«Афганистан идет за нами вслед»

Александр КОЛОТИЛО АФГАНИСТАН ИДЕТ ЗА НАМИ ВСЛЕД…

Под команды и гул

В снах десантники мечутся…

И в печенках Кабул

У родного Отечества.

Проклиная судьбу,

Плачут матери сникшие.

Миллиарды в трубу!

Виноваты погибшие…

Николай Шумаков

Глава первая

1.

Старший лейтенант Алексей Степанов приходил домой поздно. Так было и в тот вечер. Жена, взволнованная и расстроенная, сообщила с порога, что заболела годовалая дочурка Маша. Вызвали «скорую». Врач измерила температуру — тридцать девять. Выписала кучу таблеток. В аптеку бежать было поздно, приходилось ждать до утра.

В квартире царил беспорядок — делали ремонт. Надо было взяться за него летом, но Алексей тянул. Его обещали перевести к новому месту службы. Потом вдруг все переиграли, взяли в штаб дивизии. И пришлось начать ремонт зимой.

Степанов прошел на кухню. Жена сказала, что ужина нет. Из-за болезни дочки не могла сходить в магазин. И как на грех, в доме хоть шаром покати. Алексей нашел в холодильнике то ли большую котлету, то ли шницель и стал тушить на сковородке. Мясо разваливалось. Вид у фабричного изделия был явно не товарный. Пока решал, есть мясо или пойти взять что-нибудь взаймы у соседей Медведей, раздался звонок. Открыв дверь, увидел посыльного. Тот, едва переведя дух, выпалил, что сыграли «тревогу». На этот случай у Алексея все было заготовлено. Он быстро оделся, схватил вещички и бросился в штаб. «Сейчас, — подумал, — проверят, кто прибыл, посмотрят экипировку и по домам. Очередная тренировка».

Однако в штабе никого не строили. Оперативный пояснил: «Был звонок из Москвы. Ждите…» Собрались в классе, где обычно проходили совещания. Алексей пристроился справа в самом конце и устало слушал многоголосый говор офицеров. Впереди, за трибуной на стенде, аляповато был нарисован десантник с парашютом за спиной, опиравшийся рукой на щит с «дежурным» лозунгом. Ребристый шлем солдата задевал зависшие в небе самолеты и купола. Во время томительно долгих совещаний или собраний Степанов часто останавливал взгляд на этом творении доморощенного художника. Убивало деревянное застывшее лицо парашютиста с замерзшей на неподвижных губах полуулыбкой-полугримасой. В другом конце класса, прямо за спиной Алексея, висела картина, изображавшая бой в тылу врага. Десантники в белых маскхалатах на голубоватом снегу крушили позиции фашистов. Бросалась в глаза кровь. Много крови… Нападавшие дрались врукопашную — саперными лопатками, прикладами и чем придется. Повсюду на снегу лежали распластанные фигурки убитых в серых шинелях и касках. Картина впечатляла. «И холодно ж, наверное, тем, у кого стальные чугунки на головах…» — подумал он про нарисованных фашистов.

Рядом присел сосед старший лейтенант Алешка Медведь и стал копаться в полевой сумке. Из нее посыпались пистолетные патроны. Товарищ стал быстро подбирать их с пола.

— На войну уже собрался, что ли?

— Где запасся боеприпасами?

— Решил лететь со своими? А «шмайсером» на всякий случай не разжился?

— Даешь ты, Алексей, — стали смеяться офицеры.

Не знали они, что их и в самом деле подняли на войну.

Пришли командиры. Полковник Пресняков — начальник штаба соединения, коротко довел обстановку, отдал распоряжения. Суть их сводилась к тому, что 103-я гвардейская воздушно-десантная дивизия должна выйти в районы ожидания с техникой, оружием и боеприпасами. Парашюты не брать. Иметь при себе береты… Из услышанного заключили, что, возможно, полетят куда-то в южные края. Зачем, например, береты зимой в Белоруссии в двадцатипятиградусный мороз?.. Начали строить догадки. Выпадали или Афганистан, или Иран. Ситуация в них была сложной. Знали из газет. Тем более, договоры о взаимопомощи и военном сотрудничестве подписаны и с одним, и с другим государством.

Спустились к оперативному. Получили пистолеты. На несколько минут Алексей заехал домой. Хлопнув выразительно по кобуре с оружием, сказал: «Это уже не шутки. Куда-то летим. Узнаешь после…» Лина отнеслась к известию спокойно. Привыкла к ученьям, тревогам, прыжкам…

Под утро выехали в район сосредоточения. Стали у Северного аэродрома (в Витебске был еще и Южный) в лесу Теплом. Сколько ни приходилось здесь ночевать, ни разу Степанов не испытал той благодати, которую сулило само название. Тогда, в декабре семьдесят девятого, лес Теплый «согрел» десантников двадцатипятиградусным морозом…

103-ю гвардейскую воздушно-десантную дивизию подняли в ночь с десятого на одиннадцатое. С понедельника на вторник. А накануне, в воскресенье, молодые солдаты приняли присягу, хотя обычно это событие происходило в конце декабря. Лишь потом, как говорят, задним числом, Степанов понял, почему торопились. Позже узнал также, что старшие офицеры летали в Афганистан на рекогносцировку. Все в «гражданке». К их чести, ни один не проговорился даже в своем кругу. Операция разрабатывалась заранее. Люди еще строили планы на будущее. Кто-то готовился к свадьбе, кто-то ждал первого в семье ребенка, кто-то собирался въехать в новую квартиру… Думали привычными, устоявшимися мирными понятиями. А за них все было решено. Дивизию числили там, «за речкой», где хмурые вершины Гиндукуша подпирали чужое небо, где, если судить по системе летоисчисления, живут еще в средневековье…

В лесу Теплом стояли три дня. Потом части дивизии были подняты в воздух и разбросаны по аэродромам «подскока». Поближе к южной границе. Перед вылетом начальник сказал Алексею, что выдали карты Кабула. Значит, Афганистан.

2.

Отдел, в котором служил Степанов, состоял из троих офицеров, двух прапорщиков и пятерых солдат. Начальник, капитан Орловский, был в Москве — сдавал в академии очередную сессию. Так что все свалилось на плечи Алексея. Впрочем, к исполнению обязанностей начальника он давно уже привык. Орловский был на восемь лет старше своего зама и посему не стеснялся перекладывать на него всю работу. А так как с начальством капитан очень неплохо ладил, да и отдел был на хорошем счету, то этого в штабе никто не замечал.

Когда части дивизии стали перебрасываться на аэродромы «подскока» — в Чимкент, Ташкент, Балхаш, Балбасово, Степанову было приказано остаться с 357-м парашютно-десантным полком, который должен был взлетать с аэродрома Северного. Поэтому десять дней Алексей с лейтенантом Терентьевым, прапорщиком Батуриным и солдатами сидел, вернувшись на зимние квартиры, на казарменном положении, находясь в готовности по первому сигналу выйти на аэродром. Второго прапорщика — Шилова — Степанов отпускал ночевать домой, так как тот жил совсем рядом со штабом и мог прибыть буквально через пять минут.

Шилову было уже за сорок. В коллективе он держался всегда особняком. Дружбу водил только с Орловским. Прижимистый, обидчивый и занудливый, он мог «достать» кого угодно. Поэтому у Алексея были отношения с прапорщиком только сугубо официальные. Мог Шилов и настучать при случае начальнику на его зама. Но Степанов ему все прощал. Шилов был прекрасным специалистом своего дела. Поначалу и сам Алексей обращался к нему за советом. Это переполняло Шилова гордостью. «Видите, никто без меня не может обойтись, даже старший лейтенант», — показывал всем своим довольным видом прапорщик, помогая проверить какие-либо расчеты Алексею. В отделе все регулярно совершали прыжки с парашютом, лишь один Шилов не прыгал. Его давно уже надо было бы списать в наземные войска, но заступничество Орловского и старшего начальства помогало прапорщику отбивать все нападки кадровиков. Как-то он признался Алексею, что двадцать с лишним лет назад один раз прыгнул с парашютом. После этого несколько ночей не мог сомкнуть глаз. Его трясло, как в лихорадке. «Не надо мне год за полтора, мне и год за год хватит дожить до пенсии», — говорил Степанову Шилов. В ВДВ, как известно, всем, кто выполняет программу прыжков, год службы засчитывается за полтора. Но Шилов рассуждал по-житейски просто: лучше быть скромным пенсионером, чем погибшим героем. Конечно, в ВДВ разбиваются не так часто. Даже наоборот. На земле можно погибнуть куда быстрее. Например, в автокатастрофе. По подсчетам Степанова один несчастный случай приходился на пятьдесят тысяч прыжков. Таким образом, погибнуть у десантника был один шанс из пятидесяти тысяч. Но Шилов не хотел рисковать, чтобы оказаться тем самым пятидесятитысячным…

У Алексея на столе стояла коробка, в которую собирали однокопеечные монеты. Как-то вывернув свои карманы, он выбрал все медяшки и предложил сделать копилку. Для чего? — Да просто так. Ради развлечения. Почин поддержали. А потом даже увлеклись. Лишь только у кого-то появлялась мелочь, ее тут же клали в коробку. Вскоре набралось рубля три.

— Так, мужики… — начал «военный совет» Степанов. — Летим в южные края. Что самое главное на войне?

Они пока еще считали — предстоят ученья. По привычке в шутку называли их войной.

— Кусок сала, — ответил прапорщик Батурин.

— Согласен, — улыбнулся Алексей и, подняв наставительно вверх палец:

— А к салу что?

— Конечно же, чеснок, — вставил лейтенант Терентьев.

— Вот и чудненько, Коля, — обрадовался Степанов, — как у нас делается? Вспомнил? В армии кто выдвинул инициативу, тот ее и претворяет в жизнь. Сала у меня дома достаточно. Теща шлет, да никто не ест. А вот за чесноком пойдешь ты. Забирай копилку и топай в город. Купишь на все.

— Черт бы вас побрал… Напросился… — нарочито обиженно пробурчал Николай.

Через час он вернулся. Достал из портфеля две сетки с чесноком. Пожаловался:

— Нет бы взвесить мелочь на весах… Продавщица начала считать по копейке. Женщины в очереди смотрят на меня, как на идиота. Подумали, наверное, на паперти собирал… Стою, а самого смех разбирает…

— Ничего, Коля, ничего… Зато гриппом болеть не будем. На войне как на войне.

За несколько дней до вылета вернулся из академии капитан Орловский. И сразу же развил бурную деятельность. Все его усилия были направлены не на то, чтобы как можно тщательнее подготовиться к вылету — вся материальная часть была уже упакована в ящики, скрупулезно проверена Степановым и Шиловым, вся документация собрана, все запасы учтены — нет, капитан хотел остаться на зимних квартирах. Орловский быстренько пробежался по начальству, разузнал обстановку и тут же нашел тепленькое местечко — временную должность заместителя начальника гарнизона. «А как же отдел?» — спросил его замкомдива. «Степанов справится, парень он волевой, командовать умеет, дело знает», — уверенно ответил капитан. Пристроил он куда-то и прапорщика Шилова, пояснив полковнику, что в отделе солдаты опытные, с техникой на ты.

В ночь перед вылетом всех отпустили по домам. Узнали об этом от примчавшегося Алешки Медведя. Не забыл о друзьях. А то Степанову уже надоело звонить оперативному, справляясь время от времени, когда же все-таки вылет. Тот, задерганный и озадаченный сверх меры, начал недвусмысленно посылать подальше назойливого старлея.

У Лины был день рождения. Но какой там праздник… Алексей не принес, как обычно, подарок и цветы. «Купишь сережки или перстень, — сказал, извиняясь. — Денег на книжке еще немного осталось…» Супруга чувствовала себя подавленно. Алексей уже и не помнил, по какой причине, но они поссорились. Подвели нервы. Степанов вспылил и ушел ночевать в штаб. А утром сразу дали команду на выезд.

Лина, чувствуя отчасти и свою вину за вчерашнюю ссору, пришла на КПП. Спросила у дневального, как увидеть старшего лейтенанта Степанова. В ответ солдат, по-птичьи расставив руки, изогнулся в поясе и, качнувшись из стороны в сторону, красноречиво изобразил полет:

— У-у-у!..

— Улетели они, — пояснил тут же.

Лина ничего не ответила. Повернулась и пошла домой. На душе было смутно, хотелось плакать. Давили нехорошие предчувствия…

3.

Утром на аэродроме капитан Орловский давал последние напутствия Алексею. Суть их сводилась к тому, что отдел не должен посрамить свою честь в Афганистане, а он, Орловский, покажет пример подчиненным в Витебске. Ведь начальник за общее дело переживает всей душой. Жаль, конечно, что его оставляют в Витебске, а то он бы…

Попрощались сухо. Орловский уехал по своим делам, а весь отдел остался на аэродроме. Толкались на нем до вечера. Нашли барачное здание, в нем и коротали время. Все изнывали от бесконечного ожидания. Наконец, в сумерках пошли на посадку «Антеи». Включив мощные прожекторы, они с ревом приземлялись один за другим, поднимая облаками только что выпавшие сухие снежинки. Терентьев пошел к пилотам узнать, куда летят. Те ответили прямо: «В Баграм».

Степанова вызвали к полковнику, прибывшему из Москвы и руководившему посадкой.

— Где твоя машина? — спросил тот.

— Здесь, на аэродроме.

— Загрузишь ее по центру в корабль с бортовым номером… — полковник назвал цифру. — Твоя машина самая тяжелая. Да, кстати, а где Орловский?

— Назначили каким-то начальником над оставшимися нести службу в гарнизоне…

— Что?!. Кто распорядился? — рассвирепел москвич. — Он должен лететь обязательно… Пристроился… Сейчас же вызвать! И прапорщика вместе с ним…

— Батурина? Он здесь…

— Нет, другого… В чьем распоряжении солдаты.

«Бог шельму метит», — подумал Алексей, выслушав распоряжение старшего по званию. Да, не обошла горькая судьбинушка ни Орловского, ни Шилова. Но кто мог тогда представить, что через четыре месяца они в первой партии награжденных получат медали. Двое из всего отдела.

Орловский прибыл с прапорщиком через час. «Пришел домой, стал снимать шинель… Вдруг звонок…» — сокрушался он, переживая неожиданно обрушившийся удар. А Шилов — то вообще был растерян до крайности и совершенно убит. Степанову было неприятно смотреть на обоих отступников и он предложил лететь в разных кораблях. Мало ли… Он словно чувствовал, что один из самолетов не дойдет до места назначения…

Так и порешили. Разбились на две группы и сели в разные корабли. Взлетели около полуночи. Часа через два приземлились на аэродроме в Энгельсе. Всех отвели спать в какой-то спортзал. Улеглись на матах. Подняли под утро. На рассвете выстроились в каре у кораблей. Потеплело, шел слабый снег. Майор из политотдела выступил перед десантниками, сообщив, что передовые части дивизии вошли в Афганистан. Мы идем, сказал, вторым эшелоном. Пункт назначения — Баграм. Проинструктировали, как действовать во время приземления. Самолеты будут садиться конвейером, не выключая двигателей. Задача — быстро расшвартовать технику и выгнать ее на обочины. Почему не станут выключать двигатели? — Аэродром высокогорный, самолеты могут не взлететь…

Последнее утверждение казалось сомнительным. «Берегли самолеты, а не людей», — подумает потом Алексей.

Выдали боеприпасы. Солдатам по три магазина на автомат, офицерам — по два на пистолет. Когда дошла очередь получать подчиненным Степанова, возник небольшой конфликт. Солдаты числились в штабе, а летели с другой частью. Зампотылу уперся: «Не дам патронов! Не мои люди!..» Вмешался майор из управления дивизии. Оба переругались, но боеприпасы все-таки выдали.

К стоящим отдаленно самолетам десантников подвозили на машинах. Степанов ехал в санитарной «уазке» вместе с группой офицеров. Напротив него сидел старший лейтенант из химслужбы дивизии. На коленях у него лежал автомат.

— Что, Борис, ты уже вооружился по полной схеме? — спросил Алексей товарища.

Три с половиной года назад они одновременно после окончания своих училищ прибыли в дивизию. Тогда всех молодых лейтенантов собрали на двухнедельные сборы. На них-то офицеры и подружились.

— А чему ты удивляешься, Леха, там ведь стреляют, — ответил «химик».

— Не знаю, как насчет стрельбы, а вот о другом задуматься не мешало бы… Они ведь мусульмане, а мы христиане. Впрочем, извини, Борис, не все…

— Ладно, не извиняйся, — улыбнулся «химик», — я хоть и татарин, но все равно в братья к афганцам не набиваюсь. Ерунда все это, Леха, прорвемся…

Болтались в воздухе часов шесть. Когда вынырнули из сплошной облачности, Степанов и Терентьев приникли к иллюминатору. Внизу поплыли кишлаки, поля. Все было серым, сумрачным и однообразным. Снег лежал только на вершинах и склонах гор.

Приземлившись, все выполнили по инструкции. Самолеты конвейером выруливали на взлет. Алексей посмотрел на часы: начало четвертого по Москве. Все сели в машины и куда-то уехали. Орловский приказал Алексею смотреть с одним солдатом за имуществом и оборудованием, которое не вместилось в машину. Компанию ему составил знакомый капитан из службы тыла. Этого тоже оставили с одним подчиненным, чтобы взять потом вторым рейсом.

— Что у вас в ящиках? — спросил Степанов.

— Мыло…

Вот так, у каждого — свое…

Алексей прикинул — на четверых сто восемьдесят патронов для двух автоматов, тридцать два — для двух пистолетов. Уже кое-что. Кто знает, как сложится обстановка. Чужая страна. Идут боевые действия…

4.

Быстро сгустились сумерки. Похолодало. Все четверо, оставленные в конце взлетки, чувствовали себя очень неуютно. Казалось, о них совсем забыли. Вдоль ограждения аэродрома шел темноликий афганец в синей форме. Вероятно, офицер. Он угрюмо посмотрел на десантников и неторопливо двинулся дальше. Алексей обратил внимание на фуражку с высоко задранной тульей. Через несколько минут по бетонке промчался бортовой «ЗиЛ — сто тридцатый». В открытом кузове сидели афганцы-солдаты. Они что-то кричали четверым десантникам, и трудно было понять, приветствуют ли аборигены пришельцев или наоборот, оскорбляют и грозятся.

В нескольких сотнях метров от аэродрома начинался большой кишлак. У дувалов не было ни души. Казалось, все вымерло или зловеще притаилось. Солдат-узбек, охранявший с капитаном ящики с мылом, проговорил:

— Когда приземлялись, я слышал от тех, кто сюда раньше прилетел, что в кишлаке ночью вырезали человек триста…

Все посмотрели на говорившего и промолчали. Возразить солдату или подтвердить его слова никто не мог. Сами какой-то час в Афганистане. Кто знает, что здесь за законы и нравы. К своему стыду, Алексей ничего не мог вспомнить про эту страну. В детстве читал книгу о басмачах, из которой врезался в память маленький эпизод перехода через границу. Бандиты накануне его остановились на ночевку. Главарь с сожалением думал о том, что оставлял на этой стороне, и гадал, как сложится его судьба на чужбине. А у костра стояли и молча смотрели на огонь угрюмые афганские проводники. Именно молчаливые и угрюмые… Видел еще фильм «Миссия в Кабуле». Знал: Афганистан одним из первых признал Советскую Россию и заключил с ней договор о дружбе. В последнее время слышал, что произошла революция или просто переворот. Видел по телевизору, как раздавали дехканам землю и те от радости танцевали… Но все это проходило стороной, будто находилось на другом конце Вселенной. Да и бабушка надвое сказала. Бывает, пишут восторженно, визжат взахлеб о переменах в какой-нибудь банановой республике. Потом, смотришь, притихли. Сразу будто отрубило. Хорошо начинали, да не туда повернули. Вон красные кхмеры… Натворили делов в Камбодже. Вдруг так и в Афганистане?..

С такими вот познаниями и ступил Степанов на древнюю землю сопредельной страны. Где-то здесь побывал и Александр Македонский. Правда, кажется, тут и закончился его славный путь непобедимого полководца. Подкосила болезнь. Потому как не вспомнить Сухова из известного кинобоевика: «Восток — дело тонкое»?!.

Уже опустилась ночь. Все порядком продрогли, а машины не было. Коротали время в разговорах. Солдат-узбек просвещал товарищей, рассказывая о местных традициях и обычаях. «Дикий народ…» — говорил с заметным гордым превосходством, напрочь отметая свое отдаленное родство с собратьями по вере.

Через некоторое время машина с афганцами прошла обратно. С ее кузова опять что-то кричали. И вновь десантники не поняли, какие чувства хотели выразить проезжавшие. В кишлаке монотонно и заунывно затянул молитву мулла. Почти сразу же в другом конце населенного пункта надсадно завыл пес. Казалось, он вторит творящему молитву. Это и рассмешило, и породило в сердцах гнетущее чувство. Один пел на чужом человеческом языке, другой, если можно так сказать, — на зверином. Но оба обращали свой иступленный зов к этим черным холодным и вечным небесам… Один был движим фанатичной верой, другой — животным инстинктом…

Наконец подошла машина. Загрузили ящики, с трудом втиснулись сами в крытый брезентом кузов. «Шестьдесят шестая» увезла всех четверых в ночь. Ехали недолго. Степанов, спрыгнув на землю, увидел пару разбитых палаток, ряд машин. В свете взошедшей луны признал Орловского и Медведя.

— Иди ужинай и получай автомат, сейчас начнется, — сказал начальник прибывшему.

Что начнется и где начнется — никто толком ничего не знал.

Перво-наперво Степанов принял из рук выдававшего оружие новенький «пять-сорок пять» и полный боекомплект патронов — четыреста пятьдесят штук. «Не надо мне, есть свой, десантный», — пытался было отказаться от штык-ножа. Однако выдававший оружие настоял. Пришлось уступить. Теперь об офицере можно было и впрямь сказать, что он вооружен до зубов.

Разыскав в темноте палатку «комендачей», Алексей подошел к столу. Нашел вскрытую консервную банку. Попробовал ее содержимое. Рыба была холодной и приторной. Отставив, пожевал сухую галету, выпил кружку чая.

Выйдя из палатки, встретил Терентьева и Батурина. Обменялись впечатлениями. Валентин Батурин, ушлый, как и большинство прапорщиков, уже разузнал новости.

— Там вот, вдали, кто-то сделал макет виселицы, — рассказывал он. — Подцепили к перекладине чучело, изображающее десантника на стропах.

— Чушь, — высказал свое мнение Степанов. — Наслушался ты сплетен…

— Говорят, в самом деле видели этот макет, — заступился за товарища Терентьев. — Если что, мы покажем, где раки зимуют. Забудут эти штучки. Слышал, сейчас начнется?.. Прорываться будут в Кабул… Если придется, мы им…

И опять: что начнется, кто будет прорываться и кому Николай грозился показать, где раки зимуют, — никто толком объяснить не мог.

— Главное, мужики, не отлучаться поодиночке, места незнакомые. Будьте на виду, — предупредил Алексей.

По опыту он знал, что неприятности случаются всегда с теми, кто отобьется от общей массы. Спрятался нерадивый солдат поспать на ученьях в кустарник, пошли танки или боевые машины… И полетит родителям казенная бумага: «При исполнении воинского долга…» Или как там еще? — «При выполнении обязанностей службы»?.. Точной формулировки печального извещения Алексей не знал. Таких случаев у него в роте, которой он командовал до перевода в штаб, не было.

5.

Втроем вышли на пригорок. Присели на камень. Закурив сигареты, устало сгорбились, опустив плечи и глядя себе под ноги. Вдруг послышались автоматные очереди. Привыкшие к полигонам, сначала не обратили внимания на начавшуюся стрельбу. Но это раздвоение, когда каждый жил еще мирными понятиями, длилось секунды.

«Патроны-то у всех боевые…» — ворохнулась мысль у Степанова. Вскинув голову, увидел плывущие в ночном небе трассеры. Пули расчерчивали темное пространство вдоль и поперек.

— Началось… — раздумчиво проговорил Алексей. Потом, вдруг сразу спохватившись:

— В лагерь!..

Подбегая к Орловскому, увидел шедший на посадку «Ан-двенадцатый». В хвост ему вел огонь длинными трассами пулемет, установленный в конце взлетки. Чей он был? — Не наш, конечно…

— Где солдаты? — накинулся с ходу капитан на старлея.

— Как — «где»? Они же были с вами. Кто ими командует? — Шилов! Кстати, а где он сам? — Степанов стал озираться по сторонам, пытаясь взглядом отыскать запропастившегося прапорщика.

— Я еще раз спрашиваю: где солдаты? — орал, распаляясь еще больше, Орловский.

Алексей сначала не мог поверить своим ушам, а потом уже и глазам. Слушая Орловского, он вспомнил, как тот бросил его с солдатом в конце взлетки и позаботился о них только через несколько часов. Как сам приказал получать оружие и идти ужинать. А глазам не мог поверить от того, что они наконец увидели Шилова. Прапорщик спрятался в отрытую неподалеку щель и, рискуя свернуть шею, вертел по сторонам головой, словно локатором, рассматривая летящие в ночи трассы.

— Иди ищи солдат!.. — продолжал кричать начальник.

Позже Алексей будет удивляться, как он в те минуты сдержался. Пальцы правой руки до боли впились в цевье автомата — деревянную накладку на стволе. Держась за нее, так удобно работать АКСом… Особенно когда у него откинут приклад… Применять его в качестве дубинки…

Конечно, Степанов даже не помышлял о том, чтобы ударить начальника. В боевой обстановке можно было загреметь за это и под трибунал. Но от такого несправедливого отношения сердце облилось кровью. Скрипнув зубами, старлей повернулся и молча во весь рост шагнул в ночь. Душила обида: за что? За то, что несколько месяцев работал день и ночь за Орловского? За то, что и не помышлял, как он, остаться на тепленьком местечке в Витебске?

«Наверное, Шилов за что-то настучал, — думал Алексей. — Вот потому и послал меня под огонь Орловский. А вдруг?.. Прекрасная возможность избавиться от строптивого зама…»

Последнее время отношения с начальником не клеились. Вот Шилов и нашептывал Орловскому на Степанова: «Смотрите, товарищ капитан, как бы ни подсидел вас старший лейтенант… Слишком уж он самостоятельный…»

С шорохом влетела в лощину граната, выпущенная из БМД, впереди появились вспышки разрывов, небольшое зарево. Послышалось русское «ура»… Степанов шел по лагерю, разыскивая солдат, не обращая внимания на летящие трассеры. Но когда одна очередь прошла совсем рядом, спохватился: «Это ведь у афганцев трассирующие, а у нас обычные патроны. Но ведь и наши бьют тоже… Трассирующее видны, а наши?..»

Вспомнив об осторожности, пригнулся и спрятался за стоявшую неподалеку «водовозку». Рядом с ней высилась гора ящиков. «Те самые, с мылом… Капитана из дивизионных объединенных складов», — сразу же вспомнил Алексей. Тут же он нашел и самого начальника ДОСов.

— Что ты, Алексей, под огнем бегаешь? Шальную пулю хочешь схлопотать? — капитан сидел на ящике и курил сигарету, пряча огонек от нее в рукав десантной куртки.

— Да вот Орловский накинулся: «Где солдаты?» А Шилов, сволочь, всех растерял, а сам в окоп спрятался… Вот ищу за него…

— А чего искать-то? Они вон с моими залегли сзади…

Степанов обошел сваленные в беспорядке ящики и увидел солдат. Они лежали на земле и делились впечатлениями.

— Вы что тут делаете? — рявкнул со злости старший лейтенант.

Солдаты мигом вскочили на ноги.

— Ложись! — скомандовал Степанов.

Десантники опять бросились на землю.

— Да мы только поужинали, а тут началось… — стал оправдываться старший из них.

— Сейчас же… ползком… к капитану Орловскому… — медленно чеканя каждое слово, проговорил Алексей.

Солдаты поползли к тому месту, где стояла их машина и где неистовствовал Орловский, не замечавший или не хотевший замечать отсиживавшегося в окопе прапорщика…

Когда все закончилось, Степанов, разгоряченный и злой, подошел к Орловскому. Ему не хотелось смотреть в глаза этому человеку, из-за чьей-то трусости полчаса назад пославшего его под пули. Благо, было темно…

— В Кабуле жарко, вызывают подкрепление… — проговорил Орловский, словно ничего не случилось.

— Я поеду с зенитчиками… Они разоружили афганских летчиков. Кажется, взяли восемьдесят семь человек… Без единой потери и с нашей стороны, и с их… Ценные специалисты… Чтобы эти «ценные специалисты» не наделали делов, наши выгнали «бээмдэшку» на взлетку и взяли всех «тепленькими» — где очередь вверх, где пригрозили гранатами, а где и просто кулаком… Заперли всех в помещение, нацелили на дверь орудие БМД и — привет: «Отдыхайте ребята, пейте чай, потом разберемся…» Офицеры набрали трофейных ТТ… А зенитную батарею афганцев, которая оказала сопротивление, уничтожили полностью… Это уже ребята из 357-го… Так я поеду в Кабул с зенитчиками?..

Алексей не отпрашивался, а лишь сообщал о своем намерении, поколебать которое не представлялось возможным.

Орловский, видно, чувствовал себя неловко. Поэтому решение своего «зама» одобрил. Тесно им вдвоем было здесь… Лучше уж по принципу: «С глаз долой — из сердца вон»…

6.

Старший лейтенант влез в кузов автомобиля к зенитчикам. Пристроился на каком-то ящике. Командир батареи, выглянув из кабины, дал команду присоединить магазины с патронами и поставить автоматы на предохранители. Предупредил, чтобы огонь без приказа не открывали ни под каким видом. Увидев Алексея, обрадовался:

— О, у нас поддержка из штаба дивизии!..

— Да ладно тебе, — усмехнулся Степанов, — какая поддержка?.. Просто попутчик…

Только тронулась колонна, как темноту распороли несколько очередей, выпущенных вертикально вверх. Кто-то предупреждал о начале движения войск. Вот только кого…

В Кабул прибыли часа в два ночи. Степанов замерз, сидя скрючившись на ящиках. Нельзя было даже пошевелить ногами, чтобы хоть немного согреть их. Особенно досталось коленям. Было такое ощущение, что они обморозились. В довершение ко всему при въезде в Кабул машина влетела в арык и сидящий рядом солдат ударил Степанова стволом прижатого к груди автомата прямо по зубам. Теперь тот сплевывал кровь и мысленно матерился: «Еще ни одного выстрела не сделал и на тебе: получил «ранение»… И от кого? От своего же спящего солдата… Так сказать — «пролил кровь на поле боя…» Он с раздражением посмотрел на зенитчика. Но тот так и не проснулся. Что с него спросишь? Не станешь же винить спящего…

— К машине!..

Степанов спрыгнул на землю и тут же увидел прапорщика Олега Кожанова из политотдела дивизии.

— Здорово, Лешка! Как ты — живой?.. — обрадовался встрече Олег.

Он был ровесником Степанова и его хорошим товарищем.

— У нас тут такое творилось… Трассеры — вдоль и поперек. Постреляли маленько…

— У нас было не хуже, — ответил Алексей. — А где начальство?

Кожанов указал на штабную палатку, и Степанов пошел прямо к ней. У входа столкнулся с полковником — своим старшим начальником. Вид у того был нездоровый. В армии все или начальники, или подчиненные. А вообще-то и те, и другие. Этот был начальником и для Орловского, и, конечно же, для Степанова. Алексей доложил полковнику о прибытии. Тот, заметив на лице подчиненного кровь, осведомился, не ранен ли. Алексей кисло усмехнулся: «Свои… случайно». «Иди к офицерам и жди. Понадобишься — вызову», — коротко бросил полковник.

Алексей вошел в другую палатку. Здесь, на аэродроме, их было у десантников всего две. Третью, установленную поодаль, занимали связисты-наземники. Кажется, подразделение РЭБ — радиоэлектронной борьбы. В палатке топилась печка. Вокруг стояли и сидели на деревянных чурбаках офицеры и прапорщики. Рядом были сдвинуты две кровати. На них спали вповалку человек шесть. Степанов поздоровался со всеми и протиснулся поближе, жадно вбирая намерзшимся телом струившееся тепло. Все больше молчали. Изредка кто-нибудь скажет слово или фразу, но они так и останутся без ответа. К исходу ночи ощущали смертельную усталость. Где-то около часа простоял у печки Алексей. Затем ему уступил свой чурбачок Кожанов, вызванный в штабную палатку. Теперь, сидя на обрубке, старший лейтенант старался не уснуть, чтобы не свалиться на раскаленное железо. Под утро освободилось место на кровати. Но отдохнуть не пришлось. Предстоял срочный выезд в Кабул…

7.

Те события потом назовут «штурмом дворца Амина». Через несколько дней Степанов будет знакомиться с боевыми донесениями, свидетельствующими о мужестве десантников, проявленном в первые сутки ведения боевых действий в ночь с 27 на 28 декабря:

«350-й гвардейский парашютно-десантный полк, 7-я рота, исполняющий обязанности командира — гвардии старший лейтенант Александр Козюков.

Задача — участие в блокировании здания генерального штаба, оказание помощи группе «Альфа» в захвате и зачистке объекта с последующим его удержанием.

Совершив марш, 7-я парашютно-десантная рота подошла к зданию генерального штаба. В нем уже находился командир 103-й воздушно-десантной дивизии гвардии генерал-майор Иван Федорович Рябченко с тремя офицерами — братьями гвардии старшим лейтенантом Вячеславом Лаговским и гвардии лейтенантом Павлом Лаговским, а также с советником начальника генштаба Афганистана. Комдив представился афганскому военному руководству как командир полка, личный состав которого немедленно готов убыть на усиление границы. А потом сразу же группа «Альфа» совместно с десантниками начала захват.

По подошедшей роте Козюкова из располагавшегося напротив генштаба здания министерства общественных работ вели огонь из гранатометов и стрелкового оружия, а из-за здания — из минометов. Первым оказался у захватываемого объекта действовавший в разведке взвод гвардии старшего лейтенанта Александра Куиша. Огнем из трех боевых машин десанта подчиненные Александра не давали афганцам выпрыгивать из окон. Техник роты гвардии прапорщик Сергей Новицкий мастерски проделал броней проход в ограждении, через который вошли на территорию генштаба БМД для его блокирования. Гвардии старший лейтенант Александр Козюков ворвался в здание, когда в нем уже шла перестрелка и среди «альфовцев» имелись раненые. Задачу по зачистке десантники выполнили.

Прибывший командир 3-го парашютно-десантного батальона гвардии капитан Анатолий Фроландин приказал Козюкову взять с собой взвод и уйти на усиление охраны советского посольства. Александр с тремя БМД выдвинулся в указанный район. Перед зданием посольства собралась толпа где-то около ста пятидесяти человек с палками и камнями. Оттуда также раздавались одиночные выстрелы. У посольства горели автомобильная техника, близлежащие магазины. Оставив одну боевую машину на самом опасном и уязвимом для охранявших объект участке, Козюков с двумя БМД убыл в микрорайон, где проживали советские специалисты, за женщинами и детьми. До утра эвакуировал их внутри боевых машин на территорию посольства. Там было безопаснее. Утром 28 декабря вернулся к зданию генерального штаба и приступил с ротой к его охране.

317-й гвардейский парашютно-десантный полк.

Блокирование зенитного дивизиона и батальона связи. Разоружили три караула без единого выстрела. Отличились гвардии старший сержант Аркадий Сартасов, гвардии младший сержант Валерий Михалев, гвардии ефрейтор Мадатбек Субакожуев, гвардии рядовые Николай Татаринов, Юрий Еремин, Юрий Черняев…

Рота гвардии капитана Валерия Самохвалова. В 19 часов начали выдвижение. Командир роты Самохвалов на БТРД сбил ворота и ворвался в штаб армейского корпуса. Стоявший во дворе БТР-60пб открыл огонь по машине Самохвалова. Однако вслед за командиром на БМД на объект ворвался гвардии лейтенант Федор Гузык. Афганец с 30 метров двумя очередями промахнулся. Этого хватило экипажу Гузыка, чтобы спасти командира. Наводчик-оператор гвардии старший сержант Юрий Коновалов дважды поразил БТР кумулятивным под башню, потом уничтожил афганского гранатометчика, целившегося из окна. Гвардии рядовой Иван Прокушев прикрывал замполита…

Группа начальника разведки полка гвардии майора Анатолия Качанова. Прочесывали здание. Задача, поставленная им, — уничтожить одного из военных лидеров правительства Амина.

Боевое охранение. Оборудовали позиции, ждали афганские танки. Сутки с лишним не спали. Должны были первыми принять удар на себя. Отличились гвардии сержант Сергей Ветчинов, гвардии младшие сержанты Владимир Юсовских, Олег Егоров, гвардии рядовой Нурбек Мамырбаев…

Вторая парашютно-десантная рота. Гвардии старший лейтенант Анатолий Чернорай. Блокирование штабов двух бригад. Было отведено два часа на выполнение задачи. По незнакомой местности совершили ночью 20-километровый марш, объект захватили…

Гвардии старший сержант Александр Хайтен и гвардии рядовой Александр Немец. Проявили инициативу. Нарушили связь захватываемого объекта с вышестоящим штабом…

Захват КАМ (афганский аналог КГБ). Участвовал парашютно-десантный взвод гвардии лейтенанта Сергея Корчмина. Пока выдвигались с аэродрома, по дороге обстреляли. Подъехали к воротам, спешились, залегли. БМД, механиком-водителем которой был Сергей Кинель, выбила ворота. При этом с машины слетела гусеница. Группа захвата рванулась вперед, прикрытие осталось. Задача была — всех взять в плен. Только в плен. Гвардии рядовой Сергей Корнилин с пулеметом прикрывал гвардии рядового Сергея Долохова, который брал в плен часового. Когда обходили здание, гвардии рядовой Александр Лесников зацепился ремнем автомата за ручку двери. В этот момент прямо на него вылетел из-за угла афганский офицер с пистолетом. Шедший позади гвардии рядовой Сергей Дербенев тут же освободил ремень, и Лесников успел ударом кулака сбить афганца с ног и взять его в плен живым. Десантник, если честно, ударил нападавшего кулаком по голове так, что тот рухнул на колени и выронил пистолет. Гвардии ефрейтор Сергей Радченко упал и разбил пальцы, а в это время в магазине кончились патроны. Гвардии ефрейтор Николай Федоров быстро снарядил ему магазин и оба продолжили выполнение боевой задачи…

Захват телеграфа. Участвовали гвардии ефрейтор Иван Михнев и гвардии рядовой Петр Васильев…

Захват банка и узла связи. При выполнении задачи обязанности командира взвода исполнял гвардии старший сержант Антон Сазонов. Сработали отлично…»

Пройдет время, и Степанов узнает, как оценивали те события сами афганцы. Вот что рассказал ему спустя восемь лет старший лейтенант афганской армии Мухаммад Захир:

«Во время ввода ваших войск в Афганистан 27 декабря 1979 года я служил механиком-водителем в пятнадцатой танковой бригаде. Очень хорошо запомнил ту ночь. Мы, а также четвертая бригада, стояли под Кабулом в направлении Пули-Чархи. Когда уже стемнело, началась стрельба. Экипажи четвертой бросились к машинам. Но танки не вышли за КПП. Командир дал приказ остаться на местах. Сейчас он в тюрьме…

Пятнадцатая бригада насчитывала три батальона. Во втором, в ко-тором служил я, была объявлена боеготовность. Не помню точно, то ли двадцать четвертого, то ли двадцать пятого декабря, мы смотрели теле-визор. Амину задали вопрос: «Приземляются большие самолеты… Что в них?» Он ответил: «Самолеты наших друзей привозят товары первой необходимости».

В каждом батальоне был один ваш советник. Мы уважали этих людей, верили им. Накануне они лично проверяли боеготовность танков. Когда же через четыре дня после ввода войск МЫ получили команду выгрузить из машин боеприпасы, вдруг обнаружили, что все ударники в орудиях вынуты. Это сделали перед двадцать седьмым декабря ваши советники.

В ту памятную ночь к HАМ пришел заместитель начальника политотдела. С ним был советник. Они собрали всех поговорить. В это время ваши БМД окружили танки и казармы. Блокировали парк…

Бабрака в народе не любили. Называли его вторым шахом Шуджахом. В истории Афганистана был такой случай. Если не ошибаюсь, он относится к периоду второй войны с англичанами. Те хотели поставить во главе страны марионетку шаха Шуджаха. Узнав об этом, поднялся весь народ…

Спрашиваете, почему обе бригады не оказали сопротивления? — Они были элитарные. Около восьмидесяти процентов — члены партии…»

8.

Медленно истаяла первая ночь, проведенная в Афганистане. Над Кабулом поднялось багряное солнце. К обеду потеплело. По лагерю ходили разноречивые слухи. Говорили, что к аэродрому подтягиваются две танковые бригады. И все уже получали «мухи» — гранатометы одноразового действия, готовились к обороне. Ничего не знали и о положении в правительстве. Сначала говорили, что Амин ушел в горы, потом, что он расстрелян, повешен. Во время ввода войск у каждого была своя задача, свой объект, в блокировании или взятии которого он участвовал. А полностью обстановку в столице знали немногие. Эта неизвестность угнетала. Пришли помогать афганскому правительству, а Амин вроде бы убит… Да что: «вроде бы»? Степанов точно знал, что Амин убит.

Еще в тy памятную ночь, когда всех подняли по тревоге, Степанову сообщил по большому секрету один из старших политработников информацию, суть которой сводилась к следующему: во время визита в Союз Тараки было предложено уступить пост главы государства своему преемнику Амину, а самому остаться лидером партии. Причина — не устраивали личные качества афганского руководителя. Тот вроде бы согласился. Но вернувшись в Кабул, вызвал Амина и приказал его убить. «Преемнику» удалось скрыться. Позже он с верными людьми пробрался в резиденцию и свел счеты.

«Конечно, Тараки физически уничтожен, — говорил майop, — но Амин нас устраивает больше. Он энергичен, умен, лоялен к Советскому Союзу, возраст — около пятидесяти. Вот мы и должны помочь ему укрепить свою власть».

Последствии Амина объявят агентом ЦРУ. Это вызовет законное не-доумение у Алексея. «Разве руководитель государства может быть чьим-то агентом? — подумает молодой офицер. — Другое дело, Амин решил проводить проамериканский курс. Но это право главы страны, коль он — верховная власть. Причем же здесь агент?..»

О многом узнают потом. А в тот первый день приводилось ломать голову: кого защищают десантники, кого поддерживают да и вообще какой у них статус на чужой земле? Раскатают всех, навалятся отовсюду, и HИKТO ничего не узнает. Не объявлено, что войска вошли в Афганистан, значит, они вне закона. Конечно, дорого заплатят афганцы за жизнь советских солдат и офицеров, но ради чего все это?

В палатке, развернутой в медсанбате, Степанов увидел первых убитых. Оба десантника лежали на заскорузлых от крови шинелях. У одного была забинтована голова. Кровь пропитала толстый слой марли насквозь. Да и что бинтовать — пуля попала прямо в лоб. Этот парнишка всего лишь девятнадцать дней назад принял присягу… Вторым был механик-водитель. Шесть осколков впилось в его мальчишеское тело. Один попал в щеку, образовав округлую рваную рану. Ни Алексей, ни стоявший рядом врач не могли оторвать от нее застывших взглядов. А еще Степанов увидел, что задралось обмундирование у убитого и оголился живот. Не догадались одернуть «хэбэ»… «Господи, — подумалось, — а ведь он, может, даже и девушку-то никогда не целовал… И больше yжe не поцелует… Лежат оба в этой армейской палатке. Светит солнце. Чужое солнце над чужой землей. Не довелось им увидеть его в Афганистане…»

— Это yже не шутки. Настоящие боевые действия… — проговорил задумчиво доктор. — Не Чехословакия…

Степанов молча вышел из палатки. Неподалеку десантники разговаривали с афганскими солдатами. Слышался смех, особенно когда последние пытались повторить какое-то специфическое крепкое русское словцо. Глядя на местных, захотелось схватиться за автомат и полоснуть на весь магазин… Может быть, это и они минувшей ночью… Но такое желание появилось лишь на мгновение. Степанов тут же погасил все эмоции. Он сам солдат и те, афганцы, TOЖЕ СОЛДАТЫ… Из дружественной страны…

Глава вторая

1.

Через сутки прибыли из Баграма остававшиеся там подразделения дивизии.

— Знаешь, — делились с Алексеем впечатлениями о событиях вечера 27 декабря Терентьев и Батурин, — после твоего отъезда в Кабул в Баграме утром загрузили две машины трупов афганцев… Целых две «шестьдесят шестые»… Зрелище, надо сказать… Это те, что оказали сопротивление…

Накануне приезда сослуживцев Степанов ночевал в палатке «рэбовцев». Набилось в нее столько, что нельзя было и шага сделать, не наступив на какую-нибудь часть тела или конечность человекам трем-четырем. Кроме двух палаток в Штабе по-прежнему ничего не было. И то, одна из них предназначалась для работы. Лишь через несколько дней стали мало-мальски обустраиваться. С большим трудом получил Алексей в тылах лагерную палатку на отделение. Печки не хватило. С потугами и ухищрениями сообща добыли несколько матрасов. Нечего говорить и об освещении… Что же касалось остальных удобств — тут и того «лучше». У какого-то разваленного глинобитного сооружения нарыли ямок. Вернее, щелей. В метр длиной и пару десятков сантиметров шириной. Находилось это пикантное место неподалеку от дороги, и проезжающий мог видеть соседствующих на ямках солдат и офицеров, порой даже самого высокого ранга. Первое время отдельных клозетов не строили…

Когда по радио передали официальное сообщение о вводе войск в Афганистан, все ободрились. Теперь о них знали, помнили. И за каждым солдатом и офицером стояла вся страна. В первые недели к лагерю часто приходили любопытнее афганцы в цивильном. Особенно много было детей. Их все интересовало у шурави. Десантники угощали ребятишек содержимым сухпайков, дарили в качестве сувениров монеты, кокарды с шапок, различные вещицы. Однажды мальчишкам показали плакат с портретом Ленина. «Чан афгани?» /сколько стоит/ — начали спрашивать они. Солдаты объяснили: не продается. Можно только подарить. Что тут началось! Мальчишки передрались между собой. А какое счастливое лицо было у того, кому достался портрет!..

Алексей тоже не раз общался с детишками. В основном эти разговоры были «на пальцах». Лишь с одним пареньком побеседовал от души. Говорили на немецком языке. Его знал юный собеседник почти в совершенстве, что очень удивило офицера. Сам-то Алексей получал свидетельcтвo пepeвoдчикa-peферентa в суворовском военное училище. «Где изучал?» — спросил старший лейтенант. Узнав, что в школе, удивился еще больше. Вот это способности! Или преподавание?.. У нас и в школе, и в институте зубрят, а двух слов все равно связать не могут.

Парнишка был одет почти по-летнему. Легкая войлочная шапочка на голове, из тонкой светлой ткани накидка, широкие штаны. На босые ноги обуты обычные резиновые галоши. Степанов узнал, что его собеседник самый старший из детей в семье. Ему семнадцать. Матери тридцать. Отец на пять лет старше ее. Разговаривали очень дружелюбно. Паренек с уважением посматривал на оружие офицера «коммандос», проводил долгими взглядами взлетающие и садящиеся самолеты. Внимательно слушал рассказ о Советском Союзе. Вспоминая то время, Алексей потом скажет, что в первые дни и недели все в дивизии работали замполитами. И солдаты, и офицеры. Сами верили в справедливость возложенной на них миссии и говорили об этом афганцам.

В одной из парашютно-десантных рот старший лейтенант увидел красочно оформленный боевой листок. Автор с юмором изобразил соблазны «потустороннего» мира. И настолько это было выполнено профессионально и творчески, что Степанов не мог не отметить редактора. Сработал еще раз за замполита. «Так держать!» — тепло пожал руку десантнику.

2.

Снег в Кабуле пошел тридцать первого декабря. Он сразу все преобразил. Угрюмые серые и темно-зеленые тона в лагере сменились светлыми. Но в палатке стало неуютнее. Выпавший снег еще больше подчеркивал устоявшийся холод. В новогоднюю ночь Алексей впервые выехал на патрулирование по Кабулу. Сам напросился. Что толку сидеть в темноте и мерзнуть в палатке? А так хоть город посмотришь, друзей увидишь, да и… Мало ли что может быть… Молодость жаждет опасности. Потребовалось личное разрешение начальника штаба дивизии полковника Преснякова, чтобы официально назначили на патрулирование.

После инструктажа выехали на двух открытых машинах. Побывали в резиденции, крепости Балахисар, штабе армейского корпуса, министерстве обо-роны», «советском» микрорайоне. Всюду на улицах, в учреждениях и дуканах висели портреты пожилого мужчины приятной наружности. В те дни уже появилось на устах имя Бабрака Кармаля. Глядя на фотографии, Степанов подумал, что это новый глава правительства. Однако он ошибся. На портретах был Тараки, ставший чуть ли не национальным героем.

Почти на каждом перекрестке машинам преграждали путь афганские посты. Выбежит на проезжую часть солдат, заорет во всю мощь своих легких «Дриш!», выбросит вперед ногу и тут же возьмет на прицел проезжающих. Другой подходит к кабине узнать пароль. Десантники быстро сориентировались с ситуации. Афганец их на прицел, и они его тожe. Эта немая дуэль длилась порой не одну минуту, если старший на постy оказывался непонятливым или попросту бестолковым. У шурави автоматы только сняты с предохранителей. А у афганцев патроны всегда загнаны в каналы стволов. Случись что, они из своих ППШ, отполированных до блеска, врежут на все семьдесят два. Именно столько патронов в магазине ППШ. Значит, надо успеть уклониться от очереди, передернуть затворную раму и дать ответную. Бывали уже случаи, когда посты открывали огонь вслед пропущенным «бэтээрам»…

Однако в новогоднюю ночь все прошло спокойно. Правда, когда воз-вращались, в кузов второй машины кто-то метнул гранату. К счастью, она не взорвалась. Забыл бросавший выдернуть чеку. А может, не знал, как обращаться.

В крепости Балахисар в то время еще стоял афганский двадцать шестой парашютно-десантный полк. Позже он уйдет воевать с мятежниками. А пока коммандос соседствовали с подразделением десантников. «Зашумели они, бросились к оружию… — рассказывал проверяющим наш офицер. — Мы их отсекли. Потом еле-еле уговорили с советниками. Вроде бы успокоились. Но ухо держим востро. Их же во сколько раз больше…»

Когда афганские парашютисты уйдут из крепости, Степанов увидит казармы. Обшарпанные, запущенные снаружи, изнутри они окажутся еще более неприглядньми. Ужаснется: «И это в такой грязи жили люди?!.» В ответ Алексею только рассмеются: «Да мы вывозили грязь машинами. Увидел бы, что творилось здесь до нас. Брось семечко на пол, прорастет…» Уйдут афганцы, а специфический запах их жилья еще долго не выветрится из казарм…

С интересом будет рассматривать офицер тренажеры для подготовки к прыжкам: деревянные грубо сколоченные монстры… Чему на них можно было научить?..

Больше всех повезло взводу, охранявшему дома советских специалистов. В первую же ночь к прибывшим в микрорайон десантникам началось паломничество соотечественников. Женщины несли апельсины, продукты, сладости. Встречали лучше родных. Кто знает, как сложилась бы судьба советских специалистов, не подоспей вовремя наши. Слухи ходили самые невероятные.

Степанов с легкой завистью смотрел, как устроились солдаты в одном из домов микрорайона. Благоустроенная квартира, в комнатах чистенько и тепло. Есть даже вода, удобства. Не то, что на аэродроме.

Вернулись в лагерь заполночь. Терентьев, Батурин и солдаты бодрствовали, не могли согреться в палатке. Алексей нашел на ощупь в темноте свой матрас, прилег.

— У тебя есть сигарета? — толкнул в бок Терентьев.

Курево кончилось. Днем Степанову подарил летчик пачку «Памира». Это было целое богатство. Им старший лейтенант и поделился в темноте по-братски. Покурили, повздыхали. Представили, как там сейчас в Союзе. В квартирах елки, столы ломятся… Тепло и уютно. Собрались близкие люди, родные. Музыка, песни, смех. За окнами поскрипывает снежок под ногами запоздалых прохожих…

«Как наяву, бокалов звон хрустальный, Играет искрами янтарное вино, И женский облик, чистый и печальный, И взгляд задумчивый, скользнувший за окно… Там ночь, луна и серебристый иней. Там те, кого любить мы вечно поклялись. Там Родина, там милая Россия, Там все, с кем встретились и с кем мы разошлись…»

Эти строчки, произнесенные вслух Степановым, резанули по самому сердцу.

— Ты, что ли сочинил? — насторожился в темноте Батурин.

— Ну я… — признался Алексей. — Когда-то в суворовском баловался. Да кто в том возрасте не брался за перо?..

— Тебе писать надо, смотри, как получается…

Степанов лишь иронически хмыкнул. Развелось поэтов… Простое движение души, продиктованное вспыхнувшей ностальгией.

Так для Алексея и его друзей начался НОВЫЙ, 1980 год. Уже пoшли слухи о близком выводе войск. Свою задачу десантники выполнили блестяще. И думали, на этом все закончится. Им посулили засчитывать год службы за два, платить два оклада. Чтобы не размениваться на различные «пыльные», «высокогорные»… Наверное, в Афганистане надо было еще платить и за отдаленность, «за дикость»… Все надеялись на скорое возвращение, поэтому обещанным льготам почти не обрадовались.

3.

Со временем стали потихоньку обживаться. Подвели свет к палатке. Нашли печку без трубы и колосников. Прапорщик Батурин с солдатами Мартыновым и Седовым сумел выйти из затруднительного положения. Из кирпичей, найденных на развалинах, соорудили дымоход, придумали, как обойтись без колосников. Ос-тавалось решить одну проблему: чем топить?

В тылах выдавали по ведру угольных брикетов. Но прежде надо было еще чем-то растапливать печку. Стали промышлять и уголь, и дрова. Степанов шел с солдатами в тылы, «заговаривал зубы» прапорщику, выдававшему топливо. А Мартынов с Седовым тем временем успевали набрать и незаметно утащить угля на ведерко больше.

По ночам у печки дежурили. Но это не помогало. Уголь не хотел гореть ни в какую. «Вот если бы дровишек… — вздыхал главный истопник Батурин. — Да где их достанешь? В городе на вес продаются. Не на кубометры, а на килограммы…»

Потом донесла разведка: в крытом брезентом прицепе хранятся деревянные чурбаки. Чьи они, всем было ясно. В палатке командира дивизии топили исключительно дровами. Но так как прицеп был большой да и забит чурками под завязку, то решили по совести: и на палатку комдива хватит, и на их. Посему ночью спланировали вылазку. «Возьмем немного, хватит и начальству. Учитывая, что печкой нас обошли, будет справедливо», — резюмировал Батурин. Степанов с Терентьевны поддержали. Дождавшись темноты, расшвартовали брезент. Распределили обязанности. Терентьев, осторожный от рождения, в прицеп лезть наотрез отказался: «Как бы чего не вышло». «Черт с тобой, — согласился Алексей. — Станешь на «шухере». А Мартынов с Батуриным и Седовым пусть таскают в палатку. Да не напрямую, а по кругу. Мимо зенитчиков…» И полез в прицеп.

Утащили несколько увесистых чурок. Опять наглухо зашнуровав на прицепе брезент, собрались в палатке. Степанова и Терентьева начал разбирать смех, но на ниx цыкнул Батурин: «Ржете, как жеребцы. Зайдет кто — возьмут с поличным. И прощай наши дровишки». Офицеры примолкли, но то и дело кто-нибудь из них, встретившись взглядом друг с другом, внезапно прыскал в ладонь и отворачивался в сторону, пряча улыбку. Зато остальным было не до смеха. Они обсуждали, когда взяться за распиливание чурбаков. Порешили перенести мероприятие на день: ночью можно привлечь внимание.

Сказано — сделано. К обеду дровишки были аккуратно сложены на приступке рядом с входом в палатку. Следующей ночью было тепло. Но через два дня их «засекали». Заглянул прапорщик из «комендачей». Нагловатый был парень, бесцеремонный. «А, вот кто из прицепа ворует дрова!» — обрадовался пришедший, увидев маленькую поленницу. Батурин от неожиданности только рот открыл. СЛОВНО громом поразил его нежелательный визит. Спохватившись, по обыкновению выпучил глаза и с пеной у рта начал отстаивать дровишки, но коллега был неумолим. Пришлось вернуть. И опять начали думать, как же быть.

Позже привезли капельницы. Теперь уже хватило и на палатку Алексея. К новой печке быстро приноровились. Оказалась она очень удобной. Не беда, если когда-нибудь «фукнет» и обдаст все вокруг сажей. Надо чаще чистить. Зато тепло и удобно. Соляр рядом. Залил в бачок, и пять часов отдыхай. Кончилось горючее — еще сходил набрал. Потом и на соляр наложили лимиты. Кран емкости стали запирать на замок. Но здесь уже было проще. Ключи хранились у солдата или прапорщика из комендантской роты. А с ними жители палатки успели навести мосты.

Первая зима в Кабуле была недолгой, но суровой. Пришлось хлебнуть лиха. Раньше никто бы и не подумал, что при минусовой температуре можно мыться в палатке, когда в ее углах лежит снег. Со временем привыкли. А «дома» — дома даже было уютно. Особенно это чувствовали, возвратившись после ночного патрулирования или проверки боевого охранения. Выезжали по семь-восемь раз в месяц. А то и больше. Каждую из таких ночей приходилось десяток раз стоять под дулами автоматов афганцев. И, конечно жe, вернувшись в свою палатку, каждый чувствовал себя в ней, как в раю. Когда начались дожди, брезентовое жилище деcaнтников стало для них самым желанным сухим и теплым островком в лагере.

Свой полевой быт разнообразили, как могли. Однажды забегает Степанов из рабочей палатки перед обедом «домой». Уже у входа его настораживает специфический непонятный запах. Откидывает полог и видит: на печке сковородка, а в ней консервы. «Дурьи головы, кто же их жарит?» — спрашивает со смешком у Терентьева и Батурина. Те смотрят на него серьезно и с сожалением. Предлагают: «Попробуй». Алексей нe отказывается. Берет вилку, подцепляет бурую кассу. «А что, съедобно, — соглашается, — но кто из вас додумался?» «Я! — гордо отвечает Терентьев. — Помнишь, сомалийцы у нас учились? По вечерам в общежитие войти нельзя было. Селедку жарили…» «А лягушек вЫ еще, как французы, не пробовали? — язвит старший лейтенант. — Или сушеного скорпиона? С пивом вместо рака…» Этого уже Батурин стерпеть не может. Пиво его страсть. Он посылает Степанова от всей души и как можно дальше. Тот, усмехаясь, топает к своим документам и расчетам. Но на душе у офицера весело.

Потом появился в палатке баян. А вместе с ним и гости. Рембатовцы, прознав, что Алексей умеет играть, часто приглашали его к себе. Инструмент у них был, но все дело стало за баянистом. Вот офицер и выручал время от времени хороших знакомых. Сядут вечерком в палатке, заиграет старший лейтенант, и пойдут воспоминания. Что тебе японский магнитофон… Разве сравнится его запись со своей родной русской песней!

4.

Прожили в Афганистане месяц, другой… Слухи о выводе ходили самые разные. Но на трезвый разум догадаться было несложно: засели наши войска «за речкой» надолго. С наступлением весны разгорелись активные боевые действия, завертелась огненная круговерть. И все-таки на вывод войск надеялись. Многие подумывали о том, чтобы вернуться домой не с пустыми руками. Старались накупить сувениров, подарков. Когда начали платить чеки — аппетиты разгорелись. Речь пошла уже о дубленках, часах, радиоаппаратуре. Чеки обменивали на афгани у советников. Разумеется, не без выгоды для последних. Если те, например, получали тысяч по восемнадцать, то они могли заработать немалый барыш. Арифметика проста. Обмен производили из расчета один к пятнадцати. Но это самый идеальный вариант. Бывало, диктовали соотечественники и более жесткие условия: один к четырнадцати, тринадцати, двенадцати… А то и к десяти. Меняя, скажем, один к двенадцати, советник мог спокойно положить себе в карман тысячу чеков, а на оставшиеся шесть тысяч афганей сносно прожить в течение месяца. Тем более, бензин для машины, хлеб, тушенку и прочие продукты можно было достать в наших воинских частях. Вскоре «военспецы» до того надоели своими частыми визитами к десантникам в надежде чем-нибудь появиться, что начальник штаба дивизии полковник Пресняков приказал установить на дороге шлагбаум и без его разрешения в лагерь никого не пропускать. Конечно, не все одним миром мазаны. Среди советников были люди исключительной порядочности, храбрости, доброты. Но немало оказалось и таких, кто грел руки на своих собратьях. А тем и без того платили гроши — двести тридцать чеков младшим офицерам и прапорщикам, триста сорок пять — старшим.

Степанов принципиально не участвовал в этих сделках. Лишь перед самой заменой, отступив от своего правила, накупил сувениров.

Помимо обмена чеков на афгани была и другая статья дохода. Местные дуканщики проявляли интерес ко всему. Особенно к сигаретам, инструменту, водке. С первых дней в лагере стал практиковаться «натуральный» обмен. Шапка шла за японский зонтик, пачка сигарет — за «щипчики» для ухода за ногтям. Показывают как-то фильм в клубной палатке «Я — Шаповалов Т.П.» На экране главный герой, сыгранный Евгением Матвеевым, рассказывает супруге о своей командировке в Афганистан. Дескать, есть такой город Кабул, речка, которая так же называется… Люди бедные, но добрые. «Вот я тебе подарочек привез», — протягивает жене сверточек. Вдруг палатка начинает трястись от взрывов хохота.

— Щипчики! Щипчики!.. — кричат весело зрители.

Как тут не вспомнить прапорщика из батальона связи, получившего строгий выговор по партийной линии за обмен пачки сигарет на эту безделушку.

Командование всеми силами пыталось пресечь деятельность менял. Однако находились среди них такие ушлые, что не помогали никакие меры. Сделки coвepшaли в Кабуле, на границах лагеря, обманывая бдительное око патрулей, следивших за тем, чтобы не было нежелательных контактов с местным населением. После Алексей не мог без смеха вспоминать один случай.

Засекают прапорщика из рембата, пытающегося сбыть домкрат. Тот, как говорят, ноги в руки и — ходу. Патрульные — за ним. Прапорщик бежит, не разбирая дороги, и вваливается по самые плечи в отрытую щель «особого назначения». Подбегают преследователи. Меняла с трудом вылезает из отхожего места и кидается к начальнику патруля: «Черт попутал… Черт попутал, товарищ старший лейтенант…» И протягивает ему домкрат. А тот в сторону, в сторону. Вонь такая, что рядом стоять невозможно. Однако прапорщик наседает со своими извинениями. Тут уж роли меняются. «Иди ты сам к черту,» — кричит офицер и отбегает в сторону еще дальше. Он зорко следит за каждым шагом менялы, не подпуская его к себе на расстояние ближе двух десятков метров…

Не удался бизнес у рембатовца. Но были и такие, особенно среди прапорщиков, кто работал по крупному — расчетливо и наверняка. Сигареты, мыло продавали ящиками. Бойко торговали водкой. Сбывали ее и своим. По двадцать пять чеков за бутылку. Стоила она тогда в Союзе около четырех рублей. Драли же в шесть раз дороже. Впрочем, даже не в шесть, а в двенадцать раз. Ведь один чек шел в Союзе за два, а то и за два с половиной рубля.

А не брать водку даже за такие бешеные деньги порой было просто невозможно. Прилетает, например, из Кундуза к Степанову друг детства Женька Сухин. Семь лет не виделись. Как водится, задумались, чем бы отметить событие. «Возьмем бутылку, — говорит Алексей, — сядем вечерком вдвоем в машине…» «Э, нет, давай не так, — не соглашается Женька. — Пусть праздник будет у всех. Для каждого из вашей «молодежной» палатки. Два лучших друга встретились… Что нам в Афгане считаться? Сегодня радуемся, а завтра…» «Черт с тобой, и правда — всем так всем», — соглашается Степанов. Идут вдвоем в тылы к прапорщикам, платят полторы сотни чеков, зато в палатке радуются встрече вместе с ними и Терентьев, и Батурин, и Кожанов, и Нечипорук… Каждому понемногу, но честно.

Читатель, ecли наберется терпения и дойдет до этих строк, может подумать, что в Aфганистане только и занимались обменами да куплей-продажей. Смею его уверить: он ошибается. Но случалось всякое. Было и это…

А еще… Еще Степанов мог бы вспомнить многое… Например, как ходили на «свадьбу». Потом пленные ночевали в клубной палатке и их кормили из солдатских термосов. Два старых бородатых афганца разливали русские щи по алюминиевым мискам, а остальные девять терпеливо дожидались, пока им подадут пищу. Тогда дело было так. По агентурным данным под видом свадьбы в одном из кишлаков должен был собраться исламский комитет. Десантники подошли к населенному пункту ночыо, опоздав на несколько часов. Блокировали кишлак. И тут выяснилось, что днем сыграли целых четыре свадьбы. Попробуй, узнай, под прикрытием которой собрался исламский комитет. Решили дождаться утра. А с рассветом «хадовцы» и царандой качали прочесывание. Десантники взяли одиннадцать пленных. Их афганцы сами бы растерзали на месте, если бы не шурави. Среди душманов оказался один из родственников Амина. Как его и других били «хадовцы»!.. Пришлось русским взять пленных под защиту, чтобы предотвратить самосуд.

Нельзя не вспомнить и о «колонистах» — тех, кто проводил колонны из Союза с горючим, боеприпасами, продовольствием. Сколько солдатских обелисков установлено им на этой суровой земле!.. «Колонистов» расстреливали из засад, они подрывались на минax, горели в бензозаправщиках. И солдаты, и офицеры, и прапорщики. Гибли все одинаково. Да, было. Этого никто не станет отрицать. Было все — и отвага до безрассудства, и тоска до боли в сердце, и прекрасные человеческие порывы, и самые элементарные слабости. Обычные слабости обычных людей. И пусть кто-то скажет, что это не так!.

5.

Особая страница службы десантников в Афганистане — это «братья меньшие». Буквально на второй день после приземления рембатовцы выпросили, а скорее всего уворовали (разве солдаты сознаются?) у пастухов щенка в Баграме. Так его и назвали: «Баграм».

Связисты, те вообще привезли с собой из Витебска Шарика. Два месяца пес прожил в Кабуле. Наводил мосты дружбы с местным собачьим населением. А потом его отправили домой. Попутным самолетом Ил-76. В то время немало желающих нашлось бы в лагере оказаться на месте Шарика…

Позже у десантников появились Кабул, Кнопка, прибилась та черная, которой дали неприличную кличку за привычку воровать и шакалить. Как обыватели палатки с нею боролись! Это был враг номер один, и не потому, что черная объедала воспитанницу. Хватило бы и на нее — не жалко. Главное — обижала Кнопку. Укусит — и по-подлому бежать. Вдогон — только камни да ругательства.

Щенок, названный рембатовцами Баграмом, был очень забавным. Косолапый, круглый, как колобок, светло-коричневой масти. Видно, не дворняга. Степанов в собаках разбирался слабо. «Афганская овчарка», — объясняли «технари». Впрочем, ему, как и многим другим, было все равно: овчарка, не овчарка… Главное — кутенок очень интересный. Он сразу стал любимцем рембата. А потом — всей дивизии. Вернее, той ее части, что стояла у аэродрома.

Особенно опекал Баграма зампотылу рембата майор Тараканов. Первое время укладывал его спать рядом с собой, заботился, как о ребенке. Когда начали выдавать доппаек, для щенка настала поистине сладкая жизнь. Никто не жалел для него сгущенки.

Баграм рос быстро. Через полгода это уже был большущий красивый пес. Он давно исследовал все окрестности далеко за пределами рембата. Нередко гостил и в штабе дивизии. Особенно в «молодежной» палатке, куда к лету переселили Степанова с подчиненными — лейтенантом Терентьевым и прапорщиками Батуриным и Шиловым. А солдат отправили в комендантскую роту. Не хотелось Алексею делить свой коллектив на «верхних» и «нижних» чинов, но приказ есть приказ — молодые офицеры и прапорщики должны были жить в лагере отдельно от солдат. Конечно же, это ни в коем случае не касалось рейдов — во время ведения боевых действий все по-прежнему были вместе…

Так вот, в «молодежной» палатке у Баграма было два интереса. Первый — это бледно-рыжий флегматичный кот по кличке Мальчик. Обитал он у «особистов». Считался единственным представителем семейства кошачьих в гарнизоне. И, казалось, понимая это, несказанно гордился. Более того, Мальчик, возможно, сознавал еще и то, что живет в необычной палатке и каждый день общается с необычными людьми. Кое-кто называл их «Молчи-молчи». Но будь его, Мальчика, воля, непременно бы дал такому обидчику острым когтем в глаз…

Сначала Степанов думал, что в Афганистане вообще нет котов — ни одного не видел ни на одной из улиц. Но потом его убедили в обратном. «Наши кошки, — рассказывал знакомый афганец, — по улицам бегают редко. В городе. А в кишлаках их многих перестреляли. И наши, и ваши… Ради забавы…»

В детстве самым любимым животным у Алексея был кот. Черный красавец. Когда пришлось однажды на неделю уехать в Киев, тот вообще отказался есть. Войдет в дом, поищет хозяина и с жалобным мяуканьем — на улицу. Нравилось ему спать с Алешкой, свернувшись калачиком на одеяле. Всегда влезал на плечо, когда тот делал уроки, выгибаясь так, что хвостом щекотал лицо, а влажным и холодным носом старался потереться, мурлыкая, об ухо хозяина. Придет кот, бывало, в умиление, растает от нежности… Даже слюна капнет на тетрадь…

Все дома посмеивались над Алексеем. Только он на это не обращал никакого внимания. А позже ему уже и самому стало не до котов. Интерес к ним проявлял только изредка. Наверное, именно поэтому Алексей решил однажды угостить в столовой Мальчика. Как говорится, от себя оторвал. Питались-то по солдатской норме. Бросил он в угол палатки мясо, а Мальчик даже не глянул на эту подачку. Степанова задело. Еще бы, сам остался на обеде с одной «шрапнелью», и на ж тебе, не поняли… Побрезговал, что ли?

Подняв с пола мясо, Алексей под дружный смех обедавших запустил им в кота. Попал. Но то ли кусок был маленький, то ли Мальчик разъелся до того, что ему все нипочем, — трудно сказать. Во всяком случае кот только чуть ускорил свой степенный шаг. Он даже не обернулся в сторону обидчика.

Это всех развеселило еще больше:

— Леш, дай ты ему пинка!

— Зажрался, котяра, мы «шрапнелью» питаемся, а он от мяса нос воротит… И чем его там в особом отделе кормят?..

— Нюх потерял, мышей не ловит…

Засмеявшись, Степанов догнал Мальчика и, слегка пнув сапогом, придал ему должное ускорение.

— Вот так, отстегнул с барского плеча, — потешались обедавшие, — да ты знаешь, почему он отказался? Мясо-то не простое — кенгурятина. Жуешь, жуешь, а оно словно резиновое. Смотри, какое красное… Вареное таким не бывает…

Никто не узнал, пошел ли урок на пользу Мальчику или нет. Больше Степанов его не угощал. Не обращал на обидчика внимания и кот. А может, просто не хотел терять собственного достоинства. Изредка даже приходил мышковать в палатку.

Короче: Мальчик был для Баграма интересом номер один. Большое удовольствие ему доставляла очередная возможность сбить спесь с гордеца. Внезапно застать где-нибудь кота и тут же обратить его в бегство. В таких ситуациях от солидности и невозмутимости четвероногого зазнайки не оставалось и следа. Что есть сил улепетывал он от своего преследователя за спасительную колючую проволоку в палатку «особистов».

Второй интерес возник у Баграма позже, с появлением в палатке Кнопки.

Эта крошечная беленькая собачонка, чем-то смахивавшая на ягненка, «прописалась» в «молодежной» палатке в последних числах апреля. Степанов даже не помнил, кто из ребят ее принес. Но всем понравился щенок. Тут же распределили в шутку родственные обязанности — старший лейтенант Сашка Нечипорук из бронетанковой службы стал воспитаннице мамой, лейтенант Хромов, командир взвода НАД — начальника артиллерии дивизии, — папой, Степанова и Терентьева назначили дядей и тетей. Даже песенку сочинили об этом.

Начали решать, какую выбрать кличку.

— Назовем Кнопкой, — предложил Нечипорук.

— Нет, Белочкой, — стал возражать Терентьев.

— Ни вашим, ни нашим, назовем ее Кнопкой или Девочкой, но по-афгански, — попытался поставить в споре точку Алексей.

Пошли к переводчику.

— «Кнопка» по-афгански будет «тукма», а «девочка» — «дохтар», — проконсультировал тот.

— А!.. Зовите, как хотите, — махнул рукой Нечипорук. — Для меня она Кнопка.

Так и прижилась эта кличка за воспитанницей.

Через несколько дней Степанов ушел в рейд. Вернувшись, узнал, что Кнопка очень сильно заболела и ее долго выхаживали. Кормили таблетками, сгущенкой. Неячипорук брал ее на ночь в свою кровать, чтобы не замерзла. А тут еще прибилась эта черная. Откуда она появилась — кто ее знает. Но подлая!.. Сказать «воровка» — не то слово. Постоянно обижает Кнопку.

Баграм теперь перестал быть любимцем в «молодежной» палатке: как-никак, есть своя воспитанница. Но он оказался умным псом, зря, что избалованным. Хотя все ему и это прощали. Любил пошутить над собакой инструктор политотдела по комсомолу прапорщик Ласкин. Привяжет пакет с печеньем на шею Баграму, тот и носится между палатками со своими харчишками, пытаясь лапой достать лакомство. Побегает-побегает, и опять к Ласкину. Иван, конечно, сжалится. Пес съест печенье и растянется на щелястом полу палатки. Вот тут и начинается для Кнопки раздолье. То взбирается к нему на спину, то треплет за уши, то ухватит за щеку — ему хоть бы что. Никогда не обидит. Умница.

Полюбили Кнопку и в особом отделе. Где-то в пять утра она обычно приходила в палатку к начальнику и начинала тянуть с него одеяло — в гостях сгущенка, наверное, была всегда вкуснее…

Баграм однажды даже познакомился с заезжей знаменитостью — Иосифом Кобзоном. Кажется, в апреле восьмидесятого он впервые прилетел в Афганистан. Конечно же, выступил и у десантников. После концерта Кобзон был приглашен на обед в командирскую палатку. В самый разгар беседы появился Баграм. Он имел привычку приходить без приглашения, за что его и пожурил генерал. Однако Кобзону Баграм, как потом рассказывали, понравился.

— Хороший пес, — погладил он непрошенного гостя.

Так Баграм приобщился к искусству. Но он, конечно же, не Мальчик. Нос задирать не стал. По-прежне6му совершал свои ежедневные обходы лагеря, ночевал же непременно дома.

Рембат стоял метрах в трехстах от штаба дивизии. Однажды Степанов, возвращаясь ночью от «технарей», неожиданно услышал за спиной шорох. Схватившись за кобуру, отпрянул в сторону. Резко обернулся — сзади стоял Баграм. Тот выполнял долг вежливости: провожал гостя. Вместе дошли до штаба. У крайней палатки пес остановился.

— Пойдем, Баграм, угощу сгущенкой, — манил Алексей, — иди за мной. Слышал? — Сгущенка!

Нет, провожавший не двинулся с места. Он свою задачу выполнил и мог вернуться в рембат. Так и сделал.

Баграма и Кнопку объединяло главное — преданность хозяевам. Правда, у каждого из четвероногих друзей это проявлялось по-разному. Баграм, например, не мог терпеть афганцев. Узнавал безошибочно, даже если они одеждой почти не отличались от наших. Обязательно облает и до тех пор не пустит в лагерь, пока на него не прикрикнет кто-нибудь из своих. А однажды произошел вообще анекдотический случай. Осенью, когда прилетел из Союза командующий воздушно-десантными войсками, попросили у афганцев на время шикарный по тем временам черный «Шевроле». Адъютант комдива гонит машину в лагерь, а Баграм бросается на нее с яростным лаем. То забежит вперед, загородив дорогу, то отскочит в сторону, пытаясь ухватить зубами колесо. Туго пришлось адъютанту. И нельзя наехать на любимца, и машину надо подать вовремя к штабу. Обругался последними словами, а свидетели этой сцены упали со смеху…

Баграм исчез через полтора года. Сначала его ранили. Пуля прошла по касательной и лишь рассекла кожу на груди.

— Не иначе, как «летуны»… Наши не сделали бы такого, — возмущались все. — Знать бы, кто точно…

Летчики иногда грешили, поначалу доставляя немало хлопот десантникам. Как вечер — так у них стрельба. Пока начальник штаба дивизии Пресняков не предупредил: «Еще раз затеете пальбу, буду считать это за нападение душманов. Разверну артполк и врежу прямой наводкой по аэродрому…»

А потом Баграм и вовсе пропал. Говорили, что видели его посаженным на цепь у летчиков. Начали искать. Пес как в воду канул. Найти его так и не удалось.

А Кнопку сгубила ее же преданность. Она признавала только жителей «молодежной» палатки да еще немногих избранных. Остальных же, проходящих мимо, старалась обязательно облаять. И делала это очень своеобразно. Можно даже сказать, добродушно. Скорее всего, для забавы. Налетит с яростным лаем, бросится под ноги — вот-вот ухватит за сапог. Но в самый последний момент остановится. И так стоит секунды две-три, застыв с разинутой пастью.

Все были знакомы с чудачеством Кнопки и прощали ей эти шалости. Но однажды проходил мимо палатки один полковник. Он только что получил это звание досрочно. И не только звание. Еще и орден Красного Знамени. И надо же было Кнопке его облаять! Полковник ухватился за пистолет. Но подоспевшие ребята отбили свою любимицу, утащив ее в палатку.

Полковник, задетый покушением на его авторитет, не успокоился. Взял себе в помощь двух товарищей из штаба и пришел расправляться с обидчицей.

— Посмотрите, у нее же красные глаза! Она двоих солдат из моего полка искусала, — доказывал он.

— Да у нее от рождения такие, — защищал свою воспитанницу «мама» Нечипорук. — И не красные, а коричневые…

Хоть у полковника и у его спутников на погонах было значительно больше, чем у каждого из обитателей «молодежной» палатки, Сашка не спасовал перед старшими по званию. Кнопку в обиду не дал.

— Тащи ее домой, — сказал Ласкину, передавая тому собачонку. — Да смотри не выпускай…

Оплошал Иван. Кнопка вырвалась из рук и, проскользнув под пологом, выскочила из палатки.

Полковник тут же выхватил пистолет, взвел курок и, набычившись, пошел к ней. Когда патрон в канале ствола, тут уж не до шуток. Подвернешься под горячую руку, а вокруг люди…

— Кнопка, беги! Беги, мать твою!.. — ругался Сашка Нечипорук.

— Пошла вон! — кричали ей другие. — Назад!..

Кнопка не привыкла к такому грубому обращению. Она стояла и, словно загипнотизированная, смотрела на пистолет, слабо помахивая хвостом. Выстрелы треснули сухо. Три. Один за другим. Собачонка, наверное, даже не поняла, что случилось — брошенная ударом наземь, она еще по инерции два раза вильнула хвостом…

Чувствовали себя все мерзко. С той поры полковник, проходивший в штаб мимо «молодежной» палатки, нередко слышал выкрики: «Убийца!»

Трудно объяснить его поступок. Всем показалось, что он был выпивши. А ведь знали его как боевого заслуженного офицера. Спустя годы Алексей будет служить под его началом, потом, когда тот пойдет еще выше, в Москву, будет часто встречаться с ним. И никогда этот офицер не даст повода сказать о себе, что он непредсказуемый генерал. Он всегда будет ровным, тактичным, сдержанным. Так что же тогда с ним случилось в тот день в Афганистане?!.

Наверное, подумает Степанов, в те минуты у полковника, как сейчас модно говорить, «поехала крыша»… Ехала она у каждого и по-разному. На войне как на войне…

Глава третья

1.

Распутица началась в Кабуле в конце января. До этого стояли по ночам двадцатиградусные морозы. Днем на солнце подтаивал снег, а ночью опять лужи сковывал лед. Непривычной для десантников была эта первая афганская зима. Грань между нею и весной как бы отсутствовала. Было и то, и другое. Весна приходила днем, зима — ночью. А потом зарядили дожди. Шли они, не переставая, суток по трое подряд. Расчистится небо, блеснет солнышко… Не успеют ему порадоваться, как опять пойдет дождь.

Земля в лагере раскисла до такой степени, что просто не хотелось выходить из палатки. Того и гляди, зачерпнешь голенищами сапог густую и липкую жижу. Дорог не было. То, что ими могло называться лишь условно, машины разбили невероятно. Из лагеря выходили только автомобили с повышенной проходимостью. Идет, бывало, «ГАЗ-66-я», вода доходит до самого полика. У водителя уже ноги промокают. Словно катер на волнах, ныряет в глубокие колдобины. Но идет все же!

А вот с «ЗиЛами» дело обстояло хуже. Особенно туго приходилось водителю «водовозки». Сядет в грязи на самые мосты, тут уж никакой буксир не поможет, кроме самоходки. Она-то и таскала за собой «водовозку» к полевым кухням, баням, к скважине на аэродром.

Но что за мучение было — выезжать на проверку боевого охранения! Втискиваешься в «бэтээр-дэ», а за тобой тянется пуд грязи. Отчищай ее, не отчищай — все равно. Утром посмотришь на свою «десантypy» — плакать хочется.

Когда холодно, грязно и сыро, неуютно становится и на душе. Мало радостей было тогда у десантников. Книг днем с огнем не сыщешь. Если есть несколько потрепаных, то за ними уже большая очередь. К тому же, давали их читать счастливые обладатели в основном на обмен. Единственным светом в окошке были письма и кино. И, конечно же, газеты. В тот вечер вся почта опять отменялась из-за нелетной погоды. Оставался фильм. Механик уже колдовал в клубной палатке. Надо было спешить занять место на скамейке поближе к экрану. Иначе столько набьется народу, что и стоя ничего не увидишь. Да еще накурят. Кое-кто пытался поначалу с этим бороться. Но курильщиков оказалось больше. И глас ненавистников табачного дыма по-прежнему тонул в оживленном говоре ожидавших начала сеанса.

— А что ты нам сегодня покажешь? — начинал кто-нибудь заводить «кинодраматурга» старшего лейтенанта Володьку Коровина.

Тот недавно пришел в политотдел из артполка. Но освоился в новой должности быстро. Одно было плохо — показ фильма для него всегда превращался в пытку. Картину крутили на одном маленьком аппарате «Украина». Пленка постоянно рвалась. Каждую часть фильма приходилось заряжать при включенном свете. Если картина была интересной, «кинокрута» торопили, доставалось и Коровину:

— Что ты опять привез какую-то рвань!

— А вот у летчиков показывали «Экипаж»…

— Да там и «Трактир на Пятницкой» вчера крутили, а у нас…

— У них широкопленочные аппараты, — взвивался уязвленный Коровин. — А попробуй, найди что-нибудь подходящее к «Украине». Вот давай, Терентьев, завтра вместе поедем в крепость. Сам будешь выбирать. Не хочешь?.. Так чего ж подкалываешь?

— Володя, ты у нас самый лучший на свете кинодраматург, — продолжал посмеиваться Терентьев, — вечно из показа фильма драму сделаешь. Попроси у летчиков машину на прокат. Что стоит на один вечер?

— А ведь дело, — поддерживал Нечипорук.

— Да ладно, хватит вам, — доходил до белого каления Коровин, — смотрите «Кота в мешке». Что, плохой фильм?

— Сам ты кот в мешке, — вмешивался Ласкин. — Не привезешь хороший фильм завтра, выгоним из палатки.

— Baня, уж ты бы молчал… Вот попросишь подвезти в Кабул…

— Мужики, кончай, давайте смотреть дальше, — гасил кто-нибудь разгоравшийся спор.

И все страсти разом стихали.

В тот вечер показывали хороший фильм, цветной. На экране Петр Первый воспитывал палкой под дружный смех зрителей зарвавшегося прапорщика. Арап Ибрагим Ганнибал — «ликом черен и прекрасен» — тайно проникал в дом невесты…. Владимир Высоцкий, исполнявший главную роль, был неповторим. На самом интересном месте, когда неудачнику-прапорщику опять наломали бока какие-то обломы, экран в очередной раз погас.

— Давай, заряжай быстрее…

— «Кинокрут», чего там копаешься?.. — раздались недовольные голоса.

— Привести себя в боевую готовность, — послышалась с порога команда. — В Кабуле мятеж…

Степанов, Терентьев, Батурин и солдаты, не разбирая в темноте дороги, пошлепали по грязи к себе в палатку на край штаба дивизии.

— Слушай, Валентин, займи два магазина, — попросил Алексей Батурина.

— А мне самому? Возьми у солдат. Они останутся…

— Берите, товарищ старший лейтенант, — протянул магазины ефрейтор Ларченко, — мы с Савичевым поделимся.

— Спасибо, мужики, — поблагодарил Степанов, засовывая патроны в подсумок. — Пойду к «заму», узнаю, что и как.

Повесив на плечо автомат, вылез наружу. Мокрый и холодный полог палатки коснулся шеи. Тут жe зябко поежился. Почувствовав, как противная струйка потекла за воротник куртки, зло выругался.

Из пригородов Кабула доносился какой-то шум. Он порой затихал, но когда усиливался, можнo было различить крики толпы. Особенно резали слух истошные женские вопли, плач детей. Изредка щелкали одиночные выстрелы, и трассеры, вычерчивая в ночном небе плавные дуги, терялись где-то вдали.

После десантники узнали: это была всего лишь-навсего имитация. Мятежники установили мощную японскую радиоаппаратуру. Через усилители воспроизводили заранее заготовленные магнитофонные записи. Так сказать, давили на нервы. Но это все узнали потом.

Степанов вошел в соседнюю палатку. Здесь жили с большим комфортом. Спали не на земле, как Алексей с Терентьевьм, Батуриным и солдатами, а на кроватях. Да и печка была приличнее. В углу палатка стояли даже стол и три стула.

— Со мной поедут Медведь, Рублев, Гусев. Оперативная группа… — произвел боевой расчет заместитель начальника.

— А я? — напомнил о себе Степанов. — Я ж стреляю…

— Останешься здесь, тебе работы в штабе хватит, — отрезал майор.

— Да как же это… — попытался спорить Алексей.

Но «зам» был неумолим:

— Иди в свою палатку и сиди наготове. Понадобитесь — вызову.

Степанов вернулся к своим, рассказал все.

— Да черт с ним, — успокоил лейтенант Николай Терентьев, — чего лезешь на рожон?.. Дойдет очередь и до нас. На войне у каждого свое место. Значит, ты и в самом деле здесь нужнее сейчас.

— Давайте в дурачка перекинемся, — предложил прапорщик Батурин, — три на три. Мартынов, Седов, Ларченко, садитесь…

Отложили в стороны автоматы, раздали карты. Игра шла вяло, но ее продолжали. Время все равно надо было убить.

Жили, как уже говорилось, в палатке ввосьмером. Два офицера, прапорщик и пять солдат. Шилов, как обычно, от коллектива откололся. А об Орловском и говорить не приходилось. Он устроился с комфортом. Шилов же облюбовал место в кунге автомобиля. Там можно было даже включать печку и греться. А в палатке Степанова спали вповалку на матрасах, брошенных прямо на землю. Достали их с большим трудом. Первое время и простой брезент казался роскошью. Примерно в одну треть площади пола палатки была вырыта яма глубиной по пояс. Своего рода прихожая. Здесь же стояла и чугунная печурка, доставшаяся обитателям без колосников и трубы. Впрочем, об этом уже было сказано выше.

Кое-как разместившись под единственной лампочкой на «Г-образной» лежанке, играли в карты часов до трех ночи.

— Вы что, еще не спите? — удивился заглянувший в палатку подполковник Гусев.

— Ждем команды, — ответил Степанов.

— Ложитесь вы, выезда не будет. Все уже второй сон видят. Тоже мне, картежники…

— Баба с воза — кобыла в курсе дела, — сострил Батурин.

— Да-а-а… — глубокомысленно вздохнул Терентьев. А затем с невозмутимым видом многозначительно изрек:

— Стоит корова на горе и думает. Вот так так и человек: живет-живет и умирает…

— Ха! — хмыкнул Гусев. — Спите уж, философы…

Подполковник частенько заглядывал в палатку. Человеком он был неплохим. Весь его внешний вид излучал добродушие — маленький, толстенький, вечно улыбающийся. Один был недостаток — до смерти любил «Мясоедовскую улицу». Если где-нибудь хватит сто грамм, тут же к Терентьеву или Степанову:

— Сыграйте «Мясоедовскую»…

— Да не умею я, вон Колька может, — отказывался Степанов.

Они часто брали напрокат появившийся в политотделе баян. Играли оба. По очереди. Надо же было чем-то отвести душу. Инструментом заведовал прапорщик Ласкин. Когда-то он закончил музыкальное училище и сравниться с ним в виртуозности игры было невозможно.

Так вот. Гусев просил сыграть Терентьева один раз, другой, третий… У Николая нервы были покрепче, чем у Степанова. Последний тут же поднимался и уходил. А Терентьев выдерживал с полчаса. Потом сообща выпроваживали надоевшего гостя. В следующий раз повторялась точно такая же история.

2.

Утром все было, как обычно. Правда, наконец-то появилось солнце. Оно отражалось в многочисленных луках, слепило глаза, согревало ласковыми лучами лица Медведя и Степанова, лениво и расслабленно беседовавших у клубной машины после завтрака. О мятеже думалось словно о чем-то потустороннем и нереальном. Какая погода, какая тишь!

— Деньков бы пять вот так погрело, — мечтательно вздохнул Степанов.

— Подожди, Леш, нагреемся еще, — отвечал тезка.

Вдруг в Кабуле раздался одиночный выстрел. Для друзей это было поистине громом среда ясного неба — так не вязался он с их лирическим настроением, с по-весеннему светлым и радостным утром. За первым выстрелом последовал второй, третий…

— Леш, стреляют, — кивнул Степанов в сторону Кабула.

— А, пусть себе… — махнул рукой Медведь. — Раньше повысовываются, раньше и получат свое…

Они еще минуты две вслушивались в плотную стрельбу, в которую начали вплетаться короткие автоматные очереди.

— Это уже наши, — покачал головой Медведь.

— Да, там настоящий бой. И не шуточный, — откликнулся Степанов.

Товарищи разошлись по своим рабочим местам. Не знал Алексей, что видит лучшего друга в последний раз. В это утро Медведь получит задание и уедет в Кабул вместе с прапорщиком Ласкиным и солдатами Седовым и Мартыновым. Оттуда офицер уже не вернется. Не вернется живым.

До обеда Степанов отрабатывал различные документы — мало ли их у офицера штаба… Алексей в этой организации был тем маленьким винтиком, без которого, на первый взгляд, можно и обойтись. Но выйди он из строя на время, и замедлится или разрегулируется работа какого-то узла, а это в свою очередь может прямо или косвенно сказаться на большой и четко отлаженной системе, на всем механизме. Конечно, каждый считает свое отделение или службу наиважнейшей. Ну что такое, например, штаб без разведки? А не будь оперативного отделения, кто еще спланирует, организует боевые действия?!. Артиллеристы, автобронетанковая служба, химики, тыловики, комендачи, финансисты… — в штабе у каждого свое место, свои обязанности. И от выполнения их зависит общий результат, общее дело.

В Афганистане обязанности офицеров и прапорщиков всех служб были скорректированы с доворотом к особенностям ведения боевых действий, решения специфических задач. Но работы хватало каждому. Вот Степанов и корпел над схемами, таблицами, выкладками… Даже если войска вроде ничем особым и не занимаются, в штабе всегда найдется работа. Например, в первый же месяц пребывания в Афганистане была поставлена задача произвести все расчеты, связанные с возвращением в Союз. С радостью взялись за дело. Подсчитали, сколько понадобится самолетов для переброски десантников и техники по воздуху, определили количество кораблей на каждое подразделение, каждую часть… Все предусмотрели до последней мелочи. Не учли одного — возвращение состоится только через девять лет.

После обеда Степанов прилег вздремнуть. Солнце высушило брезент. В палатке и без печки было тепло и душновато, как у входа в сауну — испарялась вода, затекавшая от непрерывных дождей. Алексей услышал во сне взволнованный голос Орловского: «Медведь убит… Ранен в ногу, истек кровью…»

Степанов начал размышлять: «Как это убит, если ранен в ногу?.. Почему истек кровью?.. Мне это снится. Не может быть. С таким здоровьем, как у Медведя, живут вечно…»

Однако раздражитель был сильным. Расслабленный во сне разум не верил в услышанное. Но что-то все-таки тяготило. Сердце словно опутала липкая паутина. Как птица, попавшая в ловушку, оно забилось часто и тревожно. Успел подумать: «Я сплю, вот сейчас открою глаза и узнаю, что это сон… Какая нелепость…»

Степанов чуть приоткрыл глаза и не поверил им: в палатку действительно заглядывал Орловский.

Дремотное оцепенение как рукой сняло.

— Что?!. - выдохнул напряженно.

— Медведь убит… Ранен в ногу, истек кровью…

— Как?.. Да мы же утром…

Вскочил на ноги. Все еще не веря, рванулся к палатке оперативного. У входа в нее столкнулся с прапорщиком Олегом Кожановым. Тот шел, как пьяный, хватаясь за кобуру пистолета:

— Лешку… Медведя… Гады!.. Всех, всех… перестреляю!

Степанов понял, что все правда. Забыв о Кожанове, — спешить уже было некуда, — тупо уставился на взлетающую с аэродрома винтокрылую машину.

— Пошли разведчики, — услышал позади голос вышедшего из палатки оперативного дежурного майора Проскурова, — разрешили применить вертолеты.

Решение пришло молниеносно:

«Только бы застать начальника штаба, только бы застать!..»

Пресняков сидел в своей палатке, склонившись над столом, и напряженно изучал какой-то документ.

— Товарищ гвардии полковник!.. — выпалил Степанов, едва переводя дыхание. — Разрешите с разведчиками!.. Я должен с ними… Пожалуйста…

Тот поднялся из-за стола. Грузный, крепко сбитый. Простое открытое лицо. «Медведь с голубыми глазами», — краешком сознания успел подумать в который раз Алексей. Так он про себя называл полковника.

— Что, и ты тоже хочешь?.. — Пресняков крепкими лапищами обозначил пару движений, похожих на работу отбойным молотком.

— Так точно… Разрешите!

Трудно сказать, догадался ли начальник штаба о причине неожиданной просьбы старшего лейтенанта, знал ли о том, что Степанов и Медведь самые лучшие друзья, связал ли это с трагическим событием или нет. Главное, он дал согласие. Пресняков прибыл в дивизию перед самым вводом войск. Но его ужe уважали. И в тот миг, когда начальник штаба сказал: «Разрешаю», Степанов уже знал, что будет благодарен этому человеку до скончания века.

— Магазины! Ларченко, Коля, Валентин… быстрее, — кинулся Алексей к собравшимся в палатке товарищам. — Да шевелитесь же, последний вертолет уйдет…

Те с недоумением смотрели на Степанова. А он, расстегнув портупею, прыгающими руками нацеплял подсумок.

— Да черт бы вас побрал, вертолет… быстрее…

Первыми протянули магазины Терентьев и Ларченко. Степанов тут же затолкал патроны в подсумок.

— Чего пялешься? — зло рыкнул на Батурина. — Что ты мне один суешь? Давай два!..

Вырвав буквально из рук Батурина магазины, сунул их в карманы куртки. Схватив автомат, пулей вылетел из палатки и помчался на аэродром.

3.

Он успел в самый последний момент. Впрыгнув в грузовую кабину вертолета, налетел на командира взвода разведчиков.

— Куда вы?.. Нельзя, — молодой лейтенант попытался загородить дорогу Алексею.

— С вами! Начальник штаба знает…

— У нас мест нет… Все иллюминаторы заняты…

— Потеснимся, лейтенант, — и Степанов, пройдя в конец кабины, тронул за плечо примостившегося у окошка солдата:

— Подвинься, друг!..

Командир взвода отступил перед напором Алексея — время не ждало. Уже раскручивались винты, и короткие тени от них все быстрее и быстрее мелькали по бортам кабины.

Машина набрала высоту. Впервые Степанов видел город сверху. Быстро, с профессиональной точностью сориентировавшись, определил, где крепость, резиденция. Справа в нескольких местах горело. Кажется, там был хлебозавод или еще что.

Вертолет шел вдоль какой-то улицы. У самого перекрестка она была перерезана завалом. Бочки, мешки, всякая рухлядь…

Лейтенант показал знаками: «Пора». Сам первый открыл иллюминатор. За ним последовали все разведчики. В кабину ворвались свист и грохот, ветер ударил в лица, выдавил слезу. Солдат, находившийся рядом со Степановым, сунулся было к окошку.

— Стой, сначала я! — прокричал ему на ухо Алексей и выставил ствол в иллюминатор.

Краем глаза успел увидеть недовольное лицо разведчика, но тут же о нем забыл. После первых очередей от завала шарахнулись в стороны серые фигурки. Прицелиться было очень трудно. Бил короткими очередями, но магазин опустел, казалось, мгновенно. Отсоединив его, бросил в салон.

«Это вам за Алешку… Подожди, куда же ты?.. Нет, гад, я тебя и у… и у дувала достану. На… Получай. Гад. Пес поганый! Со-ба-ка!.. На!..» — проносились мысли какими-то несвязными обрывками.

Следующий магазин кончился так же быстро и внезапно. Оглушенный грохотом винтов и треском очередей, офицер не услышал, как вхолостую щелкнул курок. Когда автомат смолк, подумал, что заело. Не сразу понял: кончились патроны.

Вертолет стал набирать высоту. Сделав круг, завис над следующей улицей. Здесь все повторилось в точности. Только стрелял уже не Степанов, а разведчик. Уступив ему место у иллюминатора, Алексей увидел примерно в метре левее от себя в борту две дырочки, словно пробитые снаружи большим гвоздем.

«Зачем они? — подумал с недоумением. — Кто их сделал?»

Что это пулевые пробоины, догадался потом. Значит, били с земли и по ним. А сверху это было незаметно.

Обстреляв несколько завалов, вернулись на аэродром. Еще не остановились винты, а все разведчики, возбужденные, горячие, стояли уже на бетонке. Как после парашютных прыжков, когда чувство опасности и окрыляет, и сближает, заставляя забыть обиды, размолвки, личные неприязни, — предлагали друг другу сигареты, говорили о чем-то скорее лишь для того, чтобы только выговориться…

Уже никто и не помнил, что Алексей появился в этом необычном экипаже полчаса назад. Он за такое короткое время стал для них своим.

— Спасибо тебе, — Степанов легко стукнул по плечу разведчика, уступившего место у иллюминатора. — Мне было очень надо. Спасибо…

Лейтенанту просто молча пожал руку. Тот что-то хотел сказать, но Алексей уже направился в лагерь.

Все так же нестерпимо ярко светило солнце. Бетонные плиты аэродрома высохли, посветлели, и лишь стыки между ними еще были темными от сырости. Дойдя до конца взлетки, Степанов свернул к палаткам автороты, разведчиков, тылов. Возбуждение быстро улеглось. На смену ему пришли безысходность и тоска. Не хотелось ни во что вeрить. Нельзя было представить: Алешки Медведя, русоволосого красавца, больше нет и никогда не будет. Степанов, любуясь его стройной, высокой и ладной фигурой, всегда думал, что друг проживет лет до ста. А то и больше. Не помнил он, чтобы Медведь когда-нибудь болел простудой. 0 таких говорят: «Кровь с молоком». Задорный, душа-парень, Медведь был везде своим.

«Был»… — поймал себя на слове Алексей. — Говорю уже сам в прошедшем времени, а ведь совсем не верю. А может, все-таки на убит… Вдруг что-то напутали…»

Бросив автомат на матрас и расстегнув куртку, Алексей пошел к соседней палатке политотдела в тайной надежде еще раз уточнить — а вдруг…

Он вошел в тот самый момент, когда заместитель начальника политотдела торопливо и деловито разливал из фляжки по солдатским эмалированным кружкам водку.

— Помянем Лёшу, — быстро взглянув на Степанова и тут жe одним махом выпив спиртное, проговорил майор.

Гусев, Орловский и Кожанов, державшие в руках кружки, последовали его примеру.

На Алексея никто не обратил внимания. Хотя видно было, что все смущены и торопятся. Точь-в-точь, как мальчишки, застигнутые за совершением не-благовидного поступка кем-то из взрослых, стараются быстрее все спрятать, за-кончить, сделать вид, будто ничего не случилось. Так а они…

Степанов мрачно уставился на стол с лежащей на нем опустевшей фляжкой. Его по-прежнему старались не замечать. Повернувшись, вышел из палатки и остановился около сгрудившихся и смотревших вдаль «комендачей».

В городе по-прежнему стреляли. Взлетали один за другим вертолеты. Десантники на виду у всего лагеря высаживались на горе, где находился телецентр. Когда возникла угроза его захвата, командир дивизии принял это решение. Телецентр в ясную погоду был хорошо виден невооруженным глазом. Крошечные фигурки десантников сыпанулись из зависших над горой вертолетов и тут жe исчезли.

— Залегли, — прокомментировал кто-то из солдат, наблюдавших рядом за высадкой. — Ну, теперь держись…

— Алешка, — окликнул сзади прапорщик Кожанов.

— Ну? — повернулся к нему Степанов.

— ТЫ сегодня ночью едешь в боевое охранение?

— А что?

— Давай вместе. Подскочим ночью к кишлаку, врежем пару очередей. Афганцы ответят. Ну, мы тогда им и покажем… А в штабе скажем, нас афганцы первые обстреляли… Идет?

— Слушай, однако ж… Олег… — Степанов старался казаться спокойным, хотя в груди у него все кипело. — Мне мои офицерские погоны еще не жмут. Может, там и есть бандиты. Да наверняка их в кишлаке немало. А сколько ни в чем не виновных людей? И так по всем им, без разбора? А потом ты знаешь, кто убил Алешку Медведя? Знаешь? Сегодня убили Медведя, а завтра кого? Тебя? Меня? Батурина? Ведь за тех, кого мы по ошибке уложим, думаешь, мстить не будут?

— А-а! Что с тобой говорить! — махнул рукой Koжанов. — Или ты очень сильно идейный, или просто дурак.

Олег такие слова мог позволить себе — они со Степановым были ровесниками и находились в добрых отношениях. А в Афганистане все становится куда более проще.

«Недоросль, Нафаня», — в шутку называл иногда Алексей Кожанова. Тот не обижался. Ему было все нипочем. На голову выше Степанова, рано начавший лысеть, Олег в то же время оставался мальчишкой и забиякой. Любил побалагурить, в шутку позадираться — ему все сходило с рук. Но в эти минуты Степанов не мог простить Кожанову и всем тем, кто был с ним вместе в палатке, тризны, невольным свидетелем которой он стал. Офицер еще не представлял Медведя убитым. А эти уже выпили за его упокой. Быстро же они…

В палатке никого не было. Мартынов и Седов уехали с Медведем и Ласкиным. Вернутся уже без Алешки. В том, что они живы, Степанов не сомневался — сведения точные: погибли только Медведь и еще один десантник. Не из штаба. Что ж, приедут, расскажут…

Терентьев, Батурин и остальные солдаты тоже где-то пропали. Степанову никого не хотелось видеть в эти минуты и в то же время он подсознательно желал, чтобы кто-нибудь пришел. Было невыносимо одиноко.

Прилег и задумался. Затем, вспомнив об автомате, ощупью нашел его и не глядя сунул под матрас в изголовье. Так он делал и ночью. Это был своего рода тактический ход. Всегда оружие враг ищет у спящего под головой. Подобное не раз видел в фильмах. Ну и пусть ищет и найдет. Но пистолет, он-то под боком, у бедра. Его можно нащупать самым незаметным движением руки, а там — дело техники. В ближнем бою пистолет незаменим.

Откуда такие предосторожности? Палатка, где жил Степанов с товарищами, стояла на самом краю штаба. И хоть метрах в двухстах начиналось расположение артиллеристов, это еще ничего не значило. «На войне как на войне» — старая известная латинская поговорка для военного человека говорила о многом. Притом ходили слухи, что афганцы когда-то за одну ночь вырезали ни одну тысячу англичан. Конечно, у десантников надежное охранение. Но душманы у себя дома. А на родине все помогает. И своя пусть даже в конец раскисшая от дождей земля, и своя пусть даже самая темная и ненастная ночь…

В углу палатки стоял приемник, снятый с походной машины. На какую-нибудь радиостанцию в Союзе настроиться было непросто, а вот на различные «голоса» — пожалуйста. Подсоединив провод к клемме аккумулятора, Алексей покрутил эбонитовую ручку. Плеснулась азиатская музыка, кто-то заунывно тянул непонятные слова непонятной песни. Затем зачастил захлебывающийся от восторга голос диктора. Тоже не поймешь, на каком языке. И вдруг отчетливая русская речь. Говорила женщина:

«Над аэродромом в Кабуле постоянно барражируют советские военно-транспортные самолеты. Одни прибывают с новым пополнением, другие увозят солдатские гробы. Повстанцы сегодня захватили хлебозавод в афганской столице, телецентр. Бои идут по всему городу. Советские войска несут огромные потери. Восстание охватило многие провинции. Советскому правительству все труднее и труднее объяснять матерям убитых в Афганистане солдат, что их сыновья «погибли при исполнении служебных обязанностей». Эта сухая казенная фраза уже не удовлетворяет родных и близких…»

«Собаки, сволочи», — скрипнув зубами, Алексей сорвал с клеммы аккумулятора провод. Приемник смолк. «Какие самолеты, какое новое пополнение, какие гробы? Убит Медведь и еще один солдат — сам видел у оперативного дежурного сводку…

Вертолеты уже не взлетали. Аэродром затих. Стрельба в Кабуле тоже стала реже.

Завтра прилетит самолет со свежими газетами. Степанов в «Правде» прочитает маленькую официальную заметку, где будет заявлено, что ни одно советское подразделение не принимает участия в боевых действиях. Взбешенный, Алексей изорвет в мелкие куски газету и будет ругаться самой последней площадной бранью — в этот день он увидит Медведя в неструганном тесном гробу с полузакрытыми глазами. Закрыть их так никто и не решится…

4.

С проверки боевого охранения Степанов вернулся за полночь. Выезд прошел без происшествий, не считая маленького нюанса. На пути к левофланговой роте БТРД был обстрелян своим же часовым. Алексей не знал, что в нескольких сотнях метров от позиций в арыке выставлен секретный пост. Машина уже миновала его, когда часовой вдруг спохватился и дал очередь в корму. Пули горохом ударили по броне, никому не причинив вреда.

— Разворачивай, — приказал механику-водителю офицер, — подъедем к нему. Не может свой «бэтээр-дэ» отличить, что ли…

Зажав правый рычаг до упора, солдат крутанул машину на месте.

— Только потихоньку… Остановись… помигай фарой, а то он с испугу и в лоб нам засветит, — командовал Степанов.

Часовой понял свою оплошность. Сначала нерешительно выглянул из арыка, затем, оскальзываясь в грязи, вылез на дорогу. Взяв автомат наизготовку, медленно подошел к машине, стараясь держаться у самого края пространства, вырванного из тьмы светом фар.

— Иди, иди…. не бойся, — выглянул в откинутый люк Алексей.

— Пароль! — крикнул часовой, ни на миг не опуская автомат.

— Так спрашивай, что, совсем уже…

— Пять! — спохватился десантник.

— Одиннадцать…

На каждую ночь в лагере назначался цифровой пароль. Число было не более двадцати. В эту ночь паролем служила цифра «шестнадцать». В сумме шестнадцать — запрос и отзыв.

— Ты что это, друг, проспал?

— Дать бы ему в лоб… — вмешался механик-водитель. — Влупил по своим. Хорошо, что мы на «бронике».

— Да ладно, — прервал «водилу» офицер. — Бывает всякое. Спасибо, все обошлось.

— Виноват, — ответил часовой и, опустив голову, отвернул ее чуть вправо, в сторону от света.

«Ну, пацан, точный пацан», — подумал о солдате Степанов.

Грязный, виноватый, часовой больше вызывал сочувствие, чем неприязнь. Сколько им, беднягам, доставалось в этом Афганистане. Уже два месяца, как батальон не выходил из боевого охранения. Службу несли круглосуточно. Ночью две третьих на позициях, одна отдыхает. Как на войне. А что такое сидеть часами в окопе — в грязи, в холоде, в сырости… Степанов видел, как отдыхали десантники, свободные от службы. Лежат в палатке в покат на брезенте, расстеленном прямо на земле. В «десантуре», лишь сняв сапоги. И грязные, истертые в мозоли ноги обращены в сторону «полариса». Раскаленный до красна, он грозно рычит, клокочет, того и гляди, что вот-вот взорвется. Говорят, такие случаи бывали. А палатки, те загорались от них не раз.

«Поларис» — чисто армейское изобретение. Рассказывали, придумали их танкисты еще в Союзе. Это такая длинная труба, устроенная на приваренной металлической подставке. Где-то в метре от земли в ней просверлены дырки. У основания приделан патрубок для заливки соляра. Верхний конец «полариса» выходит в отверстие в крыше палатки. Торчит, как ракета на стартовой позиции. Отсюда шутники и окрестили изобретение весьма своеобразно.

Система приводилась в действие очень просто. В патрубок заливался соляр почти до самых отверстий. Затем в одну из дырок просовывалась бумага или тряпка и поджигалась. Соляр начинал гореть. Вскоре труба раскалялась. Все было бы ничего. Но от частых нагреваний и охлаждений трубы деформировались, порой даже уrpoжающе… Была еще одна особенность, связанная с серьезной опасностью. Это если кто-то из солдат спутает соляр с бензином или авиационным керосином. Тут уж последствия могли быть самыми непредсказуемыми. У самоходчиков дневальный залил в «поларис» воду. Горящий соляр выплеснулся, занялась палатка. По счастливой случайности никто не пострадал. Но палатка сгорела дотла. Подойти к ней было невозможно, так как начали стрелять в магазинах патроны. Хорошо еще, что гранаты хранились без запалов. Не взорвались.

«Поларисы» привезли в Афганистан сразу, в день ввода войск. Обычных печек не хватало, да и топить их там было нечем. Остряки шутили: «Голос Америки» уже передал, что какой-то красный полковник (имелся в виду зампотылу дивизии — фамилия него была Красный) заказал в Афганистан пятьдесят «поларисов»…

Короче, глядя на солдат, несших службу в боевом охранении, Алексей всегда пытался сравнить их с ровесниками в Союзе, теми, кто по словам неизвестного поэта, продолжал «нежиться и греться у пахнущих духами чьи-то рук». В принципе, и десантники сами недавно были далеко не ангелами на «гражданке». Но поди ж ты, как людей меняет боевая обстановка. Сейчас перед этими ребятами надо было снимать шапки. Таких солдат, как у нас, нет ни в одной армии. В этом Степанов убеждался в Афганистане ежедневно, ежечасно. По росту своего времени оказались в трудную минуту эти простые советские ребята.

— Ты что, один на посту? — спросил часового Алексей.

Тот оживился, начал рассказывать:

— Напарник мой животом мается. «Свистит» через каждые десять минут. Глядеть на него страшно. Сидит уже, штаны не застегивает. Я и говорю: «Иди к взводному. Пусть он тебя заменит. Перележишь, все пройдет. Чаю попьешь. А то какая это служба.» Он сначала не соглашался, а потом пошел. А вас я увидел, хотел сразу вылезть из канавы, но поскользнулся. Пока выбрался, уже проехали. Сам не пойму, как это я дал очередь… Что теперь мне будет? Извините меня… День сегодня такой… Стрельба, вертолеты один за другим, мало ли, думаю, что…

— Ну ладно, — успокоил часового Степанов, — все обошлось, ничего тебе не будет. Я сам все объясню ротному. Конечно, не дело бросать пост без приказа командира. Но ведь и связи у тебя нет с ротой… Черт с ней, с этой очередью, забудем, но смотри мне… Это хорошо, что «ЗиЛ» или «шестьдесят шестая» по такой грязи не смогли пройти и послали «бэтээр-дэ», а то наломал бы ты дров…

— Да по ним я бы и не стрелял, — то ли схитрил, то ли сказал в самом деле правду часовой, — я же знал, что «бронику» мои пули до лампочки…

— Посмотрите вы на него — разговорился. Иди в свою канаву. Да ступеньку сделай, чтобы легче было вовремя выскочить к дороге… Подожди, кто это бежит там?..

Степанов направил фару на дорогу и увидел спешащих к посту командира взвода и трех десантников. Разбирались недолго. Настрожили, дали в помощь часовому еще одного солдата и, взобравшись на броню, поехали к опорному пункту. Дальше все было без происшествий. О случившемся Степанов не стал докладывать в штабе. Пожалел ротного. Зачем ему лишние неприятности?..

5.

В палатке вернувшийся с проверки боевого охранения Степанов никого не застал спящим. Солдаты Мартынов и Седов сидели у печки мрачные, с набрякшими веками. Все были подавленными, осунувшимися. Курили сигареты, и сизоватый дым уплывал к единственной лампочке, подведенной вверху к колу палатки.

— Ребята все рассказали, — заговорил первым Терентьев. — Послушай… Эх, кто мог подумать…

Степанов присел на лежанку, снял куртку.

— Как же все было, Коля?

Мартынов, упершись спиной в стенку ямы, судорожно всхлипнул и заговорил:

— Понимаете, товарищ старший лейтенант, мы утром вообще не думали ехать в Кабул. Собирались к зенитчикам. Там зампотех обещал дать «водилу» в помощь. Надо было двигатель посмотреть. Барахлить стал. Только с Санькой сели в кабину, слышим, старший лейтенант Медведь зовет. «Сейчас, — говорит, — поедем в Кабул, в крепость. Ждите».

Мы и поехали. Когда выезжали уже обратно, офицеры предупреждали: «Стреляют отовсюду. Переждите». А старший лейтенант, вы же его знаете, засмеялся, махнул рукой: «Где наша не пропадала, прорвемся. В штабе ждут…»

Отъехали от крепости. Ласкин и Саня сели в кунг. Едем мимо стадиона. Впереди на перекрестке три «бээмдэшки». Стоят вертушкой — стволами в разные стороны. Одна прямо нацелилась на дорогу, на нас. Я сижу за рулем, а глаза не могу отвести от пулемета «баээмдэ». Не знаю, почему. Вроде бы свои, а кажется, что вот-вот ударят по нам.

Выстрелов не услышал. Почувствовал, как зашелестели пули, пробивая обшивку. Сразу по тормозам. Открыл дверь и выскочил. Медведь чего-то задержался. Кричу: «Товарищ старший лейтенант, прыгайте, стреляют по нам». Подскочил к кабине, рванул дверь. Подбежали Ласкин и Седов. Они уже успели выпрыгнуть. Смотрю, старший лейтенант начал вываливаться из кабины. Выронил автомат и падает. «Помогите», — кричу. С Ласкиным положили Медведя на землю. Седов схватил автомат, передернул затвор и целится. Он заметил, что били со второго этажа из пулемета.

Ласкин — Саньке: «Не стреляй, подожди, пока «бээмдэ» ни прикроет…» Машина подошла и закрыла нас бортом. Мы спрашиваем у Медведя: «Куда вас?» Видим — кровь с ноги хлещет струей. Столько ее там натекло… Старший лейтенант приподнялся.

«Ваня, я ранен, помоги», — он только это и смог сказать. Потом хотел сплюнуть и сразу же потерял сознание. Все произошло буквально за две минуты.

Надо было чем-то перевязать ногу, мы посмотрели, там кусок мяса вырвало с кулак величиной, а бинта ни у кого нет. Я крикнул наводчику «бээмдэ», чтобы дал пакет. А он то ли испугался, то ли найти сразу не смог. Минуты три возился внутри. А тут лупят со всех сторон…

Наконец перевязали, положили Медведя в «бээмдэ» и помчались в госпиталь. Машину бросили у поста. Надо было быстрее, а тут то завалы, то еще что. Приехали. Седов и Ласкин с солдатами понесли Медведя в операционную. Меня не пустили, я остался у машины. Ждал с четверть часа. Вдруг смотрю, выходит Сашка и вытирает рукавом глаза. У меня внутри все оборвалось. Какое-то состояние… Все вижу, все понимаю, а пятка левой ноги начинает неметь, отниматься, чувствую, сейчас упаду.

«Умер», — прошептал Саня и заплакал. Стою и не замечаю, что и у меня самого слезы текут…

Степанов тяжело вздохнул. Закурив, посмотрел поочередно на Терентьева и Батурина. Те оба отвели разом в стороны глаза. Вдруг Алексей заметил, что в палатке нет Ларченко, Савичева и Тонких.

— Где эта братия? — кивнул он вопросительно Терентьеву, показывая кивком головы на закуток, где три солдата обычно спали вповалку.

— В комендантской роте место освободилось, сами захотели туда уйти. Там хоть нары сделали, все ж не на земле… Да и не так тесно…

— Хорошо, — кивнул головой Степанов.

Он в палатке был старшим по званию, а значит — начальником, командиром. И, конечно же, за всех отвечал.

— Мы останемся здесь, можно? — попросил водитель Коля Мартынов. — Привыкли уже с Саней. У «комендачей» — там целый колхоз. Да и ротный…

Степанов посмотрел в простое русское лицо парня, увидел выступившие от волнения на веснушчатой коже красные пятна, и у него в груди защемило. Ведь сегодня Николай видел смерть, две пули шли точно в него. Не останови он машину, могли бы недосчитаться не только Алешки Медведя…

— Коля, родной ты мой, да о чем речь… Мы же здесь все одинаковые. Что я, офицер, что Терентьев, что Батурин, что вы… Теперь как братья. Да что — «как»?!. Мы братья и есть. Сегодня убили Алешку — самого лучшего моего друга… — голос у Степанова задрожал. Но он, справившись с волнением, продолжал:

— Я потерял Алешу, а нашел себе нового друга. Ты был с ним до последнего. Ты теперь мне роднее брата… У меня никогда его не было… Вернее, был. Старший. Умер в детстве. Мне брата заменил Медведь. Теперь и его не стало… Знаешь, как мне сейчас… Давай дадим слово не забывать друг друга. Если вернемся в Союз, вместе с тобой приедем на Алешину могилу. Как родные братья… Его родные бра-тья…

— Спасибо вам, товарищ старший лейтенант, — голос у Николая Мартынова был готов вот-вот прерваться. — Я тоже… Тоже… Никогда-никогда… Если вернемся…

— Коля, брось ты это: «старший лейтенант»… Здесь меня можешь звать просто по имени. Ребята поймут. Так? — Степанов выразительно посмотрел на Терентьева и Батурина.

— Что ты еще спрашиваешь?! — Терентьев даже вскочил с места. — Мы здесь все под богом ходим. Сегодня Медведь, а завтра… Какие звания… Тут все рядовые. Спим в этой палатке в покат… В один ряд…

— Хватит вам, — вмешался Батурин. — Степанов, Мартынов, жрать хотите? А ты, Седов? Вы вообще хоть что-нибудь сегодня ели?

— Я обедал, — обернулся Алексей к молчавшему до этого прапорщику, — а вы, ребята?

— Мы тоже, в крепости, — ответил Седов.

— Хм, обедали, — хмыкнул Валентин, — уже завтракать пора.

— Знаешь, Валентин, что-то ничего в горло не лезет. Накурился до чертиков, — и Степанов вновь полез за сигаретой. — Пусть вон ребята поедят. Им надо.

— А выпить хочешь? — глаза Батурина, всегда немногого навыкате, хитро заблестели.

Степанов тяжело на него посмотрел. Прапорщик почувствовал себя неуютно под суровым взглядом товарища.

— Ты что, издеваешься, «рыбий глаз»? — возмутился Алексей. — Нашел время для подколок…

— Какие шутки, вот, смотри… — и Валентин с этими словами вытащил из-под своего матраса две бутылки водки.

— Откуда?

За два месяца о водке и слухом не слышали, и духа ее не чуяли. А тут целых две бутылки.

— Лётчика знакомого встретил. Короче, какое твое дело, где взял. Говори прямо: выпьешь?

Степанов вспомнил застигнутых днем за тризной Орловского, Кожанова… Так же, как и они? Разве в этом память?

— Леш, да давай выпьем, хоть уснем. Тут все свои, — поддержал Батурина Терентьев.

— Давай! — сдался Степанов. А затем, обращаясь к солдатам:

— Коля, Саня, садитесь.

— Товарищ старший лейтенант… — начал было Мартынов.

— По имени… — перебил солдата Степанов.

— Алексей… — Николай запнулся. — Александрович…

— Садись, садись. Что, на «гражданке» не пил? — подтолкнул Мартынова к лежанке Терентьев.

Батурин расстелил газету, взялся открывать штык-ножом банки с консервами. Терентьев тем временем быстро нарезал хлеб, попросил Седова подать стоявшую на приступке единственную эмалированную кружку. Нашли пару луковиц, соль.

Первому Батурин сунул кружку Алексею. Тот передал ее Мартынову:

— Давай, Коля. Помяни Медведя… Он нас не осудит…

Уже не чинясь, Николай принял кружку. Неторопливо по-крестьянски выпил водку, поморщился и сразу потянулся к банке с консервами.

— Ешь, не стесняйся, весь день голодный. Наверное, и забыл уже, когда обедал… — проговорил Терентьев.

Алексей тоже поднес кружку к губам. В нос ударил спиртной запах, защипало глаза. Выпил, закурил.

— Что ты опять за сигарету? — возмутился Терентьев. — Закуси сначала.

Степанов подчинился.

Помолчали.

— Добьем, что ли? — вопросительно посмотрел на Степанова Батурин.

— Давай, не тянуть же до утра, — согласился тот.

Опьянения никто не почувствовал. Так у всех были напряжены нервы. Но мало-помалу разговорились.

— Мы с Ласкиным сели в кунг, — начал рассказывать Седов. — Прапорщик и говорит: «Ты смотри в то окно, а я в это. Если что — стреляй». Разговор был уже у стадиона. Только мы прижались к бортам, как ударили по машине. Пули прошли по центру кунга… Вот, смотрите, одну нашел… Когда уже отгоняли обратно в крепость «уазку».

— А ну… — Алексей взял в руку сплющенную пулю. Посмотрел на сохранивший заводскую форму задник стального сердечника. Покачал головой:

— Похоже, наш винтпатрон. Образца восемьсот девяносто первого — девятьсот тридцатого. Но откуда у них «пэка»? Разве, что «дягтерева»… Помнишь, Коля, — обращаясь к Терентьеву, — привозили трофейные после первой ночи?

— Да что удивляться, у душманов все есть. Сбежал солдат с оружием, а мало их таких? Взяли в бою… Просто купили… Ты же сам рассказывал… Неважно, каким оружием. Главное, чьими руками… Бандитскими… — с этими словами Терентьев поднялся, подошел к печке, подбросил уголь и вернулся на место.

— Я бы им показал… — лицо у Седова ожесточилось. — Жаль, Ласкин остановил. Когда Медведя положили у машины, я увидел, что из окон на втором этаже несколько афганцев грозят нам кулаками. Только прицелился — тут прапорщик крикнул. Думали ведь о том, как быстрее вынести к «бээмдэшке» Медведя. Надеялись спасти. Не за себя боялись, за него. Там и пулемет был, просто душманы его спрятали. Ничего, потом наши им дали… Офицер из полка рассказывал…

— Сань, ты был в операционной… — напомнил Седову Мартынов.

— Мы сразу Медведя положили на стол. Прибежали врачи. Тут же начали делать переливание крови, осматривать рану. Пуля вырвала на ноге кусок мяса и пошла в живот. А она была уже сплющенной… Сначала-то пробила кабину… — Седов поднес руку к глазам, смахнул навернувшиеся слезы. — Я смотрел в лицо старшего лейтенанта Медведя и ждал: ну, думаю, сейчас оно порозовеет. И вдруг слышу: «Все». Это сказал один из врачей, наверное, главный. Я не понял, что — «все». А он на нас с Ласкиным: «Выходите. Поздно, минут бы десять назад…»

— Где их было взять… — вздохнул Мартынов. — Город знаем плохо, на улицах завалы, стреляют… Мы сделали все, что могли…

— Все, что могли… — эхом отозвался Седов. — Не все мы смогли бы… Я сам видел рану. С такой не живут…

6.

Все в палатке давно уже улеглись, уснули. Только Степанов не мог сомкнуть глаз. Он откинул полог, выбрался наружу и присел на стоявшую рядом канистру из-под соляра. В предрассветном небе плыли седые обрывки облаков, изредка набегавшие на ущербный лунный диск… Глядя на него, старший лейтенант закурил сигарету и надолго задумался…

В штабе говорили, что Медведя отправят в Витебск завтра, вернее, уже сегодня. Даже в цинковый гроб запаивать не будут. Отправят в деревянном. А из Витебска — на родную Украину, в Кременчуг… Доведется лежать Алешке Медведю дома, и высокие пирамидальные тополя будут сыпать осенью свои желтые листья на его могилу. Говорят, желтый цвет — цвет разлуки. Вечной разлуки…. Будут мыть холодные осенние дожди Алешкины кости — его ведь похоронят не в цинковом гробу, а в деревянном…

Вот светит луна, бегут по небу предутренние облака. Не будь здесь сейчас Степанова и этой палатки, все было бы точно так же. Ничего бы в природе не из-менилось. Этому небу все равно: был ли на свете Медведь, не был ли. Луна вот так же светила не одну тысячу лет назад, и будет еще светить. А Медведя нет… Будут Степанов, Иванов, Сидоров, Петров. Даже Медведь, Внук, правнук, просто однофамилец. Другой Алешка. А тот остался в восьмидесятом. И хоть будет лежать он в Красной Знаменке на Полтавщине, для Степанова и Мартынова Алешка и через двадцать лет останется в Кабуле.

«До чего жe все странно, — рассуждал Степанов. — Родился украинский мальчик, а где-то, за тысячи километров, афганский. Жили себе, росли, любили, ненавидели, радовались, печалились… И не думал, и не знал ни один из них: ни тот об этом, ни этот о том, что когда-нибудь их сведет судьба. Афганский, может, доживет еще до глубокой старости, и будет тайно или явно гордиться тем, что убил одного (а может, и не одного) кафира. А украинский к тому времени…

Посадят у могилы Медведя березку. Корни ее будут врастать все глубже и глубже… Оторвется осенью листик, полетит по ветру… А в нем — частица праха Алешки…

Почему так устроена психология людей? Отдельный человек не может убить, украсть, оклеветать… Это не только аморально, это преступление. Но отчего те же заповеди отвергаются государствами? Ведь они тоже состоят из конкретных людей… Так нет. Здесь по-другому. КЛЕВЕТА МОжет называться идеологической борьбой, воровство — аннексиями, чем-то еще, убийство — войной… Наверное, самые большие пацифисты — это военные. В душе, конечно. Они-то знают, что стоит человеческая жизнь на войне. Впрочем, кто вообще имеет право оценивать ее? Да и есть ли такой эквивалент… Все люди вроде бы во многом одинаковы. Внешне, по поступкам, по характерам. Но это вроде бы. Вот посмотрит Степанов на опавший листик и скажет: «Красный». Глянет на него Мартынов и тоже подтвердит: «Да, красный». Кажется, что тут необычного? Все правильно. Но вдруг Николай видит этот красный цвет таким, каким, например, Степанов зеленый? Для Мартынова этот зеленый с рождения означает красный, а для Алексея красный — он и есть красный. И никакого противоречия. Оба называют вещи одинаковыми именами, а видят их совершенно по-разному. Это только для дальтоников все синее — и небо, и люди, и дома, и груши… Несложно догадаться, что скажет на сей счет наука. Сейчас все можно просчитать, проверить. Но кто пробовал думать мозгами Алешки Медведя, кому удалось посмотреть на мир его голубыми глазами, кто слушал музыку его ушами, прикасался к губам любимой женщины его губами… Никто. Только Алешка Медведь. Но его уже нет, не будет и через десять лет… Никогда больше не будет. Ни-ког-да!..

Свою жизнь оценил сам Алешка Медведь — гвардии старший лейтенант воздушно-десантных войск. Дороже ее оказался долг. Воинский, офицерский. Если говорить по большому счету, мог бы и не лететь в Афганистан. Положить партийный билет на стол, как делают сейчас некоторые в Союзе, уволиться из армии и жить, жить, жить… Ну что ж, коль не спрашивали тогда у них согласия. У самых первых. Но все равно действовали законы мирного времени. Это для тех, кто служит в Афганистане, идет война. Еще для их семей. А для всех остальных — интернациональная помощь: аллеи дружбы, заложенные на субботниках, женщины-роженицы, доставленные на броне боевых машин в госпиталь, детишки, ухватившиеся в благодарном порыве смуглыми руками за шеи солдат и офицеров, тянущиеся для поцелуя…

Мог отказаться, но не сделал этого. И никто не отказался из них, первых…

Степанов с первых дней возненавидел ставшие расхожими слова: «интернационалист», «афганец», «духи», «Лошкаревка»… «Душаманы» — ладно еще. Сами афганцы их так называют. А все остальное… Слово «афганец» означает настоящего, коренного жителя этой страны. А в «интернационалисте» чудилось что-то бесполое и фальшивое. Есть только два понятия — военная присяга и воинский долг. И точка, именно они: и стоят многим жизни…

7.

Утро было солнечным и ласковым. В Кабуле уже почти не стреляли — мятеж шел на убыль. Через два-три дня полностью возобновится обычная мирная жизнь афганской столицы. Откроются дуканы. Чумазые, полураздетые вездесущие мальчишки стайками будут налетать на остановившиеся в городе советские машины, просить сигареты, предлагать какой-нибудь свой немудреный товар. День ото дня станет все теплее и теплее. Скоро кое-где ненадолго пробьется маленькими островками изумрудная зелень пока еще нежной верблюжьей колючей, на аэродроме зацветут дикие тюльпаны… Но ничего этого уже не увидит гвардии старший лейтенант воздушно-десантных войск Алексей Медведь. Его не будет. Никогда не увидит Алексея и сын Витюшка, родившийся за девятнадцать дней до гибели отца. Пять дней назад Алешка вернулся из Витебска. Летал забирать жену со вторым сыном из роддома. Вернулся в Кабул счастливый, привез всем посылки. В том числе и Степанову.

— Не волнуйся, все у тебя дома в порядке. Маша подросла. А с Линой и Ольгой Давыдовой мы ездили в роддом забирать моих. Все нас ждут, передают приветы, все спрашивают — когда выведут… — рассказывал Степанову Медведь.

И вот теперь горе в семье Медведя поселится в первые же дни жизни Витюшки… Когда ребенку пойдет третий год, он все чаще начнет спрашивать маму об отце. А та, пряча слезы, станет в который раз объяснять, что Витюшкин папа офицер и служит далеко-далеко. «А кто это? — спросит мальчишечка. — Как солдат? У него есть погоны?»

— Конечно, Витюш, конечно. У него на погонах звездочки… были… Смотри вот… на фотографии…

И однажды в трамвае ребенок увидит дядю милиционера со звездочками. Такими точно, как на фотографии у папы. Он потянется к погону, чтобы потрогать пальчиком звездочку:

— Мама, смотри…

— Женщина, следите за ребенком, — обернется недовольный офицер.

Испуганный Витюшка увидит, как по лицу матери потекут слезы, а затем задохнется в ее объятьях. И только чужой рыдающий голос будет биться, рваться в неудержном плаче:

«Нет у тебя папы… Нет, сыночек… Папа убит… Убит в Аф… Афгани… стане… Господи… да как же это… да за что…»

И маленькое детское сердечко все поймет. Но не успокоится. Мальчик будет искать себе папу. На чьей-то свадьбе ему очень понравится цыган. Тот будет хорошо петь, танцевать. В общем, покорит сердце ребенка. И малыш скажет:

— Мама, пусть он будет моим папой. Я с ним спать вместе стану…

— Нельзя, Витюша, дядя женат, у него есть дети…

И это слово «женат» неожиданно подействует на мальчика. Он вроде бы успокоится. Только потом у всех мужчин, которые ему чем-то понравятся, будет спрашивать: «Дядя, а вы женаты?»

Этот вопрос мальчик задаст и тому офицеру, который приедет с тетей Линой и девочкой Машей. Они будут гулять с Витюшкой, покупать ему конфеты, игрушки. Мама разрешит надеть папину красивую синюю фуражку и все вместе пойдут на кладбище. Там дядя капитан нальет стакан, положит на него кусочек ржаного хлеба и поставит на столик около черного красивого памятника, на котором выбит большущий портрет светловолосого мужчины в погонах, с орденом и медалью. Теперь уже Витюшка будет знать — папа здесь. Его убили в Афганистане. Но убили ненадолго. Разве можно, чтобы папы совсем не было?! Вон Вадик из соседнего подъезда. Жил только с мамой. А теперь у него есть и папа. Будет отец и у Витюшки… Жаль, что дядя капитан не может стать им. А у него столько звездочек на погонах, которые разрешается потрогать, а какие красивые значки… Вот бы с этим дядей пойти в садик! Как бы завидовал Вадик!

Витюшка заиграется с беленькой девочкой Машей. Что ему до мамы, тети Лины и дяди капитана! Пусть себе стоят, изредка о чем-то тихо переговариваясь. Солнышко-то какое… А потом из маленькой тучки пойдет летний дождик. Витюшку с Машей позовет к себе дядя и будет держать над их головами свой военный китель, и они не промокнут. Потом опять появится солнышко. Дождика как и не бывало. Витюшка с мамой, тетей Линой и Машенькой пойдут к дедушке. А дядя капитан останется. Ребенок не увидит, как тот будет долго стоять у памятника, сняв фуражку, и с кем-то говорить тихо и хрипло:

— Я пришел к тебе, Алеша… Я пришел…

И по лицу офицера покатятся слезы. К нему подойдут какие-то незнакомые бабушка и дядя. Мужчина спросит:

— Ты знал его?

— Да, — кивнет капитан, — вот… выпей.

— Что ты спрашиваешь, не видишь, человек плачет, — строго одернет старушка.

А у дяди капитана слезы вдруг потекут-потекут…

— За Лешу я выпью, — проговорит мужчина и поднесет стакан к губам.

Больше они ничего не скажут друг другу. Дядя капитан повернется и тихо пойдет прочь от кладбища. Попытается прикурить сигарету, а спички все будут ломаться…

Он тоже придет к дедушке. Бабушка Таня, увидев дядю капитана, как заплачет, как начнет его обнимать… А потом все сядут за стол и будут говорить долго-долго. Ох, и наиграется он тогда с звонкой беленькой хохотушкой Машей!

За несколько дней Витюшка привяжется к дяде капитану, Маше, тете Лине. Ему очень захочется заплакать, когда гости будут уезжать. Но он не станет этого делать. Пускай женщины плачут. А Витюшка лишь нахмурится. Но вдруг тетя Лина скажет:

— Точный Леша. Даже так, как отец, бровки хмурит…

И смахнет набежавшую слезу. Тут Витюшка и не выдержит…

8.

Все это еще будет, через три года. А в тот день Степанов брел по колено в грязи к остановившейся на разбитой дороге «санитарке».

«Лешу привезли», — разнесется весть по лагерю, и те, кто знал Медведя, придут к машине поклониться погибшему в последний раз.

Нестерпимо ярко светило южное весеннее солнце. Может, от его пронзительных лучей и набегали слезы на глаза?..

По одному подходили к машине, качали головами, отходили. Степанов смотрел на тесный некрашеный гроб, на полуприкрытые глаза друга, лежащего в одном нательном солдатском белье, и ему чудилась на застывших губах улыбка. Что-то наплывало жгучее, липкое. Потом отпускало. И снова все повторялось…

«Эх, Леша, Леша», — услышал позади вздох. Узнал, даже не поворачивая головы, — Вовка Давыдов. Старший лейтенант из артполка. Жили в одно подъезде. Это с его женой и Линой Медведь недавно забирал Витюшку из роддома. До Афгана выходные и праздники проводили вместе…

Степанов несколько раз отходил от машины, а затем возвращался — посмотреть на Алешу. Вечером, когда «Ил-76-й» взлетал с туманного аэродрома, проводить друга в последний полет не смог: дежурил.

Он сидел у телефона и ожидал срочных звонков — мятеж еще не был окончательно подавлен. Многие поехали прощаться с Медведем к самолету, а про Степанова забыли. Никто почему-то не вспомнил, что они — два Алексея, два тезки — были лучшими друзьями. Степанов хотел с кем-нибудь подмениться в палатке дежурного на часок, но рядом никого не было. Поэтому он угрюмо сидел у телефона, и перед его мысленным взором представала такая ситуация, такая картина: город, улица, квартал… Из всех домов — один военный. 3десь живут семьи десантников. И вот два месяца назад, в определенный день и час все офицеры и прапорщики за редчайшим исключением уехали по сигналу тревоги, успев за считанные минуты собрать самое необходимое, чтобы вернуться… через два года. Вместо обычных учений их ожидал Афганистан. Из него кто-то вообще уже никогда не вернется. Вернее, сам не переступит родной порог. Его внесут в квартиру в цинковом гробу. Только Лешку Медведя привезут в деревянном…

Сначала к молодой вдове придут женщины. Заговорят о чем-то незначащем, а сами не смогут скрыть то горе, которое уже постучалось в двери этой квартиры. О нем будут говорить растерянные лица соседок, остановившиеся испуганные и страдающие глаза, замороженные движения… Увидит пришедших молодая вдова, сердце оборвется и покатится, покатится… Перед глазами все поплывет, лица завертятся в бешеной карусели… «С Алешей что-то?» — спросит с тоской. Она еще будет надеяться, а вдруг все-таки не это… Не самое страшное. Может, в госпитале? Без руки… без ноги… Но живой? Иступленным взглядом вопьется в лица предвестниц, а те станут отводить глаза: «Ты только не волнуйся… Постарайся взять себя в руки…»

Среди тех женщин будет и Лина… Заплачет грудной ребенок, инстинктивно почувствовав своим маленьким сердечком что-то темное и страшное. К нему кто-то подойдет, начнет успокаивать, возьмет на руки… Но это будет не мама. Не такие руки, не такой запах, не такое лицо… А та будет лежать в глубоком обмороке или биться в безголосом крике… А может, скажет просто и страшно: «Я знала… Я чувствовала…» И всем станет жутко от этой простоты — лучше бы заплакала, закричала, потеряла сознание…

А потом привезут его. Будет много цветов. Придут даже совершенно чужие люди. Наоборот, их соберется больше. Не будет друзей погибшего. Они останутся здесь, за шесть тысяч километров. Завтра могут точно так же привезти любого из них. Кто следующий?..

Проведут погибшего в последний путь, и время в доме остановится. Потянутся месяцы страшного ожидания. Кто-то жестокий и невидимый начнет подленько нашептывать на ухо: «А вдруг и твоего так? Как жить будешь? Кому нужен твой ребенок?..» И до чего же трудно вынести все это одной…

В соседних домах будет звенеть детский смех, папы выведут в выходной на прогулку детей, начнут кататься с ними на санках, играть… Там как текла размеренная мирная спокойная жизнь, такой она и останется. А здесь война. В одном доме на весь квартал…

Посмотрит вдова долгим взглядом на это мирное благополучие, и поплывет в глазах черный туман… С ее Витюшкой вот так играть будет некому…

Степанов тогда не знал еще, что через три года, за два дня до очередной скорбной даты — даты смерти Алешки Медведя — у него самого родится сын. Видно, не зря перед очередным рейдом, который состоится в апреле, ему приснится Лина с двумя малышами на руках… Алексей никогда не думал, что так сильно полюбит Сережку. «Дочку баловать буду, — говорил он раньше, — а сына воспитаю по-спартански». Но будет получаться все наоборот…

Сережка родится в воскресенье. Именно в выходной увезут жену в роддом. АЛЕКСЕЙ ВЫДЕРЖИТ ДО УТРА И СТАНЕТ НАВОДИТЬ СПРАВКИ В ПОНЕДЕЛЬНИК. ИДЯ НА СЛУЖБУ, ПОЗВОНИТ. Медсестра или санитарка будет долго шуршать у телефонной трубки бумажками, отыскивая фамилию. Алексей, ожидая, будет чуть ли не падать в обморок. «Мальчик, — сообщит медсестра, — вес… рост…» Степанов еще три раза переспросит: будет бояться, что могли ошибиться — такой бы это был болезнный удар…

Подрастая, Сережка все больше будет тянуться к отцу. Сядит рядышком, заиграется, а потом кинется к Алексею ни с того ни с сего, как обнимет, как уцепится за шею… Прямо задрожит весь… Он даже не будет видеть, что за ним тихонько наблюдает отец. Сердце дрогнет у Степанова. Подумает: «Словно чувствует, что его могло и не быть»… Наблюдая за сынишкой, за его детской непосредственностью, Алексей однажды придет к простой мысли, от которой станет жутко «Господи, — подумает, — стреляли-то в Афганистане не в нас… Стреляли в наших детей: и рожденных, и еще не рожденных».

Все было бы просто: убили бы Алексея, и Сережка вот так бы не игрался сейчас своими кубиками. Он просто не родился бы. Никогда-никогда…

Все это будет еще нескоро. Об этом не знал и не мог знать Степанов…

9.

После мятежа машина, в которой погиб Медведь, долго стояла у палатки. Более полутора десятка пулевых пробоин насчитали в ней. Две были на том самом месте, где сидел Коля Мартынов — остался жив лишь каким-то чудом…

По ночам, возвращаясь с патрулирований по Кабулу, проверок боевого охранения, Степанов всегда останавливался у машины. Смотрел на лобовое стекло, где отражались причудливые в лунном свете облака. Ему казалось, что Алешка неподвижно сидит в кабине, о чем-то задумавшись, и легкий ветерок ласкает его красивые русые волосы…

Часто не спалось. Как-то лежали и разговаривали с Терентьевым. Вдруг совсем радом раздался жуткий собачий вой.

— Этого еще не хватало. Да что же она душу-то так надрывает, пристрелю сволочь, — Степанов схватился за пистолет и пулей вылетел из палатки.

В лагере была строжайшая дисциплина, не то, что у летчиков. Те, как уже говорилось, частенько устраивали фейерверк. Что значит — редко держать в руках оружие. А у десантников такого не было. Тем не менее, Алексей выстрелил бы в собаку, и без нее тошно. Что называется — допекла. А там пусть бегут, разбираются…

Выскочив из палатки, застыл в изумлении: сидит у машины, у самой дверки кабины, бродячая собака и, задрав морду кверху, воет. Словно током, ударила догадка.

— Пошла прочь! — рявкнул на собаку Степанов.

Сверкнули два огонька — два злых глаза — и та растворилась в темноте.

Вернувшись в палатку, Алексей обо всем рассказал Терентьеву:

— Чувствует запах крови. Машину отмыли, а инстинкт и чутье собаки не обманешь…

Молча покурили.

— Слушай, а какой сегодня день? — встрепенулся Николай.

Степанов ответил.

— Так ведь ровно месяц, как погиб Медведь. И время сейчас. Как раз за полночь…

— Мистика какая-то, — зябко дернул плечом Алексей. — Ладно, спи, Коля.

Терентьев вскоре затих, а спустя немного времени стал даже похрапывать. Однако Степанов все не мог забыться. Медведь стоял перед глазами живой, веселый, рассказывал, как бывший «зэк» принял его из-за короткой прически за своего. Алешка, шутник и немного артист по натуре, мог при желании показаться разбитным, рубахой-парнем.

— Ты из какой зоны вернулся? — спросил «зэк».

— Из тридцать пятой, — Медведь вспомнил номер машины начальника.

— А где это?

— Там, где очень жарко…

«Да, скоро у нас по-настоящему будет жарко», — подумал, засыпая, Степанов…

10.

Самолет шел почти на бреющем. Алексей стоял перед раскрытой рампой, смотрел в зиящий проем. Внизу мелькали рваные облака. Они то и дело закрывали высокогорную площадку. «Ну, сейчас, сейчас, — ждал сигнала сирены Степанов. — Почему же они медлят?..» Ровное голое плато, на которое надо было десантироваться, кончалось. Сейчас опять начнутся горы. Их Алексей не видел, но знал — они впереди, совсем рядом. Ощущал каким-то особым чувством зримо, остро, напряженно. Вот-вот появятся серые безжизненные вершины, грозящие распороть закопченное брюхо самолета. Вон уже видны бездонные пропасти ущелий… «Ну почему же медлят, — в такт взволнованным ударам сердца билась паническая мысль, — не успею, пора ведь… Нельзя оставаться в самолете… Нельзя… Я должен быть на земле, прыгнуть во что бы то ни стало… Но где же сигнал?..»

Алексей обернулся назад, и сердце его захолонуло. Он был один-одинешенек в грузовой кабине. Даже борттехника, и того не видно.

«Неужели все выпрыгнули? Только я остался?.. Как это случилось? Что со мной происходит? Надо прыгать, надо…» По привычке тянулся правой рукой к лямке с вытяжным кольцом и не находил ее. «Господи, да где же она… где?»

Степанов повернул голову влево, посмотрел на грудь — не было ни лямки, ни кольца. «Черт, я забыл надеть парашют… — подумал с ужасом. — Что же делать?.. Как это я… Ведь у меня был парашют… Куда же он делся?»

Горное плато должно было уже кончиться. Но нет, оно еще видно в рампу. «Тут невысоко, я легкий… А если прыгнуть без парашюта?..» Страха больше не было. И Алексей бросился в рампу. Он попал на самый склон начинавшейся у края плато горы… Приземлился легко-легко. Как пушинка. «Успел!..» — радовался Степанов.

Дальше он ничего не помнил. Очнулся на каком-то ромашковом поле. Алексей сидел в яме, скорее всего, в воронке. Вокруг были ромашки. Большие такие… Стебли высотой по пояс. Кажется, был вечер. Теплый, летний. Солнцу еще заходить рано, но его Алексей почему-то не видел на безоблачном небе. «Затмение», — догадался наконец. Как на искусно сделанных фотографиях, небо было затемнено. И вдруг с него посыпались парашютисты. Чьи они, Степанов не знал. Но в одном не было сомнения — не наши. Десантники быстро снижались. Огромные купола, неправдоподобно длинные стропы… А люди были какими-то крошечными. Сначала. Потом они вдруг начали вырастать прямо на глазах. В руках Алексей сжимал автомат. «Надо стрелять, пока они в воздухе. Если приземлятся, в этих высоких ромашках никого потом не увидишь». Он не думал о том, что один, что себя обнаружит первыми очередями и его могут убить… Мыслей о том, чтобы спрятаться, пересидеть в воронке и остаться незамеченным не было. Он должен стрелять, пока эти… еще в воздухе…

Степанов вскинул автомат, нажал на спусковой крючок. Выстрелов не было… Изо всех сил надавил на спуск. Крючок подался легко и мягко, словно он не стальной, а резиновый… Автомат отказал. Страх вошел в сознание, леденящими пальцами коснулся самого сердца. Не слушались ни руки, ни ноги. Превозмогая оцепенение, неимоверным усилием отстегнул магазин. Со звоном выскочила подающая пружина, посыпались патроны на дно воронки… Кинулся их собирать и вдруг изумленно застыл: гильзы были не цилиндрические, а ребристые, прямоугольные. Таких еще Алексей не видел. «Все… — подумал обреченно. — Они уже приземлились…»

Было страшно. Невыносимо страшно и больно. Степанов не сделал чего-то важного, главного…

Он рывком повернулся на бок и проснулся. Светало. На душе было тяжело, сердце ныло…

«У человечества двести с лишним видов шизофрении… А может, две тысячи?.. — Степанов не мог точно вспомнить слова родственника, работавшего врачом в районной больнице. — Видно, Афганистан — настоящая шизофрения. Наверное, самая последняя ее разновидность и самая неизлечимая…»

Ему вспомнился эпиграф из книги, прочитанной недавно: «У собаки нет одного уха… Страшное открытие… Трехногий, я хочу уйти отсюда!..»

«Любая война — это шизофрения, — продолжал размышлять Алексей, — а эта, афганская, в особенности…»

Глава четвертая

1.

Парашютно-десантный батальон стоял в ущелье Чоукай километpaх в сеемидесяти от Джелалабада у самой границы с Пакистаном. Конечно, та была совершенно условной. Не то, что представляешь при упоминании одного только слова «граница» — полосатые столбы, контрольно-следовая полоса, заставы… Вы-сится крутая гора. Один склон ее в Афганистане, другой — в Пакистане. И жители той страны и этой ходят туда-сюда, как к себе домой. Граница была километрах в четырех от расположения батальона. Вот сюда и прилетели из штаба дивизии два офицера вместе с зампотылу полка и группой солдат, сопровождавших срочный груз — боеприпасы, продовольствие, почту.

Хлеб складывали в Кабуле прямо в кузов «ГАЗ — шестьдесят шестой». Правда, подстелили брезент. Им же и укрыли продовольствие сверху. Но пока доехали до аэродрома — метров шестьсот — буханки посерели от пыли. Глядя, как их перегружают в кабину мощного «Ми-шестого», Степанов подумал: «Неужели этот хлеб кто-то станет есть?» Не знал он, что среди тех «кто-то» окажется и сам…

День, вернее утро, было теплым, если не сказать — знойным. Грязь в окрестностях аэродрома почти везде высохла. Лишь в самых глубоких колеях где-нибудь в стороне от проезжей части она скрывалась под твердой коркой схваченного жаркими солнечными лучами грунта. Станешь вроде бы на сухую землю, а та, как тонкий лед, проломится. Под этой коркой — грязь выше колен… Однажды Степанов угодил ночью в такую ловушку. Почувствовав, что проваливается, попробовал рывком выскочить. Не тут-то было. Увяз еще больше. Густая масса плотно облепила сапоги и стала медленно заползать за голенища. Ощущение — словно кто-то невидимый схватил за ноги и, насмехаясь, держит. Пытаясь освободиться из плена, стал раскачиваться. В какой-то момент, не уде-ржав равновесия, упал на спину. «Все, — подумал обреченно, — влип окончательно». Самое удивительное, сухая корка держала. Но только пошевелился, попытавшись на что-нибудь опереться рукой, как тут же и в самом деле «влип»…

Выбравшись, наконец, из грязевого капкана, пошел на негнущихся ногах к палатке. Одному был рад — темноте. Иначе бы точно подняли на смех. Войдя в палатку, обратился к Терентьеву:

— Коля, помоги снять, пожалуйста…

— Ты что, в перчатке? — не понял тот, уставившись на левую руку товарища, густо облепленную грязью.

— Посмотри… — повернулся спиной Алексей.

Николай, не заметивший спереди ничего, кроме выпачканной руки, зашелся в неудержном приступе смеха:

— В пер… перчат… ке… Да где ты так? Ой, сейчас умру! Держите меня…

— Хватит зубы скалить, — обиделся Степанов, — лучше помоги…

Полночи стирал комбинезон. Нашел все во вмятинах ведро, не заметив в темноте, что оно из-под соляра. После стирки комбинезон оказался в жирных пятнах.

— Леш, брось в бензин и ложись спать. Пусть денек помокнет, — посоветовал Терентьев.

— Черт с ним, — согласился Степанов, — пускай киснет.

О «комбезе» вспомнил через два дня. Тот из защитного превратился в светло-голубой.

«Ты его сразу сними, надень обычый, — посоветуют офицеры батальона, когда Степанов появится в ущелье. — Душманы особенно любят тех, кто чем-то отличается от других. Бьют с ходу, наповал. Снайпера. Ищут специально. Если кто руками размахивает, вдруг блеснет бинокль, радиостанцию за спиной заметят… Не поверишь: антенны срезают одним выстрелом».

0жидая окончания погрузки в оба вертолета, Алексей смотрел на идущую в направлении аэродрома машину. За ней тянулся длинный серый шлейф. Словно она не по дороге шла, а плыла в пыльном море. «Что за край? — подумал удрученно. — Не успели вылезти из грязи, уже новая «радость»…

А «радостей» этих в Афганистане становилось все больше и больше с каждым днем. Буквально вчера, например, сидели в палатке, разговаривали. Вдруг Николай и говорит: «Что это ползет там?.. Да вон, у самого брезента». Батурин как подскочит, как заорет: «Скорпион!» Он их видел на своем веку немало, служил срочную в теплых краях. Все разом вскочили. Вытащили шомпол из автомата, подтолкнули им скорпиона к свету и наблюдают. А он от злости приподнимает клещи, хвост изгибает… А там на конце большущее жало. Самое интересное, хвост-то оказывается вроде костяного. Как будто из наборных треугольничков. Скорпион этим хвостом скребет по металлическому шомполу до такой степени сильно, что прямо скрежет идет. Но убивать себя и не думает. Батурин его и так, и этак мордует. Всем в палатке интересно же, никогда еще не видели живого скорпиона.

— Сейчас он убьет себя, — говорит Терентьев.

— Бросьте, мужики… — вмешивается Степанов. — Раздавите его и дело с концом. Хотя на такую тварь и сапогом наступить противно…

Тут Батурин и говорит:

— Подождите, дайте я на него соляра плесну. Все-таки, может, сам околеет.

Плеснул. Опять нипочем незванному гостю.

— Да что же он такой живучий, — возмутился Терентьев.

— Жаль, — сокрушается Батурин, — эпоксидки нет или лака. Покрыли бы, высушили, хороший сувенир был бы. Седов, неси банку, бросим его в нее…

Между тем Степанов достал пачку «Охотничьих» и закурил сигарету.

— О, — обрадовался Батурин, — а ну, пусти в банку дымку!

— Хочешь узнать, как скорпион относится к отечественной табачной промышленности? — улыбнулся тот.

Сигареты «Охотничьи» называли «термоядерными». Восемь копеек, кажется, стоила пачка. Солдатам их выдавали бесплатно. А офицеры получали другие, с фильтром. За деньги. Но солдатам тоже хочется покурить чего-нибудь «цивильного». Вот они сначала и «расстреливали» сигареты у Степанова и Терентьева, а потом брали офицеров к себе на табачное довольствие — курили вместе «Охотничьи». Благо, на них ограничения не было.

Алексей затянулся, напустил дыма в банку и прикрыл отверстие ладонью. Странное дело, но скорпион сразу обмяк, стал вялым, даже как будто бесформенным.

— Вот так-так, — покачал головой Батурин, — некурящим оказался…

— Что значит — наши «Охотничьи», — поддержал Терентьев, — не только муха на лету падает. Скорпион, и тот околел…

Все весело посмеялись тогда.

Потом они увидят и фаланг, и пауков, и змей. На всякую мерзкую живность насмотрятся. Однажды поймают и фалангу. Она покажется еще более неприятным насекомым. А из змей солдаты станут делать ремешки под горами в боевом охранении. Но чаще всего в палатке будут появляться пауки. Однако о случаях укусов Степанов не услышит. Утром, правда, всегда будет стараться вытряхнуть обувь — мало ли что ночью могло залезть. Как-то станет Алексей спросонья натягивать на ноги сапоги, как вдруг почувствует: внутри что-то есть. Несложно будет представить его состояние. Он тихо-тихо высунет обратно ногу из сапога, осторожно вытряхнет его. Окажется, забрался обычный паучок, большой, правда.

Но самые большие неприятности будут доставлять мухи и «афганцы». Начнется жара… Работать в машине станет совсем невозможно. В кунге будет градусов за сорок пять. Придется раздеваться до самого минимума. Через каждые полчаса бегать в душ. Оборудуют его потом, когда уже обживутся. Только сядет опять за работу, как мухи тут же по всему телу — вдоль и поперек. С полсотни. Прямо-таки начнут лизать своими хоботками: пить воду. Через пять минут он будет опять сухим, но от мух по-прежнему — никакого отбоя. А в палатке… Придет отдохнуть. Вроде бы и укрытым лежать невоможно — жара, брезент прямо на-каляется, — но и раздеться нельзя — мухи заедят. Однако что интересно: только начнет дуть «афганец», мухи тут же тесно облепят веревку, натянутую внутри палатки. Чуть ли не гроздьями повиснут на ней, и тогда уже перестанут кусаться. А почему? — Ветер треплет палатку, гуляет по ней, и, оказывается, что самое спокойное место — это веревка: она лишь чуть колышется…

Как-то Николай Мартынов спросит у Степанова, почему дуют ветра «афганцы».

— В степи, — скажет он, — там все понятно, но почему в горах?

Алексей объяснит, что все происходит из-за разницы в температурах. Именно в горах-то вся и загвоздка. На вершинах даже в самое жаркое время года снег никогда не тает. А внизу жарит. Отсюда и ветер.

Выйдут они утром на построение, надев комбинезоны на голое тело… Станут спиной к солнцу и будут чувствовать, как его лучи прожигают ткань насквозь. Надо ли говорить о том, что будет твориться днем?.. Правда, с Кабулом им еще повезло. Здесь высота была где-то тысяча семьсот над уровнем моря. Прохладнее.

«Афганец» будет начинаться в десять-одиннадцать утра. При этом небо будет оставаться ясным, а ветер все в одном и том же направлении будет дуть и дуть. И притом очень сильно. Последние дожди пройдут в Кабуле в конце апреля — начале мая. А потом до самого нового года не упадет ни одной капли. Поначалу еще весной будут наползать тучи, подниматься ветер… Будет казаться, что вот-вот хлынет ливень. Да куда там! Одни смерчи. Самое поганое, когда они будут налетать на палатку. После этого на одеялах можно будет расписываться — столько на них будет пыли. Но все это обитателей палатки ожидало еще впереди.

2.

Автомобиль подъехал к вертолетам.

— В третий летите? — спросил вышедший из кабины офицер-оператор.

— К ним, — кивнул головой капитан Мясников, направлявшийся в батальон по приказу начальника связи.

— Саша, передай Ивановскому вот это, — протянул прибывший пакет.

— Обязательно, — заверил капитан.

Вскоре два «Ми-шестых», сделав небольшую пробежку по взлетке, по-днялись в воздух. Перевалили через горный хребет и спустя десять минут сели на аэродроме в Баграме. Здесь тоже стояли десантники. Были у прилетевших дела и в этой части. Решали их весь день, поэтому пришлось заночевать. Степанова радушно пригласил в свой бункер начальник штаба батальона старший лейтенант Павел Борисов. Оба бывшие суворовцы, они заканчивали и одно высшее командное училище. Встретившись, очень обрадовались. Борисов отличился в первые дни и был представлен к награде. Обогнал он Степанова и в должности — получил майорскую, а тот еще о ней даже не помышлял. Однако Алексей не зави-довал товарищу: заслужит. Павел имел ранение.

— О, да вы как короли живете! — восхищенно произнес Степанов, осматривая бункер. — Летом прохладно, зимой тепло… А в палатках все наоборот.

— Переходи к нам, — улыбнулся Павел. — Дам тебе для начала роту…

— Э, нет, бери выше. Я уже ею командовал…

— Так ты успел дисквалифицироваться.

— Издеваешься над «штабной крысой»? — притворно обиделся Алексей — Знаю, как вы нас крестите. Сам таким был…

Степанов подошел к столу, над которым висела лампочка. Взял в руки пепельницу, сделанную из панцыря черепахи.

— Твои упражняются?

— Мои… Ругал уже. Зачем, говорю, загубили? Для забавы?

— Молоденькая была… Панцырь прямо светится… — Алексей отставил пепелъницу в сторону.

Показалось, что у края панцыря eще осталась кровь.

— Не расстраивайся, Алеша. Что сделало, то сделано. Больше не будут. — Борисов спрятал пепельницу под стол, поставив на ее место обрезок гильзы из КПВТ — крупнокалиберного пулемета.

— Это уже лучше, — сказал Степанов. — А то рука не поднимается стряхивать пепел…

Перекурили.

— Слушай, Степаныч, ты, кажется, играл на баяне… Может изобразишь?

— А что, есть?

— Сейчас…

Солдаты принесли раздерганный инструмент. Несколько кнопок были сломаны, меха свистели, как прокуренные легкие старика. И все-таки на баяне можно было немного игратъ.

— Давай нашу, «Кадетскуа маму»… Не забыл еще?

Степанов запел под баян:

«С детских лет твоей ласки я навеки лишился И ушел из родного дорогого угла. Ах, любимая мама, в чем я так провинился, Что меня ты так рано в СВУ отдала?.. Там нас дяди чужие грубо брали за ворот, По ночам заставляли нас полы натирать, А потом месяцами не пускали нас в город И учили науке, как людей убивать… Тот, кто жил и учился под заботою мамы, Никогда тот не сможет грусть кадета понять: Нас растили метели, воспитали бураны, И приклад автомата мог лишь только ласкать…»

Борисов стал подпевать Степанову, и последний куплет они уже допели в два голоса:

«Ах, любимая мама, я тебя не ругаю. Ты всегда мне желала счастья в жизни, добра… А теперь я с друзьями в жизнь иную вступаю, Только жаль, пролетела золотая пора…»

Конечно, ни Борисов, ни Степанов никогда не жалели о том, что окончили суворовское военное училище. Более того, каждый из них гордился своим значком выпускника СВУ. Не расставались они с ними даже здесь, в Афганистане. А столь жалобная песня — это дань традиции. Так сказать, «кадетская классика». Хотя, наверное, не трудно было понять чувства и тоску по дому, родным и сверстникам тех десятилетних мальчишек, которые в послевоенные годы вплоть до середины шестидесятых после третьего класса надевали суворовские погоны и попадали в казарму…

Спели одну песню, потом еще…

— Эх, хотя бы ради приличия чего-нибудь на стол, — сокрушенно вздохнул Борисов. — Ты все-таки гость…

— Ничего, Паша, переживем, — Алексей отставил баян. — Вернемся в Союз, тогда мы с тобой… Все вспомним…

Вышли из бункера. Вечерело. Солнце прямо на глазах уплывало за снежную вершину горы. До того она была высока, что все самолеты обходили стороной. Лишь один не свернул. В самый первый день. «Ил-семьдесят шестой». Махина о четырех турбинах, он врезался в эту гору. От сорока семи человек, находившихся на борту, мало что нашли. Альпинисты принесли в штаб несколько военных билетов, писем… Один командир экипажа остался цел — опознать можно было… В грузовой кабине находился бензозаправщик…

Прогуливаясь вдоль бункеров, Степанов и Борисов встретили худенькую средних лет женщину.

— Познакомьтесь с моим другом… — представил ей Алексея Павел. И гостю:

— Наш стоматолог…

«Господи, русская…» — подумал Степанов. Слабо пожал протянутую руку, боясь причинить боль — вдруг не рассчитает.

Они уже четыре месяца видели русских женщин только на экране в клубной палатке. А тут вот стоишь рядом и разговариваешь. Лицо у женщины было некрасивым. Но этого никто не замечал. Было приятно смотреть в ее серые глаза, вокруг которых уже начали собираться мелкие морщинки, слушать ровный тихий голос, говоривший по-русски…

Только солнце исчезло за вершиной горы, сразу начало темнеть. Одновременно похолодало. Попрощавшись с врачом, офицеры вернулись в бункер — завтра вылет. Чуть свет…

3.

Лишь только начала рассеиваться ночная тьма, Степанов простился с гостеприимным однокашником и пошел к вертолетам. У машин собрались все летевшие в батальон. Экипажи были готовы к запуску двигателей. Поеживаясь от утренней прохлады, Алексей закурил, присев на большую авиационную бомбу. Она была оббита по периметру редкими деревянными планочками, такими, из которых обычно делают ящики для фруктов. В любом магазине их навалом… Солнце еще не успело выползти из-за горного хребта, и тот на востоке сиял причудливо изло-манной золотистой кромкой. Отцветающие тюльпаны, гуще, чем в Кабуле, усеявшие баграмский аэродром, еще не раскрылись навстречу ласковому теплу, которое через несколько часов перейдет в палящий зной. Солнце высушит росу на лепестках цветов, на нежно-зеленой верблюжьей колючке, и через несколько дней все обесцветится под безжалостными лучами.

— Слушай, друг… — к Степанову подсел штурман одного из экипажей, — покажи свои «кривые» пули…

У вертолетчиков были «акаэмы», а у десантников — «пять сорок пять» — со смещенным центром тяжести.

Алексей отстегнул магазин.

— Гм, — разочарованно произнес штурман, — какие же они кривые? Разве что калибром поменьше. А мы-то думали…

— … Что и летят зигзагами? — Просто при встрече с препятствием меняют траекторию. Вот и все.

Офицеры разговорились. Они оказались почти земляками. Вертолетчик, вдруг о чем-то вспомнив, спохватился:

— Старлей! Ты же летишь в воюющий батальон. Достань мне хороший карабин — будешь лучшим другом. Я же oxoтник. Поеду к тестю в Сибирь — на медведя… Милое дело.

— Да брось ты. Наживешь неприятностей — незаконный провоз оружия через границу…

— Не волнуйся. Я в вертолете знаю такие места… Никто не сунется. Зато ты будешь моим лучшим другом. Спирт — пожалуйста… В любое время.

— Нет. По мне тюрьма еще не плачет… Я хочу спать по ночам спокойно. Не вздрагивать от каждого звонка в квартиру… Если вернусь, конечно…

— Как хочешь, — обиженно проговорил собеседник и сразу потерял всякий интерес к Алексею.

Вскоре взлетели. На аэродроме присоединились еще прапорщик и сержант. Из десантно-штурмовой бригады. У первого с боку висел на ремешке пистолет Стечкина. Степанов попросил посмотретъ. Двадцатизарядный, бьет и одиночными, и очередями. Деревянный кобур можно использовать как приклад.

— Вещь! — с гордостью сказал пропорщик.

— Этот надежнее, — Алексей, взяв за цевье автотмат, положил его поудобнее на колени. — А для ближнего боя и «пээм» неплох. Надо только уметь стрелять.

Потом разговорился с сержантом. Тот оказался санинструктором. Оба прильнули к иллюминатору, отпуская время от времени короткие замечания по поводу увиденного внизу. Вертолет шел на большой высоте. Видны были заснеженные вершины, лепившиеся у дорог и речек кишлаки. В основном преобладали два цвета — белый и серый. Снег и безжизненные горы. И лишь кишлаки выделялись среди этого однообразия зелеными островками полей и садов. Словно оазисы в пустыне. Только не в песчаной, а каменной.

Через полчаса снизились. Здесь уже местность больше радовала глаз — за бортом проплывали зеленые апельсиновые рощи, блестела вода в apыкаx, изрезавших вдоль и поперек поля, мелькали строения. Степанов ни разу не был в доме у афганцев. А тут увидел сверху большой двор, наглухо огороженный с четырех сторон высоким и толстым глинобитным дувалом. До земли оставалось метров двести. По двору шла афганка. Глянув на вертолет, остановилась и, присев на корточки, накинула на себя паранджу. Алексей повернул голову до боли в шее в сторону уплывающего за бортом дома. Успел заметить: женщина, дождавшись, когда винтокрылая машина стала удаляться, опять откинула за голову паранджу и пошла по своим делам.

— Забитость… Даже вертолету боятся показать лицо, — прокричал на ухо санинструктор.

Степанов ничего не ответил. В знак согласия лишь кивнул головой.

Приземлились на аэродроме. Здесь было значительно теплее, чем в Кабуле и Баграме: поднялось солнце. Да и не только поэтому. Зона субтропиков — вечно зеленые рощи, несколько урожаев в год овощей… Джелалабад всегда был лакомым куском. Не зря в этой провинции шли такие жестокие схватки и тогда, и после.

Не успели остановиться винты, как подошли офицеры-афганцы. Первый и единственный вопрос, услышанный Алексеем, был таким:

— Водка есть?

— Нет, нет, — закрутили отрицательно головами прилетевшие.

Афганцы сразу же отошли.

— Вот тебе и коран, — сказал связист капитан Мясников, — жрут нашу водку, только дай…

— Еще какие любители, — поддержал зампотылу.

Он собирался идти к зданию аэропорта искать машину. Но тут подъехала «шестьдесят шестая». Договорившись с водителем, майор дал команду на разгрузку.

Вертолетчики, Степанов и Мясников присели в сторонке.

— Сейчас назад с афганцами, — уныло проговорил штурман. — Такой народ… Не знаешь, чего и ожидать…

— Все может быть, — согласился Мясников.

— Летите с нами обратно, — пошутил командир корабля. — С вами надежнее…

— Мы бы не прочь и дальше Кабула, в Союз… — сказал Алексей.

— Ребятки, родные вы наши, да хоть сейчас, пусть только прикажут. У самих все это вот уже где… — и командир резанул ребром ладони по горлу.

— Ладно, счастливо долететь, мужики. Нам пора, — Мясников, видя, что разгрузка подходит к концу, поднялся и протянул руку штурману, сидевшему рядом.

— И вам удачи, — пожелали летчики, — смотрите там, берегите себя. Такое возим иногда отсюда…

— Давай, земляк, — подошел к Степанову штурман. — А все-таки о карабине подумай… Лучшими друзьями будем…

— Брось это, — посоветовал еще раз Алексей. — Бывай, коллега. Дай бог, увидимся…

Вошли в здание аэропорта. Примкнувшие к группе в Баграме прапорщик и cepжант-санинструктор тоже были здесь — ждали попутную машину. Вместе обошли здание, нашли буфет, где продавались «Фанта» и «Кока-кола». Афгани оказались только у Мясникова и прапорщика. Где-то обменяли на чеки. Они и угостили остальных.

В одном из уголков зала расположилась станция переливания крови. Среди ее персонала здесь было и несколько женщин-медсестер. Они прямо в зале разложили свои приборы и брали кровь на анализ у оказавшихся поблизости солдат и офицеров, определяли группу, резус — в боевой обстановке знать их совсем не лишне.

— Откуда вы? — спросил Степанов.

— Из Львова, — ответила коротко и равнодушно медсестра, возившаяся с пробирками и стеклышками.

И так это прозвучало обыденно и просто, что Алексей чуть не засмеялся — как будто они были не в далеком Джелалабаде, а где-нибудь в Киеве или Москве.

— Вы знаете свою группу? — спросила женщина.

— Первая.

— А резус?

— Резус?.. Нет, не знаю, — пожал плечами офицер.

— Тогда садитесь, — приказала женщина, — давайте руку…

Степанов подчинился. Торопиться было некуда — из батальона машины еще не пришли. Медсестра брала кровь, а Алексей вспоминал случай, происшедший в начале марта.

Вечером в палатку ввалился Батурин:

— Раненых привезли. Из-под Джелалабада…

Степанов и Терентьев лежали на матрасах и курили. Николай, увидев прапорщика, приподнялся, оперевшись на локоть, и замер так, погрузившись в размышления. Медлительный по натуре, он не успел ничего сказать, как опередил Алексей:

— Им, наверное, кровь нужна?

Тут уж осенило и Терентьева:

— А что, пойдем, ребята, спросим?

И все трое побрели по грязи к палаткам медсанбата, оступаясь и оскальзываясь в темноте.

Это было как раз после той операции в провинции Кунар, которая началась в последний, «високосный» день февраля. Парашютно-десантный батальон выбросили на вертолетах против большого формирования противника, куда входили и военнослужащие бывшей регулярной армии Афганистана, и душманы. Замысел был такой — десантники завязывают бой, а через несколько часов подходят батальоны, усиленные танками и артиллерией. Все просчитали по картам, по аэросъемкам, не учли лишь пару факторов — времени года и реального положения вещей в провинции. Операция разрабатывалась на самом высоком уровне, кажется, в самом генштабе. В результате парашютно-десантный батальон выбросили не туда, куда надо было, и десантники под огнем пробивались к заданному району километров десять. И все под огнем противника. А обещанная подмога — бронегруппа — подошла только через сутки. Мосты через горные речки оказались разрушенными, появились многочисленные завалы. Так что батальон в одиночку дрался в окружении сутки. И все-таки задачу он выполнил. Правда, и потери были немалые — около сорока раненых и столько же убитых. Вот после этой операции у десантников и появились первые два Героя Советского Союза. Один был сапером, взорвавшим миной направленного действия МОН-100 себя самого и тридцать шесть душманов, второй — разведчиком. Тяжело раненный, оставшийся один в полном окружении, он подпустил к себе «духов» и, прижав последнюю гранату к груди, выдернул чеку… Звания Героев были присвоены через несколько месяцев. И оба, конечно же, посмертно…

Так вот, в тот мартовский вечер, когда привезли раненых и Степанов с товарищами пошел в медсанбат, их кровь там не понадобилась. Нужна была третья группа. Дал ее раненому сам начальник штаба медсанбата. Но пришедших поблагодарили, пообещав, что если потребуется, вызовут и их.

Возвращались с чувством неловкости. Не хотелось смотреть друг другу в глаза: там ребята воюют, а они здесь, в штабе. Даже от их крови отказались.

Степанов не выдержал, ругнулся:

— Мать твою… Проявили благородный порыв… Просился же с батальоном. «Нечего тебе там делать, нечего тебе там делать…»

Теперь вот прилетел в этот Джелалабад. Но здесь тихо и спокойно. Даже Женщины по-хозяйски расположились в аэропорту, как будто у себя во Львове…

— Совершенно точно, у вас первая группа крови, — подтвердила медсестра, — а резус… Подойдете часа через два, узнаете…

Алексей вышел из здания. Возле него зампотылу выгрузил на брезент все те же посеревшие от пыли буханки хлеба, банки с паштетом и консервами, мешки, ящики. Сначала здесь была тень, но вот солнце добралось и сюда. Перетаскивать продовольствие в другое место не стали.

«Плохой ты хозяин, — подумал про зампотылу Степанов. — Мог бы что-нибудь придумать».

Тот, словно угадав эти мысли, проговорил:

— А куда денешься? Людей нет… ничего нет… машин тоже… Есть-то ты хочешь?

— Не очень. Жара…

— Все равно поешь. Возьми что-нибудь. Порубайте с капитаном…

— Спасибо, — поблагодарил майора Алексей и выбрал только одну баночку с паштетом.

«Ешь ты этот хлеб сам», — мысленно адресовал пожелание зампотылу.

Банку солнце накалило до такой степени, что ее трудно было удержать в руке. 0фицер сделал в ней дырку штык-ножом. Тут же потекла бурая жижа. Паштет растопился. Попробовал его пить. Глотнул раз, другой — противно. Размахнувшись, с досады зашвырнул банку в кусты, росшие у дороги, и пошел к ним посидеть в тени на камне. Его внимание привлек старик. Он был похож на индуса — до черноты смуглое и иссохшее тело, белый тюрбан или чалма на голове, такие же светлые просторные одежды до колен, седая борода. Бросились в глаза худые старческие ноги. Иссохшиеся икры, венозные узлы… Руки с задубевшей морщинистой кожей выдавали дехканина. «Сколько ему лет? — мысленно задал себе вопрос. — Семьдесят, восемьдесят, сто?!.»

СТАРИК говорил с офицером-афганцем. Рядом стояла маленькая девочка и тщетно пыталась перелезть через поваленное дерево. Симпатичное темноглазое личико, черные волосенки. Одета в цветастые кофточку и штанишки. Одежда напоминала маленькую пижамку. Это сходство дополняли и крошечные босые ножки с розовыми пальчиками. Словно девчушка вылезла из постели и, обнаружив вдруг, что мамы нет, сама вышла из дома поискать ее. Малышке было чуть больше года. Но она уже двигалась уверенно. Вот только дерево никак не могла одолеть. Глядя на босые ножки, Степанов подумал с ужасом: «А вдруг скорпион?!. Апрель месяц…»

Ни офицер, ни старик не обращали никакого внимания на ребенка. А крошка, бросив попытку взять штурмом сваленное дерево, решила его обойти и потопала вдоль ствола. «Как моя Маша, — подумал Степанов, — а смотри ты, самостоятельная. Не чета нашим…» Ему так захотелось взять на руки девочку, приласкать, что заныло в груди.

К афганцам подошла молодая красивая женщина. На руках у нее был грудной ребенок. Совсем крошечный. Одета точно так же, как и маленькая девочка. Даже одна и та же расцветка ткани. И самое интересное, тоже босая. «Наверное, мать», — решил Алексей и не ошибся. Женщина заговорила с офицером, тот попрощался со стариком, по-восточному прижавшись лицом три раза к его впалым щекам — то к одной, то к другой поочередно. И пошли по дороге, не обращая внимания на спешившую за ними девчушку. А старик, оперевшись обеими руками о посох, еще долго смотрел вслед.

«Вот так ходят в Афганистане офицерские жены — босиком. Расскажи нашим — не поверят,» — подумал Степанов. Он даже зимой видел в Кабуле босых женщин и девочек. Муж, сын — те хоть в галоши, пусть на босую ногу, но все равно обуты. А женщины — эти голыми посиневшими подошвами по снегу: «низшая раса»…

4.

Машины пришли к вечеру. Грузовой «Урал» в сопровождении двух «бээмдэшек». Первым соскочил с брони переводчик с большой стриженой под машинку головой. Его Алексей видел в штабе — младший лейтенант. Семь лет учился в «инязе», большую часть времени проводил за границей. В командировках. Поэтому и выпустился позже однокурсников и не лейтенантом, а младшим. В военном институте иностранных языков такие случаи были нередки.

— Где письма? — бросился переводчик к майору.

— Вон три мешка, — равнодушно кивнул зампотылу в сторону груза.

Степанов с удивлением посмотрел на прибывшего: «Неужели будет потрошить все до одного? Подождать не может, что ли?..» Увидев, с какой жадностью младший лейтенант набросился на почту, мысленно пожалел его. Подумал: «Молодая жена, москвичка… Он все по заграницам, она — в столице…»

Переводчик нашел два письма во втором мешке. Трясущимися руками разорвал конверт, впился глазами в белый лист, исписанный мелким почерком. Степанов следил за напряженным выражением лица младшего лейтенанта. Eмy очень хотелось, чтобы письмо, полученное переводчиком, было нежным и добрым. И пожелание Алексея сбылось — лицо офицера посветлело, заулыбалось.

Через две недели младший лейтенант подорвется на мине. Офицер будет сидеть на броне «бэтээра», когда взметнется под передним колесом взрыв и оторвет его напрочь. Переводчика ударной волной отбросит на десяток метров. Получит сильнейшую контузию, но останется жив. Может быть, его спасет от гибели не случайность, а любовь той молодой женщины, которая по ночам молила судьбу уберечь суженого на этой странной необъявленной войне…

Когда погрузка закончилась, тронулись в путь. Степанов занял место комадира во второй БМД, замыкавшей маленькую колонну. В первой был взводный из третьего батальона — молодой лейтенант, прожаренный до костей и как будто высохший под знойным джелалабадским солнцем, одетый в выгоревший до песочного цвета комбинезон.

Шли через весь город. Алексей, сидевший на башне, лихо заломил свой голубой берет, дескать, нам, десантникам, и это не в диковинку — всякое видали… Джелалабад в то время был красивым городом. По-восточному красивым. Особенно если сравнивать с другими крупными населенными пунктами Афганистана. Рассказывали, здесь в мирное время отдыхала вся знать. Немало было различных особняков, еще больше — дуканов, ломившийся от фруктов, овощей, товаров. Здесь продавалось все — от самой последней мелочи до современнейшей японской радиоаппаратуры. Говорили, они доставлялись контрабандными путями. У распахнутых дверей дуканов сидели продавцы. Роль их подчас выполняли мальчишки лет ceми — десяти. Они с интересом посматривали на машины, пылившие и лязгавшие траками в самом центре города, на шурави, высунувшихся по пояс в люки БМД. Казалось, здесь и не было войны. Но когда выехали за город и дорога стала петлять под нависшими над ней высокими горами, к десантникам вернулось чувство реальности. Почти на каждом километре встречались обгоревшие, искареженные взрывами мин остовы машин. Печальное зрелище. А этих километров до ущелья Чоуай было не меньше семидесяти…

Миновали горную речку, несколько кишлаков. Здесь уже зацвели акации. Их тонкий и нежный запах чувствовался на протяжении всего пути. Позже, на Родине, он напомнит Степанову о многом… Будет не таким приятным, каким казался весной тысяча девятьсот восьмидесятого…

В кишлаках, прямо у дороги расстелив свои коврики, совершали вечерний намаз бородатые старики. Рядом у многих Алексей видел винтовки и карабины с отполированными до блеска стволами. «Местная самооборона», — объяснили ему.

Афганцы, стоя на коленях, низко и размеренно кланялись, касаясь головами земли, отрешившись от всего окружающего. «Вояки… Самооборона или душманы? Черт их разберет…» — подумал Степанов.

За кишлаком передняя БМД стала. Взводный, спрыгнувший на дорогу, повернулся лицом к следовавшим сзади. Энергичными широкими взмахами руки произвел дугообразные движения параллельно проезжей части.

— Что это он? — спросил офицер механика-водителя.

— Два часа назад здесь подорвалась грузовая машина, видите, вон дымит… Лейтенант предупреждает, чтобы шли колея в колею, след в след его БМД…

— Мудро…

Алексей как-то совсем не придал значения этому событию. Дорога шла по краю ущелья. У самой пропасти дымились колесо и часть деревянного борта. Все остальное, оставшееся от подорвавшейся машины, или было сброшено в ущелье, или взято с собой теми, кто прошел по этой дороге два часа назад. Особенно, если двигалась колонна. А может, и афганцы все успели растащить. Они мастера на такие штуки…

«Мина так мина, — успокоил себя, — противопехотная для боевой машины, что хлопушка, а противотанковая… Противотанковая, авось, не попадется…»

В горах темнеет быстро. Вскоре колонна шла с зажженными фарами. Узкие пучки света тревожно метались по дороге, прощупывали ее, выхватывали большие валуны на обочинах. Миновали еще один кишлак. Прилепившись к горе, он мрачно возвышался над ущельем — слабый свет пробивался в окнах только в двух домах. Сразу за кишлаком остановились.

— Что случилось? — спросил Степанов у подошедшего командира взвода.

— В «Урале» бензин кончился.

Оба выругались. Из темноты выступил зампотылу, за ним — Мясников.

— Ты вызвал заправщик? — спросил майор у взводного. — Пусть хоть в канистрах подвезут…

— Связался по станции. Сказали — ждите. Придут бензовоз и еще одна БМД. Километров десять осталось…

Степанов посмотрел вверх. Луна еще не выглянула из-за высокого хребта, и он четко выделялся на фоне ночного неба. «Удобное место для засады, — подумал. — Если дать оттуда сверху, сметут в пропасть, как орехи со стола… Кишлак еще рядом… Как будто вымерло все. Хоть бы собака залаяла…»

— Здесь нас прошлый раз обстреляли, — сказал Мясников, уже побывавший однажды в этих местах.

Майор, вспомнив, наверное, о том, что он старше всех по званию, спохватился:

— Рассредоточиться вдоль дороги… Держитесь за машинами. Могут с гор…

Все выполнили команду. Степанов с Мясниковым прислонились к броне «бээмдэшки», прикурили от слабого огонька зажигалки с пьезоэлектрическим элементом. Ее презентовал капитану один советник. Пряча сигареты в рукав, лениво переговаривались:

— Да, организация… Не могли проверить баки у «Урала»…

— Теперь будут гнать еще две машины — БМД и заправщик.

— Парадокс…

— Так точно, порядок-с, ваше благородие …

— Слушай, а что это за фамилия у зампотылу? — оживился Степанов. — Мамонтов… Чуть ли не Деникин…

— Мало их — красновых, калединых, кутеповых… Россия-матушка… Один и знаменитую свою фамилию в грязь втопчет, другой и безвестную сделает знаменитой…

— Есть в Подмосковье, по ярославской дороге, станция Мамонтовская. Родственники там. Красивые места. Сейчас в Подмосковье еще снег. Днем ручьи, вечером ледок хрустит под ногами, как битое стекло. А рядом Клязьма, Пушкино, Москва… Перенестись бы туда сейчас…

— Здесь твою душу могут в два счета отправить в другое место, только не в рай, конечно, ты его не заслужил, — засмеялся капитан.

— Точно, — согласился Алексей. И добавил словами старой расхожей песенки:

«Да разве найдешь святого, который пошел бы в десант?..»

Бензозаправщик в сопровождении боевой машины прибыл через полчаса. Залив в баки горючее, тронулись дальше. Алексей спрятался от прохлады внутрь машины. Сидя справа за курсовым пулеметом, начал дремать под мерное покачивание «бээмдэшки». Никто не будил, но каким-то чутьем угадал, что приехали. Глянув в триплекс, увидел метнувшихся прочь с дороги двух собак. У одной, злобно оскалившейся, зелеными злыми огоньками загорелясь глаза и тут же погасли, как только она выскочила из полосы света. Остановились. Степанов вылез из машины и, разминая затекшие ноги, осмотрелся по сторонам. Его внимание сразу привлекло светящееся полотнище под деревом — батальон смотрел фильм. Показывали картину «Вооружен и очень опасен». У замаскированного в ветвях экрана толпились десантники. Смотрели стоя.

Поправив на плече ремень автомата, пошел к сгрудившимся солдатам. Пристроился с краю импровизированного кинозала и стал тоже смотреть фильм. Он не обратил внимания на тех, кто был рядом: после кино разберется что и как.

— О, Леш, здорово! Какими судьбами сюда? — услыхал вдруг знакомый голос.

— Сань, это ты? — обрадовался Степанов, признав в темноте своего друга старшего лейтенанта Александра Лозинского.

Они познакомились четыре года назад, прибыв служить в дивизию молодыми лейтенантами. И, конечно же, первым шагом к сближению было их суворовское прошлое. Заканчивали разные училища, но это значения не имело.

— Ты молодец, что к нам приехал, — говорил Лозинский и как всегда мило картавил — вместо «р» выговаривал что-то среднее между «р» и «л». — А мы тут даем жару… Перевалы, тропы рвем к чертовой матери… Где остановился? Еще не устроился? Пойдешь ко мне в роту. Согласен?

— Какие eщe вопросы, Саня? А Туманов здесь, в батальоне?

— Что ему сделается? Боевой замполит. Жив, жив, бродяга! Вчера с ним после подрыва перевала спустились вниз и стали лакать воду из арыка, как собаки. И про заразу забыли… Ну и денек был! Олег сбросил бронежилет и говорит: «Больше не одену. Толку от него…» Подожди, вон своей лысиной сверкает у самого экрана…

— Тогда я сейчас… — остановил товарища Алексей и стал пробираться к замполиту батальона.

Старший лейтенант Олег Туманов обрадовался Степанову не меньше Лозинского, тут же представил заместителю командира полка майору Ивановскому, временно заменившему заболевшего комбата.

Алексей коротко рассказал о причине приезда.

— Хорошо, хорошо, завтра утром разберемся. Ночевать устроились где?.. — Ивановский, словно извиняясь, предложил место в своей палатке, дескать, вам, штабникам, она может и не подойти, но чем богаты, тем и рады.

В голосе майора звучала скрытая усмешка. Невысокий, стройный, темноволосый, с приятным смуглым лицом, он, однако, показался Степанову заносчивым и высокомерным красавцем. О таких говорят: вежлив до недоброжелательности. Ивановский прибыл в полк перед вводом войск в Афганистан сразу же после окончания академии. И до сих пор не утратил столичного лоска.

— Спасибо, — поблагодарил Алексей. — Я буду в роте Лозинского.

— Обижаешь, Леш-Саныч, — проговорил Туманов. — Посидим, поболтаем, давно не толковали…

— Успеем, Эдуарыч. Я здесь на несколько дней…

5.

После окончания фильма Лозинский повел друга в свою роту. Его спальные апартаменты не отличались особой претензией на роскошь. Между боевыми машинами, стоявшими метрах в двух одна от другой, был натянут брезентовый тент — укрытие от дождя и солнца, но не в коем случае не от холода. Рядом журчал арык — здесь начиналось большое поле, на котором уже колосилась пшеница. Все это Алексей увидел в свете фонарика, изредка включаемого ротным буквально на считанные секунды — душманы могли бить с гор на вспышку.

— Вот здесь, Леш, ты будешь спать, — показал Александр на брошеные рядом с гусеницей БМД носилками с какими-то темными подозрительными пятнами. — Дам еще одеяло…

— А сам?

— У меня английская палатка, завернусь в брезент, тепло будет.

— Где ж ты ее откопал?

— Боевой трофей… Классная была вещь…

— Почему «была»?

— Да треснула пополам. Когда открыли огонь из «Акаций» по ropaм, а как раз самоходка стала возле моей палатки, так улетела метров на пятьдесят. Нашли. Смотрим — надвое. Теперь можно и подстелить, и укрыться. Cамый раз…

— Сань, а вы тут ничего не развели?

— Ты что? Про одеяло?

— Совершенно верно. Оно-то у тебя, наверное, тоже трофейное?

— Попал в cамую точку. Так же, как и палатка, досталось. Груз перехватили в горах. В одеяле были блохи. Поэтому я его сначала под дождь, потом на солнце. И так целую неделю. Сейчас можешь спать, ничего нет.

Александр зажег от аккумулятора маленькую лампочку и присел на снарядный ящик.

— Можно к вам на огонек? — послышалось совсем рядом.

— Заходите, мужики, — пригласил ротный.

Из темноты выступили два офицера. С одним Степанов был хорошо знаком. Секретарь комитета комсомола полка Володя Митрофанов замещал в роте тяжело раненного замполита. С ним Алексей поздоровался по-приятельски. Второго же видел не раз, но близко сойтись не пришлось.

— Это сапер, закомроты. Володя Федоров, — представил Лозинский.

Старший лейтенант сразу же вызвал у Алексея симпатию. Он был одет в чистый подогнанный комбинезон. Даже в боевой обстановке умел носить форму с особенным армейским шиком. А ведь сапер. Ему выпадало в рейдах не меньше, а подчас и больше, чем другим.

Пошли расспросы о том, что нового в штабе, о чем пишут из дома, когда намечается вывод войск из Афганистана…

Вопрос о выводе войск был самым больным. Он ни у кого не сходил с уст и в палатках солдат, и среди офицеров. Ветераны, участвовавшие в Чехословакских событиях, рассказывали, что вернулись ровно через два месяца. Дескать, дольше десантников за границей держать не имеют права по каким-то международным соглашениям. Поэтому первый срок намечали на двадцатые числа февраля восьмидесятого. Его приурочивали к выборам в Верховный Совет СССР. Однако вывода не состоялось. Не было и выборов. Для них — тех, о ком говорили обтека-емой фразой: «Ограниченный контингент советских войск в Афганистане». Что-то в ней было нелепым, издевательским. В чем «ограниченный»? В умственном развитии? В возможностях простых смертных иметь хоть худую крышу над головой, видеть изредка свои семьи, пользоваться минимумом каких-то удобств?.. Ограниченный в выборе между понятиями — жизнь и cмерть, долг и бесчестье?.. — Третьего дано не было.

Степанов читал раньше: американские солдаты, находящиеся за границей, лишены избирательных прав. Не знал он, что такая же участь постигнет и стотысячную армию в Афганистане. «Для вас будут проведены довыборы», — пообещали «ограниченным». Какие, куда, а главное — когда, — никто ничего так и не узнал. Да их и не было, этих «довыборов»…

Koроче, в феврале вывод войск не состоялся. Все испытали состояние бегущего из последних сил спортсмена, который, собрав всю силу воли, задыхаясь и умирая от нечеловеческиx нагрузок, достит конца дистанции и хотел было остановиться, сбросить напряжение, отдышаться, а ему вдруг сказали: «Ты ошибся. Финиш не здесь. До него eщe десяток километров…»

Словно с ходу налетев на внезапно возникшее препятствие и сильно расшибившись, все чувствовали себя избитыми, измятыми, изжеванными. Руки опускались сами. Хотя каждый по-прежнему двигался, принимал пищу, по ночам пытался уснуть…

Но вот опять забрезжил свет слабой надежды. По лагерю разнеслась весть: «Мужики, выведут пятнадцатого мая. Это уже точно. Еще три месяца продержаться надо…» И все поверили. Иначе и не могло быть. Хотели в это верить. Каждый строил планы на будущее, участники чешских событий рассказывали: «Ровно два месяца прошло. Поднимают нас, и колонной идем к границе. В Белоруссии встречают с цветами. На подходе к Витебску останавливаемся. Километрах в десяти от города. Переночевали, почистились, постирались. Утром идем по Московскому проспекту. Прервали работу на предприятиях, отменили занятия в школах. Дети, женщины — все с флажками, цветами, платочками… Ра-дости… Будто всенародный праздник…»

СЛУШАЛИ солдаты, молодые офицеры рассказы бывалых десантников, и ка-ждый представлял, как его, обожженного афганским солнцем, запыленного, в выгоревшем берете и застиранном комбинезоне, обнимают детские ручонки, незнакомые девушки и женщины целуют, дарят цветы… Мужчины крепко жмут в объятьях. А та, самая родная, самая любимая, о которой столько раз думал в Афганистане, чьи глаза во сне и наяву заглядывали в истерзанную душу, та пытается протиснуться к нему, но не может, и она то смеется, то плачет… Стараясь перекричать радостный шум толпы, гром полковых оркестров, зовет: «Здесь я!.. Я здесь!..» А у него самого что-то подкатывается к горлу, отчего-то щиплет глаза… Он вспоминает тех, кто прилетел раньше, закованный в цинковую броню. Их уже так никогда и никто не встретит… Степанов думает о том, как он посмотрит в глаза жене Алешки Медведя, его сыновьям… Младший, конечно, сейчас ничего не понимает, но пройдет время и он может спросить: «Дядя, а почему ты вернулся, а мой папа нет?»

Мыслью о выводе жили и солдаты. Степанов подшучивал над Мартыновым, Седовым: «Ребята, ну вернемся. Вы же все равно будете в казармах. Какая разница, где сидеть — здесь на аэродроме или в военном городке?..» «Э, нет, — отвечал Коля Мартынов, — там совсем другое дело. Дома и казарма не такая. Я сейчас согласен пробыть целый год в лесу, пусть меня выбросят с парашютом одного в самую чащу. Лишь бы в родную Белоруссию. Срубил бы избушку, ходил бы на охоту. Эх, отдохнул бы!..»

В марте в Кабул пришли ракетчики противовоздушной обороны. Как-то вечером они засиделись в палатке десантников. Разговор шел опять же о возвращении в Союз. Дело было в июне. «Вам хорошо, вас выведут, — завидовали соседи, — а мы два года здесь трубить будем…» Десантники соглашались. Конечно, их-то выведут. Нельзя долго держать за границей ВДВ. Не зря батальоны, воюющие в отрыве, уже переодели для маскировки в общевойсковую форму…

Но получилось наоборот. Утром ракетчикам объявили приказ, они снялись с аэродрома и ушли в Союз. Выведены еще были танковые части. Десантники остались…

Следующий рубеж был назначен на второе августа. Связали его с пятидесятилетием воздушно-десантных войск. И опять потянулись долгие дни ожидания. Женам писали: «Потерпите чуть-чуть. Heмножкo… Еще месяц… Две-три недели»… И те верили. Они тоже среди разноречивых и самых невероятных слухов, ходивших по городу, выуживали главное — когда же все-таки вывод?..

Но прошло второе августа, миновала годовщина афганской «эпопеи», на которую возлагали особые надежды, съезд партии (думали, выведут накануне его открытия, чтобы был повод заявить о новых мирных инициативах) — десантники оставались по-прежнему в Кабуле. Когда же потеплело, надежды поубавилось — опять начались активные боевые действия.

Вопросы о выводе задавали и командующему, и другим воинским на-чальникам, а побывало их в Афганистане немало, — все говорили полунамеками, туманно, неясно. Однако чаще и чаще звучала мысль о том, что десантники еще здесь нужны. Дивизию наградили орденом Ленина, ее полки были отмечены тоже.

А жены все надеялись. Пo-прежнемy мечтали о выводе и десантники. И опять писали родным и близким, обещали, успоспокаивали, хотя знали: вряд ли надежды сбудутся. Но человеку нельзя жить без веры. А ее надо как-то поддерживать. По лагерю ходили одна «утка» за другой. Настроение то внезапно взлетало выше Гиндукуша, то так жe стремительно вдруг катилось в черную пропасть неверия, уныния и безысходной тоски. Потом все забывалось на время, чтобы вскоре с новой силой опалить измученные сердца солдат и офицеров.

Весной восемьдесят первого армия получила приказ на замену. Афганская «эпопея» вступала в новый этап. Убыла в Союз первая партия. А десантникам по-прежнему обещали, что их-де выведут в полном составе: «Вот немножко, еще чуть-чуть — и все…»

«Заключенный в тюрьме знает свой срок. Если будет себя хорошо вести — выйдет раньше. A мы… «Почетная миссия»… «Это ваша Испания»… Да сколько можно?!.» — pоптали между собой.

Но вот пришел приказ на замену и десантникам. В три этапа. Так же, как и в армии. Но те настраивались на два года с самого первого дня, а эти все прошедшее время словно ехали в разбитом трясущемся вагоне: довезет — не довезет, куда и когда — не известно. Узнав, что дивизия остается, поняли: война будет долгой.

С грустной улыбкой вспоминал потом Степанов несбывшиеся надежды. Какие цветы, объятья?!. «Сколько привез? Много ли заработал? Нахапали вы… Теперь этакими фронтовичками прикинетесь? Броситесь в пьянство, в разгул, а службу по боку?.. Что нам ваш Афганистан… Там всем награды давали… по таксе. Да и вообще, чем вы занимались? Это афганская армия воевала, а вы охраняли объекты… Вот сейчас… Газеты пишут…» — подобное придется слышать нередко. А объяснять каждому — рвать сердце на части. Когда откроют Афганистан для прес-сы, о первых совсем забудут. Об их войне не писали, значит, они и не воевали.

Читает газету в Союзе даже тот же офицер, смотрит телевизор — все приглажено, окультурено, нет ни крови, ни вони, одни дружеские объятия да радостные улыбки. А попадет он в Афганистан… Только свистнет над головой пуля, рванет под гусеницей фугас — тут уж впечатление, будто небо на землю падает. Онo начинает казаться с овчинку. В самую пору закричать: «Да это же настоящая война… Братцы, вам повезло! Когда вы служили, такого не было. А что сейчас делается…»

Нет, было. И тогда, и потом. И до нас, и после. Только однажды Степанову понравится оценка афганской войны в прессе. И то, сделана она будет западным журналистом. Тот подчеркнет, что вся история Афганистана — длинная цепь войн племен. К такому выводу пришел и Алексей. Eщe в семьдесят девятом. Разговаривая с советниками, узнал, что воевали и при Дауде, и Захир-шахе, и Тараки, и Амине… «А тогда с кем?» — удивился он. «Между собой», — ответил один из советников. И рассказал, как с афганской частью пришел в горный, аллахом забытый кишлак… Старики по заведенному обычаю решили откупиться. Стали собирать мзду правительственным войскам. К ней должны были присовокупить вроде бы даже девушек…

Позже, в академии, Алексей познакомится с несколькими офицерами-афган-цами. Одного из них будут звать Хаятуллой. «Кто просил вводить советские войска в Афганистан? Если Бабрак, то это не имеет под собой никакой правовой основы. Почему ваши газеты о таких вещах не пишут?» — спросит тот. Трудно будет ответить Степанову. Отделается от каверзного вопроса газетным штампом. «Ведь вы Же убили нашего генерального секретаря Амина», — не отстанет от Алексея Хаятулла. «Я этого не знаю, — ответит тот, — но мне известно, что ваш Амин убрал Тараки… Видишь, у того самого было рыльце в пушку…»

Халтулла поведает о том, что знакомый старик рассказывал ему в детстве страшные вещи о русских. Этим небылицам афганский паренек не верил. Однако находились и такие, кто принимал все за чистую монету. Когда же вошли советские войска, пропаганда стала вестись в сто раз активнее и изощреннее. И вот результат — отвоевали уже первые девять лет столетней войны, как кто-то мрачно потом пошутит.

«Знаешь, Хаятулла, — скажет тогда Степанов, — во многом ты прав. Не сочти за обиду мое сравнение: грызется свора собак. Вдруг появляется медведь. Псы, забыв свои обиды, собачьи распри, бросаются на него и начинают дружно рвать. Причем так, что шерсть летит клочьями. Вот и у вас… Воевали племена, вошли мы, американцы и довернули их тонко и умело на нас. А учитывая забитость, неграмотность, сделать это было совсем нетрудно. Вот тебе и «джихат» — священная война».

В этом Хаятулла со Степановым согласится.

Алексей не раз будет вспоминать поговорку: «Афганистан можно пройти, но нельзя покорить». В правоте ее ему придется убеждаться постоянно. Девять лет потребуется, чтобы это поняли другие и вывели наконец войска. На долю последних и выпадут цветы, объятья и поцелуи, о которых мечтали еще первые, те, кто вошел в Афганистан в семьдесят девятом…

6.

Утреннее небо затянули серые облака. Ночью Степанов сильно замерз, хотя гостеприимный товарищ и уступил носилки и одеяло. Проголодавшись, завтракал с офицерами и прапорщиками батальона. На раскладном столике лежал нарезанный тот самый хлеб, который везли из Кабула. Другого не было. Да здесь и не приходилось думать о деликатесах…

После завтрака принялся за работу. Спрятавшись от начавшегося дождя в кунг автомобиля, тщательно изучал все представленные документы, говорил с офицерами. Работа была интересной, поэтому продвигалась быстро — в боевой обстановке бумаг меньше и написаны они короче. Кое-что пришлось неоднократно уточнять, но сделать это оказалось несложно: все на местах. Кроме, конечно, убитых и раненых. Но о них говорили командиры, товарищи. Вспоминали тепло и с затаенной болью. К полудню уже представлял целостную картину боевых действий батальона за прошедшие недели.

Мясников занимался своими делами. Его интересовала связь.

После обеда собрались под тентом у Лозинского. Сапер Федоров предложил переброситься в дурачка — у него была затасканная колода карт. Позвали Митрофанова. Дождь кончился, и Сашка подал идею вытащить ящики, заменявшие стол и стулья, на свет. Так и сделали. Устроились за крайней БМД прямо на поле у арыка. Федоров неторопливо и степенно раздал карты. Два дня назад он так же спокойно и невозмутимо шел впереди колонны, отыскивая и обезвреживая мины. Бронегруппа двигалась по ущелью. Постреливали засевшие в горах душманы. Вдруг идущая впереди БМД наскочила на мину. «Саперы, вперед!» — подал команду Ивановский. И Федоров со своими ребятами пошел. Пошел под огонь… Больше в том ущелье не подорвалась ни одна машина.

Много заслуг у сапера. Но все же начальство его недолюбливало. Не в чести был. За свой независимый характер, за то, что не тянулся, не щелкал каблуками и не смотрел преданно в глаза, мысленно держа при этом фигу в кармане…

— Леш, слушай анекдот… — вспомнил о чем-то во время игры Федоров.

Он был в паре со Степановым и как раз давил Лозинского, по старой дружбе подбрасывая тому один козырь за другим.

— Ты, наверное, знаешь начальника связи батальона Мишукова? Ну маленький такой, «карьерист» — в тридцать девять лет уже старший лейтенант… Вот вошли в кишлак. Народу — ни души. В Пакистан убежали или в горы… Не знаю. Одним словом, посмотрели все — пусто. А Мишуков дотошный мужик. Все отдыхают на окраине, а он исследует окрестности. Вдруг слышим выстрел. За ним второй, третий… Ивановский, лежа на броне, спрашивает Туманова: «Эдуардыч, что там такое?» Олег приподнялся и видит, как выбегает из-за дувала Мишуков. Бледный, испуганный. Лица нет. «Душманы в доме, — кричит, — душманы!..»

— Скорее всего поживиться чем-то хотел, — засмеялся Лозинский.

— Да нет, любопытство подвело, — отозвался Володя Митрофанов. — Сунулся к дому, а душман, видно, где-то прятавшийся до этого, не выдержал и стрельнул. Нервы сдали. Думал, ушли уже все, отсиделся, а тут русский офицер… Да eщe прямиком к нему. Не иначе что-то заметил…

— Попал прямо в ствольную коробку автомата, — вставил дополнение к рассказу Лозинский, — это только и спасло Шурика. А то сидела бы пуля в животе…

— Ладно, не перебивайте, дайте доскажу. Потихоньку, где перебежками, а где и ползком приближаемся к дому. Смалят изрядно. Их там двое оказалось. У одного потом нашли фотографию. В солдатской форме снят. Дезертир, совсем свеженький — только сбежал. Санька Лозинский изловчился и гранат пять в окно зашуровал. А те стреляют по-прежнему. Им все нипочем. Дом-то добротный, каменный. Тогда Ивановский говорит: «Мы их гранатами не выкурим. Федоров, подрывай стену.» Мои быстро подтащили заряд. Подложили под глухую стену и ахнули. Не успели рассеяться пыль и дым, рванулись в пролом. Первым подбежал к душману Женька, переводчик. Афганец сидит, скрючившись и зажав намертво в руках карабин. Из носа и ушей идет кровь. Думали, концы. Второго точно, наповал. Голову камнем размозжило. Переводчик только взялся за карабин, чтобы выдернуть его из рук, а душман вдруг рывком распрямляется и упирает ствол прямо в грудь подбежавшему. Парень не растерялся. Рывком отвернул в сторону и тянет оружие на себя. На помощь к нему — Мишуков, разжимает пальцы душмана. А тот вцепился мертвой хваткой. Переводчик начинает бить афганца рукояткой пистолета. Шурик крутится и орет: «Так его, мать-перемать… Дай ты ему по голове… Ой, да не по этой!..» Подвернулся под горячую руку, переводчик и его… Мы потом полдня смеялись. А афганец точно оказался дезертиром. Передали хадовцам…

Все заулыбались. Вдруг у Степанова кто-то сзади выхватил из рук карты. Обернулся, чтобы обругать шутника и осекся — за спиной стоял Ивановский. Молча разорвав карты, он бросил их в арык и пошел неторопливым шагом к своей палатке.

— С чего бы это? — удивился Алексей. — Kaкая муxa укусила?

— Нашло на него, что ли? — поддержал и Лозинский.

— Ладно, в «преф» бы играли или еще во что азартное, а то в простого «дурачка», — разделил недовольство сапер.

Промолчал один замполит.

Настроение было испорчено. Все разбрелись по своии местам. Алексей пошел к приданным из пехоты минометчикам. Те начали пристрелку. На случай ночного нападения. Минометы, задрав свои самоварные трубы почти в самый зенит, изредка, нервно дернувшись, выбрасывали сизые облачка дыма от сгоревших пороховых зарядов, и тут же раздавался сухой и короткий звук выстрела. Повернувшись лицом к скалам, Степанов искал место попадания. Но того не было. Ожидание становилось томительным. А потом наконец где-нибудь на вершине или склоне появлялся небольшой серый всплеск. Грохот разрыва доносился тожe не сразу. Стреляли по очень крутой траектории — такими высокими были горы.

От наблюдения оторвал подошедший замполит батальона.

— Леш-Саныч, давай пройдемся, — по-дружески обнял за плечи Туманов.

— Эдуардыч, ни хрена нет настроения. Что за козел у вас этот Ивановский?

— Ну пойдем, пойдем, — настаивал товарищ.

— Не хочу, Олег.

— Ладно, скажу, Ивановский к себе приглашает, — наконец-то признался о причине своей настойчивости Туманов.

— С этого бы и начинал. Я сам с ним не прочь побеседовать. Кто мы, пацаны или офицеры?

Подошли к палатке. Это был простой кycок брезента, натянутый шалашиком на двух ветках над небольшим углублением в земле. Степанов шагнул в него и увидел майора. Приложив руку к берету, доложил о прибытии.

— Товарищ капитан, вы зачем сюда приехали? — задал вопрос Ивановский, так и не поднявшись с матраса.

— Прошу прощения: старший лейтенант, — поправил Алексей.

У него на комбинезоне были пришиты погоны с рубашки. Вот в полумраке замкомандира полка и принял эмблему за четвертую звездочку.

— Доложите, что вы сделали за день? — вновь пошел в наступление майор.

Степанов достал из полевой сумки тетрадь, раскрыл ее и заговорил. За двадцать минут нарисовал четкую реальную картину, которая сложилась в его представлении при изучении боевых документов и во время бесед с офицерами батальона. Докладывал по-штабному сухо, сжато и лаконично. За бесстрастными цифрами была та опасная и большая работа, которую провели десантники по подрыву троп и перевалов и прочесыванию ущелий на границе. Имелись и потери — тяжело ранены командир взвода Перов, замполит Дронов. Убит ротный Иван Прошин… Анализировал причины потерь, а перед глазами стоял черноусый красавец Прошин. Скромняга, хоть и разведчик, душа роты… Когда подорвалась на мине одна из машин и полетела гусеница, закрыл ее бортом своей «бээмдэшки» и вел огонь по склону горы, откуда били душманы. На ущелье обрушился весенний ливень. Триплекса заливали потоки воды. Трудно было прицелиться. И вдруг в БМД одновременно попадают из гранатомета и миномета. Кумулятивная струя ударила прямо в голову Ивану… Когда вытаскивали из машины тяжело раненного лейтенанта Дронова, замполита, он, обливаясь кровыо, шептал, теряя сознание: «Значит, не судьба… Значит, не судьба…»

Но ничего этого не было в докладе Степанова. Все осталось за кадром. Штаб не интересуют эмоции, нужны точные, математически выверенные данные, на основе анализа которых в будущем можно свести до минимума неизбежные на войне потери…

По мере того, как Алексей постепенно углублялся в детали, лицо Ивановского все больше и больше прояснялось — «академик», он оценил это по достоинству. Майор изредка вставлял реплики, голос его постепенно смягчался.

— Довольно, старший лейтенант. Есть у тебя штабная хватка, — совсем уже перешел на дружеский тон Ивановский, — думал, оболтуса прислали. Встречаются такие…

— Товарищ майор, извините, но я не понимаю случая с картами. Мы же в подкидного…

— А не подумали о том, что вас видят солдаты? Какой пример показываете? Забудем, дело прошлое, — примирительно ответил замкомандира, а потом добавил:

— Играешь с Митрофановым. Ты-то, оказывается, свое дело сделал. А секретарь комитета комсомола полка за месяц не провел ни одного собрания. Вернешься, зайди в политотдел и доложи об этом. Пусть его при случае пропесочат. Видите ли, дует он в карты…

— Товарищ майоp, зато справляется с обязанностью замполита. Митрофанов сейчас нужнее в роте. Воюет, рискует жизнью… Он сам показывает пример, а это главное. Помню, попал посредником на учения с боевой стрельбой в полк перед Афганом. Бегу в цепи, а замполит во весь двухметровый рост идет шагах в трехстах этакой прогулочной походкой и грызет травинку… Кстати, ему уже здесь послали документы на увольнение в запас по статье — за дискредитацию звания офицера… Я уважаю боевых политработников. А ваш Митрофанов как раз такой. Не бежит перво-наперво на кухню, в хозвзвод… Идет в цепь…

— И все-таки, старший лейтенант, ему не следовало бы забывать и о своих секретарских обязанностях, — остался при своем мнении Ивановский.

Алексей, поняв, что гроза миновала, а это касалось прежде всего Володи Митрофанова, перевел разговор на другое:

— Когда батальон пойдет в рейд?

— Через два дня.

— Возьмите с собой. Я попрошу начальника…

— И не думай, — отрезал майор. — У тебя своя задача, у нас своя. Не буду брать ответственность еще и за твою жизнь. Даже если Пресняков и разрешит…

На том и закончили.

7.

Остаток дня Степанов провел с саперами. Они составляли отдельную боевую группу, подчинявшуюся Ивановскому только в оперативном плане. Командовал ею майор Москвин. Он имел выход на прямую на штаб дивизии, короче, обладал определенной самостоятельностью.

— Видишь, Леш, как Славку отметили душманы? — говорил Лозинский, показывая пробитый тремя пулями бронежилет Москвина. — Чудом живой остался… Спасло то, что бежал, прошли вскользь. А так — точно бы в позвоночник…

— Да брось ты, — лениво отмахнулся Вячеслав Алексеевич, что-то мастеривший на столике у палатки. — Мелочи…

Москвин был зампотехом инженерно-саперного батальона. В Союзе его должность казалась одной из самых мирных, здесь стала самой боевой, особенно когда возглавил группу, ведущую подрывы троп и перевалов. Майор, крупный, атлетически сложенный мужчина, считался в дивизии заядлым охотником и рыбаком. Вырос он у Балтийского моря. Мог часами находиться в холодной воде и с ним как с пловцом мало нашлось бы желающих соперничать. Кандидат в мастера по нескольким видам спорта… Одним словом — «лось» — так между собой называли сослуживцы офицера за недюженные силу и выносливость.

— Хочешь с нами в рейд? — Москвин отложил самодельный прицел, над которым трудился до прихода Степанова и Лозинского.

Неторопливым движением вынул из кармана пачку сигарет, закурил и стал медленно покручивать между пальцами догоравшую спичку. Затем, машинально пригладив светлые волосы на голове, где уже обозначилась лысина, проговорил:

— Возьму, конечно, отчего ж не взягь? Жаль, что не прилетел раньше. Последний раз, несколько дней назад… Вот тогда было интересно…

Группа Москвина во взаимодействии с батальоном Ивановского работала под Джелалабадом уже второй месяц. Рвали на границе с Пакистаном горные тропы и перевалы. Саперы и «курки» (так называли солдат, служивших в обычных парашютно-десантных ротах) ВМЕСТЕ карабкались по скалам, помимо полной боевой тащили на себе еще ящики с тpoтилом. Зачастую шли к намеченному перевалу или тропе под обстрелом. Вскрикнет, бывало, раненый… Выронит ящик со взрывчаткой. И покатится тот на самое дно уделья, разлетаясь под ударами о камни на мелкие куски и щепки. Хорошо, что сам солдат не сорвался с «козьей» тропы. Этого не допустит товарищ. Он тут как тут — прикроет, оттащит в сторону, перевяжет… И снова вперед, к вершине…

Иногда — проще. Вертолетчики отыщут площадку, высадят десант. А дальше — все равно своим ходом. Зной, жажда, нехватка кислорода… Легкие словно рвутся на части. А тут еще стреляют, и не просто стреляют…

Оседлают десантники перевал или тропу. Саперы сделают шурфы, заложат мощные заряды. В это время «курки», прикрывающие их работу, уже ведут бой. Рванут перевал, обрушат в пропасть метров семьдесят «козьей» тропы — и обратно, к вертолетной площадке или вниз к машинам — бронегруппе…

А душманы лупят из пещер, укрытий. Но попробуй, достань их… Афганцы большие мастера укладывать камни. Только залег — через несколько минут такой стенкой обложится — никакая пуля не возьмет. Особенно, если засел в пещере. Оставит себе маленькую бойницу. Сунет в нее ствол, прицельно выстрелит, а затем заложит отверстие камнем и спокойненько пережидает…

Была у Москвина одна особенность — вел альбом результатов своей боевой работы. Отходил всегда последним, сфотографировав взорванную тропу или перевал. На него давно охотились душманы. Знали в лицо. Только неуязвим для их пуль был «шурави-кафир», да и не обращал на них никакого внимания. Зато сам отправил к аллаху из своего злого «акаэса» немало. Вот в последнем рейде душманы и подкараулили отчаюгу.

Все ушли к вертолетной площадке, а майор остался. Никто не сомневался: сейчас догонит. Не впервой. Что с ним сделается, чертом двужильным?!.

Однако офицер задержался дольше обычного. Заело пленку в фотоаппарате. Пока сменял кассету, фотографировал, группа уже ушла далеко.

Обернулся Москвин и даже у него, бесстрашного вояки, появился неприятный холодок в груди. Позади были душманы. Прячась за камнями, приближались в зловещем молчании. Рванулся влево и чуть не напоролся на бородатого детину, крест-накрест опоясанного лентой с патронами, скрывавшегося за массивным валуном. Вскинув автомат, свалил афганца короткой очередью. Слева грохнуло несколько выстрелов. Пули прошли над головой шурави.

— Суки, в плен… Живьем…

Мгновенно оценил ситуацию. Сзади и слева душманы. Впереди взорванная им же самим тропа. Справа… Справа крутой заснеженный склон.

— A вот вам, сволочи!.. — развернулся и, не целясь, от бедра выпустил веером все пули из магазина.

Кто-то истошно заорал, но Москвин уже этого не слышал. Он катился по заснеженному склону вниз, в ущелье, до крови раздирая руки, лицо, но не выпуская ни оружия, ни фотоаппарата. Перед глазами мелькало бело-сине-серое, изредка засвечивавшееся солнечными вспышками. Сзади беспорядочно гремела стрельба.

Метров через сто удалось остановить падение. Вскочил на ноги и тут же застрял по пояс в снегу. Сзади что-то вскользь сильно ударило по бронежилету, опрокинув офицера вновь. Душманы, не ожидавшие такой дерзости от «шурави-кафира», сначала оторопели, а потом начали яростно бить вдогон. А Москвин рывками пробивался в снегу по ущелью. Его запрашивали по радио открытым текстом: «Слава, где ты? Обозначь себя ракетой…» Он же только хрипло отвечал: «Сейчас я… сейчас».

— Боялся, улетят без меня, — признался потом Степанову Вячеслав Алексеевич. — Разумом понимаю: такого никогда не будет, а вот здесь, в душе, что-то подленькое затрепыхалось…

— А дальше, дальше-то как? — спросил Алексей.

— Да все просто. Километра три пер в снегу, как трактор. Душманы палят со всех сторон, но мне не до них. Вон одни дырки в бронежилете остались. Ирония судьбы: сам oxoтник… И вдруг оказаться в роли добычи… По всем правилам загоняли, сволочи… В конце-концов добежал-таки до площадки. Вскочил в вертолет — ни слова не могу сказать. Только рукой махнул: «Отрыв колес…»

— Любишь ты фраернуться, Слав, — уколол Лозинский майора. — Нужны эти фотографии… Угодил бы душманам в лапы, они б не только последние волосы повыдергивали на кумполе, но и кое-что другое…

— Помолчал бы ты, Санька? А то скажу грубость. Нарываешья… Что ты понимаешь? Может, я диссертацию писать буду… Как вернусь…

Oн вернется. Напишет и защитит диссертацию. С ним Степанов встретится через пять лет в военно-инженерной академии имени Куйбышева. Без труда узнает того прежнего Славку, о котором под Джелалабадом ходили легенды. Москвин, как в поговорке, и в самом деле — и в огне не горел, и в воде не тонул…

В последний день февраля восьмидесятого бронегруппа шла на выручку парашютно-десантному батальону, дравшемуся в окружении. Во время переправы через горный поток в один из водометов «бэтээр-дэ» попал какой-то предмет. Бронетранспортер стал неуправляем. Его прибило к камням, торчащим над водопадом. Экипаж удалось благополучно эвакуировать. Теперь надо было спасать машину, загруженную такой необходимой в рейде взрывчаткой. С берега взяли на буксир БТРД, стали его тянуть. Но случилось непредвиденное. Не выдержал трос — лопнул. Машину завертело бурным потоком, как щепку, и бросило с высоты нескольких метров на дно водопада. Что оставалось десантникам? Даже если бы в составе группы оказался водолаз, то и он бы ничего не сделал. В стремительном потоке мог получить серьезную баротравму легких.

Но не из таких, кто теряется в сложных ситуациях, был Москвин.

— Натянуть через речку несущий трос… Вяжите плот… — скомандовал он.

Когда приказ выполнили, Вячеслав Алексеевич подозвал лейтенанта Мельникова и объяснил задачу.

— Согласен, Витя?

— Да.

— Ну и отлично, поехали, — заулыбался майop и тут же на глазах изумленных десантников полностью разделся, аккуратно сложил на камень форму. Словно дело было не в феврале, а в середине июля. И не у этой стремительной горной реки, а где-нибудь на тихом песчаном пляже. Надел на себя сапер лишь ремень с притороченным к нему охотничьим ножом в чехле — предметом зависти многих подчиненных.

Привязавшись к плоту, офицеры по несущему тросу добрались до того места, где затонул БТРД. Прощупали дно шестом. Определили точное местонахождение машины.

Горный поток ревел, бурлил, бросал шаткое сооружение из стороны в сторону. Возможность устоять на нем казалась призрачной. Лейтенант должен был удерживать не только плот, но и упертый в дно длинный шест, по которому, нырнув в воду, Москвин мог добраться до машины.

Когда майор бросился в ледяной поток, каждого, кто наблюдал за ним с берега, пробрала дрожь. Даже летом в горной реке не высидишь и нескольких секунд. А в феврале, когда еще не только на вершинах гор, но и внизу кое-где лежит снег, о таком «купании» и подумать страшно…

Под водой Москвин почувствовал, что его голову сдавило крепким ледяным обручем, стало тесно в груди, тело обожгло нестерпимым холодом. Казалось, еще секунда и померкнет сознание. Но майор выдержал. По шесту добрался до дна, осмотрел машину. Та лежала на боку…

Вынырнул, отдышался:

— Давай трос!

— Да отдохните вы, Вячеслав Алексеевич!

— Некогда, Витя, некогда… — и офицер опять ушел под воду. На этот раз уже с тросом. Теперь, разведав обстановку, работал быстро и расчетливо. Завел трос за гусеничную цепь, вынырнул. Минутная передышка — и все сначала. Шесть тросов зацепил за гусеницы бронетранспортера — для пущей надежности. Не всегда с первого раза удавалось выполнить операцию, но Москвин был упрям и настойчив. Коуши тросов выводил наружу и крепил к несущему.

Вернулся на берег. Взял еще один трос. Его надо было срастить с теми шестью, зацепленными за гусеницы.

— Я пойду один. Ты, Витя, останешься, — распорядился майор.

Когда плот был уже на середине, потоком его вдруг бросило на камни. Крепления не выдержали… Москвин оказался под водой. В довершение захлестнуло страховочным фалом. Но и здесь не спасовал десантник. Выхватив нож, обрезал веревку. Вынырнул. Пронесло по перекатам. Умело группируясь, избежал серьезных травм. Изо всех сил боролся с горный потоком. И побеждал. Берег приближался…

Офицеры и солдаты, затаив дыхание наблюдавшие за майором, уже облегченно вздохнули. В этой ситуации они не могли ничем помочь сослуживцу.

Но радоваться было рано. Течением впадающей реки сапера снова бросило на стремнину… И опять нечеловеческие усилия, борьба не на жизнь, а на смерть — впереди был водопад…

Москвин, пошатываясь, вышел на берег. В руке блеснуло лезвие намертво зажатого ножа.

— Судорога свела… — послышался чей-то сочувственный вздох.

— Судорога?.. — обернулся майор.

Он легко разжал кисть, и выпавший нож звякнул о каменую крошку.

— Подарок это, — пояснил, — бросать было жалко.

После в батальоне многие говорили, что Москвин, обрезав страховочный фал, успел под водой вложить свой тесак в ножны. С ними никто не спорил: настоящее мужество всегда рождает большие и маленькие легенды…

— Хватит, товарищ майор, теперь моя очередь, — заупрямился лейтенант Мельников.

Не слушая его возражений, Москвин проговорил:

— Вяжите новый плот. Поплыву я.

И он вновь отправился в опасное путешествие. На этот раз все обошлось без приключений. Срастил тросы. Бронетранспортер вытащили, и колонна пошла дальше, туда, где уже несколько часов гремел бой… Где третий батальон 317-го парашютно-десантного полка в полном окружении дрался с мятежниками…

Москвина представят к двум орденам — такое в начале «афганской эпопеи» случалось исключительно редко. Но получит он только один. И тот найдется лишь через год в штабе армии. Останется выяснять его судьбу, будучи уже зачисленным слушателем в академию. За счет собственного отпуска… Степанов, только что получивший медаль «За боевые заслуги», после построения столкнется лицом к лицу с Москвиным. Он застыдится своей награды. Таким, как Славка, надо давать Героев. А он уже год не может найти Красную Звезду.

— Леша, молодец, поздравляю!.. Заслужил… Дай же я обниму тебя, — искренне будет поздравлять майор.

И Степанову станет легче. Достанет свои чеки, купят они у прапорщика в тылах бутылку водки и вспомнят тот рейд и тех ребят…

8.

Наутро перебазировались поближе к кишлаку. Теперь стояли рядом с афганским батальоном. Ивановский, критически осмотрев местность, обратил внимание на бродячих собак. Их было очень много. Приказал произвести отстрел.

— Поменьше заразы будет, — пояснил.

Тут же назначили патруль, который и занялся не очень приятным делом. Выкопали яму. Прапорщик из пистолета отстреливал собак, солдаты стаскивали их в одно место. Мера эта была вынужденной. Днем жарило, как в душегубке, а многие собаки, тощие, облезшие, с гноящимися глазами и язвами на шкуре, дрожали в лихорадке, отрешенно лежали в разных концах лагеря, не обращая никакого внимания на людей. Идешь, бывало, вдоль арыка. Глядь — поперек валяется дохлый пес. Вонь, мухи… А ты до этого метров за сто вниз по течению помыл руки… Конечно, ту воду не пили, хотя в критических ситуациях случалось и такое…

Степанов разговаривал с мальчишкой-дуканщиком, предлагавшем красочные эротические игральные карты, когда его по сердцу резанул жалобный щенячий визг. Выглянул из-за дувала. Увидел мчавшегося на трех лапах кутенка и стрелявшего в него из пистолета начальника патруля.

— Что ж ты делаешь? — крикнул Алексей. — Да зачем уж и такого-то?

— Товарищ старший лейтенант, с шести выстрелов попал только в ногу… Теперь уже добить надо. Мучиться будет… Хотел сначала пожалеть…

— Эх, ты…

— А вы попробуйте сами, — обиделся прапорщик.

— Нет, стреляй уж, коль оказали доверие. У меня не получится, — Степанов, сдвинув на бок кобуру с пистолетом и поправив на плече ремень автомата, неторопливым шагом направился к палатке Ивановского.

По пути встретил нескольких солдат, раздетах до пояса и без сапог.

— Что это они, как на курорте? — спросил Лозинского.

— По личному разрешению генерала Плотника. Такой чести удостоил только десантников нашего батальона.

— За какие заслуги, Сань?

— Э-э, тут история была. Плотник со своими прилетел в Асадабад. А тут на городок ночью напали душманы. Он связался с нашим батальоном. Ивановский и послал мою роту на помощь. Мчимся на «бээмдэшках», а генерал вошел со мной в связь и торопит: «Командир, давай быстрее… Где ты?.. Скоро?.. Не прерывай связи… Как тебя зовут? Саша?! Александр, Саня, поторапливайтесь!..» Подлетели к резиденции, доложил, оставил охрану, а сам со взводным на двух машинах до рассвета шарахался по Асадабаду, гоняя душманов. Поэтому Плотник и зауважал нас…

— А если скорпион, змея?

В ответ Лозинский только махнул рукой.

— Раздевайся и ты, — посоветовал, — чего паришься? Видишь, как солнце с самого утра вызверилось?

Да, было по-летнему жарко. Еще по небу ходили грозовые тучи, обещавшие к обеду освежающий ливень. Скоро они исчезнут до следующего года. А пока еще терпимо. Журчала мутная вода в арыке на краю пшеничного поля, все вокруг зеленело свежо и ярко. Вдали у самой пакистанской границы блестела на солнце извилистая река Кунар… Голубое небо подпирали заснеженные вершины. Если бы не эти богом забытый кишлак и высокие чужие горы, трудно было бы поверить, что здесь идет война. Но о ней напоминало все кругом — и крупнокалиберный пулемет на крыше глинобитного дома, и взорванная, сгоревшая машина на краю дороги, и словно вымершие окрестности. Из кишлака ушло большинство жителей. Поэтому странно было видеть открытый дукан и черноволосого мальчишку, сидящего у двери и предлагающего свой товар, на который никто не обращал внимания.

У палатки Ивановского Степанов стал свидетелем такой сцены. Майор никак не мог понять причину визита к нему двух афганских солдат. Позвали переводчика. Афганцы принесли с собой кислое молоко в обшарпанном сосуде, лепешки, зелень…

— Что это они? — изумился Ивановский.

Переводчик пояснил:

— Их командир в знак дружбы посылает вам завтрак. Здесь так заведено. До этого в ущелье стояла пехота, так наш комбат принимал угощение афганского коллеги.

Лицо Ивановского нервно передернулось:

— Поблагодари. И пусть идут к себе.

Не успели афганские солдаты отойти на десяток метров, как майор подозвал проходившего мимо десантника:

— Ефрейтор, принесите лопату и закопайте вот это, — офицер брезгливо показал на подношение.

«Они же слышат, — подумал Степанов, — а если кто знает русский язык? В конце-концов, могут увидеть… Неудобно… Так вот прямолинейно, в лоб…»

— У меня красивая жена и здоровые дети, — как бы прочитав мысли старшего лейтенанта, проговорил Ивановский, — мне дорого и свое здоровье, и их. Да и не нуждаюсь в подачках. Лучше бы воевали, как следует…

Степанов промолчал, хотя в душе одобрил слова замкомандира полка. Крут, горд, неприступен. Но молодец. Марку высоко держит.

К обеду и в самом деле пошел ливень. Но он скоро прекратился, и вновь засияло солнце. Была суббота. Туманов предложил Степанову позагорать. Растянулись на солдатском одеяле у арыка. Лениво болтали о прежней жизни, о политике, о душманах. Олег, неистощимый выдумщик, поэт и художник, рассказывал очередную историю:

— Приходим в кишлак. Ни души. И вдруг на стене дома картина. Черти, нарисовали искусно. Леонид Ильич держит на цепи Колю Боброва. А тот, стоя на четвереньках, со штампом на ляжке «КГБ», яростно лает на душмана — этакого красавца: тот в чалме, весь в патронных лентах, с бородой… А у Коли между ног вот такие… — Туманов поднял за горловину лежавшую на краю одеяла фляжку с чаем, тряхнул ее так, что внутри булькнуло.

Оба засмеялись.

— Я и говорю, — продолжал Эдуардыч, — ребята, давайте краску. Быстренько замазал лица, загрунтовал и нарисовал дядюшку Сэма и Гульбеддика Хекматиара. Как будто так оно и было. И поехали. Через несколько дней проезжали мимо. Завернули. Снова Леонид Ильич и Коля. «Ладно, — говорю, — краска еще осталась?» И опять нарисовал ту же картину. Только с некоторыми более откровенными деталями. Все со смеху умерли. И ты знаешь? — Туманов, поджарившись на солнце, перевернулся с одного бока на другой. — Опять попадаем в этот кишлак. Но странное дело — ни рисунка, ни стенки…»

— Обидились, наверное.

— Да уж, видно, не без того…

Помолчали.

— А то вот, Леш, еще такой случай, — вспомнил замполит, согнав с лица улыбку. — Нашли пещеру. В ней душманское хозяйство. И знаешь, там оказалась сумка погибшего доктора лейтенанта Зайцева. Такое зло взяло… Предлагаю Москвину: «Рванем, Слав, это логово…»

«Хорошо, — говорит, — но надо сделать с умом. Слышал про «адскую машину»? «Еще бы!» «Сейчас мы ее и соорудим…»

— Дай фляжку, — прервал рассказ Туманов.

Он сделал несколько глотков, затем вытянул из потертой пачки «Охотничьих» сигарету:

— Будешь? Нет?.. Тогда слушай дальше. Ребята-саперы работают, а у меня такое чувство, что кто-то все время смотрит в спину. Аж лопатки сводит. «Засветят, — думаю, — и знать не будешь, откуда.» Сказал об этом Москвину. А он: «Конечно, наблюдают. Народ любопытный: азиаты. На это и расчет. Наверняка душманы придут посмотреть, что здесь делали шурави…» Заминировали пещеру и пошли дальше. Минут через пятнадцать как грохнет!.. Мы переглянулись с Москвиным: «Это вам поминки по Зайцеву. Чистой души был офицер…»

Лица друзей омрачились.

— Слушай, Эдуардыч, я уже сгорел до волдырей, — проговорил Степанов. — Пойдем. Надо связаться с Кабулом. Узнать, когда придут «вертушки». Может, выпрошу у Преснякова пару дней. Хочу с вами в рейд…

— Сходи, интересно будет. Что рассказывать — сам все увидишь. Узнаешь, какие это вояки — афганские солдаты. Я в прошлом рейде главаря засек. Он высунулся по пояс и командует. Только прицелился — бежит сломя голову афганец. Автомат бросил и орет: «Душман, душман!..» Я и не успел выстрелить. А главарь уже скрылся… Надо было в этого…

— Солдат, убегающий с поля… — задумчиво проговорил Алексей. Затем, рывком поднявшись на ноги, стал быстро одеваться:

— Пойдем, Эдуардыч. К связистам. Ты — начальство. Быстрее соединят…

Со штабом связались без труда. Коротко доложил обстановку полковнику Преснякову. Попросил остаться. Тот дал добро.

— Вечером придут «вертушки». Передай Мясникову, пусть срочно возвращается. Полетит в отпуск. Можешь остаться, если в этом есть необходимость. Смотри сам… — звучал в головных телефонах низкий неторопливый голос «медведя с голубыми глазами».

Сразу нашел капитана, сообщил о приказе из Кабула. Тот обрадовался. Все Мясникову немного позавидовали. Он жил со Степановым в одном доме. Вторая дочка Юля была ровесницей Машеньки. Полтора года назад вместе ходили в роддом.

— Не вешай нос, Алешка! Передам привет твоей жене. Пиши срочно письмо, — успокоил сосед.

А для Степанова и белый свет померк. Так захотелось увидеть своих. Представил подъезд, где всегда поддерживался порядок неугомонными стараниями жены пожилого прапорщика с четвертого этажа, буквально помешанной на чистоте, словно наяву увидел такую знакомую дверь… Только нажми на кнопку, и она распахнется. Нет, лучше ключом… Его взял с собой, чтобы однажды вернуться и открыть дверь. Когда это будет? Вернется ли?..

Все черные мысли погнал прочь.

Вечером к Ивановскому опять пришли посланцы от афганского комбата. На сей раз с приглашением к ужину.

— Туманов, черт возьми — выругался майор. — Кто мой боевой заместитель? — Ты. Замполит. Комиссар. Иди сам к ним, проводи партполитработу. Возьми с собой переводчика и старшего лейтенанта. А ты, — обращаясь к Мясникову, — хочешь? Сходи, время убьешь до прихода вертолетов. Но меня увольте. Я азиатское гостеприимство знаю, служил в Фергане…

— Пойдем, всю жизнь потом будешь рассказывать, — подмигнул Степанову Туманов, — а то вдруг выведут скоро… Когда еще такой случай представится?

— Эдуардыч, а они собакой не накормят? — осторожно полюбопытствовал Алексей. — Мы ведь уже поужинали с тобой…

— Идем-идем! Не боись. Собака, если хорошо приготовлена, тоже ничего…

— Слушай, ты это брось…

— Да я пошутил, Леш-Саныч. Проведешь ужин на международном уровне со мной, переводчиком и другими официальными лицами…

— Пойдем…

Афганские офицеры жили лучше, чем их советские коллеги. Штаб батальона как раз расположился в том доме у самого обрыва, на плоской крыше которого стоял ДШК — станковый крупнокалиберный пулемет. С большущим набалдашником на конце ствола. Степанову доводилось стрелять из такого не раз. Зимой бил по горам с брони самоходки. Даже за тысячу метров видел невооруженным глазом черные строчки, оставленные очередями на белом снегу. Было заметно, как в разные стороны летели брызги серых осколков камней. Машина!..

За грубо сколоченным столом из потемневшего от времени дерева сидел майор — командир афганского батальона. Это был высокий крепкий человек лет сорока с пышными и темными, как смоль, усами и точно такой же шевелюрой. Он поднялся и тепло поприветствовал пришедших советских офицеров. После традиционных рукопожатий расселись за столом. Майор что-то крикнул, обернувшись к закрытой двери, ведущей на другую половину дома. На его зов оттуда сразу же вышли несколько афганцев — командиры рот и взводов. Хозяин поочередно представил их гостям, тоже усадив за стол. Многие офицеры были примерно одного возраста со Степановым. Но почему-то никто из них в послед-ствии не запомнился. Один лишь майор ярко запечатлелся в памяти.

Он радушно угощал русских. Рассказывал о том, что раньше в батальоне было много дезертиров, так как мало платили жалованья, плохо кормили, одевали кое-как. Сейчас вроде бы лучше. Но случаи дезертирства нередки — граница рядом. Сетовал хозяин и на угощение — в следующий раз, дескать, ужин будет обязательно с курицей и водкой.

«Поди ж ты, — усмехнулся про себя Алексей, — «с курицей и водкой»… С русской водкой…»

Он осмотрел стол. Здесь были навалены лепешки, зеленый лук, редис. На газете насыпан маленькой горкой сахар. И он, и ложки предназначались для гостей. Афганцы пьют зеленый чай без сахара.

Комбат отдал приказание молодому офицеру. Тот вышел из дома и появился с двумя солдатами, которых Степанов уже видел у Ивановского. «Повара, наверное», — догадался. Солдаты быстро разложили ложки, принесли пиалы и стаканы для чая. Затем перед каждым поставили жаркое на круглых металлических подносах. Все это происходило за оживленным разговором, который в основном вел хозяин с советскими офицерами через переводчика.

Когда поставили подносы, Мясников не заставил себя долго упрашивать. Взялся за ложку и ел с таким завидным аппетитом, что Алексей даже удивился: «И не боится, бродяга!» Сам он только осторожно попробовал один кусочек. Мясо, политое каким-то соусом, оказалось довольно-таки вкусным. Баранина это была, говядина или еще что — определить не мог. Ясно одно: не свинина. Но такое жe мягкое и нежное.

Зачерпнув еще пару ложек, старший лейтенант попытался отодвинуть жаркое. Но хозяин, зорко наблюдавший за гостями, сразу запротестовал. Он взял кусок мяса со своего блюда и положил его на поднос Степанова. То же самое проделал и в отношении Мясникова, Туманова, переводчика.

Это уже было слишком. Алексей отрицательно закачал головой, дескать, хватит, сыт по горло. А про себя подумал словами Ивановского:

«У меня тоже красивая молодая жена…»

«Почему он не ест»? — спросил у переводчика комбат. Тот объяснил: офицер накануне не знал о приглашении и успел поужинать, да и вообще, видите, какой худощавый и стройный — соблюдает диету, чтобы быть в спортивной форме.

Ответ удовлетворил афганского майора. Он встал из-за стола, по-дружески потрепал Алексея по плечу, пожал ему руку и начал объяснять, что сам любит спорт, особенно стрельбу. «Можно было бы посоревноваться, — подумал старший лейтенант, — на «пээме» посложнее, но там бы я наверняка мог обойти на кривой». Степанов был «пистолетчиком». Имел первый разряд по стрельбе. Но промолчал: не хватало еще пальбу затеять…

Затем подали зеленый чай. Советские офицеры в знак солидарности с коллегами пили его тоже без сахара. Разговаривали больше о том, «как у нас» и «как у них»… Степанову вспомнился анекдот, который стал ходить по Витебску, лишь только узнали, что дивизия вошла в Афганистан. Встретились русский и афганский майоры. Крепко выпили. Афганский расчувствовался, расхвастался и повел шурави показывать свой гарем. Представил одну жену, вторую, третью… Вернулись на мужскую половину и опять выпили. Русский и говорит: «Мухаммад, красивые у тебя жены. Но больше всех мне понравилась та, что с серыми глазами». Афганец довольно закивал головой. Еще выпили и расстались. Идет русский к себе и напевает. Вдруг слышит, сзади догоняют. Обернулся и видит: бежит Мухаммад и что-то тащит за спиной. Подождал. А тот: «Иван, Иван!.. Тебе понравилась та, что с серыми глазами?» «Да», — отвечает шурави. «Ну, тогда возьми на память…» — и протягивает голову жены.

Вот и побывал Степанов в гостях у легендарного афганского майора. Только нет у того ни гарема, ни жены, ни водки. Есть крупнокалиберный пулемет, и тот на крыше…

Расстались тепло. Радушный хозяин приглашал в гости еще. Но следующей возможности побывать у него уже не представится. На войне загадывать наперед трудно…

Вечером улетел Мясников…

9.

На следующий день до обеда устроили соревнования среди офицеров по стрельбе из пистолета. Степанов вышел, было, в призеры, но обошел Лозинский: та же суворовская закваска…

К исходу дня всех собрал Ивановский. Довел офицерам задачу, замысел выхода к перевалу и его подрыва. В то время вели боевые действия, если можно так сказать, — «полулегально». Идет в рейд парашютно-десантный батальон, а для прикрытия на броню сажают один — два взвода афганцев. Их хлебом не корми — дай проехаться на «шайтан-арбе». Маневр сводился к тому, что вроде бы воюет афганская армия, а советские войска тут не при чем. Они люди мирные, «ограниченные», разбивают в Кабуле газончики с цветочками, озеленяют домостроительный комбинат, охраняют самих себя… Как уже говорилось, Степанов потом не раз еще услышит: «Что вы там делали? Сидели, окопавшись, на аэродроме? Еще два оклада получали, да год службы считали вам за два…»

МОЖНО БУДЕТ возразить: потом даже за три, когда открыли Афганистан для печати. Но что означает такая кратность? Разве можно вернувшемуся жизнь посчитать за три жизни, а погибшему — смерть за три смерти? И та, и другая у каждого одна. Ими-тo в Афганистане и наделяла людей судьба. Разница лишь в том — кого чем…

Ивановский, проанализировав предыдущие рейды, напомнил, что в горах, если встретятся вооруженные люди, надо попытаться сначала вступить в переговоры. Может, удастся избежать лишних жертв. Полезь напролом — и даже лояльные к правительству жители окажут сопротивление. Это первое.

Второе. Не надо доводить задачу всем афганским офицерам. Поставить ее только одному комбату. Но и ему знать не обязательно, куда идем. Главное, чтобы он вовремя привел людей. Скажем, выдвигаемся по дороге на Асмар. Пойдем же на Асадабад. Эта предосторожность не помешает.

Замысел одобрили. Афганскому комбату предложили утром представить два взвода для прочесывания ущелья в направлении Асмара. Затем офицеры разошлись готовить своих подчиненных к рейду. Степанов помогал Лозинскому. Уже перед тем, как идти на отдых, разговорился с солдатами экипажа Володи Митрофанова.

Стемнело. Изредка на поле со свистом взлетали ракеты, прорезая чернильный занавес южной ночи — срабатывали сигнальные мины. Их наставили вокруг немало. Зацепит бродячая собака проводок, и сразу же засвистит, зашипит, взлетит в небо поочередно несколько ракет. Испугавшись, пес рванет в сторону и будет бежать без задних ног до тех пор, пока все не прекратится или не налетит на следующую мину и тогда уже совсем обезумеет от страха…

Стояли на краю поля и говорили о предстоящем рейде. Вдруг в пшенице раздался шорох.

— Кто идет? — крикнул в темноту командир экипажа сержант Мельниченко.

Все стихло. Затем шорох повторился.

— Дриш! — подал голос Степанов.

И опять тишина. А затем вновь какая-то возня. Алексей, прислушавшись, проговорил:

— Сейчас проверим…

Вынул пистолет, снял его с предохранителя и передернул затвор. Никогда заранее не досылал патрон в канал ствола. Только непосредственно перед стрельбой. «Успею, — успокаивал себя, — секундное дело.» Не мог забыть случая, происшедшего с одним капитаном. Энергичный, живой был человек. И надо же такому случиться — решил пошутить. Вынул пистолет, предварительно вытянув на пару сантиметров магазин, взвел курок, поднес оружие к виску и выстрелил… Выстрелил в самом деле — девятый патрон был в канале ствола. Запамятовал о нем и поплатился жизнью. Конечно, шутки с оружием были крайне редки. Летчики, как уже не раз говорилось, те поначалу любили ночью устраивать фейерверк, но скоро и их призвали к порядку. Особенно когда произошел трагический случай — два офицера стрелялись на дуэли. Закончилась она смертью одного из дуэлянтов. Короче, всяко было в Афганистане. Но Степанов всегда придерживался строгого правила, помня старую избитую поговорку о том, что даже палка, и та один раз в году стреляет…

С заряженным оружием Алексей пошел в пшеницу. Сделал несколько шагов. Что-то шарахнулось в сторону. «Собака», — подумал с облегчением. Вернувшись к десантникам, сразу разрядил пистолет.

— Отстреливали, отстреливали, а все равно, как грязи, — проговорил Виктор Мельниченко, — и чем они их кормят, самим жрать нечего.

— Это бродячего-то пса? — засмеялся наводчик-оператор Сережа Трофимович. — Что найдет, то и съест. Мышкует, наверное, на поле.

— Да нет, ищет, чем поживиться около нас, — не согласился молодой солдат Сережа Трофимов.

Он только полгода служил в экипаже. А все остальные должны были увольняться в запас. Степанов не первый день знал этих ребят. Перед Афганистаном прыгали вместе на учениях. Несколько суток провел он тогда в роте. То время вспоминалось как что-то далекое, потустороннее. Стояли в обороне на краю белорусского села, и мальчишки тащили десантникам различное угощение. А старушки, с удивлением покачивая головами, показывали на небо и спрашивали: «Неужели не страшно прыгать с такой высоты?» Как давно все это было…

В экипаже по стечению обстоятельств служили два почти однофамильца — Трофимов и Трофимович. Даже имена были одинаковы — и тот Сергей, и этот. Разница лишь в двух буквах «ич» да в сроке службы.

— Сережа, ты самый молодой здесь, — обратился Алексей к Трофимову, — не страшно идти на перевал?

— Есть немножко, товарищ старший лейтенант. Да куда ж денешься… Как все… Ребята воюют, а я что, хуже?

— Вы не думайте, — подал голос стоявший рядом Трофимович, — мой тезка надежный хлопец. Месяц назад слетела гусеница в ущелье. Отовсюду стреляют, да еще остановились в глубоком ручье — вода по пояс. Выскакивает, и вперед… Я за ним… Вода, как лед. Ничего, натянули гусеницу. Потом едем, машину на камнях бросает из стороны в сторону… Я и кричу командиру: «Витя, чего нас так мотает?» «А это твой друг за рычагами трясется от холода», — смеется Мелъниченко.

— Привык я к ребятам… — вздохнул механик. — Жаль, что все уходят на «дембель»…

— Ничего, Серега, — ободрил товарища рядовой Нижегородский, — дадут новых, будешь учить молодежь, рассказывать, как ходили в рейды… Ветераном станешь.

— Сказал тоже… Мне больше года гонять свою «десятку» по каменоломням…

— Это наш бортовой номер, — пояснил командир.

— Да знаю я, — ответил Степанов. — Запомнил номер вашей машины. Еще в прошлом году, когда Неман форсировали. Это вы тогда чуть не утонули?

— «Чуть» не считается. Герметизацию нарушили. Но у нас механик-водило был что надо. Газанул, сразу на берег выскочили. Только сапоги замочили. Уволился перед самым Афганом. Вот Сергей вместо него…

— А какие были ученья!.. — мечтательно произнес Трофимович. — Август, тепло… Неман, сосны… А люди в Белоруссии!..

— Не надрывай душу, Серега, — прервал наводчика старший сержант Зуев. — У нас в Могилеве тоже весна… Только не такая. К первому мая распустятся листочки…

Зуев был из группы Москвина. Его, сапера, прикомандировали к экипажу Мельниченко.

— Валентин, не переживай, — тронул за плечо Зуева командир БМД. — Поедем через пару недель. Комбат обещал первыми отпустить. Братан твой, наверное, уже все приготовил в Кабуле? И на тебя, и на себя…

— Вряд ли. Ему не до этого… Но «дембельские» комплекты раздобыли…

Два брата-близнеца, оба старшие сержанты, служили в одном батальоне. Всегда и всюду вместе. Только вот в этот рейд Виктору, младшему (родился на несколько мишут позже), пойти не довелось — Москвин командировал в Кабул. Ничего, скоро близнецы улетят в Союз. Ввалятся в дом… Возмужавшие, загоревшие, обветренные… Принесут с собой запахи той далекой страны, известий из которой с нетерпением ждут сейчас и отец, и мать, и все родные…

— Ладно, ребята, завтра рано вставать. Давайте… — попрощался Степанов. — Удачи вам…

— И вам тоже, — отозвался Мельниченко и тут же, обращаясь к подчиненным:

— Спать, мужики, пора уже… Серый, у тебя с машиной все в порядке?

— Скажешь тоже, командир…

10.

Oн шел по большому саду. Отцветали яблони. Белые лепестки, словно снежинки, устилали вскопанную под деревьями землю. Степанов задыхался от быстрой ходьбы. Вот-вот должна была появиться она. И Алексей торопился. Между деревьями замелькал атласный голубой халат с большущими алыми маками. «Наконец-то! — забилось сердце. — Ее халат, ее походка… А где же Маша?»

Алексей вдруг изумленно замер. Он увидел на руках у жены двух грудных детей, завернутых в яркие цветные покрывала. «Откуда? — подумал. — Машке уже полтора года… А где же она сама?»

«Лина, — хотел спросить, — чьи это дети? И где наша Маша?» Но не мог произнести ни одного слова. Лишь что-то клокотало в горле.

«Алеша, у нас родился сын, — сказала, остановившись в нескольких шагах, Линa. — Вот посмотри, какой он красивый. Ну возьми ЖЕ его на руки…»

«Но у нас была Маша, — наконец обрел голос Алексей. — Где она?»

«Маша? Да вот жe, вот… Ты что, не узнал?» — и жена протянула второй сверток.

«Но она уже начинала ходить…»

«Ты все перепутал, Алеша, вот возьми и ее. Мне тяжело держать»…

Алексей потянулся, чтобы принять детей, как вдруг вверху оглушительно ударил раскат грома. Налетел ветер, закружилась белая лепестковая карусель. С ужасом увидел, что сверток с сыном у жены вырвало из рук и он покатился по траве…

«Лина, держи его! — закричал Алексей. — Сына, сына держи!..»

Но голос потонул в новом раскате грома. Сверху ударило гулкой длинной очередью. «Да это жe не гром, а крупнокалиберный пулемет», — подумал с недоумением и сжался от боли: начавшийся дождь кипятком обжег спину и плечи…

11.

Степанов проснулся. Стреляли в самом деле. Где-то за кишлаком плеснулся взрыв, а рядом, с крыши штаба афганского батальона, бил длинными очередями ДШК.

— Саня, бой начался? — схватился с носилок Алексей и чуть не вскрикнул — болели обожженные солнцем спина и плечи.

— Спи, Леша, спи. Это афганцы воюют. Они могут и по собаке из всех стволов… Раз не поднимают, значит ничего серьезного, — откликнулся из темноты Лозинский.

Стрельба продолжалась еще несколько минут. Затем все стихло. И Степанов опять уснул. Но перед этим успел подумать: «Афганский комбат… Знал задачу только он один. Мог проговориться кому-то из офицеров. Да что значит — «проговориться»? Два взвода идут с нами в рейд… Офицеры довели задачу солдатам… Один быстренько сбегал в горы, сообщил душманам. Те спустились, напали на кишлак… Два ночи по Москве…»

Батальон подняли на рассвете. Завтракали на ходу. Хотелось пить, подташнивало. Но «водовозка» уже стояла в колонне. А из арыка не напьешься…

Горели обожженные плечи. Нельзя было надеть бронежилет. Его Степанов взял под мышку: потом накинет. Толку от него — лишний вес. Авианаводчику в прошлом рейде бронежилет не только не помог, но и вообще стоил жизни. Пуля пробила стальную пластину и грудь навылет. Отразилась от задней стенки и прошла через сердце. А так, без бронежилета, наверное, жил бы…

«Куда еще пристроить этот чугунок?» — думал удрученно, держа в руке за ремешок каску. Раньше у десантников их не было. А теперь в рейды выдавали.

Солдаты суетились у боевых машин. Подошли два колесных «бэтээра», густо облепленные сидящими на броне афганцами. Стали в конце колонны. Лица у солдат были смуглые и хмурые. Одеты все небрежно. Серое грубошерстное обмундирование, такие же кепи с козырьком. Как-то на выезде из аэродрома Степанов увидел в Кабуле картину: сидят афганские солдаты в своей мышиной форме и у всех на головах фашистские каски. «Вот так новость? — изумился. — Даже это у них есть. И в самом деле — с миру по нитке…» До боли в пальцах сжал цевье автомата, и долго смотрел назад, прислушиваясь, как в душе понемногу угасало злое желание полоснуть длинной очередью: слишком откровенным было сходство…

Этот эпизод вспомнился совершенно случайно. Даже помимо воли. Думал совершенно о другом. О том, что до него здесь никому нет дела. Все действуют по штатному расписанию. У каждого своя задача, свое место. А Степанов, штабной офицер, не предусмотрен ни в каком экипаже, ни в какой машине. Только будет мешать людям…

— Саша, — окликнул Алексей Лозинского, — ты-то хоть найдешь мне место? По старой дружбе…

— Сейчас, Леша… Подожди, сначала надо всех рассадить. Курсовой пулемет по правому борту, может, освобожу. Там сядешь, — торопливо ответил ротный. — Матвеев, тащи сюда «вэвэ»…

— Алексей! — услышал сзади Степанов голос старшего лейтенанта Митрофанова. — У меня место в экипаже найдется…

— Точно?! А то уже с ног сбился…

— Как-нибудь потеснимся… — Митрофанов высунулся по пояс из люка:

— Какой черт несет тебя на перевал? Зачем сам на рожон лезешь? Ладно, мы должны идти…

— Володя, ты что же думаешь, если служу в штабе, то должен прятаться за спины других? Да как я в глаза вам смотреть буду?..

— Брось эти высокие материи. Схлопочешь шальную пулю… Было бы за что. Без тебя обойдемся. Садись в мою машину, она пойдет в бронегруппе по дну ущелья. Дам радиостанцию. Настроишься на нашу волну, по переговорам поймешь всю динамику боя… А самому на перевал лезть нечего…

Степанов задумался. Все пойдут в горы, а он останется в машине, спрячется за ее броней. Кого-то, возможно, ранят или даже убьют, а старший лейтенант, офицер, который может командовать взводом, ротой, а потребуй того обстановка, и батальоном, отсидится… Что о нем подумают люди? А сам? Сможет ли открыто и прямо посмотреть в глаза Ивановскому, Туманову, Москвину? Тому же переводчику? И, наконец, Лозинскому, Митрофанову, солдатам их экипажей? Сашка, тот даже носилки уступил. Как будто обязан был это сделать. А теперь Алексей, сам напросившийся в рейд, должен спрятаться за спины других? Нет, ни за что. Это он сказал и Митрофанову.

— А жаль, — вздохнул тот. — Тебе же хотел лучше.

Степанов постоял в нерешительности между машинами Лозинского и Митрофанова, все еще выбирая, в какую же сесть. Воспользоваться приглашением Володи, только пойти потом на перевал? Какая разница, где ехать? А можно с Лозинским. Да, лучше с ним. Он обещал пулемет…

— Саша! — крикнул показавшемуся из командирского люка Лозинскому, проверявшему готовность к маршу, — у тебя как с правым курсовым-то?

— Сейчас освобожу… Сыпь сюда, — ответил ротный и наклонился над люком, видимо, приказывая пулеметчику подвинуться.

Отбросив последние сомнения, взобрался на броню. При этом каска глухо звякнула о корпус машины. Чертыхнувшись, бросил ее и бронежилет вниз, а затем опустился на сидение и cам. Только устроился за пулеметом, как над головой раздался знакомый хрипловатый голос.

— А, это ты, Степанов? Подвинься, я здесь сяду…

— Товарищ майор, — возопил обиженно Алексей, — с таким трудом себе место нашел…

— Ладно, не ворчи. Лезь назад. Ну мне-то ты, лысому майору, можешь уступить?

— Вячеслав Алексеевич… Сели бы в другую машину…

— Считай, договорились. На обратном пути так и сделаю, — обнадежил Москвин.

Степанов, ворча и поругиваясь, перелез на корму, пристраиваясь у задней амбразуры. Зацепившись обожженным плечом, зло скрежетнул зубами: «Нэ було у бабы хлопот…»

Колонна тронулась. Мерно покачиваясь, офицер время от времени посматривал в бойницу. Наблюдал за идущей следом машиной Митрофанова. Все люки в ней были закрыты. Лозинский же сидел на башне, и его длинные ноги, свешенные вниз, почти упирались в самый полик «бээмдэшки». Больше Алексей ничего не видел. У одного из кишлаков колонна стала. Там по договоренности должен был присоединиться проводник.

— Дай глотну свежего воздуха, — пробрался к Лозинскому. — Со вчерашнего вечера мутит. Траванулся чем-то…

— Мы все через это прошли. Лишь бы не гепатит. Живот хватает?

— Да бегаю понемногу. Как у плохого солдата — на того перед боем всегда «медвежья болезнь» нападает…

— Не казнись. На, глотни. Здесь крепкий чай. Поможет, — Лозинский отстегнул с пояса фляжку, подал Степанову.

В это время мимо машины прошли Ивановский, Туманов и переводчик. Афганцы подвели проводника. На вид ему было лет тридцать. Ростом выше среднего, стройный. Строгое выражение лица. Плечи закутаны коричневым покрывалом. Из-за спины торчал ствол карабина.

Говорили недолго. Оказывается, ночью напали на его кишлак. Звуки этого боя и слышал Степанов. А потом уже стрельбу открыл афганский батальон. Для собственной уверенности и острастки душманам. А те, убив шестерых человек, ушли в горы так же внезапно, как и появились. Видно, разведка боем.

Проводника взяли на броню, и колонна пошла дальше. Алексею хотелось тоже, как и Лозинскому, вылезти на броню. Здесь, у самого двигателя боевой машины, изнывал в тесноте. Доводил запах соляра. И без него мутило. Степановым владело какое-то нехорошее чувство, сосущее, угнетащее. Все мешало, раздражало. Желание было одним — побыстрее вылезти из этой консервной банки. Там хоть простор и свежий воздух. Когда ты все видишь и что-то зависит от тебя самого, значительно легче. А тут везут куда-то, как кота в мешке, и кроме ног ротного да задней машины в триплекс не видно ничего.

Грохот, ударивший сжатым воздухом по барабанным перепонкам, был до такой степени сильным, что Степанову показалось, будто выстрелили не из пушки «Гром» боевой машины десанта, а из тяжелой гаубицы. Алексей ничего не видел. Но наверху, без сомнения, что-то случилось. Заметил только, как напряглись ноги ротного.

В бою всегда с особым чувством ждешь первый выстрел, и каждый раз он бывает самым громким и самым сильным. А еще — внезапным, хоть и может прозвучать с минуты на минуту. Потом уже не страшно. Дальше — ты не ты. Кто-то другой. Он выпрыгивает из боевой машины, бросается за какой-нибудь валун, ищет в прорезь прицельной планки того, кто может мелькнуть серым силуэтом между камней… И лишь увидит эту фигурку, начнет зло вбивать одну короткую очередь за другой. В мрачный безжизненный базальт, в темные проемы расщелин, в быстрые призрачные тени… «А орудие ли это выстре…» — все-таки попытался усомниться. Но додумать не успел. Рвануло так, что оглох сразу на оба уха. Ма-шина стала. И вдруг заметил: на бедре у Лозинского появилось кровавое пятно.

— Сашка, ты ранен? — закричал Степанов и еле услышал свой голос. Больно отдало в барабанные перепонки.

Лозинский стремительно упал на сидение и захлопнул за собой люк.

— Ты ранен, Сашка? Да что с тобой? — на этот раз Алексей уже отчетливо услышал свой голос. Только он был каким-то чужим и отдавался звоном под самой черепной коробкой.

Быстро перелез к другу и попытался схватить того за рукав комбинезона. Но тут Сашка обернулся. Даже в полумраке Алексей заметил, какое у того бледное лицо.

— Посмотли назад! — картавя больше обычного, прокричал ротный.

Степанов припал к триплексу. Прямо перед стеклом лежали на броне куски серого шинельного сукна и еще чего-то черного, обугленного… Они дымились. Но взгляд на них не задержался. Скользнул дальше, туда, где шла БМД Митрофанова.

Машины не было. Степанов изумленно уставился на взметнувшуюся поперек дороги стену огня высотой в несколько метров. Там стреляло, щелкало, шипело. Словно догоращий пирофакел, что-то прочертило в сторону от дороги яркую короткую дугу…

«Кумулятивный…» — подумал спокойно. И вдруг сердце рванулось с такой силой, что показалось, сейчас выскочит из груди. Стало душно, невыносимо душно…

— Там Митрофанов! — выдохнул с хрипом. — Сашка, там же Володя!..

— Митрофан?.. — склонился в люк Москвин.

Он только что вылез на броню и хотел уже прыгать вниз, как услышал голос Алексея.

А тот, прислонившись к стенке, откинул назад голову и неподвижным взглядом уставился на Лозинского. Все видел, все понимал, только испытывал безразличие и полную опустошенность. Сашка откинул люк, просунул в проем плечи, осмотрелся. Затем, подтянувшись на руках, рывком выбросил свое тело наружу. Через несколько секунд вверху показалась голова ротного:

— Леша, посмотри направо… Солдат наш…

Степанов не знал, что там, но понял: зрелище не из приятных. «Вырвет, если гляну», — подумал. Но все-таки полез в люк. Яркое солнце ударило в глаза. Не оборачиваясь назад, повернул голову направо. С краю у дороги, чуть дальше их боевой машины, лежал, уткнувшись лицом в каменистый грунт, солдат. Его комбинезон щетинился лоскутками, словно специально кем-то надерганными… Они торчали в разные стороны и дымились… Дымились спина солдата, голова, руки… Дымился он весь до пояса. Дальше ничего не было… Взрывом человека перервало пополам…

Алексей спрыгнул в пыль. Медленно подошел к солдату. Заметил ссадину на левом виске, обратил внимание на неестественно вывернутую и откинутую назад руку. Рядом остановились два десантника. Один осторожно взял за руку убитого, посмотрел на запястье. Увидев разбитые часы, проговорил:

— Сержант Мельниченко… Витя…

Офицер вернулся к машине. Бросил взгляд на механика-водителя. Тот неподвижно сидел за рычагами и смотрел куда-то вдаль. Даже не вылез из «бээмдэшки». И Степанов его понял: ефрейтор не мог поверить в то, что друзья погибли. Полчаса назад с ними курил на дорожку. Запомнит их живыми…

После Алексей с Сашкой будут анализировать причины трагедии. Ясно одно — их экипаж уцелел по чистой случайности. Первыми проехали по мине… Машина Митрофанова шла по их следу… А может, спас всех этот ефрейтор?.. Взял лишний сантиметр вправо или влево?..

— Как тебя зовут? — спросил механика.

— Игорем… — ответил тихим голосом солдат.

— Дембель?

— Да, с ними вот собирался в Союз в одной партии…

— Дай, Игорь, на всякий случай твой адрес. Вдруг доведется встретиться?..

Тот продиктовал:

— Москва, улица Зеленодольская… Тимошину…

А потом попросил:

— Товарищ старший лейтенант, есть у вас сигарета?..

Алексей достал из нагрудного кармана пачку «Охотничьих», протянул механику-водителю:

— Оставь себе…

— Спасибо…

Десантник, склонившись на сидении, затянулся так сильно, что не выдержал и закашлялся. Вытирая тыльной стороной ладони выступившие на глазах слезы, сказал, словно обращаясь не к старшему лейтенанту, а к кому-то невидимому, глядя мимо офицера:

— Утром письмо подобрал. Недописанное… Выпало у Сережки Трофимова… Когда садились по машинам… Хотел отдать после рейда… Что же теперь делать?

— Надо бы отправить…

— Сережка не успел адрес записать… Думали, когда на дембель поедем, обменяемся…

— Кто-то, наверное, в роте знает… Хотя бы зампо… — Степанов начал и сразу осекся. Исполнявший обязанности замполита Митрофанов тоже где-то здесь, среди обломков. Если осталось от него что…

Подошел Москвин.

— Боекомплект сдетонировал… Поэтому и два взрыва… А в машине еще везли «вэвэ»…

— У них люки были закрыты… — эхом откликнулся Степанов.

— Страховались от шальной пули… Кто знал, что налетят на этот проклятый фугас… Избыточное давление… Хоть бы один люк был открыт, кто-нибудь, может, и спасся бы… Не все же, наверное, погибли от взрыва фугаса…

Перешли на левую обочину. Отброшенная взрывом метров на тридцать пять башня боевой машины из темно-зеленой стала бурой. Нагнувшись, Москвин подобрал на ходу смотровой прибор. «Пригодится», — сказал. «Для своего оптического прицела», — догадался Алексей. Показалось странным, что сапер может думать и о чем-то другом, обыденном. Около башни лежал штык. С желтой керамической рукояткой и в таких же ножнах. Степанов поднял. Чехол, обычно твердый, как камень, рассыпался в песок. А нож был цел. Сунул за голенище сапога: все-таки оружие. Повертел в руках согнутый, искареженный ствол ав-томата, обрывок пулеметной ленты. Патроны тоже деформированные, по-черневшие от взрыва. Оплавленные…

— Брось, — посоветовал Москвин. — Их теперь только в костер…

— Смотрите… — Степанов нашел у самого основания башни свернутую вчетверо открытку. — «Дембельский комплект»…

Кто служил в армии, знает: перед увольнением в запас солдаты всеми правдами и неправдами достают новенькие значки, чтобы надеть их на свои парадные кителя перед отъездом домой. У десантников комплект состоял из «Гвардии», отличника, классного специалиста, «Парашютиста-отличника» и «ВСК». «Новье, нулевой вариант, муха еще не сидела», — гордились друг перед другом. И вот один из таких комплектов на ладони у Алексея. Развернув шуршащую открытку, которая, казалось, вот-вот рассыплется в прах — так ее всю искромсало, — посмотрел на привинченные к ней значки. «Гвардия» перегнута пополам. «Отличник-парашютист» избит осколками до такой степени, что отлетели эмаль, закрутка, цифра. Знак словно перекрученный. А ведь был «нулевой вариант»… Комсомольский весь выгнут. Даже ему, самому маленькому, достался не один осколок. А сколько хозяину?! И где он теперь…

— Сохрани, — сказал майор.

Степанов молча кивнул. Он тут же завернул находку в платок и спрятал на груди. Орицер сохранит значки в качестве самой дорогой реликвии. Когда полетит в отпуск, не станет, как некоторые, дрожать на таможне за дубленки, «Шарп» или «Трайдент» и прочую дребедень. Таких вещей у него не будет. Вывезет из Афганистана только эти значки и дневниковые записи — самое ценное.

Алексей пошел к догоравшим обломкам боевой машины. Он ужаснулся силе взрыва — от БМД осталось одно днище с двигателем. Но и оно было перерезано наискось рваной трещиной. Глядя на пробоину, поймал себя на мысли о том, что никогда не подозревал о такой толщине днища… Ожидал увидеть также огромную воронку. Но и ее не нашел. В том месте, где машина наскочила на фугас, по всей вероятности он был кумулятивным, оказалась еле приметная ямка.

В десятке метров в стороне наткнулся на Володю Митрофанова. Тот лежал сбоку у дороги. Лицо и голова были целыми. Лишь темные густые и волнистые волосы опалены взрывом. Нога оторвана по самый пах. Как будто ее и не было. И ни кровинки вокруг… Алексею показалось, что голова у погибшего стала меньше… Засмотрелся в широко раскрытые глаза… Лицо товарища было спокойным. Отсутствовал даже намек на гримасу боли — смерть наступила мгновенно.

Кто-то остановился за спиной. Алексей обернулся и увидел сапера Федорова. Вместе в карты играли два дня назад. Тогда Ивановский возмущался, что Митрофанов не организовал ни одного собрания. Теперь уж он ничего и никогда не проведет…

Старший лейтенант снял каску и тоже молча уставился в лицо замполита. И вдруг сказал тихо и виновато:

— Леш… Сколько были вместе, а только сейчас заметил, что у него глаза голубые… Эх, Вовка, Вовка…

Степанов вздрогнул. Защемило сердце. Глаза… «А у моей дочки такие пушистые ресницы, что кладу на них спичку, и она держится…» Когда это было? — В феврале семьдесят седьмого…

В тот день предстояло десантирование. Начались ученья. Но разыгралась метель. Она бушевала уже вторые сутки. Командование решало: ждать летную погоду или вывозить полк в район эшелоном. Ученья на несколько часов приостановили. Степанов сидел с Алешкой Медведем и Володей Митрофановым в тесной мрачной комнатке комитета комсомола, насквозь прокуренной, и коротал время. За разговорами вспомнили о детях. Наверное, оттого, что впереди были стылые ночи зимних учений в глубоких белорусских снегах, а эта комната, по-казенному неуютная и темная, еще больше навевала тоску по домашнему очагу. Алексей молчал. У него тогда еще не было Маши. Больше говорили Медведь и Митрофанов. И вот тогда, застенчиво улыбнувшись, Володя сказал: «А у моей дочки такие пушистые ресницы…» Нет уже на свете Медведя, сегодня не стало и Митрофанова…

— Он меня приглашал в свою машину… — вспомнил Степанов. — Говорил: «Хочу, как лучше тебе…»

— Значит, повезло вдвойне, ты же у Лозинского ехал?

— У него, у Сашки…

— Я пойду, Леша… Мои впереди ищут мины… Как бы чего-нибудь не случилось…

И сапер ушел в голову колонны, где десантники уже щупами и приборами исследовали каждый метр дороги…

Подошел Лозинский, молча покачал головой. За ним — два солдата с носилками. Алексею показалось, что это те, на которых он спал прошлую ночь. Впрочем, последнее не имело никакого значения…

— Уложите замполита… — сказал Сашка и отвернулся.

Не сговариваясь, офицеры направились к своей машине. Степанов увидел на дороге припавшие пылью человеческие внутренности, куски мяса… Только теперь обратил внимание: солдаты что-то собирали. Он понял, что…

Свернув с дороги, подошли к сидевшему на камне, опустив голову на грудь, врачу батальона. Его помощь сегодня никому не понадобилась. Бугристое красноватое лицо капитана было усталым и хмурым. Степанов тоже присел. Посмотрев в сторону, увидел лежащий рядом какой-то орган.

— Володя… — толкнул он доктора. — Это сердце?

Тот равнодушно проследил за взглядом старшего лейтенанта и коротко ответил:

— Почка…

— Ты знаешь, Лешка, за Митрофановым смерть шла по пятам, — сказал к чему-то Лозинский.

— Она за каждым здесь ходит, — угюмо проговори врач.

— Нет, с Митрофановым было по-другому. Помните, в первый день «Семьдесят шестой» в гору врезался?

— Тот, что с бензозаправщиком?

— Во-во. В самолете летел полковой фотограф с портфелем Митрофанова. Володя все сокрушался: «Бог с ними, с вещами… Человека жалко. Хороший был парнишка…» И вот теперь его самого… Сначала портфель, потом его…

Степанову стало невыносимо. Он поднялся и опять пошел к взорванной «бээмдэшке». Что-то тянуло туда… Убитых уже снесли в одно место. Здесь распоряжался Туманов.

— Олег… Степанов… Да, что вы все стоите там, идите оттуда, — крикнул Ивановский. — Солдаты справятся без вас…

Алексею запомнился молодой солдат механик-водитель Сережка Трофимов. Его, видно, ударило о панель… Потом отбросило и — затылком о что-то острое. Лицо, вернее то, что можно было назвать им лишь условно, было изуродовано до неузнаваемости…

Степанов после удивлялся, как это никто не сошел с ума от всего увиденного. Неверное, потому, что в мозгах словно существовала заслонка. Она прятала в глубину сознания все жуткое, обнаженное, несовместимое с обычными человеческими понятиями. Сам Алексей словно бы раздвоился. Он остался в Кабуле. Со всеми эмоциями, чувствами, переживаниями. А бесстрастный двойник воспринимал действительность спокойно и безучастно. Словно это было не наяву, а в немом кино. Как будто не с ними, погибшими, курил ночью на краю пшеничного поля. Лишь подумал:

«Живет человек… Царапнет руку, заботливо смажет ранку йодом… Бережет себя, лелеет, холит свое тело… И вдруг ту руку, изуродованную до неузнаваемости, бросить на дорогу, в пыль… Это нам кажется, что будем жить вечно, что есть какое-то табу — не убий… А все ведь предельно просто. Даже ничего осознать не успели… Большие куски собрали, маленькие привалили камнями…»

Степанову стали ненавистны эта чужая мутная река Кунар, высокие мрачные горы, знойное афганское солнце… Неужели и частица его тела может остаться здесь, на этой проклятой богом земле? Навеки, навсегда… Подумал:

«Нет, только не это… На Родину! Даже мельчайшая клеточка не должна остаться на чужбине. Если сгореть дотла, и то пусть ветер подует и понесет дым в сторону дома…»

12.

Первый выстрел хлестнул совсем рядом. Казалось, метрах в десяти. Дорога мгновенно опустела. Упал за камень, осмотрелся по сторонам: «Кого на этот раз?» Но не услышал ни крика, ни стона. «Кажется, обошлось», — облегченно вздохнул и снял автомат с предохранителя.

— Наблюдать!.. — донесся обрывок команды Ивановского.

До боли в глазах всматривался в каждый валун на крутом склоне горы. Может, бинокль блеснет, оптический прицел… Ну хотя бы камешек покатится вниз… — Нет. Ни звука…

— Товарищ майор! Вижу пещеру! — крикнул старший лейтенант, замкомроты Лозинского.

— В машину! — скомандовал Ивановский. — Два пристрелочных…

Офицер вскочил на броню, юркнул в люк. Сам сел за наводчика-оператора. Послышался звук включенного привода башни. Довернув ее, замкомроты стал наводить орудие в цель. Ствол хищно дернулся вверх один раз, другой… Прогремел выстрел. Осколочный ударил чуть выше пещеры. Теперь уже ее заметил и Степанов. Короткий хобот орудия еле заметно опустился. И вновь выстрел.

«Недолет, — подумал. — Взял в вилку. Молодец… То, что надо…»

Старший лейтенант вбил две осколочные гранаты в едва заметный проем пещеры. Если кто-то там был, Алексей ему не позавидовал. Развернув башню, офицер прошелся еще длинными очередями по склону горы. Больше никто не стрелял. Степанов по-прежнему высматривал притаившегося противника, но ничего не видел. Горы были безмолвны. Замкомроты выглянул из люка.

— Порядок? — крикнул Ивановский.

— Будем посмотреть, — ответил тот уклончиво.

— Командир, вижу несколько человек за рекой, — заметил Лозинский крошечные фигурки на дальнем берегу. — Дайте, я сейчас…

И ротный хотел броситься к своей машине. Майор быстро определил расстояние.

— Стой! — приказал Лозинскому. — Не достанешь. Черт с ними…

Десантники один за другим начали осторожно выходить из-за укрытий. С гор не стреляли. Успокоившись, вновь принялись собирать обломки машины. Саперы, свалив в кучу обрывки пулеметных лент, зажгли костер. И тут стали взрываться уцелевшие патроны. Что-то с шорохом пролетело над головой у Степанова. Он ругнулся и крикнул Лозинскому:

— Саня, давай за БМД!..

Спрятались за броню. И вовремя. По противоположному борту машины несколько раз звонко щелкнуло.

— Идиоты, — плюнул с досады Лозинский. — Почти и самом центре колонны…

Алексей глянул на бедро ротного. Там, на комбинезоне, кровавое пятно уже высохло.

— Я думал, тебя ранило, — сказал другу. — Особенно, когда ты нырнул вниз и захлопнул люк…

— Видел бы, что творилось вверху… Летели обломки, катки, траки… А это, — Лозинский показал на штанину комбинезона, — долетело с той машины…

Степанов вспомнил кусок обгоревшего сукна и еще что-то обугленное, упавшее прямо перед амбразурой на корму БМД. Догадался задним числом…

Разговор был прерван начавшейся стрельбой. Ее вели опять с гор. На этот раз стреляли и с хребта, и со склонов. Дело заворачивалось круто.

Только что к колонне подошла неимоверно разукрашенная афганская грузовая машина. Несколько человек в своих широких хламидах сыпанули из кабины и крытого кузова.

— Кака, протко! (Дядя, ложись!) — крикнул солдат-афганец пожилому мужчине. И оба упали за камень буквально в нескольких шагах от Степанова.

Алексей выглядывал из-за валуна, тщетно пытаясь увидеть хоть намек на что-то живое в горах. Бьют и спереди, и справа, и слева. Но ни вспышки, ни дымка от выстрела. Да что же это такое?!. Даже не дослал патрон в патронник. Только снял автомат с предохранителя.

Оглянулся на афганцев. Солдат, бросив оружие, спрятался за камень и уткнулся лицом вниз. У Алексея потемнело в глазах. Напружинившись, вскочил на ноги и бросился к афганцу. Схватив за шиворот, рванул что есть силы на себя. Тот испуганно перевернулся на спину.

— Оружие, черт бы тебя побрал… — задохнулся от злости. Пытался вспомнить нужное слово и не мог.

А афганец, вытаращив на шурави округлившиеся от страха глаза, бессмысленно смотрел на того и мычал что-то нечленораздельное.

— Васла!.. васля… — прорычал офицер.

Поняв, наконец, чего от него хотят, солдат вскочил на четвереньки и быстро пополз к автомату. Схватив его, опять упал за камень. Спрятав оружие под себя, втянул голову в плечи, словно ожидая удара сзади.

— Дать бы тебе… — проговорил в сердцах офицер и тут же пригнулся. Рядом в камень ударила пуля и с визгом рикошетом пошла в сторону. Брызнула мелкая крошка…

Алексей понял, что надо укрыться. Но не здесь же. Не по соседству с этим еле живым от страха солдатом. В нескольких десятках метров отдавал приказания Лозинский. Перебежками бросился к нему.

Наводчики-операторы и некоторые офицеры заняли места в боевых машинах и открыли огонь из пулеметов по горам. Степанов опять не стрелял. Он так и не выпустит в тот день ни одной очереди. Что значит — воевать с невидимым противником. Офицеру очень хотелось отомстить за Митрофанова, за ребят. Но ни одного душмана так и не увидел. Были лишь стрелящие горы…

Рейд не удался. На перевал идти уже не имело смысла. Утерян фактор внезапности, взорвана машина, убито семь человек экипажа. Доложив по радио обстановку, Ивановский получил приказ вернуться в ущелье Чоукай. И лишь пере- стрелка затихла, колонна ушла назад.

13.

Дело было к обеду. С минуты на минуту ждали вертолеты. Их вызвали из Кабула для эвакуации убитых. Степанов с щемящей болью в груди смотрел, как в тени «сортировали» погибших: «Это нога Мельниченко… Это — Митрофанова…» Носилки с убитыми накрывали простынями, привязывали синие клеенчатые бирки с надписями: «Старший лейтенант Владимир Митрофанов», «Рядовой Сергей Трофимов», «Сержант Виктор Мельниченко», «Ефрейтор Сергей Трофимович», «Рядовой Валерий Нижегородский», «Рядовой Михаил Жуков», «Старший сержант Валентин Зуев»…

Глядя на останки Зуева, вспомнил разговор накануне рейда. Нет, не так мечталось вернуться в родной дом, ставший за последние годы для них тесным, братьям-близнецам. Не будет радостных возгласов, нетерпеливых беспорядочных распросов, когда все говорят вместе, лишь бы выплеснуть счастье от долгожданной встречи… Не доведется матери прижать к груди голову старшенького, родившегося несколькими минутами раньше… Не соберутся все за одним столом. Братья приедут до обещанного срока. Один останется последним утешением родителям, а другого в цинковом гробу, где даже закрашено окошечко, опустят в глубокую могилу, и глухо стукнут по крышке брошенные прощальные горсти земли. Не довелось ступить на нее гвардии старшему сержанту Валентину Зуеву. А сколько раз видел родную Могилевщину солдат во сне по ночам…

Алексея вызвали к Ивановскому.

— Я связался с Пресняковым, — проговорил майор. — Он приказал лететь в Кабул вам. Будете сопровождать погибших. Вот, передайте полковнику Скворцову полевую сумку Митрофанова. Здесь личные вещи и документы экипажа…

Степанов молча кивнул, дескать, все сделаю. А сам подумал: «Личные вещи… Не много-то их… Вместились в одну сумку… Документы, письма, часы… Какой скарб у солдата? Особенно здесь, в Афганистане…»

Вскоре приземлились два «Ми-восьмых». Убитых грузили при вращающихся винтах. Четверо носилок в один вертолет, трое — в другой. Степанов замешкался. Прощался с Лозинским.

— Саня, может, письмо передать? Матери давно не писал? — спрашивал у друга.

— Лети, Леша, лети… Я потом… — торопил Сашка. — Вертолеты ждут… Опоздаешь…

— Мы с тобой еще увидимся, обязательно увидимся… — крикнул на ходу Алексей.

Его уже ругал последними словами Туманов:

— Да быстрее же! Здесь остаться хочешь?..

Побежал к вертолету, согнувшись навстречу воздушному потоку. В траве заметил проводок… «Мина»… — мелькнула мысль. Хотел переступить, но потерял равновесие и чуть не упал. Мина сработала… «И все-таки мне суждено было сегодня подорваться… — подумал, влезая в кабину винтокрылой машины. — Хорошо, что на сигнальной…»

Вертолетчики с удивлением смотрели на взметнувшуюся словно бы из-под земли серию осветительных ракет. Казалось: само ущелье отдает почести погибшему экипажу, отправляющемуся в свой последний полет… Полет в вечность…

Степанов сел у иллюминатора, осмотрелся. В грузовой кабине было несколько старших офицеров. Скользнув мельком по их лицам, сразу же определил: «Не наши… Из Союза». Чистенькая повседневная форма, тщательно выбриты. Лица упитанные и незагоревшие. «Штабисты», — подумал с неприязнью. В эту минуту он забыл, что сам служит в управлении дивизии. Вывело из себя испуганное, беспомощное выражение, граничащее с паническим ужасом, застывшее на лицах большинства офицеров. А еще — маски неприкрытой откровенной брезгливости. Ну конечно же!.. Вместе с погибшими в кабине появился тяжелый запах. Запах обгоревшего человеческого мяса.

Все отвернулись к иллюминаторам. «А вы что думали, на курорт летите?!.» — мысленно адресовал фразу сидящим в вертолете. Прямо перед Степановым стояли носилки с биркой: «Рядовой Сергей Трофимов». Под грязной простыней что-то покачивалось…

Работали со свистом винты. Внизу извивалась река Кунар. Вертолет шел, чуть не задевая заснеженные вершины гор. Некоторые из них были выше уровня летящей на большой высоте машины.

Алексей тоже посмотрел в иллюминатор. Скользнул взглядом вниз. Но глаза, словно магнитом, вновь потянуло в полумрак грузовой кабины. «Рядовой Сергей Трофимов», — опять прочитал на бирке. Это его письмо нашел перед рейдом в ущелье механик-водитель экипажа Лозинского. А может, тому не следует отправлять? Сам солдат приедет домой раньше… Привезут… И вдруг следом письмо, от Сережки еще живого… Как это вынесут родители? Кажется, что-то рассказывал Туманов. Вроде бы мать Трофимова учительница, приезжала в полк… Степанов тогда пропустил слова замполита батальона мимо ушей. Мало ли к какому солдату приезжают… А теперь силился вспомнить и не мог.

Он не знал в те минуты, что почти ровно через десять лет получит письмо от незнакомой женщины. Его принесет в отдел солдат. Будет оправдываться: «Товарищ подполковник, случайно увидел вашу фамилию на дверях… Вспомнил: уже две недели письмо лежит у нас в роте… Для вас. Мы не знали, кому…»

Степанов глянет на адрес. Там все точно. Возмутится: «Да как жа это оно к вам попало? Не на деревню же дедушке Степану Макарычу. И фамилия верна, и литер тоже. Далеко идти? На второй этаж… Вашему почтальону следовало бы всыпать… Разъелись на штабных харчах, как коты. Такие же ленивые. А может здесь что-то важное…»

Обратит внимание на обратный адрес: «Ростовская область, г. Батайск…» Что-то кольнет в сердце — солдат Тонких был оттуда. А также большая партия из его призыва… На мгновение запнется на фамилии: «Трофимова А.Я.» Подумает: почерк женский. Но почему ему? Кроме сестры и матери Степанову никто не писал. А тут — «Трофимова»…

И вдруг осенит: неужели оттуда, из афганского восьмидесятого? Трофимов… рядовой… Сережка… в ущелье по пояс в воде натягивал с Трофимовичем перебитую гусеницу… под огнем… представляли к награде… Носилки, вертолет…

Быстро распечатает письмо. На тетрадном листе в клеточку прочтет:

«Уважаемый Алексей Александрович!

Пишет Вам мать погибшего сына в ДРА Трофимова Сергея Ник. 1959 г. рож. Погиб 13 или 14 — точно не знаю. Свидетельство о смерти 13/4. Извещение — 14/4 — 1980 г. Я была, т. е. ездила к Туманову Олегу Эдуардовичу I декабря 1989 г. Никак не могу поверить, что моего Сережки нет в живых. Разговаривала с Олегом Эд. Он говорил, что Вам напишет обо мне, о матери, которая все ждет своего сына. Уже в апреле будет десять лет, а я не верю, жду. И на кладбище ходим с отцом каждый день. Я к Вам с большой просьбой, пожалуйста, расскажите мне о моем Сережке, а может, есть что-то о нем написано… В какой-то сводке, докладе… Пришлите, пожалуйста, мне копию, прошу Вас. Олег Эд. сказал, что у вас есть, что написать и выслать мне. Вы в то время были там, т. е. в Афганистане, когда Сережка погиб. Прошу: напишите, пожалуйста, мне. С уважением — мать Сережи

Ариадна Леонидовна. 15/12 — 1989 г.»

Степанов только что вернется из Белоруссии. Они, первые, встретятся в родном городе — «столице ВДВ» — Витебске, откуда взлетали десять лет назад. Немногих Алексей там увидит. Но эти офицеры, прапорщики и гражданские люди будут роднее всех на свете. Они опять словно переживут те суровые два года. А кто и больше…

«Афганистан идет за нами вслед…» — вновь подумает Степанов, прочитав письмо. Он все вспомнит до самой последней мелочи… Впрочем, почему «вспомнит»? — Он этого никогда и не забывал.

Вечером, дождавшись, пока жена накормит детей, выпровадит всех из кухни. Закурит сигарету и примется за письмо. Он все расскажет Ариадне Леонидовне. Подтвердит, что Сережа погиб рано утром четырнадцатого апреля восьмидесятого где-то часов в восемь-девять по Москве. Смерть была мгновенной. Его опознают в лицо, и Степанов сам сопроводит погибших в Кабул. Предложит матери помощь — вдруг в чем-то семья испытывает нужду… Сколько таких случаев… Напишет о найденных после взрыва значках. А вдруг они были Сережины? Потом, в самом конце, вдруг вспомнит адрес механика-водителя. Укорит себя: «Три года жил в Москве. А так и не увидел парня…» Офицер не станет сообщать матери Трофимова про найденное перед рейдом письмо. А вдруг тот его отправил? Или затерялось оно… Даст только адрес: «Москва, улица Зеленодольская, дом 27, корпус 5… квартира… Тимошину Игорю.»

«Может, у Игоря остались какие-то снимки. Десантники ведь любят фотографироваться. Игорь с Сергеем хорошо знали друг друга…» — напишет женщине Алексей.

И она ухватится за эту соломинку. Полетит письмо из Батайска в Москву. И ответ придет сразу же. Вернее, его не будет. Тимошин пришлет Ариадне Леонидовне пожелтевшее, потертое на сгибах и не раз промокшее солдатским потом письмо. Сын напишет матери через десять лет после своей гибели:

«Мамочка, ну что ты так волнуешься… Все у меня нормально. Не так давно командир объявил благодарность и даже пообещал представить к награде. Ничего серьезного не было. Так, поломалась машина в ущелье, а мы быстро все отремонтировали. Вот и поблагодарили за это. У нас уже тепло. Даже жарко. Живем неплохо. Хотел бы привезти подарок, да не знаю, что. Нам недавно начали платить чеки. Это как деньги. На них можно купить заграничные товары. Только дома. Здесь все продается на афгани. А обменять не у кого. Да и платят немного. Тут такие интересные дуканы… Магазины по-нашему… Чего только нет.

Мы сейчас недалеко от Джелалабада. Здесь раньше отдыхали богатые афганцы и иностранцы. Так что живем прекрасно. И попугаи есть, и обе-зьяны… Рядом граница, но у нас все тихо…»

Это случится в январе тысяча девятьсот девяностого года, когда набьют оскомину различные откровения о необъявленной войне, появятся новые пророки, завизжат кликуши… Где же они были в то время, когда за шесть тысяч километров Степанов вез страшный груз — семь изуродованных тел? Семь молодых ребят, погибших с верой в Родину, в Отечество. Выполнивших свой воинский долг до конца… С их смертью на свете станет меньше мужчин. Не на семь, а на семьдесят, семьсот, семь тысяч…

Мог ли тогда представить Алексей, что через десять лет в Москве призывников будут искать с милицией?!. В Армении изобьют военкома-генерала. Толпой, дико. Как в эпоху средневековья. Двадцать минут будут истязать генерала… В Закавказье разнесут восемьсот километров границы. Даже иранцы приведут свои заставы в боеготовность… Родину, самое дорогое и неприкосновенное, попытаются растащить по национальным закуткам. Армянские экстремисты накануне трагедии — ужасного землетрясения, — будут грозить устроить в стране второй Афганистан… Кровью обольется сердце у Степанова. В ярости не раз сожмет кулаки подполковник Пашка Борисов, попавший преподавать после академии в высшее военное училище на Западную Украину, когда назначат сначала один срок «резать москалей», потом другой, а редактор журнала «Жовтень» бросит клич: «Всех православных за Збруч!» Его подхватят националисты: «Москалей за Збруч, жидов в Збруч! Утопим жидов в москальской крови!..»

Крови… Многим захочется увидеть, какой у нее цвет.

Это будет в девяностом. А еще через пять лет начнется такое, о чем и в кошмарном сне не привиделось бы: первая чеченская, вторая… Боевики, наемники, теракты, убийства… И счет жертвам пойдет не на единицы, а на десятки тысяч. Многим захочется посмотреть на бывшего соседа в прорезь прицельной планки… «Люди, — будет думать полковник Степанов, попадая в очередную «горячую» точку, — где же ваш разум? Вы реанимировали религию… Вспомнили об общечеловеческом… Но чем больше о них говорите, тем бесчеловечнее поступаете… Где же ваша религия гуманизма? Будьте добрее! Жизнъ ведь такая короткая…»

Все это еще будет… Будет все… А в тот апрельский день восьмидесятого старший лейтенант Степанов сопровождал погибших и еще верил, что это его первая и единственная война в жизни. Но даже этой войны хватит для того, чтобы испепелить души и изломать судьбы миллионам людей. Афганистан будет идти за ними вслед всю оставшуюся жизнь.

Поначалу Алексей, вернувшийся в Союз, будет стараться как можно реже думать о войне, но она станет напоминать о себе постоянно. Степанов будет мысленно ругать себя, материться, плеваться, но ничего не сможет поделать. Начнет кто-нибудь спрашивать — сначала будет отвечать неохотно, односложно: «да» — «нет». А потом постепенно «заведется». Особенно, если услышит какую-то чушь, вроде той, которую сморозит один хлыщ в отпуске, в восемьдесят первом году…

14.

Степанов с женой и дочкой расположится на скамье у входа в вокзал курского городка Льгова и будет ожидать прибытия поезда. До дома останутся каких-то семьдесят километров, а тут эта вынужденная пересадка… Только через два часа подойдет дизель. Пилить ему до одиннадцати вечера — раскланивается каждому столбу. Будет тихий прекрасный вечер. Маша, уже порядком уставшая, — ехать придется с родителями почти сутки, — начнет похныкивать. То ей захочтся водички, то пирожного, то просто не будет сидеться на месте.

Алексей пройдется по перрону. У киоска, где собирался посмотреть дочке книжечку или детский журнал с картинками, будут торговать местные женщины. Продавать горячую картошку, ранние яблоки, соленые огурцы, вишни, редиску… Одна старушка предложит раков.

— Берите, товарищ старший лейтенант. Видите, какие хорошие, свежие? Только сегодня наловили в речке, — станет расхваливать она свой товар.

— Где наловили-то, — спросит Степанов, — в Сейме, что ли?

— Да, сынок, в Сейме, где же еще… Бери, три штуки рубль.

— Да зачем мне три штуки, бабушка? — покачает головой. Алексей. — Один продайте, покажу дочке…

— Тридцать три копейки… — старушка выберет самого крупного.

Это будет не рак, а целое произведение искусства. Большущий, красный, с выпученными глазами и длиннющими усами…

— Зачем? Спрячь, напугаешь ребенка, — запротестует жена, увидев пресноводное чудовище.

— Лина, это же из нашего Сейма, — одно напоминание о реке, на которой прошло детство обоих, должно было растопить сердце супруги.

Так оно и случится.

Однако Маше рак не понравится. Степанов будет уговаривать прикоснуться к нему пальчиком, потрогать за длинные усы — маленькая девочка ни в какую. Начнет прятать ручки за спиной, отодвигаться на краешек скамейки.

— Хватит, — вмешается жена. — Клади его в сумку. Дома разберемся.

Алексей присядет на корточки к стоящим у скамейки вещам. Мельком посмотрит на теснящихся рядом пожилых женщин, на чисто одетого мужчину, который с упоением что-то будет рассказывать им. С незнакомцем попытается спорить седой водитель автобуса — на пиджаке у него будет «птичка», чем-то смахивающая на авиационную или десантную. Только внутри не звезда, как у военных, а рулевое колесо. По орденским планкам на груди можно будет догадаться о фронтовом прошлом водителя.

До Алексея несколько раз донесется слово «Афганистан». Сразу насторожится — как-никак, неделю назад оттуда.

— Перед тем, как вошли наши, в Кабуле вырезали все советское посольство. Что там делалось… — будет говорить с захлебом мужчина.

Лет тридцати пяти, длинный, тощий, изогнутый, как вопросительный знак, он сразу не понравится Степанову. С первого взгляда. Что-то в его облике будет сквозить фальшивое, скользкое, неприятное.

Женщины, слушая тощего пассажира, начнут сочувственно кивать головами, поддакивая. Лишь фронтовик будет кипятиться, но те станут его успокаивать:

— Человек, наверное, знает, что говорит. Слышали и не такое…

— А он сам был там? Все видел своими глазами? Болтает, как баба, — не захочет сдаваться водитель.

Задетый спором за живое, Степанов начнет терять терпение. «Это же надо, — подумает, — вот такие хлыщи и наводят тень на плетень». Целый год не был в Союзе… Вернее — год и три дня. И вот услышал, наконец, что о них говорят дома. Он не знал еще, что через несколько дней после приезда к родителям встретит одноклассника Федю Калинченко. Тот уставится на него толстыми окулярами своих очков, в которых удивленно округлятся глаза, и ляпнет без обиняков:

— Алешка, а говорили, тебя убили… Вроде бы в живот ранили.

— Иди ты, Федя, — ругнется беззлобно Степанов. И добавит с издевкой:

— Сам ты в одно место раненный. А кто говорил, тот, видно, контужен. Мешком из-за угла…

Конечно, Федя не обидится. Они поговорят как старые школьные товарищи, выпьют за встречу. Только царапнет боль по сердцу острым коготком. Алексей подумает о жене: «Каково-то ей доводилось… Слухи наверняка даходили… Кто-кто, а теща их вряд ли пропустила мимо своих ушей…»

— Не надо, — попытается остановить там, на вокзале, Лина, видя, что у супруга загорятся в глазах злые огоньки, — не обращай на себя внимания. Ты же в форме…

Она еще недостаточно узнает, что же изменилось в характере мужа в Афганистане. Тот всегда старался контролировать свои поступки. Наложила отпечаток армейская служба. Немногие будут знать, что под маской внешнего спокойствия, даже вроде бы равнодушия кроется порой такая пепелящая энергия ярости, что не каждый бы отважился испытывать терпение Степанова. Особенно теперь ЕСЛИ ОНА И БУДЕТ выплескиваться иногда, это окажется всего лишь маленькой частицей неистового порыва, теснящего в груди офицера. Его будет гасить он иронической усмешкой, преувеличенно замедленными движениями, какой-то особенной вежливостью, предупредительностью.

Вот и тогда подойдет к тощему и тихо так, ласково спросит:

— Откуда вы все это взяли?

Тот, увидев человека в форме, заюлит. А фронтовик сразу же при-ободрится. Будет рад нежданной подмоге.

— Так вот, слушайте. И Кабуле даже волос не упал с головы ни у одного из работников нашего посольства, — спокойно проговорит Алексей.

— Откуда вы знаете? — взовьется тощий, словно ужаленный скорпионом.

Он посмотрит на женщин, как бы прося поддержки. Те по-прежнему будут дипломатично кивать головами: «Все может быть, говорят всякое…»

Степанов достанет из нагрудного кармана рубашки удостоверение. Вытащит отпускной билет, протянет тощему:

— Читайте!

— Полевая почта номер 13879… - начнет тот. — Город Кабул…

— Еще есть вопросы?.. Я там с самого первого дня. И все знаю. Не надо говорить того, о чем понятия не имеете. Некрасиво это… Не по-мужски…

Алексей свернет отпускной билет, станет засовывать его в карман и вдруг почувствует, что задрожали руки. Чуть-чуть, совсем незаметно. Подумает: «Нервы…»

Седой водитель будет торжествовать. Для него больше не будет существовать тощего. Фронтовик проникнется симпатией к старшему лейтенанту, начнет расспрашивать его, а тот не сможет ничего рассказать. Не будет иметь права. В то время боевые действия будут еще оставаться тайной, о неразглашении которой все дали подписку сразу же по прибытии в Афганистан, через два дня после переворота. «Особисты» сработали четко.

Тем временем тощий исчезнет. Не уйдет. Просто исчезнет. Как-то незаметно для всех.

— Ходят тут всякие, — примутся судачить между собой женщины. — Болтают бог весть что. Ждут, только бы уши развесили…

Уже перед самой посадкой в поезд Степанов увидит на перроне троих подвыпивших парней. Они то и дело будут поглядывать на загоревшего до черноты офицера. Что говорят о нем, Алексею сомневаться не придется.

— А вот возьму и спрошу… Подойду сейчас… — станет настойчиво рваться один из них к Степанову.

— Да не надо, — будут останавливать его приятели.

— Товарищ старший лейтенат, вы извините… — парень все-таки решится. — Вот спорим. Смотрим, десантник. Я говорю, наверное, в Афганистане служили, угадал?

— Служу, — коротко ответит Степанов.

Не захочется ввязываться в разговор, устанет в дороге до чертиков. Только дай повод, сразу начнется: «А как… Вот мой знакомый… Да я сам…» Один из друзей Алексея, посмеиваясь, рассказывал:

— Когда был лейтенантом, все алкаши, хватающие за рукав, представлялись старшими лейтенантами. Стал капитаном, уже выдают себя за майоров: «Капитан… Нет… Э-э… Ты послушай… Я сам служил… Я майор в запасе…»

Компания придвинется ближе. Один начнет рассказывать о брате, который первым входил в Афганистан. Поведает, как тот выбрасывался с парашютом. А каково там было!.. Почти весь батальон положили в день ввода войск.

Алексей промолчит. Будет неопределенно кивать головой. С облегчением увидит показавшийся из-за поворота поезд. Извинившись, с трудом втиснется в плотную массу тел пассажиров, штурмом берущих открывшиеся двери вагона… Подумает при этом: «Бред сивой кобылы. Врет твой брат, а может ты сам. Развелось героев, плюнуть некуда…»

Афганистан будет глубоко сидеть во многих из тех, кто его прошел на самом деле. Внезапной вспышкой ярости на какую-то несправедливость, презрением к опасности — страшнее смерти ничего нет, а с ней встречались лицом к лицу, фантастически гиперболизированными картинами снов — он будет напоминать о себе постоянно.

Когда станет невыносимо трудно, Степанов будет думать о погибших друзьях. Что бы сказали они, если бы вдруг ожили? Как бы отнеслись к его проблемам? Наверное, грустно усмехнулись бы. Оживить Алешку Медведя, Володю Митрофанова… Поднять их из могилы, предложить: «Вы будете помнить все. То, что были офицерами, имели награды, вас уважали, ценили. Теперь ничего из прежней жизни к вам не вернется. Будете заниматься самой грязной работой. Иметь минимум удобств. Работать от темна до темна. Однако вы все рано будете помнить, что когда-то жили по-другому, но были убиты на войне… Согласны на такие условия?»

Согласились бы они ожить или нет, Степанов не мог ответить однозначно. Да и никто, наверное, не сумел бы…

15.

Вертолеты приземлились на аэродроме в Джелалабаде. Не успел спрыгнуть на бетонку, как подошли солдаты в форме ВДВ. И среди них тот сержант-санинструктор, с которым Степанов летел сюда несколько дней назад. Из десантно-штурмовой бригады.

— Видишь, как довелось встретиться… — грустно покачал головой Алексей, пожимая руку знакомому. — Вас прислали в помощь?

— Так точно, товарищ старший лейтенант. Где убитые?

Степанов кивнул на вертолеты и попросил:

— Вы их в тень от самолетов положите. Печет очень…

Десантники быстро вытащили из грузовых кабин носилки. Поставили рядком в тени «Ан-двенадцатого».

— Какой борт летит в Кабул? — спросил офицер у одного из членов экипажа, наблюдавшего за разгрузкой самолета. Видно, этот «Ан-двенадцатый» только прилетел откуда-то.

— Наш, — ответил пилот, — минут через сорок… А что, хочешь сам или с грузом?

— С убитыми… Семь человек…

— Где они?

— Вон, в тени.

Подошли еще два летчика. Начали расспрашивать, как погибли. Рассказал в нескольких словах.

— А кто офицер из них?

— Там на бирке написано. Старший лейтенант Митрофанов.

— Пойдем, глянем…

— Идите, ребята, я уже насмотрелся.

Летчики ушли. Алексей остался с сержантом. Хотелось на что-нибудь присесть, но рядом ничего не было. Солнце прожигало насквозь ткань комбинезона, палило плечи, шею. Пришлось спрятаться под брюхо самолета.

Вернулись авиаторы. Слов у них не было. Лишь сокрушенно качали головами да горестно вздыхали: «Молодые хлопцы… Жить бы да жить».

К самолету подошла группа афганцев в цивильном. Иногда летчики брали гражданских на борт. Подбрасывали в Кабул, другие провинции. Только закончилась разгрузка, как афганцы по сходням стали подниматься в салон и рассаживаться на сидениях. А солдаты пошли за погибшими. Командир корабля, глядя, как те вносят носилки и ставят их на дюралевый пол у самой рампы, о чем-то напряженно думал. По лицу офицера прошла нервная судорога. Он направился к афганцам и проговорил:

— Нет Кабул. Советский Союз… Летим прямо в Ташкент…

И для пущей убедительности сделал красноречивые жесты руками, требуя, чтобы пассажиры покинули самолет. Среди них нашелся пожилой мужчина, понимавший по-русски. Он перевел слова командира спутникам, и те с явным разочарованием на лицах покинули грузовую кабину.

— Пусть по земле ездят в свой Кабул и сами подрываются на своих минах, — угрюмо пояснил командир Степанову.

Тот промолчал, дескать, ты здесь хозяин. Самому и решать.

Взяли только раненого афганского солдата и сопровождавшего его офицера. Видно, врача. Раненого подвезли за несколько минут до взлета. Уложили на пол, сразу же поставили капельницу.

До Кабула летели чуть более получаса. Когда начали снижение, по грузовой кабине пошел тяжелый трупный запах. Приземлившись, летчики раскрыли рампу. Спускались на бетонку в боковой люк по легкой лесенке, сброшенной вниз борттехником. Через рампу не вышел никто. Для того, чтобы это сделать, надо было пройти мимо погибших…

На аэродроме Степанова встретил капитан из медсанбата дивизии. Венеролог по специальности, здесь он занимался эвакуацией убитых и раненых. Высокий, темноволосый, капитан был очень общительным, наверное, как все представители его профессии. Обычно при встрече со Степановым он всегда настойчиво приглашал его к себе в гости, на что последний отшучивался. Дескать, повода нет для визита к тебе, да и дружбу с венерологом некоторые могут понять не совсем правильно.

Капитан, пожав руку Алексею, попытался и на этот раз пошутить.

— С прибытием тебя на землю обетованную! — весело поприветствовал он Степанова.

— Будь она проклята, эта земля… — хмуро откликнулся Степанов. — Вон я тебе привез… Семь человек…

— Сегодня уже было тринадцать из Баграма… Попали в засаду.

У Алексея учащенно забилось сердце:

— Из офицеров тоже кого-то?..

— Да… Ты его, наверное, не знал. Молодой совсем…

Старший лейтенант вздохнул. Значит, не с Пашкой Борисовым. Впрочем, это сегодня. А завтра?.. Его и так уже один раз приласкала душманская пуля…

Попрощавшись с врачом, сразу пошел в полк. Передал полевую сумку с документами лично командиру — полковнику Скворцову, рассказал обо всем, а затем направился в штаб дивизии. Доложил Преснякову. Тот внимательно выслушал, задал вопросы. Потом отпустил:

— Иди отдохни. Досталось вам…

Подходя к своей палатке, Степанов увидел суетившихся у входа в нее Батурина, Мартынова и Седова.

— Живой? Ну что там? Митрофанов, говорят, подорвался на мине? — встретил вопросами Валентин Батурин.

— Потом, ребята… Все потом. Дайте сначала умыться…

— А мы тут кровати достали… С панцирными сетками… — начал было Мартынов.

Алексей откинул полог:

— Да вы нарыли… В полный профиль…

В палатке чуть ли не впритык одна к другой стояли пять кроватей. Ребята срыли лежанку, углубили яму. Земляной пол посыпали песком.

— Будет прохладно, — сказал Батурин. — Вот эта койка твоя. Достанем еще одеяла, простыни, наволочки. Будем жить, как люди…

Прапорщик указал Алексею на одну из кроватей. Тот положил на матрас автомат, снял с измочаленной портупеи подсумок с магазинами.

— Лешка, здорово! А мы все волновались, мы волновались… — просунулся в палатку Терентьев. — Говорят, ты был в передней машине?.. Да, жаль Володю… Ну расскажи. Как же это?..

Степанов понял, что от него не отвяжутся, пока не узнают подробности. Он присел на матрас. Сетка зашуршала и продавилась чуть ли не до самого пола.

— Черт знает что, — проговорил Алексей. — Будешь спать буквой «зю». То-то вам и сплавили эти сетки…

— Ладно, не ворчи, — перебил Батурин. — Скажи спасибо, что хоть такие есть. А то валялся бы еще на земле. Думаю, на вторую зиму мы здесь уже не останемся. Выведут, может… А летом будет что надо.

— Выведут… Кого выведут, а кого и вывезут, — мрачно проговорил старший лейтенант. — Вон только за сегодняшний день двадцать человек…

— Я сейчас был в медсанбате, — откликнулся Терентьев. — Видел тех, кто попал в засаду. Что с ними сделали душманы… Стрелять их надо, стрелять… Это не люди… Я не знаю, как их назвать… Ты бы только посмотрел… И опарыши уже…

16.

На следующий день, когда Степанов работал в штабе над отчетом о командировке, прибежал расстроенный и запыхавшийся Батурин:

— Лешка, пришли зарывать нашу палатку, идем быстрее…

— Кто пришел? Как это зарывать? — недоумевающе посмотрел на прапорщика офицер. — Что ты мелешь?

Они направились к палатке. Там уже «комендачи» уносили разобранные кровати, матрасы. Мартынов и Седов вытаскивали немудреные пожитки и складывали их в сторонке, чтобы не растащили вездесущие соседи. Солдаты уже начали выдергивать колья. Палатка дрогнула, закачалась.

— Стойте, гвардейцы! — крикнул еще издали офицер.

— Здравия желаю, товарищ старший лейтенант! — подошел к Степанову с сияющей улыбкой, расплывшейся по всему круглому конопатому лицу, сержант, командовавший «комендачами».

— Что-то я не понял ваш маневр… Кто приказал? — строго спросил Алексей.

— Начальник штаба. Лично.

— А где же мы жить будем?

— Офицеры и прапорщик перейдут в большую палатку. Вон ее уже ставят рядом с клубной. А солдаты — к нам, в роту.

— Вот так номер! Подождите, пойду уточню у полковника Преснякова.

Через пять минут Степанов вернулся и безразлично махнул рукой: «Зарывайте». А Батурину сказал:

— Тогда, в декабре, о нас такой заботы не проявляли… Скажите, на милость — разбогатели. Палатки новые привезли. Да нам эта дороже всех вместе взятых. «Вид лагеря портит… Мы — люди военные… Есть приказ…» — в сердцах ворчал Алексей. — Своя семья была, сколько вместе пережили…

— Ладно, пошли в новую палатку. А то лучшие места займут, — предложил Батурин, быстрее товарища оправившийся от свалившегося на их головы несчастья.

— Кстати, а где Терентьев? — вспомнил Степанов.

— С утра в Кабул уехал. Если ночью вернется — умора будет. Пойдет искать палатку, а ее и след простыл.

— Спросит, где мы. Не в лесу, чай…

— Товарищ старший лейтенант… — подошел к Алексею Мартынов. — Мы так привыкли все вместе… Как же теперь — в комендантскую роту?

— Коля, не печалься, — побратим взял за плечо солдата, посмотрел в его обиженное лицо. — Тебе-то осталось две-три недели. Домой полетишь… Дембель. И нас забудешь на «гражданке»…

— Да вы что, Алексей Александрович!.. Зачем так?.. Я писать буду. Вы же еще в гости обещались приехать…

— Ладно, Коля, прости. Неудачно пошутил. Настроение у самого, знаешь… Не расстраивайся. Все будет, как договорились. Переживем. Куда денешься — приказ…

Так Степанов, Терентьев и Батурин оказались в «молодежной» палатке на другом конце лагеря. Там вместе с ними поселились Ласкин, Кожанов, Нечипорук… А еще — та самая беленькая собачонка Кнопка, которую откуда-то притащили ребята…

17.

Бородатый, грязный, в чалме, широких серых штанах и в одной лишь безрукавке на смуглых худых плечах, он подошел к сваленному в кучу оружию. Вяло и нехотя бросил в пыль свой отполированный до металлического блеска ППШ. Во многих руках побывал автомат, прежде чем его хозяином стал этот душман, взятый в плен десантниками.

— Все, что ли? — посмотрел на переводчика ротный. — Спроси еще раз… Знаю я эти штучки — какой-нибудь нож обязательно припрячут.

— Погоди, у него eщe шашка, — ответил тот.

А затем, уже обращаясь к пленному по-афгански:

— Бросай и эту железку, она тебе больше не понадобится…

— Стой, — подошел к переводчику Алексей, — скажи ему, пусть даст мне…

Пленный, услышав, чего от него хотят, повернулся к Алексею и протянул ему клинок острием вперед. Перебросив свой «пять-сорок пять» в левую руку, Степанов шагнул к душману. Переводчик посторонился, уступая дорогу.

«Ишь, гад, мог бы подать и рукояткой, — подумал об афганце Алексей, потянувшись за шашкой. — Впрочем, о чем это я?…»

Переступая через камень, лежавший на пути к сваленному в кучу трофейному оружию, Степанов только на мгновение отвел взгляд от пленного.

— Назад! — раздался вдруг крик ротного.

Алексей увидел перекосившееся лицо афганца, его темные прищуренные глаза и тут же, вскинув на вытянутых руках для защиты от удара автомат, отпрянул в сторону. Споткнувшись о камень, потерял равновесие и упал на землю. Боковым зрением успел заметить: лезвие шашки прошло у самого плеча.

— Стреляй, — как будто издалека донесся голос ротного. — Стреляй же… Зарубит сволочь!..

Катаясь по земле, Алексей парировал вскинутым автоматом сабельные удары. Но не слышно было ни скрежета металла о металл, не видел он уже и лица нападавшего. Под ударами ржавого лезвия автомат прогибался, как резиновый.

«Сейчас он меня достанет, — билась паническая мысль в голове. — Еще немного, и все. Почему жe никто не стреляет, я ведь не могу…Я больше не могу… Я больше…»

Алексей почувствовал теплое и липкое на кисти левой руки.

«Кровь? Но что это такое шершавое?..»

Застонав, окончательно проснулся. Полная луна светила в окошко палатки. Все спали. А рядом с кроватью стояла Кнопка и, виляя хвостом, с каким-то виноватым видом пыталась еще раз лизнуть руку Алексея…

Глава пятая

1.

Дожили до первого мая. Второго два батальона уходили в рейд. Один из них — в ущелье Бехсуд. Названия населенных пунктов, ущелий Алексей сверял всегда. А это принял на слух: «Бехсуд так Бехсуд». Не стал он получать и карту. Толку от нее в ущелье. Это на тактических полях всякие так высоты — «круглые», «песчаные», «плоские». А здесь скалы — они и есть скалы. Захватил господствующую вершину, значит, уже половина удачи. Опередил враг — попробуй, подступись. В горах важна прежде всего зрительная связь, так как опасность подстерегает отовсюду.

Была еще одна причина, по которой Степанов не хотел ничего запоминать в Афганистане. Казалось: от этого зависит его срок пребывания в чужой стране. До того здесь все было непривычно, дико на первый взгляд для европейского жителя, что внутри у каждого все протестовало против присутствия на этой земле. Раньше бы и больное воображение такого, наверное, не представило. Алексей думал, что вернувшись в Союз, навсегда все вычеркнет из памяти. Не было ничего и никогда. Все это только приснилось. Привиделось в липком горячечном бреду…

Способный к языкам, Алексей в Афганистане специально не выучил ни одного слова. Они оставались в памяти помимо воли…

В тот рейд Степанов ушел «полулегально», за что по возвращению чуть не получил предупреждение о неполном служебном соответствии. Его непосредственный начальник майор Орловский был вне себя от ярости. Как уже упоминалось, он давно уже свалил на заместителя выполнение своих прямых обязанностей. Если в Союзе Орловский еще хоть как-то имитировал свою бурную деятельность, то в Афганистане он на все махнул рукой. Орловский не прочь был пройтись по «большому» или «малому» кругу в лагере. «Большой» — это расположение зенитчиков, самоходчиков, саперов, рембата и медсанбата… «Малый» — тылы. Везде у майора были друзья, которые могли щедро угостить. А работал за него в это время по-прежнему Алексей. Он не раз слышал от Орловского: «В мое отсутствие ты остаешься за меня и сам принимаешь все решения.» Вот этим и воспользовался старший лейтенант. Накануне весь вечер он не мог найти начальника, чтобы отпроситься в рейд. Пресняков же отпустил сразу. Надо было только согласовать с майором. Сбившись с ног в поисках его, Алексей в полночь принял решение. «Коля, — сказал Терентьеву, — работу я всю сделал. Остаешься пока за меня. Справишься. Раз нет Орловского, значит, я за него. Завтра отыщется… Дрыхнет, наверное, где-то, «приняв на грудь»…

В Афганистане майора подчиненные еще больше невзлюбили. Уже упоминалось о том, что он относился к категории таких начальников, которые сами не работали, но умели подбирать способных исполнителей. Те трудились в поте лица, а вершки снимал Орловский. Однако чтобы ни у кого не возникло сомнений насчет его истинных заслуг, начальник потихоньку чернил подчиненных. И получалось: исполнители бездарные, а дело идет, и идет неплохо. Значит, только благодаря усилиям Орловского. Медаль ему за это! Шутки шутками, а награду он в самом деле получил первым. Медаль «За боевые заслуги». За «проявленную доблесть» во время переворота. Именно «переворотом» вскоре десантники в разговорах между собой стали называть ввод войск в Афганистан в декабре семьдесят девятого. Тогда Орловский «доблестно» послал Степанова под огонь искать солдат, которых «доблестно» сам же и потерял вместе с прапорщиком Шиловым, не менее «доблестно» спрятавшимся в окоп и тоже получившим медаль… Когда же Алексея решили представить к ордену Красной Звезды, майор тут же внес свои коррективы. Не в правилах Орловского было допустить, чтобы подчиненный имел более высокую награду. Историю с представлением начальник интерпретировал так: я, дескать, упросил Преснякова, пошлем тебе и Терентьеву на медали.

Вот тут Алексей с Николаем и не выдержали. Они зажали в угол кунга машины Орловского и сказали ему напрямую: «Не работаешь сам, не мешай нам. Мы все сделаем, что надо. Только будь же ты мужчиной, не склоняй нас за каждым углом. Имей же совесть!..»

Так они нажили себе врага на долгие годы последующей службы. Когда Степанов будет поступать в академию, Орловский, пять лет уже не видевший бывшего подчиненного, прознает про это и, используя свои обширные связи, организует звонок. Хорошо, что найдется порядочный человек. Не поверит. И Степанов поступит, доказав потом делом, что его просто оклеветали.

Достанется и Терентьеву. Он заменится в Союз без повышения и потом еще два года будет ожидать назначения на капитанскую должность, пока его не попросит у московского начальства к себе в заместители Степанов.

После окончательного выяснения отношений, происшедшего тогда в машине, майор писал представления к награждению медалями «За боевые заслуги» на своих подчиненных. Какие достоинства Степанова и Терентьева он перечислил, трудно сказать. Ни тот, ни другой так и не узнали. Представления вернулись из Москвы через полгода.

«Вам написал Орловский так, что не поймешь, давать ли награды или лучше наказать…» — с иронией будет говорить кадровик, читавший эти документы. Но Орловского в Кабуле уже не будет. В октябре он заболеет гепатитом и улетит в Союз. «Любил угощаться, — будут посмеиваться в лагере, — вот и угостили… гепатитом.» Майор заболеет единственным из всего штаба дивизии. В Афганистан он уже не вернется. А Степанов с Терентьевым облегченно вздохнут: «Теперь по крайней мере за ту же работу хоть нервы мотать не будут. Да и всем станет ясно, кто по-настоящему тянул воз.» Так до самой замены в Союз Алексей и будет работать за двоих.

После, вспоминая то время, он редко будет думать об Орловском. Тот как-то выпадал из длинной цепи афганских событий, никуда не вписывался. Как будто его и не было в Кабуле.

Вернувшемуся из рейда тогда, в мае восьмидесятого, Алексею придется немало наслушаться от начальника. Конечно, виноват и Степанов — все-таки устав есть устав. Но совесть старшего лейтенанта будет чиста. Он ездил не в санаторий. И Орловскому станет нечем крыть. Он успокоится, выискивая удобный момент, дабы наверняка сразить своего строптивого зама. Не знали они, что пути их скоро разойдутся. Во всяком случае, лет на десять…

Перед самым рейдом, ночью, Степанов, лежа в кровати, разговаривал с Терентьевым.

— Коля, — просил, — сам знаешь: может быть всякое… Случится что — найдешь в портфеле письма от жены. Сожги их. А больше у меня ничего и нет…

— Лёша, что ты говоришь… Как я тогда в глаза буду смотреть Лине? Береги себя. Мы должны вернуться все вместе… — Терентьев расчувствовался, голос его дрогнул.

2.

С рассветом Алексей ушел в полк. Кроме оружия и боеприпасов взял еще сухпаек на сутки. Рассовал банки по многочисленным карманам. Подумал: «Быстрее бы съесть. Меньше мороки было бы…»

Батальон уже стоял с полной боевой. Заканчивались последний инструктаж и проверка. Алексей подошел к комбату, когда тот скомандовал: «По машинам!» Майору было явно не до Степанова. Он поймал за руку пробегавшего вдоль колонны вооруженца старшего лейтенанта Петю Барминова и спросил:

— В твоем «Урале» есть место?

— Есть…

— Тогда возьмешь с собой старшего лейтенанта… Из штаба дивизии.

— Пойдем, — сказал Барминов, и оба направились к загруженному доверху «Уралу».

— Лезь в середку, — пропустил Степанова в кабину вооруженец.

Тот не дал себя долго упрашивать. Сел между водителем и Петром. Спросил, посмотрев на крытый брезентовым тентом кузов:

— Что там?

— Боеприпасы, «вэвэ».

— Много?

— Все восемь тонн.

— Неслабо, — усмехнулся Алексей.

Теперь стало ясно, почему старший лейтенант пропустил его в середину.

«Хочешь выскочить? Дурачок ты этакий, а еще вооруженец, — подумал с сожалением о Барминове. — Да мы здесь все трое повязаны одной веревочкой. Не дай бог рванет… Взлетим выше облаков… И везет же мне…»

Еще свежи были все те впечатления, которые офицер испытал в прошлом рейде. Перед глазами стояли стена пламени, дымящийся у дороги сержант Мельниченко, торчащие на его обмундировании лоскутки, носилки с жутким грузом… Память услужливо подсовывала сознанию одну жестокую картину за другой, словно издеваясь: «Такое может случиться и с тобой… Только вряд ли опознают. И соберут ли что… Подсыпят в ящик этой серой землицы и отправят… А ты останешься здесь, в Афганистане… Как раз то, чего больше всего боишься…»

Степанов погнал прочь мрачные мысли. Успокоил себя — у каждого своя судьба. Десантнику надо хоть во что-нибудь верить. Слишком это противоестественно — прыгать с высоты нескольких сотен метров с мешком за спиной — парашютом… Так что даже в обыденной мирной жизни почти все, кто служит в ВДВ, в той или иной степени фаталисты…

— Ребята, вы завтракали? — спросил Алексей у своих спутников.

Водитель молча кивнул. Барминов не отозвался.

Степанов вынул из кармана ту банку, которая больше всего доставляла неудобства, вскрыл ее. Протянул вооруженцу:

— Давай!

— Неохота. Что-то подташнивает.

— Ты в первый раз идешь в рейд?

— Да…

— Мне тоже поначалу не лез кусок в горло, — проговорил Степанов. — А сейчас ничего. Ну, как хочешь. Я поем. Надавила она мне ногу…

Он съел кашу и попытался задремать. Однако сон не шел. Ехали молча. Алексей рассеянно посматривал по сторонам. Потянулись поля в пригородах Кабула, залитые водой. Они были хорошо ухоженными. Разбиты на ровные квадраты и прямоугольники. Степанов так и не понял — откуда вода. На аэродроме все давно перемололось в пыль, а здесь такое по афганским меркам богатство. Наверное, подумал, работает оросительная система. Кое-какое понятие о ней он имел. Видел, как на поле у дехканина ходил по кругу ишачок, приводя в действие несложное приспособление, качающее из колодца воду. Она поступала из одного арыка в другой. Причем те были устроены так, что вода самотеком шла через все поле и остатки ее возвращались обратно. Если задуматься, то афганский дехканин — величайший труженик. Зной, пыльные ветры, а у него все растет. Каким бы благодатным был этот край, если бы сюда половину наших летних затяжных дождей, порой губящих на корню урожай в целых областях. «И почему в природе все так несоразмеренно?..» — в который раз задал себе вопрос Алексей.

Выехали за город. Неподалеку офицер увидел разноцветные палатки кочевников. Их можно назвать и шатрами, и юртами, и просто шалашами из длинных пестрых полотнищ, натянутых на колья. Здесь было и то, и другое, и третье. С интересом смотрели шурави на кочевников — ни воды поблизости, ни жилья. Только небольшое каменистое горное плато. И, поди ж ты, живут. А одеты-то, одеты как! Жара, но женщины в темных, видно, плотных и тяжелых платьях, на груди и на шее у каждой масса побрякушек…

Часов в одиннадцать дня подъехали к заданному району. От удивления Степанов широко раскрыл глаза — увидел высокие пирамидальные тополя. В одном месте они росли в ряд, как настоящая лесополоса где-нибудь под Киевом. Видно было, посажены руками человека. По пути к колонне присоединились афганцы. Сразу же за «Уралом» пристроился танк «Т-34». Как-то странно было видеть его здесь, в горах Афганистана.

У входа в ущелье ютился небольшой кишлак. Поразили дома, огороженные наглухо со всех четырех сторон высокими дувалами. Стены из глины были в метр толщиной. «Мой дом — моя крепость», — подумал Степанов. У крайнего строения несла свои мутные воды неширокая, но быстрая река. Через нее был перекинут мостик. Рядом с ним и остановился «Урал».

«Ну чего медлим, чего медлим?..» — сокрушенно вздохнул Алексей. — Пока колонна втянется в ущелье, душманы, уже проведав о ней, или разбегутся, или такую встречу приготовят… Вот тогда и прочесывай. «Фактор внезапности»… Стоим у каждого поворота полчаса…»

На берегу реки сидел грязный, оборванный подросток. С первого взгляда на него офицер понял, что мальчишка не в себе. Блуждающие глаза, судорожно дергающиеся и ползущие в разные стороны губы… Алексей отстегнул с пояса фляжку, сделал несколько глотков. Подросток посмотрел на шурави и что-то промычал нечленораздельное, показывая пальцем на мутный поток. Однако Степанов его понял. Подумал:

«Нет, парень, пей ты оттуда сам».

В это время по мостику проходил пожилой афганец. Он приостановился около мальчишки и что-то строго сказал ему. При этом выразительно посмотрел на советского офицера, на его автомат, на застывшую колонну. Однако подросток остался по-прежнему сидеть на берегу.

Алексея привлек звонкий детский смех. Он поднял голову и увидел афганских ребятишек, выглядывавших из-за высоченного дувала. Добрались как-то до его верха. А одна девочка даже посадила на стену малыша, видно, братишку. Степанова потянуло к детям. Ои подошел поближе и стал смотреть на них. Мальчишечка был таким забавным, что захотелось взять его на руки и погладить белую, как одуванчик, головенку. Ребенок заулыбался советскому офицеру, что-то залепетал. У всех детишек, выглядывавших из-за стены, были иссиня-черные волосы. А у этого белые.

«Как у Машки… И возраст примерно такой…» — больно укололо в сердце.

Девочка, заметив, какое пристальное внимание обратил шурави на братишку, сняла его со стены и спряталась. Степанов расстроился. А потом посмотрел на себя ее глазами: на плече автомат, на боку пистолет. Подсумок с патронами. «Вооружен и очень опасен», — кисло усмехнулся этой мысли и отошел к машине.

Из «тридцатьчетверки» вылез механик-водитель. Худощавый, в зеленом комбинезоне, он чем-то напоминал грузина. Приятное лицо, правильные черты… Он подошел к советскому офицеру и начал о чем-то расспрашивать. Степанов ничего не понял. Но несколько раз разобрал слово «инженер». Подозвал переводчика. Тот, выслушав афганца, сказал:

— Нужен инженер. Двигатель танка не заводится…

— Ничего себе, — присвистнул Степанов. — А сам, что, не может? Если бы у нас каждый механик-водитель надеялся на инженера, то половина бы машин стояла в парке.

Переводчик развел руками — что есть, то есть.

Колонна тронулась дальше, а «тридцатьчетверка» так и осталась с экипажем у реки.

3.

Вошли в ущелье. Над колонной нависли отвесные скалы. Но команды спешиться пока не поступало. В предчувствии близкого боя каждый напрягся, сосредоточился. Водитель резко крутил баранку то в одну сторону, то в другую, объезжая камни и выбоины, угрюмо посматривал наверх. Степановым овладело знакомое сосущее чувство. Сердцу становилось тесно в груди. «Вот сейчас… Сейчас», — стучалась молоточком в черепную коробку мысль. Он ждал начала перестрелки. А о возможной мине, странное дело, и не думал. Как будто за спиной и не было восьми тонн боеприпасов.

В небе появилось звено вертолетов. Машины шли высоко. Одна стала разворачиваться над вершиной горы. Всматриваясь вдаль, Степанов заметил маленькие фигурки людей.

— Товарищ старший лейтенант, товарищ старший лейтенант!.. — повернул удивленное лицо к офицеру водитель. — На вершине люди… Но что это они делают?! Стреляют по нашему вертолету!..

До слуха донеслись приглушенные дробные очереди.

Алексей снял автомат с предохранителя. Глянул в растерянное лицо солдата:

— А ты как думал? Это же душманы… Ну, сейчас начнется…

И, словно подтверждая его слова, по колонне передали команду:

«Спешиться! К бою!»

Все трое выскочили из «Урала» и залегли. Сзади шли самоходки. Они сразу развернулись в сторону горы. «Сейчас ляжет на боевой курс… Как даст из «нурсов»… — следил Степанов за плывущим в небе вертолетом. Но тот, вернее экипаж, словно не заметил, что по машине били с вершины. Вертолет пошел дальше.

Сзади громыхнуло орудие самоходки. Гулкое эхо прокатилось по ущелью. Но никто не увидел разрыва. Перелет. Наводчик скорректировал прицел. Теперь снаряд лег на склон горы. Фигурки исчезли. Душманы залегли. Третий разрыв был на вершине. Самоходчики вложили туда один за другим несколько осколочных. «Стесали всю гору!» — крикнул радостно Барминов. Степанов в знак согласия кивнул головой, а сам подивился мастерству наводчика. Там, в Джелалабаде, стрелял по пещере опытный офицер. А здесь простой солдат. И смотри ты, как мастерски… Да, научились кое-чему…

Под вечер стали в ущелье. Десантники на одном склоне горы, афганские солдаты — на другом. Последние быстренько поставили для офицеров навес, принялись готовить ужин. А шурави сразу же занялись сторожевым охранением. Алексей сидел на камне рядом с врачом батальона и смотрел на копошащихся в песке жуков скарабеев. Большие мастера они катать шарики из помета. Станут на передние лапы, а задними толкают свою добычу. Да быстро так!

— Слушай, доктор, — вдруг спросил старший лейтенант, — а если вот меня укусит скорпион. Ну, змея там, фаланга. Как раз май, брачный сезон у этих тварей… Самые ядовитые сейчас. Ты, конечно же, сразу сделаешь укол… Так?

— Нет, не сделаю, — равнодушно ответил врач.

— Как это — «не сделаешь»? — округлил глаза Алексей.

— Да так не сделаю. Нет у меня сыворотки, — проговорил эскулап, даже не сменив своей усталой позы.

— Тогда, значит, придется вызывать вертолет?..

— Зачем?

— Ну, в медсанбате, наверное, есть средство от укуса скорпиона?

Врач отрицательно покачал головой.

— Вот это номер! — изумился Степанов. — А в госпитале в Кабуле есть?

— Не знаю, — пожал плечами доктор.

Алексею сразу же стало неуютно сидеть на камне. Теперь ему всюду мерещились скорпионы, змеи, фаланги. Когда стемнело, он начал подыскивать себе место для ночлега. В кабине лег спать Барминов. Его лихорадило. Водитель где-то пристроился. А Степанов подумал-подумал, да и полез в кузов, на пропыленный тент, натянутый на ящиках с боеприпасами и тротилом. «Лучше мгновенно, если вдруг шарахнут по машине, только не от скорпиона», — подумал, натягивая на голову воротник десантной куртки. Во сне, двинув ногой, услышал стук — с кузова слетел один из ящиков. Ночью Алексей замерз до такой степени, что начал трястись всем телом. «Э, так не пойдет, — решил, проснувшись. — Надо снять куртку и укрыться. Бог с ним, с этим пыльным тентом». Так и сделал. Стало немного теплее.

С рассветом колонна дальше не пошла. Перевернулся танк, приданный из пехоты. Пока его поставили на гусеницы, потеряли часа четыре. Рано утром Степанова нашел земляк капитан Русинов. Должность у него была — заместитель командира батальона по воздушно-десантной подготовке. Но какие парашюты в Афганистане?!. Поэтому капитан переквалифицировался в обычного боевого замкомбата.

— Леш, хороший колотун дал ночью? — спросил Русинов земляка, и полное лицо его расплылось в простоватой добродушной улыбке.

— Как будто сам не знаешь, — усмехнулся Степанов. — До сих пор не могу согреться.

Капитан достал из-за пазухи фляжку. Спросил:

— Глотнешь немного?

— А что это? — насторожился Алексей.

— Спирт. Комэск «мигарей» в Кабуле дал. Он же наш земляк Мировой парень. К Красному Знамени представлен…

— Умеешь ты наводить мосты дружбы, — проговорил восхищенно Алексей. — А еще у тебя нюх на такие вот вещи. Ты бы шел не в «вэдээсники», а в прапорщики, начальники складов. Хватка у тебя есть.

— Какая еще хватка? А, ты про летный сухпаек! — догадался Русинов. — Так то ж сам бог велел. Все крушат самолет, а на «энзэ» ноль внимания. Пришлось прибрать к рукам. Не я, так другие бы утащили…

4.

Дело было зимой. Степанов с Терентьевым, только что позавтракав, вышли из палатки и стали свидетелями трагического случая. Четырехмоторный «Ан-двенадцатый» проскочил взлетно-посадочную полосу, сбил столбики с колючей проволокой и вылетел на позиции артполка, зацепив крылом машину. Десантируемая «Газ-шестьдесят шестая» с направлящими (реактивная система залпового огня — по-просту «Катюша», а по-современному «Град») кувырнулась, как игрушечная. Самолет развернуло почти на сто восемьдесят градусов, он воткнулся винтами в землю и задымился.

Все помчались к месту катастрофы. Подбегая к позициям, Степанов бросил взгляд на перевернутую машину. Из ее кабины артиллеристы вытаскивали водителя. Офицер заметил, что было много крови. «Угробили парня», — подумал на ходу. Но как позже выяснилось, солдат выжил. Ему только сильно свезло кожу на лице и на руках.

В хвосте самолета открылся люк и оттуда спрыгнули на землю два человека. Это были командир корабля и борттехник.

— Кто там остался? В самолете есть еще люди? — подбежали с вопросами десантники. — Да что же вы молчите?! Говорите же!..

Авиаторы были в шоке. С трудом добились от них нескольких фраз. Штурман, находившийся внизу в плексиглазовом колпаке, смятом в лепешку, погиб наверняка. Осталось два человека. Но к ним не пройти — груз сдвинулся.

— А запасной люк?

Командир пожал плечами — его тоже надо открывать изнутри.

— Руби, ребята!.. — догадался прапорщик из рембата.

И первый, схватив оказавшуюся под рукой кирку, начал что есть силы бить в дверку. Люк не поддавался. На помощь пришли еще два человека с ломом и топором.

Командир корабля, молодой парень, стоял и отрешенно смотрел, как десантники крушат его самолет. Он не проронил ни слова. Кто-то подал офицеру прикуренную сигарету. И тот сразу жадно затянулся на все легкие…

Тем временем подлетела санитарная машина. Благо, ехать было от медсанбата не больше километра. «Реанимационная», — прочитал Алексей на лобовом стекле. Прапорщик с помощниками, наконец, выворотили люк. Полезли в самолет. Через пару минут, чихая и кашляя, передали одного пилота, затем другого. Оба авиатора были без сознания. Их тут же уложили на носилки. Врач прижал к лицам летчиков кислородные маски, и машина помчалась в медсанбат. Последним извлекли мертвого штурмана. В самолете горела проводка — где-то замкнуло.

Позже десантники узнали причину катастрофы. Этот борт пришел из Ферганы. Летчики неудачно зашли на посадку. Земля дала команду еще на один круг.

— Штурман, пойдем на следущий? — спросил командир экипажа.

— Не стоит, сядем, — ответил тот.

Вот и сели. Погиб один штурман…

— Что будет с ребятами? — спросил Степанов у знакомого летчика, служившего в Кабуле.

— Суд экипажа, — ответил тот. — Разберутся досканально по каждому, но, конечно же, больше всего выпадет на долю командира…

Самолет стоял еще несколько дней на позициях артиллеристов. Авиаторы сняли двигатели, всю ценную аппаратуру. А остальное начали потихоньку растаскивать десантники — кто кусок дюраля оторвал на пол палатки, кто присмотрел какую-то деталь, а Русинову пришелся по душе «НЗ» — летный паек.

Потом крылатую машину попытались отбуксировать к горам. «Впрягли» десантную самоходку. Ни с места. Вызвали еще две. И Степанов увидел такую картину: три машины, надрывая свои мощные двигатели, медленно волокут брюхом по земле изуродованный самолет, словно муравьи гигантскую стрекозу.

Под горами попытались поджечь останки «Ан-двенадцатого». Но ни тут-то было. Чем его только ни поливали! А потом махнули рукой — ценного ничего нет. Пусть стоит себе. Этого только и ждали десантники. После во многих палатках можно было найти часть обшивки. Остальное довершили афганцы. У них металл в большой цене. Для ремесленника, кустаря дюраль как находка. Растащили все до последней заклепки.

Вот об этом трагическом случае и вспомнил Степанов, болтая со своим закадычным другом.

— Так выпьешь? — спросил Русинов.

— Немножко можно. Но самому как-то не с руки…

— Почему — «самому»? Вон подполковник-советник. Наш, из Гродно. С афганцами пришел… Да и я составлю компанию.

Капитан позвал советника. Предложил выпить. Тот охотно согласился. Еще бы! Со своими… Русинов вскрыл ножом банку с кашей, разогрел ее на сухом спирте. Налил в кружки.

— Хватит, хватит, — остановил Степанов. — Днем, в жару с ума сойдешь. Да и вообще — пить до двенадцати дня…

— Брось свои интеллигентские замашки… И не делай умное лицо. Ты же советский офицер…

Алексей послал подальше приятеля, выпил спирт и принялся закусывать. Стало тепло. Закурил. Советник, не заставивший себя долго упрашивать, сразу разговорился.

— Мне бы взвод ваших хлопцев, чудеса бы с ними делал… — хвалил подполковник десантников. — А с этими, — он кивнул в сторону афганцев, — и не знаешь… Доживешь ли до утра или тебя найдут на помойке с перерезанным горлом. А то еще и пошинкуют, как капусту…

— Что бы вы делали, дай вам взвод десантников? — заинтересовался старший лейтенант.

— Во-первых, хорошо бы их подготовил. Оттренировал бы в горах. Не один месяц для этого нужен. А потом со взводом одиночными перещелкал бы любую банду. Заметьте, одиночными… Не очередями…

— Оно понятно, — согласился Степанов.

— Мне бы с полгодика их потренировать… — продолжал советник.

— Полгодика… — Русинов скривился. — Нас подняли и сразу бросили сюда. Какая там подготовка… Только на аэродроме выдали карты. И то не всем. Тогда, наконец, мы поняли, куда летим.

— Вот это точно, — подтвердил Степанов, — а готовили нас воевать в лесисто-болотистой местности.

— Да что зря кулаками махать? — прервал разговор «вэдээсник». — Может, еще понемногу?

Лицо советника оживилось.

— Давай, — сказал он.

На этот раз старший лейтенант отказался.

После второй подполковника, как говорится, повело. Он достал фотографию красивой шатенки лет тридцатипяти, показал десантникам: «Жена». Те посмотрели на нее, потом на советника. Он казался значительно старше супруги, хотя кто знает, сколько лет назад сделана фотография.

Подполковник начал перечислять то, что он уже переслал в Гродно. Сколько дубленок, какую радиоаппаратуру. Похвастался, что у него еще наберется и на «ГАЗ-двадцать четвертую». Это уже было лишним. Степанову стало неприятно слушать хвастливые откровения. А Русинов, мужик деловой, практичный, начал расспрашивать, сколько советник получает афганей, какие вещи лучше покупать здесь, чтобы с выгодой продать дома. Налил гостю еще спирта. Алексей остановил было, дескать, хватит, но на него уже не обратили внимания. Разговор перешел в следующую стадию, когда подвыпившие начинают «понимать» друг друга и постукивать кулаком в грудь. Правда, больше это касалось советника. Русинов был мужиком крепким…

В рейде память Степанова запечатлела не то, как ночью выходили из района, а трассеры прошивали колонну и с боков, и спереди, и сзади. Как подрывались на минах танки. Как в перевернувшемся «бэтээре» задавило начальника штаба полка. Как погибли еще восемь человек… Нет, Алексею запомнилось не это. В последний день, когда проходили через какой-то кишлак и машины с трудом переваливали через глубокий, разбитый гусеницами арык, у дороги стоял старик-дехканин и лопатой бросал под колеса землю. Он улыбался всем своим добрым морщинистым лицом, и улыбками отвечали шурави, благодарно кивая головами. На обочинах стояли афганские ребятишки. Десантники бросали им с машин пачки с галетами и сухарями, банки с консервами, сахар, сигареты. А те ловили на лету скромнне солдатские дары, смеялись, махали на прощание руками, бежали за машинами, соревнуясь, кому больше достанется… Все это напоминало о чем-то мирном и теперь уже далеком. Когда были те «теплые» ученья? — Месяцев девять назад. Стан-ция Скрибовцы под Лидой, улыбающиеся дети, взрослые с цветами… И яблоки… Много-много яблок, которые сыпали прямо ведрами в люки боевых машин…

Глава шестая

1.

Канули в Лету май и июнь 1980-го. Боевые действия, начавшиеся в конце зимы, с наступлением тепла достигли наивысшего напряжения. Редкий, наверное, выпадал день, чтобы не происходило вооруженных стычек с душманами. Потери несли и те, и другие. Степанову тоже приходилось несладко. Хватало и работы в штабе, и ночных патрулирований, и проверок в Кабуле, в частях, боевых охранениях, и различных выездов в другие провинции Афганистана.

Лето 1980-го было жарким — и в прямом, и в переносном смысле. Десантники постоянно меняли тактику борьбы с противником. Не оставался в долгу и он, всячески изощряясь в сопротивлении советским войскам. Отвоевали весь июль и август, нелегким выдался и сентябрь. В октябре вроде бы стало немного потише.

Однажды Степанову вспомнилось, что когда-то в суворовском военном училище он вел дневник. «Не возобновить ли это занятие вновь? — подумалось ему. — Кто знает, как мы отнесемся к этим событиям лет эдак через двадцать…» А тут как раз пришло письмо от Лины и, прочитав его, Алексей утвердился в своем решении. В политотделе он нашел три какие-то небольшие инвентарные книги и вечером принялся за дело. Острым десантным ножом отрезал в них ненужные графы. Получились неплохие разлинованные тетради в жесткой обложке. Как раз то, что и требовалось. Дождавшись, когда в палатке за маленьким раскладным столиком освободилось место, он пристроился у самого краешка его и раскрыл будущий дневник. Казалось, писать было особо-то и не о чем, но только начал, как сразу же увлекся. Эти записи частично сохранятся и некоторые из них он привезет в Союз. Вот что он будет читать спустя два десятилетия:

25 октября 1980 г.

Вчера получил от жены письмо. Она в серванте нашла старые дневники и неожиданно зачиталась, чуть не опоздав на работу. Пишет, испытала такое ощущение, будто слышала мой голос. И я подумал: Афганистан когда-нибудь кончится. Это сейчас мы материмся, говорим друг другу: «Вычеркнем все из памяти». А удастся ли? Уже десять месяцев позади, но просвета нет. Условия, в которых живем, побуждают говорить откровенно хотя бы с самим собой. Сейчас, когда все немного затихло, рейды пошли на убыль, появилось время поразмыслить о многом. Глупо, конечно, доверять бумаге свои чувства, переживания. И все-таки…

Для начала — о дне минувшем. Сегодня с Терентьевым и Батуриным не пошли на зарядку. Они почему — не знаю. А я ночью проверял боевое охранение. Кончи-лось тем, что в палатку ворвался начопер. Поднял нас, как мальчишек, и пригрозил: если не будем вставать на зарядку, станет посылать каждую ночь на проверки. Таким образом, настроение испортили с самого утра.

Сделаю «лирическое» отступление: в лоб, словно «мессер», пикирует муха. Атакует по всем правилам воздушного боя. Мухи здесь очень наглые. На человека кидаются, как на падаль. Хотя в этом что-то, наверное, есть… Имею в виду наши особые условия.

Пишу дневник в «греческом зале». Мы отгородили угол палатки досками из-под разбитых ящиков для артиллерийских снарядов, заклеили стенки вырезками из «Плейбоя». Кстати, никакого секса и женщин. Даже намека на них. Лишь реклама автомобилей, радиоаппаратуры и прочих благ цивилизации. В палатке топится печка, из радиоузла Коровина доносится песня: «А мне не надо от тебя… Наверно, выдумали мы весну, весну, когда шумела вьюга, наверно, выдумали мы от одино-чества друг друга…» Тоска, поручик, тоска…

До обеда работал в рембате. Разговорились с замполитом. Мужик толковый, но, по-моему, неудачник. Хотя в сравнении с тем, что здесь в любое время можно стать покойником, это ерунда.

Сегодня праздник. Получил два письма. От побратима Коли Мартынова и однокашника по училищу старшего лейтенанта Сашки Феденко. Последний пишет, что жизнь у него прекрасна, надоедлива, все есть, но «хочется чего-нибудь такого». Играет в русскую хандру. А я бы не прочь побывать в ее объятиях на месте Феденко в Ленинграде. Здесь, в Кабуле, по-настоящему понимаешь, что такое Родина. Отечество — это прекрасно. На чужбине, в пыли, холоде я часто вспоминаю слова Петра Первого: «Природа произвела Россию только одну: она соперницы не имеет!»

26 октября 1980 г.

Сегодня воскресенье. Ждали вручения дивизии ордена Ленина. Мероприятия не было. Почему — не объяснили. Получил письмо от Лины. Сообщает, что Орловский попал в госпиталь в Белоруссию. В Полоцк. Не в Ташкент, как другие. Да, ему крупно «не повезло». Что значит — близкий к сильным мира сего. Болеть, сирому и горемычному, придется с комфортом. А там отпуск…

Лина жалуется, что две недели не получала вестей. Тревожится. Видно, не все письма доходят. Многие передаешь с отпускниками, но люди разные. Один добросовестно выполнит просьбу, другой забудет, а потом потеряет или выбросит. Я пишу не реже двух раз в неделю. Надо все-таки поддерживать жену. Ей вдвоем с Машей еще труднее, чем мне.

27 октября 1980 г.

День, вернее настроение, испорчено с утра. Перед завтраком во время детской передачи был задан вопрос: «Какие машины могут ехать на красный свет?» «А в самом деле?» — заинтересовался прапорщик Ласкин. Я ответил. Иван назвал еще один пункт: «Правительственные». «Ну, нет, — не согласился я, — для них выставляют регулировщиков». Тут в разговор встрял Сашка Фомин. Наверное, встал не с той ноги. Накинулся на нас обоих разъяренной пантерой. И понеслось. Я от изумления глаза раскрыл, думаю, какая муха укусила, с чего бы это? А он орет: «Вам красный свет, сволочи? А кто ведро вываривать будет? Хоть воды притащили бы… Испоганили, еще и зубы скалят…»

А дело вот в чем. У нас к перегородке прибита подставка для ведра. Где-то в метре от пола. Просыпаемся и видим здоровенную мышь, бегающую над ней по самому верху. «Вот сволочуга, — подхватился с кровати Ласкин, — я ее сейчас…» Взял кобуру и запустил в непрошеную гостью. А она возьми и бухнись в ведро с питьевой водой. И пузыри пустила. Теперь надо вываривать. Вот Фомин и взвился. Нервы у всех… В общем, дошли до взаимных оскорблений легкой степени. А если честно, мы здесь прилично надоели друг другу. Одни и те же лица — в палатке, в столовой, в клубе, в строю и еще кое-где…

Перед ужином занимался гимнастикой. «Химики» соорудили перекладину. Было холодно и темно. Небо обложили черные тучи. У самой их кромки летел гигантский «Боинг». Яркие белые вспышки бортовых огней озаряли края облаков. Я смотрел и думал: «В кабине, в салоне, уют, комфорт… Когда же и мы полетим вот так?..»

После ужина Ласкин напек пирожков. Мастер он на все руки. У меня бы, наверное, не хватило терпения…

28 октября 1980 г.

Пасмурно с самого утра. На завтрак были «шрапнель» и мясо, будто из кожзаменителя. Чуть не обломал зубы. Обычное меню здесь — суп «тра-та-та», каша «и-го-го», компот «пшик». Это по определению лейтенанта Терентьева.

После завтрака начал накрапывать дождик. Вскоре он разошелся. Посыпал мелкий такой, надоедливый. Сразу стало грязно и холодно. Однако работа сегодня пошла хорошо. До обеда успел сделать больше, чем планировал на весь день. Поэтому решил вздремнуть. А как известно, на дождь хорошо спится. Открыл глаза — уже темно. Солдаты пилили дырку в полу для печки, это и послужило последним толчком к пробуждению.

И тут я стал свидетелем такой сцены. Валентин Батурин разжег печку и в хорошем настроении, мурлыкая под нос и помахивая палочкой, которой досылал в топку горящую бумажку для воспламенения соляра, прошелся взад-вперед по палатке. Лучинкой он слегка стукнул по книге читавшего Коли Сомова по кличке «Губошлеп». Тот моментально вскинулся, заорал и плюнул в Валентина. Наверное, от избытка человеконенавистнических чувств. Батурин ошеломленно опустился на стул, минуты две посидел с выпученными от удивления глазами, а затем резко возмутился. Подозреваю, подогрел его Сашка Фомин. Возможно, просто красноречивым взглядом. Валентин подошел, взял Сомова за загривок и внушительно сказал пару ласковых. Коля попытался стать в позу: «Товарищ прапорщик… Я вам приказываю…» Но Батурин ответил, что здесь все равны и, в принципе, ему терять нечего. «Губошлепу» пришлось извиниться.

Конечно, Коля язва. А теперь, получив капитанские погоны, вообще возомнил о себе. Хотя нельзя сказать, что он вообще уж… Как-то он и меня попытался «застроить». На что я ему ответил стихами собственного сочинения: «Губами я готов весь мир обнять, люблю я ближних донимать… Мне радостно, приятно жить, когда могу кого-то заложить…» Коля был сражен. «Ты помощник? — говорю. — Вот и помогай. А я начальник. Ты на капитанской должности, а я исполняю майорскую. Да и пошел бы ты, пошел… от греха подальше…»

Тогда все рассмеялись. Сомов сначала обиделся, потом успокоился. Нервы, конечно же… А еще — Коля просто беспардонный человек.

Вечером вернулся из рейда Сашка Нечипорук. «Нашла награда героя» — ему вручили медаль «За боевые заслуги». Распили по случаю вдевятером бутылку водки (не было Ласкина). Сашка, бродяга и выдумщик, притащил рефлектор от большого прожектора. Помыл и говорит: «А что, если выпить из него?» Все начали смеяться. Нечипорук вылил свою порцию водки, она хорошо смочила зеркальную поверхность и растеклась по всему отражателю. Терентьев и говорит: «Ну, Саня, теперь лижи, как кот». Развеселились еще больше. Решили вылить в рефлектор сваренный накануне Ласкиным суп. Хлебали ложками из этой большой тарелки. Забавная картина.

Иногда мне хочется закурить. Бросил месяц назад. Пока терплю. Хотя все чаще думаю: «А зачем?» И когда эти мысли начнут совсем донимать, тогда, наверное, закурю. В наших легких уже и так по пуду пыли. Немного еще никотина… Какая разница? Свинцовая «пломба» хуже…

29 октября 1980 г.

Второй день идет дождь. Утром он на время прекратился, и можно было с удивлением заметить, что причудливые облака стелются прямо по земле. Темно-синие, фиолетовые, серые… Громоздятся на крышах палаток. Описать это невозможно. А ведь в Афгане мы действительно к облакам ближе и в переносном, и в прямом смысле — высота около 1800 метров. Или, может быть, здесь ниже небо, чем в России?..

Вернулся из рейда Пресняков. Как всегда, довел свои требования, касающиеся соблюдения внешнего вида и распорядка в лагере. Показал пистолет прапорщика С. Летом кто-то уворовал у него и у М. Оказалось, солдат. Взяли с поличным уже в Союзе. Начальник штаба объявил по пять суток ареста за небрежное хранение оружия обоим прапорщикам.

После построения все разбрелись по местам. Точнее — кто спать, кто читать, а кто и в самом деле работать. К последним относился и я. Когда стоишь на месте, жизнь, как болото. Спасает работа. Кто меньше ею загружен, тому, наверное, еще труднее.

Опять начался дождь. Шел он и всю ночь. Земля в лагере раскисла. Это напомнило весну. Бр-р-р! Сколько грязи было! Неужели опять точно так же?!.

Погода вторые сутки нелетная. Плюс понедельник — день «неписьменный». Итого три. Даже газет нет. Вчера стал свидетелем случая, когда громадный самолет афганской авиакомпании «ДС-10» поздно пошел на посадку и едва не проскочил взлетно-посадочную полосу. Мог разделить участь нашего «Ан-двенадцатого». Кстати, появились слухи, что разбился корабль. Из-за плохой погоды. Тоже «Ан-двенадцатый». Вылетел из Ташкента и исчез. На борту экипаж и еще три человека. Судьба до сих пор неизвестна.

Пишу дневник поздно вечером. Ребята режутся в дурака. То «на уши», то «на воду». «На уши», кстати, предложил им играть я и рассказал правила игры. Всем понравилось. А суть вот в чем: проигравший получает столько ударов, сколько вытянет из колоды победитель. Попался туз — бьют по ушам одиннадцатью картами одиннадцать раз. Валет — двумя два раза. И т. д. А то все играют на воду — поберегли бы свои желудки и почки. На воду — это после каждого кона проигравший выпивает кружку. Весьма «интеллектуальное» развлечение. Посмотреть бы на игроков их же собственными глазами со стороны… Я начинаю ненавидеть карты. Но и книг почти нет. Куда деваться людям?..

У прапорщика Шилова играет приемник. Поет, кажется, индианка. Время от времени она смеется, причем как-то по-особенному странно. Не то, что ненатурально… Трудно выразить словами. Не поймешь, раздражает смех или наоборот… В общем, побуждает в душе какие-то непонятные чувства. Так вот. Только она: «Ах-ха-ха-ха-ха-ха-ха!..» — ей тут же начинают вторить дикими похабными голосами Шурка Нечипорук и Олег Кожанов. К ним подключаются остальные. Впечатление, что попал в сумасшедший дом…

30 октября 1980 г.

Всю ночь лил дождь. Утром я не был на зарядке — сыро и грязно. Вечером пришел вечный бродяга Нечипорук и давай клясться, что в феврале вернемся в Союз. На это лишь улыбнулись — таких «уток» было уже немало. А дом и на горизонте не виден. Иногда удивляемся: сколько можно держать нас и семьи в неведении?

Пишу, а Олег Кожанов упражняется в ораторстве, излагая свою философию. Вот дословно: «А солнце светит, как у него своеобразная печка… Понятно?».

Чушь такую толкает, ужас. Это у него случается часто. Игроки сегодня поссорились. Режутся в карты «Губошлеп» и прапорщик Шилов. После окончания каждого раунда подтрунивают друг над другом. Причем гадостно. Шилов смеется, как китаец, — мелко и подленько: «Хи-хи-хи!». А его соперник, выиграв, громогласно оповещает палатку о победе и всех приглашает в свидетели. Наверное, сейчас и эти разругаются. Шилов, кстати, очень хорошо играет в карты. Я, например, если сажусь играть, то никогда не ставлю перед собой задачи победить. Продул несколько партий, да и бог с ним. Играю, так сказать, на удачу и никогда не расстраиваюсь. А Шилов — этот другое дело. Он все запоминает, фиксирует, просчитывает. Наверное, не хватает ему мозговой деятельности в чем-то другом. Если бы он покрутился, как я, вывернул бы мозги пару раз наизнанку, наверное, не стал бы так самозабвенно отдаваться картам. Любой проигрыш он воспринимает как личное оскорбление. Но сегодня Шилов обставил несколько раз Колю Сомова и тот «сломался», куда-то ушел из палатки «зализывать» душевную рану. А прапорщик, дабы еще потешить свое самолюбие, бросил клич: кто обыграет его, тому он поставит бутылку водки. Предложение, конечно, заманчивое. В такую погоду выпить никто бы не отказался, но ни у кого ничего нет, а у этого водка есть, вот он и соблазняет. Короче, Батурин не выдержал, принял вызов и проиграл. Огорченный, он завалился на кровать и затих. А Шилов все неистовствует, все зовет на бой. Попробовать сыграть с ним? А вдруг повезет?.. Впрочем ладно, пусть он свою водку бережет до тех пор, пока она не скиснет.

«А Земля, она не круглая, потому что ее камнями избили мальчишки»… — продолжает громогласно, на всю палатку, излагать свою концепцию на устройство Вселенной Кожанов.

31 октября 1980 г.

После обеда пошел в баню. Однако ее не было. Вспомнилась поговорка: «Моется тот, кому лень чесаться». Погода скверная. Холодина. Получил письмо от Лины. Маше в яслях по разгильдяйству вторично привили реакцию Манту. Нас гробят здесь, детей — дома. Черт бы их побрал. Ничего святого…

Скучаю по своим. Говорят, здесь еще будем, как минимум, год. Но хотя бы официально сообщили. Хватит играть в кошки-мышки. Кстати, о мышках. Недавно заставили обзавестись шинелями. Жены прислали самолетом. Зачем они здесь?.. Так вот, повесил я свою на стенку палатки и думаю: пусть себе пылится. Сегодня раскрыл полы: из подкладки торчит вата. Словно серной кислотой плеснули. Мышки поработали.

Я выругался и сообщил о неприятном открытии Терентьеву. Тот — к своей шинели. Распахнул полы и говорит: «У меня ниче… А-а! Черт бы ее побрал! Держи, Лешка, лови заразу!» Из его шинели выскакивает мышь и — ходу. Сидела, прицепившись к подкладке. Мою сожрали, принялись за Терентьевскую.

Перед тем, как идти проверять боевое охранение, уступил настояниям Кожанова и сыграл пять партий в карты «на уши». Продул четыре. Олег настучал по лопухам докрасна, изверг.

Вернулся в три ночи по Москве. Расписался за проверку. Месяц еще не кончился, а на ноябрь уже запланировали семь выездов. Все бы ничего. Беда в том, что утром нет возможности отдыхать.

1 ноября 1980 г.

Итак, октябрь канул в Лету. Еще один месяц прошел вдали от всего того, что дорого сердцу и душе. Сегодня то дождь, то ветер. Еще и холод. А вообще-то все сразу вместе.

Пустили «парашу», что командующий сказал, будто мы тут будем пять лет. Эту новость притащил на хвосте Кожанов. Трепло известное. Но все равно на душе стало паскудно.

Бани опять не было.

2 ноября 1980 г.

Воскресенье. Впрочем, какая здесь разница между выходными и буднями?.. После завтрака проводил совещание прилетевший из Москвы генерал-майор. Что-то обнадеживающее, утешительное мы не услышали. Да в принципе он и вообще ничего не сказал. Зачитал требования на новый учебный год. Звучит как-то странно эта фраза в Афганистане… Затем долго распространялся о своей службе на различных должностях. Рассказывал, какой у него был образцовый порядок. Стоило из-за этого лететь в ДРА, в Кабул?

Потом продолжил совещание командующий. Я не присутствовал. Но командир зенитного дивизиона сказал, будто бы услышал: находиться нам в Афганистане не меньше года. За это время заменено будет человек тринадцать. На повышение… Ничего себе струя…

Перед обедом ездили за мраморным песком на ДСК. Организовали у карьера маленькие стрельбы. Продырявил из пистолета панаму Савичева. Он подбросил ее вверх и кричит: «Товарищ старший лейтенант! Успеете выхватить из кобуры пистолет и попасть?» Успел… Савичев потом долго вертел в руках свою шляпу, даже попытался засунуть в дырку мизинец. Сокрушался, вздыхал, а над ним все посмеивались.

3 ноября 1980 г.

Утром после совещания мне сказали, что опять представляют к награде и заодно к званию «капитан» досрочно. Я не карьерист, но не откажусь. Думаю, заслужил. Как у Твардовского: «Уж тогда медаль подай…» Считаю, человек должен знать себе цену.

После обеда дал взбучку Терентьеву. Обещает, но не делает. Действуя по принципу: «Лучшая оборона — это наступление», Николай попер буром. Короче, вы-шло, что я сам дурак. В конце-концов Терентьев вспылил и убежал. А я подумал: «Пошел жаловаться на свою горькую судьбинушку в палатку». Иногда про себя называю Николая «ущемленным Тихоходом» за медлительность и обидчивость. Парень он хороший, только немного занудливый. Отругаешь — будет ворчать полдня. Так и на этот раз. Иду мимо палатки и слышу его голос: «Бу-бу-бу…» Вхожу, спрашиваю: «Чего ругаешься?» Он в ответ: «А ты не слушай, поворчу и успокоюсь. Характер у меня такой». Я засмеялся. У обоих на сердце отлегло. Как говорят, дружба дружбой… Конечно, может сложиться впечатление, что я дал взбучку Николаю, вдохновленный представлениями к награде и званию. Так сказать, начал землю под собой рыть копытом. Ничуть. Бывает, Николай из-за одной запятой изводит полдня, а тут забыл выполнить серьезную задачу. Вот и пришлось его немного «вдохновить». Впрочем, наши отношения абсолютно не испортились.

Перед ужином занимался спортом. Сейчас, в 22.00, заканчиваю писать дневник, и с Олегом Кожановым едем под горы проверять боевое охранение. Автомат уже лежит на столе. Едем…

4 ноября 1980 г.

Ночью во время проверки боевого охранения произошел анекдотический случай, чуть не закончившийся печально. Едем из второй роты в третью. Не дорога, а сплошные ухабы. Они в Афганистане знатные. Пилим на «ГАЗ-шестьдесят шестой». Я сижу на сидении, Олег — на капоте. Машину бросает и бросает из стороны в сторону. Кожанов говорит: «Водило, давай по принципу: больше газу — меньше ям». Тот и рад стараться. Нажал на всю железку. Сначала нас трясло, как на спине необъезженного мустанга. Затем так бросило, что водитель выпустил из рук «баранку». Хорошо, успел давануть на тормоза. Я подлетел вверх и впаялся головой в брезентовый тент. Повезло: «шестьдесят шестая» была выпущена на заводе в десантном варианте. В ее кабине вверху тоже есть металлические штанги, но бог миловал. Зато от удара автоматом по колену в глазах появилось северное сияние. Даже дверца кабины, которую изнутри открыть было невозможно, распахнулась сама. И пыль… Дышать нечем. Из двигателя вытряхнуло.

Спрашиваю Кожанова: «Ты как?» «Живой, живой, — отвечает, — только капот подо мною прогнулся». Водитель включил свет. Надо было видеть толщину металла… И вдавить мягким местом… Когда отошли, смеялись до упаду. Но дальше уже командовал я. Теперь действовали по принципу: «Тише едешь — шире морда» (простите за солдатский жаргон).

Наконец-то была баня. Отвели душу, все перестирали. Вечером приехали от летчиков «кинокруты» с Коровиным. Показывали широкопленочный фильм прямо из окошек в кунге «ГАЗ-шестьдесят шестой». Дул сильный «афганец». Экран мотало. Толком ничего не увидели.

Да, сегодня на меня написали представление к награде.

5 ноября 1980 г.

Утром стояли у курилки. Подходит комдив. Со всеми здоровается за руку. Спрашивает меня шутливо: «Чего ты их всех собрал?» Я ответил: «Ждем построе-ния». Генерал ушел, а на душе засияло солнышко. Наверное, от человеческого отношения. Уж очень тепло так, по-доброму он с нами поговорил. Вообще наш комдив — прекрасный мужик. И чувство юмора у него есть, и понимание подчиненных, и даже способен на милосердие. Бывает, провинился молодой офицер, вызвали его к комдиву. Тот поговорил с парнем, пожурил и простил. Смотришь, через несколько месяцев офицера уже представляют к награде. Парень поверил в себя, да и комдива подводить неохота. Кстати, комдива за ввод войск представляли к званию Героя. Но получил его не он, а маршал. А нашему генералу дали орден Ленина. Недавно я видел в журнале снимок передовой свинарки. У нее их целых три. А в нашей дивизии всего только два — один у командира, боевого генерала, а другой выдан на семь тысяч дураков, то есть на всех нас. Я имею в виду то, что дивизия награждена. Вообще-то о наградах надо было бы вести речь особо… Впрочем, об этом в следующий раз…

Да, писем сегодня не было никому.

6 ноября 1980 г.

До обеда сбился с ног. Работал в частях гарнизона. Вернее, лагерях. Потом Сашка Фомин сказал, что приехал из командировки капитан Мясников. Привез мне и Терентьеву посылки. Мы с Николаем помчались к Мясникову. Тот на словах передал приветы от жен.

Принесли посылки. Хотели оставить назавтра, но ребятам не терпелось: «Живем один раз». Вечером организовали ужин. А ночью пришлось работать.

7 ноября 1980 г.

Итак, вчерашним ужином и закончился праздник. Утром я обнаружил, что вконец сел голос. Поднялась температура. Головная боль, тошнота, в груди непо-рядок. Прилег отдохнуть после обеда. Только задремал, как сразу же проснулся от резкой боли — за руку укусила оса. Кисть опухла.

Поднявшись, вышел из палатки. Уселись с Терентьевым на солнышке. Грелись и слушали музыку. Лишь только спряталось дневное светило, сразу стало холодно, и мы пошли к себе.

8 ноября 1980 г.

По-прежнему болит голова. Самочувствие очень плохое. Говорят, гепатит иногда начинается простудной формой. Только бы не это.

Ночью опять проверяли с Кожановым службу боевого охранения. Днем рассказали такую историю. Приходит вчера вечером комдив в палатку, где живут Мясников и K°. А там небольшой сабантуй. Мясников тянет что-то на баяне нудное и заунывное (инструмент брал опять у нас). Отрешился от всего и не заметил генерала. А тот сделал знак, дескать, не обращайте на меня внимания. Попросил сыграть десантную. Мясников, опомнившись, развернул меха.

Послушал комдив и говорит: «Кажется, этому капитану пора бы уже стать и майором». Офицеры, пользуясь случаем, спрашивают, когда домой. «Я думаю, — отвечает генерал, — до двадцать шестого съезда партии вы еще успеете обнять своих жен». Дай-то Бог. Но уже не верится ни во что.

9 ноября 1980 г.

Сегодня оформили представление на досрочное присвоение звания «капитан». И награда, и звание. Золотой дождь. Вопрос лишь в том, прольется ли он на сей раз, или как весной: погремит-погремит, да и обойдет стороной…

Вечером собрался написать письмо, но из-за стола выжили картежники. Пошел «искать по свету, где оскорбленному есть чувству уголок». Вернее, не по свету, а по лагерю. Устроился в машине.

10 ноября 1980 г.

Получил два письма — от Лины и Орловского. Второе — сугубо официальное. С поздравлением. Лина пишет, что у них ходят слухи, будто вернемся к Новому году. Мы, конечно же, не против. Что ж, пусть хоть остается надежда. Во всяком случае — для жен.

На ужин не ходили. Ласкин полтора часа пек блины, а съели их за пять минут. Хотел поработать за столом, но опять выжили картежники. В машине же трапезничал прапорщик Шилов. Очень осторожный человек. Для подтверждения этих слов стоит еще раз вспомнить первую ночь, когда он сразу же сориентировался и нырнул в окоп, забыв о своих подчиненных. Дабы не заболеть гепатитом, готовит себе сам. И удивительно: ели из одного котелка с Орловским, тот заболел, а этому хоть бы что. Бережет себя. Не то, что мы, грешные.

После того, как в машине отужинал Шилов, в нее забрался Батурин. Решил проявить фотопленку. Не повезло мне на сей раз.

11 ноября 1980 г.

После обеда было построение. В три по Москве приехал маршал Соколов. Вручил дивизии орден Ленина. Торжество заняло не более сорока минут. Был вблизи от маршала, хорошо рассмотрел его. Невысокий, в форме советника. Семидесятилетний старик…

Вечером крутили фильм «Свой среди чужих…» Милиционеры, каскадовцы, заняли в клубной палатке все лучшие места. Мы, хозяева, возмутились, но не выго-нять же? Устроились кое-как. Хотя надо бы иметь и совесть. Терпеть не могу бесцеремонность.

Перед сном с Кожановым обменялись «любезностями». Он ударил меня подушкой, я выждал момент и взял реванш. Тогда Олег подстерег и изо всей силы — по голове, которая и без того болит. Ничего не оставалось, как налить ему в сапог воды, которую он тут же выплеснул на мое одеяло. На том и закончили.

Днем заходил «особист» Славик. Прилетел из Шинданта. Сказал, что Сашку Лозинского представляют к Герою Советского Союза. Я в восторге — вот это да! Правильно, надо давать и Героев. Сашка из рейдов не вылазит. А Джелалабад, Чоукай?.. Я до сих пор во сне вижу ту машину… После Чоукая Лозинского ранили. Я ждал в медсанбате, пока его оперировали. На кого был похож тогда Сашка… Потом Лозинский вспоминал с юмором. Лежит он в полубреду, раненный несколькими осколками в голову, в руку и в ногу, и время от времени теряет сознание. Кто-то бреет слипшиеся от крови волосы. «Да больно же, — опять приходит в себя Лозинский, — что вы тупым-то лезвием скребете… Подождите, я матери напишу, она мне из Союза пришлет… Только не дерите так, за живое…»

«Да на вас лезвий не напасешься, — слышит Сашка чей-то голос. — Ты говори, говори, ругайся, но только говори…»

Подходит женщина с медицинской картой, начинает ее заполнять. Записывает что-то вроде анкетных данных. «Пункт номер… — плывет где-то в стороне ее голос. — Вы сознание не теряли?»

«Какое сознание?.. Причем тут пункт… Ах, да, населеный пункт… Кишлак… Как его название?.. Забыл, совсем забыл… Это там из-за дувала вылетело что-то вертящееся и темное… Да-да, потом вспышка, и словно тысячи игл в голову… Черт, но как больно!.. Что же вы так измываетесь, осторожнее…» — хочет сказать Сашка и куда-то проваливается, проваливается… В ушах, словно забитых ватой, угасает чей-то голос: «Ушел… Опять ушел…» И Лозинский в самом деле теряет со-знание… Он уже на операционном столе, хирург извлекает осколки, а Сашке все кажется, что его бреют и бреют тупым лезвием…

Много дел за ротой Лозинского. По заслугам. Рад за друга от всей души.

12 ноября 1980 г.

После обеда объявили, что будет построение. В целях соблюдения «секретности» никому не сказали о его причине. Собрали всех, посадили в машины и погнали в резиденцию. Еле отпросил Терентьева. Пусть работает. Опять он не успел выполнить свою задачу.

Приехали в афганский полк. Проверяли наличие людей. Все было проведено чисто формально. Встретил товарищей из второго батальона. Поделились новостями. Зашли в магазин для солдат-афганцев. Не поймешь: то ли буфет это, то ли дукан, а скорее всего чайхана. Убого. Один из солдат подходит ко мне и показывает на пистолет: «Чан афгани?» («Сколько стоит?»). Жестикулируя паль-цами, предлагает сумму. Сначала оторопел: это мне, советскому офицеру-десантнику?!. Да я душу вытрясу!.. Но потом опомнился, сдержался. «Шурави не покупает и не продает. Он имеет понятие о чести и воинском долге», — это я объяснил солдату тоже на пальцах… с использованием местного диалекта.

Когда вышли, майор, сопровождавший меня, говорит: «Нас предупредили на такие моменты не обращать внимания. Что поделаешь — сброд».

Подошли к машине. Начопер выругался: «Надо идти быстрее». Я ответил: время, отведенное для проверки, не кончилось. А если что-то изменилось — нужно предупреждать. Гнусноватый мужичишко. Мелочный, маленький, согнутый. А когда выйдет из палатки в спортивных штанах на своих тощих кривых ножках — ни дать ни взять — помойный кот. Пару раз я с ним сцепился не так давно. Вот он и пытается то тут, то там уколоть. Благо, с остальными полковниками в штабе у меня добрые отношения. Они в обиду зря не дадут.

По городу ехали, когда совсем смерклось. Чужие дома, чужие нравы, чужое одеяние у людей. Да и сами они не такие, как мы. Все опостылело. Непонятно одно — какая связь между двумя словами: «русские» и «Афганистан»? «Думал ли ты, крестьянский парень», что занесет бог весть куда?..

На улицах, чуть стемнело, женщин нет. Одни мужчины и дети. Днем в Кабуле заметил, что наступила золотая осень. А ночью уже было не до лирического настроения. К тому же в это время, как говорят, все кошки серы…

Приходил прощаться Володя Перов. Увольняется в запас. Десантировались вместе на Неман. Какие теплые, прекрасные ученья! А люди в Гродненской области!..

Почты не было — самолет сел поздно.

13 ноября 1980 г.

Сегодня день, на удивление, богат неприятными событиями. И впрямь недобрым словом помянешь «чертову дюжину». Сообщили, что в Джелалабаде погиб Саня Старогородский. Третий из нашего выпуска. Кто следующий?..

Говорят, нелепая смерть. А есть ли она на войне? — Нелепая?.. Если кто-то выпустил пулю или снаряд, кто-то установил мину, то не может быть шальной пули или случайной мины. Их ведь только для того и выстреливали или устанавливали, чтобы кого-то убить. Даже несчастный случай на войне не является таковым. Тысячи людей собрали вместе, измордовали морально и физически и кто-то когда-нибудь неизбежно совершит ошибку. «На войне как на войне»…

Вечером стал заливать в печку соляр — уронил в бачок фильтр. Пришлось отправиться на поиски проволоки. Не нашел ничего, кроме куска колючей. С трудом освободил ее от «ежиков». Согнул и давай ловить фильтр. Удалось со второго захода.

Отравился на обеде. Подташнивает.

Пошли в баню. Воды долго не было. «Голосовали» около часа в палатке, обозначающей предбанник. Только начали мыться — вода кончилась. Все изруга-лись.

Пришел к себе. Взялся подшивать воротничок — погас свет. Сидел в темноте полчаса. Кстати, лампочка опять помигала и сошла на нет. Понес письмо на ФПС, а прапорщик уже уехал. Еще одно невезение. Вопрос: какие неприятности впереди?

Еду на ночную проверку с Кожановым, а он «усугубился». И где только «прапора» достают? Олега, когда выпьет, всегда тянет на подвиги. Поживем, в общем, увидим.

Два раза приходили письма. Мне не было — опять неприятность, хорошо бы, если бы она была последней.

14 ноября 1980 г.

Пропал часовой. Я обошел вокруг палатки, но солдата нигде не оказалось. Дело было за полночь. Я возвращался с проверки караулов. Последний пост был здесь, у морга. В инженерно-саперном батальоне.

Разыскивая часового, вошел в палатку. Я здесь уже был однажды, когда привезли Рябинина. Сережка погиб нелепо. Убит своими же. Воевал под Джелалабадом. Участвовал в той операции, когда батальон попал в окружение. Получил орден Красной Звезды. А через несколько месяцев бес попутал — решил с одним лейтенантом и прапорщиком «толкнуть» афганцам трофейную радиостанцию. Об этом прознали «каскадовцы» — «эмвэдэшники» по-просту. Они подъехали к месту предстоящей сделки, чтобы взять с поличным. Сережка Рябинин — старший лейтенант, и молодой взводный бросились бежать. Те и полоснули из автомата. Лейтенанта ранили, а Рябинина наповал. Только прапорщик оказался целым и невредимым. Он остался стоять на месте: ему терят было нечего.

Я пришел в морг со старшим лейтенантом Саней Старогородским, чтобы попрощаться с товарищем. Вместе начинали лейтенантскую службу в дивизии. Сокрушались: «Сережка, Сережка… Да как это ты… За храбрость получил орден, а тут… Как додумался, как мог…»

Нам не открыли тогда холодильник. Врача с ключами не оказалось на месте. Мы шли обратно в штаб с Саней и я вспомнил, как год назад однажды стал свидетелем такого спора. Говорили об офицерской карьере в ВДВ. Это было после укладки парашютов. Присев на корточки, Рябинин говорил: «В ВДВ до майора дослужиться можно без проблем. Я уверен, что уж до майора-то дослужусь точно…» Не дослужился Серега, остался вечным старшим лейтенантом…

А вчера погиб Старогородский. Задавила машина в Митерламе. Прыгнул на подножку и сорвался. «Урал» прошел колесами по груди…

Я не могу в это поверить. Перед глазами стоит невысокий кудрявый Санька, изготовившийся для прыжка с парашютной вышки… Это было поздней осенью семъдесят шестого. У нас были парашютные сборы для выпускников военных училищ. Все лейтенанты, оскальзываясь на траве, покрытой густым инеем, при приземлении валились с ног, а Старогородсюй удержался. Один из всех. Ловкий был парень. Я вдруг такое — машина шла со скоростью всего нескольких километров в час. Накануне у Саньки родился сын. А месяц назад он получил орден «За службу Родине в Вооруженных Силах СССР» — «звезду шерифа»…

Воспоминания о погибших товарищах сменились у меня раздражением на ча-сового, который оказался внутри освещенной палатки. Солдат сидел на цинковом гробу, положив на колени автомат, и курил. Он даже не встал при моем появлении.

— Почему вы бросили пост? — строго спрашиваю я.

Но ответа не слышу. Кажется, часовой не видит меня.

— Да брось ты, ну чего пристал к человеку? — вдруг раздается чей-то голос.

Подняв глаза, вижу такую картину. На сдвинутых столах лежит убитый, раскинув в стороны руки и ноги. Покойник совершенно голый. Видно, закостенел уже. А два солдата трут погибшего тряпками. И так быстро… Руки просто мелькают: туда-сюда, туда-сюда. Чуть поодаль висит парадная форма с черньми погонами и артиллерийскими эмблемамии.

«Не наш, — думаю, — не десантник…»

Говорил один из тех двоих, которые терли труп. Отложив в сторону серую тряпку, он кивает головой на убитого и продолжает:

— Ну что им сделается? Покойники не убегут. Зачем охранять… Пусть парень отдохнет, покурит… Не трогай его, старлей…

«Что это еще за панибратство: «ты», «старлей»?.. Как вы разговариваете с офицером?» — хочу возмутиться я, а потом сразу сникаю: перед смертью все равны. И солдат, и офицер, и генерал. А здесь, в полевом морге, ее царство. Царство смерти…

— Ты бы лучше помог нам, — говорит солдат. — Смотри, вон второй лежит. Бери тряпку и три его. Надо покойника чистым положить в гроб… Видишь, их сколько?..

Я только сейчас заметил цинковые гробы, стоявшие в стороне штабелем… Перевожу глаза на столы и вижу еще одного убитого. Сам не зная почему, подчиняюсь спокойному голосу солдата. Подхожу к трупу. Взгляд мой прикован к коротко остриженной голове, возле которой лежит что-то серое, видно, тряпка. Кожа с закровеневшими волосами отстала от кости, и я вижу трещины на черепе. Думаю: «Как на расколотом арбузе…»

Не отводя взгляда от этих трещин, пытаюсь нащупать тряпку. Пальцы касаются чего-то ледяного и скользкого. Смотрю, что это, и сразу отдергиваю руку, будто ужаленый. Она натыкается на кусок мозга…

Я начинаю лихорадочно вытирать пальцы. Прямо о «хэбэ». К горлу подкатывает тошнота. Сдерживая рвоту, я замычал. «Сейчас потеряю сознание», — думаю и рвусь к выходу…

— Что с тобой? — слышу голос Терентьева. — Приснилось страшное?

Я сразу прихожу в себя. Отбрасываю одеяло. Уже светает.

— Мне тоже снится. Иногда. Даже то, чего со мною и не было… — говорит Терентьев.

Отвечаю:

— Нет, такое, как сейчас во сне, я уже видел…

Так началось утро нынешнего дня. Опять сон. Опять кошмар. Кошмар во сне и наяву…

ЧП — совершено преступление двумя солдатами. Нашим из ремроты и прикомандированным из пехоты. Пострадали двое афганских детей, женщина и старик. Услышав стрельбу, подоспели десантники. Одного убили на месте. Другого будут судить. Вроде напились «кишмишовки» — местное зелье из винограда, чем-то смахивающее на чачу.

Ублюдки. Таких надо расстреливать. И обязательно на рассвете. Чтобы жить хотелось еще больше.

После обеда было партийное собрание. Дернул черт выступить. Покритиковал «химиков» за недобросовестное отношение к оборудованию спортгородка. Те сразу же окрысились. Удивительные люди — никто в штабе не реагирует так болезненно на критику, как они. Словно испытывают комплекс неполноценности. Их, правда, и без того доводят шутками. Например: «Сколько «химиков» погибло в годы войны?» — «Три. Первый спал в тени в противогазе. Наступили на гофрированный шланг. Задохнулся. Второго задавили в очереди за медалями. Третьего убили черпаком, когда лез к повару за добавкой».

Вечером засиделись в «греческом зале» до двух ночи. Я прилег на кровать и уснул. А Терентьеву, Кожанову и Батурину захотелось жареной картошки. К утру они приготовили ее и давай всех будить, за что были обруганы в разных концах палатки неблагодарными ее обитателями.

15 ноября 1980 г.

Был в Кабуле. Вернулся к вечеру. Пошел смотреть фильм, но его показ, по словам Терентьева, опять превратился в драму. Еле высидели до конца. Привез из 317-го полка книгу Югова «Страшный суд» и читал ее до утра. Завтра воскресенье. День более-менее свободный. Проверок нет.

16 ноября 1980 г.

Не отказал в удовольствии поспать дольше обычного. Правда, остался без завтрака. Но выбирать надо было одно. У меня вновь появляется такая мечта: когда вернусь домой, поеду в деревню. В осеннюю слякотную погоду залезу на русскую печь и буду спать, спать и еще раз спать. За весь Афган.

17 ноября 1980 г.

Сегодня летит в Союз Тонких. Увольняется в запас. Вместе с ним — прапорщик Шилов. В командировку. Утром передал ему письмо для Лины. Шилов, бросив Тонких, помчался к самолету. Это меня возмутило больше всего: о себе только думает. Пришлось заняться солдатом Батурину. Тот оформил документы, снял с довольствия. Собрали вещички. Тонких заходит попрощаться. Смотрю, а десантная куртка на нем старая и ободранная. Из прорех прямо вата торчит. Говорю: «Да как же ты в ней полетишь?» Позвал Терентьева и попросил подыскать что-нибудь подходящее. «Понял!» — весело ответил Николай и повел солдата из палатки. Через десять минут Тонких был одет прилично. У меня закралось подозрение, что куртку где-то сперли. Но виду я не подал. Попрощался. Когда Тонких ушел, спрашиваю у Терентьева: «Откуда?» «Какая разница? — говорит, а глаза у самого хитрые-хитрые. — У «химиков» заняли. Что-то очень вредными они стали последнее время…»

18 ноября 1980 г.

Терентьев был прав. Самый старший «химик», назначенный распределять наряды, попытался вне очереди сунуть меня помощником оперативного дежурного. Я его культурненько отфутболил к начальнику, дескать, выполняю задачу, поставленную им лично. Майор сгоряча рванулся к полковнику. Но тот ему, видно, все объяснил. Больше подобных поползновений не было. Еще бы! Тянешь за двоих, ездишь на проверки и задания, как все. А тут еще и вне очереди… Дашь палец, возьмут всю руку. Пришлось до этого не допустить.

Ночью ездил в Кабул. Постреливали немного, но не больше обычного. Последний объект, проверяемый нами, — министерство обороны. Там всегда пьем чай. Так было и на этот раз. Идешь по коврам, и неудобно становится за свою пропыленную выгоревшую «десантуру».

19 ноября 1980 г.

Вечером в третий раз показывали фильм «Служебный роман». Хочется и в самом деле верить во что-то хорошее. С болью смотрел на улицы Москвы. Всего лишь год назад ходил по ним, приехав на тридцатипятилетие суворовского военного училища, а кажется, прошла вечность. Где-то большие города, большие и маленькие радости, где-то Родина. Как нам ее не хватает! Родина — это все. Нас не будет, а она останется.

Днем пришел знакомый солдат от соседей. Вместе не раз были в рейдах. Попросил дать рекомендацию в партию. Я пообещал. Парень что надо. Покурили в спортгородке. Рассказал: есть подозрение, что в прошлом рейде один товарищ «разжился» у дуканщика тридцатью тысячами афганей. Неужели правда?! Откуда эта моральная распущенность? Таких бы убивал без суда и следствия. Не зря говорят: «Кому война, а кому мать родна».

20 ноября 1980 г.

Приехали опять москвичи. Проверять. Среди них два генерала. Не обошла вниманием комиссия и меня. Долго беседовал с одним подполковником. Разговор был деловой, конкретный и доброжелательный. После случайно услышал фразу из уст проверявшего, прозвучавшую в мой адрес. Она была довольно-таки лестной. И на том спасибо.

Перед обедом рассматривал пленки, сделанные в начале Афгана. Снимал Батурин. Нашел два кадра с Алешкой Медведем. Сфотографировались за пять дней до его смерти. Попросил Валентина отпечатать, на что тот удивленно выпучил глаза: «А разве тебе не давал?» «Странный вопрос…» — ответил я.

Уже столько всего было, что порой кажется, будто со дня гибели Алешки отделяет целая вечность.

После обеда приходит Терентьев и говорит: «Тебя у машины ждет командир зенитного дивизиона». Что он хочет, я, конечно, знаю. Пользуясь дружбой с Орловским, будет опять просить. Как все это надоело!.. Да и кто он мне — начальник, что ли?.. «Передай подполковнику, — говорю, — что я сплю». Лег на кровать, в душе еще немного повозмущался и уснул на самом деле. Ребята будить не стали, разбрелись по делам.

Проснулся от удара подушкой, запущенной Кожановым. Встал и побрел в «греческий зал». А там на сковородке жареная домашняя колбаса. Передали по-сылку Ласкину, однако он улетел в командировку в Союз. Рассудив, что Ивану дома и так будет сытно, распотрошили сверток. Каждому досталось по паре маленьких кусочков. Только аппетит раздразнили.

21 ноября 1980 г.

С утра Кожанов словно сдурел. Начал во всю мощь своих легких с надрывом и рычанием читать стихи Вознесенского:

Опять надстройка рождает базис!.. Дворник во сне бормочет Гельвеция… Интеллигенция обуржуазилась. Родилась люмпенинтеллигенция. Есть в русском «люмпен» от слова «любят»… Как выбивались в инженера… Из инженеров выходит в люди Их бородатая детвора. Двадцатилетняя, уже кормящая, Как та княгинюшка на Руси, Русская женщина новой формации Из аспиранток ушла в такси…

И что-то еще. Кажется, про музу, которая носится на метле. Олегу пришлось прервать чтение, так как запущенный мною ботинок просвистел совсем рядом.

— Вставайте, сони! — увернувшись, продолжал орать Кожанов. — Я пришла к тебе с приветом рассказать, что солнце встало!..

— И в самом деле «с приветом», — пробурчал Терентьев, поднимаясь с кровати и натягивая ботинки.

— Ты бы нас поласковее поднимал, — продрал глаза Сашка Фомин, — легкую музыку включил бы. Взял бы проигрыватель у Коровина…

— Завтра так и сделаю. Но если еще кто-нибудь ботинком запустит, вылью на него ведро воды…

День прошел в работе. Хотел сделать многое, но не успел. То одна команда поступит, то другая… И все срочно.

Вечером затопили печку и долго сидели в полумраке, не поднимая «шоры» на окошечках палатки. Говорили по душам. Все мы разные, а вместе хорошо. Тот же Кожанов… Без него от тоски бы зачахли.

Я взял баян. Сыграл несколько мелодий. Приятно, когда слушают.

После ужина написал письмо жене Медведя. Вернее, вдове. Дико звучит это слово. Неужели и следующие поколения тоже будут обретать вдов и сирот? До чего жалко людей, за тысячи, миллионы лет своего существования не избавившихся от стремления к уничтожению себе подобных! «Гомо сапиенс»… Какая ирония: «разумный»! Где же твой разум, человек?!.

22 ноября 1980 г.

Сегодня посетил палатку полковник-связист из Москвы. Сначала напустил на себя строгий вид, а затем разговорились о трудностях нашей жизни, о жертвах, недовольстве неизвестностью. Полковник сказал: политбюро и министр обороны за то, что десантники еще нужны здесь. Как-никак элита Вооруженных Сил СССР. За наш вывод только Маршал Советского Союза Огарков — начальник Генштаба. Ведь мы его резерв. Свои предложения постоянно докладывает наверх и командующий ВДВ. Стали задумываться о боевом опыте, который нужен не только одним нам. (Наконец-то!). Услышали и о том, что, может, дивизию выведут. И даже «очень скоро». Но вероятно и другое… Короче: то ли дождик, то ли снег, то ли будет, то ли нет. Но на душе легче. Стали нами интересоваться. Единственный раз за одиннадцать месяцев спросили, что же мы сами думаем об Афганистане. Может, телега и сдвинется с места.

Вечером прилетел из Шинданта Олег Туманов. Ранило в кисть руки. Смеется: «Если бы не на людях случилось, подумали бы — самострел». Таких, правда, случаев у нас нет и не было. В пехоте, говорят, некоторые достают мочу заболевших гепатитом и пьют. Чтобы улететь в Союз. Не хотелось бы верить в такое.

Олег уже капитан. Рассказывал много интересного, но ничему не удивляешься. Вот один из примеров. Хадовцы (местное КГБ) строят пленных, взятых в бою, дают пару очередей, расстреливая человек четырех, а затем начинают допрашивать оставшихся в живых. Для устрашения. Но даже после этого раскалываются не все.

Вот еще. Дословно: «Ведут на расстрел, а он, душман, идет гордо, без страха, как настоящий патриот». Информация для размышления. Разве разберешь му-сульман — патриоты они, религиозные фанатики или еще кто? Нам от этого не легче. Воюют, да еще как.

Туманов рассказывал, что отыскался след того сержанта, который 29 февраля пропал без вести в провинции Кунар. Это когда третий батальон 317-го парашютно-десантного полка дрался в окружении. Ему надо было продержаться два-три часа. Помощь же подошла значительно позже… В девятой роте практически выбили всех офицеров. Сержанты взяли командование на себя. Многих потом наградили орденами… В том рейде погиб и мой хороший товарищ прапорщик Толя Маврин. Двадцать четыре года было парню. У него перед самым рейдом родилась вторая дочка. Две девочки-погодки… Тогда еще самолеты летали к нам прямо из Белоруссии. Никакой таможни, никаких паспортов. Можно было на недельку вырваться…

Командир и говорит Толе: после рейда слетаешь домой, увидишь. Он отстреливался из пулемета до последнего. Сначала осколком отсекло два пальца на руке. Продолжал вести огонь. Затем ранение в плечо. Превозмогая боль, истекая кровью, теряя сознание, отстреливался. Лишь пуля в затылок заставила замолчать пулемет. Да в нем уже и не было патронов… Так Маврина и нашли потом с пулеметом. Мертвой хваткой держался за него уцелевшей рукой…

Не могу вспомнить, но что-то ужасное говорили ребята о похоронах Маврина. Вроде-бы его гроб где-то забыли и собравшиеся родственники не один день ждали «груз-200»…

В том рейде два старших сержанта подорвали себя и душманов и впоследствии им посмертно присвоили звание Героев Советского Союза, а один человек пропал без вести. Нашли лишь его подсумок с запиской: «Смерть афганским фашистам!» Недавно, говорил Олег, взяли в плен адъютанта главаря одной из банд. Допросили. Он и рассказал, что сержант захвачен в бою в бессознательной состоянии и переправлен в Пакистан. Его уговаривают стать инструктором. До момента пленения душмана парень еще держался. «Особисты» сказали, что, возможно, его постараются обменять на пленных. Правда, не очень в это верится. А жаль парня… Как быть родителям — вроде войны нет, но и сына нет: не умер, не убит… Вот они, издержки нашго «интернационального долга»…

23 ноября 1980 г.

С утра всех еще раз потешил Кожанов. Он выполнил свое обещание, принес из радиоузла проигрыватель и включил на всю мощь. Мы были в восторге. Пела девочка из «Мзиури» за Карабаса. Ну и голос, ну и бас! Попытались, дурачась, скопировать, да куда там…

В обед обнаружил, что исчезла тумбочка. Пришлось вечером заняться столярным делом. Вышла на славу. Сам не ожидал от себя таких способностей.

Получил письма. В том числе и от друга детства Женьки Сухина из Кундуза. Стоит на точке, охраняя дорогу. Несладко ему. У них уже подали списки на замену. Но настроение упадническое. Понимаю его состояние, сами идем на пределе.

Пришел Туманов. Мысли у нас во многом схожи. Примерно одинаково оцениваем все происходящее здесь. Олег верит, что здравый разум победит. Дай-то Бог. Хочется хоть детей видеть счастливыми. Сегодня Лина прислала письмо. На листике обведены карандашом ручка и ножка Маши. Растет дочурка. Говорить начинает. Что я испытал, увидев эти растопыренные пальчики, словами не расскажешь…

Ложусь спать, а игроки дуются в карты. Азарт, споры до крика. Режутся «на уши».

— Да что ты бьешь по голове? — кричит Кожанов на Фомина.

— А сам как меня отхлестал? — не остается в долгу Сашка.

Пытаюсь заснуть. Мысли вялые, безразличные. «Завтра день настанет, что он нам сулит?»

24 ноября 1980 г.

А сулил день все ту ж беспросветную работу, ту же «шрапнель» на обед и ночную проверку. Когда возвращались из Кабула, перед аэродромом в машину засадили несколько очередей. Повезло. Не попали. Развернувшись, подъехали к решетчатому забору. Пальцы на спусковых крючках автоматов. Никого. Афганцы стоят там…

25 ноября 1980 г.

Приходит в палатку высокий старший лейтенант с общевойсковыми погонами.

— Ба! Володя!..

Прилетел округа. Из Ташкента. Когда-то вместе учились. Поселил его в нашей палатке. В принципе, мы здесь как кошка, которая гуляет сама по себе. Подчиняемся непосредственно Москве. Так что округ до лампочки. Другое дело — хороший товарищ. Надо отдать должное гостю — прилетел не с пустыми руками. Второй из всех на моей памяти. Остальные же смотрят, что бы урвать у нас самих. А еще у каждого затаенная мечта — крутануться в Афганистане и получить орденишку. Многим удается. Пройдет время, и они скажут: «А мы тоже пахали…» Это сидящие здесь до сих пор без наград. В пехоте проще. У нас же… Вон командир разведроты «Полтинника» участвовал в одиннадцати рейдах. До сих пор не получил даже медали.

Вечером выдержали марку гостеприимных хозяев. Говорили до трех ночи. Было о чем вспомнить. Володя спрашивал, почему много ранений в конечности. Я объяснил, что срабатывает «равнинная» психология, или, проще, происходит «страусиный эффект». Спрятал человек голову за камень и думает: его никто не видит. Как бы ни так! В горах кто выше, тот и на коне. Бьют с господствующих высот. Голову и туловище кое-как защищают каска и бронежилет. А руки-ноги… В них-то чаще всего и попадают пули и осколки.

26 ноября 1980 г.

День был напряженным. Работал а частях гарнизона. Вечером захожу к солдатам в палатку, а они кипятят в бачке тельняшки. Только что из рейда. Обзавелись насекомыми. Сколько грязи здесь… В медсанбате капитан рассказал, что проверяли афганцев, направляемых на учебу в Союз. Из двух десятков у троих оказалась известная болезнь. Самая тяжелая. Когда признались, при каких обстоятельствах заразились, завяли уши. Но самое удивительное, никто из них не считает себя больным. Особо не беспокоит. Пока…

27 ноября 1980 г.

Утром улетел в Кундуз Володя. А я пошел к самоходчикам. Разговаривал с младшим сержантом. Он попал в такую историю. Во время несения службы в аэропорту подошел афганский летчик. Попросил достать пистолет и продать его. Сержант, не будь простаком, сказал, что подумает. Доложил о случившемся командиру. Тот — нашим «особистам». «Особисты» связались с «хадовцами» и решили дело провернуть совместно. Дали солдату пистолет. Когда состоялся обмен в разбитом самолете, внезапно нагрянули. Афганца взяли с поличным. На беднягу страшно было смотреть — побелел, позеленел и затрясся всем телом. Нашему солдату для приличия разок врезали, чтобы все было натурально. Ему нести службу на аэродроме. Могут отомстить…

Из рассказов о «хадовцах»: «Приводят пленных. Встречают задержанных хозяева учреждения ласково. По мусульманскому обычаю три раза поочередно прижимаются то к одной щеке, то к другой. А через полчаса, бывает, уже волокут за ноги по лестнице. Того, кого так тепло встречали…»

28 ноября 1980 г.

С утра отправились в резиденцию. Делегировали на партийную конференцию. Было холодно. Но я поехал раздетый в надежде на дневное тепло. Телогрейку не ношу, а десантную куртку надевать рановато.

По пути обратил внимание: в городе появились плакаты и лозунги. По-русски — на красных полотнищах, по-афгански — на зеленых. (Почему мусульмане любят этот цвет? Может быть, оттого что зелени почти нет? Все серое, голое, пыльное и каменистое…)

Плакаты и лозунги посвящались женщинам. Оказалось, в зале, находившемся неподалеку от нашего, работал какой-то симпозиум. На нем была и Валентина Терешкова. Видел ее метров с пятнадцати.

Женщин собралось много. Кроме афганок приехали, видно, и из других стран. Мы стояли у дороги и грелись на солнышке. Проходят две девушки. И вдруг обе: «Здравствуйте!» От неожиданности я даже вздрогнул. Хотя сказать «вздрогнул» — значит ничего не сказать. Я чуть было не отпрыгнул в сторону: афганки и вдруг так запросто с шурави… Тем более я с автоматом.

Среди женщин было немало таких, которые в отличие от общей массы в Кабуле умеют хорошо одеваться. Видно, воспитаны, культурны. За весь «эпос» я столько афганок без паранджи не видел.

Наша конференция проходила в холодном зале. Заколели и чуть не околели. На зачитку постановления и доведение результатов выборов не пошел. Разгова-ривал с солдатами-афганцами из охраны Кармаля. Одеты они, как петухи. Красные воротники, обшлага. Что-то от маскарадного костюма. Один хорошо говорил по-русски. А матом ругался в совершенстве. Спросил, где научился. Ответил, что работал на комбинате с нашими гражданскими специалистами. Я сказал комплимент по поводу яркой формы. Хозяева в долгу не остались: «У коммандос тоже неплохая».

Возвращаясь из резиденции, предложил полковнику из Москвы остановиться и сфотографироваться на память. Однако он отказался. А я вспомнил: в городе началась «чистка». Остерегается…

Вечером прилип Кожанов. Сначала я его отправил подальше, но потом набрался терпения и убедил, что не обязательно быть похожим на всех. Олег (это с ним редко случается) на сей раз согласился.

29 ноября 1980 г.

Работал в машине. Приходит прапорщик Валера Горюнов с банкой растворимого кофе: «Доставайте сахар, сейчас пир устроим».

Мы с Николаем засуетились. Потом Терентьев вспомнил: «А что искать, у Шилова целый склад в машине». Я не лезу в те ящички, где хранит провиант Пёр Саныч (так мы между собой называем Шилова. Солдаты же, те величают чуть по-иному, меняя букву «п» на другую…). Пожимаю плечами: «Неудобно…»

На меня сразу надавили. Отведать кофе самому хотелось, поэтому согласился: «Шут с вами. Берите сахар!»

Попили от души. Забыли уже и запах приличных напитков. После закурили и начали представлять, как прилетит из командировки Шилов и обнаружит «утечку» сахара.

— Знаете, что он скажет?… — начал Терентьев.

— А мы сейчас сочиним… — перебиваю Николая. — Вспоминайте жаргон Шилова.

Пошевелив мозгами, вспомнили характерные для Пёр Саныча словечки. Сообща сочинили стих и покатились со смеху. Начало нашего творения звучало так:

«Припустим, товарищества в вас нет… Не повсегда, но все же есть случаи. Было уж раз: я лётал на обед, А в это время сахар вы сожрали…»

30 ноября 1980 г.

Батурин с раннего утра устремился к стоянке самолетов. Вернувшись, сообщил, что прилетел Шилов и привез посылки. Встретили как самого дорогого гостя. Сразу же сели в «греческом зале» завтракать. Потом я поехал в Кабул. Отвез в полк прибывшего молодого лейтенанта. Работал в резиденции до сумерек. Когда стало темнеть, выхожу из ворот и двигаю к штабу полка. Все посты знаю, как свои пять пальцев. И вдруг из кустарника: «Стой, кто идет?» Поставили секретный, о существовании которого и не подозревал. Сразу вспомнил, что не спросил пароль. «Я иду!» — отвечаю и продолжаю шагать, как ни в чем не бывало. «Стой, пароль!» — кричит из кустов солдат. «Да что ты глотку дерешь? — начинаю злиться. — Еще светло, а секретный пост выставляется на ночь. Не видишь, офицер идет?..» Часовой не унимается: «Стой, стрелять буду!»

Подхожу. Объясняю, кто я и откуда. А оружием, говорю, не пугай. У самого два ствола — один на плече, другой в кобуре. Вызывай начальника караула, раз уж такой уставник. Думаю, меня каждая собака в полку знает. Сейчас придет офицер и проблема не будет стоить выеденного яйца.

Однако начальником караула оказался молодой лейтенант, только что выпустившийся из училища. «Документы!» — требует. Я ему: «Юноша! Выезжая из лагеря даже на проверки боевого охранения, не говоря уже о рейдах, все оставляю в штабе. Мы с тобой вроде бы не в Рязани…»

Трудно обрисовать восторг, овладевший лейтенантом. Возомнив, что поймал шпиона, повел меня к начальнику штаба полка. И какое же было разочарование молодого служаки, когда я заговорил с майором, словно мы виделись с ним час назад. Но начальник штаба, пользуясь случаем, накинулся: «Сами нарушаете установленный порядок. Даже пароль лень узнать. Вот посажу и будете ждать в дежурке, пока ваши не приедут на проверку».

Надо сказать, пути у меня с этим майором пару раз пересеклись. Еще в Союзе. Особо не жаловали друг друга. А тут такая прекрасная возможность досадить товарищу из вышестоящего штаба. Короче, обругались. Я сел в дежурке, закурил и разговариваю с дежурным по полку. Только собрались попить чаю, вновь входит начальник штаба. Он что-то сказал мне обидное и я тут же ему ответил. «Встать!» — картаво заорал майор. Я встал. «Сесть!» — опять выходит он из себя. Я сел, думая, что на этом все и закончилось. Но не тут-то было. Он опять орет: «Встать!..» Ну, тут уж заклинило и меня. Я вскочил и сам зарычал на него, напомнив, что вроде бы являюсь офицером и не намерен терпеть к себе хамское отношение. Провинился — доложи моему начальнику, а унижать себя я не позволю. Выпалив это, демонстративно уселся на стуле. Больше майор уже и не пытался меня поднимать. И в это было в его интересах. Еще одно его телодвижение — и я бы ему перечислил весь зоопарк. К счастью, до этого не дошло.

Я спокойно попил чаю с дежурным, поболтал с ним. Потом пришли ребята из полка проведать, узнав, что меня «арестовали». Посмеялись, пошутили. Майора не очень-то жаловали подчиненные и были рады, что ему досадил представитель вышестоящего штаба. Я дождался приезда нашего проверяющего, зашел попрощаться к командиру полка. Он и говорит: «Попроси прощения у начальника штаба, ты же младший». Я ответил, что коль майор попытался меня унизить в присутствии дежурного по полку, то я ему ничего не обязан. Пусть каждый отвечает за свои ошибки сам. «Ладно, бог с ним со всем, забудем», — сказал на прощанье командир полка. Мы пожали друг другу руки, и я уехал на аэродром.

Да, днем присутствовал на офицерском суде чести. Разбирали дело старшего лейтенанта. Был ротным, два года назад снят с должности. Здесь же хотел заняться «бизнесом». Купил двадцать девять ящиков с мылом для продажи. Присудили понизить в звании до «лейтенанта».

1 декабря 1980 г.

С утра неприятности. Личные. «Накапал» начальник штаба полка. Получил накачку. Майор все интерпретировал так, будто я угрожал часовому оружием. И откуда у людей подлость?..

Полковник, видно, отчитывал грешного старлея больше по обязанности. От души у него получается эффектнее. Но настроение все равно испорчено. Понимаю: сам оплошал.

Пришел в палатку насупленным и злым. Смотрю, ребята пытаются раз-веселить. Олег из кожи лезет: «Леш, да плюнь ты. Сам же говорил: большие неприятности случаются раз в три года. Смотри, сколько времени до следующей!..» Вмешивается Фомин: «Прочитал заметку о тебе в газете. Ту, которую приезжий корреспондент написал. Очень понравилась. Правильно написал…»

Я отмахнулся, а потом чувствую, на душе потеплело. Бывает, портим друг другу кровь. Принуждает к этому обстановка. А на поверку в любой момент станем за товарища горой.

Вечером заглянул в палатку заместитель начальника политотдела дивизии. Молодой и «дикорастущий». Всего лишь на четыре года старше меня, а уже и академия есть, и такая должность. Фамилия у него интересная — как у известного космонавта. Может, в этом и секрет его быстрой карьеры?.. Поговорили о насущном. Пообещал, что каждый слетает хоть на пять-семь суток в Союз повидать семьи. Эти бы слова да Богу в уши. Хотя вряд ли получится. Скоро опять весна, опять начнутся активные боевые действия. Какие там командировки…

Вечером ездили на проверку в Кабул. Была возможность отвести за вчерашнее душу. Долго ли накопать недостатков. Проверял как раз батальон, где служит тот молодой лейтенант. Поговорили спокойно и по-товарищески. Познакомились ближе. Парень извинялся: «Я же не знал, что у вас будут неприятности. Надо мной теперь весь полк смеется… Проявил бдительность…» Я же сказал, что сам виноват. Кто из нас не помнит первые дни лейтенантской служ-бы?! Шарахались от всего. Не зря опытные офицеры смеются: самый страшный проверяющий — молодой лейтенант.

Ночью поскользнулся на броне. Грохнулся вниз. Сбил всю коленную чашечку. Виной тому водитель. Не дождался, пока все слезут, и резко дернул. Могло быть и хуже.

Таким образом, пошла полоса неприятностей. Все одно к одному… Так уж устроена человеческая жизнь…

2 декабря 1980 г.

Получил из дома письмо. Мать передает привет от Валентина Розова. Росли вместе. От него недавно ушла жена с детьми. Не ладится семейная жизнь. Отчего-то вспомнилась давняя-давняя история. Убивали собаку. Мне тогда было лет восемь. Валентин и его друг Васька, ребята постарше, позвали на речку. Пошли втроем, взяв с собой черного лохматого пса. Я думал, купать. Но ребята сразу стали топить. Васька заплывал в речку, держа собаку на поводке, и нырял. Та — вслед за ним. Потом выскакивали, отфыркивались, а Валентин кричал: «Дольше, дольше держи под водой!» «Попробуй сам!» — огрызался товарищ.

Я спросил, зачем они топят пса. Валентин ответил, что тот душит и ест цыплят. Было жалко, и я просил отпустить. Но мальчишки вылезли на берег и, поняв, что утопить животное просто так трудно, начали его бить. Они брали собаку за лапы и бросали об землю. Казалось, били не этого беспородного барбоса, а самого меня. Особенно невыносимо стало, когда из черного носа потекла кровь. Она была ярко-ярко-красной. Но самое удивительное, после каждого удара пес вскакивал на лапы и, виновато виляя хвостом, жался к ногам своих маленьких убийц. Это уже было слишком. «Отпустите, пусть бежит, куда хочет», — просил я со слезами на глазах. В конце-концов истязатели устали. Я отцепил поводок. Пес не хотел убегать…

К счастью, собаку тогда не убили. Но домой она уже не вернулась. Почему мне сегодня вспомнилось это, сказать не могу. Я видел здесь кровь. Кровь убитых и раненых. Щедро полит ею непрестанно вращающийся шарик. Жестокость… Она воспитывается в нас с детства. И проявляется она не только в физическом убийстве, истязании. Людей еще мордуют и нравственно.

Мать пишет, дома пошли слухи, будто я ранен. Да еще в живот. Удивительно, откуда такая нелепость? Кому выгодно истязать больное сердце старой женщины, ожидающей своего сына? Кто решил испытать нервы отца, имеющего тяжелое проникающее ранение в голову времен войны? Ведь эти слухи тоже могут обер-нуться убийством. Косвенным. Беспардонные люди…

На душе скребут кошки. Не дай Бог кому-то еще испытать такое, как нашим матерям. Кстати, меня уже второй раз хоронят. Говорят, есть примета: жить буду долго. «Свежо предание»…

3 декабря 1980 г.

Опять ночная проверка. На сей раз — караульной службы. Ходил по «малому» кругу — тылы, хлебозавод, разведчики, автомобилисты и связисты. Кстати, о караульной службе. Сижу и пишу эти строки. Темно. Вдруг совсем рядом автоматный выстрел. Метрах в трех-четырех от палатки. Лень выйти посмотреть, в чем там дело. Привыкли. Не убило, значит, стреляли не по нам. Наверное, разряжали оружие. Кто-то передернул затвор и нажал на спуск, не отсоединив ма-газин… Да, вот прямо сейчас зашел Витька Хромов — наш вечный «караульный пес» — и стал ругаться. Выстрелил, как я и предполагал, молодой солдат. При разряжании. Витька со своим взводом уже почти год несет караульную службу в штабе. Бессменно. Свихнуться можно, а парень еще не лишен и чувства юмора. Начнет кто-нибудь словами из устава: «Заслышав лай караульной собаки…», Витька сам тут же засмеется: «…Немедленно подойти к лейтенанту Хромову и дать ему… сигарету. Не откажусь и от более существенного…»

С Хромовым, командиром взвода НАД — начальника артиллерии дивизии — поначалу я пару раз поругался. Ершистый паренек. Но потом как-то незаметно подружились. Витька, добрейший и порядочнейший человек, вскоре стал любимцем палатки. И мне очень нравится. Жалуется он мне иногда на своего замкомвзвода Володю Луберга. Володя — это экземпляр еще тот. Кличка у него — «Одеколон». Бывший студент, москвич, уже «дембель», кстати, очень неглупый парень, он, однако, грешит употреблением спиртного. Пьет понемногу, но часто. А так как на водку денег нет, то употребляет одеколон. И самое интересное — не поймаешь с поличным. Запах одеколона… И все тут.

4 декабря 1980 г.

Ужасно доводит сбитая коленная чашечка. Постоянно прилипает к штанине, а забинтовать нельзя — ходить будет невозможно. Приехали москвичи разбираться по ЧП, совершенному двумя солдатами, затеявшими стрельбу. Стараюсь на глаза не лезть. Старый солдатский принцип: подальше от начальства… А то вспомнят, начнут трясти и меня. Надоело все и без того.

5 декабря 1980 г.

Произошел небольшой конфликт с представителем аппарата советников. Как-то мы пошли одному из них навстречу, помогли. Приезжает другой и говорит, что все надо переделать. Чистенький такой, гладкий, ухоженный. Молодой, но наглый. Сразу видно, воспитывался под крылышком у большого начальства. Посмотрел свысока на «безродного» старлея и этак бесцеремонно: «Надо переделать». Я взял бумаги: ошибки из-за неправильных исходных данных. Значит, не на нашей совести. Поэтому, говорю, переделывать не будем. Не хочу наносить людям моральный ущерб — приказывать дважды выполнять одну и ту же работу.

Приехавший фыркнул и помчался к начальству. «Беги, беги, — думаю, — ничего у тебя не получится. Ко мне все равно вернешься. Развелось холуев…»

Какой смысл вкладываю в это слово? Примерно тот же, что и Грибоедов в «Горе от ума»: «Служить бы рад, прислуживаться тошно». Понимаю, есть должно-сти адъютанта, офицера для поручений и т. д. Никуда от них не денешься. Но ненавижу всеми фибрами души тех, кто, пользуясь близостью к начальству, перенимает его замашки. Избитые формулы: «Любишь хозяина, люби и его собачку», «Сильному повиляй хвостом, слабенького куси»… Но как живучи у нас низкопоклонство и лизоблюдство!..

Короче, побегал-побегал советник и вернулся ни с чем. Начальник стал на мою сторону. Пока приезжий ходил, полковник успел позвонить: «Да сделай ты, Алексей. Для меня. Можешь с этого что-нибудь иметь». Я ответил: если так вопрос ставится, тогда другое дело. А «иметь» с приезжего нахаленка мне ничего не надо. Сделаю, и пусть катится.

Вернувшись, советник перешел на униженно-просящий тон. Сразу стал своим парнем. Резанул ребром ладони по горлу, дескать, вот так надо, извинился за допущенные ошибки. Сделали мы все чин чином. Но понять дали: здесь десант. И законы у него просты. На человека смотрят в масштабе один к одному. То есть, какой он есть на самом деле.

6 декабря 1980 г.

После обеда все рванули в баню. Смотрел на них как на счастливчиков. Черт бы побрал эту ссадину. Скрепя сердце, пережил. Лишь поменял белье. Зато потом, думаю, отведу душу. Все наверстаю.

Получил телеграмму от Орловского. Просит выслать вызов в академию. Выздоровел, едет на сессию. Наверняка сюда уже не вернется. Это мы с Терентьевым не можем болеть. Наше право — честно работать. Другого нет.

7 декабря 1980 г.

Москвичи добрались и до меня. Беседовал с генералом. Кажется, тот остался доволен.

После обеда встречаю майора, начальника дивизионного клуба. Кстати, самого клуба в дивизии нет, а должность есть. Вот и занимается в политотделе его начальник тем, что прикажут ему делать. А зачастую — просто ничем. Смотрю на майора и не могу уловить, что же все-таки в его облике изменилось? И вдруг понял: да он же совсем лысый! Под ноль. Дело в том, что майор никогда не отличался пышной шевелюрой, поэтому для его головы потеря оказалась не слишком существенной. Оттого сразу ничего и не заметил.

Прихожу к Терентьеву:

— Коля, давай еще раз «офантомасимся».

— А вдруг выведут?

— Если дело только в этом, все без колебания состригут волосы не только на голове…

Одним словом, убедил. Постриглись. У меня это уже четвертый заход. Отрастают волосы — замечаешь, как летит время. Хорошо бы, если бы эта стрижка была последней.

Как полагается, первый день над нами подшучивали. Потом привыкли.

Выдали новую хлопчатобумажную форму. Пришил погоны, петлицы. Погоны даже сделал со вставками по старой кадетской привычке. Достал в редакции дивизионной газеты пластмассовые клише, слегка нагрел их и согнул. Форму погоны с ними держат прекрасно. И плечам не больно. Короче, сделал все на совесть. Внешний вид — это тоже настроение. Нельзя здесь опускаться, особенно нам, офицерам.

Сегодня с переводчиком чуть не померли со смеху. Пришел к нам Пашка Лагунский и показал свои стихи. Ну, если уж и его потянуло на поэзию, то это самый верный симптом: пора нас выводить отсюда. Стихи, надо сказать, класс! В жизни таких не читали. Правда, при Пашке мы смеяться не стали, однако потом душу отвели, как следует. Пашка — это такой шкаф… Метра эдак полтора в плечах. В общем, косая сажень, как говорят о таких в народе. В дивизию он пришел перед самым вводом войск в Афган. Отличился во время переворота и получил орден Красного Знамени, а недавно — старлея досрочно. Личность во всех отношениях легендарная.

В начале осени мы как-то в воскресенье выпросились у командования съездить искупаться в бассейне в крепости Балахисар, где стоит 357-й парашютно-десантный полк. Упросили с трудом. Искупаться, позагорать пару часов — и то радость. Но надо представить себе такую картину. Бассейн словно разделен пополам незримой линией. По одну сторону мы, молодые офицеры и прапорщики. По другую — элита. Армейская. Мужики солидные. И в теле, и со служебным положением. Далеко уже не мальчики. Но самое интересное не это. На нашей стороне ни одной представительницы прекрасного пола. Зато на другой… Там их столько, что у холостяков глаза разбегаются. Да и не только у них… Живые же люди… И посматривают на нас эти девицы свысока — что им какие-то лейтенанты, в крайнем случае — капитаны из дивизии… Мы, конечно, свое место знаем. Поплавали и скромненько загораем на солнышке. А у Пашки Лагунского кровь играет. Бросился он в бассейн, проплыл несколько метров под водой, вынырнул и столкнулся лицом к лицу с одной из купавшихся девиц. Он и сам не понял, как все получилось. Та — «Ах!», а Пашка — раз — и поцеловал ее. Незнакомка смутилась. Но потом смотрит — парень молодой, красивый. Слово за слово, разговорились, вылезли на бордюрчик, уселись рядышком… Ни дать, ни взять: любовь с первого взгляда… Вдруг видим, бежит к Пашке какой-то мужичок. Маленький такой, плюгавенький. Визжит, слюной брызжет… Откуда нам знать, кто он такой? Как говорят, в бане все равны. Погоны-то к плечам не прирастают… Подбегает этот товарищ к Лагунскому и пытается столкнуть его в воду. А Пашка эдак небрежно, легким движением руки, р-раз, и в бассейн мужика. Дескать, остынь немного. Что тут поднялось! Кого только не набежало! Еле отбили Пашку. Хорошо, с нами был один из наших высоких начальников. Он заверил: сами, говорит, разберемся, накажем как следует. А за что?..

Конечно же, никто и ни за что Пашку не наказал. Но смеху было немало. Пашка, кстати, весной тоже отличился.

Наши первые отпускники летели в Витебск. Посадили их в Кокайдах. И давай шмонать по полной программе. А летели вместе с партией «дембелей». Ну что там было у солдат? Ручка какая-нибудь несчастная, щипчики для ногтей, очки, бусы… Мелкота, одним словом. Чеки ведь только-только начали платить. У офицеров, конечно, вещей было чуть побольше. Дубленки, джинсы, дешевенькая радиоаппаратура. А таможенники уперлись: «Не положено и все тут. Афганями вам не платят. За что покупали?» Отобрали даже ручки и щипчики. Офицеры объясняют, что у советников меняли чеки на афгани. Но те ни в какую. Стоит Лагунский. Мужик, как уже говорилось, здоровый, на груди орден Красного Знамени. Дошла и до него очередь. Но он наотрез отказался: не дам и точка. Не мои, дескать, вещи. Просили передать. Как потом людям в глаза смотреть? «Нацепил железяку и выступает, много вас таких…» — скорчил презрительную мину зеленый лейтенантик в пограничной форме. Договорить он не успел. Лагунский — ногой с разворота… Того и сдуло… Прибежали на помощь обиженному. Но тут вмешались «контрики». Наши «особисты», из дивизии. Тоже летели в отпуск. «Кто, — говорят, — боевой орден назвал железякой? Мы так дело не оставим». Пришлось пограничникам пойти на попятную. Но вещи все-таки отобрали… Потом летал туда зампотылу дивизии. Многое вернули. Но не все. Некоторые вещи присвоили таможенники и пограничники. Кажется, кого-то после даже судили. Но Пашка все-таки отдуплился за обиду. Когда возвращался из отпуска, договорился с летчиками, чтобы те после посадки в самолет подержали несколько минут открытой рампу «Ил-семьдесят шестого». Вот закончился досмотр вещей. Все заняли свои места. Вдруг выскакивают на бетонку Лагунский и несколько десантников и давай метелить… Буквально секунды понадобились им, чтобы посчитаться с обидчиками. А потом сразу же в самолет и — «От винта!» Корабль пошел на взлет. Странное дело, в Кабул никто и ничего не сообщил…

Такие вот воспоминания породила пещерная поэзия Пашки…

8 декабря 1980 г.

Вечером в палатке надо мной посмеивались:

«Опять приехали фотографировать из «Красной звезды», а ты снова оболванился… Твоя голова, как барометр. Тот погоду предсказывает, а твоя — приезд корреспондентов». Я отмахнулся, дескать, нужна моя физиономия в газете, как же.

Причиной подначек послужило следующее. Весной, когда перед рейдом подстригся под «ноль», тоже приезжал фотокорреспондент. Ему посоветовали снять нас. Как один из передовых коллективов. Естественно, в кадр я не попал. Позировали Орловский и Терентьев. А я стоял в стороне и помогал организо-вывать съемку. После в «Красной звезде» появилась фотография. Красиво там было написано, мои коллеги в беретах выглядели эффектно. Но я не завидовал. Может быть, мне больше всех повезло: в том рейде остался живым. Примета: нельзя сниматься перед выходом на боевые действия. Хотя, конечно, строго следовать ей никто из нас не собирается.

Но надо же произойти такому совпадению?! Только постригся — вновь фотокорреспондент… И опять его посылают к нам. Да Бог с ним. Забегая наперед, скажу, что прибывшего съемки интересовали мало. Большей частью решал свои личные проблемы.

9 декабря 1980 г.

Пришел Абдурахман. Переводчик из агитотряда. Завтра с нашими уезжает в рейд. Одни возвращаются, другие уходят. Своеобразный конвейер. Пора и мне встряхнуться, но не отпускают — конец года. А задуматься — рейды, рейды, толку же… Душманы изменили тактику. Сначала действовали большими формированиями, теперь — маленькими группами. С приближением зимы стали «рассасываться» по населенным пунктам. Вот только в «Алмазном» ущелье… Засели там крепко.

Получил фотографию дочки. Совсем взрослый ребенок. А много ли ее видел?

Вечером был в рембате. По обыкновению опять сунули в руки баян и попросили поиграть. Особый успех вызывает песня «И жена французского посла…» А дело вот в чем. Стояли наши десантники на объекте в Кабуле. Рядом — какое-то приличное здание и бассейн. Во дворе почти никогда и никого нет. Ну, а что для десантника какой-то забор? Перелезли через него, искупались в бассейне и — обратно. И так несколько раз подряд. А это оказалась территория французского посольства. Французы раз стерпели непрошенных гостей, два, три… Но когда те продолжили разведку дальше бассейна, терпение хозяев иссякло. Они заявили протест. На командование полка, говорят, сразу вышел Председатель КГБ СССР Ю.Андропов. Связь обеспечили в течение пяти минут. Французы-то заявили протест не нашему командованию в Кабуле, а Министерству иностранных дел в Москве. Короче, разборки были серьезные. Правда, солдат сильно не наказали. Ходили слухи, что у французского посла была русская жена. А тут я как-то спел песню: «В Сенегале, братцы, в Сенегале, я такие видел чудеса…» И так далее. В общем, в том числе и про постель, распахнутую настежь, и жену французского посла… Вот ребятам и полюбилась песня. Они от нее просто угорают. Поэтому и просят постоянно: «Леха, спой про жену французского посла». Приходится петь. Надо же как-то поднимать настроение…

10 декабря 1980 г.

С утра всех погнали на разбор проверки. Присутствовали четыре генерала. Среди них один генерал-полковник. Вновь подумалось: «Кого только здесь не увидишь!» Разбор отнял очень много времени. Практической пользы однако от него — минимум. Дальше работа пошла через пень колодой. Выбило из колеи совещание. А тут еще вечером света долго не было. Изнервничался.

11 декабря 1980 г.

И еще один проверяющий на мою голову. Но надо отдать должное — дядька попался неплохой. Доброжелательный. После он говорил с начальником. Спросил, почему меня не утверждают на майорской должности. «Да вот, будем думать», — ответил «мой» полковник. «А что решать? Если Орловский переболел гепатитом, он не вернется». Мне же москвич сказал: «Продержись год, заберем в академию даже с капитанской должности. Ты человек заслуженный, представлен к награде и к званию. Афганистан — это вторая Испания. Такие люди будут нужны…» И т. д. и т. п. Однако в подобные речи я не верю. Что зря развешивать уши. Те, кто в Союзе, они ближе и к должностям, и к академии.

После отвезли с Батуриным проверяющего в штаб армии. Увидев мой «пять-сорок пять», полковник осторожно осведомился: «А ты не разучился стрелять?» Я непритворно обиделся. Сказал о своих спортивных заслугах. Это произвело впечатление. Проверяющий с уважением посмотрел на мой лихо заломленный голубой берет, на автомат и, видно, проникся еще большей симпатией. Я предложил остановиться и сфотографироваться. Но и этот полковник тоже отка-зался. Машину гнали за восемьдесят, но гость ни разу не попытался обуздать водителя. Я его понял: хотел быстрее проскочить опасный район. Все приезжие очень осторожные. А мы уже привыкли.

Из резиденции убежали два солдата, прибывшие с молодым пополнением. Литовец и поляк. Нацелились в Южную Америку. Всю ночь искали их на «бээрдээме» в Кабуле. Приказ — только задержать. А я бы расстрелял. Ненавижу предателей. Взял бы грех на душу — двумя подонками меньше. Хотя, если разобраться, не такой уж я и кровожадный. Конечно же, не стрелял бы в них. Зачем отягощать свою душу лишними грехами? Убить врага в бою — одно. Расстрелять же безоружного — это уже, как говорят на Руси, душегубство. Дезертирам повезло. Их задержал царандой. Беглецы успели уже переодеться. А мы вымотались до ужаса. Все темные закоулки обшарили, рискуя получить под колеса гранату или пулю в любой из распахнутых люков.

Под утро опять снился дурной сон. Будто бы я стоял в тупике, перегороженном металлическими решетчатыми воротами. Вдруг в него въезжает машина, в которой милиция возит арестованных. У ворот никого нет. Из кабины вылезает водитель в десантной форме. Он открывает зарешеченную дверцу крытого кузова. Оттуда выходят двое пленных душманов. Страшные такие, бородатые. Оба держат руки за спинами. Они стали в затылок друг другу в направлении ворот. Десантник принимается закрывать кунг. Вдруг арестованные оборачиваются и бросаются на водителя. Они выдергивают у него из кобуры пистолет, бьют рукояткой по голове…

Все происходит прямо на моих глазах. Я хочу крикнуть, но голоса нет. Из горла вырывается лишь натужный хрип. «Сейчас они и меня, — думаю с ужасом, — сейчас и меня…» Внутри что-то оборывается…

«Надо стрелять первым, первым нужно… Всегда стрелять первым…» — лихорадочно бьется мысль в голове, но какие-то невидимые путы сковали и без того непослушное тело. Один душман молча подходит ко мне, держа руку за спиной. В ней, я знаю на все сто, у него нож. Как в замедленном фильме, афганец плавно отводит руку до отказа. Блеснуло длинное и узкое лезвие, смахивающее на жало стилета. Так же медленно, словно все это под водой, душман ударил. Лезвие глубоко и мягко вошло под ребро. Я успел только вскрикнуть от острой и резкой боли. Тут же проснулся.

Ныла вся левая часть груди. Такого со мной еще не было. Неужели сердце? В палатке все еще спали. Я с трудом перевернулся на спину. Затих. Успокоилась понемногу и боль. В общем, снова уснул. Но странное дело — увидел опять решетчатые ворота, машину… Около нее уже не было лежащего десантника. Оба душмана стояли по разные стороны тупичка и держали руки за головами. Они смотрели на меня. Оказывается, я сжимал пистолет, но почему-то не ощущал его привычной тяжести.

«Как же я их удержу здесь, обоих?» — думал я и переводил ствол поочередно то направо, то налево. «Стоять!.. Дриш!» — приказывал я. Догадаться бы подвести одного пленного к другому, что проще. Но эта мысль не приходила в голову. И я продолжал следить стволом пистолета за каждым душманом поочередно, хотя знал, долго так их на месте не удержу. Наверняка пленные что-то замышляют…

Неожиданно вдали показался тот самый водитель-десантник. Он шел рядом с тупиком и не обращал никакого внимания на происходящее у ворот. Я очень удивился: «Его же убили…»

Однако размышлять было некогда. «Сюда, сюда!..» — кричу я. Но десантник даже не обернулся. Он продолжал двигаться спокойным и размеренным шагом. Еще мгновение — и скрылся за углом. Отвлекшийся от наблюдения за охраняемыми, я каким-то внутренним чутьем почувствовал: в поведении арестованных что-то изменилось. Бросаю взгляд направо — этот душман стоит на месте. Перевожу ствол налево… В ту же секунду второй душман бросается на меня. Палец, кажется, сам дернул спусковой крючок пистолета. Пленный замер, словно натолкнулся на невидимое препятствие… Затем ударом его отбросило к стене. Медленно оседая, душман не сводит с меня своих остановившихся изумленных широко раскрытых глаз. Пуля попала в самый центр лба. Крови не было. Я заметил лишь красное пятно размером с двухкопеечную монету.

«Что я наделал! Я же убил его… — взвихрились мысли запоздалого раскаяния. — Он же мог дать ценные сведения…. Я убил безоружного…»

Хотелось плакать, но слез не было. Я пробовал крикнуть, но ничего не смог даже прошептать. От безысходной тоски сердце стало останавливаться. Оно билось все медленнее и медленнее: тук… тук… тук… И чем реже были его удары, тем больше распирало грудь от нестерпимой боли…

— Что с тобой?.. — растолкал меня Терентьев. — Тебе что, плохо?.. Что ты стонешь и мечешься?..

— Ничего, — говорю, — Коля… Приснилось…

Полежал, вроде бы все опять прошло. Черт знает что. Не ранен, не убит, а вернешься инвалидом. Если вернешься…

12 декабря 1980 г.

Утром чувствовал себя совершенно разбитым. Но пришлось ехать в штаб армии. После недолгой церемонии проверки проводили в помещение, где вчерашний полковник работал с моими коллегами из пехоты. Состоялся своеобразный обмен опытом. Десантники выглядели на уровне.

Перед обедом выехали в часть, стоящую в Теплом Стане (господи, и здесь «Теплый Стан», словно это не окраина Кабула, а Москвы…) Да, живут там безбедно. Не то, что мы. Конечно, они входили в Афганистан на своих колесах, не торопясь. А у нас на счету был каждый килограмм веса.

Вернулся вечером. В палатке холодно, погода мерзкая. На душе неуютно и пакостно.

13 декабря 1980 г.

Вечером Кожанов и Ласкин привели в радиоузел машинисток. Слушали музыку. Все три девицы прилетели три недели назад. Нам в палатке слышны обычные в таких ситуациях разговоры и смех. Жили без женщин год, было легче. Зачем привезли? Если они не развращены, то все равно это произойдет рано или поздно. Закон замкнутого мужского коллектива. Тысяча человек скажут, что она самая лучшая, красивая, обаятельная и любимая. Одному не поверит, другому, третьему… Но кто-нибудь своего добьется. Хоть тысяча первый.

Эти разговоры и смех вывели из себя. Я поднялся и пошел в рембат. Ребята сразу сунули в руки баян. Немного поиграл. Говорили до глубокой ночи. О женах, о женщинах вообще и о многом другом. Растревожили душу.

14 декабря 1980 г.

Были гости из пехоты. Вели себя очень нескромно. Чего их черт принес? Хорошо живут. Даже автобус где-то раздобыли. Хаяли нашу организацию. Ребята в палатке промолчали, но им бесцеремонные посетители очень не понравились. Приезжие прицепились ко мне: «Ставь бутылку, и все тут». С этого бы и начинали. Захотелось выпить, нечего набивать себе цену. Я ведь был у них, видел, как живут и работают. Но такого неприятного ответного визита не ожидал. Послал их подальше. Хороших гостей встречать мы умеем, а нахалы пусть не обессудят. Гости уехали в расстроенных чувствах. Видно, они третий день после тех импровизированных сборов в штабе армии расслабляются. Ну и дисциплинка. Майор, с которым встречался тогда, жаловался мне, что у него старший лейтенант десять дней не выходил на службу и он ему за это объявил строгий выговор. «На какую это «службу»?.. — поразился я. — Здесь не служба, а война. Он что, этот старший лейтенант, у тебя в другом районе живет — где-нибудь в Медведково, например? Он же у тебя в соседней палатке. И не выходить целых десять суток?!. Да я бы его притащил за шиворот в два счета. А не хочет работать — вперед, в Союз… С позором как труса и дезертира…»

Вот такие случаи бывают в пехоте…

15 декабря 1980 г.

Вечером проверял объекты в Кабуле. В крепости Балахисар поднялся на вышку. Смотрел в ночной прибор на город. Огни… Холодные, мерцающие… Словно свет далеких чужих звезд во Вселенной… Удивляюсь, как можно покупать здесь барахло, заниматься обменами. Кто знает, а вдруг тот же самый дуканщик стрелял в нас из-за угла? Как мало помним о своей национальной гордости… Зачем унижаемся? Ведь мы же русские…

Встретил знакомого прапорщика. Мировой парень. Недавно вернулся из отпуска. Был тяжело ранен в рейде. Кстати, прапорщик — командир взвода, бывший суворовец. Парадокс?.. Ушел с третьего курса военного училища, а потом понял, что совершил ошибку. Остался в войсках прапорщиком. Собирается экстерном сдать экзамены за военное училище и получить звание лейтенанта. Теперь, имея такие заслуги и боевую награду, наверняка по возвращении в Союз добьется своего, станет офицером. А ранен он был так.

Прочесывали ущелье. До вершины хребта оставалось совсем немного. Небольшая группа солдат, которой командовал этот прапорщик, под огнем пробивалась вперед. Особенно доставал какой-то снайпер. Просто не давал высунуться. А потом вдруг почему-то затих. Только прапорщик приподнялся и скомандовал: «Вперед», как сразу же получил тяжелейшее ранение под сердце. Солдаты, находившиеся рядом с командиром взвода, видя, что он сражен, просто озверели от злости. Рывком преодолев остававшиеся считанные метры, они прямо вылетели на вершину. Душман не успел выстрелить во второй раз. Короткая очередь одного из шурави уложила его наповал. Десантники обыскали убитого. Нашли у него фотогафию в афганской военной форме. «Дезертир», — сказал кто-то из наших. А солдат, снимавший с убитого ленты с патронами, вдруг произнес: «Вот это да!.. Посмотрите, ребята…» Подползли к трупу. Ленты у афганца были на поясе и на обеих руках чуть пониже плеч. В одной оказалось шесть патронов с наколотыми ударником винтовки капсюлями. Увидев их, десантники поняли, почему афганец подпустил так близко к себе. У него произошло шесть осечек. Привыкший к бережливости, что, кстати, всегда отличает душманов, когда речь идет об оружии и боеприпасах, дезертир наколотые патроны не выбрасывал, а вставлял обратно в ленту. Выстрелил только с седьмого раза. И прямо под сердце командиру. А стрелял он, конечно, прежде всего только в него. Для снайпера командир — цель номер один. Значит, душман в него целился семь раз. Семь раз убивал мысленно. Он ошибся буквально на миллиметры, и прапорщик выжил… Фотографию душмана он теперь носит при себе как талисман, что ли. Ее подарили командиру солдаты. Так вот, прапорщик рассказывал: показывает он после выхода из госпиталя жене эту фотографию, она сразу как бросится к нему… Хотела вырвать из рук и изорвать в мелкие клочки. Такая у нее была ненависть…

Вернулись после трех ночи. Залил в бак соляр и лег спать. Все возвращающиеся из патрулирования первым делом занимаются печкой. Чтобы не подниматься другим. Неписаный закон. Печка у нас уже треснула, деформировалась. Я сплю напротив, и мне порой кажется, что она все-таки когда-нибудь рванет. Бак рядом с топкой…

Лег в постель, согрелся. Вроде бы устал, но почему-то не спалось. Наконец, задремал. Снился сон. Стоит Алешка Медведь со знакомым майором в мраморном зале с колоннами. По ним стреляют. Я вытаскиваю пистолет и начинаю прикрывать. «Прячьтесь, — кричу, — прячьтесь!» Майор сразу исчезает за мра-морным столбом. А Медведь по-прежнему посреди зала и как будто не слышит ни меня, ни выстрелов. Я подбегаю к Алешке, хватаю за плечи. Хочу толкнуть за колонну, а в руках пустота…

Во сне, кажется, плакал. А может быть, наяву?

16 декабря 1980 г.

День выдался напряженным. Писем не было. Ташкент самолеты не выпускает. Хотя бы почитать свежую газету. Совсем оторваны от мира. Писал письма, а думал о том, когда еще доведется их отправить. Нелетная погода все чаще и чаще. По несколько дней.

Приехал из ущелья лейтенант-артиллерист. Зашел на огонек и сразу же принес с собой резкий запах бензина. Оттирал бушлат, испачканный на боевых. Рассказывал о рейде. Душманы, обнаглев, ходили в ущелье в атаку. Даже предлагали сдаваться. Наши дали им маленько. Но сидят мятежники в «Алмазном» ущелье крепко. Батальоном-другим им ничего не сделаешь.

Сегодня в палатке спорили по вопросам стратегии и тактики. Год отвоевали, а улучшения никакого. Я предложил несколько способов борьбы с бандами. Первый — это увеличить количество наших войск. Поставить гарнизоны в крупных населенных пунктах, наладить контакт с местным населением. А не так, как делаем сейчас: пришли-ушли. Зачем простому афганцу рисковать? Сегодня он нам поможет, а ночью ему голову отрежут, или всю семью изведут, вот он и занимает позицию «моя хата с краю». А был бы постоянный гарнизон, не боялся бы. Русские всегда защитят… У нас, говорю, беда известная: много экономим. Хотим сделать большое дело, но вложить в него как можно меньше средств. А оно все не получается и не получается, что-то не стыкуется, чего-то не хватает, и там прорыв, и тут прорыв. Мы опять понемногу все вкладываем деньги и вкладываем… Но тол-ку по-прежнему никакого. Потом все посчитаем, спохватимся, прослезимся — господи, в десять раз больше затратили, а ничего не вышло… Один пшик. Нет, все должно быть просчитано, предусмотрено, обеспечено. Сколько надо, столько денег и дайте. И даже больше — резерв. А без этого лучше и не начинать…

— А второй способ? — спрашивает Терентьев. — Размечтался, дадут тебе денег. Какой другой путь? Выходит, так сказать, интенсивный?

— Я бы, — отвечаю, — создал на аэродромах в Кабуле, Баграме, Джелалабаде, Кандагаре, Шинданте штурмовые отряды, увеличил количество вертолетных эскадрилий. В штурмовые отряды набирал бы только одних добровольцев. По сто-сто пятьдесят человек в каждое подразделение. Жили бы они на аэродромах. Там бы и занимались боевой подготовкой. Все под рукой — оружие, боеприпасы, снаряжение. По первой же команде забросили в вертолеты все необходимое и пошли. Я бы этим ребятам год службы считал за четыре, пять, шесть лет. Не скупился бы на ордена, отпуска… Представь, Коля, себе такую ситуацию: выдвигается банда… Или наоборот — она где-то засела в кишлаке. Вертолетчики, звено, производящее разведку, обнаруживает противника. Немедленно передают координаты. Сами не уходят, продолжают наблюдение. А на аэродроме? Пять минут — и «вертушки» со штурмовым отрядом на борту уже в воздухе. Высаживаются, блокируют банду. Бой ведут на полное уничтожение. До единого человека. Кроме тех, конечно, кто сдастся в плен.

— А если большая банда, человек пятьсот? — вмешивается в разговор Батурин.

— Блокируют ее и ждут подкрепления. Но не дать возможности уйти ни одному человеку…

— Мудро… — покачал головой Терентьев. — Тебе, конечно, виднее. Но если ты такой умный, то скажи, почему же никто до этого пока не догадался?

— Что тебе сказать, Коля?.. Сам знаешь, идея штурмовых отрядов не нова. Вспомним хотя бы Сталинград. О них просто забыли. Я читал недавно, что подобное американцы использовали в своей тактике во время боевых действий в Корее и Вьетнаме. «Масляные пятна», «Молот и наковальня»… Вот тогда и подумал: «Да неужели же нам вечно набивать шишки? Изучать-то мы изучаем опыт других, но почему его не учитываем? Ведь он заработан кровью. Зачем нам — «искусство для искусства»? Вот сейчас заговорили: «Мусульманский фактор». Сам знаешь, для местных мы были и остались «кафирами» — неверными, собаками. Я об этом еще подумал, помнишь, когда мы сели на дозаправку в Энгельсе. Когда построили нас на рассвете у «Антеев» в каре и объявили: передовые части дивизии входят в Афганистан. Идем вторым эшелоном. Все мне тогда было понятным, но вдруг подумалось: «Куда летим? Они же фанатики, мусульмане… Забитая страна… Какими хорошими мы бы и ни были, для них все равно останемся неверными…» Это я, молодой старлей, допер своим скудным умишком. Но что думали те, кто нас посылал? А политики, востоковеды, советники?.. Неужели и они давали неверную информацию? Или их никто не слушал…

— Кого у нас слушают, Лешка? — подключился Олег Кожанов. — Ты, как всегда, идеалист. И рассуждаешь так же… Кого слушали? Да как обычно хотели шапками закидать. Поэтому и не нужны мы сейчас никому. Никогда нас отсюда не выведут. Сдохнем мы тут все, вымрем, как мамонты…

— Шел бы ты, Олег, со своими пророчествами… — не удержался я.

На том разговор и закончили.

17 декабря 1980 г.

Разговаривал с афганскими солдатами. Конечно же, общались в основном жестами. Один из них говорит: «Вы Амина пух-пух…» Я не соглашаюсь. Но собе-седник делает хитрые глаза и настаивает на том, что все-таки мы «Амина пух-пух». Мне все это надоедает, и я решаю переменить тему разговора. Завожу речь о Марксе, Ленине. Солдат, услышав эти имена, широко разводит руками, словно показывая что-то необъятное, и с пафосом протягивает: «О-о-о!» Все ясно. «А Брежнев?» — спрашиваю. Афганец медлит. Затем вновь разводит руками, правда, немножко меньше, чем в первый раз, и уже издает звук почти без энтузиазма. Высокую оценку дает он и Тараки. «Ну, а Кармаль Бабрак?» — не унимаюсь я. Лицо собеседника сразу настораживается. Он смотрит внимательно и угрюмо, затем бьет обоими указательными пальцами друг о друга, словно точит невидимые ножи, и отвечает по-русски: «Бабрак — плохо». Я пытаюсь переубедить. Но афганец по-прежнему возмущенно трясет головой: плохо, и все тут.

Это навело на мысль о том, что местные сами еще ни в чем не разобрались. А каково нам? Зачем мы здесь?.. Защищаем Бабрака, а он в народе авторитетом не пользуется. Нужен ли он тогда нам?

18 декабря 1980 г.

Выехал вдвоем с водителем на ночное патрулирование. Во второй и третьей ротах все нормально. У первой неспокойно. В поселке Тарахейль стрельба. Трассеры так и буравят ночное небо. Два взвода стоят на отшибе. Командир роты отговаривал ехать:

— Не надо, мы их ночью не проверяем. Позиции часто обстреливают, как бы и вам не перепало…

Я увидел телефон у ротного:

— Связь есть?

Тот утвердительно кивнул головой.

— Предупредите, что через четверть часа буду, вот и все решение проблемы.

Добрались благополучно. Встретил офицер. Да, у них и в самом деле неспокойно. Обстрелы — обычное дело. По несколько раз за ночь. Командир взвода пожелал удачи, и мы выехали. Водитель был не из трусливых. Кишлак проскочили на большой скорости. Автомат все время держал в руках, сняв с предохранителя. В такой ситуации мы оба с водителем, как говорят, повязаны одной веревочкой. Успею ответить — останемся живы. Солдату ж не бросить рулевое колесо — скорость под сотню…

Иногда невольно начинаешь думать о судьбе. Если попадут выше фар, вряд ли успеешь выстрелить. Или убьют, или на большой скорости перевернемся. Но… Судьба судьбой, а сам не плошай. Надо, конечно, верить в счастливую звезду. Но еще больше — в свою реакцию и автомат.

16 декабря 1980 г.

Завтрак я проспал. Пришлось терпеть до обеда. Не впервой. Писем опять не было. Вечером подошли солдаты, попросили посидеть в машине — у Савичева день рождения. Поздравил и разрешил, но предупредил: «Спиртного — ни капли». «Откуда, товарищ старший лейтенант?» — удивленно пожал плечами Савичев. «Картошки хотим пожарить, чаю попить», — уточняет другой. Тогда я внес и свой взнос — несколько банок сгущенки. Стоят в тумбочке. Выдают каждые пять дней. Солдатам — реже.

Прихожу через три часа. «Все в порядке?» — «Так точно». Мельком смотрю в лица: есть немного. Но запаха не слышно. Лишь чуть-чуть глаза заблестели. Сделал вид, что не заметил. А после спросил у Савичева: «Было?» «Есть грех, — отвечает, — одна. На всех…»

Что делать — живые люди. Не возьми я их на контроль, все равно бы организовали празднование. И вряд ли было бы лучше. Где-то в закутке выпили бы, и знать бы никто не знал. Впрочем, возможно, что и залетели бы, попавшись кому-нибудь из штаба на глаза. А так хоть хорошо поели, да и чувствовали передо мной ответственность. Здесь совсем по-другому смотришь на солдат. Отношение куда проще.

20 декабря 1980 г.

Была баня. Холодно, по палатке гуляет ветер. Вода еле теплая. А у меня, кажется, температура. Все это когда-нибудь еще отзовется.

Вышли в предбанник. Смотрю, сапоги не мои. Сорок пятый растоптанный. Догадался — «Старца Нектария». Только у него такие. Это капитан Козин. Очень добродушный парень. Любит сгущенку. Я иногда отдаю ему свою. А он на ужине делится маслом. Как-то, дурачась, «Старец Нектарий» ободрал свои капитанские погоны, оставив на просветах только по одной звездочке, и ходил смешил все палатки, представляясь: «В завершении военной карьеры». Дело было на праздник. Заглянул он и к начоперу. Однако тот не понял юмора. Ласково, «по-отцовски» обругал капитана, да от него другого ожидать и не следовало. Куда начоперу до простых человеческих порывов, во всем он видит подоплеку.

В лагере две «молодежные» палатки — на обоих его концах. Наша и та, где живут Мясников и K°. Когда Сашка берет у нас баян, «Старец Нектарий» начинает что есть силы топать по решетчатому настилу. Имитирует танцы. Посему его сорок пятый растоптанный знают все.

Оба смеялись. «Я в твои нырнул бы с головой, — говорю, — а ты что делал бы?» «Ничего, — отвечает, — и твои растоптал бы…»

21 декабря 1980 г.

В Кандагаре, в нашем батальоне, убито шесть и ранено двенадцать десантников. Попали в засаду.

Здесь столько смертей… Им уже перестаешь удивляться. И каждый думает: «Может, пронесет?..» Тот, кого находит пуля или мина, тоже, наверное, считал, что самый-самый и его никогда не убьют. Ведь не зря же столько было… У каждого своя особенная жизнь, и человеку противоестественно представить: все может кончиться внезапно и нелепо. Кто из нас думал раньше об Афгане? Страна как страна. Такая же далекая, как Гренландия или Острова Зеленого Мыса. До событий декабря прошлого года это название не говорило ни о чем. А теперь, поди ж ты, приходится умирать. И где? В Афганистане.

После обеда прибыл самолет. Батурин помчался на стоянку. Вернулся нескоро, помахивая пустой матерчатой сумкой. «А где же посылки? — удивились мы с Терентьевым. — Наверное, еще не разгрузили?» «На, это тебе», — протянул Валентин клочок оберточной бумаги с моей фамилией и именем. Отчество оборва-но. Сразу узнал почерк жены. Красивый, округлый, до боли знакомый. Старалась, выводила, обводила буквы, чтобы не стерлись и посылка нашла адресата. Посмотрел недоумевающе на Батурина. Наверное, в эти минуты глаза у меня поползли из орбит точно так же, как и у самого Батурина, когда тот удивляется.

«Это все, — сказал прапорщик, — раскурочили наши посылки. А вот моя, смотри…» — и протянул сумку.

На ней бирка: «Батурину Валентину Васильевичу, полевая почта 13879.» На дне круглая бляшка печенья и еще половинка. Больше ничего. А Терентьев, тот и следов не нашел.

Все возмущены. Начинаем разбираться. Говорят, потрошила таможня. Но зачем ей кусок колбасы или банка консервов? (С отпускником пришло письмо, где жена писала о том, что высылает к Новому году). Видно, дело нечисто. Выясняем: самолет пять дней стоял из-за нелетной погоды в Кокайдах. На борту его — отпускники, командировочные из различных частей. Таможня действительно проверяла посылки на наличие водки. У кого были одна-две бутылки, не трогали. А больше нам и не высылают. Неужели порядочная жена отправит ящик?

Пользуясь вынужденной остановкой, летевшие пировали каждый вечер. И как у них кусок в горле не застрял? Побывали дома, повидали семьи. И своих же, тех, кто и без того обделен?! Фронтовикам в годы войны на передовую присылали подарки — передать частицу тепла… А здесь даже письма разорваны. Сволочи. Разные люди, какие же разные…

22 декабря 1980 г.

Получил письмо от знакомой. Жалуется: муж и его родные поступили с ней по-подлому. Думает подавать на развод. И это в то время, когда дочке четвертый месяц. Не везет в жизни. Конечно, не красавица, но очень хороший человек. Мы были в свое время добрыми друзьями. Я ее часто поддерживал морально. Постарался сделать это и сейчас. Написал, что случившееся в ее жизни — не самое страшное. У нас здесь бывает и похуже. А коль супруг не смог защитить жену и ребенка, то какой же он мужчина?! И стоит ли за него в самом деле держаться?

В палатке все в унынии. Новый год встречать нечем. Даже картежники не собираются вместе. Каждый зализывает свои раны молча.

23 декабря 1980 г.

Вечером ездили с Кожановым на проверку. Разбирались с солдатами комендантского взвода соседнего полка. В пирамиде не досчитались двух автоматов. Днем сыграли «Сбор», а когда объявили отбой, два писаря не сдали оружие. Привыкли, что многое сходит с рук. Пришлось дать нагоняй.

Раньше оружие было у каждого солдата и офицера при себе. После пропажи пистолетов у двух прапорщиков и расстрела в артполку (двое молодых убили «старика») стали хранить, как на зимних квартирах, в пирамидах и сейфах. Едешь в рейд, на проверку, в город — получи, вернулся — сдай под расписку. Такой порядок ввели недавно, когда немного стабилизировалась жизнь в лагере.

Да, насчет расстрела в артполку. Зарвавшийся «дембель» измывался над двумя новичками. Заставлял их даже готовить яичницу. (Я, офицер, за год в Афганистане ее не пробовал, а этому — пожалуйста. Долго ломал голову, откуда здесь куриные яйца. Потом вспомнил — по норме довольствия положены солдатам в выходные дни. Но это в Союзе. Наверное, теперь стали привозить и сюда).

Так вот. Вызывают на кухню молодые своего обидчика. «Передай, — говорят товарищу, — пусть придет на ПХД. Мы уже приготовили яичницу…»

«Дембель» не заставил себя долго ждать. А те — из двух стволов. Один автомат успели перехватить и направить очередь вверх. Однако оказалось, убили именно из этого. Подтвердила экспертиза. Доигрался. Пресняков был вне себя от ярости — написать, говорит, родителям: расстреляли свои, как собаку. Не знаю, что сообщили и в какой форме… Но, по-моему, неприятности были. Паренек оказался не безродным. Солидную опору имел за спиной. Да вот сам вырос поганцем. Молодых же наказали по минимуму.

Надо сказать, я знаю всего два случая неуставщины. И оба закончились трагически. Что ж, в семье не без урода. А вообще-то здесь не то место, где можно потрясать кулаком. У каждого в руках автомат. А они у нас безотказные…

24 декабря 1980 г.

Вечером в палатке появился Батурин с несколькими зелеными апельсинами. Говорит, летал в Джелалабад. Я не удивился. Разве сложно это сделать? Пошел к самолету, сорок минут туда — сорок обратно. Ведь не за границу же, не в Союз… Тут ни таможни, ничего. Отругал бродягу. Валентин решил нас задобрить. Однако «бакшиш» не удался. Апельсины горькие, терпкие. Поплевались и выбросили.

Удивительный народ — прапорщики. Везде успевают и повсюду.

Да, кстати, недавно узнали, что арестован бывший командир дивизионной разведроты. Правда, его сняли с должности еще в Союзе. Его отец был очень мужественным и заслуженным человеком. Посмертно удостоен звания Героя Советского Союза за испытания. Вроде бы на блок-посту расстреляли каких-то индусов, а их прохождение держалось на контроле. Говорят, замешан и один из полковых начальников. Парня взяли в Союзе — полетел за молодым пополнением… Могут дать «вышку». Вот так: отец герой, а сын под следствием…

Вообще-то насчет расстрелов особо-то здесь не распространяются. Но уверен, такие случаи есть. Одно дело, конечно, взять в бою, допросить, а потом «списать», другое дело — с целью грабежа. Тут уж не должно быть никакого прощения. Мне старший лейтенант рассказывал такую историю. Был бой у кишлака жестокий. Из одной пещеры лупили без передыха. Кинулся к ней с гранатой один ефрейтор, а его из винтовки в упор… Пуля попала в таз и раздробила его. Оттащили в укрытие. Смотрит он на ротного и шепчет: «Товарищ старший лейтенант… Я не умру?.. Не умру я?..» А сам весь позеленел от боли, глаза закатываются. Ему укол, да что толку… Как потом сказал врач, умер от болевого шока. Десантники тогда озверели. Разъяренные, забросали гранатами пещеру. Думали, никого в живых не осталось. А оказывается, шесть бандитов уцелели. Кое-кто из них был ранен. С трудом успокоили солдат, не дали расстрелять на месте. Даже перевязали раненых.

А потом рота ушла в горы. С собой увели пленных и унесли убитых. Вертолеты запоздали. А жарило днем… Вечером оседлали хребет. «Что делать с пленными? — спрашивают у ротного. — Охранять некому. Каждый человек на счету. Куда их? «Вертушки» не пришли…» Ротный, вымотанный, охрипший, сам легко раненный, подумал, подумал и в ответ: «А может их?..» И рукой красноречиво рубанул перед собой воздух крест-накрест. Взводный понял с полуслова. «Можно, — говорит, — у ефрейтора вон уже опарыши поползли из носа, а с ними, суками, возись тут…» Ночью всех расстреляли. Один бросился на склон, успел откатиться метров двести. Утром нашли…

25 декабря 1980 г,

Сегодня у Лины день рождения. Многое вспомнилось. В прошлом году эта дата была знаменательна тем, что начали входить в Афганистан. Итак, прошло триста шестьдесят шесть дней «эпопеи». Каждый из них я бы мог вспомнить по отдельности. Некоторые — даже по часам и минутам. Что принесет следующий год? Этот только отнимал…

Сегодня вечером опять прицепился Кожанов. Олегу, когда некуда деть свою бьющую фонтаном энергию, всегда хочется поговорить со мной. И хоть наши разговоры почти всегда заканчиваются одинаково, — когда он мне надоест, я его ласково пошлю подальше, — все-таки общение со мной он ценит особо. Вот и сегодня:

— Лешка, ну скажи мне честно, чего ты больше всего боишься? Быть убитым?

— А чего бояться-то, — говорю, — если убьют сразу, ты даже об этом и узнать толком не сможешь. Испугаться даже не успеешь…

— Значит, тогда в плен попасть боишься? — не унимается Олег.

— А почему ты думаешь, что я могу живым сдаться?

— Ну ладно, тяжело раненным, без сознания…

— От такого никто не застрахован, — отвечаю, — не скрою, не хотел бы… А вообще-то как-то не думал об этом… Скажу честно — боюсь другого… Если где-нибудь подорвешься на фугасе, разметает в разные стороны… Попробуй, собери по кускам… Сам знаешь, видел такое… Большие куски сложат на носилки, а маленькие привалят камнями. Чтобы не съели собаки или шакалы… А я, Олег, не хочу, чтобы даже самая мельчайшая частица моего тела осталась здесь…

— Бррр! — зябко передернул плечами Кожанов. — Охота же тебе об этом думать.

— А я, Олег, привык думать обо всем и все стараться взвешивать заранее. Если я и останусь жив, то, наверное, благодаря дочке. Ну и жене, конечно. Хотя здесь все-таки есть небольшой нюанс. Вот лежишь, бывает, ночью в палатке. Холод, ветер рвет полотнище и так тебе одиноко… Думаешь: убьют — жена погорюет-погорюет, но все равно выйдет замуж. Я не сомневаюсь, что она меня любит. Мы же ведь в одной школе учились, в параллельных классах. Знаем друг друга с детства. Но сам знаешь — жизнь длинная. Ну пять, ну десять лет погорюет — все равно когда-нибудь да выйдет, и станет моя дочка какого-то чужого дядю на-зывать папой. А я, который любит ее, кто маленькой на руках носил, если и буду существовать, то только на фотографии… Вот тут знаешь, Олег, такая злость разберет! «Нет, — думаю, — со мной ничего не случится, я вернусь во что бы то ни стало». И мне, видишь, иногда везет. А вообще-то, если иду в рейд, стараюсь убедить себя, что один на свете. Иначе нельзя. Раскиснешь, начнешь жалеть себя — считай, пропал.

Потом заговорили о женской верности. Вообще-то этого вопроса у нас в палатке почти никогда не касаются. Но сегодня растревожили душу. Рассказываю Олегу, о чем жена в письме написала. Капитан один проходу не дает. Все на что-то намекает.

— Да ты знаешь его, Олег, — говорю. — Из пехоты. Перед Афганом каким-то инструктором пришел в Дом офицеров…

— Вот за это точно бьют рожу… — Олег не на шутку возмутился. — Такой недомерок, такое чмо — и вдруг к твоей жене? Да он ее и мизинца не стоит. Ты напиши ему пару ласковых… Сидят, суки, в Союзе еще и к нашим женам пристают…

— Да зачем писать, — говорю, — жена сама отшила. Она такие вещи не любит. Уж очень серьезная у меня… Я ей верю. Четыре года ждала в училище…

Я не рассказал Олегу главного. Вчера в письме жена поведала такую историю. Идет она вечером с дочкой из садика. А над Витебском пролетает «Ил-семьдесят шестой». Идет на аэродром Северный, или наоборот, взлетел только что. Лина увидела самолет и показывает на него дочке: «Вот на таком, Машенька, твой папа улетел». Маша смотрит на «Ил-семъдесят шестой» и зачарованно провожает его глазами. Только самолет начал удаляться, она вдруг как закричит, как заплачет: «Папа, папа, куда же ты? Не улетай! Возьми с собой Машу…» И еще больше в слезы. Жена — тоже. Стоят на проспекте и ревут обе… Прочитал я эти строки, и глазам стало жарко…

Дочка все чаще и чаще спрашивает, а где же папа. «Вот у Димы, — говорит, — есть, а где мой?» У Димы — это у ее друга в яслях. Лина и отвечает, что ее папа улетел далеко-далеко на самолетике, поэтому вернется нескоро. Вот она и увидела самолетик…

26 декабря 1980 г.

Солнце… Оно сегодня палит по-особенному нестерпимо. Изводит зной. Невыносимо душно… Я бросаюсь в бассейн, плыву в зеленоватой воде, но не испытываю никакого облегчения. Я задыхаюсь. Что-то давит на грудь. В сердце тягучая ноющая боль. Подплываю к краю бассейна, хватаюсь за бордюр. Сзади слышится сильный всплеск: кто-то бросился в воду. Обернувшись, вижу вынырнувшего Медведя.

— Леша! Алешка!.. И ты здесь! Где ты пропадал?.. Мы так давно не виделись… Где ты был все это время?.. — кричу обрадованно. — Давай ко мне!

Медведь, рассекая воду красивыми сильными взмахами рук, подплывает вплотную ко мне. Я хватаю его за плечи и, дурачась, окунаю с головой.

— Что же ты делаешь? — лицо Медведя искажают страдания. — Зачем ты меня топишь? Не надо, Алешка! Я ведь и так убитый…

— Как это — «убитый»? — удивляюсь я. — Ведь ты же…

— Леша, Лешка! Да где же ты? Ну куда ты пропал? Да перестань ты шутить, отзовись сейчас же!..

Но Медведя нигде нет. Лишь расходятся круги по воде на том самом месте, где он только что был.

Я выскакиваю из бассейна на горячий бордюр, кидаюсь к одному из офицеров, оказавшемуся рядом:

— Ты Медведя не видел? Я только что купался с ним… Мы были вместе…

Но офицер молчит. «Господи, да ведь это же Митрофанов», — удивляюсь я.

— Володя, ты Медведя не видел? Ну что ты молчишь? — тормошу Митрофанова.

А тот тихо так отстраняется и уходит, уходит куда-то вниз по лестнице. Я хочу догнать его, но ноги словно приросли к бордюру.

Беспомощно озираясь по сторонам, вижу Рябинина. Тот приближается медленно и неслышно. Словно плывет по воздуху.

«Сережка!» — хочу крикнуть я, и вдруг слова замерзают у меня на устах.

«А ведь Рябинин убит… Убит еще летом… — вдруг вспоминаю я. — Откуда он здесь?.. Его уже нет несколько месяцев…»

По-прежнему нещадно палит солнце. Давит что-то, давит на сердце… Вокруг меня никого. Я один. Один на целом свете… Все ушли, а меня бросили в Афганистане. Оставили навечно…

Вот такой сон приснился мне этой ночью. Все-таки ничего бесследно не проходит. Достал нас Афган. Нет бы — мирная жизнь снилась, а то все одно и то же…

После обеда чистил автомат. У соседей играла музыка, вручали вымпел министра обороны «За мужество и воинскую доблесть». Второй уже по счету. Полк боевой, знаменитый. Таких в Вооруженных Силах сейчас мало.

Вечер. Стемнело. За столом играют вечные картежники. В Кабуле стрельба — душманы празднуют годовщину. Трассеры за аэродромом, как пчелы в саду — плывут целыми роями. Ужалит — и кто-то опять получит страшную цинковую «посылку».

27 декабря 1980 г.

Ходили в баню к артиллеристам. В ней до сих пор не топят. Хотя бы «поларис» зажгли. Намерзлись. Выскочили с посиневшими губами и гусиной кожей. Добежали до своей палатки, разожгли печку, отогрелись.

Ночью на «бээрдээме» с прапорщиком и старшим лейтенантом из полка проверяли боевое охранение. Старшим был я. Ночь выдалась на редкость холодной и ветреной. Небо черное, как сажа. В третьей роте чуть не обстрелял часовой (у них это стало модно). Водитель был новый, маршрута не знал. Вел его я. Раскатали все вокруг, мы и съехали с главной дороги. Неподалеку от позиций ограждение. Смотрим — свалены столбики. Там и проехали. Я предусмотрительно помигал фарой, дескать, свои.

Остановились. Подбежал взводный: «Успел удержать часового. Уже загнал патрон в канал ствола и целится. Не видишь, наши, говорю…» Я поблагодарил: «Спасибо на добром слове. Но ты все-таки скажи солдатам, чтоб впредь не спешили палить. Мало ли кто едет…»

Остальное все прошло благополучно. Хотя ночь была особенная. Год назад такое творилось… К утру стало известно: в Кабуле семь диверсий — нападение на местную радиостанцию, расстрел машины с царандоем… Убито пять полицейских. Но нам повезло, и мы опять проскочили. Приехали в лагерь. В воздухе за-кружились снежинки. В палатке не спали. Кожанов, обрадовавшись моему приходу, сразу насел. Начал «крутить магнитофон»: «Почему ты не такой, как все? Я до сих пор не могу понять — слишком умный или слишком дурной?» Я ответил: «В идиотах вроде не числюсь, остальное решай сам…» Вяло ввязался в спор о музыке, а затем уснул.

28 декабря 1980 г.

Все с утра ждут легендарный самолет. Но он не пришел. Да и какой смысл? Жены ведь не знают, что посылки не получили. Переживем как-нибудь.

Немного прояснилось с Кандагаром, с шестью убитыми и двенадцатью ранеными десантниками. Дело было так: заметив подозрительных людей, начали их преследовать. Те юркнули за дувал. А в кишлаках есть дома почище крепостей. Вот в одном из таких и собрался исламский комитет. Горстка наших ворвалась во двор. А там… Человек двести. Кончились патроны, пошли в рукопашную. Не оказалось штык-ножей и сигнальных ракет. Это и сгубило ребят. Соседняя рота шла на помощь. Но стрельба началась отовсюду, и где свои, куда идти — сразу не сориентировались. Ракетой бы обозначить себя… Когда подоспели — увидели такую картину: с руки убитого десантника пацаненок лет тринадцати снимает кожу. Пристрелили на месте. Взяв погибших и раненых, оттянулись назад. Кишлак накрыли артиллерией. Позже один или два солдата скончались уже в госпитале. Жалко ребят. Погибли же геройски. Оценивая происшедшее, генерал-лейтенант, заместитель командующего ВДВ, сказал: «Это был настоящий десантный бой».

29 декабря 1980 г.

Утром, как всегда, построение. Начальник штаба ругал одного капитана: «В наземные списываетесь, говорите, почки больны… В рейдах за вас другие отдуваются, а сами пьете, как…» Капитан резко возражал Преснякову. Так что к единому мнению оба не пришли.

Пишу дневник на коленях. Подходит к концу последняя тетрадь… Очень неудобно работать. Унесли от нас стол. Насовсем. Мы его брали «в аренду» в радиоузле. Хоть и не весьма (металлический, раскладной, малость покореженный), но был. Сейчас нет и его. Вот такие у нас условия. Ни-че-го… В палатке дрыхнет «Губошлеп», остальные куда-то умчались. Да и бог с ними — все надоели…

А самолет и сегодня не пришел. Что ж, плакать не будем. «Переживем, все переживем, если, конечно, доживем…»

Вместо эпилога

Степанов нашел все-таки еще одну тетрадь. Но вскоре он потерял всякий интерес к дневнику. Начинался 1981 год. Новые испытания, новые потери — все это было еще впереди. Дневник, который Алексей вел осенью 1980-го, сохранился чудом. Он горел в подбитой машине, но записи сильно не пострадали. Перечитывая их по возвращении в Союз, Алексей как-то подумал, что зря он не вел дневник и в 1981-м. Если бы Степанов продолжил свои записи, то в этом скупом повествовании особое место заняли бы события двух дней. Вот как бы рассказал о них Степанов:

22 июня 1981 г.

Последние дни были самыми мучительными. Пришел приказ на замену. Должен ехать в Прибалтику. Вот и все решение вопроса: никакого вывода. Ждали мы его полтора года. Теперь разбросают по свету, как Бог иудеев. Нам постоянно будет не хватать друг друга…

Итак, замена. Можно бы порадоваться: дожил. Но все-таки получилось неожиданно. Подействовало оглушающе. Неужели в разные стороны?!

Не успел прийти в себя, вдруг новая весть: замена приостанавливается. Это касается именно того региона, куда должен ехать я — Прибалтики. Причина понятная. Она, как говорится, не для печати. Седьмая воздушно-десантная дивизия, дислоцированная в Каунасе, «сидит» на боевой готовности. События в Польше. Поэтому можно попасть не в Литву, а куда-нибудь под Варшаву… Наверное, там было бы получше, чем здесь…

По плану положен отпуск. Еще два месяца назад. Но его все оттягивали. Когда пришел приказ, начальник сказал, что теперь-то уж отгуляю после замены. Все было понятным, но и ее в ближайшие дни не будет. Ощущение, словно едешь в трясущемся трамвае. Дергает, бросает, давит на психику… Всю душу измотало. Что за злой рок преследует нас?..

Кое-кто уже уехал. И первым — Коля Сомов. Наш незабвенный «Губошлеп». Этот — в учебную дивизию под Каунас — в Руклу. Забыли все распри, попрощались тепло и сердечно: когда еще свидимся… Кожанов тоже в Союзе. Там же и вечный бродяга Сашка Нечипорук. Его свалил гепатит. Лишь мы трое — я, Терентьев и Батурин — по-прежнему вместе.

Неделю назад «взял за горло» начальника: «Положен отпуск — давайте!» У него тоже нервы сдали: «А я один останусь? Кто будет работать?»

Настроение упало. Руки не поднимаются. Сколько жену можно обманывать? Специально пишу домой: вот-вот, через неделю, через две… ну еще немножко, чуть-чуть… И так тяну три месяца. А сам знаю: раньше конца июня не уеду. Но пусть хоть ей будет легче.

Позавчера вызывает полковник: «А что, Алексей Александрович, езжай ты и на самом деле в отпуск». Я начал было ссылаться на работу и прочее. Но он так по-отцовски, по-доброму улыбнулся и говорит: «Езжай-езжай. Знаю, каково тебе. Сколько не видел семью?» Отвечаю: «Год и три дня». «Вот и дождался. Моих навестишь. Привет передашь. Собирайся».

Что говорить о моем душевном состоянии?! Черт с ним, если придется еще раз сюда возвращаться. Полтора месяца в Союзе! А там пусть будет, как будет.

Вещичек у меня немного. Вместились в портфель. В пять утра получаю паспорт и бегу на аэродром. Спрашиваю, какой борт летит в Ташкент. «Никакого нет, — отвечают, — и сегодня, наверное, не будет». «А этот?..»

Идет посадка «дембелей» в Ту-154. Вижу трех прапорщиков и старлея из нашей дивизии. Они с вещами. «Куда?» — «В Ашхабад. Тоже в отпуск? Давай к нам!»

Бог с ними, думаю, с проездными, выписанными через Ташкент. Главное — оказаться в Союзе. А там доберемся.

Пилоты гостеприимно приглашают в салон. Улыбаются, шутят. Хочется каждого обнять, сказать что-нибудь доброе, хорошее. Пристраиваюсь у иллюминатора. Самолет идет на взлет. Внизу проплывает наш лагерь. Там Терентьев, Батурин. Эх, сейчас бы всем вместе!..

Корабль ложится на крыло. Делает круг над Кабулом. В утренних лучах солнца сверху город кажется мирным и провинциальным. А я же его больше помню ночным. Темным, космически холодным, настороженным. И небо над ним было другое, не это — светло-голубое в дымке, а черное, исчерченное трассерами.

Взгляд падает на крыло. Замечаю, как оно сильно качается. Знаю, это нелепость, но не могу избавиться от мысли: «Вот сейчас отвалится и грохнемся прямо в Кабуле. И никогда больше не увижу Лину, Машу…»

Самолет набирает высоту. Гоним от себя тревожные мысли. Не дай Бог ДШК… Однажды даже «мигаря» сбили. Нет, нормально. Кажется, пронесло. Мы уже на восьми тысячах. Внизу все серое, однообразное. Изредка блеснет извилистая ленточка речушки с зеленой окантовкой, и вновь горы, горы… Закуриваем в салоне. Летим с комфортом. Я ни на минуту не отрываюсь от иллюминатора. Замечаю, что горы становятся уже не такими крутыми. Они постепенно как бы сходят на нет. А вот и пустыня. Сверкнуло солнце в зеленоватом блюдце озерца. У берегов белая кромка — соль. Мы пересекли границу. Но где и когда?

В салоне появляется авиатор: «Ребята, Союз!»

Радуемся, как дети.

Ашхабад. Выходим из салона. Налетает порыв горячего ветра. Удивляемся: «У нас в Кабуле прохладнее…» Всех ведут к небольшому строению. Встречает старичок-таможенник. Смотрю — орденские планки на форменном пиджаке. «Свой, — думаю, — фронтовик».

— У кого крупные вещи — направо. С мелкими сюда…

Подхожу к таможеннику. Подаю паспорт, раскрываю портфель. Он смотрит на красную коробочку с медалью:

— Ваша?

— Моя, вот удостоверение.

— Антисоветской литературы нет?

— Упаси бог.

— А это что за тетради?

— Так, записи. Дневник…

Для верности вытаскиваю одну, раскрываю.

— Хорошо-хорошо, — говорит старичок. — А валюта, золото, наркотики?

Я улыбаюсь: «Откуда?!»

Формальности закончены. У аэропорта машина. В ней получаю деньги. Сотни три. Доехать домой хватит. Поджидаю товарищей. Все четверо проходят досмотр без потерь. Идем к кассе. Там нас сразу ошарашивают: «На Минск билетов нет на пятнадцать дней вперед». Ближайший же самолет через сорок минут. Он полетит в Белоруссию, а мы останемся здесь. Осознавать это — сходить с ума от тоски

— Мужики, нужен бакшиш! — говорит высокий прапорщик с буденновскими усами из медсанбата дивизии.

Демонстративно на глазах у кассира заворачиваем в газету французские очки, агатовые бусы, пару брелоков, сколько-то чеков. Два прапорщика и старший лейтенант — ребята крупные, рослые — загораживают спинами окошечко, подают сверток, проездные документы. Через десять минут билеты у нас в руках. Прапорщики успевают сбегать в продовольственный магазин. Рассовывают по сумкам хлеб, полено вареной колбасы, бутылки с лимонадом. Даже вино раздобыли. Марочное.

Садимся в самолет. Встречают две милые проводницы. Экипаж наш, белорусский. Чувствуем себя, как дома. Только взлетели, усатый «медик» и говорит: «А не пора ли подкрепиться?»

Достаем колбасу, все остальное. Завтракаем. Вскоре приземляемся в Баку. Перекуриваем на бетонке, заглядываем в ресторанчик. Жара. «Пива бы сейчас», — мечтательно говорит старлей.

Опять посадка. В салоне новые пассажиры. Рядом азербайджанец неопределенного возраста с молодой женой. Лететь вместе долго. Знакомимся. Мужчина смахивает на какого-то актера. Вспоминаю: да-да, на этого… из одесской киностудии. Теперь гадаю возраст. Можно дать и тридцать пять, можно и пятьдесят. Встречаются такие люди. Попутчика забавляет, что офицер в затруднительном положении. Он достает паспорт. Все чин чином. Фотография. Печать. Год рождения… Тридцать пять лет. И все-таки меня не оставляют сомнения. Мужчина смеется: «А теперь посмотри вот этот». И протягивает второй паспорт. Все то же: и фотография, и печать. Только год рождения другой. Прикидываю. Пятьдесят один. Качаю головой: «Живут же люди…»

Начинается обычный разговор: «Откуда?.. Что везешь?.. Сколько стоит?.. Продай…» Уступаю настырности азербайджанца, показываю сувениры. Предупреждаю: ничего не продается. Мужчина торгуется. Предлагает пятьдесят рублей. Отрицательно качаю головой. Не отстает. Семьдесят, восемьдесят… Делаю вид, что засыпаю. Назойливый попутчик уже успевает надоесть. Начинаю дремать. Вдруг будит: «Дорогой, сто рублей!»

Хочется зарычать: «Иди ты к черту, отстань! Вот навязался на мою голову!» Но сдерживаюсь. Наконец засыпаю опять. Дает знать пережитое волнение. Сквозь дремоту слышу, что-то объявляют. Улавливаю:

«Грозовой фронт… Минск… Вильнюс…» Сон как рукой снимает. Спрашиваю у своих. Те огорченно подтверждают: «Минск не принимает. Садимся в Вильнюсе».

Литва встречает пасмурной погодой. Холодно. Градусов шестнадцать. Кто-то шутит: «А у нас в Кабуле сорок пять». Предлагаем вернуться. «Что я вам такого сделал?» — отбивается он. Старший лейтенант достает из чемодана китель, набрасывает на плечи девчушке, одетой в легонькое платьице. Она с дедом села в самолет в Баку и теперь посинела от холода. Старик начинает протестовать: «У нас есть, есть, не волнуйтесь». Мы успокаиваем. Пусть хоть до аэропорта дойдет. Пока еще вещи разгрузят… Идем к зданию, а девчушка смешно путается в полах кителя. Он ей чуть ли не до пят.

Проходим в зал ожидания. Вынимаю из портфели тельняшку, прикидываю, где бы переодеться. «В туалете», — подсказывают. Через пять минут уже на привокзальной. Останавливаем такси: «На железнодорожный!..» Все разом уехать не можем. Договариваемся на два рейса. Водитель охотно соглашается. Первыми едут старший лейтенант с двумя прапорщиками, вторыми — я с «буденновцем». Таксист возвращается быстро. Плачется: «Старлей обругал и ничего не заплатил». «Ладно, — говорю, — возместим убыток». Приезжаем на вокзал, расплачиваемся. Даю две десятки. Спрашиваю у попутчиков, что не поделили. Офицер изумленно смотрит: «Мы же рассчитались. Десять рублей заплатили. И ты тоже? Ну, прохвост!..»

Так я и думал. Не могли наши. Не тот народ.

Берем билеты до Орши. Будем в ней утром. Вечереет. Прохожу мимо разговаривающих у входа солдат в форме внутренних войск. Стоят кружком. Человек пять. С девицами. На офицера — ноль внимания. Возвращаюсь: «Ребята, а каким чинам вы отдаете честь? Наверное, начиная с генерала?..» Те сначала рассеянно смотрят куда-то вдаль сквозь десантного старлея, потом вроде бы замечают. Небрежно бросают: «А что? Мы — чекисты…» И тут я взрываюсь. «Тюремщики вы, — говорю, — а не чекисты…» Мысленно вижу раскисшие от непрерывных дождей окопы, слышу знакомый рокот «полариса», в сторону которого обращены грязные босые ноги десантников, отдыхающих после смены на земляной лежанке, накрытой одним брезентом… Вспоминаю пулеметчика Юрия Фокина, вытаскивающего из «зеленки» тяжело раненного старшего лейтенанта. Теряя сознание, солдат в последнюю минуту закрыл своим телом офицера от пуль душманских снайперов. Погиб… Ему бы сейчас тоже вот так стоять с любимой девушкой. Юрий не поскупился бы на приветствие, он отдал за офицера даже свою жизнь…

«Эмвэдэшники» не ожидали такого оборота дела. Они заметно струхнули, особенно когда на помощь к «бешеному» старлею подошли еще три десантника. «Сдадим в комендатуру, — предложил кто-то. — Наши там под пулями, а эти…»

Я быстро остыл. «Не надо, — говорю, — пусть живут». Пошли в вокзал, солдаты следом. Начали извиняться. Простили.

Часов в десять поужинали в скверике. Уже совсем стемнело. Немного выпили. До поезда остался час, но тут один из прапорщиков «завелся»: «Чего пилить всю ночь? Махнем на такси. Две сотни бросим и через несколько часов дома». Мы отговариваем: «Подожди до утра. Билеты ведь взяли». Но нашему спутнику невтерпеж: «Не хотите, еду сам». Как мы не урезониваем — ни в какую. Останавливает такси. Договаривается. Все равно не соглашаемся. «Тогда еду я сам…»

Смотрим со старлеем, прикидываем. Вроде не пьяный. Водитель — мужик ничего. Предупреждаем: «Номер записали, не дай бог что случится…»

Божится, клянется: доставит в целости и сохранности. Соглашаемся: «Езжайте».

23 июня 1981 г.

Вчера ночью думал, что не смогу сомкнуть глаз. Однако сразу же словно провалился в бездонную яму. Спал крепко. Наверное, так бывает только дома.

На подходе к Орше быстро собираем постели, умываемся. И вот она, долгожданная Белоруссия! Утро прекрасное — солнца нет, но тепло. Переходим по деревянному мосту через пути, навстречу молодые парни с пивом.

— Ребята, где покупали?

— А вы откуда? — незнакомцы внимательно смотрят на наши коричневые от загара лица.

— Оттуда… Из Афганистана.

— Мужики, берите… — парни суют бутылки, мы благодарим, лезем в карманы за деньгами, но они обижаются, категорически отказываются.

Приходится взять бесплатно. В душе разливается что-то теплое, липкое. Пощипывает глаза. Хочется сказать: «Родные вы наши! Спасибо за доброту и гостеприимство. Как хорошо, что вы есть, что вы все такие…»

Садимся в такси. Водитель — скромный спокойный мужчина лет тридцати. Акцент выдает белоруса. Цену называет невысокую. Смотрим на обступающий дорогу лес, на зеленые обочины и радуемся. Ни тебе «афганцев», ни безжизненных гор, ни проклятых назойливых мух…

— Давайте остановимся у беседки, — предлагает старший лейтенант.

Выходим из кабины, разминаемся. Пьем за столиком пиво, закуриваем.

— Птицы-то, птицы как поют! — восхищается «буденновец».

— Время, — тороплю, — в машину, ребята!

Въезжаем в город. Говорю: «Сначала за цветами». Все поддерживают. Едем на площадь Свободы к «синему» дому. Теперь уже не водитель ведет нас к цели, а мы его. Показываем дорогу, по которой каждый мысленно прошел сотни раз.

Покупаем самые красивые цветы. Денег не жалеем. Таксист развозит по домам. Каждый дает «сверху». Мужчина смущается, отказывается: «Хватит, хватит… Уже заплатили.» Настаиваем: «Дети есть? Купишь подарки. От нас, десантников».

Я остаюсь один. «Налево… — говорю. — Теперь направо… У последнего подъезда… Здесь!..» Стук сердца, наверное, слышит и водитель. Жму ему руку, даю деньги. Опять отказывается. Но я на это уже не обращаю внимания. «Бывай», — киваю, а сам — к двери подъезда. Ноги становятся ватными. Мне жарко, хочется рвануть ворот, вздохнуть полной грудью. «Сейчас… Вот сейчас… — думаю. — Нажму на кнопку, а дома никого». Долго тянусь к звонку, рука дрожит. Почти теряю сознание и, наконец, решаюсь.

За дверью шаги. Щелкает замок. Передо мной Лина… Если я когда-то и был в жизни счастлив, то именно в этот день, в этот час и в этот миг.

Переступаю родной порог.

«Ребята! Будем жить!!!»

Оглавление

Александр КОЛОТИЛО АФГАНИСТАН ИДЕТ ЗА НАМИ ВСЛЕД…

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

  Глава пятая

  Глава шестая

Реклама на сайте