«Военный слух»

Филипп Капуто Военный слух

Посвящается:

Сержанту Хью Джону Салливану.

Рота «С» 1-го батальона 3-го полка морской пехоты.

Убит в июне 1965 г.

Первому лейтенанту Уолтеру Невиллу Леви.

Рота «С» 1-го батальона 1-го полка морской пехоты.

Убит в сентябре 1965 г.

Также услышите о войнах и о военных слухах. Смотрите, не ужасайтесь, ибо надлежит всему тому быть, но это ещё не конец: ибо восстанет народ на народ, и царство на царство… Тогда будут предавать вас на мучения и убивать вас… Претерпевший же до конца спасётся.

Мф 24, 6–13

Пролог

За дрёмой чуткой я твоей следила;

Ты о железных войнах бормотал.

Шекспир «Король Генрих IV, Часть I» (Пер. М.А. Кузьмина, Вл. Морица)

Эта книга не претендует на историческое исследование. В ней нет ничего о политике, власти, стратегии, влиянии, национальных интересах или внешней политике. Она не предъявляет обвинений тем видным деятелям, что привели нас в Индокитай, и чьи ошибки были оплачены кровью самых обычных людей. В общих словах, это просто книга о войне, о том, что люди делают на войне, и о том, что война делает с ними. В более узком смысле это рассказ солдата о самом продолжительном военном конфликте с нашим участием, единственном, что мы проиграли, и в первую очередь — мои воспоминания о том длительном и порой неприятном периоде моей жизни.

8 марта 1965 года, будучи молодым пехотным офицером, я высадился в Дананге в составе одного из батальонов 9-й экспедиционной бригады морской пехоты — первого боевого соединения США, отправленного в Индокитай. В следующий раз я прибыл туда в апреле 1975 года в качестве газетного репортёра и освещал наступление коммунистов, завершившееся падением Сайгона. Мне довелось побывать и в числе первых американцев, воевавших во Вьетнаме, и в числе последних, эвакуированных оттуда всего за несколько часов до входа Северо-Вьетнамской Армии[1] в столицу.

В этой книге рассказывается в основном о морских пехотинцах, с которыми я служил в 1965 и 1966 годах, но я решил добавить ещё и эпилог с кратким описанием исхода американцев из Вьетнама. Между этими событиями прошло всего десять лет, однако если сравнить, с каким позором мы уходили из Вьетнама, и с какой высочайшей самоуверенностью мы туда вошли, то кажется, что их разделяет целое столетие.

Американцы, чья юность пришлась на иное время, не на начало шестидесятых, могут и не понимать, какими были те годы, когда в стране царило ощущение гордости и беспредельной самонадеянности. Большинство из трёх с половиной тысяч человек нашей бригады были рождены в годы Второй мировой войны или вскоре после неё, и были детьми именно той эры, века Камелота президента Кеннеди. Мы отправились за океан исполненными иллюзий, и винить за это следовало в равной степени и нашу молодость, и пьянящую атмосферу тех лет.

Война всегда кажется привлекательной молодым, которые ничего о ней не знают, но мы надели военную форму ещё и потому, что купились на вызов, брошенный президентом Кеннеди — «спроси, что ты можешь сделать для своей страны», который пробудил в нас идеализм миссионерского толка. Америка в те годы казалась всемогущей: тогда наша страна могла ещё заявлять о том, что не проиграла ни одной войны, и мы верили в то, что наше предназначение состоит в том, чтобы пресекать преступные деяния злодеев-коммунистов и распространять наши политические идеалы по всему миру. Подобно французским солдатам конца восемнадцатого века, мы считали, что воюем за дело, «обречённое на триумфальный успех». И потому, выходя в то сырое мартовское утро на рисовые поля, мы несли с собой не только винтовки с рюкзаками, но и безоговорочную убеждённость в том, что в скором времени вьетконговцы будут разбиты, а дело наше благородное и благое. Со временем эта убеждённость исчезла, остались лишь винтовки с рюкзаками.

Когда мы обнаружили, что те, кого мы презрительно считали всего лишь крестьянами-партизанами, на самом деле являются смертельно опасным, непреклонным противником, наша прежняя уверенность пошатнулась. Не укрепляли её и списки потерь, которые с каждой неделей становились всё длиннее, а военных успехов в оправдание пролитой крови не было. К осени наша увлекательная экспедиция превратилась в изнурительную войну на истощение, конца которой не предвиделось, а мы на ней сражались лишь за собственное выживание, и ни за что иное.

О такой войне писать непросто. Не один раз ловил я себя на мысли о том, что лучше бы я был ветераном обычной войны и описывал грандиозные военные кампании и исторические сражения, а не засады с перестрелками, монотонно повторяющиеся изо дня в день. Однако Нормандий и Геттисбергов на нашу долю не выпало, не было там эпических схваток, решавших судьбы армий и народов. Та война состояла в основном из томительных недель терпеливого ожидания каких-нибудь событий. Время от времени, с непредсказуемой периодичностью, мы отправлялись на ожесточённую охоту на людей среди джунглей и болот, где не было покоя от снайперов, и где мины-ловушки выкашивали нас одного за другим.

Иногда эта скука развеивалась какой-нибудь масштабной операцией «поиск и уничтожение», однако приятное возбуждение от полёта на головном вертолёте в район десантирования обычно сменялось всё той же ходьбой по грязи, липнувшей к ботинкам, под жарким солнцем, раскалявшим каски, а невидимый враг всё так же стрелял по нам из далёких зарослей. Одна радость — в редких случаях вьетконговцы решались вступать в обычные бои, и тогда это была не просто радость, но маниакальный восторг от вступления в бой. Напряжение, копившееся неделями, изливалось наружу за несколько минут оргазмического зверства, и бойцы изрыгали вопли с ругательствами на фоне разрывов гранат и торопливого треска очередей из автоматических винтовок.

Весомых результатов ни одна из таких стычек не приносила, разве что еженедельные списки убитых солдат противника увеличивались на несколько человек; ни одной из них не суждено попасть в какой-нибудь труд по военной истории, и курсантам не изучать их в Уэст-Пойнте. Но мы, их участники, в этих боях становились другими и набирались опыта, в этих мало кому известных перестрелках мы постигали старые истины о страхе, трусости, мужестве, страданиях, жестокости и товариществе. А главное, мы узнавали, что такое смерть в том возрасте, когда человеку свойственно считать себя бессмертным. Рано или поздно все люди избавляются от этой иллюзии, но в гражданской жизни это происходит постепенно, на протяжении многих лет. Мы же избавлялись от неё моментально, и, за несколько месяцев повзрослев, раньше положенного срока становились зрелыми мужчинами. Познание смерти, неумолимых границ, ограничивающих человеческое существование, отсекало нас от юности столь же безвозвратно, как ножницы хирурга когда-то отрезали нас от связи с материнским лоном. И при этом лишь немногие из нас были старше двадцати пяти лет. Мы покидали Вьетнам диковинными существами: на наших юных плечах были головы довольно старых людей.

* * *

Сам я уехал оттуда в начале июля 1966 года. Десять месяцев спустя, отслужив положенный срок командиром учебной пехотной роты в Северной Каролине, я был уволен с почётом[2], распрощавшись с корпусом морской пехоты и избавившись от возможности преждевременно погибнуть в Азии. Я был счастлив как приговорённый к смерти человек, которому смягчили наказание, но не прошло и года, как я начал скучать по войне.

Другие ветераны из числа моих знакомых признавались, что испытывают те же чувства. Несмотря ни на что, мы были странным образом привязаны к Вьетнаму, и, что ещё более странно, нас тянуло обратно. Война там ещё продолжалась, но желание вернуться порождалось совсем не патриотическими представлениями о долге, чести, жертвенности — не теми мифами, с помощью которых старики отправляют молодых туда, где их убивают или калечат. Оно порождалось скорее осознанием того, насколько глубокие изменения в нас произошли, насколько сильно отличаемся мы от всех, кто не знает, что такое непереносимые муссонные дожди, изматывающие патрули, страх, который ощущаешь, когда высаживаешься в горячем районе десантирования [3]. У нас было очень мало общего с ними. Мы снова были гражданскими людьми, но гражданский мир казался нам чуждым. Нам был ближе другой мир — тот, в котором мы воевали и теряли друзей.

Я участвовал тогда в антивоенном движении, настойчиво и безуспешно пытаясь примирить свой протест против войны с этой ностальгией. Позднее я понял, что примирение было невозможным, что я никогда не смогу возненавидеть эту войну с такой же незамутнённой страстью, с какой выступали против неё мои друзья по антивоенному движению. Я на той войне воевал, поэтому для меня она не была неким отвлечённым понятием, я относился к ней очень эмоционально, как к самому значительному событию моей жизни. Мои мысли, ощущения и чувства никак не могли вырваться из её объятий. В раскатах грома я слышал грохот орудий. Шум дождя неизменно пробуждал воспоминания о ночах, проведённых в сырых окопах; прогуливаясь по лесу, я всегда инстинктивно искал растяжки или признаки засады. Я мог громко выражать свой протест, не хуже самого заядлого активиста, но я не мог отрицать того факта, что война меня крепко зацепила, что в ней в равной степени присутствовали обаяние и мерзость, восторг и тоска, сердечность и жестокость.

Эта книга в определённой степени является попыткой уловить некоторые неоднозначные реалии войны. Любой человек, воевавший во Вьетнаме, не может не признать (не обманывая сам себя), что был не в силах устоять перед великой притягательностью боя, и получал от этого удовольствие. Удовольствие, конечно, странное, потому что оно было смешано со столь же сильной болью. Под огнём жизненные силы человека возрастали пропорционально близости смерти, и чем страшнее было человеку, тем большим был его душевный подъём. Чувства обострялись, и рассудок начинал воспринимать происходящее настолько остро, что это доставляло одновременно и радость, и муку. Действительность воспринималась примерно так же обострённо, как после приёма наркотиков. И привыкание к этому происходило так же, как у наркоманов, потому что в таком состоянии всё остальное, что может предложить жизнь по части наслаждений или мучений, кажется банальным и скучным.

Я попытался также описать те очень близкие отношения, что складываются между людьми в пехотных батальонах, где бойцы привязываются друг к другу совсем как влюблённые, а по сути, ещё крепче. Эти отношения не требуют взаимности, клятв о силе своих чувств, бесконечных тому подтверждений, в которых нуждается любовь между мужчиной и женщиной. В отличие от брака, эту связь не могут разрушить ни слова, ни скука, ни развод — только смерть. Иногда даже смерть сдаётся перед её силой. Двое моих друзей погибли, пытаясь вытащить тела убитых подчинённых с поля боя. Такая преданность, бесхитростная и бескорыстная, это ощущение неразрывной связи между людьми, была одним из достойных явлений, которые мы наблюдали в условиях того конфликта, во всех других отношениях примечательного своей бесчеловечностью.

И всё же настолько сердечные отношения были бы невозможны, если бы война не была такой жестокой. Поля сражений во Вьетнаме были плавильным тиглем, в котором целое поколение американских солдат сливалось в одно целое, сообща противостоя смерти и деля трудности, опасности и страхи. Сам безобразный облик войны, убогость ежедневного существования, моральная деградация, порождавшаяся необходимостью пополнять списки убитых солдат противника, сплачивали нас ещё больше. Наше товарищество позволяло нам жить и сохранять хоть какие-то крупицы человечности.

Был ещё один аспект войны во Вьетнаме, который отличал её от других конфликтов, в которых принимала участие Америка — это её абсолютная дикость. Я имею в виду ту дикость, которая толкала американских солдат — добропорядочных деревенских парней, выросших на фермах где-нибудь в Айове — на убийство гражданских лиц и пленных. Последняя глава этой книги посвящена в основном этой теме. Я ставил перед собою цель не раскрывать сложность процессов, которые в моём случае привели к убийству, но показать на собственном примере и примере нескольких других людей, как война по самой своей природе способна пробуждать психопатическое зверство в людях, на первый взгляд движимых нормальными побуждениями.

Жестокость американцев во Вьетнаме зачастую преувеличивают, и преувеличение здесь не в масштабах, а в причинах. Есть два наиболее популярных объяснения причин, сделавших возможными такие вопиющие случаи, как инцидент в деревне Милай. Первое — расистская теория, предполагающая, что американский солдат запросто убивал азиатов потому, что не считал их за людей, и второе — теория «наследия фронтира»[4], согласно которой он жесток от рождения, и для реализации его инстинктов к убийству необходим лишь повод в виде войны.

В каждом из этих объяснений, как и в любом обобщении, есть элемент истины, однако ни в том, ни в другом не учитывается то, насколько часто вьетконговцы и солдаты АРВ по-варварски обращались со своим собственным народом, не упоминается о преступлениях, совершённых корейской дивизией — самой, наверное, кровожадной во Вьетнаме, и о том, что творили французы во время первой войны в Индокитае.

Зло таилось не в людях, — если не углубляться в рассуждения о том, что в каждом человеке живёт дьявол — а в тех обстоятельствах, в которых нам приходилось жить и воевать. В военном конфликте во Вьетнаме соединились самые ожесточённые формы войны, гражданская война и революция, усугублявшиеся яростным характером войны в джунглях. Ещё до нашего прибытия за двадцать лет терроризма и братоубийства с моральной карты страны было стёрто большинство моральных ориентиров. И коммунисты, и правительственные силовые структуры считали беспощадность необходимостью, если не добродетелью. Зверские преступления, как во имя каких-либо принципов, так и из желания отомстить, были на полях сражений во Вьетнаме таким же обыденным явлением, как воронки от снарядов и колючая проволока. Морпехи из нашей бригады не были по природе своей жестоки, но вскоре после высадки в Дананге они поняли, что если, к примеру, человек попадёт в плен, то ожидать особо милосердного отношения ему во Вьетнаме не следует. А если уж человек не ждёт милосердия от других, то он, рано или поздно, и сам избавится от милосердных побуждений.

Порою это товарищество, единственное хорошее явление, наблюдавшееся на той войне, становилось причиной самых безобразных преступлений — когда свершалось возмездие за убитых друзей. Некоторые из бойцов оказывались неспособными выдержать напряжение войны с партизанами: необходимость быть в постоянной готовности открыть огонь, ощущение того, что противник повсюду, невозможность отличить гражданских лиц от комбатантов создавали такие нагрузки на психику, что люди доходили до состояния, когда мельчайший повод мог заставить их взорваться со слепой сокрушительной силой миномётной мины.

Другие становились беспощадными из-за всеподавляющей жажды выжить. Инстинкт самосохранения, самый главный и тираничный изо всех инстинктов, способен превратить человека в труса, или же, что во Вьетнаме происходило чаще, в существо, без колебаний и угрызений совести уничтожающее всё, что несёт даже потенциальную угрозу его жизни. Один сержант из моего взвода, в обычных условиях приятный молодой человек, сказал мне однажды: «Лейтенант, у меня дома жена и двое детей, и я хочу их снова увидеть, и мне наплевать, кого придётся для этого убить и сколько».

Стратегия войны на истощение, введённая генералом Уэстморлендом, также серьёзно повлияла на наше поведение. Наша задача состояла не в том, чтобы овладевать местностью или захватывать позиции, а в том, чтобы просто-напросто убивать: убивать коммунистов, и убивать их как можно больше. И складывать в штабеля как пиломатериалы. Большой счёт убитых — значит, победили, низкое соотношение убитых — проиграли, война сводилась к арифметике. На командиров подразделений давили изо всех сил — надо было выдавать на-гора трупы, а те, в свою очередь, доводили эти требования до своих бойцов. Это приводило к практике зачёта гражданских лиц как вьетконговцев. «Любой мёртвый вьетнамец — вьетконговец» — в районе боевых действий это было правилом. Неудивительно поэтому, что некоторые бойцы начинали с пренебрежением относиться к человеческой жизни, и были всегда готовы убивать.

Наконец, климат и местность тоже играли свою роль. Нам приходилось неделями жить подобно дикарям на удалённых заставах, окружённых негостеприимными морями рисовых чеков и влажными тропическими лесами. Малярия, гемоглобинурийная лихорадка и дизентерия, хоть и не столь губительные, как на предыдущих войнах, уносили людей. Во время сухого сезона немыслимо палило солнце, а когда начинались непрестанные муссонные дожди, своей дробью они доводили нас до отупения. Мы целыми днями продирались сквозь горные джунгли, в беспредельности которых мы ощущали себя ничтожными муравьишками. По ночам мы скрючивались в мокрых липких окопах, обрывали присосавшихся к венам пиявок, и всё ждали, что противник вот-вот бросится на нас в атаку из чёрной тьмы за заграждениями переднего края.

Нам казалось, что кондиционированные штабные помещения Сайгона и Дананга остались за тысячи миль от нас. А уж Соединённые Штаты назывались «Миром» не просто так, они вообще были будто на другой планете. Мы жили без привычных вещей, рядом с нами не было ни церквей, ни полиции, ни законов, ни газет — ничего из того, что сдерживает человеческое поведение, и без чего количество добропорядочных людей на земле сократилось бы на девяносто пять процентов. В глуши Индокитая было как во времена сотворения мира, те места были дикими не только в географическом плане, но и в этическом. Там, при отсутствии сдерживающих факторов, обладая разрешением убивать, в борьбе с негостеприимной страной и безжалостными врагами, мы опускались до скотского состояния. Это падение могла остановить лишь некая страховочная сеть моральных ценностей, заложенных в человека, то его качество, что называется моральной устойчивостью. Были люди, — мне кажется, что лейтенант Келли был из таких — у которых такой сети не было, и они скатывались на самое дно, открывая в потаённых глубинах своей души такую способность творить зло, о наличии которого и не подозревали.

Большинство американских солдат во Вьетнаме — по крайней мере тех, кого я знал — нельзя было разделить на хороших и плохих людей. В каждом было примерно поровну и того, и другого. Я видывал людей, которые сегодня могли проявить великое сострадание к вьетнамцам, а на следующий день сжечь какую-нибудь деревню. Они были из тех, о ком писал Киплинг в стихотворении «Томми Аткинс»[5] — не герои, «но ведь и не скоты, люди из казармы, ничем не хуже, чем ты». Может быть, именно поэтому американцы с таким ужасом реагировали на сообщения о жестокостях американских солдат, игнорируя свидетельства о жестокостях противоположной стороны: американский солдат был отражением их самих.

* * *

Эта книга не является плодом моего воображения. Описанные в ней события действительно имели место, герои книги — реальные люди, хотя кое-где я заменил их настоящие имена вымышленными. Я попытался предоставить читателю точное описание того, чем была Вьетнамская война, это событие, больше всего другого повлиявшее на жизнь моего поколения, тех, кто там воевал. Для достижения этой цели я изо всех сил старался не поддаться присущей ветеранам склонности вспоминать события такими, какими они хотели бы их видеть, а не такими, какими они были на самом деле.

И, наконец, не следует рассматривать эту книгу как выражение протеста. Протест возникает из веры человека в то, что он может изменить ход вещей или повлиять на развитие событий. Я не настолько самонадеян, чтобы полагать, что у меня получится это сделать. Кроме того, заявлять о том, что ты против войны, уже, наверное, не стоит, потому что война эта кончилась. Мы её проиграли, и протесты, как бы много их ни было, не воскресят тех, кто погиб, ничего не отвоевав, на голгофах подобных высоте «Гамбургер» и базе «Рокпайл».

Может быть, эта книга спасёт следующее поколение от крестной смерти на следующей войне.

В чём я, однако, не уверен.

Часть первая Славная маленькая война

Не очень доверяй, если новобранец жаждет боя; для того, кто не испытал сражения, оно кажется заманчивым.

Вегеций, автор трудов по военному делу, IV век. Перевод С. П. Кондратьева

Глава первая

Дай мальчишке потрогать наточенный штык,

Холодна эта сталь, жаждет кровью согреться.

Уилфред Оуэн «Оружие и мальчик»

В возрасте двадцати четырёх лет о смерти я знал больше, чем о жизни. Покинув студенческую скамью, я сразу же начал постигать войну. Из колледжа я отправился прямиком в морскую пехоту, сменив Шекспира на «Наставление по тактике действий малых подразделений», попав из студенческого городка на учебный полигон, а оттуда во Вьетнам. Я выучился науке убивать в Куонтико, штат Виргиния, применял ее на практике на рисовых чеках и в джунглях в окрестностях Дананга, а затем обучал этой науке других на учебной базе в Кэмп-Гайгере, штат Северная Каролина.

Когда в 1967 году истёк мой трёхлетний контракт, я почти ничего не знал о том, из чего состоит обычная жизнь, то есть о браке, кредитах, о том, как делают карьеру. Диплом у меня был, навыков и умений — никаких. Мне ни разу не доводилось организовывать работу в учреждении, преподавать, строить мосты, сваривать элементы строительных конструкций, программировать на компьютере, класть кирпичи, торговать, работать на станке.

Но в искусстве убивать я кое-что понимал. Я знал, как вести себя лицом к лицу со смертью, и как нести её другим, применяя для этого любое средство с эволюционной лестницы оружия, от ножа до 3,5-дюймового реактивного гранатомёта. Простейший ремонт автомобильного двигателя был выше моего понимания, однако я мог с завязанными глазами разобрать и собрать винтовку М14. Я знал, как вызвать артиллерию, организовать засаду, установить мину-ловушку, провести ночной рейд.

Произнеся всего лишь несколько слов в трубку приёмно-передающей радиостанции, я творил чудеса разрушения. По призыву моего голоса в небе появлялись реактивные истребители, обсыпая смертельным помётом деревни и людей. Фугасные бомбы разносили дома на куски, напалм вытягивал воздух из лёгких и обращал человеческую плоть в пепел. И всё это из-за нескольких слов, произнесённых в трубку передающего устройства. Чудеса, да и только.

Я вернулся домой с войны со странным ощущением: мне казалось, что я обогнал по возрасту собственного отца, которому был тогда пятьдесят один год. Казалось, что за полтора года я испытал столько, что хватило бы на целую жизнь. Во Вьетнаме можно было наблюдать человеческие взлёты и падения, всевозможные зверства и ужасы, чудовищность которых вызывала скорее восхищение, чем омерзение. Однажды мне довелось увидеть свиней, поедающих спалённые напалмом трупы. Незабываемое было зрелище: свиньи едят жареных людей.

У меня не осталось ни оптимизма, ни амбиций, свойственных молодым американцам. Я испытывал лишь страстное желание наверстать шестнадцать месяцев недосыпания и стариковскую уверенность в том, что сюрпризов больше не будет, ни хороших, ни плохих.

На самом деле мне лишь хотелось надеяться, что сюрпризов больше не будет. Я столько раз попадал в засады, что не знал, много ли новых физических или эмоциональных потрясений смогу перенести. У меня присутствовали все симптомы «боевого ветеранитиса»: неспособность сконцентрироваться, детская боязнь темноты, склонность быстро уставать, хронические кошмары по ночам, непереносимость громких звуков, особенно когда хлопала дверь или «стрелял» автомобиль, а также постоянные переходы от депрессии к вспышкам гнева, которые случались у меня без видимых причин. От войны я оправился далеко не до конца.

* * *

Я пошёл служить в морскую пехоту в 1960 году, частично под воздействием патриотического подъёма времён президентства Кеннеди, но в основном из-за того, что мне опостылело безмятежное существование в пригороде большого города, где я прожил большую часть жизни.

Я вырос в Уэстчестере, штат Иллинойс, в одном из городков, что возникли среди окружавших Чикаго прерий благодаря послевоенному изобилию, кредитам на жильё от Администрации по делам ветеранов, усилению миграции населения и недостатку жилья, из-за чего в послевоенные годы миллионы людей переехали жить за город. В нём было всё, чему положено быть в пригороде: аккуратные новые школы, пахнущие свежей штукатуркой и половой мастикой, супермаркеты с хлебом «Уандербред» и замороженным горошком «Бэрдз Ай» на полках, ряды домов с полуэтажами, с центральным отоплением, протянувшиеся вдоль вылизанных улиц, на которых никогда ничего не происходило.

Поначалу там было совсем неплохо, но годам к двадцати я понял, что мне опротивели эти места с их нудным однообразием, барбекю летними вечерами под убаюкивающее гуденье газонокосилок. Во времена моего детства Уэстчестер стоял почти на самой границе застроенного района. Далее простирались иллинойские поля и пастбища, куда я ходил по выходным на охоту. Помню, как выглядели эти поля на закате осени: коричневая кукурузная стерня на белом снегу, сухой шелест мёртвых листьев, брошенные фермерские жилища, дожидающиеся бульдозеров, которые приедут и их снесут, расчищая участки под новые стройки, и на границе видимости — несколько голых клёнов на фоне блёклого ноябрьского неба. Я до сих пор живо представляю себя самого на тех полях: вспугнутые кролики выскакивают из ежевичных кустов, в нескольких милях позади виднеются типовые дома, а впереди тянутся бескрайние пустые прерии, и тот мальчишка не находит себе покоя среди городской скуки с одной стороны и сельского запустения с другой.

Единственное, что радовало меня в окружающем мире в детские годы — лесные заповедники графств Кук и Дюпаж, полоса девственных лесов, сквозь которые протекала мутная речка под названием Солт-Крик. Тогда она была ещё не очень загажена, и в её медлительных водах ловились сомики, зубатки, карпы, кое-где водились окуни. В тех лесах можно было поохотиться, там встречались и олени, хотя в основном это был не более чем намёк на давние дикие времена, когда по лесным тропинкам ступали ноги, обутые в мокасины, а трапперы в поисках пушных зверьков плавали по рекам в каноэ из берёзовой коры. Время от времени на илистых берегах этой речки я находил кремневые наконечники для стрел. Глядя на них, я представлял себе то нецивилизованное, героическое время, жалея о том, что мне не выпало жить тогда, когда Америка не была ещё страною торгашей и магазинов.

Именно этого я хотел — отыскать в прозаическом мире возможность пожить по-геройски. Избалованный безопасной, удобной, мирной жизнью, я жаждал опасностей, трудностей и ожесточённых схваток.

Я очень смутно представлял себе, как можно реализовать эти своеобразные устремления, пока в студенческий центр университета Лойолы не пришла группа по вербовке в морскую пехоту и не установила там свой стенд. Это были «охотники за талантами», искавшие сырьё для производства офицеров. В студенческом центре висел плакат, изображавший подтянутого лейтенанта со спортивным, грубоватым лицом — у военных такие лица считаются приятными. Этакая помесь между лучшим полузащитником года и нацистом-командиром танка. Его голубые глаза, ясные и уверенные, глядели на меня как-то вызывающе. «Иди служить в морскую пехоту!» — гласила надпись над его белой фуражкой. «Веди за собой солдат!»

Я порылся в агитационных материалах и выбрал брошюру, на обложке которой перечислялись все сражения с участием морских пехотинцев, от битвы за Трентон [6] до высадки американского десанта в Инчхоне [7]. Когда я начал читать по порядку этот перечень, на меня вдруг снизошло одно из тех озарений, что случаются нечасто: война! — там тот героизм, что я ищу. Война — вот где приключение из приключений, война — вот он, самый удобный для обычного человека способ сбежать от обыденности. Наша страна тогда ни с кем не воевала, но начало шестидесятых было временем почти непрестанной напряжённости и кризисов, и если бы вспыхнул какой-нибудь конфликт, морских пехотинцев обязательно послали бы туда воевать, и я смог бы оказаться там среди них, именно там. Не наблюдать за происходящим на киноэкране или по телевизору, не читать об этом, но быть там, воплощая мечты в действительность. Я уже видел, как участвую в захвате плацдарма, где-то далеко-далеко, как Джон Уэйн в «Песках Иводзимы», а затем возвращаюсь домой — настоящий воин, загорелый, с медалями на груди. Вербовщики пустили было в ход свои обычные приманки, но меня не надо было уговаривать. Я уже решил, что пойду служить.

У меня был ещё одна причина записаться добровольцем. Причина эта толкала юношей во все армии мира со времён их изобретения: мне надо было кое-что доказать — то, что я отважен, несгибаем, что я мужчина, в конце концов. Я отучился один курс в Пердью свободным от ограничений, налагаемых совместным проживанием с родителями в пригородном доме. Но тут случился экономический спад, и работу на лето я не нашёл. Позволить себе жить в кампусе я не мог (к тому же меня едва не выгнали за неуспеваемость, потому что первую половину первого курса я пропьянствовал, а вторую провёл, занимаясь всякими проказами студенческой организации), и мне пришлось перевестись в университет Лойолы в пригороде Чикаго. В результате этого в возрасте девятнадцати лет я вернулся в родительский дом.

Такое положение вещей действовало на меня угнетающе. Я по-юношески полагал, что родители считают меня безответственным мальчишкой, который по-прежнему нуждается в опеке. Мне хотелось доказать им, что они неправы. Я должен был вырваться оттуда. Дело было даже не в том, чтобы начать жить отдельно, хотя и это было важным. Речь шла в большей степени о том, чтобы совершить нечто такое, чтобы и я сам, и они увидели, что я, в конце концов, мужчина — как тот персонаж со стальными глазами на вербовочном плакате. «Корпус морской пехоты созидает мужчин» — был такой девиз в те времена, и 28 ноября я стал одним из объектов этого строительства.

Я поступил в Школу взводных командиров — морпеховский вариант Службы подготовки офицеров резерва. На следующее лето мне следовало пройти шестинедельный курс начальной подготовки, а затем, во время летних каникул перед последним курсом, специальную подготовку. После завершения обучения в Офицерской кандидатской школе и получения степени бакалавра я получал право на производство в офицеры, после чего мне следовало три года отслужить на действительной военной службе.

Стать офицером я особо не стремился. Я без колебаний бросил бы учёбу и пошёл служить рядовым, когда б не твёрдая решимость родителей сделать всё для того, чтобы их сын закончил колледж. Происходившее их не радовало. В их представлениях о моём будущем не было места военной форме и барабанам, они спали и видели, как после выпуска я найду приличную работу, женюсь на приличной девушке и обоснуюсь в приличном пригородном районе.

Я же был вне себя от счастья в тот момент, когда поступил на службу и поклялся защищать Соединённые Штаты «против всех их врагов, внешних и внутренних». Я самостоятельно сделал что-то важное, а то, что родители были против, лишь усиливало удовольствие от содеянного. Я приходил в восторг при мысли о том, что после колледжа отправлюсь в опасные и незнакомые края, а не буду ловить по утрам автобус на 7.45, отправляясь в какую-нибудь контору. Сейчас-то странно о том вспоминать. Большинство моих сокурсников считали, что поступление на военную службу есть проявление самого что ни на есть отъявленного конформизма, а сама служба — разновидность рабства. Для меня же это было проявлением бунтарства, а корпус морской пехоты символизировал возможность обретения личной свободы и независимости.

Офицерская кандидатская школа находилась в Куонтико, где занимала обширный участок в сосновых лесах Виргинии недалеко от Фредериксберга, где за век до того ни за что положили Потомакскую армию. Именно там летом 1961 года вместе с несколькими сотнями других парней, стремившихся стать лейтенантами, я впервые вкусил военной жизни и начал учиться воевать. Нам всем было от девятнадцати лет до двадцати одного года, и тем из нас, кому суждено было дойти до выпуска, предстояло через четыре года возглавить первые подразделения вооружённых сил США, отправленные во Вьетнам. Само собой, тогда мы этого не знали. Да и где он, этот Вьетнам, мы имели лишь смутное представление.

За шесть недель мы прошли тот же курс начальной подготовки, что проходили рядовые, в Кэмп-Апшуре, который представлял собой островок из тесно составленных сборных домиков и обитых жестью строений, запрятанный глубоко в лесу. Такая монастырская изоляция от мира была вполне уместна, потому что мы очень быстро поняли, что корпус морской пехоты — не просто вид вооружённых сил, а нечто большее. Это было замкнутое сообщество, требовавшее безоговорочной преданности его доктринам и ценностям, весьма походившее на какой-нибудь квазирелигиозный военный орден древности, вроде Тевтонского ордена или фиванского войска. А мы были сродни послушникам, и суровое обучение под руководством верховных жрецов, именовавшихся инструкторами, должно было стать испытанием, предшествующим посвящению в члены ордена.

Это и было самым настоящим испытанием, физическим и психологическим. С четырёх утра до девяти вечера нас заставляли маршировать и отрабатывать строевые приемы, преодолевать полосу препятствий, спотыкаясь и падая, совершать переходы на 90-градусной[8] жаре в качестве наказания и для приведения нас в необходимую физическую форму. На нас постоянно кричали, нас пинали, унижали и дёргали. Имён у нас не осталось, вместо этого инструктора называли нас «засранцами», «гондонами» или «тормозами». В моём взводе инструкторами были капрал и сержант. Капрал был маленького роста, и жестокость его была сродни той, что характерна для людей маленького роста, а сержант Маклеллан был нервно-энергичным чернокожим, с мышцами крепкими и гибкими как телефонные кабели, предназначенные для прокладки под землёй.

Самые яркие воспоминания остались от строевой подготовки: мы часами маршировали под солнцем, таким жарким, что асфальтовый плац превращался в вязкое асфальтовое поле, к которому прилипали ботинки; казалось, что это никогда не кончится, и нас будет вечно подгонять и подстёгивать голос Маккеллана — безжалостный, требовавший подчинения, этот голос укоренялся в нашем сознании до такой степени, что мы даже шагу ступить не могли без этого голоса, ритмично отдающего команды.

Раз-два, раз-два, раз-два, левой, левой, раз-два, левой… левой… левой.

Держать строй, держать строй, сохранять дистанцию.

Дистанция тридцать дюймов, интервал — сорок.

Левой-правой, левой-правой.

Кру-у-гом! Кру-у-гом! Левое плечо, впе-рёд!

Строй держать, держи строй, строй держи, гондоны!

Левой-правой, левой-правой. Ноги не слышу!

Шевели ногами! Раз-два, левой!

— Шаг печатаем! Ноги не слышу!

Раз-два, левой-правой, левой-правой.

Оружие ровней. Ровнее, девки! Э, четвёртый урод в первой шеренге — я сказал, ровней оружие, нах! Ровнее! Раз-два, раз-два.

Ровней оружие, щас я те устрою, по морде захотел? Раз-два. Оружие поправь! Глухой, нах? Выше голову!

Чё уставился, чучело?!

Выше голову! Оружие поправь! Понял, дурень?!

Раз-два, раз-два.

Раз-два, левой! Левой! Раз-два-три. Левой! Левой! Раз-два-три. Левой, урод! Левой! Левой! Раз-два…

Левой-правой, левой-правой.

Строевая подготовка должна была воспитать в нас дисциплинированность и коллективизм, две из главных добродетелей, ценимых в морской пехоте. Что ж, к началу третьей недели мы научились исполнять приказы незамедлительно и одновременно, не рассуждая. Каждый взвод был превращён из группы отдельных личностей в механизм, в котором мы были всего лишь деталями.

Наши психические и физические силы подвергались изощрённым испытаниям по ряду причин. Прежде всего, эти испытания должны были устранить из наших рядов слабаков, носивших родовое название «неуды» — от слово «неудовлетворительно». Считалось, что человек, не способный выдержать, когда на него время от времени кричат или отвешивают пинка, никогда не сможет устоять перед тяготами, присущими боевым условиям. Но эти издевательства должны были ещё и лишить нас всех чувства собственного достоинства, заставить ощущать свою никчёмность до тех пор, пока мы не докажем, что соответствуем строгим требованиям, предъявляемым к людям в корпусе морской пехоты.

И мы изо всех сил старались это доказать, и терпели всевозможные унижения, лишь бы показать, что в силах их перенести. Мы говорили «Благодарю, сэр!», когда сержант-инструктор отвешивал подзатыльник за то, что винтовка грязная. Ночь за ночью, не жалуясь, мы выполняли за свои прегрешения китайские отжимания (при выполнении китайских отжиманий тело выгибается дугой, опираясь лишь на голову и пальцы ног). Секунд через десять-пятнадцать кажется, что череп готов лопнуть, словно его зажали в тисках. Нам приходилось выполнять это упражнение по нескольку минут, до потери сознания.

Не знаю, как другие, но я терпел эти муки из-за неудержимого желания достичь своего несмотря ни на что. Ужасное слово «неуд» преследовало меня как кошмар. Его я боялся больше сержанта Макклеллана. Что бы он со мною ни сделал, всё равно было бы хуже вернуться домой и признаться родителям, что у меня ничего не вышло. Я боялся не того, что они начнут меня ругать, а того, что они наверняка начнут умалять мою мужественность, демонстрируя сострадание и понимание. Я представлял себе, как мать скажет: «Ну и ладно, сынок. Нечего тебе делать в этой морской пехоте, будь лучше с нами. Хорошо, что вернулся. Там отцу надо помочь, газон постричь». Я так боялся, что меня сочтут неполноценным, что даже старался не подходить к кандидатам в «неуды», которых на языке того своеобразного мира называли «маргиналами». Они были носителями вируса слабости.

Большинство маргиналов в конце концов попадали в категорию «неудов», и их отправляли домой. Некоторые уходили сами. Было два или три случая нервных срывов, ещё несколько человек едва не умерли от теплового удара во время форсированных маршей и были уволены по состоянию здоровья.

Остальные, процентов семьдесят от исходного состава, дошли до выпуска. В самом конце обучения инструктора отдали должное этому факту, сообщив, что мы заслужили почётное право называться морскими пехотинцами. Мы были исполнены гордости за себя, но едва ли сможем когда-нибудь забыть всё, что нам пришлось перенести ради того, чтобы обрести право на это звание. И по сей день запах утреннего леса напоминает мне о давних рассветах в Кэмп-Апшуре, когда раздавались пронзительные сигналы к подъёму, орали сержанты и очумелые новобранцы выбирались из кроватей.

Те, кто прошёл эти начальные испытания, через два года вернулись в Куонтико для прохождения основного курса, ещё более изматывающего. Многое было нам знакомо: та же строевая подготовка, штыковая подготовка, рукопашный бой. Но были и некоторые усовершенствования. Одним из них было дьявольское изобретение, предназначенное для физических измывательств над курсантами. Его название, «Холм-тропа», было примером свойственного военным отсутствия образного мышления, потому что это и была тропа, проходившая по холмам, которых было семь. И что это были за холмы! — крутые как «американские горки» и в десять раз выше. Нам приходилось бегать по ним не менее двух раз в неделю, с полной боевой выкладкой. Во время этих пробежек курсанты, потерявшие форму за два года жизни в кампусах, валились дюжинами. Ждать сочувствия от инструкторов этим несчастным не приходилось. Помню, как один чересчур упитанный парень свалился без сознания возле какого-то пня, а сержант начал трясти его за воротник, выкрикивая в его побледневшее лицо: «Встал, говнюк! Жопу от земли отодрал, жирюга, и встал!»

Были у нас и развлечения: бег наперегонки по полосе препятствий и бои на боксёрских палках. Они представляли собой толстые деревянные шесты с набитыми подушками на концах, и эти бои должны были воспитывать в нас «дух штыка», а именно дикую ярость, позволяющую вонзать холодную сталь в человеческий живот. Двое курсантов изготавливались к бою и начинали молотить друг друга этими дубинами под ободряющие команды кровожадного инструктора: «Защита — удар! Руби! Бей прикладом! Убей эту сволочь, убей! Выпад! Коли! Коли давай. Коли! Убей его!»

Мы непрестанно подвергались усиленной идеологической обработке, позаимствованной, похоже, из методики промывания мозгов, разработанной коммунистами. Передвигаясь бегом, мы должны были дружно распевать: «Раз-два-три-четыре, я люблю корпус морской пехоты». Перед приёмом пищи мы дружно декламировали:

«Сэр! Морская пехота США — родилась в 1775 году, самые несокрушимые воины в истории человечества. Ганг-хо! Ганг-хо! Ганг-хо! Да дарует Бог войну!» Подобно призывам революционеров, на бумаге эти лозунги выглядят нелепо, но когда сотня голосов произносит их в унисон, они производят на человека жуткое, гипнотизирующее воздействие. Психология толпы, как на политическом митинге, овладевает его волей, и вот он уже выкрикивает какую-то чушь, даже понимая, что это именно чушь. Через некоторое время человек начинает верить, что он всерьёз и глубоко любит морскую пехоту, что она несокрушима, и что нет ничего плохого в том, чтобы молить Бога даровать войну, это событие, во время которого корпус морской пехоты периодически оправдывает своё существование и достигает своего апофеоза.

До нас доводили нормы поведения, которые обязаны соблюдать морские пехотинцы: они никогда не оставляют раненых на поле боя, никогда не отступают и, покуда есть чем отражать противника, никогда не сдаются. «А морскому пехотинцу лишь тогда нечем отражать противника, когда он убит», — сказал нам один инструктор. У нас были занятия по истории (я бы сказал «мифологии») корпуса морской пехоты. Нам рассказывали о том, как лейтенант Пресли О'Бэннон штурмовал форт корсаров с «Берега варваров» у Триполи, как капитан Трейвис захватывал крепость Чапультепек — те самые «чертоги Монтесумы»[9] — во время войны с Мексикой, как 5-й и 6-й полки шли в штыковую атаку при Белло Вуд, как Чести Пуллер молотил мятежников в Никарагуа и японцев на Гуадалканале.

Основной курс обучения начали проходить около семисот пятидесяти человек, до выпуска дошли всего пятьсот. Выпуск состоялся в августе 1963 года, жара была неимоверная. Мы стояли по стойке «смирно» на плавящемся асфальте плаца, где провели целую вечность на занятиях по строевой подготовке.

Отряд старших офицеров начал занимать места на трибуне, цветные ленточки их боевых наград ярко выделялись на форме цвета хаки. Латунные знаки различия и начищенные инструменты оркестрантов ярко блестели на солнце. Маленькой группкой стояли гражданские, по большей части родители, приехавшие посмотреть, как их сыновья будут проходить военный ритуал инициации. Зачитали приказы о поощрениях, традиционные поздравления, один из офицеров обратился к выпуску с краткой речью о долге-чести-Родине. Мы стояли в терпеливом ожидании, капли пота стекали на галстуки, от жары разглаживались складки на рубашках.

Наконец по строю прокатилась команда начать прохождение торжественным маршем. Мы промаршировали мимо трибуны, чётко повернув головы по команде «Равнение направо!». Трепетали на ветру пурпурно-золотые флаги, барабанщики отбивали дробь, оркестр играл гимн морской пехоты. Все происходило возвышенно и величественно, как празднование Дня независимости в старые времена. Горны, барабаны, флаги. Батальон маршировал по плацу линией колонн, в ушах волнующе и торжествующе гремел гимн, и мы чувствовали себя несокрушимыми — радостные мальчишки лет по 21–22, и никто ещё не знал, что некоторым из нас не суждено стать намного старше.

* * *

Я был произведён в офицеры 2 февраля 1964 года, и снова прибыл в Куонтико в мае того же года для обучения в начальной офицерской школе, в ходе которого новоиспечённые вторые лейтенанты проходили нечто вроде практики перед отправкой в войска. Меня определили в роту «H» курса начальной подготовки 2–64.

По сравнению с офицерской кандидатской школой учиться в начальной офицерской школе было даже приятно. Сержанты-инструктора, эти сквернословы и садисты, над нами больше не издевались. Теперь они должны были обращаться к нам «сэр», но воспоминания о предыдущем лете были ещё живы, и при виде просоленного ветерана с тремя полосками и «качалкой» на рукаве мы рефлекторно, по Павлову, замирали от ужаса.

Условия проживания были просто королевскими. Мы жили в двухместных комнатах в общежитиях для несемейных, таких же, как в современных студенческих общежитиях. Большие, просторные лекционные залы и спортзал (названный в честь выпускника, убитого в Корее) завершали атмосферу колледжа.

Начальная офицерская школа была школой не только по названию, но и по сути, она была этаким постоялым двором на дороге от кампуса до настоящей морской пехоты. В ней нас должны были обучить профессии офицера. Из-за того, что доктрина корпуса морской пехоты подразумевает, что каждый морпех — пехотинец, основное внимание при обучении уделялось основным предметам подготовки пехоты — огневой подготовке и тактике пехотных подразделений. Учили нас вещам прозаичным и узкоспециальным, как рабочим операциям в ремесленном училище: как провести фронтальную атаку или охват для овладения высотой, как организовать её оборону, как вести огонь с рассеиванием по фронту и в глубину из пулемёта М60.

Не знаю, как другие, а я тупел от аудиторных занятий. Я жаждал военной романтики, штыковых атак, отчаянных сражений в безнадёжных ситуациях. Меня тянуло к той войне, которую я видел в фильмах «Гудалканальский дневник» и «Отступать? К чёрту!», и во множестве других лент. Вместо романтики мне приходилось разбираться с методическими основами военного дела, Клаузевицем с его девятью принципами, линиями и стрелами на картах, абстрактным профессиональным жаргоном и многочисленными акронимами и сокращениями, которые ставили меня в тупик. Вести бой называлось «находиться в боевых условиях», наступление после высадки с вертолётов называлось «вертикальным охватом», винтовка М14 именовалась как «индивидуальное ручное самозарядное оружие, автоматика основана на принципе отвода пороховых газов из канала ствола, питание магазинное». Я где-то читал, что Стендаль научился писать просто и ясно, изучая боевые приказы Наполеона. Литература должна благодарить судьбу за то, что Стендаль не жил в наше время, потому что те боевые приказы, что изучали мы, были написаны таким языком, что даже Розеттский камень по сравнению с ними был всё равно что детские книжки о похождениях Дика и Джейн.

«Enemy sit. Aggressor forces in div strength holding MLR Hill 820 complex gc AT 940713-951716 w / fwd elements est. bn strength junction at gc AT 948715 (See Annex A, COMPHIRPAC intell. summary period ending 25 June). Mission: BLT 1/7 seize, hold and defend obj. A gc 948715. Execution: BLT 1/7 land LZ X-RAY AT 946710 at H-Hour 310600. A co. GSF estab. LZ security LZ X-RAY H minus 10. B co. advance axis BLUE H plus 5 estab. blocking pos. vic gs AT 948710. A, C, D cos. maneuver element commence advance axis BROWN H plus 10. Bn tacnet freq 52.9. shackle code HAZTRCEGBD. div. tacair dir. air spt callsign PLAYBOY. Mark friendly pos w / air panels or green smoke. Mark tgt. w / WP.»

В переводе на обычный язык это означало следующее:

«Сведения о противнике.

Противник силами до одной дивизии занимает узел сопротивления на высоте 820, координаты AT 940713-951716, передовые подразделения силами предположительно до батальона занимают оборону в районе перекрёстка, координаты AT 948715 (см. Приложение А, директива от Командующего морскими десантными силами в зоне Тихого океана, разведывательная сводка по состоянию на 25 июня)…

Боевая задача.

Десантной группе 1-го батальона 7-го полка овладеть объектом А, координаты 948715, закрепиться на нём и организовать оборону…

Выполнение боевой задачи.

Десантной группе 1-го батальона 7-го полка высадиться в районе высадки «Экс-Рей», координаты AT 946710, время «Ч» 06:00 31…

Роте «А» в «Ч»-10 обеспечить наземное прикрытие, организовать боевое обеспечение района высадки «Экс-Рей»…

Роте «B» наступать на направлении «Синее», в «Ч»+5 занять блокирующую позицию на участке с координатами AT 948710…

Маневренным группам рот «А», «С», «D» через десять минут после наступления времени «Ч» начать наступление на направлении «Коричневое»…

Частота радиосети батальона — 52,9…

Код для передачи координат — HAZTRCEGBD…

Сигнал для вызова поддержки силами тактической авиации дивизии — «Плейбой»…

Свои позиции обозначать авиа-сигнальными полотнищами или зелёными дымовыми гранатами. Цели обозначать белыми фосфорными гранатами».

Эти приказы нагоняли тоску не только на меня. Во время одной особенно скучной лекции мой сокурсник по фамилии Баттерфилд наклонился ко мне и прошептал: «Знаешь, чего не хватает военному делу? Музыкального сопровождения!»

В какой-то мере нам удавалось воплощать в жизнь воспитанные Голливудом фантазии во время полевых учений, которые занимали почти половину учебного расписания. На них должны были имитироваться боевые условия, мы учились применять на практике уроки, усвоенные во время аудиторных занятий, и воспитывать в себе «агрессивный настрой». В Корпусе высоко ценился наступательный порыв бойцов. Единственным видом боевых действий, достойным упоминания, было наступление. Нас обучали рудиментарным началам оборонительных действий, отход удостаивался разве что пары слов, да и то в презрительном контексте. Это в армии[10] отступают, а морпехи этого не делают! (хотя случалось и такое — у Чосинского водохранилища в Корее. Главное в наступлении — фронтальная атака. «Эй, давай-ка, навались, в середине подтянись». Кульминация боя пехоты! Никаких хитроумных охватов с флангов или окружающих манёвров — просто цепь решительно настроенных бойцов, внушительно надвигающихся на противника, выпуская по нему короткие очереди от живота.

Воевать на этой бескровной войне, которую изображали полевые занятия, было легко: все операции шли по плану, и единственная угроза жизни и здоровью заключалась в маловероятной возможности подвернуть ногу. К этим постановочным сражениям мы относились всерьёз, полагая, что они похожи на реальные бои. Откуда нам было знать, что они имели примерно такое же отношение к реальности, как тренировочные бои с тенью к уличным дракам? Мы усердно занимались составлением приказов на наступление, всё как полагается — по пять пунктов в каждом. В сосновых лесах мы лазили по зарослям, с серьёзным видом исполняя предписанные нам роли — курсант-командир взвода, курсант-командир отделения. Разложив карты, мы планировали уничтожение нашего ненастоящего противника — «сил агрессора». Мы воевали с этими силами всю весну и лето, производили охваты, обрушивались на них, посылая отделения в прорыв, ходили во фронтальные атаки на выжженные солнцем бурые холмы, которые они обороняли, выкрикивая боевые кличи, наступая сквозь ураган огня холостыми патронами.

* * *

В то время в военных кругах было модно говорить о борьбе с повстанческими движениями: все говорило о том, что следующая война, если уж ей суждено будет случиться, будет вестись в Индокитае (в августе, когда была принята Резолюция по Тонкинскому заливу, мы как раз дошли до середины начальной подготовки), и борьба с повстанческими движениями придавала вооружённым силам особое предназначение в эту эпоху «Нового фронтира». Пускай Корпус мира занимается строительством плотин в Индии и школ в Боливии, дело Корпуса войны — выполнять мужскую работу, сражаться с партизанами-коммунистами, этими варварами современности, угрожающими далеко идущим интересам современного Рима. Ну и, наконец, слово «борьба с повстанческими движениями» по-прежнему окутывал мистический флёр, присущий делам Кеннеди, хотя сам молодой президент уже почти год как лежал в могиле. Однако блистательный принц Камелота успел санкционировать применение этой новой доктрины, отправив во Вьетнам первые подразделения сил особого назначения, которые тоже выглядели блистательно в своих зелёных беретах и прыжковых ботинках.

Этот всеобщий восторг сильнее всего затронул молодых офицеров, которых привлекала романтика, лежавшая на поверхности — как же, сражаться с партизанскими бандами в дальних странах. А кроме того мы ощущали собственную неполноценность всякий раз, когда сравнивали мундиры воевавших ветеранов, украшенные разноцветьем орденских лент, с нашими, на которых не было ничего, кроме знаков за меткую стрельбу. Мы хотели украсить свою форму цвета хаки Бронзовыми и Серебряными звёздами [11], а Вьетнам представлялся наиболее вероятным местом, где их можно заслужить.

Противопартизанские действия нам преподавал первый лейтенант, прослуживший во Вьетнаме тридцать дней в качестве «военного наблюдателя», и потому настоящим специалистом его можно было назвать с натяжкой. С другой стороны, он получил там ранение, и, хотя случилось это при далеко не героических обстоятельствах (его ранило в ягодицы, когда он сидел в туалете), медаль «Пурпурное сердце» над левым карманом придавала ему авторитета в наших глазах.

Как бы там ни было, он был для нас авторитетом, особенно когда начинал посвящать нас в тайны действий контрреволюционеров. В его лекциях было столько хитроумных терминов, что мы сразу же освобождались от иллюзий о том, будто с партизанами можно воевать, как с индейцами — без премудростей, на глазок. Вовсе нет, нам становилось ясно, что это искусство, требующее узкой специализации, и для того, чтобы перехитрить коварных повстанцев, требуется проводить сложные операции с эзотерическими названиями. Нас учили, как можно заставить их сдаться, применив манёвр «молот и наковальня», как заставить их танцевать, пока не упадут замертво, с помощью «менуэтной засады», и как отбивать их атаки, заняв «треугольную оборону».

Мы отрабатывали эти странные манёвры в затянутых дымкой низинах, которые в условиях Виргинии служили максимально возможным подобием джунглей Азии. По прошествии многих месяцев я вспоминал (так взрослый человек вспоминает детские забавы), как мы носились по этим лесам, устраивая друг на друга засады и организуя набеги на лагеря воображаемых партизан. Мы с энтузиазмом старались сделать эти пародийные учебные бои как можно более реалистичными, даже в таких мелочах, как одежда. У меня сохранилась фотография, запечатлевшая меня с другим лейтенантом непосредственно перед выходом «в разведку». Мы на ней в одежде, в которой, по нашим тогдашним представлениям, по-настоящему воюют в джунглях: камуфляжные рубашки, камуфляжные береты из подвёрнутых чехлов с касок, на лицах мазки маскирующего грима. По-моему, выглядели мы тогда как несуразно большие детишки, играющие в войну, но, судя по суровому выражению наших лиц, мы тогда считали, что занимаемся серьёзным делом.

Некоторые из моих сокурсников отнеслись к борьбе с повстанческими движениями с религиозным пылом, решив проштудировать почти все книги по этой теме. Забавное было зрелище: сидят коротко стриженные офицеры, на вид — явные американцы, и изучают заветы Мао Цзе Дуна с тем же благоговением, что и ученики великого Председателя в Пекине и Ханое. Ибо сказано: «Познай своего врага». Большинство этих усердных офицеров были образцовыми служаками, решившими делать военную карьеру, поэтому они стремились до мелочей разобраться в особенностях этой экзотической стратегии по тем же причинам, по каким студенты-медики читают статьи о последних веяниях в хирургии: они полагали, что смогут достичь больших успехов в работе, когда придёт время заняться ею всерьёз. Я же в генералы не стремился. Вьетнам интересовал меня в основном как место, где можно поучаствовать в опасных приключениях, а не как полигон для проверки последних военных теорий или развития моих собственных профессиональных талантов, в лучшем случае скромных.

* * *

Каждый раз, когда я возвращаюсь мыслями в те дни, проведённые в школе начальной подготовки, в первую очередь перед моими глазами предстаёт вот такая картина: по грунтовой дороге движутся две цепочки людей в зелёном обмундировании, согнувшись под тяжестью снаряжения, под беспощадно палящим солнцем. Облако красной пыли, поднятой нашими ботинками, припудривает деревья на обочинах, и они приобретают нездоровый сероватый вид. Пыль оседает на обмундировании, стекает грязными струйками по потным лицам. Позвякивают антабки на винтовках и ножны штыков, брякают котелки, болтающиеся в рюкзаках. На головы давят тяжёлые стальные каски, и окрики «Подтянись, держи дистанцию, подтянись!» эхом разносятся над длинной колонной.

Не знаю, что хуже: монотонность, когда приходится час за часом выносить вперёд то одну, то другую ногу, или постоянное напряжение внимания, когда следишь за тем, чтобы до впереди идущего человека всегда было пять шагов дистанции — «чтобы одной пулей всех не положило». Даже самые дисциплинированные бойцы, передвигаясь на марше в колонне, подвержены «эффекту аккордеона». Колонна постоянно то растягивается, то сжимается, потому что шаги у всех разные. Сначала колонна движется непринуждённо, затем резко останавливается. Мы сбиваемся в кучу, натыкаемся друг на друга и ждём, сильно наклонившись вперёд, чтобы не так болела спина. Колонна снова начинает движение, рывками, подобно поезду, выезжающему с разъездного пути. При этом в колонне образуются просветы. Мы бегом ликвидируем их под надоевшие уже окрики: «Подтянись, чёрт побери, не растягиваться!» Объявляется долгожданный пятиминутный привал. Сбросив рюкзаки, мы разбредаемся по обочинам, съезжая с насыпи, чтобы добраться до прохладной травы и полежать. Времени хватает лишь на то, чтобы сделать несколько глотков из фляжки и несколько раз затянуться сигаретой, и тут доносится страшная команда: «Рота «Н», по коням! Жопы оторвали, резко встали! По коням, выходим!» Мы поднимаемся с земли медленно и неохотно, как заключённые, скованные одной цепью, и снова берёмся за старое. Ногу вперёд, затем другую. Шевели ногами! В это время вся прежняя жизнь просто стиралась из памяти. Проведённых в колледже лет будто бы никогда и не бывало, и казалось, что всю жизнь я таскаю тяжеленный рюкзак, шагая по бесконечно долгим дорогам под убийственно жарким солнцем. Тогда я, помнится, пришёл к выводу о том, что суть службы морского пехотинца — боль.

Но случались и моменты душевного подъёма, которыми мы вознаграждались за долгие часы переходов на натёртых ногах. Помню, как однажды под вечер мы брели по неровной просеке, тянувшейся по холмам до того места, где располагался наш временный лагерь. Добравшись до вершины очередного подъёма, я поднял глаза и увидел, как головной взвод преодолевает другой. Они виднелись на тропе как два обрывка цепи, один тянулся за сухопарым майором Сеймуром, командиром роты, а другой — за прыгающим вверх-вниз алым вымпелом, который нёс знаменосец. Когда он достиг вершины следующего холма, флаг распрямился на ветру, подхваченный порывом ветра, на какой-то миг показалась золотая буква «Н», затем флаг снова свернулся и постепенно, по мере того как знаменосец спускался по склону, исчез из вида. Следом за ним сквозь поднятую им пыльную дымку проковыляла колонна — обмундирование в чёрных пятнах пота, выцветшие от постоянного мытья бледно-жёлтые брезентовые ремни с подсумками, рюкзаки с прицепленными скатками одеял, приклады винтовок, темнеющие коричневыми мазками на повседневных оливково-коричневатых морпеховских рубашках.

Сразу же за просекой начинались леса, тянувшиеся до самого горизонта, где над зубчатой линией верхушек деревьев висело солнце — гигантский оранжевый шар, плывущий над зелёным морем. Воздух, пропитанный запахом сосен, остывал и был дремотно неподвижен, как летним вечером где-нибудь на Юге. Оступаясь, я спустился в седловину между двумя холмами, снова пошёл в гору, снова спустился, и с радостью увидел простиравшуюся впереди равнину. Где-то через четверть мили тропа влилась в мощёную дорогу, которая вела к лагерю. Мы с радостью заметили за деревьями проблеск асфальта. Увидев, что осталось преодолеть последний отрезок пути, рота зашагала быстрее, почти весело. Несколько морпехов в голове колонны затянули строевую песню, остальные подхватывали припев.

Девка живёт на высоком холме. Лайзонька-Лайза, Лайза-Лайза-Джейн! Мне не даёт, а сестрёнка — вполне. Лайза-Лайза Джейн! Ух-ты, да ух, Лайза-Лайза, Лайза-Лайза-Джейн! Лайзонька-Лайза, Лайза-Лайза-Джейн! В Лэкауонне девка живёт. Лайзонька-Лайза, Лайза-Лайза-Джейн! Девка — улёт, только мне не даёт. Лайза-Лайза Джейн! Ух-ты, да ух, Лайза-Лайза, Лайза-Лайза-Джейн! Лайзонька-Лайза, Лайза-Лайза-Джейн!

Песня эта звучала как вызов. Ребята протопали тридцать миль нехожеными тропами, по сильной жаре, каждый тащил на плечах сорок фунтов снаряжения, но возвращались они с песней. Ничто не могло их сломить. Слыша, как рёв «Ух-ты, да ух, Лайза-Лайза, Лайза-Лайза-Джейн!» разносится на весь лес, я испытывал гордость за несгибаемый дух бойцов нашей роты и радовался тому, что я один из этих ребят.

* * *

Пришла осень, мы провели неделю в Норфолке на курсах по обучению десантированию с моря. Днём мы боролись с морской болезнью, качаясь на бурных волнах Атлантики, по вечерам пьянствовали в барах на улице Саут-Грэнби. Потом вернулись в Куонтико учиться тому, как вести уличные и ночные бои, играя в войну в тусклом мерцающем свете осветительных ракет. Неделю за неделей, месяц за месяцем мы обучались нашему жестокому ремеслу, и каждое занятие было очередной ступенькой эволюции, в результате которой мы превращались из гражданских людей в профессиональных военных. Но завершиться это превращение могло только после службы во Вьетнаме, так как есть в войне некоторые особенности, которые нельзя постичь в ходе обучения, каким бы реалистичным и напряжённым оно ни было. А в Куонтико процесс обучения был настолько приближён к реальности, насколько это вообще возможно вдали от войны.

Как и все эволюционные процессы, процесс нашего перевоплощения сопровождался мутациями. Корпус морской пехоты сделал из нас высокоэффективных бойцов, и это отразилось на нашем внешнем виде. Ни следа не осталось от тех патлатых пухловатых детишек, что высыпались когда-то из автобуса по прибытии в кандидатскую офицерскую школу. Они стали ладными морскими пехотинцами, чьи окрепшие тела обрели способность преодолевать пешком огромные расстояния или запросто втыкать штык между рёбер.

Но самые серьёзные изменения затронули вовсе не тела. Мы стали гордыми и уверенными в себе, причём у некоторых эта гордость доходила до заносчивости. Мы приобрели такие черты хорошего военнослужащего как мужество, преданность и esprit de corps[12], хотя и несколько ожесточились душой в результате. В нас произошли и кое-какие другие перемены. Я заметил, что начал глядеть на мир другими глазами. Годом ранее я взирал на холмы Виргинии глазами студента-филолога, увлечённого стихами поэтов-романтиков. Теперь же я видел их чётче и прагматичнее, глазами пехотного офицера. Виды природы перестали быть пейзажами, теперь они стали местностью, и я оценивал их уже не с эстетических позиций, а с точки зрения их пригодности для ведения боевых действий тактического уровня. Меня изо дня в день натаскивали отыскивать места, где можно укрыться от огня или наблюдения, и я отмечал наличие впадин и складок там, где человек гражданский видел совершенно ровную местность. Если мне на глаза попадался холм, т. е. «возвышенность», я автоматически начинал планировать атакующие или оборонительные действия, намечая пути подхода и размечая сектора обстрела. Живописная красота луга, подступавшего к лесу, ничего для меня не значила. Наоборот, в нём могла таиться опасность. Если я набредал на такой лужок, я сразу же инстинктивно начинал прикидывать, как провести взвод через этот открытый участок, подвергая его как можно меньшей опасности, и как лучше всего выстроить бойцов: клином, обратным клином или цепью, два отделения впереди, одно сзади.

* * *

Учили нас не только приёмам смертоносного ремесла. В те довьетнамские времена обучение шло без особого напряжения, много времени уделялось церемониальной стороне военной жизни. Мы учились, как устраивать парады, как правильно махать палашом, как вести себя на общественных мероприятиях. В общем, изучали всю эту образцово-показательную ерунду, которая никаким боком не связана с неприглядными реалиями войн двадцатого века.

Пользы от этого не было никакой, но не скажу, чтобы мне всё это не нравилось. Из-за присущего мне романтизма я восхищался великолепием военного парада, племенными ритуалами торжественных мероприятий в честь славных годовщин или товарищества, сложившегося давным-давно на далёких полях сражений. Одним из таких ритуалов была «Общая вечеря», происхождение которой затерялось в истории старинной британской армии. Под дробь одного-единственного барабана офицеры в белой парадной форме входили друг за другом в столовую. Кроме свечей, освещения не было, и казалось, что в полутьме таятся некие секреты, словно в монастырской трапезной. В углу, в специальном шкафу, поблёскивали серебряные знаки доблести, полученные нашими предками, бойцами Королевской морской пехоты, и других английских полков. На одном из них было написано: «Корпусу морской пехоты США от 1-го батальона Королевских уэльских фузилеров. Пекин, 1900 г.». Звучали тосты, поднимались, опускались, и снова поднимались бокалы, словно кубки на некоей таинственной мессе.

Наступили холода, подошло время проведения бала в честь дня рождения корпуса морской пехоты, появившегося на свет в одной из таверн Филадельфии 10 ноября 1775 года. Мне так хотелось соблюсти этот ритуал, что я впервые в жизни пошёл на нарушение Единого свода военных законов. Чтобы поприсутствовать на праздновании, я сбежал в самоволку из госпиталя ВМС в Куонтико, где оправлялся от мононуклеоза. Я думал, что мы там будем глушить пиво и брататься, как на собрании воинов Беовульфа в пиршественном зале, и я твёрдо решил, что этим вечером в стерильных стенах изолятора не останусь.

В тот день двое моих сокурсников протащили в палату мою синюю парадную форму и бутылку виски «Джек Дэниэлс». После восьмичасовой вечерней поверки я изготовил манекен из своей мешковатой пижамы, уложил его под одеяло, надел парадку, засунул бутылку в бумажный пакет и спокойно прошёл через пост охраны. После непродолжительной поездки на такси по городу Куонтико, в котором присутствовали несколько баров, с полдюжины прачечных самообслуживания и в два раза больше магазинов по продаже военной формы на берегу бурого Потомака, я прибыл к Литтл-Холлу, где проводилось торжество.

Войдя туда, я попал прямиком в девятнадцатый век. Младшие офицеры были в мундирах цвета берлинской лазури с воротниками прусского образца, на руках — белые перчатки. Майоры и полковники, которых я привык видеть в практичной форме цвета хаки, расхаживали по залу в коротких, по пояс, парадных мундирах, предусмотренных для торжественных мероприятий, на погонах с красными кантами золотом поблёскивали знаки различия. Пара генералов в развевающихся плащах-накидках стремительно проследовали к бару. У одной из стен музыканты в ярко-красной форме чинно сидели на складных стульях, как птицы-кардиналы на ветке. Посреди всего этого военного великолепия, шелестя дорогими вечерними платьями, плавно дефилировали жёны и подруги. «Добрый вечер, майор, — произнесло одно из этих созданий медово-сладким голосом, одновременно и флиртующим, и церемонным — такие голоса свойственны виргинским аристократкам. — Ка-а-к мило вас снова видеть, сэ-э-р. Какой сла-а-вный вечер». Как на самом настоящем балу. Я никак не мог понять, что мне всё это напоминает: сцену из оперетты «Принц-студент», маскарад или выпускной бал в военном училище.

Я был разочарован. Там царил дух бала для вывода в свет юных барышень, а не пиршественного зала, где гуляют воины Беовульфа. Все вели себя чинно — наверное, из-за того, что там было полным-полно высокого начальства, включая коменданта[13] корпуса морской пехоты генерала Уоллеса Грина. Оркестр назойливо и нудно играл темы из бродвейских мюзиклов, генерал Грин произнёс несколько невнятную речь, которой присутствующие из вежливости похлопали.

Сам бал не оставил особых впечатлений, но тот вечер в ноябре 1964 года запечатлелся в моей памяти как весьма значимое событие. Я вспоминаю зал, набитый офицерами в барочной форме, заполненный дамами в модных нарядах. Кто-то танцует, некоторые выстроились в очередь у стола, подцепляя зубочистками закуски, кто-то, с бокалами в руках, непринуждённо беседует, и никто не мучим предчувствиями того, что ожидает их в будущем: страх, увечья, нежданная смерть, тоска долгой разлуки, вдовство. И я будто бы взираю на «живую картину», изображающую то благословенное время, когда не было ещё Вьетнама.

Глава вторая

… ибо я и подвластный человек, но, имея у себя в подчинении воинов, говорю одному: пойди, и идёт; и другому: приди, и приходит; и слуге моему: сделай то, и делает.

Мф 8, 9

Видавшие виды ветераны рассказывали нам, что любой офицер лучше всего помнит самое первое своё подразделение. Оно для него — нечто вроде первой любви, серьёзная веха в его возмужании. Все эти ветераны, майоры и полковники, утверждали, что помнят почти всё о своих первых взводах, которыми они командовали на Гуадалканале, в Тяньцзине или в Корее. «Бог ты мой, лейтенант, словно вчера всё было. Был у меня один стрелок, младший капрал… Япошки уложили бедолагу из пулемёта, когда мы брали хребет «Окровавленный нос»… Был ещё сержант-миномётчик, здоровый такой, рыжий. Клянусь, он мог с максимального расстояния уложить мину из 81-мм миномёта в печную трубу».

Настолько хорошей памятью я похвастаться не могу. Первым подразделением под моим началом был стрелковый взвод одного из батальонов 3-й дивизии морской пехоты, дислоцированного на Окинаве, куда я попал служить после выпуска из школы начальной подготовки, погуляв перед этим месяц в отпуске в Сан-Франциско. Во взводе было около сорока человек, но помню я немногих. Список личного состава 2-го взвода роты «С» 1-го батальона 3-го полка морской пехоты сохранился в моей памяти лишь обрывочно:

Капрал Бэнкс — командир 1-го отделения, заменял сержанта, временно переведённого в роту «D». Спокойный чернокожий Бэнкс воевал в Корее, из-за чего бойцы его отделения, каждому из которых не было ещё и двадцати, глядели на него как на живую реликвию. А был он не старше тридцати-тридцати одного года.

Капрал Миксон, командир 2-го отделения — худенький, если не сказать хрупкий, скромный и застенчивый.

Капрал Гонзалез, командир 3-го отделения — невысокого роста, коренастый, задиристый, но располагающий к себе человек.

Младший капрал Сэмпсон — старый вояка двадцати семи лет. Его семилетняя карьера в морской пехоте была клетчатой, словно шахматная доска. Он дважды дослуживался до капрала, и оба раза его разжаловали в рядовые, а когда я принял взвод, его карьера снова шла в гору. Сэмпсон был неряшлив и разболтан, вечно небрит. В гарнизонных условиях это был классический раздолбай, но воевал он хорошо. Казалось, что лучшие его качества проявлялись только под воздействием внешнего раздражителя — трудностей или опасности.

Младший капрал Брайс — высокого роста, уроженец штата Канзас, один из самых молчаливых людей в роте. Создавалось впечатление, что его постоянно что-то гнетёт, но он хранил это в себе, как, впрочем, и всё остальное. За всё время нашего знакомства я ни разу не слышал от него больше дюжины слов подряд, а в июле 1965 года ручная граната заставила его замолчать навсегда.

Младший капрал Маршалл — в миру вольный рыцарь гонок на четверть мили. Он постоянно болтал о турнирах на просёлочных дорогах и о победах, которые одерживал на своём боевом коне, блиставшем хромировкой и позолотой. Это был «Шеви» с заниженной крышей, переделанный в калифорнийском стиле, с четырёхскоростной коробкой, передаточным рядом 4,11 к одному, с инжекторным моторищем, который утробно урчал, работая на холостом ходу, и взрывался как Везувий, когда он его пришпоривал, загоняя стрелку тахометра в красный сектор, и взлетал от ноля до шестидесяти за чиста пять секунд, мля, и делал остальных пацанов как стоячих! Цель жизни: накопить на службе в морской пехоте побольше денег, уволиться и купить ещё более жуткого зверя, и всю жизнь потом глядеть, как за окном пролетают размытые от бешеной скорости телеграфные столбы.

Рядовой первого класса Крисуэлл, семнадцатилетний радист — тонкий как тростинка, рыжеватый, и целиться бы ему мячом в кольцо в спортзале родного городка, а не во вражеских солдат за десять тысяч миль от дома. Он отличался дурацкой неискоренимой привычкой обращаться к офицерам архаично, в третьем лице: «Не угодно ли будет лейтенанту, чтоб я почистил его пистолет?»

Рядовой первого класса Локхарт — тихий, отзывчивый до сердобольности, но прошедший суровую школу выживания на улицах южных окраин Чикаго. Мне почему-то запомнилась такая незначительная мелочь, что он плохо отжимался от пола.

Рядовой первого класса Девлин, приятель Локхарта — на вид стопроцентный американец, девятнадцати лет, голубоглазый блондин, со сложением борца среднего веса.

Рядовые первого класса Брэдли и Дин — неразлучная парочка уроженцев Северной Каролины, прирождённые пехотинцы, как и их неугомонные предки. Они были неразлучны, и всё им было нипочём, стреляли они метко, и к физическим нагрузкам относились с весёлым презрением.

Капрал Сэлливан — командир пулемётного отделения, временно приданного моему взводу. Некоторых лайферов[14] он просто доводил до белого каления, потому что был без пяти минут сержантом, но вести себя так, как подобает этому званию, никак не хотел. Сержанту полагалось быть грозным тираном, а Сэлли со всеми держался запанибрата, один из его хулителей даже обзывал его «раздолбай проклятый», имея в виду его беззаботную, разболтанную походку. Он обладал язвительным чувством юмора, и приказы его походили скорее на просьбы. Ему было двадцать два года — маловато для третьей лычки, и тот факт, что он вскоре должен был её получить, расценивался недовольными лайферами как очередное свидетельство деградации корпуса морской пехоты. «Когда я начинал, прыщавых сержантов у нас не было. До «Е-4» надо было пять лет служить».

Что касается остальных, то для меня сейчас они лишь фамилии без лиц или лица без фамилий.

В них всех было нечто общее. Это были до мозга костей американцы, все до единого, с общими недостатками и достоинствами: идеалистично настроенные, дерзкие, щедрые, прямодушные, несдержанные и с провинциальным мировоззрением, в том смысле, что стоило им ступить на клочок земли, он отныне и навеки становился неотъемлемой частью Соединённых Штатов — просто потому, что они на нём стояли.

Большинство из них выросли на неприглядных задворках Великой американской мечты — в городских трущобах, на маленьких фермах, в аппалачских шахтёрских городках. В их личных делах в графе «Образование» слова «2 класса средней школы» встречались угнетающе часто, а в графе «Адрес отца» у многих значилось «Неизвестен». Служить они пошли добровольно, но мне было бы интересно узнать, сколько из них были настоящими добровольцами. Угроза призыва приходила вместе с восемнадцатым днём рождения, и надежды получить студенческую отсрочку у них не было — в отличие от парней из более обеспеченных слоёв среднего класса, которые будут потом поносить их как убийц. В некоторых случаях суд по делам несовершеннолетних не оставлял человеку выбора: не пойдёшь в морскую пехоту — пойдёшь в тюрьму. У некоторых были экономические и психологические причины идти служить: в морской пехоте им обеспечивались гарантированный постоянный доход, бесплатное медицинское обслуживание, бесплатное обмундирование и нечто сверх того, не столь материальное, но не менее ценное — чувство собственного достоинства. Мужчина в морпеховской форме — человек серьёзный. Он прошёл испытания, что по силам далеко не каждому. Это вам не какой-то бедолага, работающий на бензоколонке или автомойке за полтора доллара в час, а уважаемый человек, морской пехотинец.

* * *

Взводный сержант Уильям Кэмпбелл (друзья называли его «Дикий Билл») был ветераном войны в Корее и несметного числа драк в портовых барах от Неаполя до Йокогамы. Он был настолько совершенным воплощением голливудского образа сержанта морской пехоты, что в его случае не искусство отображало реальность, а наоборот. Этот грозный человек шести футов и трёх дюймов ростом и весом в двести двадцать фунтов религиозно верил в морскую пехоту так, как иезуит верит в католическую церковь, а к ВМС, сухопутным войскам, конгрессу, родине и офицерам не испытывал ничего кроме презрения, причём именно в указанном порядке. Стоило посмотреть, как он важно, развернув плечи, шагает по улице в обмундировании, отбеленном солнцем тропических стран, презрительно взирая на окружающих из-под козырька выцветшего кепи.

Этот рыжий гигант ходил слегка прихрамывая — память об обморожении, которое он получил у Чандзинганского водохранилища в 1950 году. В те времена, когда в ряд символов боевой славы морской пехоты ещё не встали названия Кхесань, Хюэ и Контьен, отход с боями от «замёрзшего Чосина» считался её величайшей победой, испытанием огнём и льдом. По прошествии нескольких лет та кампания стала представляться событием эпического масштаба — даже самые сдержанные военные историки сравнивали её с походом «бессмертных» Ксенофона, и к любому морпеху, имевшему право сказать «Я был у Чосина», относились, как правило, с огромным уважением. А Кэмпбелл был одним из тех немногих, кто имел право на такие слова.

Он руководил взводом словно вождь воинственным кланом. Тот взвод из сорока человек был его личным феодом, и вмешиваться в управление им он не позволял никому. Он был, наверное, прав в своём убеждении, что в настоящей армии дисциплина держится в первую очередь на страхе. Эту мысль он внушил во взводе всем, и все боялись — но не военного правосудия, а его самого. Его подчинённые не сомневались, что лучше выполнить приказ, чем бы это ни грозило, чем испытать на себе гнев Дикого Билла как неизбежное последствие его невыполнения. «Ты поганишь мою морскую пехоту!» — говорил он нарушителю, и за этими словами обычно следовало приглашение пройти за угол казармы.

На зверские методы Кэмпбелла никто во взводе не обижался. Любому морпеху присущ неискоренимый мачизм, граничащий с мазохизмом, и кажется мне, во взводе даже гордились тем, что их сержант носит репутацию крутейшего сержанта во всей дивизии. Кроме того, его мужской, «один на один» метод раздачи наказаний был предпочтительней бездушия Единого свода военных законов. В конце концов, личное дело при этом оставалось незапятнанным, никого не понижали в звании и не лишали надежды на получение очередного.

У Кэмпбелла была одна пламенная страсть — строевая подготовка. В этом деле он приобрёл изрядный опыт во время службы инструктором в Пэррис-Айленде, рекрутском депо морской пехоты. Он считал строевую подготовку особым искусством, и никакой хореограф не смог бы получить от постановки балета столько удовольствия, сколько получал Кэмпбелл, гоняя своих морпехов по плацу. Недели через две после прибытия на Окинаву мне довелось увидеть его в деле. Он стоял на краю плаца уперев руки в бока и громко отдавал команды, на которые взвод реагировал чётко, словно некий механизм. Эта демонстрация его мастерства меня немало впечатлила, и когда он спросил, не хотел бы я сам попробовать, я отказался, сказав, что у меня и вполовину хуже не получится, не говоря уж о том, чтобы лучше. «Верно, лейтенант, — осклабился он. — В этом деле я самый-самый».

Мне очень трудно было убедить его, что взводом должен командовать я. Не уверен даже, что у меня это получилось. Похоже, он так и продолжал терпеть моё присутствие как досадное недоразумение, да и к большинству других офицеров он относился совершенно так же. Но при всём при том я со временем начал его уважать и даже относиться к нему с симпатией. В современной армии, которую Роберт Макнамара создал по образу и подобию компании «Форд мотор компани», в армии, где были сплошь «игроки одной команды», бойко сыпящие пиаровскими словечками и упражняющиеся в искусстве заметать следы, присутствие неукротимых грубиянов и пьяниц, подобных Кэмпбеллу, даже радовало. Он играл по своим правилам (насколько это возможно в морской пехоте), и ничего не делал наполовину. Он был самим собой — стопроцентным сержантом морской пехоты, не считающим нужным ни перед кем оправдываться.

* * *

Когда в январе 1965 года я прибыл в батальон, он был охвачен эпидемией «островной лихорадки». Первый Третьего[15] безвылазно торчал на Окинаве с сентября (не считая краткосрочного выезда в Японию на зимние учения), и все ждали каких-нибудь событий. Скука усугублялась оторванностью от мира. Батальон дислоцировался в Кэмп-Швабе, «Доме 3-го полка морской пехоты», который с его безжизненными рядами одноэтажных бетонных казарм и заборами из металлической сетки больше походил на тюрьму общего режима, нежели на «дом». На Скале эта база была самой удалённой от других, она располагалась у самых холмов, поросших джунглями, которые покрывали собой северную треть острова. Чтобы хоть как-то прикоснуться к цивилизации, можно было разве что сгонять на такси до кучки жалких забегаловок с названиями, перечень которых походил на страницу из учебника по географии США: бар «Нью-Йорк», клуб «Калифорния», салон «Голубые Гавайи». Располагались они в городке под названием Хенеко, и морпехи отправлялись туда по вечерам сыграть по маленькой, полюбезничать с местными кривоногими девками и попьянствовать — от души, отчаянно, как это заведено у молодых солдат, в первый раз попавших за границу.

Дни проходили по освящённому временем распорядку гарнизонной жизни: подъём, утренняя поверка, зарядка, завтрак, наряды на работу, обед, строевая подготовка, наряды на работу, физическая подготовка, ужин, выход в увольнение для тех, кто имел на это право, заступление в караул для тех, кто его не имел, спуск флага, отбой.

Это безрадостное существование ни в коей мере не соответствовало моим неисправимо романтичным ожиданиям — жизнь морского пехотинца в Юго-Восточной Азии я представлял себе совершенно не такой. Первый урок о суровой правде жизни мне преподал Фред Уагонер, старшина роты. Он был грузен, с жидкими седыми волосами, и носил очки в стальной оправе, из-за чего походил на строгого дедушку. Подобно большинству ротных старшин, Уагонер с благоговением относился к формальностям военной бюрократии. В тот день, когда я прибыл в роту, я заполнил несколько служебных формуляров, положил их перед ним на стол, и отправился дальше, на вводный инструктаж у «шкипера»[16], капитана Ли Питерсона. Уагонер остановил меня у двери, сердито уставившись на меня сквозь толстые стёкла сползших на нос очков, из-за чего глаза его казались преувеличенно большими. Толстым коротким пальцем он отпихнул мои бумаги, фыркнул и сказал: «Мистер Капуто, тут всё заполнено синей пастой». Да, ответил я, ручка у меня с синим стержнем. «Чёрт, сэр, вас в Куонтико теперь совсем уж ничему не учат?» — спросил он, не ожидая ответа, одной рукой пододвигая ко мне чистые формуляры, а другой протягивая свою ручку. «Чёрной пастой, сэр. В морской пехоте все документы пишутся чёрной пастой».

«Топ[17], - сказал я, — да какая, к чёрту, разница?»

В его голосе зазвучали раздражённо-снисходительные нотки, как будто он обращался к ребёнку-идиоту. «Пожалуйста, сэр. Вот вам ручка. С чёрной пастой. Такова система, лейтенант, а главное, что я в жизни понял — против системы не попрёшь».

Так и прошли мои первые недели за океаном: я познавал систему, заполнял чёрной пастой формуляры и пил кофе в ротной канцелярии с командирами других взводов. Прощайте, Голливуд и Джон Уэйн. В скором времени я от безделья стал таким же дёрганым, как все остальные офицеры. И даже в большей степени. Отсутствие настоящего дела и нудные работы по поддержанию порядка в лагере действовали мне на нервы, потому что я жаждал, хотя и это слабо сказано, получить возможность себя проявить.

Это страстное желание объяснялось моим положением в Первом Третьего — я ведь был там не только самым молодым из офицеров, но и аутсайдером, а быть таковым в одной из самых сплочённых частей морской пехоты неуютно. Первый Третьего был «перемещаемым» батальоном, т. е. переводился с места на место в соответствии с принятой в морской пехоте системой ротации частей, которая в период между войнами в Корее и Вьетнаме должна была обеспечивать как высокий уровень подготовки, так и esprit[18] в войсках, дислоцированных в зоне Тихого океана. Группа ветеранов, офицеров и сержантов — таких как сержант Кэмпбелл — образовывала ядро каждого из таких батальонов. Солдатские казармы пополнялись рядовыми, вместе прошедшими начальную подготовку, общежития для младших офицеров — лейтенантами, выпустившимися из Куонтико в один и тот же год. Таким образом, получалось, что морпехи в «перемещаемой» части были связаны чем-то общим со дня поступления на службу, и, как правило, служили в этой части всё оставшееся время, года три. Половину этого времени они проходили подготовку в 1-й дивизии в Кэмп-Пендлтоне (штат Калифорния), а затем отправлялись на кораблях на Окинаву, где проводили тринадцать месяцев службы в Юго-Восточной Азии в составе 3-й дивизии. Они всё делали вместе, и везде были вместе, сообща переносили одни и те же трудности и испытания, и поэтому дух товарищества в их среде был весьма крепок. Подобно клеткам в живом организме все морпехи, отделения, взводы и роты были неотделимы друг от друга, образуя единое целое — батальон, с его собственной жизнью и духом.

Всё это было характерно, по крайней мере, для морпехов Первого Третьего. Их личные особенности были неотделимы от особенностей батальона, он был ими, и они были им, и в их глазах это был лучший батальон в лучшем из видов вооружённых сил, элита из элит. Этот дух клановости, сектантства был почти материально ощутим. Я понял это с самого начала, и мне было неприятно ощущать себя чужаком. В столовой я чувствовал себя подобно гостю в некоем закрытом мужском клубе — не то чтобы нежелательным, но и полноправным членом этого клуба я не был.

Моим «родным» подразделением была штабная рота полка, откуда меня направили в Первый Третьего на девяносто дней, и в течение этого срока я должен был послужить на командной должности, чтобы получить аттестацию по своей военной специальности. Это означало, что я был просто придан батальону, но не назначен в него насовсем. А по истечении этих девяноста дней меня, скорей всего, должны были отозвать обратно в штабную роту на какую-нибудь скучную штабную должность. Тем не менее, мне сообщили, что такой исход можно отложить, и даже вовсе его избежать, если батальон примет меня как своего. А это, в свою очередь, зависело от того, смогу ли я продемонстрировать свою компетентность в приемлемой степени, и завоевать уважение как подчинённых в своём взводе, так и офицеров-однополчан. Достичь обеих этих целей было нелегко. Другие командиры взводов в роте «Чарли» — Глен Леммон, Брюс Тестер и Мэрф Макклой — уже имели опыт командования от года до двух, в то время как у меня его не было совсем. На их фоне я выглядел неумехой, дилетантом, не знающим элементарных вещей. «Синей пастой!» — сказал старшина роты, оконфузив меня перед лицом писарей, рядовых и сержантов. «Вас совсем уж ничему не учат?» Относились ко мне как к обычному желторотому лейтёхе.

* * *

По лагерю ходили слухи о том, что нас могут отправить во Вьетнам. Процесс отправки туда войск уже начался, в начале месяца роту «Дельта» послали в Дананг обеспечивать внутреннюю безопасность на американском объекте. Командировка эта была скучная и, по официальным утверждениям, временная. Однако неофициально говорилось о том, что оставшаяся часть Первого Третьего в скором времени тоже отправится во Вьетнам. Но недели проходили одна за другой, ничего не происходило, и я почти уже отчаялся вообще когда-нибудь побывать в бою.

В феврале роту отправили в район зимних учений. Места, в которых мы учились воевать с партизанами, представляли собою горы, заросшие джунглями. Для меня это было первым полевым испытанием, и я так сильно хотел его пройти, так боялся совершить какую-нибудь, даже мельчайшую ошибку, что всё путал, по крайней мере, поначалу. Я постоянно сомневался при принятии решений, и отдавал приказы, которые взвод зачастую не понимал. Руководить патрульными группами в джунглях Окинавы оказалось намного труднее, чем в лесах вокруг Куонтико, которые по сравнению с местными зарослями казались окультуренными парками. Я несколько раз едва не заблудился, подтвердив тем самым правоту старой военной поговорки, гласящей, что самое опасное явление на свете — второй лейтенант с картой и компасом. Окончательно я опозорился во время выполнения учебного задания, в которое входила «атака» на учебный партизанский лагерь. Пока взвод дожидался команды выдвигаться на исходный рубеж для наступления, Кэмпбелл «зажёг курительную лампу»[19], явно из-за того, что ему самому захотелось перекурить. Увидев, что он закурил, я решил, что так и надо, и тоже достал сигарету. Но едва я сделал первую затяжку, как из бамбуковых зарослей возник разъярённый инструктор.

«Что тут происходит, чёрт возьми? — заорал он. — Задача не выполнена! Лампу не зажигать, пока я не скажу! Сотворишь что-нибудь подобное во Вьетнаме — вас обстреляют, людей потеряешь. И выплюнь эту дрянь. Ты же должен пример подавать!»

Вот так, пропесочили прямо перед солдатами. И, будто этого было мало, Джо Фили, начальник штаба роты, ещё и лекцию потом прочитал. Инструктор успел доложить о случившемся Питерсону. Со слов Фили, тот был вполне согласен списать всё на мою неопытность. Но ещё одна ошибка, подобная сегодняшней — и у шкипера возникнут сомнения в моей профессиональной пригодности. «А что касается вашего взводного сержанта, лейтенант (звание он выделил голосом) — научите лучше этого наглого сукина сына, кто у вас главный, пока он снова вас не подставил». После этой словесной порки я отправился в расположение взвода, вспоминая слова персонажа какого-то романа о войне: «Бог свидетель: нет ничего лучше, чем быть командиром». Бог свидетель, нет ничего хуже, и я уже сомневался в том, что вообще смогу им стать. Но в конце концов командиром я стал. Твёрдо решив, что нагоняев мне больше не надо, я превратился в самого настоящего служаку, и до конца учений мой взвод показывал если далеко не блестящие, то, по крайней мере, приличные результаты.

Оглядываясь назад, я прихожу к выводу, что моё поведение во Вьетнаме, как плохие, так и хорошие поступки, объяснялось нареканиями, которым я подвергся в тот день. Из-за них во мне надолго поселился страх перед тем, что меня будут ругать, и, наоборот, неуёмное желание заслужить похвалу. Я вовсе не хотел, чтобы меня сочли человеком, непригодным для этой работы, не дотягивающим до уровня, позволяющего стать своим в этом суровом мужском мире стрелкового батальона морской пехоты. Будь я постарше или поопытнее, я бы счёл замечание Фили пустяком (чем оно и было), но я по молодости лет относился ко многим вещам чересчур серьёзно. Например, к тому, как я буду выглядеть в свете тех замечаний, что внесут в моё личное дело командиры всех мастей. У меня до сих пор сохранились копии этих противоречивых отзывов, и из них видно, что я был горячим, в чём-то даже безудержным офицером, который слишком усердно старался оправдать возложенные на него ожидания. «Лейтенант Капуто проявляет бесстрашие перед лицом противника», «напористый и старательный молодой офицер, проявляющий сильное желание достичь успеха», «несколько нетерпелив при принятии решения об открытии огня», «имеет склонность необдуманно рваться вперёд», «действует без плана», «отлично исполнял свои обязанности в бою». Наполеон заявил однажды, что может сделать так, что его подчинённые пойдут на смерть ради ленточек. Ко времени убытия батальона во Вьетнам я был готов отдать жизнь за нечто значительно меньшее — за несколько благоприятных строчек в личном деле. За какую-то пару слов.

* * *

Учения продолжались две недели, в течение которых под непрестанным дождём мы получили некоторое представление о тяготах и лишениях, присущих войне в джунглях, а именно о пиявках, москитах, постоянной сырости, клаустрофобии, возникающей в лесной чаще, где самое яркое солнце светит тускло, а в полночь царит абсолютная чернота, хоть глаз выколи. Не скажу, чтобы от тех учений была ещё какая-нибудь польза. Мы отрабатывали тактические приёмы, доведённые до совершенства англичанами во время подавления восстания в Малайзии в 1950 году, хотя тот конфликт лишь внешне напоминал то, что творилось в Индокитае. Как бы там ни было, это был единственный пример успешного подавления повстанцев, осуществлённого западной державой в азиатской стране, и успех этот под сомнение не ставился. В общем, как это всегда бывает у военных, мы готовились к совершенно другой войне, и досконально изучили особенности войны с партизанами в Малайзии.

Кроме того, в нас пытались воспитать качества антиобщественного характера, без которых солдату в джунглях долго не прожить. Он должен быть незаметным, агрессивным и беспощадным, то есть квартирным вором, грабителем банков и мафиозным киллером в одном лице. Один из инструкторов, обучавших нас всему этому, был грузным сержантом, толстая шея которого плавно перетекала в плечи шириной с винтовку М14. Он постоянно подчёркивал, что следует уничтожать всех солдат противника, попадающих в зону поражения засады. За первым залпом, на уровне пояса, следовало выпустить второй, уже на уровне щиколоток, чтобы прикончить всех, кто останется в живых после первого залпа. Для того, чтобы сразу же внедрить в нас агрессивность, необходимую для столь хладнокровного избиения людей, этот сержант начал первое занятие соответствующим образом:

Он вошёл в аудиторию, издал боевой клич, леденящий кровь, и вонзил топор в деревянную стену. Не произнеся ни слова, он что-то написал на небольшой доске, которую полностью закрыла его треугольная спина. Он сделал шаг в сторону и, указывая на написанное одной рукой, ткнул другой в сторону одного из морпехов. «Ты! Что тут написано?» — спросил он.

Морпех: «Тут написано «засады — это резня», сержант!»

Сержант: «Верно». Открывает рот и орёт: «Засады — это резня!!!» Затем снова возвращается к доске, пишет что-то ещё и снова спрашивает: «А тут что написано?»

Морпех: «А резня — это праздник».

Сержант: «И это верно». Выдирает топор из стены и воинственно машет, обернувшись к слушателям. «А сейчас все повторяем за мной: Засады — это резня, а резня — это праздник!!!»

Слушатели неуверенно, с нервными смешками, произносят: «Засады — это резня, а резня — это праздник».

Сержант: «Не слышу, морпехи!»

Слушатели, уже в один голос: «Засады — это резня, а резня — это праздник!!!»

* * *

Небритые, грязные, мы вернулись в Кэмп-Шваб и тут же узнали, что, пока мы убивали ненастоящих партизан, настоящие во всю развернулись во Вьетнаме. Вьетконговцы атаковали американскую военно-воздушную базу в Плейку, и нанесли потери, которые тогда ещё считались тяжёлыми: было убито или ранено порядка семидесяти авиаторов. Несколько дней спустя первые американские самолёты начали опустошать бомболюки над северными территориями. Начались продолжительные бомбардировки, получившие название «Операция «Раскаты грома»».

Батальон снова погрузился в рутину повседневных забот, но после этих двух новостей — о налёте на Плейку и бомбардировках возмездия — заново оживились слухи о том, что скоро мы «пойдём на юг», и тоска лагерной жизни сменилась нетерпеливым ожиданием. Эти слухи были опровергнуты 15 февраля, когда мы узнали, что через неделю Первому Третьего предстоит отплыть в Гонконг или на Филиппины. Однако семнадцатого числа слухи получили подтверждение — нам приказали приготовиться к убытию в Дананг 24-го февраля.

Так начались три недели неразберихи, когда нас то поднимали по тревоге, то объявляли отбой, то приводили батальон в боевую готовность, то выводили его из этого состояния. Роту «Чарли» снова отправили в леса, ещё на два дня учений. Выглядело это как репетиция перед спектаклем с боевыми патронами, в котором нам предстояло сыграть свою роль где-то в конце месяца. Пока мы сидели в гарнизоне, было ясно и тепло, но тут погода стала промозглой, и мы смогли ещё немного попрактиковаться в том, как жить в ужасных условиях. Тем не менее, все во взводе были исполнены энтузиазма, за исключением сержанта Кэмпбелла.

— Я семнадцать лет уж этим занимаюсь, — сказал он, когда мы пересекали под дождём заиленный оранжево-розовый ручей. — Староват я для этой бойскаутской херни, лейтенант. Вернуться бы в Пэррис-Айленд, дослужить до двадцати лет и слинять ко всем херам. Хоть поживу наконец со старухой своей и детишками.

— Да блин, тут всего-то красная глина, сержант Кэмпбелл, — сказал Брэдли, шагавший за нами. — Нам со стариной Дином пройтись по ней всё равно, что домой из школы пробежаться.

— Я к лейтенанту обращался, говнюк.

— Так точно, сэр, сержант Кэмпбелл.

— Как я говорил, лейтенант — дослужить до двадцати и свалить. Я ведь в Южной Каролине восемьдесят акров прикупил, там на пенсии и обоснуюсь.

Я засмеялся: «Дикий Билл Кэмпбелл, помещик».

— Валяйте, сэр, смейтесь. А я свалю со службы, поступлю в полицию, и с ихней зарплатой да моей пенсией жизнь у старины Дикого Билла будет охереть как номер один, а вы, говнюки, так и будете тут говно месить.

— Не, бля, — раздался чей-то голос. — Я его месить буду ровно сколько положено. Я-то нихрена не лайфер.

— Да тебя в лайферы никто и не возьмёт, дубина сраная.

Завершив учения форсированным маршем в десять миль, мы ввалились в главные ворота базы с воинственными видом и намерениями. Но 24-го батальон всё так же торчал на Скале. Больше недели приказы то отдавались, то отменялись. Нам сказали, что операцию в Дананге отменили, и мы всё-таки отправимся в Гонконг. Затем нам сообщили, что Первый Третьего должен приготовиться к высадке на аэродроме Дананга, намеченной на 1 марта. С первого числа вылет перенесли на третье, с третьего на пятое, а потом и вовсе отменили. Со слов тех, что «говорят», этих никому не известных источников, доносящих до военнослужащих правду, полуправду и враньё, батальону предстояло оставаться на Окинаве до 8 апреля, после чего отплыть на Филиппины.

Не знаю даже, были эти регулярно отменявшиеся приказы заранее запланированным средством введения противника в заблуждение, или просто примером неразберихи, предшествующей большинству крупных военных операций. Если верно первое, то в заблуждение были введены именно мы, и никто другой. Девки в барах Хереко, эти извечные источники точной развединформации, безутешно сокрушались по поводу нашего грядущего отъезда. «Вы из Первого Третьего батальона, ехать Вьетнам скоши-скоши. Я тебе не врать. Может сайонара вся Третий морской пехоты. Номер десять (хуже всего), нет деньги Хенеко, нету джи-ай тута». Ещё одно знамение грядущих перемен появилось в газете на английском языке, издававшейся на острове. В ней сообщалось, что из Сайгона в Дананг перебрались шестьдесят проституток «в ожидании американских морпехов, которые, как говорят, должны туда прибыть». Были и другие, более серьёзные сообщения, свидетельствовавшие о том, что южновьетнамская армия, АРВ, находится на грани сокрушительного поражения. В новостях в газете «Пасифик старз энд страйпс» и в радиопередачах радиосети вооружённых сил нудно перечислялись один разгром за другим: заставы захватывались, колонны, вышедшие на их спасение, попадали в засады, аэродромы подвергались нападениям и обстрелам.

Несмотря на все эти признаки, мы уже и не ждали, что нам когда-нибудь придётся повоевать. Придя к выводу, что последние случаи объявления тревоги были просто тренировочными, для проверки «боевой готовности» батальона, мы успокоились и приготовились и дальше сидеть в заключении на Скале. Снова воцарилась скука, и боролись мы с нею обычными средствами. В воскресенье 9 марта не менее половины офицеров и солдат Первого Третьего гуляли в отпуску, известном как «I-and-I», то бишь «вступление в половую связь и употребление спиртных напитков»[20] в Кине и Кадене, в Ишакаве и Нахе, в городе Чайного домика августовской луны.

Среди тех, кто остался тогда на базе, был Глен Леммон, дежурный по батальону. Вскоре после полудня в штаб, где сидел Леммон и, позёвывая, делал записи в журнале, пришло сообщение. Он его прочитал и, моментально выйдя из летаргического состояния, поднял трубку и позвонил командиру батальона подполковнику Бейну.

Глава третья

Гонец: Готовьтесь, полководцы!

Враги идут в порядке боевом,

С знаменами развернутыми; надо

Немедленно готовиться к отпору.

Шекспир «Юлий Цезарь» Пер. П. Козлова

* * *

Когда Леммон поднял трубку, мы с Мэрфом Макклоем сидели на веранде офицерского клуба, попивая пиво и любуясь открывавшимся оттуда видом. Клуб располагался на вершине высокого холма, и пейзаж под нами выглядел совсем как сцена из фильма «Тихоокеанская история», не хватало только Эзио Пинзы, поющего песню Мэри Мартин. Бирюзовая лагуна блестела в солнечных лучах, рыбаки с кожей цвета красного дерева взмахивали вёслами в своих яликах, скользивших по её неподвижной глади, а за барьерным коралловым рифом до самого горизонта простирались сверкающие воды Восточно-Китайского моря. Мы наслаждались жизнью, уютно устроившись в шезлонгах. Солнце пригревало наши лица, и ледяное пиво холодило руки.

«Вот это жизнь, Пи-Джей!» — сказал Макклой. В клубе зазвонил телефон, на веранду выскочил уроженец здешних мест Сэмми, управляющий клубом, и громко объявил: «Любой офицер из батальона Первый Третьего, срочно позвонить дежурному!». Макклой вызвался сходить. Я решил было, что там ничего серьёзного — наверно, в солдатском клубе опять дерутся, но Мэрф вернулся с покрасневшим лицом, как будто охваченный лихорадкой. В некотором смысле так оно и было.

— Пи-Джей, это Леммон звонил. Он сегодня на дежурстве, и только что принял сообщение. Идём на юг.

— Что?

— На войну идём! — сказал он так, что казалось, речь шла о самом что ни на есть чудесном событии, которое может выпасть на долю человека. И быстро выбежал из клуба.

Без малого месяц ложных тревог приучил меня с осторожностью относиться к подобным новостям, поэтому я зашёл в клуб, чтобы лично позвонить Леммону. Он заверил меня, что это не пустышка, что сообщение лежит у него на столе: Первому Третьего приказано вылетать на юг. Сегодня же ночью мы должны вылететь с базы ВВС Кадена и утром высадиться в Дананге. «Завтра утром — Дананг!» Эти слова моментально вывели меня из заторможенного состояния, в котором я находился после выпитых на жаре шести порций пива. В голову ударил адреналин, руки задрожали, я ощутил пустоту в желудке — как в лифте, который слишком быстро пошёл вниз.

И что мне делать? Я ведь на войне ни разу не был. «Ну, а я что — был? — сказал Леммон. — Прежде всего сам соберись». Он зачитал мне перечень необходимых действий: собрать походный комплект, лишнее упаковать в вещмешок и так далее. Покончив с этим делом, хаяко в расположение роты. О солдатах не беспокойся — с ними сержанты разберутся. Вот и всё пока. А теперь надо собрать остальных офицеров. «Вот же идиоты, выбрали день для вылета», — сказал он со свойственным ему странным смехом, который больше походил на кудахтанье, сухое и неприветливое, как равнины западного Техаса, откуда он был родом. «Хе-хе-хе, изо всех дней эти идиоты выбрали воскресенье, офицеры разбрелись по всему острову, кто пьянствует, кто трахается, а найдёшь кого в борделе или баре — так он совсем никакой, ему говоришь, а он ничего не понимает».

«Позвонил в офицерский клуб в Кадене — думаю, ребята там, французские коктейли хлещут. Трубку поднял Уильямсон. Я сказал ему, чтоб он хаяко на хрен в штаб, идём на юг. «А, херня», — говорит. «Да вовсе не херня, Уильямсон, сегодня вылетаем, чёрт побери!». А он: «Леммон, я тут бухой совсем, не могу я во Вьетнам. Пошли там кого-нибудь другого», — и вешает трубку. Я ему опять звоню — та же фигня. В общем, заходит майор Лайонс, я ему рассказываю о затыке с Уильямсоном. Ну, Лайонс звонит в Кадену, зовёт его к телефону и говорит: «Мистер Уильямсон, я начальник штаба батальона. Если через час тебя здесь не будет, в трезвом состоянии, я тебя за яйца повешу». Хе-хе-хе. Фил, тут реально такая херня творится…»

Леммон повесил трубку, предоставив мне самому разбираться, в чём мораль его рассказа, и есть ли она там вообще.

Я понёсся в общежитие для холостых офицеров и вломился в свою комнату с таким грохотом, что напугал даже своего вечно невозмутимого соседа Джима Куни.

— Что за вожжа тебе под хвост попала? — Он был немного моложе меня, и прибыл на Скалу совсем недавно, поэтому я овладел собой и попытался вести себя спокойно и деловито.

— Да так, только что сообщили, что вылетаем.

— Куда это?

— Во Вьетнам, — ответил я небрежно, как будто мотался туда каждый месяц.

— Вон как? — безразлично ответил Куни. В августе, во время операции в долине Чулай, он потеряет половину своего взвода. «Вьетнам, значит? Ни хрена себе».

Несмотря на все предыдущие тревоги, я был готов выдвинуться максимум на полевые учения. Мой 782-й комплект, то есть полевое снаряжение, был разбросан по всей комнате, а повседневную форму я как раз отдал постирать одной из «нэссон», которые стирали одежду офицерам, проживающим в общежитии. Звали её Мико. Ладно, в поле накрахмаленная форма ни к чему. Я метнулся в прачечную, сунул Мико в руку несколько долларов, забрал свой свёрток и побежал обратно. Мико закричала мне вослед: «Капуто-сан, надо кончить, надо кончить». Я крикнул ей, что убываю во Вьетнам. «Ах, Вьетнам, — сказала она. — Номер десять. Очень плохо».

Вернувшись в свою комнату, я поспешил собрать походный комплект. Эта ноша включала в себя ранец, рюкзак, одеяло, полотнище палатки, пончо, колышки для палатки, распорку, растяжки, запасные ботинки, носки и бельё, запасной комплект обмундирования, котелок с кружкой, бритвенный набор, лопатку. Вместе со стальной каской, двумя флягами, пистолетом, бронежилетом, компасом и сухим пайком мой комплект тянул на шестьдесят пять фунтов[21]. Когда я надел его на себя, чтобы отрегулировать лямки, мне показалось, что весит он как сейф компании «Уэллс-Фарго»[22]. И как бродить в жару по джунглям со всем этим добром на спине? Я сбросил лямки с плеч, рюкзак тяжело грохнулся на пол. Следуя указаниям, полученным от Леммона, я сложил лишнее военное снаряжение в вещмешок, а в рундук уложил повседневно-выходную форму класса «А», большинство предметов гражданской одежды и, с большим сожалением, книги. Их мне хотелось взять с собой, но места для книг в вещмешке не хватило. Кроме того, я был уверен, что во Вьетнаме читать будет некогда. Тогда я ещё не знал, что на войне девять десятых всего времени приходится проводить в бездеятельном ожидании событий, которые занимают оставшуюся десятую часть. Упаковав вещи, я написал на рундуке «Пи Джей Капуто, 2-й лейтенант. 089046 С-1-3» и наклеил ярлык для отправки его на склады дивизии в Кэмп-Кортни. Ему предстояло храниться там до моего возвращения. Мысли о том, что я могу не вернуться, мне и в голову не приходило. Мне было двадцать три года, здоровье у меня было отменное, и я был вполне уверен, что жить буду вечно.

* * *

На участке, который занимал наш батальон, куда ни кинь взгляд, царил хаос, и видно было, что там творится нечто чрезвычайное. Рядовые и сержанты то вбегали в расположения отделений, то выбегали оттуда, двигаясь лихорадочно быстро, как актёры в немом кино. Некоторые были в полной боевой форме, некоторые по-прежнему в гражданском, а некоторые бегали в одном нижнем белье с разнообразными предметами снаряжения на голых плечах. Солдаты вытаскивали ящики из хранилищ и составляли их кучами на улицах, и водителям джипов и грузовиков приходилось пробираться между ними как по трассе с препятствиями. «Механический мул» — автомобиль-транспортёр, совершенно не походивший на мула, а похожий скорее на большую игрушечную машинку — объехал одну такую кучу, перевалил через бордюр и с рёвом покатил по пешеходной дорожке. В его кузове подпрыгивала 106-мм безоткатная пушка. Участок роты «Чарли», как и прочих рот, походил на магазин по распродаже излишков военного имущества под открытым небом. Там и сям лежали миномётные стволы, опорные плиты, уложенные рядами рюкзаки с прислонёнными к ним винтовками, палаточные полотна, пулемётные ленты, набитые патронами, свёрнутые и уложенные в металлические коробки, бронежилеты, каски и всевозможное оборудование для радиостанций. Проверяя рации, радисты устроили целый концерт из свистков, гудков и шипящих помех, на фоне которых монотонно и распевно звучали их голоса. ««Бэрк-6», «Бэрк-6», я «Чарли-6», я «Чарли-6». Сигнал слабый, неразборчивый, повторяю — слабый, неразборчивый. Дайте длинную проверку». «… Вас понял, «Чарли-6». Даю длинную проверку… Десять, девять, восемь…»

Из того, что происходило на протяжении нескольких следующих часов, я почти ничего не помню. Повсюду царили страшный шум и сумятица: офицеры, отдавая приказы, орали на сержантов, сержанты — на капралов, капралы — на младших капралов, а младшие капралы — на рядовых, которые и выполняли всю работу, потому что им орать было не на кого. Если что-то и происходило без заминок, так это прохождение команд по инстанциям. Помню, как Макклой театрально воскликнул: «Бронзовокожие боги идут на войну!», увидев морпеха с подсумками, перекрестившими его грудь в стиле мексиканского бандита; клерка-снабженца, который сказал, выдавая бронированные шорты: «Это чтоб тебе конец не оторвало»; помню, как со странными чувствами, с опасением и предвкушением одновременно, я достал из оружейного шкафа пистолет и уставился на патроны 45-го калибра, которые поблёскивали в обоймах как стёршиеся жёлтые зубы.

В 20.00, то есть в восемь вечера, Питерсон вызвал командиров взводов и штабных сержантов в ротную канцелярию на инструктаж. Мы битком набились в небольшое помещение, в котором в скором времени стало нечем дышать от сигаретного дыма и запаха несвежего пота. Высокий, моложавый Питерсон склонился над обтянутой плёнкой картой, на которую стеклографом были нанесены линии и стрелки. Командирам взводов было розданы её копии. Некоторые из нас настолько слабо представляли себе географию Вьетнама, что шкиперу пришлось для начала показать, где находится Дананг. На старых французских военных картах он был обозначен как Туран (под названием колониальных времён).

Инструктаж оказался довольно поверхностным. Питерсон сообщил, что коммунисты, воспользовавшись наступлением сухого сезона, развернули наступление в районе I корпуса и Центрального нагорья, угрожая расчленить Южный Вьетнам на две части. АРВ несёт тяжёлые потери, численность которых эквивалентна потере одного батальона в неделю. Южновьетнамские части, охраняющие жизненно важные объекты, придётся отправить в поле, чтобы расквитаться за потери АРВ и накопить достаточно сил для контрнаступления. В связи с этим американские наземные войска должны незамедлительно прибыть во Вьетнам для обеспечения безопасности американских баз, над которыми нависла угроза нападения и захвата. У Дананга вьетконговцы сосредоточивают силы для крупного наступления на базу, подобного тому, которому подверглась база в Плейку. В последнее время повысилась активность снайперов и лазутчиков противника.

Обеспечивать охрану базы предстояло 9-й экспедиционной бригаде морской пехоты. Это было специально организованное соединение, состоявшее из нашего батальона, 3-го батальона 9-го полка морской пехоты, артиллерийского дивизиона и разнообразных вспомогательных подразделений. На следующее утро во столько-то часов бригада должна была пойти в наступление с высадкой с самолётов и с моря, после чего организовать оборону вокруг Дананга. Третий Девятого должен был высадиться на берег к северу от города, в пункте «Ред-Бич 1», продвинуться вперёд по суше и занять высоту 327, которая господствовала над местностью к западу от базы. Первый Третьего должен был вылететь из Кадены на военно-транспортных самолётах С-130 и, после высадки, организовать периметр круговой обороны непосредственно вокруг аэродрома. Роте «С» предстояло пойти в первой волне. Вот и всё, что он мог нам сообщить.

«Вопросы?» «Так точно, сэр, ожидается ли какое-либо сопротивление?» «По большей части незначительное, кое-где действуют снайперы, могут обстрелять из зениток. Тем не менее, вы должны быть готовы к более серьёзному отпору со стороны противника. Ещё вопросы? Лейтенант Леммон, слушаю вас».

«Сэр, — растягивая слова, произнёс Леммон. — Как бы мне в другое подразделение перевестись, где ссыкунов поменьше?»

Мы расхохотались, но шкипер нахмурился.

«Хорош херню пороть, Глен. Ладно, внимание! При инструктаже подчинённых ясно объясните им, что нам поставлена исключительно оборонительная задача. И пусть никто не думает, что едет туда играть в Джона Уэйна. Наша задача — охранять базу, и всё. Мы идём туда не воевать, а развязать руки АРВ, чтобы они смогли воевать. Это их война».

Инструктаж кончился, мы вышли из канцелярии и довели информацию до своих взводов. «Периметр круговой обороны, блин, — сказал один стрелок. — У нас ведь боевой батальон, а не шобла охранников». И всё же это было лучше, чем ошиваться на Скале. К тому же, если поразмыслить, нам предстояло участвовать в традиционном для морской пехоты деле: обеспечить защиту американцев и американского имущества, помочь союзнику, оказавшемуся в беде, и показать иноземному противнику, что с Соединёнными Штатами шутки плохи. Морская пехота высадилась, и всё такое.

Через какое-то время автоколонна была выстроена. Загрузили имущество и снаряжение, после чего в кузова грузовиков залезли бойцы стрелковых рот. А затем, после целого дня спешных сборов, мы занялись тем, чем занимаются солдаты три четверти своего времени: мы стали ждать. Прошло полчаса, час, два часа. Я сидел в джипе, где-то в середине этой длинной неподвижной колонны, чувствуя, что устал, и как-то не до конца веря в то, что я на самом деле тут сижу, в каске и бронежилете, с «Кольтом» на поясе. Неужели всего лишь год назад я участвовал в обсуждении сравнительных достоинств «Тома Джонса» и «Джозефа Эндрюса» на семинаре по истории английского романа? И неужели тогда же мы с соседом по комнате готовились к экзаменам для поступления в магистратуру под музыку Баха и Вивальди? Всё это казалось мне бездарной тратой времени.

Неожиданно взревели двигатели, выведя меня из состояния мечтательной задумчивости. Впереди моей машины с десяток стрелков бежали к одному из трёхосных грузовиков. Видимо, всё это время мы дожидались опоздавших. Колонна рывками двинулась вперёд и поползла в гору к главным воротам. Колби, взводный сержант Макклоя, не успевший вернуться на базу к сроку, стоял на улице в футболке, с идиотской ухмылкой на лице. «Пока, рота «Чарли», — сказал он. — До свиданьица, ребята». Какой-то морпех, зная, что в темноте его не узнать, отозвался с одного из грузовиков: «Сержант Колби опоздал, повесят его за яйца». Колби лишь ухмыльнулся в ответ и помахал рукой. «До свиданьица, ребята». Я спросил его, где он шлялся целый день.

— Да так, по девкам, лейтенант.

— Ты в курсе, что мы идём на юг?

— Так точно, сэр! — Он пошатнулся и отдал мне честь. — И хочу вам сообщить, что мы, гражданские, ценим то, что вы делаете во благо нам.

По узким дорогам катилась колонна, мимо зелёных тростниковых плантаций, отливавших серебром в лунном свете, мимо пустынных берегов, где когда-то, давным-давно, шли на штурм представители другого поколения и на другой войне. То останавливаясь, то снова дёргаясь вперёд, колонна шла по ухабистым дорогам на базу морской пехоты в Футеме, наш последний сборный пункт на пути в Кадену. Люди и снаряжение подпрыгивали на стальных полах кузовов, их швыряло на деревянные борта, но вся эта тряска никак не влияла на приподнятое настроение морпехов. Они радостно и громко вопили, нарушая предутренний покой встречавшихся на пути деревень. В низеньких шлакоблочных домишках кое-где начинали мерцать огни. В дверном проёме одного из домов появилась рассерженная женщина и что-то крикнула. Слов её мы не поняли, но общий смысл сказанного был ясен. Кто-то из стрелков ответил на ломаном японском: «Эй, мама-сан, джи-ай окей, джото окей. Номер один главная прачка, тачсамео».

Они рвались в бой, они кричали какими-то пьяными голосами. Да они и были пьяны, но скорее от возбуждения, чем от спиртного. Их батальон уже неслабо отличился. Без предупреждения, без предварительной подготовки, он менее чем за восемь часов привёл себя в состояние готовности к серьёзной боевой операции. А теперь, когда сборы остались позади, они могли от души радоваться приключениям, тому, что освободились наконец от глупых правил и распорядка, по которым приходилось жить до этого момента. Голова кружилась от этого стремительного движения во тьме, навстречу неизвестности, навстречу войне в далёкой экзотической стране. Не будет больше у них ни строевой подготовки, ни смотров, ни учений. Их ожидали события важные и серьёзные.

На базе в Футеме мы снова застряли надолго. Солдаты сошли с машин и сложили своё оружие на поле у взлётно-посадочной полосы. Усевшись спиной к спине или улёгшись, положив головы на рюкзаки, они отдыхали на травке. В предрассветной темноте мерцали огоньки сигарет. Штаб батальона временно обосновался в помещении штаба базы. Делать мне было нечего, я зашёл туда за бутылочкой «Кока-Колы». Там царил самый настоящий бедлам. Звенели телефоны, штабные офицеры и писаря суетились со своими бумажками. Подполковник Бейн, здоровенный мужик, который из-за бронежилета казался ещё здоровее и походил на футболиста-полузащитника, сказал кому-то по телефону: «Пусть они лучше скажут, летим мы или нет». Вот же чёрт, подумал я, неужто снова ложная тревога? Ко мне подошёл какой-то капитан и спросил, чем я сейчас занимаюсь. Я опрометчиво ответил, что ничем.

— Отлично. Вот перечень транспортных средств, а вот — сказал он, как мне тогда подумалось, непонятно зачем, — мелок. Находишь указанные машины, и на каждой отмечаешь мелом центр тяжести. Ставишь крестик, под ним пишешь «ЦТ».

— Есть, сэр. А где у них центры тяжести?

— Там жёлтой краской указано: «ЦТ». Увидишь.

Я чуть не задал вполне логичный вопрос: зачем отмечать центры тяжести, если они уже отмечены? Но служил я уже не первый день, и по тону капитана понял, что его приказ обсуждению не подлежит.

Едва я приступил к выполнению этого непростой и важной задачи, как над полем разнеслась уже привычная команда: «По машинам!» Что ж, центрам тяжести суждено остаться неотмеченными. Я побежал к своему джипу, но обнаружил, что его занял майор из штаба. Вышестоящий начальник вручил мне мой рюкзак, и на лице его читалось: «чем выше звание — тем больше привилегий, лейтёха». Я забрался в трёхосник, в котором ехало отделение Гонзалеза. Демократичное уравнение в правах командира и подчинённых было встречено с восторгом: «Ух ты, лейтенант с солдатским сбродом поедет, — сказал кто-то из бойцов. — Расчистите там место лейтенанту». Солдаты подвинулись, освободив проход в лабиринте из снаряжения. Я пробрался вперёд и опустился на пол, прислонившись спиной к задней стенке кабины. Пахло ружейной смазкой, потом, кожаными ботинками и брезентом. Водители грузовиков снова запустили двигатели. «Зашибись, поехали», — сказал Гонзалез, левую ступню которого вскоре искромсает противопехотная мина.

Здоровенный сержант, проходя мимо нашего грузовика, крикнул: «Э, второй взвод, нах, к свиданью с вьетконговцами готовы?»

— Ясный хрен.

— И что вы будете с ними делать?

— Мудохать и считать!

— Ясный хрен, — ответил сержант. Это был энергичный человек, могучего телосложения, а в июне пуля снайпера разворотит его позвоночник, и его парализует ниже пояса.

Но всё это было впереди. А пока что, сидя в грузовике с бойцами отделения Гонзалеза, трясясь вместе с ними в кузове, слыша их шутки и смех, я испытал доселе не знакомое мне чувство любви к этим солдатам. Те невидимые нити, что связывали батальон воедино, зацепили и меня. Я впервые назвал в душе этот батальон своим, и ощутил себя самого его частью.

Мы ехали ещё с час или около того, извилистая колонна машин с людьми с урчанием шла вперёд под предрассветным небом. В войсках на марше есть нечто стихийное, внушающее страх. Кажется, что они движутся сами по себе, что их несёт вперёд некая сила, неподвластная людям — даже тем, что отдают приказы, приводящие их в движение. Нас будто бы подхватило течением могучей реки и неудержимо несло вперёд, всё ближе к самолётам, которые унесут нас во Вьетнам, на войну.

Войдя в Кадену, машины запрыгали по широкому полю, колонна рассыпалась на несколько колонн меньшего размера, двигавшихся в ряд. Резко повернув, рванув через поле и неожиданно остановившись у кромки взлётно-посадочной полосы, грузовики подняли с земли удушающую тучу пыли. Перед нами, в серых сумерках раннего утра, стояли грузные самолёты «С-130». На какое-то время воцарилась всеобщая сумятица. Морпехи, сгибаясь под тяжестью навьюченного на них снаряжения, неуклюже попрыгали на землю. Командиры отделений и взводные сержанты размахивали поднятыми руками, выкрикивая команды. «Второе отделение — ко мне, становись… Рота «Чарли» — сюда!.. «Альфа» — справа». Толпа людей, толкаясь, быстро разбилась на ровные колонны. Мы поротно направились к дожидавшимся нас самолётам. Взводы рассыпались и загрохотали по трапам, заходя в развёрстые пасти самолётов. Со стороны они походили на крылатых чудищ, пожирающих карликов.

Мне с моими сорока с чем-то бойцами пришлось делить место в самолёте с несколькими большими ящиками и джипом связистов. Груз были закреплён целой паутиной цепей, и нам пришлось забиться в узкий проход между ними и фюзеляжем. Некоторые из бойцов в изнеможении разлеглись на ящиках, остальные попытались заснуть на полу, используя друг друга в качестве подушек. И тут нам в очередной раз пришлось терпеливо ждать. Назначенное время вылета осталось далеко позади. Поползли слухи о том, что вылет отменят. В конце концов экипаж поднялся на борт, зачитал обычные инструкции о том, как вести себя во время перелёта, и поднял трап. Он закрылся с металлическим звоном, как дверь в тюремной камере. Затем самолёт прогрохотал по взлётно-посадочной полосе и поднялся в воздух, направляясь на юг над Южно-Китайским морем.

За время пятичасового перелёта мы попытались по мере сил отдохнуть. В памяти сохранилась картина: смешавшиеся в кучу люди, оружие, оборудование, юный морпех, который курит, погрузившись в размышления о чём-то своём, другой морпех — свернулся как зародыш, набросив на себя бронежилет вместо одеяла, чтобы укрыться от холода, присущего большой высоте; помню Джеймса Брюса, лежащего совершенно неподвижно, полуоткрыв рот — так же он будет лежать через шесть месяцев, когда его настигнет смерть.

* * *

Замигал предупредительный сигнал. С-130 круто спикировал, чтобы не попасть под огонь зенитной артиллерии, совершил посадку и вырулил на стоянку. «По коням, второй», — сказал Кэмпбелл. — Приехали». Взвалив на плечи рюкзаки, бойцы, разминая ноги, дожидались открытия трапа. Затем неуклюже, как средневековые рыцари в броне с головы до ног, они сошли на землю и построились возле серого ангара с металлическими стенами. Было жарко, сыро и облачно. На южной границе аэродрома, за несколько сотен ярдов от нас, я различил группу маленьких морпехов, устанавливающих палатку для отделения. Вертолёты, доставлявшие грузы с места высадки Третьего Девятого, порхали вокруг гладкого хребта высоты 327, этой геологической несуразности, торчавшей посреди рисовых чеков к западу от базы. Далеко от нас возвышалась зеленовато-чёрная стена Аннамских гор, вершины которых терялись из вида за облаками, которые стремительно неслись по небу.

Начали прибывать остальные роты, огромные транспортные самолёты выныривали из наползавших туч. Из самолётов выходили цепочки людей в зелёном обмундировании и расходились, направляясь к периметру базы. Я думал, что услышу стрельбу, но никто не стрелял. Я не понял — радоваться этому обстоятельству или огорчаться. Ко мне подошёл и представился молодой лейтенант в разношёрстной форме — рубашке цвета «хаки» и зелёных повседневных брюках. Он был из роты «D», координировал высадку. Лейтенант спросил меня, из какого я подразделения.

«Чарли[23] вон там». Он махнул рукой в направлении участка, где устанавливали палатку, пожал мне руку и сказал: «Добро пожаловать в Дананг», как будто я прибыл с визитом для участия в каком-нибудь массовом мероприятии. Выстроившись в колонну по два, мы прошагали мимо склада и эскадрильи вертолётов H-34 на стоянке. Пилоты глядели на нас с присущим ветеранам безразличием. Они были разодеты как «Терри и пираты»: в камуфляжной форме, бесформенных панамах, с револьверами на приспущенных поясах. Я прикинул, что Вьетнам хорош хотя бы тем, что одеваться можно более-менее свободно. Наглядные свидетельства некоторых недостатков мы увидели чуть подальше. Один из самолётов попал под лёгкий зенитный обстрел. В одном из крыльев зияло несколько дыр с рваными краями. На некоторых лицах читался вопрос: «Если пули делают такое с самолётами, то что же они сделают со мной?» Разгружавшийся неподалёку вилочный погрузчик тут же предоставил ответ на этот вопрос. На нём были сложены алюминиевые ящики, походившие на здоровенные ящики для инструментов. Это были гробы.

Рота окапывалась на участках, тянувшихся вдоль грунтовки, взвод Леммона на правом фланге, взвод Тестера — на левом. Мой взвод занимал участок посередине. Бойцы Леммона оживлённо переговаривались: они летели именно на том самолёте, который продырявили пули. В них стреляли, их высадка проходила при сопротивлении со стороны противника! Можно было сказать, что несколько пуль — не бог весть какое сопротивление, но мы, по крайней мере, не испытали того унижения, что выпало на долю Третьего Девятого. Их прибытие в район боевых действий выглядело как эпизод из какой-нибудь комической оперы. Они пошли на захват плацдарма, как морские пехотинцы в документальных репортажах времён Второй мировой, но встретили их не пулемёты с артиллерией, а мэр Дананга со стайкой школьниц. Мэр зачитал небольшую приветственную речь, а девушки надели морпехам на шеи цветочные гирлянды. Украшенные венками подобно героям античности, они пошли на захват высоты 327. Выяснилось, что занята она исключительно обезьянами, — «gorillas» вместо «guerillas»[24], как кто-то пошутил — которые не оказали сопротивления вторжению своих прямоходящих и хорошо вооружённых дальних родственников.

* * *

Роте «Чарли» был отведён южный сектор периметра, на левом фланге её позиции упирались в асфальтированную дорогу, которая вела в город Дананг, а на правом — в позиции роты «А». Передний край обороны располагался у грунтовой дороги, прямо по фронту от нас. Он состоял из проволочного забора, зигзагообразных траншей, проложенных между каменными сторожевыми вышками (наследием колониального владычества французов), двойного заграждения из колючей проволоки, минного поля и трёх рядов проволочных спиралей. Передний край занимал батальон региональных сил (ополчения) АРВ, который мы должны были официально сменить дня через два-три. До этого момента Первому Третьего предстояло занимать вторую линию обороны. Питерсон сообщил нам, что ряды рисовых чеков и деревень, простиравшиеся на юг, уже много лет являются оплотом коммунистов, и считаются наиболее вероятным путём подхода противника в случае атаки вьетконговцев. Проще говоря, если они нападут, то в первую очередь — на роту «С».

Это предупреждение заставило бойцов пошевеливаться, и они усердно проработали весь день, отрывая окопы, заполняя и укладывая мешки с песком, похлопывая по ним плашмя сапёрными лопатками. Офицеры ходили вдоль рубежа обороны, обозначая и переобозначая боевые позиции. Я старался делать всё по правилам, организуя перекрывающиеся сектора огня, размещая пулемёты так, чтобы они покрывали огнём всё пространство по фронту — короче говоря, применяя все свои знания, полученные в Куонтико на занятиях по тактике оборонительных действий стрелковой роты. Я занимался своим делом всерьёз, но мне было нелегко убедить себя самого в том, что всё не понарошку. Пока что в нашей операции было что-то надуманное, как на учениях. Прослушав на Окинаве инструктаж шкипера о наступлениях и контратаках, я представлял себе мрачные картины: поля, испещрённые воронками от снарядов, развалины городов. Но Вьетнам, судя по тому, что я успел увидеть, не был похож на охваченную войной страну (какое-то время спустя американская огневая мощь устранит этот недостаток). «Оплот коммунистов» перед нами казался мне тропическим парком. Бамбуковые и кокосовые рощицы стояли посреди рисовых чеков словно острова в море цвета яшмы. Крестьянки в конических шляпах, с шестами для переноски грузов на плечах, трусцой обгоняли мальчонку, ехавшего на буйволе. Мимо нас продефилировала стайка молодых девчушек — соблазнительные, надо сказать, создания, в шёлковых штанах и полупрозрачных аодаях. Пулемётчик по фамилии Банч помахал им из окопа, он ответили вежливыми улыбками. Он прокричал им: «Эй, нэссон, номер один. Джото ичибан». Уилльямс, командир его отделения, напомнил ему, что он не на Окинаве. Я же тем временем изучал местность, выглядывая в бинокль красные орды, но единственными признаками войны были наши собственные «Фантомы», с рёвом уносившиеся на север с полными бомбовыми отсеками.

* * *

По-французски изящные сторожевые вышки на переднем крае обороны ещё более наводили на мысли о том, что всё здесь понарошку. Если мы и в самом деле в районе боевых действий, то что тут делают эти анахронизмы? Для них можно было придумать одно-единственное применение: реперы для миномётных батарей вьетконговцев. Их обитатели, в свою очередь, приводили нас в недоумение. Расслабленное поведение представителей Региональных сил, носивших прозвище «Рафф-Паффы», заставляло предположить одно из трёх: или никто не успел предупредить их о надвигающейся угрозе нападения, или им об этом сообщили, но их, опытных ветеранов, эти предупреждения никак не обеспокоили, или же это худшие в мире солдаты. Я не успел ещё ознакомиться с боевыми качествами АРВ, но склонялся к последнему варианту. Как бы там ни было, они слонялись вокруг, некоторые без касок и оружия, с любопытством взирая на нашу кипучую деятельность. С полдюжины солдат спали под навесом из пальмовых листьев, остальные, все босоногие, бездельничали возле одной из свежевыбеленных вышек. Некоторые из них, посмелее, пролезли сквозь дыру в проволочном заборе и пошли вдоль наших позиций, выпрашивая сигареты. «Джи-ай, дай мне один сигарета, ты». Они требовали «Салем», но мы могли предложить им лишь «Лаки Страйк» из сухпаев[25], заплесневевшие настолько, что поговаривали, будто они сохранились ещё со времён Корейской войны. Несмотря на это, «Рафф-Паффов» они вполне удовлетворили. Вдохновившись успехом вылазки товарищей, к нам направилась вторая группа попрошаек, но их отогнали по приказу Питерсона. Он приказал, чтобы мы избегали братаний с нашими союзниками. Со слов офицера по разведке, «Раффы» были ненадёжны как в военном, так и политическом смысле: считалось, что их ряды наводнены вьетконговцами или лицами, сочувствующими Вьетконгу, что, собственно, одно и то же. Само собой, мы никак не могли уложить в голове эту информацию. То, что батальон, в котором полным-полно Ви-Си в форме АРВ, обороняет американскую авиабазу против Ви-Си, было выше нашего понимания.

С наступлением сумерек, не услыхав ни одного выстрела и ни разу не выстрелив в гневе праведном, мы свернули земляные работы и стали устраиваться на ночь. Установив палатки, рота в первый раз после вчерашнего завтрака на Окинаве смогла поесть. Казалось, что завтрак тот был уже давным-давно. Морпехи уселись на корточки, открывая оливково-коричневатые банки из сухпая консервными ножами, которые носили вместе с личными знаками. Перед палатками повсюду загорелись голубые огоньки, на которых подогревали пищу, едкий запах от таблеток сухого горючего поплыл над нашим бивуаком. Начались жалобы и меновая торговля, которые всегда сопровождают приём пищи из Сухпаев. «Во блин, ветчина с лимскими… Слышь, меняю ветчину с лимскими на банку персиков». «Ладно, давай…» «Ты чё, реально любишь ветчину с лимскими, ну ты, бля, дурак…» «Хорошо, себе оставь, гнида…» «Слышь, я ведь так, прикололся, гони персики…» «Ни хрена, ветчины с лимскими — маловато будет. Цены поднялись. Ветчину с лимскими и финиковый рулет за персики».

Бойцы были все в грязи после целого дня земляных работ в раскисшей почве, покрасневшие глаза слезились после без малого двух суток без сна. По-моему, им ещё казалось, что их в чём-то обманули. Из-за спешки, с которой их отправили во Вьетнам, они, наверное, считали, что всё тут крайне плохо. Караван фургонов окружён, и кавалерия спешит на помощь. Они сами себя довели до столь горячего нетерпения, что реальность оказалась сплошным разочарованием. Всё было совсем не плохо, наоборот — всё было совершенно тихо. Да, фургоны были на месте, в виде сверхзвуковых боевых самолётов, но индейцев не было. Глядя на бездельников из АРВ и безмятежные рисовые чеки, мы задавали себе вопрос: «Ну и где эта война, о которой мы столько всего слышали? И где эти знаменитые партизаны, вьетконговцы-то где?» Мы на миг встрепенулись, когда на рисовом поле, ярдах в ста от нас, что-то взорвалось. За деревьями взметнулось облако жёлто-бурого дыма. Кое-кто схватился за оружие, но все успокоились, узнав, что там произошло: на минное поле забрела собака, и её разорвало в клочья.

* * *

Ночь наступила быстро. Всего за несколько минут сумерки превратились в полуночную тьму безлунной ночи. Были назначены караульные смены: двадцатипятипроцентная боевая готовность[26] на первые четыре часа, пятидесятипроцентная — всё остальное время. Надев каски и бронежилеты (мы все сподобились «потерять» неудобные бронированные шорты), рота вышла на позиции. Часов в девять-десять, когда снайперы начали постреливать по нашим позициям, мы поняли, что война во Вьетнаме — занятие преимущественно ночное. Снайперы стреляли редко и неточно, выпуская по нескольку пуль через каждые полчаса или вроде того, но нервы они трепали изрядно, потому что невозможно было определить, откуда ведётся огонь. Пули, казалось, возникали из ниоткуда. Ландшафт, столь пасторальный при свете дня, постепенно приобрёл зловещие черты. С непривычки кусты казались нам людьми. Тем не менее, ответного огня мы не открывали, в соответствии с доведёнными до батальона строгими правилами боя — во избежание случайного поражения гражданского населения. Было приказано патроны в патронники не досылать, огонь можно было открывать исключительно по приказу сержанта или офицера из штаба.

Самое ожесточённое сражение в ту ночь развернулось между нами и представителями вьетнамского мира насекомых. Выяснилось, что против орды атаковавших нас летающих, ползающих, жужжащих и жалящих существ противомоскитные сетки и репелленты не действуют. Из каждой палатки доносились шлепки и выкрики: «Гады чёртовы, вон отсюда!» К наступлению полуночи мои лицо и руки сплошь распухли от укусов.

Чтобы избавиться от этой пытки, я часто ходил проверять часовых на позициях взвода. В ту ночь, а может, в следующую, а может, ещё ночью позже — те первые ночи во Вьетнаме слились в моей памяти в одну — меня едва не пристрелил собственный подчинённый. Когда я приблизился к его окопу, он остановил меня, окликнув строго по уставу.

— Стой, кто идет?

— Чарли-2 Реальный[27] (мой позывной).

— Второй Реальный, ко мне. — Я сделал два шага вперёд.

— Стой. Назови президента Соединённых Штатов.

— Линдон Б. Джонсон.

— Назови министра обороны.

— Роберт С. Макнамара.

Полагая, что из моих ответов любой бы понял, что я американец, я пошёл вперёд. Очередное «Стой!», за ним звук досылаемого затвора и неприятное зрелище — винтовка, направленная на меня с расстояния в десять ярдов — заставили меня замереть на месте.

— Второй Реальный, назови заместителя министра обороны.

— Да чёрт его знает, как его зовут.

— Второй Реальный, проходи, — ответил морпех, опуская винтовку. Это был Гилюме. Когда я спрыгнул к нему в окоп, он объяснил мне причину своей повышенной бдительности. В него с напарником, Полсоном, едва не попала очередь. Он показал мне изодранный мешок с песком. «Он дал очередь прямо между нами, лейтенант, — сказал Полсон. — Чёрт возьми, да будь я на пару дюймов левее, сыграл бы, на хер, в ящик». Я отпустил древнюю шуточку о том, что едва не попавшая пуля пролетела где-то в миле отсюда, но постарался держаться подальше от израненного мешка. Вглядываясь в мрачную тьму за проволокой, я не замечал никаких признаков опасности, там были одни лишь пустынные рисовые чеки, ночью они были серыми, а не зелёными; чёрные кляксы — деревни или заросли, зубчатые очертания лесов, чернее чёрного неба. И всё равно где-то там обязательно сидел снайпер и, может быть, целился мне в голову — кто знает? Решив не давать воли воображению, я выбрался из окопа и продолжил обход, ощущая пустоту под ложечкой. Призраки, подумал я, мы дерёмся с призраками.

Через какое-то время примерно в тысяче ярдов за заграждениями вспыхнула быстротечная огневая схватка. Начали бухать гранаты и мины, пущенные из миномётов. Винтовки затрещали как поленья в костре, пара трассирующих пуль унеслась в небо над деревьями, бесшумно прочертив в нём алые линии. Загремели артиллерийские орудия — где-то далеко шёл другой бой. Все эти звуки, эти таинственные и завораживающие отзвуки боёв, казалось, отвечали на мой вопрос: да, война и вьетконговцы точно здесь, и они нас ждут.

Глава четвертая

О славных героях я книги читал,

В игре патриотов сыграть я мечтал.

Ирландская баллада

Ждали они долго. Наш батальон не участвовал ни в одном бою до 22 апреля, когда роту «B» послали на усиление разведывательного патруля, попавшего в засаду в нескольких милях к западу от высоты 327. Мы же тем временем боролись с климатом, снайперами и монотонностью жизни. В этой борьбе климат был нашим злейшим врагом.

Дни проходили одинаково. Солнце вставало часов в шесть, и, поднимаясь в небо, меняло цвет — сначала оно было красным, затем золотым и, наконец, становилось белым. Дымка над рисовыми полями испарялась, и утренний ветерок стихал. К полудню под ярким небом всё вокруг замирало. Крестьяне покидали поля и прятались в тени в своих деревнях, буйволы неподвижно лежали в лужах, при этом из грязи торчали лишь их головы и большие изогнутые рога, деревья не шевелились, как растения в оранжерее. Ветер начинал задувать с гор после обеда — горячий ветер, взметавший пыль над дорогами и запёкшимися, потрескавшимися от солнца полями, с которых уже собрали рис. Каждый раз, когда поднимался ветер, пыль была повсюду, куда ни кинь взгляд: она налетала тучами, кучами, смерчами, которые врывались в палатки, и тогда матерчатые стены вздымались словно паруса, туго натягивая растяжки, и внезапно опадали, когда воронка смерча уносилась дальше. И не мелкой была эта пыль, а густой, липнувшей ко всему, чего она касалась — к телу, винтовкам, листве на деревьях. На камбузе она облепляла все жирные предметы, и нам приходилось не только вдыхать пыль, но и есть её. И пить эту пыль нам приходилось тоже, потому что она проникала в прорезиненные мешки для дезинфицированной воды и канистры, отчего казалось, что пьёшь не воду, а тёплую грязную жижу.

Ближе к вечеру солнце заходило за горы, и на прибрежных равнинах очень рано наступали сумерки, однако с приходом этой преждевременной полутьмы становилось совсем невыносимо. Ветер стихал, и, по мере того как земля отдавала накопленное за день тепло, дышать становилось совсем уж нечем. Мы постоянно прикладывались к фляжкам, пока не раздувались животы, и старались как можно меньше двигаться. Пот ручьями лился по телам и лицам. Пыль, прилипавшая к коже, покрывала её густой липкой плёнкой. Температура воздуха не имела значения — в Индокитае местный климат нельзя мерить обычными мерками. На градуснике могло быть сегодня 98 градусов, завтра 110, послезавтра — 105[28], но все эти числа дают такое же представление о степени тамошней жары, как показания барометра — о разрушительной мощи тайфуна. Чтобы дать реальное представление о той жаре, надо рассказать о том, что она могла сотворить с человеком, а сделать это очень просто: она могла его убить, испечь его мозг, или выжимать из него пот до тех пор, пока он не свалится на землю без чувств. Пилоты и механики, жившие на базе, могли укрываться от жары в своих прохладных казармах или клубах с кондиционерами, но на периметре с нею ничего нельзя было поделать, оставалось лишь терпеть. Облегчение наступало только ночью, а с её приходом налетали тучи малярийных комаров, и начинали трещать винтовки снайперов.

Ещё одной проблемой была скука — как на любой позиционной войне. Батальон сменил бойцов АРВ, которые, мягко говоря, не испытывали энтузиазма от того, что им предоставили возможность повоевать во время контрнаступления, и уходить не торопились. А мы бы с радостью поменялись с ними местами. Вместо приключений, на которые мы надеялись, оборона аэродрома обернулась убийственно нудным занятием. По ночам мы несли караульную службу, заступали после заката, отбой давали с первыми лучами солнца. В дневное время мы чинили ржавые проволочные заграждения, копали окопы на боевых позициях, заполняли землёй мешки. Наши позиции часто переносили с места на место, то вправо, то влево, то снова вправо, в соответствии с вечно менявшимися схемами обороны, которые разрабатывали в штабе бригады. Не война, а каторга какая-то. Однажды пришло указание разместить групповое оружие в блиндажах, которые смогли бы выдерживать прямые попадания 120-мм мин — во вьетконговском арсенале эти миномёты были самой тяжёлой артиллерией. Пулемётные расчёты подошли к делу творчески и воздвигли великолепные сооружения в стиле, который можно было бы назвать «мешочным модерном». Не успели они завершить работу над этими архитектурными проектами, как было приказано их разобрать. Командир бригады генерал Карш решил, что наличие блиндажей лишит морпехов «наступательного духа», по поводу чего Салливан заметил, что его подчинённые после нескольких недель непрерывной работы под жарким солнцем и без мытья готовы уже наступать и нападать на кого угодно так, что дальше некуда.

Карш с подполковником Бейном довольно часто выбирались на периметр, и было занятно наблюдать за тем, насколько они разные. Подполковник выглядел как боевой морпех на все сто, да и был таковым — с резкими манерами, грузный, лицо его казалось одновременно и уродливым, и привлекательным. Нос его, весь развороченный и несуразно большой, шрамы на теле и суровый усталый взгляд говорили о том, где он побывал, больше, чем записи в его личном деле и ленточки на груди. Лицо его и в самом деле было уродливым, но оно светилось чувством собственного достоинства, присущего тем, кому пришлось пострадать на войне телесно и душевно. Подполковник сполна отдал свой долг под огнём, и потому принадлежал тому древнему братству, куда нельзя попасть благодаря деньгам, положению в обществе или связям среди политиков.

А вот командир бригады — высокий, но с брюшком — был совсем другим человеком. Чтобы выглядеть браво, он обматывал шею под накрахмаленной боевой курткой зелёным аскотским галстуком. Его ботинки и звёзды на воротнике сияли, и группка штабных офицеров всегда следовала за ним хвостиком, когда он обходил периметр. Во время своих экскурсий он несколько раз пытался поговорить с нами по-мужски, но у него каждый раз получалось не очень. Однажды он заявился на мой командный пункт, когда я брился, налив воды в каску. Когда я попытался стереть с лица пену, этот лощёный тип в накрахмаленной форме с острейшими стрелками уважительно замахал рукой. «Не надо, лейтенант, — сказал он. — Соблюдаете гигиену в полевых условиях. Приятно видеть. Продолжайте». Я продолжил, но меня поразило это притворное дружелюбие, потому что сказал он это как будто какой-то политик во время предвыборной кампании.

* * *

Увертюра к контрнаступлению началась в конце марта. Здесь я использую термин «контрнаступление» приблизительно, потому что шум, который доносился до нас каждую ночь, был более похож на серию разрозненных перестрелок, чем на организованное сражение. Пулемёты начинали стрелять размеренно, короткими очередями, они становились всё длиннее и длиннее, пока не начинался один сплошной продолжительный грохот, который неожиданно обрывался. Затем снова звучали размеренные очереди. Время от времени разрывалась мина с коротким глухим звуком, при котором в голову неизбежно приходили мысли о разодранном мясе и переломанных костях. Всю ночь бессистемно бухала тяжёлая артиллерия, и бледные отсветы от разрывов снарядов вспыхивали над силуэтами далёких холмов. Бои иногда шли довольно недалеко от аэродрома, но до нас не доходили, если не считать привычных снайперов, и странно как-то было сидеть в окопах, зная, что другие бойцы убивают и погибают менее чем в миле от нас.

Чтобы бойцы не расслаблялись, ротный комендор-сержант, широкоплечий бодрячок по фамилии Маркан, отправлял их на позиции, каждый раз предвещая неминуемое нападение. «Сегодня они нападут. Га-ран-тировано. Нападут на нас». Но ничего так и не происходило. Считалось, что проводится контрнаступательная операция, а наша роль в ней сводилась к составлению подробных докладов о том, какого вида огонь и когда мы слышали прямо по фронту от секторов, выделенных нашим взводам. Кто и что делал с этой информацией — точно сказать не могу, но она, наверное, помогала офицеру по разведке в штабе батальона составлять карту обстановки, на которой отмечались места дислокации своих и вражеских войск. Как-то раз он мне её показал. Основной рубеж обороны представлял собой зелёную линию, вычерченную стеклографом. Далее за ней роились прямоугольники, означавшие вьетконговские батальоны и отдельные роты, которые охватывали полукругом аэродром. Больше всего войск было сосредоточено с юга и с запада. Зрелище это заставляло всерьёз задуматься и озадачиться: у коммунистов там было войск численностью с дивизию, но мы до сих пор не видели не единого солдата противника. Посмотрев на карту, затем на рисовые поля, и снова переведя взгляд на карту, я почувствовал ту же лёгкую тошноту, что и тогда ночью в окопе Гилюме. Тогда в тех полях сидел один снайпер-призрак. А теперь там возникла целая дивизия призраков.

В тот же месяц был ранен Гонзалез. Это была наша первая потеря. Он руководил группой, устанавливавшей проволочное заграждение, и забрёл на минное поле, которое Рафф-Паффы должны были разминировать перед тем как мы их сменили. Не то они плохо поработали, не то вьетконговцы, которые, по слухам, были в их рядах, преднамеренно оставили на месте несколько мин. Это были маленькие противопехотные мины, предназначенные скорее для нанесения увечий, чем смертельных поражений, и та, на которую наступил Гонзалез, сделала именно то, для чего была предназначена. Взрывом его подбросило в воздух, и его левая ступня превратилась в побитый и окровавленный кусок мяса внутри изодранного в клочья ботинка. Он мог так и умереть там от потери крови, но младший капрал Сэмпсон подполз к нему на животе, проверяя землю на присутствие мин штыком, расчистил в минном поле проход, взвалил раненого себе на плечи и вынес его в безопасное место. Сэмпсона представили к медали «Бронзовая звезда». Гонзалеза с тех пор мы не видели. Его эвакуировали в Штаты, и последнее, что мы о нём слышали, было то, что он находится на излечении в госпитале ВМС на Окинаве. Ступню ему ампутировали.

Мы искренне сожалели о том, что его не стало рядом — не потому, что он был каким-то особенным человеком, а просто потому что он был одним из нас. Питерсон, обеспокоенный тем, что настроение солдат в роте упало, приказал командирам взводов провести беседы с подчинёнными. Мы должны были напомнить им, что находимся в районе боевых действий, и что им придётся привыкнуть к потерям, потому что Гонзалез, будучи первой нашей потерей, наверняка не последняя. При мысли о том, что мне придётся выступить с подобными назиданиями, я почувствовал себя обманщиком, — я ведь ничего не знал о том, как воюют на самом деле — но беседу я всё же провёл. С наступлением сумерек взвод собрался у меня на командном пункте, как высокопарно именовалась моя хибарка. Сгрудившись вокруг меня, как футболисты вокруг полузащитника, с касками подмышкой, с лицами, в которые пыль въелась настолько, что глаза глядели словно из-под красных масок, они терпеливо выслушали речь зелёного второго лейтенанта о суровых реалиях войны. Закончив, я попросил задавать вопросы. Задали только один вопрос: «У Хосе всё будет нормально, лейтенант?» Я сказал что будет, за исключением того, что ногу ампутировали. Несколько человек закивали. Они услышали то, что единственно их интересовало, и было им совершенно наплевать на всё остальное, что я мог им сообщить. С их другом всё будет хорошо. Я приказал им разойтись и, глядя, как они уходят, по двое и по трое, я в очередной раз поразился редкой сердечности, с какой эти самые обычные люди относились друг к другу.

Новые потери не заставили себя ждать. Больше всего их было в Третьем Девятого. Но лишь небольшая их часть была нанесена действиями противника, остальные представляли собой солнечные удары и несчастные случаи — неудачные стечения обстоятельств, без которых на войне не обойтись. Случалось, часовые нервничали и по ошибке стреляли в других морпехов. Несколько человек погибли или получили ранения в результате таких случайных выстрелов. Один раз вышло так, что винтомоторный самолёт «Скайрейдер», получивший серьёзные повреждения от огня ПВО, совершал аварийную посадку на полосу. Пилот самолёта сбросил все бомбы за исключением одной 250-фунтовой, которая почему-то не отцепилась от пилона. Да уж, за исключением… Бомба взорвалась, уничтожив и пилота, и самолёт, при этом ещё несколько авиаторов, находившихся неподалёку, получили ранения. Поражали нас и болезни, тоже неизбежные на войне, хотя и с менее серьёзными последствиями. В основном это были понос и дизентерия. Время от времени объявлялась малярия, но мы принимали горькие таблетки, и это её предотвращало. От этих таблеток кожа у всех приобретала желтоватый оттенок. Я слышал, что два морпеха умерли от малярийной гемоглобинурии. Было и более распространённое заболевание, которое я подхватил той весной — ЛНП, т. е. «лихорадка неясного происхождения». При нём, как правило, немного повышалась температура, болело и воспалялось горло, и человека охватывало ощущение измождённости, усугублявшейся жарой.

Эти болезни возникали в основном из-за условий, в которых мы жили. Мы с изумлением читали о роскошных благах, осыпавших сухопутные войска США. Мы прозвали армейских солдат «солдатами с мороженым», потому что жизнь морпехов в I корпусе была суровой, как и положено пехоте. По ночам в наших хибарках было полным-полно пыли, грязи и москитов. На первое у нас были только варёные рис и бобы. На второе и десерт — сухпай. Дошло до того, что я уже не мог без тошноты даже смотреть на эти жестянки, за исключением персиков и груш. В том климате единственное, что лезло в глотку — персики и груши. Полевых душевых у нас сначала не было, зачастую не хватало воды даже для питья, не говоря уже о мытье, и большая часть этой воды была зелёной, как гороховый суп, бурдой, которую мы брали из деревенских колодцев. Воду дезинфицировали с помощью таблеток гализона, отчего она отдавала йодом. Эта вода, даже с добавлением таблеток, действовала как слабительное, и главный запах, который всегда будет ассоциироваться у меня с Вьетнамом — это туалетный запах фекалий и извести. Туалетной бумаги не хватало, не считая листочков из упаковок с сухим пайком, и из-за экскрементов, засыхавших в волосах у заднего прохода, отсутствия помывок, постоянного потовыделения, в обмундировании, заскорузлом и побелевшем от высохшего пота, мы дошли до того, что наш собственный запах стал для нас невыносим.

Если же забыть обо всех этих неприятностях, жили мы в тот период липовой войны не так уж плохо. До сезона муссонных дождей с его невзгодами оставалось ещё несколько месяцев, равно как и до начала войны на истощение с её убийственной игрой в «короля горы». Близость к опасности позволяла нам воображать, что здесь и в самом деле опасно, и потому вести себя так, как подобает воюющим пехотинцам. Наше самомнение подогревали авиаторы, жившие на базе. Эта кучка механиков и техников, мало похожих на солдат, прожила тут немало недель в те времена, когда их отделяла от вьетконговцев лишь тонкая и ненадёжная цепь ополченцев из АРВ. Теперь же, когда их стала охранять бригада морской пехоты, они могли залезать по ночам в кровати, не опасаясь, что кто-нибудь перережет им горло, пока они будут спать. Мы постоянно слышали от них: «Как я рад, что вы теперь здесь — слов нет!» Двери их клубов всегда были распахнуты для нас, и мы всегда могли ожидать, что нас всех хотя бы один раз за вечер угостят бесплатным пивом. В их глазах мы были героями, и мы играли эту роль на все сто, постоянно рассказывая о том, как нам приходится уклоняться от пуль на периметре, о котором они думали, что это где-то на краю света.

Был некоторый риск в охранном патрулировании небольшими группами, когда мы обходили деревни, располагавшиеся за пределами основного рубежа обороны, но и оно никогда не выходило за пределы физических упражнений, полезных для здоровья. Из развлечений у нас были случавшиеся время от времени увольнения в Дананг, где мы занимались обычными делами: развратом и пьянством. Выполнив свой воинский долг по этой линии, мы шли в гостиницу «Гранд Отель Туран», чтобы поесть чего-нибудь приличного. Это было заведение с побеленными стенами, сохранившееся с колониальных времён. Затем, довольные, наслаждаясь ощущением чистоты своего тропического хаки, мы отправлялись на веранду попить холодного пива под медленно крутившимися вентиляторами, любуясь сампанами, скользившими по реке Туран, буровато-красной в лучах заходящего солнца.

Это был весьма своеобразный период войны во Вьетнаме, с неким романтичным привкусом колониальных войн, воспетых Киплингом. Даже название нашего соединения было романтичным: «Экспедиционная бригада». Нам оно было по душе. В то время это была единственная американская бригада во Вьетнаме, и мы ощущали себя особенными людьми, у нас было ощущение того, что мы «горсточка счастливцев, братьев»[29]. Лейтенант Брэдли, офицер по автотранспорту батальона, великолепно выразил настрой тех недель, назвав то время «славной маленькой войной».

Само собой, для вьетнамцев она особо славной не была, и в начале апреля мы получили приблизительное представление о том, какого рода противостояние разворачивалось в буше[30]. В расположении роты «Чарли» однажды появились двое австралийских «коммандо», советников Группы рейнджеров АРВ. На вид это были серьёзные ребята, с заострёнными, суровыми чертами лица, их сопровождал рейнджер ещё более грозного вида, глаза которого совершенно ничего не выражали, как у человека, которого больше не волнует ничего из увиденного им и совершённого. «Осси»[31] искали сержанта Локера, взводного сержанта из взвода Тестера, с которым они когда-то служили в качестве советников. Встреча оказалась шумной. Заинтересовавшись этими чужаками, мы подошли послушать. Австралийцы рассказывали о перестрелке, в которой побывали утром того дня. Подробности того боя уже стёрлись из памяти, но я помню, как тот из двоих, что был пониже ростом, упомянул, что они взяли «сувенир» на память об одном из убитых вьетконговцев. Он вытащил из кармана какой-то предмет и, широко улыбаясь, поднял его на всеобщее обозрение, как рыбак, позирующий с форелью рекордных размеров. Зрелище было если не просвещающим, то поучительным. Невозможно придумать ничего лучше для демонстрации того, что за война велась во Вьетнаме, и на какие поступки были способны люди, пробывшие там достаточно много времени. Я не буду скрывать, что за эмоции меня охватили в тот момент. Увиденное меня шокировало, в чём-то из-за того, что я не ожидал увидеть подобное, а в чём-то потому, что в человеке, державшем этот предмет в руке, я, словно в зеркале, увидел себя самого: он тоже был представителем англоязычного мира. Мне, собственно, следовало сказать не «предмет», а «предметы», потому что на проводе в его руке болтались два предмета — два коричневых человеческих уха в запёкшейся крови.

* * *

Ближе к концу апреля мы сменили Третий Девятого на высоте 327, представлявшей собой не одну возвышенность, а цепочку высот, которые образовывали естественную стену между Данангом и долиной к западу от него, которая контролировалась вьетконговцами. Называлась она «Долиной счастья» — по той причине, что никакого счастья там никогда не наблюдалось.

Рота «D» располагалась на самой высоте 327, на левом фланге; высоту 268, в центре, занимала наша рота;, на правом фланге рота «А» обороняла проход Дайла, к северу от которого находилась ещё одна высота, 368. Её занимал 2-й батальон, который высадился там несколькими днями ранее вместе со штабной ротой полка. Штаб батальона и рота «В» стояли в резерве, в лагере, который они разбили внизу, на поле возле убогой деревушки, получившей прозвище «Догпэтч»[32]. Непосредственно за ними была развёрнута батарея 105-мм орудий. Стволы гаубиц, окружённых мешочными стенами, были высоко задраны — чтобы снаряды могли перелетать через высоты.

Новое место, где разместилась рота, заслуживала многих похвал. Крутые, поросшие травой, склоны высоты 268 представляли собой почти неприступную преграду для крупных сил противника. Её прежние обитатели усовершенствовали благоприятные для организации обороны естественные особенности высоты, накопав траншей, обложив их мешками с песком, оборудовав пулемётные гнёзда и соорудив блиндаж под передовой наблюдательный пункт. Видно было, что к указанию о сохранении наступательного духа бойцов в Третьем Девятого отнеслись без должного внимания. Радовало ещё и то, что на возвышенности было не так жарко. И пыли не было, и снайперов тоже, за исключением «Чарли-Шестнадцать ноль-ноль» — какого-то пунктуального партизана, ежедневно выпускавшего несколько снарядов в четыре часа пополудни. Мы его весьма полюбили, главным образом из-за того, что он ни разу никуда не попал. Но больше всего нас восхищал вид с высоты, особенно если смотреть на запад. Долина Счастья была в равной степени опасной и красивой: она была словно покрыта лоскутным одеялом из изумрудных рисовых чеков и пыльных полей, ровную поверхность которых нарушали разбегавшиеся во все стороны дамбы и пальмовые рощицы в тех местах, где были деревни. По долине протекала река Сонгтуйлоан, но нам она была не видна из-за густых бамбуковых зарослей на её берегах; лишь время от времени через нависавшие над рекой ветки проглядывали пятна бурой воды. На большом удалении от нас серовато-коричневые предгорья вздымались к высоким горным вершинам с названиями Ба-На, Донгден и Тунгхео. Горы постоянно изменялись, оставаясь неизменными. Их силуэты колыхались в струях волн тёплого воздуха, а цвет менялся вслед за перемещением солнца по небу, от светло-зелёного, когда на них падали лучи восходящего солнца, до постепенно темневшего зелёного, который в очень ясные дни после дождей, прибивавших пыль к земле, становился синим. Такой природы я прежде не видывал, в дневное время всё выглядело роскошно и чарующе, как Шангри-ла, выдуманная страна вечной молодости. Но с наступлением ночи неизменно начинали греметь орудия, ощутимо напоминая о том, что мы во Вьетнаме, где молодость уходит безвозвратно.

Прошло десять дней, десять дней полного безделья. Новизна места приелась, и батальон охватила душевная болезнь, которую французские солдаты в Индокитае называли «la cafard»[33]. Выражалась она в периодических приступах депрессии, нападавшей в сочетании с неодолимой усталостью, из-за чего было невероятно трудно совершать даже самые простые действия вроде бритья или чистки винтовки. Причин этих приступов никто толком не знал, но они явно были связаны с неослабной жарой, отсутствием каких-либо занятий и долгими днями глазения на эту чужую землю. Красиво, конечно, но через какое-то время вся эта зелень джунглей начинала наводить такую же тоску, как желтовато-коричневые краски пустыни или арктическая белизна.

А мы всё ждали и ждали наступления, которое никак не начиналось. Наконец, ближе к концу месяца, кто-то решил, что раз вьетконговцы не идут к нам, мы пойдём к ним сами. Стратегию статичной обороны отправили в корзину. Бригаде было приказано приступить к патрулированию на больших удалениях от базы и проведению мелкомасштабных операций «поиск и уничтожение» за границами периметра обороны. «Мелкомасштабные» означало силами до батальона. Эта новая стратегия была выдвинута под названием «агрессивная оборона», но означало это лишь то, что мы должны были начать участвовать в боевых действиях. Война перестала быть исключительно «их войной», т. е. войной вьетнамцев, она становилась и нашей, этаким совместным предприятием.

Эти новости оказались эффективным средством от «la cafard». Былое воодушевление, приглушённое семью неделями прозябания, снова охватило батальон. С момента высадки во Вьетнаме мы были уверены, что сможем победить в этой войне местного значения, и победить быстро, стоит лишь развязать нам руки и дать повоевать. Под «мы» я имею в виду не Соединённые Штаты вообще, а только нашу бригаду, а под «быстро» — очень быстро. «Думаю, мы тут за несколько месяцев порядок наведём», — сказал мне в те дни один штабной майор. Эта уверенность не казалась тогда чрезмерной, и была присуща не только тем, кто находился во Вьетнаме. Мой старый школьный друг, тоже служивший в морской пехоте, услышал о высадке в Дананге посреди Атлантического океана, на борту корабля. Как только он вернулся в Соединённые Штаты, он поспешил в Вашингтон и подал рапорт с просьбой немедленно зачислить его в «наземные силы в Западно-Тихоокеанском регионе».

«Я боялся, что война кончится раньше, чем я туда попаду», — сказал он мне годы спустя (желание его исполнилось, его дважды отправляли во Вьетнам, где он был дважды ранен, сначала во время миномётного обстрела, а затем при разрыве реактивного снаряда, который оставил его слепым на один глаз).

Мне кажется, мы тогда верили нашей же политической рекламе, утверждавшей, что у партизан-азиатов нет ни единого шанса в противостоянии с морской пехотой США. Мы верили в это так же, как и во все мифы, созданные самым убедительным и элегантным из мифотворцев — Джоном Кеннеди. Если он был королём Камелота, то мы были его рыцарями, а Вьетнам — нашим крестовым походом. А как иначе? — мы ведь были американцами, и по этой же причине любое наше дело было правым.

Эта новая фаза войны началась с перестрелки, в которой участвовала рота «В» 22 апреля. Насколько мне известно, это был первый бой с участием американского подразделения во Вьетнаме. Подобно многим из тысяч перестрелок, случившихся после, она началась с засады и разгромом противника не увенчалась. В то утро рота из 3-го разведывательного батальона численностью 80 человек вышла на патрулирование в Долину Счастья. Третий разведбат представлял собой банду самозванных головорезов, с эмблемой, на которой были изображены череп со скрещёнными костями, и с девизом, из которого следовало, что они CELER, SILENS ET MORTALIS — быстрые, тихие и смертоносные. Правильнее было бы сказать «медленные, шумные и безобидные», потому что в большинстве случаев их подвиги заключались в том, что они попадали в окружение или засаду, или в то и другое одновременно, а потом звали кого-нибудь на помощь.

22-го числа именно так и вышло. Рота вьетконговцев численностью человек в 120 открыла огонь по патрулю возле селения Биньтхай. Бойцы бросились в атаку на позиции противника, но разведчики со своим лёгким вооружением не смогли выбить партизан, которые прижали их к земле огнём из автоматического оружия. Группа разведчиков АРВ, приданная морпехам, самовольно оторвалась от отряда и в панике покинула поле боя. Тем временем командир патрульной группы передал по радио срочную просьбу прислать подкрепление. После долгой паузы, в течение которой его запрос бродил туда-сюда по инстанциям, роте «Браво» было приказано выдвигаться в полном боевом снаряжении. Под руководством обрадованного капитана стрелки собрались на вертолётной площадке батальона в ожидании прибытия своих вертолётов, этого символа «новой мобильности», провозглашённой военным руководством. Вертолёты «H34» прибыли, но, пока они летели, случилась очередная задержка, которая лишила «новую мобильность» всякого смысла, хотя сами вертолётчики были не виноваты. Какой-то офицер из штаба полка, заметив, что морпехи без бронежилетов, отправил их за ними по палаткам. Узнав об этом, подполковник Бейн рассвирепел и ядовито отозвался о «штабных ссыкунах, для которых правила ношения формы важнее, чем помощь попавшим в беду морпехам». Чтобы показать своё презрение к этим всяким типам, путающимся под ногами, он запрыгнул в свой джип и покатил по грунтовке в долину. Когда дорога кончилась, он пешком отправился к месту боя, преодолев две мили по территории, на которой действовал противник, имея в качестве охраны перепуганного водителя и сержант-майора. Этим отважным поступком он заслужил уважение солдат и неприязнь офицеров из штабов бригады и полка.

Мы в роте «С» ничего не знали об этом переполохе. Из нашей цитадели, с высоты в 1800 футов, можно было видеть лишь общее развитие этой операции. Мы словно сидели в кинотеатре на открытом воздухе и смотрели кино про войну. Вот морпехи бегут пригнувшись к вертолётам, вот один за другим по мере загрузки вертолёты взлетают, поднимаясь плавно, опустив носы, выныривая из клубов пыли, поднятой лопастями, вот оглушающий рёв двигателей затихает, когда все машины собираются вверху в точке сбора прямо над местом взлёта, висят там, пока впереди них ганшипы «Хьюи» на бреющем полёте проходят над посадочной площадкой, скользя над самой землёй; они кажутся очень маленькими на фоне гор, из-за большого удаления очереди их скорострельных пушек доносятся как сплошное негромкое жужжание; затем мы видим, как долго, будто съезжая с горы, снижаются вертолёты огневой поддержки — сначала большие, потом всё меньше и меньше, пока не исчезают за невысоким хребтом, у подножия которого находится посадочная площадка; вот из гущи деревьев вздымается дым от гранаты с белым фосфором на том месте, где рота «Браво» вступила в бой, и из полевой радиостанции доносится напряжённый голос: «У Бэрк Браво четыре убитых Ви-Си, повторяю, четыре убитых Виктор-Чарли». Было во всём этом некое очарование. Больше всего на свете я хотел тогда оказаться там, среди них. Бой! Именно этого события жаждали многие из нас. Именно тогда я понял, что какая-то неодолимая сила влечёт меня к войне. Может, и мало благочестия в этом влечении, но оно присутствовало, и отрицать его наличие было невозможно.

То затихая, то разгораясь вновь, бой продлился до наступления сумерек, но роте «В» так и не удалось сойтись лицом к лицу с основной группой вьетконговцев. Партизаны воспользовались задержками, случившимися при вылете подкрепления, чтобы оторваться от разведпатруля и снова растаять в буше, оставив несколько снайперов и небольшой арьергард прикрывать свой отход. Шесть человек были убиты, ещё четырёх взяли в плен в селении, сожжённом гранатами с белым фосфором. Наши потери были незначительны: несколько раненых, поражённых гранатными осколками, но лишь один, из разведпатруля, получил серьёзное ранение, потребовавшее госпитализации. Как бы там ни было, рота «Браво» сочла, что прошла боевое крещение, это солдатское святое таинство посвящения, и бойцы вернулись на базу в воинственном настроении.

На следующий день поздно вечером Питерсон созвал офицеров и взводных сержантов на инструктаж. Мелкая стычка с участием роты «В» сподвигнула штаб на попытку достичь более выдающихся результатов, а именно провести операцию «поиск и уничтожение» силами двух рот. Необходимо было искать и, в случае обнаружения, уничтожить 807-й батальон противника. Считалось, что он действует в предгорьях у деревни Хойвук, располагавшейся на дальней стороне долины. Рота «Дельта» должны была занять блокирующую позицию недалеко от места событий предыдущего дня, а роте «Чарли» предстояло пойти в наступление, высадившись с вертолётов в нескольких милях к западу оттуда. Площадка десантирования — прогалина, зажатая между высотами 107 и 1098. Последняя представляла собой огромную зелёную пирамиду, которую вьетнамцы называли более поэтично: Нуй Ба-На. Оттуда рота «С» должны была двигаться на юго-восток вдоль реки Сонгтуйлоан, пройти через деревню Хойвук, и затем соединиться с ротой «D». Я понял, что это за манёвр, вспомнив дни учёбы в Куонтико: «молот и наковальня». Роте «С» предстояло сыграть роль молота, а вьетконговцы должны были бежать под её натиском как обезумевшие крысы, чтобы разбиться о роту «D» — наковальню. Так этот план выглядел на карте капитана, на которой непролазные джунгли были всего лишь зелёной кляксой, а все холмы были плоскими.

Питерсон завершил инструктаж чтением инструкций командования бригады о правилах боя. Днём раньше стрелок из роты «В» застрелил крестьянина, очевидно, приняв его за вьетконговца. Во избежание подобных происшествий в дальнейшем командование бригады в очередной раз приказывало держать патронники пустыми за исключением ситуаций, когда вероятность встречи с противником высока, а в районах, контролируемых партизанами, запрещалось вести огонь по безоружным вьетнамцам, за исключением бегущих. Другими словами, бегущий вьетнамец представлял собой законную цель. Этого мы как-то не поняли, и почувствовали здесь какой-то подвох. Никто ведь не горел желанием стрелять по гражданскому населению. Почему передвижение бегом должно идентифицировать человека как коммуниста? А если мы пристрелим вьетнамца и окажется, что бежал он на законных основаниях? Будет это считаться оправданными действиями военнослужащего или основанием для отдания его под военно-полевой суд? Наконец, шкипер сказал: «Слушайте, я сам не знаю, что это значит, но я поговорил с командованием батальона, и мне сказали, что там считают так: если вьетнамец убит, то он вьетконговец». На этой ноте инструктаж был закончен, и мы пошли инструктировать командиров отделений.

Следующие несколько часов были посвящены обычным мероприятиям по подготовке, которыми все, кроме взводных сержантов, занимались с весёлым воодушевлением. Когда я вошёл в их палатку, чтобы передать Кэмпбеллу последние распоряжения, меня поразила их серьёзность. Кэмпбелл выглядел особенно мрачным, совсем не похожим на себя, и в тусклом свете керосиновой лампы, оттенявшем его морщины, казавшиеся более глубокими, чем обычно, он выглядел намного старше своих тридцати шести лет. Он писал письмо жене и троим сыновьям. Странно, я ведь и подумать не мог, что он чей-то муж и отец, или кто-нибудь ещё — для меня он был только сержантом. В общем, я что-то сказал по поводу их мрачного настроения.

«Никакое оно не мрачное, — ответил Колби. — Просто в роте у нас все ведут себя так, будто собираются в бойскаутский поход. Мы тут только что об этом говорили, и решили, что если завтра кого-нибудь убьют, надо будет выложить его на всеобщее обозрение и провести мимо него роту, чтобы все поглядели на труп. Тогда и посмотрим, останутся у кого-нибудь причины для веселья или нет».

Я сказал, что всё это звучит довольно мерзко.

«Высадка с вертолётов перед наступлением — вот где бывает довольно мерзко, лейтенант». И Колби начал описывать детали какой-то кровопролитной операции, на которой ему довелось побывать, когда он служил советником у рейнджеров АРВ. «Мы влево — и мины влево. Мы — вправо, и мины вправо. По всей долине нас не отпускали. А было это у Там-Ки, где меня ранило, лейтенант. Нас там просто расхерачили, и так же может случиться завтра, если район десантирования окажется горячим».

Я под благоприятным предлогом ретировался, понимая, что задел какой-то обнажённый нерв в душе этих ветеранов. Но что именно я задел — этого я понять не мог, как не мог понять, почему они в таком настроении. Я был полон иллюзий и потому не понимал, что у них иллюзий не было.

Глава пятая

И на что тебе сдалась эта война, дочка? Не понимаю. А может, и понимаю. Кому нужна правда о войне? Ну да ладно…

Эрнест Хемингуэй «За рекой, в тени деревьев» Пер. Е. Голышевой и Б. Изакова

Рано утром меня разбудил Уайднер. Раздвинув противомоскитную сетку, он потряс меня за плечи, сообщив: «Четыре ноль-ноль, лейтенант. Вставать пора». Уайднер, назначенный взводным радистом вместо Крисуэлла, был родом с юга Индианы, и говорил он громко и гнусаво, подобно диск-жокею с радиостанции, передающей музыку «кантри». В столь ранний час голос его раздражал чрезвычайно. «Четыре ноль-ноль, сэр. Пора вставать».

— Да проснулся я, Уайднер. Вали отсюда.

— Есть, сэр.

Я соскочил с койки, ступив босыми ступнями на прохладный плотно утрамбованный земляной пол. Во рту ощущался металлический привкус из-за того, что ночью я очень мало спал и слишком много курил. Я, собственно, и задремать-то смог как раз перед тем как меня разбудил Уайднер. Но усталости я не ощущал. В гражданской жизни, бывало, я и после десяти часов сна не вставал таким бодрым, как в то апрельское утро во Вьетнаме. На соседней койке храпел Миллер — передовой наблюдатель, приданный роте «С». За противомоскитной сеткой просматривался лишь силуэт его грузного тела. Остальные уже встали: Питерсон шнуровал ботинки, Макклой брился возле палатки при свете фонарика у самодельного умывальника. Леммон протирал влажный карабин, Тестер делал то же самое со своим редким, драгоценным SK-50. Он обзавёлся этим пистолетом-пулемётом, потому что решил, что пистолета для самообороны ему недостаточно. Я нащупал в темноте ботинки и куртку, определив местонахождение и того, и другого по запаху — они отдавали плесенью и пахли потом и въевшейся грязью. Да и вся палатка пахла так же, как раздевалка, которую век не проветривали. Мы одевались молча, тишину нарушали лишь канонада, доносившаяся откуда-то издалека, и побрякивание котелков — рота потянулась к камбузу на завтрак. Затем открыла огонь батарея 8-дюймовых гаубиц, позиция которой располагалась через дорогу от штаба батальона. От их грохота сердце ушло в пятки. Этих мастодонтов доставили к нам несколько дней назад, но я никак не мог привыкнуть ни к их чудовищному грохоту, ни к безумному уханью ведущих поясков, слетавших с тяжёлых снарядов, уносившихся ввысь.

— Большой Иван, — сказал Миллер, разбуженный пальбой. «Иван» было позывным батареи. — Сейчас они ими район десантирования обработают. Пристреливаются, похоже. Да уж, страху на Чарли Иван нагонит.

— Не знаю, как там Чарли, — ответил я, — но на меня-то он страху точно нагнал.

— Слышь, — отозвался кто-то, — Пи-Джей тут службой недоволен.

Снаружи цитатой из Киплинга отозвался прихорашиваюшийся Макклой: «Но стар я и болен, и вот я уволен…»[34].

Эти подначки меня порядком рассердили, потому что были очень недалеки от правды. Мне ведь и в самом деле было как-то не по себе. Я боялся, что по прибытии взвода в район десантирования сотворю какую-нибудь глупость, и потому всю ночь пролежал без сна, перебирая в уме все возможные варианты развития событий и прорабатывая в свои действия, снова и снова, пока совсем не изнемог от умственного напряжения. Тогда, развлечения ради, я начал представлять себе картины своего личного героизма. Я даже вообразил, как могли бы рассказать о моей храбрости местные газеты: «Наш земляк, морской пехотинец, награжден во Вьетнаме медалью «Серебряная звезда». Филип Капуто из пригородного Уэстчестера был представлен к награде за отвагу, проявленную во время командования взводом 3-го полка морской пехоты возле города Дананга. 23-летний офицер в одиночку уничтожил вьетконговское пулемётное гнездо…». От будоражащих кровь картин славных подвигов я перескакивал к прозе правил закрепления в районе десантирования, и совсем уж перестал понимать, чего хочу. Я надеялся, что мы столкнёмся с сопротивлением, чтобы мои мечты о подвигах воплотились в реальность, или, по крайней мере, чтобы узнать, как поведу себя под огнём противника. И в то же время я надеялся, что ничего такого не случится, потому что не был уверен в том, что сделаю всё как положено. Мне хотелось побывать в бою, и не хотелось этого. Охваченный этими противоречивыми чувствами, я находился на грани эмоционального равновесия, которое громыхание гаубиц грозило разрушить.

Пребывая в этом состоянии, я слишком резко отреагировал на стихи, продекламированные Макклоем. Я язвительно прошёлся по поводу того, какая это глупость — бриться перед операцией: на жаре любая царапина или порез будет жечь просто адски. Мэрф сказал что-то о том, что порядочный и бравый офицер всегда идёт в бой чисто выбритым, добавив, что «перед выброской в Дьенбьенфу французские парашютисты побрились».

— Ага, — сказал Леммон, — и это им охереть как помогло.

Когда мы направились к камбузу, восьмидюймовки снова открыли огонь. Орудия то высвечивались вспышками, то снова скрывались в темноте. Долина к западу от нас была залита чёрной мглой, которую разгоняли только красные разрывы снарядов. На востоке было невозможно отличить Южно-Китайское море от неба, и светильники на джонках рыбаков казались низко висящими звёздами, а полоска белого песка на побережье — концом вселенной. Перед нами бойцы роты выстроились в очередь вдоль линии раздачи, их лица были освещены тусклым жёлтым светом от горящей на камбузе лампы. Работники столовой в засаленной форме безразлично выкладывали на подносы еду, и какой-то морпех весьма удивился, увидев, что именно ему дали на завтрак. «Стейк с яйцами? Что за глюки? Стейк с яйцами? Что за чёрт?»

«Ни фига тебе не глюки, — ответил один из поваров. — Тебя ведь на бойню повезут, подкормить решили. Вот выпустят кишки из живота — и твой стейк с яйцами смотреться будет здорово».

В каркасной палатке, носившей громкое название «Столовая для офицерского и старшего сержантского состава», мы торопливо позавтракали, принюхиваясь к приятному и какому-то домашнему запаху варящегося кофе. Взводные сержанты оправились от смури и вели себя весело, как люди, безропотно осознающие, что никак не могут повлиять на то, что будет с ними дальше. Единственное, чем они были недовольны — хлеба с джемом не было. Ну что за ерунда? — стейк с яйцами подали, а хлеба с джемом не дают. Первый сержант Вагонер посоветовал им особых надежд не питать, а Кэмпбелл ответил: «Топ, ну и срань из тебя прёт», и все засмеялись как-то чрезмерно весело.

Рассвело, и не так, как в странах с умеренным климатом, где темнота медленно отступает перед наползающей серой предрассветной дымкой, но в один момент. Вот и позавтракали, впервые за семь недель достойно поев. Я возвращался в офицерскую палатку за снаряжением, вдыхая запахи воды, влажной земли и печного дыма, разносимые утренним ветерком. Во Вьетнаме нормально существовать можно было только в такие часы. Я наслаждался прохладой, заранее испытывая страх перед жарой, которую предвещало восходящее красное солнце.

Мы разбились на вертолётные группы по восемь человек и собрались на широкой ровной площадке в седловине между нашей высотой (для нас она успела стать нашей) и высотой 327. Рота «С» выглядела как символ той войны: шеренги бойцов в зелёных и камуфляжных касках, стоя или опустившись на колено, дожидаются вертолётов, которые понесут их в бой. Далеко от нас, внизу, по ту сторону дороги от пыльных штабных палаток, батарея восьмидюймовок начала обстрел района десантирования. Это было зрелищем, при виде которого у меня каждый раз захватывало дух, даже когда я лишился всяческих иллюзий по поводу войны — тяжёлые орудия за работой. Там стояли самоходные гаубицы, впечатляющие на вид и здоровенные как танки. Языки пламени вырывались из их длинных чёрных стволов. Снаряды со свистом проносились над нами и улетали вдаль над долиной, тускневшей в тени гор. В этот час Аннамские горы были по-особенному красивы, и казалось, что до них можно дотянуться рукой — настолько чист был воздух. Там, где вершин касалось восходящее солнце, они светились золотом и зеленью, а ниже были чёрными с зелёным отливом, и граница между светом и тенью была чёткой, словно нарисованной. Обернувшись назад, мы увидели, как с аэродрома начали взлетать вертолёты. Взбираясь в прозрачное небо, они летели над прибрежными полями, напоминая цепочку неуклюжих перелётных птиц. И тут до нас донёсся шум из обстреливаемого района. Звуки от разрывов первых снарядов эхом переносились от одной горы к другой и обратно, и, как только их несколько раз повторённый гром начал стихать, громыхнуло ещё раз, и снова последовала череда отражённых звуков, затем новая, и вот уже всё слилось в единый рокот, внушительный и непрерывный. Орудия стреляли снарядами с дистанционным подрывом, и серые облачка дыма возникали над высотой 107, которая вздымалась из зарослей коричневатой слоновьей травы подобно спине спящего динозавра. За нею высилась Нюибана, по восточном склону которой граница между светом и тенью отступала по мере подъёма солнца. Из джунглей, покрывавших склоны горы, поползли вверх клубы тумана, и они, смешиваясь с дымом, сливались в облако, которое с каждым новым разрывом вздрагивало и темнело. Зрелище это меня зачаровало: сумрачная долина, сама высота и серые облачка, возникавшие над нею, и надо всем этим высится величественная гора с таинственным названием.

Обстрел прекратился, прибыли вертолёты. Они садились по три за раз на небольшую площадку, и каждый из чопперов создавал миниатюрный ураган. Борттехник помахал нам рукой: «Вперёд!» Низко пригнувшись, мы побежали к вертолёту под вращающимися лопастями, вздымавшими пыль. Нам помогли взобраться на борт. Грохот стоял ужасный. Приземистый, тупоносый H-34 бешено дрожал и гремел. Общаться можно было только криком. Борттехник, сидевший за пулемётом на свёрнутом бронежилете, знаком показал нам, чтобы мы пристегнулись к матерчатым сиденьям. Двигатель завыл на более высокой ноте. Нам показалось, что вертолёт на момент напрягся, как прыгун в высоту, пригибающийся перед прыжком, и рванулся вверх, так быстро, что у меня свело живот. Накренившись, вертолёт стал набирать высоту. Далеко под нами я увидел остальных бойцов роты, которые быстро уменьшались в размерах.

Мы взяли курс на запад, вдоль течения реки Сонгтуйлоан. Рисовые чеки простирались к северу и югу от неё коричнево-зелёной мозаикой, разрезанной на две части полосой горчичного цвета — рекой. Уайднер с шестью другими стрелками, попавшими в мою группу, сидели напряжённо, поставив оружие вертикально между коленями. Пыль облепляла их лица как красная пудра. Борттехник, опершись о приклад пулемёта М60, пытался закурить сигарету, укрываясь от ветра, который врывался через открытую дверь. Впервые со времени прибытия во Вьетнам я ощутил такой прохладный и ровный ветер, и это было просто здорово. Бог ты мой, а ведь в буше будет жарко. Хоть бы не было так жарко, как всегда, ну хотя бы сегодня. Глядя через дверной проём, я увидел, что другие вертолёты летят наравне с нашим, выстроившись клином. Своим тёмно-зелёным цветом они выделялись на фоне голубого неба, поднимаясь и опускаясь в воздушных потоках, как корабли в море при лёгком волнении.

Когда я вернулся с войны домой, меня часто спрашивали, что испытывает человек, впервые идущий в бой. Я никогда не отвечал начистоту — боялся, что меня примут за какого-нибудь восторженного вояку. А ведь я был тогда счастлив. Я перестал нервничать, как только оказался в вертолёте, и счастлив я был как никогда. Почему — не знаю. Ведь был у меня дядя, который рассказывал о боях на Иводзиме, был и двоюродный брат (старше меня), сражавшийся под началом Паттона во Франции, и который почти ничего не рассказывал о том, что там повидал. До Вьетнама я успел прочитать все серьёзные книги, появившиеся после обеих мировых войн, включая стихи Уилфреда Оуэна о боях на Западном фронте. И тем не менее я ничего не усвоил. «Поэт сегодня может лишь предупреждать», — писал Оуэн. Колби с другими взводными сержантами определённо не были поэтами, но вечером накануне они пытались сделать именно это — предупредить и меня, и всех нас. Они уже побывали там, куда направлялись мы, на этой границе между жизнью и смертью, но никто из нас не желал прислушиваться к их словам. Поэтому, сдаётся мне, каждое новое поколение обречено сражаться на своей собственной войне, заново переживая то же, что их предшественники, с болью избавляясь от тех же иллюзий и на собственном опыте усваивая всё те же уроки.

Местность изменилась. Туйлоан сузилась до такой степени, что стала всего лишь ниточкой в обрамлении тянувшихся вдоль неё бамбуковых джунглей. Рисовые поля сменились изрезанными жёлтыми предгорьями, которые выглядели совсем как холмы на макете местности или рельефной карте. Я проверил, надёжно ли держатся на ремне дымовые гранаты, и в десятый наверное раз повторил в уме план захвата района десантирования: если принять, что вертолёты будут носами на 12 часов, то 1-е отделение высадится в секторе с 12 до четырёх, 2-е отделение — с четырёх до восьми, 3-е отделение — с восьми до 12, красный дым — «горячий» район десантирования, зелёный — «холодный». Пока я этим занимался, наша группа сменила курс. Мы летели параллельно Аннамским горам, простиравшимся прямо перед нами, и картина открывалась крайне зловещая. На запад простирался сплошной зелёный океан, где друг за другом вздымались хребты и горные цепи, некоторые более мили высотой, поросшие лесами, настолько густыми, что казалось, будто по листве можно ходить. Этот океан был бескрайним, он тянулся и тянулся до самого горизонта. Там не было видно ни деревень, ни полей, ни дорог — лишь бескрайние тропические леса цвета подсохшего мха. Вот они, Аннамские горы, враждебные и совершенно негостеприимные. Даже вьетнамцы, и те их боялись. «Там» — так называли они этот влажный дикий мир, где в поисках добычи рыскали бенгальские тигры, где кобры свёртывались кольцами под камнями, и где сидели в засадах вьетконговцы. Глядя туда с высоты, я подумал — а может, тот, кто придумал эту операцию, просто хитро пошутил? Нам была поставлена задача — отыскать батальон противника. Батальон — это несколько сотен человек. В этом лесном море могла укрыться вся Северо-Вьетнамская Армия, а мы собирались искать там батальон. Раздавить его, устроив манёвр «молот и наковальня». Нам предстояло найти и уничтожить батальон. Найти и уничтожить. Я бы не очень удивился, если б эти величественные горы затряслись от презрительного смеха над нашим великим самомнением.

Мы пересекли рубеж перехода в атаку — этот военный термин означает условную линию на местности, с которой войска начинают атаку. Я жестом приказал зарядить оружие. Бойцы защёлкали затворами, досылая патроны в патронники, порасстёгивали ремни касок. Вертолёты пошли вниз по крутой спирали. Деревья под нами казались высокими, футов под сто, а стволы их на большую высоту были серы, голы и походили на кости. Район десантирования лежал прямо перед нами и быстро приближался. Бурые воды Туйлоан, протекавшей посередине открытого участка, тускло отсвечивали под солнцем, и река походила на позеленевшую латунную полосу. Чоппер нёсся уже над самыми кронами деревьев, и борттехник осыпал пулемётными очередями подлесок на краю открытого участка. Пулемётная лента, подёргиваясь, вытягивалась из коробки. Пилот выровнял вертолёт, готовясь к посадке. Под «уап-уап-уап» лопастей машина опустилась на землю, мы тут же выпрыгнули из него и побежали, развернувшись в цепь, по траве, прижатой к земле воздушным потоком.

Высадились остальные два отделения, и я с радостью увидел, как они упорядоченно рассыпаются по свободной от растительности местности. Ещё одна радость — огня противника не было. Я ведь уже понял, что хуже места для боя выбрать было невозможно. Вот что такое счастье — «холодный» район десантирования. Мы без промедления покинули площадку высадки и заняли круговую оборону в окружающих лесах. Казалось, что со сверкающей улицы солнечным днём мы вошли в тёмную комнату. Солнечный свет там и тут пробивался сквозь густую листву тонкими полосами, и всё на земле было погружено в зеленоватую полутьму. Не было ни ветерка. Воздух был тяжёл и влажен, и пахло в джунглях как в сыром подвале. Было слышно, как в подлеске ползают, шурша, какие-то твари. Слышать-то мы их их слышали, но не видели. Да и трудно было что-либо толком разглядеть за деревьями и лианами, которые плотно переплелись между собой в яростной борьбе за свет и воздух, в этой войне растений.

Я метнул гранату. Из неё пополз густой зелёный дым, и вскоре высадилась оставшаяся часть роты. Когда вертолёты улетели, нам показалось, что нас бросили. Рота «Чарли» оказалась отрезанной от внешнего мира. Мы поистине пересекли рубеж перехода в атаку — рубеж между известным и неведомым. Пока вертолёты оставались рядом, мир казался знакомым. Будучи американцами, мы чувствовали себя лучше рядом с машинами, но теперь, когда вертолёты улетели, нас поразил этот до предела незнакомый, вонючий, гниющий дикий мир. В застывшем воздухе ничего не шевелилось, и слышны были лишь журчание воды в реке и шуршанье тех самых невидимых тварей в подлеске. Но ничего идиллического в этой тишине не было. Мне вспомнилась классическая фраза из вестернов: «Слишком здесь тихо». Да уж, действительно, было слишком тихо. В этом спокойствии ощущалось некое напряжение, ощущение того, что скоро что-нибудь произойдёт. Обходя рубеж обороны, чтобы убедиться, что никто не потерялся, я с шумом продирался через заросли слоновьей травы, когда услышал громкий, напряжённый голос: «Кто там? Ты кто?»

— Лейтенант.

Голос принадлежал младшему капралу Скейтсу, который обычно без дела не нервничал. Пройдя ещё несколько ярдов, я обнаружил его с винтовкой, по-прежнему направленной в мою сторону. «Ну да, это вы, сэр. Ну и напугали же вы меня, лейтенант».

Взводы Леммона и Тестера занимали боевой порядок на дальнем конце луга. Штаб роты, обозначенный леском радиоантенн, располагался в середине колонны. И тут защёлкала моя собственная рация, и тишину нарушил диск-жокейский голос Уайднера.

— Вас понял, Чарли-Шестой, принял: «Чарли-Второму оставаться на месте, пока не выдвинутся Первый и Третий, затем следовать за ними. Вас понял, Шестой. Я — Второй, связь кончаю». Затем, обернувшись ко мне: «Сэр, Шестой сообщает…»

— Да слышал я, что Шестой сообщил, Уайднер. И все Ви-Си в радиусе десяти миль тоже наверняка слышали. Чего разорался, мудак?

— Виноват, сэр.

— Ты не извиняйся, просто тише будь.

— Есть, сэр.

Рота двинулась в путь по прибрежной тропе. Бойцы один за другим исчезали из вида в подлеске, который, казалось, проглатывал их не разжёвывая. Затем мой взвод вышел с рубежа обороны и занял своё место в арьергарде. В течение часа мы шли по джунглям, тянувшимся вдоль реки, и в пятнах пробивавшегося сквозь листву света, в густом, влажном воздухе, шли мы словно под водой. Тропа была узкой и скользкой — даже во время сухого сезона в буше ничего не просыхало, там просто становилось не так влажно. С одной стороны троны простирался лабиринт бамбуковых зарослей и слоновьей травы высотою в два человеческих роста, а с другой стороны виднелись ленивые воды реки и, к западу от неё, горы. Зазубренные листья травы взрезали кожу, пот разъедал порезы, жара раскаляла каски и выжимала из нас пот — там мы выжимаем воду из губки. Иногда жара казалась мне не просто жарой, то есть характеристикой погодных условий, а живым и злобным существом. Мы всё шли и шли, медленно шагая вдоль высокой зелёной стены нависавших над нами гор.

Тот утренний патруль походил на страшный сон, как и большинство военных действий мелких подразделений на той войне. Тропа петляла, закручивалась и вела в никуда. Казалось, что рота направляется в пустоту, а её преследует нечто неосязаемое, но реальное, нам казалось, что вокруг нас бродит что-то такое невидимое. Именно эта невозможность что-либо разглядеть больше всего действовала на нервы. Вот почему так страшно бывает в джунглях: в них слепнешь, и пробуждается тот же инстинкт, из-за которого мы побаиваемся заходить на чердаки и в тёмные аллеи.

От подобных страхов чаще всего страдают люди с живым воображением. Человеку на войне много чего нужно, но уж никак не пылкое воображение. Во Вьетнаме лучшими солдатами становились обычно люди, его лишённые, которые не испытывали страха без явной на то причины. Но остальные мучались от того, что постоянно чего-то ждали, предчувствуя, что что-то вот-вот произойдёт, надеясь на это и желая этого — лишь бы избавиться от напряжения.

И это «что-то» в то утро в конце концов произошло, и, когда это случилось, разнервничался я не на шутку. Ничего особенного не произошло — в голове колонны раздался ожесточённый огонь из автоматического оружия, и в густом лесу прогремел он особенно громко. Бойцы немедленно залегли, развернувшись по флангам. Стрельба продолжалась какие-то несколько секунд, а затем я услышал, как колотится в груди сердце. Уайднер вышел на связь — Питерсон вызывал меня к себе. Пригнувшись, я побежал вперёд, петляя между залёгших морпехов. Было приятно не стоять на месте. Питерсона я увидел, как ни странно, на кукурузном поле. Густой буш сменился кукурузным полем, как будто посреди азиатских джунглей возник кусочек американского Среднего Запада. Сквозь ряды высохших стеблей осторожно пробиралась стрелковая цепь. Поле кончалось полосой слоновьей травы того же цвета, что и кукурузные стебли, а за травой виднелся невысокий хребет, поросший лесом. Высота 107 располагалась где-то в тысяче ярдов, слева и позади нас.

Именно с того хребта снайпер и открыл огонь по голове колонны. И, хотя он отошёл после первого же ответного залпа, Питерсон заподозрил, что там осталась засада. Будь на высоте 107 миномёт и несколько автоматчиков, рота на том широком кукурузном поле могла понести серьёзные потери. Поэтому мы должны были пересечь его повзводно, прикрывая друг друга, а тем временем «шкипер» намеревался вызвать авиацию для нанесения удара по высоте.

Первым двинулся вперёд взвод Леммона. Пулемётчик обстрелял джунгли на дальней границе поля. Называлось это «разведка огнём» — хитроумный термин, который означает всего лишь, что при этом стреляют по кустам, чтобы посмотреть, начнут они отстреливаться или нет. Два «Скайхока» зашли на бреющем, ударив ракетами. Взвод Тестера бегом направился вперёд через открытый участок, за ним последовал мой взвод. Над деревьями на высоте взметнулась земля, вырвался дым. От этого грохота стало полегче. Он нарушил неестественный покой, и как-то унял наш страх перед тем неведомым, что таилось в каждом кустарнике. Возможно, именно для этого и авиацию вызывали, и постреляли по подлеску наугад: поднялся шум, и от этого нам стало не так страшно. Ракеты и пулемёты просто выступили в роли высокотехнологичных заменителей погремушек и трещоток, с помощью которых дикие племена отгоняют злых духов.

Успокоившись, колонна двинулась вперед всё по той же извилистой тропе. Прошли десять минут. Стоим минут пять, пока головной не проверит подозрительный участок. Упали, наблюдаем за флангами. Встали, ещё чуток прошли. Снова стали. Ну что ещё? Что там у них в голове колонны? Упали, развернулись, наблюдаем за флангами. Встали, опять пошли. Спотыкаясь, спустились в ложбину, по противоположному склону взобрались наверх. Скользко, грязь под ногами. Командиры отделений и огневых групп предупреждают, чтоб в кучу не сбивались. Давай-давай, рассредоточиться. Держи дистанцию. Не сокращай. Ложись, наблюдай за флангами. Выходим. Пошли-стали-пошли, а солнце с каждой минутой всё жарче. Глотни из фляжки. Всего один глоток! Воду беречь! У-у, здорово. Ещё б чуток? Ладно, ладно, глотни, но больше ни-ни. У-у-у, ещё лучше. Да ну всё к чёрту! Ещё одна фляжка есть, а прижмёт — и отравой из речки напьёшься. Запрокинув голову, присасываешься к фляжке как ребёнок к сиське. Воду не выплёвываешь, забыв обо всём, чему учили. Наоборот, глотаешь её и глотаешь, пока не раздуется живот. Засовываешь фляжку в чехол, и через пять минут снова жутко хочется пить.

Три мили между районом десантирования и деревней мы преодолевали всё утро. Четыре часа ходьбы и три мили, а ведь рота ни разу не столкнулась с серьёзным сопротивлением противника. Сама земля оказывала сопротивление — земля, джунгли и солнце.

Деревня Хойвук стояла на южном берегу реки Туйлоан, у речной излучины — кучка тростниковых хижин да развалины пагоды, испещрённые отметинами, оставшимися от былых боёв. Питерсон приказал оцепить и проверить деревню: 1-му и 3-му взводам взять деревню в кольцо, а 2-му пошарить по хижинам. К этому времени пот лил с меня так, что я почти ничего не видел. Я глядел на мир словно сквозь полупрозрачную ширму. Я заковылял по тропе в полуслепом состоянии, и вдруг почувствовал, что земля уходит из-под ног. Я неожиданно стал на два фута ниже ростом — провалился в ловушку «панджи». К счастью, она оказалась старой. Колья разболтались, прогнили, и пострадать мне пришлось разве что от насмешливой ухмылки морпеха, который помог мне оттуда выбраться.

Продираясь через сохнущий травостой слоновьей травы, взвод перешёл вброд реку, обмелевшую с началом сухого сезона. Буйвол, лениво валявшийся в промоине ниже по течению, услышал шлёпанье наших ног по воде и поднял голову, украшенную широко раздвинутыми рогами. На том берегу тропа стала пошире, извиваясь, она вела через тоннель, образованный нависавшим над головой бамбуком. С обеих сторон виднелись окопы, снайперские ячейки, ловушки «панджи» и ряды кольев, установленных крест-накрест под углом — как chevaux-de-frise[35] времён нашей Гражданской войны.

Взвод осторожно вошёл в деревню. Хижины, стоявшие в тени кокосовых пальм, окружали открытую площадку, на которой возле костерка сидела дряхлая старуха с коричневым сморщенным лицом, походившем на каштан. Рядом с ней лежала кучка длинных деревянных кольев. Она держала один из них над огнём, обжигая заострённый конец. Кроме неё в деревне почти никого не было — лишь несколько таких же старух с красновато-чёрными от бетеля зубами, да пара бездельничающих стариков в белых хлопчатобумажных рубахах и конических соломенных шляпах. В пыли каталась худющая собачонка.

Мы разбились на группы и приступили к обыску, который свёлся к беспорядочному копанию в пожитках жителей деревни. Не знаю — может, сыграли свою роль школьные уроки обществоведения, но заниматься этим мне было как-то неудобно — я чувствовал себя кем-то вроде вора-домушника или наглого «красного мундира»[36] из тех, кто громил дома американцев во времена нашей революции. В то же время я считал эти хижины из тростника и бамбука не совсем домами: дому полагается иметь кирпичные или каркасные стены, окна, газон и телевизионную антенну на крыше. В большинстве жилищ никого не было, но в одном мы обнаружили молодую женщину, кормившую грудью младенца, голова которого была усыпана гноящимися болячками. Она посмотрела на нас с соломенной циновки, заменявшей ей кровать, и в глазах её не было ни страха, ни ненависти — вообще никаких эмоций. В хижине было темно и тесно, пахло печным дымом. Земляной пол был твёрд и гладок как бетон. Мы с Уайднером начали рыться в грудах одежды. Двое других морпехов откатили в сторону большой сосуд, заполненный рисом — посмотреть, нет ли под ним входа в тоннель, третий тем временем протыкал штыком стены. Нам рассказывали, что вьетконговцы иногда прячут обоймы с патронами в стенах. А девушка просто сидела, глядела на нас и продолжала кормить младенца. Это абсолютное безразличие в её глазах начало меня раздражать. Она что — так и будет сидеть как истукан, пока мы будем ставить её дом с ног на голову? Я ждал, что она рассердится или испугается. Я хотел, чтобы это случилось, потому что её пассивное отношение ко всему вокруг вроде как отрицало сам факт нашего существования, как будто мы для неё были не более чем залетевшим в хижину порывом ветра, который опрокинул пару-другую вещей. С идиотской улыбкой я демонстративно распорядился, чтобы перед уходом бойцы ликвидировали устроенный разгром. «Вот видите, уважаемая госпожа — мы не французы. Мы — образцовые американцы, славные ребята, джи-ай Джо. Зря вы нас не любите. Мы — янки, а янки любят, когда их любят. Надо будет — мы всё тут разнесём, зато потом всё обратно сложим. Вот видите — этим я и занимаюсь». Впрочем, если даже она и оценила мою галантность, то никак этого не проявила.

В ходе этого обыска ничего серьёзного не нашли. Питерсон распорядился сделать перерыв на обед и через полчаса быть готовыми к выдвижению. Морпехи облегчённо сбросили снаряжение и разлеглись в тени деревьев. Несколько парней поэнергичнее собрали пустые фляги. Мы с Кэмпбеллом и Уайднером расположились в одной из хижин. Она, похоже, принадлежала местному богатею, потому что пол в ней был бетонным. Я лежал, прислонив голову к ранцу, и пил сок из банки консервированных персиков. Практически ничего другого я есть не мог. Бог ты мой, как же я устал! — а ведь прошёл всего три мили, менее одной десятой перехода в Куонтико. А всё из-за жары, этой невероятной жары, характерной для Юго-Восточной Азии. За дверью палило раскалённое добела солнце, и я размышлял о том, что это же солнце почему-то светит сейчас спокойно дома на Среднем Западе, где по-весеннему прохладно.

— На такой жаре не порезвишься, верно? — сказал Кэмпбелл, будто прочитав мои мысли. — Знаете, чего б сейчас употребить? Сан Мигеля холодного, бутылочку. Помню, служил в гарнизоне на Филиппинах — там его и пил. Был у меня домик на берегу Сьюбик Бея, горничная, всё такое. Маленькая такая филиппиночка. Приду бывало со службы, усядусь на диване, а филиппиночка эта мне бутылочку Сан Мигеля открывает. Ледяного, лейтенант!

— Перестань, бога ради.

— Ледяного, лейтенант. Бутылочка ледяного Сан Мигеля классно бы сейчас пошла.

Не в силах больше выносить этой пытки, я спустился к реке, окунул в неё каску и вылил воду на раскалывающуюся голову. Возвращаясь оттуда, я увидел пример того парадоксального смешения доброты и жестокости, из-за которого война во Вьетнаме была такой своеобразной. Один из наших санитаров обрабатывал того младенца с болячками на коже, нанося мазь на его язвочки, другие же морпехи тем временем игрались с ребёнком, чтобы тот не плакал. И в это же время всего в нескольких ярдах от них наш переводчик, лейтенант вьетнамской морской пехоты, грубо допрашивал ту женщину, что сидела у костра, когда мы вошли в деревню. Лейтенант орал и размахивал пистолетом перед её уродливым лицом. Я ни слова не понимал, но чтобы понять, что он угрожает разнести ей голову, языковых познаний не требовалось. Продолжалось это несколько минут. Затем он истерично завопил и, взяв пистолет 45-го калибра за ствол, размахнулся, намереваясь отделать её пистолетом. Думаю, так бы он и поступил, не вмешайся и не останови его Питерсон.

— Она Ви-Си, дай-уй, — возмутился лейтенант, объяснив, что те колышки, что она обжигала на огне, предназначались для борьбы с вертолётами — вьетконговцы устанавливали их на полях, пригодных для посадки десантных вертолётов. Ладно, сказал Питерсон, колья уничтожим, но он не намерен руководить издевательствами над старухой, из Вьетконга она или нет. Лейтенант гордо ушёл с удивлением и разочарованием на лице, но предупредил нас, что мы ещё узнаем, как тут дела делаются. Старуха заковыляла прочь — скелет, покрытый тонкой оболочкой из сморщенной кожи. Вот он каков, наш противник.

Через полтора часа рота вышла в путь. Как только мы побрели по пыльному вспаханному полю, начинавшемуся за деревней, тут же начали стрелять снайперы. Пули гремели над головами или пролетали на уровне ушей с сосущим звуком, какой получается, если втянуть воздух через сжатые зубы. Похоже было, что снайперы стреляют с участка, по которому мы прошли ранее, но я не видел там ничего кроме деревьев. Пара-тройка морпехов, укрывшись за осыпавшимися и заросшими зеленью стенами разрушенного храма, палили вслепую по джунглям. Вьетконговцы несколько раз выстрелили в ответ, морпехи ответили ещё одним залпом, на этом стычка завершилась. Рота выстроилась в колонну и направилась по прибрежной тропе, вяло ковыляя под белым солнцем ясного тропического дня. От пота чернело обмундирование, спины ломило под тяжесть оружия и снаряжения.

По плану мы должны были пройти дозором небольшое расстояние по южному берегу, перейти вброд реку и прочесать холмистый участок на северном берегу, после чего соединиться с ротой «D». На этом операция должна была закончиться — если можно назвать операцией это бесцельное дуракаваляние. Мой взвод шёл в голове. Мы прошли ярдов двести, и тут наши невидимые друзья снова открыли огонь, на этот раз — непродолжительный, но плотный огонь из автоматов. Пули впивались в стволы деревьев, решетили листву, сбивали сучья. Ведущее отделение — сержанта Гордона — запрыгнуло в ближайшую траншею и ответило длинным беспорядочным залпом по подлеску на том берегу реки. Один из морпехов быстро опустошил магазин, присоединил другой и снова начал палить вовсю. Мимо меня пролетела пуля, прогремев несуразно громко для своего размера. Я спрыгнул в траншею, оказавшись рядом с младшим капралом Банчем, не вполне понимая, что делать. Поэтому, по свойственной мне привычке, я заорал. Если страшно — не теряйся — бегай, прыгай, разоряйся. «Реже огонь! — закричал я Банчу в ухо. — Реже огонь! В кого вы там палите?»

— Вон там, сэр. Они вон там, — ответил он, выпуская ещё одну очередь из пяти выстрелов. Я выглянул из-за его плеча, но увидел лишь лениво текущую реку и стену джунглей за ней. Казалось, что по нам стреляли сами деревья. Страшно мне не было, просто я ничего не понимал. А может, и не понимал ничего оттого, что мне было страшно. Затем откуда-то сзади над нашими головами загремел голос Кэмпбелла. «Прекратить огонь, мудачьё тупорылое! Прекратить огонь!» Несколько пуль ударили в землю за ним, взметнув пыль, при этом последняя пуля — менее чем в дюйме от его пятки. Он шёл дальше, беззаботно, как инструктор на стрельбище. «Прекратить огонь, второе отделение. Вы ж не видите ни хрена, куда стреляете. Дисциплину огня соблюдайте».

Стрельба захлебнулась. Я с некоторым смущением выбрался из траншеи.

— Не знал я, что вы там, — сказал Кэмпбелл. Я не понял, просто так он об этом заявил, или с упрёком. — Эти вояки, когда стреляют, никакого порядка не соблюдают, лейтенант. Как бабьё какое-то.

— Ну ты и молодец. Тебя ведь чуть не захерачили.

Кэмпбелл одарил меня своей особенной, ему одному присущей ухмылкой. «Да не надо из меня героя делать. Я ведь почему на землю не упал? — Спину потянул, когда из вертолёта выпрыгивал. Со спиной нелады, что взять со старика?».

Ну да, подумал я — тот ещё старик.

Питерсон вышел на связь. Спросил, что это мы творим, вторую мировую реконструируем? Я почувствовал, как меня охватывает привычный страх перед критикой, но «шкипер» меня лишь мягко упрекнул.

— Не надо весь боезапас расходовать на пару снайперов, — сказал он. — Ладно, пошли дальше.

Пятнадцать минут спустя, когда взвод шёл по просторам рисовых чеков, его снова прижала к земле небольшая группа партизан. Было их определённо не более трёх человек, два с карабинами и один с автоматическим оружием, возможно, с АК-47. На этот раз они были на нашей стороне реки, на участке леса, находившемся почти за пределами дальности действительного огня стрелкового оружия. Началось с карабинов. Выстрелы были двойными: сначала прилетала пуля, затем доносился звук от карабина — как если бы кто-то быстро и ритмично хлопал в ладоши. Затем несколько пуль из АК прошлись по земле перед нами, и взвод попадал на землю, словно зацепившись за растяжку. А затем я увидел редкое зрелище для того этапа войны: я увидел вьетконговца. Это был тот, что стрелял из автомата. Точнее говоря, я заметил взметнувшееся бежевое облачко на границе деревьев — это была пыль, поднятая при отдаче его автомата. Может быть, я и самого партизана увидел, но сказать наверняка не мог. Он был слишком далеко от нас, и попасть ни в кого не мог — разве что случайно — но я решил, что мы сможем достать его из М60. Я подбежал к пулемётчику, приказав открыть огонь. Когда его трассеры понеслись в лес, описывая длинные красные дуги, несколько стрелков из 3-го взвода залегли цепью за дамбой и стали стрелять, ориентируясь на трассеры. А мой взвод просто лежал себе плашмя, в ступоре от непонимания происходящего.

Я решил, что мне представилась возможность исправить свою прежнюю оплошность, погеройствовав по-голливудски. Выпрямившись во весь рост перед чахлым деревцом — это было единственное дерево на всём чеке, и выставляться там напоказ было полным идиотизмом — я согнул в локте руку и начал двигать ею вверх-вниз. Это был сигнал — «бегом!». Продолжая вовсю двигать рукой, я заорал: «Резче, второе отделение! Пара снайперов — и чтоб весь взвод прижала? Резче давай!» Что-то ударило в ветки не более чем в шести дюймах от моей головы — это Чарли меня взбодрил. Отстреленный сук свалился на каску, мимо лица, порхая, пролетели изодранные листья. Я запоздало упал на землю. Понятное дело — пуля была не шальная. Она предназначалась мне. Вот так, впервые в жизни, я узнал, что это такое — когда по тебе стреляет человек, пытаясь убить именно тебя. Я не испугался, и в ужас не пришёл — ничего такого, что положено ощущать в подобных ситуациях. Я был скорее в замешательстве. Первой моей реакцией, проистекавшей из иллюзорного представления о том, что тот, кто пытается меня убить, должен иметь некие личные причины для этого, было: «Почему он хочет меня убить? Меня? Ему-то что плохого я сделал?» И я тут же понял, что во всём этом ничего личного не было. Он ведь видел всего лишь человека в неправильной форме — и всё. Он пытался меня убить, и будет пытаться — работа у него такая.

Питерсон снова вышел на связь, на этот раз он был вне себя. Я понял это, услышав нотки сдержанного раздражения в его голосе. С точки зрения подчинённого, лучше Питерсона командира роты было не найти. Он почти никогда не повышал голоса. Он спокойным голосом спросил меня, какого чёрта я машу руками под огнём. Я объяснил ему, что подавал сигнал, которому нас научили в Куонтико.

— Ты больше не в Куонтико. Будешь так делать — подстрелят.

Я сообщил ему, что вьетконговец только что сказал мне то же самое, только более выразительно.

Когда перестрелка прекратилась, одно из отделений обыскало ту часть леса, но нашло там лишь несколько гильз. Призраки снова проделали фокус с исчезновением. Ближе к вечеру, обгорев на солнце, смертельно устав, задавая себе вопрос о том, добились мы чего-нибудь или нет, и подозревая, что нет, мы соединились с ротой «D», а затем прилетели вертолёты и доставили нас на базу.

Глава шестая

Уверяю вас, вы увидите, что тогда всё было совсем иное: и военные формальности, и правила, и поведение…

Шекспир «Генрих V» Пер. Е.Н. Бируковой

На протяжении нескольких следующих недель стрелковые роты жили в соответствии с установленным распорядком, размеренно, почти как заводские рабочие или конторские клерки. По сути, на войну и обратно мы ходили как на работу. Уходили в буш на день-два, возвращались немного отдохнуть и уходили снова.

Никакой системы во всех этих патрулях и операциях не было. В отсутствие фронта, флангов и тыла мы вели бесформенную войну с бесформенным противником, который мог растаять в воздухе как утренняя дымка в джунглях, чтобы материализоваться заново в каком-нибудь неожиданном месте. Воевали мы как-то беспорядочно, от случая к случаю. Большую части времени ничего не происходило, но если уж что-нибудь случалось, то очень быстро и без предупреждения. Огонь из автоматов или пулемётов вспыхивал так неожиданно, что замирало сердце — так фазан или куропатка вылетает из травы, громко хлопая крыльями. А то вдруг неизвестно откуда прилетали мины, и об их появлении предупреждали только хлопки миномётов.

Серьёзных боёв тогда не было, средние месячные потери батальона не превышали двадцати человек при боевом составе порядка тысячи человек. Однако и этого хватало, чтобы понять то, чего не преподают в учебных лагерях: что такое страх, как выглядит смерть, как она пахнет, что значит убивать, терпеть боль и причинять её другим, что такое терять друзей и как выглядят раны. Мы узнали, в чём суть войны, «и военные формальности, и правила». Мы менялись и были уже не теми неуклюжими мальчишками, какими прибыли во Вьетнам. Мы набрались профессионализма, стали сдержаннее и суровее, и души наши черствели, покрываясь неким эмоциональным бронежилетом, притуплявшим удары и уколы жалости.

Нашу тогдашнюю жизнь описать по порядку невозможно — настолько разрозненными и беспорядочными были те бои. За одним-двумя исключениями о том периоде, т. е. весне 1965 года, у меня сохранились лишь обрывочные воспоминания. То, что запомнилось, крепко врезалось в память, но чётко связать эти моменты воедино я не могу — зацепиться не за что.

* * *

Наша рота бредёт по грунтовой дороге мимо католической церкви, построенной давным-давно миссионерами-французами. На фоне азиатского пейзажа её готический стиль выглядит чужеродно. Стены сложены из тёмных камней — похоже, вулканического происхождения. Церковный дворик окружён каменным забором, увешанным, словно знамёнами, бугенвиллией, а сводчатые ворота увенчаны распятием. Мы идём в колонну по два, окруженные облаком пыли, поднятой ботинками. Пыль медленно оседает по обочинам, опускается на дворик, и блестящие листья бугенвиллии тускнеют. День выдался очень жарким, печёт как никогда. Нам сказали, что температура выше ста десяти градусов[37], но цифры ни о чём не говорят. Жестокость этого солнца прибором не измерить. Прямо передо мной шагает пулемётчик, наклонив голову, с пулемётом на плечах, одна рука лежит на стволе, другая на прикладе, и тень его походит на изображение Христа на том кресте, что над церковными воротами. Дорога тянется вдаль мимо гряды невысоких холмов, поросших травой, и затопленных рисовых чеков. Впереди виднеется брошенная деревня, от неё чуть меньше половины пути до нашей цели — заброшенной чайной плантации.

Взвод Леммона идёт в голове колонны, и сквозь пыльную пелену я вижу, как тяжело они шагают, а небо над ними сияет, как раскалённая стальная пластина. И вдруг вспыхивает огонь из стрелкового оружия, пули взметают фонтанчики на затопленных чеках. Колонна останавливается, взвод Леммона развёртывается в цепь и устремляется к холмам. Они шлёпают вперёд по полям, увёртываясь от неожиданно бьющих вверх струй грязи и воды, а затем исчезают в слоновьей траве, покрывающей высоту. Продравшись через траву, они входят в деревню. Два отделения возвращаются на дорогу, третье остаётся на месте, чтобы обыскать хижины. Доносятся крики «Берегись, взрываю!» и приглушённые разрывы гранат, забрасываемых в блиндажи и тоннели. Но противника там нет. Отделение возвращается в колонну, и мы продолжаем наш марш, на жаре и в удушающей пыли.

* * *

Мой взвод сидит в дозоре на высоте на краю хребта, что в тысяче ярдов от переднего края обороны роты «С». Сидим мы там уже два дня, но нам больше кажется, что две недели. Днём делать нечего, кроме как сидеть в окопах, обложенных мешками с песком, да глазеть на рисовые чеки и возвышающиеся над ними горы. Ночи складываются из часов нервного бодрствования, прерываемых обрывками неспокойного сна. Мы прислушиваемся: в кустах кто-то ползает, кто там — люди, змеи, животные? Отбиваемся от москитов. Пытаемся что-нибудь разглядеть во тьме, которую время от времени разгоняет свет ракеты, запущенной где-то далеко отсюда.

Третий день перевалил на вторую половину. Мы с сержантом Гордоном сидим на взводном командном пункте. Над окопом мы соорудили навес от солнца, но всё равно жарко. Прорезиненное пончо вздымается и опадает под порывами ветра, пробивающегося сквозь кроны деревьев. Гордон, невысокий профессиональный морпех с розовым лицом, рассуждает о страхе и храбрости. Он что-то говорит о том, что храбрость есть покорение страха, что, в общем-то, не ново. Да я его толком и не слушаю. Я пытаюсь читать сборник стихотворений Киплинга в мягкой обложке, который раскрыт на коленях, но никак не могу сосредоточиться из-за болтовни Гордона и неодолимой усталости, из-за которой могу прочесть не больше нескольких строчек за один приём. Кроме того, я постоянно думаю о девушке — той высокой светловолосой девушке, с которой гулял в Сан-Франциско, когда был там в отпуске пять месяцев и сто лет назад. Я здорово по ней скучаю, но каждый раз, когда я думаю о ней, никак не могу чётко вспомнить её лицо. И она, и Сан-Франциско так далеки от меня, что кажется, будто их и на свете нет. С носа на Киплинга скатывается капля пота, пачкая страницу. А Гордон всё болтает и болтает.

Беру в руки бинокль и осматриваю долину, простирающуюся под нами. Стёкла отсырели, и я вижу лишь размытую зелень в пятнах света. Я словно сижу в маске на дне зелёной реки. Протираю стёкла и лицо, но через несколько секунд пот снова заливает глаза. Я заново протираю стёкла и направляю бинокль на безлюдную долину. За последние двое суток я проделывал это уже десятки раз. Такова моя задача:

«Держать под наблюдением долину реки Сонгтуйлоан и сообщать обо всех замеченных передвижениях или действиях противника». Разумеется, никаких передвижений или действий противника не наблюдается. А вижу я лишь опалённые солнцем поля, конусовидную высоту в полумиле отсюда — это высота 324, да частокол Аннамской горной гряды. Интересно, что зелёный цвет, который в стихах и песнях неизменно ассоциируется с юностью и надеждой, может настолько угнетать в отсутствие других цветов. Повсюду этот зелёный цвет. От его присутствия уже невозможно избавиться. Куда ни глянь — сплошь зелёные рисовые чеки, зелёные холмы, зелёные горы, зелёное обмундирование. Светло-зелёный цвет, просто зелёный, тёмно-зелёный, оливково-зелёный[38]. Навязчиво-монотонный, как голос Гордона.

Я прерываю его, зачитывая строфу, бросившуюся в глаза:

«А в итоге всего — камень, имя его, и другим навсегда урок: «Здесь нашёл свой конец чужеземец-глупец, он хотел покорить Восток»».

Гордон не замечает иронии и пускается в рассуждения о своём любимом стихотворении — балладе «Налей-ка мне виски, ржаного налей, ты виски налей или лучше убей».

А я думаю про себя: «Если ты, Гордон, не заткнёшься — тебя точно убьют, и даже скорей, чем думаешь». Мыслей своих я не озвучиваю. Я понимаю, что достиг второй стадии «cafard», на которой ненавидишь всё и вся вокруг. Чтобы отделаться от Гордона, иду проверять линию обороны. У всех морпехов настроение сродни моему: «Всё достало, доконало, домой хочу». Предплечья у них бронзовые от загара, но из-за жары лица землистые, а в глазах — та самая пустота, именуемая «тысячеярдовым взором».

* * *

Тот же дозор, только ночью. Хотя одному морпеху уже не скучно. Это рядовой первого класса Бьюкенан, он страшно перепугался и несколько раз во что-то выстрелил, услышав какое-то шевеление перед своей позицией. Я гневно его отчитываю: «Недоучка чёртов. Если кого-нибудь увидел — гранату кидай, а не стреляй. Увидят дульную вспышку — поймут, где ты сидишь. Усвоил?» От этой лекции толку никакого. Бьюкенан напряжённо пригнулся, уложив винтовку на бруствер из мешков с песком, он не отрывает пальца от спускового крючка. На меня глядеть и не думает, вглядывается в джунгли. В лунном свете листва серо-зелёная. «Бьюкенан, — шепчу я ему, — убери палец с крючка. Не дёргайся. Там, скорей всего, обезьяна — в горах их много». Он не шевелится, весь во власти страха. Продолжая целиться, он настаивает на том, что шум исходил от человека. «Ладно, побуду пока с тобой. Ты только не стреляй, пока цели не увидишь». Я соскальзываю в окоп, достаю из кармана гранату, разгибаю усики чеки и кладу гранату рядом с собой.

Какое-то время спустя Бьюкенан тихо говорит: «Вот он, вон там!» Я слышу громкое однотонное шуршание, как будто кто-то мнёт лист гофрированной бумаги. Я вытягиваюсь, выглядываю поверх бруствера и замечаю какое-то шевеление в кустах ярдах в двадцати-двадцати пяти ниже по склону. Что бы там ни шумело, но существо это большое, не меньше человека, но мне никак не верится, что лазутчик стал бы так шуметь. Разве что хочет спровоцировать нас на открытие огня. Шуршание прекращается. Слышен тихий щелчок — это Бьюкенан снял винтовку с предохранителя. Я снова говорю ему, что там, скорей всего, обезьяна. Я уже не совсем в этом уверен, а Бьюкенан — тот и вовсе в это не верит. «Не, не обезьяна это, лейтенант». Опять доносится шорох. Куст колышется и замирает, зато что-то движется в соседнем кусте, затем в следующем. Какое-то животное или человек ползёт по склону параллельно линии обороны. Прежде чем Бьюкенан успевает выстрелить, я выдёргиваю чеку из гранаты. Бросаю её одной рукой, другой заставляю Бьюкенана пригнуться. Граната взрывается. Над серо-зелёными кустами поднимается облачко дыма, похожее на пар от сухого льда. Шуршание прекратилось. «Если там и в самом деле Ви-Си, — говорю я, — то он уже убит или напугался до смерти». Бьюкенан отрывает наконец приклад от плеча. Наверное, разрыв той гранаты привёл его таки в чувство.

Я возвращаюсь на командный пункт по тропе, по обеим сторонам которой стоят деревья с чёрными скользкими стволами. Темно, почти как в склепе, и я с облегчением вздыхаю, благополучно добравшись до КП. Уайднер передает очередной ежечасный доклад об обстановке в штаб роты. «Чарли-Шестой, я — Чарли-Второй. Обстановка нормальная, без изменений».

Некоторое время спустя мой сон обрывают винтовочные очереди. Я уже научился странным образом спать и бодрствовать одновременно. Сон как рукой сняло, и я сразу же понимаю, что произошло, как будто и не спал. Прозвучали пара выстрелов из карабина и очередь из М14. Стреляли справа позади меня, на позиции младшего капрала Маршалла. Я выбираюсь из окопа и иду в темноте по тропе мимо чёрных деревьев. Увидев человеческий силуэт футах в тридцати-сорока перед собой, я останавливаюсь. Кажется, человек. Стоит неподвижно. Скорее всего, мы с ним заметили друг друга одновременно. Мы глядим друг на друга — долго-долго. Вооружён он или нет — не разглядеть, а я ведь уверен, что слышал выстрелы из карабина. Или мне показалось? А может, и сейчас мерещится? Может, и разглядываю я сейчас всего лишь куст, по форме похожий на человека. Делаю как учили — всматриваюсь в очертания этой фигуры, а не в неё. Если ночью глядеть прямо на предмет, глаза могут обмануть. Поэтому я гляжу на очертания этого предмета, фигуры, куста, или как его там. Да, там определённо стоит человек, он застыл на ходу, явно прикидывая, заметил я его или нет. Карабина я при нём я не вижу, но он может быть вооружён, у него и гранаты могут быть. Я хочу окрикнуть его, закричать «дунг лай» (стой!), но слова застревают в горле, ноги охватывает слабость. Оцепенев, я продолжаю следить за ним, а он следит за мной. Время проходит как в кошмарном сне, который длится всего несколько секунд, но никак не кончается. Какой-то морпех выкрикивает что-то вроде «Он там!». Силуэт дёргается, и я одним движением откидываю клапан кобуры, выхватываю пистолет, отвожу и отпускаю затвор, досылая патрон в патронник, и прицеливаюсь. А он уже исчез, несётся вниз по склону, продираясь через кусты. Я целюсь на шум, но не стреляю — боюсь попасть в кого-нибудь из наших. И вдруг ощущаю, как быстро бьётся сердце, и чувствую, что рифлёная рукоятка пистолета стала скользкой от пота.

Ко мне подходит Маршалл и рассказывает о том, что там произошло. Он сменился, лежал в своём укрытии, и тут услышал какой-то шум, совсем рядом. Раздался окрик часового, затем несколько выстрелов. Выбравшись из укрытия, Маршалл увидел, как мимо пробежал вьетконговец, направляясь к командному посту, однако лазутчик скрылся во тьме так быстро, что никто не смог сделать по нему прицельный выстрел.

На следующий час я объявляю 100-процентную готовность, возвращаюсь на КП и сменяю Уайднера у рации. Я так и не понял, кем или чем было увиденное и услышанное мною существо — вьетконговцем, животным или плодом моего воображения. Но страшно мне по-настоящему. Больше в эту ночь ничего не происходит, но обстановка напряжённая, и я с радостью замечаю, что небо начинает светлеть, и передаю очередной доклад об обстановке. «Чарли-Шестой, я — Чарли-Второй. Обстановка нормальная, без изменений».

* * *

Мы с капралом Паркером в дивизионном полевом госпитале — пришли проведать рядового первого класса Эспозито, гранатомётчика одного из отделений моего взвода. Эспозито тяжело болен, и скоро его эвакуируют в Штаты. Он коренаст, смугл, рассказывает нам о том, что после четырёх лет в морской пехоте уезжает со смешанными чувствами. Дома хорошо, говорит он, но жаль расставаться с батальоном и Паркером, с которым они дружат ещё с начальной подготовки. Видно, что сильнодействующих средств ему вкололи много. Он лежит на брезентовой койке, глаза остекленели, язык заплетается. Паркер легонько толкает его кулаком в плечо и говорит: «Ничего, поправишься. А ведь сколько лет мы с тобою бок о бок, а?»

«Много», — говорит Эспозито, и голос его звучит как с пластинки, проигрываемой на слишком медленной скорости.

«А помнишь заваруху с кубинскими ракетами, в шестьдесят втором? Ведь кажется — столько лет прошло!» Повернувшись ко мне, Паркер говорит: «Мы с ним кореша, лейтенант. Мы с Эспозито реальные кореша».

В палатке он лежит не один, там ещё три морпеха и с полдюжины южных вьетнамцев. Пустующие койки заляпаны высохшей кровью. У двоих из трёх морпехов ранения лёгкие, и они здесь просто отдыхают, как в отпуске. Третий тяжело ранен в голову, весь в бинтах. К вене одной руки подведена трубка от капельницы, трубка с плазмой — к другой, тянутся они от бутылей, закреплённых на металлической стойке. Ещё одна трубка подведена к члену. По ним непрерывным потоком переливаются жидкости — моча, глюкоза, плазма. Этот морпех — здоровенный, атлетически сложенный парень, настолько рослый, что пятки его выступают за край койки. Он лежит неподвижно, и о том, что он жив, свидетельствуют лишь движения его грудной клетки вверх-вниз да горловые звуки, которые он издаёт с интервалом в несколько минут.

Подходит медбрат, вставляет ему в рот термометр, замеряет кровяное давление и отходит к солдату АРВ, лежащему на койке по соседству с Эспозито. Это стандартная больничная койка, спинка её поднята, и солдат практически сидит. Всё его тело упрятано под бинтами и гипсом, кроме одной руки, нижней части лица и макушки. Пряди густых чёрных волос спадают на бинты, закрывающие его глаза и лоб. К телу солдата приделаны всяческие приспособления: трубки, резиновые шланги, зажимы, манометры. Он напоминает мне эпизоды из фильмов ужасов про страшные эксперименты над людьми: весь обмотан белыми бинтами, всякие устройства вокруг.

Паркер с Эспозито продолжают вспоминать подробности своей долгой дружбы. Глаза Паркера влажны, голос от переживаний срывается, и мне становится неловко, как будто я подслушиваю разговор влюблённых перед разлукой. Я оборачиваюсь к медбрату и спрашиваю, что случилось с южновьетнамским солдатом. Медбрат отвечает, что он ранен в левую руку, обе ноги, живот и голову, и должен умереть через день-два. Морпеху повезло меньше.

«Он, скорей всего, всю жизнь так и будет — овощ…» — говорит медбрат.

Через несколько секунд, будто бы пытаясь опровергнуть этот прогноз, морпех начинает метаться по койке, издавая странный звук, какое-то булькающее рычание. Затем раздаётся звук, как будто кто-то раскусил черешок сельдерея — морпех в судороге сжал зубами термометр. Он пытается его проглотить. «Сукин сын!» — восклицает медбрат, подбегает к нему и вытаскивает раздавленный термометр изо рта. Здоровяк бешено бьётся в конвульсиях, бутыли качаются на стойке, а медбрат выхватывает из сумки шприц-тюбик. Он протирает спиртом мускулистую руку морпеха и впрыскивает успокоительное.

«Тихо, тихо, — говорит он, навалившись на парня. — Тихо, тихо. Будем теперь ректально мерять. Пока ты сам себя не порешил, будем в задницу пихать».

Успокоительное начинает действовать. Судороги ослабевают, рычание сменяется постаныванием, и он, наконец, затихает.

* * *

Мы лежим в канаве, смертоносные кусочки металла из АК-47 впиваются в дорогу, за которой мы залегли. Когда огонь прекращается, мы перебегаем через неё и открываем ответный огонь из-за насыпи. Мы наугад обстреливаем поле, поросшее слоновьей травой, и окружающие его невысокие округлые холмы. Несколько человек перелезают через насыпь, выстраиваются в цепь и выдвигаются по полю к холмам. Один из стрелков делает пару выстрелов по цели, которую он увидел или услышал, или просто решил, что увидел или услышал. Воздух в гуще травы настолько неподвижен и горяч, что там трудно дышать.

Мы с Полсоном вползаем на пригорок и обнаруживаем L-образный блиндаж, отрытый на его склоне. Мы осторожно подходим, я останавливаюсь у входа и забрасываю вовнутрь гранату. От разрыва, мощь которого сосредоточивается внутри блиндажа, под ногами содрогается земля. Когда дым развеивается, мы с Полсоном заползаем в него и обнаруживаем там тростниковую циновку, изрешечённую осколками гранаты. Но снайпера, даже если допустить, что он там был, давно уже и след простыл. И мы бредём обратно к дороге, ощущая полное опустошение от тщетности наших усилий, подобно боксеру, размахнувшемуся что было сил, но не попавшего в соперника.

Час спустя. Морпехи группами ковыляют по дороге, несут павших в борьбе с жарой на носилках, которые мы изготовили, вырубив шесты с помощью мачете и вставив их в скреплённые по два пончо. Мой взвод получает приказ сменить 1-й взвод в голове колонны. Выдвигаясь вперёд, мы проходим мимо бойцов из взвода Леммона, валяющихся в кювете в тени от деревьев. Какой-то морпех, опустив плечи и свесив руки между коленей, сидит на бревне в классической позе уставшего солдата. Его ввалившиеся глаза уставлены куда-то вдаль. По лицу вместе с потом размазана пыль. Каска валяется у ног. Винтовка лежит под углом на бедре, опираясь прикладом о землю. Я гляжу на него и понимаю, что мы чувствуем одно и тоже: усталость, которая сильнее обычного изнеможения, губительней смертельной усталости, которая доходит до самых сокровенных глубин души и тела.

Проходит ещё час, и в поле зрения появляется колонна машин, которая доставит нас обратно на базу, на высоту 268. Грузовики выстроены в ряд у пересечения дороги, по которой мы идём, и той, что ведёт через проход Дайла. В этом проходе стоит стройная, непокосившаяся старая французская сторожевая башня, разрушенный памятник рухнувшей империи. До грузовиков ещё ярдов пятьсот, и машины защитного цвета кажутся миражом в волнах горячего воздуха, колыхающихся над дорогой. И, хотя при виде дожидающегося нас транспорта мы воспряли духом, тела всё равно измотаны настолько, что шагу прибавить мы не можем.

Пулемётчик по фамилии Пауэлл начинает запинаться и выписывать на дороге пируэты, словно притворяясь пьяным. Другой морпех предлагает понести его тяжёлый пулемёт, но Пауэлл отпихивает его и гордо произносит: «Сам донесу. Мой пулемёт, мне его и таскать». М60 со звоном падает на землю. Пауэлл, запинаясь, делает шаг вперёд и валится ничком в пыль. Перевернув его на спину, мы замечаем, как горяча и суха его кожа, бледная, как рыбье брюхо. Это тепловой удар. Мы смачиваем ему губы и выливаем всю оставшуюся воду на голову. Двое морпехов поднимают бесчувственного Пауэлла и, волокут его по-солдатски к грузовикам. Его кладут в кабину, чтобы упрятать от солнца, но вскоре выясняется, что зря: от духоты ему становится ещё хуже. Он приходит в себя, начинает беситься и пытается задушить водителя. Чтобы оторвать его пальцы от глотки, требуются усилия трёх человек. Поджав и закусив губы, Пауэлл лягается и рычит как пойманный зверь. Его тащат в кузов и там фиксируют ремнями на носилках, ведь вертолётов для эвакуации нет.

Конвой движется медленно. Всё это время Пауэлл попеременно то впадает в забытьё, то начинает неистовствовать. Во время одного из таких приступов он умудряется разорвать ремни. Добравшись до позиции 105-мм орудий, мы с лейтенантом Миллером усаживаем его в джип Миллера и в спешном порядке доставляем в госпиталь. Он опять начинает буйствовать, и врач из ВМС отказывается оказывать ему помощь.

— Медицина тут не поможет, — говорит он.

— А что поможет, док? — говорит Миллер. — Дисциплинарный устав?

— Я ничем ему помочь не могу.

— Нет уж, работай давай, — говорю я ему, кладя руку на рукоятку пистолета. Глупо, конечно, но есть во мне эти вспыльчивость и склонность к театральным эффектам. Тем не менее, этот жест действует. Доктор приказывает отнести Пауэлла в одну из палаток. Через полчаса доктор выходит из неё и с нотками извинения в голосе сообщает, что Пауэлла придётся эвакуировать в Штаты.

— Мне вообще непонятно, почему он жив ещё. У него температура сто девять градусов[39].

— И что? — спрашиваю я.

Доктор отвечает, что кровь в голове Пауэлла сейчас пузырится как вода в кипящем чайнике. «Если выживет, то мозг его, скорей всего, будет повреждён необратимо».

Возвращаясь в расположение роты в джипе Миллера, я рассуждаю: «Мы потеряли бойца, и не противник вывел его из строя, а солнце. Тут, похоже, солнце и сама земля заодно с вьетконговцами, они изматывают нас, сводят с ума и убивают».

* * *

Рота снова направляется в окрестности деревни Хойвук, название которой звучит для нас практически как слово «война». Она контролируется вьетконговцами, не только ночью, но и днём, и мы почти наверняка уверены в том, что без неприятностей не обойдётся. План таков: рота «А» высадится с вертолётов у деревни на поле с невоенным каким-то обозначением «Район десантирования «Утка»». Рота «С» прибудет на грузовиках в точку высадки у реки Сонгтуйлоан. Оттуда мы пешим ходом преодолеем мили три-четыре, ориентируясь по руслу реки, и займём блокирующую позицию. Всё тот же старый добрый план — «молот и наковальня», но мы уже знаем, что в буше ничего и никогда не происходит согласно плану. А если что и происходит, то непредвиденно, как дорожные аварии.

Мы проезжаем мимо штабов батальона и полка. Писаря стоят на обочине, отворачиваясь в сторону, чтобы пыль, поднятая грузовиками, не лезла в глаза. Они аплодируют, приветствуя нас и глядя на нас с завистью, которую тыловые военнослужащие нередко испытывают к пехотинцам. Как часто бывает перед операцией, мы напускаем на себя воинственный вид и несколько переигрываем. Каски сдвинуты набок, сигареты в зубах — мы изображаем из себя суровых ветеранов перед штабными морпехами. Мы играем главные роли в кино про войну, которое сами же и ставим, а гаубичная батарея неподалёку обеспечивает довольно громкое музыкальное сопровождение.

Колонна медленно ползёт по Догпэтчу. В деревне этой царят средневековые грязь и нищета. В кюветах стоят зелёные лужи нечистот, и их запах смешивается с вонью навоза и нуок-мама — соуса из тухлой рыбы. На немощёных улицах рычат друг на друга и грызутся тощие собачонки. Буйволы мычат в грязных загонах в тени банановых деревьев с белыми от пыли листьями. Большинство хижин — тростниковые, но вместе с американцами тут появились новые строительные материалы: несколько домов целиком изготовлены из расплющенных пивных банок: красные с белым — это «Будвайзер», золотистые — «Миллер», кремово-коричневые — «Шлитц», синие с золотом — «Хэмм'с» из страны небесно-голубых вод[40].

Вдоль колонны бегают толпы детей и подростков. У многих детей раздутые животы, язвочки на коже, мудрость десятилетий в глазах и ругательства на языке. Они бегают вдоль колонны, попрошайничают, торгуют. «Джи-ай, дай мне сигарета». В толпу летит сигарета, и на поймавшего её мальчика тут же бросаются его друзья. Он пропадает под грудой маленьких рук и ног, которые хватаются, пинаются, царапаются в борьбе за сигарету. «Эй, конфета дай». Вниз лет банка из Сухпая. «Э, фигня. Нах джи-ай не конфета. Номер десять». Под смех друзей мальчонка швыряет банку в борт грузовика. «Дай сигарета, дай конфета, купи кока. Одна кока двадцать пи[41] купи». Некоторые морпехи бросают местные банкноты и монеты в море вытянутых вверх рук с «Кока-Колой», но газировку не берут. На этой войне в кэрроловской стране чудес «кока» является оружием. Поговаривают, что иногда вьетконговцы добавляют в неё яд или толчёное стекло и отдают детям, которые сбывают её американцам. «Двадцать пи джи-ай ты меня двадцать пи. Тут не двадцать пи. Нах дешёвый Чарли[42]. А вот дети постарше не так сильно проникнуты духом коммерции. Подобно всем детям в подростковом возрасте, они приходят в восторг от солдат и армий. Один из них выкрикивает: «Ма-а-рпех номер раз. Убей буку Ви-Си[43]». Морпех, немногим старше этого пацана, вытягивает указательный палец и выставляет вверх большой, изображая пистолет. «Ты Ви-Си, — говорит он. — Пиф-паф». Пацан в ответ гримасничает и изображает солдата, стреляющего с бедра. «Хокей, хокей. Убей буку Ви-Си».

Взрослые в этой деревне ведут себя холодно. Мужчины покуривают бугристые сигары, глядя в нашу сторону так, словно не замечают. Женщины стоят в дверных проёмах, кормят детей, выплёвывают красные от бетеля струйки в пыль. Мы для них не новость. Иноземных солдат они видели и раньше. Из взрослых на нас обращают внимание только шлюхи. За время, прошедшее после высадки нашей бригады, деревня Догпэтч обзавелась несколькими борделями. На местном сленге они называются «бум-бум дома». Девицы выглядят жалко в своих брючках на западный фасон и с таким обилием косметики, что походят на карикатуры на самих себя. Они машут руками, показывая неприличные жесты и обозначая цены — совсем как брокеры на товарной бирже.

День в самом разгаре. Рота растянулась на тропе, идущей по северному берегу реки. Линий фронта на этой войне нет, но мы знаем, что уже пересекли нигде не отмеченную линию между безопасным районом и тем, что солдаты прозвали «Индейской страной». Кроме дряхлых стариков и младенцев, в местных деревушках никто не живёт. Вдоль тропы зияют ямы ловушек «панджи», повсюду царит характерная, напряжённая, гнетущая тишина. До нашей блокирующей позиции остаётся ещё полпути, и тут головной взвод под командованием Тестера попадает в засаду. Вьетконговцы открывают огонь из траншей на том берегу реки. Автоматные очереди звучат так, словно кто-то рвёт бумагу, пули скашивают листья над головой, кто-то впереди кричит: «Засада слева!». Снова раздаётся звук разрываемой бумаги — это 3-й взвод открыл ответный огонь. Перестрелка быстро стихает, раздаются лишь отдельные неупорядоченные выстрели, и тут же стрельба вспыхивает заново. Воздух заполнен грохотом и трескотнёй. По колонне передают: «Второй взвод — вперёд! Второй — вперёд!» Пригнувшись, я бегу вперёд по тропе и едва не падаю кувырком, наткнувшись на морпеха, который целится из винтовки из-за дерева. Он целится в клочок материи, мелькающий в зелёных зарослях на том берегу. Нажимает на спусковой крючок и чертыхается, не слыша выстрелов. Не то винтовку заело, не то разволновался так, что забыл дослать патрон. «Чёрт! — ругается он, ни к кому конкретно не обращаясь. — Он у меня на мушке был!»

Тем временем группа бойцов из 3-го взвода вскарабкивается на крутой берег, остальные с криками и стрельбой шлёпают по воде, переходят реку и яростно устремляются к деревушке на противоположном берегу. Стреляет снайпер, и морпех, продирающийся сквозь путаницу кустов на речном берегу, резко поворачивается на месте и падает. Другой стрелок вызывает санитара. Всё это длится две, самое большое — три минуты, но я успеваю увидеть и услышать всё невероятно чётко. Наверное, это как-то связано с тем обстоятельством, что меня самого могут подстрелить в любой момент.

Питерсон приказывает моему взводу и взводу Леммона занять оборону на окраинах чеков на этом берегу реки Туйлоан. Тем временем 3-й взвод бросается в погоню за вьетконговцами, но они опять испарились. Кто-то говорит, что видел кровавые следы, уходящие в джунгли. Мне хочется в это верить. Хочется поверить, что эти призраки — реальные люди, и раны их способны кровоточить.

У нас всего одна потеря — младший капрал Стоун, руку которого слегка задело. Но мощь пули, выпущенной из АК, произвела на него большое впечатление. «Чуть-чуть царапнула, — говорит он санитару, бинтующему рану, — а меня аж на месте развернуло». И тут бойцы Тестера врываются в деревушку. Разрывается граната, снаряженная белым фосфором, валит густой белый дым, загорается хижина. Ещё один взрыв. Всего через несколько минут пламенем объята уже вся деревушка, тростник и бамбук трещат так, что кажется, будто там палят из винтовок. Морпехи пронзительно кричат, издавая нечто похожее на конфедератский клич, забрасывают гранаты в бомбоубежища и землянки, стреляют туда из винтовок. Вопят женщины, плачут дети. Жители деревни в панике выбегают из огня и дыма как из района стихийного бедствия. Беснуется скот, и куриное кудахтанье, свиной визг и буйволиный рёв добавляются к воплям, крикам и громким хлопкам из пылающих хижин.

«Совсем они чокнулись, шкипер, — говорит Тестер. — Палят куда попало по всей деревне. Чёрт! По скотине стреляют».

Мы с Питерсоном пытаемся остановить этот разгром, но тщетно: 3-й взвод словно сошёл с ума. Они предаются разрушению с неудержимой яростью. Наконец всё кончается. Деревушки, отмеченной на наших картах как Гиаотри (3), больше нет. От неё остались только груды дымящегося пепла и несколько обугленных шестов, которые почему-то не попадали. Просто чудо, что из людей никто не пострадал. Слышу женские стенания, сквозь дым, стелющийся над рекой, вижу одну из женщин. Она стоит на коленях, качается вверх-вниз и причитает над пеплом, в который обратился её дом. Я креплюсь, пытаюсь не обращать внимания на её вопли. Я говорю про себя: «Вы разрешили Ви-Си использовать вашу деревню для организации засады, а теперь расплачивайтесь». И тут я понимаю, что уничтожение деревни Гиаотри не было просто вспышкой безумия в пылу сражения. Оно было ещё и возмездием. Жители этой деревни помогали вьетконговцам, и мы их за это проучили. Мы учимся ненавидеть.

Глава седьмая

И тогда ты всего за несколько часов превратился из юноши в мужчину… Да уж, болезненный процесс, весьма болезненный.

Говард Фаст «Апрельское утро»

Следующая операция с нашим участием проводилась в безлюдном районе к юго-западу от Дананга. Там располагалась самая настоящая «Индейская страна» с незасеянными полями, выжженными солнцем холмами и заброшенными деревнями у бледно-зеленой высоты под названием Чарли-Ридж. Та операция продолжалась четыре дня и была очередной попыткой заманить вьетконговцев в ловушку и зажать их между двумя ротами — нашей и ротой «А», которой командовал капитан Миллер. На этот раз мы достигли определённого успеха, хотя произошло это скорее случайно, а не по нашей задумке.

Весь первый день мы прошатались наугад по бушу, время от времени перестреливаясь с привычными уже снайперами. Во время одного из привалов по нам открыли огонь из автоматического оружия. От него чуть не погибли Питерсон и полковник, прибывший на вертолёте, чтобы пораспоряжаться на месте, но реальный ущерб понесло разве что наше душевное равновесие. Утром второго дня разведка получила информацию о движении противника к югу от нас, и рота «С» отправилась на вертолётах высаживаться у холма, обозначенного на картах как высота 270.

Лететь пришлось недолго. Под нами лежал один из участков Аннамского хребта. В руководствах, по которым мы обучались партизанской войне, бодро утверждалось, что современному цивилизованному солдату бояться джунглей не следует: «Джунгли могут быть вам не только врагом, но и другом». Глядя сверху на бескрайние зелёные просторы, я пришёл к единственно возможному выводу: те руководства писал человек, в представлениях которого джунгли были чем-то вроде национального парка Эверглейдс. В этом вьетнамском буше ничего дружелюбного не было, это было одно из последних неосвоенных человеком мест на земле, и не бояться его могли люди либо очень храбрые, либо весьма недалёкие (каковые качества нередко присутствуют у человека одновременно).

Мы и десяти минут не успели пробыть в воздухе, когда H-34 пошли вниз, к району десантирования — полю, которое с севера ограничивалось непроходимыми лесами и речушкой, коричневая стоячая вода которой, покрытая белыми пятнами, походила на грязное молоко. С юга невысокая гряда холмов отделяла район десантирования от болот, за которыми находились тёмные склоны высоты 270. Пока вертолёты снижались по спирали, с земли по ним открыли огонь, и пролетавшие мимо нашей машины пули щёлкали словно попкорн в духовке. Огонь был довольно редок, но нас охватило ощущение беспомощности — мы всё ждали, что какая-нибудь пуля вот-вот пронзит фюзеляж и разворотит ступню или паховую область. Не имея возможности выбраться из вертолёта, мы были, собственно, не более чем грузом, пассажирами, не способными ни защититься, ни укрыться от огня. Бортовой пулемётчик, сидевший на свёрнутом бронежилете, напряжённо приник к пулемёту, но стрелять не мог, опасаясь попасть в соседний вертолёт.

Я прислушивался к хлопкам вокруг, и в голове моей неотвязно звучали слова одного вертолётчика: «При хорошем попадании вертолёт летает не лучше сейфа». И в то же время, наши ощущения — а мы впервые попали в «горячий» район десантирования — нельзя было назвать очень уже неприятными. От этой беспомощности мы пришли в какое-то странное возбуждение.

Вертолёты неумолимо несли нас вниз, в район десантирования, ветер хлестал по лицу, деревья проносились под нами размытым зелёным полотном, и была во всём этом какая-то непонятная радость. Мы словно неслись на «американских горках» или в каноэ по бешеной речной быстрине — так бывает, когда находишься во власти сил, повлиять на которые не в силах.

И вдруг мы опустились на землю. Я выпрыгнул из вертолёта и с удовольствием почувствовал, как ботинки ударились о мягкую влажную землю. Стоя в грязи, я снова попал в привычную для пехотинца среду. Низко пригнувшись, мы побежали к лесам на северной окраине поля. С другой стороны бойцы Леммона собирались в топкой низине у гряды невысоких холмов, поросших слоновьей травой. Трава колыхалась под ветром, поднятым лопастями вертолётов. Вьетконговцы продолжали вести неприцельный обстрел района десантирования, над головой просвистывали пули, и практически тут же доносились характерные звуки выстрелов из русских карабинов СКС, из-за чего определить местонахождение снайперов было невозможно. Но мы были уже в родной для пехотинца среде, и стрельбы уже почти не боялись. Это был всего лишь обычный, беспорядочный беспокоящий огонь, и мы уже знали, что это не серьёзная работа снайперов, а в большей степени вьетконговский тактический приём, целью которого было потрепать нам нервы. И потому мы не обращали на него внимания.

Последние вертолёты зашли на посадку, высадился взвод Тестера, и вертолёты улетели прочь. Вьетконговцы перевели оружие на них, немного постреляли, но ни в один H-34 не попали. Мы смотрели, как они взбираются в небо, превращаясь в крохотные точки, и кое-кого из нас охватило мимолётное, но очень сильное желание улететь вместе с ними обратно, к маленьким радостям и относительной безопасности того, что за отсутствием лучшего термина называлось тылом. Ещё во время первой операции мы испытали это ощущение — как будто после кораблекрушения нас выбросило на негостеприимный берег, и надеяться на возвращение особо не стоило. Когда рота «С» выстроилась на базе, две сотни её вооружённых до зубов морпехов выглядели грозно. Но в районе десантирования, среди высоких холмов, покрытых джунглями, рота казалась очень даже небольшим отрядом.

Мой взвод выстроился в колонну и направился к нашей первой цели — невысокому холму далеко за коричнево-молочной речкой. Это была не совсем цель, разве что в географическом смысле, так как военного значения она не имела. В тех необитаемых джунглях можно было взять компас, выбрать наугад любой азимут и отправляться в путь, и любой, какой угодно маршрут мог привести нас к вьетконговцам или увести от них. Партизаны были повсюду, а можно сказать и так — их не было нигде. Тот холм просто служил нам ориентиром. Надо было до него дойти, и это даровало нам иллюзию того, что мы занимаемся каким-то реальным делом.

Запинаясь о ползучие растения высотой по щиколотку, взвод добрался до тропы, и бойцы один за другим углубились в жёлто-коричневый подлесок на краю поля. Позади по-прежнему стреляли снайперы. Выстрел, второй, полминуты тишины, ещё один выстрел, пятнадцать секунд тишины, ещё два выстрела. Лес становился всё гуще, заглушая внешние звуки, и постепенно до нас перестали доноситься звуки выстрелов из стрелкового оружия. Лес возвышался сплошной стеной по обе стороны тропы, и деревья стояли так неподвижно, что казались ненастоящими. Один из морпехов поскользнулся и упал, загремев оружием и снаряжением. Колонна начала смыкаться, и сержанты начали отдавать команды: «разомкнись, дистанция пять шагов, держи дистанцию». С этим явлением я был уже знаком: при передвижении в джунглях солдат обычно тянет друг к другу, в присутствии другого человека они чувствуют себя увереннее, пусть даже при этом повышается вероятность того, что та самая пресловутая пуля прошьёт несколько человек подряд. По-моему, происходит это оттого, что одиночество, даже мнимое, в этой опасной, полной призраков, глуши, невыносимо. Офицерам полагалось знать, как себя вести, но и мы боялись этого не меньше, чем солдаты. Во время предыдущего выхода на патрулирование я потерял из вида морпеха, шедшего передо мной — он вдруг пропал за крутым поворотом тропы. Я знал, что он совсем рядом, но мне показалось, что я остался совсем один, меня охватил страх, почти ужас, и я побежал вперёд, за поворот, и успокоился лишь тогда, когда снова увидел спину того морпеха.

Таким вот образом, то растягиваясь, то сжимаясь, колонна томительно медленно продвигалась по тропе. Наконец мы дошли до реки. Головной, подняв винтовку над головой, двинулся вперёд по грудь в стоячей воде, черневшей в тени нависших над нею деревьев. Меня передёрнуло от одной мысли о том, что придётся войти в эту воду, и в то же время на меня нахлынули воспоминания о речке в Мичигане, в которой водилась форель, и где я рыбачил во время летних каникул. Я вспомнил, что там, где река суживалась, вода неслась так быстро, что камни на дне стали гладкими как полированный мрамор. Вспомнилось, как ломило зубы от студёной воды.

Погрузившись в воспоминания, я краем уха услышал чей-то голос, донёсшийся сзади. «Придержи коней, второй. Передайте лейтенанту — пусть постоят».

— Какого чёрта? — отозвался я.

— Остановите людей, лейтенант.

Пот заливал глаза, я почувствовал, как меня охватывает раздражение. «Какого чёрта, спрашиваю!»

Взмокший морпех с раскрасневшимся лицом подбежал ко мне по тропе. Это был один из ротных писарей, которые на операциях выполняли функции посыльных.

«Мистер Капуто, капитан сказал передать вам, чтоб вы срочно вели взвод обратно на место высадки, — сообщил он, тяжело дыша. — Там Ви-Си на хребте, будем их атаковать».

Раздражение тут же сменилось восторгом. В атаку!

— Сколько их?

— Сэр, шкипер ничего больше не сказал, только срочно обратно на место высадки. Их там, по-моему, взвод, что ли. С вертолёта засекли.

Взвод развернулся, замыкающее отделение стало головным, и мы бегом отправились обратно. Каски болтались на головах, фляги шлёпали по бёдрам, позвякивали подсумки и антабки на винтовках — казалось, что по тропе бежит взвод старьёвщиков. Мы преодолели уже половину дистанции, ярдов сто, когда я услышал разрозненные залпы и шум, говорившие о том, что бой идёт нешуточный: трещали пулемёты, раздавались разрывы 40-мм гранат из М79, что смахивает по виду на ружьё. Выскочив из джунглей, мы выбежали на поле прямиком в разгар боя. Пули пронзали воздух, и, хотя летели они высоко и опасности не представляли, мы инстинктивно рассыпались и побежали вперёд, втянув головы в плечи, словно шагая против сильного ветра. Труся по полю, спотыкаясь о ползущие по земле растения, мы никак не могли понять, что происходит. Ярдах в шестидесяти-семидесяти перед нами часть бойцов Леммона взбиралась на хребет, мелкими группами пробираясь через тростниковые заросли, остальные вели огонь по вершине. Пули, впиваясь в землю, вздымали пыль, затем из-за хребта поднялся завиток серого дыма, и сразу же донёсся глухой разрыв гранаты из М79. Посыльный отвёл меня к Питерсону, который с нарочито спокойным видом стоял в сопровождении своего радиста. Шкипер приказал мне скрытно расположить взвод у холма, расположенного под прямым углом к хребту.

Мы выполнили это распоряжение. Прямо перед нами взвод Тестера длинной змейкой растянулся по склону холма. Разгорячённые, запыхавшиеся, мы засели в ожидании дальнейших указаний. 1-й взвод тем временем начал фронтальное наступление, этот наиглавнейший манёвр в арсенале морской пехоты. Происходившее совершенно не походило на театральные атаки, в которые мы ходили в Куонтико или на Окинаве. Морпехи двигались цепью лишь приблизительно, где-то сбившись в кучки, где-то рассыпавшись. Некоторые бойцы отставали, некоторые устремлялись вперёд, стреляя от пояса. На участках, где склон был очень крут, морпехи практически карабкались наверх. У меня разыгралось воображение, и я был уверен, что заметил на вершине вьетконговцев. Даже если мне этого не показалось, видел я их лишь мельком. На хребте неожиданно появилось несколько существ в зелёном. Затем я услышал размеренную стрельбу, как на стрельбище. Радист командира роты сообщил, что вьетконговцев отогнали, и они убегают по болотам. Леммон решил накрыть их из миномётов, пока они не успели укрыться в джунглях на высоте 270.

Расчёт 60-мм миномёта под командованием сержанта Джонсона выбежал на середину поля и, быстро установив миномёт, выпустил три мины. Раздался чей-то голос: «Правее пятьдесят!». Джонсон, ветеран войны в Корее, лицо которого было изборождено как хорошо разработанный шахтный ствол, передал поправку расчёту, и ещё три мины со свистом унеслись за хребет, и с болота донеслись друг за другом низкие, глухие звуки их разрывов.

Питерсон приказал моему взводу и взводу Тестера выдвигаться, мы должны были обойти партизан с фланга, выйти на болото и очистить его от противника. Он собирался прикрыть нас, вызвав заградительный огонь на высоту 270 на тот случай, если там окопался отряд вьетконговцев. Миномёты Джонсона продолжали вести огонь, мы двинулись вверх по холму со взводом Тестера во главе. Изнывая от жары, мы шли медленно, продираясь сквозь заросли слоновьей травы, доходившие до пояса. Мимо нас просвистела шальная пуля, но вся перестрелка свелась к беспорядочной стрельбе пулемётчиков Леммона по снайперам, которые вели огонь с высоты 270. Затем уши уловили слабый, дрожащий свист, который через несколько секунд превратился в звук, похожий на треск рвущейся ткани, а за ним последовал жутчайший, пронзительный скрежет — словно пила на пилораме наткнулась на сучок. Это заработала артиллерия, 155-миллиметровки. Цель была так близко, что разрывы снарядов мы не только услышали, но и ощутили всем телом. Земля вздрогнула, порывом ветра ударила взрывная волна, с болот и обращённого к нам склона высоты 270 в воздух взметнулись дым и комья земли. Огонь вёлся издалека, поэтому вероятность недолёта была высока, и снаряд мог вполне попасть в нас, поэтому мы укрывались настолько, насколько позволяло нам чувство собственного достоинства. Слыша, как ревут и воют в небе снаряды 155-миллиметровых гаубиц, я мог только догадываться, каково сейчас тем, по кому ведётся этот огонь — вьетконговцам, совершенно незащищённым от ударной волны и разлетающихся стальными осколками стофунтовых снарядов. На какой-то момент мне стало их жалко. Не могу сказать, чтобы чувство сострадания во мне было развито сильнее, чем у других людей, но в те дни к войне я относился ещё скорее как к спортивному состязанию, и этот обстрел был в моих глазах нечестным, что ли. Посыльный сказал, что на хребте находился примерно взвод партизан, то есть максимум двадцать-двадцать пять бойцов. Нас же было две сотни человек, и наше численное превосходство мы подкрепили ещё и тем, что сбросили на них с тонну взрывчатки. Но это было ещё в самом начале войны, а какое-то время спустя я мог уже с превеликим удовольствием смотреть на солдат противника, сожжённых напалмом.

Обстрел прекратился, и рота «С» получила приказ спуститься в заболоченную низину. Мы должны были ликвидировать остающиеся очаги сопротивления, фиксируя наличие трупов солдат противника, по количеству которых будет оцениваться степень нашего успеха. В наставлениях по тактике этот этап назывался «преследование противника». Это выражение вроде бы предполагает увлекательную погоню, но в данном случае всё выглядело кровожадной охотой на людей посреди грязных болот. Тот район походил на громадный бассейн, наполненный ржавой жидкой грязью, размером с два футбольных поля. Тут и там торчали островки колючих кустов и травы с бритвенно-острыми листьями, которые резали кожу и цеплялись за одежду. Грязь местами доходила до пояса. Ботинки в ней вязли и едва не стягивались с ног при ходьбе, и с каждым шагом вонь болотных газов била в ноздри запахом тухлых яиц. В очень скором времени мы все оказались облепленными чёрными пиявками размером с большой палец руки.

В лабиринте болотной растительности поддерживать боевой порядок было невозможно. Подразделения смешивались, взводы распадались на отделения, отделения на огневые группы, и в конце концов рота стала организованной не более чем толпа на вокзале. Отыскивать трупы тоже было непросто. Часть их вполне могла утонуть в грязи. Некоторые раненые вьетконговцы, судя по оставленным ими кровавым следам, уползли в непроходимые заросли. Мы оставили их в покое — пускай медленно умирают или гниют, если уже умерли. Пару человек, судя по всему, разорвало снарядами: на кустах тут и там болтались клочья мяса и одежды. Через пятнадцать-двадцать минут после начала поиска был обнаружен первый труп. Двое морпехов ухватили его за щиколотки и поволокли по земле. Мозги вываливались из огромной дыры в голове как серый пудинг из треснувшего горшка.

Из-за грязи, жары, пиявок, колючек, цеплявшихся за одежду и впивавшихся в кожу, от того, что какой-нибудь спрятавшийся раненый вьетконговец мог метнуть гранату, бойцы роты зверели. Особенно те, кто был из первого взвода: именно они вели огонь по противнику, а солдат, начавших убивать, остановить уже непросто. Поэтому подробности смерти первого из найденных вьетконговцев (того самого, у которого мозги вышибло) не вызвали у нас ни удивления, ни возмущения. Во время перестрелки он получил тяжёлые ранения, но был ещё жив, когда на него наткнулась поисковая группа. Гранатомётчик из взвода Леммона, рядовой первого класса Марсден, взял и выстрелил ему в лицо из пистолета. Эта расправа на месте поразила самого Марсдена: сразу же после выстрела он посмотрел на свой пистолет, как будто тот выстрелил сам собой, и сказал: «Так, и зачем я это сделал?» Были выдвинуты ещё две версии этого происшествия: то, что солдат противника был уже мёртв, когда Марсден в него выстрелил, и что он якобы выстрелил в рамках самообороны, когда вьетконговец попытался метнуть гранату. Как бы там ни было на самом деле, в тех болотах, где опасность подстерегала повсюду, поступить таким образом представлялось нам совершенно естественным.

Кроме того, Марсден действовал с санкции высшего начальства, в соответствии с приказом командующего корпусом морской пехоты генерала Грина, который месяцем раньше совершил инспекционную поездку по Вьетнам. Обращаясь к группе морских пехотинцев, Грин сказал им, что в этой войне у них всего одна задача, и очень простая: «Вы здесь для того, чтобы убивать Ви-Си». Именно это Марсден и сделал: он убил вьетконговца, уничтожил частичку сил коммунистов. Он выполнил поставленную ему задачу.

Зачистка местности продолжалась. Нашли ещё один труп. Мы с пулемётчиком из 1-го взвода, рядовым первого класса Уайтом, которого из-за его почтенного 29-летнего возраста прозвали Батяней, шли по следу третьего. Кровяные следы с включениями мяса и кишок, привели нас к участку, заросшему бурой болотной травой.

— Он точно там, сэр, — сказал Уайт, прижимая к груди свой М60. — Мы их с хребта не меньше дюжины смели. Уверен, что одного прямо тут и подстрелили.

Я вытащил пистолет, и мы углубились в гущу травы. Она была высотой почти с человеческий рост, и обзор ограничивался несколькими ярдами. Кровяной след стал гуще, бурая трава была заляпана кровью, словно свежепролитой красной краской, и примята там, где раненый по ней прополз. Мы прошли несколько ярдов по следу, остановились, прислушались. Не услышав ничего кроме приглушённых зарослями винтовочных очередей где-то в стороне от нас (наверное, какой-то морпех прочёсывал кусты, собираясь их осмотреть), мы с Уайтом двинулись дальше. С трудом пробираясь сквозь траву, я чуть не споткнулся о вьетконговца. Он лежал на спине, положив одну руку на грудь и откинув другу под углом в сторону. Широко открытыми глазами он глядел в небо, которого уже не видел.

— Говорил же — хоть одного мы точно должны были где-то тут подстрелить, — сказал Уайт.

Убитый выглядел лет на восемнадцать-девятнадцать. Хуже его ранения и представить невозможно — он был ранен в самое что ни на есть болезненное место, которое отдаётся болью так часто — при страхе, голоде, иногда даже при любви. Мы столько всего нутром чуем — именно в живот и попали две пули калибра 7,62 миллиметра. Судя по расстоянию, которое он прополз — добрых тридцать ярдов, — мучался он довольно долго, и, скорее всего, успел за это время осознать, что до смерти не десятки лет, а всего лишь несколько минут. Продержался он на удивление долго. Современная высокоскоростная пуля оказывает сокрушительное воздействие. Никаких тебе опрятных дырочек, как в кино. Спереди в его животе было два небольших отверстия, каждое размером с десятицентовик, но в любое из выходных отверстий на спине можно было засунуть кулак. Из него вытекло огромное количество крови, она растеклась под ним, и он лежал в тёмно-красной луже, в которой плавали кусочки кожи и белых хрящей.

В карманах его было пусто — ни фотографий, ни писем, ни документов. Ребят из разведки порадовать было нечем, но меня это вполне устроило. Мне хотелось, чтобы этот парень так и остался безымянным, не покойником, у которого было имя, возраст, семья, а просто убитым вражеским солдатом. Так легче. К нам подошли двое морпехов, собрали снаряжение вьетконговца — карабин, ремень с прицепленной фляжкой — и утащили труп. «Тяжёлый какой, — сказал один из стрелков. — И не подумаешь: заморыш совсем, а такой тяжёлый».

К этому времени рота подошла к высоте 270, и дозорные группы двинулись вверх по склону, на поиск остатков взвода противника. Где-то неподалёку раздались очереди. Несколько морпехов побежали по направлению к столбу дыма, поднимающемуся из подлеска на границе заболоченного участка. «Лейтенант! — крикнул один из них. — Давайте сюда».

Дым поднимался от горящего ящика, набитого бумагами. Судя по всему, один из вьетконговцев задержался и успел уничтожить документы. Мы затоптали огонь, но спасти ничего уже не удалось. Но тот партизан был ранен — на кустах были пятна крови, и по ним мы дошли до русла высохшей реки, уходившего вверх по склону. Стоило мне взглянуть на темневшие там зловещие джунгли, как я тут же понял, что небольшой группой соваться туда не стоит. В роскошной зелени выше по склону могли сидеть в засаде хоть сотня человек — кто знает? Поэтому я собрал свой взвод, и сорок человек двинулись вверх по руслу реки.

Дно было усыпано замшелыми скользкими валунами, между ними узкими струйками стекала вниз вода. На камнях виднелись пятна свежей крови, красневшие на зелёном мху. Взвод продвигался медленно, останавливаясь через каждые несколько ярдов и прислушиваясь — не дышит ли кто-нибудь или не шуршит в кустах. Но слышались только побрякивание наших же винтовок и похрустывание камней под ботинками.

Мы дошли до места, где русло реки углубилось, и берега поднимались уже на несколько футов над головой. Сквозь листву пробивался рассеянный серо-зелёный свет, внизу царил полумрак. Оба берега были покрыты густой порослью переплётшихся между собой растений, ветви деревьев, лианы и усики плотно переплелись, пытаясь задушить друг друга, пробиваясь из тени поближе к солнечному свету. Вода сочилась из стен речного русла, и в неподвижном воздухе стоял густой запах гниющих деревьев и листьев. Мы шли словно по канализационной трубе.

Мы так ничего и не услышали, а затем потеряли след. Наверное, рана того вьетконговца запеклась. А может, он заполз поглубже в лес и ждал нас где-то впереди, намереваясь унести несколько жизней вместе со своей. Он вполне мог это сделать, и без особых усилий.

В узком коридоре речного русла взвод подставлялся под продольный огонь, т. е. противник, засевший впереди по ходу нашего движения, мог стрелять по колонне сбоку, и одна-единственная очередь свалила бы первых четыре-пять человек как кегли. «Где ты? — спросил я про себя. — Ты где, сучонок?» Странно, — подумал я, — сначала я хотел взять этого партизана в плен, а теперь мне хочется одного — убить его. Похерить урода и убраться поскорей из этой сырой, прогнившей насквозь от жары жаре промоины.

Ривера, возглавлявший колонну, поднял руку и опустился на одно колено. Условным сигналом он подозвал меня к себе.

«Гляньте вон туда, лейтенант, — сказал он, указывая на сампан, стоявший на площадке, встроенной в обнажённую стену промоины. Под площадкой были составлены друг на друга квадратные ржавые банки, доверху наполненные рисом. Кроме них, там было ещё много чего — магазины от винтовок, матерчатые подсумки, фляжки, патронные ленты. Через несколько ярдов оттуда русло реки делало крутой поворот.

«Если он тут, то где-то рядом», — прошептал Ривера.

Я вытер руки о штанины и подавил искушение закурить. В тот момент курить мне хотелось больше всего на свете. Моё воображение — проклятое моё воображение! — нарисовало вьетконговца, залёгшего за излучиной и дожидающегося нас. И откуда взялся этот чёртов поворот! Ривера посмотрел на меня с выражением, которое любой пехотный офицер когда-нибудь да видел на лицах подчинённых: «Ну и что делать будем, господин офицер?» В конце концов, у меня было всего два варианта: пойти назад или продолжать движение, рискуя напороться на засаду. Я выбрал последнее, частично из-за воспитанного службой в морской пехоте «наступательного духа», частично из любопытства, и в какой-то степени — чисто из-за собственной амбициозности. Признаюсь — мне хотелось вступить в бой, хотелось доказать, что я ничем не хуже других офицеров роты «С». Леммону в тот день досталась львиная доля боевых действий, и я завидовал этому крутому коротышке из Техаса. Ему могли дать благодарность, а может, и медаль. Мне тоже этого хотелось.

— В общем, так, — сказал я Ривере. — Мы сейчас пойдём с огневой группой и проверим, что там за излучиной. Ты пойдёшь в голове. Увидишь Ви-Си — гаси его к чёртовой матери.

— Есть, сэр.

Мы вшестером тихо пошли вверх по руслу, остальные остались на месте. Дно, поросшее мхом и разглаженное водой бесчисленного количества муссонных дождей, было зелёным, гладким и липким, как кожа ящерицы. Ривера скользнул за излучину, поднял руку, подавая сигнал остановиться, и указал стволом винтовки на что-то впереди. В окружающей листве я заметил жёлтое пятно, затем очертания хижины. Там располагалась маленькая база — хижина, установленная на сваях над рекой.

Мы вошли в лагерь, настороженно высматривая растяжки и мины-сюрпризы. На этой базе могли разместиться максимум несколько человек, спальные места были изготовлены из туго переплетённых тростниковых побегов и закреплены друг над другом, как двухъярусные кровати. Рваные противомоскитные сетки были изгрызены крысами. Я почувствовал уважение к вьетконговцам: надо быть очень упёртым бойцом, чтобы жить в подобном месте, где солнца почти не видать, воздух так плотен, что его можно резать, а москиты тучами налетают со стоячих вод заводей.

По всему лагерю были разбросаны многочисленные документы и разрозненные предметы снаряжения. Создавалось впечатление, что партизан — если он уходил этим путём — торопливо что-то искал. С другой стороны, он мог просто раскидать всё это добро, чтобы мы перестали его преследовать. Если он хотел добиться именно этого, то ему это удалось. Джунгли перед нами казались ещё более густыми, а русло реки — тёмным как пещера. Мой наступательный дух ослаб. Дальше идти я не собирался. Этот Чарли ещё поживёт и повоюет, а если тяжело ранен — уползёт в какие-нибудь кусты и там умрёт.

Мы стали рыться в документах, среди которых было много тетрадей с аккуратно выписанными, пронумерованными абзацами. Они походили на боевые приказы, и я подумал — не наткнулись ли мы на штаб небольшого отряда. Я уже собирался поздравить себя с обнаружением важных разведданных, и тут один морпех сказал: «Гляньте-ка, лейтенант».

Он нашёл небольшой пакет с письмами и фотографиями. На одной из них были вьетконговцы в разношёрстной форме, в героических позах, на другой был изображён один из этих партизан среди членов своей семьи. Кроме того, там было несколько фотографий жён или подруг — небольших, размером под бумажник. В углах этих фотографий были какие-то надписи, наверное, признания в любви или обещания верности, и мне стало интересно — заведено ли у них оповещать семьи погибших, как у нас. Хотелось надеяться. Я отогнал от себя мысли о том, что эти женщины будут мечтать о возвращении тех, кто никогда не вернётся, ждать писем, которые никогда не придут, переживать из-за отсутствия новостей, придумывая тому десятки причин — кроме самой страшной, и как страх этого будет нарастать по мере того как очередной долгий день без новостей будет перетекать в ещё более долгую ночь.

Несколько морпехов подошли посмотреть на письма и фотографии. Они начали их заглядывать, и я не знаю, что чувствовали они, но меня переполняли противоречивые чувства. Из-за этих фотографий и писем противник обрёл человеческие черты, которых я бы предпочёл в нём не замечать. С одной стороны, было приятно осознавать, что вьетконговцы являются существами из крови и плоти, а не таинственными призраками, какими я считал их раньше, но осознание этого пробудило во мне стойкое ощущение собственной вины. Это были люди, убитые с нашей помощью, и смерть их будет обозначать для других людей невосполнимую утрату. Никто не произнёс ни слова, но позднее, когда мы уже вернулись на базу, рядовой первого класса Локхарт высказал то, что, возможно, чувствовал каждый. «Они такие молодые, — сказал он мне. — Прямо как мы, лейтенант. Гибнут всегда молодые».

Несколько минут мы пытались найти всему этому какое-то разумное обоснование. Ведь бойцы роты делали лишь то, чему их учили, и чего от них ждали: они убивали противника. Всё, чему обучили нас в морской пехоте, говорило о том, что мы должны гордиться содеянным. Мы и гордились, большинство из нас, но не могли понять, почему к этой гордости примешиваются чувства жалости и вины. Ответ был прост, но в то время для нас не очевиден: несмотря на всю свою интенсивность, морпеховская подготовка до конца не стёрла то, что мы усвоили за годы, прожитые дома, в школе, в церкви, где нас учили тому, что жизнь человека драгоценна, и лишать её — грех. Время, проведённое на полигонах, и первые два месяца во Вьетнаме притупили, но не убили нашей способности переживать. Мы по-прежнему могли испытывать чувство вины, и не дошли ещё до состояния морального и эмоционального оцепенения.

Более-менее это касалось большинства солдат. Но были исключения. Как минимум один морпех в роте уже перешагнул границу между чёрствостью и дикостью. Мы подожгли лагерь и едва успели отправиться в обратный путь по руслу высохшей реки, как наткнулись на дозорную группу, которую вёл сержант Локер. Были они смертельно усталыми, и потными настолько, что казалось, будто только что побывали под ливнем. Объявив привал, Локер сел на корточки и закурил сигарету.

— Это вы там, позади, подожгли, сэр?

Да, это я поджёг, ответил я.

— Мы там тоже проходили, но я не стал ничего трогать. Помните, как бесился «шкипер», когда мы сожгли ту деревню? Он ведь сказал — никаких деревень больше не жечь.

— Там лагерь был, сержант Локер, не деревня.

Пожав плечами, он ответил: «Ладно, лейтенант. Вы тут главный». Он сделал длинную затяжку, посидел, глядя куда-то в сторону, и снова обернулся ко мне. С его аккуратно подстриженных чёрных усов капал пот.

— Про Хэнсона слыхали, сэр?

— Нет. А что с ним? (Хэнсон был одним из стрелков 1-го взвода).

— Поймал сучонка, когда он у мёртвого Ви-Си уши отрезал. Взял «K-bar» [44] и пытается уши отрезать. Во гадёныш! Ну, взял я его за шкирку и пообещал устроить ему образцово-показательное дрочево, если ещё раз поймаю.

Я живо представил себе Хэнсона: тихоня лет девятнадцати, худой, высокий, волосы светлые, но не так чтобы очень. Выглядел он настолько по-американски, что в прежние времена мог послужить моделью Норманну Рокуэллу для обложки журнала «Сатердей ивнинг пост». Я попытался представить его в ситуации, которую только что описал Локер, но не смог.

— Мистер Леммон знает?

— Так точно, сэр. На этот раз, думаю, пацану ничего не будет. Я не дал ему довести дело до конца. Но каков уродец, да?

Я промолчал, хотя мне хотелось напомнить Локеру о двух его друзьях-австралийцах. Может, Хэнсон был одним из тех, кто видел, как «осси» гордо демонстрировали свой трофей, и в его юном, не особо облагороженном образованием мозгу укоренилось представление о том, что творить подобное — нормально. И всё же должно было быть что-то очень и очень не так с человеком, способным хладнокровно, не моргнув глазом, кромсать труп ножом. Поступок Мардсена имел, по крайней мере, хоть какое-то разумное объяснение, но действия Хэнсона были выше человеческого понимания. Я ни слова больше не хотел об этом слышать. Свою норму эмоциональных потрясений на тот день я набрал.

* * *

Шагая обратно на болото, мы увидели убитых солдат противника, аккуратно уложенных в ряд как для осмотра. Какой-то фотограф — по-моему, из «Старз энд страйпс» — фотографировал их в разных ракурсах. Меня поразило то, что трупов было всего четыре. Четыре! Мы вели бой полтора часа, расстреляли сотни патронов из стрелкового оружия, выпустили двадцать мин из миномёта, произвели массированный обстрел из 155-мм гаубиц — и всё это ради того, чтобы убить четырёх человек. Я поделился своими мыслями по этому поводу в штабе роты, и один морпех сказал: «Там было много фрагментов тел и кровавых следов, поэтому по нашим подсчётам получается восемь убитых Ви-Си». А когда я спросил, откуда взялось это число, он ответил: «Да просто кто-то сосчитал все руки-ноги и разделил на четыре».

Я вручил добытые документы Питерсону и доложил о нашей экскурсии на вьетконговскую базу. Он, похоже, остался доволен, и это, само собой, меня порадовало. Затем он приказал моему взводу выйти в боевое охранение на высоту, расположенную на западном краю болота. Мы должны были обеспечить безопасный подход роте «А», которая должна была подойти и соединиться с нами позднее. В ходе перестрелки у деревни Хойвук они захватили пятерых военнопленных.

Мы в полном изнеможении добрались до вершины холма высотой триста футов. Морпехи распределились по рубежу круговой обороны и попадали на землю, подложив под головы каски и рюкзаки. Затем я приступил к исполнению освящённой временем обязанности командира взвода — осмотру ног. Бойцы сняли покрытые запёкшейся грязью ботинки, стянули мокрые насквозь носки. Ниже колена ноги у всех были обсажены пиявками, кожа сморщилась и побелела, как у стариков.

Переходя от одного бойца к другому, я увидел, что они как-то изменились, и, не знай я их так хорошо, перемены этой я бы не заметил. Они побывали в первом бою, пусть не очень интенсивном, продлившемся всего девяносто минут. Но бойцы их роты в течение этих девяноста минут убивали людей, а они впервые стали свидетелями насильственной смерти, немного вкусили жестокости, порождаемой в людях боевыми действиями. До того как прозвучали первые выстрелы, эти морпехи соответствовали обоим значениям слова «infantry»[45], которое означает или «солдаты, ведущие боевые действия в пешем порядке», или «собирательное название детей, мальчиков, юношей». Суть происшедших в них изменений состояла в том, что второе значение было к ним уже не применимо. Причастившись к первому из таинств войны, боевому крещению, они вышли из мальчишеского возраста. Ни они, ни я этими понятиями тогда не оперировали. Мы не говорили себе: «Мы побывали под огнём, мы проливали чужую кровь, мы стали мужчинами». Мы просто понимали, что с нами произошло нечто очень важное, хотя и не смогли бы выразить это словами. Проходя по рубежу обороны, я ловил обрывки разговоров солдат, обсуждающих пережитое. Одни хотели выговориться и снова овладеть своими эмоциями, другие скрывали свои чувства под деланной крутизной. «Видал того Чарли, которого Мардсен грохнул?» «Ага, вышиб все к херам. Один пацан из первого взвода говорит, через дырку в голове было зубы видно». «Ага, сорок пятый калибр с близкой дистанции медкарту портит однозначно». «У одного Чарли документ нашли, ему всего пятнадцать было. Пятнадцать, блин. Пацан совсем, нахрен». «Ни хрена себе — пятнадцать. Да ну, все гуки выглядят уж больно молодо. Документ, наверно, поддельный». «Ну, всяко не намного моложе любого нашего. Не знаю… Мне их как-то жалко стало. Точно говорю». «Значит, точно говоришь? Думаешь, вышло бы наоборот — они бы по тебе слёзы лили? Фиг там. А, насрать. Они хотели грохнуть нас, а грохнули их мы. Ну, извини».

Большинство бойцов устали настолько, что на долгую болтовню сил не оставалось. В конце концов все погрузились в хмурое молчание, наступил упадок сил, всеобщее ощущение разочарования и подавленности. Во время перестрелки, когда мы впервые побывали в бою, всё оказалось не так, как ожидалось. Мы ведь привыкли к чётким показным сражениям, которые вели на полигонах, а в реальном бою оказалось куда больше беспорядка и намного меньше героизма. Взвод Леммона, может, и погеройствовал, но для остальных всё свелось к постыдной охоте на людей, и, вытаскивая трупы из болотной грязи, мы сами себя стыдились, будучи скорее гробокопателями, чем солдатами.

Кроме того, нас поразило зрелище того, что вытворяет с людьми современное оружие. До этого мы привыкли видеть мертвецов в целости-сохранности, в нашем представлении слово «труп» означало престарелого дядюшку в гробу, с напудренным лицом и с аккуратно повязанным галстуком на шее.

Смерть не имеет градаций: престарелый дядюшка, благопристойно скончавшийся в собственной постели, не менее мёртв, чем солдат противника, голову которого разворотила пуля из пистолета 45-го калибра. Тем не менее, нам стало дурно при виде разорванной плоти, хрящей и разбрызганных мозгов. Самым ужасным было осознать, что тело, предназначенное служить домом бессмертной души на земле, которое люди постоянно кормят, содержат в надлежащем состоянии, приукрашивают, на самом деле является лишь хрупкой оболочкой, доверху набитой всякой гадостью. Даже мозг, этот чудесный сложный орган, благодаря которому работают разум и речь — не более чем сгусток склизкой серой массы. При виде расчленённых тел я не просто испытал физическое отвращение, это зрелище разбило религиозные мифы моего католического воспитания. Я не мог глядеть на этих мертвецов и по-прежнему верить в то, что их души «отошли» в иной мир и продолжают жить там, или даже в то, что они вообще когда-то обитали в этих телах. Я не мог уже верить в то, что это кровавое месиво сможет воскреснуть с наступлением Судного дня. Они ведь казались «мертвее мёртвых». Для того, что с ними сделали, более подходили слова «забиты» или «уничтожены». В общем, как ни называй, от них не осталось ничего — ни тела, ни разума, ни души. Кончился их последний день на земле, причём довольно быстро. Погибли они задолго до полудня.

* * *

Не обнаружив у своих подчинённых признаков траншейной стопы, я вернулся на КП взвода, чтобы заняться собой. Там уже сидели Кэмпбелл с Уайднером, отдыхая под пончо, растянутым между двумя деревьями. Время было полуденное, в воздухе не было ни ветерка, и небо походило на раскалённую алюминиевую крышку, плотно придавившую мир. Но погреть босые ноги на солнце было приятно.

Прижигая пиявку, присосавшуюся к ноге, Кэмпбелл приговаривал себе под нос. «Вот так, — сказал он, прикасаясь к распухшей чёрной твари кончиком прикуренной сигареты. — Вот тебе велосипедик». Пиявка скрючилась и отвалилась. «Вот тебе, гадёныш. А на вас они есть, лейтенант?»

— Не проверял ещё.

— Предоставьте это дело старому взводному сержанту. Спустите-ка штанцы, сэр.

Я спустил брюки и, чувствуя себя несколько нелепо, стоял, пока Кэмпбел проводил осмотр. На мне обнаружилась всего одна пиявка, и я с удовольствием увидел, как он отцепилась от ноги, когда её коснулся жар сигареты.

— Вот и всё, лейтенант. Им, похоже, ваша группа крови не по вкусу. А на старом ваташиве их была уйма.

Это японское слово, означающее «Ваш покорный слуга», напомнило мне о мирных днях пребывания батальона на Окинаве. Как же давно это было!

С уступа на вершине холма виднелись позиции батальона на высотах 268 и 327. До них было целых восемь или девять миль, но благодаря чистому воздуху и причуд местного рельефа казалось, что они совсем рядом. Вершины обеих высот, очищенные от подлеска для расчистки секторов обстрела, красные и голые, высовывались из окружавшей их зелени. Палатки выглядели как чёрные точки, а траншеи чёрной ломаной линией тянулись по красной земле. Этот далёкий пыльный лагерь был для меня символом цивилизации. Душ. Койка. Горячее питание.

Но на обед у меня был обычный сухой паёк. Еда шла с трудом из-за жары, из-за того, что я на этот сухпай уже смотреть не мог, и из-за того, что я всё вспоминал того мальчишку, которого обнаружили мы с Уайтом: его уставленные в небо глаза, как у мёртвой рыбы, ухмыляющийся полуоткрытый рот.

Остаток для мы пробездельничали. Время от времени я осматривал долину на западе в бинокль, высматривая, не покажется ли рота «А». Бесполезно. За непроницаемой зелёной стеной джунглей ничего нельзя было разглядеть, кроме группы больших удлинённых валунов, стоявших на склоне как огромные могильные памятники. Рота «А» так с нами и не соединилась, потому что непроходимые леса заставили её повернуть обратно. Её один раунд остался за джунглями.

Где-то ближе к вечеру на островке твёрдой земли, где лежали четыре трупа, приземлился вертолёт. Трупы застыли в странных позах и уже попахивали. Их загрузили в вертолёт вместе с захваченными документами и снаряжением. Вертолёт оторвался от земли и начал медленно подниматься в небо. Он походил на воздушный шар, поднимаемый вертикальным потоком воздуха. Я решил, что вертолёт повёз трупы на кладбище Дананга, где полагалось хоронить убитых солдат противника в братских могилах.

Питерсон вызвал меня на связь и приказал моему взводу вернуться в район десантирования, где рота собиралась обосноваться на ночь. Взвалив на плечи рюкзаки и винтовки, морпехи, запинаясь, спустились с высоты, пробрались в обратном направлении через болото и растянулись колонной по хребту, оставленному вьетконговцами перед началом атаки 1-го взвода. За исключением нескольких гильз ничего не говорило о том, что там прошёл бой. На болоте, где недавно погибали люди, было пусто. Красная жижа просочилась в снарядные воронки, залила их доверху, а дым от сгоревшего лагеря рассеялся. Усталые, потные, заляпанные грязью, мы перевалили через хребет медленно, как верующие во время крёстного хода. Лягушки, сверчки и птицы дружно завели свои вечерние песни. Артиллерия, как было заведено еженощно, завела свой припев, издалека донёсся гул орудий, снаряды зашелестели в воздухе, затем до нас донеслись отзвуки тяжёлых разрывов, походивших на удары в приглушённые барабаны.

Пока 1-й взвод располагался неподалёку в засаде, 2-й и 3-й взводы заняли круговую оборону вокруг посадочной площадки. Выставили часовых, отправили бойцов на посты подслушивания, настроили рации на ночную частоту, отрыли окопы — всё по распорядку. Покончив с этим, морпехи сели перекурить напоследок перед наступлением темноты. Некоторые из них решили почистить винтовки, пока день ещё не кончился. Раздался взрыв смеха над чьей-то шуткой. В конце концов солнце скрылось за зазубренными очертаниями гор, этих азиатских гор, которые стоят со времён сотворения мира, и, скорее всего, увидят ещё его конец.

Глава восьмая

Какая дружба там была! —

В балладах древних нет такой любви.

Её крепил не сладкий поцелуй,

А путы неразрывные войны, что вяжут намертво…

Уилфред Оуэн Apologia Pro Poeniate Meo

Ночь выдалась беспокойной. Часа в два утра, когда обычно нападали вьетконговцы, всё вокруг затянуло густым туманом. В его белых клубах часовым мерещились всякие ужасы. Какой-то морпех, приняв куст за человека, произвёл по нему несколько выстрелов, и целый час после этого нервы у всех были на взводе. Туман ослепил нас, и пришлось полагаться на слух, хотя и его то и дело вводили в заблуждение мелкие зверушки, громко суетившиеся в сухой траве вокруг посадочной площадки.

Откуда-то издалека донеслись удары в барабаны. Может, это были вьетконговцы, но скорее всего — группы горных племён, обменивающиеся сигналами. Как бы там ни было, звуки эти леденили кровь, они казались воплощением того пугающего и загадочного, что таили в себе джунгли. Какое-то время спустя снайпер стрелок из взвода Леммона, сидевший в засаде, выстрелил в партизана, которого засёк через ночной прицел. Ему показалось, что во вьетконговца он попал, но наверняка он сказать не мог. В тумане, тёмной ночью, среди непонятных звуков, доносившихся со всех сторон, никто из нас ничего не мог сказать наверняка. Казалось, что рассвета мы никогда уже не дождёмся.

А когда он всё-таки настал, мы ощутили невероятное облегчение. «Как же я рад, что ночь прошла, — сказал сержант Гордон, вернувшись с заросшего кустами и травой пригорка, где он сидел на посту подслушивания. — Сидел там как в сейфе. Ничего не видать, а попробуешь прикорнуть — что-то начинает шуршать со всех сторон, и всем кажется, что лазутчик ползёт, чёрт бы его побрал. И каждый раз страшно до усрачки».

У рот «А» и «С» последние два дня операции не отличались от первого: всё то же однообразное многочасовое хождение, прерываемое скоротечными дуэлями с невидимыми снайперами. Двое морпехов получили ранения, оба — лёгкие. Ещё несколько человек были сражены другим врагом — солнцем.

На четвёртый день, днём, мы проходили через Гиаотри — ту самую деревушку, которую не так давно назад уничожил 3-й взвод. Некоторые из её прежних обитателей по-прежнему находились там, разыскиваясвои пожитки в руинах своих сгоревших жилищ, среди обугленных каркасов домов. По деревне брёл куда-то старик с обгоревшим горшком. Мы шли мимо него, а он с другими сельчанами — всего их было шесть — остановился на нас посмотреть. Они до сих пор у меня перед глазами — в ободранных хлопчатобумажных одёжках, стоят на фоне развалин домов и деревьев, покрытых сажей, и глядят на нас безучастно, но ни в коей мере не смиренно. Сначала меня охватило чувство вины и сочувствия к ним. Предав огню их деревушку, мы продемонстрировали то зло, что таилось в нас, и я был бы рад показать им, что на самом деле мы добрые. После того, что мы с ними сделали, мне инстинктивно захотелось чем-нибудь им помочь. Пусть немногим, пусть просто поделиться с ними продуктами и сигаретами. Я был бы рад это сделать, я бы вывернул карманы, опустошил рюкзак, и взводу приказал бы сделать то же самое, но меня остановила каменная холодность крестьян. Видно было, что им ничего от нас не надо. Они просто стояли, молча и неподвижно, не выражая ни скорби, ни злобы, ни страха. В их отстранённых, застывших взглядах я увидел то же безразличие, что и в глазах той женщины, чей дом я обыскивал в деревне Хойвук. Казалось, что уничтожение своей деревни они восприняли как природное бедствие, и, смирившись с тем, что против судьбы не попрёшь, испытывали к нам те же чувства, с какими отнеслись бы, например, к наводнению. В этой пассивности было что-то нечеловеческое. А что если это стоическая маска, скрывающая глубоко запрятанные печаль или ярость? Но и в этой способности управлять своими эмоциями тоже было что-то нечеловеческое. После этих размышлений жалость моя быстро сменилась презрением. Они вели себя совсем не так, как я мог ожидать, то есть не так, как вели бы себя американцы в подобных обстоятельствах. Американцы стали бы что-нибудь делать: они бросали бы сердитые взгляды, грозили кулаками, заплакали бы, убежали, потребовали возмещения ущерба. А эти крестьяне ничего не делали, и я их за это презирал. При виде этого явного безразличия ко всему, что с ними произошло, меня самого охватило безразличие. Стоит ли испытывать жалость к людям, которым на самих себя наплевать? А я просто представления не имел о тех жестоких испытаниях, которым подвергала их жизнь. Ежедневно сталкиваясь с болезнями, неурожаями, а главное, с поражающей наобум жестокостью нескончаемой войны, они научились принимать как должное то, что мы нашли бы недопустимым, переносить страдания, которые нам показались бы невыносимыми. Без этого им было бы не выжить. Вот они и переносили всё с великим терпением, как величественные Аннамские горы.

* * *

Рано утром рота вышла на грунтовую дорогу, проходившую мимо груд камней и обломков бетонных плит — развалин «Французского форта», из которого когда-то держали под обстрелом рисовые чеки к западу от высоты 327. По местной легенде, в начале пятидесятых годов бойцы Вьетминя уничтожили его гарнизон, состоявший из французов и марокканцев. При виде побитых пулями стен нам и в голову не пришло задуматься об их судьбе или увидеть в этом какое-либо предупреждение.

В ожидании колонны, которая должна была доставить нас обратно на базу, мы развалились у обочины дороги. По дороге цепочкой прошли несколько девушек-крестьянок с шестами на плечах. Они энергично шевелили руками, вёдра на концах шестов качались в такт движениям рук — девушки торопились добраться до своей деревни до наступления комендантского часа. В «Правилах боя» указывалось, что с наступлением темноты вьетнамцев, обнаруженных вне населённых пунктов, следовало считать вьетконговцами и либо открывать по ним огонь, либо брать в плен. Вскоре подошли грузовики. Морпехи расселись по машинам, радуясь тому, что придётся ехать, а не идти, даже с учётом того, что при передвижении на грузовиках легче было попасть в засаду или напороться на мину. Когда колонна вышла из прохода Дайла, облегчение бойцов было почти физически ощутимым: они выбрались из Индейской страны, где опасность всегда была неподалёку, кончился тот напряг, что давил на них четыре дня подряд.

Я ехал в одной машине с отделением капрала Миксона и пулемётным расчётом, всего нас было человек пятнадцать. В сухопутных войсках США пехоту называют «королевой битв», но в этих усталых стрелках не было ни намёка на их королевский статус. Ноги их по колено были в запёкшейся грязи; кожаные ботинки старого образца (новых, матерчатых, специально предназначенных для войны в джунглях, ещё не выдали) гнили прямо на ногах, ремни выцвели и потёрлись, равно как остальное обмундирование.

В машине было тесно, как в автобусе, грузовик бросало из стороны в сторону на изрытой колеями дороге, и мы постоянно толкали друг друга. Мы проехали мимо штаба батальона. После буша он выглядел невероятно по-домашнему. На верёвках, натянутых между палатками, сохла одежда, из печной трубы на крыше сарая-столовой весело поднимались завитки дыма. Танкисты из бронетанковой роты, приданной батальону, бездельничали, развалившись на своих тридцатитонных чудищах. Группа морпехов с полотенцами, обёрнутыми вокруг поясниц, шлёпали резиновыми тапочками, направляясь к полевым душевым. А в окопах у колючки другие морпехи беззаботно отдыхали, дожидаясь наступления ночи.

Колонна свернула на выстроенную военными инженерами новую дорогу, которая связывала штаб с ротными лагерями на высотах 327 и 268. Дорога крутыми изгибами шла вверх, и из-за жары и засухи, присущей сухому сезону, была покрыта толстым слоем красной пыли. Мы поднимались на высоту медленно, сначала плавно и постепенно спускаясь по одному склону, чтобы начать крутой подъём по другому. Мы задыхались от пыли, нам не терпелось вернуться в лагерь, и мы оценивали оставшееся расстояние по грузовикам, шедшим в голове колонны. Они скрылись за крутым поворотом, снова появились, уже выше, поднимаясь прямо в гору, пропали за следующим изгибом дороги и снова появились, ещё выше. Дорога пошла вниз круче, спускаясь к заросшей мелким кустарником долине далеко внизу. Крутой склон по ту сторону дороги стал более пологим, и мы увидели поросшие травою отроги и каменные россыпи ближе к вершине хребта. Внизу виднелся хвост колонны, за которым тянулась поднятая колёсами пыль, украшавшая склон высоты буквами «S». Палатки на участке, занятом штабом, танки, орудия и люди на поле у высоты казались фигурками из игрушечной армии, которую собрал какой-то мальчишка.

Колонна резко остановилась на расчищенном бульдозерами поле, где располагался район сбора роты.

«К машине! Становись! — загремел над полем голос сержанта Маркана. — Всю пиротехнику (сигнальные ракеты и осветительные гранаты) сдать замыкающему. Шевелись! Раньше тут развяжемся — раньше отсюда свалим».

Громко захлопали задние борта, морпехи попрыгали на землю и выстроились, без суеты и обычного трёпа. Они были не то чтоб чем-то расстроены — скорее, сдержаны.

Взводные сержанты выкрикивали команды согласно заведённому ритуалу: «Равняйсь, смирно, вольно!» Глядя на бойцов, на их лица, одновременно юные и старые, на потрескавшиеся грязные ботинки, я вдруг понял, что за время, прошедшее с марта, с ними произошла ещё одна перемена. Рота «С» всегда была сплочённым подразделением, а во Вьетнаме эта сплочённость окрепла ещё больше, став несколько иной. В их прежнем братстве было что-то мальчишеское, сродни тому чувству, что связывает игроков футбольной команды или членов студенческого сообщества. В тот вечер их чувства были более суровыми — Вьетнам вплёл новые, более прочные волокна в те нити, что связывали их до высадки в Дананге, и волокна эти были свиты совместным пребыванием под огнём, общим чувством вины после пролития первой крови, сообща пережитыми опасностями и трудностями. В то же время, я понял, что и сам уже гляжу на бойцов батальона не так наивно, как раньше. Я понял, что мои прежние впечатления основывались не на реальных фактах, а на мальчишеских представлениях, почерпнутых из фильмов про войну и романов, в которых обильно проливалась кровь. Я видел в них современных Уилли и Джо, суровых, но в то же время порядочных и добрых парней[46]. Теперь же я понимал, что не все из них так уж добры и порядочны. Во многих проявились такие черты как мелочная завистливость, злоба, подверженность предрассудкам.

Кроме того, их иделизм, присущий американцам, уступал перед высоким самомнением («один морпех стоит десятка этих самых Ви-Си»).

Я не чтобы стал относиться к ним критически: сам будучи далёк от идеала, я не имел никакого права критиковать их поведение. Я скорее начал воспринимать их как самых обычных людей, которые в пылу боя ведут себя порою необычно, проявляя храбрость наряду с жестокостью.

У сержанта Колби был на это несколько иной взгляд. Как-то вечером я сказал ему, что никак не могу понять мотивов поведения Хэнсона. «Когда я был в Корее, — ответил Колби, — я видел, как солдаты используют корейских крестьян как мишени для пристреливания винтовок. Пробудете здесь ещё немного, сэр, и поймёте, что самый обычный девятнадцатилетний американец — одно из самых жестоких существ на земле». Но я никак не мог ему поверить. Я знал лишь, что проникся глубочайшей симпатией к этим юным морпехам, просто потому, что бок о бок с ними мне довелось перенести определённые жизненные испытания. Ведь это с ними делил я жару и пыль, напряжённые бессонные ночи, опасности, подстерегавшие нас в патрулях, на тропах необитаемых джунглей. Где-то на земле жили, конечно, люди более достойные восхищения, более принципиальные, более чуткие, вот только спали они каждую ночь в мире и покое своих спален.

* * *

— Увольнение на берег![47].

Мы все — офицеры и взводные сержанты сидели в штабной палатке, собравшись на ежедневную планёрку, когда первый сержант Уагонер произнёс эти волшебные слова.

Что ты сказал, Топ? «Увольнение на берег»?

Уагонер фыркнул, поправил очки и подтвердил, что десяти процентам личного состава батальона будет разрешено убыть в Дананг, в «золушкино увольнение» (возвратиться надо будет не позднее полуночи).

— Довожу также, что выезд в увольнение разрешается только на специальном автобусе, выделенном для этой цели и курсирующем строго по расписанию, — добавил он.

— Хорошо, — раздался чей-то голос. — А когда строго по расписанию ходит этот специальный автобус?

Уагонер с каменным лицом ответил: «Насколько мне известно, такого автобуса у нас нет».

Неунывающий коротышка Тестер, волосы которого вечно торчали паклей, откинулся на спинку раскладного стула и захохотал. Тестер был величайшим книгочеем в роте, и даже привёз с собою во Вьетнам небольшую библиотеку. «А я-то думал, что в «Уловке 22» всё выдумано».

— А что такое «Уловка 22»? — спросил Топ.

— Книга, сатирически высмеивающая армейский бюрократизм, — объяснил я.

Лицо Уагонера застыло в удивлении. «Армейский? А мы при чём? У нас ведь морская пехота, а не армия».

Несмотря на отсутствие автобуса, совершающего рейсы строго по расписанию, после обеда увольнение на берег было объявлено, и двадцать пять рядовых из роты «С» отправились на грузовиках в Дананг. Мы с Макклоем, Питерсоном и сержантом Локером поехали на капитанском джипе. Перед выездом нам была поставлена задача: не допускать, чтобы солдаты нарывались на серьёзные неприятности.

Выезжая из лагеря, мы выглядели свежо и бодро в своих тропических хаки, но в город въехали потными, усыпанными мелкой пылью. После длительного созерцания рисовых чеков и джунглей Дананг радовал глаз, хотя это был далеко не Гонконг. До войны, наверное, была в нём некоторая экзотическая прелесть: остатки тех дней ещё наблюдались в тихих кварталах побеленных домов, стоявших в тени пальм и тамариндовых деревьев. Но по большей части Дананг стал одним из тех городков, что возникают при военных гарнизонах, с толпами беженцев, стянувшимися сюда из деревень, солдатами в полевой форме и при оружии, проститутками, сутенёрами, гражданскими, обслуживающими военных, и спекулянтами.

На окраинах города убогие тростниковые хижины тесно липли друг к другу, вливаясь в муравейник хибар, крытых ржавым железом. В грязи с пронзительными воплями возились детишки с раздутыми животами, а с улочек между лачугами несло как из выгребной ямы. На улице Доклап, одной из главных магистралей города, обосновались те, кому повезло побольше. Там в оштукатуренных коттеджах за оштукатуренными заборами, обросшими бугенвиллией, жили офицеры среднего звена, чиновники и коммерсанты. Пламенные деревья[48] с ярко-красными цветками укрывали улицу от солнца. Улица Доклап привела нас в суматошную центральную часть города, где было полным-полно ресторанов с полчищами мух, борделей и магазинов с опущенными металлическими ставнями — за ними прятались от убийственного дневного солнца их владельцы. Рядом располагался базар, на котором у ларьков толкались крестьянки, торгуясь скороговоркой и нараспев.

Младший капрал Рид, водитель Питерсона, провёл наш джип через эскадроны велорикш, заполонивших улицу. Он остановил машину в месте, откуда начиналась вереница баров с названиями типа «Бархатный свинг» и «Голубой георгин». Грузовики, следовавшие за нами, резко стали. Сбросив груз без малого шести недель непрерывных боёв, морпехи поспрыгивали на землю и с гиканьем ломанулись в бары. Несмотря на экзотические названия, внутри этих баров ничего особенного не было: стойка с пластиковым покрытием, песни о Джорджии и Теннесси из стереосистемы, добытой в какой-нибудь американской военной лавке, и ряды кабинок, в которых темноволосые девушки воркующими голосами упрашивали парней, скучавших по Джорджии и Теннесси: «Джи-ай, купи мне выпить».

— Конечно, куплю. Как тебя зовут?

— Меня звать Куфунг. Я из Сай-гона. Купи мне выпить, да?

— Сказал же — куплю. Куплю выпить, а после пойдём к тебе.

— Конечно. Ты я мы ко мне домой. Номер один скорячок. Но сначала должен купить выпить.

На перекрёстках торчали велорикши, они же сводники. Они как ящерки сверкали глазёнками из-под пробковых шлемов, наблюдая за толпами людей, одетых в хаки. «Э, джи-ай, — шипели они со своих трёхколёсных велосипедов, — езжай мой сипед в хорошее место. Очень дёшево. Хорошее место. Ви-Ди нет. Ви-Си нет.[49]. На тротуарах повсюду сидели старухи с лицами, походившими на сушёные финики. Они торговали контрабандными сигаретами, валютой, безделушками или дешёвыми куртками домашнего пошива с вышитыми на спине словами «Дананг — я служил в аду».

Время от времени к нам, ковыляя, подходил однорукий, одноногий, или одноглазый инвалид — забытая жертва забытых боёв, — протягивая вылинявшее полевое кепи. Ничего похожего на нашу Администрацию по делам ветеранов во Вьетнаме не было, и легионы искалеченных солдат, подобных тем оставшимся в живых воинам Фальстафа, которых не искрошили, были брошены на произвол судьбы, и годились «лишь на то, чтобы остаток дней просить милостыню у городских ворот»[50].

Шагая по улице с Макклоем и Локером, я дал одному из таких попрошаек несколько пиастров. Не успел он проговорить «Камонг» («спасибо), как нас окружила стайка малых детишек с глазами глубоких стариков.

— Дай деньги, да?

— Нету денег. Вали отсюда, ди-ди.

— Дай сигарета. Одна сигарета одна Салем дай, да? — они изображали, как человек курит сигарету.

— Ди-ди, гадёныши, — огрызался Локер. — Ди-ди мау (Убирайтесь отсюда, да поскорее).

Но они от нас не отставали, выкрикивая в один голос: «Дешёвый Чарли, номер десять дешёвый Чарли». Всё это время пекло как в духовке, и в воздухе стоял запах рыбы, целыми кучами гниющей на берегу реки Туран.

Мы скрылись от всего этого в баре «У Симоны», названного так в честь хозяйки — авантюристки французско-камбоджийско-таиландского происхождения родом из Бангкока, поставившей себе цель выйти замуж за американца и уехать в Штаты. Там уже сидели пятеро-шестеро морпехов из моего взвода, успевшие изрядно набраться и потрятить изрядную часть своей наличности. Локер незамедлительно стал болтать с Симоной. Он питал к ней довольно глубокие чувства, хотя и не собирался увозить её в Штаты. Ей же было о том известно, и беседу она поддерживала без особого энтузиазма. Макклой познакомил меня с двумя девушками из «конюшни» Симоны, с невообразимыми именами Ням-Ням и Гав-Гав. Сами же они были пухленькими, приятными в обращении и довольно неглупыми. Но в присутствии подчинённых приступать к распутству я стеснялся.

Двое морпехов, Маршалл и Морриссон, спросили меня, не выпью ли я вместе с ними и остальными. Я согласился — мне захотелось разрушить барьер между собою, офицером, и рядовыми, выпить с солдатами, узнать, как они ведут себя в своём кругу.

Мой эксперимент по внедрению демократии в военную среду провалился. Мы все перебрали лишка и начали вовсю нести всякую чушь. Морриссон регулярно обнимал меня за шею толстой волосатой рукой, и заплетающимся языком повторял: «Лейтенант, мы с тобою на пару сможем выиграть эту войну. Ты да я — и всё!» Затем он попросил меня обсудить с Питерсоном блестящий военный план, разработанный им вместе с дружками.

— Мы тут поговорили и поняли, что можем дать Чарли просраться: надо ночью выпрыгнуть с парашютами у лаосской границы, а потом переть до Дананга пешком. Понимаете, сэр? Конг нас ни за что не словит, если нас будет всего четверо или пятеро. Мы по джунглям прокрадёмся, проползём, а по пути будем устраивать засады на Конга. Вздрючим его всяко-разно. Похерим их в говно. Вы только шкиперу скажите.

— Старина Мо дело говорит, — сказал один из морпехов. — Это в гарнизоне он мудак из мудаков, а в джунглях он реально крут.

— Морриссон, — сказал я. — Дурнее чуши я ещё не слыхивал.

— Да просто я такой дурной, лейтенант. Со мною лучше не связываться. Вы же знаете! И я о том знаю. Да меня разжаловали уже столько раз, что прослужи я в Мудне [51] хоть тридцать лет, и то до младшего капрала бы не дослужился.

Другой морпех, покачиваясь, поднял свой бокал с пивом. «Скажи ему, Мо. Скажи ему. Скажем дружно — на хер службу».

— Заткнись, гондон, — оборвал его Морриссон. — Повторяю, сэр: пусть я и скотина бешеная, но ведь как раз такие люди войны и выигрывают.

Я всё понял по поводу военных теорий, разработанных рядовым Морриссоном, и решил поговорить с Маршаллом, молча стоявшим рядом. Разговор с ним вышел не намного содержательней. У Маршалла была одна любимая темка — машины. Судя по всему, только о них он и мог разговаривать. В машинах я почти ничего не понимал, и, пока все вокруг понимающе кивали, мне пришлось с тупым видом выслушивать его болтовню о крутящих моментах, оборотах, передаточных числах, двигателях, диаметрах цилиндров и ходах поршней, верхних валах, шатунах и тахометрах, и о том, как это клёво — поурчать мотором на стоянке у киоска А&W.

Закончив свой автомонолог, он с горящими от предвкушения глазами спросил, какая у меня машина: надо полагать, офицеру полагалось ездить как минимум на «Ягуаре XKE». Я с сожалением признался, что машины у меня нет, да никогда и не было.

На лице Маршалла появилось выражение искреннего сожаления. «Правда, лейтенант?»

— Правда. Но мне всегда хотелось иметь Шеви пятьдесят седьмого года.

— Ну да! То есть, так точно, сэр. Сейчас я вам всё о них расскажу.

И началось… В скором времени я устал от всех его непонятных автомобильных словечек, да и Морриссон постоянно меня дёргал, призывая обдумать его сумасшедший план, и я пришёл к выводу, что наличие барьеров между офицерами и солдатами — весьма здравая штука. В конце концов я от них отделался и вышел из бара в компании Макклоя.

Мэрф, который служил ранее во Вьетнаме в качестве наблюдателя, страшно хотел приобщить меня к волшебному миру Дананга. Для начала мы поужинали в ресторане с командиром батальона АРВ, при котором служил Мэрф — это был 11-й полк рейнджеров. Ужин был так себе, ничего особенного, запомнились лишь чайо — овощи, завёрнутые в рисовую бумагу, — и острый соус нуок-мам. К радости моей нуок-мам на вкус оказался лучше, чем на запах. Запив еду охлаждённым чаем, мы отправились удовлетворять другие потребности.

Уверенно пройдя по лабиринту узких улочек, не суливших ничего хорошего, Макклой довёл меня до двухэтажного дома с облупленными жёлтыми стенами и зелёными ставнями. «Пришли», — сказал он, поднимаясь по лестнице. Интерьер борделя напоминал кадры из фильма Феллини: большая комната со спёртым воздухом и слоем грязи на полу, полуголые шлюхи, развалившиеся на плетёных из соломы кроватях и томно отгоняющие плетёными веерами сонмы мух, жужжащих над их головами. В одном из углов комнаты лежало на спине костлявое создание неопределённого возраста, оно глядело в потолок мутными от опиума глазами. Уверенность Макклоя поколебалась.

— В том году всё было по-другому, — сказал он тихо, по-кентуккски нараспев. — Может, я место перепутал?

Одна из женщин встала с кровати и, шаркая ногами, направилась к нам. Рот её был небрежно намазан губной помадой, на землистых щеках красовались красные круги румян. «Бум-бум, джиай? — промурлыкало это клоуноподобное существо, указывая на лестницу. — Давать-сосать?»

«Кхунг, кхунг, — ответил я, сделав несколько шагов назад. — Нет, нет». Я обернулся к Макклою. «Мэрф, мне наплевать, перепутал ты или нет. Валим отсюда. Мы тут от одного запаха сейчас окосеем».

И как раз в этот момент, смеясь и заправляя рубашки в брюки, по лестнице спустились трое морпехов из роты «Чарли». Увидев нас, они замерли. Лицо Макклоя из румяного стало красным, да я и сам почувствовал, что краснею от смущения. Никто не говорит, что офицеры должны быть святыми, но им полагается быть сдержанными. Другими словами, посторонние не должны видеть, как они распутничают или пьянствуют А нас как раз за этим и застали. Я совершенно не понимал, что полагается говорить в подобной ситуации, но Мэрф вышел из этого затруднительного положения с присущей ему самоуверенностью. Сурово глядя на морпехов, он сказал им: «Мы с лейтенантом Капуто проверяем, как ведут себя военнослужащие. Надеемся, вы соблюли меры предосторожности?»

— Если вы о резинках — так точно, сэр, надевали, — произнёс один из них, чернокожий младший капрал.

— Очень хорошо. Нам солдаты с венболезнями ни к чему. Хорошо, продолжайте в том же духе.

— Да-да, продолжим, сэр.

Не произнеся больше ни слова, Макклой чётко повернулся и вышел на улицу.

— Ловко! — сказал я ему.

— Пи-Джей, я же не зря училище закончил.

Мы отправились в «Синий георгин». Там царил полумрак, само заведение располагалось посреди роскошного сада, а в нём порхали роскошные китаяночки. Там любили зависать австралийские военные советники, проживающие в Дананге. Трое из них были приписаны к 11-му полку рейнджеров, и мне пришлось выслушивать их с Макклоем воспоминания о перестрелках в джунглях в «минувшие дни».

Как большинство австралийцев, эти ребята были мастерами по части выпивки. Постепенно дошло до двух бутылок «Джонни Уокера», извлечённых из их личных запасов. В духе австралийско-американской дружбы они налили нам обоим по бокалу прозрачного золотистого виски. Само собой, неразбавленного. Без воды, безо льда. Затем они наполнили свои стаканы, опорожнив одну бутылку и плеснув из другой. Затем один из «осси», худощавый, с дублёной кожей уоррент-офицер, проделал трюк, какого я не видывал ни до того, ни после: он взял свой стакан, в котором было как минимум восемь унций[52] и замахнул в один приём.

— Ба-а-а! Обалдеть как хорошо, — сказал он, снова наполняя свой стакан. По сравнению с этим героическим глотком я лишь скромно отпил из бокала. Осси хлопнул меня по спине. «Слышь, друг, а я думал — ты американский морпех. Думал, вы там все крутые. Давай-давай, замахни. У нас тут выпивки ещё много».

В двадцать три года у меня были соответствующие этому возрасту представления о том, что такое настоящий мужчина, к тому же мне следовало защитить репутацию американской морской пехоты, и я выпил до дна. Через несколько секунд комната начала медленно вращаться, как вертолётные лопасти сразу же после включения двигателя. «Вот теперь молодец!» — сказал уоррент-офицер. Он плеснул мне ещё несколько унций. Кто-то сказал «Будем здоровы!», и я сказал «Будем здоровы!», и снова выпил. Количество лиц в крутящейся комнате увеличилось вдвое, а во рту стало как после укола новокаина у дантиста. Обрывки голосов австралийцев доносились словно из трубы длиною с милю. «Давай, друг, ещё стакан. Замахни. Во! Молодца. Будем здоровы! Вот теперь нормально».

Когда я проснулся в комнатке одной из китаяночек, всё было далеко не нормально. Я совершенно не помнил, как туда попал. Форма валялась в беспорядке на полу. Её аккуратно свёрнутый аодай лежал на стуле. Голая китаяночка, лёжа рядом со мною, со смешками сообщила, что я был «буку пьяный» и сразу же заснул. Но теперь-то я в порядке, и не против номер один скорячок?

— Конечно. Сколько?

— Четыре тысячи Пи.

Девушка была красивая, не такая худая, как вьетнамки, хотя и с такими же длинными прямыми чёрными волосами, портила её лишь жёсткая деловитость во взгляде. Даже не подумав о том, что четыре тысячи пиастров — это больше тридцати долларов, я ответил: «Конечно. Почему бы нет? Четыре тыщи, замётано». Порывшись в бумажнике, я вытащил пачку оранжевых банкнот с тиграми и драконами. Она тщательно их пересчитала, залезла на меня и сделала мне скорячок, который действительно был номер один, хотя четырёх тысяч не стоил.

Мы закончили наши дела, оделись, и она отвела меня обратно, переведя через улицу обратно, в «Синий георгин». Макклой всё ещё был там, на коленях его сидела девушка. Я не поверил собственным глазам: австралийцы распивали очередную бутылку скотча.

— Ну и как тебе Ланг? — спросил уоррент-офицер. Так я узнал, как зовут эту девушку.

— Хороша, но дорого.

— Ага, они тут избалованы.

Раздались тяжёлые удары в дверь. «Чёрт! — сказал «осси». — Военная полиция! Так, янки, давайте-ка вон под ту кушетку». Он толкнул меня с Макклоем к софе у стены. Судя по всему, бар стоял в районе, в котором американцам после наступления определённого часа находиться запрещалось. Мы залезли в узкое пространство под кушеткой, и я помню, как глядел оттуда на две пары сверкающих чёрных ботинок с белыми шнурками, которые топтались дюймах в шести от моего лица, не больше. От виски и нелепости ситуации меня стал разбирать смех, и Макклою пришлось зажать мне рот рукой. Несколько минут полицейские топали ботинками по комнате, затем убедились, что американцев нет. Хлопнула дверь.

Уход полицейских послужил нам сигналом. Поблагодарив «осси» за виски и за то, что спрятали, мы вышли на улицу и, вдыхая влажный ночной воздух, направились в Гранд-Отель. Там мы обнаружили Питерсона с Локером, они пили на веранде ром в компании моряка с норвежского торгового судна. Питерсон, глаза которого уже остекленели, представил нас норвежцу — высокому блондину с лицом, украшенным красными и синими прожилками.

«Фил, Мэрф, этот моряк — отличный мужик! — сказал шкипер заплетающимся языком. — Он отличный мужик, потому что он скандинав, а я сам скандинав, и этим я горжусь. Скандинавы — самые хорошие люди на земле».

Мы с Мэрфом признали, что скандинавы отличаются превосходными качествами и сели за стол. Моряк решил угостить всех ромом. Я не отказался, виски уже вышел с потом, пока мы добирались до отеля. Потом я всех угостил. Затем всех угостил норвежец. Впав в ступор, я глядел на огоньки рыбацких джонок, качавшихся на чёрной шёлковой ленте реки Туран, и тут на веранду ворвались четверо громадных военных полицейских и арестовали всех, кроме этого моряка. По их словам, мы нарушили комендантский час. Наши протестующие заявления о том, что мы — боевые морпехи и ничего не знаем ни о каких законах о комендантских часах, их не тронули, и полицейские уволокли нас в дананговскую кутузку.

О нашем кратковременном пребывании в том заведении я помню лишь, как стоял, пошатываясь, перед зеркалом в человеческий рост, над которым красовались инструкции: «Будь подтянут! Проверь состояние стрелок, ботинок и фурнитуры». Я проверил состояние стрелок — из-за жары от них не осталось и следа, ботинок — грязные, фурнитуры — тусклая.

Мы немного поспорили и убедили полицейских, что сажать за решётку нас не следует. Откуда-то появился младший капрал Рид, чтобы нас забрать, и мы вышли на свободу. Мы залезли в шкиперский джип, рассадили пьяных орущих морпехов по двум грузовикам и потряслись обратно в лагерь. Все смеялись и пели. Хотя нет, не все — Питерсон был в отключке.

Результаты этого золушкиного увольнения были не сказочными. На следующий день все участники бала умирали с похмелья. Ещё через три дня половина обнаружила у себя признаки венерических заболеваний и потянулась на батальонный медпункт, где санитар закачал каждому солидную дозу пенициллина в голую ягодицу.

* * *

Мои воспоминания о последних двух неделях, проведённых в батальоне, слились в единое целое. За этот период рота «С» ещё дважды или трижды участвовала в операциях. Неизменно жаркие, порою опасные дни в буше чередовались с однообразными днями ожидания в лагере. Мы ещё пару раз сходили в краткосрочные увольнения, где развлекались так же похабно, как во время первого.

Помню, как однажды моему взводу тяжело пришлось в дозоре в окрестностях Чарли-Риджа. Я вспоминаю тот выход всякий раз, когда слышу, как какой-нибудь генерал, просидевший всю командировку во Вьетнам над картами, время от времени мотаясь куда-нибудь на вертолёте, начинает утверждать, что мы могли выиграть ту войну. Сначала нам пришлось прорубать себе путь сквозь бамбуковую рощу и слоновью траву высотой десять футов[53] — таких непроходимых и густых джунглей мы до того ещё не видели. Сменяя друг друга, мы с головным рубили заросли мачете. После того как мы не могли уже рубить дальше, трое-четверо морпехов выдвигались вперёд и уминали зелёную стену своими телами. После этого остальные могли пройти на несколько ярдов вперёд. Затем мы с головным снова принимались за дело. Всё это время пекло как в духовке. Оставив джунгли позади, мы вышли на болото, которое нам пришлось преодолевать, перескакивая с одного островка твёрдой земли на другой. Капрал Миксон оступился, свалился в зыбучие пески и его успело засосать по грудь, прежде чем его вытащили, облепленного грязной жижей и пиявками.

Следуя по опредённому нам маршруту, мы пересекли болото и направились вверх по хребту высотой восемьсот футов. Туда вела всего одна, уже заросшая охотничья тропа. Сначала идти было легко, но затем склон стал таким крутым, что пришлось карабкаться на четвереньках, цепляясь за серо-жёлтые корни махагониевых деревьев, преодолевая по футу за раз, задыхаясь и обливаясь потом из-за высокой влажности. Время от времени кто-нибудь срывался и катился вниз, сбивая несколько человек, шедших за ним. Колючки на ветвях кустов впивались в одежду, канатики ползучих растений, носивших прозвище «не спеши», обвивали руки, винтовки и горловины фляжек с какой-то почти человеческой настойчивостью. Когда мы наконец добрались до вершины хребта, я сверился с картой и посмотрел на часы: за пять часов, ни разу не вступив в бой, мы преодолели чуть больше полумили.

Несколькими днями раньше на боевом выходе Леммон получил ранение. Рота расположилась лагерем в районе десантирования «Иволга», и взвод Леммона отправили разведать обстановку на высоте, господствовавшей над районом. Где-то на полпути к вершине взвод вступил в скоротечный ожесточённый бой с группой вьетконговцев, охранявшей крупный базовый лагерь. Один из партизан, прятавшийся за каменной россыпью, метнул гранату в сторону Леммона, ведущего бойцов в атаку на лагерь. Граната попала ему прямо в грудь, отскочила, упала между ног, скатилась в промоину и взорвалась. Осколки полетели Леммону в лицо, а ударная волна чуть не сбила с ног шедшего за ним с пулемётом Салливана.

Взвод захватил лагерь. Вьетконговцев там не оказалось (джинны снова испарились), но обмундирования, снаряжения и новеньких АК-47 там было столько, что хватило бы на полностью укомплектованную роту. Морпехи с радостью уничтожили оружие и снаряжение, подожгли лагерь и отошли под залпы орудий, обстреливаюших соседние высоты.

Леммон отделался царапинами, Салливану всего лишь попортило обмундирование. Но этот случай произвёл впечатление на обоих, как обычно и бывает. Салливану, который к этому времени уже стал сержантом и отцом двухмесячного мальчика, рисковать подобным образом больше не хотелось. Когда взвод вернулся в район десантирования, я услышал, как он кому-то говорит: «Господи, ударная волна налетела как горячий ветер. Форму в кожу словно впечатала. Такой херни мне больше не надо. Я теперь папа».

Леммон поначалу ничего не говорил, лишь головой то и дело тряс. Я чётко помню его худое лицо, белое как фарфор, с кроваво-красными пятнами от осколков. Несколько минут он молчал, а затем его прорвало:

«Фил, этого я никогда не забуду. Я видел, как она в меня летела. И эту сволочь, который её бросил, тоже видел. Я ведь собирался пристрелить его из карабина, когда эта штука в меня полетела». Затягиваясь сигаретой, он несколько раз тряхнул головой. Лицо его по-прежнему было странно, болезненно белым. Дым от горящего лагеря поднимался над деревьями на высоте, стоявшей прямо перед нами. Самого лагеря видно не было — только дым и, время от времени, взметались оранжевые языки пламени. Дальше, с других высот, поднимались чёрно-серые облака от разрывов снарядов, прикрывавших отход взвода Леммона. «Я уж думал — конец мне. Она ведь отскочила прямо от груди, смотрю — между ног упала, и стало мне так страшно за своё достоинство… Одна мысль в голове была: «Сейчас яйца оторвёт». И тут она скатилась в сторону и взорвалась».

Роте «D», которая в ходе той операции действовала слева от нас, тоже пришлось несладко в тот день, но попозже. Она попала под обстрел из 60-мм миномётов в месте, носившем самое подходящее название — «Миномётная долина». По-моему, там было тяжело ранено шесть человек. Но роте удалось сравнять счёт, когда они атаковали другой базовый лагерь и убили там пятерых вьетконговцев, включая одного политрука из Северного Вьетнама. Мой же взвод тем временем отправили на всю ночь в засаду, и запомнил я её тем, что там нам пришлось несладко. Ни один солдат противника в засаду не забрёл, зато туда нагрянули тысячи насекомых. Восемь часов мы пролежали не сомкнув глаз, стойко перенося укусы москитов и жгучих огненных муравьёв.

На следующий день мы вернулись на позиции батальона — усталые, с воспалёнными глазами, и там нас порадовали странным слухом: наше участие в этой войне должно было закончиться в сентябре, когда полк собирались вернуть на Окинаву. Некоторые из нас сразу же в это поверили — сказалось обманное впечатление, будто мы крепко побиваем вьетконговцев. Впечатление это частично порождалось неизменно бодрыми докладами, составляемыми в штабах наверху или публиковавшимися в «Старс энд страйпс», а отчасти и нашей собственной крепкой уверенностью в то, что победим мы быстро. Не так быстро, как надеялись поначалу, но, скажем так, через полгода или год.

«У меня сложилось впечатление, что Ви-Си всё более и более деморализуются, — уверенно писал я тогда в письме родителям. — Они разошлись по своим лагерям в горах, потому что нас боятся. Ну а мы загоняем их в их горные пристанища».

* * *

В конце мая мне было приказано вернуться в своё подразделение — штабную роту полка. Мне предстояло пройти недельный курс обучения в Японии, в Йокосуке, а затем продолжить службу в штабе на должности помощника офицера по личному составу. Офицер по личному составу — должность административная. Мне страшно не хотелось покидать Первый Третьего. Это был первоклассный пехотный батальон, с особым, уникальным духом и обликом. А штаб представлялся мне просто военной конторой, бездушной и безжизненной. Бумажки, доклады, флажки на картах… Я предпринял несколько попыток добиться того, чтобы моё назначение изменили, но ни одна из них не увенчалась успехом. Пришлось мне, горько жалуясь на судьбу, собирать вещички. Леммон, чьи взгляды на войну радикально переменились после того как он едва не погиб, никак не мог понять моего разочарования.

«И чего ты ноешь, Пи-Джей? Да я бы всё отдал, лишь бы слинять из этой дыры на неделю. Подумай только — целая неделя в Йокосуке, в чистой постели, с какой-нибудь из этих, японских, милашек-азиаток».

Ощущая неутешную скорбь, я запер мешок с личными вещами на замок и попрощался со взводом, с сорви-головой Морриссоном, с Сэмпсоном, который за спасение Гонзалеза получил «Бронзовую звезду» и был затем понижен в звании до рядового первого класса за то, что ушёл в Дананге в самоволку, с Батлером, чьё пение оживляло однообразие лагерных дней, с Миксоном, Маршаллом, Скейтсом, Паркером, и, конечно же, с сержантом Кэмпбеллом. «Типа жаль, что уезжаете, лейтенант, — сказал мне Кэмпбелл. — Придётся теперь старому Дикому Биллу быть и за командира взвода, и за взводного сержанта, и всё придётся делать одному».

Часть вторая Командир над мертвецами

И сколько мертвецов? Да сколько пожелаешь.

Считать не стоит — всех не перечтёшь.

Хотите свежих трупов? — Два за грош.

Зигфрид Сассун «Эффект»

Глава девятая

Нам кажется — мы снова вместе,

Остришь, поёшь — ну как же так?..

Твой смех — оборванная песня,

Погиб наш добрый весельчак.

Зигфрид Сассун «Элегия»

Я вернулся из Японии 15 июня, в аэропорту меня встретил младший капрал Казмарак, водитель офицера по личному составу. Было влажно и пасмурно. Рано утром прошёл дождь, и пыль на дорогах превратилась в грязь. Палатки в расположении штабов полка и батальона — оба штаба обосновались в одном лагере — выглядели непривычно чисто. Сверху на палатках вода собралась в лужицы, и морпехи сливали её, тыкая палками в провисший под тяжестью воды брезент. Вода с приятным плещущим звуком спадала на землю серебристыми потоками. Казмарак свернул с дороги, заставив джип поёрзать по грязи, и проехал через проход в ограждении из колючей проволоки. Двое морпехов сидели в ячейке, обложенной мешками с песком, в гладко поблёскивающих пончо, не успевших просохнуть после дождя. Я вздрогнул, когда восьмидюймовая гаубица с батареи, стоявшей по ту сторону дороги, выпустила снаряд. Надо хоть раз услышать, как стреляет восьмидюймовка, чтобы понять, насколько это впечатляет. Казмарак сказал с улыбкой: «Не волнуйтесь, сэр, это наши бьют».

— Знаю, что наши бьют, — ответил я, досадуя сам на себя за то, что вздрогнул, и на водителя за то, что тот заметил. — Всё равно, гремит чёрт знает как.

— То ли ещё вечером начнётся, лейтенант. Вот эти дуры и стопятьдесятпятки всю ночь будут громыхать. Можно подумать, там Красная Армия Китая, а не кучка партизан.

Он остановился у палатки офицера по личному составу и вылез из машины, чтобы забрать с заднего сиденья мой вещмешок. «Приехали, сэр. Дома. Добро пожаловать в милый старый добрый Дангданг на морском берегу. Как там в Японии по сравнению с этим всем?»

Я вспомнил о выходных, проведённых в Токио после окончания курсов.

— Казмарак, а как, по твоему, в Японии по сравнению с этим всем?

— По сравнению с этой дырой, я прикидываю, в Японии всё было номер раз, сэр[54].

— Ну вот, сам понимаешь.

На самом деле по поводу возвращения сюда я не очень-то и расстраивался. Все десять дней в Японии мне было одиноко, а сейчас, шлёпая по лагерной грязи, я понял почему. Во Вьетнаме мои друзья, моё подразделение. Тут я как дома. Полк, собственно, и был мне как дом родной.

Я представился своему новому начальнику, капитану Андерсону. Он грузно восседал на брезентовом стульчике за столом, сооружённом из деревянных брусков, старой доски для карт и ящиков из-под патронов. Напротив него стоял другой самодельный стол — мой. Роль шкафов для документации выполняли несколько снарядных ящиков с надписями «155-мм гауб». Секция личного состава, она же S-1, занимала половину палатки, S-4 (тыл) — другую половину.

Я вручил Андерсону свои бумаги, все тринадцать экземпляров. Он взял их пухленькой рукой и расписался в получении. После того как я более пяти месяцев прослужил под началом поджарого, мускулистого Питерсона, меня поразил огромный живот офицера по личному составу, который распирал его пропитанную потом нижнюю рубашку и внушительно свисал поверх ремня. У него была здоровенная голова. Лицо его, с мягким подбородком, с глазками, близко сидящими в складках обгоревшей на солнце кожи, выглядело поросячьим.

— Добро пожаловать на борт, — прохрюкал он. — Даю остаток дня на обустройство. На службу — завтра, в семь тридцать.

Лейтенант Шварц, на замену которому я прибыл, проводил меня до места, где жили младшие офицеры. Шварц был настолько же рад тому, что меня перевели в штаб, насколько я был тому не рад; ему предстояло принять стрелковую роту во 2-м батальоне.

Он указал на койку, над которой висела зелёная противомоскитная сетка, похожая на драный кокон. «Твоя. Тут тебе понравится. Недостатки, присущие боевой роте, тут есть, преимуществ — никаких». Я бросил вещмешок на деревянный поддон, уложенный вдоль койки на земле. В палатке было грязно. Она стояла у дороги, и пыль, которую вздымали проходящие колонны и танки, залетала прямо в неё. Дохлые насекомые валялись тут и там на плотно утрамбованном земляном полу. Возле палатки была траншея — укрытие на случай обстрела или боевая позиция на маловероятный случай наземной атаки. Воды в траншее было с фут[55].

* * *

После обеда я съездил на высоту 268 за кое-чем из оставленных там вещей.

Пожив какое-то время в тесном мирке пехотной роты, познаёшь людей, которые делят его с тобою, не хуже чем членов собственной семьи. Едва успев войти в расположение роты «С», я сразу же понял — что-то случилось. Нет, мне никто ничего не сказал, не посмотрел на меня как-то странно. И всё же я почувствовал, что что-то не так — совсем как когда человек заходит в свой дом после длительной отлучки, знакомые люди произносят знакомые слова, привычные вещи стоят на привычных местах, а он инстинктивно понимает, что всё не так, как было тогда, когда он покидал этот дом.

В лагере всё было совсем как раньше. Камбуз, штаб, палатки для офицеров и взводных сержантов всё так же стояли сплошной линией на узком выступе склона с обратной стороны высоты. Ниже по склону тянулся широкий красный разрез — посадочная площадка, с палатками для рядового и сержантского состава ниже по склону. Оборонительные позиции на переднем склоне были такими же, как раньше. Я глядел на обнесённую насыпями старую линию траншей, которая врезалась в склон чередой острых углов; на окопы с брустверами из потрёпанных мешков с песком; на часовых в бронежилетах, сидевших в некоторых окопах; на землянку, где я провёл столько ночей, на блиндаж передового наблюдателя из толстых брёвен, где радиоантенны колыхались на ветру как стальные тростинки.

Я прошёл мимо камбуза. Несколько морпехов возле него чистили винтовки под брезентовым навесом. Оттуда доносились знакомые запахи смазки и раствора, металлический скрежет шомполов и щёток, протягиваемых через винтовочные стволы. Из транзисторного приёмника звучала программа музыки «кантри», которую каждый день после полудня передавала радиостанция Вооружённых Сил из Сайгона. Меня заметили несколько солдат из моего прежнего взвода. Помахали руками, спросили, как оно там, «в тылу». Я ответил, что пока не знаю, только что туда прибыл.

Я пошёл за своими вещами, и меня всё сильнее преследовало ощущение, что всё не так. Солдаты вели себя как-то странно; казалось, они стали немного холоднее и отстранённее, и я думал — не из-за того ли, что я для них теперь чужак. В сержантской палатке Кэмпбелл и Грин, взводный сержант Леммона, играли в криббидж — как всегда, когда рота находилась в лагере. Леммон, Тестер и Макклой сидели в соседней, офицерской палатке. Тестер что-то рассказывал о своём добре, под которым он подразумевал магнитофон «Тик», что купил в Гонконге, до того как батальон отправили во Вьетнам. Ему пришлось сдать его на хранение на Окинаве, и он сильно переживал по этому поводу. «Остаётся только надеяться, что эти клоуны моё добро не запортят», — говорил он Леммону, когда я вошёл. Глен, с ястребиного лица которого ещё не сошли следы гранатных осколков, сидел молча. Макклой читал роман-сагу о Второй мировой войне под названием «Командир танкистов». «За это добро в Штатах мне пришлось бы тысячу двести баксов отдать. А я взял его за шестьсот… Э, Пи-Джей вернулся, — сказал Тестер, прервав свой собственный рассказ. — Капуто, пшёл отсюда. Тут боевая рота. Тыловым крысам вход сюда воспрещён».

— Брюс, мне там и без тебя хреново.

— Ага, Капуто осерчал. Сейчас Капуто отмудохает меня до усрачки.

«Ну, не знаю, с чего уж там тебе хреново, — сказал Леммон. — Радоваться должен, что в полк попал». Он не поднимал на меня глаз. Усевшись на пустой ящик, низко сдвинув на лоб полевую панаму, он сдавал карты себе и воображаемому сопернику. «Вообще-то, я не понимаю, с чего ради ты так спешил обратно во Вьетнам. Чёрт возьми — Уолш из роты «Альфа» и Майк Репп из «Дельты» в прошлом месяце отправились на Окинаву на лётную медкомиссию, и не думаю, чтоб они уже вернулись. Надо было тебе потянуть это дело».

— Уолша и Реппа я видел, — ответил я. — Всё равно, тянул я сколько мог.

— Да ну, Фил, ты всё такой же — летёха желторотый. Ну, скажем, припозднился бы ты на несколько дней. Что б с тобою сделали? Грантом[56] во Вьетнам послали?

Техасский акцент Леммона был от природы резким, но в его голосе звучали новые нотки, горечь, которой раньше в нём не было. И, подобно тем солдатам, что я повстречал до этого, он выглядел как-то неуловимо отстранённо.

— Ладно, расскажи-ка про Японию, — сказал Тестер, который более-менее был похож на себя прежнего. — Меня вот что интересует — натрахался там до упада? Какая-нибудь милашка-азиатка тебя до упада затрахала? Вот что меня интересует.

И я рассказал ему о выходных в Токио и той наполовину русской японке, с который мы жили в «Палас-отеле». Звали её Аяко, работала она барменшей в Йокосуке, и перед самой посадкой на поезд до Токио она обернулась ко мне и сказала: «Фил-сан, я проведу с тобой два дня, а ты мне платить не будешь. Я буду тебя любить два дня, а потом я не буду тебя любить».

— Бог ты мой, так ты за бесплатно всё получил? — спросил Тестер. — И всё равно вернулся?

Леммон покачал головой, сдавая карты. «Гос-с-поди, мне бы так, я б там до сих пор сидел. Я ж говорю: что они со мной сделают? В гранты переведут и во Вьетнам отправят?»

— Начать с того, Глен, что могут в тюрягу упечь.

— Херня, в тюряге лучше, чем здесь. В тюряге не убивают.

— А я вообще-то не планирую погибать. В полку всё равно навряд ли убьют.

— Ты что, про Салливана не слыхал? Погиб он.

Я сразу же представил себе Салливана. Как он — высокий, сухопарый, на вид моложе своих двадцати двух лет, протягивает мне сигару. Я был тогда в здании блокпоста ещё французской постройки и разглядывал рисовые чеки через бинокль. Салливан, вытянув руку до отказа, подавал мне сигару. Он улыбался, и от улыбки по пыли, запёкшейся на его лице, шли трещинки. «Слышьте, лейтенант, — сказал он, — я только что от своей старухи из Пенсильвании письмо получил. Мальчик родился». Это было в марте или начале апреля, когда батальон ещё стоял на периметре вокруг аэродрома; и, представив себе Салливана, каким он был в тот день, я почувствовал, как что-то во мне начало стягиваться, всё туже и туже, покуда мне не показалось, что сейчас лопнет.

— Как? — спросил я.

— Снайпер снял. Там не простой конговец из карабина бахал. Умелец просто. Мы засели к югу от Сонгтуйлоан, у реки Сонгьен. Пекло неимоверно, и Салли вызвался сходить с фляжками за водой. Как только он спустился к речке, тот снайпер пулю-то и выпустил. Мы так думаем — была у него русская винтовка с прицелом, потому что он снял Салливана с первого выстрела. Пуля с одной стороны зашла, с другой вышла. Протаранила в нём обалденную дырку. Он, наверно, на землю уже мёртвым упал.

Я спросил, когда это произошло, и почувствовал себя как дезертир, когда Леммон сказал: «Через несколько дней после твоего отъезда». Дело не в том, что от моего присутствия что-то изменилось бы; я просто чувствовал, что должен был быть тогда с ними.

— Три роты были задействованы в операции в масштабах батальона, — продолжал Глен. — Тебе ещё повезло, что ты её не застал, потому что всё там пошло через жопу. Ингрэму тоже досталось.

— Не убило, но ранение у него очень тяжёлое. Пуля попала в спину и разворотила позвоночник, по-моему. Последнее, что слышали — менингитное заражение пошло, и он теперь в инвалидной коляске. По-моему, он сейчас в госпитале где-то в Теннеси, недалеко от родного города. Может случиться, ходить больше не сможет.

И тут я представил себе Ингрэма — здоровенного мужика грудь колесом, как он широкими шагами выходит с камбуза утром в день первой операции роты, могучей походкой, напевая густым баритоном, и эмоциональная струна во мне снова натянулась и оборвалась. Я почувствовал, как она обрывается — так же явственно, как можно ощутить, как ломается кость или рвётся сухожилие; а затем осталось лишь холодное, болезненное ощущение пустоты под ложечкой. Ингрэм — калека, Салливан убит. Смерть. Смерть. Смерть. Я много раз слышал это слово, но не понимал до сих пор, что оно значит.

— А главное, — продолжал Леммон, — Ингрэм сам напросился. Ингрэм, чёрт бы его побрал… Ты ведь знаешь, каким он был. Думал, что ничто его не возьмёт, потому что он такой здоровый и крутой. Как раз после того как подстрелили Салливана, кто-то заметил снайпера в зарослях у деревни Дуйенсон. Дотуда далеко было, поэтому мы стали стрелять в него из 3,5-дюймового[57]. Пустили «Вилли-Питера»[58], тут-то всё через жопу и пошло.

— С пары ганшипов[59] заметили ту ВП, и, скорей всего, решили, что мы обозначили цель для налёта. Они начали летать над деревней на бреющем, ракетами стрелять. В одном из моих отделений услышали, как там начали вопить и плакать женщины и дети, и мы двинулись туда, чтобы вытащить их оттуда. Прямиком в засаду угодили. По нам ударили с трёх сторон. А Ингрэм расхаживал себе как на учениях. Я сказал ему, чтоб он пригнулся на хер. А он говорит: «Я сержант морской пехоты, сэр, и на брюхе ползать не намерен». Как тебе такая вот херня, Фил? Ну и заполучил он в спину, а потом моему радисту руку на хер разворотило. В общем, вошли мы в деревню, чтоб спасти тех гражданских, но заставить «Хью» прекратить огонь мы не могли. Они стали летать на бреющем над нами и бить по нам ракетами. То ещё ощущение, когда по тебе с воздуха свои же бьют…

Леммон рассказал, что и эвакуация раненых была тот ещё кошмар. Посадочная площадка находилась под пулемётным огнём противника, и вертолёты-медэваки сесть не могли. Тогда Галлардо, капрал из 1-го взвода, выбежал на площадку и стал наводить чопперы ручными сигналами. У него фляжки с бедра посбивало, пули били в землю у него под ногами, но он оставался на месте, пока не сели «птички», и пока не загрузили раненых.

— Всё это время тело Салливана лежало там же. Шкипер[60] не мог смотреть на него и прочих. Как я сказал, в Салли была страшная дырка, в груди сбоку. Та пуля из его внутренностей месиво сделала, и Питерсон был реально не в себе. Он просто развернулся и ушёл оттуда, чтоб на него не смотреть.

— Ну, так оно и есть, — сказал я. — Эту роту он реально любит.

— Ага, — ответил Леммон, — даже перебирает со своей любовью, по-моему.

Мы поговорили о прочих делах. Потом я забрал свои вещи и вышел. На улице я наткнулся на Колби.

— Привет, лейтенант Капуто, — сказал он. — Пришли посмотреть, как простые люди живут?

— Да когда уж вы все отвяжетесь? Я на штабную службу не просился.

— Я знаю, сэр. Про сержанта Салливана, наверное, слыхали уже?

— Только что узнал. Мистер Леммон только что рассказал.

— В общем, сэр, этого было не миновать. Жаль, конечно, что выпало это на долю Салли.

— Ага, сочувствую и всё такое. Ты мне как-то сказал, что всех заставишь посмотреть на первого павшего на поле боя. Заставил, сержант Колби?

— Конечно, нет, сэр.

Казмарак отвёз меня обратно в штаб полка по извилистой грунтовой дороге. Солдаты выстраивались на вечерний приём пищи. Есть мне совсем не хотелось, но я всё равно пошёл в офицерскую столовую. Больше заняться было нечем. Столовая была роскошная — по сравнению с теми, к которым я привык. Две палатки, рассчитанные на отделение каждая, были состыкованы и натянуты поверх каркаса из брусьев два-на-четыре дюйма. Для защиты пищи штабных офицеров от пыли и насекомых висели занавески, пол был фанерный, а три стола стояли буквой «П». К одному из брусьев был приколочен герб полка — чёрный щит с красно-белой тройкой поверх штыка, и прикреплено знамя полка, на котором провозглашалось: «Третий полк морской пехоты. FORTES FORTUNA ADJUVAT». По контрасту с очень демократичной атмосферой, присущей столовой стрелковой роты, в полковой всё было в строгом соответствии со служебной иерархией. Места за П-образным столом распределялись по рангу. Командир полка полковник Уилер и начальник штаба сидели во главе стола. Далее шли майоры, потом капитаны, потом лейтенанты, а места на концах были оставлены для вторых лейтенантов. В штабе нас таких было только два человека, а поскольку второй был неизвестно где, ел я в одиночестве.

Это вполне соответствовало моему настроению. Мне ни с кем не хотелось разговаривать. Из головы у меня никак не выходил Салливан, Хью Джон Салливан, погибший в возрасте двадцати двух лет и так и не успевший увидеть сына. Колби был прав — этого было не миновать. Но я задавал себе вопрос: почему это должно было случиться с приличным молодым человеком, у которого всегда был наготове анекдот, а не с каким-то там циничным старым ветераном. Я задавал себе вопрос: почему это должно было случиться с мужем и отцом, и почему это должно было случиться именно так. Подобно многим неопытным солдатам, я страдал иллюзорными представлениями о том, что на войне можно погибнуть красиво. Я высокопарно рассуждал о благородных самопожертвованиях, о солдатах, отдающих свои тела на благо святого дела или ради спасения жизни товарища. Но в смерти Салливана не было ничего подобного самопожертвованию или высокому ритуалу. Он погиб от пули снайпера, наполняя фляги в грязной речке, текущей сквозь джунгли.

Я видел его таким, каким описал его Леммон, лежащим навзничь с огромной кровавой дыркой в боку. Я представлял себе, что его лицо, должно быть, выглядело таким же, как лица мёртвых вьетконговцев, которые я видел месяц назад: рот открыт, губы поджаты, образуя улыбку как у черепа, глаза глядят в никуда. Больно было представлять Салливана в подобном виде; я ведь так привык к его живому лицу. Именно тогда, сидя в столовой над липким подносом с жирной пищей, я впервые ощутил этот липучий, могильно холодный страх — страх перед смертью; мёртвое лицо Салливана вдруг обратилось в моё собственное лицо. А ведь когда-нибудь и я могу оказаться на его месте, — подумал я. И я могу стать таким же. Раз уж так случилось с ним, это вполне может случиться со мной. Я не думал, что это произойдёт обязательно, но понял, что случиться так могло. До того момента возможность того, что меня убьют, не приходила мне в голову — разве что в абстрактном смысле. Будучи молодым здоровым американцем, выросшим и получившим образование в мирное время (или во время, которое в этом столетии сходит за мирное), я был неспособен представить себя больным или старым — даже не мёртвым. Ну да, о смерти я размышлял, но только как о событии, которое произойдёт в далёком будущем, настолько далёком, что я не мог рассматривать её как некое реально возможное событие. И вот она вдруг обратилась в реально возможное событие, к тому же, возможно, скорое — откуда мне знать? Вот в чём было дело: я никак не мог ни знать, ни предполагать, когда она придёт. Погибнуть в штабном подразделении было весьма маловероятно, но Салливан, наверное, и думать не думал о бренности существования, когда спускался к той речке со связкой бренчащих фляжек в руке. А потом снайпер навёл перекрестье своего оптического прицела, и всё, чем Салливан был или мог стать, все его мысли, воспоминания и мечты в одно мгновение перестали существовать.

До меня дошло, почему Леммон и все прочие показались мне такими отстранёнными. Дело было вовсе не в том, что я больше не служил в батальоне. Это была скорее отстранённость людей, осознающих, что они живут по соседству со смертью. Первый из них погиб от огня противника, и вместе с ним они утеряли присущую юности уверенность в собственном бессмертии. Реальность этого мира настигла их, всех нас. Как сказал потом Брэдли в тот вечер: «Похоже, кончилась славная маленькая война».

Кое-кто из воевавших ветеранов подумает, наверное, что я слишком большое значение придаю одной-единственной потере. Позднее мне довелось стать свидетелем весьма активных боевых действий, и я знаю, что, когда потери тяжёлые или ежедневные, смерть отдельно взятого человека зачастую теряет свою значимость. Но тогда, когда мы потеряли Салливана, потери были ещё незначительными; то был «экспедиционный» период войны, период, который продолжался примерно с марта по сентябрь 1965 года. Потеря даже одного человека была чрезвычайным происшествием. Может, сказывалось ещё и то, что мы были в меньшей степени подготовлены к смерти и ранениям, чем те, кто пришёл туда позднее; те, кто сражался тогда во Вьетнаме, пошли служить в мирное время, когда количество потерь ещё не объявляли ежедневно. Приведу немного статистических данных как иллюстрацию к тому, о чём я говорю: суммарные потери 1-го батальона 3-го полка за период с марта по август 1965 года составили около ста десяти погибших и раненых — десять процентов. Во время одного лишь сражения в апреле 1966 года только одна рота из того же самого батальона потеряла сто восемь человек всего за один час. Но самое главное, в этот начальный период люди в 1-м батальоне 3-го полка были очень близки друг другу. Они годами служили вместе и полагали, что вместе и пробудут до окончания своих сроков службы. Смерть сержанта Салливана разбила эту убеждённость. Она подорвала ощущение единства и стабильности, которое пронизывало жизнь в этом батальоне. 1-й батальон 3-го полка был боевой единицей в старом смысле этого слова, единым организмом, и смерть Салливана выглядела как ампутация небольшой частицы этого организма. Сам организм мог жить и функционировать дальше и без него, но организм этот понимал, что потерял нечто незаменимое. По ходу войны ощущение этого встречалось в пехотных батальонах всё реже. Солдаты со стабильным постоянством гибли, их эвакуировали после ранений, они уезжали домой, а им на смену приходили другие солдаты, которые гибли, эвакуировались или уезжали домой вместо них. К тому времени людская потеря стала означать всего лишь, что в цепи образовалась прореха, которую надо заделать.

Глава десятая

«Он столько мертвецов ни разу не видал».

Слова ритмично прыгали в мозгу.

А под дождём, кривляясь на бегу,

Скакали трупы. Зря он их считал…

Зигфрид Сассун «Эффект»

Как и предсказывал Казмарак, моя первая ночь в штабе оказалась шумной. Тяжёлые орудия по ту сторону дороги до самого рассвета выполняли свои задачи по БВ. «БВ» означало «беспокоящий огонь и огонь на воспрещение» — разновидность артиллерийской стрельбы, ведущейся по пересечениям дорог, высотам, по всем местам, где может находиться противник. Предполагалось, что она должна действовать вьетконговцам на нервы и лишать их душевного равновесия. Не знаю, достигала ли артиллерия своей цели, но к утру мои нервы были порядком измотаны. От рёва гаубиц я раз десять подпрыгивал и просыпался. Ну да ладно, артиллерия была на нашей стороне — когда недолётов не было.

Весь измотанный, я провёл следующий день, осваиваясь в должности помощника офицера по кадрам. Мы со Шварцем перерыли кучу бумаг, которых хватило бы на кузов грузовика. Надо было провести инвентаризацию и ревизию документов, разложить по папкам донесения, директивы и приказы по полку. Глядя на всю эту бюрократию, я пришёл к выводу, что быть штабным офицером ещё хуже, чем я опасался. Немного позднее Шварц ознакомил меня с задачами, которые ставились мне помимо штатных — «дополнительные обязанности», так они назывались. На младших офицеров штаба их возлагалось много, потому что кроме них заниматься ими никто бы не стал. Поэтому нас называли «ОГР» — «офицеры по говёной работёнке». Шварц перечислил мои обязанности. Кроме того, что я был помощником офицера по личному составу, мне следовало ещё отвечать за отчётность по полковым потерям, за полковую секретную и ДСП-документацию, разбираться с юридическими вопросами, отвечать за порядок в столовой.

На бумаге казалось, что работы невпроворот. На самом же деле, по словам Шварца, она занимала не более трёх-четырёх часов в день. А я тогда зачем? Неужто кто-нибудь из писарей бы не справился? Никак нет, потому что по уставам всё это офицерские обязанности. Ладно, а почему капитан Андерсон не может этим заниматься? Он же офицер. Да, офицер, но как раз для этого и введена должность помощника офицера по личному составу — чтобы капитану не приходилось этим заниматься.

Несколько дней спустя Шварц убыл во 2-й батальон, и я заступил на его место. Прав он был, что работы было не больше, чем на три-четыре часа в день. Порою даже меньше того. Я проводил уйму свободного времени в поисках какого-нибудь занятия или за чтением дешёвых книг в мягкой обложке (дар от «Красного креста») — «Сражающиеся «Красные дьяволы»», «рассказ о мужественной Британии и славных воинах-парашютистах времён Второй мировой войны, книга основана на реальных событиях». Или просто сидел за своим столом, обливаясь потом и изнывая от дикой скуки.

По ночам младшие офицеры по очереди дежурили в палатке оперативного отдела. Чем младше по званию — тем позднее смена. Мне обычно выпадало дежурить с 24:00 до 02:00 (с полуночи до двух часов ночи) или с 02:00 до 04:00. Хотя и там работы было мало. Мы всего-то сидели на связи у раций, вызывали офицера по оперативным вопросам, майора Конлина, если происходило что-то необычное, заносили доклады об обстановке в журнал части. Доклады об обстановке поступали примерно раз в час: бесплотные голоса доносились через треск из рации или полевых телефонов ЕЕ-8, и, подобно Капитану Полуночи[61], несли зашифрованную абракадабру, которая у военных называется языком. «Крауд-три, я Бэрки-три докладывает Бэрки-альфа-шесть альфа-два-скорпион на позиции координаты альфа-танго-отель-отель-эхо-янки-янки-лима. Все подразделения докладывают альфа-сьерраа-сьерра-ромео-сьерра». Обстановка нормальная, без изменений.

* * *

По мере повышения интенсивности боевых действий изо всех моих дополнительных обязанностей больше всего приходилось заниматься составлением отчётов о потерях. И от работы этой сны дурные виделись мне часто, хотя был от неё и положительный эффект — она выжигала калёным железом всякие глупые, отвлечённые, романтические представления о войне, что у меня ещё оставались.

Работа моя была проста — докладывать о потерях, как наших, так и противника; о потерях в результате действий противника и о потерях, вызванных иными причинами — о несчастных случаях, которые неминуемо имеют место там, где находятся много молодых людей, вооружённых смертельно опасным оружием или управляющих сложными машинами. Артиллерийские снаряды падали иногда на своих, люди попадали под танки, вертолёты разбивались, морпехи убивали других морпехов по ошибке.

Работа эта была трудней, чем кажется. У военных для всего на свете установлен тщательно разработанный порядок, и регистрация погибших и раненых — не исключение. Отчёты составлялись на бланках, размноженных на мимеографе, одни для убитых, другие для раненых, третьи — для небоевых потерь. На каждом бланке были незаполненные места для указания фамилии, возраста, звания, личного номера и организации (подразделения) пострадавшего, а также для даты, описания ранений и обстоятельств, при которых они были получены. В случае гибели военнослужащего обстоятельства почти всегда описывались одинаково, и эти слова могли бы послужить эпитафией для тысяч человек: «Пал на поле боя в ходе патрулирования окрестностей города Дананга в Республике Вьетнам».

Отчёты об убитых были длинными и сложными. Об убитом требовалось предоставлять много данных: религия, фамилия и адрес ближайшего родственника, получатели страховок военнослужащего, как должны выплачиваться деньги — сразу целиком или по частям. Все отчёты надо было писать медицинским языком, с эвфемизмами, которые военные предпочитают использовать вместо простых английских слов. Скажем, если морпеха ранило в живот навылет, я не мог написать «ранило в живот навылет» или «ранило в желудок навылет» — нет, я должен был написать: «ПР» (пулевое ранение), сквозное, брюшная полость». Осколочные ранения назывались «множественными осколочными разрывами тканей», а когда у человека что-нибудь отрывало, это называлось «травматическая ампутация» — одно из моих любимых словосочетаний. Мне пришлось его употреблять, когда вьетконговцы начали применять фугасы и мины-ловушки. Они часто использовали мины с дистанционным управлением, которые подрывались по проводам из засад. Такие мины походили на наши «Клейморы» — в них набивали сотни стальных дробинок и закладывали несколько фунтов взрывчатки С-4. Если мне не изменяет память, то скорость детонации этого взрывчатого вещества равна 26 000 футам в секунду, поэтому при подрыве такой мины с помощью дистанционного управления, с такой же скоростью происходит разбрасывание металлических шариков, и один такой взрыв эквивалентен залпу из семидесяти дробовиков 12-го калибра, заряженных картечью калибра «00». Это очень страшная и разрушительная сила. Естественно, любого человека, поражённого таким оружием, скорей всего ожидала «травматическая ампутация» чего-нибудь — руки, ноги, головы — со многими так и происходило. Повидав несколько таких раненых, я засомневался в точности этого выражения. «Травматическая» — совершенно верно, потому что потеря конечности определённо человека травмирует, но слово «ампутация», как мне казалось, предполагает хирургическую операцию. В то же время я видел, что взрыв не разрезает человеческое тело аккуратным образом. Оно чаще разлетается на бесформенные и зачастую нераспознаваемые куски, поэтому термин «травматическая фрагментация» был бы более точен при сохранении того иносказательного оттенка, что так по душе военным.

Разрывающее или фрагментирующее воздействие фугасного заряда время от времени вызывало семантические трудности при составлении отчётов о ранениях тех солдат, кто был особо страшно изувечен. Происходило это нечасто, но некоторых морпехов кромсало так, что казалось, и слов-то не найти для описания того, что с ними произошло. Как-то раз в том году подполковник Мейерс, командир одного из батальонов нашего полка, наступил на мину-ловушку, изготовленную из 155-мм снаряда. Тем, что от него осталось, не удалось бы заполнить даже морской вещмешок — это такая водонепроницаемая сумка чуть больше хозяйственной. По сути, подполковник Мейерс был обращён в пыль, однако официальный отчёт звучал примерно так: «травматическая ампутация, обе ступни; травматическая ампутация, обе ноги и обе руки, множественные разрывы брюшной полости; сквозные осколочные ранения головы и грудной клетки». Затем было указано: «пал на поле боя».

Батальонные офицеры по личному составу докладывали о потерях в своих подразделениях по телефону, а я передавал их в дивизионный центр по отчётности по боевым потерям. Управившись с этим, я подшивал копии этих отчётов в соответствующие папки, на одной из которых значилось «Боевые потери», а на другой — «Небоевые потери». Я думаю, их учитывали по отдельности по той причине, что тем, кто был убит или ранен огнём противника, автоматически давали «Пурпурные сердца», а пострадавшим от своих не давали. Только этим они, по сути, и отличались. Человек, погибший от «дружественного» огня (ещё один термин, вводящий в заблуждение, потому что огонь, который тебя поражает, никогда не бывает «дружественным») настолько же мёртв, как и человек, которого убил противник. Кроме того, даже боевые потери зачастую носили случайный характер. Когда наступаешь на мину или спотыкаешься о растяжку мины-ловушки — это самый настоящий несчастный случай, который ничем не отличается от попадания под машину при пересечении улицы, на которой большое движение.

Подшив отчёты, я обновлял данные на «Табло полковника Уиллера». Обтянутое ацетатной плёнкой и разграфлённое на вертикальные и горизонтальные колонки, оно висело позади стола начальника штаба в обшитой досками палатке, где они с полковником устроили свой штаб. Вертикальные колонки были озаглавлены слева направо: «Убитых», «Раненых», «Умерших от ран», «Небоевых», «Убитых вьетконговцев», «Раненых вьетконговцев» и «Пленных вьетконговцев». Горизонтальные колонки были разбиты по номерам подразделений, входящих в состав полка или приданных: «1/3» — 1-й батальон 3-го полка, «2/3» — второй батальон и так далее. В первые четыре вертикальные колонки вписывалось количество потерь для каждого отдельно взятого подразделения, а в последние три — данные об ущербе, нанесённом противнику. После очередного боя я заходил к полковнику, стирал прежние цифры и вписывал стеклографом новые. Полковник, который во многих отношениях был человеком мягким, был непреклонен по поводу того, что данные на Табло должны быть точными: высокопоставленные гости из Дананга и Сайгона нередко заявлялись без предупреждения, чтобы ознакомиться с показателями деятельности полка. А деятельность подразделения во Вьетнаме оценивалась не по глубине наступления или количеству одержанных побед, а по числу солдат противника, убитых подразделением («счёт убитых»), и соотношению между этим числом и числом своих убитых («коэффициент поражения»). Таким образом, Табло позволяло полковнику отслеживать состояние дел в батальонах и ротах под его началом и, быстро и чётко, отбарабанивать впечатляющие цифры важным гостям. Моя ни кем не воспетая задача на этой статистической войне заключалась в ведении подсчётов. Если в качестве командира взвода я служил посланцем смерти, то в штабе я был её бухгалтером.

Иногда я должен был проверять данные по счёту убитых. Командиры полевых подразделений время от времени поддавались искушению и завышали число вьетконговцев, убитых их бойцами. Поэтому трупы по возможности доставлялись к штабу, и я их считал, чтобы убедиться в том, что их количество соответствует отчётам. Это было неизменно приятным занятием, потому что к тому времени, как трупы доставлялись до штаба, они уже вовсю разлагались. При тамошнем климате разложение начиналось быстро. А приятнее всего было устанавливать личности наших убитых. Обычно этим занимались батальонные офицеры по личному составу, но каждый раз, когда возникала путаница с фамилиями убитых, или когда в полк поступали ошибочные описания их ранений, это приходилось делать мне. Мертвецов держали в палатке с откидными боками по соседству с дивизионным госпиталем. Их укладывали на брезентовые носилки, покрывали пончо или прорезиненными похоронными мешками, жёлтые бирки с описанием ранений привязывали к их ботинкам — или к рубашкам, если ноги были оторваны. Для идентификации мертвеца проще всего было сравнить его лицо с фотографией из личного дела. У некоторых лиц не было, и в этом случае мы пользовались стоматологическими картами, поскольку зубы — почти такое же надёжное средство идентификации, как отпечатки пальцев. Последними пользовались, когда убитый был обезглавлен или когда челюсть его была раздроблена на мелкие кусочки.

И вот что было интересно — мертвецы очень сильно походили друг на друга. Люди с чёрной, белой, жёлтой кожей — все они выглядели на удивление одинаково. Кожа их была будто бы сделана из свечного сала, из-за чего они походили на собственные восковые копии; зрачки глаз были выцветше-серыми, а рты — широко раскрыты, как будто бы они кричали, когда их настигла смерть.

Ну, и запах был одинаковый. Смрад смерти уникален, это, наверно, самый противный запах на земле, и, стоит хоть раз его ощутить, ты уже никогда не сможешь искренне согласиться с утверждением о том, что человек есть высочайшее существо из тварей земных. Трупы, с запахом которых мне пришлось познакомиться, пока я воевал и работал военным корреспондентом, пахли намного хуже, чем все те рыбы, птицы и олени, которых я чистил, свежевал или потрошил на рыбалке или охоте. Из-за того, что запах смерти очень силён, к нему никогда не привыкнуть, как нельзя привыкнуть к виду смерти. И запах этот всегда одинаков. Он может отличаться по интенсивности, в зависимости от степени разложения, но если взять двух человек, пробывших мёртвыми в течение одного и того же времени и в одинаковых условиях, разницы в запахе от них не будет. Впервые я обратил на это внимание в 1965 году во Вьетнаме, когда заметил, что меня совершенно одинаково мутит от вони, исходящей что от мёртвого американца, что от мёртвого вьетнамца. С тех пор я замечал это снова и снова, на других войнах и в других местах — на Голанских высотах и в Синайской пустыне, на Кипре и в Ливане, и, завершая круг, опять во Вьетнаме, на улицах Ксуанлока, города, за который шли сильные бои во время наступления северных вьетнамцев в 1975 году. И все эти мертвецы — американцы, северные и южные вьетнамцы, арабы и израильтяне, турки и греки, мусульмане и христиане, мужчины, женщины, дети, офицеры, солдаты — пахли одинаково плохо.

* * *

К выполнению обязанностей по ведению отчётности по потерям я приступил 21 июня 1965 года. В тот день рано утром патруль из 2-го батальона участвовал в мелкой стычке с вьетконговцами у хребта Железный мост. Где-то в районе полудня зазвонил полевой телефон: звонил офицер по личному составу 2-го батальона с сообщением о четырёх потерях: один убитый, трое раненых. Я выложил на стол бланки для регистрации боевых потерь и сказал: «Ладно, валяй». Начав с убитого, он стал по очереди докладывать фамилии, личные номера и описания ранений. На линии было много помех, и ему пришлось передавать фамилии по буквам: «Атертон. Альфа-танго-отель-эхо-ромео-танго-оскар-новембер. Первое имя — Джон. Далее «дабл-ю», как в «виски»… Огнестрельное ранение в туловище… Пал на поле боя в ходе патрулирования окрестностей города Дананга…» Говорил он без выражения, отрепетировано, как диктор, зачитывающий по радио ежедневные котировки акций.

Я быстро записывал. В палатке было жарко до предела. Пот капал с кончика носа на бланки, размывая буквы. Бланки прилипали к предплечью руки, которой я писал, как липкая бумага для ловли мух. На одном бланке буквы совсем размазались, и я попросил офицера по личному составу зачитать сведения заново. Он дочитал до половины, когда вклинился оператор с коммутатора. «Крауд-один-альфа» — это был мой новый позывной — «Я «Крауд-оператор», отключаю… Отключаю… Отключаю…». Это означало, что сейчас он меня отключит, чтобы освободить линию. «Крауд-оператор», я «Один-альфа», работаю, работаю» — ответил я, сообщая о том, что у меня незавершённый разговор. «Один-альфа», я «Крауд-оператор». Вас не слышу. Отключаю». Раздался щелчок. «Сучара тупорылая!» — заорал я в замолчавший телефон. Обливаясь потом, я стал крутить рукоятку «ЕЕ-8». Минут через десять-пятнадцать оператор ответил и заново соединил меня со 2-м батальоном. Прежний офицер по личному составу снова вышел на связь и начал заново с того места, где остановился: «… Множественные осколочные ранения, обе ноги, ниже колена. Ранен, эвакуирован…»

Передав отчёты в штаб дивизии и зарегистрировав их, я пошёл в палатку оперативного отдела за свежими сведениями о потерях противника. Уэбб Харриссон, один из помощников офицера по оперативным вопросам, перелистал тонкую пачку сообщений. «Вот, — сказал он. — Четыре Чарли, все убитые». Я зашёл в палатку полковника и внёс стеклографом соответствующие изменения в данные на Табло. Начштаба, подполковник Брукс, взглянул на цифры. Он был лысый, коренастый, и солдаты прозвали его Элмером Фаддом, потому что он походил на этого персонажа из комикса.

— Обновляем старое доброе табло, так, лейтенант? — спросил он меня.

— Так точно, сэр, — ответил я, подумав: «А чем ещё я, по-твоему, занимаюсь?»

— Данные не старые?

— По состоянию на сегодняшнее утро, сэр.

— Очень хорошо. Полковник Уилер будет сегодня отчитываться перед генералом Томпсоном, и ему понадобятся самые свежие данные по статистике.

— Так точно, сэр. А кто такой генерал Томпсон?

— Он из КОВПВ. (Командование по оказанию военной помощи Вьетнаму, штаб Уэстморленда).

Какое-то время спустя на штабной участок въехал джип с убитыми вьетконговцами и двумя гражданскими лицами, получившими ранения во время перестрелки. Гражданские лица, две женщины, ехали на заднем сиденье. Одной, старой и немощной, слегка задело обе руки. Другая, лет тридцати-тридцати пяти, лежала на животе на заднем сиденье. В её ягодицах засели осколки. Трупы лежали в прицепе, прицепленном к джипу.

Водитель остановился за палаткой офицера по личному составу и отцепил прицеп. Он перевалился вперёд, сцепное устройство брякнуло о землю, и трупы навалились друг на друга. Наполовину оторванная рука с торчавшим из мяса белым обломком кости, со шлепком ударилась о борт прицепа и с тем же звуком упала обратно. Подошли санитары с носилками и унесли женщину помоложе в полковой медпункт. Старуха поплелась следом, выплёвывая в пыль черновато-красный сок бетеля.

Я подошёл убедиться в том, что трупов четыре. Было похоже на то. Трудно было понять. После того как их помотало по прицепу, они перемешались, и их едва можно было отличить один от другого. В общем, три трупа сцепились друг с другом. У четвёртого обе руки были оторваны по локоть, а ноги были полностью отстрелены или оторваны взрывом. У остальных были увечья в других местах. Одному попало в голову, его мозги и белые хрящи, которые раньше удерживали их в черепе, выпали на пол прицепа. У другого, которому попало в живот, всё вывернуло наружу, и из него вывалилась скользкая, коричневая груда кишок, отливавшая синим и зелёным. В нижней части прицепа скопилась глубокая тёмно-красная лужа крови. Я отвернулся от этого зрелища и приказал водителю убрать трупы отсюда.

— Извините, сэр, — сказал он, заводя свой джип. — Мне приказали оставить эти трупы здесь. Мне надо обратно в гараж.

— Да чёрт возьми, кто это сказал тебе, что трупы надо тут оставить?

Водитель пожал плечами. «Офицер какой-то сказал, лейтенант. Мне надо обратно в гараж».

— Ладно, убирайся.

Морпех уехал. Я зашёл в палатку и сказал Казмараку, чтобы он отвёз трупы на кладбище, на котором хоронили убитых противника. Казмарак называл его трупной свалкой, оно и в самом деле больше походило на свалку, чем на настоящее кладбище.

Капитан Андерсон сказал: «Оставьте трупы здесь, мистер Капуто».

— Сэр, через несколько часов они будут очень плохо пахнуть.

— Полковник сказал, чтоб трупы оставались здесь.

— На кой чёрт они тут?

— Он хочет, чтобы писаря на них поглядели. Тут особо не воюют, и, я думаю, он хочет, чтоб они привыкли к виду крови.

— Что за шутки, капитан?

— Я вовсе не шучу.

— М-да, надо ж было придумать! Чёрт, может, просто закопаем уродцев?

— Лейтенант, я думаю, что то, что думаете вы, мало что значит. Батя хочет, чтобы здешний народ привык к виду крови, и им придётся привыкать.

— Ну, крови-то там много, но не уверен, что они к ней привыкнут. Там ещё много чего, кишки с мозгами.

— Я скажу вам, когда убрать трупы.

— Есть, сэр.

В общем, трупы остались лежать на солнце. По приказу полковника штабных провели мимо прицепа, чтобы они посмотрели на мёртвых вьетконговцев. Они шли друг за другом, как посетители мимо экспоната в каком-нибудь музее. Солнце палило с небес, и трупы на жаре стали пахнуть. Этот запах, поначалу слабый, потому что вьетконговцы были убиты совсем недавно, походил на запах газа, выходящего из конфорки на плите. Один за другим морпехи подходили к прицепу, заглядывали в него; увидев содержимое, отвешивали пару-тройку дурацких шуток или ничего не говорили, а потом возвращались к своим столам и пишущим машинкам. Солнце в ясном небе палило всё сильнее, запах всё усиливался. Порывом ветра его занесло в палатку офицера по личному составу — этот запах газа из кухонной плиты и вонь, которая напомнила мне запах сероводорода на школьном уроке химии. Ну, а что такое трупы, если не куча химических соединений и разлагающейся плоти? Выглянув наружу, я с удовольствием увидел, что представление почти закончилось; морпехи из конца очереди проходили мимо прицепа. Из-за запаха они держались от него подальше. Запах ещё не стал невыносимым; чтобы дошло до этого, требовалось ещё несколько часов. Тем не менее, он был достаточно силён, чтобы те, кто стоял в конце очереди, не задерживались, так же как и те, что прошли в числе первых, и это лишало их возможности наглядеться на трупы столько, чтобы привыкнуть к виду крови. Они просто мельком бросали взгляд на трупы и быстро отходили от прицепа и усиливавшейся вони.

Процессия завершилась. Казмарак и другой штабной, капрал Сташек, подцепили прицеп и отправились в сторону Дананга. Андерсон ушёл на штабное совещание по подготовке к визиту генерала Томпсона. Десять минут спустя он ввалился в палатку, по его румяному щекастому лицу струился пот.

— Мистер Капуто, надо те трупы обратно привезти.

Я взглянул на него, не веря ушам своим.

— Батя сказал, что трупы надо вернуть, чтобы он смог показать их генералу во время доклада, — сказал Андерсон.

— Сташек и Казмарак уже уехали, сэр. Они уж в Дананге, наверное.

— Знаю, что уехали. Найдите кого-нибудь, кто умеет водить джип. Пускай догонит тех двоих и скажет, чтоб везли обратно трупы, и как можно скорее.

— Капитан, я просто поверить не могу, что мы творим подобное.

— Шевелитесь.

Он развернулся и ушёл быстрыми, нервными шажками.

Мне удалось отыскать водителя, который знал дорогу, и я рассказал ему, что делать. Я вернулся в палатку и там, в духе того безумия, в котором я принимал участие, придумал новое название для своей должности. Я написал его на картонке и пришпилил её к своему столу. На картонке значилось: «2-й лейтенант Ф. Дж. Капуто. Командир над мертвецами».

* * *

Генерал прибыл после обеда на вертолёте — а как ещё может прибыть генерал? Я мельком увидел его, когда он заходил в штаб, что располагался по соседству с нами, полковник шёл с одной стороны, подполковник Брукс с другой, и пара нервных на вид помощников тащились позади. На вид он был такого же роста и телосложения, как Уилер, но на этом всё сходство заканчивалось. На Уилере было защитное боевое обмундирование, в каком ходили командиры боевых подразделений, Томпсон был в униформе, приличествующей генерал-лейтенанту сухопутных войск США. На его зелёном кепи светились три белые звезды. Ещё по три с обеих сторон украшали его накрахмаленный воротник. Синий с белым Боевой пехотный знак на груди. Разнообразные нашивки расцвечивали его рукава, а нашивка над левым карманом сообщала, что фамилия его Томпсон.

Доклад начался. Сташек с Казмараком появились где-то через четверть часа, оба какие-то нервные.

— Лейтенант, сэр, — сказал Сташек, — что за чертовщина? Мы тех вьетконговцев уже закопали…

Я рассказал им, что за чертовщина, и спросил, где трупы.

— На улице, сэр.

Сташек разразился несколько истеричным смехом — так смеётся человек, которому на самом деле хочется вопить.

— Чёрт, нам пришлось вытаскивать их оттуда, где мы их зарыли. У одного вьетконговца кишки вывалились. Потом я потащил другого, и у него стала отрываться нога. Они разваливались просто.

— Ладно, хватит, — сказал я. — Жаль, что всё так вышло. Пока ждите дальнейших указаний, но после доклада увозить эти трупы вам.

— Есть, сэр. Раз генерал этот будет на них смотреть, может, прицеп из шланга обдадим?

— Ладно, обдайте из шланга, — сказал я, выходя из палатки вместе с ним и Казмараком. Прицеп стоял на прежнем месте.

В соседней палатке продолжался доклад. Всего, что там говорилось, мне слышно не было, доносились лишь разрозненные фразы: «и мы планируем дальнейшие операции в районе Лемая… это здесь, генерал…» Через занавеску я видел, как Томпсон сидит, скрестив ноги. Он кивал, слушая докладчика, который рассказывал, двигая указкой по большой карте на стене палатки полковника. Уилер стоял возле своего стола, коллекция оружия, захваченного у противника, висела на перегородке, отделявшей его половину палатки от половины Брукса. «Сегодня утром один из наших патрулей вступил в бой с вьетконговским отрядом недалеко от этого места, сэр… Активность повысилась…» За двадцать ярдов оттуда Казмарак с ещё одним морпехом присоединили шланг к водовозу и заполняли прицеп водой. Генерал, расцепив ноги, сказал что-то, чего я полностью не расслышал. «Так точно, сэр», — ответил докладчик. Заполнив водою прицеп, Казмарак с морпехом отсоединили шланг. Они оторвали сцепку от земли, откатили прицеп на пару футов назад, потянули его вперёд, толкнули назад, снова потянули вперёд, промывая прицеп. Из палатки полковника доносилось какое-то бормотанье. Кто-то сказал: «Я думаю, что смогу ответить на этот вопрос, сэр». У палатки капрал Сташек сказал: «Ладно, Каз, сдай чуток назад». Казмарак с морпехом-помощником сдали прицеп назад. Они удерживали его в поднятом состоянии, подняв сцепку подсунутыми под неё руками, их руки напряглись от тяжести, а Сташек тем временем присел, засунул руку под прицеп и открутил пробку в полу. Он быстро отдёрнул руку, когда вода хлынула сильной красной струёй, в которой мелькали какие-то белые кусочки. «Господи, — сказал Сташек. — Ну и зрелище».

Когда доклад кончился, генерал Томпсон, полковник Уилер и другие офицеры вышли из палатки. Я чётко отдал честь, когда они проходили мимо меня, направляясь к моим свежевымытым трупам. Я считал их своими; это были мертвецы, а я был командир над мертвецами. Ручеёк окрашенной кровью воды вытекал из-под прицепа и впитывался в пыль. Большое начальство аккуратно переступало через него, чтоб не запачкать блестящие ботинки. Кто-то из офицеров указал на трупы и сообщил генералу, что это вьетконговцы, убитые сегодня утром. Он взглянул на них, что-то сказал полковнику и отправился на посадочную площадку, где его дожидался вертолёт.

Остаток дня я провёл, тупо перебирая какие-то никому не нужные бумажки. Когда я зашёл в столовую на ужин, капеллан Райерсон и врач Милсович оторвались от еды и подняли глаза на меня. Я сел, поставив свой поднос на фанерный стол. Капеллан, столь же худой и хмурый, насколько доктор был плотным и жизнерадостным, скользнул по лавке, усевшись напротив меня.

— Доктор говорит, мы ещё одного морпеха сегодня потеряли, — сказал он, слегка наклонившись вперёд. Голос его звучал осуждающе, как будто я отвечал за эту смерть, потому что её зарегистрировал.

— Так точно, сэр. Потеряли.

— Остаётся только надеяться, что эти ребята гибнут не напрасно, лейтенант. А вы как думаете?

— При всём уважении, капеллан — столовая не место для разговоров о работе. Да и вообще — не хочу я о потерях говорить. Достало за сегодня.

— О работе, не о работе, но мне хочется надеяться, что эти ребята гибнут не из-за того, что какой-то офицер желает получить очередной чин.

— А я-то откуда знаю?

— Как это? — откуда вы знаете? Вы же видели это представление, что устроили сегодня для генерала!

— Так точно, сэр. Но в настоящий момент мне хотелось бы закончить приём пищи. Может, вам с Батей об этом поболтать? От меня-то вы чего хотите?

— Может, вы сможете объяснить, чем мы тут занимаемся. Вы были командиром взвода. Когда мы сюда приехали, нам говорили, что мы тут просто поохраняем аэродром и уедем обратно на Окинаву. А сейчас мы ввязались в войну надолго, и никто до сих пор не смог объяснить мне, что мы тут делаем. Я в тактике ничего не понимаю, но мне всё так представляется: мы отправляем людей на операцию, они убивают нескольких вьетконговцев, или вьетконговцы их убивают, а потом мы отходим, и вьетконговцы тут же возвращаются. И вот мы снова там, откуда начали. Вот как мне всё представляется. Я думаю, ребята наши гибнут тут зазря.

Я развёл руками. «Капеллан, что вы хотите от меня услышать? Может, вы и правы. Не знаю, я всего-то второй лейтенант. Вообще-то, эта война не очень-то тяжёлая. С конца апреля у нас было всего восемьдесят четыре потери, и лишь двенадцать из них убитыми. Чёрт возьми, на Второй мировой войне в таком подразделении как наше, понести восемьдесят четыре потери было делом пяти минут».

— О чём это вы? Сейчас ведь не Вторая мировая война.

— Я о том, что двенадцать убитых за два месяца — немного.

Лицо Райерсона покраснело, и голос его зазвучал пронзительно. «Это двенадцать порушенных семей. Двенадцать порушенных семей, лейтенант». Он ткнул в меня пальцем. «Двенадцать убитых — это очень много для родных тех погибших морпехов». Я ничего не ответил. Еда моя остывала на подносе. Несколько старших офицеров обернулись посмотреть, с чего это так разоряется капеллан.

— Мы с доктором говорим о людских страданиях — не о сводках, — сказал Райерсон, настаивая на своём. — Это нечто такое, о чём вы, субчики пехотные, похоже, забываете.

И тут я подумал о сержанте Салливане, и вспомнил, насколько глубоко его смерть тронула «пехотных субчиков» из роты «С».

— Ну, и молодцы вы, и ты, и доктор, — сказал я. — Реальные гуманисты. Вы что, думаете, мне по душе сегодня было этим заниматься? Ты думаешь, я от этого балдел хер знает как, небесный лоцман?

— Нет-нет, погодите, мистер…

— Э, Фил, — сказал Милсович. — Чего разбушевался, макаронник ты наш горячий? Капеллан ничего личного в виду не имел.

Я остыл, извинился перед Райерсоном и снова принялся за еду.

Выйдя из столовой, я отправился обратно за рабочий стол. Работалось с трудом. В палатке стояла духота, и мысли мои путались. Меня разозлило то, что капеллан говорил с чувством морального превосходства, однако его проповедь заронила сомнение в мою душу, сомнение по поводу этой войны. Во многом из того, что он наговорил, был толк: наши тактические операции действительно выглядели бесполезными, и определённой цели у них не было. Были и другие сомнения, вызванные сегодняшними событиями, которые выглядели как насмешка надо всем католическим богословием, которому доминиканцы и иезуиты обучали меня в своих проповедях в школе и колледже. Человеческое тело — храм Духа святого; человек создан по образу и подобию Божьему; к покойникам следует относиться уважительно. Хорошо, но четыре храма в том прицепе были основательно разрушены, и трудно было поверить, что Дух святой вообще в них пребывал когда-то. Что же до образа и подобия Бога, так они были в большей степени образом и подобием раздавленных собак, что валяются по обочинам автострад. И отнеслись мы к ним не очень уважительно, хоть и были они покойниками. Я по-прежнему верил в то дело, за которое мы, вроде бы, сражались, но что мы за люди и что это за армия, в которой устраивают выставки из безжалостно загубленных ею людей?

«Двенадцать разбитых семей» — эхом звучали в моих ушах слова капеллана. «Это двенадцать разбитых семей. Мы с доктором говорим о людских страданиях — не о сводках». Я снова подумал о Салливане. И он был учтён в сводках, так же, как и четверо солдат противника, убитых сегодня утром. Единственное различие состояло в том, что они были в разных колонках на табло полковника. Двенадцать разбитых семей. Я подумал о молодой вдове Салливана в Пенсильвании, и содрогнулся, как от озноба. Может, муж её погиб зазря, может, и нет. В любом случае, ей сейчас это было как-то без разницы.

Я ещё несколько часов отсидел за столом, выпил банку пива и лёг пораньше спать. Меня ждала поздняя вахта на дежурстве, и я знал, что после полуночи долго поспать не удастся. Тяжёлые орудия гремели всю ночь.

Глава одиннадцатая

Когда б я злобным, лысым, тучным был,

На Базе, где майоров щегольство,

Героев из лентяев бы лепил.

Зигфрид Сассун «О подробностях жизни на Базе»

Лёжа на койке, я услышал, как затрещали винтовки, как дождь забарабанил по туго натянутому полотну над моей головой, и чей-то голос произнёс: «Тревога! Всем подъём, стопроцентная готовность». Было ещё совсем рано, я лежал в полусне, и казалось, что винтовочная пальба, этот голос и шум дождя доносятся откуда-то издалека. Потом выстрелила восьмидюймовая гаубица. Я неожиданно подскочил, сел и понял, что мне не приснилось. Стрелковое оружие гремело громко и совсем рядом. Уэбб Харриссон — именно его голос я слышал — стоял у стенки палатки, отцепляя клапаны.

— Ага, Пи-Джей, проснулся наконец. К нам, кажись, опять ночные гости пожаловали.

Откинув клапан, он вышел из палатки. Я вытащил из рундука карабин и пошёл вслед за ним. Присоединив к своему карабину изогнутый магазин и загнав патрон в патронник, я неуклюже побежал по грязи по направлению к переднему краю обороны. Харриссона видно не было. Дождь холодил обнажённую спину. Слева, где-то на участке 1-го батальона, дульные вспышки мигали во тьме. Пулемётные очереди трассирующими патронами, обгоняя друг друга, поливали плоские рисовые чеки по ту сторону проволочных заграждений.

Поскользнувшись в грязи, которая до дождя была пылью, мелкой как порошок, я упал и скатился в окоп, как раз в тот момент, когда вспыхнула осветительная ракета. Вода в окопе доходила до колена, в ботинках стало холодно, зачавкало. Взлетела ещё одна ракета, потом другая. Они на мгновение зависли в чёрном небе и поплыли вниз на своих парашютиках, раскачиваясь взад-вперёд, и как-то странно повизгивали, качаясь на ветру. Сквозь косые струи дождя виднелись качающиеся оранжевые кружки осветительных ракет, силуэты палаток, двое морпехов в касках в окопе слева от меня и мокро поблёскивавшие стволы восьмидюймовок по ту сторону дороги. Орудия продолжали стрелять по своим далёким целям, как будто бы такая мелочь как перестрелка всего в сотне ярдов отсюда их вовсе не касалась.

Я решил, что это очередная пробная вылазка. Прошлой ночью, 22 июня, вьетконговцы предприняли попытку просочиться через рубежи штабной роты. На этот раз они, похоже, пытались нащупать слабые места в линии обороны Первого Третьего[62]. Но это было всего лишь предположение — я не представлял, что там происходит на самом деле. Ракеты попадали на землю, пошипели несколько секунд и погасли. Полковой главный сержант шлёпал по грязи, одетый лишь в зелёные трусы, с пистолетом-пулемётом «Томпсон» в руке. Я подозвал его. Здоровенный, грузный, он с плеском спрыгнул в мой окоп.

— Господи-в-бога-душу-мать, — проревел он, даже не думая понижать голос. — Вы не сказали, что у вас тут целый бассейн, лейтенант.

— Не обращай внимания. Что за херня там?

— Да не знаю ни черта. Похоже, пара пацанов палят по кустам с испугу.

Догорающий трассер проплыл над головой, сияя как искра от костра. Снова взлетели осветительные ракеты. Мы уставились на тускло освещённый ими пейзаж, но не заметили ничего даже отдалённо похожего на вьетконговцев.

— Так я и думал, — сказал ПГС[63]. — Ничего там нету, кусты одни, мать их так. А ты сиди тут, по задницу в грязи. Позорно, на фиг.

Стрельба прекратилась. Мы просидели ещё час, промокшие, подрагивая от холода, затем боевую готовность отменили.

Главный сержант был неправ: морпехи стреляли вовсе не по кустам. Вскоре после подъёма на КП принесли двух убитых вьетконговцев. Их привязали к бамбуковым шестам как добычу на охоте, и чёрные волосы, слипшиеся от крови, свисали длинными коп. Они были в тёмно-синей униформе, что говорило об их принадлежности к регулярным частям главных сил. Не отвязывая рук и ног от шестов, трупы зашвырнули в грузовик и увезли. Я зашёл в палатку полковника и прибавил два к числу в колонке «Убитых вьетконговцев» на табло.

Следующие семь ночей были очень похожи на эту. Были пробные атаки на штабной периметр или на позиции батальонов, пара бессистемных миномётных налётов на вынесенные посты, несколько попыток проникнуть через линии обороны аэродрома, где сейчас сидел 1-й батальон 9-го полка. Со всеми этими тревогами спать нам приходилось мало.

Немного позднее на той же неделе Харриссон рассказал мне, что двое вьетконговцев, убитых двадцать третьего числа, были из патруля противника силой в пять-шесть человек. Судя по всему, они проводили разведку рубежей 1-го батальона, и совершили ошибку, подойдя чересчур близко; пулемётчик расстрелял их в упор. Здорово, конечно, сказал Харриссон — здорово то, что пулемётчик оказался таким хладнокровным и метким, однако повышение активности вьетконговцев свидетельствует о том, что донесения о готовящемся нападении противника на аэродром — не просто слухи. Одновременно с этим, сказал он, вьетконговцы сосредоточивают силы в провинции Куангнгай к югу от Дананга, явно с целью захвата столицы провинции. И, наконец, две дивизии Северовьетнамской Армии действуют сейчас на юге, одна в Центральном горном районе, а другая — где-то в I корпусе.

— Вот увидишь, Чарли в скором времени попробует что-нибудь предпринять.

Харриссон поглядел на наш раскинувшийся палаточный лагерь — все сооружения прямо на земле, никакой маскировки, всё выстроено ровными рядами, а между лагерем и вьетконговцами — ничего, кроме одного ряда ржавой проволочной спирали. Харриссон засмеялся. «Бог ты мой, Фил, даже французы окапывались».

Несколько дней спустя поймали двух вьетконговцев, которые среди бела дня вели разведку участка линии обороны полка. На следующий день патруль из разведбатальона засёк, что к аэродрому подтягивается батарея 82-мм миномётов противника. Этот патруль, который был слишком далеко от вьетконговцев и не мог их атаковать, запросил артналёт, но им отказали, потому что другой морпеховский патруль потерялся в том же районе, и никому не хотелось случайно попасть по своим. Командир патруля разведчиков передал координаты миномётов и высказал предположение, что их несут туда, откуда можно будет обстрелять аэродром. Этот доклад в установленном порядке приняли к сведению и похоронили в ящике для бумаг. Двадцать восьмого числа был обстрелян районный штаб АРВ неподалёку от нас, кроме того, вьетконговцы обстреляли минами отдельный участок на линии обороны первого третьего, убив и ранив несколько морских пехотинцев.

Не надо было быть Клаузевицем, чтобы прийти к выводу, что все это происходило не просто так: противник действительно планировал напасть на аэродром, оборона которого по-прежнему оставалась нашей главной задачей. Но в штабе полка не собирались поддаваться панике и предпринимать поспешные действия. На той неделе мы не занимались лихорадочным анализом последовательность действий Вьетконга, не разрабатывали планов контратакующих действий, не совершенствовали уже существующие оборонительные сооружения — не делали ничего из того, чем, по идее, должен заниматься военный штаб. Мы, как хладнокровные профессионалы, занимались тем, чем обычно занимаются штабные офицеры — ничем. Ну, не так чтобы совсем ничем. В свободное от службы время мы играли в волейбол, а из-за того, что работы не хватало на то, чтобы занять ею хотя бы половину из двадцати с лишним штабных офицеров, большая часть нашего времени оставалась свободным. Кроме волейбола, мы много читали — я на той неделе дочитал «Приключения Оги Марч» — или занимались чем угодно, кому что было по душе. Майор Бурин, офицер по связи, тренировался в исполнении команд для кадрили под записи визгливой скрипки, которые он проигрывал на своём портативном магнитофоне. По всему лагерю было слышно, как он гнусаво, по-канзасски, распевает: «Аллеманда налево, левой ручкой… поменялись партнёрами, до-си-до, кавалеры в центр, образуем «техасскую звезду»». Офицер по гражданским делам, Тим Шварц (не тот Шварц, которого я сменил), изобрёл новаторский подход к стихосложению: он выписывал из словаря самые что ни на есть непонятные слова, а потом соединял их в том порядке, в котором нашёл. Он очень гордился своими непостижимыми стихами и спросил меня однажды, где их можно опубликовать. Я предложил ему обратиться в «Кеньон ревью».

Когда в штабных секциях всё же приступали к работе, то все усилия сосредотачивались на ежедневной мелочёвке и составлении шаблонных отчётов. В S-1 составляли обычные доклады о численности личного состава и потерях. В S-2 — разведке — составляли отчёты о боевых порядках противника и отписывали донесения о последних действиях противника. В этих донесениях была некоторая историческая ценность, но с точки зрения разведки пользы от них было мало, потому что главная задача S-2 состояла не в том, чтобы заносить в летописи действия вьетконговцев, а предсказывать, что они собираются делать. В оперативной секции, S-3, занимались тем, что заносили в журнал отчёты об обстановке, составляли планы операций, по которым батальоны практически неизменно направлялись в те районы, где противника не было, и вели ежедневные подсчёты количества патрулей от боевых рот. В S-4 вели учёт продуктов и боеприпасов.

Из главного штаба дивизии поступило несколько указаний, обращавших наше внимание на следующие чрезвычайно важные вопросы:

1) Морские пехотинцы с неуставными именными нашивками, изготовленными из ткани и пришитыми над левыми карманами, обязаны их снять. Отныне фамилии следует отпечатывать на обмундировании печатными буквами высотой в половину (1/2) дюйма.

2) Генерал не намерен мириться с практикой обнажения до пояса при нахождении на работах, в патрулях и т. п. Вне помещений весь личный состав должен носить рубашки и/или футболки.

3) Подписка на «Марин кор газетт» падает. Офицеров, ещё не сделавших это, просили подписаться.

Так и работали штабы, не выходя за пределы предписаний, что означало попросту «ничего не делали», только другими словами. На угрозу со стороны противника они отвечали тем, что её игнорировали, и 1 июля вьетконговцы атаковали аэродром.

Было около двух часов ночи, и я как раз сменялся с дежурства в палатке оперативной секции, когда начали рваться мины. Во избежание затопления палатки стояли на постаментах из фанеры и брусьев. От двери до земли вели деревянные ступеньки. Я спускался по ним, когда увидел яркую вспышку над деревьями за шоссе номер 1, а затем услышал характерный звук от разрыва мины. Деревья тянулись по внешним границам авиабазы, от КП полка дотуда было футов пятьсот. Собственно ВПП, на которой разорвалась мина, располагалась ещё в тысяче ярдов оттуда; поэтому непосредственной опасности я не почувствовал, разве что любопытно стало. Взобравшись обратно по ступенькам, я стал смотреть на тёмную, неровную линию деревьев за полем позади КП, на тёмную, неровную линию деревьев, и заметил ещё несколько вспышек. Ещё через несколько секунд донеслись разрывы 82-миллиметровых мин, они стали быстро взрываться одна за другой, как хлопушки, только намного громче, и небо, которое до того чернело над деревьями, побледнело и замерцало красным светом. На участке КП морпехи выпрыгивали из коек и хватались за оружие.

— Конлину позвонил? — спросил я через дверь, обращаясь к сменщику. — Чарли бьют по аэродрому.

— Ясный хрен. Конлин с Батей скоро будут.

Ударило безоткатное орудие, два удара прозвучали один за другим — сначала громыхнуло орудие, через мгновение разорвался снаряд. Огромный огненный шар поднялся над деревьями, как будто занялся рассвет. Глухо ухнули взорвавшиеся топливные баки — снаряд из безоткатки попал в самолёт. Огненный шар рванулся вверх, оранжевый на макушке и такой сверкающе-белый в середине, что я смог ясно разглядеть лица морпехов, бегущих к траншеям вдоль нашего рубежа обороны.

Я пошёл обратно в палатку, чувствуя, что надо что-то делать, но не зная точно что. Туда вошли майор Конлин со своими помощниками — Харриссоном и капитаном Джоунзоном, все в касках и бронежилетах. Вскоре к ним присоединились офицер по разведке и его второй номер, лейтенант Мора. Потом прибыл полковник Уилер, ссутулившийся, притихший, с трубкой в зубах. Мы все сгрудились в палатке, вместе с радистами и посыльными. Один-единственный снаряд мог угробить половину штаба полка, и я был уверен, что кое-кто из боевых офицеров как раз на это и надеялся.

Битва за аэродром развернулась всерьёз. Ровно ухали вьетконговские мины, морпехи пускали мины в ответ, рвались топливные баки. Трещали пулемёты. Вслед за очередной вспышкой громко громыхнуло, но это была не мина: одна из наших бомб взорвалась, а может, самолёт подорвали ранцевым зарядом. В палатке оперативной секции возникла какая-то неразбериха. Трещали рации, жужжали полевые телефоны, штабные офицеры носились от одной группы телефонов к другой. Кто-то разговаривал с первым девятого, пытаясь выяснить, откуда атакуют, и сколько вьетконговцев участвуют в этом наступлении. Полковник сидел уставившись на большую оперативную карту, как будто бы, глядя на неё, он мог заставить её рассказать о том, что происходит.

— Послушайте, мы тут друг о друга спотыкаемся, — сказал капитан Джоунзон. — Всем, кто быть здесь не обязан, надеть каски и бронежилеты, занять позиции на периметре.

Я направился к выходу. Здоровенный мужик грудь колесом с лицом, изборождённым глубокими морщинами, вошёл в дверь, покачивая при ходьбе широкими плечами. Заметив на его кепи две звезды, я тупо отдал честь и сказал: «Доброе утро, сэр». Генерал-майор Лью Уолт не ответил на эту формальность, пробираясь к оперативной карте. Уолт не так давно возглавил III MAF, 3-ю амфибийную группу морской пехоты, штаб всех подразделений морской пехоты во Вьетнаме. На вид он был сердит, и было с чего: шло то самое наступление, которое морпехи должны были предотвратить.

Уолта я боготворил. Я был ещё очень даже склонен поклоняться героям, а он был самым настоящим героем; он заслужил три Военно-морских креста, один из них за то, что во время сражения на тихоокеанском театре военных действий в одиночку затащил орудие на высоту под сильным огнём японцев. Кроме того, он был одним из тех редко встречающихся офицеров генеральского ранга, кто считает, что должен руководить своей армией с передовой, а не с уютного командного поста, расположенного так далеко от боевых действий, что это уже почти дезертирство. Свой передовой штаб он разместил в амтраке (это бронетранспортёр такой), поставив его прямо за гаубичными батареями, рядом со штабом полка. Уолт руководил людьми от жерла пушки, подобно генералам, выбиравшим себе место в бою в те дни, когда они были бойцами как Ли, а не хозяйственниками как Уэстморленд.

Мне казалось, что Уолт был одним из тех немногих высокопоставленных офицеров, кто относился к Вьетконгу серьёзно в те дни, когда мы были исполнены уверенности в себе и благодушия. А вынеся свой штаб так далеко вперёд и подвергая себя опасностям, которых он мог избежать, не умалив своей чести, он пытался на собственном примере показать офицерам в своём подчинении и их штабам, как следует лично руководить войсками. Судя по всему, немногие следовали этому примеру, что тогда, что позже. Я точно знаю, что Уолту пришлось не по нутру кое-что из того, что он обнаружил, приняв командование в мае. По вечерам в штабе полка показывали фильмы на открытом воздухе — Уолт это дело прекратил. Зачастую от десяти до двадцати процентов личного состава стрелковых батальонов уходили в увольнения и болтались в пьяном виде по Данангу — Уолт запретил выход в город. Передний край обороны вокруг данангского анклава на картах штабных офицеров представал в виде сплошной цепи солдат и штыков; Уолт отправился туда, чтобы лично в этом убедиться (что мало кто из штабных офицеров проделывал), и обнаружил, что эта линия на карте в реальности вовсе не линия, а нечто вроде бус из разрозненных лагерей, окружённых хилыми заграждениями, которые не выдержали бы решительного наступления силами одного взвода противника. Он распорядился выстроить настоящий передний край обороны, с опорными пунктами, передовыми постами, и заблаговременно отмеченными участками для нанесения массированного артиллерийского огня.

Но ему так и не удалось одолеть лень и благодушие, и сейчас наступление развивалось с сокрушительной эффективностью.

На улице было светло почти как днём, от осветительных ракет, висевших над аэродромом, и пламени от горящих самолётов. Трассирующие пули расчерчивали небо ярко-красными линиями. Звёздная сигнальная ракета устремилась вверх, поднявшись выше белых мерцающих осветительных ракет, и рассыпалась искрящимся дождём. Ракета была красная — сигнал, означавший, что противник прорвал периметр аэродрома. Стопятки из-за КП открыли контрбатарейный огонь. Пара пуль прошипели над головой, но я не понял — то ли снайпер нас обстреливал, то ли это было просто шальные пули, залетевшие с места битвы за аэродром.

Надев каску и бронежилет, я направился в палатку, где в сейфе хранились секретные и ДСП-документы. В отсеках для СиДСП лежали полковые коды для переговоров и планы операций, а также пара маленьких криптографических машин, применявшихся для расшифровки кодов. Будучи офицером по СиДСП, я отвечал за сохранность всего этого джеймс-бондовского добра, и, согласно постоянному приказу-инструкции, должен был сжечь его с помощью термитных гранат в случае нападения на лагерь и его захвата. Сержант Хэмилтон, делопроизводитель, стоял возле палатки в боевом снаряжении. С ним был недавно прибывший младший капрал, на вид напрягшийся и растерянный.

— Ну что, лейтенант, надвигаются жёлтые орды? — спросил сержант Хэмилтон. — Всё готово. Гранаты я вытащил, и больше всего на свете мне охота спалить всю эту хрень.

— Жёлтые орды сквозь аэродромные заграждения прорвались. Похоже, на нас они нападать не будут, но если так случится, то подожжёшь это добро только тогда, когда Чарли попрут прямо на тебя.

— Сэр, если Чарли попрут прямо на меня, я эти гранаты в них побросаю. А потом я брошу эти папки на них, и пусть они все вместе горят.

Шквал трассеров пронёсся над нами, и мы услышали неторопливое, горловое уханье тяжёлого пулемёта. Хэмилтон засмеялся: «Что вы там говорили о том, что на нас не нападут, сэр?»

— Это, наверно, один из наших пятидесятого калибра. В общем, ты понял, что я сказал.

— Так точно, сэр. Мистер Чарльз классный концерт даёт, но что ж никто ему не сказал, что до четвёртого числа три дня ещё?

Он снова засмеялся. Шутка показалась ему смешнее, чем была на самом деле.

Дел у меня больше не осталось, и я пошёл на свою позицию на периметре. Каждый из младших офицеров штабной роты отвечал за свой участок на периметре КП. У меня под началом были капрал и десять рядовых — единственный случай, когда я хоть немного чувствовал себя командиром.

Пока мы выжидали в своих окопах, мимо нас прокатила колонна со стрелковой ротой, направляясь на базу. Разворачивалась запоздалая контратака. Грузовики ехали быстро, вздымая тучи пыли, которая мерцала в оранжевых отсветах от пламени, лизавшего небо над аэродромом. Колонна бесшабашно неслась по дороге, набитые в грузовики морпехи вопили, радостно орали, вздымая свои винтовки вверх. «Гранты чёртовы, все они там психи» — сказал штабной писарь, сидевший рядом со мной. Батарея стопяток усилила огонь, силуэты пушек и членов расчётов высвечивались на фоне перемежающихся дульных вспышек. Последние два трёхосника из колонны проехали мимо. Оба тащили по орудию, и я почувствовал мимолётное восхищение, когда увидел гаубицы, подпрыгивающие на лафетах за несущимися грузовиками. Столб белого пламени от горящего магния взметнулся фонтаном над аэродромом, как раз в тот момент, когда снаряды из стопяток начали рваться в рисовых чеках к югу от базы.

Мы оставались на периметре до первых лучей солнца. Клубы чёрного дыма пачкали рассветное небо, но сражение кончилось. Попозже в тот же день мы с Казмараком ехали мимо аэродрома. Мы направлялись в Дананг с донесениями в штаб I корпуса. Я думал, что увижу вдребезги разбитую базу, но она была очень большая, и большая её часть избежала серьёзных повреждений. И всё же нельзя было сказать, что атака прошла бесследно. Два больших транспортных самолёта лежали на южной оконечности аэродрома, оба полностью уничтоженные, куски их крыльев и двигателей валялись вокруг них. Два истребителя по соседству с ними походили на поломанные игрушки, третий же представлял собой просто гору пепла и искорёженного металла. Грузовик тащил ещё один повреждённый самолёт на обочину ВПП. Остановившись посмотреть на эти обломки, мы увидели бреши, которые вьетконговские группы сапёров[64] проделали взрывами или прорезали в проволочном заборе, идущем вдоль дороги вокруг периметра. Они наступали через тот сектор, который мой взвод занимал в марте и апреле, когда мы полагали, что через несколько месяцев выиграем эту войну и отправимся домой, где нас встретят торжественными шествиями и забросают серпантином.

Глава двенадцатая

Война — величайшая изо всех трагедий, однако пока существует человечество, будут и войны.

Жомини «Военное искусство»

До конца того лета крупных сражений в Дананге не было. В дневное время казалось, что никакой войны и в помине нет. На залитых солнечным светом рисовых чеках царил покой. В это время года они выглядели очень красиво — ярко-зелёные, испещрённые более тёмными зелёными пятнами пальмовых рощиц, в тени которых стояли деревни. Крестьяне в тех деревнях, что находились в охраняемых районах, жили той жизнью, чью вековую размеренность навряд ли нарушила война. Рано поутру мальчишки выводили буйволов из стойбищ к речным заводям, и крестьяне шли работать на полях. Они часами шлёпали за деревянными плугами, которые тащили быки, раздирая твердь земли, запёкшейся на солнце. После обеда, когда работать становилось слишком жарко, они покидали поля и возвращались в прохладную тень своих хижин с крышами из пальмовых листьев. Это был как ритуал: когда жара становилась чересчур сильной, они отцепляли свои плуги и брели вереницей по дамбам в деревни, и конусы их шляп жёлтым цветом выделялись на фоне зелени чеков. После обеда обычно поднимался ветер, и под ним длинные побеги созревающего риса качались, образуя буйные волны. Приятно было глядеть на эти бескрайние нефритовые рисовые поля, простиравшиеся до подножий гор, синевших вдали. Когда наступали сумерки, буйволов гнали обратно в стойла. Мальчишки шагали с ними рядом, шлёпая их по крупам бамбуковыми палками, а они шли по пыльным дорогам, мотая рогатыми головами, а на их боках подсыхала запёкшаяся тина из речных заводей.

Война начиналась с наступлением ночи. Восьмидюймовки и стопятьдесятпятки начинали свои обычные обстрелы, а вьетконговцы открывали снайперский и миномётный огонь. Наши патрули, оскальзываясь, спускались по тёмным тропам, устраивали засады или сами в них попадали. На периметрах часовые вслушивались и вглядывались в черноту, которую время от времени освещали неяркие вспышки. То изнемогая от скуки, то начиная нервничать, они ждали появления лазутчиков, которые то и дело щупали наши рубежи, время от времени бросая гранаты через проволочное ограждение или осыпая какую-нибудь позицию пулями из карабинов. Они подходили двойками или тройками, так и погибали, и так же погибали наши — двойками и тройками. Мы не вели великих сражений. Больших кровопролитий не было, всего лишь вялые, регулярные струйки крови, проливавшейся в череде засад и огневых схваток. Хотя боевых действий и стало побольше, чем весной, контакты с противником случались всё так же нечасто. Каждую ночь в палатку оперативного отдела по радио почти каждый час поступали одни и те же донесения. Они поступали с застав и из патрулей, и каждый раз во время дежурства мы слушали, как два десятка разных голосов говорят одно и то же, подобно хору, речитативом выпевающему псалом: «Контакты — никак нет. Обстановка нормальная, без изменений». Когда контакты имели место, то были они ожесточёнными, однако ничего, по сути, так и не менялось. Полк сидел на тех же позициях, что занимал с апреля, и к особенностям окружающего ландшафта мы привыкли настолько, что казалось, будто всю жизнь там сидим. Солдаты погибали, получали ранения, и наши патрули всё так же выходили в поле, и дрались там же, где и неделю до того, и ещё неделей раньше. Обстановка оставалась «без изменений» — разве что менялись цифры на табло полковника.

Менялись не только цифры. К началу лета мне было двадцать четыре года; к его концу я был намного старше, чем сейчас. Хронологически мой возраст увеличился на три месяца, в эмоциональном плане — на три десятка лет. Мне было где-то за пятьдесят, и я был в том гнетущем периоде жизни, когда друзья человека начинают умирать, и каждая очередная смерть напоминает ему о приближении его собственной.

Помногу за раз наши не погибали. А поскольку умирали они по одному, я помню их как людей, а не как статистические данные. Я помню капрала Брайена Готье — он, по словам одного циничного старого вояки, «заслужил два Военно-морских креста: сине-золотой на грудь и белый, деревянный — на могилу». Готье, командир отделения из роты «А», двадцати одного года от роду, был смертельно ранен 11 июля в засаде. Медаль ему дали за то, что он продолжал руководить подчинёнными под сильным огнём противника, пока (цитируя представление) «не умер от ран». Какое-то время спустя в его честь назвали лагерь штаба полка. Здорово, конечно, но гранатомётчику, погибшему в той же засаде, медалей не досталось, и ничего в его честь не назвали. У него и возможности не было совершить какое-нибудь геройство, потому что мина, на которую он наступил, вызвала симпатическую детонацию[65] его 40-мм гранат, из-за чего он сразу же погиб. «Симпатическая детонация» — это выражение из отчёта о его смерти. Вот ещё один пример бездушного, неточного военного эвфемизма. Означает, что разрыв мины заставил его гранаты взорваться одновременно, и ничего симпатичного я в том не видел.

Я помню Фрэнка Ризонера, который тоже пал смертью героя, и Билла Парсонса, смерть которого таковой не была. Я повстречал Ризонера в палатке оперативной секции на следующий день после смерти Готье. Я тогда как раз разделался с отчётами по семи морпехам, которые в то утро погибли или получили ранения от миномётного огня. Ризонер сидел в палатке, глядя на карту и покуривая при этом свою побитую, погнутую трубку. Ризонер, низкорослый, плотный, двадцати девяти лет от роду — староват для первого лейтенанта — был когда-то рядовым, поднявшимся по служебной лестнице, был он женат и имел детей. Мне нравились и он сам, и его спокойные манеры зрелого мужчины. Мы распили банку пива на двоих, обсудили выход на патрулирование, который предстоял ему в тот день. Его рота выходила на рисовые чеки ниже хребта «Чарли» — равнинные, опасные места, покрытые зарослями кустов и деревьев. Ризонер допил пиво и ушёл. Несколько часов спустя его привезли обратно на вертолёте; пулемётная очередь прошила его поперёк живота, и молодой капрал, который вытащил Ризонера из-под огня, сказал: «Надо бы его накрыть. Одеяло найдётся? Шкипера моего убило». Там, в патруле, его рота наткнулась на пару пулемётных ячеек противника. Он лично атаковал и подавил одну из них. Затем, обстреляв вторую пулемётную точку из карабина, он побежал вытаскивать раненого и погиб. Фрэнку Ризонеру дали Почётную медаль Конгресса, в его честь назвали не только военную базу, но ещё и корабль, а вдове отправили медаль и письмо с соболезнованиями.

Парсонса, лейтенанта из роты «Е» 2-го батальона, убило двумя ночами позднее нашей собственной миной из 106,7-мм миномёта. Она попала в расположение его взвода, когда он проводил занятие с подчинёнными в «тыловом» лагере. Морпехи там стояли плотной группой, и, поскольку 106,7-мм мина — снаряд довольно мощный, потери были. Нам в штабе было трудно составить точный отчёт о потерях; никто не знал наверняка, кого убило, а кого ранило. Капитан Андерсон сказал, что мне опять придётся отправляться в дивизионный госпиталь, чтобы во всём разобраться. Я отговорился от этого, сказав, что на трупы насмотрелся столько, что больше неохота. Андерсон сказал, что сам сходит. Когда он вернулся, то выглядел как-то странно, и ничего не сказал — только зачитал записи, которые сделал в госпитале. Записал он всё хорошо, тщательно: ноги Парсонса отрезало на уровне бёдер, ещё два человека погибли, ещё восемь получили серьёзные ранения. Пока он читал, я заполнял бланки, затем подшил их в папку с отчётами о небоевых потерях. После этого Андерсон перевернул страницу в своём блокноте на столе и сказал: «Там было как в мясной лавке».

Помню ещё и ту ночь две недели спустя, когда отделение вьетконговских «сапёров» проникло сквозь заграждения вокруг расположения инженерного батальона рядом с КП. Начали рваться сигнальные растяжки и гранаты, пули вздымали пыль у палатки младших офицеров. Я продрался через противомоскитную сетку, схватил карабин, споткнулся, ударился об угол рундука и по собственной вине на пару секунд отрубился. Придя в сознание, я заполз в траншею, где стоял Мора, помощник офицера по разведке. На нём не было ничего, кроме ремня с пистолетом. Барт Фрэнсис, ещё один штабной лейтенант, поглядел на него и сказал: «Нет, Роланд, одет ты, право, непристойно». В голове у меня туман от удара ещё не рассеялся, и я истерически засмеялся. Тем временем Шварц — а в бою прусское начало пёрло из Шварца наружу — выкрикивал приказы группкам растерянных солдат. Ну ладно, пускай командует, раз понимает, что происходит вокруг. А я не мог ничего понять, хотя ночь была лунная, да и осветительные ракеты добавляли света. По всему периметру раздавался огонь из стрелкового оружия — очевидно, ещё одно отделение «сапёров» пыталось пробиться через заграждения вокруг КП. Вьетконговцы стреляли в морпехов, морпехи — во вьетконговцев или в других морпехов, или вообще ни в кого. В белёсом свете мы увидели стрелка ярдов за двадцать-тридцать от нашей траншеи. Низко пригнувшись, он забежал под перекрёстный огонь и упал, как будто поскользнулся на ледяном пятачке. Его ноги взлетели вверх, он тяжело упал на спину и больше не двигался. После того как огонь затих, мы ещё с одним офицером вылезли из траншеи и, позвав санитара, подбежали к этому морпеху. Санитар был ему не нужен. Глаза его были широко открыты, но ничего уже не видели, а одна нога, наполовину оторванная в районе бедра, была подогнута под него, и похож он был на циркового акробата.

Ещё кое-что помню. Помню Ника Паппаса, звезду студенческого футбола, который наступил на мину, которая почти на два года отправила его в инвалидное кресло и навеки лишила возможности играть в футбол; помню молодого офицера из танкового батальона, приданного нашему полку, которого ранило в ногу и в бок из АК-47, и как он медленно умирал от гангрены в госпитале на Филиппинах, а хирурги по кусочкам ампутировали заражённую ногу, пока не дошли до верхней части бедра и дальше ампутировать уже не могли; или ту дождливую ночь, когда я ходил в госпиталь, чтобы установить личности трёх морпехов из моего прежнего взвода — Девлина, Локхарта и Брайса.

Они погибли от взрыва в блиндаже поста подслушивания по ту сторону рубежей роты «С». Я очень хорошо помню ту ночь, лучше, чем хотелось бы. Мы с Казмараком подъехали к госпиталю и припарковали джип у брезента, растянутого над тремя столами. Над каждым столом висела лампочка. На улице ровно гудел электрогенератор, и мокрая трава переливалась в свете ламп. Капрал Гундерсон и ещё один морпех стояли на открытом месте, сгорбившись под дождём. Гундерсон, командир отделения из роты «С», сказал, что обнаружил тела и доставил их в госпиталь.

Вытаскивая блокнот из полиэтиленовой обёртки, я нырнул под брезент, которые был прикреплён к палатке, образуя навес. Из палатки вышел флотский доктор в обтягивающих латексных перчатках, в сопровождении санитара с планшетом для бумаг. Появились ещё санитары с убитыми на носилках, которые они затащили на столы. Тела были накрыты мокрыми, грязными пончо, из-под которых торчали ботинки. Там было три трупа, но ботинок я заметил лишь пять. Взглянув на меня, доктор спросил, кто я такой и что тут делаю. Я объяснил, что прибыл для установления личностей погибших и составления отчёта об их ранениях.

— Хорошо, примерно этим мне и надо сейчас заняться. Насколько я понимаю, мог иметь место несчастный случай.

— Мы пока не уверены, сэр, — сказал Гундерсон, заходя под брезент. — Телефонный провод, что шёл в их блиндаж, обгорел. Может, молния попала, и от разряда их гранаты взорвались. У них там было с десяток гранат. А может, какой-нибудь вьетконговец забросил туда гранату через амбразуру и подорвал их гранаты. Под таким дождём он мог подобраться без труда.

Кивнув головой, доктор стянул пончо с тела Девлина.

— Ну ладно, кто-нибудь из вас может сказать мне, кто это? — спросил он.

— По-моему, Девлин, — сказал я, и при виде трупа у меня напряглись челюстные мышцы. — Питер Девлин. Рядовой первого класса. То есть был рядовой.

— Мне надо точно знать, кто это.

— Девлин это, — сказал Гундерсон. — Это я их нашёл.

Удовлетворившись этим, доктор приступил к осмотру. По-моему, то, что он делал, называется аутопсией. Он помял тело Девлина, перевернул его на живот, потом снова на спину, вставил пальцы в отверстия, проделанные осколками. Обернувшись к санитару, он описал характер ранений, произнося медицинские названия поражённых частей тела. Санитар ставил галочки на бланке, прижатом к планшету. Я пытался записывать, но мне было трудно понимать некоторые анатомические словечки, а ещё труднее было смотреть на то, как доктор исследует отверстия руками, обтянутыми перчатками. Не выдержав, я спросил: «Док, и как у вас сил на это хватает?»

— Работа такая. Я ведь доктор. Привыкаешь, а если не получается привыкнуть, то вон из докторов. Он же всё равно ничего не чувствует.

Он повернулся к санитару: «Проникающее осколочное ранение, колотая рана, правая почка». Санитар поставил очередную галочку. Я заметил, что резинка на трусах Девлина была сплошь красной, как будто его трусы окунули в красную краску. Краска. Кровь. Крышка. Красочная кровавая смерть. Я вспоминал, как он выглядел, как выглядело его лицо, когда оно ещё было у него, походку его, голос. Я почему-то вспомнил, как однажды Девлина вздрючили за сон на посту, и как я подал рапорт о снижении наказания, потому что до того случая он всегда был хорошим морпехом. Капитан ограничился предупреждением. Выйдя из капитанской палатки, Девлин сказал мне: «Сэр, я понимаю, что это не по-военному, но хочу сказать вам спасибо за то, что вы для меня сделали». А я, играя роль строгого и требовательного начальника, ответил: «Верно говоришь, Девлин. Это не по-военному, поэтому спасибо говорить не надо».

Брайса опознали легко, потому что выше пояса его практически даже не царапнуло. А вот ниже пояса… И доктору с его профессиональными навыками было нелегко, а мне было непросто подражать его манерам и держаться с наукообразной отстранённостью. Я не мог спокойно глядеть на берцовую кость Брайса — она была обнажена. Мясо и мускулы сорвало до последнего волоконца, поэтому расщепленная кость походила на обломанную палку из слоновой кости. Доктор произнёс нечто вроде «травматическая ампутация, левая стопа и открытый перелом, левая большеберцовая кость с массированной потерей тканей», и санитар поставил очередные галочки.

— Мы нашли его ботинок со стопой, — сказал Гундерсон. — Но оставили на месте. Мы не знали, что с ним делать.

Доктор махнул рукой — мол, всё нормально, стопа Брайса ему не нужна. Он продолжил осмотр, и, когда он разрезал ножницами трусы Брайса, я отвернулся. Я уверял себя, что всё произошло быстро, слишком быстро, чтобы Брайс хоть что-то успел почувствовать; но я в это не верил. Боль от бормашины скоротечна, но ощутима. А на что была похожа эта боль? Можно ли невероятно огромную боль сконцентрировать в одном-единственном мгновении?

Локхарт погиб от взрывной волны, и мне полегчало. Смотреть на увечья я больше был не в силах. Можно было подумать, что Локхарт уснул, если бы не его глазницы, все в синяках, распухшие до размера мячиков для гольфа. «Молодые какие, — сказал он три месяца назад, глядя на убитых нами вьетконговцев. — Погибают всегда молодые». Локхарту было девятнадцать.

Он был последним. Запихивая блокнот обратно в обёртку, я залез в джип. Я чувствовал себя как-то странно, напряжённо, покруживалась голова, как у человека, идущего по карнизу высокого здания. Промокший до нитки Казмарак завёл мотор. И тут подкатил ещё один джип.

— Йоу! Пи-Джей! — окликнул меня Макклой.

— Мэрф! Что ты тут делаешь?

— Да надо убедиться, что тела доставили как надо, — сказал он, подходя ко мне.

Я спросил его, знает ли он, что это было — несчастный случай или нет. Мне это надо было для того, чтобы подшить отчёты в соответствующую папку. Нет, не знает, сказал Макклой. Фили проведёт расследование завтра.

— А вообще-то, какая к чёрту разница? — задал я риторический вопрос. — Господи, такого ужаса я ещё не видел.

— Да ну, бывает хуже.

— Ты что, серьёзно? Ты Брайса-то видел? Их же поразрывало всех.

— Не преувеличивай. Просто покромсало.

— Ну какая к чёрту разница? — «покромсало». По-твоему, нормально?

Макклой взял меня за плечи. В свете лампочек я увидел, что он улыбается. «Да, по-моему — нормально. Давай, возьми себя в руки».

В ту ночь я получил под начало новый взвод. Он был выстроен под дождём, в три шеренги. Я стоял перед серединой строя, лицом к бойцам. Девлин, Локхарт и Брайс были в первой шеренге, Брайс стоял на единственной нетронутой ноге, рядом с ним — Девлин без лица, далее — Локхарт с выпирающими распухшими глазницами. Салливан был там же, Ризонер и все прочие, все мёртвые, кроме меня — командира над мёртвецами. Я один был цел и невредим, и, когда я скомандовал: «Взвод, напра-ВО! На ре-МЕНЬ! Шагом-МАРШ!», они повернулись направо, взяли винтовки на ремень и пошли. Они пошли — мой взвод искалеченных трупов, подпрыгивая на обрубках ног, размахивая обрубками рук, отлично держа строй, пока я задавал ритм. Я гордился ими — такие дисциплинированные солдаты, до самого конца и после. Даже мёртвые, они шли нога в ногу.

Я проснулся весь в поту, мне было страшно. Я не был уверен, что это был сон. Всё было совсем как наяву. И даже когда я понял, что это был просто сон, страх не уходил. Это был тот же страх, что я ощутил после смерти Салливана. Где-то далеко ударил миномёт. Я стал считать: «Тысяча-раз, тысяча-два, тысяча-три…» Обычно мина долетала до цели за двадцать секунд. «Тысяча-девятнадцать, тысяча-двадцать, тысяча-двадцать один, тысяча-двадцать два…» Ничего. Мина взорвалась где-то далеко. То была одна из наших мин. Я с облегчением выкурил сигарету, обхватив её руками, чтобы горящий кончик не просвечивал через щели в палатке. Затем, так и не избавившись от страха, я заснул беспокойным сном.

Настало утро, солнце повисло прямо над пальмовой посадкой по ту сторону шоссе номер 1, и крестьяне уже работали в полях неподалёку от батарей за грунтовой дорогой. Когда я проснулся, картина марширующих трупов по-прежнему стояла перед глазами как остаточное явление. Я вывалился из койки. Я глядел на утреннее солнце и крестьян, которые распахивали зелёные чеки возле умолкших орудий, но ничто из того, на что обращались мои глаза, не могло стереть назойливой картины марширующих мертвецов. Бреясь у самодельного умывальника возле палатки, я видел их лица в зеркале, в котором отражалось моё собственное лицо. Я видел их, надевая куртку — застывшие, белые, с высохшим потом — и когда мочился в резко пахнущую туалетную трубу, и когда заходил в столовую на завтрак, перепрыгнув через дренажную канаву, в которой грязь после ночного дождя покрывалась трещинами и засыхала. Все эти привычные вещи — труба с её вонью, ощущение загрубевшей от пота куртки на спине, истёртый мостик через канаву по пути в столовую — говорили о том, что я вернулся в мир, где все конкретно и реально, где мертвецы из могил не восстают. Но почему я так ясно видел Брайса, Девлина, Локхарта и прочих, и почему этот сон до сих пор казался мне таким реальным, и почему мне было по-прежнему же страшно, хотя ничто мне не угрожало?

Я выстоял в очереди за едой и уселся за стол напротив Моры и Харриссона. Яичные желтки на тарелке выглядели как два жёлтых глаза на липком белом лице. Я перемешал их вилкой и попытался съесть. Мора с Харриссоном обсуждали полковую операцию, которая намечалась через пару дней. Она замышлялась как совместная операция АРВ и морской пехоты, с агрессивным названием «Бласт-Аут»[66]. Я ел, слушал их разговоры, и испытывал раздвоение сознания, какое бывает от крепкой марихуаны, которую девчонки из вьетнамских баров называют «трава Будды». Одной половиной я был в столовой и слушал, как два офицера обсуждают конкретные военные дела, оси наступления и районы десантирования, а другой половиной — на приснившемся мне плацу, где безногие, безрукие, безглазые солдаты маршировали, подчиняясь моим командам. «Раз, раз, раз-два-три, левой, левой». Потом они исчезли. Неожиданно. Только что их видел, и вдруг они пропали. Вместо них я увидел Мору и Харриссона, представив их мёртвыми. Я глядел на их живые лица по ту сторону стола, а поверх них наложились их же лица — как они будут выглядеть умерев. Как при наложении двух кадров. Я видел их живые рты, шевелившиеся при разговоре, и их мёртвые рты, застывшие в напряжённых ухмылках, присущих трупам. Я видел их живые глаза, и мёртвые их глаза с застывшим взглядом. Когда б я не опасался, что схожу с ума, было бы, наверное, даже занятно — такой глюк, какого ни от одного наркотика, наверно, не бывает. Во сне я видел мертвецов живыми, бодрствуя, я видел живых мёртвыми.

С ума я не сошёл, в медицинском смысле, но были и такие, что сходили. Война начинала действовать на психику. Большинство наших потерь происходило от малярии, пулевых и осколочных ранений, но к концу лета фразы типа «остро-беспокойная реакция» и «остро-депрессивная реакция» начали появляться в отчётах о больных и раненых, которые рассылал каждое утро дивизионный госпиталь. В определённой степени, многие из нас начали страдать от «беспокойных» и «депрессивных» реакций. Я замечал, и у себя, и у других, склонность к впадению в мутное, мрачное состояние с последующим бурным выходом из него в виде вспышек обидчивости и ярости. Частично это вызывалось скорбью, скорбью из-за гибели друзей. Я часто думал о своих друзьях, слишком часто. Вот что было тогда не так на этой войне: во время продолжительных периодов затишья между операциями у нас было слишком много времени для раздумий. Я с тоской вспоминал Салливана, Ризонера и прочих, и меня охватывало ощущение пустоты, тщетности всего. Походило на то, что погибли они ни за что; а если и за что-то, то за нечто маловажное. Совершенно так же они могли погибнуть в автомобильных катастрофах. Думая о них, я испытывал чувство вины, вины из-за того, что живу в сравнительной безопасности при штабе, а ещё больше из-за того, что именно я обращал их смерти в цифры на табло. Это табло я возненавидел, видеть его уже не мог. Оно было символом всего, что я презирал в штабе, этой одержимости статистикой, безразличия к трагичности смерти; а поскольку я сам работал в штабе, то сам себя презирал. Было без разницы, что я попал туда по приказу, что я предпринял несколько попыток перевестись обратно в боевую роту. Я презирал себя каждый раз, когда подходил к этому табло и заносил на него свежие цифры. Возможно, это была высшая форма хандры. Один из её симптомов — ненависть ко всему и ко всем вокруг; я уже и себя самого ненавидел, погружаясь в нездоровую депрессию и раздумывая о том, чтобы совершить самоубийство каким-нибудь социально-приемлемым способом — скажем, накрыв собой вражескую гранату. Иногда же на меня накатывали приступы желания кого-нибудь убить. Когда я впадал в одно из этих состояний, я мог выйти из себя из-за сущей мелочи, которая подействовала бы на меня раздражающе. Однажды я задал другому лейтенанту вопрос по поводу донесения, поступившего в секцию по личному составу. В палатке было жарко, почти невыносимо, ему и самому было невесело. «А тебе какое дело?» — отрезал он. Вскочив на ноги, я ударил его этим донесением по лицу и закричал: «Вот какое дело, жопа тупорылая!» После этой вспышки гнева какое-то внутреннее напряжение спало, и я успокоился столь же быстро, как и взорвался.

Кое-кто срывался. Один морпех взял винтовку и отправился в поле, заявив своим приятелям, что не в силах больше дожидаться атаки, и пошёл бить вьетконговцев в одиночку. Флотский санитар в одном батальоне прострелил себе стопу, чтобы не ходить больше в патрули. Командир одной из рот сломался под сильным миномётным обстрелом. Охваченный паникой, он убежал, бросив подчинённых, и предоставив командовать ими своему начальнику штаба.

А когда люди сходили с ума в бою, это приводило к гибельным последствиям. Отвечая за юридические вопросы, я знакомился со сводками о расследованиях и военно-полевых судах, проведённых в полку. Так я узнал о деле двух морпехов из 2-го батальона. Они провели в поле более четырёх месяцев без замены, спать им приходилось не более трёх-четырёх часов за ночь.

Они видели, как убивают их товарищей, и сами убивали людей. Они остались в живых после полудюжины операций, патрулей, в которых вели бои, а впереди их ждало всё то же самое.

Во время сухого сезона во Вьетнаме жарко даже по ночам, температура редко опускается ниже восьмидесяти-восьмидесяти пяти градусов[67]; жарко было и в ту ночь, когда Хэррис разбудил Олсона и сказал ему, что пора на смену в караул.

— Пшёл ты, — сказал Олсон. — Не пойду я на пост.

— Вставай, Олсон. Меня ты сменяешь. Мне поспать надо хоть чуток.

— В жопу всё, и тебя тоже, Хэррис. Мне б самому поспать чуток.

— Олсон, бесишь ты меня до смерти. Щас убью тебя, засранец.

Олсон встал и навёл винтовку на Хэрриса. «Кишка тонка меня убить».

— Олсон, говнюк ты, у меня тут автоматическая винтовка, и нацелена она на голову твою грёбанную. Вот потяну щас слегонца спусковой крючок и башку тебе снесу».

Несколько других морпехов, которые выступали потом свидетелями в суде, стояли рядом, глядя на эту стычку. Наверное, думали, что ничего не случится.

— Сказал же, Хэррис — кишка у тебя тонка.

И это были последние слова Олсона. Хэррис в упор вогнал в череп Олсона пять или шесть пуль.

* * *

В начале августа операция «Бласт-Аут» началась и завершилась. За три дня трём тысячам морпехов и солдат АРВ при поддержке танков, артиллерии, самолётов и шестидюймовых орудий с американского крейсера удалось убить две дюжины вьетконговцев. Да и эти две дюжины стояли до конца. Они запрятались под землю в комплекс пещер и блиндажей у реки Сонгйен. Как во время зачисток во время войны с Японией, морпехи и солдаты АРВ дрались с противником, переходя из пещеры в пещеру, из блиндажа в блиндаж, выбивая его оттуда взрывами гранат и ранцевых зарядов.

Небольшое количество солдат противника и сто двадцать Ви-Си-Эс были схвачены и доставлены в штаб для допроса. «Ви-Си-Эс» означало «лица, подозреваемые в принадлежности к Вьетконгу», и этот термин применялся по отношению к почти любому невооружённому вьетнамцу, обнаруженному в районе, контролируемом противником. Позднее выяснялось, что девяносто процентов из них были ни в чём не повинными гражданскими лицами. Подозреваемых и пленных вьетконговцев привезли на вертолёте. Вьетконговцы в своих разношёрстных униформах выглядели как мелюзга оборванная на фоне конвоя из морпехов, которые отогнали их от посадочной площадки на пыльный участок на обочине дороги. Морпехи приказали им сесть на корточки, что те и сделали с резвым послушанием людей, понимающих, что их жизнь полностью находится в руках людей, которые запросто могут их пристрелить. У вьетконговцев были завязаны глаза, руки связаны за спиной, и на вид они были перепуганные. Морпехи устали и вели себя нервно. Как обычно, стояла страшная жара; термометр у палатки оперативной секции показывал сто десять градусов[68], ни ветерка. Намного большую группу подозреваемых держали на посадочной площадке, в ожидании окончания допроса вьетконговцев, которых допрашивали в первую очередь.

Солдат противника одного за другим заводили в палатку, где американский штаб-сержант и два переводчика из разведподразделения АРВ их допрашивали. Возле палатки один из вьетконговцев, мальчишка лет восемнадцати, заплакал, когда его товарища постарше увели на допрос. Наверное, он думал, что того человека сейчас расстреляют. Он выкрикивал его имя, и один из охранников наклонился и зажал ему губы. «Заткнись, — сказал морпех. — Рот свой поганый не открывай». Он отошёл, но мальчишка по-прежнему плакал и выкрикивал имя своего друга. «Закрой свой поганый рот, кому сказал!». Голос морпеха звучал раздражённо, и, оттого, что жарко было как в скороварке, я почувствовал, что если пленный на утихнет, что-то сейчас произойдёт. Я приказал одному из переводчиков сказать ему, что бояться не надо, их просто допросят. Это была лишь половина всей правды: их должны были допросить, но после этого передать южновьетнамской армии, где их, скорей всего, расстреляют. В АРВ расстреливали большинство пленных, которых мы им передавали.

А в палатке тот вьетконговец, из-за которого плакал мальчишка, упорствовал. Он отказывался глядеть на того, кто его допрашивал (сержанта-американца), или отвечать на вопросы. Он говорил только «той кхунг хьё» (не понимаю) или «той кхунг бьет» (не знаю). Одет он был в шорты, сандалии и камуфляжную рубашку, на вид ему было лет тридцать. Он сидел, подтянув ноги, не отрывая глаз от земли. «Имя?» — «Той кхунг бьет». «Возраст?» — «Той кхунг хьё». «Сколько… тебе… лет?» — «Той кхунг бьет». «Из какой части?» — «Той кхунг хьё».

Выбившись из сил, обливаясь потом, американец склонился к нему и закричал по-английски: «На меня смотреть, сучонок. Я сказал — на меня смотреть, когда я к тебе обращаюсь. Я хочу смотреть тебе в глаза, когда к тебе обращаюсь».

Пленный, низкорослый, но мускулистый, с лицом бывалого солдата, не поднимал глаз.

Сержант вцепился рукой ему в лицо, вдавив большой палец в одну щёку, а остальные пальцы в другую, и сжал их. Он резко дёргал его голову из стороны в сторону. «Крутой, да? На меня смотреть, когда я к тебе обращаюсь. Анх хьё? Теперь понимаешь?»

— Той кхунг хьё, — ответил вьетконговец через стиснутые зубы.

Американец обернулся к одному из переводчиков. «Скажи ему, чтоб на меня смотрел, когда я к нему обращаюсь».

Переводчик перевёл. Сержант отпустил лицо пленного. Голова его опустилась в то же положение, что раньше, он прижал подбородок к груди, уставившись на землю между ног.

— Скажи ему, чтоб на меня смотрел, чёрт побери!

Схватив пленного за волосы, солдат АРВ задрал ему голову и так сильно оттянул её назад, что я увидел, как напряглись мускулы на шее. Переводчик дважды шлёпнул его по лицу — не кулаком, а костяшками пальцев, скользнув ногтями по лицу пленного. Движение было быстрое, едва заметное, как будто он смахнул муху, но я расслышал, как ногти резко царапнули по коже.

— Спроси, понимает теперь или нет, — сказал американец. — Должен смотреть на меня, когда я к небу обращаюсь, и должен отвечать на мои вопросы.

Солдат АРВ быстро заговорил по-вьетнамски, задрав пленному голову так, что тот глядел уже прямо над собой в потолок палатки. Вьетконговец что-то сказал. Переводчик отпустил его, и голова опустилась; однако на этот раз он глядел уже на сержанта.

— Думаю, теперь он понимает, трунг-си, — сказал солдат АРВ.

На улице подозреваемых строем вели по дороге к участку, на котором последний из вьетконговцев, сидя на жаре на корточках, ждал, когда его допросят. Они шли с завязанными глазами в одну колонну, каждый держался за плечи человека, шедшего перед ним. Подозреваемые! Глядя на них, я задавался вопросом о том, что такого они натворили, чтобы их подозревать; все были в лохмотьях, тощие, и ни один не был моложе сорока лет. Я стоял возле палатки и глядел, как они идут в облаках пыли, поднятой их ногами, босыми или в сандалиях. Я должен был дождаться, пока всех не допросят, и сосчитать подтверждённых вьетконговцев, если таковые найдутся. После этого я должен был добавить это число в колонку «Пленных вьетконговцев» на табло. Они шагали по дороге лёгкой ритмичной походкой, какой ходят крестьянские девушки с шестами для переноски грузов на плечах. Конвоиры-морпехи шли по бокам колонны, выкрикивая команды, которые никто из вьетнамцев не понимал. Время было послеполуденное, и я видел, как на рисовых полях за лагерем другие, более удачливые крестьяне идут цепочкой по дамбам, направляясь в свои тенистые деревни. А на дороге старик, шедший последним в колонне, никак не мог поспеть за другими. Он отстал, поискал руками человека, шедшего перед ним, нашёл его, потом снова отстал, шаря перед собой руками. «Лай-дай, лай-дай. Молен», — сказал один из охранников (сюда иди, быстрей). Старик сдвинул повязку вниз и, увидав, где находится, догнал колонну, натянул повязку на место и снова положил руки на плечи человеку перед ним. Он захрипел, когда конвоир ударил его в спину плоским концом винтовочного приклада. «Повязку не снимать, — сказал конвоир, затягивая её потуже. — Не снимать её. Не снимать. Ты понял?». Когда в апреле Питерсон не дал вьетнамскому офицеру ударить крестьянина, тот сказал, что ему ещё предстоит научиться, как делаются дела во Вьетнаме. Много чего произошло с апреля, и мы извлекали уроки. Кого-то из наших друзей убило, кого-то изувечило. Мы выжили, но на войне человек становится её жертвой не только тогда, когда его убивают или ранят. На войне он обязательно что-то теряет — не обязательно жизнь, зрение или конечности.

Колонна остановилась, и подозреваемых заставили улечься ничком на поле. Конвоиры связали им руки. Они лежали там, вяло и неподвижно, как спящие дети, а конвоиры тем временем связывали их или переворачивали в поисках документов. Эти документы, которые складывались в маленькие кучки, проверялись позднее переводчиком от АРВ, который задавал каждому из вьетнамцев несколько вопросов. Если всё было в порядке, человек официально объявлялся гражданским лицом и отпускался; в противном случае его отводили в палатку, где его допрашивали сержант со своими помощниками, обладающими большой силой убеждения. Арвин заметил, что один из подозреваемых ослабил вязки, и указал на то конвоиру-морпеху, который подошёл и пнул лежащего ничком человека по рёбрам. Уперев колено ему в спину, он сказал: «Ладно, посмотрим, как сейчас будешь выпутываться». Человеку подтянули ноги и привязали к рукам, и он лежал на животе, а тело его было изогнуто как лук.

Недалеко оттуда глубокий старик — лет, наверное, за восемьдесят — рылся в одной из кучек, разыскивая свои документы. Видно было, что он волнуется. Наличие действительных документов могло означать разницу между свободой и лагерем для военнопленных, и даже между жизнью и смертью. В этом смысле документы были самым ценным из всего, что было у этого старика. По какому-то недосмотру конвоиры его не связали; а может, решили, что он и так не убежит из-за старости своей и немощности. Кроме того, повязку на него надели прозрачную, марлевую, и ему не надо было её снимать, перебирая документы. Он всё копался в этой кучке, и его иссохшие, морщинистые руки нервно подрагивали, когда он брал очередную бумажку и подносил её к глазам. В конце концов он обнаружил свои документы и довольно хмыкнул себе под нос, запихивая их в карман рубашки. Наверно, лучшее, что случилось с ним в тот день — то, что на него надели прозрачную повязку. Может, и вообще лучшее из всего, что случалось с ним в жизни. Ему повезло. Он нашёл свои документы, не вызвав гнева или подозрений у конвоиров. А теперь к нему подойдёт солдат АРВ, посмотрит в его документы, задаст пару-другую вопросов и, увидев, что он очень старый, безобидный человек, позволит ему вернуться в свою деревню. На какое-то время тому старику удалось избегнуть участи стать ещё одной жертвой войны.

Часть третья В серой стране, где господствует смерть

В серой стране, где господствует смерть,

Завтрашний день не сулит воздаянья.

Зигфрид Сассун «Мечтатели»

Глава тринадцатая

Пусть явятся, нарядные, как жертвы;

Мы огнеокой деве дымной брани

Их в жертву принесём, кровавых, тёплых…

Шекспир «Король Генрих IV», Часть I Пер. М.А. Кузмина, В. Морица

Муссоны начались в середине сентября. Сначала дожди шли только по ночам и рано поутру, проливные дожди, нагоняемые ветрами, которые дули с моря и гор к северу от Дананга. На рассвете ветер стихал до легкого спокойного бриза, а дождь становился изморосью. На оборонительных рубежах стрелки, просыпаясь в затопленных окопах, видели перед собою пейзаж, подобный негативному изображению на фотоплёнке — лишь серые, белые и чёрные тона. Вершины Аннамских гор скрывались за тучами, рисовые чеки и долины — за туманом, который назывался «крашэн», а склоны, видневшиеся в просветах между тучами и клубами тумана, были темны как после пожара. К середине утра прояснялось, туман рассеивался, и снова показывались очертания горных вершин. Воздух давил своей неподвижной тяжестью, поля парили под солнцем. Так продолжалось весь день, а ближе к вечеру на горы опять наползали тучи, и поднимался ветер, тарахтя жестяными банками, развешанными по проволочным заграждениям по периметру. Время от времени раздавался удар грома, и его ровный раскатистый гул был неотличим от звука артиллерийского орудия. Вечером снова начинались дожди.

В тот месяц штаб полка выдвинули вперёд, расположив его на нескольких ровных глинистых площадках у прохода Дайла. Батарею 155-миллиметровок разместили по соседству, и артиллерия всё так же распевала нам свои серенады. Орудий стало больше, так же как танков и палаточных лагерей, ещё больше стало проволоки, которая раскидала свои колючки посреди созреваюшего риса. Потерь тоже стало больше, в три-четыре раза. Славная маленькая война, которая давно уже перестала быть славной, перерастала теперь в большую войну.

Перед новой позицией штаба, по обе стороны прохода Дайла, располагались две высоты. В проходе стояла старая французская караульная вышка, она возвышалась над раскисшими подножиями холмов, где стрелковые роты сооружали новый передний край обороны. Почти каждый день колонны грузовиков, подвозившие колючую проволоку, мешкотару и боеприпасы, натужно взбирались по заболоченной дороге, которая вела через проход к переднему краю обороны. Всё делалось в атмосфере неотложной спешки. Ожидалось, что вьетконговцы начнут муссонное наступление, это ежегодное ритуальное действо во Вьетнаме, и новый рубеж обороны должен был не дать им захватить аэродром. Поэтому большую часть того месяца полк занимался тем, что копал землю, заполнял мешки песком и устанавливал проволочные заграждения. В расположении штаба мы приступили к сооружению большого командного бункера — в ответ на поступавшие сообщения о том, что вьетконговцы в больших количествах запасают тяжёлые миномёты и реактивные снаряды большой дальности. Пока отряд военных инженеров трудился на строительстве бункера, младших офицеров штаба отправили на земляные работы меньшего размаха, и они махали кирками и лопатками бок о бок с рядовыми и сержантами. Так приказал полковник Никерсон, новый командир полка — скорей не ради насаждения духа демократичности, а для того, чтобы побыстрее выполнить задачу. Однако эта атмосфера неотложной спешки наблюдалась только на переднем крае, в пехотных батальонах. Штабные в полку жили как раньше, особо не напрягаясь.

Копать под дождём, в грязи, которая через несколько дюймов от поверхности сменялась глиной — тяжкий труд, но мы восприняли эту работу как долгожданное избавление от нудного переворачивания бумажек. Мы вовсю занимались этим делом, когда полковник приказал нам всё бросить и приступить к работе над самым важным для него проектом: ямой для метания подков. Лейтенант Нарги, помощник майора Бурина, был назначен руководить этим проектом за две недели до того дня. И вот полковник, выдвинув вперёд свою огромную голову и сгорбив плечи, подошёл к нам и спросил, почему ничего не сделано по поводу ямы. Нарги пожал плечами — мол, война ведь идёт.

— Я тебя постоянно тереблю по этому поводу, Нарги, а ты ни черта не сделал, — сказал Никерсон. — Мне эта штука нужна прямо сейчас.

— Прямо сейчас, сэр? — спросил Нарги, глядя на него из наполовину отрытого окопа.

— Прямо сейчас, лейтенант. Повторяю — прямо сейчас. Ты и кто-нибудь ещё из этих — прямо сейчас за работу. И уже завтра я должен метать подковы. Ясно?

— Так точно, сэр.

Полковник развернулся и пошёл прочь — широкоплечий, с толстой шеей, с несоразмерно маленькой каской на голове. Когда он удалился на безопасное расстояние, Нарги швырнул лопатку себе под ноги.

— И да поможет мне Христос, — сказал он взбешённо, чуть ли не со слезами на глазах. — Когда ж я уберусь, наконец, из этой гребанутой части? Задолбали, докапываются без дела по мелочам. Как окажусь между этим козлом и Бурином — так и хочется камнем залепить. И да поможет мне Христос, уделаю кого-нибудь из них и в тюрягу попаду.

Излив свои горести, Нарги приступил к работе. На следующий вечер полковник радостно метал подковы. Лошадей во Вьетнаме нет, и где он брал подковы — ума не приложу.

Никерсон принял полк в конце августа, когда полковника Уилера отправили обратно в Штаты по состоянию здоровья. По контрасту с замкнутым, аристократичным Уилером, Никерсон был громогласным сквернословом и раздолбаем, любившим пообщаться с младшими офицерами, сержантами и рядовыми. Кроме этого, он был подвержен скоротечным, диким переменам настроения. В хорошие моменты это был сердечный, отзывчивый человек и энергичный боевой офицер, с усердием занимавшийся своей работой. В плохие же моменты казалось, что он находит какое-то извращённое удовольствие в том, чтобы вести себя безрассудно, зачастую путая мелочные дела с важными. С самого начала Никерсон дал понять, что он прибыл во Вьетнам, чтобы воевать, и вывел начальников секций штаба из их обычного умиротворённого состояния, потребовав работать полный рабочий день. «Мы эту войну не выиграем, если так и будем сидеть не отрывая задниц в этих чёртовых анклавах, — проревел он в первый же день своего пребывания в полку. — Я намерен перетащить всё здешнее хозяйство отсюда на южный берег». Он имел в виду, что собирается перевести полк в район вьетконговского опорного узла к югу от Дананга, но нашёлся человек, который напомнил ему, что братский наш 9-й полк уже действует в тех местах. Этот промах был вполне простителен — он ведь только что прибыл.

Тем не менее, невзирая на заявленное полковником намерение заставить штабных отрабатывать свои оклады в поте лица своего, они в скором времени вернулись к прежним привычкам. А у самого Никерсона начались какие-то странные причуды.

Однажды вечером, часов около восьми, он пришёл в столовую и обнаружил там группу офицеров, пьющих пиво.

— Что тут происходит, чёрт возьми? — спросил он.

— Ничего, сэр, — ответил один из них, капитан.

— Что значит «ничего»? Вы пьёте. Я сказал — никаких распитий в столовой после девятнадцати тридцати. А сейчас двадцать ноль ноль, господа офицеры.

— Сэр, — напомнил капитан Никерсону, — вы доводили, что после семи-тридцати не допускается употребление крепких напитков, и что нам можно пить пиво до двадцати одного тридцати. Мы убрали крепкие напитки в девятнадцать-тридцать. Мы пиво пьём, сэр.

— Этого я никогда не говорил.

— Прошу извинения у господина полковника, но вы это говорили, сэр. Вы сказали, что нам можно пить пиво до двадцати одного тридцати.

— Я никогда этого не говорил, — заорал полковник. — Нет-нет, этого я никогда не говорил. А теперь убрались отсюда на хрен и живо за работу. Мы находимся в зоне военных действий, и все вы должны работать. А за ваше сраное остроумие, капитан — не будет больше ни пива, ни чего покрепче, ничего не будет в этой столовой после восемнадцати тридцати.

Невзирая на то, что мы находились в зоне военных действий, полковник со страстью следил за футбольным тотализатором штабной роты. Шёл сезон 1965-го года. Полковник захотел, чтобы был тотализатор, и получил его. Тима Шварца поставили им заведовать. Я был на замене и следил за тотализатором в отсутствие Шварца.

В одну промозглую ночь я несколько часов проторчал на периметре со своей караульной командой из десяти солдат, содрогаясь от холода. Нас только что подняли по боевой тревоге, после того как часовой из штабной роты погиб от разрыва гранаты — своей собственной. (Часовой увидел, или ему показалось, что он увидел, лазутчиков, продвигающихся к заграждениям. Он попытался кинуть в них гранату, но пальцы соскользнули с предохранительного рычага, граната выпала и разорвала часового напополам). После отбоя тревоги я прошлёпал к палатке офицера по личному составу, составил отчёт о гибели этого часового, а потом направился в палатку полковника обновить табло. Я обнаружил там разъярённого Никерсона. На той неделе я отвечал за тотализатор, а почему результатов нет? Я ответил, что не успел.

Полковник стукнул кулаком по столу. «Ну так займитесь этим, мистер Капуто! Первым делом с самого утра. Завтра утром первым делом я должен узнать, кто на этой неделе взял банк».

— Есть, сэр, — ответил я, потому что так промок и так устал, что сил у меня хватало лишь на смиренную покорность.

* * *

Мой прежний батальон, Первый Третьего, убыл в Кэмп-Пендлтон на переформирование. Батальон должен был вернуться во Вьетнам в ноябре, но уже без тех, кто участвовал в мартовской высадке. Прежний личный состав ожидало увольнение со службы или перевод в другие подразделения. Мне было жаль прощаться с ними, но им было не жаль уезжать. Они потеряли кое-кого из друзей и большую часть своих прежних убеждений по поводу причин этой войны. Конечно, если бы кто-нибудь спросил их: «Как думаете, вы делали то, что надо?», они бы ответили «да». Но если указать на список потерь и спросить их, за что погибли их друзья, они бы не стали отвечать какими-нибудь абстрактными словами о защите демократии и пресечении распространения коммунизма. Их ответы были бы просты и конкретны: «Ну, Джека убил снайпер, Билла грохнуло из миномёта, а Джим наступил на мину». Как-то вечером накануне отъезда батальона капитан Питерсон обобщил умонастроения, бытовавшие в роте «Чарли». «Фил, — сказал он мне, когда мы пили пиво в столовой штабной роты, — в нас стреляли и мазали, на нас срали и попадали, а сейчас мы линяем из этой дыры».

На смену Первому Третьего пришёл 1-й батальон 1-го полка морской пехоты, который был выведен из состава своего родного полка на Западном побережье и передан в наше оперативное подчинение. После двадцатидвухдневного путешествия из Сан-Диего в Дананг новички шумно высадились с транспортного корабля, исполненные неуёмной энергии. По сравнению с морпехами из первого третьего они выглядели просто замечательно: лица румяные, из них просто пёрла жизненная энергия, которая накапливается благодаря ежедневным физическим упражнениям на свежем воздухе, восьмичасовому сну каждую ночь и трёхразовому приёму горячей пищи в день. Винтовки сияли так же, как их лица, форма накрахмалена и выглажена, все до предела «ганг-хо». Само собой, «ганг-хо». Не знали они ни дизентерии, сжимающей желудок, ни страхов, от которых съёживается сердце, ни призраков погибших товарищей, неотвязно живущих в памяти. И вот, прибыли они во Вьетнам — считай, война уже выиграна. Они собирались сделать это без посторонней помощи, 1-й батальон 1-го полка 1-й дивизии морской пехоты — дивизии, которая задала жару северным корейцам в Инчхоне, пустила кровушки китайцам у водохранилища Чаджинха и вышвырнула япошек с Гуадалканала. А теперь наследники этих победоносных традиций прибыли на новую войну — так себе война, «но другой ведь нет» — и они намеревались её выиграть, первые из первых и лучшие из лучших. Месяцы перестрелок холостыми патронами остались позади, они собирались сыграть в Большую игру. За время длительного пути через Тихий океан они наслышались о славном подвиге 7-го полка морской пехоты в битве в долине Чулай, когда американцы впервые участвовали во Вьетнаме в том, что можно назвать битвой. За три дня боёв в середине августа 7-й полк уничтожил элитный 1-й полк Главных сил Вьетконга. Солдаты 1-го полка морской пехоты были уверены в том, что будут воевать не хуже, если не лучше. Уверенность эта происходила не только от незнания ситуации, но и от их количества. Это был «жирный» батальон, то есть подразделение, укомплектованное по штатному расписанию или сверх того. Когда первый первого высадился на берег, в нём было тысяча сто человек.

Это был большой, красивый батальон, и увидел я их с теми же чувствами, что испытывает старик, когда глядит на человека, напоминающего ему о юности. Я вспоминал, какими были мы сами шесть месяцев назад. Их невинный энтузиазм меня и очаровал, и опечалил — я был очарован, потому что мне снова захотелось стать таким, и мне стало грустно от того, что они совсем ещё не знали, куда попали. А я знал. Я был бессменным статистиком полка. Я знал, что мне придется вписывать имена многих из них в бланки, размноженные на мимеографе, потому что я знал, что они идут не на ту войну, на какой сражались мы в период с марта до августа. Шла уже совсем не партизанская война. Наши патрули по-прежнему сталкивались с партизанами, но всё чаще и чаще мы вели боевые действия против регулярных солдат Главных сил, а в ряде случаев и против подразделений Северовьетнамской Армии. Я не знал, начал ли противник обычное для периода тропических дождей наступление, или нет. Я знал только, что наши батальоны удерживали участки такой ширины, что там по идее должны были стоять полки, что из-за погодных условий зачастую не могли взлететь наши самолёты и вертолёты, что были трудности с передвижением колонн снабжения, танков и тяжёлых орудий по размытым дорогам, что противник сражался всё упорнее, и что мы теряли всё больше людей. Экспедиционная война стала войной на истощение, затяжным противостоянием в грязи и под дождём.

Гордый, уверенный в своих силах 1-й батальон 1-го полка морской пехоты вступил в эту войну в сентябре и оставался там до марта, пока не завершилась кампания сезона муссонных дождей. После этого их отправили в Хюэ, а из Хюэ в демилитаризованную зону — вести ещё более тяжёлые битвы с северными вьетнамцами. К этому времени это был уже не жирный, а скорее тощий батальон, и их самоуверенность уменьшилась пропорционально потерям. За шестимесячную кампанию суммарные потери батальона составили четыреста семьдесят пять человек убитыми и ранеными. Более половины из них залатали и снова отправили в бой, некоторых за новыми ранениями. Чуть менее двухсот человек составили невозвратные потери — убитые, списанные по инвалидности, либо раненые и госпитализированные на длительные сроки. Получалось по восемь человек в неделю — уровень сокращения личного состава, немного не доходивший до такового (десять человек в неделю) во многих британских батальонах на Западном фронте в 1915 году и в начале 1916-го.

Шла уже другая война. Интенсивность потерь возросла до такой степени, что гибель людей и увечья казались уже совсем обычным делом. За первые два месяца, с середины сентября до середины ноября, батальон потерял двести сорок девять человек. Убыль личного состава. Убыль личного состава, виною которому был противник и мы сами. Ганшип «Хью», который вылетел поддержать огнём роту, зажатую в засаде, а в итоге поддержал огнём вьетконговцев, зайдя на бреющем на морпехов. Транспортный вертолёт, который упал, попав в грозу во время муссонного дождя. Бронетранспортёр, который сдавал назад, выходя из-под миномётного заградительного огня, и раздавил морского пехотинца, лежавшего на дороге. В общем и в целом я составлял в среднем семьдесят пять-восемьдесят отчётов в неделю. Это занятие стало частью моего ежедневного распорядка, монотонным как ровно льющий дождь, и в скором времени эти фамилии стали означать для меня не больше, чем фамилии в телефонном справочнике.

За одним исключением. 18 сентября я сидел за своим столом в палатке офицера по личному составу. Стояла послеобеденная жара, и пот с меня капал на бумаги, которыми я, как обычно, занимался. Зазвонил ЕЕ-8. Я поднял трубку. На том конце линии был лейтенант Джоунз, офицер по личному составу 1-го батальона. Он не представился, но заговорил бойскаутским шифром: «Крауд-Один? Я Баунд-Один. Твой Один-Альфа на месте?»

— Я Один-Альфа.

— Один-Альфа, у Баунд-Чарли-Два — два Гроза-Один и три Гроза-Два. Как понял?

По-английски это означало, что во 2-м взводе роты «С» двое убитых и трое раненых.

— Обожди секунду, — ответил я.

Я встал и вытащил бланки учёта потерь из патронного ящика, приспособленного для хранения папок. Усаживаясь снова на место, я сказал: «Ладно, валяй».

— Сначала сообщаю Гроза-Один.

— Понял. Начинай.

Первым убитым был санитар. У него было пулевое ранение, сквозное, в голову.

— Так, это был первый, — сказал Джоунз, закончив с санитаром. — Фамилия второго — Леви. Лима-Эхо…

— А зовут как? Уолтер?

— Лима-Эхо-Виктор-Янки. Леви.

— Баунд-Один, зовут его Уолтер? — спросил я, выводя неровными буквами «Л-е-в-и» рядом со строкой, озаглавленной «ФАМИЛИЯ». Рука моя слегка дрожала, голос изменился.

— Один-Альфа, обожди секунду, ладно? Точно так. Зовут Уолтер. Второе имя Невилл. Новембер-Эхо-Виктор…

— Я знаю, как пишется.

— О'кей. Звание: первый лейтенант. Личный номер… — Вмешались помехи. — Подразделение: это ты знаешь. Ранения: множественные осколочные ранения…

— У, чёрт! — воскликнул я, позабыв о правилах касательно употребления ругательств при ведении полевой связи. Записав только что переданное Джоунзом, я словно наяву увидел смугловатое приятное лицо Леви и его спокойную добродушную улыбку. Все, кто его знал, отмечали его улыбку — добрую, располагающую, обнажавшую ровные белые зубы; однако было в ней что-то неуловимо загадочное, как будто улыбался он какой-то шутке, скрытой от посторонних. «Чёрт! Чёрт побери всё и вся».

— Ты этого парня знал? — спросил Джоунз.

— Мы в Куонтико вместе учились. Да и дружили крепко. Я и не знал даже, что он у вас служил.

— Вон как. Ладно, давай закругляться с этим делом. Возраст: двадцать три. Обстоятельства: в ходе патрулирования, окрестности города Дананга.

— Баунд-Один, давай без этих «понял-выполняю». Просто расскажи, как всё было.

Он рассказал мне, сколько знал. Патруль из 9-го полка морской пехоты попал в засаду и вызвал по рации подкрепление. Отправили взвод Леви, но тот и сам попал в засаду, не успев до них добраться. Леви был поражён осколком от мины и упал, в другого морпеха попала пуля. Санитара, который обрабатывал того, что был ранен пулей, убил снайпер. Не зная о том, что санитар убит, Леви собрался с силами, поднялся и наполовину пошёл, наполовину пополз к нему. Когда Леви пытался вытащить его с линии огня, его самого застрелил снайпер.

— Ты уверен, что это он? — спросил я.

— Само собой, уверен.

— Ладно. Дальше давай.

Джоунз стал продолжать: религиозная принадлежность Леви, лица, наследующие выплаты по его страхованию жизни военнослужащего, адрес ближайшего родственника. Таковыми оказались его родители, проживающие в Нью-Йорке. Каково будет им, когда они услышат звонок, откроют дверь и увидят человека в военной форме в дверном проёме? Поймут ли они инстинктивно, зачем он пришёл? Что он скажет? Как можно прийти и сказать родителям, что многие годы, которые они растили сына, давали ему образование, пошли прахом? Похерены. На той войне на солдатском сленге смерть обозначалась словом «похерили». Такого-то похерили. Удачное слово.

Мы покончили с отчётами. Я их подшил, затем перевёл Леви, санитара и прочие потери в цифры. Случайная арифметика войны. Я пробыл во Вьетнаме семь месяцев и меня даже не царапнуло. Леви продержался две недели. Выйдя из палатки полковника, я увидел набухшие, аспидно-серые тучи, собиравшиеся над горами. Из головы у меня не выходил Леви. Вот он стоит прислоняясь спиной к стене, руки в карманах. Рядом с ним музыкальный автомат. Где же это было? В Джорджтауне, в баре «Мэк'c Пайп-энд-Драм», куда мы ходили в увольнения по выходным выпить, поглазеть на девчонок и попритворяться, что мы по-прежнему гражданские. В тот вечер нас там было человек пять-шесть. Мы подцепили девчонок, секретарш из правительственных учреждений — в Вашингтоне, похоже, все девчонки работают секретаршами в правительственных учреждениях. Мы потанцевали с ними на маленькой танцплощадке у окна, выходившего на улицу. Скорей всего, тогда была поздняя осень, потому что я припоминал, что окно запотело. Леви не танцевал. Высокий, стройный, он беззаботно прислонился спиной к стене и улыбался, а мы шли обратно к столику с девчонками. На столике стояли наполовину опустошённые кувшины с пивом и бокалами с пивной пеной на стенках. Мы сели и наполнили бокалы, и все смеялись — наверное, над чем-то из сказанного Джеком Бисселлом. А был ли там Бисселл в тот вечер? Скорее всего, был, потому что мы все смеялись до упада, а Бисселл был великим юмористом. Не присаживаясь, Леви вытащил свою трубку и наклонился ко мне, чтобы что-то сказать. Вспоминая тот вечер, я видел, как шевелятся его губы, но я его не слышал. Я не мог вспомнить, что он тогда сказал. Было это в Джорджтауне, давным-давно, до Вьетнама. Я давно уже стал замечать за собой такое: мне было трудно вспоминать всё, что было до Вьетнама.

Я всегда относился к Леви с симпатией, а иногда ему завидовал. Он отличался спокойной целеустремлённостью, в то время как я был вспыльчив и импульсивен. Я закончил колледж при церкви в спальном районе, он учился в Колумбийском университете. Он был из богатой семьи, моя же только-только с трудом выбралась из рабочего класса. У него были все преимущества, но он пошёл на военную службу, в то время как легко мог заняться чем-то другим. По-моему, было это в нём: высоко развитое чувство долга. Мои собственные мотивы для поступления в морскую пехоту были в основном личными, но у Леви, вроде бы, личных амбиций вовсе не было. Он был патриотом — из самых лучших, из тех, кто не просто так расхаживает с американским флагом в петлице. Он пошёл добровольцем, потому что считал, что так надо, и сделал это тихо, легко и естественно. У него была ещё одна особенность, редкая в наш нетребовательный век: непоколебимая верность нормам поведения. В Куонтико мы с ним однажды вместе попали в переделку. Как и я, он не очень хорошо умел читать карту. Выполняя сложное упражнение по ориентировке на местности, мы оба, идя по разным азимутам, заблудились на одном и том же заболоченном участке. Там было полно ежевики и глубоких трясин — зловещее место, где на зачахших деревьях сидели водяные щитомордники, обвивая ветки. Я пробирался по тем местам уже час с лишним, и начинал всё больше паниковать, ныряя из одних зарослей в другие. Казалось, что конца этому болоту не будет, а до заката оставалось всего несколько часов. Разрубая ежевичные кусты штыком, я услышал, как кто-то шумит и ругается в нескольких ярдах передо мной.

В подлеске появилось лицо Леви, под каской, с которой свисали колючие ветки. Как только он увидел меня, он перестал орать и ругаться. Мне стало легче от того, что я увидел ещё одного человека, но Леви, который славился своей невозмутимостью, похоже, смутился от того, что его застали в тот момент, когда он вышел из себя. Мы решили держаться рядом, пока не выберемся из болота. По его краю протекал ручей, а за ручьём тянулась вереница холмов, поросших соснами. Мы вытащили карты и попробовали определиться, где находимся. Ситуация представлялась безнадёжной. Я пересёк ручей в надежде отыскать топографический указатель, который мог быть приделан к одной из сосен на той стороне. Ничего не отыскав, я сказал, что хочу срезать путь и идти через холмы, пока не дойду до дороги. Это означало, что я провалю упражнение, но это было лучше, чем заночевать в тех мрачных лесах. Леви же сдаваться пока не собирался. Он сказал, что сейчас рассчитает дорогу обратно к последнему указателю и попробует понять, где совершил ошибку. Я попробовал его отговорить. Чтобы совершить задуманное, он должен был вернуться по своим следам обратно через болото, а это и при дневном свете было нелегко; было бы ещё хуже, если бы он застрял в нём на всю ночь. Но он стоял на своём. Он собирался сделать всё как полагается, или, по крайней мере, попробовать. Я сказал ему: «Ладно, валяй». По сравнению со мной упорства ему было не занимать. Он пошёл обратно в заросли. Я пересёк ручей и, наткнувшись на другого заплутавшего, добрался до дороги. Ну, а с упражнением я не справился.

Леви тоже не справился. Темнота заставила его выбираться, прикинув маршрут, как сделал я сам. На следующей неделе он снова отправился в тот лес вместе с остальными двоечниками, чтобы пройти маршрут заново. Но я не мог не восхищаться его решимостью сделать всё так, как требовалось. В этом был он весь. И я думаю, именно эта верность нормам поведения его и погубила. Получив тяжёлые ранения в ноги, он мог не подвергать себя опасности, пытаясь спасти санитара. Не уронив своей чести, он мог оставаться в безопасном месте, но в наши головы вдолбили, что морпех никогда не оставит раненого под огнём противника. Мы никогда не оставляли раненых на поле боя. Мы их выносили, из опасного места в безопасное, даже когда при этом приходилось рисковать собственной жизнью. Это была одна из норм поведения, которые мы должны были соблюдать и утверждать. Я знаю, что я не смог бы сделать того, что сделал Леви. Заставляя себя подняться на раненых ногах, он пытался спасти санитара, не зная того, что ему уже ничем не поможешь. И он, наверное, сделал это так, как делал всё остальное — самым естественным образом и потому, что считал, что так надо.

Я никак не мог вспомнить, что он сказал мне в тот вечер в Джорджтауне. Ничего важного в его словах и быть не могло, но я хотел вспомнить. Я и сейчас хочу вспомнить, вспомнить, что ты сказал — да, ты, Уолтер Невилл Леви, чей призрак преследует меня до сих пор. Нет-нет, не могло быть там ничего важного или глубокого, но дело не в этом. Дело в том, что тогда ты был живым, ты жил и говорил. И если бы я смог вспомнить, что ты тогда сказал, я бы смог заставить тебя повторить это снова, на этой странице, и, может быть, сделать так, чтобы ты предстал живым перед другими людьми, как до сих пор предстаёшь передо мной.

Столько всего ушло с тобой, столько таланта, ума, достоинства. Из нашего выпуска 1964-го года ты погиб первым. Были и другие, но ты был первым, и более того: ты был воплощением всего лучшего, что было в нас. Ты был в нас всех, и вместе с тобою умерла частица нас, та маленькая частица, что была ещё юной, которую смерть не успела ещё пропитать цинизмом, озлобить и состарить. Твоё мужество было для нас примером, и что бы ни было на той войне правым или неправым, ничто не может принизить правоты того, что ты попытался совершить. Ты сделал это от великой любви. Ты погиб ради человека, которого пытался спасти, и погиб ты pro patria[69]. Не было в ней ничего приятного или уместного, в смерти твоей, но я точно знаю, что умер ты в уверенности, что умираешь pro patria. Ты остался верен. Страна твоя — нет. И сейчас, когда я это пишу, через одиннадцать лет после твоей смерти, страна, за которую ты погиб, хотела бы забыть о той войне, на которой ты погиб.

Само название её звучит как проклятие. Её героям не ставят памятников, статуй на площадях маленьких городков и в городских парках, не вешают мемориальных досок, не возлагают венков от общественности, не сооружают мемориалов. Ибо доски, венки и мемориалы — напоминания, и из-за них твоей стране было бы труднее погрузиться в беспамятство, которого она жаждет. Она желает забыть, и уже забыла. Но кое-кто из нас всё же помнит, благодаря тем мелочам, из-за которых мы тебя любили — твоих жестов, слов, что ты говорил, того, как ты выглядел. Мы любили тебя за то, каким ты был и за то, на чём стоял.

* * *

Полковник Никерсон сказал, что стал плохо спать. Было это в конце сентября, и причиной его бессонницы стали потери, которые понесла рота из Первого Первого в ходе недельной операции. Из без малого ста семидесяти человек они потеряли почти сорок, почти всех из-за мин-ловушек и мин, подрываемых из засад. Это была бы ещё приемлемая цена, принеси та операция хоть какой-нибудь результат; ничего она не принесла. Вьетконговцы никуда оттуда не ушли.

Я выписывал мелом статистические суммарные данные, когда Никерсон поведал мне о своей беде.

— У нас слишком много потерь, лейтенант. Я полночи провожу без сна, всё думаю об этих мальчишках.

Полковники обычно не признавались лейтенантам в таких вещах, поэтому я и не знал, что ему ответить. А вдруг он начал думать о том, не губим ли мы людей во Вьетнаме зазря, и хочет, чтобы кто-нибудь это опроверг. А может, хочет, чтоб я сказал: «Не волнуйтесь, полковник. Эти люди погибли за правое дело». Ну, за этим-то ему следовало обратиться к кому-нибудь другому. У меня у самого сомнений было выше крыши.

Но этот подавленный полковник оказался совершенно другим человеком два дня спустя, когда патруль из тридцати пяти человек из роты «А» попал в засаду. Типичная была засада: вьетконговцы взорвали мину типа «Клеймора», осыпали патруль очередями и снова слились с окружающей местностью.

Всё это длилось не дольше тридцати секунд, но пятнадцать из тех тридцати пяти морпехов были убиты или ранены. В очередной раз подводя итоги на табло, я заметил новому начальнику штаба, подполковнику Мэклу, что если первый первого и дальше будет нести такие потери, то прекратит своё существование месяца через четыре. Как раз в этот момент вошёл Никерсон. Он был заляпан грязью, а во рту у него была зажата неприкуренная сигара.

— О чём это ты, лейтенант? — спросил он, и по его интонации я понял, что вместо того душевного офицера передо мной стоит жёсткий начальник, готовый переть во весь опор.

— Об интенсивности убыли личного состава в первом первого, сэр, — ответил я. — Если так пойдёт и дальше, то к февралю их потери составят сто процентов.

— С чего это? Я только что из госпиталя, — сказал полковник. — Я видел этих мальчишек из того патруля. Задора им и сейчас не занимать, лейтенант.

— Я не порочил их мужества, сэр. Я говорил о том, что у них слишком много потерь.

— Чёрт возьми, там был один мальчишка, Мартинез. Знаешь, что он хочет сделать?

— Никак нет, сэр.

— Он снова хочет туда. Вернуться и надавать этим чёртовым вьетконговцам. Гляди, вот что я из него вытащил.

Он помахал у меня под носом осколком, как секундант, приводящий в чувство боксёра в состоянии «грогги» с помощью нюхательной соли.

— Чёрт возьми, пятнадцать потерь — совсем ничего, — сказал Никерсон, подходя к настенной карте и ведя пальцем по маршруту следования того патруля. — В этом полку три тысячи человек.

— Точно так, сэр, но пятнадцать потерь в одном взводе — это много.

— Правда? Когда я высадился на Гуадалканале, девяносто процентов моего взвода выкосили за час. Мы остались впятером или вшестером, но продолжали сражаться.

— Я в этом не сомневаюсь, сэр. Я имел в виду, что…

— Мы продолжали сражаться, чёрт возьми! — заорал полковник, а затем угостил меня продолжительным рассказом о битве за Гуадалканал, в восприятии тогда ещё второго лейтенанта Никерсона. Когда он прервался, чтобы перевести дыхание, я сказал, что мне надо идти работать.

— Ладно, валяй. Пшёл к чёрту отсюда.

Глава четырнадцатая

В таком состоянии нет … исчисления времени, ремесла, литературы, нет общества, а, что хуже всего, есть вечный страх и постоянная опасность насильственной смерти, и жизнь человека одинока, бедна, беспросветна, тупа и кратковременна.

Гоббс «Левиафан»

В конце октября батальон противника атаковал одну из наших вертолётных баз, охранявшая её рота потеряла пятьдесят человек, и более сорока машин было уничтожено или повреждено. Двое суток спустя, ночью, другой вьетконговский батальон захватил заставу, на которой было восемьдесят морпехов из роты «А», двадцать два человека были убиты, ещё пятьдесят ранены. Привычные засады и мины-ловушки ежедневно уносили новые жертвы, и медэвакуационные вертолёты летали взад-вперёд по низкому небу, с которого лилась вода.

Настроение в полку становилось под стать погоде. Нам было далеко до того отчаяния, которое будет терзать американских солдат в последние годы войны, но в эмоциональном плане мы уже несколько отдалились от той весёлой самоуверенности, в которой пребывали восемь месяцев назад. Наше настроение отличалось озлобленностью, фатализмом и грустью. Это отражалось и в нашем чёрном юморе: «Эй, Билл, ты сегодня в патруль идёшь? Если тебе ноги оторвёт, я ботинки твои возьму?» Это слышалось в песнях, которые мы пели. Некоторые сочинялись на сентиментальные мелодии в стиле «кантри-энд-вестерн», вроде «Детройт-Сити», и в припеве звучала надежда любого стрелка:

А я домой хочу, А я домой хочу, Я так домой хочу.

Другие песни были полны виселичного юмора. Одну из таких, строевую песню «Наелся я войны», сочинил один офицер из роты «А».

Я теперь убийцей стал И окопов накопал, Они мне не нужны. Дожди весь год идут, С ума меня сведут, Наелся я войны. Я от жары зачах, Весь грязный и в прыщах, Они мне не нужны. Я плачу и кричу, Я просто жить хочу, Наелся я войны. Ты без меня шагай, Ханойцев побивай, Они мне не нужны. Лежу я и грущу, Кишки собрать хочу, Наелся я войны.

Война оборачивалась и такой стороной, о которой не пели песен, и по поводу которой не отпускали шуток. Бои не только участились, в них стало больше озлобленности. И мы, и вьетконговцы привыкали творить жестокости. Один радист из 1-го батальона был захвачен патрулём противника, его связали и избили дубинками, после чего казнили. Тело его, плавающее в реке Сонгтуйлоан, было обнаружено через три дня после пленения, руки и ноги были связаны верёвками, а в затылке зияла дырка от пули. Ещё четыре морпеха, из другого полка, попали в плен и были потом обнаружены в общей могиле, они также были связаны, а черепа их были раздроблены пулями их палачей. Патруль из двадцати восьми человек под командованием моего сокурсника по Куонтико, чернокожего офицера по имени Адам Симпсон, попал в засаду, где сидели две сотни вьетконговцев, и был почти целиком уничтожен. Лишь два морпеха, оба из которых получили тяжёлые ранения, смогли выйти оттуда живыми. В живых там могло бы остаться и больше, но вьетконговцы организовали систематичное добивание раненых. После удара из засады они обошли оставшихся лежать морпехов, всаживая пули в любое тело, подававшее признаки жизни, включая моего сокурсника. Тем двоим удалось выжить благодаря тому, что они заползли под тела своих убитых товарищей и притворились мёртвыми.

Мы отплачивали врагу тем же, иногда с лихвой. Всем было известно, что очень многие из пленённых вьетконговцев не добирались до тюремных лагерей; в отчётах о них значилось «был открыт огонь, убит при попытке к бегству». В некоторых боевых ротах даже не утруждали себя взятием пленных; там просто убивали всех вьетконговцев, что попадали на глаза, а также кое-кого из вьетнамцев, которых только подозревали в принадлежности к Вьетконгу. Последние обычно засчитывались как потери противника, согласно неписанному правилу: «если вьетнамец убит, то он вьетконговец».

Там всё загнивало и портилось быстро: тела, кожа на ботинках, брезент, металл, нравы. Наш гуманизм, опалённый солнцем, измотанный муссонными ветрами и дождями, боями в негостеприимных болотах и джунглях, облезал с нас так же, как защитное воронение со стволов наших винтовок. Мы сражались в условиях жесточайшего из всех конфликтов — народной войны. Эта военная кампания не была упорядоченной войной, как в Европе — это была война на выживание, которая велась в диких местах, где не было ни правил, ни законов; война, в которой каждый солдат дрался за свою собственную жизнь и жизни тех, кто был рядом, и ему было наплевать, кого он убьёт, защищая свои личные интересы, сколько человек и каким образом, и ничего кроме презрения не испытывал он по отношению к тем, кто хотел заставить его дикарскую борьбу за выживание подчиняться жеманным тонкостям цивилизованной войны — кодексу боевой этики, придуманному, чтобы гуманизировать войну, которая по сути своей негуманна. Согласно этим «правилам боя» пристрелить бегущего невооружённого вьетнамца было морально оправданным деянием, но убить стоящего или идущего — уже нет; нельзя было пристрелить военнопленного в упор, но снайпер с большого удаления мог убить вражеского солдата, который был не более способен защищаться, чем военнопленный; пехотинец не мог уничтожить деревню гранатами с белым фосфором, но пилот истребителя мог сбросить на неё напалм. Вопрос об этичности становился вопросом о расстоянии и технических средствах. Ты всегда оказывался прав, убивая людей с большого расстояния с помощью мудрёного оружия. Ну а потом — генерал Грин издал воодушевляющий приказ: убивайте Ви-Си. Во времена патриотического подъёма в годы Кеннеди мы спрашивали: «Что мы можем сделать для страны?», и наша страна ответила: «Убивайте Ви-Си». Вот такая была стратегия — лучшее, на что оказались способны наши лучшие военные умы: организованная бойня. Организованная, не организованная — бойня оставалась бойней, и кто мог что-то говорить о правилах и этичности на войне, где их не было совсем?

* * *

В середине ноября, по собственной просьбе, я был переведён в боевую роту 1-го батальона. Мои убеждения по поводу этой войны сошли почти на нет; никаких иллюзий я не питал, но всё равно пошёл добровольцем в боевую роту. Тому было несколько причин, и первейшей их них была скука. У меня не было других занятий кроме подсчёта потерь. Я ощущал свою никчёмность и некоторое чувство вины из-за того что жил в относительной безопасности, в то время как другие рисковали жизнью. Не могу отрицать, что фронт всё ещё меня притягивал. Если не рассматривать вопросы праведности и неправедности войны, была в бою некая притягательная сила. Казалось, что под огнём живёшь ярче. Все чувства обостряются, рассудок работает чётче и быстрее. Возможно, это объяснялось борьбой противоположностей — привлекательное уравновешивалось отвратительным, надежда вела войну со смертельным страхом. Ты ходил по опасному эмоциональному краю, испытывая опьянение, какого не мог дать ни один напиток или наркотик.

Опасение сойти с ума было ещё одним мотивом. Галлюцинация, посетившая меня в тот день в столовке, когда я в своём воображении увидел Мору и Хэрриссона мёртвыми, стала постоянным страшным сном наяву. Я стал видеть всех такими, какими они станут после смерти, включая себя самого. Когда я брился перед зеркалом по утрам, я видел себя самого мёртвым, и были моменты, когда я видел не только свой собственный труп, но и то, как на него глядят другие. Я видел, как жизнь продолжается без меня. Ощущение того, что меня больше нет, приходило по ночам, прямо перед тем, как заснуть. Иногда от этого я смеялся про себя; как мог я воспринимать себя всерьёз, когда я мог заранее увидеть свою собственную смерть? И других я не мог воспринимать всерьёз, потому что видел их мёртвыми. Мы все были жертвами великой шутки, которую сыграли с нами Бог или Природа. Возможно, именно поэтому трупы всегда ухмыляются. До них доходит эта шутка в самый последний момент. Иногда я от этого смеялся, но чаще всего мне было совсем не смешно, и я был уверен, что ещё несколько месяцев работы по установлению личностей трупов доведут меня до психиатрического отделения. В штабе для мрачных размышлений о трупах было слишком много времени; в боевой роте времени для раздумий очень мало. Вот в чём секрет эмоционального выживания на войне — надо ни о чём не думать.

И, наконец — ненависть, ненависть, сокрытая так глубоко, что я бы и не смог тогда признаться в её существовании. Сейчас могу, хотя это по-прежнему доставляет много боли. Я сгорал от ненависти к вьетконговцам и от чувства, которое живёт в большинстве из нас, и которое намного ближе к поверхности, чем мы себе признаёмся: жажда воздаяния. Я ненавидел врагов не за их политику, а за то, что они убили Симпсона, казнили того мальчишку, тело которого нашли в реке, за то, что выбили жизнь из Уолта Леви. Желание отомстить было одной из тех причин, по которым я добровольно пошёл в боевую роту. Я искал возможности кого-нибудь убить.

Джима Куни, с которым я делил комнату ещё на Окинаве, вытащили из 3-го батальона мне на замену. И я с каким-то чувством гордости за свои достижения передал ему папки с данными о потерях, которые были в несколько раз толще тех, которые я получил в июне.

Казмарак отвёз меня в штаб первого первого. Провожал меня сержант Хэмилтон. Я знал, что мне будет его не хватать, потому что его чувство юмора помогало поддерживать по меньшей мере внешнее подобие душевного здравия на протяжении предыдущих пяти месяцев: однажды Хэмилтон, постоянно страдавший от гастроэнтерита, забежал в гальюн полковника, а потом сказал офицеру, который решил его за это пропесочить за это вздрючил: «Да чёрт побери, сэр, меня настигла «месть Хо Ши Мина». И что вы от меня хотите? — чтоб я в штаны наложил лишь потому, что на моих какашках нет орлов, как у полковника? Говно и смерть погон не различают, сэр».

Батальонный штаб, потонувший в грязи, представлял собой сборище палаток и блиндажей возле французского форта. Там я прошёл по обычным этапам Крёстного пути: зашёл в палатку кадровика зарегистрировать своё предписание, в батальонный медпункт — сдать медицинскую карту, потом обратно к кадровику, чтоб отметить перевод в личном деле, затем на приём к командиру батальона, длинноногому подполковнику по фамилии Хэтч. Он сказал мне, что я должен буду принять взвод в роте «С», в которой раньше служил Леви. Шкипером там был капитан Нил, а Макклой, оставшийся на следующий срок — начальником штаба. Поболтав с полковником, я пошёл обратно в кадры дожидаться водителя из роты «Чарли», который должен был меня забрать. Шёл проливной дождь. Дожди шли день и ночь две недели подряд.

Водитель, рядовой первого класса Вашингтон, подъехал на джипе, густо облепленном грязью. Как все ротные водители, Вашингтон был старателен, весел и услужлив. Старательные, весёлые и услужливые закреплялись на этой работе, а ленивым, хмурым и неуслужливым вручали винтовки и отправляли обратно в строй. Мы ехали по дороге, проложенной по проходу Дайла, и дождь хлестал по лицам, потому что ветрового стекла не было. Дорога, которую дождь превратил в грязевую реку, виляла среди деревьев, вонявших буйволовым навозом и нуокмамом. Вдоль дороги тянулись затопленные рисовые чеки и вереницы банановых деревьев, пригнувшиеся под дождём. Переключив передачу, Вашингтон на полном ходу погнал джип вверх по пологому холму, колёса завращались вовсю, и джип завилял задом, перебираясь через вершину подъёма. Оттуда я увидел Т-образный перекрёсток на расстоянии около полумили впереди, кучку тёмных деревьев, под которыми пряталась деревушка, а за ними — рисовые чеки и предгорья, восходящие уступами к чёрным горам. Клубы тумана, вздымавшегося через листву джунглей, придавали горам вид угрожающий и таинственный. Мы поехали с холма вниз, и дорога стала походить на красновато-коричневый пудинг толщиною в два фута. Несколько крестьян стояли у деревенского колодца, обмывая ноги и ступни. Где-то далеко размеренными очередями бил пулемёт. Вашингтон свернул на просёлок, чуть-чуть не доехав до Т-образного перекрёстка, и проехал мимо оштукатуренного дома, стены которого были испещрены дырками от пуль и осколков. Секция 81-мм миномётов, размещённая на поле позади дома, обстреливала удалённый холм. От мин на хребте холма вспыхивали серые клубочки, он и сам был серый, серый как груда шлака под дождём. Пройдя по краю заросшей долины, просёлок уходил в низкие, побитые временем холмы. Лагерь роты «С» лежал прямо перед нами. Палатки были понаставлены в беспорядке за батареей стопяток, чьи полосатые бело-красные вехи — искусственные точки наводки — выглядели как-то нелепо празднично на фоне палаток, орудий, грязи и омываемых дождями холмов. Отделение морпехов шлёпало по тропе, ведущей от лагеря к линии фронта. Они шли медленно, в одну колонну, пригнув головы, их длинные пончо с капюшонами вздымались на ветру. Приклады винтовок, повёрнутых стволами вниз для защиты от дождя, выдавались под пончо на спине; в поднятых капюшонах, со склонёнными головами, морпехи походили на колонну сгорбившихся кающихся монахов.

Капитан Нил сидел за своим столом в штабной палатке. Жилистый, с неприветливым взглядом и сжатыми тонкими губами, он был похож на строгого директора с какой-нибудь из картинок, изображающих школьную жизнь в Новой Англии старых времён. Я вручил ему свои документы. Он оторвал голову от бумаг, и в глазах его я увидел только то, что они светло-голубые.

— Лейтенант Капута, ждал вас, — сказал он.

— Капуто, сэр.

— Добро пожаловать на борт.

Он попробовал изобразить улыбку, но у него ничего не вышло.

— Даю вам второй взвод, мистер Капута. У них офицера не было с тех пор как погиб мистер Леви.

— Я в Куонтико был с мистером Леви, шкипер.

— Третий взвод и взвод оружия тоже без офицеров.

Он встал, развернул карту и ознакомил меня с обстановкой. Батальон, а вообще-то и вся дивизия находятся сейчас в обороне. Наша задача — предотвратить новое нападение вьетконговцев на аэродром, удерживая главный рубеж обороны. Никаких операций наступательного характера не ведётся, за исключением патрулирования в составе отделения или взвода, и даже они не должны удаляться от главного рубежа дальше чем на две тысячи ярдов.

Боевые позиции роты простираются от Т-образного перекрёстка на юг вдоль дороги до реки Сонгтуйлонг, что составляет почти милю, т. е. участок в три раза больший по длине, чем тот, на котором рота может обеспечить достаточную оборону, к тому же в роте этой насчитывается значительный некомплект личного состава. Пробелы на этом рубеже закрываются заградительным огнём артиллерии. Рота живёт по заведённому распорядку: два взвода по ночам охраняют рубеж, отправляя по одному отделению в дозор. Третий взвод удерживает высоту Чарли-Хилл, боевую заставу ярдах в семистах впереди. По утрам там поддерживается 25-процентная готовность, пока остальные солдаты уходят на полмили назад в лагерь, чтобы поесть горячей пищи, почистить винтовки и отдохнуть. После полудня они в свою очередь заступают на боевое дежурство, работают на своих позициях или выходят на дневное патрулирование. По вечерам всё начинается заново тем же порядком.

Большую часть потерь рота несёт из-за противопехотных мин и мин-ловушек. Постреливают снайперы, изредка обстреливают из миномётов. Я должен бдительно следить за тем, чтобы в моём взводе не было траншейных стоп. Солдаты постоянно мокрые. Устали они, иногда и есть хотят, потому что живут почти исключительно на холодных сухих пайках. Но я не должен давать им поблажек. Начнёшь им потакать — начнут думать о доме, а хуже нет для пехотинца, чем думать. Всё понятно? Так точно. Вопросы есть? Никак нет.

— Хорошо. Сегодня же вечером отправитесь на рубеж, поэтому всё снаряжение получите немедленно, мистер Капута.

— Капуто, сэр. Как в «как будто».

— Да как угодно. Вечером заступаете.

— Есть, сэр, — сказал я с мыслью о том, что человека с таким безнадёжным отсутствием чувства юмора я в жизни точно не встречал ни разу.

Вечерня началась часов примерно в семь, когда гаубицы и миномёты по заведённому распорядку открыли беспокоящий огонь. Вместе со своим новым взводом я побрёл на рубеж. Снаряды раздирали воздух над нашими головами, и дождь, бивший наискось из-за сильного муссонного ветра, молотил по нашим лицам. Взвод взбирался по тропе ровным тяжёлым шагом, который является одним из признаков ветерана-пехотинца. А они были ветеранами до мозга костей. Глядя на них, трудно было поверить, что большинству из них всего девятнадцать или двадцать лет. Ибо лица их не были детскими, а в глаза глядели с холодным безразличным выражением, которое присуще людям, вынужденным существовать в мире беспощадно конкретных дел. Каждый день им приходилось прилагать массу усилий, чтобы не промокнуть, чтобы предохранить кожу от пузырей тропической гнили, чтобы оставаться в живых. В насквозь промокшем мире, в котором они обитали, ходьба, деятельность почти столь же бессознательная, как дыхание, могла принести смерть. Тропы, по которым им приходилось ходить в патрулях, были усеяны минами. Один неверный шаг — и тебя разорвёт на кусочки или изувечит на всю оставшуюся жизнь. Один неверный шаг или секундная потеря бдительности, если глаза на что-то отвлекутся и не заметят тонкую проволоку, растянутую через тропу.

Мы дошли до дороги, отмечавшей линию фронта. Я заполз во взводный командный пункт — окоп в кольце мешков с песком, крытый протекающим пончо. Джоунз, радист, Брюер, взводный посыльный, и санитар заползли туда вместе со мной. КП располагался на поросшем травой бугорке прямо за дорогой. На дне окопа скопилась лужа холодной воды. Мы вычерпали её касками, и, постелив пончо поверх грязи, присели выкурить по последней сигарете перед наступлением темноты. Джоунз стянул со спины тяжёлую древнюю рацию PRC-10 и приткнул её к стенке окопа.

— Чарли-6, я Чарли-2. Проверка связи, — сказал он в трубку. — Как слышите, Шестой?

— Второй, я Шестой. Слышу вас хорошо. Шестой-Реальный просит сообщить вашему Реальному, что рота «Альфа» под миномётным обстрелом.

— Вас понял, Шестой. Если нет дальнейших сообщений, я Второй, конец связи.

— Я Шестой, конец связи.

— Вы слышали, сэр? — спросил Джоунз.

Я сказал, что слышал.

Дул сильный ветер, и дождь хлестал горизонтально над чеками, словно дробью осыпая наше укрытие. Я слушал, не летят ли мины, но из-за ветра ничего не было слышно — из-за ветра и безжизненного треска веток окружавшего нас бамбука. Последние бойцы из моего взвода цепочкой пробирались сквозь серый сумрак на свои позиции. Тяжело ступая, они шли по линии обороны, которая представляла собой не линию, а пунктир из отдельных позиций, отрытых там, где почва была плотная — и сваливались по двое в окопы. Витки проволочных спиралей перед позициями извивались на ветру.

Я дежурил у рации первым. Джоунз и прочие улеглись спать, свернувшись калачиком. Выглянув из окопа, я попробовал освоиться с местным ландшафтом. Участок линии обороны, который занимал второй взвод, шёл вдоль дороги, огибал деревушку, которую охраняли Народные силы — сельское ополчение, и кончался у реки. В общей сложности мы держали участок фронта в семьсот ярдов, в обычном случае там была бы рота, и между позициями были опасно большие разрывы. Между одной из таких позиций, прозванной «школьная» из-за стоявшей там оштукатуренной школы, и другой, на бугорке у реки, было почти двести ярдов затопленного рисового чека. Эти две позиции были как острова в архипелаге. Перед нами ещё были чеки, речушка с берегами, поросшими джунглями, а ещё дальше — серо-зелёные предгорья. Там находился Чарли-Хилл — грязный красный бугорок, который выпирал из окружавших его холмов как воспалённый нарыв. В свете надвигавшихся сумерек я мог разглядеть лишь пятна укрытий оливково-защитного цвета и крохотные фигурки наших солдат. За заставой не было ничего кроме холмов, за которыми горы уходили в облака. По сравнению с теми местами линия фронта представляла собой центр цивилизации. Чарли-Хилл стоял на зазубренном крае земли.

Стемнело быстро. По-прежнему не было слышно ничего кроме ветра и треска веток, и теперь уже глаз различал лишь черноту разных оттенков. Деревня чернела смоляным пятном среди серовато-чёрных полей. За очертаниями джунглей, будто бы нарисованных тушью, скалистая горная цепь была такой чёрной, что походила на огромную дырку в небе. Даже когда глаза мои привыкли, я не замечал уже этих мельчайших цветовых оттенков. Там была пустота, и, когда я смотрел на неё, мне казалось, что я вглядываюсь в противоположность солнца, источник и центр всего тёмного в этом мире.

Ветер продолжал дуть, беспощадно и пронизывающе. Я промок насквозь и уже дрожал. Держать трубку неподвижно было тяжело, и я запинался, когда передавал часовой доклад о ситуации. Я не припоминал, чтобы когда-то раньше мне было так холодно. Взлетела ракета, высветив силуэты пальм, мечущихся под ветром, и полосы дождя, валившиеся из несущихся по небу туч. Сильный порыв ветра кинжалом ворвался в окоп, дёрнул за укрытие и оборвал навес с одной стороны. Мокрое прорезиненное пончо хлестнуло меня по лицу, и я услышал «чёрт побери» Брюера, когда дождь хлынул в окоп, оставшийся без защиты. Затем с вершины холма обрушился водный поток, просочился через щели в мешках и чуть не затопил нас доверху. Пончо по-прежнему хлопало на ветру, как парус, оторвавшийся от шкотов. «Чёртов мать его Нам».

— Джоунз, Брюер, закрепите её кольями, — сказал я, заново вычерпывая воду каской. Дождь заливал мне за воротник и вытекал из рукавов куртки как через сточные трубы.

— Есть, сэр, — сказал Джоунз. Они с Бьюером вылезли наружу, поймали пончо и закрепили его, колотя по металлическим кольям торцами рукояток штыков. Мы с санитаром вычерпывали воду, и от работы немного согрелись. В окопе оставалось ещё с дюйм воды, когда мы снова там устроились. Я передал рацию Джоунзу. Была его смена. Улегшись на бок и подтянув к груди ноги, я попробовал уснуть, но из-за лужиц с водой и ледяного ветра сделать это было невозможно.

Где-то около полуночи одну из позиций возле деревушки обстреляли из автоматического оружия. Командир отделения связался со мной по полевому телефону и сообщил, что по его правому флангу было произведено двадцать выстрелов, но к потерям это не привело. Прозвучала ещё одна очередь.

— Опять он за своё взялся, Второй-Реальный, — сказал голос в трубке. — Думаю, он в кустах у той речушки.

— Вас понял. Дайте по нему пару раз из М79. Сейчас приду.

Захватив с собою стрелка для охраны, я пошёл по дороге через деревню. В лесной чаще разорвались две гранаты из М79. Грязь на дороге стояла по самую щиколотку. Ничего не было видно, только в одном из домишек горела лампа. Держась поближе к дренажной канаве у обочины на случай необходимости быстро залечь, мы добрались до обстрелянной позиции. В морпеховском укрытии была пара дырок от пуль. Дождь усилился, хоть это и казалось невозможным. Пристроившись к стрелкам, я попытался хоть что-то рассмотреть в черных зарослях в ста ярдах оттуда за рисовым полем. Поле превратилось в крохотное озерцо, и поднятые ветром волны плескались о дамбу перед нами. Затем оранжево-белые огоньки замелькали во тьме. Пули струями понеслись над нами с гадким, сосущим звуком, и я упал ничком в грязь.

— Вот и показался, защеканец, — сказал один из стрелков, засыпая очередями место дульной вспышки снайпера. Ещё три-четыре гранаты с яркими вспышками влетели в деревья.

— Может, сейчас одумается, если его там не разнесло нахрен, — сказал стрелок, прекратив огонь.

Мы выжидали ещё где-то с полчаса. Видя, что ничего больше не происходит, я со своим охранником отправился обратно на КП. Ветер наконец притих, и в неподвижном воздухе жужжали комары. Две миномётные мины разорвались далеко позади нас, где дорога шла вверх и огибала речной изгиб. Они взорвались возле позиций роты «D», рассыпавшись струями красивых красных вспышек. На противоположной стороне первый третьего, вернувшийся незадолго до того во Вьетнам со сплошь необстрелянными солдатами, вёл перестрелку с плодами своего воображения. Мы проходили мимо домишка с горящей лампой, когда кто-то прошептал: «Эй, джи-ай. Джи-ай, сюда ходить». Крестьянин средних лет стоял в дверном проёме, жестами приглашая нас в дом. Мой морпех поднял винтовку, на всякий случай, и мы зашли в домишко. Там воняло чесноком, печным дымом, протухшим рыбным соусом, но в доме было сухо, и мы были рады хоть на несколько секунд укрыться от дождя. Я закурил сигарету, и это тоже была радость. Я глубоко втянул в лёгкие дым, ощущая, как успокаивающе это действует на нервы.

А крестьянин тем временем вытащил из клеёночной обёртки пачку фотографий. Это были изображения вьетнамских шлюх и американских солдат, занимавшихся любовью в разнообразных позициях. Одну за другой показывая фотографии, крестьянин сопровождал каждую шипеньем и хихиканьем. «Хорошо, а? — говорил он. — Номер раз, да? Купить хотеть? Ты купить. Номер раз».

— О боже, старый извращенец, да ни за что, — ответил я. — Кхунг. Не купим.

— Не купим? — спросил крестьянин удивлённо, как это делают все торговцы, когда встречаются с отказом покупателя.

— Кхунг. Чао онг.

— Чао онг, дай-уй (До свиданья, капитан).

— Нет дай-уй. Транг-уй (Лейтенант).

— А! А! Транг-уй. Хокей. Чао транг-уй.

— И как вам эта хрень, лейтенант? — сказал стрелок, когда мы вышли на улицу. — И вот таким мы должны помогать. Мы тут мокрые насквозь, в нас, нахер, пули летят, а он сидит там и дрочит на похабные картинки.

— Жизнь полна несправедливостей.

— У солдата — это верно, сэр.

Остаток ночи мы проспали неспокойным сном и проснулись под моросящим дождём. Взвод в полубессознательном состоянии побрёл в лагерь, оставив одно отделение на охране рубежа. Рисовые поля залило водой, там было полно змей. Они извивались у самой поверхности, и на воде виднелись оставляемые ими следы. Одной огневой группе, оказавшейся отрезанной на островке возвышенной местности, пришлось занять у селян несколько сампанов, чтобы добраться обратно до дороги. Как заключённые с выхода на работу, морпехи шли в лагерь безрадостно, и не ждали, что новый день принесёт им что-то новое или хорошее. Встряхиваясь, чтобы согреться, я чувствовал себя таким уставшим, как ни разу прежде. Всего одна ночь на рубеже меня измотала, и я удивлялся: а как же должен чувствовать себя взвод, проведший несколько месяцев на рубеже? Весьма скоро я это узнал: ничего они не чувствовали, кроме периодических приступов страха.

* * *

До конца месяца всё продолжалось тем же порядком. Боёв тогда было мало, а жизнь была бесконечно тоскливой. На одну неделю меня назначили командиром 1-го взвода, на время отсутствия их офицера. В течение той недели мы понесли всего одну потерю в лице командира отделения, которого укус многоножки довёл до госпиталя. Серьёзные бои переместились в долину Иадранг в центральном горном районе, где Седьмой кавалерийский полк, герой битвы на реке Литл-Бигхорн, вёл с северными вьетнамцами сражения, самые крупные в то время на той войне. Но у Дананга было спокойно. Каждую ночь почти каждый час радисты монотонно докладывали: «Обстановка нормальная, без изменений». Два-три раза я выходил во главе патруля, но контактов с противником не было, за исключением обычных снайперов. Обстановка нормальная. Без изменений. Рота потеряла двух пулемётчиков, подорвавшихся на мине. Обстановка нормальная. Без изменений. Мы таскались то на рубеж, то обратно, патрулировали по тропам, утыканным минами-ловушками, отрывали окопы, потом отрывали их заново, когда они обваливались из-за дождя. Дожди шли постоянно. Мы спали, если спали, в грязи. Трясясь от холода, выстаивали ночные смены, ежечасно докладывая: «Обстановка нормальная. Без изменений». Однажды поутру лазутчики убили часового из роты «B». А дождь всё не прекращался. Вьетконговцы выпустили в нас несколько снарядов, но они не долетели, разорвавшись в полях далеко от наших заграждений, цветком расцвёл серый дым, гейзерами взметнулись вода и сгустки грязи. Чарли-6 видел, как в двухстах метрах от той позиции разорвались шесть мин противника из 60-миллиметрового миномёта. Потерь нет. Обстановка нормальная. Без изменений.

В конце месяца вьетконговцы предприняли небольшое наступление на деревню. Дождь в ту ночь шёл слабо. Вода сочилась с разбухшего неба как гной из воспалённой раны. Мы с командиром второго отделения сержантом Коффеллом, которого перевели в первый первого из другого батальона, стояли на смене в грязном окопе, болтая друг с другом, чтобы не заснуть. Мы болтали о доме, женщинах и своих страхах. В джунглях перед нами вдоль реки стелился плотный туман. Казалось, что деревья стоят в глубоких снежных сугробах. Коффелл шёпотом рассказывал мне, как страшно он боится «Попрыгуний Бетти»: это мины такие, которые выпрыгивают из земли и разрываются на уровне пояса. Утром ему предстояло возглавить патруль, и он сказал, что надеется, что они не зацепят ни одной «Попрыгуньи Бетти». Его прежнего ротного поразило такой миной.

— Она ему ногу оторвала по самое бедро, сэр. Бедренную артерию перерезало, и кровь из неё хлестала как из шланга. Мы не могли её остановить. Мы ни хрена не знали, что делать, поэтому просто начали затыкать её грязью, прямо с рисового поля. Мы всё обшлёпывали этот обрубок грязью, но толку от этого не было. Нет, сэр, «Попрыгуньи Бетти» эти, чёрт, как же я их ненавижу.

Автоматическая винтовка глухо грохнула в деревне позади нас. Кто-то из ополченцев Народных сил дал очередь из карабина.

— Чёрт бы побрал этих энэсовцев, опять по призракам палят, — сказал Коффелл.

— Призраки с автоматами не ходят. По звуку на АК похоже.

Затем раздался треск, как будто вспыхнула груда хвороста. Начали рваться ручные гранаты, и трассеры красноватыми огоньками заблестели над нашими головами. Пара пуль шмякнули в позицию по соседству, едва не задев пулемётчика. Низко пригнувшись, я поднял телефонную трубку и позвонил Доджу, взводному сержанту. Он был с другим отделением на школьной позиции, с той стороны деревни. Я спросил, видит ли он, откуда ведут огонь.

— Никак нет, сэр. Нас тут прижали. Даже голов поднять не можем. У нас тут по школе бьют из автоматического оружия. Откуда-то рядом с деревней, но точно сказать не могу.

— Значит, Чарли позади нас. Никого не задело?

— Никак нет, сэр, но ваш покорный слуга чуть-чуть не получил промеж шаров. Рядом со мной раз четыре-пять в стену попало. Штукатуркой всего обсыпало.

Взорвались ещё две гранаты, и стрельба на рубеже прекратилась.

— Додж, слышишь меня? — спросил я, несколько раз щёлкнув кнопкой на трубке. Ответа не было. Гранаты оборвали линию, и у меня теперь одно отделение было прижато огнём к земле, и связи с ними не было.

Перекатившись через бруствер окопа, я пополз к дорожной насыпи посмотреть, на замечу ли дульных вспышек противника. И заметил. Вьетконговцы были в деревне, палили во все стороны. Над дорогой показалась красная светящаяся строчка. Она быстро приближалась ко мне, и один из трассеров просвистел мимо моего уха, так близко, что я ощутил ударную волну. С тошнотным чувством, которое возникает, когда по тебе стреляют сзади, я скатился обратно по насыпи.

— Коффелл, они за нами. Разверни своих. Пусть развернутся к дороге, и скажи им валить там всё, что движется.

— Есть, сэр.

Скользя на животе к рации, я слышал, как сердце колотит в мокрую землю. «Чарли-6, я Чарли-2-Реальный, — сказал я, пытаясь связаться с Нилом. — Слышите меня?» В ответ раздались помехи. «Шестой, я Второй, дайте света на концентрацию-один. Слышите меня, Шестой?» В трубке шипели помехи. Рядом со мной лежал стрелок, направив М14 на дорогу. Он повернулся ко мне. Я его не узнал — в темноте я различал только его пустые, ввалившиеся глаза под краем каски. «Шестой, я Второй. Если слышите меня, то у меня тут в деревне за мной Виктор-Чарли. Одно отделение прижато огнём, связь оборвало гранатами. Дайте света на концентрацию-один». Издевательски шипели помехи. Я стукнул по рации кулаком. От этих отбросов Второй мировой войны, PRC-10, всегда следовало ожидать, что в критической ситуации они откажут.

Промаявшись так минут пятнадцать, я связался с ротным штабом. Нил сказал, что ни о каком бое ничего не знает.

— Он идёт прямо за мной. Или шёл. Сейчас, вроде, кончился.

— А я не слышу ничего, — сказал он.

— Шестой, это потому что он почти уже закончился. Раньше они пёрли всерьёз. Можете дать света на концентрацию-один? Может, засечём, как Ви-Си отходят».

— Я и раньше ничего не слышал, Чарли-Второй.

— Да в деревне, Шестой! Виктор-Чарли в деревне позади меня, ведут бой с энэсовцами. У меня первое отделение к земле прижали.

Я понимал, почему капитан Нил ничего не слышал: он был в лагере роты, за половину мили от рубежа. Он почти всегда по ночам спал там или в блиндаже КП. «Я так переживал, что сплю в своей палатке, пока вы там сидите» — сказал он мне однажды после одной особенно мерзкой ночи. «Так точно, сэр, — ответил я. — Мы тоже по этому поводу переживали».

— Чарли-Второй, потери есть?

— Никак нет.

— Как полагаете — справитесь?

— Подтверждаю. Свету бы не помешало.

— Держите меня в курсе. Я Шестой-Реальный, конец связи.

— Я Второй, конец связи.

В общем, не будет мне освещения. Не полагается мне света.

К тому времени как я кончил разговаривать с Нилом, перестрелка завершилась. Мы связались с командиром НС, который сказал: «Сейчас хокей. Ви-Си ди-ди».

Я снова связался с Нилом. «Виктор-Чарли отошли, Шестой. Потерь нет. Местность осмотрели, результаты отрицательные».

— Вас понял. Как обстановка сейчас?

— Обстановка нормальная, — ответил я. — Без изменений.

На следующее утро в ротной столовке я сидел, обхватив онемевшими руками чашку с кофе. После того боя я не спал. Никто у нас не спал. Нас привели в состояние полной боевой готовности, потому что поступило сообщение о том, что батальон противника движется в нашем направлении. Мы ждали, и, пока ждали, боролись со сном. Нас то и дело дразнил снайпер, шёл непрестанный дождь, но ничего не произошло. На рассвете мы отправились обратно в лагерь, кроме тех, кому выпало оставаться на рубеже или выйти на патрулирование.

Когда я сидел в столовке напротив капитана Нила, дождь шёл по-прежнему. На улице очередь морпехов брела мимо нагревателей, каждый окунал котелок в кипящую воду. Мне хотелось спать. Мне хотелось поспать в сухости и покое четыре-пять часов, но надо было прокладывать телефонную линию на новую позицию. На это должна была уйти большая часть дня. Кроме того, мне надо было проверить, как навели порядок в секторе моего взвода. Нил обнаружил возле школы груду пустых банок из-под сухпая, и очень расстроился по этому поводу. Ему нравилось, когда на поле боя было прибрано. Поэтому мне надо было убедиться, что мои солдаты те жестянки закопали. Надо обязательно не забыть, и всё это сделать. На войне уборка мусора за собой — важное дело. Чей-то голос у меня в голове сказал мне, что я чересчур язвлю. Мне стало стыдно за себя самого. Никто меня не заставлял идти в морскую пехоту или проситься в боевую роту. Сам напросился. Так-то оно так, но признание этой истины не разрешало насущной проблемы: я очень устал, и мне хотелось немного поспать.

Нил сказал, что он просматривал моё личное дело и заметил, что я уже девять месяцев во Вьетнаме без отпуска. Есть свободное место на завтрашний утренний рейс в Сайгон. Не хотел бы я слетать в Сайгон на три дня отдохнуть? «Так точно», — ответил я без колебаний. Так точно, точно, точно.

* * *

Рано утром C-130 коричнево-зелёной маскировочной окраски совершил посадку в аэропорту Таншоннят. Мы поехали в Сайгон на автобусе с экранами из проволочной сетки на окнах, которые должны были отбрасывать гранаты террористов. Автобус остановился перед Мейеркортом, отелем, отведённым для пребывания солдат-отпускников. По верху высокой стены, окружавшей отель, тянулась колючая проволока, а у двери в караульной будке, обложенной мешками с песком, стоял военный полицейский с дробовиком. Стоя на балконе своего номера на восьмом этаже, я глядел, как на болота к югу от города самолёт бросает осветительные ракеты. На горизонте мелькали вспышки артиллерийского огня, орудия ритмично ухали. В общем, даже в Сайгоне от войны было никуда не уйти. Однако номер был чистый и недорогой. В нём были душ и кровать — настоящая кровать, с матрасом и чистыми простынями. Я принял горячий душ, испытав огромное удовольствие, лёг и проспал пятнадцать часов.

На следующее утро я нашёл, куда можно уйти от войны. Место это отыскалось в тихом городском квартале, где высокие деревья закрывали от солнца улицы, и где я смог долго идти, не видя солдат, шлюх или баров — просто тишина, тенистые улицы и побеленные виллы с красными черепичными крышами. В одном из переулков стояло уличное кафе. Я зашёл позавтракать. Ранним утром в кафе было прохладно и свежо, и, кроме меня, там было всего два посетителя — две милые вьетнамки в оранжевых аодаях. Официант подал мне меню. Меню! Я мог выбирать, что съесть — нечто, чего я был лишен много месяцев подряд. Я заказал сок, кофе с молоком и горячих круасанов с джемом и маслом. Поев, я откинулся на спинку стула и стал читать сборник Дилана Томаса. Эта книга, подарок сестры, унесла меня далеко от Вьетнама, в покой холмов Уэльса, на скалистые валлийские берега, где летают цапли. Мне понравились «Папоротниковый холм» и «Стихи в октябре», но я не мог читать «У смерти никогда не будет власти…». Я мало что знал о жизни Дилана Томаса, но мне казалось, что на войне он не бывал. Любой, кто повидал войну, даже усомниться не мог в том, что власть у смерти есть.

Когда я уходил, ко мне подошла однорукая старуха и попросила милостыню. Она подала мне бумажку, на которой было написано: «Мне пятьдесят лет, и я потеряла левую руку при артобстреле. Мой муж погиб в бою с вьетконговцами в 1962 году. Дайте мне, пожалуйста, 20 пиастров». Я дал ей сотню, она поклонилась и сказала: «Кам онг». Расскажи-ка ей, Дилан, что у смерти власти нет.

На второй день в Сайгоне на одном из шумных крытых городских рынков я познакомился с торговцем шёлком из Индии, и он спросил, нравится ли мне Сайгон. Я ответил, что очень нравится. Прекрасный город, великолепный город — по сравнению с тем безобразием, что творится в сельской местности. «Да, вы правы, — сказал он невесело. — Что-то в этой стране не так. Я думаю — война».

Вечером я ужинал на террасе отеля «Континенталь-Палас». «Палас» — очень старый французский отель, и официанты там вели себя вежливо без раболепства, и с достоинством, в котором не было высокомерия. Я сидел на террасе за одним из столов, покрытых льняными скатертями, рядом с аркой, через которую открывался вид на улицу. Напротив меня сидели несколько французских плантаторов, старых колонистов, которые никуда не уходили из Индокитая. Загорелые, в хлопковых рубашках и шортах хаки, они пили холодное белое вино, ели и жестикулировали, как будто сидели на Елисейских полях или на Левом берегу. Радовались жизни. Мне в голову пришла мысль о том, что я давно уже не видел людей, радующихся жизни.

Подошёл официант и спросил, что я решил заказать.

— Chateaubriand avec pommes frites, s'il vous plait.

Официант, старый вьетнамец с повадками сельского старейшины, сморщился, услышав мой акцент. «Pardonnez-moi, monsieur. Le chateaubriand est pour deux.»

— Я знаю, всё равно принесите, — сказал я, переходя обратно на английский.

— Bien. Vin Rouge?

— Oui, rouge. Бутылку.

— Но кроме вас, тут никого нет.

— Я выпью. Не переживайте.

Он сделал отметку в блокноте и ушёл.

В ожидании вина я глядел, как французы болтают, жестикулируют, смеются над своими шутками, и у меня повело голову. Частично виной тому была беззаботность этих людей, их смех и бряканье вилок о тарелки. Вино усилило это ощущение. Позднее, покончив с шатобрианом и половиной бутылки красного вина, я понял, что означает это ощущение: нормальность. Я две ночи крепко спал, принимал ванну, отлично поужинал, и ощущал себя нормальным человеком — то есть я не испытывал страха. Впервые за очень долгое время я не испытывал страха. Меня выпустили из тесного мирка смерти, с фронта, из того мира крестьян-страдальцев, измотанных солдат, грязи, дождя и страха. Я снова понял, что живу, что я влюблён в жизнь. Французы напротив жили, не просто выживали. И я на какое-то время стал частью их мира. Я временно заново обрёл гражданство в мире рода людского.

Я ещё выпил вина, наслаждаясь видом запотевшей бутылки на белой льняной скатерти. Мне в голову пришла мысль о дезертирстве. Мысль была восхитительно захватывающей. Я останусь в Сайгоне и буду жить настоящей жизнью. Конечно же, я понимал, что это невозможно. Это было физически невозможно. Я был белым, на несколько дюймов выше и фунтов на семьдесят тяжелее самого здоровенного вьетнамца. Военная полиция такого бы никак не упустила. И кроме того, меня удерживали обязательства перед взводом. Я бы дезертировал от них, моих друзей. В этом состояло настоящее преступление, которое совершал дезертир: он бросал своих друзей. И наверное именно поэтому, невзирая ни на что, мы так упорно сражались. У нас не было другого выбора. Дезертирство было немыслимым. Каждый из нас сражался за себя самого и за тех, кто был рядом. Единственным способом выбраться из Вьетнама, кроме гибели или ранений, было выбираться оттуда через бои. Мы сражались, чтобы жить. Но побаловаться мыслишкой о дезертирстве было приятно, попритворяться, будто выбор есть.

* * *

Мы, человек двадцать-тридцать, стояли на лётном поле, когда С-130 вырулил и остановился. Наши три дня свободы кончились. Старый комендор-сержант стоял рядом со мной, развлекая толпу анекдотами. Он знал больше анекдотов, чем эстрадный комик, и травил их один за другим. Он воевал и на Иводзиме, и в Корее, и во Вьетнаме пробыл уже семь месяцев. Он был ветераном, и лицо его — коричневое, покрытое морщинами, было ветеранским. Его скорострельные анекдоты заставляли нас непрестанно смеяться, удерживали нас от мыслей о том, куда мы направляемся. Наверное, он пытался и сам себя удерживать от мыслей. Но анекдоты и смешки прекратились, когда открылся люк С-130, и оттуда вынесли трупы. Трупы были в зелёных прорезиненных похоронных мешках. Мы понимали, что это такое, по выступам в мешках от ботинок — почему всегда так больно смотреть на них, на ботинки мертвеца?

Настроение изменилось. Никто не разговаривал. Мы молча глядели на то, как похоронная команда выносит трупы по трапу и загружает их в санитарную машину, припаркованную возле самолёта. И я почувствовал, как он вернулся — этот старый, привычный, холодный, приводящий в оцепенение страх. Тот юморной комендор-сержант, ветеран трёх войн, покачал головой. «Чёрт бы побрал эту войну, — сказал он. — Чёрт бы побрал эту войну».

Глава пятнадцатая

Для нас война — суровая работа;

В грязи одежда, позолота стерлась

От переходов тяжких и дождей…

Шекспир «Генрих V» Пер. Е.Н. Бируковой

Балансируя подобно канатоходцам, мы перебирались на другую сторону по узкому бамбуковому мостику, перекинутому через ручей. Муссоны превратили ручей в реку, и глубокий поток бурой воды стремительно нёсся под нами. Солдаты из 3-го взвода насмехались над нашей эквилибристикой из окопов на высоте Чарли-Хилл, располагавшейся прямо перед нами. «Не свалитесь там, а то ножки намочите, сладкие вы наши».

— Сам пошёл, придурок, — ответил кто-то из моих морпехов.

Накрапывал дождь. Взвод колонной пересёк рисовый чек на той стороне ручья, оскальзываясь на раскисшей дамбе, и взобрался на высоту. Когда мы добрались до вершины, остальным пришлось дожидаться, пока мы с Джоунзом не сходим за запасной рацией. Они уселись передохнуть и выкурить по последней сигарете перед выходом на патрулирование. Мутно-зелёные подножия холмов, утыканные пальмовыми островками, тянулись от заставы к горам. Гор было не видно, их скрывали от нас облака, стоявшие плотной свинцово-серой стеной. Третий взвод долго уже сидел на Чарли-Хилл, даже слишком долго. Оборванные и грязные, они уставились на нас измотанными глазами, отпустив ещё несколько избитых шуток.

— Ты там мин этих проклятых берегись, — сказал один из них. — Нам твоя погибель ни к чему, Аллен.

— Никого там, на фиг, не убьёт, — ответил младший капрал Аллен, командир огневой группы из моего взвода.

— А если тебя всё-таки убьёт, давай, твои ботинки мне достанутся? Размер-то почти что мой.

— Достанутся. Достанется тебе по яйцам. Ты вот что, мудак, сиди тут и жди. А мы на тебя целый злогребучий полк погоним.

— Злогребучий? Злогребучий. Во как, злогребучий полк на нас погонят. Аллен, ну ты ваще, мамодёр ты этакий.

— А то ты не знаешь, мудак. Твою же маму и драл.

— Значит, я твой сын, и если тебя грохнут, я останусь сиротой. И твои ботинки мне достанутся. Ты не против, папа?

— Сказал же — достанется тебе по яйцам. По яйцам.

Я зашёл в землянку за рацией. Там было почти столько же грязи, сколько снаружи. Вода просачивалась через глинистые стенки блиндажа и капала с прогнившего матерчатого полога над дверным проёмом. Я проверил рацию.

— Работает, хочешь верь, хочешь нет, — сказал Маккенна, командир 3-го взвода. В роту «С» он пришёл недавно — чернявый ирландец из Бронкса, усыпавший свою речь тамошними словечками, прозвище у него было «Чёрный Мак», а войну он воспринимал как уличную разборку грандиозных масштабов.

Рация и в самом деле работала. И это было странно. Малыш Джоунз — по какой-то причине все радисты небольшого роста — взвалил PRC-10 на спину. Я закурил сигарету, мне так не хотелось покидать землянку и день напролёт торчать под дождём. Я слышал, как он барабанит по крыше блиндажа из мешков с песком. Не хотелось мне ни дождя этого, ни долгих часов хождения в ожидании того, что мина-ловушка сейчас разнесёт кого-нибудь в клочья. Две недели прошло после Сайгона, но я был уже вымотан не меньше, чем до отпуска. Нет, больше. Казалось, я тогда совсем не отдыхал, что, сколько ни отдыхай, усталость никуда не денется. То же можно бы сказать о других. За тот месяц, что я провёл в роте, она провела две сотни патрулей, а ведь по ночам ещё и на рубеже сидели. Солдаты были в состоянии нескончаемого изнеможения. Тяжко им было, и с каждым днём они опускались на очередной уровень измотанности, и командиры отделений постоянно упрашивали дать им передышку. «Они устали, лейтенант. Так устали, что половина в патрулях спят на ходу. Передохнуть бы им». Но передыху не было. В тыл, как на прежних войнах, там было не отойти, потому что тыла не было, и отходить было некуда.

Джоунз подтянул лямки ранца с рацией и вышел.

— Ну, как, прошли осмотр оружия, что капитан Блай устроил? — спросил Маккенна.

— Ага, прошли. Осмотр оружия! Этот козёл, наверно, думает, что мы в гарнизоне сидим.

— Видел бы ты, что за херню он тут устроил. Заявился сюда и первым делом устроил взводное построение. Уже ништяк. Одна мина — и всем п…ц. Потом нашёл стрелка с грязным патронником, обложил его по полной программе, и весь взвод заодно. Пошёл дальше, нашёл другого, с ржавым пятнышком на магазине, вытащил магазин и бросил в грязь. Взял и бросил. Взвод был его убить готов. Когда он ушёл, сержант Хоум приказал всем снова браться за работу, и тут у нас чуть бунта не вышло. Один пацан Хоума послал, ну, Хоум его и вырубил. Вообще-то, не стоит этого громилу посылать. Тот пацан — за винтовку, говорит Хоуму, мол, убью сейчас. Пацан-то, скорей всего, хотел убить Нила, но Хоума — тоже неплохо. Хоум говорит ему: «Валяй, тебя за это или повесят, или пожизненное дадут», а потом отобрал у него оружие, пацан и выстрелить бы не успел. Пацан просто расплакался. «Не могу я больше», — говорит. Только это и повторял: «Не могу я больше, мы на фронте, а тут дрочат не по делу». По-моему, этот шкипер чокнутый. Скоро кто-нибудь пулю ему в затылок пустит.

— Ну, кто бы ни пустил, надеюсь, что дадут ему за то медаль Почёта Конгресса. Чёрт возьми, Мак, на войне и без того тяжко, а тут ещё и самодура этого проклятого терпи.

— Мы в корпусе, Пи-Джей. В Мудне. Semper fi — насри на друга.

— El Crotcho endalay. Пойду-ка я разделаюсь с этой прогулкой.

Я затушил сигарету и вышел к взводу, который ждал, терпеливо перенося тяготы своего положения.

— По коням, второй, — сказал сержант Биттнер, новый взводный сержант. Доджа, которого донимали старые раны на ноге, перевели в батальонный штаб. — По коням, второй. Выдвигаемся.

Все во взводе поднялись как один, как прихожане во время мессы.

— Направляющая огневая группа — вперёд, дистанция двадцать пять метров. Курительную лампу я гашу. Как спустимся с высоты — никаких разговоров или курева. Набрать дистанцию и соблюдать. Десять шагов от одного до другого. Растянуть колонну.

Можно было и не командовать. Так, часть заведённого ритуала. Взвод знал, что делать — столько раз уже всё проделывали.

Мы съехали с бруствера под гору. Так и было каждый раз, когда мы уходили с заставы вниз, на территорию, контролируемую противником — как будто съезжая с обрыва под гору.

Взвод прошёл немного по остаткам старой дороги, спотыкаясь, спустился в заболоченную долину, вскарабкался на холм, спустился в другую долину, потом взобрался на следующий холм. В голове у меня крутились строчки полузабытого детского стишка: «У князя десять раз по тысяче вояк, он в гору их повёл, потом опять в овраг». Мы где-то с час петляли по предгорьям, отбиваясь от влажных объятий высокой слоновьей травы. Преодолев невысокую гряду с бритвенно-острым гребнем, колонна начала спуск к просторам тянувшихся вдоль берега реки рисовых чеков, пробираясь по ним по-ветерански умело. Головная огневая группа первой пересекла поле под прикрытием остальной части взвода и пулемётной группы. Когда головная группа добралась до кустов на той стороне поля, через него двинулась основная часть взвода под прикрытием всё той же пулемётной группы, затем перешли и они. Наши тактические манёвры не заслужили даже мимолётного взгляда крестьянина, работавшего на одном из полей. Он ехал по грязи на плуге, походившем на санки, подгоняя парящие бока своего буйвола длинным бамбуковым шестом. Мы перебрались через поле, костеря вязкий ил, который доходил нам до щиколоток и мешал идти. Он был чёрен как дёготь и почти столь же густ. Дождь всё так же лил не переставая.

После трёхчасового перехода взвод добрался до прибрежной тропы. Это была та же тропа, по которой несколько месяцев назад я ходил в патрулях, когда служил в первом третьего, но теперь её называли «Тропа «Пурпурное сердце»». Река Туйлоан разлилась вовсю. Она неслась между осыпающихся глинистых берегов, кружась в омутах и теребя залитые водой кусты, которые до муссонов росли на суше. По сторонам тропы стали попадаться ямы-ловушки и стрелковые ячейки. Никого не было видно ни в деревнях, ни на полях, некоторые из которых были испещрены воронками от снарядов. Ни звука, кроме редких вскрикиваний птиц и шипения дождя в листве деревьев. В голове колонны младший капрал Кроу шёл осторожненько — как человек, идущий по минному полю. Да тропа им и была — длинным, узким минным полем. Свидетельством тому торчал почерневший пень, два дня назад там взорвалась мина-ловушка, нанеся серьёзные ранения двум морпехам из другого взвода. Тропа «Пурпурное сердце» обычно оправдывала своё название. Голова Кроу, как у ящерицы, поворачивалась из стороны в сторону, глаза метались из стороны в сторону, высматривая тонкий блеск растяжки или детонирующий шнур, змеёй уползающий в подлесок. Шагавшие вслед за ним Аллен и рядовой первого класса Лоунхилл шарили глазами по деревьям в поисках снайперов. Я шёл за ними, за мной — Джоунз, и оставшаяся часть взвода — за нами. Мышцы были напряжены, чувства обострены, ступни саднило от постоянной сырости. Прямо по курсу показалась поляна, и, на дальнем её краю, деревня, которую мы должны были проверить. Кроу, Аллен и Лоунхилл двинулись по поляне, ускорив шаг, потому что шли по открытой местности. Мы с Джоунзом шли следом. Пуля ударила как хлопок пастушьего кнута. Она попала в ветку прямо над головой. Мы с Джоунзом скользнули за береговой гребень, Джоунз при этом пригнул антенну рации, чтобы спрятать её от снайпера.

— Аллен! Снайпер, справа. Скорей всего, вон в тех кустах. Из М79 достанешь?

— Думаю, да, лейтенант, — сказал Аллен, который залёг с двумя морпехами за земляным холмиком.

Гранатомёт хлопнул раз, два, в третий раз. Снайпер выстрелил снова. Пуля пропела в траве у самой земли, и шматки грязи взметнулись в воздух, когда она впилась в тропу. Разорвалась первая 40-миллиметровая граната, и я заорал: «Второй, через поляну бегом марш, бегом!» Лоунхилл поливал по зеленке очередями из винтовки. Снайпер запаниковал, нарвавшись на ответный огонь, и, уже особо не целясь, выпустил пять-шесть пуль. Когда разорвались две следующие гранаты, взвод уже добегал по тропе, бренча касками и амуницией.

Оставив поляну позади и оказавшись в безопасности, мы подошли к деревне. Кроу проверил бамбуковые ворота — нет ли мин-ловушек. Чисто. Отделение Коффелла стало в оцеплении, отделение капрала Эйкера обыскало деревню. При обыске были обнаружены обычные вещи: небольшой запас продовольствия, пара тоннелей, несколько магазинов для стрелкового оружия — таких старых, что лежали там, наверное, со времён войны во Французском Индокитае.

В деревне было только четыре человека — две старухи, девчонка и маленький мальчик.

— Чаоба, — сказал я одной из старух.

Она улыбнулась, оголив красные зубы. «Чаоань».

— Мань гиой кхунг?

— Той мань. (Хорошо).

— Ба гап Вьет Конг кхунг? (Женщина, вьетконговцев видела?).

Порывшись под кофтой, обнажив на мгновение обвисшие, высохшие груди, она вручила мне удостоверение личности. Это была запаянная в пластик карточка удостоверения личности установленного образца, выдана правительственным органом. А если не выдана правительственным органом, то выдана вьетконговцами, которые часто подделывали удостоверения личности.

— Женщина, это мне ни о чём не говорит. Я тебя спрашиваю: ты видела вьеткоговцев?

— Кхунг. (Нет).

Я жестом указал на поляну, и, не зная, как по-вьетнамски «снайпер», сказал по-английски: «Ви-Си. Ви-Си. Десять минут назад. Бах. Бах».

— Той кхунг хьё. (Не понимаю).

Я изобразил человека, стреляющего из винтовки, затем указал на себя: «Ви-Си. Бах. Бах. В меня. Той. Десять минут назад».

— А, той хьё.

— Где вьетконговцы?

— Той кхунг бьет. (Я не знаю).

Мне уже приходилось проделывать то же самое с дюжину раз в дюжине других деревень, и это начинало выводить меня из себя — вот такое ослиное крестьянское упрямство.

— Женщина, ты знаешь, — я показал ей магазин под патроны калибра 7,62 мм. — Ты знаешь. Ви-Си здесь. Сколько?

— Я не знаю.

— Мот? Хай? Лам? (Один? Два? Пять?)

— Я ничего не знаю про вьетконговцев.

И тогда я впервые представил себе зверскую сцену — сигнал о том, что напряги и отчаяние, присущие той войне, довели меня до грани. Я представил себе, что красная жидкость во рту этой женщины — кровь, а не сок бетеля. Я представил себе, что ударил её по рту тыльной стороной ладони, и что по губам её изо рта выливается кровь, пока она рассказывает мне всё, что я хочу узнать. Выбил-таки из неё правду. Одним ударом прекратил это нудное «нет» да «не знаю». В тот момент никто не мог помешать мне так и сделать, никто и ничто, кроме моей собственной системы моральных запретов, что называется совестью. Система эта пока функционировала, и старуху я не тронул. Я просто спросил, в очередной раз: «Где вьетконговцы?»

— Я не знаю.

Моя правая рука напряглась. «Старая ты стерва, говори, где они», — сказал я по-английски.

— Я не понимаю.

— Ба гап Вьет Конг кхунг?

— Нет. Я ничего не знаю про вьетконговцев. Ви-Си много в горах.

— Я знаю, буку Ви-Си в горах. А здесь сколько?

— Нет Ви-Си здесь.

— Ви-Си здесь, — сказал я, показав ей магазин.

— Нет Ви-Си здесь.

— Ага, конечно, старая карга, а мы отсюда выйдем и опять на снайпера нарвёмся.

— Я не понимаю.

— Ну да, я же по-английски говорю. А ты ни черта не понимаешь, так?

— Той кхунг хьё.

— Кам ань ба. Ди-ди. (Спасибо, женщина. Ступай).

Она кивнула и вместе с другими уволоклась в хижину.

Я уселся рядом с Коффеллом и вытащил банку сухпая из оттянутого набедренного кармана. Коффелл спросил, удалось ли чего узнать. Нет, ответил я, само собой, не удалось.

— Скажи там, привал на хавку. Через пятнадцать минут выдвигаемся.

— Есть, сэр, — сказал он, поднимаясь как старик с поражёнными артритом суставами. Коффеллу было двадцать четыре года. — Знаете, так неохота столько обратно идти.

— Ну, всегда можно тут засесть.

— А вот этого мне ещё больше неохота.

Бойцы взвода съели под дождём холодный сухпай и отправились обратно к позициям наших. Срезая дорогу через поля, чтобы не идти обратно тем же путём по тропе, мы продирались через слоновью траву — острую и густую, как иглы на ежовой спине. Погода стала какая-то непонятная. Периоды полного затишья и давящей жары вдруг ненадолго прерывались плотным дождём, налетавшим, казалось, из ниоткуда. Всю обратную дорогу нас попеременно вымачивало насквозь, пронизывало холодом и поджаривало. К наступлению сумерек мы добрались до линии фронта — ну, или того, что на той войне сходило за линию фронта. Бойцы отделения сержанта Прайора, оставленного на охране взводного участка рубежа, замазывали лица углем и ваксой, готовясь к выходу в засаду. Отделения Коффелла и Эйкера брели на свои позиции, и впереди их не ждало ничего кроме очередной ночи в сырости и нервном ожидании.

Ожиданием мы, собственно, и занимались следующую неделю. Каждую ночь по нам постреливали снайперы, и поливал на нас дождь. Новый взводный командный пункт, заброшенный одноэтажный амбар, каменные стены которого были побиты в каком-то давно забытом сражении, приобрёл ещё несколько шрамов. Тем временем роту «С» подняли по тревоге в состояние готовности к вылету на операцию под кодовым названием «Харвест мун». Для того этапа войны это была крупная операция. Ночь за ночью вспыхивали и гремели орудия. Мы ждали, отупев от бесконечного дождя и ветра. Такое всегда хуже боёв как таковых — ожидание вступления в бой.

Боевые действия шли у Хойана, маленького городка к югу от Дананга. Как-то после обеда мы узнали, что часть противника, участвующая в этом сражении — 1-й полк.

— Бог ты мой, это ведь его мы заделали в Чулае, — сказал Корси, командир 1-го взвода. До перевода в Первый Первого он участвовал в сражении в долине Чулай.

— Вы, наверное, забыли заделать их призывной отдел, — сказал я.

— Надеюсь, без нас обойдутся. Никаким боком не хочу в это ввязываться. Одного раза хватило.

— А мне туда охота, — сказал капитан Нил. — Вижу, приключения вам как-то не по душе.

Нил выписывал название родного городка на листе бумаги. Он часто этим занимался — постоянно писал название этого городка в Теннесси на клочках бумаги, коробках из-под сухпая, поливиниловых обёртках карт; стоило ему найти что-нибудь пригодное для письма, он писал там название своего родного городка.

Хадсон, офицер-артиллерист, приданный роте «С», повернулся и уселся на своей койке. «Валяй, шкипер. Дуй прям туда, раз приключений ищешь. А по мне, война эта проклятая — совсем не приключение».

— Я просто никаким боком не хочу в это ввязываться, — повторил Корси. Лицо его было изборождено морщинами — результат нескольких месяцев, проведённых в поле. — В Чулае мне приключений досыта хватило, на всю жизнь. Ничего они не решают, долбанные эти операции. Мы этот полк в Чулае стёрли с лица земли, а сейчас опять с ними дерёмся, и, наверно, снова в порошок сотрём, а потом опять придётся с ними драться — через несколько месяцев. Херня всё это.

— Ну, а мне всё равно туда охота.

— И мне. Даёшь Конга. Мы с пацанами хоть сейчас смахнёмся с Чарли.

Это был Маккенна, похвалявшийся тропическим гамаком, который он раздобыл, выменяв на что-то у спецназовца из подразделения, стоявшего в Дананге. Он был в каске и бронежилете, а свёрнутый гамак прицепил к ремню. «Мы им дадим просраться. Понял? Люку-гуку, нах, конец». Пригнувшись, прижав карабин к груди, он пробирался взад-вперёд по проходу между койками как охотник, подкрадывающийся к добыче. «Понял? Теперь у меня есть нулёвый нейлоновый камуфлированный супер-нах-спецназовский тропический гамак, и я готов к чему угодно».

— Да ты к одному готов — в психушку загреметь, — сказал Хадсон.

— Да ну тебя, ну тебя. Всё со мной ништяк, и всё для поля есть. У меня есть вот этот тропический гамак и взвод зверюг, и потому я — чемпион мира по тропическим боям. Глянь-ка, глянь — я чемпион мира по тропическим боям.

Он всё шарился вокруг с маниакальной улыбкой на лице.

— Ты чемпион мира по долбоёбству, Мак, — сказал Хадсон.

Маккенна стремительно развернулся и осыпал офицера-артиллериста воображаемыми пулями. «Ба-бах. Ба-бах. Тра-та-та-та-та. Сделали тебя, пушкарь и говнодав техасский, и сделал тебя чемпион мира по тропическим боям. Душегуб я, понял? Душегуб я, нах.

— Понял? Я душегуб, и у меня целый взвод зверейших зверюг во всём Вьетнаме. Мы зверские, звер-ски-е, нах, душегубы.

Он обернулся к Нилу, который выписывал название своего городка на полях листа почтовой бумаги. Остальную часть листа он уже заполнил. «Глянь-ка, шкипер, — сказал Маккенна, подбираясь к нему и ухмыляясь. — Я чемпион мира по тропическим боям. Ты нас туда пошли, меня с моим зверьём. С этим спецназовским гамаком я неуязвим».

Не отрывая глаз от своих каракуль, Нил сказал: «Сними-ка эту дурь, мистер Маккенна».

— Да ну, шкипер, это ж мой гамак для тропических боёв. Всё как надо, пропитка, сетка от москитов…

— Слышал, что я сказал? Сними.

— Есть, сэр.

— А как снимешь, дуй в связной блиндаж и проверь, как там телефонная линия до Чарли-Хилла.

Поникнув головой, чемпион мира по тропическим боям ответил: «Есть, сэр».

* * *

Операция «Харвест мун» завершилась на третьей неделе декабря. Вертолёты прилетали без ликования, кучами доставляя раненых в дивизионный госпиталь. Один санитар рассказал нам, что раненых было так много, что в госпитале принимали только тех, кто нуждался в неотложной помощи. «Они складывали мертвецов в рефрижераторы, — рассказывал он, — но всё забили, и сейчас трупы укладывают в ящики из-под снарядов, и составляют их по четыре в высоту в отделенных палатках». Но потери противника оказались эквивалентны батальону, и на этом основании наши генералы единодушно порешили, что операция увенчалась великим успехом.

23-го числа мой взвод получил подарок к Рождеству: нас придали роте «D» капитана Миллера, которой предстояло провести трёхдневную операцию по изгнанию вьетконговцев из деревни Хойвук. Эта деревня, которую зачищали уже неоднократно, до сих пор оставалась в руках противника. План нападения был в равной мере прост и опасен. Мой взвод должен был провести отвлекающий манёвр для прикрытия подхода роты «D» к деревне, и должны мы были это проделать, пройдя по тропе вдоль северного берега реки и привлекая к себе как можно больше внимания. Тем временем рота «D» должна была подойти к Хойвуку с юга и нанести удар по Ви-Си с тыла. Опасность состояла в том факте, что моему взводу предстояло пройти пять миль по тому самому протяжённому минному полю, что называлось «Тропа «Пурпурное сердце»». Вероятнее всего, нам предстояло наткнуться как минимум на одну серьёзную мину или напороться на засаду, а поскольку взвод сократился почти до половины исходной численности, даже умеренных потерь мы себе позволить не могли.

Как бы там ни было, мы все были бодры и веселы, когда побрели в то утро с Чарли-Хилла. Погода наконец наладилась, и мы рады были видеть солнце, жар которого так проклинали в засушливый сезон. Кроме того, мы ликовали по поводу временного избавления от капитана Нила. А главное, нам предстояло хоть что-то да делать, а не просто выжидать.

Взвод пересёк рисовый чек к югу от заставы, растянувшись змейкой по дамбе и будто бы исполняя некий дикарский танец. Река лежала прямо перед нами, вся в излучинах, жёлто-коричневая, обрамлённая пальмовыми и бамбуковыми зарослями. Мы свернули на тропу, инстинктивно увеличив дистанцию до десяти шагов. «Исходный рубеж. Оружие к бою». Командиры отделений передали команду назад. «Оружие к бою». Раздалось резкое металлическое щёлканье передёргиваемых затворов. Морпехи медленно шагали в безмолвных зелёных сумерках джунглей, кое-кто хромал из-за волдырей, покрывавших ступни. Мы форсировали узкую протоку, по которой пролегал фронтир индейской территории. Аллен, Лоунхилл и Кроу шли впереди в отрыве от колонны, голова Кроу поворачивалась из стороны в сторону, механически, как радиолокационная антенна.

Я подтянул наплечные лямки рюкзака, тяжёлого от набитых в него сигнальных ракет, дымовых гранат, запасных носков, пончо и сухпая на три дня. По бокам его были привязаны сапёрная лопатка и мачете. В карманах я тащил карту, компас, ручные гранаты, ещё несколько ракет, гализоновые таблетки, таблетки против малярии и запасной магазин к карабину. Пистолет, две обоймы с патронами, нож, перевязочный пакет и две полные фляжки висели у меня на ремне. Стальная каска и бронежилет — ещё двадцать фунтов к нагрузке. Амуниция тянула фунтов на сорок в общем и целом, но меня будто отрывало от земли ощущение чудесной лёгкости. Я чувствовал себя во всех отношениях отлично, так хорошо мне не бывало уже много месяцев. Даже Нил, не склонный к раздаче комплиментов, с похвалой отозвался о моём бравом энтузиазме перед выходом взвода с базы. Эта перемена в настроении была вызвана неожиданным и загадочным избавлением от вируса страха. Я не знал, почему. Знал только, что перестал бояться смерти. Не то чтоб я считал себя неуязвимым, мне, скорее, стало всё равно. Я уже перестал бояться смерти, потому что перестал переживать по этому поводу. Само собой, иллюзий по поводу того, что смерть моя, если придёт, будет благородным самопожертвованием, у меня не было. Это будет просто смерть, к тому же некрасивая. Красивая смерть подразумевала некоторый выбор, ритуал, стиль. А на войне красивых смертей не бывает.

Но то, как именно я умру, больше ничего не значило. Мне было всё равно, какой там будет моя смерть, лишь бы наступила быстро и безболезненно. Я умер бы так же просто, как жучок, раздавленный каблуком ботинка, и, наверное, именно осознание своей никчёмности — как насекомого — привело к тому, что мне уж стало наплевать. Я был простым жучком. Мы все были жучками, сучащими лапками в борьбе за выживание в этом забытом богом месте. Те, что проиграли в этой борьбе, ничего не изменили умерев. От того, что погибли Леви, Симпсон, Салливан и другие, ничего не изменилось. Тысячи людей каждую неделю погибали на войне, и от суммарного количества всех этих смертей ничего не менялось. Война продолжалась и без них, и, так же, как она продолжалась без них, продолжалась бы и без меня. Моя смерть ничегошеньки не изменила бы. Ступая по тропе, я не мог припомнить других ощущений, которые были бы более возвышенными или в большей степени дарили ощущение свободы, чем это безразличие к собственной смерти.

Взвод прошагал всё утро, продолжив марш и после полудня. Тихонечко, почти неуловимо, тропа поднималась к возвышенностям. Сонгтуйлоан сузилась. Сучья и всякий мусор уносились её бурлящим потоком. Река, которая одно время была прямой как канал, резко заворачивала, образуя водовороты на месте излучины, и исчезала в гуще джунглей, лежавших перед нами. За четверть мили до нашей цели, деревни Хойвук, мы свернули на тропу, которая шла по кругу через густые джунгли и заново соединялась с основной тропой там, где река охватывала деревню подковой. Продираться через заросли пришлось долго. Мы с Кроу по очереди махали мачете. Пиявки падали с мокрых листьев и устраивались на наших шеях. Мы прошлёпали через очередную протоку. Запруды, образованные подлеском, превратили её в ряд затхлых луж. Однако на другом берегу пошли джунгли пореже, и идти через тенистый бамбуковый лес стало легко. Солнце лучиками пробивалось через неподвижные изящные бамбуковые листья. Огневая группа Аллена оторвалась довольно далеко вперёд от колонны. Это была, можно сказать, лучшая тройка скаутов на свете. Месяцы, проведённые в лесах, превратили вполне заурядных юношей в искусных охотников на людей; Аллен, костлявый паренёк со Среднего Запада, который улыбался — когда улыбался — весело, как череп; Кроу, низкорослый крепыш, мастерски владевший своим дробовиком 12-го калибра; Лоунхилл, чистокровный команч из Оклахомы, отличный стрелок, ростом он был шесть футов два дюйма, а взгляд у него был такой, что заставлял при беседе с ним осторожно выбирать слова. Они бесшумно, по-охотничьи шли по раскисшей тропе. Мы слышали лишь шуршание тонких, смертельно опасных крайтов в зарослях, далёкую канонаду и недовольное урчание реки прямо по курсу.

Стрелок, шедший передо мной, неожиданно опустился на одно колено, вскинув вверх правую руку — условный знак «стой!». Он указал пальцем на воротник (командира взвода сюда), затем соединил ладонь левой руки и кончики пальцев правой, получилась буква «Т» (впереди — противник). Я передал эти сигналы следовавшему за мной морпеху и, пригнувшись, двинулся вперёд по тропе. В наступившей тишине казалось, что мои промокшие ботинки шумят неимоверно. Лес обрывался на небольшой поляне. Выбравшись из леса, я сощурился от резкого яркого света, заливавшего поляну. Огневая группа Аллена была на дальней её стороне, они засели в зарослях прямо у реки. Кроу и Лоунхилл целились во что-то на том берегу, где деревенские хижины серо-коричневыми пятнами проглядывали через деревья и живые изгороди. Аллен глядел в мою сторону, лицо его было вымазано в камуфляжной краске, прорезанной струйками пота, и обрамлено венком из зелёных побегов, натыканных под ленту каски в пятнистом чехле. Он знаками показал, чтобы я лёг и полз вперёд. Я пополз на животе, держа карабин на сгибах рук. Пока я полз, я видел реку, сверкавшую под солнцем в разгаре дня, живые изгороди на том берегу, серые стены и черепичную крышу разрушенного храма в нескольких ярдах за ними, и, возле храма, выступавшего из-за него человека в военной форме цвета хаки. Аллен знаком показал, чтоб я остановился, и выполз на открытое место, чтобы встретить меня на середине поляны. Кроу и Лоунхилл оставались в зарослях. Они залегли там, застыв как статуи, Кроу с дробовиком наготове, Лоунхилл приник к прицелу своей автоматической винтовки М14.

— Лейтенант, их там трое, три регулярных. Возле вон той пагоды стоят, — торопливо зашептал Аллен. — До них ярдов пятьдесят, не больше, оружие за спиной. Там ещё человек десять-пятнадцать за излучиной. Купаются, или ещё чего-то делают. Мы слышали, как они там болтают вовсю и плещутся. Если вы подведёте взвод, мы сможем их всех похерить. Они как рыбки в банке, сэр.

— Ладно. Вы тут не стреляйте, только если вас засекут. Я попробую развернуть взвод, но в тех зарослях бесшумно подойти быстро не получится. Вы только не стреляйте, только если вас засекут.

— Есть, сэр.

Он отправился обратно.

Не отрываясь от земли, я медленно-медленно развернулся, опасаясь, что вьетконговцы услышат, как бьётся моё сердце.

Глава шестнадцатая

Устали белые солдаты в хаки,

Их путь — по джунглям, а постель — коровник,

Их смерть — в болотах, их могилы — в топях.

Редьярд Киплинг «Баллада о Бо Да Тоне»

Я полз по чахлой траве, и мне казалось, что шума от меня — как от человека, бредущего по кучам сухих листьев. «Прошу, сделай так, чтоб они меня не услышали и не увидели, — молился я про себя. — Сделай так, чтобы всё прошло как надо. Сделай так, чтобы я их убил, всех-всех». Меня охватило чувство стыда, потому что я просил Бога помогать мне убивать. Мне было стыдно, но я всё равно молился. «Дай мне их убить, всех-всех. Всех хочу убить». До края поляны оставалось менее десяти ярдов, но мне казалось, что до него я никогда не доберусь. Он всё отступал и отступал, как мираж. Сердце моё громыхало, словно литавра в тоннеле. Я был уверен, что вьетконговцы вот-вот услышат его стук или моё дыхание.

Посреди мёртвой тишины выстрел из винтовки прогремел оглушительно громко. Пуля взметнула пыль в нескольких ярдах от моего лица, и я завертелся на животе словно краб. Кроу с Алленом уже перекатывались по земле, — пуля прошла прямо между ними, — они перекатывались в положение для стрельбы, а тем временем Лоунхилл, став на одно колено, выпустил длинную, от всей души, очередь в живую изгородь на том берегу. Один из вьетконговцев вскинул вверх руки и, казалось, оторвался на несколько дюймов от земли прежде чем рухнуть навзничь. Винтовка его закувыркалась в воздухе, как жезл мажоретки. Казалось, что какой-то невидимый гигант приподнял его и шмякнул о землю. Труп вьетконговца пропал из вида — скорее всего, пока я вставал на ноги, кто-то из товарищей утащил его в подлесок. Третий вьетконговец засел за храмом. Заметить, как он прятался, я не успел, но инстинктивно чувствовал, что он там. Лоунхилл стрелял по живой изгороди, Кроу палил из своего дробовика 12-го калибра, хотя разлёт дроби был чересчур большим, чтобы с такого расстояния можно было кого-нибудь убить. Я побежал к ним, понял, что надо всё же привести сюда остаток взвода, развернулся на месте, собираясь побежать обратно в лес, но упал, когда пули цепочкой легли в землю рядом со мной.

Едва успев подняться, я тут же снова упал, когда вьетконговец, засевший за храмом, опять открыл огонь, из автоматической винтовки Браунинга или пулемёта — из чего конкретно, я не разобрал. Лёжа в неглубокой ямке, я прижимался к земле, словно к любимой женщине. Вьетконговец открыл огонь из-за речной излучины, и получилось, что на полуострове, который подковой огибала река, мы вчетвером попали под перекрёстный огонь. Я предпринял ещё одну попытку добраться до края поляны, но стоило мне поднять голову и приготовиться бежать, как взметнувшаяся земля тут же ударила мне в лицо. Когда оказываешься под плотным огнём, то чувствуешь себя так, как будто задыхаешься; воздух вдруг становится смертельно опасным, как ядовитый газ, и кажется, что его молекулы становятся кусочками свинца, летящими со скоростью две тысячи миль в час. Над моей головой с визгом и шипением проносились пули, и я закричал — нет, завопил: «Аллен! Меня прижали. Дай им жару, чёрт возьми! Справа по фронту, за излучиной. Дай им жару, чёрт подери!» Три морпеха умудрялись шуметь как маленькая армия, громом гремел дробовик Кроу. Затем послышались невыразительные, глухие разрывы гранат — это Аллен открыл огонь из 40-мм гранатомёта.

Меня охватило какое-то жуткое спокойствие. Рассудок заработал с такой быстротой и ясностью, что я сам бы этому немало удивился, будь у меня время об этом поразмыслить. Я знал, что надо сделать. Взвод не мог наступать через глубокую и быструю речку, зато я мог обрушить на вьетконговцев испепеляющий огонь. И если он всех их и не поразит, то уничтожит хотя бы несколько человек, а остальных заставит оставить деревню. Но сначала мне надо было установить здесь пулемёт, чтобы подавить огонь противника, который вёлся из-за излучины реки, и ещё гранатомёт, чтобы выбить вражеского автоматчика, засевшего за бетонными стенами храма. И лишь тогда можно будет развернуть взвод для наступления, не подвергая его излишней опасности. Если не подавить огонь противника заранее, то все наши сгрудятся на этой полянке, и тогда многим из них несдобровать. И всё это следовало проделать очень быстро, пока вьетконговцы не успели прийти в себя и не открыли по нам меткий огонь. Весь план атаки молниеносно нарисовался у меня в голове за какие-то несколько секунд. Пока всё это происходило, тело само собой напряглось и, совершенно не завися от моих мыслей или желаний, приготовилось для стремительного броска в заросли. И вся эта мощная концентрация физической энергии внутри меня была порождена страхом. Оставаться же в той ямке мне можно было ещё лишь несколько секунд. Иначе потом вьетконговцы, прицелившись более тщательно, запросто смогут попасть в неподвижную цель, лежащую на незащищённой позиции — то есть в меня. Осознавая всю опасность, я понял, что мне надо уходить, преодолев свой страх перед ней. И тогда я понял, почему так опасен загнанный в угол зверь — он в ужасе, и его инстинкты, все до единого, направлены на одно: уничтожить то, что его пугает.

Повинуясь одним лишь инстинктам, а не рассудку, я влетел в лес и с шумом стал продираться по тропе, вызывая пулемётчика и расчёт 3,5-дюймового реактивного гранатомёта. Они подбежали, спотыкаясь под тяжестью своего оружия, и бегом понеслись через поляну туда, где продолжали стрелять люди Аллена. Оглушительно громыхнул 3,5-дюймовый, и через мгновение бронебойный снаряд ударил в стену храма. Из образовавшегося дыма в разные стороны полетели куски бетона и черепицы, вращавшиеся на лету. Пулемёт поливал по живым изгородям, и гильзы от патронов калибра 7,62 мм с длинными тонкими пулями на конце звенели, быстро вылетая одна за другой из выводного окна для выбрасывания гильз. Я с восторгом опустошил магазин своего карабина в дыру, проделанную гранатомётом в стене храма. Вслед за этим разорвалась вторая граната из 3,5-дюймового, и вражеский пулемёт больше уже не стрелял.

— Первое и третье отделения — ко мне! — закричал я, направляясь бегом обратно к лесу. — Первое и третье — ко мне, к бою!. Второму — прикрывать нас с тыла.

Следуя за здоровенным сержантом Вером, взводным направляющим, морпехи бегом выскочили из джунглей. Вер совсем недавно прибыл во Вьетнам, и невидимые штуки, трещавшие в воздухе, явно привели его в некоторое замешательство.

— К бою, я сказал! Развернуться прямо здесь. Первое — налево, третье отделение — направо. Развернуться и открыть беглый огонь по деревне.

Низко пригнувшись под огнём противника, морпехи быстро рассыпались в стрелковую цепь, крутнувшись как на катке во время игры в «кнут», и растянулись вдоль одной из сторон речной излучины. Затем цепь двинулась через поляну, бойцы стреляли с бедра короткими, судорожными очередями, и вся цепь залегла, добравшись до берега, залегла и открыла безудержный беглый огонь. Я не мог различить ни одного отдельного выстрела, все они слились в единый громкий, непрерывный, неистовый огонь. Живые изгороди за пятьдесят ярдов от нас затряслись, как под натиском бешеного ветра, и хижина разлетелась на куски от попадания гранаты из 3,5-дюймового. Обломки бамбуковых брёвен и пальмовые листья с крыши подбросило взрывом в воздух, а затем они посыпались на землю, и листья пылали на лету.

Я на четвереньках пополз вдоль цепи, надрывно выкрикивая команды, управляя огнём взвода. Морпехи обезумели, они заливали деревню огнём, залп за залпом, одни что-то неразборчиво вопили, другие выкрикивали грязные ругательства. Ко мне подбежал Аллен. Взгляд его голубых глаз был безумен. Он сообщил, что видел, как несколько вьетконговцев стали отходить, и один из них упал, сражённый пулемётным огнём. Пуля с чмоканьем впилась в землю между нами, мы упали и раскатились в разные стороны, потом снова подползли друг к другу, я истерично засмеялся, а Аллен с ещё более безумным видом начал выпускать в деревню гранаты из 40-миллиметрового гранатомёта. Чуть-чуть спустя Миллер связался с нами и подтвердил, что вьетконговцев из деревни Хойвук мы выбили; снайпер из его роты увидел, как их отделение спасается бегством по тропе, и двоих убил.

По нам по-прежнему постреливали, но беспорядочно и не прицельно. Я передал по цепи, что вьетконговцы бегут, и что бойцы из роты «D» ещё двоих убили. Взвод воодушевился, подобно хищнику при виде убегающей жертвы; несколько морпехов съехали по береговому склону и начали стрелять от самой воды. Я чувствовал, что вся цепь хочет броситься в атаку через реку. Взвод превратился в единое существо, изготовившееся к тому, чтобы броситься вперёд и вышибить душу из чего угодно, что станет на его пути. Я это чувствовал, и потому отправил огневую группу младшего капрала Лабьяка вниз по течению на поиски брода. Сможем перебраться на тот берег — сможем закончить дело. Мне жутко хотелось форсировать реку. Я хотел сровнять деревню с землёй и уничтожить оставшихся вьетконговцев в ближнем бою. Мне хотелось, чтобы мы намотали их кишки на свои штыки.

По нам открыл огонь снайпер, но мы заставили его замолчать гранатами из М79. Вернулся Лабьяк, мокрый по грудь. С его слов, форсировать реку возможности не было. Дно резко уходило вниз, и течение чуть не сбило его с ног. Ну да ладно, нормально, обойдёмся без преследования, без окончательной, завершающей штыковой атаки. И всё же меня пьянил некий восторг. Происходил он не только от неожиданного избавления от опасности, но и от радости, потому что я видел, как безупречно действовал взвод под моим руководством, попав под сильный огонь. Подобного ощущения я ни разу до того не испытывал. Когда цепь развернулась и бросилась вперёд через поляну, под вражескими пулями, воющими вокруг них, развернулась и бросилась вперёд чётко, как на учениях, меня охватила сладкая боль, пронзительная, как при оргазме. Может, именно поэтому некоторые офицеры посвящают свою жизнь службе в пехоте, потому и терпят они все эти мелочные наставления, бытовые неудобства и лишения, тоску лет, проведённых в скучных гарнизонах: лишь бы испытать один-единственный момент, когда группа солдат под твоим началом и в крайне напряжённой атмосфере боя делают в точности то, чего ты от них хочешь, как будто бы они суть продолжение тебя самого.

Я никак не мог отойти от этого кайфа, вызванного недавними событиями. Перестрелка завершилась, разве что было ещё несколько беспорядочных выстрелов, но я не хотел, чтобы всё кончалось. Поэтому, когда снайпер начал стрелять из зарослей за деревней, я повёл себя как-то безумно. Приказав взводу навести винтовки на те кусты, я стал прохаживаться по поляне, пытаясь навлечь на себя огонь снайпера.

— Как выстрелит, каждому сделать по пять выстрелов, беглым, вон по тем кустам, — приказал я, прохаживаясь взад-вперёд и чувствуя себя неуязвимым, как индеец в заколдованной рубахе.

Ничего.

Я прекратил расхаживать и, обернувшись к лесу, стал размахивать руками. «Давай, Чарли, стреляй, сучара, — заорал я что есть мочи. — Хо Ши Мин — козёл! Е…л я коммунизм! Стреляй, Чарли!».

Некоторые из морпехов засмеялись, и, услышав, как один из них пробормотал: «Коротышка этот вовсе на хер спятил», я тоже расхохотался. Я был не в себе. Я парил высоко, очень высоко в горячке озверенья.

— Давай, стреляй, Чарли, — заорал я снова, выпуская в кусты очередь из карабина. — Сукин ты сын, попробуй, попади! Е…л я дядю Хо! Жди в Ханое в Рождеству!

Я был Джоном Уэйном в «Песках Иводзимы». Я был Альдо Реем в «Боевом кличе». Нет — я был молодым, не совсем ещё зрелым офицером, парившим на крыльях передоза адреналина, вызванного тем, что я только что без единой потери вышел победителем в ближнем бою.

Снайпер отклонил моё предложение, и я постепенно успокоился. Вызов на связь от капитана Миллера вернул меня в реальный мир. Взвод действовал отлично, сказал он. Мы должны были их отвлечь, и, видит бог, отвлеклись вьетконговцы не на шутку. Он приказал нам заночевать на месте. Идея эта пришлась мне не очень по душе; противник знал, где мы находимся, и мог обстрелять нас из миномётов. С другой стороны, в том и состояла наша задача — отвлекать внимание противника от роты Миллера.

Взвод занял круговую оборону и начал окапываться. Понимая, что нас могут обстрелять, окопы мы отрывали глубокие, то есть настолько глубокие, насколько это было возможно в липкой, неподатливой земле. Когда мы с Джоунзом закончили работу, то воткнули лопатки в бруствер и спустились в окоп перекурить. Никогда ещё сигарета не казалось мне столь приятной на вкус. Я по-прежнему был в приподнятом настроении. Пока я курил, я чистил свой карабин, с любовью водя ветошью по лакированному прикладу, стволу и длинному изогнутому магазину, двигая взад-вперёд затвор и наслаждаясь тем, как приятен он на ощупь, и какие приятные звуки издаёт. Я никого ещё не успел из него убить, но благодаря моим приказам погибло несколько человек, и меня в какой-то степени это тоже радовало, и, когда мы начали убивать вьетконговцев, я глядел на это с удовольствием.

* * *

В ту же ночь передышка от муссонных дождей кончилась. Окопы превратились в миниатюрные бассейны. Снайперские пули хлопали над нами почти всю ночь. И хотя шансов попасть в цель у снайперов практически не было, расслабиться нам они не давали. Через каждые пятнадцать-двадцать минут раздавалось «крэк-крэк-крэк», и ничего не было видно — лишь кружащиеся пятна тьмы да клочья белого тумана над рекой. Рано утром, перед рассветом, дождь прекратился. И тут полчища москитов, которых до того прибивали к земле дождь и ветер, взлетели с мокрой земли и набросились на нас. У пиявок тоже начался банкет.

Лёжа в полусне в луже воды глубиной шесть дюймов, я услышал пронзительный вой, чей-то истошный вопль «Ложись!», и звук, похожий на треск дерева, поражённого молнией. Земля содрогнулась.

— Господи Исусе, что это было? — спросил Джоунз, сидевший рядом и дежуривший у рации.

— Чем бы это ни было, это не 60- и не 82-миллиметровый. Свяжись с ротой «D». Может, наши же и бьют.

Дотянувшись через плечо до трубки рации «PRC-10», Джон снял её и нараспев заговорил: «Дельта-6, я Чарли-2, приём… Дельта-6, Дельта-6, я — Чарли-2, Чарли-2, приём… Дельта-6, я Чарли-2, как слышите, приём… Я Баунд Чарли-2, вызываю Баунд Дельту-6, как слышите, приём…

Снова возник и начал нарастать тонкий свист. Снаряд ударил в речной берег менее чем в пятидесяти ярдах от нас, и земля снова вздрогнула. Куски земли, ветки и горячие осколки с шипеньем обрушились в реку.

— Дельта-6, я Чарли-2, - сказал Джоунз лёжа, прикрывая загривок одной рукой. — Как слышите меня, Дельта-6, приём.

Он повернулся ко мне. Я перекатился на бок и почувствовал, как холодом обожгла меня вода, скатившаяся по рубашке в брюки, в паховую область.

— Сэр, не могу связаться с ротой «D». Скорей всего, аккумуляторы промокли.

— Чёрт бы побрал эти рации. Шлют нам всякое барахло. Ладно, пробуй, дальше. Если это наши бьют, заставим их прекратить огонь.

— А если не наши?

— Тогда нас, может, разорвёт всех на хер. Пробуй дальше.

— Дельта-6, Дельта-6, я Баунд Чарли-2, вызываю Баунд Дельту-6, приём.

Слабый голос, прерываемый помехами, прохрипел из трубки:

— … два… позиция… приём.

— Дельта-6. Связь неустойчивая. Прошу повторить.

— Я Дельта-6… вашу позицию… приём.

Я взял трубку и передал наши координаты, надеясь, что голос в трубке принадлежал не какому-нибудь вьетконговцу — они иногда прослушивали наши радиопереговоры.

— Слушайте, Дельта-6: у нас тут снаряды рвутся, менее чем в пятидесяти метрах от указанной позиции. Возможно, это Виктор Чарли, его стодвадцатки или ракеты. Передаю запрос: это не наши пушкари? Если наши, то прикажите им прекратить огонь.

— Второй, слышу вас… прошу всё повторить…

— Прошу повторить, Дельта-6. — Разорвался ещё один снаряд. — Дельта-6, прошу повторить.

— …повторить всё после «рвутся», Чарли-2, приём.

— Повторяю, снаряды рвутся… — Четвёртый снаряд ударил в речной берег, и я подумал об огневой группе младшего капрала Смита — они сидели на посту подслушивания неподалёку от того места. — Дельта-Шестой, вы, наверное, слышали последний разрыв. Похоже на миномёты Виктора Чарли, 120 майк-майк[70]. Передаю запрос: наши пушкари могут вести огонь по окрестностям нашей позиции? Приём.

— Сигнал слабый и неразборчивый, Второй. Прошу повторить всё после «миномёты».

Нецензурно помянув Иисуса Христа, я начал было повторять сообщение, но тут же перекатился на бок, прикрыв руками голову, которую опустил как можно ниже — разве что воды губами не касался. Вопрос о том, наши это снаряды или снаряды противника, потерял уже какую бы то ни было практическую ценность, потому что на нас с бешеным воем уже надвигалась лавина сосредоточенного огня, и кто-то снова завопил «Ложи-и-и-сь!» Казалось, что полёт снарядов длился целую вечность. Очень, очень долго (как нам представлялось) мы слушали, как воет в небе бесноватый хор, тела наши напряглись в ожидании удара, душа ушла в пятки, все мысли на время остановились.

А затем разразилась буря. Снаряды, бившие в землю ярдах в двадцати пяти от окопов, рвались один за другим без перерыва, слившись в один огромнейший взрыв продолжительностью в пять минут. Осколки пролетали над головой со звуком, похожим на звон лопающихся туго натянутых стальных тросов. Мы с Джоунзом, прижавшись друг к другу как двое перепуганных мальчишек, прижались к земле. Я попытался слиться воедино с трясущейся землей, и жалел о том, что окоп мы отрыли всего в три фута глубиной. Я просил бога о том, чтобы он не впускал в мои уши этот рёв. Сделай так, чтобы он прекратился. Ну пожалуйста, господи, сделай так, чтобы он прекратился. Один снаряд разорвался совсем недалеко от нас. Где точно, я не понял. Казалось, что он разорвался прямо у скромного периметра круговой обороны взвода, и я подумал, что сейчас нас выбросит взрывом вон из окопа, прямиком в то смертельно опасное пространство, где осколки, как косы, стригут по воздуху. Земля шмякнула мне в грудь, подбросив меня на дюйм или вроде того, но я будто бы взлетел ещё выше. Я почувствовал, как вылетаю из своего тела и лечу до самых верхушек деревьев. Паря на той высоте, я ощутил неописуемое спокойствие. Я глядел оттуда на вспышки разрывов, но они меня больше не пугали, потому что я стал бесплотным созданием. Я видел себя самого, как я лежу ничком в окопе, обхватив загривок руками. Страх пропал, остались лишь величайшее спокойствие и добродушное презрение к тому ничтожному существу, что скрючилось в окопе подо мной. «А может, я умираю?» — подумал я. Ну что ж, если так, то не так уж всё и плохо. Умирать, оказывается, приятно. Безболезненно. Смерть — прекращение боли. О, Вакха дар бесценный! Вином воспламененный, забудь, сын брани, бранный труд. Смерть — это вино. Это главное слово на букву «С»? самый сильный наркотик на свете, идеальный анестетик.

Затем обстрел прекратился, и душа моя, неохотно покинув покой тех мест, где высоко парила, слетел обратно в тело. Я снова стал полноценным существом. Цельным человеком. Иезуиты в колледже всегда подчёркивали, что иезуитское образование направлено на формирование цельного человека. И, снова став цельным человеком, я представлял собою цель, цельную такую цель.

Я дополз до периметра и окликнул огневую группу Смита.

— Я здесь, сэр, — прошептал Смит.

— Как вы тут?

— Не считая того, что замёрзли, промокли, устали, есть хотим и перепугались все до усрачки, всё нормально, сэр.

— Потерь нет?

— Никак нет, сэр. Я ведь чёрный, вот снаряды меня и не заметили.

Я засмеялся про себя, подумав: «Отличные ребята, лучше не найдёшь. И в перестрелке побывали, и под обстрелом — ещё и шутят по этому поводу».

Взвод вышел из-под обстрела невредимым. На какое-то непродолжительное время наступила полная тишина, затем снова объявились снайперы. «Крэк-крэк-крэк». В сыром рассветном сумраке мы сидели, заваривая в банках пайковый кофе и подёргиваясь, пытаясь согреться. Джоунз продолжал возиться с рацией. Я сидел на бруствере окопа, прихлёбывая кофе. Ко мне подошёл сержант Прайор и плюхнулся на землю рядом со мной. К его губе была приклеена сигарета в жёлтых пятнах от капель пота. Выглядел он так же, как и остальные — запавшие глаза на почерневшем от усталости лице, сплошь распухшем, как и руки, от укусов насекомых.

— Должен сказать, сэр, что вчерашний день и эта ночь — самые длинные в моей жизни. Особенно ночь. Самая длинная ночь в моей жизни.

— Сколько тебе ещё? — спросил я его, будто один заключённый другого.

— Семь-восемь месяцев. Семь-восемь месяцев херни этой. Устал я до чёртиков. Рация заработала, сэр?

— Нет. Связи пока нет.

— Чёрт.

— Без этой рации мы всё равно, что на тёмной стороне Луны.

Прайор безрадостно рассмеялся. «Всё равно, что?» Он по-военному затушил сигарету, распылив по воздуху бумагу и табак, как старик, рассыпающий в парке корм для птичек. «Всё равно, что? А где же мы тогда, лейтенант?»

После получаса безуспешных попыток Джоунз связался с ротой «D». Миллер приказал взводу идти на север, к высоте 92 у подножий гор, и организовать там базовый лагерь для патрулирования.

Добирались мы туда часов шесть-семь. Наша колонна извивалась, пробираясь через лабиринт лощин и оврагов, через болота, где было по колено ила, по узким тропинкам, ведущим сквозь джунгли. Мы шли под непрерывным дождём, и снайперы беспокоили нас непрестанно. На полпути до высоты взводу пришлось остановиться из-за завала из веток и брёвен, которым вьетконговцы перегородили тропу. Завал был устроен в расщелине, где тропу зажимали с обеих сторон крутые склоны холмов, поросшие такими густыми джунглями, что мы не смогли бы продраться сквозь них, будь даже у нас бульдозер. Обойти завал было никак нельзя — надо было подрывать её гранатами. Когда мы с младшим капралом Кроу подошли к ней, я заметил паутинку, блеснувшую в нагромождении веток и листьев. Виднелось лишь несколько дюймов этой паутинки: туго натянутая, она не шевелилась на ветру, продувавшем расщелину. Я похолодел от страха, как будто меня обдали струёй из баллона со сжиженным газом.

— Кроу, — сказал я, — рядом с этим завалом будь крайне осторожен. Там мины. Я растяжку заметил.

— Есть, сэр.

Я быстро проделал несложный расчёт: после того как мы отпустим спусковые рычаги, гранаты взорвутся секунд через четыре-пять. Футах в тридцати-сорока позади нас была водопропускная труба, там, где тропа начинала огибать подножие одного из холмов. Мы вытащим чеки из гранат и осторожно, не прикасаясь к растяжке, положим гранаты туда, где они взорвутся с наибольшим эффектом, затем побежим и укроемся в трубе. Я подробно изложил этот план Кроу и поинтересовался его мнением — получится или нет.

— У нас будет максимум пять секунд.

— Думаю, получится, сэр. А не получится — отправят нас домой в почтовых конвертах.

Каждый взял по осколочной гранате. Глядя на эти гладкие яйца размером с грушу, нельзя было даже представить, что каждая способна разорвать человека напополам.

— Кроу, делаем всё по разделениям. Как скажу «Вытащить чеку» — вытаскиваем, рычаги не отпускаем, гранаты кладём на землю. Ты свою кладёшь вон под то бревно, что слева. Я свою — под то, что справа. Ни к чему не прикасайся. Кладёшь очень-очень осторожно. Убегаешь первым, я — за тобой, чтоб не столкнуться. Понял?

— Так точно, сэр.

Я обтёр скользкую от пота ладонь и свёл концы чеки, чтобы её можно было резко выдернуть. (Так, как в кино, зубами, чеку из гранаты не выдернешь — зубов лишишься, а чека останется на месте).

— Вытащить чеку.

Мы вытащили чеки и, прижимая спусковые рычаги руками, положили гранаты на землю. Я старался не глядеть на тонкую блестящую паутинку. Кроу сорвался с места, я побежал за ним. Мы нырнули в трубу, прикрыв головы руками. Я отсчитывал время: «Тысяча-раз, тысяча-два, тысяча-три…» Тишина. «…Тысяча-четыре, тысяча-пять, тысяча-шесть».

— Что за блядство, чёрт! Ни одна не взорвалась. Ничего не работает, Кроу. Рации, гранаты — ничего. Чёрт.

— Придётся повторить, сэр.

Эта фраза прозвучала скорее с вопросительной, чем утвердительной, интонацией.

— Да, повторим.

Я шёл обратно по тропе на полупарализованых ногах, как будто в страшном сне, когда за тобою гонятся, а ты беспомощно пытаешься убежать. Не было никаких гарантий, что гранаты не взорвутся у нас под носом. Может, запалы у них бракованные, горят медленно? Ноги мои всё больше наливались тяжестью, а затем я ощутил худший из страхов: страх перед страхом. Мне казалось, что я почти уже дошёл до состояния полного паралича, и это ужасало меня больше всего на свете. «Э, про лейтенанта Капуто слыхал? Облажался он в том патруле. Чувак ничё сделать не смог — мины-ловушки испугался. Шваль они, всё это офицерьё, блин». Я уговаривал себя пройти последние двадцать футов до завала подобно отцу, разговаривающему с ребёнком, делающим первые шаги. Сначала правой. Теперь левой. Теперь снова правой. Вот так! Почти дошли, малыш.

— Вытащить чеку, Кроу.

Мы положили на землю гранаты. Уложенные рядом, они походили на четыре оливково-зелёные яйца в гнезде.

— Бежим!

Мы шумно пробежали по тропе и ласточкой нырнули в трубу. Гранаты и мина-ловушка громыхнули, разнося всё вокруг. Нас обсыпало обломками с баррикады. Кроу улыбнулся с победным видом.

Взвод добрался до высоты 92 где-то после обеда. К этому времени бойцы вымотались, плечи ныли под тяжестью винтовок, рюкзаков и бронежилетов. Целые сутки они провели под огнём то одного, то другого рода, и изнемогли до оцепенения. Соорудив навесы от барабанившего дождя, они прилегли отдохнуть. Некоторые даже навесов делать не стали. Им было уже на всё наплевать, даже на самих себя. Я обошёл их, проверяя состояние ног. У нескольких человек были серьёзно поражены ноги: траншейная стопа, сморщившаяся кожа в красных прыщах и пузырях. Я просто поражался — как могли они вообще ходить? Пообедали. Наш сухпай был таким же, как у вьетконговцев: варёный рис, скатанный в шарики с начинкой из изюма. Рисовые шарики было легче носить, чем тяжёлые банки из Сухпаев, к тому же они приостанавливали понос, от которого страдали все. Поедая рис на той хмурой высоте, я вдруг понял, что мы всё больше и больше начинали походить на противника. Ели мы то же, что и они. Мы научились передвигаться по джунглям так же скрытно, как они. Мы страдали от тех же напастей. Собственно говоря, у нас было больше общего с вьетконговцами, чем с представителями армии писарей и штабных офицеров, сидевшими в тылу.

Я натягивал сухие носки, когда капитан Нил вызвал меня на связь. Рождественское перемирие вступило в силу. Операцию было решено завершить. Моему взводу следовало вернуться как можно быстрее. «А вертолётами вывезти нельзя?» — спросил я. Нет, ответил Нил, об этом не может быть и речи. Я огласил это известие, и солдаты шумно возрадовались. «Хей-хей! Потащимся чуток. Весёлого, нах, Рождества!»

— Ну уж нет. Я тут останусь, — заявил рядовой первого класса Баум. — Житуха тут чудесная — грязь, дождь, говно.

Взвалив на плечи рюкзаки, мы побрели вниз, к тропе «Пурпурное сердце»? по ней можно было быстрее всего добраться обратно. У Дьёфуонг, деревушки, располагавшейся в нескольких сотнях ярдов от высоты Чарли-Хилл, тропа раздваивалась. Правая ветка уходила дальше вдоль реки, а левая — за подножия холмов к заставе. Мы пошли по левой, потому что так получалось ближе, и меньше было вероятности напороться на мины или засаду.

За деревушкой начинался затопленный рисовый чек, на дальнем краю которого располагалась крутая насыпь. По всей длине этой насыпи тянулась ограда из колючей проволоки, с одной стороны приклеплённая к мёртвому дереву. Тропа вела вверх через дыру в ограде рядом с этим деревом. Мы с головным отделением, сержантом Прайором и Джоунзом пересекли рисовый чек. Вода была холодна и местами доходила до груди, дождь покрывал её рябью, походившей на утреннюю игру форели в реке. Именно так выглядела по вечерам река Онгоноган, там, где она текла спокойно и широко, огибая поросший лесом крутой берег, выше каменистого узкого участка у Бэрнд-Дэм, где вода бурлила и пенилась. А там, на излучине, река была глубокой и гладкой, и от крупной форели по медно-зелёной воде расходились круги. Мы с Биллом, приятелем по рыбалке, обычно ходили туда на закате ловить на удочку коричневых форелей. Улов наш никогда не был большим, но зато мы отлично проводили время, закидывая удочки и беседуя о том, что будем делать после школы, обо всём, что ждало нас за пределами нашего города, в огромном мире, который, как нам казалось, обещал так много. Мы были ещё мальчишками и думали, что всё для нас возможно. От этих воспоминаний мне на какой-то момент сжало сердце: не от тоски по дому, а больше из-за ощущения того, что меня там больше нет, что я ухожу всё дальше от того исполненного надежда прежнего мальчика, из-за желания снова стать таким же, как тогда.

Отделение Прайора взобралось на насыпь. Бойцы оскальзывались на илистой тропе, съезжая вниз и валясь друг на друга, и сбились в итоге в плотный клубок. Остальная часть взвода брела по рисовому чеку позади нас, держа винтовки над водой. Змея, проскользнувшая между двумя бойцами из колонны, несколько раз прочертила по чёрной воде букву «S». Выбравшись на сушу, морпехи Прайора растянулись и зашагали вверх по хребту, который возвышался над насыпью. Вдалеке виднелись Аннамские горы, высокие и неприступные. Два последних отделения начали взбираться на насыпь, сбиваясь в кучу по мере того, как бойцы один за другим оскальзывались и съезжали к тем, что следовали за ними.

Стоя у мёртвого дерева, я помогал морпехам взбираться по тропе. «Передай назад — в кучу не сбиваться», — сказал я. Слева от меня с тихим журчанием через долину тёк ручей. «В кучу не сбиваться,? повторил морпех.? Передай назад». На той стороне чека последние бойцы колонны шли мимо хижины, стоявшей на краю деревушки. Их хижины поползли клубы дыма, из неё с воплями выбежала женщина.

— Биттнер! — крикнул я взводному сержанту, который вёл к нам хвост колонны. — Что там происходит, чёрт возьми?

— Не расслышал, сэр.

— Я про хижину. На кой чёрт и кто её поджёг?

— Кто-то сказал, что вы передали, что с этой хижиной надо разобраться, сэр.

— Что?!

— Передали, что с хижиной надо разобраться, сэр.

— Да бог ты мой. Я же сказал: «В кучу не сбиваться. В кучу не сбиваться! Затушить огонь».

— Есть, сэр.

Я стоял у голого дерева, наблюдая за тем, как морпехи заливают огонь водой из касок. К счастью, кровля ещё до поджога была влажной, и горела медленно. Зашагав обратно к головному отделению, я увидел Аллена, ковылявшего по тропе.

«Ален, как дела?»? спросил я, протягивая ему руку. Ухватившись за неё, он перебрался через край насыпи.

«Тащим службу, лейтенант. Тащим, всё нормально», — сказал Аллен, шагая рядом со мной. Впереди я видел отделение Прайора, взбирающееся на хребет. На хребте появился и тут же исчез силуэт головного, перешедшего на другой склон холма. «Но это вот перемирие как раз вовремя, — продолжал Аллен. — Отдохнуть не помешает. Это вот перемирие — первый раз хоть отдохнуть…»

Что-то громыхнуло, налетел горячий плотный воздух, бедро будто иглой укололо, и что-то ударило меня в поясницу. Я свалился ничком прямо в грязь, в ушах звенело. Лёжа на животе, я услышал очередь из карабина продолжительностью в несколько секунд, затем кто-то начал звать: «Санитара! Санитара!» В ушах у меня звенело, и поэтому выстрелы и голос доносились как будто издалека. «Санитара! Санитара!» Кто-то заорал: «Ложись!» Я поднялся на четвереньки, пытаясь понять, что за дурак орал «ложись». То не снаряд был — противопехотная мина, большая мина. И кто же, чёрт возьми, заорал «ложись»? Да ты и заорал, идиот. Твой же голос был. И зачем ты это сделал? Ограждение. Ограждение из колючей проволоки — последнее, что ты увидел перед тем как упасть. Ты упал лицом к ограждению, и всё произошло так же, как тогда, когда тебе было шесть лет, и ты гулял по лесу со своим другом Стенли. Стенли было девять, и он всё пугал тебя рассказами о лесных медведях. Затем издалека до тебя донеслось какое-то рычание и урчание, и ты, решив, что это медведь, побежал по направлению к шоссе, попытался перелезть через ограду из колючей проволоки на обочине, и зацепился брюками за колючки. Повиснув на той ограде, ты закричал: «Стенли, это медведь! Это медведь, Стенли!» А Стен подошёл, заливаясь смехом, потому что урчание исходило от грейдера, ехавшего по шоссе. То не медведь был, а машина. Так и тут: громыхнула наземная мина, а не снаряд.

Я стоял, пытаясь вернуть мыслям ясность. Меня слегка пошатывало, но задеть не задело, лишь тонкий осколок застрял в штанине. Я вытащил его. Он был ещё горячим, но даже кожу не пробил. Аллен стоял рядом на четвереньках, бормоча: «Что это было? Как же так? Господи, господи ж ты мой». В тридцати-сорока футах позади нас лежал клочок опалённой земли с воронкой, колыхалось облачко дыма, и стояло мёртвое дерево, ствол которого обуглился и треснул. Рядом с воронкой лежал сержант Вер. Он встал на ноги и упал — подломилась нога. Вер снова поднялся, и снова подломилась нога, и, вытянув раненную ногу прямо перед собой, он закрутился на здоровой, как в казачьей пляске, затем упал навзничь, размахивая взад-вперёд рукою перед грудью. «Бах. Бах, — сказал он, продолжая болтать рукой взад-вперёд. — Первый раз в патруль, и — бах».

Аллен встал на ноги, глаза его были будто стеклянными, на лице застыла ухмылка. Он спотыкаясь подошёл ко мне. «Что это было, сэр?»? спросил он, свалившись на меня и сползая по груди, хватаясь руками за рубашку. Не успел я его поддержать, как он снова упал на четвереньки и рухнул на живот. «Господи, что это было? — произнёс он. — Как же так? Голова болит». И тут я увидел, что из его раны в районе затылка и шеи сочится кровь. «Бог ты мой, больно-то как. Как же так?»

Я был ещё немного не в себе после взрыва и лишь приблизительно представлял, что случилось. Да, это была мина. Скорее всего, из засады взорвали. Взрыв произошёл после того, как мимо того места прошло всё отделение Прайора. Я сам менее чем за десять секунд до взрыва стоял на том самом месте, возле того дерева. Будь это мина-ловушка или мина нажимного действия — она взорвалась бы именно тогда. А затем — огонь из карабинов. Да, это была мина с электродетонатором, и взорвали её из засады — ничего особенного для тех, кто взирает на «общую картину» в тылу, и переворот в душе человека, испытавшего это на себе.

Опустившись на колени рядом с Алленом, я полез рукой себе за спину, чтобы достать перевязочный пакет, и оцепенел, нащупав большую дыру с рваными краями в бронежилете. Я вытащил оттуда несколько шрапнелин. Они были цилиндрической формы, размером с охотничью картечь калибра «00». Мина была типа «Клеймора», скорее всего самодельная, судя по чёрному дыму. Чёрным порохом начинили. В воздухе ощущалась характерная вонь — как от тухлых яиц. Да уж, когда б не бронежилет, эти шрапнелины славно бы разделали мой позвоночник. Мой позвоночник. Бог ты мой — задержись я на том месте ещё на десять секунд, мои ошмётки сейчас по деревьям бы собирали. Случайность. Чистая случайность. Аллена, который находился непосредственно рядом со мной, ранило в голову. Меня не задело. Случайность. Вот он, единственно истинное божество современной войны — слепая случайность.

Вытащив подушечку, я попытался остановить кровотечение у Алена. «Господи, больно как,? сказал он.? Голова болит».

«Вот что, Аллен. Всё будет хорошо. Кость, по-моему, не задело. Всё будет нормально». От моих рук, перепачканных в его крови, поднимался пар. «Теперь-то наотдыхаешься ты вволю. В дивизионном госпитале отдыха до отвала. Вывезем тебя — моргнуть не успеешь».

— Господи, больно как. Как же так? Больно.

— Знаю, что больно, Билл. И хорошо, что ты это чувствуешь, — сказал я, вспомнив, как крошечный осколок остро ужалил меня в бедро. От него всего лишь волдырь вскочил, как от пчелиного укуса. Да-да, конечно — больно тебе от ран, младший капрал Билл Аллен.

В голове у меня прояснилось, звон в ушах стих, осталось лишь тихое жужжание. Я приказал Прайору и Айкеру организовать вокруг рисового поля круговую оборону силами своих отделений. Эвакуационные группы начали вытаскивать раненых с чека на ровный участок земли между насыпью и основанием хребта. Участок был небольшой, но ему предстояло сойти за посадочную площадку для вертолётов.

Мы с одним из стрелков потащили сержанта Вера, положив его руки себе на плечи. «Бах. Бах, — повторял он, ковыляя между нами, обхватив нас за шеи.? Первый раз в патруль, лейтенант, и бах, попало. Чёрт!». Санитар разрезал штанину ножом и принялся перевязывать раны. Крови было много. Двое морпехов притащили с чека Санчеса. Лицо его было так сильно посечено шрапнелью, что я с трудом его узнал. Невредимыми на его лице остались лишь глаза. Осколки каким-то образом в глаза не попали. Он был без сознания, и глаза его были полуприкрыты — две белые щёлочки в массе клубнично-красной плоти. Санчес выглядел так, как будто его подрал когтями некий невидимый зверь. Морпехи обмахивали его руками.

— Ему всё хуже и хуже, сэр, — сказал один из стрелков. — Если его в ближайшее время не вывезти, то, боимся, станет ему так худо, что умрёт.

— Ладно, ладно, как только остальных доставим.

— Роделлу, сэр. Пусть Роделлу принесут. По-моему, у него проникающее ранение в грудь.

Я соскользнул с насыпи и пошлёпал по воде туда, где санитар, Док Кайзер, пытался спасти капрала Роделлу. Всю его грудь и живот покрывали марля и подушечки. Одна из перевязок, закрывавшая дыру, которую осколок проделал в его лёгком, насквозь промокла от крови. При каждом вдохе вокруг раны образовывались и лопались розовые кровяные пузырьки. Он издавал хриплые звуки. Я попробовал с ним заговорить, но он ничего не мог сказать, потому что из-за этого дыхательное горло заполнилось бы кровью. Роделла, который имел уже два ранения, на этот раз рисковал захлебнуться собственной кровью. А больше всего мне было не по себе от выражения его глаз. В его глазах были боль и непонимание, как у ребёнка, которого жестоко выпороли непонятно за что. И вот эти его глаза, его молчание, пенящаяся кровь и булькающие, хриплые звуки, исходившие из его груди, породили во мне такую пронзительную душевную боль и такую сильную ярость, что я не мог отличить одного чувства от другого.

Я помог санитару перенести Роделлу к посадочной площадке. Вокруг него были его товарищи, но он был один. В его глазах читалась отстранённость. Он был одинок в том мире, в котором оказываются люди с тяжкими ранениями, его отделяла от нас боль, которой никто не мог с ним разделить, и смертный страх тьмы, грозившей его поглотить.

Затем мы доставили последнего из раненых, капрала Грили, пулемётчика, левая рука которого висела, держась на нескольких волокнах мышечной ткани, а сама рука представляла собой алое месиво. Грили был в сознании, и очень зол. «На хер, — повторял он снова и снова. — На хер. На хер. На хер это перемирие. Хер им, а не перемирие, но меня им не убить. И хер какая мина меня когда убьёт». Пока мы его тащили, я сам ощутил гнев, очень холодный, очень сильный гнев, который не был направлен ни на что конкретное. Это была просто ледяная, неукротимая ярость; ненависть по отношению ко всему на свете, кроме вот этих бойцов. Именно так — кроме этих моих бойцов, любой из которых был лучше всех тех, кто послал их на войну.

Я вызвал по радио медэвак. Началась обычная тягомотина. Сколько раненых? Девять — четыре ходячих, пятерым требуется эвакуация. Девять?! Девять раненых от одной-единственной мины? Что ж там за мина была? С электродетонатором, на чёрном порохе, самодельная «Клеймор, скорей всего». Нет, а как всё было? Чёрт, потом расскажу. Медэвак давай. У меня тут как минимум один, а может, и двое раненых, что умрут от ран, если их не вывезти. Мина большая была? Четыре-пять фунтов взрывчатки, шрапнели очень много. Она была установлена на насыпи, а взвод находился на рисовом чеке возле неё. Большая часть шрапнели прошла над их головами. В противном случае у меня было бы несколько убитых. Всё, доволен? А теперь «птичек» давай. «Бах. Бах, — сказал сержант Вер. — Первый раз в патруль, и бах, попало». Чарли-2, сообщите первые буквы фамилий и личные номера раненых, нуждающихся в эвакуации. Что, прямо сейчас? Так точно, прямо сейчас. Роделла и Санчез лежали уже без сознания. Санитары и несколько морпехов обмахивали их. Док Кайзер бросил на меня умоляющий взгляд.

— Спокойно, док, — сказал я. — Птички будут, но сперва этим козлам в их загадочном дворце надо бумаги оформить. Биттнер! Сержант Биттнер, тащи жетоны тех, кого надо эвакуировать, живей давай.

— Есть, сэр, — ответил Биттнер, один из ходячих раненых, с зелёной временной перевязкой на голове. Один из ходячих раненых. Все мы были ходячими ранеными.

Биттнер вручил мне жетоны. Я ободрал зелёную защитную ленту, который их обматывали, чтоб они не бренчали, и передал капитану Нилу необходимые данные. Тут рация замолкла. Джоунз сменил аккумуляторы и начал зачитывать длинную последовательность цифр для проверки связи: «Десять, девять, восемь, семь…» Я снова услышал голос Нила. Есть ли у меня тяжелораненые? Чёрт возьми, конечно есть, а с чего ради, по-вашему, я медэвак прошу?

— Чарли-2, — сказал Нил, — вы явно плохо следили за своими людьми. Они явно стояли страшно скученно, раз от одной мины девять раненых.

— Чарли-6, — ответил я, с хрипотцой в голосе от ярости. — Птичек давай, срочно. Если хоть один из этих пацанов умрёт из-за этой пустопорожней херни, я вам там такое устрою! Птичек давай!

Наступило продолжительное молчание. Наконец сообщили: «Птички вылетели».

Вертолёты, спикировав с хмурого неба, сели в клубах зелёного дыма от дымовой гранаты, которой я обозначил посадочную площадку. Старшие медицинских команд вытолкнули через двери носилки. Мы уложили на них раненых и, подняв, затолкнули носилки в «Хьюи», всё это под дождём. Вертолёт взлетел, и, глядя на то, как раненые улетают всё выше и дальше от этого жалкого клочка джунглей, мы им почти завидовали.

Перед самым выходом взвода в путь один из бойцов обнаружил в траве неподалёку от деревни обрезок проводной линии подрыва. Засада вполне могла располагаться в деревне: вьетконговцам надо было всего лишь нажать кнопку и слиться с гражданскими лицами (если в той деревне вообще были гражданские лица). Или укрыться в одном из тоннелей под домами. Ладно, подумал я, сами напросились. Вы перемирие не соблюдаете — мы тоже не будем. Я отдал приказ расчётам реактивных гранатомётов выпустить по деревне гранаты с белым фосфором. Выпустили четыре. Гранаты, сверкнув оранжевым, разорвались облаками чисто белого цвета, куски пылающего фосфора, описывая дуги, взметнулись над деревьями. Пламя охватило около половины деревни. Я слышал, как кричат люди, увидел несколько силуэтов людей, бегущих сквозь белый дым. Желания мстить я не ощущал, равно как не ощущал ни угрызений совести, ни сожаления о своих поступках. Я даже злости не испытывал. Слыша крики и глядя на людей, выбегающих из своих домов, я не испытывал абсолютно ничего.

Глава семнадцатая

…Говорю вам как солдат, -

…

Начав бомбардировку вновь, не кончу,

Пока полуразрушенный Гарфлёр

Не будет погребён под грудой пепла.

Замкнутся миросердия врата;

Свирепый воин, грубый, жёсткий сердцем,

С душою необузданнее ада,

Рукой кровавой скосит, как траву,

Прекрасных ваших дев, детей цветущих.

Шекспир «Генрих V» Пер. Е.Н. Бируковой

После того патруля прошло одиннадцать дней. Грили, Роделла и Санчез лежали в госпитале на излечении? Грили с Роделлой дожидались отправки из Вьетнама, а Санчез — возвращения в строй вслед за Вером и Алленом; Вер ещё не избавился от хромоты, но его выписали, похлопав на прощанье по спине с бодрым напутствием: «отправляйся снова туда и разберись там с ними, тигр». А тем временем в батальоне шли нервные сборы в ожидании вылета на операцию против северовьетнамского полка.

На площадке сбора в базовом лагере роты «С» бойцы расселись на рюкзаках или, не находя себе покоя, стояли небольшими группами. Выстрелила стопятка с соседней батареи, снаряд улетел с затихающим свистом и разорвался на какой-то далёкой высоте. Больше ничего не нарушало тишины. В черноте безлунной ночи тихо звучали голоса и мерцали сигареты, которыми затягивались украдкой, спрятав огонёк в ладонях. Мы с Макклоем стояли прислонясь к джипу, не различая отдельных морпехов, виднелись лишь тёмное скопление людей и круглые силуэты касок. Позади нас на дороге стояла колонна грузовиков с выключенными двигателями. Трёхосники стояли один за другим, из темноты проступали лишь их прямоугольные силуэты, и они напоминали вереницу грузовых железнодорожных вагонов. Иногда где-то далеко от нас взлетала осветительная ракета, высвечивая истомлённые ожиданием лица с искажёнными чертами, плотно набитые рюкзаки с прикреплёнными к ним свёрнутыми одеялами, оливково-коричневатые кабины грузовиков, уставленные в небо стволы гаубиц, прислонённую к рюкзаку винтовку, чей полированный приклад блестел до тех пор, пока ракета не гасла, и всё заново не погружалось во тьму.

Было 5 января, мы уже третью ночь подряд ждали начала операции «Лонг лэнс». Наш батальон должен был атаковать противника, высадившись ночью с вертолётов в точке, расположенной милях в двадцати пяти к юго-западу от Дананга, в долине Вугиа, по названию протекавшей по ней реки. Предполагалось, что полк СВА при поддержке местного вьетконговского батальона использовал данный район в качестве базы для нападений на Дананг. В ходе инструктажа до младших офицеров было доведено, что данная операция будет вторым случаем наступления с ночной высадкой с вертолётов в истории. Возможно, это было сделано с целью нас приободрить, но причина, по которой наступление должно было начаться ночью, никак не радовала: прошла информация о том, что в северовьетнамском полку была батарея 37-мм зениток — таких же, какие применялись на Севере для борьбы с нашими истребителями-бомбардировщиками. В дневное время вертолёты были бы против них беззащитны. Как сказал один из моих стрелков, «если есть у них 37-миллиметровые, посшибают нас как уток в день открытия сезона охоты».

Подготовка к операции «Лонг лэнс» велась тщательно, поскольку наступление ночью является чрезвычайно непростым манёвром. Кроме того, мы должны были отправиться в район, в котором ни американские, ни южновьетнамские части ранее никогда не бывали, а разведка, как обычно, не могла с определённостью доложить, сколько подразделений противника находится в долине. Разведка не была даже уверена в том, что они вообще там есть. Там мог находиться полк СВА, с другой стороны, его могло там и не быть. В полку могли иметься зенитки, с другой стороны, их могло там и не быть. Вот одна из причин, по которым та война была столь серьёзным испытанием для нервов: постоянная и полная неопределённость. Что при патрулировании силами отделения, что при наступлении силами до батальона, мы никогда не знали, с чем нам придётся столкнуться. Мы жили в постоянном напряжении, чувствуя, что в любой момент может произойти всё что угодно.

Офицеры отпраздновали Новый год, переходя с одного инструктажа на другой. Мы провели следующие два дня, инструктируя и натаскивая своих бойцов, проверяя и перепроверяя их оснащение, и заново их инструктируя и натаскивая, до тех пор, пока все, до последнего рядового, не уяснили в точности, что им делать. Так же, как и другие две роты, которые должны были участвовать в том наступлении, рота «С» испытывала существенный некомплект личного состава; но после того, как писаря и повара были переведены в стрелки, больные возвращены в строй, а для попадания в лазарет стало требоваться заболеть по меньшей мере раком в последней стадии, мы смогли наскрести порядка 140 бойцов. Солидное число, хотя до обычной численности личного состава роты морской пехоты во время ведения боевых действий всё равно не доставало семидесяти человек.

Наступление было запланировано на ночь с 3 на 4 января. Все напряжённо ожидали его начала. Последние дни декабря измотали роту «Чарли», выходы на патрулирование на тропу «Пурпурное сердце» следовали один из другим, увеличилось число потерь из-за противопехотных мин и мин-ловушек. Мы поистине творили историю, будучи первыми американскими солдатами, сражавшимися с противником, главным оружием которого были противопехотные мины и мины-ловушки. И такого рода война была по-своему, по-особенному страшна. Когда воюют таким образом, мир пехотинца переворачивается с ног на голову. Солдат, действующий в пешем строю, испытывает к земле особые чувства. Он ходит по ней, сражается на ней, спит и ест на ней; земля укрывает его под огнём; в ней он отрывает себе жилище. Но противопехотные мины и мины-ловушки превращают эту дружелюбную, привычную землю в нечто угрожающее, в нечто такое, чего следует бояться не меньше пулемётов или миномётов. Пехотинец знает, что в любое мгновение земля, по которой он шагает, может взметнуться и убить его, причём если убьёт — значит, повезло. Если же не повезёт, то он превратится в слепое, глухое, бесполое и безногое тело. Это была не война. Это было убийство. Мы не могли давать отпор вьетконговским минам или укрываться от них, или прикидывать, когда они сработают. Мы шагали по тропам, ожидая, что они вот-вот взорвутся, и ощущали себя в большей степени жертвами, нежели солдатами. И потому мы были готовы вступить в сражение, традиционное, распланированное сражение с нормальными солдатами, такими же, как и мы.

Однако операцию «Лонг лэнс» перенесли с 3-го числа на более позднее время, потому что из-за крашэна в районе десантирования была нелётная погода. На следующий день нас снова отвезли на грузовиках на аэродром, заставили всю ночь прождать у вертолётов, а затем отвезли обратно в базовый лагерь, где мы продолжали ждать. Наступило 5-е число, а мы по-прежнему ждали, когда прояснится. Мы уже изнемогли от ожидания. Бодрость духа падала. Мы начали думать. Становилось всё труднее и труднее обуздывать воображение, из-за которого дожидаться начала наступления становится эмоционально невыносимо.

Кое-кто пытался притвориться больным. Им неизменно это не удавалось. У одного морпеха произошёл нервный срыв, и глядеть на это было неприятно. Он был ветераном сражения в долине Чулай, после него несчётное число раз выходил на патрулирование, и вдруг он закричал, свалился на землю и начал кататься в грязи, со всхлипыванием выкрикивая, что больше не может. Остальные бойцы роты застыли по стойке «смирно», многие и сами были на грани срыва. Затем к этому морпеху грузной походкой подошёл сержант Хоум, пнул ему по рёбрам и поднял на ноги. «Ты, ссыкун! — проревел Хоум. — Терпи, гондон зассанный, понял?» Лицо Хоума с торчащими усами побагровело от ярости. Он яростно встряхнул морпеха. «Трус ты грёбаный, будешь драться и всё стерпишь. Столько же, сколько я». Схватив морпеха за грудки, он тряс его будто тряпичную куклу.

«Понял, грёбаный ты трус? Терпеть будешь, столько же, сколько и я». Никто из нас и пальцем не шевельнул, чтобы остановить Хоума, потому что нам было так же до ужаса страшно. И мы знали, что страх такого рода сродни заразной болезни, а этот морпех — её переносчик. И потому тряси его до полусмерти, сержант Хоум. Бей его, пинай его, вышиби из него этот вирус, пока он не успел распространиться.

И лекарство это подействовало. Морпех выздоровел, его страх перед сражением был задавлен страхом посильнее — страхом перед здоровенным как бык Хоумом.

Раздался голос комендор-сержанта Стронга: «Рота «Чарли», становись! Седлай коней и по машинам. Давай-давай, живее там».

— Ну да, конечно, ганни, — сказал какой-то морпех. — Поспешай и жди.

— Хорош болтать, девчонки, резче по машинам.

Тёмное скопление солдат пришло в движение под поскрипывание лямок и побрякивание винтовок, они потянулись к колонне, чавкая ботинками по грязи. Почихав, двигатели грузовиков ожили и вскоре монотонно заурчали. Я взвалил на спину рюкзак, и тут Макклой обнял меня рукой за плечи.

— Ну, на этот раз мы им покажем, Пи-Джей. Что ж, снова ринемся, друзья, в пролом!

Я засмеялся. По всей видимости, ничто не могло притушить его романтический пыл. У этого стройного уроженца штата Кентукки с волосами цвета соломы в голове был некий механизм, небьющаяся призма, обращавшая самые грубые реалии войны в нечто романтически-цветастое. Мертвецы были для него не изувеченными разлагающимися трупами, но исключительно героями, павшими смертью храбрых в бою. Вот и сейчас: мы должны были пойти в наступление, где вполне могли погибнуть, а он мнил себя принцем Хэлом, готовым снова ринуться в пролом.

Колонна покатила по неровной дороге, колёса грузовиков пробуксовывали, теряя опору в мягкой грязи. Мы ехали не включая огней, разве что время от времени водители мигали фарами по избежание столкновений. Трёхосники медленно пробивались вперёд по раскисшей дороге, водители лихорадочно переключали передачи, и шум моторов то поднимался от низкого рёва до визга, то снова опускался до рёва, и заново обращался в визг. Мы проехали через деревню, где на дороге, тянувшейся между островков раскидистых деревьев, было черным-черно, как под сводом. Водители то включали огни, то выключали, то включали, то выключали. Во время этих вспышек фар видна была пелена холодившего нас дождя. На какое-то мгновение высвечивались и тут же пропадали лица, винтовки, блестящая листва придорожных деревьев. Невидимые из-за темени буйволы встречали рёвом проезжаюшие машины. Колонна свернула на дорогу, которая огибала высоту 327 и вела далее к аэропорту. Здесь, на возвышенном месте, дорога была посуше, и грузовики набрали скорость. На фоне неба мелькнул снаряд. Несколько секунд спустя мы услышали долгое, скорбное эхо взрыва. На крутом повороте водители снова начали включать и выключать фары, и я смог разглядеть бойцов в грузовике, шедшем перед нашим. Морпехи сидели, прислонившись к деревянным поручням. Некоторые спали, и их вялые тела бросало на соседей при рывках грузовика. Пулемётчик сидел сгорбившись у своего М60, стоявшего на сошках на полу кузова. Патроны в ленте блестели, напоминая ряд длинных острых зубов. Аллен сидел у задней двери, зажав винтовку вертикально между коленями. Лицо его было исполнено решимости, злобы и грусти — лицо ветерана, направляющегося туда, где он уже бывал, и далеко не один раз. Затем фары выключились, и виднелись лишь силуэты людей и стройные очертания винтовочных стволов. Бойцы в грузовике снова стали сборищем людей без лиц, не более того.

Рота «Чарли» добралась до аэродрома в очень ранний утренний час. Пока мы высаживались с грузовиков, прибыли рота «D» и штабная группа батальона. Выглядело всё несколько таинственно и драматично: урчат грузовики, звучат команды «Становись!», с грохотом откидываются задние борта машин, и очень много трудноразличимых людей, встающих в строй. Вертолёты стояли, прижавшись к взлётно-посадочной полосе, и их раскинутые поникшие лопасти походили на крылья парящих ястребов.

Рота «С» построилась, несколько минут постояла по стойке «смирно», затем ей приказали отдыхать. Мы какое-то время подождали, снова прозвучала команда «смирно!», поступил приказ разбиться на вертолётные группы. Рота перестроилась в группы по восемь человек с чёткостью школьного оркестра, исполняющего номер в перерыве спортивного матча. Мы снова подождали, затем группы были отправлены по местам посадки в вертолёты, потом их отвели обратно на площадку сбора, а затем опять по местам посадки. Всё шло по тому же распорядку, что и в предыдущие две ночи. Нил приказал роте отдыхать не разбивая строя. Продрогнув под дождём, мы закутались в свои пончо и заснули (или попытались заснуть). Вертолёты будоражили моё воображение. Я представил себе чёрные облака разрывов зенитных снарядов в небе, падающие, пылающие вертолёты, тела, высыпающие из них в воздух. Да уж, перед выходом на выполнение боевой задачи от страха не уйдёшь. Можно лишь держать его под контролем и не терять головы. Поэтому я стал думать о задаче, поставленной моему взводу — закрепиться на возвышенности на южной границе района десантирования и удерживать позицию, пока не высадятся остальные силы батальона. Заставив себя думать только об этом, и ни о чём другом, я внутренне успокоился и уснул.

Занялся рассвет, и лучи восходящего солнца просачивались сквозь серые тучи, словно кровь через грязную временную перевязку. Промокшие, до смерти уставшие, мы прождали всё утро. Начало проясняться. Стало очень жарко, но солнце было как бальзам на суставы и мышцы, оцепеневшие от сырости под муссонным дождём. Вскоре после полудня сверху сообщили о принятом решении: нам следовало рискнуть и начать наступление в светлое время суток. Двигатели вертолётов, прогревшись, ровно зарокотали, и, со смешанными чувствами облегчения и страха, мы расселись по вертолётам.

Двадцать пять миль они покрыли за четверть часа. Под нами лежала долина: полоса ярко-зелёных рисовых чеков, протянувшаяся между двумя мрачными горными хребтами. Я глядел на реку Вугиа, светло-коричневую под солнцем, полоску джунглей вдоль её берегов, крыши хижин в деревнях, видневшихся кое-где в джунглях, красную дорогу, проходившую мимо этих деревень, пару изрезанных безжизненных холмов посреди окружавших их рисовых полей, и островок покрытого грязью продолговатого возвышенного участка, похожего на миниатюрный хребет — его должен быть удерживать мой взвод. Вертолёты начали снижаться по кругу малого радиуса, и стали виды горы с южной стороны долины, затем горы с севера, они мелькали в квадратном проёме открытой двери как слайды на экране. Центробежная сила вдавила нас в матерчатые откидные сиденья. Полёт выровнялся. Я осматривал небо в поисках тёмных облачков от огня зениток, но таковых не нашёл. У меня свело живот, когда вертолёт резко пошёл вниз, готовясь высадить десант для наступления. Коффелл поднёс руки рупором ко рту и прокричал: «Исходный рубеж, заряжай!» Морпехи зарядили винтовки, но хлещущий ветер и шум от двигателя заглушили звуки, издаваемые затворами. Мы в очередной раз перешли черту, разделявшую мир относительной стабильности и мир, где стабильности не было вовсе, мир, где в любое мгновение могло произойти что угодно.

Сидя возле двери и глядя на набегающую зелень, я услышал приглушённые хлопки огня из стрелкового оружия и увидел облачко дыма, вздымающееся на границе района высадки. На другом конце возникло ещё одно облачко. С высоты, на которой мы летели, разрывы мин походили на серые распускающиеся цветы. Вертолёт продолжал снижаться под треск и хлопки стрелкового оружия. Миномёты больше не стреляли, но это было слабым утешением: первые две мины могли быть пристрелочными. Вьетконговцы могли и подождать, пока мы все не соберёмся. Огонь из винтовок не прекращался, и похоже было на старую рекламу «Райс Криспиз». Щёлк. Трах. Бах. Вертолёты уже летели горизонтально, несясь примерно в ста футах над землёй. На некотором удалении я заметил двух или трёх вьетконговцев, которые бежали к зарослям, намереваясь там укрыться. Расстегнув ремешки касок, морпехи цепочкой присели за мной. Они сидели с напряжёнными лицами в ожидании момента, когда взметнётся сигнальная ракета, и они ринутся вперёд через дверь.

При атаке с высадкой из вертолётов в горячем районе десантирования человек эмоциональное состояние человека подвергается намного более сильному воздействию, чем при обычном наземном наступлении — из-за замкнутости пространства, шума, скорости, и, что важнее всего — из-за ощущения полной беспомощности. На первый раз всё это действует в какой-то степени возбуждающе, но потом уже становится одним из самых неприятных переживаний, которым подвергает человека современная война. На земле судьба пехотинца хоть как-то зависит от него самого, по крайней мере, так ему кажется. В вертолёте под обстрелом у него даже иллюзии этой нет. На него действуют бездушные силы тяготения, баллистики, механики, его самого одновременно раздирают самые разные, противоречивые эмоции. В замкнутом пространстве его терзает клаустрофобия: ощущение того, что ты заперт внутри машины и ничего не можешь с этим поделать, невыносимо, но ему приходится это терпеть. И, терпя, он начинает ощущать слепую ярость по отношению к силам, которые сделали его беспомощным, однако ему надо держать эту ярость под контролем, пока он не покинет вертолёт и снова не окажется на земле. Он страстно стремится оказаться на земле, однако желание это противоречит осознанию того, что там опасно. Но эта опасность в то же время и манит его, потому что он знает, что сможет преодолеть свой страх лишь столкнувшись с ним лицом к лицу. И тогда его слепая ярость сосредоточивается на людях, от которых исходят эта опасность и этот страх. Она концентрируется внутри него, и посредством неких процессов преображается в яростную решимость сражаться до тех пор, пока эта опасность не прекратит своё существование. Но эта решимость, которую иногда называют отвагой, неотделима от породившего её страха. И даже степень её определяется степенью страха. Она, по сути, является сильнейшим желанием перестать бояться, избавиться от страха путём устранения его источника. Эта внутренняя, эмоциональная война, порождает настолько сильное внутреннее напряжение, что его можно сравнить с сексуальным. Его нельзя переносить долго — настолько оно болезненно. И солдат может думать лишь о том мгновении, когда сможет покинуть это заключение, где он бессилен, и излить это напряжение. Все остальные соображения, о правоте или неправоте того, что он делает, о вероятности победы или поражения в сражении, о цели этого сражения или её отсутствии, становятся настолько абсурдными, что значат уже меньше, чем ничего. Ничто больше ничего не значит, кроме этого последнего, самого важного мгновения, когда он выпрыгивает из вертолёта навстречу бешеному катарсису, который для него и желанен, и ужасающ.

* * *

Взвод, по крайней мере большая его часть, залёг на склоне серповидного хребта и вёл огонь по зарослям, из которых вьетконговцы стреляли по вертолётам, с которых высаживалась оставшаяся часть батальона. Лес начинался прямо перед нами, ярдах в двухстах, за рисовыми чеками, а район десантирования — за нами на том же расстоянии. Я не помнил, как мы добрались до того места, помнил лишь, как все повыпрыгивали из вертолёта в грязную воду, доходившую до пояса, спотыкаясь, неуклюже продвигаясь вперёд под пулями, рассекавшими воздух над нашими головами, и как затем мы полезли на скользкий хребет, при этом ниже пояса мы все промокли и продрогли, а выше пояса обливались потом из-за жары. В неразберихе высадки несколько моих бойцов потерялись. Я их видел, они сбились в кучу, неуклюже ковыляя по дамбе, по краю ирригационного канала. Я закричал им, чтобы они рассредоточились, но они меня не слышали. Две мины из миномёта красноречиво разорвались впереди. Ещё две упали позади нас, разорвавшись с характерным противным уханьем. Я спустился и побежал вдоль дамбы к этим заплутавшим. «Эй, вы там, рассыпаться! — закричал я. — Да чёрт, рассыпаться. Сюда давай. Бегом, бегом, бегом!!!» Я схватил одного из них, ничего не понимавшего стрелка, за воротник, и швырнул его с дамбы в чек. «Сюда, — сказал я. — Давай-давай, бегом. Нас обстреливают». Спотыкаясь как пьяные, они побежали за мной к хребту. Мы начали спешно взбираться на холм с тыльной стороны, оскальзываясь на липкой густеющей грязи. С десяток мин ударило в склон, обращённый к противнику, и в воздух взметнулись брызги грязи, запели стальные осколки. Мы бросились на землю. Дым от мин тянулся по хребту, в воздухе стоял запах бризантной взрывчатки. Позади нас разорвалось ещё несколько мин. Джоунз, залёгший рядом со мной, произнёс: «Взяли нас в вилку, сэр. Запросто можем тут погибнуть, на долбаном этом холме».

Но мы не погибли, потому что противник брать нас в вилку не стал. Вместо этого он перенёс огонь в район десантирования. Там всё было как на батальной картине. Последние вертолёты взлетали, поднимаясь с опущенными носами и закладывая крутые виражи на фоне тёмно-зелёных гор. Морпехи рассыпались по рисовым чекам, некоторые растянутыми стреловыми цепями, некоторые сбившись в неровные шеренги. Мины рвались между ними. Из-за поросших травой пригорков, протянувшихся цепочкой к западу от посадочной площадки, стрекотали автоматы. Пули чиркали по светло-зелёным чекам, одна из наших мин, начинённых белым фосфором, выжгла землю у горстки пальм на верхушке одного из пригорков, бело-оранжевые полоски дугами взметнулись над грациозными деревьями. Группа стрелков цепью продвигалась вперёд по затопленному полю, бойцы шли по грудь в воде, держа оружие над головой; и едва они начали взбираться на дамбу, как пропали из виду в облаке дыма от разорвавшейся мины. Один из тех морпехов взлетел в воздух и шлёпнулся на бок, его винтовка, издалека походившая на тонкую палочку, плавно отлетела в противоположном направлении.

Тяжёлая мина ударила в чек между моим взводом и лесом. Позади нас кучкой бежали морпехи, пригнувшись, как это делают солдаты под огнём. Некоторые несли рации, и высокие качающиеся антенны представляли собой заметную цель. Я изо всех сил закричал им, чтобы они рассыпались. Они двигались, плотно сбившись в кучку, и один из моих морпехов сказал: «Это штаб батальона. Крысы грёбаные, не врубаются, что огребут сейчас». Я снова изо всех сил закричал им, но они или слышали, или просто-напросто не обращали на меня внимания. И только я решил в третий раз попробовать до них докричаться, как их всех поглотил клуб дыма и облачка измельчённой земли. «Крамп-крамп-крамп» — рвались мины, и люди падали или вылетали из клубов дыма. Издалека, приглушённые расстоянием, через поле доносились крики «Санитара! Санитара!» Там был штаб батальона, и почти все они погибли. Сержант по оперативным вопросам, мастер-сержант, прошедший три войны, остался лежать в грязи с оторванной ногой. Офицер по оперативным вопросам был ранен в пах. Офицер по артиллерии получил тяжёлые ранения в лицо и голову. В общем и целом штаб потерял восемь офицеров и несколько рядовых и сержантов. Серьёзных ранений удалось избежать одному полковнику Хэтчу. А тем временем мины всё летели, и трещало стрелковое оружие.

Мы услышали глухой звук, как будто кто-то кашлянул, затем ещё один. Через несколько секунд неподалёку от нас разорвались две 60-миллиметровые мины. «На этот раз слышал, — сказал капрал. — Слышал их».

— Они в лесу? По-моему, в лесу.

— Самое место для миномётов, лейтенант. Хотя…

Я насквозь промок от пота, а во рту было такое ощущение, как будто туда засунули кухонную металлическую мочалку. Штаб батальона был уничтожен почти целиком. Рота «D» несла потери, наших прижали к земле. Мой взвод должен был удерживать хребет до получения другого приказа, но я чувствовал, что обязан что-то предпринять. Я связался с Нилом по рации и спросил, не могла ли батарея 4,2-дюймовых миномётов, выделенная в поддержку батальону, обстрелять заросли. Я не был уверен в том, что миномёты противника находятся там — вьетконговцы, по своему обыкновению, себя не обнаруживали — но 4,2-дюймовые могли, по крайней мере, подавить автоматную стрельбу вьетконговцев. Нил ответил, что наши миномёты открыть огонь не в состоянии, и, потому что мы были далеко за пределами радиуса действия артиллерии, он принял решение вызвать авиацию для нанесения удара с воздуха.

Самолёты появились через несколько минут — три «Скайхока» пронеслись над нами на низкой высоте. «Баунд Чарли-2, - сообщил по радио командир звена, — Я Плейбой. Обозначьте свои позиции авиасигнальными полотнищами, цель — «вилли-питером». Мы разложили оранжевые переливающиеся полотнища и запустили в заросли гранату, снаряженную белым фосфором. Первый из группы коренастых тускло-серых самолётов заложил вираж и стрелой понёсся по направлению к столбу белого дыма. Вьетконговские пулемётчики открыли по нему бешеный огонь. Две бомбы отцепились от его крыльев и закувыркались в воздухе. Первая не сработала, а вторая взорвалась так, что земля под нами подпрыгнула. Бойцы мои шумно зааплодировали, однако мины противника продолжали разрываться в районе десантирования. Над целью прошёл второй «Скайхок», сбросив ещё две бомбы в столб чёрного дыма, поднимавшегося с того места, где взорвалась первая бомба. Одна из двухсотпятидесятифунтовых бомб упала на деревню за леском. С огромной силой в воздух взметнулись дым, земля, черепица, куски бетона, горящие пальмовые листья с крыш, ветки с деревьев. «Плейбой, Плейбой, — сообщил я. — Я Баунд Чарли-2. Последняя — перелёт. Следующую в лес уложи».

— Вас понял, — ответил пилот, и меня охватило головокружительное ощущение своего могущества. Эти машины были в моей власти.

С пронзительным свистом, над самыми верхушками деревьев, на цель зашёл третий самолёт. Два контейнера с напалмом оторвались от бомбодержателей «Скайхока» и полетели, кувыркаясь, в лес; самолёт «бочкой» пошёл вверх, а красно-оранжевый напалм расцвел как огромный цветок мака.

— Здорово! Здорово! — радостно воскликнул я. — Прямо на них!

Клубы напалма поднялись из-за деревьев, грязный дым увенчивал полыхающий шар. Миномётный обстрел прекратился. И в этот же миг три вьетконговца выскочили из кустов. Они побежали по дамбе друг за другом, направляясь к соседней рощице, чтобы укрыться там. «Бей их! Бей вон тех! Смерть им!» — закричал я пулемётчикам, стреляя из своего карабина по бегущим людям в тёмной форме, до которых было двести ярдов. Пулемётчики открыли огонь, нащупывая очередями вьетконговца. Пули взметнули цепочку фонтанчиков на поверхности рисового чека, затем осыпали дождём первого вражеского солдата, упавшего на колени. Издав воинственный клич, я направил карабин на второго, и в это мгновение по нему хлестнула струя трассеров из пулемёта. Я увидел, как он свалился. В это время первый вьетконговец, так и не поднявшись с колен, неуклюже свалился за дамбу, за которой укрылся третий. Он полз с той стороны дамбы, виднелась лишь самая верхняя часть его спины. То, что было после, произошло очень быстро, но когда я вспоминаю об этом, перед моими глазами мучительно медленно разворачивается тот смертельный балет с участием никем и ничем не защищённого человека и беспощадной машины. Мы прицельно стреляем в солдата противника, но прекращаем огонь, когда один из «Скайхоков» заходит в атаку на лес. Нос самолёта слегка наклонён к земле, видны мерцающие оранжевые огоньки, это миниган, самолётная пушка, которая выпускает разрывные 20-мм пули с такой скоростью, что звук её походит на бензопилу. Пули, бьющие по зарослям и рисовому чеку при невероятном темпе стрельбы в сто выстрелов в секунду, вздымают полупрозрачную завесу из дыма и водяных брызг. Сквозь эту завесу видно, как вьеткоговец, укрывавшийся за дамбой, поднимается и садится, вытянув руки вверх в позе человека, о чём-то умоляющего бога. Кажется, что он обращается с мольбой о милосердии к пронзительно визжащей машине, пролетающей всего лишь в сотне футов над ним. Но самолёт пикирует на него, ещё раз открывает пушечный огонь и разносит его в клочья. Самолёт улетает, набирая высоту. Я рассматриваю убитого в бинокль. Всё, что осталось от третьего вьетконговца — несколько размётанных в разные стороны кучек окровавленных тряпок.

* * *

После боя в районе десантирования роты «C» и «D» начали наступать по долине, продвигаясь к блокирующей позиции, занятой ротой «B» на удалении в несколько миль. Мы с трудом тащились по чекам под беспощадным солнцем. Противник сопротивления не оказывал, но длилось это недолго. После обеда рота «Чарли» получила приказ проверить деревню Хана, одну из крупных деревень, стоявших по берегам реки Вугиа. Сделать это оказалось чертовски непросто, потому что по деревне вдоль и поперёк тянулись живые изгороди, колючие и труднопреодолимые, как заграждения из колючей проволоки. Нам пришлось прорубать проходы с помощью мачете или проделывать их гранатами, а там, где мачете и гранаты не помогали, мы шли в обход изгородей и натыкались на другие. В результате рота разбилась на группки людей, которые не знали, куда идти дальше и натыкались друг на друга, осыпая проклятиями и друг друга, и колючки, впивавшиеся в кожу и раздиравшие одежду.

Отделение сержанта Прайора обнаружило крупный схрон с рисом, медикаментами и военной формой. Всё это хранилось в плохо замаскированной яме, рис — в жестяных банках, медикаменты — в металлических аптечках, а форма — в перевязанных тюках. Всего там было с тонну продуктов и припасов. Связавшись с Нилом по рации, я спросил его, не сможет ли он выслать вертолёт, чтобы всё это вывезти. Нет, ответил он, времени нет. Операция и так идёт с отставанием от графика. Рота должна прибыть к первой цели, высоте 52, к такому-то и такому-то времени. Вперёд!

«Вперёд! — сказал я Прайору. — Чоппера не будет».

Сержант в разодранных брюках обернулся ко мне с сердитым выражением на обожжённом солнцем лице. «То есть бросить всё это добро? Да ни за что я его Чарли не оставлю, сэр. На кой хер тогда нас послали эту деревню проверять?»

«Ладно. Уничтожь всё на месте и выдвигай своих». Я вручил ему две гранаты с белым фосфором.

Он забросил их в схрон, который загорелся. Загорелся и дом, стоявший по соседству — куски выброшенного взрывом фосфора упали на лиственную крышу. Всего за несколько секунд пламя охватило дом, и искры от него полетели на соседнюю хижину, которая тоже загорелась. Из неё с воплями выскочили четыре женщины. Сквозь вопли я услышал крики военных инженеров, приданных роте: «Берегись, взрываю!» На краю деревни они обнаружили комплекс бетонных бункеров и намеревались взорвать его тротиловыми зарядами. Когда раздались взрывы, женщины в ужасе бросились на землю и закрыли уши руками. Когда от второго взрыва содрогнулась земля, и на их головы обрушился дождь из земли и бетонной крошки, он снова завопили.

С тростниковых плантаций, располагавшихся сбоку от деревни, по нам открыли огонь снайперы, и треск выстрелов был почти не отличим от звуков, с которыми лопались бамбуковые каркасы горящих хижин. Полыхало уже шесть или семь домов, и языки пламени лизали кроны деревьев. Взводы Корси и Маккенны бросились вперёд. Мой взвод продолжал проверять деревню. Ко мне подошёл капрал с покрытым копотью лицом. Он вёл вьетнамца, направив на него оружие.

«Поймали сукина сына, убежать хотел, — сказал капрал. — Что с ним делать?»

Мужчина, на вид лет сорока, был одет в рубашку цвета «хаки» и чёрные брюки. «Школа учить. Не Ви-Си», — сказал он.

— Охотно верю. Свяжи и отведи шкиперу, — сказал я капралу. Выражение его лица мне не понравилось, и я добавил: «Живым. Сдашь шкиперу живым».

— Есть, сэр, — ответил капрал. Он стянул рубашку вьетнамца с плеч и связал ему руки рукавами. Этот школьный учитель, бывший, как выяснилось, политруком местного вьетконговского батальона, обладал сложением борца, выступающего «в весе мухи».

— Не Ви-Си. Школа учить, — твердил он уводившему его морпеху. Оба они задыхались от дыма.

В деревне стало страшно жарко, как в топке, и воздух обжигал лёгкие. Прайор подтолкнул по направлению ко мне двух истерично рыдающих молодых женщин.

— Лейтенант, надо взять эту парочку. Я руки пощупал — мягкие, ни одной мозоли. Ни черта они не крестьянки.

Не успел я ответить, как инженеры снова закричали: «Берегись, взрываю!» Мы бросились на землю. По ушам ударил очередной взрыв. Девушки с воплями упали и начали кататься по пыльной земле. Прайор поднял их на ноги, одной рукой схватил одну, другой — другую, и грубо встряхнул обеих. «Хватит, — сказал он. — Хватит уж вопить, чёрт возьми». Он обернулся ко мне: «Что делать с ними, лейтенант?»

— Да отпусти их, бога ради.

— Но, сэр…

— Сержант! Я сказал «отпусти».

Он пихнул девушек прочь. «Есть, сэр, — он издевательски подчеркнул «сэр». — Есть, сэр». Я почувствовал, что и он, и взвод выходят из-под моего контроля. Морпехи по-прежнему были на взводе после прошедшего боя, а тут ещё жара, живые изгороди, снайперы, вопли крестьян, шум от распространяющегося по деревне пожара — они вот-вот могли потерять душевное равновесие, которого почти уже не оставалось.

Впереди начали стрелять из пулемётов и винтовок. Пули смачно впивались в окружавшие нас деревья. Я узнал от Нила, что взвод Корси открыл огонь по отделению вьетконговцев, предпринявшему попытку форсировать реку на лодке, а стрелки противника, засевшие на том берегу и прикрывавшие своих товарищей в лодке, открыли огонь по взводу.

Через несколько минут на вьетконговские позиции, располагавшиеся на том берегу реки Вугиа, зашёл истребитель-бомбардировщик. Он перешёл в пике, открыв ракетно-пушечный огонь. Обезумев от этого грохота, несколько буйволов вырвались из загона и понеслись врассыпную по деревне с налитыми кровью глазами, мыча и бодаясь кривыми рогами. Одно из этих взбешённых, озверевших животных, набросилось на морпеха из взвода Корси, пришлось уложить его из автоматической винтовки.

К этому времени половина деревни была охвачена пламенем, огонь перескакивал с одного дома на другой, и от огня поднимался свой собственный ветер. Сквозь дым, перехватывавший дыхание, я побежал к взводу, чтобы заново его собрать. Из-за изгородей и пожара он распался на группы по два-три человека. «Собирай своих и выдвигайтесь на высоту 52», — говорил я каждому обнаруженному сержанту. — «Собирай своих». Морпехи, почти ничего не видя, пробирались сквозь чёрные клубы дыма, пытаясь отойти подальше от огня. Рявкали сержанты с капралами: «В цепь становись! Левый, правый фланги — подтянись! Где огневая группа Смита? Подтянись на правом фланге. Направляющий — правый фланг. Где Баум? Баум! Где ты, мать твою?» Посвистывали пули снайперов с тростниковой плантации.

Затем рота «D», располагавшаяся в трёхстах ярдах слева по флангу, наткнулась на упорное сопротивление противника. Сквозь выстрелы снайперов и хлопанье бамбука до нас доносились звуки этого боя, как если бы огромный кусок брезента разрывали напополам. Где-то впереди нас загрохотали тяжёлые миномёты. Нил связался со мной по радио: рота Миллера наткнулась на сосредоточение пулемётов противника и потеряла тринадцать человек. Они оставались на месте, прижатые огнём к земле, и обстреливали позиции вьетконговцев из 4,2-дюймовых миномётов. Роте «С» просто необходимо незамедлительно добраться до высоты 52. Давай со своими вперёд. Есть, сэр. Уже выполняю, сэр. «Второй взвод, цепью марш!» Сорвав от крика голоса и наглотавшись дыма, мы с сержантами смогли-таки образовать некое подобие цепи. Но порядка всё равно не было. Люди Маккенны затесались между моих людей, мои — между его. Взвод двинулся к высоте, подгоняемый ревущим за спиной огнём и непрестанными криками сержантов: «Держать строй, справа подтянись, равнение по правому флангу». Деревня была большая, она растянулась вдоль берега на четверть мили. Там создавалось такое впечатление, что через каждые десять ярдов попадалась или живая изгородь, или волчья яма, или канава с бамбуковыми колышками на дне. В полях за тростниковыми зарослями вновь раздался звук разрываемого брезента. Нил снова вызвал меня на связь: под прикрытием миномётного огня рота «D» приблизилась к пулемётам, однако 4,2-дюймовые миномёты ничего не смогли поделать с хорошо укреплёнными блиндажами вьетконговцев. Миллер во время атаки потерял семнадцать человек и отошёл, чтобы вызвать авиацию. Мой взвод продвигался недостаточно быстро. Мы отставали от людей Корси.

Я отдал трубку Джоунзу. Покрикивая на своих бойцов и отвешивая пинки, я погнал их вперёд. Прибыли реактивные самолёты, чтобы нанести бомбовые и пушечно-пулемётные удары по дотам противника, где засели пулемётчики. Самолёты с оглушительным рёвом проносились прямо у нас над головами. От двухсотпятидесятифунтовых бомб сотрясалась земля, и деревья с домами подрагивали. Самолётов стало больше, они открыли по противнику огонь из пушек с характерным звуком, похожим на бензопилу. Затем первое звено, описав круг, осуществило новый заход и снова сбросило бомбы. В воздух взметнулись громадные столбы коричневого дыма, но вьетконговские пулемёты стучали по-прежнему. «Вперёд, ребята! — кричали командиры отделений, пытаясь перекричать шум. — Направляющий — правый фланг. В середине в кучу не сбиваться». Сзади к нам подступала полыхающая стена пламени от горящей деревни. Мы продрались через очередную зелёную изгородь, выбили из бетонного здания засевшего там вьетконговца и подорвали это здание ранцевым зарядом. Бросившись вперёд через воняюший серой дым от взрыва, пыль и обломки бетона, дождём валившиеся сверху, морпехи запрыгнули в зигзагообразную траншею. Я хотел было их организовать, но взвод попал под продольный огонь снайпера с тростниковой плантации. «Крэк-крэк-крэк». Пули нас миновали, мы выкарабкались из траншеи и обстреляли из винтовок плантацию. Из жёлто-зелёных зарослей тростника выбежал вьетконговец. С дистанции в почти четыреста ярдов Лоунхилл попал ему в стопу, поправил прицел и хладнокровно выстрелил снова. Солдат упал замертво. Самолёты снова зашли на цель для нанесения бомбового удара. Раздался могучий рёв, и силуэты людей передо мной на миг расплылись, как будто между нами опустилась тонкая колыхающаяся пелена. Пока шла бомбардировка, мы продирались через живые изгороди и дым к высоте, безмятежно спокойный бледно-зелёный гребень которой возвышался над деревьями. Мы продвинулись вперёд на несколько сотен ярдов, но к высоте, казалось, так и не приблизились. Незатихающий грохот боя действовал на нервы, равно как живые изгороди и жар от огня, бушевавшего позади нас.

Тут-то всё и случилось. Взвод просто взорвался. Произошёл коллективный эмоциональный взрыв людей, доведённых до крайнего предела. Они вышли из-под моего контроля, да и себя самого я уже не контролировал. Отчаянно стремясь поскорее добраться до высоты, мы с дикарским гиканьем пронеслись до конца деревни, яростно разрушая всё на своём пути, поджигая хижины с крышами из пальмовых листьев, забрасывая гранаты в бетонные дома, которые мы не могли предать огню. Обезумев, мы продирались через живые изгороди, не ощущая уколов колючек. Мы ничего не ощущали. Нам уже было всё равно, что происходило с нами, не говоря уж о других. Мы не обращали внимания на крики и мольбы жителей деревни. Ко мне подбежал какой-то старик и, схватив меня за рубашку, начал повторять один и тот же вопрос: «Тай сао? Тай сао?» Почему? Почему?

— Пшёл ты к чёрту, не мешай, — сказал я, отрывая от себя его руки. Я схватил его за рубашку и с силой швырнул на землю. Я будто бы видел себя самого в кино. Старик остался лежать там, где упал, с плачем повторяя: «Тай сао? Тай сао?» Я рванул по направлению к подножию высоты, которая была уже совсем рядом.

Большинство бойцов во взводе уже совсем не понимали, что творят. Один морпех подбежал к хижине, поджёг её, побежал дальше, развернулся, бросился в огонь и вытащил оставшегося в хижине человека, гражданское лицо, после чего побежал поджигать следующую хижину. Мы словно ветер пронеслись по деревне, и к тому времени как мы начали подъём на высоту 52, от деревни Хана осталась лишь выжженная полоса, где дымился пепел, стояли обугленные стволы деревьев, листву на которых уничтожил огонь, да валялись кучки раздробленного бетона. Изо всех безобразий, что я повидал во Вьетнаме, это зрелище было одним из самых безобразных: разложение моего взвода, когда из группы дисциплинированных солдат он неожиданно превратился в шайку поджигателей.

Взвод вдруг вышел из этого взбешённого состояния, почти моментально. Стоило нам оставить деревню позади и вдохнуть чистого воздуха на вершине высоты, как наши головы прояснились. До нас довели, что рота Миллера после ударов с воздуха подавила пулемётные точки противника, хоть и понесла большие потери. Рота «С» получила приказ оставаться на высоте 52 всю ночь. Мы начали окапываться. Позади нас продолжала пылать разрушенная деревня Хана. С другой стороны поднимался дым, с того участка, где провела бой рота «D», и из леса, по которому отбомбились самолёты в первый час боя.

Мы копали окопы в тишине, и тишина эта казалась странной после пятичасового боя. Мой взвод снова можно было назвать взводом. Спокойствие окружавшего нас мира гармонировало с охватившим нас душевным спокойствием, столь же глубоким, как недавняя ярость. Мы, можно сказать, наслаждались этим душевным успокоением, но не смогли бы его испытать, когда б не разрушили ту деревню. Казалось, что сожжение деревни Хана было вызвано некоей эмоциональной необходимостью. Произошёл определённый катарсис, избавление от груза, накопившегося за несколько месяцев, полных страха, тоски и напряжения. Мы излили собственную боль, заставив страдать других. Однако это облегчение было неразрывно смешано с ощущением вины и стыда. Мы снова стали людьми, и к нам вернулись человеческие эмоции. Нам было стыдно за то, что мы сделали, но при этом не верилось, что мы сделали это на самом деле. Происходившие с нами изменения, из дисциплинированных солдат в необузданных дикарей и обратно, протекали настолько скоротечно, и так глубоко нас затронули, что последняя часть боя представлялась чем-то произошедшим будто бы во сне. Несмотря на явные свидетельства обратного, кое-кто из нас никак не мог поверить, что весь этот разгром был учинён именно нами.

А вот у капитана Нила никаких сомнений не было. Он обрушил на меня свой праведный гнев и предупредил, что если подобное повторится, я буду незамедлительно отстранён от командования взводом. Но в предупреждениях я не нуждался. Меня и без того уже тошнило от всего — от войны, от того, что война делала с нами, от себя самого. Глядя с высоты на пожарище, на остовы домов, я ощущал, как чувство вины ложится на душу тяжким грузом, не легче самого тяжёлого из тех, что мне приходилось когда-либо таскать. Мне не давало покоя не только бессмысленное уничтожение деревни Хана, но и то, что на протяжении всего того боя, начиная практически с того момента, когда начали рваться первые мины противника, я находился во власти тёмных, разрушительных сил — меня охватило неуёмное желание уничтожать, порождённое страхом того, что меня самого могли уничтожить. Я с наслаждением наблюдал за тем, как убивали того вьетконговца, что выскочил из кустов. А когда мне казалось, что я вижу себя самого как на киноэкране — это было страннее всего. Одна часть меня совершала некоторые поступки, а другая тем временем наблюдала со стороны, и увиденное её поражало и ужасало, но предотвратить творившееся она была не в силах.

Копаться в себе я мог сколь угодно, но факт оставался фактом: мы без нужды лишили жилья примерно две сотни человек. Никакие самокопания не заставили бы новую деревню вырасти на пепелище. Они не могли ответить на вопрос, который я задавал себе снова и снова, равно как и облегчить чувство вины, лежавшей на душе тяжким грузом. Обычные доводы и обоснования тоже не помогали. Да, та деревня явно была под контролем противника, она была в равной степени и населённым пунктом, и вьетконговским складом. Да, сожжение схрона была законным деянием на войне, и пожар от этого возник случайно. Да, позднее деревня была разрушена людьми, находившимися в крайне ненормальном состоянии, на войне постоянно случаются крайние ситуации, и солдаты часто совершают на войне из ряда вон выходящие поступки. Но все эти банальные истины никоим образом не снижали ощущения вины и не отвечали на вопрос: «Тай сао?» Почему?

Ночью на нашем участке было тихо, на участке роты «D» шуму было больше. Санитарам в роте Миллера пришлось оказывать помощь большому числу раненых, и у них кончился морфий, а вертолётов для эвакуации убитых и раненых не было. Поэтому они пролежали там всю ночь, трупы распухали, а раненые стонали, потому что морфия не осталось.

Перед самым рассветом вьетконговцы предприняли слабую попытку атаковать оборонительные позиции батальона, но были отогнаны миномётным огнём. Через некоторое время прилетели вертолёты, чтобы вывезти раненых и восполнить наши запасы продовольствия и боеприпасов. Они зависли над высотой 52 и, пока старшие экипажей выбрасывали припасы из дверей, вьетконговцы с позиций за рекой обрушили на них настоящий шквал огня из автоматического оружия. Мы дали в ответ несколько очередей из пулемётов. Пули, не долетавшие до берега, взметали фонтанчики на воде, светившейся золотом в лучах восходящего солнца.

Война продолжалась.

Глава восемнадцатая

Нас разбирал весёлый смех -

Там жизнь была нелепей смерти.

Что совесть? Просто режешь всех,

Крутясь в зловещей круговерти.

Уилфред Оуэн «Apologia Pro Poemate Mea»

Взбираясь цепочкой по тропе, которая вилась посреди чахлой тропической поросли, окружавшей заставу, шесть человек, составлявших патрульную группу, шагали словно босиком по битому стеклу из-за гниющих ран на натруженных ногах. Часовые помахали патрулю руками, и морпехи по очереди перелезли через ржавую проволоку, растянутую вдоль переднего края обороны. Предгорья, на которых они провели всё утро, простирались за их спинами, уходя к буровато-зелёным горам, колыхавшимся в жарком мареве.

Жара стояла удушающая, как всегда бывает в промежутках между муссонными грозами. Казалось, что воздух вот-вот взорвётся. Одурев от жары, половина людей во взводе дремали под навесами. Остальные чистили винтовки, зная, что через несколько часов они начнут покрываться ржавчиной, и их придётся чистить заново. Несколько человек сидели на корточках вокруг банки с сыром, доставленной на Чарли-Хилл с последним подвозом продовольствия, которое пополняли два раза в неделю. Сыр был ценным продуктом: он разнообразил наше скудное меню, состоявшее из Сухпаев, и приглушал не отпускавший никого понос. Рассевшись вокруг банки, бойцы ели сыр руками, одобрительно покрякивая.

«А у нас тут сыр, — сказал один из них морпехам патруля под началом Кроу. — Хороший сыр. Сыру хотите?»

Но вернувшиеся с патрулирования бойцы так устали, что есть им не хотелось. Они лишь помотали головами и, хромая, направились к своим окопам. Кожа их была мертвенно-бледной, за исключением загоревших мест: лиц, шей, рук и клиновидных участков на груди. На бицепсе одного из стрелков красовалась татуировка: череп со скрещенными костями над девизом: «МП США — лучше смерть, чем позор». Мне стало смешно. Глядя на то, как шли дела после операции «Лонг лэнс», я был совершенно уверен, что этому морпеху выбирать не придётся. У Пейджа и Наварро, убитых несколько дней назад, выбора не было. Самодельная мина из артиллерийского снаряда не дала им времени ни подумать, ни спрятаться, ни вообще что-либо сделать, выбор у них был один — моментальная смерть. У каждого из них до конца вьетнамского срока оставалось четыре дня, и смерть их подтвердила истинность пословицы «вот домой вернёшься, тогда и говори, что ты «старик»».

Подставив солнцу ноги, я сидел на крыше блиндажа, в котором располагался командный пункт заставы. Санитары сказали мне, что под солнцем и на воздухе мои никак не заживающие болячки на ступнях и голенях подсохнут. Заболевание моё определили как «тропическое импетиго». Подхватил я его, скорей всего, во время последнего выхода на патрулирование, когда мы провели три дня под муссонным дождём, который мог бы привести в удивление даже библейского Ноя; мы три дня бродили по раскисшим, залитым водой болотам. Санитары сделали мне несколько уколов пенициллина, но в том климате даже антибиотики не помогали. Гной по-прежнему сочился из язв, поэтому каждый раз, когда я снимал ботинки, чтобы сменить носки, мне приходилось задерживать дыхание, чтобы не чувствовать вони от гниющих ног. С другой стороны, хорошо ещё, что не подцепил какое-нибудь другое, ещё худшее кожное заболевание.

Кроу подошёл ко мне с докладом, держа в руке карту. Во взводе, в котором большинству бойцов не было и двадцати лет, Кроу прозвали «Папаня» из-за его солидных двадцати трёх — в глазах большинства стрелков в боевых подразделениях возраст более двадцати одного года сам по себе был неким достижением. Глядя на его лицо, с этим прозвищем вполне можно было согласиться. Ему месяцами приходилось то и дело вздрагивать, услышав выстрел снайпера, не спать ночами напролёт, постоянно напряжённо высматривать растяжки, и это его состарило. Глаза Кроу, прикрытые очками, были тусклыми, как у старика.

Он сообщил, что его патруль добыл кое-какую разведывательную информацию. Разложив карту на крыше блиндажа, заложенной мешками с песком, он указал на деревню «Гиаотри».

«Помните, сэр, тех троих Ви-Си? Мы их в этой деревне пару недель назад поймали».

Я ответил, что помню. Он имел в виду тот случай, когда мы привели с патрулирования на допрос троих юношей. Поскольку деревня Гиаотри была из разряда деревень, контролируемых вьетконговцами, присутствие в ней молодых мужчин было вполне обычным делом. У этих троих юношей были к тому же явно фальшивые документы с подделанными датами рождения. Макклой, который к этому времени научился бегло говорить по-вьетнамски, вместе с сержантом милиции АРВ наскоро их допросили. После того как сержант выяснил, что документы и даты рождения они подделали, чтобы избежать призыва и продолжать учёбу, их отпустили. Они оказались лицами, уклоняющимися от призыва, а не вьетконговцами.

— В общем, сэр, — продолжал Кроу, — двое из них, похоже, всё-таки, Чарли — те, что постарше.

— Откуда знаешь?

— Мне самый молодой сказал, Ле Дунг его зовут. Мы и в этот раз обнаружили его в деревне, и я стал его допрашивать. Понятно как: немного по-английски, немного по-вьетнамски, немного руками. Он сказал, что те два — Ви-Си, сапёры, мины делают. Не врёт, похоже, потому что один из тех двоих мимо проходил, и пацанчик сразу же заткнулся. Видно было — напугался он до чёртиков и заткнулся. В общем, тот чувак ушёл, я пацана и спрашиваю: «Ви-Си? Он Ви-Си?» А пацан кивает и говорит: «Ви-Си». А там третий стоит возле дома, калитку ладит или типа того. Я на него показал и говорю: «Ви-Си там?» Пацан опять кивает, говорит, что оба Чарли в том доме живут. Тогда я достал карту, и пацан рассказал, что в деревне Биньтай пять конговцев живут, тоже «сапёры», и оружие у них есть. Он мне их нарисовал. Гляньте-ка. — Кроу протянул мне листок бумаги с грубым изображением автоматической винтовки с магазином сверху. Похоже было на английский «Брен». — Потом говорит, в Хойвуке взвод стоит — пятнадцать Ви-Си, и у них есть миномёт и пулемёт.

Рассердившись, я спрыгнул с крыши блиндажа.

— Кроу, какого чёрта тех двоих не взял и не привёл?

— Ну, не знаю, сэр. Их ведь мистер Макклой отпустил. Раньше ведь сказал, что с ними всё нормально.

— Чёрт! Мы ж этого тогда не знали. Кроу, в нашей роте за последний месяц тридцать пять человек убитых. И все из-за мин, а ты нашёл человека, который показал тебе двух «сапёров», и ты оставил их на свободе.

— Виноват, сэр. Их же отпустили. Чёрт! Тут ведь никогда не знаешь, кто партизан, а кто нет.

— Ясный хрен. А информация-то хорошая. Молодец. Ладно, ступай отдыхать.

— Есть, сэр.

Я спустился в блиндаж. Джоунз сидел там и чистил винтовку. В блиндаже было душно, спёртый воздух был пропитан запахами пота, ружейного масла, матерчатых рюкзаков, развешанных по колышкам, вбитым в земляные стены. Покрутив ручку полевого телефона, я связался со штабом роты, намереваясь передать доклад Кроу, и со страхом ожидая нотаций от капитана Нила: «А почему он их не арестовал? Что у вас во взводе творится, лейтенант? Вы что, думать разучились?»

Потеряв почти тридцать процентов подчинённых только за последний месяц, Нил стал несносен до крайности. Я догадывался, что командование батальона очень сильно на него давит, ведь со времени завершения операции «Лонг лэнс» бойцы роты убили всего троих партизан и ещё двоих взяли в плен, понеся в то же время в шесть раз больше потерь. Соотношение убитых в роте «С» было неудовлетворительным. Убитых. Убитых. Убитых. Командование батальона требовало убитых. Нил требовал убитых. Он читал офицерам нотации о важном значении агрессивности и делал угрожающие намёки, когда ему казалось, что этого качества нам недостаёт. «Твои люди недостаточно агрессивны», — заявил он мне, когда однажды ночью одно из моих отделений не стало преследовать двоих обстрелявших его вьетконговцев. Я ответил, что командир отделения поступил разумно: располагая всего восемью бойцами, ночью, в миле от своих, он никак не знал, действовали те двое партизан сами по себе или же представляли собой головной дозор целого батальона.

Если бы он стал их преследовать, его отделение могло попасть в западню. «Мистер Капуто, когда мы входим в соприкосновение с противником, мы в нём находимся, а не выходим из него, — сказал Нил. — Рекомендую привести своих людишек в чувство». Кротко, настолько кротко, что я ощутил к самому себе не меньшее презрение, чем к нему, я ответил: «Есть, сэр. Приведу их в чувство». Несколько дней спустя Нил сообщил мне и другим офицерам, что устанавливает новые правила: отныне любому морпеху в роте, убившему вьетнамца, в отношении которого будет подтверждено, что он вьетконговец, будет выдаваться дополнительная норма пива и предоставляться время для его употребления. Наши люди были настолько измотаны, что мы понимали, что обещание предоставить время для отдыха значит не меньше, чем стимул в виде дополнительной нормы пива. Поэтому мы поддержали инициативу капитана не размышляя о её моральной стороне. Вот до чего мы опустились, и это после того возвышенного идеализма годичной давности. Мы были готовы убивать людей за несколько банок пива и время для его употребления.

Трубку поднял Макклой. Нил отсутствовал, и это спасло меня от разноса. Я зачитал доклад Кроу Макклою, который, разумеется, задал вопрос: «А почему их с собой не привели?» Я объяснил. Мэрф сказал, что передаст эти сведения офицеру по разведке. Ну да, подумал я, кладя трубку в обтянутое материей гнездо, а оттуда их передадут офицеру по разведке полка, который передаст их в разведку дивизии, где их погребут в шкафу, а «сапёры» всё так же будут ставить мины, на которых будут подрываться бойцы роты «Чарли». Меня охватила безмерная усталость. До чего же всё достало: бесплодные патрули, операции, не завершавшиеся разгромом противника, мины, грязь, болезни. Всего месяц оставался до конца моего вьетнамского срока, и я питал одну-единственную надежду: покинуть эту страну на собственных ногах, а не на носилках и не в гробу. Всего лишь месяц. А что такое месяц? Месяц во Вьетнаме — вечность. Пейджу и Наварро оставалось всего по четыре дня. Я никак не мог избавиться от мыслей об их гибели.

Джоунз сидел прислонившись к стенке блиндажа и продолжал чистить винтовку. Его лицо лоснилось от пота. Шомпол, который он гонял взад-вперёд по каналу ствола, издавал монотонный скрежет. Я улёгся на пончо, разостланное на полу. Спать. Мне надо было немного поспать. Сняв с колышка рюкзак, я опёр его о каску, чтобы получилось нечто вроде подушки, и повернулся на бок, скривившись, когда мои брюки, прилипшие к гнойным язвам, оторвались от них, отдирая кусочки тела. Сном забыться. Уснуть[71]. И лучше бы без снов. Меня снова начали мучить дикие кошмары.

* * *

Месяц, прошедший со времени наступления в долине Вугиа, сам по себе был кошмаром. От того периода в памяти сохранились лишь отрывочные фрагменты, в голове мелькают отдельные эпизоды, как отрывки из фильма: вот рота идёт мимо леса, спалённого напалмом во время наступления. Я разглядываю в бинокль свиней, которые роются в каких-то предметах, похожих на чёрные поленья — это обугленные трупы. Щёлк! Следующий эпизод. Безумная схватка в последний день операции, все бегут, вьетконговцы, стреляя на бегу, несутся по одному берегу широкой реки, а мой взвод, отстреливаясь, бежит по дамбе на другом берегу. Пули пляшут по рисовому чеку между рекой и дамбой, приближаясь ко мне и Джоунзу. Когда пули начинают бить в землю у нас под ногами, мы оба валимся спиной в кучу буйволиного навоза, потом с бешеным смехом вскакиваем на ноги, и грязь капает с наших лиц. Затем ротные миномётчики начинают бить по противнику из 60-миллиметровых миномётов, а мой взвод отчаянно палит из винтовок в пелену дыма от разрывов мин. Наблюдатель, пролетающий над нами в самолёте-корректировщике, выходит на связь и сообщает, что видит семь вражеских трупов, лежащих на прибрежной тропе.

Щёлк! Следующие эпизоды разворачиваются в зоне боевых действий роты в окрестностях Дананга. Все они похожи один на другой, эти эпизоды с патрулями, которые возвращаются, сократившись на двух, трёх, шестерых человек. Звуковая дорожка неизменна: глухие разрывы мин, торопливая трескотня стрелкового оружия, топот морпехов, преследующих убегающие из засад группы противника, и почти никогда их не находящих, крики «Санитара!» и «вап-вап-вап» медэваков. Щёлк! Вот покадровая съемка с интервалами, только на экране не распускающиеся цветы, а наша тающая рота. С каждым кадром шеренги становятся всё короче и короче, на лицах написано, что эти люди знают, что дни их сочтены, и каждый просто ждёт, когда придёт его очередь подорваться на мине. Щёлк! На экране — мой взвод в ночном патруле, он пробирается вперёд в такой густой тьме, что каждому бойцу приходится держаться за рукоятку лопатки, висящей на ремне идущего впереди человека. Мы, слепо спотыкаясь, пробираемся сквозь эту темень под неистово хлещущим нас дождём. Одной рукой я держусь за лопатку, в другой компас. Я не вижу морпеха, который идёт впереди на расстоянии вытянутой руки, видна лишь бледная светящаяся шкала компаса. Щёлк! Эпизод с рядовым первого класса Арнеттом, который подорвался на мине. Он лежит на спине под дождём, обвитый алыми ленточками — струями его собственной крови. Он глядит на меня с мечтательным, отстранённым выражением, как святой на картине эпохи Возрождения, и говорит: «Это моё третье «Пурпурное сердце», и теперь уж им не отвертеться. Домой поеду».

Из других эпизодов видно, что сделала с нами война. Капрал гонится за вьетконговцем, раненным во время перестрелки. Он идёт по кровавым следам, и наконец обнаруживает его, тот ползёт ко входу в тоннель. Вражеский солдат оборачивается лицом к своему преследователю — может, сдаться хочет, может, о пощаде попросить. Капрал подходит к нему и спокойно стреляет в голову. Щёлк! Сержант Хоум стоит передо мной с нервной улыбкой на лице. Он говорит: «Сэр, мистер Маккенна с ума сошёл». Я спрашиваю его, на каком основании он поставил этот диагноз. «Мы сидели днём в засаде у деревни Хойвук, — отвечает Хоум. — Подошла старуха и нас заметила, и мы её задержали, чтобы она не предупредила вьетконговцев о нашем присутствии. Она жевала бетель и совершенно случайно попала плевком Маккенне в лицо. Он тут же вытащил пистолет и выстрелил ей в грудь. А потом сказал одному из санитаров, чтобы тот её перевязал, словно не понял, что убил её». Тут же — смена кадра, вечер того же дня, офицерская палатка. В мягком свете керосиновой лампы мы с Маккенной беседуем об этом убийстве. Он говорит: «Фил, пистолёт сам собой выстрелил. Но знаешь, волнует-то меня не это». Я отвечаю, что так и должно быть. «Нет, я не о том, — говорит Маккенна. — Я её убил, и меня волнует то, что меня это не волнует».

* * *

Спал я в том блиндаже недолго, беспокойно, и проснулся в возбуждённом состоянии. Мне никогда ещё не было так плохо в психологическом плане. Со времени моего пробуждения прошло всего несколько секунд, и тут меня захлестнули те же чувства, что и после того кошмарного сна, в котором я видел изувеченных бойцов моего прежнего взвода: мне было страшно без каких бы то ни было причин. И этот беспричинный страх тут же вызвал ощущение, которое нередко возникало у меня в бою: я словно видел себя в кино. С тех пор прошёл десяток лет, и времени для размышлений у меня было достаточно, но я до сих пор не могу объяснить, почему я проснулся тогда в таком состоянии. Пока я спал, снов никаких не видел. День был тихий, один из тех дней, когда не верилось, что мы на войне. И всё же я чувствовал себя как человек под настоящим огнём. Может, это была запоздалая реакция на какие-то прежние события. Может — психологическая травма как последствие участия в боях. К тому времени я почти год провёл во Вьетнаме, и, наверное, был измотан больше, чем тогда понимал. Напряжение, накопленное за многие месяцы, могло прорваться именно в тот момент, неожиданно и без каких-либо явных причин. Но что бы ни было тому причиной, со стороны я выглядел нормальным человеком, хотя, возможно, и нервничал чуть больше, чем обычно, но изнутри меня переполняли бурлящие эмоции и сбивчивые мысли, и я никак не мог избавиться от диковатого ощущения расколотости на две половины.

Я решил, что свежий воздух пойдёт мне на пользу, и выбрался из затхлого блиндажа. Стало только хуже, меня раздражала боль, возникавшая каждый раз, когда штанины отдирались от язв. Ранки чесались невыносимо, но поскрести их я не мог, потому что от этого заболевание только распространилось бы дальше по телу. Послеполуденный воздух действовал угнетающе, жара поднималась с раскалённой земли и обрушивалась с неба. Над горами серыми грудами собирались тучи, угрожая очередным дождём. Дождь. Дождь. Дождь. И когда же он кончится? От гальюнов доносилась вонь от фекальных масс, этих жидких извержений из наших больных животов. Потребность в физической деятельности взяла верх над неприятными ощущениями, и я пошёл обходить траншеи. Я всё ходил и ходил кругами, иногда останавливаясь поболтать с бойцами, иногда присаживался и глядел вдаль. В нескольких ярдах за рубежом обороны ярко сияли под солнцем белые стены полуразрушенного здания. На них нельзя было смотреть не щурясь, но я всё равно смотрел. Я долго на них глядел. Почему — не знаю. Помню лишь, как я глядел на них, чувствуя, как жара становится всё более невыносимой. На небе сгущались и наползали на нас тучи. Когда-то это здание было храмом, но сейчас от него осталась всего лишь груда камней. Лианы ползли по камням и изуродованным, побитым пулями стенам, цвет которых менялся с белого на ярко-розовый, когда солнце заходило за тучи. За зданием начиналась чахлая тропическая поросль, покрывавшая склоны холма. Там пахло гниющими деревьями и листьями, и невысокие деревца окружали заставу словно неровные шеренги армии, осаждающей крепость. Глядя на эту поросль и разрушенный храм, я чувствовал, как во мне нарастает ненависть — ненависть к этому зелёному, допотопному, чужому миру, в котором мы дрались и погибали.

У меня остались лишь безнадёжно перепутанные воспоминания о том, о чём я думал и что чувствовал на протяжении нескольких следующих часов, но в какой-то момент, когда день только начал клониться к вечеру, меня охватило непреодолимое, маниакальное желание что-нибудь сделать. «Надо что-то сделать», — самая, наверное, ясная мысль из тех, что крутились тогда в моём мозгу. Я просто зациклился на том, что рота находится в таком невыносимо трудном положении. У нас насчитывалась лишь половина от исходной численности личного состава, и у половины бойцов, остававшихся в строю, было как минимум по одному ранению. И если бы в следующем месяце мы понесли такие же потери, как и в предыдущем, то у нас осталось бы человек пятьдесят-шестьдесят, чуть больше усиленного взвода. Идиотизм какой-то — и дальше ходить по тем же тропам и подрываться на минах, не имея ни малейшей возможности отомстить. Отомстить. Слово это набатом гремело в голове. Я отомщу. И тогда-то мои хаотично метавшиеся мысли начали всё больше сосредоточиваться на тех двух мужчинах, которые были опознаны как вьетконговцы Ле Дунгом, осведомителем Кроу. Мой разум не просто сосредоточился на них, он зафиксировался на них подобно тому, как ракета с тепловым наведением фиксируется на сопле двигателя реактивного самолёта. Они стали моей навязчивой идеей. Я до них доберусь. Я доберусь до них, пока они не добрались ни до кого из нас, пока они до меня не добрались. «Я доберусь до этих гадов», — сказал я себе, неожиданно ощутив какое-то опьянение.

«Я доберусь до этих гадов», — громко произнёс я, врываясь в блиндаж. Джоунз вопросительно посмотрел на меня. «Ви-Си, Джоунз, Ви-Си, я до них доберусь». Меня разбирал смех. Я вытащил из планшета кальку с нанесённым на неё маршрутом патруля, в который должно было выйти этой ночью 2-е отделение. Они должны были дойти до пересечения троп совсем рядом с деревней Гиаотри. Замечательно. Если те два вьетконговца выйдут из деревни, они попадут в засаду. Я чуть не захохотал во весь голос, представив себе их гибель. Если же те вьетконговцы из деревни выходить не будут, то отделение скрытно войдёт в деревню, Кроу приведёт бойцов к дому, на который указал Ле Дунг, и они возьмут вьетконговцев в плен — «возьмут языка», другими словами. Да, именно это я и организую. Патруль с захватом «языка». Отделение возьмёт в плен тех двоих вьетконговцев и доставит их на заставу. Я их допрошу, хорошенько отмудохаю, если понадобится, узнаю, где находятся остальные ячейки и отряды противника, а потом их всех поубиваю или захвачу. Я до них до всех доберусь. А вдруг те два партизана окажут сопротивление? Тогда бойцы их убьют. Убьют Ви-Си. Сделают то, чего от нас требуют. Будут убитые. Нил требует убитых. Вот и получит от меня убитых, и тогда мой взвод перестанут ругать и поощрят. У меня не было полномочий, чтобы посылать отделение в деревню. В приказе на патрулирование говорилось лишь об организации засады в месте пересечения троп. Но кто тут реальный начальник — здесь, на этой отдельной заставе? Я! Я сам со всем разберусь. Здесь я могу делать всё, что захочу, чёрт возьми. И сделаю. Мысль о том, что я что-то сделаю самовольно, опьянила меня ещё сильнее. Я вышел из блиндажа, чтобы проинструктировать патрульную группу.

Смеркалось. Аллен, Кроу, Лоунхилл и ещё двое стрелков собрались вокруг меня. На головах — полевые шляпы, лица и руки черны от крема для обуви. Выглядели они как полагалось, свирепо. Я рассказал им, что делать, но в голове у меня царил такой бардак, что местами я говорил почти совсем невнятно. Я часто разражался смехом, отпустил несколько кровожадных шуток, после которых им вполне могло показаться, что я не буду возражать, если они без проволочек расстреляют на месте обоих вьетконговцев. И всё это время мне казалось, что я гляжу на себя самого на киноэкране. Я слышал свой смех, но он был не похож на мой.

— В общем, понял, что делать, — сказал я Аллену, командиру патрульной группы. — Сначала посидите в засаде. Если никто не появится, заходите в деревню и берёте тех людей. Возьмёте этих чёртовых Ви-Си! Берёте языков и ведёте их сюда. Будут создавать проблемы — убейте.

— Сэр, нам же не полагается заходить в деревню, и что мы скажем, если придётся их убить?

— Да скажем, что они на засаду напоролись — и все дела. Не парься. Тем, что наверху, убитые нужны, а остальное их не волнует.

— Есть, сэр, — сказал Аллен, и я обратил внимание на выражение его глаз. Они горели чистейшей ненавистью и злобой, и, когда он улыбнулся своей улыбкой скелета, я понял, что он убьёт тех людей, дай хоть малейший повод. И, хотя я понял это, я не стал повторять приказа о том, что в первую очередь надо попробовать взять тех вьетконговцев в плен. В тайне от всех я дико желал, чтобы тех двоих не стало. В глубине души я надеялся, что Аллен придумает какое-нибудь оправдание этому убийству, и Аллен словно прочитал мои мысли. Он улыбнулся, я улыбнулся в ответ, и в тот момент мы оба поняли, что там должно произойти. Не говоря ни слова, мы друг друга поняли: должна пролиться кровь. В подобном общении без слов нет ничего загадочного. Два человека, которые давно уже делят трудности и опасности, присущие жизни на войне, начинают понимать друг друга не хуже родных братьев, проживших бок о бок много лет, и один может понимать, что творится в душе другого, даже если при этом не произносится ни слова.

Патрульная группа отправилась в путь, тихо спустившись с заставы в поглотившую её темень. Прошло совсем немного времени, и меня начали терзать сомнения. Это заговорила вторая половина моей двойственной натуры, спокойная и разумная сторона, которая предупреждала меня о том, что скоро произойдёт нечто страшное. В голове промелькнула мысль о том, чтобы вернуть патрульную группу, но я не мог заставить себя это сделать. Я был одержим, мною овладела некая неодолимая сила. Обязательно надо было что-то сделать.

Они и сделали. Аллен вышел на связь и сообщил, что одного вьетконговца они убили, а второго взяли в плен. Теперь идут обратно с пленным. Издав радостный вопль, я связался с Нилом по полевому телефону. Он ответил, что слышал сообщение Аллена. Нас он поздравил:

— Молодцы твои ребята, хорошо сработали.

Я испытал душевный подъём. Выбравшись из блиндажа, я возбуждённо сообщил Коффеллу: «Обоих взяли!» Обоих! Ура! Ночной воздух был горяч и неподвижен. На западе, в облаках, затянувших небо над горами, как вспышка от разрыва снаряда сверкнула зарница. А прямо над нами небо было чистым, и с высоты светили неподвижные звёзды.

Я дожидался возвращения патруля в траншее, и тут вдруг услышал, как раздались очереди из винтовок и с характерным звуком громыхнул дробовик Кроу. Аллен снова вышел на связь: пленный хлестнул Кроу веткой по лицу и попытался сбежать. Они его убили.

— Ладно, несите труп сюда. Я его обыщу, — ответил я. В скором времени они пришли. Все пятеро запыхались из-за того, что пришлось спешно отходить, и возбуждены они были немного чересчур для своего ветеранского статуса. Аллен был и вовсе не в себе. Он начал смеяться, едва успев перебраться через ограждение. Наверное, его тусклый, безжизненный смех был вызван избавлением от напряжения. Успокоившись, он рассказал мне о том, что там произошло:

— Мы тихо прокрались в деревню, как вы сказали, сэр. Кроу привёл нас к дому, в котором беседовал с осведомителем. Там никого не было, поэтому мы пошли к хижине, где жили те вьетконговцы. Мы с Кроу и Лоунхиллом зашли в дом. Остальные два остались на тропе, прикрывать. В доме было темно, и Кроу включил фонарик. А там те два конговца спят. Лоунхилл пошёл в другую комнату, а там девчонка, орать начала. «Заткни ей рот», — говорю. Лоунхил и вломил ей стволом». Аллен снова заржал. Его поддержали Кроу и ещё несколько слушателей. Я тоже засмеялся. Во прикольно! Молодец Лоунхилл, врезал ей винтовкой. «И почти сразу же один из конговцев как вскочит на постели, и девка снова завопила. Кроу туда зашёл, отвесил ей оплеуху и сказал, чтоб заткнулась к чёртовой матери. Потом зашёл обратно в комнату и пальнул в того конговца, что сидел, из пистолета. Тот вскочил и побежал — в плечо попало. Кроу — за ним. Тот из дома выскочил, носится и орёт: «Трой ой! Трой ой! (О боже!)», а потом Кроу его замочил, и он больше не орал. Второй чувак ломанулся к двери, но Лоунхилл его поймал. «Хорош, ведём его к нашим», — говорю. Ну, слиняли мы оттуда. Дошли уж до подножия высоты, и тут этот гук хлестнул Кроу веткой по лицу. Кто-то сказал: «Убежит сейчас, мочи урода», и Лоунхилл его замочил, а Кроу из дробовика долбанул. В общем, чувак совсем мёртвый стал». Мы все снова засмеялись, безумно и истерично.

— Ладно, где труп?

— Прямо за проволокой, сэр.

Покойник лежал ничком. Затылок у него снесло, и в луче моего фонарика мозги его выглядели блестящим серым сгустком. Кто-то пинком перевернул труп на спину и сказал: «Ах, простите, мистер Чарльз, вам не больно?», и мы схватились за животы от смеха. Я посветил фонариком трупу в лицо. Его широко раскрытые глаза блестнули подобно глазам в голове у чучела. Передав фонарик Коффеллу, я обыскал труп. Было в этом покойнике что-то такое, что меня как-то беспокоило. И дело было не в том, что его так изуродовало — к этому-то я привык. Дело было в его лице. Лицо его было настолько юным, что, обыскивая его, я думал об одном: он ведь просто мальчишка, просто мальчишка. Я не мог понять, почему меня тревожит его юный вид, ведь вьетконговские солдаты, так же как и наши, все были юными.

В поисках документов я содрал с него окровавленную рубашку — так же, как и грудь его, искромсанную картечью из дробовика. Кто-то брякнул: «Лейтенант, он же простудится». Все снова засмеялись. Я присоединился к всеобщему смеху, но уже потише, чем раньше.

В карманах у мальчишки документов обнаружено не было, ремня с подсумками на поясе — тоже. Не было никаких доказательств того, что он вьетконговец. Это ещё больше меня обеспокоило. Я встал и, забрав у Коффелла фонарик, направил его на мёртвое лицо мальчишки.

— У второго что-нибудь было? — спросил я Аллена.

— Никак нет, сэр.

— Документы? Оружие?

— Никак нет, сэр. Ничего не было.

— А в доме? В доме-то было хоть что-то, из чего мины делают?

— Никак нет, сэр.

— Ни поддельных документов, ничего такого?

— Никак нет, сэр. Мы ничего там не нашли.

Смех прекратился. Я повернулся к Кроу.

— Ты совершенно уверен, что это один из тех, на кого пацан показал?

— Так точно, сэр, — ответил Кроу, пряча взгляд.

— Расскажи ещё раз, за что ты его застрелил.

«Веткой по лицу хлестнул, как Аллен сказал». Кроу не поднимал на меня глаз. Он уставился в землю. «Он хлестнул меня веткой по лицу и попытался убежать, ну, мы его и похерили».

Казалось, в воздухе повисло ощущение вины. Я не отрывал глаз от трупа, на меня волной накатил ужас — я узнал это лицо. Я словно резко вышел из гипнотического транса. Переход был таким неожиданным, как будто я проснулся, только что увидев страшный сон, с той разницей, что из одного кошмара я попал в другой.

— Аллен, всё произошло именно так? — спросил я. — Пленный совершил попытку сбежать?

— Насколько мне известно, так точно, сэр. А Кроу его пристрелил.

Так, уже оправдывается. «Ладно, если кто-нибудь спросит, говорите, что оба наткнулись на вашу засаду. Именно так и говорите, и ничего другого, всех касается. Они наткнулись на вашу засаду, и вы убили одного и взяли в плен другого. Затем этот пленный совершил попытку побега, поэтому вы его тоже убили. Поняли? И никому не говорите, что утащили его из деревни».

— Есть, сэр, — ответил Аллен.

— Вали отсюда, передай всем прочим. Ты, Кроу, тоже.

— Есть, сэр, — ответил Кроу, повесив голову как нашкодивший мальчишка.

Они ушли. Я ещё постоял, глядя на труп. Широко раскрытые блестящие, остекленевшие глаза укоризненно смотрели на меня. Раскрытый рот убитого мальчишки безмолвно кричал о том, что он ни в чём не виновен, о том, что нам должно быть стыдно. В темноте и неразберихе, из-за страха, усталости, движимые грубыми инстинктами, приобретёнными на войне, морпехи совершили ошибку. Ужасную ошибку. Они убили не того человека. Нет, не они — мы. Это мы убили не того человека. Невинная кровь этого мальчика была не только на их руках, на моих тоже. Это я их туда послал. «Господи, что же мы наделали?» — думал я. Я ни о чём больше думать не мог. Господи, что же мы наделали? Господи, пожалуйста, прости нас. Что же мы наделали?

Выключив фонарик, я приказал Коффеллу собрать похоронную команду. Я не знал, что ещё можно было поделать с телом осведомителя Кроу, мальчишки по имени Ле Дунг.

* * *

Пишущие машинки в сборном домике затрещали с восьми часов, сразу же после прихода штабных юридического отдела, у которых начался обычный рабочий день, заполненный печатанием обычных отчётов. Светился красный огонёк на электрическом кофейнике, и вентиляторы на столах штабных работников разгоняли тёплый плотный воздух. Эти довольные, цветущие на вид ребята спокойно проспали восемь часов (как обычно), позавтракали беконом с яйцами (как обычно, хотя иногда в столовой штаба дивизии подавали и блинчики). Видно было, что скучная работа им уже немного наскучила, но они были вполне довольны своей жизнью — работая в тылу, они обладали тем, чего не было у их соратников в боевых ротах: уверенностью в своём будущем.

Я сидел в углу домика со своим защитником, лейтенантом Джимом Рейдером, глядел на писарей и жалел о том, что я не был одним из них. Как приятно было бы заново обрести будущее. Возле домика суетилась куча свидетелей: морпехи и крестьяне-вьетнамцы, видно было, что последних вводят в некоторое замешательство судебные игры, в которых им вскоре предстояло сыграть отведённые им роли. Один из штабных выругался себе под нос, когда вентилятор согнал с его стола какие-то бумажки. Порыв искусственного ветра прошёлся по стене за его спиной, взъерошив листы его «стариковского» календаря. Календарь украшал порнографический рисунок, под которым сбоку от слова «Июнь» располагалось число «1966». Все дни были уже крест-накрест перечёркнуты, за исключением сегодняшнего числа, 30-го. В этот день младшего капрала Кроу должны были судить по двум пунктам обвинения в умышленном убийстве.

Я должен был выступать на суде в качестве свидетеля обвинения. В этом был некий абсурд, т. к. на следующее утро меня должны были судить, и тот же обвинитель должен был предъявить мне такие же обвинения. С другой стороны, уже то, что нам вообще предъявили обвинения, было абсурдным. Нас научили убивать, нам приказывали убивать, а теперь нас собирались предать военно-полевому суду за то, что мы убивали.

На столе Рейдера лежала переплетённая стопка бумаг толщиной с телефонную книгу небольшого городка, озаглавленная «Следственное дело». Оно было результатом пятимесячной работы разнообразных военных юристов, и в двух верхних стандартных формулярах — DD457 и DD458 — содержались предъявляемые мне обвинения: «…в том, что первый лейтенант Филип Дж. Капуто… совершил преднамеренное убийство гражданина Республики Вьетнам Ле Дунга. В том, что первый лейтенант Филип Дж. Капуто… совершил преднамеренное убийство гражданина Республики Вьетнам Ле Ду». Было и третье обвинение, результат моей панической попытки отрицать, что я пытался сокрыть эти убийства: «В том, что первый лейтенант Филип Дж. Капуто… в установленном законом порядке подписал под присягой ложное заявление, а именно: «Я не приказывал им придерживаться своих показаний», каковые показания он позднее признал ложными».

Там было много чего ещё: показания свидетелей, отчёты о следственных мероприятиях и т. д., но одна графа в формуляре DD457 осталась многозначительно незаполненной. Это была графа «Объясняющие или смягчающие обстоятельства». Когда следствие ещё только начиналось, я не мог понять, почему следователь не собрал никаких сведений об объясняющих или смягчающих обстоятельствах. Позднее, после того как у меня было время всё обдумать, я сам пришёл к следующему выводу: объясняющим или смягчающим обстоятельством была война. Эти убийства были совершены на войне. Более того, они были совершены на войне, единственной целью которой было убивать вьетконговцев, на которой те, кто приказывал убивать, зачастую не могли отличить вьетконговцев от гражданских лиц, на которой гражданских лиц в «зонах свободного огня» убивали ежедневно, применяя оружие намного ужаснее, чем пистолеты или дробовики. Гибель Ле Дунга и гибель Ле Ду нельзя было рассматривать в отрыве от сущности и методов ведения этой войны. Они были неизбежным следствием методов ведения этой войны. Как я начал к тому времени понимать, Америка не могла вмешаться в войну, которую вёл народ, и не убивать при этом представителей этого народа. Но рассматривать это как «объясняющие и смягчающие обстоятельства» значило поднять множество неоднозначных вопросов морального порядка. Могло даже дойти до рассмотрения вопроса о моральной оправданности американской интервенции во Вьетнам, т. е., как сказал мне один знакомый офицер, «неприятностей потом век не оберёшься». Поэтому меня с пятью бойцами из того патруля должны были судить как уголовников, примерно так же, как если бы мы убили двоих человек в ходе ограбления банка в мирное время. Если нас признают виновными, совесть корпуса морской пехоты как организации будет чиста. Шестеро преступников, которые, конечно же, не представляют собой большинство солдат, славных сынов Америки, преданы правосудию. Дело закрыто. Если нас признают невиновными, корпус морской пехоты может заявить: «Правосудие свершилось, и военно-полевой суд, на основании фактов и в соответствии с нормами доказательного права, обнаружил, что преступлений не совершалось». И в этом случае — дело закрыто. Как ни крути, военные не проиграли.

— Я там на улице с твоим прежним шкипером поговорил, — сказал Рейдер. — Говорит, ты ему каким-то нервным показался.

«Ну а как он думает, каким я должен быть, чёрт возьми? Завтра вечером меня уже могут отвезти в Портсмутскую тюрьму на пожизненное заключение». Портсмутская тюрьма ВМС США — это исправительное учреждение, о котором рассказывали, что в нём сочетаются худшие черты лагеря подготовки новобранцев морской пехоты и средневековой темницы. Тем не менее, пожизненное заключение в ней было лучше, чем другой возможный исход: смертная казнь через расстрел. Возможность такого исхода событий перестала висеть над нашими головами лишь несколько недель назад, когда было принято решение о том, что за наши преступления смертный приговор выноситься не будет. Здорово-то как!

— Слушай, не надо так, — сказал Рейдер. — Я точно знаю, чем всё кончится. Даже если тебя осудят, мы будет оспаривать приговор. Если понадобится, до самого президента дойдём.

— Обалдеть. А тем временем надзиратели в тюряге будут барабанить по моей голове дубинками. Господи, ты же слышал, какие там порядки. Представляешь, что они сделают с разжалованным офицером?

— Да не заводись ты так. Сегодня в суде сделай всё как надо. Должен сказать, я уважаю тебя за то, как ты держишься, несмотря ни на что. Сегодня только всё не запори. Честное слово, я бы давно уже сломался.

— Ну, а меня не сломать, Джим. Что угодно, только не это. Однажды я уже сломался, теперь уж никогда этого не сделаю.

— Чёрт! Когда это ты сломался?

— В ту самую ночь. В ту ночь, когда я послал тех ребят в ту деревню. Я просто не выдержал. Не мог больше всего этого выносить. В тоске я был жуткой, и страшно стало. Если б я тогда не сломался, я б ни за что тех ребят туда бы не послал.

— А, в этом смысле. Да мы уж раз десять всё проговорили. Без театра, ладно? Всё должно быть конкретно. Мы ведь столько раз об этом говорили, всё обсудили. Ты сказал им, чтоб они взяли тех вьетнамцев и чтоб убили в случае таковой необходимости. Ты не приказывал им совершать убийство. Именно так ты и скажешь, когда будешь давать показания, потому что это правда.

Этот вопрос мы с Рейдером обсуждали и раньше. Мы обсуждали его с того самого дня, когда его назначили моим защитником. Произошло это в феврале, после того как несколько жителей деревни Гиаотри подали жалобу деревенскому старосте, который обратился к начальнику района, полковнику Армии Республики Вьетнам, который известил об этом руководство американских войск в Дананге. Двое молодых людей из деревни Гиаотри, оба — гражданские лица, были убиты бойцами из патруля морской пехоты. Началось следствие. В это время батальон обустраивал новые позиции постоянной дислокации, выдвинувшись вперёд за прежнюю линию фронта. Вьетконговцы выразили свой протест против этого вторжения на их территорию, задействовав мины, лазутчиков, миномёты и снайперов. Мой взвод потерял ещё несколько человек, включая Джоунза, который был серьёзно ранен, подорвавшись на самодельной мине. Другие два взвода потеряли суммарно, по-моему, шестнадцать человек, и рота «С» оказалась настолько ослабленной, что Нилу пришлось перевести членов приданных роте миномётных расчётов в стрелки, и некому стало стрелять из 81-миллиметровых миномётов.

Именно тогда, в этой гнетущей атмосфере, вызванной непрестанными потерями, меня с пятью морпехами вызвали в штаб батальона, чтобы допросить по делу, получившему название «инцидент в деревне Гиаотри».

Большую часть подробностей этого долгого и непростого расследования память моя не сохранила. Самое яркое воспоминание — ужас, из-за которого я потерял способность соображать, и который охватил меня, когда следователь сообщил мне, что меня подозревают в убийстве. «Убийство». Это слово оглушило меня словно разрыв миномётной мины. «Убийство». Но это же были вьетконговцы, заявил я следователю, жизнерадостному полковнику-юристу из юридического отдела дивизии. Как минимум один — был. Никак нет, ответил он, это были не Ви-Си. Это подтвердили начальник деревенской полиции и староста деревни. Убийство. Я понимал, что мы сделали что-то не то, но мысль о том, что мы совершили убийство в юридическом смысле, мне и в голову не приходила. Мысли у меня путались, мне стало страшно, и я старательнейшим образом отвечал на вопросы, которые задавал полковник, но когда он спросил: «Вы говорили своим подчинённым, чтобы они не меняли показаний», я выпалил: «Никак нет!»

Несколько минут спустя полковник, сопровождаемый протоколистом, младшим капралом, записавшим мои ответы на диктофон, ушёл, унося свои бумаги, юридические справочники и диктофон — все эти атрибуты уютной и упорядоченной жизни в штабе дивизии, этого мира законов, которые так просто соблюдать, когда хорошо ешь, хорошо спишь, и когда тебе изо дня в день не угрожает смерть.

А потом мне стало очень плохо, так плохо, что я места себе не находил. Дело было не только в том, что меня терзал призрак обвинения в убийстве, меня терзало ощущение вины. Лёжа в палатке в расположении штаба, я снова увидел глаза того мальчика и укор в их безжизненном взгляде. Возможно, мы и совершили убийство не осознавая этого, почти так же, как Маккенна. Возможно, война пробудила в нас зло — некую тёмную, зловещую силу, которая позволила нам убивать, ничего не ощущая. Хотя… В моём собственном случае «возможно» можно было и опустить. Некое зло было в ту ночь во мне. Правдой было то, что я приказал патрулю по возможности взять в плен тех двоих, но правдой было и то, что я желал их смерти. Жажда убийства была в моём сердце и каким-то образом, тоном, жестом или ударением на «убить», а не на «взять в плен», я передал таящееся во мне озверение подчинённым. В моём чересчур агрессивном поведении они узрели санкцию на выброс собственных зверских побуждений. Я лежал, вспоминая эйфорию, охватившую нас после того как всё случилось, как мы смеялись, и как затем мы вдруг очнулись и почувствовали себя виноватыми. Несмотря на это, я не мог признать, что случившееся было преднамеренным убийством. Оно не было совершено в вакууме. Оно было непосредственным результатом войны. То, что сделали мы, было результатом того, что сделала с нами.

В какой-то момент во время этого самоанализа я понял, что солгал следователю. Я пошёл в палатку офицера по личному составу, вызвал полковника и доложил ему, что хотел бы изменить свои показания и реализовать своё право воспользоваться помощью адвоката. Через какое-то время он вернулся в штаб батальона с Рейдером, высоким рыжеволосым мужчиной лет под тридцать.

— Сэр, — сказал я. — Помните ту часть моих показаний, где я заявил, что не говорил своим подчинённым, чтобы они не меняли своих показаний? В общем, это не так. Запутался я. Можно эту часть убрать и заменить её показаниями, соответствующими истине?

Простите, сказал он, заявление сделано под присягой, и убрать его нельзя. Таков закон. Если я хочу что-нибудь добавить — это пожалуйста, но первоначальные показания останутся в документах. Полковник улыбнулся, весьма довольный собой и непреклонной логикой его драгоценного закона. Вот и ещё одна статья. Я дал другие показания.

Некоторое время спустя у нас с Рейдером состоялась первая из наших продолжительных бесед. Он попросил меня описать всё, что произошло в ту ночь.

— Хорошо, — сказал я. — Но сначала прочитайте вот это. Я это написал, пока ждал вас с полковником.

Я вручил ему эссе об условиях, в которых жилось на линии фронта, написанное высокопарным языком. Там говорилось о том, что в условиях партизанской войны граница между законным и незаконным убийством размыта. Правила стрельбы в зонах открытого огня, когда солдату разрешается стрелять в любого человека, вооружённого или невооружённого, и практика учёта убитых ещё более запутывают систему моральных ценностей человека. Мой патруль отправился на задание, полагая, что идёт за солдатами противника. Что же касается меня, то рассудок мой на самом деле был в возбуждённом состоянии, и способность рассуждать здраво была нарушена, но я ведь пробыл во Вьетнаме одиннадцать месяцев…

Рейдер смял мои литературные бредни и сказал: «Полная бессмыслица, Фил».

— Почему же? По-моему, разумно.

— А военно-полевому суду всё равно.

— Но почему же? Бог ты мой, мы ведь не в Лос-Анджелесе их убили.

В ответ Рейдер прочёл мне лекцию о том, в чём заключается правда жизни. Я не помню уже, что именно он тогда мне сказал, но именно он первым дал мне понять, что при объяснении причин тех убийств нельзя ссылаться на войну, потому что при этом возникнет слишком много неудобных вопросов. И обвинения действительно будут предъявляться нам так же, как если бы мы убили обоих человек на улицах Лос-Анжелеса. Рассмотрение дела будет основываться строго на фактах: кто, что и кому сказал, что было сделано, и кто это сделал. Как в детективном романе. Рейдер сказал, что ему нужны только факты. И никакой философии.

— Вы приказывали своим подчинённым убить тех двух вьетнамцев? — спросил он.

— Вы им как сказали: взять их в плен, или сначала стрелять, а разбираться после?

— Никак нет. Они должны были взять их в плен, при необходимости — убить. Но вот в чём дело: я, должно быть, дал им понять, что буду не против, если они их просто убьют. Джим, я в тот вечер не в себе был.

— Не надо пытаться заявлять о состоянии аффекта. Для него есть юридическое определение, и если вы на стенки не кидались, к вам оно применено не будет.

— А я и не говорю, что был тогда не в себе. Я говорю о том, что вымотан был чертовски. И мне было страшно. Признаю, чёрт побери! Мне было страшно, что напорюсь на какую-нибудь их тех проклятых мин, если чего-нибудь не сделаю. Надо ж понимать, как там себя чувствуешь, когда нет уверенности в том, что через минуту не раздастся взрыв, и ты не отправишься на небеса.

— Да поймите же — военно-полевому суду всё равно, как там себя чувствуешь. Надо же это понять! Вы же не роман пишете, страсти нагнетать здесь ни к чему. Не пожалуйся эти селяне — ничего бы и не случилось. Но они пожаловались, и потому началось расследование. А сейчас машина запущена и не остановится, пока не дойдёт до самого конца. Ладно. Кто-нибудь слышал, как вы инструктировали патрульную группу?

— Да, там были ещё сержант Коффелл и взводный сержант.

— Итак, другими словами, вы приказали по возможности взять в плен, при необходимости убить, как-то в этом смысле. Именно это вы и сказали, и есть два свидетеля, которые могут подтвердить ваши слова. Так?

— Так я и сказал. Не уверен, что я сам верил тому, что говорил. У меня в тот вечер такое настроение было… Вроде как зверское…

— Настроения недопустимы в качестве доказательств. Ваше душевное состояние меня не волнует. Приказывали вы своим подчинённым совершить убийство или нет — вот что важно.

— Чёрт побери, Джим! Всё опять возвращается к войне. Я бы их туда не послал, и они никогда бы не сделали того, что сделали, когда б не эта война. Это вонючая война, и вонь эта со временем к человеку пристаёт.

— Перестаньте, бога ради. Если вы приказали совершить убийство, то скажите об этом прямо сейчас. Можете признать себя виновным, и я попытаюсь сделать так, чтобы суд вынес лёгкий приговор — лет этак от десяти до двадцати в Портсмуте.

— Я так скажу: мне жизнь будет не в радость, если тех парней осудят, а я отмажусь.

— Вы хотите признаться виновным в убийстве?

— А почему вы спрашиваете?

— Потому что там не было убийства. Что угодно было, только не убийство. И если это — убийство, то половину вьетнамцев, погибших в ходе этой войны, именно убили.

— Не так. Вы не хотите признать себя виновным, потому что не виновны в том, что вам вменяют. Вы не приказывали совершить убийство.

— Ладно, я невиновен.

— В общем, имеем следующее: вы приказали патрульной группе захватить двух человек, подозреваемых в принадлежности к Вьетконгу, которых надо было убить только при необходимости. В боевой обстановке это является законным приказом. И есть два сержанта, которые подтвердят эти заявления, так?

— Вы тут главный. Будь по-вашему. Главное, меня из этого всего вытащите.

— А вот этого «вы тут главный» не надо. Вышесказанное — факты или нет?

— Так точно, факты.

И так я узнал о широкой пропасти, лежащей между фактами и истиной. В течение последовавших пяти месяцев мы с Рейдером провели дюжину подобных совещаний. Называлось это «подготовка свидетельских показаний». И с каждой нашей встречей моё восхищение юридической квалификацией Рейдера только возрастало. Он готовил моё дело к слушанию в суде целеустремлённо и деловито, как командир батальона при подготовке наступления на занятую противником высоту. Через какое-то время он почти убедил меня в том, что в ту ночь, когда были совершены те убийства, первый лейтенант Филип Капуто, в ясном состоянии рассудка, отдал недвусмысленный законный приказ, который его подчинённые грубо нарушили. Я был восхищён показаниями, которые родились в результате наших диалогов, подобных сократовским. Рейдер занёс всё на жёлтые линованные листы своих блокнотов, и я убедился в том, что там не было ни единого слова неправды. Там периодически встречались оговорки — «насколько я помню», «если я верно помню», «или что-то в этом роде» — но там не было ни единого лживого заявления. Но и правдой это не являлось. Адвокаты рядовых и сержантов, в свою очередь, убедили их, что все они были порядочными, богобоязненными солдатами, которые исполняли приказы так, как положено порядочным солдатам, а приказы эти были отданы непорядочным офицером-душегубом. И это не было ни ложью, ни правдой. Тем временем и обвинение подбирало факты в поддержку своих утверждений о том, что пятеро преступников, морских пехотинцев, исполняя противозаконные приказы своего командира взвода, тоже преступника, хладнокровно совершили убийство двоих гражданских лиц, которых затем пытались выдать за установленных вьетконговцев, дабы получить от своего начальника, капитана, поощрение, обещанное им за убитых солдат противника, что является предосудительной практикой, которая никоим образом не соответствует традициям корпуса морской пехоты США. И это не было ни ложью, ни правдой. Ни одно из этих показаний, ни одно из этих собраний «фактов» не показывали истинной картины. Истина была синтезом всех трёх точек зрения: война в целом и практика ведения военных действий Соединёнными Штатами в частности — вот что нужно было винить за гибель Ле Ду и Ле Дунга. Истина лежала в этом, и всё, что делалось, делалось ради того, чтобы эту истину сокрыть.

* * *

И всё же я не терял надежды на то, что меня оправдают. За то время, пока шло расследование, я не от одного офицера слышал следующее: «То, что случилось с тобой, на этой войне могло произойти с кем угодно». В их глазах я был жертвой обстоятельств, порядочным офицером, которого обвиняют несправедливо. Мой послужной список был лучше среднего, внешне я выглядел нормальным человеком. Те офицеры видели во мне своё собственное отражение. Я был одним из них.

И рядовые с сержантами все до единого были хорошими солдатами. Личные дела у них были незапятнанными, их даже в самоволках ни разу не задерживали. Четверо из пяти имели ранения, с честью полученные в боях. У двоих — Аллена и Кроу — были семьи. И при этом, парадоксальным образом, их обвиняли в совершении убийства. Если обвинения будут доказаны, это докажет, что ни у кого не может быть иммунитета против рассеиваемых войной бактерий, разрушающих моральные устои. Если такая жестокость присуща нам, обычным людям, то логичным будет предположить, что она присуща и всем прочим, и им придётся держать ответ, раз в них тоже таится способность творить зло. Но никто не желал этого признавать. Никому не хотелось встретиться лицом к лицу с живущим в нём дьяволом.

Приговор «невиновны» разрешил бы эту дилемму. Он доказал бы, что преступления не было. Он доказал бы то, во что хотели верить другие: что мы — благонравные американские юноши, неспособные совершить то, в чём нас обвиняют. А раз мы на это неспособны, то и они тоже, а именно этому в отношении себя самих им хотелось верить.

* * *

В девять часов утра свидетели начали заходить в соседний домик, где шло заседание военно-полевого суда. В нашем домике всё так же трещали пишущие машинки клерков. Мы с Рейдером ещё раз прошлись по моим показаниям. Он рассказал мне, как вести себя в суде: говорить твёрдо, но не резко, отвечая на вопросы, глядеть на шестерых офицеров, которые будут меня судить, демонстрировать искренность и общительность.

Меня вызвали где-то ближе к вечеру. Кроу, сидевший за столом подсудимого, выглядел очень жалко. Должен признаться, что я не помню ни единого слова из сказанного мною в качестве свидетеля. Помню лишь, как долго сидел там, пока меня подвергали первоначальному и перекрёстному допросам, как я глядел в глаза шестерым членам суда, как меня и учили, и как я словно попугай отбарабанивал показания, отрепетированные до этого сто раз. Я, наверное, похож был на «Джека Армстронга, американца на все сто». Позднее, во время перерыва, я услышал, как прокурор поздравлял Рейдера. «Ваш клиент очень хорошо выступил сегодня в суде, мистер Рейдер». И я был собой доволен. Хоть в чём-то я хорош. Свидетель из меня хороший.

Разбирательство тащилось к завершению. В отведённой мне палатке, дожидаясь вердикта, я сидел в каком-то зависшем состоянии, не свободный человек и не заключённый. Я не мог не думать о том, что будет означать вердикт «виновен» по моему делу. Мне придётся всю оставшуюся жизнь провести в тюрьме. Всё хорошее, что я совершил в жизни, лишится всякого смысла. Никому это будет не нужно. К тому времени я уже считал себя раненным на войне, морально раненым, и, подобно всем тяжелораненым, отстранённо относился ко всему вокруг. Я был очень похож на человека, потерявшего ногу или руку, который, осознавая, что ему никогда больше не придётся воевать, теряет всякий интерес к войне, на которой его ранило. Как у него все силы организма тратятся на преодоление боли и заживление ран, так и мои эмоциональные силы тратились на поддержание душевного равновесия. Меня не сломило это испытание продолжительностью в пять месяцев. И ничто не сломит. Пусть делают со мною что угодно, им меня не сломать. Все мои внутренние резервы были отданы этой битве за эмоциональное и душевное выживание. Для какой бы то ни было другой борьбы сил у меня не осталось. Просто мне уже не было никакого дела до этой войны. Я объявил перемирие между собою и вьетконговцами, подписал свой личный мир, и просил лишь об одном: чтобы мне дали жить самостоятельно, по моим собственным правилам. С вьетконговцами мне было нечего делить. Не Ви-Си угрожали лишить меня свободы, а правительство Соединённых Штатов, на службу которым я когда-то поступил. В общем, с этим я покончил. Всё было кончено между мною и правительствами и их абстрактными идеалами, и никогда больше я не позволю себе попасть под влияние заклинаний и чар политических колдунов-шаманов вроде Джона Ф. Кеннеди. Для меня было важно пережить эти безумные неприятности, сохранив хоть какое-то достоинства. Меня не сломать. Я всё выдержу и с честью приму всё, что будет. Испытания мои казались мне актом искупления грехов, неполным, конечно же, но я чувствовал, что должен каким-то образом расплатиться за те смерти, виною которым я был.

Лёжа в той палатке, я вспоминал восстание в Южном Вьетнаме, которое началось за три месяца до того и кончилось лишь в мае. То восстание, равно как и та ситуация, в которую я попал, заставило меня увидеть бессмысленность той войны. Тот трагифарс начался, когда генерал Тхи, командующий войсками в I корпусе, был арестован главой сайгонского правительства Нгуеном Као Ки. Ки заподозрил его в подготовке государственного переворота. Дивизии АРВ в I корпусе, подчинявшиеся Тхи, выступили в его поддержку. Начались демонстрации и массовые беспорядки в Дананге, где располагался штаб Тхи. Воспользовавшись этим, Ки объявил, что Дананг находится в руках повстанцев-коммунистов, и отправил свои дивизии в город, чтобы «освободить его от вьетконговцев». В скором времени южновьетнамские солдаты уже вели уличные бои с другими южновьетнамскими солдатами, пока два военачальника-мандарина боролись за власть.

И, пока южные вьетнамцы враждовали между собой, нам одним пришлось воевать с вьетконговцами. В апреле, когда восстание полыхало вовсю, Первый Третьего понёс тяжёлые потери в ходе операции в долине Вугиа. Из-за того, что следствие продолжалось, меня перевели из штаба батальона в штаб полка, где назначили на должность помощника офицера по оперативным вопросам. Там я стал свидетелем бездарной работы штаба, из-за которой операция обернулась провалом малого масштаба. Часть батальона без какой бы то ни было нужды была отправлена прямиком в западню, где только одна из рот потеряла более ста человек из ста восьмидесяти. Пострадали и вьетнамские гражданские лица. Помню, как я глядел на дым, вздымавшийся из дюжины разбомбленных деревень, а тем временем наша артиллерия всё била по позициям противника на высотах, а наши самолёты проносились сквозь этот дым, снова сбрасывая бомбы. Я вспоминал наших раненых в дивизионном госпитале. Меня с капитаном Гриером, офицером по разведке, отправили туда из района боевых действий — опросить оставшихся в живых бойцов и выяснить, что там вышло не так. Мы знали, что вышло не так — штаб облажался, но мы всё равно отправились заниматься этим бессмысленным делом. Перед моими глазами до сих пор встают то страшное помещение, похожее не склеп, забитое стонущими ранеными с корками грязи на бинтах, койки, придвинутые друг к другу, чтобы освободить место для других прибывающих раненых, я будто заново ощущаю запах крови, вижу ошеломлённые лица, юного командира взвода, запелёнанного словно мумия, с пластмассовыми трубками, вставленными в почки, восемнадцатилетнего рядового, лишившегося зрения в результате артобстрела — его глаза замотаны бинтами, и он на ощупь пробирается по проходу между койками. «Не могу найти свою шконку, — зовёт он на помощь. — Кто-нибудь, помогите шконку найти».

А тем временем армии Тхи и Ки продолжали свои разборки в Дананге. Как-то в мае, поутру, после того как меня отправили в штаб дивизии, я привёл в Дананг колонну стрелков-морпехов. Они были из подразделения охраны, которое должно было охранять американские объекты — не от вьетконговцев, а от мятежных южновьетнамских солдат. Я вернулся в штаб после обеда. Командный пункт дивизии располагался на высоте 327, откуда обзор был просто великолепным. Глядя на запад, мы видели, как морпехи воюют с вьетконговцами, на востоке южновьетнамская армия сражалась сам с собой. В тот день рано поутру я видел, как над городом летают трассирующие пули, слышал, как стреляют пулемёты, а затем, совсем уж не веря собственным глазам, наблюдал за тем, как истребитель АРВ с бреющего полёта атаковал колонну грузовиков АРВ. Невероятное было зрелище, яркая иллюстрация на тему безумия войны. Одна из ракет, пущенных с того самолёта, сильно отклонилась от курса, взорвалась возле американской позиции и ранила троих морпехов. Пропеллерный «Скайредер» снова с рёвом понёсся вниз, нанёс ещё один ракетно-пушечный удар по колонне грузовиков, набитых южновьетнамскими солдатами. И тогда я понял, что победить мы не сможем никогда. С такими правительством и армией, как в Южном Вьетнаме, у нас даже надежды не было на то, чтобы победить в той войне. Продолжать войну было безрассудством, и даже хуже того: это было преступлением, убийством в массовых масштабах.

Восстание завершилось 25 мая. Генерал Уолт отправил обращение ко всем подразделениям морской пехоты в I корпусе. В нём он заявил о том, что «мятеж» подавлен, и что мы можем ожидать, что впереди нас ждёт «эра добрых отношений с нашими южновьетнамскими боевыми товарищами».

Это обращение меня потрясло. Даже Лью Уолт, давно уже бывший для меня примером для подражания, не видел правды. Война будет продолжаться, и продолжаться бессмысленно.

Несколько дней спустя мои антивоенные настроения перешли в активную фазу. Начальник штаба дивизии приказал мне принять участие в параде в честь какого-то высокопоставленного гостя. Я отказался. Он сказал, что я не могу отказаться выполнять приказ. «Нет, — ответил я, — могу и откажусь. Я считаю всё происходящее гадостью, безрассудством и преступлением, и не собираюсь участвовать в какой-то ура-патриотической показухе». Он заявил, что я не имею права делать подобные заявления. «Вовсе нет — имею». Надо мной уже висело обвинение в совершении самого тяжкого преступления из всех возможных, и ещё одно обвинение мне было без разницы. Пускай поищёт кого-нибудь другого для расхаживания под марши Сузы. К немалому моему удивлению, я в том споре победил.

Именно тогда я на какое-то время попытался поискать единомышленников среди штабных. Я говорил им, что эту войну выиграть невозможно, что её ведёт кучка продажных сайгонских политиканов. И любой американец, гибнущий на ней, погибает ни за что. Соединённые Штаты должны немедленно вывести войска, покуда не погибло ещё большее число людей. Штабные, которые сроду пороху не нюхали, чей патриотизм был непоколебим, глядели на меня, не веря своим ушам. Меня это не удивило. На дворе стоял 1966 год, и подобные разговоры расценивались почти как государственная измена.

— Сэр, — сказал какой-то младший капрал, — если мы выведем войска сейчас, значит, все наши старания, вплоть до сегодняшнего дня, были напрасными.

— Другими словами, из-за того, что мы уже похерили тысячи людей, мы должны похерить ещё несколько тысяч, — ответил я. — Слушай, если ты всерьёз веришь этой ерунде про «не напрасно», ступай-ка добровольцем в стрелковую роту и пусть тебя там убьют, потому что ты этого заслуживаешь.

* * *

Рано утром в мою палатку вошёл Рейдер. «Фил, — сказал он, — вердикт Кроу вынесен. Невиновен по всем пунктам».

Я уселся на койке и закурил сигарету, не совсем понимая, что думать по этому поводу.

— Ну, рад за него. У него ведь жена и дети. А нам после этого чего ждать?

— Думаю, хорошего. До завтра отдыхайте. Ваш суд назначен на девять ноль-ноль.

В ту ночь я спал на удивление хорошо. Может, из-за моего фаталистического мироощущения. От волнений толку бы не было. Чему бы ни предстояло произойти, я ничего по этому поводу поделать не мог. На следующее утро я позавтракал, съев страшно много, да ещё и отвешивая шуточки о последней трапезе приговорённого к смертной казни. Затем, задолго до назначенного времени, я подошёл к сборному домику с теми же чувствами, что испытывал и раньше, перед боем: я был одновременно исполнен решимости и смирения. Я прождал в этом домике около часа, глядя на тех же самых штабных, сидевших за теми же самыми столами, печатая всё те же доклады. Светилась красная лампочка на кофейнике, жужжали вентиляторы, шелестя листами календаря, который уже был перевёрнул на июль. Всё то же сборище свидетелей толпилось возле домика. Среди них был капитан Нил. Выглядел он уставшим и постаревшим. Я вышел из домика и угостил его сигарой. Он закурил и, не отрывая глаз от земли, покачал головой и сказал: «Мы потеряли половину роты. Надеюсь, они это поймут. Мы на тот день потеряли половину роты».

Без четверти девять меня позвал Рейдер.

— Ситуация следующая. Кроу оправдали, и генерал подумывает о том, чтобы снять все обвинения с остальных. Что касается вашего дела, то вам придётся признать себя виновным по третьему пункту, после чего получите от генерала выговор с занесением. Что будете делать?

— То есть, если я признаю себя виновным по третьему пункту обвинения, военно-полевого суда не будет?

— Разве что если сами захотите.

— Само собой, не захочу. Хорошо, я виновен.

— Ладно, — с чувством сказал Рейдер, — ждите здесь. Я им сейчас сообщу и вернусь к вам.

Минут пятнадцать-двадцать я нервно расхаживал по домику. Похоже, предчувствия меня не обманули: там, наверху, хотели разделаться с этим делом не меньше, чем я сам. В голове вертелись безумные мысли. Я каким-нибудь образом искуплю свою вину перед родными Ле Ду и Ле Дунга. Когда закончится война, я снова приеду в Гиаотри и… И что? Да не знал я, что.

Рейдер вернулся с улыбкой на лице. «Поздравляю, — сказал он, тряся мою руку. — Обвинения сняты. Генерал влепит выговор с занесением в личное дело. Да чёрт подери, из-за этого разве что звание капитана могут придержать. Вы свободны. Я тут ещё слыхал, что офицер по личному составу уже приказ готовит. Через неделю, максимум десять дней, поедете домой. Всё кончилось».

* * *

Мы дожидались самолёта, стоя под солнцем на краю взлётно-посадочной полосы. Нас было человек сто пятьдесят, и мы глядели на призывников, которые друг за другом выходили из большого транспортного самолёта. Они построились и пытались не обращать внимания на загорелых людей в покрытом пылью поношенном обмундировании, которые отпускали в их адрес издевательские замечания. Новички выглядели странным образом молодо, намного моложе нас, они были смущены и сбиты с толку при виде этой раскалённой страны, в которую их отправило бесчувственное правительство. Я, в отличие от других, над молодыми не подшучивал. Мне было жаль этих детей, потому что я знал, что все они станут взрослыми в этой стране, где люди умирают без конца. Я жалел их, потому что я знал, что один из каждого десятка погибнет, ещё два станут калеками на всю оставшуюся жизнь, и ещё два получат менее тяжкие ранения, и их снова отправят в бой, а все остальные получат ранения иного, менее очевидного рода.

Новичков строем отвели к колонне, которая дожидалась их, чтобы развезти по подразделениям согласно предписаниям — навстречу судьбе, у каждого своей. Никто из них не глядел на нас. Они ушли строем прочь. Взвалив на плечи вещмешки, мы поднялись по откидному трапу в самолёт, в тот самый самолёт, о котором мы все мечтали, в эту великую мифическую Птицу Свободы. Когда транспортный самолёт оторвался от полосы, покачнулся и начал взбираться в безоблачное небо, раздался радостный крик. Под нами лежали рисовые чеки и зелёные складки холмов, где остались наши друзья и наша юность.

Самолёт накренился и взял курс через Китайское море на Окинаву, к освобождению от объятий смерти. Героев среди нас не было. По возвращении нас не ждали ни радостные толпы, ни парады, ни перезвон больших соборных колоколов. Мы просто претерпели до конца. Мы выжили, и в этом была наша единственная победа.

Эпилог

А с прошлым — та же ерунда.

Война — кровавая игра…

Ты разве позабыл?

Глаза на землю опусти, и перед жертвами

Войны клянись, что не забудешь никогда.

Зигфрид Сассун «Наследие войны»

Мы сидели на корточках в коридоре на втором этаже отеля «Континентал-Палас» и, прикидывали, вошла уже в Сайгон Северо-Вьетнамская Армия или нет, надеясь на обратное. Выстроенные столетие назад стены слегка вздрагивали при разрывах семисотфунтовых бомб, которые самолёты противника сбрасывали на авиабазу Таншоннят, что располагалась в пяти милях от нас. Создавалось впечатление, что все до единого полицейские и солдаты в городе ведут непрерывный огонь из винтовок или пулемётов. Шум стоял оглушительный. Забившись в тот коридор, мы не знали, велась ли та стрельба по самолётам, или уже начались полномасштабные уличные бои за столицу. На протяжении всего последнего месяца мы наблюдали за тем, как южновьетнамская армия проигрывает одно сражение за другим, и у нас не было никаких сомнений в том, что она проиграет и на этот раз. Сомнения вызывало наше собственное будущее. Прислушиваясь к глухим разрывам бомб и грохоту стрелкового оружия, мы задавали друг другу вопросы, на которые не было и не могло быть ответов. Успеем ли мы эвакуироваться? А если нет, то как будут обращаться с нами, американскими корреспондентами, победители-коммунисты? А вдруг в последние минуты этой неразберихи южные вьетнамцы решат, что Вашингтон их предал, и начнут стрелять во всех американцев, что будут попадаться им на глаза?

Рассуждать в нашем положении было бессмысленно. Один из нас, отличавшийся более практичным складом ума, предложил прекратить дебаты о том, что может произойти потом, и выяснить, что происходит сейчас. После некоторых колебаний мы оставили наше укрытие, гостиничный коридор, и спустились в холл. Там было полным-полно перепуганных гражданских лиц и плачущих детей, их всех загнала туда уличная стрельба. Высокая деревянная входная дверь отеля была заперта и походила на ворота средневекового замка. Мы вчетвером осторожно приоткрыли её и выбрались на улицу.

Огонь из стрелкового оружия всё так же не ослабевал, но вёлся, по всей видимости, по реактивным самолётам противника, которые с воем проносились над городом, направляясь со своими бомбами к авиабазе. Солдат противника в зелёной форме и характерных пробковых шлемах видно не было. По улицам перебежками перемещались многочисленные полицейские, солдаты АРВ и корреспонденты, такие же, как и мы. Они тоже ничего не понимали. Мы с коллегой, Роном Йейтсом из чикагской газеты «Трибьюн», трусцой направились в представительство ЮПИ, располагавшееся через квартал от отеля.

И там царила неразбериха. Корреспондент в каске и бронежилете печатал на машинке сообщение, и выглядело это как-то театрально. Назойливо трещали телетайпы. Прочитав сообщения телеграфных агентств, мы с Йейтсом пришли к выводу, что решающий момент пока не наступил, хотя и близок. Подразделениям противника предстояло ещё целый день пробиваться с боями к городу. Прикинув, что приказ об эвакуации будет отдан в американском посольстве завтра, мы с Йейтсом пошли обратно в отель паковать свои вещи. Пока мы этим занимались, стемнело. Воздушный налёт завершился. Из окна своего номера на верхнем этаже отеля я видел, как полыхает горящий склад ГСМ. Ящерки-гекконы сидели на белых стенах номера, и в своём рептильем безразличии они даже не шевелились, когда стены вздрагивали от наведённых взрывов, вызванных бомбардировкой.

Я стащил свои вещи на два этажа ниже, в номер Ника Проффитта. Проффитт, корреспондент журнала «Ньюсуик», приютил меня неделей раньше, когда ракета противника разрушила верхние этажи соседнего отеля «Метрополь». Я провёл месяц во Вьетнаме во время наступления 1975 г., остался жив, и мне вовсе не хотелось, чтоб меня разнесло в клочья прямо в постели. Проффитт всё подначивал меня по поводу моих опасений, но мне было всё равно. Пускай подначивает сколько ему угодно. Мне было тридцать три года, на моём попечении находились жена и двое детей, и я больше не испытывал никакого желания что-то кому-то доказывать.

Мы с Проффиттом просидели полночи, допили наше пиво, докурили его траву, повспоминали о прошлом, поразмышляли о том, что может случиться завтра. И хотя мы надеялись, что посольство прикажет начать эвакуацию, сомнения у нас оставались. Пока что там никак не могли расстаться с иллюзорной уверенностью в том, что АРВ сможет остановить наступление северовьетнамских войск.

Проффитт, так же как и я, был из «старожилов» Индокитая. В конце шестидесятых — начале семидесятых он работал во Вьетнаме корреспондентом. Когда началось окончательное наступление коммунистов, мы оба были в Бейруте, оба работали спецкорами своих изданий на Ближнем Востоке. Я прочитал в своём бейрутском офисе телетайпное сообщение о падении Дананга и вызвался поехать в Сайгон. То сообщение пробудило во мне глубоко сокрытые в памяти воспоминания о солдатах и батальонах, о перестрелках и наступлениях, о высотах с номерами вместо названий, и о безрадостных, залитых дождями рассветах, которые я встречал в окопах. Даже после десятилетнего отсутствия я мог ясно представить себе ту часть Вьетнама, которую знал лучше всех прочих: рисовые чеки и джунгли на обширном пространстве к западу от Дананга. Было так, как будто бы в голове поднялся занавес, за которым открылась подробная карта боевых действий, на которой были отмечены стеклографом опасные участки, некоторые названия подчёркнуты — названия, которые оставались для меня важными, потому что там когда-то погибали солдаты. Хойвук, Биньтхай, высота 270, хребет «Чарли» и тропа «Пурпурное сердце». Было трудно смириться с тем, что все эти места оказались в руках противника.

Весь тот день я не находил себе покоя и регулярно подходил к телетайпу узнать о развитии событий. В скором времени мне стало ясно, что десяти лет оказалось недостаточно, чтобы разорвать объятия, в которых сжимала мою душу война. Я не мог не вернуться, сколь бы рискованно это ни было. Я не мог не увидеть конца этой войны, пусть даже всё шло к тому, что она закончится поражением того дела, которому я служил, будучи военнослужащим. Я не могу объяснить этого ощущения. Мне просто казалось, что побывать там в самом конце войны — моя личная обязанность. Поэтому я связался с американским офисом «Трибьюн», сообщив, что готов помогать Йейтсу, работавшему штатным корреспондентом газеты на Ближнем Востоке, в его работе по освещению наступления противника. Издатели сообщили, что не возражают. На следующее утро я уже летел во Вьетнам на борту самолёта компании «Эр Франс».

Я вышел из самолёта на базе Таншоннят 2 апреля — через десять лет и один месяц после того, как высадился в Дананге в составе 9-й экспедиционной бригады.

* * *

Для того чтобы подробно описать последнюю военную кампанию Северного Вьетнама, надо писать отдельную книгу. Я даже не уверен в том, что те события можно назвать кампанией, там происходило скорее массовое переселение людей. Северовьетнамская армия просто бурным потоком нахлынула на поля, устремляясь к Сайгону. За исключением одной непродолжительной и безнадёжной попытки дать отпор, предпринятой одной-единственной дивизией в столице провинции Ксуанлок, АРВ не оказала никакого серьёзного сопротивления. Южновьетнамская армия распалась. Она растворилась. Случались ужасные сцены, когда охваченные паникой солдаты во время бегства от наступающего противника избивали и давили гражданских лиц. Ближе к концу того месяца эта атмосфера распада стала уже просто физически ощутимой. У нас на глазах распадались, рушились не только армия, но и вся страна. Дороги были забиты беженцами и солдатами. Некоторые колонны растягивались на двадцать миль, змеями спускаясь с холмов и каучуковых плантаций к заболоченным равнинам вокруг Сайгона. Эти процессии, у которых, казалось, не было ни начала, ни конца, тянулись по дорогам до самого горизонта. Они плелись под дождём и жарким солнцем, босоногие гражданские лица, солдаты в ботинках, гниющих прямо на ногах. Некоторые солдаты не бросали оружия, твёрдо решив держаться друг друга в своих маленьких группках, но большинство шагали безоружными, это были павшие духом люди, решимости которых хватало лишь на бегство; там были потерявшиеся дети, которые плакали и звали родителей, и родители, которые выкрикивали имена своих детей; раненные бойцы в запёкшейся крови и грязных временных перевязках — некоторые шли сами, некоторые кучами лежали в кузовах санитарных машин; грузовики, автобусы, стада буйволов, скрипящие повозки с деревянными колёсами. Сплошным потоком растянувшись по дорогам, эти плотные, шевелящиеся скопления людей, машин и животных перекатывались через завалы и текли мимо остовов сгоревших танков, мимо трупов и фрагментов трупов, гниющих у обочин на полях. А вслед за этими отступающими колоннами надвигался шум от бомб и снарядов, утробное урчание зверя, войны, пожирающей своих жертв.

В этих сценах было столько человеческих страданий, что меня они уже не трогали. Они отупляли. Я хотел увидеть, как всё это кончится, каким бы ни был исход. И в то же самое время мне не хотелось стать свидетелем победы северных вьетнамцев. Я всё вспоминал Леви, Салливана, всех остальных, и что-то во мне отчаянно восставало против мысли о том, что они погибли зря. Война была проиграна, уже почти совсем проиграна. А они все погибли за просто так. Они отдали всё и ни за что.

Мне кажется, такие двойственные чувства были вообще свойственны американским ветеранам, которые, подобно мне, были против войны и в то же время душою к ней привязаны. После увольнения из морской пехоты в середине 1967 года меня занесло в антивоенное движение, хотя горячим участником его я никогда не был. Я в конце концов вступил в организацию «Вьетнамские ветераны против войны», но самое яркое выражение протеста с моей стороны произошло в 1970 году, когда я отправил планки своих вьетнамских наград по почте президенту Никсону, приложив к ним длинное и злое письмо с объяснениями причин, по которым я выступаю против американской политики в Индокитае. Я наивно полагал, что такой личный, индивидуальный поступок окажется действеннее многолюдных маршей протеста. Примерно месяц спустя я обнаружил в почтовом ящике конверт с обратным адресом: «Белый дом». В нём были мои медали и письмецо, написанное каким-то неприметным чиновником. В письме сообщалось, что исполнительная власть Соединённых Штатов не уполномочена принимать на хранение военные награды, и потому возвращает мне мои планки. Автор письма заключил его зловещей фразой: «Ваши взгляды в отношении политики США в Южном Вьетнаме приняты во внимание и доведены до сведения соответствующих органов». Этот эпизод явился вершиной моей карьеры в качестве активиста антивоенного движения. Моё благородное проявление личного протеста оказалось бесплодным, столь же бесплодным, как сама эта война. Я понял, что мне на роду написано ввязываться в безнадёжно проигрышные дела.

* * *

Мы с Проффиттом уснули под самое утро. Лёжа на полу, спрятавшись за мебелью, которой я забаррикадировал окно, я был весьма неприятным образом разбужен, когда северные вьетнамцы начали обстреливать Таншоннят и некоторые районы города ракетами и снарядами из 130-мм полевых орудий. На календаре было 29 апреля. Налёт продолжался шесть часов. Примерно в десять тридцать один из корреспондентов, у которого была любительская радиостанция, настроенная на волну американского посольства, объявил: «Только что передали. Всё. Полная эвакуация. Пора прощаться».

Забыв о приличиях, все торопливо бросились к выходу. Толпы корреспондентов, чиновников из посольства, вьетнамцев из числа мирных граждан и всяких прочих «эвакуируемых лиц» побрели по полупустым улицам к эвакуационным пунктам. Проходя мимо группы ополченцев АРВ, я вяло им улыбнулся. «Домой уезжаете? — спросил один из них. — Американцы ди-ди?»

«Да, — ответил я, почувствовав себя дезертиром. — Американцы ди-ди». В конце концов нашу разношёрстную колонну отправили на сборный пункт, располагавшийся через дорогу от какой-то больницы. С окраин города поднимались столбы дыма, кто-то сказал, что северовьетнамских солдат засекли всего в двух милях от нас. Мы стояли в ожидании, обливаясь потом и прислушиваясь к ровным раскатам от разрывов снарядов 130-мм орудий. В конце концов подъехала машина с мигалкой, за которой следовали два автобуса коричнево-зелёного защитного цвета. Мы сели в автобусы, в каждый набилось человек по шестьдесят-семьдесят, и наша маленькая колонна направилась к Таншонняту.

Как раз когда мы въезжали в аэропорт через главные ворота, южновьетнамский самолёт оторвался от затянутой дымом и испещрённой воронками взлётно-посадочной полосы. Старый транспортный самолёт С-119 поднялся едва ли на несколько сотен футов, когда с земли взлетела и по спирали понеслась за ним шаровая молния. Ракета с оглушительным грохотом врезалась в С-119, и он рухнул прямо на город. До этого мы просто нервничали, но тут нам стало страшно, потому что нас должны были вывозить на вертолётах. Уязвимая цель.

Автобусы остановились перед комплексом зданий — Управлением военного атташе. Когда американское участие в войне было в самом разгаре, этот комплекс носил название «Пентагон-Восток». Уэстморленд использовал его под свой штаб. Посадочной площадкой для вертолётов должны были стать теннисные корты по соседству. Мы, расталкивая друг друга, вывалились из автобусов, нас заставил поторопиться тяжёлый снаряд, с грохотом разорвавшийся на площадке в семидесяти пяти ярдах от нас. «Без паники!» — сказал кто-то голосом на несколько октав выше нормального.

Когда мы оказались в помещении, нас построили, разбили на вертолётные группы и выдали опознавательные знаки. Все длинные коридоры в этом здании были до последнего фута забиты американцами, беженцами-вьетнамцами, корреспондентами из десятка разных стран, было даже несколько владельцев старых французских плантаций. Стены сотрясались от взрывов снарядов, бивших по ВПП. С периметра авиабазы доносился треск стрелкового оружия. Придётся взлетать с горячей площадки. Я надеялся, что это будет в последний раз, и старался не думать о зенитных ракетах.

Обливаясь потом, мы прождали там почти до вечера, до прибытия первого из группы вертолётов морской пехоты. Это были большие машины, CH-53, и каждый мог взять на борт столько же пассажиров, сколько небольшой авиалайнер. «Побежали! — заорал сержант-морпех из числа охранников посольства. — Побежали! Багаж бросаем — места нет. Бегом! Бегом! Бегом!» Я бросил свой чемодан, с которым протаскался целый день, выскочил наружу и побежал через теннисные корты к вертолётам. Вокруг посадочной площадки засели стрелки-морпехи, держа под прицелом деревья и рисовые чеки, начинавшиеся от самых границ аэродрома. Вместе с шестью десятками людей, половину из которых составляли гражданские вьетнамцы и офицеры АРВ, я взобрался на борт одного из CH-53.

Вертолёт оторвался от земли и быстро пошёл вверх. Через несколько минут мы были на высоте шесть тысяч футов, далеко под нами на земле горел южновьетнамский транспортный самолёт. Всё было так знакомо: оглушительный шум внутри вертолёта, бортовые пулемётчики, пригнувшиеся к своим пулемётам, нацеленным на зелёно-коричневую сетку, покрывавшую дельту Меконга, по которой бежали полноводные реки, покрывшие её как сеть кровеносных сосудов; и наводящее страх и одновременно возбуждающее настороженное ожидание появления трассирующих пуль или приближающейся по спирали шаровой молнии — ракеты с тепловым наведением. Одна такая взлетела было, но ушла в сторону за ловушкой, имитирующей тепло, выделяемое вертолётным двигателем, её отстрелил ведущий вертолёт нашего звена. По нам немного постреляли с земли — стреляли южновьетнамские солдаты, которым, судя по всему, было обидно, что американцы их предали.

В своём воображении я перенёсся на десяток лет назад, в тот день, когда мы вошли во Вьетнам, с важным видом, уверенно, исполненные идеализма. Мы верили тогда, что прибыли с высокоморальными целями. Но идеализм наш как-то порастерялся, моральные устои подточились, а цель была забыта.

Минут через двадцать мы долетели до побережья. Мы были уже в безопасности, за пределами дальности ракет, нам уже никак не светило попасть в число последних американцев, погибших во Вьетнаме. Оторвавшись от пулемётов 50-го калибра, бортовые пулемётчики заулыбались и, выставив вверх большие пальцы, показали: «Всё отлично». Пролетев над водами Южно-Китайского моря, над тысячами рыбацких джонок, набитых беженцами, CH-53 снизился и совершил посадку на американский корабль «Денвер», транспортно-десантный вертолётоносец, входивший в ту армаду, которую 7-й флот собрал для проведения эвакуации. Когда вертолёт опустился на полётную палубу, нам немного поаплодировали, и, когда мы выходили из вертолёта, какой-то морпех похлопал меня по спине со словами: «Добро пожаловать домой. Рад, конечно, что выбрался?» Само собой, я был рад. Я спросил его, из какой он части. «Девятая ЭБМП», — ответил он. 9-я экспедиционная бригада, та же самая часть, в составе которой я высадился когда-то в Дананге. Но сейчас её бойцы казались намного более циничными людьми, чем мы, служившие в ней десять лет назад. Морпех посмотрел на блёклую голубую линию, за которой начинался Вьетнам, и сказал: «В общем, можно теперь на эту страну миллиардов не тратить».

Эвакуированные прошли регистрацию, и их отправили на приём пищи вниз, в столовую, где было адски жарко. Большинству из нас кружила голову радость от того, что мы спаслись, но какой-то безутешный дипломат из американского посольства всё сидел, бормоча себе под нос: «Всё кончено. Это конец, конец целой эры. Погано всё кончилось, но хоть как-то кончиться она была должна». Он обессилено сидел обливаясь потом, и всё мотал головой. «Конец эры». Я тоже так думал, но я слишком устал, чтобы размышлять об историческом значении события, в котором только что принимал участие: Америка проиграла первую в своей истории войну.

На следующий день, 30 апреля, капитан корабля объявил, что сайгонское правительство капитулировало перед северовьетнамским. Мы спокойно восприняли эту новость. Всё было кончено.

Примечания

1

Широкоупотребимое в американской литературе название Вьетнамской Народной армии — АФ

(обратно)

2

По сути — просто уволен, без лишения полагающихся льгот, знаков отличия и проч. — А.Ф.

(обратно)

3

«Горячий» район десантирования — где высадка с вертолётов производится под обстрелом, «холодный» — наоборот — АФ

(обратно)

4

В американской истории «Frontier» — западная граница территории, осваиваемая компактно проживающими группами жителей. В 1700–75 эта линия проходила примерно в 100 км к западу от Атлантического побережья и в т. н. Полосе приливов; после экспедиции Д. Буна (Boone, Daniel) 1775 переселенцы пересекли Аппалачи и освоили территории современных штатов Кентукки и Теннесси — граница отодвинулась до р. Миссисипи. После покупки Луизианы (Louisiana Purchase) в 1803 началось освоение Тихоокеанского побережья, куда переселенцы шли по тропам: Орегонской (Oregon Trail), Калифорнийской (California Trail) и Санта-Фе (Santa Fe Trail), и только через 40 лет началось освоение пустынных Великих равнин (Great Plains). Для жизни времен освоения Фронтира были характерны беззаконие, авантюризм, надежда на быстрое обогащение, стычки с индейцами. Согласно результатам переписи населения, 1890 считается официальным годом завершения освоения Фронтира. Общепризнано, что Фронтир сыграл важную роль в формировании национального характера, привив американцам такие качества, как индивидуализм, свободолюбие, оптимизм, веру в собственные силы. Связанная с освоением Фронтира мифология оказала существенное влияние на американскую культуру — АФ, цитата из словаря «Американа»

(обратно)

5

На самом деле стихотворение называется просто «Томми» — АФ

(обратно)

6

Произошла в рождественскую ночь 26 декабря 1776, когда 2,5 тыс. солдат под командованием Дж. Вашингтона пересекли замерзшую р. Делавэр и утром внезапно ворвались в город, занятый наемниками — немцами-«гессенцами». Американцы захватили в плен более 900 солдат противника, их командующий был смертельно ранен. В результате войска Вашингтона смогли существенно пополнить свои запасы оружия, снаряжения и продовольствия (словарь «Американа») — АФ

(обратно)

7

Город в Южной Корее, место высадки (8 сентября 1945 г.) американских войск после освобождения Кореи Советской Армией, а также американского десанта (15–16 сентября 1950 г.) во время войны в Корее 1950–53 гг. (БСЭ) — АФ

(обратно)

8

90 градусов по шкале Фаренгейта — примерно 32 градуса по Цельсию — АФ

(обратно)

9

Имеются в виду строки из гимна корпуса морской пехоты США — АФ

(обратно)

10

Сухопутных войсках ВС США — АФ

(обратно)

11

Медали «Бронзовая звезда» и «Серебряная звезда» — АФ

(обратно)

12

Честь мундира, кастовый дух (фр.) — АФ

(обратно)

13

Командующего — АФ

(обратно)

14

Профессиональных военных, контрактников — АФ

(обратно)

15

Обиходная разговорная форма названия 1-го батальона 3-го полка — АФ

(обратно)

16

Командира подразделения — АФ

(обратно)

17

Традиционное обращение к старшине роты — АФ

(обратно)

18

Esprit de corps, см. выше — АФ

(обратно)

19

Выражение, означающее «разрешение на курение», возникшее ещё во времена парусного деревянного флота — АФ

(обратно)

20

Официально отдых во время увольнения или отпуска называется R and R, т. е. «отдых и восстановление сил», здесь Капуто приводит «народное» название с заменой букв — АФ

(обратно)

21

30 кг — АФ

(обратно)

22

Американская банковская компания — АФ

(обратно)

23

«Чарли» — вьетконговцы, употребляется, как правило, в единственном числе как собирательное существительное — АФ

(обратно)

24

Гориллы вместо партизан, оба слова произносятся по-английски одинаково — АФ

(обратно)

25

Сухой паек, C-ration (были ещё «А» и «B»). Далее везде перевожу как «сухпай» — АФ

(обратно)

26

Имеется в виду, что бодрствуют и ведут наблюдение за противником 25 процентов личного состава — АФ

(обратно)

27

По-английски — «Actual», при ведении радиопереговоров это слово означает, что на связи командир подразделения лично — АФ

(обратно)

28

По Цельсию 36,6, 43,3 и 40,5 градусов — АФ

(обратно)

29

В. Шекспир, «Генрих V», пер. Е. Н. Бируковой — АФ

(обратно)

30

Решил оставить это слово, а то русского никак не нахожу. Bush — не только «куст», но ещё и сельская/дикая местность. «Буш», короче — АФ

(обратно)

31

Прозвище австралийцев — АФ

(обратно)

32

Что-то вроде «собачья площадка» — АФ

(обратно)

33

Хандра, депрессия — АФ

(обратно)

34

Из стихотворения «Шиллинг в день», перевод И. Грингольца — АФ

(обратно)

35

Рогатки (заграждения) — АФ

(обратно)

36

«Red coat» — прозвище английского солдата в период Войны за независимость. Связано с цветом военной формы, принятой в тот период в английской армии (словарь «Американа») — АФ

(обратно)

37

43 градусов по Цельсию — АФ

(обратно)

38

Olive green — один из цветов американской военной формы — АФ

(обратно)

39

42,8 градуса по Цельсию — АФ

(обратно)

40

В рекламе пива Hamm's была использована адаптация песни «The Land of the Sky-Blue Water» — АФ

(обратно)

41

Пиастров — АФ

(обратно)

42

Сленг, «cheap Charlie» — так вьетнамцы обзывали скупых американцев — АФ

(обратно)

43

Многие авторы книг о войне во Вьетнаме свидетельствуют, что французское «beaucoup» (Произносится «боку», много) произносилось, как правило, как «буку», и многие американские солдаты ошибочно полагали, что это слово вьетнамское — АФ

(обратно)

44

Боевой нож — АФ

(обратно)

45

Пехота — АФ

(обратно)

46

Справка из словаря «Американа»: Mauldin, William Henry («Bill») (1921–2003) Молдин, Уильям Генри (Билл) Художник-карикатурист. Стал известен во время второй мировой войны серией реалистичных комиксов о двух солдатах, Уилли и Джо (Willie and Joe). Серия печаталась в газете «Старс энд страйпс» (Stars and Stripes) — АФ

(обратно)

47

Что бы там ни говорил тов. Сухов, оставляю это морское словечко вместо просто «увольнения» — наравне с «гальюном» и «камбузом» — АФ

(обратно)

48

Это они так называются — «пламенные деревья» — АФ

(обратно)

49

Ви-Ди — венерические заболевания — АФ

(обратно)

50

Здесь Капуто снова бряцает эрудицией, в очередной раз цитируя Шекспира — Генрих IV, акт V, сцена 3. Перевод Е. Бируковой — АФ

(обратно)

51

В оригинале «Crotch», народное прозвище КМП США, придумаете перевод получше — поделитесь. — АФ

(обратно)

52

Примерно 250 мл — АФ

(обратно)

53

Метра три — АФ

(обратно)

54

«Number one» — «по первому классу», широко употреблявшееся во Вьетнаме выражение. Употреблялись также выражения «number ten» — «плохо» и «number one thousand» — «хуже некуда» — АФ

(обратно)

55

1 фут = 30,48 см — АФ

(обратно)

56

Grunt (сленг) — солдат

(обратно)

57

88,9-мм РПГ М20 — АФ

(обратно)

58

«Willy Peter», «WP» — от «White Phosphorus», белый фосфор. Граната, снаряженная белым фосфором — АФ

(обратно)

59

Вертолётов огневой поддержки — прим. переводчика

(обратно)

60

Командир подразделения (сленг) — прим. переводчика

(обратно)

61

Герой радиосериала, позднее телесериала — АФ

(обратно)

62

1-го батальона 3-го полка — АФ

(обратно)

63

Полковой главный сержант — АФ

(обратно)

64

Подрывников-диверсантов — прим. переводчика

(обратно)

65

Детонация, конечно, ответная. В оригинале обыгрывается термин «sympathetic detonation» — АФ

(обратно)

66

Можно перевести примерно как «Всё разнесём» — прим. переводчика

(обратно)

67

Примерно двадцати пяти-тридцати градусов по Цельсию — прим. переводчика

(обратно)

68

43 по Цельсию — прим. переводчика

(обратно)

69

За родину (лат.) — АФ

(обратно)

70

мм — прим. переводчика

(обратно)

71

Капуто без этого не может — снова цитирует Шекспира, монолог Гамлета. — АФ

(обратно)

Оглавление

Пролог

Часть первая . Славная маленькая война

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

  Глава пятая

  Глава шестая

  Глава седьмая

  Глава восьмая

Часть вторая . Командир над мертвецами

  Глава девятая

  Глава десятая

  Глава одиннадцатая

  Глава двенадцатая

Часть третья . В серой стране, где господствует смерть

  Глава тринадцатая

  Глава четырнадцатая

  Глава пятнадцатая

  Глава шестнадцатая

  Глава семнадцатая

  Глава восемнадцатая

Эпилог . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте