«Сердце прощает»

Георгий Иванович КОСАРЕВ

СЕРДЦЕ ПРОЩАЕТ

Роман

Роман Георгия Косарева «Сердце прощает» посвящен героизму советских людей во время Великой Отечественной войны, мужественной борьбе нашего народа против гитлеровских захватчиков.

Глава первая

По дороге на станцию Зерновых застала гроза. Внезапный ветер вихремпробежал по проселку, взъерошил придорожную полынь. Когда издали донессяглухой рокот грома, а в дорожную пыль сорвались первые капли, Игнат сдосадой сказал:

— И откуда только надвинулось?

Марфа лишь ступила на шаг поближе к мужу. Шестилетний Колька, плотносжав губы и крепко вцепившись в рукав отца, семенил рядом. И только Люба,пятнадцатилетняя дочь, невозмутимо шагала, будто ничего не замечая вокругсебя.

Игнат спешил на сборный пункт. Накануне он получил повестку, и еще свечера было решено, что провожать его на станцию отправятся всей семьей.

— Делать-то что будем? — спросила Марфа. — Может, в лесу переждем?

— Дойдем, — успокаивающе ответил Игнат. — Недолго уж.

И они шли дальше мимо сочно заблестевших луговин, полями, средизреющих хлебов, минуя перелески и рощи. Не в силах уберечь Колю от дождя,Игнат то и дело зачем-то оправлял на нем промокшую кепку. А гроза всебушевала. Вспыхивала молния, раскатисто и резко трещал гром, по проселкупод уклон побежали кривые ручьи.

Марфа поминутно бросала взгляд на мужа, тяжело вздыхала, а сказать —что еще могла сказать ему? За ночь вроде бы все было переговорено, и лишьпросьбу беречь себя готова была повторять бесконечно.

На станцию пришли промокшие до нитки. Дождь утих, из-за порыхлевшихтуч проглянуло горячее солнце. Возле вагонов в людской суете голосили бабыда лихо, под переборы гармони, с частушками отплясывали парни. Игнатотметился в вокзальной комнате и вышел на платформу.

В мокром, потемневшем от воды платье, со слипшимися прядями волос,Марфа выглядела утомленной. Лицо ее осунулось, под глазами обозначиласьсиняя кайма. Видно было — крепилась изо всех сил. Но вот прошла минута,другая и, будто очнувшись от оцепенения, она крепко обвила руками мужа.

— Игнатушка...

— Ну что ты, что ты, — зашептал Игнат, — людей постесняйся.

Люба подошла к отцу и, прижавшись к нему, поцеловала в чистовыбритую, еще влажную после дождя щеку. Потом, не отрывая взгляда от отца,сказала:

— Без тебя будет плохо, папа.

— Знаю, — ответил Игнат и ласково коснулся пышных волос дочери. — Ябуду вам писать.

— Хорошо, папа, пиши нам чаще, — сказала Люба.

— Игнатушка, да как же я останусь одна с ребятами?..

— Ну, хватит об этом, хватит, дети-то не грудные.

Марфа снова всхлипнула, прижала платок к дрожащим губам. Игнат поднялна руки сына.

— Ну, Коленька, ты-то у меня настоящий мужик, следи теперь запорядком.

— А ты, папа, кем будешь? Командиром?

— Там видно будет, сынка.

— А тебе дадут винтовку?

— И винтовку, и пушку, все дадут.

Игнат улыбнулся и хотел еще что-то сказать, но в этот моментраздались удары станционного колокола, просвистел резкий паровозный гудок,и перрон забурлил с новой силой.

— Береги, Марфа, ребят, — крикнул Игнат в толпу, вскочив на подножкувагона.

Стуча на стыках рельсов, поезд набирал скорость. А толпа двигаласьследом, не хотела отставать от него. Но вот мелькнула будка стрелочника, ачерез две-три минуты исчез, скрылся за поворотом перрон с дорогими Игнатулицами.

* * *

С уходом мужа на фронт, надорвалось что-то в сердце Марфы, и в душепоселилась холодная ноющая тревога. Поздними вечерами зашелестит ли заокном листва, тронутая ветром, скрипнет ли наличник, а она ужеприслушивается, и, бывает, чудится ей, что вот-вот стукнет калитка и какпрежде войдет в дом ее Игнат. Усталая, далеко за полночь забудетсякоротким неспокойным сном. А утром — те же мысли. Смотрит на детей, а вглазах все он, Игнат. Кажется: куда она, туда и он, всюду сопровождает ее,советуется с ней, наставляет.

На память пришел совсем недавний случай. Явился Игнат домой с двумяполно набитыми сумками и с восторгом вздохнул:

— Ну вот, я и добрался!

— Ты что это приволок? — поинтересовалась Марфа.

Игнат не ответил и тотчас принялся выкладывать содержимое сумок настол. Марфа смотрит и глазам своим не верит. Перед ней — отрезыразноцветного ситца, голубая косыночка, темно-вишневый полушалок,коричневые женские туфли, черные полусапожки с белыми ушками. Глядит наних Марфа, а у самой сердце так и замирает: «Неужто это мне?» А Игнатберет их в руки, хлопает подметкой о подметку и приговаривает:

— Смотри, какие добротные, износу не будет!

— А это мне? — указывая на ситец брусничного цвета с белым мелкимгорошком, спросила Люба, и ее карие глаза так и засветились.

— И это тебе, и это тоже, носи да новые проси, — передавая дочериподарки, говорит Игнат.

— А этот костюмчик неужто Коленьке? — удивляется Марфа.

— Конечно. Кому же еще?

— Да он же утонет в нем!

— Ничего, подрастет — износит, — смеется Игнат и вытряхивает извторой сумки длинные связки подрумяненных баранок и сушек.

— А ну, сынок, грызи да сил набирайся.

Коленька в одно мгновение хватает связку сушек, накидывает на шею иначинает весело кружиться по избе.

— А на какие же денежки ты все это купил? — спрашивает Марфа.

— На самые обыкновенные, трудовые.

— Да откуда их столько у тебя взялось? — допытывается Марфа.

— Откуда! — улыбается Игнат. — Я же горы кирпичные переворочал. Вот итряхнул малость. Заработаю еще, не тужи. Заказов на кирпич у нас много.Только работай!..

— Спасибо, Игнат, — благодарит Марфа и, накинув на голову полушалок,проходит к зеркалу. И в профиль, и прямо рассматривает себя Марфа,любуется собой: то улыбнется, то подожмет губы. И кажется ей, будтопомолодела она от мужниного подарка.

Люба с чуть приметной улыбкой со стороны посматривает на мать. Марфазамечает это и сконфуженно опускает глаза. Потом бережно беретполусапожки, заворачивает их в старый лоскут материи и прячет в сундук.

— Это куда же ты их убираешь? — протестует Игнат. — Надевай и носи.

— Успею, сношу...

...Вот и теперь нет-нет да и достанет она полусапожки с белыми ушкамии опять вспомнит тот счастливый вечер.

Так шли дни за днями. Уже две недели минуло, как уехал Игнат, авесточки от него все нет.

В один из томительно жарких дней из района в колхоз «Заря» поступилораспоряжение эвакуировать колхозный скот, сельхозмашины, хлеб. По дорогамтем временем уже мчались грузовики, тянулись подводы, шли усталые беженцы.

В полдень Марфа забежала к Василисе Хромовой. Сын ее, Виктор, училсявместе с Любой и дружил с ней. Подошла к Василисе и соседка НатальяБоброва, смуглолицая и бойкая на язык молодая вдовушка. Заговорили овойне, о своих надеждах и тревогах. Василиса пригорюнилась.

— Бабоньки, куда же я отсюда-то поеду? Мой-то тут похоронен. Будуздесь век свой доживать. А умру — рядом с ним пусть и положат.

— Говорят, уж больно лютуют фашисты, — сказала Марфа. — Давеча Витятвой был с Любой, и ужас что рассказывали. Неужто все правда?

— Кто знает, может, и правда, — ответила Василиса. — Я поэтому-тоВитьку и не держу. Пусть едет к своим сестрам. Они выпорхнули из родногогнезда, пусть и этот летит. Он не маленький уж.

— Не знаю, как и поступить, голова кругом идет, — призналась Марфа. —За Любку боюсь, надо бы куда-то ее отправить, да тоже страшно. Лучшедержаться вместе.

— Может, и страшно, только молодежи здесь делать нечего, а там, втылу, им работа найдется, — сказала Василиса.

Наталья махнула рукой:

— А я решила все-таки не уходить. Будь что будет. Разве угадаешь своюсудьбу?.. Вон Сидор Еремин остается, Ефросинья его заартачилась. Еслипридут немцы, говорит, ну что ты для них? Мужик и мужик...

Дома Марфу ждало письмо. О себе Игнат писал скупо. Можно было понятьтолько то, что он пока не воюет, а где-то в тылу проходит подготовку иждет отправки на фронт. Главная забота его была о семье. «Забирай детей,Марфушка, и немедленно уезжай, куда хочешь, но только дальше, — писалон. — Не смотри на хозяйство, наживется еще. Детей вот увези».

— Что же делать-то? — посуровела Марфа, подала письмо дочери и вышлаиз избы. В сенях на глаза попалась провалившаяся половица. Разыскавобрезок доски и ржавый гвоздь, она обломком кирпича заделала дыру. Потомво двор отнесла охапку побуревшей прошлогодней соломы, давно ужевалявшейся возле забора. «Сколько лет работали, сколачивали хозяйство, атеперь возьми и брось все, — с болью на сердце думала она. — Одних вон курполтора десятка, корова, огород, каково оставить все это!»

Наутро, когда с запада донеслись частые взрывы, упорство Марфынадломилось. Она отвела корову соседке и скоро собрала самое необходимое вузлы.

Перед выходом все присели на скамью, минуту помолчали. Марфаперекрестилась на святых угодников, остававшихся висеть на своем месте впереднем темном углу. Наконец хлопнула дверь, щелкнула дужка висячегозамка...

Не оглядываясь, Марфа, вместе с детьми, быстро шагала по дороге.Где-то на задворках тоскливо завыл пес. Безмолвно и будто с сожалениемсмотрели на них знакомые избы.

На окраине деревни навстречу им выбежал из своего двора Виктор. Онбыл босой, в рубашке с расстегнутым воротом. Поздоровавшись с Марфой,растерянно спросил:

— Как, вы разве уходите?

— Пора, — сказала Марфа.

— Пошли мы, — подтвердила Люба и, не спуская с него глаз, спросила: —А ты разве остаешься?

— Нет, я тоже ухожу. Я сейчас, — сказал он и бросился к своему дому.

— Догоняй нас, мы тихонько, — крикнула ему вдогонку Люба.

Глава вторая

По небу плыли редкие белые облака. Как строгие дозорные париликоршуны. Изредка, словно из засады, налетал ветер и, увлекая за собойхвосты пыли, бросал их на устало растянувшиеся вереницы людей. А люди,подгоняемые надвигающейся опасностью, бесконечно шли по раскаленным отсолнца дорогам.

В низинах веяло опьяняющим ароматом трав. Серебрились овсы напригорках. Тяжело, будто отдавая земной поклон, гнулась долузолотисто-восковая рожь с побуревшими колосьями.

Марфа глядела на рожь и вздыхала. «Вот она какая — в ростчеловеческий!» С перекинутыми через плечо узлами утомленно плелась она пообочине, держа за руку загорелого Коленьку. Немного поодаль от нее, тоженагруженные узлами, шагали Люба и Виктор.

На опушке перелеска, у небольшого ручья, вереница беженцевостановилась на отдых. Опустились на землю и Марфа с Коленькой. Люба сВиктором побежали к ручью и, черпая пригоршнями воду, жадно пили,умывались, стараясь охладить разгоряченные лица. И снова в путь. Опятьскрипели груженные домашним скарбом повозки, перекошенные под тяжестьювещей ручные двуколки, тянулись пешеходы, неся на руках детей, узлы,сумки, разную хозяйственную утварь.

К полудню второго дня добрались до незнакомой станции.

Увидев, как из товарных вагонов проворно выскакивают и строятсякрасноармейцы, как бережно выводят лошадей, осторожно скатывают на землюпушки, Марфа подумала, что, может быть, зря все-таки снялась она с детьмис насиженного места, что, может, задержат врага и погонят его назад этивоенные. Никто из беженцев, однако, не уходил обратно. Люди продолжалиметаться от вокзала к поездам, от поездов снова к вокзалу, пытаясь узнать,когда и с каким составом они смогут уехать.

К вечеру станция все же несколько опустела. Части людей удалосьразместиться в эшелонах, отбывших с промышленным оборудованием; маршемушли с привокзальной площади воинские подразделения.

В полночь на железнодорожный путь был подан состав с товарнымпорожняком. На платформе появился дежурный по станции и объявил посадку.Очутившись с детьми в вагоне, Марфа облегченно вздохнула и опустилась наузлы. Когда же поезд тронулся, она прижала к себе сына, облегченнопрошептала ему на ухо:

— Ну, сынка, слава богу, кажется, поехали! Теперь засыпай.

Скоро люди угомонились, и под стук колес раздался мирный храп... Втретьем часу ночи поезд неожиданно остановился.

От толчка Марфа проснулась и обвела взглядом вагон. Стояла тишина,только чуть слышно попыхивал паровоз. Начинало светать. Прямо передсоставом, недалеко от железнодорожного полотна, темной стеной простиралсяневысокий ельник. Пахло мазутом и хвоей. Марфа налегла плечом на дверь,приоткрыла ее пошире, а поезд все не двигался. Пассажиры заволновались.Марфа, беспокоясь, стала прислушиваться к разговорам. Низенький полныймужчина с окладистой бородой сказал:

— Поезд дальше не пойдет. Скорей всего, впереди разрушен путь.

— Как же так? Не пешком же дальше идти? — вполголоса проговорилаМарфа и, обращаясь к полному мужчине, крикнула: — Эй, гражданин! Ты этоправду говоришь насчет путей-то?

— Вы кого, мамаша? — спросили ее.

— А вон того, бородатого.

— Я не бородатый, а конопатый, — невесело пошутил тот и прибавилсерьезно: — Раз паровоз пыхтит, а поезд не идет, значит, что-то с путямислучилось, понимать надо.

Время тянулось томительно медленно. На бледно-зеленоватом неберазлилась утренняя заря. Подул ветерок. Зашелестела листва придорожногокустарника, защебетали в ельнике невидимые птахи.

И вдруг, заглушая эти мирные утренние звуки, послышалсяпрерывисто-монотонный гул. Он то нарастал, то затихал, как будто где-тодалеко по ухабистой дороге полз трактор. Но прошла минута, другая, рокотдвигателей усиливался, и скоро всем стало ясно, что приближаются самолеты.Все с напряжением смотрели на небо. И вот, сотрясая воздух раскатистымгудом моторов, над головами людей появились три самолета с резкоочерченными крестами на крыльях. Еще не отдавая себе отчет в том, чтосейчас может быть, Марфа с любопытством разглядывала немецкие машины: «Вонкакие они у них! Концы-то крыльев желтые...» А самолеты между тем, сделавкруг, заходили уже на боевой разворот. И в тот же миг тревожно загуделпаровоз, кто-то закричал:

— Спасайтесь!.. В лес!..

Марфа подскочила к Коленьке и спящего подхватила на руки. Только онахотела прыгнуть с сыном из вагона, как скрипнули колеса и состав тронулся.

— Рассыпайтесь по сторонам от вагонов! — раздавался мужской голос.

«А где же дочь?» — пронеслось в мыслях у Марфы, и она что есть мочизакричала:

— Люба, где ты?

Однако голос Марфы утонул в общем гомоне голосов, в стуке колес. Исловно желая заглушить его окончательно, где-то совсем близко прогрохоталвзрыв, за ним второй, третий... От грохота проснулся Коленька и, дрожащий,прижался к матери. Марфа крепко обвила его руками, припала к стенкевагона...

Тем временем Люба и Виктор с отчаянием смотрели, как удаляется поезд.Кинулись его догонять и услышали:

— Вы что, очумели?.. Ложитесь!

От страха и растерянности Люба словно оцепенела. Виктор потянул ее заруку и, распластавшись рядом с ней на землю, закричал:

— Смотри, поезд бомбят!

Издали хорошо было видно, как фашистские самолеты один за другимпикировали над эшелоном. Люба с ужасом принялась считать:

— Раз, два, три...

— Не поднимай голову, не поднимай! — кричал ей Виктор. Воздушнаяволна резким накатом обдала ее.

— Витя! — в отчаянии крикнула Люба. — Убьет наших! Что же делать?!

Лязгнув буферами, заскрежетав железом, поезд резко затормозил. Отнеожиданности Марфу вместе с Коленькой кинуло вперед, по вагонампокатились тюки, узлы, послышались крики. Марфа подалась в сторону иочутилась лицом к лицу с худенькой старушкой; та, не сводя с нееиспуганных глаз, что-то бессмысленно бормотала. Марфа протянула ей руку,хотела помочь приподняться, но в это время раздался новый удар, вагонвздыбился, с треском повалился набок, и Марфу с Коленькой отбросиловначале назад, потом метнуло к оконцу, прибило в угол. Марфа увидела передсобой мутноватый просвет. Она потянулась к нему и боком, переползая черезтюки, протиснулась вместе с Коленькой через полуоткрытую дверь на волю.

Вдоль железнодорожной насыпи виднелись нагроможденные друг на другаискореженные вагоны, торчали шпалы, разорванные рельсы. Пахло гарью ижженой резиной. Схватив Коленьку за руку, Марфа поднялась и побежала былопрочь от этого ужаса, куда угодно, лишь бы подальше от невыносимых криков.Через минуту, однако, она остановилась. «А как же Любушка? Где она? ГдеВиктор?» Постояв немного и отдышавшись, она вернулась к своему разбитомувагону, кое-как разыскала среди чужих вещей свои узлы, оттащила их кпридорожному дубку и напряженным взглядом стала искать среди суетившихся,обезумевших людей Любу и Виктора. «Где же они? Куда делись?»

Но вот с той стороны, откуда пришел эшелон, показались первыебеженцы. Среди них Марфа заметила Виктора и Любу и громко окликнула их.

Люба кинулась к матери.

— Мамочка, Коленька, живы!..

— Мы-то живы, а там что творится, — ответила Марфа, утирая слезы, икивком указала на разбитый состав.

...К полудню беженцы, оказав помощь раненым, начали растекаться вразные стороны. Тронулась в путь и Марфа с детьми.

От деревни к деревне уходили они все дальше на восток. Каждый деньнад головами проносились фашистские самолеты с желтыми полукружьями наконцах крыльев. Иногда, чаще всего возвращаясь с бомбежки, вражескиесамолеты снижались и начинали обстреливать из пулеметов бредущих подорогам беженцев. С каждым днем все отчетливее слышалась и артиллерийскаяканонада.

Однажды на рассвете у опушки леса недалеко от места ночевкипросвистели и разорвались два снаряда. Все кинулись в чащу. И вдруг усамой кромки леса путь их был прегражден замаскированными окопами.

Навстречу Марфе вышел советский командир, посмотрел на нее, на ребяти спросил:

— Откуда идете?

— Из села Кирсаново мы, — ответила Марфа.

Она рассказала про бомбежку эшелона, как немецкие летчикиобстреливали их из пулеметов и спросила у командира, куда им идти.Командир указал дорогу и, заспешив, стал спускаться в землянку.

На следующий день они вышли на шоссейный тракт. По нему вереницейтянулись подводы, по обочинам шли группы пешеходов. И удивительно было,что люди двигались молча, словно потеряли дар речи, даже лица детейвыражали молчаливую сосредоточенность. Марфа упросила одного из возницпосадить на подводу Коленьку, рядом с сыном уложила уцелевшие узлы. Сразусделалось легче. Но движение вдруг прекратилось и стало известно, чтовпереди на магистраль вышли немецкие танки.

Свернув с шоссе к березовой роще, беженцы остановились на привал.Виктор разжег костер, вскипятил чайник. Марфа размочила в кипятке ещесохранившиеся засохшие куски хлеба и накормила Коленьку.

Виктор и Люба сидели друг против друга.

— Смотрю я на тебя и все думаю, — вполголоса произнес Виктор.

— Неужели сейчас обо мне можно думать? — притворно удивилась Люба.

— Ты красивая...

На щеках Любы заиграл румянец. Она опустила глаза и мягко сказала:

— Не говори, Витя, глупостей, не до этого.

Виктор сорвал поблизости от себя ромашку и принялся разглядывать еелепестки.

— А у меня, Люба, нет от тебя никаких секретов.

...Беженцы не видели ни ожесточенных боев, ни грохочущих танковыхколонн противника, но, обойденные ими с двух сторон, незаметно для себяочутились во вражеском тылу.

Исхудавшая от бессонных ночей Марфа со своими детьми и Виктором еще снеделю блуждали по лесам и, вконец обессилевшие, вернулись домой.

Глава третья

В селе много говорили о войне, но большинство жителей войны пока невидели; бои обошли деревню стороной. Однако скоро по проселочному трактупотянулись машины тыловых служб фашистского вермахта: крытые брезентомгрузовики и автобусы, сопровождаемые запыленными бронеавтомобилями игруппами мотоциклистов.

Однажды, свернув с тракта, в село прикатила черная легковаяавтомашина и грузовик с солдатами. Солдаты, держа винтовки наперевес,прошлись по улице, крича:

— Рус! Рус! Выходь-и! Рус!..

Из легковой машины вылез полный щеголеватый офицер и узкоплечийсолдат в очках и с фотоаппаратом. Когда невдалеке собралось десятка двадеревенских жителей, офицер обратился к ним с речью:

— Крестьяне, слушайте меня внимательно! — он говорил по-русски, но ссильным акцентом. — Теперь вы имеете свободу, крестьяне! Вы должныблагодарить нашего фюрера и германское командование. Советский колхозтеперь нет, земля теперь... как это? принадлежит вам. Вы поняли меня,крестьяне?

Пока он говорил, узкоплечий щелкал фотоаппаратом.

— Кто поньял? — спросил офицер.

— Очень хорошо поняли, — выйдя из толпы, с иронией ответилседоволосый сгорбленный старик.

Офицер снисходительно улыбнулся, снова щелкнул фотоаппаратом. Кстарику подошел солдат и сунул ему в руки бумажный рулон.

— Да, да, это так нужно... всем плакат читать. Гут, — сказал офицер исел в свою машину. Через минуту немцы покинули село.

...Оставшись за председателя колхоза, Сидор Еремин собрал сход. Чтобылучше видеть односельчан, встал на широкий дубовый чурбак. Покручиваятемные усы, Сидор негромко сказал, что, по его разумению, надо частьурожая засыпать в общественный амбар для будущего посева, а остальноеразделить на корню по едокам.

Марфа смотрела на него и думала: «Вот так Сидор! С виду тихий дасмирный, а на самом деле вишь какой смелый, бесстрашный».

Когда Еремин кончил говорить, Марфа не удержалась и первая крикнула:

— Правильно! Разделить хлеб по едокам, и все тут, пусть каждыйзапасается им, кто знает, что дальше будет. Без хлеба-то не проживешь!

Поддержали Сидора и другие колхозники. Без особых обсуждений так натом и порешили.

* * *

Марфа с Любой усердно убирали полегшую перезревшую рожь стяжеловесным колосом. В ход пустили и старую заржавленную косу с березовымкосовищем, и щербатый затупившийся серп. Снопы обмолачивали прямо в полена истертом брезенте. Впрягались в двуколку и везли хлеб домой. Привыкшаяк труду Марфа не страшилась работы, но страшное бродило совсем рядом.

По тракту продолжали проходить воинские части. В ясные дни на востокпролетали самолеты. У Марфы холодело в груди от их натужного прерывистогогула, перед глазами вставали искореженные вагоны, неподвижныеизуродованные тела погибших.

Через неделю после сходки Сидора Еремина вызвали в немецкуюкомендатуру и стали допытываться, почему он, старшина колхоза, разделил накорню хлеб между крестьянами? Кто дал ему на это право? Почему он неподготовил хлеб для сдачи германскому командованию?

— Не я один, сообща решили, — отвечал Сидор и пожимал плечами с такимвидом, будто хотел сказать: «Откуда мы знали, что у Германии нет хлеба?Она же богата, сильна... неужто нуждается в наших подачках?»

Сидора строго предупредили, что весь оставшийся на корню урожайдолжен быть убран сообща и до единого зерна сдан германским властям; еслиже он, Сидор Еремин, еще раз проявит неуважение к приказам немецкогокомандования — будет расстрелян.

В тот же день в село Кирсаново прибыл чиновник районнойсельскохозяйственной управы Чапинский в сопровождении четырех солдат.Высокий, лысый, с аккуратно подстриженной черной бородой, похожий надореволюционного приказчика или волостного писаря, Чапинский собралколхозников на сход и объявил решение военного коменданта об уборке хлеба.

Марфа слушала его и возмущалась в душе: «Как же так, хлеб-то наш, аесть его будут они, немцы? Мы что же, теперь должны умирать с голоду?»

Чапинский, словно читая мысли Марфы, сказал с угрозой:

— Предупреждаю, не вздумайте хитрить и растаскивать хлеб! Заневыполнение приказа будете отвечать головой! Да, да, мы не остановимся ниперед чем...

— Лучше бы спалить к чертовой матери весь этот урожай, чем убирать икормить им насильников, — пробурчал себе под нос Сидор Еремин.

Виктор, стоявший рядом, спросил шепотом:

— Как ты сказал, Сидор Петрович?

— Говорю, грозой бы, что ли, или ураганом... — повторил Еремин.

— Это бы здорово! — сказал Виктор.

— Вам все понятно? — возвысил голос Чапинский.

Никто ему не ответил, а он упоенно продолжал:

— Вот и хорошо. И еще одно имею сообщить. Вашего председателя Ереминауправа освобождает от обязанностей старшины сельхозпредприятия, или,по-вашему, колхоза. За самовольный раздел хлеба он по германским законамвоенного времени подлежит расстрелу, однако господин военный комендантсчел возможным великодушно оставить его пока в качестве заложника номеродин. — Чапинский косо бросил взгляд в сторону Сидора и медленно,отчетливо добавил: — Господин военный комендант назначил старостой в вашудеревню Якова Буробина. Вы его знаете, это ваш человек, — и он указалрукой на щуплого мужичка с маленькими бесцветно-водянистыми глазами.

Яков вышел вперед, снял старый картуз с блестящим лакированнымкозырьком и поклонился присутствующим.

Марфа с недобрым любопытством уставилась на него.

— Ну, чего впилась, аль не узнаешь? — не выдержав ее взгляда, сказалЯков.

— Как не узнаю, Яков Ефимович, ты же наш, местный!

— Ну, то-то, и не пяль глазищи, я ведь не какая-нибудь заморскаяптаха. — И, входя в свою новую роль хозяина селения и обращаясь уже ковсем, заявил с неожиданными властными нотками в голосе: — Слышали всегосподина Чапинского? Это приказ боевой, военный, по указанию фюрера.Завтра чем свет за работу. Пять пудов на каждого человека — вот норма.Принимать зерно буду лично сам. Понятно?

И опять собрание ответило гробовым молчанием.

— Ну, вот и прекрасно... А теперь — марш по домам! — скомандовалЧапинский.

* * *

Была уже полночь, а Борис Простудин все ворочался с боку на бок впостели и никак не мог заснуть. «Фашисты грабят страну, превращают нас врабочий скот. И почему я должен на них работать? — с возмущением думалон. — Вот подберу себе надежных ребят и уйду в лес, буду воевать.Интересно, как посмотрит на это комсорг? Надо сейчас же выяснить...» Онсоскочил с кровати и начал быстро одеваться.

— Ты куда? — спросил со своего места дед.

— Спи, дедушка, спи. Я на минутку к Вале Скобцовой, — ответил Борис итут же скрылся за дверью.

Разбуженная резким стуком, Валя мигом подлетела к окну.

— И какому это бесу не спится ночами? — не поднимаясь с кровати,проворчала ее мать.

Стук повторился.

— Кто там? — спросила Валя.

— Это я, Борька.

— Безумный, и надо же так напугать! — раскрывая окно, сказала Валя. —Что случилось?

— А ты разве не знаешь? Приказано завтра убирать хлеб и сдавать егонемцам. Нам надо что-то делать.

— Ты просто сумасшедший. Об этом можно бы посоветоваться и завтра, необязательно ночью.

— Есть у меня одна думка. Я считаю, оставаться в деревне сейчасвообще нельзя... Хочу уйти в лес.

— Один?

— Почему один? Найдутся и другие.

— Без всякой подготовки разве можно? Горячишься ты, Боря. В лес уйтине трудно, но будет ли толк?

— А здесь сидеть какой толк? Чего ждать и сколько ждать? Я давно ужеготовлюсь, накапливаю оружие. Два раза ходил в Кукаринский лес, где шлибои. Удалось подобрать три винтовки, пистолет, несколько гранат, ящикпатронов. Это что-нибудь да значит?

— А ты не врешь? — обрадованно спросила Валя.

— Странно! Не буду же я тебе креститься.

— Молодец, Борька, это просто здорово! Завтра же я посоветуюсь сребятами.

— А с кем?

— С Виктором, с Любой...

— И с Нонной, тоже.

— Нет, Боря, с ней советоваться не буду. Не попутчица она нам. С нейнадо быть осторожнее... Поговорю еще с Сидором Петровичем.

— Хорошо, — сказал Борис и, помедлив, добавил: — Значит,договорились?

— Договорились.

Валя в темноте подала ему руку, а он, чувствуя, как острозаколотилось сердце, долго не выпускал ее из своей руки. Затем, пересиливсебя, горячо прошептал:

— До встречи, Валя. — И, выпрыгнув через окно на улицу, скрылся вночной мгле.

* * *

После того как Сидора Еремина объявили заложником, его не покидалоощущение, что вот-вот должна случиться какая-то непоправимая беда.

Вечером того же дня, когда приезжал Чапинский, Сидора на улицевстретил Яков Буробин и усмехнулся ему прямо в лицо.

— Ну, вот и кончилось твое правление, Сидор Петрович. Теперь будешьплясать под мою дудку.

— Я век ни под чьи дудки не плясал и плясать не собираюсь, — сказалСидор.

— Ишь, какой гордый! — нараспев произнес староста и уже совсем наглозаявил: — Теперь вся власть моя. Что захочу, то и будешь делать.

— Поживем — увидим, — сказал Сидор. — Я ведь не из тех, кого легкозапрягают в любые сани.

— А я не из тех, кто отступает от своего, — сказал староста. — Еслинужно, запрягу любого, и будет по-моему, сила-то на моей стороне. Но могуи по-хорошему.

— Это как же? — спросил Сидор.

— А вот как. Будешь помогать мне наводить порядок в деревне, смотретьза общественным хозяйством — возьму тогда на поруки.

— Не продаюсь, Яков Ефимович. Не на того нарвался.

— Спасибо за откровенность, но только не забудь — кто ты есть... Тыесть заложник, — многозначительно произнес староста.

«Плохое это слово — «заложник», — размышлял по дороге к дому Сидор. —Видно, человеку с таким клеймом немцы в любую минуту могут пустить пулю влоб или накинуть петлю на шею». Сидору вспомнился день третьего июля,когда в правлении колхоза он с другими активистами слушал по радиообращение товарища Сталина к советскому народу, призыв мобилизовать всесилы для отпора врагу как на фронте, так и на временно оккупированнойфашистами советской земле.

«Да, надо действовать, — думал Сидор. — Но как? С чего начать?»

И вспомнилось, как однажды, еще в первые дни войны, пришла к немуВаля Скобцева. «Я к вам, как к парторгу, — сказала она. — Мы, комсомольцы,хотим знать, что нам делать. Нельзя же сидеть сложа руки и ждать приходаоккупантов!» Тогда Сидору слова девушки-комсорга показались наивными. Онответил ей, что немцы сюда, на Смоленщину, не дойдут, что вообще скоро ихвышвырнут вон. Сидор крепко переживал необдуманный разговор со Скобцевой.

Не изгладился из его памяти и случай с Борисом Простудиным. Рослый,не по годам возмужавший, Борис рвался на фронт. Ему было неполныхшестнадцать лет, и в военкомате ему, конечно, отказали. Борис обратился запомощью к Сидору. Но и ходатайство Сидора не помогло. Борис обиделся. АСидор успокоил его: «Ничего, Боря, твое от тебя еще не уйдет. Вотвидишь, — указал он на свою левую руку, — это в детстве на пилорамеотхватило мне два пальца. Я тоже хотел бы пойти на фронт, но, видишь, тожене берут».

Придя домой, Сидор скрутил «козью ножку» и сел к, открытому окну. Наулице было уже темно. Задумчиво покуривая, он услышал неподалеку чьи-тошаги и насторожился. Было ясно, что кто-то подкрадывается к его дому. Нокто бы это мог быть? Он напряженно вгляделся в вечернюю темь и заметилчеловека, остановившегося почти напротив окна. Облокотившись наподоконник, Сидор негромко окликнул:

— Кто здесь?

— Сидор Петрович, это я, Виктор.

— Ты ко мне? Пройди к саду и обожди минутку.

Оказавшись рядом с Хромовым, Сидор озабоченно спросил:

— Что у вас стряслось?

— Ну как что, Сидор Петрович! Неужто мы и в самом деле собственныйхлеб будем сдавать своим врагам?

— А что же поделаешь? — уклончиво-испытующе сказал Сидор. — Времятакое, никуда не денешься.

— Хлеб не должен попасть в руки врага, — упрямо сказал юноша.

— А ты отдаешь себе отчет, какие могут быть последствия? Насколькоэто опасно?..

— А на фронте, наверно, еще опаснее, и все-таки...

— Это верно, — согласился Сидор и, немного подумав, добавил: — Ивсе-таки надо отчетливо понимать, что немцы тогда не пощадят многих.

— Знаю, Сидор Петрович, вы меня не испытывайте. Сами их ненавидите,это же факт. Поэтому я и пришел к вам.

— Послушай, Витя, — понизив голос, сказал Сидор. — Вот ты вернозаметил, что я ненавижу их, оккупантов, и тех, кто продается врагу. Новедь одной ненависти мало. Уж если бороться, если биться с нимипо-настоящему, то надо действовать с умом. Надо знать, на кого мы можемопереться, кто не струсит. Надо знать и тех, кто готов покориться или ужепокорился фашистам, чтобы не налететь на предательство. Понимаешь? И надоумело направить ненависть большинства, умело сорвать уборку хлеба.Понимаешь ты теперь, как все это сложно?

— У нас есть верные люди, Сидор Петрович, — сказал Виктор.

Сидор смял недокуренную «козью ножку» и начал крутить новую. Потом онподал кисет Виктору. Тот неуклюже свернул себе цигарку и тоже закурил.Какое-то время они стояли молча, обдавая друг друга крепким дымомсамосада.

— Ну, хорошо, Витя, — первым нарушил молчание Сидор. — Я все продумаюи потом сообщу тебе. Но только помни, осторожность — прежде всего. Это,пожалуй, сейчас, на первом этапе, одно из главных условий.

* * *

Виктор и Люба медленно шли по некошеной траве. Вечер былбезветренный. Где-то за деревней лаял пес, да протяжно на чьем-то дворемычал теленок.

— Я готов был прямо на поле задушить этого фашистского холуя, ЯковаБуробина, — сказал Виктор. — Он понукал меня, как будто я ему какой-нибудьбатрак.

— Я же говорила, фашисты превратят нас в рабов, — сказала Люба.

— Не превратят. Еще посмотрим, чья возьмет.

— А что с ними сделаешь, Витя?

— Мы пока не в силах открыто отказаться от работы, но ведь можетслучиться гроза или ураган...

Люба не ответила сразу. Прищурив свои карие глаза, она задумалась.

— Ты догадываешься, о чем я говорю, Люба?

— Да, Витя. Об этом стоит поразмыслить.

— Мы уже все продумали.

— Кто это — мы?

— Как кто? Ребята — Борис, Валя...

...Ночь была теплая. Над горизонтом кое-где вспыхивали зарницы.Порывистый ветер тревожно шелестел травами, доносил тонкий медовый запахсвежего сена.

Пожелав удачи Борису с Валей и условившись о последующей встрече,Люба и Витя свернули с дороги и очутились среди высокой густой пшеницы.Полновесные колосья шуршали, цеплялись своими колючими усами за одежду.

Искрящаяся полная луна, казалось, опрометью неслась по небу, то ныряяв мутные волнистые облака, то выкатываясь на темно-синие его просветы. Икогда над полем разливался голубоватый лунный свет, друзья останавливалисьи укрывались в хлебах.

Около полуночи, миновав поле, Виктор и Люба вышли на проселок, вдолькоторого стояло несколько копен сухого сена. Переведя дух, ониосмотрелись.

— Вот здесь, с подветренной стороны, самое подходящее место, — сказалВиктор.

— Да, только давай быстрее, — прошептала Люба.

Схватив по охапке колючего сена, они начали разбрасывать его покромке поля.

Когда же копна за копной исчезли с придорожного участка, по краюпшеничного поля в разные стороны протянулись две неровные темные полосы.

— Ну как, Люба, готово? — спросил Виктор, стараясь скрыть волнение.

— Только поскорее, — ответила она. — А потом сразу к оврагу и домой.

— Не беспокойся, — приободрил ее Виктор и, присев на корточки,чиркнул спичку.

Зажгла спичку и Люба, приблизила желтый огонек к клочку сена. ЗатемЛюба подалась в левую сторону, а Виктор — вправо. Они еще несколько разподносили горящие спички к темным полоскам сухого сена, а когда над полем,вдруг затрещав, взметнулся огромный жаркий язык огня и поле, озарившисьбагряным светом, загудело, кинулись бежать.

Они бежали, а позади, казалось, все выше и выше взвивалась огромнаяжар-птица с широко распластанными ярко-оранжевыми крыльями. С каждойминутой она все более разрасталась и озаряла полутемное небо. А посторонам, словно не желая отстать от нее, поднимались все новые и новыегорящие стаи. Ветер рвал их перья, разбрасывал по необъятному полю,превращая его в сплошную огненную массу.

Подбежав к глубокому оврагу, отделявшему поле от леса, Виктор и Любаостановились, чтобы перевести дух. Тяжело дыша, несколько секунд молчасмотрели на поднимающееся зарево. Вдруг Люба вскрикнула:

— Смотри, за лесом горит!

— Значит, и у Борьки полный порядок, — радостно произнес Виктор и,схватив Любу за руку, бросился с нею бежать дальше.

Глава четвертая

Тревожно гудел обломок рыжей рельсы, подвешенный на суку старой липы.Яков Буробин коротко и зло бил молотком, отчего стальная болванкараскачивалась и издавала тягучий надсадный звон. При каждом ударе старостаморгал белесыми ресницами и приговаривал:

— Хорьки вонючие, отребье голопупое, ни себе, ни людям!.. Сами бедунакликали на свои дурацкие головы!

Тревожный звон, разрастаясь, сеял все больший переполох в селе.Выскакивая из подворотен, лаяли псы, на порогах изб плакали дети,испуганно переговаривались вышедшие на крыльцо женщины.

Появились немецкие автоматчики и начали сгонять жителей на пыльныйдеревенский пустырь.

Сидор Еремин, почувствовав недоброе, сказал жене:

— Ефросинья, это набатный звон, бежим, забирай скорее мать!

— Куда ж бежать? — растерялась Ефросинья.

— Немедленно с глаз долой! — Сидор уже натягивал на себя на ходупиджак.

— Сынок, я останусь дома, — сказала его мать, Пелагея. — Мнесемьдесят годков... куда я пойду?

— Мама, нельзя оставаться, пойми, я же у них заложник, ни мне, нитебе от них не сдобровать.

— Меня-то за что они тронут? Ничего со мной не будет, — ответилаПелагея. И, подхватив свою березовую палку, засеменила на улицу.

Сидор с Ефросиньей торопливо вышли во двор и через заднюю калиткуметнулись в огород.

— Ложись, — приказал Сидор жене и, повалившись в борозду, пополз межрядов пахучей зеленой ботвы картофеля.

Ефросинья послушно следовала за ним. А рельс все продолжал гудеть,будоража жителей деревни.

Окруженные фашистскими автоматчиками, люди перепуганно жались друг кдругу.

Люба, склонясь к Виктору, взволнованно сказала:

— Что же это? Что они хотят делать!

— Посмотрим, — ответил Виктор, устремив взгляд туда, где стоялнемецкий офицер и за ним — угодливо согнувшийся староста.

С беспокойно бегающими глазами, чиновник сельскохозяйственной управыЧапинский слово за словом переводил речь офицера:

— Немецкое командование питает уважение к трудовому русскомучеловеку, — старательно выкрикивал Чапинский, — ко оно никогда, запомнитеэто, никогда не позволит большевистским элементам подстрекать народ набунт против великой Германии, пытаться ослабить ее мощь, подорвать боевуюспособность победоносной германской армии!..

Офицер, словно диктуя свою речь, делал короткие паузы, переступал сноги на ногу в своих жестких, с высокими задниками блестящих сапогах.

— Предлагаю добровольно назвать тех, кто поджег хлеб, по правупринадлежащий нам, как победителям. Я спрашиваю: кто же поджег? Отвечайте!

На вопрос офицера никто не ответил. Люди испуганно смотрели на него ивсе чего-то ждали, на что-то надеялись. К ним приблизился Яков Буробин.

— Решайте, селяне, решайте, пусть повинится тот, кто содеял зло, а тобудет поздно, страшная беда обрушится на ваши головы.

И снова жители села ответили молчанием.

— Господин офицер спрашивает: вы что, немые? — крикнул Чапинский.

Тогда из толпы выступил вперед тот самый сгорбленный седовласыйстарик, который однажды уже отвечал на вопрос приезжавшего офицера.

— Господин начальник, — сказал старик, — может, он, хлеб-то, сгорелот грозы, от молнии, такое бывало и прежде. Вот ведь в девятьсот десятомгоду, еще при царе Николашке, у нас сгорело все поле. Истинный господь! —перекрестился старик. — А народ наш — что? Народ ни в чем и не повинен.

Толпа оживилась, послышались возгласы:

— Правильно!..

— Такое уже было...

— Не виноват никто.

— Стихийное бедствие, одно слово.

Офицер, выслушав перевод, вдруг побагровел и что-то возмущеннозакричал, указывая пальцем на старца. Чапинский едва успевал переводить:

— Никакой грозы ночью не было! Была луна!.. Ты, старая русскаясвинья, русская собака, ты смеешь обманывать германское командование...укрываешь бандитов. Ты коммунист!

— Не, какой же я коммунист, — слегка оробев, сказал старик. — Я какесть, значит, это — беспартейный.

— Взять его! — по-немецки скомандовал офицер.

К старику подскочили два солдата и ударами прикладов столкнули его всторону. Старик пытался что-то им сказать, похоже, стыдил, но его голоспотонул в потоке грубой чужеземной брани.

— Неужели расстреляют деда Никиту? — тихо спросила Люба. — Витя, ябольше не могу, я не выдержу...

— Ты что, в своем уме? — прошептал Виктор и дернул ее за руку.

— Построить всех в линейку! — через переводчика приказал офицер.

Когда крестьяне были выстроены, Чапинский перевел новое обращениеофицера:

— Если в течение пяти минут не будут выданы преступники, возмездиеупадет на ваши головы!

Толпа загудела, послышались вздохи, женский плач.

И вдруг шум стих. Из шеренги вышла, опираясь на белую березовуюпалку, Пелагея Еремина. Она подняла трясущуюся от старости голову и хриплосказала:

— Я, это я хлеб подожгла. Своими руками... Потому не люди вы, а воры.Чтобы не ели наш хлебушек... Ироды!.. Не боюсь вас!.. Все сама, одна испалила. Забирайте меня!

Десятки глаз односельчан устремились на Пелагею. Одни смотрели судивлением, другие с восхищением, некоторые боязливо отводили от неевзгляд.

— Неужто это она сделала? — оборотясь к Марфе, сказала стоящая рядомс ней Наталья. — И кто бы мог подумать?

— Не знаю. Страх берет меня за нее, — ответила Марфа.

Чапинский перевел офицеру слова Пелагеи, а староста, трусцой подбежавк начальству и согнув спину, ехидно зашипел:

— Господин Чапинский, скажите высокоуважаемому господину офицеру, чтоэта старуха — мать Сидора Еремина, вашего заложника, большевика... Но неона подожгла хлеб, я ручаюсь, не она. Дальше своего дома Пелагея не ходит.

Офицер на этот раз побелел от гнева. Чапинский еще более старательнопереводил с немецкого:

— Вы все вздумали меня морочить, — говорит господин офицер.

— Нет, я не позволю, — подчеркивает господин офицер, — чтобы каждаярусская старушка водила меня за нос... Гражданин Еремен, два шагавперед!..

— Еремин здесь? — вероятно, от себя спросил Чапинский.

Крестьяне насторожились, взглядом стали искать Сидора. Но прошламинута, другая, а Еремин не показывался.

— Нету здесь Еремина, высокоуважаемый господин офицер, — доложилстароста и виновато осклабился. — Никс...

— Никс?.. Приказываю найти его и доставить ко мне! — по-немецкипрокричал офицер. — А ее, — указал он на Пелагею, — взять.

Солдаты швырнули Пелагею к деду Никите. Пелагея по-прежнему казаласьневозмутимой и только повторяла:

— Ироды, я же сожгла хлеб. Я сама, одна. Чего же еще надо от людей?

Офицер в сопровождении унтера и не отстававшего от них Чапинскогопошел вдоль строя. Через каждые три, четыре шага он останавливался,вытягивал руку, обтянутую тонкой кожаной перчаткой, и показывал на одногоиз деревенских.

— Рус! — угрюмо произносил унтер.

— Выходи! — приказывал Чапинский.

Офицер встал возле Марфы. Взгляды их скрестились. Он уже приподнялруку, разгибая указательный палец, но в этот момент между Марфой иНатальей вперед протолкнулся Коленька. Офицер что-то недовольно буркнулсебе под нос и ткнул в грудь стоящей по другую сторону от Марфы пожилойженщине, известной в селе богомолке Агафье.

Оказавшись затем напротив Любы и Виктора, офицер чуть приподнялброви. Люба отвернулась в сторону. Но офицер не спускал с нее глаз, потомбыстро сказал угрюмому унтеру:

— О, она прелестна, эта русская фройлейн! Не так ли, Герберт? Онамогла бы скрасить суровую жизнь германского офицера в России... А этого, —кивнул он в сторону Виктора, — отправим на работу в Германию...

Когда отбор заложников был закончен, офицер объявил черезпереводчика:

— Итак, я верен себе. Вы убедились, что я не пускаю слов на ветер. Выне захотели выдать преступников, теперь за них своими головами ответятони. — Он небрежно махнул рукой в том направлении, где, скучившись, вокружении автоматчиков стояли отобранные им из строя люди. После этого, неснимая перчаток, он вынул из кармана батистовый платок, отер вспотевшийлоб и назидательно добавил: — Имейте в виду все, а ты, староста, вособенности, так мы будет поступать всякий раз, когда будут нарушатьсяприказы нашего командования.

Яков Буробин низко, покорно склонил голову. Офицер, точно сбросив ссебя тяжелую ношу, распрямил плечи с узкими серебряными погонами и сусмешкой сказал:

— А теперь к Еремину.

Двери и окна в доме Сидора Еремина были открыты. Солдаты осмотрелидвор, перерыли все вещи и не нашли ничего, что показалось бы им достойнымвнимания. В избе пахло древесным дымком и свежеиспеченным хлебом. На чистовыскобленном столе стоял желтый самовар. Возле него лежал забытый второпяхситцевый фартук. Офицер потянул воздух носом и брезгливо сморщился.

— Фу, хижина дикарей! — пробормотал он по-немецки, затем, сощуривглаза, глянул на старосту и строго спросил вдруг по-русски: — Где естьэтот... Ерьемин?

Стянув с себя одну перчатку, он дотронулся до самовара и мигомотдернул руку.

— Сокрамент! — выругался офицер. — Он есть горячий! — И продолжалпо-немецки: — Еремин не мог успеть далеко уйти. Скорее всего он прячетсягде-нибудь в норе под своим домом... Быстро, огонь!

Когда офицер вместе с Чапинским и старостой покинули избу, солдатыщелкнули зажигалками, подожгли бумагу и сунули ее под пучки соломы,свисавшей с крыши. Огонь побежал по сухой кровле, пахнул первымимутно-желтыми струями дыма. Через пять минут рыжее, с золотистым отливомпламя охватило весь дом.

...Склонившись над Любой, Марфа ласково приговаривала:

— Доченька, милая, что с тобой? Ну, успокойся! Я тебе дам капель.

— Не надо, мама, не хочу капель, — сквозь слезы ответила Люба. — Зачто они расстреляли бабушку Пелагею, деда Никиту?.. За что? Они же невиноваты...

— Что им, дочка, наши слезы, наша кровь? Поступают с народом, как соскотиной. Истинные ироды... Но слезами горю не поможешь.

Люба приподнялась на постели и, как когда-то в детстве, уткнуласьматери в грудь. Марфа нежно прижала ее к себе.

За стеной дома послышался шорох, потом тихий стук в ставню. Любавытерла слезы и, встав, направилась к окну. Потом, увидев в сумеркахВиктора, вышла из избы.

Легкий ветерок шелестел повядшей травой, потускневшими листьямиберезок. Пахло пылью и едкой гарью. Из-за закрытых окон домов долеталприглушенный скорбный плач женщин и детей.

— Слышишь? — спросила Люба.

— Да, плачут, — сказал Виктор.

— Что же мы наделали!.. Уж лучше бы вражины жрали наш хлеб, только быне трогали людей...

Они двинулись к околице и какое-то время молчали. Казалось, Виктортоже был подавлен и не находил, что ответить. Но когда поравнялись скрайней избой, он тихо, но твердо сказал:

— Понимаешь, они убили не только наших. В Выселках, в Губино немцырасстреляли поголовно чуть ли не всех жителей. Там хлеб не горел. Этотолько ведь предлог — хлеб. Деревню Куркино всю сожгли, а жителей угналинеизвестно куда.

— Откуда я знаю, что там было? — вздохнула Люба.

— А как на тебя смотрел этот гад? — сказал Виктор ипорывисто-безотчетно притянул девушку к себе: в эту минуту он видел передсобой только ее глаза.

— Оставь меня. Как тебе не стыдно?

Виктор виновато произнес:

— Люба, я же тебя люблю. Скажи, а ты... ты любишь меня?

Люба вздрогнула и еще больше потупилась. Сколько мучительных иволнующих раздумий осталось у нее позади в ожидании этой минуты, этихсладких, желанных слов, окутанных для нее непроглядной тайной! И как жегорько было то, что эта минута, этот первый робкий поцелуй вместе сословами о любви пришли к ней одновременно с огромным горем, обрушившимсяна жителей родной деревни. Перед ее глазами, как и прежде, стоялассутулившаяся Пелагея — мать Сидора, — и Любе мнилось, будто она не сводитс нее укоризненного взгляда. Она снова вздрогнула.

— Что с тобой, Любушка?

— Пусти! Разве ты забыл Пелагею, деда Никиту? — дрожащим голосомсказала она.

Виктор, стараясь унять стук своего сердца, сдавленно сказал:

— Как же не помнить... Кажется, кто-то крадется, — вдруг прибавилон. — Ты слышишь?

Раздвинув ветви орешника, они уставились в вечернюю мглу, туда,откуда уже четко доносились шаги. Скоро перед ними вырос человек скакой-то бесформенной ношей в руках.

— Кто идет? — негромко окликнул Виктор.

Человек от неожиданности остановился и словно замер. Но вот, бережноопустив ношу на землю, он пристально вгляделся в кусты и ответил:

— Виктор, это я, Сидор. Подойди ко мне.

Прижавшись к юноше, крепко держась за его руку, Люба прошептала:

— Что с ним? Куда это он?

Виктор вместе с Любой вышли из орешника. Когда они приблизились кСидору, они увидели на бровке тропы, под тонкими ветками ивняка, сухонькоебезжизненное тело Пелагеи. Лицо ее было обращено в их сторону и в темнотеказалось светлым застывшим пятном.

— Тихо, — предупредил Сидор. — Надо похоронить... Фрося уже накладбище, могилку копает.

Виктор растерянно смотрел на мертвую Пелагею, на Сидора. Ереминчуть-чуть откашлялся и снова взял мертвое тело матери на руки.

— Давайте вдвоем, — предложил Виктор.

Сидор молча кивнул, и они понесли покойницу вместе. За ними сопущенной головой шагала Люба. «Я преступница, — думала она. — Я виноватав гибели Пелагеи, деда Никиты и других...»

Ночь была теплой и душной. Чистое с вечера небо заволокло тучами. Наокраине кладбища, над бугром свежевырытой земли стояла недвижно, опершисьна лопату, Ефросинья. Заслышав приближающиеся шаги, она обернулась. Лопатав ее руках звякнула о камень.

— Сидор, это ты? — спросила она и, не дожидаясь ответа, шагнуланавстречу мужу.

Сидор и Виктор подошли к могиле и осторожно опустили тело Пелагеи наземлю.

Ефросинья склонилась над мертвой свекровью и тихо запричитала:

— Маменька, несчастная, и за что только они тебя убили? Чем тыпровинилась?..

Сидор, опустившись перед матерью на колени, достал носовой платок иотер им лицо покойницы. Виктор и Люба стояли с поникшими головами.

Над могилой подул резкий ветер. Затрепетали листья берез, скрипнулараз и другой надломленная ветвь.

— Прощай, мама! — сказал Сидор. Он поцеловал холодный лоб матери.Ефросинья сняла косынку и прикрыла лицо Пелагеи.

С кладбища они вышли на проселок к селу. Некоторое время шли молча,как будто остерегались разбудить кого-то своими голосами. На перекресткедорог Сидор остановился и сказал:

— Ну что ж, ребятки, прощайте, нам теперь в другую сторону, — и онуказал рукой куда-то в темное мглистое поле.

Люба подавленно спросила:

— Куда же вы пойдете ночью-то?

— Свет не без добрых людей, — ответил Сидор и, немного помедлив,шепнул Виктору: — Скоро свяжусь с тобой... О нас не беспокойтесь, непропадем, — твердо добавил Сидор и, махнув рукой, зашагал вместе с женоюпо едва различимой стежке в темное поле.

Глава пятая

Две недели Игнат Зернов пробыл на учебном пункте. Нелегкимипоказались ему эти дни после размеренной домашней жизни.

Деревянные казармы, палатки, наспех вырытые землянки былипереполнены, а люди все прибывали. Но никто не обращал на это внимания, —оно было приковано к фронту.

В короткие передышки между занятиями по боевой подготовке уставшийИгнат пытался представить себе бои, которые велись против фашистов наблизком ему Западном направлении. Тревожные размышления невольновозвращали его к довоенной жизни, к семье, к детям: «Где-то они теперь?Как живут? Как себя чувствуют? Ушли ли на восток? А вдруг остались наместе?» Последняя мысль заставляла больно сжиматься сердце. Ведь враг,добравшись до селения Игната, мог лишить его семью не только угла и хлеба:сама жизнь дорогих ему людей была под угрозой.

Когда из запасной бригады стали отбывать первые маршевые роты, Игнатс завистью смотрел на отъезжающих. Но вот настал день, когда был объявленприказ об отправке и его подразделения.

...Паровоз, напряженно пыхтя, тащил за собой длинный состав красныхтоварных вагонов. Рыхлый серый дымок вился позади паровозной трубы и таялв безоблачном небе. Красноармейцы, опираясь на дверные перекладины, молчасмотрели на мелькающие мимо поля с неубранным созревшим хлебом, накрестьянские избы, сиротливо проглядывающие в зелени садов, напестроцветные луга, на светлые лиственные рощи, на темные хвойные чащобы.

Чем дальше удалялся поезд на запад, тем острее ощущалось дуновениевойны: шли встречные санитарные поезда, переполненные ранеными; по обестороны железной дороги зияли воронки от разрывов авиабомб; громоздилисьпод откосами исковерканные обгоревшие вагоны.

Не доезжая до станции Рославль, эшелон разгрузился. Сводная колонна,выслав походное охранение, в пешем порядке двинулась к линии фронта.Теперь путь их лежал по проселочным дорогам, по перелескам, через поля...

С полной боевой выкладкой, Игнат шел правофланговым. На его буром отзагара лице выступили крупные капли пота, запыленные брови казалисьседыми. Скатка новой колючей шинели остро терла шею. Он проводил ладоньюпо натертому месту, стараясь уменьшить боль, но кожа от этого еще большесаднила.

Волнения и тревоги будоражили душу Игната. Где-то уже совсем близкобушевала война, и ему хотелось зримо представить себе ее, оценить своисилы.

На рассвете маршевая колонна прибыла в назначенный пункт. Рядовые исержанты были распределены по подразделениям бывшего мотострелковогополка, отведенного после тяжелых боев на частичное переформирование вармейские тылы. Где-то, в десятке километров, время от времени доносилисьприглушенные расстоянием перекаты пулеметных очередей и грохот артиллерии.С самого утра почти весь полк встал на рытье окопов и оборудование огневыхточек. В работу включилось и пополнение.

Сняв гимнастерку, Игнат с крестьянской основательностью прилежнорезал лопатой землю, сильными размашистыми движениями отбрасывал на бровкуслежавшийся на поверхности суглинок. Чем глубже становился окоп, темтревожнее делалось на сердце Игната. Он чувствовал, как неотвратимоприближается то, к чему он упорно готовил себя. Первый бой! Каков онбудет? Что принесет он ему, Игнату?

Во время перекура он разглядывал пахнущую глиной красно-желтую стенкуокопа и мысленно перенесся домой, на кирпичный завод, к своемустанку-прессу. Машинально взял со дна кусок глины и, разминая в руках ее,как тесто, подумал: «Да, кирпичики из нее были бы хорошие, что и говорить,только строй дома да дворцы...»

В раздумье Игнат не заметил, как к нему подошел командир батальона,капитан, кряжистый человек лег тридцати пяти. Оглядев Игната с ног доголовы, спросил:

— Новичок?

— Так точно, товарищ капитан.

— Понятно. — Капитан еще раз смерил Игната оценивающим взглядом. — Вармии служить приходилось?

— По срочной два года в пехоте, — доложил Игнат.

— Очень хорошо, это пригодится, — сказал капитан. — Похоже, изкрестьян?

— Как вам сказать, родился в крестьянской семье, жена колхозница, асам рабочий.

— Хорошо. Значит, по-рабочему будешь бить фашистов. — Командирбатальона взял у Игната лопату и принялся разравнивать и уплотнять землю,выброшенную на бровку окопа. — Вот так надо, — бруствер тоже защита,глядишь, все лишняя пуля-то в нем и застрянет... Сейчас наша главнаязадача зарыться в землю. Ясно? — проговорил он и, отряхнув руки, двинулсяпо траншее дальше.

— Видал, какой наш комбат? — кивнул в сторону удаляющегося капитаназагорелый боец с холодными глазами и глубокой ямкой на подбородке.

«Почему-то про таких, с ямкой на подбородке, говорят, что будетвдовым», — мимоходом подумал Игнат и ответил:

— Комбат как комбат. Вроде деловой.

— Деловой — это да, но со странностями, — с усмешкой произнес боец,судя по выгоревшему и обтрепанному обмундированию, уже побывавший вофронтовых переделках. — Для нашего капитана, видишь, все хорошо, что поп,что попадья. Ты рабочий — хорошо, я крестьянин — тоже хорошо. Третьего днянас немец тряханул так, что полбатальона полегло, а он опять говорит —хорошо, здорово, братцы, мы им дали.

— А может, и правда дали? — сказал Игнат.

— Если бы дали, то они не лезли бы. А го ведь прут и прут, удержунет.

Игнат посмотрел прямо в холодные глаза бойца и спросил:

— На фронте давно?

— Вторая неделя к концу подходит.

— Ну и как они, фашисты? Какие из себя?

— Какие? — усмехнулся боец. — Скоро сам посмотришь... Лучше давайрой. Тебе эта работа в охотку.

Пролетела короткая летняя ночь. Растаяла серая дымка, и на редкихоблаках, ярко играя, разлилась утренняя заря.

Окопавшись на отведенном участке, полк, казалось, замер, притаилдыхание.

С заспанными глазами и помятым лицом Игнат чуть приподнялся надбруствером и, найдя просвет меж маскировочных ветвей кустарника, сталвсматриваться в даль. Перед ним простиралась безлюдная равнина с редкиммолодым березнячком и с темно-зеленой травой. Еще дальше виднелся овраг сзаросшим густым кустарником на противоположном его склоне. Где-то высоконад головой, тревожно крякая, пролетали утки, в мелколесье пели птицы,стрекотали кузнечики. В душе Игната бродили еще переживания и заботыминувшего дня, а наступившее утро несло уже новые волнения.

Осмотрев огневые точки на участке, командир взвода младший лейтенантЛавров остановился возле Игната.

— Что обнаружили на местности? — спросил он.

— Пока ничего подозрительного.

— Продолжайте наблюдать!

— Есть продолжать наблюдать, — строго по уставу ответил Игнат.

Младший лейтенант задержал на нем одобрительный взгляд, хотел что-тосказать, но в этот момент в воздухе послышался нарастающий металлическийсвист, и через секунду оглушительный грохот. Пестрый фонтан земливперемешку с огнем и дымом вырос посреди равнины, прямо напротив Игната. Ине успела осесть эта обожженная, продымленная земля, как впереди, короткопросвистев, вновь прогрохотало, и новый фонтан разрыва сверкнул передглазами Зернова. Оглушенный Игнат, втянув голову в плечи и прижавшись кстенке, хотел было спросить командира взвода, продолжать ли обзорместности или переждать обстрел, но Лаврова уже не было рядом. Игнат всеже решил, что надо продолжить наблюдение, и, перебарывая себя, опятьглянул вперед, в просвет меж маскировочных веток. Широкая равнина смолодым березнячком, откуда только что доносилось разноголосие птиц,покрылась уже черно-рыжими оспинами воронок. Снаряды продолжали рватьсявокруг, несколько раз что-то тяжелое шлепалось на бруствер, срезая будтобритвой ветки орешника, натыканные в землю, и обдавая Игната сухойглинистой крошкой.

Но вот как-то вдруг грохот артобстрела оборвался. Игнат ощутилкисловатый запах дыма и погребной дух сырой прелой земли. Он с облегчениеми радостью снял пилотку, стряхнул песок, рукавом протер затвор винтовки,которую все время загораживал собой, и в эту минуту услышал неподалекусдавленный стон. Игнат шагнул в сторону по окопу и увидел комвзводаЛаврова, который стоял во весь рост и смотрел в бинокль. У его ног боец ссанитарной сумкой забинтовывал голову другому бойцу, лежавшему на боку надне окопа.

— Зернов, на место! — не отрываясь от бинокля, приказал младшийлейтенант.

Игнат, удивленный, попятился, выглянул из окопа, и только теперь дослуха его долетело рокотанье моторов.

— Танки прямо! — хрипло крикнул Лавров.

Игнат посмотрел прямо перед собой и почувствовал, как холодкомсхватило его сердце. По равнине, ломая молодой березняк, катились темныемашины, а между ними мелькали зеленоватые фигурки немецких солдат. «Вотоно, главное!» — подумалось Игнату, он сжал зубы и просунул винтовку межуцелевших веток, нашел упор в бойнице бруствера и стал ждать команду.

— Не трусишь, Зернов? — раздался рядом голос младшего лейтенанта. —Сейчас должны ударить наши пушки... Взвод! — крикнул возбужденно он. — Повражеской пехоте...

Открыли огонь противотанковые пушки. Звонкие удары выстреловсливались с грохотом разрывов: вероятно, били с близкого расстояния прямойнаводкой. Головной танк, нестерпимо блестевший траками гусениц, качнулхоботом орудия и как будто подпрыгнул — и в ту же секунду раздался длинныйскрежет металла. Соседняя машина с черно-белым крестом на броне — Игнатэто видел — круто затормозила, чтобы объехать беспомощно осевший на одинбок головной танк, — и вдруг задымила, заворочала башней, и в следующеемгновение неправдоподобно яркие языки огня откуда-то снизу лизнуличерно-белый крест.

Рядом с Игнатом очутился Цыганюк, обросший черными щетинистымиволосами красноармеец из одного с ним отделения.

— Танки справа! — долетел хриплый крик Лаврова. — Приготовиться!..

Игнат увидел справа, в сотне метров от траншеи, два танка, которыевели на ходу огонь по артиллеристам, и повернул вправо свою винтовку.

— Гранаты! — кричал младший лейтенант. — Пехоту отсекать... Огонь!Огонь!

Цыганюк со связкой гранат подался вперед, а Игнат стал ловить впрорезь прицела винтовки зеленые фигурки фашистов и нажимать на спусковойкрючок. Он стрелял и думал: «Чему быть, того не миновать».

Прижимаясь грудью к прохладной стенке окопа, Цыганюк не сводил глаз смедленно ползущего на траншею танка. В полуметре от него цокнули,вонзившись в насыпь бруствера, пули, он невольно отпрянул, но тут же,смерив взглядом расстояние до отполированной землей, мелькающей в егоглазах гусеницы танка, метнул навстречу ей связку гранат и упал ничком надно окопа. Он слышал, как над его головой оглушительно прогрохотало, потомдо него донесся частый звонкий стук металла о металл, будто пневматическиммолотком били по листу железа. Он нутром чувствовал, что смерть в этуминуту отступила от него, и проворно поднялся на ноги.

— Есть, есть один!.. — закричал он и осекся — прямо на негоподнимался второй танк.

— Ложись! — крикнул Лавров.

Цыганюк увидел, как комвзвода бросил гранату, и в тот же миг издлинного черного орудия танка полыхнул свет, и Цыганюк успел толькозажмуриться. На него навалилось что-то тяжелое и дважды сильно тряхнуло.«Неужели конец?» — мелькнуло в его сознании. Но тут же услышал далекийосипший голос младшего лейтенанта:

— Все... Захлебнулись гады!..

Вечером, после эвакуации раненых, младшего лейтенанта Лаврова срочновызвали в штаб полка. Наскоро построенный блиндаж был освещен желтымогоньком коптилки. На самодельной скамье у стены сидело несколькокомандиров. За столом трое, сдвинув головы над картой, что-то озабоченнообсуждали. Узнав командира полка, Лавров бросил ладонь к виску и доложил:

— Товарищ майор, младший лейтенант Лавров прибыл по вашемуприказанию.

— Добро, — подняв голову и внимательно посмотрев на него, сказалкомандир полка и опять склонился над картой.

Через минуту он взглянул на часы, распрямил спину и, обращаясь сразуко всем присутствующим, сказал:

— В вашем распоряжении, товарищи, ровно полчаса... Совещаниеокончено. Прошу всех по своим местам... Вы, младший лейтенант, — обернулсяон к Лаврову, — давайте сюда, поближе. Садитесь.

Командиры, откозыряв, один за другим покинули блиндаж, а Лавров, чутьробея, подошел к столу, на котором была расстелена карта-километровка.

— Садись, младший лейтенант, — повторил майор, узколицый, с темнымивислыми бровями, и сел сам. — Мне докладывали о вашей умелой и упорнойобороне... Два танка подбили. Верно?

— Так точно, товарищ майор!

— Молодцы твои ребята! — Майор слегка сдвинул брови. — Вам, товарищЛавров, со своим взводом предстоит выполнить сложную задачу... Обстановкатребует, чтобы полк отошел на новый рубеж. Будете прикрывать отход полка.Ясно?

— Ясно.

Майор зорко глянул из-под кустистых бровей на Лаврова.

— Вы что кончали?

— Досрочный выпуск училища... двадцать восьмого июня аттестовали. Вотдали один кубик, — сказал, смущаясь, Лавров. — Вообще-то я учитель попрофессии, но военным делом увлекался всегда, занимался в кружкахОсоавиахима.

— Ну, вы можете считать себя вполне военным человеком и грамотнымкомандиром. Это вы сегодня убедительно доказали... Так вот, товарищмладший лейтенант, я уже распорядился усилить ваш взвод людьми, выделилвам дополнительный ручной пулемет, боеприпасы... Учтите, если немецобнаружит наш отход — бросит следом танки. Поэтому ведите непрерывныйбеспокоящий огонь, рассредоточте людей так, чтобы у противника не возниклоникаких подозрений... Словом, действуйте, как положено в этом случае.

— Сделаем все возможное...

— Немцы могут и не заметить нашего передвижения. Тогда к утру мызаймем новый рубеж обороны, — продолжал майор и снова глянул на наручныечасы. — Сейчас двадцать три часа пять минут... Сверили свои? Если состороны противника все будет тихо — в два ноль-ноль можете сняться иследовать по маршруту... — Он взял у Лаврова раскрытую планшетку и легкимпунктиром нарисовал стрелку, обращенную острием на северо-восток. — Овыполнении задания доложите мне лично.

— Слушаюсь.

— Иди, Лавров... Ни пуха, как говорится. — Командир полка вышел из-застола и протянул руку младшему лейтенанту. Тот быстро пожал ее.

С наступлением полной темноты подразделения бесшумно оставилипозиции, на которых ожесточенно дрались с врагом в первую половину дня, иначали отход. Лишь командиру полка было известно, что главный удар немцынаносили севернее в полосе обороны соседней армии, и снова глубоковклинились в расположение наших войск. Теперь, чтобы не дать противникуразвить успех, на северо-восток подтягивали несколько стрелковых частей иизмотанную непрерывными боями кавалерийскую бригаду...

Вернувшись в расположение взвода, Лавров собрал командиров отделенийи каждому поставил задачу. По мере того как пустели траншеи, оставляемыесоседними стрелковыми подразделениями, усиленный группой автоматчиковвзвод Лаврова расползался в темноте и в тиши тревожной июльской ночи. Вполночь младший лейтенант обошел все посты, проверил, как установлен новыйручной пулемет на правом фланге, и вернулся в свой окоп, где былаоборудована площадка для Станкового пулемета и ниша для боеприпасов. Здесьон застал несколько бойцов, которые тихо разговаривали между собой, а сего появлением умолкли. Это его насторожило.

— Как самочувствие, друзья?

— А к чему об этом спрашивать? — с раздражением, как почудилосьЛаврову, ответил один из бойцов. — От этого самочувствие не улучшится.

— А может быть, и улучшится, — возразил Лавров.

— Все нормально у нас, товарищ командир, — спокойно, низкимглуховатым голосом сказал немолодой красноармеец.

— Верю, что нормально... Не спускайте глаз с немцев. Нам осталосьздесь пробыть всего два часа.

Бойцы промолчали, и Лавров подошел к первому бойцу.

— Кто тут у нас затосковал так?

— Это я, рядовой Косолапый, — вполголоса доложил боец и, вероятно, попривычке добавил: — Это у меня такая фамилия — Косолапый.

— Ну как же, знаю вас и по фамилии, и в лицо, не первый день вместевоюем...

Взвившаяся неподалеку немецкая ракета осыпала едким светом мгновеннооцепеневших людей, и Игнат Зернов увидел у бойца, назвавшегосяКосолаповым, темную ямку на подбородке. Игнат узнал в нем тогокрасноармейца, который вчера рядом с ним рыл окоп и жаловался, что емутошно.

Когда ракета, прошипев и рассыпавшись на излете, погасла и сталовроде еще темнее, Игнат тронул Косолапого за плечо:

— Ты, друг, вот что, ты скажи лучше командиру прямо: страшновато...Товарищ младший лейтенант такой же человек и поймет, не осудит. Всем,может, страшновато, а что поделаешь...

— Конечно, я понимаю, — тихо произнес Лавров. — Надо перебарывать всебе страх, не падать духом, тогда и смерти меньше будешь бояться.

— А верно, товарищ командир, что мы все должны здесь умереть? —неожиданно спросил еще один боец, и Лавров понял, что до его прихода людиобсуждали этот вопрос.

— Товарищ Цыганюк, кажется? — справился Лавров. — Вы?

— Цыганюк, — подтвердил боец.

— Вы, товарищ Цыганюк, будете представлены к правительственнойнаграде за то, что подбили фашистский танк, мне об этом сказал командирполка... — Лавров прервал себя, прислушался и договорил: — Но на войне,конечно, не только награждают, на войне и умирать людям приходится... Авообще-то, Цыганюк, откуда у тебя такие скорбные мысли?

Боец помялся с ноги на ногу и шепотом ответил:

— Неравные силы, товарищ командир, вон их сколько! — махнул он рукойв сторону немцев. — А там, где сила, там и верх. Разве нам удержать их,если попрут?

— Обязаны удержать, Цыганюк, обязаны. Знаешь, что говорил в такихслучаях Суворов?

— Нет, не знаю.

— Русские воюют умом, а не числом. Умом — значит, умением. Ясно?

— Да это как не ясно.

— Остается меньше двух часов. У нас и пулеметы и автоматы... да игранаты имеются, Цыганюк. Гранатами ты хорошо действуешь. Все понял?

— Понял, товарищ командир... А вы не хуже политрука разъясняете.

— Спасибо за похвалу. А теперь по местам, ребята.

Ночь была темной, мглистой. Немцы по-прежнему кидали над своимпередним краем осветительные ракеты. В их холодном мертвящем зареве четкообозначались контуры двух подбитых и полусожженных танков, грудыразвороченной земли, изуродованный, иссеченный стальными осколкамиберезняк. То тут, то там потрескивали короткие автоматные очереди, порой,будто проснувшись, басовито отстукивал тяжелый пулемет, и снова, оставляяза собой дымный хвост, взвивался слепящий шар осветительной ракеты.

В редкие минуты наступавшей вслед за тем полной тишины и сгустившейсямглы до слуха Лаврова долетало отдаленное громыхание артиллерийскойканонады. Оно доносилось не то с востока, не то с северо-востока.Вероятно, бои там не прекращались и в ночное время. Лавров тревожился вдуше и за свой полк, и за вверенных ему людей, которых надо было привестипосле выполнения задачи в расположение своего батальона.

Когда погасла очередная немецкая ракета, Лавров подумал, что порадать о себе знать; полное молчание с нашей стороны противник могистолковать двояко: или как подготовку к контратаке, по меньшей мере — кразведке боем, или как попытку уйти от соприкосновения с противником,оторваться от его головных сил; в обоих случаях враг мог перейти кактивным действиям, а этого как раз и не следовало допускать.

— Товарищ Цыганюк, ну-ка дай по своему сектору заградительный,медленный с интервалами огонь, — приказал Лавров.

— Есть! — ответил с явным облегчением боец, который, по-видимому, непрекращал томиться от сознания того, что у немца здесь огромноепревосходство в силах, и от своего бездействия.

Цыганюк, крепко сжав рукоятки, повел станковым пулеметом из стороны всторону. Резкий гулкий треск, пульсирующие огоньки выстрелов «максима»были восприняты взводом как команда открыть по врагу огонь. Тотчас звонкопроговорил на правом фланге ручной пулемет «Дегтярева», пропели короткимипрерывистыми очередями автоматы, неспешно застучали по всей линиивинтовки. Немцы, будто того и ждали, ответили шквалом плотногоружейно-пулеметного огня. В небо взлетело сразу около дюжины ракет.Длинная дугообразная строчка трассирующих пуль протянулась к тому месту,где стоял «максим» и за ним Цыганюк со вторым номером и командир взводаЛавров.

Как только огонь немцев поутих, Лавров приказал перетащить станковыйпулемет на запасную площадку, а ручной пулемет переместить на левый фланг.Просвистела и остро рванула, выбросив столбик земли у самого бруствера,немецкая мина. Еще одна светящаяся трасса пуль пронеслась к основнойпулеметной площадке, и еще, дважды просвистев, разорвались неподалеку отнее немецкие мины.

Прижавшись к передней крутости окопа, Лавров глянул на часы. Минутчерез пятнадцать следовало повторить обстрел немцев, потом еще разок, и,если все будет нормально, можно сниматься.

Время тянулось медленно. Второй раз на огонь взвода немцы реагировалиспокойнее; вражеский миномет молчал. Но вот появились первые признакиприближения рассвета — на фоне серого мглистого неба прочертился силуэтодиночной ели в логу, — и Лавров передал по цепи приказание отходить.

Перекинув за плечи раму станкового пулемета, Цыганюк шел напряженнойпорывистой походкой и тяжело дышал. Его давно не бритое лицо блестело отпота. Он отирал его ладонью, и тогда на лбу и на щеках появлялись грязныеследы от его пальцев.

— Слава богу, кажется, выбрались из ада, — сказал он своему соседу,бойцу с ямкой на подбородке, по фамилии Косолапый. — Понимаешь, не чаял ужсвета белого увидеть...

— А ты что думаешь, теперь рай ждет нас? — с какой-то угрюмойотрешенностью и в то же время с жгучим укором спросил Косолапый.

— Рай не рай, а страха такого не будет. Когда немцы прошлым утром станками двинулись на нас, и то не было так жутко, как в эту ночь. Тогданас было сколько?.. Дрались почти на равных.

— Помирать сильно боишься, вот тебя и изводит страх, — внушительнозаметил Горбунов, сутуловатый красноармеец с черной родинкой чуть понижеправого глаза.

— Тоже мне герой!.. Ты-то не боишься смерти? — сказал Цыганюк.

— Почему не боюсь? Я тоже хочу жить. Только от этой старушки, брат,все равно никуда не денешься!

— Будет каркать-то! — Цыганюк суеверно сплюнул в сторону. — Любишь тыболтать, Горбунов.

— Не болтать, а пофилософствовать малость действительно люблю.

— Неужель — философ?

— А что ж здесь такого. Родись я, скажем, лет на десять позже, я бы,может, после этой войны еще немного поучился и стал бы Гегелем в квадрате.

— Кем, кем?

— Гегелем. Был такой небольшого росточка худосочный человек, амыслитель гигантский. Он, брат, все мог объяснить и не как-нибудь, анаучно, диалектически. И войну считал даже закономерной, правда,немецко-прусскую, захватническую.

Горбунов поправил лямки вещмешка и, повернувшись лицом к Цыганюку,спросил:

— Вот, кстати, ты читал историю Древнего Рима?

— Нет.

— А историю Византии?

— Что-то не помню.

— Наверно, и историю Киевской Руси не читал! — сокрушенно произнесГорбунов.

— Пошел ты от меня к черту со своей историей! — разозлился Цыганюк.

— Ну, нет, это, брат, совсем плохо, — стоял на своем Горбунов. —Получается, вроде ты и на свете не жил. Почитай, советую. И будет тебеказаться, что ты перешагнул через целые столетия. Тогда и собственнаяжизнь будет тобой по-особому восприниматься.

— Эка куда хватил! — хрипло рассмеялся кто-то из бойцов.

А Горбунов строгим тоном продолжал:

— Мир строго закономерен, говорил Гегель. Фейербах дополнил его: «Нетолько закономерен, но и материален». Вот и получается, что каждое явлениев мире с точки зрения исторического процесса является определеннойзакономерностью.

— Ничего я из твоей философии не понял, — пробурчал Цыганюк. — Ивообще, Горбунов, брешешь ты все, сочиняешь, непонятно для чего.

— Да ты, видать, и вправду даже историей никогда не интересовался, —с удивлением сказал Горбунов.

— Нам не до истории. У батьки было пятнадцать десятин земли, так еетребовалось обрабатывать. А забрось землю — она и зачахнет, как дитя безприсмотра. Это до тебя доходит?

— Уткнулся, значит, носом в землю... — сказал Горбунов.

— А ты, философ, поосторожнее насчет земли. Хлеб-то на чем растет,знаешь? — с сердцем отпарировал Цыганюк.

— Земля, конечно, землей, но без политики, без истории тоже нельзя.По законам философии материя вечна, но каждое отдельное явление имеетпричину, начало и конец... Я к чему все это? Надо же представить себе, чемкончится эта заваруха? Когда? Что будет дальше? — Горбунов обернулся кЦыганюку лицом. — Вот Гитлер сейчас свирепствует, а надолго ли он завелся,а? Я тебя спрашиваю?..

— Да откуда же я знаю? — подавленный напором «философа» уже помягчеответил Цыганюк.

— А это очень важно понять. Тогда и воевать будет не так страшно иумереть, коль придется, тоже, — заключил Горбунов.

— Воевать — пожалуйста, умирать — не обязательно, — подвел черту иЦыганюк.

— Конечно, не обязательно, — вступил в разговор Игнат. — Жулик,который лезет в чужой дом, и сам рискует головой. Так вот свернуть емунадо шею, фашисту, я имею в виду, чтобы не зарился на чужое добро... Асвою голову по возможности не подставлять, я так понимаю.

— Это правильно, — подхватил Косолапый.

— Все одно, не хочу умирать, — вновь кисло произнес Цыганюк.

— Да ты, видно, думаешь, все мы так и рвемся туда? — Горбунов указалрукой на землю.

— У каждого своя судьба, — сказал Цыганюк.

— Судьба? — возразил Горбунов. — Когда я родился, разве мой отец илимать могли подумать, что моя судьба будет в какой-то степени зависеть отсумасшедшего Гитлера? Да и он-то, Гитлер, был тогда вроде безумногобродяги. Кто о нем тогда что-либо знал? А вот вскочил, как гнойный нарывна теле немецкого народа, ну и дает о себе знать. И при чем же тут твояили моя судьба?.. Вот если говорить насчет долга перед Родиной, так этодругое дело. Когда чужеземные захватчики хотят уничтожить Родину, нашихблизких, меня и тебя, то здесь мы обязаны постоять и за свою страну, и засебя, а если потребуется — не поступиться и своей жизнью.

Боец Косолапый вдруг с воодушевлением закивал головой.

— Правильно! — сказал он. — Это очень правильно, я согласен.

— А я ничего не знаю, — промямлил Цыганюк.

— И опять ничего не знаешь, а вернее, не хочешь знать, — сказалГорбунов и отошел от него.

Растянувшись по лесу, взвод шел гусиной цепочкой. Младший лейтенантЛавров, следуя во главе отряда, часто поглядывал на компас,останавливался, прислушивался. Рассвет все больше пробивался в чащу.Война, казалось, отступила далеко назад.

В четыре часа утра вновь загрохотала артиллерийская канонада.Послышались частые разрывы снарядов и мин. Лавров догадался, что немецбьет по оставленным ими пустым траншеям, и усмехнулся. Неожиданно слева понаправлению движения взвода раздался знакомый натужный рев немецкихтанковых моторов. Лавров дал команду остановиться.

— Где же полк, товарищ командир? Идем больше двух часов, — сказалкто-то.

Лавров поднес раскрытый планшет близко к глазам, с трудом различилпунктирную стрелку на карте, потом внимательно посмотрел по сторонам,глянул на компас.

— Полк должен быть где-то близко. Если даже, допустим, отходпродолжался около трех часов, — мы вот-вот должны выйти к своимпозициям... Осталось километра полтора-два до границы этого лесногомассива, потом будет поле, а за ним — наши.

— А немцы не упредят нас? — вроде рокочут их танки да и пушки бьют втой стороне, куда идем.

— Поживем — увидим... Шагом марш! — скомандовал Лавров.

Через полчаса взвод вышел на северо-восточную опушку леса. Уже совсемрассвело. Накрапывал мелкий дождик. Гул танковых моторов и грохотартиллерийского огня здесь слышался еще отчетливее. Из-за туманной моросиневозможно было разглядеть, что творилось на другом конце вытоптанного,пересеченного неглубокими овражками поля, но то, что совсем где-то близкозавязывался большой бой, было несомненно.

Пока Лавров размышлял, как ему вести своих людей дальше, один избойцов вскарабкался по ветвям на вершину молодого дуба и крикнул сверху:

— Товарищ младший лейтенант, вижу немецкие танки... севернее, в концеполя, за перелесьем... Вижу горящий танк!

Лавров стал смотреть в бинокль. Он тоже увидел красно-черный, горящийязык пламени и темную рокочущую в дождевой мороси цепь танков, развернутыхв боевой строй, а мысли тем временем все тверже принуждали: «Надопродвигаться через поле строго на восток, пока бой не охватил и этогоучастка обороны».

— Взвод, за мной! — приказал он и побежал к зеленеющей впереди балке.«Лучше бы сперва разведку выслать», — мелькнуло у него в голове, но менятьчто-либо было уже поздно. Он с размаху прыгнул в кусты орешника иостановился как вкопанный. Сразу за оврагом простиралась низина, всяперепаханная снарядами и минами. Очевидно, тут недавно отгремел бой, можетбыть, даже при участии его, Лаврова, полка. Он оглянулся, чтобы проверить,все ли бойцы успели перебежать к оврагу, и в этот момент один изотделенных сипло прокричал:

— Товарищ командир! Немцы...

Над головами людей ветром пронеслась очередь пуль.

— К бою!.. Ложись! — подал команду Лавров. — Занимай оборону!

Он понял, что взвод отрезан от своих, оказался в тылу врага, и теперьему, командиру, предстояло принять ответственное решение: или с боем, новслепую прорываться дальше на восток, или отойти снова в большой лес итщательно разведать обстановку.

Немцы между тем усилили обстрел. Просвистело и разорвалось несколькомин, а затем словно из-под земли выросла группа ведущих на ходу огоньавтоматчиков в рогатых касках.

— Огонь! — скомандовал Лавров. — Цыганюк, что с пулеметом?

Цыганюк с лихорадочной поспешностью пытался вставить пулеметнуюленту, но у него что-то не ладилось. Снова зачастили острые, с грохотомразрыва мины.

— Товарищ лейтенант, обходят! — опять прокричал командир первогоотделения, доставая из подсумка зеленую ребристую гранату-лимонку.

Лавров оглянулся. Короткими перебежками, огибая балку с севера и сюга, двигались немецкие солдаты.

— Цыганюк, огонь!

Пулемет гулко застучал, посылая длинные очереди в сторону залегшихвпереди автоматчиков. Мины тем временем продолжали рваться вокруг.Пулемету следовало менять позицию, и только об этом Лавров успел подумать,как разрыв сверкнул в нескольких метрах от Цыганюка, на склоне оврага.Лавров видел, как взрывной волной Цыганюка отбросило в кусты...

Силы были слишком неравны. Лавров принял решение отходить в лес, поканемцы не окружили взвод, благо до лесной опушки рукой подать — не болеедвухсот метров. Он передал по цепи приказ: поотделенно, перебежками, непрекращая огня, отходить к опушке леса, — и пополз к умолкнувшемупулемету. Однако его опередили сразу двое бойцов. В одном из них он сразуузнал новенького — Зернова, другой был из «старичков» — Косолапый.

— Мы прикроем, товарищ командир! — возбужденно сказал Косолапый иловко щелкнул замком.

— Что с Цыганюком? — крикнул Лавров.

— Может, ранен? — сквозь возобновившийся стук выстрелов услышалЛавров голос Зернова.

И опять вблизи от пулемета сверкнул разрыв. Зернов взмахнул руками иткнулся ничком в землю.

— Уходите, товарищ командир, спасайте остальных! — севшим голосомпрокричал Косолапый, повернул пулемет на север и дал очередь поперебегающим там немцам.

Новая грохочущая вспышка разрыва заставила Лаврова прижаться к земле,а когда он поднял голову, ни пулемета, ни бойца на прежнем месте не было.Лавров увидел лишь обожженную по краю ямку...

Он отходил последним, отстреливаясь из нагана, ложась, отползая всторону и опять вскакивая на ноги для очередной перебежки.

* * *

Игнат лежал ничком, безмолвно, без единого движения. Окружающий мирдолго был за пределами его чувств. И вдруг, как сквозь сон, ощутил он, чтона него навалилась нечеловеческая тяжесть. Она придавила его к чему-тоострому и обжигающему, не давала возможности пошевелиться. Еще вполузабытьи он напряг силы и попытался руками дотянуться до лица, но рукиоказались непослушными. Тогда он попробовал открыть глаза, но и веки плохоподчинялись ему, будто были чугунными. И сколько он ни старался, он не могувидеть ничего, кроме двух огненных пятен, мелькавших не то внутри егоглаз, не то перед глазами. Пятна то уменьшались в размерах, тоувеличивались, рассыпались на золотые извилистые нити или угасали совсем,и он погружался в тягостную беспросветную мглу.

Неожиданно среди черного мрака всплыли две светящиеся точки,постепенно они делались все ярче и будто два огненных шара подкатывались кнему. Потом ему почудился какой-то скрежет, и по телу пробежала холоднаядрожь.

Сознание Игната исподволь прояснялось. С огромным трудом он приподнялголову и увидел изломанный кустарник, свежую, обожженную по краям воронкув земле, свой, почерневший от крови рукав. «Я ранен?» — подумал он ипочувствовал, как голова его снова налилась свинцовой тяжестью и передглазами все поплыло.

Опять будто в дреме он услышал непонятную речь, но открыть глаза нехватило сил. Кто-то резко пнул его ногой в бок, обшарил карманы брюк, сиялнаручные часы. Затем его тяжело ударили по голове, и он вновь провалился вудушливую темь.

Сколько пролежал без сознания, Игнат не думал. Преодолевая ноющуюболь, он приподнялся и неуклюже сел на землю. Его левая рука беспомощноповисла вдоль туловища. Он попробовал приподнять ее другой рукой и едва невскрикнул от пронзившей его острой боли. Переждав минуту, Игнат достал изкармана гимнастерки индивидуальный пакет и стал неуклюже перевязыватьлевое предплечье. Конец бинта надорвал зубами, подтянул раненую руку кгруди, подвесил ее неподвижно к шее.

Боль, кажется, чуть утихла. Но захотелось пить. Он поискал глазамисвою флягу, пошарил вокруг себя здоровой рукой — фляги не было. Не былопочему-то и винтовки рядом. На мгновение его охватило чувство страха — какон оправдается перед командиром? — и вдруг вспомнил, что командир приказалвсем отходить в лес, бойцы побежали обратно к опушке, и в эту минуту его иКосолапого накрыло миной... А может, немцы уже прочесали овраг, его,Игната, сочли убитым, а винтовку унесли как трофей? Наверно, не он одинбыл тогда ранен или сражен наповал в этом овражке...

Посидев еще немного и чуть окрепнув, Игнат медленно поднялся наослабевшие ноги, постоял с полминуты, преодолевая головокружение, и побрелк лесу. Теперь вся надежда была на то, что родной лес укроет пока отврага, даст хоть чуток войти в силу. Он подумал, что в лесу навернякавстретит кого-нибудь из своего взвода, напьется воды, а еще лучше —кипяточку. Его рану перевяжут по всем правилам. А ночью взвод обязательносоединится с главными силами полка; они, бойцы, если надо, по-пластунскипроползут через все захваченное и укрепленное немцами поле.

Размышляя так, Игнат добрел до опушки леса, узнал даже тот молодойдуб, на который на рассвете взбирался боец-разведчик. «Где же наши? — свнезапной тоской подумал он. — Ведь один я пропаду». Он подобралвалявшуюся возле дерева сухую палку и, опираясь на нее, заковылял вдольопушки в восточном направлении, чувствуя затылком своим теплые лучизаходящего солнца.

Было уже далеко за полночь, когда силы снова покинули Игната. Онопустился возле какого-то деревца, опять закружилась голова, и онповалился на правый бок лицом на влажную, холодную от росы траву.Последнее, что он слышал — это как будто невдалеке прокукарекал петух. Аможет, это только почудилось...

...Пробуждение на этот раз было отрадным, обнадеживающим. Игнатувидел, что над ним склонились лица двух деревенских мальчиков-подростков.

— Дядь, а дядь, проснись! — ломающимся баском говорил один из них. —Ты ранен? Откуда ты?

— Петь, а может, он оглох от разрыва бомбы? — с беспокойством сказалвторой, веснушчатый, белокурый паренек.

— Нет, Сергунчик, боец, видно, ослабел от потери крови, — авторитетносказал первый, круглолицый, чернявый, с маленькими карими глазами икоротким вздернутым носом.

— Что же нам делать-то с ним? — растерянно произнес Сергунчик. —Может, сходить за дедушкой, он же врач?

— Надо тащить домой, — сказал Петя. — Здесь оставлять нельзя. Могутопять появиться немцы, застрелят враз.

— Он тяжелый, до дома не дотащим.

— Айда за носилками, — предложил Петя, и, не дожидаясь согласиядружка, припустил к деревне. Сергунчик помчался за ним.

...Аксинья, мать Пети, была немало встревожена, увидев, как ее сыноквместе с товарищем опрометью понеслись через огороды к лесу, волоча засобой носилки.

Накинув старый жакет, она поспешила вслед за ними и настигла ребят втот момент, когда они затаскивали на грязные, в засохшей земле, деревянныеносилки немолодого красноармейца. Аксинья так и ахнула.

— Что вы делаете, бесенята! Он же весь в крови, перебинтованный, а выкатаете его, как чурбак!

Аксинья наломала березовых веток, застелила дощечки носилок, накрылараненого жакеткой и тогда уж огородами и задворками притащила его сребятами к себе в дом.

Уходя за врачом Терентием Петровичем, дедом Сергунчика, строгопредупредила ребят:

— Об этом никому ни слова. Узнают изверги — всех нас порешат,запомните.

Оставшись в избе одни, ребята зашли за занавеску, куда положилираненого, и снова стали тихонько допытываться:

— Дядь, а дядь, ты слышишь нас? Не бойся, мы свои. Откуда ты, скажи?!

И вдруг к их удивлению раненый приоткрыл глаза и сдавленно сказал:

— Пить, дайте пить...

Петя зачерпнул в ведре ковш воды, поднес его бойцу. Игнат чутьприподнялся, оперся на правую руку. Струйка воды пролилась ему на грудь,стекла по шее за ворот, а он все пил.

Глава шестая

Дул холодный пронизывающий ветер. Уже не видно было грачей, умолкптичий гам. Только желтогрудые синицы, печально попискивая, порхали срединизких кустарников да неугомонные вороны громко каркали, пугливо перелетаяс вершины на вершину оголившихся берез. Зачахли последние осенние цветы,опустели поля, не горели они яркой зеленью озимых всходов, на обочинахразбухших от дождей дорог коряво торчали колючие головки репейника.

По лесным тропам, по бездорожью, укрываясь от врага, тянулись навосток обессиленные, голодные окруженцы. Война раскидала их по лесам иболотам и, шагнув огненной чертой фронта далеко вперед, оставила их вовражеском тылу.

Многие гибли, и никто не знал об их могильных холмиках. Другие, невыдержав бессонных ночей, голода, постоянной опасности быть захваченнымифашистами в лесу, искали себе пристанище на хуторах и в лесных деревнях.Враг не щадил и таких, уже безоружных. Как на диких зверей устраивалоблавы на окруженцев, при малейшем сопротивлении вешал, расстреливал,загонял за колючую проволоку лагерей для военнопленных...

Утренний рассвет еще не коснулся окна Марфиного дома, а она уже давнолежала с открытыми глазами. Осенняя пора усиливала тоску, навевала тяжелыедумы об Игнате, о жизни, которая принесла ей вдруг столько страданий итревог. «Ах, Игнатушка, если бы только знал, как мне тяжело без тебя! Гдеты, мой родной? Плохо тебе в такую пору. Поди весь промок, а может, ипростыл... Вон какая непогодища-то!..»

Марфа раздумывала, а тело пробирала дрожь и слезы сами по себеподступали к глазам. Вдруг она услышала стук в окно.

— Марфа, ты что, или все спишь? — кричала с улицы Василиса Хромова. —Наши военные пришли, беги скорей к Авдотье в дом, там они греются.

Словно ветром подхватило Марфу. На ходу она накинула пальто и бегом —прямо на край села, куда уже спешили и другие бабы. Мысли Марфы, опережаяее, летели вперед, манили слабой надеждой: «Может, там есть и те, ктовстречал на войне Игната, может, принесли от него долгожданнуювесточку...»

Она рывком распахнула дверь в избу, и перед ней предстали окруженцы,давно не бритые, с осунувшимися лицами и запавшими глазами. Марфа смотрелана них, а у самой от волнения, от жалости к этим людям, таким же,возможно, как и ее Игнат, сильно колотилось в груди сердце.

Наталья Боброва первой пригласила к себе на постой жгучего брюнета сгустой смолянисто-черной бородкой и с легкой руки окрестила Мироном, хотяпо-настоящему звался он Илларион, а фамилия его была Цыганюк.

Марфа стояла в нерешительности: брать или не брать в дом человека.«Пойдут сплетни, бабы будут языки чесать, а Игнат придет — начнутсяшушуканья». Она раздумывала, а сама не спускала глаз с окруженцев, будтокого-то высматривала. «Отказать в приюте человеку, когда он в беде, —просто подло. Если бы Игнат так же вот попросил крова, а ему бы отказалакакая-нибудь женщина, то я бы прокляла ее, плюнула бы ей в лицо привстрече...»

Марфа подошла к одному, заглянула ему в лицо и несмело спросила:

— Как, соколик, зовут-то тебя?

— Кузьмой, — отозвался тот, — а по батюшке Иванович. Говорят, несовсем красивое имя, а по мне все равно. Как нарекли родители, так,значит, и называюсь.

В словах Кузьмы Марфа уловила то неброское человеческое достоинство,которое ей всегда нравилось в людях. Желая приободрить пришельца, онасказала:

— Что вы! Разве ваше имя плохое? Вот со школы еще помню: тоже ввойну, в давние времена был такой Кузьма, а на всю Русь и сейчас ещеславится.

Окруженец улыбнулся и тихо ответил:

— То ведь был Кузьма Минин, богатырь, а я, Кузьма Васильев,незадачливый вояка...

— Сперва незадачливый, а после, может, будете и удачливый, —приветливо сказала Марфа.

Осели на временное жительство в деревне, кроме Цыганюка, Васильева, идругие ополченцы.

* * *

Несмотря на жестокую расправу, учиненную в селах и деревнях, гдесгорел на корню хлеб, то тут, то там вспыхивали новые пожары, выводилисьиз строя продовольственные склады, скотосборные базы, маслодельные заводы.Но с каждым разом все пуще свирепствовали каратели.

Знали об этом и в лесу, в небольшом отряде Сидора Еремина, идействовать старались подальше от деревни.

...Ночь была безлунная, темная. Шли к мосту осторожно, цепочкой.Миновав поле, заросшее сорняками, вышли оврагом к реке.

Пробираясь берегом в зарослях ольхи, Сидор останавливался,прислушивался. Все было как будто спокойно. Доносился лишь плеск воды, дагде-то позади, в глухом ельнике, ухал филин.

— Ну, вот и добрались, — сказал Сидор и показал рукой на чернеющийвпереди мост. — Действовать будем, как договорились. Валя и Люба останутсяздесь и будут следить за дорогой. Мы с Виктором и Борисом перейдем на тусторону реки.

Парни спустились под мост; Сидор отошел от дороги и притаился возлекустов.

— Была бы мина, и отпали бы все лишние хлопоты. В два счетасправились бы, — тихо произнес Борис. — Он высвободил пилу из жесткоймешковины, и она тонко прозвенела, врезавшись зубьями в деревянную опору.

Скоро упали один за другим отрезки опор. Виктор толкнул чурбаки внизпо насыпи, они с шумом покатились и бултыхнулись в воду.

Люба и Валя лежали на земле и не спускали глаз с дороги.

— Где-то сейчас отец? Каково ему там на фронте! — с грустью сказалаЛюба.

— Здесь тоже нелегко, — вздохнула Валя.

— Чу!.. — перебила ее подружка. — Слышишь?

— Кажется, кто-то едет по дороге. — Пригнувшись, она побежала кмосту.

В это время Виктор и Борис, переводя дух, заворачивали в мешковинупилу и настороженно прислушивались. Внизу по-прежнему журчала вода,раздался всплеск рыбы, и ничто не напоминало об опасности. Вдруг Борисвскинул голову и сказал:

— Кто-то бежит.

Виктор глянул наверх, и в этот момент послышался встревоженный голосЛюбы:

— Ребята, где вы? Едет кто-то.

— В кусты, быстро! — приказал Сидор.

Откуда-то издалека уже четко доносилось ровное цоканье конских копыти тарахтенье повозки. Через минуту она въехала на мост и, миновав его,остановилась. Из пяти находившихся на ней мужчин трое соскочили на землю иперекинули за плечи винтовки.

— Полицаи! — прошептал Борис.

— Полицаи, — подтвердил Сидор. — Только спокойно...

Трое прошлись взад-вперед, разминая ноги, и один из них пробасил:

— Ну, вот и приехали. Задача вам ясна?

— Чего тут может быть неясного, — ответил второй осипшим тенорком.

— Слушай, старшой, а что так приспичило охранять эту старую висячуюгалошу? — спросил третий.

— Ничего не знаю. Раз приказано — будем охранять.

— Я слышал, будто будет проезжать какая-то важная шишка, — сказалосипший.

— Прекратить болтовню! Нам не положено знать, — осек его старший иповернул к повозке. — Мы едем дальше, вернемся часам к шести утра, а вытут смотрите в оба.

— Яволь! Бывайте здоровы! — почти одновременно ответили ему полицаи иприщелкнули каблуками.

Когда повозка скрылась из виду, один из полицаев сказал:

— И дали же нам работенку... торчи здесь, как столб, под открытымнебом.

— Служба есть служба, — отозвался сиплый тенорок. — Говорят,появились партизаны, все партейцы.

— Ненавижу их, большевиков, всех перевешал бы... Цепляются, заразы,за старое, не понимают, что Германия пришла с новым порядком.

— Пока не истребим партизан, порядка у нас не будет, — сказал другойи, облокотившись на перила моста, мечтательно продолжал: — А все ж такиприятно, Матвей, что все так повернулось. Хотя и торчим здесь и дрожим...ночи-то вон какие прохладные...

— Да уж и пора — конец сентября, — сказал Матвей, и, подойдя к своемунапарнику, предложил: — Ты пойди в порядке предосторожности к тому берегу,а я здесь осмотрюсь.

— Пойдем вместе.

— Робеешь?

— Да нет, вдвоем веселее.

— Нет, робеешь... А ты сообрази, кому мы здесь нужны? Ну, а чтобы намдо утра не стоять столбами, я облюбую подходящее местечко в кустах. Будети обзор хороший и укрытие... вроде блиндажа. Советую и тебе.

— Сидор Петрович, что же делать-то? — тихо спросил Виктор.

— Тише. Сейчас поглядим, — прошептал Еремин.

Проводив напарника через мост, полицай вернулся на прежнее место,немного постоял на дороге, а потом решительно направился к кустарнику. Втот момент, когда он вытянул руку, чтобы раздвинуть колючие ветки молодогоельника, Сидор стремительным движением накинул ему на голову плащ-палатку,а Виктор и Борис схватили полицая за руки. Несколько секунд спустя полицайлежал на земле.

— Готов, — глухо произнес Сидор.

— Что будем делать с другим? — шумно дыша, спросил Виктор.

— Возьми пока винтовку полицая и следи за мостом, — сказал Сидор. —Вернется тот, и того придется кончать...

Прошло некоторое время, и второй полицай, осмотрев мост упротивоположного берега, возвратился к своему напарнику. Свернув цигарку изакурив, окликнул его:

— Матвей, ты где?

— Здесь я, иди, — негромко ответил Сидор из кустов.

Полицай, ничего не подозревая, пошел на голос. Сидор вскинулпистолет... Грянули один за другим два выстрела, и тот замертво рухнул наземлю.

Оттащив полицаев от дороги, парни перебежали мост к оставшимсяопорам. Срезав последнее бревно, они выскочили наверх, опасаясь обвала,однако мост продолжал висеть.

— Странно, не рушится, — сказал запыхавшийся Борис.

— Нужна небольшая встряска сверху, и тогда все будет в порядке.Теперь уже повозка с полицаями не проедет.

— Ну, как? — спросил Сидор, увидев поднимающихся по насыпи ребят.

— Ваше приказание выполнено, — по-военному ответил Борис.

— Тогда пошли, время не терпит.

— А как насчет важной «шишки», которая должна здесь проследовать? —спросил Виктор.

— «Шишка» теперь и без нас нырнет на дно, можно не сомневаться, —усмехнулся в темноте Сидор.

— А где наши девчата?

— Я их уже проводил к лесу.

Пройдя с километр, Сидор внезапно остановился.

— Вы, ребята, что-нибудь слышите?

— Гул какой-то. Может, автомашина? — прислушиваясь, спросил Виктор.

— Точно, идет машина, — сказал Борис. — Может, вернемся?

— А мы и отсюда определим, что там будет, — ответил Еремин.

Ждать долго не пришлось. Через минуту раздался со стороны реки треск,сквозь грохот послышались крики, и все стихло.

Несмотря на удачи, которые сопутствовали крохотной группе, СидорЕремин все сильнее ощущал ее оторванность, уязвимость в стихийныхдействиях. Надежной связи, вот уже который месяц, не было ни спартизанскими отрядами, ни с партийным подпольем района. Связь эту надобыло наладить как можно скорее. И он решился.

...Была уже густая темень, когда Сидор вошел в знакомое село ипостучался в закрытые ставни Семена Комова. Последние годы тот работалагрономом в колхозе; в начале пробежавшего лета был выдвинут на партийнуюработу в район, но сдать дела новому агроному так и не успел, — бесследноисчез из своего села перед приходом немцев.

Еще летом, до пожара в поле, Сидор наведывался в село Комова, к егоматери, по оглохшая старуха несла такую несуразную околесицу, что он,раздосадованный, тут же распрощался с ней, так ничего и не узнав о Семене.Но все это время Сидор чувствовал, что есть здесь какая-то закавыка. Онбыл убежден, что не мог Комов пропасть просто так, исчезнуть сам посебе...

На этот раз, разглядев Сидора, старуха молча впустила его в калитку.И, едва он переступил порог, навстречу ему быстро вышел Семен.

— Ну, вот и нашел меня, — сказал он улыбаясь. — Проходи, проходи... Язнал, что ты появишься.

Семен был низкого роста, с крупным лицом. Волнистые светлые волосыего были аккуратно зачесаны назад. Из-под густых бровей пытливо смотрелисветло-серые улыбающиеся глаза. Сидор глядел на него и думал: «Всю жизнь сулыбкой. Неужто и война не изменила его характер? Такой и помирать будет сулыбкой. Ему все ясно: никаких ни тайн, ни загадок в жизни. А рос ведьбасурман басурманом, первый голоштанец на селе». Семен словно прочитал егомысли:

— Да, Сидор, бежит времечко. Всякое с тобой пережили. А помнишь, какпроводили первую большевистскую посевную? Пригоршнями семена собирали.Пахали на клячах... Я как сейчас помню Авдотьин рекорд. Не баба была, асущая чертовка. И кобыленка-то у нее чуть держалась на ногах. Ветерподует — того и гляди упадет. И на тебе — рекорд, целых полгектараотмахала, а дело все оказалось в пол-литре водки. Напоила она свою лошадкуи та, бедняжка, рванула на рекорд. Если бы Акулина не раскрыла тайну, тотак Авдотья и вошла бы в историю рекордсменкой. И смех, и грех. Жалкотолько кобыленку — издохла через три дня... Да что это я тебе рассказываю?Небось не хуже меня все помнишь.

— Еще бы не помнить! — сдержанно улыбнулся Сидор. — Ведь мы тогда заэтот «рекорд» по выговору заработали.

— Да, — вздохнул Семен и уже серьезно сказал: — Слышал я, горе у тебябольшое... Палачи, только и можно сказать. Идут на все, лишь бы сделатьпокорными наших людей. Вот и придется теперь все силы класть на этуборьбу.

Семен насупил брови, отбросил назад сползшие на лоб волосы. В этуминуту Сидор, кажется, впервые увидел своего приятеля хмурым иозабоченным. Некоторое время они сидели молча, поглощенные собственнымимыслями. Потом также молча закурили. Мать Семена вышла с ведром на улицу ипо чистому полу разлился холодный воздух. За окнами завывал пронизывающийосенний ветер. Семен плотней задернул шторы на окнах и прибавил света влампе. Затем, глубоко затянувшись самокруткой и пуская вверх струю синегодыма, сказал:

— Ну, давай, дружище, говори, как живешь, чем занимаешься?

Семен, судя по выражению его лица, ждал откровенного и исчерпывающегоответа, но Сидор ответил коротко:

— Живу, как бобыль бездомный, мотаюсь от деревни к деревне, прячусь узнакомых, в лесу, того и гляди схватят.

— Ну, и как же ты — так и будешь все время прятаться?

— А что же остается? Было бы хоть оружие, тогда другое дело...

— Это правильно, — согласился Семен, — но ты, наверное, знаешьпословицу: «Один в поле не воин».

— Почему один? Было бы оружие, и люди нашлись бы, — возразил Сидор ипридавил окурок.

Семен тоже потушил недокуренную цигарку и, став еще строже лицом,сказал:

— Послушай, Сидор, есть для тебя одно дело.

— Говори. За тем к тебе и пришел.

Семен побарабанил пальцами по столу, словно собираясь с мыслями.

— Видишь ли, Сидор Петрович, я ведь также на нелегальном положении...Формирую райком... понимаешь сам, подпольный. Получил на то мандат обкома.Так вот, есть решение ввести тебя в состав райкома.

Сидор недоуменно пожал плечами.

— Помилуй, Семен... Образование — семь классов, в районе лицонеизвестное.

— Вот это сейчас и нужно. Если бы тебя знал каждый в районе —ручаюсь, через неделю фашисты вздернули бы Сидора Еремина на горькойосине. Так ведь?

— Так-то так, а все же эта должность не для меня. Не справлюсь.

— Это тоже не довод, Сидор, знаю я тебя и твои способности. В армииты служил, оружием владеешь. Знаешь район, все ходы его и выходы. Да и впартии состоишь наверное с десяток лет.

— Скоро двенадцать, — уточнил Сидор.

— Ну вот, а это что-то значит. Потом как-никак ты колхозныйорганизатор. Подумаем, как и с чего начать. Оружие у нас есть, естькое-какое и продовольствие. Теперь дело за людьми. Надо будет формироватьгруппы, отряды, восстанавливать связь с коммунистами, мобилизоватькомсомол. В районе оказалось много окруженцев. Надо ставку делать и наних. Люди военные, обстрелянные, они могут быть ядром наших вооруженныхотрядов. Вот так, дружище! Как смотришь на это?

Сидор задумался и не ответил.

— Я понимаю, решиться трудно, — помолчав, сказал Комов, — но чтоподелаешь, идет борьба не на жизнь, а на смерть...

Глава седьмая

Староста Яков Буробин, в новом овчинном полушубке, в заячьей шапке,неуклюже протиснулся в дверь избы. Низкий и подвижный, с раскрасневшимсяна стуже лицом, Степан Шумов проследовал за ним, бухнул настывшей дверью.Клуб морозного воздуха с ног до головы окатил Цыганюка, примостившегося улавки за починкой валенок. Старая керосиновая лампа, висящая посреди избы,качнулась и замигала. Наталья подбежала к ней, убавила фитиль, чтобы незакоптилось стекло.

— Здравья желаем! — вкрадчиво произнес староста, снимая шапку.

— Спасибо, коль от сердца, — ответила Наталья и тут же поснимала сгвоздей, набитых на стене возле двери, обиходную домашнюю утварь.

— Ехали к Фоме, а попали к куме, — наигранно весело проговорил Степани, подхватив Старостин полушубок, повесил его на высвободившийся гвоздь.

— Милости просим, проходите! — с улыбкой пригласила Наталья, но налице ее можно было прочесть тревогу и недоумение: чего, мол, явились к нейэти бесы?

— Нам бы посудинку, — попросил староста, — ну, там пару стакашков,что ли, — пояснил он и, вынув из внутреннего кармана распахнутого пиджакалитровую бутыль самогона, поставил ее на стол. Потом бесцеремонно уселсяна лавку, бросил любопытствующий взгляд на Цыганюка, с лукавой ухмылкойпосмотрел в лицо хозяйке. Наталья, приняв равнодушный вид, подала дваграненых стакана. Степан взял один из них и, словно отогревая озябшиеруки, стал катать его в ладонях.

— Надо бы и закусить, — сказал он, — у нас ведь самогонка, а не чай,ее, окаянную, без закусона и не проглотишь.

— А у меня, милок, не харчевня, закусок про запас не держу, —ответила Наталья.

— Ладно, — сказал ей Яков. — Тащи огурцов и свинины, другого проситьне будем.

В голосе старосты Наталья уловила не просьбу, а прямой приказ.«Откажи ему, — подумала она, — добра не будет». Насупив брови, она ничегоне ответила и тотчас вышла в сени.

Когда Наталья скрылась за дверью, Яков вновь бросил заинтересованныйвзгляд на Цыганюка, спросил:

— Ну, как, парень, дела? Сыт, здоров, прижился?

Цыганюк поднял на него глаза.

— Я же не собака, жить где-то надо.

— И то правильно, — сказал староста, — человек — это не скотина! Назиму и ее загоняют в хлев... Но это я так, промежду прочим интересуюсь.Хотя мне по моей должности и полагается знать, как живут людишки вовверенном мне селе.

Цыганюк промолчал, а староста, словно желая замять неприятноевпечатление от своих последних слов, предложил:

— Кончай работу, подсаживайся к столу.

— Надо валенок залатать, зима на дворе.

— А куда тебе ходить-то? — усмехнулся Степан Шумов. — Бабенка тебяпригрела хорошая, кровь с молоком, приютился у ее юбки и знай сиди.

— Что я, без рук, без ног, что ли? — огрызнулся Цыганюк. — Надо мне ив мир выходить.

— И это правильно, — подтвердил староста. — Какая бы она ни былахорошая, а жить на бабьих харчах один срам. Надо и самому работать,присматривать что-нибудь подходящее.

— С подходящим-то тяжеленько в такое время... Война идет, — поспешилпоправиться Цыганюк.

— Для кого идет, а для тебя кончилась, и неплохо. Вон какую подцепилсебе цацу! Хоть она и вдова, а, поди, лучше любой девки, — ухмыльнулсястароста и, положив на край стола расшитый атласный кисет, принялсявертеть самокрутку. — Да, чего и говорить, подвезло, подвезло тебе,парень. Это не просто баба, а конфетка.

Появившаяся в дверях Наталья улыбнулась, игриво-укоризненно бросила:

— Снаружи-то мы все, как конфетки, только изнутри ядовиты. Да иоткуда тебе, Яков Ефимович, знать, какая я?

— Знаю, — решительно заявил староста. — Мне шестой десяток, в людяхразбираюсь.

— Одно слово, в выборе кумы я не ошибся, — по привычке съехидничалСтепан. — Дворянка она, Яков Ефимович, и все тут, чего и говорить, сразувидно — голубой крови.

— Тьфу, болтун! — с ужимкой произнесла Наталья и поставила на столмиску соленых огурцов, потом выложила из матерчатого свертка небольшой,домашнего копчения, свиной окорок.

Степан, запустив руку в широкий карман брюк, достал нож и принялсярезать свинину на ровные продолговатые кусочки. Он резал и приговаривал:

— Добрый был хряк, породистый и, видать, будет скусный, съедобный.

«Спьяну-то тебе и крыса будет съедобна», — неприязненно подумалаНаталья и вышла в чуланчик за хлебом.

Староста тем временем откупорил бутыль с мутноватым самогоном и втретий раз обратился к Цыганюку:

— Хватит, хватит работать, тащи себе стакан и давай к столу.

Цыганюк отставил в сторону валенок.

— Спасибо, я непьющий.

Наталья положила хлеб на стол и, ласково уставившись на своегопостояльца, посоветовала ему:

— Садись, Мирон, развлекись чуток, от дум избавься...

Сама того не подозревая, Наталья попала в самую точку. Как толькопереступили порог Яков Буробин со своим помощником, сердце Цыганюкапочувствовало неладное. Он уже много слышал о старосте и не представлялсебе, как он, Цыганюк, вчерашний красноармеец, вдруг сядет с немецкимстаростой за один стол и будет говорить обо всем, что накопилось в душе...Было над чем задуматься Цыганюку.

— Коли вы уж так настаиваете, могу и присесть, — сказал он ипридвинул свой круглый чурбан к столу.

— Вот так-то оно лучше! — удовлетворенно заметил староста, наливаясамогон в поставленный Натальей третий стакан. — Ну что же, выпьем за твоездоровье, Наталья, за твой гостеприимный дом!

Яков и Степан мигом опорожнили стаканы и, морщась, стали хрустетьогурцами.

— Злая, собака, аж жгет, как перец, первач настоящий. Вот ведь вродеи деревенской выпечки, а городской не уступит ни в коем разе, — балагурилСтепан.

Цыганюк все еще колебался. Лицо его было бледным, взгляд неспокойный.

— Что это ты ломаешься, как красная девица! — сказал ему Яков. — Пей,не раздумывай.

— Пей, брательник, пей, тоска пройдет! — нараспев проговорилСтепан. — По себе знаю — пройдет... В кабаке родился, в вине крестился.

— Теперь хочешь не хочешь, а выпить надо, — сказала Наталья и приселарядом с Цыганюком. Тот взял стакан и, ни на кого не глядя, молча выпилбьющую в нос сивушным перегаром жидкость.

— Ну как? — осведомился староста. — Прошла?

— Как видите.

— Ничего, это только поначалу затруднительно, — сказал Яков иобратился к Наталье: — Может, и ты с нами выпьешь?

— Ой, что вы! — отмахнулась Наталья, но тут же, словно что-то взвесивв уме, придвинула к себе пустой стакан Цыганюка. — Разве только чуть-чуть,просто попробовать.

— Ну, как это попробовать! — возразил Степан. — Надо выпить пополной, наш век не так уж и долгий.

Староста, однако, налил Наталье полстакана. Она спокойно выпиласамогон, обтерла влажные раскрасневшиеся губы рукавом и с аппетитомпринялась есть податливую с мороза свинину.

— Горько, правда? — подмигнул ей Степан.

— Уж как не горько, — с усмешкой ответила Наталья.

— А когда обнесут тебя чаркой, и того бывает горше...

Через несколько минут Яков разлил остаток самогона. Но и без того всеуже были под хмелем, который гулял, бродил по телу, путал в голове мысли.Яков щурил глаза, расправлял на обе стороны обвисшие от влаги усы, вытиралрукой мясистый нос с раздвоенным кончиком и все чаще похотливо взглядывална Наталью.

А Наталья жалась к Цыганюку, который продолжал молчать и лишь изредкапосматривал на старосту, будто старался разгадать его намерения.

— Ну, как, жизня-то твоя, полегче стала? — вполголоса справился Якову Натальи, когда взгляды их встретились.

— Это почему же? — притворно удивилась Наталья.

— А разве худ у тебя помощник? Парень, видать, с головой, по глазамвижу. К делу пристроится — в люди выйдет...

Наталья торопливо сказала:

— Конечно, то дрова поколет, то воды принесет или сено задаст корове.Теперь все-таки не одна, а двоим-то как-никак веселее.

— Федька, прежний муженек-то, будто сейчас перед моими глазамистоит, — пуская синий табачный дым, многозначительно произнес Яков. —Здоровый был, в плечах косая сажень, и подумать только, ни за что сгорел.Говорили, кулак, против Советской власти агитацию вел, подрывал ее, а чтотам было подрывать, она и так едва на ногах держалась. Стоило немцам еетряхнуть — она и концы отдала, развалилась. И выходит, с виду-то она вроденормальная, а изнутри с гнильцой, как дерево, пораженное червоточиной...Бот был бы сейчас Федька жив, ох, и пригодился бы мне здорово!

— Не надо, Яков Ефимович, об этом, — попросила Наталья.

— А твой отец чем занимался? — спросил староста Цыганюка.

— Хлебопашествовал.

— Середняк, бедняк?

— Середняк, по-моему. Да у нас в Заволжье земли у всех вдоволь.Сейчас-то, конечно, колхоз. Правда, перед коллективизацией батька чуть незагремел. По хлебу довели твердое задание. Потом разобрались — отменили.

— Доберутся немцы и до Заволжья.

— Не доберутся, — решительно возразил Цыганюк. — Это далеко, кишка уних лопнет.

Староста, словно протрезвев, удивленно и недобро уставился назахмелевшего Цыганюка. Казалось, сейчас он встанет и кликнет полицаев. НоЯков не закричал, не повысил голоса, а лишь с ехидцей произнес:

— Твоими бы устами да мед пить, служивый. Ежели бы было так, — надотьбы золотом тебя одарить. Но, друг ты мой хороший, не будет, как тыдумаешь. Сам посуди: меньше чем за полгода тяпнули немцы четвертую частьРоссии и почти половину ее населения. Еще один такой заход, и даже японцамс турками ничего не останется. Это тоже надо понимать. Верно?

— Вот тебе и большевики — спасители России! — вскинув голову, очумелопроизнес Степан. — Сколько кричали о мощи своей, а что же этополучается-то на самом деле?.. Бедная Россия-матушка, отдали тебя напоругание врагу проклятому! — с пьяным всхлипыванием пробормотал Степан.

Наталья переглянулась с Цыганюком и поджала губы.

— Ну, понес дурь! — злобно покосился на него староста.

— И нич-чего не дурь, я гор-рю истинную правду. Силу бы надо нанемцев, а ее нет. Вот теперь как хочешь, так и поступай, куда хошь, туда иподавайся. Так и так — кругом шешнадцать. Говори, что будем делать? —резко придвинулся Степан к старосте.

— Россию восстанавливать, вот что! — рыкнул староста и кулаком ударилпо столу. Пустые стаканы запрыгали на столе, задребезжала опорожненная отогурцов железная миска.

— Кукиш тебе немцы покажут! — усмехнулся Степан и, изобразив это напальцах, добавил: — Рожки да ножки от ней останутся. — Подумал еще немногои спросил: — А ты, Яков, какую Россию желаешь?

— Ясно какую, не большевистскую, — проворчал староста. — Главное,чтобы была свобода частному хозяйствованию.

— Э-э-э... куда гнешь! Это, пожалуй, мне с тобой и не по пути, на этоя не пойду, Яков Ефимович, — замотал рыжей головой Степан.

— Пойдешь, — невозмутимо заявил староста. — Такие, как ты, спотрохами за рубль продаются.

— Что-то, Степан, я тебя тоже никак не пойму. За немцев ты или противних? — спросила Наталья.

— Я сам за себя, за Россию-матушку. Это большевики отдали ее немцамна растерзание. Не смогли отстоять ее от паршивой немчуры...

— Болтаешь пустое, Степан! Немцы — это силища, — сказал староста. —Они по всей Европе прошли с развернутыми флагами. Французы с первых же ихударов подняли руки кверху, а англичане драпака дали, бросили на произволсудьбы своих союзников. Не сегодня, так завтра доберутся немцы и доАмерики. Ее фюрер называет врагом номер один... Ну, а с Россией... сРоссией вопрос уже предрешен.

— Откуда же у них такая силища? — удивленно произнес Степан и громкоикнул.

— Уважают порядок, дисциплинку, — сказал Яков. — А теперь вот еще длясвоего подкрепления погонят на работу в Германию наших пленных бойцов,молодежь, мастеровых. Это я знаю верно: есть такая секретная бумага. Потомначнут забирать и таких, Степан, как ты.

— Я никуда не поеду, все!.. Раз ты у нас хозяин, вот и оставь меняздесь, пусть в охране, и его вот со мной пристрой вместе, — указал Степанна Цыганюка.

Темное, смуглое лицо Цыганюка, казалось, еще более потемнело.

— Ты, браток, меня не тронь, я тебе не кукла, — сказал он Степану. —Сам можешь идти, куда хочешь, а меня не касайся. Мне и так пока неплохо,живу я, никому вроде не мешаю.

— Ишь ты, неплохо, — криво усмехнулся староста. — А от кого теперьэта твоя жизнь зависит? Вот возьму завтра да и пришлю тебе повестку. Кудаты денешься? И поедешь в Германию.

— Яков Ефимович, ради бога, не тревожьте его, в ноги будукланяться! — поднеся к глазам фартук, жалостно попросила Наталья.

— Успокойся, никуда я не поеду, — сказал ей Цыганюк.

— Во, молодец! — с подначкой забалагурил опять Степан. — Лучше всегоиди, парень, в партизаны, там душу отведешь, сызнова будешь стрелять внемцев...

— Заткнись, балаболка! — цыкнул на Степана староста. — Как бы он тебяпервого потом и не вздернул на осине за твой добрый совет.

— Так я шуткую, Яков Ефимович, а он парень с головой, сам сообразит,куда ему для жизни выгоднее податься: в охрану аль в партизаны.

Наталья слушала старосту, Степана и не сводила глаз с Цыганюка. «Чтоже он скажет им?»

А Цыганюк уже опасливо поглядывал то на Якова, то на Степана и,видимо, что-то усиленно соображал про себя.

— Может, ты тоже шутишь насчет Германии, Яков Ефимович? — мягкимголосом вдруг произнес Цыганюк, назвав старосту впервые по имени иотчеству.

Староста опять прищурил свои бесцветные глазки.

— Я, мил человек, врать не привык. Раз говорю, значит, так. Оставлятьздесь будут только тех, кто пойдет на службу.

— Да разве у меня-то ему плохо? — вновь жалостно заметила Наталья. —Пусть останется со мной.

— Ха-ха, кума! — дурашливо хохотнул Степан. — Какая же ты чудачка!Немцам и дела нету до того, что тебе плохо, что неплохо; они вон иязыка-то нашего как следует не понимают... Для тебя теперь только одинбог — Яков Ефимович. Ему и молись, а для начала готовь пару четвертейсамогонки. Тогда твой чернявый никуда не поедет. Это как пить дать,намертво.

— Ну, хватит, пойдем, — приказал староста и важно поднялся из-застола. — Степан угодливо подскочил к двери, снял с гвоздя черныйполушубок, шапку и подал Буробину. Наталья и Цыганюк молча проводили егодо порога.

Уже притворив дверь, староста обернулся и раздельно сказал:

— Подумайте хорошенько. Если ты, парень, что решишь — приходи ко мне,жалеть не будешь.

Глава восьмая

Старый врач молча сидел возле Игната. Он уже обработал рану, но этоне исключало самого страшного — заражения крови, так как медицинскаяпомощь пришла с немалым запозданием.

— Лучше умру так, но руки отрубать не дам, — сказал Игнат, когдаТерентий Петрович намекнул о возможной ампутации. — Рука мне нужна вокак! — и Игнат здоровой рукой провел себе поперек горла. — В другое время,доктор, я, может, и плюнул бы, шут с ней, но поскольку идет война — немогу. Нужна она, понимаешь, нужна мне до зарезу.

Терентий Петрович насупил брови, зажал в кулак седую, аккуратноподстриженную бородку и задумался. Риск был велик. Слишком ослабелорганизм от потери крови, а главное, слишком поздно сделали первичнуюхирургическую обработку раны. Вся надежда была только на здоровье Зернова.Одолеет он собственными силами угрозу возникновения гангрены илиослабевший организм не сумеет справиться с ней?.. Да, риск был огромен. Нои с ампутацией спешить не следовало: боец без руки — это уже не боец,раненый прав.

Терентий Петрович мысленно перебрал все аналогичные случаи из своейпрактики, припомнил их исходы. В конце концов он решился на операцию, целькоторой могла состоять только в том, чтобы максимально помочь организмупобедить опасную инфекцию.

Под местным наркозом, в домашних условиях операция проходила трудно.Боец охал, скрежетал зубами от мучительной боли. Аксинья, как могла,успокаивала Игната, ободряла его и добрым словом, и ласковым взглядом.Удалив часть омертвевшей ткани, наложив несколько внутримышечных швов истарательно стянув кожный покров, Терентий Петрович, казалось, был доволенисходом.

Потянулись дни за днями, а состояние раненого оставалось тяжелым.Целую неделю температура не спадала ниже сорока, он метался, бредил,умоляюще просил доставить к нему сына и дочь.

Терентий Петрович делал все, что было в его силах. Он подумывал опомещении Игната в участковую больницу, но несколько дней назад тамобосновалась какая-то вспомогательная служба немецкой армии, и такаявозможность для Игната начисто отпала. Терентия Петровича особенноволновали очаги нагноения, появившиеся на отдельных участках раны. Напомощь пришла Аксинья. Она наложила на воспалившиеся места чисто промытыелистья подорожника и мать-и-мачехи, горячей запаренной сенной трухойпрогрела грудь; для ножных ванн применяла теплый настой березовых листьев;напоила Игната какими-то своими заварными травами. Терентий Петрович немешал ей, мудро рассудив, что теперь, после того как он исчерпал своилекарственные средства, сердечные старания Аксиньи, у которой муж тоже былна фронте, не могут повредить раненому.

Прошло еще несколько мучительных дней, и температура наконец спала;впервые с момента ранения Игнат спокойно уснул. Через неделю он встал наноги, сбрил свои остро торчащие усы, жесткую темную щетину на подбородке ина щеках. С этой минуты он стал вынашивать думку об уходе из дома Аксиньи.

— А куда же ты пойдешь-то, Игнат Ермилович? — узнав о его намерениях,спросила Аксинья.

— Да куда-то надо подаваться, — ответил Игнат. — Я и так порядочноздесь задержался на ваших харчах. И долг обязывает меня не прятаться;может быть, пробьюсь через фронт или пойду к партизанам.

Аксинья насупилась и, сунув руки под фартук, туго стянутый вокруг ееталии, стала нервно его теребить.

Игнат посмотрел на нее ласковым благодарным взглядом. «Как за братомухаживала, добрая, на редкость душевная женщина».

Аксинья, словно читая мысли Игната, произнесла вполголоса:

— Мы-то здесь как-нибудь перебьемся, а вот бойцам-то на фронте да ипартизанам, поди, как трудно.

— Да, конечно, доля тяжелая, ничего не скажешь. Вот и не позволяетсовесть сидеть так, сложа руки.

— А как идти-то тебе, просто не представляю, — огорченно сказалаАксинья. — Сразу схватят, документов никаких нет. Да и зима на носу,холода пошли.

— А что сделаешь, надо готовиться ко всему, — ответил Игнат.

Было пасмурное осеннее утро. Холодный ветер постукивал ставней,шуршал опавшими листьями в палисаднике. У соседей отрывисто лаял пес, и,как бы поддразнивая его, в разных концах деревни горланили петухи.Проснувшись рано, Игнат прислушивался к этим звукам и думал все о том же:куда податься. Он слышал, как ровными тихими шагами вышла во двор Аксинья.В избе было чисто, уютно. От свеженаколотых сосновых поленьев, брошенных свечера возле печи, веяло приятным ароматом смолы. Из темного переднегоугла сонно посматривали святые угодники, недвижно глядели то ли на Петю,клубком свернувшегося на материнской кровати, то ли на него, Игната, будтопритаившегося в узком пролете за печью. От размышлений о своем нынешнемнеопределенном положении и необходимости круто менять его он невольнопереключился на воспоминания. Они вели Игната то к родному заводу, скоторым он сросся сердцем, как с родным домашним очагом; то воскрешалинедавние короткие, но ожесточенные бои с фашистами; то возвращали домой,заставляли его мысленно успокаивать Марфу, ласкать любимых своих детей.Игнат повернулся с боку на бок, потом еще и еще раз. Это было первымпризнаком нарастающего душевного волнения. И действительно, чем больше ондумал о своем доме, тем сильнее становилось его беспокойство. Наконец, невыдержав внутреннего напряжения, он поднялся и спустил ноги на пол.

С шумом распахнулась дверь. Запыхавшаяся, позвякивая пустыми ведрами,в избу вбежала Аксинья.

— Беда, Игнат Ермилович, беда!..

— Что такое?

— Немцы идут по домам.

Игната передернуло как от озноба.

— Думал же... С ночи надо было уходить, — сказал он. — Подвел я вас,Аксинья...

Он принялся быстро одеваться в своем закутке.

— Да куда же ты побежишь-то? — чуть не плача произнесла хозяйка. —Вся деревня оцеплена, ни входа, ни выхода...

— Дядя Игнат, куда же вы? — проснувшись и соскочив с кровати, спросилПетя.

— Так надо, Петюнчик, — ласково ответил Игнат. — Немцы в деревне...

Петя испуганно заморгал глазами, а затем торопливо натянул на себярубашку.

Аксинья кинулась в угол, схватила лежавший там красноармейскийвещмешок.

— Игнат Ермилович, скорей прячься в подпол. Здесь прямо под кухнейнасыпана картошка, а там, — указала она рукой к стене, — пусто. Спускайтуда матрас и скрывайся.

— Нет, я туда не полезу...

— Не упорствуй, погибнешь!.. — Лицо Аксиньи покрылось лихорадочнымипятнами, синие глаза светились тревогой. — Ты погубишь и меня, и Петю,подумай и об этом!

В голосе Аксиньи почудился Игнату скрытый упрек. У него на какое-томгновенье закружилась голова, заныла рука, словно на ней открылась рана. Итогда, приподняв половицу на кухне, Игнат схватил собранные Аксиньей вещии бросил их в черный зияющий лаз, откуда пахнуло плесенью и сыростью.

— Скорей, Игнат Ермилович, скорей!..

Игнат, словно прощаясь, долгим взглядом посмотрел в глаза Аксинье испустился в подпол.

— Спички-то не забудь, возьми, — срывающимся от волнения голосомпрокричала Аксинья и, бросив Игнату коробок, прикрыла за ним половицу...

Стуча подковами сапог, в избу ввалились немцы. Как поняла Аксинья,двое с винтовками были рядовыми солдатами; один штатский — мужчина летсорока в серой клетчатой кепке — вроде переводчика; четвертый, с узкимисеребряными погонами, в высокой фуражке.

Офицер прошелся по избе, мельком взглянул на Аксинью, затем на Петю,испуганно прижавшегося к стенке кровати, и что-то сказал по-немецки.Штатский мужчина, пристукнув каблуками, громко спросил:

— Оружие в доме имеется?

— Бог с вами, какое оружие! — оробев, ответила Аксинья. — Зачем ономне?

— Зачем — я не спрашиваю. Господин капитан желает знать, имеется ли увас оружие?

— Нет у меня никакого оружия, бог с вами.

Штатский перевел ее слова. Капитан еле заметно усмехнулся и вдругспросил Аксинью по-русски:

— Где ест твоя муж?

— Не понимаю, о чем он? — растерянно сказала Аксинья, обратившись кмужчине в кепке.

— О, разве я не хорошо спросиль? — вновь усмехнулся капитан.

— Муж, где твой муж? — раздраженно сказал штатский.

— Мужа взяли в солдаты, — ответила Аксинья.

Теперь капитан не сводил глаз с Аксиньи. Не снимая перчаток, ондостал пачку сигарет, закурил. У него было удлиненное загорелое лицо, ностонкий, с горбинкой; выступающий вперед подбородок выбрит чисто, досиневы. Он окинул небрежным взором комнату, снова прошелся по ней, точночто-то прикидывая в уме, заглянул на кухню-чулан, оттуда прошел в соседнююкомнату и, возвратившись, с той же еще приметной усмешкой сказал Аксинье:

— Кто был твой муж здесь?

— Кем был муж в деревне? — поспешно повторил штатский.

— Был колхозником. Кем же он мог еще быть? — встревоженно сказалаАксинья. — Работал на ферме, подвозил корма, иногда плотничал, конопатилизбы.

Выслушав перевод, капитан спросил опять на ломаном русском языке:

— Где ест он теперь? Армия? Партизан?

— Господи, какой же партизан! — воскликнула Аксинья. — Как призвали вармию — до сих пор не получила никакой весточки от него.

Капитан, коверкая русские слова, сказал:

— Русский армия капут. Алле зальдатен... марш, марш!.. как это?..бежать.

Он испытующе уставился в лицо Аксинье. Не дождавшись от нее ответа,строго спросил:

— Ест твой мужьик коммунист? Большевик?

— Нет, что вы, он малограмотный мужчина, — сказала Аксинья, — большепромышлял по крестьянству, до политики не дорос.

Капитан кивнул, затем коротко и резко отдал солдатам какое-топриказание. Солдаты и мужчина в штатском подняли крышку сундука и вывалилина пол все его содержимое, выбросили все вещи из шкафа, порылись впостели, заглянули в печь. И пока капитан с игривой полуулыбкой задавалновые вопросы Аксинье, один из солдат извлек из-под лавки стопку книг,перелистав их, показал своему командиру страницу с портретом Сталина.

— Варум? Что есть это? — сразу враждебно спросил капитан.

— Это учебники для мальчика, он окончил два класса, а теперь школа неработает, — сказала Аксинья.

Капитан, не дослушав ее, швырнул книгу в угол к двери.

Солдаты осмотрели и обыскали все, что было возможно: двор, горенку,сени. Аксинья заметила, что один из немцев, что-то радостно залопотавпо-своему, засунул в карман шинели новые шерстяные носки, а другой взял вохапку теплую шубу ее мужа и отнес на свою повозку. Протестовать Аксиньяне посмела.

Когда по команде офицера солдаты вышли на улицу, штатский подошел кАксинье и сказал:

— Господину капитану понравилась твоя хата. Она достаточно чистая исветлая. В бога господин капитан не верит, но против этих русских икон невозражает, они могут висеть на стене. Спать господин капитан будетздесь. — Он указал на кровать, где в последнее время спала Аксинья ссыном.

Аксинья не знала, что и ответить. Она только беспомощно развеларуками. А капитан снова благосклонно улыбнулся и сказал:

— Ты имеешь... как это?.. очен красивый глаза.

Потом вынул из кармана тонкую плитку шоколада, величественным жестомпротянул ее онемевшему от страха Пете и в сопровождении штатского мужчинывышел из дома.

В первый же день немцы отправили из деревни три автомашины с зимнейодеждой, одеялами, теплой обувью. Затем целую неделю вывозили хлеб: былиочищены все закрома; осталось лишь небольшое количество семян длявесеннего сева. После этого черед дошел до колхозного скота: оккупантыначисто разграбили свиноводческую ферму, потом на специальных автофургонахувезли овец и крупный рогатый скот.

Терентий Петрович стоял возле своего дома и задумчиво попыхивалпотемневшей от времени трубкой. Сизоватый дымок, вившийся над ней, быстротаял в холодном осеннем воздухе. Когда с Терентием Петровичем поравнялосьнесколько женщин, возвращавшихся с принудительной работы по починкедороги, он негромко сказал:

— Аксинья, задержись на минуту, ты мне нужна.

Аксинья свернула к калитке, у которой стоял старый доктор.

— Ну, как дела? — спросил он.

— Плохо, Терентий Петрович.

— Что-нибудь случилось с Игнатом?

— Ничего не случилось, но только каково ему сидеть-то в подполье. Ипрошло всего четыре дня, а ворчит. Говорит, не выдержу, убегу, куда глазаглядят.

— Нервы шалят, измотался человек, — сказал Терентий Петрович. — Да ипонимать надо, обстановка у него опасная, он прекрасно это сознает.

— Я его и так, и сяк стараюсь успокоить, прошу потерпеть, обещаючто-то придумать, он того и гляди сорвется. И что делать-то?

Терентий Петрович украдкой посмотрел по сторонам, глубоко затянулся исказал еле слышно:

— Пусть не унывает. Передай ему мой привет и скажи, что через два-тридня помогу ему переправиться в партизанский отряд.

Аксинья от удивления заморгала глазами, она сдвинула со лба назатылок свой полушалок, словно он мешал ей смотреть на доктора, изадрожавшим от волнения голосом воскликнула:

— Терентий Петрович, дорогой, отправь и меня, я очень прошу.

— Бог с тобой, Аксинья, у тебя же мальчонка. Куда его денешь?

— Завтра Петя уедет к бабушке. Право же, Терентий Петрович... А точует мое сердце что-то неладное.

— Что ты имеешь в виду?

Аксинья, покраснев, опустила глаза.

— Боюсь я этого... ихнего капитана.

— Вот оно что! — Доктор нахлобучил поглубже поношенную бараньюшапку. — Пожалуй, надо и об этом подумать, ты права.

— Постарайтесь, Терентий Петрович. Вон ведь Прасковья и Агафья ушли вотряд, а я разве хуже их? Буду стирать белье, чинить одежду, готовитьпищу.

— Хорошо, — сказал доктор. — Что-нибудь решим.

* * *

Над деревней опускались вечерние сумерки. В воздухе медленнокружились первые снежинки.

...Войдя в дом, капитан Мейзель снял фуражку, повесил шинель нагвоздь возле двери, где дулом вниз на соседнем гвозде висел автомат егоденщика, и, потирая остывшие руки, бодро произнес:

— Фрау Аксинья, пожалуйста, чай...

Он отлично заучил эти слова и выговаривал их почти без акцента.

— Русский зима идет, — указал он на окно, за которым летели легкиезвездочки снега.

— Это еще не зима, а первая зимняя ласточка, — обмахивая чистойтряпкой самовар на кухне, ответила Аксинья.

— Лас-точ-ка?.. Что есть это? — сказал капитан и, очевидно сообразив,что хозяйка не сможет перевезти на немецкий это слово, сказал о другом: —Ест холодно, эс ист кальт. Пожалуйста, чай. — И он приложил ладони ксверкающей белизной горячей русской печке.

Аксинья поставила на стол давно уже вскипевший желтый пузатый самовари сказала:

— Пожалуйста, пейте.

Капитан в знак благодарности кивнул, затем прищелкнул пальцами.

— Я имею хороший настроение. Ин Москау... в Москве будьет парадгерманских войск. Я еду в Москву. Сегодня мы делаем здесь маленькийпраздник.

Аксинья отрицательно покачала головой.

— Это не наше... Но, говорят, будет и на нашей улице праздник.

Капитан, очевидно, ничего не понял, потому что вновь утвердительнозакивал:

— О, да!.. Ты ест прекрасный... как это?.. русский цветокне-за-буд-ка, ты ест сама любовь, фрау Аксинья!

И он со своей еле приметной усмешкой, которая так пугала Аксинью,посмотрел в ее глаза.

В дверь постучали.

— Райн! — крикнул капитан, отходя от печи.

В избу вошел денщик Мейзеля рыжий ефрейтор Густав и солдат с двумясвертками под мышкой. Щелкнув каблуками, ефрейтор что-то доложил своемуначальнику, Мейзель взял сам из рук солдата свертки, положил на стол,потом, обернувшись, сказал ефрейтору что-то такое, отчего тот просиял всемсвоим красным веснушчатым лицом. «...фрай бис цвельф», — повторила Аксиньямысленно слова капитана, и когда денщик вместе с солдатом, посмеиваясь,вышли из избы, она догадалась, что Мейзель специально выпроводил ефрейтораиз дома. Тревога ее росла.

Капитан, не теряя времени, принялся распаковывать свертки. Раскрыводин, он извлек оттуда две бутылки вина, консервы, сало-шпик.

— Фрау Аксинья, — воркующе произнес он, — пожалуйста... глас... какэто?.. рьюмки...

Аксинья поставила на стол мелкую тарелку, фужер с ярким золотымободком и на белом блюдце — зеленую чашку.

— Пожалуйста, — с еле приметной улыбкой сказал Мейзель, — еще одинтакой рьюмка... для фрау...

Вся эта затея Аксинье была не по нутру. Она недовольно сдвинулатонкие черные брови и с возрастающей тревогой в душе сказала:

— Господин Мейзель, я не пью вина, мне нельзя, у меня больное сердце.

Вероятно не желая вдаваться в объяснения, капитан вышел из-за столаи, снисходительно улыбаясь, направился на кухню. Он открыл там деревянныйшкафчик, висевший на стене, взял оттуда еще один фужер, мелкую тарелку,две вилки и чайную чашку.

Через несколько минут стол был сервирован, бутылки откупорены.Капитан зажег лампу и зашторил окна.

— Я отчень прошу, фрау Аксинья, — торжественным тоном произнескапитан, — прошу... как это по-русски?.. оказать честь... да, да!..оказать честь и пожалуйста садиться. Битте зер! Отчень пожалуйста!..Германский офицер ест высокий культур... имеем... как это?.. пиетет кженщина. О, женщина! Германский воин высоко уважать красоту женщин, о,красота, любовь ест как прекрасно! Отчень прошу, фрау Аксинья, оказатьчесть садиться...

Он торжественно говорил что-то еще, и Аксинья присела к уголку стола.

— Данке шен! — учтиво поклонившись, сказал Мейзель и только послеэтого сел сам.

Аксинью тревожило и раздражало поведение офицера — обычно суховатого,неразговорчивого, — раздражали его большие, резко очерченные ноздри. «Чтож делать-то? Неужто он вздумал споить меня? Нет, дудки! Убийца, карательпроклятый! Еще талдычит про красоту...»

— Вы пейте и закусывайте, господин. Я минуту посижу, а потом мненужно еще работать по хозяйству, — сказала Аксинья.

Капитан слегка нахмурился. Казалось, он вот-вот готов вспылить,накричать на хозяйку. Но через несколько секунд лицо его вновь смягчилосьи на губах появилась чуть заметная улыбка. Молча он наполнил фужерыкоричнево-золотистым вином из плоской бутылки и придвинул один из них кАксинье, сказал как будто опечаленно:

— О, я понимаю, фрау Аксинья... Война ест война. Будем немноговыпить, чтобы война... скоро конец!

Он поднял свой фужер и осушил его до половины. Аксинья отпила всегодва глотка и поперхнулась, на глазах выступили слезы.

— Ха-ха-ха! — вдруг залился смехом Мейзель. — Это ест искусство... О,это надо уметь... уметь пить коньяк, это ест прекрасный французский коньяк«Мартель»!

— Очень уж крепкий, — сказала Аксинья и подумала, что теперь,пожалуй, можно и уйти: капитан не будет придираться.

Но Мейзель, судя по всему, только входил во вкус. Он вынул израспечатанной плоской консервной коробки несколько маслянистопоблескивающих рыбок, положил их на ломтики белого хлеба.

— Прима! — сказал он. — Это ест португальский сардины. Очень прошу,прекрасный фрау Аксинья...

И он вновь придвинул к Аксинье фужер с коньяком и ломтик хлеба сзолотистой, лоснящейся от жира сардинкой.

— Теперь один маленький... как это?.. урок. Айн момент! — Мейзельвзял в руку свой фужер, немного поднял его, словно взвешивая, затем поднеск загорелому лицу и сделал глубокий вдох. — О, прима! Прекрасный арома...Пожалуйста, фрау Аксинья, делать так...

Точно завороженная, Аксинья взяла фужер с коньяком и зажала его владонях, а потом наклонилась над ним. Пахнуло свежими яблоками, ландышем,чуть-чуть спиртом. Почувствовав легкое головокружение, она неожиданно длясебя отпила еще глоток и в этот момент заметила на себе упорный липкийвзгляд капитана. «Что же это я делаю? А?» — удивилась сама себе Аксинья.

— Прозит! — ласково произнес Мейзель. — Твое здоровье, прекрасныйфрау Аксинья...

Она глотнула еще раз с твердым намерением после этого встать и уйти,но когда поднялась — поднялся с места и капитан, убавил огонь в лампе иприблизился к ней.

— Я люблю тебя, — горячо зашептал он, — прекрасный глаза, прекрасныйженщин, люблю...

Более недели прожил Игнат под полом дома Аксиньи. Это было для негомучительное время. Почти круглые сутки проводил он без света. Кромешнаятьма выматывала силы, расшатывала нервы, ухудшала и без того ослабевшеепосле ранения здоровье. В те дни, когда беспокойный и опасный постоялецвместе со своим денщиком уезжал куда-то, Аксинья на час-другой открывалаполовицу. В такие часы Аксинья пополняла его продовольственные запасы,снабжала хлебом, давала молока, опускала ему ведро с кипяченой водой.

Петя щебетал, как скворец на заре, рассказывал ему деревенскиеновости, с удивлением говорил:

— Ой, дядя Игнат, какая у вас отросла черная борода, прямо как всказке у Черномора...

В такие минуты Игнат забывал обо всем тяжелом, радостно улыбался,шутил.

Но скоро Петя был отправлен к родственникам куда-то в далекуюдеревню. Аксинья с утра уходила на принудительные работы. Игнат частослышал, как вверху над ним расхаживал капитан, топтался его денщик, как,стуча коваными сапогами, приходили в дом солдаты. Эти звуки выводилиИгната из себя. Ему хотелось любой ценой вырваться из подземного плена.

Вскоре, воспользовавшись отсутствием капитана, Аксинья передалаИгнату план его побега. Осуществление его не представляло особойсложности. В предвечерние сумерки, до того как Мейзель обычно возвращалсяв дом, Аксинья должна была вывести Игната из подпола и укрыть во дворе.Затем в тот час, когда она всегда направлялась во двор доить корову, ейпод покровом темноты надо было проводить Игната через заднюю калитку всад, а оттуда за деревню.

Минул день, другой. Близилось назначенное время побега... Он сиделпод той самой половицей, которая, по его расчетам, вот-вот должна былаподняться и выпустить его из подземной тюрьмы, как вдруг до слуха егодолетел громкий голос и смех немецкого офицера. Прислушавшись, он понял,что офицер вернулся раньше обычного и по какому-то поводу затеял пирушку.Но вот до Игната донесся звон бокалов, оживленный голос офицера. Сердцеего тревожно сжалось: «Неужели согласилась пить с фашистом?» Он напрягслух и вдруг услышал отчетливый крик Аксиньи:

— По-мо-ги-те!

Игнат приподнял половицу и в образовавшуюся щель увидел, что фашиствыкручивает Аксинье руки. Кровь бросилась в лицо Игнату. Он быстро ибесшумно выбрался из подпола. Взгляд его упал на черную чугунную кочергу,стоявшую в углу возле печи. Игнат схватил кочергу и, выскочив из кухни,изо всех сил ударил фашиста по белокурой набриолиненной голове. Капитанхрипло вскрикнул и тяжело повалился на пол.

Растрепанная Аксинья испуганно отступила к двери, загнанно дыша,спросила Игната:

— Убит?

— Все... Туда ему и дорога.

— Скорей бежим! — сказала Аксинья и, надев полушубок, схватилась закоробок со спичками.

— А спички зачем? — спросил Игнат, все еще держа в руках кочергу.

— Одевайся, Игнат, не теряй времени, — ответила она и вынесла изчулана бидон с керосином.

Игнат, оглядевшись, натянул на себя офицерскую шинель, висевшую увыхода, надел фуражку, снял с гвоздя черный немецкий автомат.

— Выходи! — решительно произнесла Аксинья.

Игнат приостановился у порога, сумрачно сказал:

— Немцев выгоним — где жить будешь?

— Найдем жилье, — ответила Аксинья и стала поливать керосином полвокруг стола и кровати. Потом, словно ленту, протянула она керосиновуюдорожку до порога, вывела ее в сени и облила все подступы к наружнойдвери. Во дворе Аксинья задержалась на минуту, открыла коровий закуток.Заслышав хозяйку, корова коротко промычала. Аксинья перекрестилась ичиркнула спичку. Через несколько секунд пламя ярко засветилось и поползлоиз сеней в раскрытую дверь избы.

— Бежим, Игнат! — тем же решительным тоном проговорила Аксинья ипервой вышла через заднюю дверь двора в сад. Калитку попросила незакрывать.

На улице было темно, в воздухе по-прежнему кружились снежинки.

Далеко за деревней Игнат и Аксинья остановились. До них долетелипанические крики немцев, винтовочные выстрелы, а через мутную завесупервого снегопада пробивалось багровое пятно пожарища.

Глава девятая

Первое время Люба смотрела на появившегося в их доме окружения снастороженным любопытством. Ей было тяжело видеть, как он жадно ел ибеспробудно спал. Марфа только вздыхала: «Ох, батюшки, как же отощалчеловек!» Но дни шли за днями, и вместе с ними росла привязанностьЗерновых к постояльцу. Коленька часто докучал ему расспросами о войне, отом, как тот дрался с фашистами. И бывший окруженец терпеливо иобстоятельно отвечал на все вопросы мальчика.

Когда же его рассказ казался Коленьке особенно увлекательным,мальчонка вдруг азартно и гордо заявлял:

— А папа мой тоже воюет. Вы его там нигде не встречали?

— Сынка, Кузьма Иванович уже говорил, не видел он папу, — сказалаМарфа. — Не надо его беспокоить.

— А может, он просто забыл, — не отступал Коленька.

— Нет, Коля, правда не встречал, — ответил Кузьма Иванович.

Ему, лейтенанту Васильеву, действительно не доводилось воевать вместес Зерновым. После прибытия маршевой роты на фронт, Васильева, как среднегокомандира, направили в распоряжение штаба дивизии. Тем же днем он принялпотрепанную в боях стрелковую роту. А через несколько дней, отражаяочередную атаку фашистских танков, Васильев разрывом тяжелого снаряда былнаполовину засыпан землей в развороченной траншее. Его выручили двоелегкораненых бойцов из роты. Потом они вместе пытались пробиться изокружения, нарвались на немецкую засаду и едва не угодили в лапы фашистов.После одной из ночных стычек окруженцев с врагом Васильев потерял из видадрузей и решил самостоятельно искать партизан. Так он попал в роднуюдеревню Игната Зернова...

Настали осенние холода. А дом Марфы стал для Кузьмы Ивановича родным.Он быстро окреп, заметно поправился. С партизанами ему все еще неудавалось связаться, и от этого сердце его ныло, докучливые думы не давалипокоя. «Кто же я теперь: воин или пленник? Да и живу на чужих харчах...»

Тревожила его и судьба собственной семьи. Фронт придвинулся кстолице, перешагнул рубеж родного поселка. «Может быть, и жена, так же каки Марфа, очутилась в тылу врага?» — спрашивал порой он себя.

Незавидная судьба окруженца свела его с бойцом Горбуновым, которогоприютила семья Хромовых. Сергей Горбунов быстро сдружился с ВикторомХромовым, и тот однажды признался, что хранит в тайнике радиоприемник.Скоро поздними вечерами они стали вместе слушать сводки о положении нафронтах. Виктор рассказал о боях на подступах к столице Любе, Люба —Кузьме Ивановичу. С этого все и началось.

Любе нравилось, что Кузьма Иванович подружился с Виктором ипостояльцем Хромовых — Сергеем Горбуновым. Однако их встречи, а затем инеоднократные исчезновения из деревни вызывали у нее чувство беспокойства.Раз, после одной из таких встреч, Виктор исчез на несколько дней. Вместе сним ушла из деревни и Валя Скобцова. Люба заволновалась: «Куда же он ушел?Зачем? Ничего не сказал, да еще вместе с Валей. И что она так увиваетсявозле него?..» А тут еще ветреная подружка Нонна подлила масла в огонь:«Ты, Люба, хочешь верь, хочешь нет, а Валюшка просто без ума от Вити. Тысебе представить не можешь, как он ей нравится! Правда, она скрытная, изнее слова не вытянешь. Не показывает и вида, только случайно однажды мнепроговорилась: «Нравится мне Витюшка, хороший он, приятный», так чтоберегись своей соперницы!» — «Ну и пусть себе восхищается им, — снаигранной улыбкой отсветила Люба подружке, — а мне-то что до этого?» Онаулыбалась, а у самой внутри все кипело от досады.

Но вот минуло несколько дней, и Виктор вернулся домой. Люба, забыв освоей обиде, кинулась к нему. Вечерело. Улица была безлюдна. Холодныйветер трепал солому, спускавшуюся с крыши. Люба подошла к дому Хромовых,остановилась возле калитки, а потом вдруг повернулась и пошла прочь; всердце заговорила уязвленная девичья гордость.

— Люба! — увидев ее в окно, закричал Виктор и принялся колотитькулаком по раме. Рама дребезжала, готовая вот-вот рассыпаться на части, ноЛюба удалялась все дальше. Виктор выскочил на крыльцо и крикнул ей вслед:

— Люба!

И лишь тогда, заслышав знакомый голос, она остановилась и сзамиранием в сердце повернулась к нему.

— Сюда, скорей! — нетерпеливо звал он.

Люба ничего не ответила. Несколько секунд она стояла на месте. Потом,поправив полушалок, вернулась к калитке. Не поднимая глаз и будто чувствуяза собой какую-то провинность, тихо спросила:

— Зачем ты меня звал?

— Что с тобой, Люба? — сказал Виктор и открыл перед нею калитку. —Проходи, а то холодно.

Люба прошла в избу.

— Понимаешь, я один, — сказал Виктор. — Мать отправилась в Доронино,вернется только утром. Горбунов у друзей.

— Вот оно что! — с пробудившейся вновь обидой произнесла Люба. —Четыре дня не давал о себе знать. Канул как в воду. А теперь, пожалуйста:«Заходи, Люба, я один!» Никогда от тебя этого не ожидала, — сказала она исхватилась за дверную ручку.

— Люба, ты говоришь глупости. Мне просто очень приятно с тобой, явсегда хочу тебя видеть, и ты это знаешь.

— Ты очень похудел за эти дни. Где ты был?

Виктор взял Любу за руку, крепко пожал ее пальцы.

— Мне же больно! — вскрикнула она и, отдернув руку, принялась трепатьего за ухо. — Вот так, не шали, это тебе вредно, ты же замучился. На тебечерти, что ли, дрова возили?

— Возили, — улыбнулся Виктор. — Понимаешь, был в районе, ходил насвязь с нужными людьми. Так что и досталось. Я о тебе так соскучился...Если бы ты только знала...

Лицо девушки стало строгим. Она молча отошла к окну, отодвинула крайзанавески. В синей вечерней полумгле проглядывался пучок соломы,свесившийся с крыши, косой намет сугроба. По небу ползли рыхлые редкиеоблака, через которые просвечивали звезды. Люба задумчиво смотрела на нихи в то же время чувствовала на себе ласковый взгляд Виктора...

С некоторого времени Марфа стала замечать в поведении дочерикое-какие перемены. То с утра, то к вечеру, ничего не сказав, выйдет онаиз дому и целыми часами пропадает неизвестно где; то, сложа руки на груди,сидит в избе и будто прислушивается к чему-то или чего-то ждет. Раз онаушла куда-то утром и вернулась лишь к полуночи. На вопрос матери, гдебыла, ответила дерзко:

— Я же не грудной ребенок, чтобы обо мне беспокоиться. Не мешок сзолотом, не пропаду.

«И что с ней только стало? — с беспокойством думала Марфа. — Раньшебыла такой тихой да послушной, и на вот тебе — совсем отбилась от рук...Еще не наделала бы каких глупостей!»

Однажды в сумерках, подхватив ведро, Марфа направилась в погреб закартофелем. Проходя мимо сарая, она услышала какой-то шорох, доносившийсяиз-за стены. Тихонько приблизившись к воротам, она замерла. Прошла минута,вторая. Шорох не повторялся. И вдруг раздался сдержанный юношеский басок.

— Так будет хорошо.

— Нет, надо припрятать поглубже, — ответил такой знакомый девическийголос.

«Батюшки, да это же Люба с Витей! — узнала Марфа. — И что они делаютздесь?»

Она решительно рванула створку ворот и вошла в сарай. Первое, чтобросилось ей в глаза, — это испуганный взгляд дочери. Люба стояла,прислонясь к стене, и держала в руках винтовку. В двух шагах от нее Викторлопатой разгребал землю. Завидев Марфу, он выпрямился во весь рост исмущенно уставился на нее.

— Это что же здесь такое творится? — сказала Марфа.

— Пожалуйста, тише, Марфа Петровна, — попросил Виктор.

— Ты, мама, только не волнуйся, страшного ничего нет, — сказала Люба.

— А я и не волнуюсь, — ответила мать и, оглядевшись, добавила супреком: — Разве можно здесь прятать? Ты посоветовалась бы со мной. Все жепостарше вас обоих, понимаю кое-что.

— А почему здесь нельзя? — спросил юноша с явным облегчением.

— А потому что, если ты пойдешь в мой сарай днем или вечером, этосразу вызовет подозрение у людей, — сказала Марфа. — Другое дело, если тыпридешь ко мне в дом...

— Не в доме же нам прятать оружие! — критически заметила Люба.

— В доме не надо, а во дворе — в самый раз.

— Ой, мамочка, умница ты моя! — обрадованно воскликнула Люба и,подбежав к ней, порывисто обняла ее.

«Вот оно что происходит с дочерью-то!» — подумала Марфа.

Потом, соблюдая все предосторожности, она вместе с Любой и Викторомпереправила добытые ребятами несколько винтовок к себе во двор.

Так, неожиданно для себя, и стала Марфа участницей подготовкисоздания партизанского отряда.

На потемневших от времени стенах колыхались тени. Они то густели, тосветлели, то, словно какие-то фантастические птицы, перепархивали с местана место. На щелистом темно-коричневом потолке над стеклом настольнойлампы желтело круглое пятно. В железной печке, раскаленной до вишневогосвечения, потрескивали смолистые еловые дрова. За плотно заштореннымиокнами бесновалась пурга. Ветер бил снежной крупой в стекла, силилсясорвать соломенную крышу, скованную поверху ледяной коркой.

Кузьма Васильев сидел в углу и взволнованно говорил:

— Страна в смертельной опасности. Враг силен и коварен — чтозакрывать глаза на правду! Красная Армия мужает, но ей нужна помощь всегонарода, всех наших людей по ту и по другую линию фронта. Бездействовать —это позор, это предательство.

— Как военнослужащие, мы принимали присягу и просто не имеем правасидеть сложа руки, — в тон ему произнес Горбунов.

— А я как раз к этому вас и призываю. Я и сам за то, чтобыдействовать активнее. Вот и хлопцы наши такого же мнения, — указал СидорЕремин на Виктора. — Поэтому и надо все хорошенько обдумать, чтобы недопустить провала с первых же шагов.

— И тянуть тоже нельзя, — сказал Васильев. — Каждый день дорог, дажесамая скромная помощь с нашей стороны фронту важна для победы.

— Надо скорее готовить ваших людей, бойцов, — сказал Сидор.

— Они готовы, но у нас нет оружия, — заметил Горбунов.

— Кое-что у нас есть, — сказал Виктор и вопросительно глянул наСидора Ивановича.

— Совершенно правильно, — подтвердил Еремин и добавил: — Для началакое-что есть, а там придется добывать оружие в бою.

— Раз надо, будем добывать, — сказал Васильев. — Главное, положитьначало...

Еремин свернул самокрутку и негромко сказал:

— Нам будет оказана помощь... А сейчас, товарищ Васильев, слово завами. Вы человек военный, у вас есть опыт боев с противником... Партийноеруководство предлагает вам встать во главе отряда. Что вы скажете на это?

Васильев на мгновенье задумался, потом поднялся из-за стола и тихосказал:

— Командиром отряда... Смотрите. Как вы найдете нужным, так иделайте. Если мне будет оказано такое доверие, я постараюсь его оправдать.

— Вот и хорошо, — сказал Еремин. — Людей своих вы большей частьюзнаете. Все фронтовики. Кстати, их надо сберечь от угона в Германию.Кое-где их уже забирают, отправляют в лагеря, а в Нижних Ежах пять человексхватили и расстреляли, вроде нашли у них оружие.

— Да, все это верно, — задумчиво сказал Васильев, выходя из-застола, — только не на каждого из прежних фронтовиков можно положиться.Кое-кто уже пригрелся на теплых квартирах, забыл о своем воинском долге,тем более что война отодвинулась далеко на восток. — Васильев прошелся поизбе, постоял у порога, будто прислушиваясь к завыванию метели, затем,вернувшись, продолжал: — Ваша молодежь отряду будет нужна не меньше, чемобстрелянные бойцы. Она знает местные условия, а это крайне важно.

Виктор тоже вышел из-за стола, помешал кочергой в печке, подбросилнесколько поленьев и как бы между прочим сказал:

— Молодежь такая есть, и драться она готова.

Васильев одобрительно кивнул.

Поздно вечером Васильев вместе с Ереминым покинули дом Хромовых.

Глава десятая

В полицейском участке было шумно и дымно. В коридоре толпились люди.Они о чем-то спорили, галдели. На их лица падал желтый тусклый светкеросинового фонаря, повешенного над дверью.

Виктор подошел к старосте. Тот оторвался от бумаг, поднял голову.

— Вы меня звали, Яков Ефимович? — сдвигая шапку на затылок, спросилюноша.

— А ты что, испужался? — староста кольнул взглядом своих маленькихцепких глаз. — Есть дело, вот и вызвал. Не нравится, что ли?

— Да нет, я ничего. Какое дело-то?

— По наряду коменданта нужно перебросить сено на железнодорожнуюстанцию. Ясно? — Буробин сдвинул к переносью кустики бровей. — Назначаютебя старшим. Которые в коридоре толпятся бабы — будут с тобой, у тебя вподчинении. Доволен, а? А кто станет хорохориться — дашь знать. Лошадейзря не гони, поберегай.

— Яков Ефимович, молод я другими-то распоряжаться, неопытен, —нарочито пробурчал Виктор.

— Не возражать! Я сказал — значит, все... Вон какой ведь вымахал, —добавил староста строго.

Виктор принял предписание, в котором среди отпечатанного на машинкенемецкого и русского текста были вписаны жирными буквами его фамилия иимя, и вышел из участка.

Перевозка сена оказалась как нельзя кстати для того дела, котороеготовили Васильев и Еремин.

...Однажды, после очередной ездки Виктор остановил лошадь вусловленном месте в селе Кривичи. Обоз укатил вперед. Было безлюдно. Наизбы, утопавшие в снегу, спускалась морозная мгла. Юноша слез с передкасаней, подтянул чересседельник и, взбив охапку сена, взялся за вожжи.Лошадь, сдернув с места сани, сразу же затрусила по наезженной дороге,быстро продвигаясь к вышедшему из переулка старику с вязанкой хвороста.

— Эй, дед, оглох, что ли? — крикнул ему Виктор. — Ну-ка с дороги.

Старик поспешно сошел с колеи и, пропуская лошадь, снял шапку.

— Сынок, — просяще сказал он, — сделай милость, подбрось в конецулицы, совсем ноги не идут.

— Не идут, так на печи сидеть надо, — строго сказал Виктор. — Ладноуж, — мягче добавил он и придержал норовистую лошадь. — Садись, так и бытьподвезу.

Быстро проехали улицу. На краю села старик сполз с саней, поклонилсяюноше и, взвалив хворост на плечи, кряхтя, пошел прочь от дороги.

Виктор присвистнул, взмахнул концом вожжей и пустил лошадь вслед заушедшим обозом, подталкивая в сене ближе к передку увесистый пакет,завернутый в мешковину.

Густые хлопья падавшего снега образовали сплошную белую пелену. Онастирала границу между небом и землей. Идти по снежной целине было трудно.И группа шла след в след. Впереди была Люба, за ней Васильев, несколькопоодаль Борис Простудин, замыкал Горбунов. Временами Люба останавливалась,оглядывалась на командира. В лесу стояла тишина. Однако скоро она быланарушена прогромыхавшим поездом. Васильев посмотрел на часы. «Времяудачное, — подумал он, — дневной осмотр закончен, ночной будет не раньше,чем через пять часов».

Дождавшись Простудина и Горбунова, он еще раз напомнил порядок отходаи встречи с Виктором, который должен ждать их на санях в лесу. Потом,смерив одобрительным взглядом Горбунова, скомандовал:

— Заступай, Сергей, на пост.

— Есть, — ответил Горбунов и, чуть сутулясь по своей привычке,направился к старой развесистой ели. Борис Простудин пошел впротивоположную сторону. Они должны были охранять Васильева с боков.

— Теперь приступим к главному, — сказал Васильев, улыбнулся Любе итронулся к железнодорожному полотну.

Люба осталась на месте.

Васильев преодолел высокий откос. Полотно дороги было скрыто снегом.Он лежал выше рельсов, и казалось, здесь была обычная санная дорога сдвумя темными колеями, чуть припорошенными свежим снегом. Присев накорточки, Васильев прислушался, затем быстро нащупал выемку между шпаламии прихваченным с собой небольшим ломиком принялся расчищать под рельсоммелкую смерзшуюся гальку. Работал проворно и уверенно, без особой опаски:верил в бдительность охранявших его товарищей. Через несколько минутгнездо для заряда было подготовлено. Он достал из мешка мину и приладил взаготовленное ложе. Поставив взрыватель, Васильев еще раз осмотрел мину совсех сторон, затем осторожно засыпал ее песком и галькой. Теперь перед нимбыло лишь желтое пятно от песка. Он закидал его свежим снегом, и всепо-прежнему забелело в вечернем полумраке. Сбегая вниз по склону, Васильевподумал: «Минут через двадцать состав должен проследовать на восток... Счем он будет? С танками? С пехотой?..»

Люба, покусывая от волнения губы, бросилась ему навстречу.

— Все в порядке, Кузьма Иванович?

— Скорей, — ответил Васильев. — Всем отходить.

У лесной дороги, где стояли сани Виктора, Васильев остановился.

— Ну, ребята, теперь без меня добирайтесь. До встречи...

Уже не было видно саней, и легкая поземка заносила их след. Медленнотянулись минуты. Но вот наконец послышался хриплый паровозный гудок, илесная тишина стала наполняться железным стуком колес. Васильев притаилдыхание. Ему показалось, что поезд проскочил мину, но лес огласилсяраскатистым взрывом, и под глубоким снегом вздрогнула земля. В заревевзрыва, меж деревьев, Васильев ясно различил темные цистерны. Они, будтонеполновесные, игрушечные, в какой-то неопределенной последовательностинеуклюже кувыркались под откос, воспламенялись, озаряя мутную белую пеленуснегопада ярким оранжевым светом.

* * *

Тонкие струйки снеговой воды торопливо сбегали с крыш на слежавшиесясугробы, извилистыми ручейками пробивали себе дорогу в низины. Изпобуревшего леса все сильнее веяло запахом сосны, горечью осин, прельюпрошлогодних трав.

После мощных зимних ударов Красной Армии под Москвой, принудившихврага попятиться назад, повсюду в глубоком немецком тылу с еще большимразмахом начало нарастать сопротивление оккупантам, стали возникатьвооруженные партизанские группы и отряды.

Врага лихорадило. Еще совсем недавно, зимой, оккупанты сравнительнобезучастно относились к окруженцам, осевшим кое-где в глухих деревнях. Сприходом весны все изменилось. Фашисты предприняли массовые облавы набывших воинов.

Васильев с тревогой следил за угрозой, нависшей над еготоварищами-окруженцами, в которых он видел будущих бойцов-партизан. Емухотелось как можно быстрее обезопасить этих людей, вывести их из-подвозможного удара врага.

Когда все было подготовлено к уходу в лес, он почувствовалоблегчение — будто свалилась гора с плеч. Неясно было лишь с однимкрасноармейцем по фамилии Цыганюк, который сторонился прежних товарищей.Васильев знал, что тот в армии был в одном подразделении с Горбуновым, ипоручил ему переговорить с Цыганюком.

Получив задание от Васильева, Горбунов долго думал о Цыганюке,перебирал в памяти все, что вместе пережили: танковую атаку врага,прикрытие ночью полка, отходившего на другой рубеж, окружение, скитания полесам и болотам. Все это время они были почти друзьями, делились последнимкуском хлеба. А здесь, в селе, будто стали чужие. По вечерам они иногдаеще сходились вместе, садились возле избы на потемневшие от временибревна, закуривали из одного кисета, делились воспоминаниями о совместнопережитом на фронте, касались и политики. И все-таки с каждой встречейГорбунов мрачнел, ему становились все более непонятными образ мыслей иповедение Цыганюка. Горбунов подолгу размышлял и не мог найти причины ихрастущей отчужденности. Особенно тягостно подействовал на него одинслучай. Зашел как-то он к бывшему однополчанину в дом. Цыганюк с Натальейпили молоко. Присел на лавку, к столу не пригласили. Наталья собралапосуду и вышла, хлопнув дверью, во двор, а Цыганюк встал, потянулся и снаслаждением похлопал себя по животу.

— Красотуха! Теперь можно часок-другой и вздремнуть.

Горбунову впервые бросился в глаза мясистый загривок, появившийся уприятеля.

— А мне не только днем, но и по ночам-то не очень спится, — сказалон.

— Что так, нездоров? — поинтересовался Цыганюк. — Нервы шалят,по-прежнему философские вопросы решаешь?

— Какие уж там философские! — махнул рукой Горбунов. — О материдумаю, об отце — как они там? И что будет с нашей Россией...

— Что будет, по-моему, уже понятно. Приберет ее Гитлер к рукам, вот ивсе.

— Ты что, серьезно так думаешь? — нахмурился Горбунов.

— А разве похоже, что я смеюсь? — ответил Цыганюк. — Уже улыбнуласьУкраина, пал Орел, немцы под Ленинградом, да и от Москвы не так уж далекоотступили... Чего же тут непонятного? Всякая вера надломилась.

— Зря ты так, — сказал, сдерживаясь, Горбунов.

— Не верю я больше ни во что. Вон у них техника-то какая, валит все,ничем не задержишь!

— Нет, ошибаешься. Россия не падет. Она еще постоит за себя.

— А кому стоять-то? — усмехнулся Цыганюк. — Немцы перемололи нашукадровую армию, а теперь добивают запасников. Что же ты будешь тут делать?

— Делать можно многое, — не сдавался Горбунов.

— А сам-то ты что делаешь?

— Пока ничего, а делать что-то надо.

— Вот именно «что-то надо», — многозначительно усмехнулся Цыганюк.

— Слышал, появились партизаны, несколько эшелонов пустили под откос,взорвали мосты, нарушили связь... Может, и нам податься к ним?

— Да ты в своем уме?.. Уж если что-то действительно делать, так этосебе работенку подбирать, к новому порядку прилаживаться... Ну, что ты наменя смотришь, как на прокаженного? — возмутился Цыганюк. — Было время, мыдрались, и, кажется, неплохо. Да вот не устояли. Но разве мы повинны вэтом? Теперь тужить да плакать поздно. Того и гляди угонят на чужбину, атам с голоду подохнешь. А я не хочу и не собираюсь подыхать!..

— Что же ты конкретно предлагаешь? — резко спросил Горбунов.

Цыганюк задумался и не ответил.

— Ну?

— Не знаю. Конкретно — не знаю, — вяло и неопределенно произнесЦыганюк.

...Теперь Горбунову предстояло довести до конца тот разговор. Онпостоял, собираясь с духом, возле вербы с набухшими почками, сломал ветку,понюхал, потом бросил ее и решительно направился к знакомому крыльцу.

Цыганюк встретил его настороженно.

— Ну, так что же ты все-таки решил? — спросил Горбунов. — Я тебя всееще считаю своим фронтовым товарищем, и мне не все равно, какой ты пойдешьдорогой.

— Напрасно обо мне печешься, — сухо сказал Цыганюк, достал кисет изакурил. — Я же не дитя и не очень-то нуждаюсь в отеческой опеке.

— Имей в виду, что в деревню вот-вот нагрянут немцы.

— Ну и что же из того?

— Угонят в лагерь. А может, что и похуже...

— А я перед ними ничем не провинился. Я при доме. Из деревни невыхожу, не шляюсь, как некоторые... За что же меня немцам преследовать?

— А ты не слышал, что во многих деревнях начались аресты всех воиновКрасной Армии без разбору? — сказал Горбунов.

— Я не считаю себя больше воином Красной Армии, и все, — отрезалЦыганюк.

Горбунову захотелось крикнуть: «Подлец, продажная шкура!..» Но онснова сдержал себя и сухо спросил:

— Так, может, к Якову подашься?

— Поживем — увидим... А у Якова и вправду покойнее будет, чем там,куда ты меня затянуть мечтаешь, — сказал Цыганюк и со злостью спросил: —Или ты думаешь, я тебя не раскусил, философ-агитатор?

— А меня и раскусывать нечего, — безразлично проговорил Горбунов иповернулся к выходу.

Васильев был расстроен не только недоброй вестью о Цыганюке. Еговолновала и судьба семьи Зерновых, в которой он нашел приют в тяжелые дни,которую приходилось теперь оставить.

Марфа чувствовала, что Кузьма Иванович ненавидит фашистов, и этовызывало у нее какое-то душевное уважение к нему. Когда же наступило времяухода его из дома, сердце ее защемило от боли. Она загрустила. И все жеэто было для нее всего лишь небольшое огорчение, за которым последовалнепредвиденный удар по ее материнским чувствам. Марфа знала о горячейдружбе дочери с Виктором. В тайне души ее ютилась надежда: «Витя хорошийпаренек, честный, умный. Пройдет годок, другой, можно их и поженить». Но,думая так, она и не предполагала, что дочь ее не только связана с юношейузами дружбы, но вместе с ним собралась уйти в лес.

И вот когда отряд партизан подготовился к своему выходу, Люба открыласвою тайну матери.

— Нет, ты никуда не пойдешь и будешь только со мной, — резковозразила она. — Я боюсь за тебя, ты еще не знаешь по-настоящему жизнь...

Люба была поражена таким непредвиденным возражением матери, она неподозревала, что ее уход в отряд так сильно огорчит мать. Люба растерянноуставилась на мать и не знала, как поступить. В ее сознании забушеваливзволнованные чувства: «Остаться с матерью — значит, расстаться с любимымчеловеком, и, может быть, надолго. Как быть? Что же делать?..»

Васильев, удивленный словами Марфы, резко упрекнул ее за это. ОднакоМарфа оставалась непреклонной и, словно подозревая сговор Кузьмы и Любы,ехидно возразила:

— И ты, Кузьма Иванович, заодно с дочкой? Вот уж не ожидала от тебятакой благодарности.

Васильев с досады пожал плечами.

— Что ты говоришь, мама, как тебе не стыдно? — закричала Люба.

«Пустить ее в лес! Такая молоденькая и неопытная! Глухие ночи! Да какже это можно? Мало ли что может произойти! Потом она же сама и будет меняпроклинать», — беспокойно мелькали мысли.

— Нет, как я сказала, так и будет, — в ответ на упреки дочерирешительно произнесла она.

Васильев подумал: «Какое глупое упорство! Ну, ничего, пусть остаетсяЛюба на месте, она нужна нам будет и здесь, для связи».

Люба долго еще спорила с матерью, доказывала ее неправоту, настаивалана своем уходе с отрядом, но все это не помогло, — Марфа стояла на своем.

Васильев почувствовал какую-то невыносимую тяжесть на сердце. Онсвернул цигарку, вышел на улицу и, пройдя в сад, присел на бревно. Высоков небе одна за другой вспыхивали звезды. Кое-где слышался тихий говор.Время тянулось медленно. Кузьма взглянул на часы, закурил.

В доме у Марфы дважды хлопнула дверь. Послышались легкие шаги. Кто-топрошел в направлении сада и остановился возле тына. Потом прозвучалумоляющий голос:

— Ну что же мне делать, скажи?

Это в отчаянии спрашивала Люба Виктора. Кузьма Иванович решил невыдавать своего присутствия.

— Ну как же мне быть? — снова спросила Люба.

Голос Виктора звучал глуховато:

— Все матери одинаковые, не хотят отпускать детей от себя, как птицысвоих птенцов, до тех пор, пока они не научатся летать. Так, наверное, идолжно быть. А мы-то уже не птенцы. Если все так будут поступать, что жетогда будет? Нет, Люба, на это не надо обращать внимания, нужна твердость.Бросай все и пойдем с нами.

На какое-то мгновение разговор стих. Вероятно, Люба раздумывала.Потом снова зазвучал ее озабоченный голос:

— Мать не переживет этого. Когда она проводила папу на фронт,несколько дней была как не своя. Только ты не подумай, что я боюсь идти свами.

— Ничего я об этом не думаю. Мне-то тоже будет трудно.

— Трудно?

— Ну да, без тебя.

— Это правда, Витя?

— Ты еще спрашиваешь! — удивился Виктор.

— А мне без тебя страшно оставаться.

— Нонка тоже здесь остается.

— У нее ветер в голове, да и отец ее пошел уже работать в районнуюсельхозуправу ветеринаром.

— Ты будешь помнить обо мне? — спросил Виктор.

— Помнить, этого мало, мне хочется постоянно видеть тебя...

Следующих слов Васильев не смог разобрать. Резко хрустнул тын, и всестихло. Он посмотрел на часы:

— Ну что ж, пора и трогаться.

Он еще раз закурил, прошелся по саду, вернулся к молодым людям и тихосказал:

— Пошли, дружок.

— Иду, иду, — отозвался Виктор.

Тихо, незаметно подошли Валя, Сергей Горбунов, потом Боря Простудин.

— Наши все вышли, все готово, — тихо сказал Горбунов.

— Сейчас тронемся и мы, — ответил Васильев.

Валя, заслышав тихий шепот Виктора и Любы, словно с досады,недовольно упрекнула:

— Витя, сколько можно тебя ждать, пошли! — У Любы под ложечкой так изащемило от этих повелительных колючих слов подружки.

Пропели ночную зорю петухи. Звонко дзинькали спадающие с крыш крупныекапли воды. Кузьма Иванович вбежал в дом, крепко пожал руку Марфе.

— Большое вам спасибо за все, за приют, за вашу душевную доброту.

— Да что вы, Кузьма Иванович, если что было не так, не взыщите, —ответила Марфа. — Не забывайте нас, в любое время дня и ночи наш домвсегда будет открыт для вас...

— Мы еще встретимся с вами, отпразднуем победу, — ответил КузьмаИванович и перекинул за плечо вещевой мешок. Уже в переулке он уловилпоследние слова Виктора.

— До скорой встречи, Люба...

Глава одиннадцатая

Далеко на востоке все заметнее розовели облака. Ветер подхватывалпрошлогодние сухие листья и гнал по влажной весенней земле. Марфапоправила платок на голове, подобрала под него выбившиеся волосы иприслушалась к неровному урчанью моторов, нараставшему откуда-то издалека.Перекинув за плечо вязанку хвороста, она торопливо зашагала в село. Уже наулице ее догнали тупорылые машины с фашистскими солдатами. Они промчалисьмимо, обдав ее дорожной грязью. Вбежав в дом, Марфа закричала, будтовот-вот, сию минуту, должна была разразиться какая-то страшная беда:

— Немцы приехали!

Люба испуганно взглянула на мать. Потом сняла со стула платье иподала ей.

— Переоденься, мама, ты же вся мокрая.

А тем временем на улице села уже оживленно и громко галдели,хохотали, тяжело топали чужие солдаты в серо-зеленых шинелях. На дорогах,за околицей были выставлены часовые, на столбах и на стенах многих избпоявились отпечатанные крупным шрифтом объявления. «Всем немедленно сдатьоружие. За неподчинение — расстрел!» — гласили одни из них. В другихпредлагалось: «Всем бывшим военнослужащим Красной Армии встать на учет, занеповиновение — расстрел!» Расстрелом грозили за все: за слушание радио,за появление на улице в ночное время, за неподчинение местнойадминистрации, за укрывательство партизан, за несдачу продовольствия...

Прошел час, другой. Село притихло. Никто из жителей не появлялся наулице. Никто не нес сдавать оружие. Не шли и застрявшие в деревнеокруженцы.

И тогда фашисты приступили к действиям. Из дома в дом шли они,подвергая каждый тщательному обыску. Искали в первую очередь местныхкоммунистов, воинов Красной Армии. Во время обыска забирали ценные вещи,хлеб, уводили скот.

К полудню в полицейское управление были доставлены шестеро мужчин, укоторых не оказалось на руках никаких документов. В тот же день их увезлииз деревни. Среди этих шестерых трое были окруженцы, которые не пожелалиуйти с Васильевым.

В дом Зерновых ввалились сразу четыре немца — лейтенант, унтер-офицери два солдата. Они осмотрели одну, затем вторую половину избы, чулан,произвели обыск, но ничего подозрительного не обнаружили.

— Где постоялец? — грубо спросил Марфу сопровождавший немцев старостаЯков Буробин. Его водянистые глаза беспокойно бегали из стороны в сторонуи боялись встретиться с взглядом Марфы.

— Я не знаю, — ответила Марфа, — он еще два дня тому назад ушел издому и не вернулся.

— То был супруг фрау? — спросил пожилой унтер-офицер с нездоровымжелтым лицом.

Марфа пожала плечами, но вынырнувший откуда-то Цыганюк быстроответил:

— Нет, это лейтенант Красной Армии, сейчас партизан.

На рукаве теплого пиджака у Цыганюка красовалась новенькая желтаяповязка полицая.

— Лейтенант? Партизан?! — удивленно произнес молодой белокурый офицери перевел взгляд на Любу, которая стояла в сторонке рядом с Коленькой. Онсмотрел на нее, то ли подозревая ее в чем-то, то ли что-то припоминая.

Потом, встретившись с Любиным взглядом, немецкий лейтенант, казалось,чем-то был поражен: «Что это такое! Где же я видел это лицо? Оно чертовскикрасиво! Клянусь богом, оно бесподобно!» Лейтенант сощурил глаза и, словноперелистывая страницы знакомой ему книги, принялся рыться в своей памяти.«Марта, дочь лавочника! — мелькнуло в его сознании. — Нет, что я, чепуха!Никакого сходства, только, пожалуй, губы... Но у Мартыбесстыдно-ненасытные глаза. А эта вот, — бросив вновь взгляд на Любу, —настоящий ангел. Да, вспомнил, у нее есть в чем-то сходство с Кларой. Но ита, кажется, не могла бы тягаться с красотой этой девушки. Как жаль, что явстретил ее не там, а здесь, в этой неприятной глуши».

Люба не выдержала развязного взгляда офицера и опустила глаза. Онакрепко обхватила прижавшегося к ней Коленьку и отвернулась в сторону.Лейтенант еле заметно улыбнулся и, словно любуясь, сказал:

— Вы есть настоящая красавица.

Староста Яков и полицай Цыганюк недоуменно смотрели на все, чтопроисходило в доме Марфы. Лишь два фашистских солдата, не обращая ни начто внимания, продолжали еще рыться среди домашней утвари и скрупулезнолистали школьные учебники. Лейтенант заговорил снова:

— Меня зовут Франц, фамилия Штимм, — отрекомендовался Любе офицер, —а как вас зовут?

Люба промолчала, на лице ее блуждали испуг и растерянность. Лейтенантподозвал к себе унтера и что-то сказал ему по-немецки, тот буркнул«яволь», вынул из своего ранца маленький фотоаппарат и, наставив на Любу,дважды щелкнул затвором. Затем он подошел к Любе и спросил:

— Дивчинка ест тако же партизанка?

— Что вы, господин начальник, какая она партизанка, — поспешилаМарфа, — она совсем еще дитя, ей всего шестнадцать лет.

— Али то не ест мало лет, фрау! — не спуская липкого взгляда с Любы,продолжал унтер. — Така симпатична дивчинка и млодый лейтенант-партизан...колосаль роман! Потребно немножко говорить с дивчинкой, где может быть тотлейтенант.

Староста Яков и новоиспеченный полицай Цыганюк со скрытой усмешкойпереглядывались.

Унтер-офицер достал из кармана записную книжку с заложенным в еекорешок тонким карандашом.

— Дивчинка ест цурка фрау? Проше...

Марфа уловила смысл вопроса.

— Дочка, — ответила она поспешно. — Моя дочка, она не партизанка. Апостоялец наш немолодой, он ей в отцы годится. Она не знает, куда он ушел.И я не знаю.

— Так, дочка, — повторил унтер и что-то записал в книжечку. Лейтенантприблизился к Любе и спросил: — Вы не ответили мне, как вас зовут?

Люба опустила глаза и снова промолчала. Староста Яков Буробин,согнувшись перед офицером, угодливо произнес:

— Любка. Зернова Любка, так ее зовут... Дура! — возвысил он голос. —Что ж ты молчишь? К тебе же обращается господин офицер!

— Прекрасное имя, хорошая фамилия — Зернова! — восхищенно произнесШтимм, а унтер по слогам записал: Зер-но-ва Люпка.

— Люба, дочка моя, — растерянно твердила Марфа, смотря то на унтера,то на лейтенанта, и не могла себе взять в толк, чего ради пристали они кее дочери.

— Я приду к вам, я буду вас навещать, — уже на пороге проговорилШтимм и, приложив руку к сердцу, вместе с другими скрылся за дверью.

Когда немцы вместе с Яковом и Цыганюком покинули дом, Марфа тяжеловздохнула.

— Господи, что же это такое? Что же мы будем делать-то? — обратиласьона к дочери.

— Раньше надо было думать, — ответила Люба и вдруг вспылила: — Все,все ушли, — Витя, Борька, Валя тоже ушла! Только ты меня не пустила. Атеперь спрашиваешь, что делать? Не знаю я!

Минуло несколько дней, а оккупанты все не унимались. Они продолжалиотбирать у крестьян скот, птицу, хлеб. Не обошли они и Марфу. Как-то к нейво двор ввалились три дородных румяных солдата. Они увидели кур, веселозатараторили, стали ловить их. Поднялся неистовый переполох. И все-такиполовина из них оказалась в руках развеселившихся вояк.

Встревоженная этим шумом, замычала в хлеву корова. Солдаты радостнозахлопали себя по бедрам.

— Му-му! — произнес один из них и подмигнул Марфе.

— Му-у! — отозвался второй. Потом он передал бившуюся курицу своемунапарнику, достал из деревянных ножен тесак и направился в хлев.

Марфа кинулась ему наперерез. Она встала спиной к дверце хлева изакричала:

— Не пущу, не подходите!

Солдат остановился, улыбка его сошла с лица. Он схватил Марфу зарукав, отшвырнул ее в сторону и, накинув на рога корове ремень, потянул еесо двора. Марфа, опомнясь, нагнала солдат уже далеко за домом.

— Отдайте скотину, куда вы ее ведете? Чем я буду кормить детей? —кричала она на всю улицу.

Солдаты шли, ухмыляясь, не обращая на Марфу внимания. Уже рядом сошколой ее вдруг окликнули:

— Фрау Зернова, момент!..

Марфа оглянулась и увидела возле школьного крыльца пожилогожелтолицего унтера. Рядом с ним стоял тот же белокурый молоденький офицер,который был в ее доме во время обыска и назвался Францем Штиммом.

— День добрый, фрау Зернова. Наш лейтенант имеет интерес до фрау...

— Моя корова, корова!.. — простонала Марфа, указывая рукой на солдат.

— Хальт! — скомандовал внезапно офицер и что-то быстро и резко сказалпо-своему солдатам. Те остановились, недоуменно переглянулись, потомщелкнули каблуками и повели корову обратно к Марфиному дому.

Так вроде и откупилась Марфа курами. Ей было приятно, что она смоглапостоять за себя, и в то же время она продолжала со страхом думать оподозрительном любопытстве немцев к ее дочери.

Шли дни, а Франц в доме все не появлялся. «Может быть, по молодостипросто пошутил над девочкой», — мысленно успокаивала себя Марфа. И все жеона не переставала ломать голову. «Как поступить с дочерью? Куда ееукрыть? Свезти в Мироново, к тетке? Глядишь, может быть, этот щеголь ибыстро уедет. Нет, нет, — возразила она сама себе, — не пущу ее никуда».

Но однажды к вечеру Марфа разговорилась с соседкой возле колодца.Дома оставалась одна Люба. И вот, распахнув дверь избы, она обомлела: застолом, под самыми угодниками, словно под их охраной, сидел молоденькийбелокурый офицер Штимм. Напротив него на скамье сидела смущенная, сопущенными глазами Люба. На столе стояла бутылка вина с золотистойэтикеткой, распечатанная коробка дорогих конфет, плюшевый медвежонок,валялось несколько каких-то фотографических карточек. Завидев мать, Любавскочила со скамьи и уткнулась ей в плечо, а офицер вышел из-за стола,поклонился и сказал:

— Здравствуйте, гражданка Зернова. Извините, я не знаю вашего имени иотчества. Я инспектор интендантского ведомства... Вы меня узнали?

В ожидании ответа хозяйки он продолжал вежливо стоять, стройный,розовощекий. В избе приторно пахло шоколадными конфетами и крепким мужскимодеколоном. «Чтоб ты лопнул!» — подумала Марфа, но не ответить на егоприветствие не осмелилась.

— Здравствуйте...

— Я занес вам по пути фотографические снимки вашей дочери, которыеизготовил мне унтер-офицер Грау. Этот пройдоха Грау знает, что я ценительстаринного русского искусства, а также русского типа красоты. Извините,что я немного бесцеремонно, но я с добрыми чувствами.

Марфа вспомнила, что этот молоденький офицер, столь складноразговаривающий по-русски, велел своим солдатам вернуть ей корову, сердцеее смягчилось, и она сказала:

— Коль с добром, то милости просим.

— Вас, очевидно, удивляет, что я свободно говорю по-русски. Я охотнопоясню... Когда я был мальчиком, я пять лет жил в Москве. Мой отец былтогда коммерческим советником. Мы уехали из Москвы в тридцать третьемгоду. Потом я изучал славянские языки и экономику в Берлине. Вот, кстати,маленький сувенир из моего родного города. — Штимм взял со стола плюшевогомедвежонка и протянул Марфе. — Медведь — это такой старинный символ городаБерлина. Возьмите для вашего мальчика.

— Зачем же такое вам беспокойство?

— Пустяки... Я же говорил, что буду заходить к вам, — продолжалШтимм, — как видите, я сдержал свое слово. Проходите к столу, неволнуйтесь, я ваш гость.

«Я ваш гость, а приглашает к столу, странная манера хозяйничать вчужом доме! Лучше бы ты лопнул, как мыльный пузырь, туда бы тебе идорога!» — с возмущением подумала Марфа. Штимм улыбнулся, и на его щекахобозначились ямочки.

— Пожалуйста, посмотрите, как получилась ваша стыдливая дочь... — ион подал Марфе фотокарточки.

Люба на фотографии выглядела испуганной, растерянной и все же нельзябыло не заметить ее красоты: удлиненные глаза, пышные волосы, полные,резко очерченные губы... Марфа опять тяжело вздохнула: сердце ее сжалосьот какого-то недоброго предчувствия.

Она положила карточки на стол и бросила испытующий взгляд на офицера.Она не знала, как себя с ним вести, что говорить.

— Ваша дочка очень робка. У нас девушки так себя не, ведут. Они срадостью приглашают молодых людей. Она же дика, как серна, — указал Штиммна Любу, — всего боится, опускает глаза, неужто я действительно такстрашен? У девушек в Германии я пользовался неизменным успехом.

Марфа с презрением бросила взгляд на Штимма.

— То ведь Германия, а здесь Россия, — заметила она, — а вы не простоофицер, но еще и...

— Завоеватель, — не дав полностью высказаться Марфе, добавил Франц.

Марфа кивнула головой. Франц усмехнулся и принялся оправдываться:

— Нет, это не имеет никакого значения. Кстати, вы мне так и несказали, как вас зовут, — напомнил он Марфе.

— Маму зовут Марфа Петровна, — неожиданно вместо матери произнеслаЛюба робким голосом.

— Ну что ж, Марфа Петровна, — подхватил Штимм, — я тогда не будумучить вас своим присутствием, я немножко психолог и понимаю вашичувства... Я прошу только принять от меня этот совсем скромный подарок,это популярное у вас в России лечебное вино «Кагор» — это лично для вас,Марфа Петровна. А эту небольшую коробку конфет — для вашей совсем ещемолоденькой дочки, для вашего ребенка... Пожалуйста, извините.

Он встал, взял с подоконника фуражку и, юношески стройный,щеголеватый, направился к выходу. У двери натянул на руки перчатки исказал:

— Мне очень хотелось бы, чтобы мы стали друзьями, хотя это и сложно.Я постараюсь доказать вам, Марфа Петровна, свое доброе уважение. Вы всегдаможете обратиться ко мне, и вас никто не обидит... Я приглашаю вас, когдабудете иметь время, посетить мою квартиру — это в вашей школе, — послушатьмузыку, у меня богатая коллекция разных песен, отличный патефон...Пожалуйста!

— Спасибо, нам не до музыки, нам нужно работать, — сухо ответилаМарфа.

* * *

На волейбольной площадке возле школы был расчищен круг. По однусторону его стояли робеющие девчата, по другую — солдаты, в начищенных доблеска коротких сапогах. Любе бросилось в глаза, что у рядовых солдат былидлинные, аккуратно подстриженные и причесанные волосы. На стуле сиделрыжий, как огонь, ефрейтор с большим сверкающим аккордеоном, он выводилнезнакомую мелодию и пел уверенным звучным баритоном, отчетливовыговаривая слова:

О, донна Кларэ, их хаб дих танцен газеен,

О, донна Кларэ, ду бист вундэршеен!..

При этих словах солдаты, точно по команде, устремились к девушкам ибесцеремонно потянули их на круг. Некоторые девчата упирались, пятилисьназад. Люба слышала игривый хохоток Нонны, когда та приближалась к ней покругу вместе со своим партнером — долговязым солдатом в очках. Люба отошлаот вяза, возле которого стояла, наблюдая за танцующими, и вдруг увидела вдвух шагах от себя лейтенанта Франца Штимма.

— Здравствуйте, Люба, — сказал он. — Не удивляйтесь, что видите меняздесь — к танцам я не имею никакого отношения. Солдаты бывают немноговульгарны, хотя им можно много простить... Я живу в вашей школе.

— Да, вы говорили, — быстро сказала Люба, не поднимая глаз. Сердце еезабилось острыми, гулкими толчками.

Штимм принялся говорить ей что-то о чудесной погоде, о весне, о луне,покровительнице всех влюбленных, голос его звучал мягко и чутьвзволнованно, а у Любы вдруг встала в памяти августовская ночь, когдаВиктор и она подожгли пшеничное поле. Как ей хотелось, чтобы он был сейчасрядом, чтобы защитил ее, увел от этого красивого непонятного немца!

— О чем вы задумались, Люба? — спросил Штимм.

— Ни о чем... Я смотрю на танцы, — торопливо объяснила она.

— Вы любите танцевать?

— Нет, нет! — сказала она, решив, что Штимм собирается пригласить еена круг.

— В таком случае вы, может быть, согласитесь немного погулять? — онпросительно заглянул ей в глаза. — Вас совсем не видно, а к вам в дом я нерискую больше без приглашения приходить.

«Что он, в самом деле такой или притворяется?» — подумала Люба, аШтимм уже мягко, но настойчиво увлекал ее за собой в сторону от площадки,где рыжий аккордеонист увлеченно наигрывал быстрый фокстрот, пел прокакую-то даму и где слышался вызывающе громкий смех Нонны.

— Мне нужно домой, меня заругает мама, — сказала она Штимму, когдаони дошли до окраины села.

— Пожалуйста, пойдемте обратно, — тотчас согласился он, будто уловивее тревогу. — Но скажите, почему вы так печальны? Почему на вашем лицегрусть?

— Нет причины веселиться, — сказала Люба.

— Я понимаю. Война, — ответил Штимм. — Но жизнь, молодость сильнеевойны... А знаете, мне тоже не очень весело, хотя сегодня день моегорождения.

— И сколько же вам исполнилось?

— О, уж двадцать два! Это закат моей юности, — улыбнулся Штимм.

— Поэтому вам и невесело? — простодушно спросила Люба.

Солнце уже скрылось за стеной леса. Над деревней быстро сгущалисьсумерки. Аккордеон умолк, девчата разошлись по домам, улицы опустели, ноЛюба этого не замечала. Когда они вернулись к школе, Штимм остановился и,приблизив к Любе свое лицо, очень тихо сказал:

— Может быть, вы согласитесь зайти ко мне?

— Зачем?

— Вы меня боитесь?

Она подумала и кивнула.

— Почему? — спросил он. — Я для вас приготовил маленький сюрприз,если вы его возьмете, вы подарите мне большую радость в день моегорождения... Пожалуйста, всего на одну минуту, на одну-единственную минуту!

Дальше все было как во сне. Любе хотелось изо всех сил крикнуть:«Нет!» — но она словно лишилась голоса: ей хотелось бежать прочь, домой,но ноги почему-то шли не в ту сторону.

— Только на одну минуту, а потом я провожу вас домой, домой к маме...на одну минуту, — шептал Штимм, вводя ее в свою комнату и крепко прижимаяк себе...

...Открыв глаза, Люба долго не могла понять, где она и что с ней. Ивдруг все происшедшее встало в ее памяти с беспощадной резкостью, будто сглаз мгновенно спала пелена. Она почувствовала, как от ужаса, от стыдаледенеет сердце. «Скорей, скорей бежать, хоть в огонь, хоть в омут — всеравно куда, только бы скорее избавиться от этого позора!» — мысленнотвердила она, а перед глазами проносились необъяснимые сцены того, чтобыло.

Как могло это произойти, как она переступила порог квартиры немецкогоофицера? Какой дурман нашел на нее?

Вначале ей показалось, что Штимм поцеловал ее щеку просто в знакблагодарности: она согласилась войти к нему на одну минутку, как онпросил. Да, он на самом деле приготовил для нее сюрприз. Он показал ей ееувеличенный портрет, сделанный на прекрасной бумаге и наклеенный назолотистый картон; она была так хороша собой на этой подретушированнойфотографии, что невольно улыбнулась.

Не поддайся она этой слабости, и не было бы всего остального.«Мамонька, родная!» — простонала она, уткнувшись лицом в колени. Перед еемысленным взором промелькнули лица дорогих ей людей: Виктора, которогоона, казалось, так горячо любила, встревоженной и опечаленной матери,озабоченного, со скрытой, сдержанной нежностью отца, когда его провожалина фронт...

«Возьмите ваш прекрасный портрет, — сказал ей Штимм, — и позвольтемне на прощанье — перед тем, как вы вернетесь домой, к маме, сказать вамвсего три слова... Можно?»

И снова он смотрел в ее глаза. Этот взгляд пугал ее. Онадогадывалась, что за слова готовит он сказать ей.

— Сегодня мой день рождения, и я позволил себе некоторые вольности...Я не должен был признаваться вам, Люба, в своих чувствах, но это оказалосьвыше моих сил. Я люблю вас, я полюбил вас с той самой минуты, как толькоповстречался с вами, и я буду любить вас до конца своей жизни...

Люба была ни жива, ни мертва. А он уже стоял перед ней с двумярюмками. «Кто знает, может быть, он погибнет на войне, но он будет хранитьв своем сердце ее милый образ, носить его в себе до последней минуты своейжизни...» Он говорил ей эти слова, и в его глазах светилась то грусть, товолнующее беспокойство, а в вытянутых руках еле держались две небольшиерюмки, наполненные словно крепким чаем. «Поздравьте меня, милая Люба...меня всегда в этот день поздравляла сестра Эльза и моя мама... Это совсемнестрашно, один глоток, я верю, что он принесет счастье!..»

И она выпила. У нее перехватило дыхание, обожгло грудь... Черезминуту у нее странно и весело закружилась голова, и вместо того чтобы идтидомой, она почему-то села на стул, и перед ней незаметно появилась полнаярюмка с тем же огненным «чаем». Из какого-то упрямства, из желания сделатькому-то назло, может быть, больше всего этому Штимму, Люба сказала, чтоничего не боится, ни немцев, ни этого жгучего вина, ни его, ФранцаШтимма...

— Мама! — закричала Люба в голос.

— Дорогая, успокойся. Уже утро. Сейчас показываться тебе на улиценельзя, — сказал Штимм, выходя из-за занавески. Он был одет в светлуюшелковую пижаму. Лицо его было розовым, свежим. Видно, он только чтопобрился: от него веяло одеколоном.

— Что вы со мной сделали? — захлебываясь в слезах, прокричала она.

— Это любовь. Настоящая любовь... Я люблю тебя, я никогда тебя неоставлю, — сказал Штимм, нежно обнимая ее.

Глава двенадцатая

Полицай Степан Шумов, охранявший квартиру Франца Штимма вместе снемецким патрулем, первый досконально пронюхал о том, что случилось там,внутри, за затемненными окнами. Приоткрытая им тайна немедленно пошлагулять от избы к избе, от колодца к колодцу, по всему селу. Бабы охали,вздыхали и на все лады судачили о происшедшем, выворачивали всюподноготную семьи Зерновых.

Усталая после работы на ремонте дороги, Марфа, придя домой, необратила внимания на отсутствие дочери. До поздних сумерек Коленька сребятами играл возле соседской избы, не возвращалась и Люба. «Наверное, уподружек заболталась, поди, скоро придет», — думала Марфа. Наступилаполночь. Немцы произвели, как обычно, круговой обстрел местности. Делалиони это каждый раз в двенадцать часов ночи, поливая пулеметным огнемопушки леса, овраги, дальние и ближние подступы к деревне. А дочь словноканула в воду. Марфа огородами сбегала к соседкам, но те ничем утешить еене смогли. Всю ночь не смогла она заснуть. Уложив Коленьку, она то и делоподходила к окну, всматривалась в улицу, выходила во двор и прислушиваласьк малейшему шороху.

А утром, когда черная молва докатилась до нее, Марфа ахнула ипобелела, как полотно. А сердце на что-то еще надеялось, рвалось на помощьпопавшей в беду. И Марфа, словно очумелая, что есть мочи понесласьразыскивать дочь. Теперь лицо у нее горело от прилива крови.

Возле школы Марфу остановил часовой. Она объяснила, что ей необходимовидеть офицера Штимма. Однако солдат, не обращая внимания на ее слова илине желая вникать в их смысл, навел на нее автомат и прокричал свое:«Цурюк!» — «Назад!» Марфа не отступила и тоже крикнула:

— Дочка моя, Люба, дитя, как там у вас — кинд, кинд у офицера Штимма!

Солдат на мгновение задумался, напряженно наморщил лоб, что-тосоображая, потом спросил Марфу:

— Муттер? Мамка?

В то же время с шумом распахнулось окно, и в нем показалась Люба.

— Мамочка, дорогая! — закричала она.

Марфа растерянно уставилась на дочь и появившегося рядом с неюбелокурого офицера. Она стояла ошеломленная и не знала, что делать. Ноги унее подкосились, горло сдавила спазма, тело судорожно передернулось.«Значит, все так и есть, как говорили. Потаскуха, продажная шкура!..»

Между тем Штимм отдал какое-то распоряжение часовому. Солдатвытянулся перед ним, а затем знаками предложил Марфе идти вперед.

Когда Марфа вошла в комнату, в нос ей ударил запах духов исигаретного дыма. Не успела она осмотреться, как из соседней комнатывыбежала Люба, кинулась ей на грудь и зарыдала. Марфе стало нестерпиможалко дочку, хотелось сжать ее в своих объятиях, увести как можно быстреедомой. Но через миг она отбросила дочь от себя. Люба не удержалась, упалана пол, обвила руками голову с взлохмаченными волосами и отчаяннозаплакала.

Штимм выпрямился, смерил Марфу ледяным взглядом.

— Какое имеете вы право так обращаться с ней? Я не позволю...

— Вот как ты заговорил! — не помня себя от гнева, закричала Марфа. —У меня есть право, я ее родила, я ее вырастила! А вот ты... Захватилсилой, обманул, как разбойник утащил ее из моего дома. Подлец!..

Казалось, слова Марфы, ее горе, ее гнев глубоко подействовали наШтимма. Он даже пропустил мимо ушей это «Подлец!» — только побледнел,нахмурился. Выждав момент, когда Марфа подавленно умолкла, он тихо итвердо сказал ей:

— Вы напрасно горячитесь. Ваша дочь будет жить здесь как хозяйка.Многие немецкие девушки из хороших семей сочли бы это за честь для себя. Ясо своей стороны сделаю все, чтобы Любе было в этой квартире уютно ихорошо.

— А я не хочу, ненавижу... — приподняв голову, сквозь слезыпрокричала Люба.

— Ты и твоя мать скоро поймете, что я неплохой человек. Вы непонимаете, — обращаясь к Марфе, громко произнес Штимм, — вы не знаете, чтоугрожает Любе... Ее могут отправить в трудовой лагерь в Германию. О, вы неимеете представления, что такое есть лагерь! А здесь, со мной Любе ничегоне угрожает, ей будет хорошо.

— Мамочка! — точно прося защиты, вновь вскричала Люба и, поднявшись спола, бросилась опять к матери.

— Не подхода! — в гневе отрезала Марфа. — С этой минуты ты мне недочь, не будет тебе места в моем доме, приюта в моем сердце.

— Мама, мамочка, — дрожа всем телом, шептала Люба, пытаясьприблизиться к ней.

— Не подходи, я проклинаю тебя!

— Что ты говоришь!..

— Продажная тварь, — кинула ей Марфа и, круто повернувшись, вышла издома.

И думала ли когда-нибудь Люба, что судьба бросит ее в такой страшныйводоворот жизни! Обольщенная врагом и отверженная матерью, она неожиданнооказалась выброшенной из своего дома, лишилась родных и друзей, очутиласьв стане заклятых врагов.

...Отлучаясь на операции по «заготовке» продовольствия, Штимм ни наодин час не оставлял Любу без присмотра. Кроме круглосуточного поста,который и без того обрекал Любу на плен, Штимм приставил к ней еще своегоденщика, пожилого морщинистого солдата по имени Отто. Благодарный судьбе исвоему лейтенанту за то, что ему не надо ни в кого стрелять, Оттоскрупулезно выполнял служебные обязанности и все поручения Штимма: убиралкомнаты, стирал белье, получал особый офицерский паек для господиналейтенанта; по утрам чистил его сапоги и варил кофе, а вечером ходил вштаб местного воинского подразделения за почтой для Штимма. Прежде Оттодолжен был также сопровождать своего господина в поездках и охранять его,но с появлением Любы Штимм освободил денщика и от этой обязанности.

Однажды Штимм в сопровождении унтер-офицера Грау отправился нанесколько дней в инспекционную поездку по району. Оставшись одна, Любапомогла старому солдату прибрать квартиру, вскипятила самовар и пригласилаего напиться чаю. Отто достал свои запасы яблочного джема, домашниесухари, хлеб, порцию маргарина и кусок ливерной колбасы. Он выглядел оченьдовольным, его выцветшие голубые глаза сияли, он делал бутерброды смаргарином и джемом, потчевал Любу, именуя ее то «майн кинд» — «мое дитя»,то «либе фройляйн» — «милая барышня», однако стоило Любе только заикнутьсяо том, что она хотела бы пойти домой повидаться с малолетним братом, какОтто мгновенно потускнел и насупился.

— Нельзя, — сказал он.

— Почему? — спросила она. — Пойдемте вместе, цузаммен, — пояснила онанемецким словом. — Вы знаете, где мой дом?

Отто кивнул, подумал и сказал, поглядев по сторонам, как будто кто-томог подслушать его:

— Не можно... Ферботэн. Твой дом жил офицер-партизан. Наш лейтенантШтимм гратулировал... это есть... давал подарок для оберштурмфюрераФишера... такий эсэс-официр, он тут был. Он фершпрохэн... это есть обещалнашему лейтенанту не делать допрос твоя мамка. Ты, мой кинд, не можешьвидеть твой дом, твой малый брат, твой мамка. Герр Штимм обещал это дляэсэс-официр.

Выслушав Отто, Люба расплакалась и стала убирать со стола, а денщиквскоре исчез из дома. Он вернулся через час. В руках у него был небольшойузелок, там оказались Любины платья, белье. На своем тарабарском языке,состоящем из русских, немецких и чешских слов (Отто был судетским немцем),он объяснил, что был у ее матери.

— Вы хороший человек, Отто, поэтому я вас очень прошу... Передайтемоей маме записку, письмо... дас бриф, — сказала она. — Раз я не могувидеть ее, так пусть она прочитает мое маленькое письмо и ответит мне.

— Да, письмо, письмо, — закивал он, потом тяжело вздохнул. — Гут.

Когда он спрятал в нагрудный карман мундира ее сложенноетреугольником письмецо и, поправив пилотку, скрылся за дверью, Люба быстроперебрала свои вещи, нашла голубое платьице с белым горошком, надела его.«Мама простит меня, она не может не простить», — твердила про себя Люба и,не зная еще что предпримет, вышла на крыльцо. Она чувствовала, как в душеее нарастает тревога. Но она собралась с силами и, стараясь выглядетьспокойной, сошла со ступенек. Часовой прохаживался то в одну, то в другуюсторону. Заметив Любу, он остановился, выпрямился и по-шутовски щелкнулкаблуками. На его мясистом лице появилась широкая улыбка.

— О, фрау лейтенант! — пробормотал он.

Люба подхватила стоявшее возле крыльца пустое ведро и как ни в чем небывало направилась по дорожке к деревенскому колодцу.

— Варум? — удивленно воскликнул часовой.

— Так надо, — решительно сказала Люба.

Часовой, недоуменно пожал плечами и пошел следом за ней. Овчарки,почуяв появление нового человека, натянули проволоку и, звякая цепями,бросились в сторону Любы. Солдат зычно прикрикнул на овчарок, и они,поджав хвосты, кинулись обратно. Проводив Любу до конца палисадника,часовой стал глядеть ей вслед. Возле колодца Люба поставила ведро иосмотрелась вокруг. Сельская улица была пуста, только на околице подлеодного из домов стояло несколько женщин. Солнце горячо припекало, былодушно. Люба расстегнула верхнюю пуговицу платья и, словно избавившись отудушья, с облегчением вздохнула. Потом опустила бадью в колодец инезаметно глянула на часового. Солдат, придерживая за спиной винтовку,по-прежнему посматривал в ее сторону. «И что он, пес поганый, не спускаетс меня глаз? — подумала она, и в ту же минуту в душе ее созрело решение: —Бежать. Скорей бежать. Но куда?»

С напряжением вращая отполированный до блеска вал, она высоко поднялатяжелую покачивающуюся бадью и затем рукой подтянула и поставила ее навлажный край сруба колодца. Часовой продолжал наблюдать за ней, но непроявлял никаких признаков нетерпения или беспокойства. Тогда Любаумышленно неторопливо, как аккуратная хозяйка, отлила в ведро немногосверкающей на солнце студеной воды и старательно ополоснула его, потомнаполнила его на три четверти. Остатки из бадьи вылила на пыльнуюпридорожную мураву. Нагибаясь за ведром, еще раз посмотрела на солдата. Ночасового на старом месте уже не было: вероятно, отошел к другому углушколы.

Оставив у колодца ведро, Люба юркнула в переулок между домами и чтоесть силы побежала через усадьбу к оврагу, тянувшемуся за огородами почтипараллельно сельской улице. От быстрого бега, от волнения кровь прихлынулак ее лицу, сердце билось частыми гулкими толчками. Перелезая изгородь, онапугливо оглянулась, и в этот момент поблизости от нее раздалсяприглушенный кашель. Люба замерла. Перед ней за полуразрушенным тыном взеленой ботве картофеля копался сгорбленный старик. Загородившись отсолнца ладонью, он пытался разглядеть ее своими подслеповатыми слезящимисяглазами, но, видно, не распознал и опять принялся ворошить землюзаскорузлыми темными пальцами.

Люба перевела дух и побежала еще быстрее.

Миновав глубокий, прохладный на дне овраг и поле, заросшее бурьяном,Люба достигла наконец опушки леса и, обессиленная, повалилась на землю.

Между тем исполнивший ее просьбу и вернувшийся обратно в школу денщикОтто, заметив исчезновение Любы, поднял тревогу. Не прошло и полчаса, какон с овчаркой на поводке, в сопровождении молодого автоматчика уже мчалсяпо ее следам. Огромная овчарка с высунутым влажно-розовым языком рваласьнапористо вперед, почти волоча за собой морщинистого денщика; он обливалсяпотом, упирался ногами почти в каждый бугорок, стараясь сдержать огромногопса, дышал хрипло, с присвистом и, казалось, вот-вот свалится и испуститдух. И бежал дальше, на ходу одной рукой отирая мокрое, в красных пятнах,узкое клинообразное лицо. Молодой солдат, следовавший за ним, задорнопокрикивал:

— Шнеллер, шнеллер!.. Марш-марш!

Отто не обращал на него внимания, все силы употребляя, вероятно, нато, чтобы не упасть, не выпустить из руки поводок, прикрепленный кошейнику овчарки...

Передохнув несколько минут, Люба поднялась с травы и двинулась дальшев лес. Выйдя на знакомую лесную полянку, вдруг вспомнила, что где-тоздесь, поблизости, должен находиться старый дуб с дуплом, который они ещепрошлым летом облюбовали с Виктором; тогда, готовясь к поджогу поля,условились на всякий случай, что при необходимости будут оставлять другдля друга короткие записки в дупле. Она сразу нашла этот старыйразвесистый дуб и, вскарабкавшись вверх по корявому стволу, запустила рукув дупло, но ничего, кроме ниток паутины и колючих сосновых иголок, ненашла в нем. Она хотела уже спускаться, как до слуха ее донесся хриплыйлай. Догадка кольнула в самое сердце, в груди пролился щемящий холодок, ахриплый лай собаки был уже совсем рядом, и она увидела, как прямо в еесторону мчится огромный пес, таща за собой на поводке денщика Отто, ибежит, держа автомат наготове, молодой немец в коротких, жестких, сширокими голенищами сапогах. Ей захотелось, как в детстве, крепкозажмурившись, сделаться невидимкой, но увы... Овчарка, задрав голову, ужесвирепо бросалась на дерево, а Отто кричал:

— Рунтер! Вниз!.. Скоро, скоро, шнель!

Солдат дал короткую очередь в воздух. Только после этого Люба сталаспускаться с дерева. Однако едва она ступила на землю, как овчарка,метнувшись в ее сторону, вырвалась из рук Отто и сбила ее с ног. Задыхаясьи посылая проклятия, денщик стал оттаскивать рассвирепевшего пса. Собезумевшим взглядом, с побелевшим лицом Люба поднялась с земли идрожащими руками пыталась прикрыть оголенное тело изодранным платьем...

Через два дня лейтенант Штимм возвратился домой. История с побегомЛюбы, казалось, потрясла его. Он резко отчитал своего денщика и, насколькомогла понять Люба, пригрозил отправить его на фронт; долго ходилмрачно-задумчивым, потом исчез на несколько часов из дома. Вернулся ужеуспокоенным, ровным и, закрывшись с Любой в спальне, виновато улыбнулся исказал:

— Конечно, здесь тебе тяжело... Но я добился срочного перевода послужбе, скоро мы уедем в другое место.

Люба, забившись в угол комнаты, ничего не ответила ему.

Глава тринадцатая

Лесная поляна пестрела цветным ковром среди белоствольных берез.Пахло разнотравьем и медом. В густой зелени трещали кузнечики, жужжалипчелы.

Виктор, растерянно глядя под ноги, шел к землянке Васильева. Онсмотрел на простирающуюся перед ним красивую поляну, а мыслями уносилсядалеко к родному дому. После ухода в отряд он все время проводил впоходах, в засадах на врага, учился стрелять, метать гранаты. И всюду, гдебы он ни был, мысли о Любе не покидали его. В ночной тишине он вспоминалпроведенные с нею дни, мысленно видел ее лицо, задумчивые глаза. «Зачем яоставил ее? Зачем! — досадовал он сам на себя. — Фашисты способны на все.Они могут отправить ее на каторгу или просто пристрелить так же, как онипоступают с тысячами ни в чем не повинных людей».

Он думал о ней, тревожился, а тем временем уже и в отряде среди егосверстников поползли зловещие слухи о ее предательской связи с фашистами.Ему трудно было этому поверить, и он старался себя убедить в обратном. «Неможет этого быть, — думал он, — не может быть, все это сплетни», — а усамого сердце тайно рвалось домой, к ней, чтобы собственными глазамиувидеть ее, услышать из ее уст правду о молве.

У командира отряда Васильева Виктор и двое его товарищей получилизадание выйти в район села Климова, собрать там данные о численном составекарательного отряда, разведать подходы к селу.

— А как же, товарищ командир, насчет нашей Кирсановки-то? Послали бытуда, — сказал Виктор.

— Наберись терпения, придет черед, наведаемся и туда.

Наутро следующего дня разведчики тронулись в путь. До восхода солнцаони вышли к большому полю. Вдали виднелся перелесок, а еще дальше ярковыделялась под лучами утреннего солнца белая колокольня сельской церкви стемным куполом и блестящим крестом. Это и было Климово. Борис Простудинпредложил идти полем.

— Это все равно что лезть зверю прямо в пасть, — сказал СергейГорбунов, — поле из края в край просматривается.

Виктор долго всматривался в даль, потом, указав рукой на полосукустарника в поле, сказал:

— Там овраг, а дальше за ним деревенька Новоселки. Предлагаю податьсявправо и по оврагу пробираться к лесу.

...Овраг был сравнительно неглубок, с пологими скатами. В самой егонизине зеленела густая трава, иногда попадались невысокие заросли ивняка.

Осторожно пробираясь вперед, прислушиваясь к каждому шороху, ребятапрошли километра два. Овраг неожиданно стал углубляться, на дне егоместами появились небольшие мелководные плесы, и вдруг впереди показалсямост.

Было жарко и душно. По небу плыли редкие белые облака. Внезапно дослуха Виктора донеслось далекое гудение автомашин. Укрываясь в высокойтраве, он ползком поднялся наверх. Справа виднелась оставшаяся немногопозади деревня. Хорошо были различимы ее отдельные избы, освещенныесолнцем. Дорога, ведущая к деревне, проходила через мост и была пуста. Новот на ней появились немецкие автомашины с солдатами.

— Фашисты! — обернувшись к товарищам, сказал Виктор. Ребята ужеподнимались к нему на кромку оврага.

Три машины пронеслись через мост.

— Куда это они? — спросил Сергей. — Несутся, как угорелые. Небосьопять расправу готовят.

— В прошлом году мы справлялись с такими мостами обыкновеннойдвуручной пилой. Помнишь, Витя? — спросил Борис.

Виктор промолчал, внимательно осматривая все, что было поблизости отмоста. За ивняком, совсем уже недалеко начинался перелесок, за которымвиднелась колокольня.

Было уже за полдень. Высоко над головами стремительно носилисьстрижи, в знойной вышине парили коршуны.

Виктор решил проверить путь к лесу, но не успел тронуться с места,как послышалась частая ружейная стрельба, потом застрочил автомат.Стрельба велась в деревне, куда проследовали на машинах фашисты, илигде-то поблизости от нее.

Стрельба продолжалась несколько минут. Затем автоматы умолкли, авслед за ними прекратилась и ружейная пальба. Ребята прошли по оврагуближе к лесу. Борис решил посмотреть, что же делается там, где гремеливыстрелы, вскарабкался на край оврага и крикнул:

— Ребята, горит деревня!

Товарищи в один миг подскочили к нему. Упираясь высоко в небо чернымистолбами дыма, полыхали в огне крестьянские избы. Ребята не спускали глазс пустынной деревенской улицы. И вдруг услышали стон, из-за кустоввыскочил мальчонка лет десяти. Худенький, босой, с взлохмаченными белымиволосами, он стонал и бежал прямо на них. В его широко открытых и словнонезрячих глазах застыл ужас.

— Тише, не пугайте его, — предупредил Виктор и, приподнявшись сземли, тихо позвал:

— Коля, Коленька!

Мальчик остановился как вкопанный, замер испуганно, потом с трудомвыдавил из себя:

— Я не Коленька, я Петя Давыдов...

— Что с тобой? Откуда ты? — спросил Сергей.

— Из Новоселок... — едва слышно ответил мальчик.

Он затравленно посмотрел на неожиданно появившихся перед ним парней,растер грязной ручонкой слезы и опять, будто выдавливая из себя каждоеслово, ответил:

— Немцы... Васю и папу... застрелили. А маму... в доме сожгли...

Тоненькие ручки его судорожно передергивались, губы дрожали.

Виктор дал ему попить из своей фляги и стал расспрашивать, чтопроизошло в Новоселках. И прояснилась страшная картина.

Накануне недалеко от Новоселок проезжало шесть немецких подвод. Возлеопушки леса они напоролись на партизанскую засаду. Пять немецких солдат взавязавшемся бою были убиты, один взят в плен. Наутро в Новоселкиприкатили каратели. Они окружили деревню и принялись сгонять жителей наплощадь. Потом они отделили женщин, а мужчин и мальчиков школьноговозраста здесь же расстреляли. После этого каратели начали поджигать домза домом.

Грунтовая проселочная дорога узкой лентой извивалась среди светлогосмешанного леса. Местами кроны дубов шатром нависали над ней. На крутомповороте группа остановилась. Скрываясь в кустах, Борис приблизился кобочине дороги. Она была пуста.

— Ребята, отличное место! — сказал он. — Здесь немцы обязательнодолжны притормозить, и тогда можно резануть их без промаха.

— А я знаю, где хорошо подстерегать фрицев, — сказал вдруг Петя.

— Ну и где же, по-твоему, надо их подстерегать? — спросил Сергей.

— При спуске в овраг, — ответил мальчик, указывая вперед рукою. — Тамв кустах есть дот, я был в нем с ребятами, мы играли в засаду.

Партизаны переглянулись.

— Ну, пошли, — сказал Виктор, — к вашему доту.

Через четверть часа они подошли к спуску. Дорога здесь с обеих сторонбыла плотно сдавлена лесом. На одном из откосов оврага среди мелкогокустарника был действительно расположен дот. Не очень вместительный,глубоко упрятанный в землю и заросший высоким травостоем, он былсовершенно незаметен для постороннего взгляда. Только амбразура его,приспособленная для стрельбы из пулемета, была обращена на запад,параллельно дороге, а не на восток, откуда должны были возвращатьсякаратели.

— Очень жаль, не годится, — сказал Виктор. — Другое дело, если бы мыподжидали немцев с той стороны... Он кивком показал на противоположныйпологий спуск в овраг.

— Да, жалко, — согласился Сергей.

Карателей решили ждать недалеко от дота — метрах в ста выше него, —где тянулись уже полуразмытые и заросшие травой старые окопы. Петю отвелиподальше в лес и на всякий случай объяснили, куда ему идти, если им недоведется встретиться.

Опустившись в окоп и приготовив оружие, разведчики стали ждатьпоявления фашистов. Дорога была по-прежнему пуста. Лес казался погруженнымв сладкую дрему. Только щебетанье птиц оживляло его. Клонившееся к закатусолнце бросало желтые блики на гладкие стволы берез, золотило вершинысосен. Но вот до слуха друзей донесся далекий посторонний шум. Черезнесколько минут четко обозначился скрип приближающейся телеги. Вскоре ониувидели, как с лесной просеки на дорогу выехала повозка, груженная сеном.Воз был высокий, объемистый и закрывал собою почти всю проезжую частьдороги. Рыжий упитанный мерин, раздувая ноздри и будто откланиваяському-то, резво катил свою поклажу. На возу сидело двое молодых парней.Один, белоголовый, размахивал длинным концом вожжей, второй сидел сзади ипосматривал то на просеку, то на узкую ленту лесной дороги. Поравнявшись сместом, где укрылись партизаны, белоголовый натянул вожжи и спросил своегонапарника:

— Ну как, никого не видно?

— Пока ни одной души, — ответил тот.

— Хорошо бы так и дальше. — И белоголовый вновь тронул лошадь.

Виктор, не спускавший с парней глаз, заметил на их руках полицейскиеповязки.

Повозка между тем, спустившись по дороге, остановилась чуть понижедота. Полицаи слезли с воза и начали копаться под ним. Виктору было хорошовидно, как один из них уперся плечом в перекладину телеги и накренил воз,а второй с силой рванул колесо и снял его с оси. Воз перекосился и однимуглом уткнулся в дорогу, подняв облако пыли. Полицаи оставили колесо наобочине, потом, озираясь по сторонам, полезли зачем-то под телегу. Черезминуту отпрягли лошадь и, оставив сено на дороге, увели ее в лес.

«Что все это значит? — думал Виктор. — Что за странное поведение уполицаев?»

И тут послышался гул автомобильных моторов. На дороге показаласьпервая машина. Она быстро неслась вперед.

«Это они, каратели. А где же остальные машины?» Когда тупорылыйгрузовик с фашистами оказался почти напротив Виктора, из-за поворотавынырнули еще две машины.

Метрах в двадцати от воза первый грузовик затормозил. Солдатывыскочили из кузова и рассыпались по сторонам. Двое из них длиннымиочередями прошили сено крест-накрест. Над возом, словно струйки дыма,взметнулись фонтанчики пыли. После этого фашисты кинулись к возу,обступили его полукольцом и, уткнувшись в него руками и плечами,попытались сбросить его с дороги. Скрипела скособоченная телега, шуршалоперетянутое веревками сено, но воз почти не двигался. Это неожиданноразвеселило солдат. Они громко загалдели и снова все дружно навалились напреграду. И вдруг несколько оглушительных взрывов потрясли окрестность. Ввоздух, будто огненные факелы, полетели вспыхнувшие клочья сена, онирассыпались мелким дождем огня и пепла на головы и одежду поверженных наземлю фашистов. Виктор от неожиданных взрывов вздрогнул, встряхнулголовой, будто удары вывели его из тяжелого сна.

В тот же миг перед ним с пронзительным визгом затормозили и всталиодна за другой две машины. От резкого толчка фашисты в кузовах полетелидруг на друга, сбились в кучи.

«Скорей!..» — подумал Виктор и метнул в кузов первой машины одну, азатем вторую гранату. Блеск огня и облачка сизого дыма окутали грузовик, арядом с ним с грохотом рвались гранаты, брошенные Борисом и Сергеем. Сизыйугарный дым заволок и вторую машину, а потом из дыма вырвался язычок огня,который начал быстро разрастаться и светлеть; грузовик загорелся. Немцы впанике прыгали на землю, кричали, палили во все стороны из автоматов, ибудто отвечая им, заговорил короткими очередями трофейный автомат Бориса.Несколько пуль прожужжало возле головы Виктора. В тот же момент один изфашистов, выскочив из-за дерева, что-то дико закричал. Виктор выстрелил внего. И тотчас немцы повели огонь в их сторону. «Надо отходить», — подумалВиктор.

И вдруг невдалеке от него справа показались люди с винтовками. Делаякороткие перебежки, они били в сторону горящих и исковерканных грузовиков.В лесу прогремели новые раскаты выстрелов. Но уже через десять минут всестихло. Неизвестные осмотрели убитых немцев, забрали их оружие. Впрозрачных сумерках по земле стлался синеватый дымок.

Разведчики решили пока не выдавать своего присутствия. Они непокинули окоп и тогда, когда раздался залихватский свист. Но вот прозвучалгромкий голос:

— Друзья, товарищи! Мы вместе неплохо поработали. Давай, выходи!..

— Да это же свои, партизаны! — сказал Сергей.

Они вышли на дорогу и сразу оказались в кругу. Одного, белоголового,Виктор сразу узнал — это он под видом полицая сидел на возу. Пареньподошел к Виктору и крепко обнял его за плечо.

— Молодцы, хлопцы! Здорово рванули. Опередили, правда, нас, ноничего. Так им, гадам, и надо за Новоселки... А вы сами-то откуда будете?

Виктор кратко поведал, кто они.

— Значит, вы из отряда Васильева? Слышали о ваших делах. Ну, а мы изгруппы Лаврова. Так и доложите своему командиру, что уничтожили командукарателей, действуя совместно с партизанами подразделения младшеголейтенанта Лаврова.

Пока Виктор разговаривал с партизанами, Борис и Сергей привели изглубины леса прятавшегося там Петю. Увидев белоголового партизана, мальчиквдруг вскрикнул и бросился к нему. Тот крепко обхватил его руками.

— Петька, откуда ты? Жив, братишка, — сказал он и прижался лицом кего взлохмаченной голове.

Глава четырнадцатая

Не успел Виктор с друзьями отдохнуть после Новоселок, как всех троихснова вызвали к командиру.

— Война есть война, — сказал Васильев. — Вам, ребята, снова надособираться в путь.

Он достал из планшета карту области и развернул ее.

— Вот, смотрите, вам предстоит пройти здесь и проникнуть в районныйцентр Демидово. — Указал он на линию, проведенную зеленым карандашом. —Это будет отсюда не менее тридцати километров. Ты, Виктор, хорошо знаешьэти места и поэтому будешь за старшего.

— Места знакомые, — сказал Виктор. — Только почему мы должныподходить с западной стороны?

— Фашисты сильнее охраняют фронтовую сторону, там и партизанскиебазы, меньше обращают внимания на свой тыл, — сказал подошедший СидорЕремин. — Эта зона безопаснее.

— Понятно.

— На улице Советской, в доме пятнадцать, — продолжал лейтенант, —проживает Александр Петрович Бардин.

— Улицу я знаю, — сказал Виктор.

— А дом найдете. Связь с Бардиным только по паролю. Вот, возьми. — ИВасильев протянул юноше листок с написанными на нем несколькими словами.

— А кто он такой, этот Бардин, что за человек? — спросил БорисПростудин.

Васильев посмотрел вопросительно на Еремина и сказал:

— Бардин — мастер сыроваренного завода, он же теперь и главный егохозяин. Другого сообщить пока ничего не могу. Ваша задача — получитьнекоторые сведения у Бардина. Агентурная связь у нас с ним временнопрервалась, и нам крайне необходимо ее восстановить, — сказал лейтенант.

— Задание серьезное. Вы можете столкнуться с непредвиденнымиобстоятельствами, — сказал Еремин. — Может случиться всякое. В районезначительный гарнизон противника...

— Как нам экипироваться? — спросил Сергей Горбунов.

— Как обычно; вооружиться автоматами, взять с собой по несколькугранат, пистолеты, холодное оружие. Запаситесь четырехдневным пайком.

— С автоматом в районный центр, как на парад! Это что-то новое, —заметил Борис.

— А вы что же думаете, войти ночью в расположение врага с голымируками — это лучше? Первый попавшийся патруль схватит вас и расстреляет.

— А днем? — спросил Виктор.

— Это решите на месте.

— Два слова еще, — сказал Еремин. — Я согласен с командиром. Многоебудет зависеть от вашей смекалки. Возможно, в райцентр целесообразнеебудет проникнуть кому-то одному, разведать все, осмотреться. На этотслучай я вооружу вас полицейскими удостоверениями, повязками и немецкимипаспортами. Вот, держите, — протянул он ребятам приготовленные полицейскиепринадлежности.

Вечером того же дня группа вышла в назначенное место. К полуднюдобрались к той самой межрайонной магистрали, которую указал им на картеВасильев. Время от времени мимо них проносились грузовые автомашины,мотоциклы, цокали копытами мохноногие немецкие битюги, впряженные ввысокие пароконные повозки.

Виктор раздвинул кусты и увидел поодаль повозку с бидонами,направлявшуюся в сторону райцентра. Лошадью правила женщина. Виктор намгновение задумался, а затем, поделившись своими мыслями с товарищами,решительно сказал:

— Сергей, держи автомат. Если моя задумка удастся, ждите менягде-нибудь здесь поблизости. А сейчас замрите... — Он натянул на рукавполицейскую повязку и уверенным шагом направился к большаку.

Когда повозка подъехала, он ступил на обочину и крикнул:

— Эй, гражданочка, постой!

Женщина остановила лошадь.

— Что везешь? Молоко?

— Молоко, — покосившись на его повязку, ответила женщина.

— На сыроваренный завод?

— Знамо, не в кузницу.

— Почему без охраны?

— А где я возьму ее, эту твою охрану? Наших деревенских полицаев всехкуда-то угнали, — объяснила она.

— А если партизаны отберут молоко, кто тогда будет отвечать?

— Не знаю. И при чем тут я, если отберут? Не буду же я с нимивоевать, — сказала женщина. — И что ты ко мне привязался? Подумаешь,начальник какой!

— Раз привязался, значит, нужно. — И, прыгнув на телегу, сказал: —Давай, поехали!

Женщина удивленно глянула и, ничего не ответив, подхлестнула меринаконцами вожжей.

При въезде в райцентр повозку остановил часовой, пожилой немец.

— Млеко? — шумно втягивая носом воздух, спросил и потянулся кбидонам. Потом открыл одну за другой крышки и заглянул внутрь.

Виктор заметил, как часовой облизнулся, и сказал ему:

— Котелок есть? Кохгешир...

— О, я, я! Данке! — пробормотал часовой и вынес из дежурной будкинадраенный до блеска солдатский котелок.

Виктор, недолго думая, зачерпнул им из бидона молоко и протянулсолдату.

— Данке, данке, — закивал довольный часовой и махнул рукой.

— Как же ты смеешь распоряжаться чужим добром? — спросила женщина,когда они отъехали от полосатой будки.

— Пусть жрет, — улыбнувшись, ответил Виктор.

— Смел же ты, парень! — не то с укором, не то одобрительно произнеслаженщина и покачала головой.

На перекрестке путь им преградила колонна солдат. Когда она прошла,женщина, сплюнув, спросила:

— Сходить где будешь?

— Поезжай до конца, прямо к заводу.

Возле невзрачного одноэтажного здания повозка остановилась. У входа впомещение стояло двое мужчин, один из которых, лысоватый, полный, судя поописанию Сидора Еремина, походил на Бардина.

Виктор соскочил с телеги и готов был начать разгрузку подводы.

— Здесь же не сгружают, ты что, Варвара, не знаешь, — бросив наВиктора быстрый взгляд, сказал лысоватый мужчина.

Виктор подошел к нему.

— Скажите, а где мне можно повидать Александра Петровича?

— Я Александр Петрович.

— Я к вам.

— Пожалуйста, — сказал тот и повернулся к другому мужчине, — сходи,Егор, помоги Варваре сгрузить молоко.

Оставшись с Бардиным вдвоем, Виктор протянул ему руку и произнес:

— Здравствуйте, дядя Саша!

— С кем имею честь познакомиться? — спросил Бардин.

— Меня просили передать вам привет от дяди Феди и узнать, нельзя липолакомиться сыром?

— Это можно, — сказал Бардин и, пристально посмотрев на Виктора,спросил: — Как добрался, без приключений?

— Как видите, попутно с тетей Варварой.

— Очень рад. Как звать?

— По паспорту и удостоверению я полицай — Захар Снегирев.

— Пошли ко мне в контору, — предложил Бардин и пропустил Виктора вдверь.

Контора была чисто выбелена, с широким, выходящим во двор окном.Небольшой стол по-домашнему был накрыт белой скатертью. Возле стола и постенам стояли венские стулья.

— Присаживайся, — сказал Бардин, — а я на минутку выгляну.

Виктор насторожился. Однако опасения его были напрасны. Бардинвернулся через две-три минуты, плотно притянул за собой дверь, подсел кстолу и спокойно заговорил:

— Слушай внимательно, запоминай и передай все Сидору Петровичу. Вдеревне Бурково размещен большой склад боеприпасов. Для их храненияиспользованы помещения зерносклада. Склад постоянно охраняют восемьсолдат. Воинская часть, в ведении которой находится склад, расквартированав деревне Утица. Запомнил? — спросил Бардин.

Виктор утвердительно кивнул.

— А это схема деревни, — развернув перед Виктором помятый листокбумаги, сказал Бардин. — Вот здесь, где пометки синим карандашом —полицейский участок и склад. Эти крестики — посты.

Виктор взял листок, скатал его в трубочку и, отвернув голенищесапога, сунул в продырявленную подкладку.

— Передай еще Сидору Петровичу, что связь со мной можно теперьподдерживать через Ольгу Рыжонкову из села Кукушкино. Пароль старый.

— Ясно.

— Ну, и превосходно. Молодец! — похвалил Бардин и спросил: — Какнамерен возвращаться?

— Если возможно, дождусь до вечера.

— Это опасно. Лучше вернуться сейчас же с Варварой. Ее действительновсегда сопровождал полицейский. Я предупредил ее. Передай еще Еремину, чтов ближайшие дни я сообщу полные данные о местном гарнизоне.

Разговаривая, Бардин и Виктор не заметили, что к заводу подкатилалегковая машина. Дверь конторы распахнулась, и в комнату вошел щеголеватыйбелокурый офицер. Он небрежно кивнул Бардину, высокомерно и холодноскользнул взглядом по лицу юноши и чисто по-русски сказал:

— Я прибыл за сыром.

Он достал из нагрудного кармана бумагу с лиловым кружком печати,бросил на стол.

Бардин быстро пробежал ее глазами.

— О, так много, господин Штимм, сто пятьдесят килограммов! Это почтивсе мои запасы...

— Это меня не интересует. Распорядитесь отгрузить, — ледяным тономпроизнес Штимм, закуривая сигарету.

Бардин засуетился и, встав из-за стола, направился к выходу.

— Момент, — сказал офицер и указал дымящейся сигаретой на Виктора. —А это что за субъект?

Бардин остановился.

— Господин лейтенант, он охраняет доставку молока.

Взгляд офицера смягчился.

— Запоминающееся лицо у вас, господин охранник.

— Таким уж родила меня мать, — улыбнулся Виктор и обратился кБардину: — Господин Бардин, моя подвода освободилась?

— Думаю, молоко уже приняли. Пойдемте вместе.

Войдя во двор и встретив там Варвару, Бардин сказал ей:

— Можете ехать, Варвара. Только попрошу в следующий раз не доставлятьтак поздно молоко. Будьте здоровы... Всего хорошего, — кивнул он иВиктору, дав понять, что ему надо поскорее убираться восвояси.

Виктор как ни в чем не бывало вскочил на телегу и весело сказал:

— Поехали, тетя Варя!

Товарищей Виктор нашел на прежнем месте. Он дословно передал им всеполученные от Бардина сведения. Потом назвал будущую их связную — ОльгуРыжонкову.

Друзья уже хотели уходить от дороги, но до их слуха донеслосьжужжание легковой автомашины.

— Ребята, а вдруг там генерал? — загораясь, произнес Сергей.

— Пусть не генерал, пусть рангом пониже... Давайте попробуем, —сказал Борис, оглядываясь на Виктора.

Тот на секунду задумался, а потом решительно скомандовал:

— К атаке гранатами приготовиться!

Борис и Сергей тотчас положили перед собой ручные гранаты.

— Спокойнее, ребята, не промахнитесь. Я поддержу вас автоматнойочередью. Внимание!..

По мере приближения машины Виктор чувствовал, как приливает кровь кего лицу.

— Огонь! — крикнул он и, вскинув к плечу автомат, дал очередь.

В ту же секунду полетели, описывая дугу, гранаты. А когда воздухвздрогнул от грохота разрывов, звона разбитого стекла и скрежета тормозов,Виктор поднял голову. Он увидел, как в кювет кувырком полетело колесо, амашина, развернувшись, встала поперек дороги. И вдруг рядом с нимпросвистело несколько пуль. Раздался еще выстрел и почти одновременно —глухой вскрик Сергея. Виктор опять резанул автоматной очередью по стеклами заметил, как из задней дверцы вывалился немец и зайцем метнулся надругую сторону дороги.

На какое-то время все вокруг стихло. Чуть-чуть дымился мотор машины.

— Сережа, что с тобой? — спросил Виктор.

— Пустяки, царапнуло руку.

— Боря, перевяжи его, а я осмотрю машину.

Взяв на изготовку автомат, он осторожно обошел легковушку, заглянулвовнутрь. На заднем сиденье навзничь лежал убитый солдат. Впереди повис наруле шофер. Рядом, уронив голову на плечо и весь обмякнув, в безмолвиинаходился белокурый офицер с узкими серебряными погонами. Лицо его былозалито кровью, но Виктор сразу узнал в нем того офицера, который приезжалк Бардину за сыром. «Вот тебе и генерал!» — разочарованно подумал он,однако извлек из нагрудных карманов убитого документы и среди нихудостоверение личности.

— Франц Штимм, лейтенант, инспектор... — вслух прочитал Виктор.

* * *

Прошло не менее двух часов, прежде чем потерявшего сознание,обессиленного от потери крови, но живого Франца Штимма доставили вближайший госпиталь. После переливания крови и нескольких несложныхопераций он почувствовал себя лучше.

Дня через три Штимма посетил офицер службы безопасности. Егоинтересовали обстоятельства, при которых было совершено нападение намашину. Штимм подробно рассказал о поездке на сыроваренный завод, о двухсопровождавших его подчиненных — один был убит, второй, унтер-офицер Грау,к счастью, спасся, — о том, что машина была атакована в лесу на дорогеприблизительно в пяти километрах от бывшего Демидовского районного центра.

— Это все нам известно, господин Штимм, — проворчал офицер. —Постарайтесь припомнить хоть какие-нибудь внешние приметы бандитов, хотябы одного из них.

Штимм задумался. В сознании его, как в тумане, блуждал расплывчатыйоблик партизана, который показался тогда перед его неплотно закрытыми,залитыми кровью глазами. Штимм попробовал восстановить в памяти его черты,собрать воедино, но они рассыпались, и в воображении оставалось толькосмутное пятно. Он сказал, что, к сожалению, не может назвать ни однойреальной приметы того бандита. Ему казалось, что он кого-то напоминал ипопадись тот ему на глаза, он, Штимм, несомненно опознал бы его.

Следователь службы безопасности уехал по существу ни с чем, а Штиммнеоднократно в мыслях своих возвращался к этому незапечатленному обликупартизана, и каждый раз перед его глазами почему-то возникала конторасыроваренного завода и дерзкий взгляд молодого русского полицейского.«Это, конечно, чепуха, моя болезненная мнительность», — сказал Штимм изаставил себя больше не вспоминать о нападении партизан, едва не стоившемему жизни.

Во время пребывания в армейском госпитале Штимму было предложенопродолжить лечение в глубоком тылу, но он поблагодарил и отказался. Егоотказ был расценен как проявление патриотических чувств, хотя у лейтенантана этот счет были свои соображения. «Здесь тоже трудно и опасно выкачиватьпродовольствие и фураж для армии, — думал Штимм, — но это все же не фронти ненавистные окопы, над которыми как пчелы жужжат свинцовые пули и каккоршуны вьются самолеты. Кто знает, куда меня пошлют после лечения.Назначат интендантом в какой-нибудь пехотный полк, а там тоже угодишь подогонь русской артиллерии или бомбежку. А кроме того, Люба, — продолжалразмышлять Франц. — Я не могу и не хочу расставаться с ней. Да, да, яполюбил ее!»

Весть о ранении Штимма была встречена Любой с двойственным чувством.Она не могла жалеть его так, как жалела бы любого из своих деревенских,окажись они ранеными. Вместе с тем ее личная судьба все большепереплеталась с судьбой немецкого лейтенанта. Люба была уже в положении.Ребенок рос, развивался где-то совсем рядом с ее сердцем и все чащенапоминал ей о своем существовании. Это вызывало у нее порой паническийстрах и, как она чувствовала, грозило ей новой страшной бедой. В то жевремя в ее сознании помимо ее воли все больше укоренялось малопонятное ейчувство материнства.

Когда по настоятельной просьбе Штимма Любу привезли в госпиталь, онапомрачнела и неожиданно почувствовала сильные боли в сердце. Сухопараямедицинская сестра-немка выдала ей белый халат и предложила следовать заней. Озираясь по сторонам, Люба испуганно шла по широкому и длинномукоридору. По одну сторону его виднелись палаты, набитые ранеными. Ониразмещались и в коридоре, на кроватях, сплошь установленных вдоль стен.Сестра, повернув в боковой коридорчик, вошла в просторную офицерскуюпалату.

— Господин лейтенант Штимм! — громко произнесла она по-немецки. — Квам гостья.

Люба еще не успела по-настоящему осмотреться, а Штимм, чистовыбритый, в пижаме и в стеганом атласном халате, уже оказался рядом с ней.

— Здравствуй, дорогая! Я так благодарен, что ты пришла, я так хотелтебя видеть, — растроганно произнес он и без стеснения крепко обнял ее. Иопять не то от страха, не то от растерянности Люба почувствовала, чтоцепенеет. Штимм поцеловал ее руку, потом лицо и пристально посмотрел ей вглаза.

— Что с тобой? Ты нездорова?

Любе хотелось сказать ему что-то дерзкое, но неожиданно для себя,коснувшись живота рукой, она прошептала:

— У меня же ребенок, — и словно ища у него сочувствия и поддержки,уткнулась головой ему в плечо.

Штимм нежно привлек Любу к себе, спокойно и твердо сказал:

— Не волнуйся, милая. Это очень хорошо. Мне нужен сын или дочь, всеравно. Ты знаешь, на войне бывает всякое и меня могут убить, но теперь уменя останется свое дитя.

— А где же тебя так ранило? — спросила Люба.

Этот вопрос внезапно пробудил в душе Штимма чувство тревоги. «Я жив,я здесь, в госпитале, — пронеслось в его сознании, — но я мог бы здесь ине быть, а лежать в неуютной русской земле».

При выписке из госпиталя Штимму был предоставлен отпуск. И хотяпродолжительность его исчислялась всего десятью днями, он мог бы успетьпобывать дома, проведать близких друзей, провести целую неделю в тихойсемейной обстановке. Он знал, что старый отец, советник коммерции, и матьждут не дождутся встречи с ним. В своих письмах они как бы между прочимчастенько сообщали ему то об одной, то о другой знакомой девушке из ихкруга. После госпиталя он поехал бы повидаться со своими заботливымистариками, если бы... Если бы, разумеется, не Люба, которая с каждым днемстановилась для него все роднее и ближе.

Сослуживцы радостно встретили возвратившегося из госпиталя Штимма.Они с ужасом вспоминали все, что с ним произошло, и в один голос твердилио счастливой звезде господина лейтенанта, которая помогла ему спастись отгибели. По такому случаю в квартире Штимма была назначена пирушка.Основная забота по ее подготовке легла на плечи старика Отто. Пришлосьпотрудиться и Любе. При ее участии был подготовлен стол для гостей, нокогда они явились, она, сославшись на нездоровье, ушла в свою комнату.Штимм заметил в глазах товарищей по службе искорки сожаления.

Державшийся особняком оберштурмфюрер Ганс Фишер, дымя толстойсигарой, спросил Штимма, улучив удобный момент:

— Слушай, дружище, скажи откровенно, ты надолго связался с этойкрасоткой?

— До гроба, до последнего вздоха, — с серьезным лицом ответил Штимм.

— Нет, кроме шуток?

— А разве это плохо, Ганс?

— Плохо? Откуда я знаю? Но ты, по-моему, чертовски смел.

— А почему я должен быть трусом?

— Ну, а если вся эта твоя затея дойдет до моего шефа? Хоть ты ипринадлежишь к вермахту и у тебя связи в Берлине, мой генерал можетиспортить тебе карьеру.

— За что? — искренне удивился Штимм.

— За то, что ты предпочел русскую немке. Потом, возможно, твоякрасотка подослана к нам партизанами. Русские это могут делать.

— Вот уж об этом я никогда не думал!

— А следовало бы подумать, — пыхтя сигарой, высокомерно заметилФишер.

— Чепуха все это, Ганс, — отмахиваясь от его ядовитого дыма, сказалШтимм. — Ты прекрасно знаешь — в своем кругу мы можем говорить об этомоткровенно, — что наши солдаты убивают здесь многих людей, иногда вешаютрусских и даже сжигают их в своих жилищах, и никто из нас не боится, чтокто-то накажет нас за это. И разве на фоне этого любовь к русской девушкеможет считаться преступлением? Наказывать за любовь — это что-то не оченьукладывается в моей голове.

— Смотри, Франц, твое дело, я тебя предостерег, чисто по-дружески, —многозначительно произнес Фишер.

Рядом кто-то щелкнул каблуками.

— Господа офицеры, общество чувствует себя без вас как корабль безруля и без ветрил, — высокопарно произнес штабс-фельдфебель Капп, полный,рыхлый человек.

— Тогда прошу всех к столу, — сказал Штимм и первый прошел к своемуместу. За ним последовали гости. И скоро тема любви к русской девушке былапозабыта, утонула в вине.

Пили все, много, дружно, за великую Германию, за фюрера, за егонепревзойденное полководческое искусство и невиданные в историиблистательные победы. Пили за успехи германского оружия на юге России, завсемирную победу рейха. Потом в едином порыве все поднялись и громкозапели:

— Германия, Германия превыше всего...

Особенно ликовал штабс-фельдфебель Капп,

старый

членнационал-социалистической партии. Он с особым восхищением говорил опророческом даре фюрера и, как всегда, был категоричен в своихзаключениях.

— Господа офицеры, дорогие коллеги, — с пафосом говорил он, — ясчитаю, что Кавказ уже наш. Нынче-завтра над Казбеком и Эльбрусомвзовьется наше немеркнущее знамя. Без Кавказа Россия как разъяреннаятигрица с перебитыми задними ногами. Конечно, она будет еще некотороевремя рычать, но укусить уже не сможет. С завоеванием Кавказа германскомусолдату откроется дорога и в Индию. Итак — ура! За нашу победу. Зигхайль! — подняв рюмку, воскликнул он.

Когда выпили, Штимм сказал:

— И все-таки пока не возьмем Москву и Ленинград, Россия все еще небудет нашей.

— Я полагаю, господин лейтенант, что эти центральные русские городасами склонят свои головы перед фюрером... А что им делать? В этом уженикто не сомневается, — сказал штабс-фельдфебель.

— А я пью за дипломатический талант фюрера, — отчетливо произнес ГансФишер.

— Вот как! Любопытно! — восхитился Штимм.

— Что же тут любопытного? Мы все здесь свои и можем говоритьоткровенно. Вспомни, Франц, как здорово наш фюрер провел Даладье иЧемберлена. Чехословакия после этого, словно на десерт, была преподнесенанашему великому рейху.

— Ганс, ты чертовски гениален! — с легкой иронией проговорил Штимм ипохлопал оберштурмфюрера по плечу.

Фишер вновь самодовольно запыхтел сигарой.

— По-моему, и дуче оказался не в лучшем положении...

— Мы и его одурачили, — сказал Штимм.

— Именно это я и хотел подчеркнуть, — заметил уже захмелевший Фишер.

— Однако, господа, дуче наш союзник... — осмелился вставить словоунтер-офицер Грау, до сих пор хранивший молчание.

Ганс усмехнулся.

— Наш фюрер, исходя из высших интересов нации, надел на дуче хомут...Фюрер великий дипломат, утверждаю я и никому не позволю оспаривать этуистину, и особенно вам, Грау... Зарубите себе на носу, Грау, что мывпрягли макаронников в нашу упряжку и им из нее не выпрячься.

Фишер пыхнул клубом сигарного дыма и восхищенно продолжал:

— Или вот, стоило нашей элите пустить кое-кому пыль в глаза и врезультате — колоссальный успех. Должен признаться, что меня восхищаетпоразительный факт из дипломатической практики фюрера и его опорнойгвардии.

— Ганс, я тебе завидую, — сказал Штимм. — Чем черт не шутит, когдабог спит: может быть, после войны тебя переведут на дипломатическуюслужбу!

— Не исключено, не исключено... Итак, это было перед самым началомвосточного похода, — польщенный общим вниманием, значительно промолвилФишер. — У меня в Берлине был тогда приятель, служивший в ведомствеимперского министра доктора Гебельса и имевший доступ к кое-какойинформации...

— Оберштурмфюрер, вы, надеюсь, не будете разглашать государственнуютайну? — взволнованно пролепетал Грау.

— Молчите, Грау, это все, что требуется от вас... Берлин походилтогда на военный лагерь. По ночам не умолкал гул танков, самоходныхорудий. Все это было приведено в движение, но куда направлялись войска,понять было трудно, и никто точно не знал, что происходит. По городуползли самые невероятные слухи. Мой приятель из ведомства доктора Гебельсадоверительно говорил: «Готовимся к прыжку через Ламанш». И вот в один издней такой суматохи в «Фелькишер беобахтер» появилось короткое сообщение оначале предстоящей операции «Морской лев».

— Операции по захвату Британских островов? — спросил Штимм.

— Да, мой милый Франц, да... Но не успели подписчики получить этотномер газеты, как были объявлены чрезвычайные меры по его изъятию.

— И вы, оберштурмфюрер, читали эту газету? — жмурясь, как от солнца,почти шепотом произнес Капп.

— Разумеется, — с гордостью ответил Фишер. — Если бы не читал, то ине рассказывал бы.

— Что же дальше? — поинтересовался Штимм.

— Случай с газетой был расценен так, что кто-то из нашихвысокопоставленных руководителей допустил разглашение важнейшейгосударственной тайны. По городу распространились слухи о том, что фюрербыл потрясен подобным «предательством» и что между фюрером и министромпропаганды доктором Гебельсом произошел невообразимый скандал, которыйдолжен был завершиться отстранением Гебельса от всех государственных дел.Кое-кто клюнул на эту шумиху, и это сбило русских с толку, усыпило ихбдительность и крепко помогло нам в первые же дни в разгроме их армий.

— Да, вот что значит величайший ум! — восторженно пропел Капп.

— Во имя достижения мирового господства все средства хороши, —распалившись, продолжал Фишер. — Треугольник Берлин — Токио — Рим — этотоже дипломатия. Наши союзники — япошки отважно дерутся на ДальнемВостоке. Янки терпят поражения одно за другим. Скоро мы и до нихдоберемся. Зажирели они на мировых хлебах. Надо сбить с них спесь. «Этонаш непримиримый враг «номер один» — окрестил их фюрер. И эти пророческиеслова останутся для нас программой действий до тех пор, пока не будутамериканские плутократы разгромлены. Я прошу, друзья, поднять бокал заразгром Америки. Ура! — покачиваясь от опьянения, крикнул оберштурмфюрер.

Штабс-фельдфебель и унтер-офицер, как будто они только и мечтали обэтой долгожданной минуте, трижды прокричали «ура», за разгром Америки, замировое господство!

Выпив за мировое господство, фельдфебель однако неожиданно загрустил.

— А я, видимо, все же мелкий человечек, плохой политик, многого ещене понимаю, — неожиданно вдруг для всех признался он.

— Не хмурься, не плачь, ты будешь великим человеком. Тебе открыты вседороги во весь мир, — утешил его Франц.

— Все не ясно.

— Что же именно? — спросил Франц.

— Например, бесконечность вселенной. Как я ни пытался представить ее,ничего не пойму. Убей меня, не могу охватить ее своим сознанием.

— А к чему она тебе, эта бесконечность? Плюнь ты на нее! Разве намсейчас до нее. Дело идет теперь о будущем нации, о ее величии, ее мировомгосподстве, а ты тут со своей вселенной, — упрекнул его Грау.

— Да ты, видно, Курт, переложил через край, — заметил Штимм. — У тебяв голове, как у меня в желудке.

— Ничего у меня не перемешалось, — возразил Курт Капп и отбросилназад пятерней спустившиеся на глаза длинные русые волосы.

— А тогда что же тебе непонятно? — с раздражением спросил Ганс Фишери недовольно сморщил раскрасневшееся лицо. Курт молчал и что-то обдумывал,а Ганс упрямо смотрел на него и щурил глаза. Его заостренный нос,казалось, еще больше оттянулся и удлинился.

— А что такое мировое господство?

— Оберштурмфюрер! — подал голос и захмелевший Грау. — Имею честьпросить... изложите ему, точнее говоря — растолкуйте, что такое естьмировое господство, как его должен понимать рядовой, патриотическимыслящий немец...

— Браво, Грау!.. Однако прошу внимания, — сказал Фишер и налил себесветлого мозельского вина. — С учетом поправки баловня судьбы... прошупрощения — господина инспектора и хозяина этого дома, моего друга доктораФранца Штимма... мировое господство означает то, что всеми богатствамиземли будем распоряжаться мы, немцы, в интересах германской нации. Леса,поля, реки, моря и люди тоже будут принадлежать нам. Мы будем определятьсудьбы народов. К нам рекой потечет золото, драгоценности. Чего же здесьвам непонятно, Капп? Воля каждого немца будет законом для каждого ненемца. Все, кто будут нам противиться, не будут покоряться, подлежатуничтожению. Это очистит мир от всего, что его разлагает. Просвещение икультура будут только для немцев. Остальным она будет только мешать.Меньше в мире будет забот и хлопот. Не нужно будет тратить бумагу накниги, строить школы, театры. Страна наша будет сияющей звездой в мире.Вспомните историю: мир всегда состоял из господ и рабов. Так будет ивпредь. Что касается вас, дорогой друг, то вы за ваши услуги... э-э, яхотел сказать, службу, получите чин оберштурмфюрера. Не дурно, а? Ну, алейтенант Штимм, благодаря своим влиятельным родственникам в Берлине,очень скоро станет губернатором Цейлона, Крыма или Мадагаскара... Тызаведешь себе роскошный гарем, Франц! У тебя будут сто красавиц-рабынь, асвою русскую девочку ты подаришь будущему эсэс-оберштурмфюреру Грау, неправда ли? Итак, за Франца Штимма и его губернаторство!

Капп и Грау охотно поддержали тост и выпили.

— Нет, мне такого губернаторства не надо, — вдруг помрачнев, сказалШтимм. — Мы еще не можем укротить Россию. Все крестьяне этой странывзялись за оружие, наточили на нас ножи. Это же могут сделать и другиенароды. Как же тогда быть? Мы расплескаем свою кровь по миру, обескровимсебя. А дальше можем зачахнуть. Я сомневаюсь, Ганс, удержимся ли мы намировой вершине? Да и карабкаться до нее еще не так уж мало. —Почувствовав, что вино ударило ему в голову, Штимм встал из-за стола и,слегка раскачиваясь, вышел на середину комнаты. — А если говоритьоткровенно, то ты, Фишер, веришь в эту вершину, а я... не верю. Я честныйнемецкий офицер, я готов умереть за величие нации, за честь и доблестьнашего оружия, но я не верю в твою вершину...

Все удивленно уставились на Штимма, не зная, как выпутаться изсоздавшегося щекотливого положения.

— Господин инспектор, вы, кажется, выпили немного лишнего, — скромнозаметил унтер-офицер Грау, — вы несколько возбуждены и говорите...

— Я говорю то, что думаю, — перебил его Штимм. — ОберштурмфюрерФишер, могу я говорить в кругу друзей то, что думаю?

— Конечно, можешь, — пьяно усмехнулся Фишер. — Однако глупостивсе-таки лучше не говорить. А вообще, черт побери, какая муха тебяукусила, Франц? Оскорбился за свою несовершеннолетнюю любовницу? Что стобой случилось?

— Ничего не случилось. Просто мне стала противна вся эта трескотня,твое высокомерие и... твои непомерные амбиции!

— Что ты сказал? — бледнея, произнес Фишер.

— Господа, господа, мы действительно много выпили... Грау, проводигосподина лейтенанта в другую комнату... Оберштурмфюрер, умоляю вас! —метался по комнате тучный Капп.

— Если бы ты был мне не друг, я бы... — мрачно выкрикнул Фишер,схватив свою фуражку с изображением черепа на черном околыше, направился,сильно шатаясь, к выходу и хлопнул дверью.

Глава пятнадцатая

Литровая бутыль мутной самогонки стояла на середине стола.

— Господи, помоги переплыть, вон какая она глубокая и страшная, —сказал полицай Степан Шумов и, взяв бутыль в руки, разлил самогон постаканам.

— А куда нам торопиться, мы не спеша, — пробормотал его напарникЦыганюк. — Выпьем пока по одной трудовой, а там будет видно.

— Поехали, — скомандовал Яков Буробин.

Они чокнулись, выпили, крякнули, понюхали корочки черного хлеба ипринялись с хрустом жевать сохранившийся еще с прошлой осени шпик.

— А где же кума? — спохватился Буробин и, посмотрев на Цыганюка,предложил ему: — Давай поди покличь ее, без бабы и вино — не вино.

Цыганюк вышел во двор, и через минуту супруги вошли в дом. Натальягордой походкой прошла к столу и лукаво глянула на старосту. Тот сневозмутимым видом принялся вновь разливать по стаканам самогон.

Степан усмехнулся:

— Господи, господи, видишь ли ты через тучи, что творится на твоейобетованной земле?

— Ты, Степан, не балагурь над богом, а то ведь он тебя и накажет, —строго заметил староста.

— А я у него в списках не значусь, поскольку в небесной канцелярии небыл.

— Ты на что это намекаешь?

— Ни на что не намекаю. Я только говорю, что родился без божьегопозволения и в числе рабов господа бога нигде не прописан.

— Ну, то-то, смотри у меня, а то я тебе язычок-то дверью прищемлю.

— Не обижайся, Яков Ефимович, на него, — сказала Наталья. — Каквешний путь — не дорога, так и пьяная болтовня — не речь. Степан всегда попростоте душевной чего-нибудь лишнее взболтнет.

Яков чуть приметно улыбнулся в усы и предложил тост за здоровьехозяйки. Опять все чокнулись, выпили до дна и принялись с хрустом ичавканьем есть.

— Крепка, зараза, — сумрачно заметил Цыганюк.

— Что и говорить, хороша и жгеть, аж как перец! — восхитился Степан.

— Выпьем еще по одной и, пожалуй, с ног полетим долой, — с усмешкойпроцедил сквозь зубы Буробин.

— Нет, на одной мы не остановимся, — с пьяным упрямством возразилСтепан. — Ты же знаешь, какая у нас с ним работенка, — указывая взглядомна Цыганюка, продолжал Степан. — Все леса кишать партизанами, только иоглядывайся по сторонам, а то в один миг окажешься с праотцами на томсвете. Да и удружил же ты мне работенку, Яков Ефимович. Век тебя,благодетеля, не забуду. И если бы ты не был моим сердечным другом — я тебявот сейчас бы взял бы и удушил, — растопырив пальцы и нацеливаясь ими наБуробина, возбужденно, зло, хрипло заключил Степан.

— Ну, ну, тише, ты что, сдурел, что ли? Черт болотный! Выпивать —выпивай, но ума не пропивай, — с опаской пробурчал Буробин.

— Мирон мой тоже что-то по ночам стал дергаться, — сказала Наталья.

— Да замолчите вы, дьяволы! — с неожиданной злобой оборвал вдругсвоих собутыльников Цыганюк.

— Мы же гуляем, а не на панихиде, — круто повернулся в его сторонуСтепан. — Зачем же нам молчать? Мы даже споем. Шумел ка...мы...ш,де...е...ревья гнулись, а ноч...ка те...е...мная, — затянул было он, нотак как голоса у него не было, то скоро осекся. — Нет, в певцы я негожусь. Я лучше буду пить, чем петь.

Наполнив стакан, он громко закричал:

— Все! За новый, значит, нонешний порядок выпьем, други хорошие! Занашего несравненного опекуна и наставника, Якова Ефимовича, ура!

— За Якова Ефимовича я выпью тоже, — сказала Наталья.

— И я тоже, — внезапно поддержал ее Цыганюк, и компания сновазвякнула стаканами.

Степан выпил и, подбежав к старосте, обвил его руками за волосатуюшею.

— Солнышко наше, отец родной, защитник наш наземный, вот кто ты длянас, пропали бы мы без тебя, как мухи. Трудно тебе, я знаю, но большомукораблю большое и плаванье, — умильно тараторил Степан и поцеловалстаросту в щеку.

Буробин тоже как будто расчувствовался. Он вытащил из кармана свойбольшущий клетчатый платок, трубно высморкался, а потом сквозь хитруюулыбочку, спрятанную под усами, ответил:

— Ох, и сукин же ты сын, Степка, и умный и вместе с тем подлец, всепонимаешь! А ведь кое-кто думает, что мне так уж и легко нести своюношу... Черта с два! И главное — за что? Я ведь не какой-нибудь купецбогатый, не отпрыск белой кости. Я мужик. Думой моей была и есть земля. Ясросся с ней с детства. Тоскую о своей полоске с этакой плотной, вчеловеческий рост рожью. Бывало, глянешь на нее — сердце так и забьется.Если бы можно было — так бы и обласкал ее всю на своей груди. Рукичешутся, а почесать-то обо что? Немцы обещали дать наделы, а их все нет данет. Вот ведь что получается. Ну, а куда ж податься-то? Советскую властьненавижу. Спросишь — за что? За то, что подрезали меня, под самый корешокподрезали.

— Вижу, Яков Ефимович, горько тебе. Но бог терпел и нам терпетьвелел. Придет время, и ты получишь свой надел, — с притворным сочувствиемпроизнес Степан и, уставившись сощуренными глазами на старосту,продолжал: — Помнишь, как в сказке говорилось: «Подождите, детки, дайтетолько срок, будет вам и белка, будет и свисток».

— А мы с Натальей... мечтаем о промысле. Обжигать... Кирпич закирпичиком... обжигать, — с хмельной хрипотцой прерывисто проговорилЦыганюк. — Надо приобщаться к этому... к новому порядку. Чтобы не зазря...

— Об кирпичики-то можно и обжечься, воин... И черт знает, чего вастянет туда? Лучше забудем все и осушим самогон. Смотри, сколько еще здесьцелебной водицы! Не оставлять же ее до завтра, а то еще, не приведигосподь, прокиснет, — указывая на синеватую бутыль с мутно-желтоватойжидкостью, заявил Степан.

— Вы сколько хотите, столько и пейте, а я больше не могу. Так ведьможно и до чертиков допиться, — запротестовала Наталья и, поднявшись из-застола, неровной походкой вышла на кухню.

Прошел час, другой. Цыганюк вдруг заскрежетал зубами и обессиленносклонил голову.

— Молокосос, вздумал с кем тягаться! — криво усмехнулся Степан ипосоветовал старосте выпроводить Цыганюка поскорее на чистый воздух.

Наталья неуверенно заголосила:

— Батюшка ты мой, да что ж это такое с ним?

— Когда перепьешь, и не такое случится, — успокоил ее Яков. И,подхватив вместе со Степаном под руки своего собутыльника, выволокли егово двор и уложили на сено. Цыганюк захрипел. Степан отряхнул руки.

— Десять часов теперь будет дрыхнуть, как убитый. Кол на головетеши — не услышит. По себе знаю. В сене есть какой-то здоровый дух: букетмоей бабушки. Дышишь им, и за это время весь винный угар до последнейкапли вытянет. Проспится, и опять будет похож на человека. А сейчас свиньясвиньей. По себе знаю, вот чтоб мне провалиться на месте. Ох, и зла же этадомокурная сивуха!

— Ослабел он что-то у меня в последнее время, — призналась Наталья.

— Жалеешь его, — сказал Степан. — Поневоле хоть в этом позавидуешьтвоему Мирону. А моя жена не любит меня, говорит — хоть бы ты сдох, идолпроклятый! А я разве проклятый? Просто обыкновенный. Ничего, я стерплювсе. Выдержу любую пружину, а твой слабоват и справился-то с одной толькокорчагой. — Степан указал на пустую бутыль и добавил: — А мы с ЯковомЕфимовичем сейчас откупорим вторую и рванем еще по стакану.

— Нет, я больше не могу, — сказал Буробин. — У меня и так в головеполный ералаш, не пойму, что к чему. — Потом, взглянув на Наталью,смиренно проговорил: — Я, пожалуй, пойду, отдохну чуток.

Наталья засеменила перед старостой и, придерживая его слегка за руку,предложила:

— Вот сюда, Яков Ефимович, пожалуйста, на диван, прилягте сюда...

Степан поморщился, схватился за стакан и, опорожнив его, потрясголовой, как при ознобе. Затем сунул в рот кусок сала и, чавкая, уткнулсяголовой в стол.

— Степан, что с тобой-то? — обеспокоенно спросила его Наталья и, недождавшись ответа, сказала: — Иди, Степа, я и тебе приготовлю постель,поспи немного.

Степан опять не отозвался.

— Не тревожь его, пусть поспит так, сидя. Это лучше, — крикнул Яков.

Голова у Степана гудела. Веселые и страшные видения тянулисьнескончаемой чередой, а до ушей долетел назойливый умильный голос Натальи:

— Заступник ты наш, Яков Ефимович. Если бы не ты — давно бы яосталась без моего Миронушки. Ты уж охраняй его. Странный он сталкакой-то! Ни с того ни с сего вдруг ночью задрожит, испугается, стонет восне. Я думаю, уж не сходить ли мне к бабке-знахарке?

— Не страмись, обойдется и так, без бабки, — приглушенно прогуделголос Якова Буробина.

Степан снова встряхнул головой и как будто удивился чему-то, словноему что-то примерещилось, а потом невнятно забормотал себе под нос:

— Пойду-ка и я к Марфушке Зерновой. Поди, пустит, каково ей одной, даеще при таком горе!

Наталья, заслышав бурчанье Степана, подбежала к нему.

— Степан, а Степан, что с тобой? Приляг, отдохни, — посоветовала онаему и, подойдя к лампе, увернула фитиль.

— Нет, я пойду, — сказал Степан.

— Ты же на ногах не устоишь.

— Будь здорова, Натаха, обо мне не печалься. Степан Шумов знает, чтоделает.

Кургузая изломанная тень Степана закачалась на полу, перескакивая напечь, на занавеску. Он толкнул с силой дверь и вышел в коридор. Дверьсразу захлопнулась за ним, звякнул железный крючок. «И вправду, видно,говорят, что просватанная невеста дороже ценится», — подумал Степан и,шатаясь, погрузился в ночную мглу.

* * *

Позорная связь и бегство дочери с немецким офицером камнем легли насердце Марфы. Словно тяжелый недуг сковал все ее тело. Бессонными ночами,прижимая близко к себе Коленьку, она часто твердила: «Боже мой, за что тыпрогневался на меня, рабу твою несчастную? Враг лютует на земле нашей, аона, беспутная, безрассудная, кинулась в объятия грабителя, пошла навражьи харчи! Вскормленная грудью моей, она предала меня, нанесла удар всердце мое, обесчестила меня, опозорила! Что скажу я Игнату? Чемоправдаюсь перед ним? Не сберегла я ее».

Марфа то проклинала Любу, то горевала о ней, предавала ее анафеме имолилась о ее спасении. Разбитая горем, она не находила для себя никакогоуспокоения. Неутешная тоска внутренне сгибала ее, пугала страшнойнеизвестностью. И ничто не облегчало ее страданий. А дочь, словно нарочно,ни днем, ни ночью не выходила из ее головы, жила глубоко в материнскомсердце. Всю жизнь Любы день за днем перебирала в памяти своей Марфа. Дочьбыла как дочь, в меру капризная и упрямая, а больше — милая да робкая.«Лучше бы бог тебя прибрал в день твоего рождения, не мучилась бы ятеперь!..» Никто не хотел посочувствовать Марфиному горю, понять ееизболевшую душу. Бабы по-прежнему судачили, а иные и ехидно посмеивалисьнад ней, корили ее дочь за распутство, называли офицерской подстилкой.Некоторые из них при встрече с Марфой отворачивались, а то и обходили еестороной. Все это выводило Марфу из себя, еще больше обостряло еестрадания. «И что я только наделала, почему не отпустила ее в отряд вместес Витей и Кузьмой Ивановичем?» — не раз досадовала на себя Марфа.

Однажды в дом вновь зашел пожилой немец, служивший денщиком улейтенанта Штимма. Он подсел к Марфе и на ломаном русском языке сталрассказывать о жизни ее дочери. Марфа слушала и не верила ушам своим.«Нет, не может этого быть, тут какая-то хитрость, обман; жива ли вообщеона?..» А старый, с морщинистым лицом Отто смотрел на Марфу выцветшимибледно-голубыми глазами и говорил на своем странном наречии:

— Пан лейтенант есть такий ладный чловек. Они будут иметь сченстье. Ясам ойтец, я все разумею...

Однако слова денщика только расстраивали душу Марфы. Все внутри у нееклокотало: и злоба, и отчаяние, и досада нахлынули одновременно. Онасхватила давно уже собранную и связанную в узел одежду и белье дочери и снегодованием бросила к ногам Отто.

— Слышать о ней не желаю больше ничего! Нету у меня дочери...

Отто покачал сокрушенно головой, поднял узел и вышел на улицу.

Однако некоторое время спустя он снова появился в доме Марфы. На этотраз он положил на стол письмо, вежливо и твердо сказал:

— Пани не хотела читать первого письма дочки, пани дольжна читать этописьмо...

Упоминание о дочери залихорадило, затрясло Марфу. Какое-то время онарастерянно смотрела на голубенький конверт и знакомый ей почерк и незнала, как поступить. Ей хотелось взять письмо и сию же минуту прочестьего, но какой-то внутренний голос упрямо твердил: «Да как же это ты смеешьунизиться перед ней! Или ты уже готова благословить распутство?» И вот,разом освободившись от колебаний, Марфа в гневе закричала:

— Я уже сказывала вам — нету у меня дочери! Я когда-то мучилась,родила ее, кормила ее своим молоком, а теперь ее нет, она умерла для меня!

Потом она схватила письмо и, почти не помня себя, с какой-то страшнойвнутренней дрожью, разорвала его на мелкие кусочки. Все это произошло такбыстро и неожиданно, что Отто успел только воскликнуть:

— О, что вы сделали, пани!

Отто, мобилизуя весь свой скудный запас русских слов, перемешивая ихчешскими и немецкими словами, стал говорить Марфе о том, что в своей любвилюди не вольны; он, Отто, глубоко убежден в том, что самому господу богубыло угодно, чтобы прелестная русская девушка Люба и вполне порядочныймолодой человек, немецкий офицер Франц Штимм сочетались браком; правда,немецкий офицер пришел в вашу страну с оружием в руках, но ведь он неволен пойти против закона.

Услышав слово «закон», Марфа опять обрушилась на немца-денщика:

— Хороши же ваши законы! Приходят, насильничают, отбирают у людейдобро, нажитое честным трудом... И ваш лейтенант тоже насильник и бандит.

— О, нет, — забормотал Отто, — герр лейтенант никого не стрелять. Онесть интендант.

— А хлебушек наш крестьянский кто отбирает? Не разумеешь?.. А дочку,дочку... кто похитил у меня дочку?

Отто принялся доказывать, что тут действует закон природы, молодаялюбовь, которую нельзя осуждать, тем более что пани Люба в скором времени,вероятно, станет матерью.

— Угодники святые! — простонала Марфа и, поднявшись на дрожащие ноги,молча указала старому немцу на дверь.

«Это в семнадцать-то годков стать матерью! Что же это такое? За чтомне такая кара?» — думала Марфа и чувствовала, как леденеет и словноостанавливается от нового тяжкого испытания ее сердце...

Как-то раз, усталая и подавленная раздумьем, Марфа долго не могласомкнуть глаз. За окном лежала темная, беспросветная ночь. До слуха Марфыоткуда-то издалека доносились неясные звуки, и она по привычкеприслушивалась, как бывало, когда дочка поздно возвращалась домой. И вдруграздался тихий стук в окошко. Марфа вскочила с кровати и уткнулась лицом встекло, стараясь разглядеть того, кто так робко постучался. Ничего неразобрав во тьме, она тихо спросила:

— Кто там?

— Марфа Петровна! — послышался негромкий голос, который показался ейзнакомым.

— Кто это?

— Я, откройте.

У Марфы вдруг сильно заколотилось сердце.

— Это ты, Витя?

— Да, я самый.

Звякнула щеколда, со скрипом отворилась дверь, и появившаяся накрыльце Марфа торопливо сказала:

— Проходи, Витя, проходи.

— Не называйте громко моего имени, — предупредил он.

— Хорошо, — ответила Марфа и, впустив гостя в открытую дверь, тотчасвосторженно начала приговаривать: — Дорогой ты мой соколик, откуда тыприлетел? Где же ты долго так пропадал?

— Прилетел вот, и не один, — сказала Витя и, обернувшись, поманилкого-то рукой. За Виктором в избу вошел какой-то человек; третий, какуспела заметить Марфа, прикрыл калитку и остался на улице.

— Здравствуйте, Марфа Петровна! — радостным тоном произнес тот, ктовошел вслед за Виктором.

— Да кто же ты такой? Голос знакомый, а чей не пойму. Сейчас язасвечу лампу, — отозвалась Марфа.

— Нет, ни в коем случае, — ответил тот же голос, — поговорим впотемках. Помните такого Горбунова... с черной родинкой под глазом?

— Как же, Сереженька, милый ты мой голубчик, — растроганно произнеслаМарфа и уткнулась ему в плечо.

— Успокойся, Марфа Петровна, слышали мы о твоем горе, но до сих порне верили, думали — все сплетни.

Марфа всхлипнула:

— Лучше бы были сплетни, чем такая правда.

— И как же все это произошло?

Волнуясь, Марфа рассказала о своем несчастье. И несмотря на то чтоэто было именно несчастье, в голосе ее прорывались обида и гнев, хотяговорила она о своей родной дочери.

— Постойте, Марфа Петровна, погодите минуту. А где же вы сами-тобыли? — глухо, сдавленным голосом спросил Виктор.

Горбунов резко одернул товарища:

— Что ты говоришь, подумай! От этих бандитов можно всего ожидать. Чемже мать виновата?

— А тем виновата, что не пустила с нами Любу. Если бы пустила — небыло бы этой беды...

— Витенька, соколик ты мой, разве я знала, разве могла подумать... —с горечью ответила Марфа.

— Просто не хочется верить во всю эту историю, — сказал Горбунов.

— А где она... где Люба сейчас? — взволнованно спросил Виктор.

— Не знаю, — тяжко вздохнула Марфа. — Не знаю, Витя, да, сказать поправде, и знать не хочу. Опозорила она и себя, и всю нашу семью. Не знаюпро нее больше ничего.

— Мы еще посоветуемся, подумаем, что можно сделать, — сказал Горбунови перевел разговор на другую тему: — Много ли у вас в деревне немцев?

— Всю школу теперь занимают, а сколько их — не знаю, — ответилаМарфа.

— А давно ли они живут у моей мамы? — переборов себя, спросил Виктор.

— С месяц, не больше, — сказала Марфа и в свою очередь спросила: — Акто тебе об этом сказал-то?

— Добрые люди, Марфа Петровна, — опережая Виктора, пояснил Горбунов испросил: — Кто бы смог поподробнее рассказать нам о немцах? Может быть,Цыганюк?

— Что вы, он же фашистский холуй! Его теперь водой с ними неразольешь. Ездит по деревням, арестовывает подозрительных. В общем, подлециз подлецов.

— Значит, продался окончательно?

— Да еще как, со всеми потрохами, — сокрушенно сказала Марфа. — Ипьет самогон, как самый последний забулдыга, не уступает Степану Шумову.

— А где же ее берет? — поинтересовался Горбунов.

— Находит, — ответила Марфа. — Вот и давеча, в сумерках, тоже потащилее к себе. По-моему, и теперь еще пьет вместе со старостой и этим своимнынешним дружком полицаем Шумовым.

Горбунов вместе с Марфой подошли к окну. Сквозь пелену ночи чуть-чутьпросматривался дом Натальи Бобровой, окна его не светились. Горбуновмолчал и что-то раздумывал. Потом он сказал Виктору:

— Позови Бориса.

Виктор тотчас нырнул за дверь и через минуту вернулся вместе стоварищем.

— Давайте решим этот вопрос сообща, — сказал Горбунов и указал рукойв сторону дома Натальи. — Там, Боря, в этом доме, живет мой бывшийоднополчанин Цыганюк... Теперь он полицай. Занимается разбоем, грабежом,предает наших честных людей. Так вот, ребята, не захватить ли нам Цыганюкас собой, уж он-то наверняка знает и расположение, и число немцев.

— Такого гада лучше допросить на месте и пристрелить, — пробурчалБорис.

Горбунов задумался. А в это время с крыльца Натальиной избы спустилсяшатающийся полицай.

— Вот он, Цыганюк, легок на помине, — сказал Виктор, вглядываясь втемь.

— Нет, это Степан Шумов, — возразила Марфа, не отходившая от окна. —Этого пьянчугу из тысячи других узнаю, сразу определяю.

Степан, раскачиваясь из стороны в сторону, медленно плелся к домуМарфы. Остановившись напротив ее окна, он икнул и громко произнес:

— Чем черт не шутит, когда бог спит! А вдруг в темноте-то иприглянусь я ей. И все, вперед, Степан, смелость города берет, смелость,значит...

Он вплотную приблизился к окну и, уткнувшись лицом в стекло, сталпристально смотреть внутрь дома.

— Тише! — шепотом предупредил Горбунов своих товарищей, укрывшихся,как и он, в простенке между окон.

— Ворочается, бедная, в кровати, не спится одинокой, — донессяснаружи голос Степана, а затем послышался тихий стук в стекло.

— Кто там? — быстро отозвалась Марфа.

— Это я, Степан. Хватил я, Марфушка, через край первача, жгетвнутрях. Открой, пропущу у тебя стаканчик кваску.

— Впусти, — прошептал Горбунов. — Мы спрячемся в чулане да послушаем,что он будет болтать.

Марфа вышла в сени и через минуту вернулась в дом вместе с полицаем.Перевалив через порог, Степан приглушенно спросил:

— Цы... сынок-то спит?

— Спит.

— Это хорошо, — удовлетворенно промурлыкал он. — Хорошо, что спит...А у тебя тепло, как в печурочке. Стыну я, кровь что-то становится не той,и жена плохо греет.

— Ты что, с жалобой на жену ко мне пришел, что ли? — недоброупрекнула его Марфа.

— На нее хочешь жалуйся, хочешь бей ее, все равно толку нет. Как былахолодной сосулькой, так и осталась. И на зуб жестка, как старая кочерыжка.

— Сам-то ты пьяница горькая, пропитался весь самогоном. И несет оттебя, как от козла.

— Ну, не совсем уж как от козла, — равнодушно возразил Степан. — Затосердце у меня играет, как у вьюноши. Увижу тебя на улице, посмотрю, таконо у меня и запрыгает. Внутри силища поднимается... И откуда толькоберется?

Марфа рассерженно ответила:

— Пройдоха ты, Степан!

— Ей-богу! Хочешь перекрещусь? — И он в темноте помахал рукой передсвоим лицом. — Вот и сейчас, прохожу, а самого, как магнитом, так и повелок тебе, думаю — дай зайду. Поди, скучно, бедной. Где у тебя здеськровать-то? Давай побалакаем.

Марфа отступила к окну.

— Не подходи ко мне, иуда! Иди вон. Холуй ты немецкий. За кого тыменя принимаешь?!

— Подождите, не гоните его, Марфа Петровна. Теперь и мы с нимпоболтаем, — внезапно раздался в темноте голос Горбунова, а тиховыскользнувшие из чулана Виктор и Борис, схватив Степана, вывернули емуруки назад.

— Ой! — громко простонал Степан.

— Не ори, сволочь, а то суну в горло мочалку, — предупредил егоГорбунов.

— Пусти-те... что вам от меня надо?

— Молчи. Отвечай только на вопросы.

— А кто вы?

— Партизаны.

— Ой, пощадите, — заскулил полицай.

— Будешь отвечать на вопросы — там посмотрим.

— Пожалуйста, отвечу... все что знаю, пожалуйста.

— Знаешь размещение немцев в селе? — спросил Горбунов.

— Знаю, хоть я и пьяный в дрезину.

— Ничего, мы тебя быстро протрезвим, — сказал Виктор.

— Где проживает командир карательного отряда? — спросил Горбунов.

— В доме ветпункта.

— Фамилия и звание командира?

— Майор войск эсэс, Бломберг.

— Где размещаются секретные карательные посты?

— Знаю, их два поста.

— Сможешь показать по схеме?

— Немного протрезвлюсь, нарисую вам и схему.

— А что ты скажешь о Цыганюке?

— Сволочь, хуже, чем я. Закоренелый изменник.

— Вот ты как заговорил, словно по писаной бумаге! И хмеля твоего ячто-то не очень чувствую, — удивился Горбунов.

— Говорю, как умею, истинный бог, от всего сердца.

— Ну, ну, пусть будет так. А где сейчас Цыганюк?

— Спит мертвецким сном, — мотнул он головой в направлении домаНатальи. — Дрыхнет на сене, а староста в избе.

— Надо бы наведаться, — предложил Борис. — Самое время.

— Якова Ефимовича оставьте, — твердо сказал вдруг Степан.

— Ах ты, фашистская нечисть, ты еще учишь, кого карать, когопомиловать! — возмутился Горбунов.

— Тогда вздернем его вместо старосты, — сказал Виктор.

— Нет, друзья, трогать их пока не будем, — возразил Горбунов. — Мыеще успеем осудить их. А сейчас пошли, пора. Этого соловья прихватим ссобой, — указал он на Степана.

Степан попытался было воспротивиться, но Виктор с Борисом быстросправились с ним.

— Неужто вы так и пойдете голодные? — забеспокоилась Марфа. — Выпейтехоть молока.

— Конечно, неплохо бы по стаканчику для подкрепления, — согласилсяБорис.

Через несколько минут ночные гости покинули дом Марфы, прихватив ссобой с кляпом во рту полицая Шумова.

В сенях Виктор прошептал:

— Марфа Петровна, передайте маме, что я жив, здоров, крепко ее целую.Только пусть не проговорится, что мы были в деревне.

— Хорошо, соколик мой, я передам.

— Не падайте духом, Марфа Петровна, — сказал Горбунов и на прощаньебережно пожал ей руку.

Глава шестнадцатая

Повсюду на захваченной гитлеровцами территории, где бы враг нипоявлялся, возникали вооруженные группы, отряды, подпольные организациисоветских патриотов.

В одном из таких отрядов оказался и Игнат Зернов вместе с Аксиньей.Стояла суровая зима. Вначале отряд действовал в ограниченной зоне,устраивал засады на дорогах, разрушал связь, громил волостные управы. Новот заиграло весеннее солнце, зашумели талые воды, и отряд раздвинулграницы своих действий. В мае Игнат вместе со своим отрядом влился впартизанское соединение освобожденного района. Его командиром былиспытанный большевик по кличке «Батя», прошедший школу партизанской борьбыеще в гражданскую войну. Игнат много слышал о боевом командире, о егохрабрости и умении наносить удар врагу там, где тот этого меньше всегоожидал. Зона действий партизанского соединения расширялась с каждым днем,составляла обширный освобожденный район в тылу врага. «Какой же из себянаш командир? Посмотреть бы на него», — не раз подумывал Игнат. Но дни шлиза днями, а случая увидеться с командиром не представлялось.

В начале лета Игнат в составе своего подразделения вышел на одну изочередных операций. Задание гласило: «Разгромить фашистский гарнизон вдеревне Кочегаровка и укрепиться в этом населенном пункте». Июньская ночьбыла сырой, небо хмурилось. Отряд бесшумно подошел к деревне, снял часовыхи, разбившись на мелкие группы, занял исходный рубеж для атаки. Игнатвместе со вторым пулеметчиком, рыжим парнем Ванюшей, по прозвищу Кудряш,разместился на чердаке ветхого пустующего дома, который стоял на краюдеревни и, словно часовой, прикрывал ее со стороны въезжей дороги.

Минула полночь. Небо неожиданно посветлело. Облака развеялись иобнажили тусклые далекие звезды. Игната клонило в сон. Но вот взвиласькрасная ракета, и окрестность огласилась раскатом выстрелов. Игнат увиделразрывы гранат и в панике мечущихся немецких солдат. Он еще раз прикинулрасстояние до одного из зданий, где начали они укрываться, и дал несколькоочередей из пулемета. Завязался упорный бой.

Почувствовав свое безвыходное положение, противник запросилподкрепление. В полдень партизанские наблюдатели обнаружили отрядгитлеровцев, двигавшийся к деревне с той стороны, где находилосьзамаскированное пулеметное гнездо Игната.

— Пора, нажимай, — торопил Игната Кудряш, нервно ерзая возлепулемета. Но Игнат не спешил. И только когда немцы приблизились к домувсей колонной, он нажал гашетку. Головные ряды были срезаны наповал.Фашисты, разбегаясь по сторонам, отступили.

О смелом, хладнокровном поведении Игната было доложено «Бате». Воттут-то и встретился Игнат с прославленным командиром. Он вытянулся передним и доложил:

— Товарищ командир, боец Зернов прибыл по вашему приказанию.

«Батя» прищурился, словно что-то соизмеряя в Игнате, и, подойдя кнему, протянул руку.

— Здравствуй, товарищ Зернов! Вон какой ты боевой, любо посмотреть натебя, — с улыбкой сказал он, потом, помолчав, добавил: — Мне докладывали,товарищ Зернов, о твоем храбром и умелом поведении в бою за деревнюКочегаровку.

— Просто мне подвезло, — возразил Игнат, — удачно накрыл фрицев, да ипозиция была подобрана подходящая.

— Правильно избрать себе позицию — это тоже умелые действия, этобойцовская сметка. За мужество и храбрость, проявленные тобой, мыпредставляем тебя к правительственной награде.

Игнат опешил, не зная, что и ответить.

«Батя» задумчиво прошелся взад-вперед по небольшой комнате и,остановившись возле Игната, спросил:

— А родом-то откуда будешь?

— Здешний, товарищ командир, отсюда километров сто пятьдесят до дома,не больше.

— Семья здесь или эвакуирована?

— О семье ничего не знаю.

«Батя» Дружески положил руку на плечо Игната.

— Ну, потерпи немного. Вот управимся кое с какими неотложными делами,и я пошлю тебя в дальнюю разведку... И семью навестишь.

Все лето соединение «Бати» провело в напряженных боях. Противникстарался блокировать партизанский край, расчленить его, а затем по частямуничтожить партизанские бригады. Однако все эти попытки врага кончалисьпровалом. Действия партизан в непосредственной близости от линии фронтабесили фашистов. Они прекрасно понимали, что крупное партизанскоесоединение проводит операции в определенном взаимодействии с советскимивойсками.

В связи со своим успешным продвижением на южном фронте гитлеровцы всеактивнее стали развивать наступление и на партизанские районы. В серединесентября они предприняли новую крупную карательную акцию, бросив в бойпротив партизан несколько тысяч солдат из отборных частей СС, танки,артиллерию, крупные подразделения полицейских сил. Наступление было начатосразу с трех сторон. Между партизанами и фашистами разгорелись жаркие бои.Они не утихали ни днем, ни ночью. Ожесточенные сражения велись за каждыйнаселенный пункт, за каждую высоту, перелесок. Противник нес тяжелыепотери, но, не считаясь с ними, продолжал теснить партизан. Три неделипродолжалась тяжелая схватка с озверевшим, вооруженным до зубовпротивником.

Игнат и его второй номер в составе своего отряда в одном из боевзаняли правофланговую, условно стыковую позицию на изгибе западной и южнойлинии обороны освобожденного района. Эта позиция напоминала острие угла ипо своему положению являлась важным звеном обороны. Проходила она наопушке леса. Всю ночь отряд рыл окопы, укреплял огневые точки.

Утро было безветренное. Притихший лес пестрел желтыми и багряными,синими и бледно-зелеными красками. В оврагах и лощинах, как дым издогорающих костров, курился белый туман. Пахло грибами, прелой травой,глиной. Высоко над лесом недвижно висели изреженные молочно-синеватыеоблака. Далеко на востоке алыми лентами прорезались лучи утренней зари. Заперелеском на взгорье чернело пепелище сожженного села, а среди негонелепой громадой белела высокая колокольня с развороченным куполом. Игнат,чувствуя усталость, опустился на дно траншеи. Кудряш, пригибаясь, поднесохапку буро-зеленой травы и раструсил ее на отвалах глины. Потом сломалнесколько веток кустарника с желтыми и темно-вишневыми листьями ирасставил их вокруг пулемета. Глаза у парня от бессонницы были красные иприпухшие, лицо усталое, помятое. На загорелом коричневом подбородкепробивались редкие, с медным отливом колючие волосы.

— Садись, Ванек, закурим, — предложил ему Игнат. — О чем задумался?

— Да вот смотрю, уж больно хорошее утро, — ответил Кудряш и поправилвыбивающиеся из-под кепки волосы. — Если бы не война, взял бы корзину ипошел за грибами. Люблю лес. Каждое дерево свое обличье имеет, хоть дуб,хоть сосна. И куда ни глянешь, все-то радует глаз.

Игнат невольно поддался настроению младшего товарища:

— А я бы сейчас взял косу да и давай махать. Роса-то какая! Да итравищи вон сколько пропадает.

— А мне бы подойник, да к своим буренушкам, на ферму, — мечтательносказала подошедшая к ним Аксинья.

— А разве плохо рыбачить! — вмешался в разговор сидящий поблизостипожилой партизан с густой бородой. — Теперь самый подходящий момент дляклева. И сом, и шелеспер так и бросаются на насадку, словно послеголодовки. Только успевай вытаскивай. А щуку взять, эта хоть и хищная, норазборчивая, принципиальная, ей что втемяшится: или жрет все подряд, дажежестянку, или упрется, хоть в пасть ей пихай карася, не берет, да и всетут...

Мужик хотел что-то еще сказать, но в этот момент по траншеям и окопамполетела команда:

— Внимание! Противник!

Игнат с Иваном припали к замаскированному пулемету. Далеко откуда-тодоносилось уже знакомое урчанье моторов. Прошло несколько минут, и вдругна поляну из оврага один за другим выползли три танка, сопровождаемыепехотой.

— Вот гады, снова пустили танки! — выругался Кудряш.

— Сколько же ихней солдатни за танками прет! — с тревогой произнеслаАксинья и, поправив перекинутую через плечо санитарную сумку, приникла ксвоему автомату.

Находясь в отряде, Аксинья настойчиво училась военному делу. Онахорошо стреляла из винтовки, научилась владеть пулеметом, метать гранаты.Потом к военной специальности стрелка-автоматчика добавилась квалификациясанинструктора-медсестры. И все же Аксинья никогда не расставалась савтоматом. Он принадлежал ее постояльцу — немецкому гауптману — и невольнонапоминал о родном доме, о сыне, о тех днях, когда она выхаживала на своихруках Игната.

Расстояние между окопавшимися на опушке леса партизанами инаступающей фашистской цепью продолжало сокращаться: пятьсот, триста,двести метров... И вот по окопам и траншеям от партизана к партизануполетела команда:

— Огонь! Огонь!

Вцепившись в пулемет, Игнат все еще медлил с огнем, выглядывая, гдепокучнее держится фашистская пехота... Танки, на ходу ведя огонь, шлинапролом. И вдруг один из них со скрежетом остановился, выбросил облачкочерного дыма, а затем вспыхнул красноватым пламенем. В тот же момент Игнатнажал гашетку и ударил по цепи фашистов, стараясь отсечь их от двух другихтанков. Огонь его пулемета косил вражеских солдат, затормозил ихпродвижение и наконец прижал плотно к земле. Тогда Игнат ударил поближайшему танку, целясь в смотровую щель. Кудряш, подхватив гранаты,метнул их одну за другой. Они разорвались возле гусениц, не причинив имвреда, и танк, развернувшись, пополз прямо на пулеметное гнездо. В тот жемиг где-то совсем рядом разорвался снаряд. Игната с ног до головы обдалоземлей. По щитку пулемета пробарабанило несколько пуль. Кудряш, оседая,подался назад и свалился на дно траншеи. Игнат со всей силой жал нагашетку, но напрасно: пулемет бездействовал.

— Берегись, Игнат! — почти над самым его ухом крикнула Аксинья. Игнатуспел еще увидеть, как на солнце блеснули отполированные гусеницы и какупали сраженные Аксиньей два солдата. Через мгновенье, под грохот рвущихсяснарядов и рокотанье танкового мотора, стенка траншеи дрогнула и рухнулавниз...

Соединение партизан, в составе нескольких бригад после упорныхоборонительных боев, перешло линию фронта. Через несколько дней короткогоотдыха оно совершило прорыв линии фронта и снова ушло в тыл врага.

Отряд, в котором сражался Зернов, был сильно потрепан. Часть егосостава подалась в глубь леса и ушла от преследования противника. Вэтой-то группе и оказался Игнат Зернов. Вначале его товарищи с чувствомтревоги вспоминали, как немецкий танк сдвинул грунт и заживо накрыл землейИгната и его друзей в траншее. Так бы они и остались лежать в сырой земле,если бы не зоркий глаз их собрата, молодого парня Антона. Обосновавшись водиночном окопе со своим противотанковым ружьем, он видел, как былраздавлен пулемет Игната, как танк перевалил траншею и, войдя в лес,лишился тактического маневра. Здесь-то он и подставил свою бронированнуюутробу под его дуло. Атака фашистов захлебнулась. Разделавшись с танком,Антон бросился на выручку товарищей. Прошли дни. Стихли бои. И вот тут-тов часы досуга друзья, вспоминая былое, частенько подшучивали над Игнатом:

— Ну как, Игнат, побывал на том свете?

— Побывал, на тс я и солдат, — отшучивался он.

— Ну, и как житуха там? — иронизировали друзья.

— Да ничего, вроде подходящая, жаловаться нет оснований.

— А кабаки есть? — спрашивали, усмехаясь, другие.

— А как же, и кабаки, и закусочные.

— А цены как?

— Да что вы, братцы, смеетесь! Какие могут быть цены? Там же всебесплатно, — на полном серьезе отвечал Игнат.

— Вот это да, не жизнь, значит, там, а малина! — потягивая «козьюножку», зубоскалил губастый партизан. — А как на том свете по частиженского пола? Порядок или запрет?

— Вот чего не знаю, того не знаю, — сказал Игнат. — И вообще некогдабыло наводить об этом справки. К тому же с нами была Аксинья. Ну, сампонимаешь, она вроде нас и придерживала. Да и боялся я: проговорится ещепри случае бабе моей, и тогда пиши пропало.

— Не придержи вас, вы ведь и в омут за бабами полезете, —посмеивалась Аксинья.

— Ну, и промахнулся же ты, Игнат! Видно, бес тебя попутал взять ссобой Аксинью Ивановну, — сокрушенно качал головой губастый. — И надо жеподумать, самый главный жизненный вопрос, а ты его и не выяснил. Если бызнал Антон, лучше бы тебя и не откапывал, — под общий дружный смехзаключил балагур...

Глава семнадцатая

Майор Бломберг и гауптштурмфюрер Фишер стояли друг против друга.Полный раскрасневшийся майор всей своей внушительной фигурой, казалось,готов был раздавить невысокого сухощавого Фишера, только что получившегочин гауптштурмфюрера. Новоиспеченный гауптман не проявлял робости передмайором, а скорее, наоборот, стремился подчеркнуть свою независимость:ведь он был не просто капитан, он был еще и гауптштурмфюрер СС, то естьпринадлежал к элите гиммлеровских охранных отрядов. И все же майорБломберг (он был просто майор войск СС) почел своим долгом выразитьнеудовольствие поступком Фишера, подавшим рапорт якобы о недостойномповедении лейтенанта вермахта Франца Штимма.

— По праву старшего, — начальственно хрипел Бломберг, — позволю себезаметить, капитан, что вы поступили не по-товарищески... Мы довольно долгонаходились в одном гарнизоне и имели возможность убедиться, что Штиммобразцовый офицер и безупречный немец...

— Безупречный немец в наше время не может, не имеет права незаботиться о чистоте расы... Штимм ожидает ребенка от русской девки,которую он называет своей женой. Одно это уже недопустимо и возмутительно.Но есть еще другая сторона вопроса...

— Что именно? — буркнул Бломберг.

— У меня есть некоторые основания полагать, что русская девка,околдовавшая лейтенанта Штимма, была связана, а возможно, и сейчассвязана... с большевистским офицером-партизаном, то есть с бандитом. Яуведомил в соответствующей форме о такой опасности господина Штимма...

— Ну, и?..

— Но он не только игнорировал мои предупреждения, высказанные,кстати, в товарищеской форме, не только пытался оскорбить меня, старшегопо чину, пользуясь тем, что я находился в его квартире, но допустил рядполитических бестактностей. Согласитесь, господин майор, чтопринадлежность к СС обязывает каждого из нас информировать своегоначальника о подобных происшествиях. Вы, кажется, не разделяете мою точкузрения?

Фишер был хотя и раздражен, но формулировал свои мысли довольночетко; по крайней мере так казалось ему самому.

— Послушайте, Фишер, не пытайтесь ловить меня на слове. Я старый членнационал-социалистической партии и старый солдат... — Лицо и шея Бломбергапокраснели еще больше. — Информировать руководство о подрывнойдеятельности или опасном образе мыслей подданых рейха — наша уставнаяобязанность, а не ваша персональная инициатива, проистекающая изособенностей вашей точки зрения... Но одно дело информировать о фактах,другое — сводить личные счеты. Считаю необходимым довести до вашегосведения, капитан, что как начальник гарнизона и старший офицер, явысказал несогласие с вашей оценкой поведения инспектора Штимма... Мнебыло известно, что Штимм оскорбил вас, потому что вы с неуважениемотнеслись к его чувствам. Именно поэтому ваш рапорт я считаюнедостойным...

— Хорошо, господин майор, — взяв себя в руки, холодно и сухо произнесФишер и с оттенком иронии добавил: — Я вас прекрасно понимаю...

— Мне кажется, вы излишне нервозны, капитан... Здесь, во враждебнойстране, мы, немцы, должны быть дружнее и во имя фюрера не жалеть наших силна борьбу с врагом. Но именно с врагом. Только это я и хотел вам сказать,гауптштурмфюрер Фишер, и, если угодно, партайгеноссе Фишер, не так ли?..Впрочем, поступайте, как найдете нужным.

— Да уж, разумеется, — возбужденно произнес Фишер и, вскинув руку,вышел.

Когда дверь за ним захлопнулась, майор Бломберг обессиленно опустилсяв кресло.

— Прохвост! Каналья! Он и мне собирается подложить свинью. Но я-тосвое дело знаю. Ко мне не подкопаешься. Наши дела сами говорят за себя, —бормотал он вслух, затем посмотрел на часы и нажал кнопку.

В кабинет тотчас вошел грузный, рыхловатый штабс-фельдфебель Капп.

— Садитесь за машинку, будете писать отчет, — сказал ему майор.

— Слушаюсь. Однако позволю себе напомнить, что срок представленияотчета еще не...

— Садитесь и пишите, — оборвал его майор. Он взял со стола заранееприготовленную папку с секретными документами, открыл ее и, сделав паузу,продиктовал первую фразу: — Командующему частей особого назначениягенерал-майору войск ОС Ремеру...

Затрещала машинка. Штабс-фельдфебель Капп, начальник канцеляриизондергруппы, имевший в своем распоряжении трех писарей, документы сгрифом «строго секретно» печатал всегда сам.

— Рад доложить вам, господин генерал-майор, — продолжал диктоватьБломберг, — что в результате многочисленных усилий и исключительнойпреданности фюреру личного состава нами выловлено и предано суду позаконам военного времени как наиболее опасных для господствующей немецкойнации сто пять большевистских комиссаров и командиров, подразделения коихразбиты нашей доблестной армией...

— Осмелюсь заметить, господин майор... может быть, следовало здесьупомянуть и о тех, что переданы по приказу гауптштурмфюрера Фишераармейской службе безопасности?

— Нет, не стоит, гауптштурмфюрер напишет о них и сам...

— Хорошо, господин майор, — согласился с ним штабс-фельдфебель Капп.

Майор, поправив аккуратно причесанные волосы с рыжеватым отливом,принялся снова диктовать:

— Из числа местного населения уличено в связях с партизанами ирасстреляно сто девяносто семь человек. Около трехсот человек направлено вместа общего заключения для проведения дальнейшего следствия...Напечатали?

— Момент, господин майор...

— Ну, вот, Капп, собственно, пока и все о людях. Теперь о скотине ипрочих материальных ценностях... Пишите: За отчетный период времени вашеособое задание по беспрекословной отправке для нужд нашей доблестной армиискота, хлеба и прочего провианта нами при особом усердии инспектораинтендантского управления лейтенанта Штимма полностью выполнено.

— Может быть, господин майор, перечислить все поименно, сколько ичего? — спросил штабс-фельдфебель Капп.

— О, это долго нам будет печатать, мой друг, — возразил Бломберг. —Пойми сам, это же несколько эшелонов; господин Ремер прекрасно знает, чтоэто такое, однако добавь следующее: — Кроме того, закуплено... да, да, таки пишите... закуплено по сходной цене у населения значительное количествотеплой одежды, обуви и разного белья.

— Точка, господин майор?

Бломберг задумался: «Сколько посылок я отправил домой благодаряснисходительности Штимма... Не с каждым интендантом так поладишь. Оченьжаль, что он перебрался от нас в районный поселок Всгорье», — и тихопроизнес:

— Еще один последний абзац: В настоящее время, вашепревосходительство, все наши усилия направлены на умиротворение местногонаселения и пресечение каких бы то ни было с его стороны попыток саботажав деле упрочения нового порядка...

Капп поставил точку. Бломберг сказал:

— Отчет отправить немедленно с фельдъегерем.

— Слушаюсь, господин майор.

— Теперь личная просьба, Капп. — Бломберг сунул в рот сигару ищелкнул зажигалкой. — Пожалуйста, вечерком часам к десяти доставь ко мнекудрявую хохотушку... ну как ее там зовут, не помню...

— Нонна, господин майор. — Капп довольно запыхтел.

— Да, да, Нонна... Нонна. Странное имя! И последнее. Срочнораспорядитесь расклеить везде в населенных пунктах последний приказ поармии. Я имею в виду — объявление... Вы поняли меня?

— Так точно, господин майор. Объявление будет вывешено еще до отъездав штаб ейнзацгруппы гауптштурмфюрера Фишера. Отчет будет направлен такженемедленно...

— Хорошо. Исполняйте. — И Бломберг пустил к потолку несколько сизыхколец сигарного дыма.

Через час на стенах многих домов в селе белели крупные листки бумаги,на которых жирным типографским шрифтом было напечатано следующее:

«Объявление населению командования Германской Армии.

Возобновление порядка в России и ваш мирный труд саботируетсяпреступной деятельностью, направленной против германских войск.

Германское командование не намерено в дальнейшем терпеть подобныепреступные деяния, производимые иногда с вашего ведома, а иногда даже свашей поддержкой. Поэтому с сего числа вступают в силу нижеследующиеусиленные постановления:

1. Кто укроет у себя красноармейца или партизана, или снабдит егопродуктами, или чем-либо ему поможет (сообщив, например, какие-нибудьсведения), тот карается смертной казнью через повешение. Это постановлениеимеет силу также и для женщин. Повешенье не грозит тому, кто скорейшимобразом известит о происшедшем в ближайшую германскую военную часть.

2. В случае, если будет произведено нападение, взрыв или иноеповреждение каких-нибудь сооружений германских войск, как-то: полотнажелезной дороги, проводов и т. д., то виновные в назидание другим будутповешены на месте преступления. В случае же, если виновных не удастсянемедленно обнаружить, то из населения будут взяты заложники. Заложниковэтих повесят, если в течение 24 часов не удастся захватить виновных,заподозренных в совершенном злодеянии, или соумышленников виновных.

Если преступное деяние повторится на том же месте или вблизи его, тобудет взято — и при вышеприведенных условиях повешено — двойное числозаложников.

Командующий германскими войсками».

* * *

Командир отряда лейтенант Васильев долго сидел над планом предстоящейоперации, делал у себя в блокноте и на карте пометки, думал, считал. Когдау него возникали какие-нибудь сомнения, он обращался за советом ккомиссару Еремину. Вместе с ним лейтенант создавал отряд, через негополучал нужную помощь от подпольного райкома партии.

Лейтенант оторвался от бумаг, поднял голову.

— Послушай, комиссар, а удобно ли это место для позиции минометчиков?

Еремин захлопнул толстую тетрадь, в которую заносил свои заметки, и,склонясь над схемой исходного рубежа отряда, спокойно ответил:

— Это лучшее место, лучшего не найдешь. Я буду сам вместе сминометчиками. Каждая тропинка, любое деревце, все бугорки и лощинки мнезнакомы. Хороший обзор, надежная взаимосвязь с пулеметными гнездами иавтоматчиками. Так что у меня лично никаких сомнений.

— Ну что же, превосходно... И все-таки операция очень сложная, —задумчиво произнес командир.

— Поэтому так тщательно мы к ней и готовимся, — ответил комиссар и,немного подумав, добавил: — Захваченный полицай Степан Шумов ничего неутаил, хотя и подлец он порядочный. Размещение немецких солдат, скрытыхпостов — все точно. Я специально сверил его показания с данными нашейагентурной разведки.

— Это, конечно, хорошо. Но все ли мы учли в плане — вот вопрос. Важноне допустить просчета даже в мелочах.

— Давай прикинем все еще раз, прорепетируем возможный ход операции, —предложил Еремин.

Васильев в знак одобрения кивнул и вместе с комиссаром снова принялсяза работу. Они вновь пересчитали плотность огня партизанских групп,расставленных на отдельных участках, сопоставили ее с боевымивозможностями противника, определили места его блокирования, наиболееуязвимые участки. Перепроверили все до мельчайших деталей.

Наступившая ночь была темной и прохладной. Небо закрывали черныетучи. Неведомо откуда налетел порывистый ветер. Шумно трепетала листвадеревьев, шуршал колючий бурьян.

Под покровом темноты партизанский отряд уверенно продвигался вперед.На подходе к селу он залег в лощине. Лейтенант Васильев взглянул насветящийся циферблат часов и, обратившись к комиссару, тихо произнес:

— Сейчас немец откроет огонь.

И действительно, не прошло и двух минут, как из села застрочилпулемет. Четко отплясывающая дробь его раскатывалась далеко вокруг и,подхваченная ветром, замирала в лесу. И так каждый день в целяхпредосторожности фашисты повторяли этот педантичный обстрел местности.

«Еще часок-другой поволнуются, а к утру успокоятся, — подумаллейтенант. — Как и на фронте, ночь их всегда страшит. Утром они болеебеспечны. Этим мы и воспользуемся». Затем он склонился к Еремину и сказал:

— Будем трогаться.

— Подавай команду, — отозвался комиссар.

В третьем часу ночи, разделившись на группы, отряд бесшумно, ссоблюдением всех правил маскировки, вошел в село и занял хорошоразведанные позиции. В четыре часа гитлеровцы произвели последнююпредутреннюю смену караула.

Все их посты остались нетронутыми, кроме одного — в зоне учебногоплаца. Часового здесь сняли холодным оружием. Виктор Хромов быстро натянулна себя заранее подготовленный фашистский мундир, повесил на грудьнемецкий автомат. Недалеко от него разместилась группа минометчиков, и наплацу в учебном блиндаже был установлен станковый пулемет.

Перед рассветом громко запели петухи, промычала корова. Каркая,завозились на деревьях вороны. Темные тучи раздвинулись, порыхлели,обнажив часть бледно-синего неба.

Виктор продолжал медленно прохаживаться из конца в конец площади, неспуская глаз с сельской улицы и открывавшегося его взору здания среднейшколы.

С наступлением рассвета ему уже не требовалось специально показыватьсебя фашистам. Время от времени их одиночные фигуры мелькали возле школы.Они, несомненно, видели его, и он не вызывал у них никаких подозрений.Скоро до слуха его донесся сигнал подъема. Прошло еще пять напряженныхминут, и на площадь перед зданием школы высыпало около двухсот фашистскихсолдат. Они были без мундиров, без головных уборов. Площадь сразу жеогласилась криками чужих команд. Солдаты построились в несколько шеренг.После новых команд они начали маршировать, делать пробежки, смыкались вплотные ряды, то растягивались длинной гусиной цепочкой.

Виктор настороженно наблюдал за врагом. Вот солдаты подняли кверхуруки и поднялись на носки — и вдруг посреди площади взметнулись темныефонтанчики и раздались оглушительные взрывы мин; одновременно гулкозастрочил станковый пулемет, защелкали выстрелы винтовок. Фашисты в паникезаметались на плацу...

Тем временем группа партизан, блокируя вражеский штаб, скрытнорасположилась в большом запущенном саду, примыкавшем к фельдшерскому дому.Этот-то дом и являлся штаб-квартирой шефа карательного отряда майораБломберга. Как только послышались первые разрывы мин, партизаны мгновенносняли часовых, охранявших штаб; в ту же минуту, перемахнув черезштакетник, Борис Простудин метнул в окно дома гранату. Мелькнулаослепительная вспышка, прогрохотал взрыв, задребезжали и посыпались изокон стекла. Вслед за тем в дом ворвались бойцы. Запыхавшийся Бористолкнул одну из дверей и оказался в спальне Бломберга.

Майор уже вскочил с кровати и дрожащими руками пытался натянуть насебя галифе. Увидев молодого партизана, он выхватил из кобуры пистолет,однако Борис опередил его: протрещала короткая очередь из автомата, имайор Бломберг, схватившись за живот, тяжело повалился на пол.

Пока партизаны штурмовой группы громили фашистов в помещении штаба,Васильев получил первые донесения об успешном ходе операции. Сопоставив ихсо своими собственными наблюдениями, он принял решение обосновать свойвременный командный пункт в помещении бывшего вражеского штаба. КогдаБорис Простудин доложил ему, что дом полностью в руках партизан, Васильевнаправился в кабинет шефа карателей майора Бломберга. В просторной комнатеон увидел распластавшегося на полу фашистского офицера с изображениемсеребряного черепа на черной петлице мундира. Он хрипло дышал, прижимаясьщекой к грязному полу. Это был гауптштурмфюрер Ганс Фишер, офицер службыбезопасности, прикомандированный к карательному отряду. Невдалеке от неголежал солдат, а у стены с поднятыми кверху руками стоял грузный рыхлыйчеловек в распахнутом френче — штабс-фельдфебель Капп.

— Пленного взять с собой, связать ему руки, — приказал Васильев и,подойдя к столу начальника карательного отряда, принялся рыться в бумагах.Он взломал стол, шкаф, извлек оттуда несколько объемистых папок, отобралчасть документов. После этого взял незапечатанный конверт с грифом «строгосекретно» и, вынув из него какой-то документ, помеченный тем же грифом,протянул его высокому черноволосому партизану, выполняющему обязанностипереводчика. Тот быстро пробежал глазами начальные строки документа идоложил, что это второй экземпляр отчета о действиях карательного отряда;документ адресован генерал-майору войск СС Ремеру.

— Вот сволочи! Успевают вести учет каждой своей жертвы, — сказалВасильев, рассматривая цифры и прочитывая знакомые немецкие слова:«расстреляны», «направлены в лагерь»...

Операция против карателей, размещавшихся в родном селе комиссараЕремина, где в свое время нашел приют и командир отряда Васильев, прошлаудачно. К семи часам утра подразделение фашистов, расквартированное вздании школы, было уничтожено. По предположению комиссара, тольконебольшой группе в десять — двенадцать человек удалось спастись и уйти.

Когда бой утих, к школе начали стекаться группы партизан, выполнявшихотдельные задачи по уничтожению караульных постов и вспомогательных службврага. Появился и Сергей Горбунов, руководивший разгромом местногополицейского пункта. Он привел под конвоем трех полицаев, среди которыхбыл и Цыганюк. Подавленный страхом, с побелевшим лицом, Цыганюк понуросмотрел вниз, боялся поднять взгляд на партизан и на своего бывшегооднополчанина.

— Ну, вот и твой финал, господин Цыганюк, — сказал Еремин. —Предательство никогда и никому не приносило добра. Будем тебя судить повсей строгости законов военного времени.

Цыганюк выслушал все по своему адресу молча, так и не оторвавпотупленных глаз от земли, как будто она была для него главным утешением.

Глава восемнадцатая

Жизнь в отряде у Вали Скобцовой была нелегкой. Но постепеннотрудности этой жизни, опасности, подстерегавшие ее как партизанскуюразведчицу, воспитали в ней мужество, закалили ее характер. Валя проникалав разные села и деревни, успешно осуществляла связь отряда с нужными емулюдьми. Правда, не всегда и не все шло у нее гладко, порой приходилосьприбегать к хитростям, чтобы выполнить задание и вернуться в отряд целой иневредимой...

Оказавшись в родном селе после разгрома карателей, Валя забежаладомой. Короткая встреча с матерью не обошлась без слез и материнскихнотаций. Но едва Валя сняла сапоги, чтобы дать отдохнуть ногам иперекусить с матерью за общим столом, как за ней прибежал связной сприказом немедленно явиться к командиру отряда.

Валя вошла в помещение спокойной твердой походкой.

— Товарищ лейтенант, я явилась, — мягко, не по-военному доложилаВаля.

— Садись, надо с тобой поговорить, — сказал Васильев.

— Ясно, товарищ командир, — сказала Валя. — Какое будет поручение?

Ответил комиссар, Сидор Еремин:

— Надо, Валя, идти на связь с райкомом партии. Вот возьми, — протянулон ей конверт, обнаруженный в столе майора Бломберга. — Это отчет фашистовоб их злодеяниях. Пойдешь с Горбуновым. Потом, мы ждем от райкома важныхуказаний.

— На всякий случай возьми несколько явочных адресов и пароль к ним, —добавил Васильев и подал Вале листок. — Запомни и порви. В случаеосложнений, ты, как и обычно, родственница Матрены Галкиной, той, что вдеревне Горки на вашем пути.

— Хорошо, это дело мне все знакомо, — сказала Валя.

...Вернувшись домой, Валя поспешно уложила в домашнюю сумкунеобходимые вещи.

Мать заволновалась.

— Это что же такое, неужто опять уходишь?

— Да, мамочка, не огорчайся.

— Как же так... только пришла и снова в дорогу! Ночевала бы хотьночку.

— Не могу, мама, не могу...

...Выйдя на окраину леса, Горбунов и Валя остановились. Перед нимилежало большое поле, а дальше за ним виднелось широко раскинувшееся село,граничащее с районом партизанской базы. После некоторого раздумья друзьярешили обойти село с левой стороны.

— Подождем, пока окончательно стемнеет... Может, передашь пакет мне,на всякий случай? — сказал Горбунов.

— Нет, Сергей Григорьевич, не будем ничего менять. Все будетхорошо, — твердо сказала Валя.

— Я тоже в этом уверен, — ответил Горбунов. — И все-таки вот что...На худой случай, я буду тебя прикрывать огнем — все же я обстрелянныйсолдат, — а ты отойдешь снова в лес.

...Стемнело... Они шли через поле, прислушиваясь к каждому шорохутрав, порыву ветра, трепету мелкого редкого кустарника. Горбунов, как онии условились, шел впереди, Валя — метрах в ста за ним...

Взбешенные разгромом карательного отряда Бломберга, немцы приняличрезвычайные меры для охраны крупных населенных пунктов. В поле, недалекоот села, где пролегал путь партизанских связных, были расставленысекретные посты.

...Казалось, всего в двух шагах взвилась резко-белая ракета. В ту жесекунду раздался треск автоматной очереди, и Горбунова будто железнымпрутом ударило по ноге. Думая только о Вале, о ее спасении, он вскинулавтомат к плечу и ответил длинной очередью навстречу прыгающим из землиогонькам выстрелов. Он почувствовал еще один удар — в правую руку и,падая, заметил, что все поле озарено мертвенно-белым, неживым светом ракети что мимо и прямо на него бегут с автоматами немцы. «Успеет ли Валя?» —подумал он, и свет погас перед ним.

* * *

В час ночи прозвучала боевая тревога: на дальних подступах к селубыло обнаружено скопление противника. Командир и комиссар принялирешение — покинуть село без боя, чтобы не ставить под удар мирных жителей.

...Сидор Еремин шел во главе одной из групп и сильно досадовал:«Сволочи, как быстро пронюхали! Как бы не нарваться на засаду. Теперьвсего можно ожидать». Позади уже осталось небольшое, тянущееся клиномполе. Под ногами трещала стерня. Еще одно усилие, один бросок, и онидостигнут перелеска. Ну, вот и он — спасительный лес; он для партизан чтоброневой защитный щит. От бойца к бойцу понеслась команда:

— Залечь! Полная боевая готовность!

Вскоре подоспел и Васильев с основными силами. Окопались вдольопушки, выслали разведку, выставили боевое охранение. Напряженнопотянулись минуты. Посветлел горизонт. В лощинах завихрился туман.

И вот там, в стороне тракта, в полутора-двух километрах всколыхнуласьфашистская цепь, за ней вторая. Фашисты развернулись по фронту на сотниметров и продвигались по направлению к селу.

Заняв по кромке леса удобную позицию, партизаны открыли минометныйогонь по растянувшейся цепи противника. Он оказался для фашистовсовершенно неожиданным. Боевой порядок их нарушился, они залегли. Носкоро, преодолев замешательство, противник перестроил свои боевые ряды идвинулся не по направлению к селу, а теперь уже против обнаруживших себяпартизан.

Укрывшись за ствол векового дуба, Васильев не спускал глаз сдвухрядной, широко раскинувшейся по фронту дугообразной цепи противника.Разрывы партизанских мин время от времени приостанавливали движениефашистских солдат, но затем цепь снова смыкалась и продолжала продвижениевперед...

Ясно сознавая, что затяжной бой мог бы обернуться не в пользу отряда,Васильев и Еремин приняли решение о дальнейшем отходе своих людей в глубьлеса.

* * *

Упустив из-под носа партизан, каратели всю свою злобу обрушили намирное село. Они обошли дом за домом в поисках подозрительных лиц иоружия, одновременно забирали тех, чьи родные находились в лесу, в отряде.Чудом уцелевший староста Яков Буробин помогал фашистам выявлятьпартизанские семьи.

Около двух десятков арестованных стариков и женщин фашисты загнали вправление бывшего колхоза и подожгли его. Потом начали поджигать дома техкрестьян, на которых упало подозрение в связях с партизанами.

...Марфа Зернова долго успокаивала Коленьку. Фашистский солдат ни стого ни с сего оттрепал его за уши. Марфа привлекла сына к себе, крепкообняла, чтобы утешить. Потом испуганно уставилась в окно и закричала:

— Боже мой, что же это такое?!

Подхватив сына, она вместе с ним выскочила на улицу. А там, насоломенной крыше ее дома, уже извивались рыжие змейки огня с дегтярнойпримесью дыма. Они быстро бежали по пологим скатам кровли, сливались водин поток, и скоро вся крыша оказалась охваченной жарко бушующимпламенем. Огненный столб все увеличивался и, раскачиваясь из стороны всторону, готов был перепорхнуть на соседнюю крышу. Марфа второпях отвелаподальше Коленьку и пустилась в хату. Выбив стекла окна, она сталавыбрасывать на улицу первые попавшие под руку вещи.

...Дышать было уже нечем, пламя подбиралось к самым окнам, и Марфа,чуть не теряя в дыму сознание, перевалилась через подоконник. Чувствуя засобой жар, она медленно побрела на плач своего сына. Обняв его, она сужасом смотрела то на свой дом с рухнувшей крышей, то на пылающее вдалекездание правления колхоза. Из щелей его окон полз густой дым, а до слухавсе явственнее доносился крик людей. И, не в силах заглушить этот страшныйгул пожарища и человеческих голосов, все чаще раздавались выстрелы.

Сердце у Марфы сжалось, ноги сразу ослабели, и она почти без чувствопустилась на землю.

* * *

Горбунов через силу открыл глаза и еле слышно прошептал:

— Пить...

Чей-то незнакомый голос пробасил:

— Все-таки выжил, не издох, я знал, что такие, как ты, сразу неумирают.

Горбунов напряг силы и повернул отяжелевшую голову в ту сторону,откуда доносился чужой голос. Его встретил упорный мутно-бычий взглядофицера, стоявшего перед ним с широко расставленными ногами. Рядом с нимнаходился мужчина с длинными черными усами, в короткой кожаной куртке инапущенными на сапоги широкими шароварами. Тело партизана изнывало отболи, сухость перехватывала горло, прояснившееся сознание вызывалокакую-то лихорадочную дрожь. «А где же Валя? Что с ней?» — подумал он иснова застонал:

— Воды, пить!..

Офицер ехидно усмехнулся, подошел к своему напарнику.

— Дайте ему пить и доставьте ко мне, — без малейшего иностранногоакцента произнес он и вышел из камеры.

Горбунов жадно выпил кружку воды и, повалившись обессиленно головойна пол, закрыл глаза. Усатый мужчина, склонившись над ним, закричал:

— Не притворяйся! Кости твои целы, царапины перевязаны... А ну,буйвол, вставай, пошли!

Горбунов не шелохнулся. Последовал новый окрик, грубая брань, а потомГорбунова под руки подхватили два полицая и вытащили из камеры. Перед егоглазами проплыли мрачные стены помещения, цементный пол, изнуренные лицалюдей, которых под конвоем провели мимо него по коридору...

Офицер, в темном мундире, в галстуке, прохаживался около стола.Усатый сидел на стуле возле стены. Горбунова посадили на табурет посредикомнаты.

— Ну, что вы скажете нам о себе? — спросил офицер. — Кто вы такой?

Помолчав и собравшись с силами, Горбунов ответил:

— Я русский, гражданин Советского Союза...

— Вот как! — произнес, останавливаясь, офицер. — А где же этот вашСоветский Союз? Нет его. Помните, как вы пели: «и врагу никогда не гулятьпо республикам нашим». Я точно процитировал?

Горбунов промолчал.

— Ах, вы, наверно, не знаете этой популярной советской песни?! — Вголосе следователя слышалась легкая издевка. Он опустился на стул,заглянул в какую-то бумагу, лицо его сразу стало жестким. — Так, так, —произнес он, щелкнул зажигалкой, закурил.

— Пока вы во хмелю, у вас все в розовых красках, но неизвестно, какоееще будет похмелье... Поживем — увидим, — словно между прочим, заметилГорбунов.

— Вы собираетесь жить?! Ха-ха-ха... Это просто забавно. Русские менявсегда чем-то удивляют! Есть у них какой-то эдакий странный азарт. —Офицер сделал несколько размашистых шагов возле стола и спокойноспросил: — Ваша фамилия?

— Горбунов.

— Место рождения?

— Россия.

— Конкретнее...

— Этим все уже сказано.

Офицер снова заглянул в лежавшую перед ним бумагу.

— Когда и кем призван в партизаны? — спросил он, переходя внезапно на«ты».

— Меня никто не призывал, — сказал Горбунов и добавил: — Как и всехнаших партизан.

— Значит, по личной воле, то есть сознательно, занес руку на новыйпорядок, пошел против великого германского народа?

Горбунов подумал, что ему, в сущности, нечего больше терять, иответил откровенно:

— Я никогда не выступал против вашего народа и даже восхищалсямногими вашими соотечественниками.

— Вот как?! — вскинул брови офицер.

— Да, но я ненавижу вас, фашистов, — продолжал Горбунов. — Начиная отфюрера и кончая последним оккупантом. Вы все — изверги и убийцы, выпалачи.

Офицер слушал Горбунова, не перебивая. Однако его взгляд, как итогда, в камере, стал колючим.

— Ну что же, ты только облегчил нашу задачу, — сказал он, когдаГорбунов умолк. — Как видно, ты не просто партизан, ты убежденныйбольшевик, фанатик и, следовательно, политрук или комиссар. Тем больше мыи спросим с тебя... Итак, к кому и с какой задачей ты направлялся в село?

— На такие вопросы я отвечать не буду.

— Не будешь?.. — следователь зло усмехнулся. — Но ведь мы умеемразвязывать языки. Не веришь?.. Покажите ему для начала детскую игру, —повернулся он к усатому.

Тот вскочил на ноги и щелкнул каблуками.

— Яволь!

«Детская игра» заключалась в том, что Горбунова вывели в соседнююкомнату, наполненную какими-то «гимнастическими» снарядами, привязали егок лавке и нанесли двадцать ударов плетью по обнаженной спине. Горбуновгрыз воротник своей куртки, чтобы не кричать, а потом потерял сознание.

Прошли сутки, Горбунова снова доставили в кабинет следователя. Наэтот раз офицер сухо и грубо задавал ему вопросы, стараясь выяснить, кудаГорбунов шел и откуда, каково местоположение отряда, его вооружение,состав, пункт связи, фамилии командиров. Горбунов упорно молчал. «Всеравно я умру, — думал он, — что делать! Наши придут, отомстят за меня... Япринял партизанскую присягу и не нарушу ее».

Не получив нужных сведений, следователь выходил из себя, кричал,Горбунова стали бить прямо в кабинете, не утруждая себя доставкойподследственного в комнату пыток.

Горбунов с каждым днем слабел, но на все вопросы гестаповскогоофицера отвечал по-прежнему молчанием. Усатый палач предлагал подвеситьего за руки к потолку, однако следователь опасался того, что Горбуновиз-за полученных им пулевых ранений может скончаться прежде, чем из негоудастся выудить хоть какие-нибудь факты.

— Сегодня мы будем делать тебе маникюр! — объявил офицер, когдаГорбунова привели к нему на очередной допрос.

Горбунову запустили под ноготь пальца здоровой руки иглу. Не выдержавогненной боли, пронзившей, казалось, все его измученное тело, он рванулсяи закричал:

— Пустите!..

Офицер немедленно, в какой-то слепой надежде спросил снова:

— Говори, где базируется твой отряд? Сколько вас?

— Нас много, — еле слышно сказал Горбунов. — Всех не сосчитаешь... неперебьешь!

Офицер большими нервными шагами подошел к нему и остервенело ударилпо щеке. Вслед за тем к Горбунову подкатил усатый и сказалпритворно-заискивающе:

— Дурья твоя башка, неужто так трудно сказать, где твой отряд,сколько в нем партизан, кто ваш голова, к кому ты шел?

— Уйди, продажная шкура, — прохрипел Горбунов. — Нет в тебе нисовести, ни чести...

— Продолжить маникюр! — приказал офицер и, отойдя к столу, закурил.

Прошло несколько дней. Полуживой Горбунов неподвижно лежал на грязномполу камеры. Перед его мысленным взором точно в полусне мелькали картиныпрошлого: родной дом, дорогие лица матери, отца... «Всю жизнь теперь будутждать они меня и не дождутся, и только смерть одна избавит их от этихтяжелых надежд», — подумал Горбунов... Вспомнились друзья, товарищи,ласковый взгляд милой девушки, слышался ее нежный голос. Валя в еговоображении стояла словно живая — простодушная, с простым лицом, с яснымиголубыми глазами. «Что с ней?» На допросах о ней ни слова, как будто и небыло такой в жизни. «Неужели погибла?» Он раздумывал, а тем временем дверькамеры распахнулась, и появившийся на пороге тюремщик стал выкликать посписку людей. Так повторялось каждое утро, и Горбунов знал, кого вызывалииз камеры, те больше в нее не возвращались.

— Иванихин, Рогаль, Панченко, Самойлов...

Последним назвали его. «Ну, вот и все!» — пронеслось в сознании.

Во дворе тюрьмы всех построили в колонну. И вдруг перед глазамиГорбунова промелькнуло знакомое лицо. «Валя!» — чуть было не крикнул он ипротиснулся в ее сторону. Колонна тронулась. Куда? Зачем?

— Не показывай вида, что знаешь меня... — глухо проговорила Валя.

«Значит, тоже не добились от нее никаких признаний», — с гордостьюподумал Горбунов и, преодолевая боль в ноге, заковылял рядом с ней.

Остановились невдалеке от поселка. Путь преградила мусорная свалка исвежевырытый ров с желтыми отвалами глины.

Раздалась резкая немецкая команда. Обреченных сбили в кучу, каждомузаломили за спину руки и связали их. Затем охранники за шиворот, как собакза ошейник, хватали мужчин, подводили на край рва, сгибали и в упорстреляли в затылок. Одним из последних взяли Горбунова. Он бросилпрощальный взгляд на одиноко стоящую под охраной конвоира Валю, и,подталкиваемый в спину дюжим эсэсовцем, оказался перед рвом. Он закрылглаза и глубоко вдохнул холодный осенний воздух, как будто желая навечноприхватить его с собой. «Быстрее, быстрее», — мысленно подгонял он своегоубийцу, и вдруг над самым ухом услышал знакомый вкрадчивый голосследователя:

— Даю одну минуту на размышление. Скажи, где базируется отряд, к комуты шел на связь... Одно слово, и ты спасен. Будешь жить.

— Стреляй! — крикнул Горбунов.

— Э-э, нет! Ты, комиссар, так легко не умрешь! — произнес офицер,что-то отрывисто скомандовал по-немецки, и Горбунова оттащили прочь отрва...

Через час он был снова в тюрьме. Следователь предложил ему сигарету,а потом заговорил спокойным и даже как будто уважительным тоном:

— Вы оригинальный человек. Я прекрасно вас понимаю и, как офицер,ценю ваше мужество. Похвален ваш патриотизм, ваша верность присяге... Ивсе-таки, все-таки вам не хватает масштабного мышления.

— Я знаю, чего мне не хватает, — ответил Горбунов.

— Ну вот, опять русский гонор, горячность... но к чему? Во имя чего?Армия ваша тает, как свеча. Мы вышли на Волгу, к Сталинграду. К тому же унас зарезервированы армии наших союзников — Японии, Турции... Вашегосударство фактически распалось. Советская Россия потерпела крах.

— Эти сказки мы слышали не раз, — устало сказал Горбунов. —Приберегите их для простачков.

— Вы не верите! — Следователь как будто укоризненно покачалголовой. — Однако у меня имеются неопровержимые доказательства. Прочтитевашу «Правду». Вот. — Он взял газету и положил на край стола. — Здесьговорится, что даже за Волгой для нас нет больше места... В то же время внашем тылу начала формироваться русская освободительная армия, и вы сосвоими способностями могли бы быть полезны ей. Так из врагов мыпревратились бы в союзников...

— В этом-то и есть суть вашей масштабности? — не без усмешки произнесГорбунов. — Я и вы — это несовместимо. История отвела вам, фашистам,позорное место...

— Молчать! — Следователь встал из-за стола. — Я давал тебе прекрасныйшанс не только сохранить свою жизнь, но и сделать карьеру. Ты не внялголосу разума... Вот мое последнее слово: в твоем распоряжении час; черезчас, ровно в... — он взглянул на свои наручные часы, — в четыре вечера тыотречешься от своих большевистских взглядов и будешь сотрудничать с намиили же... — офицер поспешно закурил, глубоко затянулся сигаретным дымом, —ты умрешь такой смертью, что перед кончиной будешь проклинать своихродителей, давших тебе жизнь. Увести его! — снова сорвавшись на крик,приказал он конвоирам...

И час прошел. Всю молодую жизнь свою, день за днем, как бы зановопрожил в душе своей Горбунов. Ему не в чем было упрекнуть себя, ни одинпоступок не вызывал в сердце горечи раскаяния. Больше всего вспоминалсяфронт, поединок с танком врага, окружение, скитание по лесам, партизанскийотряд, Валя... Что с ней? Ее не расстреляли. Неужели возили туда дляустрашения? Может быть, ей удалось ввести в заблуждение фашистов? Вовсяком случае, очную ставку ему с ней не устраивали, видимо, Валя сумеладоказать, что в поле оказалась случайно... А письмо, спрятанное, у нее ненашли.

С мыслями о Вале Горбунова вывели из камеры в тюремный двор. Офицерспросил: ну, как надумал? Горбунов ничего не ответил. Тогда тут же емускрутили веревкой руки, затолкнули в низкий черный фургон и повезли. Скорозаскрипели тормоза, машина остановилась.

Горбунова подвели к свежевырытой могиле. Кругом простирался поросшийбурьяном пустырь. Начинало темнеть.

— Лос! Шнель! — скомандовал старший охранник. Он, похоже, оченьторопился.

Горбунова ударили прикладом винтовки в спину, столкнули в яму.

— Гады! — выпалил он, с трудом поднимаясь на ноги. — Стреляйте!..

Но выстрелов не последовало. Вместо них на него обрушились крупныекомья земли.

— Что вы делаете?! — внутренне холодея, закричал он.

А охранники в три лопаты деловито сыпали на него все новый грузземли... Пыль ударила ему в лицо и запорошила глаза. Он изо всей силыдернул руки в надежде освободить их, но веревка только глубже врезалась вего тело. А земля все сыпалась и сыпалась. Вместе с ней на его голову упалтяжелый острый камень. Перед затуманенным взором Горбунова все поплыло,закружилось...

...Охранники утрамбовали землю, потом выкурили по сигарете и, сев вмашину, тронулись в обратный путь.

Глава девятнадцатая

После разгрома карательного отряда майора Бломберга Виктор Хромовнеожиданно для себя был переведен в специальное подразделение подрывников.И вот уже позади осталась короткая стажировка. Вместе со своим старымтоварищем, Борисом Простудиным, он осторожно шагал по глухой незнакомойему лесной дороге.

...Сентябрьская ночь была теплой и безветренной. Ни одним листкомсвоим не шевелились травы и кустарники. Все вокруг, казалось, замерло вмолчаливом томительном напряжении. И только временами журчаниепопадавшихся на пути небольших речушек нарушало ночное безмолвие.

К исходу ночи Виктор и Борис, миновав почти тридцатикилометровыйпуть, вышли к деревне Васильки. Здесь им предстояла встреча с ИльейБугровым. Бугров по заданию партизан вошел в доверие к немцам и былназначен на должность старосты деревни. Однако долго удержаться «у власти»он не смог и вскоре, как ничем не проявивший себя, был отстранен от этойдолжности. И все же он пользовался пока некоторым доверием немцев, и этодля подпольного райкома было своего рода дверцей в логово врага.

Друзья подошли к усадьбе Бугрова и осмотрелись вокруг. Затемпробрались в сарай и, укрывшись там, стали в щель наблюдать за улицей.

Утром, когда совсем рассвело, в сарай с переполохом влетела курица.За ней гналась худенькая девочка лет семи-восьми. Увидев незнакомых людей,она удивленно, но без тени страха уставилась на них и спокойно спросила:

— Вы к дедушке?

— А как зовут твоего дедушку? — поинтересовался Виктор.

Девочка, оттопырив свои розовые губки и вздернув плечиками, ответила:

— Дедушкой Ильей.

— Да, да, а мы и забыли, — продолжал Виктор. — Он у тебя такойбольшой, с черной бородой...

— Ага.

— А тебя-то как зовут? — спросил Борис.

— Катенькой.

— Так, так, Катенька, пойди разыщи дедушку и шепни ему на ушко, чтомы его ждем. Сделай так, чтобы никто об этом не знал. Поняла? — спросилВиктор.

Девочка кивнула и, будто привыкшая к подобным поручениям, не спешавышла.

Через полчаса появился и сам Бугров, широкий в плечах, одетый вполотняную косоворотку, туго перетянутую в поясе тонким ремешком. Услышавот гостей партизанский пароль, он приветливо поздоровался с ними,пригладил черные с проседью волосы и сказал приглушенным басом:

— Ну, мы с сыном давно готовы. Тошно смотреть на этих извергов.

После обсуждения предстоящей операции Илья Бугров привел своего сынаЛеонтия, по прозвищу Соловей, здоровенного молодого мужчину.

— Какой же он Соловей! — удивлялся Борис. — Черный, как ворон, асилищей, наверно, волу под стать.

Леонтий смутился и опустил глаза.

— Не за силу, а за голос его так прозвали, — пояснил Илья.

— Ты что же, поешь? — с улыбкой спросил Виктор.

— Да нет, соловьем свищу... Ну и другими птахами.

— А ну-ка, сынок, — подмигнул Леонтию отец.

Леонтий пожал своими богатырскими плечами и, немного отвернувшись всторону, издал тонкую и нежную соловьиную трель. Потом рассыпал«хрустальный горошек», коротко просвистел и умолк.

— Отлично! — сказал Виктор. — Больше не надо, а то еще найдутсялюбопытствующие. Соловьиный свист будет нам хорошим сигналом на случайопасности.

— Ясно, — ответил Леонтий.

— Теперь займемся делом.

— Револьверы мы добыли. Винтовок, к сожалению, нет, — сказал Илья. —Вся надежда на вас. Возьмите нас в отряд, там, думаю, раздобудемчто-нибудь солиднее.

— Револьверы — тоже оружие, — успокоил его Виктор. — Трофейные илинаши?

— Один наган и один парабеллум. Патронов — штук сто.

— Для начала неплохо, — сказал Борис.

Затем приступили к подготовке заряда. Когда все было готово, вместеподкрепились горячей картошкой из котелка, которую принес из избы Леонтий.Распростившись с хозяевами до вечера, друзья уснули на соломе мертвецкимсном...

С наступлением темноты группа выбралась из деревни. Шли осторожно,прислушиваясь к малейшему шороху.

Обошли одну, потом другую деревню. Показался железнодорожный путь,лежащий в неглубокой ложбине. Партизаны залегли возле груды шпал. Минуламинута, вторая. Ничего подозрительного не обнаружилось. На боковоеохранение вышли Илья и Леонтий. Еще через несколько минут Виктор сказал:

— Пора.

— Что же, тронулись, — тихо отозвался Борис.

Скоро лежбище для взрывчатки было готово. Пудовый заряд длянадежности разместили под оба рельса.

— Отличный подарок для фрицев! — прошептал Виктор. Борис тщательноустановил электровзрыватель.

До слуха друзей донесся шум поезда. Монотонно постукивали колеса,напряженно попыхивал паровоз, луч света слабо скользил вдали посеребристой поверхности рельсов.

Когда друзья, цепляясь за кусты, выбрались из ложбины, состав вышелуже на прямую и с нарастающим гулом приближался к заминированному участку.Виктор и Борис припали ничком к земле.

— Сейчас, сейчас... — шепотом произнес Виктор, а поезд в то же время,словно еще сильнее надрываясь, с шумом миновал заминированный участок ипомчался дальше.

— В чем дело? — сдавленно крикнул Борис.

Помолчав, Виктор глухо ответил:

— Мы идиоты, понимаешь, идиоты, а не подрывники...

— Что же произошло?

— Видимо, не сработал детонатор. Так оставлять заряд нельзя.Попробуем кое-что придумать...

И друзья ползком опять спустились к дороге. Виктор передал Борисукусок шнура с детонаторами на обоих концах и принялся торопливо разгребатьпесок и щебень, прикрывавший тол.

Когда заряд был полностью обнажен, Виктор вставил один конецвзрывателя в шашку, а другой вывел на головку рельса.

— Ну как, будет толк? — спросил Борис.

— Думаю, будет, и еще какой! — ответил Виктор и негромко свистнул,давая сигнал к отходу.

Обратно шли поспешно. Тянуло теплым ветром. Виктор все чаще стревогой посматривал на занимавшуюся бледную зарю. К пяти часам утраподошли к деревне Васильки. Еще сохранялась ночная тишина, только надругом конце деревни отрывисто тявкал пес.

— Кажется, все в порядке. Нигде ни единой души, — промолвил Борис ипервым вошел в сарай.

Они не заметили, что в огороде, возле покачнувшегося тына, стоялсутуловатый мужчина, староста деревни. Появившиеся в столь ранний час людиу дома Ильи Бугрова не могли не привлечь его внимания, и он, наблюдая,притаился.

Отложив в сторону автомат и сняв с пояса гранаты, Виктор повалилсянавзничь на ворох соломы. Прошло не больше минуты, и он, вскочив,предупредил товарища:

— Тихо!

Они затаили дыхание и тут уже уловили доносившийся до них шумдалекого поезда. Прошло несколько томительных минут, и вдруг далекаяокрестность огласилась раскатом взрыва.

— Ну вот, я же говорил! Я же знал, что так и будет. Я жечувствовал, — обрадованно повторял Виктор.

— Интересно, что там было, в поезде?

— Что бы там ни было, это не важно. Главное — путь разрушен. А теперьмы можем свободно перекурить и отдохнуть.

В этот день они спали долго и крепко.

В три часа дня к ним зашел Илья, принес в чугунке обед. Пока ребятаподкреплялись горячим борщом, Бугров поделился последними новостями.Взрывом, как стало известно, уничтожен воинский эшелон. Железнодорожноедвижение прервано.

— Немцы переполошились, — продолжал рассказывать Илья. — По всейокруге идут обыски и аресты подозрительных, комендант грозится расстрелятьвсех задержанных, если не найдут виновных.

— Надо глядеть в оба, — озабоченно произнес Виктор.

Еще днем Илья проводил невестку, жену и внучку в соседнюю деревню ктетке.

Леонтий, провожая мать, то и дело обращался к ней, что-то наказывалей.

Высокая, с худым пожелтевшим лицом, мать не сводила взгляда с сына и,покачивая головой, вытирала фартуком влажные глаза. Переведя взгляд намужа и неожиданно всхлипнув, сказала:

— Я прошу тебя, Илья, присматривай за сыном, мало ли что может быть.А ты, сыночек, будь осторожен, под пули-то зря не лезь, делай все с умом.

— Ну что ты, мама, я разве маленький. Вон ребята, насколько младшеменя, а уже воюют, — ответил Леонтий.

— Ничего, мать, не волнуйся, мы там будем не одни. Ты сама-то берегисебя, — сказал Илья. — Будут нас спрашивать, скажи, уехали промышлять врайон, на заработки.

— Скажу, ладно, — тихо произнесла мать.

...А когда на деревню опустилась вечерняя мгла, Илья пригласилВиктора и Бориса в дом поужинать, чтобы потом вместе с ними и сыномЛеонтием отправиться на партизанскую базу. Для предосторожности дверь всенях закрыли на засов. Окон не занавешивали, но и огня не зажигали, застолом разговаривали вполголоса.

Борис сидел у окна, всматривался в темень улицы: партизанская жизньдавно приучила его к осторожности.

— Тихо! — сказал он вдруг и насторожился. За окнами послышалисьчьи-то шаги, а в глаза ему бросились силуэты с хорошо знакомыми рогатымипилотками.

Виктор подскочил к нему и вскрикнул:

— По-моему, немцы!

— Может быть, это Антон — поляк-переводчик? По старой памяти ониногда заходит ко мне, как к бывшему старосте, — пояснил Илья.

В калитку раздался стук.

— Что будем делать? — с тревогой спросил Борис.

Стук в дверь повторился снова, но уже нетерпеливо и громко.

— Идите откройте дверь и с Леонтием постарайтесь проскочить вогород, — шепнул Виктор Илье Бугрову.

— Кто здесь? — громко спросил Илья.

— Открой! — прозвучал повелительный голос.

— А в чем дело? Что вам нужно?

— Не рассуждай, открывай немедленно, — грубо прозвучал тот жевластный голос.

— Господин Антон, так это ты?

— Да, я — Антон, открывай.

— Так бы сразу и сказал, — притворно-равнодушно ответил хозяин.

В сени ворвались сразу трое, кто-то еще топтался на крыльце.Притаившиеся в избе слышали все, что творилось за дверью. Было ясно, чточерез какое-то мгновение им лицом к лицу придется встретиться с врагом.

Перешагнув порог, фашисты сразу же фонариками стали шарить по углам.Не обнаружив ничего подозрительного, они направились дальше.

Открывшаяся дверь заслонила партизан, замерших возле стены. «Чтоделать?» — лихорадочно пронеслось в голове Виктора, и он решил первыматаковать врага.

— Руки вверх! — крикнул он и в тот же момент дал короткую очередь изавтомата. Грузно, со стуком упавшего оружия, скошенные пулями фашистыповалились на пол. Виктор с Борисом перебежали в переднюю комнату изалегли перед высоким порогом.

За окнами взвились вверх осветительные ракеты. Град пуль обрушился наосажденный дом, зазвенели разбитые стекла.

Борис в открытую дверь послал ответную очередь из автомата.

Бухнул взрыв, и в ту же минуту в окно влетела и шлепнулась на кроватьбутылка с зажигательной смесью. Вспыхнуло белье. Огонь прополз по стене.

— Сволочи! — выругался Виктор. — Хотят нас изжарить.

— Ничего, не изжарят, пока мы живем... Только я весь в крови, —сказал Борис и вдруг предложил: — Слушай, Витя, попробуй, подай команду отимени Антона о прекращении огня, может, выберемся... Не тяни, друг,припомни свой запас немецких слов.

— Хальт ан цу шиссен! Зи шиссен дох директ ауф унс! Геет дох хераус!(Прекратите стрельбу! Тут недоразумение! Вы стреляете по своим!) — громкопрокричал Виктор.

У немцев, вероятно, возникло замешательство. Стрельба стихла совсем,и в ответ из сарая послышался какой-то крик, а затем ясный возглас:

— Господин Антон?..

— Пошли! — сказал Виктор и выскочил за порог.

Пробежав на ощупь двор, они упали друг подле друга и поползли вспасительную темь. Через четверть часа, усталые и запыхавшиеся, ониприникли к земле. Позади окна дома уже наливались кровяным цветом пламени.Тревожная тишина вновь оборвалась. Огонь, судя по белым трассам пуль,велся по горящему дому.

— Боря, нам надо уходить, — шепотом сказал Виктор.

— Да, да, я готов, пошли, — ответил тот, с трудом поднимаясь.

Однако, не пройдя и сотни шагов, обессилевший Борис снова повалилсяна землю.

Виктор снял с себя рубашку, разорвал ее на широкие ленты и, стараясьостановить сочившуюся на груди кровь, туго перевязал Бориса.

— Витя, — приглушенным голосом сказал Борис, — не могу дальше идти,оставь меня здесь...

— Еще немного, дружище, скоро будет деревня, я найду врача, все будетхорошо, — успокаивал его Виктор.

— Нет, Витя, не думай обо мне, торопись к нашим, они ждут вестей...Если бы ты только знал, как я хочу жить... Но я чувствую...

— Что ты говоришь. Неужели думаешь, я оставлю тебя? Мы еще повоюем! —быстро и твердо говорил Виктор.

— Нас могут догнать, так что тебе надо... ты обязан... — ослабленнымголосом настаивал Борис.

— Я тебя здесь не оставлю, я понесу тебя, — упрямо ответил Виктор и,осторожно взвалив друга на спину, тронулся в путь. Шел медленно, стараясьне оступиться.

Широкое безмолвное поле уже осталось позади, когда в неясном, зыбкомрассвете наконец обозначились притаившиеся среди садов темные избы. Викторпостучался в крайнюю избу. Калитку открыла пожилая женщина. Ничего необъясняя ей, Виктор молча вошел в избу и опустил обессиленного Бориса напол.

— Есть ли доктор в деревне? — спросил он.

В голосе женщины послышался страх и сострадание.

— Нет, дорогой, нет, сыночек.

— Плохо. Занавесьте окна, — попросил он хозяйку. Затем вместе ониустроили раненому удобную постель и укрыли его теплым одеялом.

Прошло немного времени, и раненый, закрыв глаза, заснул.

...К вечеру Борис почувствовал себя лучше и сам стал проситьтронуться в путь. В сумерках хозяйка подогнала к дому подводу, на нееосторожно уложили раненого, прикрыв его соломой.

Над лощинами вихрились туманы. Было зябко. Понурая и усталая лошадьмедленно потащилась по ухабистой дороге...

* * *

Когда до подпольного райкома дошла весть об исчезновении Скобцовой иГорбунова, посланных на задание Ереминым, Комов возмутился: «Как можнопоступать так опрометчиво! Так ведь можно загубить и себя, и весь отряд!»Он много слышал о Горбунове и знал Скобцову как опытную разведчицу.

Вызвав Еремина из отряда, Комов поручил ему предупредить подпольщиково возможной опасности.

Враг лютовал, и Комов ощущал это на каждом шагу. Фашистыпредпринимали одну за другой попытки по блокированию и уничтожениюпартизанских отрядов.

Глава двадцатая

Меж серых облаков пробивалось тусклое солнце. Холодный ветер срывал светвей последние листья, уносил их от пепелища по черной пустынной дороге.Сизый дым курился над грудой пепла, из которого неуклюже торчала темнаяпечь с высокой трубой и рыжей покоробленной заслонкой. Где-то рядом всееще таился жар, и от его тяжелого, неуходящего запаха тошнило, дурманилоголову.

Ночь провели в сарае, куда Марфа стащила кое-какие домашние пожитки,туда же завела чудом уцелевшую корову-кормилицу. А с рассветом приняласьсооружать новое жилье.

Несколько дней трудилась Марфа, отрывая под навесом сарая землянку.Стены укрепляла старыми досками, сухой лозой. Обмазывала их глиной. Изкирпича обгоревшей печи сложила печурку. Трубу вывела в сторону за стенусарая. В нем было сыро, пахло глиной и затхлостью. Но, главное, былатеперь над головой крыша. И надо было жить.

Не успела Марфа по-настоящему освоить свое новое жилище, а к ней ужепожаловал староста Яков Буробин. Сухонький, жилистый, с острыми серымиглазами на невзрачном лице, он вызывал у нее неприязненное чувство.

Войдя в землянку, Буробин по своей манере громко высморкался вкакую-то цветную тряпицу и, как важный гусак, самодовольно крякнул.

— Ну, как живешь-то здесь, солдатка?

— Как видишь, Яков Ефимович. Живем покашливаем, ходим похрамываем,спим в тисках на голых досках.

— Вижу, не очень-то важно, и запах бьет в нос, как в керосиновойлавке, это от коптилки... Приверни, а то ведь и горючего на нее ненаготовишься.

— Что же делать, не хватит — посидим в потемках, может, и печаль небудет так грызть сердце.

— Печаль в сердце, что червь в орехе. В такой дыре она не пройдет.Зачем же тебе терпеть такие неудобства и биться как рыба об лед? Надочто-нибудь придумать. Я ведь могу и подобрать тебе подходящий уголок.Здесь-то заживо можно себя схоронить, в этой могильной яме.

Марфа слушала старосту и не могла понять, к чему же он клонит. Онаглубоко вздохнула.

— Что-то, Яков Ефимович, ты вдруг вспомнил обо мне? Заботишься, как осестре родной.

— Забочусь, значит, надо. Так уж мне положено по должности.

Марфа не стерпела, сказала ему с горькой усмешкой:

— Тогда бы сходил и на кладбище, проверил бы, как там обжилисьПелагея с Матреной, Никита Дьяков и Семен Белоус, Назар Копырин с внучком.Там много их, всех не перечтешь. Да и в правление колхоза наведался бы.

Яков слушал, и у него от возмущения глаза вылезли на лоб.

— Ты что же это — надо мной издеваться? Всякая сорока от своего языкапогибает, учти. Я ведь человек такой: ни перед чем не остановлюсь. Затакие речи полетит и голова.

— Я это знаю.

— А на кого ж ты надеешься? Мне ведь и хахаль твоей дочери нестрашен. Знаю я, красная ты насквозь. Напичкал тебе голову всякойбольшевистской мякиной твой постоялец, вот ты и хорохоришься. Если я егоне смог придавить вовремя, то тебя-то в бараний рог согну, в три дуги —ясно?! В три погибели согну, — крикнул Яков и выскочил вон из землянки,громко хлопнув легкой, неплотно сколоченной дверью...

Марфа и прежде не раз замечала подозрительное внимание, котороеуделял ей староста. То он ни с того ни с сего заигрывал с ней, ластился,как пес к доброй хозяйке, то делал какие-то намеки на военные неудачинемцев. Но она чувствовала его фальшь и его скрытную злость.

Однажды ранним пасмурным утром на проселочном тракте, проходившемнедалеко от села, загромыхали танки. Сотрясая воздух ревом моторов илязгом гусениц, они катили на восток. Измученные люди со страхомвслушивались в зловещие металлические звуки. Но вот в деревню вкатили триавтомашины с автоматчиками. Их угодливо встретил староста. «Коровы, бычки,кормить солдат», — объявили фашисты. И староста в присутствии односельчансразу же указал на сарай Марфы.

Осень катилась все дальше, по ночам землю схватывало морозцем,нет-нет да падал на пепелище снег.

Как-то, в ненастный вечер, Марфа набрала для своей печки ведро чуроки головешек и направилась уже к сараю, но до ее слуха долетел непонятныйшорох. Она остановилась и стала вслушиваться. Печально посвистывалхолодный ветер. Она постояла с минуту, подумала: «А ведь кто-то таится.Или мне что-то почудилось?» И неожиданно, где-то совсем рядом прозвучалзнакомый голос:

— Не пугайтесь, Марфа Петровна, это я, Виктор. Мне нужно поговорить свами.

— Господи, неужто это ты, Витя! — негромко отозвалась Марфа.

Виктор вошел с ней в землянку, два его товарища остались в темнотенаверху. Тусклый свет коптилки заколыхался из стороны в сторону, бросаятени на изможденное лицо спящего Коленьки.

— И ваш, значит, спалили? — подавленно спросил Виктор и снял с головыкепку.

— Боже мой, что здесь только было! — ответила Марфа. — Как онисвирепствовали, если бы только видел, с ума можно сойти.

— А мать?.. — Виктор дышал взволнованно, точно предчувствовалчто-то. — Наш дом сожжен, там ничего не осталось. Где же теперь мать? Укого она?

Марфа некоторое время собиралась с силами, села на скамью. Викторопустился рядом с ней.

— Что случилось? Говорите же...

Марфа, нервно комкая концы своего полушалка, дрожащим голосомповедала ему о том страшном дне. Не могла она утаить, что средиарестованных односельчан — родственников партизан — была и мать Виктора,Василиса Хромова...

Виктор на какое-то мгновение будто окаменел, сидел молча, губы егодрожали.

Он что-то раздумывал, потом сухим жестким голосом спросил:

— А теперь немцы в селе есть?

— Нет, ушли изверги.

— А кто же тут всеми делами воротит?

— Староста и семь полицаев. Трое живут у него, во второй половине.Остальные у Семена Крючкова.

— Ну и как староста себя держит? Может быть, совесть заговорила унего?

— По его указке и забирали, — сказала Марфа.

— Понятно, — сказал Виктор. — Наш партизанский суд уже вынес емуприговор... Значит, при себе держит трех охранников?

— Да, но все не наши, не местные.

Марфа хотела еще пожаловаться, что по указке старосты немцы отобралиу нее корову, но Виктор перебил ее мысли.

— Ну, а у вас-то что нового?

Марфа пожала плечами:

— Какие у меня теперь могут быть новости!

— От Игната Ермиловича нет никаких вестей?

— Нет. Как ушел на фронт, так как в воду канул.

— А о Любе что-нибудь слышно?

— А что я о ней могу услышать? Говорят, как сыр в масле катается.Лелеет он ее, паскудину.

— И держит взаперти, — добавил Виктор. — Это нам говорили.

— Значит, ты ее не забыл еще?

Виктор, нахмурясь, опустил глаза.

— Может, она и рвется на волю, но разве от таких вырвешься...

— Захотела бы — вырвалась, в одной рубашке да убежала бы, — с болью вголосе произнесла Марфа. — И разве могла я думать, что моя дочь...

— Нет, она не такая, как вы думаете, — сухо сказал Виктор. — Здесьчто-то не все ладно. Может быть, нам потребуется и ваша помощь, МарфаПетровна. Надо все обдумать...

— Разговорились мы, и покормить-то я тебя забыла, — вздохнула Марфа.

— Спасибо, сыт, — ответил Виктор. — Вот разве только водички...

Марфа зачерпнула в ведре кружку холодной воды и подала Виктору.

— Так и уходишь голодный? Хоть бы взял что поесть на дорогу, —сказала она и достала полбуханки хлеба.

Виктор смотрел на хлеб и колебался: брать или не брать. Однакособлазн был так силен, что он не удержался и, взяв хлеб, сунул его запазуху. Потом прижал его ремнем автомата.

— Да, вот еще что, Валя Скобцова, — понизив голос, продолжалВиктор, — видимо, погибла. Матери пока об этом не говорите.

— Бедная Валечка! Какое же это горе для матери! Какая же она быладобрая, разумная, Любина подружка.

Виктор ничего не ответил и, махнув Марфе рукой, вышел из землянки.

Марфа вышла следом. Она прислонилась к стене и стала прислушиваться кторопливым шагам удаляющихся партизан.

Долго в раздумье стояла она возле сарая и вдруг испуганно вздрогнула:три гулких раскатистых взрыва потрясли ночную тишину. Прошло не большеминуты, и темное небо над домом старосты Якова Буробина озарилось яркимпламенем. Марфа спокойно перекрестилась: что заслужил, то и получил. Тудаему и дорога.

Глава двадцать первая

Партизанский полк, в который влился вместе с уцелевшей группой ИгнатЗернов, всю осень и начало зимы находился в походах по отдаленным тылампротивника. Он шел по следам своей разведки и неожиданно налетал и громилжандармские управы, уничтожал полицейские участки.

Однажды, получив сведения о передвижении немецкого обоза,подразделение, в котором служил Игнат, вышло на его перехват.

Пробирались лесом по глубоким сугробам. С наступлением сумерекподошли вплотную к тракту. Взвесили обстановку. Обоз противника былрастянут более чем на километр, и это осложняло внезапность атаки.Пришлось и отряд значительно растянуть вдоль дороги. Игнату во главегруппы было приказано обойти фашистов с тыла, оседлать большак и перекрытьим путь к отступлению.

— Ваша задача, — напутствовал Игната командир подразделения, — будетсостоять также и в том, чтобы сорвать возможность подхода противника извнена помощь попавшему в капкан обозу. Сниматься с тракта разрешаю не раньше,чем через час после завершения всей операции.

Игнат по-военному козырнул.

— Все ясно, товарищ командир, задача будет выполнена.

Ночь была безоблачная. Почти в зените под темно-синим звездным шатромплыла серебристая, в холодном блеске луна. В ее призрачном светенетронутый снег казался голубым, тени, падавшие от деревьев, были черными.

Укрывшись среди толстых стволов сосен, Игнат в раздумье смотрел натракт.

Центральное место на облюбованном боевом рубеже Игнат отвел ручномупулемету, затем группе автоматчиков и на случай критической обстановкивыделил двух гранатометчиков с утроенным запасом гранат.

Прошло свыше часа, но никаких признаков появления противника необнаруживалось. Мороз донимал Игната, и он чувствовал, как стужа всебольше проникает через валяные сапоги, холодит спину под овчиннымполушубком, охватывает инеем бороду, усы, брови. Игнат время от времениснимал рукавицу и, отвернув ее край, растирал теплым бараньим мехом своистынущие щеки. Он прислушивался к каждому шороху, вглядывался то в один,то в другой конец тракта. И вдруг два горящих желтых фонарика впились вего лицо. «Что за чертовщина! — удивился Игнат и, внимательноприглядевшись, усмехнулся: — Беляк, да какой здоровенный, с ягненка! И какже, подлец, напугал. Если бы не война и не этот обоз, то сейчас бы я тебяуложил, и ужин был бы, как у тещи в гостях!» Заяц сидел на задних лапах,высоко подняв голову и к чему-то вроде прислушиваясь. «Неужто почувствовалнас или что-то заслышал неладное?» — подумал Игнат.

Скоро в той стороне, откуда ожидался противник, раздались гулкиеавтоматные очереди.

— Что бы это значило? — спросил кто-то из партизан.

— Может, кто-то опередил нас и завязал бой?

— Не может быть, — возразил Игнат. — Огонь-то не наш, не атакующий,да и стрельба только с одной стороны, а не перестрелка...

Партизаны примолкли.

— По-моему, это всего-навсего подстраховочная стрельба, — продолжалИгнат. — Фашисты часто так делают. Едут и палят из автоматов по всемкустам, им везде мерещатся партизаны.

Рассуждения Игната были резонны. Все приняли дополнительные мерыпредосторожности: каждый вырыл себе в сугробе окоп с таким расчетом, чтобысо стороны тракта его загораживал толстый ствол сосны.

Скоро стрельба прекратилась, и вдали на дороге показались темныедвижущиеся пятна. Потом стал доноситься скрип саней и фырканье лошадей. Натрех головных подводах сидело по пять солдат, на остальных — по два, поодному.

Несмотря на сильный мороз, немцы были одеты в свои обычные шинели,кожаные сапоги, тонкие суконные подшлемники. Такая одежда, по-видимому, неочень их грела. Многие солдаты то и дело соскакивали с саней, жались клошадям, толкали друг друга плечами.

Игнат насчитал более ста возков, замыкали обоз подводы с солдатами.Они курили, громко разговаривали, смеялись.

«Вот он какой орешек-то, вроде и не такой уж крепкий, без пулеметов,пушек, но габариты не совсем подходящие», — раздумывал Игнат. Ввоображении своем он рисовал наиболее выгодное для удара расположениеотряда, а между тем последние немецкие возки уже скрылись из вида.

Игнат, чувствуя, как его все крепче пробирает мороз, достал былокисет, но застывший лес вздрогнул, огласившись стуком пулеметно-ружейнойстрельбы. Вместе с треском автоматов слышались и резкие хлопки разрывовгранат.

— Ну вот, это наши, чувствуется партизанский напор, — взволнованнопроизнес Игнат и стал вслушиваться в звуки боя, стараясь по характеруперестрелки определить его ход.

Однако ожесточенная перестрелка продолжалась не более десяти минут.Пальба стихла столь же внезапно, как и началась. И со стороны бояпоказались мелькающие в лунном свете черные точки. Число их на дорогебыстро увеличивалось. Игнат негромко подал команду приготовиться к бою ивзял на изготовку свой автомат.

Фашисты бежали, стуча сапогами по обледенелому тракту. Они обгонялидруг друга, бросали на ходу свои ранцы, подсумки, какие-то цилиндрическиежелезные коробки, пристегнутые к поясным ремням.

— Хихикали, морды, щелкали при казнях аппаратами, — бормотал про себяИгнат, затем, выждав, когда бегущие фашисты поравнялись с расположениемего группы, скомандовал: — Огонь!

Дружно ударили автоматы, бухнул винтовочный залп, на дороге сгрохотом взметнулись косые огни гранатных разрывов. Фашисты заметались впанике, не зная, куда бежать и как спасаться...

Через час, как было приказано, группа поднялась из засады. Никакихпризнаков подхода противника на помощь теперь уже разгромленному обозу небыло видно. Главные силы партизан, по расчетам Игната, уже успели уйти. Отмороза трещали деревья, гуляла по тракту поземка.

На следующий день Игнат слег. Он лежал на железной кровати, укрытыйодеялом и полушубком, и лихорадочно дрожал. Скоро его озноб сменилсяжаром. Термометр показывал критическую отметку. Игнат пыталсясосредоточиться, но мысли не подчинялись ему. Лежавшие с Игнатом раненыесочувственно поглядывали на него, но ничем помочь ему, конечно, не могли.Полковой врач дважды на дню прослушивал Игната, собственноручно давал емудрагоценные таблетки аспирина и красного стрептоцида. Партизанскаямедсестра Аксинья ни на шаг не отходила от Игната. Так уж случилось, чтобольше года он был у нее на виду, и она близко принимала к сердцу все, чтоего касалось: и его тяжелое фронтовое ранение, и полная тревог иопасностей жизнь Игната в ее доме, и то, как он вместе с ней был заживопогребен в траншее и едва не погиб, и частые схватки с врагом, в которыхИгнат, как пулеметчик, всегда принимал участие, и его трудные думы о своейсемье. Аксинья ломала себе голову над тем, что будет с Игнатом, когда полкснова тронется в поход. Взять его с собой в таком состоянии — значитнаверняка потерять его. О положении Игната Аксинья переговорила скомандиром роты. И решение было принято: оставить больного в селении, амедсестре позаботиться о том, где его поместить и как оградить отпредателей.

Аксинья обошла несколько крестьянских домов. Выбор ее пал наколхозницу-старушку. Ее изба стояла несколько обособленно от других, почтив конце деревни. Старушка жила вдвоем с дочкой, бездетной солдаткой.

Через несколько дней температура у Игната спала, прошел бред, но телобыло будто парализовано, лежал он неподвижно, пластом.

— Что это с тобой вдруг стряслось, Игнат Ермилович? — тая своюрадость, сказала Аксинья, увидев, что самое страшное все-таки миновало. —Такой, гляди, великан, и на тебе, свалился.

— Наверное, сильно простыл... В голове что-то все шумит и пылает,ровно костер...

— Успокойся, теперь все пройдет.

— А вдруг полк тронется в поход?.. Куда я такой? Одна вам обуза, —Игнат помолчал, затем поднял глаза на Аксинью. — Совсем недалеко отсюдамое село. Километров сто, может быть. Думал, будем проходить мимо,повидаюсь с семьей. Все сорвалось...

Вечером, в потемках, скрытно от посторонних глаз, Игната перенесли визбу к старухе. Аксинья оставила лекарства и попросила Игната подальшеспрятать справку, выданную ему штабом на право увольнения из партизанскогоотряда, и распрощалась.

За окнами протяжно звучала походная песня. Партизанский полк уходилиз деревни. И снова пришлось Игнату расставаться с боевыми товарищами.

Глава двадцать вторая

Белая колючая поземка волнами кружила по заснеженному полю, заметаладорогу. Порывистый ветер раскачивал голые ветви деревьев, и его свиствместе со скрипом саней навевали глубокое уныние.

Лежа в застланных соломой санях, Люба корчилась, сжималась в комок, аболь все усиливалась, разламывала поясницу, острием ножа впивалась всердце. Она охала и тяжело стонала:

— Ой, не могу, умру...

— Бог с тобой, что ты говоришь! Потерпи маленько, щас отпустит, —склонясь к Любе, успокаивала ее сухонькая старушка Лукерья. Потом,повернувшись к сидящему рядом немцу, укутанному в женский платок, онавозмущенно закричала: — Ну, а ты-то что таращишь глаза, бесстыжай?! Гонилошадь! Вишь, плохо ей, гони скорей!

Неповоротливый Отто, денщик Штимма, пожал плечами.

— Что можно делать? Что?

— Скорей, сказано тебе, скорей! Вишь, мороз-то какой!

— Да, да, мороз. Очень хорошо понимаю... Да, да, мороз, скорей,шнель!

Отто сильно поддал лошади длинным сыромятным кнутом. Рыжая кобыленкас провалившимися боками громко фыркнула и перешла на рысь. Но не прошло итрех минут, как она выдохлась и снова поплелась медленным шагом.

Время от времени физическая боль Любу отпускала, и тогда приходилидушевные муки. Они, как червь, точили ее грудь.

Лукерья смахнула с головы Любы снег и тихо спросила:

— А чья же ты будешь, голубушка, я так толком у тебя до сих пор и нерасспросила...

— Из села Кирсаново я, Зернова.

— И отец с матерью есть?

— Отец на фронте, что с ним, не знаю, а мать живет в селе.

— И что же она тебя не проведала?

Люба промолчала. Потом еле слышно ответила:

— Прокляла меня мать.

— Да как же это так?

— Не знаю. Может, так и надо.

— Родная мать и такая безжалостная?

— Не мне судить мать.

— Такое несчастье, а она тебя бросила на них... — старушка указалавзглядом на немца.

Отто заерзал на запорошенной снежком соломе и что-то невнятнопробурчал.

Лукерья поправила на голове заиндевевший шерстяной платок, вытерлаего концом слезившиеся на ветру глаза и произнесла сочувственно:

— Крепись, доченька, может, все теперь и обойдется.

В больницу Любу привезли обессиленной, окоченевшей от холода. Вмаленькой неуютной комнате ее положили на одну из четырех пустых железныхкроватей.

В тепле Люба на какое-то время почувствовала облегчение. Глаза еезаблестели, щеки налились румянцем. В палату вошли пожилая акушерка встаром пожелтевшем халате и медицинская сестра. У акушерки, напуганнойстрогими предупреждениями Отто, был озабоченный вид, но напряжение ее какрукой сняло, когда она увидела юное девичье лицо с большими растеряннымиглазами.

Пожилой и опытной акушерке было уже ясно, что представляла из себя еепациентка. При виде лица с затуманенными от боли глазами, ей становилосьпросто по-человечески жаль Любу, у нее все больше росло убеждение, что онаимеет дело не с каким-то особо тяжелым родовым случаем; вся сложностьположения заключалась, по-видимому, в чисто психологическом настроепациентки, который и влиял на ее общее состояние и даже на частоту иинтенсивность схваток.

— Ее можно понять, несчастная девчонка, — вполголоса произнеслаакушерка, обернувшись к медсестре.

Люба продолжала стонать и метаться от разрывающей ее боли.

— Еще немного терпения, и все будет хорошо. Рожать всем трудно, —сказала сестра.

Люба хрипловатым голосом ответила:

— А мне, может, трижды труднее. Вы же ничего не знаете...

— Да что уж тут знать, — спокойно и в то же время твердо сказалаакушерка. — Будь мужественна, это очень важно и для тебя, и для твоегоребенка. Свет не без добрых людей, Зернова, люди все поймут, а раз поймут,то и простят. Терпи уж.

...Было раннее утро. На темном небе еще светились, не успевпомеркнуть, далекие звезды. Низко над землей, над покрытыми снегом полями,дорогами, над скованной льдом рекой, так же как и сутки назад, мелаколючая поземка. Где-то недалеко от больницы лаял пес. И вдруг, заглушаясвист ветра и лай собаки, в палате раздался звонкий крик ребенка, толькочто появившегося на свет. Старая акушерка с утомленным, но в эту минутусмягчившимся, подобревшим лицом подняла новорожденного перед глазами Любыи сказала:

— Мальчик.

Рапорт покойного гауптштурмфюрера Фишера, несмотря на заступничествотоже покойного майора Бломберга, имел для Франца Штимма неприятный исход.По приказу начальника интендантского управления он был отстранен отдолжности инспектора и назначен командиром особого подразделения,занимавшегося насильственным изъятием у крестьян, уклонявшихся от уплатыналогов, продовольствия и фуража. Правда, берлинские друзья, прежниесослуживцы отца, не оставили и тут Штимма в беде. Из главногоинтендантского управления позвонили начальнику армейского управленияполковнику Бекеру и конфиденциально просили его не портить карьеру ФранцуШтимму, пылкому, увлекающемуся, но безусловно честному, патриотическинастроенному офицеру. В результате Штимм получил в срок полагавшееся емуочередное повышение в чине и стал обер-лейтенантом. Что касаетсячрезвычайно неприятной для него строевой должности, то полковник как-то сглазу на глаз посоветовал Штимму потерпеть, пока в интендантскомуправлении не появится подходящая вакансия.

И приходилось терпеть. Все лето и осень прошли для Штимма внепрестанных тревогах и хлопотах. Они возникали каждодневно, ежечасно.Штимм отлично понимал, что широко разрекламированный «новый порядок»остается непрочным. Оккупационная администрация не пользуется доверием унаселения. Крестьяне всячески саботируют ее приказы. Они укрываютпродовольствие, прячут скот, уклоняются от разных повинностей.Немногочисленные промышленные предприятия почти бездействуют, не хватаетрабочей силы. Штимм отдавал себе отчет и в том, что «новый порядок»держится лишь на штыках, на дулах автоматов, на виселицах. Тем не менееотказаться от политики насильственного выкачивания продовольственных исырьевых ресурсов в оккупированных областях и жестокого подавления любогонедовольства русских германское командование не собиралось, и это былотоже ясно Штимму.

На другое утро, после того как Любу в сопровождении старушки Лукерьиотвезли в больницу, Штимм один сидел дома и предавался невеселымразмышлениям. Из головы не выходили слова его товарища-лейтенанта, толькочто отправленного на фронт: «Завидую тебе, Франц. Ты просто счастливец,обладая таким ангельским существом. Береги ее, отправь в Берлин иликуда-нибудь в нейтральную страну. Война кончится, и это будет лучшим излучших твоих трофеев».

«Но к чему он говорил мне такое? Разве я ее не берегу? Разве я ее нелюблю? Отцу и матери я послал наше фото. Но от них уже какую неделю нет нистроки... Действительно, здесь оставаться ей нельзя. Тем более у насдолжен появиться ребенок. А может, он уже появился? Надо с Любой что-тоделать, спасти хоть ее с ребенком. Ведь и меня могут, кто знает, в одинпрекрасный день отправить на фронт».

Штимм раздумывал, предавался воспоминаниям, а за окном трещал мороз ипосвистывала метель. Было скучно, тоскливо. «Сколько времени на чужбине!..Русские смотрят на всех немцев в униформе, как на своих заклятых врагов.Того и гляди, останешься без головы. Какой-то заколдованный круг. Одноутешение — Люба. Скорее бы она возвращалась!»

Штимм волновался сильнее, чем ему хотелось бы. Иногда он подходил кстаренькому шкафу, доставал оттуда бутылку вина, выпивал рюмку и вновьпринимался расхаживать по избе. Мысли его продолжали беспорядочноперескакивать с предмета на предмет. Он думал то о Любе, то об отцовскомдоме, то в голову вдруг приходили строки из последних сводок верховногокомандования вермахта. В этих сводках появилось нечто новое. До сих порвсе газеты пестрели аншлагами: «Сталинград пал... Сталинград взят...Доблестные германские войска на Волге...» А вчера вдруг новое сообщение обожесточенных атаках русских, пытающихся окружить немецкие части; затемнесколько неожиданный приказ фюрера о награждении командующего южнойармейской группы Паулюса «Дубовым листом» к его рыцарскому кресту иприсвоении ему высшего военного чина — генерал-фельдмаршала... Как будтопризнание успехов и в то же время какой-то тревожный привкус, словно фюрерпытался приободрить Паулюса и его войска, подвергшиеся неожиданным атакамрусских... Как все это следовало понимать в свете предыдущих сводок,возвестивших полную победу германского оружия на Волге?

Растревоженный этими думами, Штимм решил пройти в казарму, проверитьнастроение солдат. Ослепительный свежевыпавший снег ударил ему в глаза. Онскрипел под толстыми подошвами его альпийских, на меху, ботинок. Вероятно,по этому скрипу подчиненные Штимма заранее узнали о его приближении. Едваон подошел к бараку, как из дверей, мимо часового вышел фельдфебель и,щелкнув каблуками, отдал ему короткий рапорт.

— Данке, — козырнув, ответил Штимм.

Солдаты, как и доложил фельдфебель, занимались уборкой помещения,амуниции, своих личных вещей. Постукивая коваными сапогами, они суетилисьвозле кроватей, очищали тумбочки от ненужного хлама, некоторые пришивалипуговицы или штопали носки.

С насупленным видом Штимм обошел все помещение и остановился возлеоружия, составленного в козлы. Он взял один автомат, затем другой и,обнаружив на них следы густой застывшей смазки, сказал фельдфебелю:

— Вы, вероятно, полагаете, что заштопанные носки для немецкогосолдата значительно важнее, чем приведенное в порядок оружие, не так ли?

Фельдфебель побагровел, глянул на номер ремня грязного автомата идоложил, что немедленно даст распоряжение заняться чисткой оружия, анерадивых солдат накажет.

— Хорошо, — сказал Штимм. — Кстати, чей это автомат?

— Унтер-офицера Грау, господин обер-лейтенант. У него сейчас многодел в канцелярии, и он не всегда успевает...

— Передайте Грау, чтобы отныне он держал автомат при себе.

— Яволь!

Штимм подумал, что надо бы зайти в канцелярию, узнать, есть ликакие-нибудь распоряжения сверху, и уже повернулся к двери, как к немуподошли несколько солдат. Один из них, немолодой, с нашивкой за ранение ис ефрейторскими лычками, щелкнул каблуками.

— Господин обер-лейтенант, что случилось на фронте: Сталинград пал, анаши сдаются в плен?..

Штимм почувствовал, что бледнеет.

— Откуда у вас такие сведения, Вульф?

— Об этом час тому назад сообщило берлинское радио, господинобер-лейтенант.

— Я не слушал сегодня радио, однако сомневаюсь, чтобы могла бытьтакая формулировка. Не путаете ли вы чего-нибудь, любезный?

— Суть дела не меняется, герр обер-лейтенант... Формулировкадействительно другая, но...

— Трое суток гауптвахты, Вульф! И благодарите бога, что я пока неимею официальных сведений.

Штимм в сердцах сильно хлопнул за собой дверью.

Унтер-офицер Грау, еще более постаревший и пожелтевший за последниеполтора года, переписывал на портативной машинке список личного составаотдельной роты, когда на пороге выросла фигура его командира.

— Ахтунг! — воскликнул Грау, хотя никого, кроме него, в комнате небыло, поднялся из-за стола и, вскинув руку, четко произнес: — ХайльГитлер!

— Хайль Гитлер! — автоматически ответил Штимм, прошел к тумбочке, накоторой стоял походный армейский радиоприемник, и, щелкнув рычажком,включил его. Из эфира донесся треск, свист, вой; потом, поворачиваярегулятор настройки, Штимм напал на волну, по которой передавали вальсШтрауса «Весенние голоса», на соседней волне хорошо поставленный голосдиктора вещал о новых победах германских подводных лодок, потопившихочередной транспорт англичан у северных берегов Норвегии.

Штимм выключил приемник и резко повернулся к Грау.

— Что нового?

— Звонили из штаба гарнизона, господин обер-лейтенант. В двенадцатьноль-ноль ожидается большой зондермельдунг (особо важное правительственноесообщение).

— Относительно Сталинграда?

— Осмелюсь доложить: об этом никто заранее не может знать.

Штимм вспыхнул.

— Не стройте из себя идиота, Грау! — закричал он. — Потрудитесь лучшеобъяснить, откуда известно солдатам о наших трудностях на Волге... ведьприемник только здесь.

В глазах Грау мелькнул металлический холодок.

— Я член национал-социалистической партии, господин обер-лейтенант. Яникому не позволяю прикасаться к приемнику. В канцелярию ночью мог войтитолько дежурный... осмелюсь доложить. Могу я узнать, что именно болталинаши солдаты?

Штимм недовольно поморщился.

— Я не касаюсь вопроса вашей принадлежности к партии и вашихдокладов... в соответствующие инстанции, Грау. Меня это не интересует. Ялишь спрашиваю вас, не было ли каких-либо официальных сообщений по радионасчет Сталинграда, которые могли бы слышать наши солдаты?

— Кроме вечерней сводки верховного командования солдаты ничегодругого не должны были слышать...

— В сводке были, кажется, слова «оборонительные бои»?..

— Так точно, господин обер-лейтенант! Наши героические войска подкомандованием фельдмаршала Паулюса временно, до подхода подкрепления...

— Ах, так! — сказал Штимм, взяв себя в руки. «Еще недоставало, чтобыГрау донес в СД о том, что в роте распространяются панические слухи», —подумал он. — Я неважно себя чувствую, Грау, и буду у себя дома. О всехновостях сообщайте мне немедленно. Кстати, прикажите от моего имениосвободить из-под стражи ефрейтора Вульфа, который при мне употребилвыражение «оборонительные бои». Хайль Гитлер!

Штимм вышел из канцелярии с неприятным ощущением того, что он былнедостаточно тверд с подчиненными. Впрочем, что же его строго судить? Онне строевой офицер, и он не какой-нибудь СС или СА-фюрер. И все-такидьявольски досадно, что под Сталинградом у них, по-видимому, крупнаянеудача...

Разбитый ночной бессонницей, волнениями, связанными с Любой,разговором с Грау, Штимм и в самом деле чувствовал себя неважно. Придя ксебе на квартиру, он выпил подряд две рюмки коньяка и, не снимая мундира,повалился на кровать. И опять полезли в голову тревожные мысли: Люба,Сталинград, Грау, предстоящий большой зондермельдунг.

В дверь раздался знакомый стук.

— Входите!

Штимм увидел сияющее лицо своего денщика и тотчас вскочил на ноги.

— Ну что, Отто?

— Поздравляю вас с сыном, господин обер-лейтенант!

Штимм несколько растерянно посмотрел на Отто. Однако растерянностьего продолжалась лишь одно мгновенье. Его глаза заблестели, щеки налилисьрумянцем. Он расправил плечи, подошел к шкафу и наполнил две рюмки светлымрейнским вином.

— Прошу выпить со мной, мой старый добрый Отто. За сына!

Они чокнулись.

— Скажи, какой он? Ты видел его? Похож на меня? Ну, а Люба как?Смеется или плачет? Когда приедет?

Штимм засыпал денщика вопросами и не давал возможности тому ответить.Наконец до сознания его дошло, что по меньшей мере половина его вопросовпреждевременна. Подарив Отто нераспечатанную бутылку шнапса и пачкусигарет, он отпустил его.

Не успел Штимм еще оправиться от радостного шока, унять своисмятенные чувства, как зазуммерил полевой телефон, стоявший рядом скроватью на отдельном столике.

— Обер-лейтенант Штимм слушает, — сказал он в трубку.

В ответ отозвался басистый голос:

— Внимание, обер-лейтенант, сейчас с вами будет говорить господинполковник...

Штимм крепче стиснул в руке телефонную трубку. Тягостное предчувствиешевельнулось в его душе.

— Да, я... Здравствуйте, господин полковник. Слушаю. Так... Что?Траур? Не понял... Какой?.. Трехдневный по всей стране... Боже мой, как жетак?! Что произошло?.. Приказ фюрера. Молчу. Понял... Да, да... Повторяю:Отмечая беспримерный подвиг наших воинов в осажденном Сталинграде, впамять павших геров по всей стране объявляется трехдневный траур. Намнадлежит... Да, все будет учтено. Слушаюсь, господин полковник. ХайльГитлер!..

Сообщение начальника управления подтвердило самые мрачные догадкиШтимма. Итак, новое поражение, и, по всей вероятности, куда более крупное,чем поражение под Москвой в первую военную зиму.

Штимм застегнул мундир на все пуговицы, быстро закурил сигарету. Вголове его беспорядочно проносились мысли: «Это же катастрофа, всущности!.. Все пропало. Германия гибнет, тонет, как подбитый корабль.Русские заманили нас в омут. Мы попали к ним, как мыши коту в лапы... Этановая трагедия для моей родины — это и моя личная трагедия, трагедияобер-лейтенанта вермахта Франца Штимма... Значит, увы, правы были те, ктоговорил, что Сталинград — это для нас ловушка...»

Весь день Штимм провел в подразделении среди своих солдат. Послебольшого зондермельдунга — выступления фюрера по радио — Штимм разъяснялподчиненным обстановку, сложившуюся в районе Сталинграда, рассказывал онеисчислимых резервах Германии, призывал к мужеству, восхвалял тех, ктосложил свои головы на берегу Волги, а вечером, вернувшись домой, выпил сгоря полбутылки коньяка и, не раздеваясь, заснул мертвецким сном.

Глава двадцать третья

Суровой зиме, казалось, не было конца. Стужа легко проникала вземлянку Марфы. Выручала лишь печурка, которая почти не переставалатопиться.

Время от времени, любопытства ради, к ней забегала Наталья. Послетого как староста Буробин был по приговору партизанского суда казнен всобственном доме, Наталья долго скорбела о нем. Потом смирилась,успокоилась, стала чаще навещать Марфу, хотя та относилась к нейпо-прежнему с холодной настороженностью.

Однажды морозным зимним вечером Наталья, как ветер, ворвалась в ееземлянку. В тусклом свете топившейся печурки Марфе бросилась в глазавозбужденная ухмылка на лице соседки. «И зачем еще черт пригнал ее?» —подумала она с тревогой.

— Слышала, Марфа, про дочку-то свою?.. — с ходу затараторила Наталья.

Марфа сухо перебила ее:

— О ней и знать ничего не хочу. Нет у меня дочери — вот и все.

— Да полно тебе душой-то кривить! — продолжала ухмыляться Наталья. —Кому это ты говоришь-то! Думаешь, я так и не вижу, как ты о нейтерзаешься? Дочь всегда остается дочерью, хоть ты проклинай ее, хотьотрекайся от нее.

— Ну и что тебе нужно от меня? — резко спросила Марфа.

— Надежные люди передавали, головой ручаюсь — не соврут... Любка-тотвоя родила фрица.

— Типун тебе на язык!

— Вот те крест господний! — побожилась Наталья.

Перед глазами Марфы поплыли разноцветные круги, стены землянки,казалось, вот-вот обрушатся на нее всей своей тяжестью.

— Издеваешься надо мной, душу мою терзаешь?! — крикнула она. — Дапропади ты пропадом с этой новостью! Мне и без того тошно.

— А что я тебе, тетка родная, что ли? Что ты на меня так окрысилась?Я ничего не выдумываю. Говорю тебе то, что говорят другие. Видно, правдаглаза колет. Конечно, шила в мешке не утаишь, — огрызнулась Наталья и,заскрипев неплотно прилаженными ступенями, вышла из землянки.

Марфа уткнулась в конец темного платка, плечи ее задрожали отбеззвучного плача.

Коленька тотчас обвил ее своими худенькими ручонками:

— Не плачь, мама, не надо.

— Милый мой сынок, солнышко мое! — шепотом говорила Марфа, изо всехсил стараясь взять себя в руки. — Ну, хорошо, я не буду, я перестануплакать.

И Марфа вытерла глаза. Но можно ли было вытравить из материнскогосердца горе, которое, притаившись в нем, день и ночь жалило ее?

«Неужто это правда, что дочь родила?.. Радоваться бы этому: родилсячеловек — счастье! А тут такой позор... Как же это так? Она и сама-то ещепочти ребенок. Может, все это сплетня, насмешка надо мной? Может быть, ещене поздно вырвать ее из вражьих лап? Но как? Кто в этом поможет?»

В часы таких раздумий у Марфы мелькала скрытая, неясная ей самой доконца надежда. Она то пестовала ее в себе, то с новой силой обрушивала надочь свой гнев, то мысленно обращалась за помощью к Кузьме Ивановичу иВиктору.

Время шло, но душевные муки Марфы не стихали. Фашисты ни на один деньне оставляли крестьян в покое. Марфа вместе с односельчанами с утра довечера рубила лес, пилила дрова, ходила на расчистку дороги от снежныхзаносов.

Как-то она вернулась с работы раньше обычного. В землянке былохолодно, темно, тихо. «А где же Коленька?» — с беспокойством подумалаМарфа. Она зажгла коптилку. Тусклый свет заколыхался, осветив убогое еежилище, и Марфа увидела, что, приткнувшись в углу, сидя спал ее сын. Онвесь съежился, сжался в комочек. На бледном лице его выделялись темныеполукружия под закрытыми глазами. Из груди Марфы вырвался тяжелый вздох.«Бедненький, как сиротка без присмотра. Учиться бы надо, уже восемь лет, аему не только школы — хлеба недостает», — с щемящей болью в сердце сказалаона вслух и тут же стала разжигать печь. Сухой хворост быстро вспыхнул,затрещал, в открытую железную дверцу ударил огонь, озарив красноватымсветом мрачные стены землянки. Коля, вздрогнув, открыл глаза и радостновскрикнул:

— Мамочка, пришла! Я хочу есть, мама.

Марфа заглянула в закопченную алюминиевую кастрюльку и поняла, чтосын не нашел оставленные ему на обед несколько неочищенных картофелин. Онаподала их Коленьке. Он проворно начал чистить их. Его глазки былинапряжены, худенькие ручонки тряслись. Марфа смотрела на него печальнымвзглядом и, поглощенная своими мыслями, не обратила внимания на громкиеголоса, доносившиеся с улицы.

— Мама, к нам кто-то идет. Послушай, немцы! — испуганно воскликнулКоля.

Марфа, мгновенно преобразившись, напрягла слух. Наверху, где-то возлеее сарая, раздавалась речь со знакомой нерусской интонацией. «Что ещетакое? Неужто за мной пришли?» И словно в ответ на ее мысленный вопроспослышался голос Натальи:

— Сюда, сюда проходите, они здесь. Марфа! — громко позвала соседка. —Принимай гостя.

— Спасибо. До свидания, — ответил мужской голос. — Теперь я сам...

Марфа приоткрыла дверь землянки, и ее глаза в упор встретились сглазами Франца Штимма.

— Здравствуйте, Марфа Петровна, так трудно было найти вас, — сказалон с вежливой улыбкой.

Марфа насупила брови и, не ответив, отступила на шаг в свое убежище.

— Позвольте мне посмотреть, как вы живете здесь, — не обращаявнимания на неприветливость хозяйки, произнес Штимм, спустился по неровнымскрипучим ступенькам и аккуратно притворил за собой узкую дверь.

Марфа стояла у противоположной стенки, скрестив на груди руки, и стем же насупленным видом молча смотрела на непрошеного гостя. Из угла нанего испуганно глядел Коленька. Штимм остановился посреди землянки. Головаего почти касалась темных, закопченных досок перекрытия. Он щурился,осваиваясь с полумраком землянки.

Марфу трясло, как в лихорадке. «Вот он, мой злодей, — сверлило в еемозгу. — Он отравил мою жизнь, лишил меня родной дочери. Броситься нанего, выдрать ему глаза, перегрызть зубами горло, и тогда будем квиты...»

Штимм заговорил тихо, как будто сочувственно:

— И вы здесь живете! Это хуже солдатских окопов! Ради чего, непонимаю... Вам нужно было сказать мне только одно слово, и я сделал бывсе, чтобы у вас было... чтобы вы получили приличный дом...

У Марфы все кипело внутри, глаза ее горели, однако высказать то, чтобыло на сердце, не решилась: на руках у нее был еще сын, забыть это даже вминуту негодования она не могла.

И все же до конца не сдержалась.

— Насчет жилья — мы как-нибудь управимся и без вашей помощи.

— И опять я не понимаю вас, — сказал Штимм. — Разве я обидел вас?

— Да, да, вы не только меня обидели, но и отравили всю мою жизнь!

— Странно, удивительно. Теперь я для вас не посторонний человек.Теперь моя кровь течет в жилах вашего внука...

— Это неправда! — закричала Марфа.

— Почему неправда? У нас есть прекрасный мальчик, он... ему двамесяца, он уже улыбается, он так хорошо, умно смотрит. Мы... Я и Любаочень счастливы... Я пришел к вам с открытым сердцем, чтобы поделитьсяэтой радостью, — добавил он дрогнувшим голосом.

— Господи, за что же такая казнь! — простонала Марфа и, словнораспаленная жаром, сдернула с головы полушалок.

Штимм достал из бокового кармана плитку шоколада и, шагнув вперед,протянул ее Коленьке.

— Не смей брать! — истерично вскричала Марфа. — Не смей... Неприкасайся!

Коленька отдернул руку назад. Глазенки его светились голодным,лихорадочным блеском, вероятно, он уловил густой сладкий запах шоколада,видно было, как он проглотил слюну, но мать не ослушался.

— Ну, полно вам, фрау Зернова! Вы все боитесь меня, как чертладана... я знаю эту вашу русскую пословицу. Но так вести себя — этовздорно. Как германский офицер я вам неприятен, однако судьба сильнее нас,теперь есть ваш швалер, то есть, извините, зять, я вам не чужой...

Марфа удивленно смотрела на Штимма и никак не могла разгадать егочувств: то ли говорил он от всего сердца, то ли издевался над ней.

Штимм, не теряя самообладания, держался по-прежнему ровно,снисходительно.

— Этот шоколад не от меня, — сказал он, обращаясь к Коле. — Это тебеот сестры твоей, Любы.

И тут Коленька, не выдержав, жадно вцепился в плитку и, искосавзглянув на мать, крепко прижал подарок сестры к своей груди.

— А это вам, — снова повернувшись к хозяйке, сказал Штимм и положилсверток, который держал до этого под мышкой, на край ее самодельногостола.

Марфа еще какое-то время продолжала удивленно посматривать то наШтимма, то на преподнесенный ей сверток.

«Вот, видишь, все-таки дочка твоя родила, а ты не верила, —стремительно проносилось в ее голове. — Оказывается, все это правда. Инечего возмущаться. Ты лучше спроси у него, как живет Люба, как она себячувствует без матери, довольна ли, что у нее сын... А офицер, может,неволит ее, издевается над ней?..»

От этой последней мысли кровь снова бросилась в лицо Марфе, и она спрежней враждебностью, быстро, громко сказала:

— Уходите прочь со своими подарками, я проживу и без них.

— Это же от дочери, — невозмутимо возразил Штимм.

— У меня нет дочери!

— Пожалуйста, послушайте, что я хочу вам сказать. Ваша дочь Любаочень просит, чтобы вы приехали к ней. Мы вас устроим на хорошей квартире.Люба очень нуждается в вашей помощи. Любе одной трудно с сыном. Онпрекрасный мальчик, и вам с ним будет мило и хорошо. А летом я вас всехотправлю в Берлин к своим родителям... Если вы согласны, то можете сейчасже поехать со мной на машине или приезжайте через несколько дней, как вамудобно. Вот наш адрес.

Штимм положил листок бумаги сверху на сверток. Потом порылся еще вкарманах и, вынув небольшую стопку немецких марок, протянул их Марфе.Глаза у Марфы гневно сузились, лицо покрылось пятнами.

— Я вам сказала, у меня нет дочери. Вы ее украли, купили, но я непродаюсь.

— Замолчите! — вдруг крикнул Штимм. — Всему есть предел, не забывайтеэто... — И он с остервенением бросил деньги на стол.

Марфа, не помня себя от гнева, двинулась прямо на него.

— На ваших руках пятна крови, кровь невинных, кровь загубленнойдевочки!..

Штимм выпрямился и, застывший, холодный, неподвижно глядел прямоперед собой.

Забившийся в угол Коля испуганно всхлипнул. Марфа схватила деньги,брошенные Штиммом на стол, и со злобой швырнула их в печь. Они хрустнули,зашуршали и, свертываясь в трубочки, запылали желтым огнем.

— К черту ваш Берлин, хорошую квартиру, вашего прекрасного сына! —кричала Марфа. — Можешь и меня убить, душегуб!

— Вы есть фанатичная женщина, вы феррюкт... как это по-вашему?..безумие, безумная! — возмущенно произнес Штимм, не находя от волнениянужных русских слов, и как ошпаренный выскочил вон из землянки.

Некоторое время Марфа еще стояла с горящими глазами, чуткоприслушивалась, не вернется ли сюда этот ненавистный человек, укравший унее дочь и обесчестивший ее семью. Но вот прошла минута, другая, и она какподкошенная повалилась на кровать, залилась горькими беззвучными слезами.

* * *

Вступала в свои права долгожданная весна. Быстро освободились отснега поля, зашумели наполненные талыми водами реки. От зари до зари, неумолкая, галдели на деревьях грачи, в небе разливались звонкие трелижаворонка. Природа пробуждалась, все обновлялось в ней после долгогозимнего сна. И только жизнь Марфы была по-старому полна тревог и печалей,все те же думы бередили ей душу.

Как-то поздно вечером вместе с сыном она присела на бревно возлесвоего сарая. Сидела в немом раздумье. Небо было безоблачным, на нем яркомерцали звезды. Стихла жизнь в селе, от этого отчетливее доносилось дослуха Марфы журчание ручьев.

И вдруг раздались чьи-то шаги, тихие, осторожные. Марфа взволнованнозамерла, напрягла слух. Шаги приближались. Потом вдали еле заметнообозначилась как будто знакомая фигура человека. Он чуть продвинулсявперед и словно застыл на месте. «Кто он? Зачем здесь?» — подумала она снарастающим волнением. Человек сделал еще несколько шагов в ее сторону иснова остановился. Сердце у Марфы заколотилось острыми гулкими толчками.

— Кто это? — негромко окликнула она. Мужчина не отозвался.

Марфа повторила вопрос.

— Марфа, ты ли это? Туда ли я попал? — глухо раздалось в потемках.

Марфа, будто оглушенная этим голосом, только протяжно застонала:

— Господи, Игнатушка, родной мой, неужто ты?..

Глава двадцать четвертая

На всем пути к дому Игната не покидало чувство тревоги: «Застану лисемью? Живы ли мои, здоровы ли? А вдруг их нет уже на свете! Что я будуделать тогда, куда подамся?»

Он много думал о жене, о детях, о разных опасностях, которые моглиподстеречь его семью в военную пору. И все же горькая действительностьоказалась хуже того, чего он опасался: пепелище сожженного дома, убогаяземлянка, болезненное личико сынишки. Но и это было еще не все. Страшнымударом явилась для него судьба дочери. «Как же так? Моя дочь и вдруг там,в стане врага?! Проклятие, почему же она вместе с ними? Как это случилось?Как!.. Кто же в том виноват?..» В отчаянии он искал ответа на все новые иновые встающие перед ним вопросы, но ничто не облегчало его отцовскихдушевных страданий. Он проклинал ее, а она словно умышленно в ответ на этовставала в его сознании такой же милой, ласковой, родной дочерью, какойбыла для него уже в далекие, оставшиеся где-то позади годы. Вся жизнь ее спервого дня до ухода на фронт в одно мгновение пролетала перед егомысленным взором. И в этом водовороте воспоминаний особенно почему-тоназойливо стояла она в глазах его маленькой пятилетней крошкой. И было этотак. Однажды Марфа одела дочку и предложила Игнату погулять с ней. Стоялосенний теплый день. В многоцветии увядала природа. После ненастных дождейярко светило солнце, напоминая доброе и благодатное лето. Игнат вместе сдочуркой гордо шел по широкой сельской улице. Время от времени Любушкавыпускала руку отца и с восторгом срывала редко попадающиеся на обочинедороги невзрачные осенние цветочки, подбирала желтые и красные листья,спадающие с кленов, берез и осин. И вдруг, завидев большую, блестящую насолнце лужу, она быстро устремилась к ней и сделала несколько шагов к еесередине. Игнат, выхватив ее из лужи, поддал ей несколько шлепков. Девочканахмурилась, но не проронила ни слова, и вновь ринулась в эту лужу изавязла в ее грязи по колено. Игнат оттрепал ее за уши. Но почему-то потомдолго было ему стыдно за свой поступок и одновременно досадно за упорстводочери. Вот и теперь, когда горе обрушилось на его семью, этот случай сновой силой ожил в его памяти. И он то клял ее, то проникался к нейпрежней любовью, а потом резко корил Марфу и мысленно бичевал самого себя.

В тяжких раздумьях тянулись дни за днями. Они были безрадостны и несулили Игнату никакого утешения.

«Пока немцы здесь, ни мне, ни семье не видать покоя. Я должен бытьтам, где мои товарищи. При первом же моем открытом появлении в селе менясхватят фашисты или их холопы, и тогда пиши пропало...» — размышлял он.

Игнат понимал, что дочь его стоит на гибельном пути и ее во что бы тони стало надо как-то спасать. Но как, каким путем высвободить ее из этогопозора?

Марфа же была непреклонна. Похоже, она махнула на дочь рукой, считаяее падшим и пропащим выродком.

— Сама полезла в эту пропасть, сама пусть из нее и выбирается, — нераз с ожесточением говорила она мужу. — Может жить хоть в раю, хоть в аду,мне все равно. Она вырвана из моего сердца, и нет у меня больше дочери,нет!

Игнат в такие минуты упрекал Марфу в черствости и бессердечности. Оннастолько загорался, что готов был на любой отчаянный поступок. И тогда навыручку ему и матери приходил Коленька. Он бросался к отцу на шею, обвивалего крепко руками и утешал.

Прячась от посторонних глаз, Игнат прожил с семьей больше месяца.Пора было возвращаться в лес. Однако связаться с партизанами все неудавалось. Но в одну из темных ночей в дверь их сарая постучали. Игнатвместе с Марфой вскочили с кровати. Стук повторился. Марфа спросила:

— Кто там?

— Свои, — приглушенно ответил мужской голос.

Марфе голос показался незнакомым, и она продолжала стоять внерешительности.

— Марфа Петровна, да откройте же... или не узнаете меня? Это я,Виктор...

Мало кому было известно, что в напряженной походной жизни Викторпостоянно тянулся к родным местам. Здесь уже не было у него своего дома,не было ласковой, умной, всегда озабоченной матери, но где-то на задворкахтаилось близкое его сердцу убогое жилище Марфы. И, идя к ней, он все ещевтайне на что-то надеялся, словно ждал, что вот-вот произойдет чудо...

Марфа отодвинула засов и приоткрыла дверь. Виктор был не один. Втемноте она не смогла рассмотреть лицо незнакомого ей человека и спросила:

— А это кто ж с тобой, Витя? Не узнаю что-то.

— Из отряда, нездешний он, — почти шепотом ответил Виктор испросил: — Что нового в деревне? Фашисты есть?

— Сейчас нет, они реже здесь стали появляться, а все равно отполицаев житья нет, — со вздохом сказала Марфа и озабоченно предложила: —Да вы проходите, что стали-то?

Несмотря на тусклый свет, падавший от коптилки, Игнат мгновенноразглядел на вошедших знакомую партизанскую экипировку: автоматы,перекинутые через плечо, и закрепленные на поясе гранаты. «Ну, вот идождался, теперь выберусь», — подумал он и облегченно вздохнул.

Встреча с Игнатом Зерновым была для Виктора полной неожиданностью.Она вызвала у него смешанное чувство радости и смущения.

Чтобы у бойцов не было никакого сомнения, Игнат достал из тайникаудостоверение, выданное ему партизанским отрядом, и, протянув его Виктору,заявил:

— Оклемался полностью, с излишком даже. Так что берите с собой.

Марфа какое-то мгновение с грустью смотрела то на Виктора, то на егоспутника с редкими темными усиками и, переведя взгляд на Игната, вздохнулаи нерешительно сказала:

— Может, Игнат, поживешь еще недельку?..

Игнат промолчал, а Марфа, заметив суровое нахмуренное лицо мужа, ужедругим, отрешенным тоном продолжала:

— Ну, что же делать, иди, Игнат... Твое место там, иди.

Виктор, чувствовалось, не знал, что ответить Игнату.

— Ну, так что, ребята, берете с собой?

— Конечно, мы с радостью, — решился наконец Виктор. — Нам такие людинужны. Вы пороху, видно, понюхали вдоволь.

— Пришлось, верно, — усмехнулся Игнат, потом серьезно добавил: — Аеще бы, Виктор, мне хотелось бы поговорить с тобой открыто и откровенно оЛюбе. Все-таки вы вместе учились...

— И кто бы мог подумать, что так случится, — понурясь, сказал Виктор.

— В жизни ведь всякое бывает, — сочувственно заметил его товарищ.

— Так-то оно так, а нам-то каково! Опозорила нас, обесчестила, —горестно сказала Марфа.

— А мы, Марфа Петровна, к вам и зашли насчет Любы, — вдруг созналсяВиктор.

— А что такое? Что еще случилось? — тревожно спросила Марфа.

— Нам нужна ваша помощь.

— Какая, в чем?

Игнат напряженно уставился на Виктора. Тот медленно произнес:

— Надо с ней встретиться и поговорить: согласна ли она бежать к нам вотряд.

Лицо Марфы вспыхнуло от прилива крови. Сердце болезненно заныло. Онана минуту задумалась, а затем сказала:

— Нет, не хочу я с ней встречаться в ее логове. Для меня она умерла,не тревожьте мое сердце!

— Марфа! — вскрикнул Игнат. — Дело идет о ее спасении!.. Не пойдешьты, тогда пойду я, меня ничто не остановит. Она моя дочь как была, так иесть...

— Вам нельзя, Игнат Ермилович. Это может осложнить все дело, — заявилВиктор.

— Я хочу видеть ее, хочу знать правду от нее самой.

Виктор пожал плечами.

— Ну что ж, посоветуемся с вашим командиром, подумаем вместе, —сказал Игнат. — Не убьет же дочь своего собственного отца, если оннеожиданно появится в ее доме.

— Но там, кроме нее, фашисты, а что они из себя представляют, выпрекрасно знаете.

Марфа поставила на стол миску с вареной картошкой, рядом положила дваломтика хлеба.

— Садитесь, голодные ведь, — обратилась она к Виктору и его товарищу.

Друзья переглянулись и, присев к столу, принялись очищать картофель.Игнат тем временем сложил в свой старый, видавший виды вещмешокприготовленные загодя пожитки. Марфа смотрела на него с грустным ипечальным лицом.

Игнат подошел к ней, крепко обнял. Он ласково погладил ее волосы ипоцеловал. А Марфа, спохватившись, кинулась к кухонному ящику, досталаоттуда ковригу хлеба и сунула в вещмешок.

Игнат тихонько поцеловал спящего сына и вместе с молодыми партизанамивышел из землянки.

* * *

В течение всей весны партизанский отряд Васильева держал под своимконтролем один из важных участков железнодорожной магистрали. Под откослетели вражеские эшелоны с горючим, военной техникой, живой силойпротивника; взрывались мосты, разрушались железнодорожные строения и пути.«Рельсовая война» приносила гитлеровцам немало хлопот, они то и делопредпринимали карательные операции, но разгромить отряд им не удалось.

Когда ответственное задание Западного штаба партизанского движенияотряд выполнил, ему было разрешено отойти в глубь лесного массива наотдых. Партизаны приводили в порядок оружие, мылись, стирали белье, чинилиобувь. В это же время по инициативе подпольного райкома партии отряд сталпополняться новыми людьми.

В числе «новобранцев» оказался в отряде и Игнат Зернов. Виктор явилсяс ним прямо в штаб. Доложив о своем возвращении, Виктор представилначальству прибывшего с ним Игната. Комиссар, обрадовавшись встрече содносельчанином, крепко стиснул ему руку:

— Рад тебя видеть, земляк, очень рад!

Потом он познакомил Игната с командиром и с начальником разведкиЛавровым, который тоже недавно был направлен в отряд Васильева.

— По-моему, мы с вами где-то встречались, — сказал Лавров.

— Встречались... товарищ младший лейтенант, на фронте, в первоевоенное лето, — вглядываясь в его лицо, произнес Игнат.

— Правильно, правильно... Но где, при каких обстоятельствах?

И тогда Игнат, все сразу вспомнив, рассказал о танковом ударе врага,об отходе полка и его прикрытии, потом о неравном бое взвода, пытавшегосяпрорваться к своим.

— Вот теперь и я все вспомнил, — сказал взволнованно Лавров. — Вашпулемет был уничтожен разрывом мины, а вы, как мне казалось, убиты.

— Я был тяжело ранен, подобрали крестьянские ребятишки...

— У нас бывает, и мертвые воскресают, — усмехнулся комиссар.

— Ну, а дальше как, где, в каких краях пришлось вам быть? — спросилЛавров.

Игнат коротко поведал обо всем пережитом и передал начальникуразведки справку своего полка. Лавров, быстро просмотрев ее, спряталсправку к себе в полевую сумку.

— Это для вашего послужного списка, товарищ Зернов.

— В село-то когда вернулся? — спросил, снова обратившись к Игнату,комиссар Еремин.

Игнат стал рассказывать, а Виктор тем временем тихонько пояснилкомандиру, что этот новый товарищ, доставленный им в отряд, — муж МарфыЗерновой, у которой он провел на квартире почти целую зиму. Лицо Васильевасразу просветлело и подобрело.

— И кто бы мог подумать, что судьба сведет нас с тобой, товарищЗернов! — сказал он. — Да как еще и свела-то. Я в неоплатном долгу передтвоей семьей.

Игнат нахмурил брови. О том, что Васильев жил в его доме, он узналеще от Виктора по пути в отряд. «В долгу, говоришь, а вот дочку-то непомог уберечь от позора», — подумал он, а вслух сказал:

— Беда у меня, товарищ командир, с дочкой.

Васильев тоже нахмурился.

— Кто же мог предполагать, что такое случится, — негромко и чутьсмущенно ответил он. — Все произошло так неожиданно, что мы ничего несмогли сделать. Возможно, есть в этом и доля моей вины.

— Ну, а теперь... неужто она так и останется у них?

Васильев прямо и открыто посмотрел Игнату в глаза.

— Трудно сказать, чем мы сможем помочь ей теперь. Нам мало чтоизвестно о ее жизни.

— У нас есть данные, что ее держат под постоянным надзором, — добавилЕремин.

— А вы так ничего о ней и не знали до последнего времени? — спросилЛавров.

— Откуда же я мог это знать? — угрюмо произнес Игнат. — С началавойны дома не был...

С минуту все молчали. И Васильев, и Еремин, да и Лавров всем сердцемсочувствовали Игнату, но как помочь его горю, никто пока не знал.

Васильев протянул свой кисет Игнату, потом сам свернул «козью ножку»,закурил и, пустив струю синего дыма, сказал:

— И все-таки мы, товарищ Зернов, подумаем. А теперь идите,экипируйтесь, отдыхайте. Хромов поможет вам устроиться.

Игнат молча козырнул и вместе с Виктором направился к одному изшалашей.

В предвечерних сумерках партизаны большой группой расположились наполяне. Пели старинные песни о ямщиках, о Волге-матушке, пели довоенную«Катюшу», о партизанах. Приволье и свобода волновали Игната. На сердце унего было и радостно, и печально...

Прошло несколько дней. Игнат все увереннее входил в колею знакомойему партизанской жизни. Однажды вечером его срочно разыскал Виктор и гордосообщил:

— Есть одна новость, Игнат Ермилович: в связи с приближением фронтаотрядам приказано перебазироваться на запад. Мы с вами остаемся здесь снебольшой группой в ведении райкома партии. Одновременно нам с вамиразрешено проникнуть в райцентр на связь с нашими людьми и, в зависимостиот обстановки, встретиться с Любой...

Игнат, словно не находя слов для ответа, только тревожно, тяжеловздохнул.

Глава двадцать пятая

Мучительными были для Любы первые дни материнства. По молодостисвоей, по неопытности она не могла еще в полной мере осознать, что с нейпроизошло. Да, она стала матерью, и ее, как всякую мать, тянуло к своемуребенку. Вместе с тем собственное дитя вызывало у нее чувство страха,по-прежнему не покидали ее мрачные мысли. Она осознала, что вместе с еекровью в сыне течет и кровь того, кто пришел в ее страну как враг. В такиеминуты ей хотелось пристрелить и Штамма, и собственного ребенка, а заоднои покончить с собой.

Но бежали дни, и спасительное чувство любви к беззащитному невинномусуществу — маленькому сыну — у нее все росло и усиливалось. Судьба егочем-то напоминала ее собственную печальную судьбу.

Она видела, как Штимм временами беспричинно начинал волноваться,делался раздражительным, и догадывалась, что с появлением сына положениеего в том мире, где он был просто обер-лейтенантом, стало щекотливым.Порой ей приходило в голову, что Штимм тяготится ребенком.

Поскольку на казенной квартире было слишком беспокойно и тяжело безпомощи опытной женщины, Франц уговорил Любу перейти с сыном на первоевремя в просторную избу старой Лукерьи.

Так шло время. Отбушевала суровая, с трескучими морозами и затяжнымиметелями зима, пролетела весна с ее бурными потоками и благоухающимзапахом цветов, и настало жаркое лето...

Чувство тревоги, обреченности, панического страха, как эпидемия чумы,проникали во все поры гитлеровской армии, особенно после битвы наОрловско-Курской дуге. Страх перед будущим докатился и до фашистскоготыла.

Тревога все больше овладевала и обер-лейтенантом Францем Штиммом.Фронт быстро перемещался на запад. Теперь уже не сотни, а всего десяткикилометров отделяли его от передовых частей. Начались экстренные работы посозданию и укреплению оборонительных рубежей. Нужны были люди, рабочаясила. На Штимма, как и на других подобных ему командиров тыловыхподразделений, легли новые обязанности. Вверенные ему солдаты теперь нестолько охраняли интендантские склады с продовольствием, амуницией ибоеприпасами, сколько сгоняли мирных граждан на рытье окопов,противотанковых рвов, строительство блиндажей. И, делая это, Штиммособенно нервничал, предвидя дальнейшее отступление германских войск. Онне хотел признаваться даже самому себе, что семья тяжелой гирей повисла наего ногах.

Как-то он пришел к Любе поздно вечером. Ребенок спал. Он склонилсянад ним и долго не спускал с него глаз.

— Все-таки удивительно, как он похож на меня! — с гордостью сказалФранц.

— Что же удивительного: ты его отец.

— И имя у него красивое — Вольдемар.

— Нет, Владимир, — упрямо сказала Люба.

— Но это же русское имя!

— А что, разве оно тебя пугает?

— Нет, — пожимая плечами, ответил Франц. — Я только говорю, какое онозвучное... Мальчик узнает меня с первого взгляда. Но знаешь, мне немноготревожно за него. Приближается фронт. Партизаны нападают на гарнизоны,всюду убивают наших солдат. Это ужасно!.. Кстати, где твой пистолет?

— Что-нибудь случилось?

— Я хочу просто напомнить тебе, чтобы ты не расставалась со своим«вальтером».

— Это для чего же? Стрелять в партизан?

— Ты должна стрелять в тех, кто будет нападать на нас, кто посмеетугрожать жизни нашего сына. Возможно, на днях последует приказ о нашемотходе. Будь к этому готова.

Люба давно уже заметила, что немцев лихорадит. Успешное наступлениеСоветской Армии порождало у них нервозность, суматоху. Она внутреннерадовалась развивающимся событиям, но, понимая двусмысленность своегоположения, пугалась будущего.

Вначале Лукерья с явным недоверием относилась к Любе, упрекала ее внеразумности. «И как это ты могла попасться к ним на крючок? Конфеткой онитебя, что ли, приманили? — бубнила старуха. — Ты только на меня, бабкуглупую, не серчай. Я как понимаю, так и говорю. Но коли такое случилось,что же поделаешь? Ребеночка-то береги, он не виноват. Вон какой онстановится славный! Пока ему сытно и тепло, а до всего остального ему нетникакого дела».

Люба покорно выслушивала замечания старой женщины и чувствовала в еесловах почти материнскую озабоченность. «Меня пугает, а сама как матьродная заботится обо мне и моем сыне».

Лукерья подолгу могла ворчать на Любу, но никогда не выносила на людихудой славы о ней. Этому, возможно, способствовало и то, что в большинстведомов поселка квартировали немцы.

Однажды ярким солнечным днем Люба вынесла ребенка из избы. На лужайкенапротив дома играли в цветах ребятишки, по дороге изредка проходилинемецкие солдаты, местные женщины.

Постояв у крыльца, Люба прошла за калитку и, став в тени березы,принялась укачивать сына.

— Ух, какой крикливый, ты гляди... — сказал кто-то за спиной нарочитострогим голосом. И Люба, повернувшись, увидела перед собой высокого парняс полицейской повязкой на рукаве. Ничего не ответив, Люба продолжалаубаюкивать неспокойного сына.

— Мужчина, сразу видать по крику, — назойливо продолжал полицай. —Ишь, орет как...

— Проходи давай, — неприязненно сказала Люба. — Чего тебе до крикаего, сам небось не так еще орал.

— Да вы, дамочка, не беспокойтесь, я ребятишек не обижаю, — улыбаясь,сказал полицай и вдруг шепотом добавил: — Привет вам от отца.

— От отца?.. — повторила Люба, задохнувшись на слове.

— Угу, от Игната Зернова, — подтвердил полицай и громко продолжал: —Во, заливается! Ну-ка покажись дяде...

Полицай приоткрыл легкое одеяльце и сунул в складку бумажный пакетик.

— Письмо вам, — тихо сказал он.

— Господи, папа жив, не верится, — сказала Люба.

Затем, опомнившись, удивленно посмотрела на полицая.

— А как же он узнал, где я нахожусь?

— У вашей матери, а ей адрес оставил обер-лейтенант Штимм.

— А вы-то видели папу? — спросила Люба.

— Видел, — ответил тот. — И отца, и ваших друзей.

— Друзей?! У меня еще есть друзья?..

— Отец ваш хотел бы повидаться с вами.

Лицо полицая стало строгим.

— Нам нужно условиться во всем. Есть в этом некоторая сложность.

— Какая же?

— Вы же знаете, всех мужчин призывного возраста немцы забирают иотправляют в лагерь. Так что...

— Да-да, я понимаю. Все не так просто.

— Смогли бы вы, скажем, отлучиться из дома и подойти к лесу? —спросил он.

— Нет, это невозможно, сразу спохватятся, — ответила Люба.

— Жаль, — задумчиво сказал полицай. — Ну что ж, тогда придумаемчто-нибудь другое. Завтра, в это же время, сообщу...

Полицай поправил одеяльце и, подмигнув утихшему малышу, пошел вдольдворов.

Взволнованная Люба вошла в калитку.

* * *

Штимм ночь провел один, без Любы, в своей офицерской квартире. Вшестом часу утра он разбудил ее. Несмотря на то что его чисто выбритоелицо было спокойно, Люба сразу почувствовала, что Штимм необычайновстревожен.

— Срочно еду в управление, — объяснил он. — Если возникнуткакие-нибудь непредвиденные обстоятельства, немедленно дам знать. Вкрайнем случае, пойдешь к Отто, он будет знать, что делать.

— Что-то случилось?

— Ничего особенного. Полагаю, пойдет речь о формировании новой частидля отправки на фронт.

— Значит, ты уедешь?

— Откуда я могу знать, что будет со мной? — с чуть приметнымраздражением произнес Штимм. — Армия противника наступает, этого никто немог предвидеть. Готовятся экстренные меры по стабилизации фронта.

Люба растерянно опустила голову. Штимм быстро взглянул на нее.

— Тебе страшно? — спросил он.

— Да, немного, — ответила Люба.

— Главное помни, что у нас с тобой сын, это самое важное, —многозначительно произнес Штимм и, с нежностью посмотрев на спящегомалыша, поспешно вышел.

...День был солнечным и теплым. Высоко в небе висели редкие белыеоблака. За окнами неугомонно сновали ласточки. Они то опускались наналичники окон, то садились на провисшие телефонные провода, протянувшиесявдоль улицы, и задорно щебетали. По дороге промчалось несколько машин ссолдатами, оставив после себя клубы пыли. Затем улица опустела, инаступило затишье. Люба взяла сына на руки, приложила его к груди. К нейподошла Лукерья.

— Может, мне с мальчонкой-то побродить по усадьбе? День-то больнопогожий выдался, — сказала она.

— Я сама хотела попросить вас об этом, — ответила Люба. — Сейчас,только накормлю его.

Припав к теплой материнской груди, ребенок жадно тянул ее.Насытившись, он отвалился и довольно заворковал. Люба поцеловала его в обещечки и бережно передала на руки Лукерье.

Оставшись одна, Люба отворила правую створку окна, выходившего наулицу, а на левую половину подоконника поставила горшок с геранью. Это былусловный знак. «А вдруг все это провокация и полицай проверяет меня?» —подумала она, вспомнив внезапный ранний приход к ней Франца, и в груди унее шевельнулось подозрительное чувство. Постояв минуту в нерешительности,она затем выдвинула ящик стола, достала оттуда небольшой пистолет,проверила его и, завернув в носовой платок, сунула в боковой карманплатья.

Люба не отрывала взгляда то от одного, то от другого окна. Наискосокчерез дорогу, возле колодца, стояли две женщины и о чем-то разговаривали.Мимо окна с открытой створкой пробежал какой-то вихрастый подросток,оглянулся и скрылся в соседнем проулке. Через несколько минут из этогопроулка вышли трое мужчин и направились к ее дому.

По мере их приближения росло волнение Любы. Сердце ее громко стучало,пересыхало во рту. Первым среди троих она узнала отца и высокого, ужезнакомого ей полицая, и вдруг горячая краска стыда и горького отчаяниябросилась ей в лицо, — рядом с отцом шел Виктор.

Высокий полицай еще раз покосился на ее полуоткрытое окно с геранью,сказал что-то отцу и показал Виктору на сад, позади двора. Игнат сорвал срукава полицейскую повязку и, решительно войдя в сени, открыл дверь вкомнату. Люба бросилась отцу в ноги.

— Любушка, дочка... Что же ты? Встань!

Слова отца и горячие его объятия обожгли ей сердце. Она не выдержалаи громко зарыдала.

«Собирайтесь, — услышала она знакомый голос Виктора за окном, — намнадо торопиться, Игнат Ермилович»

Уткнувшись мокрым лицом в грудь отца, Люба не видела парня, которомупризнавалась когда-то в любви. Ей казалось, что он теперь стоит позади заокном и не спускает с нее своего укоряющего взгляда. Но в эту минуту ейважнее всего на свете было услышать слова отца: отец был как живоевоплощение совести.

— Что же с тобой произошло, Люба? Что случилось? Почему ты оказаласьздесь? — спросил отец, а она, слушая его, по-прежнему продолжала толькорыдать. «Случилось? Произошло? Почему?» — она и сама себе не могла толкомответить на эти вопросы. Но каждый человек обязан отвечать рано или поздноза свои поступки, и Люба, собравшись с духом, оторвалась от груди отца:

— Если можете — простите меня...

— Ну, а дальше-то как, Люба? — с дрожью в голосе спросил отец.

Тень улыбки, надежды скользнула по лицу Любы.

— Ну, говори же, Люба, идешь с нами? Что же ты...

Голос Игната неожиданно оборвался на полуслове. С улицы донесласьчужая речь.

— Немцы, Игнат Ермилович, — крикнул Виктор и мигом впрыгнул в окно.

Из подкатившей легковой машины вышел Франц. Он что-то сказал шоферу инаправил его обратно.

— Он приехал, — побледнев, сказала Люба.

— Что будем делать, Игнат Ермилович? — спросил Виктор и решительнополез во внутренний карман пиджака, где у него лежал наган.

— Не надо, — остановила его Люба. — Я представлю Францу отца и тебя,как моего школьного друга.

— Что ж, знакомь, — сказал, усмехнувшись, Игнат. — Зять все-таки.

Из сеней между тем донесся стук торопливых шагов, скрипнула дверь, иШтимм, еще не переступив порога, озабоченно заговорил:

— Фронт прорван, Люба, немедленно собирайся!..

Едва он успел произнести эти слова, как его взгляд упал на Виктора,затем он увидел Игната. Лицо Штимма стало серым и будто окаменело.

Увидев Штимма, Виктор от удивления даже вздрогнул. «Что такое! Неможет быть!.. Нет, это тот... Никакого сомнения...»

— Что это значит? — закричал Штимм.

— Это мой отец, Франц, — поспешно ответила Люба, — а это...

— Ложь!

Штимм еще раз взглянул на Виктора, и вдруг на долю секунды в егосознании воскрес сыроваренный завод, а потом этот бандитский налетпартизан на его машину... Да, это он... Штимм моментально выхватилпистолет:

— Хенде хох! Хир партизанен! — завопил он и выстрелил.

На мгновение раньше Виктор отклонился в сторону, и пуля врезалась вдерево стены.

— Франц, постой!.. Что ты делаешь!.. — истерически закричала Люба,пытаясь загородить собой Виктора.

— Вег!.. Прочь!..

— Остановись! — крикнула Люба.

— Вег! — орал Франц.

И тогда между Любой и Штиммом оказался Игнат. Глаза его горелиненавистью, он готов был принять на себя все удары, лишь бы защитить дочь.

Грянул выстрел Виктора, но Штимм, словно не почувствовав его, сновавскинул свой пистолет.

И Люба с ужасом увидела, как с новым его выстрелом пошатнулся и упалотец. И тогда в одно мгновение, крепко сжимая в руке «вальтер», она в упорвыстрелила в обезумевшего Франца Штимма. И тот рухнул на пол. С побелевшимлицом Люба склонилась к отцу. Он был мертв.

— Убил папу! — не помня себя, закричала Люба и в тот же миг услышалаголос Виктора:

— Надо уходить, Люба. Бежим, Люба, быстрее...

Но Люба не трогалась с места. Ее обезумевший взгляд блуждал посторонам, останавливаясь то на окровавленном Штимме, то на выбеленномсмертью лице отца.

— Бежим, Люба, — повторил Виктор, схватив ее за руку.

— Нет, без сына я не могу... Уходи, Виктор, спасайся, беги черезогороды к лесу. Беги, не то погибнешь!.. Я за тобой, сейчас. Жди меня улеса, я быстро. Понимаешь, сына возьму...

Стиснув зубы, Виктор рванулся на кухню, к окошку, обращенному в сад,и через него подался туда, где должен был поджидать его «полицай».

Люба снова опустилась на колено перед отцом и прильнула к егобезжизненному лицу. Потом она бросила испуганный взгляд на Штимма,который, неуклюже распластавшись на полу, казалось, еще смотрел на нее, ибросилась бежать в сад, к Лукерье. Но, не прошло и двух минут, как позадисебя Люба услышала крики переполошившихся немцев, прибежавших на выстрелыв ее доме. Двое из них пустились за ней и громко кричали:

— Хальт... хальт...

От Любы была уже недалеко Лукерья, она с перепуганным лицом крепкоприжимала к груди ребенка. Потом, кажется, прежде чем до слуха Любы дошелзвук выстрела, она почувствовала горячий ожог тела. Ноги ее тотчасподкосились, и она упала на землю.

Сознание ее угасало не сразу. Она еще слышала, как в огородах задомом гремели выстрелы. Судя по тому, что они удалялись, Люба поняла, чтоВиктор не попал в лапы врага, и это было последним ее утешением в жизни...

* * *

На окраине районного поселка, возле кладбища, заросшего старымикленами, под развесистой ивой лежало несколько незахороненных трупов.Здесь был и труп Любы.

Вместе с частью Советской Армии в районный центр вошли и партизаны.

Виктор предчувствовал печальный конец Любы, но, торопясь в поселок,все еще на что-то надеялся. И когда путь привел его на кладбище, сердцеего сжалось от гнева и горя. Он печально смотрел на ее белое,обескровленное лицо с синими ободками под глазами. Стесняясь друзей, он допоследней минуты старался не выдать своего отчаяния. Когда труп был опущенв могилу и над ним вырос невысокий холм земли, Виктор низко склонилголову, с трудом удерживая слезы.

Глава двадцать шестая

Сентябрь выдался пасмурным, неприветливым. Над полями и перелескамивихрились туманы. В побуревшем разнотравье и зелени лесов резко выделялисьпервые желтые пряди. Высоко в сером небе длинными изломанными цепочкамитянулись на юг журавли. Марфа смотрела на них и радовалась их счастью. Сприближением линии фронта более двух недель скрывалась она в лесныхчащобах. Надламывалось здоровье, мучила полуголодная жизнь, но надежда наприближающееся освобождение согревала ее сердце. Наконец раскатыартиллерийской канонады переместились на запад, а потом стали едва слышны.На смену им вокруг разлилась непривычная мирная тишина. И тогда, подобножуравлям, потянулись люди к родному жилью. Исхудавшая, усталая, вместе ссыном возвратилась домой и Марфа. Ни с чем не сравнимое чувство свободынаполняло ее грудь.

— Теперь фашисты не придут? — спрашивал Коленька. — Это правда, мама?

— Да, сынок, не придут.

— Вот здорово! Теперь можно никого не бояться. Скорей бы только папавозвращался, — и он крепко и нежно охватывал своими ручонками шею матери.

От этих слов сына у Марфы глаза наполнялись слезами.

Но это были не прежние слезы безысходного горя, а слезы переполнявшейее душу радости. Она прижала к себе Коленьку и прошептала:

— Соколик ты мой родненький, зернышко ты мое кровное, вся надеждатеперь только на тебя, милый ты мой!

— А когда придет папа? — не унимался Коленька.

— Скоро, как только кончится война.

— А разве... — и не договорив, Коленька вопросительно уставился намать.

— Да, милый, война еще продолжается. Только она теперь далеко от нас.

— Любушка тоже будет жить с нами?

— Будет, сыночка, куда же ей деться, — машинально ответила Марфа, ивдруг сердце ее снова болезненно заныло.

Убогая землянка угнетала ее, казалась беспросветной ямой. Она рваласьиз нее на волю. Вскоре пришла к ней Татьяна Скобцова — Валина мать, иМарфа поселилась в ее доме.

Чем дальше уходил фронт, тем больше стекалось в деревню людей:возвращались с победой партизаны, спешили домой изгнанные из родных местколхозники.

По привычке по ночам чутко прислушивалась Марфа к каждомупостороннему шороху. Она ждала Игната; он обещал быстро вернуться домой.«Он обязательно придет, я это знаю. Но что с Любой?» Мысль о ней, как ипрежде, пугала ее. Марфе трудно было представить себе будущее дочери,такой еще молоденькой и одинокой, с ребенком на руках.

В один из часов раздумья над судьбой дочери Марфа увидела, что напороге дома появилась Валя Скобцова. Она была худа, изможденна. Словнообезумевшая, бросилась Валя к своей матери на шею и судорожно обняла ееюнкими дрожащими руками, а та, глотая слезы, взволнованно повторяла:

— Милая девочка, жива, вернулась...

Эта встреча разволновала и Марфу. Она крепко обняла Валю, и ей в этуминуту больше всего на свете захотелось вот так же сжать в своих объятияхЛюбу, забыть тягостное прошлое, ни о чем ее не пытать и не расспрашивать,а лишь бы чувствовать ее на своей исстрадавшейся груди.

Уже вечером, в доме, за небогатым столом, Марфа со страдальческойнадеждой спросила Валю:

— Валюш, о моей-то Любушке ты ничего не слышала?

— Нет, Марфа Петровна, где же мне слыхать было. Сережу Горбунова,моего напарника, говорят, казнили. От меня фашистам ничего не удалосьузнать. Документы у меня были в порядке, а письмо для райкома яперепрятала в галошу и успела сбросить ее с туфли, когда немцы кинулись вмою сторону. Никому в голову не пришло подбирать грязную худую галошу, амне это, видно, спасло жизнь.

Валя рассказывала о пережитом и плакала, не стыдясь своих слез.Вместе с ней плакали мать и Марфа.

В деревне никто не знал о горе, свалившемся на Зерновых. Не зналаничего и сама Марфа. С долгим терпением ждала она весточки от мужа идочери, надеялась на их возвращение, и эта надежда поддерживала ее. Вместес односельчанами Марфа работала в поле. Как, бывало, в молодые годы, онабрала лукошко с рожью, старательно рассеивая ее по свежевспаханной земле,тихо приговаривала:

— Расти, матушка, расти, радуйся, расти, кормилица...

Зато Коленьку ни на минуту не покидало чувство ликования. С утра довечера бегал он с товарищами, играл в войну, устраивал засады,маскировался, как партизан, в укрытиях. Однажды вместе со своимисверстниками он умчался на ближайшую опушку леса. День был пасмурный.Затянутое серыми облаками небо хмурилось, будто обеспокоенное чем-то.Детишки, бегая и резвясь, собирали отстрелянные гильзы, обшаривали кусты истарые полузасыпанные окопы. На глаза попался металлический предмет,чернеющий в сырой земле. Глаза ребят загорелись: «Что это такое? Зачем онздесь? Для чего запрятан?» Самый старший принялся быстро его откапывать. Ивдруг раздался грохот.

Когда на опушку прибежали женщины, они увидели свежую воронку.Парнишка подорвался на мине, а Коля с двумя ребятами, отброшенные взрывнойволной, лежали на глинистом бруствере окопа в бессознании.

* * *

После освобождения района Виктор Хромов по рекомендации Семена Комовабыл избран секретарем райкома комсомола. Эта новая для него работа почтине оставляла свободного времени. Надо было мобилизовать молодежь наукрепление колхозов, разрушенных захватчиками, восстанавливатькомсомольские организации. В своем родном селе на должность комсорга онпорекомендовал возвратившегося из госпиталя после ранения БорисаПростудина. Но не покидала Виктора мысль о судьбе Любы. Обо всем, чтопроизошло с ней и с ее отцом, никто еще в деревне не знал. Да и как обэтом сказать Марфе?

Виктор пришел к председателю колхоза Сидору Еремину, пришел засоветом к партизанскому комиссару. Держать Марфу в неведении и дальше былонельзя.

И случилось так, что страшная весть о гибели Игната и Любы пришла кЗерновой в тот день, когда на опушке леса разорвалась брошенная немцамимина. И то новое горе сломило, казалось, вконец и без того разбитуюнесчастьями Марфу.

Целых полгода провела Марфа возле сына в областной больнице. ЗдоровьеКоленьки шло на поправку. Все это время Марфа работала в прачечной прибольнице.

Накануне выписки сына в больницу приехал Еремин.

— Вызвали на совещание председателей колхозов, вот решил проведать, —сказал он. — Как с сыном-то?

— Слава богу, Сидор Петрович, выписывают.

— Так ты собирайся тогда, я с лошадьми здесь. Уберешься дома,приготовишь кое-что для Николая, — сказал Еремин.

— Да что мне в сарае моем готовить? — спросила Марфа. — Не дом —название одно. До войны чулан был краше.

— Тут, Марфа, вот какое дело, — улыбнувшись, сказал Сидор. — Есть увас теперь и дом, и надворные постройки, как положено. И все, как сиголочки.

Марфа смотрела на Еремина и не понимала: то ли он подшучивает надней, то ли говорит правду.

— Откуда же дом взялся?

— Построили сообща, всем колхозом.

— Да будет вам, Сидор Петрович, — еще не смея верить услышанному,сказала Марфа. — Чем это я вдруг заслужила?

— Чем заслужила — народу виднее, так что об этом ты не думай.

* * *

Теплый майский день клонился к закату. Солнце повисло над дымчатымгоризонтом и, казалось, не хотело покидать и безоблачное небо, и землю всвежеобновленной зелени, в аромате первых весенних цветов, в разноголосомрадостном пении птиц. В селе царило необычайное оживление. Из дома в домлетела радостная весть: «Конец войне!» Из распахнутых окон доносилсягромкий говор, смех, песни, задорные переборы гармоники.

В конце села на широкой зеленой улице появилась повозка. У развилкидорог повозка остановилась. С нее слезла Марфа и подхватила на рукибелокурого мальчика.

— Переночевала бы, Лукерья, у нас, а с утра бы и возвращалась, а? —сказала она.

— Нет, Марфуша, как-нибудь в другой раз, а сейчас надо ехать. Здоровыбывайте, — сказала Лукерья.

— Ну что же, тогда счастливого пути. Спасибо тебе за все.

— Ты вот что, Марфа, — сказала вдруг старуха. — Не гневись больше надочку, прошлого не воротишь. Да и не во всем была виновата она. Видела я,как трудно было Любе-то, билась она, бедная, как птичка в клетке, давырваться не могла. Не поминай ее лихом, да и внучок твой — безвинноедитя.

Марфа, вытирая влажные глаза кончиком платка, тихо сказала:

— Хорошо, Лукерья, прощай пока.

— Баба-мама, куда ты? — вскрикнул мальчик и потянулся к старухе.

— Я приеду к тебе, не плачь, Володенька, — ответила Лукерья ихлестнула лошадь вожжами.

Телега заскрипела и вскоре скрылась за поворотом. Марфа, крепкоприжав к себе мальчонку, медленно пошла к своему дому. Она шла твердойпоходкой, с высоко поднятой головой, стараясь ничем не выдать своеговолнения. А люди то из одного, то из другого окошка глядели на улицу и неспускали с нее взгляда. Она не поворачивала головы, но сердцем своим,каждой клеточкой его ощущала — враждебных взглядов не было.

Только Наталья Боброва, стоя у дома соседки, слышно сказала:

— Смотри, Марфа-то все же тащит к себе маленького фрица! И для чего?Немцы всю жизнь ей испортили, а она, видите, какая добренькая! Взяла быего и отдала в детский дом или отправила в Германию, и делу конец.

— Не по-русски ты как-то рассуждаешь, Наталья, не по-нашему, — схолодом в голосе ответила ей соседка и затворила перед ней калитку.

Марфа отвернулась от Бобровой и вошла в свой дом.

================================================================

Косарев Г. И. К71. Сердце прощает: Роман. — М.:

Современник, 1978. — 223 с. (Новинки «Современника»).

Тираж 75 000 экз. Цена 1 р. ИБ № 1001.

Редактор Ю. Бондарев. Художественный редактор В. Покусаев.

Технический редактор Л. Киселева. Корректоры Н. Попикова,

И. Николаева.

================================================================

Реклама на сайте