ознакомят с планом урегулирования судетской проблемы правительство Германии. До четверга можно будет подработать те положения, которые, возможно, вызовут у Гитлера сомнения. Гитлер, конечно, будет рад. В Годесберг можно ехать с чувством превосходства над этим не слишком политически образованным человеком.

«События развиваются в том направлении, в каком я желаю», — устало думал Чемберлен.

«Операция, конечно, болезненная, — рассуждал про себя Жорж Боннэ, — вот и приходится проводить ее спокойно, не торопясь, с компенсацией за потери, с анастезией в виде гарантий… Но это необходимая операция. Иначе умрет не просто чешское государство. Умрет Европа».

Даладье размышлял, что он скажет, вернувшись в Париж. И молил бога, чтобы ему никогда в жизни больше не пришлось встретиться лицом к лицу с Эдуардом Бенешем. В молодости они были близки: одногодки, молодые приват-доценты юриспруденции, они дружили, встречаясь в Париже в политическом салоне мадам Менар-Дориан.

IV

Лиханов вышел из магазина мужской галантереи, прижимая к боку пакет, в котором лежали только что купленный бритвенный прибор, сверток, врученный моложавым господином с четким пробором в редких волосах, и разменянные им же пятьдесят злотых. Теперь нужно на Маршалковскую, отдать сверток от моложавого господина тому сапожнику, который в ответ на его сетования на некачественность немецких набоек скажет: «Потому что их не делают теперь на заводах Круппа». И все. Конец европейским мытарствам. Так сказал Вайзель. Ему Лиханов верил, как никому другому. Наконец-то домой. После стольких лет никому не нужной эмиграции. Почему он тогда уехал, зачем? Из дурного стадного чувства? Лиханов не хотел об этом думать, как не хотел задумываться над тем, какое отношение к его возвращению на Родину имеют немецкий господин с пробором, варшавский сапожник, пятьдесят злотых и небольшой сверток. Но раз так, — значит, так.

Шел по Маршалковской, поглядывал по сторонам, и ему казалось, что, хотя звучащая речь своим напевом и бойкостью и похожа на говор русской толпы, Варшава такой же город, как Берлин, Вена или Лондон. Те же дома, те же магазины. Или чужбина всегда однолика? «Ничего русского, — уныло думал, — а ведь числилась Варшава городом Российской империи больше ста лет…»

Дом номер пять по Маршалковской оказался новым буржуазным особняком, сапожная мастерская находилась во дворе, в полуподвале, туда указывала стрелочка на вывеске. Лиханов немного волновался, стоя у входа. Но решительно спустился по крутым ступенькам, толкнул дверь. Оказавшись в мастерской, огляделся. Ничего особенного, мастерская как мастерская. Он увидел четырех человек, которые ждали окончания срочного ремонта. На Лиханова игриво посмотрела молоденькая панночка, покачала разутой ножкой в тонком чулочке. Пожилой, степенный мужчина читал газету, хмурился и крякал. По фотографии улыбающегося Чемберлена Лиханов понял, что пан читал интервью британского премьера, собравшегося навестить канцлера Гитлера в связи с судето-чешским конфликтом. Эту же фотографию Лиханов видел сегодня во французской газете «Фигаро». «Стыдно должно быть премьер-министру Великобритании на поклон идти», — рассеянно отметил Лиханов и уже открыл рот, чтобы спросить у двух сапожников, сидевших за невысокой стойкой насчет набоек, как осекся — польского он не знал. После небольшой паузы заговорил по-немецки:

— Я бы хотел сделать набойки. В Берлине их совсем разучились делать, быстро отлетают.

На Лиханова поднял глаза тот, кто кренил каблучок на туфельке молоденькой паненки:

— Одну минуту, герр, — ответил по-немецки. — Посидите, я займусь вами через минуту. Под стулом вы найдете тапки, чтобы переобуться, пока я буду работать. Не надо сидеть в носках — здесь дует.

Молоденькой женщине сапожник, видно, сказал что-то смешное, когда возвращал туфельку, она звонко рассмеялась. Потом он подошел к Лиханову, поднял с пола его ботинок, покачал головой и тихо сказал:

— Да, потому что их не делают теперь на заводах Круппа. Пройдемте со мной, вы сами выберете набойки на свой вкус.

Лиханов пошел за Яничеком, невольно шаркая войлочными шлепанцами. Зайдя за стойку, Яничек передал ботинки Лиханова своему напарнику, что-то быстро проговорил по-польски, кивком головы пригласил Лиханова дальше, за дверь, скрытую плюшевыми портьерами.

«Конечно, не совать же мне ему сверточек при всех», — рассудил Лиханов, входя в комнатку, где остро пахло гуталином. На полках стояли туфли, видимо, здесь не только чинят, но и шьют обувь.

— Это вам, — тихо сказал Лиханов, выкладывая сверток. — Куда идти дальше? К кому? Что сказать?

— Простите? — Яничек недоуменно поднял брови.

— Курьером я сработал, за это должен получить свое. Меня не обманут, надеюсь? Или я все смогу получить здесь у вас? Вместе с ботинками дадите или еще раз прикажете заглянуть? Не стесняйтесь, я человек тертый, кланяться привыкший.

Яничек молча оценивающе смотрел на Лиханова:

— Вы могли бы поехать в Париж и встретиться с некоторыми старыми друзьями?

— В Париже я получу въездную визу в СССР? — с нажимом выделяя слова, сказал Лиханов. — Прекратите издеваться! Слушайте, вы сами-то порядочный человек? Меня к вам послали люди честные. Но я найду способ сообщить им, что вы меня обманули, хотя вряд ли смогу снова вернуться в Вену.

— Надеетесь на помощь того господина, с которым виделись в магазине? Он не знаком ни с капитаном Редером, ни с Вайзелем, хотя отлично знает Роберта Дорна. Это стараниями Дорна вы хоть сегодня, хоть завтра получите свой долгожданный советский паспорт. Не верите? Или вы не знаете, чем занимаются венские пожарники в свободное от борьбы с огнем время? Или вам не понятно, что только благодаря контактам с людьми, которые поставили перед собой те же цели, что и Вайзель, и Эбхард, и капитан Редер, вы оказались здесь? Или вам не ясно, что их усилиями вы сможете вернуться на родину? Дорн дал вам самую безупречную характеристику. Дорн особенно подчеркнул, что вы выстрадали и глубоко осмыслили свое решение стать гражданином СССР.

— Вы хотите сказать, что Дорн среди таких, как Вайзель и Эбхард?

— Не стоит уточнять. Дорн помог вам, и теперь я очень прошу вас, помогите Дорну. Он попал в настоящую беду. Он исчез, исчез в Дюнкерке, во Франции. Я прошу вас поискать людей, которые могли бы пролить свет на судьбу Дорна. У вас ведь много знакомых в Париже…

— Я вам — информацию, вы мне — паспорт? Иначе не дадите? — презрительно спросил Лиханов. — Торгашей не люблю. Венцы не торговались, когда помогали мне. И я Родиной не торгую. Начинаются номера… Где мои ботинки? Или я уйду в ваших шлепанцах. Нечего мне морочить голову! Да если бы не Вайзель! Видимо, вы и его зацепили и держите тем, что знаете о его борьбе? Да? — Лиханов боялся провокации.

— Боже мой, Лиханов, какую чепуху вы несете! Идите хоть сейчас в советское посольство, вас там ждут ваши документы. Вы уедете в Россию… Но вы не найдете там покоя. Вы человек совестливый, и, мне кажется, вам будет очень неспокойно в Москве, в Туле или в Калуге, там, где вы захотите жить, от сознания, что не помогли, хотя и могли помочь, спасти жизнь человеку, которому обязаны своим возвращением в Москву, Тулу или Калугу.

— Вы отдадите мне ботинки, или я прямо отсюда пойду в полицию и расскажу, что вы тут за комедию ломаете под башмачной вывеской!

— Никогда вы этого не сделаете, Лиханов. Никогда… Вы русский офицер, русский интеллигент, вам претит доносительство. Да и приведет ли оно к хорошим последствиям для вас? А если надумаете ехать в Париж, заходите ко мне, буду рад вас видеть. Ваши ботинки готовы, можете смело идти в консульский отдел, не то в пять часов он закроется.

V

В кабинете генерала Гизевиуса сидел подавленный Фриц Дост и не мог до конца осознать, что Роберта больше нет… Да как же так!

Вполне возможно, что Дорна убили. Ведь Роберт и из преисподней откликнется, если стоит на ногах и способен спустить курок, — такую уж школу прошел. А Гизевиус надеется, что не все потеряно. Искать, конечно, необходимо. Нельзя же Роберта оставлять неотмщенным.

Фрицу не понравилось, что предварительный розыск поручили Лею. Этот давно готов сам закопать Роберта по самую макушку. Дост с неприязнью смотрел на Лея, который рассказывал, что за все это время только и сделал, что допросил Макса Боу да маленького Фреда Гейдена. Он, оказывается, надеялся, что таким близким людям, как Фред и Макс, Роберт мог доверительно сообщить, куда он направляется, даже намекнуть на дурные предчувствия.

А Лей, докладывая, с ужасом сознавал, что поручение отыскать следы гауптштурмфюрера Дорна заставляет его вести уже не двойную, тройную игру.

«Надо переходить в гестапо, — раздраженно думал Лей, — в этом СД можно заиграться. А возраст уже сказывается. И сердце шалит. Там, в гестапо, все просто. И ты сам в силу этой элементарной простоты отношений неуязвим. В гестапо я мог бы уйти с повышением. Напрасно я отказался в прошлом году».

Лей не без умысла начал с Фреда Гейдена, а потом смеялся над собой. Надо же, как меняются люди! Этот мальчишка, который все детство прокрутился то возле штурмовиков, то возле коммунистов, весьма себе на уме. Нашел место в жизни, никто не сбил с панталыку. Перед Леем стоял затянутый в новенькую форму шарфюрер СС — в струнку тянулся, рапорт чеканил слово к слову! Инструктор районного отделения организации «Сила через радость», выпускник «школы Адольфа Гитлера».

«Как лихо, — думал Лей, — жизнь, она такая, научит, заставит. Перекроит».

— Гауптштурмфюрер СС Дорн присутствовал среди почетных гостей на выпускном вечере в нашей школе, тепло поздравил. Поблагодарил начальника школы за воспитание молодых кадров партии…

— Куда потом намеревался отбыть гауптштурмфюрер Дорн, вам известно?

— Никак нет!

«Это хорошо, — отметил Лей, — что Гейден не знает, отчего и почему Дорну взбрело в голову возвращаться в Лондон, отчитавшись за «Святого», через Францию. Не знает, что из Берлина Дорн поехал в Париж. Следовательно, нигде не скажет об этом».

Лей уже хотел отпустить шарфюрера, но не удержался — взбесило, что этот так называемый «близкий Дорну человек» не оказался, как думалось, коммунистом, подпольщиком или — еще лучше — заключенным концлагеря. Вот что было бы славно. Доложить генералу Гизевиусу, что несостоявшийся родственник Дорна — преступный элемент. И в отместку этому безупречному офицерику Лей сказал:

— Стыдно, юноша. Исчез близкий вашему дому человек. Жених вашей покойной сестры. Сколько лет он материально поддерживал вашего отца! Можно сказать, помог вам выйти в люди. Может быть, Дорна и на свете уже нет… Но я не заметил в вас простого человеческого участия к его судьбе.

Лей увидел, как побледнел шарфюрер.

— К сожалению, у меня нет возможности помочь вам. Гауптштурмфюрер Дорн всегда относился ко мне, как к ребенку, и никогда не делился своими планами и делами. О чем я сейчас искренне сокрушаюсь…

Штурмбанфюрер СС Макс Боу был явно растерян. Он не видел Дорна и не получал от него известий с осени тридцать шестого года. Тогда вышла случайная встреча, сошлись старой компанией, был еще Фриц Дост. Он может подтвердить.

— А что, — поинтересовался Боу, — господину штандартенфюреру нужен компромат на Дорна?

Лей с брезгливостью прервал встречу.

Но сейчас рассказывал Гизевиусу, с каким участием, с какой горячностью откликнулись эти сыны партии на его призыв найти старого друга. Но, увы, их усилия напрасны.

— А что, штандартенфюрер, вы командировали их в Англию или к Люциферу? — с вызовом спросил Лея Дост.

Лей обескураженно глянул на Гизевиуса, но тот отвернулся, не защитил от наскока молокососа, жалкого инструкторишки генлейновского «Добровольческого корпуса».

— Надо было посмотреть старые дела Роберта, — продолжал Фриц, почувствовав поддержку. — Если Интерпол не забыл про иденовское досье, вполне возможно, Дорн арестован и выдан англичанам. Я сам тогда чудом вывернулся, а Роберт работал без прикрытия, прикрывал меня, и, между прочим, бювар заказывал лично… Это раз. Два — Испания. Там бежал подследственный Хайнихеля…

Лей изменился в лице, и Дост позлорадствовал, что сумел дать фору старой ищейке, не зря четыре года учился на юридическом, жаль, не удалось закончить.

— Этот подследственный, — продолжил Фриц, — знал Дорна как нашего офицера. Умножаем это рассуждение на комбинацию Роберта с профессором Дворником. Надо прозондировать, на что способен бывший подследственный Хайнихеля, и ответить на вопрос, не он ли подставил Дорна чехам, словакам и прочей тамошней славянской швали.

— Мне кажется, — тихо заметил Лей, — штурмфюрер придает слишком большое значение операции Дорна с Дворником. Но это простительно, герр Дост наилучшим образом знает именно чешские проблемы.

И Лей снова возблагодарил судьбу, что никто не может подсказать ни генералу, ни штурмфюреру Досту, где действительно следует искать Дорна. Если он жив, разумеется, в чем Лей сомневался. За прошедшее время можно пять раз выкачать из Дорна всю информацию, доказать его причастность к разоблачению убийц Дольфуса и отправить к праотцам.

— Интерполом я займусь сам, — подвел итог генерал Гизевиус, он надеялся на помощь Даллеса. Как это сразу не пришло в голову запросить Интерпол? Болван, однако, этот Лей… — А вы, штурмфюрер, выявите все связи бывшего подследственного лейтенанта Хайнихеля. Надо сообщить Канарису, что накладно держать в аппарате идиотов, у которых то и дело все валится из рук — то подследственные, то секретные документы… Подумаешь, герой Рейна! Кто об этом помнит!

Лей занервничал. И совсем ему стало неуютно, когда наутро Дост доложил, что доктор медицины Карел Гофман — пацифист, прежде замеченный в связях с КПЧ, судетский немец, ныне, после обработки Дорна, бесспорно, сотрудничает с Судето-немецкой партией. В его окружении заметную роль играет Иржи Краух. Лей счел это дурным знаком.

VI

Из сапожной мастерской Лиханов автобусом поехал в посольство СССР. Он уже был там в день приезда в Варшаву. Из окна автобуса Лиханов увидел особняк, обнесенный литой оградой, за оградой липы роняли бронзовые листья, рдели клены. «Здесь работают русские люди, — подумал Лиханов, — почему они не посадят под своими окнами березы? Или это только мы, отверженные, так дорожим символикой?»

Входить за ограду было страшно. «Это последний шанс. Если и здесь отказ — гнить моим костям в польской земле», — заверениям сапожника с Маршалковской Лиханов не слишком доверял, как ни заставлял себя. — Не верить Вайзелю я не могу, значит, не могу не верить тому господину, с которым встречался в галантерейном магазине. Если не верить им, что останется? Но как верить Дорну?»

Лиханов глубоко вздохнул, толкнул чуть скрипнувшую створку ворот, пошел к зданию с Гербом СССР на фронтоне.

Все произошло как-то буднично. Лиханов смотрел на женщину, оформляющую его документы, видел тонкий пробор в темных волосах, недорогие серьги в мочках ушей и чувствовал, что для нее то, что составляет смысл его жизни, — обычная операция делопроизводства.

— Поставьте, пожалуйста, личную подпись здесь и здесь, — устало указала она на бумаги, обмакнула перо в чернила и протянула ручку Лиханову. — Пожалуйста…

Дрожащей рукой — все это напоминало сон — Лиханов расписался. Впервые за много лет по-русски, с ятем на конце.

Женщина подняла голову:

— В следующий раз, Борис Петрович, свою фамилию пишите короче. «Ять» упразднен в новой орфографии.

Лиханов встретился с женщиной глазами: она улыбалась.

— Счастливого пути. Поздравляю вас. Железнодорожный билет получите завтра по нашему ордеру, он в паспорте. А здесь — небольшая сумма: как мы говорим, подъемные. Как дома будете, с работой вам помогут. Биржа труда, вы, наверное, знаете, ликвидирована, но рабочие руки очень нужны, очень, во многих и многих отраслях народного хозяйства. Желаю успеха.

Лиханов взял паспорт. Серп и молот на обложке вдруг раздвоились, стали неясными. Женщина опустила глаза. Потом встала, подошла к окну, поправила штору. Посетитель не уходил.

— У вас есть ко мне еще вопросы? — спросила с нарочитой деловитостью в голосе.

— Почему мне так долго отказывали?

Женщина глянула недоуменно.

Лиханов повторил с нажимом:

— Почему меня так долго не принимала Родина? Посмотрите мои бумаги, посмотрите их внимательно. Я толкался в приемных полпредов в Париже, Лондоне, Берлине, но я все тот же, с теми же грехами и ошибками. Что, меня вдруг черненьким полюбили?!

Женщина ответила не сразу. Она могла бы вообще не отвечать. Но в голосе посетителя уловила такую горечь, что, осторожно подбирая слова, тихо сказала:

— За вас хлопотали. Как за активного антифашиста. В Париже, Лондоне, Берлине никто не знал, чем вы дышите на самом деле. Не держите сердца на моих коллег…

Лиханов попытался сесть, задрожали ноги, но промахнулся мимо стула, уперся поясницей в стену, прошептал:

— Не держите сердца… Активный антифашист… Дурак я, дурак… Да, конечно, антифашист… Было дело в Вене, точно… Шел сюда, все думал, пусть Родина примет мои руки в работу… Значит, поработаю для Родины, — он взял со стола руку женщины, со следами чернил на указательном и среднем пальцах и с чувством, нежно поцеловал.

Яничек встретил Лиханова как ни в чем не бывало.

— Так к кому конкретно мне обратиться в Париже? — спросил Лиханов, снова оказавшись в темной комнатке с плюшевыми шторами. — Мои тамошние знакомые люди разные.

— Вот и пойдите, пожалуйста, к тем, кто еще держит зуб на Россию и всячески готов вредить ей. Есть мнение, Дорн пострадал, выявляя этих людей.

— С тех пор как пропал генерал Кутепов, — усмехнулся Лиханов, — они вроде тише стали. Вообще-то я с ними не общался. Не люблю я этих черных патриотов. Кричат о преданности земле и чернят эту землю… Не понимаю… Зоологические типы…

— Оставим это на их совести, — остановил Лиханова Яничек. — С кем конкретно вы могли бы увидеться? Из «зоологических»?

Лиханов задумался.

— Говорю, я с ними не знался. А вот пойду я в Париже к Косте Давыдову. Мы однополчане, друзья. Он порядочный человек. Через него можно разузнать, за кого и с кем сейчас старые знакомые.

VII

На площади перед Пражским Градом стояли люди. Они пели «Интернационал». Когда ко дворцу президента подъезжала машина с флажком на капоте, люди расступались, и послы европейских держав, члены кабинета, главы генералитета въезжали в Градчаны сквозь живой коридор. На машины падали букеты, ленты национальных цветов Чехословацкой Республики.

Люди пели. «Интернационал» сменил гимн Чехословацкой Республики. Потом опять — «Интернационал», «Марсельеза», «Варшавянка»…

На ближайших к Граду улицах молодежь в патриотическом порыве поднимала на руки офицеров чехословацкой армии и качала своих героев-защитников, а потом и молодежь, и офицеры вливались в толпу перед дворцом президента. Это началось после трех часов пополудни вчера, 19 сентября, когда откуда-то — никто точно не знал откуда — стало известно — час назад Бенеш получил англо-французские предложения, которые должны решить судьбу всех их, всех и каждого. Люди с надеждой смотрели на окна Града, где — и это уже знали — начало заседать правительство. Шел седьмой час вечера, а поющая толпа не расходилась, только становилась все больше.

К Градчанам медленно подошла черная «эмка» — алый флажок с серпом и молотом ловил ветер на высоком капоте. Толпа опять расступилась. Ехал посол Советского Союза Сергей Сергеевич Александровский.

— Мы не сомневаемся в вас!

— Вы нас спасете!

— Вы поможете нам!

— Да здравствуют русские!

— Ура — господину послу! Ура! Ура!!!

Александровского ждали в Градчанах полтора часа назад. Но выехать из посольства он не мог. Вокруг здания советского представительства тоже стояли люди с национальными флагами Чехословакии, и они тоже пели «Интернационал», пели свой гимн. Какой-то осторожный чиновник из городского управления приказал было оцепить советское посольство двойным полицейским кордоном. Но разве чех в полицейском мундире не патриот? Полицейские растворились среди демонстрантов, пропускали к советскому послу одну за другой депутации пражан — и уже не только пражан. В посольство СССР шли братиславские ткачи, стеклодувы из Брно, пльзеньские пивовары… Посол не мог не принимать этих людей, хотя знал, что Бенеш ждет его. Он не мог не повторять людям то, что сотни раз за последние полгода повторял их президенту: «Да, мы поможем, мы готовы к этому, мы выступим на вашу защиту как ваши союзники, как члены Лиги наций…» Когда Александровский выезжал в Градчаны, у посольства начался митинг. Собравшиеся выбросили лозунги: «Не отзывать армию с границ!», «Объявить всеобщую мобилизацию!», «Не допустить германские войска в Судеты!»

Пение пражан было слышно и в кабинете президента, и в зале заседаний Совета министров.

— Не понимаю, — вдруг сказал Вуех, председатель Чешско-немецкой социал-демократической партии. — Неужели они могли узнать о содержании англо-французской ноты? Кажется, были приняты все меры! И газеты дали самую поверхностную информацию.

— Господа, — пресек лишние сейчас разговоры премьер-министр Годжа, — на ответ нам дано всего шесть часов… Мы давно вышли за это время.

— Я считаю, — твердо сказал Бенеш, — поскольку англо-французский план выработан без консультаций с нами, его осуществление может иметь катастрофические последствия. Я обращусь лично к Даладье и Чемберлену с просьбой пересмотреть их точку зрения. Хотя бы на основе арбитражных соглашений с Германией… Это мы и запишем в основу ответа.

— И в качестве главного арбитра выступит Гитлер! — раздался чей-то раздраженный голос.

— Я ни на мгновение не сомневаюсь, что СССР окажет нам помощь! — ответил Бенеш.

— Однако посол Александровский заставляет себя ждать, — язвительно сказал Беран, председатель аграрной партии. — Поневоле задумаешься, а не прав ли Жорж Боннэ, который постоянно говорит о пассивности русских. И вообще, на кого мы ориентируемся? Ориентация на Советы, прямая апелляция к ним — явное нарушение традиционной политики нашей страны. Нас не поймут, господин президент.

— Кто? — Бенеш невольно поднялся со своего места. — Гитлер?

— Народ… — сквозь зубы процедил Беран.

— Народ там… — Бенеш кивнул на окна. — Вы слышите, как они поют?

На минуту наступило всеобщее молчание.

— Но вы слышите, Бенеш, что они поют? Они поют «Интернационал». Опирайтесь на русских, превращайте Чехословакию в глазах Европы в авангард коммунизма, — и Беран картинно скрестил руки, словно хотел сделать вид, что отмежевывается от дальнейших решений. Однако, помолчав, вдруг добавил:

— Нужно безоговорочно принимать все, что предлагают истинные союзники! Мы не должны забывать, что в будущей войне линия фронта пройдет вовсе не по государственным границам — она разделит два мира. Было бы ослоумием принять мысль о допуске советских войск на нашу территорию! В конце концов, соглашение с Германией вовсе не означает политическую смерть! Каждый из нас найдет себя в новой структуре Европы.

— Это верно, — кивнул Годжа, — нужно просто привыкнуть к мысли, что Версаль был в чем-то ошибочен.

«Если бы я уже так не считал, — подумал Бенеш, — я бы не отправил Нечаса к Даладье. Но об этом знаем только мы — я, Даладье и Нечас. И на моей карте граница отторгаемых районов была иной. Они хотят слишком многого. Всю нашу экономику».

— Я вовсе не ратую за большевизацию! — Бенеш даже повысил голос. — Но принять безоговорочно… Эти вопросы должен обсуждать парламент.

— А в нем сидит Готвальд, — вставил Годжа. — Он вчера уже сказал, что подобные требования можно предъявлять только в случае проигранной войны.

Вошел дежурный секретарь президента, громко провозгласил:

— Его превосходительства полпред Советского Союза господин Александровский!

Бенеш как очнулся. Он бегло оглядел лица министров и глав правящих партий, встал и торопливо направился к двери. Александровский ждал его в комнате для приемов.

— Я привез ответ на ваш вопрос, господин президент, — сказал Александровский. — В телеграмме из Москвы прямо говорится: СССР окажет, согласно договору, немедленную и действенную помощь Чехословакии, если Франция также окажет эту помощь. СССР окажет также военную помощь Чехословакии как член Лиги наций на основании статей 16 и 17 Устава, если чехословацкое правительство обратится в Совет Лиги наций с просьбой о применении указанных статей. Наркоминдел настойчиво интересуется вашим ответом на англо-французский ультиматум.

— Вот как господин Литвинов называет англо-французские предложения! — в тяжелом раздумье произнес Бенеш. — Кто знает, возможно, в этом есть истина. Но как бы то ни называлось, наше правительство решило, что англо-французский документ не приемлем. Хотя я опасаюсь саботажа этого решения некоторыми членами кабинета. Пришлось также запросить Францию — не означает ли данный документ ее отказ от выполнения союзнических обязательств. Но пока они молчат.

Бенеш вдруг прямо и ясно посмотрел в лицо Александровского, словно неожиданно для себя понял что-то крайне важное:

— Я предполагаю, нападение на нас произойдет 22-го числа.

«Да, — подумал он, — именно 22-го сентября. Гитлера совершенно не устроит наш ответ, как бы ни преподнес ему его Чемберлен. Назначенная на 22-е встреча Гитлера и Чемберлена, таким образом, явится пустой тратой слов. Начнется война».

— Откуда эта уверенность в дате? — с тревогой спросил Александровский.

— Небольшие сопоставления, — нехотя ответил Бенеш, сразу переменил тон, заговорил бодро, уверенно. — Борьба неизбежна, но наш народ не допустит того грабежа, о котором говорят в Лондоне и Париже. Вероятно, через час, после отправки нашего ответа, будет объявлена всеобщая мобилизация. Вы видели сами — требование защиты страны стало истинно народным… Пока под ружьем только действующая армия, все воздушные силы приведены в боеготовность, но это тоже немало.

Александровский наблюдал за Бенешем и не мог понять, отчего, когда он говорит уверенно и твердо о необходимости борьбы, у него такое страдальческое, просто жалкое лицо?

Дежурный секретарь прервал их разговор:

— Телеграмма из Парижа, господин президент. Три министра французского правительства решили подать в отставку из-за несогласия с англо-французским нажимом на Чехословакию, — молодой человек искренне радовался.

«Он надеется, — подумал Бенеш, — что отставка министров повлечет и падение кабинета Даладье. И все может измениться для нас. Хотелось бы и мне так думать».

Бенеш тепло простился с советским полпредом.

«Вот что надо делать, — решил он. — Если мы не сделаем этого, 22-го начнется война. Мы немедленно широко оповестим о нашем отказе принять англо-французские предложения. А потом…»

В 20 часов 20 сентября чехословацкое правительство направило в посольства Франции и Великобритании свой отказ принять предложения Чемберлена и Даладье.

В Градчанах стали ждать ответа.

Бенеш пошел в комнату отдыха. Следом за ним двинулся Годжа. Когда дверь личных апартаментов президента закрылась за ними, Годжа, глядя в глаза Бенешу, спросил:

— Вы понимаете все последствия? Эта война будет такой, в которой погибнут не просто армии, вся цивилизация. Культура Европы! Это больше чем судьба одного нацменьшинства. Отдать им все на их условиях. И кончено дело. А народ уже знает, что мы отказались… Наш ответ передан прессе.

Он будто читал мысли президента! Бенеш молчал, и Годжа, следя за его взглядом, снял телефонную трубку.

— Номер Лакруа в моем алфавите, — вздохнул Бенеш. Они поняли друг друга.

Годжа начал телефонный разговор с послом Франции:

— Я прошу вас приехать, господин посол. Если вы уже получили наш отказ, прошу не рассматривать его как окончательный ответ. Да, я говорю с полного согласия президента республики.

Годжа позвонил также британскому послу господину Ньютону. Потом устало сел на диван рядом с Бенешем и прошептал:

— А они все поют… Кажется, гимн… Боже мой, от одного этого попросишь об отставке!

— Когда они приедут? — спросил Бенеш.

— Очевидно, когда согласуют, — Годжа с трудом подавил зевоту.

Бенеш вздрогнул — неужели этот человек хочет спать? Или это у него такая нервная реакция?…

Ньютон и Лакруа приехали в Градчаны вместе около двух часов ночи. Галифакс по телефону посоветовал Ньютону действовать независимо от времени суток.

Разговор длился более часа. В пять утра Годжа открыл новое заседание Совета министров:

— Глубоко сожалея, чехословацкое правительство должно принять все предложения как единое целое, подчеркивая при этом принцип гарантий против немецкого вторжения на чехословацкую территорию, которые нам предоставляют Франция и Великобритания, до того момента, когда будет можно осуществить передачу территории после установления новой границы…

В восемь часов утра из ворот Пражского Града выехала машина министра иностранных дел Крофты. Он направлялся к себе в министерство для выработки нового ответа западным державам.

Люди, которые вторые сутки в патриотическом порыве стояли у древних стен Пражского Кремля, смотрели на эту машину с надеждой. Они еще не знали, что ей не суждено осуществиться.

VIII

Фернандес спустился на набережную — на минуту задержался у парапета. По легкой ряби Влтавы плыли лебеди — белые, черные. От них веяло удивительным спокойствием. Фернандес медленно отвел глаза от этих величавых прекрасных птиц — пошел дальше, адрес, указанный на конверте, он помнил. Фернандес шел к Гофману, тому самому, которого он два года назад вытащил из франкистского плена.

Со всех сторон летели выкрики газетчиков:

— Протест советского посла!

— Беран обвиняет русских!

— Отставка правительства Годжи!

— Новый премьер — генерал Сыровы!

— Генерал Сыровы формирует новый состав кабинета!

Газеты никто не покупал, потому что ими торговали штрейкбрехеры. Пражане объявили всеобщую политическую забастовку протеста.

Дом был старый. С красивым фронтоном, двумя кариатидами, надежно поддерживающими козырек над парадным подъездом. Фонарь за стеклянными дверями светился, но дверь Фернандесу открыли не сразу.

— Я хотел бы видеть доктора Гофмана… — сказал Фернандес, опасаясь, что опрятная старушка, от которой пахло свежим хлебом, сейчас покачает головой и…

— Пан Карел спит, — сказала старая женщина, глядя недоверчиво. — Кто вы такой?

Фернандес внутренне усмехнулся. Как же представиться пожилой пани?…

Началось все с того, что после страшной голодной олонецкой зимы ушел по льду на Питер. Попал в большой магазин на Литейном, стал мальчишкой на побегушках — хозяин магазина был француз, хозяйка — полька. Говорили они каждый на своем языке, ругались почему-то исключительно по-немецки. С того все и началось. Первые уроки структурной лингвистики — немецкие ругательства вперемежку с подзатыльниками.

Наслушавшись хозяев, мальчишка являлся на кухню показывать кухарке, горничной и столующимся приказчикам, как хозяйка мириться к хозяину пошла, как хозяин садится в карты играть, как они вместе деньги считают, — кухня сотрясалась от хохота!

Работать в Петроградскую ЧК он пришел из милиции, после того как удалось внедриться в банду, кроваво орудовавшую за Охтой. Долго не могли выйти на ее главаря, нэпмана, исправно платившего финналог и не вызывавшего никаких подозрений. Потом была разведшкола. Потом — Испания…

Он был связным, хотя знал: мог бы стать актером. Типичный сангвиник, с живым подвижным лицом. С французом он умел стать французом, с испанцем — испанцем, с итальянцем — итальянцем, однажды легко сошел за светлокожего араба… Только очень редко ему снились деревянные церкви у озер. Он почти не помнил свое настоящее имя. Он постоянно менял обличье, придумывая легенды, искал, импровизировал — чтобы выжить, чтобы сделать дело, выполнить задание.

«Пожалуй, — думал теперь Фернандес, — переход через Пиренеи достался мне меньшей кровью, чем это путешествие по Чехословакии. Там рядом были товарищи. Здесь я один. Один на один с этой темной неуправляемой силой».

Временами ему казалось, что он никогда не доберется до Янске-Лазны. Судеты в руках генлейновцев. У них свой, жесткий порядок — на манер германского. До перевала в Крконошах ехал на попутной машине. Там на контрольно-пропускном пункте Фернандес видел, как генлейновцы гонят прикладами пассажиров туристского автобуса. Трое из них, бледные, гневные, стояли в наручниках. В их лицах была неистовая ярость, так знакомая Фернандесу по лицам друзей, с которыми он уходил через Пиренеи, зная, что официальная Франция не желает принимать героев Мадрида.

Тогда на перевале он дождался, когда у генлейновского кордона соберется побольше машин, и вышел из кабины грузовой «Татры» вроде глянуть, будет ли просвет в «пробке». Потом сделал несколько шагов в сторону, мышцы спины напряглись — где гарантия, что не получишь сейчас пулю под лопатку? Карабкаясь по лесистым склонам, вышел на берег Упы. Река и привела его в Янске-Лазны. Дверь дома доктора Гофмана открыла его помощница. Доктор уехал в Прагу. К нему вот так же неожиданно пришел незнакомый господин, сказала женщина. Они долго говорили, и доктор сделал то, чего не делал никогда: перепоручил ей своих больных и уехал. Нет, пани Вера, так ее звали, не знает точно, где в Праге может остановиться доктор. Обычно он навещает там свою тетку. Это в старом городе, кажется за Влтавой. Фернандес попросил адрес. Пани Вера все же нашла потрепанный конверт с пражским штемпелем. Обратный адрес, к счастью, на нем значился.

Путь к этому уютному парадному был мучителен и долог. От Теплице Фернандес двигался к Праге с обозом беженцев-чехов. Им были безразличны, да и неизвестны, меморандумы, ультиматумы, протесты, проекты, решающие судьбу их земли. Но они уходили, гонимые террором, насилием, страхом. Фернандеса взяли на крестьянскую телегу. Ему в бок упирался носик большого семейного кофейника — никак не убирался в лубяной ларь. Фернандес рассказывал про себя крестьянам, что едет с курорта, какое уж там лечение, уцелеть бы… «Хорошо Дорну, — думал порой Фернандес, — сидит себе столько лет на одном месте, обрастает связями, с каждым годом видится окружающим все достоверней. А тут… Вечный маскарад!»

И вот теперь — как представиться пожилой пани? Кем? Пациентом? Старым другом? А если пани знает в лицо всех старых друзей своего племянника?

— Я беженец из Хомутова, — наконец сказал Фернандес. — Последний раз с паном Гофманом мы встречались в Севилье…

Пожилая женщина глянула еще недоверчивее, почти со страхом, пробормотала: «О… Севилья… Конечно…» — но в дом все же пригласила, и они пошли по крутой лестнице, обвившей резной деревянный столб, в мезонин. Она предложила присесть в маленькой гостиной, заставленной мягкой мебелью в холщовых чехлах, и суетливыми шажками пошла дальше в глубь комнат. Наконец раздались мужские шаги.

Фернандес резко поднялся навстречу Гофману, быстро проговорил:

— Чтобы встретиться с вами, я проехал от Усти над Лабем до Пардубице.

Гофман вдруг безвольно привалился к дверному косяку. Подумал в отчаянии: «Значит, неделю назад я доверился чужому».

— Я ждал вас в Кладно, — медленно, выговаривая каждое слово, произнес Гофман отзыв. Сделал несколько шагов, сел в кресло и обхватил руками голову.

— Что-то случилось, пан Гофман?

Фернандес, ведь вы пришли, чтобы спросить меня о Дорне? А я уже раскрылся другому, видно, совершенно другому человеку…

— Он угрожал вам, вас шантажировал?

— Ни в коем случае. А я забыл предупреждение фрекен Ловитц — любая наша встреча должна начинаться с пароля и отзыва. Тот человек сказал о себе, что он старый приятель Дорна. Потом он назвал имя Ингрид ван Ловитц. Это моя пациентка, женщина, к которой я испытываю огромное почтение. Тот человек рассказывал о ней, говорил, как она страдает. Я представил себе на минуту: вот, были много лет рядом два человека, в чужом мире, в чужих странах — один поддерживал другого, спасал от бед, отводил вражью руку. И вдруг. Один из них исчез. Может быть, навсегда. Что же ждет другого? Жуткое одиночество, тревога, потом страх и отчаяние, непредсказуемость будущего. Первой моей мыслью было направиться в Лондон. Крюндер сказал, что Ингрид там…

— Кто, кто сказал?

— Крюндер, барон Крюндер сказал мне: «Надо искать Дорна. А чтобы найти его, необходимо выйти на националистов».

— А вы знаете, доктор, что Крюндер — это штурмфюрер СС Фриц Дост? Он действительно работал с Дорном. Но они не друзья, не могут быть друзьями. Рассказывайте, доктор… Рассказывайте… — Фернандес устало опустил веки. Неужели все его мытарства напрасны? Неужели он опоздал и Дорна уже не выручить? — Вы сказали Досту, на кого работает Дорн?

— На кого работает Дорн? — повторил Гофман. — А на кого? В конце концов… Он помог мне, он пытался помочь чешскому делу. Было бы бестактно с моей стороны заглядывать слишком далеко.

Гофман сокрушенно закрутил головой.

— Ну и что дальше? — с нажимом спросил Фернандес. — К кому вы направили Крюндера?

— К Иржи Крауху. Это человек Генлейна, он держит связь со всеми сомнительными организациями, которые сейчас стараются развалить наше государство.

«Кажется, он все-таки не провалил Дорна, — зло думал Фернандес. — Но если немцы пойдут по следу Дорна, как бы они не выскочили на что-то, что может его провалить. Я должен упредить немцев, обогнать Доста!»

— Иржи Краух — мой однокашник, — все говорил Гофман. — Он был горным спасателем в Крконошах, очень мужественный человек. Мне не раз приходилось видеть, как он рисковал жизнью. Мы всегда были дружны, несмотря на разность политических убеждений. Что поделаешь, у него другой взгляд на будущее немцев, живущих в Судетах. Сейчас он один из ближайших сотрудников Генлейна. Кстати, Генлейна я тоже хорошо знаю, по тем временам, когда он служил инструктором лечебной гимнастики в Карлових Варях.

— Где теперь Дост, куда его направил ваш Краух? — резко спросил Фернандес. Его испугали откровения Гофмана.

— В Ужгород, к Волошину.

IX

На фронтоне губернаторского дома рядом с трехцветным чехословацким флагом какие-то люди укрепляли древко с желто-голубым полотнищем.

Англо-французский ультиматум, расплывчатый ответ на него пражского правительства сорвали клапаны — в Карпатском крае разгулялось двоевластие. Еще не уехал из Ужгорода чешский губернатор, военная комендатура продолжала мобилизацию русин, галичан, гуцулов, украинцев в чехословацкую армию, а в премьеры будущей самостоятельной Карпатской Руси уже изо всех сил лез униатский священник Августин Волошин. Главарь националистской фашистской партии, забыв о налагаемом саном смирении, не уступал Генлейну в активности, так же нагло разваливал Чехословакию, так же нагло требовал мифических прав и свобод. В острой конкурентной борьбе с фюрером местных хортистов Фенциком Волошин рассчитывал на протекцию Берлина и на помощь Варшавы, а больше всего — на силовую поддержку боевиков националистического легиона по образцу генлейновского. Волошинские боевики именовали себя казаками «Карпатской сечи». Они расхаживали по улицам Ужгорода, Мукачева, Хуста в полувоенном обмундировании, смушковых шапках, готовые в любой момент устроить драку с полицией, разгромить еврейскую лавочку, поджечь чешский дом.

Трое «сечевиков» прохаживались у губернаторского дома, им представлялось — несут караул. Они с интересом посматривали на Фернандеса. Кто, откуда и зачем?

К губернаторскому дому подкатил помятый «фиат». Из него вышел толстяк в котелке, клетчатой паре, с толстым кожаным портфелем в руках. «Сечевики» в мазеповках суетливо по-штатски раскланялись. Это был не кто-нибудь, а сам мебельный фабрикант Галущак! «Торопится вершить государственные дела, — подумал Фернандес, — но ему придется чуть обождать». Фернандес второй день высматривал Галущака и считал, что их встреча должна пройти один на один в обстановке официальной.

Медленно, значительно ступил Галущак на первую ступеньку губернаторского дома, вскинул голову, шаг придержал, будто поклонился желто-голубому флагу. Фернандес преградил ему дорогу. Краем глаза заметил — трое в мазеповках насторожились.

— Честь имею, — Фернандес заговорил по-немецки, приподнял новую мягкую шляпу. — Моя фамилия Стеншельд. Представляю фирму «Семья Дорн» — шведская древесина, фанера, картон. Швеция — Стурлиен, Великобритания — Лондон, Германия — Берлин…

— Что-что? — от неожиданности отпрянул Галущак. — Не понял…

— Я направлен к вам мадам Ловитц, управляющей фирмы «Семья Дорн».

— Кем-кем?

Галущак впервые слышал и название фирмы, и фамилии, которые называл незнакомец. Однако все это произносилось так весомо, что Галущак смутился, но не захотел признаться в своей провинциальности и слабой ориентации в международной лесоторговле. Поэтому уклончиво сказал:

— Пожалуйста, не сейчас. Завтра, в конторе. По делам фабрик я принимаю в конторе. — Галущак поднялся на ступеньку выше, пытаясь обойти Фернандеса.

— Дело важное и необычное, — Фернандес снова заступил дорогу, — поэтому мадам Ловитц обратилась ко мне, а не к уголовной полиции.

«Уголовная полиция? — насторожился Галущак. — Этого не хватало! Волошин? Казачки наследили? Придется выслушать…»

— Вы частник из Интерпола? — хмуро спросил, уже внимательно вглядываясь в Фернандеса. — Из Лондона, говорите?

— Дело мне поручили в Берлине, а в Праге Иржи Краух рекомендовал вас.

Галущак передернул плечами, будто поддержал сползающий тяжелый мешок. Здоровяка Крауха, бывшего горного спасателя из ближайшего окружения Генлейна, человека скользкого и опасного, Галущак знал, и они с Волошиным предпочитали с ним не связываться.

— Пройдемте, — Галущак сделал шаг вперед, засуетился у массивных дверей с бронзулетками, чтобы успеть первым распахнуть их перед берлинским посланцем.

Фернандес почувствовал, что дело пошло. «Не знаешь, где найдешь, где потеряешь, — подумал он. — В Праге я жалел, что Гофману пришлось сказать Крауху о моей поездке в Ужгород. Но сейчас это кстати. Ну а если уж придется встретиться нос к носу с Достом, что мне может помешать и дальше играть роль посланца "Семьи Дорн"? Ингрид уже оповещена из Центра и подтвердит где угодно, что наняла частного сыщика по рекомендации… да хоть князя Багратиони, постоянного клиента фирмы».

Историю о том, как в Верховину, чтобы вступить в деловые отношения с галущаковским «трестом», выехал лично мистер Дорн и исчез по пути, Галущак выслушал с сочувствием, охая и сокрушаясь.

— Такие времена, такие у нас времена, все может быть, верю, верю… — причитал мебельный фабрикант.

. — Мы полагаем, мистера Дорна приняли за кого-то другого и поступили с ним несколько несообразно его положению, — мягко сказал Фернандес.

— Думаете, это могли сделать наши люди? И доказательства есть? — с опаской спросил Галущак.

Фернандес молчал. В наступившей паузе стало явственно слышно, как зазвонили на колокольне православного собора.

— Хорошо тут у вас… — задумчиво сказал Фернандес, — красиво…

— Неужели вы в наших краях впервые?

— Да, прежде не приходилось.

— Ну, а в Венгрии-то бывали? Это рядышком, тоже красивые места, можно сказать, на весь мир известные, но у нас тут лучше.

— Не был и в Венгрии.

— Вот и хорошо. Выпьем-ка по чашке кофе, — неожиданно сказал Галущак и, сняв телефонную трубку, коротко бросил несколько фраз по-венгерски.

Галущаку и в голову не приходило, что его собеседник, олонецкий карел Николай Минин, владел венгерским, так отдаленно похожим на его родной язык. В Барселоне генерал Лукач не раз удивлялся его произношению.

«Найдите мне Золтана, тут появился один тип, его надо пощупать», — насчет кофе Галущак так и не распорядился.

Фернандес невольно отвел глаза. Галущак тоже избегал прямого взгляда и, положив трубку, сказал:

— Так вот, за своих людей я отвечаю. Скорее, с мистером… Дорном бед наделали люди Волошина. Они, знаете ли… Озорные.

Фернандес вспомнил физиономии под мазеповками с трезубцами.

— Мы считаем, — сказал Фернандес, — что мистера Дорна держат в качестве заложника. Мы готовы заплатить выкуп в долларах.

— Гм…

— Но, с другой стороны, дело может принять в связи с событиями и политическую окраску. Видите ли, пропал человек, чья фирма квартирует не только в Берлине, но и в Лондоне. Германские власти крайне заинтересовались судьбой мистера Дорна. В то время как две страны радеют об интересах вашей земли, здесь, понимаете ли, с предпринимателем, который всячески укрепляет деловые контакты Германии и Великобритании, происходит неведомо что!

— Только этого нам не хватало! — притворно испугался Галущак.

— Мне известно также, что в ваши края выехал агент тайной полиции рейха.

— Гестапо?! Ай, как нехорошо! Чем же я-то виноват? — Галущак, понял Фернандес, начал ерничать. — Неужели мистер Дорн прямо ко мне ехал? Не списавшись? Странно.

— Общая ситуация вам известна. А мистер Дорн весьма дальновидный коммерсант. Предвидя скорую самостоятельность вашего лесного края, он, очевидно, решил быть первым, кто выведет ценную карпатскую древесину на мировой рынок. Не исключаю также, что именно этому благому порыву мистера Дорна кто-то решил воспрепятствовать.

В лице Галущака мелькнула искра настоящей заинтересованности. Он хотел что-то сказать, но в это время в комнату зашел молодой человек в щеголеватом полувоенном френче.

— Знакомьтесь, Ракоши, — сказал ему Галущак, — господин Стеншельд. Прибыл к нам от пана Крауха из Праги…

— Вот мои документы, — остановил Галущака Фернандес.

Ракоши молча забрал документы Фернандеса и направился к двери.

— Ты надолго, Золтан? — в замешательстве проговорил Галущак по-венгерски.

— Не беспокойтесь, господин Галущак, — ответил тот по-немецки, глянув на Фернандеса.

— Вот так вот… — начал Галущак. — О чем мы? А… Мировой рынок… Заманчиво. Но бог его еще знает, как бы нас не захомутали. Этот старый козел Бенеш, извините за выражение, доведет дело до войны. И по нашим кровиночкам пойдет Красная армия. Господин Волошин недавно вернулся из Варшавы, ему рассказывали, что это такое. А какую ноту большевики написали пану Беку! Читали газеты? Я не думаю, конечно, что господин Бек и в душе своей отказался от исконно польских земель, которые Бенеш еще при Масарике добыл в Париже, у него ведь там все свои, все свои! Он, наверное, еврей. В Париже ведь все евреи! А пану Беку не хватает железной руки. Вот он и увел войска с чешских границ, как только русские цыкнули. Толи дело маршал Пилсудский! Умел заставить уважать себя. Не случайно к нему на похороны специально ездил сам господин Геринг. А вот Лаваль завернул проездом из Москвы. С какими мыслями этот французский премьер стоял у гроба после прокачки в Кремле? И договор с русскими подписал, этот договор нам теперь все дело путает! Карпатская Русь, конечно, поначалу будет невелика. Но господин Волошин… О! Это железная рука. О нем еще заговорят мировые политики. Йозеф Тисо перед ним бледнеет. Словак! Кстати, человек, которым вы интересуетесь, какой национальности?

— Господин Дорн немец, — бесцветно ответил Фернандес. Он понимал, Галущак тянет время. — Вы, кажется, обещали кофе.

— Это хорошо, хорошо… Я думаю… — Галущак не закончил, в комнату стремительно вошел молодой человек во френче. Он многозначительно глянул на Галущака и подошел к Фернандесу:

— Вот, пожалуйста, ваши документы. Извините за беспокойство.

— Господин Ракоши, не будем терять время, — сказал Фернандес — Я должен повидаться с господином Крюндером, возможно, он мне что-то прояснит.

— А вы знаете, Золтан, за этого немца Дорна обещают вознаграждение. В долларах, — проговорил Галущак по-венгерски и по-немецки добавил: — Не думайте, господин Стеншельд, что мы вам помочь не можем. Можем, я уверен!

Фернандес улыбнулся. Ракоши все понял и сказал:

— Да, господин Стеншельд, слово «доллары» на всех языках звучит одинаково. Но в нашем общем деле важнее бескорыстная помощь. Барона Крюндера в Карпатах уже нет. Вчера он уехал в Будапешт, оттуда — в Париж.

«С одной стороны, повезло, — обрадовался Фернандес, — я мог и вчера сунуться к Галущаку. С другой стороны, нехорошо, что Дост стабильно идет впереди», — он изумленно поднял брови, услышав от Ракоши:

— Мы с бароном проработали местную ситуацию. Скорее всего, барону может помочь доктор Коленчук.

— Да, — вмешался Галущак, — доктор Коленчук — человек знающий. Он недавно был здесь, провел совещание с Волошиным. Скоро он со своими хлопцами вольется в нашу рать. Но пока еще вынужден следить за французскими пособниками Бенеша. Тяжелый ему достался удел — вдали от дома, в вертепе!

«Занятный этот тип Краух, — думал Фернандес, слушая трескотню Галущака. — Как он сказал Гофману, передавая документы на имя Стеншельда: «Дружба между нами останется дружбой, но Прагу может занять и вермахт и Красная армия, а Иржи Краух хоть и немец, но пражанин, и хочет в любом случае жить, и жить дома». Видимо, господин Золтан, забрав у меня документы, бегал звонить в Прагу и справлялся у Крауха, как вести себя со мной. Так, значит, следующая остановка — город Париж…»

X

Он обнял теплые плечи Нины. Как давно они идут по этому лесу, нигде ни огня, но она знает дорогу.

— Давай присядем, хоть на минуту, я устал.

Она повернула к нему лицо и покачала головой.

— Еще немного, — ответила шепотом. Ему захотелось немедленно найти ее губы. Он остановился, привлек ее к себе. Милое, любимое лицо… Девочка моя…

— Пойдем, — зовет она.

И они опять пошли, чтобы остановиться у следующего поворота. Там он снова поцелует ее. И все же надо ненадолго присесть. Нет, здесь они не найдут ночлега.

Но что это? Большая поляна, впереди, за перелеском, он видит поле. Какие-то странные островерхие крыши домов. Или это не дома? Почему не светит ни единый огонек? Ему показалось, он припоминает, что когда-то бывал здесь. Он видел все это. Ну конечно, вот орел, расправивший крылья над обелиском. Он очень хорошо помнит, что бывал здесь. Только вот где они? Они уже вышли из леса, Нина взяла его за руку, как ребенка. Если бы она знала, как он устал! Не торопила бы так. Но ему стыдно признаться.

— Где мы, Ниночка?

— Разве ты не видишь? Это поле Бородина.

— Куда мы идем?

— К могиле…

Да, вот, впереди — кресты. Кто тут лежит? Французы? Батарея Раевского дальше, значит, здесь французское кладбище. Да, он отчетливо слышит французскую речь. Кто-то служит мессу по убитым.

— Нина, разве ты не слышишь? Нина, куда ты?

Он заметался. Это поле… Оно такое опасное. Там могилы… Зачем она привела его сюда? Блиндажи… Она упадет, сломает ноги… Какая глупая девочка, бегать ночью по полям сражений…

— Стой! — закричал. — Вернись! — и проснулся.

Этот кошмар снился какой уж раз. Наверное, потому, что подсознание готово принять: путь из этой каталажки один — в могилу. А Нина является, чтобы он мог проститься с ней. Сколько он уже в крепости? Сад за окном поблек, вот-вот пожелтеют листья, но еще солнечно и тепло.

Тогда на перроне его явно сильно ударили по голове. В первые дни, очнувшись, Дорн решил, что он в госпитале. Мучили мигрени. Видимо, на вокзале, думал он, тогда, на пустом ночном перроне, на него напали грабители. Но когда начались допросы, он все понял. И понял главное — он провален. Но как разведчик рейха или как советский разведчик? Первое время от него допытывались, кто пытался спасти канцлера Шушнига. Доказать, что не имел никаких связей с австрийской эмиграцией или другими противоборствующими аншлюсу силами, он смог легко. От него быстро отстали. Хотя временами он боялся, что эти люди располагают, допустим, показаниями кого-то из пожарных… Потом появился бритоголовый крепыш с вкрадчивым голосом. Представился как доктор Коленчук.

— Мы знаем вас. Вы офицер СД, — без обиняков начал он, — хотя упорно пытаетесь выдать себя за лесопромышленника из Швеции. Что правда, то правда, мы убедились, с австрийскими деревообрабатывающими предприятиями вы дел не имели, в этой части мы готовы вам поверить. Но это не значит, что тема для нашего общения исчерпана. Вы у нас в руках, Дорн. Мы располагаем фотографиями, на которых зафиксированы ваши многократные встречи и контакты с профессором Дворником из Праги.

Дорн тут же предположил, что Дворник «отдал» его чешской контрразведке. Тогда почему они интересовались обстоятельствами обнародования показаний Планетты? У чехов к этому делу должно быть иное отношение. Как бы то ни было, об этой истории нужно молчать. У него не могло быть никаких контактов с австрийцами — никаких! И стоять на том до конца. Еще ничего неизвестно. Коленчук заявил, что располагает письменными свидетельствами Дворника, где утверждается, что якобы Дорн склонял теолога возглавить заговор против президента Бенеша с целью раздела чехословацкого государства. Таких показаний официальным органам Дворник не мог дать при самых крайних обстоятельствах. И Дорн понял, что имеет дело не с чешскими контрразведчиками. Тогда с кем?

«Уж больно гладко прошел у меня последний разговор с Гизевиусом, — размышлял Дорн. — Не продолжается ли он здесь, в иных условиях? Если так, нельзя ни на шаг отходить от концепции, предложенной Гизевиусу, ибо развивать ее можно и пронемецки, и прочешски». Дорн так и поступил. В ответ на его объяснения Коленчук предъявил пленку с записью беседы Черчилля и Генлейна.

— Эту катушку вы собственноручно передали Дворнику, —сказал Коленчук. — Экспертиза зафиксировала на ней отпечатки ваших пальцев. Это прямая улика против вас как шпиона, работающего на подрыв чехословацкой государственности. И не пытайтесь изворачиваться. У нас есть все основания передать вас в руки чешских властей. Ставлю вас в известность: Прага объявила чрезвычайное положение, в условиях которого военный трибунал быстро вынесет вам однозначный приговор. Но мы не станем делать этого, если вы дадите ответ на следующие вопросы: как станет Великобритания реагировать на создание самостоятельного словацкого государства и нарушение Трианонского договора; как может отреагировать Сталин на этот, факт, если учесть, что власть в Словакии возьмет при поддержке Германии Словацкая народная партия; и, наконец, не подведет ли партию Андрея Глинки, своих полных единомышленников, господин Гитлер, не превратит ли завоеванную глинковцами самостоятельность в вассальную зависимость от рейха? Вы поняли направленность моих вопросов?

«Ну вот, проясняется, — это, скорее всего, словаки… — думал Дорн. — И они вполне могут быть людьми Гизевиуса».

Дорн решил потянуть разговор. Вдруг Коленчук «выбросит» некую деталь, по которой можно будет сориентироваться более точно?

XI

Когда полковник Шантон из сюртэ получил донесение, что в Дюнкерке на перроне вокзала трое неизвестных, применив физическую силу, захватили пассажира поезда, идущего в Дувр, он принял это за обычное уголовное происшествие. Однако через некоторое время полиция снова напомнила об этом деле. По их агентурным данным, похищение носило политический характер, поскольку похитителями оказались представители украинского националистического центра. Один из оуновцев, старый должник полиции, доверительно сообщил, что по указанию Коленчука захватили человека, сильно оглушив его. Он сообщил приметы похищенного и добавил, что он швед.

В досье полковника Шантона было не так много шведов, которые могли бы интересовать сюртэ и попасть в переплет с политической подоплекой. Одним из таких шведов был Роберт Дорн, лесопромышленник, офицер СД. Карточку на него заполнила Од иль Картье, когда в 1936 году бежала из Лондона с оригиналом меморандума Антони Идена.

Вечером того же дня полковник Шантон предложил Одиль подумать, нет ли смысла поработать с мсье Дорном.

Вскоре обнаружилось, что не менее интересной может оказаться и работа с мсье Коленчуком…

Ефим Коленчук ненавидел русских только за одно то, что они русские. Вслух обычно говорил, что ему не нравится звучание их речи — надо же так опошлить мову! Коленчук ненавидел немцев, потому что воевал с ними, а кроме того, его самого часто принимали за «колбасника». Ненавидел англичан, придумавших Версаль и новые границы в Европе. Ненавидел поляков, потому что они всю жизнь мечтали владеть Украиной, Карпатами. Ненавидел французов, потому что ему приходилось жить среди них, а ему не нравилось, как они живут. Евреев ненавидел потому, что считал антисемитизм хорошим тоном.

Когда-то, в начале века, он учился в Московском университете на медицинском факультете, потом бросил и в итоге закончил фельдшерское училище в Петербурге, но практиковать его отправили в заштатный полк, квартировавший под Станиславом, где он сам родился, — это заело Коленчука, он считал себя не глупее русских лекарей, которые получили практику в столицах или хотя бы в Киеве или во Львове. Потом началась война, его прикомандировали ко 2-му Брестскому полку. Он был тоже офицер, но офицер медицинской части, и за всю войну — то есть до февраля семнадцатого — не получал повышения. А те «дурни», что шли в атаки, получали одну награду за другой лишь потому, что умудрялись возвращаться из мясорубки живыми. А он — ничего… Он, который всегда чувствовал в себе призвание быть организатором и руководителем.

Потом Коленчук немного попутался с Махно, но ему не понравилось, что Нестор Иванович заигрывал с большевиками, и когда в феврале 1919 года Махно вошел в подчинение 2-й Украинской Красной армии, Коленчук дезертировал. Потом прибился к Бандере, но этот человек раздражал его своим авторитетом, который мешал Ефиму Коленчуку выбиться в лидеры движения. И так было до 1929 года, пока не создалась ОУН — Организация украинских националистов. К этому времени Коленчук работал помощником прозектора в морге при больнице для бедных в пригороде Парижа Иври, что его вообще не устраивало. Программа ОУН понравилась — антикоммунизмом, доктриной самостийной и неделимой Украины.

«А действительно, — рассуждал Коленчук, — если взять всю Украину целиком, собрать все ее части, растащенные Москвой, Прагой и Варшавой, то на поверку может получиться такое государство, что заткнет за пояс, то бишь за кушак, хоть Францию, хоть Германию. Мы куда толковее французов и гибче немцев, которые инициативой владеют, если только пробились в начальство, тогда как любой из нас по природе предприимчив и склонен указку обмозговывать, а не слепо поступать, как велят. У Украины природные богатства пошибче германских, пахотные земли плодороднее французских, да и украинцев больше, чем немцев и французов, ежели собрать всех тех, кого по свету раскидало, — Коленчук помнил цифры на тринадцатый год — украинцев было 35 миллионов, немцев же и французов не намного больше, а вот рождаемость у них год от года падает. — Еще как зажила бы Украина самостийная, всю Европу бы содержали и пускали денежки в оборот… в Америку».

Речь Коленчука, полная подобных мыслей, на оуновском учредительном съезде произвела столь глубокое впечатление, что заштатный прозектор был избран в правление — а там уж грезились ему и выборы в Раду, они, конечно, принесут министерский, может быть, даже премьер-министерский портфель…

В общем, стало за что бороться, и Коленчук боролся, собирая вокруг себя обездоленных эмиграцией и взвинченных бандеровскими, оуновскими, волошинскими агитаторами украинцев, словаков, русин. Русских тоже привечал, особенно из знакомых, которых знал по Петербургу, Москве, Станиславу и службе в армии. Поэтому появлению Бориски Лиханова не удивился — намотался, рассказывали, парень, нигде пристанища не нашел. В возвращении ему отказано, оттого на большевичков совсем лютый.

Коленчук Лиханова принял. Все такой же — дерганый, с комплексами, дурной. Выслушал со снисхождением. Спросил, конечно, зачем пришел и от кого. Другого ответа не ждал. Руки у парня зачесались по настоящему офицерскому мужскому делу. Да и привели его ребята надежные. К тому же школа фон Лампе — сама по себе характеристика. Нужны хлопцы, знающие диверсионную технику.

— Быстренько сориентироваться, найти людей сможешь? — спросил Коленчук Лиханова. — Сможешь сколотить отряд? Мы и жильем обеспечиваем, и питание у нас трехразовое. Большие дела предстоят. Форму уже шьем. Война… Прага — тьфу… Не за Прагу, не за Берлин будем биться. За родные закаты…

— А для начала на чьей стороне выступать будем? — спросил Борис.

— Офицерский вопрос. Штабной, не окопный. Сначала, думаю, на их, а потом на своей собственной — против тех и против этих. Так тоже дело может обернуться. Давай, Борис Петрович, начинай крутиться… — и царским жестом — где только научился? — отпустил сослуживца.

Потом долго с лупой в руках рассматривал снимки Чемберлена и Вильсона в «Таймс», а Даладье и Боннэ — в «Попюлер». Лица премьеров и советников показались глупейшими, как виделось Коленчуку, с глупейшими неискренними улыбками. «Он, — имелся в виду Гитлер, — посадил их в одну лужу, они отряхнули штаны, но готовятся сесть в другую, поэтому спешно ищут клееночку». Утренняя «Таймс» давала интервью Чемберлена перед трапом самолета, на котором он летел в Германию, чтобы встретиться с Гитлером в Годесберге. «Все ближе к Лондону», — усмехнулся Коленчук. Фыркнул ехидно, прочитав заявление Чемберлена для прессы: «Мир в Европе — это моя политическая цель, и я думаю, что предстоящая поездка откроет для этого путь».

Газеты Коленчука не удовлетворили. Это была набившая оскомину открытая информация. Информация закрытая всегда куда ценнее. Коленчук постоянно стремился к ней. Поэтому и Дорн оказался бесценным подарком судьбы. Спасибо Курту Хайнихелю, продажной душе, Дорн стоил того бриллиантового перстня, что в четырнадцатом году Коленчук снял с пальца умершего в лазарете графа Шувалова, — этим перстнем он и сквитался с Хайнихелем за Дорна.

В общем, основной вопрос решится буквально на днях, рассуждал Коленчук, или не решится вовсе. Тогда начнется война, и если Гитлер обманет, нужно искать других гарантов, покровителей и союзников, готовых принять под крыло украинский легион. Недаром Гераклит говорил, что война — отец всех вещей, крепко Коленчук помнил древних вместе с лекарской латынью.

Замок на берегу Сены, уже за городской чертой, оуновцы арендовали у князя Гогенлоэ, который считал, что приютил под крылышком словацких сепаратистов. Коленчук понял, что Дорн тоже так считает. Есть в этом положительный момент, отметил для себя, когда по узким средневековым галереям шел в башню, где оборудовал камеру для Дорна. Оттуда не сбежишь. И не потому, что высоко и бойницы узкие. Помещение, где находился Дорн, было внутренним, кругом комнатушки, в которых свои. В проходном темном зальчике перед дверью сидела мадам Леже. Настольная лампа освещает книжицу, видно, очередной амурный роман, на который так падки одинокие бабы.

— Ну, что он сегодня? — спросил, не здороваясь.

Мадам Леже подняла голову:

— На мой взгляд, он вполне готов.

— Тем лучше, — Коленчук отодвинул засов, крутанул ключ.

Дорн у окна читал газету, с тем же самым заявлением Чемберлена для прессы, пощипывал отросшие усики.

«Развелось грамотных», — хмыкнул Коленчук.

— Приветствую вас, — мрачно бросил, располагаясь на табуретке возле кровати. — Вот я и пришел. Говорить будете?

Дорн отложил газету, глянул вопросительно:

— А дальше что? После разговора?

— Разговор последний. Итог зависит от того, что вы скажете, — Коленчук с удовлетворением заметил, что Дорн непроизвольно зябко повел плечами.

— Кто разрабатывал операцию с Дворником?

— СД, вы это знаете.

— Конкретно?

— Я получил задание от моего руководства в лице штандартенфюрера Лея, — Дорн внимательно следил, как прореагирует Коленчук на названное имя, но тот только сухо задал следующий вопрос:

— Цели задания?

— Склонить Дворника принять позицию рейха в вопросе о самоопределении судето-немецкого нацменьшинства. Вы это знаете. К чему вопросы?

— Убеждая Дворника, вы касались судеб и других нацменьшинств, проживающих в Чехословакии?

— Нет.

— А судьба Словакии, это ж родина Дворника, неужели она не волновала его и он сам, говоря с вами, не затрагивал эту тему?

— Дворник обычно уклонялся от прямых бесед со мной. Он вообще не был заинтересован в нашем тесном общении.

— Это можно понять, — удовлетворенно кивнул Коленчук. — Однако вы знали, что ответить ему, если бы такой вопрос возник по инициативе Дворника?

— Безусловно, — сказал Дорн, — но я рад, что мне не пришлось говорить с ним об этом. Я мог бы утратить завоеванное доверие — будь оно все-таки завоевано.

— Что так? — Коленчук искренне удивился.

Это удивление порадовало Дорна, значит, сейчас можно сделать в разговоре тот поворот, который он задумал.

— Боюсь, мой ответ вам тоже принесет некоторое огорчение, хотя он абсолютно правдив.

— Правда — как раз то, что может облегчить вашу участь, Дорн.

— Вам, как словацкому патриоту, наверное, небезразлично, что план «Грюн» предполагает не просто выделение Словакии в самостоятельное государство, но и отторжение от нее южных районов.

— Для передачи Венгрии? — насторожился Коленчук.

— Нет. В отделенном от Чехословакии Закарпатье будет создано новое государство — Карпатская Украина.

— Самостоятельное? — деланно усомнился Коленчук, у него дух захватило. — Но не слишком ли оно окажется мало, чтобы быть жизнеспособным?

— Вероятно, на предстоящей встрече, — Дорн кивнул на газеты, — будет решено, как обеспечить молодому государству жизнеспособность.

— Вы так полагаете? — еще более недоверчиво спросил Коленчук. — Или располагаете точными данными?

От ответа, понимал Коленчук, зависело, отдаст ОУН свои штыки Гитлеру или подождет пока…

— В моих руках однажды был план «Грюн». Вас интересует имя человека, который знакомил меня с ним?

— Безусловно.

— Штандартенфюрер СС Лей.

— Послушайте, Дорн, а ведь он небось располагал данными, когда образуется новое государство? Когда произойдет присоединение к Карпатской Украине обширных земель? Я же догадываюсь, речь идет о Советской Украине. А это — война с Москвой, и хотя война — отец всех вещей… А когда?

— Гераклит редко ошибался. Война породит новое государство, — Дорн усмехнулся, грозен Коленчук, а в принципе — профан. — Что же касается поведения глав великих держав, по-моему, его красноречиво характеризует нынешняя ситуация.

— Но Москва?

— А при чем тут Москва? Москва ищет мирных решений всех острых европейских проблем.

— А что дальше?

— Ну, уж это вы не у меня спрашивайте.

— Как Словакии сохранить свой юг? — Коленчук решил подойти к волнующему его вопросу еще раз, но с другой стороны.

— Вероятно, только одним путем: выступить за неделимую Чехословакию. Это, кажется, вас не устраивает? Остальное покажет время. Если не терпится, обратитесь к людям, от которых зависит изменение плана «Грюн».

— Значит, Словакия без юга?… — в душе Коленчук ликовал, только бы завтра у Гитлера не сорвалось!

— Других сведений у меня на этот счет нет.

«Если так поступят с Братиславой, — лихорадочно соображал Коленчук, — то с нами тем более. И вообще, выделяя Закарпатье, Гитлер, во-первых, получает плацдарм для нападения на большевистскую Украину, что нам и надо, во-вторых, место, где соберутся все украинские патриоты, — крепкий кулак против москалей. Мы поставим вермахту эдак дивизий шесть, может, больше. Неужели Гитлер не оценит? Неужели посмеет крутить-вертеть с теми, кто поможет ему пойти дальше? Отблагодарить должен…»

— Хорошо, — сказал Коленчук. — Я не прощаюсь, сегодня мы еще повидаемся.

— Когда вы, наконец, — остановил его Дорн, — выполните мою единственную просьбу?

— О прогулках? — Коленчук нахмурился, уж не пронюхал ли Дорн, что рядом с замком закрутился старый дружок? Впрочем, если Дорн побежит… Его попытка решит все трудные вопросы. Но Коленчук ответил уклончиво: — Мы подумаем…

Коленчук сейчас был бы вполне доволен, если бы не тревожные мысли о Крюндере. «Зачем его прислали? Кто прислал? Почему Хайнихель не предупредил. Потому что, успокоившись с венской историей, решил, что Дорн его больше не интересует? Если бы Хайнихель хотел проверить, как тут идут дела с Дорном, он сам бы явился. Щекотливое дело не передоверяют! Отшить бы Крюндера поделикатнее. Ссориться с немцем сейчас никак нельзя. В общем, хоть и сгоряча, но правильно сказано: "Не знаю, не видел, не докладывали". Что может знать Краух, сидя в Праге, или Ракоши, гуляя по Ужгороду? Пусть ищет Крюндер Дорна, а у нас Сена под боком, хотя и жаль расставаться с таким источником информации. Да и Хайнихель может встать на дыбы. Ведь если в той истории Дорн ни при чем — как быть Хайнихелю? Он начнет думать-гадать, как Дорна теперь выцарапать… Может, для того и прислал Крюндера? А если Дорн расскажет, что к нему применялось?… Гм…»

— Дрожит за жизненку, весь раскрылся, как на духу, — Коленчук подмигнул мадам Леже.

— Вы уверены? Слишком хорошие новости в наше время слишком большая редкость.

«Ах ты, французский цинизм! — чертыхнулся Коленчук. — Что за баба! Такую минуту испортить! Но есть, есть и тут своя правда. Чего это Дорн разоткровенничался? Только ли из шкурного страха? А если голову морочит, подыгрывает, чтобы потом… Нет, потом у Дорна не будет. Я его выкачаю и прикончу. Хайнихелю нужно было публичное разоблачение. Не выходит. Пусть и Хайнихель будет последователен, я ведь на него могу и пальцем показать, если что».

— Вы не могли бы проверить его информацию у своего дяди? — спросил заколебавшийся Коленчук у Леже.

— Все прояснит встреча в Годесберге, потерпите. А я не раз вам говорила, что Алексис Леже ко мне отношения не имеет.

Мадам с удовольствием смотрела на разочарованную физиономию Коленчука. Выдержав паузу, сказала:

— Конечно, проверить следует… Кажется, Дорн настаивал на очной ставке с Дворником? Вот и проведите ее. Хочу вам сказать, Дворник чуть ли не родственник бывшего канцлера Шушнига. И если Дорн имеет отношение к этой истории, то и Дворник наверняка в ней участвовал. Они тут же раскроются. Устройте им очную ставку, мсье Коленчук.

Сама по себе идея очной ставки не слишком грела Коленчука, но если она даст возможность выслужиться перед Хайнихелем и выполнить главную задачу… Есть смысл связываться.

— Стаскать Дорна в Прагу можно… Но время, время… Оно против нас и слишком быстро катится.

— Но посудите сами — нам важна не сама очная ставка, а готовность к ней Дорна. Почему бы ему не встретиться с профессором, если их встреча ничего угрожающего для него не содержит? И наоборот… Мы посмотрим по его поведению: если Дорн действительно раскрылся, тогда он будет спокоен и уверен в себе, ежели нет… Вам не кажется?

Как любой опытный медик, Коленчук был неплохим психологом. Он понял и оценил предложение мадам Леже.

— Но как все лучше устроить? — спросил Коленчук озабоченно. — Тут, в Париже, дома вы, а не я. Нужно хотя бы помещение найти.

— Можно найти подходящее помещение, куда перевезти Дорна, будто для очной ставки, и я возьму на себя эту заботу. У меня есть друзья, они помогут, — она с надеждой подумала о полковнике Шантоне. — Но в общем, вполне достаточно покатать Дорна по Парижу в закрытом, без окон, фургоне.

«Вот это мысль так мысль! — всколыхнулся Коленчук. — Нет, не зря я взял на службу эту бабоньку. Не ошибся, поверив Левашеву». — Старый знакомый, бывший камергер, дал понять Коленчуку, что дама с фамилией Леже может оказаться весьма полезной, станет источником самой престижной информации, что крайне важно, когда мечтаешь о лидерстве, даже в оуновских верхах.

Да, престижную информацию «с самого верха» Коленчук тоже считал тем оселком, на котором проверяются люди действительно значимые, престижная информация отделяет их от бесперспективных краснобаев. Мадам Леже сразу неплохо себя показала. Так совпало, что он взял ее на службу как раз в тот момент, когда возникло вдруг неприятное для Коленчука осложнение с арендой замка. Мадам Леже устроила все так хорошо и быстро, что Коленчук не успел даже как следует поволноваться на этот счет.

XII

Накануне Гитлер прочитал, как Наполеон заключал Тильзитский мир. Его потрясло тончайшее унижение, которому великий корсиканец подверг русского императора, заставив плыть в лодчонке до середины Немана и ступить на зыбкий плот, без свиты, без советников. И так, не чуя тверди под ногами, искать взаимного согласия. Согласия без твердой почвы.

Целиком повторить этот эффектный спектакль с Чемберленом Гитлер не мог, ибо сомневался, что Годесбергские переговоры завершатся так же стремительно, как и подталкиваемые быстрым течением Немана Тильзитские. Но распорядился поселить британских гостей в отеле «Петерсберг» на левом берегу Рейна. А сам, как обычно, расположился в своем любимом «Рейнском отеле Дреезен», который принадлежал старому фронтовому приятелю, на правом берегу реки. Моста поблизости не имелось. Чтобы встретиться с канцлером Германии, премьер-министру Великобритании всякий раз придется пересекать широкий и стремительный Рейн на пароме. Чем не вариация на тему Тильзита? Паром самый обыкновенный, Чемберлену не раз почудится, что он теряет почву под ногами.

Но Чемберлен был в таком радужном настроении, что издевку с паромом не заметил — или не захотел замечать. А может быть, не понял исторической параллели. Хотя Вильсон и ворчал, что немцы могли бы предоставить им номера в том же самом «Рейнском отеле Дреезен». Чемберлен на сетования Вильсона не реагировал и всю дорогу, прячась от холодных брызг, повторял, что, коли ему удалось выполнить казавшиеся совершенно неосуществимыми требования канцлера, стало быть, канцлер будет вполне удовлетворен проделанной им с Даладье работой, бесспорно, примет англо-французский план, и останется только отслужить в Кентербери благодарственную мессу.

— Не забудьте, господин премьер, — желчно проговорил начальник правового отдела Форин офис сэр Уильям Малкин, — окончательный договор еще не составлен, лишь после его подписания можно будет утверждать, что кризис ликвидирован и все возвращается к нормальному порядку вещей.

«Качка действует Малкину на нервы», — подумал Чемберлен и не придал значения его словам. В радостном возбуждении английский премьер благословлял ту минуту, когда ангел-хранитель послал ему идею «Плана Z», — и вот он, этот план, претворяется в жизнь. Нет, господь не зря облачил его властью, ему дано обуздать ефрейтора, возомнившего себя вторым Фридрихом Великим! Первое сомнение посетило шестидесятидевятилетнего британца лишь тогда, когда в шикарном салоне стиля ампир, отведенном под зал переговоров, за инкрустированной столешницей, покоящейся на бронзовых амурах, вдруг воцарилось странное молчание. Гитлер не сказал даже элементарного «спасибо, сэр».

— Я привез вам Судеты, — повторил Чемберлен падающим голосом.

Гитлер молчал.

— Ваши берхтесгаденские условия приняты, господин канцлер… — Гитлер молчал и недовольно вертел карандаш. Чемберлен вспомнил, как год назад сказал леди Астор: «Мы могли бы с господином Гитлером с карандашом в руке пройтись по всем его жалобам и претензиям, это бы наконец прояснило все европейские отношения!»

А карандаш, оказывается, в руках у Гитлера… Непонятно. Тишина стала зловещей, и тут Гитлер хрипло проговорил:

— Дело так не пойдет! Я начинаю немедленную оккупацию всех территорий, право на обладание которыми за мной признано!

— Извините, господин канцлер, — Чемберлен поморщился, он никогда не терпел грубости. — Но… Я надеялся, что вы будете удовлетворены, ибо ваши берхтесгаденские условия приняты — Чехословакия согласилась аннулировать свои союзные договоры, она станет нейтральным государством, имеющим, безусловно, гарантии на случай неспровоцированной агрессии, которые мы с вами предоставим соответствующими договорными обязательствами. И я не совсем понимаю, не совсем понимаю, отчего дело идет, как вы изволили выразиться, господин канцлер, «не так!»?

— Я сожалею, но дело действительно идет не так! — Гитлер повысил голос. — Речь абсолютно не о том! Не один рейх, но Польша и Венгрия тоже озабочены судьбой нацменьшинств, и это только справедливо. Поэтому у меня нет времени на пустые разговоры, и я вынужден ввести войска, чтобы оказать помощь Польше и Венгрии в их естественных притязаниях. Поляки и венгры тоже имеют право жить под одной крышей!

— Одну минуту, господин канцлер, — тревожно перебил Гитлера Чемберлен, никогда не знаешь, чего еще ожидать от этого человека! — Прежде всего, цель моего приезда к вам — это выработка упорядоченной процедуры, согласованной уже и нашим, и французским кабинетом, по передаче Судет Германии — естественно, при полном согласии Праги. Во время нашей прошлой встречи речь шла лишь об этом. Я сделал все, что в человеческих силах, чтобы разрешить неблагополучную ситуацию с немецким нацменьшинством, проживающим в Чехословакии. Нельзя допустить, чтобы работа на пользу мира была сорвана. Конечно, гарантии, которые мы с вами предоставим Праге, после изменения границ чешского государства не могут рассматриваться как постоянные. Прецедент существует! Мы же пересмотрели Версальские соглашения, определившие границы в Европе. С учетом созданного прецедента, с учетом новых изменений границ Чехословакии мы сможем снова начать мирные переговоры и определить, насколько правомерны претензии Варшавы и Будапешта.

— Опять переговоры? — закричал Гитлер, воздев руки к небу. — Опять переговоры! Это неприемлемо для меня. Мне проще разом оккупировать всю страну и разом разрешить все проблемы. Я провел консультации с польскими и венгерскими представителями и настаиваю на скорейшем удовлетворении всех требований к Чехословакии — и не позже 1 октября, нет, еще раньше, до 26 сентября! Четырех дней довольно. Путь переговоров исключен — они бесполезны! Я решу вопрос с позиции силы, и это будет справедливо!

«Кошмар, какой-то кошмар, как в сумасшедшем доме, когда не знаешь, следует ли речь больного принимать за истинную жалобу или за параноидальный бред… — Чемберлен опустил голову. — Новые требования, новый нажим, необходимость новых уступок… Нет, я не перенесу еще одного совещания, подобного тому, что состоялось 18 сентября. Я поставил на карту свою политическую репутацию».

— Мне стоило огромных усилий, господин канцлер, — едва сдерживаясь, проговорил Чемберлен, — доказать правомерность ваших предложений. Я сделал все, чтобы Германия получила желаемое, не пролив при этом и капли крови. Я навлек на себя критику не только левых, но и членов моей собственной партии.

Проблемы английского премьера Гитлера не интересовали, и он грубо перебил его:

— Чехи должны немедленно вывести из районов, отходящих к Германии, Польше и Венгрии…

— Но нам неизвестны требования Польши и Венгрии! — не выдержав, вспылил Чемберлен.

— Это несущественно, что они не оговаривались с вами. Они оговаривались заинтересованными сторонами, то есть германской, польской и венгерской. Так вот, чехи должны немедленно вывести из районов, отходящих к Германии, Польше и Венгрии, армию, полицию, гражданские власти.

Чемберлен, откинувшись в кресле, переложил трость из руки в руку.

— Пожалуйста, — развязным тоном бросил Гитлер, — раз вы, господин премьер, недовольны, я готов провести плебисцит. Разумеется, после того, как я введу войска на свою территорию, вообще на территорию этого искусственного государства. После плебисцита я могу вернуть чехам, то есть Праге, те районы, где население выскажется против присоединения к Германии. Вас это устроит?

Чемберлена сейчас могло устроить лишь одно: чтобы Гитлер принял англо-французский план. И все! Иначе что же дальше? За кого, в конце концов, Гитлер принимает премьер-министра Великобритании? И его, и Даладье, и Бенеша? Они не мальчики и не глупцы. Уже достигнут предел уступок Германии, на которые могут пойти западные державы без ущерба для своего авторитета.

«Конечно, я стар и болен, и миссис Чемберлен справедливо опасается за мое здоровье, когда советует выйти в отставку, не баллотироваться на следующих выборах. Но одно дело уйти от власти, оставив по себе добрую память, а совсем другое — с позором, которым покроет мои седины этот человек. — Чемберлен взглянул на Гитлера. — Если же смотреть на вопрос шире — дело даже не во мне. Я готов стать жертвой. Но действия Гитлера могут повлечь необратимый процесс, необратимый революционный процесс. Чехия как пороховая бочка, генерал Сыровы пользуется авторитетом человека решительного. Готвальд мутит народ. Мы же собственными руками спровоцируем в Чехии большевистскую революцию — как в России, когда она, измотанная войной, вышла из-под контроля! Как можно не понимать этого, как можно проходить мимо всей совокупности факторов…» — Чемберлен задумался так глубоко, что не заметил, как на стол легла карта Чехословакии.

— Вот тут, — Гитлер ткнул пальцем в коричневые узоры нагорья, — тут и тут живут немцы. И если до 26 сентября рейх, Польша и Венгрия не получат свое, я разгромлю Чехословакию! Вдребезги! Ваш план, господин премьер, больше не годится. Его условия слишком сложны и запутаны, он слишком длинен, когда нет ничего проще — до 26-го очистить территорию для вступления моих войск! Вот новая пограничная линия, я настаиваю на ней, и только на ней, с учетом интересов Польши и Венгрии.

Чемберлен надел очки и внимательно осмотрел карту. Память у него еще не настолько плохая, чтобы не помнить, как эта граница проходит на картах, фигурировавших в Берхтесгадене и во время переговоров с французами.

— Это новая граница, — сказал Чемберлен, — и она слишком глубоко врезается в чешскую территорию. В Англии ее сочтут несправедливой. Вы нарушили слово, господин канцлер. Мне остается только уехать. Простите, но мне еще нужно собрать чемодан.

— Если так, я решу вопрос вооруженным путем. Хотя предпочитаю мирные отношения с Чехословакией. Вы много сделали, господин премьер-министр, на стезе миротворчества, я никогда не думал, что вообще можно добиться того, чего добились вы, — вдруг поспешно выкрикнул Гитлер.

Но Чемберлен уже решительно поднялся, холодно и церемонно кивнул Гитлеру. И Гитлер, продолжая сидеть, мгновенно изменил тон, даже улыбнулся:

— Я сожалею, господин премьер-министр, что туман мешает мне показать вам прекрасный Рейн и его окрестности.

Чемберлен, не отвечая, шел к двери, а Гитлер так и не встал, чтобы, как положено действительно гостеприимному хозяину, проводить старого человека хотя бы до двери.

XIII

Заинтригованный расплывчатой информацией, поступающей в газеты из Годесберга, Коленчук только махнул рукой на очередное предложение мадам Леже разрешить Дорну прогулки. И Дорна выпустили в сад. В саду пахло увядающими цветами душистого табака, яблоками, которые никто не собирал, и богородичной травкой, что росла возле старой, сложенной из гладких круглых камней крепостной стены замка. Дорн с удовольствием вдыхал аромат осени. Оглядел высокую кладку.

«Бежать отсюда, конечно, можно, — усмехнулся он, — это не замок «Иф». И все же Эдмону Дантесу было легче, с ним был хитроумный аббат. Да и куда бежать? В Берлин, чтобы рассказать Гизевиусу о странном происшествии? А если его спланировал Гизевиус?… Пробираться в Варшаву, и с помощью Яничека — домой? А поверят ли мне дома? Один раз уже посмотрели сквозь пальцы… Хотя, конечно, Коленчук не Мюллер и его замок не гестапо, однако второй случай — будь то нелепость или случайность, как угодно, — это уже система… И кто дома подтвердит, что я не…» — Дорну даже в мыслях своих было жутко назвать все своими именами.

Дорн увидел, как из замка вышла Одиль Трайден, по-нынешнему, по-здешнему, мадам Леже. Ловкая дама. В 1936 году она виртуозно обставила немецкую разведку. Дорн совершенно не сомневался, она — сотрудник сюртэ. Дост поверил в это, когда его выдворили из Лондона. Ну да бог с ним, с Достом. Что она делает здесь? Коленчук представляет интерес для французской контрразведки? Или эта дама здесь тоже ради некоего шведского лесопромышленника? Дорн наблюдал, как она прогуливается по параллельной дорожке, нарочно замедляя шаг, чтобы попасть ему на глаза. Мадам хочет поговорить, понял Дорн.

Поднял голову. Небо было ясное, день солнечный, но все словно подернуто тончайшей дымкой. «Так бывает обычно в местности между горами и долиной большой реки. Такая дымка висит над Веной и над Братиславой. Уж не в Словакии ли я?» — присел на скамью, и тут мадам Трайден свернула с аллеи.

Одиль состроила загадочную гримаску Дорн смотрел прямо на нее без ответной улыбки.

— Скучаете, мистер Дорн?

Он неопределенно пожал плечами.

— Значит, нам есть о чем поговорить, не так ли? — она присела рядом. — Правда, я надеялась, вы сами подойдете ко мне. Как-никак мы знакомы. Неужели вы не узнали меня? Я так изменилась? Или вы не хотели меня узнавать?

— Зачем мне ставить вас в двусмысленное положение? Начнутся расспросы, для вас, скорее всего, нежелательные.

Она глянула разочарованно. Видно, его ответ шел вразрез с ее замыслом. Сказала сухо:

— Все равно, другого выхода у вас нет. И выбора нет. Вот у меня был выбор, начинать или нет этот разговор с вами. Первое время мне казалось, говорить нам не о чем. А потом я подумала, отчего бы мне не помочь вам.

— Вам жаль меня? — с насмешкой спросил Дорн.

— Да нет. Просто мы с вами… ну, если хотите, можем найти общие интересы. Вы понимаете, что я хочу сказать?

— Вы хотите сделать меня зависимым.

— Я не хочу, чтобы вы теряли время.

Вчера вечером к Коленчуку опять являлся Фриц Дост. Ох, не зря он еще в Лондоне в шутку именовал Дорна своим близнецом… Появление Доста-Крюндера не удивило, кто-то же должен был появиться. Почему не Дост? Значит, Дорна вот-вот увезут, решила Одиль, либо вот-вот угробят. А сейчас, когда старый маразматик Чемберлен, скорее всего, спустит Гитлера с привязи, сюртэ очень был бы нужен осведомитель из СД. Война не обойдет Францию, увы… Пожалуй, они с Шантоном слегка затянули подготовительный период, ждали, когда Коленчук сделает положение Дорна настолько невыносимым и безвыходным, что он согласится на все, лишь бы удрать отсюда. Но Коленчук почему-то, вопреки всякой логике, не торопился. А Дорн почему-то решил сотрудничать с Коленчуком, если Коленчук не преувеличивает, конечно. Это сотрудничество, окажись оно реальным, в планы Шантона не входило. Но на что в таком случае рассчитывает Дорн, соглашаясь на очную ставку с Дворником? На освобождение? На побег? На разрешение неких двусмысленных вопросов? Или он наивно полагает, что его встреча с Дворником исправит чью-то ошибку, жертвой которой он оказался? Одиль хотела разобраться.

— Мне кажется, — сказала она, — вас ждут перемены. Не знаю, плохие или хорошие, но… Я готова помочь вам, хотя еще не решила, какую плату с вас потребовать, и уже кое-что сделала.

— Вы успели сообщить этим людям, что знали меня в Лондоне? Кто эти люди?

— Честно говоря, они действительно спрашивали, не встречалась ли я с вами в Великобритании? А кто они? Вы еще не догадались? Украинские националисты, так называемые оуновцы.

— Я принял их за словаков. Ведь мы в Братиславе?

— Мы в Париже, Дорн, — она снисходительно улыбнулась, когда Дорн едва не подскочил от изумления. — Уверяю вас, в вашем положении география не имеет существенного значения. Так чем вы намерены платить?

— Доллары, франки, шведские кроны, фунты стерлингов, рейхсмарки — что вам больше нравится?

— В качестве валюты мне больше всего нравится секретная информация. Ведь жизнь для вас ценнее секретов рейха, не так ли? Коленчуку вас отдали ваши берлинские шефы, так что вы только сквитаетесь, если начнете чуть-чуть подторговывать их делишками.

— Меня отдали шефы? — насторожился Дорн. — Зачем? С целью проверки?

— Не знаю. Будь так, вашим поведением немцы интересовались бы. Хотя… Коленчук мог и сообщать в Берлин, кто его знает…

Одиль заколебалась: говорить или нет о визите Доста? Пожалуй, не стоит, решила она. Дорн начнет выжидать, и, кто знает, она может оказаться уже не единственной его надеждой.

— Я не знаю всех деталей, — сказала Одиль, — но по своему опыту полагаю, вами пожертвовали ради более крупных целей.

— Судя по вашему ответу, по существу, вам нечего мне сказать.

— А разве так важно, с какой целью вас отдали Коленчуку? — с вызовом спросила Одиль. — Важнее выбраться отсюда, верно? Давайте поговорим об условиях, на которых я постараюсь помочь вам. Кстати, когда в Берлине вам зададут вопрос об обстоятельствах избавления от разбойничьей шайки оуновцев, вы сможете сказать, что вас освободила французская полиция за пять минут до гибели. Я думаю, так все и будет выглядеть… Итак, условия…

— Хорошо. Однако вы не хуже меня знаете, что я далеко не первый день нахожусь в изоляции и свежей информацией не располагаю. Или вас интересует прошлое? Да и каковы ваши гарантии, что в обмен на информацию я получу свободу?

— Ловлю вас на слове. — Одиль взяла его за руку. — Вам есть что сообщить мне, иначе вы не говорили бы так.

— Как тут с соответствующей аппаратурой?

— Вот тут, — Одиль осмотрелась, — никак. А там… — она кивнула на замок, засмеялась. — Я не случайно добивалась, чтобы вас выпустили подышать, пока вы совсем не захирели. Впрочем, заверяю, охрана здесь надежная. Осторожнее, когда прохаживаетесь у стены, там проволока с током.

«Теперь ясно, — понял Дорн, — почему меня выпустили. Одиль понадобилось поговорить со мной. Какие же аргументы она выставляла перед Коленчуком? И что из этого следует? Что, скорее всего, при ней Коленчук не осторожничает, он ей достаточно доверяет и ее не опасается. Ее просьбу он мог расценить как элементарную женскую заботливость, в таком случае нашему разговору не придадут особого значения…» — Дорну стало спокойнее.

— Сейчас я хочу лишь слегка авансировать вас, — сказал Дорн. — Я думаю, мы с вами найдем возможность встретиться, когда я выберусь отсюда. Тогда вы получите вторую половину мешка с пиастрами.

«Если я уберусь отсюда под прикрытием «французской полиции», добравшись до террористов, в Берлине разыграют восторг — не смогут же они признаться, что сами загнали в ловушку своего гауптштурмфюрера. Но после этого нужно будет действительно думать об отходе… Долго разыгрывать прекраснодушие они не станут. А что я объясню дома? А, тогда и подумаю. Важно, что домой явлюсь не из западни, с Принцальбертштрассе…» — рассуждал Дорн, чувствуя, как просыпается надежда.

— Вы тоже любили в детстве эту книгу? — услышал он голос Одиль. — А я еще и «Катриону».

— Это роман о девушке, которая боролась за независимость Шотландии? — задумчиво спросил Дорн, занятый своими расчетами. — Ее часто видели в мужском платье. Вы, Одиль, не меняете костюма, зато меняете имена. Вас можно поздравить с новым замужеством? Уж не стали ли вы родственницей секретаря французского МИД?

— Честно говоря, Коленчук так и считает, — Одиль коротко, зло засмеялась. — А я не говорю ни «да», ни «нет», позволяя ему пребывать в прекрасном заблуждении. Оно порой мне на руку. И сейчас я вижу возможность сыграть на этом — уже для вас, если мы договоримся. Читали сегодня газеты? Ну и подлец же Чемберлен!

Дорн сделал вид, что пропустил ее реплику мимо ушей.

— Мы договоримся, — сказал он. — Вы будете довольны, я уверен, — сорвал невзрачный цветок, росший под скамейкой, церемонно преподнес его Одиль.

Она поблагодарила и улыбнулась, прекрасно понимая, что Дорн медлит, обдумывая ее предложение, рассчитывая, что и как рассказать ей, прикидывая, какая информация будет более интересной для нее и менее опасной для него.

— Должен вам сказать, что эти люди в замке, — Дорн покачал головой, — очень своевременно сорвали акцию, для которой я направлялся в Лондон. Как вы полагаете, мадам Леже, состоится ли самостоятельное словацкое государство, о котором мечтают эти люди, если…

— Они мечтают о самостоятельном украинском государстве…

— Нет принципиальной разницы, процесс взаимосвязан. Так вот, если Берлин вдруг сойдется с такими политиками, как Черчилль, Иден, Ванситарт?

— Дело ОУН вылетит в трубу. Они ставят на Гитлера. А Берлин сойдется с упомянутыми господами, если Гитлер перестанет играть главную роль. Кстати, не потому ли вас устранили, что ситуация опять изменилась? А секрет для вас приоткрылся…

— Не знаю. Но мне было поручено прозондировать почву. Ясно ведь, получив от Чемберлена и, извините, Даладье Судеты, Гитлер этих посредников быстро потеряет, они уйдут с политической арены как скомпрометировавшие себя в общественном мнении. Где это видано, чтобы так поступали с независимым самостоятельным государством? Вот чем вызван зондаж, а не тем, что Берлин готов выставить кандидатуру нового лидера. Скорее, Берлин ждет новых европейских лидеров и заранее хочет представить свои отношения с ними.

— Версальский договор уже однажды перекроил европейскую карту. Теперь в моду входит другой фасон, пора перешивать, — заметила Одиль с раздражением. — А вы, оказывается, традиционалист. Любопытно.

— Да, я за те традиции, которые учат уважать неприкосновенность и суверенитет соседа. А что касается фасонов, в хороших модных магазинах обычно мыслят с перспективой на будущее, вам это известно.

— Всегда думала, Гитлер пользуется минутой и живет одним днем…

— Как все временщики. Диктатор — всегда временщик, даже если он десятилетиями навязывает свои взгляды другим.

— С трудом верится, что рейхсканцелярия способна изменить курс так быстро.

— У меня достаточно фактов, чтобы доказать вам, насколько рейх заинтересован в политическом союзе с Великобританией, кто бы ни стоял во главе ее правительства. Причем этот союз, несомненно, нанесет ущерб Франции, вы и сами это понимаете. Ну а чтобы сказать вам больше, мне нужно выйти отсюда.

— Мне тоже кажется, что на свободе с вами будет интереснее.

— Кстати, рейх вот-вот начнет, если уже не начал, требовать у поляков часть территории для присоединения к Карпатской Руси, туда же планируется присоединить и часть Советской Украины. А мсье Даладье наивно полагает, что Судеты — это последняя уступка.

— В Карпатах будет создано новое государство, полностью зависимое от рейха? Вы сказали об этом Коленчуку?

— Нет.

— Наш разговор стал деловым. Теперь решим, как нам быть с Коленчуком. Он хочет организовать вам очную ставку с профессором Дворником. Несмотря на крайнюю проблематичность такой возможности, я поддерживаю это предложение, — она вдруг рассмеялась. — Думаю, это и есть залог вашей свободы. Но если мой вариант не пройдет, не кляните меня. Но и не теряйтесь, — она внезапно встала и пошла, беззаботно нюхая цветок, который Дорн преподнес ей несколько минут назад.

XIV

Увидев свет в окнах своей квартиры, Одиль испугалась. Дост! Он мог разыскать ее в Париже, в том числе и через полицию, туда тоже уже просачиваются агенты рейха. И как назло, консьержки не оказалось на месте. Одиль зашла в кондитерскую, позвонила. Телефоны полковника Шантона не отвечали, она набрала свой номер и услышала голос Пьера. Вздохнула с облегчением.

Шантон был в спальне, лежал на постели и потягивал коньяк. Одиль сразу все поняла, он расстроен, раздражен, подавлен.

— Ты установил, где поселился Дост?

— Разумеется, — вяло ответил он.

— Опять что-то случилось? — спросила участливо. Она знала, с каждым днем полковнику Шантону все труднее — изменение правительственного курса меняет и политику сюртэ.

— Я старый наивный человек, который всегда полагал, что обеспечение безопасности отечества — святое и чистое дело подлинных патриотов. Оказывается, не то. Правительство позволяет Гитлеру слишком много. Так, пожалуй, они превратят сюртэ в филиал гестапо.

— У тебя неприятности, Пьер?

— Да. Я давно требовал ареста негодяя Румо. Я давно предупреждал, что нельзя поручать возведение «линии Мажино» частным строительным фирмам. Я как чувствовал… Румо продал немцам секретные сведения о тех укреплениях, которые строились его фирмой, а сам бежал в Швейцарию. Немцы, имея на руках чертежи, возьмут «линию Мажино» за несколько часов. К чему она тогда? Она не защитит Францию. Но это не все. Представь себе, предательство Румо мне предъявили как мое же служебное упущение!

— Какой кошмар! Но Пьер… Это провал сюртэ, да. Но при чем здесь ты? Ты становишься мнителен, дорогой. Мало ли что говорят…

— Мало ли что говорят! — уже с иной интонацией повторил ее слова Шантон. — Говорят, наш закон о шпионаже позволяет арестовать человека по малейшему подозрению. Однако каждый второй германский турист в Париже — агент абвера. Однако в Париже полно вербовщиков абвера и СД, которые как вороны кружат над потенциальными банкротами, над людьми, погрязшими в долгах. До чего я дожил! — полковник в бессильной ярости затряс головой.

Одиль печально вздохнула и взяла в свою прохладную руку его крепкую ладонь.

— Да, действительно, в Париже много немецких шпионов. И один из них — Крюндер-Дост. Он ищет Дорна. Если это его единственная цель, нужно ему помочь, пока он не договорился о помощи с кем-то еще. Ты понимаешь, кого я имею в виду? И пусть убирается. Кроме того, за эту услугу Дорн отблагодарит нас. Тем более я припугнула его, сказала, что Коленчуку его подсунули его же руководители… Теперь он должен бояться и их, и меня… Разве нам не нужен свой человек в СД? Мы столько с тобой об этом говорили! А ты совершенно не проявляешь интереса… Зачем же я сижу в том проклятом вонючем замке?

— Еще один агент-«двойник» ничего не изменит. Как низко мы пали! Дай рюмку…

— Подожди. Тебе нужно поесть. Я принесла клубничный крем.

— Я предпочел бы кусок сыра.

— Есть паштет, — она вышла и скоро вернулась с подносом.

— Послушай, Пьер, я, кажется, знаю, что нужно делать. Нужно искать новые пути. Даже в Берлине, мне сказал Дорн, их пытаются отыскать. А мы служим не мсье Даладье, но Франции, и она не простит нам, если мы смиримся.

— Больше не хочу. Давай обвенчаемся, Одиль, я выйду в отставку, мы уедем отсюда… в Америку, в Африку, хоть в Австралию…

— Туда Гитлер доберется не скоро, да?

Пьер впервые сказал, что хочет видеть ее своей женой. Она испугалась, что Шантона шокирует ее радость.

— Давай выпьем за наше счастье. Крюндер действительно был твоим любовником? — спросил вдруг Шантон. — Поэтому ты хочешь подарить ему Дорна?

— Нет.

Шантон решил, что «нет» относится к его первому вопросу, и облегченно вздохнул.

— Все дело в том, что Дорн по заданию своих «коричневых» должен был искать выход на Идена. Как я его поняла, некоторые в рейхе хотят быть умнее, гибче и дальновиднее Гитлера. В Берлине не все так прекрасно, как любит рассказывать доктор Геббельс. А что станется дальше, мы узнаем, когда поможем Дорну унести ноги от Коленчука.

— Это стоящее дело… Раз Дорн в центре новых интриг, его нельзя упускать.

Ах, как бы хотел полковник Шантон, чтобы по обе стороны Ла-Манша к власти пришли политики, составившие бы новую коалицию — антигерманскую. Именно это необходимо, чтобы прекратить недостойную возню с Гитлером. Вот только кто? Перебирая в уме имена политических деятелей Франции, Шантон не мог остановиться ни на одном. Но время делает героев…

— Как ты считаешь, Пьер, — спросила Одиль, — что мы можем сделать, чтобы очная ставка Дорна и Дворника приобрела осязаемые черты? Это единственная возможность его побега.

— Наверное, что-то можем… — ответил Шантон, не особенно вникая в ее вопрос, он был занят своими размышлениями.

— Тогда садись и пиши письмо Досту, то есть барону Крюндеру. Мой почерк он, к сожалению, знает. А у тебя почерков много, — она хихикнула.

— О чем ты? Зачем?

— Нужно же сообщить Досту маршрут, по которому Дорна повезут на вокзал или в аэропорт…

— Лишнее. Достаточно, если люди Доста или он сам будут следить за замком.

— Хорошо, тогда пиши примерно так: «Господин барон, человек, которого вы ищете в Париже, будет переправлен в Прагу в течение следующей недели. Советуем вам следить с понедельника за воротами замка «Шато-Флер». Напиши, что повезут Дорна в фургоне с надписью «Хлеб из Нанта». Это точно, другого транспорта с закрытым кузовом у Коленчука нет. Остальное я беру на себя.

Шантон поднялся с тахты, подошел к бюро, достал чистый лист бумаги и подумал, что эта хорошая глянцевая бумага не годится. Надо попроще, подешевле, и писать так, чтобы французская грамматика изрядно хромала. Тогда Дост решит, что писал кто-то из окружения Коленчука.

— Я сделаю это завтра, — решительно сказал Шантон, — но скажи, ты действительно надеешься, что Дост и его люди нападут на фургон «Хлеб из Нанта» и отобьют Дорна? Впрочем, это единственно реальный путь для них. Но ты не учла вероятности вмешательства полиции. Я позабочусь, чтобы этого не произошло раньше времени. Мы сделаем так. За воротами замка и машиной с нантским хлебом будут наблюдать не только люди Доста, но и мои. Пока Дорн во Франции, он никуда от нас не денется. Так ты хочешь венчаться?

— Ни один кюре не возьмет на себя грех обвенчать меня четвертым браком. Зарегистрируемся в мэрии, так будет честнее. А чтобы ты не женился на мне на глазах всего Парижа, который, конечно, начнет судачить, поедем в Руан, оттуда родом моя мать, но меня там никто не знает. И если ты подашь в отставку, мы сможем остаться там жить, где-нибудь в предместье, в доме с садом. У нас будет сын, и мы научим его по-настоящему любить Марианну, как теперь не научить ни одному метру Сорбонны… — Шантон никогда не слышал у Одиль такого задушевного, мечтательного тона.

А она уже понимала, что ни о какой отставке он не думает. Шантон увидел шанс выиграть — когда он отказывался от красивой игры с хорошими шансами на победу?

XV

Найти в Париже Константина Давыдова оказалось не просто — он сменил квартиру и работу. Теперь служил помощником мастера в авиационных мастерских, где собралось немало русских инженеров, где конструктором работал Владимир Поляков, памятный по Киевской опере молодым, хорошо начинающим тенором. С Лихановым Давыдов не виделся давно и был удивлен, что Борис снова вернулся в Париж. А Лиханов, лежа на кровати, рассказывал, как жил в Вене, — неторопливо и обстоятельно. Рассказывал о Вайзеле, Эбхарте, Иоганне Цаге, с которым чаще всего уходил на задания — и по тушению пожаров, и на те, что не фиксировались в книге вызовов. Рассказывал и чувствовал, что эти люди, оказывается, во всей Европе для него самые дорогие, самые близкие — если не считать, конечно, двоюродного брата Андрея. Как он там, на земле родной?

— Думал, — хмыкнул с улыбкой, — попал к типичным тевтонам, фашистам… А вот смотри-ка… Человечнейшие люди… Не могу передать, как обогатило меня общение с ними. Риск риском, но ведь во имя чего? Это не та война, которой нас, кадетиков, обучали. Это война духа — высшего порядка борение.

— Понимаю. Да… Сам не причастен, но со слезами провожал многих, кто уходил за Пиренеи на помощь республиканцам. Помнишь капитана Кореневского?

— Который предлагал свои услуги Петлюре? Мы не слишком его, гм, поняли тогда.

— У каждого бывают ошибки. Он был изумительно храбр. Погиб в боях под Леридой, был штабным офицером генерала Вальтера.

— Республиканца… — задумчиво проговорил Лиханов. — У тебя есть водка, Константин? Помянуть надо, — Лиханов сел на кровати.

— Есть спирт. А поминать надо не только Кореневского… Полковник Глиноедский тоже лежит в испанской земле. Он тут вступил в компартию Франции… Как жаль, мы проходим мимо таких людей, которым цены нет, а потом оглядываемся с мыслью: царствие им небесное!… Барселона хоронила его со всеми воинскими почестями. А из наших кадет Ваня Остапченко командует ротой в польской бригаде имени Домбровского, вроде жив. Гриша Шибанов воюет в Испании, Коля Роллер, Лева Савинков дает бой фашизму во искупление грехов папеньки… А я не пошел… — раздумчиво сказал Давыдов, — не пошел. Я вспомнил, как немцы крошили нас в окрошку, как гусеницы танков шли по телам и на траках висело человечье мясо, а мы с казачками, шашки наголо… Какие же бездарности командовали нами тогда! Второй раз не пережить. И я не пошел. Теперь жалею. Давай, Боря, не чокаясь, светлая память воинам Владимиру, Федору и всем, в чужой земле голову сложившим православным.

Спирт ожег горло. Лиханов закашлялся. «Вот как разворачивается жизнь! Давыдов с симпатией говорит о Глиноедском, бывшем врангелевском полковнике, перешедшем в коммунистическую веру. И это Костя Давыдов, чьим кумиром был генерал Корнилов! А я сам разве не изменился? Впрочем, полосу отрицания всякой политики я тоже прошел».

— Одного, Борис, не пойму, — мрачно глянув, сказал Давыдов, — получается, в Австрии ты примыкал к самому авангарду сопротивления «коричневым». Что же привело тебя к Коленчуку? Ведь он фашист самого крутого замеса, — Давыдов закурил.

Лиханов увидел, как дрожат его руки, — ну вот, только что декларировал, что от политики отошел во веки веков.

— Ненавижу Коленчука! — Давыдов налил еще по рюмке, не дожидаясь Лиханова, выпил.

— Я тоже, Костя, как прежде. Коленчук был и остается для меня подонком, монстром, изувером. — Лиханов примолк. — «Нет, — подумал, — в сторону сомнения. Костя человек надежный. Если он говорит «да», его «да» многого стоит. Выбора у меня все равно нет. Константин же человек порядочный. Если и откажется помочь, болтать не станет». — Ты прав. Я не случайно приехал в Париж. Я ищу одного человека. Его захватили боевики не то РОВС, не то ОУН, не то еще какие-то. Надеюсь, Коленчук сведет меня с кем-то из них. Иначе, как мне искать того человека?

— Что за человек? Русский? Из наших?

— Хороший человек. Отличный. Достаточно тебе этого?

— Никогда не задаю лишних вопросов… Но всегда спрашиваю по существу. Как ты намереваешься освобождать своего друга? Вряд ли это тебе под силу. Тем более наши неугомонные бывшие перестали болтать, взялись задело. Они формируют банды — отменно вооруженные и организованные.

— Знаю. Коленчук поручил мне влить в его банду новую группу, если я смогу найти своих людей, которые за мной пойдут. Ты пойдешь?

— Я зарекся проливать кровь. Ни за что.

— Тут другое дело.

— Не знаю… Но поговорить с людьми, которые… — Давыдов остановился на полуслове.

Настойчиво, без остановки зазвенел дверной звонок.

— Французы так поздно по гостям не ходят, российская манера, — недовольно пробурчал он, поднимаясь из-за стола. — Хозяева, наверное, уж ночные колпаки надели…

— У кого ты снимаешь комнату? — запоздало поинтересовался Лиханов.

— Так, обыкновенные рантье, — на ходу ответил Давыдов.

Комната Давыдова в большой, изрядно запущенной квартире была ближайшей от входной двери. Лиханов услышал приглушенный мужской голос. Говорили по-русски.

В коридоре Давыдов с удивлением глядел на смуглого человека в кепи парижского таксиста. Вроде бы многих знал из русских парижан, но этого видел впервые.

— Извините, — сказал человек, переступив порог и уверенным жестом прикрыв за собой дверь, — я должен встретиться с Борисом Петровичем Лихановым…

Борис не предупреждал, что кого-то ждет. Давыдов насторожился.

— От кого вы? — он сразу подумал о людях Коленчука.

— От его варшавского друга.

Давыдов удивился еще больше — Борис не говорил, что был в Варшаве.

Незнакомец повторил:

— Я должен встретиться с Борисом Петровичем Лихановым. Если он здесь, передайте, что берлинские набойки на его сапогах совсем развалились, Яничек поставил новые. Я подожду здесь, если угодно.

Давыдов покосился на двери в комнаты хозяев. За ними вроде было тихо. Толкнул свою дверь и полушепотом позвал:

— Борис, тут насчет твоих сапог… — усмехнулся, кажется, тут не без тайны, коль говорят загадками. Пароль, что ли? Ай да Борис!

В коридор вышел Лиханов.

— Моя фамилия Фернандес, — сказал незнакомец в кепи таксиста, — Яничек поставил на ваши сапоги новые набойки, берлинские совсем истерлись.

— Извини, Костя, — Лиханов потянулся к вешалке, где висел его старый чесучовый пыльник, — нам нужно поговорить…

— Ночь на дворе. Идите в комнату. Я посижу на кухне. Когда они остались вдвоем, Фернандес сказал:

— Я привез, как сказал классик, пренеприятнейшее известие. В Париже объявился барон Крюндер, вы знаете его настоящую фамилию?

Лиханов молча глядел исподлобья. Крюндер, черт бы его побрал! Только этого не хватало! Что, теперь опять нужно задавать стрекача, чтобы по милости этой падали не попасть в Интерпол? Не за тем он оставил в Варшаве свой советский паспорт и билет до Москвы!

Фернандес продолжал:

— Его настоящее имя Фриц Дост, он офицер службы безопасности рейха и в Париж приехал, чтобы найти Дорна.

— Что же получается, — зло отрезал Лиханов, — я уже лишний?

— Об этом нет речи. Есть приказ опередить Крюндера. Либо пойти по его следам и отбить Дорна.

— Отбить Дорна? Пусть Крюндер еще найдет его.

— Я целый день «водил» Крюндера, — Фернандес покосился на стул, — разрешите присесть? Вот письмо, которое мне удалось перехватить. Сработал не хуже заправского карманника с Лиговки, — упоминание петроградского района навеяло на Лиханова щемящую тоску, ему сразу стал симпатичен смуглолицый со странной нерусской фамилией, но все же он признал в нем своего. — Обратите внимание, письмо написано по-русски. Человек, писавший его, явно знал, что за штучка Крюндер-Дост. Этот человек мог знать его по Лондону, где Дост выдавал себя за русского эмигранта из Прибалтики. Вы не предполагаете, кто это мог быть? Никого не помните из лондонского окружения Крюндера? Кого-то, например, из школы фон Лампе?

Лиханов взял письмо и спохватился:

— Послушайте, да вы поешьте… Берите картошку, — он кивнул на кастрюльку. — Картошка местная, значит, сладкая, но вот огурцы настоящие, Давыдов сам солит, и капусту тоже квасит сам, по старым, так сказать, рецептам… Закусите, да налейте себе… — и начал читать.

— Нет, — сказал, сложив листок, — это не русский человек писал. «Советуем следить за фургоном «Хлеб из Нанта». Да таких фургонов в Париже сколько угодно! Послушайте, так Дорн у Коленчука?! — наконец дошло до него главное содержание письма, он присвистнул. — Я как раз вчера и сегодня был в том замке на Сене. Если Дорн там, надежды мало.

— В любом случае, — проговорил Фернандес, наслаждаясь сладковато-острым вкусом квашений, — нужно иметь в виду, Крюндер письмо уже читал. Мне оно досталось распечатанным и измятым, — причмокнул губами и потянулся за огурцом.

Лиханов понял, что сегодня этот человек не ел.

XVI

Генерал Гизевиус умышленно не стал останавливаться в отеле «Дрезден». Он снял номер в менее респектабельном «Кёльне». И подальше от глаз, и поближе к событиям. Небе, старый друг, в тридцать третьем они вместе, выдержав государственный экзамен по юриспруденции, были направлены на службу в полицию — как вполне благонадежные молодые члены «Стального шлема», позвонил сразу же, как только Чемберлен вышел от Гитлера, и сказал одно лишь слово: «Кончено». Это одно слово, произнесенное в доли секунды, зафиксировать не смогли бы, но значило оно многое — Гитлер с Чемберленом не договорились. Дело идет к катастрофе.

Гизевиус даже не стал пить поданный денщиком кофе — тут же оделся и поехал к Шахту. К Ялмару Шахту, президенту Рейхсбанка. Задуманное Гизевиусом, его единомышленниками — Герделером, Остером, Небе, Витцлебеном, Беком, Браухичем — было бы неосуществимо без Шахта. Связь с американцами установилась только потому, что Шахт после назначения Гитлера канцлером сумел внушить послу США Додду, что, несмотря ни на что, находится в оппозиции к гитлеровскому режиму. Именно Шахт устанавливал связи, а потом отношения с Даллесом. Именно Шахт, зная, насколько тяжела для Гизевиуса служба в гестапо, перевел его в Объединенный штаб связи, осуществляющий общее руководство разведывательным аппаратом различных ведомств рейха, председателем которого был рейхсминистр Рудольф Гесс. Именно Шахт потом свел Гизевиуса с Герделером, поручив налаживать контакты с военными. В самом деле, считал Гизевиус, чего стоят их общие усилия, усилия нескольких разочаровавшихся чиновников, без поддержки военных? Гизевиус любил повторять про себя, что верность своему народу требует оппозиции Гитлеру. Но разве докажешь свою верность народу, если между ним и тобой — гестапо с его жуткими методами? Каковы они, Гизевиус понял довольно быстро. По молодости в первые дни службы задал нелепый вопрос старшему коллеге, пришедшему в гестапо из веймарской полиции, этому человеку можно было доверять.

— Скажите, я здесь в учреждении полиции или просто в разбойничьей пещере?

— Вы в разбойничьей пещере и будьте готовы ко всему. Вам предстоит еще многое пережить, — был ответ.

Гизевиус считал себя сильным человеком, он умел отгонять от себя все, что других лишало сна. Небе уже сейчас был на грани психического заболевания, после «ночи длинных ножей» у него явно появились признаки мании преследования, только он страшился сам себе признаться в этом, зная о программе Гесса «Эвтаназия» — планомерном уничтожении в Германии всех официально зарегистрированных психических больных. Небе приходится теперь часто брать отпуск — якобы для лечения почек — и уезжать за границу, как только он начинает чувствовать признаки приближающегося приступа. Вот и сейчас он собирается на воды в Бельгию. А что станется, если Бельгии не будет, но будет протекторат рейха?

Еще до тридцать седьмого года, считал Гизевиус, можно было добиться изменения положения в стране, сместив Гитлера большинством голосов в имперском кабинете. Сейчас остается одно: армейский путч, генеральский заговор, верхушечный переворот…

Шахт снял особняк в предместье Бонна, но Гизевиус не заметил тех сорока минут, что он гнал машину от Годесберга по извилистой дороге вдоль реки. Особняк охранялся. Пришлось назвать свое имя эсэсману, который вежливо кивнул, попросил подождать, снял телефонную трубку аппарата, укрепленного прямо на решетке ограды, и медленно, членораздельно произнес:

— Генерал Ганс Бернд Гизевиус…

Эсэсман выслушал ответ и лишь после этого отворил калитку.

На старинном ларе в холле лежали форменное пальто и фуражка с генеральской кокардой. Доктор Шахт не один, понял Гизевиус. У Шахта был Витцлебен.

Хозяин дома сидел у горящего камина в темном сюртуке, стоячий накрахмаленный воротник манишки, напоминавший о дедовских временах, никак не вязался с поблескивающим на лацкане золотым значком НСДАП. Доктор Шахт получил его из рук фюрера. Казалось, он ведет с командующим первой армией неторопливую светскую беседу. Когда Шахт повернулся к вошедшему Гизевиусу, мягкие черты лица на миг заострила тревога:

— С чем вы, генерал? С победой или поражением?

Витцлебен нахмурился:

— Гитлер прервал переговоры? Он оскорбил британца?

— Переговоры прервал Чемберлен.

Шахт облегченно вздохнул:

— Вот это тот самый козырь, который играет последним. Ибо все ошиблись. Гитлер ошибочно, то есть преждевременно, возжелал европейской власти. Чемберлен, которому застит глаза лозунг борьбы с красными, слишком уж хочет немедленного союза с Гитлером. Самое же главное, — Шахт сделал небольшую паузу и нарочито внятно сказал: — И Чемберлен, и Даладье, и Бенеш — все ошибаются в оценке Гитлера!

— Это абсолютное зло, — мрачно уронил Витцлебен из глубины просторного турецкого дивана. Гизевиус видел в отсветах огня лишь блеск лакированных сапог и тень от чеканного профиля генерала. — Мыслящие люди сознают сей факт. Чемберлен, Даладье, Бенеш — они не думают, они калькулируют. Бедные бухгалтеры!

Раздался телефонный звонок. Гизевиус понял, звонил эсэсман, потому что вскоре в комнату вошел еще один гость, человек лет сорока.

— Познакомьтесь, Ганс, — любезно проговорил Шахт, — наш друг Рудольф фон Шелия… Советник нашего посольства в Варшаве, в будущем — кто знает! — Шахт усмехнулся, — министр иностранных дел Германии… Очень способный дипломат. Генерал фон Витцлебен хорошо знает его отца.

— Мы теряем время, — резко сказал Витцлебен. Гизевиус вдруг испытал легкую зависть к этому человеку — под шестьдесят, а энергичен, строен, как юноша. На ум опять пришел Небе и собственная прогрессирующая стенокардия. — Мы теряем время, а оно сейчас не работает на нас. Шахт, как вы, умнейший и трезвейший политик, могли подтолкнуть к власти…

Шахт не дал ему договорить, добродушно разведя руками:

— Но и оставлять германский народ в руках прожженного шпиона Папена было бы подлостью. Ошибки должны исправляться. Гитлер перестал быть управляемым, вот что плохо. Мы где-то просчитались, оглушенные, видимо, некоторыми его полезными мыслями, например о прекращении классовой борьбы… Мы, конечно, рискуем, господа. Но лично за себя я не боюсь. Мир большого бизнеса убережет меня от любых превратностей. А вы, господа, продумайте для себя гарантии.

— Мы будем действовать наверняка, — твердо сказал Гизевиус.

— Я полагаю, все должно произойти в рамках законности.

— Простите, доктор, в рамках какой законности? — Гизевиус почувствовал, что Шахт вдруг начинает уводить разговор в сторону — Гитлеровской? Веймарской?

— Это ваш вопрос, юристов…

«О эта сладкая стариковская улыбка добренького дедушки, — раздраженно подумал Гизевиус, — откуда она у этого крепкого прожженного политикана?»

— Простите, я отвлекусь, камин гаснет, — Шахт встал, нагнулся, низко опустив голову, высматривая среди березовых поленьев, сложенных на каминной решетке, посуше, покрепче. Резко разогнулся:

— Я готов ко всему, если генералы уберут Гитлера.

— Именно поэтому я буду предлагать на пост канцлера вашу кандидатуру, доктор Шахт, — проговорил Витцлебен, пристально глядя на разгорающийся огонь.

Шахт опустил глаза:

— Но я уж не молод. Вероятно, генерал Герделер был бы уместнее на этом посту, подумайте, Эрзин.

— В таком случае я немедленно еду к Герделеру, — ответил Витцлебен. — Приказ у него. Доктор Шахт, я обращаюсь к вам!

— Вряд ли есть смысл мне спешить к Герделеру… — уклончиво ответил Шахт, снова повернувшись к камину. — Вы с господином, Гизевиусом вполне управитесь. Но не забудьте, немецкий народ — народ последовательный. Он может с неодобрением отнестись к новому лидеру, если он вдруг резко изменит политику. Именно в этом смысле я говорил, господа, что вы должны как-то продумать гарантии для себя. И потом, мудрее будет, сместив Гитлера, поставить временную переходную фигуру — из близких к нему. Но такую, которой мы могли бы управлять.

— Гесс? — отрывисто спросил Гизевиус.

— Возможно, и Гесс. Когда вы соберетесь у Герделера, подумайте, посоветуйтесь…

— Вы остаетесь, фон Шелия? — повернулся Витцлебен к дипломату.

— Да.

— Мы ждем тут кое-кого… из моих американских друзей, — пояснил Шахт. — Барон хотел бы кое-чем поделиться с ними. Гизевиус, а где мы встретимся?

— На вилле генерала Ольбрихта.

Гизевиуса удивила сухая церемонность, с которой Витцлебен прощался с Шахтом.

Витцлебен и Гизевиус прошли мимо эсэсманов у входа — те вытянулись перед двумя высшими чинами. Резкий порыв ветра вдруг набросил суконную полу шинели Витцлебена на кожу форменного пальто Гизевиуса. Витцлебен усмехнулся.

— Не думал, что вы склонны к символике, — сказал Гизевиус. — Единым порывом вот так же переплетены наши судьбы — такие разные…

Витцлебен промолчал. Нет, их судьбы не переплетутся, хотя они оба будут стремиться к свержению и ликвидации гитлеровского режима. Витцлебен погибнет на виселице — после неудачного взрыва бомбы, подложенной полковником Штауффенбергом. А Гизевиус будет выступать на Нюрнбергском процессе в качестве свидетеля. Только в качестве свидетеля — не напрасно он уже тогда, в 1938 году, держался Даллеса и вашингтонских настроений.

— Будьте осторожны с Шахтом, — вдруг сказал фон Витцлебен, когда они отошли от ворот виллы достаточно далеко. — Да, Ганс, будьте осторожны с Шахтом. Шахт в свое время предал демократов, на чьих плечах выбрался к политическим верхам, ввел нацистов в политические салоны. Теперь он предает нацистов. Может предать и нас. У него склонность к махинациям, как у всех голштинцев. Он патологический лжец. Прощайте. За углом меня ждет машина. Я не смогу вас подвезти. Прошу меня извинить. До скорой встречи.

Гизевиус поклонился первым и первым зашагал прочь.

XVII

Когда Чемберлен, прервав переговоры, направился к дверям, Гитлер действительно не мог встать. Начинался приступ бешенства, который сковывал движения. Внутри все клокотало, он готов был швырнуть в эту удаляющуюся к двери горделивую фигуру пресс-папье, подсвечник, бронзулетку с пасторальной сценкой — все, что было под рукой.

За Чемберленом захлопнулась дверь, Гитлер дал себе волю. Опрокинул стол, бронзулетка, подсвечник, пресс-папье покатились на ковер. Гитлер выкрикивал нечто бессвязное… Влетевший на крик Геринг ничего не мог понять: фюрер извивается по ковру, грызет ворс, треножник опрокинулся, ковер усеян осколками разбившейся хрустальной вазы.

«Только не хватало, чтобы он порезался о битый хрусталь! — подумал Геринг. — Это будет совсем некстати». Схватил фюрера в охапку и уложил на диван. Нужно обратить на него внимание врачей — или поменять их. Пожалуй, следует посоветоваться с Гейдрихом, у него всегда на примете есть достойные, знающие в своей области люди.

Гитлер хрипел, с губ падала рыжеватая пена.

— У вас насморк, мой фюрер, — с мягкой улыбкой проговорил Геринг, протягивая платок.

— Б-благодарю, — зубы Гитлера отстукивали нервическую дробь. — Я устал. Я устал и хочу пить. Распорядитесь, чтобы мне дали свежего морковного сока.

Геринг крякнул, на его взгляд, куда полезнее была бы хорошая рюмка коньяка.

Дверь широко раскрылась, и вошел Гесс. «Кажется, — отметил Геринг, — он все-таки проводил Чемберлена». Гесс холодно сказал:

— Что ты делаешь, Адольф? Я имею в виду вовсе не это, — он обвел разгромленную комнату тяжелым взглядом из-под бровей. — Что ты делаешь? Ты что, возьмешь на себя смелость сейчас воевать с Англией?

Гитлер отмахнулся. Геринга уж и след простыл, он осторожничал, старался, чтобы все конфликты с фюрером его обходили.

— Чемберлен стар и упрям — я не выдержал, Руди…

— Ты слишком многого хочешь, Адольф, и тебе не хватает гибкости. Мы еще не заработали право решать все сами.

— Ты оговорился, Рудольф. Мы еще не завоевали это право, но мы завоюем… — в глазах Гитлера промелькнул живой огонек, до этого они были, как у мертвой овчарки, остановившиеся и тусклые.

Гесс присел на неудобный ампирный диванчик.

— Я не хотел расстраивать тебя, Адольф, поэтому молчал. Но если ты поссоришься со старым господином, — Гитлер вздрогнул, так называли только покойного президента генерал-фельдмаршала Гинденбурга, — это вызовет не просто протест. Я знаю, несколько наших высших военных искали встречи с Чемберленом перед его приездом сюда. Их цель — просить Чемберлена любой ценой спасти европейский мир, а значит, и Германию. Ты не думал, Адольф, к чему сейчас могут привести твоя запальчивость и твое нетерпение? Бог с ней, с войной на два фронта, бог с ней, с красной опасностью. Есть одно обстоятельство, которого ты еще не знаешь. За несколько часов до вылета из Лондона к нам Чемберлену было сделано предложение завести переговоры в тупик. Не без дальнего умысла, Адольф. Это предложение было сделано одним из сотрудников нашего посольства. Действовал он, разумеется, не только от себя лично. За ним стоят люди из Берлина. Из создавшегося тупика у тебя, уважаемый господин канцлер, есть лишь один выход — в отставку, — Гесс внимательно следил за реакцией Гитлера.

— Кто же вместо меня? — испуганно спросил Гитлер.

— Этого я пока не знаю.

— Кто эти мошенники? Ты знаешь имена?

— Пока нет. Важнее другое, Чемберлен отказался иметь с ними дело. Это означало: он не хотел видеть на твоем месте другого человека. Но что он думает теперь, я не знаю и судить об этом не берусь. Но я кое-что предпринял. Для начала дал старику автомобиль, чтобы он не таскался в тумане по реке.

Гитлер недоуменно вскинул голову:

— Что, у него не было автомобиля?

— Разумеется. Из отеля он прибыл на пароме… Ты ведь это знаешь, — Гесс усмехнулся. — Так вот, дорога через мост долгая, у него будет время обдумать мое предложение. Я просил Чемберлена дать письменные возражения по поводу наших новых предложений. Он, конечно, упрямо твердил, что не желает больше иметь с тобой дело, но я продолжаю надеяться, — Гесс глянул на часы. — Он еще не доехал до отеля. И мы успеем послать паромом нарочного с нашими уступками. Ты же больше не станешь упрямиться, Ади! — Гесс улыбался Гитлеру снисходительной улыбкой.

— Нужно, не теряя времени, написать такой меморандум, чтобы Чемберлен не мог его ни принять, ни отвергнуть. Мы обвиним англичан в проволочках и войдем в Карлсбад.

Появились Геринг с морковным соком и Риббентроп с толстой папкой, куда собирал все, относящееся к изменению чешских границ.

Гитлер жадно выпил большую чашку сока и глубоко вздохнул, словно действительно почувствовал живительный прилив сил.

«Неужели эта безвкусная жижа так действует?» — изумился Геринг, с некоторых пор чувствовавший симптомы переутомления, особенно после обильных трапез и большой охоты.

Незапланированное совещание повел Гесс.

— Что мы хотим? Вот конкретный вопрос, который следует обсудить спокойно, тихо, глядя на вещи трезвыми глазами.

— Совершенно верно, — быстро отозвался Геринг. — Прежде всего нужно указать, что территория должна быть передана вместе с материальными ценностями, размещенными на ней, притом без повреждений и ущерба, в рабочем состоянии.

— Это невыполнимое требование, Герман, — попытался одернуть его Гесс. — Посудите сами… Как это, оставить все? Это, между прочим, уже не территориальные претензии, а имущественные. Мы с вами не в земельном суде.

— Тогда зачем нам вообще Судеты? Конечно, там уголь, руда, радий, но что с того, если мы получим пустые штреки и исковерканное шахтное оборудование? — возмущенно размахивая руками, запротестовал Геринг. — Текстильная, стекольная промышленность, нам что, потом локти кусать? Или, может быть, тащить туда свои станки? Вы думаете, что станет с четырехлетним планом? Конечно, это же я отвечаю за его выполнение! Мне и думать! Да и потом, в указанные сроки чехи все равно не смогут демонтировать оборудование практически всей своей промышленности — кто же виноват, что они расположили ее именно в Судетах? Фактически им придется оставлять его и так, но лучше, если это будет документально оговорено.

— Верно, — поддержал Геринга Риббентроп, — то, что зафиксировано в документе, менее спорно, нежели… — он не мог найти слово и замолчал.

— Так и запишите, Риббентроп, — согласно кивнул Гитлер, — как указывает Геринг…

— Передача германским властям, — начал Геринг диктовать взявшему ручку Риббентропу, — в целости и без повреждений находящихся на отходящих к Германии территориях всех промышленных предприятий, военных сооружений, сырья, товаров, скота… что еще можно включить в перечень? — обернулся Геринг к Гессу.

— Подвижной состав, — насмешливо бросил Гесс, но Геринг уже подхватил его слова:

— …скота, подвижного состава железнодорожного и автомобильного транспорта…

— На чем же чехи смогут уехать из наших новых районов? — опять язвительно спросил Гесс. — Вы забираете скот, значит, и лошадей тоже.

— А на чем хотят, — отмахнулся Геринг. — А вы, Риббентроп, не забудьте указать военные сооружения, нам они тоже пригодятся.

— В таком случае пишите так: под контролем международной комиссии, — быстро заговорил Гитлер, — под контролем международной арбитражной комиссии провести во всех, слышите, Риббентроп, во всех районах Чехословакии плебисцит с целью выяснения желания населения относительно будущей государственной принадлежности. Что вы смотрите на меня, как на привидение? Так мы получим всю страну! Почему нельзя использовать эту возможность? Плебисцит, в котором каждый гражданин выскажется, в каком государстве хочет жить. В Чехии полно безработных, они будут счастливы стать гражданами рейха, где проблема занятости решена с большим избытком рабочих мест!

— Гениально, мой фюрер! — воскликнул Геринг.

Гесс только тяжело вздохнул.

— Вообще-то этот план, — с осторожной недоверчивостью заметил Риббентроп, — идет куда дальше берхтесгаденских требований. Как бы нам не прогадать.

— Мы только выиграем! — казалось, Гитлер совсем оправился.

Риббентроп порылся в своих бумагах и медленно произнес:

— Я, конечно, должен оговорить несколько частностей. Боюсь, наши контрагенты, — Гесс усмехнулся, никак не может этот виноторговец отделаться от торгашеского жаргона, — могут указать нам, что мы, — Риббентроп положил перед собой копию англо-французского плана, — пошли дальше наших требований. Мы же сами согласились на обмен населением в соответствии с пожеланием граждан. Значит, требование плебисцита будет явным противоречием.

— Риббентроп, у вас правая рука не знает, что делает левая. Вы только что записали пункт о плебисците. Зачем обмениваться гражданами, если они сами выразят желание принять то или иное гражданство?

— Это словоблудие, Адольф! — не выдержал Гесс.

— Чемберлен не поймет этого, я уже немного разобрался в нем, — энергично ответил Гитлер. — Главное для него — формулировка. Он все время толкует об урегулировании мирным путем. Вот мирным путем мы и присоединим всю Чехословакию. Никакого противоречия в наших предложениях нет, наоборот, я развиваю наши Иден, развиваю творчески.

Письмо Чемберлену отпечатали, и Гитлер распорядился немедленно отправить его в отель «Петерсберг».

— Не нужно торопиться… — остановил его Гесс. — Не нужно.

Гитлер недовольно вскинул голову:

— Тогда к чему была вся эта гонка?

— Пока мы работали, я подумал: а не разумнее ли дать Чемберлену возможность высказаться первому? Я ведь просил его, когда провожал, выразить свои возражения письменно. Давайте подождем. А я еще поработаю над текстом.

— Козыри, действительно, бросают последними, чтобы взять весь банк. — Риббентроп был опытным игроком в покер.

XVIII

Чемберлен всю ночь промучился без сна. То, что Гитлер оказался не человеком слова, то есть не джентльменом, не удивило — рано или поздно от него следовало ждать чего-то в этом роде. Другое мучило, просто изводило Чемберлена. Его план оказался неудачным — лучшее творение его внешнеполитической мысли! Некстати вспоминался покойный брат Остин, его утонченно-сардонические реплики. Что бы он сказал сегодня? Всласть бы поиздевался, но, безусловно, порадовался бы, что у Невилла хватило достоинства подняться и уйти — молча подняться и молча уйти, хотя в спину Гитлер еще бросал какие-то дружественные фразочки. Завтра самолет — и… Палата его освищет. Это будет ужасно. С Даунинг-стрит придется уехать.

Печальный конец всех усилий стал очевиден, когда вчера, после переговоров, они с Вильсоном и Малкином пили чай — как раз около шести — и принесли телеграмму Галифакса: «Прошу учесть, что английское общественное мнение все больше склоняется к мысли прекратить дальнейшие уступки Гитлеру и планы премьер-министра вызывают растущее недоверие в стране».

«Значит, я был прав, — подумал Чемберлен, — прав. Действительно, молча уйти — единственно верный поступок. Или стоит прислушаться к этому Мефистофелю, Гессу? Откуда-то он знает, что Кордт встречался с Вильсоном. Наверняка Кордт действовал не без ведома второго лица нацистской партии. Может быть, даже по его непосредственному указанию — второе лицо всегда опасно тем, что стремится стать первым. Но что же делать мне? Итогом нашей с канцлером ммм… размолвки станет не просто общеевропейский кризис, это обернется моим политическим фиаско. Послушаться Гесса, сделать шаг назад? Но как на это посмотрят они?» — он бросил осторожный взгляд на Малкина и Вильсона.

Малкин сосредоточил свое внимание на печенье, а Вильсон, взяв из рук премьера телеграмму Галифакса, задумчиво проговорил:

— Боюсь, это не просто частное мнение сэра Эдуарда.

— М-да, — тут же отодвинул от себя плетеную корзину с печеньем Малкин. — Вот и ведущий обозреватель «Обсервер» Гарви уже полон непримиримости в отношении господина Гитлера. Он пишет, что Германия стремится получить стратегические преимущества. Я просмотрел парламентскую почту. Крайне, я бы сказал, грубое выступление Эмери… — Чемберлен вздрогнул, Эмери в консервативной партии считался видной фигурой и для Чемберлена был основным конкурентом на выборах.

— Что такое? — в голосе премьера прозвучала живейшая заинтересованность. — Почему грубое?…

— Он, видите ли, заявил, что сегодня уже нет здравомыслящего человека, который сомневался бы в том, что речь идет только об автономии Судет, а не о стремлении Германии уничтожить чехословацкое государство в целом. И ставит вопрос, отдадим ли мы на расправу свободный народ ради того, чтобы спасти собственные шкуры, или мы еще не настолько выродились, чтобы быть не в силах дать отпор насильникам. Не судьба Чехословакии, — Малкин менторски поднял вверх указательный палец, — но наша совесть поставлена сегодня на карту. Вот так, грубо, но доходчиво…

Спустившись к завтраку совершенно разбитым бессонницей, Чемберлен решил сказать Вильсону, что передумал, нужно еще раз встретиться с канцлером — не могут же они вернуться в Лондон ни с чем.

В салоне работал радиоприемник. Малкин и Вильсон слушали Прагу. Прага передавала военную музыку.

— Они только что сказали, — буркнул Вильсон недовольно, — нужно ждать важных сообщений.

Чемберлен налил молока, взял чайник, и в эту минуту из приемника зазвучала незнакомая речь.

«Внимание, важное сообщение, — переводил Малкин, — президент республики как верховный главнокомандующий вооруженными силами Чехословакии объявляет всеобщую мобилизацию», — и опять военный марш.

— Давление генерала Сыровы, — прокомментировал Вильсон. — Этого следовало ожидать. Поначалу я был склонен считать, что назначение Сыровы — всего лишь кость голодной собаке. Надо что-то делать, вот и поменяли премьера…

— Я могу написать господину Гитлеру упреждающее письмо, — осторожно начал Чемберлен, решив воспользоваться, как ему показалось, благоприятным моментом. — В самых нейтральных выражениях. Но с мыслью, что безумно начинать сейчас какие-то решительные действия. Чехи намеренно обостряют ситуацию еще больше, поэтому я должен призвать Гитлера к благоразумию. Хорас, — обратился он к Вильсону, — давайте набросаем черновик письма.

Письмо к Гитлеру отправили после ланча. Выражения самые осторожные, интонация почти просящая.

Главную опасность и сложность мы усматриваем в вашем стремлении прибегнуть к ненужной демонстрации силы с поспешной оккупацией отходящих к рейху районов. Подобная поспешность, на наш взгляд, была бы осуждена общественным мнением, поскольку Прага осталась невыслушанной в вопросе о новых изменениях чешских границ. Поэтому, не будучи выслушанной, Прага законно расценит преждевременный ввод войск на отходящие к Германии территории как агрессию и будет вынуждена оказать сопротивление, в результате чего будет разрушена та основа, на которой все стороны договорились действовать сообща, а именно — упорядоченное урегулирование проблемы вместо решения ее с применением силы. Мы со своей стороны готовы просить президента Бенеша рассмотреть новые германские предложения и отозвать из отходящих к Германии районов войска и полицию, временно придав им статус нейтральных территорий. Рейхсканцлер со своей стороны должен принять предложения, понять необходимость существования неких альтернатив. (Вильсон возражал против последних фраз, счел их излишними, но для Чемберлена они были важны как доказательство, что он до конца отстаивал свою точку зрения на переговорах. Опасение господина канцлера, что временная нейтрализация отходящих к рейху районов может повлечь за собой массовые беспорядки, может быть признано основательным, поэтому предлагается переложить временную ответственность за поддержание порядка в Судетах до их отхода к Германии на силы господина Генлейна, которые будут действовать под контролем заинтересованных государств.

— Вот теперь, отослав письмо, мы можем уехать, это будет достойно, — значительно сказал Чемберлен, но опять вспомнил разговор с Гессом. — Впрочем, можно и подождать ответа. Мы до последней минуты должны надеяться…

Малкин не представлял, на что еще надеяться, но Вильсон поддержал премьера.

Ответ Гитлера пришел через час. Чемберлен прочитал послание с горечью и раздражением. «Зачем же Гесс останавливал меня? — думал он. — Выигрывал время? Но для чего ему эти несколько часов?» Он передал письмо Малкину и направился в свои апартаменты собираться. Нет, все бесполезно, нужно красиво удалиться.

Премьер-министр Великобритании грустно смотрел, как камердинер укладывает в картонки жесткие пластроны фрачных манишек, как упаковывает сорочки, и тут раздался телефонный звонок. Звонил Гитлер. Трубку параллельного аппарата держал переводчик. В весьма вежливых выражениях Гитлер приглашал Чемберлена в свою резиденцию. «Вот! — воспрянул духом Чемберлен. — Это то, чего добивался Гесс. Гитлер явно уступает мне», — но вялым голосом ответил канцлеру, что нездоров и сможет встретиться с ним только после чая, не раньше шести, а лучше — в седьмом часу вечера.

Беседа с немцами началась в присутствии Вильсона и посла Гендерсона. Все сидели за столом, на котором лежала все та же карта Чехословакии. «Очевидно, ее так и не убрали после вчерашнего», — подумал Чемберлен.

— Я удовлетворен тем, что в своих внешнеполитических акциях Великобритания все-таки учитывает интересы рейха, — в голосе Гитлера звучала любезность, но глаз он не поднимал. — Я согласился с вами, господин премьер-министр, и не начну военных действий. Но мое условие остается прежним. Я не начну военных действий, если чехи уберутся из Судет до 26 сентября. А 28 сентября эти районы должны быть объявлены территорией рейха.

— Срок слишком мал, — возразил Чемберлен, — мы не успеем переговорить с Прагой и определить взаимоприемлемый вариант.

— Я не хочу слушать старые песни! Я уже все сказал по этому поводу. Если Прага не уложится в эти сроки, то я прекрасно управлюсь за это время с оккупацией причитающихся мне районов! Поляки и венгры меня поддержат. От Чехии останется свиной пятачок — вот до чего доиграется Бенеш, до свиного рыльца вместо страны!

— Извините, господин канцлер, но я прошу вас избегать непарламентских выражений.

— Мы, немцы, люди простые, вот так: либо 26-го они уйдут, либо туда войду я!

— Но это же ультиматум! — возмутился Чемберлен.

Гитлер заметил, как напряглись руки Чемберлена, сжимающие трость, — он опять хочет уйти? — и незаметно нажал на кнопку звонка на полу под своим стулом.

Вошел Видеман с телеграммой. Попросил разрешения огласить срочное послание: «45 дивизий чехословацкой армии приведены в боевую готовность».

Гитлер вскочил со своего места и заметался по залу.

— Вот видите! — крикнул он. — Вот видите, к чему приводит разговорный жанр, который вы мне навязываете. Да плюс 30 русских дивизий! 75 дивизий против 51 дивизии вермахта! Они хотят уничтожить и завоевать нас! И вы полагаете, я буду на это смотреть? Я буду ждать краха, мило беседуя с вами?

Чемберлен смотрел на Гитлера исподлобья: если канцлер упрекает британскую сторону, что она свела труднейшую проблему к «разговорному жанру», к эстрадному трюку, то, простите, на представление какого театра масок Гитлер сам пригласил их? Неужели он полагает, что им неизвестно об объявленной Бенешем мобилизации? Или Гитлер думает, что они не знают, какие силы могут быть задействованы? Странно, что телеграмму со старыми новостями принесли фюреру так поздно. Наверняка он блефует. Чемберлен собрал всю свою выдержку:

— Чехи официально заявили о согласии с самоопределением Судет и сдержат слово! Мобилизация объясняется, вероятно, нестабильным внутренним положением страны.

— Да? — Гитлер остановился в фиглярской позе, расстегнутый френч оттопырился, рука где-то сзади, будто поддерживает галифе в неподобающем тому месте. — В таком случае достаточно введения чрезвычайного положения. Я не первый год стою во главе государства и различаю… Зачем они объявили мобилизацию? Они грозят нам! Где Браухич? Я сейчас же отдам приказ о выступлении!

Чемберлен мобилизовал остатки воли, оглянулся на Вильсона, у того лицо посерело, увидел растерянные, перепуганные глаза Малкина и сказал:

— Я думаю, вы ошибочно предполагаете, что чехи готовятся напасть на вас. Я тоже не первый год, господин канцлер, занимаюсь политикой. Мой отец и брат… Я учитываю не только собственный опыт…

Гитлер засмеялся ему в лицо:

— Нет, уж лучше ужасный конец, чем ужас без конца! Где Браухич?

Вильсон невольно усомнился, что главнокомандующий сухопутными войсками вермахта вообще находится в Годесберге, но не успел сказать премьер-министру о своих сомнениях. Чемберлен тихо проговорил:

— В таком случае я отправляюсь в Лондон с тяжелым сердцем. Для сохранения мира я сделал все, что в человеческих силах. Остальное в руках господа.

Риббентроп вдруг протянул к Чемберлену руки:

— Минуту, так нельзя, одну минуту. Я прошу английскую делегацию задержаться и прочитать наш меморандум, — он буквально сунул бумаги в руки Чемберлену. Тот отстранился.

— Хорошо, — недовольно сказал Гитлер, — я согласен дать чехам отсрочку до 1 октября. Тогда вы примете меморандум? Я делаю вам уступку

И то лишь потому, что вы единственный человек, которому я могу уступить!

Нет, не годится идти на поводу у Гитлера. И Чемберлен сказал:

— Я не могу ни принять, ни отвергнуть ваш новый документ. Я могу лишь стать почтальоном и передать меморандум Бенешу. Но комментировать документ я отказываюсь. Я могу только дать Бенешу добрый совет старого человека принять ваши предложения во избежание общеевропейского кризиса. Но я, повторяю, только почтальон.

Гитлер воздел руки, ликующе выкрикнул:

— Благодарю, господин премьер, благодарю! Это же мои последние территориальные претензии в Европе. Слово чести — я больше не побеспокою вас. Клянусь немецким народом!

— В таком случае я не перестаю надеяться, что нынешний кризис будет решен, и остальные вопросы мы сможем рассматривать в духе взаимного доверия, — галантно принял Чемберлен благодарность Гитлера.

Гитлер опешил. Чемберлен ему не верит? Почему? Те «шептуны», о которых говорил Гесс, открыли все карты? Гитлер повторил:

— Да, это мое последнее требование, то есть предложение… к Чехословакии. Меня заботит лишь одно, чтобы все немцы были собраны под крышей единого государства. Я сам не хотел бы, чтобы в границах рейха находились люди не немецкой национальности.

Чемберлен вернулся в Лондон. Годесбергские требования Гитлера он переслал в Прагу с дипломатической почтой.

Прага отвергла меморандум как совершенно неприемлемый. Лорд Галифакс попытался уговорить чешского посла в Лондоне Яна Масарика:

— Ведь, наверное, лучше уступить, чем быть уничтоженным? Думайте сами. Господин премьер лишь почтальон…

— Надо ли тогда считать, — язвительно спросил Масарик, — что английский премьер стал почтальоном у убийцы и преступника?

Галифакс потер протез — в тяжелые минуты всегда казалось, что болит ампутированная кисть.

— Увы, это так, — проговорил невольно и спрятал глаза. Масарик скрипнул зубами:

— Нация святого Вацлава, Яна Гуса, Томаша Масарика, моего отца и первого президента Чехословацкой Республики, никогда не будет нацией рабов! Пусть британский почтальон передаст это своему германскому адресату! — и, повернувшись на каблуках, пошел к выходу — старый паркет жалобно заскрипел.

XIX

Гитлер предъявил Бенешу ультиматум: если до 14 часов 28 сентября Чехословакия не передаст Германии Судеты, вермахт перейдет границу. В Праге, Париже и Лондоне запаниковали. По всему побережью Великобритании развернулись зенитные батареи — жерла орудий уже были расчехлены и устремлены к небу. Английские курорты перекрылись шлагбаумами с военизированной охраной. Напряженно работала служба противовоздушной обороны. Нападения люфтваффе на Соединенное Королевство ждали ежеминутно. Чемберлен послал к Гитлеру Вильсона.

— Бессмысленно вести переговоры дальше, — сказал Гитлер посланцу Чемберлена, — 1 октября я получу от Чехословакии то, что хочу! И если Англия и Франция собираются нанести удар, то тогда они сделают это первыми!

Англия наносить удар первой не собиралась, но к обороне приготовилась.

Французы тоже не собирались наносить первый удар, однако отправили к германской границе 14 дивизий. Начальник французского Генерального штаба генерал Гамелен был настроен оптимистично. Он знал, что германская армия недоукомплектована, не хватает горючего, к тому же Гитлер оказывается в плотном кольце, на границах стоят и французы, и чехи. Гамелен был готов отразить любой удар — и по Чехословакии, и по Франции. Он призвал кабинет не верить заявлению Гитлера на выступлении в «Спортпаласе»: «Как только судетская проблема будет разрешена, для третьего рейха не останется в Европе территориальных проблем. Я гарантирую это. Мы совсем не хотим войны с Францией! Мы ничего не требуем от Франции, ничего абсолютно».

Населению Парижа и Лондона выдавались противогазы, в небе появились воздушные заграждения, горожане готовились к гражданской обороне.

Гитлер дал Кейтелю приказ — войскам первого эшелона занять исходные позиции, хотя в узком кругу признался: «Я как путник, идущий по острию ножа через пропасть».

Для Ефима Коленчука ультиматум Гитлера Бенешу означал подтверждение информации Дорна. Но тем не менее он не оставил мысль еще раз перепроверить ее, а заодно уточнить и насчет хайнихелевской заботы — как и что было с показаниями штурмовиков, убивших Дольфуса. Если Дворник тогда помог Дорну или наоборот, они обязательно проговорятся, вспоминая прошлое. Может быть, мадам Леже и права, психологический момент, конечно, важен, но все же хорошо бы поставить Дорна нос к носу с чехом — тем более в Праге, пока они туда доедут, уже будут кругом свои…

Дело это Коленчук решил поручить новым людям — в случае конфликта с полицией они не «засветят» оуновцев. Боялся он и стычки с легионерами полковника де ля Рокка, не исключено, что в поисках Дорна на них опирается барон Крюндер.

Коленчук решил не терять времени. Крытый фургон имелся, новые люди нашлись — Борис Лиханов привел бывших врангелевцев. Один из них, из царскосельских юнкерочков, весьма кстати оказался таксистом, второго, Давыдова, Коленчук помнил поручиком.

Одно не нравилось — Дорн спокоен. Уж не знает ли он, что в Париже его разыскивают свои? Хотя откуда?

— Вы желали встретиться с профессором Дворником. Он ждет вас, — сказал Коленчук, следя за реакцией узника.

— Где? — осведомился Дорн так, словно ничего удивительного в том, что Дворник может быть где-то совсем рядом, для него нет.

— Это мое дело.

— Понял… Я не привык одеваться при посторонних.

Дорн еще возжелал побриться. Ладно. Усы ему не слишком к лицу. Потеряли целый час. Господин Дорн еще и ванну потребовал. И он хочет сказать, что он не немец, а швед? Откуда же такое арийское чистоплюйство? Немец он, немец…

Когда наконец Дорн объявил, что готов, Коленчук сам перетянул ему лицо черным плотным платком и, взяв за руку, повел из башни к внутренним воротам замка. Машина стояла во дворе. Лиханова и его приятелей Коленчук вооружил револьверами и приказал стрелять при любых непредвиденных обстоятельствах.

Чернявый, в кепке таксиста, сел за руль. Коленчук с Лихановым и Давыдовым устроились в крытом кузове рядом с Дорном. Когда въехали в Париж, Коленчук снял с лица Дорна повязку и включил фонарик. Сразу насторожился: отчего это Дорн задергался? От резкого света? А чего на Лиханова пялится?

— Вы знакомы с этими людьми? — спросил недоверчиво.

Дорн открыто посмотрел в лицо Лиханову, как показалось Коленчуку, равнодушно оглядел Давыдова.

— Нет, — сказал — этих людей я не знаю.

— А вы его, господа?

Лиханов и Давыдов равнодушно отвернулись.

«Так вот почему Одиль советовала не теряться… — обрадованно думал Дорн, — вот почему просила не клясть при неудаче… Но ведь Лиханов уже давно должен быть в Москве?! Как она его нашла?»

Из закрытого фургона Коленчук не мог следить за маршрутом, но частые повороты убеждали его, что таксист неплохо знает парижские задворки, умело петляет, но и направление держит точно, куда сказано, к Булонскому лесу. Там даже можно кратковременную остановку сделать, сказать — все, приехали, выходи. То-то Дорн замечется! Надо было раньше предупредить чернявого.

Коленчук опять включил фонарик, посмотрел в лицо Дорна: спокоен, подлец! Не боится. Почему он не боится? Впрочем, на месте Дорна Коленчук тоже сидел бы спокойно, обдумывая поведение.

— Я говорил с Дворником. Он отзывался о вас скверно, — не выдержал Коленчук.

— Не нужно меня провоцировать, — ответил Дорн.

Машина сбавила ход и остановилась. С минуту сидели, переглядываясь. Коленчук опять перевязал лицо Дорна платком и приоткрыл зашторенное оконце в кабину водителя:

— Что там у вас?

— Кажется, колесо спустило, — отозвался водитель. — Посмотрю…

Отвернувшись, Коленчук не мог видеть, как вздрогнул Дорн, узнав голос Фернандеса, как на ощупь нашел руку Лиханова и пожал ее.

«Ба… Да Одиль, видно, тут вовсе ни при чем! — поразился он. — Если еще с натяжкой можно вообразить, что она разыскала Лиханова, внедрила его к Коленчуку на роль боевика и начала через него действовать, то уж к Фернандесу ей не подойти. Это Москва протягивает мне руку. Стало быть, дома меня начали искать, Яничек вывел Лиханова на Фернандеса, — Дорн не сомневался, другого пути у этих людей друг к другу быть не могло. — Теперь важно не упустить момент, когда можно будет действовать самому. Рядом Лиханов. Очевидно, он должен убрать Коленчука. А кто тот, второй? Человек Коленчука или человек Фернандеса?»

«Первый сбой», — с тревогой думал Коленчук, слушая, как чернявый ходит вокруг машины и ногой бьет по баллонам. Вдруг что-то сильно ударило в борт фургона. Нет, не башмак чернявого. Камень? Еще ударило, но не пробило. И туг Коленчук услышал русскую ругань, возню, шум борьбы, выглянул за шторки, но увидел только, как чернявый ударил ногой в живот какого-то человека в штатском и кошкой прыгнул за руль машины.

— Ненужная проверка, — насмешливо проговорил Дорн, когда машина набрала скорость, — я не собираюсь бежать, я заинтересован во встрече с Дворником.

— Это не проверка, — раздраженно ответил Коленчук, — это нападение…

Шторки окошка заколыхались.

— За нами гонятся! — отрывисто крикнул водитель. — На этой машине нам не уйти…

— Всем ложиться на пол! — приказал Коленчук, опасаясь стрельбы по фургону.

«Нас настигнут, это ясно. Если сейчас ликвидировать Дорна, — лихорадочно соображал Коленчук, — то, когда французы нас возьмут, будет картина: я, труп и эти… Эти меня отдадут сразу».

— Уходим по одному, — шепнул Коленчук Лиханову, — немца убрать. Головой отвечаешь…

Всем телом Дорн чувствовал неровную дорогу, скачки рессор, заносы на крутых поворотах — Фернандес петлял, уходя от погони.

К Булонскому вокзалу Фернандес подъехал со стороны пакгаузов, вел машину почти параллельно рельсам, выходящим из-под вокзального шатра. Гравий летел из-под колес, о борт цеплялись ветки, впереди Фернандес видел ворота товарного двора. Там шла погрузка французской армии.

«Мой расчет, что мы легко затеряемся среди мобилизованных, провожающих и любопытных, срывается, — с сожалением думал Фернандес. — Придется пробиваться в форт «Шатийон». Но сразу этого делать нельзя. Конечно, нужно было обязательно встретиться с Достом, показаться ему и уйти от него так, чтобы не вызвать подозрений Коленчука. Коленчуку теперь понятно, что заставило меня забиться в вокзальный тупик. Дост же наверняка перехватит нас при подъезде к вокзалу. Вот туда и надо отправить Коленчука», — Фернандес остановил машину. Вышел, постучал в дверь фургона. Коленчук высунул голову:

— Уходите первым, господин Коленчук. Вас они знают. Нужно разделиться.

— Один не пойду, — взвизгнул Коленчук, — с Давыдовым. Если что, хотя бы отстреляемся.

— Прощай… — шепнул Лиханов. — Иди, Костя, он прав, так надо.

— Лиханов, головой отвечаешь, — напомнил Коленчук и, матерясь, заспешил по тропинке, петляющей вдоль полотна, к вокзалу.

От здания вокзала доносились звуки «Марсельезы». Еще один воинский эшелон готов к отправке на границу.

XX

Пошел дождь. Фернандесу пришлось сбавить скорость. Метров за тридцать до ворот форта «Шатийон» дорогу преградил полицейский кордон. Фернандес затормозил и высунулся из окошка:

— Мсье, — окликнул полицейского, — мы…

— Одну минуту, — откликнулся невысокого роста, щуплый полицейский, проверяющий документы у водителя желтого «рено», — одну минуту.

Фернандес осмотрелся. Многочисленная толпа стояла у ворот форта: мужчины, женщины, дети со свертками в руках. Провожающие, понял Фернандес, пришли проститься. С другой стороны ворота форта облепила толпа мужчин — ищут своих, кричат, машут руками, суют свертки. Гул стоит над всей улицей. Требуют открыть ворота.

Подошел полицейский.

— Машину отпаркуйте сюда, — он указал жезлом на стоянку, — и приготовьте приписное свидетельство. Предъявите офицеру на пропускном пункте, — полицейский повернул жезл в сторону ворот.

Фернандес увидел, как ополченцы вдруг смешались с толпой провожающих и началось какое-то беспорядочное движение.

— Мы только проводить, я и два моих друга, — сказал Фернандес полицейскому. — Сын приятеля и мой племянник там… — он кивнул на людей, толкавшихся за решеткой.

— Но машину, пожалуйста, на стоянку… — полицейский отошел.

Фернандес отогнал фургон на стоянку, поставил рядом с желтым «рено». Вышел, глубже надвинул кепи — дождь усиливался.

Вот, должно быть, отчего заволновалась толпа — люди хотят спрятаться под крышей форта. У ворот началась драка. «Это нам на руку», — усмехнулся Фернандес, открывая заднюю дверцу.

Дорн спрыгнул на тротуар первым:

— Фернандес, дружище, — он протянул к нему руки.

— Сантименты отставить, — зашептал Фернандес, — мы — провожающие. Слышите, Борис? — Лиханов все еще сидел в фургоне, не зная, как вести себя дальше. — Выходите, Борис… Нам нужно прорваться с толпой в форт. Мы провожающие, дальше попробуем попасть в эшелон. Там ополченцы, видите, без мундиров? Нам нужно к ним, а не к новобранцам, которых обмундировывают в первую очередь. Только спокойно, прошу вас, очень спокойно…

Они пошли неторопливым шагом. Дорн невольно поднял воротник пиджака, чтобы капли дождя не затекали под рубашку. Ворота форта открылись — люди бросились друг к другу, каждый отыскивал своих. Слышались женские голоса, плач детей, выкрики:

— Когда-нибудь надо было являться!

— Рано или поздно, но надо покончить с Гитлером!

— Итак, черт побери, скоро мы отправляемся! — слышалось сквозь гул.

— Это хорошо, что скоро… — пробормотал Фернандес.

— Что? — не понял Лиханов. — Что?

— Ничего, Борис, — ответил ему Дорн. — Все в порядке.

В воротах, пытаясь сдержать натиск, рослый, широкоплечий полицейский пропускал людей группами — у него это плохо получалось, пришлось уцепиться за край ворот, чтобы самому удержаться на ногах. Он выкрикивал призывы к порядку и спокойствию. Его никто не слушал и не слышал.

Дорн на минуту потерял из виду и Лиханова, и Фернандеса, его понесло толпой.

— Роберт! — услышал крик Фернандеса. — Держись, я здесь! — крепкая рука ухватила Дорна за рукав, затрещали швы пиджака, и они с Фернандесом — под напором тех, кто оказался сзади, — влетели в ворота форта. Увидели Лиханова. Он зацепился пуговицей куртки за сумку пожилой дамы, и теперь они никак не могли расцепиться. Мадам смеялась, Лиханов злился. Фернандес дернул лихановскую куртку, пуговица отскочила, женщина улыбнулась и благодарно глянула на Фернандеса, ее тут же унесла толпа.

— Куда нам теперь? — спросил Дорн.

— К эшелонам, пока не начались построение и поверка, скорее… Скорее!

Они быстро протискивались сквозь толпу Внимания на них не обращали — толкались все, все куда-то рвались, лишь бы найти своих и сказать, может быть, последние слова, передать, может быть, последний привет…

— Вам еще не выдали обмундирование? Почему в штатском? — строго окликнул их капрал, стоящий у эшелона.

Дорн выступил вперед:

— Извините, мсье, но мы уже сдали приписное свидетельство. Нам приказали идти сюда.

— Хорошо, черт бы побрал эту неразбериху, получите форму… Если не здесь, то там. Проходите к пятому вагону, к пятому…

— Мы покурим? — просяще крикнул капралу Фернандес, остановившись перед пятым вагоном. Тот согласно кивнул.

— Наша задача, — быстро заговорил Фернандес, когда они остановились, — как угодно, но добраться до границы. Там мы выберемся и хоть пешком, но должны попасть в Брюссель.

— Дальше что? — нетерпеливо спросил Дорн. — Зачем нам в Брюссель? Самое необходимое для меня сейчас оказаться либо в Лондоне, либо в Берлине.

— Ты окажешься в Москве.

— Меня отзывают? — у Дорна упало сердце. — В такое время?

— Сейчас самое важное — оторваться от Коленчука и Доста.

— Я… Я провален?

— Балда! Вот-вот начнется война. Оставить тебя в лапах этих мясников в такое время? За кого ты нас принимаешь? Ты нам нужен живым.

Лиханов смотрел непонимающе. Слова с трудом доходили до его сознания. И наконец появилась смутная догадка, все объясняющая, ставящая все на место: он среди своих, родных, русских людей, и Дорн тот русский человек, который, жертвуя судьбой и жизнью… Он схватился за сердце — так оно забилось.

— Мы и делаем все, чтобы ты не провалился, — говорил Фернандес. — У меня бельгийские паспорта. Мы должны попасть на рейс Брюссель — Копенгаген — Рига, а они только по четным числам…

— Значит, послезавтра, двадцать восьмого?

— Или тридцатого, если замешкаемся в дороге. Нашим я телеграфирую из Брюсселя, в Риге нас встретят. А вы, Лиханов, осторожнее с вашим гимназическим французским, лучше больше помалкивайте, прошу вас.

— По вагонам! — закричал капрал.

Из вагона Дорн видел только руки, протянутые к окнам и дверям, над головами плыли корзины, свертки, мешки…

— Франсуа, там табак и кофе, слышишь, табак и кофе! — громко кричала немолодая женщина.

Старик посадил на плечи маленькую, плачущую от ужаса девочку:

— Смотри, смотри, там твой отец, запомни его лицо, Мари…

— Дедушка, мне холодно…

— Амели, береги себя! — донеслось из открытого окна вагона.

Где-то захрустело стекло, где-то хлопнула железная дверца, резкий гудок паровоза отбросил толпу в сторону.

— Это пятый вагон? — спросил Фернандес у молодого мужчины с промасленным свертком. — Советую держать подальше от себя вашу пулярку, но и наши костюмы не украсят масляные пятна…

— Благодарю, мсье, извините, — ответил мужчина, — не знаю, куда ее девать, увы… Да, пятый вагон, мсье, и, кстати, там еще есть места…

Они устроились у самого тамбура. Нестерпимо несло из клозета, но выбирать не приходилось.

— Где мой любимый лосьон «Цветы Луары»? — усмехнулся Фернандес.

Лиханов присел на жесткую скамью, закрыл глаза и перекрестился.

— Двумя пальцами, двумя, и слева направо, — прошипел Фернандес. — Если вам так важно именно сейчас поблагодарить пресвятую деву…

Дорн улыбнулся. Вряд ли в этой сутолоке кто-то обратил внимание на Лиханова — все заняты собой.

На противоположной скамье сидели два представительных господина, очень похожие друг на друга — очевидно, братья. Третий, совсем юноша, прижал лицо к оконному стеклу и жадно смотрел на уходящие назад парижские улицы. Тоннель окутал вагон мраком, потом на несколько минут опять появилось небо, снова тоннель — и остановка. Эшелон подошел к перрону Восточного вокзала. Дальше остановок не будет. Опять все бросились к дверям и окнам. Но капралы не открыли двери вагонов. На перроне — шеренга национальной гвардии, оркестр, исполняющий «Марсельезу», знамена.

— Так Франция всегда провожала своих солдат, — восторженно прошептал юноша у окна.

Лиханов опустил голову, чтобы не видеть его слез. Вспомнил себя в четырнадцатом году, вот такого же, полного патриотического порыва и желания отдать жизнь во имя защиты Родины. Стало жаль парня.

— И долго мы будем стоять, Серж? — вдруг спросил один из братьев.

«Они, наверное, помнят Марну, — подумал о братьях Лиханов. — Их патриотизм другой. Они выполняют долг, и никаких чувств, кроме горечи разлуки с мирной жизнью и близкими…» Эшелон тронулся, постепенно набирая скорость. За окном замелькали названия пригородных платформ, потом они стали попадаться все реже и реже. К вечеру мимо окон вагона проплыла надпись на фронтоне вокзала в готическом стиле: «Реймс». Старый город французских королей.

«Куда мы отсюда? Очевидно, на Мец. Значит, уходить нужно после Меца, на первой же платформе ждать поезда на Тионвиль, там до люксембургской и бельгийской границы рукой подать. Когда это может быть?» — Фернандес посмотрел на часы.

— Куда вы торопитесь, мсье? — с легкой насмешкой спросил один из братьев. — На войну солдаты прибывают вовремя.

— Так, привычка, — бросил ему Фернандес, — но разве вы солдат? Думаю, вас ждут офицерские погоны.

— Я дорожный инженер. Очевидно, буду командовать саперами. Как и мой брат Серж — он специалист по мостостроению, — представительный господин тяжело вздохнул. — Обычно в это время мы с братом раздумываем, где бы поужинать. Мы живем вдвоем, холостяки. Но провизией запаслись. Я смотрю, вы совсем налегке. Разделите нашу трапезу, не откажите!

— Благодарю, — улыбнулся Фернандес, — командование уверило, что на довольствие…

— Командование слишком во многом нас уверяет, — усмехнулся второй брат, — слишком во многом, чтобы ему верить. Неужели вы верите, что мы сможем отстоять чехов, если все газеты разом твердят, что чехи и словаки, вместе взятые, не стоят одного французского солдата? Кто захочет после этого честно воевать? Однако командование нас уверяет, что эта война будет увеселительной прогулкой. Гитлер свернется в клубок, окруженный четырьмя армиями, и больше не высунет носа из Берлина, Мюнхена или где он там сидит. Но все это пропаганда, — он замолк и снял с полки увесистый саквояж, закрыться которому мешало длинное горлышко бутылки. — Юноша… — окликнул соседа по лавке. — За окном вы не увидите уже даже звезд.

Фернандес, Лиханов и Дорн от вина отказались. Они знали, что их ждет ночью — только не сон под перестук вагонных колес.

Поезд подошел к Мецу в три часа ночи.

Когда редкие ночные огни города совсем потерялись из виду, Фернандес поднялся, разминая затекшие ноги, — он притворялся спящим на плече у Лиханова.

— Я всегда курю в это время, привычка, прошу простить, — громким шепотом извинился перед Лихановым, и тот тоже встал, чтобы дать ему дорогу. Дорн полусонно пробормотал:

— Я с удовольствием составлю вам компанию, мсье, — для своих попутчиков они не были знакомы между собой.

— Тогда и я, — вздохнул нехотя Лиханов.

Вышли в тамбур все вместе. Дорн предусмотрительно оставил на лавке пиджак.

— В тамбуре прохладно, мсье, — остановил его Фернандес.

«Да, действительно, — подумал Дорн. — Я рассчитал неверно, оставляя пиджак в надежде, что нас здесь никто не хватится хотя бы до утра. Раз брошен пиджак, его владелец рядом. Фернандесу сейчас эта предосторожность кажется лишней. Дезертиров ищут, когда в руках у капрала оказываются лишние приписные свидетельства», — и накинул пиджак на плечи.

— Ждем первого семафора, — сказал Фернандес, — дверь открывается, я уже проверял!

Потекли минуты — длинные и тяжелые. Лиханов просматривал коридор — лишь бы капралу не пришло в голову посетить клозет или тоже перекурить. Наконец они почувствовали, как снижается скорость, впереди разъезд, он указан на карте, значит, там есть и семафор.

— Чтобы не попасть под колеса, Лиханов, нужно прыгать, как в воду с вышки, но боком, не то сломаете голову. Подождем еще, когда он пойдет помедленнее.

Но поезд вдруг остановился. Фернандес рванул на себя чугунную скобу, дверь распахнулась, свет семафора перекрыли на секунду три тени, еще через минуту вспыхнул зеленый сигнал. Дорн, Лиханов и Фернандес что было сил бежали к лесу. Пузырем раздувалась за спиной Лиханова его незастегнутая парусиновая куртка.

XXI

После встречи с Коленчуком стало ясно — Роберта подставили. И именно те силы, что подставили Роберта, умышленно теперь уводят его, Фрица Доста, с верного пути. Почему венгерский немец Ракоши из Ужгорода уклонился дать рекомендательное письмо Коленчуку? Почему напыщенный поп Волошин даже не пожелал познакомиться с приехавшим из Берлина бароном Крюндером? От людей полковника де ля Рокка тоже было немного проку. Они даже не сумели перехватить этот проклятый фургон «Хлеб из Нанта», разбежались, стоило появиться полицейской машине. Даже Коленчука не смогли найти. Даже письмо от неизвестного доброжелателя — и оно куда-то исчезло! Верно, тут замешан абвер. Коленчука абвер завербовал еще в тридцатом году, у оуновцев в Закарпатье полно агентов Канариса в инструкторах, а уж полковник де ля Рокк — что о нем скажешь, совершенно свой человек…

«Гизевиус с Канарисом вроде ладят, — размышлял Дост, прикидывая, как ему теперь выгоднее поступить, — поэтому жаловаться на происки абвера мне пока не стоит. Да и прямых улик нет. Гизевиус еще и спросите меня, почему не справился, как смел упустить Дорна. Так что нечего время терять. В письмишке было сказано, что Роберту устраивают очную ставку с Дворником. Дворника ни в Париже, ни в Лондоне нет, — уточнить эти обстоятельства Фриц поторопился, едва получил письмо, вот и потерял его, видно, в суматохе. — Значит, Роберта повезли в Прагу. Так это или нет, прояснить невозможно. Коленчук, видимо, тоже уехал из Парижа. И конечно, тоже в Прагу. Вот и мне нужно в Прагу. Но прежде следует заехать в Червоный Градек, да поскорее — уж там, в штабе Генлейна, я — свой человек. Генлейн и Краух мне помогут обязательно. Дадут людей, и как только Дорн появится у Дворника…»

В Червоном Градеке, родовом замке князей Гогенлоэ, Дост узнал, что принц Макс-Эгон с принцессой Марией отбыли в Люксембург. Тем лучше… Значит, Конрад Генлейн здесь сейчас полный хозяин. Он и держаться стал соответственно. Еще недавно это был мечущийся между Лондоном и Берлином подобострастный приживал, раболепно заглядывающий в глаза последнему инструктору из рейха. Сейчас Генлейн принимал Доста, подчеркивая свою значимость каждым словом и движением. Отрывистая речь сменилась вдруг вальяжной манерой тянуть слова, покровительственно интонировать, поглядывая на собеседника хладнокровно и барственно.

Все правильно, впрочем. Пара дней — и Генлейн — премьер. Неважно, что премьер государства-карлика, государства-марионетки. Все равно — «ваше превосходительство».

На Доста опять накатила злоба. Какой-то судетский немец, удачно вписавшийся в ситуацию, станет значимой фигурой. А он, Фриц Дост, столько отдавший движению, никак не получит следующий чин! Что уж говорить о бедняге Роберте! А все вот эти, эта грязь, всплывшая на гребне их борьбы, топит и его самого, и Роберта, чтобы занять их законные места!

— Дело в том, дорогой барон, что обстоятельства вынуждают повременить. Три-четыре дня… Не волнуйтесь, я дам вам людей, мы поможем герру Дорну. Клянусь вам честью. Все кончится хорошо. Нужно только подождать.

— О чем мы говорим! — опять всколыхнулись подозрения Доста, что все тут повязаны одной веревочкой, все крутят-вертят, выслуживаясь перед абвером в его темных делишках, вот и этот норовит подставить ножку. — Вы отказываете мне в помощи, в то время как операция по спасению Дорна поручена мне штабом связи? — жестко в лоб спросил Дост.

— Ну что вы… Я лишь призываю вас подождать. Пока не поставлены точки над i, мы рискуем. Вы ведь хотите ехать не в Карлови Вари — в Прагу! Там я пока не хозяин… Пока…

— За эти три-четыре дня… — Дост хрустнул пальцами, сжал кулаки. — Я не могу ждать. Мне нужны надежные документы, чтобы чехи меня впустили в Прагу, надежные люди, способные выдержать схватку с полицией, и Тюммель.

— Документы будут, — кивнул Генлейн, — но Тюммель… Извините, вашим резидентом я не руковожу. А зачем он вам нужен?

— Мне необходимо встретиться в Праге с профессором Карлова университета Дворником, более того, установить за этим человеком постоянное наблюдение.

— Зачем он вам? — непонимающе скривил губы Генлейн. — Я встречался с ним в Лондоне. Он вне хода событий… И кстати, разве вы не знаете, что из Берлина сегодня должен приехать лейтенант абвера, который давно ведет профессора? Я понял из шифрограммы, вас предупреждали. Он вполне заменит Тюммеля в ваших заботах.

Дост чертыхнулся. Опять абвер перебегает дорогу! И пошел спать в покои дедушки принца Мапля.

XXII

Невысокий коренастый человек в коричневом реглане прохаживался вокруг центральной клумбы скверика, что примыкает к Парижской улице. Вьющиеся темные волосы трепал ветер, и человек то и дело приглаживал шевелюру. Изредка он бросал взгляд на здание синагоги, что возвышалось напротив, и думал, не зря многие проживающие в Праге евреи спешат под любым предлогом покинуть страну — еще один симптом, что президент Бенеш не выдерживает нажима западных стран. Евреи обычно хорошо осведомлены — лобби работает не хуже отделов Генерального штаба. Рядом упал каштан, человек поднял его, повертел в пальцах, не спеша почистил и сунул в карман. Снова начал шагать вокруг клумбы, покрытой пестрым ковром турецких георгинов. Невольно подумал, что в сквере почти не видно молодежи — мобилизация. С сочувствием посмотрел на молодых женщин с колясками — лица встревоженные.

Все ждут войну. В народе упорно говорят, что война начнется в назначенные Гитлером дни — скорее всего, 29-го числа. Человек в коричневом реглане подумал, что объявленная мобилизация, конечно, успокоила людей. И слава богу. Неизвестно, во что бы вылилось людское возмущение пять дней назад, 22 сентября, когда у стен Града стояла толпа возмущенных людей, скандируя: «Позор!», «Измена!» Массивные чугунные ворота Градчан тряслись тогда под напором толпы, как деревенский частокол. Полиция ничего не могла сделать. Мобилизация стала тем открытым клапаном, сквозь который выпускают пар из перегретого котла. Но мобилизация и поставила мир на грань новой войны.

Что сегодня скажет Ворал? Ворал — не настоящее имя человека, которого ждал брюнет в коричневом реглане. Он это знал, но был вынужден во всем остальном верить ему, потому что сведения, которые Ворал продавал по твердой таксе в 10 тысяч крон, всегда оказывались точными и своевременными, даже тогда, когда сильно смахивали на шоковую дезинформацию.

Почему Ворал запаздывает? Уж не связана ли его задержка с чрезвычайным положением? Вдруг ему не удалось проехать в Прагу или вообще — вдруг он арестован? Впрочем, нет — уж об этом брюнет знал бы одним из первых.

За столиком открытого кафе в глубине сквера, у стены старинного дома в стиле ампир, сидели три старушки и обреченно двигали спицами. Брюнет занял столик неподалеку от них.

— Кофе по-венски, — сказал официанту.

Тот смущенно улыбнулся:

— Мы больше не готовим кофе по-венски и изъяли из меню сосиски по-гамбургски. Кофе по-варшавски теперь называется просто кофе с молоком. Что пан прикажет?

— Кофе с молоком и кремовое пирожное, пожалуйста.

Выпил кофе, съел пирожное, расплатился, а Ворал все не шел. И человек в коричневом реглане снова принялся описывать круги вокруг цветочной клумбы. Только через пятьдесят минут от назначенного времени, когда он уже собрался уходить, появился Ворал. Ни тени озабоченности в лице, улыбается. «Хороший кадр сделает Густав, — подумал человек в реглане, — Ворал как раз стоит лицом к синагоге».

— День добрый, пан Ворал, — первым шагнул навстречу.

— День добрый, пан Франтишек, — ответил Ворал, высокий широкоплечий блондин с таким бесцветным лицом, что всякий раз, встречаясь с ним, брюнет испытывал желание взять краски и исправить просчет природы.

— Вы слышали, совсем плох Карел Чапек, жаль…

— Я мало интересуюсь литературой, но действительно жаль. Присядем?

— Пройдемся.

Они пошли рядом, без видимого интереса поддерживая какой-то необязательный разговор, — так, во всяком случае, могло показаться со стороны. Брюнет в реглане свернул в аллею, хорошо просматриваемую из окон синагоги, но его спутник не обратил на это никакого внимания.

Мужчины обменивались редкими репликами, за которыми следовали длинные паузы. Пожалуй, так при случайной встрече могут разговаривать некогда знакомые, но давно не встречавшиеся люди: сказать можно много, но время притупило взаимный интерес.

— Я вынужден огорчить вас, пан Франтишек. Осень в этом году странная. То заморозки, то вдруг запахнет весной. Вчера, вы не обратили внимания, дохнуло майским теплом — ближе к вечеру? Сегодня опять дует с северо-запада?

— С запада, хотите вы сказать?

— Переменный ветер. Пан Гендерсон считает, — Ворал имел в виду британского посла в Берлине, — что будет целесообразно в итоге отвергнуть британские предложения о гарантиях Чехословакии в новых границах. Процесс их пересмотра едва начат. Не секрет, фюрер предусматривает ликвидацию остальной части страны в любое удобное для рейха время. Я еще не знаю, когда это произойдет, но произойдет, смею уверить. Германия, вот увидите, продолжит экспансию. Так, предполагается… Обойдемте эту аллею, не слишком удобно идти по гравию… Так, предполагается, что получившая самостоятельность Словакия…

— Вы не оговорились?

— Нет, что вы, я всегда точен. Получившая самостоятельность Словакия, — повторил Ворал, — предпримет ряд военных акций, угрожающих Польше, что исключит ее ответные действия в случае военных осложнений на Западе. А в результате присоединения к рейху Мемеля можно заполучить и Литву, таким образом, твердо стать в Прибалтике.

— Под вывеской помощи Беку?

— Совершенно верно, — кивнул бесцветный блондин. — По мнению Вильгельмштрассе, таким путем будет стабилизирована обстановка на Востоке, что и создаст прочный тыл для столкновения на Западе.

«Это следует немедленно передать союзникам, они сразу изменят свое поведение по отношению к нам», — отметил пан Франтишек, полковник Франтишек Моравец, начальник второго отдела Генерального штаба Чехословакии, то есть начальник военной разведки.

Пожалуй, своим нынешним положением он был целиком обязан пану Воралу, хотя и платил ему всякий раз по 10 тысяч крон за информацию о планах Гитлера относительно судето-немецкого движения, о нацистском влиянии на Генлейна, о многих намерениях фюрера и сроках их осуществления. Пять лет назад, в 1933 году, регистратура Генерального штаба передала во второй отдел письмо, в котором некто, назвавшийся паном Воралом, предлагал весьма важные сведения из области античешской деятельности немецких разведывательных служб, назначал свидание и сумму вознаграждения с оговоркой, что в случае отказа он найдет других людей, готовых платить. Поначалу руководство второго отдела (Моравец в то время был совсем молодым офицером, направленным в разведку прямо из военной академии) отнеслось к письму пана Ворала несерьезно: автор письма явно какой-то авантюрист, желающий сорвать куш. Но Моравец настоял и вызвался сам встретиться с Воралом. Он действовал, скорее, по наитию, горя жаждой настоящего дела, — шпионские страсти никогда не были ему чужды. Пошел на встречу совершенно один. Так оговаривалось в письме, но так не поступил бы ни один опытный разведчик.

Экспертиза заключила, что документ, полученный Моравцем от пана Ворала, подлинный. Перепроверка показала, что источник данных Ворала — либо абвер, либо иностранный отдел СД.

Вербовка пана Ворала стала первым настоящим успехом молодого офицера чешской разведки, а сведения, которые он получал от него (не всегда они касались только античешских действий рейха, порой Моравец направлял их коллегам в Великобританию и Францию, те бывали крайне признательны), стали ступеньками карьеры — от руководителя отделения до начальника всего второго отдела Генштаба. Но за все эти годы полковнику Моравцу так и не удалось узнать ни настоящего имени Ворала — кроме денег для продолжения сотрудничества тот требовал строгого соблюдения своего инкогнито, — ни его поста в структуре разведывательных служб рейха. Собственно, для дела это было несущественно, но Франтишек Моравец хотел знать, кто этот человек, так легко и, в общем, дешево продающий нацистские секреты. Он антигитлеровец? Кто он? Сегодня впервые за пять лет Ворал согласился встретиться днем, и Моравец тут же решил этим воспользоваться — посадил у узких окон синагоги двух фотографов. Он молил бога, чтобы затея удалась, снимки оказались четкими. Тогда можно будет сравнить их с фотографиями картотеки и приоткрыть тайну пана Ворала.

Полковник Моравец был готов ко всему — и что его собеседник — адъютант какого-то большого чина СД, и что он может оказаться личным шифровальщиком Канариса, и что он — один из инструкторов Генлейна. но представить себе и сразу поверить, что пан Ворал не кто иной, как Пауль Тюммель, резидент немецкой военной разведки в Чехословакии, — этого полковник Моравец представить себе не мог. Он еще долго будет удивляться этой шокирующей истине. И окончательно поверит в нее лишь после того, как Тюммель будет разоблачен гестапо и казнен. А пока…

— Мой дорогой друг, простите, если задержал. — проговорил Моравец несколько громче обычного, потому что в тот момент, когда он протягивал Воралу конверт с деньгами, из-за поворота аллеи показалась инвалидная коляска с безногим стариком, которую катила немолодая женщина. Имитация инвалидности — это Моравец хорошо знал — отличное конспиративное прикрытие. Ворал тоже проводил глазами инвалида, и только когда коляска скрылась за платанами, ответил:

— Благодарю, но сегодня я не возьму от вас премию. Дело в том, что мне нужна ваша помощь. Вам, пан Франтишек, конечно, знакомо имя профессора Дворника. Не пугайтесь, — спешно добавил он, — мне тоже известно, что это человек близкий к президенту Бенешу. В данном случае меня не интересуют ни секреты президента, ни тайны профессора. Видите ли, не скрою, мы подсылали к Дворнику своего человека.

— Я знаю, — Ворал заметил, Моравец занервничал.

— Поздравляю вас, пан Франтишек. Пан профессор достоин знамени святого Вацлава. Наш работник ничего не смог сделать.

— Так что же вы хотите от меня? — Моравец невольно остановился, они оказались лицом друг к другу.

— Сущий пустяк, но для меня крайне важный. Нам теперь приходится перепроверять, достаточно л и добросовестен в работе с Дворником был наш работник. Не скрою, задание поручено мне. Предстоит очная ставка, обставленная как личная встреча. Чтобы не только профессор, но и наш человек не заподозрил проверки. Поэтому лучше всего провести очную ставку на квартире Дворника. Короче говоря, мне нужно, чтобы диалог профессора и его лондонского знакомца был хорошо слышен моим людям, записан на пленку и, разумеется, чтобы у моих людей было место в том же доме, где они будут слушать и записывать. Ваш конверт с премией я заберу в следующий раз. Таким образом, до встречи. Как всегда, вечером. Сегодня я выигрывал время, дело с Дворником меня торопит. Кстати, ваш инвалид… — Ворал поморщился.

— Инвалид? — искренне удивился Моравец. — А я думал, это ваш инвалид, — и они понимающе улыбнулись друг другу.

Пауль Тюммель уходил из сквера на Парижской улице вполне довольным. Скоро эти рискованные встречи с Моравцем прекратятся — страна обречена. Это он знал с 1933 года и только поэтому предложил свои услуги чешской разведке — почему бы не заработать на агонии? А очная ставка Дорна с Дворником продемонстрирует берлинскому руководству, что резидент владеет обстановкой даже в жестких условиях чрезвычайного положения. Однако Тюммель никак не мог предположить, что и после оккупации Чехословакии ему придется работать на Моравеца, на эмигрантское чешское правительство, на чешское Сопротивление — уже из опасения быть разоблаченным. Сам он при расследовании в гестапо дал показания, что его связи с чешским Генштабом и чешским Сопротивлением объяснялись задачами контрразведывательных операций…

Вечером того же дня в доме, где жил профессор Дворник, внезапно отключилась электроэнергия. Осмотр проводки начали с квартиры пана Феликса. Ремонт сделали быстро, только старому профессору все время казалось, что рабочие, как нарочно, стучат, вскрывая обшивку стен, прямо над его головой.

XXIII

Правительство Соединенных Штатов Америки предложило своим гражданам, проживающим или временно находящимся в Европе, немедленно вернуться на родину в связи с приближением военной опасности. Отели и музеи Рима, Парижа, Лондона, Будапешта, Праги заметно опустели.

Король Великобритании Георг VI подписал указ о мобилизации. Гайд-парк перекапывался — щели и траншеи перерезали аллеи, вырытый песок загружали в мешки, вывозили на лондонские улицы и укладывали под табличками-памятками о первых противопожарных мерах.

28 сентября в десять утра Карл Фридрих Герделер, генерал СС, юрист и финансист, совладелец концерна «Роберт Бош», лидер оппозиции Гитлеру, понял, что до истечения ультиматума Бенешу остались считанные часы — и начнется новая кровавая драма. Конечно, Карл Герделер был не против присоединить к своему концерну несколько новых предприятий, пока находящихся на территории Чехословакии. Конечно, он не был антифашистом и тем более пацифистом, но он крепко знал одно: Германия пока слаба для гитлеровских авантюр.

Вчера Герделер встречался с Браухичем, и Браухич сказал ему со всей ответственностью военного специалиста, что, если сложить 40 советских развернутых дивизий, минимум 40 французских, 10 английских и 30 чехословацких, не пройдет и трех дней, как 40 дивизий вермахта будут разгромлены наголову. И пресловутая Лига наций сможет куражиться над разбитой Германией как над агрессором. Еще какой-нибудь фарс с международным судом устроят — Литвинов человек напористый, а в Женеве к тому же кое-кто стал ему поддакивать.

— И потом, — заметил генерал, — сотни тысяч наших ветеранов, уже однажды оскорбленных в своей благородной вере в «непобедимую Германию», вторично не простят… Вспомните, дорогой Карл, восемнадцатый год — впрочем, вы были молоды, а я запомнил эти революционные транспаранты очень хорошо. Гамбург был полностью красным. В Берлине тоже требовали передачи власти Советам депутатов, совсем как год назад в Петрограде. А Киль, а Мюнхен… Еще немного — и у нас были бы Советы, а в армии они уже возникали и действовали… Добавлю, что наши ветераны хорошо помнят те тысячи проблем, которые, казалось бы, должна была разрешить война, начатая Вильгельмом, и испытали на собственной шкуре, что эта война лишь усугубила и обострила эти проблемы. Гитлер частично ликвидировал ту же безработицу и инфляцию, но, начни он воевать, он не даст закрепиться собственным же победам — все начнется сначала. Я боюсь этого, Карл.

Они пришли к выводу, что пора выступать. На одиннадцать было назначено экстренное совещание всей верхушки заговора. Ожидался Канарис — об этом неожиданно сообщил Гизевиус. Гизевиус уверял Герделера, что в Лондоне к устранению Гитлера почти готовы, во всяком случае герцог Гамильтон ведет активную подготовительную работу. Посол США Джозеф Кеннеди высказался пока неопределенно, но, скорее всего, Белый дом особенно не станет возражать против такой кандидатуры на внезапно открывшуюся вакансию канцлера Германии, как Рудольф Гесс.

«В конце концов, — думал Герделер, — Гесс слишком много знает, чтобы так просто от него отделаться. С другой стороны, слишком многие в Германии, в партии верят, что Гесс не покладая рук работает для страны. Но Гесс работает на масонов, и сам он масон, может быть лишь более низкого посвящения, чем герцог Гамильтон. Не зря же они в каких-то эдаких «отношениях»… Но… Нужно думать и о том, что лидерство Гесса снимет сомнения в существовании НСДАП как политической силы. Я бы не сказал, что уничтожение национал-социализма необходимо Германии».

Ольбрихт, Браухич, Бек, Гизевиус, Витцлебен, Небе и Остер прибыли вовремя. Решили начать без Канариса. Он успеет поставить свою подпись и внести коррективы в списки нового кабинета — едва ли он сам будет добиваться министерского портфеля.

— Зачем тянуть? — ворчал Браухич. — У нас есть толковый исполнитель?

— Я против покушений, и господин Герделер вполне со мной согласен, Гитлер должен быть только арестован, а потом судим военным трибуналом и казнен — расстрелян. Приказ на столе. Я уже поставил свою подпись, — жестко проговорил Витцлебен.

Браухич вытянул шею, чтобы с места лучше рассмотреть стандартный лист канцелярской бумаги, сказал:

— Мы, конечно, подумали о многом. Но реакция народа… Еще вчера — «обожаемый фюрер». Ну право же, так нельзя. Еще на памяти официальные разговоры о мерзавце Брюннинге, о негодяе Штреземане и так далее — вплоть до пересудов о старческом слабоумии Гинденбурга. Арест, гм, расстрел, если угодно, — я бы рассматривал все это как внутренний момент. Народ может подумать, что им правят сплошные мерзавцы! Надо решить по-тихому. У Гитлера случился приступ грудной жабы… А в качестве главы переходного режима вполне уместен был бы Геринг. Он официальный преемник. Геринга народ знает, он производит по-человечески приятное впечатление, он активен — люди не станут задавать лишних вопросов…

— Почему мы должны оглядываться на пропагандистские выверты болвана Геббельса? — вскричал генерал Ольбрихт. — Почему мы должны поддерживать его политику попрания прежних правительств? Это низость!

— Возможно, я притерпелся к ней… — вздохнул Браухич.

— Геринг и Гиммлер должны быть устранены одновременно с Гитлером, — сказал Витцлебен. — Здесь нет иного варианта, иначе мы получим «гитлера» номер два.

— Недавно я слышал разговор, — вдруг сказал долго молчавший Небе, — якобы фамилия Гитлер — еврейская. Будто все дело в том, что отец фюрера Алоис Шикльгрубер первым браком был женат на дочери некоего бухарестского кельнера Гитлера, который собирался оставить зятю наследство, но с условием, что тот возьмет его фамилию. А потом умерла не то дочь кельнера, не то сам кельнер, а может быть, оба, только матерью фюрера стала другая фрау. Еврейская же фамилия осталась.

— Неужели ваше ведомство так плохо работает, — усмехнулся Герделер, — что позволяет ходить подобным разговорам?

— Этот разговор я слышал в Брюсселе, — отпарировал гестаповец Небе и перевел взгляд на Витцлебена. Небе знал, что генерал считает необходимым упразднить тайную полицию и ее функции передать военным юристам.

— Гизевиус, — сказал Герделер, — в таком случае заготовьте приказ об аресте Геринга и Гиммлера.

— Я внесу в этот список и Гейдриха. Все трое — очень опасные и жестокие люди, особенно Гейдрих, который страшен импульсивностью и темпераментом садиста. Ни один переворот не проходит в одну минуту. Но важно, чтобы эти трое были обезврежены одновременно с Гитлером.

— Вы, Гизевиус, возглавите новое министерство внутренних дел, вам и карты в руки, вам искоренять наших противников, и чем быстрее, тем лучше, так что… Руководите арестом Гейдриха и Гиммлера, как считаете нужным.

— Какова судьба моего непосредственного руководителя? — Гизевиус задал вопрос с затаенным страхом. Неужели им не нужен Гесс?

— Думаю, это определит поведение самого Гесса во время событий, — уклончиво заметил Бек. — Насколько мне известно, «старина Руди» не во всем согласен с «обожаемым». Этот момент, безусловно, пойдет нам на пользу, когда придется избавляться от ошибок прежнего руководства и восстанавливать, скажем так, добрососедские отношения с Францией и Великобританией, преследуя нашу главную цель — приобретение восточных территорий путем захвата их у русских.

— Нам прежде всего нужно подготовить армию — вот чем должны заниматься специалисты Генштаба. — оборвал Бека Витцлебен. — Тогда и поговорим о расширении территории.

— Пост канцлера я предлагаю вам, граф, как старшему среди нас, — торжественно проговорил Герделер.

Витцлебен улыбнулся:

— Или как наиболее последовательному? Я предпочел бы роль военного руководителя, это больше соответствует моим наклонностям и умению. Что касается главы правительства, я полагаю, генерал Бек наиболее достоин. И если этот вопрос решен, позвольте перейти к изложению наиболее серьезных аспектов нашего предприятия. Тактические задачи определяются захватом здания рейхсканцелярии и министерства пропаганды. Устранение Гитлера должно служить началом определенной демократизации страны.

— Не слишком ли далеко заходят ваши планы? — язвительно спросил фон Витцлебена Бек. — Я бы осторожнее поступал с политическим режимом, который внес в нашу жизнь немало полезного.

— Этот политический режим убивает многовековую германскую культуру! — запальчиво начал Гизевиус, но тут же осекся под взглядом Герделера. Действительно, понял, не время говорить о запрещенных Гейне или Мендельсоне, понял, не сейчас поднимать тему об эмигрантах Фейхтвангере и Манне.

— Я начинаю выступление в тринадцать часов, то есть за час до истечения ультиматума Бенешу. Войска ждут моего приказа. Офицеры вполне надежны.

Ручка двери кабинета трижды тихо повернулась — это условный знак, который подавал камердинер, когда к дому подъезжала машина с номером, значащимся в секретном списке хозяина.

Дверь широко распахнулась минуты через четыре. Камердинер остался невидимым, и в кабинет вошел улыбающийся адмирал Канарис. Маленький, щуплый, верткий, он танцующей походкой подошел к столу, пробежал глазами приказ об аресте и казни Гитлера, Геринга, Гиммлера и Гейдриха. Усмехнулся. Прочитывая подписи, зорко оглядывал тех, кто их поставил. Взял в руки самопишущее перо, поднес его к листу бумаги и вдруг перевернул в пальцах, надел золотистый колпачок и сунул в карман кителя.

— Господа! Только что решено немедленно созвать конференцию заинтересованных держав — Германии, Великобритании, Франции и Италии.

— Без Чехословакии и СССР?

— А при чем тут Муссолини?

— Поясняю. Позиция Бенеша и Сталина очевидна. Что же касается дуче, он вызвался стать посредником между Чемберленом, Даладье и фюрером. Таким образом, господа, до войны дело в ближайшее время не дойдет, — Канарис опять широко улыбнулся.

— Это многое меняет, — в замешательстве проговорил Герделер.

— Что меняет? — возбужденно спросил за его спиной Витцлебен. Преждевременная война отступила, но…

— А для вас, дорогой Эрвин, у меня есть новость особого рода, — Канарис присел рядом с Витцлебеном. — Когда завтра главы европейских правительств прибудут в Мюнхен, помимо чешской проблемы будет решаться еще одна. Уже по инициативе Чемберлена. Вильсон передал его предложение о заключении англо-германского соглашения на антисоветской основе.

— Если они действительно достигнут такого соглашения, — медленно проговорил фон Витцлебен, — то, разумеется, сейчас я не смогу начать путч. Он будет преждевременным. Не так ли?

Канарис молча пожал ему руку

XXIV

Гитлер нашел подлый внешнеполитический ход — кризис доводить до пика, заставляя весь мир в прямом смысле считать часы и минуты. Так было при вступлении в Рейнскую зону. Так было при захвате Австрии. Так было в дни «майского кризиса». И вот опять: часы, минуты… Сколько их осталось до четырнадцати часов 28 сентября?

Премьер-министр Франции Даладье подсчитал: до истечения срока ультиматума Бенешу, фактически до вторжения вермахта в Чехословакию, осталось пять с половиной часов. Мудр был Шотан, распустивший правительство в такие же тяжкие часы истечения ультиматума перед вторжением Гитлера в Австрию.

В кабинет Даладье заглянул взъерошенный министр внутренних дел Альбер Сарро.

— Мы совершенно не спали, — голос у Сарро был хриплый. — У нас нет противогазов для раздачи парижанам. Я говорил Боннэ, нужно немедленно раздобыть миллион противогазов в Англии. У них есть, я знаю. Ответа из Лондона нет?

Накануне Боннэ просил британского посла Фиппса обратиться к кабинету с несколькими прямыми вопросами. Что сделает Великобритания, если Франция начнет военные действия против Гитлера? Будет ли проводить мобилизацию? Введет ли всеобщую воинскую повинность? Готова ли объединить экономические и финансовые ресурсы обеих стран?

Даладье печально усмехнулся. Господи, о чем он говорит, какие противогазы? Или это как при пожаре, когда в панике хватаются за всякую мелочь, вместо того чтобы спасать ценности и жизни?

— В Лондоне противогазов не хватает даже для лондонцев, — процедил сквозь зубы Даладье. — Они не станут делиться с нами, не надейтесь. Во всяком случае, так мне и Боннэ сказал, и наш посол Марэн, он только что из Лондона. А вы, Альбер, проходите и присаживайтесь. В девять Лебрен собирает кабинет.

Даладье показалось, что Сарро, присев на диван, тут же заснул — так крепко закрылись его глаза.

Через полчаса пришел Боннэ — осунувшийся и злой.

— Война неизбежна, — сказал, присев рядышком с дремлющим Сарро, тот вздрогнул, широко раскрыл глаза:

— Что? Телеграмма из Берлина?

— Спите, Сарро. У вас впереди много работы. Из Берлина, к счастью, пока ничего нет. А Лондон начинает эвакуацию населения. Может быть, и нам стоит? Это ваша забота, Альбер.

— Да… Надежда на мир, видимо, исчерпалась, — прошептал Даладье, представив себе эвакуацию Парижа, положил голову на сложенные на столе руки.

— Нечего впадать в прострацию, — одернул его Боннэ. — Мы же не сидим без дела, и сейчас приедет Эрик Фиппс, — Боннэ имел в виду английского посла, — появится ясность. Они нас не бросят, уверен.

Фиппс появился без четверти десять: свежий, гладко выбритый, пахнущий кельнским лосьоном — явно провел спокойную ночь в своей постели.

— Доброе утро, господа, я хотел бы ознакомить вас с ответом правительства его величества, — с сожалением оглядел помятых французов Фиппс.

Даладье взял у посла папку

«Если, несмотря на все усилия английского премьер-министра, Чехословакия станет объектом нападения со стороны Германии, то немедленным результатом этого будет то, что Великобритания начнет предварительные мероприятия. Позиция, высказанная на совместном совещании в Лондоне в апреле сего года в отношении введения воинской повинности, остается неизменной. Вопрос об объединении экономических и финансовых ресурсов зависит от решения парламента, поскольку затрагивает соответствующие статьи конституции».

«До чего это по-британски! — с желчью думал Даладье. — На прямой вопрос дать обтекаемый неконкретный ответ! Дадут они нам или нет свой экспедиционный корпус — вот в чем суть, черт побери!» — и сказал:

— Наш ответ мы дадим после совещания кабинета у президента, господин посол. Оно сейчас начнется. Нам пора. Результаты вам будут сообщены незамедлительно.

Когда англичанин вышел, Даладье передал английский документ Боннэ:

— Нужно отнестись с осторожностью к этой бумаге. Коммюнике подозрительно. Ничего конкретного.

Боннэ тоже прочитал и лишь недоуменно поднял брови:

— Текст как текст. Правда, не упоминается телеграмма Рузвельта.

— Посмотрим, что скажет Лебрен, — вздохнул Даладье. Сам он принял решение.

Ровно в десять двери кабинета президента наглухо закрылись за министрами Франции.

— Господа, — сказал Лебрен, — мы должны быть готовы к самому худшему. Что скажете, генерал Вийемен?

Начальник штаба военно-воздушных сил Франции печально констатировал, что состояние французской авиации таково, что она может быть полностью уничтожена люфтваффе в течение двух недель.

— Если бы Гитлер знал об этом, — мрачно отозвался министр экономики Поль Рейно, — вряд ли бы он до сих пор медлил с нападением на Чехословакию. Может быть, Генеральный штаб представит более утешительные сведения?

Гамелен даже не повернул головы. Молчал.

Даладье понял, его час настал.

Он вытащил из саше голубоватую бумагу и быстро написал записку сидящему напротив него Лебрену: «Господин президент республики, имею честь вручить вам отставку моего кабинета».

Даладье не успел протянуть записку Лебрену, как ее перехватил Боннэ.

— Вы с ума сошли! — воскликнул он. — В такой момент!

Сарро с любопытством заглянул в записку:

— Конечно, о какой отставке можно говорить… — тихо прошептал он. — Война на пороге… Нельзя быть малодушным.

— Я ее не принимаю и не приму, — отмахнулся от всех Лебрен. — Продолжаем…

Даладье быстро скомкал голубоватый листок.

— Итак, на чем мы остановились? На состоянии укреплений? — спросил президент.

Военные докладывали уже полтора часа. Их прервал телефонный звонок Франсуа Понсе из Берлина. Посол позвонил сначала на Кэ де'Орсе, но телефонистки перевели его на приемную президента. Боннэ поспешно вышел. Министры Франции подавленно замолчали.

На часах была половина первого пополудни.

— Я был приглашен к Гитлеру на одиннадцать часов, — отрывисто кричал в трубку посол. — Я приложил все усилия, чтобы доказать ему, что основные его требования могут быть удовлетворены без военной конфронтации. Буду информировать о дальнейшем ходе событий.

Боннэ безвольно опустил трубку на рычаг.

— Ничего, к сожалению, определенного, господа, — сказал он министрам. — Хотя Франсуа Понсе сделал все, что мог.

Тяжело, томительно было сидеть за длинным столом Совета министров.

— Мда… — протянул вдруг Лебрен. — Как не вспомнить Аристида Бриана… Король Альфонс XIII пригласил его поглядеть корриду, Бриану не понравилось кровавое зрелище. Король же все допытывался о впечатлениях гостя. Бриан сказал королю: «Ваше величество, уберите ваших матадоров, пикадоров и тореадоров, позвольте мне выйти на арену с маленькой охапкой сена, и думаю, я сумею отлично поладить с быком!» Король обиженно ответил: «Не обольщайтесь надеждой, господин Бриан!» Действительно, с охапкой сена к разъяренному быку не подходят. — Лебрен вдруг в упор посмотрел на Боннэ. — Как вы полагаете, Жорж, кто были те пикадоры и тореро, что взъярили берлинского быка?

Даладье отвел глаза. Сарро вспыхнул. Боннэ и бровью не повел.

— Конечно, господин президент, Чемберлен напрасно унижался в Годесберге, — равнодушно заметил он.

Пробило два часа дня. Все невольно втянули головы в плечи. Министры представляли, как сейчас на площадях, бульварах, набережных собираются толпы парижан, как редакторы газет приостанавливают вечерние выпуски. Все ждут и боятся услышать роковое: война!

Франсуа Понсе позвонил в три часа:

— Гитлер решил отсрочить вступление германских войск в Чехословакию. Он согласен созвать в Мюнхене конференцию. Приглашаются главы французского, английского и итальянского правительств.

Боннэ судорожно втянул в себя воздух.

XXV

Миссис Грейс Майкл О'Брайн чуть отдернула занавеску, горько вздохнула и отошла от окна. Люстра в ее спальне горела с вечера — она не могла спать с той минуты, как муж сообщил, что отправляется на континент. Отец миссис Грейс погиб в великой войне. Он тоже сказал на прощание матери, что едет на континент ненадолго. Грейс мороз продирал по коже, когда она вспоминала то прощание и сравнивала его с этим. Как же ехать Майклу, если прямо перед домом выкопали блиндаж, дважды заходил констебль насчет мешков с песком и светомаскировки, а вечером занес детские противогазы, что, конечно, крайне любезно с его стороны — от войны больше всего страдают дети. К тому же, как рассказывают, в пунктах по выдаче противогазов большие очереди, люди, стоящие в них, слишком напуганы и говорят бог знает о чем, невозможно стоять там с детьми.

Майкл лишь усмехается. И шутит. Томас Мор тоже шутил, поднимаясь на эшафот: «Сэр, помогите мне подняться по этим ступеням, — сказал он палачу, — а вниз я уж как-нибудь сам». Эта его острота включена даже в школьный курс истории, как образец британского самообладания. Томас Мор, конечно, великий пример для подражания… Но сегодня, вероятно, уместнее купить побольше сахара и лука, подумать о запасах мыла и спичек, иначе с детьми будет очень туго. «И как будет страшно, — подумала миссис О'Брайн, — когда бомбы посыплются на нас прямо из пелены тумана! Ведь когда видишь вражеские самолеты, то готовишь себя заранее…» Она посмотрела на портплед, который укладывала для мужа, вспомнила про ладанку. Конечно, ладанка отцу не помогла — он был убит. Но все-таки спокойнее, есть надежда, что господь охранит. Ладанки у миссис о'Брайн не было, поэтому она сняла свой медальон с миниатюрным изображением мук святого Себастьяна и засунула его в кармашек портпледа, куда муж не имел привычки что-либо класть, — Майкл может не понять ее тревоги и надежды.

Грейс услышала, как наверху стукнула дверь детской. Няня повел а детей завтракать. Ну что ж, в таком случае пора и ей выйти к семье.

Майкл пил кофе, и его вид показался миссис О'Брайн довольно беспечным. «Он думает, конечно, о войне. Действительно, слишком много говорят об этой войне. Но почему же не принимают мер?! Ведь нужно же что-то делать, пока она не началась, а эти сильные мужчины, от которых все зависит, лишь говорят, говорят… Вот сейчас Майкл закончит завтрак и пойдет в палату слушать, как говорят о войне. А слабым женщинам ничего не остается, как заранее делать то неприятное, что должно отвести голод, вшей, боль, холод хотя бы от детей. Я верно поступила, сказав кухарке, чтобы пока не готовила пуридж, овес может долго храниться. Эти новые маленькие пачки по три фунта… Моя мать в свое время покупала мешком — сейчас это было бы кстати», — подумала Грейс.

— Я снял со счета триста фунтов, — вдруг отрывисто, не поднимая на жену глаз, сказал О'Брайн. — Кроме того, если я не вернусь после 1 октября, получи в редакции мой гонорар за полмесяца. Тебе должны выплатить.

Зачем он это сказал? Чтобы не оставить семью без денег? Значит, он считает, что уже ничего не изменить? Тогда зачем он едет на континент? Грейс, кажется, догадалась и проговорила со всей осторожностью, со всей предупредительностью:

— Боюсь, дорогой, мистер Пойнт, дружба с которым никогда особенно не восхищала меня, втянет тебя в неприятности. Без него ты вряд ли стал бы добиваться поездки в Гаагу.

— Вероятно, я поеду в Мюнхен. Гитлер отказался проводить конференцию там, где предложил Рузвельт, он предпочитает свои стены.

— В Германию?! — ахнула миссис О'Брайн. — Как же так? Нет, Майкл, у нас дети, и ты имеешь определенные обяза… — она осеклась, потому что вошли Стив и Энн, их сын и дочь. — И зачем только господин Рузвельт вмешался в эту историю!

«И действительно, обывателю неясно, — думал О'Брайн, спускаясь в подземку, — какого черта нужно было господину Рузвельту посылать Гитлеру эту телеграмму с предложением созыва конференции всех стран, заинтересованных в споре. Он что, хочет присвоить себе лавры миротворца?»

Пойнта О'Брайн увидел у входа в палату лордов. Он только что поговорил с лордом Пассфильдом — Сидней Вебб резко порицал действия Гитлера, предрекал правительственный кризис во Франции, скорое падение Чемберлена, но был уверен, что войны никто не допустит.

— Старый утопист тебе не предсказал, как отзовутся на действия Рузвельта простые американцы? Не спросил тебя, зачем вообще Рузвельту чехи, если даже мы, живущие в Европе, не слишком заинтересованы в их судьбе? — насмешливо спросил О'Брайн Пойнта.

— А затем, чтобы максимально раскалить события, и тогда начавшаяся война приведет к уничтожению и фашизма, и большевизма одновременно, этих двух крайностей, мешающих дышать всему миру. Таким образом, идейные и экономические конкуренты США будут устранены. Больше нам ничего не надо. Мир будет представлять собой большой-большой американский рынок. Извини, Майкл, но ты же знаешь, это не мои мысли.

— Надеюсь, — коротко бросил О'Брайн.

Он увидел, как в палату общин в окружении приверженцев направляется Черчилль. Видимо, здесь сегодня будет жарко, если прибыли и сэр Уинстон, и сэр Роберт Ванситарт, о, и даже Иден.

— Неужели они сегодня наконец-то вставят кляп этому старому дураку Чемберлену? — спросил Пойнт.

— Это будет сенсация… — без надежды отозвался О'Брайн.

Пойнт нарочито серьезно глянул на приятеля и вдруг рассмеялся:

— Сенсация… Что вот-вот Чемберлена свалят или старикан сам упадет, к этому публика готова. Вот я действительно нашел сенсацию. Для рождественского номера «Лайфа». Это будет материал номер один.

— Что такое?

— Скажу, только не приставай потом, где я достал это.

— Даю слово.

— Я уже переправил материал в Вашингтон. Это всего лишь географическая карта. Подпись же под ней будет такая, — Пойнт сделал многозначительную паузу. — «Германская атака на СССР, сопровождаемая нападением Японии с востока, назначена на март 1939 года».

— Странно, — задумчиво сказал О'Брайн, — а мне говорили о сильной офицерской оппозиции Гитлеру в Германии.

Пойнт потер руки:

— Все это так. Я тоже слышал о недовольных генералах. Но в Берхтесгадене я сам видел истеричек, которые орали в экстазе: «Хочу ребенка от фюрера!» — едва завидев эту весьма не донжуанскую фигуру на прогулке. А потом эти бабы собирали песок с его следов на дорожке. Эти истерички самые обыкновенные немки, дочери, жены и сестры самых обыкновенных немцев… Верхушечная оппозиция и оболваненный народ — ты знаешь в истории примеры, когда им удавалось сойтись воедино? И потом… Генералы составляют заговоры от безделья. Скоро Гитлер им даст много работы, и они успокоятся. Когда я увидел эту карту со стрелками, нацеленными на Москву, меня оторопь взяла… Одно дело — натравливать на русских, совсем другое — разъярить этот народ. Война с Россией!

— Посторонние, шапки долой! — раздалось по гулким коридорам.

Появился спикер.

О'Брайн наблюдал за депутатами оппозиции. Казалось, они готовы к бою. Иден опустил голову, не желая даже видеть передней скамьи, где сидит улыбающийся, совершенно безмятежный премьер.

Наконец Чемберлен поднялся:

— Все эти дни я получаю письма британских матерей, обращающихся ко мне в тревоге за своих сыновей, которые могут стать жертвами войны. Как ужасно, нелепо, немыслимо, что нам приходится рыть траншеи и надевать противогазы из-за ссоры в далекой стране между людьми, о которых мы ничего не знаем! Благодаря усилиям большого политика и миротворца Бенито Муссолини, перед чьим талантом невозможно не преклоняться, господин Гитлер отсрочил свое выступление против непреклонной Праги, и, таким образом, мы, борцы за европейский мир, получили возможность встретиться и мирно обсудить все возникшие между нами вопросы. Я принял приглашение на конференцию глав правительств Германии, Франции, Италии и Великобритании с легким сердцем. Я с легким сердцем отправляюсь в Мюнхен. Я думаю, что на сей раз… — взрыв аплодисментов такой силы, словно палату наводнили платные клакеры, прервал премьера.

Сквозь шквал рукоплесканий прорвался высокий, пронзительный женский голос:

— Благодарим бога за премьер-министра!

— Это кто, сумасшедшая Нэнси Астор? — спросил у О'Брайна знакомый журналист из Швейцарии.

— Нет, это не она. Ее сегодня что-то вообще не видно. Посмотри, Джек, — О'Брайн тронул за плечо Пойнта, — видишь женщину? Она рыдает счастливыми слезами.

— С ума можно сойти от британской чувствительности… — хмыкнул американец.

Со своего места вскочил лидер лейбористов Эттли. Продолжая рукоплескать, он проскандировал:

— Переговоры сохранят мир! Мы душой будем в Мюнхене!

— Все мы испытываем облегчение! — кричал со своей скамьи лидер либералов Синклер.

«Уж не разыгран ли этот спектакль по написанной пьеске с выверенными репликами? — вдруг подумал О'Брайн. — Экий всеобщий восторг! А где же наши традиционные парламентские разногласия, гордость нашей монархической демократии? Черчилль шел сюда с крайне решительным видом, однако его голоса не слышно».

— Мы сохраним мир, не жертвуя нашими принципами! — не унимался Эттли.

Чемберлен вытащил белый платок. Казалось, он утирает слезы умиления.

Вдруг со своего места резко поднялся Черчилль и демонстративно направился к двери. За ним последовал Иден, за Иденом — Хор и Ванситарт. Спикер пытался вернуть их на место. Но Черчилль шел как танк на крепостной вал, притом именно к той двери, в которую обычно выходят депутаты, голосующие против проводимых палатой законопроектов.

В зале стало тихо. Паузой воспользовался депутат от коммунистической партии Уильям Галлахер:

— Никто не желает мира более, чем моя партия, — громко заговорил он. — Но это должен быть мир, покоящийся на свободе и демократии, а не на расчленении и уничтожении малого государства. Я утверждаю, что именно политика британского правительства привела к настоящему кризису. Я не присоединяюсь к тому, что здесь происходит. Я решительно протестую против расчленения Чехословакии! — и сел, не обращая внимания на враждебные взгляды и выкрики: «Нет!», «Палата не принимает!», «Благодарим премьер-министра!»

На галерее послов Джозеф Кеннеди сказал шведскому послу:

— Я чувствую такое облегчение, что готов любого обнять…

Пальмшерна невольно отстранился — он совершенно не желал обниматься с послом Соединенных Штатов.

Когда прения закончились и можно было уходить, О'Брайн никак не мог сдвинуться с места. Почему же Чемберлен не потерпел поражения? Что произошло? Он вопросительно глядел на Пойнта. Тот вдруг медленно сказал:

— Жаль, что здесь нет Дорна. Не кажется ли тебе, Майкл, что Дорн не зря уехал из Лондона? Дорого бы я дал, чтобы узнать, где он сейчас.

XXVI

Остаток ночи ехали товарняком, потом на попутной машине и все утро, пока солнце не поднялось к зениту, шли лесом. «Ничего, — время от времени нервозно, не к месту, балагурил Лиханов, идущий впереди, — здесь леса культурные, волков нет, кабаны только на отстрел по частным угодьям. Прорвемся… Здесь леса культурные».

Дорн шел молча, он размышлял о неожиданном сообщении Фернандеса. Его отзывают в Москву. Почему? Дома ему перестали верить? «Конечно, похищение — мой огромный просчет. И я должен нести за это полную ответственность. Вот оно — главное испытание, которого я не выдержал. Соблазн получить хоть маленькую толику счастья для себя привел меня в Дюнкерк. Ради одного взгляда Нины… Я поставил личное над главным. Из-за меня рисковали товарищи», — он был суров к себе, готовясь к любым выводам в Центре. Да, он виноват.

Однако не покидала мысль, что похищение спровоцировано из Берлина. Тогда оно могло бы произойти где угодно, при любых обстоятельствах. Может быть, поэтому Центр считает необходимым вернуть Морозова в Москву? Чтобы он ушел неразоблаченным и не потянул за собой Багратиони и Велихову?

— Там, за речкой, смотрите, городок, — указал Лиханов на видневшиеся островерхие черепичные крыши и шпиль собора. Они остановились. Фернандес скептически оглядел товарищей.

— Я бы сказал, наш внешний вид не соответствует содержанию паспортов. Ты, Роберт, пожалуй, выглядишь приличнее всех, значит, тебе и идти туда, хоть я поклялся, что не отпущу тебя ни на секунду. Важно, во-первых, выяснить, где мы. В Люксембурге или уже в Бельгии. А во-вторых, приодеться.

— Если я не проглочу хоть маковую росинку, я не смогу идти дальше, — вздохнул Лиханов.

Фернандес невозмутимо ответил ему:

— На Галлиполи ты голодал дольше. Вчера тебя накормили на три дня вперед — да здравствуют гастрономические утехи французских инженеров!

— Все это хорошо, — сказал Дорн, — но Коленчук присвоил всю мою наличность вместе с бумажником, как ни жаль.

— Деньги есть. Держи. Тут хватит, — Фернандес протянул Дорну пачку франков.

Втроем они дошли до моста через речку. Дальше Дорн пошел один. Звон церковного колокола заставил его прибавить шагу. Полдень, скоро лавки и магазины закроются, и время, драгоценное для них время уйдет впустую.

Городок был тих, опрятен, мал. Дорн вышел на центральную площадь и огляделся, отыскивая глазами тумбу с афишами и рекламой — обычно на эти тумбы и клеют местные газеты. Да, вот газета — «Новости Антюса». Вчерашняя. Антюс — это Бельгия! Самая граница с Францией и Люксембургом. Тогда все объяснимо: мятый костюм, утомленный вид. Он же турист, с трудом выбрался из Франции, там паника, он спешит домой. Ему нужно в Брюссель, к самолету. И скорее, скорее — мир ждет войну Дорн пробежал глазами газету. Ни слова о совещании глав правительств в Мюнхене… Может быть, его отложили? Или потому не вывесили сегодняшний номер, что редактор ждет не дождется известий из Германии?

Дорн решил, что магазин на площади, поблескивающий надраенными до хрустального сияния витринами, самый подходящий для него. И он не спеша направился к его дверям. Площадь была почти безлюдна. Только молочница катила тележку с пустыми бидонами, да в сквере у собора сидели чистенькие, разомлевшие на солнце старушки.

— Добрый день, мсье, — сказал Дорну хозяин, праздно сидевший у шкафов с товаром, — Что угодно?

— Здравствуйте. Я хотел бы присмотреть для себя костюм и сорочку. Если возможно — то и обувь.

Хозяин подозрительно покосился.

— Могу вам объяснить — я мирный человек. Вот мои документы. Но мне пришлось так быстро уехать из Франции, что…

— Я все понимаю, и я не полицейский, чтобы заглядывать в чужие паспорта, — вдруг смутился хозяин магазина, — Неужели там так все серьезно воспринимают?

— Да, настоящая паника. Уехать невозможно, от границы я шел пешком. Мне нужно срочно в Брюссель. Как лучше туда добраться? Я совсем не знаю этих мест.

— Что вам необходимо прежде — одежда или совет?

— Пожалуй, начнем с одежды.

— Прошу сюда, — указал хозяин на маленькую кабинку, а сам направился к длинной вешалке, где, как солдаты при построении в затылок, висели костюмы: двойки, тройки, фраки, смокинги, брюки со штрипками и расклешенные — на любой вкус.

Дорн прошел в примерочную, снял пиджак, критически осмотрел себя. Да… И впрямь беженец.

Хозяин принес два костюма, которые пришлись Дорну так, словно специально шились для него.

«Видно, этот человек давно торгует одеждой», — подумал Дорн. — Второй костюм более или менее подойдет Фернандесу, а вот что делать с Лихановым? У него настолько люмпенский вид, что любой полицейский задержит его с паспортом на имя бельгийского биржевика по подозрению в преступлении против добропорядочной личности».

Он взял оба костюма, три рубашки, четыре галстука и пару ботинок. В конце концов, Лиханов и Фернандес смогут купить себе ботинки в другом месте, подумал Дорн и как мог застенчивей сказал:

— Мне так нравится ваш товар, да и цены у вас куда ниже, чем в Париже или Орлеане, где я был совсем недавно. Надеюсь, вы не осудите меня, если я к взятым для себя костюмам посмотрю еще один — для отца? Он чуть ниже ростом, слегка полнее и шире в плечах. Неудобно являться без подарков, но сейчас во Франции не до сувениров.

— Все понял, — с улыбкой отозвался хозяин. — Вашему папе, пожалуй, подойдет вот это, — он бросил на прилавок темно-зеленый в коричневую крапинку костюм. — Вполне элегантен! Может быть, мсье воспользуется случаем и посмотрит еще что-то для отца и других родственников? — хозяин хитровато прищурился. — Известно, как война взвинчивает цены. А я пока готов на скидку за оптовую покупку.

— Я так благодарен вам! — сказал Дорн и достал деньги. — А теперь подскажите, как лучше добраться до Брюсселя?

— Поездом до Арлона. А до вокзала ходит автобус. Остановка через квартал, за собором.

Дорн взял увесистый сверток, пошел к городскому кладбищу, где Лиханов и Фернандес должны ждать его.

— Товар, предупреждаю, лежалый, — сказал товарищам Дорн. — Такое носили лет десять назад.

— Биржевики — люди консервативные, — усмехнулся Фернандес, без всяких церемоний начав переодеваться. Дорн порадовался, что костюм не выглядел на нем будто с чужого плеча. Чуть-чуть подвела жилетка, никак не хотела сходиться на груди. Но Фернандес быстро снял ее, накинул пиджак, не стал его застегивать и засмеялся от удовольствия. Впрочем, в распахнутом пиджаке он смотрелся даже с эдакой небрежной элегантностью.

Дорн вдруг позавидовал ему — хорошо быть от природы веселым человеком. А каков от природы он сам? И неожиданно подумал, что, наверное, он человек тяжелый. Подозрительность стала второй натурой. Или это только наблюдательность и связанная с ней привычка постоянно анализировать все — каждое свое и чужое слово, каждый свой и чужой поступок?

Лиханову оказались коротки брюки.

— Тебе бы еще полусапожки, и прямо вылитый охотник из частных угодьев, — опять посмеялся Фернандес — Дорн наверняка специально выбрал тебе костюм защитного цвета.

Утром следующего дня три провинциального вида господина, перекидываясь веселыми шутками, садились в «Дуглас» бельгийской авиакомпании. Кресла в самолете были мягкими, уютными, и после пережитого напряжения, после трудной дороги, двух бессонных ночей они моментально заснули. Проспали посадку в Копенгагене, не откликались на предложения стюардессы выпить коктейль, съесть сандвич, почитать газету или посмотреть журнал. Дорн видел во сне улицы Берлина, по ним скрежетали бульдозеры, летела пыль от рухнувших бюргерских домиков. Лиханову снилось детство, имение под Полтавой, речка и сенокос. Он улыбался, сквозь плотно прикрытые веки бежали слезы, но некому было заметить их. Фернандес словно провалился в черный, бездонный колодец — спал крепко, без сновидений.

— Рига, господа, Рига! Рейс завершен, поздравляю с благополучным прибытием, — звонко сказала стюардесса.

Их встречали. Дорн не знал этого человека. Фернандес, очевидно, тоже. Встретивший пригласил их в легковую машину, и они поехали через город, минуя вокзал, за Двину На пустом летном поле, отгороженном от шоссе перелеском и рекой Лиелупе, стоял самолет с красными звездами на крыльях. Под фюзеляжем отдыхал летчик. Приветливо замахал шлемом, увидев машину. Еще каких-то три часа полета… и Москва!

Они не разговаривали. К чему слова? Разве выразить все, что эти трое сейчас чувствовали? Они только крепко пожали руку своему провожатому. По очереди стиснули по-товарищески протянутую ладонь пилота и поднялись по легкому трапу Под сиденьями, расположенными вдоль пассажирской кабины, лежали парашюты. На высоте стало холодно. Но Дорн, Фернандес, Лиханов весь полет смотрели в иллюминаторы, хотя небо было затянуто низкими тучами, земля сквозь них виднелась редко — но они чувствовали ее близость, близость родной земли, и смотрели, смотрели… Облаков становилось все меньше, земля просматривалась все лучше, вот уже видны трактора на полях, дороги, перерезавшие леса, грузовики на дорогах, крыши домов. Наконец впереди показались дома большого города.

Почувствовали, как самолет лег на крыло. Скоро посадка. Дорн видел открытую легковую машину у края посадочной полосы, видел людей, стоящих рядом с ней, — они смотрели в небо, на самолет. Дорну уже казалось, он видит родные лица. Толчок — и самолет, вздрагивая, побежал по бетонке. Моторы взревели последний раз. Все, остановка. Не верилось, ни во что это не верилось! Неужели были Коленчук, мадам Трайден, парижский вокзал, форт «Шатийон», маленький магазинчик бельгийского захолустья? Или это все приснилось в «Дугласе»? Пилот открыл дверцу и опустил трап.

— Прошу! — сказал он, широко улыбаясь. — Поздравляю, товарищи, с возвращением вас. Но пасаран! — Пилот думал, что эвакуирует интербригадовцев.

Дорн спускался последним. Он ничего не видел, кроме изменившегося, осунувшегося лица Павла Сергеевича Демидова. Он сейчас же, сейчас скажет ему все — что осознает свою вину, что…

— Сережа! Сережка! — закричал Демидов. — Сереженька! Родной! — Дорн попал в его мощные, крепкие руки, узловатые пальцы заскользили по лицу, — Сережа… Да чего же ты плачешь, глупый!… Сережа! Ну, смотри, где ты, смотри… Мы с тобой! Да скажи же хоть слово… Герой!

Дорн взял себя в руки:

— Готов, Павел Сергеевич, нести ответственность…

Демидов похлопал его по плечу:

— Потом отчитаешься, — он улыбнулся. — Глянь вон туда… — и указал на край поля. — Посмотри, кто еще тебя встречает.

На самой кромке летного поля, возле черной «эмки» стояла девушка с цветами. Демидов махнул ей рукой, она сделала несмелый шаг, еще один, и Сергей узнал Нину Багратиони. Забыв обо всем, бросился к ней — он даже не спрашивал себя, откуда она и почему оказалась здесь. На секунду замер, оглянулся на Демидова, словно ждал от него поддержки. Нина побежала навстречу, теряя цветы из огромного букета.

XXVII

Утром 29 сентября, проезжая по Бреннерштрассе к «Фюрер-хаузу», где уже томилась французская делегация — они с Муссолини запаздывали. Гитлер слегка посожалел, что конференция четырех проходит здесь, в Мюнхене, а не в том новом Берлине, который виделся ему за макетом, созданным Шпеером, бесспорно, гениальным архитектором, уловившим величавый дух германской расы. Берлин, который к 1950 году отстроит Шпеер, — это будет торжество идей нации, воплощенное величие нации: выставка трофейного оружия на вокзальной площади, роскошная опера, варьете, рестораны, бани в римском стиле, колоннады, шпили, купола — вся история мировой архитектуры поблекнет перед новым стилем города, украшенного световыми рекламами. Каждый иностранец, прибывший в эту столицу, должен будет склонить голову и почувствовать свое ничтожество. Очень жаль, что сейчас нельзя привезти в эту столицу грез Даладье и Чемберлена, очень жаль! Впрочем, Гесс еще вчера сказал, что мюнхенская встреча и без того поставила их на колени перед Германией, но уж если давать им это понять, то осторожнее… Не может старина Руди без оговорок! И Гитлер, отгоняя от себя неприятную сцену с Гессом, который все настаивает на равноправных партнерских отношениях с Англией, подумал, что уже сейчас неплохо бы заключить соглашения со строительными фирмами Швеции, Норвегии, Финляндии о поставках гранита для монументальных строений нового Берлина.

Машина Муссолини остановилась сразу же за «мерседесом» Гитлера — в «Фюрерхауз» они вошли плечом к плечу. Шмидт, переводчик, шел чуть сзади и пока молчал — молчали его патроны. Сегодня Шмидту предстоит большая работа, придется переводить сразу с четырех языков на четыре языка. Пусть пока отдохнет.

В холле Гитлер заметил Гендерсона — британский посол был бледен и, похоже, нервничал. Что-то случилось? Гитлер с любезной миной приблизился к послу. Ах, вот какие пустяки волнуют господина посла — самолет господина премьер-министра, оказывается, задерживается. Вероятно, в связи с климатическими условиями? Ну что ж, погода — это то, чем не берутся управлять даже германские синоптики. Гитлер шутил. Пусть не беспокоит господина посла, что подходит назначенное время, конференция непременно начнется вовремя. Чемберлен долетит. Сказав это, Гитлер поймал на себе встревоженный взгляд Муссолини. Шмидт перевел ему разговор с Гендерсоном. Гитлер только кивнул итальянскому другу. «Все будет вовремя», — прошептал за массивной спиной дуче Шмидт.

Муссолини стало легче. Ему ведь оглашать предложения. Дуче чувствовал себя не в своей тарелке. Гитлер встретил его в Куфштейне, на железнодорожной станции как раз между пограничным Бреннерским перевалом и Мюнхеном, пригласил его и Чиано в свой салон-вагон — там было полно военных, и салон напоминал штаб армии, действующей на передовой. Столы завалены картами и документами, а Муссолини и его зять еще не завтракали!

У входа в «Фюрерхауз» началось некоторое движение — Муссолини увидел Риббентропа. Ага, значит, англичане уже здесь — Риббентроп ездил их встречать. Мелькают знакомые лица. Вот этот, седовласый, нахмуренный, будто вчера вырезали желчный пузырь, а сегодня приходится есть жирное, — секретарь французского МИД Алексис Леже. Ах, а Боннэ, оказывается, не приехал! Жаль, жаль, дуче был бы не прочь познакомиться с ним. Вот тот, завязавший беседу с Аттолико, итальянским послом в Берлине, французский посол Франсуа Понсе. Говорят, он очень плохо относится к нынешнему режиму Германии, но не покидает своего поста. Почему? Ясно: разведчик! Подлетел Шмидт, бросил несколько слов, и Муссолини понял: уже никого не ждут.

На Чемберлена Муссолини взирал с особым интересом. Как только не изображают его карикатуристы, какими отретушированными преподносят его портреты первые страницы официальной прессы! А на поверку ничего особенного — старик как старик.

Пригласили к легкому завтраку. Муссолини глянул на часы. Половина первого — о чем они думают? Потом все газеты затрещат, что конференция была так плохо подготовлена, что не выдержала протокола.

Завтрак подали а-ля фуршет. Наверное, чтобы угодить французам. Муссолини оказался рядом с Гитлером. Возник Шмидт, фюрер что-то шепнул ему, тот приподнялся на цыпочки, чтобы быть ближе к уху дуче:

— Они не вмешаются и согласятся на все.

Муссолини недоверчиво покосился на

Шмидта, но встретил уверенный взгляд Гитлера, в котором вдруг увидел знакомый воинственный отблеск, и начал успокаиваться. В зал, украшенный флагами четырех государств, Бенито Муссолини вошел совершенно спокойным. Часы показывали без пятнадцати час пополудни, папка с переводом его речи уже лежала перед тем креслом, где ему следовало сесть, — рядом с папкой стоял флажок с розгой.

— Что же, господа, — начал Гитлер. — Я открываю нашу конференцию. Я принял решение при любых обстоятельствах 1 октября ввести войска в Судетскую область.

Присутствующие промолчали. Ничего не понятно. Кажется, собрались, чтобы как раз обсудить возможности передачи, а фюрер уже выступает с ультиматумом.

Алексис Леже склонился к Даладье:

— Почему нет председательствующего? И потом, следовало же огласить повестку дня?! Почему он сразу начал?

— Какая разница теперь, мсье Леже. До протокола ли?… — вяло отозвался французский премьер и, опустив глаза, принялся рассматривать столешницу, узор инкрустации состоял из сцепленных свастик.

Лицо Чемберлена вдруг пошло пятнами. Он обернулся к советнику Стренгу, словно ища у него поддержки, и задал Гитлеру вопрос:

— Если говорить о первом числе, господин Гитлер, то сможет ли чешское население, которое будет перемещено во внутренние районы Чехословакии, увести с собой скот?

Стренг и Вильсон переглянулись. О чем он говорит?

— Наше время слишком дорого, чтобы заниматься такой ерундой! — резко ответил Гитлер.

— Мы и так задержались, давайте повременим еще несколько минут, — Чемберлен говорил медленно, учтиво давая возможность Шмидту успевать за ним. — Я со своей стороны выражаю пожелание, чтобы представитель чешского правительства все-таки был приглашен. Хотя бы один! Господа, все должно быть справедливо, — он уже обращался ко всем, не решаясь больше смотреть в лицо Гитлеру, глаза у того налились кровью, щеточка усов начала топорщиться.

— Я не намерен больше ждать, — бесстрастно перевел Шмидт гневный окрик фюрера.

Чемберлен пожевал губами, его лицо побагровело:

— Я и мое правительство тоже не хотели бы оттягивать решение вопроса. Но было бы все же желательно, чтобы присутствовал представитель Праги, ибо английское правительство и я сам, мы же берем на себя ответственность за осуществление принимаемых здесь решений именно перед чехословацкой стороной.

— Это слишком долго, — снова бесстрастно перевел Шмидт. — Вряд ли чехи найдут здесь для себя что-то полезное.

Чемберлен приподнялся со своего места, потянулся к телефонному аппарату.

— Телефон не работает, — предупредительно остановил его переводчик, испуганно глянув на Гитлера.

Чемберлен, застыв в неловкой позе, тоже посмотрел на Гитлера, потом на Даладье и проговорил:

— Но пусть для всеобщего спокойствия они хотя бы присутствуют в соседней комнате. Пошлите нарочного, господин Гитлер, если телефоны в вашем доме не совсем в порядке.

На лице Даладье не дрогнул ни единый мускул. Только Франсуа Понсе побледнел еще больше. Леже всегда отчего-то жалел его. Что ждет его, объяви Гитлер завтра войну Франции? Судьба канцлера Шушнига? Лагерь и плен? Наверняка Гитлеру известны настроения посла.

— В конце концов, кто-то же должен принять наши пожелания! — этот аргумент, спешно подсказанный Чемберлену Вильсоном, оказался приемлемым. Гитлер послал за Маетны и Масаржиком.

Поднялся Муссолини. Леже подумал, что блеском золота и серебра на мундире он лишь чуть уступает Герингу.

— Господа, — начал он, напряженно глядя на Шмидта, — пора претворить теорию в практику. Я предлагаю…

То ли Муссолини излагал сбивчиво, то ли Шмидт переводил небрежно, только Леже не мог отделаться от ощущения полной путаницы. Речь шла и об англо-французском проекте, и о работе международной комиссии, что-то говорилось о гарантиях новых чешских границ, ясно же и определенно звучало одно: судетский вопрос уже решен, что следует только документально оформить.

Когда Муссолини закончил, Чемберлен промямлил:

— В общем, и я, и господин Даладье так и мыслили решение вопроса, в духе предложений господина Муссолини…

Даладье промолчал. Казалось, он совершенно отрешился от происходящего. Леже мог поручиться — на Даладье тоже никто не обращал никакого внимания. Гитлер, во всяком случае, ни разу даже головы не повернул в сторону французской делегации.

— Мы, безусловно, позаботимся, — опять промямлил Чемберлен, и опять, как заметил Леже, по подсказке Вильсона, — чтобы чешское правительство по безрассудству и упрямству не отказалось от очищения территории.

Гитлер на реплику не отреагировал и сказал, что раз предложения Муссолини приняты за основу документа, можно начать выработку такового. Предложил объявить небольшой перерыв. Обеденный.

— Действительно, неплохо перекусить, — услышал Леже итальянскую фразу графа Чиано. Кажется, Гитлер приглашал итальянцев к своему столу. Да бог с ними, с вегетарианцами.

Когда диктаторы и их свита удалились, все как-то расслабились. Чемберлен тут же начал рассказывать рыбацкие истории.

Начинало уже темнеть, вслед за отобедавшими англичанами и французами в зал вошли лакеи, принялись растапливать камин. Чемберлен первым занял место у огня. Пришел Гитлер. Муссолини сел рядом с Чемберленом, и Гитлер встал за его спиной. Рядом с ним — как всегда, сияющий после хорошего обеда Геринг.

— Ну что ж, если все готово… — быстро сказал Муссолини.

Даладье наконец поднялся и решительным шагом направился к рабочему столу, где Эштон-Гуэткин, Аттолико и Леже правили текст соглашения.

— Я думаю, — громко сказал Даладье, через плечо Аттолико заглянув в текст, — эта работа требует нашего вмешательства, господин Чемберлен.

Чемберлену совсем не хотелось вылезать из уютного кресла, отрываться от тепла разгорающегося камина.

— Я читал это дважды, — пробормотал он, но, увидев, как вдруг метнулся к рабочему столу Гитлер, как нервно затеребил он цепочку карманных часов — Гитлер был в штатском пиджаке, только при нарукавной повязке со свастикой, — Чемберлен поднялся. Принялся внимательно читать и покачал головой:

— Да нет, господа, зачем же столь резко… — в упор посмотрел на Гитлера. — Я ведь не раз убеждал вас, господин Гитлер, что никогда не подводит только золотая середина. Господин Даладье, давайте еще раз просмотрим текст.

Даладье хмуро отстранил Леже и сел на его стул.

Они работали долго. Весь вечер. Даладье и Чемберлен составляли окончательный вариант документа, который войдет в европейскую историю как Мюнхенское соглашение между Германией, Великобританией, Францией и Италией — позор западноевропейской дипломатии. Это соглашение в 1973 году договором между Чехословацкой Социалистической Республикой и Федеративной Республикой Германии будет признано «ничтожным», то есть юридически недействительным с самого начала.

Но в 1938 году по договору Гитлеру отходило все, что есть в Судетах, — движимое и недвижимое. На обворованных чехов еще и возлагалась ответственность за проведение эвакуации без повреждений находящихся в Судетах сооружений и имущества. Насчет окончательных границ решили не спешить, как там еще дело пойдет — надо посмотреть, поэтому в договор внесли только пункт о создании международной комиссии, которая окончательно решит, как должна проходить граница в соответствии со строгим этнографическим принципом. А вот чехословацкое правительство должно незамедлительно освободить от несения воинской и полицейской службы, а также из тюрем всех судетских немцев. Что же касается не желающих проживать в рейхе чехов, то оптация населения может произойти в течение шести месяцев.

Всего восемь пунктов, все, как желал Гитлер. Единственное, что удалось у него «выцарапать», — это сроки — целых десять дней. Гитлер согласился начать оккупацию 10, а не 1 октября. Леже поразился, с какой бесстрастной деловитостью Чемберлен и Даладье отработали документ, к которому страшно прикоснуться, столько за ним крови и слез, национального и политического унижения!

— Их спасает парламентская закалка, — словно угадав его мысли, тихо сказал Франсуа Понсе. — Там привыкли делать черные дела в белых перчатках.

Мимо прошел Муссолини, засунув руки глубоко в карманы. Франсуа Понсе злобно усмехнулся — да, элегантным этого вождя не назовешь. Гитлер устало сидел на диване, устремив хмурый взгляд поверх карниза, в нетерпении сжимал и разжимал кулаки:

— Если документ готов, нужно подписать его. Хватит тянуть эту лямку.

Муссолини деловито подошел к большому столу и потянулся к чернильнице. Вдруг огляделся и неуверенно произнес:

— Нет… Чернил нет…

Немецкие чиновники заметались вдоль длинного стола.

Чемберлен, глядя на суету вокруг тяжелой и вычурной чернильницы, отозвался:

— Думаю, документ наконец отличается объективностью и реализмом. Но надо все-таки пригласить чехов…

— Да, документ вполне удачный, — со вздохом сказал Даладье, взявшись за перо, чтобы подписать соглашение.

К нему подскочил Риббентроп и поспешил указать, куда следует поставить подпись. «И это надо делать по их подсказке!» — вознегодовал про себя Леже.

Потом свои подписи поставили Гитлер, Муссолини и Чемберлен.

— И все-таки нужно ознакомить чехов… — настаивал Чемберлен.

— Когда мы уйдем, — ответил ему Муссолини.

— Кажется, эту неприятную миссию предоставляют нам, — отозвался Даладье.

Вильсон направился к дверям, чтобы пригласить Маетны и Масаржика. Ввел их только тогда, когда Гитлер и Муссолини, обменявшись рукопожатиями с Даладье и Чемберленом, удалились.

Чемберлен держал текст договора в руках. Но когда вошли чехи, поспешно передал его Эштон-Гуэткину:

— Найдите несколько теплых слов…

Эштон-Гуэткин будто не расслышал премьера:

— Если вы не примете этого, — сказал без экивоков, — будете улаживать свои дела с Германией в одиночестве. Может быть, французы, — он покосился на Леже, — будут выражаться более любезным языком, но, уверяю вас, они разделяют нашу точку зрения. Они в свою очередь тоже отстраняются…

Секретарю французского МИД оставалось одно — молчать.

Чемберлен выразительно зевнул — всем своим видом он показывал, насколько утомлен длительной тяжелой процедурой.

Леже показалось, что в глазах Маетны стоят слезы.

Франсуа Понсе участливо сказал чешскому коллеге:

— Поверьте мне, все это не окончательно, это лишь момент истории, которая начинается и которая вскоре все поставит под вопрос!

— Я не считаю, что в том положении, в котором мы теперь находимся, — сказал Даладье, — мы смогли бы сделать что-то иное. Мы избежим войны. Вот и все.

— Мы больше не Франция Фоша и Клемансо, Марны и Вердена, — перебил его с горечью Франсуа Понсе и замолк, увидев, как распахнулись двери перед Гитлером и Муссолини. Они вернулись. Зачем? Чтобы посмотреть на растоптанного ненавистного соседа? Чтобы насладиться унижением тех, кого превратили в сообщников?

Маетны и Масаржик поспешили уйти.

Усталость Чемберлена мигом прошла. Он приблизился к Гитлеру:

— Ваше превосходительство, прежде чем покинуть Мюнхен, я хотел бы еще раз побеседовать с вами.

Гитлер милостиво улыбнулся:

— Я приму вас завтра, среди дня.

Даладье что-то недовольно проворчал.

Очевидно, его услышал Риббентроп, он стоял неподалеку и, придвинувшись, сказал французскому премьеру:

— Речь идет об англо-германском договоре. Но Германия согласна подписать и с Францией подобный договор о ненападении. Я могу лично приехать в Париж с этой целью. Надеюсь…

— Пока время для визита не слишком подходящее, — четко ответил Даладье.

— Время в наших руках, — улыбнулся Риббентроп, отходя.

«Теперь Даладье определенно подаст в отставку», — устало подумал Леже. Ему уже было безразлично все — лишь бы скорее уйти отсюда. Поздно. Очень поздно. Два часа ночи.

От «Фюрерхауза» машины с флажками Франции и Великобритании на капотах двинулись в половине третьего.

Гитлер смотрел вслед мигающим красноватым фарам, переступил с ноги на ногу и сказал Риббентропу:

— Ужасно, что с такими ничтожествами мне приходится иметь дело! Они испортили мне вступление в Прагу. А эта бумажка, где они расписались, клянусь честью, не будет иметь никакого значения. Не принимайте ее всерьез. Кейтель уже распорядился, граница вскрыта — нравится это кому-то или нет…

Даладье боялся возвращаться в Париж. Ему казалось, толпа, собравшаяся на аэродроме Бурже, освищет и разорвет его.

Чемберлен готовился к парадной встрече уже на борту самолета. Особенно грело его подписание англо-германского соглашения — подлинный венец выстраданного, вымученного, такого любимого «Плана Z». Есть пакт о ненападении! Теперь можно спокойно спать, не боясь ни досрочных выборов, ни войны. Все довольны, не так ли? Ведь он везет им мир.

Муссолини и Чиано приняли предложение Геринга вместе поохотиться на крупную дичь — здесь же, неподалеку, в Альпах.

XXVIII

Президент Бенеш дождался звонка Маетны только на рассвете. Долго тот собирался с мыслями, трудно было, видно. Однако к происшедшему следует отнестись философски, ибо разум никогда не смиряется с абсурдом. Посторонние люди решили судьбу чужого им народа. Решили, не считаясь с его волей. И хотя Бенеш был готов к худшему, готовил себя, соответственно настраиваясь, первым чувством, которое охватило его, едва он повесил трубку и связь с Мюнхеном оборвалась, было тяжкое, глубокое, смертельное раскаяние. Ведь это он сам, глава этого государства, лидер этого народа, с самого начала переложил ответственность на чужие плечи, более сильные, более выносливые, как казалось, как виделось. «Я знаю, вина лежит на мне, — не мог он себе не признаться в те первые минуты. — А если бы в роковую минуту я обратился к народу? Состоялось бы это совещание? Была бы встреча в Мюнхене?»

Навязчиво крутилась в мозгу фраза Маетны, напоследок он дословно передал угрозу англичан: «…будете улаживать свои дела в одиночестве…»

Да, это конец. Отставка. Вероятно, эмиграция…

В десять утра в Овальном зале соберутся члены правительства. Они поздно вечером уехали из Града, чтобы хотя бы этой ночью, когда уже не в их власти влиять на события, передохнуть от беспрерывных заседаний и совещаний, чтобы найти новые силы для новых решений и новых испытаний. И утром все сначала… Последнее слово в Мюнхене все же предоставили Чехословакии. Какой демократизм! Какая чуткость к нормам международного права! Хотя ясно: слова эти не больше чем слова — дипломатическая увертка Чемберлена, Даладье и Гитлера. Но ведь утопающий цепляется и за соломинку.

«Может быть, я совершил ошибку, посмотрев сквозь пальцы на истерику журналистов, — подумал Бенеш, — когда они пытались создать у народа впечатление, будто русские разделяют ответственность за принятие нами англо-французского ультиматума? Однако Александровский выразил протест, мы ответили в духе дружбы и союзничества, можно считать инцидент исчерпанным. Так что у меня есть все основания отмежеваться от газетных пересудов, а у Александровского нет причин не доверять мне. Таким образом, никто не упрекнет меня, если я еще раз попытаюсь обратиться к Москве. Хотя бы для того, чтобы продемонстрировать всей Европе: нет, Чехословакия не одинока. Пусть не думают, что так просто поставить нас на колени. В конце концов, окончательное решение остается за нами. Путь борьбы отнюдь не закрыт. Но что это будет за борьба? Мы будем иметь против себя не только Германию, но и Англию, и Францию. По крайней мере, в смысле их отношения к этой борьбе. К этой войне. Они немедленно изобразят Чехословакию виновницей несчастья. Сталин должен это понимать, как и я, с той же степенью ответственности. Окажется ли в этом случае по-прежнему крепка его решимость? И еще неизвестно, какую позицию займет наш собственный парламент, что скажут главы партий!»

Но Бенеш решил ни с кем не советоваться. Они помешают еще раз обсудить ситуацию с Москвой. Только нужно дождаться более подходящего для официальной беседы часа. И хотя Бенеш давно устал от консультаций, совещаний, бесед — пустого многословия, упустить последний шанс он не смел. В полном одиночестве, в тиши Президентского дворца он силился принять единственно верное решение.

Бенеш спросил себя — что он делает и ради кого, ради чего? Он сделал многое для Даладье, он во многом согласился с Чемберленом, в отношении Франции и Англии, можно сказать, исполнил союзнический долг. Что он сделал для чехов? Это покажет, вероятно, только будущее. Он вспомнил последние строки чапековской «Войны с саламандрами». Именно то место, где автор подводит итоги и прогнозирует будущее, спрашивая читателя: «Что же люди, что будет с ними?» И ответ: «Ах, люди… Ну, они начнут возвращаться с гор. Возникнет новый миф о всемирном потопе, который был послан Богом за грехи людей. Появятся легенды о затонувших странах, которые якобы были колыбелью человеческой культуры, будут, например, рассказывать предания о какой-то Англии или Франции, или Германии…

— А потом?

— Этого я уже не знаю…»

А Бенеш и не хотел знать. «Все происходящее — это как роды или похороны, нужно через это пройти, никуда не деться, беременность должна разрешиться, жизнь рано или поздно — оборваться, — отстранение философствовал он. — Что породил, кого похоронил Мюнхен? Бог весть… Все в руках господних, будет время, свершится суд, правые и виноватые будут названы. Главное — выстоять. Или, как повторял Шушниг, — сохранить герб, знамя и гимн».

Ровно в девять тридцать в кабинете советского посла в Чехословакии Александровского раздался телефонный звонок. Сергей Сергеевич сразу узнал голос президента. Впрочем, этого звонка он ждал. Ведь еще в два часа сорок пять минут Лондон передал, что соглашение достигнуто, мир теперь обеспечен. Не мог Бенеш пропустить это сообщение, а приняв его, не мог не искать возможности протестовать. Александровский знал, что Бенешу небезразличны чаяния народа.

— Я прошу вас, господин посол, обратиться к правительству вашей страны со следующим вопросом. Мы поставлены перед выбором: либо начать войну с Германией, лишившись поддержки Англии и Франции, либо… — Бенеш не смог найти более нейтрального слова и с усилием проговорил, — капитулировать перед агрессором. Я должен знать отношение СССР к этим возможностям, то есть к дальнейшей борьбе или поражению, и знать это как можно скорее.

— Я немедленно отправлю телеграмму в Москву, — заверил Александровский, хотя считал, что сейчас уже нет времени на дипломатическую переписку, пора решаться, надо немедленно обращаться к последнему союзнику за военной помощью, надо действовать. И без того говорено немало. «Он тянет время», — невольно думал Александровский. А когда Бенеш, заканчивая разговор, повторил: «Я прошу ответ как можно скорее, часам к шести-семи по пражскому времени», — Александровский укрепился в этой мысли.

Телеграмма, разумеется, была отправлена в Москву тотчас. Сергей Сергеевич дал указание связаться с Москвой и по телефону — в столь сложное время вполне вероятны перебои в работе телеграфной связи. Сам же посол направился в Град.

Прага была пустынна и мрачна. Никто уже не толпился у дверей советского посольства, никто не встречал цветами советского посла. Еще бы! Поползли по городу, по стране злые, тяжкие слухи — СССР бросил союзников! Конечно, Александровский заявил официальный протест после опубликованного в специальном выпуске газеты «Вечер» сообщения, что чехи преданы народом славянской расы — ясно, какой народ подразумевается. Ему ответили, что номер конфискован… И только.

«А ведь и в Москве могут сделать ложные выводы, — с тревогой думал Александровский, уже оказавшись на территории Пражского Кремля. — Сталин способен вопреки фактам посчитать, например, что советский полпред не слишком четко контролировал быстро изменяющуюся ситуацию, да и возложить на меня максимум ответственности».

Президентский совет тем временем начал работу. Александровский удивился. Зачем же было тогда запрашивать Москву, коль они уже решают?…

Секретарь Бенеша Смутный пригласил Александровского на чашку кофе, они обменялись парой расхожих любезностей, а потом Смутный удалился под каким-то чрезвычайно секретным и важным предлогом. Послу Советского Союза оставалось одно — ждать. Ждать встречи с президентом, ждать ответа из Москвы. Он поступит сюда, в Президентский дворец…

Бенеш из-под пенсне смотрел на своих министров и сподвижников — скоро они устанут и окончательно запутаются, потому что невозможно так долго говорить одно и то же. Пожалуй, один Годжа неколебим, тверд и способен уговаривать отступить с честью, чтобы «спасти лицо», — неужели нельзя как-то иначе охарактеризовать тот обрубок, которым станет страна, когда Судеты уйдут к немцам, Карпаты — к венграм, полякам…

— … это удар в спину, ощущение, словно сломался позвоночник. Отвратительная моральная атмосфера, когда все плюют в собственное гнездо, — донеслись до уха президента чьи-то запальчивые слова. Что за радикал рождает столь трепетные образы? Вуех? Ему простится по старости…

Генерал Сыровы возмутился:

— Мы покинуты, мы остались в одиночестве, нет ничего позорного в том, чтобы повиноваться разумным советам друзей, в том, чтобы уступить под натиском превосходящих сил. Мы преодолеем скорбь, отчаяние, негодование, чтобы обеспечить будущее…

А еще, говорят, он похож на легендарного Жижку! В него верят, помнят, как год назад он верхом ехал перед гробом Томаша Масарика, первого президента страны…

Генерала Сыровы поддержал Беран:

— Мы должны отдавать себе отчет, что в данной ситуации самой большой опасностью для Европы является не Германия, а СССР, который объективно остается большевистским форпостом и действительно может сыграть роковую роль…

— Если мы обратимся к России за помощью, — подытожил Годжа, — Чехословакия станет советским трамплином в Европе.

Ну, это уж слишком. Президент поморщился. В этот момент медленно открылась дверь, вошел Смутный. Он подошел к Бенешу, склонился над ним и прошептал:

— У меня Александровский. Он ждет с половины одиннадцатого, а скоро полдень. Я пока сообщил ему, что президент обсуждает возможности сопротивления.

Бенеш вскинул глаза:

— Ответа из Москвы нет?

— Слишком рано…

— Да, конечно. Попросите господина посла задержаться еще немного.

Когда Смутный удалился, Бенеш объявил:

— Пора голосовать, господа. Не так ли, пан Крофта? Нужно уступить. Лучше поступиться малым. Европа будет благодарна нам. Это мы спасли ее от бойни.

Решение было принято.

К Александровскому вышли Смутный и второй секретарь президента Гусарек. Сергей Сергеевич посмотрел на часы. Было без нескольких минут двенадцать.

— Господин президент больше не настаивает на ответе на свой утренний запрос, пан посол, — сказал Гусарек и отвернулся.

Договорил Смутный:

— Вынесено решение принять все условия. Очевидно, уже завтра утром германские войска займут Судетскую область.

Александровский молчал. Смутный ощутил его смятение:

— Господин президент не ссылался, принимая решение, на неполучение ответа СССР. Не отягощайте свою душу, пан посол…

— Машину его превосходительства! — услышал Александровский откуда-то издалека голос распорядителя.

Президент Бенеш покидал Пражский Град.

XXIX

Он проснулся в непривычной квартире. Мебель со странными и неуместными в наскоро наведенном уюте инвентарными бирками, новый вид из окна: пустырь, над ним голубые церковные купола, дальше высокая арка с переливающейся на солнце золоченой скульптурой, увенчанной тяжелым бронзовым снопом.

Как непривычно откликаться на родное имя — Сергей…

Реально только одно — нежное дыхание Нины, ее порозовевшее во сне лицо. Как это случилось? Когда? Неужели вчера? Неужели это было только вчера? А когда началось? Когда аэродромный ветер разбросал по полю Нинины цветы?

— Вас поженить сегодня? Или еще подумаете? — сказал чей-то знакомый и давно забытый голос.

Так это Демидов привез Нину на аэродром? Но почему он знал? Разве можно рассказать о Ричмонде, о любви, о запрете, о нежности, о тоске по невозможности счастья? Кто мог это сделать? Он не сумел бы никогда. Как не сумел сказать «подожди» на ее «да», брошенное в ответ Демидову. Он видел лишь блеск ее глаз — счастье захлестнуло его.

Их привезли к небольшому двухэтажному зданию, у подъезда ждал майор Филиппов. Он подошел к машине, нагнулся, открывая дверцу, скрипнула его новая портупея, сказал деловито:

— Сейчас оформят…

Вот тут к Сергею вернулось чувство реальности. Он испугался.

— Я могу, Нина, испортить твою жизнь. Ты не знаешь… Я не имею права…

Он почувствовал ее ладошку на своих губах.

— Глупый… — сказала она по-английски.

Да откуда было знать Сергею, что пережила Нина с того памятного дня в сентябре… Как страдала она, окруженная молчанием родных, как плакала и тайком ото всех убегала к ранней заутрене в Удельную, в церковь Николая Угодника, чтобы просить у доброго святого, скорого помощника, заступника, здравия и многих лет рабу божию Сергию… Только однажды мать сказала ей в мрачной задумчивости: «Да вряд ли он вообще крещен…» Откуда было знать Сергею, сколько передумала Нина, чтобы привыкнуть к новому, неожиданно открывшемуся образу любимого?! Да, конечно, читала она об этом в книгах… Но это же дорогой, реальный человек оказался тем самым книжным, придуманным… агентом?… героем?… В том была игра, лицедейство — но как это изумительно, жутко в жизни! Кто стал бы рассказывать Сергею, какой начался переполох, когда ранним вчерашним утром Демидов снова приехал в Быково и объявил, что забирает с собой Нину Ивановну встречать на аэродроме Дорна, и какая беспредельная радость захватила Нину. Эту радость не испортили даже слова Литовцева: «Подумай, девочка, он же чекист! Чекист в нашей семье!» — а она только махнула рукой, потому что Андрей, конечно, славный, умный, только, наверное, — как это здесь говорят? — классово ограниченный… И умчалась с Демидовым. Кто теперь мог бы ее остановить!…

— Смелее, ребята, — Демидов шутливо подтолкнул его к дверям. — Имеешь ты, Сергей, право на счастье, как все советские люди. На любовь и на счастье! Вперед, ребята!

Потом прозвучало:

— Именем Российской Советской Федеративной… объявляю вас… Поздравьте друг друга!

Вечером в этой новой квартире с казенной мебелью появились не на шутку встревоженные Мария Петровна, Юлия, Валентина, Литовцев. Нет, ни слова упрека, все как положено. Цветы, улыбки, шампанское. Только в глазах Марии Петровны — испуг. Недоверчивое любопытство на лицах сестер Нины. Недоуменный вопрос в приподнятых бровях Литовцева. А, все обойдется… Жизнь все поставит на свои места.

Он глянул на новенький китель. Вчера впервые надел — впервые увидел, что в петлицах две шпалы. Две шпалы и орден Красной Звезды.

Нина вздохнула во сне. Он осторожно поднялся с постели. Кажется, на кухне он видел чайник. Вчера Филиппов все таскал коробки — то посуду привез, то вешалку с зеркалом. «Расторопный, душевный человек Филиппов, — подумал он. — А я совсем, наверное, не пригоден для семейной жизни. Я еще ничего о ней не знаю, потому что жил один, потому что рос без отца. Это ее молодость бесстрашна. За что мне этот бесценный подарок?!»

Квартира показалась огромной — целых четыре комнаты. В гостиной поставили рояль. Явно позаботились о Нине.

Когда они подъехали к дому, он принял его за гостиницу. Дом внушительный — темно-серый, с глухими балконами. Только на первом этаже весело поблескивали витрины большого гастронома и аптеки.

— Кажется, у Сергея Морозова никогда не было своего пристанища, собственного, настоящего дома? Вот нам и пришлось восполнять этот пробел. Не смотри, что окраина, что Ярославское шоссе, скоро тут будет настоящий московский центр — Всесоюзная сельскохозяйственная выставка достраивается, она привлечет массу людей. Народу будет, — Демидов подмигнул Нине, — как на Пикадилли.

Да, как уехал из Москвы с фибровым чемоданчиком, так и вернулся — даже зубной щетки нет. «Какую работу мне предложит теперь Демидов? Как мы будем жить?» — думал он.

— Роберт, где ты? — вдруг донеслось из спальни.

Все бросил — она зовет, он нужен ей! Присел на край постели.

— Ну как ты? — спросил по-английски, сработала привычка.

Она улыбалась.

— Удивительно… Я — и я твоя жена… А у тебя стали совсем другие глаза. Как будто небо наконец прояснилось после долгого дождя и вышло солнышко.

— Почему? — спросил он.

— Потому что прежде тебя заколдовал злой чародей, как того принца со звездой во лбу. Но твоя звезда все равно сияет, — она указала глазами на китель с орденом. — И ты пройдешь сквозь все чары и победишь. Как мальчик со звездой, которого вела к победе над злом его звезда.

— Я на шестнадцать лет раньше тебя перестал читать сказки, дорогая.

— Почему ты говоришь со мной по-английски? Ты же слышишь: я вполне свободно владею родным языком.

— Привык. Помнишь наш первый разговор, когда ты сказала, что Италия пахнет картинной галереей, и я спросил…

— Да, ты спросил — как пахнет Россия, — она приподнялась, прижалась к нему. — Даже не так — а Россия? Я не ответила, потому что не помнила и не знала. Теперь скажу. Россия пахнет стружкой. Свежий запах хороших струганых досок, свежих стружек — очарование… Скажи, а мой папа, он тоже, как ты? Демидов говорил, он помогал тебе…

— Какая ты еще девочка, Нина, — он погладил ее по голове. — Конечно нет. Он просто славный порядочный человек. Хочешь чаю? Я принесу сюда.

— Нет-нет, — появившаяся на ее лице искренняя озабоченность растрогала его. — Ни в коем случае! Это мой долг — ухаживать за тобой.

Он улыбнулся:

— Ты любишь яичницу с помидорами? Я сам приготовлю. Ты все равно не умеешь. Кто прогуливал курсы в лондонском Дамском клубе?

Он резал помидоры, следил, как шипят они на сковородке, пуская сок, вспоминал, как вчерашним длинным-длинным днем они с Ниной забежали на базар, уместившийся между Ярославской дорогой и выставочной стройкой. Нина зарывалась в пахучую зелень, перебирала в руках упругие боровики, любовалась литыми кукурузными початками, долго пробовала слоистый творог, недоверчиво нюхала топленое молоко, уж не подмешано ли какао… Спросила вдруг удивленно:

— Почему тут все так дешево? Почему все так хорошо?

— Потому что мы дома, — ответил он ей.

«Это все же здорово, — думал он, — у меня есть дом. Есть семья. Жена. Будут дети. Теперь мне есть к кому стремиться. Мне есть ради чего и ради кого жить. Что бы ни было дальше — это счастье. Это наполненность… гармонией бытия, именно гармонией… Смел ли я надеяться? Когда раньше я погружался в нее?»

Нина вошла в кухню, выглянула в окно и уселась на широкий подоконник.

— Это место прежде называлось село Алексеевское, — начала пояснять. — Потому что в этой церкви, отъезжая из Кремля на охоту в Сокольники — а Сокольники называются потому, что охота была соколиная, — всегда останавливался на отдых царь Алексей Михайлович, отец Петра Великого. По его имени назвали село.

— Откуда столь обширные познания? Из лондонского Дамского клуба?

— Это и многое другое мне рассказал майор Филиппов.

— Милый молодой человек. Ты заметила, вчера он почти не отходил от Валентины, — сам почувствовал, как в его голосе прозвучали ревнивые нотки. С какой такой стати майор что-то там рассказывал его жене? — Я сам покажу тебе Москву. И Ленинград.

— Когда ты вернешься? Мы успеем к поезду? Кстати, на какой поезд Дмитрий Романович взял билеты?

— Билеты я возьму сам, — неожиданно сухо ответил он, — когда освобожусь, переговорив с моим руководством.

Нина не поняла его тона, смутилась. Он почувствовал себя виноватым. В самом деле, почему вдруг упоминание о Филиппове раздражило? Майор искренне старался помочь им обоим весь вчерашний совсем не легкий день.

— Моя мама обязательно понравится тебе, — сказал он мягко. — Она научит тебя печь пироги и жарить картошку, как я люблю. Вот тогда я допущу тебя к плите. Диплом английского клуба считаю недействительным! И вообще, английскому клубу я не доверяю. Кстати, пудинг и пиво не переношу. Запомни, дорогая.

— Я надеюсь, ты тоже близко сойдешься с моей мамой, — Нина почему-то улыбнулась заискивающе, Сергея даже немного покоробила ее улыбка, неужели она не приняла его шутливого тона. — Мама только с виду неприступна. Она так много пережила! Ты, конечно, понимаешь… Она боится, что теперь ее не пустят к папе. И запретила Вале и Литовцевым писать знакомым, даже папе, о моей свадьбе.

Морозов ничего не ответил жене.

«Как все не просто! — думал он. — Какую же должность мне предложит Демидов с учетом всех новых обстоятельств? С каким окладом? Нина привыкла жить, не думая о завтрашнем дне. Да и я, признаться, избаловался на Дорновом наследстве… Но что я, в общем, умею? Что я знаю, кроме изнанки рейха?»

XXX

Ни следа вчерашнего радостного подъема в лице Демидова уже не было. Озабочен, почти угрюм. Нервно потирает бритую голову, этот его жест Морозов помнил с двадцать пятого года.

— Не смею и не могу настаивать, Сергей. Но руководство рекомендует. Вчера в Мюнхене подписано четырехстороннее соглашение. Это прямой шаг к войне. Даладье и Чемберлен еще очнутся от мюнхенского наркоза, кончится его обезболивающий эффект и… — зло проговорил Демидов. — А в общем, Мюнхен изменил ситуацию в корне. Поэтому руководство высказалось за твое возвращение в Германию. Я, конечно, понимаю, что мы предполагаем твои возможности, а вот СД ими располагает. И все же мы очень бы хотели, чтоб в новой ситуации, да еще имея в виду данные, полученные тобой от фон Шелии, ты остался работать в центральном аппарате службы безопасности рейха. И вот что должно стать для тебя главным — как Гитлер и Чемберлен поступят с Польшей? Война — это война. Но вот если они решат организовать новый Мюнхен, мы должны будем выдвинуть свою дипломатическую акцию. Учинив еще один сговор, они подойдут к нашим границам, не ослабнув ни на йоту, лишь еще более окрепнув технически и идейно. Нужно еще и поэтому самое пристальное внимание обратить на политику восточноевропейских союзников Франции. После Мюнхена они могут утратить доверие к Парижу. Они поняли, договоры с Францией ничего не стоят. Как следствие, можно ожидать переориентации Польши, Румынии, Югославии на Берлин. Не поручусь, новым Мюнхеном немцы еще и попытаются скомпрометировать нашу устремленность на мирное решение всех проблем. Начнут ведь провоцировать вооруженную защиту своих интересов. А установка сейчас твердая — не поддаваться на провокации. Какой бы ценой это ни далось. Не скрою, муссируется сейчас идея дипломатических договоренностей с рейхом. Но товарищ Сталин пока категорически против. Никаких контактов с Гитлером! А мне думается, нарком Литвинов не то недооценивает политику Англии и Франции, не то переоценивает ее. А верить никому нельзя. Своим стало трудно верить.

— Берзин?…

Демидов предупреждающе поднял руку:

— Не вспоминай о нем, — тон стал резким, Морозов опустил голову, понял, не ему, столько лет проведшему вдали от Родины, здесь судить. Но верить и умом и сердцем в предательство этого человека отказывался.

Демидов положил на стол кулаки и сказал назидательно:

— И вообще, нам работать надо. Некем тебя заменить. И некогда заменять… Надо тебе ехать.

Демидов следил за реакцией Морозова.

— Когда? — спросил тот глухо. У него заболело сердце: все, что он обрел, о чем мечтал, — все снова терять? Опять один?

Демидов хмурился, зачем-то брал разноцветные карандаши, торчащие острыми грифельками из потемневшего бронзового стакана письменного прибора, тихо заговорил:

— Ты, Сергей, прости меня, старика… Я тебя понимаю. Как понимаю, что за вопрос ты хочешь задать — зачем же в таком случае мы с немалым риском везли тебя в Москву? Буду откровенен. Твое похищение оуновцами, как и ты сам справедливо считаешь, твоя серьезная неудача. Мы ее объясняем еще и тем, что нервы у тебя уже не те, что десять лет назад. Нам стало ясно, тебе нужен отдых, передышка, нормальная жизнь. Как видишь, мы все для этого сделали. Похищение казалось нам вполне подходящим пред логом для твоего внезапного исчезновения с западноевропейского горизонта. Не с Пикадилли же или Александерплац тебе исчезать при загадочных обстоятельствах. И «окрутить» тебя я решил поскорее, чтоб ты спокоен был. Мы считаем, ты перед Родиной чист, мы тебе по-прежнему доверяем, иначе сегодняшнего разговора попросту не было бы, — Демидов снова погладил бритый затылок и решил не посвящать Морозова в обстоятельства, когда ему, начальнику отдела Разведуправления, пришлось на весьма высоком уровне отстаивать непогрешимость Дорна перед долгом и честью. — Но… — продолжил он, запнувшись, — Мюнхен перечеркнул все наши планы, надежды, настроения. Да, настроения… Так вот, если возвращаться, то немедленно.

— И как же я теперь вернусь? — угрюмо спросил Морозов.

— Есть сведения, Дост ищет тебя в Праге. Вопрос в том, как передать тебя Досту, чтобы комар носа не подточил. Конечно, мы могли бы сразу перебросить тебя в Германию, но… Твое начальство в Берлине не только задаст вопрос: «Где это вы пропадали, гауптштурмфюрер Дорн?» — но и тщательно проверит ответ. То, что ты выпал на несколько дней из их поля зрения, не страшно, мы прикроемся железной легендой. Теперь о Дворнике. Они хотят вашей встречи, по сути очной ставки. Возможно, они не передумали. Постараемся твое свидание с профессором подстраховать. На Дворника можно положиться?

— Думаю, можно.

— Вот и оговорим ближайшую задачу. А ты включайся, включайся в работу. Что-то ты односложно отвечаешь. Вяловат. Другим тебя помню, — Демидов наконец-то улыбнулся.

— Кто у меня будет на связи? Я хотел бы работать с Фернандесом.

— Его уже нет в Москве. Фернандес встретит тебя в Праге и уйдет в Испанию. Там дело идет к трагическому концу.

— Увы…

— Да, республиканское правительство решило эвакуировать из Испании интербригады. Сколько крови пролито… Фернандеса — Колю Минина ты знаешь только как связника. Да и мне его жаль терять в этом качестве. Но он получил большое задание, останется в Испании, надолго. Он пойдет твоим путем — начнет внедряться, чтобы действовать, — Демидов помолчал, раскрыл папку. — Вот фотография человека, который в двадцать третьем году был внедрен в мюнхенскую пивную «Бюргербройкеллер».

— Этот человек многое знает, — осторожно заметил Морозов, — и его, конечно, знают многие.

Морозов вгляделся в лицо на фотографии. Неприметное лицо. Небольшие светлые глаза, чуть одутловатый овал лица, редкие светлые волосы, мясистый нос.

— Что он делает в пивной?

— Посменный швейцар. У нацистов на отличном счету. На днях он перебирается в Берлин. Будет искать работу. Пароль и отзыв те же. Как ты понимаешь, — Демидов опустил глаза, — Нина Ивановна останется здесь. Мы будем помогать ей. Известия о семье ты будешь получать регулярно, будь спокоен. Что же касается сроков вашей разлуки…

— Но может быть, можно отправить Нину к отцу? Как я понял, семья ничего не знает о роли Багратиони. И мы могли бы… хотя бы изредка встречаться?… Кажется, я внушил Нине, что с нами ее отец не связан… Вы будете отзывать его? — спросил Сергей, увидев ледяную маску на лице руководителя.

— Зачем? — пожал плечами Демидов. — Багратиони мы ценим. Он преданный человек. Но Нина останется здесь, — Демидов вдруг засмеялся. — Да, обвели вы Багратиони вокруг пальца… Я сказал, семье мы будем помогать, на учебу твою жену направим. А в остальном… Нине достаточно знать то, что она знает, будем надеяться на ее благоразумие. А остальные свои догадки пусть при себе держат. Для них же лучше. А когда Иван Яковлевич вернется, ему вовсе не обязательно являться на службу в это здание. Слащев, к примеру, преподавал. Генерал Игнатьев книгу пишет. И твоему тестю есть чем поделиться и с читателями, и со слушателями. Еще вопросы есть?

— Да. Я должник сюртэ. А чем расплатиться, не знаю.

Демидов задумался. Потом сказал:

— Кабы не твой вынужденный «отпуск», ты, может быть, знал бы о переговорах полковника немецкого Генштаба Типпельскирха с офицерами венгерского Генштаба. Переговоры направлены против Чехословакии. Думаю, связаны с планами рейха захватить и оставшуюся после раздела часть страны. Ведь мадам Трайден-Леже обеспокоена вопросом, когда Гитлер остановится в притязаниях? Вот и должна знать — никогда, пока ему позволяют. Что еще?

— Я успею съездить в Ленинград?

— Думаю, да. И повторяю, о жене, о ее родне не волнуйся.

— Что говорить об этом… — тон Морозова был обреченным. — Не надо, Павел Сергеевич.

Он вдруг подумал, что ему позволили жениться, чтобы заставить быть еще осмотрительнее, еще преданней. К чему? Куда уж больше? Нина — его заложник?…

XXXI

И были объятия, и были слезы… А потом Сергей почувствовал, насколько мать и сестра не знают, как вести себя с ним. Разговоры о здоровье не могли длиться бесконечно. Нина сидела в углу дивана тихо, как мышонок. Мать робко погладила ее по смоляным волосам, сестра поглядывала эдак критически. Да, разумеется, Нина совсем не похожа на ее подруг и ровесниц. И стать не та, и манеры…

«Наверное, воскресни сейчас отец, — подумал Морозов, — они вот так же были бы счастливы видеть его и так же не понимали, откуда, почему и зачем он ворвался в их жизнь и как теперь, когда он вдруг появился во плоти, эта жизнь потечет, не сойдет ли с привычной колеи».

За одно был благодарен — они не задавали вопросов, никаких. Потом началась суета, как перед большим праздником: ставилось тесто, под ловкими руками Полины, женщины деловой и немного суровой, росла гора пельменей, избегавшийся по магазинам муж Полины Леонид все приносил и приносил авоськи с бутылками и снедью. Нина и Сергей чувствовали себя лишними. Глафира Алексеевна явно стеснялась звать на кухню сына и сноху. Да разве можно чистить картошку такими ручками, как у нее! Да разве к лицу офицеру-орденоносцу разводить керогаз?

Сергей повез Нину в центр. Постояли у Зимнего, у Ростральных колонн. Нина начала зябнуть в легком лондонском пальто. Небо над Ленинградом висело темное, неласковое, сыпало снежную крупку.

— Далеко до Суворовского проспекта? — спросила Нина, когда они, пройдя пешком весь Невский, оказались у Московского вокзала. — Там наш дом. Номер сорок один…

Сергей взял ее под руку и повел Суворовским проспектом. Идти оказалось не близко. Дошли почти до Смольного, когда нашли наконец четырехэтажный особняк с большой аркой.

— Хочешь зайти? — неуверенно спросил жену Сергей.

— Нет… Здесь родился папа. Сюда после свадьбы он привез маму… Мы с Юлией родились уже в Москве, но Валя здесь. А все равно родной дом…

Сергей смотрел на здание, мимо которого так часто пробегал или проезжал, проходил в рядах демонстрантов. Не замечал его прежде. Сейчас почему-то искал намек на некую высшую княжескую принадлежность этого среднего петербургского строения — и не находил. Дом как дом. А Нина не хотела уходить. Стояла, смотрела, как начинают зажигаться окна. Молчала.

Сергей думал о своем. После разговора с Демидовым он почувствовал, как внутри него словно стрелки перевели. Он уже не здесь, он уже оторван от этой жизни, от Нины, матери, сестры, родного города, Москвы, собственной новой квартиры… Наутро не стал бриться. Нина грустно улыбнулась. Она тоже мудро не задавала лишних вопросов. Только когда перед отъездом к матери он вернулся в их общий теперь дом очень поздно, почти ночью, заплакала. А в поезде, когда стояли у окна в тамбуре, Сергей курил, она неожиданно вспомнила Чехова, «Три сестры», процитировала по памяти:

— «Когда берешь счастье потихоньку, урывками, становишься злющей…» Но ты не бойся, Роберт, я найду способ сохранить себя.

Он понял, к чему она это сказала. Однажды в Лондоне он прошептал ей: «Смогу любить только тебя: ты редкость, в женщинах не часто доброта, сердечность и разум так гармонично слиты воедино».

«Если в шотландских сказках зеленые человечки, гномы или эльфы, похищали людей, — размышлял Морозов, проходя с женой по аллеям Летнего сада, — то потом возвращали их на то же место, даже к тому же делу, каким те были заняты до исчезновения, и люди не замечали, что прошли часы, дни, годы… Вот так и со мной. Никто не должен заметить, что прошли дни… Чем они были заполнены? Конечно, неволей, голодом, грязью, измывательством сильненьких».

Он не ответил сестре, попенявшей на отросшую щетину. Избегал встречаться взглядом с матерью — она укоризненно качала головой, замечая, как он едва прикасается к ее домашним угощениям.

А когда они с Ниной собрались в Москву и пришлось сказать об этом, ему показалось, родные восприняли его слова с облегчением. Но он не обиделся. Так и должно, наверное, быть… Нина вряд ли захотела бы остаться в его семье. Потом был еще один московский вечер. Еще одна их с Ниной ночь… Утром он ушел на службу, как уходят по утрам из дома все совслужащие. Только Нина знала, что не стоит его ждать к ужину…

С ним был сверток, в котором лежал костюм, тот самый, в котором он сел в автофургон «Хлеб из Нанта». Треснувший по шву пиджак, замызганные дорожной грязью брюки.

Нет, никаких прыжков с парашютом Морозов не совершал. В матросской робе сошел на берег в Данциге, его встречали такие же разудалые, видавшие виды «морские волки». Они помогли добраться до Праги. За двое суток путешествия Дорн совсем отощал — пил только воду, умышленно не спал ночами. Словом, перед Паулем Тюммелем Дорн предстал вполне истощенным и измученным. А к кому еще ему было идти, бежав от людей Коленчука, как не к резиденту немецкой разведки в Чехословакии?

— У меня, разумеется, нет с собой жетона, — надтреснутым от мучений голосом сказал Дорн. — Но вы можете быстро связаться с Берлином, с Объединенным штабом связи, там удостоверят мою личность. Я тот самый гауптштурмфюрер СС Роберт Дорн, которого, должно быть, уже похоронили и руководители, и друзья… И ради всего святого, чашку кофе, ванну и постель. Я падаю от усталости. Как я вырвался, целая история… Если можно, я расскажу ее после.

Тюммель, однако, звонить в Берлин не стал. И хотя он меньше всего рассчитывал увидеть гауптштурмфюрера целым и невредимым, быстро преодолел замешательство, принял гостя необыкновенно любезно. Он понятия не имел, как поступать с ним дальше, потому что появление Дорна явно путало Хайнихелю все карты, и потому, угостив Дорна снотворным, Тюммель немедленно связался с Моравцем. Было бы неплохо, если бы Моравец помог сыскать паршивца Коленчука или его людей. Как это они упустили своего пленника?! И как теперь проводить очную ставку? Ведь, собственно, проводить-то ее должен Коленчук, хотя нужна она Хайнихелю — бог знает с какими, укрытыми абвером целями. Наверное, нелишне в этой ситуации нейтрализовать Доста. Но под каким соусом Дорна-то, уверенного, что он наконец спасен, доставить к Дворнику? Советоваться с Хайнихелем трудно, он человек без воображения. Арестовать Дорна, чтобы устроить ему проверку, нет ни оснований, ни полномочий. А может быть?… — и Тюммеля осенило.

Дорн проснулся за полдень. Пригласив его позавтракать, Тюммель сказал озабоченно и печально:

— Берлин так потрясен вашим возвращением из небытия, гауптштурмфюрер, что опасается самозванства. Скажите, в Праге у вас есть знакомые, которые знали бы вас в лицо?

— Вы ставите меня в затруднительное положение. Пусть пришлют фотографию из моего личного дела, сверят отпечатки пальцев…

— Дорогой мой, я-то всецело вам доверяю. Но вы же представляете себе наших дотошных служак! Подумайте, вспомните, кто вам знаком здесь? И сейчас такое время… Неудобное, скажем так.

— Если бы я знал хоть одну живую душу! Но я пришел к вам.

— Вы поступили исключительно верно. Если бы вы обратились в посольство, боюсь, это только еще более осложнило бы вашу ситуацию. И все-таки… Кстати, гауптштурмфюрер, не вы ли работали с профессором Дворником? — будто случайно вспомнил Тюммель. — С богословом, долго жившим в Лондоне?

— Да, ту операцию проводил я, — ответил Дорн и обрадовался. Значит, они все-таки желают поставить его лицом к лицу с Дворником, хотят дознаться, как складывались его отношения с профессором. Ах, Гизевиус, Гизевиус, поклонник тонкой работы… Ну да бог с тобой, генерал. Фернандес тоже славен тонкой работой.

— Вот и отлично. Что стоит Дворнику узнать старого лондонского знакомца? По-моему, Дворник симпатичный человек, весьма контактный, — сказал Тюммель.

— Вы правы. Когда и как мы сможем повидаться?

— Думаю, сегодня к вечеру я договорюсь о вашей встрече. Кстати, как же вы улизнули от оуновцев?

— Вы не поверите, они меня отпустили. Им надоело меня кормить. А расправиться со мной в городе, кишащем полицией и военными патрулями, они не посмели, хотя имели на то прямое указание своего патрона.

— Не может быть! — воскликнул Тюммель. В интерпретации Хайнихеля действия Коленчука в отношении Дорна преследовали более сложную цель, чем просто избавление от подозрительного агента. Абвер, как понял Тюммель, решил проверить чистоту операции «Святой». «Или Хайнихель был со мной неискренен?» — поразился Тюммель.

— Я собственными ушами слышал, как Коленчук сказал своим подручным: «Немца убрать». В тот момент я не заметил поблизости других немцев. Мне кажется, меня спасло то, что там была перестрелка, возникла французская полиция… Я забыл вам сказать, они же притащили меня из Франции! Кстати, с целью устроить мне очную ставку все с тем же Дворником. Их крайне волнует, решили ли мы с профессором судьбу Карпатской Украины. Поразительные невежды!

«Дурак Коленчук, — усмехнулся про себя Тюммель, — оказывается, попутно решал свою проблему… А не много ли он на себя берет? Ему ли конкурировать с Волошиным? Нет, мы Коленчука дальше его нынешнего уровня не пустим, он человек опасный, может стать неуправляемым…»

— Да, действительно… — пробормотал Тюммель. Как-то неловко выходит, не следовало настораживать Дорна совпадением. Впрочем… выбора нет. — И что же дальше?

— Коленчук доверился случайным людям. Какой-то люмпен с парижских окраин, кажется, бывший русский офицер, совершенно деклассированная личность… Безработный таксист, по-моему, румын. Румын меня и отпустил. Этот, русский, вдруг сгинул, мы с румыном остались один на один. А у него даже оружия не было. Ни огнестрельного, ни холодного, — Дорн высокомерно усмехнулся. — К тому же их угораздило попасть в воинский эшелон. Капрал на капрале. Не то бы валяться мне с изломанным позвоночником под железнодорожной насыпью. Как говорил мой бывший руководитель штандартенфюрер Лей: «Вы везунчик, Дорн».

Дорн о Лее упомянул не случайно. Знает ли его Тюммель? Нельзя исключать, что всю эту гадость подстроил Лей. Уж больно настырно они тут хотят свести его с Дворником. Похоже на Лея. Как угодно, но уличить… хоть в чем-то!

Дорн пристально следил за выражением лица Тюммеля. Этот человек, разумеется, прекрасно владеет собой. Нет, кажется, не отреагировал на фамилию. Но не переспрашивает, с другой стороны. Это хуже. Вполне логично было бы поинтересоваться, кто такой этот штандартенфюрер, долго ли с ним служили, давно ли вышли из его подчинения…

— Вам действительно на редкость повезло, — сочувственно сказал Тюммель. — Я вас оставлю ненадолго. Надеюсь, вы не будете скучать. У меня неплохая библиотека.

Когда резидент ушел, Дорн подошел к окну. По узкой старинной улочке, прилепившейся к подножию холма Петршин, торопливо шли редкие прохожие. Из кофейни на углу вышел молодой темноволосый смуглолицый пастор и медленно направился к церкви — ее крест возвышался над крышами домов. У дома, где жил Тюммель, он замедлил шаг, поднял голову, и они с Дорном встретились взглядом. И Дорн поднял левую руку.

XXXII

Нежданно-негаданно опять появился Фернандес. На сей раз в обличье лютеранского пастора. Этот человек казался доктору Гофману всесущим духом.

— Дорн в Праге и нуждается в вашей помощи, — заявил он прикрыв за собой дверь.

Гофман невольно потянулся к медицинскому саквояжу.

— Не то, — остановил его Фернандес — Прежде всего необходимо прояснить ситуацию. Очная ставка с Дворником — вот что ждет нашего друга. Вы должны пойти к профессору и убедить его, насколько необходимо ему принять у себя в гостях мистера Дорна. Самым любезным образом, добавлю.

— Вы говорите так настоятельно, что мне трудно возразить. Но не навредим ли мы Дорну?

— Первая гиппократова заповедь сейчас неуместна. В любом случае Дворнику с Дорном придется встретиться. Но вот если он пойдет на встречу под нажимом других, скажем так, несимпатичных ему людей, а по этой причине поведет себя принужденно или даже враждебно, тогда у Дорна могут возникнуть осложнения. Разве вы хотите этого? Конечно нет. Это первое. Дальше. Мне нужен Дост. Он наверняка заявится к вашему горноспасателю…

— Не понял, — нахмурился Гофман. — Мне следует попросить Крауха разыскать Доста или подождать, когда Дост сам придет к Иржи? Не потеряем ли мы время? Судя по поспешности, с которой вы отправляете меня к Дворнику, вы временем дорожите.

«Чему всегда завидовал, — подумал Фернандес, — так это среднеевропейской обстоятельности. Наверное, поэтому мне легче давались роли южан и арабов. Уж у них все кипит, и в голове, и в руках».

Он откинул полу сутаны и присел на ступеньку винтовой лестницы:

— В идеале дело должно обстоять вот так. Поскольку в ситуацию вмешалась третья сила…

— Гестапо?! — ужаснулся Гофман.

— Абвер… — поморщился Фернандес, — но это для нас с вами значения не имеет. Нам надо, чтобы Дост с успехом выполнил поручение и доставил Дорна в Берлин. Как я представляю себе наши возможности, было бы прекрасно, если бы Дост застал Дорна у Дворника. Барон Крюндер парень чванливый и не простит господам из конкурирующей фирмы наглого вмешательства. Что не без пользы для нас. Так что пусть он поглядит, кто именно экспериментирует над нашим общим другом. Предупредить Доста, я думаю, вполне с руки Крауху, и очень неплохо, если Краух сообщит Досту, что в эксперименте участвует и резидент рейха Пауль Тюммель.

— Мне не хотелось бы сейчас иметь дело с Иржи. У меня есть к тому свои соображения, — осторожно заметил Гофман. Но я могу предложить вам один вариант… Есть такой полковник Моравец в нашем Генштабе. Я с ним незнаком. Но найти к нему подход сумею. Уж он-то сейчас в этом содоме владеет обстановкой, как никто. Он и Доста найдет, и очную ставку сорвет. Вы поняли, кто этот полковник?

— Догадался, — вяло ответил Фернандес, что-то обдумывая. — Ваш план наивен. Но ведь важно одно: Дорн должен обязательно попасть в руки к Досту… Послушайте, Карел, вы не могли бы достать мне мундир офицера-порученца? — Гофман удивился, как быстро изменилось лицо Фернандеса. Глаза загорелись, точно у озорного мальчишки. — Расстарайтесь, друже, — добавил он просяще.

— Никогда не бывал в костюмерных, — пожал плечами Гофман. — А впрочем… Где мы встретимся?

— Я думаю, здесь, — ответил Фернандес. — И послушайте, не будьте щепетильны, поговорите с Краухом. Только об одном — где в любое время дня и ночи я могу найти Доста.

Гофман собрал саквояж. В конце концов, он лечащий врач профессора Дворника…

И свой визит он, естественно, начал с традиционного осмотра. Пан Феликс сдает… Но, видно, сейчас не помочь ему ни лекарствами, ни процедурами, ни курортотерапией, — в Лазнах теперь рейх. И все же Гофман достал рецептурные бланки.

— Не надо, доктор, — тихо сказал профессор, — в Праге сейчас не время бегать по аптекам. Да и все равно. Я уезжаю.

— В Лондон? Как врач я не советовал бы… Нижнее давление очень настораживает.

— А разве ваше сердце не разорвано, пан Карел? Разве вы без сердечной боли в состоянии смириться, что отдано все — истоки чешских рек, национальная гордость, все, чем была славна Чехия — хрусталем, горячими источниками, чудесами стеклодувов!

— Да… — горько кивнул Гофман. — Стало быть, в Лондоне вы можете встретить фрекен Ловитц. Жаль, что ее горячее участие вы не донесли до сердца президента.

— Президент мне не внял, — сухо ответил Дворник, и вдруг его рассеянный взгляд стал пристальным. — Позвольте, но откуда вам известно?…

— Я многое знаю, пан Феликс. Знаю и о ваших встречах с человеком по имени Роберт Дорн. И вы, должно быть, не раз вспоминали в эти дни, как он сетовал на уклончивость Бенеша, с которой президент относился к предложениям не пренебрегать реальной помощью СССР. Как он пытался предупредить вас о предательской политике британцев и французов. Теперь мы видим, насколько был прав Дорн.

— Это верно, — нехотя согласился Дворник, — хотя Дорн высказывался не столь прямо.

— Естественно. Он не мог говорить с вами напрямик, чтобы не разрушить образа, в котором вы воспринимали его, образа шведского лесопромышленника.

— Кто же на самом деле этот человек? И почему, доктор, сегодня вы заговорили о нем?

Гофман почувствовал, профессор всерьез забеспокоился.

— Он действительно шведский лесопромышленник, — уверенно ответил Гофман, помедлил и повторил. — Да, промышленник. А я сегодня заговорил о нем потому, что прошу вас принять его у себя дома.

Ответный взгляд профессора был совершенно обескураженным.

— Дорн сейчас в Праге. Вам необходимо с ним встретиться.

— Разве от этого зависит дальнейшее развитие событий? — спросил Дворник. — Разве еще можно что-то изменить?

— Да, если продолжать бороться.

— Я стар для борьбы. Да и мое время кончилось. Время мягкотелых интеллигентствующих демократов, исполненных лучших намерений.

— Не все так считают, к счастью. Дорн в числе таких людей. Прошу вас, найдите для него время. Иначе… Иначе в дальнейшем Дорн вряд ли поможет правому делу.

— Хорошо, предположим, мы встретимся, — Гофман видел, профессор не слишком рад. — Что даст наша встреча? Как я должен себя вести? О чем говорить с Дорном? Он хочет еще что-то узнать у меня? Еще раз в чем-то убедить? Вряд ли уместны и обоюдные сожаления.

— Вам не о чем сожалеть. Во всяком случае, когда к вам придут люди от Дорна, чтобы договориться о дне и часе, они не должны даже подозревать о ваших сожалениях. И прошу вас, пан Феликс, сразу же позвонить мне и сообщить о времени встречи с Дорном. От этого будет зависеть многое. А сейчас мы вместе подумаем, как лучше построить беседу с Дорном. Тут есть одна тонкость. Ваш разговор в какой-то степени должен обязательно подтвердить, что лондонские беседы… велись именно в той завуалированной манере, о которой мы с вами только что вспоминали… и не могли нанести ущерба другой стране.

— Разве Дорн будет записывать разговор? Только этого не хватало! — профессор возмутился.

Гофман растерялся. Он меньше всего хотел пугать или расстраивать Дворника. Он надеялся, что избежит необходимости называть встречу очной ставкой, которую будут слушать немцы.

— Да, я забыл добавить, — продолжил Гофман со значением, — возможно, Дорн придет не один. И скорее всего, человек, который будет его сопровождать, захочет убедиться, что ваши лондонские отношения с Дорном…

— Прекратите вертеть вокруг да около, доктор! — воскликнул Дворник. — Что за лекарская привычка избегать оглушающих сведений! Вам она не к лицу. Да и я не так уж стар и малодушен. Под другой страной имеется в виду рейх? Спутник Дорна из их разведки?! Вашего Дорна, что, спасать надо?

— Увы, — с облегчением выдохнул Гофман.

Мундир нашелся. Правда, Гофман волновался, окажется ли он впору, но Фернандес натянул галифе и френч без колебаний. Это не то, конечно, в чем щеголяют офицеры чешского Генштаба, но сойдет, со скидкой на чрезвычайное положение, когда каждый военный в любой момент может облачиться в полевую форму. Если еще Гофман выдаст тетушкину рабочую шкатулку, то, подогнанная на живую нитку, форма будет сидеть как влитая.

— Кого вы раздели? — полюбопытствовал Фернандес, ушивая пояс.

Гофман тяжко вздохнул и ответил:

— Никогда в жизни мне не приходилось столько фантазировать.

— Боже мой… Ну, и что вы напридумывали?

— Я сказал сыну здешнего начальника полиции, что из Судет ко мне пришел надежный человек и ему желательно стать военным.

— Что вам ответили?

— Сейчас особых пояснений не требуют, либо помогают, либо вредят. Но молодой Лаба порядочный парень.

— Я что вам говорил? — Фернандес широко улыбнулся. — Я никогда не ставлю нерешаемых задач, ни перед собой, ни тем более перед друзьями.

— А как быть мне? Профессор сообщил, что ждет гостей сегодня вечером.

— Вот и отлично. Купите себе на сегодняшний вечер билет в оперу. Все. Я пошел.

Фернандес аккуратно застегнул все пуговицы френча. Лицо его стало серьезным. Он подошел к Гофману, положил руку ему на плечо:

— Я не хочу говорить громких слов, Карел. Ваша совесть сама укажет вам путь.

— Мы расстаемся, — понял Гофман.

— Нет. Просто расходятся наши дороги. Спасибо, Карел, и берегите себя.

Когда Фриц Дост понял, что темноволосый чешский офицер, неожиданно возникший во дворе, направляется прямо к нему, ему показалось, что земля ушла из-под ног. Он невольно остановился, как бы ожидая незнакомца. Промелькнула мысль: «Этот офицер, конечно, не один. Хорошо, что они застали меня не на явочной квартире, куда меня определил на житье Краух. Самое страшное, что там оружие».

— Честь имею! — козырнул офицер. — Полковник Моравец поручил мне сообщить, в ваших интересах немедленно встретиться с вашим соотечественником герром Тюммелем. Господин Дорн находится у него. Я могу передать полковнику Моравцу, что вы меня поняли? Честь имею! — чешский офицер, как по команде, развернулся через плечо, прошел арку двора и исчез за углом.

Несколько секунд Дост, приходя в себя, пытался осознать, на каком языке с ним говорили, на чешском или немецком, — кажется, все-таки на немецком.

XXXIII

Дворник открыл дверь сам.

— Меня предупредили о вашем визите, мистер Дорн. Прошу. Порой приятно увидеться с теми, кто украшал своим обществом долгие зарубежные путешествия.

Дворник закрыл дверь, критически осмотрев замки, словно сомневался в их надежности.

Они вошли в большую комнату, обставленную старой мягкой мебелью. Некогда золотистый плюш обивки потемнел и стал почти коричневым. Дорн увидел на стене единственный фотографический портрет — в округлом мягком лице юноши в студенческой фуражке угадывался хозяин дома. Других портретов не было видно — неужели Дворник совершенно одинок?

— Жаль, — начал Дорн, — но прежде мне не доводилось бывать в Праге. В Лондоне вы мне рассказывали, это город красивый и жизнерадостный. Сейчас я так не сказал бы.

— Да, пражане тяжко переживают случившееся и опасаются, как бы не стало хуже.

— Напрасно. Вспомните, еще в Кливдене мы говорили только о Судетах. Не затрагивался вопрос ни о Богемии, ни о Моравии, ни о Словакии. И в Мюнхене об этих землях речи не было. Не так ли? — Дорн сказал о Словакии специально для Коленчука.

— Да, так, — согласился Дворник.

— Стало быть, в Лондоне я не кривил с вами душой.

— Еще раз сожалею, что не понял этого раньше.

— Подумайте, пан профессор, все могло произойти в мае, тогда удалось бы избежать многих моральных потерь. Неужели ваша совесть не подтачивается мыслью, что ваше непонимание принесло столько бед? Не скрою — для меня и личных неприятностей. Мою точку зрения поддерживал даже такой большой друг вашей страны, как мистер Черчилль, ведь я передал вам запись его беседы с господином Генлейном…

— Не говорите мне о Генлейне. Мне это неприятно. И не забывайте, не я президент страны. Хотя, должен вам сказать, все, что мог, я сделал.

«Молодец старик! — похвалил про себя Дорн профессора. — Как элегантно дал понять тем, что мы с ним сотрудничали всерьез», — и спросил:

— Надеюсь, вы не упоминали моего имени?

— Конечно. Это противоречило бы моей миссии, — ответил Дворник. — Что бы сказал президент, если бы узнал, что я общался с агентурой.

— Надеюсь, фрекен Ловитц тоже не упоминалась?

— Я даже не знал, что вы с ней знакомы…

— Она мой работник, управляет моей фабрикой в Швеции.

Фриц Дост при этих словах отвел глаза от динамика и посмотрел на Хайнихеля. Он человек зависимый и выполняет чей-то приказ, а Коленчук? Дост зло глянул на оуновца. Как рассказывал Тюммель, его вытащили из пульмановского вагона, ехал на Мукачево, доставили сюда, прямо на очную ставку. Он еще более зависим, стало быть?

«Со всеми разберусь, — зло решил Дост. — Я не прощу этой гниде Коленчуку, как в угоду абверу он в Париже водил меня за нос. Он ответит мне, под чью музыку танцует».

— Ну, господин Коленчук, вы и сейчас скажете, как тогда в Париже, в вашем заплесневелом замке, что не видели, не слышали, понятия не имеете, кто такой Дорн?!

— Тише, господа… — шепотом остановил Доста Тюммель.

Дост бросил на него такой взгляд, что Тюммель только ниже склонился над магнитофонной катушкой.

— Клянусь честью, — быстро заговорил Коленчук, — я не знал, что господин Дорн именно тот господин Дорн… — А уж что господин Дорн такой высокий господин… Мне ведь что сказали…

От внимания Доста не ускользнуло, какой настороженный взгляд бросил на Коленчука Хайнихель.

— Кто сказал? — спросил Дост.

Хайнихель не дал Коленчуку ответить:

— Послушайте, Фриц, вместо того чтобы радоваться, как благополучно заканчивается для вашего друга Дорна эта передряга, вы готовы чуть ли не учинить следствие над этим, — Хайнихель презрительно поморщился, — перестаравшимся человеком. Давайте посмотрим на дело разумно, без лишних эмоций. Кто-то ошибочно указал людям Коленчука на Дорна. Дорн, как опытный работник, не назвал себя. Так было, Коленчук?

— Так точно!

— Так что если предъявлять Коленчуку претензии, то в части не слишком вежливого обращения с офицером рейха, — заключил Хайнихель, в который раз благодаря небеса за то, что эта скользкая история заканчивается. Какой же Лей подонок! Так сыграть на его чувствах! Да если бы действительно там было что-то такое… насчет Шушнига, насчет газет… сейчас профессор обязательно хотя бы намеком поблагодарил Дорна за судьбу своего бывшего ученика и бывшего австрийского канцлера. А они болтают о том о сем, что и слушать, в общем, необязательно. И Хайнихель хотел теперь только одного — чтобы его в этой истории сочли нейтральным участником.

— Мы его лечили, мы обходились с ним по-человечески. У меня не было личных претензий к господину Дорну, клянусь могилой отца и матери!

— Это что? — опять вскипел Дост. — После твоих лап, сволочь, пришлось лечить Дорна?! А ты еще смеешь претензий не иметь?!

— Да тише, господа, — опять недовольно прошипел Тюммель. — Мешаете работать.

— Ни единым мизинцем, — Коленчук истово опустился на колени, — ни единым…

— В гестапо разберутся, — брезгливо бросил Дост.

Мысль о гестапо, куда по милости Доста может попасть Коленчук, обожгла Хайнихеля. Нет, нельзя допустить, чтобы бывший штурмовик, рэмовский мясник… «В гестапо Коленчук скажет и то, что было, и чего никогда не было, — сообразил Хайнихель. — Мне стоит чуть-чуть подвысунуть Лея. Он шишка, ему легче выпутаться, чем мне».

— Успокойтесь, Фриц, — опять умиротворяюще проговорил Хайнихель. — В Дюнкерке брали человека по приметам. Главное, наш товарищ чист и снова с нами. Уверен, штандартенфюрер Лей будет доволен, крайне доволен исходом дела.

— Ах, штандартенфюрер Лей будет счастлив? — воскликнул Дост, он тут же сопоставил факты. Лей говорил о необходимости подключить к работе абвер. А потом Дост сидел в Червоном Градеке, вынужденно бездействуя до тех пор, пока как снег на голову не свалился Хайнихель — офицер абвера. И вообще Лей всю жизнь ждет, когда споткнется Роберт. С тех пор, как в тридцать четвертом возмечтал выслужиться за счет Дорна.

Хайнихель, однако, тоже не спешил помогать! Даже не знал, что Дорн у Тюммеля, но, скорее всего, он откровенно водил за нос, как и гнида Коленчук. «Почему они стремились нейтрализовать меня? — спрашивал себя Дост. — Чтобы подыграть Лею? Если бы не случайность с загадочным чешским офицером, кто знает, что сталось бы с бедолагой Робертом. Они бы все прокрутили без меня. А потом и Гизевиуса сбили бы с толку».

— …Наконец, пленка, которую я передал вам, должна была до конца убедить вас в самых благонамеренных… — донесся из динамика голос Дорна.

Вдруг раздался близкий одиночный выстрел.

Бледный, с перепуганным лицом в комнату влетел человек Коленчука:

— Там… Чешский патруль… Я уведу их…

Дост кинулся к лестнице. Спустился этажом ниже, рванул дверь Дворника, она оказалась заперта, звонил до тех пор, пока не клацнули замки. Оттолкнул оторопевшего профессора и ворвался в квартиру.

— Бежим, Роберт! — схватил Дорна за плечи, развернул и потащил к дверям.

Они пробежали через помещение, где только что прослушивался разговор Дорна и Дворника. Дост невольно отметил, что уже нет ни Хайнихеля, ни Тюммеля, ни Коленчука, ни магнитофона. Из этой комнаты был прямой выход на черную лестницу, что вела в глухой двор — выйти из него можно лишь через полуподвальную галерею.

Они слышали выстрелы, оклики патруля, топот сапог. Потом все стихло.

Дорн вздохнул с облегчением — все как задумано. Фернандес привлек внимание патруля, потом увел патруль и ушел сам.

— Сейчас передохнем, — Дост по-своему понял вздох Дорна. Затащил его в крытую галерею, уставленную вилами, метлами, бочками с преющей листвой, большими черными уличными жаровнями для каштанов…

В квартире, откуда по предположению поручика Стрегоды, начальника патруля, был открыт огонь, сидел старик, имеющий документы на имя профессора теологии Карлова университета Феликса Дворника.

Пан Дворник сделал заявление, что к нему в дом ворвались германские агенты и, угрожая оружием, допросили о давней дружбе с президентом Бенешем. Стреляли люди, которые пытались привлечь к происходившему здесь внимание патруля. Напуганный старый человек обратился к пану Стрегоде с просьбой сопроводить его до аэропорта — он должен лететь в Лондон.

У трапа самолета Дворник невольно обратил внимание на священнослужителя в черном клобуке. Не то армянин, не то черногорец, судя по облачению.

Фернандес через Брюссель направлялся в Мадрид.

XXXIV

Генерал Гизевиус колебался. Его смущало поведение штурмфюрера Доста в ходе служебного расследования. Что расследуется: как исчез гауптштурмфюрер Дорн или почему он исчез? Дост все время склонял расследование ко второму вопросу.

Сам Дорн при первой же встрече сказал генералу Гизевиусу:

— О моей работе с профессором Дворником, господин генерал, знали трое: вы, я и штандартенфюрер Лей.

В голосе Дорна звучала обида.

Гизевиус среагировал на тон, принял упрек на себя — неужели Дорн считает, что это он, Гизевиус, организатор его заключения? Но если это не он, а это не он, то… Гизевиус иными глазами посмотрел на лобовое правдоискательство Доста.

Действительно, в вопросах, которые ставил Дост относительно штандартенфюрера Лея, был свой резон. Хотя бы — почему Лей обратился за помощью в поисках Дорна именно в абвер, к лейтенанту Хайнихелю? Зная проколы, совершенные им в самых разных операциях, не следовало бы ему доверяться.

Дост утверждал, опираясь на свои контакты с чешскими, словацкими и украинскими националистами, что, кроме лейтенанта Хайнихеля, никто не мог рассказать людям Коленчука об операции «Святой» и ее исполнителе. Абвер в операции не участвовал. Следовательно, о работе Дорна с Дворником Хайнихелю мог сообщить только Лей. И несколько сотрудников Объединенного штаба связи утверждали, что заметили некоторые необъяснимые служебной необходимостью контакты штандартенфюрера и лейтенанта. С какой целью Лей посвящал Хайнихеля в работу параллельной службы? На этот счет у Доста имелось объяснение. Лей, начиная с 1934 года, после «ночи длинных ножей», не раз пытался дискредитировать Дорна как бывшего офицера СА. Неоднократно Леи с глазу на глаз даже предлагал Досту провоцировать Дорна и следить за ним в Лондоне. Причина столкновения Дорна и Лея Досту неизвестна.

«Почему так последовательно, — думал Гизевиус, — Дост стремится разоблачить Лея? Вероятно, Дост счел, что пражская перепроверка Дорна бросила тень и на него самого. Ведь Дорн и Дост много лет работали на пару. Их общая операция в Лондоне даже кодировалась как «Сиамские близнецы». Вряд ли Дост абсолютно прав, но сейчас все стараются перестраховаться, где только можно. Конечно, нельзя сбрасывать со счетов и то, что Дост постоянно наталкивался на помехи в своих поисках. Кто же ставил Досту палки в колеса?

«Уж не роет ли Лей под Дорна глубже, чем надо? — вдруг пришла в голову Гизевиуса все объясняющая мысль. — Впрочем, что касается моих собственных отношений с Дорном — назовем их особыми — этот пласт слишком глубок для Лея. Сеть заговора, конечно, широка, но сейчас дело остановлено. А если Лей пронюхал, чем занимался в Лондоне Кордт? — Вывод, следующий из этого вопроса, был крайне тягостным. — Нет, пожалуй, Лей действительно опасный человек, и не только для Дорна. Лаллингер, как я понимаю, им не слишком дорожит и не слишком доволен. Уж очень неприкрыто завидует Лей своему молодому руководителю, его успешной карьере. Стало быть, ни Лаллингер, ни Гейдрих, который Лаллингеру покровительствует, Лея под защиту не возьмут»…

Объединенный штаб связи, осуществляющий общее руководство разведывательным аппаратом различных ведомств рейха, направил начальнику полиции безопасности и СД группенфюреру СС. Рейнхарду Гейдриху указание, завизированное рейхсминистром Рудольфом Гессом, назначить заместителем шефа гестапо в Карлсбаде (бывшие Карлови Вари) штандартенфюрера СС Генриха Лея.

XXXV

У Дорна было чувство, словно он подошел к новому повороту в своей судьбе. Ему казалось, он приехал в Германию не десять лет назад, в далеком 1928 году, а только что. Нужно начинать все сначала. Дорн видел зловещие перемены, происходящие в мире. Пробыв на Родине несколько дней, он вдруг понял, как одинока она в этом враждебном мире и как много должны сделать люди его профессии, чтобы защитить ее.

И вот опять Берлин. Этот уголок в его берлинской квартире всегда казался ему самым уютным. Он сел на свое любимое место — на краю тахты у столика с телефоном. Спасибо Лиханову, Фернандесу, Демидову, Дворнику. Все позади.

Дорн огляделся. Голубая юбка пастушки на севрской статуэтке — давний подарок фрау Штутт ко дню рождения — посерела от пыли. Каштан за окном облетел, гладкий ствол блестит в каплях дождя.

Дорн прикрыл глаза. Как наяву, увидел мебель с инвентарными бирками, зеркало в белой раме, возле которого они с Ниной стояли, прощаясь в прихожей. Ему даже не дано было, чтобы жена проводила. Он попытался представить себе, что Нина делает сейчас, — и не смог. Они договорились, что она начнет готовиться в университет, на германо-романское отделение.

Он подошел к окну. Приземистых, крытых черепицей домиков, так тщательно оштукатуренных с фасада, что они казались Дорну вечными, уже не было напротив. Не было и маленькой площади с цветочным базаром. Стоял глухой забор, два экскаватора рыли котлован. Дорн вдруг вспомнил свой сон в самолете на пути из Брюсселя в Ригу — бульдозеры ломают старый Берлин, летит душная пыль. Здесь, наверное, тоже было так — пыль столбом, скрежет, глухие удары падающих на землю старых стен. Уходит в небытие город, который видел Гете, Вольтера, Ломоносова, Петра Великого, Гумбольдта, Бетховена. На берегах Шпрее Гитлер возводит столицу «третьего рейха» по собственному вкусу. В самых неожиданных местах торчат нелепые в своей псевдозначимости скульптурные группы, олицетворяющие силу и красоту германцев, похожие чем-то на исполинов острова Пасхи. Зигфриды и Валькирии с веслами, рыцарскими мечами, спортивными копьями, оставшиеся на улицах после Олимпийских игр тридцать шестого года.

Дорн вздрогнул от резкого звонка в дверь.

Пришла домовладелица.

— Я так счастлива, герр Дорн, что вы вернулись. Очень не хотелось терять аккуратного, тихого и пунктуального жильца. Если эта квартира перестанет вас устраивать, буду счастлива предложить вам другую — как раз в бельэтаже освободилась трехкомнатная.

— Я подумаю, фрау Эльза, — с улыбкой ответил Дорн. — Вероятно, я вам что-то должен?

— О, нет-нет, если только захотите заплатить вперед, за будущий год. Я получила плату своевременно, не беспокойтесь…

«Умница Ингрид, — отметил Дорн. — Не забыла, переслала из Лондона деньги, не дала мне лишиться берлинской крыши над головой».

— Так что я зашла выразить свое почтение. Мы очень давно не виделись и… — женщина чуть смешалась, — и я слышала, вы будете постоянно работать в Берлине, нельзя же не зайти поздравить.

«Рьяно работают блоклейтера, если так оперативно доводят до сведения домовладельцев служебные перемещения жильцов. Даже если они произошли на Принцальбертштрассе», — подумал Дорн.

Только вчера Гейдрих отдал распоряжение о прикомандировании Дорна к рабочей группе британского отдела Объединенного штаба связи.

— И еще я должна сообщить вам, — продолжала домовладелица. — К вам за время вашего отсутствия заходили люди. Я записала, — она достала из кармана просторного, мужского покроя жакета маленький блокнотик. — В начале сентября были двое, но не вместе, — уточнила, — герр штурмбанфюрер СС Boy…

«Повысили все же в звании старину Макса!» — усмехнулся Дорн.

— …и молодой человек но имени Гейден Фердинанд, как он отрекомендовался, инструктор общества «Сила через радость». И совсем недавно, 30 сентября, о вас справлялся мистер О'Брайн из Лондона. Если мои сведения чем-то порадовали вас, буду счастлива.

— Конечно, фрау Эльза, приятно, что тебя изредка вспоминают старые друзья, — ответил Дорн, прощаясь с домовладелицей, и подумал: «Воу мог забрести и просто так, но что заставило Фреда преступить запрет, самостоятельно искать контакт со мной? Что-то случилось? Фреда хорошо бы разыскать сегодня же. «Сила через радость»… Если, предположим, попросить Фреда подыскать в одном из их спортивно-военизированных учреждений место для швейцара из мюнхенской пивной «Бюргербройкеллер»? Клуб или бассейн — разве мне заказано иногда заходить туда выпить чашку кофе, сыграть на бильярде или поплавать? Значит, нужно съездить в Мюнхен. Гизевиус дал мне три дня для устройства личных дел. Вот я и воспользуюсь этими тремя днями. И какое счастье, что теперь некому спросить: "Почему это вдруг Дорн поехал именно в Мюнхен? Он с тем же успехом мог бы отправиться, скажем, в Бремен или Дрезден". Нет больше за моей спиной Лея… Верно говорят у меня дома: нет худа без добра».

Дорн подошел к секретеру, на его крышке лежала спрессовавшаяся пыль, написал пальцем крупными готическими буквами: «Мюнхен» — и быстро стер надпись носовым платком.

«План похода на Украину является дезинформацией для прикрытия действительного плана войны против Польши, Франции и Англии. 22 января на совещании Риббентропа с генералитетом обсуждались меры к тому, чтобы обострить отношения с Польшей в такой степени, что будет возможно только военное решение вопроса.

«Включен в группу разработки плана вторжения в Великобританию, кодовое название плана — «Зеенлеве» («Морской лев»)».

Эта шифрограмма была получена Демидовым из Берлина в конце января 1939 года. Эксперты радиоцентра узнали но почерку Августа Мольке, бывшего швейцара мюнхенской пивной «Бюргербройкеллер», нового радиста Сергея Морозова.

Данные разведки ускорили советскую инициативу в подготовке к заключению тройственного военного пакта между СССР, Францией и Великобританией, придали советским дипломатам уверенность, что западные партнеры, зная о предстоящей опасности, поймут наконец, в чем гарантия мира для их народов, для народов всей Европы. Но переговоры будут тяжелые и очень долгие — вплоть до августа 1939 года.

1 сентября начнется Вторая мировая война. За неделю до ее начала СССР и Германия заключат пакт о ненападении.

Но это уже другой рассказ о Роберте Дорне.

Оглавление

I

II

III

IV

V

VI

VII

VIII

IX

X

XI

XII

XIII

XIV

XV

XVI

XVII

XVIII

XIX

XX

XXI

XXII

XXIII

XXIV

XXV

XXVI

XXVII

XXVIII

XXIX

XXX

XXXI

XXXII

XXXIII

XXXIV

XXXV

Реклама на сайте