«Колеса ужаса»

Свен Хассель. Колеса ужаса. Роман

Что ж, может, неплохо, нося в душе ад, Быть вопреки ему шутником, Но радостней, встав у небесных врат, Открыть их от личного ада ключом.

Книга посвящается трем лучшим шутникам из Двадцать седьмого (штрафного) танкового полка: обер-ефрейтору Йозефу Порте, Малышу и Легионеру.

ОТ РЕДАКТОРА

При подготовке выхода в свет предыдущих романов С. Хасселя мы сочли необходимым комментировать исторические неточности, ошибки и измышления автора. Но в данном случае это представляется бессмысленным, поскольку объем текста примечаний рискует приблизиться к объему авторского текста. Поэтому ограничимся лишь общим пожеланием воспринимать роман не как мемуары (хотя многие события и лица, описываемые в данной книге, безусловно подлинные), а как чисто художественное произведение, предоставляющее широкое поле авторскому вымыслу. В частности, пытливому читателю не стоит принимать всерьез (тем более на веру) описания Хасселем сцен, в которых фигурируют русские — как солдаты, так и гражданское население; массу неточностей, преувеличений и выдумок можно встретить также в «батальных» сценах, особенно связанных с применением танков. Впрочем, сам С. Хассель четко формулирует свою позицию: его романы являются «воплощением законного права автора использовать свободный полет фантазии»…

1. NOX DIABOLI[1]

Сирены воздушной тревоги, свистки, грохот. С неба летит огонь. Матери взывают к Богу и закрывают собой детей от падающего на асфальт огненного дождя.

Солдаты, носящие оружие, приученные ненавидеть и убивать, должны быть защитниками этим людям.

Когда бомбардировщики противника умолкают, говорят винтовки этих защитников.

Обычных, порядочных людей, окончательно обессиленных паническим ужасом, убивают солдаты их же страны.

Что все это означает?

Диктатуру, мой друг.

Казармы были тихими, темными, окутанными черным осенним бархатом. Слышалось только резкое постукивание кованых сапог часовых, нудно ходивших по бетонным дорожкам перед воротами и вдоль казарм.

В двадцать седьмой комнате мы играли в карты. Само собой, в скат[2].

— Двадцать четыре, — объявил Штеге.

— Утопись в сортире, — срифмовал, свирепо усмехаясь, Порта. — Теперь я вступаю в игру.

— Двадцать девять, — негромко произнес Мёллер.

— Чтоб ты сдох, шлезвигский картошечник, — выругался Порта.

— Сорок, — спокойно донеслось от Старика. — У кого больше? Теперь тебе не до смеха, а, Сухопарый?

— Не будь, черт возьми, так уверен. Даже играя с такими шулерами, как ты… — Порта с хитрецой посмотрел на Старика. — Я переплюну тебя. Сорок шесть!

Бауэр громко засмеялся.

— Послушай, друг Порта. У меня сорок восемь, и тебе больше не набрать.

— Поменьше мели языком, ягненочек. Для многих это стало причиной смерти. Но если хочешь играть с опытными людьми, это делается так. — Порта выглядел очень самодовольным. — Сорок девять!

В эту минуту в коридорах раздались громкие свистки.

— Тревога, тревога, воздушная тревога!

Потом зазвучал, то вздымаясь, то понижаясь, выматывающий душу вой сирен. Порта, чуть не лопаясь от злости и сыпля ругательствами, бросил карты.

— Черт бы побрал этих треклятых Томми[3] — прилетают и портят игру, когда у меня на руках лучшая за много лет комбинация.

И крикнул новобранцу, который выглядел сбитым с толку и бестолково возился с обмундированием:

— Атас, красавчик, воздушная тревога! Рви когти в убежище, на полусогнутых, живо!

Новобранцы, раскрыв рты, слушали его берлинский уличный жаргон.

— Это в самом деле налет? — нервозно спросил один из них.

— Конечно, налет, черт возьми. Неужели думаешь, Томми прилетели пригласить тебя на бал в Букингемский дворец? И это не самое худшее! Пришел конец моей прекрасной игре в скат! Подумать только, как может треклятая война испортить жизнь скромным, честным людям…

Поднялась невообразимая суета. Все мешали друг другу. Распахивались шкафчики с обмундированием. Тяжелые сапоги грохотали по длинным коридорам большого ряда казарм и вниз по лестницам к сборным пунктам. Те, кто еще не привык к новым кованым сапогам, падали на скользких кафельных полах. Те, кто бежал сзади, натыкались на новобранцев, едва не обезумевших от страха при завывании сирен. Большинство их знало по опыту, что через минуту через непроглядную тьму с воем полетят бомбы.

— Четвертый взвод — сюда.

Спокойный голос Старика пронизал темноту, такую плотную, что, казалось, ее можно резать ножом. В небе слышался гул летящих к цели тяжелых бомбардировщиков. По всему городу глухо залаяли зенитки. Неожиданно вспыхнул свет, резкий белый свет, повисший в небе, словно прекрасно освещенная рождественская елка. Первая осветительная бомба. Через минуту на землю дождем полетят фугаски.

— Третий взвод — в убежище, — раздался низкий бас фельдфебеля Эделя.

Рота, двести человек, сразу же бросилась врассыпную к щелям-убежищам или просто к кучам земли. Мы, солдаты, боялись того, что именовалось бомбоубежищами. Предпочитали открытые траншеи подвалам, которые считали ловушками.

А потом началось светопреставление. Вокруг нас раздавался свист и грохот сильных взрывов. Бомбы падали на город ковром. Через несколько секунд все осветилось кроваво-красным светом от моря пламени. Из траншей казалось, что на глазах у нас гибнет весь мир.

Фугасные и зажигательные бомбы освещали обреченный город на много километров вокруг. Этот ужас не описать никакими словами. Фосфор зажигательных бомб взлетал в воздух фонтанами и распространял ад. Горели асфальт, камень, люди, деревья, даже стекло. Затем падали тяжелые фугаски, распространяя ад еще шире. Огонь был не белым, как в печи, а красным, словно кровь.

В небе вспыхнули новые слепящие рождественские елки, подающие сигнал к атаке. Бомбы и авиационные торпеды с воем полетели на город. Он лежал, словно обреченное на убой животное, люди искали для укрытия складки и трещины. Людей разрывало на куски, они задыхались, сгорали заживо, превращались в кровавое месиво. Однако многие делали отчаянные попытки спасти жизнь. Цеплялись за нее, несмотря на войну, голод, утраты и политический террор.

Зенитки возле казарм отрывисто палили по невидимым бомбардировщикам. Приказы требовали, чтобы они вели огонь. Прекрасно! Зенитчики стреляли, но мы знали наверняка: ни один из тяжелых бомбардировщиков не будет поврежден их снарядами.

Где-то кто-то кричал так громко, что его голос был слышен сквозь грохот. Истеричный, всхлипывающий, он звал санитаров. В одну из казарм угодили две бомбы.

— Удивительно, как может гореть город, — добавил Мёллер, приподнявшись и глядя на слепящее море огня. — Что это там так горит?

— Толстые женщины, стройные женщины, располневшие от пива мужчины, тощие мужчины, невоспитанные дети, воспитанные дети, красивые девушки, все вместе, — ответил Штеге и утер пот со лба.

— Вот-вот, дети, скоро увидите их — когда пойдем помогать наводить порядок, — ровным голосом произнес Старик и закурил свою старую трубку с крышечкой. — Я предпочел бы увидеть что-нибудь другое. Не хочется видеть обугленных детей.

— Очень жаль, — сказал Штеге. — Когда пойдем туда, не будет разницы между нами и рабочими бойни.

— А что мы еще представляем собой? — злобно засмеялся Порта. — Что представляет собой армия, к которой мы имеем честь принадлежать, как не громадное сборище мясников? По крайней мере у нас будет профессия, с которой не останешься без куска хлеба, а?

Он встал и сардонически поклонился нам, лежавшим, прижавшись спинами к стенкам траншеи:

— Йозеф Порта, Божией милостью обер-ефрейтор, мясник в армии Адольфа, закоренелый преступник и кандидат в покойники, переносчик трупов и поджигатель! К вашим услугам, господа!

Тут неподалеку от нас вспыхнула еще одна «рождественская елка», и мы поспешно снова улеглись в траншею.

Вздохнув, Порта добавил:

— Еще одна группа отправляется в ад. Аминь!

В течение трех часов бомбы беспрерывно падали с черного бархатного неба. Фосфор сыпался частым дождем на улицы и дома в буре смерти и разрушения.

Зенитки давно умолкли. В небо поднялись наши ночные истребители, но тяжелые бомбардировщики не реагировали на своих меньших собратьев по аду. Громадный каток пламени крушил город с севера на юг и с запада на восток. Железнодорожная станция представляла собой объятые ревущим пламенем развалины с раскаленными докрасна, сплавившимися в одну груду паровозами и вагонами, словно бы ее снес с лица земли какой-то веселящийся великан. Госпитали и больницы рушились в огне. Койки предоставляли фосфору превосходную возможность порезвиться. Большинство пациентов находились в подвалах, но многие оставались в палатах пищей для огня. Безногие с криками силились подняться и убежать от рвущегося в двери и окна пламени. Длинные коридоры представляли собой трубы с превосходной тягой. Несгораемые стены разлетались от сокрушительных взрывов, как стекло. Люди поднимались и падали, задыхаясь от жара. Запах горелых плоти и жира доплыл до наших траншей. Между взрывами до нас долетали последние полусдавленные крики.

— Дети, дети, — заговорил с придыханием Старик, — это ужасно, ужасно. Те, кто уцелеют, сойдут с ума. Лучше находиться на передовой. Там не горят заживо женщины и дети. Сюда бы того проклятого скота, который придумал воздушные налеты!

— Мы вытопим жир из задницы Геринга[4], когда совершим нашу революцию, — прошипел Порта. — Интересно, где сейчас этот толстый слизняк?

Наконец бомбежка как будто прекратилась. Пронзительные свистки и слова команд разнеслись по всему городку, все еще освещенному океаном пламени. Колонной по одному мы побежали к своим местам.

Порта бешено вскочил в кабину дизельного крупповского грузовика. Мотор взревел; не дожидаясь приказов, Порта развернул громадную машину и нажал на газ. Мы держались изо всех сил. Какой-то девятнадцатилетний лейтенант что-то выкрикнул и побежал к ревущей махине. Несколько сильных рук подняли его в кузов.

— Кто, черт возьми, сидит за рулем? — пропыхтел он, но ему никто не ответил. Нам было не до того: мы силились удержаться в неистово подскакивающем грузовике, который Порта мастерски вел между воронками на дороге. Машина, громыхая, неслась по горящим улицам, где искореженные трамваи и машины валялись между грудами разбитой кирпичной кладки и упавшими фонарными столбами. Порта нисколько не снижал скорости. В одном месте он свернул на пустой тротуар, сшибая маленькие деревца, будто спички. Но возле Эрихштрассе пришлось остановиться. Здание, в которое угодили две авиационные торпеды, лежало стеной посреди улицы. Остановиться был вынужден даже бульдозер.

Мы с кирками, топорами, лопатами спрыгнули с грузовика и расчистили себе путь через завал. Лейтенант Хардер всеми силами пытался взять над нами командование, но внимания на него никто не обращал. Возглавил нас Старик. Молодой офицер пожал плечами, взял кирку и пристроился в хвост. Старик был опытным фронтовиком. Подобно всем нам, он сменил оружие на шанцевый инструмент, мы действовали им с таким же мастерством, как огнеметами и автоматами — в бою.

Сквозь едкий, тошнотворный дым навстречу нам выходили перевязанные грязным тряпьем люди. Их жуткие ожоги говорили сами за себя. Там были женщины, дети, мужчины, молодые и старые, с окаменевшими от ужаса лицами. В глазах их светилось безумие. У большинства были сожжены волосы, поэтому мы с трудом отличали один пол от другого. Многие были закутаны в мокрые мешки и тряпье для защиты от пламени. Одна женщина в безумии закричала на нас:

— Вам что, все еще мало? Разве не пора кончать войну? Мои дети сгорели насмерть. Муж пропал без вести. Чтоб вам тоже сгореть, проклятая солдатня!

Какой-то пожилой мужчина взял ее за плечо и хотел увести.

— Будет, будет, Хельга, успокойся. Ты ведь можешь еще больше ухудшить наше положение…

Женщина вырвалась и бросилась на Плутона, согнув пальцы наподобие тигриных когтей, но здоровенный докер стряхнул ее, как маленького ребенка. Она ударилась головой о горячий асфальт и разразилась неудержимыми воплями. Мы забыли о ней и пожилом мужчине, расчищая путь к громадной груде развалин. Она высилась перед нами в окружении языков огня.

Полицейский без каски, в полусгоревшем мундире остановил нас и забормотал:

— Детский дом, детский дом, детский дом…

— Что ты там заладил? — прорычал Старик, когда полицейский схватил его за руку и потащил, продолжая бормотать:

— Детский дом, детский дом!

Порта быстро шагнул вперед и несколько раз саданул полицейского по лицу своими железными кулаками. Это обхождение зачастую приносило поразительные результаты на фронте, когда требовалось привести в себя человека после полученной в бою психической травмы. Оно слегка помогло и на этот раз. С вытаращенными от ужаса глазами полицейский невнятно произнес что-то вроде объяснения:

— Спасите детей! Они замурованы снаружи. Дом горит, как спичечная соломка!

— Хватит мямлить, полицейская свинья, — заревел Порта, схватил его за плечи и затряс, как тюфяк. — К детскому дому, легавый, и поживее! Веди нас — los mensch![5] Чего ждешь? Я не гауптман[6] — всего-навсего милостью Божией обер-ефрейтор Йозеф Порта — но такое дерьмо, как ты, должно выполнять мои приказы!

Полицейский, словно бы собиравшийся удрать, бестолково заметался из стороны в сторону, но его схватил лейтенант Хардер.

— Слышал? Вперед! Показывай дорогу и не тяни время, а то пристрелю!

И сунул маузер под нос полуобезумевшему полицейскому. У того неистово дрожали губы, по щекам текли слезы. Он был бы уже на пенсии по старости, если б не война.

Высившийся над полицейским Плутон грубо толкнул его и прорычал:

— Заткнись и марш вперед, дедуля.

Полицейский полубегом затрюхал впереди между развалинами, над которыми плясали языки огня. Мужчины, женщины и дети лежали, прижавшись к земле. Одни были мертвы, другие — в шоке; вопли некоторых леденили нам кровь.

Там, где несколько часов назад был угол улицы, к нам подбежал маленький мальчик, плача от страха.

— Помогите вытащить маму и папу! Он тоже солдат. Только приехал домой в отпуск. Лизхен потеряла руку. Генрик сгорел.

Мы остановились на несколько секунд. Мёллер потрепал ребенка по голове.

— Мы скоро вернемся!

Перед нами оказалась гора развалин. Идти дальше было нельзя. Когда мы повернулись к полицейскому с просьбой вести нас другим путем, поблизости раздалось несколько сильных взрывов. Все молниеносно бросились на землю. Пригодился фронтовой опыт.

— Что за черт, Томми, что ли, вернулись? — прошипел Порта.

Еще несколько металлических раскатов грома, на нас посыпались осколки, камни, комья земли. Каски пронзительно звенели от их ударов. Однако новый налет лишь задержал нас. Вскоре он прекратился.

— Вслепую бомбят, — лаконично сказал Старик и поднялся.

Мы продолжили нелегкий путь к своей цели, полицейский шел впереди. Он провел нас через какой-то подвал. Мы пробили кирками отверстия в стене и оказались в том, что оставалось от большого сада. Деревья попадали и сгорели, груда развалин и искореженного железа — останки здания — все еще неистово пылала.

Полицейский указал на нее и пробормотал:

— Дети внизу…

— Господи, какой разор, — сказал Штеге. — И какой отвратительный запах. Должно быть, сюда после фугасных бомб попали фосфорные.

Старик быстро осмотрелся и принялся энергично расчищать что-то, похожее на ведущие в подвал ступени.

С лихорадочной поспешностью мы разрыхляли и отбрасывали мусор, но на место отброшенного сверху сыпался другой. Вскоре пришлось остановиться, чтобы перевести дыхание. Мёллер сказал, что самое разумное — установить контакт с теми, кто в подвале, если там еще есть кто-то живой.

Полицейский сидел с безжизненными глазами, раскачиваясь взад-вперед.

— Послушай, шупо[7]! Это то самое место, — крикнул Порта, — или ты дурачишь нас? И, черт возьми, перестань изображать коня-качалку! Помогай нам. За что тебе платят?

— Оставь его. Он ничего не может с собой поделать, — устало сказал лейтенант Хардер. — Это детский дом. Точнее, он был здесь. Так написано на вон той вывеске.

Следуя совету Мёллера, мы стали стучать по дверному косяку — и по прошествии того, что показалось вечностью, получили ответ, еле слышно донесшийся до нас: стук! стук! стук! Снова ударив по косяку молотком, напрягли слух. Сомнения не было: стук! стук! стук! Мы заработали как сумасшедшие, кирками и ломами, чтобы пробиться в подвал. Пот оставлял бороздки на закопченных лицах. С рук сдиралась кожа. Ногти ломались, на ладонях появлялись водяные мозоли, а мы все разбрасывали горячие, зазубренные куски раствора и кирпича.

Плутон повернулся к полицейскому, который раскачивался, сидя на корточках, и что-то бормотал.

— Иди сюда, старый легаш. Помоги копать эту яму, — крикнул он.

Поскольку ответа не последовало, гигант подошел к шупо, схватил его и без усилий поднес к яме, где мы устало работали. Старый хрыч упал к нам. Когда он поднялся, кто-то сунул ему в руки лопату и сказал:

— Шуруй, приятель!

Полицейский начал копать, и когда работа привела его в чувство, мы больше не обращали на него внимания. Первым пробился в подвал Старик. Появилась лишь узкая щель, но сквозь нее мы слышали, как детские руки в отчаянии скребут по бетонным стенам.

Старик утешающе заговорил в темноту. Но его тут же заглушил хор детских криков. Успокоить их было никак нельзя. Отверстие стало больше, и оттуда высунулась ручонка, но пришлось ударить по ней, чтобы ребенок убрал ее. Едва скрылась эта, появилась другая.

Штеге отвернулся и закричал:

— Я с ума сойду! Мы переломаем им руки, если будем расширять пролом!

Из-за фундаментной стены послышался пронзительный женский голос, просящий воздуха, затем другой:

— Воды, воды, ради Бога, воды!

Старик, стоя на коленях, утешающе обратился к ним. Терпение его было неимоверным. Если бы не он, мы побросали бы инструменты и убежали, затыкая уши, чтобы не слышать этих безумных голосов.

Свет раннего утра с трудом проникал сквозь толстый, удушливый ковер дыма над горящим городом. Мы работали в противогазах, но едва не задыхались. Голоса наши звучали глухо, отдаленно.

Нам удалось пробить новое отверстие. Мы пытались всеми силами успокоить несчастных людей в заваленном подвале. Атмосферу ужаса во время воздушного налета можно вообразить, но только те, кто побывал под бомбами, знают, что они — не самое страшное. Самое страшное — реакция на них человеческого духа.

— Отче наш, сущий на небесах! — раздался высокий, дрожащий голос. Кирки и лопаты продолжали стучать. — И оставь нам долги наши…

Оглушительный взрыв, всплеск и поток огня. Новые раздирающие уши взрывы. Снова налет? Снова случайная бомбежка вслепую? Нет, зажигательные бомбы!

Мы плотно прижались к фундаменту того, что было некогда детским домом.

— Ибо Твое есть Царство…

— Нет, клянусь Богом, — ответил возбужденный голос Порты. — Оно принадлежит Адольфу — этой гнусной свинье!

— Помоги, Господи, помоги нам и нашим детям, — закричала молившаяся в подвале женщина. Заплакал ребенок:

— Мама, мама, что они делают? Я не хочу умирать, не хочу умирать.

— О Господи, вызволи нас, — истерически крикнула другая, и белые, холеные пальцы заскребли по краю отверстия, ломая наманикюренные ногти о бетон.

— Убери руку, моя девочка, иначе мы вас никогда не вызволим, — заревел Плутон.

Но тонкие, длинные пальцы продолжали отчаянно скрести. Порта хлестнул по ним ремнем, кожа треснула, выступили капли крови. После очередного удара они уползли из щели, словно издыхающие черви.

Новые взрывы. Вопли и брань. Бревна валились с камнями и гравием в сверкающий фосфорный дождь. Мы были замурованы со всех сторон. Полицейский, сломленный усталостью, недвижно лежал на спине. Порта небрежно поводил носком сапога по его лицу и сказал:

— Скопытился. Томми навалили больше, чем этот старый скот мог съесть.

— Ну и черт с ним, — раздраженно ответил лейтенант Хардер. — В Германии полно зверюг-полицейских. Скольких бедолаг он упрятал в тюрьму? Забудь о нем.

Мы продолжали работать изо всех сил.

Потом сильный взрыв, самый сильный на нашей памяти, сотряс под нами землю. Затем еще один, еще, еще. Мы бросились на дно ямы и прижались к земле. Это была не случайная бомбежка вслепую.

Это было начало нового налета.

Фосфор растекался по асфальту. От взрывов напалмовых бомб в воздух взлетали двадцатиметровые фонтаны огня. Пылающий фосфор хлестал по развалинам, словно ливень. Со свистом кружился смерчами огня. Самые большие бомбы буквально поднимали в воздух целые здания.

Лежавший рядом со мной Порта ободряюще подмигнул через большое стекло противогаза. Мне казалось, что мой противогаз полон пара и кипятка. Он сдавливал мне виски. От страха у меня сжало горло. «Сейчас получишь психическую травму», — пронеслось у меня в голове. Я сел. Нужно было убираться отсюда, куда угодно, только бы отсюда.

Порта ястребом набросился на меня. Удар ногой, и я снова оказался на земле. Он ударил меня еще раз, еще. Глаза его сверкали сквозь очки противогаза. Я закричал:

— Пусти меня, дай мне уйти!

Потом налет окончился. Сколько он продолжался? Час? День? Нет, всего десять — пятнадцать минут. И сотни людей были убиты. Я, танкист, получил психическую травму. Мой друг повредил мне челюсть. Один зуб был сломан. Глаз опух. Каждый нерв вопил в неистовом протесте.

Город превратился в печь с бушующим пламенем, люди с криками бежали из развалин, пылавших, как горелки газовой плиты. Живые факелы, они шатались, кружились и падали, поднимались и бежали все быстрее, быстрее. Бились, кричали, вопили, как только могут вопить люди в смертельной агонии. В одно мгновение глубокая воронка от бомбы заполнилась горящими людьми: женщинами, детьми, мужчинами в сверхъестественно освещенной пляске смерти.

Одни горели белым, другие — темно-красным пламенем. Кое-кто был охвачен тусклым желто-голубым огнем. Одни, к счастью, умирали быстро, другие кружились на месте или катались по земле, извиваясь, как змеи, пока не превращались в маленьких обугленных кукол. Однако некоторые оставались в живых.

Неизменно спокойный Старик впервые на нашей памяти потерял самообладание. Он тонко, пронзительно закричал:

— Стреляйте в них! Ради Бога, стреляйте!

И закрыл руками лицо, чтобы не видеть этого зрелища. Лейтенант Хардер выхватил из кобуры пистолет и бросил его Старику с истерическим криком:

— Стреляй сам! Я не могу!

Порта с Плутоном, не говоря ни слова, достали пистолеты и, тщательно целясь, начали стрелять.

Мы видели, как пораженные прицельными выстрелами люди падали, дергали ногами, несколько раз скребли пальцами и потом недвижно лежали, пожираемые пламенем. Это звучит жестоко. Это было жестоко. Но лучше быстрая смерть от крупнокалиберной пули, чем медленная — в чудовищном пекле. Ни у кого из них не было ни единого шанса спастись.

Из подвала разрушенного детского дома вздымались к небу крики из сотен детских глоток, крики страдающих, дрожащих детей, невинных жертв в бесславной войне, подобно которой раньше никто не мог себе представить.

Плутон, Штеге и Мёллер раз за разом заползали в темный подвал и вытаскивали их. Когда он в конце концов обрушился, вызволить удалось только четвертую часть. Плутон застрял между двумя гранитными блоками и только по счастливой случайности не оказался раздавленным. Нам пришлось высвобождать его ломами и кирками.

Мы в изнеможении повалилась на дрожавшую землю. Сорвали с голов противогазы, но смрад был до того тошнотворным, что пришлось надеть их опять. Сладковатый, всепроникающий запах трупов смешивался с кислой, удушливой вонью обугленной плоти и запахом горячей крови. Языки у нас липли к нёбу. Глаза кололо и жгло.

В воздухе летала, кружась, раскаленная черепица. Почерневшие от дыма горящие балки неслись по улицам, словно гонимые ветром осенние листья.

Мы побежали, пригибаясь, между двумя валами пламени. В одном месте громадная неразорвавшаяся бомба, зловещая посланница смерти, стояла, чернея, на фоне неба. Несколько раз нас несло по улицам поднявшимся сильным ветром. Он походил на поток воздуха из гигантского пылесоса. Мы пробирались, увязая, через болото лишенных кожи тел, сапоги скользили в превратившейся в желе кровавой плоти. Навстречу нам шел, пошатываясь, человек в коричневом мундире[8]. Красная нарукавная повязка с черной свастикой в белом круге походила на издевательский вызов, и мы крепко сжали свои инструменты.

Лейтенант Хардер хрипло сказал:

— Нет! Этого не нужно…

Кто-то попытался дрожащей рукой остановить Порту, но безуспешно. Порта с бранью взмахнул киркой и всадил острие в грудь этого члена партии, а Бауэр расколол лопатой партийцу череп.

— Отлично, черт возьми! — выкрикнул Порта и дико захохотал.

На земле корчились в агонии люди. Раскаленные докрасна трамвайные рельсы изогнулись причудливыми узорами, поднимавшимися над горячим асфальтом. Замурованные в домах люди в безумии выпрыгивали из того, что некогда было окнами, и падали с мягким стуком на землю. Кое-кто передвигался на руках, волоча искалеченные ноги. Мужчины отталкивали цеплявшихся за них жен и детей. Люди превратились в животных. Прочь, прочь, только бы прочь. Главное было спастись самим.

Мы встречали других солдат из городка, которые тоже вели спасательные работы. Со многими группами были старшие офицеры, но зачастую руководили ими фронтовые унтер-офицеры или ефрейторы. Здесь были важны только опыт и стальные нервы, а не звания. Когда мы откапывали и вытаскивали людей из обрушившихся подвалов, нам приходилось видеть жуткие сцены в горячих, смердящих помещениях, служивших им убежищами.

В один из бетонных подвалов набилось пятьсот людей. Они сидели бок о бок на полу, подтянув к подбородку колени, или лежали, подложив под голову руки. На них не было видимых повреждений, потому что они отравились угарным газом. В другом подвале десятки людей лежали друг на друге, спекшись в сплошную массу.

Вопли, всхлипы, детские крики о помощи:

— Мама, мама, где ты? Мама, у меня так болят ноги!

Голоса женщин, отчаянно зовущих своих детей — раздавленных, сгоревших, унесенных огненной бурей или ошеломленных ужасом и бесцельно бредущих по улицам. Некоторые находили своих любимых, но сотни так больше и не видели их. Бог весть, скольких втянуло в горячее дыхание гигантского пылесоса или унесло рекой беженцев, струящейся из разбомбленного города в темные поля, в неизвестность.

2. FURIOSO[9]

Мертвые, мертвые, только мертвые. Родители, дети, враги, друзья, сложенные в длинный ряд, усохшие и обугленные, превратившиеся в органические остатки.

Час за часом, день за днем — разгребание, отскабливание, переноска и поднимание трупа на труп. Такова работа похоронных команд.

При крике «Воздушная тревога!» дети со всех ног делали последние шаги в подвал. Сидели там, парализованные страхом, покуда адская река фосфора не добиралась до них, выжигая жизни из маленьких, корчащихся телец. Сперва быстро, потом медленнее, пока над ними не воцарялось милосердное безмолвие.

Такова война.

Те, кто разучился плакать, научились бы заново, если б им пришлось стоять рядом с собирателями трупов, солдатами-штрафниками, и наблюдать за их работой.

Солдатам из штрафных подразделений всегда достается грязная работа — как в лагерях, так и на передовой.

Мы недавно вернулись с Восточного фронта пройти обучение на новых танках и взять пополнение. Наш полк был штрафным. Все мы пришли туда из концлагерей, тюрем, исправительных подразделений и прочих исправительных учреждений, процветавших в Тысячелетнем рейхе. Настоящими осужденными преступниками в нашем взводе были только Плутон и Бауэр.

Плутон, здоровенный докер из Гамбурга, на гражданке носивший имя Густав Эйкен, оказался в тюрьме потому, что украл грузовик муки. Он постоянно утверждал, что обвинение было ложным, но мы были убеждены в обратном. Бауэра приговорили к шести годам каторжных работ за то, что он продал на черном рынке свинью и несколько яиц.

Старик, командир нашего отделения, был самым старшим из нас. Женатым, с двумя детьми, по профессии столяром. Политические убеждения привели его на полтора года в концлагерь. Потом как ПН (политически неблагонадежный) он попал в Двадцать седьмой (штрафной) танковый полк.

Обер-ефрейтор Йозеф Порта, рослый, тощий и невероятно уродливый, постоянно говорил, что он красный. За красное знамя, установленное на куполе церкви Святого Михаила в Берлине, его отправили в концлагерь, а потом — в штрафной полк. Он был коренным берлинцем с неистощимым зарядом юмора и наглости.

Хуго Штеге, единственный из нас учившийся в университете, принимал участие в каких-то студенческих демонстрациях. Провел три года в военных тюрьмах Ораниенбурга и Торгау до того, как очутиться в мясорубке Двадцать седьмого (штрафного) танкового полка.

Мёллер не пожелал отказываться от своих религиозных убеждений, из-за чего провел четыре года в Гросс-Розене[10], потом ему отсрочили исполнение смертного приговора с правом погибнуть в штрафном полку.

Что до меня, я, Auslandsdeutscher[11] датско-австрийского происхождения, был осужден за дезертирство в начале войны. Мое пребывание в Ленгрисе и Фагене было недолгим, но бурным. Потом меня заклеймили как ПН и отправили в штрафной полк.

После воздушного налета мы разбились на спасательную и похоронную команды. Пять дней доставали труп за трупом из подвалов и воронок от бомб. Теперь мы входили один за другим в церковный двор и укладывали тела в большую общую могилу. Попытки опознать их почти во всех случаях были безнадежны. Огонь сделал свое дело, и большинство документов исчезло; если они не сгорели, их похитили мародеры, наплывавшие отовсюду, будто хищные рыбы. Когда эти акулы в человеческом облике попадались, их расстреливали на месте. Как ни странно, происходили они из всех классов общества.

Однажды поздно вечером мы схватили двух женщин. Заметил их Старик. Поскольку требовалось убедиться, мы спрятались и наблюдали за ними. Женщины украдкой ходили среди развалин и наклонялись над трупами, смрад которых, должно быть, вызывал спазмы даже в их желудках. Со стервятнической алчностью, явно следуя привычному шаблону, они искали ценности в карманах и сумочках. Схватив обеих, мы нашли у них тридцать часов, пятьдесят колец и другие драгоценности. Пачку денег, которые, по их утверждению, принадлежали им. У них был нож, которым они отрезали пальцы у трупов, чтобы снимать кольца. Доказательства не оставляли никаких сомнений. После нескольких истеричных криков обе признались.

Подталкивая прикладами, мы подвели их к закопченной стене и заставили повернуться к нам спинами. Стрелял им в затылок тихий Мёллер. Когда обойма пистолета опустела, Бауэр потыкал их носком сапога, дабы убедиться, что они мертвы.

— Черт возьми, какие суки! — возмутился Порта. — Держу пари, они члены партии. Эта публика ничему не дает пропасть. Я бы не удивился, если б нам приказали отрезать волосы у мертвых — у которых хоть какие-то сохранились.

Порта с Плутоном стояли в открытой могиле. Мы подвозили трупы на мусорных тележках и сваливали им. Через края свисали руки и ноги. Одна голова моталась над задним колесом из стороны в сторону. Рот был широко открыт, зубы оскалены, как у рычащего животного.

Старик и лейтенант Хардер собирали документы тех, у кого они сохранились. Других мы просто считали, как грузчики мешки на складе. Наши командиры составляли список за списком: столько-то мешков — столько-то мужчин и женщин.

Нам выдали шнапс, чтобы дать возможность работать с разжиженными трупами. Каждые несколько минут мы основательно прикладывались к стоявшим у старого надгробного камня большим бутылкам. Ни секунды не были трезвыми во время этой работы. Без выпивки мы бы ее не вынесли.

Какой-то прусский педант решил, что тела, найденные в одном подвале, нужно хоронить вместе. Поэтому иногда корыто или ванна оказывались заполненными черной, студенистой массой, которая некогда была людьми. Всех складывали лопатами в одну ванну. Сверху прикрепляли бирку с указанием количества находившихся там людей. Пятьдесят побывавших в фосфорной бане человек не заполняли обычную ванну до краев.

Рослый русский военнопленный, работавший с нашей командой, все время плакал. Таким страданием переполняло его количество детей. Укладывая их как можно бережнее в могилы, он причитал:

— Бедные детишки, несчастные детишки!

Если мы пытались уложить с детьми нескольких взрослых, русский выходил из себя, и в конце концов мы предоставили ему делать все по-своему. Пил он много, но казался совершенно трезвым. Он бережно расправлял им руки и ноги, укладывал на место уцелевшие волосы. С раннего утра до позднего вечера русский ухаживал за своими жуткими подопечными, и мы ему не завидовали… Старик утверждал, что не пьянел он потому, что был близок к безумию.

По счастью, с нами был Порта. Его грубоватый юмор заставлял нас забывать о скверне, с которой мы возились. Когда у крупного, толстого человека оторвалась рука, Порта пьяно захохотал и крикнул Плутону, который замер с открытым ртом, держа ее:

— Какая хватка! Хорошо, что этот господин никогда не узнает, как ты крепко пожал ему руку. — Сделал из горлышка бутылки большой глоток шнапса и продолжал: — Теперь аккуратно положи ее рядом с ним, чтобы он мог пожимать руки там, куда отправится — в раю или в аду.

Всякий раз, уложив ряд трупов, мы забрасывали его тонким слоем земли, а потом клали очередной ряд. Поскольку в общих могилах места было мало, трупы приходилось утаптывать. Выходивший из них газ смердел до небес, и Порта, неуверенно балансируя на краю могилы, кричал:

— Какой циклон из задниц! Воняет посильнее, чем ты, Плутон, когда наешься гороха. А это кое о чем говорит!

Когда могила оказывалась заполненной, мы прикрепляли наверху к столбику бирку со сведениями для тех, кто впоследствии будет устанавливать кресты и памятники.

Четыреста пятьдесят неопознанных. Семьсот неопознанных. Двести восемьдесят неопознанных. Непременно цифра. Все должно было быть в порядке. Прусские бюрократы настаивали на этом.

С течением дней трупы стали выскальзывать у нас из рук. Крысы и собаки убегали с большими кусками плоти. Нас постоянно тошнило, но приказы требовалось выполнять. Даже Порта стал подавленным и молчаливым. Мы рычали и бранились друг на друга, иногда возникали драки.

Раз, когда Порта собирался хоронить полуголую женщину с безобразно подтянутыми к животу ногами, он попытался распрямить их. Назревавшая буря разразилась от раздраженного вопроса Плутона:

— Какого черта попусту тратишь время? Что тебе за разница, ты не знаешь ее.

Порта в мундире, испачканном, как и у всех нас, зеленоватой слизью, пьяно нахмурился на здоровенного докера.

— Черт возьми, я делаю, что хочу, без твоего разрешения. — Громко икнул и поднял бутылку шнапса. — За тебя, погоняльщик могильщиков!

Он запрокинул голову, горлышко бутылки не касалось губ, и мы видели, как шнапс льется ему в горло. Перестав пить, протяжно рыгнул и плюнул, плевок описал высокую дугу и угодил на только что сваленные трупы.

— Кончай, Порта! — крикнул лейтенант Хардер, сжав во внезапной ярости кулаки.

— Конечно, mein Herr[12], конечно. Но если б вы, mein Herr, взглянули на эту женщину, то согласились бы, что хоронить ее в таком виде нельзя.

— Перестань.

— Что перестать, mein Herr? — спросил Порта и злобно взглянул на Хардера. — Выпрямлять ноги или что?

— Порта, приказываю тебе замолчать!

— Нет, черт возьми. Думаешь, я боюсь тебя, вошь, потому что у тебя серебряные погоны? И не называй меня Портой. Для тебя я обер-ефрейтор Порта.

Хардер одним прыжком оказался среди трупов вместе с Портой и ударил его по лицу.

Плутон с Бауэром первые оправились от изумления и растащили их. Оба нанесли друг другу сильные удары, поэтому и лейтенант, и обер-ефрейтор повалились в жидкую грязь. Мы вытащили их и уложили на спину.

Они хмуро поднялись и под нашими взглядами основательно хлебнули из бутылки. Порта быстро повернулся и пошел обратно к могиле, но Хардер догнал его, положил руку ему на плечо, протянул другую для пожатия и сказал:

— Извини, приятель, нервы. Но ты очень невоздержан на язык. Я знаю, этого не нужно принимать всерьез. Давай все забудем.

Уродливое лицо Порты расплылось в широкой улыбке, единственный его зуб доброжелательно сверкнул на Хардера.

— Отлично. Порта, Божией милостью обер-ефрейтор в нацистской армии, не злопамятен. Но ударили вы меня здорово. Даже не знаю, как. Я знал только одного офицера, который умел драться, это мой весьма уважаемый старый командир оберст[13] Хинка. Однако остерегайтесь этого здоровенного скота Плутона. Он убьет меня или вас, если получит возможность вмешаться в нашу драку. Кулак у него, что у жеребца копыто.

Мы постепенно пьянели все больше и больше. Несколько раз то один, то другой валился на трупы в могиле и приносил мертвым нелепые извинения. Из находившейся посреди церковного двора с красивыми ивами и тополями могилы Порта неожиданно заорал:

— Хо, хо, хо! Это шлюха с документами и прочим, и я ее знаю!

Продолжая трястись от смеха, он бросил Старику желтый билет.

— Черт возьми, это Гертруда с Вильгельмштрассе. Стало быть, откинула копыта! Восьми дней не прошло, как я валялся с ней в постели, а теперь она покойница.

Он нагнулся и осмотрел мертвую Гертруду с большим интересом. Потом, старательно изображая из себя знатока, сказал:

— Погибла от взрыва большой бомбы. Разорваны легкие. Других повреждений нет. Жаль, жаль, первоклассная шлюха. Вполне стоила двадцати марок.

Вскоре после этого мы сбросили Порте и Плутону тело мужчины в шитом на заказ костюме.

— Гертруда, у тебя будет отличная компания, — сказал Порта. — Не какой-то там кобель с передовой вроде меня. Ну вот, ребята, все хорошо кончается. Скажи я ей восемь дней назад, что ее похоронят рядом с господином в лакированных туфлях и белых гетрах, она бы выгнала меня взашей.

Лейтенант Хардер, щурясь, посмотрел на длинный ряд ждущих тележек, которые непрерывно подъезжали с трупами.

— Черт возьми, неужели этому не будет конца? — устало произнес он. — И мы ведь не единственная похоронная команда.

— Похоже, на месте каждого похороненного появляются два новых трупа, — сказал фельдфебель из пятой роты. — Несколько других похоронных команд совсем потеряли самообладание. Нужно вызвать новых солдат.

— Сосунки, — отрывисто произнес Хардер и вернулся к своим спискам.

Вскоре мы расселись на поваленных памятниках. Порта принялся рассказывать историю из своей богатой событиями жизни, но когда стал описывать свое любимое блюдо — фасоль со свининой, — нам пришлось остановить его. Даже полупьяные, мы не могли слушать о еде.

Мы хоронили погибших несколько дней. Спьяну отпускали грязные шутки по поводу своей ужасающей работы. Они спасали нас от безумия. Несмотря на обезличенность массовой смерти, у всех этих людей была своя жизнь и свои смертные муки. Матери и отцы беспокоились о детях. Они переносили денежные затруднения, пили пиво из кружек или вино из высоких бокалов, танцевали, развлекались, до изнеможения работали на заводах или в конторах, гуляли под солнцем и под дождем; наслаждались горячей ванной или тихим вечером в обществе друзей, доверительными разговорами о конце войны и лучших днях, когда заживут на славу. А вместо этого — конец. Смерть пришла грубо, жестоко, насильственно. Она могла длиться долю секунды, минуты или часы, потом их хоронили подвыпившие солдаты из штрафного полка, и единственной эпитафией женщинам и мужчинам, которые некогда стойко держались и надеялись, были непристойные шутки.

Напоследок мы спустились в подвал, вынести из которого трупы не было никакой возможности. Мы, команда могильщиков в черных мундирах танковых войск со смеющимися мертвыми головами на петлицах, пустили в ход огнеметы для уничтожения последних слизистых останков того, что некогда было людьми. Когда мы приближались, живые разбегались в ужасе.

Под красными, шипящими языками пламени все превращалось в пепел. Воздух дрожал, когда срабатывали наши детонаторы. Последние остатки домов рушились в густых тучах пыли.

Единственное армейское сообщение об этом аде лаконично гласило: «Несколько городов на северо-востоке Германии перенесли жуткие налеты авиации противника. Особенно тяжелым налетам подверглись Кёльн и Ганновер. Множество бомбардировщиков противника сбито нашими зенитчиками и истребителями. Возмездие не заставит себя ждать».

3. ВЫСТРЕЛ В НОЧИ

Оружие выдается солдату для того, чтобы он его применял. Так сказано в наставлениях, а наставлениям солдат должен повиноваться.

Оберст-лейтенант[14] Вайсхаген любил наставления. И постоянно напоминал всем: «Учишься только по наставлениям и на примерах».

Ему довелось узнать на собственном опыте, что наставления наставлениями, однако очень неприятно, когда пуля сбивает фуражку у тебя с головы.

В течение восьми дней мы проходили обучение на новых танках. Мы вернулись в казармы из пользующегося дурной славой Зеннелагера возле Падерборна, самого ненавистного учебного поля в Германии.

Солдаты говорили, что Бог создал Зеннелагер, пребывая в отвратительном расположении духа. Лично я полагал, что какой-то смысл в этом есть. Столь же неудобную местность с песком и болотом, густыми кустами и непреодолимыми колючками найти трудно. Она наверняка более безлюдная и гнетущая, чем пустыня Гоби. Ее проклинали тысячи солдат, которые проходили там обучение во времена кайзера, а потом гибли в ходе войны 1914—1918 годов. Добровольцы в стотысячном рейхсвере, избравшие солдатскую стезю, спасаясь от безработицы, начинали тосковать по серой безнадежности гражданского безработного, предпочитая ее ежедневному испытанию в аду, который представлял собой Зеннелагер. Нам, солдатам-рабам Третьего рейха, приходилось тяжелее, чем всем им, и пресловутый унтер-офицер Химмельштос[15] времен кайзера не шел ни в какое сравнение с нашими офицерами и фельдфебелями в том, что касалось повседневной практики армейского садизма. Он был просто-напросто младенцем.

Там были казнены многие люди, приговоренные к смерти трибуналом Рейн-Вестфальского военного округа. Но, как однажды сказал Старик, смерть должна быть счастливым избавлением уже хотя бы от необходимости видеть невероятно гнетущую, сокрушающую душу местность, которую представлял собой Зеннелагер.

В первую ночь меня и Плутона назначили в караул. Нам пришлось стоять в касках, с винтовками и завистливо смотреть на наших везучих друзей, которые шли в город смыть привкус учебного поля пивом и шнапсом.

Порта грациозно протанцевал мимо нас, хохоча во все горло. Мы видели в его громадном рту последние три зуба. Армия выдала ему зубные протезы для верхней и нижней челюстей, но он носил их в кармане, аккуратно завернутыми в грубую протирку, которой перед строевыми смотрами чистилась винтовка. За едой Порта торжественно разворачивал искусственные челюсти и клал с двух сторон тарелки. Когда он съедал свою порцию и все добавки, какие ухитрялся выпросить, то чистил «зубы» этой тряпкой, старательно заворачивал их в нее и снова клал в карман.

— Смотрите, чтобы ворота были широко открытыми, когда вернется папочка, — усмехнулся он. — Я буду таким пьяным, каким вы давно меня не видели, и мой видавший виды мужской орган уже пришел в страх от той работы, которую я предназначил ему. Пока, солдатики, старательно охраняйте прусские казармы.

— Ублюдок рыжий! — проворчал Плутон. — Пошел кутить, а лучшее, на что мы можем надеяться, это игра в «двадцать одно» с сопливыми новобранцами.

В глубоком унынии мы сидели в столовой, ели суп из крапивы — вечный Eintopf[16], от которого нас слегка подташнивало.

Там было еще несколько новобранцев — они разыгрывали из себя взрослых, так как носили мундиры. Почти вся их самоуверенность улетучится, когда они получат приказ на марш и окажутся в боевой части на Восточном фронте.

Там был и фельдфебель Пауст с несколькими младшими командирами. Пил пиво на свой шумный, жадный манер. Увидев нас с касками и винтовками, поедающих отвратительный Eintopf, он захохотал и заорал на казарменном жаргоне:

— Эй, вы, поросята, нравится вам караульная служба? Здесь папочка, который позаботился об этом. Я решил, что вам нужно немного отдохнуть. Завтра будете благодарить меня за то, что не страдаете с похмелья, как все остальные.

Не услышав ответа, Пауст приподнялся, опираясь на громадные кулаки и выпятив массивную прусскую челюсть.

— Отвечайте! Устав требует, чтобы солдаты отвечали своим начальникам! Никаких фронтовых манер. У нас здесь законный, цивилизованный порядок. Имейте это в виду, коровы!

Мы неохотно встали и ответили:

— Так точно, герр фельдфебель, нам нравится караульная служба.

— Что, свиньи, задницы отяжелели? Черт возьми, я скоро этим займусь. На плацу или в Зенне.

И, вскинув руки, рявкнул:

— Можете садиться!

Мы медленно сели, и я прошептал Плутону:

— Есть ли на свете более низкая тварь, чем обладатель маленького чина, с которым он — все, а без него — ничто?

Плутон сердито посмотрел на меня.

— Такая тварь — ответственный за обучение офицер. Он должен использовать эту мразь, чтобы она выполняла его работу. Пошли скорее отсюда, пока меня не вырвало.

Мы быстро встали, но едва подошли к двери, Пауст заорал:

— Эй вы, усталые герои! Не слышали о положении устава, требующего отдавать честь старшему по званию, входя в помещение и выходя из него? Не пытайтесь обходить устав, болотные вши!

Дрожа от бессильной ярости, мы подошли к его столу, щелкнули каблуками и вытянули руки по швам. Плутон оскорбительно-громко заорал:

— Обер-ефрейтор Густав Эйкен и фаненюнкер[17] Свен Хассель покорно просят у герра фельдфебеля разрешения покинуть столовую и отправиться в караульное помещение у ворот номер четыре, где мы будем исполнять возложенный на нас долг!

Пауст снисходительно кивнул и поднял к широкому, потному лицу громадную кружку.

— Можете идти.

Громко щелкнув каблуками, мы повернулись кругом и с топотом пошли из пара и вони столовой.

Снаружи Плутон принялся непристойно браниться. Закончил он тем, что повернулся задом к закрытой двери столовой, задрал ногу и громко испортил воздух.

— Скорей бы опять на фронт. Если мы застрянем здесь надолго, я сверну шею этому Паусту так, чтобы он мог нюхать свою задницу.

Мы уныло сидели в караульном помещении, играли в «двадцать одно», но вскоре нам это надоело. Мы уселись на стулья с высокими спинками и принялись жадно разглядывать очень уж порнографические журналы, которые дал нам Порта.

— Вот это задница! — усмехнулся Плутон и указал на девицу в моем журнале. — Найти бы такую девочку, я показал бы ей, на что способен. Люблю бедра, которые едва можно обхватить руками. Как бы тебе понравилась здоровенная корова вроде этой, лежащая на столе в одной комбинации?

— Не особенно, — ответил я. — Мне нравятся те, которых ты назвал бы тощими. Смотри, а вот эта очень ничего. Менять бы таких каждые полгода, я бы выдержал тридцать лет войны.

Начальник караула, унтер-офицер Рейнхардт, подошел и наклонился над нашими плечами. У него потекли слюнки.

— Вот это да! Где берете такие журналы?

— Как это где? — высокомерно ответил Плутон. — Их каждую среду раздает Ассоциация молодых христиан[18]. Спроси у девки в канцелярии. У нее их целая пачка под Библиями.

— Не наглей, обер-ефрейтор, а то поссоримся, — угрожающе сказал Рейнхардт, когда Плутон расхохотался. Но тут же смягчился. Глаза у него выкатились при виде девиц в фантастически-неестественных эротичных позах. Тут даже Казанова разинул бы рот.

— Ну, черт возьми, — пропыхтел Рейнхардт. — Как только сменимся, поищу себе такие же картинки. Очень возбуждают. Вот отличная поза, нужно будет завтра попробовать ее с Гретой.

— Да ну, ерунда, — снисходительно сказал Плутон. — Взгляни сюда, — и указал на картинку с совершенно сумасшедшим положением. — Я уже в четырнадцать лет знал эту позу.

У простоватого Рейнхардта отвисла челюсть, и он восхищенно уставился на здоровенного гамбуржца.

— В четырнадцать? Когда же ты начал?

— Когда мне было восемь с половиной. С замужней стервой, пока ее муж торговал фруктами. Это было своего рода платой, потому что я стащил для нее яиц в бакалейной лавке на Бремерштрассе.

— Кончай ты возбуждать меня, — простонал Рейнхардт. — Слушай, а можешь найти мне замужнюю? Ты, должно быть, знаешь многих.

— Могу, конечно, приятель, но тебе это обойдется в десять сигарет с опиумом и бутылку рома или коньяка авансом. А когда отымеешь свою кралю, еще десять сигарет и бутылку — только французского коньяка, не немецкого пойла.

— Идет, — пылко согласился Рейнхардт, — но да простит тебя Бог, если обманешь.

— Пошел к черту, если не доверяешь мне. Сам ищи себе кралю, — ответил Плутон и стал равнодушно листать страницы журнала. Даже взглядом не выдав, как ему хочется шнапса и сигарет с опиумом. Он знал, что Рейнхардт может раздобыть и то, и другое.

Унтер-офицер возбужденно заходил по караульному помещению. Пинком загнал в угол ранец одного из новобранцев и принялся отчитывать беднягу за недостойное солдата поведение при исполнении служебных обязанностей. Потом подошел к нам и дружески обнял нас с Плутоном за плечи.

— Не обижайтесь, друзья. Я не имел в виду ничего такого. Тут поневоле становишься слегка подозрительным. Все эти скоты из учебного лагеря — сборище мошенников и жуликов. Вы, фронтовики, другое дело. Знаете, что такое дружба.

— Не понимаю, чего ты здесь торчишь, если тебе так ненавистен этот лагерь, — сказал Плутон, высморкавшись без платка, часть содержимого его носа попала на стул Рейнхардта. Рейнхардт предпочел оставить это без внимания. — Едем с нами туда, где грохочут пушки.

— Хорошая мысль. Наверно, поеду, — сказал Рейнхардт. — В этом городке жизнь вскоре станет невыносимой, если у тебя нет фронтовых наград. Даже старые ведьмы не хотят иметь с тобой дела. Но как насчет крали, можешь это устроить, дружище?

— Запросто, но сперва аванс, — ответил Плутон и протянул руку.

При виде ее у Рейнхардта начался нервный тик.

— Клянусь, завтра утром, как только сменимся, ты получишь десять сигарет, а коньяк — когда схожу в город к парню, который меня им снабжает. Только сможешь завтра к вечеру выполнить свою часть сделки?

Плутон холодно ответил:

— Завтра вечером будет тебе краля.

Новобранцы, большинству которых еще не было восемнадцати, робко, смущенно поглядывали в нашу сторону. Для нас такой разговор был обыденным. Мы бы непонимающе уставились на того, кто счел бы его аморальным. Сделка, которую заключили Плутон с Рейнхардтом, была для нас таким же нормальным явлением, как расстрелы в Зеннелагере. Мы познали новые ценности на громадной фабрике массового производства, именуемой армией.

Наконец тьма окутала громадный городок. Там и сям по ту сторону затемненных окон лежали новобранцы, погрузившиеся, беззвучно плача, в сон. Тоска по дому, страх и многое другое сломили их и заставили вести себя по-детски, несмотря на мундиры и оружие.

Плутон и я отправились в свой черед обходить территорию. Нам предстояло идти вдоль высоких, окружающих городок стен. Смотреть, соблюдаются ли все правила, закрылись ли все двери в десять часов, правильно ли составлены за плацем ящики из-под боеприпасов. Встретив кого-либо, требовалось остановить его и проверить документы. Наши офицеры испытывали странное удовольствие, расхаживая по городку, дабы проверить, настолько ли бдительны часовые, чтобы окликнуть их.

Особым пристрастием к этому развлечению отличался комендант, оберст-лейтенант фон Вайсхаген. Это был очень маленький человек с очень большим моноклем в глазнице. Одеяние его походило на маскарадный костюм прусского офицера: зеленый китель полу венгерского-полунемецкого покроя, очень короткий, как у кавалеристов; светло-серые, почти белые бриджи с нашитой на заду громадной кожей в типично кавалерийском стиле; черные, очень высокие лакированные сапоги. Было загадкой, как он ухитрялся сгибать в них ноги; потому-то из-за сапог и бриджей Вайсхаген получил от солдат прозвище «Задница в сапогах». Фуражка у него была с высокой тульей, какие особенно нравились нацистским бонзам, — с броско вышитыми орлом и венком, с подбородочным ремнем из узловатого серебряного аксельбанта. Само собой, черное кожаное пальто было длинным, с щегольскими громадными лацканами. На шее у него висел орден «За боевые заслуги»[19]. Эту награду он получил в Первую мировую войну, когда служил в одном из конногвардейских полков кайзера. И все еще совершенно неуместно носил старые кавалерийские эмблемы на петлицах мундира нацистской армии.

Солдаты спорили, есть ли у этого карлика губы. Рот его представлял собой тонкую линию, буквально исчезавшую на суровом лице, обезображенном дуэльным шрамом. Самой характерной его чертой были голубые глаза-ледышки. Ты холодел от страха, стоя перед этим маленьким комендантом, который обращался к тебе бархатным голосом, но при этом от взгляда его бесчувственных ледяных глаз у тебя душа уходила в пятки. Глаза оберст-лейтенанта фон Вайсхагена, коменданта военного городка Двадцать седьмого (штрафного) танкового полка, были глазами кобры. Никто не мог вспомнить, видел ли он хоть раз в обществе фон Вайсхагена женщину, и неудивительно. Любая женщина оцепенела бы под его пронизывающим взглядом. Когда под конец войны его турнули из армии, он наверняка возглавил тюрьму для особенно трудных заключенных. Казалось, не существует таких людей, которых он не мог бы сломить или перевоспитать.

У этого человека была еще одна характерная черта. Кобура его всегда была расстегнута, так было легче выхватить зловещего вида вороненый маузер калибра 7,65. Денщики (их у него было двое) говорили, что он еще носил шестизарядный вальтер с разрывными пулями. В его полом хлысте для верховой езды была спрятана тонкая шпага. Вайсхаген моментально выхватывал ее из разукрашенного кожаного чехла. Он знал, что его ненавидят, боялся и принимал меры предосторожности против каждого бедолаги-штрафника, который мог стать настолько отчаянным и бездумным, чтобы на него наброситься. Разумеется, он ни разу не был на фронте благодаря связям в высших сферах. Его рыжий пес-полукровка по кличке Барон походил на сказочное существо. Он был включен в именной список личного состава, и его несколько раз разжаловали перед всем батальоном. Адъютант, как положено в таких случаях, зачитывал перед строем приказ по части о наказании. Почему-то пес никогда не поднимался в звании выше обер-ефрейтора. В настоящее время он был просто ефрейтором и содержался в камере под арестом за то, что нагадил под столом у хозяина.

Зверюги-фельдфебели обливались потом, когда мягкий голос фон Вайсхагена шептал им в телефонную трубку об их упущениях. Если солдат бросал или ронял листок бумаги перед казармой, то не успевало пройти и пяти минут, как комендант узнавал об этом. Иногда нам казалось, что его страшные глаза способны видеть сквозь стены — так хорошо он бывал осведомлен обо всем, что случалось. И всегда налагал самое суровое наказание из тысяч, втиснутых Третьим рейхом в военно-уголовное право. Сострадание и доброта были для него несомненными признаками слабости и предвестиями конца мира. Он любил отдавать нервирующие приказы всем подчиненным, как рядовым, так и офицерам. Обычно Вайсхаген сидел за большим столом из красного дерева, украшенным миниатюрным флагштоком со знаменем бронетанковых войск, вставленным в подставку из ручной гранаты. Пристально смотрел на солдата, стоящего навытяжку перед ним, потом вдруг выкрикивал:

— Прыгай из окна!

Да поможет Бог тому солдату, который поколеблется подбежать к окну, распахнуть его и начать выбираться. Кабинет находился на третьем этаже. В последнюю секунду раздавался голос маленького офицера:

— Хорошо, хорошо, слезай с окна!

Или заходил в комнату бесшумно, как кошка (подошвы его сапог были резиновыми). Распахивал дверь и мягким, но резким голосом приказывал:

— А ну встать на руки!

Фамилию каждого, кто не мог стоять на руках, Вайсхаген старательно записывал в блокнотик под серой обложкой, который носил в нагрудном кармане. Писал красивым почерком, используя спину виновного в качестве стола. На другой день бедняга получал неделю дополнительной муштры.

Мы с Плутоном, совершая долгий обход казарм, беззаботно болтали. Плутон курил сигарету. Она была уже достаточно короткой, чтобы спрятать ее во рту зажженным концом назад — трюк, который он делал мастерски, — если возникнет срочная необходимость. Он ударил ногой по замку ящика с боеприпасами. К его великой радости, замок открылся. Это сулило серьезные неприятности четвертой роте на другой день, когда он доложит, что замок был неисправен.

Когда мы оставили позади плац, Плутон выплюнул крохотный окурок. Упал он на сухую траву. Мы постояли в надежде, что трава загорится и скрасит монотонность нашего патрулирования.

Затем мы пошли дальше мерным, неторопливым шагом. Наши примкнутые штыки зловеще поблескивали. Но не успели мы далеко отойти, как перед нами внезапно кто-то появился. Мы сразу же поняли, что это мог быть только оберст-лейтенант фон Вайсхаген. В своих фуражке и шинели он походил на стеганый чехольчик для чайника.

Плутон выкрикнул пароль: «Гнейзенау!», — голос его раскатился над всем городком. Последовало несколько секунд тишины, потом Плутон заорал снова:

— Назначенные в караул обер-ефрейтор Эйкен и фаненюнкер Хассель совершают обход казарм. Согласно наставлениям, требуем для проверки документы герра оберст-лейтенанта.

Молчание.

Зашелестело кожаное пальто. Маленькая рука в перчатке нырнула внутрь между верхними пуговицами и тут же снова появилась наружу. Мы увидели дуло пистолета. Знакомый мягкий голос произнес:

— Что, если я буду стрелять?

В этот миг из винтовки Плутона громыхнул выстрел, пуля просвистела над головой коменданта, сбив фуражку с его головы. Не успел он оправиться от изумления, как мой штык уперся ему в грудь. Потом Плутон угрожающе приставил острие штыка к шее карлика. Пистолет его мы забрали.

— Герру оберст-лейтенанту нужно поднять руки, или мы будем стрелять! — вкрадчиво произнес Плутон.

Я едва удержался от смеха. Это звучало совершенно безрассудно: «Оберст-лейтенанту нужно поднять руки». Только в армии можно вести себя так по-идиотски.

Я крепко прижал острие штыка к его груди, дабы показать, как ревностно мы выполняем приказы.

— Вздор, — отрывисто произнес комендант. — Вы оба меня знаете. Опустите штыки и продолжайте обход. Потом я потребую рапорт о произведенном выстреле.

— Мы не знаем вас, герр оберст-лейтенант. Мы знаем только, что во время несения караульной службы нам угрожали оружием. Мы просим герра оберст-лейтенанта пройти с нами в караульное помещение, — с беспощадной вежливостью ответил Плутон.

Несмотря на суровые угрозы коменданта, мы медленно пошли к караульному помещению. Спавший Рейнхардт подскочил и вытянулся в струнку в положенных трех шагах от начальника. Дрожащим голосом закричал:

— Смирно! Унтер-офицер Рейнхардт, назначенный начальником караула, почтительно докладывает герру оберст-лейтенанту: караул состоит из двадцати человек. Пятеро находятся с винтовками на постах. Двое совершают обход. Под арестом содержатся четверо. Ефрейтор из третьей роты арестован на двое суток. Башенный стрелок и обер-ефрейтор из седьмой роты — на шесть суток. У всех троих не было ночных пропусков. И собака-ефрейтор арестована на три дня за то, что испачкала пол. Почтительно докладываю герру оберст-лейтенанту, что ничего особенного не случилось.

Оберст-лейтенант с большим интересом разглядывал покрасневшего Рейнхардта,

— Кто я такой?

— Вы комендант городка Двадцать седьмого (штрафного) танкового полка оберст-лейтенант фон Вайсхаген.

Плутон восторженно объявил Рейнхардту:

— Герр начальник караула! Обер-ефрейтор Эйкен, начальник состоящего из двух человек патруля, почтительно докладывает, что мы арестовали оберст-лейтенанта позади казармы второй роты. Мы не получили ответа на оклик, когда потребовали предъявить документы, он стал угрожать нам пистолетом; мы, как положено, произвели предупредительный выстрел из моей винтовки образца тысяча восемьсот девяносто восьмого года. Пуля продырявила фуражку арестованного и сбила ее. Мы обезоружили арестованного и привели в целости и сохранности к герру начальнику караула. Почтительно ждем дальнейших приказаний.

Тишина, долгая бархатная тишина.

Рейнхардт сглотнул. Это не укладывалось у него в голове. Комендант вопросительно смотрел на него. Все ждали, но тишина продолжалась. Кровь то приливала к тупой роже Рейнхардта, то отливала. Все ждали, когда этот остолоп заговорит. Наконец комендант потерял терпение; его мягкий голос звучал чуть обиженно, когда он обратился к злополучному унтер-офицеру:

— Теперь мы знаем, что ты знаешь меня. Ты начальник караула. Безопасность казарм Двадцать седьмого полка находится в твоих руках. Что приказываешь, унтер-офицер? Что собираешься делать? Мы не можем стоять здесь всю ночь!

Рейнхардт не имел представления, что делать. Глаза его вращались в отчаянии. Нам казалось, что мы слышим, как он ищет подходящий ответ. Подушка и шинель на столе являлись безмолвными свидетелями его нелегального сна. Отведя от них взгляд, он посмотрел на Плутона, меня и стоявшего между нами коменданта. Все трое ждали с плохо скрываемым ликованием, что прикажет этот тыловой герой. Непостоянная фортуна внезапно дала Рейнхардту вопреки его воле больше власти, чем ему хотелось. Перед ним стоял человек, обыкновенный человек с туловищем, двумя ногами, двумя руками, глазами, ушами, зубами, как у всех других людей, но — высокомерный, но — зловещий, но — в черном кожаном пальто, сапогах из лакированной кожи, с портупеей и золотыми звездочками на плетеных серебряных погонах. Для Рейнхардта он был Богом, Дьяволом, Миром, Властью, Смертью, Жизнью — всем, связанным с крушением, пыткой, повышением, разжалованием; и — последнее, но не менее важное — он мог произнести несколько слов, после которых какой-то унтер-офицер Рейнхардт отправится в боевую часть. Там его ждал занесенный страшными снегами Восточный фронт. Избежит ли он этой участи или нет, всецело зависело от того, не будет ли оскорблен его Бог, стоящий перед ним с насмешливой улыбкой.

Постепенно мозг Рейнхардта установил связь с языком. И он заревел, как бык, на меня и Плутона:

— Вы сошли с ума! Освободить герра коменданта немедленно! Это мятеж!

С более спокойным, даже довольным выражением лица Рейнхардт продолжал:

— Вы оба арестованы! Я немедленно вызову дежурного офицера. Вы дорого за это заплатите. Вы должны извинить их, герр комендант. — Обращаясь к Вайсхагену, он щелкнул каблуками. — Это всего-навсего тупые животные с фронта. Я позабочусь о том, чтобы рапорт был составлен немедленно. Конечно же это дело подлежит рассмотрению трибунала…

Комендант гипнотизировал взглядом все помещение. Это было лучше, чем мы ожидали. Ему представилась возможность привести один из своих ужасающих примеров.

— Это ты так думаешь, унтер-офицер. — Он смахнул воображаемую пылинку с большого кожаного лацкана, потом взял простреленную фуражку и пистолет у откровенно улыбавшегося Плутона.

Комендант беззвучно подошел на резиновых подошвах к столу, указал на импровизированную постель Рейнхардта и приказал, ни к кому не обращаясь:

— Убрать!

Новобранцы и Рейнхардт бросились выполнять команду. Шинель с подушкой исчезли, будто по волшебству.

Комендант неторопливо расстегнул пальто. Из левого нагрудного кармана появился блокнот под серой обложкой. Демонстративно стряхнув с себя пыль, комендант широким жестом достал серебряный карандаш. Положил блокнот на стол под тем углом, какой требуется в начальных классах на уроках чистописания. И стал писать, думая вслух:

— Унтер-офицер Ганс Рейнхардт из третьей роты, назначенный начальником караула в особых обстоятельствах, оказался неподобающе одет при исполнении служебных обязанностей. Мундир его был расстегнут. Ремень с кобурой находился вне пределов его досягаемости, поэтому в случае необходимости он не смог бы воспользоваться оружием. Это нарушение наставления номер десять шестьсот восемнадцать от двадцать второго апреля тысяча девятьсот тридцать девятого года относительно караульной службы. Кроме того, было грубо нарушено армейское наставление номер семьсот девяносто восемь от того же числа, поскольку он спал на столе в караульном помещении. И более того, использовал армейскую шинель как одеяло. В то же время была нарушена инструкция коменданта городка оберст-лейтенанта Вайсхагена от шестнадцатого июня тысяча девятьсот сорок первого года. Она касается установления личности тех, кто будет обнаружен на территории городка после десяти часов вечера. Начальник караула в таких случаях не принимает решений, а вызывает дежурного офицера.

И резко повернулся к разинувшему рот Рейнхардту.

— Ну, унтер-офицер, что скажешь?

Рейнхардт лишился дара речи. Комендант поправил ремень, протер монокль белоснежным платком. Потом отрывисто приказал:

— Обер-ефрейтор Эйкен и фаненюнкер Хассель! Отвести унтер-офицера Рейнхардта в камеру! Он арестован за грубое нарушение дисциплины при несении караульной службы. Это дело будет передано в трибунал. Завтра он будет переведен под арест в гарнизонную тюрьму. До смены наряда начальником караула будет обер-ефрейтор Эйкен. Патрульные выполняли свои обязанности правильно и с усердием.

После чего бесшумно вышел из караульного помещения.

— Пошли, — усмехнулся Плутон Рейнхардту. — При попытке к бегству пускаю в ход штык.

И шумно взял винтовку наперевес.

Мы втроем пошли по коридору к камерам. Плутон восторженно позвякивал большой связкой ключей. Собака в камере номер семьдесят восемь заставила Плутона заорать:

— Заткнись! После десяти вечера тишина!

Мы с излишним шумом отодвинули засов на двери камеры номер тринадцать и втолкнули туда Рейнхардта.

— Арестованный, раздеться и положить все на койку, — приказал Плутон, наслаждаясь ролью тюремного надзирателя.

Через несколько минут широкогрудый Рейнхардт стоял перед нами в чем мать родила. Толстый, ничего не представляющий собой крестьянин, лишенный нашивок и ленточек, он стал тем, кем, в сущности, и был: сбитым с толку тупым работником с фермы.

Плутон решил выполнить все существующие наставления.

— Арестованный, нагнуться, — приказал он, пародируя рык фельдфебеля Эделя.

И тщательно, словно ученый, осмотрел задранный зад Рейнхардта.

— У арестованного в заднем проходе ничего не спрятано, — с удовольствием констатировал он.

Потом осмотрел уши пропащего, растерянного Рейнхардта и радостно заявил:

— Арестованный, тебе известно наставление, касающееся личной чистоплотности? Этот деревенщина не знает, как удалять грязь из ушей. Пиши: арестованный при аресте оказался в очень негигиеничном состоянии. Его ушные отверстия были заполнены грязью.

— Именно так и писать? — спросил я.

— Конечно! Разве я не начальник караула? Разве не несу ответственность за регистрацию арестованного?

— Да кончай ты, — ответил я. — Мне ничего не стоит записать этот вздор, но ты его подпишешь.

— Конечно. С какой стати поднимать шум? — сказал Плутон.

Мы тщательно осмотрели одежду Рейнхардта. Прочли всю его адресную книжку. Плутон очень заинтересовался полной пачкой сигарет. Понюхал одну, другую. Потом заревел:

— У арестованного при себе сигареты с опиумом! Позаботиться мне о них, ты, преступник? Или нам написать рапорт? Тогда узнаешь, что может сказать трибунал о тех младших командирах, которые носят при себе наркотики. Ну, отвечай!

— Возьми их себе, черт возьми, и кончай заноситься, — злобно ответил Рейнхардт.

— Тихо, арестованный, не наглей. Иначе мы посмотрим, что говорят наставления о шумных, трудных арестованных. И обращайся ко мне «герр начальник караула». Запомни, навозная ты куча!

Улыбаясь, Плутон сунул в карман сигареты с опиумом. Потом собрал личные вещи падшего героя. Все, кроме белья и мундира, уложил в сумку. И указал ему на список, который я составил под его диктовку.

— Распишись, как свидетель, что все твои вещи находятся здесь. Чтобы не возникло недоразумений, когда тебя в далеком будущем выпустят на волю.

Рейнхардт хотел просмотреть список, но Плутон оборвал его.

— Черт возьми, думаешь, в тюрьме тебе дозволят читать? Немедленно подписывай. Потом сложи свое тряпье подальше от двери, чтобы мы могли запереть тебя, как приказал комендант. Ну и наглость!

Рейнхардт без возражений повиновался.

— Если хочешь воспользоваться ведром, воспользуйся сейчас, — сказал Плутон.

— Нет, герр начальник караула, — неохотно ответил Рейнхардт. Он стоял совершенно голый под маленьким окошком камеры.

— Ради тебя же надеюсь, что нет, — сказал Плутон, — и да поможет тебе Бог, если позвонишь среди ночи. Нам нужна тишина, чтобы обдумать те серьезные события, которые только что произошли.

— Конечно, герр начальник караула!

Плутон торжествующе оглядел голую камеру и сказал:

— Ладно, арестованный. Ложись в постель и оставайся там, пока не услышишь сигнал подъема.

Он вышел из камеры, со стуком закрыл дверь, дважды повернул ключ в громадном замке и с громким лязгом задвинул два засова.

Плутону так нравились ключи, что в караульном помещении он положил их на стол перед собой. Плутон часто сам бывал за решеткой, а тут впервые в жизни в его руках находились ключи от камер. Чуть погодя он с восторгом принялся звонить по телефону всем дежурным по роте в казармах. Спрашивал всех о количестве личного состава. Начальник караула мог пользоваться этой привилегией. Всякий раз, дозвонившись в роту, он спрашивал:

— Голос у тебя звучит сонно. Ты спал? (Конечно, все они спали). Считаю своим долгом доложить дежурному офицеру об этом нарушении. Что такое? Кто говорит? Начальник караула, разумеется. Кто же еще?

Поговорив с дежурными во всех восьми ротах, Плутон начал все сначала. На сей раз он спрашивал пришедших в замешательство унтер-офицеров о состоянии больных. О списках оружия и количестве боеприпасов; требовал доставить списки в караульное помещение к восьми часам. Несчастные унтеры оказывались по горло загруженными работой на всю ночь.

Весьма довольный собой, Плутон откинулся на спинку стула, водрузил на стол громадные ноги и принялся листать порнографические журналы. И едва хотел закурить сигарету с опиумом, в дверь с шумом вошли двое новобранцев. Между ними была весьма оживленная личность в цветастом ситцевом платье, с косынкой на голове и солдатскими сапогами на ногах.

— Герр начальник караула, — заговорил один из новобранцев. — Башенный стрелок Нимайер почтительно докладывает, что во время патрулирования мы арестовали эту личность при попытке перелезть через забор возле казармы третьей роты. Эта личность отказывается говорить и нанесла башенному стрелку Рейхельту сильнейший удар по лицу. У него жутко заплыл глаз.

Плутон захлопал глазами, но быстро взял себя в руки. Мы сразу же узнали Порту. Плутон придвинул ему стул и с улыбкой спросил:

— Мадам, не хотите ли присесть?

— Заткни пасть, а то сам ее тебе заткну! — непочтительно ответил Порта новоназначенному начальнику караула.

Плутон отмахнулся от этой угрозы и толчком усадил Порту на стул.

— Прошу прощенья, мадам. Вы, случайно, не ищете своего мужа? Я обер-ефрейтор Густав Эйкен, начальник караула, собиратель мужей, в нежных руках которого находится безопасность казарм. Или, может, мадам хочет еще чего-то?

И внезапно задрал подол платья Порты, обнажив его острые колени под армейскими кальсонами.

— О, наверняка последняя парижская мода? Очаровательно, мадам. Не у каждой женщины есть такие изысканные вещи.

Порта спьяну хотел ударить здоровенного, усмехающегося докера и промахнулся. Потом неожиданно присмирел.

— Господи, совсем горло пересохло! Принеси пива.

Кончилось все тем, что мы упрятали Порту в пустую камеру. Он был слишком пьян, чтобы вести его в казарму. Он обошел целый ряд сомнительных пивных, от «Красной розы» до «Веселой коровы». По его словам, отымел стольких женщин, что хватит на два года. Во время маневров с последней мундир у него украли. Остались только кальсоны и сапоги. Он клялся, что лег в них в постель. Кто-то написал на его голом заду масляной краской «Веселая корова».

Плутон записал его в книгу арестованных как задержанного в одиннадцать часов, за час до того, как ночные пропуска становятся недействительными. Совершенно не думая о том, что тогда еще не был произведен в начальники караула.

Потом мы до утра играли в «двадцать одно» на деньги нашего арестанта. Как сказал Плутон, Рейнхардту они были больше не нужны.

Дежурный офицер явился с проверкой в восемь часов, и ему почти двадцать минут пришлось объяснять, что кроется за рапортом Плутона.

Когда лейтенант Вагнер наконец понял, в чем дело, он чуть не плача, рухнул на стул и беспомощно расписался под Плутоновым длинным описанием одной из самых богатых событиями ночей в скучной истории военного городка.

Опасность для Вагнера заключалась в том, что он не слышал выстрела. Видимо, спал или находился в самовольной отлучке. Он хорошо знал подполковника Вайсхагена и был уверен, что тот терпеливо сидел час за часом, дожидаясь его доклада, который дежурный офицер в данных обстоятельствах должен был немедленно сделать коменданту городка или его адъютанту. А со времени выстрела прошло уже шесть часов. Лейтенанту Вагнеру теперь наверняка предстоял перевод в боевую часть.

Когда эта трагедия дошла до его сознания, лейтенант несколько раз открыл и закрыл рот, не издавая ни звука, Но заревел быком, когда Плутон с улыбкой доложил, что комендант был очень доволен патрулем и что дежурный офицер должен отметить этот факт в книге происшествий. С зубовным скрежетом Вагнер, пошатываясь, ушел навстречу участи, которую сулил ему этот день.

4. УБИЙСТВО ИМЕНЕМ ГОСУДАРСТВА

Солнечным утром мы вывели их из тюрьмы. Они совершили последнюю поездку в тряском грузовике.

Они помогали толкать грузовик, когда он застрял. Казалось, стремились помочь двенадцати пулям найти свою цель.

Это делалось во имя немецкого народа.

Порта влез последним в крупповский дизельный грузовик. При переключении скоростей машина скрипела и скрежетала. Мы отъехали от казармы и сделали недолгую остановку у штаба, чтобы получить разрешение на выезд.

Пока грузовик ехал по городу, мы окликали девушек и приветственно махали им руками. Порта начал рассказывать непристойную историю. Мёллер попросил его замолчать. Вспыхнула краткая, но бурная ссора. Она прекратилась, когда мы въехали в городок пехотного полка. Наконец машина остановилась перед караульным помещением.

Старший нашего наряда, фельдфебель Пауст, вылез из кабины и позвонил. Шестеро из нас спрыгнули и последовали за Паустом в приемную гарнизонной тюрьмы. Там мы обнаружили нескольких бледных пехотинцев, служивших тюремными надзирателями. Пауст вошел в канцелярию взять документы у пехотного фельдфебеля. Это был рослый, лысый человек, мышцы его лица возле глаз нервно подергивались в тике.

Порта с интересом спросил:

— Ребята, как вы коротаете время в этой каталажке?

— На твоем месте я бы не беспокоился, — ответил пятидесятилетний ефрейтор. — Тебе предстоит секундное дело. А мы здесь работаем изо дня в день. Знаем заключенных по нескольку месяцев. Часами ведем разговоры с ними. Заключенные становятся нам вроде друзей. Хоть бы они были последними — так завтра должна поступить очередная партия. И конца этому не видно. С ума можно сойти.

— Карл, ты слишком много болтаешь, — предостерег его другой пожилой ефрейтор. Отвел своего друга в сторону и недоверчиво посмотрел на нас.

Мы с любопытством оглядели небольшое караульное помещение. На столе валялись грязные чашки и тарелки. На одной из стен висела школьная доска с написанными номерами камер и фамилиями заключенных. Зеленая галочка возле фамилии означала, что ее обладатель приговорен к смерти. Я насчитал их двадцать три. Красная обозначала заключенных, ждущих утверждения их приговоров трибуналом. Их было много. Синие галочки означали концлагерь; их было всего четырнадцать.

На противоположной стене висели большие фотографии Гитлера и Кейтеля[20]. Они равнодушно взирали на доску со сведениями о трагичных судьбах людей.

— Какого черта они там тянут резину? — пожелал узнать Шварц. — Сегодня на обед горох; если опоздаем, нам достанутся одни объедки.

— Что вы только за люди, — сказал пожилой ефрейтор. — Думаете о еде, когда вам предстоит такая работа. Я со вчерашнего дня двадцать раз бегал в сортир, потому что нервничаю. А вы, Господи, только и способны думать, что о горохе!

— А почему бы нет, дедуля? — усмехнулся Порта. — Возьми себя в руки. Слишком уж вы, пехота, чувствительные.

— Заткнись ты, — сказал ему Мёллер.

— Давно ты произведен в состав надменных ублюдков со звездами, нашивками и правом приказывать мне? — поинтересовался Порта.

— Скотина, — категорическим тоном произнес Мёллер.

— Это твое мнение. Вот погоди, окончатся стрельбы, тогда я потолкую с тобой, дворняжка.

Порта зловеще улыбнулся, и Мёллер осмотрительно перешел к другой стороне стола.

Тюремные служащие нервозно расступались перед ним. Казалось, они боятся прикасаться к нам.

Из ближайшего кабинета донеслось звяканье ключей. Громко вскрикнула женщина.

Плутон зажег сигарету с опиумом и жадно затянулся. Штеге смотрел на свои ноги в грубых, но зеркально блестящих сапогах. Какой-то пехотинец, сидя за столом, нервозно чертил по нему пальцем. Атмосфера была наэлектризованной.

Зазвонил телефон. Старший из ефрейторов снял трубку и, выпрямясь, застыл на стуле.

— Гарнизонная тюрьма, ефрейтор Брейт. Так точно, наряд здесь. Все готово. Конечно, семьи будут извещены, как обычно. Докладывать больше не о чем.

И положил трубку.

— Вас ждут в «Зенне», — сказал он через плечо.

— Черт возьми, это что-то вроде сочетания браком в отделе записи актов гражданского состояния, все ждут, — сказал Плутон. — Хоть бы поторопились, пока у нас не началось нервной дрожи.

Едва он это произнес, дверь открылась. Вышли девушка-телефонистка и седой унтер-офицер. Одетые в хлопчатобумажную форму для хозяйственных работ. Это были смертники. За ними шли фельдфебель-кавалерист и Пауст с бумагами под мышкой. Он старался выглядеть беззаботным, но его водянистые голубые глаза нервозно мигали.

Кавалерист посмотрел в регистрационную книгу и сказал:

— Если у вас есть какие-то жалобы, говорите.

Смертники промолчали, но испуганно посмотрели на нас шестерых в касках и с винтовками. Явно не сознавая, что делают, они расписались в регистрационной книге.

Пауст с кавалеристом обменялись рукопожатием и попрощались. С таким видом, будто говорили друг другу «спасибо» и «до встречи».

Мы вышли из караульного помещения со смертниками посередине и влезли в грузовик. Солдаты помогли девушке забраться в кузов, хотя в помощи больше нуждался старый унтер.

— Порядок, — крикнул Пауст, и мы рванули с места. Охранники у ворот испуганно смотрели вслед большому дизельному грузовику, с ревом несшемуся к Зеннелагеру.

Сперва мы ехали молча, робко и с любопытством поглядывая на двух смертников. Первым нарушил молчание Плутон. Протянул им пачку сигарет с опиумом.

— Курите, это помогает.

Оба взяли по сигарете и жадно закурили.

Порта подался вперед.

— За что это вас?

Девушка выронила сигарету и заплакала.

— Оставь, я не думал тебя расстраивать, — утешающе сказал Порта. — Просто хотел узнать, как нам себя чувствовать.

— Тупая свинья, — выкрикнул Мёллер и замахнулся на Порту. — Тебе что до этого? Скоро узнаешь в «Зенне».

И обнял девушку за плечи.

— Не расстраивайся, сестренка. Это тупой олух, который вечно сует нос не в свои дела.

Девушка беззвучно плакала. Мотор гудел. Грузовик въезжал на крутой подъем. Пауст смотрел на нас из окна кабины. Старик указал на кучу гравия у обочины. Возле нее стояли несколько военнопленных и охранников.

— Наконец-то дорогу ремонтируют. Давно пора. На этом участке машину вечно трясет.

Бауэр поинтересовался, пойдет ли Порта вечером в «Рыжую кошку».

— Придут Лизхен и Барбара. Будет та еще веселуха.

— Пойду, конечно, — ответил Порта. — Но пробуду там только до десяти часов. Потом отправлюсь на открытие нового публичного дома в Мюнхенер гассе.

Наш грузовик обогнала, завывая сиреной, санитарная машина.

— Господи, что еще стряслось? — произнес Старик.

— В сирене санитарной машины всегда есть что-то зловещее, — с беспокойством сказал Бауэр.

— Может быть, роды с осложнениями, — сказал Мёллер. — У моей жены было кровотечение, когда она рожала второго. Ее быстро отвезли в больницу. И она, и ребенок были на волосок от смерти.

— Видели новую девицу, которая появилась в столовой второй роты? — спросил Плутон. — Та еще цыпочка.

Тут машина ухнула в глубокую выбоину, и мы все повалились в кучу. Порта яростно крикнул водителю:

— Не видишь, куда едешь, тупой болван?

Ответ водителя заглушил шум мотора.

Из-за темных туч выглянуло солнце.

— Погода разгуливается, — сказал Штеге. — День будет ясным. Я встречусь с девушкой, с которой познакомился вчера вечером.

Порта засмеялся.

— Какого черта ты всех своих краль водишь кататься на лодке? У вас небось всегда мокрые задницы. Все лодки, которые сдает напрокат этот старый осел, залиты водой до середины. Пошли лучше со мной в Мюнхенер гассе. Девицу возьми с собой.

— У тебя вечно девицы на уме, — раздраженно сказал Мёллер.

— Послушай, твое преподобие, — угрожающе заговорил Порта. — В последнее время ты слишком много скулишь. Мы не суемся в твои кроссворды или разговоры со священником за закрытыми дверями. Развлекайся по-своему, а мы будем по-своему. Вот отправимся снова на фронт, там посмотрим, чего ты стоишь, шлезвигский ханжа.

Мёллер вскочил и снова яростно замахнулся на высокого, худощавого Порту. Но Порта сделал нырок, и большой кулак Мёллера прошел на сантиметр от цели. Берлинец ловко ударил Мёллера ребром ладони по горлу, и тот грузно повалился.

Штеге оттолкнул его, чтобы освободить место для наших ног.

— Сам виноват, — сказал Старик. — Хоть мы и должны принимать во внимание его возраст. Большинству из нас он годится в отцы. Я поговорю с ним, когда вернемся.

— Когда-нибудь я превращу в блин его кислую рожу, — сказал Порта со свирепой усмешкой.

Плутон сказал, что слышал, будто нас переводят на большой танковый завод, где мы будем испытывать новые танки, названные «королевскими тиграми».

— Тебе это наверняка сказал твой друг «Задница в сапогах», — съязвил Штеге.

— Какого черта ты все время меня подкалываешь? — яростно напустился на него Плутон.

— Ты еще спрашиваешь, гамбургский недотепа? — воскликнул Старик. — Это что, обычные стрельбы? Неужели ты совершенно бесчувственный?

К нашему удивлению, Старика перебил старый унтер:

— Не лучше ли вам всем успокоиться?

Грузовик свернул на грунтовую дорогу, разъезженную тяжелыми машинами и танками.

Мёллер встал и отодвинулся от нас как можно дальше. Лицо его было кислее обычного.

Молчание нарушила девушка.

— Есть у кого-нибудь сигарета или аспирин?

Мы несколько секунд смотрели на нее, одетую в старое рабочее обмундирование.

Штеге протянул ей сигарету. Дал прикурить от зажигалки, которую купил во Франции три года назад. Рука его дрожала.

Мы все начали торопливо шарить по карманам.

Порта крикнул в кабину:

— Аспирин у кого-нибудь есть?

Пауст опустил стекло дверцы и насмешливо зарычал. Мы все увидели его крепкие белые зубы.

— Таблетки у меня только в пистолетной обойме. Излечивают наверняка. У кого там головная боль?

— У девушки.

Долгое молчание. Потом смущенное:

— А.

Стекло опустилось. Слова Порты: «Грязная собака!» Пауст предпочел пропустить мимо ушей.

— Нет аспирина, и ладно, — апатично сказала девушка. — Скоро все пройдет.

— Сделаете для меня кое-что? — спросил старый унтер. И, не дожидаясь ответа, продолжал: — Я из Семьдесят шестого артиллерийского полка. Сходите к унтер-офицеру Брандту из четвертой батареи. Скажите, пусть позаботится, чтобы жена получила мои деньги. Она живет вместе с женой моего старшего сына в Дортмунде. Сделаешь ты это для меня? — обратился он к Штеге.

Штеге забормотал:

— Да, да, конечно. Что вы…

Плутон перебил его:

— Старина, он только все испортит. У меня в Семьдесят шестом есть приятель, штабс-фельдфебель Пауль Грот. Знаешь его?

— Да, Грота я хорошо знаю. Он из второй батареи. Потерял ногу под Брест-Литовском. Передай ему привет от Газовщика. До войны я работал газовщиком, — добавил старый унтер.

Девушка с интересом подняла взгляд, в ее мертвое лицо вернулась жизнь.

— Сделаете и для меня кое-что? — негромко спросила она Плутона. — Дайте листок бумаги, пожалуйста.

Ей протянули по меньшей мере десять карандашей и блокнотов. Старик протолкался к девушке и дал складывающуюся армейскую открытку.

Девушка писала быстро, нервозно, перечла написанное, заклеила открытку и протянула Плутону.

— Отправишь?

— Непременно, — лаконично ответил Плутон и сунул ее в карман шинели.

— Если доставишь лично, получишь бутылку шампанского, — сказала девушка, нервозно запинаясь, И критически осмотрела здоровенного докера в замасленной форме танкиста. Он стоял с винтовкой в руке, сдвинув каску на затылок и слегка расставив ноги в коротких, блестящих сапогах. Черные брюки пузырились. Короткий китель с серебряными черепами на петлицах оттягивал вниз небрежно надетый нагрудный патронташ из черной кожи, из которого выглядывали кончики пуль.

— Мне ничего не нужно, — произнес с запинкой обычно бойкий Плутон. — Письмо будет у меня в сохранности. Я лучший в стране почтальон.

— Спасибо, солдат. Я никогда этого не забуду.

— Не за что, — ответил Плутон.

Мы ехали дальше в молчании. Солнце уже полностью вышло. Стало тепло.

Кто-то принялся насвистывать:

Fruk Morgens, wenn die Hahne krahen…[21]

Несколько человек стали напевать. Неожиданно все умолкли и смущенно переглянулись. Ощущение было таким, будто мы совершили богохульство в соборе с молящимися.

Грузовик остановился. Порта крикнул часовому:

— Специальный наряд из дежурной роты. Один фельдфебель, один унтер-офицер, двадцать солдат и двое заключенных.

Часовой заглянул в грузовик. Из окна караульного помещения высунулся фельдфебель и крикнул:

— Поезжайте на девятый участок. Где пропадали, черт возьми? Там вас давно ждут.

— Шут ты гороховый, — сказал Пауст.

Не дожидаясь ответа, мы поехали по песчаной дороге мимо казарм. Пустые окна уныло смотрели на людей в мундирах, которых изо дня в день учили убивать.

— Надеюсь, до нашего возвращения не съедят весь горох! — недовольно сказал Шварц. — Не каждый день мы получаем то, что нам нравится. И нас как назло именно сегодня назначили в этот наряд.

Ему никто не ответил.

— Черт возьми, заяц! — вдруг воскликнул Порта и указал на что-то в чахлом вереске.

Мы все вытянули шеи, глядя на убегавшего прыжками зайца.

— Надо же! Такая жратва перед носом, а до нее не добраться, — простонал Порта.

— Последний раз мы ели зайца в Румынии, в казармах у реки Дубовила, — сказал Плутон.

— Да, я тогда ободрал в карты румынского барона, как липку, — усмехнулся Порта.

Грузовик остановился. Пауст с бранью спрыгнул на землю.

— Где девятый участок? Этот охламон заблудился. Здесь спортивная площадка.

Никто не ответил. Пауст развернул карту и долго вертел ее, пока наконец не сориентировался. Грузовик стал отъезжать задом и застрял на размякшей, поросшей травой обочине. Всем пришлось спрыгнуть и толкать машину. В кузове остались только смертники.

Мы спокойно побросали им свои винтовки.

— Тебе нужно отправиться в Россию, — сказал Плутон, ни к кому не обращаясь. Мы не поняли, что он имеет в виду. — Тогда будешь знать не только этот паршивый учебный лагерь.

— Гороха нам не достанется, — сердито сказал Шварц.

— Плевать на твой горох! — выкрикнул Штеге. — Грызи свои собственные хрящи, если так голоден.

— Никто не спрашивает твоего мнения, ублюдок! — злобно ответил Шварц.

Дело могло кончиться дракой, но грузовик выехал, и нам пришлось спешно влезать в кузов.

Вскоре мы остановились снова. Приехали на девятый участок. Пауст заорал:

— Наряд, строиться!

Мы нервозно спрыгнули и построились перед ним. О смертниках все забыли. Они сидели в кузове, забившись в угол у кабины водителя. Подошел лейтенант из полиции вермахта[22] и раскричался на них. Пауст как будто бы растерялся. Потом заорал так, что позади деревьев раскатилось эхо:

— Заключенные, быстро в строй!

Оба смертника чуть ли не вывалились из кузова и с виноватым видом встали в конце нашего строя — старый унтер впереди, девушка сзади него. Лицо у лейтенанта было багровым. Он без нужды поправил свой широкий офицерский ремень и кобуру.

— Командуй! Чего ждешь?

Пауст еще больше занервничал и с пузырьками слюны в уголках губ прокаркал:

— Смирно, равнение напра-во!

Затем повернулся кругом, щелкнул каблуками и отрапортовал по всей форме толстому офицеру полиции, от которого несло пивным духом.

Лейтенант щегольски козырнул. Потом повернулся и отошел назад вместе с наблюдателями.

Подошел военный прокурор с погонами оберста. За ним следовал начальник медицинской службы и другие медики.

Пауст вышел вперед, щелкнул каблуками и отбарабанил рапорт, отдав красную папку с документами.

— Заключенные на середину, двое солдат следом, — приказал лейтенант.

Приказ был нехотя выполнен.

Мы отводили глаза от двух полускрытых кустами длинных деревянных ящиков.

Солнце сияло. Несколько человек со звездочками[23] на погонах курили. Винтовки в потных руках казались горячими. Штеге машинально поигрывал ружейным ремнем.

Военный прокурор отдал документы майору из панцер-гренадеров. Тот кое-как сложил все разноцветные листы в нужном порядке. Ему мешал ветер. Потом стал фальцетом читать:

— Именем фюрера и немецкого народа специально созванный по приказу командующего шестым сектором обороны военный трибунал приговорил Ирмгард Бартельс, рожденную третьего апреля тысяча девятьсот двадцать второго года, телефонистку в шестом секторе обороны, проходившую службу в Билефельдте, к смертной казни через расстрел. Подсудимая признана виновной в связи с нелегальной коммунистической организацией и распространении представляющих опасность для государства листовок среди коллег-телефонисток, а также в казармах, где было расквартировано ее отделение. Подсудимая подписала свои письменные признания. Дело рассматривали председатель трибунала доктор Ян, генерал-майор полиции Шлирман и группенфюрер[24] СА Виттман. Приговоренная подсудимая навсегда лишается доброго имени, и все ее имущество переходит к государству.

Именем фюрера и немецкого народа специально созванный по приказу командующего шестым сектором обороны военный трибунал приговорил унтер-офицера Герхардта Пауля Брандта, рожденного семнадцатого июня тысяча восемьсот восемьдесят девятого года, проходившего службу в Семьдесят шестом артиллерийском полку, к смертной казни через расстрел. Подсудимый отказывался выполнять приказы во время несения караульной службы в шталаге[25] номер шесть. Командир батареи трижды предупреждал его о последствиях неподчинения приказам. Подсудимый подписал свои письменные признания. Дело рассматривали оберштурмбаннфюрер[26] СС доктор Рюптер, обергруппенфюрер[27] доктор Хирш и председатель трибунала профессор Гортц. Приговоренный подсудимый навсегда лишается доброго имени, и все его имущество переходит к государству.

Приговор приведет в исполнение специальный наряд из Двадцать седьмого (штрафного) танкового полка. Обязанности священника исполнит капеллан Курт Майер. Смерть засвидетельствует штабной врач доктор Меттген. Военный прокурор доктор Вейсман проследит за тем, чтобы приговор был приведен в исполнение в соответствии с правилами. Обязанность известить родственников приговоренных возлагается на служащих падерборнской гарнизонной тюрьмы номер шесть дробь шесть. Погребение осуществит специальная команда из саперного батальона номер пятьдесят семь.

Майор с важным видом кивнул лейтенанту полиции вермахта, тот подошел к Паусту и отдал ему приказания.

— Наряд, напра-во! Шаго-ом марш!

Песок оседал под ногами. Девушка оступилась, но Плутон поддержал ее, и она удержала равновесие. На несколько секунд расстрельная команда сбилась с ноги.

За поворотом дороги стояли столбы, которые мы ожидали увидеть: столбы, к которым привязывали приговоренных. Столбов было шесть: шесть толстых деревянных столбов, на каждом новая, продетая в кольцо веревка.

— Наряд, стой! — скомандовал Пауст. — К но-о-ге! Рассредоточиться! Первая шеренга с приговоренными вперед ма-а-арш!

Старик шумно втянул ртом воздух. Наша шеренга была первой. На миг мы заколебались. Потом возымела действие укоренившаяся дисциплина. Мы молча потащились к столбам, которые некогда были деревьями, и с их кронами играл ветер, но теперь ждали, когда к ним привяжут обреченных.

Позади нас молча стояли лощеные господа и другая половина наряда. Казалось, нас оторвали от наших товарищей. Мы были двенадцатью обычными людьми с двумя смертниками посередине.

Что, если мы убежим? Или Старик повернется и откроет огонь по господам со звездочками и нашивками? Что потом? Здесь было всего шесть столбов, но в других лагерях их было более чем достаточно для двенадцати человек.

Старик закашлялся. Старый унтер в рабочем обмундировании закашлялся. Было пыльно.

— Первая шеренга, стой! — негромко скомандовал Старик. Пробормотал что-то неразборчивое с упоминанием Бога. Мы знали, что стоящие позади не могли нас слышать.

Девушка зашаталась, едва не упав в обморок. Плутон прошептал ей сквозь зубы:

— Крепись, девочка, не показывай этим свиньям, что боишься. Кричи, что угодно. Они больше ничего не могут тебе сделать. Да здравствует Рот фронт! Думай о красном знамени, если это поможет.

Старик указал на меня и Штеге.

— Вы двое идите с дедом, а вы, Плутон и Порта, — с девушкой.

— Почему мы? — негромко запротестовал Штеге.

Но мы пошли, не дожидаясь ответа. Кто-то должен был это сделать. Остальные обрадовались, что не они. И отвернулись.

Столб был выщерблен на уровне груди. Его много раз использовали для этого запланированного зверства во имя немецкого народа.

Новая веревка пахла джутом, но оказалась коротковатой. Старый унтер втянул живот, чтобы стать потоньше. Мы кое-как завязали узел, и Штеге прослезился.

— Я выстрелю в деревья, — прошептал он. — Слушай, дружище, я не могу стрелять в тебя.

Девушка расплакалась. Женщины обычно так не плачут. Вопли ее напоминали рев животного. Порта отскочил от столба, уронил винтовку, вытер потные ладони о сиденье брюк и поднял свое оружие. Потом вернулся к остальным, стоявшим шагах в двадцати позади нас.

Мы поспешно отошли от двух привязанных к столбам людей.

Армейский священник с красными петлицами[28] и крестами на них вместо обычных орлов подошел к обвязанным веревками мужчине и девушке.

Девушка уже утихла. Священник пробормотал молитву и воздел руки к безоблачному небу. Казалось, он хотел убедить невидимого Бога, что происходящее справедливо и правильно в измученном войной мире.

Военный прокурор сделал несколько шагов вперед и зачитал:

— Мы совершаем эти казни, дабы защитить государство от серьезных преступлений, совершенных этими двумя преступниками. Судьи специально созванного военного трибунала приговорили их к смерти в соответствии с тридцать второй статьей государственного уголовного кодекса.

Он быстро отошел назад. Побледневший Пауст с отчаянием глядел за песчаную пустошь.

— Наряд, равнение направо! Внимание! Заря-жай!

Щелкнули предохранители, зловеще лязгнули затворы.

— Наряд! Целься!

Приклад уперся в плечо. Глаз смотрел вдоль ствола. Над мушкой появилось что-то белое — приколотое к каждой груди. Под этой белизной билось сердце, все еще перекачивая кровь по живому телу.

Штеге всхлипнул и прошептал:

— Я выстрелю в дерево.

— Наряд…

Девушка издала жалобный стон. Наряд зашатался. Заскрипели кожаные ремни. Позади нас кто-то упал в обморок.

— …пли!

Отрывистый, раскатистый грохот двенадцати винтовок, отдача в двенадцать солдатских плеч. Убийство именем государства свершилось.

Мы, как загипнотизированные, смотрели дико раскрытыми глазами на свои жертвы. Они бились в веревках. Старый унтер упал на землю. Веревка развязалась. Он сучил ногами и скреб пальцами песок, по которому расползались красные пятна.

Девушка только успела выкрикнуть: «Мама!» Протяжное, дрожащее «Мама!»

Четверо саперов из пятьдесят седьмого батальона поспешили к столбам. Штабной врач равнодушно взглянул на двоих в заплатанной рабочей одежде, затем подписал какие-то документы.

Издалека, словно в трансе, мы услышали команду Пауста:

— В машину!

Оступаясь, как пьяные, мы заняли свои места в кузове. Под глазами и на щеках Штеге виднелись следы слез. Лица у всех были молочно-белыми.

Мы проехали мимо караульного помещения. Нас никто не окликнул. Мы все молчали. Только мотор ревел бесчувственно, как всегда.

Мы подъехали к гравийной куче, где работали военнопленные.

— Уже двадцать минут первого, как летит время, — негромко сказал Мёллер.

— Гороха нам не достанется, — буркнул Шварц.

— Гнусная скотина! — завопил Штеге и внезапно бросился на него. — Я тебе все зубы повыбиваю, чтоб ты долго-долго не мог жрать гороха!

Он сел на повалившегося с грохотом Шварца и колотил по лицу одной рукой, а другой пытался его задушить. Шварц был еле жив, когда мы наконец оттащили Штеге. На губах у него была пена, и держать его пришлось Плутону и Бауэру.

Сквозь поднявшийся шум мы услышали голос Пауста:

— Ради Бога, кончайте скандал!

Никто не обратил на него внимания. Все кричали. Грузовик подъехал к казарме, и мы высыпали из него шумной кучей.

— Наряд до отбоя свободен, только не забудьте первым делом почистить винтовки, — сказал нам Пауст.

Мы прошаркали мимо таращившихся новобранцев, которые только что вернулись с обеда. Когда подошли к своей комнате, Бауэр крикнул Порте:

— Встретимся в «Рыжей кошке»!

Порта резко повернулся и запустил в него винтовкой.

— Тебе что до меня? Тупой скот! Не лезь в чужие дела!

Бауэр едва успел увернуться от винтовки и побежал к своей комнате.

— Кое у кого нервы, — сказал с усмешкой один ефрейтор.

Он был из второй роты. Плутон двинул его кулаком по физиономии. И сказал:

— А теперь кое у кого фонарь под глазом, не так ли?

5. ПОРТА В РОЛИ ПОПА

— Построение для молебствия — сплошное посмешище, — сказал Порта. — Нужно только монотонно бубнить под нос, чтобы никто не мог ничего разобрать. То и дело произносить «cum spiritu tuo»[29], а потом радостно возглашать «Dominus vobiscum»[30]. Это всегда производит хорошее впечатление. Потом взмахнуть посильнее дароносицей, и весь приход доволен.

Мы сидели в оружейной, играя в «двадцать одно». Перед Портой лежала внушительная сумма. Везло только ему.

Унтер-офицер интендантской службы Хаузер лишился почти двухсот марок, и игра ему надоела.

— С меня хватит. Давайте бутылку, — сердито проворчал он.

Появилась бутылка с этикеткой «Бензин». В ней была смесь коньяка и водки.

Хаузер передал ее Порте, потом она пошла по кругу. Послышались громкие отрыжки.

— Где ты заарканил ту худенькую, с которой был вчера вечером? — спросил Бауэр у Штеге. — Мне она показалась похожей на жену фельдфебеля Шредера. — И убежденно добавил: — Это наверняка она. Ее виляющий зад можно узнать за километр. Не хотел бы я быть на твоем месте, если Шрёдер об этом узнает.

Штеге откинулся на груду протирок для чистки оружия и громко засмеялся.

— Этот жирный боров сейчас трясется в товарном вагоне где-то между Варшавой и Киевом, так что шансов уцелеть у него маловато. И то, что «Задница в сапогах» наказал мужа, не значит, что и жена должна быть наказана. В четверг у нее день рождения. Она устраивает вечеринку. Это означает, что главным гостем буду я. Атака начинается в девять вечера, и каждый из вас должен привести с собой даму в качестве пропуска. Фрау Соломенная Вдова обещала мне выставить запас выпивки гауптфельдфебеля. Говорит, выпивка ему уже не потребуется: он такой толстый, что в него не промахнется даже слепой русский, если услышит его дыхание.

Порта разразился оглушительным хохотом.

— Да, я был в штабе, когда «Задница в сапогах» выдал ему по заслугам. Мы с Брандтом давились от смеха. Шредера перевели в Сто четвертый пехотный, и если ему сразу же не снесут башку, он за две недели сбросит весь жир и станет жердь жердью.

Плутон поднялся и принялся изображать Вайсхагена:

— «Ну, гауптфельдфебель, дела твои не блестящи, а? Мы слишком долго развлекались, держа тебя здесь. На твоей широкой груди много места для наград, тебе не кажется?» — Этот тупой боров отвечает: «Так точно», хотя едва не накладывал в штаны от страха при мысли о приближении к фронту меньше чем на пятьсот километров. — «Так, так, — продолжает "Задница в сапогах" и смотрит на него через свой блестящий монокль. — Значит, договорились. Приятно сознавать, что мои подчиненные довольны. Ты скоро вернешься с Железным крестом. Может быть, сделаешь честь своей старой части, получив Рыцарский крест. Хочешь получить возможность отличиться на поле боя?» — «Так точно», — всхлипывает этот несчастный скот. Вид у него бледный. — «Отлично, гауптфельдфебель, — говорит комендант. — Тогда тебе нужно на фронт. Я распорядился перевести тебя в Сто четвертый. Это самый доблестный полк в дивизии. Там у тебя будет много возможностей проявить свои солдатские качества, которые мы здесь высоко ценили — до вчерашнего дня, когда ты, к нашему глубокому сожалению, оказался неспособным делать различие между службой и отпуском, пивной и караульным помещением!» — Видели бы вы, как он выходил из кабинета. Будто мокрая курица.

— Порта, расскажи какую-нибудь байку, — попросил Старик.

— Охотно, мой мальчик, но какую? Нельзя же просто сказать: «Расскажи историю».

— Что-нибудь пикантное, — ответил Старик, привалясь спиной к ружейной пирамиде.

— Вот, значит, какие у тебя интересы, нечестивый скот, — сурово сказал Порта. — Нет, сегодня воскресенье, и нужно что-нибудь благопристойное. Я расскажу вам возвышающую и поучительную историю из своей богатой событиями жизни о том, как выступал в роли священника, или, по-русски, «попа», перед Иваном[31].

Было это, когда мы вели бои на Кавказе, между Майкопом и Туапсе, и Иван устраивал нам шутки с теми деревьями.

— Господи, какую он создал нам передрягу, — усмехнулся Штеге. — Помните, как даже самый большой бульдозер сломался при попытке сдвинуть те эвкалипты?

— Кто рассказывает эту историю, ты или я? — пожелал узнать Порта. — После Туапсе мы пустились в путь по грунтовой дороге, построенной грузинскими крестьянами в царское время. Двигались со всей возможной скоростью и вышли к паршивой деревне, которую Иван назвал по собственному вкусу: «Пролетарская». И тут, дети мои, запал наш иссяк. Старик с красными лампасами, его превосходительство Клейст, не мог тягаться с русскими. Пролетарскую нам пришлось оставить, но перед выступлением из нее Эвальд сказал мне…

— Кто такой Эвальд? — удивленно спросил Старик.

— Твой глупый вопрос изобличает в тебе дурака, но именно поэтому ты унтер. Эвальд — это наш генерал-фельдмаршал герр Клейст, деревенщина. А теперь попрошу не перебивать. Вы обучались какое-то время и знаете, что мы всегда оставляем позади небольшие силы, когда отходим со своих позиций. Чтобы Иван не сразу понял, что мы драпаем. Когда оставшимся через несколько часов становится одиноко, они взрывают все к чертовой матери и бегут. Так мы поступали на Кавказе, пока не помахали Ивану рукой. Эвальд прекрасно знал, что я дьявольски превосходный солдат. «Слушай, мой дорогой герр обер-ефрейтор Порта, — доверительно сказал он мне. — Ты, должно быть, слышал, Иван задал нам такую трепку, что я не могу оставить много людей, отходя с машинами герра Гитлера. Но ты стоишь половины пехотного полка, ты несокрушим, поэтому прошу тебя, дорогой Йозеф, оказать мне помощь в отводе армейского корпуса».

Я откозырял так, что полетели искры, и громогласно ответил:

— Так точно, герр генерал-фельдмаршал, окажу. Я не боюсь ничего.

— Скажи, ты служил тогда при штабе? — спросил Штеге и подмигнул нам.

— Ну да, — ответил Порта, сердясь, что его перебили. — Может быть, ты, мальчик, думаешь, что я топал, как обычный кандидат в покойники, по калмыцким степям? Нет, я служил среди гнусных высокопоставленных генералов и не раз давал Эвальду потрясающие советы. На своих штабных офицеров он не обращал внимания. Вся его разведслужба ничего не стоила в сравнении со мной, Божией милостью обер-ефрейтором Йозефом Портой.

— Странно, почему ты не стал генералом, — сказал Старик. — Думаю, генерал-фельдмаршал Клейст был неблагодарным, если учесть, что ты для него сделал.

Порта покачал головой.

— Ты задаешь слишком много глупых вопросов. Думаю, идиот, ты прекрасно знаешь, что офицерская форма мне не к лицу, и я не надел бы ее даже ради спасения жизни. Красный цвет генеральских воротников совершенно не гармонирует с цветом моего лица. Но помолчи, пока я не закончу рассказ. Тогда, может, отвечу на все твои дурацкие вопросы.

Меня оставили на позициях армейского корпуса слегка пошутить с Иваном. Я подумал о возможности плена. Если б русские узнали, что имели дело со мной, это не пошло бы на пользу моему здоровью. Это могло стать оскорблением самому Сталину. То, что меня зовут Йозеф, еще больше его обозлило бы. Клянусь Богом, подумал я, нужно спасать свою шкуру. И очень обрадовался, увидев в траншее мертвого священника. Я слышал, что русские благоговейно принимают всю эту ерунду о церквах и священниках, как в царское время. И решил, что есть смысл переодеться в его мундир, особенно если я попаду в руки этим дьяволам. Они не посмеют издеваться над священником. Большинство русских питает огромное почтение ко всему святому. Я немедленно натянул мундир священника, а его одел в свой, чтобы он не оскорблял чьих-то чувств приличия. Но ему как будто было все равно, и все мои вши были горько разочарованы его кислой кровью. Поглядевшись в зеркало, я остался очень доволен увиденным красивым зрелищем. Выглядел я с фиолетовым воротником очень благообразно и благочестиво. Изящный святой крест казался на моей шее новым орденом, который выдумал сам Герман[32]. Да, детки мои, вы не поверили б своим глазам, если б увидели меня в наряде Божьего проповедника.

— Мы не сомневаемся в этом, — негромко сказал Старик.

— Теперь я в большом долгу перед Богом, — продолжал Порта. — Потому что наверняка это Он меня вразумил надеть одежду мертвого священника.

Вскоре после этого русские схватили меня, и не успел я глазом моргнуть, как оказался перед их командиром, бешеным дьяволом в чине полковника с громадными звездами на погонах. Он завращал глазами, как людоед, раскрыл пасть и заорал: «Клянусь Сатаной в аду, вы, ребята, привели ко мне чертова священника с той стороны! Только-только мы повесили своего попа за изнасилование и ломали голову, где взять другого, так он сам свалился нам в руки. Ну как, будешь нашим попом или предпочтешь повешение?»

Я придал лицу самое ханжеское выражение и елейно ответил:

— Герр полковник, я буду вашим попом.

После этого поднял над его головой распятие и промямлил на положенный манер что-то вроде: «Cum spiritu tuo, мои молочные поросятки. Полагаю, умные ребята дома пользуются вашими женами, пока вы, болваны, воюете за дядюшку Иосифа». Видели бы вы благочестивое выражение его лица после моего благословения! Я сменил тряпье мертвого нацистского священника на одеяние его повешенного русского коллеги и стал превосходно выглядеть. Вскоре я прославился на весь полк; видите ли, ребята, самое главное для полкового священника — это умело пить.

Порта умолк и основательно приложился к горлышку новой бутылки, которую принесли на смену опустевшей; на этикетке этой было написано «Ружейное масло». Потом несколько раз рыгнул и продолжал:

— Нагло воровать, есть за троих, любить всех хорошеньких женщин в приходе; и последнее, но не менее важное, — играть в карты и ловко плутовать. Я в полной мере обладал всеми качествами, какие необходимы хорошему полковому священнику. Вы знаете это по собственному опыту.

Порта похлопал по карману, где лежали деньги, выигранные в «двадцать одно», и обаятельно улыбнулся.

— Я завел много друзей и считался замечательным полковым священником. Вечерами играл в карты с полковником и тремя майорами, причем все так откровенно плутовали, что даже младенец покраснел бы. Особенно помню один случай, который заставляет меня бледнеть от гнева, а вы знаете, я не особенно деликатный. Мы весь день играли в кункен[33], и никто из нас не мог взять на руки пикового туза. Мы потели, как свиньи, а банк все рос. В нем было уже несколько тысяч рублей; а потом, представьте только, мои мальчики, мы обнаружили, что пикового туза все время держал полковник, скот эдакий. Он решил, что банк уже достаточно большой, и хотел забрать его. Поднялась жуткая ссора, и если б этот мерзавец не вызвал охрану, мы вырезали бы ему печень. Но согласитесь, подло обманывать своих подчиненных, уж не говоря обо мне, священнике. И что вы думаете? Этот тип отправил нас всех в каталажку. Но через четверть часа присоединился к нам с картами и несколькими бутылками водки. Мы простили его и продолжали обманывать друг друга, как ведется, когда приличные люди развлекаются тихим вечером, Божьи звездочки помигивают, а луна сияет, как пьяная свинья.

Потом однажды в полк прибыл с инспекторской проверкой генерал, командир дивизии. Мне пришлось устроить построение для молебствия. Я раздобыл превосходный полевой алтарь со святыми снаружи и превосходным набором французских открыток с внутренней стороны. Мне тоже нужно было смотреть на что-то приятное во время службы. Поскольку раздобыть церковного вина для мессы было невозможно, я прибрал к рукам бочонок водки и освятил ее. Мы нарезали кубиками на просфоры полбуханки хлеба. Вы увидите, мы правильно понимали, что нужно для праздничного обряда.

Один пьяный дурак-капитан подошел к алтарю, причастился и кощунственно завопил: «Йозеф, причастное вино у тебя замечательно крепкое!» — и попросил налить еще, поэтому вас не удивит, что я врезал ему по физиономии и сказал: «Петр, иди к черту».

После моего красивого пения и проповеди настало время благословить всех; я поднял распятие и крикнул: «Преклоните колена перед Господом!» Но эти идиоты-язычники стояли и пялились на меня, как бараны на новые ворота.

Никто не преклонил колен. Казалось, они думают, что смотрят представление, поэтому я набрал в грудь воздуха и заорал, как фельдфебель Краус на утренних построениях в понедельник, когда обнаруживал, что сапоги у нас грязные: «На колени, треклятые ослы, или я освежую вас заживо, тупая бестолочь!» Солдаты опустились на колени, но сержанты и офицеры остались стоять. Я заорал еще громче. Из моего горла раздавались странные звуки, так я его надсадил. «На колени и молитесь, черноморская деревенщина, или я вас всех кастрирую, искромсаю и заставлю есть собственное мясо, хмыри болотные!»

Сержанты опустились на колени, но офицеры по-прежнему стояли, похлопывая хлыстами по высоким голенищам. Клянусь Богом, стояли и курили, будто каждый из этих скотов выпускал дым от жертвенного костра.

Ладно же, подумал я, нужно все-таки заставить их встать на колени. Вдохнул еще глубже и заревел изо всех сил так, что слышно было по всему Кавказу: «На колени, а то проломлю вам черепа этим распятием, осколки попадут вам в животы и отравят души. Я позабочусь, чтобы вы оказались в худших пыточных камерах ада. Сатана определит вам самые жестокие мучения, и вы будете находиться там тысячу лет, это так же несомненно, как то, что я поп».

Тут я взмахнул потиром, и офицеры упали на колени. Теперь весь советский Шестьсот тридцатый гвардейский артиллерийский полк стоял передо мной на коленях, благочестиво свесив головы и аккуратно сложив руки поверх винтовок. Я выпил большой глоток освященной водки и благословил их, как положено благословлять войска. Потом командир дивизии поблагодарил меня за красивую и проникновенную проповедь, лучшую, по его словам, какую он только слышал.

— Я многое бы отдал, чтобы оказаться там, — засмеялся Старик.

Порта достал флейту, сделал большой глоток «ружейного масла» и сказал:

— Раз покончили с душеспасительной темой, давайте споем. Что скажете насчет «Прекрасно быть сводником»?

В оружейной комнате ритмично зазвучала непристойная песня.

— Да, умеешь ты плести небылицы, рыжий плут, — сказал Старик, трясясь от смеха. — И как только ты все это выдумываешь?

— Надо же, — заревел Порта, — этот идиот спрашивает, как я выдумываю. Дорогой мой, я ничего не выдумываю. У меня хорошая память, вот и все. Я прекрасно помню все, что случилось со мной, и стараюсь верно пересказывать. Уж не хочешь ли сказать, что я, Йозеф Порта, Божией милостью обер-ефрейтор в нацистской армии, фантазер? Если да, собственноручно сдеру твои унтерские нашивки, пропущу их через твой пищеварительный тракт и вычищу тебя, как винтовку. Отыди, Фома неверующий.

Мы посидели, негромко болтая и основательно прикладываясь к бутылке.

— Скорей бы окончилась война, — сказал вскоре Штеге. — Выйду в клеверное поле, лягу и буду разговаривать с птицами. О, с каким нетерпением я жду этого!

Наступило недолгое молчание, нарушил его Порта, схватив из козел автомат и взмахнув им.

— Мне еще нужно свести несколько счетов этой штукой. Уложу горизонтально по крайней мере два десятка эсэсовцев, Особенно меня интересует герр Гиммлер. Хоть верьте, хоть нет, я так глубоко всажу в него свой боевой нож, что у него геморрой в горле покажется.

— Мелешь, мелешь языком, — перебил Старик. — И все о мести, о революции. Она нам не поможет. Только контрреволюцию вызовет. Нет, ребята, лучше забыть гнусных скотов, втянувших нас в эту мерзость. Кто они, как не вши, бездушные вши? Нет никакой разницы между русскими красными и нашими коричневыми.

— Ты был очень доволен, когда мы прикончили гауптмана Майера[34], — сказал я. — Или предпочитаешь забыть о нем?

— То была самозащита, — ответил Старик. — Когда Германия проиграет войну, об убийстве других сказать этого будет нельзя. Они будут сидеть в ужасе и прислушиваться к нашим шагам. Пусть с ними разбираются, если хотят, враги Германии. Я не хочу сказать, что мы должны помогать этим скотам. Я считаю, что их нужно изгнать из нашего общества. Сделать так, чтобы они не могли найти работу.

— А если Германия не проиграет войну, — спросил я, — тогда что? Ты говоришь так, будто война будет проиграна завтра, а в среду мы отправимся по домам.

Все уставились на меня так, будто я был странным существом с другой планеты.

— Что ты несешь? — выкрикнули в один голос Старик и Штеге. — Не проиграет войну? Рехнулся? Пуля в мозгу засела?

Порта стал осматривать мою голову, будто обезьяна, ищущая вшей у детеныша.

Я раздраженно вырвался.

— Несу то, что думаю. Вы что, не слышали о ракетах «фау»? Кто знает, может, в кармане у Адольфа есть еще что-то. Помоги Бог нам и врагам Германии, если гитлеровские инженеры и химики изобретут нечто настолько дьявольское, что война окончится за несколько часов.

— Если ты имеешь в виду газ, — насмешливо сказал Бауэр, — он у нас всегда был, но Адольф и генералы не смеют применить его. Прекрасно знают, что в ответ получат двойную порцию. Нет, Свен, у тебя полно комплексов.

— Комплексов, — усмехнулся Порта. — Откуда им взяться в башке у такого идиота?

— Да заткнись ты, — возмутился я. — Неужели не можешь минуту побыть серьезным?

— Серьезным, — ответил Порта. — Нет, мой цветочек. Видишь ли, когда я получу пулю в брюхо с той стороны, то охотно отправлюсь в ад под оркестровую музыку, а ты будешь, плача, звать мамочку. Со мной, Божией милостью нацистским обер-ефрейтором Йозефом Портой, этого не случится.

— Ты всерьез веришь, — недоверчиво спросил Старик, — что у Гитлера есть хоть какой-то шанс выиграть войну? Или во всю эту ерунду о ракетах «фау»?

— Да, верю, — раздраженно ответил я. — Чем ближе мы подходим к пропасти, тем отчаяннее они ищут что-то, чтобы уничтожить своих врагов. Скажу вам кое-что, способное изменить ваше мнение об этой войне. Это война Гитлера и большинства немцев. Они думают, что если не победят, все будет кончено, так как они совершенно лишены воображения и не способны видеть дальше последней буквы в правилах и уставах. Большинство все еще помешано на войне. Очень мало кто избежал этого! Когда последний раз я был в госпитале, то познакомился с одной девушкой, и она пригласила меня к себе. Там была вечеринка по случаю того, что два ее брата получили офицерское звание. Какие речи там произносили об этих двух героях! Какая важность придавалась чести служить офицерами в немецкой армии и высокой судьбе, дающей им возможность сражаться с варварами, которые напали на Германию, древнюю Священную Римско-Германскую империю. Слышали б вы, как хвастался их отец: «Я горжусь, что оба моих сына будут носить на груди немецкого национал-социалистического орла!» Священник, которого пригласили на вечеринку, убеждал всех, что эти мальчишки стали орудием Господа, раз получили офицерское звание. Неужто вы думаете, что такие люди помышляют о том, чтобы Гитлер проиграл войну? Они помогают ему всеми силами. Окажись он побежденным, больше не будет ни орлов, ни свастик, нашиваемых на грудь их детям-героям. Поэтому они должны победить. Никто из них не думает, что мы можем начать заново с лучшей платформы, чем нацистская. Меня это не волнует, я уверен, что никто из нас не доживет до конца этой войны, выиграет ее Гитлер или нет. За три года от полка нас осталось всего пятнадцать, так почему, скажите на милость, мы должны уцелеть? Войне пока что не видно конца.

— Боюсь, ты прав, Свен, — негромко сказал Старик. — Мы строим планы относительно того, как будем жить после войны? Будет лучше, если мы примем свою судьбу. Мы — пушечное мясо, воюем за чуждое нам дело. И даже не протестуем, когда нам приказывают совершать преступления. Изо всех сил тянем телегу, в которую нас запрягли, гитлеровскую телегу, будто ослы, перед которыми болтается морковка. Не думаем. Воюем только потому, что не хватает смелости дезертировать.

— Давайте поговорим о чем-нибудь другом, — сказал с глубоким вздохом Штеге.

— Аминь, — сказал Порта и рыгнул.

— Что там было с теми деревьями в Туапсе? — с любопытством спросил Бауэр.

Старик ответил не сразу. Он старательно выскоблил трубку кончиком штыка и спокойно, задумчиво набил ее снова из кисета щедрого Порты.

— Хотите послушать о деревьях в Туапсе? Мы тогда входили в армию фон Клейста и несколько недель двигались по Кавказу. Вышли из Ростова и с боями продвигались по берегу Черного моря. Должны были войти в Персию, Сирию, или как там она называется, но из этого ничего не вышло. Помешал нам Тимошенко, сталинский маршал. Наши егеря поднялись на самую высокую вершину Кавказа — Эльбрус, чтобы полюбоваться видами и установить там знамя, но сталинские горные стрелки вскоре его сбросили.

Когда весь наш цирк дошел до Туапсе, нас ожидал приятный сюрприз. Иван перегородил единственную дорогу громадным завалом из толстенных акаций и эвкалиптов. Мы были окружены болотами и зарослями. Русские неделями рубили и спиливали деревья, а когда появились мы, начали валить их еще и с помощью огня. Наши саперы из Девяносто четвертого и Семьдесят четвертого полков сражались, как львы, чтобы расчистить дорогу. Самые большие бульдозеры оказались беспомощны. Бензина у нас было мало, но мы пытались прожечь проход и едва не изжарились сами, как рождественские индейки. Иван сидел в густых зарослях и щелкал нас одного за другим. Поднялась паника. Мы начали отходить. Сорвалась лавина. Но Иван навалил столько деревьев, что они остановили ее и спасли нас. Через несколько дней, когда армейский корпус вновь стал управляемым, мы потащились к Каспийскому морю. Нам нужна была нефть. Помните, как Геббельс хвастался нашими запасами нефти? Тогда мы находились на грузинских грунтовых дорогах, между нами и ближайшими нефтяными скважинами были сотни километров.

— О Господи, — сказал Плутон, — эта Грузинская военная дорога. Ее никто не сможет забыть. Грязевая канава. Все наши машины застревали.

Штеге засмеялся.

— Помните, как наш «шестьсот двадцать третий»[35] заскользил, сломал телефонные столбы, будто спички, и расплющил в грязи несколько мотоциклов с колясками? Проклятая военная дорога! Весь цирк застрял, как затычка в бочке.

В оружейной стемнело. Мы слышали пение возвращавшихся с полевых учений новобранцев.

6. МАЛЫШ И ЛЕГИОНЕР

— Хочешь принять ванну из пива? — восторженно выкрикнул Порта и вылил большой кувшин на голову белокурой официантки. Лил медленно, старательно, потом отшвырнул кувшин. Тот ударился о стойку; и остатки пива забрызгали все вокруг.

Мы с руганью подскочили. Порта вытер мокрые от пива руки и шлепнул по заду блондинку; хорошо известную под прозвищем «Кабинная девка».

Все было мокрым. Малыш хотел драться. В столовой выдался замечательный день.

Нас отправили на большой танковый завод, где мы со многими другими солдатами-фронтовиками опробовали новые танки и их вооружение. Это была превосходная, веселая жизнь, хоть нам иногда приходилось работать по пятнадцать-шестнадцать часов в сутки. Казарменное однообразие, слава Богу, осталось позади. Здесь мы могли спрятаться среди сотен гражданских рабочих всевозможных национальностей.

Порта носился, как лось во время гона. Там было около двух тысяч работниц, и он считал их более или менее своей личной собственностью. Мастера почти всегда охотно давали нам пропуск за огражденную колючей проволокой территорию.

Правда, Плутон однажды зашел слишком далеко. Он угнал грузовик и ездил от одной пивнушки к другой, становясь все более и более пьяным. И в конце концов врезался на машине в стену всего в трех метрах от полицейского участка. За это ему пришлось просидеть две недели в кутузке. Ему следовало благодарить одного из мастеров за то, что дело не приняло худшего оборота. Этот человек клялся, что позволил Плутону выехать на грузовике и что на заводе тот незаменим. Однако оберст-лейтенант Вайсхаген устроил ему полномасштабную взбучку перед строем и объявил двухнедельный арест. Поскольку благородные защитники отечества почтительно слушали, он сказал стоявшему навытяжку Плутону, обмундирование которого состояло из предметов форменной армейской одежды четырех разных десятилетий:

— Ты пятно на армейских свитках славы, отвратительный тип! Бог весть, кто определил тебя в приличную, дисциплинированную учебную часть!

Поскольку военная тюрьма была переполнена, судьба определила Плутону сидеть в одной камере с бывшим унтер-офицером Рейнхардтом, который сошел с пути истинного и был забыт всеми, включая Бога и военных судей. Вышло так, что он оставался под арестом до сорок пятого года, пока его не освободили американцы. Они сделали его тюремным инспектором. Кому-то нужно было исполнять эту должность, почему бы не ему? Тюрьму Рейнхардт знал хорошо. Он был хорошим, добросовестным тюремщиком, служил новому режиму усердно, так усердно, что через три года сам оказался в заключении. Какая жалость, доверительно сказал он соседу по камере: мундир так хорошо шел ему!

Поначалу наш командир взвода лейтенант Хардер часто бранил нас за невоинское поведение. Потом махнул рукой — и сидел в молчаливом смирении в столовой для служащих, топя в пиве свой юношеский идеализм.

К сожалению, во время войны таких людей было очень мало. Появляться они стали после ее окончания. Все они были врагами Адольфа Гитлера, даже ближайшие сподвижники Гиммлера. Разберитесь в этом, если сможете!

Наша жизнь представляла собой вопиющую смесь радости и страданий. Живи сегодня, завтра будешь мертв. Мы жили бурно, неистово. Старались не думать, только забывать. Были висельниками с петлей на шее, и нужен был только палач, чтобы ее затянуть. Многие — около семи миллионов немцев — называли нас громилами, преступниками. Имейте в виду, мы были людьми третьего сорта. Опыт приучил нас видеть в каждом мерзавца, пока не доказано обратное. Доказательством зачастую служило тяжкое испытание. Те, кто не принадлежал к нашему маленькому кругу, видели в нас врагов. Относились мы к ним терпимо, но и пальцем не шевельнули бы, чтобы им помочь. Нам было совершенно все равно, живы они или нет. Пили все спиртные напитки, какие удавалось раздобыть. Заглушали свои страдания сигаретами с опиумом. Ложились в постель с любой женщиной, какую удавалось подцепить. Постелью зачастую служила будка часового или канава. Не брезговали даже туалетами.

Мы видели, как люди гибнут тысячами; видели, как на глазах у нас казнят друзей. Людей в тех же мундирах, что и мы, расстреливали и вешали. Мы были членами расстрельных команд, видели, как немцы и немки падали на песок и обагряли его кровью. Видели, как бессчетные массы гибли в русских степях, в горах Кавказа, в болотах Белоруссии. Случалось, плакали, но только спьяну, когда не отдавали себе отчета в том, что делаем. Мы носили на себе клеймо Старухи с Косой. Были уже мертвы, но никогда об этом не говорили.

Теперь, слоняясь по столовой, мы поддразнивали трех официанток.

— Эй, ты, — обратился к блондинке Порта. — Как насчет того, чтобы проделать со мной вольные упражнения?

Никакого ответа; лишь уязвленное вскидывание головы на пухлой шее.

— Проделай это с папочкой, потом захочешь плюнуть на столовую и поехать со мной на фронт.

— Вы едете на фронт? — с любопытством спросила блондинка.

— Об этом никто не говорил, но кто знает, что выкинет «Задница в сапогах», — усмехнулся Порта. — Я только приглашаю тебя совершить со мной путешествие в гамак. Оно тебе ничего не будет стоить и явится самым ярким впечатлением в твоей жизни.

— Меня это не интересует, умник, — ответила она, обращаясь к полкам с бутылками.

— Господи, — заревел Порта, — так ты лесбиянка, моя грязная овечка? Это нас не разлучит, опыт у меня многообразный. Встретимся в семь часов возле «Веселой коровы». Кружка баварского пива — светлого — вот и все, о чем я прошу.

Блондинка замахнулась на Порту и, покраснев, прошипела:

— Я пожалуюсь на тебя.

— Пожалуйся. Я коллекционирую жалобы.

Малыш протолкался между нами и заорал:

— Эй! Пива! Пять кружек.

Потом повернулся к невысокому солдату со шрамом на лице, который пил в одиночестве у стойки.

— Заплатишь за мое пиво, не то башку снесу!

— Клянусь Тором и Одином[36], ты это мне? — спросил невысокий и потыкал себя в грудь пальцем с таким смешным выражением изуродованного лица, что мы расхохотались.

Малыш, самый здоровенный забияка во всем военном округе, уставился на него и ответил, смакуя каждое слово:

— Именно тебе, недомерок.

И, унося пять больших кружек, обернулся и небрежно сказал официантке:

— Этот кусок дерьма обещал заплатить за них.

Воцарилась полная тишина, невысокий, изуродованный солдат допил пиво, облизнул губы и утер их тыльной стороной ладони.

— Ты Малыш? — спросил он рослого, гориллоподобного забияку, еще не дошедшего до своего столика.

— Заплати и заткнись, — ответил Малыш.

— За себя заплачу, но я не свинопас. Не снабжаю свиней пойлом. Странно, что сюда пускают такую свинью, как ты, — продолжал изуродованный невысокий солдат. — Твое место в хлеву, но туда ты, видимо, ходишь только спариваться. Поэтому не странно, что последний помет поросят похож на тебя.

Малыш замер как вкопанный. Уронил на пол все пять кружек. Двумя широкими, легкими прыжками подскочил к стойке, где преспокойно стоял этот человек, едва достигавший головой Малышу до ребер, и с пеной на губах заревел:

— Что ты сказал, вошь? А ну повтори!

Невысокий солдат смерил его взглядом с ног до макушки.

— Ты глухой? Не знал, что у свиней плохой слух.

Малыш побледнел и замахнулся.

— Спокойней, свиная туша. Давай выйдем, поговорим. Ни к чему портить хорошую мебель. — Невысокий обезоруживающе улыбнулся. — Это было бы очень досадно!

И, отодвинув свою кружку, пошел к двери.

Малыш неистово замахал ручищами и заревел, почти нечленораздельно от ярости:

— Изобью до полусмерти, щенок, в фарш превращу!

Невысокий засмеялся.

— У тебя много дел в хлеву, кабанчик. Смотри, не утомись.

В переполненной столовой стало совершенно тихо. Мы не верили своим ушам. Тирану, самому здоровенному драчуну на заводе, бросил издевательский вызов недомерок ростом от силы метр шестьдесят ростом. Белая повязка с надписью «Sondersektion»[37] между двух черепов с костями на рукаве его новенького серого мундира говорила, что он из штрафного полка.

Как только оба вышли, все триста человек в столовой бросились наружу посмотреть на убийство малорослого.

Малыш орал, ревел, размахивал руками. Его противник усмехнулся.

— Полегче, кабан. Утомишься, и в хлеву будешь до того беспомощен, что даже поросята отрекутся от тебя!

Потом произошло невозможное. Невысокий солдат внезапно оторвался от земли, ударил Малыша в лицо коваными сапогами, и громадный драчун повалился, как кегля.

Невысокий молниеносно вскочил на Малыша, перевернул лицом вниз, уселся на него верхом, схватил за густые рыжеватые волосы, ударил его лицом об острый гравий, пнул в почки, потом презрительно плюнул на лежащего и с равнодушным видом вернулся в столовую. Триста зрителей таращились, разинув рты, на падшего тирана.

Невысокий взял кружку светлого и стал пить с большим удовольствием. Мы вернулись на свои места и с любопытством уставились на пьющего в одиночестве человека, который побил непобедимого забияку. Нас это потрясло.

Плутон предложил ему сигарету.

— Не откажешься от сигареты с опиумом?

С отрывистым «спасибо» тот закурил. Официантка поставила перед ним еще кружку.

— С приветом от ефрейтора Штерна, — сказала она.

Невысокий отодвинул кружку.

— Передай ему ответный привет, но капрал Альфред Кальб из Второго полка Иностранного легиона не принимает от незнакомых выпивки.

— Служил во французском Иностранном легионе? — спросил Плутон.

— Ты слышал, или, может, у тебя плохой слух, как и у всех верзил?

Плутон отвернулся, сделав вид, что не слышал.

Малыш вернулся, сел в свой угол у окна и забормотал страшнейшие угрозы. Лицо его походило на фарш. Встав, он подошел к раковине и подставил лицо под кран, смывая кровь и мелкие камешки. При этом фыркал, будто котик.

Не вытирая лица, Малыш взял три кружки и забился в свой угол.

Порта перескочил через стойку к блондинке, которую звали Ева. И на манер, достойный кульминационного момента в кинокомедии, попытался поцеловать ее.

— Ева, говорил тебе кто-нибудь, что ноги у тебя замечательные? Что бедра соответствуют стандарту?

Потом перепрыгнул обратно и обратился к бывшему легионеру.

— Я слышал твою реплику моему другу Плутону. Возможно, эти манеры годятся для марокканских публичных домов, но это не значит, что ты можешь противостоять Йозефу Порте из Моабита, Берлин. Или чтобы было понятнее: отвечай на вопрос, как следует, или не раскрывай рта.

Легионер медленно встал и вежливо поклонился Порте, взмахнув кепи на старый аристократический манер и насмешливо расширив глаза.

— Спасибо за совет. Альфред Кальб из Второго полка Иностранного легиона запомнит герра Йозефа Порту из Моабита. Моя колыбель тоже стояла там. Драться я не хочу, но если придется, могу постоять за себя. Это не угроза, просто к сведению.

— Из какого полка ты, приятель? — миролюбиво спросил Старик.

— С одиннадцати часов из Двадцать седьмого танкового, первый батальон, третья рота.

— Черт, это же мы! — выпалил Порта. — Сколько лет тебе дали?

— Двадцать, — ответил Кальб. — Отсидел три за «социальную позицию», то есть за политическую неблагонадежность и противозаконную службу в иностранной армии. Последнее место отсидки — концлагерь Фаген под Бременом.

Малыш подошел к стойке, бросил марку и потребовал:

— Кружку светлого дортмундера[38].

Он остался у стойки и залпом опорожнил кружку. Потом подошел к Легионеру и протянул ему руку со словами:

— Извини, кореш, я во всем виноват.

Легионер пожал ее.

— Что ж, ладно. Забудем.

Едва он договорил, Малыш резко дернул его к себе и неожиданно ударил коленом в лицо. Потом сокрушительно заколотил по шее. Легионер едва не терял сознания. Малыш пинком разбил ему нос, распрямился, потер руки и оглядел толпу в переполненной столовой.

Плутон отпил пива и спокойно сказал:

— Во Втором полку Иностранного легиона этого трюка не знали, но смотри, Малыш, когда-нибудь ты отправишься на Восточный фронт. Я знаю три тысячи человек, которые захотят всадить разрывную пулю тебе в рожу.

— Можешь попытаться! — прорычал Малыш. — Но я вернусь из ада, чтобы убить его.

И под нашу громкую брань вышел из столовой.

— Этого типа ждет насильственная смерть, — заметил Старик. — И оплакивать его никто не станет.

Неделю спустя мы стояли с Легионером, лишившемся от пинка Малыша части носа, глядя, как заклепывают большой металлический барабан. Один конец барабана упирался в стену. Мимо проходил Малыш, и Легионер бесцеремонно окликнул его:

— Ты, сильный, иди, подержи изнутри заклепки, они все время выскакивают. У нас не хватает сил удержать их.

Малыш, как все драчуны, был глупым и хвастливым. Он гордо выпятил грудь и, залезая в барабан, насмешливо бросил:

— Слабаки! Я покажу вам, как надо клепать.

Едва он скрылся внутри, мы придвинули к отверстию тележку с цементом. Подсунули клинья под колеса, чтобы ее нельзя было сдвинуть. Малыш оказался запертым, как крыса в крысоловке.

Началось столпотворение. Больше десяти пневматических молотков и больших киянок создавали адский концерт.

Легионер прижал паровой шланг к заклепочному отверстию и пустил обжигающий, шипящий пар. Любого, кроме Малыша, это убило бы.

Малыш провел три недели в госпитале и когда вышел, забинтованный с головы до ног, сразу же пустился в неистовые драки.

Однажды Кальб истолок стекло и насыпал в суп Малышу. Мы с ликованием ждали, когда у него начнут разрезаться внутренности, но он, казалось, лишь стал более жизнерадостным.

Некоторое время спустя Порта спас жизнь Легионеру, когда увидел, что Малыш налил какой-то отравы ему в пиво. Не сказав ни слова, выбил кружку у него из руки. Короче говоря, невысокий Легионер был принят в нашу среду.

7. ЛЮБОВНАЯ СЦЕНА

Началось это случайно, со столь скучного эпизода, как кофе с пирожными, — а окончилось воздушным налетом и приказом на марш.

Война есть война, нравы падают, любовь кратка и ненадежна.

Осудите это, если посмеете! Лишь никогда не знавшие любви старики и старухи не могут понять тех, кто ищет ее, находит и предается ей.

Высокие женские каблуки твердо постукивали по мокрому тротуару.

В тусклом свете синей светомаскировочной лампочки, качавшейся на ржавом кронштейне в стене, у которой я прятался, я был уверен, что это она: Ильзе, моя девушка.

Я оставался в тени, чтобы она не увидела меня. Мне нравилось смотреть, оставаясь невидимым. Ильзе постояла, прошлась взад-вперед, снова остановилась и посмотрела в конец улицы, ведшей к тополиной аллее. Взглянула на часики и поправила зеленый шарф.

Шедший мимо пехотинец замедлил шаг, остановился и предложил:

— Пошли со мной. Деньги у меня есть.

Ильзе отвернулась и пошла прочь от изголодавшегося по любви солдата. Тот издал короткий смешок и пошел своей дорогой.

Ильзе вернулась к свету. Я принялся напевать:

Unsere beiden Schatten sahen wir einer aus, Dass wir so lieb und hatten, dass sah man gleich daraus, Und alle Leute sollen es sehen, wenn wir bei der Lanterne stehen…[39]

Ильзе обернулась, вгляделась в темноту, и я медленно вышел. Увидев меня, она хотела возмутиться, но вместо этого звонко рассмеялась.

Мы повернулись и пошли под руку, вопреки уставу, через развалины. Война и ожидание оказались забыты. Мы были вместе.

— Куда, Ильзе?

— Не знаю, Свен. Где можно укрыться от солдат и запаха пива?

— Пошли к тебе. Я хочу увидеть твой дом. Мы знаем друг друга пять недель — и провели их все в пивных, пропахших жиром кофейнях и в грязных развалинах.

Через несколько шагов она ответила:

— Да, пошли ко мне, только тихо-тихо. Никто не должен слышать тебя.

Транспортом нам послужил громыхающий, трясучий трамвай. Нашими попутчиками были грустные, мрачные люди. Мы сошли на окраине. Я поцеловал Ильзе и пощадил ее нежные щеки.

Она сжала мою руку и негромко засмеялась. Мы шли медленно. Здесь не было развалин; только частные дома с верандами, где жили богачи. Бросать сюда бомбы не имело смысла; погибло бы мало людей.

Завыли сирены воздушной тревоги. Мы пропускали их мимо ушей.

— Свен, есть у тебя ночной пропуск?

— Да, до восьми утра. Его мне организовал Плутон. Старик получил отпуск на три дня и уехал в Берлин.

— Уехать на фронт должны все?

— Да.

Ильзе остановилась и сжала мою руку. Лицо ее побледнело. Глаза влажно блестели в свете маскировочного фонаря.

— Свен, Свен, значит, и ты уезжаешь?

Я не ответил и молча повел ее дальше. Вскоре она прошептала, словно прочла в моем молчании неопровержимые факты:

— Свен, тогда все будет кончено. Ты уезжаешь. Даже если муж когда-нибудь вернется, ты дал мне то, чего он не мог. Свен, я не могу жить без тебя. Обещай, что вернешься?

— Как я могу обещать, если сам себе не хозяин? Это решают русские и другие. Меня не спрашивают. Я люблю тебя. Это началось как приключение. То, что ты замужем, только добавляло привлекательности. Но это переросло в большее. Может быть, и хорошо, что приказ на марш разлучит нас.

Снова молчание! Ильзе остановилась у садовой калитки, и мы на цыпочках пошли в дом. Вдали на востоке в небе были видны трассирующие снаряды зениток.

Ильзе осторожно отперла дверь и старательно задернула черные шторы перед тем, как зажечь свет. Маленькая лампочка под желтым абажуром, казалось, излучала тепло.

Я обнял ее и стал целовать пылко, чуть ли не свирепо. В ней начала разгораться страсть. Она с жаром отвечала на мои поцелуи, крепко прижавшись ко мне стройным телом. Мы грузно повалились на диван, не разнимая губ.

Я провел ладонями по швам на ее чулках, исследуя ощупью ее гибкое тело. Кожа была прохладной, гладкой, сухой, пахнущей женщиной. Я забыл военный городок, темную оружейную, дурно пахнущие ружейное масло, пиво и сырые мундиры, потных людей, заскорузлые носки; забыл разрушенный город с его казармами, коваными сапогами, непристойными песнями, борделями, громадными, заполненными трупами могилами. Я был с роскошно одетой женщиной, благоухающей духами с юга Франции, со стройными ногами, на одной из которых осталась туфля, черная замшевая туфля на высоком каблуке; с округлыми, нежными коленями в тонких серых шелковых чулках. Юбка была такой узкой, что ее пришлось с усилием поднимать над крепкими бедрами. На полу валялась меховая шуба. Женщины поняли бы, что это персидский каракуль, символ богатства и роскоши.

Пуговицы на розовой блузке расстегивались под огрубелыми солдатскими пальцами. Одна грудь оказалась в плену, ее исследовала не грубая рука солдата, а нежная — вечного любовника. Сосок улыбался в исполненные страсти голубые глаза, которые плакали, смеялись, глядели в заснеженную даль русских степей, искали мать, женщину, любовницу вроде нее.

Ильзе мягко высвободилась из моих объятий.

— Сказать, что я думаю? — спросил я.

Она закурила сигарету и, вложив другую мне в губы, ответила:

— Я знаю, о чем ты думаешь, мой друг. Ты хочешь оказаться в далекой-далекой стране за голубыми горами, в некоем Шангри-Ла[40] без казарм и командных криков, за пределами бюрократического общества, месте без запаха кожи и типографской краски, в стране вина, женщин и зеленых деревьев.

— Вот-вот.

Со столика у дивана я взял фотографию. Человек в мундире. Красивый мужчина с изящными чертами лица. С погонами старшего офицера. В одном углу было написано: «Твой Хорст, 1942 г.».

— Твой муж? — спросил я.

Ильзе взяла у меня фотографию, бережно положила на полку за диваном и прижалась губами к моим. Я поцеловал ее пульсирующие виски, провел губами по ее твердым грудям, куснул раздвоенный подбородок и оттянул ее голову назад за темные волосы.

Она застонала от боли и страсти.

— О Свен, давай найдем свою Шангри-Ла!

Со стены на нас грозно смотрел портрет женщины. На ней была блузка с высоким кружевным воротником. В ее серых глазах никогда не мелькала мысль о Шангри-Ла, но она ни разу не видела города в развалинах и женщин с искореженной от завывания бомб душой.

К черту мораль. Завтра ты будешь мертв.

Наши полураскрытые рты прижимались друг к другу. Языки извивались, как змеи в брачном танце. Мы напрягались и расслаблялись в бесконечном желании. Все неудачи растворялись в нем. Чаша любви переполнялась. Наши губы вновь и вновь находили друг друга в пылком вожделении. Груди Ильзе были обнажены. Бирюзового цвета бюстгальтер и трусики валялись на полу. Лежа голой, но одетой, она воплощала собой ошеломляющее желание и восхитительное удовлетворение. Совершенно голая женщина разочаровывает мужчину. Мужчине всегда хочется устранить крохотное мягкое препятствие.

Помехой оказалась одна пуговица. Ильзе подняла горячечные руки, чтобы помочь. Пальцы ее, теплые, мягкие и вместе с тем твердые, яростно требующие, резвились на моей спине.

Завыли сирены, но мы были далеки от войны. Мы перешагнули последний порог. Мы предавались извечному любовному столкновению, объятиям, которые взывают к бессмертию. И были ненасытны. Наконец нас сморил крепкий сон. Диван казался слишком маленьким. Мы спали на толстом ковре.

Когда мы проснулись, то были усталыми, но удовлетворенными. У нас была ночь, которой следовало длиться долго-долго. Ильзе оделась и поцеловала меня, как может целовать только влюбленная женщина.

— Останься, Свен, останься. Никто не станет искать тебя здесь. Останься.

И расплакалась.

— Война скоро кончится, возвращаться на фронт — безумие!

Я высвободился из ее крепких объятий.

— Нет, такое не повторяется. Не забывай о муже во Франции. Он тоже получит отпуск. И куда я тогда отправлюсь? Торгау — Фаген — Бухенвальд — Гросс-Розен — Ленгрис? Нет, назови меня трусом, но я не осмелюсь.

— Свен, если ты останешься, я разведусь с ним. Раздобуду тебе фальшивые документы!

Я покачал головой и написал на листке бумаги номер своей полевой почты: 23645. Ильзе прижала листок к груди. И проводила меня унылым взглядом. Я быстро, не оборачиваясь, скрылся с ее глаз в утреннем тумане.

8. ВОЗВРАЩЕНИЕ НА ВОСТОЧНЫЙ ФРОНТ

Мы останавливались на многих станциях. По много часов стояли в очередях, чтобы получить миску жидкого крапивного супа.

Много раз сидели на корточках посреди железнодорожных путей под снегом и дождем, опорожняя кишечник.

Путешествие было медленным. Мы тащились двадцать шесть дней и покинули свои товарные вагоны уже далеко в России.

Четырнадцать дней мы катили по России в воинском эшелоне, состоявшем из примерно тридцати товарных вагонов для солдат и двух старых пассажирских вагонов третьего класса для офицеров. Паровоз толкал перед собой платформы с песком на тот случай, если партизаны заминировали пути.

Нашу стезю было нетрудно проследить по экскрементам, которые мы оставляли между рельсами на всех станциях, где останавливались.

В долгом путешествии по Польше и Белоруссии произошло много странных событий, пока мы не выгрузились на обветшалой станции в Рославле.

Мы шли пешком по пыльной песчаной дороге, изъезженной тысячами тяжелых машин, к позициям Двадцать седьмого (штрафного) танкового полка в Брановайской. Там нас принял как давно не виденных друзей гауптман фон Барринг. Выглядел он смертельно бледным, изможденным. Говорили, что у него неизлечимая болезнь желудка. Он провел недолгое время в госпитале, потом его спешно спровадили на фронт излечившимся — во всяком случае, по документам. Потом у Барринга произошло разлитие желчи, что не улучшило его состояния.

Нам было больно видеть любимого командира роты в таком виде.

Если бы не Порта, Плутон и присоединившийся к нам Легионер, мы бы все еще спокойно сидели в казармах. Эти трое сделали жизнь в радиусе полутора километров невозможной для всех и каждого.

Все началось с драки между Малышом и Легионером в столовой. Последний оказался в нашей смешанной маршевой роте, что его не особенно обрадовало. Но положение вещей нарушил Порта, нелегально уйдя в город одетым в штатское. Там, разумеется, напился и чуть ли не силой взял девицу, на которую наткнулся в задней комнате «Рыжей кошки». Мы услышали его рев:

— Сейчас, красотка, ты поймешь, кто появился здесь!

Пьяная девица завопила от страха. Когда мы торопливо вошли, Порта снял с нее почти всю одежду, и она лежала в соблазнительной позе. На Порте была только рубашка.

Плутон окропил обоих, вылив на них бутылку пива.

— Плодитесь и размножайтесь!

И мы ушли удовлетворенными, но девица на другой день протрезвела и стала припоминать, что случилось. Ей казалось, что во время занятий любовью присутствовало несколько солдат. Значит, то было изнасилование и все с ним связанное. Она рассказала все отцу, резервисту и, что хуже всего, интенданту из вспомогательного батальона. Отец поспешил к оберст-лейтенанту фон Вайсхагену, и, хотя тот не особенно любил резервистов-интендантов, дело завертелось. Проходя с невинным видом перед выстроенной ротой, девица опознала Порту и Плутона. Поэтому гостеприимные ворота тюрьмы распахнулись вновь.

Но Плутон едва не превзошел Порту. Однажды он пригласил нас покататься на учебном танке со снятой башней. Танк напоминал ванну на гусеницах. Он носился вокруг гаражей со скоростью сорок километров в час, хотя для всех машин скорость была ограничена пятнадцатью.

Когда мы описали четыре-пять кругов, ревя мотором и лязгая гусеницами, Плутон выпустил рычаги управления и повернулся к нам.

— Черт возьми, сейчас увидите, что этот драндулет может развивать больше сорока километров.

Окутанные громадной тучей пыли, мы с рёвом вынеслись на дорогу. Тут откуда ни возьмись появился маленький «опель». Дальнейшее произошло мгновенно. Мы сильно ударили машину, она перелетела через канаву и приземлилась на плац. Там три или четыре раза перевернулась. Два колеса отлетели, стремительно покатились и ударились в стену столовой.

— Большое спасибо, Плутон, — сказал Порта с восхищением. — Черт возьми, как ты поцеловался с этой коляской! Ничего не делаешь наполовину!

— Сейчас посмотрим, кто одержит верх в перебранке — мастер вождения Плутон или этот парень в «опеле», — спокойно сказал гамбуржец.

К нашему ужасу, из машины вылез наш начальник строевого отдела в изодранном мундире. И подойдя к учебному танку, яростно напустился на ошарашенного Плутона.

Эта увеселительная поездка стоила Плутону четырнадцати суток в темной камере, а всем остальным, то есть нам, — поездки в Россию. Возможно, мы еще легко отделались.

Порта в сердцах швырнул снаряжение на пол дома, где нас расквартировали. И крикнул русскому старику, который, сидя в углу, чесался спиной о стену:

— Йозеф Порта прибыл. Много у тебя вшей, дорогой советский подданный?

Тот непонимающе улыбнулся. Порта перешел на русский язык.

— Видишь, Йозеф Порта и его соратники снова прибыли на Восточный фронт. И хоть я чертовски хороший солдат, вся немецкая армия скоро повернет на запад, к прекрасному городу Берлину. Твои очень красные собратья появятся здесь, освободят тебя и осчастливят потоком марксистской диалектики перед тем, как повесить.

Русский уставился на него и, запинаясь, промямлил:

— Немцы уйдут? Явятся большевистские солдаты?

— Вот именно, товарищ, — усмехнулся Порта.

Пророчество Порты возымело немедленное действие: девятеро штатских русских в доме принялись шептаться. Один ушел — видимо, затем, чтобы распространить этот слух по унылой, серой деревне. Некоторые начали тайком увязывать вещи в узлы. Порта выкрикнул, заставив их вздрогнуть:

— Не забудьте свои победные флаги!

Плутон, стоя на коленях, расстилал на полу постель, но от замечания Порты со смехом повалился.

Кончив смеяться, он взял свой автомат, многозначительно похлопал по нему и объявил на ломаном русском:

— Когда тофарищ комиссар прийти, ви бистро умереть, потому что не партизанен. Спешши в партизанен!

Русский старик подошел к нему и сказал со странным достоинством:

— Не смешно, герр солдат.

Подложив под головы противогазные коробки и завернувшись в шинели, мы попытались вздремнуть перед тем, как идти на боевые позиции. Ходили слухи, что мы будем воевать как пехота. Мы слышали, что Девятнадцатый танковый полк русские уничтожили полностью. Все наши танки тоже погибли.

— Здорово мы вляпались в дерьмо, — сказал Штеге. — Но что делать, в гитлеровской армии мы мальчики для битья!

— Вот-вот, — поддержал его Мёллер. — Один парень из полкового штаба сказал мне, что весь Пятьдесят второй корпус драпал во все лопатки, а русские преследовали его по пятам.

— Помоги нам, Господи, — выпалил Плутон. — Если это правда, жарко придется. Хотя эти красавчики из Пятьдесят второго всегда были готовы к бегству.

— Они в основном стали горными егерями, — сказал Штеге. — Я всегда терпеть не мог этих типов с нелепыми эдельвейсами на кепи и рукавах. На марше они выглядели множеством похоронных венков.

Постепенно в комнате воцарилась тишина. Последними словами, какие мы слышали, была брань Легионера по-немецки, французски и арабски по адресу вшей. Вскоре единственным звуком стал дружный храп.

Было еще темно, когда кто-то пинками разбудил нас и прошептал:

— Тревога!

Полусонный Порта сердито пробормотал:

— Чего шепчешь? Думаешь, Иван подслушивает в замочную скважину? Пошел вон, скотоложец, а то башку проломлю!

Мы медленно поднялись и собрали снаряжение. Бранясь и спотыкаясь в темноте, пошли в район сбора, где присоединились к остаткам пятой роты. Все были грязными и продрогшими со сна.

Над документами и картами замигали светосигнальные фонари. Дождливую ночь заполнили негромкие команды и позвякивание стали о сталь. Малыш выругался, угрожая избить каждого, кто приблизится.

Подошел фон Барринг в длинной шинели с пристегнутым капюшоном — такие надевают солдаты в карауле — и без погон. Быстро оборвал разговор между гауптфельдфебелем Эделем и командирами отделений.

— Доброе утро, рота! Готовы к маршу?

И, не дожидаясь ответа, приказал:

— Рота, смирно. Винтовки на ремень. Автоматы нести, как удобнее. Пятая рота, напра-во. За мной марш!

Порта с Легионером нагло закурили. Несколько человек последовало их примеру. Мы шли в беспорядке. Друзья искали друзей для защиты от страха и темноты. Порта, вложив мне в руку яйцевидную ручную гранату, сказал:

— Возьми, у меня для нее нет места.

Я молча сунул гранату в карман.

Снаряжение постукивало, позвякивало. Все нервничали. Дождевая вода стекала с касок за шиворот. Мы прошли через рощицу, потом через истоптанное поле подсолнухов.

Малыш, все время ссорившийся с кем-то, повысил голос. Назревала драка.

Фон Барринг шагнул в сторону и остановился, пропуская роту. Впереди остался только лейтенант Хардер, державший автомат на весу за ремень.

Когда Малыш поравнялся с фон Баррингом, гауптман спокойно, но твердо заговорил:

— Кройцфельдт, я видел твои документы и слышал о тебе. Предупреждаю: никаких провокаций мы не потерпим. Ты в приличной роте. Мы со всеми обходимся подобающе. Но не забывай, у нас есть свои методы обращения с подлецами и негодяями, и мы не колеблемся применять их.

Фон Барринг ускорил шаг к своему месту во главе колонны. На голове у него была офицерская фуражка. С правого плеча свисал автомат. Проходя мимо Порты, он хлопнул его по плечу со словами:

— Привет, рыжая обезьяна!

— Привет, привет, — фамильярно ответил Порта. Потом, повернувшись ко мне и Старику, громко объявил: — Барринг один из немногих знакомых мне офицеров, которые не совсем оскотинились.

— Заткнись, Порта, — донесся из темноты голос гауптмана. — Иначе по возвращении будет дополнительная строевая подготовка.

— Осмелюсь доложить, у обер-ефрейтора Йозефа Порты мозоли и плоскостопие. Врач освободил меня от строевых занятий.

Фон Барринг негромко засмеялся.

Артиллерийский огонь был несильным. Беспорядочным, рассредоточенным с обеих сторон. Время от времени взлаивали пулеметы. Наших было легко отличить от русских. Русские издавали «да-да-да», наши MG-34 — что-то похожее на «тик-тик», а новые скорострельные MG-42 протяжно, злобно рычали.

Вокруг взрывали землю слепящие белым светом трассирующие пули. Штеге истерически рассмеялся.

— Я как-то читал книгу о солдате: «Он был солдатом и ничего не боялся. Был сильным и смелым. Смерть была его другом и помощником. Вел он себя твердо, уверенно, что присуще только смельчакам!» Видел бы идиот-автор, как мы идем по степи, дрожа от страха!

— Помолчи, Штеге, — сказал Старик.

Шел он, чуть ссутулясь, со своей старой трубкой во рту. Гранаты сунул в высокие голенища сапог, большие руки спрятал глубоко в карманы шинели.

Просвистевший снаряд упал в поле невдалеке перед нами и с грохотом взорвался.

— Калибр пятнадцать с половиной, — сказал Старик и еще глубже втянул голову в плечи.

Кое-кто из новичков бросился на землю. Порта язвительно усмехнулся:

— Казарменным солдатикам нравится запах русской земли!

— Ты имеешь в виду меня? — прорычал позади нас Малыш. Он тоже валялся на земле.

— На воре шапка горит? — спросил Плутон.

Малыш протолкался сквозь ряды и схватил Плутона. Порта сорвал с плеча снайперскую винтовку и нанес прикладом страшный удар в лицо Малышу.

— Пошел вон, толстая свинья, — прошипел он угрожающе.

Полуоглушенный Малыш, завертевшись, вышел из строя и упал на колени, из носа его хлестала кровь.

Старик спокойно вышел из колонны и, наведя пистолет на него, негромко сказал:

— Вставай и займи свое место в строю, или тебе конец. Если через десять секунд не встанешь в строй — стреляю!

Малыш, пошатываясь, поднялся и зарычал, но когда Старик ткнул его стволом, умолк.

— Рассредоточиться! — донесся из темноты голос фон Барринга. — Погасить сигареты.

«Виии! Бамм!» — взорвался еще один снаряд. «Да-да-да» — простучал пулемет.

Порта негромко засмеялся.

— Будто вернулся домой. Доброе утро, вояки, — приветствовал он нескольких сидевших под деревом гренадеров-танкистов. — Обер-ефрейтор Йозеф Порта, дипломированный убийца именем государства, вернулся на бойню под названием «Восточный фронт».

— Когда дойдете до тех развалин впереди, будьте осторожны, — безучастно сказал один из гренадеров. — Иван может там вас заметить. По траншее выйдете к месту, где лежит убитый русский. Там ложитесь. Иван использует его как точку прицеливания для пулеметов. Мы вчера потеряли там девятерых, и вы можете лишиться кое-кого!

— Весельчак ты, — холодно сказал Порта.

Плутон с Легионером переглянулись.

— Чувствуешь запах трупов, кореш? — спросил Легионер. — Он такой же, как в Марокко в прежние времена, только вонь там была сильнее.

— Хо-хо, — усмехнулся Плутон. — Подожди, столкнешься с русскими фанатиками — затоскуешь по приятным запахам солнечного Марокко!

— Я не испугаюсь парочки Иванов. У меня есть крест с четырьмя пальмами[41] за бои в горах Рифф и в Индокитае, — сказал Кальб.

— Ха, — насмешливо вмешался Порта, — будь у тебя крест хоть с целым лесом пальм за марши по пустыне, когда Иван будет в хорошей форме, тебе небо с овчинку покажется. Вот появятся сибиряки, они вырежут у тебя кадык, чтобы играть им в пинг-понг.

— Посмотрим-посмотрим, — ответил Легионер. — Аллах мудр. Я отлично стреляю и владею ножом. Моя колыбель стояла в Моабите!

— Смотри, не выиграй войны в одиночку, — съязвил Старик.

Мы, оскальзываясь, шли по грязной тропинке, огибавшей развалины крестьянского дома.

Чуть впереди, где траншея была разрушена, рота залегла. Нам предстояло проползти мимо убитого русского, который лежал на небольшом возвышении и создавал хоть какое-то прикрытие.

Фон Барринг шепотом приказал:

— Быстро на другую сторону. По одному. Прижимайтесь к земле, прячьтесь за трупом. На левом фланге у русских установлен крупнокалиберный пулемет. Если они увидят вас — конец.

Постукивание снаряжения прекратилось. Мы походили на готовых броситься в атаку диких животных, тихих, как ночь.

Порта залег у края траншеи, держа наготове снайперскую винтовку. В уголке рта у него торчал погасший окурок. Рядом с ним стоял Легионер, по-собачьи привязавшийся к этому рыжему уличному сорванцу. Он держал у бедра ручной пулемет, готовясь стрелять.

Наши первые четверо уже миновали опасное место. Потом у нас над головами взорвался осветительный снаряд, слепящий белый свет залил все вокруг.

Несколько следующих солдат отчаянно прижались к земле возле мертвого русского.

Старик выругался:

— Теперь, черт возьми, начнется обстрел. Иван, должно быть, учуял нас.

Едва он договорил, обстрел начался. «Тра-тра-тра», — застучал крупнокалиберный пулемет. Труп подскочил, словно оживший.

«Раш-рам-раш-рам», — стали рваться маленькие минометные мины. Слышно их было, только когда они взрывались неподалеку от нас. К этому концерту присоединились еще несколько пулеметов.

— Тихо, тихо, не стрелять, — послышался из темноты успокаивающий голос фон Барринга. Он полз на животе вдоль всей роты.

Обстрел длился, может быть, час, а может быть, три минуты. Потом все стихло, и мы снова поползли мимо русского в форме цвета хаки.

Старик легонько похлопал меня по плечу, давая понять, что настал мой черед.

Пока я лежал возле трупа, меня чуть не вырвало. Он был распухшим, отвратительным, из ноздрей и рта текла какая-то зеленая жидкость. Смрад был ужасным. За мной следовали Порта и Легионер. Они были последними. Взрыв мины заставил нас прижаться к земле. Позади кто-то начал кричать. В грязи взорвалось, обрызгав нас, еще несколько мин.

— Проклятье, на каком грязевом курорте мы оказались, — простонал Штеге.

Легионер глубоко вздохнул.

— Второй взвод, занять позицию здесь, — приказал лейтенант Хардер. Голос его слегка дрожал. На фронте он еще не освоился.

У Плутона возникли трудности с большим пулеметом, и он ужасно ругался, укладывая на место мешки с песком.

В один из мешков возле его головы с хлопком ударила пуля.

— Русские скоты! — заорал здоровенный докер. — Мы знаем, где вы прячетесь. Я из вас фарш сделаю!

И в подтверждение своей угрозы яростно швырнул гранату.

— Осторожней, ребята, — предупредил Старик. — Там снайпер, и стреляет он не холостыми патронами.

Еще одна пуля, просвистев, угодила в лоб одному из башенных стрелков. Осколки черепа и мозги обдали Легионера, тот, гримасничая, стал соскребать их штыком.

Артиллеристы из Сто четвертого полка, которых мы сменили, сказали, что место это опасное.

— Будьте особенно осторожны в семь утра и в пять вечера, Иван тут палит вовсю. В другое время ведет огонь только из пулеметов, минометов и снайперских винтовок.

Мы зажгли в блиндажах коптилки, и второй взвод устроился на отдых.

Порта достал засаленную колоду карт. Щегольски водрузил набекрень найденный где-то желтый цилиндр. На нем было несколько вмятин, шелк слегка потерся, поэтому Порта нарисовал на тулье синий и красный круги, после чего цилиндр стал похож на пароходную трубу. Затем вставил в глазницу монокль, приобретенный в Румынии. Из-за щербин и глубокой трещины глаз Порта выглядел совершенно идиотски. Черная роговая оправа монокля была привязана к погону черным шнурком с белья какой-то девицы.

Словно крупье из Монте-Карло, Порта с надменным видом стасовал карты и крикнул:

— Делайте ставки, только кредита не будет. Я уже потерял много денег из-за того, что тупые охламоны гибли до того, как расплатятся. Минимальная ставка — десять гитлеровских марок или сто сталинских рублей.

Он сдал двенадцать карт и открыл тринадцатую. Это был пиковый туз. Молча сгреб все ставки в пустую противогазную коробку, висевшую на шее. Выиграл он восемь раз подряд. После этого мы стали делать ставки осторожнее. Никто не говорил того, что было у всех на уме: Порта плутовал. По обе стороны от него лежали автоматы, а сидевший за его спиной Легионер поглаживал «парабеллум» со спущенным предохранителем.

Старик читал книгу, которую ему дала жена. Время от времени доставал старый, потертый бумажник, в котором носил фотографии ее и детей. Он невероятно страдал от тоски по дому. Мы часто видели, как он льет слезы над семейными фотографиями.

В блиндаж вошли гауптман Барринг и лейтенант Хардер, подсели к Старику и негромко заговорили.

— Разведка сообщает, что Ивана можно ждать около трех часов дня, — доверительно сказал Барринг. — Позаботься, чтобы здесь все было в порядке. Командир артиллерийской батареи, которую мы сменили, сказал, что мы оказались в адской дыре. В приказе по батальону говорится, что мы ни в коем случае не должны покидать высоту двести шестьдесят восемь дробь девять. Находясь здесь, мы доминируем над этой местностью. Если пропустим Ивана, всей дивизии придется отступать или сдаваться в плен, и Иван хорошо это знает.

— Значит, — задумчиво сказал Старик, — можно не сомневаться, что Иван ударит по нам всеми силами. Как думаете, он пустит в ход танки?

— Пока земля не замерзла, — нет, но как только ударят морозы, — определенно. Надеюсь, к тому времени наша бронетехника будет здесь, — устало сказал фон Барринг. Оглядел тускло освещенный блиндаж и увидел Порту в высоком, красочном цилиндре.

— О Господи, — возмутился он. — Чего ты снова напялил эту нелепую шляпу? Надень кепи и кончай дурачиться с этой штукой!

— Слушаюсь, — ответил Порта, засовывая в противогазную коробку очередной выигрыш. Потом нахлобучил кепи поверх цилиндра.

Фон Барринг покачал головой и со смехом сказал Старику и Хардеру:

— Этот негодник просто невозможен! Если он наткнется в своей шляпе на командира батальона, ему несдобровать!

Тут игроки подняли жуткий шум. Малыш обнаружил, что у Порты в колоде два пиковых туза. Зарычал и хотел было ударить Порту, но его мгновенно остановили автомат и «парабеллум» со спущенными предохранителями.

— Захотел еще дырок в теле кроме рта и задницы? — спросил Легионер, встав и ударив Малыша ногой в живот. Здоровяк, хрюкнув, повалился на спину.

Гауптман фон Барринг и лейтенант Хардер вышли, не обратив внимания на этот инцидент. Вскоре игра возобновилась. Мы делали вид, что не заметили плутовства. Порта позволил Малышу несколько раз выиграть. Это привело его в отличное настроение. Он восторженно хлопнул Порту по спине и смиренно попросил прощения за мысль о том, что Порта мухлюет, совсем забыв, что видел двух пиковых тузов. Однако вскоре он начал снова проигрывать и умолял о кредите, но Порта оставался непреклонен.

Малыш застонал от неутоленного азарта. Торопливо снял с руки часы, бросил на стол и попросил за них триста марок.

Легионер лениво подался вперед и пристально осмотрел их; потом объявил:

— Даем двести, и это даже много!

Порта протер выщербленный монокль, сдвинул на затылок цилиндр и осмотрел часы, словно профессиональный часовщик. Потом с отвращением протянул их Малышу.

— Краденые. Сто пятьдесят марок и ни пфеннига больше, но решай быстро или проваливай!

Малыш, как обычно, хотел поднять бучу, но вместо этого несколько раз открыл и закрыл рот, потом кивнул.

Через две минуты часы уютно лежали в противогазной коробке вместе с другими выигрышами.

Парализованный Малыш таращился на Порту, который сдавал карты с таким видом, будто ничего особенного не произошло.

Когда все кроме банкира разорились, игра кончилась. Порта резко закрыл крышку противогазной коробки, опустился на устеленную соломой землю и положил голову на свои выигрыши. Понимающе улыбнулся Плутону и Легионеру. Потом вынул флейту и заиграл песенку о девице, которая занималась на заводе любовью с электроприборами. Двое других хрипло затянули ужасно непристойный текст.

Малыш безуспешно попытался устроить бучу. Драться не хотел никто.

9. В ПОЛДВЕНАДЦАТОГО НЕМЦЫ ВЗЛЕТЯТ НА ВОЗДУХ

Командир дивизии был известен как законченный олух: типичный немецкий солдат Третьего рейха. Как ни странно, он был глубоко верующим, обладая специфической прусской способностью смешивать христианство с шовинизмом.

Каждое утро генерал-лейтенант фон Траусс молился в передвижной полевой часовне с дивизионным священником фон Лейтой. Они молились о полной победе немецких вооруженных сил.

Фон Траусс произносил длинные, бессмысленные речи о грядущей немецкой гегемонии, когда все недочеловеки будут ликвидированы. Недочеловеки — это те, у кого мозг не был забит маленькими свастиками. Порта, разумеется, находил для свастик более подходящее место.

Меня разбудил Старик.

— Вы с Портой идете на пост подслушивания. Возьмите с собой еще кого-нибудь, только не Плутона и не Штеге. Если Иван начнет атаку, мне без них не обойтись.

— Понятно, почему тебя сделали унтером, — злобно сказал Порта. — Ты мастер преподносить неприятные сообщения перед завтраком.

— Кончай, Порта. Кого возьмете с собой? Времени в обрез. Иван что-то готовит, и я не могу посылать туда каких-то полудурков.

— О, большое спасибо! Странно, что ты называешь меня умным после того, как объявил круглым идиотом из-за той кражи в Далеме.

— Хватит, Порта. Кого берешь?

— Уймись, дедушка. Не заносись из-за того, что пруссаки дали тебе чуточку серебра на погоны, жалкий столяр! Возьмем «француза».

Он затряс Легионера, который спал, свернувшись по-собачьи.

— Что это с тобой, черт возьми, рыжий охламон? — вскинулся Легионер.

— А как ты думаешь, братец? Отправляемся на экскурсию познакомиться со Степным Великаном, ты ему очень понравишься.

— Брось эту чушь, куда мы идем?

Со сна Легионер был грубым; он сел на соломе и стал чесать искусанную вшами грудь.

— Подожди, увидишь, — лаконично ответил Порта. — Может быть, считать прыщи на физиономии Ивана.

Мы надели снаряжение и взяли сухой паек. Затем последовали за Стариком к пулеметной позиции.

Старик объяснил задачу.

— Спрячьтесь чуть левее вон того куста. Оттуда можно разглядеть белки глаз Ивана, оставаясь невидимыми, но смотрите — ни малейшего движения. Возвращайтесь только после наступления темноты. Полковник Хинка уверен, что Иван затевает какую-то подлую шутку. Вот почему вы идете на подслушивание.

— Черт возьми, посылаешь туда своих лучших друзей! Выбился в фельдфебели, охламон! Разве у нас мало кандидатов на Железный крест, созданных для этого задания? — негодующе спросил Порта.

Из темноты появились гауптман фон Барринг и лейтенант Хардер. Барринг шепотом объяснил Старику кое-что, чего тот не знал.

— Смотрите, ребята, не ввязывайтесь там ни в какие переделки. Автоматы поставьте на предохранитель. Стрелять только в случае крайней опасности.

Мы сунули в голенища боевые ножи, яйцевидные гранаты в карманы, пистолеты за пояс.

Фон Барринг, онемев от удивления, указал на цилиндр Порты и кое-как выдавил:

— Собираешься идти в этой штуке к Ивану?

— Это мой талисман, — лаконично ответил Порта и пополз вслед за Легионером.

Мы ползли на брюхе. Земля была неровной и грязной. Пролезли под заграждением из колючей проволоки. Тишину не нарушал ни единый звук. Нас окружала неверная тьма, рассеивалась она лишь на мгновенья, когда между несшимися по небу тучами проглядывала луна.

К кусту я подполз последним. Легионер приложил палец к губам, напоминая мне, что надо соблюдать тишину. Я был потрясен, увидев, как близко от нас находятся позиции Ивана. Метрах в десяти от нас двое русских сидели возле большого пулемета. Мы с величайшей осторожностью положили автоматы на землю рядом с собой. Потом накрылись маскировочной сетью.

Несколько русских ссорились и бранились так ожесточенно, что можно было подумать, среди них находится Малыш. Вскоре началась потасовка.

Два часа мы лежали неподвижно, как трупы. Потом Порта беззвучно достал фляжку. Водка согрела нас, мы заулыбались друг другу. Потом Легионер указал место на русских позициях, где полковник и еще двое старших офицеров, судя по всему, проводили инспекцию. Они остановились почти под нами поговорить с двумя пехотными офицерами. Мы крепко стиснули свое оружие.

Полковник подошел к пулемету и приказал выпустить несколько очередей по немецким позициям. Немцы немедленно ответили тем же. Полковник улыбнулся и сказал что-то об отплате нацистским собакам.

Когда стемнело и мы собирались возвращаться, с позиций противника донесся голос:

— Связь с батальоном установить никак нельзя. Траншея сообщения залита водой. Река вышла из берегов. Фрицу наверху довольно сухо, а мы, кажется, утонем в этом болоте, но все же…

Голос умолк в хмурой, зловещей тьме. Русские позиции были еле-еле видны. Мы бесшумно поползли обратно.

Мы возвращались на это место четыре дня подряд, но ничего заслуживающего внимания не услышали, и фон Барринг решил, что нам нужно привести пленного. Потом мы услышали, что русский патруль обнаружил телефонный провод. Через две минуты мы подсоединились к нему и стали слушать разговоры. Прошло два дня, и наконец наше терпение было вознаграждено. Порта внезапно оживился и бросил мне телефонную трубку. Послышался грубый, скрипучий голос:

— Жора, как дела?

— Все та же занудная работа. Хоть бы оборудование полетело к чертовой матери.

Последовало несколько русских ругательств.

Первый хрипло засмеялся.

— Водка есть?

— Да, сегодня пришла большая партия продовольствия. Еще бы несколько баб, и все было бы на мази. Прислать тебе водки, Лёш?

— Нет, спасибо. Сегодня ночью мы присоединяемся к вам.

Удивленный Жора спросил:

— Что происходит?

— Завтра в полдвенадцатого мы взорвем немцев к чертовой матери. Весь холм взлетит на воздух. Фейерверк будет красивым. Эти зеленые вши отправятся в ад!

Легионер поспешил к гауптману фон Баррингу, тот немедленно связался со штабом.

Нам дали подкрепление, какое только смогли наскрести. Батарею из Сто четвертого артиллерийского, одну 88-миллиметровую зенитку, две скверные 75-миллиметровые пушки на лафетах и никчемную роту пятидесятилетних резервистов. Из всего этого был составлен штурмовой батальон под командованием гауптмана фон Барринга. Пока утренний туман скрывал все маскировочной завесой, он приказал покинуть траншеи, чтобы избежать риска взлететь на воздух вместе с холмом. Мы приготовили Ивану теплую встречу, когда он пойдет в наступление после взрыва.

К нашей огромной радости прибыла и рота саперов с огнеметами. Мы знали этих людей и могли на них полагаться. Они были опытными фронтовиками, как и мы, ногтей после 1939 года не чистили — никто.

Мы ждали в резервных траншеях, сердца у нас колотились от беспокойства. Стрелки часов еле-еле двигались. Малыш лежал рядом с Плутоном. Он не говорил ничего, но было ясно, что в чрезвычайных обстоятельствах наш штатный буян предпочитал общество здоровенного докера.

Штеге и я лежали рядом с Портой, по другую сторону пристроился неразлучный с ним Легионер. Слева от нас лежали Мёллер, Бауэр и остальные.

Гранаты в руках у нас повлажнели от пота. Пока тянулось это выматывающее нервы ожидание, мы непрерывно курили сигарету за сигаретой.

Где-то в глубине земли русские саперы закладывали взрывчатку под холм, который должен был стать нашей могилой. Но теперь мы просто дожидались начала этого фейерверка — благодаря тому, что патруль обнаружил тонкий телефонный провод.

Часы показывали четверть двенадцатого. Через пятнадцать минут должно было начаться столпотворение. Мы напряженно смотрели на туманный болотистый ландшафт. Пока ничего. Прошло пятнадцать минут. Снова ничего.

Внезапно мы сообразили, что у русских время отстает от нашего на час.

— Это хуже, чем дожидаться поезда в берлинском метро, — сказал Порта.

— Черт возьми, это похоже на ожидание у африканского борделя, где всего десять шлюх, — прошептал Легионер. — Когда в очереди впереди тебя целая сотня…

— Чего ты интересуешься борделями? — спросил Малыш. — Тебя же выхолостили в Фагене, разве не так?

— Еще раз услышу, — прошипел Легионер, — выпущу всю пистолетную обойму тебе в башку.

— Тихо! — сердито приказал фон Барринг.

Ожидание, ожидание, невыносимое ожидание. Ровно час. Но по-прежнему ничего не происходило.

Солдаты в плотно забитых траншеях стали проявлять нетерпение, с проклятиями и бранью расхаживая туда-сюда. Старые резервисты апатично сидели на дне траншеи; лица их уже превратились в посмертные маски. Саперы курили, стоя среди нас, танкистов. Мы знали, чего ждать. Иван наверняка собирался атаковать нас крупными силами.

Плутон так надел на плечо ремень, чтобы можно было бежать, держа автомат у бедра, когда начнется перестрелка.

К нашему удивлению, Малыш тоже взял автомат, хотя ему предстояло тащить пушку. Никто его ни о чем не спрашивал. В нагрудных патронташах у него было несколько сотен патронов. За ремень была заткнута отточенная саперная лопатка, приготовленная для рукопашного боя.

Порта положил рядом с собой огнемет, Легионер нес на спине запас бензина. Вид у Порты, лежавшего в цилиндре и с огнеметом, был совершенно безумным.

Артиллеристы установили пушки за нашими позициями, но из-за долгого ожидания кое-кто хотел убрать их, заявляя, что тревога была ложной.

Фон Барринг гневно заспорил с лейтенантом-артиллеристом. Кончилось тем, что гауптман запретил убирать орудия и пригрозил смертной казнью тому, кто попытается это сделать.

Мы, улыбаясь, стали подталкивать локтями саперов. Фон Барринг был стреляным воробьем. Нюхом чуял непорядок. Он знал, что делал. Полагаться на него мы могли.

Прошло еще полчаса. Несколько человек предложили отправиться на обед. Фон Барринг запретил. Старые резервисты подняли громкий шум.

Столпотворение началось в пять минут третьего. Весь холм исчез. Взлетел к небу сплошной черной тучей. На секунду воцарилась мертвая тишина. Потом на нас посыпались тонны земли, камней и древесных пеньков.

Тут же открыла огонь русская артиллерия. На наши прежние позиции падали минометные мины всех калибров. Хотя обстрел длился недолго, все наши телефонные провода были изорваны в клочья и все антенны стали бесполезны, однако убито или ранено было всего несколько солдат.

Вся наша позиция была окутана густым, едким, тошнотворным дымом. Сквозь него мы видели, как русская пехота штурмует наши прежние позиции, стремясь захватить высоту 268/9, пока немцы на флангах не обнаружили, что позиция взорвана.

— Штурмовой батальон, за мной! — громко крикнул фон Барринг и выскочил из траншеи, неистово паля из автомата. Наши ноги сами собой пришли в движение. Все как дикари устремились к громадному кратеру. Когда мы достигли его края, русские находились перед нами в десяти метрах. И были, к их удивлению, встречены сильным огнем.

Ближний бой с автоматами у бедра и двадцатью-тридцатью огнеметами заставит побледнеть даже Сатану. Русские солдаты превращались в огненные факелы. В тесных рядах пехотинцев поднялась паника. Они бросали оружие и бежали к своим позициям, наши пушки с раскаленными докрасна стволами яростно били по ним. Но все-таки некоторым удавалось держаться на нашей стороне кратера, всего в двадцати пяти метрах от наших траншей. Тут русская артиллерия заработала всерьез. Она двадцать четыре часа обдавала маленький участок, известный нам только по координатам, адским огнем.

От нескольких пленных мы узнали, что нам противостоит Двадцать первый гвардейский саперный полк, отборная часть. Бой был яростным, ожесточенным, а русская артиллерия тем временем била по нашей тыловой оборонительной полосе.

Малыш размахивал автоматом, держа его в одной руке, будто дубинку; в другой у него была саперная лопатка. Он был в крови с головы до ног.

Порта сражался как одержимый. Когда запас бензина кончился, он стал пользоваться огнеметом, словно цепом. С цилиндром на голове он стоял в неглубокой траншее, дико орал и ожесточенно колотил налево и направо.

Легионер рядом с ним палил из трофейного автомата.

Час за часом рукопашный бой шел в узкой траншее с переменным успехом, но в конце концов нам пришлось отступить.

Бросая убитых и раненых, мы бросились к своим позициям. Русские преследовали нас по пятам, но вынуждены были отойти, когда наши резервы открыли смертоносный перекрестный огонь.

Тяжело дыша, мы залегли в своих заполненных грязью траншеях. Бауэр лишился половины щеки. У Мёллера было расплющен нос. Малыш потерял средний палец. Как ни странно, идти на перевязочный пункт он не хотел, отвергнув это предложение с рыком и бранью.

— Пошли вон, неженки! Я останусь с этими бандитами. Малыш умрет здесь, а не в ваших вонючих госпиталях!

Он ударил санитара, вскочил на край траншеи и стал яростно поливать пулями русские позиции. При этом ревел, словно бык:

— Вот вам, красные сталинские скоты! Вот вам лекарство от Малыша из Двадцать седьмого полка убийц и поджигателей. Погодите, болотные кабаны, я кастрирую вас!

Русские ответили яростным, но неприцельным огнем. Малыш стоял полностью открытым. Держа автомат у бедра и хохоча во все горло, он поливал русских огнем.

Бауэр сделал неудачную попытку стащить явно обезумевшего боевого петуха в укрытие. Малыш стоял твердо, как скала, широко расставив ноги.

Это безумие оказалось заразительным. Плутон выскочил из траншеи и начал стрелять. За ним последовали Легионер и Порта в цилиндре и с огнеметом. Они стояли рядом с Малышом и заливались смехом как сумасшедшие.

— Вам не взять нас, казарменные скоты, — орал Порта. — Получайте, падаль, получайте!

И его огнемет изрыгал смерть.

Легионер выкрикнул:

— En avant, vive la Legion![42]

И бросился вперед, бросая гранаты.

Порта подбросил в воздух цилиндр, поймал его, снова нахлобучил на голову и заревел:

— За Грозой Пустыни!

Он побежал за Легионером, Малыш с Плутоном — тоже, паля как помешанные. Тут безумие охватило весь батальон, и солдаты бросились следом за ними, завывая, будто голодные звери.

Эта атака была неотразимой. Русским пришлось отойти. Мы кусались, рычали, кромсали, били в этом безумном рукопашном бою и вновь захватили свои позиции. Потом они три недели служили нам домом. И все это время мы страдали от сильного артогня.

Наша штурмовая рота постепенно разлагалась. Многих охватил психоз военного времени, и они бились головами о стены траншеи. Другие выскакивали под сосредоточенный артиллерийский огонь и превращались в кровавое месиво.

Порта подолгу сидел в углу, играя на флейте, Легионер подыгрывал ему на губной гармошке.

У лейтенанта Хардера дважды возникали приступы психоза. Малыш колотил кулаками по мешку с песком. Когда один раз мешок отлетел ему в лицо, он взбеленился и искромсал его боевым ножом, бранясь при этом на безмолвный мешок как сумасшедший.

Пока мы оставались на высоте 268/9, нам почти не доставляли еды, однако Порта обнаружил старый склад, где оставалось немного консервов; мы вылезали, ползли туда и возвращались под огнем с добычей.

Наконец из дивизии пришло подкрепление: два полка гренадеров и множество тяжелых орудий. Еще два дня мы сражались за треклятую высотку, потом нас сменил Сто четвертый артиллерийский полк.

Мы похоронили своих многочисленных убитых рядом с теми, кто погиб во время наступления в 1941 году. Обе стороны понесли большие потери за неизвестный клочок земли. Он отмечен только на специальных картах Генерального штаба. Даже теперь никто из едущих в Орел не обратит на него внимания. Однако там лежат десять тысяч немецких и русских солдат. Единственным памятником им служат несколько ржавых касок и покрытых плесенью кожаных ремней.

10. ПОЛЕВОЙ БОРДЕЛЬ

Было совсем как в кинотеатре. Приходилось платить перед тем, как войти. Билеты были трех разновидностей: по красному ты получал одну женщину на четверть часа. По желтому — двух на два часа. Зеленый билет — цвета открывающего путь светофора — предоставлял целую ночь любви с пятью женщинами.

Нас расквартировали в Мошнах, чуть севернее Черкасс. Это была русская деревня с ветхими мазанками, растянувшаяся вдоль широкой, прямой дороги.

Мало-помалу мы успокаивались после изнурительных боев. Из учебного батальона прибыло пополнение, и в роте вновь было, как положено, двести пятьдесят человек. Однако новички были никуда не годными солдатами. Им требовалась усиленная подготовка, чтобы их можно было бросить в ожесточенную битву, которая разыгрывалась к югу от Черкасс. Мало кто из нас сможет когда-нибудь забыть это место. Но тогда мы пребывали в блаженном неведении о том, что нам уготован Верден Второй мировой войны.

Стояли холода, и поскольку топлива у нас было мало, Порта предложил поиграть в «шлепки по заднице» — грубую игру, подходящую только настоящим оторвам. Как явствует из названия, один человек нагибается так, что брюки на заду натягиваются. Один из стоящих полукругом игроков с силой бьет его по этому месту, и он должен угадать, кто ударил. Если угадает, этот игрок становится водящим.

Пронять Малыша было невозможно, даже вкладывая в удар всю силу. Он делал вид, что даже не ощутил удара.

— Тьфу ты, будто об меня ударилась бабочка, — усмехался он. — Почему не можете стукнуть как следует, трусливые зайчишки?

Если Малыш не был мишенью, он всякий раз старался нанести такой удар, чтобы несчастный водящий отлетел на несколько метров.

Когда Малыш вновь стал водить, Легионер нашел доску, из конца которой торчал гвоздь. Подмигнул нам, стоявшим вокруг Малыша, который язвительно над нами посмеивался.

Старательно примерясь, Легионер размахнулся и саданул Малыша по заднице с громким, как выстрел, звуком.

Взвыв от боли, Малыш подскочил с приставшей к заду доской, так как гвоздь вошел на всю длину. Заколотил по воздуху громадными ручищами и зарычал от ярости. Неистово вращая глазами в поисках виновника, он с ворчанием выдернул гвоздь и шваркнул доску о стену дома.

— Свиньи паршивые, разве с друзьями так обращаются?

Потом изменил тактику и спросил мягко, но с убийственной улыбкой на губах:

— Кто это? Я знаю, но посмотрим, хватит ли у него смелости признаться!

И обвиняюще указал ни на кого конкретно.

— Если признаешься, я прощу, но если нет, выпущу кишки и удавлю тебя, гада, ими же!

Ответом был лишь громкий всеобщий хохот. Малыш оставил дипломатию и зарычал:

— Гнусная нацистская крыса! Признавайся, а то убью!

— Тебя ударил не член партии, — фыркнул Плутон.

— Это ты, скотоложец? — выкрикнул Малыш и шагнул к Плутону, схватившемуся за живот от смеха.

— Нет, клянусь Богом, не я. Мне, к сожалению, не пришло это в голову, — с гоготом ответил он.

— Если знаешь, кто, зачем спрашиваешь? — спросил Старик.

— Кретины и трусы, я не знаю, но гнусная свинья, которая устраивает такие подлые шутки верным и преданным друзьям, получит свое!

— Верным и преданным? Ты это о себе? — воскликнул Штеге.

— Ну и что, книжный червь? Не заносись, раз умеешь назвать задницу по-латыни!

— Охотно займусь с тобой латынью, — предложил Штеге.

— Пошел к черту, — ответил Малыш.

И стал переходить от одного к другому, с пеной на губах спрашивая каждого:

— Ты ударил Малыша доской с гвоздем?

В ответ получал лишь покачивания головой и усмешки.

— Я угощу паршивого сукина сына вот этим, если через десять минут он не признается!

Малыш ударил кулаком по траве, но, к его несчастью, под ней оказался камень. Зарычав от боли, он ударил ногой воображаемого противника и с жуткой бранью пошел прочь. Порта бросил вслед ему со смехом:

— Больно, Малыш? Оцарапался?

Малыш с криком побежал по деревне. Последним, что мы услышали, было:

— В дрянную компанию я попал! Ни одного честного друга. Но погодите, я еще до него доберусь!

Как-то мы лежали в одном из домов, пили водку и курили махорку.

— Я слышал, в Белой Церкви есть полевой публичный дом, — задумчиво объявил Бауэр.

Порта подскочил, поперхнулся махорочным дымом и закашлялся.

— И ты говоришь об этом только сейчас? Скрывать такие сведения — государственная измена! Для меня это самое место. Мне годятся все шлюхи — от четырнадцати лет до семидесяти!

Плутон поинтересовался, откуда Бауэр об этом узнал.

— От одного знакомого санитара. Он служит в полевом госпитале в Белой Церкви. Говорит, это первоклассная конюшня, полно французских и немецких кобыл.

— О Господи, — воскликнул Порта, — как приятно звучит! Наконец-то я слышу то, что меня волнует. Надоело иметь дело с женщинами по радио, когда в десять вечера какая-нибудь тупая корова горланит «Лили Марлен». Старик, быстро организуй пропуска.

Старик негромко засмеялся.

— На мое общество не рассчитывайте. Меня любовь на конвейере не привлекает.

— Тебя никто не неволит, — дружелюбно сказал Порта. — Шлюхи зарабатывают достаточно и без твоих денег. Я возьму какую-нибудь по меньшей мере на двенадцать часов. Ты поедешь, — обратился он к Легионеру. Потом внезапно смутился и добавил: — Извини, дружище.

Легионер лишь засмеялся.

— Поеду с целью изучения. Я давно мечтал открыть публичный дом в Марокко. Военный опыт пригодится. Я никогда не бывал в немецком борделе. Побывать там наверняка будет поучительно. Ты не против, если я буду наблюдать за тобой во время дела?

— Нисколько, — ответил Порта. — Но тебе придется платить десять процентов цены.

— Не возражаете, если я поеду? — спросил Малыш.

— Поезжай, — великодушно ответили Порта и Легионер.

Старик пошел в канцелярию попытаться раздобыть пропуска.

Через час мы ехали в грузовике. Порта прихватил больше двадцати порнографических журналов и штудировал их, чтобы как следует подготовиться.

Возле борделя стоял полевой жандарм с полумесяцем «охотников за головами» на свисавшей с шеи цепочке[43] и указывал путь. За дверью сидел другой, он взял с нас деньги. Потом всех направили к унтер-офицеру медицинской службы, тот проверил нас на венерические болезни.

Когда все кончилось, Порта был вне себя от радости.

— О, папочка собирается поработать. Кто знает, когда еще выпадет такой шанс.

Малыш сиял. Объявил, что будет трудиться в поте лица, пока его не вытащат за ноги.

— Дородная шлюха и пуля в башку, тогда ты умрешь счастливым, — пропел он.

У Порты было при себе две бутылки водки.

— Для дезинфекции, — объяснил он. — Кто знает, что там происходило до тебя.

Жандарм у двери вышвырнул какого-то солдатика и крикнул ему вслед учительским голосом:

— Исчезни, сопляк, пока не отправил тебя в кутузку! Дети до восемнадцати лет не допускаются.

Как ни странно, солдатам младше восемнадцати лет не дозволялось иметь никаких дел с женщинами, пить и курить: нарушения строго карались. Но дозволялось убивать и быть убитыми в бою с так называемым противником. Отечество иногда бывает странно разборчивым.

Плутон с Малышом ворвались внутрь. Малыш отталкивал всех солдат в комнатах ожидания и коридорах. Какой-то артиллерийский унтер-офицер заворчал. Малыш саданул его кулаком по черепу, и тот, крякнув, рухнул на пол.

— Дорогу Двадцать седьмому полку убийц и поджигателей! — заорал Порта. — Давайте сюда девиц. Хотим посмотреть товар!

Жандарм крикнул:

— Тихо, не то вылетишь отсюда!

Малыш угрожающе посмотрел на него. Жандарм благоразумно попятился от двухметрового гиганта.

Дверь в гостиную, или, как называли ее пожилые «мамочки», приемную, со стуком распахнулась. Там сидело около десяти женщин от двадцати до пятидесяти лет, одетых в самые соблазнительные наряды — от вечерних платьев с глубоким декольте до прозрачных трусиков и лифчиков. Они были готовы принять изголодавшуюся по любви толпу в тяжелых сапогах.

Порта буквально рухнул на колени темноволосой красавицы в голубом белье. Всунул ей между губ горлышко водочной бутылки и обольстительно спросил:

— Ну, мое сокровище, погреемся в постельке?

Через две минуты они скрылись.

Плутон восторженно бросился к толстухе — она была, сказал он, его идеалом.

Малыш остался стоять посреди комнаты, переводя взгляд с одной женщины на другую. Он никак не мог выбрать! В результате всех разобрали. Тут он заревел:

— Воры, грабители, ублюдки! А мне? Клянусь дьяволом, я хочу шлюху!

Одна из «мамочек» попыталась успокоить этого громадного бандита. Он схватил эту впечатляющую даму и крикнул:

— Ты шлюха? Ну, так пошли, Малыш приехал. Это дом удовольствия, а не проповедей!

«Мамочка» стала громко звать на помощь, когда Малыш принялся сдирать с нее вечернее платье. Появилась еще одна, но Малыш обезумел. Наполовину сорвав платье с первой, он ухватил обеих наперевес под каждую руку и направился к двери, за которой скрылись остальные. Женщины, суча ногами и крича, пытались вырваться, но тщетно.

— Не пытайтесь обманом лишить Малыша того, за чем он приехал. Купил я вас или нет? Отвечайте!

И с двумя кричащими женщинами затопал вверх по ступенькам.

— Тихо, девочки! Я хочу только того, что мне положено!

Он пинком распахнул дверь первой комнаты, но там лежал Порта с темноволосой красавицей. В следующей Плутон и Штеге разыгрывали безумную пьесу с двумя громогласными женщинами.

Малыш выругался и стал пытать счастья дальше по коридору. Все комнаты были заняты! Он поднялся на второй этаж. Первая комната, в которую вломился, была занята зенитчиком.

— Убирайся, тупая свинья, — приказал Малыш. — Салонным солдатикам вроде тебя нужно сматываться, когда в город приезжают приличные люди.

Зенитчик запротестовал, но Малыш быстро с ним разобрался. Швырнул брыкающихся женщин на широкую кровать, схватил зенитчика и вышвырнул в дверь. Его девица сидела на кровати совершенно голая, таращась на «мамочек» и Малыша, который стоял с грозным видом посреди комнаты. Потом запрокинула голову и громко захохотала. То, что клиента оторвали от нее посреди любовного акта, было достаточно смешно, но еще смешнее было плачевное состояние обеих «мамочек».

— Скидывайте тряпки, — ликующе проржал Малыш и снял брюки. Остался в кепи, кителе и сапогах.

— Ты что взял себе в голову? — начала кричать одна женщина. — Я…

Не закончив фразы, она издала гневный, испуганный крик. Малыш сорвал с нее платье, комбинацию и ухватил за лодыжки. Розовато-лиловые трусики описали дугу над его головой. Он бросился на нее, держа двух других пропахшими бензином железными кулаками. Однако любовные наслаждения ослабили внимание Малыша, и девица зенитчика ухитрилась выскочить в коридор. Убежала она, однако, недалеко: ее схватил какой-то полуголый солдат и торжествующе понес в свою комнату.

Этажом ниже Порта и Плутон восторженно меняли женщин. Когда им это надоело, стали играть на женщин в кости.

Из приемной несся адский шум, ждущие клиенты создавали трудности, потому что женщин было всего двенадцать, а солдат — больше сотни.

В ту ночь там было сущее столпотворение. Хуже всего приходилось двум «мамочкам», покорившимся пьяному от страсти Малышу. Он хрюкал и рычал от удовольствия. Наконец найдя их несколько однообразными, ворвался в комнату, занятую пехотинцем с двумя девицами. Ничего не объясняя, приказал им поменять партнеров. Они запротестовали, но все кончилось к удовольствию Малыша.

В промежутках между этими дикими выходками Малыш пил водку. Порта и Плутон пришли на шум в его комнату со своими девицами. И принялись соперничать в безумных извращениях. Содержанию порнографических журналов Порты было до них далеко.

Порта надел задом наперед черный лифчик. Кроме лифчика, на нем были только сапоги и цилиндр. Более скромный Малыш снял только брюки. На нем были кепи, китель, ремень с кобурой и неуклюжие сапоги. Плутон расхаживал, в чем мать родила, если не считать черного носового платка на шее.

Все девицы были совершенно голыми. Некоторые в испуге попытались выйти, но Малыш с громким смехом ловко поймал их и швырнул на диван.

Порта поймал вошь на своей поросшей рыжими волосами впалой груди. Гордо продемонстрировал ее, потом щедро бросил на живот завопившей девице.

По лестницам и коридорам громко затопали сапоги. Полевые жандармы в касках ввалились в комнату и громко приказали нам освободить помещение.

— Ты имеешь в виду нас? — добродушно осведомился Порта.

Жандармский унтер-офицер, приведший с собой двух «охотников за головами», побагровел и ответил сдавленным от ярости голосом:

— Вон! Немедленно, или будете арестованы за непристойное поведение в общественном месте!

Плутон открыл окно и стал мочиться наружу крутой дугой. Его большой голый зад улыбался чопорным прусским полевым жандармам. Они воспринимали себя и свои обязанности слишком уж всерьез.

Унтер потянулся к кобуре. Как обычно, кобура висела так далеко сзади, что дотянуться до нее он смог, лишь изогнувшись, как акробат.

Позади них появился Легионер и сразу же понял, что происходит. Начал с протяжного выкрика:

— Аллах акбар! Vive la Legion!

Потом пантерой бросился на шею унтера, который от неожиданности грузно повалился вниз лицом. Двух других мы обезоружили и спустили по лестнице.

Порта высказал предположение, что неплохо бы смотаться. Девицы тут же забегали и помогли собрать обмундирование.

Порта, Плутон и Легионер быстро вылезли в окно и по подсказкам девиц быстро удрали по крышам. Только Малыш отказался покидать поле битвы. Он был гордым, как Наполеон после большой победы.

— Пусть приходит вся нацистская армия, — выкрикнул он и плюнул на пол. — Я разделаюсь со всеми! Я здесь для того, чтобы отыметь всех шлюх, каких смогу, а имею я их на тихий, приличный манер!

И, довольно рыча, бросился на одну из девиц.

Жандармы вернулись с подкреплением. Впятером вломились в комнату и схватили Малыша на широкой кровати. Началась отчаянная потасовка, в которой пострадали даже женщины. Одна «мамочка» получила такой синяк под глазом, что забыла о своем положении. Схватила стул и заехала по физиономии одному из жандармов. Тот сразу же перестал драться.

Малыш с девицами на его стороне сражался, как медведь гризли. Охотников за головами спустили по лестнице, зрители внизу приветствовали их издевательским «браво!».

Тут у Малыша начался приступ помешательства, принявший форму мании преследования. Ему показалось, что даже голые женщины были против него, поэтому он отправил их следом за жандармами. Потом начал баррикадировать дверь разбитой мебелью.

Начальник охотников за головами спросил, что происходит. Одна из голых «мамочек» прохныкала:

— Герр вахмистр, для нашего заведения это позор. Мы приличные дамы, исполняем свой долг для достижения окончательной победы, а тут подверглись такому обращению!

Другая, скорчась у подножия лестницы, просопела:

— Что подумают все остальные, когда об этом станет известно? Этот аморальный вечер потряс меня до глубины души. Но мой друг-штабсцальмейстер[44] знает фюрера. Я добьюсь, чтобы он ему пожаловался. Мой партийный билет тоже в полном порядке. Должна попросить вас разобраться с этими людьми как положено, герр вахмистр.

— Кто там наверху? — раздраженно спросил вахмистр и затянул подбородочный ремешок каски.

— Апокалиптический зверь, — пробормотала очень расстроенная девица, которая сидела на нижней ступеньке, прикрываясь рваными армейскими кальсонами.

— Приведите эту скотину сюда, — приказал вахмистр своим охотникам за головами. И отошел в сторону, чтобы не стоять у них на пути к крепости Малыша.

Унтер-офицер набрался смелости и приказал выломать дверь. Повел пистолетом так, словно собирался стрелять в подчиненных. Те ударили плечами в дверь, но она выдержала их первый натиск.

Малыш за дверью издал дикое рычание. Один из жандармов спросил:

— Неужели там человек?

— Не знаю, — ответил другой, — но будь проклят тот день, когда я вступил в полицию!

Трое сильных мужчин налегли на дверь, и она провалилась в будуар Малыша.

Малыш набросился на них, словно лев.

— Что это такое, черт возьми? — зарычал он. — Вламываетесь без стука? Нападаете на меня, когда я без брюк? Вы получите у меня свое, паршивые дворняжки!

Раздались жуткие удары и треск. Весь бордель огласился звериным ревом.

Одна из «мамочек» в отчаянии закричала:

— Вышвырните его из окна! Застрелите! Наша репутация! Наша репутация!

В конце концов Малыш уступил превосходящим силам, но даже когда он потерял сознание, «охотники за головами» продолжали яростно колотить его дубинками. Потом спустили по лестнице, где внизу его умело пнул вахмистр.

Мы увидели Малыша снова лишь через три недели. Несмотря на многочисленные побои, он не выдал фамилий своих товарищей. Жандармы знали только, что эти люди явились из Двадцать седьмого (штрафного) танкового полка. Поэтому всему полку было запрещено посещать полевые бордели в течение шести месяцев.

Малыша приговорили к трем месяцам поисков мин на ничейной земле. В течение пяти дней он был членом так называемой «команды вознесения». Потом его уже никто не посылал туда. Наш командир оберст Хинка знал лучше любого трибунала, как укрощать диких типов вроде Малыша. И прекрасно владел искусством обходить тупые, губящие людей эдикты высшего командования.

Пятая рота молча согласилась сделать человека из того чудовища, каким был Малыш. В сущности, он был здоровенным наивным ребенком, которому неверная судьба дала громадную силу в чересчур большом теле, но забыла добавить мозгов.

11. ТАНКОВОЕ СРАЖЕНИЕ

Солдат на воине напоминает песчинку на пляже. Волны набегают на нее — смывают — выбрасывают на берег — смывают снова — она исчезает; и никому до этого нет дела.

С неба повалил густой влажный снег. Все покрылось рыхлым белым одеялом.

Время близилось к полуночи. Мы, полусонные, сидели в танках. В течение пяти дней у нас не было ни минуты покоя. Большая часть машин полка — выгоревшие остовы — была рассеяна по громадному району, где шел бой. Но мы продолжали получать людские и материальные резервы, поэтому где-то за нашими позициями скопилось громадное количество предметов снабжения.

Мы становились невероятно грязными от пороха, грязи и машинного масла. Глаза покраснели от бессонницы. Воду мы видели только ту, которую черпали из грязных канав. Продовольственное снабжение нарушилось, а неприкосновенный запас, эта вопиющая нелепость, был давно съеден. Порта мучался от голода. Легионер несколько раз выходил на поиски какой-то еды, но там, где мы стояли, все съестное словно метлой вымело. За нашими позициями имелись только боеприпасы, танки и экипажи. Старик сказал:

— Похоже, интенданты выяснили, что могут разбогатеть, продавая продукты местным жителям.

Где-то в городе, возле которого мы стояли, послышался лязг танковых гусениц.

— Надеюсь, это не русские, — сказал Плутон и, вытянув шею, вгляделся в окружавшую нас грохочущую тьму.

Многие из танковых экипажей нервничали. Все напряженно вслушивались в зловещий лязг гусениц, несшийся из-за тихих домов.

Заработали моторы. Заскрежетали шестерни. Запели генераторы.

Нервозность нарастала. Мы не могли понять, чьи это танки. Порта, мастер определять танки по шуму, до пояса высунулся из водительского люка. Прислушался. Потом неожиданно нырнул обратно и уверенно сказал:

— Лучше отойти назад, пока мы целы. Это русские танки, Т-34.

— Ничего подобного, — возразил Плутон. — Это наши «тигры». Звук такой, будто топает целая армия голландцев в деревянных башмаках. Это слышно каждому. Тебе надо бы уши промыть.

— Какого черта тогда вы так насторожились? — язвительно огрызнулся Порта. — Но мы скоро увидим, мальчики.

Откинулся назад и взглянул снизу вверх на меня.

— Держи свою пушчонку наготове!

— Если это Иван, назовите меня Адольфом, — подал голос Малыш. — Это либо наши «тигры», либо самоходки.

Оберст Хинка шел вдоль длинной колонны танков, спокойно разговаривая с командиром роты. Вскоре фон Барринг подошел к нашему танку и обратился к сидевшему в башне Старику:

— Унтер-офицер Байер, приготовься к выезду на разведку. Нужно выяснить, кто перед нами. Если это Иван, начнется столпотворение. Мы в таком месте, что он вполне может зайти с тыла.

— Слушаюсь. Второе отделение к выезду готово. — Старик достал свою карту и продолжал: — Отделение будет двигаться…

Тут просвистели несколько снарядов и ударили в дом.

Поднялся крик:

— Иван… Иван…

Все засуетились. Автоматные и винтовочные выстрелы раскололи воздух. Началась паника. Кое-кто выскакивал из танков. Страх сгореть в танке живьем глубоко сидит во всех танкистах.

По улице со зловещим грохотом надвигался отряд внушавших ужас Т-34, они вели огонь из всех огневых средств. Несколько огнеметов протянули кроваво-красные языки к группе жавшихся к стене дома гренадеров-танкистов; они тут же превратились в живые факелы.

Несколько наших танков вспыхнуло и освещало улицы темно-красным пламенем. Взрывались бензобаки и боеприпасы. Началась сплошная неразбериха.

При попытке оставить поле боя танки сталкивались. Невозможно было понять, где друг, где враг.

Два русских танка столкнулись, подняв сноп искр. Оба загорелись, и через секунду их окутало пламя. Экипаж одного стал вылезать из башенного люка, но всех скосила пулеметная очередь. И они горели, свесясь из раскаленной докрасна башни.

По Т-34 начали беспорядочно бить 105-миллиметровые полевые орудия. К небу поднимались красные и белые клубы пламени. Русские танки непрерывно вели огонь. Бой шел совершенно без всякого плана или руководства.

Несколько наших танков, неистово паля из всех орудий, метались из стороны в сторону, ища укрытия.

Малыш, наш заряжающий, стоя со снарядами в обеих руках, заревел:

— Стреляй, болван, стреляй!

Я приказал ему замолчать и заниматься своим делом.

— Дерьмо, — ответил Малыш.

Сидевший за рычагами управления Порта усмехнулся.

— Дрожите, стало быть, мальчики? Вот что значит не верить Порте. Т-34 — превосходные танки, так ведь?

Он подал танк задом и врезался в стену, та рухнула на нас в туче пыли. Быстро вывел его из развалин, развил полную скорость и с грохотом врезался в «тридцатьчетверку».

Я едва разглядел в перископ часть башни русского танка и выстрелил. На таком расстоянии дульное пламя и пламя взрыва слились. Затвор пушки отошел назад. Горячая гильза упала на дно танка. Малыш быстро зарядил пушку бронебойным снарядом.

Старик заорал:

— Назад! Проклятье! Порта, идиот, назад! По улице приближается еще один. Повернуть башню влево на тридцать градусов. Готово? Огонь, черт возьми!

Я напряженно воззрился в перископ, но видел только поток трассирующих пуль вдоль улицы.

— Тупой скот, башня повернута на девяносто градусов, а не на тридцать. Поверни, как нужно. Готово? Огонь!

Мимо нашей башни просвистел снаряд. Затем другой. Порта подал шестидесятитонный «тигр» назад, и танк едва не опрокинулся. Едва в десяти сантиметрах перед нами прогромыхал Т-34. Развернулся, высоко взметая фонтаны воды и грязи, потом проскользил десять метров, но Порта действовал так же быстро, как и русский механик-водитель. Наш танк трижды прокрутился вокруг оси, сидевший за громадными рычагами Порта весело улыбался.

Я нажал педаль. Башня повернулась. Треугольники в прицельном устройстве сошлись. Вылетел снаряд, за ним другой. Потом показалось, что наш танк опрокинулся. В ушах у нас зазвенело от грохота стали о сталь.

Плутон высунулся до пояса из люка, и тут до него дошло, что в нас врезался на полной скорости Т-34. Русский танк покачнулся на гусеницах. Потом его мотор взревел на полном газу. «Тридцатьчетверка» сокрушительным тараном ударила нас в левый бок. Наш танк накренился на сорок пять градусов.

Порту швырнуло на Плутона, в падении он оборвал все радиопровода. Я взлетел и приземлился на место Порты. По счастью, на мне была каска. Голова моя ударилась с ужасающей силой о рычаги. Только Малыш остался стоять, словно бы приваренный к полу танка.

Старик ударился головой о стальную фаску и упал без сознания, из глубокой раны хлестала кровь.

— Мерзавцы, скоты, проклятое сталинское дерьмо! — заорал Малыш из открытого в ярости люка.

Мимо башни прошелестело несколько шальных снарядов, и Малыш поспешно захлопнул люк. Принялся вытаскивать из ящиков снаряды и в беспорядке складывать их на платформу башни. Его как будто совершенно не беспокоило, когда ему на ноги падали тяжелые 88-миллиметровые снаряды. Он пришлепнул на голову Старику промасленную тряпку, оторвал полосу от своей рубашки, перевязал его, а потом уложил в пустой ящик из-под снарядов.

— Я здесь самый большой и сильный, — заорал после этого Малыш, — поэтому принимаю командование!

И ткнул пальцем в мою сторону.

— А твое дело, жалкий недомерок, только стрелять. Нас для этого отправили в Россию.

Он споткнулся о вытянутые ноги Старика. И просто чудо, что не разбил голову об отошедший назад пушечный затвор. Свирепо воззрился на меня, потом в ярости заорал:

— Проклятый дьявол, ты убьешь своего командира! Черт возьми, что толку палить из этой игрушечной пушчонки? Я отказываюсь принимать командование. Не хочу, чтобы в меня стреляли!

Порта и Плутон покатились со смеху. На минуту мы забыли о смертельной опасности. Нас окружала беспорядочная масса пушек, танков и пехотинцев. Всю сцену освещали неистовые очереди трассирующих пулеметных пуль. Неподалеку от нас стояли зенитки. Они выпускали в темноту снаряд за снарядом. Но дульные вспышки выдали местоположение зениток, и русские танки вскоре вмяли их в землю.

Когда все было очищено уничтожающим огнем, ночь стала апокалиптической. Крики сотен раненых русских и немцев, зовущих санитаров, служили аккомпанементом пляски смерти в том аду мрака. Единственным спасением было уткнуться носом в землю и прижаться к ней, чтобы избежать свистящих пуль.

В наш танк угодил снаряд, и через секунду его охватило ревущее море пламени. Малыш выглядел сатиром, стоя в огне и вытаскивая Старика через боковой люк; потом он спрыгнул в туче искр и покатился по земле в промасленном мундире, гася огненные языки.

Мы в изнеможении лежали на земле, ловя ртом воздух и мучительно выкашливая дым из легких. Только Порта оставался равнодушным. Подняв грязного кота, которого где-то подобрал и теперь носил за пазухой, он крикнул ему:

— Мы все-таки опять уцелели, мурлыка. На спине у тебя спалено всего несколько шерстинок!

Повсюду поднялась паника. Гренадеры, саперы, танкисты, пехотинцы, артиллеристы, офицеры, младшие командиры, солдаты смешались в беспорядочную толпу. Вокруг нас свистели пули из снайперских винтовок. Порта достал из кармана магнитный взрыватель. Мы нашли несколько противотанковых мин. И, как змеи, поползли к огромным Т-34.

Я видел, как Порта прыгнул к одному из них, вставив взрыватель на место. Взрыв. Из башни показались острые языки пламени.

Малыш полз к другому. Аккуратно положил большую мину под башню, выдернул чеку и повалился с ехавшего задом танка. Раздался оглушительный грохот, и еще с одной «тридцатьчетверкой» было покончено. Малыш обезумел.

— Черт возьми, я взорвал его! Отправил к богам целый танк!

Что такой неуклюжий олух не получил ни царапины, казалось чудом, но он, видимо, был пуленепробиваемым.

Я снял мину с предохранителя, но не смог поднять ее на громыхавший мимо танк. Она взорвалась чуть позади него, и меня отбросило взрывной волной на несколько метров по изрытой выбоинами улице.

Когда эти ревущие стальные чудовища тормозили, их заносило боком, как санки. Из пушек с грохотом вылетал снаряд за снарядом.

До нас постепенно дошло, что нашу оборону прорвали не несколько случайных Т-34. К счастью, в соприкосновение с нами вошла лишь часть левого фланга русских. Мы прижались к земле, притворяясь мертвыми. У земли был сладковатый привкус. Земля предоставляла нам укрытие. Прекрасная, грязная, развороченная земля! Такого приятного вкуса у тебя никогда не бывало, хотя твоя жидкая грязь и талый снег набивались нам в уши, в рот, в глаза и ноздри.

Прекрасная, пропитанная кровью земля, ты держала нас в объятиях, укрывала в своей бездонной грязи. Текшая нам за шиворот ледяная вода казалось лаской нежной женской руки. Грязь на мундирах и снаряжении делала нас похожими на ожившие земляные глыбы.

В восемь утра бой кончился. Однако на восточной окраине Черкасс все еще слышались сильная стрельба и лязг танковых гусениц. Никто не думал, что это могут быть «тигры». Мы никогда больше не ошибемся, услышав это тяжелое громыхание.

…Через много лет после войны я проснулся весь в поту, потому что услышал во сне предвещающий смерть рокот грозного русского Т-34…

Мы медленно поднялись из грязищи. Порта, слава Богу, ты жив! А Старик? Где Старик? Мы облегченно вздохнули. Вот он, все еще живой. Штеге, Бауэр, Легионер, Мёллер, как всегда кислый, исполненный пессимизма и религиозного благочестия, — все стали обниматься, потому что были живы. Малыш радостно заорал:

— Несколько паршивых Т-34 не отправят Малыша на тот свет!

И принялся пинать блестящую гусеницу танка, который взорвал сам.

Плутон сидел в грязи, вытянув ноги, и глядел на разрушенную улицу, где танки, пушки, легковые машины, грузовики были превращены русскими «тридцатьчетверками» в сплошную обгорелую массу искореженного металла.

Оберст Хинка и гауптман фон Барринг шли по улице, шатаясь как пьяные. Фон Барринг был с непокрытой головой. На Хинке была меховая русская шапка. Его опаленный мундир потемнел or пота. Он протянул нам пачку сигарет. Сказал усталым голосом:

— Значит, вы все-таки живы.

Из раны на лбу у него сочилась кровь и стекала по щеке. Он стирал ее тыльной стороной ладони и размазывал по всему лицу. Красная кровь и грязь придавали ему причудливый, чуть ли не дьявольский вид.

Четверть часа спустя мы пустились в обратный путь. Полк понес ужасающие потери. Семьсот человек было убито, восемьсот шестьдесят три ранено. Не уцелело ни единого танка. В других полках положение было не лучше.

Мертвые лежали повсюду. Несмотря на грязь, мы различали другие части по эмблемам. Вот размятый в кашу десяток артиллеристов из противотанкового дивизиона. Ствол одного орудия торчит вверх, словно обвиняюще воздетый к небу палец. Снаряды широко разбросаны.

Напротив, вдоль ряда сгоревших домов, целая батарея 88-миллиметровых орудий расплющена и вмята в землю русскими стальными чудовищами. Мы, широко раскрыв глаза, смотрим и смотрим. Невероятно, что за такое краткое время могут погибнуть столько людей.

12. НОЖИ, ШТЫКИ, САПЕРНЫЕ ЛОПАТКИ

Пришла зима со всеми ее ужасами, морозами и буранами, убившими гораздо больше людей, чем русские пушки.

Она сделала солдат суровыми, жестокими. Начался террор, порождающий ответный террор.

Мы превратились в бешеных, кровожадных животных. Мы насмехались над мертвыми и подшучивали над раздавленными.

Мы находились в окружении. У нас не было танков. Мы снова воевали как пехотинцы. Снег валил и валил. Над степью с воем несся буран. Свистел в редколесье. Вздымал снег громадными тучами. Покрывал ледяной коркой пушки, пулеметы и автоматы. Нес свой свирепый привет из Сибири.

Солдат мог стоять часовым на посту всего четверть часа, потом его приходилось сменять, чтобы он не превратился в труп. Мы плакали от укусов мороза. С бород у нас свисали сосульки. Ноздри смерзались. Каждое дыхание было мучительным, словно удар ножа. Сними меховую рукавицу, бездумно коснись пальцами железа, и они так пристанут, что, не сорвав кожу, их не отодрать.

Гангрена стала ужасающе обычным явлением. Гниющие, дурно пахнущие конечности мы видели изо дня в день. В служивших перевязочными пунктами грязных домах одна за другой шли ампутации: удаляли ступню, кисть руки, половину ноги, руку — иногда всю, иногда часть.

Газеты стали дорогим чернорыночным товаром. За одну брали пятьдесят сигарет. Она спасет тебя, солдата, от гангрены.

За углом была навалена куча черно-синих ампутированных гангренозных конечностей. Хоть они были замерзшими, хоть ноздри смерзались, ты все равно ощущал легкий запах.

Военно-полевые хирурги делали, что могли. Зачастую во время операции источником света служили только несколько коптилок. Когда кто-то из раненых умирал, его тут же выбрасывали наружу. Дверь открывалась и закрывалась быстро, чтобы мороз не добрался до тех, кто еще жив.

Полк стоял в резерве в Петрушках. Почти полностью уничтоженные полки пополнялись новыми солдатами. Ходил слух о новых солдатах, которых сбрасывают на парашютах, даже о солдатах из особых учебных подразделений в Германии. Но никто из нас, старых фронтовиков, в это не верил.

На бумаге все выглядело замечательно. В геббельсовских журналах мы были превосходной, сильной армией, хорошо обученной и обеспеченной современным вооружением. К сожалению, в действительности все обстояло иначе. Наши резервы были плохо обучены и скверно вооружены. Поступавших к нам новобранцев учили маршировать и браво отдавать честь в соответствии с армейскими уставами. Много часов уходило на то, чтобы научить их различать звания офицеров и младших командиров. Это было очень важно. В конце концов что представляла бы собой прусская казарма без новобранцев, четко козыряющих набриллиантиненным кабинетным офицерам, которые расхаживали дома с важным видом до окончательного поражения Третьего рейха?

Некоторые из этих героев оказались в лагерях для военнопленных, где продолжали разыгрывать из себя офицеров и младших командиров. Вот и сейчас, когда пишутся эти строки[45], кое-кто из них с важным видом расхаживает в мундире, высокопарно крича о защите Отечества. Забавно, что мы ни разу не видели никого из этой публики на фронте, на передовой, где можно было сосчитать пуговицы на гимнастерке противника. Все наши офицеры были резервистами и прошли ускоренную подготовку на длившихся несколько недель курсах.

Мы стояли возле деревни Петрушки в ожидании нового вооружения и пушечного мяса. Коротали время, играя в «двадцать одно», ища вшей и ссорясь с кем попало.

Старик набивал трубку скверно пахнувшей махоркой. Делал это он как-то успокаивающе. Было почти возможно представить себя в рыбацкой деревушке у моря лунной ночью, когда маяк заигрывает со спокойной водой.

Мы стали разговаривать так, как могут только люди, прошедшие вместе через суровые испытания. Старательно выбирали слова. Можно написать толстые тома о мыслях, крывшихся за неторопливыми словами Старика:

— Дети, дети…

Умолк даже балбес Порта, вечно сыпавший непристойностями.

Чуть помолчав, Старик заговорил:

— Вот увидите, Иван бросит на Черкассы весь Сорок второй корпус. — Выпустил большой клуб дыма и водрузил ноги в грубых сапогах на стол с грязными котелками, планшетами, ручными гранатами, парочкой автоматов и недоеденной буханкой хлеба. — На мой взгляд, русские стремятся собрать здесь свои подкрепления. Их генералы уже потирают руки, надеясь на второй Сталинград. Помяните мои слова, вся Четвертая армия отправится в преисподнюю из этой паршивой дыры.

Порта громко засмеялся:

— Что ж, почему бы нет? Рано или поздно мы все отправимся в ад и будем приветствовать дьявола на армейский манер: «Хайль Гитлер! Рот фронт!»

— Точно, и если Т-34 пихнет тебя в задницу, окажешься прямо в объятиях дьявола.

Порта и Малыш захохотали, хлопая себя по бедрам.

— Как знать, может, нам придется добывать свинец на Колыме до того, как мы попадем туда, что ты называешь адом, — вмешался Мёллер.

— Да, — задумчиво сказал Бауэр. — Может, прежде, чем оказаться в аду, о котором говорит священник, мы побываем в сталинском. Лично у меня нет никакого желания очутиться где-нибудь в районе мыса Дежнева.

— Твоего желания никто спрашивать не будет, — усмехнулся Порта. — Русские отправят тебя в дьявольский ад выстрелом из нагана, пуля снесет тебе полголовы. Будет много крови, мозгов и осколков черепа. И только твой рваный черный мундир скажет, что ты немецкий танкист. Может быть, они сделают это помедленнее. Может, отправят в грязный, холодный лагерь для военнопленных где-нибудь за Уралом и через несколько лет переломают тебе кости прикладами или нагайками. Чем именно, никакой разницы не будет. Если повезет, тебе на голову рухнет в свинцовом руднике громадная глыба горной породы. Тогда смерть будет быстрой и безболезненной.

Старик глубоко затянулся дымом из трубки.

— Если вырвемся из этого котла, скоро образуется другой. И в конце концов, когда эта гнусная война кончится, нас отправят на Восток. Тяжелая судьба родиться в этой паршивой Германии, когда художник-мазила Адольф вздумал подражать Наполеону. Хоть бы можно было не беспокоиться о родных.

Штеге засмеялся своим неподражаемым булькающим и заразительным смехом.

— Так, так, несомненно одно: Адольф проиграл войну. Если б можно было уничтожить красных фашистов вместе с нашими коричневыми, война впервые окончилась бы разумным образом.

Нашу болтовню прервал связной. Старика немедленно требовал к себе гауптман фон Барринг.

— Чую неладное, дорогие друзья, — закричал Порта. — Я, милостью Божией обер-ефрейтор замерзающей нацистской армии, почтительно докладываю: Барринг нашепчет Старику на ухо, что наш недолгий отдых подошел к концу. Мы снова в деле. Двадцать седьмой полк убийц и поджигателей опять будет орудием кабинетных стратегов. К черту их!

Дрожа в тонкой шинели, Старик затопал по снегу к дому в другом конце растянувшейся на полтора километра деревни, где располагался фон Барринг. Буран усилился. Со свистом несся над пропитанной кровью русской землей. При лютом морозе было сущим адом, когда снег хлестал нас по лицам. Холод был хуже всего остального, разве что за исключением невозможности выспаться.

Порта оказался прав. Через час Старик вернулся и объявил, что наша рота вместе с третьей и восьмой должна войти в состав боевой группы, которая образует клин, чтобы полк мог попытаться вырваться из котла. Нашей задачей было выдвинуться к Тераске и там пробить брешь в позициях русских. Противник закрепился там прочно. Достигнув деревни, мы должны будем быстро выбить его. Артиллерия поддерживать нас не будет. Наш единственный шанс — внезапная ночная атака. И, наконец, у нас очень мало патронов для стрелкового оружия. Фактор внезапности должен компенсировать нашу слабость против численно превосходящих сил противника.

Оберст Хинка пришел проводить нас. Пожал руки трем молодым командирам рот. Они были не обычными «золотистыми фазанами», а выдвинулись в офицеры из рядовых.

Мы не питали никаких иллюзий. Мы знали свое дело. Убивать — единственное, чему нас научили, но уж этому научили хорошо.

— Вы знаете, что вам предстоит, — обратился к нам Хинка. — Я полагаюсь на вас и на вашего командира гауптмана фон Барринга. Вы должны будете произвести внезапную штыковую атаку без единого выстрела. Желаю удачи!

Уходили мы с дурными предчувствиями. Мы еще не знали, что бой будет длиться несколько дней. И что из трех рот уцелеют лишь немногие.

Когда стемнело, фон Барринг атаковал южную сторону села Тераска. Ночь была безлунной, морозной, снег сиял белизной. Однако суровая погода стала нашим союзником.

Весь день разведывательный дозор в маскировочных халатах лежал перед самыми позициями русских. Командир дозора сообщил только о слабом сосредоточении войск.

Нам предстояло быть штурмовым отрядом на правом фланге боевой группы. Перед тем как мы поползли, Штеге прошептал:

— Единственное утешение — мы на пути к свободе.

Ему никто не ответил. Где можно обрести свободу? И на той, и на другой стороне колючая проволока и угнетение были одинаковыми.

Каждый сжимал оружие и вглядывался в грозящую смертью ночь. Позади и по обоим флангам мы видели очереди трассирующих пуль. Это ясно говорило, что кольцо постоянно сжимается. Вскоре Иван нас раздавит. Эта атака была последней отчаянной попыткой вырваться из западни.

От человека к человеку шепотом был передан приказ:

— Примкнуть штыки! Вперед!

Роты медленно двинулись. Солдаты были почти невидимы в длинных белых халатах.

Противник обнаружил нас, когда мы были в нескольких метрах перед его позициями, но было уже поздно. Мы бросились вперед, и после недолгой, яростной стычки позиция была смята. Другие подразделения полка шли за нами по пятам, приканчивая последних русских.

Мы двигались вперед, несмотря на сильный огонь из леса возле хутора Селище. Бежали, совершенно опьяненные успехом. Порта поливал в упор новые позиции из шипящего огнемета. Удача не изменяла нам и на сей раз, потерь мы почти не несли.

Когда, запыхавшиеся и усталые, мы среди ночи достигли дороги Сухини — Шендеровка, в стороне Сухини явственно слышался шум моторов. Шепотом был передан приказ залечь у обочины.

Все принялись лихорадочно окапываться в снегу. Мы лежали за двумя противотанковыми орудиями и прислушивались к рокоту двигателей, становившемуся все громче.

Ждать пришлось недолго. На заснеженной дороге появилась длинная колонна больших грузовиков. Они ехали на первой скорости, ревя моторами.

Мы молча скорчились в ожидании — дикие звери, готовые бестрепетно, беспощадно убивать едущих мимо. У этих людей были матери и отцы, которых раздавит горе, когда они получат сообщение: «Ваш сын пал в бою с немецко-фашистскими захватчиками, защищая нашу любимую советскую Родину…»

А у нас разве было не то же самое? Разве у нас не было матерей и отцов, с ужасом ожидавших того же, в сущности, сообщения: «Пал за фюрера и отечество…» Словно какая-то нелепая фраза могла утешить мать, которая по-прежнему видела в сыне мальчика, какой бы мундир он ни носил. Сколько матерей получат такие сообщения, пока не кончатся бои под Черкассами? Однако в газетах не упоминалась эта кровавая баня, а в армейских донесениях сообщалось только о «местном оборонительном бое в районе Черкасс».

Мы решили, что на грузовиках размещен полк, направляющийся к тому месту, где мы прорвались. Очевидно, русские не знали о том, что произошло.

Когда мы открыли огонь из автоматического оружия с десятиметрового расстояния, неожиданность была полной. Первые несколько грузовиков накренились и вспыхнули. Кое-кто из сидевших там успел выпустить несколько автоматных очередей, прежде чем они были уничтожены нашим сосредоточенным огнем.

Три грузовика с минометами были уничтожены за несколько секунд. С одного успели выпустить несколько мин, но они взорвались далеко позади нас, не нанеся никакого ущерба. Несколько человек пытались убежать, но их скосили наши пулеметы.

В три часа ночи наша боевая группа снова пошла в атаку, на сей раз на село Нова-Буда. Мы пока что не слышали оттуда ни единого выстрела.

Гауптман фон Барринг решил, что атаковать нужно с двух сторон, с севера и с юга, и опять только штыками.

Мы приблизились, словно призраки, к первым часовым на краю села. Я видел, как Порта и Легионер перерезали одному горло. Малыш и Бауэр разделались с другим. Часовые не издали ни звука. Один из них немного подергал ногами в снегу, кровь била из него фонтаном.

Мы поползли вперед, будто змеи, такие же неслышные и опасные. Во главе с Портой вломились в один из первых домов и обнаружили нескольких русских солдат, спавших на глинобитном полу, завернувшись в длинные шинели. Мы молниеносно набродились на них. Тяжело дыша, яростно кололи длинными боевыми ножами. Мой нож глубоко вошел в грудь одному. Он вскрикнул. Я в отчаянии ударил ногой по его бледному лицу с испуганными глазами. Потом снова и снова бил коваными сапогами по тому, что некогда было лицом.

Другие убивали так же деятельно. Порта всадил нож в пах здоровенному сержанту, который почти успел встать.

Запах горячей крови и дымящихся внутренностей был жутким. Меня вывернуло наизнанку. Один из наших солдат расплакался и был готов завопить, но Порта отправил его в нокаут. Безумный крик в это время был бы роковым для нас.

Мы выбежали и двинулись по длинной улице. Из нескольких домов слышались приглушенные звуки боя и стоны. То было одно из самых крупных массовых убийств, какие мы совершали.

В руке у Малыша была казачья шашка. Я видел, как он одним взмахом обезглавил русского лейтенанта. И отскочил, когда голова покатилась по полу. Она ударилась о ногу Легионера, тот отшвырнул ее пинком.

Мы перебегали от дома к дому и когда выходили, внутри живых не оставалось.

К шести часам село было в наших руках. Мы с лихорадочной поспешностью начали окапываться в снегу. Как только русские поймут, что случилось, они попытаются отбить село. Никто из попавших к ним в руки не останется в живых. Здесь царило только одно правило. То самое, которое так часто выкрикивали Гитлер и Геббельс: «Сражаться до последнего человека, до последнего патрона!»

Только нам было плевать на отечество и военные цели Гитлера. Мы сражались лишь за свои жизни. Может быть, вели свой «местный оборонительный бой».

Вся наша группа расположилась в большой общей снеговой яме. Старик лежал на спине, подложив под голову противогазную коробку и закутавшись в русскую шинель. Порта сидел по-турецки на двух свертках с добычей. В руке он держал ополовиненную бутылку водки, громко рыгал и облизывал губы.

— Черт возьми, что это за война? Сперва противник бежит от нас, потом преследует. И подумать только, что врач запретил мне бегать. Скажу вам по секрету, друзья, у меня слабое сердце, утомляться мне противопоказано. Врач, который мне это сказал, не был, к сожалению, членом партии, поэтому меня посадили в тюрьму и отправили в эту вонючую нацистскую армию. Теперь, конечно, никто не спрашивает меня о сердце и о том, могу ли я выдержать это турне по России. Если не бежать, Иван всадит штык тебе в задницу, а это, говорят, очень больно. Если бы только как-то договориться с этими зверюгами, можно было б немного замедлить темп. Видимо, Сталин пообещал им картофельного пюре со свининой и много масла, когда они дойдут до Курфюрстендам. Что-то должно болтаться у них перед носом, чтобы заставить бежать так быстро.

Он отпил большой глоток из бутылки, выпиравший кадык заходил вверх-вниз. Всегда казалось, что кадык пьянеет раньше него.

Порта передал бутылку Легионеру и сказал Старику:

— Поскольку ты унтер, «серебристый фазан», тебе придется подождать, пока приличные люди не глотнут этого изысканного напитка — так что закуривай трубку!

Потом вырвал бутылку у Легионера.

— Треклятая пустынная крыса, — завопил он с притворной яростью. — Вот как, значит, ты пьешь? Клянусь, тебе нужно было родиться верблюдом!

И сам сделал глоток, потом передал бутылку следующему. Это повторялось каждый раз, поэтому бутылка, когда дошла до Старика, почти опустела. Старик разразился бранью.

Порта приподнял бровь, вставил в глазницу монокль и поправил цилиндр.

— Дорогой Старик, не забывай, серебристый ты фазан, что находишься среди благородных, хорошо воспитанных людей. Поэтому выбирай выражения. Встать, смирно, паршивый унтер! Не видишь Божией милостью обер-ефрейтора? Веди себя прилично, паршивый скот. Мы тебя еще воспитаем.

Он приподнялся и, по своему обыкновению, громко испортил воздух.

— Как только ты не охрипнешь от своей болтовни, — сказал Старик. — Но погоди, как появятся русские, так ты заткнешься. Что-то мне подсказывает, им не терпится добраться до нас.

— Ты удивительно проницателен, — заметил с презрительной улыбкой Порта. — Я-то думал, Иван хочет построить триумфальную арку, чтобы мы прошли через нее гусиным шагом. Потом, может, когда выйдем из котла, парочка комиссаров из Красной армии будет ждать нас с клубникой и мороженым. Ты так себе представляешь это, идиот? Разве не знаешь, что мы воюем за жизненное пространство? Это означает гибель множества людей с обеих сторон, и в последний день войны все вы, золотистые и серебристые фазаны, получите по заслугам, так что манящего нового жизненного пространства вам не захватить. Красивая картина, а, охотник за Железным крестом?

Он развернул один из свертков, нашел еще одну бутылку и ударом основанием ладони о дно выбил пробку.

— Давайте немного согреемся. В этом современном доме очень сквозит. Слава Богу, печка у нас портативная, поэтому мы не зависим от домовладельца.

Водка замечательно согрела нас. Мы смеялись и орали так громко, что, должно быть, было слышно русским.

В нашу яму спрыгнул лейтенант Кёллер, за ним — Хардер. Кёллер стряхнул с себя снег и принялся вертеть из махорки и газетной бумаги самокрутку.

— Брр, до чего холодно…

Он протянул готовую самокрутку Порте и принялся за другую.

Порта усмехнулся ему в лицо.

— Обычно я ничего не принимаю от офицеров.

Кёллер, продолжая свое дело, спокойно сказал:

— Кончай ты, рыжая обезьяна.

— До чего невоспитанны эти большие шишки, — продолжал Порта и сделал непристойный жест, относящийся ко всем офицерам. — Пожалуй, подам в отставку и поеду домой. Раз мои знакомые по учебке выбились в начальство, находиться здесь невыносимо. Не осталось ни одного воспитанного человека.

Не обращая внимания на шутовство Порты, которому водка ударила в голову, Кёлер сказал:

— Русские собирают силы, чтобы атаковать с северной опушки леса. Думаю, вы окажетесь в центре удара, так что будьте начеку.

Порта, у которого был портативный приемник, поймал немецкую радиостанцию, передающую легкую музыку. Мужчина с нежным, приторным голосом блеял популярную песенку.

Мы переглянулись и расхохотались.

— Превосходно, — выкрикнул Кёлер в промежутке между приступами смеха. — Мы здесь ждем смерти в снежной яме на лютом холоде, а дома поют о великой любви, девушках в соблазнительных платьях и золотых лунах. Выброси к черту эту чертову штуку!

Кто-то выключил приемник. Порта достал флейту и заиграл то, что было понятно нам всем:

Es geht alles voruber Es geht alles vorbei. Der Schnapps vom Dezember Kriegen wir im Mai. Zuerst fallt der Führer Und dann die Partei.[46]

К нашему пению присоединились солдаты в других ямах, и последние две строки прозвучали над снежной пустыней с таким энтузиазмом, который опалил бы сердца упомянутых в них.

13. ЧЕРКАССЫ

Они были раненными. Нужно обладать воображением, дабы представить, что это такое. Полежать в госпитале, чтобы понять.

Раны в голову, безумие, повреждения позвоночника, ампутации двух конечностей, четырех конечностей, когда остаются только туловище и голова; потеря глаз, слепота, раны в легкие, в почки, в желудок; переломы, когда ежедневно извлекают костные осколки; раны в суставы, вынуждающие человека всю жизнь передвигаться на костылях и искушающие детей кричать вслед ему: «Прыг-скок!»…

Луна холодная. Она косо висит в небе, осыпает инеем деревья и кусты. Мороз трещит. Мерзнем даже мы, пившие водку. Вот уже двенадцать часов мы бодрствуем в снежных ямах на мерзлой земле. Русскому холоду поддаваться нельзя. От него твердеют меховые шапки. Отвороты шлепают тебя по лицу. Оно уже распухло, покрылось ознобышами и язвами. Губы тоже распухли и потрескались. Когда в довершение всего ты мучаешься от голода в его самой жестокой форме, жизнь становится невыносимой.

Всемогущее немецкое военное командование в своем высокомерии забыло принять предосторожности от нашего злейшего врага — природы. От мороза и болезней на тот свет отправилось больше солдат, чем от огня противника. Лучшим союзником русских была природа, русская зима. Выносить ее могли только сибирские части. Казалось, зима придавала этим невысоким, широкоскулым солдатам бодрости и боевого задора.

Порта первым заметил движение на местности перед нами. Ткнул меня в бок и молча указал. Мы встревоженно вгляделись в темноту.

Потом русские набросились на нас. Люди в белых маскхалатах выскакивали из пустоты и волками накидывались на наши позиции. Держа автомат у бедра, я остервенело палил во все движущееся. Наша яма кишела сибирскими стрелками в меховых шапках. В рукопашном бою они пользовались наводящими ужас «кандрами», обоюдоострыми сибирскими ножами, похожими на мясницкие, только из лучшей стали. Один удар кандры сносил голову солдата в зимнем обмундировании.

Стоя спиной к спине, мы орудовали автоматами как дубинками. Лицом к лицу с Иваном сменить рожки не было времени.

Через несколько минут мы выскочили из ямы и побежали к домам. Бросались в укрытие за стенами. Успевали сменить рожки. Трещали автоматные очереди. Трассирующие пули со свистом пронизывали темноту. В метельной ночи трудно было отличить врага от друга. Мы стреляли по интуиции. Убивали своих. У русских происходило то же самое.

Наша боевая группа была полностью рассеяна. Всякая связь между взводами прекратилась.

Гауптман фон Барринг и лейтенант Хардер собрали вместе кое-кого из солдат нашей роты. Прячась за домами, мы побежали через деревню. Одного из семнадцатилетних новобранцев ранило разрывной пулей. Он громко, обвиняюще закричал, завертелся волчком и, скорчась, повалился.

Слева по нам застучал крупнокалиберный пулемет. Пули падали возле мертвого новобранца, взвихривая снег.

Подбежав к одному из домов, мы ворвались внутрь и, тяжело дыша, бросились на пол. Но дверь тут же распахнулась, и в проеме появились двое солдат из далекой Сибири. Грохот автоматной очереди больно ударил по нашим барабанным перепонкам.

Мы, восемнадцать человек, лежали как мертвые и почти считали себя мертвыми. Потом это кончилось. Оба русских побежали, подгоняемые громкими взрывами ручных гранат. Мы попытались нагнать их, но оступались и вязли в глубоком снегу. Казалось, нам не хватает воздуха.

Минуту спустя мы лежали в глубоком сугробе, невидимые в белых халатах, задыхаясь и ощущая мучительное давление за глазными яблоками. Происходящее представляло собой жуткий кошмар.

Потом вдруг перед нами возникло двое. Старик с Легионером молниеносно вскинули винтовки и открыли огонь по бесформенным силуэтам. Началось столпотворение. Отовсюду летели трассирующие пули.

Малыш, будто зачарованный, бросал гранату за гранатой. Меня охватило безумие. Я завопил. Содрал ноги, царапая скованную морозом землю. Мы побежали назад, Старик тащил меня за собой.

Воцарилась неразбериха. Я бежал рядом с русским; он был так же испуган, как и мы. К счастью, я первым заметил его. И нанес ему сокрушительный удар автоматом по лицу. Он грузно повалился.

Старик закричал и указал вперед. Мы остановились как вкопанные и уставились на серое небо; потом увидели несколько вопящих существ, каждое из которых изрыгало стометровый язык пламени. Они быстро приближались к селу, которым мы вновь завладели.

И мы, и русские, словно по команде, бросились на землю. Заработал «сталинский орган»[47], несущий смерть всем без разбора. В довершение всего немцы стали обстреливать обреченное село из минометов.

После каждого залпа содрогалась земля. Длилось это всего несколько минут. Дома превратились в кучи, похожие на муравьиные. От села ничего не осталось.

Пламя опаляло нас и немногочисленных уцелевших жителей. Теперь нас мучил уже не холод, а жгучий океан огня. Животные обезумели от боли и ужаса. Босые дети потерянно бегали среди отчаянно плачущих женщин. Этот ад оглашался грохотом стрельбы из автоматического оружия. Люди падали, проклиная в смертельной агонии Бога, дьявола, диктатора, отечество за свои страдания.

Как мы захватили эту груду развалин, именуемую Нова-Буда, никто из нашей боевой группы не мог сказать.

Донесение в штаб было немногословным, лаконичным:

«Противник выбит из Нова-Буды. Мы удерживаем позицию. Ждем приказов.

Командир боевой группы фон Барринг».

Со стороны русских мы весь день слышали рев тяжелых машин. Порта был уверен, что Иван готовится ликвидировать нас. Если так, надежды на спасение не было.

Порта с радистом по имени Руди Шутц, тоже обер-ефрейтором, ухитрились настроиться на волну русских. Теперь мы прослушивали их разговоры. На той стороне, казалось, возникли те же проблемы со штабистами, что и у нас. В каждом приказе людям на передовой содержались угрозы.

Мы залегли в снежных ямах, позаботившись о том, чтобы у нас был широкий сектор обстрела. Стоял сильный мороз, и снова повалил снег.

Как ни странно, Иван в тот день предпринял всего несколько бесцельных атак, которые мы с легкостью отбили. Но не сомневались, что для нас кое-что приготовлено.

Час за часом мы слушали радио Шутца и на рассвете услышали, как русский командующий спросил:

— Можем мы взять пункт Эн?

— Так точно, товарищ генерал, но это будет нелегко. Мы полагаем, что там сосредоточены большие силы противника.

Несколько минут тишины, потом снова голос генерала:

— Связь между батальонами восстановлена. Атакуйте в тринадцать сорок пять.

— Слушаюсь.

Этот разговор послужил началом невероятно упорного, ожесточенного боя.

Начался он ровно в назначенное время. Появились танки Т-34 и Т-60. Они медленно ползли по метровым сугробам. И представляли собой прекрасную мишень.

Русские пехотинцы почему-то ждали, какие результаты принесет танковая атака, однако ночью сумели пробиться до середины села. Мы отошли с большими потерями, бросая раненых. Снова окопались в снегу и защищались от яростно атакующих русских.

Бой бушевал несколько часов. Потом русские отошли. Утром мы получили так называемое подкрепление. Но толку от него было мало. Эти солдаты постоянно сбивались в кучу. Увидев русских, они разбежались.

Вечером мы снова подслушивали русских по радио. Один пришедший в отчаяние командир батальона докладывал:

— Пехота не может двигаться. Танки увязли. Экипажи перебиты или взяты в плен. Грузовики застряли в сугробах, которые становятся все больше и больше. Нас сильно обстреливают из Сухини из пушек и минометов. Несмотря на громкий шум моторов на северо-западе, мы не видели ни танков, ни артиллерии. Полагаю, фрицы будут атаковать с юго-восточной части Сухини. У них там собраны большие силы. Четверо офицеров расстреляны за трусость.

После нескольких минут тишины русский командующий разразился проклятиями, бранью и угрозами разжалованием, трибуналом и исправительными лагерями. Потом перешел к делу:

— Вы должны взять пункт Эн. Любой ценой. Попробуйте с двух сторон. Атакуйте через час, ровно в пятнадцать ноль-ноль. Не смейте терпеть поражение. Артиллерийской поддержки не будет. Это поможет вам застать врасплох немецких собак. Конец связи.

Мы тут же доложили фон Баррингу, и он приказал держать автоматы наготове, чтобы устроить противнику теплый прием.

Минуты тянулись медленно. Казались часами. Спокоен был только Порта. Лежа на спине, он грыз сухарь, найденный в одном из вещмешков русских. Огнемет лежал у него на животе, готовый к применению.

Порта питал странную слабость к этому смертоносному оружию. Кто сделал его огнеметчиком, никто не знал. Мы, старые друзья, смутно помнили, что это случилось сразу после того, как Двадцать седьмой полк братался с русскими в Сталино. Это было так давно, что все перестали спрашивать рыжеволосого берлинца, откуда он взял огнемет и как ухитрился сохранить снайперскую винтовку.

Русские пошли в атаку с поразительным ожесточением и яростью. Однако мы смогли удержаться в этой проклятой деревне. Каким образом, никто не понимал. Однако удержались и избежали трибунала, как и русские, судя по тому, что мы подслушали несколько часов спустя по радио:

— Как дела в Эн?

— Мы вынуждены были отойти после последней атаки. Наши солдаты выбились из сил. Полковник Березин застрелился.

— Правильно! Этого требовал долг. Нам не нужны бездарные командиры. Командование над третьим батальоном примет майор Крашенников.

После краткой паузы командующий спросил:

— Как вели себя немцы?

— Они очень грубые. Некоторые выкрикивали оскорбления. Среди них, очевидно, есть французы и, видимо, мусульмане.

— Что они кричали?

— «Je m'en fou!»[48] и «Аллах акбар!»

— Мы разберемся с ними, но возьмите нескольких пленных, чтобы мы могли узнать, есть ли среди них французские добровольцы. Если да, все они должны быть ликвидированы. Мы будем два часа обстреливать их из пушек, потом пойдете вы — село Эн должно быть взято!

Русские вовсю били по нам весь день. Снаряды свистели и с грохотом взрывались. Всю ночь «кукурузники» — одномоторные русские самолеты У-2 — сбрасывали на нас бомбы. На участок в пятьсот квадратных метров упало восемьсот бомб.

Окопаться можно было только возле сгоревшего дома, где растаял глубокий мерзлый снег. Мы засели там, наблюдая за все усиливающимся огнем из минометов, пушек и больших реактивных установок — «сталинских органов». Они били по нам несколько дней, а тем временем русские наращивали силы. Можно было подумать, что мы — армейский корпус, а не жалкая пехотная боевая группа, состоящая из нескольких измотанных рот, временами до безумия пугающаяся бесконечных атак противника.

Мы вырыли для раненых бункер под сгоревшим крестьянским домом. Они лежали там с пропитанными кровью и смерзшимися бинтами на конечностях.

Войти в один из окопов было все равно, что наведаться в ад.

Вокруг за ненадежным укрытием лежали готовые открыть огонь пулеметчики. Легкораненые были у них вторыми номерами.

Мы ели мерзлую картошку, чтобы заглушить мучительный голод. Все были одеты в тонкие шинели и грязные белые маскхалаты поверх них. Подобно Порте и Малышу, некоторым удалось завладеть русскими меховыми шапками и валенками, но у некоторых были только идиотские сапоги выше колена и шарфы, которыми они обматывали головы. От мороза они не спасали.

Двадцать шестого января всякая связь с тылом нарушилась. Мы оказались полностью предоставлены самим себе.

Когда мы получили это известие, лейтенант Кёллер, сидевший в нашем окопе вместе с гауптманом фон Баррингом и лейтенантом Хардером, равнодушно пожал плечами, выражая смирение с судьбой.

— Ну что ж, дивизия списала нас. Странная мысль. Теперь, ребята, нам остался только один путь. Вперед, а там засел Иван.

У края окопа лежали Порта, Легионер и Плутон. Они устроили себе настоящее оборонительное сооружение. У нас не хватало боеприпасов, но они захватили у русских ящик гранат. У Порты и Легионера были снайперские винтовки, у Плутона — русский ручной пулемет, который он поставил на стрельбу одиночными выстрелами. Все трое были отличными стрелками. Время от времени они громко смеялись. Плутон как-то зааплодировал:

— Браво, Порта! Одним охламоном меньше!

— Аллах мудр. Он направляет мою руку, — сказал со всей серьезностью Легионер, когда нажал на спуск, и русский, в которого он стрелял, повалился.

— Как жаль, что нельзя шлепнуть нескольких партийцев из нашего крысиного гнезда, — сказал Плутон и быстро вскинул свой пулемет. — Ха, сталинский поросенок, ну что, получил дырку в башке? — Потом, опустив оружие, продолжал: — Если только мы отправляем русских в ад, наши редкие поставки выведут из себя дьявола.

— Скольких ты снял? — спросил Порта. — У меня тридцать семь отметок.

Плутон взглянул на положенный под гранату листок.

— Двадцать семь человек отправил в ад, девять в госпиталь.

— На тебя напишут рапорт, если будешь и дальше только ранить русских, — сказал Легионер. — Все мои наверняка на том свете. Я снял сорок два, семеро из них офицеры. Красные звезды на их шапках — превосходная мишень.

— Хорошая работа, мальчики, — лучезарно улыбнулся Порта. — Мы побили собственный рекорд на девятнадцать трупов. Это замечательно. Эй ты, бродяга! — крикнул он и нажал на спуск. — Теперь на двадцать. Видели, как раскололся его череп?

Легионер поднес ладони рупором ко рту и закричал русским:

— Monte la-dessus, tu verra Montmartre![49]

И выстрелил.

Ответ последовал в форме ливня пуль из крупнокалиберного пулемета. Все трое спрыгнули в окоп. И лежали, смеясь.

— Давай споем им, — предложил Порта.

И они громко запели:

Wir haben noch nicht Wir haben noch nicht Wir haben noch nicht Die schnauze voll![50]

Лейтенант Хардер и Старик обругали их за эту бессмысленную стрельбу, которая только разозлит русских и побудит их к отчаянным действиям. Но Порта, поскольку он был опытным солдатом, а Хардер еще проходил обучение, не обращал внимания на лейтенанта. Даже Старика не считал авторитетом. Не отводя глаз от позиций русских, он ответил с язвительностью:

— Слушайте, вы, соискатели Железного креста! Плутон, Гроза Пустыни и я ведем собственную тотальную войну. Вчера мы видели, как Иван распял двух артиллеристов из Сто четвертого, и решили свести счеты с этими красными скотами. А так как мы любим стрелять, смотрите, чтобы кто-нибудь из нас не всадил вам в пасть разрывную пулю, чтобы покончить с воркотней. Хайль Гитлер, поцелуйте меня в зад, голубчики! И можете сматываться отсюда, с Иваном разберемся мы втроем!

Он вскинул снайперскую винтовку, выстрелил и с усмешкой объявил двум своим друзьям:

— Еще один тип из сибирской транспортной роты получил билет в преисподнюю!

Мы устроили пулеметную огневую точку в лучшем бункере на южном краю разрушенного села. Пулеметчики успешно отразили несколько атак, но однажды русские чуть свет ворвались туда и взяли в плен всех, кроме командира отделения, пожилого унтера. Его они расстреляли. Мы видели, как его заставили опуститься на колени в снег, потом приставили пистолет к затылку. При выстреле он дернулся, потом покатился по склону холма, вздымая тучу снега.

Восьмерых пленников повели двое русских, шедших сзади с автоматами. Им предстояло пройти по открытому пространству, хорошо видному из окопа Порты.

Порта и двое его собратьев лежали, держа оружие наготове. Они выстрелили одновременно и попали в цели, то есть в головы обоих русских конвоиров.

Наши восемь пленных товарищей поняли, что это их шанс. И, словно по команде, побежали к нашим позициям.

Плутон подскочил и понесся к бункеру, держа ручной пулемет у бедра. Ударом ноги распахнул дверь, встал, расставив ноги, в проеме и с хохотом стал поливать пулями набившихся туда русских. Его громадное тело раскачивалось от отдачи оружия. Русские валились, будто колосья перед хорошо смазанной жаткой.

Двое русских вышли, пошатываясь, с поднятыми руками. Плутон отступил на шаг, пинками сбил обоих в снег и прошил очередью их дрожащие тела.

— Выходите, кто живой, — крикнул он. — Я покажу, как обращаться с пленными на ваш манер!

Мы услышали из бункера слабые жалобные голоса, но никто оттуда не появился. Плутон выхватил из-за ремня две гранаты и бросил внутрь. Они громко взорвались в груде тел.

Во время одной из последних атак Кёллер лишился глаза. Он сходил с ума от боли, но, несмотря на уговоры фон Барринга пойти в бункер для раненых, остался со своей ротой. Наверняка боялся, что в бункере попадет в плен.

Мы все боялись оказаться в руках у русских. Достаточно насмотрелись на совершаемые над пленными зверства, чтобы питать какие-то иллюзии насчет хорошего обращения. Выстрелы в затылок, распятия, отрубания рук и ног, кастрации, выкалывание глаз, забивание в лоб стреляных гильз. Это были обычные явления, если тебя не решали отправить в Сибирь к еще худшей участи.

Утром двадцать седьмого февраля Иван поднял какую-то рассеянную стрельбу. Сперва вел огонь по нам, затем по восьмой роте лейтенанта Венка, потом по третьей, которой командовал Кёллер.

Обстрел продолжался около часа. Потом наступила тишина, гнетущая тишина, которую обычно можно встретить лишь в горах и больших лесах. Казалось, она нас раздавит.

Мы нервозно смотрели на позиции русских, но все оставалось угрожающе спокойным.

В этой мертвой тишине прошло три или четыре часа.

Фон Барринг осмотрел местность в бинокль, потом прошептал лежавшему рядом Старику:

— Готовится что-то очень серьезное. Эта тишина выматывает мне нервы.

Потом вдруг выкрикнул несколько приказов. Тут мы увидели. Русские валом валили на позицию третьей роты.

— Кёллер, огонь, ради Бога, Кёллер, огонь, огонь! — прокричал фон Барринг.

Мы растерянно смотрели на русских. Они были повсюду в том секторе.

Взорвалось несколько гранат, нарушив мертвую тишину. Мы стонали от досады, видя эту катастрофу и будучи не в силах помочь.

Русские бесшумно зашли слева в тыл третьей роте. Несколько человек отчаянно защищались саперными лопатками и прикладами, пока их не прикончили ножами.

Плутон с Малышом хотели броситься туда, но фон Барринг удержал их, сказав плачущим голосом:

— Поздно. Мы не в состоянии им помочь.

Мы увидели, как двое русских повисли на Кёллере, третий ударил его автоматом по голове.

Длилось это не дольше десяти минут. Потом третья рота перестала существовать.

Затем русские бросились на нас, но благодаря Порте и Легионеру мы сумели отбить атаку.

Не дожидаясь приказов фон Барринга, они побежали к бункерам на краю села. Фон Барринг быстро собрал свою группу и бок о бок со Стариком понесся к бункерам на вершине холма. Единственным шансом уцелеть было добраться туда раньше русской пехоты.

— Орите во все горло! — крикнул фон Барринг. — Орите как черти, как дикари!

С воплями и криками мы побежали вперед. Русские на минуту замерли в удивлении.

Малыш и Мёллер яростно отстреливались во время этого бега к бункерам. Потом огнемет Порты начал изрыгать пламя. Легионер стоял, сжавшись, и остервенело палил по волне русских.

Рослый, возвышавшийся над солдатами капитан, громко выкрикнул вдохновляющие слова из писаний Ильи Эренбурга. Мы явственно слышали его, размахивающего автоматом над головой, словно дубинкой.

Плутон опустился на колено и тщательно прицелился. Капитан остановился, выронил автомат, обеими руками схватился за голову, сделал полоборота и медленно опустился на колени.

— Пусть теперь цитирует Эренбурга в аду, — сказал Плутон со злобной улыбкой.

Лейтенанта Хардера охватил приступ фанатизма. Он ринулся вперед, сжимая автомат и безумно крича.

Бауэр завыл по-волчьи. Он нес на ремне ручной пулемет и держал в обеих руках по гранате. Бросил одну в группу поднимавшихся по холму русских. В воздух взлетела оторванная рука. Он тут же швырнул вторую в кучу раненых.

Ловя ртом воздух, мы достигли вершины холма чуть раньше бежавших следом русских. Три пулемета громко застрочили по ним.

Атака захлебнулась. Русские начали отступать, но нас обуяло безумие. Мы вскочили и последовали команде фон Барринга:

— Боевая группа, примкнуть штыки, за мной!

Мы с криками бросились на охваченных паникой русских. Они бросали оружие и бежали. Несколько офицеров пытались остановить их криками. Я подбежал к одному и всадил ему в спину штык. Едва я вытащил его, офицер с воплем упал. Я выстрелил ему в голову и побежал дальше, продолжая кричать.

Мы смяли позиции русских гранатами и штыками. Фон Барринг приказал отходить. Мы прихватили несколько минометов и ящиков с минами.

Порта забрал из офицерского бункера американские консервы. Потом взорвал его русской миной.

Когда мы вернулись на свои позиции, из разных взводов боевой группы были образованы два отделения. Они заменили перебитую третью роту. Командование над ними принял лейтенант Хардер.

Нас окутала тишина. Стемнело. Мягко падал снег. Старик плотно запахнул шинель, но холод все равно проникал сквозь нее. Порта лежал на спине, гладил своего кота и говорил ему чепуху.

— Как думаешь, старина? Сдать нам членские билеты общества продолжения войны, на которой мы оказались? Это будет единственным правильным решением, не так ли?

Мёллер невесело засмеялся.

— Было б замечательно, если б могли!

— Для этого существует только одна уважительная причина: пуля в голове, — сказал фон Барринг.

— Может быть, это приложимо к Мёллеру, — вмешался Малыш. — А ко мне — нет. Я не мечтаю погибнуть от рук этих наглых степных бандитов!

Он приподнялся и крикнул в сторону Ивана:

— Эй, товарищ! Эй, русский! Русский!

Голос с русских позиций ответил:

— Чего тебе, немецкая свинья? Иди сюда, мы тебя кастрируем, фашистская собака!

— Иди сюда, паршивый цыган, я изжарю тебя на собственном жиру! — заорал в ответ Малыш.

С полчаса у них шел обмен самой непристойной бранью, потом гапутман фон Барринг прекратил его.

Над белой пустыней воцарилась тишина. Потом вдруг справа от нашей позиции раздалось: бум-бум-бум!

Пораженные, мы бросились в окопы.

— Что это, черт возьми? — спросил Бауэр, глядя на лес, где взрывались с оглушительным грохотом снаряды.

— Минометы, — усмехнулся Порта. — И притом наши.

Раздался еще один взрыв, и в ночь полетели осветительные ракеты.

— Готов держать пари, Иван получает то, на что напрашивался, — засмеялся Штеге. — Будь у нас парочка таких штук, мы бы задали им жару.

Минометы вели огонь всю ночь, не давая нам спать. Заснуть было смертельно опасно.

На рассвете Порта с Легионером начали бросать гранаты во что-то, невидимое нам. Два пулемета, установленных перед большим бункером, залаяли длинными очередями.

Мы нервозно уставились на них.

— Иван опять прорывается? — спросил Старик, но не получил ответа.

Мы крепко сжали оружие. И были готовы снова встретить Ивана, но через четверть часа огонь прекратился.

Старик поднес руки ко рту рупором и крикнул Порте:

— Что делается на вашей стороне?

Порта ответил:

— Обещаешь не говорить никому?

— Да, — ответил удивленный Старик.

— Мы ведем войну, голубчик, — ответил Порта.

Полк снова связался с нами. Нам приказали удерживать позиции. Обещали вскоре помощь, но она появилась через три дня. И настало время возмездия.

Последний раз мы подслушивали разговор русских восьмого марта.

— Как дела в Эн? — спросил командующий полкового командира.

— Мы не можем поднять головы под сильным пулеметным огнем. Кроме того, у немцев тяжелые минометы, и сегодня утром они получили поддержку с воздуха.

— Где вы находитесь?

— Полк залег к западу от Эн. Наши последние танки увязли в снегу, экипажи уничтожены фрицами.

— Невероятно. Разрушенное село с несколькими сотнями немецких солдат все еще держится. Немедленно атакуйте всеми силами, подчеркиваю — всеми. Эн должно быть взято. Когда возьмете его, доставьте ко мне немецкого командира. Головой ответите, если не возьмете Эн этой атакой. Конец связи.

Это была пятьдесят третья атака за время нашего сидения в Нова-Буде. Когда она началась, к нашей великой радости, на помощь нам пришла целая эскадрилья истребителей. Они с ревом летели на очень малой высоте, поливая из пулеметов русских, которых охватила паника при виде ревущей над ними летающей смерти.

Наша боевая группа тут же пошла в атаку. Мы с хриплыми криками бросились на противника. В глубине своих позиций мы сражались как сумасшедшие. Нас пьянила кровожадность. Мы стреляли и кололи направо и налево, а самолеты тем временем бомбили артиллерию противника в тылу.

Порта направлял громадную огнеметную струю в бункеры, сжигая всех, кто таился там.

С грохотом взрывались ручные гранаты. Отрывистые выстрелы десантных карабинов смешивались со злобным лаем пулеметов.

Группа русских слева от нас пошла в атаку, но внезапно повернула назад и скрылась. Мы услышали голос комиссара, подбадривающего своих солдат лозунгами из текстов непременного Ильи Эренбурга. Немного погодя они появились, но атака была вялой. Мы без труда отбили ее сосредоточенным пулеметным огнем.

Штеге бросился с рычанием на русского комиссара. Очевидно, хотел взять его живым. Но комиссар был маленьким, быстрым и ловко увернулся. Штеге пустился за ним в погоню, потом остановился, вскинул автомат и снес ему голову. Комиссар повалился мгновенно, словно лишился и ног. Штеге подбежал к нему и сорвал с рукава красную звезду в золотом кружке. Потом, словно снявший скальп индеец, радостно преподнес эту эмблему фон Баррингу.

Автомат лейтенанта Хардинга заело, когда он отстреливался от целой группы русских. Одна пуля угодила ему в шею, и из горла вырвалась толстая струя крови. Мы кое-как перевязали его и отнесли в бункер, где лежали раненые.

Ночью нас сняли с позиций и отвели в спокойный сектор на отдых.

14. ЛАГЕРЬ ОТДЫХА

Такими были разговоры. Такими были большие и маленькие горести. Такой были дружба. Страх бушмена, жестокость первобытного человека.

Они не были такими вначале. Такими их сделали время, тираны и война.

— Видите, мальчики, — объявил Порта, — наша гильдия снова спаслась от русских пуль. Знаете, что это доказывает?

Малыш уставился на него и захлопал глазами.

— Доказывает, что мы везучие.

— Господи, чего еще можно ждать от тебя, специалист по шлюхам?

— Ты что, наглеешь? — вызывающе спросил Малыш.

— Да, — ответил Порта, — Больше, чем ты. — И обвиняюще указал на него пальцем. — Ложись, здоровенная дворняга, не то придет Иван и покусает… Нет, это доказывает, что я умный и смелый воин. Паршивые прусские собаки! Неужели в самом деле считаете, что могли бы справиться с Иваном без моей помощи? Нет, вонючки, эта война закончится, когда я, Йозеф Порта, Божией милостью обер-ефрейтор, уйду на пенсию — или это называется послевоенным кредитом?

— Если это послевоенный кредит, — засмеялся Старик, — то я ждал почти десять лет, но не бойся, Порта, после войны ты не получишь ни пенсии, ни послевоенного кредита. В лучшем случае тебя ждет изгнание из армии или концлагерь, потому что ты хорошо воевал за герра Гитлера.

— Бог весть, что будет, когда кончится война, — мечтательно произнес Бауэр. — Интересно, возможно ли снова стать нормальным?

— Тебе — нет! — выкрикнул Порта. — Ты никогда не был нормальным, потому что в младенчестве всосал всю нацистскую науку с молоком твоей национал-социалистической матери. Я — другое дело. Я красный, и у меня есть подтверждающие это документы. Получил их раньше, чем ты научился вытирать нос. Никто из вас, тупиц, никогда не был нормальным. Вы скоты и навсегда останетесь скотами. Ваш горизонт ограничен должностью командира отделения в этом обществе следопытов. Окажите услугу миру, отдайте жизнь за нашего любимого фюрера и Третий рейх в соответствии с уставом! Тогда победители будут избавлены от необходимости наказывать вас.

— Да заткнись ты, шут, — пробормотал Плутон. — Я честный, учтивый вор из Гамбурга, это ничем не хуже, чем быть красным из Берлина. Но я только хочу знать…

— Ты слышал! — выкрикнул Малыш. — Я тоже благовоспитанный, вежливый вор, который будет крайне необходим, когда война окончится.

Плутон приподнялся на соломенном матраце, пахнувшем плесенью и сыростью, поводил угольно-черными пальцами ноги вверх-вниз перед носом Порты.

— Видишь ли, Порта, ты не понимаешь, что такое общинный дух. Но я слегка просвещу тебя, рыжий ты бык. Когда эта тридцатилетняя война[51] окончится приятным образом и все тюрьмы, к удовольствию генералов, будут разрушены, общину придется восстанавливать. Это означает, что старую свору, которая сейчас сидит в кабинетах, кусая ногти, выгонят к чертовой матери и заменят новой, совершенно такой же, как сейчас. Новые усядутся на больших диванах, заменят обои в кабинетах по своему вкусу и примут несколько новых законов. Новые законы — сплошная чушь. Они будут состоять из прежних статей и оставаться теми же. Находясь в рамках законов, новые законодатели будут воровать у тех, кто настолько глуп, что позволит этому случиться. Поэтому им потребуется помощь умных ребят вроде нас с Малышом, а красные собаки вроде тебя будут занимать очень скромное положение.

— Заткни пасть, здоровенный болван, — крикнул Порта и запустил в Плутона снарядной гильзой, но тот успел уклониться.

Малыш наивно спросил:

— Порта, правда, что ты совершил несколько преступлений?

— Нет, клянусь Богом, не совершал.

— Совершал-совершал, — засмеялся Плутон. — Ты крал из товаров, которые приносил из магазинов, когда служил мальчиком на побегушках на Борнхольмерштрассе!

— Отверни свое пропахшее водкой рыло, — пригрозил Порта, — а то сюда придет детское общество и выпроводит тебя! Чем это здесь так несет?

Штеге покатывался со смеху, глядя на великолепное представление Порты. Тот сидел с моноклем в глазнице, в цилиндре и принюхивался.

Порта схватил за шиворот своего кота, ткнул носом в блюдце с водкой и угрожающе приказал:

— Лакай, рыжий котяра!

Плутон поводил черными пальцами ноги чуть поближе к его лицу и нежно прошептал:

— Опусти свою нюхалку чуть поближе к земле — и вскоре обнаружишь источник этого чудесного аромата!

Порта опустил взгляд и увидел его ступню.

— Позор, мерзкий ты тип! Когда-нибудь вымоешь ноги? Они до сих пор в кавказской грязи и в дерьме старой яловой козы в придачу.

Малыш подался вперед, чтобы получше рассмотреть ступни Плутона.

— Грязноватые. Идти в таком виде к шлюхе нельзя.

— Велика важность. Может, я не буду снимать сапог, как и ты, — ответил Плутон.

Старик глубоко затянулся трубкой.

— Так-так, дети… Вы постоянно ведете речь о конце войны, и кто может винить вас за это? Держу пари, сейчас весь мир не говорит ни о чем другом. Дети говорят, что у них будет новая одежда. Там, где удары войны не ощущаются, люди говорят: «Когда война кончится, мы осмотрим все места, где бушевали битвы и совершались воздушные налеты!» Другие говорят: «Когда война кончится, отменят продовольственные карточки!» А фронтовик лишь говорит: «Когда война кончится, мы вернемся домой, отъедимся и отоспимся!»

— Да, и устроим революцию, — сказал с усмешкой Порта и чуть сдвинул на лоб цилиндр.

— Да, черт возьми, и первым делом пойдем по шлюхам, — радостно выпалил Малыш.

— Мало тебе было в прошлый раз? — спросил Легионер.

— Мало? Зачем спрашивать? Малышу всегда мало. Будь у меня двадцать гаремов, я бы никому там не давал бездельничать!

— Что ж, если считаешь себя таким неуемным, я дам тебе пожизненный билет во все марокканские бордели, которые собираюсь открыть после войны.

Порта вставил в глазницу монокль и подался к Легионеру.

— Скажи, Гроза Пустыни, марокканские красотки вправду так уж хороши?

Не успел Легионер ответить, как вмешался Старик.

— Порта, помолчал бы немного!

Порта приложил к губам палец.

— Не перебивай, дорогой друг. Ну, Гроза Пустыни, заслуживают внимания эти марокканские пташки?

Легионер негромко засмеялся.

— Да, когда они вертят задом, можно совсем потерять рассудок.

— Приятно слышать, — сказал Порта. — Раздобудь мне расписание всех марокканских поездов.

Малыш громко захохотал.

— И мне. Ради этих марокканских шлюх я завербуюсь на семь лет в Иностранный легион.

— Да замолчите же вы! — твердо потребовал Старик.

— Это приказ? — спросил Порта. — Ты же унтер, почему бы не сказать на военный манер: «Я приказываю обер-ефрейтору Йозефу Порте заткнуться!»

— Тогда, черт возьми, это приказ! Заткнись!

— Не наглей, унтер паршивый. Будь добр, соблюдай устав и обращайся ко мне в третьем лице.

— Хорошо. Я, унтер-офицер Вилли Байер из Двадцать седьмого (штрафного) танкового полка, приказываю обер-ефрейтору Йозефу Порте заткнуться!

— А я, милостью Божией обер-ефрейтор нацистской армии Йозеф Порта, побивший мировой рекорд в беге с препятствиями, совершенно глух к приказаниям герра унтер-офицера. Аминь.

— Старик, что ты хотел нам сказать? — спросил Штеге.

— Кое-что по поводу нашего вечного трепа насчет конца войны. Во-первых, война кончится еще не скоро. Во-вторых, я очень сомневаюсь, что кто-то из нас доживет до ее конца. Может, попробуем жить, не говоря все время о будущем? В нем нас ждут одни тяготы. Нужно научиться понимать, что важно только настоящее и что у нас есть только полное одиночество, в котором важные — и не очень — вещи не имеют ценности. Мы клянем нацистов и коммунистов; снег, мороз, бураны; лето с невыносимыми пылью, жарой и комарьем. Проклинаем грязь весной и осенью; выходим из себя, когда приходит Рождество, потому что находимся здесь. Браним «кукурузники», когда они сбрасывают на нас бомбы. Сколько проклятий и брани мы выкрикивали русским? Дети, дети, мы на войне, и с этим нужно примириться. Не думаю, что кто-то из нас вернется домой. Когда началась война, Двадцать седьмой полк был никому не известен. Когда кончится война, от него и следа не останется. Подумайте только о том, скольких мы потеряли. Под Сталинградом в ад отправилось пять тысяч. На Кубанском плацдарме — три с половиной тысячи. Под Керчью — две восемьсот. Здесь, под Черкассами, мы потеряли уже по меньшей мере две с половиной. В сорок первом на Средиземном море погибло четыре тысячи. Прибавьте сюда все небольшие стычки, в которых мы участвуем. Сколько всего погибло? Вы всерьез думаете, что мы избежим смерти? Поэтому нам нужно жить, все время, каждую минуту. Участие в этой гнусной войне, чтобы покончить со всеми гнусными войнами, — тоже жизнь. Быть признанным годным после пребывания в госпитале — тоже жизнь. Лежать на груде соломы, набив живот краденой едой, — тоже жизнь. Да, даже чистка оружия — тоже приятная жизнь. Нужно покончить с вялостью и безразличием. В природе все обладает красотой, и, поскольку мы — природные существа, нужно постоянно выискивать в ней прекрасное, иначе лишимся рассудка.

Старика сотрясли неистовые рыдания. Он повалился лицом на стол в почти парализующем плаче.

Мы были глубоко потрясены его реакцией на собственную, для нас совершенно необычайную, речь.

— Что это с тобой, черт возьми? — спросил Порта.

Штеге встал, сел напротив Старика и похлопал его по спине.

— Успокойся, Старик. Это должно было случиться, даже с тобой. Возьми себя в руки, дружище. Это пройдет.

Старик медленно выпрямился, провел руками по лицу и спокойно сказал:

— Простите, нервы. Я стараюсь забыть, что существует город под названием Берлин, где каждую ночь падают бомбы и где живет мать моих детей. Только ничего не получается.

Он ударил кулаками по столу с такой силой, что раздался треск, и неудержимо выкрикнул:

— К черту все это! Я дезертирую. Плевать на трибуналы и треклятых «охотников за головами». Я сумею скрыться. Не хочу умирать здесь, в России, за ложь Гитлера и Геббельса!

Он кричал дико, неистово, но потом успокоился.

Мы молча сидели, погруженные в собственные мысли. По крайней мере мы научились этому: сидеть молча со своими мыслями и друг с другом, не заполняя непристойной бранью такие паузы.

Было холодно. Мы зябли, несмотря на тепло от большой печи, но не телом: только душой. Мы умели убивать и притом с готовностью. Что сотворили из нас нацисты?

Теперь даже самый спокойный из нас сломался — и плакал, потому что мучительно беспокоился о жене и детях в Берлине, который бомбят и бомбят.

Мы стали шумно пить. Нет, не кричали, не дурачились. Мы с бульканьем пили водку и самогон. Бутылки ходили по кругу. Пили, пока могли, не отрывая от губ горлышко бутылки, а пить таким образом мы умели.

Потом мы снова притихли, наблюдая, как кто-то наматывает портянки на грязные ноги или ловит вшей и бросает их в пламя коптилки, где они лопаются.

Мы разговаривали неторопливо, негромко, словно опасаясь подслушивания. Мы ссорились. Ярились друг на друга, выкрикивали самые жуткие ругательства и угрозы, схватясь за автоматы или ножи, словно собираясь убить лучших друзей.

Но ссоры угасали так же внезапно, как и вспыхивали.

Снаружи в темноте раздались громкие взрывы. Штеге машинально пригнулся. Плутон громко захохотал:

— Никак не привыкнешь не прятать башку при звуке взрывов?

— Некоторые никак не привыкают, и я один из них, — ответил Штеге. — Может, ты свыкся с мыслью, что в один прекрасный день получишь пулю в голову?

— В меня промахнутся, мой драгоценный! — убежденно ответил Плутон. Достал из кармана пулю и, держа ее двумя пальцами, поднял над головой. — Эту любопытную штуку выпустил в твоего папочку один тип во Франции. Если б я продолжал лежать — а лежал я очень удобно, — она вошла бы мне прямо между глаз; но я подскочил, и она попала мне в ногу. Эта пуля несла мне смерть, однако я жив. Так что, как видишь, уцелею.

Снаружи земля вновь содрогнулась от взрыва громадных снарядов.

— Опять начинается, — сказал Старик.

— Ну что ж, нам недолго ждать, пока мы снова станем дивизионной пожарной командой, — заметил Мёллер.

— Это ожидание сводит меня с ума! — выкрикнул Бауэр. — Все ждешь, ждешь, ждешь!…

Прямо-таки смешно, сколько времени солдат проводит в ожидании. В казарме ждешь отправки на фронт. На фронте ждешь, когда прекратится заградительный огонь и можно будет пойти в атаку, или когда тебя пошлют в бой.

Когда тебя ранят, ждешь операции. Ждешь исцеления телесных ран, так как душевные — неисцелимы. Мы терпеливо ждали смерти. Ждали, когда настанет мирное время, чтобы смотреть на перелетных птиц, на играющих детей, не думая, что у нас нет времени.

Хоть мы и были шумной компанией на большой войне, мы оставались маленькой, иногда беспечной компанией: мы были всего-навсего одиннадцатью друзьями, можно сказать, — одиннадцатью братьями от разных родителей; нас связывало то, что все мы были обречены смерти. Мы легко поддавались переменам настроения: то парили в облаках, то валялись в прахе. Наши мечты о будущем были странными. Однажды Штеге сказал:

— Не могу дождаться того дня, когда смогу почесать свинью за ухом без мысли о том, какой вкусной она будет приготовленной с яблоками.

Мы часто говорили о женщинах — не только о тех, которых встречали в борделях, или санитарках и телефонистках в тылу, но и о недосягаемых идеальных женщинах, непостижимых, пахнущих весенними цветами. О женщинах, которые одаривали нас только дружелюбной улыбкой и ничем больше; утешали словами и, может быть, мимолетной лаской, которая так много для нас значила, — на таких мы мечтали жениться.

Старик резко выделялся среди нас. Как, к примеру, только что, когда плакал. Это часто случалось, когда он получал письма из дома. Собственно говоря, Старик руководил ротой, хотя командиром ее был гауптман фон Барринг. Старик решал за нас большинство дел. Его слово являлось законом. Он был умным. Был по-настоящему взрослым. Был нашим отцом. Когда случалось что-то серьезное, мы искали у него утешения и совета. Он сидел в раздумьях вместе с нами, полузакрыв глаза, и глубоко затягивался своей старой трубкой перед тем, как давать ответ. Было особенно тяжело, когда он вынимал трубку изо рта, вытирал насухо и отвечал лишь потом. На утомительных маршах именно он всегда решал, когда настало время отдыха. Фон Барринг постоянно спрашивал его совета. Старик всегда следил за тем, чтобы вновь назначенные командиры отделений и танковых экипажей были опытными. И если выпускник офицерского училища горел желанием набраться фронтового опыта, это не имело значения. Неопытность означала смерть и увечья для нашей крепко спаянной группы друзей. Положенных учений с нами не проводили. На передовой это было ни к чему. Когда Старик называл какого-нибудь человека хорошим, он был хорошим.

Когда Старик и Порта отводили кого-то к фельдшеру, можно было не сомневаться, что этого человека завтра направят к врачу и что он отправится в госпиталь с высокой температурой. Как им это удавалось, никто не спрашивал. Весь полк знал, что Порта своевольничает, как вздумается. Никто не считал его воплощением чести или хотя бы уличным мальчишкой с очищенной душой, однако ни один епископ не нашел бы никаких серьезных изъянов, если б занялся анализом его своеобразной души.

Сидя за столом, невообразимо грязный, в цилиндре и с моноклем, рыгающий после того, как приложится к бутылке, он излучал полную противоположность надежности. Он был солдатом, бродягой, превосходно обученным убийцей, который, не моргнув глазом, вонзит длинный боевой нож в живот противнику, а потом, усмехаясь, вытрет о рукав кровь с лезвия. Он сосредоточенно подпиливал пули, чтобы они стали разрывными, в надежде поразить ими ненавистного офицера, — такого, каким был гауптман Майер. Хладнокровно убивал ради куска хлеба. И без малейших угрызений совести взорвал бы наполненный людьми бункер, если б ему приказали.

Кто превратил его в безжалостного дикаря? Мать? Друзья? Школа? Нет. Тоталитарная власть, казарменная бетономешалка, воинственные фанатики с их безумными идеями о войне и отечестве. Порта хорошо усвоил девиз, запечатлевшийся у него в голове, как и у нас. «Делай, что хочешь, только не попадайся. Если попадешься, твое дело швах. Нужно быть крутым, циничным, иначе тебя затопчут насмерть. Позади тысячи, готовых раздавить тебя, если окажешься мягким. Есть только один способ уцелеть: будь жестким и жестоким. Если поддашься гуманистическим идеям, тебе конец».

Вот таким был сформирован Порта. Это кредо не только воинственных прусских нацистов. Оно существует повсюду, где властвует тоталитаризм.

Войди в казарменные ворота, присмотрись — и ты побледнеешь от жалости. Попробуй взглянуть на обучаемых новобранцев объективно. Вообрази их с неестественно тощими телами, с комичным выпячиванием груди, рубленой речью, безгубыми лицами и тупыми глазами рептилии. Представь их в полосатой тюремной одежде на осмотре у психиатра. Какой ярлык придется волей-неволей навесить врачу на большинство из этих зловещих учеников солдатскому ремеслу? Я знаю, потому что провел много лет с людьми, прошедшими стадию ученичества.

15. КРАДУЩАЯСЯ СМЕРТЬ

В нас уничтожили все человеческое. Мы ведали только отместку тем смертоносным оружием, которое вложили нам в руки.

В анатомии мы разбирались не хуже врачей. С завязанными глазами знали, куда направить пулю или нож, чтобы причинить как можно больше боли.

Сатана сидел за камнем и посмеивался.

Наших раненых эвакуировали по воздуху. Лейтенант Хардер и все остальные лежали в госпитале, за много километров от белого русского ада.

Нас опять включили в состав боевой группы. Место Хардера занял обер-лейтенант Вебер. Он командовал пятой ротой, а гауптман фон Барринг — всей группой.

Само собой разумелось, что боевая группа идет первой в любой атаке. Отягощенные оружием и боеприпасами, мы медленно двигались к месту ее начала.

— Как всегда, наряд для восхождения на небо, — пробурчал Плутон.

— То есть для путешествия в ад, — усмехнулся Порта. — Никому из вас, олухов, на небо не попасть!

— А ты попадешь? — спросил Легионер.

— Да. Есть какие-нибудь возражения, жалкий пустынный кочевник? — спросил Порта и, перекрестясь, исчез в темноте. — Во имя мое, аминь.

Малыш захохотал.

Подбежал обер-лейтенант Вебер и раздраженно прошептал:

— Прекратите смех. Можно подумать, вы хотите, чтобы русские напали на нас.

— Нет-нет, мы их боимся, — донеслось из темноты.

Обер-лейтенант Вебер хрипло выкрикнул:

— Кто это?

— Святой Петр и Пресвятая Троица, — последовал ответ.

Засмеялись все, кроме Вебера, не узнавшего голоса Порты. Обер-лейтенант разозлился и забыл о тишине.

— Иди сюда, наглец! — выкрикнул он. Голос его дрожал от ярости.

— Нет, боюсь. Ты меня отшлепаешь, — ответил Порта из темноты.

— Прекратить! — вышел из себя Вебер.

— Прекрати, — донеслось от Порты.

Обер-лейтенант ринулся в колонну, схватил первого попавшего солдата и зашипел:

— Кто смеет потешаться над офицером? Приказываю назвать его фамилию, или расплачиваться будет вся рота. Я знаю, как усмирять вас, скоты!

Единственным ответом было рычание. Из темноты понеслись угрозы:

— Слышали, мальчики, кое-кто хочет получить гранатой по башке!

— Здесь тебе придется сменить тон, важная шишка. Мы не привыкли к таким, как ты! (Это был голос Малыша.)

— Трущобное дерьмо! — завопил Вебер и побежал к гауптману фон Баррингу. Мы услышали его жалобы, крики о бунте и трибунале.

Фон Барринг отнесся к нему холодно.

— Прекрати эту чушь. У нас хватает других проблем.

Снег скрипел под ногами. Мороз был глашатаем бархатно-темной ночи. Когда кто-нибудь задевал ветку дерева, на него дождем иголок сыпались снежинки.

Нам было приказано бесшумной атакой вторгнуться в позиции русских. Стрелять разрешалось лишь в крайнем случае, для самозащиты.

Порта вынул боевой нож, поцеловал лезвие и с усмешкой сказал:

— Скоро тебе снова придется работать, мой дорогой. Ты будешь пронзать животы и вырезать кадыки, для чего тебя и сделали девушки на заводе.

Легионер с Малышом предпочитали саперные лопатки, которыми покачивали, словно пробуя на вес. Каждый был готов действовать избранным способом.

— Аллах акбар, — прошептал Легионер и скрылся.

Мы двигались вперед бесшумно, как учили нас в лагере финны. Оружием ближнего боя мы владели превосходно. Но русские тоже, особенно сибирские стрелки. Они рвались в рукопашный бой.

До Комаровки мы дошли без единого выстрела. Кое-кто из нас измазался кровью; она быстро замерзала, и вскоре наша одежда стала твердой, как деревянная.

Порта сломал свой нож в схватке с русским: лезвие застряло между ребер. Поэтому он вооружился сибирским ножом, которым владел с поразительной ловкостью. Цилиндр свой он подвязал веревкой под подбородком. Веревка была забрызгана кровью.

За Комаровкой нам предстояло уничтожить батарею 150-миллиметровых полевых орудий, но русские не спали. Не успели мы подойти к ней, как на нас посыпался дождь снарядов; они взрывались с огнем и грохотом посреди седьмой роты, назначенной в подкрепление нам.

В воздух полетели тела и оторванные конечности. Мы с яростным воплем бросились на смелых, но безрассудных артиллеристов. Когда почти вся батарея была уничтожена, кое-кто попытался убежать, но мы прикончили их прицельным огнем пулеметов и автоматов.

Нескольких сдавшихся в плен мы расстреляли. Невозможно было присматривать за ними. Пленных расстреливали обе стороны. Кто начал первым, неизвестно…

Впервые я увидел это в сорок первом году, когда сам попал в плен. В нескольких километрах за линией фронта я был свидетелем тому, как солдаты НКВД прикончили большую группу немецких офицеров и эсэсовцев. Потом несколько раз видел, как то же самое происходило у нас.

Существовало много причин тому, что пленных расстреливали. К примеру, если мы действовали за линией фронта противника, водить их с собой было невозможно. Хуже бывало, когда мы находили своих, замученных до смерти. Тут уже убивали из мести. Я видел целые ряды скошенных из пулеметов русских — не говоря уж о многочисленных случаях убийств «при попытке к бегству».

Боевая группа осталась на позиции, чтобы дать время полку подтянуться к нам. Мы сразу же окопались в снегу. Порта громко оповестил всех, что будет есть, когда мы выйдем из района боевых действий.

— Первым делом украду картошки и целый грузовик свинины у какого-нибудь идиота, сдуру прячущего ее, пока мое успешное продвижение не приведет меня к его дому. Из этих божественных ингредиентов я приготовлю картофельное пюре с мелко нарезанным мясом.

— Ты кладешь в пюре натекший жир или нарезанную петрушку? — поинтересовался Малыш.

— Жир лучше. Зелень — замечательная вещь, но с жиром пюре быстрее проходит в желудок. Это означает, что ты можешь быстро набить живот, опорожнить кишечник и снова приняться за еду.

— Мне это не приходило в голову, — совершенно серьезно сказал Малыш. — Спасибо за совет.

— Господи, они все о еде! — простонал Легионер. — Хоть бы сейчас было чем наесться досыта.

— Так вот, на разговоры о жратве у нас времени мало. Нужно серьезно подумать о том, для чего мы здесь находимся, — продолжал Порта. — Война — это не пикник. Нам приходится голодать и вместе с тем постоянно испражняться. От такой войны устаешь. Это напоминает мне бег с препятствиями в учебном батальоне, когда покалываешь в шею штыком каждого обормота, который бежит слишком медленно; все придумано для того, дабы дать каждому полное представление о том, как серьезна война. Черт, не будь она серьезной, о ней не упоминали бы в Библии.

— Помоги нам, Господи, — произнес Малыш и уставился в сторону русских. — Жаль, у нас нет такого жезла, как у еврейского фельдмаршала при переходе через Красное море[52]. От такого чудесного оружия у Сталина глаза бы на лоб вылезли.

— Он в самом деле переправился через море со всей дивизией? — недоверчиво спросил Плутон.

— Да, — ответил Порта, — и когда примчался египетский Сталин, старый фельдмаршал взмахнул своей палочкой, и все фараоновы Т-34 на конной тяге оказались на дне Красного моря. Клянусь Богом, вот Иван разинул бы рот, будь у Порты такая палочка, когда мы снова подойдем к морю!

— Когда ты снова увидишь море, это будет Атлантический океан, — засмеялся Старик, — и, судя по скорости, с которой мы отступаем, ждать осталось недолго.

— Берегись! — выкрикнул Мёллер и вскинул десантный карабин.

Порта послал пулеметную очередь в группу русских, которые прятались перед нашей позицией и теперь хотели ее отбить. Это им не удалось. Порта метким огнем буквально изрубил их в куски.

Прибежал с бранью обер-лейтенант Вебер. И напустился на Старика, который командовал вторым взводом.

— О чем ты думаешь, унтер-офицер? Почему не запретил своим солдатам вести огонь? Русские окружили нас и только ждут возможности покончить с нами. Как ты можешь допускать такие вещи, если отдан строжайший приказ не стрелять? Если это повторится, ты лишишься нашивок. Когда мы вернемся, ты будешь иметь дело со мной!

— Так точно, герр обер-лейтенант, — лаконично ответил Старик.

Прысканье Плутона и Порты заставило Вебера резко обернуться.

— У кого хватает наглости смеяться надо мной — немецким офицером? — истерично завопил он.

— У Ивана! — послышалось из темноты.

— Кто это сказал, выйти вперед! Никто не смеет шутить со мной шутки! — проблеял взбудораженный обер-лейтенант Вебер.

Офицер службы артиллерийско-технического снабжения лейтенант Бендер бесшумно подошел и оборвал Вебера, сказав:

— Приказано соблюдать полную тишину.

Вебер резко повернулся и свирепо воззрился на невысокого Бендера.

— Учите меня исполнять приказы, лейтенант?

— Здесь офицеры обращаются друг к другу на «ты», — спокойно ответил Бендер.

— Мы разберемся с этим, «герр лейтенант»! В немецкой армии еще есть несколько порядочных офицеров, и мы хотим поддерживать должную дисциплину и почтение к старшим по званию.

— Забудем об этом, пока не выйдем из боя, — сказал с улыбкой Бендер.

В темноте громко, отчетливо прозвучал голос Порты:

— Дискуссия в офицерской столовой под Черкассами, временном прибежище нацистской армии. Хайль! Поцелуй меня в голый…

Вебера чуть не хватил удар. Он снова завопил о трибунале для всех нас, когда выйдем отсюда.

Порта насмешливо загоготал в темноте.

— О, надо же! Странно, что образованные люди верят в чудеса. Слышали, мальчики? «Когда выйдем отсюда»!

— Может устроим небольшую быструю дуэль на ножах, герр обер-лейтенант? — захохотал Малыш, лежавший в одной яме с Портой и Легионером. — Мы откромсаем вам детородный орган!

Вебер утратил все остатки здравомыслия.

— Это бунт! Бунт, негодяи! Вы покушались на мою жизнь! — Тяжело дыша, он замахал автоматом. — Эта рота недостойна носить немецкий мундир. Я позабочусь, чтобы обо всем этом сообщили непосредственно Адольфу Гитлеру, нашему божественному немецкому фюреру!

Вся пятая рота громко захохотала, и Порта выкрикнул:

— Мы с удовольствием выбросим тряпки Адольфа здесь и сейчас, только они слегка потрепаны!

— У меня половина одежды не адольфовская, а ивановская, — крикнул Малыш.

— Ты будешь моим свидетелем, — крикнул Вебер лейтенанту Бендеру.

— Чего? — с удивлением спросил Бендер.

— Ты слышал, что сказал этот человек, слышал угрозы и оскорбления, которые эта шваль бросала в лицо национал-социалистическому немецкому офицеру.

— Не знаю, о чем вы говорите, герр обер-лейтенант. У вас, должно быть, невроз военного времени. Гауптман фон Барринг очень удивится, узнав о ваших оценках, не говоря уже о герре оберсте Хинке. Он всегда считал пятую роту лучшей из восьми в полку.

Бендер равнодушно повесил автомат на плечо и оставил обер-лейтенанта Вебера бушевать с пеной у рта.

Продвижение к Подапинску в течение следующих нескольких дней было сущим кошмаром. То и дело кто-нибудь бросался в снег и отказывался идти дальше. Заставить изнеможенных солдат идти вперед могли только приклады и жестокие пинки.

Русские, с которыми мы сталкивались, были фанатичными. Они сражались как никогда раньше, смело и яростно. Даже маленькие отдельные группы вели бой до последнего человека. По ночам они нападали небольшими отрядами, и мы постоянно несли потери среди часовых. От пленных мы узнали, что нам противостоит Тридцать вторая сибирская стрелковая дивизия, ее поддерживают подразделения Восемьдесят второй пехотной дивизии и две танковые бригады.

Чтобы противостоять этим элитным частям, мы снова получили подкрепление из Семьдесят второй пехотной дивизии, но все время чувствовали, что русские вот-вот сомкнут клещи позади нас.

Русские взяли в плен двух унтер-офицеров из третьей роты, и на другой день мы услышали их мучительные крики. От них по коже у нас шли мурашки. Протяжные, захлебывающиеся, они разносились над этим снежным адом.

Мы едва поверили своим глазам, когда русские установили два креста с распятыми на них унтер-офицерами. Головы их были обмотаны колючей проволокой наподобие терновых венцов. Когда они теряли сознание, русские кололи их в ступни штыками, пока вопли не начинались снова.

В конце концов, когда мы уже не могли выносить этих воплей, Порта с Легионером выползли, залегли в снарядной воронке и застрелили обоих.

Поняв, что произошло, русские заревели от ярости и принялись бить по нам из минометов. У нас погибло восемь человек.

Возле Подапинска противник взял в плен целое отделение из седьмой роты. Пленные рычали и вопили под пытками. Комиссар кричал нам в мегафон:

— Солдаты Двадцать седьмого танкового полка, мы покажем вам, как поступаем с теми, кто не хочет добровольно складывать оружие и переходить к нам, на сторону Советской рабоче-крестьянской армии!

До нас долетел нечленораздельный вопль невыносимой боли и медленно затих.

Комиссар продолжал:

— Слышали? Не думаете, что ефрейтор Хольгер кричал замечательно? Сейчас вы услышите, что ефрейтор Пауль Бунке закричит не хуже, когда мы отрежем у него кое-что. Слушайте, солдаты Двадцать седьмого!

Мы снова услышали жуткие вопли и сдавленное рычание. На сей раз они продолжались около четверти часа.

— Господи, что они с ними делают? — прошептал Старик со слезами на глазах.

— Ну, подождите, коммунистические твари, — прошипел Малыш. — Вы у меня еще не так заорете. Мерзкие ублюдки, скоро узнаете, что Малыш из Бремена прибыл в вашу треклятую страну!

Голос комиссара раздался снова. Он со смехом кричал:

— Этот Пауль Бунке был крепким орешком, но даже он не смог удержаться от крика, когда ему вбивали гильзу в коленную чашечку. Вас ждут еще развлечения! Сейчас мы посмотрим, так ли крепок фельдфебель Курт Майнке, поскольку он командир отделения, награжден медалями и Железным крестом первого класса. Он должен быть превосходным гитлеровским солдатом. Мы подумали, что можно вырезать у него пупок, но сперва несколько размягчить парня, отрезав пальцы ног ножницами для колючей проволоки. Слушайте, мальчики!

Снова раздалось нечленораздельное рычание, но теперь выносить его было немного легче, длилось оно, как показал секундомер Порты, всего восемь минут.

Порта был белым, как простыня.

— Я иду туда. Кто еще?

Вызвалась вся пятая рота, но он покачал головой и молча указал пальцем на тех двадцать пять человек, которые были ему нужны. В это число вошла вся наша группа и часть второго взвода, у всех был опыт в вылазках и в рукопашном бою.

Мы лихорадочно подготовились. Взяли несколько противотанковых и подпрыгивающих мин и сделали дьявольские взрывные устройства. Вдобавок у нас был огнемет Порты и еще три кроме него.

Приготовив свое оружие, Порта сказал ледяным голосом:

— Имейте в виду, нам нужны несколько офицеров и комиссар, совершенно невредимые. Остальных будем безжалостно убивать.

Обер-лейтенант Вебер открыл рот, собираясь что-то сказать, но взгляд на эту группу убийц заставил его отказаться от этого намерения. Он побледнел и задрожал как осиновый лист.

Наш путь лежал через мирного вида лес за русскими позициями. Мы крались среди кустов и подлеска.

Малыш и Легионер держались рядом с Портой. Старик не произносил ни слова. Лицо его окаменело. У всех была одна мысль: отмщение любой ценой. Мы отнюдь не были нормальными. Мы были людьми, опустившимися до уровня диких зверей, и ощущали запах добычи.

— Быстро ложись, — неожиданно приказал Порта.

Мы вжались в снег и стали наблюдать за Портой. Он лежал за деревом, глядя в бинокль.

От силы метрах в двухстах перед нами двое русских солдат сидели на стволе упавшего дерева. Судя по прислоненным к нему винтовкам, они были часовыми.

Порта и Малыш поползли сбоку к ничего не подозревавшим солдатам.

Затаив дыхание, мы наблюдали за тем, как они приближались к намеченным жертвам. Один из русских внезапно встал и стал пристально вглядываться в лес.

Порта с Малышом бесшумно вжались в снег. Легионер крепче сжал ручной пулемет и прицелился. Оба русских были бы убиты, едва заметив нас. Но, к нашему облегчению, солдат опустил винтовку, достал из кармана кусок хлеба и начал есть.

Другой набил трубку и что-то сказал товарищу. Оба негромко, довольно засмеялись.

Порта с Малышом метр за метром подползали все ближе. Затем громадным прыжком бросились на русских. Тот, что был с трубкой, повалился ничком, голова его была расколота саперной лопаткой Порты. Другого Малыш схватил медвежьей хваткой и перерезал ему горло.

Они равнодушно отбросили убитых. Один все еще держал в руке недоеденный хлеб. Малыш поднял выпавшую трубку и сунул в карман маскировочного халата.

Старик взглянул на карту и на компас.

— Нужно продвинуться еще на юг, иначе мы окажемся слишком далеко за основными позициями.

Порта шел быстро. Огнемет снова был у него за спиной. Он раздраженно махнул рукой, поторапливая нас.

— Имейте в виду, нужно взять парочку их начальников живыми, — усмехнулся он и похлопал по длинному боевому ножу.

— Аллах мудр, — прошептал Легионер. — Сегодня ночью многие покинут эту юдоль скорби с помощью моего ножа. Я получу почетное место в садах Аллаха, когда умру!

И любовно поцеловал нож.

Потом тишину нарушили несколько громких взрывов. Небо озарилось огнем. Казалось, в вышине задернули пылающую завесу.

Ошеломленные, испуганные, мы вжались в снег. Еще четыре взрыва, затем тишина.

— «Катюши», — прошептал Старик. — Должно быть, они совсем близко.

Мы осторожно, бесшумно поползли дальше. Сквозь просвет среди деревьев увидели батарею наводящих ужас реактивных установок БМ-13, прозванных «катюшами».

Наша группа без единого слова развернулась веером, готовясь уничтожить ее.

На лесной дороге стояли четыре громадных неохраняемых грузовика. Бауэр быстро пошел вперед и заложил под мотор каждого прилипающую противотанковую мину, чтобы грузовики взорвались, когда сработают детонаторы.

— Видно, русские очень уж уверены в собственной безопасности, раз не выставили возле грузовиков ни единого часового, — сказал Штеге.

— Тихо, — отрывисто прошипел Старик.

Русские артиллеристы торопливо заряжали установки. На зарядку одной даже хорошо обученным солдатам требовалось пятнадцать минут.

Старик указал на расчеты каждой установки отдельным группам, образованным для их уничтожения. Было очень важно, чтобы все четыре группы подобрались к цели и атаковали одновременно.

Когда мы были готовы устремиться к цели, из бункера между деревьями появился свет, кто-то открыл дверь и отдал несколько приказаний. Потом дверь закрылась снова.

— Порта и Малыш, займитесь этим бункером, — приказал Старик. — Только без выстрелов, иначе нам конец.

Мы вынули ножи, саперные лопатки и все как один пошли вперед. Сопротивление успел оказать только один из расчетов.

Дело заняло всего несколько минут, не прозвучало ни единого выстрела. Русские лежали в окровавленном снегу.

Мы сели, потные после короткой, но ожесточенной схватки. Заметно дрожавший Мёллер сидел, раскачиваясь, и негромко читал молитву.

Порта взглянул на него.

— О чем бормочешь, братец?

Мёллер вздрогнул и нервозно обернулся, потом неуверенно прошептал:

— Я молился Тому, Кто господствует над всеми нами.

— Хмм, это наверняка поможет. Почему не попросишь Его прекратить войну?

— Прекрати поносить единственно прекрасное, что осталось, — ответил фанатичный Мёллер. И гневно взглянул на Порту.

— А если не прекращу, то что будет? — с вкрадчивой угрозой спросил тот.

— Ты чересчур самоуверен, — вышел из себя Мёллер, — но есть предел тому, что может сойти тебе с рук, и если будешь богохульствовать, придется иметь дело со мной.

Порта приподнялся.

— Смотри, святоша, чтобы мы не понесли на этом пикнике лишней потери.

Старик вмешался в своей спокойной манере, которая всегда нас образумливала.

— Порта, оставь святошу в покое. Он не делает никакого вреда.

Порта высокомерно кивнул и плюнул через голову Мёллера.

— Ладно, святоша, то, что говорит Старик, имеет смысл. Только, ради своего же блага, не приближайся слишком к Йозефу Порте. И своему Богу скажи, пусть тоже соблюдает дистанцию.

Приблизясь вплотную к первой русской позиции, мы обнаружили тело немецкого унтер-офицера с отрубленными кистями рук и воткнутой в зад колючей проволокой. Глаза ему выкололи.

— Проклятые мерзавцы! — выкрикнул Легионер. — Они превосходят в жестокости даже риффов[53], а это говорит о многом. Только бы добраться до этих ублюдков!

У нас по коже поползли мурашки при мысли о русском плене и о том, что там с нами будет…

Мы лежали в подлеске, дожидаясь, когда вернутся Порта с Легионером, которые поползли разведать, откуда лучше всего атаковать.

Оба вернулись через полчаса. Свое дело они сделали превосходно. Порта утверждал, что смять позиции русских будет детской игрой.

Со свисавшей с губ сигаретой Порта шепотом объяснил свой план атаки. Начертил на снегу схему всего сектора и объяснил, где стоят часовые.

— Когда спустимся в траншею, здесь, слева, будет ротный бункер или что-то вроде. Во всяком случае, там внутри четверо офицеров. Постараемся взять их живыми. В нескольких ста метрах оттуда резкий поворот, и вот тут — телефонный бункер. Не удивлюсь, если комиссар сидит там.

— Хорошо бы, если б ты знал это наверняка, — вмешался Старик.

Порта совершенно забыл о необходимости соблюдать тишину и заорал:

— Тоже мне умник! Мне что, надо было спуститься, постучать в дверь и спросить: «Иван, прошу прощенья, ты не комиссар? Если да, мы берем тебя в плен!»

— Тихо ты, Порта. Я не в буквальном смысле.

Чуть погодя мы тронулись. У всех нас были русские меховые шапки, которые мы сняли с мертвых артиллеристов.

Тишину нарушил легкий предсмертный хрип. Малыш задушил часового удавкой из тонкой стальной проволоки.

Потом началось столпотворение. Из автоматных стволов сверкали вспышки. Трое наших были убиты на месте.

Старик бросил мину в первые увиденные силуэты, и в воздух полетели гранаты. В промежутках между взрывами слышались возгласы изумленных русских: «Немцы, немцы!»

Порта со смехом бежал по траншее, поливая огнем носившиеся в полном смятении темные фигуры. За ним следовали Легионер и Малыш с отрывисто лающими ручными пулеметами.

Старик и я выбили ногами дверь бункера, несколько русских скатились с коек, но не успели они понять, что произошло, как мы скосили их из автоматов.

По траншее со всех ног бежал громадный офицер. Шинель его была расстегнута, полы развевались. Когда мы бросились на него, с его головы упала фуражка с зеленым околышем. Я вонзил нож ему в пах и резко дернул вверх. Из раны хлестнула кровь.

Старик побежал за Портой и остальными. Они уже почти закончили свою жуткую работу.

Я потерял в бою автомат, но с саперной лопаткой в одной руке и пистолетом в другой продолжал яростно сражаться. Рубящий удар по голове упавшего солдата, который пытался сесть. Выстрел из пистолета. Вперед, вперед. Ноги двигались автоматически. Потом все было кончено.

На прощание мы бросали в бункеры мины. Они взлетали на воздух, словно тонкий слой земли при извержении вулкана. Старик выпустил красную и зеленую ракеты, подавая нашим сигнал, что мы возвращаемся.

Подталкивая в спины пятерых пленных, мы с тяжелым дыханием вернулись на свою исходную позицию.

Обер-лейтенант Вебер высокомерно приказал нам отправить пленников в полковой штаб, чтобы от них получили нужные сведения.

Порта рассмеялся ему в лицо.

— Нет, герр обер-лейтенант, эти русские останутся здесь. Это наша частная добыча. Но сведения вы получите, герр обер-лейтенант — сколько вам угодно.

Вебер принялся орать о бунте и специальных трибуналах, но на него никто не обращал внимания. Мы были очень уж заинтересованы нашими пленными.

Порта схватил ближайшего, запустил большие пальцы ему в ноздри и быстрым движением разорвал их. Пленник взвыл.

Порта наклонился к его уху и прорычал:

— Кто отдал приказ на представление той пьески, которую мы видели вечером?

Пленник, капитан с золотыми шевронами на рукаве, отчаянно пытался вырваться из этого дьявольского захвата.

— Отвечай, ублюдок! Кто распял наших товарищей? И что вы сделали с остальными?

Он с бранью выпустил перепуганного капитана и швырнул на пол бункера, а Малыш пнул его.

— Давайте следующего, — заревел Порта. Малыш с Легионером вытолкнули вперед майора к Порте, тот, указав на вопящего комиссара, сказал:

— Посмотри на него, скотина, и поторопись с ответом, пока я не выколол тебе глаза!

Пленник отскочил назад с криком:

— Нет, нет, я все скажу!

Порта насмешливо захохотал.

— А, ты знаешь этот метод, товарищ! Я раньше думал, что на такое способны только эсэсовцы. Кто распял наших друзей?

— Сержант Бранников из первого взвода.

— Хмм. Его счастье, что он мертв. Кто отдал приказ? Только на сей раз не называй фамилию убитого, скотина!

— Ком… комиссар Топольница.

— Где он?

Майор молча указал на пленного, стоявшего среди остальных, за которыми наблюдал Легионер.

Порта медленно подошел к комиссару и несколько секунд смотрел на маленького офицера, прижавшегося к стене бункера. Потом плюнул ему в лицо и сбил с его головы фуражку с зеленым околышем.

— Значит, это ты любишь разыгрывать из себя Сатану? Я освежую тебя заживо, но сперва ты у меня заговоришь, тварь!

— Я невиновен! — выкрикнул комиссар на беглом немецком.

— Конечно, — усмехнулся Порта, — но только в дюссельдорфских убийствах[54].

Он повернулся и подошел к бледному майору, стоявшему посреди бункера, — там, где Порта его оставил.

— Теперь отвечай быстро, или будешь расстрелян, советская мразь. Кто воткнул колючую проволоку в зад нашему товарищу и отрубил ему руки? Будешь говорить, или нам придется оставить тебя без ушей?

— Я не знаю, о чем вы, герр обер-ефрейтор…

— Какими вежливыми вдруг вы стали, псы. Должно быть, ты впервые обращаешься к нечиновному обер-ефрейтору как подобает. Твою память нужно слегка освежить?

Он ударил майора по лицу рукояткой пистолета, сломав ему нос.

Малыш подошел и с дьявольской усмешкой зашептал:

— Предоставь Малышу разобраться с ним. Я помню все пятьдесят пять фокусов, которые проделывали над нами в Фагене, пока я был там в полосатой робе. Черт возьми, Порта, дай Малышу заняться этим советским типом. Клянусь, он сознается во всем меньше чем через минуту.

— Слышишь, жалкий слюнтяй? — усмехнулся Порта. — Малыш хочет попрактиковаться на тебе. Что скажешь о нашем товарище? Кто воткнул ему в зад колючую проволоку? Кто отрубил ему руки? Отвечай, дрянь паршивая!

Он почти незаметно кивнул Малышу, тот бросился к майору с радостным криком, схватил его за сиденье брюк и перебросил через голову, словно куклу, потом швырнул через весь бункер, и он с силой ударился о стену.

Малыш тигром бросился на него. Мы услышали негромкое потрескивание, словно ломались сухие палочки.

Майор закричал так, что волосы у нас встали дыбом.

Старик застонал:

— Нет, нет, я уйду. Что бы они ни сделали, я не могу на это смотреть.

Вместе с ним вышли еще несколько человек, в том числе обер-лейтенант Вебер, бледный как полотно.

Малыш делал свое дело старательно, результативно. Накопленные за много лет ненависть и жажда мести изливались на представителя той системы, которая не особенно отличалась от «коричневого» режима.

Мы находили этому какое-то оправдание, напоминая себе, что майор принимал участие в тех зверствах, которые теперь выпали на его долю.

Когда Порта остановил Малыша, майор был неузнаваем. Мундир его был изорван. Казалось, его топтала яростная горилла.

При виде его один из пленных повалился ничком в обморок. Легионер пнул его. Это не подействовало; пленник был полумертвым от ужаса.

Майор, заикаясь, заговорил разбитым, теперь уже беззубым ртом. Упавший в обморок пленный был зачинщиком пыток наших товарищей. Приказ насчет колючей проволоки отдал он.

Когда к нему вернулось сознание, Легионер спросил:

— Как твоя фамилия?

— Я капитан Красной армии Бруно Царштейн.

— Имя похоже на немецкое, так ведь? — задумчиво спросил Легионер.

Ответа не последовало.

— Ты немец, поганый висельник?

Молчание, испуганное молчание.

— Черт возьми, — заревел Малыш, — ты что, не слышал вопроса Грозы Пустыни? Хочешь, чтобы Малыш превратил тебя в месиво?

— Слышал? — со злобным смехом спросил Легионер. — Ты немец, гнусный комиссар?

— Нет, я советский гражданин.

— Ребят такой ответ не устраивает, — усмехнулся Легионер. — Я французский гражданин, но при этом немец. Я стал французским подданным, потому что умел убивать врагов Франции, а ты — советским, чтобы убивать врагов Советского Союза.

Он осторожно запустил руку в нагрудный карман бледного капитана, достал удостоверение личности и бросил Порте; тот полистал документ, не понимая в нем ни слова.

Русский майор горел желанием перевести все на немецкий. Оказалось, что капитан Бруно Царштейн родился в Германии седьмого апреля девятьсот первого года и с тридцать первого года жил в Советском Союзе. Учился на политических курсах для комиссаров и был назначен комиссаром батальона Тридцать второй сибирской стрелковой дивизии.

— Хо-хо, ублюдок, — снова усмехнулся Легионер. — Придется наказать тебя с особой строгостью по статье девятьсот восемьдесят шесть пункт два уголовного кодекса. Она гласит, что каре подвергается каждый, кто оставит свою страну и примет иностранное гражданство, не уведомив об этом национал-социалистическую Генеральную прокуратуру. А ты не уведомил ее, так ведь, вошь?

— Хороший пункт, — вмешался Порта. — Вынеси ему приговор, Гроза Пустыни. Какой сочтешь справедливым.

— Скажи, — любезно обратился к комиссару Легионер, — знаешь ты, что делали со мной, когда я вернулся в Германию из Иностранного легиона? Попробуй догадаться, товарищ комиссар. Меня били по почкам стальной цепью. Приходилось когда-нибудь мочиться кровью?

Порта перебил Легионера, прорычав на ухо немецко-русскому комиссару:

— Отвечай, черт возьми, а то выдавим глаза и заставим их съесть!

Малыш кольнул Царштейна штыком. Тот прыгнул вперед, но приклад винтовки Бауэра заставил его отскочить.

— Отвечай, пес. Ты что, не слышал вопроса? — продолжал Порта. — Спрашиваю еще раз. Приходилось?

— Нет, нет, — хрипло прошептал комиссар и как зачарованный уставился на Легионера, который чуть ли не отечески улыбался ему.

— Хочешь попробовать, что это такое?

— Нет, герр солдат.

— Я тоже не хотел, приятель. Но твои собратья из Фагена заставили. Слышал о Фагене?

— Нет, герр солдат.

— Как думаешь, попробуешь теперь?

— Отвечай, мразь! — рявкнул Порта.

Царштейн с трудом сглотнул слюну. Когда заговорил, каждое слово причиняло ему боль.

— Нет, не думаю.

— Я тоже не думаю. Мне наносили удар цепью по почкам за каждые четверть года, что я прослужил в Иностранном легионе. Могли бы избрать каждый месяц, неделю или каждый день. Но тогда я бы умер, а ты только представь мою горечь, если б мы не встретились — ты и я. Унтершарфюрер[55] Вилли Вейнбрандт находил очень забавным смотреть, как я вылизываю плевки. Пробовал когда-нибудь, герр комиссар? Нет? Но ты пробовал распинать людей. Не думал, что распинаемому больно?

Царштейн в отчаянии прижался к стене, пытаясь спастись от фанатичных глаз Легионера.

— Ты не ответил. Пробовал?

— Нет, герр солдат.

Малыш плюнул на пол.

— Вылижи.

У Бруно Царштейна закружилась голова. Казалось, он вот-вот упадет в обморок. Он как зачарованный смотрел на слизистый комок на полу бункера. Нам всем приходилось вылизывать плевки. Мы знали, что шевелится в теле Царштейна.

Малыш схватил его и швырнул на пол.

— Лижи, товарищ комиссар-убийца!

Легионер кольнул его штыком в шею.

— Ищите и обрящете, — хрипло сказал он. — Аллах велик.

Царштейна начало рвать. Казалось, его желудок выворачивается наизнанку.

— Черт возьми, — спокойно сказал Легионер. — За такие вещи в Фагене сурово наказывали!

Он пнул энкаведиста в бок, и тот покатился по полу.

Легионер с доверительным видом наклонился над ним.

— Твои собратья-эсэсовцы кастрировали меня кухонным ножом в сортире. Видел когда-нибудь что-то подобное?

— Нет, герр солдат.

— Господи, до чего ж ты невинен! — Голос Легионера резал, как нож. Звук его я помню по сей день. — Скольких ты кастрировал в своих концлагерях?

— Ни одного немца, герр солдат. Только антисоциальных элементов.

Воцарилось зловещее, почти дьявольское молчание. Комиссар пополз к остальным пленным, но они, его товарищи, попятились в ужасе.

— Значит, только антисоциальных элементов, — сказал Легионер, словно думая вслух. Слово «антисоциальных» он произнес со смаком. Потом яростно закричал: — Вставай, отродье шлюхи, а то освежую заживо!

И стал пинать комиссара, который пытался защищаться вытянутыми руками.

— Говоришь «антисоциальных», проклятый ублюдок? В глазах твоих собратьев-эсэсовцев мы все здесь антисоциальные. Думаешь, это дает тебе право считать нас полулюдьми? Снимите с него брюки! — рявкнул он.

Малыш и Плутон буквально содрали одежду с комиссара, который громко вопил, будто испуганное животное.

Легионер достал боевой нож и попробовал большим пальцем остроту лезвия.

Тут бункер огласила отрывистая команда:

— Отделение, смирно!

Мы, вздрогнув, повиновались.

В дверях бункера стояли гауптман фон Барринг, лейтенант Бендер и Старик. Неторопливо стряхивая снег с шинели, фон Барринг сделал несколько шагов вперед. Равнодушно посмотрел на пленных и полуголого, пытавшегося спрятаться комиссара.

— Кончайте, ребята. — Фон Барринг повернулся к нам. — Пленных нужно отправить в штаб полка. Забыли?

Порта начал объяснять, но фон Барринг оборвал его.

— Ладно-ладно, Порта, я знаю, что ты скажешь. — Указал на пленных. — С этими людьми разберутся, будьте уверены, но мы не палачи. Запомните это, и чтоб я больше не видел ничего подобного. На сей раз оставим случившееся без внимания.

— Неужели мы не можем их наказать? — упорствовал Порта.

— Нет, предоставьте это штабу. — Фон Барринг кивнул Старику, тот подозвал нескольких пехотинцев из Шестьдесят седьмого полка. — Отведите пленных в тыл, — приказал фон Барринг унтер-офицеру. — Головой отвечаешь за их безопасность.

Когда пленные выходили, Малыш ткнул комиссара штыком в бедро. Тот громко вскрикнул.

— Это что такое? — угрожающе спросил фон Барринг.

— Один из пленных наступил на гвоздь, — с невинным видом ответил Порта.

Фон Барринг и Бендер, не сказав ни слова, вышли из бункера.

— Черт возьми, — выругался Легионер, — мы только вошли во вкус. Почему фон Барринг вечно вмешивается в наши развлечения?

— Тут нечестное соперничество, — объявил Порта и злобно посмотрел на Старика. — Твоя работа? Ты донес фон Баррингу, так ведь?

— Да, я, — твердо ответил Старик. — Вы все сделали бы то же самое, если б не лишились рассудка.

— Следующий комиссар, который попадется мне в руки, сразу же получит пулю в затылок, — объявил Малыш, потрясая пистолетом.

— Может, нам позволят разделаться с этими грязными псами, когда Хинка побеседует с ними частным образом, — задумчиво произнес Легионер.

Боевая группа с громадным трудом шла по непроходимой местности. Мы стонали, спотыкались, шатались в снегу, который словно бы всасывал нас при каждом шаге.

Вскоре самые слабые стали бросаться с плачем в снег и отказывались идти дальше. Их колотили прикладами, пока они не поднимались. На заснеженном ландшафте мы походили на отряд маленьких, черных муравьев.

Нам приходилось сражаться за каждое село. Когда мы думали, что выбили противника, русские снова набрасывались на нас, как волки.

Пятая рота вошла в колхоз чуть южнее Джурдженджи. Мы совершенно выбились из сил. Сняли шинели, снаряжение и повалились на солому. Потом раздались выстрелы. Яростные очереди из русских автоматов. Послышались крики и вопли.

— Иван, Иван, тревога, тревога! — закричали часовые. Мы бросились в укрытие, стреляя по сибирским стрелкам, которые надвигались со всех сторон.

— Выходи! — крикнул Старик, схватив автомат и несколько гранат. И выскочил из дома без шинели и кепи.

Мы беспорядочно засуетились, но через несколько секунд были снаружи, в темноте.

Искавший вшей Плутон выскочил голым до пояса. Побежал с автоматом вокруг дома и наткнулся на трех русских. Те повисли на нем, пытаясь заколоть его ножами. Заревев по-бычьи, он стал отбиваться ногами, кусаться и стрелять. Один из русских пополз по двору на брюхе. Двух других он схватил за горло и отшвырнул. Одному располосовал грудь автоматной очередью, другой упал в снег с ножом по рукоятку в груди.

Порта и Легионер, бранясь, яростно отбивались автоматами, словно дубинками.

— Вот тебе, красная сволочь! — выкрикнул Порта и ударил сибиряка по голове в меховой шапке.

— Аллах акбар! — раздался клич Легионера.

Малыш бросился в кучу невысоких сибиряков, размахивая, будто косой, казачьей саблей. Он наточил ее с обеих сторон.

Полегло больше трети роты, прежде чем мы заставили сибиряков отступить. И снова поплелись по белому аду. Боевая группа медленно, но верно редела. Большая ее часть лежала мерзлыми трупами по всей белой пустыне. Над ними постепенно вырастали сугробы, похожие на могильные холмики.

Село Джурдженджи представляло собой забытое Богом место с колхозом и железнодорожной линией с северной стороны. Там приходилось взрывать каждый холмик и сражаться за каждый дом. Никто из сибирских стрелков не сдавался. Все они полегли в рукопашном бою. Ни один не отступил ни на шаг.

В Джурдженджи погиб Мёллер, наш святоша. Умер он на руках у Малыша и Порты за штабелем железнодорожных шпал. По иронии судьбы «Отче наш» прочел над ним Порта. Мы забросали его снегом и снова пустились в тяжелый путь.

Мы до того устали, что бросали товарищей в снегу, если они не могли устоять перед искушением зарыться в него и уснуть навсегда.

Почти ослепшие от белизны снега, плачущие от усталости и укусов мороза, мы вышли к чему-то похожему на дорогу, отмеченному длинной вереницей телеграфных столбов. И вдруг увидели один, два, три, четыре, о Господи, пять, нет, гораздо больше танков, глядящих на нас из метели. Командир каждого сидел на открытой башне, напряженно вглядываясь сквозь канитель несущихся снежинок.

Смертельно усталые, молчаливые, мы залегли и в страхе уставились на громадные, окрашенные в белый цвет чудовища. Они с рычанием двигались, стволы пушек торчали из башен, словно обвиняюще указующие персты.

Унтер-офицер Краус из Сто четвертого артиллерийского полка встал и хотел бежать к ним. Старику пришлось рывком снова уложить его в снег.

— Осторожно, по-моему, это Иван. Эти машины определенно не «тигры» и не «пантеры». Думаю, не особенно ошибусь, сказав, что это КВ-2.

Снег слепил нас, неотрывно глядевших на рычащие танки.

— О, клянусь своим бандажом для грыжи! — выкрикнул Порта. — Это выехали на пикник ребята дядюшки Сталина. У них звезды на всех машинах, Адольф на такую хитрость не пойдет. Так что танки определенно русские.

Убедившись в этом, мы принялись лихорадочно зарываться в снег. Разгребали его даже пальцами, лишь бы спрятаться от сидящих на башнях командиров.

Мы насчитали пятнадцать Т-34 и два больших КВ-2. Возможно, еще сколько-то скрыла от нас метель.

Мы нервозно смотрели, как они скрываются, будто призраки.

Потом, несмотря на весь ужас, до нас дошло, что они едут к Лысенке. Там стояла вся наша Первая танковая дивизия: она готовилась пойти в наступление и вызволить нас из кольца, в котором мы оказались.

Мы снова пошли на запад сквозь все усиливающуюся метель, несущуюся нам в лицо. Нелегко пройти по ней двенадцать километров с грузом боеприпасов и тяжелого пехотного оружия. Даже если она мешала танкам противника, им было легче первыми добраться до своей цели.

Видимость сократилась примерно до двух метров. Вдруг по нам затарахтел пулемет. Моторы танков на первой скорости выли, словно испуганные дети.

Сквозь летящий снег проступили очертания тяжелых машин. Наши артиллеристы и пехотинцы с воплями стали разбегаться. Размахивали руками, падали и гибли под тяжелыми гусеницами. Кто-то останавливался и поднимал руки в знак того, что сдается, но их тут же скашивал хлещущий пулеметный огонь.

Нам в лицо холодно, беспощадно засверкала красная звезда.

Я и Штеге бросились в укрытие за кустами и отчаянно прижались к земле. В нескольких метрах от нас пронесся Т-34, вздымая густой тучей снег. Газы из выхлопной трубы обожгли нас, будто горячий поцелуй. По коже у нас шли мурашки.

Остальные члены боевой группы носились, словно испуганные зайцы. Их с невероятной меткостью снимали одного за другим.

Четверть часа спустя мы услышали лишь несколько выстрелов вдали. Побрели, шатаясь, на запад и снова наткнулись на танки. Они преследовали пехотинцев из Семьдесят второго полка.

Мы побежали со всех ног. У обоих была только одна мысль: удрать от этих изрыгающих огонь стальных убийц!

В одном месте нам пришлось броситься на землю и предоставить танкам проехать над нами, как предписывалось в наставлениях по боевой подготовке.

Мы испуганно прижались к земле. С бряцаньем, стуком, рокотом многотонные Т-34 загромыхали над нами. Они ласково гладили нас брюхом по спине, а визжащие, лязгающие гусеницы проходили мимо по обе стороны.

После такого переживания уже не будешь нормальным. Тебя бьет дрожь. Речь становится невнятной, сбивчивой. Тебе не верится, что ты еще жив.

Пройдя несколько километров на юго-запад, мы нагнали остатки боевой группы гауптмана фон Барринга. Из пятисот человек уцелела всего сотня. Среди уцелевших, к громадному облегчению, было большинство наших лучших друзей.

У Плутона осколком оторвало ухо.

Порта перевязал его с почти материнской нежностью.

— Как хорошо, что этот осколок не угодил тебе в попку, лапочка. А ухо, мой птенчик, было тебе ни к чему. Ты все равно никогда не слушал умных людей. Разве не говорил тебе старый отец, что война — неприятное дело? Но вам, недоумкам, надо было отправиться на завоевание «жизненного пространства». Видишь, что из этого выходит, жалкая деревенщина?

Фон Барринг снова связался со штабом и доложил, что все роты понесли тяжелые потери. К нашему удивлению, он получил следующий лаконичный приказ:

«Боевой группе фон Барринга объединиться с остатками Семьдесят второго пехотного полка. Вернуться к селу Джурдженджи. Если село заняли русские, отбейте его».

— Боже, какие идиоты! — выкрикнул Порта. — Прямо-таки игра в «стулья с музыкой»[56]. Почему им, черт возьми, не наладить регулярное трамвайное сообщение?

Без разведданных, без фланговой поддержки мы вяло повернули обратно. Порта клялся, что если снова придется бежать, он не остановится до самого Берлина.

Наступило утро с лютым морозом. За ночь семеро солдат замерзли насмерть. Трупы выбросили за снежный парапет. Первым делом мы проверили, имеет ли смысл снимать с них сапоги. У одного из замерзших была почти новая пара валенок. Они превосходно подошли Легионеру. Он, сияя, надел их.

— Смерть одному — сапоги другому, — усмехнулся он и с восторженной улыбкой зашагал прочь.

Мы пытались зарыться поглубже, но лопаты и кирки не брали скованную морозом землю.

Во второй половине дня нас снова атаковала русская пехота. Громадная масса неслась вперед с дикими криками «Ура!»

Мы открыли сосредоточенный огонь из автоматов и минометов. Как ни странно, русские быстро откатились и вернулись на свои позиции.

За двое суток мы отбили восемь атак.

Но хуже атак, мороза, голода, бомб и снарядов было охватившее нас чувство: боевая группа направлена в то место, которое оставила — сдала противнику.

На просьбу о помощи из штаба полка ответа не последовало. После четырнадцатой атаки фон Барринг позволил радисту отправить отчаянное SOS:

«Боевая группа фон Барринга почти уничтожена. В живых осталось только два офицера, шесть младших командиров и двести девятнадцать солдат. Пришлите боеприпасы, бинты и продукты. Положение безнадежно. Ждем приказов».

Ответ из штаба был кратким:

«Помочь не можем. Держитесь до последнего человека.

Командир корпуса».

Теперь русские пытались разбомбить нас. Двенадцать самолетов сбрасывали на деревню бомбы с малой высоты.

На другую ночь, несмотря на приказ умереть, но не отходить, гауптман Барринг с риском угодить под трибунал и получить смертный приговор приказал боевой группе покинуть деревню, бросив минометы и тяжелое пехотное оружие.

Покидая позиции, мы сложили на снеговом валу своих многочисленных убитых. Мертвые артиллеристы из Сто четвертого полка, танкисты из Двадцать седьмого и старые седые пехотинцы из Семьдесят второго смотрели остекленелыми глазами на русские позиции, где сидели сибирские стрелки.

Человек за человеком падал, как зрелое яблоко с дерева в осеннюю бурю. Но нас уже не интересовало, кого окончательно доконает мороз.

Что там приближается? Танки? Истеричные от усталости, совершенно измотанные, мы бросились в ледяные сугробы, плача от отчаяния. Для защиты от этих стальных чудовищ у нас были только ручные гранаты.

Моторы хохотали и выли. Пели погребальную песнь. Погребальную песнь над Двадцать седьмым (штрафным) танковым полком.

Мы молча сделали из гранат связки. Если нас ждет смерть, нужно продать жизнь подороже.

Было сумасшествием продолжать сражаться — и таким же безумием прекращать. В любом случае нас ждало одно и то же. Смерть под гусеницами или от пулеметного огня.

— Вот и конец нашей войне, — прорычал Порта. — Всего в трех тысячах километров от Берлина. Что ж, ничего не поделаешь. Порта ждет вас в аду. Мне эта беготня надоела.

— Долго ждать тебе не придется, — хрипло сказал Малыш. — Я скоро последую за тобой, только прихвачу одного из красных ублюдков.

— Аллах велик, но что тогда сказать об этих чудищах? — произнес Легионер и указал на множество кативших к нам окрашенных в белый цвет танков.

— Осторожно! — крикнул фон Барринг. — Вот они!

Штеге хотел вскочить и побежать, но мы со Стариком удержали его.

Заработали пулеметы. Солдаты начали гибнуть. Ефрейтор из Сто четвертого полка сел, держась за голову, потом сложился пополам, как перочинный нож.

Лейтенант Бендер выбежал вперед и бросил в ближайший танк связку гранат, но она не долетела, и он погиб под гусеницами.

Несколько человек пустились наутек. Фон Барринг в отчаянии закричал:

— Лежите наподвижно, пусть они проедут над нами. Забросаем их сзади гранатами. У них нет защитных приспособлений от пехоты!

Но страх перед танками охватывал все больше и больше людей. Они неуклюже бегали взад-вперед, пока их не скосили русские пулеметы.

Порта приготовил свою самодельную бомбу, поцеловал ее и бросил. Она попала под гусеницы ближайшего танка. Танк дернулся и остановился.

За ним бросил свою бомбу Малыш, она тоже попала в цель. Он восторженно хлопнул Порту по плечу.

— Теперь пусть нас давят. Мы заслужили у дьявола самый теплый прием!

Старик закричал:

— Стойте, стойте, это немецкие танки! Смотрите, на башнях кресты!

Мы, разинув рот, уставились на них. Старик был прав. Необузданная радость. Мы замахали маскхалатами и касками. Башенные люки открылись. Танкисты замахали нам в ответ.

Мы, плача, принялись обниматься.

От всей боевой группы уцелели тридцать четыре рядовых вкупе с младшими командирами и всего один офицер, гауптман фон Барринг.

Генерал-майор Беке, невысокий, кряжистый, спрыгнул с танка и подошел к нам. Крепко пожал всем руки, потом махнул, и Первая танковая дивизия двинулась к Черкассам, чтобы расширить брешь, проделанную нами в кольце. Внутри него все еще отчаянно сражались девять дивизий.

Обер-лейтенант Вебер погиб. Его раздавил немецкий «тигр». Никогда уже он не будет никому угрожать трибуналом.

Мы словно заводные куклы поплелись по дороге к селу, где надеялись получить подкрепление.

16. КАРТОФЕЛЬНОЕ ПЮРЕ СО СВИНИНОЙ

— Дам я вам этот рецепт, неотесанная деревенщина, — великодушно пообещал Порта. — Это настоящая амброзия олимпийцев.

И тут, разумеется, русские прервали нашу прекрасную гастрономическую фантазию.

Двадцать седьмой полк отвели на спокойную позицию в нескольких километрах от Попельны на опушке леса. По ней велся лишь легкий артогонь, о котором не стоит упоминать.

Наше отделение отправили в лес на разведку; мы шли, дымя сигаретами и небрежно взяв автоматы на ремень.

Порта предложил немного отдохнуть.

— Эта проклятая война никуда не денется, если мы ненадолго остановимся здесь.

Легионер и Малыш радостно поддержали его.

Старик пожал плечами.

— Мне все равно. Здесь нет никаких русских, иначе б мы их давно увидели.

Мы, двенадцать человек, уселись на стволе упавшего дерева, будто ласточки на телеграфном проводе.

Порта принялся объяснять, как готовить его любимое блюдо — картофельное пюре с нарезанной кубиками свининой.

— Самое главное — готовить это достойное богов блюдо с чувством. Без чувства ничего не получится.

Его перебил Малыш.

— Секунду, Порта, я хочу записать этот рецепт.

Он попросил у Штеге карандаш и бумагу, тот с усмешкой удовлетворил его просьбу.

Малыш улегся на живот, послюнил карандаш и сказал Порте, что он может продолжать дальше.

— Прежде всего отбирается хорошая картошка. Ее можно украсть в поле или найти в погребе. В общем, когда отберешь, садишься на хороший стул. Если заднице жестко, подложи подушечку. Потом начинаешь картошку чистить. Плохие места, если такие окажутся, вырезаются аккуратно и любовно.

— Что плохого можно найти на картошке? — спросил Малыш.

— Неужели ни разу не видел картошку с сифилисом?

— Нет, я не знал, что картофелины трахаются.

— Ну, ты много чего не знаешь, — снисходительно ответил с раздражением Порта. — Но делай, как я говорю. Вырежи сифилис. Налей в кастрюлю прекрасной холодной ключевой воды и опусти туда очищенные картофелины с игривым всплеском, какой издают девушки в речушке весенним вечером, когда комары резвятся в кустах.

— Господи, Порта, да ты поэт, — засмеялся Старик.

Порта зажмурился.

— Что значит «поэт»? Это имеет какое-то отношение к бабникам?

— Среди бабников возможно найти поэта, — ответил с усмешкой Старик. — Но ладно, продолжай свою кулинарную лекцию.

— Когда вся картошка будет в воде, варить ее. Потом аккуратно, по всем правилам толчешь, пока она не превратится в кашу. А теперь слушайте внимательно. Это очень важно. Идите в поле или в деревню, к скотине, которую найдете по аромату. Отыщите корову. Думаю, вы знаете разницу между коровой и быком. Если нет, поднимите хвост, только отверните при этом нос. Потому что из-под хвоста выходят выхлопные газы.

Когда найдете нужное животное, надоите пол-литра молока из молочного резервуара. Это аппарат под животом, похожий на электрический штепсель. Вылейте молоко в толченую картошку, только во имя святой Елизаветы смотрите, не подоите ослицу или козу. Налить молоко ослицы в прекрасную картошку будет трагедией, потому что его используют для мытья в ванне.

— Тьфу ты, черт, — выкрикнул Малыш. — И в обычной воде мыться скверно, а в молоке, должно быть, и вовсе ужасно. Лучше я буду ходить в грязи, пока ее не соскоблит с меня похоронщик. Порта, ты врешь. Откуда ты это взял?

— Прочел, мой мальчик. Некогда жила-была шлюха по имени Поппея Сабина[57]. Итальянская красотка. Она увела императора Нерона у старой ведьмы по имени Октавия. Эту Поппею император нашел в каком-то борделе. У нее, само собой, появилась мания величия, и она стала мыться в ослином молоке. Так что смотрите: в картошку ослиное молоко не должно попадать ни в коем случае. Картошка — не канализационный коллектор. Когда выльете чистое коровье молоко в толченую картошку, хорошенько все размешайте. Потом возьмите щепотку соли и аккуратно ее посолите, но, ради Бога, с чувством, и, ради святой Гертруды, все время помешивайте деревянной ложкой. Если такой ложки нет, можно воспользоваться штыком. Не забудьте стереть с него кровь или смазку. Потом разбейте десяток яиц и старательно размешайте их с сахаром. Сахар стащите у интенданта, но — ради голубых глаз святого Моисея! — мешайте медленно, дорогие друзья, медленно!

— Почему медленно? — поинтересовался Малыш.

— Тебе что до этого, тупой плоскостопый стервятник? Мешай медленно, как я говорю, и больше не перебивай. Вечно ты поднимаешь шум. Варите все на медленном огне. Только не используйте в качестве топлива кизяк. От него идет вонь!

Порта умолк и свирепо посмотрел на Малыша, поднявшего руку, будто школьник.

— Что тебе еще? — спросил он сердито.

— Я только почтительно спрашиваю, герр великий повар Порта, можно ли топить березовыми дровами, смоченными в бензине, украденном из машинного парка Гитлера?

— Конечно, можно! Еще вопросы есть? Если да, спрашивай сейчас.

Малыш покачал головой.

Мы, лежавшие поблизости от него, увидели, что он записывает большими детскими буквами: «Можно использовать березовые дрова и краденый бензин».

— Свинина жарится на березовых углях, — быстро добавил Порта и взглянул на Малыша, высунувшего язык в усилии сосредоточиться на этой трудной конторской работе. — Потом старательно нарезается кубиками и кладется в пюре. Делать это нужно с любовной тщательностью и с чувством. Самое главное — вкладывать свою католическую душу в эту работу.

Малыш заорал:

— Нужно быть католиком, чтобы готовить картофельное пюре?

— Конечно, — ответил Порта. — Это установленный со времен Тридцатилетней войны[58] факт.

— Ладно, — сказал Малыш. — Найду католика, чтобы он делал мне пюре по моим указаниям.

— Напевая русскую осеннюю песню, — продолжал Порта, — нарезаете немного зеленого лука и с победной улыбкой посыпаете им пюре. Немного паприки тоже будет очень кстати. И не пренебрегайте половиной гильзы перца. Но, ради святого Иосифа, не оставляйте кастрюли на огне слишком долго. Видите ли, мальчики, это блюдо называется «Пылающая любовь». — Он предостерегающе посмотрел на Малыша. — Не смей говорить никаких непристойностей во время этого священнодействия!… Перед тем как станете есть эту манну, как следует вымойте ложку в горячей воде. Есть такое пюре грязной ложкой будет поистине смертным грехом. Для кубиков непременно используйте мясо белой свиньи; перчите черным перцем, ни в коем случае не красным. Это было бы кощунством.

Он приподнял зад и, громко испортив воздух, положил конец лекции. Лесная тишина усилила впечатление.

Немного погодя Старик отбросил окурок сигареты, и мы поплелись дальше.

Дорожка перешла в узкую тропинку, вьющуюся между елями и соснами.

Мы подошли к крутому повороту. И внезапно оказались лицом к лицу с группой русских. Для них это явилось такой же неожиданностью, как и для нас.

Несколько секунд мы стояли и таращились друг на друга, изо рта у нас свисали сигареты, автоматы были на ремне.

Никто из нас не подумал о стрельбе. Изумление было слишком сильным. Обе группы повернулись и побежали — русские в одну сторону, мы в другую.

Порта намного опередил нас.

Малыш вопил от страха, ноги его работали, как у велосипедиста на гонке «Тур де Франс». В испуге он потерял автомат.

Мы задохнулись бы в беге, если б Порта не споткнулся о корень и не полетел вниз по крутому пятиметровому склону. Вопил он, как лошадь, за которой по пятам гонятся волки.

Мы с трудом подняли его. Потом разгорелся бурный спор на тему, сколько русских нам встретилось.

Старик и Штеге утверждали, что роту.

— Роту! — заорал Порта. — Вам, должно быть, попал в глаз лесной голубь. По меньшей мере батальон!

— По меньшей мере, — подтвердил Малыш. — Лес кишел русскими.

— Ma foi[59], они стояли сотнями среди деревьев, вращая глазами, — сказал Легионер. — Вы можете оставаться здесь, но лично я ухожу.

В штабе роты мы нагло доложили, что встретились с батальоном противника. Это сообщение тут же передали в штаб полка.

Все полевые телефоны были заняты. В дивизии подняли тревогу. На передовую отправили три штурмовых батальона. Семьдесят шестому артиллерийскому и Сто девятому минометному полкам был отдан приказ открыть огонь. Выдвинулись вперед два батальона легкой артиллерии.

Снаряды и мины дождем падали на то место, где мы встретили «батальон» противника.

Русские тоже стреляли вовсю. Должно быть, и они получили преувеличенные сведения о численности врага — и теперь сидели в траншеях, как и мы, восхищаясь мощью артогня.

Провожая взглядом в ночь ревущий грузовик с крупнокалиберными снарядами, Порта мечтательно сказал:

— Приятно сознавать, что весь этот праздничный фейерверк — наша работа.

17. ОТПУСК В БЕРЛИНЕ

Она была стройной, красивой. Темноволосой и страстной. Самой опытной любовницей, о какой изголодавшийся по женщине мужчина может мечтать.

Она преподала мне то, чего я не знал о женщинах.

Мы занимались любовью жадно, словно последний раз в жизни. Когда до меня дошло, что я могу быть наказан за расовое преступление, я смеялся от всей души, и друзья смеялись вместе со мной.

В Лемберге мне пришлось ждать поезда несколько часов. В зале ожидания было холодно. Мороз забирался мне под шинель. Шел снег, дул сильный восточный ветер.

Россия неприветливо встретила меня после четырех дней отпуска — четырех прекрасных, незабываемых дней. У всех отпусков есть только один недостаток. Их отравляет мысль о возвращении на фронт.

Ты должен помнить все, что делал. Не забывать ничего. Они обо всем хотят услышать, твои друзья, вытащившие пустышку, когда разыгрывался единственный на всю роту отпускной билет. Фон Барринг положил в каску двести нарезанных листков бумаги, но сто девяносто девять из них были пустыми. Номер 38 означал поездку в отпуск, и его вытащил я. Друзья поздравили меня, чувствуя комок в горле. Скрыть разочарование и зависть было трудно. Я был готов отдать билет Старику, но тут, словно прочтя мои мысли, он сказал:

— Хорошо, что билет не достался мне. Тогда снова бы пришлось забывать, как хорошо дома.

Он так не думал и понимал, что я это понимаю. Ему очень хотелось в отпуск.

Малыш был честен и прям. Сперва он угрожал мне побоями, если я не отдам ему билет. Когда другие приняли мою сторону, предложил заплатить за него. Порта перебил цену; но я отказался продать. Они знали, что я его не продам. Но сделать попытку имело смысл — вдруг выигравший крупный куш человек спятил от радости.

Порта, Плутон и Малыш пытались напоить меня, все еще надеясь купить билет, и перед тем, как я сел в кабину грузовика, чтобы ехать на станцию, Малыш сделал еще одну попытку. Предложил очередные десять билетов за тот, что был у меня.

Я покачал головой и уехал под их пение:

In der Heimat, in der Heimat, Da gibts ein Wiedersehen![60]

Путешествие до Берлина было быстрым. Я сел на санитарный поезд в Житомире, а в Брест-Литовске пересел на прямой поезд для отпускников. Таким образом я получил дополнительный день.

Когда я ехал обратно, поезд на Минск подали ночью. Все вагоны были забиты солдатами. Они лежали повсюду. На багажных полках, под сиденьями, в коридорах, в туалетах.

На рассвете мы миновали пограничный Брест-Литовск и поехали к Минску. Прибыли туда поздно вечером.

Я был таким усталым и озлобленным, что едва мог идти. В Минске мне нужно было явиться в военно-транспортную комендатуру. В документах, которые я получил в Берлине, говорилось: «Берлин — Минск через Брест-Литовск».

В отделе меня принял унтер-офицер. Взглянул на какие-то списки, проштамповал мои документы и сказал:

— Поедешь в Вязьму. Там придешь в комендатуру станции, получишь новый маршрут, но поторапливайся — твой поезд стоит на седьмом пути.

В Вязьму я приехал на другой день в самом начале четвертого. И голодный, усталый, мокрый насквозь поплелся в комендатуру.

Унтер-офицер с моими документами скрылся в одном из кабинетов. Вскоре появился снова с полным, пожилым гауптманом. Гауптман встал передо мной, расставив ноги и, уперев в бедра руки в кожаных перчатках, неприязненно посмотрел на меня и спросил:

— О чем ты, черт возьми, думаешь? — Он каркал, как хриплый ворон. — Что делаешь здесь, объехав половину России? Побыл в отпуске, а теперь тянешь время?

Я стоял, вытянувшись в струнку и невидяще глядя прямо перед собой. В печи треснуло полено. Из нее пахло березовыми дровами.

— Он что, немой? — прокаркал гауптман. — Отвечай, живо!

(Выбирай ответ как следует, Свен. То, что ты скажешь, может решить твою судьбу. Как несет от этого гауптмана потом и жиром!)

— Так точно, герр гауптман.

— Что это значит, черт возьми? — заорал он.

Огонь весело плясал в печке, создавая уют и тепло. (Твой отпуск кончился, он уже позади.)

— Почтительно докладываю, герр гауптман, что объехал половину России.

— А, признался, крыса. Разумно. Возьми этот стул, десять прыжков в приседе, потом еще десять. Быстро, фронтовая скотина!

Я с трудом присел, взял тяжелый конторский стул и, держа его в вытянутых руках, запрыгал по комнате.

Гауптман довольно заулыбался.

— Быстрее, быстрее!

И стал отбивать ритм линейкой.

— Раз, два, раз, два, прыжок повыше — раз, два, прыжок повыше!

Двумя десятками прыжков он не удовольствовался, но три десятка счел достаточным.

И под громкие аплодисменты подчиненных приказал:

— А теперь обратно, ленивая скотина!

Получив сильный удар противогазной коробкой по затылку, я запрыгал обратно. В глазах у меня потемнело. Кровь стучала в висках. Издалека доносилось карканье ворона:

— Живей, живей, нерадивая собака!

Кто выкрикнул: «Встать, смирно!»? Я машинально подскочил, вытянул грязные руки по швам и уставился на портрет Гитлера. Он качался? Или качался я?

Голова болела. Перед глазами плясали красные пятна. Портрет то появлялся, то исчезал.

Тишину разрезал бритвенно-острый голос:

— Что здесь происходит?

Молчание. Огонь весело плясал. Лизал березовые поленья. Они чудесно пахли лесом и свободой. (Березы друзья. Друзья березы. А, чушь!)

— Вы все онемели, господа?

Снова тот же холодный голос.

— Герр оберст, гауптман фон Вайсгейбель, назначенный дежурным по станции, почтительно докладывает о наказании артиллериста, который слонялся без дела за линией фронта. Наказание окончено.

— Где этот артиллерист, герр гауптман фон Вайсгейбель?

Голос был резким, но вежливым.

Гауптман, невысокий, толстый, лоснящийся от пота, указал толстым пальцем на меня. Ко мне обратилось холодное, спокойное лицо под белой меховой шапкой.

— Вольно!

Моя левая нога сама собой отодвинулась чуть в сторону. Руки слегка расслабились. Но все мышцы были готовы моментально вернуться к стойке «смирно», если прозвучит команда из маленького рта. Из рта оберста. Оберста с множеством крестов, с белым, черным, красным и синим.

— Артиллерист? Подойдите сюда, герр гауптман. Где вы?

Гауптман подбежал, свирепо глянул на меня и переступил с ноги на ногу. Ноги были короткими, в слишком больших сапогах.

— Почтительно докладываю, герр полковник, этот человек — башенный стрелок.

— Думаете? — Полковник сдержанно, угрожающе улыбнулся. — Забыли эмблемы немецкой армии?

Длинный палец, обтянутый кожей перчатки, коснулся пряжки моего ремня.

— Докладывай, солдат!

— Герр оберст, я фаненюнкер Хассель из Двадцать седьмого (штрафного) танкового полка, пятой роты, возвращаюсь по окончании отпуска из Берлина через Брест-Литовск и Минск в свою часть. В Минске мне приказали ехать через Вязьму. Почтительно докладываю, что прибыл на станцию в пятнадцать часов семь минут поездом номер восемьсот семьдесят четыре.

— Вольно, фаненюнкер!

Властно протянулась рука.

— Документы.

Топот сапог по деревянным половицам. Щелканье каблуков. Доклады почтительными голосами. Оберст молчит. Он читает бумаги с красными и зелеными пометками, перебирает билеты, вставляет в глазницу монокль и разглядывает печати. Монокль исчезает в кармане между третьей и четвертой пуговицами. Оберст оценивает ситуацию.

Приказы вылетают стрелами. Гауптман дрожит. Унтер-офицеры трясутся. Писарь стоит у письменного стола и с трудом сглатывает.

Только солдат-фронтовик, мечтающий о том, чтобы здесь оказались его друзья, не прислушивается к происходящему. Потеху над ним прекратил боевой офицер, едущий во фронтовой штаб. Невысокий, однорукий оберст с безжалостным, спокойным, красивым лицом. Оберст с омертвелой душой. Оберст, который ненавидит всех, потому что все его ненавидят.

Писарь садится за пишущую машинку. Оберст, пружиняще расхаживающий взад-вперед перед ним, диктует. Пустой рукав свободно свисает.

Оберст берет вынутый из машинки листок. Двумя пальцами протягивает гауптману.

— Подпишите; вы именно этого хотели, правда?

— Так точно, герр оберст, — бормочет гауптман, чуть не плача.

Оберст кивает.

— Прочтите вслух, герр гауптман.

Это по-военному краткий, немногословный рапорт о переводе. Когда гауптман читает благодарности оберсту фон Толксдорфу за его заботу о столь быстром переводе гауптмана фон Вайсгейбеля и личного состава комендатуры в пехотный батальон, глаза его едва не выкатываются на лоб.

Спокойно, совершенно равнодушно оберст кладет в карман сложенный втрое рапорт. Судьба личного состава комендатуры решена.

Несколько минут спустя я сижу в поезде, идущем в Могилев.

Паровоз толкает перед собой груженную песком товарную платформу. Предосторожность от мин. Может ли она помочь, знают только Всевышний и немецкая служба безопасности железных дорог.

Морозные узоры на оконном стекле превращаются в лица. Они появляются и исчезают. Вспоминаются Берлин: рестораны «Faterland», «Zigeunerkeller»[61] и прочие места, где мы бывали, — она и я.

Она подошла ко мне, когда я стоял на вокзале Шлезишер в Берлине.

— В отпуске?

Спокойно, твердо смерила меня взглядом.

Непроницаемые, серые с легкой голубизной глаза, сильно подведенные тушью. Это была женщина, та, какая нужна каждому солдату в отпуске. Заполучить такую женщину было моим долгом.

Мысленно я раздел ее. Может быть, она носит такой пояс, как девица на открытке Порты, — красный. Я чуть не задрожал. Может быть, у нее черное белье?

«Смерть и ад», — выкрикнул бы Порта на моем месте.

— Да, у меня четырехдневный отпуск.

— Пошли со мной, покажу тебе Берлин. Наш прекрасный, втянутый в нескончаемую войну Берлин. Член партии?

Вместо ответа я показал ей свою нарукавную повязку с надписью «Специальная служба» между двух изображений черепа.

Женщина негромко засмеялась, и мы быстро пошли по улице. Мои шаги заглушали приятное постукивание ее высоких каблуков.

— Курфюрстендамм — замечательная! Фридрихштрассе — мрачная, но красивая. Фазаненштрассе — чудо. Лейпцигер-платц и наконец Унтер ден Линден. Прекрасный, вечно юный Берлин!

Лицо женщины было спокойным; красивым, несколько жестким, но привлекательным. Подбородок был надменно задран над элегантным меховым воротником.

Она погладила длинными пальцами мою руку.

— Куда, мой любезный герр?

С легким заиканием я ответил, что не знаю. Куда может повести элегантную женщину солдат-фронтовик? Солдат-фронтовик с пистолетом, противогазом, каской, в тяжелых сапогах…

Она вопросительно-поглядела на меня. В ее холодных глазах мне почудилась улыбка.

— Офицер не знает, куда сходить с женщиной?

— Прошу прощенья, я не офицер, лишь фаненюнкер.

Женщина издала смешок.

— Не офицер? На этой войне происходит много всякого. Офицеры становятся рядовыми, рядовые — офицерами. Офицеры становятся висящими в петле трупами. Мы великая, вымуштрованная, исполняющая приказы нация.

Что это нашло на нее?

Поезд резко затормозил. Почти остановился. Протяжный гудок, и он снова стал набирать скорость. Рат-тат-тат-тат. Морозные узоры снова превратились в картины отпуска, который теперь казался таким далеким…

«Zigeunerkeller» с негромкой музыкой. Скрипки плакали по цыганским степям. Эта женщина знала многих людей. Кивок, понимающая улыбка, разговор шепотом — и на нашем столике появилось много бутылок с дефицитными напитками.

Пояс у нее был красным, белье — прозрачным. Она была ненасытна в своей эротической необузданности. Она коллекционировала мужчин. Была наркоманкой, эротической наркоманкой. Мужчины были ее наркотиком.

Мне было что рассказать друзьям на фронте, в бункере. За четырехдневный отпуск можно получить множество впечатлений. Может открыться новый мир. Старый может сгинуть.

В последнюю ночь она попросила мой Железный крест. Я отдал его. И он упал в ящик стола среди других наград и знаков различия, полученных от мужчин, которые приходили к ней.

Она назвалась Хелене Штрассер. Произнесла мне это имя со смехом. Показала аккуратно завернутую в шелк желтую звезду. Запрокинула голову, встряхнула волосами и рассмеялась.

— Это моя награда.

Она смотрела на меня, ожидая бурной реакции. Но я остался равнодушным. Однажды какой-то эсэсовец пытался запретить Порте сидеть на скамье с надписью «Только для евреев». В живых этого эсэсовца уже не было.

— Не понимаешь? У меня еврейская звезда.

— Да, ну и что?

— Тебя посадят, — засмеялась она, — за то, что спал со мной. Оно того стоило?

— Да, но почему ты на свободе? И живешь в Берлине?

— Связи, связи.

Она показала мне партийный билет со своей фотографией.

Поезд громыхал по степи мимо забытых Богом деревень. Сонные охранники-венгры смотрели на невероятно грязные товарные платформы и допотопные пассажирские вагоны.

Один из моих друзей, сын оберста, курсант военного училища, вынужден был покинуть Германию из-за того, что прадед его жены был евреем. Официально они были в разводе, но продолжали жить вместе. Мы отвезли их к швейцарской границе на штабном «мерседесе» с треугольным флажком на крыле и эсэсовскими номерными знаками. Мой друг перешел границу с женой, предки которой были евреями, и в лесу под Донауэшингеном мы заменили эсэсовские номерные знаки на вермахтовские.

В Могилеве я делал пересадку. На платформе меня остановил офицер-транспортник и спросил о здоровье. Угостил сигаретой, обратясь ко мне «герр фаненюнкер».

Я очень удивился. Меня почти пугала эта неожиданная вежливость. На офицере был кавалерийский мундир с толстыми желтыми аксельбантами и высокие блестящие сапоги с серебряными шпорами, звеневшими, как колокольчики саней. Он доброжелательно посмотрел на меня в монокль.

— И куда вы держите путь, мой дорогой герр фаненюнкер?

Я щелкнул каблуками и ответил по-уставному:

— Герр ротмистр, фаненюнкер Хассель почтительно докладывает, что возвращается в свой полк через Могилев и Бобруйск.

— Знаете, когда отходит поезд на Бобруйск, дорогой друг?

— Никак нет, герр ротмистр.

— Я тоже не знаю. Попробуем догадаться.

Он воззрился на мчащиеся серые тучи, словно ожидал, что с неба упадет расписание. Потом сдался.

— Так-так, давайте разберемся. Вам нужно в Бобруйск, мой дорогой фаненюнкер? У вас есть знамя[62]?

Я удивленно вытаращился на него. Он что, потешается надо мной? Он сумасшедший?

Я огляделся по сторонам. Увидел только двух станционных служащих, стоявших в дальнем конце платформы.

Офицер широко улыбнулся, вынул монокль и стал его протирать.

— Где ваше знамя, дорогой друг? Знамя любимого полка?

И начал цитировать Рильке:

Meine gute mutter, Seid stolz: Ich trage die Fahne, Seid ohne Sorge: Ich trage die Fahne, Habt mich Lieb: Ich trage die Fahne…[63]

Положил руку мне на плечо.

— Дорогой Райнер Мария Рильке. Ты герой, гордость кавалерии. Великий король наградит тебя.

Он прошелся взад-вперед, плюнул на шпалы и продолжал фальцетом, указывая на рельсы:

— Здесь вы видите железную дорогу. Она называется так потому, что состоит из двух параллельных стальных брусьев. В справочнике для железнодорожников они называются рельсами. Насыпь, которую вы видите под ними, сделана из гравия, щебенки и дробленого камня. Путем научных изысканий установлено, что это наилучший способ укладывать шпалы на расстоянии семидесяти сантиметров друг от друга. На эти замечательные, тщательно нарезанные шпалы укладываются рельсы и привинчиваются встык болтами. Расстояние между рельсами называется в справочнике шириной колеи. У русских ширина колеи особая, потому что они некультурны. Однако национал-социалистическое немецкое армейское государство меняет всю русскую железнодорожную сеть по мере того, как наша освободительная армия входит в Россию, чтобы принести свет во тьму.

Он подался ко мне, с важным видом похлопал глазами, поправил ремень и с удовольствием качнулся на каблуках.

— Двадцать седьмого сентября тысяча восемьсот двадцать пятого года англичане имели неслыханную наглость открыть первую железную дорогу. По точным сведениям, добытым нашей разведкой, поезд состоял из тридцати четырех вагонов, весящих девяносто тонн. Расстояние между станциями он прошел за шестьдесят пять минут.

Я осмелился спросить, каким было это расстояние.

Офицер поковырялся в зубах серебряной зубочисткой, слегка повысасывал зуб. Покончив с уходом за зубами, доверительно прошептал:

— Двенадцать с половиной километров. Но я не сомневаюсь, что бомбардировщики герра люфтмаршала Германа Геринга уже уничтожили эту угрозу для нашего Священного Немецко-Римского государства[64]. Он сделал несколько глубоких вдохов и продолжал: — С помощью специальной взрывчатки из армейского арсенала в Бамберге можно взорвать любую из существующих железнодорожных линий. Но по законам природы это должны делать только немецкие войска во время войны и только в том случае, если нашей культуре угрожает опасность. Понимаете вы это, герр фаненюнкер Рильке?

Я тупо кивнул. Единственной мыслью у меня было: «Теперь знаю, из чего сделана железная дорога».

— Вы едете в Бобруйск. Полагаю, за знаменем.

Внезапно офицер разозлился и обругал меня за то, что я потерял знамя в Бобруйске, но почти сразу же вновь превратился в вежливого аристократа.

— Стало быть, вы едете в Бобруйск. В таком случае, вам важно не опоздать. Полагаю, вы хотите воспользоваться нашими превосходными национал-социалистическими поездами. Так-так, вы едете в Бобруйск.

Потом снова вышел из себя и закричал прерывающимся голосом:

— Какого черта вам нужно там?

Потом странно посмотрел на меня.

— Ха, я так и думал! Вы едете, чтобы взорвать всю железнодорожную линию? Помолчите, герр фаненюнкер, ваше дело нести знамя, старое, пропитанное кровью знамя. Держитесь подальше от Бобруйска. Оставайтесь здесь, со мной.

Офицер начал было насвистывать «Хорста Весселя»[65], потом передумал и стал напевать что-то вроде:

Muss ich denn, muss ich denn zum Stadeke naus Und du, mein Schatz, bltibst hier?[66]

Он, приплясывая, стал двигаться взад-вперед, потом остановился и восторженно заржал:

— Так-так, здесь черный гусар[67], фаненюнкер Райнер Мария Рильке без своего знамени, треклятый негодник. Тебя ждет тюрьма, но мы повременим до тех пор, пока эта прекрасная война не кончится и опьяненные победой кавалеристы с топотом поскачут через Брандербургские ворота под овации наших замечательных женщин.

После краткой паузы убежденно добавил с жаром:

— И нашего мерзкого народа. Ну что ж, поезжайте в Бобруйск, фаненюнкер. Поезд отходит в четырнадцать двадцать одну с седьмой платформы. Его номер сто пятьдесят шесть, но да поможет вам Бог, если не привезете знамя. Полк без знамени все равно что железная дорога без поездов.

Я нервозно уставился на элегантного офицера, то ли сумасшедшего, то ли пьяного, то ли то и другое. Потом щелкнул каблуками и выкрикнул:

— Герр ротмистр, фаненюнкер Хассель докладывает: сейчас девятнадцать часов четырнадцать минут. Почтительно прошу подтверждения, что поезд отправляется от седьмой платформы.

Он качнулся на каблуках, скрипнув сапогами, закурил сигарету и выпустил клуб дыма.

— Вот оно что! Приходится нести этот крест. Вы не верите мне? Хотите сказать, что офицер из конной гвардии лжет?

— Никак нет, герр ротмистр.

— Замолчите и слушайте, фаненюнкер без знамени. — Он с отвращением плюнул. — Вы, вы, вы негодяй. Меня не интересует, который сейчас час. Понятно?

— Так точно, герр ротмистр.

— Герр фаненюнкер, все часы испортились. Поезд номер сто пятьдесят шесть отправляется на Бобруйск в четырнадцать часов двадцать одну минуту от седьмой платформы. Всё! И, клянусь святым Моисеем, он отойдет в четырнадцать часов двадцать одну минуту. Только сегодня или через год — вот где собака зарыта! Но мы должны блюсти дисциплину. Не нарушайте военных уставов.

И заплясал по платформе, считая:

— Раз, два, три, четыре, пять, шесть.

Потом остановился, посмотрел на пути и принялся кричать:

— Alles einsteigen. Zug fahrt ab![68] Берлин — Варшава — Брест-Литовск — Могилев — Ад! — Щелкнул языком и хохотнул. — Тут я обманул его превосходительство фельдмаршала. Это был поезд в Рай. Так, так, герр фаненюнкер, сами видите, нужно разбираться в этих императорских русских железных дорогах. Только на прошлой неделе я отправил в Рай еще одного генерала; сейчас, должно быть, он со святым Петром, играет с его голубями. Когда приедете в Бобруйск, передайте от меня привет ее величеству императрице Екатерине. Она продает сталинский шоколад на рынке в Бобруйске. Только не говорите ей этого, она сама не знает.

Как ни странно, у седьмой платформы остановился поезд с боеприпасами, шедший на Бобруйск. Я безо всяких осложнений доехал до места назначения: Двадцать седьмого (штрафного) танкового полка.

Я снова оказался в русском крестьянском доме. В небольшой, грязной комнате с тяжелым духом. Какая разница со светлой, гостеприимной квартирой Хелене с ее благоуханием!

Совершенно усталый, я повалился на заплесневелую солому на глинобитном полу и погрузился в глубокий сон.

Наутро рота вернулась со строительства позиций. Малыш радостно приветствовал меня и завопил:

— Привез мне красивые трусики? Обмираю по ним. При виде светло-голубых встану на дыбы, как жеребец!

Старик получил посылку от жены. И ушел с ней в угол, забыв обо всем на свете.

Я несколько часов рассказывал о своих впечатлениях. Не обошел молчанием ни одной пуговицы, ни одной лямки.

— Трусики у нее были с бахромой? — спросил Порта.

— С какой бахромой?

— Ну, с такими штучками, которыми красивые девушки окаймляют трусики.

И показал жестом, что имеет в виду.

— А, понятно. Кружева у нее были.

— Это называется кружевами? — Порта перебрал свои открытки и показал мне самую непристойную. С озорной улыбкой спросил:

— Ты делал это так?

— Нет, грязный ты скот, я не ходил в бордель. У меня была первоклассная женщина, еврейка.

— Кто-кто? — закричали все в один голос. Даже Старик прервал свои мечтания о жене и детях. — Неужели такие красотки еще существуют?

Пришлось рассказать им о Хелене.

Среди ночи Порта и Малыш разбудили меня.

— Скажи, — зашептал Порта, — у этой женщины был ярко-красный пояс и длинные чулки до бедер? С узкой полоской голой кожи вверху?

— Да, ярко-красный и очень длинные чулки, — сонно ответил я.

— Черт! Ярко-красный пояс! — простонал Порта.

— И очень длинные чулки, — продолжил Малыш.

Оба грузно повалились снова на солому.

— У нее не было ни одной вши? — спросил из темноты Порта.

— Никаких вшей, ты что, спятил? — ответил я с достоинством.

— А она хоть чуточку не пахла землей? — спросил Штеге из своего угла у печи.

— Не пахла…

Вздох. Храп.

18. ПАРТИЗАН

В кабинете сидел писарь. Перед ним на столе лежал листок бумаги. Мозг его был почти парализован инструкциями. Он предоставил делу идти своим ходом. Одного человека повесили. Одна девочка лишилась отца. Война продолжалась.

Накануне «охотники за головами» арестовали русского крестьянина. Он сидел в камере рядом с канцелярией. Собственно говоря, он должен был находиться там, пока не протрезвеет, но писарь унтер-офицер Хайде, член партии, увидел замечательную возможность. Крестьянин свалился ему в руки, будто спелая слива. Он тут же доложил наверх, бумаги были подписаны и скреплены печатью командира полка. Лавина сорвалась. Крестьянина уже ничто не могло спасти. Скоро в тыл, в безопасное место отойдет поезд, увозя с собой унтер-офицера Хайде, награжденного Железным крестом первого класса.

Было вылито две бутылки водки. У крестьянина и унтер-офицера из второй роты дело дошло до драки. Унтера, когда он протрезвел, выпустили. Все произошло согласно инструкциям. Рапорт на листе бумаги превратился в запальный шнур, вызвавший цепной взрыв событий.

В Житомире страстно увлекались заседаниями трибунала и тяжкими обвинениями. А это дело, как всегда в армии, оказалось раздуто.

Начальник тюрьмы генерал-майор Хазе был стариком. Ему шел восьмой десяток. В шкатулке, выложенной внутри черным бархатом, лежали аккуратно сложенные локоны волос казненных. Он коллекционировал их, как другие бабочек. Что могли делать могущественные господа в Житомире, если не казнить людей? После войны генерал вновь станет добрым директором школы в небольшом городке, где ради мещанской добропорядочности придется расстаться с коллекционированием локонов.

Крестьянин был бедным, изнуренным человеком, перепившим водки. На бумаге он превратился в опасного партизана, хотевшего причинить вред Третьему рейху.

«Охотники за головами» увели Владимира Ивановича Васильева. Бросили в грузовик, усмехаясь при этом, помахали нам на прощанье и покатили в Житомир. Один из них ударил Васильева прикладом по голове.

Владимир Иванович был всего-навсего русским крестьянином, нижайшим существом в глазах прусского «охотника за головами». О котором быстро забыли бы, если б не девочка в зеленой косынке.

Привыкаешь ко всему, даже к повешению множества «партизан». После смерти они становились советскими героями. Если б остались в живых, стали бы советскими заключенными в северных лагерях за то, что не были повешены как «партизаны», а обрабатывали землю в то время, когда в их селе находились гитлеровские солдаты.

Девочка в зеленой косынке пришла в клуб-столовую, устроенную в одном из домов предприимчивым интендантом, который изрядно нагревал руки, отпуская еду и выпивку в кредит под шестьдесят процентов. Поколебалась, потом приблизилась к столу, за которым сидели со всеми нами Порта и Малыш.

— Где мой папа? Его нет уже три дня. Нам с Настей нечего есть.

— Кто твой папа, глупышка? — любовно спросил Старик, а Порта похотливо щелкнул языком.

Девочка ответила ему тем же. Мы громко захохотали.

— Мой папа крестьянин, Владимир Иванович Васильев. Из белого дома возле речки.

Воцарилась тишина.

Старик поскреб затылок и в отчаянии оглядел нас, прося о помощи, но мы отодвинулись от него. Что мы могли сказать? Члены трибунала в Житомире были жестокими людьми. Им нравился вид свисающей с балок веревки, особенно если на ней висел человек.

— Девочка, его увезла полевая жандармерия. Произошла нелепая история. Писарь написал на листе бумаги несколько лишних слов.

— Куда увезли папу?

Старик провел ладонью по волосам. Порта ковырял в ухе спичкой.

— Я точно не знаю. Машина поехала на запад, к шоссе.

Девочка, которой было от силы четырнадцать лет, обвела испуганным взглядом грязные, небритые лица с каплями водки в уголках рта и крошками махорки в волосах бороды. Лица чужеземных солдат в иностранных мундирах, которые арестовывали бедных крестьян, вешали их или отправляли на запад, откуда не возвращался никто.

— Ты одна дома? — спросил Штеге, чтобы нарушить молчание.

— Нет, там Настя, она больна.

— Кто такая Настя?

— Моя сестренка. Ей всего три года.

Мы принялись кашлять и сморкаться. Малыш плюнул.

— Будь проклят весь этот мир и прежде всего «охотники за головами!»

— А кто стряпает? — спросил Старик.

Девочка поглядела на нас.

— Я, кто же еще?

— Да, конечно. Но у вас нет еды. Где ваша мать?

— Ее забрали люди из НКВД, когда уводили дедушку. Еще до войны.

Малыш подошел к интенданту. После недолгого, но ожесточенного спора вернулся с буханкой хлеба и кульком соли.

— Вот, получай от Малыша. — И в раздражении ударил пинком по ножке стола. — Бери, а то выброшу.

Девочка кивнула и спрятала хлеб и соль за пазуху.

— Садись за стол, сестренка, — приказал Порта.

Солдаты сдвинулись, чтобы освободить ей место.

Она села.

Порта сгреб ложкой в крышку котелка остатки еды Малыша, Штеге и своей, придвинул к девочке.

— Ешь. Ты, должно быть, голодная.

— Я побегу домой. Может быть, папа вернулся.

И вопросительно посмотрела на нас.

Все, отводя глаза, молча курили, набивали трубки или пили большими глотками водку из горлышка.

Старик потеребил нос.

— Нет, садись и ешь. Твой папа не вернулся. — После краткой паузы с подавленным видом добавил: — Пока что.

Девочка осторожно, с легкой робостью села на край грубой скамьи. Сдвинула зеленую косынку на затылок и жадно принялась есть руками, не обращая внимания на протянутую Стариком ложку.

— У меня дочка примерно ее возраста, — объяснил Старик, смахивая с заросшей щетиной щеки предательскую слезу. — Теперь эта девочка останется совсем одна.

Подошел интендант и молча поставил перед ней кастрюльку с теплым молоком. Малыш приподнял густые брови и выразительно свистнул.

— Это что такое? — закричал интендант, досадуя, что выказал какие-то обычные человеческие чувства. — Ты заплатишь за молоко, дылда! — И угрожающе помахал карандашом. — Запишу его за тобой в долговой в книге на тот случай, если погибну. Малыш из пятой роты. Не думай, что получишь от меня беспроцентный кредит. Нет-нет, заплатишь шестьдесят процентов. Ха-ха, стервятник! Не ожидал этого!

Малыш доверительно подмигнул Порте.

— Слышал, что сказал этот коммерсант?

Потом вскочил и метнул нож с выкидным лезвием вслед уходящему интенданту. Нож пролетел впритирку с его плечом, длинное лезвие глубоко вошло в деревянную стену. Интендант побледнел.

— А ну принеси обратно нож! — заорал Малыш. — Кому сказано? Неси, говорю!

Интендант вытащил нож из стены и почтительно положил перед Малышом. Когда стал поворачиваться, Малыш схватил его за грудки и яростно затряс.

— Ты гнусная свинья и гнусный вор. Разве не так? Повтори…

— Поганец с нашивками, — подсказал Порта.

— Да, — выкрикнул Малыш. — Поганец с нашивками, трусливый поганец с нашивками. Повтори сейчас же, черт возьми!

Полузадушенный интендант повторил оскорбление.

Малыш потребовал повторить его трижды.

Торопливо кивая, интендант повторил, лицо его принимало лиловый цвет. Малыш отшвырнул его, и он кубарем покатился к стойке. Последние несколько шагов прополз на четвереньках.

Малыш наклонился к сжавшейся девочке.

— Не бойся, дорогуша. Малыш — богобоязненный человек, он защищает слабых. Аминь!

И перекрестился, полагая, что, раз стал богобоязненным, это необходимо.

Штеге достал из кармана пачку рублей и бросил девочке. Его примеру последовали несколько человек. Даже большой любитель денег Порта достал пачку, старательно пересчитал кредитки, потом перехватил их резиновой ленточкой и вручил ей.

Малыш щелкнул пальцами интенданту, и тот немедленно подбежал.

— Пакет еды для девочки и сколько-нибудь русских денег, — приказал Малыш.

Интендант, не возразив ни словом, наложил ей пакет еды и сунул в него пачку рублей.

Девочка захотела домой. Туго повязала под подбородком зеленую косынку и подпоясала веревкой старый армейский китель.

Штеге с Легионером вызвались проводить ее. Взяли пистолеты, надели белые халаты и по бокам от нее вышли в темноту.

— Как думаешь, расстреляют его? — спросил Бауэр у всезнающего Старика.

— Убивать людей стало обычаем. Многим детям придется испытать то же, что этой девочке.

— Хорошо, что мы не знаем обо всех казнях, — сказал Плутон. — Как думаете, у того человека, которого расстреляли вчера в Каралях, были дети?

— Кто знает. Но лучше не спрашивать; это лишь причиняет боль, и жизнь становится невыносимой, — ответил Старик.

Порта неожиданно оживился и распрямил ссутуленную спину.

— Может, выкрадем отца этой девочки?

— Как ты собираешься это сделать? — усмехнулся Старик. — Думаешь, его не охраняют?

— Черт возьми, неужели не сможем? — сердито выкрикнул Порта. — Если мы сражаемся с Иваном в траншеях, думаешь, нам трудно будет прикончить свору каких-то «охотников за головами»?

Плутон кивнул.

— Ты прав, Порта. Вчетвером-впятером мы легко перережем глотки этим тварям и быстро скроемся в ночи с крестьянином.

— Это возможно, но что будет потом? — спросил Старик.

— Потом? — сверкнул на него глазами Порта.

— Вот именно. Думаешь, остальные вернутся в постель и забудут, что кто-то перерезал глотки своре полевых жандармов?

— Ерунда! — высокомерно сказал Порта. — К тому времени мы будем далеко. Никто не узнает, чьих рук это дело.

— Да, ты совершенно прав. Тебя не найдут, более того, не поверят, даже если сам признаешься. Видишь ли, сынок, они сделают кое-что гораздо худшее. Поднимут громкий крик о партизанах. Сейчас они не считают, что в руках у них партизан. Прекрасно знают, что он безобидный крестьянин. Но если мы вызволим его с кровопролитием, сюда через четыре-пять часов пригонят целый полк эсэсовцев, и несколько сел будут уничтожены. Тысячи женщин и детей отправят в концлагеря в отместку за исчезнувшего крестьянина, который тут же станет опасным, давно разыскиваемым партизанским командиром. Если мы не станем вмешиваться, повесят только крестьянина Владимира Ивановича Васильева. Генерал будет очень доволен. Командир «охотников за головами» получит награду. И все будет тихо, пока генерал не заскучает снова. Если Владимир будет отбиваться, тем лучше. И в этом районе на какое-то время воцарится мир, потому что казнь будет превосходной и даст полевой жандармерии тему для долгих разговоров. Ценой этого мира явится жизнь крестьянина Владимира Ивановича Васильева.

— Добраться бы до этих мерзких ублюдков, когда война кончится, — прошипел Порта. — Я залью им в глотки расплавленного свинца.

Штеге с Легионером вернулись. Они яростно ругались, особенно доставалось полевой жандармерии и ее подразделению в Житомире.

Потом Легионер совершенно серьезно предложил захватить нескольких офицеров из этого подразделения и передать русским.

— Ты, наверно, совсем спятил, — возмутился Старик.

— Думаешь, не сможем? — выкрикнул Легионер.

— Запросто, — сказал Порта, не дав Старику ответить. — Гроза Пустыни, Малыш и я можем захватить целую свору жандармских офицеров, в том числе главного палача Хазе.

— Нисколько в этом не сомневаюсь, — ответил Старик, — только для этого нужно быть идиотами. Или, может, хотите, чтобы для всех крестьян в районе настало адское время? Даже вы, сумасшедшие, должны понимать, что здесь будет, если вы осуществите свое намерение.

— Ну что ж, тогда мы…

Дверь открылась, Порта умолк и уставился на вошедшего, стряхивающего снег с шинели.

Малыш захлопал глазами, несколько раз кивнул и свистнул сквозь зубы.

Интендант стоял за стойкой, поигрывая пустой бутылкой. Он кивнул большой, лысой головой в сторону двери; в воздухе просвистел нож и вонзился в пол у ног стоявшего там унтера.

Легионер поднялся и беззвучно, как пантера, двинулся к двери. Выхватил нож, поцеловал лезвие и протянул:

— Аллах мудр и велик.

Тишина была зловещей. Давящей на стены и потолок.

Унтер-офицер Хайде, тот самый писарь, улыбнулся.

— Кое-кто здесь наглеет. Думаете, с Хайде можно шутить шутки? — В руке у него был пистолет. Щелкнул взведенный курок. — Я превращу в кашу ваши собачьи мозги. Только скажите, где и когда.

Молчание. Угрожающее молчание. В потемках таилась смерть.

— Болваны! — решил Хайде и потребовал кружку пива.

— Нету, — буркнул интендант.

— Рюмку водки.

— Кончилась, — улыбнулся интендант одними губами, злобно глядя на него.

— Что у тебя есть? — спросил Хайде, наклонив голову, словно готовящийся боднуть баран. И полез правой рукой в карман шинели за пистолетом.

— Ничего, ублюдок! — выкрикнул интендант и отбил донышко бутылки.

— Отказываешься обслуживать меня, унтер-офицера Юлиуса Хайде, торгаш паршивый?

— Вот все, что у меня есть! — прорычал интендант и поднял разбитую бутылку перед лицом Хайде.

Малыш захохотал.

— Иди сюда, поросенок, у нас много угощенья.

Хайде резко повернулся, взглянул в замешательстве на Малыша и сделал несколько шагов к столу.

Малыш вонзил в столешницу свой длинный нож и заорал:

— Вот чем угостим тебя, гнусная вошь, если не выйдешь отсюда через две секунды!

— Черт возьми, что это с вами со всеми? — удивленно промямлил пришедший в смятение Хайде.

— Что с нами? — язвительно усмехнулся Бауэр. — Как думаешь, жалкий трус? Может быть, у нас запор.

Хайде сделал шаг назад, словно готовящийся к прыжку тигр. Легионер преградил ему путь. Он медленно приближался к изгоняемому писарю, и тот навел на него ствол пистолета.

— Еще один шаг, марокканский сутенер, и будешь чихать кровью, — прошипел Хайде, в отчаянии глядя на маленького человека с беспощадными зелеными глазами.

Мы ждали выстрела, но никто не шевельнулся.

Легионер молниеносно выбил ногой пистолет из руки Хайде. Писарь, вскрикнув от боли, попятился.

Малыш поднял пистолет, вынул из него обойму и швырнул в угол.

Легионер бросился к Хайде и ударил его в живот. Тот со стуком повалился. Злобно улыбаясь, Легионер пинком выбил у него несколько зубов и яростным ударом каблука сломал нос.

— Стрелять, значит, хотел, крыса? Научись сперва. Водить ручкой по бумаге у тебя получается лучше, так ведь?

Хайде приподнялся, сел и машинально размазал кровь по лицу.

— Что это значит? — промямлил он. — С ума сошли? Я пришел выпить кружку пива, мирно поболтать, а вы набросились на меня без малейшей причины.

Легионер вернулся к столу и сел.

— Милейший парень. Святая невинность. Вставай, сопливая шавка, а то получишь нож в брюхо!

Хайде с трудом поднялся и рухнул на скамью. Порта дал ему кружку пива. Хайде с благодарностью взглянул в непроницаемое лицо под цилиндром, живыми в этом лице были только маленькие, голубые глаза.

Но лишь только Хайде поднес кружку ко рту и собрался сделать глоток, как Порта со злобной усмешкой выбил ее у него из руки.

Малыш восторженно закричал:

— Дурак лишился пива, дурак лишился пива!

Хайде подскочил, свирепо глянул на Малыша и перелез через стол, чтобы броситься на него. Малыш начал бегать по залу, вопя, как отшлепанный ребенок:

— Это не я, это Порта! Это не я, это Порта!

Внезапно он остановился и ударил назад ногой. Хайде отлетел к стене.

Малыш с жутким ревом набросился на него, размахивая руками, как ветряная мельница крыльями.

Несколько сдавленных вскриков — и Хайде стал похож на резаную свинью.

Легионер облил его двумя ведрами воды. Дрожа и шмыгая носом, Хайде встал на ноги, но споткнулся и повалился без чувств на стол.

Плутон швырнул его в угол.

Интендант вышел из-за стойки и подал всем нам сдобренное водкой пиво.

Плутон, плюнув на лежащего без сознания Хайде, произнес:

— Доносчик!

19. МАЛЫШ ПОЛУЧАЕТ ОТПУЩЕНИЕ ГРЕХОВ

Легче было верблюду пройти через игольное ушко, чем Малышу войти в сады Аллаха.

Он перепробовал все, когда ему сказали, что линия жизни у него короткая.

Он угрожал, упрашивал, плакал, молился, но был вынужден исповедаться в грехах.

Ему следовало быть очень благодарным Ивану, когда русские прервали исполнение Легионером роли исповедника.

— Двадцать одно, — объявил Порта и бросил карты на ящик из-под патронов, который мы использовали вместо стола.

Мы с подозрением уставились на засаленные карты. Малыш принялся считать на пальцах, но там бесспорно было двадцать одно.

Порта плавным движением сгреб выигрыш в каску.

— Хотите продолжать, мальчики?

Порта выиграл в двадцать седьмой раз. Проигравший все Малыш не хотел продолжать, хотя Порта щедро предложил ему и всем нам кредит под сто процентов.

— Для этого нужно быть идиотами, — сказал Штеге. — Можно обратиться к тем, кто дает кредит под шестьдесят процентов и взять сто марок. Но все равно мы их проиграем.

Малыш посидел, задумчиво глядя прямо перед собой, потом доверительно подался к Порте.

— Ты не стал бы обманывать Малыша, правда?

Порта похлопал бесцветными ресницами, протер монокль, вставил его в левую глазницу и ответил:

— Нет, Йозеф Порта не стал бы обманывать Малыша.

— Я так и думал, — с облегчением сказал Малыш. Ужасное сомнение рассеялось.

В бункер вошел Старик.

— Плохо наше дело. Второй взвод будет прикрывать отход с позиций Сто четвертого артиллерийского полка. Они уже готовятся. Никого из нас не останется в живых.

Порта засмеялся и потыкал себя пальцем в грудь.

— Ошибаешься, Старик. Я останусь целым и невредимым.

— Откуда ты знаешь? — спросил с любопытством Малыш.

— Гадалка нашептала на ухо. Сперва увидела это на моей ладони. Полчаса спустя вылила на стол два фунта кофейной гущи и прочла по ней то же самое.

Малыш нервозно заерзал на скамье и придвинулся к Порте.

— Порта, что она прочла?

— В общем, эта французская мадам сказала, что я уцелею на этой войне, женюсь на богатой дамочке и проживу много счастливых лет главным акционером нескольких процветающих публичных домов.

— Черт возьми, — сказал Малыш. — Не думаешь, что она разыграла тебя?

Порта покачал головой.

— Разумеется, нет.

Малыш с любопытством уставился на свою ладонь.

— Какая это линия? — спросил он Порту.

— Вот линия жизни, мой друг. И у тебя она чертовски короткая.

Легионер поднял взгляд и предостерегающе направил палец в грудь Малышу.

— Обратись лицом к Мекке. Аллах велик и мудр.

Малыш нервозно сглотнул.

— Кто, черт возьми, захочет убить Малыша?

— Иван, — лаконично ответил Порта.

Во второй взвод пришло много новичков. В том числе и бывший унтершарфюрер СС, прослуживший два года охранником в военной тюрьме Торгау. Фон Барринг предостерег Старика относительно этого типа.

— Приглядывай за ним. Я ему не доверяю.

Теперь Штеге сказал нам, что этот эсэсовец, Хайде и еще несколько человек сговорились уничтожить нашу компанию, когда представится случай.

Один из новичков, ефрейтор Петерс, подсел к нам. Без всяких предисловий немногословно сказал:

— Двадцать пять человек решили прикончить вас всех.

Малыш собирался среагировать, но предостерегающий взгляд Порты заставил его отказаться от этого намерения, однако он пробормотал что-то о коротких и длинных линиях жизни.

— Откуда у тебя эти сведения? — спросил Легионер, не вынимая сигареты из губ.

— Знаю, и все, — ответил без всякого выражения Петерс. — Теперь и вы знаете.

Он хотел уйти, но Старик удержал его.

— Где они собираются это сделать?

Петерс пожал плечами и указал на русские позиции.

— Краус, эсэсовец, думает, что Иван позади нас, и взвод полностью отрезан. Когда ваша маленькая группа будет перебита, они уйдут.

Легионер выплюнул окурок.

— Ты уйдешь с ними? Или тебе жизнь надоела?

Петерс, прищурясь, посмотрел на него. Ответил ничего не выражающим тоном:

— Я не особенно дорожу жизнью, но убийства не люблю.

— Тогда тебе нужно идти в монастырь, — сказал Порта. — На Восточном фронте мы только и занимаемся убийствами. Вот так! — выкрикнул он и расстрелял весь автоматный рожок в землю перед другими членами взвода в дальнем конце длинного бункера.

Они подскочили с бранью. Эсэсовец схватил свой автомат, но тут же выпустил, словно он жег ему руки. На него смотрели четыре автомата и противотанковое ружье.

— Испугались, сопляки? — усмехнулся Порта и запустил в лицо эсэсовцу снарядной гильзой. Тот, крякнув, повалился навзничь.

Порта указал пальцем на нескольких из его соседей.

— Несите сюда эту свинью.

Дьявольски улыбаясь, он оторвал белый лоскут от сумки для хлеба и приказал пришить его на спину лежавшему без сознания.

Придя в себя, эсэсовец неуверенно сел и злобно взглянул на Порту, который весело объявил:

— У тебя на спине пришит белый лоскут. Он будет служить мне мишенью. Если отойдешь от меня слишком далеко, прекращу работу твоего сердца с помощью вот этого утешителя. — И выразительно похлопал рукой по автомату. — Если случайно потеряешь этот лоскут, тебе конец!

— Замечательное оружие, не так ли? — мягко спросил Легионер.

Малыш еще до этого снова рассматривал линии на своей ладони. Он вскочил, схватил за горло ефрейтора Кроснику, одного из прибывших с Краусом новичков, и треснул головой об один из столбов, подпиравших крышу.

— Вонючий козел, ты хотел застрелить Малыша? Обрезать половину моей линии жизни! — И заревев, как раненый медведь, стал нащупывать нож. — Моя жизнь, моя жизнь, моя короткая жизнь!

Кросника пинался и колотил руками, пытаясь высвободиться. Лицо его принимало фиолетовый цвет, пинки с ударами становились все слабее. Не вмешайся Старик, Малыш бы задушил его.

Малыш с громкой бранью выпустил его, и полузадушенный Кросника повалился между Хайде и сидевшим в Торгау бывшим унтер-офицером.

Порта засмеялся.

— Небольшое предостережение, или, как говорят в образованных кругах, урок хороших манер. А вы, остальные, — выкрикнул он и угрожающе потряс автоматом, — отправитесь на тот свет, когда мы сочтем нужным. Так что никаких фокусов, ясно?

Петерс сидел, привалясь спиной к стене бункера. На коленях у него лежал русский автомат. Он с равнодушным видом курил.

Близилось время смены часовых. Эсэсовец и Кросника подняли жуткий шум. Им не .хотелось идти на посты, и они хотели с кем-нибудь поменяться.

Старик неожиданно бросил карты, неторопливо поднялся и указал чубуком трубки на эсэсовца.

— Вы с Кросникой не пойдете на посты. Часовых сменят Хайде и Франке.

В глазах эсэсовца вспыхнуло торжество, но быстро исчезло, поскольку Старик продолжал:

— Ты и Кросника отправитесь к позициям Ивана и вернетесь с точным донесением о том, что там делается.

Потом он спокойно сел и вернулся к прерванной игре.

Эсэсовец и Кросника зароптали.

Старик открыл пикового туза, забрал банк и спокойно посмотрел на них.

— Не слышали моего приказа?

— Это сведение личных счетов, — закричал эсэсовец. — Мы не можем идти к вражеским позициям без прикрытия. И отказываемся выполнять твой приказ!

Старик прислонился спиной к стене и коснулся своего «парабеллума».

— Значит, отказываешься. Советую немного подумать. Ты доброволец и член партии. Что сказал бы на это твой фюрер?

Эсэсовец угрожающе подался к Старику.

— Как это понять — мой фюрер? Он и твой, разве не так?

— Ты глуповат, мой друг.

Малыш хотел сказать что-то, но Старик продолжал:

— Ты сам избрал себе фюрера, ты предан ему, а мне его навязали. Так или иначе, неужели ты никогда не слышал о военно-полевых судах?

— Не угрожай мне таким судом, — усмехнулся эсэсовец. — Чтобы устроить его, тебе нужно быть по меньшей мере командиром роты.

— Ты слишком самоуверен. Разве не знаешь, что мы отрезаны от остальных и что начальник команды в таких условиях вправе утроить военно-полевой суд, если заподозрит опасность для команды в форме митинга, измены или отказа выполнять приказ? Я вправе устроить суд над тобой, когда и где захочу. — Старик грохнул кулаком о патронный ящик. — Марш, иначе Малыш с Портой вас выпроводят!

Оба молча взяли автоматы на ремень и вышли из бункера.

Малыш пустил по кругу бутылку водки. Когда она дошла до Порты, с надеждой спросил:

— Эта линия жизни никогда не лжет?

— Никогда, можешь быть уверен, — печально ответил Порта. И с сожалением посмотрел на глубоко озабоченное лицо Малыша.

Малыш пришел в дикий восторг, увидев, что линия жизни на ладони Легионера тоже короткая, и совсем обезумел, обнаружив, что она короче, чем у него.

— Ты сыграешь в ящик раньше Малыша! — завопил он.

Легионер долго, испытующе смотрел в лицо Малышу. Малыш с ликованием жадно пил водку из горлышка.

— Пути Аллаха неисповедимы, но праведны, — пробормотал Легионер достаточно громко, чтобы услышал Малыш. — Я попаду в сады Аллаха. Ты же, неверный, отправишься в ад на жуткие мучения. — И ласково потрепал его по голове. — Мы будем молиться за тебя, несчастный гяур, когда кто-нибудь в назначенный Аллахом час всадит нож тебе в спину.

Малыш не донес бутылку до рта и уставился на зловеще-дружелюбного Легионера.

— Кончай эти страшные разговоры. Ты всерьез веришь во всю эту ерунду о рае и аде?

Легионер с серьезным видом кивнул.

— Есть только один истинный Бог, Аллах, и он знает, как отделять овец от козлищ.

Малыш испуганно огляделся и подался к Легионеру, нервозно ковыряя в носу.

— Скажи, кореш, как мне попасть в сады Аллаха?

Легионер устало улыбнулся с безнадежным видом.

— Тебе это будет очень трудно, мой друг. Потребуется очень многое для того, чтобы тебя туда пустили. О, Аллах велик!

Малыш с твердым убеждением сказал:

— Да и черт с ним! Только скажи Малышу, что он должен делать, дабы попасть в рай. Из двух зол выбирают меньшее, так ведь? — обратился он к Порте.

Порта с серьезным видом кивнул.

Малыш таращился на него несколько секунд.

— Ты что, праведный? Попадешь в сады Аллаха?

— Конечно, — ответил Порта. — Я давно об этом позаботился. Я не идиот. Вдруг меня в эту минуту застрелят, и мне придется вечно терпеть адские муки?

Малыш спросил у каждого из нас, праведны ли мы.

Каждый убедительно подтвердил свою праведность.

Малыш, чуть не плача, обратился к Легионеру:

— Господи! Малыш один отправится в этот проклятый ад, о котором ты столько говоришь. Если б хоть один из вас отправился со мной, было бы не так скверно. Но совершенно один, я этого не вынесу. Это несправедливо. Ты должен помочь мне, кореш. Малыш пойдет на все, чтобы заключить мир с Аллахом.

Легионер строго посмотрел на него.

— Уверен, что на все?

— Да, да, — ответил Малыш, безудержно кивая. В его отчаянном лице засветилась надежда.

— Отлично. Ты должен будешь простить своих врагов. Сможешь?

— Запросто! — воскликнул Малыш и крепко обнял Легионера. — Прощу тебе все зло, которое ты мне причинил.

— Я? — выдохнул удивленный Легионер, когда Малыш его выпустил.

— Да, ты, — улыбнулся Малыш. — До последних двух минут ты был моим заклятым врагом. — Достал из кармана пакетик. — Здесь крысиный яд. Я собирался подсыпать его тебе в пиво в день победы, потому что ты был мой враг — ты ударил меня сапогами в лицо и сломал нос.

— Черт возьми! — воскликнул Легионер и уставился на счастливого Малыша.

— Знаешь? — Малыш уже все обдумал. — Ты должен был только сперва взглянуть на Томми, когда они будут проходить через Бранденбургские ворота.

— Томми? — удивленно спросил Штеге.

— Да, кто же еще? Войну выиграют англичане.

Малыш снова повернулся к Легионеру.

— Когда ты пошел бы с нами в пивную отмечать победу англичан и мечтал бы о жизни среди шлюх в марокканских борделях, то подскочил бы со стула, как кот, севший на горячую плиту. Это снадобье за десять минут отправило бы тебя на тот свет. Но теперь тебе не нужно беспокоиться. Малыш тебя простил!

Легионер дружелюбно кивнул.

— Хорошо. Я принял твою исповедь. Но поскольку времени у тебя мало, тебе придется уплатить штраф.

— Какой еще, к черту, штраф? — недоверчиво спросил Малыш.

— Отдашь мне весь табак и выпивку, дабы убедить Аллаха, что раскаялся в своих злоумышлениях против верного и преданного товарища по оружию.

Малыш хотел было запротестовать, но получил предупреждение:

— Вспомни об ужасных адских муках и отдавай наложенный штраф.

Малыш покачал головой.

— Как? Разве ты не совершал никаких злодейств? — выкрикнул Порта.

— Нет, никогда, — ответил Малыш. — Я всегда вел тихую, мирную жизнь и старательно выполнял порученные задания.

— Ну и ну, черт возьми! В таком случае я такой же чистый и добродетельный, как сам святой Антоний!

— Подумай как следует, — предупредил Легионер. — Будет очень печально, если через полчаса тебе придется изображать коня-качалку под задницей у дьявола и дышать серными испарениями.

Малыш покачал головой, свирепо посмотрел, встал и пинком отправил каску в голову ефрейтора Фрайтага; тот в ярости подскочил, а Малыш дико заорал:

— Сядь, а то перережу горло и утащу с собой в ад. Буду не одинок…

Он испуганно умолк и умоляюще посмотрел на Легионера.

— Что еще ты хочешь узнать, кореш?

— Я ничего не хочу знать. Это Аллах. — Он набожно поклонился и пробормотал: — Аллах акбар!

— Теперь расскажи, что ты натворил в течение тридцати лет своей грешной жизни, — строго сказал Бауэр.

Малыш сделал глубокий вдох. Ему хотелось с кем-нибудь подраться, и он задумчиво поигрывал боевым ножом.

Порта приготовился оглушить его гранатой.

Малыша прошиб пот.

— Черт возьми, нелегко становиться праведным. Так, так! Дайте припомнить. Я дал пинка в живот одному болвану, и он умер. Но это было давно. А он был сущим кретином, куском дерьма, грязной свиньей.

— За что ты дал ему пинка? — спросил с любопытством Легионер. — Обычно ты такой тихий.

— Точно не помню.

Малыш всеми силами пытался отделаться от неприятного вопроса, однако Легионер был неумолим.

— Он умер сразу или долго мучился?

Малыш утер лицо протиркой для чистки оружия и весь перемазался маслом.

— Этот Франц был негодяем. Его бы все равно повесили. — Малыш становился напыщенным. — Клянусь Богом, пнув эту тупую свинью, я оказал услугу обществу. Он был злейшим врагом мира. Выманивал у шлюх деньги. — И, обрадованный этой мыслью, продолжал: — Да, вот поэтому я его и ударил. Клянусь Богом, поэтому! Подумать только, обманывать трудолюбивую шлюху. Сделать что-то было моим долгом.

Малыш потер руки и довольно огляделся.

— Ты лжешь, Малыш, — сурово вмешался Легионер. — Хочешь отправиться в ад в полном одиночестве? Вечно мучиться жаждой среди жадного огня? Целыми днями заряжать тяжелые минометы Сатаны?

Малыш облизнул пересохшие губы и хотел сделать большой глоток из бутылки, но вспомнил, что отдал ее Легионеру. Заломил руки и громко застонал.

— Подумать только, как напакостил мне этот мерзавец! Но все случилось по его вине. Он обманул меня. Обещал столько пива, сколько я смогу выпить, а когда я вежливо попросил его сдержать слово, обнаглел и ударил меня вот сюда. — Малыш указал на левое ухо. — Больно ударил, так что это была самозащита. Мне пришлось идти на парад с нечищеным ремнем, а этот гнусный скот, фельдфебель Пауст, записал меня в книгу. И этот треклятый Франц обещал еще многое. Но я больше не держу на него зла.

— То есть ты не хотел платить за выпитое пиво и решил заставить его раскошелиться. А он отказался? — жестко спросил Легионер.

— Ну, не нужно говорить такие вещи. Неприятно слышать.

— Так было или нет? Аллах все видит. Аллах все слышит.

— Ну, ладно, раз тебе так того хочется, он был паршивой тварью, парализованным быком, холощеным бараном, и от него было одно только зло.

Легионер поднял руку.

— То, что ты сейчас сказал, я воспринимаю как личное оскорбление, Малыш, мой бывший заклятый враг, мой теперешний друг. Дашь мне бутылку водки в виде штрафа?

Малыш молча кивнул.

— Тебе придется дать две. Продолжай объяснения.

Малыш с трудом сглотнул, взъерошил густые волосы и потеребил воротник.

— Франца наверняка бы повесили, если б он выжил. Я не мог ничего поделать, он вылетел в окно и упал на кол на клумбе.

Легионер покачал головой.

— Мрачная история.

Малыш нервозно посмотрел на него.

— Не бросит же Аллах меня в ад за этот незначительный эпизод? Даю слово чести…

Порта захохотал, услышав, как торжественно произнес Малыш последнее слово.

Малыш укоризненно посмотрел на него.

— Не смейся, Порта. Мое слово чести для меня свято, и я даю тебе слово чести в том, что Франц был негодяем, от которого Аллах с отвращением отвернулся бы.

Легионер обвиняюще направил палец на Малыша.

— Ты получишь отпущение, но это будет стоить тебе девять литров водки или хорошего немецкого шнапса.

— А где, черт возьми, я их возьму? — заорал Малыш.

— Найдешь, и притом по-быстрому. Вспомни о своей короткой линии жизни, — неумолимо ответил Легионер.

— Ну, ладно же. Вы у меня дождетесь. — Он поплевал на ладони и оглядел все отделение. — Подвергнетесь у Малыша тяжкому испытанию, кровососы, укоротители линии жизни!

Этот интересный поворот в его духовной одиссее прервали вбежавшие в бункер эсэсовец и Кросника.

— Русские ушли! В траншеях не осталось ни одного человека. Мы слышали на дороге шум моторов и лязг гусениц. Это Т-34, и они позади нас!

Эсэсовец умолк, чтобы перевести дыхание.

Старик спокойно посмотрел на него.

— Ты ожидал, что они спросят у нас, когда им преследовать наши части?

— Кончай ты, я не идиот, — злобно прошипел эсэсовец. — Нам нужно бежать со всех ног, иначе окажемся в ловушке.

— Бежать? Ты уже второй раз заводишь разговор об этом, — язвительно усмехнулся Старик. — Смельчаками вы были дома, когда кричали: «Хайль!» Надеюсь, тебе ясно, что приказы отдаю здесь я. Может быть, я решил последовать совету твоего безумного фюрера и сражаться до последнего человека и последнего патрона.

Эсэсовец чуть не взорвался от возмущения.

— Ты называешь фюрера безумным? Я это навсегда запомню!

— Надеюсь, — усмехнулся Старик. — Однако ответь: хочешь сражаться до последнего человека и последнего патрона? Решай сам, выполним мы приказ фюрера или нет: погибнем в бою или сохраним свои жизни?

Эсэсовец переступил с ноги на ногу. Открыл рот, закрыл, но мы не услышали ни звука.

— Насколько я понимаю, твое молчание означает, что мы будем сражаться. Выполним приказ фюрера. Ну ладно, возьми у Плутона миномет и выходи на дорогу. Кросника и Хайде понесут боеприпасы. Сразу же начинайте бить по Т-34 и уничтожьте как можно больше, пока они не раздавят вас гусеницами.

— Безрассудство, — выпалил эсэсовец»

— Это говоришь ты — бывший член адольфовских СС? Значит, согласен, что Адольф безрассудный кровожадный маньяк?

Раздался голос Малыша:

— А ну, покажи ладонь, бестолочь.

Не успел эсэсовец ответить, как Малыш взял его руку.

— Хмм, шавка, линия жизни у тебя короткая. Марш к дороге, а то она станет еще короче!

Старик засмеялся.

— Ну что, согласились мы сохранить свои жизни вопреки приказу фюрера? Легко сражаться до последнего дыхания, когда не видишь Ивана и не слышишь «тридцатьчетверок». — Обратился к Плутону и мне: — Вы двое и Хайде пойдете к дороге, посмотрите, сможем ли мы перейти ее. Это наш единственный шанс.

Он разложил карту на патронном ящике. Мы с интересом наблюдали за его грязным пальцем, чертящим путь, по которому можно было выйти.

— Лес, похоже, обширный, — сказал Хайде. — Он густой?

— Да, — ответил Старик, — и большей частью болотистый.

Мы втроем, потея, двинулись по лесу. Противотанковое ружье тащил Хайде.

Дождевая вода стекала с касок нам за шиворот. Ремни терли. Мы дрожали в мокрой одежде. Ноги по колено утопали в грязи, в сапоги натекала вода. Каждый шаг был пыткой.

Плутон громко, многоэтажно выругался.

— Заткнись ты, — прошипел Хайде. — Иван явится на крик.

Плутон угрожающе поднял автомат.

— Сам заткнись, крыса. Не забывай, нам еще нужно свести счеты. Если Иван явится, мы все расскажем о твоих кровавых делах.

— Надо же, так распалились из-за какого-то крестьянина. До чего вы все ранимые! Это было просто ошибкой с моей стороны.

Плутон остановился.

— Ошибкой! — заорал он. По мокрому лесу раскатилось эхо. — Гнусная тварь, дерьмо вонючее, погоди, я вырву тебе язык. Говори тогда об ошибках с булькающей в горле кровью.

— Кончай ты, Плутон, — попробовал я вмешаться. — Оставь этого идиота. Застрели его, или пусть он проваливает к чертовой матери.

— Не твое дело, фаненюнкер. Не задирай нос перед Плутоном. Думаешь, я боюсь? — Он взмахнул над головой автоматом и заорал в темноту: — Эй, Иван, проклятый пес, сталинское дерьмо, иди, бери этого гнусного доносчика, унтер-офицера Хайде! Эй, Ива-а-ан!

Хайде бросил противотанковое ружье и побежал во все лопатки.

— Смотри, не упади, не разбей голову! — крикнул Плутон ему вслед.

Я поднял противотанковое ружье, и мы бесшумно пошли по лесу. Ветви влажно хлестали нас по лицу.

— Что за гнусная война, — прошипел Плутон. — Танкисты бегают, как пехота. Проклятый лес, ни черта не видно.

— Да замолчи ты. Отправь письменную жалобу Сталину или Адольфу.

— До чего ж остроумно! — прорычал Плутон.

И вдруг перед нами появилась дорога. По ней шли плотные колонны русских пехотинцев в плащ-накидках. Громадные грузовики и артиллерийские тягачи с грохотом ехали на запад. Там и сям мигали сигнальные лампы.

— Нам не перейти этой дороги, — прошептал Плутон. — Уходим, пока нас не заметили.

Мы бесшумно скрылись.

В бункере нас встретили с огромным удивлением. Хайде попытался убежать, но Плутон отбросил его ударом ноги к Порте и Малышу.

— Мы думали, ты уже на пути в Берлин, — прорычал Плутон. — Ты хороший бегун. По военным законам эта маленькая ошибка именуется трусостью перед лицом противника. Ну, погоди же.

Хайде был белым, как полотно. Он дрожал от страха, сидя между Малышом и Портой. Те оживленно спорили, как лучше всего разделывать свинью.

Старик, выслушав наш доклад, спокойно поднялся. Указал на Хайде.

— С тобой потом разберемся. Пошли. Нужно перейти эту дорогу — притом до рассвета.

Я бросил Хайде противотанковое ружье.

— Держи и не теряй!

Мы двинулись колонной по одному. Ветви и вьющиеся растения сплетались вокруг, словно удерживая нас. Дождь превратился в настоящий ливень.

Старик и Штеге подошли к дороге. Остальной взвод чуть позади искал укрытия в густом подлеске.

Порта беззаботно лежал, прикрыв лицо цилиндром. Кот устроился у него под шинелью. Шерсть его намокла, и ему, казалось, было очень жалко себя.

— Не очень весело быть солдатом, — пробормотал Порта коту, — так ведь?

Малыш сидел, сгорбясь, на мокрой земле рядом с Легионером, обдумывая возможности попасть в рай.

Плутон повесил свою плащ-палатку и сидел под ней, раскладывая пасьянс.

Двое ссорились из-за окурка. Судя по голосам, это были Бауэр и Кросника.

Штеге бесшумно подошел к нам.

— Готовы, ребята? Будем идти по дороге вместе с русскими, пока не представится возможность перебежать на ту сторону. Старик надеется, что они не поймут, из какой мы армии!

— Ничего не выйдет, — сказал Бауэр. — Идти рука об руку с русскими! Господи, давайте убираться отсюда.

Старик спокойно встал и жестом приказал двигаться.

Мы пошли, хрустя гравием, по дороге.

Рядом с нами всего в метре шла пехотная рота русских. Мы не смели смотреть на них. Они могли заметить страх в наших лицах.

Порта начал самоуверенно насвистывать русскую солдатскую песню, еле видимые в темноте люди присоединились к нему.

Старик постепенно забирал влево. Когда мы были уже у края дороги, раздался крик:

— Правее, правее!

Мы, словно кузнечики, отпрыгнули вправо, и мимо пронеслась танковая колонна.

Из проезжавшей легковой машины кто-то высунулся и обругал нас за то, что идем посередине дороги.

На прощанье легковушка обдала нас грязью из лужи.

Старик снова стал забирать влево, и вскоре все мы стояли в подлеске.

Порта восторженно хлопнул себя по бедрам.

— Замечательно! Русский полковник выбранил нас за то, что не идем по правой стороне. Скажи ему кто, на кого он ругался, он в штаны намочил бы.

— Не смейся раньше времени, — заметил Бауэр. — Мы еще не выбрались.

— Далеко до Орши? — спросил Штеге.

— Около ста километров, — ответил Старик. — По лесам и болотам. Лучше бы двести по дороге.

На рассвете мы подошли к болоту. Изнеможенные, улеглись прямо в грязь. Рассеянно слушали, как Плутон ссорится с эсэсовцем.

— Вошь! — выкрикнул Плутон. — Гнусный доброволец, тебе нравится убивать? Вычисти мне сапоги, нацистская сволочь. — Он сунул сапог под нос врагу. — Вылижи с них грязь, а то прикончу!

— Грязная тварь! — завопил эсэсовец и бросился на него.

Плутон отчаянно отбивался и кусался. Большой красный шрам на месте оторванного уха открылся, по шее и плечу заструилась кровь.

Драку прекратил Малыш, обрушив на голову эсэсовца приклад автомата. Булькнув горлом, тот повалился с большой раной на голове.

Плутон тяжело переводил дыхание. Малыш принялся пинать эсэсовца в пах. При каждом ударе долго и злобно ругался.

Мы все смотрели на это с полным равнодушием.

Старик приказал идти дальше. Кто-то спросил, что делать с лежащим без сознания эсэсовцем.

— Преврати ему рожу в блин, — сказал Порта. — Или брось его гнить здесь.

Мы целый день брели по воде, иногда доходившей нам до плеч, или прыгали с кочки на кочку в ходившем ходуном болоте.

Один восемнадцатилетний новичок не рассчитал прыжка и с криком упал в жидкую грязь. Только пузырьки указывали то место, где он исчез.

Под вечер мы вышли к более-менее твердой земле. Порта споткнулся, и огнемет вылетел из его рук.

Вскоре Старик скомандовал привал.

Раздраженные, злые, мы бросились на землю и тут же погрузились в похожий на обморок сон. Постепенно подтянулась, волоча ноги, остальная часть взвода.

Мы пролежали около двух часов, потом Плутон вскочил, держа автомат наготове.

Все тут же насторожились. Бесшумно зарядили противотанковое ружье.

Среди деревьев появились двое.

Мы с удивлением узнали в них эсэсовца и Кроснику. Бросили оружие и снова улеглись.

Тишину темного леса нарушил голос Штеге:

— Миномет у вас при себе?

Мы тут же настороженно приподнялись. В воздухе носилась угроза.

Кросника тяжело дышал.

— Вопроса не слышали? — прошипел Порта. — Где миномег?

— Тебе-то что? — ответил эсэсовец. — Командир взвода не ты.

— Откуда вы, черт возьми, взялись? — крикнул Плутон.

— Пошел ты! — ответил эсэсовец.

В темноте послышалось горловое рычание.

— Сиди на месте, Плутон! — прикрикнул Старик. — Я больше не допущу драк. Кросника, марш за минометом, без него не возвращайся.

Кросника скрылся среди деревьев. Мы тихо лежали, прислушиваясь к его шагам.

— Больше мы его не увидим, — прошептал Бауэр.

Ему никто не ответил.

Через три часа Старик приказал идти дальше.

Сапоги причиняли боль. Ремни и лямки терли. Мы побросали каски, потом противогазы с коробками.

С крутого холма мы увидели перед собой громадный зеленый ландшафт. Казалось, мы очутились посреди зеленого океана.

Старик разрешил отдохнуть всего полчаса. Потом мы стали прорубаться сквозь густой подлесок саперными лопатками и топорами. Небольшие запасы еды вскоре пришли к концу.

Мучаясь от голода и жажды, мы с трудом пробирались вперед. То и дело возникали дикие ссоры. Малейшее замечание воспринималось как жуткое оскорбление. Спокойным оставался только Старик. Он шел, покуривая свою старую трубку. Автомат его висел на ремне. Время от времени он поглядывал на карту и компас.

Порта ухитрился подстрелить лису и большого зайца. Оба были съедены сырыми. Разводить огонь мы не решались. Дым мог выдать нас. Лисье мясо натирали луком, чтобы отбить тошнотворный запах. Но и с запахом съедено было все до последнего сухожилия.

Несколько человек отстали. Мы изредка поторапливали их и продолжали путь, не оглядываясь на всхлипывающих друзей, умолявших хотя бы о минуте отдыха.

Некоторые догоняли нас во время кратких передышек. Когда мы остановились возле ключа, эсэсовец пришел в исступление. Внезапно бросился на Порту, порезал ему щеку и нанес глубокую рану в руку.

Малыш с Плутоном разняли их. Малыш отправил эсэсовца в нокаут. Порта выхватил нож и хотел выпустить ему кишки, но Старик удержал его.

— Пусть себе лежит. Пошли дальше.

Плутон молча кивнул, нагнулся над лежащим без сознания, взял его оружие, плюнул на него и зашагал.

Через каждые пятьсот метров Штеге делал метки на деревьях, чтобы отставшие могли следовать за нами.

На четвертый день мы вышли к узкой лесной дороге с четкими следами подков и тележных колес.

…Они стояли, прислонясь к дереву. Двое невысоких людей в серых шинелях, с автоматами на ремне. Ветер донес до нас легкий запах махорочного дыма.

Мы сразу же превратились в убийц, пещерных людей двадцатого века.

Мы бесшумно легли в траву и поползли. Заросли по берегам ручейка создавали нам необходимое прикрытие.

Приблизясь к цели, мы стали подкрадываться. Порта подмигнул Плутону, изготовившемуся за кочкой к стрельбе. Он раздвинул траву, чтобы открыть сектор обстрела.

Солнце вышло из-за туч и ярко осветило обоих. Один сдвинул на затылок фуражку с зеленым околышем. С руки у него свисала плеть — нагайка.

Мы с потрясением поняли, что они из НКВД.

Тишину разрывает раскатистый грохот трех автоматов. Громкое «рат-тат-тат» длится всего несколько секунд.

Двое с зелеными околышами на фуражках и с нагайками на запястьях сгибаются пополам и валятся вперед. Изо рта и ушей у них течет кровавая пена. Сталь лязгает о сталь — мы сменяем рожки в автоматах.

В лесу снова воцаряется тишина.

Порта протяжно, призывно свистит по-птичьи. Птицы отвечают, сперва робко, потом громким хором.

Мы лежим, напряженные, как сжатые пружины.

Старик приказывает бесшумно рассредоточиться. Четыре ручных пулемета установлены так, чтобы охватывать большой сектор обстрела.

Легионер ползет вперед и ныряет в густые кусты вместе с Хайде. У них противотанковое ружье.

— … твою мать, — прошептал кто-то в зарослях.

Мы видели только верхнюю часть их тел. Нижняя была скрыта кустарником. Около тридцати солдат во главе с лейтенантом бесшумно двигались вперед.

Громкий вскрик. Солдаты остановились и сгрудились возле сержанта. Они нашли своих товарищей.

— Мертвые, — сказал один. Все огляделись вокруг. — Убитые, — сказал другой.

Поднявший руку Старик резко опустил ее.

Мышцы расслабились. Люди с зелеными околышами и нагайками вот-вот получат высшее утешение.

Протяжный, резкий, жуткий крик мщения разрезал воздух.

— Аллах! Аллах акбар!

Сверкнул нож, просвистел в воздухе и вонзился в грудь лейтенанту.

Пулеметы и автоматы застрочили в сбившихся русских, чуть ли не парализованных этим жутким криком.

Внезапно стрельба прекратилась. Мы бросились вперед, резали, кололи, наносили удары.

Запыхавшись, мы опустились у ручья, погрузили в воду лица и стали жадно пить.

Хайде и еще двое стали собирать документы у мертвых русских.

Один притворялся мертвым, но укол штыком в бедро быстро заставил его подняться. Заикаясь, он сказал, что они сопровождали пленных. Пленные находились в отдалении под охраной двенадцати солдат во главе с сержантом.

Порта обмотал шею русского куском стальной проволоки, давая понять, что его ждет, если он не приведет нас к пленным.

Плутон первым обнаружил позицию противника. На дереве сидело трое солдат. Автомат Плутона застрочил, и они попадали как перезрелые яблоки. Один был еще жив, но его прикончили выстрелом из пистолета.

Старик приказал взводу рассредоточиться. Наше отделение двигалось вперед, взяв наизготовку оружие.

Шедший первым Порта неожиданно крикнул по-русски:

— Стой, руки вверх!

И жестом поманил нас. Мы присоединились к нему за упавшим деревом. Он указал нам на десятерых людей, стоявших с поднятыми руками на прогалине.

Штеге и я остались за деревом с пулеметами, прикрывая пошедших вперед друзей.

Порта поднес нож к горлу здоровенного сержанта.

— Где пленные?

Сержант ответил на непонятном языке. Один из русских перевел:

— Они в лесу, за грузовиками.

Малыш и Легионер ушли, вскоре вернулись с десятком немецких пленных и штатскими русскими мужчинами и женщинами.

Бауэр позвал Старика, тот сразу же приказал обыскать русских солдат. Потом пожал плечами и кивнул Порте.

— Ты знаешь, что делать. Мы не можем вести их с собой и не можем оставить здесь, иначе они предупредят весь батальон.

Порта злобно улыбнулся.

— Я охотно расстреляю этих гадов-энкаведистов. — Махнул рукой Бауэру и Малышу. — Ведем их в лес.

Они повели русских, подталкивая автоматами.

Немецкий ефрейтор, бывший одним из пленных, крикнул:

— Дайте мне автомат! Я порешу этих тварей. Вчера вечером они расстреляли сто пять человек из нашей роты. Вон там. — Он указал на север. — Командира роты, лейтенанта Хубе, привязали к дереву и вбили ему в лоб гильзу. И с нами было гораздо больше штатских русских, когда мы пять дней назад тронулись в путь.

Плутон бросил ему автомат.

— Действуй.

Хлещущие очереди одна за другой огласили лес. Раздалось несколько криков, потом наступила тишина.

Порта оделся в русскую форму. Легионер поднял карманное зеркальце, чтобы он полюбовался на себя.

— Почему ты не надел мундир лейтенанта? — спросил Малыш.

— Клянусь святым Петром, ты прав! Это мой единственный шанс стать офицером.

Он отбежал и чуть погодя важно вышел из кустов в мундире с погонами лейтенанта НКВД. С запястья его свисала нагайка. Он замахнулся ею на нас и крикнул:

— Прочь с дороги, грязные ублюдки! Идет товарищ комиссар, лейтенант Иосиф Портаев!

— Кончай дурачиться, — приказал Старик.

Штатские русские покорно уступали дорогу оравшему и толкавшему их Порте.

Он попытался рассмотреть свое отражение в воде ручья.

— Какая жалость, что у нас нет фотоаппарата, — крикнул он. — Вот удивились бы все в Веддингене, увидев фотографию герра Йозефа Порты в наряде штурмфюрера сталинских СС.

Малыш тоже хотел надеть русскую форму, но не нашел подходящей по размеру. И был вынужден удовольствоваться фуражкой с зеленым околышем.

Мы продолжали свой прерванный марш колонной по одному Пройдя полтора километра, обнаружили тела ста пяти человек, расстрелянных энкаведистами. Все были убиты пистолетными выстрелами в затылок.

По скрюченным телам ползали мухи и муравьи.

Одна из освобожденных женщин с плачем повалилась и отказывалась встать. Показала дырявые валенки, едва покрывавшие окровавленные ступни.

Мы, равнодушно пожав плечами, пошли дальше. Какое-то время слышали ее рыдания, похожие на вопли раненого животного. Потом лес сомкнулся вокруг нее. Тени удлинялись. Ночь скрыла живых и мертвых, забытых и брошенных.

Один из русских с разбитой головой метался туда-сюда. Спотыкался, взывал к Богу, клял свою страну и прерывисто звал друзей. Другой, всхлипывая, без конца обшаривал свои карманы. Третий, умирая, сжимал мягкую моховую кочку и негромко плакал по оставшейся в Грузии матери. Украинская девушка-крестьянка в панике бестолково суетилась, пытаясь спастись от мрака, угрожавшего ее рассудку. Двадцать восемь немецких пехотинцев и танкистов и четырнадцать русских мужчин и женщин устало пробирались по темному лесу.

На рассвете мы вышли к новой линии фронта. И весь день оставались на месте. Усталые, измотанные, лежали в полузабытьи под кустами, подложив под себя оружие. Все мышцы и сухожилия ныли.

Кое-кто из штатских отстал от прошедших суровую школу солдат, лежавших теперь на опушке в ожидании темноты.

Порта снял сапоги. Ступни его были окровавлены. Он стал осторожно срезать отставшие лоскутки кожи боевым ножом. С любопытством нюхал их, удовлетворенно кивал и продолжал резать.

— Больно? — спросил Малыш; он сидел, вытянув ноги, и жевал веточку.

Легионер крепко спал на спине, подложив руки под голову.

Штеге с эсэсовцем сидели на дереве, укрывшись среди ветвей. Видны были только стволы автоматов, угрожающе торчавшие из листвы.

Когда стемнело, мы снялись с места и пошли по узкой тропинке. Впереди шел Порта в русском обмундировании. Длинный русский китель морщился складками на его тощем теле. Цилиндр свой он сменил на русскую папаху. Автомат держал наготове.

Чуть сзади него по бокам шли Плутон и Легионер.

Чей-то громкий кашель заставил нас остановиться, словно пораженных молнией. Порта опомнился первым. Он вытолкнул вперед Штеге и крикнул:

— Кто там?

Появился рослый русский. Обругал Порту за крик, но голос его смягчился, когда Порта прокричал:

— Я поймал немца!

Часовой предложил расстрелять Штеге на месте. Упер ему в спину ствол автомата и заставил его опуститься на колени. Потом принялся наклонять ему голову, чтобы выстрелить в затылок.

Внезапно русский взмахнул руками. Выронил автомат и повалился навзничь, хрипло булькая горлом. Порта поднял его и достал проволочную удавку. Зашел сзади и обмотал проволоку ему вокруг шеи. Через две минуты русский был задушен.

Штеге издал сдавленный смешок.

— Больше не устраивай таких фокусов, скотина.

Порта лишь усмехнулся.

Над линией фронта в небо беззвучно взлетали ракеты. С обеих сторон велся пулеметный огонь. В небе слышался гул летящих на запад бомбардировщиков. К ним взлетали очереди трассирующих пуль и гасли.

Порта поднял руку. Мы бесшумно остановились и стояли древесными стволами среди деревьев. Прямо перед нами тянулась траншея русских. Мы явственно видели их блиндажи. Кто-то прошел по траншее и скрылся.

Порта махнул рукой, приказывая идти вперед. С негромким шорохом мы перемахнули через бруствер, через траншею, через какие-то холмики, падали, поднимались, падали снова, скользили по мокрой земле и скатывались по склону. Застучал пулемет. Засвистели пули. Гулко выстрелили два миномета. Мины прожужжали мимо нас, словно разъяренные осы. Мы лежали, прижавшись к земле, на дне снарядной воронки.

Немецкий пулемет стал выпускать над воронкой длинные очереди. Одна из русских женщин закричала и прежде, чем мы смогли удержать ее, вылезла. Качнулась назад и согнулась пополам с предсмертным нечленораздельным криком. Весь ее живот был продырявлен пулями.

Старик выругался.

— Теперь русские знают, что здесь что-то происходит. Не удивлюсь, если нас начнут обстреливать из тяжелых орудий.

Едва он договорил, воздух задрожал от разрывов мин и 75-миллиметровых снарядов. В небе вспыхнули осветительные снаряды, и тут огонь открыли русские.

Одному из пленных осколком снесло лицо. Еще трое погибли, пытаясь вылезти из воронки.

На рассвете огонь прекратился, но чтобы вылезти, нужно было дождаться темноты.

Малыш уставился на убитых. Указал на человека с оторванным лицом.

— Что это у него там серое?

Штеге наклонился над ним.

— Мозг и раздробленные кости. Смотри, глаз свисает до того места, где был рот. Какими большими кажутся зубы, когда оторвана нижняя челюсть. Черт возьми, ну и зрелище. — Повернулся к Малышу. — Какого черта таращишься на это, любопытный скот?

— Тихо ты, Штеге, — вмешался Порта. — Оставь Малыша в покое. Вечно ты придираешься к нему.

Малыш расчувствовался.

— Вот-вот. Вы все постоянно обижаете Малыша. Я никому не делаю ничего дурного.

Легионер похлопал его по плечу.

— Не плачь, Малыш, а то я тоже заплачу. Мы будем добры к тебе и прогоним это привидение.

Фельдфебель из освобожденных немецких пленников раздраженно выкрикнул:

— Неужели нужно из всего устраивать потеху? Вы не в своем уме, бандиты!

Порта приподнялся.

— Сбавь слегка тон. Ты наш гость. Если тебе это не нравится, проваливай. Два шага вверх и прямо вперед. Если б не мы, ты держал бы путь на Колыму, и готов держать пари, двух лет не протянул бы в Дальстрое.

— Что ты себе позволяешь? — возмутился тот. — С каких это пор обер-ефрейтор разговаривает с фельдфебелем подобным образом?

Порта изумленно покачал головой.

— Господи, приятель, ты что, лишился рассудка? Думаешь, это все еще старое время, когда ты раскрывал пасть, а бедняги-солдаты лизали тебе сапоги?

— Я поговорю с тобой, когда вернемся! — рявкнул фельдфебель.

— Черт возьми, — сказал Бауэр, — это похоже на угрозу. Трибуналом, тюрьмой, особым нарядом из двенадцати человек. Смелый тип этот пехотинец. Настоящий герой. Как его зовут?

— Я поговорю с тобой, когда вернемся, — рявкнул фельдфебель.

Плутон подался к нему и взглянул на его погоны.

— Судя по этим белым нашивкам, ты действительно пехотинец.

— Молчать! — взъярился фельдфебель. — Я еще с тобой разберусь.

— Мы сами со всем разберемся. Приказы здесь отдаю я, — спокойно сказал Старик.

Фельдфебель повернулся и уставился на Старика. Старик лежал с закрытыми глазами на дне воронки.

— До русских сорок метров, до наших — семьдесят, и земля между ними не особенно изрыта. Смелый человек этот пехотинчик, — язвительно усмехнулся Бауэр.

Через два часа после наступления темноты Легионер бесшумно вылез из воронки и пополз к немецким позициям предупредить артиллеристов, чтобы не стреляли по нам.

Прошло три часа, потом в небо взлетели две долгожданные ракеты.

Мы поползли один за другим и наконец спрыгнули в свои траншеи. Последним появился Порта. Тот фельдфебель исчез. Что с ним сталось, никто не знал.

20. ЧЕГО ХОТИТЕ ПОЕСТЬ?

За обедом исполнились наши самые фантастические желания. Мы стали сами не свои от важности. Порта даже приказал Штеге начистить сапоги.

Мы высокомерно выбрасывали недокуренные сигары. Малыш утверждал, что всегда поступал так.

Старик потребовал к кофе салфетку. Мы были очень важными. Порта был важнее всех — но недолго.

Позиция, красивая, спокойная, располагалась в лесу. Каждые пять минут взрывалось несколько снарядов, но в приятном отдалении. Солнце сияло по-весеннему и щедро грело нас.

Плутон сидел на стволе дерева на бруствере, штопая носки. Мундир и рубашку он снял. Время от времени наклонялся и кричал нам, играя свою роль в нашей болтовне.

Нам принесли еду — всего по двойной порции — и даже трубочного табака и сигарет «Юно».

Порта поднял в вытянутой руке свою пачку и радостно заорал:

— Berliner raucht Juno![69] Я прямо-таки чувствую запах Веддингена и доброй старой Фридрихштрассе с десятимарковыми шлюхами.

— Да, шлюхи, — вздохнул Малыш. — Интересно, скоро ли мы снова примем участие в тяжелом бою?

— Вот уж чего не хотелось бы, — сказал Плутон. — Представь себе, что погибнешь, так и не сходив в бордель!

Малыш уставился на ладонь.

— Парень, ты нагнал на меня страху. Покажи свою линию жизни.

Плутон протянул руку.

— Твоя покороче моей. Это хорошо. Пока ты валяешь здесь дурака, я буду знать, что у меня еще есть время. Странная штука эти линии на ладонях.

Запыхавшийся интендант с важным видом спросил, чего мы хотим завтра на обед.

— Мы что, можем получить что захотим? — недоверчиво спросил Порта.

— Да, заказывайте, что угодно, — и получите. Я человек сговорчивый. Приготовлю то, что захотите.

— Утку, жаренную с цикорием, черносливом и всеми турецкими приправами, — заказал Порта и оглушительно испортил воздух. — Нюхайте, ублюдки! В воздухе пляшет весь набор витаминов!

Интендант добросовестно записал заказ, повторяя его себе под нос.

Мы разинули рты. Штеге вытянул шею.

— Мне жареную свинину с горчицей.

— Непременно, — спокойно сказал интендант.

— Пресвятые угодники! Ты спятил? — спросил Старик. — Или ограбил целое поместье?

Интендант скорчил обиженную гримасу.

— Будем считать, что я этого не слышал. Чем хочешь завтра набить желудок?

— Могу заказать, что пожелаю? — уточнил Старик.

— Чего хочешь завтра на обед?

— Молочного поросенка, жареного целиком со сладким картофелем, — торжествующе объявил Старик в полной уверенности, что потрясет этим интенданта.

Тот совершенно невозмутимо записал: «Молочный поросенок, зажаренный целиком со сладким картофелем».

— Готов ты поклясться, что я получу это блюдо? — выкрикнул Старик.

— Ты его хочешь, так ведь?

Старик заставил себя слегка кивнуть. Выражение его лица было идиотским.

— Значит, получишь.

Плутон свалился со своего дерева. И, лежа на земле, уставился на интенданта.

— Куропатку, нет, двух со всем, что мог бы пожелать король.

— Непременно, — ответил интендант, записывая заказ в блокнот.

— Господи, — прошептал Малыш. — А меня никто не спрашивает. Что происходит? Вас что, завтра должны расстрелять?

— Кончай ты, делай заказ на завтра, — раздраженно перебил его интендант.

— Свиную печенку с картофельным пюре и горячее молоко с запеченными яблоками. Это будет очень вкусно, и я досыта наемся. Может быть, последний раз в жизни.

— Мне poussin[70] с овощным рагу и pommes frites[71], — заказал Легионер.

Интендант непонимающе уставился на него.

— Такого блюда я не знаю. Говори по-немецки, бестолочь.

Легионер записал заказ на листке и отдал ему.

— Найди в словаре, и да поможет тебе Бог, если напутаешь.

— Суп из бычьих хвостов и десять перьев зеленого лука со спагетти. Яичницу из пятнадцати яиц с луком, обжаренную с обеих сторон, — сияя, заказал Бауэр.

— Ладно, — ответил интендант. — Я позабочусь, чтобы с обеих сторон обжарился даже лук, тупой ты скот.

Когда заказы сделали все, интендант закрыл блокнот и сунул его под кепи.

— Все ваши желания будут выполнены, глупые животные. Фон Барринг приказал, чтобы все вы наелись чего захотите. Батальон неожиданно получил дополнительные продукты, и он решил устроить пиршество.

— А сам что будешь есть? — спросил Порта.

— Свиные ножки с квашеной капустой, рубленые овощи, приправленных гвоздикой птиц — видимо, жареных голубя и цыпленка. Если в желудке останется место, съем еще пудинг.

Он ушел, а мы остолбенело уставились друг на друга.

Плутон снова взобрался на свое дерево и продолжал штопать носки.

Старик обратился к Петерсу, который, как обычно, курил трубку в одиночестве.

— За что тебя отправили в Двадцать седьмой полк?

Петерс молча взглянул на Старика, выколотил трубку и снова стал набивать ее, спокойно, задумчиво.

— Хочешь узнать, почему я здесь? — Оглядел наши выжидающие лица. — Хорошо, расскажу. В тридцать третьем году семья моей жены была видной. Мой тесть стал ортегруппенляйтером[72]. Такой зять, как я, им был не нужен. Мне предложили развестись с женой. У них были свидетели, готовые подтвердить, что я преступник. Я был так наивен, что отказался. Следующее предложение было сделано с легкой угрозой, но я, осел, послал их ко всем чертям. Года два они помалкивали. Затем последовало последнее предупреждение. Сделано оно было утром, а вечером явилась полиция. Я провел в камере два месяца. Потом меня привели к судье-коротышке, сущему дьяволу. Выглядел он в высшей степени прилично. Галстук, платочек в нагрудном кармане, сияющие ботинки. Он был тщательно выбрит, аккуратно подстрижен. Каждое мое слово записывала усмехавшаяся мне стенографистка.

Когда меня повели в подвал, я все еще понятия не имел, в чем меня обвиняют. Один из эсэсовцев, ведших меня вниз, развлекал приятеля разговорами о том, что со мной сделают.

— Его отправят на большую мясорубку в Моабит. Раз, и нет башки!

Вместо того чтобы помалкивать, я принялся утверждать, что невиновен.

Они огрели меня резиновой дубинкой с криком:

— Да, в поджоге рейхстага ты невиновен!

Каждую ночь меня три-четыре раза вытаскивали из камеры и после обычных пинков и затрещин мне приходилось прыгать взад-вперед по коридору с еще несколькими арестантами. Мы должны были выть волками или каркать воронами, в зависимости от каприза наших тюремщиков.

Одного старика семидесяти лет заставляли вставать на руки. Всякий раз, когда он наполовину поднимал ноги, они били его в пах.

— Долго он мог это выносить? — спросил Штеге.

— Не очень, — ответил Петерс. — Удары были резкими, приходились по одному месту. Три удара, и старик терял сознание. Но человека можно привести в себя пять-шесть раз с помощью серной кислоты и других утонченных методов. В два часа ночи меня вызвали на повторное рассмотрение дела в суд. Первой показания давала моя жена. Она указала на меня и закричала: «Уведите этого негодяя, этого насильника детей!» И плюнула на меня. Двум полицейским пришлось держать ее, чтобы она не выцарапала мне глаза. Я, как сами понимаете, лишился дара речи.

Тесть посмотрел мне прямо в глаза и сказал: «Как ты мог изнасиловать собственную дочь? Мы молимся за твою душу». Другие свидетели были обычной сворой вплоть до священника с Железным крестом с Первой мировой войны.

— Странное дело, — перебил Старик, — столько безработных офицеров решили стать священниками. С чего бы?

— Все очень просто, — ответил Порта. — В мирное время офицерская служба — просто детская игра для тех, кто не хочет утруждать себя работой. Когда эти ребята становятся безработными, они ищут что-то похожее на праздную офицерскую жизнь. А что на нее похоже? Жизнь священника, дорогие друзья. Где еще человек может так легко предаваться праздности и при этом маскировать свою глупость? Кроме того, вспомните, как почтительно относятся простые души к духовенству. В довершение всего эти противники дьявола могут отчитывать людей с кафедры, не встречая никаких возражений — это напоминает им казарменную тиранию.

Петерс продолжал свой трагический рассказ:

— Постепенно все стало ясно. Меня обвиняли в непристойном нападении на дочку. Она умерла три месяца назад от дифтерии. Ну, вы знаете, как это делается. Проведя четыре дня в карцере, я признался. Расписался в указанном месте, что на меня не оказывали давления и обращались со мной корректно. Судебное заседание длилось десять минут. Судьи были очень заняты. В то утро семерых приговорили к смерти. Я получил пять лет. «Легкий приговор, чуть ли не смешной», — сказал один рецидивист, получивший двадцать. Вы знаете моабитскую тюрьму? Нет? Черт возьми, главный надзиратель был гением, когда дело касалось того, чтобы держать нас в ежовых рукавицах. Он мог напугать человека до полусмерти, бесшумно подойдя к двери камеры и заглянув в окошко. Двери он открывал, как чемпион мира. Большие ключи входили в замочную скважину молниеносно. Щелчок, и дверь со стуком распахивалась. Ты видел ряд блестящих пуговиц на синем мундире. Под большой фуражкой — маленькую, злобную рожу. Да поможет тебе Бог, если не вскочишь по стойке «смирно» в ту же секунду. Он любил бить людей каблуками по пальцам ног.

К моему несчастью, он однажды нашел за моим окном огрызок карандаша. Как — знает только один Бог. Я выбросил этот огрызок. К счастью, тюремщики не нашли того письма, которое я написал нелегально. Мы прозвали главного надзирателя «рентгеновский глаз». Это прозвище вполне ему подходило. Я получил двадцать ударов плетью. Однако Моабит был домом отдыха по сравнению с Шернбергом.

Петерс оглядел нас, раскурил трубку и пожал плечами.

— Вдаваться в подробности ни к чему. Вы знаете, что такое Торгау, Ленгрис, Дахау, Гросс-Розен и прочие тюрьмы и концлагеря. В Шернберге нас привязывали к радиаторам до тех пор, пока не поджаривались спины. Потом заставляли поворачиваться кругом. Семьдесят пять ударов плетью по спине были обычным делом. По части разнообразия казней эсэсовцы были непревзойденными мастерами. Мы часто слышали, как со свистом опускался нож гильотины. И однажды веревка палача рвалась столько раз, что они заставили одного из заключенных убить приговоренного ударом топора в лоб, как мясник скотину. У нас был даже один надзиратель, который казнил людей старым рыцарским мечом. Комендант это запрещал. Но сам сажал «изменников» в ванну с кислотой, оставляя на поверхности только голову.

Порта взглянул на нашего эсэсовца.

— Что скажешь на это, приятель?

— Этих палачей нужно было вздернуть на дыбу, — прошептал эсэсовец. — Это невероятно, но я верю каждому слову. И клянусь, я больше не верю в Адольфа и его шайку. Покажите мне одного из этих типов, и я принесу вам его голову.

Порта улыбнулся и оживленно закивал.

— Я еще вернусь к этому. Может быть, в один прекрасный день ты получишь разрешение охотиться вместе с Йозефом Портой. Готовься услышать охотничий рог.

— Однажды меня повели к врачу, — продолжал Петерс. — Он стерилизовал меня. Я подходил под сто семьдесят пятую статью. Несколько месяцев спустя я оказался в штрафном учебном батальоне. Что происходило там, вы все знаете, и теперь я один из вас. Чувствую себя здесь, как дома. Впервые за целую вечность успокоился. И не хочу возвращаться домой! — По его щекам потекли слезы. — Если мужество изменит мне, вам придется меня прикончить. Я боюсь не смерти, а тюрьмы — что в Германии, что в России.

— Ты не погибнешь в России. Вернешься с нами домой, чтобы устроить революцию, — решил Порта и похлопал Петерса по плечу.

— Так-так, — сказал Старик. — Нужно свести немало счетов. Беда только в том, что никто не поверит ни единому нашему слову. Хотел бы я встретить человека, который поверил бы правде о военных тюрьмах и методах следствия. Люди только покачают головами и скажут, что зверств, о которых ты рассказываешь, не происходило; что тебя били, да, но ты от этого не умер. Вы вправду ожидаете, что вам позволят отомстить? Если да, то вы невероятно наивны.

— По-твоему, нам не позволят говорить во всеуслышание после войны? — спросил Порта.

— Ни за что. Я уверен в этом, — убежденно ответил Старик.

— Ладно же, теперь я знаю свой долг, — сказал Порта. — Каждый член партии или садист-эсэсовец, который встанет мне поперек дороги, отправится на тот свет.

Он взял свою снайперскую винтовку и зловеще лязгнул затвором.

— Ерунда, — усмехнулся Старик. — Ты будешь терпимым. Тебе ведь не хочется в Торгау?

— Очевидно, ты не знаешь Порту, милостью Божией обер-ефрейтора. Но возьмешь свои слова назад, когда зазвучит охотничий горн.

Он принялся насвистывать:

Ein Jager aus Kurpfalz, der reitet durch den grunen Wald…[73]

Старик покачал головой.

— Ты не в своем уме. Если не хочешь слушать меня, то хотя бы помалкивай!

— Не хочу ни того, ни другого, старый трус, — усмехнулся Порта.

Время от времени кое-кто из нас вскакивал на бруствер. Мы сидели спиной к противнику. Русские вели себя так же беззаботно.

Никто не стрелял. Лишь каждые пять минут высоко над нашими головами пролетало несколько снарядов.

Порта играл на флейте. Кот лежал, мурлыча, у него на коленях.

Малыш крикнул сидевшему наверху Плутону:

— Если увидишь, что сюда летит снаряд, предупреди.

— Обязательно, — прокричал в ответ Плутон так громко, что русские удивленно посмотрели на нас. Увидев, что мы не собираемся атаковать, они замахали руками и засмеялись. Один из них крикнул Плутону:

— Осторожней, там наверху ветрено! — и указал на взрывающийся в небе снаряд.

— Спасибо за предупреждение, — ответил Плутон.

— Водка у вас есть? — спросил один из русских.

— Нет, — крикнул Плутон. — А у вас?

— Вот уже неделю во рту не было ни капли. Паршивая война. Нас уже и водкой не снабжают. У вас в бункере сухо? У нас хорошая печка. Здесь не так уж плохо.

Плутон приложил руки рупором ко рту и заорал:

— Здесь тоже сухо. Нам бы нескольких баб. У вас они есть?

— Нет, тупой начальник и об этом не позаботился. Пять месяцев не видели ни одной юбки.

Русский помахал и скрылся.

Плутон повернулся к нам и бойко спросил:

— Слышали, что тот тип, который написал: «Es ist so schon, soldat zu sein»[74], покончил с собой?

— Почему? — спросил Порта.

— Тут такое дело. Его забрали в армию, и он понял, каким идиотом был, когда писал эту песню. Захандрил и повесился на подтяжках перед дверью оберста.

Плутон громко захохотал. Возле него разорвался снаряд.

Мы бросились на дно; над нами засвистела шрапнель, впиваясь в стенки траншеи.

Я ощутил сильный удар по спине. Когда коснулся рукой этого места, она покрылась кровью. Липкой, горячей. Я сел. Потом рот у меня открылся, и я почувствовал, как кровь отливает от лица. Прямо передо мной лежала оторванная голова Плутона, глядя на меня остекленелыми глазами. Губы были растянуты, словно в смехе. С шеи свисали толстые связки, кровь впитывалась в сухую землю.

Несколько секунд я пребывал в параличе. Потом меня охватила паника. Я подскочил с протяжным воплем. Если б Старик не повис у меня на ногах, я бы выскочил из траншеи навстречу смерти.

Мы похоронили Плутона в лесу под елью. Порта вырезал на стволе крест, а под ним — имя нашего погибшего товарища.

— Погиб еще один из воевавших с тридцать девятого года, — горестно вздохнул Старик. — Нас осталось очень мало.

Малыш был глубоко потрясен.

— Теперь мой черед, — простонал он. — У Плутона линия жизни была самую малость короче моей.

Ему никто не ответил.

Штеге разобрал вещи погибшего. Старый кошелек с несколькими марками и рублями. Маленькая, выцветшая фотография девушки с велосипедом. Складной нож, три ключа, искусно вырезанное из кости кольцо и две голубых почтовых марки. Недописанное письмо девушке в Гамбурге. Это и были все земные сокровища ефрейтора Густава Эйкена.

Не стало доброго друга. Для него уже не будет большого празднества, мы уже не сможем сидеть с ним на набережной Эльбы и поплевывать в воду.

Мы долго молчали.

21. РОДЫ

«С искренним прискорбием сообщаю, что ваш сын погиб, но я рад возможности написать, что пал он как доблестный солдат на поле чести, сражаясь за Адольфа Гитлера и Великую Германию.

Он погиб, как мужчина, храня верность присяге. Хайль Гитлер! Фюрер приветствует вас и благодарит за вашу жертву. Господь вознаградит вас!»

Это повторялось двадцать тысяч раз только в нашем полку.

Порта был безумно взволнован. Он носился вокруг больших, новых «тигров», которые получил полк. Восторженно пинал гусеницы.

Малыш заправлял танки бензином. Зарядные ящики были заполнены снарядами и пулеметными лентами.

Легионер поцеловал большой противопехотный снаряд.

— Нашпигуй Ивана в спину, — сказал он и бросил его вверх мне и Старику.

Большую 88-миллиметровую танковую пушку вычистили в двадцатый раз. Два пулемета были тщательно осмотрены. Прицельное устройство проверено. Порта опробовал двигатели, пока не задрожала земля.

Мы тронулись, ревя моторами, когда стемнело. Громадные стальные гусеницы вгрызались в подлесок и грязь. Маленькие домики содрогались, когда громадные стальные чудовища проносились мимо с воем турбовентиляторов.

— В чем, собственно, наша задача? — прокричал Порта, сидевший за рычагами управления. — Нам приказывают: «Ехать!», и мы едем, но куда, черт возьми? Хотелось бы знать побольше.

— Едешь, потому что идет война, — вмешался Малыш. — Когда увидишь русских, вежливо скажешь: «Дорогой Малыш, не будешь ли ты так любезен отправить этих бандитов на тот свет?» Я согну указательный палец, и этот старый утешитель осыплет Ивана своим конфетти.

— Заткнись, — сказал Порта. — Ты понятия не имеешь, что такое война, тупой охламон.

Северо-восточнее Оловска мы остановились. Командиров рот вызвали на совещание, чтобы дать планы действий каждой роте.

Из темноты появились серые силуэты. То были наши гренадеры и артиллеристы.

Мы, сидя на танках, разговаривали с ними. Унтер-офицер из Сто четвертого полка утверждал, что происходит нечто значительное.

— Местность кишит всеми родами войск. Смотрите, вот идут саперы-огнеметчики!

Мы подались вперед, чтобы получше разглядеть это необычное зрелище. Он был прав. Появились невысокие, крепкие люди с легко узнаваемыми контейнерами на спинах. Неразговорчивые, односложно отвечавшие на вопросы об их зловещем деле.

Один унтер-офицер, раздраженный вопросом Малыша, трудно ли быть сапером-огнеметчиком, резко ответил:

— Нет, мы наслаждаемся, олух.

И бросил ему тяжелый контейнер.

— Попробуй побегать и попрыгать с этой штукой на спине, когда русские целятся в тебя из всех стволов!

Малыш угрожающе посмотрел на него, но унтер продолжал говорить о тяжелой ноше своих солдат.

— Извини, что спросил.

— Что за черт? — заорал унтер. — Этот здоровенный скот хочет получить в рыло!

Малыш ликующе хлопнул себя по бедрам.

— О Господи, у этого младенца из «черных» мания величия!

Унтер молниеносно с силой ударил Малыша в подбородок. Но Малыш стоял твердо, как скала.

Потом унтер с разбегу ударил его в живот с тем же отрицательным результатом. Третий удар пришелся с меткостью кувалды Малышу под ребра, но не успел унтер отойти, как Малыш схватил его и поднял. Пригрозил:

— Веди себя хорошо, а то Малыш рассердится и отшлепает тебя.

И швырнул унтера, тот покатился по земле. Не обращая больше на него внимания, Малыш влез на танк и плюнул на саперов. Потом повернулся к Порте, высунувшемуся из водительского люка.

Малыш и Порта вступили в долгий спор с Легионером о смешивании крепких напитков. Когда эта тема была исчерпана, перешли к дебатам о том, как должны выглядеть женщины, чтобы доставлять наибольшее удовольствие.

— Танки противника! — раздается внезапный крик. Все тут же приходят в боевую готовность.

Мотор ревет. Мигают лампочки. Танк разворачивается. Лязгают гусеницы.

Рота за ротой с грохотом едут по деревне. Переваливают через холм. Проехав шесть километров к востоку, пересекают широкое шоссе, скорее всего, Житомир — Лемберг. Потом еще один холм.

Весь Двадцать седьмой полк идет в атаку широким клином, впереди пятая и седьмая роты.

Малыш держит наготове противопехотный снаряд. На сигнальной лампочке появляется черная буква «3». Значит, все оружие заряжено. Готово к большой бойне.

Сидящий за рычагами управления Порта беззаботно насвистывает. Глаза его неотрывно глядят в смотровую щель.

Легионер дует в телефонную трубку, проверяя радиосвязь. Заряжает автомат быстрыми, отработанными движениями.

Мы слышим в разговорной трубке голос Штеге. Он командует танком номер два. Улыбается Легионеру.

Я смотрю на значки в прицельном устройстве.

С холма нам открывается широкая панорама. Все дороги забиты русскими машинами и пушками. На одном фланге в девяти-десяти километрах мы видим Т-34 и СУ-85. Над деревней Лугини летят тяжелые снаряды русских.

Примерно в полдень мы обнаруживаем в километре от нас танки в парадном построении. Один за другим. В бинокль видно, что экипажи курят, разговаривают. Все танки окрашены в белый цвет, как наши, на башнях черные номера.

По радио раздаются нервозные вопросы.

Мы слышим, как фон Барринг спрашивает Хинку:

— Что это за танки?

Тот неуверенно отвечает:

— Не знаю. Медленно двигайтесь вперед. Мы должны это установить. Возможно, они из Семнадцатой танковой дивизии. И поддержат нас с левого фланга.

Люки открыты. Мы осторожно высовываемся, чтобы лучше видеть.

— Это наши, — шепчет Легионер: — Видите длинные пушки и короткие капоты? Это «пантеры».

— Думаю, ты прав, — неторопливо произносит Старик. — У них нет куполообразных люков. Это не Т-34. На кой черт «пантеры» делают такими похожими на «тридцатьчетверки»? Помедленней, Порта, помедленней! Если это русские и мы слишком приблизимся, они прикончат нас раньше, чем мы успеем сказать «аминь».

Малыш до пояса высовывается из башни.

— Черт возьми, это наверняка не русские. Такие колеса не спутаешь с другими. Это «пантеры». Экипажи уже смеются над нашим страхом.

До них уже около пятисот метров, но ничего не происходит. Наши нервы едва не рвутся от напряжения.

Пот заливает мне глаза, ноги дрожат. Шестьдесят громадных стволов могут открыть по нам огонь с секунды на секунду.

Внезапно люди там оживляются. Вскакивают в свои танки. Четыре машины разворачиваются и едут прямо на нас. Тут же из радио раздается адский шум. Мы разбираем некоторые слова:

— Открыть огонь, это русские! Атакуйте не сворачивая, огонь!

Прежде чем мы успеваем выполнить этот приказ, грохочут выстрелы русских танков. Несмотря на близкое расстояние, они промахиваются.

Через несколько секунд четыре едущих к нам русских танка уничтожены. Бесчисленные снаряды поражают их из каждого нашего танка, башенные стрелки взяли противника на прицел и одновременно открыли огонь.

Все восемь рот Двадцать седьмого полка дают залп по русским танкам. На таком расстоянии даже наши 75-миллиметровые пушки сокрушительны для Т-34.

Мы неистово несемся вперед, из-под гусениц разлетаются земля и грязь. Снаряд за снарядом летит в цель. Вскоре вся местность окутывается черным, тошнотворным дымом от подбитых танков противника.

Экипажи пытаются спастись, их косят из пулеметов и огнеметов. Некоторые попадают под громадные гусеницы.

Около десяти танков пускаются наутек, но наши 105-миллиметровые орудия крушат их.

Рота поддержки пытается отвести от них наш огонь, но они сбились в кучу, словно убежавшие из хлева свиньи.

Мы преследуем их, пока они не оказываются в лощине, в безнадежной ловушке. И, сидя в своих замечательных укрытиях, расстреливаем их, будто на стрельбище.

После минуты неистовой стрельбы поступает сигнал «Прекратить огонь».

Бой окончен, восемьдесят пять Т-34 стоят выгоревшими остовами. Все произошло в течение недолгого получаса.

— Господи, — смеется Старик. — Это происходит лучше, чем в самых необузданных фантазиях Геббельса. О чем только думали русские, стоя там, как мишень? Не хотел бы я оказаться на месте их командира. Он наверняка лишится головы.

Опьяненный успехом полк катит вперед почти беспечно. Под Норинском мы внезапно обнаруживаем целый кавалерийский полк, и после недолгого, но ожесточенного боя ему приходит конец. Обезумевшие от страха лошади без всадников носятся среди танков. Охваченные жаждой убивать, мы наводим на них пулеметы и расстреливаем одну за другой. Лошадь за лошадью падает, они кричат, как дети. Одну переезжает на полной скорости «пантера», из-под гусениц в обе стороны брызжут ошметки внутренностей и кровь.

Речка завалена трупами. Пытавшихся спастись солдат скосили пулеметные очереди.

До того как последний танк покидает деревню, каждый дом, каждый сарай охватывает ревущее пламя, по равнине растекается жуткий запах горелой плоти.

Второй взвод отправляют на разведку. Мы катим на четырех своих танках мимо Веледников в сторону Уборта.

Когда мы поднимаемся по крутому склону, третий танк опрокидывается. Двое гибнут, Петерс смертельно ранен. У него раздавлены обе ноги. Он стонет, когда мы укладываем его в мотоциклетную коляску, чтобы везти на эвакуационный пункт. Пытаемся остановить кровь, перетягивая бедра ремнями, но она хлещет и хлещет.

Старик качает головой.

— Это безнадежно. Кровь нам не остановить.

Петерс через силу улыбается Малышу.

— Теперь можешь успокоиться, здоровенный кабан. Моя линия жизни была намного длиннее твоей. Так что это не всегда оправдывается.

— Ты выживешь, старина. Не падай духом. Получишь превосходные кожаные ноги с серебряными петлями. Деревянных теперь не делают. — Малыш ободряюще улыбается стонущему Петерсу, который уже пожелтел, это знак близкой смерти. — С такими ногами можно хорошо повеселиться. У нас в падерборнском городке был такой парень. Он вонзал нож себе в бедра, девицы вопили от страха и падали в обморок. Мы прозвали его «бедрорезатель». С такими ногами гораздо веселее. Я бы хотел оказаться на его месте.

Малыш сует горсть сигарет с наркотиками в нагрудный карман Петерса.

Старик дает мотоциклисту сигнал ехать и пожимает Петерсу руку.

— Передай от меня привет Германии и готовься к революции.

Петерс умер три часа спустя на каменных ступенях сельской школы. Его похоронили в огороде. Мы отметили это место каской, но кто-то играл ею в футбол, поэтому мы не смогли даже поставить креста на его могиле, когда вернулись.

Разведгруппа продолжала свое дело без одного танка.

Мы ехали по изрытой оврагами местности. Путь был очень трудным.

Наконец мы снова выехали на большую равнину. И увидели пятьдесят—шестьдесят едущих на запад Т-34.

Сообщив о них в полк, мы получили приказ держать их под наблюдением и продолжать разведку.

Танкисты противника вскоре заметили нас и выказали неприятное любопытство.

Порта высунулся до пояса из башни и помахал русским, те помахали в ответ, приняв нас за своих: Потом повернули и продолжали свой тряский путь.

Малыш вскрикнул:

— Пресвятая Дева! Видите, что надвигается?

Мы посмотрели. От Оловска двигалось подразделение противника, еще более крупное, чем первое. Кроме Т-34 там были КВ-1 и КВ-2.

Порта спросил Старика:

— Как думаешь, не смотаться ли отсюда?

— Нет, я останусь здесь, пока не получу приказа возвращаться.

— Тоже мне кандидат на Железный крест! — выкрикнул Порта, побагровев от ярости. — Погоди, скоро русские начнут бить по нам из 152-миллиметровок. Это образумит тебя.

— 152-миллиметровок? — переспросил Старик и уставился в бинокль на танки противника.

— Да, да, недоумок! — бушевал Порта. — Не видишь, что это за машины? КВ-1 и КВ-2, мой цветочек! Нас зашвырнет взрывами на крышу рейхсканцелярии в Берлине. А потом всех повесят за то, что напугали Гитлера до полусмерти.

Старик ненадолго задумался.

— Ладно, едем.

— Отлично, — улыбнулся Порта и развернул танк. — Будь у вас разум, вы бы пристегнули ремни, как говорят летчики. Это будет незабываемая поездка.

Танк рванулся вперед на полной скорости. Старик ударился головой о стенку башни.

— Осторожнее, сумасшедший шут! — крикнул он Порте, утирая кровь со лба.

— Йозеф Порта, милостью Божией обер-ефрейтор, водит танк таким образом, каким, почтительно заявляю, его нужно вести, есть на то твое разрешение или нет. Если не нравится ехать, слезай.

Заработало радио. Легионер ответил:

— Золотой Дождь слушает. Прием.

Из полка передали:

— Говорит Цветник. Золотому Дождю возвращаться. Прием.

— Золотой Дождь понял. Каким маршрутом? Прием.

— Хинка и Лёве ведут бой с превосходящими силами противника. Большие потери. Семнадцать наших танков уничтожено. Исходный пункт Золотого Дождя недоступен. Конец связи.

Радио умолкло.

Это означало, что полк ведет тяжелый бой с большими танковыми силами противника и несет значительные потери. Мы, разведгруппа, должны были попытаться вернуться к своим, но как — непонятно. Путь был перекрыт русскими. И пользоваться радио было запрещено.

Три больших танка громыхали по холмистой местности, высоко вздымая фонтаны грязи. Пронеслись через село, где не оставалось в живых ни людей, ни животных. Кое-где горели дома, на дороге лежало несколько трупов мирных жителей.

Порта попытался обогнуть их, но танк проехал по одному. Нам показалось, что мы это ощутили.

Выехав из села, мы увидели несколько грузовиков, двигавшихся на север. Когда мы въехали в один из оврагов, нас встретили сильным пулеметным огнем. В ответ заработали наши пулеметы, и противник быстро прекратил стрельбу.

Оказалось, в овраге укрывались раненые русские. Разоружая их, мы обнаружили раненную в грудь женщину с погонами лейтенанта. Нам сказали, что она командовала танком, который подбили под Веледниками.

Оставив русских, мы поехали дальше на запад. У небольшой рощицы нас обнаружила группа Т-34 и пустилась следом. В наш задний танк угодило несколько снарядов, и он запылал, как факел. Из пяти членов экипажа не спасся никто. Мы видели, как командир высунулся из башни, потом упал в кроваво-красное пламя.

Затем подбили танк Штеге. Из него выскочили четверо. Мы развернулись, чтобы прикрыть их, и они взобрались на нашу машину. У одного ефрейтора застряла нога между траками, и когда мы тронулись, его раздавило. По степи разнесся пронзительный крик. Штеге заткнул уши и страдальчески скривился.

Не успели мы далеко отъехать, как перед нами появились пять русских танков и открыли огонь. Мы подбили один, он загорелся. Остальные четверо яростно повернули башни для новой атаки.

Старик приказал вылезти. Тяжело дыша, мы побежали по зеленой траве, представляя собой в черных мундирах прекрасные мишени. Никакого укрытия вокруг не было. У нас оставалась единственная возможность спастись: притвориться мертвыми.

Один за другим мы попадали и лежали совершенно недвижно, но с колотящимся сердцем.

Танки остановились в ста метрах от нас. Мы не смели взглянуть на них. Лежали как убитые.

Прошло несколько минут. Нам они показались мучительной вечностью. Один мотор заработал. Раздался громкий выхлоп. Танк очень медленно проехал мимо нас в трех-четырех метрах. За ним второй, третий. И наконец четвертый, так близко, что мы боялись, он нас раздавит. Мы могли бы, вытянув руку, коснуться гусениц.

Едва он проехал, Порта подскочил и укрылся за ним. Мы, охваченные страхом, продолжали лежать.

Порта помахал нам рукой, но мы были словно в параличе. Над нашими головами просвистел снаряд и взорвался в нескольких метрах от нас.

Русский танк тут же развернулся, чтобы ответить на огонь противника. Его вели несшиеся к нам несколько «пантер».

Они промчались мимо нас, сотрясая землю. Т-34 стал поспешно удаляться.

Мы вскочили на последнюю «пантеру» и вскоре оказались в своем полку — потрясенные, но живые.

На другой день мы получили новые танки и двинулись на восток, где, по слухам, были окружены крупные силы Третьей танковой армии. Нашей задачей было прорвать петлю, которую русские затягивали все туже и туже. Мы представляли собой три обстрелянных танковых дивизии, это более четырехсот танков.

Нам предположительно противостояли русский кавалерийский корпус под командованием генерал-лейтенанта Мешкина, Сто сорок девятая гвардейская танковая дивизия и Восемнадцатая кавалерийская дивизия.

Мне это движение казалось бесконечным. Над степью ярко светила луна, и ночь казалась заполненной призраками. Когда туча закрыла луну, все окуталось бархатной темнотой, и мы с трудом видели друг друга.

Время от времени мы сбивались с пути, танкам приходилось разворачиваться в невозможных местах. Некоторые сползли в речки и стояли в воде вверх днищем. Экипажи утонули, будто крысы в ловушке.

Нам было строго-настрого приказано ни в коем случае не открывать огня.

В одном месте мы увидели в пятидесяти метрах пять ехавших на север Т-34. Они скрылись, не обратив на нас ни малейшего внимания. Видели и укрепления по обе стороны дороги. Старик клялся, что в них сидят русские.

Среди ночи колонна остановилась. Никто не знал, почему. Повсюду стояла тишина. Зловещая тишина. Мы стояли, растянувшись на полтора километра, один танк за другим.

Старик высунулся из башни, но тут же юркнул обратно с вскриком.

Малыш уставился на него.

— Черт возьми, что там такое?

— Посмотри сам, — ответил Старик.

Малыш высунулся по пояс из бокового люка, но тут же подался назад.

— Господи, это русские!

— Русские? — переспросил Порта. — Где?

— Там, — прошептал Малыш, указывая пальцем.

Тут послышался легкий стук по башне, и кто-то по-русски попросил сигарету.

Порта первый собрался с духом. Открыл люк и молча протянул сигарету темной тени. Вспыхнула спичка, осветив худощавое лицо под русской пилоткой. Русский затянулся и довольно произнес:

— Спасибо!

Русские кишели вокруг танков. Из темноты все появлялись новые. Видимо, они принимали нас за своих.

Мы с секунды на секунду ожидали стрельбы, но русские привалились к танкам и болтали. Пытались с нами шутить, но мы лишь изредка односложно отвечали.

Один из них выкрикнул:

— Скучный вы, танкисты, народ! Веселого слова ни от кого не услышишь!

Другие поддержали его. Старику пришлось удерживать Малыша, когда кто-то пообещал набить ему морду за то, что не отвечает.

Он прошипел:

— Еще не было случая, чтобы кто-то вызвал Малыша на драку и ему это сошло с рук. Думаешь, я боюсь своры паршивых Иванов?

— Если вылезешь и начнешь драться, — усмехнулся Старик, — тебе конец. У меня такое впечатление, что Иванов здесь миллионы.

Малыш сверкал глазами. Мы оцепенели от страха, что он поднимет крик.

— Черт возьми, они должны видеть, что на башнях у нас кресты, а не звезды, — прошептал Легионер.

Порта заговорил с ним по-русски, Легионеру удавалось отвечать односложными словами.

Мы на всякий случай приготовили пистолеты и гранаты.

— Что нам делать, черт возьми? — прошептал Старик. — Долго так продолжаться не может. — И осторожно выглянул из башни. — Русские повсюду. Проклятье, мы, должно быть, остановились посреди целой пехотной дивизии!

Возможным представлялось только одно объяснение. Русским не могло прийти в голову, что это танки противника. Мы вклинились в их позиции примерно на сто километров без единого выстрела и двигались походным порядком.

Мы легко могли бы перестрелять всех, кто стоял возле танков. Но, во-первых, стрелять было запрещено, во-вторых, не думаю, что у кого-нибудь поднялась бы рука открыть огонь по этим любопытным солдатам, которые весело поддразнивали нас.

Прошло больше часа. Потом в голове колонны поднялась жуткая ругань. Раздались выстрелы. Застучало несколько пулеметов. Мы спрятались в танках и заперли люки.

Русские удивленно посмотрели в ту сторону, где шла стрельба.

Появился танк, мчащийся вдоль колонны. В башне стоял человек в кожаной куртке и впечатляющей каске. Русский офицер. Он закричал на солдат. Те бросились во все стороны. Им сразу же стало ясно, кто мы.

Со всех сторон поднялась стрельба. Танки стали разворачиваться, и вскоре вся позиция была смята. Повсюду сверкали вспышки снарядных взрывов.

Едва мы покинули то место, русские атаковали нас большими танковыми силами. Завязался жестокий бой. Через шесть часов мы были вынуждены отойти.

Самолеты с обеих сторон пролетали на малой высоте, поливая из пулеметов все живое. Русские «яки», «миги», «ла» с ревом налетали большими стаями и косили наших гренадеров, будто траву.

Все наши танки повернули на запад. Русские едва не взяли нас в клещи, но маленькие группы сражались независимо с отчаянной смелостью. Ни русские, ни наши командиры толком не понимали, что происходит, пока не стало поздно воспользоваться создавшимся положением.

Мы ехали на запад по развороченным дорогам, заполненным тысячами беженцов. Нам с трудом удавалось протиснуться сквозь них. Там были русские крестьяне, горожане, молодые и старые, женщины и дети, безоружные немцы и русские пленные, не смевшие оставаться из страха репрессий за то, что оказались в плену.

Повсюду поднимался крик:

— Возьмите нас, возьмите нас!

К нам умоляюще протягивали руки. Предлагали деньги, еду, драгоценности за место в танке. Матери поднимали детей и молили взять их с собой. Но мы ехали дальше, не останавливаясь. Отворачивались, чтобы не видеть укоризненных глаз.

Низко над дорогой пролетали русские истребители, получившие у нас прозвище «мясники», и из толпы беженцев поднимался к небу единый вопль. Летчики беспощадно палили во все, что видели.

Повсюду царил хаос. Запад представлял собой громадный магнит, притягивающий этих пришедших в отчаяние людей; паника среди них все усиливалась. Родители бросали детей проезжавшим мимо чужеземным солдатам. Одни солдаты бросали детей обратно. Другие старались найти для них место.

Малыш и Легионер сидели на танке. Им бросили ребенка. Девочку двух-трех лет. Легионер не смог поймать ее, и она упала под гусеницы. Мать обезумела и бросилась под следующий танк.

Малыш издал протяжный вопль. Мы подумали, что он сошел с ума. Старик крикнул ему:

— Что с тобой, дубина?

— Клянусь дьяволом! Клянусь дьяволом! — Он встал во весь рост и подался вперед. Казалось, он собирается спрыгнуть. — Слушайте, мерзавцы, нацистские псы, Малыш спятил. Малыш не в своем уме!

Из горла у него вырвался протяжный волчий вой.

Никто не знает, что случилось бы, если б его не прервала туча налетевших штурмовиков. Они буквально вспахивали дорогу огнем своих пулеметов.

Порта инстинктивно свернул с дороги и на полной скорости въехал в узкий овраг, полностью укрытый кустами.

Едва мы остановились в этом посланном небом убежище, штурмовики вернулись и атаковали громадную массу людей на дороге.

Мы пятеро смотрели из своего убежища на самые жуткие из виденных до сих пор сцены.

Низко над купой деревьев появилось около пятидесяти штурмовиков. Их пушки изрыгали пламя на дорогу. Воздух огласили гулкие взрывы. Через минуту почти все танки были объяты пламенем.

Точно так же штурмовики обходились с людьми на дороге. Люди носились живыми факелами. Многие пытались укрыться в ближайших домах. Земля содрогалась. Вспышки пламени вырывались из носов воющих дьяволов с красными звездами на крыльях. Через секунду дома превратились в ревущие смерчи желто-голубого пламени. Люди, обрызганные горючей жидкостью из рвущихся снарядов, выбегали с воплями и превращались в обугленные мумии.

Таково было наше первое знакомство с последними военными изобретениями.

Малыш как будто успокоился. Сидя под передком танка, он играл в кости с Портой и Легионером. Широко улыбнулся, выбросив шесть единиц, а когда следующим броском выбросил шесть шестерок, принялся кататься с громким хохотом по земле.

Порта завистливо взглянул на него и обратился к Легионеру:

— Что скажешь, Гроза Пустыни? Видел хоть раз такого шакала? Чего он смеется, тупой скот?

— Вот этому, — давясь от смеха, сказал Малыш и указал на шесть костей. Все они лежали вверх шестерками. — Попробуйте сделать такой бросок, кандидаты на Железный крест. Вам проще получить Рыцарские кресты, чем сравняться с Малышом.

— Черт, по мне, лучше шесть единиц или шесть шестерок, чем Рыцарский крест, — гневно сказал Порта.

Малыш сгреб кости и поцеловал их. Ударил правым кулаком в ладонь левой руки и плюнул через правое плечо.

— Господи, какая суеверная деревенщина, — сказал Порта и плюнул на лежавший в нескольких метрах труп без головы.

— Это ты так думаешь, — засмеялся Малыш и бросил кости.

— Не поможет это тебе, — усмехнулся Порта.

Малыш не слушал его. Он перекувыркнулся, ударился головой о пустой ящик из-под патронов, но в восторге не обратил на это внимания.

Порта с Легионером едва верили своим глазам, но кости говорили правду. На сомневавшихся с насмешкой глядели шесть шестерок.

Какой-то стон, перешедший в вопль, заставил нас сесть и схватиться за оружие. Мы испуганно заглянули в кусты. Жалобный, прерывистый стон, казалось, издавало раненое животное.

— Что это, черт возьми? — спросил Порта и взвел затвор автомата. — Выходите, скоты, — прошипел он, — или вам конец!

Старик оттолкнул его автомат в сторону.

— Кончай, рыжая образина. Такой стон не может означать опасность.

И пополз через кусты. Мы нервозно последовали. Малыш держал автомат наготове. Легионер и я сжимали в потных ладонях гранаты.

Старик позвал нас. Мы осторожно поползли вперед.

На земле лежала молодая женщина с выпирающим животом. С ее бледного лица на нас глядели глаза, налитые кровью.

— Она ранена в живот? — спросил Порта Старика, стоявшего подле нее на коленях.

— Да нет же, идиот.

— А куда?

— Рана пулевая? — спросил Малыш, перегнувшись через плечо Порты.

Легионер многозначительно свистнул.

— Так-так, похоже, нам придется быть акушерами.

— Это не родильное отделение, — пробурчал Малыш. — Я слышал, ни один мужчина не должен видеть такие вещи.

— Мало ли что ты слышал, — оттолкнул его Старик. — Ты вместе с нами в этом деле, и мы доведем его до конца.

Малыш уставился на Старика в изумлении.

— Старик, давай кончать эту игру. У меня…

Женщина застонала снова и стала мучительно корчиться.

Старик быстро отдал приказания:

— Гроза Пустыни, ты остаешься со мной. Порта, принеси мыло и ведро воды. Свен, разведи костер, побольше. Малыш, плащ-палатку и нитки, две по тридцать сантиметров.

— Черт возьми, я ни разу не видел, чтобы победитель в игре оказывался разоренным, потому что он акушер. Что за треклятая война, и во всем виноват Гитлер, будь он проклят!

— Замолчи, Малыш, и поторапливайся, — раздраженно крикнул Старик и утер пот со лба стонущей женщины.

Малыш повернулся.

— Ах ты…

Его прервал протяжный вопль роженицы.

— Господи, помоги, — заорал он и помчался через кусты выполнять поручение.

Женщину уложили на плащ-палатку. Мы вскипятили на огне воду. К ужасу Малыша, Старик приказал всем вымыть руки.

Схватки участились. Бледные, взволнованные, мы наблюдали за этой человеческой драмой.

Малыш поносил отсутствующего отца.

— Какой мерзавец! Подумать только, бросил ее одну. Какой подлый скот! — гневно выкрикнул он и погладил по голове женщину. Пригрозил отцу еще не родившегося ребенка ужасным наказанием, если тот попадется ему в руки. — Какой предатель! Какая тварь!

Малыш неистово жестикулировал в сторону дороги, с которой доносился шум проезжавших тяжелых грузовиков.

Мы замаскировали костер, как только смогли.

Старик окунул в кипяток боевой нож и две нитки.

— За каким чертом ты кипятишь нож? — с любопытством спросил Малыш.

— Не знаешь?

Старика била нервная дрожь. Он утешающе заговорил с женщиной. Та застонала и скорчилась от боли.

Роды начались. Появилась головка младенца, и мы застонали так, словно сами терпели родовые муки.

— Сделай что-нибудь, — крикнули Старику Малыш и Порта.

Легионер подался вперед и умоляюще протянул руки к женщине. Плачуще повторил за ними:

— Сделай что-нибудь. Вдруг она умрет, как тогда быть с младенцем? Мы не можем кормить его грудью.

— Тупые свиньи, грязные, тупые свиньи! — взбеленился Старик. — Блудить можете, но не потрудитесь помочь ребенку появиться на свет, паршивые собаки!

Дрожа, он взял обеими руками младенца за голову и стал помогать родам.

Легионер сидел у головы женщины. Она впилась ногтями в его руки и выгнулась.

— Обдери мои руки, если хочешь, — всхлипнул Легионер, — если тебе это помогает. Попался бы мне в руки мерзавец, который за это в ответе. Подумать только, бросить женщину в таком положении!

Пока мы тряслись и бранились, ребенок появился на свет.

Бледный, потный Старик поднялся, сунул палец в рот младенцу, убрал немного слизи. Потом взял его за ступни и бодро шлепнул по заду.

И в следующую секунду шлепнулся на спину от удара громадным кулаком.

— Лицемерная скотина, — заревел Малыш на Старика, лежавшего в полубессознательном состоянии. — Какого черта ты шлепаешь такую кроху? Она тебе ничего не сделала. Малыш не видел ничего худшего, а я не особенно чувствителен.

— О Господи, — простонал Старик. — Неужто не понимаешь, это для того, чтобы заставить ребенка вскрикнуть?

— Вскрикнуть? — прорычал Малыш и хотел снова броситься на Старика. — Черт возьми, я заставлю тебя вскрикнуть, садист!

Он поднял кулаки, но Порта с Легионером насели на него и повалили.

Старик встал, обрезал пуповину и перевязал ее ниткой. Утер пот со лба.

— Клянусь Богом, это самые ужасные роды. Даже тут мы не можем обойтись без драки.

Он принялся обмывать ребенка. Мы разорвали рубашку, чтобы перевязать пупок. Малыш сидел на корточках возле матери, подбадривая ее и бормоча угрозы убить Старика и отца ребенка. Порта с Легионером откупорили бутылку водки.

Мы все вздрогнули, когда Малыш оглушительно закричал:

— Появляется еще один ребенок. Помогите! Старик, иди, помоги! Ты единственный из нас, у кого есть дети!

— Замолчи, — прикрикнул Старик и приказал как раньше: — Воду, нитки, нож, костер!

Мы разлетелись, как вспугнутые воробьи.

— Господи, набирается целая детская! — сказал Порта.

Полчаса спустя, когда все было кончено, мы сели, смертельно усталые, закурили и отметили водкой рождение близнецов.

Малыш захотел дать им имена. Настаивал, чтобы одного назвали Оскаром. Мы запротестовали и тут вспомнили, что забыли посмотреть, мальчики эти дети или девочки.

Старик показал нам их; оказалось, что оба ребенка женского пола. Тут Малыш принялся яростно бранить Старика и угрожать ему побоями.

— Черт возьми, нельзя так обходиться с молодой женщиной, — прорычал он, неожиданно став чрезмерно благонравным.

В ночи застучало несколько автоматов, и мы вспомнили, где находимся. Быстро собрали свои вещи. Порта отнес младенцев к танку и передал Легионеру, который устроил им постель за водительским сиденьем. Там был люк, и мы могли быстро высадить мать и детей, если танк подобьют и он загорится.

Старик не хотел ехать. Мы шумно запротестовали.

— Сперва должен выйти послед, — лаконично сказал Старик и принялся массировать женщине живот.

Когда послед выходил, Малыш испуганно вскрикнул. Подумал, что на свет появляется третий ребенок.

Старик осмотрел послед и удовлетворенно кивнул. Потом дал команду ехать. Мы отнесли женщину в танк и поместили рядом с детьми. Люк был закрыт.

Под покровом темноты мы поехали на запад, окруженные со всех сторон машинами противника.

— Плохо наше дело, — недовольно сказал Легионер. — Хотел бы я оказаться в Марокко. Там была детская игра по сравнению с этой гнусной войной.

Порта громко засмеялся.

— Сыт ею по горло, а, Гроза Пустыни? Ты после Африки стал фашистской тварью, тупым скотом, а теперь еще и акушером.

— Аллах велик. Нет никого выше Аллаха, — пробормотал Легионер и провел руками по лицу.

Появилась колонна русских пехотинцев. Легионер приготовил пулемет к стрельбе.

— Нервничаешь, Гроза Пустыни? — улыбнулся Порта и увеличил скорость.

— Нисколько. Мне это нравится, — усмехнулся Легионер.

Порта принялся насвистывать:

Wer soil das bezahlen? Wer hat das bestellt?[75]

Потом улыбнулся находившейся позади него женщине.

— Какой родильной палатой стал этот танк! Школьные друзья близнецов будут завидовать их свидетельствам о рождении.

— Заткнулся бы ты, — сказал Легионер.

— Полегче, Гроза Пустыни, а то на твоей роже появится несколько украшений.

— Кто же это сделает? — протянул Легионер и зловеще стал высасывать зуб с дуплом.

— Он, — ответил Порта и достал боевой нож. — Имей это в виду, араб!

Легионер приподнял светлую бровь, неторопливо закурил сигарету и недобро улыбнулся.

— Отличный солдат, превосходный солдат! Смелый, как здоровенный кабан! Только я…

Он не договорил. Дремавший Малыш подался вперед и ударил его по голове рукояткой штыка. Легионер повалился вбок без сознания.

— Неотесанный новичок! Будешь знать, как дурно отзываться о Малыше, когда он в дреме!

Малыш хотел ударить ногой беспомощного Легионера, но мы со Стариком вмешались и успокоили его.

Порта громко, весело засмеялся.

— Этому бедному африканцу нужно многому научиться. Там, под финиковыми пальмами, видимо, было что-то вроде воскресной школы. Он не знает никаких ухищрений. Надо же, позволяет Малышу ударить себя по башке штыком. Аллах поистине велик, только глаз на затылке у него нет.

Близнецы начали плакать. Мать не знала покоя. Беспокойство оказалось заразительным. Порта протянул ей бутылку водки. Она с отвращением оттолкнула его руку и что-то пробормотала.

Порта пожал плечами.

— Храни меня Господь! Не стану докучать вам, мадам. Меня зовут Йозеф Порта, я Божией милостью обер-ефрейтор и акушер!

Легионер застонал. Взялся обеими руками за голову, выпрямился, оглянулся и свирепо посмотрел на Малыша.

— Ловкий, да? Не забывай оглядываться, скотина. Можешь получить неожиданный удар по затылку.

— Что? — заорал Малыш и замахал ручищами. — Я так тебя отделаю, что даже арабские шлюхи не узнают!

Старик спустился из башни.

— Хватит! — приказал он. — Если вам необходимо подраться, вылезайте из танка и деритесь, да поживее.

Малыш гневно повернулся к Старику.

— Что такое? Как ты с нами разговариваешь? За кого нас принимаешь?

Он подался вперед и с бранью угрожающе потряс кулаком перед носом Старика.

Старик спокойно посмотрел на него.

— Не взвинчивай себя. Никто не собирается с тобой ничего делать.

— Делать что-то со мной? — заревел Малыш. — С Малышом? Покажи мне того ублюдка, который что-то сделает Малышу! — Он наклонился вбок к Легионеру и изогнулся, чтобы взглянуть ему в лицо. — Ты мне ничего не сделаешь?

— Нет, — засмеялся Легионер. — Разве что ты будешь связанным. Тогда я, может быть, перережу тебе горло!

При слове «связанным» Малыш заметно расслабился. Но все-таки повторил каждому из нас этот вопрос.

Порта выругался и так резко прибавил скорость, что мы стукнулись головами о корпус танка.

По нам открыли огонь из крупнокалиберных пулеметов и пушек. Пули заколотили по броне. Мы преодолели дорожное заграждение; под гусеницами взорвалось несколько противопехотных мин, не причинив вреда танку.

Русский пехотинец попытался вскочить на него, но не рассчитал прыжка и оказался под гусеницами.

В нас полетели ручные гранаты. Легионер выпустил из пулемета несколько быстрых очередей. Я увидел в прицельное устройство нескольких бегущих русских. Они залегли в кювет. На дороге перед нами стоял танк и вел по нам огонь из крупнокалиберного пулемета.

Зажужжала, поворачиваясь, башня. В прицельном устройстве заплясали цифры. Точки сошлись. Несколько быстрых действий. Оглушительный взрыв. 88-миллиметровый снаряд угодил в стоящий танк. Наш огнемет расчистил дорогу. Мы быстро скрылись во мраке, оставив на память о себе горящий танк противника.

22. БЕЖЕНЦЫ

Вместо двухнедельного отдыха каждый из нас получил по шестьдесят граммов сыра у интенданта и приказ вернуться на передовую. После сыра мы получили цветные фотографии Гитлера. Потом без сыра и без отдыха отправились на позицию.

Но Порта сперва сделал большое дело. Использовал пять фотографий фюрера в качестве туалетной бумаги.

Над горизонтом занялся серый, призрачный свет.

Порта повернул танк на узкую лесную дорогу. Женщина плакала. Дети кашляли и хныкали от едких пороховых газов.

Порта остановил танк. Мы испуганно уставились в смотровые щели. Перед нами бегали какие-то смутно видимые люди. Поперек дороги стоял грузовик. Было похоже, что это дорожное заграждение.

Легионер выругался и приготовил пулемет к стрельбе.

— Успокойтесь вы, успокойтесь, — сказал Старик.

Раздался выстрел. Нас охватила паника, когда мы увидели наведенное противотанковое ружье. Перед глазами у меня в прицельном устройстве плясали цифры.

— Оружие к бою готово, — механически доложил Малыш.

Щелчок. Зловеще замигала красная лампочка. Пушка и башенный пулемет были готовы к ведению огня. В каморе лежал 88-миллиметровый снаряд. Прямо перед нашими прицелами сидела группа людей. Мы держали пальцы на спусковых механизмах.

Так-так-так! — простучал пулемет. По лесу раскатилось зловещее эхо.

Люди начали искать укрытие в лесу. До нас донеслись крики и вопли.

— Не давайте им уйти в лес, — предупредил Старик. — Иначе мы глазом не успеем моргнуть, как они с нами разделаются.

Башня повернулась, точки в прицельном устройстве сошлись.

Ба-бах! — громыхнула пушка, 88-миллиметровый фугасный снаряд взорвался посреди группы людей, к небу взметнулся фонтан пламени, земли и оторванных конечностей.

Два пулемета открыли огонь по кустам. Рычание двигателя перешло в рев, и мы покатили к бывшему дорожному заграждению.

Были мы потрясены, когда истина во всем ее ужасе открылась нам? Не думаю. Скорее, ощутили облегчение. Может быть, испытали какую-то неловкость.

«Дорожное заграждение» представляло собой сломанную телегу. «Артиллеристы» противника были беженцами, женщинами, детьми, стариками, больными и изможденными. «Противотанковое ружье» — дышлом телеги.

Мы осторожно открыли люки. Воспаленные глаза уставились на картину разрушения. Пять пар ушей прислушивались к предсмертным хрипам умирающих. Пять носов вдыхали едкий запах порохового дыма. Люки с лязгом захлопнулись. Раскачиваясь на гусеницах, громадная машина для убийства сделала реверанс перед мертвыми и умирающими.

Танк с горсткой солдат, русской женщиной и ее новорожденными близнецами скрылся под проклятия уходящих из жизни.

Вдали слышалось громыхание тяжелых орудий. Мы старательно замазали грязью кресты с обеих сторон башни.

У женщины поднялась температура. Начался бред. Старик покачал головой.

— Боюсь, она умирает.

— Что нам делать? — спросил в отчаянии Легионер.

Старик долго смотрел на него перед тем, как ответить.

— Странные вы люди. Ей-богу, странные. Палите, не моргнув глазом, во все, что движется, и при этом страшитесь за жизнь незнакомой женщины только потому, что она лежит рядом с вами и дышит тем же смрадным воздухом.

Все промолчали.

Мы остановились, когда уже почти стемнело. Вдали был виден огонь.

— Похоже, горит город, — сказал Порта. — Может быть, Орша?

— Спятил? — ответил Старик. — Орша далеко позади нас. Скорее, это Броды или Лемберг.

— Совершенно все равно, какой, — решил Легионер. — Он горит. И хорошо, что мы не там!

…Малыш первым увидел три больших дизельных грузовика. Настоящий «солдатский транспорт». Они принадлежали немецким военно-воздушным силам. Около десяти авиаторов спали возле них. Чуть подальше, укрывшись к кустах, лежала примерно сотня женщин и детей.

Мы вылезли.

Спавшие испуганно подскочили, когда мы в черных мундирах танкистов бесшумно подошли к ним. Уставились, как зачарованные, на цилиндр Порты с красными лентами.

Среди них были две немецких медсестры. Госпиталь, в котором они работали, неожиданно захватили русские. Уйти живыми удалось только им. Всех раненых ликвидировали на койках или в коридорах. В село, где они искали убежища, вошел большой отряд русских пехотинцев. Но пехотинцы были дружелюбными, они предупредили жителей, что им нужно уходить — те, кто шел за ними следом, были сущими зверюгами.

Все село, за исключением нескольких стариков, снялось с места. Люди день за днем тащились на запад. К ним присоединялись другие беженцы — поляки, немцы, русские, латыши, эстонцы, литовцы, люди с Балкан. Национальные и религиозные разногласия были забыты в общем ужасе перед быстро приближавшимися русскими танками.

Авиаторы привезли их сюда. Их несколько раз обстреливали. Убитых выбросили. Новые беженцы дрались за места в грузовиках.

Когда они выехали из леса, их снова обстреляли. Солдаты побежали и остановились там, где мы обнаружили их.

Авиаторы не хотели двигаться дальше. Они на все махнули рукой и в полнейшей апатии улеглись спать. Они равнодушно смотрели на нас под наведенными автоматами. Унтер-офицер, лежавший на спине, подложил руки под голову, насмешливо усмехнулся.

— Ну что, герои, все еще стремитесь к победе? Почему бы не позвать Ивана, тогда сможете пустить в ход свои пукалки. Фашистская мразь!

— Черт возьми! — вскипел Малыш. — Хамишь, мой воробышек? Старик, выдать ему?

— Успокойся, — ответил Старик и, прищурясь, уставился на унтера.

— Что вы собираетесь делать?

Унтер пожал плечами.

— Дождаться русских, пожать им руки.

— А как быть с ними? — спросил Старик и резко указал подбородком на женщин и детей.

— Передадим всех Ивану. Если, конечно, не хотите взять их с собой добывать победу. Я сыт войной по горло и думаю о себе. Мне все равно, что будет с этой публикой. Способен понять это, черный братец?

Между Стариком и апатичным унтером началась ожесточенная ссора. В нее вмешался еще кое-кто.

— Думаешь, мы хотим спастись от русских, чтобы нас повесили наши «охотники за головами»? — спросил унтер.

Легионер внезапно шагнул вперед и навел автомат на авиаторов.

— Грязные трусливые собаки! Тыловые солдатики! Всю войну просидели на аэродроме, вдали от линии фронта, а тут, услышав несколько выстрелов, испугались до полусмерти. Если не повезете женщин, всех перестреляю!

Несколько секунд стояла мертвая тишина.

Мы отошли от Легионера. Он стоял, расставив ноги, напрягшись и держа палец на спусковом крючке.

Один из авиаторов усмехнулся.

— Ну, так стреляй. Чего ж не стреляешь, черный изверг? Это Геббельс научил тебя дурацким словам? Мы устали ждать!

Еще несколько человек начали поддразнивать Легионера.

— Внимание, — прошептал Старик. — Что-то назревает.

Мы медленно рассредоточились, держа автоматы наготове.

— Поведете машины? — прошипел Легионер. Сигарета в его губах подпрыгивала, на грудь падали искры. — Спрашиваю последний раз. Повезете беженок?

— Ты герой! — засмеялся один из авиаторов. — Великий герой из степей Украины! Освободитель женщин! Этому карлику поставят памятник на крыше прачечной!

Раздался громкий хохот. Из дула вороненого автомата засверкало злобное пламя. Легионер сотрясался от отдачи оружия. Смех сменился предсмертным хрипом. Солдаты в серой форме корчились на земле. Один пополз на четвереньках, крича как безумный.

Автомат застучал снова. Мертвые тела содрогались от попадавших в них пуль.

В живых остались только трое. Мы затолкали их автоматами в кабины трех грузовиков. Безмолвные беженцы с мертвыми глазами полезли в грузовики.

С замыкавшим колонну танком мы поехали на северо-запад. Прочь от груды окровавленных тел в серой форме. От людей, которые утратили надежду и поэтому были убиты своими.

Война катилась на запад.

По дороге тащились небольшие группы солдат. Один из них отчаянно крикнул:

— Товарищи, захватите нас!

Но «товарищи» скрылись в туче выхлопных газов. Один грузовик сломался. Ехавшие б нем люди пошли пешком.

В Веленски, таком же селе, как тысячи других на Украине и в Польше, поток людей остановился немного отдохнуть и обогреться.

— Поторапливайтесь!

Этот крик повторялся непрестанно, но в нем не было необходимости. Угрозы краха Третьей танковой армии и быстро движущихся русских танковых колонн, давящих на своем пути все живое, было более чем достаточно, чтобы гнать беженцев вперед и вперед.

Немецкие гренадеры и русские пленные рыскали, будто растерянные цыплята, в толпе штатских. Стекались к нашему танку. Все задавали один и тот же вопрос:

— Где Красная армия?

Дезорганизованные военные подразделения и несчастные штатские тянулись через Веленски несколько дней. Все от старого до малого были охвачены паникой. Их страшили быстро надвигавшиеся русские. Полный крах фронта. Т-34, внезапно появлявшиеся и моментально давившие целую колонну беженцев. Истребители и штурмовики, превращавшие дорогу в море огня за доли секунды.

В довершение всего пришли усталость, голод, сильный ветер, холод и дождь.

Раздавались воззвания к Богу на разных языках, однако ничто не помогало. Танковые гусеницы скрежетали по залитой кровью земле Украины и Польши.

У одной из медсестер оказалось немного морфия, мы ввели его матери близнецов. Раздобыли молока и приготовились ехать дальше. Но вокруг стояли сотни людей. Они умоляюще простирали к нам руки.

— Возьмите нас с собой. Не бросайте на верную смерть!

Чего они только не предлагали за крохотное местечко в танке! Сидели на башне, на передней и задней части танка. Висли, держась за амбразуры. Многие сидели на длинном стволе пушки, крепко прижавшись плечом к плечу. Мы бранились, грозили им автоматами, чтобы отогнать от дул пушки, пулеметов и огнемета, но они не обращали на это внимания.

Старик в отчаянии потряс головой.

— Господи! Если придется вступить в бой, они все погибнут!

Мы взяли в танк нескольких детей, потом захлопнули люки. И начался наш марш смерти.

Через несколько километров мы встретили четыре танка. Они были из Второго танкового полка и, как и мы, потеряли связь со штабом.

Командование над всеми пятью танками принял восемнадцатилетний лейтенант. Он приказал всем беженцам слезть, но никто не повиновался. Наоборот, на танк влезли еще несколько беженцев и отбившихся от своих частей немцев.

Лейтенант с бранью влез в танк через нижний люк. На башне сидело столько людей, что он не мог влезть сверху.

Он объявил по радио другим экипажам, что нам нужно проехать под железнодорожной линией. Мы пока что ехали вдоль нее. Туннель был таким узким, что танки едва в него проходили.

Мы пытались объяснить беженцам, что их сметет, если они останутся сидеть на танке, и обещали снова подобрать их по ту сторону туннеля. Беженцы притворялись, что не понимают. Никто не хотел оставлять захваченное место. Не двигались даже потерявшие детей матери.

Первый танк понесся по крутому спуску. Он сильно накренился вперед. Некоторые беженцы попадали, но сумели спастись на обочинах дороги прежде, чем появился наш танк. Скрежещущие гусеницы не могли остановиться на скользкой дороге с уклоном в тридцать пять градусов.

Мы в ужасе смотрели на первый танк, въехавший в тесный туннель. Беженцев сбрасывало или раздавливало между бетоном и сталью.

Порта в отчаянии попытался затормозить, дать задний ход, но шестидесятипятитонный «тигр» неудержимо катил к ползающим, вопящим людям, которые через минуту были раздавлены стальными гусеницами.

Многие беженцы, увидев, что произошло, спрыгнули с нашего танка и попали под гусеницы следующего, который, подобно нашему, скрежеща, скользил по дороге. Люди пытались сжаться, но их всех раздавило в красно-серое месиво, стекавшее, словно краска, со стен туннеля.

Маленький мальчик бросился к нашему танку, чтобы остановить его перед матерью, лежавшей без сознания на дороге. Его перепуганное лицо исчезло под гусеницами нашей жуткой махины.

Танк ритмично подскакивал, словно мы ехали по громадной стиральной доске.

По ту сторону железной дороги мы остановились. Лейтенант к этому времени лишился разума. Забегал, сорвал награды и знаки различия, бросил их в воздух. Разжаловав себя, схватил автомат и открыл по нам огонь одиночными выстрелами.

Порта молча взял снайперскую винтовку, быстро передернул затвор и нажал на спуск.

Юный лейтенант повалился на спину, задрыгал ногами, беспомощно заколотил руками. Еще один выстрел, и он замер.

Уцелевшие беженцы и те, которых не было на танках, подошли к нам с криками и угрозами. Мы видели, как они задушили стрелков из другого танка голыми руками.

Они размахивали оружием и дубинками. Старик торопливо заскочил в танк, но не успел закрыть люк, как некоторые, взобравшись на корпус, попытались бросить внутрь гранаты.

Старику оцарапало щеку осколком.

Мы увидели, как беженцы выбрасывают трупы из люков другого танка.

Старик покачал головой.

— Господи, помоги мне. Что делать?

Порта запрокинул голову и взглянул на Старика.

— Быстрей, Старик, что прикажешь? Теперь ты командуешь всеми этими танками.

— Делайте, что хотите, я сдаюсь, — всхлипнул Старик и спустился. Малыш оттолкнул его ногами.

— Правильно, — сказал Порта. — Я понимаю. Закрой глаза, старый, женатый человек, и тогда не увидишь, что мы сделаем!

И повернулся к Легионеру, который отдавал по радио собственные приказы другим танкам:

— Сгоните беженцев! Приготовьтесь открыть огонь! Стреляйте в каждый показавшийся танк и в каждого человека с огнестрельным оружием!

Беженцы и пришедшие в отчаяние немцы, видимо, решили прикончить нас. Над нашими головами взорвалась первая ручная граната.

Я машинально навел пушку на захваченный беженцами танк. Точки сошлись. В окуляр мне был виден номер на большой башне. Малыш лаконично доложил:

— Орудие к стрельбе готово!

Замигала красная лампочка. Из дула полыхнул длинный сноп пламени, и снаряд вылетел в воздух. Через секунду башня того танка взлетела в воздух. К небу взметнулись языки огня. Повсюду валялись опаленные оторванные конечности.

Штатские подняли яростный шум. Прямо перед нами врезался в землю снаряд из противотанкового ружья. Второй разорвал гусеницу другого танка, немедленно открывшего ответный огонь.

Началась жуткая бойня людей, обезумевших от ужаса и отчаяния. Четыре танковых пушки, четыре огнемета, восемь пулеметов разили сталью и огнем беззащитные мишени.

Через десять минут все было кончено. Поврежденную гусеницу отремонтировали, и мы двинулись на северо-запад. У нас в танке была умирающая мать с новорожденными детьми и пятеро детей побольше, родители которых, скорее всего, были убиты.

Порта выразительно указал на дерево, с которого свисали тела трех немецких пехотинцев. Все четыре танка остановились, чтобы поближе разглядеть жертвы.

— Проклятье! — выругался Легионер, когда мы прочли надписи на листках бумаги, повешенных на шеи казненных: «Мы дезертиры, изменники и понесли заслуженное наказание».

Ноги их раскачивались на легком ветерке, словно маятники каких-то громадных часов. Шеи были ужасающе длинными. Казалось, они вот-вот порвутся, и в петлях останутся только головы.

Мы молча поехали дальше.

Перед въездом в другое село мы увидели еще нескольких повешенных солдат и среди них генерал-майора. «Я отказался повиноваться приказам фюрера», — гласил его листок.

В канаве лежал целый ряд пехотинцев, артиллеристов и один сапер, легко узнаваемый по черным петлицам. Их расстреляли из пулемета. Листков с надписью на них не было.

— Это дело рук «охотников за головами», — сказал Порта. — Хоть бы один из этих ублюдков оказался перед дулом нашего пульверизатора. Пусть дьявол сдерет с меня шкуру, но мерзавец получит в живот столько свинцовых конфет, что умрет от несварения!

— Аллах исполнил твое желание, — сказал Легионер и указал вперед.

Там стояли пятеро полевых жандармов. Они подали нам сигнал остановиться. Все были вооружены до зубов, их зверские, толстые морды были угрожающе обращены к нам.

— Они наверняка нас повесят, узнав, как далеко мы от своего полка, — сказал Старик.

Порта затормозил и остановился перед жандармами. Шедшие позади танки тоже остановились. Стволы их пулеметов задвигались, экипажи явно нервничали, ожидая, что произойдет.

К нам подошли фельдфебель и унтер, руки их были прямо-таки созданы для того, чтобы вздергивать людей.

Легионер открыл люк и выглянул.

Фельдфебель встал перед танком и надменно выкрикнул:

— Кто вы такие?

— Танкисты, — усмехнулся Легионер.

— Не смешно! — рявкнул фельдфебель. — Документы! Поживей, а то будешь болтаться в петле, мой друг!

— Мы из Одиннадцатого танкового полка, — солгал Легионер.

— Что? Из Одиннадцатого? — заорал унтер. — Ваша песенка спета! Болтаться вам на веревках!

Порта оттолкнул Легионера и прежде, чем жандармы поняли, что происходит, захлопнул люк. Танк рванулся вперед и швырнул наземь обоих. По ним проехали гусеницы. Оба наши пулемета застучали по трем остальным, стоявшим чуть подальше. Один тут же упал. Двое других побежали по полю, вслед им несся поток пуль.

Мы быстро передали в другие танки по радио, что это не жандармы, а переодетые партизаны.

Порта со злобным смехом свернул в поле, прибавил газу, и, вздымая тучу пыли, мы понеслись на полной скорости за двумя безумно вопящими жандармами, которые побросали оружие, чтобы легче было бежать.

Тот, что бежал помедленней, споткнулся. В следующую минуты его раздавили гусеницы. Другой остановился, поднял руки и в ужасе уставился разинув рот на несущуюся к нему с грохотом стальную махину.

Порта остановился прямо над ним и стал поворачивать танк на месте туда-сюда, чтобы вмять его в землю.

Малыш издал крик и указал на еще двух жандармов. Это была расположившаяся в канаве группа прикрытия с крупнокалиберным пулеметом.

Порта резко развернул танк, но не успели мы доехать до них, как один из других танков с ревом раздавил обоих «охотников за головами» и пулемет. Мерно раскачиваясь громадной стальной тушей, словно вертящая бедрами киноактриса, он превращал жандармов в неузнаваемое месиво.

Потом мы присоединились к остаткам пехотного батальона и поставили танки за домами, замаскировав их травой и ветками, чтобы не было видно с самолетов. Экипажи всех четырех разместились в одном доме. Мать с близнецами положили в углу. Она почти все время была без сознания.

Молодой врач из принявшего нас пехотного батальона осмотрел женщину. Протянул нам несколько разных таблеток, чтобы давать ей, но Порта разозлился и выбросил их. Мы заставили санитара сделать ей укол жаропонижающего. Женщина часто вскрикивала в бреду и порывалась встать. Мы по очереди ухаживали за ней. Старик сказал, что она скоро умрет. Близнецам мы дали молока, украденного у батальонного интенданта.

Другие пятеро детей были по-прежнему с нами. Один мальчик все время отмалчивался. Не отвечал на вопросы. Только смотрел на нас ненавидящими глазами. У Старика он вызывал беспокойство.

— Смотрите, чтобы он не схватил никакого оружия, — сказал Старик. — Этот малыш способен на все. Его сжигает ненависть.

Когда Малыш попытался поиграть с мальчиком, тот плюнул ему в лицо. Если бы Порта с Легионером не вмешались, это могло бы иметь серьезные последствия.

Пожилой майор, исполнявший обязанности батальонного командира, смотрел на наши танки, как на восьмое чудо света. Он поставил нас охранять фланг с южной стороны села. И решил, что может успешно противостоять любым атакующим силам.

Большие колонны бегущих солдат из разных частей прибывали и вливались в батальон, от чего он разросся до полка.

Майор вел себя, как генерал, решивший сражаться со всем миром. Расхаживал с важным видом и объявлял, что скоро начнутся победоносные сражения.

Местные жители выстроили вокруг села укрепленные позиции. Тяжелые пехотные пушки были замаскированы и стали частью сложной оборонительной системы, но было очевидно, что работа эта выполнена неопытными руками.

Старый пехотный унтер, который командовал противотанковой батареей, был убежден, что две его жалкие пушчонки заставят быстроходные русские танковые части беспорядочно отступить.

— Ты скоро поумнеешь, — засмеялся один унтер, танкист. — Подожди, вот появится Иван со своими «тридцатьчетверками». Они пройдут по твоим позициям парадным строем. Когда показываются Т-34, имеет значение только то, как быстро ты умеешь бегать.

Пехотинец чопорно посмотрел на танкиста. Повернулся к своим солдатам и заговорил так громко, чтобы все мы слышали:

— Герр командир приказал удерживать позиции до последнего человека и последнего патрона. Если кто отступит без личного приказания майора, он будет расстрелян как изменник!

И с важным видом зашагал к двум 75-миллиметровым противотанковым пушкам.

Порта насмешливо крикнул ближайшему танковому экипажу:

— Кое у кого здесь не все дома!

Мы быстро забыли этого унтера с его простой верой.

Порта принялся рассказывать истории. Подробно описал девицу, которую встретил однажды.

— Видели б вы ее, — восторженно сказал он и выразительно зажестикулировал. — Груди были самыми восхитительными бутонами наслаждения, какие только можно представить. Более красивых ног вы не видели! Была, пожалуй, чуть высоковата, но невозможно иметь все! Дело свое, мальчики, она знала отлично; четыре раза залетала, но какой-то знахарь избавлял ее от плода.

Малыш, разинув рот, таращился на Порту, который восторженно расписывал свою подружку во всех подробностях.

— Да перестань ты, — простонал Малыш. — Это может свести с ума!

— Черт возьми, эта штука у тебя вечно на боевом взводе, — ответил Порта. — Если не можешь слушать, пошел отсюда!

Но Малыш остался и мужественно страдал. Порта задрал ногу и поставил точку на свой обычный манер.

— Благодарю за внимание! Это была такая девочка…

— Черт возьми, что там? — неожиданно подскочил Старик. И тут мы увидели русских. Сперва нескольких рассредоточенных человек с автоматами, потом множество. Они осторожно осматривались. Офицер взмахнул автоматом. Появились новые. По меньшей мере рота.

Мы быстро влезли в танки, навели орудия и выпустили в сторону русских несколько снарядов. Они на время залегли.

Мы завели моторы и приготовились в случае необходимости драпать.

Поднялись громкие крики.

— Черт возьми, Иван, должно быть, позади нас, — проворчал Старик и прислушался. — Порта, выводи этот гроб из ямы. Нужно ехать в село, посмотреть, что там делается.

Легионер передал по радио этот приказ трем другим танкам, и мы все покинули позицию, несмотря на крики и угрозы пехотинцев. Поехали в расположенное в низине село.

Там шло настоящее столпотворение. Русские кишели повсюду.

Наши четыре танка с ревом выехали на широкую главную улицу. По ней шла строем целая рота русских. Четыре пулемета тут же застрочили по ним, и они попадали, будто кегли. Несколько человек пытались убежать, но мы быстро покончили с ними.

Небольшой русский танк, Т-60, буквально разлетелся вдребезги, едва появился из-за дома всего в двадцати метрах от наших пушек.

Малыш закричал из башенного люка:

— Ну, идите сюда, дьяволы. Мы быстро расплющим вас, как матрацы!

В край люка попала пуля и с пронзительным визгом срикошетила. Малыш поспешно закрыл его.

За четверть часа мы очистили село от русских. У них не было нужного оружия, чтобы противостоять большим танкам.

Старик был уверен, что мы получили лишь краткую передышку; потом русские подтянут Т-34 и противотанковые орудия.

Наступила темнота, ничего не происходило, кроме перестрелки вдали, и мы вернулись на свою квартиру.

В полдень мать близнецов умерла. Мы завернули ее в тонкое одеяло и решили похоронить на рассвете. Старик сидел и держал младенцев, пока Порта с Легионером держали импровизированную бутылочку для искусственного кормления.

— Что же нам делать с ними? — спросил Старик. — Нельзя же вечно держать их при себе, а если отдать службе по делам беженцев, что с ними будет?

Вскоре мы услышали какое-то движение снаружи. Решили, что, видимо, это вновь прибывшие беженцы.

Внезапно дверь распахнулась. В проеме стоял громадный человек в меховой шапке над плоским, смуглым лицом, держа в руках автомат. Как раз собиравшийся чистить пистолет Легионер сразу же выстрелил. Здоровенный русский повалился, не издав ни звука. Порта схватил автомат, Малыш погасил рукой коптилку, и в комнате стало темно.

Мы выбежали из дома. Вокруг танков кишели русские. Мы перебежали через дорогу и залегли за другим домом.

Майор брился у себя в квартире. Он распахнул дверь посмотреть, что там за шум беспокоит его. Видимо, он думал о прекрасных годах, которые провел преподавателем в Геттингенском университете. Он так и не узнал, что случилось с ним. Упал, держа в руке бритвенную кисточку, капля мыльной пены попала на косяк. Несколько смуглых людей бесцеремонно прошли по его телу.

Двое офицеров в пижамах сели в постелях. Их тут же расстреляли из автоматов.

Стучали пулеметные очереди, раздавались громкие взрывы гранат. Безумно вопили спавшие с детьми женщины. Их жестоко будили сибирские стрелки. Мерзкий смех и вопли смешивались в жуткую какофонию. Женщин будили грубые, холодные руки, хватавшие их за груди.

Посреди дороги, под дождем, в грязи, истерически кричавших женщин насиловали пьяные солдаты с азиатскими чертами лица.

Угрозы и проклятия, вопли и жуткие крики о помощи смешивались с автоматными очередями. Такой была ночная музыка в селе Верба.

В один из домов, где укрывалось больше пятидесяти штатских беженцев, ворвались сержант и десять солдат. Женщин они вытащили одну за другой наружу. Мужчин и подростков поставили к стене и расстреляли. Потом женщин изнасиловали.

В канцелярию роты, где сидел лейтенант с фельдфебелем и двумя писарями, неожиданно вошла группа русских. Русские поставили всех на колени. Сибиряк-ефрейтор хватал их за волосы, запрокидывал головы назад и медленно, аккуратно перерезал горла.

Украинский крестьянин пытался спасти от двух сибиряков двенадцатилетнюю дочку. Его ударили прикладом и полоснули по горлу ножом. Кровь забила фонтаном. Возле окровавленного трупа отца сибиряки изнасиловали дочь.

По улице бежала голая женщина с развевающимися волосами, за ней с рычанием гнался солдат. Один из его товарищей подставил ей ногу. Она упала, и они тут же стали ее насиловать.

Порта приподнялся. Прицелился тщательно, как на стрельбище. Легший на женщину солдат подскочил и тут же упал снова. Пуля вошла ему в висок.

Другой, державший женщину за ноги, испуганно оглянулся. Потом повалился с пулей посреди лба.

— Точно в цель, — объявил Порта со злобной улыбкой.

Малыш зарычал, как раненый зверь, и полез в сумку с гранатами.

Старик, глубоко вздохнув, сделал знак нескольким нашим артиллеристам, лежавшим за другим домом и наблюдавшим за нами.

— Вперед, бей их! — дико крикнул он.

С адскими криками мы подскочили и, стреляя с бедра, устремились вперед. Другие заразились нашей яростью и последовали.

Русские были почти парализованы внезапной атакой противника, которого считали панически бегущим.

Старик крикнул Порте:

— Спасай наших детей!

Кивок. Малыш и Порта бросились со всех ног к дому, в котором мы располагались. Не успели они добежать, как русские начали контратаку.

В воздух полетели ручные гранаты. По земле хлестали яростные очереди из автоматического оружия.

Мы бросились в снарядную воронку. Там лежали четверо мертвых русских. Мы выкатили их на край, чтобы они служили брустверами. Установили ручной пулемет.

Порта завладел брошенным противотанковым ружьем русских. Встал на колени посреди дороги и, старательно прицелясь, выстрелил по наступавшему противнику.

Еще одна толпа солдат в коричнево-серых шинелях. Дверь дома, где мы оставили мертвую женщину и детей, распахнулась. Молчаливый мальчишка, откровенно выказывавший к нам ненависть, стоял в проеме, размахивая белой тряпкой.

Старик положил руку на плечо Легионеру, и тот перестал стрелять. Мальчик вышел, собираясь идти к русским. Сделал несколько шагов и повалился под градом пуль с обеих сторон.

Малыш выругался и хотел выскочить из воронки. Старик удержал его.

— Спятил? Тебя тут же нашпигуют свинцом!

Пролетела ручная граната и взорвалась прямо перед домом.

Лежавший за пулеметом Легионер тут же ответил длинными очередями. Другая граната попала в дом. Мы услышали плач и крики младенцев. В одном из окон появилось лицо девочки и тут же скрылось.

Перед домом появился солдат в русской шинели. Взмахнул рукой. Черный предмет пролетел в воздухе и разбил окно. Оглушительный взрыв. Дверь дома слетела с петель. Плач и крики прекратились.

Старик спрятал лицо в ладонях.

— Уходим. Оставаться бессмысленно!

Порта уходил последним. Он встал с ручным пулеметом в руках, выпустил очередь по русским и крикнул:

— Это вам на прощанье!

Потом побежал за нами.

Малыш бранился и клялся отомстить русским за брошенную в наших близнецов гранату, хотя они вполне могли быть убиты и немецкой гранатой.

Перед нами внезапно появился ошеломленный русский пехотинец. Малыш небрежно взмахнул автоматом, и тот повалился в проломленным черепом.

Мы слышали настигавшую нас погоню. Легионер совершенно выдохся, но все-таки держался.

Мы остановились в узком овраге. Бесшумно рассредоточились и стали поджидать преследователей. Порта издал смешок:

— Вам придется выжимать свои подгузники, красные герои…

Они появились большой кучей с надменными криками.

Когда русские достигли середины оврага, мы открыли огонь. Они останавливались, шатались и падали. Некоторые поднимались и пытались бежать, но спасения не было. Обливаясь кровью, они падали снова. Один уползал на карачках. Малыш метнул в него нож, лезвие вошло между лопаток, рукоятка задрожала. Русский прополз еще немного, потом замер. Напоследок мы бросили в груду трупов несколько гранат.

Мы побежали дальше. Позади все еще раздавались выстрелы. Слышались крики русских, преследующих наших бегущих солдат.

После минутного отдыха Старик поднялся и сказал:

— Пошли дальше. Здесь пахнет выстрелами в затылок.

Тяжело дыша, мы бежали через колючие кусты и подлесок, царапая руки и лица; по щекам и шее у нас текла кровь.

— Успокойтесь! — внезапно выкрикнул Порта и остановился. — Мы бежим, как зайцы, чтобы избежать билета на Колыму в один конец! Но это бессмысленно!

— В чем дело? — спросил Старик.

— В этом, — указал Порта. — Посмотри, разуй глаза!

Там, куда указал Порта, мы смутно увидели людей, лежавших, изготовясь к стрельбе, в наскоро вырытых траншеях.

Старик быстро принял решение: обогнуть их в темноте, идя на запад.

— Превосходно, — усмехнулся Порта. — Мой нос сейчас может поворачиваться только в одну сторону — в западную. Ему не терпится ощутить запах Берлина!

Когда мы немного прошли, нас окликнул из темноты встревоженный голос:

— Halt! Wer da?[76]

Порта сделал глубокий вдох, высморкался пальцами и радостно крикнул:

— Поцелуй меня, приятель! Мы спаслись!

— Это могут быть только наши, — произнес тот же голос. Теперь он звучал спокойнее.

— Что за черт? — крикнул Порта. — Вы подумали, что это заливное из оленя?

— Возьмите влево, — предупредил голос, — потом идите прямо, но будьте осторожны: мы установили мины.

— Да что ты говоришь? — ответил Малыш с мрачным юмором. — Мы думали, вы разложили пасхальные яйца. Какие там мины? — спросил он Порту.

— Для приготовления копченых филейных частей с овощами, — усмехнулся тот.

Протянулась рука, чтобы помочь нам спуститься в траншею. На плече помощника мы увидели серебристый блеск.

Старик встал по стойке «смирно» и доложил, что мы отбились от Восемьсот шестьдесят седьмого пехотного батальона.

Неожиданно из окопа вылезла группа молодых кавалеристов и уставилась на нас в изумлении. Кто-то пробормотал о возвращении из-под Вербы.

— Хм, — ответил другой. — Я всегда верил, что там, где стоит немецкий солдат, он стоит твердо!

Порта повернулся к нему и съязвил:

— Может, ты веришь еще и в аистов, приносящих детей, и в Деда Мороза?

23. ДА ЗДРАВСТВУЕТ СМЕРТЬ

— Когда мы воевали в Марокко, — сказал Легионер, — нам требовалось только одно: поворачиваться лицами к Мекке, говорить «Да исполнится воля Аллаха!» и идти в бой. Здесь не остается ничего иного. Так что вперед, друзья! Умрем, как звери.

Пушки — пулеметы — автоматы — огнеметы — гаубицы — «сталинские органы» — мины — гранаты — бомбы — снаряды. Слова, слова, слова! Но какой ужас они вызывают!

Завтра вы будете мертвы; ВЫ, обреченные бродяги.

Они рвутся вперед. Больные, пьяные, перепуганные, безумные, преследуемые, несчастные мужчины и мальчишки в военной форме.

Вас манит добыча. Кровь, женщины, еда, выпивка.

Viva la muerte![77]

— Черт, опять мы, — выругался Порта. — Только-только добрались до своей части — и тут же снова угодили в это дерьмо в составе боевой группы.

— Нечего поднимать шум, пока лежим здесь тихо-спокойно, — сказал Старик.

Порта снял цилиндр, почистил его протиркой, плюнул и предложил перекинуться в «двадцать одно».

Штеге усмехнулся.

— Ивана можно ждать с минуты на минуту. Будет разумнее вздремнуть до начала боя.

Но когда Порта, Малыш, эсэсовец и унтер-офицер Хайде начали игру, Штеге не выдержал и присоединился.

Они сидели на дне траншеи, играли и, разумеется, ссорились. Малыш где-то нашел старый котелок и, по совету Порты, носил его.

Когда фон Барринг простодушно поинтересовался, что за головной убор он ввел для танкистов, Легионер объявил явно потрясенному командиру батальона:

— Это своего рода талисман. Маточное кольцо слонихи. Малыш нашел его в доме каких-то стариков в Бродах.

— Так-так, — вздохнул фон Барринг. — Я предпочел бы, чтобы вы не делали из себя шутов. Командир полка не одобряет этого.

— Но, герр гауптман! — вмешался Порта. — Те треклятые кепи, что нам выдали, портят волосы, а в танкистских шлемах весной жарко. Потому Малыш и ввел этот прохладный тропический шлем.

Фон Барринг покачал головой и пошел дальше по траншее, за ним следовал его адъютант лейтенант Фогт. Малыш коснулся полей котелка и заявил:

— Не смейте говорить ни слова о шляпе Малыша!

Фон Барринг обернулся, непроницаемо посмотрел на нас. Потом, не сказав ни слова, пошел дальше.

Мы пролежали там несколько дней, русские нас не беспокоили. Они окопались напротив нас и сидели тихо. Обменивались мы только словами.

Один говоривший по-немецки русский был особенно словоохотлив. Обещал нам невероятные вознаграждения, если мы бросим оружие и перейдем на их сторону.

— В Москве вас дожидаются тысячи изысканных красоток, — крикнул он и, разумеется, безраздельно завладел вниманием Малыша.

— Верите вы этому лживому ублюдку? — спросил он нас совершенно серьезно.

— Спроси его сам, — предложил Порта.

Малыш взобрался на край траншеи, натянул на лоб котелок, чтобы закрыть глаза от солнца, поднес руку ко рту и закричал:

— Эй ты, сводник! С тобой говорит Малыш. Что ты там трепался о красотках в Москве? Если можешь это доказать, давай поговорим.

Чуть погодя русский ответил:

— Малыш, переходи сюда, мы дадим тебе билет на московский экспресс. По нему тебя пустят в самый большой публичный дом.

Малыш обдумал этот ответ и, повернувшись к нам, глубоко нахмурился.

— То, что говорит этот бык, звучит неплохо, только слишком заманчиво, чтобы быть правдой.

Он снова влез на бруствер и с презрением крикнул:

— Ты бессовестный враль, красное дерьмо!

Мало-помалу мы догадались, что готовится что-то серьезное. По обеим сторонам днем и ночью стягивались большие сосредоточения артиллерии.

Однажды рано утром мы увидели высоко в небе маленький серебристый самолет. Все солдаты на позиции обратились лицом к нему.

— Корректировщик артогня, — заявил Хайде.

— С чего ты, черт возьми, взял? — насмешливо спросил Порта.

Хайде сверкнул на него глазами, но не ответил.

Ровно в девять часов началась канонада. Единые, слитые, адские вой, рев, гром. Пушки и минометы всех калибров выпускали тысячи снарядов и мин по всему фронту.

Мы свернулись, как ежи, в своих норах. Над всей сетью траншей непрерывно неслась раскаленная сталь.

Длился обстрел ровно два часа. Потом все окуталось зловещей тишиной.

Мы едва поверили своим глазам, увидев, что ни на ком из нас нет ни царапины, что не подбиты ни одна противопехотная пушка, ни один пулемет. Все утратили дар речи. Это походило на сказку. Когда мы поняли, как нам повезло, на позициях поднялся облегченный смех.

Потом прямо над деревьями появились, ревя моторами, самолеты, и на нас посыпался град фосфорных и бензиновых бомб. Не успевшие укрыться в долю секунды люди погибли. Целый час ненавистные «мясники» атаковали нас волна за волной. После короткого перерыва начался новый артобстрел.

Порта поднял взгляд и сухо сказал:

— Ну и пикник! Не знал, что мы все еще стоим такого угощения!

Он хотел добавить еще что-то, но тут оглушительный рев и сильнейший взрыв заставили его подскочить. На нас дождем посыпались земля, сталь и камни.

Малыш начал что-то говорить, но Легионер с наушниками на голове поднял руку.

— Говорит батальонный командир, но я не могу разобрать ни слова.

— Попробуй еще раз, — приказал командир роты лейтенант фон Людерс. Легионер отчаянно завертел ручки настройки и напряженно прислушался. Потом усмехнулся ротному.

— Не говорите, что я спятил, герр лейтенант, но фон Барринг несет что-то о командире корпуса, направляющемся на наши позиции. Командир полка уже сопровождает сюда этого редкого зверя.

Фон Людерс и все мы уставились на Легионера, будто на какое-то причудливое привидение.

— Помоги нам Бог! — вполголоса произнес лейтенант, когда до него дошло, что сказал Легионер.

— Что происходит? — спросил Малыш. — К нам движется артиллерия?

— Нет, всего-навсего генерал-лейтенант! — ответил Порта.

— Боже, храни груди наших девушек и их светлые волосы, — широко улыбнулся Малыш. — Держу пари, этот кабан с красными лампасами собирается шугануть нас прямо к Ивану. Хотел бы я знать, где здесь черный ход!

Лейтенант фон Людерс получил приказ встретить генерала и его свиту на углубленной дороге и показать этим выдающимся зрителям позиции, дабы убедить их, что мы ведем войну по всем правилам.

Обливаясь потом, фон Людерс приказал Старику создать эскорт для встречи высокого начальника.

— Опять нам терять вес, — заметил Порта. — Бегать и еще раз бегать — вот единственное, для чего мы годимся.

— Отлично, мы избавлены, — засмеялся фон Людерс и принялся бегать по открытому пространству между траншеями.

— Нет, черт побери, — ответил, тяжело дыша, Порта. — К сожалению. Придется держать языки в заднице — то бишь за зубами…

Русские сразу же взяли нас на прицел крупнокалиберных пулеметов, установленных на холме прямо напротив. Мы буквально падали в кювет, когда злые духи в форме пуль со свистом пролетали мимо нас и со стуком били по дороге.

Мы переползли через дорогу и двинулись дальше, пригибаясь за кустами. Кусты по крайней мере скрывали нас.

Совершенно запыхавшись, мы дошли до углубленной дороги и бросились в кювет с дальней стороны. Малыш поднял руку, будто школьник, и спросил:

— Герр лейтенант, как хорошо нам нужно себя вести, чтобы нам позволили совершить такое же путешествие в будущем году?

Ответа он не получил. Из-за поворота дороги появился генерал и его штабные офицеры.

Это было впечатляющее сборище. Кроваво-красные петлицы, золотые галуны и блестящие Рыцарские кресты оживили ландшафт.

С генералом и его свитой шли оберст Хинка и гауптман фон Барринг. Оба выглядели обеспокоенными, взволнованными.

Лейтенант фон Людерс щелкнул каблуками, откозырял и доложил:

— Герр генерал-полковник, докладывает лейтенант Людерс, командир пятой роты. Наряд под командованием унтер-офицера Байера будет представлять собой эскорт.

Генерал холодно посмотрел на фон Людерса. Потом, не козырнув в ответ, повернулся к оберсту Хинке.

— Обратите внимание, оберст, вот еще одна из ваших шаек. Ни порядка, ни дисциплины. Они больше похожи на курьеров, чем на воинское подразделение. Лейтенант докладывает командиру корпуса с только что вылезшим из кювета эскортом, шлепающим губами, как сытые коровы. Свиньи! Грязные свиньи! — Ткнул пальцем в фон Людерса, стоявшего перед ним, как столб. — Где ваш противогаз? Где каска? Разве не знаете, что постоянно должны носить каску в боевой обстановке? А вы позволяете себе расхаживать в пилотке!

Лицо его побагровело. Слова извергались изо рта бурным потоком. В дрожащем, взволнованном голосе звучали слезы. Он указал на головные уборы Порты и Малыша.

— Этот котелок — и этот цилиндр! Что это значит? Что это, черт возьми, у тебя на голове?

Порта очень медленно распрямился. Опираясь на винтовку, ответил:

— Цилиндр, герр генерал-лейтенант.

— Цилиндр, вот оно что! Сними его! Выброси! Накажите этого человека! — крикнул он Хинке. Потом повернулся к жевавшему побег травы Малышу со сдвинутым на затылок котелком.

— А это что за головной убор, который ты позволяешь себе носить?

Встревоженный Малыш подскочил, зацепился ногой за ногу и выронил ручной пулемет. С шумом встал как следует и вытянулся.

— Герр генерал-лейтенант, это маточное кольцо слонихи!

(Здесь нужно сказать, что Малыш не знал, что такое маточное кольцо. Он искренне верил, что котелок называется именно так.)

Генерал оскалился. К его пухлому лицу прилила кровь. Он повернулся к Хинке.

— Как только полк будет отведен с позиций, этого человека отдать под трибунал. Я покажу им, как насмехаться надо мной!

Старик зашептал, словно молитву:

— Дорогой Иван, пожалуйста, пальни разок! Выпали всего раз из своего «органа»!

Но у Ивана не было прямой телепатической связи со Стариком. Ничего не последовало.

С бранью и проклятиями генерал приказал, чтобы ему показали боевые позиции. И высмеял лейтенанта из своего штаба, который бросился на землю, когда на дороге взорвался 75-миллиметроый снаряд.

— Вы уронили что-то, герр лейтенант, раз лежите там?

Покрасневший лейтенант поднялся и смущенно потащился за своим большим начальником.

Увидев наши позиции, генерал сурово раскритиковал их, потом пошел по открытой земле, где у русских был превосходный сектор обстрела.

Тут же застучал установленный на холме крупнокалиберный пулемет. Трое офицеров были ранены, но генерал с высокомерным видом шел, даже не взглянув на них.

На дороге взорвалось несколько снарядов. Один взрыв разворотил живот фон Людерсу, и через несколько минут он умер. Другой офицер лишился ноги.

Несколько дней спустя нас отвели в тыл, и, к нашей радости, новым командиром роты назначили лейтенанта Хардера. Он только что вернулся из госпиталя.

Мы должны были отдыхать две недели, но в первую же ночь нам снова пришлось выступить.

Остановились мы в небольшом поселке, который служил местом отдыха для русских комиссаров, потом для немецких летчиков. Около десятка красивых вилл было превращено в огневые точки.

В одной из комнат второго этажа, которую, должно быть, занимали женщины, так как там сохранялся запах духов, я и Штеге установили в окне пулемет, чтобы держать под прицелом железнодорожную линию. На чердаке Порта, Легионер и Малыш установили другой.

Лейтенант Хардер и остальная часть боевой группы расположились на первом этаже.

Малыш спустился с двумя бутылками водки и несколькими селедками. Бросился на кровать и принялся кататься, обнюхивая простыню, будто ищейка.

— Черт возьми! — выкрикнул он. — Пахнет красотками!

Он соскользнул на пол. Потом издал громкий возглас и скрылся под кроватью. К своему удивлению, мы услышали женские голоса, и начался содом. Голос Малыша звучал так, словно он говорил сквозь одеяло.

— Я изловил двух шлюх!

Раздался неистовый женский протест. Из-под кровати показалась пара женских ног.

Штеге наклонился и вытащил брыкавшуюся девицу. Потом вылез Малыш, держа в руках вторую.

— Тупая свинья! — окрысилась она на Малыша, который восторженно демонстрировал свою добычу.

Девушки были одеты частично в гражданское. Однако это не могло скрыть, что они из люфтваффе.

Штеге постоял, задумчиво разглядывая их.

— Удрали из подразделения? — спросил он, приподняв бровь.

— Нет, — резко ответила блондинка.

— Нет, — повторил Штеге. — Что ж, тогда нужно вызвать командира роты. Малыш, позови Хардера.

— У тебя, видно, воспаление мозга. Давай сперва угостимся сами. Пусть треклятое офицерье приходит потом. На кой черт звать их?

Блондинка сильно ударила его по лицу.

— Мы совсем не такие, как ты думаешь! Мы порядочные девушки!

— Вы дезертирки, — поправил Штеге. — Если мы вызовем лейтенанта Хардера и он исполнит свой долг, вы будете девушками с очень длинными шеями!

— Хотите выдать нас? — ахнула брюнетка, которая была помладше.

— Значит, все-таки сошли с дистанции, — сказал Штеге и улыбнулся.

— Да, мы остались, когда остальные ушли.

— Ушли? Хорошее выражение, — засмеялся Штеге. — Мы называем это «удрали». Успели на экспресс или на самолет?

— Сейчас не время для плоских шуток, — сказала блондинка.

Штеге пожал плечами.

— Как вас зовут?

— Меня — Грете. Мою подругу — Труде, — ответила блондинка.

Малыш больше не мог сдерживаться. Он чуть ли не упал на Грете, но та ловко увернулась.

— Ты отличная цыпочка, — крикнул он и побежал за ней. — Как раз во вкусе Малыша. Я сделаю тебя своей личной шлюхой!

Штеге схватил его и резко сказал:

— Малыш, оставь в покое девушку. Она не шлюха.

— Шлюха, как пить дать! — крикнул Малыш, ухватил Грете за юбку и чуть не стянул ее. Девушка в испуге пронзительно вскрикнула.

Послышался топот сапог вниз по лестнице.

— Прячь их, — отрывисто приказал Штеге, и девушки нырнули под кровать.

Дверь отворилась.

Порта с Легионером встали, оглядывая сцену.

Малыш сидел на краю кровати, глядя в потолок с таким видом, что даже ребенок догадался бы — он что-то скрывает.

Порта негромко, протяжно свистнул. Подошел к Малышу и взял его за подбородок.

— Будь хорошим мальчиком, скажи дяде Иозефу, где ты ее спрятал.

— Не знаю, о чем ты, — ответил Малыш.

Порта засмеялся и пнул стоявшую перед Малышом дамскую туфлю.

— Знаешь, что это?

— Да, обувка шлюхи. — И ханжески добавил: — Мы оказались в заброшенном публичном доме.

— Где они? — внезапно выкрикнул Порта, и Малыш от неожиданности повалился на спину.

— Под кроватью, — прошептал Малыш.

Через минуту девиц обнаружили. Малыш бушевал и клялся, что Грете — его собственность.

Чем это могло кончиться, трудно сказать. Но тут по крыше застрочил пулемет противника, и на нас посыпалась штукатурка.

Мы бросились к своему пулемету и увидели, что русские собираются перейти железную дорогу.

— Тяжелый миномет! — крикнул лейтенант Хардер из окна туалета.

Трое лихорадочно устанавливали большой миномет в боевое положение. Остальные пытались держать русских на расстоянии пулеметным огнем. Но там их скапливалось все больше и больше.

Снаряды советской полевой батареи начали падать на дома вокруг и на дорогу. Хардер в отчаянии связался с батальоном, попросил разрешения отойти; но нам приказали оставаться на месте.

— Нас окружат! — крикнул Хардер в трубку.

— Ничего не могу поделать, — ответил фон Барринг. — Штаб корпуса приказал удерживать позицию. Другие роты не в лучшем положении, чем вы. Третья уничтожена полностью. Конец связи.

Из здания вокзала выбежал какой-то ефрейтор. Рядом с ним упал снаряд, и его подбросило в воздух.

— Мы в безвыходном положении, — крикнул Штеге. — Русские подтянули тяжелые противопехотные пушки.

Возле нас уже разорвался первый снаряд. В воздух полетели камни, комья земли, пыль, штукатурка и шрапнель.

Мы спрятались за стеной, но не успела осесть пыль, как снова открыли огонь из своего пулемета. Наверху мы услышали крик Порты, потом увидели, что он скользит вниз, как акробат, по водосточной трубе. Он побежал к станционному зданию, установил противотанковое ружье, встал за стеной на колени и выпустил снаряд по атакующим русским.

Действие на таком расстоянии оказалось фантастическим. В воздух полетело стрелковое оружие и человеческие конечности. Атакующие дрогнули, но несколько русских офицеров вдохновили солдат лозунгами из статей Ильи Эренбурга. Они приготовились к новой атаке.

Следующий снаряд просвистел, угодил в группу плотно сбившихся солдат и расшвырял их.

Порта усмехнулся нам, снял цилиндр и раскланялся, как циркач. Потом побежал со всех ног обратно к дому.

— Конфеты кончились, — крикнул он и стал карабкаться вверх по водосточной трубе.

Малыш высунулся из туалетного окна.

— Не заметил, шины у меня накачаны? Я, должно быть, поеду домой на велосипеде.

— Я дам тебе прищепки для штанин, — сказал Легионер и громко засмеялся.

Русские отошли за железнодорожную насыпь. Мы снарядили пулеметные ленты, готовясь к новой атаке.

Когда начался бой, обе девицы залезли по кровать. Теперь они вылезли, совершенно потрясенные.

— Что нам делать, если появятся русские? — спросила Грете. Штеге невесело засмеялся.

— Об этом нужно было думать, когда вы дезертировали.

— Ладно, но что нам делать?

— Быстро снимайте штанишки! — крикнул, входя в комнату, Порта.

— Наглец, ты еще хуже русских! — завизжала Грете.

— Конечно, моя кошечка, — засмеялся Порта. — Но у тебя скоро появится возможность сравнивать. Дядя Иван готовится к победе.

Он запустил куском колбасы в девиц, сидевших с жалким видом на кровати.

Малыш пил водку, сидя по-турецки на полу. Он сплюнул, вытер рот и повернулся к девицам.

— Кто из вас будет играть с Малышом в диких животных? Само собой, я заплачу, — добавил он и бросил на кровать кредитку в сто марок. — Купите себе чулки или розовую воду.

Девицы яростно уставились на него. Порта засмеялся.

— Малыш, ты возбуждаешься!

Малыш кивнул.

— Ну да. Мы не каждый день сражаемся в любовном гнездышке. Девочки, готовы для Малыша? Тебя обслужат потом.

И, указав на Порту, поднялся.

Малыш наклонился над Грете и хотел поцеловать ее. Та вырвалась и истерически завопила:

— Совсем как русские!

— Не совсем, — цинично улыбнулся Штеге. — Недостает одной мелочи.

— Я предпочту русских этому гнусному животному! — крикнула она.

— Твое желание исполнится! — крикнул Штеге и бросил в окно гранату. — Вот они!

Поднялась яростная пальба. Русские теперь почти достигли дома. Захватили наш миномет.

— Танки!

Из-за железной дороги показалась широкая башня Т-34.

Лейтенант Хардер крикнул с первого этажа:

— Пошли, попытаемся достичь обрыва позади нас. Займем там новую позицию. Захватите раненых!

— Ну, девочки, спускайтесь и целуйтесь с Иваном, — сказал Порта. — Или надевайте шиповки, потому что бежать будем со всех ног!

Под прикрытием пулемета Легионера мы вышли из дома. Перемазались кровью, вытаскивая раненых из окна туалета.

Штеге обратился к девицам, стоявшим посреди комнаты:

— Что намерены делать?

— Пойдем с вами, — ответили они.

Девиц быстро опустили в задний двор, там их приняли Старик и Хайде.

— Что за черт? — выкрикнул Старик. — Вы там, наверху, сидели с женщинами!

— Да, они играли в прятки с «охотниками за головами»! — крикнул в ответ Штеге.

Порта и Малыш наткнулись на троих русских, Которые после короткой стычки сдались.

Один из них, сержант, сказал с чувством:

— Проклятая война!

— Не знал этого раньше? — ответил Порта. — Нам это давно известно.

— Проклятье, — выругался Легионер и побежал, сгибаясь под тяжестью пулемета. Вокруг него засвистели пули.

Грете неожиданно вскрикнула. Из раны в горле у нее хлынула толстая струя крови.

Малыш обернулся.

— Проглотила что-то несъедобное.

Он схватил Труде, вскинул на плечо и побежал, поднимая пыль громадными сапожищами.

— Quel malheur![78] — выругался Легионер и принялся взбираться, как обезьяна, на обрыв, который почти вертикально высился над лагерем отдыха.

Русские ринулись вперед с неистовыми криками: «Ура!»

Порта был на полпути к обрыву; он поддерживал раненого, ему помогал эсэсовец. Огонь русских вынудил их бросить этого человека. Он с глухим стуком шлепнулся на дорогу.

Штеге и я палили из ручных пулеметов, не подпуская противника, пока Легионер устанавливал на обрыве крупнокалиберный пулемет.

Казалось, прошла целая вечность, пока мы не услышали наверху злобный стук: Легионер выпустил по русским первую очередь.

Штеге поднялся. Пока он влезал на обрыв, я получил сильнейший удар в живот. В глазах у меня потемнело, я почувствовал, что падаю в бездонную пропасть. Увидел, как Малыш передал Труде Порте. Потом все исчезло.

Когда пришел в себя, все тело терзала невыносимая боль. Наверное, я кричал.

Взрывались гранаты. Пули летали разозленными осами. Шипел, изрыгая красную струю, огнемет. По барабанным перепонкам били крики и вопли.

Надо мной нагнулся перемазанный кровью и пылью Старик. Взвалил меня на плечо, как мешок муки, и с помощью Малыша побежал к обрыву.

В меня попала еще одна пуля. «Пробито легкое», — пронеслось в голове. И мне показалось, что вот-вот я задохнусь.

КОНЕЦ

Примечания

1

Дьявольская ночь (лат.) — Примеч. пер.

(обратно)

2

Карточная игра на взятки для троих игроков, особо популярная среди немецких солдат. — Примеч. ред.

(обратно)

3

Прозвище английских солдат. — Примеч. ред.

(обратно)

4

Г. Геринг занимал пост главнокомандующего военно-воздушными силами Германии. — Примеч. ред.

(обратно)

5

Пошевеливайся, приятель! (нем.) — Примеч. пер.

(обратно)

6

Соответствует званию капитана сухопутных войск. — Примеч. ред.

(обратно)

7

От Schutzpolizei (нем.) — полицейский. — Примеч. пер.

(обратно)

8

То есть в партийном мундире НСДАП. — Примеч. ред.

(обратно)

9

Неистово (музыкальный термин) (ит.). — Примеч. пер.

(обратно)

10

Название известного концлагеря. — Примеч. ред.

(обратно)

11

Буквально «заграничный немец»; более распространенным названием таких людей было «фольксдойче» — этнический немец. — Примеч. ред.

(обратно)

12

Милостивый государь (нем.). — Примеч. пер.

(обратно)

13

Соответствует званию полковника. — Примеч. ред.

(обратно)

14

Соответствует званию подполковника. — Примеч. ред.

(обратно)

15

Персонаж романа Э.М. Ремарка «На Западном фронте без перемен». — Примеч. пер.

(обратно)

16

Обед из одного блюда (нем.).

(обратно)

17

Учащийся 1-го курса офицерского училища (после годичной стажировки в войсках); это звание соответствовало ефрейтору. — Примеч. ред.

(обратно)

18

Религиозно-благотворительная организация. — Примеч. пер.

(обратно)

19

Имеется в виду крайне высокая и очень почетная награда Pour le Merite. — Примеч. ред.

(обратно)

20

Фельдмаршал Вильгельм Кейтель был начальником штаба Верховного командования вермахта (1938—1945). — Примеч. ред.

(обратно)

21

Раннее утро, когда поют петухи… (нем.) — Примеч. пер.

(обратно)

22

Здесь и далее имеется в виду фельджандармерия. — Примеч. ред.

(обратно)

23

На самом деле это были не звездочки, а четырехконечные шишечки. — Примеч. ред.

(обратно)

24

Соответствует званию генерал-лейтенанта. — Примеч. ред.

(обратно)

25

Stalag (Mannschaftstammlager) (нем.) — лагерь для военнопленных неофицеров. — Примеч. пер.

(обратно)

26

Соответствует званию подполковника. — Примеч. ред.

(обратно)

27

Соответствует званию полного генерала. Доктор Хирш — вымышленный персонаж. — Примеч. ред.

(обратно)

28

Точнее, с фиолетовыми; правда, ни крестов, ни орлов в петлицах быть не могло. — Примеч. ред.

(обратно)

29

Духом твоим (лат.). — Примеч. пер.

(обратно)

30

Господь с вами (лат.). — Примеч. пер.

(обратно)

31

Прозвище, данное немцами русским солдатам (ср. «фрицы» у русских). — Примеч. ред.

(обратно)

32

Имется в виду Герман Геринг. — Примеч. пер.

(обратно)

33

Карточная игра в две колоды. — Примеч. ред.

(обратно)

34

История с Майером подробно описана в романе С. Хасселя «Легион обреченных». — Примеч. ред.

(обратно)

35

Имеется в виду бортовой номер танка. — Примеч. ред.

(обратно)

36

Божества германо-скандинавского пантеона. — Примеч. ред.

(обратно)

37

Особая часть (нем.). — Примеч. пер.

(обратно)

38

Популярный сорт немецкого светлого пива. — Примеч. ред.

(обратно)

39

Отрывок из популярнейшей песни тех времен «Лили Марлен»: Обе наши тени выглядели, как одна, / Поэтому сразу можно было увидеть, / что мы любим друг друга. / И это видели все люди, когда мы стояли / Около фонаря… (нем.) — Примеч. ред.

(обратно)

40

Царство вечной молодости в романе Дж. Хилтона «Потерянный горизонт». — Примеч. пер.

(обратно)

41

Имеется в виду Военный крест — престижнейшая французская военная награда, дававшаяся исключительно за личное мужество, проявленное в бою с врагом. Степеней у Военного креста было много, а сам крест — всего один; при получении каждой следующей степени к медали Креста добавлялась пальмовая ветвь. — Примеч. ред.

(обратно)

42

Вперед, да здравствует Легион! (фр.) — Примеч. пер.

(обратно)

43

Имеется в виду горжет в форме полумесяца; их носили на шее фельджандармы — полицейские вермахта, которых на фронте называли «охотниками за головами». — Примеч. ред.

(обратно)

44

Звание чиновника финансовой службы армии, соответствующее капитану вермахта. — Примеч. ред.

(обратно)

45

Роман появился на свет в 1958 году. — Примеч. ред.

(обратно)

46

Все это кончится, / Все это пройдет. / Декабрьский шнапс / Мы получим в мае. / Сперва падет фюрер, / А затем партия (нем.). — Примеч. пер.

(обратно)

47

Имеется в виду гвардейский артиллерийский миномет «Катюша». — Примеч. ред.

(обратно)

48

Чокнуться можно! (фр.) — Примеч. ред.

(обратно)

49

Поднимись наверх, с Монмартра все видно! (фр.) — Примеч. ред.

(обратно)

50

Нам еще не надоело! (нем.) — Примеч. пер.

(обратно)

51

Плутон проводит аналогию с общеевропейской Тридцатилетней войной, бушевавшей в Европе в 1618—1648 гг., в которой династия Габсбургов (а фактически Священная Римская (Германская) империя) потерпела сокрушительное поражение. — Примеч. ред.

(обратно)

52

Речь идет о Моисее и библейском исходе евреев из Египта. — Примеч. ред.

(обратно)

53

Риффы — одно из берберских племен. — Примеч. пер.

(обратно)

54

Имеется в виду серия убийств (1913—1929), совершенная в Дюссельдорфе одним из самых известных маньяков в истории Петером Кюртеном. Преступник был схвачен и казнен, но успел совершить 79 преступлений. Кюртен предпочитал пить кровь своих жертв, а дважды совершал и акты каннибализма. — Примеч. ред.

(обратно)

55

Соответствует званию унтер-офицера. — Примеч. ред.

(обратно)

56

Игра, где дети бросаются занимать стулья, которых на один меньше, чем играющих. — Примеч. пер.

(обратно)

57

Поппея Сабина (ок. 31—65 гг.)—любовница императора Нерона. В 62 году Нерон, расставшись с женой Октавией, женился на этой красавице. Она была причастна к убийству Октавии и Агриппины, матери Нерона. — Примеч. пер.

(обратно)

58

Общеевропейская война 1618—1648 гг. — Примеч. пер.

(обратно)

59

Клянусь честью (фр.) — Примеч. пер.

(обратно)

60

На родине, на родине тебя свиданье ждет! (нем.) — Примеч. пер.

(обратно)

61

«Отчизна», «Цыганский погребок» (нем.). — Примеч. пер.

(обратно)

62

Первая часть слова «фаненюнкер» — от нем. Fahne, т.е. знамя. — Примеч. ред.

(обратно)

63

Моя добрая мать, / Будь гордой: я несу знамя, / Не волнуйся: я несу знамя, / Я люблю тебя: я несу знамя… (нем.) — Примеч. пер.

(обратно)

64

Намек на средневековую Священную Римскую империю, представлявшую собой союз немецких государств. По словам склонных к сарказму историков, она не была ни священной, ни римской, ни империей. — Примеч. пер.

(обратно)

65

Популярнейшая нацистская песня, неофициальный гимн национал-социалистической партии. — Примеч. ред.

(обратно)

66

Значит, я должен уехать в Штедеке, / А ты, мое сокровище, остаешься здесь? (нем.) — Примеч. пер.

(обратно)

67

В ряде европейских армий считается, что танкисты являются прямыми наследниками гусар. Кроме того, в данном случае офицер намекает на 1-й и 2-й лейб-гусарские прусские полки («черные гусары»), с конца XVIII в. имевшие своей эмблемой мертвую голову — так же, как и танкисты вермахта. — Примеч. ред.

(обратно)

68

Занимайте места. Поезд отправляется! (нем.) — Примеч. пер.

(обратно)

69

Берлинец курит «Юно»! (нем.) — Примеч. пер.

(обратно)

70

Цыпленка (фр.). — Примеч. пер.

(обратно)

71

С жареным картофелем (фр.). — Примеч. пер.

(обратно)

72

Ортегруппенляйтер — партийный функционер, возглавлявший ортегруппу, т.е. местную организацию НСДАП. — Примеч. ред.

(обратно)

73

Охотник из Курпфальца скачет через зеленый лес… (нем.)

(обратно)

74

Как прекрасно быть солдатом (нем.) — строчка из популярной в Третьем рейхе песни «Rosemarie». — Примеч. пер.

(обратно)

75

Кто должен это оплатить? / Кто так решил? (нем.) — Примеч. пер.

(обратно)

76

Стой! Кто там? (нем.) — Примеч. пер.

(обратно)

77

Да здравствует смерть! (исп.) — Примеч. пер.

(обратно)

78

Вот беда! (фр.) — Примеч. пер.

(обратно)

Оглавление

.

ОТ РЕДАКТОРА

1. NOX DIABOLI[1]

2. FURIOSO[9]

3. ВЫСТРЕЛ В НОЧИ

4. УБИЙСТВО ИМЕНЕМ ГОСУДАРСТВА

5. ПОРТА В РОЛИ ПОПА

6. МАЛЫШ И ЛЕГИОНЕР

7. ЛЮБОВНАЯ СЦЕНА

8. ВОЗВРАЩЕНИЕ НА ВОСТОЧНЫЙ ФРОНТ

9. В ПОЛДВЕНАДЦАТОГО НЕМЦЫ ВЗЛЕТЯТ НА ВОЗДУХ

10. ПОЛЕВОЙ БОРДЕЛЬ

11. ТАНКОВОЕ СРАЖЕНИЕ

12. НОЖИ, ШТЫКИ, САПЕРНЫЕ ЛОПАТКИ

13. ЧЕРКАССЫ

14. ЛАГЕРЬ ОТДЫХА

15. КРАДУЩАЯСЯ СМЕРТЬ

16. КАРТОФЕЛЬНОЕ ПЮРЕ СО СВИНИНОЙ

17. ОТПУСК В БЕРЛИНЕ

18. ПАРТИЗАН

19. МАЛЫШ ПОЛУЧАЕТ ОТПУЩЕНИЕ ГРЕХОВ

20. ЧЕГО ХОТИТЕ ПОЕСТЬ?

21. РОДЫ

22. БЕЖЕНЦЫ

23. ДА ЗДРАВСТВУЕТ СМЕРТЬ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте