«Направление – Берлин»

Войцех Жукровский Направление – Берлин

Солдатам не хотелось удаляться от дороги. Утомленные долгим маршем, они валились в мягкую весеннюю траву, сбрасывали с плеч трофейные ранцы, на которые охотно обменивали свои вещмешки, и, отпустив ремни, расстегнув воротники, тяжело дышали. Рука, привыкшая к оружию, безотчетно гладила зеленый покров фруктового сада; яблони уже отцвели, и увядшие лепестки белели в траве, мешаясь с перьями из вспоротых перин немецких бауэров.

Когда со стороны леса налетал ветер, пахло так, будто мир уже наступил. Капрал Войцех Наруг снял конфедератку, которая изнутри засалилась и блестела, подложил руки под голову и прикрыл глаза, как кот, греющийся на солнце. Его небритые щеки отливали чернотой. Лицо задубело от мартовских ветров и переменчивой погоды. С закрытыми глазами, нахмурившись, он подавлял в себе бессильную злобу: так и не удалось вовремя подоспеть деревне на помощь. Но их партизанский отряд был окружен, и сил на то, чтобы вырваться, у них не хватало. Это все равно, что пытаться пробить головой стену. Надо было отходить, нащупывать бреши в кольце окружения. Немцы, как бы предчувствуя наступление, с первым же снегом, который выдавал следы перемещения отрядов, решили очистить свои тылы. А фронт проходил уже у самой Вислы, по вечерам слышались отзвуки артиллерийской канонады, казалось, будто дровосек наотмашь бил обухом по клину, чтобы расколоть твердый комель выкорчеванного из земли корня.

Капрал пожевал длинную травинку, наслаждаясь едва заметным ароматом, в котором чувствовалось и пробуждение жизни, и свежесть впитанного дождя, что рано утром обмыл небо. А солнце мягко, словно рука матери, касалось его лица, и от острой грусти у капрала даже повлажнели глаза.

Они петляли, ускользая от немцев. Это не были пузатые полицейские или толпа согнанных партайгеноссен, с повязками на коричневых рубашках, которые сначала вслепую стреляли по лесу, а потом отправлялись охотиться на кур и свиней в деревню – как обычно, на легальный грабеж, именуемый контрибуцией. И хорошо еще, если дело ограничивалось побоями. Часто разъяренные каратели прикладами сгоняли всех, кто подвернется под руку, в овин, заставляя обреченных самих копать себе яму. И мужики, сбросив рубахи, поплевывали на ладони и брались за лопаты. Возможно, они находили утешение в том, что готовили себе вечное успокоение в родной земле, которая их вскормила.

Обложив партизанский отряд, преграждая партизанам доступ к продовольствию и теплым печкам, возле которых можно было погреть мокрые спины, в деревнях засели регулярные немецкие части, обстрелянные «солдаты-фронтовики. С трудом удавалось выкуривать их из замаскированных дзотов. В белых маскхалатах гитлеровцы на лыжах патрулировали вдоль лесных опушек, а подчас, незаметные для глаз, подобно браконьерам, устраивали засады. Едва партизанские взводы сталкивались с ними, как они вызывали танки, парами налетали «мессеры» и басом присоединялась артиллерия. Приходилось отступать. Слышалось тяжелое дыхание, топот бегущих. И долго еще партизаны слышали, как позади снаряды кромсали кроны сосен, а громовые раскаты разносились по лесу.

Когда, описав круг после недели петляния, засад, задерживающих преследование, внезапных налетов на Шоссе, чтобы сбить с толку немцев, отряд Крука снова оказался возле Нецедеёнжи, родной деревушки Наруга, он, несмотря на усталость, отлучился, чтобы узнать, как семья перенесла облаву. Но деревни не существовало. В садах – тронутые огнем деревья уцелели – торчали, подобно воздетым кверху кулакам, печные трубы, увенчанные белыми шапками снега. Холодный саван накрыл гигантскую братскую могилу. Сдерживая рыдания, Наруг прислонился к яблоне, поднял лицо к небу. Неслышно падали крупные снежные хлопья, оседали на щеках и, тая, мешались с его немужскими слезами. И вдруг он почуял, что из-под снега тянет гарью, смрадом обуглившегося тряпья, человеческих тел, птичьего пера – знакомым запахом войны.

Сгорбившись, Наруг побрел в отряд. Там его уже ждали, боялись измены, слишком большие потери понесли от неожиданных встреч с врагом. Тупо понурившись, слушал он, как поручик распекает его… Тогда Наруга впервые разжаловали за самовольную отлучку из расположения отряда. Это было ему безразлично. Вскоре у мальчишки из соседней деревни он узнал, что немцы уничтожили всю его семью, «всю целиком», – это никак не умещалось у него в голове. И сестру Ганку, и двенадцатилетнего брата Сташека… Что-то в нем сжалось, застыло, как лава. Он жаждал одного – взять немцев за горло, расквитаться за все. Он не лез на рожон. Был осторожен, и ему везло. Почти с облегчением поручик представил его к очередному званию. После январского наступления, когда войска маршала Конева с ходу заняли Ченстохову, а потом кружным маневром стали отрезать Силезию, ему представился выбор: пойти в милицию или в армию и на фронт. Не хотелось оставаться в родных краях, выслушивать все новые подробности от «очевидцев», как Нецемёнж усмиряли эсэсовцы, или стрелять в своих (таких же, как и он, ребят), которые не разбирались в политике, а пошли туда, где им совали оружие. Чем они виноваты, что выбрали неудачно… Он двинулся с пополнением на Злотув, а потом осаждал Колобжег. Впервые в жизни увидел море. С недоверием омыл закопченное лицо, зачерпнул ладонью воды и отхлебнул, с облегчением отметив, что она соленая, значит, ему не соврали. У нее был вкус слизанной языком слезы. Когда же знамя, напоенное водами Балтики, отяжелело, а над берегом зазвучала вырвавшаяся из тысячи охрипших глоток песня, он с глубоким волнением осознал, что Польша и впрямь «не сгинела». И он один из тех, кто возвращает ее к жизни.

Хотя их порядком потрепали, командование не давало им передышки. Последовал неожиданный приказ, что их полк перебрасывается на Одру, так как русские понесли большие потери. Правда, танков у них достаточно, а пехоты маловато. Наши должны поддержать, чтобы не прервалось наступление, бить швабов по башке, не давая им ни единого дня на то, чтобы опомниться, добить зверя в его логове.

И вот уже третий день они на марше, соблюдая величайшую осторожность и строжайшую тайну. Идут главным образом ночью, чтобы авиация их не выследила. Но самолеты с черным крестом появлялись все реже. Видимо, они патрулировали над Одрой, через которую, захватив плацдарм, прорвались уже советские полки. Долго продержаться они не могли, теснимые офицерскими частями, атакуемые добровольческими отрядами, фанатичной молодежью, слепо преданной фюреру. Следовало во что бы то ни стало облегчить положение плацдарма за Одрой. Проще всего было нанести удар еще в двух местах, отвлечь внимание врага, создавая для него новую угрозу. Чтобы повести наступление на Берлин, русским требовалось взломать немецкую оборону на широком фронте. Не случайно Гитлер называл в листовках разлившуюся после весеннего паводка Одру «рекой жизни», он верил, что, если на ее берегу остановит русские и польские части, возможно, еще не все будет потеряно; если же придется капитулировать, то лучше сдаваться американцам, англичанам и французам – только не большевикам. Если он не верил в Wunderwaffe,[1] то надеялся на чудо. Что-то должно измениться. Он верил в свою звезду. Кто-то из его противников должен умереть, возникнут какие-то возможности для переговоров… Запад не может допустить, чтобы русские дошли до самого сердца Германии, предрешив исход победы.

И война продолжалась с яростным упорством.

Капрал Войцех Наруг лежал в саду, чувствуя, как сухо потрескивает огонь в догорающем доме. Видно, ветер заново раздул пламя. Благодатный запах пробудившейся земли и близкого леса перебивал проклятый запах гари. Когда он щурил глаза на солнцепеке, ему вспоминалась родная деревня, в которой даже заборы сгорели, остались одни печи, занесенные снегом, да трубы, словно несуразные памятники по убитым. Он стиснул зубы. Надо гнать, преследовать немцев. Они распространили войну по всему миру, сеяли ветер, пусть теперь пожинают грозовую жатву той бури, которую сами вызвали на свой кров. Теперь война ведется уже на их территории, и они на своей шкуре испытали то, что готовили другим.

Он прислушивался к посвисту скворцов и далекому, очень далекому орудийному гулу. «Наши стреляют, – подумал он, – стволы повернуты на запад, потому эхо слабое. Как хорошо, что скворец, несмотря на войну, продолжает петь и строить гнездо».

Ему сделалось грустно от птичьего свиста. Прикрыв глаза, он видел на фоне озаренного солнцем неба искромсанные взрывом стропила и зияющие дыры на месте сорванной черепицы. Он слышал голоса лениво переговаривавшихся солдат, пиликанье губной гармошки и грустную мелодию песни, слова которой пытались убедить, будто «военная служба – это прелестная пани… Хотя она солдата не приголубит, зато в сердце ранит и навек погубит…». Пожевывая травку, он бормотал ругательства, не желая гибнуть, как и любой из этих вооруженных крестьян и рабочих в солдатских мундирах. Война для них была тяжелой работой, войну им навязали, приходилось выполнять этот труд добросовестно. Но о смерти никто из них не думал. Особенно теперь, когда уже было ясно, что конец близок, что враг будет добит в течение нескольких недель, если не суток… В этот солнечный день чертовски хотелось жить.

Хорошо полеживать, прислушиваясь к ворчанию повара, который поторапливает солдата, чтобы тот наколол дровишек. Картошка засыпана в котел, пахнет подрумяненными шкварками. Скоро начнут раздавать обед.

На лицо Наруга упала тень. Он нехотя приоткрыл один глаз. Над ним склонился Михал Бачох, молодой солдат, для которого капрал являлся воплощением всех воинских премудростей, и поэтому он неотступно следовал за ним, добиваясь дружбы. Это юношеское обожание льстило Войтеку. Но, принимая его услуги, Наруг не допускал панибратства. Капрал – начальство, его надо уважать.

– Ну чего? Отвяжись! – поморщился он и, подняв руку, сделал солдату знак, чтобы тот не заслонял солнце. – Пользуйся свободной минутой, лежи и грей кости.

– От сырости в поясницу вступит.

Бачох разостлал обгоревшее одеяло, которое нашел в развалинах дома. Капрал соизволил перевалиться на него и устроился еще удобнее.

– Отец меня учил: «Не лежи, сынок, на земле, пока по ней гром не прокатился, в ней сидит еще зимний холод!» До первой майской грозы надо что-нибудь подстилать…

Капрал с сожалением посмотрел на него.

– Постучи пальцем по лбу! Гром по земле не прокатился… Тебе еще этого мало. Погляди вокруг.

Он указал рукой на руины домов, на смрадный дым от горящей смолы, который через выбитые рамы, криво свисавшие вниз с осколками стекол, черными клубами вздымался к небесам.

– Это люди сделали. А речь идет о громе небесном. Когда я был вот такой, – уязвленный Бачох едва поднял руку над землей, – я боялся грозы. Прятал голову под перину. Мама говорила мне, будто это ангелы играют в кегли. Знаешь, когда у нас в деревне бывал престольный праздник, привозили деревянный желоб и огромные кегли, требовалась сила, чтобы сшибить их, но шар так и грохотал… Отец, бывало, выпьет водки да пива добавит…

Вдруг он заметил, что капрал погрустнел. Закрыл глаза, и на его лицо, несмотря на. солнце, набежала тень, словно у него что-то болело и он вслушивается в эту боль, силясь установить ее источник.

– Мне кажется, на небесах думают, что на земле в кегли играют, иначе давно бы этого Гитлера громом поразило.

Оба замолчали. Над ними проплывали быстрокрылые облака, а когда ветер отгонял дым, пахли медом первые осоты и засохшие лепестки, облетевшие с яблонь. А может, это от земли тянуло теплым дыханием трав.

Веснушчатый Бачох долго раздумывал, прежде чем тронул друга за руку.

– Ну, чего ты терзаешься… Раз уж это случилось, ничего не поделаешь. Судьбу не изменишь.

– Отстань ты, – резко одернул его капрал, которого злила, даже оскорбляла нотка сострадания в словах приятеля.

– Я харчей принес, – попытался задобрить его Михал. – Он достал из вещмешка буханку черного хлеба, банку со смальцем, две луковицы и тяжелую флягу, завернутую в запасные портянки.

– Пропустим по одной до обеда… Только на кухню слетаю за селедкой. Я «организовал» целую бочку, когда мы взяли Колобжег. Повар поторапливает, чтобы мы ее прикончили, она протекает и вонять начала, зараза. А селедки, шельмы, жирненькие, пальчики оближешь. – Он говорил торопливо, словно хотел умолчать о чем-то еще.

Войтек, угадав за этим какой-то скрытый смысл, приподнялся на локте.

– В чем дело? Выкладывай, старина…

– Я получил письмо от матери.

Капрал взял флягу, с удовлетворением взвесил ее на руке и, отвернув пробку, хлебнул глоток.

– И что же она пишет?

Бачох только и ждал этого вопроса и достал из нагрудного кармана аккуратно сложенный конверт. Он не читал, а говорил на память, успев выучить письмо наизусть.

– Она передает тебе привет, а кроме того, наказывает слушаться тебя во всем. А еще просит меня быть осторожнее: ночи сейчас ненадежные – можно заболеть, если рано снимешь теплые подштанники…

Войтек пригладил пальцами непокорную прядь на лбу и расхохотался.

– Ты не удивляйся, они ведь не знают, что мы испытали. Кто им об этом напишет? Зачем их пугать понапрасну, у матери и так сердце слабое…

Михал поглядывал на своего кумира, надеясь уловить молчаливое одобрение в его глазах за то, что в своих письмах к родным он не хвастался, не изображал себя героем.

– Нам, пожалуй, дадут малость отдышаться. Подошлют пополнение, ведь курносая здорово повыкосила нашу роту. А прежде чем полк переформируют, глядишь, и война кончится, верно?

– Ступай-ка за жратвой, коли глуп.

– Смотри, без меня много не пей!

– Не бойся. Оставлю, сколько положено.

Бачох не спеша направился к походной кухне, укрытой в кустах сирени. Он еще раз обернулся проверить, держит ли капрал слово, но тот чистил луковицу, как бы чувствуя, что за ним наблюдают. За флягой он потянулся только, когда убедился, что приятель его не видит. Он пил большими глотками, хотел забыться.

Потом капрал поудобнее устроился и перочинным ножом стал нарезать луковицу кружками.

Тепло разморило его. До него доносились знакомые голоса пререкавшихся друг с другом солдат. Одни советовали старому Голембе, чтобы он вскрыл бритвой волдырь на стертой ноге, другие хвалили примочку.

– Лучше всего козий жир! – послышался певучий голос вильнянина Острейко. – Он и заживляет и смягчает…

– Ну и что из этого, коли его нет.

Плыли облака, их тени скользили по фруктовому саду. Деревья тревожно шелестели, а обладатель губной гармошки по-прежнему выводил все ту же печальную мелодию, словно только ее одну и знал.

«Взвод – мой дом, а ребята – моя семья, – мысленно одернул себя Наруг, – поэтому держись, к счастью, у тебя есть то, ради чего надо бороться и жить».

В глубине двора рослый поручик Качмарек, прозванный солдатами «Познанцем», потому что ведро он называл по-тамошнему «бадьей», а про картошку говорил: «клубни», в нательной рубахе, закатав рукава, брился у колодца. Зеркальце, которое он прислонил к обломку кирпича, отливало серебром, словно в нем сосредоточился весь солнечный свет.

Солдат-радист в разрушенном доме настраивал на прием, так как попискивание морзянки то усиливалось, то совсем пропадало. Неожиданно он бросил наушники на стол и высунулся из окна.

– Гражданин поручик! Эти гады – где-то рядом. Их слышно так, будто они болтают прямо за стенкой.

Качмарек медленно выпрямился, смахнул мыльную пену с бритвы.

– Кто?

– Ну, швабы! Мешают принимать: ничего невозможно понять.

– Может, это русские? Ведь вся территория прочесана вдоль и поперек.

Радист склонился к наушникам, словно не доверял своему слуху. Нет, это были немцы. Они вели передачу с вызывающей наглостью, открытым текстом.

– Нет. Может, вы послушаете: я не понимаю, о чем они лопочут.

– Сейчас приду. – Поручик добрил кадык, плеснув водой, смыл остатки пены и, вытираясь полотенцем, вошел в разбитый дом.

Да, передачу вели немцы. Вызывали какого-то «Фауста», далее следовали целые колонки цифр. Их коротковолновый передатчик находился где-то поблизости, возможно, в том самом лесу, что темнел за лугами.

Один за другим прошли по дороге четыре грузовика, марки ГАЗ, в кузове каждого из них сидели запыленные солдаты. Они оборвали пение, когда машины въехали во двор. Вновь прибывшие стали соскакивать прямо в кусты. Стряхивая с себя пыль, они засыпали вопросами расположившихся на привале воинов.

Новое пополнение представляло собой некое веселое братство. Приезжие пытались завоевать всеобщее" расположение и угощали всех направо и налево сигаретами.

– Пополнение прибыло.

– Что-то командование торопится, – покачал головой Острейко. – Будет дело.

– Привет, старички! – крикнул стройный парень в высоких сапогах. – Ну, мы, кажется, вовремя поспели!

– Да, нюх у вас, что надо. Прибыли прямо к обеду.

– Надо бы на недельку раньше! Пригодились бы в Колобжеге. Тогда вы не спешили!

– Да оставь ты их, – махнул рукой Острейко. – Ведь это же сплошной молодняк! Наконец они получили то, о чем мечтали.

Однако те уже тесно обступили походную кухню, протягивая повару свои котелки.

– Чего вы толкаетесь, – отпихнул их Бачох, запетый тем, что ему не оказывают почтения, не уступают дорогу старому солдату. – Вас целую неделю голодом морили, что ли?

– Очень уж вкусно пахнет. – Збышек Залевский залихватски сдвинул козырек конфедератки. – Я вижу, вы себя балуете…

– Да, к гуляшу мы привыкли, – подтвердил Бачох, – на прошлой неделе тоже был гуляш…

– Был, да только из немцев, – вставил повар. – Ну, не толкаться, а то огрею черпаком.

– Пропустите, я для пана капрала. – Бачох заработал локтями.

– О, пан капрал завел себе холуя, – послышался чей-то насмешливый голос.

– Не умничай, – одернул его повар. – Кто не почитает капрала, пусть поцелует его, знаешь куда?! А лакированные сапожки ты прихватил на случай парада, а?

– Конечно. Я надеюсь побывать в Берлине, – заносчиво огрызнулся Залевский. – Раз уж мы пришли, то будет парад в Берлине. Ну, наливай, чего ждешь? – поторапливал он повара.

Но тот, опершись черпаком о крышку котла, спросил:

– А ты сам-то кто? Откуда будешь?

– Из Влох,[2] – с гордостью отозвался тот. – Ну, тех, что под Варшавой!

Повар плеснул черпаком ему в котелок подливки с кусками гуляша. Новобранцы разбрелись в разные стороны, пробуя жаркое и облизываясь. Война все еще рисовалась им веселой прогулкой бойскаутов, и только оружие, полученное ими, было настоящим. И настоящий был противник.

– Забирай свою селедку! Видишь, что за ненасытная орава появилась, – поторапливал Бачоха повар. – Забирай, чего жмешься! Мне после этого Колобжега кажется, будто все трупным запахом отдает. Хорошо бы прополоскать. – Он притронулся к выступающему кадыку. – Но раз уж вас тянет на закуску…

– Организуем, я не забуду, – широко улыбнулся Бачох и долго перебирал в бочке, отыскивая селедку пожирнее.

Бывалые солдаты медленно поднимались с земли, неторопливо подходили к полевой кухне, зная, что обед не уйдет от них. Они жадно втягивали запах и одобрительно говорили:

– Ух, хорошо пахнет!

– Наш повар молодчина, такие боеприпасы для наших желудков в самый раз!

По крестьянской привычке, они присаживались на скамье у самого дома, работая ложками, и усталость после долгого марша постепенно проходила. А мир, из которого они изгоняли призрак войны, открывался им как бы видоизмененный; казалось, угроза миновала и возрождалась надежда на мирные будни, с их повседневными заботами – пахотой, севом и сенокосом.

Они видели поручика. Сосредоточенный, прикрыв глаза, он пытался понять посылаемые в эфир сигналы. Наконец нетерпеливым движением он сорвал наушники, потер затекшее ухо и сказал:

– Странная история… Впрочем, к вечеру мы двинемся дальше. Пусть это волнует других… Ты будь начеку, хотя и предупреждали, что сегодня ничего не станут передавать. Все приказы – через связных, а в эфире должна царить тишина.

Старшина роты Валясек появился с довольной улыбкой на лице: радовался, что прибыли боеприпасы и пополнение, молодые, необстрелянные, зато добровольцы, храбрые ребята.

– Сколько их?

– Двадцать пять, ребята как на подбор.

– Давай их сюда, я люблю сам проверить.

– Они по кустам расползлись: обед рубают, за ушами трещит.

– Сперва на кухне представились? Произвести построение.

– Слушаюсь! – вытянулся старшина. – Сейчас я их соберу.

Поручик Качмарек застегнул крючки воротника, одернул мундир. Ремни плотно облегали его рослую фигуру. Он хотел, чтобы молодые солдаты сразу почувствовали в нем командира. Парни отвыкли от дисциплины, пока скитались, как цыгане, догоняя часть, и надо было с ходу взять их в оборот. На фронте – не до шуток, чуть зазевался, полодырничал – и заработаешь пулю. Дать себя ухлопать, прежде чем понюхаешь пороху, совсем нетрудно.

Поймав настороженный взгляд поручика, Бачох, с тарелкой, полной селедок, и котелком гуляша, предпочел не мозолить ему глаза и тихо проскользнул мимо хлевов, готовый скрыться в густом дыму, поднимавшемся над развалинами.

Издали послышался шум мотора. Короткими очередями отозвались пулеметы. И тотчас земля тяжело ухнула от разрыва бомб.

– Воздух! В укрытие! – крикнул поручик и прижался к стене дома в тени.

Солдаты рассыпались по кустам, укрылись среди развалин. Только Бачох, пригнувшись, застыл на месте, боясь, как бы селедки не соскользнули на землю.

Молодого Залевского, который хорохорился и подносил к глазам бинокль, чтобы лучше разглядеть самолет, сбил с ног и затолкал под танк, что стоял возле яблонь, Острейко.

– Ты чего! Самолета боишься? – вырывался Залевский.

– Лежи! – поплотнее прижал его Острейко. – Жалко твоих офицерских сапог… Лучше, пока жив, подари их кому-нибудь, чтобы не пришлось потом с мертвого стягивать.

Рев низко идущего самолета вминал, придавливал к земле. Оба замерли. Бомбы они не заметили, а увидели только, как верхушка дома рассыпалась красным фонтаном кирпичного крошева. Забарабанила длинная очередь, полоснув по кустам. И опять от взрыва со свистом взметнулись пирамидальным тополем осколки и комья плодородной земли. Самолет прошел над их головами, и вслед за ним повернулись стволы зенитной установки, которая прикрывала их расположение. Как поздно проснувшиеся собачонки, забрехали оба ствола.

– Получили! Ну и дымит…

Выбежали солдаты и, защищая глаза от солнца, всматривались в небо над деревьями.

– Наверняка свалился!

– Ни черта ему не сделали! Скрылся за облаками.

– Нет. Я слышал, как он грохнулся. Вон там дым столбом поднимается! – настаивал Залевский.

Тут послышались отчаянные крики раненых, стоны, и только теперь их охватил страх и холодный озноб.

– Санитар! Помогите…

– О боже! – Один молодой солдат из пополнения держался за бедро, а между пальцев у него текла кровь, в лучах солнца особенно алая.

– Ну, этот отвоевался, – присел возле него на корточки Острейко. – Даже жаль портить такое отличное сукно (он разрезал раненому штанину и начал бинтовать ногу). Кровь проступила густым пятном. Солдата трясло.

Мимо санитары пронесли кого-то, накрытого шинелью, и опустили свою ношу у стены.

Внезапно наступила тишина.

В этот момент во двор на низкорослой пегой лошади въехал капитан, командир батальона. Его широкое добродушное лицо лоснилось от пота.

– Взяли врасплох, сволочи!

– Один убитый, четверо раненых, гражданин капитан. Но самолет сбит, – пытался утешить его Качмарек.

– Бачох! Что с тобой… – вскинулся Наруг, он фыркнул, отирая с лица пыль, и подбежал к лежащему.

Бачох только смущенно развел руками и показал на тарелку, с которой воздушной волной смахнуло селедки, остатки их виднелись тут и там на перепаханной взрывом земле.

– Сукины сыны! – Наруг погрозил небесам кулаком, поднятым над головой. – Такую закуску испоганили!

Капитан тем временем приказал сержанту Валясеку осмотреть сбитый самолет: возможно, пилот успел выброситься с парашютом, возможно, обнаружатся какие-нибудь документы.

– Раненых на грузовик и в санбат! А ты, Машош, – капитан положил тяжелую руку на плечо сержанту, – возьми несколько солдат и прочеши лес.

– Слушаюсь! – Валясек потянулся за автоматом.

– И прихвати Войтека, ведь он партизан.

– Слушаюсь.

И по его кивку поднимались бывалые солдаты и потянулись друг за другом в лес. К Войтеку присоединился и Залевский, которого разбирало желание принять участие в поиске. Его злил только что пережитый страх.

Разведчики шли быстро, их длинные тени падали на траву.

Войдя в лес, они рассредоточились широкой цепью и теперь объяснялись только жестами. Они перебегали от ствола к стволу, бдительно осматривая заросли. Где-то отозвалась кукушка. Замерев на месте, они долго прислушивались: не условный ли это сигнал? На их испытующие взгляды капрал покачал головой и помахал руками, изображая полет птицы. Значит, кукушка.

Они обходили кроны, срезанные огнем недавнего наступления, обходили поваленные деревья. Вдруг Войтек, скользивший с волчьим проворством, предостерегающе поднял руку. А потом показал на ниточку оранжевого провода. Наши такими не пользовались, следовательно, это немецкий.

Посоветовавшись, решили разделиться. Сержант Валясек взял с собой шесть человек, капрал же подозвал к себе Залевского, и обе группы разошлись в разные стороны. Провод служил им ориентиром.

Залевского немного забавляло это затянувшееся выслеживание, предосторожность казалась чрезмерной. Он уверенно шагал за Войтеком, под ногами хлюпала болотная вода.

– Долго мы будем играть в глухонемых? – спросил он вполголоса.

– Ты в разведке, учись, – прошептал в ответ капрал, – да поглядывай под ноги, а то запачкаешь лакированные сапожки.

– Запачкаю, сам и почищу. Портянки тоже иногда стирать приходится, – попытался пошутить он.

– Откуда ты?

– Из Варшавы, я повстанец, – с вызовом выпрямился Залевский.

– Из АК,[3] значит?

– А это что, плохо?

Тот ничего не ответил, только, присев на корточки, стал глядеть вперед, сквозь ветви. Перед ними была просека, а провод уходил на другую ее сторону, в глубь сумрачного подлеска.

Они прислушались. Где-то очень далеко, на западе, гудела артиллерия. Вокруг же лишь посвистывали промышлявшие в поисках корма пташки. И эта тишина успокаивала.

– Я предпочитаю город. Тут подворотня, там подвал. Выскочишь на лестничную площадку, кинешь гранату, а сам – к стене… А тут? Только кажется, что ты надежно замаскировался, – показал он на кусты орешника. – И оглянуться не успеешь, пулю влепят. Ты давно в армии?

– Достаточно, – буркнул капрал.

– Когда мы пытались пробиться со Старувки[4] в Саксонский сад…

– Заткнись!..

Войтек одним прыжком преодолел просеку и углубился в узкий проход между кустами. Под ногами у него ни одна веточка не хрустнула. Он уже заранее облюбовал для себя это место. Потом кивком подозвал Залевского.

Тот двинулся не спеша, обиженный, всем своим видом давая понять, что ничего не боится. Провод уходил дальше, в самую гущу леса, теряясь где-то в зарослях папоротника.

Неожиданно лес поредел. В глаза им ударило слепящим блеском низкое солнце.

– Смотри! – показал капрал.

На поросшем травой холме возвышалась триангуляционная вышка, легкая конструкция, сколоченная из бревен, потемневших от дождей. Провод уходил туда. Они видели, как он красной нитью взбегал к площадке на самом верху. Никакого движения на площадке не было, но, если наблюдатель лежал, он мог над вершинами деревьев обозревать деревушку, откуда они пришли, и плавный поворот шоссе.

– Что будем делать? – шепотом спросил Залевский. – Нас перестреляют, прежде чем мы до них доберемся.

– А мы попросим их спуститься, – пробурчал Войтек. – Прикрывай! Помни: за твоей спиной тоже лес.

Залевский припал к стволу раскидистой сосны, оперев автомат о толстую ветвь. Казалось, лес вокруг дышит, слышно было, как шуршит хвоя, словно задевая о стеклянный купол.

Капрал присел на корточки, достал из кармана перочинный нож и начал перерезать провод; работа подвигалась медленно. «Он прервет им связь, и тогда выяснится: есть ли кто-нибудь наверху – кому-то придется спуститься и проверить, где обрыв. Подойдет сюда, а мы его – по башке, – смекнул Залевский, но его уже злила самоуверенность капрала: посоветоваться не мешает, какую он готовил ловушку. – Ну погоди же, я докажу, кто из нас проворнее».

На вышке кто-то зашевелился. Да, это немец в маскхалате. Отчетливо обозначилась его горшкообраз-ная каска. Вот он спускается по лестнице.

Капрал весь подобрался, как лесной кот для прыжка.

Грохот близкого выстрела оглушил его. Это поторопился Залевский.

Немец откинулся назад, распростер руки и рухнул вниз. Оброненный им автомат застучал по ступенькам.

– Что, наметанный глаз! – Залевский опустил оружие. – Даже пикнуть не успел…

– Кто тебе велел? Идиот! Нам живой требовался, трупов вокруг достаточно.

– Что вы набрасываетесь, – пробовал защищаться Залевский, но тот подскочил к нему, крепко схватил за грудки, яростно процедил:

– Не люблю, когда мне путают карты. Не гнал? Тогда стой и смотри, а потом благодари за науку… А теперь убирайся. Чтобы я больше тебя здесь не видел!

Залевский, склонив голову, неприязненно взглянул на капрала. Забросил ремень автомата на плечо. Вдруг он заметил, что на вышке вторично приподнимается какая-то фигура.

– Вон тебе второй, можешь пальнуть!

Войтек стремительно повернулся. На верхней платформе он увидел немца, который поднял голову, а потом просунул между досок палку с привязанным на конце носовым платком. Он размахивал ею, давая понять, что сдается.

– Ну, слазь! – рявкнул Наруг так, что эхо отозвалось в лесу. – Komm! Komm![5]

Немец, расхрабрившись, встал, подняв обе руки. Он размахивал палкой с белым платком.

И тут грянул выстрел. Немец, переломившись пополам, перегнулся через перила. Палка с носовым платком, кружась, упала в траву.

– Я тебя проучу, щенок! – рявкнул Наруг и бросился туда, откуда, как казалось ему, только что стрелял притаившийся Залевский. Но он ошибся: короткая очередь, посланная из чащи, полоснула над самой его головой. Он нырнул в высокий папоротник. И, как ящерица, пополз к кряжистой сосне. Теперь он осторожно осмотрелся вокруг. Тишина звенела в ушах.

И вдруг среди деревьев капрал увидел его: ствол в одном месте как бы утолщался, это, подобно трутовику, выступала немецкая каска, пестрый маскхалат сливался с тенью листьев и пятнами света.

Войтек медленно поднял ствол автомата. Но тот был бдительнее, выстрелил первым. Пули плотно увязли в стволе дерева, напоенного соками, срезав толстый пласт коры.

Капрал пустил очередь наугад. Он услышал, как враг убегает, услышал приглушенный топот ног по пружинящей дернистой почве и треск раздвигаемых сухих веток.

Наруг бросился вдогонку. Он бежал не следом, а пытался обогнать врага, отрезать ему путь. Он прислушивался к отзвукам. Немец торопливо продирался вперед. Он еще дважды выстрелил для острастки.

Оба все больше отдалялись и исчезли в зарослях среди старых сосен.

– Я тебя не выпущу, – кусал губы Наруг, лавируя среди молодых колышущихся осинок. Листья вокруг него трепетали будто в тревоге. По ним скользили солнечные блики.

Залевский услышал стрельбу в глубине леса. Он кинулся туда. Но все опять затихло, и он сбавил шаг, выбирая более удобный путь. Тыльной стороной ладони он смахивал паутину, которая облепляла лицо.

– Hände hoch![6] – обрушилось, как удар прикладом.

Он замер, медленно поднял руки. Автомат болтался на плече – прежде чем он сорвет его, немец изрешетит ему спину.

Из кустов вылез старый солдат с насмешливой миной. Остановился, почти упираясь в Залевского автоматом, и тогда тот, зажав самый конец ствола под мышкой, вырвал оружие из его рук и отскочил в сторону.

– Ну, твое счастье, что я не ранил тебя в живот, – облегченно вздохнул Залевский, разглядев знакомое лицо. – Хороши шуточки!

– Да ведь ты шел как на прогулку, за полкилометра тебя слышно. Чуть мне руку не сломал, – он потер намятую мышцу.

– Я спешил вам на помощь. Что произошло? – Залевский повел дулом в глубину леса.

– По проводу мы добрались до бункера. Там была рация. Часового пришлось прикончить, остальных выгребли, как раков из норы. Наши еще возятся там – взваливают все хозяйство на пленных… А где Войтек?

– А черт его знает. Он меня прогнал, и я ушел.

– Ты наступил ему на мозоль?

– Я шлепнул немца. А Войтек хотел взять его в плен. Но тотчас появился второй и сразу сдаваться.

– Почему же ты ушел? Войтека оставлять одного нельзя было. Откуда ты знаешь, что таится за тем кустом?

Залевский невольно поднял автомат. Лес молчал. Но им показалось, что издали доносятся голоса, звуки шагов. Да, это сержант Валясек конвоировал пленных.

– Слушай, а что за парень этот капрал? Чего он так задается?

– Наруг?

– Ну, да.

– Его все у нас любят. В лесу прошмыгнет, как лис, и мигом, как курицу, придушит немца, так что тот и охнуть не успеет. А какой разведчик! Партизан, – добавил старый солдат, словно этим все было сказано. – Два года в Армии Людовой[7] орудовали под Скаржиском.

– Поэтому сразу и невзлюбил меня. Не нравятся ему аковцы. Он поверил, будто мы сидели на корточках, точно зайцы, «взяв оружие к ноге», – горько пошутил Залевский.

– Почему на корточках?

– Потому что у нас были в основном пистолеты, и, чтобы взять их к ноге, нам приходилось сидеть на корточках.

Поджав губы, он посмотрел в глаза собеседнику, как бы ища вызова, но тот только пожал плечами.

– Было и прошло. Чего ради искать врагов, если у нас есть один – самый заклятый враг. Слышишь, как его молотят русские? Он уперся на Одре и не думает отступать.

До них доносились как бы отголоски грозы, разразившейся где-то у горизонта. Это уже говорил фронт.

– А ты пойми Войтека: всю его родню немцы уничтожили, а деревню сожгли за то, что крестьяне помогали партизанам.

Из лесу показались солдаты, конвоировавшие пленных, которые тащили на себе рацию. Солдаты оживленно переговаривались, будто возвращались с удачной охоты. Они курили трофейные сигары.

– А где капрал? – забеспокоился Валясек.

– Он остался возле вышки, немца поджидает, – ответил Залевский.

– Тогда отправляйся туда, передай ему, чтобы возвращался прямо в деревню.

– Но ведь он хотел остаться один… Приказал мне…

– Теперь я даю тебе новый приказ. Отправляйся за капралом!

– Слушаюсь! – Залевский небрежно отдал честь и, пригнувшись, скрылся за ветвями молодого сосняка. Но, наученный недавним происшествием, он снял с плеча автомат, поставив его на боевой взвод.

Он подражал Наругу и шел вперед все увереннее. Его злило, если он случайно задевал плечом ветку. Посвистывали птицы. Было спокойно.

Возле триангуляционной вышки лежал ничком мертвый немец, а чуть дальше – палка с привязанным к ней платком… Залевский поднял голову. В вышине, на фоне медленно проплывавшего облака, он увидел свесившиеся руки второго немца.

Он взобрался по лестнице, немного побаиваясь, как бы его не подстрелили, когда он повернется спиной к лесу. У немца, которого он обратил к солнцу лицом, молодого и веснушчатого, были ощерены зубы, будто он улыбался. Залевский извлек у него из кармана документы и фотографию худенькой девушки-блондинки, с надписью: «Гансу». Залевский накинул на плечо ремень телефонного аппарата. Оборванный шнур заскользил с глухим стуком вниз по бревнам.

– А ведь грозился взять пленного. – Залевский постоял над телом убитого. Ему даже немного сделалось жаль немца: такой молодой и будет гнить в земле.

Тяжелая телефонная коробка соскальзывала с плеча, била по боку.

Он перешагнул через раскинутые ноги убитого, который судорожно вцепился пальцами в траву. Муравьи сновали по его побелевшему уху и складкам на затылке. «Неплохие у него сапоги», – подумал он, с чувством облегчения углубляясь в чащу.

Солнце уже скрылось за лесом, но было еще светло. По дороге двигались грузовые машины. Они шли с большими интервалами, чтобы пыль не летела на сидящих в кузове солдат. На восток тянулась колонна Раненых. Залевский ощутил запах дезинфекции и гноящихся ран…

Капитан Поляк сидел за столом, вынесенным во двор из разбитого дома, заканчивая вместе с поручиком Качмареком допрос пленных. Исподлобья поглядывая на них, он долго слюнявил конверт, в который сунул их документы. Пленных направляли в штаб полка. Сержант Валясек с облегчением подвел Залевского.

– Только что прибыл…

– А где Войтек? – забеспокоился капитан. – Его, случайно, не ухлопали?

– Нет. Я обошел вышку вокруг. Ни слуху ни духу… Наверняка орудует по-своему.

– Человек не иголка, найдется, – неуверенно поддержал его старшина роты.

– А если его пристукнули и закопали? Откуда ты знаешь, сколько их там еще скрывается: если бы ты хорошенько прочесал, возможно, не одного бы вспугнул, – поднял руку Качмарек. – С наступлением темноты мы выступаем. Поэтому медлить нельзя. Бери людей и без капрала не возвращайся!

– Веди! – Валясек подтолкнул вперед Залевского. – Неужели человек не имеет права минутку посидеть спокойно?…

Збышек успел услышать еще, как капитан отчитывал Качмарека:

– Как ты мог отпустить Наруга? Ведь он – лучший наш разведчик, у него настоящий нюх… Он всегда готов идти на риск…

– Он сам полез, ему никто не приказывал. Откуда я мог знать, что его черт дернет преследовать врага в одиночку, свои счеты сводит с Гитлером. Уж я ему натру уши, когда вернется…

– Дай бог, чтобы живым вернулся, – развел руками капитан, потягиваясь и зевая, как наработавшийся косарь.

Повар принес два котелка с гуляшом, потом сунул руку в карман, и извлек две рюмки толстого стекла, вопросительно поглядывая на офицеров.

– Давай, дорогой, – пальцем показал капитан. – Чуть-чуть!

Из другого брючного кармана повар вытянул бутылку, обернутую в газету, и наполнил обе рюмки. Офицеры поспешно выпили и принялись за еду.

Капитан оторвал корочку от пайки и, обмакнув в соль, насыпанную в крышку от котелка, с удовольствием принялся жевать.

На дороге – рокот моторов: движутся советские танки. Солдаты завернулись от пыли в плащ-палатки.

Поляки, собравшись у обочины, с удовлетворением взирали на стальную реку, что текла им на подмогу к Одре.

– Привет, союзники!

– Здравствуйте, молодцы!

– Сколько до Берлина?

– На полном ходу – часа три.

– Подождите нас!

– Мы тоже собираемся туда с визитом!

– Мы им припомним Варшаву! – добавил Залевский.

Они сбились толпой, потому что веселая девушка с двумя косичками, желтым флажком преградила им путь.

– Пропусти, Маруся, – наседал Валясек.

– Я не Маруся, я Тамара, – быстро повернулась она к нему. – Подождите минуточку…

– Таня, будь любезна, – попросил он.

– Нельзя. Чего смотрите, бабы не видели?…

Они прошли совсем близко от нее, стараясь, словно невзначай, слегка коснуться ее. Им всем нравилась эта темноволосая девушка с чуть раскосыми, живыми глазами.

– К регулировщицам лучше не лезь, – поучал Залевского старый служака, – бесполезно. А уж если отбреет, солдат заткнется, во какой язычок!

– А эта симпатичная, мне бы только время, я бы ее приручил, стала бы как шелковая.

На дороге – пыль столбом и голубоватый дым выхлопов. Когда солдаты перебежали на другую сторону Шоссе, по нему снова потянулись армейские обозы. Теперь они шагали повеселевшие. Вдруг из лесу им навстречу вышел Наруг, конвоируя немца, с ног до головы заляпанного грязью.

– Войтек!

– Слава богу, ты жив, а мы уже беспокоились…

– Капитан о тебе спрашивал, – сказал Валясек и похлопал его по плечу, словно проверяя, не привидение ли перед ним, но тотчас с отвращением стал вытирать измазанную грязью руку о траву. – Чем ты занимался? Вымазался, как свинья!

– Пришлось вытягивать его из болота. В камыши нырнул. Утку из себя изображал, скотина. Держи руки на затылке! – рявкнул он на немца, который отирал измазанную физиономию тыльной стороной ладони. – Проклятый гитлеровец, своего же ухлопал за то, что тот хотел сдаться! А потом дал деру в болото, думал, я его не выловлю.

Залевскому стало не по себе: он понял, что несправедливо обвинял приятеля. Но ему стыдно было признать свою неправоту и протянуть Войтеку руку в знак примирения. И он решил при первом удобном случае как-нибудь загладить размолвку, пора положить конец взаимной неприязни.

Наруга торжественно повели к походной кухне.

– Ну ты и преобразился, – подтрунивал над ним повар. – Будто дня три в гробу пролежал.

– Тьфу! Сплюнь три раза! – воскликнул Бачох. – Не то беду накличешь!

– Надо бы искупать немца! – подал кто-то мысль. – На веревку его – и в колодец!

– А веревку – на шею! – добавил другой.

Немец, видя, что его тесно обступила толпа людей, чьи лица не выражали доброжелательности, принялся торопливо шарить по карманам. Он достал какой-то документ и, оттопыривая толстые губы, показывал фотографию.

– Ich habe Frau und zwei Kinder… so klein,[8] – говорил он, опустив руку.

– Чего он хочет? – скривился Острейко.

– Говорит, что у него жена и двое маленьких детей.

– А у того, которого он прикончил, остались старики – отец и мать, – выкрикнул Войтек. – Переведите ему, пусть знает.

Войтек схватил немца за ворот, но пальцы скользнули по забрызганному грязью маскировочному халату, и он с отвращением оттолкнул от себя пленного.

– Уберите мерзавца, а то я его пришибу!

Он отвернулся и опять подошел к полевой кухне. Залевский поплелся за ним, как зачарованный. Ведь капрал не обязан был конвоировать немца до самой деревни. У него было достаточно поводов, чтобы прикончить врага там, в камышах, либо по дороге, в лесу, и никто не упрекнул бы его. Попросту этого требовала справедливость. Однако капрал доставил пленного сюда, к поручику Качмареку, чтобы тот допросил его.

Этот партизан строг не только к другим, но и к самому себе.

– Воды у тебя не найдется? – заглянул Войтек в котел, словно его одолевала жажда.

– Есть чай, да слабый.

– Давай ведро.

Повар налил ведро, он питал слабость к Войтеку.

А тот, отхлебнув несколько глотков, извлек из кармана документы, завернул их в платок вместе с Крестом за отвагу, который снял с груди. Потом, иронически улыбнувшись, взглянул на Залевского.

– Держи! А теперь бери ведро! Ну, чего уставился… Лей на шею. Да в меру, чтобы я мог как следует сполоснуться… Ну, лей все!

Залевский выплеснул ему воду на шею. Войтек, пофыркивая, мылся прямо в мундире.

Повар, увидев эту процедуру, крикнул в сердцах:

– Последний раз ты меня надул! Приди еще раз с просьбой, так черпаком и врежу!

– И чего эти черти намешивают в чай, если он пахнет то ли липой, то ли ромашкой, – проворчал, продолжая плескаться, капрал. – Ну, плесни-ка еще разок!

Сумерки все больше сгущались, и летучие мыши неслышно кружили у самых автомобильных фар, где было прямо черно от них. На западе небо время от времени озарялось вспышками, но это были не молнии, а артиллерийские залпы.

Машины поочередно выруливали на шоссе и колонной потянулись на запад.

Залевский почувствовал вдруг, что он никому не нужен, усталость, гул чужих голосов начали раздражать его. Он ощущал себя здесь еще чужим, к нему не обращались по имени, никакого прозвища не дали. Для капрала Наруга он был «аковцем», для остальных «этим в офицерских сапогах» или же просто «новичком». Так называл его вильнянин Острейко, но таких «новичков» было десятка два. Он сидел на табурете, принесенном из разрушенного дома, и, чувствуя мурашки в ногах, думал, что должен как-то проявить себя, завоевать доверие и дружбу остальных, войти в общую семью. И он обещал себе в первом же бою совершить подвиг, вызвать у них восхищение, чтобы, несмотря на молодость, к нему стали относиться с уважением. А пока к нему относились со снисходительной доброжелательностью, словно два месяца в аду догоравшей Варшавы вообще ничего не значили. Его считали юнцом, и капрал даже готов был утереть ему нос. «Надо держать фасон. – Он сжал кулаки. – Я им еще покажу. Слоняются и высматривают, где бы пристроиться подремать, или хлебушек уминают да ковыряются в трофейных консервных банках, которыми запаслись в Колобжеге. Крестьянское воинство под русским командованием», – презрительно фыркнул он.

– Держись, Збышек, помни, ты удостоился благодарности перед строем роты, накануне гибели поручика Рымвида, – шепнул он самому себе. – Рядовой Рысь из полка «Башта»,[9] это обязывает ко многому…

Он прислонил голову к стене, которая источала солнечное тепло, а может, ему это только казалось. Автомат он зажал между ногами. Его раздражало, что в полумраке все суетились, были чем-то заняты, только он сидел без дела, как непригодный. Он засыпал и, когда кто-нибудь случайно его задевал, мгновенно просыпался, сжимая рукой дуло автомата.

Тем временем в сарае совещались при керосиновой лампе. Когда капитан Поляк развернул карту, его покрытую веснушками руку сразу предупредительно осветили несколькими электрическими фонариками.

Опершись о столб, в шинели, наброшенной на сырой мундир, за спиной капитана стоял капрал Наруг. Волосы у него были так прилизаны, что даже слегка отсвечивали, и он не старался обратить на себя внимание. Совещание касалось офицерского состава, но присутствие капрала свидетельствовало, что он принадлежит к числу лиц, облеченных доверием.

– Сегодня ночью мы должны пройти вот здесь, – указал на карте направление капитан Поляк. – По проселочным дорогам! – Он поднял голову, чтобы удостовериться, все ли поняли, что в ходе передислокации возможны трудности, особенно для обоза, так как лошади измотаны вконец.

– Маршрут такой: Герден, Тиргоф. За три дня вся армия должна занять исходный рубеж по реке Одре, в районе города Целлин. Нашли?

Неожиданно он обернулся, почувствовав какой-то странный запах, заметил капрала и снова потянул носом воздух.

– Ты что, в парикмахерскую ходил?

– Нет, малость ополоснулся.

– Чем это так воняет?

– Трофейным немецким чаем, которым повар нас травит.

– «Wald und Wiese»,[10] – буркнул поручик Качмарек, – там больше всего сена.

Капитан обратился к офицерам.

– Советская Кавалерийская бригада днем сделает ложный бросок на север, чтобы немецкие летчики об этом доложили своему командованию, а мы тем временем, – добавил поручик, – скрытно выйдем к Одре.

– Никаких разговоров по радио, использовать только связных, – напомнил капитан, потирая рукой заросшую шею.

– Так точно! – отозвались голоса.

– Есть вопросы? Нет? Значит, все ясно.

Один за другим гасли карманные фонари. Зашелестела карта, засовываемая в планшет.

– Можете быть свободны.

Выждав, пока собравшиеся вышли, капитан повернулся к капралу. Рослый, крепко сбитый, Поляк молча возвышался в темноте над Войтеком, а это не предвещало ничего хорошего. Войтек не выдержал и начал первый:

– Гражданин капитан, я извиняюсь…

– Чего извиняешься? Ну чего? Когда ты прекратишь свои партизанские фортели?

– Клянусь богом, никогда, потому что они приносят пользу.

– Если бы не фронт и не этот мундир, знаешь… Я бы тебе морду набил.

Уловив нотку благожелательности в угрозе, капрал с внезапной готовностью подступил на полшага к капитану и подставил свою физиономию.

– Бей!

– Пошел к черту, Войтек! Мне не хочется, чтобы тебя убили.

– Мне тоже, – вытянулся капрал и, видя, что капитан постелил шинель на сене, собираясь вздремнуть перед ночным маршем, вполголоса добавил: – Спокойной ночи.

– Иди к черту! И разбуди меня через часок…

Наруг постоял еще с минуту, прислушиваясь к ровному басовитому похрапыванию командира. «Хороший мужик», – подумал он и осторожно прикрыл ворота сарая, вздрагивая от каждого скрипа.

Пройдя несколько шагов, он споткнулся о вытянутые ноги Залевского, однако тот даже не проснулся, только мотнул головой и громко проглотил слюну.

«Снятся ему детские забавы, – покачал головой, стоя над ним, Войтек. – Но глаз у него наметанный…»

– Чужие сны подглядываешь, Наруг? – услышал он позади голос поручика Качмарека.

– Да я так…

– Сосунок еще, – с познанским акцентом сказал тот, – а задиристый. Только ты его не очень-то укрощай.

– У меня и в мыслях этого не было! – встрепенулся капрал. – Надо только его немного осаживать, не то прихлопнут, как воробья.

Они пошли проверить обоз, ездовые уже грузили ящики с гранатами и густо подстилали себе солому. Марш маршем, а поспать не мешает.

Еще не взнузданные лошади пощипывали сухую траву, взмахивали головами, и незакрепленная сбруя глухо позвякивала. От навоза и конской мочи шел густой запах конюшни.

Отзвуки фронта по свежей росе разносились далеко во все стороны, а в небе время от времени вспыхивали зарницы.

Взошла луна. Во дворе посветлело. Проснувшиеся солдаты пили горький кофе, наливали его во фляги, дожидаясь построения. Унтеры, светя карманными фонариками, еще раз проверили, не затерялся ли где-нибудь ящик с боеприпасами или диск от автомата, отложенный в сторонку при чистке оружия.

Взводы выводили на дорогу. Старшина роты Валясек отдавал команды. Он покрикивал на ездовых. Это напоминало ободряющий лай овчарки, которая обходит своих овец.

Войтек, заложив руки за спину, критически оглядывал своих солдат, построенных в две шеренги. Лиц не было видно под касками, на которых лежали лунные блики, и казалось, они забрызганы известкой.

– Напоминаю. – Капрал склонил голову набок, искоса поглядывая на солдат, словно они уже провинились. – На марше не курить, не выходить из строя. Времени было достаточно, чтобы оправиться. Еще раз проверьте ноги: не сбились ли портянки. Все знают, что значит стереть на марше ноги. Еще успеете переобуться. Час марша, десять минут отдыха. Больных нет? Не вижу. Вопросы есть? Нет, – ответил он сам себе, не допуская никаких возражений.

Залевский не утерпел:

– Мы идем к Одре?

– Когда дойдешь, сам увидишь.

Внезапно его поразила игра лунного света на сапогах юного повстанца: опять не по уставу, опять этот юнец форсит.

– Залевский, ты получил ботинки с обмотками?

– Да.

– Тогда прибереги эти сапожки для бала, когда будешь с девочками танцевать! Через пять минут догонишь нас в ботинках и доложишь мне о выполнении приказа. Остальные, слушай мою команду: взвод, в колонну по четыре, направо, шагом марш!

Походная колонна двинулась, позвякивая амуницией. Это не был форсированный марш: таким маршем можно идти и идти целую вечность. Противотанковые ружья, как металлическая конструкция, крепят шеренги. Подкованные каблуки гулко выбивают дробь по песку, утрамбованному ливнем. Такому движению можно довериться целиком. Солдаты чувствуют себя сплоченными в единую массу. Один за всех, все за одного. Это не пустые слова. Они прошли испытание огнем, когда не перед кем притворяться и некого обманывать.

И в семье не всегда встретишь такую сердечную готовность. Даже брат для брата не сделал бы большего. И муж для жены, хотя клянется ей перед алтарем: «И не покину тебя до самой смерти». А сам уходит из дому, как из гостиницы. А они держатся вместе до конца. Прикрывают друг друга при штурме, под зловещий свист пуль бросаются вперед, чтобы вытащить раненого, и, смертельно усталые, хоронят павших. А ведь они всего-навсего – солдаты одной роты.

Они идут не спеша, а последний привал уже далеко. Залевский ссутулясь, догонял идущих, но те, кого он принимал за своих, оказывались солдатами чужого подразделения.

– Разведрота впереди!

– Нажимай!

И он нажимал. Брезентовый ремень автомата тер ему шею. Ранец нагревал лопатки, точно набитый горячей картошкой. Он огибал повозки. Лошади едва плелись, но ездовые, полагаясь на них, дремали, согнувшись на козлах, и покачивали головами, как евреи над талмудом. Залевский все шел и шел вперед, пока не нагнал заднюю четверку. С чувством облегчения он включился в общий ритм. Сапоги, которые он в спешке голенищами вниз сунул в свой ранец, торчали наружу. Он видел это по своей тени: горбун с крылышками. Он тяжело дышал, сердце учащенно билось. Но ноги двигались сами. Он был лишь шестеренкой в механизме.

Неожиданно рядом с ним возник капрал и молча проверил, выполнил ли он приказ, а потом окликнул старого вояку:

– Ну, как нога, Острейко?

– Да ничего…

– Держись, старина!

«Снова его понесло вперед. Вот неугомонный человек!» – с завистливым восхищением подумал Залевский.

Приходилось поглядывать под ноги, следить за идущими впереди, потому что дорога была перепахана огнем артиллерии, местами глубокие воронки от бомб вгрызались до самой середины в асфальтовую ленту шоссе. В них отсвечивала зеленью дождевая вода. Там квакали бесчисленные крохотные жабы, выводя только две унылые ноты.

Неожиданно взвод потерял спаянность, плавное движение нарушилось, путь преградила грузовая машина, которая увязла в грязи. Тщетно шофер газовал, колеса буксовали, перемешивая жижу. Не помогали и срубленные саперной лопаткой ветки.

– Ребята, помогите! – попросил, высовываясь из кабины, водитель.

– Давай подтолкнем! – Солдаты плотно облепили машину, их ноги утонули в разболтанном колесами месиве.

– Плюется, сукин кот! – выругался кто-то в сердцах и вытер рукавом забрызганное грязью лицо.

Мотор ревел, казалось, машина вот-вот вырвется из ловушки и колеса упрутся в твердую почву, но тяжелый груз снова наваливался на солдатские плечи, ноги соскальзывали в грязь, и они пятились.

– Ну, ребята, еще раз! – просил напарник водителя, вместе с солдатами вцепившийся в кузов защитного цвета.

– Ничего не поделаешь! Придется разгружаться! – Солдаты отскакивали в стороны, тяжело дыша.

Но русский рванул край брезента и приоткрыл внутренность фургона – там белели забинтованные головы и загипсованные ноги. В лицо солдатам ударил больничный смрад.

– Да вы что, спятили? Там же раненые!

Картина эта подхлестнула солдат, они рванулись к машине, десятки рук вцепились в борта, и она медленно выкатилась из ямы. «Наконец-то вытащили», – подумал Залевский, хотя он ничего не видел, кроме множества облепленных грязью ног.

– Ну, сдвинулась! – Солдаты вытирали руки о траву.

– Порядком, однако, намолотило ребят!

– Крепко еще немец держится! – вздыхали они, закуривая.

– Крепко, если наша помощь потребовалась, – певуче пошутил Острейко. – Но стоит немцам увидеть, кто явился, как они сразу же бросятся врассыпную!

– Особенно если ты пугнешь их своей отвислой губой!..

Войтек подошел к водителю, тот как раз вылез из-под машины: проверял рессоры.

– Вы откуда, товарищи?

– Мы с переправы на Одре. Taм тяжелые бои… Все госпиталя переполнены. Спасибо вам!

Шофер тяжело влез в кабину и захлопнул дверцу.

Словно воз с высокой копной сена, покатил грузовик в призрачном лунном свете. Струйки больничных запахов растворялись в холодном аромате цветущих заливных лугов.

Предупрежденные водители огибали предательскую рытвину. Они дружески приветствовали солдат, с шиком крутя одной рукой баранку, а другой небрежно помахивая проходящей мимо колонне.

– Спасибо, солдатушки!

– Спасибо, поляки!

Головы, опущенные под тяжестью касок, поднимались, усталые лица, блестевшие от пота, невольно озарялись улыбкой.

И снова они втягивались в размеренный ритм марша. Казалось, через лес ползет длинная темная гусеница. Тарахтели машины, постукивали копыта лошадей, мягко катилась на резиновых шинах любимая повозка сержанта Валясека, с медными фонарями, взятая в одной юнкерской усадьбе.

– Ты слышал? – тронул Залевский локтем грузного Фрончака, который, как усталая кляча, с трудом переставлял ноги. – Не спи! Они говорили, с Одры возвращаются. Значит, мы заполним брешь…

– Терпеть не могу воды, – прохрипел тот, сплюнув. – Я ведь не утка.

Гул артиллерийской канонады стих. Деревья тихо шелестели, будто сквозь сон. Разведрота уменьшалась, уходя вперед и растворяясь во мраке соснового леса. Доносились затихающие, ритмичные звуки шагов, отдалявшиеся и все менее различимые.

Солдаты прошли и скрылись.

Небо прояснилось, и луна, как таящая глыба льда, растворилась в светлой лазури. Взвод продвигался в голове колонны. Он выполнял задачу походного охранения, ибо поступил сигнал, что какие-то немцы – остатки разбитых частей, пробиваясь к своим в сторону фронта, стреляли из леса по проезжающим грузовикам.

Разведчики двигались теперь по обеим сторонам дороги. По знаку сержанта Валясека они рассыпались в широкую цепь, прочесывали купы деревьев, заглядывали в дома, темные, открытые настежь.

Ноги налились свинцом от усталости. Позади была ночь, ночь долгого марша.

С облегчением повалились они на травянистый пригорок возле каких-то строений. Пожалуй, это был старый кирпичный завод – труба вздымалась над ними к светлеющим облакам. Под навесами серой громадой возвышались штабеля подсыхающих необожженных кирпичей. Направо виднелась контора и склад, забитый тачками.

Солдаты лежали, даже не сбросив ранцев, с расстегнутыми воротниками и тяжело дышали.

Толстый Фрась шел, волоча винтовку, почти опирался на нее. Он остановился перед капралом и доложил:

– Ни единой хромой собаки. Хоть шаром покати!

– Ну и слава богу. Меньше хлопот. Галай и Острейко на горку, да смотрите, не спать! А мы тут немного вздремнем.

Он громко зевал, растирая концами пальцев потемневшие веки.

Залевский взял из рук Багинского обшитую сукном немецкую флягу, запрокинул голову и начал жадно пить, несколько капель скатилось у него по подбородку.

– Не пей много, сразу взмокнешь. Лучше прополощи рот и сплюнь: сразу пропадет привкус пыли…

Рядом неожиданно послышалось лошадиное ржание. Из-за кустов выехал поручик Качмарек. Судя по тому, что в стременах набилось много листьев, поручик ехал через лес напрямую. У кобылы с морды сочилась зеленая слюна, видно, она отщипнула веточку.

– Не канительтесь, ребята! – сказал он, наклоняясь с седла. – Осталось всего шесть километров. Потом будет деревня… Да подыщите капитану квартирку получше, чтобы он опять не обнаружил труп под кроватью…

– Будет сделано, пан поручик, – приподнялся Наруг.

– Сидите… Да не засиживайтесь. А деревню надо будет прочесать: береженого бог бережет…

Он пришпорил кобылу и затрусил к дороге. Солдаты провожали его взглядами, пока он не скрылся в тени деревьев.

– Послушай, – Залевский ботинком коснулся ноги Багинского, который успел уже задремать, – что это за тип, ваш капитан?

– Поляк?

– Нет, этот русский.

– А, Поляк! – расхохотался он. – Всеволод Иванович Поляк, – проскандировал он.

– Русский?

– Ну, да. Раз Поляк, значит, в польскую армию. Он из гвардейской дивизии. Мужик он неплохой.

Никто не обратил внимания, как один из солдат вошел в контору. Только широко распахнутая дверь стукнулась ручкой о стену.

– Ну, сыночки, оторвите задницы от земли. Трогаем, – приговаривал капрал Наруг. – Потопала дальше.

Грохнуло настолько неожиданно, что все распластались на земле, зарывшись лицами в траву. Взрывом выбило окно, клубы дыма и толченой штукатурки выплеснулись под навес.

От второго взрыва содрогнулась труба. Она сдвинулась со своего места, словно ее держала рука жонглера, и медленно рассыпалась в облаке красной пыли.

– Мины!

– Отойти! Янек, вернись! – рявкнул Наруг. – Багинский, пересчитай людей.

– Что случилось? – обомлел Залевский. – Ведь туда ходили те, которые были в охранении и ничего не обнаружили.

– Мина с сюрпризом. Когда есть время, они ставят такие штучки!

– Не хватает Барковского, из нашего отделения, – доложил Багинский. – Может, он полез в кустики по своей надобности.

– Когда рвануло, он мигом примчался бы с портками в руках. Незачем его звать.

– Да, это он полез туда, в контору, – припомнил кто-то.

Капрал Наруг подошел к распахнутым дверям, оттуда еще валил дым, и уже сухо потрескивали языки пламени.

С минуту он прислушивался, но не уловил даже слабого стона.

Оглянулся на солдат, которые сгрудились рядом. Образовав полукруг, они стояли, потрясенные происшедшим, но никто не изъявлял желания войти внутрь.

– Войтек, постой! – умоляюще крикнул Бачох, увидев, что капрал шагнул через порог. Толпа придвинулась еще на один шаг, когда вдруг резко звякнула жестянка. Все инстинктивно отпрянули, но это скатилось вниз по ступенькам помятое ведро.

– Войтек! Войтусь! – звал товарища Бачох. – Чего там искать?

Окутанный клубами дыма, появился капрал, который шел ссутулившись, держа за ремешок пробитую солдатскую каску, в ней – солдатская книжка. Никто ни о чем не спрашивал, каждый понял, что произошло.

– Разнесло его, – прошептал Бачох.

– Какого черта он полез туда? Чего он там не видел, бывалый солдат, – сетовал Наруг, присев на пороге.

– Он хотел письмо домой отправить и сказал мне, что, может, там найдутся конверты, – с горячностью пояснял тощий Клысь. – Он ведь не из тех, которые любят, – говоривший сделал плавное движение рукой, – организовать трофеи…

Капрал попытался свернуть цигарку, но руки у него дрожали и табак сыпался на брюки.

Бачох, скривив рот, словно вот-вот расплачется, услужливо подсунул ему толстую самокрутку, настоящую «козью ножку» из обрывка газеты. Было что закурить!

Войтек сделал глубокую затяжку и закашлялся… Взглянул на бумагу и швырнул цигарку туда, где уже полыхал огонь. Потом вдруг прыгнул, как лесной кот, вырвал «козью ножку» изо рта Бахоча и с яростью растоптал.

– Гитлеровская газетенка! Сколько раз я тебя учил, чтобы не брал в рот всякое дерьмо! Ну, чего уставились! – прикрикнул он на солдат. – Выходи на дорогу!

Бачох шел последним, он был обижен на капрала, хотя понимал, что тот кричал не на него. Это был вопль бессильного гнева и сожаления, что он, капрал, не мог отогнать смерть, подстерегавшую их на каждом шагу.

Дорога, обсаженная деревьями, уходила вдаль, прямая, как стрела.

Шагали торопливо, словно хотели поскорее оставить позади струю черного дыма, которая, как траурная лента, вилась над холмом. Может, еще несколько дней они будут вспоминать о погибшем, будут натыкаться на его флягу, потрошить его вещмешок и, поразмыслив, примутся сочинять письмо его родным. В этом письме погибший станет героем, но потом его место займет кто-то другой, ряды сомкнутся, ущербинка исчезнет. Ведь невозможно прихватить убитого с собой. И точно так же, как само тело его будет предано земле, так и воспоминания о нем померкнут, исчезнут. Только что он был, но вот уже старшина роты вычеркнул его фамилию из списка живых.

– Чего спотыкаешься? – потряс за плечо Клысь задремавшего на ходу Залевского. – Хочешь, чтобы твои крылышки украли?

И помог солдату поглубже запихнуть сапоги, торчавшие из ранца.

– Ох, мать твою… до чего же больно, – прихрамывал, отстав от остальных, Фрончак, – пожалуй, придется топать босиком…

– Что случилось? – вырос рядом с ним Наруг.

– Меня как будто подковали раскаленным железом, – прикусил тот губу.

– Оставайся на месте. Садись в кювет. Поедешь с обозом. Он скоро подтянется.

Фрончак тем временем уже стянул с ноги ботинок и, развернув портянку, изучал белую вспухшую ступню, шипя от боли.

– Стер до крови, – заявил он, но капрал был уже далеко, он догонял свой взвод. Поэтому Фрончак только сорвал листок подорожника и, поплевав на него, приклеил к пятке. А затем с облегчением погрузил ногу в росистую траву.

Опершись спиной о ствол дерева, он ждал, глаза у него слипались. Он чувствовал, как мышцы наливаются усталостью. Птицы посвистывали вокруг. Занимался солнечный день.

Первый патруль уже достиг деревушки, домики стояли нетронутые, побеленные стены светлели на солнце. Оконные стекла блестели, будто их только что протерли. За ними видны были цветочные горшки с бегониями и миртами и кромки занавесок. Но тишина настораживала. Ни из одной трубы не вился дым, свидетельствующий, что кто-то готовит завтрак, ни одна собака не залаяла, и даже куры не закудахтали, хотя уже пора было выпустить их из курятников.

– Слушай, ущипни-ка меня, – сказал Острейко. – Все целехонько, все на месте, словно война здесь и не проходила… Эй, есть тут кто-нибудь? – ударил он в дверь кулаком, а потом нажал на ручку, и дверь распахнулась, как бы приглашая войти.

– Никого нет! Эсэсовцы угнали всех за Одру.

– Я выстрелю? Может, кто-нибудь появится, – поднял автомат Залевский.

– Не стреляй, а то наши подумают еще, что мы напоролись на вражескую засаду, – запретил Наруг. – Проверить дома! Если обнаружите что-то подозрительное, немедленно сообщить мне! Ну, начинайте… А ты, Залевский, отправляйся на шоссе, поджидай наших. Доложишь, что здесь спокойно.

– Вы, пан капрал, только меня одного и видите? Всегда я да я. У меня ноги болят.

– Проваливай отсюда, а то ты меня и в самом деле разозлишь…

– Пан капрал всегда мною недоволен, невзлюбил, вот и гудит.

– Как муха над кучей дерьма! – закончил Наруг. – Ты еще поблагодаришь меня когда-нибудь.

Тяжело вздохнув, Залевский поплелся на шоссе, он видел, как его товарищи начинают обследовать дома. Бачох уже нес под мышкой пухлую подушку и переброшенную, как мешок, через плечо клетчатую перину.

Острейко и Багинский, сидя на скамейке возле дома, поглядывали на садик, аккуратно обнесенный зеленым штакетником.

– Только что покрасили, – со знанием дела отметил Острейко. – Хозяйственные люди здесь жили… Плохо им жилось тут, зачем до самой Москвы полезли?

– Гляди, они еще нас передразнивают, – показал Багинский на шар из желтого стекла, насаженный на палку посреди клумбы, искажавший их отражения. – Я бы разбил его вдребезги…

– Брось ты!

Передохнув, они подошли к дверям дома; из передней была видна натертая до блеска лестница.

– Смотри-ка, и мезонин у них – что надо!

– Угнали их гитлеровцы, ушли, в чем были… Ну, как, нравится тебе здесь?

– Земля скудная, много песку, – поморщился Багинский.

– Да, земля худосочная, но хозяйство неплохое. Слушай, а что, если мы сюда бы… Что, если здесь поселиться: ведь земли эти будут наши.

– Раз ты здесь, значит – наши. Мы же вернулись на отчие земли.

– Но сперва надо покончить с Гитлером.

– Покончим, до Берлина уже недалеко. Сначала побываем там, потом вернемся. Тут жить можно.

– Прежде надо покончить с одним делом, – степенно рассуждали они, словно говорили о полевых работах, о том, как унаваживать землю, о пахоте. Надо – так надо, они не станут мешкать, но настоящая жизнь у них – впереди. Они тосковали по тому дню, когда смогут наконец отправиться в луга с косой.

– Дай закурить, – попросил Багинский.

– На, тебе не жалко! – Его собеседник наскреб на дне кармана горстку бурого самосада. – Только выбери мусор, а то дым не тот… Вот, возьми еще щепотку.

Между тем со вторым взводом прибыл поручик Качмарек. Он шел впереди, а на лошади восседал, уперев босую ногу в стремя и держа в левой руке ботинок, Фрончак. Поводья только мешали ему.

– Ночлег обеспечен? – поинтересовался Качмарек, позевывая и потягиваясь. – Я бы поспал.

– Все готово, – улыбаясь, похвастался веснушчатый Бачох, как всегда приветливый, готовый услужить.

– Сено или солома?

– Нет, настоящая перина и подушка. Свежие, как в брачную ночь.

– Ну, тогда все в порядке. – Поручик сунул руку в планшет и вытащил пачку писем. – Раздай ребятам. Так где же располагаться?

– Вон в том голубеньком домике.

Бачох с беспокойством перебирал письма, чувствуя на себе угрюмый взгляд Наруга. Он внимательно читал фамилии: вдруг весточка для друга, может, кто-то из его родни.

Ведомые каким-то инстинктом, сбежались солдаты. Они теребили Бачоха за рукав, стремясь прочесть фамилии на конвертах.

– Ну ты, давай… Я сам быстрее найду! – просили они.

Бачоху пришлось взобраться на повозку, из которой выпрягли лошадей, и, словно с амвона, выкрикивать фамилии:

– Сосна Игнаций?

– Игнаций или Томаш?

– Ты что, оглох? Я же ясно говорю: Игнаций.

– Багинский!

– Я здесь, – выхватил тот письмо и отошел в сторону, чтобы внимательно прочесть вслух невыразительно написанный адрес на конверте.

– Дзеньтёлэк!

– Давай! Я здесь!

– Багинский, кто тебе пишет? Из дому? – допытывался Острейко.

– Да, из дому. Не мешай, я хочу сам…

– Ковальский! – выкрикнул Бачох и сразу же вспомнил, что тот пал в боях за порт в Колобжеге.

– Ковальский убит! – вздыхали солдаты. – А баба его все пишет и пишет, она еще ничего не знает…

– А над ним уже травка успела вырасти. Жаль мужика.

Приковылял сюда и Фрончак в расшнурованном ботинке.

– А мне ничего не было? Меня он не называл?

– Папаша, ваше письмецо адресовали к уланам, потому что вы свой зад на лошадке любите катать! – подтрунивали солдаты над старым воякой.

– Да ваша жена и писать-то не умеет!

– Посмотри-ка на него, какой ученый нашелся! – обиделся Фрончак. – Подожди, сучий сын, вот у меня нога заживет, я тебе покажу!

– Больше никому нет! Все! – Бачох соскочил с повозки.

Солдаты расходились, неудовлетворенные, каждый жаждал известий из дому, самых будничных известий: началась ли пахота, как с озимыми, кто на деревне женится, разрешено ли в казенном лесу спилить несколько сосен для починки крыши, и правда ли, что землю будут делить и уже никому, кто хочет работать, не придется бедствовать.

– Боже! – басом прохрипел Багинский и скорчился, словно кто-то двинул ему кулаком под ложечку. – Нет, неправда…

– Постой, – подскочил к нему Острейко, взяв из его безвольных пальцев скомканное письмо, и принялся громко читать, а Багинский с застывшим лицом слушал, как бы надеясь, что мог ошибиться.

– «… сегодня уже четвертый день, как мы схоронили нашего любимого сынка, Сташека, которого убили бандиты…» Постой! Багинский говорил, он – в милиции служит… Еще фотографию показывал. Парню всего девятнадцать лет!

– Багинский, что с вами? – Подошедший Наруг тронул за плечо охваченного горем солдата. – Плохие новости?…

– Сына у меня убили! – Багинский словно хотел выкрикнуть свою боль. – Понимаешь, сына! Что мне теперь делать?

– У меня тоже никого не осталось, – пытался утешить его Наруг.

– Да, но твоих убили немцы! А моего? Свои, соседи по деревне, которые ушли в лес.

– Ничего не поделаешь. – Капрал погладил его по спине, которая согнулась под непосильным бременем. – Даст бог, вернемся, накажем виновных. А теперь надо кончать войну.

Солдаты стояли, как оглушенные. Это не умещалось в их сознании. Из газет они знали, что в лесах еще хозяйничают политические банкроты, ставленники лондонского правительства. Но чтобы убить сына солдата, который на фронте сражается с немцами?! Это взывало к отмщению!

– Сейчас будет готов завтрак! – вернул всех к действительности сержант Валясек. – Ешьте, мойте ноги и на боковую; ночью снова выступаем…

Есе с неохотой разошлись. Только добросердечный Бачох подсел к Багинскому, который, спрятав лицо в ладонях, делал вид, что дремлет. Бачох не знал, чем ему помочь. Он отвинтил крышку фляги, в которой приберегал на черный день немного водки, и робко протянул Багинскому.

Но тот потряс головой.

Теплый ветер шевелил волосы на его белом, как свежеочищенное крутое яйцо, лысеющем темени.

Тогда Бачох, пожав плечами, отхлебнул сам, – и ему взгрустнулось.

Уставшие солдаты разбрелись по домам, деревня снова опустела. Только из овинов, где были щедро разбросаны охапки соломы, доносился громкий храп Да фырканье лошадей, которые ели овес, выщипывали пучки сена из стогов, словно хотели насытиться впрок

Около полудня Наруга разбудили солдаты, отправлявшиеся в наряд. Хотелось спать, но назойливо гудел самолет, и пришлость приподнять голову и внимательно оглядеть небо, впрочем, мочевой пузырь тоже напоминал о себе.

День сделался теплый, время от времени налетал ветерок, принося запах весенней зелени.

– Эх, чтобы черти побрали поскорее этого Гитлера! – Он потянулся, почесывая грудь, заросшую жесткой барсучьей шерстью. Потом долго полоскался у колодца. Приятная освежающая влага смывала липкий пот, пыль и сонное отупение.

Как добрый хозяин, он принялся обследовать район, где расположилась на привале рота. Повар у походного котла, забыв про вчерашние угрозы, напоил его сладким кофе и протянул в придачу ломоть хлеба со шпиком, посыпанным крупной солью, которая приятно пощипывала язык.

В роте он чувствовал себя, как в родной семье. Его любили, и хотя по временам он ругался и заставлял тянуть лямку, солдаты понимали: этого требует служба, ибо война еще не кончилась.

Под навесом капрал увидел немолодого Острейко, тот в нательной рубахе строгал рубанком балку, лежавшую на козлах. Плотные стружки со свистом сворачивались кольцами, шуршали у него под ногами.

– Что это ты взялся столярничать, папаша?

– А ты отгадай, Войтек, пошевели мозгами, – распрямился он, и глаза его при этом смеялись: работа явно доставляла ему удовольствие.

– Хочешь дверь сколотить, чтобы запереть лес на замок?

– Эх, Войтек, плохи твои дела. Ты историю Польши знаешь?

– Ну, знаю.

– Куда мы идем? К Одре, где у Храброго когда-то была граница, верно?

– Да. И теперь снова будет граница.

– Ну вот. А раз наше, то надо огородить. Пусть все видят: отсюда начинается Польша. Вот подойдет ко мне капитан Поляк и спросит: «Ну, Острейко, что ты должен теперь делать?» И я ему отвечу: «Все готово. Столбы, как на картинке, только устанавливай».

Когда он с жаром это излагал, из дома вышел Бачох, вытирая пальцы тряпкой, заляпанной чем-то красным.

– Ты что, порезался, когда брился? – посочувствовал ему капрал. – Видать, у тебя руки трясутся?

– Это краска! Я решил немножко порисовать…

– Ну, медведь, не скромничай, покажи герб. Ты и не знаешь, Войтек, какой он у нас художник!

Бачох с готовностью побежал в дом и притащил большой, сбитый из досок щит, покрашенный в красный цвет, в середине его белела какая-то распластанная птица, смахивавшая на петуха, раздавленного машиной.

– Что это? – ткнул в изображение пальцем капрал.

– Орел! – подивился Бачох несообразительности своего кумира.

– Тогда это надо как-то обозначить, чтобы все понимали. Иначе трудно догадаться. Ну, чего уставился? Твори дальше, художник. Отличная работа, ребятки…

И он зашагал через фруктовые сады проверять посты.

– Ну так что? – опечалился Бачох. – Теперь я и сам не знаю… Тебе тоже кажется, что это плохо?

– Ты что Войтека не знаешь? Он обязательно должен поддеть. Ему стыдно, что сам он не подумал об этом. Не вешай нос. К нам этот щит будет повернут задом, немцы с того берега подробностей не заметят, да мы и не позволим им долго присматриваться… Снайперов хватает.

– Если так, то за дело, – обрадовался Михал Бачох. – Знаешь, это ведь настоящий орел, я его срисовал с того, что на наших конфедератках.

Вечером они вступили на территорию, по которой прокатилась война. Срезанные артиллерийским огнем тополя саперы успели опилить и тягачами оттащили в Кюветы. В садах виднелись обгоревшие дома. В полях застыли, накренившись, мертвые танки, от которых шел запах паленых тел. Глубокие колеи от гусениц уходили прямо в ночь, поблескивая после вечернего ливня.

Время от времени вспыхивали потайные электрические фонарики! Это пробирались по рощам советские солдаты в брезентовых плащ-палатках. Тогда поляки замечали тщательно замаскированные огневые позиции артиллерии, штабеля ящиков со снарядами, подтянутые артсклады.

Прижимаясь к обочине, проносились грузовики с наклонно укрепленными металлическими решетками, едва прикрытыми полощущимися на ветру чехлами. Это стягивали к Одре батареи «катюш».

– Видишь? – с любопытством оглянулся по сторонам Залевский. – Тут что-то затевается…

– Конечно, вижу, – засопел Бачох. – Когда переправимся на другой берег, до Берлина будет – рукой подать.

– В тридцать девятом поручик Кольбуш, перед выступлением из казарм в Ясло, обещал нам парад в Берлине, на Унтер-ден-Линден, – с горечью вспомнил Багинский, – но его бомбой убило, а мы все пятились да отступали, потому что нас танками давили.

– Ты еще дождешься этого парада, – словно для присяги, поднял руку капрал Наруг. – Качмарек нас доведет до Берлина. С поляками всегда так, любят опаздывать.

– На этот раз здорово опоздали – на целых пять лет, – заметил Залевский.

И они упорно шагали дальше. Рота позвякивала боевым снаряжением, размеренно отдавались шаги во тьме, озаряемой только светом луны.

На третью ночь они вступили в густой лес. Должно быть, уже близко, потому что им приказано было дождаться повозок, разгрузить их и дальше нести поклажу на себе.

Они спотыкались в темноте. Тут было полно срезанных ветвей, воронок от разрывов тяжелых снарядов. В кустах множество проводов.

Поодиночке, резко выделяясь во мраке повязками, шли навстречу русские солдаты, которых им предстояло подменить на передовой.

– Здрасте!

– Привет, союзники! – слышалось в ответ.

– Широкая эта река Одра? – пытались выведать они.

– Еще несколько шагов – и сами увидите…

Залевский вырвался вперед, готовый побежать первым, когда их прижал к земле свист проносящегося снаряда и сухой треск разрыва озарил стволы деревьев. Грохот вернулся, повторенный эхом.

– Осторожно, здесь пушки бьют, а осколки прыгунов не любят!

– И снайперы стреляют! – слышались предостерегающие слова.

– Папиросы у вас есть? – посыпались вопросы. – Может, и водка найдется?

– Пожалуйста, курите! – с готовностью угощали их вновь прибывшие, интересуясь расположением позиций, состоянием окопов, в которых им, видимо, предстояло прочно обосноваться.

– Держитесь, поляки! Берлин уже виден, – обнадеживали их. – До свидания!

– С богом! – напутствовали их на свой манер польские солдаты.

Во тьме шелестели ветки, за которые задевали стволы автоматов. Длинная цепочка вооруженных людей углубилась в лес.

Совсем рядом, мерцая, взмывали ракеты, и тогда на лица солдат падал зеленый отсвет.

– Ты похож на покойничка не первой свежести, – буркнул Залевский, поглядев на пожилого Фрончака, который как раз нагнал их с обозом.

– Тьфу! Типун тебе на язык! – трижды суеверно сплюнул через плечо Фрончак.

– Ты чего так долго ехал? Видно, твои лошадки едва тащились?

– Нам пришлось пропустить колонну русских, их отводили в тыл. Там – приличная мясорубка… Ну, пошевеливайтесь, помогите донести это.

Он осторожно подал им в руки столб, покрашенный в красно-белые полосы.

– Только не смажьте: Бачох не жалел краски – и малость липнет. Но, гнедые. – Взяв коней под уздцы, он стал поворачивать повозку, разыскивая дорогу среди кустов.

Неся в руках ящики с боеприпасами, они шли по лесу все время под гору, пока неожиданно не наткнулись на окоп. Траншеи извивались у подножья полотого холма. Там стоял русский старшина и мигал фонариком, давая понять, чтобы они прибавили шагу.

Но они, сбившись в кучу, замерли, глядя на Одру. Река разлилась широко, напоенная весенними дождями, мелкая рябь на ее поверхности серебрилась в лунном свете.

– Не такая уж страшная, – констатировал Залевский.

– Утонуть – воды хватит, – вздохнул старый Фрончак. – А ты хоть плавать умеешь?

– В гимназии я даже в соревнованиях участвовал, – высокомерно отрезал тот. – А ты, Багинский?

– А я забыл уже, как это делается…

– Тогда советую тебе вспомнить, прежде чем всем нам представится для этого случай, – проворчал Наруг. – Спускаться в окоп, нам налево!

По ступеням, укрепленным колышками и досками, они спустились на дно узкой траншеи. Здесь пахло сырой землей. Над их головами небо пульсировало вспышками ракет.

– Квартира совсем не так уж плоха, – засвидетельствовал, чиркнув спичкой, Збышек Залевский и сбросил с плеч ранец. – Бачох, только не спи у стенки, а то червяк заползет в ухо.

– Эй ты, весельчак! – раздался у входа в землянку голос капрала. – Возьми лопату и поправь окоп: стенка обвалилась. Ты тоже, Бачох, только осторожнее, тут стреляют.

– Он меня и под землей найдет, – возмутился Залевский. – Невзлюбил, потому что я из АК!

– Не пори чушь! – засопел Багинский. – Давай я помогу.

Одновременно с первыми лопатами земли, выброшенной на бруствер, со стороны вражеских позиций отозвалась тяжелая артиллерия.

– Достойно нас приветствуют! – прислушался к проносящимся над головой снарядам Залевский. Гул пошел по лесу: один разрыв следовал за другим.

– Пронюхали, что пан Залевский прибыл на Одру, – съязвил Наруг. – Не сбрасывай песок на ту сторону… Немцы увидят. Русские там дерном все выложили, замаскировали. Поэтому противник и лупит вслепую. Ну, поживее… Потом один из вас останется на посту, остальные могут поспать.

– Можно мне сразу вызваться добровольцем, – ехидно вставил Залевский, – все равно известно, кого пан капрал назначит.

– Хорошо. Первый час отстоишь ты. Насмотришься вдоволь, – тотчас согласился Наруг.

В тишине лишь поскрипывали лопаты да летела земля со дна траншеи.

Поляки постепенно обжились в окопах. Через несколько дней они уже знали, когда можно выскочить в лес, потому что немцы строго соблюдали обеденный перерыв. Жизнь вошла в колею. Поэтому они очень удивились, когда однажды в безлунную ночь капрал поднял свой взвод.

– Сбор у старшины. Только не мешкать!

– Идем на задание? – допытывался Залевский.

– Поторапливайся, узнаешь.

Пригнувшись, они входили в землянку, где расположилась ротная канцелярия. Коптилка, искусно изготовленная из медной артиллерийской гильзы, рассеивала ровный, чуть желтоватый свет – горсть соли, брошенная в бензин, не давала ему вспыхнуть.

– Подходите ближе, – приглашал вошедших сержант Валясек. – Он взял в руки лист бумаги, густо исписанный каллиграфическим почерком, и, наклонившись к огню, начал читать:

– «Мы, солдаты первого пехотного полка, достигнув Одры, водружаем этот пограничный столб и устанавливаем здесь границу Польши на веки веков». – Пан капитан, извольте, – протянул он ручку командиру роты.

– По-польски или по-русски?

– Лучше по-польски.

– Получай! – отодвинулся тот от стола. – Подходите и расписывайтесь.

– Да пояснее пишите, ведь это войдет в историю, – напомнил им Валясек.

Они с усердием выводили пером буквы. Даже строптивый Залевский, остривший по любому поводу, почувствовал, как по спине у него побежали мурашки. Это Не пустые разговоры, а настоящая История.

– Хорошо бы подписаться и за тех, которые не дошли, – послышался в полумраке чей-то голос.

– Список погибших мы приложим, – заверил солдат старшина роты. – Все это мы свернем, вложим в бутылку, закупорим ее и закопаем возле столба, на вечные времена. Ясно?

– Ясно! – хором отвечали они, глядя, как капли сургуча, украденного из штаба батальона, капают, запекаясь, словно кровь.

– Теперь берите столб да смотрите водружайте осторожно, чтобы швабы не повредили, – напутствовал их Валясек.

– Щебня подсыпьте, чтобы крепче стоял.

– Не раздавите бутылку! – забеспокоился Острейко.

– Не бойся, отец…

Поддерживаемый руками, столб застыл в вертикальном положении. Яму поспешно засыпали землей. Бутылку, как советовал Наруг, закопали донышком вверх, чтобы влага не разъела пробку. Они уже притаптывали сверху землю, когда противник заметил движение у окопа, грянул далекий одиночный выстрел, свист пули полоснул, как бичом. Все скатились в траншею.

И тогда длинная очередь взметнула пыль на бруствере. Пули глухо уходили в песок.

– Растревожили мы их, как осиное гнездо! – усмехнулся, закусив губы, Острейко. – Заметили.

– Погляди, столб стоит?

Залевский высунул голову и с удовлетворением убедился, что столб стоит на месте, даже не задетый пулями.

– Порядок! Стоит!

– И пусть стоит, – неожиданно отозвался Багинский. Его слова восприняли с облегчением – он снова включался в жизнь роты и взвода, превозмогая собственную боль.

– Чтобы его свалить, им придется ударить из орудия и попасть точно, – заметил Острейко. – Зубы себе обломают, но не укусят. Знаете что? Пока мы стоим на этом рубеже, можно каждую ночь по столбу вдоль всего берега ставить, назло им. Ну, что вы на это скажете?

– Здравая мысль! Надо. Хороший хозяин огораживает свои земли, чтобы какая скотина не учинила потравы.

– На, Багинский! – ему первому поднес Бачох свою, постоянно пополняемую флягу.

– Эх, давай! За эту границу и за тех, кто ее охраняет, надо хлебнуть глоток.

Опустив потемневшие веки и запрокинув голову, он дважды хлебнул. Они, не отрываясь, глядели, как ходит его заросший щетиной кадык.

Днем в окопах оставалась лишь небольшая часть личного состава; наблюдатели бдительно следили за вспышками немецкой артиллерии: с высокого берега позиции врага хорошо просматривались.

Перед ними открывалась широкая панорама, начинавшаяся от взорванного железнодорожного моста, рухнувшие пролеты которого темным каркасом возвышались над бурой поверхностью реки, полной водоворотов, вплоть до ее излучины, исчезавшей в глубине леса. За главным руслом Одры пересекала луг другая сверкающая полоска, обнесенная валами с проволочными заграждениями, – Старая Одра и судоходный канал.

Деревушки, серые этернитовые крыши которых возвышались над фруктовыми деревьями, окопавшийся противник тоже, видимо, превратил в систему дотов. Трудно будет взламывать этот глубоко эшелонированный оборонительный рубеж.

– Мы должны приучить солдат к воде, – рассуждал на совещании командир полка. – Послушайте, капитан Поляк, ваши люди пойдут первыми. От того, сумеют ли они захватить хотя бы небольшой плацдарм, будет зависеть многое. С завтрашнего дня приказываю начать учения на лодках. Учитесь мастерски преодолевать водные преграды. Четко и с предельной быстротой производить посадку и высадку из лодок. Необходимо смело прыгать в воду. Выявить, сколько человек действительно умеют плавать. Я загляну к вам: мне самому любопытно, как пойдет дело. А теперь можете идти!

– Есть выполнять приказание! – повторил вслед за капитаном поручик Качмарек. И они упорно отрабатывали форсирование на озере, скрытом в лесу.

С рассвета до поздней ночи эхо разносило отголоски команд, стук топоров и молотков. Саперы сколачивали лодки-плоскодонки, а также готовили понтоны для будущего моста. Строго соблюдалась маскировка: даже щепу и стружки солдаты убирали с поляны и сжигали, радуясь возможности обсушиться. Вода еще сохраняла зимний холод, и вынужденное купанье в мундирах не доставляло удовольствия.

Время еще было слишком ранним, чтобы уходить с луга, закончив тактические занятия. Досыта или даже про запас наевшись (как этому научил их жизненный опыт), они расположились в кустах, одни дремали, другие покуривали, третьи переговаривались, найдя себе собеседника по необходимости или руководствуясь настоящим чувством дружбы.

– Тебя призвали в армию? – допытывался Бачох, подперев свою веснушчатую физиономию обеими руками. Лежа животом на траве, он перебирал в воздухе босыми ногами, как это делают мальчишки на выгоне.

– Я пошел добровольцем, – повел головой Залевский. – Пять лет ждал этой минуты…

– Ты был в Армии Крайовой, а таких берут не очень охотно.

– Да. Но я политикой не занимался, а стрелял, и то слишком мало, только во время восстания. Я хотел в армию, вот и пошел к вам добровольцем, понимаешь?

– Ага, – отозвался Бачох.

– Я должен был пойти, не то впоследствии вы все заслуги припишете себе.

– Ну, вы тоже немало дел понаделали, – поморщился воспитанник Наруга, – уложили уйму народу, погубили Варшаву.

– Не прикидывайся, будто не знаешь, почему так случилось! Не прикидывайся дураком, – возмутился, садясь на траву, Збышек; его привлекательная, несколько мальчишеская физиономия исказилась гримасой внезапного гнева. – Я пошел, чтобы пострелять в Берлине. Я веду свои счеты, которые нужно сравнять. Не тяни за язык, а то еще потом переврешь, когда станешь пересказывать наш разговор Наругу…

– Да ты что?… Ведь ты меня знаешь. И Войтек – тоже свой парень.

– Только все вы ему гораздо больше свои, чем я.

– Это потому, что мы вместе уже давно. Мы друг друга лучше знаем.

Старшина роты раздвинул кусты, остановился над лежащими и поглядывал на них так, словно бы эта картина неожиданно вывела его из терпения.

– Рота, встать! К лодкам бегом, марш! – Он вышел на опушку. – К берегу! Воздух! В укрытие! – Он подошел к самому краю луга, где ярко-зеленая трава была мягкой, как пух. Незаметно она переходила в высокую стену камышей, за которой, подернутый легкой рябью, начинался плес.

– Чтобы я никого не видел! Пусть бомбы хоть градом сыплются, всем лежать возле лодок и ждать приказа. Ну, раз-два, взяли! Плохо… Опустить лодки на землю!

Он отступил на шаг и рявкнул:

– Все разом на плечи, дружно! Лодки на воду!

Они бросились бегом, только вязкая прибрежная почва хлюпала у них под ногами. Потом побрели уже по колено в воде, сталкивая плоскодонки с мелководья. Устанавливали на носу пулемет и коробки с боеприпасами. В лодки вскакивали поочередно, парами, чтобы избежать крена. Бойко брались за весла.

Когда отплыли немного дальше, дана была команда повернуть назад, началась высадка десанта.

По просеке из лесу выехал «виллис» с капитаном Поляком и командиром полка. Оба внимательно наблюдали за учениями.

– Недурно получается.

Солдаты выскакивали на берег, четверо подхватили пулемет и бросились занимать позицию, откуда можно было прикрывать наступление, подавлять огневые точки противника. Залевский размашистыми прыжками достиг кустов, он тащил деревянный ящик.

– Пошевеливайтесь, ребятки! Чтобы на другой берег переплыть, потребуется полчаса. Одра – река широкая, – вслух размышлял полковник.

– Когда в нас начнут стрелять, поднажмем, – неловко пошутил поручик Камчарек, который как раз в эту минуту подошел и доложил: – Разведрота в полном составе отрабатывает освоение плавсредств.

Офицеры двинулись вдоль берега. Они останавливались, прислушиваясь к тому, как нарастает канонада, потом полковник с капитаном уехали, а поручик пошел передохнуть в тени. Его лихорадило, и он опасался, что это малярия, которую он перенес в Казахстане.

Солдаты, которые на глазах полковника действовали весьма рьяно, теперь тяжело поднимались из наскоро отрытых ячеек.

– Ну как? – спрашивали они, ожидая похвалы. – Полковник доволен?

– Он, может, и доволен, а вот я – нет. Я-то вас знаю, как облупленных. Залевский, ко мне бегом марш! Прихвати свой ящик!

Когда тот подбежал, Наруг приказал солдату открыть его. Скрипнула крышка.

– А гранаты у тебя где?

– Я оставил их на нарах, чтобы не отсырели, – объяснил Залевский, – ведь это только учения…

– Набей его камнями, не жалей себя, – приказал капрал. – Мне положено знать о том, чего не заметит полковник. А тебе надо знать настоящий вес ящика с гранатами, потом руки будут отваливаться… «Чем тяжелее в ученье, тем легче в бою», как сказал генерал Сверчевский,[11] и он прав.

Залевский со злостью швырнул в ящик несколько камней, захлопнул крышку, накинул засов и, не выдержав, буркнул сердито: – Об этом еще Цезарь говорил, если не сам Александр Македонский… Правда, русские утверждают, будто это сказал Суворов…

– К лодкам, марш! – рявкнул Наруг. – Я вас, Залевский, обучу истории на наглядных примерах! Не волоки ящик по земле!

Согнувшись под тяжестью боеприпасов, солдаты ринулись вперед, к лодкам, чтобы столкнуть их на воду.

Капрал Наруг стоял на берегу и нетерпеливо следил за их действиями.

– Жизни больше, жизни, ребята! А головы пригните еще ниже: немцы не горохом стреляют!

Солнце уже садилось, когда рота вернулась с учений. Взвод капрала Наруга порядком вымотался. Солдаты лежали в одних шинелях, из-под которых высовывались голые ноги. Мокрые брюки сушились на проволоке, протянутой от сосны к сосне, кальсоны к нательные рубахи белели, словно на дворе после субботней стирки.

Костры едва тлели, чтобы по первому же сигналу тревоги «Воздух!» их можно было забросать песком.

Разостлав на земле одеяло, Вачох вытряхнул на него все свое барахло из вещмешка: эмблемы с воротников эсэсовских мундиров, орлы с фуражек, Железный крест, снятый с убитого гауптмана, внушительных размеров часы с компасом из подбитого немецкого танка, ракетницу.

– Чудная коллекция! – разглядывал трофеи Залевский, присев рядом на корточках. – Что ты собираешься с этим делать? На кой черт тебе эти побрякушки?

– Для нашей школы, я устрою там небольшой музей. Дети будут плясать от радости. О боже, капрал!

Он быстро прикрыл свои сокровища краем одеяла и улегся на них, делая вид, что спит.

Наруг прошел мимо, раскидав ногами костер.

– Не подбрасывать свежих веток, дым поднимается.

– Летчик подумает, это туман с озера, – пытался объяснить Залевский.

– Вы думаете за немецкого летчика, а мне приходится думать за вас.

С минуту он постоял, проверяя, как сохнет белье, и пошел по направлению к стреноженным лошадям, которые паслись на лугу.

– Ужинать! – издали покрикивал повар.

Все устремились туда с внезапным оживлением, так как капрал успел вытрясти из них обед.

Немецкая артиллерия снова открыла огонь, снаряды рвались где-то километром ниже по течению. Солдаты ели жадно, обжигая губы, и внимательно прислушивались. Заговорили орудия с нашего берега. Шум и свист скрещивались над лесом.

В этот вечер, пользуясь своими партизанскими привилегиями, капрал Наруг явился к поручику Качмареку.

– Чует мое сердце, мы скоро двинем в наступление, – начал он, – вы, наверно, больше знаете… Может, смотаться на ту сторону и попросить какого-нибудь немца, чтобы рассказал, чем хотят нас встретить?

– Одним словом, вы хотите привести «языка»?

– Так точно. Я…

– Один уже приходил перед вами. Тоже доброволец.

– Старый Фрончак?

– Нет, Залевскии! – внимательно поглядел поручик на капрала, чья громоздкая тень колебалась на стене землянки. При громком взрыве песчинки сухо шелестели, падая на разложенную карту. – Что вы о нем думаете?

– Зеленый еще. Предпочитаю идти с Острейко, тот рыбачил на Немане, веслами так работает, что не вспугнет и рыбы.

– Хорошо. Плывите втроем. Разведчиков надо обучать… А этого юнца под удар не ставь.

– Мы можем отправиться сейчас же. Я уже все высмотрел. Ночь темная, будет дождь.

– Ладно. Если уж тебе неймется, – неожиданно быстро согласился поручик. – Только возвращайтесь живыми-здоровыми.

Тогда Наруг понял, что дело особой важности. И у него сразу изменилась даже походка: весь подобравшись, он ступал мягко, неслышно, как ходят браконьеры. Наруг вызвал Залевского и Острейко, приказал им вынуть все из карманов, сунул за пояс свернутую веревку.

– Захотелось, вот и получай, – буркнул он Залевскому. – Да смотри, чтобы никаких фортелей. Ты обязан слушаться только меня. Надо сделать все без звука.

Когда они втолкнули лодку в камыши, оттуда с громким кряканьем, хлопая по воде крыльями, взметнулась пара диких уток.

– Черт вас принес… – выругался Острейко. Им пришлось переждать: вдруг птичий переполох пробудил бдительность немцев. Потом они поплыли вдоль берега вниз по реке, отталкиваясь шестом о твердое дно.

– Будем идти наискось по течению.

Тучи висели над самой землей, фронт молчал. Мелкий дождичек надоедливо моросил, увлажняя лица, сыпал, как песком, по крепко пахнущим полузатопленным кустам ракиты.

– Мертвая тишина, – пробормотал старый рыбак. – В такую ночь у часового глаза слипаются.

Неожиданно лодка оказалась на глубине, ее развернуло и вынесло на середину реки.

– Много здесь воды, много, – забеспокоился капрал. – С берега кажется, будто река уже. Хватит места, чтобы утонуть…

Они инстинктивно пригнулись, когда рядом с шумом плеснула рыба и пошли круги по воде. Им казалось, они плывут слишком медленно, но как раз в этот момент лодка вошла в полосу еще более плотного мрака, у самого неприятельского берега, и дважды слегка коснулась дна. Острейко сделал знак рукой, чтобы они ему не помогали. Он ухватился за ветку и подтянул нос плоскодонки к травянистой бровке. Половодье только недавно схлынуло отсюда, луг был сильно заболочен и заилен.

Капрал разулся, помазал босые ноги грязью, тронул рукой Збышека, чтобы тот последовал его примеру. Потом набрал ила в обе ладони, потер лицо, будто накладывая маску. Теперь видны были только его глаза. Наносный ил отдавал рыбой, гнилью, и Залевский с отвращением намазал себе щеки и лоб. А дождь между тем продолжал моросить.

Первый шаг на немецком берегу наполнил Залевского дрожью. А что, если предполье заминировано? Оба разведчика неслышно передвигались от куста к кусту. Потревоженные лягушки прыгали в лужи, казалось, кто-то бросает камни, и разведчики замирали на месте…

И вот уже перед ними крутой склон вала. Несколько правее над их головами со свистом взвилась ракета и повисла над серединой реки, разбрызгивая во все стороны светящиеся искры. Вокруг все заколебалось. Они притаились, прижавшись к мокрой траве. Темноту, которая снова наступила, они ощутили, как удар.

Залевский, вытянув руку, почувствовал, как Наруг пополз на вал, словно ящерица, перевалил через хребет. Перед Збышеком, который перебирал руками, зияла глубокая воронка от авиабомбы. Он втиснулся в нее. Сердце бешено колотилось. Хотя продолжало моросить, он чувствовал, что его заливает пот, но, отерев лицо, только размазал грязь.

Он хотел последовать за капралом, но что-то крепко держало его за одежду. Пошарив рукой, Збышек наткнулся на свисающую сверху колючую проволоку. Замер. Вспомнились ему все солдатские рассказы о минах-ловушках. Перебирая пальцами, он установил, что проволока наискось тянулась к колу: это было просто развороченное взрывом снаряда проволочное заграждение. «Как капрал безошибочно нащупал проход в такой темноте?» – подивился он интуиции разведчика и осторожно отцепил острые колючки…

И вот он уже на валу, нащупал в стрелковой ячейке разбитый ящик и кучки скользких патронных гильз, которые рассыпались, чуть позвякивая.

Капрала не было слышно. То ли он спустился ниже, то ли вдоль гребня пополз от ячейки к ячейке.

Неожиданно до него донеслись отзвуки борьбы, хриплое дыхание. «Ни в коем случае не стрелять», – решительно скомандовал он самому себе, продвигаясь вперед, и тут же наткнулся на борющихся. Капрал оказался внизу, а на него навалился рослый немец, его горшкообразная каска отливала влажным блеском. Залевский, продолжая ползти, ткнулся лицом в торчащий у врага из-за пояса короткий черенок саперной лопатки. Он выхватил ее. Потом затаился и неожиданно, словно топором, ударил ею наотмашь по не защищенному затылку гитлеровца. Тот обмяк. Тяжело осел.

Капрал засовывал ему в рот конфедератку, которая сделалась теплой от крови.

– Вяжи его, – выдохнул Залевский в ухо Наругу, но тот лишь перевернул вверх лицом обмякшее тело часового.

– Ты перестарался…

Они опустили труп в стрелковую ячейку и прикрыли плащ-палаткой, которую немец подстелил себе. Казалось, он спал, краем каски упершись в рыхлую землю. Дождь продолжал сыпать, мелкий, промозглый, он покалывал их разгоряченные лица.

– Надо было брать за горло, – вздохнул Наруг. – Ты поторопился…

Они тяжело дышали, вслушиваясь в шорохи ночи. Где-то далеко грянул выстрел. Около взорванного моста в небе снова вспыхнула ракета. Тень изуродованного каркаса упала на освещенную воду.

Внизу, за валом, скрипнула дверь землянки. «Неплохо устроились, – подумал Залевский. – Приволокли сюда даже застекленные двери из разбитого дома». Они услышали медленные шаги. Кто-то приближался.

– Franz, wo bist du?[12] – спросил кто-то вполголоса, закашлялся и сплюнул. Напряжение усиливалось от каждого шороха.

Капрал толкнул Залевского, они отползли в разные стороны, притаились в траве, укрывшись в ближайших ячейках, нарытых в большом количестве у гребня вала. Только бы он не вздумал светить. Враг приближался, увеличивался в размерах, они уже видели его силуэт, измененный плащ-палаткой, которой он прикрылся от дождя.

«Не станет светить, – успокаивал себя Збышек, – побоится, как бы с того берега не пустили очередь. Ведь наши тоже начеку».

Немец, должно быть, заметил едва различимую фигуру лежащего, может, решил попугать его, потому что присел рядом на корточки и потряс его за плечо:

– Франц!

Как по сигналу, они оба кинулись к нему, стукнувшись головами, прижали врага к земле и запеленали в плащ-палатку. Он слабо взвизгнул, но, получив удар прикладом автомата, затих и только стучал зубами от страха. Они суетились вокруг него, как пауки вокруг мухи, попавшей в паутину. Переворачивали его с боку на бок, крепко связывая и подавая друг другу концы веревки, которой стянули ему и ноги. В брызгах дождя они ощущали тепло своего дыхания. Немец затих, может, потерял сознание.

Перевалив его на другую сторону вала, разведчики поволокли ношу дальше. Теперь следовало поторопиться. Снова колючая проволока, целые спирали колючек, которые так и норовят впиться в одежду. Босые ноги с облегчением погружались в прибрежный ил. «Где укрылся этот проклятый Острейко? Мог бы подать сигнал. Все кусты похожи, один не отличишь от другого».

– Я здесь, – высунулся Острейко из камыша и помог им уложить связанного пленника на дне лодки; голова немца глухо ударилась о доски. «Теперь только добраться бы живыми-невредимыми к своим…»

– Прижми его ногой, чтобы не вывалился, – прошептал Наруг. – Ну, за весла! Если нас снесет ниже позиций батальона, то и свои могут открыть огонь – ночью все кошки серы…

– Сначала надо подняться вверх по реке, – изрек Острейко. – Лучше помучиться у берега с шестом, а потом, как и сюда, поплывем по течению.

Он правил веслом. Залевский опустил руку в воду, она приятно холодила пальцы. Потом нагнулся и осторожно смыл грязь с лица, испытывая облегчение: сердце, подступившее было к самому горлу, снова оказалось на месте, по левую сторону груди.

С немецкого берега взвилась ракета и ударила пулеметная очередь. Они непроизвольно пригнулись. Им показалось, что их лодка служит хорошей мишенью. Но зеленоватые вспышки гасли в непроницаемой дождевой мгле.

– Бьют вслепую, – прошептал Острейко. – Тоже перепугались.

– Меня прямо мутит, до того курить охота, – вздохнул Наруг. – Ну, взялись за весла!

– Теперь уже можно, – согласился рыбак. – Только не поднимайте весла над водой…

Едва они причалили, как кусты раздвинулись и несколько фигур появилось на берегу. Им помогли втащить лодку.

– Спугнули вас? – узнали они голос поручика Качмарека. – Ничего не вышло?

– Вышло. Доставили «языка», – шепотом отвечали солдаты, которые несли связанного пленника.

– Развяжите ему ноги, – перевел дух Наруг. – Пусть сам идет, нечего с ним нянчиться! Он должен нам ручки целовать, что свое отвоевал. Теперь он в плену. Ему повезло: уцелел!

Вначале они поднимались по тропке, потом шли по лесу. Солдаты, сопровождавшие их, расспрашивали, как все происходило… Тяжелые капли падали с веток, мокрые листья гладили их по лицам. Это тоже было приятно.

В землянке при свете коптящей лампы они «распеленали» немца, стащили с него брезент. Он вытаращил на них глаза, тяжело дыша широко открытым ртом.

– Ты что, самолет сбил, Наруг? – недоумевал поручик. – Это же летчик. На нем мундир Люфтваффе.

Потом он приказал пленному выложить на стол документы. Заглянув в удостоверение, Качмарек вслух прочел:

– Офицерская школа. Латают фронт чем придется. Видно, немцев крепко прижало. Чистая работа, Наруг!

– Служу родине, гражданин поручик, – обнажил он в улыбке некрупные зубы.

Когда они сидели уже в своей землянке и выливали воду из сапог, Залевский нагнулся к Острейко и доверительно спросил:

– Очень боялся? Ведь ждать страшнее всего…

– А ты?

– Я нет. – Он молодцевато тряхнул головой, хотя все, да и он сам, знали, что это неправда.

– Вы что-то долго там возились, – вздохнул Острейко.

– А я, по правде говоря, боялся, – неожиданно обратился к Залевскому Наруг, – что тебя стукнут… И я бы потом всю жизнь упрекал себя… Конечно, когда-то надо начинать, но мне не хотелось, чтобы этот грех оказался на моей совести…

Наруг говорил серьезно, без насмешки, но Залевский разозлился: «Чего ему надо? Ведь он видел меня в деле, убедился, что я не трушу. Кажется, я вовремя пришел ему на помощь».

Он машинально досуха вытирал тряпкой свой автомат, чтобы пятна ржавчины, похожие на запекшуюся кровь, не выступили утром.

Наруг подошел к нему, взял у него из рук оружие. И, показывая на зарубку, вырезанную на прикладе, спросил с издевкой, словно пожалел о недавней искренности:

– А того, второго, которого прикончил этой ночью, не запишешь на свой счет?

– А ну тебя к чертям! – буркнул Збышек и вырвал у него оружие. Повернувшись спиной к капралу, он водил тряпочкой, пропитанной маслом, по металлу.

Солдаты с недоумением прислушивались к перепалке, не понимая в чем дело.

– Может, закурите, ребята? – подсунул им кисет с табаком Бачох. – Пока немцев не разбили, нечего искать врагов среди своих…

Дождь шумел монотонно, и капли, стекавшие по брезенту, прикрывавшему вход в землянку, образовали лужу.

В лесной чаще под брезентовым пологом, за столом (сгодилась дверь от деревенского хлева), к которому пришпилили кальки и карты, сидела группа офицеров. В тени деревьев ржали кони: как видно, прибыл сам полковник.

Он появился вместе с советским майором. То был офицер связи из артдивизиона. Собравшиеся у стола встали, приветствуя командира полка.

– Садитесь. Прошу записывать. Вот тут перед вами плацдарм. В течение двух недель, несмотря на непрекращающиеся атаки, русские не только удержали его, но даже расширили в юго-западном направлении. Они передают его нам. Мы перебросим туда один полк, который поддержит фронтальный удар и вынудит немцев отойти. Тогда их внимание сосредоточится на вас, – посмотрел он прямо в глаза Поляку, – ибо завтра, капитан, вы форсируете Одру. Ваша полоса наступления – от железнодорожного моста до этой излучины… В пять ноль-ноль начнете переправу. Овладев валом, развивайте наступление, чтобы преодолеть канал на Старой Одре. Наступайте на деревню Цекерик.

Собравшиеся офицеры, склонившись над столом, следили за его растопыренными пальцами, которыми он очерчивал поле завтрашнего сражения.

– Первым наносит удар ваш батальон, за ним, по мере того как сопротивление будет возрастать, мы введем в бой остальные. Вопросы есть?

Капитан Поляк почесал за ухом, сбив фуражку набекрень, и спросил:

– Будет ли артподготовка?

– Нет, – резко повернулся к нему полковник. – Мы используем фактор внезапности. Артиллерия поддержит вас в том случае, если вы наткнетесь на непреодолимые препятствия.

– Наверняка наткнемся. Немцы пишут в своих листовках: «Одра – река жизни немецкого народа!», «Ни шагу назад, держаться до конца!»

– С их точки зрения, пожалуй, так и есть… – сказал полковник; его мясистая физиономия выражала спокойствие и упорство, так что присутствующим показалось, будто он знакомит их с решением командования дивизии, которое, всесторонне взвесив все возможные сюрпризы противника, избрало наиболее оптимальный вариант.

– Перед вами, – разъяснял он, – семьдесят пятый гренадерский полк, основательно потрепанный, пополненный старичками из ландштурма; офицерская школа Люфтваффе, артбригада, несколько танковых рот, но там водные преграды, и танки не явятся для вас особой помехой. Внезапность удара должна быть основным вашим козырем.

– Тут нет ничего мудреного. Проблемы возникнут на той стороне. Наши артиллерийские наблюдатели будут наготове. Скорректируют огонь и уничтожат укрепления, которые окажутся вам не по зубам. Лодки и понтоны саперы уже свозят в прибрежные заросли.

– Ну, а теперь за победу!

Адъютант свернул карты. Штабной писарь наполнил хрустальные рюмки, наверняка извлеченные из помпезного буфета в одной из покинутых хозяевами вилл на окраине Колобжега.

– За победу! – чокнулся с полковником капитан Поляк, осушил рюмку и, шумно выдохнув воздух, произнес:

– Крепкий самогон!

– А ты надеялся, что это мартель?

Они закусывали тушенкой, подернутой желтым, как янтарь, желе, отщипывали хлеб, подхватывая вилками из глубокой тарелки квашеную капусту.

– Ну, по второй, чтобы дело не хромало!

– Звенит, как колокольчик, – щелкнул ногтем по пустой рюмке капитан Поляк. – Ну, наполни бокал! И простимся…

Секундная стрелка размеренно приближалась к назначенному часу. Пять ноль-ноль. Капитан протянул руку за спину, радист подал ему заряженную ракетницу. Они стояли в тени, под деревьями, так, чтобы в два прыжка достичь лодки, полной солдат. Только раздвинутые кое-где камыши указывали на то, что батальон готов начать переправу.

Над ветками затопленных половодьем лоз белела на рассвете Одра, по ее зеркальной поверхности стлался редкий туман, словно дым над едва тлеющим костром.

Поручик Качмарек снова и снова поглядывал то на свои часы, то на небо, то на противоположный берег, безжизненный и страшно далекий.

Фрончак опустил руку в воду и торопливо перекрестился. Бачох последовал его примеру.

– Чертовски холодная, – содрогнулся он.

– Сейчас тебе станет жарко, – утешил его капрал Наруг, вставляя диск в свой ППШ.

Солдаты, пригнувшись, держали поднятые кверху весла, чтобы рывком выйти из укрытия. Каждый из них испытывал нетерпение; слишком медленно приближалась решающая минута. Воображение рисовало им заранее пристрелянные орудия, сотни солдат, которые припадут к бойницам и длинными очередями перепашут бурую воду.

Будто клок красной ваты, высоко в небе вспыхнула ракета.

– Отчаливай! – крикнул поручик.

Из прибрежных кустов и камышей, из зарослей аира вынырнули лодки, гребцы упрямо разрезали веслами воду. Понтоны немного отставали. Немецкий берег все еще молчал.

Они успели пересечь Одру более чем на две трети, когда первые снаряды прошуршали по небосводу и с треском разорвались на берегу, который они уже покинули. Взметнулись фонтаны грязи, и так тоскливо завыли осколки, что у солдат пошел мороз по спине.

Они гребли с ожесточением. Но эти неуклюжие, перегруженные лодки тащились страшно медленно.

Белыми гейзерами, искрящимися столбами воды вздымались посреди реки разрывы снарядов. Вздыбилась, заходила ходуном вся поверхность Одры. Внезапно в багровой вспышке огня мелькнули обломки досок, клочья человеческих тел, разбитая лодка исчезла, только вода покраснела от крови да конфедератка с орлом, медленно крутясь, поплыла по течению.

Теперь уже и пулеметные очереди полоснули по воде, подбираясь к понтонам. Какой-то солдат перегнулся и молча скользнул за борт, пошел на дно.

Со всех лодок отозвались автоматы. Солдаты вели огонь больше наугад, стрельбой заглушая собственный страх.

– Быстрее, быстрее! – кричал Наруг. – К берегу! Оставить лодки!

Они соскакивали в реку, брели к берегу по колено в воде, только бы добраться до зарослей ивы, припасть грудью к земле и взять на мушку замаскировавшегося врага.

– Не залегать! Вперед, ребята! – выкрикнул поручик Качмарек. Пригнувшись, он раздвинул ветки, покрытые густой листвой, и нырнул в кусты. Пригорок слегка понижался, и скоро сквозь листья блеснула вода. Это был всего лишь остров, невысокий холм, затопленный весенним разливом Одры.

Перед ними баррикадой вставал поросший травой вал, из отрытых ячеек торчали горшкообразные немецкие каски.

– Бей по ним! – приказал поручик Валясеку. – Расчисти хотя бы небольшой проход, а мы сделаем бросок вперед. Иначе нас всех здесь перебьют!

Они скользили по заболоченному перешейку, пули вокруг предостерегающе свистели. Какой-то пулемет резанул с фланга, словно колотил палкой по листьям.

«Только бы их поднять, – с отчаянием подумал поручик. – Только бы пошли за мной…»

Он выскочил на открытое пространство. В лучах солнца сверкала вода, взбаламученная ногами бегущих. Из-за рва, кувыркаясь, летели гранаты, поблескивали светлыми деревянными рукоятками.

Когда одна граната плюхнулась в грязь у самых ног Бахоча, тот машинально схватил ее и отбросил на гребень вала. Взрыв вырвал куски дерна, швырнул ему в лицо горсть песку…

Солдаты уже карабкались по склону вала. Немцы как бы притихли.

Збышек Залевский высунул голову. Перед ним был брошенный окоп, на склоне валялся труп немца с широко раскинутыми руками, чуть пониже его пулемет с упруго изогнутой металлической лентой, ощетинившейся неиспользованными зарядами.

Внизу он увидел немцев, которые перебегали с места на место. Открыл огонь, но безуспешно, они исчезали, как бы проваливаясь сквозь землю. «Там должны быть окопы… Черт побери, сколько колючей проволоки! Если дадим им время опомниться, то без артиллерии их с места не сдвинуть», – мелькнула у него мысль.

Он устремился вниз по склону холма. Бежал зигзагами, инстинктивно ища прикрытия. Он был не один, через вал перекатывалась цепь наступающих. Общее возбуждение захватило его – штурм! Из дзотов неожиданно полыхнули багровые языки разящего огня. Воздух наполнился криками и стонами.

Поручик Качмарек с вершины вала оценил создавшуюся ситуацию. С немецкой стороны оглушительно грохотали орудия, артналеты следовали один за другим. Немцы вели заградительный огонь по правому берегу, там стеной поднимался черный дым. Горько было видеть это.

«На подкрепление рассчитывать нечего. Мы отрезаны. Надо переть вперед, захватить плацдарм, какой удастся, залезть в неприятельские блиндажи, окопаться, пустить корни и держаться. Завладеть плацдармом. Отсюда начнется прорыв немецкой обороны. К вечеру подоспеет помощь…»

Он видел, как из неглубокой лужи выступают полузатонувшие тела павших солдат. Из-за острова саперы тянули понтон с противотанковым орудием. Им пришлось влезть в воду, так как понтон увяз на илистой отмели, намытой течением.

– Давайте сюда! – призывал их Качмарек взмахом руки.

Но легко сказать – давайте…

Сбившись в кучу, хрипя от натуги, солдаты пытались выкатить орудие. Снайпер, засевший на взорванном мосту, сразил капрала, который волок ящик со снарядами. Крышка отскочила, и снаряды легко покатились вниз, исчезая в мутной воде, она поглощала их бесследно.

Орудие соскальзывало. Наконец пушку все-таки дотащили. Орудийный ствол как бы с любопытством выглянул на другую сторону вала.

– Укрепи получше станины, – захрипели голоса, – иначе после первого же выстрела придется нырять за ним!

– Держите, я вижу дзот…

– Ослепи его, это оттуда косят наших ребят! – снова раздались сдавленные голоса.

– Надо спуститься за вал, тут мы на виду! Еще накроют!..

Наводчик установил прицел. Звякнул орудийный замок, резко ударил выстрел, после чего орудие перетащили за вал, там оно само покатило вниз – нужно было даже удерживать его, упираясь ногами в землю. Солдаты каблуками вспахивали склон, вцепившись в веревки и щит орудия.

Залевский, не слыша воя снарядов над головой, проскользнул сквозь проволочное заграждение. Из развороченной бойницы дзота вился голубоватый дымок.

Немцев выкуривали гранатами. Солдаты прыгали им на головы, дерущиеся стреляли в упор, почти упираясь друг другу в живот стволами автоматов. Наступление еще продолжалось.

Они шли вперед! Первая оборонительная линия была прорвана.

Артиллерия противника больше им не мешала, они были слишком близко от немцев. Снаряды делали перелет, вздымая над рекой фонтаны воды и грязи.

Капитан Поляк сидел на корточках рядом с радистом, внимательно разглядывая предполье. Противник продолжал оттуда интенсивный обстрел. Огонь извергали пригорки, маскирующие пулеметные гнезда, кусты, которые скрывали позиции пехоты.

«Без поддержки артиллерии этот орешек не разгрызешь!»

«Только бы, не дай бог, они не ввели в действие танки!»

«Они уничтожат нас. Сбросят в реку и будут добивать, как уток. Ни одна живая душа не уйдет оттуда!»

Разноцветные дымы ракет медленно плыли над рощами. Небо очистилось, ясное и равнодушное к земным делам.

– Давай! – потянулся он к трубке полевого телефона. – Товарищ нуль-первый! Я прошу огня! Я не могу продвинуться вперед! – прохрипел он. – Я прошу огня! Что вы? Как же назад?

Горестное недоумение отражалось на лице капитана, когда он вернул радисту трубку таким жестом, словно она стала настолько тяжела, что он не мог ее удержать.

Орудие с фланга еще продолжало вести огонь по пулеметным гнездам, разворачивая кусты; со свистом скручивалась колючая проволока, обрывки которой, раскачиваясь, блестели на солнце.

Станковый пулемет противника пробил щит орудия, наводчик свалился, закрыв лицо руками, из раны на подбородке сквозь пальцы текла кровь.

Подносчик снарядов припал к раскаленному орудийному замку, и только дырка в его каске говорила о том, что его уже нет смысла поворачивать лицом к свету.

У дзота стоял еще один, зацепившийся за проволоку, убитый солдат, тело его содрогалось. Он словно бы принимал на себя огонь, заслоняя от пуль товарищей.

Надсадным уханьем, вдавливавшим в землю грохотом разрывов завершались залпы тяжелой артиллерии. По польскому десанту вели огонь несколько дивизионов. Солдаты чувствовали, как под ними сотрясается земля, будто сама охваченная ужасом от этой огневой жатвы. Выли осколки и тяжело, как ножи, врезались в луговую траву, швыряя в лицо наступающим горсти песка и ослепляя их дымом. Кисловатый привкус его оседал на языке, вызывал жажду. Им невыносимо хотелось пить! Пот грязными струйками катился у них по вискам, разъедал глаза.

Они почти оглохли. И продолжали стрелять, как в забытьи.

– Отходить! Передай по цепи! – прокричал в ухо Острейко сержант Валясек. Ему пришлось схватить солдата за плечо и рукой показать назад, чтобы тот наконец понял, в чем дело.

– Куда ты стреляешь? – прикрыл рукой Бачоху глаза капрал Наруг. – Что ты там увидел?

– Они, там… Они бьют по нашим, поэтому я в них, – заикался тот, ошалело поливая вслепую из автомата.

– Береги патроны! Бей, когда враг покажется из окопов!

И тут случилось то, чего больше всего опасался капитан Поляк: среди деревьев показались два танка. Значит, у немцев были танки на этой стороне Старой Одры, может, их перебросили сюда по какому-нибудь мосту.

Танки двигались на позиции роты, которая успела окопаться, они шли, не обращая внимания на пулеметные очереди, которые безуспешно барабанили по их бронированным башням, лишь высекая из них искры.

– Отходить! – кричал Наруг.

Однако никто не в состоянии был даже пошевелить головой, над окопом стоял сплошной вой. Из-за кустов появилась немецкая пехота в маскхалатах.

– Бей немца! Теперь цель перед тобой, – пытался увлечь Войтек Бачоха, который только что вставил новый диск.

В этот момент единственное их орудие полыхнуло огнем, и они увидели, как лопнула гусеница, а танк завертелся на месте, однако не горел… Башня развернулась, и снаряды ударили по окопу, солдаты откатили пушку, ища позицию получше.

– Им не управиться, – кусал пальцы Острейко. – Его, гада, надо руками за горло взять…

– У тебя есть гранаты? – шарил вокруг себя пригнувшийся Залевский. – Давайте, я пойду.

Он связал гранаты проволокой и пополз к кустам, за ним, воодушевленный его примером, рванулся Ковалик и тут же упал, прошитый пулеметной очередью.

– Пан поручик! Наши устанавливают над рекой дымовую завесу! – закричал Фрончак. – Помощь идет!

– Чепуха! Отходить! Они хотят прикрыть нас!

Залевский был уже возле танка, когда противник обрушил новый шквал артиллерийского огня на узкий клочок земли, захваченный поляками, решив превратить его в сплошную братскую могилу.

– В лодки! Всем в лодки! – приказал старшина роты. – Бросьте этот ящик! Жизнь важнее! Бегом!

Возле танка что-то глухо грохнуло. Он вдруг словно бы подскочил и весь окутался пламенем. Бачох успел заметить, как Залевский скатился в заросли, и его тотчас накрыло черной волной, вздыбленной взрывом земли.

– Конец, – сморщился Бачох, точно собираясь расплакаться. – Разорвало его…

Немецкие танкисты выскакивали один за другим. Бачох притаился и послал вслед каждому по нескольку метких пуль. Из танка текла горячая солярка. Один немец, видимо раненный, пытался отползти в сторону, однако багровые языки пламени расползались по его пропитавшейся маслом кожаной куртке. Он вспыхнул…

Бачох не мог вынести этого зрелища и добил раненого короткой очередью. Пусть не мучается.

– Отходить!

– Подобрать раненых и в лодки! – звучали команды.

– Не оставляйте меня, братцы! – голосил долговязый усатый артиллерист, единственный, кто уцелел из перебитого орудийного расчета. – Помогите… Я потерял много крови…

Его подхватили под руки и поволокли на вал.

– Где Залевский? – допытывался Наруг.

– Он бросился под танк, – нехотя отозвался кто-то. – Видно, получил свою порцию.

– Иначе бы он приполз…

Никто, однако, не порывался высунуться из-за укрытия, каким являлся вал. Пули со стуком впивались в землю или жалобно взвизгивали над самыми касками солдат.

Войтек, пригнувшись, скатился на другую сторону вала и побежал, переваливаясь с боку на бок. Когда осколок с шипением проносился слишком близко, он на мгновение приседал. Казалось, он от них уклоняется, как от камней, которые бросают в него хулиганы.

– Вернись! Наруг, возвращайся! – гремел за ним голос Качмарека, но грохот разрывов заглушал эти крики.

– В лодки! – подгонял он солдат. – К реке! Бегом к реке!

– Я еще подожду, – сказал Бачох и перезарядил ручной пулемет. Нажал на спуск, проверяя, хорошо ли подает патроны диск.

Немцы сновали в кустах. И Бачох стрелял, тщательно прицеливаясь. Когда гитлеровцы проскальзывали в недавно оставленные ими траншеи, он не был уверен, попадал ли, так как в щелях дощатой обшивки все больше появлялось вспышек. Немцы отвечали огнем.

Капрал направился к танку, внутри которого весело, как дрова в печи, трещали патроны. Дым прикрывал разведчика.

Залевский лежал, скорчившись, полузасыпанный землей. Войтек ощупал его, перевернул на бок. Тот был еще теплый… Впрочем, припекало солнце. Капралу показалось, что жилка на шее у Збышека слегка пульсирует. В нем теплилась жизнь, как тиканье в часах, когда их встряхнешь. Надо забрать его. Войтек взвалил безвольное тело на спину, придерживая за свесившуюся руку. Вскинул его на себя, опершись о ствол поваленной вербы, как мешок с зерном. Оно казалось невыносимо тяжелым. Войтек чувствовал, как теплая кровь из рассеченной щеки Збышека капает эму на шею… Жив, пожалуй. Капрал, однако, помнил, что и раны убитых долго кровоточат…

От берега уже отваливала последняя лодка, а Бачох все еще продолжал стрелять. Оставаясь на валу, он поливал врагов из своего «Дегтярева», меняя позицию.

– Михал, – крикнул Наруг, с трудом распрямляясь. – Помоги, браток!

Но двое уже выскочили из лодки и помогли капралу дотащить безвольное тело, они брели в камышах, шумно разбрызгивая воду, пока ни свалили ношу на мокрые доски.

Бачох подал свой пулемет, уцепился за нос лодки и с трудом забрался в нее, так как вода уже доходила ему до груди.

Камыши за ним сомкнулись.

Еще один солдат прыгнул в реку. Продолжая плыть, он сбросил с головы каску, но никак не мог справиться с намокшей шинелью. Он уже почти уцепился за борт рукой, его подхватили под локти и стали подтягивать, когда автоматная очередь полоснула его по спине, так что кровь фонтаном ударила изо рта… Товарищи выпустили его, и тело сразу же скрылось под водой, и та, омыв раны, только слегка порозовела.

– Быстрее! Дружно! – командовал капрал, подгоняя гребцов.

Их обволакивала сгущавшаяся пелена дыма, висевшая над руслом Одры, подобно траурной вуали.

Немецкая артиллерия била вслепую. Солдаты пригибались, когда по воздуху со зловещим шумом проносились тяжелые снаряды, падая в воду. Поверхность реки неожиданно вздыбливалась стеклянными горами, лодка кренилась, но упорно продолжала плыть дальше.

Высокий берег был в дыму. На нашей стороне пылал подожженный вражеским обстрелом лес. Усиленные эхом, среди деревьев непрерывно прокатывались взрывы.

С огромным облегчением чувствовали они, как их хлещут по лицу сырые стебли камышей, как шуршит лодка по песчаному дну. Выскочив на берег, солдаты ухватились за борт и вытянули плоскодонку на сушу.

– Возьмите его, – распорядился Острейко, – сердце у него бьется, я слышал. Его оглушило, как рыбу, но он выживет.

Неумело, но заботливо солдаты подняли Залевского, обвисшего у них на руках. Уложили на шинель и тяжело побрели по заливному лугу. Так возвращаются шахтеры на рассвете, сплевывая черную от угольной пыли слюну, когда внезапный обвал помешал им вытащить из-под рухнувшего угольного пласта своих товарищей.

В блиндаже, где размещалось командование полка, горели две лампы. Полковник сидел за столом, перед ним возбужденно расхаживал, словно собираясь бежать к своим солдатам, капитан Поляк.

– Задачи мы не выполнили, товарищ полковник!

– Задача выполнена, – поднял голову командир полка. – Немцы открыли огонь из всех батарей, обнаружили свои огневые точки. Это нам и требовалось. Подготовь списки особо отличившихся для представления к награде.

– Нет! Не могу!.. Не буду этого делать…

– Что случилось? Чего ты взбесился?

– Они заработали другие кресты. И остались на поле боя…

– Сколько погибло?

Поляк стремительно повернулся, его широкое лицо исказилось гримасой боли и внезапного гнева, словно он только теперь понял, с какой целью его рота была брошена первой.

– Четырнадцать.

– А раненых?

Капитан Поляк сорвал с плеч плащ-палатку, скомкал ее и в бешенстве швырнул на землю.

– Двадцать шесть!..

– А ты успокойся! Думаешь, мне их не жалко? Но ведь кто-то должен был это сделать. Вот цена, которую пришлось заплатить, чтобы завтра тысячи таких парней, как они, могли переправиться. Они переправятся без потерь.

– А вы знаете, сколько у меня народу осталось?

– Знаю. Поэтому, прежде чем подбросят пополнение, вы пойдете во втором эшелоне.

Капитан оперся руками о стол, его тень навалилась на сидящего полковника.

– Какой еще второй эшелон?

– Во втором эшелоне, чтобы передохнуть.

– Да вы что, товарищ полковник! Когда до Берлина осталось всего несколько километров, вы хотите перебросить нас во второй эшелон? У меня раненые не уходят в санчасть… Я вас очень прошу, не надо мне никаких крестов, дайте нам первыми войти в Берлин!

Он, видимо, был крайне возбужден, так как поднес к козырьку всю ладонь, – по-русски.

Полковник только кивнул головой в знак того, что все понимает и его просьбу принял к сведению.

Он долго следил за колеблющимся брезентовым пологом, пока тот не застыл неподвижно. Немецкие орудия одно за другим умолкли. Вокруг ламп кружились мелкие лесные мошки. Опаленные, они неслышно падали на развернутую карту.

Полковник потер пальцами воспаленные веки. Потом подошел к выходу. Глубоко вдохнул душистый аромат хвои и молодой листвы. Громкое кваканье лягушек из окрестных болот сливалось с далекими пулеметными очередями.

Он поднял голову. На востоке облачками светящихся снежинок мерцали знакомые звезды. На западе, за стеной леса, что-то вспыхивало, озаряя небо. Немцы все время были настороже; время от времени вверх

взмывали ракеты.

Неожиданно до него донесся громкий гул моторов. Он прислушался. Где-то на большой высоте шли эскадрильи бомбардировщиков – шли на Берлин.

– Это наши, – уверил его адъютант, задирая голову, – везут немцам подарки.

– Вот так, хотя и медленно, вершит свой суд история. Война возвращается туда, откуда разнесли ее по миру…

Они подождали, пока гул моторов растаял в легком шелесте сосен.

– Пойдемте! У нас еще масса работы! – напомнил ему адъютант, загасив сигарету. – Как только рассветет, мы ударим. Надо думать, все пойдет хорошо, хота район – крайне сложный: каналы, деревушки, превращенные в опорные пункты… И, кроме того, надо признать, немец – стойкий солдат.

– Мы тоже уже кое-чему научились. – Полковник положил ему руку на плечо и шепнул: – Знаешь последнюю новость? Скончался президент Рузвельт. Власть принял Трумэн.

– Это может что-то изменить?

– Нет. Уже не может… Мы все равно будем первыми. И подумать только, что русские так долго одни удерживали фронт в Европе. Запад недооценивал их. Теперь они также окажутся первыми в этом марше на Берлин, возьмут Гитлера в плен. Будет создан международный трибунал, – размышлял он, предугадывая будущее. – Должны его повесить как преступника.

– Только бы он не ускользнул, только бы попался нам в руки, чтобы можно было посадить его в клетку, как дикого зверя… Сами немцы расправились бы с ним, наконец-то они чувствуют на собственной шкуре, до чего довел их этот бесноватый.

Из темноты послышалось ржание и топот стреноженных обозных лошадей. Чей-то нетерпеливый голос спрашивал: «Где полковник?»

– Пора! Мы достаточно отдохнули. Время начинать совещание.

Они двинулись в ту сторону, откуда слабой полоской, как бы от самой земли, пробивался свет ламп из штабной землянки.

Остатки разведроты расположились под деревьями. Солдаты ждали прибытия походной кухни, хотя желание есть у них пропало, их тела, как свинцом, налитые усталостью, жаждали только отдыха. Стоило им расстегнуть воротники и отпустить поясные ремни на три дырки, как они погружались в полную сновидений дрему.

Будили их голоса раненых, у которых сержант Валясек отбирал оружие. Прихрамывая, опираясь, словно на костыль, на свежесрезанные палки, они потянулись к санитарной машине.

Трое убитых, с головой накрытые одеялом, запятнанным запекшейся кровью, спали вечным сном, прижавшись друг к другу, как озябшие братья.

Залевский лежал, уронив голову на колени старого Острейко, который веткой сгонял мух с его поцарапанного лица.

– Ну, чего ты вертишься?

– Голова раскалывается, – зажмурил Залевский веки. – Солнце режет, как ножом.

– Тебя засыпало: рядом разорвался снаряд, здоровый, словно теленок.

– Поблагодари капрала, что вернулся за тобой! – вмешался сидящий рядом Бачох. – Мы уже отчаливали.

– Наруг?

– Нет, Святой Николай, – потешался над его несообразительностью Фрончак. – И, как видно, съездил тебя по башке своим посохом.

Залевский с трудом приподнялся, прислонился к дереву. Смотрел, как спят под кустами солдаты, с творожно-белыми стопами.

Подошел плотник, с глухим стуком сбросил на землю охапку только что сбитых березовых крестов.

Збышек, спотыкаясь о спящих, шел зигзагами, наконец заметил капрала, который, разбросав ноги, похрапывал на ворохе соломы в выпряженной повозке. Козырек конфедератки сдвинулся на нос, и Войтек посвистывал сквозь ощеренные зубы.

Залевский хлопнул его по колену, однако капрал только лягнул ногой. Тогда он стал трясти спящего до тех пор, пока тот не сел и не захлопал глазами, как сова.

– Чего ты меня треплешь, как собака нищего? Спать не даешь…

– Хотел поблагодарить тебя, что ты меня вытащил.

– А ты что? Хотел там остаться?

– Одурел, что ли? Ведь тебя могли кокнуть!

– Вытащил тебя, потому что вижу – цел, думаю: еще пригодишься. Отправляйся спать, пока есть возможность.

– Ты порядочный стервец, Войтек, но я тебя люблю!

Они крепко обнялись, припав друг к другу небритыми щеками. Это было грубоватое мужское примирение.

– Если хочешь, устраивайся на соломе, – предложил Войтек, – мне все равно пора в кусты, а потом еще надо оглядеться, поразнюхать, что нам готовит начальство.

Он старательно, с большой сноровкой обернул ступню портянкой и сунул в непросохший ботинок. Збышек сел в повозку, проводил отходящего взглядом, а потом, словно подкошенный, свалился на солому. От нее пахло хлебом. Залевский зажмурил глаза и заснул с таким чувством, будто он снова в родной семье.

Полковник неожиданно обрел спокойствие, свет ламп озарил все до единого лица, люди собрались в полном составе, он мог начинать, настала пора отдавать приказы – бесспорные, четкие, запоминающиеся, вызывающие упорное желание действовать.

– Первая пехотная дивизия, вместе с восьмым инженерно-саперным батальоном, форсирует реку Одру на участке: высота пятьдесят один – Цекерик, занимает плацдарм на западном берегу и на два километра продвигается в глубь оборонительной полосы противника.

Принято решение: первый полк форсирует Одру в составе первого эшелона. Задача – овладеть высотами над Старым Каналом и закрепиться в деревне Альт Рудниц.

Головы офицеров склонились над оперативными картами, которые были сложены узкими полосками, и придвинуты к самым лампам.

– Артиллерия! – произнес командир полка таким тоном, словно уже непосредственно переходил к повестке дня. – Ваши задачи: подавить и уничтожить огневые средства противника, не позволяя им, после того как их прикроют своим ударом наши артдивизионы, менять свои позиции. Рассеять и парализовать противника как на переднем крае, так и в ближних тылах. Сопровождать огневым валом наступающую пехоту на глубине до двух километров… Артиллерийским наблюдателям находиться в боевых порядках.

Саперы обеспечивают переправу дивизии, поддерживая непрерывную связь не менее чем на пятидесяти лодках… Их задача – оперативно навести понтонный мост и сразу же переправить танки и дивизионную артиллерию.

В воцарившейся тишине послышались вдруг какие-то голоса. За приспущенной занавеской часовой пытался кого-то задержать.

– Гражданин полковник, срочно из штаба дивизии, – доложил связной, протягивая командиру запечатанный пакет. Только нижняя часть его лица, мальчишеский подбородок, выступала из густой тени, которую отбрасывала каска.

Полковник вскрыл пакет охотничьим ножом, извлек приказ, кальки и карты. Он быстро ознакомился с содержанием документов.

Все глядели на него в напряженном молчании.

– Офицеры, друзья, – торжественно начал он, – завтра, шестнадцатого апреля, в четыре тридцать начинается наступление… Итак, – он взглянул на циферблат, – в нашем распоряжении шесть часов. Не так уж много… Совещание окончено. Желаю удачи.

Все расходились, обмениваясь рукопожатиями, как бы присягали, что будут поддерживать друг друга.

Землянка опустела.

Полковник видел, как папиросный дым, собравшийся под дощатым потолком, клубами выходит через отогнутую занавеску.

– Может быть, чаю? Стакан крепкого чаю вам не повредит… – предложил адъютант.

– Ты прав, – поднял голову полковник. – Давай чаю.

Разведрота в полной выкладке, с оружием, бережно покоящимся на коленях, сонно слушала, как старшина Валясек с трудом читал только что полученный текст Обращения…

Небо было ясное, и встающее солнце, освещая противоположный берег, било немцам прямо в глаза. С деревьев падали тяжелые капли росы. Скатываясь по солдатским каскам, они повисали на краю, как на кончике носа.

– «…Славой завоеванных побед, своим потом и кровью вы заслужили право на то, чтобы участвовать в разгроме берлинской группировки врага и штурме Берлина. Доблестные воины…» – Валясек поглядел на побледневшие, осунувшиеся солдатские лица и неожиданно рявкнул: – Чего вы разлеглись, как беременные бабы! Я хочу видеть доблестных воинов! Я вам тут не сказочки почитываю, а исторический приказ! Нечего спать, а то всех поставлю по стойке «смирно»…

– Мы не спим, пан сержант, а просто прикрываем глаза, потому что так лучше думается, – защищался Фрончак. – Мы и так знаем, куда нас направляют…

– Кто хлебнул горя, у того не сон на уме.

– Молчать! «Доблестные воины! – торжественным тоном продолжал Валясек. – Вам предстоит внезапным ударом взломать оборонительные линии врага и уничтожить его. Вперед, на Берлин!

Командование Первого Белорусского фронта».

– А теперь встать, спуститься к воде… – приказал поручик Качмарек. – А каски советую на голову надеть. Они предназначены не для того, чтобы прикрывать пупки!

Он знал: сейчас солдаты послушно наденут каски, а в лодках снова снимут, потому что каска – лишний балласт и, если придется прыгать в воду, потянет на дно… На учениях они были в касках, но в настоящую атаку шли в конфедератках.

– Собрать лодки! – прозвучала команда.

Разведчики увидели, как саперы ловко монтируют лодки, закрепляя крюками борта на петлях. Другие вшестером уже тащили через кусты наскоро сколоченные плоскодонки.

– Тяжелые гробики, а? – пошутил Залевский.

– Типун тебе на язык! – суеверно сплюнул Острейко. – Лучше не искушай судьбу!

Они миновали тесно установленные на поляне орудия. На брезенте, прикрытые ветками, высились штабеля снарядов. Орудийные стволы медленно поднимались.

– А порядочно подвезли за ночь, – подивился Бачох. – Сейчас они устроят немцам такой подъем, что те с кроватей попадают!

– Который час?

– Как услышишь первый залп, можешь проверять часы, – заверил Войтек Наруг, который, пригнувшись, подбежал к ним. – Сначала их помолотят, перепашут им загон, как кабаны, а потом и наш черед наступит.

– Долго нам ждать?

– Еще будет на что посмотреть, не соскучимся…

Они спускались гуськом по узкому проходу, образованному руслом ручья, впадающего в пойму Одры. Склоны овражка поросли молодым ольшаником, листья которого еще хранили весеннюю свежесть.

С пронзительным шумом над деревьями пронеслись ракеты, выпущенные «катюшами». Вспоротое небо, казалось, начало кровоточить. И сразу же вслед за этим зазвучали на польском и русском языках команды, которые отдавались на батареях, поставленных посреди поляны.

– Огонь!

– Ognia!

– Огонь!

– Ognia! Солдатам показалось, что высота раскололась и

начинает сползать вниз, уходя из-под ног. Заколыхались кроны сосен, облаком взвились вверх сорванные листья.

Противоположный берег дымил, как вулкан, там гремело и грохотало, вставали черные клубы копоти, подбитые снизу языками пламени. Снаряды ложились так густо, что слышен был только грохот вздымаемой земли и свист проносящихся по небу ракет.

– Ну и врезали им, – радовался Острейко. – Оттуда ни одна живая душа не уйдет.

– Да, что-то они притихли, – рассуждал Фрончак. – Должно быть, русские им дали по зубам…

– На нашу долю немного осталось. Там теперь, пожалуй, сплошная братская могила!

– Не волнуйся… Как перенесут огонь подальше, а ты подойдешь, они повылезут из нор и пальнут в порядке приветствия, – успокоил его Наруг. – Мы еще упаримся, как мужики на молотьбе.

Они садились в лодки, укладывались возле пулеметов. Ждали только сигнала, чтобы двинуться.

– Отваливай! – крикнул капитан Поляк и выпустил ракету.

На реке сделалось тесно от лодок, которые выплывали из заводей, из камышей, ломая душистые стебли аира, почти прозрачного в лучах солнца.

Залевский, ощутивший страх, теперь яростно греб, угадывая силу удара. «На этот раз нас уже не сбросят», – разгребал он воду, закусив губы.

В облако дыма, которое висело над немецкими оборонительными линиями, вонзались алые острия ракет. Там должен быть настоящий ад. Они получили то, что им причиталось. За вчерашние жертвы, за Варшаву, за сентябрь тридцать девятого года, когда у немцев было такое превосходство, что они весь мир в грош не ставили.

Рядом с ними в воду плюхнулся снаряд, и вверх взметнулся свистящий фонтан грязи.

– Еще огрызаются! – удивился Острейко. – Стойкие, гады!

– Нажимай на весла! – покрикивал капрал Наруг. – Дай-ка мне, что-то у тебя слабо получается!

– Весло такое, – недовольно засопел Збышек. – Едва обстругали.

Из-за леса появились самолеты и, пройдя на бреющем полете, скрылись за тучами дыма, после чего послышался стон сброшенных бомб.

– Быстрее! Пока они не пришли в себя, – шипел Наруг. – Не давать немцам опомниться!

Несколько снарядов разорвалось посреди реки. На понтоне с орудием какой-то солдат страдальчески вскрикнул, взмахнул руками и, не найдя никакой опоры, рухнул в воду.

– Этот уже готов! – мрачно констатировал Фрончак.

– А ты откуда знаешь? – удивился Залевский. – Если его вытащат, то, возможно, еще спасут…

– Не видел, как смерть его выпрямила. Должно быть, здорово кольнула его косой… Прямо на небо вознесся!

– Вы что болтаете, как старые бабы на заутрене! Навались на весла! Раз, два! Раз, два! – поторапливал их капрал.

Лодки неслись подобно лавине, они уже подплывали к островку, где вчера кипела рукопашная схватка. Один убитый лежал в илистой воде, только стертые подковки сапог поблескивали на солнце. Может, это кто-то из их роты, или же Одра принесла его сюда откуда-то издалека… Лучше не думать об этом.

Они уже выскакивали из лодок и, разбрызгивая воду, неслись к кустам. Отпечатки следов в заболоченной траве вели к проходам в проволочных заграждениях.

– Вперед! За вал!..

Над их головами нарастал зловещий рокот, звенел вспоротый воздух, – это завершал свой полет крупнокалиберный снаряд.

– Ложись! – бросился на землю капитан. – Ложись, ребята!

Они инстинктивно припали к траве. Гром обрушился на кусты, тоскливо запели осколки. Один шлепнулся около Залевского, зазубренный, как пила, поблескивая рваными краями. Он осторожно поднял осколок двумя пальцами и тотчас отбросил его – металл обжигал руку.

– Вперед!

– Вперед! – Наруг карабкался по откосу. Он первый ворвался в неприятельские окопы. Теперь они увидели сокрушительную работу артиллерии. Беспорядочно торчащие балки разбитых дзотов, черные круги воронок, густо темневшие на лугу. Убитых немцев было немного, зато полным-полно оказалось каких-то документов на вощеной бумаге, стреляных гильз, развороченных ящиков, обрывков окровавленных бинтов – огромная свалка, в какую превращается поле боя.

Издали отозвался пулемет, пули ударили по гребню вала.

– Они еще упорствуют, не желают отступать, – пробормотал Острейко, выглядывая из окопа.

Кое-где между кустами он заметил движение. Узнал голубые мундиры: летчики покидали позиции. Покидали в образцовом порядке, это была добротная солдатская работа. Один пулемет вел огонь, другой в это время менял позицию, чтобы прикрыть отход защитников дзотов.

– Гони их! – приказал Качмарек. – Вперед, ребята!

Пригнувшись, они продвигались короткими перебежками, используя любое прикрытие. Пули свистели вокруг все чаще, а какой-то миномет начал бить по ним, пока одно из орудий не спугнуло его, заставив сменить позицию.

По перелескам неустанно била артиллерия, огневой вал помогал теснить немцев.

– Ну, как будто получается, – торжествующе усмехнулся Бачох. – Не то, что вчера…

– Не хвастай! – одернули его другие. – Только бы скорее перебраться через канал, там – их вторая линия…

Тропинки через широкий луг тянулись к деревушке, утопавшей в цветущих садах. Немцы ускорили темп отступления и внезапно рассеялись среди домов.

– Бегом! – крикнул капитан Поляк. – Скорее!

– На лугу мы перед ними, как на ладони, – выдохнул сержант Валясек, труся рысцой. – Только бы добраться до забора и вон тех кустиков!

Едва они достигли деревни, как ударила длинная пулеметная очередь, и они увидели, что пехота, рассеявшаяся по лугу, залегла.

Через головы разведчиков немцы повели прицельный огонь по пехоте, прижатой к земле пулеметной очередью.

– Надо помочь им. – Наруг тыльной стороной ладони отер потное лицо. Волосы на затылке у него слиплись, пот разъедал глаза. – Только осторожно. Помните, ребята: нас ждет Берлин. Не суйтесь под пули!

С чердака кто-то обстреливал луг. Они подползли к самым дверям дома. Залевский нажал на ручку, замок не уступал.

– Может, подорвать гранатой?

– Немца все равно не достанешь, а только спугнешь, – пренебрежительно отмахнулся Багинский. – Его надо брать с тыла…

Приволокли лестницу. Подождали, пока рядом ухнет взрыв, и пробили черепицу. В образовавшуюся брешь Наруг увидел, как рослый эсэсовец, с комфортом устроившись на матрацах, принесенных снизу, тщательно прицеливаясь, стреляет по солдатам, передвигающимся по лугу. Он не выставлял ствол наружу, бил с чердака, поэтому даже вблизи не заметишь вспышки, к тому же нелегко при таком грохоте установить, откуда доносится приглушенный звук выстрелов.

Его черная укороченная курточка (поручик Качмарек называл их «жакетами») чуть задралась. Постреляв, он прихлебывал компот из открытой стеклянной банки. Это пуще всего разъярило капрала: убивая, гитлеровец так себя ублажал! Наруг с упора прицелился врагу в затылок.

– Готово, – произнес он, спускаясь с автоматом по лестнице. – Будем прочесывать дальше…

Гранатами они заставили замолчать надежно окопавшийся пулеметный расчет. Валясек окинул пулемет хозяйским взглядом и взгромоздил его на Залевского.

– Нечего морщиться, своя ноша не тянет. Ты мне в знак благодарности еще ручку поцелуешь.

– Они наверняка готовят нам какую-нибудь пакость, – волновался Острейко. – Слишком все гладко пошло… деревня уже наша.

– Может, на них нажали с флангов, поэтому им пришлось отходить? – едва живой от усталости, Залевский поправил на плече трофейный пулемет.

– До полудня далеко, а мы уже выполнили все, что нам приказано, – с удовлетворением отметил поручик. – Передохните минуту. Перекусите, выпейте кофе, у кого есть. У кого нет – вода в колодце. Сержант, пошлите двоих проверить вон те кусты у дороги… Если что, пусть откроют огонь. И назад… Никакой самодеятельности!

Едва он отправился разыскивать капитана, как солдаты расположились на траве. Достали хлеб из своих вещмешков, штыком вскрыли банку консервов.

– Идите сюда, – позвал их Бачох. – Здесь пиво!

Они поднялись с недоверием: уж не разыгрывает ли он их? Может, и нашел бутылку, тогда все равно спешить нечего.

– Полная бочка! И какое пиво – холодненькое, с такой вот шапкой! – поднял он пенящуюся кружку.

Они прибавили шагу, бросив хлеб и консервы на зеленом столе, опоясывавшем старый каштан, вокруг которого стояли садовые стулья.

Солдаты поочередно подставляли кружки, взятые из буфета, под длинный кран, из которого била пенистая струя. Вероятно, здесь раньше был трактир, а в последнее время – солдатская столовая, так как кругом валялись бланки каких-то ведомостей, картонные коробки с сигаретами «Юно».

– Берите, – радушно предлагал всем Бачох, – будет что покурить.

Они принялись запасаться сигаретами.

– Недурное пивко! – обтер Багинский пену о усов.

– Немедленно убирайтесь отсюда! – налетел на них сержант Валясек. – И чтобы я вас здесь больше не видел!.. Откуда вы знаете: а вдруг пиво отравлено?

– Как будто у них было для этого время?

– Такое великолепное пиво, – защищались солдаты. – Да вы сами пригубите кружечку.

– Убирайтесь! Я уже сказал вам раз, и нечего разводить дискуссию!

Они с неохотой выбрались на улицу, подобрали брошенный на столе хлеб и, пожевывая его всухомятку, расположились на траве.

Один только Бачох, сидя на корточках под стойкой, переждал завязавшийся спор и теперь, довольный, что старшина убрался прочь, наполнил до краев кружку и, сдувая пену, с удовольствием потягивал пиво.

– Где там – «отравлено»? Божественный нектар, – в упоении бормотал он. – А теперь можно и закурить…

Неожиданно он услышал вой летящего снаряда, который ударил в чердачное перекрытие. Спасаться бегством было поздно, он успел только забиться в самый угол, когда с треском посыпались балки и кирпичи.

Солдаты увидели, как от разрыва трактир развалился. Острейко облегченно перекрестился.

– Видно, наш час еще не пробил… Старшина выгнал нас, будто чувствовал это, – воздал он должное Валясеку.

А снаряды ложились все гуще, они начисто разнесли верх соседнего дома, только огонь сухо потрескивал среди развалин.

– Боюсь, немцы попрут нас отсюда! – выкрикнул Багинский и побежал рысью, согнувшись под тяжестью вещмешка. – Надо окопаться и замаскироваться как следует.

– Подпустить их поближе и забросать гранатами!

– Оседлать дорогу! Не позволим снова сбросить нас в реку! – широко развел руками поручик Качмарек, указывая, как следует развернуться.

От кустов, поминутно оглядываясь, будто немцы гнались за ним по пятам, мчался солдат.

– Танки! – голос у него срывался. – Бронетранспортеры и танки!

– Много их?

– Много… Я не считал, но много. Они появились из-за деревьев…

– Прекрасно, у нас есть орудие, – показал Качмарек на придорожный ров с поваленной вербой. Из-под метелок беловатых снизу листьев выступало орудийное дуло. Расчет залег рядом, надежно укрытый от посторонних глаз. «Но после первого же выстрела они обнаружат себя, а другого такого укрытия не найти. Им придется вести огонь, пока их всех не перебьют. Если только связной не ошибся: ведь у страха глаза велики».

Но, подобно ударам бронированного кулака, по цветущим садам уже начали бить танковые орудия. Снаряды рвались в домах, высаживая окна прямо с рамами.

Залевский высадил ногой две доски в заборе. Он затаился в небольшом углублении рядом со старым Острейко. Немцы пока не появлялись, видны были только башни танков над кустами, их низко опущенные дула изрыгали огонь.

– Они не заметили орудия, – порадовался Збышек удачной засаде. – Почему они не стреляют?

Но как раз в этот момент они услышали, как что-то лязгнуло, и танк затрясся, будто наскочил на препятствие. Второй танк уже огибал его и, как спички, ломая заборы, тащил за собой вывороченные с корнем фруктовые деревья.

Прежде чем артиллеристы успели изменить угол прицела, танк вывернул на них откуда-то сбоку и навалился сверху, проутюжив орудийный расчет горой металла.

Залевский уронил голову. Он не в силах был видеть гибель боевых товарищей. Из бронетранспортеров выскакивали гренадеры. Рукава засучены, в загорелых руках – винтовки. Они бежали ритмично, поддерживая танковую атаку.

– Бей по немцам, – наставлял Залевского Острейко. – Да выбирай тех, которые с нашивками.

Сам он стрелял редко, но Залевский видел, как дважды падали солдаты в горшкообразных касках, со светлыми черенками гранат за поясом.

– Наши отступают, – бормотал Острейко, – собирайся… Я тебя прикрою. Ну, я ведь постарше. Сматывайся, сынок!

Немцы миновали их. Отделения гренадеров продвигались под прикрытием танков, которые прорвали оборонительные линии поляков, в разрывы вливалось все больше пехоты, ждать было нечего.

Залевский развел в стороны выломанные в заборе доски, одна съехала вниз и зацепилась за ранец. Когда Збышек рванулся, брезентовая лямка лопнула…

– Черт с ним! – Он сорвал с плеча ранец. Обернувшись, Залевский увидел, что Острейко сменил позицию и затаился, как кот, что выслеживает мышь. Он прицеливался из винтовки в проход между горящими строениями.

– Проклятье, только бы мне вернуться с подмогой. – Он бросился через сады. – Ему уже пора отходить!

Залевский передвигался одновременно с наступавшими немцами, но те его не видели с дороги: заслоняли изгороди и заросли.

– Я третий, слышишь меня? – долетел до него голос поручика. – Нас атакуют силой до батальона. Да, танки и бронетранспортеры… Я не только их видел… Они давят нас! Хорошо вам говорить: «Продержитесь еще!» Как я могу продержаться без единого орудия? У нас большие потери…

– Танки. Они идут прямо на нас!.. – крикнул связист.

– Тогда улепетывай! – отмахнулся от него поручик. Он еще услышал едва различимый в шуме битвы голос капитана Поляка: – Марек, передай полковнику: танки прорвали нашу оборону… Огонь всей артиллерии на правый фланг! Мы отходим…

Связист, припавший к дверной фрамуге, неожиданно дрогнул и упал ничком, потянув за собой коробку телефонного аппарата; темное пятно расплылось по его спине.

Залевский бросился было бинтовать его.

– Оставь! – отстранил его Качмарек. – Прямо в сердце…

– Пан поручик, там еще обороняется Острейко, он просит подмогу. Хоть несколько человек…

Поручик взглянул в темные, полные отчаяния глаза парня и крикнул:

– Отступать… Там уже немцы.

Они видели зеленые фигуры, перебегающие совсем рядом. Качмарек выдернул чеку из гранаты и швырнул ее на дорогу под ноги бегущим.

Вместе с Залевским они выскочили в сад за домом и еще увидели, как Войтек Наруг, припав к стволу дерева, стрелял через кусты. Два солдата тащили под руки раненого, у того по исцарапанному осколками лицу текла кровь.

– Там Острейко. – Залевский хватал за рукав поручика. – Его отрежут…

– Давай к тем домам, – приказал Качмарек. – Там в беседке – боеприпасы… Набери дисков, сколько дотащишь, и сюда…

Сам он лег рядом с Наругом, тяжело дыша после бега. В руке у Качмарека был автомат убитого связиста.

Залевский послушно бросился за патронами, перемахнул через забор из жердей, разорвав шинель. Навстречу ему попался Валясек с двумя солдатами, которые волокли ящики.

– Залевский, ты куда? Возвращайся на передовую! – рявкнул он.

– Поручик послал меня за патронами…

– А ты что, не видишь? – показал он на ящики. – Мы уже забрали их. Черт возьми, нам бы парочку орудий!

Польская артиллерия целым дивизионом начала бить по краю деревни. Среди немцев возникло замешательство, но танки упорно шли по лугу. Если они оттеснят пехоту, то всех посекут из пулеметов, превратят в сплошное месиво.

Солдаты это прекрасно понимали. Пути для отступления не было.

Оглушенный взрывом, Бачох наконец пришел в себя, выплюнул набившуюся в рот известковую пыль и медленно приподнялся на колени. Он сообразил, что дом разбит прямым попаданием снаряда и стены рухнули внутрь здания. Ему казалось, что его товарищи все еще отдыхают в саду. Он слышал голоса, но не мог понять, о чем говорят.

Прислушавшись, он уяснил, что оказался в расположении немцев.

В проломе между кирпичами он разглядел Острейко, без ремня, с руками, сведенными на затылке, а рядом незнакомого солдата, который прижимал к груди, как младенца, раненую руку, обернутую тряпьем.

Напрасно Бачох искал свой ППШ: тот остался под развалинами. Его охватили отчаяние и злость, он был беспомощен.

Высунувшись из-за борта бронетранспортера, эсэсовец окликнул гренадеров, которые конвоировали пленных:

– Was machen Sie hier?[13]

– Wir haben die Gefangenen in den Dorf genommen.[14]

– Ich habe Befehl sie abzuführen.[15]

Тяжелая, тупая физиономия под каской не предвещала ничего хорошего. Эсэсовец нагнулся и приблизил к лицам пленных дуло автомата:

– Bist du verrückt? Sofort nach vorn![16]

– Jawohl![17] – вытянувшись в струнку, щелкнули каблуками гренадеры и послушно, как дворняги, получив пинка, не оглядываясь, удалились.

Судьба пленных была решена.

Бачох сжался, когда услышал, как полоснула очередь. Потом взревел мотор бронетранспортера.

– Убийцы! – Он подавил беззвучное рыдание. Его глаза, воспаленные от известковой пыли, различили два тела, неподвижно застывшие в траве, перепаханной гусеницами танков. Ветерок перебирал седеющие волосы на затылке Острейко, молодой стрелок подогнул ноги, прижав обе руки к груди, словно пытался задержать пули, которые пробили ему легкие.

– Убивать!.. – В нем нарастала ненависть. – Я должен убивать… Каждого, кто попадет мне на мушку! Нужно избавить мир от этой заразы…

Солдаты сосредоточились вокруг поручика Качмарека. Необходимо было любой ценой удержаться в этих последних полуобгорелых домах, иначе они окажутся на лугу, за которым Одра, уже достаточно щедро напоенная польской кровью.

– Слушай, Войтек! – Залевский никак не мог примириться с тем, что они не спешат на выручку отрезанным от них товарищам. – Может, вот так – по самому краю садов… Ведь Острейко остался там!

– Он нырнет в подвал и отсидится. Мы тоже можем здесь остаться… Если немцы сосредоточат все свои силы, нам не удержаться.

Первые неприятельские танки уже вырывались на луг, немецкая пехота шла, развернувшись широкой цепью, и прочесывала сады.

– Еще не время, ребята, возьмите себя в руки, – напомнил им Качмарек. – Вот когда они перемахнут через забор…

– Огонь! – скомандовал капитан Поляк.

Гренадеры рухнули, как подкошенные, но не всех настигли пули, это было просто непроизвольное движение, теперь враги переползали от дерева к дереву, все вокруг поливая огнем. Пули буравили догорающие стены домов.

– Сейчас они вызовут танки, – хмуро предсказал Багинский. – Мне-то уже все равно. Ну вот еще один, – приготовился он уложить очередного гитлеровца, взятого на мушку.

Ближайший танк (им отчетливо виден был черный крест, обведенный белой каемкой) развернул свою башню прямо на них. Снаряд, пущенный в окно, прошил дом насквозь и разорвался далеко на лугу.

– Вот дьявол! Я при всем желании не сумел бы так прицелиться, – с восхищением ругнулся сержант Валясек.

– Пан капитан, слева танки! – раздался тревожный голос.

Все повернули головы. По лугу неслась танковая рота, отрезая им все возможности для отступления.

– Видно, придется здесь головы сложить!

– Ничего не поделаешь, – говорили они, как бы ожесточаясь в своем упорстве, продолжали стрелять по приближавшимся немцам. – Но не могут же нас бросить вот так, на произвол судьбы.

– Да это же наши танки! – крикнул обрадованный Фрончак. – Поднимайтесь, ребята, иначе, чего доброго, пустите корни… Теперь уж мы их погоним!

– Приготовить гранаты! Сменить диски, – приказал старшина роты, его лицо заливал пот, словно он только что пил воду из-под крана и не успел утереться.

– Ура! Ура!

– Хоть бы разочек пощекотать их штыком, да они не любят рукопашной…

Немцы между тем стремительно откатывались. Их танки, дав залп, скрылись за деревьями. Снаряды, пущенные вслепую, выковыривали болотные кочки на лугу, и разрывы их отзывались глухим эхом, словно это лопались наполненные воздухом бумажные кульки.

Станковые пулеметы молотили по стенам догоравших домов.

– Осторожно! Не высовываться!.. Не хватало только заработать от своих! – поучал их Наруг, перебегая от забора к забору. – Что-то немцев спешка одолела…

Польские танки уже ворвались в деревушку. Солдаты под защитой их брони устремились прямо по огородам, топча заботливо ухоженные грядки, на которых кудрявился молодой салат. Залевскому настолько хотелось пить, что он на бегу вырвал зеленый побег, отряхнул землю с корней и принялся жевать его, чувствуя, как кислая от порохового дыма слюна заполнила рот.

Немцы спешили оторваться от танков, принявших на себя основной удар: им приходилось прикрывать пехоту. Один из танков попытался преградить путь атакующим. Скрытый за разрушенным домом, он выезжал, стрелял и тут же подавался назад. Эта игра в прятки продолжалась бы значительно дольше, если бы наперерез ему через сады не двинулся польский танк, который ударил по нему с такой силой, что у того башню своротило набок.

Деревня пылала, столбы огня вставали над крышами, пламя перебрасывалось на ближние деревья, потрескивали листья, свертываясь от жары.

– Бачох! – заорал обрадованный Залевский. – Ты жив!

– Михал! А мы уже оплакивали тебя, – сжимал в объятиях пропавшего друга Наруг.

– Посмотрите, – показал Бачох рукой на трупы расстрелянных пленников. Он стоял, понурившись, в шинели, с ранцем за плечами, держа в руке «позаимствованный» у мертвого немца автомат. – Я ничем не мог им помочь… Я бы открыл огонь. Но дом рухнул. Оружие осталось под обломками. Их расстреляли на моих глазах…

Только теперь, оказавшись среди своих, он дал волю слезам. Слезы текли по щекам, оставляя отчетливые следы на его грязном лице.

Из-за домов двое пехотинцев гнали толпу немцев. Они безропотно бежали, с поднятыми вверх руками, мечтая оказаться подальше от фронта и от своих, которые после последнего призыва фюрера считали, что нет такого положения, в каком солдат имел бы право сдаться в плен. Воззвания на стенах домов требовали: «Сражаться, хотя бы тебе суждено было погибнуть. Для чего жизнь, если Германия не одержит победу!»

Бачох вскинул автомат, но Войтек успел ударить по стволу.

– Ты что, стрелять в пленного? – проворчал он с упреком.

– А они могли наших… раненых… – бормотал, как в лихорадке, Бачох.

– Вон там у тебя немцы, – показал капрал рукой на запад. – Они еще воюют… По ним и стреляй!

Уязвленный Михал склонился над убитыми. Залевский присел на корточках возле Острейко и мягким движением руки прикрыл ему веки.

– Ведь мы не оставим их так? – спросил Михал. – Надо похоронить их по-человечески.

– Этим займутся другие. – Капрал стряхнул комки штукатурки, застрявшие в волосах друга, и протянул ему каску, лежавшую около мертвых. – Пошли!

За спиной у них разорвался снаряд. Немецкая артиллерия открыла беспокоящий огонь, но у немцев не хватало наблюдателей.

Наступление продолжалось. Разведрота присоединилась к какому-то батальону и упорно продолжала наступать.

Немцы откатывались, потеряв надежду сдержать атакующих, их не сдержали ни широко разлившаяся Одра, ни глубоко эшелонированная линия обороны с минными полями и проволочными заграждениями.

Они преодолевали второй вал за руслом Старого канала. Капитан Поляк обернулся, окинул взглядом эту сырую равнину, которую они только что прошли. Он увидел высокий берег, где еще сегодня утром они сидели в окопах, увидел порозовевшую в заходящих лучах солнца реку. Саперы трудились у понтонного моста, по которому катили грузовики с орудиями на прицепах. Артдивизионы меняли свои позиции. Нескончаем был поток бегущей пехоты, устремленной вперед – рота за ротой, батальон за батальоном.

Высоко в небе над дымом горящих деревень кружили советские истребители, не подпуская к переправе немецких пикировщиков. Капитан почувствовал огромное облегчение. Операция удалась: прорыв час от часу ширится.

Он видел поручика Качмарека, который указывал отделениям, в каком направлении двигаться, увидел приземистую фигуру капрала Наруга и грузного сержанта Валясека, который нес на плече трофейный ручной пулемет.

И в этот момент пронесся артиллерийский снаряд. Он разорвался довольно далеко, только один осколок отлетел в сторону и вонзился в грудь капитана. Тот еще силился что-то крикнуть, но хлынувшая горлом кровь наполнила рот и оборвала крик. Он попытался поднять руку, чтобы отереть губы, но не мог высвободить ее из складок плащ-палатки и скатился вниз по травянистому склону.

Солдат, который вел его лошадь под уздцы, подбежал к командиру:

– Осторожнее, пан капитан!

Он помогал ему подняться, думая, что капитан поскользнулся. Но тело офицера тяжело повисло у него на руках, и солдат опустил его на траву, потрясенный, не понимая, как и когда это произошло…

Разведрота сгрудилась у дороги. Солдаты ждали, когда наступит минута прощания с павшими товарищами. Пользуясь коротким отдыхом, они лежали на траве. Вспоминали обширнейшие познания Острейко в рыбацком деле, потому что он был завзятым рыбаком и в любом водоеме на каждом привале обязательно хотел попытать счастья. В этом отношении он был прямо-таки неутомим.

Говорили они о капитане, который хотя и носил фамилию Поляк, был русским. С неохотой согласился он служить в польской армии. Ведь его откомандировали к ним из гвардейской части. Но когда он попривык, то прикипел к полякам всем сердцем, потому что когда солдаты бьются против общего врага, они становятся друг другу ближе, чем родные братья.

Заскрипели повозки. Ездовые, ссутулившись, сидели на козлах.

– Везут, – пронесся шепот.

– Да, это наши…

Ездовой натянул поводья, он понял: здесь хотят проститься с погибшими.

– Куда их везут? – спросил кто-то. – Может, лучше, чтобы мы сами их тут…

– За Одру. На польскую сторону. Они останутся там, и капитан вместе с ними. Его похоронят в польском мундире.

Солдаты сдергивали конфедератки, некоторые торопливо крестились, бормоча: «Вечная память…»

– Ну, езжайте, – тяжело вздохнул поручик Качмарек.

– Да, хороший был человек. Жалко его. – Багинский задумался: – А может, и ему следовало бы поставить крест?

Они построились в колонну и неторопливо потянулись по шоссе, четверка за четверкой, постепенно входя в ритм долгого перехода и подчиняясь мерному позвякиванию боевого снаряжения.

– Жалко человека, – пробормотал капрал Наруг. – Что за нелепая смерть! Словно бы курносая вдруг вспомнила про него и – раз-два, прикончила своей косой.

Он поднял голову и увидел большой, только что поставленный указатель: Берлин – 38 километров…

– Он был совсем близко от Берлина!

Все внимательно вглядывались в этот щит, который как бы возвещал им близкую победу.

Со стороны переправы шли «студебеккеры» с орудиями на прицепах; березки, привязанные к орудийным стволам, заметая шоссе, поднимали клубы пыли.

– Направо, посторонись! – раздалась сзади команда.

– Направо, посторонись! – басом повторил сержант Валясек, и рота тотчас же сдвинулась на самый край шоссе.

Они шли на запад, где багрянец заходящего солнца превращался в яркое зарево. Это пылал под бомбовыми ударами Берлин.

1970

Примечания

1

Чудесное оружие (нем.).

(обратно)

2

Влохи (полъск.) – Италия и одновременно название местности под Варшавой, где некогда селились итальянские эмитенты.

(обратно)

3

Армия Крайова – подпольная вооруженная организация в оккупированной гитлеровцами Польше, подчинявшаяся польскому эмигрантскому правительству в Лондоне.

(обратно)

4

Старый город в Варшаве.

(обратно)

5

Иди! Иди! (нем.)

(обратно)

6

Руки вверх! (нем.)

(обратно)

7

Армия Людова (АЛ) – конспиративная вооруженная организация. Главным ядром АЛ явилась Гвардия Людова (ГЛ), возникшая по инициативе Польской Рабочей партии и проводившая активные боевые действия против гитлеровцев с начала 1942 года.

(обратно)

8

У меня жена и двое детей… вот таких маленьких (нем.).

(обратно)

9

«Башта» («Башня») – название одного из повстанческих полков.

(обратно)

10

«Лес и луг» (нем.).

(обратно)

11

Кароль Сверчевский (1897–1947) – участник Великой Октябрьской социалистической революции и гражданской войны, сражался за свободу в Испании, один из организаторов Войска Польского в СССР, командующий 2-й Армией Войска Польского, Герой Советского Союза.

(обратно)

12

Франц, где ты? (нем.)

(обратно)

13

Что вы тут делаете? (нем.)

(обратно)

14

Мы захватили в деревне пленных (нем.).

(обратно)

15

У меня приказ их доставить (нем.).

(обратно)

16

Ты что, свихнулся? Немедленно вперед! (нем.)

(обратно)

17

Слушаюсь! (нем.)

(обратно)

Оглавление

. . . . . . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте