«Атакую ведущего!»

Первый инструктор

В то мартовское утро 1942 года стоял легкий морозец, но ближе к полудню погода разгулялась, стало припекать солнце. Мы, летчики, высыпали из темной, продымленной землянки и, усевшись на душистой пшеничной соломе, привезенной старшиной для набивки матрацев, нежились под ласковыми лучами.

На горизонте, над черными, оголившимися от снега балками, зыбко струился теплый воздух. Свежий, упругий ветер доносил запахи оттаивающей земли.

– Денисов! – громко крикнул адъютант эскадрильи, выйдя из штабной землянки. – К командиру полка!

Я взял шлемофон, планшет и пошел на КП.

У входа, разговаривая между собой, стояли комиссар нашего полка Круглов и начальник штаба майор Тарасов. Я отдал им честь, спустился в землянку. Тарасов и комиссар вошли следом за мной.

Командир сидел за столом и что-то писал.

– Товарищ командир, лейтенант Денисов по вашему приказанию прибыл! – доложил я.

Дерябин поднялся, подошел ко мне:

– Вот что, Денисов. Полетишь в штаб армии на слет мастеров воздушного боя.

Я ожидал чего угодно, только не этого.

– Да какой же я мастер, товарищ майор! Талалихин, что ли? Есть и поопытнее меня.

Комиссар, стоявший рядом, положил руку на мое плечо и сказал:

– Ничего, ничего. Мы тут посоветовались и решили послать именно тебя. Молодым тоже расти надо.

– Разрешите тогда, товарищ майор, хоть принарядиться малость…

Командир взглянул на мой отнюдь не с иголочки комбинезон, потом глаза его скользнули по видавшим виды кирзовым сапогам.

– Давай! Только по-быстрому. На сборы даю полчаса, ясно? Полетишь на У-2.

На дежурной машине я съездил в село, где квартировали все летчики нашего полка. Переоделся мигом. По пути к самолету заглянул к товарищам. Встретили меня с явным любопытством.

– Ты куда это так прифорсился? – спросил мой друг Гриша Сечин. – Словно на парад!

Я рассказал, зачем меня вызывал командир полка.

Услышав наш разговор, подошел командир второй эскадрильи капитан Пименов.

– Это хорошо, конечно, что наш полк не забывают, – сказал он. – Но ты там при удобном случае осторожненько намекни начальству: пусть, мол, летчиков еще пришлют, самолетов добавят, вот тогда покажем фашистам, где раки зимуют!

С этим напутствием я и улетел.

Штаб армии располагался в бывшей школе. Здесь уже было полно народу. По длинному коридору я пошел в комнату регистрации. Вдоль стен группами и поодиночке стояли летчики, в основном старшие командиры. У многих на груди блестели боевые ордена.

Поглядывая по сторонам, я искал своих ровесников, равных по званию. И вдруг кто-то сзади крепко схватил меня за плечи и потянул к стене. Я обернулся и увидел сияющее от радости лицо лейтенанта Стрелкова, моего друга и земляка.

– Колька, ты?!

– Здорово, Серега! Сколько лет, сколько зим, а?

Тут в коридоре прозвенел самый обыкновенный школьный звонок: нас приглашали в зал. Мы с Николаем сели на задний ряд. Пока летчики рассаживались, я попросил Стрелкова:

– Ну, рассказывай, как в этих краях оказался. Я помню, ты из училища в Молдавию уехал?

– До войны служил на Днестре. Теперь здесь, – и он, тяжко вздохнув, добавил: – Рядом, в Сватове…

– Ох ты! Значит, это вы на «ишачках» летаете? А мы в Трехизбенке сидим, на «лавочкиных». Да я в день по три раза над тобой пролетаю! А кто из ребят нашего выпуска с тобой? В вашей команде уезжали Виктор Толмачев и Гриша Кормилюк. Гриша тогда мне говорил, что мимо дома проезжать будет, хотел заскочить. Удалось ему?

– Нет, не заехал, – тихо сказал Николай. – Нет больше Грицка. В первый же день войны взлетел на отражение налета «юнкерсов», сбил над аэродромом одного фашиста и… И сам под огонь «мессера» попал.

Он помолчал и добавил со вздохом:

– Так и не пришлось ему сынишку повидать. Парнишка ведь без него родился, потому так и рвался Гриша домой… И Толмачев с задания не вернулся. Такие дела, Серый.

– И у нас, Коля, многих ребят уже нет. Ты знал их. Мишу Гудкова над рекой Самбек сбили. Гаврюшу Куриловича – над Ростовом. Пашку Муравьева насквозь продырявили, в госпитале лежит. От нашей команды, что приехала в полк, всего пять человек и осталось.

Открытие слета почему-то задерживалось, и мы, обменявшись новостями, сидели теперь молча, думая каждый о своем. Я вспомнил Виктора Толмачева, неистощимого остряка, любимца нашего отряда. Вспомнил выпускной вечер. После построения мы толпились в фойе Дома культуры у зеркала, любовались собой. Все в новенькой форме, в хромовых сапогах со скрипом, перетянутые блестевшими ремнями… Вытянув шею и поправляя галстук, к зеркалу подошел и Виктор.

– Прощай, наша родная хата-казарма с двухъярусными коечками, – он сделал скорбно-плутоватую мину. – Прощайте, аэродром и строжайший наш начальник – старшина Закордонец! Не прочтет он нам теперь любимую им мораль: «Дисциплина, товарищ курсант, начинается с молодцеватого вида и белоснежного воротничка!»

Эх, Витька, Витька! Сколько таких, как ты, уже погибло. Сколько еще не вернется домой…

– Слушай, Коля, – прервал я молчание. – Не встречал ли ты Гургена Парикяна? Ну помнишь красавца мужчину со смоляными усиками? Он еще в самодеятельности так зажигательно «лезгинку» плясал…

– Спрашиваешь! Да мы с Гургеном воевали рядом. Правда, он в другом полку служил. Сбил два самолета, в разведку не раз летал. Получил орден Красного Знамени. Сейчас в тылу. Учится на новых самолетах летать.

Тут в зал вошел полковник – строгий, подтянутый, на вид лет сорока. Это был заместитель командующего армией по ВВС Вершинин. За ним в дверях появился член Военного совета генерал Алексеев. Прозвучала команда «смирно!». Все встали. Полковник Вершинин громко поздоровался. Когда все снова уселись, он сказал:

– Товарищи! Я собрал вас здесь, лучших летчиков полков, чтобы обсудить важные вопросы. Разговор пойдет о многом, в том числе и о тактике ведения воздушного боя, и о наших боевых машинах… Хочу услышать от вас, как вы относитесь к мнению отдельных летчиков, будто бы наши самолеты ЛАГГ-3 уступают «мессершмиттам».

Короткий доклад сделал сам командующий, затем начались выступления участников слета. Выступил и я.

– На «лавочкиных» мы летаем около года. Провели десятки воздушных боев. Летчики нашего полка совершенно уверены: эта машина лучше немецкой. Лучше! Она на полтонны легче «мессершмитта». И мотор у нее мощнее, и вооружение. ЛАГГ-3 оснащен скорострельным оружием, под крыльями у него подвешены реактивные снаряды. А скорость? Более шестисот километров в час! И тут «мессеры» нам уступают. Только вот маловато их нам дают, – вовремя вспомнил я слова комэска Пименова, которые он просил обязательно передать «начальству». Я заметил, что Вершинин что-то быстро записал в свой блокнот, и, набравшись духу, обратился к нему: – Товарищ заместитель командующего! У меня и у наших летчиков, конечно, есть такая просьба: нельзя ли изменить построение боевого порядка самолетов в воздухе? Звено, состоящее из трех машин, – впереди ведущий, слева и справа – ведомые – не слишком маневренное и как бы слепое. Летчики словно связаны между собою невидимыми нитями. Стоит командиру звена развернуться влево, как его левый ведомый, чтобы держать строй, проваливается вниз, а правый, наоборот, подскакивает вверх! Оба летчика, боясь столкновения, впиваются глазами в ведущего. За противником смотреть уже некогда, этим частенько пользуются немцы, а мы несем потери…

– Спасибо, лейтенант, за предложение! – прервал меня Вершинин. – Об этом уже был разговор в Главном штабе ВВС. Скоро выйдет приказ об изменении боевого порядка. Звено будет состоять из четырех самолетов, то есть двух самостоятельных пар. Это и даст вам свободу маневра.

Затем он предоставил слово командиру звена легких ночных бомбардировщиков лейтенанту Зуевой. Что-то знакомое почудилось мне в фигуре девушки. Когда же она подошла к столу и повернулась лицом к нам, я тотчас узнал своего первого инструктора.

– Коля! – наклонился я к Стрелкову. – А ну-ка посмотри на оратора повнимательнее. Это же наша Катя!

Зуева, откинув с высокого лба каштановую прядь волос, легонько откашлялась и взволнованно заговорила:

– Товарищи! Я – представитель женского полка легких ночных бомбардировщиков. Но это, пожалуй, громко сказано. Летаем мы на обыкновенных У-2. Наш аэродром находится у села Трехизбенка…

«Так это же совсем рядом с нами!» – подумал я с радостью.

– Мы воюем ночью, – продолжала Катя. – Подвешивают мне под крылья две бомбы. Я взлетаю, иду к передовой, сбрасываю их на фашистов и возвращаюсь домой. Вслед за мной через три-четыре минуты летит подруга и тоже бросает. А подруг у меня в полку сорок! И так всю ночь напролет, то взлет, то посадка. Не знаю, правда или нет, но пленные немцы говорят, что от наших бомб они совсем спать разучились. И немудрено, потому что за ночь каждая наша летчица по пять-шесть вылетов делает, товарищи!

Раздались аплодисменты, возгласы: «Молодцы, девчата!»

После выступления Зуевой был объявлен перерыв. Летчиков пригласили пообедать в столовой.

Выйдя в коридор, мы со Стрелковым стали искать Катю и вскоре увидели ее. Она шла в нашу сторону – невысокая, но стройная, с легкой походкой. На ладно сидевшей на ней гимнастерке алел орден Красной Звезды.

Улыбаясь, Катя протянула нам сразу обе руки, Николаю – левую, мне – правую. Я знал: когда мы учились в аэроклубе, Стрелков и Катя были неравнодушны друг к другу.

Пожимая девушке руку, я пошутил:

– Заметил, Коля, какую тебе Катя руку подала? Левую, что ближе к сердцу. Недаром говорят: левая – для друга, правая – для всех!

Катя, слегка смутившись, рассмеялась:

– Денисов, вы, как всегда, в своем репертуаре.

Мы втроем зашли в столовую, сели за столик в углу.

– Сережа, – сказала Катя, – а вы очень изменились. Совсем не похожи на того юношу, каким были в аэроклубе – длинным, худым, с непокорным чубом… Только вот глаза остались прежние. Не глаза, а лукавые бесенята! Представляешь, Николай, никак не могла понять, когда он смеется, а когда серьезен.

Стрелков смотрел на Катю не отрываясь, и она, вспыхнув, опустила глаза, принялась теребить край клеенки. Некоторое время за столом царило неловкое молчание. Нас выручила официантка. Она принесла нам первое – аппетитно дымившиеся щи с мясом. Мы взялись за ложки.

За обедом Катя и Николай о чем-то потихоньку переговаривались. Я делал вид, что занят едой. Изредка поглядывая на Катю, я вспоминал осень 1938 года, когда так круто повернулась моя жизнь, в чем свою роль сыграла и эта черноглазая девушка…

Однажды утром меня вызвали в заводской комитет комсомола.

– Денисов, сегодня вечером комсомольское собрание, – встретил меня секретарь. – Пиши объявление. К вам из аэроклуба летчик-инструктор придет. Да, вот что! Возьми этот плакат и повесь в цехе на видном месте.

Я развернул плакат. На ярко-голубом фоне красовался широкоплечий летчик в темно-синей форме с высокой фуражкой, на которой красовалась золотая кокарда. Подняв мужественный подбородок, он смотрел вдаль – на стремительно летевшие самолеты. Внизу было написано: «Молодежь, на самолеты!»

После работы, когда все собрались в цехе, появился секретарь заводского комитета комсомола Костя Иванов. Рядом с ним шла миловидная девушка в белом свитере и черной юбке. В президиуме она села между мной и Ивановым. Я принял ее за представителя райкома комсомола и все поглядывал на дверь, вот-вот ожидая увидеть бравого летчика, который, видно, немного запаздывал.

Началось собрание. Иванов встал и сказал:

– Товарищи комсомольцы! Слово предоставляется летчику-инструктору аэроклуба Екатерине Зуевой!

И вдруг моя соседка поднялась с места и, заметно волнуясь, заговорила:

– Центральный Комитет комсомола обратился к юношам нашей страны с призывом осваивать авиационную технику. Мы, комсомольцы аэроклуба, приглашаем вас, ребята, к себе – учиться этой сложной и мужественной профессии. Прошу всех, кто желает учиться летному делу, называть свою фамилию.

Девушка взглянула на меня, улыбнулась и добавила:

– Ну что, цеховой комсорг, с тебя начнем? Я, словно под каким-то гипнозом, кивнул:

– Конечно. С меня и начнем. Денисов моя фамилия.

В нашем цехе записалось шесть человек, а на занятия в аэроклубе были допущены четверо. Двое не прошли медицинскую комиссию.

После зимних теоретических занятий мы вышли наконец на аэродром. Было общее построение. Мы, учлеты, стояли перед краснозвездными машинами, посматривая в сторону аэроклубовского начальства. Кто же будет нашим инструктором?

Вот увидели шагавшего к нам командира звена. Рядом шла девушка в синем комбинезоне, с планшетом через плечо. На ее голове был летный шлем с белевшим из-под него шелковым подшлемником.

Стоявший справа от меня Стрелков шепнул:

– Это что, пополнение ведут? Откуда ее взяли? Наши девчонки, Таня и Ольга, в первой группе стоят.

Когда командир звена и его спутница подошли ближе, мы сразу узнали в ней ту девушку, что приходила к нам на завод.

– Товарищи учлеты, – сказал командир звена, – вот ваш инструктор. Это Екатерина Ивановна Зуева. Так что прошу любить и жаловать.

После построения Стрелков сказал:

– Давай, Серый, пока не поздно, попросимся в другую группу.

И мы пошли к командиру звена. Он выслушал нас и спокойно сказал:

– Зря вы, ребята. Я не советую. Зуева в прошлом году с отличием окончила наш аэроклуб. Мы ее как одну из лучших выпускниц у себя инструктором оставили. Это вам о чем-то говорит?

Словом, мы остались в Катиной группе и потом ни разу не пожалели об этом.

…Начались полеты. В воздухе Зуева чувствовала себя куда увереннее, нежели на земле. Скоро мы поверили в своего инструктора, прониклись к ней уважением и смотрели на Катю без прежнего мужского превосходства.

Она оказалась очень строгим учителем и сразу замечала наши малейшие ошибки. Мне, например, неделю подряд твердила:

– Денисов, убери левый крен! Сколько раз можно повторять?

Я лечу и думаю: «Какой крен? У меня, по-моему, все нормально. И чего придирается!»

А она за свое:

– У тебя, Денисов, правая рука, что самолетом управляет, за головой ходит. – В переговорном устройстве голос Кати звучал сердито. – Куда ты ее поворачиваешь, туда и самолет валится.

Николая Стрелкова она укоряла в том, что тот не чувствует высоты, так и норовит в землю влезть. Катя, видимо, полагала, что Стрелков тугодум, досадуя на его непонятливость. А Николай вместо того, чтобы за машиной следить, за приборами, отклонит голову вправо и смотрит в обзорное зеркало на Катю. Однажды на посадке, вот этак заглядевшись на нее, ударился колесами о землю и дал такого «козла», что был затем в пух и прах высмеян и разрисован в стартовой «Колючке»…

Подошло время самостоятельных вылетов. В то утро мы пришли на аэродром раньше обычного. Под бодрую команду инженера отряда: «Раз, два… Взяли!» – распахнули широкие ворота ангара и, ухватившись за крылья, стали выкатывать из него самолеты У-2.

После успешного проверочного полета вместе с командиром отряда мне разрешили вылететь самостоятельно.

Мы с Зуевой стояли у крыла самолета, и она давала мне последние указания. Как это принято у летчиков, Катя все показывала мне руками. То тянула руку к себе, слегка приседая и поясняя правила посадки, то наклонялась в стороны, изображая повороты.

– Главное, не старайся выполнить полет лучше, чем всегда. Летай, как обычно, и будет порядок.

Я согласно кивал головой. Затем подошел к самолету, схватился руками за борта и, вскочив в кабину, непослушными пальцами стал пристегивать ремни. Катя, видя мое волнение, не выдержала, снова подошла и еще раз напомнила:

– Учти, Денисов, взлететь в воздух и медведь сможет. Основное – сесть. На посадке правильно смотри из кабины. Вперед – на тридцать метров, влево – на пятнадцать градусов. Взглядом как бы скользи по поверхности, не сопровождая землю глазами. Тогда будешь чувствовать высоту. Ясно тебе?

Я утвердительно кивнул головой. Катя повернулась в сторону «пятачка», где на скамейках сидели пилоты, и звонким голосом крикнула:

– Старшина!.. Мешок с песком!

Николай Стрелков и Гошка Афиногенов, кряхтя от натуги, принесли тяжеленный мешок к самолету и положили его на место инструктора. Самолет У-2 был очень легким. Стоило инструктору вылезти из кабины, как резко менялась центровка машины, и в воздухе самолет начинал задирать нос. Это усложняло условия полета, особенно на посадке.

Не видел я в первом самостоятельном полете ни города, ни широкой, извилистой реки, ни леса… Я так крепко сжимал ручку управления, что из нее, казалось, вот-вот брызнет сок. С инструктором было куда проще. Знаешь, что впереди тебя сидит опытный летчик, который исправит любой твой промах. Это успокаивало, вселяло уверенность. Качнет Катюша головой влево – делай левый разворот, вправо – стало быть, правый…

Теперь я внимательно смотрел на крохотную букву Т, белевшую на зеленой траве аэродрома, и думал лишь о том, как бы не опозориться перед инструктором и ребятами.

Наконец благополучно сел.

Заруливая на стоянку, я издали увидел: Катя улыбалась, а Николай показывал мне большой палец: «Молодец!»

Выключив мотор, я выбрался из кабины и подошел к ним. Катя поздравила меня с первым самостоятельным вылетом, а Стрелков сказал:

– Серый, ты так шикарно подвел машину к земле, что она сначала будто пощупала ее колесами. А потом р-раз – и классная посадка на три точки!

…В конце лета состоялся наш выпуск. Жидкий азроклубовский оркестрик довольно исправно выводил авиационный марш: «Все выше, выше и выше…» Катя Зуева пришла на праздник в нарядном белом платье, и Николай не мог оторвать от нее глаз.

Утром мы всей группой сделали набег на ближайшее поле и оборвали там все ромашки и полевые гвоздики. Получился огромный букет, который мы и преподнесли своему инструктору…

И, глядя теперь на Катю, счастливую, взволнованную, я только сейчас полностью осознал, сколько же ей надо было иметь выдержки, терпения и душевного такта, чтобы управляться с нами, десятью гавриками, у каждого из которых был свой нрав и характер. Она никогда не кричала на нас, не ругалась, не иронизировала, а брала нас своей мягкостью, женственностью. Словом, Катя Зуева оказалась настоящим инструктором. А ведь мы поначалу хотели от нее сбежать…

После обеда мы уже втроем снова вошли в зал и уселись на свой последний ряд. Продолжая разговор, я тихонько спросил Зуеву:

– Так это вы, Катюша, на своих «кукурузниках» нам ночью спать не даете? Вот не знали, что это вы рядом с нами стоите. Мы думали, какие-нибудь старики-пенсионеры. А то давно бы к вам маршрутик проложили!

– Вы, Сережа, нас обижаете. На этих машинах и летчики летают – молодые, здоровые. У нас с ними дружеское соревнование идет. Вот все боимся, как бы они нас не обошли. Однажды был такой случай… Погода стояла скверная. Они звонят нам: «Ну что, красавицы, сидите? Скучаете? А мы начали потихоньку». Нас это заело. Пошли к командиру эскадрильи. Так и так, говорим, соседи летают, фашистов бьют, а мы бездельничаем. Комэск долго нас разубеждала, но мы все ж уговорили ее и всю ночь бомбили передовую. Ориентировались по времени, а больше полагались на чутье.

Утром идем отдыхать. От усталости ноги заплетаются. Вдруг навстречу нам штурман соседнего полка. Остановили его, спрашиваем: «Ну, товарищ майор, много ли сегодня вылетов сделали?» Он удивленно посмотрел на нас и отвечает: «Да вы что, девчата? Какие вылеты? Мы всю ночь спали. С вечера, правда, вылетов десять сделали и прекратили. В такую погоду хороший хозяин собаку из дома не выгонит». Тут мы все поняли. Разыграли нас летчики. Ох как же мы на них разозлились! На этого бедного майора накинулись скопом, а он смеется: «Милые девушки, это, должно быть, вас ребята подзавели. Я вот им покажу, бездельникам!»

Слушая эту историю, мы с Николаем смеялись от души.

После совещания на аэродром поехали вместе. Подошли к самолету Зуевой. Николай обошел машину кругом, взглянул на стальные ленты-расчалки, которыми крест-накрест были стянуты верхние и нижние крылья, и шутливо спросил Катю:

– Аппарат еще крепкий?

– Да служит пока, – улыбнулась Катя. – Это он с виду такой хилый.

– А ну, проверим!

Стрелков ухватился за крыло, сильно тряхнул его. Легкий, сработанный из дерева и обтянутый тканью самолет заходил ходуном.

– Тише, Коля, развалится! – я испугался не на шутку.

Катя рассмеялась:

– Да он и не такую встряску выдержит. В какие только переделки с ним не попадали! Неделю назад лечу на задание. Ночь темная, хоть глаз коли. Подхожу к передовой. Вдруг прямо передо мной яркая вспышка! Самолет словно пушинку кинуло вверх и положило на крыло. Поняла: рядом разорвался зенитный снаряд. Меня сильно оглушило, а показалось: заглох мотор. Ох и испугалась! Думаю, ну все, отвоевалась, Екатерина. Но взяла себя в руки, поборола страх. По пожарам и вспышкам разрывов сориентировалась, где небо, где земля, и выправила машину. Прислушалась. Мотор гудит ровно, из патрубков видны голубоватые языки пламени. Значит, тянет мой У-2! Ну, прощайте, ребята, – и Катя протянула руку Стрелкову.

Николай взял ее маленькую ладонь, задержал в своей руке. Катя покраснела и опустила голову.

– Садитесь, Катя, Я дерну за винт.

Взявшись за лопасть, Николай повернул ее несколько раз. Нащупав в моторе пружинящую компрессию, скомандовал: «Контакт!»

– От винта! – крикнула Зуева. Николай отбежал в сторону. Мотор сразу взревел. От мощной тяги винта самолет подался вперед. Я выдернул из-под колес колодки, приложил руку к козырьку фуражки. Покивав нам напоследок из кабины, Зуева пошла на взлет.

Мы долго смотрели вслед удалявшейся, похожей на большую стрекозу машине.

– Ну, Сережа, и ты давай пять. Мне тоже пора, – голос у Николая чуточку дрогнул, хотя он и улыбался бесшабашно. – Будь здоров, старина. Может, еще встретимся…

И мы крепко с ним обнялись на прощанье.

Получив новые самолеты, наш полк летел на фронт.

На Волге еще дули холодные, пронизывающие ветры, а здесь, на южном участке фронта, ярко светило солнце.

После посадки, зарулив машину на стоянку, я выключил мотор и открыл кабину. Меня сразу же обдало блаженным теплом. Я выбрался на крыло и, расстегивая лямки парашюта, осмотрелся. Мой взгляд сразу наткнулся на белую кипень цветущих садов. Они подступали вплотную к аэродрому. На другой его стороне я заметил силуэты «яков».

– Антонов! – обратился я к своему механику, меня встречавшему. – Это чьи там аэропланы?

– Ей-богу, командир, не знаю. Будто бы полк ПВО… В это время у соседей взлетела зеленая ракета. У двух истребителей закрутились винты, и «яки» пошли на взлет.

– Куда это они, проветриться решили? – спросил техник.

Я сопровождал самолеты взглядом, пока не понял, в чем дело.

– Нет, Антонов, не проветриться. С запада «приятель» идет (так мы называли немецкий самолет-разведчик). Высоковато забрался, осторожничает… Только опоздали вы, братцы мои, с вылетом. Пока свои пять километров наберете, «приятеля» и след простынет. Как думаешь, Антонов?

– Уйдет, – коротко согласился со мной техник. Немец прошел строго над нашим аэродромом точно на восток.

К нам подошли другие летчики. Один из них, Муравьев, усмехнулся:

– Видали, как фашисты оперативно работают? Не успели мы на новом месте из кабины вылезти, а они нас – на пленочку! Прилетят домой, увеличат снимок – не только самолеты, Антонова с открытым ртом увидят. Закрой, Женя, варежку, не то ворона влетит!

Все рассмеялись. Мой Антонов зло сверкнул глазами, но промолчал. С Муравьевым, остряком и балагуром, он опасался связываться. По опыту знал: себе будет дороже.

Между тем разведчик, пройдя над нами, растаял в небе. Растворилась в густой синеве и пара «яков». На аэродроме снова воцарилось спокойствие. Продолжалась обычная работа: заправка машин горючим, воздухом… Вдруг на стоянке кто-то радостно крикнул:

– Смотри, смотри, ребята! Поймали!..

Все подняли головы вверх, отыскивая самолет. Вместе со всеми я стал наблюдать, как большой двухмоторный «юнкерс», не жалея завывавших от натуги моторов, спешил на запад и как сзади и справа от него мчались, постепенно догоняя фашиста, наши истребители. Рядом с этим стервятником они были похожи на двух юрких стрижей.

Затаив дыхание, все ждали, что будет дальше.

Вот наши «яки» позади немца перешли справа налево.

– Ну что же они не стреляют?!

– Это кому невтерпеж? – не поворачивая головы, спросил Муравьев. – Забыл, что звук запаздывает?

Истребители уже слева пошли на «юнкерса» в повторную атаку, а с высоты только теперь донесся звук первых очередей, напоминавший конский храп.

И вдруг фашист задымил!

– Ура-а! Молодцы, ребята! – ликовали на стоянке. – Так его, гада!

– Ведущий пары теперь спокойно может сверлить дырку под орден, – заметил Муравьев.

– Гляди, гляди! – закричал кто-то. – Парашютисты посыпали. Раз, два, три… четыре! А вон и пятый повис!

Покинутый экипажем бомбардировщик еще некоторое время продолжал лететь по прямой, а затем окутался белым облаком дыма и взорвался в воздухе.

Вскоре на аэродром возвратились «яки» наших соседей. Над стартом они сделали изящную «горку» и, разойдясь веером в стороны, стали заходить на посадку.

– Пошли, ребята, сходим к ним, а? – предложил Муравьев. – Интересно, кому удалось немца так красиво срезать. Видно, дядя будь здоров!

– Да неудобно как-то, – слабо возразил я. – Мы ж не уличные зеваки…

– Пойдем! Может, еще корешком окажется, – настаивал Муравьев. – Чем черт не шутит.

Как в воду глядел Муравьев!

Стоявший неподалеку от нас командир эскадрильи Панкратов поддержал предложение Андрея, и мы пошли на стоянку к соседям.

У самолетов мы увидели группу девушек. Они, словно ласточки на проводе, рядком сидели на баллонах сжатого воздуха.

– Эй, курносые! – крикнул Муравьев. – А где же ваши мужчины?

– А нам и без них неплохо! – И все разом весело рассмеялись.

Возле штабной землянки, у стола руководителя полетов, стояла женщина лет тридцати пяти. В руке у нее был микрофон. На ее гимнастерке красовался орден Ленина. Прищурив глаза, она с любопытством поглядывала в нашу сторону.

– Это кто, врачиха, что ли? – сказал Муравьев. – Ты гляди, в петлицах две шпалы…

Мы на него зашикали:

– Какая тебе врачиха! Ослеп совсем? Петлицы-то голубые, а у медиков – зеленые…

В это время подошла машина. Из кузова спрыгнули две девушки в гимнастерках и брюках со шлемофонами на голове. Одна, что была поменьше ростом, показалась мне знакомой. Она подошла к женщине-майору и, стрельнув на нас черными глазами, взяла под козырек.

– Товарищ майор! Лейтенант Зуева и младший лейтенант Петрова задание выполнили. В воздушном бою сбит самолет противника «Юнкерс-88».

Если бы она и не назвала своей фамилии, я по голосу узнал бы свою землячку. Да, это была Катя Зуева, мой первый инструктор.

– Видал? Вот так курноска! – восторженно прошептал Муравьев. – И сама-то с кнопку, а смотри, какую махину завалила.

Майор отбросив субординацию, ласково, совсем по-матерински стала обнимать девушек по очереди, целуя их в щеки. Затем, искрясь улыбкой, долго пожимала им руки и приговаривала:

– Да, все, кто был на аэродроме, любовались вами! Поздравляю вас, мои умницы. И дальше так действуйте. Война кончится, самых лучших женихов вам найду!

Тут, подзадориваемый нами, к майору подошел капитан Панкратов.

– Товарищ майор, разрешите? Мы, как говорится, ваши соседи… От имени коллектива нашего полка пришли поздравить ваших героических девчат. Правда, цветов не успели набрать. Но ничего! Вечером два букета в обхват – за нами. Молодцы, девчата!

Я поспешил подойти к Зуевой:

– Здравствуйте, Катя!

Она взглянула на меня, и глаза ее распахнулись от удивления и радости:

– Денисов! Сережа! Вот так встреча!..

– Очень рад за вас, Катя, – я скосил глаза на алевшие на высокой Катиной груди два ордена. – Поздравляю от души!

– Вы как здесь очутились, Сережа?

– Да вон на той стороне аэродрома вашего стоим. Получили новые «яки», летим на фронт. А вы, Катя, как к истребителям попали? – в свою очередь спросил я. – Вы же на У-2 летали.

– Узнала от подруг, что формируется новый истребительный полк, написала рапорт. Ждать пришлось долго, но повезло. Затем нас послали в глубокий тыл, на Волгу. Пришлось переучиваться. Потом получили новые машины – и сюда.

– Значит, вы тоже в «Копай-городе» были? – спросил я, назвав известный большинству летчиков запасной учебный полк, место расположения которого мы в шутку называли «Копай-городом».

– Да.

– Ну и дела! Выходит, это мы после вас в той землянке жили. Помню, как однажды, выгребая из печки золу, ребята обнаружили там обгоревшие щипцы для завивки волос.

– Нашлись?! – Катя всплеснула руками и рассмеялась. – А мы перед отлетом всем полком их искали. Они ведь одни у нас на всех девчат были…

Не пришлось нам вечером вручать девушкам цветы. Как только инженер полка доложил командиру о готовности самолетов к вылету, за нами прибежал посыльный. В тот же день мы улетели ближе к фронту.

После этого я не встречал уже своего первого инструктора. Лишь в конце войны, когда наш полк стоял под Берлином, я прочитал в газете указ о присвоении особо отличившимся летчикам звания Героя Советского Союза. Среди них была и Катя Зуева.

Николая Стрелкова я встретил после войны в Москве, на параде Победы.

Николай и Мыколка

В январе 1942 года, догоняя наступавшие войска, наш полк перелетал за Северский Донец, ближе к фронту. Через полчаса мы уже подходили к месту посадки – селу Макаров-Яр. Это село было знаменитым: здесь родился легендарный герой гражданской войны Александр Яковлевич Пархоменко.

На заснеженном поле заметили дым горевшего костра и лежавшее рядом черное посадочное Т. Над аэродромом я распустил группу и стал снижаться первым.

Встречали нас техники. Увидел и я своего младшего воентехника Колпашникова. Он, подняв руки, подавал мне сигнал: «Стоп!»

Я притормозил машину. Колпашников сзади залез на фюзеляж, уселся верхом на хвост самолета. Такое утяжеление хвоста позволяло летчикам смелее рулить по не укатанному еще полю, не опасаясь поставить машину на нос.

Зарулив самолет на указанное место и выключив мотор, я вылез из кабины и пошел в сторону КП. Рядом с радиостанцией и санитарной машиной стоял с микрофоном в руке командир полка Дерябин – руководил посадкой. Неподалеку беспокойно прохаживался инженер полка майор Симаков.

Когда приземлился последний самолет и, подпрыгивая на неровностях, побежал по полосе, Дерябин облегченно вздохнул и одну за другой пустил две красные ракеты. Повернулся к нам:

– Ну, товарищи, перебрались благополучно. Сейчас побеспокойтесь о готовности самолетов к бою. Через двадцать минут жду на доклад.

Однако в этот день боевых вылетов не было. Все шумно устраивались на новом месте. Летчики поселились в уцелевших хатах, а техники, мотористы и оружейники – в полуразрушенной колхозной мастерской.

Вечером я отправился вместе с адъютантом эскадрильи взглянуть, как разместились люди. У техников уже топилась печь, сделанная из железной бочки. Было тепло, пахло свежей пшеничной соломой, брошенной на деревянные нары.

Выйдя от техников, я решил заглянуть в ближайшую к аэродрому хату, где остановился командир звена Николай Агафонов, мой земляк. Прибыл он в наш полк под Ростовом. Его направили в нашу эскадрилью. Когда он шел по стоянке, заметно прихрамывая, я его сразу не признал. Смотрел на него и думал: «Парень, видно, из госпиталя и фронт ему не новинка». Фронт оставляет на людях особый след, да и орден на его груди говорил о многом.

Повторяю – я не узнал своего друга. Да и немудрено. За это время Николай разительно изменился: возмужал, раздался в плечах, из-под фуражки выбивались черные с густой проседью волосы, а на левой щеке багровел глубокий шрам, сильно обезобразивший его некогда привлекательное лицо.

Николай стоял, улыбался, глядя на меня. Потом спросил:

– Что, Серго, не узнаешь?

– Николай?! – воскликнул я, пораженный. – Откуда ты здесь?

Мы крепко обнялись и, отойдя в сторонку, буквально засыпали друг друга вопросами. Вспоминали родное училище, друзей, живых и мертвых; Николай рассказал о том воздушном бое, который едва не стал последним для него…

Увидев меня в окно, Агафонов приветливо махнул рукой: «Заходи!» Я толкнул низкую дверь хаты.

На пороге меня встретила хозяйка, женщина средних лет, в вязанной из грубой шерсти кофте, в накинутой поверх нее кацавейке и в темной сатиновой юбке.

– Здоровы будьте, заходьте, – нараспев сказала она, улыбаясь ласково. – Побачьте, як тут влаштувався ваш парубок.

Я оглядел хату – печь, лавки, стены, на которых в застекленных рамочках было собрано множество фотографий хозяйкиной родни, ближней и дальней.

Агафонов сидел за столом. Своими широченными плечами он занимал почти весь передний угол. Рядом с ним устроился мальчонка лет семи – худенький, одни косточки, давно не стриженный, в рваной женской кофте. Николай, обняв мальчика, прижал его к себе.

Вижу, хлопчик зачарованно поглядывает на гимнастерку Агафонова, где привинчен орден, на кобуру с пистолетом, но дотронуться до всего этого великолепия не решается – еще не освоился.

– А ну, командир, – сказал Николай своим сильным голосом, – угадай, как нашего хлопца зовут?

Он улыбнулся ласково и погладил кудлатую голову мальчика.

– Иван? – начал я угадывать.

– Ни! – глаза мальчугана весело заблестели.

– Грицко?

– Ни!

– Василь?

– Ни!

– Николай?

– Ни!

Хозяйка, хлопотавшая у печи, рассмеялась и обернулась к нам.

– Ну, тогда, наверно, Тарас?

– Та ни!..

Много я перебрал имен, а в ответ все «Ни!» да «Ни!». Подсев к столу, я достал из планшета новенький синий карандаш:

– Вот, если скажешь, как тебя зовут, получишь в подарок этот карандаш. Идет?

Но мальчонка, видно, был с характером.

– Ни! – твердо ответил он и сжал губы.

Тогда я вытащил из планшета чистый листок бумаги и начал рисовать хату – стены, крышу, окошко… Соломенную крышу нахлобучил на хату глубоко, а рядом с трубой нарисовал большое гнездо и возле него – длинноногого аиста.

– Лелечка, – тихо сказал мальчик. Затаив дыхание, он следил за каждым движением карандаша.

Потом я нарисовал колодец с высоким журавлем, похожий на тот, что стоял у них во дворе, а в небе над хатой распластал крылья краснозвездный самолет.

Мальчик не мог сдержать счастливой улыбки.

И тут я сделал вид, будто собираюсь спрятать рисунок в планшет. Маленький упрямец не выдержал, потянулся руками к листку и закричал:

– Я – Мыколка! Мыколка!..

– Вот те раз! Я ж говорил «Николай», а ты сказал «Ни!».

– Николай це вин, – мальчик показал пальцем на Агафонова. – А я – Мыколка.

– Мы весело рассмеялись.

Очень подружились Николай и Мыколка. Мальчик всюду бегал за лейтенантом, ждал его возвращения, когда тот улетал на боевое задание.

Жизнь в деревне в ту пору была голодной. По утрам даже петушиного крика не услышишь. Оккупанты разграбили все, что было можно, половину хат сожгли. Не раз я видел, как Агафонов заворачивал в столовой котлету или кусок сахара в бумагу и нес этот скромный гостинец своему маленькому тезке.

Как-то Николай смастерил Мыколке самолетик. Три дня тот не выпускал из рук игрушку. Бегал с нею по полю, самозабвенно жужжал, изображая полет истребителя. Ночью он прятал самолетик под подушку.

Вечером, когда мы обычно возвращались с аэродрома в деревню, навстречу нам выбегал Мыколка. Он направлялся к Агафонову, брал его планшет и гордо шагал впереди. А как только они заходили в хату, забирался к Николаю на колени. Сколько было в такие минуты веселья и смеха!

Они и спали-то вместе. Перед сном мальчик долго играл с Агафоновым, гарцевал у него на животе и, сморенный наконец усталостью, засыпал, прижавшись к плечу летчика, крепко обхватив его за шею ручонками. Малыш еще крепко спал, когда мы на рассвете садились в свои машины.

В тот день мы получили задание прикрыть группу СБ[1], летевшую на бомбежку вражеских позиций в район Краматорска.

Видимость была отличной, как говорили летчики, «миллион на миллион». Внизу простирались засыпанные снегом села, леса, дороги… Над линией фронта мы заметили самолеты. Они шли навстречу на одной с нами высоте. Подойдя ближе, мы узнали немецкие бомбардировщики, «юнкерсы». Они, коптя чистое небо моторами, шли бомбить наши войска. Сверху над ними ходила пара тощих, похожих на кладбищенские кресты «мессершмиттов».

Я предупредил своих летчиков по радио:

– Внимание, группа! Впереди – «юнкерсы»! – И, решив разогнать их, помешать прицельно сбросить бомбы на нашу пехоту, тут же передал моему заместителю: – Поваров, пройди своей четверкой с СБ, а мы с Агафоновым атакуем. Потом вас догоним!

И мы пошли в атаку. «Юнкерсы», увидев нас, уклонились от боя и, беспорядочно побросав бомбы, стали уходить на запад. Я быстро догнал левого ведущего и дал по нему очередь из пушки и пулеметов. Самолет задымил. В шлемофоне раздался умоляющий голос Агафонова:

– Командир! Разреши одного, а?

– Выходи вперед, прикрою!

Николай сразу пристроился к одному из «мессершмиттов». Фашист, видимо, заметил, что его атакуют сверху, и круто пошел вниз. Агафонов тоже увеличил угол. Вижу – догоняет! Немец сделал угол еще круче и несся теперь почти вертикально. Агафонов за ним! Вот он совсем рядом с «мессером», но пулемет Николая молчит.

«Почему же не стреляет? Неужели отказало оружие? – Меня прошиб холодный пот. – Уйдет ведь фашист!»

А высота – предельная. Самолет весит три тонны, при выводе из пике дает большую просадку.

– Агафонов, выводи! В землю вмажешь!

Ответа не последовало. Фашист стал выводить свою машину первым, но было уже поздно. Ему не хватило высоты, и на огромной скорости он плашмя ударился о землю.

И тут же послышался возглас Агафонова:

– Вот так у нас, фашистская сволочь! Буду еще на тебя патроны тратить!

У Николая Агафонова был свой счет с фашистами.

Полк, в котором он воевал, отступал от западной границы и в конце концов оказался под Москвой. В ноябре сорок первого разгорелись жестокие бои на подступах к столице. Агафонов со своими товарищами с утра до ночи нес дежурство в воздухе, почти не вылезая из кабины самолета. И в то солнечное морозное утро его звено поднялось в воздух.

Патрулируя над городом, летчики увидели группу немецких бомбардировщиков. Они шли к Москве. Наши бросились в атаку. Завязался бой. Агафонов снизу «горкой» догнал одного «юнкерса», поймал в прицел. Вот, увеличиваясь в размерах, фашист закрыл ему всю сетку прицела. Агафонов с такой силой и злостью нажал на гашетку, что прикусил нижнюю губу. Во рту стало солоно от крови.

«Юнкерс» покачнулся, вышел из строя и, волоча черный шлейф дыма, пошел вниз. В этот момент Николай почувствовал сильный удар по своему самолету. Он вздрогнул, обернулся назад и почти рядом увидел желтый нос «мессершмитта». Ударила новая очередь, и машина Николая вспыхнула.

Хотел сбить пламя скольжением, но самолет не слушался рулей. Видимо, было повреждено управление.

Кабину заволокло дымом, запахло паленой шерстью. Николай понял: горит сам. Оставалось последнее – выпрыгнуть с парашютом.

Когда парашют раскрылся и Николай взглянул вверх, то на куполе «роме центрального отверстия увидел еще несколько рваных дыр. Снижение происходило на большой скорости. Надежда была лишь на счастливый случай. А тут еще дымили меховой комбинезон и правый унт.

Приземлился Николай удачно – в глубокий снег на косогоре. Быстро отстегнул лямки парашюта. Стараясь загасить тлеющий комбинезон стал кататься по снегу. Потом поднялся, ощупал себя: вроде все в порядке, обмундирование больше не горело. Выхватив из кобуры пистолет, он перезарядил его и побежал к лесу.

Три дня скрывался в густом кустарнике. Временами слышал лай собак. Знал: фашисты ищут его. На счастье, разыгралась вьюга, и снег скрыл его следы.

Без сна и еды Николай скоро выбился из сил, решил отдохнуть. Выбрал местечко потише, чтобы не так дул ветер. Подняв воротник, присел у старой сосны, прислонившись к ней спиной. Борясь со сном, тер снегом лицо, но это уже не помогало. Голова клонилась, глаза слипались. И он, словно провалившись куда-то, крепко уснул…

Очнулся Агафонов от скрипа снега. Открыл глаза. Перед ним стояли трое немцев. Черные зрачки автоматов смотрели на него. Николай хотел выхватить пистолет, но получил удар такой силы, что помутилось в голове.

Его привели в небольшую деревушку, на окраине которой стоял скотный двор, огороженный тремя рядами колючей проволоки. Это был пересыльный лагерь, откуда фашисты отправляли военнопленных в Германию.

Несколько раз Николая вызывали на допросы. Избитый до крови, еле волоча ноги, возвращался он в конюшню, падал на прелую солому. Однажды, обозленный его молчанием, офицер-эсэсовец ударил Агафонова рукоятью пистолета в лицо. Николай пошатнулся, но устоял. Боль была страшной, лицо превратилось в кровавую маску. Однако и «а этот раз летчик не проронил ни слова.

Как-то на рассвете пленные проснулись от крика, топота многих ног, потом послышались выстрелы. Все повскакали с мест, бросились к дверям и вышибли их. Пошатываясь, направился к выходу и Агафонов. На крыше конюшни он увидел белые купола парашютов. В стропах одного из них запутался молоденький боец. «Петро! – крикнул он товарищу. – Куда это нас занесло?»

Сердце Николая забилось от радости: наши! Он еще не знал, что под Москвой Красная Армия перешла в контрнаступление и что в тыл фашистам выброшен крупный воздушный десант. Сильным ветром нескольких парашютистов случайно занесло на территорию лагеря.

Агафонов бросился к десантникам: «Ребята! Вы приземлились в лагерь военнопленных!» И он показал им сторожевые вышки. Тут десантники сообразили, в чем дело, и открыли огонь из автоматов. Один из них сунул в руки Агафонову гранату: «Помогай, браток!» И Николай что было сил закричал: «Товарищи! К нам пришла помощь. За мной, к главным воротам!»

За Агафоновым, крича «ура!», бросились десятки пленных. Подбежав к караульному помещению, Николай размахнулся и запустил в окно гранату. Раздался взрыв, повалил густой дым.

Они смяли фашистскую охрану с помощью десантников. Забрав с собой оружие убитых врагов, люди разбежались по лесу. Гитлеровцам было теперь не до пленных: уже слышалась грозная орудийная канонада, приближались советские войска. Спасая свою шкуру, лагерная охрана бросилась наутек.

…Вскоре мы догнали своих. Бомбардировщики, сбросив свой груз точно над целью, развернулись назад. Через двадцать минут мы были дома.

Вечерело. Техники стали зачехлять машины, а мы, летчики, направились в село. Навстречу торопился Мыколка – маленький, щуплый, в старой мамкиной кофте. Он подбежал к Агафонову и уткнулся в его меховую куртку. Николай ласково потрепал его за вихры. О чем-то весело переговариваясь, они зашагали к своей хате…

Однажды нам приказали атаковать вражеский аэродром. Задание было сложным и опасным. Аэродром врага находился далеко за линией фронта.

Девятка наших бомбардировщиков шла плотным строем, крыло в крыло. Мы, истребители, ходили сверху.

Передовую прошли над сплошным лесным массивом в районе Змиева. Под крылом была земля, занятая врагом. Каждый из нас невольно посматривал на приборы, контролирующие работу мотора, каждый прислушивался к его гулу: не отказал бы, не пришлось бы садиться…

Реже стали команды по радио, уплотнялся строй. Все старались лететь ближе друг к другу.

Вышли прямо на цель. Противник нападения не ожидал: в воздухе не было ни одного немецкого истребителя.

Ударили вражеские зенитки, но СБ были уже над аэродромом. Вниз посыпались десятки бомб, и спустя минуту аэродром «закипел» от взрывов. Одна бомба угодила в бензосклад: во все стороны потекло жирное пламя.

В дыму мелькали маленькие яркие вспышки. Это взрывались на своих стоянках немецкие самолеты.

Пролетая на бреющем, я видел горевшие «юнкерсы» и «хейнкели». Некоторые из них были брошены взрывной волной на бок, у многих был перебит фюзеляж. На всем пространстве вражеского аэродрома бушевал, выбрасывал к небу высокие горячие языки огонь.

По радио прозвучала команда майора Чернова:

– Делаем сбор! Сбор!..

И вот СБ, догоняя своего ведущего, уже уходят на восток. Мы – следом за ними.

В небе висела сплошная облачная пелена. В любую секунду из нее могли вынырнуть «мессеры». И действительно, вскоре я услышал чей-то взволнованный голос:

– Командир! По мне стреляют!

И тут я увидел четверку «мессеров». Они шли на нас снизу. Положив машину на спину, я отвесно пошел к земле. За мной устремился в атаку Николай Агафонов. Мы видели, как отстреливались от наседавшего врага стрелки бомбардировщиков, и изо всех сил спешили на выручку.

Я дал очередь по ведущему четверки, и фашист сразу вышел из атаки. За ним потянулись и остальные. На вираже я оглянулся и вздрогнул: в хвост машине Агафонова пристраивался «мессер». Я рванулся на помощь, но опоздал. Фашист успел дать очередь. Самолет Николая вспыхнул…

Тяжким камнем ложится на сердце гибель боевого друга. Но в этот раз особенно тяжело было, когда мы шли с аэродрома в село. Как всегда, навстречу нам с радостным криком выбежал Мыколка. Он весело подпрыгивал и смеялся, предвшукая радостную встречу с «дядькой Мыколой».

Подойдя к нам, мальчик стал искать взглядом Агафонова, Он, видно, подумал, что тот играет с ним и теперь прячется за нашими спинами.

– Дядько Мыкола! Дэ ты, дядько?

Мы продолжали шагать молча, не поднимая на мальчугана глаз.

И он все понял. Он всхлипнул и со всех ног бросился к хате:

– Мимо, дядька Мыколы нема! Мамо, дядька нашего немае!..

От этого тоскливого крика Мыколки, от его голоса, полного взрослой скорби и боли, мороз по коже прошел…

Никто не проронил ни слова. Летчики по-прежнему шли плотной группой. Сейчас им предстоял отдых, а завтра – новый бой.

Мои ровесницы

За всю долгую войну мне пришлось побывать дома дважды, и во второй раз это счастье выпало мне после лечения в госпитале, зимой сорок третьего года.

Как-то утром сижу за столом, разговариваю с родителями. Вдруг под окнами скрип снега. Посмотрел в замерзшее наполовину стекло и увидел, что у нашего дома остановилась лошадь, запряженная в сани. Видно, долгий путь проделала со своим хозяином – вся в инее, пар так и валит.

С саней неуклюже встал гость и, тяжело припадая на правую логу, стал ходить вокруг лошади, смахивать с ее спины иней. Затем, привязав лошадь к забору, приезжий укрыл ее старой дерюгой, взял из саней охапку слежавшегося сена и бросил на снег. Лошадь, перебирая губами, сразу потянулась к корму.

Приглядевшись хорошенько, я узнал в приезжем друга детства Андрея Кабанова. Накинув шинель, я вышел из избы.

– Андрей, ты, что ли? – окликнул я Кабанова. – Тебя и не узнать! В полушубке, с черными усищами… Настоящий казак!

Андрей повернулся ко мне и расплылся в улыбке. Мы крепко обнялись.

– Как ты узнал, что я приехал?

– Земля, Сережа, слухом полнится! – Андрей рассмеялся. – В газете прочитал. Гляжу, на фотографии вся ваша семья, а внизу подпись: «Земляки гордятся подвигами на фронте летчика-истребителя Денисова. На его счету уже двенадцать сбитых фашистских стервятников…»

Мы вошли в избу. Гость поздоровался со стариками, снял полушубок и, потирая руки, сказал:

– Ну и морозец сегодня. Крещенский!

Видно, по серьезному делу Андрей приехал, коль с погоды начал. Мы присели на лавку у окна. Я спросил:

– Ну, ты как, где теперь трудишься? Папа, ты помнишь, как Андрюшка в отпуск до войны приезжал? Тельняшка, брюки клеш… Такой бравый моряк!

Отец только усмехнулся грустно, покачал своей совсем побелевшей головой.

– Было дело, – усмехнулся Андрей криво и принялся рассказывать о своей беде: – Служил на Северном флоте, на сторожевом катере. Когда началась война, наш катер охранял вход в Белое море, его «горло». Ходили в дозоре от мыса Канин Нос до мыса Святой Нос. Транспорты сопровождали, мины ставили, высаживали разведчиков у немцев в тылу… А под Новый год пришлось нам купаться в Баренцевом море в самый шторм. Нас обнаружила немецкая подводная лодка. Пустила торпеду. Взрыв – и все, полетел в черную воду… Очнулся в госпитале. Тут и узнал, что из всего нашего экипажа спасли лишь четыре человека, в том числе и меня. Подобрали нас «морские охотники». – Он похлопал ладонью по ногам: – Видишь, какие дела. Одна не гнется, другая короче стала. Теперь всю жизнь буду качаться из стороны в сторону, будто в шторм на катере… – Андрей помолчал, потом спросил: – А ты давно дома?

– Пятый день.

– На побывку или…

– После госпиталя. Завтра еду в часть.

– Маловато погостил, – с сожалением сказал Андрей и добавил: – А ведь я к тебе, Сережа, по важнецкому делу. Понимаю, хочется тебе последний вечерок побыть с родителями. Но не откажи по старой дружбе, – он просительно улыбнулся. – Понимаешь ли, я работаю председателем завкома. Ну и вот решили встречу с тобой устроить как с боевым летчиком, фронтовиком. Соберем в клубе молодежь, рабочих, и ты выступишь перед ними.

– А получится из меня оратор? Не очень я, брат, речист…

– Это не так важно. Ты им побольше о деле расскажи, о себе и о товарищах, о том, как воюете. Ну и о положении дел на фронте, конечно.

Приехали мы с Кабановым на завод под вечер. В огромном помещении механического цеха было людно и шумно. Рядами тянулись станки. На них работали женщины – в телогрейках, теплых платках, валенках – и подростки, которым сделали специальные деревянные подмостки, чтобы было удобнее работать. Рядом с ними на полу поблескивали заготовки для корпусов мин и снарядов.

Кабанов подвел меня к станку, на котором работала молодая миловидная женщина:

– Познакомься, это наш лучший токарь Капа Алпатова.

Женщина покраснела. Движением рычага она сдвинула со шкива шелестевший ремень трансмиссии. Станок остановился. Я протянул Капе руку. Сжав пальцы в кулак, она подала мне вместо ладони незамаранное запястье и укоризненно обратилась к Кабанову:

– Андрей Никитович! Вы уж больно расхвалили меня. Ну какая я лучшая? У нас все женщины-токари хорошо работают.

– Ну ладно, ладно, – примирительно сказал Андрей. – Это я к слову… Вот что, Капа. Сегодня тебе надо выступить на встрече с молодежью, сказать пару слов о наших делах, о главной задаче – помощи фронту.

Капа стала отказываться:

– У нас есть работницы и поопытнее меня. Нюра Купцова, член бюро райкома партии… Мотя Астахова, депутат райсовета…

– Ну хорошо, – остановил ее Кабанов. – Я не настаиваю. Убирай свой станок – и в клуб.

И мы пошли дальше. Дорогой Андрей рассказал мне о той тяжкой доле, что выпала Капе.

– Знаешь, Сережа, какой она замечательный человек! Хотя у нее двое детей, но если надо – по две смены из цеха не уходит. Сколько она корпусов к минам выточила – тысячи! И все же считает, что этого мало и что другие лучше нее работают. Капин муж был наш парень, заводской. Отличный токарь, виртуоз. Когда началась война, его оставили на брони. Но во время боев под Сталинградом пришла повестка и ему. Вместо него на завод пришла Капа. Вообще-то по специальности она электрик. Вот и попросилась поначалу дежурить на подстанцию, чтобы ночью работать, а днем быть с детьми. И месяца не прошло – получила похоронку: «Ваш муж геройски погиб…» Я с Марией Ивановной, заместителем секретаря парткома, пошел к ней домой. В избе уже собрался народ. В основном женщины, те, что тоже потеряли на фронте мужей. Капа сидит на лавочке, плачет. Глянул я на печь, а оттуда на нас две пары полных слез детских глазенок смотрят. Старший мальчик дрожащим голосом спрашивает: «Мамуль, нашего папки больше нету? Ты не плачь! Теперь я в его валенках в сарай за дровами ходить буду и печку тебе растапливать». Знаешь, Сергей, перехватило у меня дыхание, вот-вот сам заплачу…

Мария Ивановна подошла к Капе, обняла ее, поцеловала и спокойно так говорит: «Не убивайся ты так, Капитолинушка. Слезами горю не поможешь. Горе-то нынче почти в каждом доме. Тебе о ребятишках думать надо…»

Неделю ходила Капа сама не своя, словно во сне. Потом зашла в отдел кадров и попросилась в цех, где раньше работал ее муж. Ребятишек в садик определили, ей розовую рабочую карточку на хлеб выдали, поставили к хорошему токарю подучиться. После учебы и присвоения разряда попросилась Капа к станку, на котором работал Вася Алпатов… Прошло немного времени. Вся в заботах и хлопотах, Капа стала понемногу отходить душой. Но однажды, это случилось перед самым женским праздником, стала она свой станок и верстак прибирать и на нижней полке обнаружила газетный сверток. Развернула его Капа да так и обмерла, узнав клетчатую рубашку и кепку мужа. Уткнулась лицом в рубашку Василия, а она еще его потом пахнет…

Тут Андрей замолчал. Некоторое время мы шагали по заводскому двору молча. Каждый из нас наверняка думал об одном и том же: сколько проклятые фашисты горя людям принесли, сколько еще раз оно постучится в дома наших земляков. Я заговорил первым:

– В сегодняшней газете напечатано интересное сообщение. Одной нашей землячке, девушке-комсомолке из эмтээс, присуждена Государственная премия. Представляешь, Андрей? Она и девчата из ее бригады не только отлично работают, но и здорово экономят горючее. Я тут с карандашом в руках прикинул, и получилось, что моя эскадрилья с самой Курской дуги на ими сэкономленном горючем летает!

– Прошлой осенью, – заговорил Кабанов, – поехал я по делам в наш подшефный колхоз. Вижу – в поле трактор стоит, возле него две девушки. Завернул к ним. Одна – высокая, в кирзовых сапогах, в солдатской гимнастерке – в моторе копается. Другая – чумазенькая, совсем еще ребенок – заводную ручку крутит. Дернет она ее, мотор чихнет да в обратную сторону как отдаст и ручкой этой ей по пальцам. Чумазенькая отскочит в сторону, на красные свои ручонки в сплошных ссадинах подует, смахнет слезу и опять за дело. Силенок нет, ей бы еще в куклы играть, а она заводит трактор ЧТ3!

Спрыгнул я с повозки, подошел к трактору. «Что, красавицы, – говорю, – заглох? Давайте-ка я крутану». Взял у девчушки заводную ручку, дернул разок-другой – затрещал мотор. Они заулыбались, принялись меня благодарить, а потом пахать начали.

Под вечер сижу с парторгом колхоза в конторе, в то время как раз подписка на заем шла, заходит к нему та самая высокая трактористка. Выложила на стол пачки сторублевок и говорит: «Виктор Григорьевич! Эти вот двести тысяч рублей моя бригада собрала. А вот эти сто тысяч вношу лично я. Мы просим купить на эти деньги самолет и отправить его на фронт». Когда она ушла, я спросил у парторга: «Боевая девушка! Кто такая?» – «Наш лучший бригадир, Настюша Голикова, – отвечает с гордостью Виктор Григорьевич. – Сама, видишь, в гимнастерке и в сапогах ходит, ни одних туфель за это время не износила, а деньги, все, до рубля последнего, государству отдает. На таких, как наша Настя, вся держава стоит!»

Кабанов улыбнулся и хлопнул меня по плечу:

– А что, Сережа? Может быть, как раз ты на их самолете и летаешь, а?

Начальник цеха сидел в своем крохотном кабинетике за столом. Он был в шапке и черной фуфайке. Подавая руку, оглядел меня зоркими, умными глазами:

– Что-то, гляжу, парень знакомый. Не Денисова ли дяди Саши сын?

Я улыбнулся, кивнул головой:

– Прямое попадание, Петр Степанович.

Оказалось, начальник цеха жил неподалеку от нас и хорошо знал отца.

Усадив нас, Петр Степанович достал папиросы:

– Угощайтесь!

Он сунул коробок спичек под мышку левой руки, а правой ловко зажег огонь и прикурил. Только теперь я заметил, что вместо левой руки у начальника цеха протез в черной перчатке.

– Слыхал про тебя, слыхал, – сказал Петр Степанович. – И в газете читал. Молодец, здорово ты их там, в небе, рубаешь! Сколько же, никак уже больше десятка успел завалить? У меня у самого два таких орла на фронте. Пока пишут… А я вот отстрелялся, – он тяжело вздохнул и постучал по протезу карандашом.

– Петр Степанович! – сказал нетерпеливо Кабанов. – Из механического цеха народ собирается. Может, с литейки еще пригласим?

– Я не возражаю. Сейчас зайдем туда. Кстати, погреемся. У меня тут собачий холод.

Когда мы вошли в литейку, в лицо так и пахнуло жаром. Здесь, в смрадном дыму, в полумраке, работали те же девушки и женщины. Они были в серых войлочных шляпах, в брезентовых широких штанах и грубых ботинках. Лица усталые, покрытые копотью.

Некоторое время я наблюдал, как литейщицы заливали в отверстия, сделанные в формовочной земле, искрившийся чугун. В другом месте рушили землю, просеивали ее, швыряя лопатами в сито.

Потом меня повели дальше, и вскоре я очутился в прокопченной комнатушке мастера. На столе лежала стопка потрепанных чертежей, придавленных, чтобы не унесло сквозняком, большим шарикоподшипником.

– Дядя Семен! Видишь, какого помощника тебе привел, – пошутил Петр Степанович. – Возьмешь верховодить над твоими девчатами?

Старик улыбнулся своим беззубым, провалившимся ртом:

– Это, Петр Степанович, не по адресу. Его место там, где коммунисты с фашистами бьются.

– О-о! Да ты, дядя Семен, как настоящий комиссар, рассуждаешь.

– А я и есть комиссар. Я еще в гражданскую, в восемнадцатом, в окопах среди солдат работу вел агитационную. Так-то!

Начальник цеха только руками развел.

Когда мы отправились наконец на встречу в клуб, над широкой входной дверью цеха я увидел большой плакат. С него встревоженными глазами на нас смотрела женщина. Ее пронизывающий взгляд и указательный палец словно целились в душу входившего. Внизу была надпись: «Ты сегодня все сделал для фронта?»

Невольно я замедлил шаг. Кабанов, заметив это, сказал:

– Этот плакат, Сережа, сами женщины рассказывают, многих из них после смены снова возвращает к станку. Идет иная, еле ноги волочит, а как взглянет на плакат – назад вернется, сделает еще пяток-другой снарядных корпусов.

Из раскрытой двери рабочего клуба доносились звуки гармони, задорные частушки. Вошли в фойе. Две девчонки лет по семнадцати плясали бряночку. Вдруг одна из них, худенькая, черноглазая, высоким голосом пропела:

Мы – советские девчата, По-советски мы живем, А фашисты к нам полезли, Мы им морды разобьем!

В толпе раздался одобрительный смех:

– Так их, Соня! Крой грабителей, чтобы они больше свой нос к нам не совали.

Тут запела Сонина подружка:

Девчоночки, подруженьки, Не будьте гордоватые. Любите вы израненных, Они не виноватые…

– Правда что! – сказала одна из женщин. – Вон у меня такой. В один миг от взрыва обеих ног как не бывало. Да разве ж я его брошу теперь?

– Ну хватит, девоньки. Заходите в зал, – прервал Кабанов. – Время – золото. Нашему фронтовику еще в дорогу собираться.

Клуб был полон. Мы прошли на сцену, где стоял стол, накрытый красной скатертью. Кабанов пригласил на сцену лучших людей завода. Я увидел, как по проходу первой шла статная женщина в темно-синем платье, и не сразу узнал в ней Капу Алпатову. Голова гладко причесана, сзади волосы скручены в тугой узел, глаза блестят – красавица да и только!

Сначала говорил я. Рассказал рабочим, как сбил первый вражеский самолет над донской степью, а затем еще семь стервятников – над Курской дугой, как самому пришлось падать с неба… Закончил уверенно:

– Товарищи! Сейчас не сорок первый год, когда немецкие «мессершмитты» за каждым нашим солдатом гонялись. Советские войска разбили фашистов под Москвой, Сталинградом, на Курской дуге… Наша авиация имеет теперь большое превосходство, и мы, летчики, будем бить врага и в воздухе и на земле!

За мной выступила пожилая работница Анна Максимовна Купцова, одна из передовиков механического участка завода. Волнуясь, поминутно поправляя на голове платок, она говорила:

– Мы знаем, дорогие наши защитники, что вам тяжело. Но и нам здесь не мед. По нескольку смен у станка стоять приходится, недоедаем, мерзнем… Так бейте там, на фронте, Гитлера, да так, чтобы он, душегуб, не успевал поворачиваться. Гоните фашистов в три шеи с нашей земли! А мы ночами спать не будем, отдадим последние свои силы, но обеспечим вас всем необходимым. И пушек вам наделаем, и танков, и самолетов. Себе, детям откажем, а вам продуктов пришлем. Только возвращайтесь скорей, наши дорогие, домой с победой, целые, невредимые…

Анна Максимовна хотела еще что-то добавить, но только махнула рукой и, прижав конец платка к глазам, спустилась в зал.

Я тихонько шепнул Кабанову:

– Меня, Андрюша, что радует: народ воспрянул духом, совсем другими стали люди – уверены в победе! Помню, зимой сорок второго мне на пару дней домой удалось заехать. Тогда все словно пришибленные ходили. Собаки и те не лаяли, будто чуяли, что у людей горе.

– То другое время было, Сережа, – ответил Кабанов. – Враг под Москвой стоял. А сейчас мы его завернули обратно, в растреклятую Германию.

…На другой день утром я уезжал на фронт. За Харьковом и Полтавой стояли в полях разбитые вражеские орудия, застывшие навсегда танки с оторванными башнями… И мне почему-то хотелось верить, что взорвались они на минах и были разбиты снарядами, сделанными маленькими загрубевшими руками Капитолины Алпатовой и ее подруг по цеху, золотыми руками моих дорогих ровесниц.

Необычное задание

В июле 1942 года фашисты, прорвав оборону наших войск под Ростовом, рвались на Кавказ. Однажды утром я получил приказ: вместе со своим напарником Титовым пролететь над Доном, просмотреть переправы, по которым двигались вражеские части. Командованию были нужны свежие разведданные.

Мы с Титовым взлетели и пошли на запад.

От Дона в сторону Тихорецкой и Белой Глины густо шли наши машины, повозки. По полям, подымая тучи пыли, брели стада коров, овечьи отары.

Показался Дон. А вот и большая станица Раздорская. Здесь по мосту сплошной колонной шла немецкая пехота, двигались танки, артиллерия…

– Саша! – передал я Титову по радио. – Ты тоже наноси на карту все, что видишь, а то мало ли что…

Нет, у меня не было никаких дурных предчувствий. Просто нам необходимо было подстраховать друг друга.

– Понял, Денисов! – отозвался Титов. – Уже помечаю…

В районе станицы Ольгинской мы снизились до четырехсот метров. Тут же с правого берега ударили немецкие зенитки и вблизи наших самолетов повисли серые дымки разрывов. «Эрликоны» старались вовсю, но мы вырвались из опасной зоны. Промчавшись над рекой до Батайска и отвернув влево, пошли домой. И тут я почувствовал вдруг запах масла и необычный жар от мотора. Взглянул на термометры воды и масла: стрелки ушли вправо и уперлись до отказа! Перегревшийся мотор работал с каким-то скрежетом и тянул все слабее и слабее.

– Титов! Иди домой один, – передал я напарнику. – Меня, видимо, задели. Перегрелся мотор, иду на вынужденную…

И, не выпуская шасси, я стал снижаться на пожелтевшее пшеничное поле.

Пропахав метров триста, самолет резко замер. Опасаясь пожара, взрыва бензобаков, я быстро отстегнул привязные ремни, выскочил из кабины и отбежал в сторону.

Моя машина, уткнувшись носом в пшеницу и приподняв хвост, лежала на земле, как большая беспомощная птица. На крыльях желтели зерна. Масляный радиатор был забит колосьями.

Тут надо мной пронесся самолет Титова. Я успел махнуть ему рукой – дескать, жив и здоров, не волнуйся, – и он «горкой» ушел вверх.

Убедившись в том, что самолет не собирается гореть, я внимательно осмотрел его. На правом борту фюзеляжа увидел отверстия от вражеских осколков. Заглянул потом в кабину и на водяной трубе, шедшей от радиатора к двигателю, обнаружил две дырки. Из них-то и вытекала охлаждающая мотор вода…

Не сдержав горестного вздоха, я принялся снимать с приборной доски бортовые часы. Затем закинул на плечо парашют и, глянув в последний раз на своего крылатого друга, направился к видневшемуся неподалеку хутору.

У дома, где размещалась контора отделения совхоза, царила суматоха. Люди грузили на телеги домашнюю утварь, слышались сердитые голоса женщин, плач детей. Среди этого шума выделялся твердый и спокойный мужской голос. Я понял, что пожилой мужчина в светлом чесучовом пиджаке и белой фуражке, отдававший громкие распоряжения, и есть заведующий отделением.

Я подошел к нему, представился и попросил его выставить к самолету охрану, заверив, что завтра прибудут наши люди и заберут машину. Заведующий немного подумал, потом окликнул какого-то человека:

– Максим Прохорович! Помоги летчику. Поставь у самолета сторожа, а то ребятня быстро его раскурочит.

Пришлось мне снова возвращаться к самолету. Рядом тяжело шагал Максим Прохорович, то и дело вытирая со лба обильный пот. Я заметил, с какой любовью он оглядывал пшеничное поле, с какой осторожностью раздвигал пшеничные стебли, стараясь не повредить их. В одном месте он остановился, сорвал колосок, растер в шершавых ладонях. Понюхав зерна и взяв одно из них на зуб, сказал:

– Мягковата еще! С недельку бы ей постоять. – Прислушался к далекому гулу орудий и с болью добавил: – Сколько труда и пота во все это вложено! Неужто фашистам достанется наша пшеничка, чтоб им пусто было, чтоб они подавились нашим хлебушком!

Попрощавшись с Максимом Прохоровичем, я вышел на дорогу. Довольно скоро мне удалось остановить попутную машину, шедшую в сторону Зернограда. Пожилой шофер, крупный, плотный, с большими, тяжелыми руками, оказался разговорчивым.

– Что-то не попадаются встречные машины, – сказал он и полез в карман за кисетом. – Скоро Мечетинская должна быть, а хоть бы живая душа попалась. Погоди… Вон впереди, кажись, пылит кто-то!

Встречная машина быстро приближалась. Высунув голову из кабины, ее водитель энергично махнул нам рукой. Наш грузовик остановился.

– Вы куда это разогнались, по немцам соскучились? – сбавив скорость, выкрикнул на ходу молодой рыжий парень. – В Зернограде уже фашисты, еле удрал!

Откуда только у моего шофера взялась прыть и куда девалась прежняя спокойная ленца! Он так крутанул рулем, что я больно ударился плечом о дверцу. Полуторка живо перемахнула через кювет и рванулась обратно. Гнал ее водитель так, что старушка, казалось, вот-вот развалится.

Через полчаса молчаливой, напряженной езды, водитель малость сбавил скорость. Дорога шла неподалеку от какого-то полевого аэродрома. Я попросил остановиться.

Спрыгнув на дорогу, я поблагодарил шофера и с улыбкой добавил:

– Аккуратней, папаша, а то, чего доброго, к фрицам припожалуешь.

– У меня второй раз эдак-то, – покрутил головой шофер. – Говорят, примета есть: в третий раз зевнешь – несдобровать, попадешься к фрицам в лапы.

Он резко рванул с места, подняв клубы пыли.

Забросив парашют на плечо, я пошел окраиной аэродрома к белому зданию, возле которого виднелась антенна радиостанции и стояла санитарная машина. На стоянке в шахматном порядке расположились двукрылые «Чайки» и тупоносые И-16. Ближе к КП красовались две маленькие спортивные машины Ут-1 с красными широкими стрелами по бортам. Мне приходилось летать на «утенке». Легок он в воздухе, вертуч, словно байдарка на воде. Наклонишься вправо или влево, и он повторяет твои движения. Летать, словом, одно удовольствие.

Мимо меня проехал бензозаправщик. Шофер цепко ощупал глазами мою фигуру. Минуты три спустя подкатил «пикап». Из него вышел майор. Его широкое красное лицо было хмурым.

– Ты кто такой? – довольно-таки неласково спросил он. – Почему по стоянке разгуливаешь? Документы!

Я положил парашют на землю, полез в карман за удостоверением.

– Сбили меня, товарищ майор. Добираюсь вот в свой полк.

– Знаем мы вас, «сбитых»! Вчера на этом месте три «уточки» стояли. Одной уже нет: угнал какой-то подлец. В Минводах сел. Хорошо хоть, не поломал…

Он взял мое удостоверение, кивнул на машину:

– Давай со мной, на КП. Разбираться там будем. У штаба я увидел рослого подполковника. Подбоченясь и расставив ноги, он стоял на ступеньках белого домика и смотрел в нашу сторону. Весь его вид так и говорил: «А-а, попался, субчик!»

И вдруг из группы стоявших неподалеку летчиков послышался радостный и чуточку насмешливый возглас:

– Ба-а, Денисов! Отколе, умная, бредешь ты, голова?

Я взглянул на высокого, стройного летчика и узнал в нем своего однокурсника Митю Голубева. Широко раскинув руки, он шел ко мне. На выгоревшей гимнастерке Голубева сиял орден Красного Знамени.

– Вот встреча! – на ходу говорил Митя. – Надо же, а? Правду говорят: гора с горой не сходятся, а человек с человеком…

Я повернул было к Голубеву, но вовремя спохватился и подошел к сердитому подполковнику с докладом.

– Голубев! – крикнул подполковник, все еще подозрительно косясь на меня. – Ты откуда его знаешь?

– Товарищ командир, да мы с ним два года подряд отрабатывали на «ишачке» полет по кругу, расчет с прумазом, посадку с козлами!

Подполковник повеселел, услыхав эту бытующую среди летчиков шутку, и уже вполне дружелюбно спросил:

– Что, лейтенант, подбили, что ль?

Я коротко рассказал ему, как было дело. Он вернул мне удостоверение. Инцидент был исчерпан.

Время шло к вечеру. Пришлось мне заночевать. Спали мы с Митей Голубевым на одной кровати валетом. Утром на аэродроме было объявлено общее построение. Докладывали почему-то приехавшему с командой красноармейцев полковнику-артиллеристу. Приняв рапорт, полковник приказал встать в строй всем подразделениям, находящимся на аэродроме, и сказал:

– Товарищи! По данным нашей разведки, километрах в двадцати отсюда в северном направлении находятся немецкие танки. Нам приказано задержать их на этом рубеже, не позволить фашистам переправиться через Кубань. Сейчас из всех стоящих в строю будут сформированы подразделения. Скоро подвезут бутылки с горючей жидкостью. В борьбе с танками это не идеальное, конечно, оружие, но другого нет. Сражаться придется тем, что есть. А пока, не теряя времени, мои люди научат вас обращаться с этими бутылками. Сержант Фролов! – подозвал полковник рыжеволосого артиллериста. – Покажите летчикам, как надо действовать. Сержант, взяв в руки бутылку, начал объяснять:

– Значит, так. Допустим, метрах в ста отсюда, вон у того бугорка, на нас движется немецкий танк. Не бойтесь его, сидите спокойно в своем окопчике. Он же слепой! Его малокалиберный пулемет имеет мертвый угол. Он не может наклониться больше, чем положено. Ясно? Когда он подошел на бросок гранаты… Смотрите теперь на меня!

Сержант лег на траву и проворно пополз по-пластунски к бугорку. Метров за тридцать до него он приподнялся и ловко кинул бутылку. Она беззвучно разбилась, вспыхнуло пламя и пополз едкий дым.

– Вот видите? Все просто и надежно. Танк горит. – Сержант поднялся, аккуратно стряхнул землю с коленок.

– Вопросы есть, товарищи? – спросил полковник, оглядывая строй.

Все стояли молча. Я поднял руку:

– Товарищ полковник, я – летчик-истребитель. Вчера был подбит. Следую с места вынужденной посадки в полк, потому…

– Подойдите ко мне, – перебил полковник и, не дожидаясь меня, громко сказал: – Товарищи! Предупреждаю всех: на переправах через Кубань стоят специальные отряды, проход на ту сторону только с моего разрешения…

К полковнику подошли еще несколько человек. Среди них я увидел инженера нашей дивизии Сахарова.

– Здравствуйте, товарищ военинженер первого ранга! – радостно сказал я, трогая его за плечо.

– О-о! Денисов, кажется? А ты чего здесь?

– Да, понимаете, сбили меня вчера. Добираюсь в полк.

– А-а, это ты, значит, спрашивал… Так полка на месте уже нет! Перелетел ближе к Сталинграду, в…

И он назвал населенный пункт, где находился теперь наш полевой аэродром.

– Как? А мой подбитый самолет?

– Да уж теперь, сам понимаешь, будет ли возможность… А будет – непременно вывезут. Это хорошо, что я тебя встретил, – снова оживился Сахаров. – Необычное задание есть, мне нужен боевой помощник. Ну-ка, погодь минутку…

Подойдя к полковнику-артиллеристу, он показал тому свои документы и стал что-то объяснять. Полковник, нетерпеливо покивав головой, только и сказал: «Что ж, действуйте!»

– Так вот, Денисов, слушай, – заговорил инженер, когда мы отошли в сторону. – Я прилетел из Армавира на У-2, – он кивнул на самолет, стоявший на противоположной стороне аэродрома. – Мне надо поджечь… – тут Сахаров огляделся по сторонам и перешел на шепот, – бензосклад поджечь! А там – сотни тонн горючего. Врагу не должно достаться ни капли! Честно признаюсь, – сказал инженер уже нормальным голосом, – оторопь берет. Вдвоем нам будет веселее. А потом – на «удвашку» и за Кубань! Идет?

– Я готов.

– Ну, тогда пошли.

Вскоре я уже тянул из небольшого овражка в сторону бензосклада бикфордов шнур. Опустил конец в открытую горловину огромного бака с бензином. То же сделал с другим, третьим… Теперь остался самый пустяк – поджечь шнур.

Сахаров полез в карман за спичками. Долго шарил там рукой, наконец вынул коробок. Затем опустился на траву, зачем-то потряс коробком над ухом. Во всей его позе чувствовалась нерешительность.

– Что-то никак не отважусь, Денисов. Духу не наберусь. Жалко, и все тут! Бывало, на стоянке техник сольет отстой из баков чуть больше нормы – аж сердце екнет. И всего-то граммов двести лишнего, а тут… Сотни тонн! Одной спичкой – три резервуара на воздух!..

– А если фашистам достанется? А, товарищ военинженер? – сказал я. – Вот будут радешеньки. Сколько они «юнкерсов» этим самым бензином заправят, сколько наших ребят погибнет от бомб с тех «юнкерсов»!

Сахаров сверкнул на меня глазами:

– Ни за что! Жизни лишусь, а не оставлю сволочам ни капли!

И он принялся торопливо доставать из коробка спичку. Чиркнул одну, другую… Руки у инженера тряслись, спички ломались.

– А чтоб вы отсохли, руки-крюки! – ругнулся инженер в сердцах. – Не могу, Денисов, давай ты. У вас, молодых, нервы покрепче. А то и подожгу – ночь спать не буду.

Я запалил конец шнура. Тот задымился. Мы с Сахаровым бросились в овражек. Он обнял меня за плечи и, весь напрягшись, ждал взрывов.

– Сейчас должно ухнуть, – пробормотал инженер с нервным смешком, и в это время раздался глухой шипящий взрыв. В небо взметнулось пламя, послышался какой-то треск. Потом еще раз ударило, потом еще…

– Ну, все. Три взрыва. Побежали теперь к самолету. Дело сделано. Оно хоть и жалко до слез, зато враг не воспользуется.

Мы побежали через поле к самолету. Там нас ожидал летчик.

Быстро запустили мотор. Я и Сахаров залезли в заднюю кабину, и самолет взлетел.

Уже на подходе к Армавиру я еще раз оглянулся назад. Там, у самого горизонта, подпирал небо огромный черный гриб дыма…

Курская руда

Хмурое июльское утро. Облачное небо словно облито фиолетовыми чернилами. Мы, летчики, сидим возле самолетов на траве, ожидая сигнала к очередному боевому вылету.

Вдруг зазвонил телефон. Адъютант эскадрильи снял трубку и, кивая головой, заговорил:

– Понял! Есть, товарищ майор. Передаю.

Положив трубку, он сказал:

– Денисов! Тебя срочно к командиру полка.

Я пошел на КП.

Командир стоял у стола и разглядывал карту. Показывая пальцем, сказал:

– Полетишь с напарником в разведку. Надо сфотографировать вот эту шоссейную дорогу. Видишь? Идет она от Харькова в сторону Белгорода. Узнайте, не подбрасывают ли по ней фашисты свои войска на Курскую дугу.

Я вышел из штаба и направился на стоянку. Мой ведомый Пряхин уже шел навстречу. Я объяснил ему задание, и мы пошли к самолетам. У моей машины, устанавливая фотоаппарат, работали техник и механик по спецоборудованию.

Вскоре мы взлетели и под самой кромкой облаков пошли в направлении Короча – Белгород. Внизу мелькнула серебристая лента Северского Донца. Значит, идем уже над территорией, занятой врагом.

Когда показалось шоссе, я включил фотоаппарат. По шоссе в ту и другую сторону ехали немецкие машины. Они так и просились в прицел, так и хотелось нажать на гашетку, дать по фашистам очередь! Но в разведке этого делать не положено.

Дошли до Дергачей. Вдали уже были видны разбитые окраины Харькова. Мы повернули домой, как вдруг из облаков выскочили четыре «мессершмитта» – и за нами! Пришлось нырять в облака, увертываться.

Через некоторое время оглядываюсь – Пряхина нет. Минуты три покружил над одним местом, внимательно осматривая небо, – ведомый как в воду канул!

Иду домой, поминутно оглядываясь назад, и думаю: «Что делать? Куда Пряхин пропал?» Сбить его не могли: стрельбы я не заметил. Трассирующие очереди снарядов на фоне облаков видны хорошо.

Вот и наш аэродром. Произвел посадку. Зарулил самолет на место, выключил мотор. Механик стал снимать фотоаппарат. Я с беспокойством все посматриваю на запад: не подходит ли к аэродрому красноносый «як» Пряхина?

Подождал еще немного и пошел на доклад к командиру Дерябину. Тот уже поджидал меня. Рядом с ним стоял замполит майор Круглов.

– Денисов, а где Пряхин?

– Видимо, оторвался, когда на нас четыре «мессера» выскочили. Должен прийти, товарищ командир.

Дерябин посмотрел на часы и озабоченно заметил:

– Теперь уже не придет. Горючее кончилось. Возможно, где-нибудь на вынужденную сел…

И вечером о Пряхине никаких вестей не было. Утром иду по аэродрому к себе в эскадрилью, а в голове одна мысль: неужели его подстрелили, и сел мой ведомый у фашистов? Стараюсь отделаться от этих невеселых дум, но ничего не выходит. Гитлеровцы от неудач на фронте до того озверели – на штыки, случись что, Пряхина подымут.

Только я спустился в землянку – телефонный звонок. Снимаю трубку и слышу бодрый голос штурмана полка майора Дрембача:

– Доброго ранку! – По шутливому тону догадываюсь: скажет что-то хорошее, обнадеживающее. – Слушай, Денисов, нашелся твой путешественник! Под Семилуками, собачий сын, сидит. В телеграмме пишет: все в порядке. Командир полка приказал тебе лететь за ним. Готовь учебный самолет. Во вторую кабину забирай техника, который обслуживает его машину. Если там все нормально, вылетай на его самолете, а Пряхин нехай с техником на «уточке» домой топают…

В Семилуках, когда я рулил по полю, меня уже встречал Пряхин. Он узнал наш Ут-2 по хвостовому номеру.

Я зарулил машину, спрыгнул на землю. Пряхин принялся мне докладывать. Я его перебил:

– Ладно, Пряхин, дома расскажешь. Давай собираться. А то летел я сюда, погодка на западе что-то хмурится. Затянет небо, и застрянем мы с тобой… Значит, самолет твой, говоришь, в порядке? Заправился?

– По самое горлышко!

– Теперь сделаем так, – говорю. – Я полечу на твоем «яке», а ты с техником – на «уточке». У тебя скорость сто сорок, у меня – шестьсот. Значит, первым взлетишь ты, а я – попозже. – Я посмотрел на свои часы, прикинул время вылета: – Ну, минут так через десять – двенадцать догоню тебя, и придем домой вместе. Понял?

Пряхин согласно кивнул головой.

Вскоре Ут-2 пошел на взлет. Повременив немного, я тоже поднялся в воздух.

Через расчетное время я увидел впереди и ниже себя знакомый силуэт «уточки». Прошел над ней, сделал кружок и заметил, что самолет Пряхина почему-то идет курсом не на запад, а почти на север. Опасаясь, как бы Пряхин опять не заплутал, решил подправить его. Прохожу рядом с Ут-2. Покачивая машину с крыла на крыло и взяв курс 250 градусов, указал Пряхину нужное направление. Ут-2 «подвернулся» и пошел правильно. Однако минуты через две он резко развернулся вправо и снова пошел на север. «Ах ты, стервец! – выругался я про себя. – Опять блудить!..» Я еще раз прошел рядом с Пряхиным, погрозил ему кулаком, но «уточка» упрямо шла на север.

Тогда, вконец разозлившись, я сделал новый круг, перезарядил оружие и дал правее машины Пряхина очередь из пулеметов. Ут-2 шарахнулся в сторону и тотчас же взял нужный курс.

Вот показался аэродром. Пряхин сел нормально. Посадил и я свою машину. Довольный, в хорошем настроении пошел к начальству с докладом.

Еще издали увидел у землянки командира и стоявшего рядом незнакомого полковника, что-то сердито говорившего Дерябину и отчаянно размахивавшего руками.

Увидев меня, полковник зашагал навстречу, грозно хмуря широкие брови:

– Это ты сейчас по мне стрелял?!

– Нет, товарищ полковник, – растерянно сказал я.

– Погоди. Ты на «сорок второй» машине летал?

– Я…

– А говоришь – не стрелял! Такую очередюгу запустил, чуть в штопор не сорвался. Ты понимаешь, что своим хулиганским поступком сорвал мне срочнейшее задание? Меня в Тиме ждет сам командующий фронтом! Судить тебя, сукиного сына, военным трибуналом. Судить! – полковник все более горячился. – Дожил! Каждый сосунок будет расстреливать, да я…

– Товарищ полковник, – пробормотал я убито, – разрешите…

– Не разрешаю! – взорвался он, испепеляя меня гневным взглядом. – И так «мессера» гоняют, житья не дают, да еще свои будут…

– Товарищ полковник, выслушайте меня! Никого я не расстреливал. Просто решил попугать своего летчика Пряхина…

– Какого еще Пряхина? Ты что мне мозги крутишь!

– Я из-под Семилук его на Ут-2 выпустил, понимаете? Догнал в расчетном месте. Вижу – он летит, но не совсем туда. Пришлось загнать домой силой. То есть я думал, что это Пряхин…

Но полковник последней фразе не внял.

– Видал? – обратился он к молчавшему Дерябину. – Он загнал силой. Меня ты сюда загнал, стервец эдакий! Вот что, командир полка, я ничего не понимаю. Разбирайтесь тут сами, а меня прошу выпустить в воздух. Этого разгильдяя накажите самым строжайшим образом. Я проверю, не вздумайте либеральничать.

Тут подошел наш инженер, и вместе с грозным полковником они пошли к его самолету.

Дерябин, поняв наконец, в чем дело, хмыкнул:

– Значит, ты вместо Пряхина его сюда пригнал?

– Выходит, так, – я вздохнул и развел руками.

Командир сначала рассмеялся, потом вдруг посерьезнел:

– Погоди, а где же тогда этот чертов Пряхин?

– Не знаю, – сказал я удрученно. – Я сам его провожал, за винт еще крутнул… И угораздило же этого полковника оказаться именно там, где должен был быть Пряхин! Нарочно не придумаешь, ей-богу.

С минуту мы молчали. Затем командир и подошедший к нам Дрембач стали высказывать разные предположения. Я, окончательно подавленный случившимся, молча слушал их.

В томительном ожидании прошло около часа. Потом на КП полка прибежал сержант с нашей командной радиостанции и положил на стол Дерябину радиограмму. Ее передали с соседнего аэродрома, где стояли наши штурмовики. В радиограмме было сказано: «Сел на вынужденную посадку в десяти километрах севернее соседнего с нами аэродрома. Самолет неисправен, что-то с мотором. Пряхин».

Командир тут же приказал инженеру полка послать машину с людьми на то место, где сел Пряхин.

– Товарищ командир, – сказал я, взглянув на карту, – смотрите. Километров пятнадцать до дома не дотянул. И сел как раз там, где я поймал этого полковника!

На другой день перед обедом на окраине аэродрома показалась грузовая машина. Она медленно тянула хвостом вперед пряхинскую «уточку». Высоко поднятый фюзеляж самолета лежал на борту машины. Рядом, поставленные на ребро, лежали его крылья.

Мы с комэском пошли навстречу. Пряхин выпрыгнул из кабины, с виноватым видом стал докладывать:

– Мотор вдруг отказал. Видимо, вода в бензосистему попала. Сами знаете, те самолеты, которые беспрерывно летают, никогда не отказывают. А эта стоит месяцами, словно на выставке, только пыль с нее сдувают да колеса подкрашивают. Полетишь на ней – то магнето не дает искры, то свечи отсырели…

– Хорошо, Пряхин, инженеры разберутся, в чем дело. А вчера над Дергачами куда ты делся?

– Когда мы с «тощими» сцепились, я от них спрятался в облака. Через минуту выскочил оттуда – вас нет. Чувствую, вы где-то рядом должны быть. Туда, сюда… Нет, и все! Решил идти домой. На земле всюду пожары, дым, взрывы… Где наши, где немцы – не пойму. Вот тут, товарищ старший лейтенант, я и сдрейфил и эту Курскую магнитную аномалию черным словом помянул. Что обидно, мотор работает, просто поет, самолет, кажется, любое мое движение угадывает, а я не знаю, куда лететь. Компас не работает, крутится как бешеный. Магнитное поле! По солнцу бы сориентироваться, так небо закрыто. Летаю над полем боя, а сам думаю: «Вот положеньице! Чего доброго, в полном уме и здравии к фашистам припожалуешь!»

– Лез бы вверх, чудила! – рассердился я. – На высоте тысяча двести метров магнитное поле уже не действует, не достает, и компас начинает работать. Забыл, что ли?

– В том-то и дело, что пробовал! Два раза входил в облака и снова вываливался. Не обучен, – Пряхин снова виновато улыбнулся. – На счастье, в облаках увидел «окно». Обрадовался – и туда! Вышел наверх… Красота! Солнце сияет, подо мной волнистые облака, словно застывшее море… Взял курс на восток, побаиваюсь все же немцев. Облака реже стали. Увидел между ними небольшой городок, аэродром у речушки. Прохожу над самолетами. Гляжу – красные звезды. Наши! Сажусь, заруливаю. Спрашиваю осторожно ребят, что, мол, за аэродром? Когда они сказали, аж крякнул от злости: ведь стояли же здесь месяц назад! Взглянул на карту и понял, что больше ста километров на восток отмахал. Железную дорогу, что идет от Ельца на Донбасс, не видел, за облаками прошел…

– Ладно, Пряхин, все понятно. А я, понимаешь, вместо тебя одного полковника посадил.

Комэск улыбнулся, похлопал нас обоих по плечам:

– Ничего, ребята, всякое бывает. Быстрее обедайте. Через сорок минут – вылет! Да смотри ж, Пряхин, не забывай теперь про руду, не теряй Денисова. В другой раз может и не повезти.

И он пошел к своему самолету.

Смерть комиссара Круглова

1

Утром по радио было передано важное сообщение. «В районе украинского города Корсунь-Шевченковский, – радостно читал диктор, – наши войска полностью окружили крупную группировку врага…»

Летчиками нашего истребительного полка, принимавшими в этой операции самое непосредственное участие, сообщение было воспринято как само собой разумеющееся, спокойно. Каждое утро, нанося обстановку на полетные карты, мы видели, как южнее Днепра, в районе Звенигородки и Шполы, два мощных тарана Первого и Второго Украинских фронтов, продвигаясь навстречу друг другу, «подрубали» высунувшийся вверх, к Днепру, огромный выступ фашистских войск.

В этот день боевых вылетов не было. Мы очищались от снега, валившего два дня подряд. По взлетной полосе, пуская в стороны белые струи, похожие на пушистые усы, ходил снегоочиститель. На стоянках, разгребая рулежные дорожки, работали техники, летчики, девушки-оружейницы… У своего самолета с девятью красными звездами на борту неутомимо орудовал лопатой комиссар Круглов.

К концу дня комиссар зашел на нашу стоянку. Меня недавно назначили на должность командира эскадрильи, и он осторожно, ненавязчиво и тактично старался помочь мне.

– Ну как, откопали свои самолеты? – весело спросил Круглов.

– Выруливать можно, товарищ майор. Только как бы за ночь еще не подсыпало…

– Не должно! – уверенно сказал Круглов, оглядывая небо. – Ветер начинает разгонять облака… Ну, как твоя молодежь осваивается?

Комиссар имел в виду прибывшее недавно пополнение.

– Пока нормально, – сказал я. – Стараемся быстрее ввести ребят в строй. Сейчас с ними Рябов занимается.

– Может быть, сходим? – полуутвердительно спросил Круглов.

Вскоре мы открыли дверь в землянку, где занимались летчики. Все дружно встали.

– Сидите, товарищи, сидите, – усадил их майор. – Как настроение? Грызете науку?

– Да вот, товарищ майор, изучаем по карте район боевых действий, – ответил мой заместитель Рябов.

У каждого пилота на планшете лежал чистый лист бумаги. На него ребята должны были по памяти нанести расположение крупных городов, узловых железнодорожных станций, направление шоссейных, железных дорог, рек… И все это – в радиусе двухсот километров.

Круглов придирчиво осмотрел землянку. Везде было чисто: пол подметен, шлемофоны и летные куртки аккуратно развешаны…

– Ты смотри, и елочка у вас! – радостно воскликнул комиссар.

– Под Новый год еще поставили, – сказал Рябов. – Уже осыпается, а выбрасывать жаль.

В это время кто-то щелкнул выключателем, и елочка вспыхнула разноцветными огнями.

– Ну, а это уж совсем отлично! Кто же так постарался?

– Девушки наши. Они и Деда Мороза сделали, и лампочки покрасили. А механик по спецоборудованию гирлянду из них спаял. Аккумуляторы искать не пришлось – самолетные под нарами храним, – улыбнулся Рябов, польщенный похвалой комиссара.

– Молодцы, по-домашнему устроились!

Вдруг Круглов наклонился к младшему лейтенанту Золотареву и стал разглядывать его лист. Золотарев встал.

– А у тебя неплохая зрительная память, – одобрил майор работу летчика. – И река Псел течет туда, куда надо, и Ворскла… Только вот неточность… От Кременчуга вверх разве одна железная дорога идет?

– Две, товарищ майор! Одна – на Полтаву, другая – на Ромны. Я не успел одну нарисовать.

– Ну-ну, продолжай, – сказал Круглов и повернулся к другому летчику, Харламову. Тот сидел, задумчиво грызя кончик карандаша. – А у тебя, Харламов, как дела?

Летчик смутился и густо покраснел. На его листе в центре был нарисован кружок, обозначавший наш аэродром, и несколько железных дорог. Поперек листа синим карандашом проведена жирная линия.

– Это что у тебя, Днепр?

Харламов молча кивнул головой.

– Хм… А течет он у тебя, кажется, не туда. На этом участке он течет с северо-запада на юго-восток. Вспомни-ка… А узловая станция Смела, разве она на левом, берегу Днепра? Подумай, Харламов!

Парень склонил голову над листом. Круглов помолчал немного, потом заговорил, обращаясь ко всем молодым летчикам:

– Слабое знание района, товарищи, страшная штука. У нас на Курской дуге был такой случай… Во время воздушного боя фашисты откололи от группы одного летчика, такого же молодого, как и вы, фамилию называть не буду. Откололи и давай гонять! С большим трудом ускользнул он от них. Район боевых действий этот летчик знал слабовато и где находился – не представлял. Над нашей ли территорией, над вражеской? Растерялся летчик. Кружится над одним и тем же местом, а уже бензин поджимает. Взял он тогда курс на восток и вскоре увидел аэродром. Обрадовался. Прошел над ним на бреющем полете и видит – стоят «яки». С опаской сел, подрулил на край стоянки, выключил мотор. Подзывает к себе шагавшего мимо механика, тихонько спрашивает его: «Слушай, дружок, это чей аэродром?» Механик улыбается: «Товарищ капитан, вы что, шутите? Свой аэродром не узнали?» – «Ты, парень, мне мозги не крути!» – не верит летчик. «Да точно! Вы только зарулили на другую стоянку. Вон он, ваш механик Филатов, сюда бежит…» Вот, друзья мои, как бывает, – закончил комиссар, скупо усмехнувшись. – Поразмыслите над этой историей, чтоб самим в подобную не попасть… Ну, не буду больше мешать. Занимайтесь своими делами. А ты, Денисов, проводи меня.

Мы вышли из землянки. Круглов жадно глотнул морозного воздуха и зашагал по тропинке.

– Вот что, Денисов, – говорил он на ходу. – Обрати внимание на Харламова. Не пускай его в воздух до тех пор, пока с закрытыми глазами рисовать не научится.

– Я и сам вижу: рановато. Шесть человек их прибыло. Так остальные ребята на лету все хватают, а Харламову приходится по нескольку раз объяснять. Так-то он неплохой парень, но…

– Денисов, – прервал меня Круппов. – Помнишь, ты вчера рассказывал о Гале Конончук?

– Да, товарищ майор. Она родом из этих мест, из Лысянки. Отец – офицер. С самого начала войны на фронте. В оккупации остались ее мать и две сестренки. Очень переживает за них. Ждет не дождется, когда освободят ее село. Просила меня походатайствовать перед командиром, чтобы ее тогда хоть на денек отпустили – узнать, что там с ними.

– Ну хорошо, – сказал Круглов. – Давай зайдем к ней.

Мы подошли к красному кирпичному дому с разбитой крышей, стоявшему на окраине аэродрома. Я постучал в дверь. Послышался звонкий девичий голос:

– Входите!

Я открыл дверь, пропустил вперед Круглова.

Увидев нас, девушки растерялись. Они, видимо, не ожидали прихода мужчин и быстро спрятались за ширму, сделанную из простыней. Остались только Галя Конончук и Наташа Макарова. Наташа была в цветастом ситцевом халатике, с обвязанной полотенцем только что вымытой головой. Она что-то стирала в небольшом оцинкованном тазике и, увидев нас, мигом задвинула его за печку.

На Гале была голубая кофточка, что так шла к ее пшеничным волосам. Она сидела у стола и пришивала к гимнастерке подворотничок. Глаза у нее были грустные, заплаканные.

– Садитесь, пожалуйста, – Галя отложила шитье и пододвинула нам табуретки.

Круглов, внимательно взглянув на девушку, спросил:

– Конончук, что с вами? Что случилось?

Галя опустила голову на грудь, заплакала. Круглов подошел к ней, положил руку на узкое плечо девушки, и та разрыдалась еще сильнее.

– Успокойся, дочка… Ну, не надо так, Галя, – Круглов по-отечески ласково погладил ее по волосам. – Село твое еще занято врагом, там идут бои. Но как только его освободят, мы тебя отпустим.

Мы простились, вышли на улицу и направились к столовой. Комиссар долго шагал молча, потом тяжело вздохнул:

– У меня, Сергей, вот такая же дочь, как наша Галя. Война моих на Урал занесла. Дочь в институт собиралась, но не пошла. На заводе работает. И правильно сделала! На Урале сейчас так нужны рабочие руки. И Алешка уже стал большой. В седьмом классе учится… Что-то давно от них писем не было. Как они там? Хоть бы одним глазом взглянуть. Тяжело Иринке одной с ребятами…

После ужина все летчики вышли из столовой. Снегопад прекратился. Стоял легкий морозец. Небо было густо усыпано звездами, среди них блестел яркий серпик месяца.

– Это к хорошей погоде, – сказал Круглов, вместе со всеми глядя в небо. – Ну, товарищи, пора на отдых. Завтра предстоит большая работа.

2

Утром, как только я приехал на аэродром, командир полка вызвал меня к себе. За столом вместе с ним сидел и начальник штаба. Склонившись над картой, они тихо разговаривали. В углу на табурете сидел комиссар. Положив на колени свой планшет, он что-то быстро писал.

Я громко доложил о своем прибытии. Командир кивнул нетерпеливо и подозвал жестом к столу.

На карте, недалеко от красно-синей линии фронта, возле города Корсунь-Шевченковский, был нарисован небольшой синий кружок. Дерябин ткнул в него пальцем и сказал:

– По последним данным, к этим окруженным фашистам с запада прорвались вражеские танки. Положение серьезное. До окруженных танкам осталось пройти километров шесть-семь. Сейчас по танкам пойдут работать штурмовики. Поведет их сам командир полка майор Терехин. Смотри за «илами» в оба, Денисов, да не забывай, что над танками патрулируют «мессершмитты». Хватает там и зениток. Словом, будь внимателен и осторожен.

Пока Дерябин объяснял мне боевую задачу, Круглов, отложив планшет в сторону, поднялся с места и стал ходить по комнате. Затем он подошел к командиру полка и, положив руку ему на плечо, тихо сказал:

– Иван Федорович, разреши, я пойду с Денисовым?

Дерябин помолчал, о чем-то размышляя, потом пристально посмотрел Круглову в глаза и кивнул головой:

– Хорошо, иди.

Он знал, почему решил лететь Круглов. Задание было сложное, а на этот раз в эскадрилье шло много молодых летчиков. К тому же полк штурмовиков вел сам Терехин.

Я обрадовался, что комиссар будет с нами: в трудную минуту Василий Федорович всегда подскажет, поможет делом.

И вот я сижу в кабине, поглядывая время от времени на восток. Оттуда, с соседнего аэродрома, должны появиться штурмовики.

Круглова, шагавшего к моей машине, увидел издалека. Он был в шлемофоне, а планшет держал пока в руках. Я открыл фонарь кабины.

– Ну что, зеленую ракету на вылет ждешь? А прогулочка-то предстоит серьезная.

– Нам не впервой, товарищ комиссар. – А как твои орлы?

– Нормально! Чем сложнее задание, тем задора больше. Особенно у Просвирова. Уж очень ему хочется немца завалить. Однажды, мы за Днепром еще стояли, возвращаемся с задания, а его нет. Раз так случилось, потом еще… Я думал, товарищ комиссар, по невнимательности теряет нас. Проследил как-то. Оказывается, мой Просвиров набрал высоту километра три и ходит над линией фронта, фашистов подкарауливает. Подхожу к нему сбоку, а он посчитал, видно, меня за немца – и в атаку! Я ему говорю по радио: «Просвиров, что, своих не узнаешь? Я – Денисов!» Когда сели, пришлось долго растолковывать, что одного его немцы быстро подберут, как грача снимут…

Круглов покачал головой:

– И скольких уже поснимали. Ты за ним тоже посматривай, не ровен час…

Над аэродромом, словно сгорбившись под тяжестью бомб, появились три восьмерки штурмовиков. Они шли в колонне, одна за одной. Взлетели и мы, пристроились к «горбатым». Впереди колонны шло звено Кудрявцева, сзади и чуть выше летела моя четверка, а над нами, переходя с одной стороны на другую, мчался комиссар со своим напарником.

Осматривая воздушное пространство, я прошел над «илами». Из задних кабин штурмовиков торчали стволы крупнокалиберных пулеметов. Стрелки, подняв головы, приветливо махали нам руками.

Еще издали на заснеженном пространстве под Корсунь-Шевченковским было видно огромное темное пятно. Это – зажатые в кольцо фашисты. Внизу чернели крохотные, казавшиеся отсюда, с высоты, безобидными коробочки «тигров».

«Илы» подошли к цели. В наушниках послышалась команда майора Терехина: «Внимание, «горбатые»! За мной!» И его восьмерка стала снижаться. За ней – вторая, третья… Гитлеровцы открыли по нашим штурмовикам огонь из зенитных орудий. Вокруг самолетов вспыхивали черные шары взрывов. Потом ударили крупнокалиберные пулеметы…

По опыту я знал: раз ударили крупнокалиберные – жди «мессершмиттов». Они где-то рядом ходят, ждут сигнала. Только о «мессерах» подумал, а они уже тут как тут – восемь штук подходят с запада. По радио я передал своим летчикам: «Внимание! В воздухе группа «мессеров»!»

Передняя четверка фашистов решительно пошла в атаку на «горбатых». Судя по умелому маневру, это были опытные летчики. Я передал командиру звена Кудрявцеву: «Сто седьмой, не отходи от «илов»! Атакую переднюю четверку. Ты отсекаешь вторую, если пойдет в атаку».

Круглов пока в бой не вступает, сверху наблюдает за обстановкой. Иду наперерез фашистам. Мой ведомый Водолазов прикрывает меня сзади. Немцы, конечно, видят нас, но не отворачивают, упорно идут на штурмовиков.

Вот бросилась к «илам» вторая четверка противника. На нее, выполняя мой приказ, пошло звено Кудрявцева. Я уже достал «мессеров», держу ведущего в прицеле. В это время слева подошла еще пара «тощих» и стала заходить ко мне в хвост. Преследую немцев, а сам то и дело оглядываюсь назад: или меня сейчас снимут, или ведомого! И вдруг слышу спокойный голос Круглова: «Денисов, продолжай преследование. Я отобью атаку, мне сподручней». И он свалился на эту пару сверху. По одному сразу влепил мощную очередь, и «мессершмитт» задымил. Дал очередь и я по ведущему первой четверки, за которым все это время гнался. Он шарахнулся вправо, нырнул под меня…

Штурмовики сбросили бомбы и растянулись, набирая высоту, для второго захода. Я находился над ними, никуда не отвлекаясь. Звено Кудрявцева вело над Звенигородкой бой со второй четверкой «мессеров», которая рвалась к группе майора Терехина. На помощь к нему пошел Круглов. В наушниках то и дело слышались выкрики наших летчиков:

– Лешка, «мессер» в хвосте!

– Ваня, ты где там? Прикрой!..

И тут раздался торжествующий голос Перфилова, я узнал его сразу:

– Что, завоеватель, обеспечил себе жизненное пространство? Туда тебе и дорога!

– Кудрявцев! – раздался чей-то натужный голос. – Вон того, разрисованного, с червовым тузом, догнать надо! Не упусти, ишь вымазался, пугать вздумал!

Я еще раз посмотрел вверх и увидел самолет, штопором снижавшийся к земле. За ним, выписывая спираль, тянулся след дыма. С тревогой подумал: «Неужели наш?!» И тут же запросил по радио:

– Круглов! Как дела, наши все целы?

– Пока нормально, – ответил комиссар. – Еще одного фашиста сняли.

В наушниках раздался тревожный голос молодого летчика Сербина:

– Денисов! У меня бензин из правого крыла хлещет!

– Сербин! – опередил меня Круглов. – Это я, Круглов. Рядом с тобой иду. Сейчас гляну, что у тебя там…

Через минуту комиссар успокаивающе пробасил:

– Сербин! Струи бензина не заметил. Видно, горючим размягчило предохраняющую резину на баке, она и затянула пробоину. Когда сюда шли, ты видел аэродром, где стояли наши «лавочкины»?

– Да, у лесочка…

– Точно. Вот у них в крайнем случае и сядешь. Тем временем воздушный бой закончился. Атаки «мессершмиттов» были отбиты. Когда повернули домой, рядом со мной оказалась машина комиссара. Я взглянул на его «як» и ахнул: на крыльях, на фюзеляже рваные осколочные дыры, пулевые пробоины… Было хорошо видно, с каким трудом Василий Федорович удерживает самолет в воздухе. Я подумал: «Вот человек! Сам еле висит на простреленных крыльях, а еще подбадривает и меня и Сербина…»

– Денисов! – услышал я напряженный голос летчика Тимофеева. – Тут Ил-2 лейтенанта Карпова подбили. Отстает от группы. Что делать?

Я немедленно подвернул к штурмовику, летевшему сзади всех, запросил:

– Карпов! Как, тянешь еще или невтерпеж? Учти, под нами фашисты.

– Тяну, тяну! – ответил Карпов. – Мотор, правда, стреляет, но буду идти, пока винт крутится!

– Ну и молодец! Тимофеев, проследи за ним, далеко не уходи.

Мы прошли над окруженной вражеской группировкой. Штурмовики, догоняя своего ведущего, тоже шли домой. Я ходил над ними. Майор Круглов со своим напарником все так же летел неподалеку от меня. Я с тревогой посматривал по сторонам. Меня беспокоила та первая четверка «мессеров», атаку которой я сорвал. Куда она подевалась? Эта мысль не давала покоя. Не могли фашисты простить нам этого. Я был уверен: далеко они не ушли, рыщут где-то рядом, ждут удобного момента для атаки. Обнаружить их вовремя очень трудно: вражеские истребители окрашены в белый цвет и если идут внизу, то сливаются со снегом, а если наверху, то заметить их мешает яркое солнце.

И вдруг снизу крутой «горкой» на большой скорости вынырнули три «мессершмитта»! Передний словно учуял, что Круглов подбит, и мгновенно пристроился к нему в хвост.

– Василий Федорович, у вас в хвосте «мессер»! – закричал я.

Круглов рванулся влево. Я пошел фашисту наперехват, но тот опередил меня на какие-то доли секунды и дал очередь. Самолет комиссара задымил. Я передал своему заместителю:

– Рябов! Иди с «илами» домой. Круглова подбили, я посмотрю за ним.

Подхожу к Круглову поближе. За его «яком» тянется черный след.

– Василий Федорович, горишь! Прыгай!..

Для того чтобы покинуть самолет, надо сначала сбавить скорость. Круглов убрал газ и резко пошел вверх. Затем его объятая пламенем машина легла на спину и от нее отделился черный комочек.

Выпрыгнул наш комиссар примерно в трех километрах от окруженных фашистов. Ветер, на беду, был восточный, и парашют сносило в сторону врага. Круглов, конечно, понимал, чем ему это грозит, и что было сил тянул за стропы, стараясь подскользнуть ближе к своим. Временами ему это удавалось, однако новый порыв ветра сводил на нет все его усилия. Забыв, что он не слышит уже меня, я отчаянно кричал:

– Василий Федорович, миленький, ну, еще, еще немножко!..

Пришла вдруг сумасшедшая мысль: а что, если подцепить парашют крылом моего истребителя и подтащить к своим?!

Я сделал еще один круг, пройдя над тем местом, куда снижался Круглов, но ничего не заметил. Комиссар уже приземлился. Куда он сел, к своим или в стан врага, понять было трудно.

Потом я взглянул на бензомер, и мурашки поползли по коже: стрелка покачивалась возле нуля! Мелькнуло: «Неужели не дотяну? Неужели и мне придется садиться у фашистов?..»

Лечу, а сам приглядываю по пути площадку поровнее, вдруг да на самом деле вынужденная посадка будет. И все же до своего аэродрома дотянул. Только над полем затарахтел мотор «яка»: бензин кончался. Высота была две тысячи метров. Я срезал круг, перед самой землей выпустил шасси и тяжело плюхнулся поперек аэродрома. Вздымая снежные вихри, самолет запрыгал на неровностях и, врезавшись в большой сугроб, остановился.

До последней минуты я действовал уверенно и спокойно, но, когда машина замерла, у меня сдали нервы. Не сразу заметил, что по лицу текут слезы.

Подъехала санитарная машина. На крыло моего «яка» вскочил полковой врач. Глянув на меня, с беспокойством спросил:

– Что с тобой, Денисов? Ты не ранен?

– Нет, доктор, не ранен, – выдавил я и, когда спазма отпустила горло, с тоской сказал: – Нашего комиссара сбили…

Я снял парашют, спрыгнул на землю и через силу глянул на капонир, где совсем недавно стоял самолет Круглова. Там теперь стояли механик, моторист и оружейник, которые обслуживали его машину. Они выжидательно смотрели в мою сторону, но я не мог сейчас подойти к ним, рассказать о случившейся беде – так было тяжело на сердце.

На санитарной машине я подъехал к штабной землянке. У входа, с нетерпением поджидая меня, стояли командир полка и начальник штаба. Я коротко рассказал, как был сбит комиссар. Дерябин побледнел, низко опустил голову. Справляясь с минутной слабостью, поиграл тугими желваками.

– Уж лучше смерть, чем плен, – сказал он глухо и, по-стариковски сгорбившись, шагнул через порог землянки.

В полку тяжело переживали эту потерю. Вечером в столовой все разговоры были только о Круглове. Командир второй эскадрильи Антонов сказал:

– Не дай бог приземлился у них. Окруженные фашисты до того озверели – на допросе душу вырывать будут…

– Да может, еще вернется! – ненатурально бодрым голосом сказал капитан Чернобаев. – На войне каких чудес не бывает. Помните, как над Белгородом Лешку Тараканова сбили? Думали – все, пропал парень. Если не погиб, то попал в лапы к немцам. А он на третий день является, живой и невредимый!

…Утром я не узнал Дерябина: лицо потемнело, глаза ввалились – будто на десяток лет постарел человек. Начальник штаба потом рассказывал, как убивался Иван Федорович по своему боевому другу. Зашел к нему в землянку, а Дерябин ходит из угла в угол, места себе найти не может.

– Что, Иван Федорович, – с беспокойством спросил начальник штаба, – нездоровится?

Дерябин горько вздохнул:

– Понимаешь, Александр Васильевич, всю ночь не спал, кошмары замучили. Вчера весь вечер о нем говорили, и ночью он мне снился. То будто слышу его голос, вроде зовет меня, то знакомое покашливание чудится и даже шаги. Проснусь, взгляну на койку – стоит рядом, у стены, пустая… На стеке сиротливо висит его шинель…

– Прилег бы, Иван Федорович, отдохнул немного. Так же нельзя…

– Да какой тут сон! – махнул рукой Дерябин. – Ведь он, Вася, мне чем дорог был… Сколько мы с ним хватили лиха! Встретились в начале тридцатых на Магнитке, вместе рыли котлован под фундамент доменной печи. По комсомольскому призыву опять вместе пошли в летное училище. Крылом к крылу бились над Хасаном против японцев. В тридцать девятом сражались с самураями в Монголии, на Халхин-Голе. Михаил Иванович Калинин даже ордена нам в один и тот же день вручал! И до чего жизнерадостный, рассудительный был человек, какая умница… Легко мне с ним было, сам видел, Александр Васильевич. Эх, будто чувствовало мое сердце эту беду, так не хотелось мне пускать его в этот раз. Но, видно, судьба у Васи такая. Будем теперь ждать, авось да…

Дерябин снова тяжело вздохнул и в который раз полез в карман за папиросами.

3

Считанные дни оставались до разгрома фашистов под Корсунью. Нам, летчикам, сверху было хорошо видно, как все меньше, все уже и уже становилось кольцо окружения. Гитлеровцы поняли, что им отсюда вряд ли удастся выбраться, поэтому принялись вывозить своих генералов, награбленное добро и наиболее ценные документы самолетами.

Однажды, возвращаясь со своим напарником из разведки, я заметил слева от нас немецкий пассажирский самолет Ю-52. Набирая высоту, «юнкерс» тяжело плыл в воздухе. Фашист густо коптил серое небо своими тремя моторами.

Мы сближались с вражеской машиной, которая, как ни странно, шла безо всякого прикрытия. Вот видно ее большое, словно провисшее от тяжелого груза брюхо. На фюзеляже чернеет жирный аляповатый крест. Вообще-то разведчикам запрещалось ввязываться в воздушный бой, но как мы могли упустить такую «птичку» – слишком важна была у «юнкерса» начинка!

– Водолазов, ты заходи справа, а я – слева, – передал я по радио. – Возьмем эту махину в клещи. Бьешь по правому мотору, понял? Я врежу по кабине.

И, поймав кабину фашиста в прицел, я дал по ней длинную, как говорится, от души очередь из пулеметов и пушки. «Юнкерс» клюнул носом, пошел по пологой к земле и упал на поле вблизи какого-то села.

– Ауфвидерзеен! – прозвучал в наушниках насмешливый голос моего ведомого.

Возвратившись с задания, я бодро доложил командиру:

– Товарищ подполковник, ваше задание выполнено! Участок железной дороги сфотографировал! – И скороговоркой, будто бы невзначай, добавил: – Над Корсунь-Шевченковским с ходу сбили самолет Ю-52.

Командир стрельнул на меня глазами, помолчал, размышляя, а потом сказал:

– По закону если, наказать вас должен. Но раз уж такая важная цель… Правильное решение: нельзя было упускать. Так, значит, удирают, сволочи. Чуют конец, крысы фашистские!

На другой день утром прихожу в штабную землянку для получения очередного задания. Дерябин глянул на меня исподлобья. Лицо его было хмурым. Рядом с ним сидели начальник штаба, командиры первой и второй эскадрилий Чернобаев и Антонов. Я вопросительно глянул на них, но ребята отвели глаза. Я понял: случилось что-то малоприятное для меня.

Дерябин глазами указал на бумагу, лежавшую на столе, сказал тусклым голосом:

– Прочти, Денисов, телефонограмму с передовой. Штурман дивизии Гончаров передал.

Я взял телефонограмму, стал читать: «Майор Круглов обнаружен в фюзеляже немецкого пассажирского самолета «Юнкерс-52», сбитого 14 февраля в 13.30 нашими истребителями и упавшего на окраине села Лысянка».

«Точно отмечено время, – машинально подумал я: до меня не сразу дошел смысл телефонограммы. – Это тот самый, что мы с Водолазовым вчера сбили…»

И вдруг меня словно током ударило. Значит, фашисты на этом самолете вывозили Василия Федоровича в Германию? Значит, мы с Водолазовым виноваты в смерти комиссара?!

В землянку осторожно вошел почтальон, подал командиру письмо. Все притихли. Дерябин взглянул на конверт, и брови его подскочили вверх. Он встал и с болью сказал:

– От жены Круглова… Ну что я ей теперь напишу? – Он перевел взгляд на полкового врача: – Смирнов! Лети на У-2 с Тимофеевым, разберись во всем на месте. Надо привезти тело Круглова сюда.

Я поднялся с места, твердо сказал:

– Товарищ подполковник, разрешите вместо Тимофеева лететь мне. Я знаю то место, где упал «юнкерс».

– Ну что ж, – тихо сказал Дерябин. – Я не против…

Остерегаясь, как бы нас не подловили «мессеры», я летел, прижимая машину к земле, по лощинам и балкам.

Подошли к селу Лысянка. Еще издали я увидел на снегу знакомые обломки сбитого мной фашистского стервятника. Сделал круг, выбрал площадку поровнее и сел недалеко от «юнкерса». К самолету подбежали солдаты и, дружно ухватившись за крылья, откатили его в небольшую ложбинку, укрыв от вражеских глаз.

Меня и Смирнова провели в просторную землянку к командиру полка. За столом сидел молодой, лет сорока, полковник. Увидев нас, он поднялся, подошел – высокий, стройный, на висках ранняя седина. На новой гимнастерке, плотно облегавшей широкую грудь полковника, внушительно поблескивали орден Ленина, два ордена Красного Знамени. Смирнов, взяв под козырек, доложил:

– Товарищ полковник, мы прибыли по поводу гибели майора Круглова, – и протянул наши документы.

Просматривая их, полковник сказал:

– Жаль, товарищи, вашего комиссара, очень жаль. Но война есть война, и мы не знаем, что ждет каждого из нас завтра или послезавтра…

В это время в землянку вошел молодой подполковник в белом полушубке. Он представился нам:

– Подполковник Никифоров, замполит полка. Вот это, товарищи, мы обнаружили в сбитом самолете в одном из портфелей среди бумаг фашистов, – и он протянул Смирнову партийный билет и удостоверение личности комиссара Круглова.

Я взял из рук Смирнова партийный билет, раскрыл его. На меня весело смотрел юный комиссар с двумя кубиками в петлицах. Словно ножом по сердцу резанул этот взгляд, слезы вот-вот готовы были брызнуть из глаз. Я отвернулся…

С командного пункта мы с Никифоровым направились к землянке, где находилась медчасть. Дорогой замполит рассказывал:

– Иду я в тот день по траншее в одно из подразделений. Вдруг слышу – стрельба в воздухе. Поднял голову и вижу: возле тяжелого, как колода, «юнкерса» наши истребители, словно два быстрокрылых стрижа, переходят с одной стороны на другую. Ударила длинная очередь, и фашист задымил, стал снижаться. Километра три удалось ему протянуть, мог бы сесть у своих, за линией фронта. Но высоты у него было мало. Грохнулся!

Судя по рассказу подполковника, большой сигарообразный фюзеляж фашистской машины не выдержал резкого торможения, переломился посередине и как бы перескочил через крылья, оставив их сзади. К самолету побежали наши автоматчики. Никифоров подоспел одним из первых с небольшой группой бойцов. Тут в фюзеляже послышались одиночные выстрелы. Сержант и два автоматчика проникли в самолет и увидели такую картину: в салоне среди валявшихся на полу трупов стоял рослый офицер-эсэсовец с пистолетом в руке и добивал всех, кто еще подавал признаки жизни, чтобы никто из пассажиров «юнкерса» не попал к нам в плен. Он уже поднес пистолет и к своему виску, но тут был сбит с ног бойцами. Однако эсэсовец успел-таки нажать на спуск и ранил сержанта Антропова в ногу.

Осматривая пристреленных своим же офицером фашистов, Никифоров увидел вдруг труп человека в советской форме. По голубым кантам на брюках он догадался, что это авиатор. На КП полка как раз находился офицер наведения – штурман нашей дивизии Гончаров. Позвали его. Гончаров взглянул на тело летчика и, стаскивая с головы шапку, потрясенно сказал:

– Это же… Это майор Круглов. Замполит нашего полка. Его сбили несколько дней назад. Хороший был мужик…

Мы подошли к землянке медчасти. Возле нее на снегу среди тел погибших бойцов и командиров, только что доставленных сюда с передовой, лежало и тело комиссара, накрытое плащ-палаткой. Смирнов приподнял край, прикрывавший голову Круглова…

Лицо Василия Федоровича, матовое, в черных синяках и потеках запекшейся крови, до сих пор стоит у меня в глазах. Я смотрел на его широкий с залысинами лоб с пулевой отметиной в центре, на крепко сжатые губы, крутой, заросший рыжеватой щетиной подбородок… Выражение лица комиссара было суровым. Казалось, он и сейчас, мертвый, думал о судьбе Родины, о своих боевых друзьях, у которых впереди еще немало испытаний, разделить которые с ними он уже не сможет.

Летную меховую куртку, унты фашисты с Круглова сняли. Он был в одной гимнастерке, на ногах лишь носки. Ветер еще сильнее приподнял плащ-палатку, и я увидел на левой стороне гимнастерки темные кружочки от снятых орденов.

Невольно мне представилась картина, разыгравшаяся в последнюю минуту в салоне немецкого самолета.

Круглов, конечно, видел в иллюминаторы наши красноносые «яки». Возможно, разглядел даже номера и узнал, чьи это самолеты. Возможно, мысленно торопил меня: «Давай, Денисов, не упусти этих сволочей!»

Он понимал, куда и зачем его везут. Уж лучше погибнуть от своих, чем кончить дни в гестаповских застенках.

Я представляю, как гордо встал наш комиссар и торжествующим, полным ненависти взглядом окинул оцепеневших от ужаса гитлеровцев. Сжав кулаки, онемевшие от наручников, он громко крикнул:

– Бей их, ребята! Круши! Я приказываю: огонь!..

Как учили командиры

Мы получили приказ перелетать на новый аэродром.

Тихим майским утром в воздух поднялись первая и вторая эскадрильи. Минут через пятнадцать взлетели и мы и с набором высоты пошли на запад.

За Днестром на зеленом лугу увидели крохотное посадочное Т. Рядом находилось большое молдавское село Казанешты. Сделав круг, мы парами стали заходить на посадку.

Рулю я свой самолет на стоянку и вижу: из села к нам мчатся любопытные мальчишки. Мальчишки везде одинаковы и всюду первыми встречали нас.

Вслед за ними осторожно и боязливо стали подходить взрослые. Молдаване были в овчинных жилетах и островерхих бараньих шапках, и почти все босиком. Они как на диковинку смотрели на нас и на самолеты. И вдруг с крыла стоявшей рядом с моей машины раздался звонкий, радостный возглас лейтенанта Беленко:

– Буна деминяца!

Молдаване, словно по команде, обернулись на голос, желавший им доброго утра на их родном языке. И тут же окружили, взяли в «плен» черноглазого цыгана, уроженца Бессарабии. К образовавшемуся кругу, осмелев, подошли другие селяне, и началась задушевная беседа.

В полдень на аэродром приземлился последний «ил» из полка грозных штурмовиков. Нежно зеленевший луг, обезображенный канавками и вмятинами от колес, превратился в обыкновенный прифронтовой аэродром.

Ко мне подошел инженер эскадрильи Смагин и доложил:

– Товарищ капитан, десять машин к боевым вылетам готовы. На одной прокол колеса, сейчас сделаем ремонт.

Я пошел к штабу. На стоянке длиной в километр, пряча колеса в густой траве, стояли наши истребители. На противоположной стороне – штурмовики. У штаба рядом с радиостанцией замерла серая от пыли легковушка. «Что за скорые гости?» – удивился я про себя.

В землянке я их сразу увидел – молодого пехотного майора и пожилого солдата с Золотой Звездой на груди. Командир воскликнул:

– О, Денисов! Хорошо, что пришел, хотел уж посылать за тобою… Подготовь У-2. Полетишь в тыл, в село Крикливец. Вот оно, в Винницкой области, – Дерябин ткнул пальцем в карту. – Доставишь на родину рядового Романа Смищука, Героя Советского Союза. Чтобы все было честь честью, с почетом. Ясно?

Мы пошли с солдатом к самолету.

Пока техник хлопотал у машины, готовя ее к полету, мы со Смищуком сидели на траве, сплошь усеянной желтыми головками одуванчиков, и беседовали. Вокруг нас, перелетая с цветка на цветок, жужжали пчелы. Было тихо. На небе – ни облачка.

Смищук достал кисет, свернутый лист газеты, скрутил козью ножку.

– Вы давно на фронте, дядя Роман? – спросил я.

– Та ни. Як Червона Армия прийшла, мэни сразу мобилизовалы.

– Когда же Героя успели заслужить?

Усач молча полез в карман гимнастерки и, морщась от едкого дыма цигарки, достал сложенный в несколько раз листок и протянул его мне. Это была фронтовая листовка, и, когда я развернул ее, на меня с лукавой усмешкой глянул все тот же Роман Смищук. Под фото было написано: «В боях за освобождение Родины под городом Ботушаны он только в одном сражении уничтожил семь немецких танков…»

– Ну, дядя Роман! – потрясенно сказал я. – И как же вам такое удалось?

– А очень просто, – без лишних слов начал солдат свой рассказ, взяв валявшуюся на земле палочку. – Сидели мы с молоденьким парубком у окопе. Ось наши окопы, – принялся он рисовать на земле, – а ось туточки небольшая балочка. Сижу я, значит, дывлюсь в сторону врага. Бачу… Холера! Из балочки той «тигры» вылазят. Штук тридцать! Позади пехота. Ходко «тигры» идут, а за ними немцы с засученными рукавами чешут. «Павло! – говорю напарнику. – Гранаты готовь». Обернулся, а его нема! Сховался, спрятался, значит. А они вот уже, биля мэнэ гусеницами лязгают. Що робыть? Хватаю связку гранат, пригнулся и по окопу, к тому, що ближе. Тильки вин на пригорке гусеницы показал, я ему связку под брюхо… гэть! Бачу – слева другой ползет, я до нього… И тоже под брюхо. И так по окопу туды-сюды рыскаю. Уже с меня пот градом, а они все ползут и ползут, холеры!

– А не страшно было одному, дядя Роман?

– Когда делом занятый – ничего. Старался, як по уставу. Танки попятились назад, но один развернулся и – прямо на мий окоп. Ищу гранаты, а их нема, все побросал. Лег на дно, зажмурил очи, голову руками закрыл… Ну, думаю, все теперь, отжил ты, Роман, на белом свете. Слышу – надо мной лязг гусениц, и помутилось у меня в голове от этого лязга… Пришел в себя не сразу. Пытаюсь встать, а не могу. Землей засыпан. Тут подбежал Павло, откапывать меня стал, тормошить: «Дядя Роман, ты жив, а? Вставай, дядя Роман!» Вылез я с-под земли, пытаю: «Дэ ж ты, собачий сын, був?» А вин каже: «Испугался я сначала, дядя Роман, в окоп спрятался. Потом выглянул, вижу – фашистский танк прошел над самым вашим окопом, проутюжил его и обратно уходит. И такая меня злость взяла! Швырнул я ему вдогонку связку гранат. Вон стоит, голубчик, поджаривается…» Ну а после боя меня к командиру полка вызвали. А потом выше Роман Смищук пошел – в штаб дивизии. Потом в газете написали. Листовки напечатали, солдатам раздали…

– А сейчас, дядя Роман, откуда приехали?

– Час назад мне сам маршал Малиновский Золотую Звезду вручал!

К нам подошел техник, доложил, что самолет к полету готов. Мы со Смищуком направились к машине.

В воздухе, поглядывая в зеркало, что укреплено на стойке к фюзеляжу, я видел лицо моего необычного пассажира. Сначала он сидел бледный, как говорится, ни жив ни мертв. Потом стал осторожно водить глазами по сторонам и даже опасно высовываться из кабины за борт. Я обернулся, чтобы показать Смищуку кулак, и тут увидел пару «мессершмиттов», выскочивших из облаков. И началось!

Один заходит слева, другой – справа. Одна очередь – мимо. Другая – мимо! Фашисты как будто учуяли, что я везу Смищука, и решили отомстить ему за сожженные танки.

Увертываясь от очередей, я бросал самолет то в одну сторону, то в другую, но уйти от «мессеров» никак не мог. У меня скорость сто двадцать километров в час, у них – шестьсот. Кружился, кружился, а потом снизился до самой земли и спрятался за лесопосадку. Вроде потеряли они нас, отстали. Только вздохнул с облегчением, только поднял машину, «мессершмитты» тут как тут! Прижал я тогда У-2 к земле так, что чуть колесами ее не задеваю. Вдруг вижу – на крыльях появились дырки! Чувствую, еще немного и подожгут они нас. Не столько себя, сколько старика стало жалко. Человек столько километров под огнем по земле прополз. И автоматы по нему били, и пушки, и «юнкерсы» бомбы на него сбрасывали, и танки гусеницами давили… Уцелел! А тут, у себя в тылу, погибнет за здорово живешь. Нет, думаю, дудки! Такие герои, как дядя Роман, вам, стервятники фашистские, не по зубам!

Улучив момент, когда «мессеры» проскочили над нами и ушли в сторону, чтобы повторить заход, я резко убрал газ и нырнул в ближайшую балку. Вижу, на дне ее – небольшой зеленый лужок. Точно под цвет нашего У-2. Сажусь, и через несколько секунд самолет замирает как вкопанный. Пусть теперь фашисты нас ищут!

Порыскали «мессеры» над нами, порыскали, да и ушли восвояси. Решили, видно, что свалили меня.

Вылезли мы с дядей Романом из самолета. Сели на травку. Смищук спрашивает:

– Що, сынку, техника отказала?

А я, чтобы не пугать человека, говорю спокойно:

– Да, с мотором что-то, дядя Роман. Отдохни немного, я сейчас…

И полез на крыло, будто осматривать двигатель. Вижу, старик мой так ничего и не понял и фашистов не видел. Что значит впервые в воздухе. И я сам, когда летать начинал, мало чего видел – от крайнего напряжения и скованности. Если сказать теперь Смищуку о «мессершмиттах», о том, что были с ним на волосок от смерти, – плюнет на мою «уточку» и пойдет домой пешком. Это для пехоты куда надежнее. А мне приказано доставить Героя честь честью. Так я ничего и не сказал дяде Роману.

Посидели мы еще полчаса – в воздухе было спокойно – и полетели дальше. Минут через десять глянул в зеркало: как там мой Герой себя чувствует? На лице старика блуждала счастливая улыбка. Он с высоты узнал свое родное село. Заерзал на сиденье и вдруг пришел в неописуемый восторг, разглядев у разбитой церквушки свою белую хату.

Самолет низко прошел над крышами. Никто из хаты Смищука не вышел. Дядя Роман помрачнел, с беспокойством завертел головой. И вдруг снова просиял, показывая мне на землю пальцем. Там, на зеленом поле, белели десятки женских платков. Колхозницы работали на прополке.

Я направил самолет в их сторону, сделал круг. Выбрав площадку поровнее, аккуратно посадил машину. Женщины и девчата уже бежали со всех ног к нам. Вскоре У-2 был взят в плотное кольцо.

– Бабоньки, бачите – та це ж дядько Роман! – удивленно проговорила подошедшая ближе всех сероглазая девушка в белом платочке. И тут все хором закричали:

– Тетка Пракседа, тетка Пракседа! Твой дядько Роман приихав!

Поправляя на бегу платок, к самолету спешила пожилая женщина. Смищук, счастливо улыбаясь, пошел ей навстречу.

– Роман, неначе ты? – осекающимся голосом сказала тетка Пракседа.

– Я, стара, я!

– Звидкиля ж ты взявся?

– С фронта, Пракседа. На побывку пустили, летчика вот предоставили…

Вот они замерли, крепко обнявшись. Видно было, как вздрагивала от рыданий сутулая спина тетки Пракседы.

– Та ты що, стара? Радоваться треба, а ты… – бормотал Смищук подозрительно хриплым голосом.

Успокоившись, тетка Пракседа стала разглядывать мужа.

– Ба-а! Та в тэбэ ж Золота Зирка! Як же ты ее заробыв, Роман?

– Як? Як вчилы командиры, Пракседушка. Там, на фронте.

И дядя Роман озорно подмигнул жадно глядевшим на них женщинам и девчатам.

Под виноградными лозами

1

Наш аэродром располагался у села Михайловка. Вдоль взлетной дорожки зеленела лесозащитная полоса. В ней мы прятали свои самолеты, и надо было хорошо присмотреться, чтобы увидеть между деревьями трехлопастный винт или пушку.

В тот день я получил задание сопровождать восьмерку штурмовиков. В десять часов утра четверку наших «яков» выкатили из-за деревьев на летное поле, хорошо прикатанное катками, и мы, надев парашюты, забрались в кабины.

Вокруг моей машины с ветошью в руках ходил техник Иван Захарович Петров. На крыле он вытер бензиновые потеки. Потом, присев на корточки, внимательно осмотрел шасси. После этого подошел к хвосту «яка», поскреб там что-то пальцем…

– Захарыч! – сказал я. – Да сядь ты, отдохни. Сейчас пойду на взлет, все опять в пыли будет.

– Отдыхать, командир, опосля будем, когда война кончится. А машина, словно человек, тоже ласку любит. Ты ее вовремя смажешь, подтянешь болтик, и она тебя в трудную минуту выручит. Бои-то какие идут! Раз пять на день вам подниматься приходится.

Я включил приемник и в наушниках услышал приятный басок:

– Денисов! Я – Пошивальников. Иду к вам!

Над аэродромом показалась восьмерка штурмовиков. С КП взлетела зеленая ракета. Мы запустили моторы, взлетели, и вся группа пошла к линии фронта.

Над селом Прохоровка висела шапка густого дыма. Казалось, вся земля горела. Там, внизу, шло гигантское танковое сражение. Штурмовикам была поставлена задача: нанести удар по танкам противника, спешившим к Прохоровке.

На подходе к цели мы попали под зенитный обстрел. Штурмовики резко снизились и ударили из пушек и пулеметов по сопровождавшей танки пехоте гитлеровцев. Подойдя еще ближе, «илы» сбросили бомбы и стали разворачиваться домой. В этот момент зенитный снаряд угодил в машину ведущего – капитана Пошивальникова. Дымивший «ил» тянул на свою территорию, но высоты было мало, и летчик посадил самолет на нейтральной полосе.

Мне было хорошо видно, как несколько фашистских танков, шедших в атаку, круто отвернули от боевого порядка и направились к машине Пошивальникова. Вероятно, враги намеревались взять в плен экипаж нашего штурмовика.

И тут от группы уходивших на свой аэродром «илов» отваливает один самолет и со снижением идет в сторону подбитого товарища.

«Неужели еще одного срезали?» – подумал я с тревогой и запросил по радио:

– Кто вышел из строя? Почему не идете на точку?

– Я – Гридинский! – раздался в наушниках спокойный голос. – Хочу глянуть, что с командиром. Может, помочь чем надо…

«Помочь». Вот чудак! Чем же теперь поможешь Пошивальникову? Тем не менее я со своим напарником пошел за Гридинским.

Вот штурмовик сделал небольшой круг над нейтралкой, выпустил шасси и… начал снижаться!

«Что он делает?! – мелькнула мысль. – Там же все окопами изрыто! Стоят сгоревшие танки, искореженные орудия… С ума, что ли, спятил этот Гридинский?»

Я прошел чуть выше самолета Гридинского, погрозил ему кулаком и передал по радио:

– Сашка! Брось это дело, иди домой! Себя не жалко – стрелка своего пожалей!

Но по упрямому наклону его головы понял: все равно сядет, ничем теперь не остановить. С тревогой наблюдал я за посадкой штурмовика.

Наконец «ил» приземлился и, резко подпрыгивая на неровностях, побежал по нейтральной полосе. Когда рассеялась пыль, рядом с машиной Пошивальникова я увидел самолет Гридинского. Не обращая внимания на рвавшиеся кругом снаряды, из кабины подбитой машины выскочили две крохотные фигурки: Степан Пошивальников и его стрелок-радист. Они быстро побежали к самолету Гридинского и мигом забрались в кабины. Тяжелый штурмовик пустил бурун пыли и, грузно переваливаясь с крыла на крыло, пошел на взлет.

Набирая высоту, Гридинский развернул машину на восток – в сторону своего аэродрома. Я и Водолазов ходили около него, охраняя от «мессершмиттов». В передней кабине штурмовика, сунув голову в фонарь, чтобы не сдуло воздушным потоком, буквально верхом на Гридинском сидел Степан Пошивальников. А из задней кабины рядом с пулеметом торчали кирзовые сапоги стрелка Пошивальникова. Это была картина!

– Как дела, Гридинский? – спросил я по радио.

– Пока терпимо, – ответил он и нашел силы пошутить: – Только вот землю хреново видно: «пассажир» мешает.

Мы проводили штурмовик до самого аэродрома. Не делая обычного в таких случаях круга, «ил» с прямой пошел на посадку…

2

В январе сорок четвертого наши войска под Корсунь-Шевченковским окружили крупную группировку врага. В «мешке» оказалось 65 тысяч гитлеровцев.

По данным разведки, на юго-западе за нашим двадцатикилометровым перешейком фашисты сосредоточили большое количество танков. Они хотели прорвать этот перешеек и вывести через него окруженных. Однако где находятся эти танки, наше командование не знало. На их розыск и послали Александра Гридинского.

…На той стороне аэродрома «илы» запустили моторы и порулили на взлетную.

– Денисов! – раздалось в наушниках. – Как слышишь меня? Я – Гридинский!

– Гридинский! Слышу нормально. Запускаю двигатель!

Штурмовики взлетели первыми, мы – за ними. Минут через десять впереди, прямо по курсу показалась темная масса окруженных войск врага. Левее белела чистая полоса снега. Это и был так называемый «коридор» или «перешеек», отделявший наши войска от фашистских.

Эфир безмолвствовал. В наушниках не было слышно даже привычного шороха. Во всем чувствовалась огромная напряженность. Многие наземные радиостанции были настроены на волну Гридинского. В этот момент и нашей пехоте, и артиллеристам было очень важно знать, где находится танковый таран врага. От Гридинского ждали ответа на два вопроса: где и сколько?

Наших разведчиков фашисты встретили плотным зенитным огнем. Страшно было смотреть, как огненные струи перекрещивались в небе, словно лучи прожекторов, и неотступно преследовали штурмовиков. Но Гридинский и его напарник, казалось, не замечали их. Они спокойно делали отвороты влево, вправо, прощупывая внимательным взглядом каждую балочку, каждый овраг или рощицу. Так они дошли до города Шполы. Не обнаружив танки и здесь, Гридинский повернул обратно. И вдруг по радио раздался его ликующий голос:

– «Изумруд»! Я – Гридинский. В районе села Лысянка, в лесу, вижу большое скопление танков!

Сразу включилась в работу мощная радиостанция командующего фронтом генерала Конева. Радист попросил повторить координаты и, поблагодарив разведчиков, передал им разрешение идти домой.

Навстречу нам, густо коптя небо моторами, одна за другой шли к обнаруженной цели девятки штурмовиков. Сверху парами ходили истребители. Я слышал по радио их переговоры друг с другом, узнавал голоса своих боевых друзей, летчиков второй эскадрильи.

После посадки по пути на КП я зашел на стоянку к штурмовикам. На крыле могучего «ила» сидел на парашюте Саша Гридинский. Лицо у него было красное и потное, будто он только что вышел из бани.

Саша слез с крыла, и мы стали осматривать его машину. На броне возле кабины пулями была исцарапана краска. На правом крыле зияло отверстие от зенитного снаряда. Гридинский присел, чтобы осмотреть «живот» самолета, на котором виднелись большие вмятины.

– Это мне над Лысянкой дали осколочным, – сказал Саша, проведя пальцами по одной из них.

– Да-а, здорово тебя отделали…

Гридинский ласково похлопал ладонью по крепкой броне «ила», сказал:

– Выдержал мой «горбатый». Спасибо и конструктору Ильюшину, и рабочим, которые его делали. Мировая машина!

3

В апреле наш авиакорпус перелетел в Молдавию. На наш аэродром приземлился и полк штурмовиков. Как правило, мы базировались вместе с «илами», охраняя их от налетов вражеских истребителей. Это сближало нас, и земная, если так можно выразиться, дружба помогала нам и в воздушных боях.

Нас, летчиков, разместили по домам в ближайшем селе. Мы с Гридинским оказались соседями. Жил он в хате старого молдаванина Иона. Это был высокий, еще крепкий старик. Черная баранья шапка, пышные вислые усы, плотная фигура – все в нем напоминало мне гоголевского Тараса Бульбу.

В то утро я зашел за Гридинским, чтобы вместе идти на аэродром. Саша еще спал. Дядя Ион осторожно вошел в его комнату, тряхнул Сашу за плечо и ласково произнес:

– Сынку! Буна деминяца, доброе утро! Вставай, пора германа бить.

Вздрогнув, Гридинский вскочил с койки и, бормоча что-то спросонья, нырнул под кровать, схватил сапоги и начал натягивать их на босые ноги. Старик, скрестив руки, улыбался. Наконец, окончательно проснувшись, Саша стал умываться. Дядя Ион пошел запрягать быков.

Гридинский выпил на завтрак кружку парного молока, которым хозяйка угощала его каждое утро, мы вышли во двор и поехали на аэродром на подводе дяди Иона. Старик возил с речки песок, помогая нашим солдатам выравнивать летное поле, и нам было по пути. Когда мы вброд переезжали небольшую речушку, быки остановились на перекате и потянулись к журчавшей воде. Дядя Ион сидел молча, ожидая, пока они напьются, о чем-то думал. Потом перевел взгляд на своего квартиранта, сказал:

– Сынку, я все хотел спросить тебя… Ты – командир, ахвицер?

– Командир, – ответил Гридинский. – Командир эскадрильи, дядя Ион.

– Это что за чин? В старое время такого не было.

– Тогда, дядя Ион, и авиации не было. Если брать мою должность по-пехотному, то я – командир батальона как бы, понятно?

У старика от удивления подскочили брови:

– Да-а! Интересно… А ведете вы себя с солдатами просто, обыкновенно. Да я, бывало, когда служил в царской армии, перед его высокоблагородием батальонным за километр во фрунт вытягивался, взглянуть на него не смел.

– Такое было время, дядя Ион, – усмехнулся Гридинский. – А мы родились при Советской власти. Я – в крестьянской семье, а вот Сережа, мой друг, – в семье рабочего…

Старик покряхтел, словно не решаясь задать какой-то очень важный для него вопрос, но все же не выдержал, спросил:

– Сынку! А может, ты и… коммунист?

– Да, член партии, – спокойно ответил Гридинский.

Дядя Ион слегка отшатнулся назад:

– У тебя что ж, папир или мандат какой есть, что ты коммунист?

– А как же! Есть и партийный билет, дядя Ион. Сейчас покажу… – И Гридинский полез в карман гимнастерки.

– И подержать его можно? – с необычной робостью поинтересовался старик.

Помедлив секунду, Гридинский протянул ему билет. Грубыми, слегка вздрагивавшими пальцами дядя Ион взял книжицу и, отведя подальше руку и прищурившись, стал по складам читать:

– «Все-со-юзная… Ком-муни-стическая пар-тия боль-ше-ви-ков…»

Он долго еще молча шевелил губами, потом задумчиво произнес:

– Да-а… Значит, правда. Коммунист…

Он помолчал, о чем-то размышляя. Быки уже напились и мотали хвостами, отгоняя мух. Дядя Ион очнулся, взмахнул хворостиной и зычно закричал:

– Хей, холера, хей!

Быки лениво дернули подводу и стали взбираться по дороге на гору. Мы с Гридинским вскоре спрыгнули на землю, поблагодарили нашего возницу и пошли к своим самолетам.

На пологих склонах холмов вовсю цвели виноградники. Над аэродромом звучала чудесная молдавская музыка. Это играли на скрипках и свирели молдаване, строившие капониры для самолетов. С музыкой, судя по всему, им работалось легче.

4

Незаметно подоспел июнь. Наши войска вели бои с противником, перешедшим в наступление севернее города Яссы. В этих боях отличилось наше соединение. Авиационным полкам вручались гвардейские знамена, а летчикам, техникам – нагрудные гвардейские знаки.

Вечером после торжественного вручения такого знамени нашему полку командование устроило праздничный ужин, на котором присутствовал наш комкор дважды Герой Советского Союза генерал Рязанов. Когда все уселись за столы, генерал встал с места и поздравил нас, новоиспеченных гвардейцев, с высоким званием. Мы дружно подняли стаканы и кружки.

Вскоре в столовой стало шумно, то и дело раздавался смех. Баянист заиграл мелодию популярной фронтовой песни, и все охотно затянули:

Бьется в тесной печурке огонь…

На этом вечере, как всегда, душой компании был Саша Гридинский. Он был неистощим на шутки и выдумки, весело, заразительно хохотал. И кто бы мог подумать, глядя на этого жизнерадостного парня, что жить ему оставались считанные часы…

Словом, вечер получился на славу, разошлись поздно. Однако рано утром летчики и техники уже хлопотали у своих самолетов. Начинался новый фронтовой день.

В тот день Гридинский был свободен от полетов: на его машине меняли мотор. Техники работали дружно, и к вечеру самолет был готов к облету.

Гридинский сначала опробовал мотор на земле, потом пошел на взлет. Набрав высоту, стал испытывать мотор на разных режимах. Вместе с Сашей полетел его техник Грехов. Он сел в заднюю кабину на место стрелка-радиста.

Летал Гридинский довольно долго, наконец запросил разрешения на посадку. Получив «добро», пошел на снижение. Неожиданно со стороны солнца, клонившегося на закат, из долины реки Реут выскочили два «мессершмитта». Это были, судя по всему, вражеские охотники. Они с ходу набросились на самолет Гридинского. Мы сразу поняли, что за штурвалами «мессеров» сидят опытные асы.

И раньше фашисты действовали так же: используя холмистую местность, подкрадывались на бреющем к аэродрому или к переправе и расстреливали самолеты, автомашины из пушек и пулеметов, а потом трусливо, по-шакальи ныряли куда-нибудь в низину и удирали домой. Мы не раз охотились за ними и не только постоянно дежурили в кабинах, готовые мгновенно взлететь, но и патрулировали в воздухе. К тому же на высоких холмах сидели наши наблюдатели с радиостанциями. Однако поймать фашистов никак не удавалось. Вот и на этот раз они нанесли нам новый, жестокий удар.

– Саша, Саша! Смотри, снизу атакуют «мессеры»! – успели передать с командной радиостанции Гридинскому. Но Саша сам уже заметил вражеские самолеты и круто развернулся им навстречу. Не мог он допустить, чтобы фашисты атаковали наши зачехленные самолеты. Не будь его теперь в воздухе, они бы набросились на беззащитные машины.

Трудно было Гридинскому одному на тяжелом штурмовике справиться с двумя юркими истребителями врага. Фашисты упорно наседали на штурмовик сзади, но Гридинский пока что увертывался, подставлял «мессерам» свой бронированный нос.

Затаив дыхание, следили мы за неравной схваткой. Несколько наших летчиков бросились к своим истребителям, чтобы взлететь и помочь Гридинскому. Но никто не успел этого сделать: слишком скоротечной была схватка.

Вдруг раздался как бы удар грома, и сверху посыпались обломки вражеского истребителя. Это Гридинский, улучив момент, дал по фашисту длинную очередь из пушек и пустил вдобавок пару реактивных снарядов. Но другому немцу удалось нанести ответный удар.

Самолет Гридинского не рухнул на землю, а, напротив, необыкновенно мягко и даже изящно сел на границе аэродрома и замер у самой лесополосы. Когда мы подбежали к нему и открыли фонарь, Саша был уже мертв. Откинув голову назад, сжимая руками штурвал, он, казалось, по привычке «переводил дух» – это было его выражение.

Сидя у пулемета, умирал его верный товарищ Петя Грехов, насквозь прошитый вражеской очередью.

…Похоронили мы их вместе, на окраине аэродрома, под виноградными лозами.

Музыкант

В то погожее майское утро я возвращался из разведки. Сел, зарулил самолет на место, газанул в последний раз мотором и выключил зажигание.

В наступившей блаженной тишине расстегнул привязные ремни, откинул их на борта кабины и снял с потной головы шлемофон. Расслабившись, минуту, другую сидел неподвижно. Потом взглянул налево и увидел у крыла машины техника по спецоборудованию.

– Фотографировали, товарищ капитан? – спросил он.

Я кивнул головой. Техник подошел к хвосту самолета, открыл люк и стал снимать фотоаппарат.

Я тем временем вылез из кабины, осмотрелся. Возле палатки, где размещался КП эскадрильи, собралась большая группа людей.

– Что это за сборище? – спросил я у своего механика Колпашникова.

– Понятия не имею, товарищ командир, – ответил тот, озабоченно осматривая самолет.

В это время ко мне подошел адъютант эскадрильи капитан Самохин. Улыбаясь, доложил:

– Товарищ командир, нашего полку, как говорится, прибыло. Двух летчиков и трех сержантов прислали.

– Отлично! – обрадовался я и спрыгнул с крыла на землю. – Подмога никогда не помешает.

Я направился к вновь прибывшим. Они дружно отдали мне честь. Среди новичков выделялся немолодой сержант с большими, словно у запорожца, усами и солидным животиком. На его крупной голове раздваивалась глубоко натянутая пилотка. Тут же я распределил их по экипажам. Сержанта Ковальчука, так звали «запорожца», направил к моему заместителю Рябову, у которого не хватало моториста. После полета, дело было уже вечером, подходит ко мне Рябов и говорит:

– Товарищ командир! Ну зачем присылают нам таких стариков? Отправляли бы их в обоз, или писарями в штаб, или в какую-нибудь роту караульную охранять самолеты… Ну что я буду с ним делать?

Стоявший рядом инженер эскадрильи Смагин удивленно посмотрел на Рябова:

– Да какой же он старик? Мне сорок два, а он на год моложе…

Двадцатидвухлетнему Рябову сержант действительно казался стариком. Работая у самолета, Ковальчук старался не отставать от молодых, неуклюже ворочал тяжелые баллоны с кислородом и сжатым воздухом и все же частенько останавливался, вытирая пот с лица. Он всегда вовремя замечал меня, украдкой застегивал воротничок гимнастерки и прилежно, хотя и не совсем построевому, ладонью вперед, отдавал честь.

Вскоре после прибытия пополнения состоялось партийное собрание эскадрильи. После ужина я пошел на КП. Люди в основном собрались. Следом за мной явился сержант Ковальчук. Он осторожно пробрался в угол комнаты, сел на свободное место. Секретарь партбюро капитан Гвоздев пересчитал про себя присутствовавших и открыл собрание.

– Товарищи! В нашу парторганизацию прибыл новый коммунист – сержант Ковальчук. Пусть он коротко расскажет нам о себе. Как считаете? Пожалуйста, Яков Иванович!

Все взоры обратились к сержанту. Ковальчук слегка побледнел. Он встал и, теребя вздрагивающими пальцами пилотку, начал рассказывать свою биографию:

– Ну, родился я у тысяча девятьсот первому роци, верней году, в Винницкой области, в крестьянской семье. В первую мировую добровольцем ушел в Червону Армию. Дрался на Украине с бандами Петлюры, Махно. В двадцать третьем в Харькове состоялся военный парад, я участвовал в нем. Шли мы тогда по площади в лаптях – может, кто видел такой снимок? Потом служил в одной из авиационных частей, механиком хотел стать, або летчиком, но врачи по зрению не допустили. Мы обслуживали тогда огромный, вроде этажерки, четырехмоторный самолет «Илья Муромец»… – тут сержант сделал паузу. – Началась Отечественная война, и я ушел в партизанский отряд. Под Знаменкой был ранен. Когда наша армия освободила Винницу, вернулся домой. Узнал, что за связь с нашим партизанским отрядом фашисты повесили моего отца, спалили хату. К счастью, уцелела моя семья: мать, жена, двое детей. Добрые люди на соседнем хуторе вовремя спрятали. Посмотрел на все это – и пошел в военкомат.

Все слушали рассказ Ковальчука, затаив дыхание. После собрания, когда выходили из помещения, многие задержались у двери, уступая дорогу Ковальчуку.

Майские дни в ту пору стояли по-летнему теплые, и мы после ужина всегда собирались недалеко от столовой. Рябов, сидя на пустом ящике, пилил на стареньком баяне, подбирая какую-нибудь несложную мелодию. Летчики вполголоса перебрасывались шутками, в которых довольно едко высмеивались музыкальные способности замкомэска. Однажды, привлеченный музыкой, к нам незаметно подошел Ковальчук. Он был в тот день в наряде на кухне. Стоит в стороне, слушает и таким нежным взглядом на баяниста поглядывает, что я не выдержал, спросил:

– Ковальчук, музыку любите?

Он смущенно улыбнулся:

– Да! Люблю… Сам когда-то играл, товарищ капитан.

– На баяне?

– И на рояле тоже…

– Так попробуйте! Не стесняйтесь. Рябов, а ну одолжи сержанту инструмент.

Ковальчук, нетерпеливо потирая руки, подошел к Рябову:

– Уж разрешите, товарищ старший лейтенант?

Рябов вскинул на Ковальчука удивленные глаза и молча снял ремни. Ковальчук взял баян в руки, осмотрел его внимательно, словно бесценную вещь. Надев ремни на плечи, он уверенно пробежал по клавишам своими тонкими, длинными пальцами. Летчики сразу притихли и придвинулись ближе. Ковальчук огляделся, ища место, где бы сесть. Рябов так же молча встал и пододвинул ему фанерный ящик из-под макарон, на котором сидел сам. Ковальчук сел, окинул всех веселым, даже озорным взглядом и спросил:

– Ну, что сыграть прикажете?

Командир первой эскадрильи, стоявший рядом, сказал:

– Да нам все равно, Ковальчук, что вы сыграете. Но конечно, лучше повеселее что-нибудь, из нашего фронтового репертуара. Ну хотя бы «Синенький скромный платочек…».

– Хорошо. Сделаю, – с уверенностью сказал Ковальчук.

Он сжал губы, серьезное, даже торжественное лицо, склонил голову влево, к баяну, и заиграл «Рассвет на Москва-реке» – вступление к опере Мусоргского «Хованщина».

Чарующие звуки баяна полились в вечерней тишине. И что за чудесная мелодия! Так и виделось, как, озаряя восток, в предутренней дымке выплывало солнце, похожее на расплавленный металл. Вдруг ясно слышался рожок пастуха, мычание коров… Мне почему-то вспомнились село и дом бабушки и как она чуть свет выгоняла корову Пеструшку в стадо. И до того на душе стало и светло и тревожно, что даже в горле защипало.

Когда сержант кончил, я, не сразу очнувшись, взглянул на летчиков. Они стояли не дыша. Не заметил, откуда и когда собрался народ. У старых раскидистых ив, за спиной баяниста, стояли летчики соседнего штурмового полка, девчата с метеостанции, располагавшейся рядом, наши оружейницы… И мне подумалось: «Как же чутка душа русского человека к прекрасному!»

Совладав со своим волнением, я спросил Ковальчука:

– Яков Иванович, где же вы так научились играть?

– Я, товарищ капитан, консерваторию окончил, – просто, без рисовки сказал сержант, – работал солистом в областной филармонии.

– Вот оно что – консерваторию!

Начались танцы, и Ковальчук играл вальсы, фокстроты, танго, а когда заиграл «Синенький скромный платочек…», неожиданно для всех к сержанту подошла Полина Зубкова, секретарь комсомольской организации первой эскадрильи, и сильным приятным голосом запела. Песню подхватили все. Потом пели русские, украинские песни. И вдруг кто-то громко крикнул:

– Баянист! А ну, давай цыганочку!

Все расступились в сторону, освобождая место. И тут снова голос:

– Белаша, цыгана сюда!

На середину круга выбежал небольшого росточка черноглазый летчик. Красив и строен он был в новой шерстяной гимнастерке, темно-синих брюках, хромовых сапогах. Два боевых ордена поблескивали на груди. Еще без музыки, словно для разминки, Белаш отбил чечетку, раскинул руки в стороны и замер в ожидании.

Ковальчук начал медленно, с выходом. Белаш молодецки встряхнул кудрявыми волосами и легко пошел по кругу, прихлопывая руками по голенищам сапог. А когда на середину вышла Полина Зубкова, Белаш будто расцвел весь. Блеснул белозубой улыбкой и, кажется, уже не плясал, а, чуть касаясь земли, летал в воздухе!

К образовавшемуся кругу подошли командир полка Дерябин и комиссар Хрусталев.

– Комиссар! – сказал Дерябин. – Смотри, какие у нас таланты. Удивила меня Зубкова.

– А что ж удивительного! – улыбнулся Хрусталев. – Поля перед войной культпросветучилище окончила.

Дерябин взглянул на часы раз, другой и незаметно, кивком головы, подозвал меня. Вместе со мной к нему подошли командиры первой и второй эскадрилий Чернобаев и Харламов.

– Не пора ли, друзья, на отдых? – строго сказал Дерябин. – А то завтра чуть свет в бой.

На этом первый концерт Ковальчука окончился, но с того дня сержант стал душой полка. Летчики и техники повеселели, не говоря уж о наших девчатах. Какими бы напряженными ни были воздушные бои (нам приходилось делать по четыре-пять вылетов в день), вечером, начищенные и принаряженные, мы спешили к столовой. Тут уже играл Ковальчук.

Однажды к нам в полк прибыл по делам службы офицер из вышестоящего штаба. Днем он сидел в канцелярии, работал с документами, а по вечерам вместе с нами слушал музыку, так же восторгаясь искусной игрой баяниста. Закончив работу, штабист уехал. На следующий день в полк пришла телеграмма: «Сержанта Ковальчука для прохождения дальнейшей службы срочно откомандировать в штаб воинской части…» Узнав о телеграмме, мы сразу поняли, чьих рук это дело.

Вечером, после полетов, летчики окружили замполита Хрусталева:

– Товарищ майор! Как же это получается? Почему это мы должны отдавать им Ковальчука? Может, им еще и баян в придачу подарить!

Особенно горячился Рябов, который брал у сержанта уроки музыки.

– Спокойно, товарищи! Приказы старших не обсуждают, а выполняют, ясно? Идите ужинайте, я вас понял.

Хрусталев, конечно, понимал, какое благотворное влияние оказывают концерты Ковальчука на летчиков, поднимая им настроение, помогая легче переносить тяготы боевой работы. Он и рад был бы не отдавать баяниста, да как нарушить приказ?

Вывел комиссара из затруднительного положения стоявший рядом с ним врач полка Смирнов. Он выждал, пока летчики не ушли, и сказал замполиту:

– Дмитрий Васильевич, у меня есть один вариант. Ковальчук на днях обращался в лазарет по поводу болезни желудка. Пока будут разгораться страсти, положу-ка я его в госпиталь на обследование. И человека подлечат, и время пройдет, возможно, все само собой утрясется. – Смирнов хитро усмехнулся. – Потом заберем его обратно к себе. А сейчас отправим телеграмму: «Сержант Ковальчук подозрением на язву желудка лежит в госпитале»…

Когда в полк прилетел главный врач авиакорпуса, мы поняли: этого опытного, видавшего виды полковника на мякине не проведешь. В полку его встретили ласково. Довольствовали по летной норме. Как-то во время ужина мы со Смирновым подсели к нему за стол.

– Товарищ полковник, – осторожно начал я, – у вас, безусловно, хорошо. Люди там уважаемые, но в годах. Понимаете? А у нас здесь сразу два полка: штурмовой и истребительный – сотни молодых ребят! И девчата есть. Работа у нас, вы знаете, какая. Вечером после боев отдохнуть хочется, и песню спеть и потанцевать. Как нам без баяниста?

Полковник и сам, прохаживаясь вечером, видел, как веселились люди. Короче, после недолгих колебаний он сдался. Уезжая, сказал врачу полка:

– Диагноз о подозрении на язвенную болезнь у сержанта Ковальчука подтверждаю. Пусть служит у вас.

Смирнов, увидев вскоре лейтенанта Рябова, обрадовал его:

– Слушай, Рябов! Ты, как самый заинтересованный товарищ, можешь ехать в госпиталь за Ковальчуком.

– Есть, товарищ капитан!

Рябову дали для Ковальчука брюки, гимнастерку, сапоги. Мы его ждали с нетерпением.

Поздно вечером Рябов приехал один – молчаливый, хмурый. Его окружили летчики, подошел и Смирнов, спросил:

– Где же Ковальчук?

– Был я у него, – тихо начал Рябов свой рассказ. – Шоферу приказал не выключать мотор. Как увидел он меня, обрадовался. Взглянул на сверток, все понял. Я шепнул ему: заходи, мол, в туалет, переоденься, а потом выпрыгнем в окно – машина ждет. А он говорит: «Не знаю, что и делать? Участники художественной самодеятельности дают сегодня концерт для раненых. И я там выступаю».

Пошли мы в зал, а там народу – яблоку негде упасть! Все места на стульях, скамейках заняты, даже на подоконниках сидят. Передняя часть зала и все проходы сплошь заставлены носилками с тяжелоранеными. Иные забинтованы с ног до головы, словно куклы. Невдалеке от рояля, у стены, в металлическом кресле на колесиках, сидела молоденькая красивая девушка с прической под мальчика. Что-то странное было в ее фигуре. Присмотрелся, а одеяло, там, где ноги должны быть, колышется. Без ног она, братцы! Прямо комок подкатил к горлу… Начался концерт. Вышел наш Ковальчук. В новой гимнастерке, брюках. Хромовые сапоги, видно, у кого-то взял напрокат. Он, как настоящий артист, поклонился, посмотрел в зал и растерялся. Топчется на месте, сдвинуться не может. Видимо, Якова Ивановича поразил вид большого количества раненых. Когда они лежали по своим палатам, это не так бросалось в глаза. А собрали вместе – зрелище оказалось не из легких. Потом он подошел к роялю… Ребята, вы не представляете, как он играл! Я, конечно, не силен в классической музыке, шпарю на слух и не могу сказать, что именно он играл, но только сегодня я понял – это настоящий музыкант.

Я украдкой посматривал на лица раненых, на ту девчонку и видел, как восторженно блестели у них глаза, как замерли они, затаив дыхание.

Когда прозвучал последний аккорд, Якова Ивановича просили играть еще и еще. Он не отказывался… После концерта я подошел к нему, пожал руку. У него был усталый вид крепко поработавшего человека. Даже гимнастерка на спине была мокрой. Но в глазах была радость. И я уже не посмел предложить ему ехать со мной. Нельзя ему, ребята, бросать раненых, понимаете? – горячо закончил Рябов. – Его место там, среди них!

Никто из летчиков не проронил ни слова…

Воздушный мост

– Пан капитан! – услышал я сквозь сон голос хозяйки. Она тормошила меня за плечо. – Жолнеж мовил, на летниско тжеба…

Я поднял голову, глянул на ходики, висевшие в простенке. Было шесть утра. Что там стряслось, что так срочно?

Быстро одевшись, я вышел из дома. Чтобы сократить путь, свернул за хозяйский огород, где в сторону аэродрома вилась протоптанная стежка.

Огород был ухожен. Зеленые, покрытые росой кусты клонили к земле налитые соком помидоры. Огурцов на грядках уже не было, только на высоких плетях кое-где желтели крупные семенники. У нас дома тоже всегда было много помидоров, тугих, крупных, чуть ли не по кулаку. Мать по две бочки на зиму засаливала. При воспоминании о доме тревожно заныло сердце. Уже два года стариков не видел. И писем давно от них нет. Как они там? Прежде отец писал. Мама часто болеет. Знаю, как она переживает за меня и старшего брата, воюющего где-то в Прибалтике.

У штабной землянки, широко расставив ноги и подбоченясь, словно борец, стоял начальник штаба майор Тарасов – рослый и могучий. Прищурившись, он выжидательно смотрел на меня. «Майорская грудь», округлый, выпиравший из-за поясного ремня живот, круглые, тугие щеки… Тарасов выглядел так, будто его только что накачали из баллона сжатым воздухом. «И когда только спит! – подумал я. – Уходишь – провожает, приходишь – встречает. Всегда на ногах, все знает, все видит и успевает». Тарасов был старше всех нас, намного опытнее и тянул в полку основной груз.

Взяв под козырек, я доложил:

– Товарищ майор, командир третьей эскадрильи капитан Денисов прибыл на постановку задачи.

– Молодец. Хвалю! Говорят, кто рано встает, тому бог дает, – пошутил Тарасов, подавая мне большую влажную руку.

– Сейчас и нам поддаст, только не бог, а фриц, товарищ майор, – в тон ему заметил я. – Из своих дальнобойных орудий. Он всегда в это время начинает.

И словно в подтверждение моих слов раздался свист и на окраине аэродрома грянул взрыв.

– А что так рано подняли сегодня, товарищ майор?

Начальник штаба повернулся ко мне:

– Из штаба дивизии звонили. Говорят, срочно перелетать поближе к границе Словакии будем.

– Возможно, выводят нас из-под обстрела?

– Все может быть, – уклончиво ответил Тарасов.

В это время к землянке подъехал командир полка. Начальник штаба доложил ему о звонке.

– Так мы тут еще как следует не огляделись, Александр Иванович, – удивился Дерябин. – Куда они так торопятся?

– Начальству видней! – отшутился Тарасов расхожей фразой и поглядел в сторону села, откуда к аэродрому вперебежку спешили летчики.

На горизонте показался малиновый гребешок солнца. Заблестели полированные крылья самолетов и фонари кабин, вспыхнули огнем застекленные окна командной радиостанции…

Грузовая машина привезла завтрак. Командир полка окликнул меня:

– Денисов! Иди со своими быстрей завтракай. Первым пойдешь.

Вскоре моя эскадрилья поднялась в воздух. Минут через десять уже летели над горным кряжем. Прямо по курсу, в сизоватой дымке мы увидели увенчанную белой шапкой снега гору Герлах. Она служила нам в полете надежным ориентиром. У подножия горного хребта виднелась островерхая сопка. На ее отлогом склоне, краснея черепичными крышами, раскинулся небольшой городок. На его окраине и был наш аэродром.

Мы совершили посадку. Я выключил мотор. Было тихо, только в южной стороне, где синели горы, изредка слышались отзвуки канонады.

Оглянувшись, я увидел в стороне большой ангар, а рядом с ним брошенные немцами светло-серые «мессершмитты». Я хотел подойти к ним, но тут подъехали бензозаправщики и стали заправлять наши самолеты горючим.

Вскоре приземлился весь полк.

– Товарищ подполковник, сели нормально, – доложил я командиру.

– Ты заправил свои машины? – спросил Дерябин.

Я кивнул головой.

– Немедленно выдели четверых летчиков для дежурства в готовности номер один.

Я вернулся на свою стоянку и приказал командиру звена Варламову заступить на дежурство. Он удивленно вскинул брови:

– А кого охранять, товарищ капитан? Не эти ли облезлые «мессершмитты»?

– Разговорчики, Варламов! Приказ есть приказ!

Было тепло. Стояло бабье лето. Летчики и техники работали в одних гимнастерках. По зеленым, заросшим лесом сопкам и горным долинам летали серебряные паутинки. Они цеплялись за винт самолета, зависали на крыльях, щекотали лицо…

Вдруг недалеко от стоянки грохнул взрыв.

– Ложись! – громко крикнул кто-то.

Все попадали на землю. И сделали это вовремя: снова засвистело, и на окраине аэродрома разорвались еще три снаряда. Лежавший рядом со мной командир первой эскадрильи Чернобаев, поднимаясь с земли и отряхивая пыль, сказал с ненавистью:

– Пронюхали гады! Не успели перелететь, а они уже житья не дают.

Начальник штаба приказал рыть окопы. Я собрал своих людей.

– Товарищи! Агитировать вас, думаю, не стоит: окопы нужны. Этот обстрел для нас не первый, так что за работу!

Обед привезли на машине. Поскольку собираться вместе командир запретил, то, получив свои порции в котелки или миски, все разошлись по укрытиям.

Под вечер с проходившей рядом дороги на аэродром свернула колонна грузовых машин. Она остановилась позади наших самолетов. С машин спрыгивали бойцы в незнакомой форме. Началась разгрузка автоматов, противотанковых ружей, ящиков с боеприпасами. Через несколько минут вся стоянка заполнилась людьми в зеленых мундирах. Сначала летчики и техники лишь посматривали на гостей, стесняясь к ним подойти, но затем осмелели. Первым не выдержал капитан Чернобаев:

– Ребята! А ну подойдем глянем, что там за войско припожаловало.

Я, Чернобаев и еще четыре летчика направились к машинам. Молодые, крепкие ребята встретили нас дружескими улыбками. Мы угостили их табаком, завязался разговор, и вскоре выяснилось, что это чехи. Гости на ломаном русском языке сообщили:

– Мы идем на Чехословенско, будем помогать наши словацки партизан…

К ним подошел их старший, командир, что-то коротко сказал. Солдаты быстро построились, затем направились в сторону лесочка, зеленевшего на окраине аэродрома. Стало ясно, почему нас так спешно перебросили сюда: через наш аэродром должна идти помощь партизанам Словацкого корпуса.

В сумерках в небе показался пассажирский самолет Ли-2. Обстрел аэродрома усилился. Но, несмотря на это, самолет сел, подрулил на стоянку поближе к ящикам с боеприпасами. Из леса показались чешские солдаты. Они гуськом, один за одним подходили к самолету и исчезали в нем. Наконец летчик запустил мотор. Самолет взлетел, нырнул в темноту, держа курс на юг, в сторону Дуклинского перевала.

Так Ли-2 летали всю ночь.

Аэродром обстреливался почти беспрерывно. Но воевать все равно надо. Мы быстро приспособились к сложной обстановке и стали расставлять самолеты так, чтобы потом не выруливать на взлетно-посадочную полосу, а, запустив мотор, сразу идти на взлет.

Мы патрулировали над аэродромом, охраняя чешские войска от налетов немецкой авиации. По нескольку раз в день летали в разведку в район Прешов – Кошице. Особенно часто вел наблюдение за врагом командир одного из моих звеньев старший лейтенант Павлов. Он следил, не идут ли по дорогам к Дуклинскому перевалу подкрепления фашистам.

Другие наши летчики сопровождали штурмовики к вершине перевала, куда с тяжелыми боями пробивались наши пехотинцы и артиллеристы. «Ильюшины» сбрасывали бомбы, расстреливали гитлеровцев из пушек и пулеметов, расчищали путь нашим войскам.

Однажды, вернувшись с задания, я увидел рулившую к стоянке пару самолетов. Из кабины передней машины виднелась голова командира звена лейтенанта Павлова в шлемофоне и летных очках. Он только что возвратился из разведывательного полета. Боясь задеть крылом другие машины, он поминутно высовывался из кабины. Его механик стоял с поднятыми вверх руками, указывая ему место рядом с моим самолетом. Проруливая мимо, он обдал нас упругой струей теплого пыльного воздуха, перемешанного с выхлопными газами, и выключил мотор.

Откинув на борт привязные ремни, Павлов вылез из кабины на крыло и стал расстегивать парашют – высокий, худощавый, в выгоревшей добела гимнастерке, теперь темной на спине и под мышками. Он спрыгнул на землю, подошел ко мне, сняв с головы шлемофон, достал из кармана сложенную пополам пилотку. Она лишь слегка прикрыла его пышные черные волосы.

Мы пошли к командиру. Подполковник Дерябин стоял около радиостанции. Я только собрался докладывать, как он опередил меня вопросом:

– Что, Павлов, интересного видел?

– Посмотрел, товарищ подполковник, знакомые места: горные склоны, ущелья. Не заметил никакого движения. И в Прешове, и в Кошице на улицах ни души! Незаметно никакого движения и на железных дорогах. А вот здесь, – Павлов приподнял планшет и показал пальцем на карте, – по этой шоссейке, что тянется по ущелью на север, обнаружил колонну автомашин. Решил снизиться, глянуть, что фашисты везут, и снять их на пленку. Не тут-то было! Под такой зенитный огонь попал – стена разрывов передо мной встала. И главное, отвернуть некуда! Слева – гора, справа – гора. Чудом проскочил сквозь огонь. Правое крыло в двух местах осколками продырявили…

– Молодец, Павлов! – сказал командир и положил ему руку на плечо, что означало высшее одобрение. – Освободим от врага Прешов, назначим тебя комендантом этого города.

Потом мы так и звали Павлова: «Комендант Прешова».

Через несколько дней ко мне подошел инженер эскадрильи Смагин.

– Товарищ командир! На самолете Павлова мотор ресурс выработал, – озабоченно доложил он. – Надо сегодня ночку поработать и заменить.

– Я не возражаю, если надо, – ответил я.

Инженер с тремя механиками, подсвечивая себе лампочкой, действительно работали всю ночь и к утру закончили. Заправили машину бензином, маслом, охлаждающей водой. Я встретил Смагина на стоянке. Он шел на завтрак – бледный, с ввалившимися глазами, но вид у него был довольный.

– Все в порядке, командир! Заменили мотор. Осталось опробовать.

– Ну и молодцы! – от души похвалил я. – Главное сделано. Теперь идите отдохните часик-другой. Потом придете, прогазуете на земле, а Павлов облетает машину.

Только расстались со Смагиным, уже не помню, куда я шел, как вдруг слышу: на стоянке эскадрильи запустили мотор. Не знаю почему, но у меня тревожно екнуло сердце. Я повернулся на звук. Мотор работал как раз на той машине, на которой заменили двигатель. «Ну и Смагин! – подумал я. – Пока не доведет дело до конца, не успокоится…» И в этот момент на окраине аэродрома раздался оглушительный взрыв. Я подбежал к самолету. Издали увидел в кабине Павлова. Скрестив руки над головой, дал ему сигнал: «Выключи мотор!» Но Павлов смотрел на приборы и не видел меня. На стоянке раздался еще взрыв. Я упал на землю. Осколки со свистом разлетелись во все стороны.

Поднявшись, я посмотрел на самолет. Голова Павлова, беспомощно свесившись, касалась борта. Мотор работал на полных оборотах. Самолет, трепеща крыльями, рвался с колодок. Не дай бог сорвется – погубит другие машины!

Выручил Смагин. Отбрасываемый мощной струей воздуха, он, наклонившись вперед, подкрался к кабине и выключил мотор.

Собрался народ. На голове Павлова с левой стороны был виден рассеченный осколком шлемофон. Во всю длину фюзеляжа тянулся окровавленный след, будто кто огромной кистью мазнул красным. Подъехала санитарная машина. Из нее вышел врач полка Смирнов и, вскочив на крыло, пощупал у Павлова пульс. Летчик был жив. Его быстро перевязали, положили в машину. Вместе с раненым поехали я и летчики его звена Столяров, Нефедов и Татанишвили.

Госпиталь стоял на окраине города. Он размещался в большом, с колоннами, сером здании. На скамейках, на опавших листьях под деревьями сидели выздоравливающие. Подходили машины. Санитары и медсестры вытаскивали из них тяжелораненых.

Ко мне, тяжело опираясь на костыли, подошел немолодой старшина:

– Товарищ капитан! У вас не найдется закурить?

Подавая ему папиросы, я спросил:

– Где тебя, браток, ранило?

– Да где ж, на Дуклинском перевале. – Он похлопал по ноге и с горечью сказал: – Видно, отвоевался. И что обидно, метров сто до вершины не дошел. Мина прямо рядом взорвалась. Лейтенанта, молоденького паренька, наповал, а мне вот в ногу…

Майор Смирнов и я пошли искать начмеда госпиталя. Мы вошли в длинное кирпичное помещение. На нас пахнуло тяжелым запахом лекарств и крови. Мимо нас по коридору пробегала молоденькая медсестра.

– Сестричка! – позвал Смирнов. – Скажите, пожалуйста, где нам найти начмеда?

Она наморщила лоб, потерла переносицу:

– Подождите, где я его видела? Да кажется, в тридцатой палате.

– Может, попросите его сюда? Он мне очень нужен. Девушка кивнула в знак согласия и убежала. Вскоре к нам подошел пожилой полковник. Выслушав Смирнова, он молча подвел нас к раздевалке и сказал пожилой женщине, стоявшей за деревянным барьерчиком:

– Татьяна Ивановна, дайте этим товарищам халаты. – И повернулся к нам: – Сейчас пройдем к операционной.

Он оставил нас в коридоре, а сам вошел в операционную. Через некоторое время вместе с полковником оттуда вышел высокий рыжеволосый врач. На его халате виднелись свежие пятна крови. Он вопросительно посмотрел на нас.

– Доктор! – быстро подошел к нему Смирнов. – Мы привезли летчика. Он ранен осколком в голову, лежит без сознания. Может, окажете ему побыстрее помощь?

Врач устало посмотрел на нас, потом в окно, наконец сказал:

– Несите. Посмотрю. – И крикнул в приоткрытую дверь операционной: – Давайте следующего!

Вытерев пот с лица, он пошатываясь пошел в операционную.

Мы вернулись к машине. Носилки, на которых лежал Павлов, летчики поставили в тень под старым раскидистым кленом. Его багряные листья пылали на солнце, будто напоенные кровью. Мне было неприятно смотреть, как эти листья, срываясь с дерева, падали на землю, на гимнастерку Павлова.

Медсестра сидела возле раненого, держа его за руку, плакала. Тут же с угрюмыми лицами стояли летчики. Ветер шевелил кудрявые волосы Павлова. Лицо его было спокойным, верхняя припухшая губа по-детски приподнята, в уголках рта застыла еле заметная улыбка. Вдруг сестра перевела взгляд на Смирнова и сквозь слезы сказала:

– У Алеши пульс пропал!

Смирнов быстро нагнулся над ним, приложил ухо к груди: сердце уже не прослушивалось… Он положил пальцы на веки умершего и прикрыл глаза. Встал, тяжело, со всхлипом вздохнул. Мы сняли фуражки…

…В тот день мы летали, как никогда, много. Уставшие до чертиков, пошли на ужин. Столовая находилась на окраине аэродрома, за небольшой речкой, в приземистом кирпичном здании. Ожидая друг друга, мы остановились на мосту. Ехавшая мимо легковушка вдруг остановилась. Из нее вышел командующий воздушной армией генерал Красовский, высокий, с черными густыми усами. Дружно отдали командующему честь. К нему подошли командир и комиссар. Дерябин доложил Красовскому обстановку.

– Ну как, беспокоят фашисты?

– Да, товарищ генерал! При обстреле, два дня назад, командира звена Павлова убило. Вон на том бугорке похоронили. И два самолета вышли из строя.

– Да, брат, война есть война, – нахмурился командующий. – Значит, крепко беспокоят?

– Особенно когда над аэродромом появляются Ли-2. Даже приходится запрещать посадку.

В это время на аэродроме остановились три автомашины с чехами. Они спрыгивали на землю, стаскивали ящики с боеприпасами.

– Видите, товарищ генерал, – кивнул Дерябин, – войска все прибывают, хорошо еще, выручает вот эта рощица.

– Да, я и приехал разобраться на месте, что у вас тут делается. Дело, конечно, невеселое, но операция, которая сейчас проводится, имеет важное значение, товарищи! За Дуклинским перевалом, в Словакии, на борьбу с гитлеровцами поднялся почти весь народ. А силенок, оружия у братьев-славян маловато. Да по сути дела, самой армии пока нет, только партизаны действуют. Наш долг помочь словацким партизанам. Поэтому придется какое-то время потерпеть.

Садясь в машину, командующий сказал:

– Я постараюсь сделать все, чтобы вражеские орудия были уничтожены.

Он уехал, а мы направились в столовую. Едва мы подошли к ней, как на том месте, где мы встретились с командующим, раздался громовой взрыв. Мороз по коже прошел от мысли, что с нами было бы, задержись мы у моста хотя бы на пару минут.

На следующий день перед нами и летчиками-штурмовиками была поставлена задача: найти и уничтожить вражескую батарею.

На розыски дальнобойных орудий гитлеровцев послали лучшего разведчика нашего авиакорпуса капитана Муртазаева. Три раза поднимался он в воздух. Наконец его зоркие, словно у степного беркута, глаза обнаружили батарею: на склоне горы он засек вспышку. Решив окончательно убедиться в том, что он не ошибся, Муртазаев установил прямую радиосвязь с аэродромом. Заметит огонь – передает: «Есть выстрел!» А секунд через сорок получает ответ: «У нас взрыв!» Сомнений не было: это она, вражеская батарея, так много нам досаждавшая.

Муртазаеву на другой день и приказали уничтожить батарею. Я получил задание своей шестеркой сопровождать его.

Едва сел в кабину самолета, как в наушниках услышал певучий голос:

– Денисов? Я – Муртазаев! Салам алейкум, дорогой! Как слышишь меня? Иду к вам!

Я уже увидел на горизонте восьмерку «илов» и передал ему:

– Отлично слышу, Урумбай. Желаю тебе не промахнуться!

Шестерка «яков» взлетела в воздух, пристроилась к штурмовикам, и мы вместе пошли на юг. Впереди, окутанная шапкой облаков, виднелась гора Герлах. Внизу проплывала земля с узкими полосками пашен. По дорогам в сторону Дуклинского перевала густо пылили машины, танки, самоходки…

У цели нас встретили огнем вражеские зенитки. Группа Муртазаева, снижаясь, пошла в атаку. С крыльев «летающих танков» в сторону врага сверкнули голубые трассы пушечных очередей. Словно хвостатые кометы, вперед метнулись реактивные снаряды. А когда «илы» подошли к подножию хребта, вниз посыпались бомбы.

Вдруг в наушниках послышался чей-то обеспокоенный голос:

– Внимание! В воздухе «мессершмитты»!

Вверху я увидел шестерку вражеских истребителей. Скомандовал:

– Рябов! Займись верхней парой, а мы – остальными!

«Мессершмитты» кинулись на штурмовиков. Мы четверкой пошли наперерез. Я издали пустил по ведущему фашисту очередь. Открыли огонь стрелки-радисты «илов». На зеленом фоне Дуклинского перевала засверкали разноцветные очереди.

В воздухе закипела смертельная схватка. «Мессершмитты» беспрерывно атакуют штурмовиков, мы отбиваем их яростные наскоки. Наконец старшему лейтенанту Рябову удалось поджечь одного фашиста, и вдруг все разом «мессеры» отвалили в сторону.

Теперь штурмовики работали спокойно. Став в круг, они снижались до бреющего полета и в упор расстреливали позицию дальнобойных орудий. Несколько самолетов сбросили на склон горы круглые шары с горючей смесью КС. Над батареей вспыхнуло мощное светло-желтое пламя.

Минут двадцать работали штурмовики, и цель была уничтожена полностью. Израсходовав все боеприпасы, Муртазаев повернул свою восьмерку к дому.

Приземлились мы благополучно. Я пошел к штабу. У командной радиостанции стояла крытая машина с решетчатыми окнами. В нее под охраной двух автоматчиков провели невысокого, щуплого человека в гражданской одежде. Сзади шел уполномоченный «Смерша» капитан Казанский. Он нес что-то похожее на чемодан в добротном кожаном чехле. Из «чемодана» высовывался металлический штырек.

– Это что за тип? – спросил я у стоявшего рядом с машиной замначштаба.

– Да, понимаешь, стукача поймали! Видишь, у Казанского его передатчик. Мерзавец! На допросе так и сказал: перебросили его сюда для срыва операции.

– Где его взяли?

– А вон в ангаре. Техник звена Коробиков пошел туда по нужде, наверху услышал шорох. Прислушался, а там кто-то возится. Забыл наш Ваня про свою нужду – и бегом к штабу! Доложил Казанскому. Тот взял людей, ангар окружили. Он бежать, отстреливаться стал. Только далеко не убежал. Когда вели этого выродка к машине, Федосеев, ты его знаешь, бывший механик Алеши Павлова, бросился на него с гаечным ключом: сейчас, кричит, я тебе за своего командира голову размозжу! Еле оттащили его ребята.

С тех пор обстрел аэродрома прекратился, и он буквально ожил. Из своего лесочка вышли чехи. Под вечер в небе раздался гул моторов. Это шли Ли-2. Они появились над аэродромом и стали спокойно заходить на посадку. Летчики поставили трапы к дверям, и чехи стали дружно грузить в самолеты ящики с боеприпасами, оружие. Наконец и сами забрались внутрь.

Натужно ревели моторы самолетов на взлете: так тяжело нагрузились.

Воздушный мост снова действовал бесперебойно. Советская Армия спешила на помощь партизанам Словакии.

Смекалка помогла

Рано утром машина с летчиками приехала на аэродром. Я вылез из кабины и вместе с летчиками направился на свою стоянку. Инженер эскадрильи доложил:

– Товарищ командир, девять самолетов к боевым вылетам готовы! На одной машине меняют бензобак. Через час будет готова.

– Хорошо, Виноградов! – сказал я, протягивая ему руку.

Вскоре я получил задание сопровождать за Днепр пару самолетов-разведчиков Ил-2.

С аэродрома вырулили два штурмовика и пошли на взлет. Им было дано задание пройти над линией фронта и сфотографировать ее. Ведущим был опытный разведчик лейтенант Чеченашвили. Затем поднялась в небо моя четверка истребителей. Чеченашвили, увидев наши самолеты, нараспев передал по радио:

– Денисов! Я – Чеченашвили. Привет, дорогой! Прошу тебя, держись к нам поближе. Когда вы рядом, спокойней себя чувствуешь.

– Понял, Отар! В обиду не дадим. – И группа взяла курс к линии фронта.

День был сумрачный. Синяя дождливая облачность висела в два слоя. В такой обстановке гляди да гляди. Гитлеровцы любят в облаках прятаться. Выскочит пара хищников словно из-за угла, дадут очередь и снова в облака – поджидать очередную жертву.

На высоте полторы тысячи метров «илы» подошли к Александрии. Дойдя до Пятихатки, повернули влево на восток, в сторону Днепродзержинска, фотографируя позиции врага. В небе никого не видно. Но я, словно предчувствуя противника, с опаской посматривал на эти синие, тревожные облака.

Из района Павлыша по нашим разведчикам ударила немецкая зенитка. На фиолетовом фоне дождевых облаков ярко блеснули длинные шнуры огня. Впереди «илов» повисло три черных разрыва. Штурмовики сделали зигзагообразный маневр, отвернули немного в сторону, пошли вдоль линии фронта, все опять стало спокойно. Но мне такая обстановка была знакома, и я предупредил по радио:

– Внимание, группа. Усилить наблюдение за воздухом. На нас, видимо, кого-то наводят! – И точно. Посмотрев вправо, я увидел, как на пару лейтенанта Одинокова почти отвесно, из облаков пикировали два «мессершмитта». – Одиноков, – выкрикнул я, – вас атакуют сзади!

Одиноков и его напарник сразу развернулись влево, но передний фашист все же догнал ведомого Одинокова младшего лейтенанта Сереброва, только что прибывшего из училища, и успел дать очередь. Серебров метнулся в сторону. «Мессершмитт», показав нам живот, попал мне в прицел. Метров с семидесяти я дал очередь. «Мессер» отвернул вправо на запад. Пройдя километров пять, сильно задымил и пошел вниз.

В этот момент послышался тревожный голос Сереброва:

– Денисов! У меня что-то с самолетом. Его словно кто бьет по хвосту и все время на нос тянет.

– Спокойно, Петя! – подбодрил я его. – Не горишь, запаха дыма не чувствуешь?

– Нет! – ответил он.

– Ну хорошо, я сейчас подойду, посмотрю.

Взглянув на машину, я увидел на фюзеляже три большие пробоины. В одном месте была содрана обшивка. Подумал: «Раз самолет летит, не буду портить Сереброву настроение». И сказал:

– Кажется, все нормально. На всякий случай сбавь скорость. Прибери обороты мотора, не газуй. Мы идем рядом со своей территорией, так что не волнуйся…

За селом Верховцевом штурмовики развернулись на север, к Днепру, и пошли к дому. Сереброву я приказал садиться первым, и он приземлился нормально.

Докладывая после полета разведданные начальнику штаба, я показывал на карте:

– Вот здесь, товарищ майор, на нашем берегу, у Кременчуга, скопилась такая масса фашистов, что их с высоты километров за двадцать видно: они драпают по железнодорожному мосту на запад. Через Днепр прошел грузовой поезд. Едва он прополз на ту сторону, как сразу за ним потянулись фашистские танки, машины, артиллерия. А севернее Кременчуга, у села Великая Кахновка, проскочив на бреющем, я тоже видел огромное скопление народа. Но непохоже, чтобы это были немцы, даже показалось, белые платки пестрят…

Начальник штаба сказал:

– Ну и глазастый! Это именно наши люди, украинцы, молодежь в основном. Гитлеровцы в рабство их гонят. Только что из штаба дивизии предупредили.

Наше командование приняло решение отрезать врагу путь за Днепр, взорвать железнодорожный мост. Несколько групп самолетов-штурмовиков по очереди заходили на цель. Дым от взрывов рассеивался, а мост стоял. Одну из групп пришлось сопровождать на цель и мне. Возвратившись с задания, я с сожалением рассказал технику звена Панину:

– Во, Антоныч, чудеса! Над целью «илы» сыпанули бомбы, в воздухе потемнело, мост окутало дымом. Ну, думаю, все. Я, конечно, прошел над мостом посмотреть результаты, дым отнесло в сторону, а он стоял как миленький. Видно, от своих погибать не хочет…

– Товарищ капитан, – заговорил Михаил Антонович, – может, поговорите с командиром полка, одна идейка есть.

– А вы сами, Антоныч!

– Да ну, к нашему брату технарю другой раз не слишком прислушиваются.

Я отправился на КП. Минут через пятнадцать Панина вызвали к командиру. Вот они уже с инженером полка Кравцовым направились в мастерские. Погрузили на машину бухту толстого троса, сварочный аппарат и поехали на стоянку к штурмовикам. Часа через два вернулись.

– Ну что, Антоныч, сварганили что-нибудь?

– К штурмовикам ездили, одно рацпредложение внедрили.

– Что же вы там предложили?

– Понимаете, командир! Стокилограммовая немецкая бомба длинная, но сравнительно тощая. Сбросит ее летчик и прицелится отлично, а она проскочит в сантиметре от фермы моста и бухнется в воду. Ну взорвется, конечно, на глубине, а мост стоит. Тут дело случая – прямое попадание. А сейчас мы к шести бомбам, к их корпусам, приварили по три ушка. За них троса зачалили, на концах приделали якорьки, обмотали троса вокруг бомбы и подвесили под крылья. Теперь, когда летчик дернет за ручку «Сброс», бомба сорвется с подвески, троса размотаются и, извиваясь, потянутся за ней хвостом. Пролетая мимо, какой-нибудь якорек обязательно за ферму зацепится. Бомбу рванет к мосту, и попадание обеспечено.

После обеда на цель шла очередная группа «илов». Сопровождать ее послали меня. Командир полка так и сказал:

– Ты в разведку летал, все сам видел, так будет вернее.

Восьмерка штурмовиков запустила моторы. Поднимая буруны пыли, самолеты стали выруливать на взлетную полосу. Послышался голос командира группы майора Степанова:

– Денисов! Я – Степанов! Ты в воздухе внимательно посматривай за передним звеном, как бы не размотались мои троса…

– Понял, Демьяныч! Как сыч буду глядеть. Вскоре взлетели, а минут через десять показался могучий Днепр. Свинцовую гладь, словно ниточка, пересекал железнодорожный мост. На левом берегу реки темнела огромная масса отступавших войск. Ударила немецкая зенитка. Правее штурмовиков повисли с десяток черных шапок взрывов. Пара самолетов Ил-2, специально выделенная для подавления зенитного огня, отвернулась вправо, обстреляла батареи. Стрельба с земли прекратилась. Штурмовики шли к мосту, наша шестерка истребителей сновала над ними. Вот в наушниках послышалась команда:

– Внимание, горбатые! Приготовиться-я! Огонь!

На мост полетели бомбы. Я видел, как за отдельными фугасками, сзади, извивались троса. Штурмовики с левым разворотом стали уходить на свою территорию. Я сделал круг – посмотреть вниз. Серым каракулем вспыхнули над водой взрывы. Все окуталось дымом. Когда он рассеялся, я пролетел над мостом. Одна из ферм своим концом уперлась в воду. В реке барахтались сотни фашистов. Я услышал голос Степанова:

– Денисов! Передай, пожалуйста, попадание!

– Демьяныч, молодец! – радостно выкрикнул я. – Мост взорван! Третья ферма от левого берега сорвалась с опоры и одним концом упала вниз…

– Понял, Денисов! Благодарю! – И Степанов стал передавать на нашу наземную радиостанцию: – «Енисей»! Я – Степанов! Задание выполнил.

В связь вошла наша командная станция и передала:

– Степанов! Я – «Утес». Большой хозяин очень доволен работой. Онблагодарит группу истребителей, сопровождавших вас. Можете идти домой!..

Не успел я после посадки вылезти из кабины, а на аэродроме уже всё знали. Летчики, друзья, техники поздравляли меня:

– Молодец, командир! Путь фашистам отрезан.

– Вот теперь трофеев достанется…

– Что там трофеи! Главное, десятки тысяч ребят и девушек, угоняемых в Германию, вернутся домой…

Слушая похвалы, я все время искал глазами техника звена Панина, увидев, окликнул его:

– Антоныч! – Техник засуетился на месте и направился в обратную сторону, к землянке. – А ну, ребята, перехватить нашего батьку и качать его. Это он мост взорвал. Его выдумка с тросами решила дело…

Грузного пожилого человека быстро догнали и, как он ни сопротивлялся, подхватили на руки.

Осторожно подбросили вверх раз, два. А когда из его карманов посыпались шплинты и гайки, упал разводной ключ, я сказал:

– Кончай, ребята, а то наш батя совсем рассыплется…

Вскоре старший техник-лейтенант Панин был награжден орденом Красной Звезды.

Странный объект

В передвижном домике жарко топилась самодельная печь, сделанная из бензиновой бочки. Летчики, сняв куртки и пододвинув ближе к печи скамейки, весело рассаживались вокруг нее. Старший лейтенант Белоусов, коренастый, плотный парень, зябко потирая свои крупные руки, в которых уместились бы два моих кулака, ворчал по-стариковски:

– Ну и зима тут гнилая! Температура плюсовая и одет в меховой комбинезон, а зуб на зуб не попадает. Эх, вот у нас в Сибири сейчас знатные морозы стоят! Бывало, идешь вечером с гулянья, под сорок жмет, а не замечаешь, только снег под ногами скрипит. И дышится легко. А здесь дышим одной сыростью… – Хлопнув в ладони, он поднялся с места и весело предложил: – Ну что, братцы, забьем козла от горькой жизни?

К нему за стол, где лежали косточки домино, подсели летчики Королев, Сайфутдинов и Филиппович. Старший лейтенант Гришин, любивший поспать, воспользовался моментом и незаметно вышел из домика. Теперь заберется в кабину своего самолета – досыпать. Лейтенант Водолазов сегодня счастливчик. До него дошла очередь читать книгу «Овод». Он достал ее из-за отворота куртки и примостился в углу. «Овод» был в новом переплете. С неделю назад капитан Чалышев, закрыв фонарь, читал ее в кабине. Вдруг ему дали сигнал на вылет. Он запустил мотор и тут вспомнил о книге. Лишний предмет в кабине мог привести к несчастному случаю. Чалышев не придал, видимо, значения тому, что крутится винт, и, кинув книгу на траву, пошел на взлет. Старый, зачитанный до дыр томик подхватило мощной струей от винта, и листы разлетелись в разные стороны. Надо было видеть, с какой любовью исправляли летчики и техники оплошность Чалышева. Они долго ходили по стоянке, собирая вырванные листы. По вечерам подбирали «Овода», собирали заново, аккуратно склеивали страницы тонкой папиросной бумагой. А сержант Ревуцкий, работавший до войны в типографии переплетчиком, сделал новый прочный переплет.

Поглядывая в окно, я заметил, как над полем появился пассажирский самолет Ли-2. Прижатый облаками, он заходил на посадку так низко, что, казалось, чертил крылом по земле. Когда самолет сел, к нему подошла закрытая брезентом машина с красным крестом. Я, мучимый любопытством, вышел на улицу. У самолета рядом с другими незнакомыми мне офицерами стоял наш полковой врач. Заметив меня, он махнул рукой. Я подошел.

– Хочешь посмотреть фашистский концлагерь? Детишек оттуда вывозят. Видишь, первую партию отправляют самолетом? – тихо сказал Смирнов. – Иди отпросись у командира.

Я заторопился в штаб. Дерябин был один.

– Товарищ командир, разрешите на пару часов отлучиться!

– Куда?

– Да с майором Смирновым в концлагерь хотим поехать.

Дерябин посмотрел на часы, затем в окно, по стеклу которого бежали капли, и махнул рукой:

– Давай, только недолго… Вдруг солнце выскочит…

На санитарной машине мы поехали к лагерю. Издалека увидели серый кирпичный забор, ряды бетонных столбов. Они стояли в три ряда и были густо опутаны колючей проволокой. Совсем недавно по ней пропускали электрический ток. По периметру лагеря возвышались сторожевые вышки. Сквозь паутину колючей проволоки виднелись унылые бараки. А еще дальше высились красные кирпичные трубы, теперь уже остывшие, уже не рассеивавшие по окрестным полям свой страшный жирный пепел. Откровенно говоря, при виде этой угрюмой картины я готов был повернуть назад, но отступать было поздно. Сержант закрыл за нами черные железные ворота, которые лязгнули громко и омерзительно. Я вздрогнул и невольно оглянулся.

В лагере поражал царивший здесь порядок. Все в линию, все симметрично. Ровные шеренги бараков, прямые чистые дорожки. На серой стене какого-то служебного здания огромный плакат. Прижав палец к губам, с него смотрела женщина, а внизу были нарисованы три аршинные буквы «PST!». Эта надпись «Молчи!» – преследовала нас по всему лагерю.

В сопровождении одного из военных врачей мы пошли к бараку. Около него стояли машины. В одну из них два пожилых санитара поднимали на руках детей, подсаживали их в кузов. Мы заглянули под брезент, дети боязливо отпрянули в глубь машины. Это были мальчики и девочки лет десяти – двенадцати. Все были одеты во что-то серое, бесформенное. Они сидели, плотно прижавшись друг к другу, и испуганно глядели на нас. Маленькие узники были настолько худы, что походили на живые скелеты.

– Откуда вы, ребята? – голос у меня невольно дрогнул.

Они долго молчали. Наконец один мальчик немного осмелел, потянулся к нам. Бледный, какой-то весь прозрачный, он показал на звезду на моей шапке и что-то сказал по-польски. Осмелела и черноглазая девочка с черной челочкой волос. Она тихо сказала:

– Я из Смоленска. Два года мы с сестренкой жили в лагере. Потом нас перевели сюда. Моя мама здесь умерла. Недавно меня разлучили с моей сестренкой Варей. Мы с ней близнецы. Где она теперь, я не знаю. Наверно, умерла…

И девочка горько заплакала.

В это время к кабине передней машины подошел военный врач.

– Куда вы их везете, доктор? – спросил я.

– Как куда? В госпиталь. Выхаживать, – ответил он.

Так вот почему к нам прилетел Ли-2 в такую дрянную погоду…

– И много их здесь, в лагере?

– Таких-то мало. – Врач помолчал, а затем глухо добавил: – Больше тех, которые ходить уже не могут, – и кивнул на раскрытую дверь барака.

Мы подошли к бараку, заглянув внутрь. Я невольно отшатнулся. Показалось, что на двухэтажных нарах лежат груды костей. В проходе стояли наши медсестры. Они кормили с ложек обессилевших, истощенных ребят, обреченных, как мы узнали позже, на уничтожение в «специальном цехе».

Потрясенные, мы со Смирновым молча шли мимо этих маленьких человеческих призраков. Через открытую дверь служебной комнаты мы увидели наших офицеров из армейской разведки. Они сидели за столом, просматривали документы. Смирнов попросил разрешения войти. Нам разрешили. Сразу бросился в глаза десяток ременных плеток, висевших на стене. На конце одной из них тускло поблескивала свинцовая головка, напаянная на тонкий тросик. Пожилой майор поймал мой удивленный взгляд:

– Можно пощупать, товарищи! Взять в руки, подержать. Такое не забудете всю жизнь. Эти плетки в этом «трудовом лагере» были единственными «воспитателями».

Потом мы очутились в мрачном, с зарешеченными окнами корпусе. Это был крематорий. Здесь стояли газовые печи. Их квадратные чугунные двери были открыты настежь. На толстых, покрытых окалиной колосниках лежали обгорелые человеческие кости. На полу лежал густой слой серого пепла.

И мне вдруг вспомнился этот странный объект. Летая на задание, в разведку, я видел, как из этих самых труб поднимался в небо густой черный дым. Я терялся в догадках, никак не мог понять, отчего это начальство, которому я регулярно докладывал о том, что у немцев вовсю работает какой-то военный завод, не отдавало приказа об его уничтожении. Оказывается, вот какой страшный «завод» здесь работал…

Майор медицинской службы, сопровождавший нас, никаких объяснений не делал. Да и к чему? Все было ясно и без объяснений. Быстро, не задерживаясь, осмотрели мы прокопченные помещения и с понятным облегчением вышли на свежий воздух. Майор предложил нам пройти еще в спецкорпус. Мы со Смирновым переглянулись: идти или отказаться? Уж больно все это тяжко было! Все же пошли.

Врач открыл дверь аккуратного серого здания. На нас пахнуло крепким запахом карболки. В просторном, выложенном белой плиткой помещении было светло и чисто. Сначала осмотрели зал, где стояли машины с какими-то никелированными металлическими штангами и проводами, отдаленно напоминавшими сварочные аппараты. Врач на ходу пояснял что-то, но я не слишком внимательно слушал. Словно ожидая увидеть что-то уж вовсе ужасное, я все время невольно озирался по сторонам.

Прошли в следующий зал. У стен стояли белые металлические шкафы, похожие на холодильники. К одному из таких шкафов и подвел нас майор. Я через стекло взглянул внутрь и оцепенел. В большом эмалированном судке лежали пять детских головок. Одна из них, обращенная к нам мертвым лицом, была с челочкой. Она была разительно похожа на ту девочку, которую я только что видел в машине.

– В этом и в следующих залах, – сказал врач, – нацисты производили самые изощренные опыты и эксперименты над живыми людьми. Над детьми…

Идти дальше у меня уже не было сил, и я заторопился к выходу…

Вечером мы с капитаном Чернобаевым пришли на свою квартиру, которую снимали у пожилой польки. Дверь открыла хозяйка. Она была в нарядном темно-синем платье. Из-под цветастого платка выглядывала прядка совершенно седых волос.

Из кухни аппетитно пахло жареным луком. Хозяйка пригласила нас на ужин. Мы, поблагодарив ее, вежливо отказались, объяснив, что только сейчас перекусили в летной столовой.

В дверь постучали. Я открыл. На пороге стоял старшина Баранов.

– Здравия желаю, товарищ капитан! – весело сказал он, входя в комнату. – Я вам и Чернобаеву чистое постельное белье принес и мыло, вы такого еще и не видели. Сегодня ж суббота…

– Молодец, Баранов, спасибо!

Баранов ушел. Я взял большой круглый кусок мыла с красивой, яркой этикеткой. Мне улыбалась краснощекая белокурая девочка, внизу было написано что-то по-немецки. Мыло источало тонкий, душистый аромат.

– Кузьмич! – сказал я Чернобаеву. – Смотри, как вкусно немцы изготавливают мыло.

– Да, расстарался где-то наш старшина.

Мы решили мыться. Первым в ванную комнату пошел Чернобаев. Я, поджидая его, стоял с полотенцем в руках и смотрел на пустынную, сумеречную улицу с тесно прижавшимися друг к другу унылыми, серыми домами. Вдруг из ванной донесся шум, сердитые возгласы хозяйки. Я пошел на шум.

В открытых настежь дверях ванной увидел Чернобаева. Лицо его было густо намылено. Перед ним стояла старая хозяйка с брезгливо-гневным выражением на лице.

– Что тут у вас происходит? – спросил я. – Кузьмич, в чем дело?

Чернобаев сквозь густую мыльную пену растерянно улыбнулся и развел руками:

– Сам ничего не понимаю. Пришел, стал умываться, а она давай ругаться, кричать, ногами топать…

– Что случилось, хозяюшка? – как можно ласковее спросил я у польки.

Она в ответ что-то быстро заговорила, нервно размахивая руками и указывая тем же брезгливым жестом на мыло.

В конце концов Чернобаев хотя с трудом, но понял ее. Он до войны служил на Украине и немного понимал по-польски.

Я увидел, как изменилось выражение его лица и он кинулся смывать мыльную пену. Потом, насухо вытеревшись, сказал:

– Мыло сделано в лагере, из этих, сам понимаешь…

И, не договорив, махнул рукой и пошел в свою комнату.

Оказалось, что хозяйка до прихода наших войск работала на немецкой фабрике – наклеивала этикетки с красивой белокурой девочкой на это мыло. Проходя мимо ванной, она увидела скомканную и брошенную в мусорное ведро знакомую облатку и пришла в ярость.

Снова на меня повеяло ледяным холодом фашистского концлагеря. Перед глазами встали тот проклятый шкаф, мертвая головка смоленской девочки Вареньки, Я не сомневался, что это была она…

Крылом к крылу

В середине апреля 1945 года началось победоносное наступление советских войск на Берлин. Наш полк перелетел за реку Одер. Аэродром находился на большой поляне, окаймленной сосновым лесом. На его окраине среди деревьев стояло несколько низких деревянных бараков. В них разместились летчики и обслуживающий батальон.

После посадки я собрал летчиков эскадрильи у своего самолета и на случай боевых вылетов приказал им переложить полетные карты. Вдруг раздался радостно-удивленный возглас Рябова:

– Командир! Да ведь в последний раз карту перекладываем: сам Берлин в планшет вмещается!

Это замечание вызвало у летчиков шумную реакцию. Послышались острые шутки в адрес Гитлера и всей его фашистской своры, доживавшей – мы в это свято верили – последние дни.

Во второй половине дня с севера потянуло холодом. Поплыли серые, плотные облака. К вечеру небо прохудилось, пошел сильный дождь. О себе напомнила близкая Балтика.

На рассвете мы проснулись от грохота близких артиллерийских выстрелов. С перепугу повскакали с постелей и, на ходу застегивая пуговицы, побежали в укрытие.

Над нашими головами со свистом летели тяжелые снаряды. Лежавший рядом со мной капитан Чернобаев боязливо огляделся:

– Сергей! Неужели фашисты прорвались, окружили нас? Погибнем не как настоящие летчики, в небе, а словно тараканы в этой чертовой щели…

Мы на всякий случай вытащили из кобуры пистолеты, перезарядили их. Вдруг правда немцы появятся.

Стрельба длилась примерно полчаса и внезапно прекратилась. Высунув головы, мы осторожно огляделись. Никого нет, тихо. Только позже выяснилось, что наш аэродром оказался между двумя шоссейными дорогами. По той, что была справа от нас, на запад шли наши танки, а по той, что слева, прорывались к своим, оказавшимся в «клешне», фашистские «тигры» и бронетранспортеры.

Каким-то образом обнаружив друг друга, они начали перестрелку, и в прямом и в переносном смысле мы оказались между двух огней. К счастью, ни наши, ни немецкие танки не пошли во взаимную атаку, не то подавили бы они наши самолеты, словно яичные скорлупки.

После завтрака мы, командиры эскадрилий, направились на командный пункт. Вскоре туда со свернутой в трубку картой пришел дежурный метролог. У него был такой вид, будто именно он виноват в том, что дождю не видно конца.

– Ну, чем порадуешь, Новиков? – спросил Дерябин. Капитан развернул карту, положил ее на стол и сказал:

– Вот видите, товарищ подполковник, улучшения не обещаю. Над нами проходит мощный циклон. Пока его не протянет на юг, ничего не изменится.

Дерябин хмуро посмотрел на карту:

– Ну что ж, друзья, если ко мне вопросов нет, я вас не задерживаю.

Мы вместе с командиром полка вышли на улицу и стали смотреть на дорогу, по которой на запад шли наши войска. Дерябин повернулся к нам и с досадой сказал:

– Что обидно, рядом по дороге идут машины с боеприпасами, артиллерия, пехота, а мы взлететь не можем. Так и Берлин без нас возьмут!

После обеда некоторые летчики досыпали украдкой, забравшись в кабины. Пошел и я к своему самолету.

По краю летного поля, пощипывая тощую траву, уныло бродил беспризорный скот: свиньи, овцы, коровы…

Подхожу я к своему самолету – у хвоста стоит большая пестрая корова. Вытянув шею, она мирно пережевывала жвачку. Я подошел поближе, она повернула голову в мою сторону.

Корова смотрела такими грустными глазами, будто хотела сказать что-то.

– Здорово, кума! – невольно вырвалось у меня. – Ты чего здесь делаешь? Прокатиться на самолете хочешь?

Корова еще больше пригнула шею, потянулась ко мне.

– Колпашников! – крикнул я механику, который, открыв капот, осматривал мотор. – Смотри, гостья припожаловала.

Механик обернулся и от удивления открыл рот:

– Ты откуда, милая? А ну, пошла! Посторонним на стоянке находиться не дозволено.

И он стал шарить глазами по земле, ища хворостину или палку.

– Тпрусь, говорю! – замахнулся Колпашников на корову. Та приподняла голову с длинной паутиной слюны на губах и жалобно замычала.

– Да она же по-русски не понимает, – усмехнулся подошедший к нам Водолазов. – Дай-ка я ее поясным ремнем перепояшу.

И он стал расстегивать пряжку.

– Погодите-ка, товарищ лейтенант, – сказал Колпашников, приседая перед коровой на корточки. – Э, да она не доена! Смотрите, у нее молоко на землю капает, а вымя-то, вымя как разнесло! Видите, соски в сторону торчат.

– Вот в чем дело! – сказал Водолазов, застегивая ремень. – Ах, бедняга, что же нам с тобой делать? Давай, Колпашников, подои ее. Ты, я вижу, крупный специалист по коровам, – предложил он.

– Подоить? – опешил механик. – Да я не знаю, с какой стороны и подойти к ней, не то что доить!

– А что, и правда, ребята, – сказал я, подходя к корове. – Надо что-то придумать. Самому попробовать, что ли? В детстве, помню, приходилось доить, когда мать болела…

– Конечно, товарищ командир! – подзадорил механик. – Я бы сам, да страшновато. Эх, жаль, что девчата наши, оружейницы, еще не приехали.

– А ну, неси из кабины парашют! – приказал я механику. – Уж если садиться под нее, так по всем правилам.

Механик легко прыгнул на крыло.

– А куда сдаивать будем? – крутил я головой в поисках посуды.

– Пока на землю, товарищ командир, чтобы облегчение ей дать, – сказал Колпашников, – а потом я разыщу что-нибудь… Во, во! Видите, как пошло, аж струи бьют! – подбадривал механик, бегая вокруг меня и коровы.

Вскоре нашлось и ведро. Тугие белые струи звонко ударили о донышко. Нас окружили зеваки – летчики, техники. Время от времени давали ценные, по их мнению, указания.

– А вы, товарищ капитан, ошибку в жизни сделали, в летчики пошли. Ваша планида совсем другая, – пошутил мой заместитель Рябов.

– Еще успеет перековаться. Глядишь, рядом с Золотой Звездой Героя «Серп и Молот» повесят, – поддакнул лейтенант Водолазов, гладя вытянутую морду коровы, которая от этой ли ласки или от моих усилий теперь блаженно дремала. Механик Колпашников участливо наклонился к пеструшке:

– Что же твои хозяева бросили тебя, сбежали? Видишь, мы тебя выручаем. А попалась бы такая, как ты, красавица на глаза фашистам, они бы из тебя вареную говядину сделали. Молодец против овец, а против молодца – сам овца. Стоило заявиться русскому Ивану, он и пятки показал.

Раза три я отдыхал, так немели руки, Наконец вымя коровы похудело и обвисло. Я встал и, потряхивая кистями рук, скривился от боли:

– Ой, братцы, совсем отсохли! Как теперь штурвал держать?

Увидев у самолета кучу народа, подошел замполит, подполковник Хрусталев.

– Вы что тут митингуете?

– Да вот немецкой корове на русском языке политграмоту втолковываем, товарищ подполковник, – ввернул кто-то с озорным смешком. – Может, поймет она, что ее хозяева понять не смогли.

– Поддается агитации? – улыбнулся замполит.

– Вполне. Вот ее благодарность!

Рядом с Хрусталевым поставили полное ведро с шапкой молочной пены.

Тут же, у самолета, мы дружно вычерпали теплое молоко кружками, котелками и пустыми банками из-под тушенки…

Вскоре погода наладилась, выглянуло солнце. По небу теперь плыли легкие облака. Зеленые сосны, промытые дождем, источали крепкий запах. Первая листва на деревьях радовала глаз своей свежестью.

Аэродром ожил. По стоянке между самолетами засновали машины с горючим и сжатым воздухом. Механики расчехлили машины, готовя их к боевым вылетам. Из кабин слышались радиопереговоры и громкие щелчки перезаряжаемого оружия: девушки-оружейницы готовили к воздушным схваткам пушки и пулеметы. Повсюду слышались шутки, смех. Настроение у людей было приподнятое, каждый чувствовал: до победы оставались считанные дни.

В тот же день я получил задание: сопровождать своей эскадрильей группы штурмовиков в район Потсдама.

Надев шлемофон, я взял летный планшет и пошел к самолету.

Вокруг моего «яка», что-то подкручивая и подвинчивая и напевая под нос веселый мотив, ходил механик. Увидел меня и смущенно улыбнулся.

– Ну, как наш корабль? – спросил я. – Готов к бою?

– Порядок! – ответил Колпашников. – Бензином заправлен по самое горлышко.

И он полез в кабину за парашютом. Достав его, механик расправил лямки. Я просунул в них руки и защелкнул замок. Сел в кабину, включил радио. В наушниках послышался знакомый голос ведущего «илов» майора Степанова:

– Денисов, привет! Как настроение?

– Нормально! Тебя вижу, взлетаю! – ответил я, заметив, как низко, над самым лесом, показалась группа штурмовиков.

Взлетел четверкой. За мной – звено Рябова и пара лейтенанта Иванова. Мы, пристроившись к «ильюшиным», пошли в сторону Потсдама.

Над Берлином вверх тянулись столбы дыма, кругом полыхали пожары; в гитлеровском логове догорал фашизм. Южнее города работала неизвестная нам группа штурмовиков. Они, став в круг, обрабатывали позиции врага. «Илы» ныряли по одному вниз, стреляли из пушек, а сбросив бомбы, плавно набирали высоту для нового захода. Возле них ходила восьмерка «яков».

Наземная станция наведения предупредила по радио ведущего наших «илов»:

– Степанов! Работай с левым кругом, не мешай соседям. Восточнее вас работают друзья-варшавяне.

– Какие еще варшавяне? – удивленно переспросил Степанов. – А-а, понял, понял! – торопливо добавил он, видимо вспомнив про находившийся неподалеку от нас аэродром польских летчиков…

Штурмовали поляки отлично, и я невольно залюбовался их работой.

На восточной окраине Потсдама наши штурмовики сбросили бомбы. На втором заходе вниз полетели шары с горючей жидкостью.

В воздухе было спокойно, даже зенитки не стреляли. Взглянув вниз, на озеро Охабель, я увидел на его зеркальной поверхности острую стрелку волн. По озеру шел небольшой пароход. Он тянул на запад три баржи. Караван находился как раз посредине озера, примерно в километре от берега. Я по радио немедленно передал на станцию наведения:

– «Ока»! Я – «тринадцатый»! По озеру Охабель в сторону Потсдама идет пароход с баржами. Как поняли? Прием!

– «Тринадцатый»! Я – «Ока»! – тотчас ответили с земли. – Немедленно атакуй! Это переправляются на ту сторону фашисты. Постарайся сорвать переправу. Как понял?

– Понял отлично!

Я внимательно осмотрелся кругом. «Мессершмиттов» пока не видно, все спокойно. Убедившись, что штурмовики в безопасности, я передал ходившему над ними Рябову:

– Рябов! Остаешься с «илами». Я атакую пароход. Видишь, шлепает по озеру?

– Вас понял, – ответил Рябов. – Работайте спокойно.

Я положил самолет на ребро с углом градусов в семьдесят и нырнул вниз.

Белый, с высоты казавшийся игрушечным кораблик рос на глазах. Уже четко стала различаться толстая труба, выбрасывающая тугую струю черного дыма. Я дал длинную очередь из пушки и пулеметов по баржам, по палубе парохода. Фашисты, прячась от моего свинца, заметались. Во время второй атаки снаряды, видимо, угодили в машинное отделение. Над пароходом выросло белое облако пара, его стало заволакивать густыми темными клубами. Фашисты стали прыгать в воду.

Я доложил об успешной атаке на командную радиостанцию. Слышу в ответ довольное:

– Молодец, «тринадцатый»! Благодарю. Хорошо помог пехоте!

Только направился к своим штурмовикам, слышу в наушниках чей-то взволнованный голос:

– Маленькие, маленькие! Выше вас, справа, «мессеры»!

Я взглянул вправо. Действительно, со стороны Берлина подходили три четверки «мессершмиттов». Я передал команду Рябову:

– «Тридцать первый»! Набери на всякий случай высоту, понаблюдай за нами сверху.

– Понял, – откликнулся Рябов.

Фашисты, однако, не пошли к нам, а кинулись в атаку на поляков. Судя по стремительности нападения и манере, это были опытные пилоты. Польские истребители бросились отбивать атаку, и в воздухе закружилась плотная карусель из самолетов. Над темнеющим внизу лесом то и дело сверкали трассы пулеметных очередей.

Мы, охраняя свои «илы», в бой пока не вступали. Вдруг я увидел, как левее меня в хвост польскому штурмовику пристроился «мессершмитт». Стрелок-радист, отбиваясь, ударил по «мессеру». Польский истребитель бросился товарищу на помощь. Мне было хорошо видно, как поляк догонял немца. Он так увлекся погоней, что совершенно забыл про свой хвост. А к нему в то время уже подкрадывался другой «мессер». Еще минута, и его срежут! Не раздумывая, я сверху бросился на фашиста. Выжимаю из «яка» все, что можно, а сам кричу:

– Обернись, друг!.. В хвосте «мессер»!

Но тут же вспомнил, что поляк меня не слышит, наши передатчики работают на разных волнах.

Чтобы спугнуть немца, дал издалека по нему очередь. Мельком заметил, что и поляк пустил по «мессеру» сноп огня. Тот сразу задымил.

Но и фашист, который подобрался к хвосту польского «яка», успел ударить. И видимо, попал, потому что польский летчик сразу же вышел из боя и сбавил скорость. Очевидно, машина была повреждена. Вдруг он положил самолет на бок и нырнул вправо – вниз, под меня. Что он делает?! Я тоже развернулся вправо и увидел сзади моего самолета пару фашистских истребителей. Они резко уходили вверх.

У меня пересохло во рту: был на волосок от смерти! Вовремя же отогнал их поляк. Ведь еще мгновение, и… Спасибо, тебе, неизвестный друг!

Фашистские летчики, потеряв один самолет, сбитый поляками, ушли восвояси. Видно, у них кончилось горючее. Закончили работу над целью и наши штурмовики. Один за другим потянулись на свой аэродром. Взяли курс к дому и мы.

И тут смотрю: справа крылом к крылу моего «яка» пристраивается польский самолет со знакомой десяткой на фюзеляже. Поляк знал: наш аэродром располагался ближе к линии фронта, чем их, и, опасаясь, что не дотянет до своих, решил садиться у нас.

На конце крыла его машины была начисто сорвана обшивка, торчали острые концы отбитого лонжерона.

Со стороны было хорошо видно, что пилотировал поврежденный самолет польский летчик с большим трудом. Я сбавил скорость. В ответ поляк благодарно кивнул мне головой.

Вытягивая шею, он то и дело беспокойно поглядывал на поврежденное крыло. От встречного воздушного потока обшивка его крыла буквально «дышала». Я понимал, в любую минуту она может сорваться, и тогда самолет развалится на куски.

Видимо, желая поднять дух попавшему в трудное положение поляку, к нему с правой стороны пристроился мой напарник. Теперь мы шли рядом, словно взяв поляка под руки. Поглядывая поочередно на нас, поляк улыбался и даже показал нам из кабины большой палец: «Все идет хорошо!»

Я передал по радио своему ведомому Водолазову:

– Займи место повыше, поглядывай за нами. Как бы не выскочил какой-нибудь шальной фриц.

Водолазов резко отвалил в сторону и полез вверх.

На подходе к аэродрому я услышал голос своей радиостанции:

– «Тринадцатый»! Будь внимателен: над нашей точкой ходят три группы «фоккеров». Посадку запрещаю. Немедленно атакуйте фашистов!

– «Десна»! – передал я на землю. – Среди нас есть один подбитый, из варшавян. Обеспечьте ему срочную посадку!

– Понял, «тринадцатый», примем меры…

На высоте километра в полтора ходили сразу три шестерки «фоккеров»! Немцы, видимо, раньше базировались здесь, но в результате быстрого продвижения наших войск спешно убрались. Наша передовая команда, приехавшая готовить аэродром для приема самолетов, осматривая столовую, обнаружила на столах нетронутую пищу. Она была еще теплой! Теперь немцы решили отомстить нам за наше вторжение. Но пришли не вовремя: на аэродроме самолетов почти не было, стояло лишь несколько неисправных машин. Все остальные находились в воздухе.

«Фокке-вульфы» встали в правый круг, высматривая, куда бы сбросить бомбы. И тут мы пошли в атаку! Фашисты, увидев нас, всполошились, сбросили куда попало свои бомбы и стали уходить. Вдогонку им засверкали очереди. В наушниках послышались взволнованные голоса. Кто-то высоким фальцетом выкрикнул: «Коля! Вон того, переднего, не упусти! Опытный, гад, ишь крутит. Срезай ему круг, срезай!» И тут же пробасил Рябов: «Двадцать восьмой», чего тянешь? Бей!» Через минуту снова сердитый голос Рябова: «Куда же ты такую очередюгу пустил? Патроны надо беречь, ему бы и половины хватило».

А вспыхнул «фоккер» красиво! В воздухе уже горели три вражеские машины.

Над аэродромом я догнал ведущего группы. Передал по радио: «Атакую ведущего!» Гитлеровец нервно вертел головой, то и дело оглядывался, а сам на бреющем удирал восвояси. Я дал короткую очередь, и «фоккер» врезался в землю прямо посреди аэродрома! Дежурному по полетам пришлось срочно перенести посадочное Т в другое место: пора было сажать самолеты.

С задания вернулись еще две группы наших «яков», но руководитель полетов разрешил садиться моей эскадрилье первой: у нас было на исходе горючее.

После посадки я пошел на КП. У радиостанции стоял руководитель полетов, начальник штаба майор Смирнов. Рядом с ним – высокий худощавый польский летчик. Смирнов что-то сказал поляку, тот кивнул головой, а когда я подошел, приложил два пальца к новому коричневому шлемофону и отдал мне честь.

– Поручик Вжесневский, – представился он по-русски и быстро-быстро заговорил по-польски. Я ничего не понял, но улыбнулся.

Мы пололи друг другу руки, затем крепко обнялись.

– Спасибо, спасибо, друг, – взволнованно говорил я. – Спас ты меня.

– Тэж бардзо дзенькую. Бардзо, бардзо дзенькую, – слышал я в ответ.

В общем мы, два летчика, только что вышедшие из боя и оказавшие друг другу помощь, отлично поняли друг друга.

Взглянув направо, на стоянку, я увидел подполковника Дерябина. Он только что вернулся из полета и теперь направлялся на К.П, – нерослый, но широкоплечий, крепко сбитый, в своем неизменном стареньком реглане. Я вспомнил, как однажды командир дивизии упрекал его:

– Дерябин, не срами авиацию. Пойди на склад, получи новый реглан.

Дерябин тогда отшутился:

– Две войны прошел в нем, товарищ генерал, теперь немного осталось. Закончу вот третью, в музей на вечное хранение сдам.

Рядом с Дерябиным шел Хрусталев, голубоглазый, всегда улыбчивый и подтянутый. Он прибыл в наш полк после госпиталя, на место погибшего под Корсунь-Шевченковским комиссара Круглова.

Шагая рядом с Дерябиным, он оживленно рассказывал ему что-то и, как это принято у летчиков, показывал руками: один самолет заходит другому в хвост. Дерябин кивал головой и скупо улыбался. Когда они подошли ближе, я по отдельным словам понял, что комиссар рассказывал о воздушном бое над аэродромом. Увидев меня, комиссар прервал разговор, а Дерябин воскликнул:

– Ну и молодцы твои орлы, Денисов! Порассказал мне сейчас комиссар… Значит, это ваши семь костров горят? Молодцы! Да, в воздухе слышал твои переговоры с комкором. И там ты, выходит, отличился? Поджег или взорвал что-то, а?

– Да. Потопил пароход с фашистами на озере, – сказал я.

– Счастливый день у тебя, Денисов, – улыбнулся Хрусталев. – Причитается…

Мы вошли в штаб. Командир спросил:

– Ну, покажи, где, на каком озере? Тут их, под Берлином, целая россыпь.

– Вот тут, на озере Охабель! – Я карандашом поставил жирную точку.

Начальник штаба, вошедший с нами, сразу помрачнел. Он с досадой бросил карандаш на стол:

– Плохо дело, товарищ командир! По озеру переправлялись наши.

– Как наши? – вздрогнул Дерябин. – Не может быть!

У меня сразу пересохло во рту и будто внутри что-то оборвалось: «Наши!»

– Взгляните на карту, – сказал Смирнов. – Видите этот кусочек берега, на той стороне озера? Он теперь наш. Вместе с этим маленьким хуторком. Только сейчас из штаба дивизии оперативную сводку принял.

– Так мне же сам комкор приказал! – загорячился я, придя в себя. – Что же он, обстановку не знает?

– Знает. Но более общую, – гнул свое Смирнов. – Не до каждого лесочка или высотки. Положение войск меняется не только каждый час, но порой даже минуту! Могут быть ошибки. А ты – непосредственный исполнитель и должен точно знать, по кому стреляешь…

Хрусталев нервно заходил по комнате, полез за папиросами. Командир, немного помолчав, распорядился:

– Вот что, Смирнов… Постарайся немедленно выяснить обстановку. Свяжись с оперативным дежурным дивизии…

О чем они говорили потом, я уже понимал плохо. Перед моими глазами стояли застывший посреди озера кораблик и беспомощно барахтавшиеся в воде люди. «Неужели это были наши?» – без конца задавал я себе один и тот же вопрос. Неужели по озеру плыли те, что прошли героический путь от Москвы, от Волги до Берлина? Возможно, там был тот самый старшина со своей стрелковой ротой, что спас меня под Корсунь-Шевченковским. Тогда моя подбитая машина, едва перетянув через линию фронта, шла к земле. Кабину заволокло горячим паром. Он обжигал мне руки, лицо, было плохо видно землю… Самолет плюхнулся в снег. Скребя радиатором мерзлую землю, прополз метров сто и, упершись во что-то носом, задрал хвост и перевернулся на спину. «Як» накрыл меня намертво своей тяжестью. Я повис на привязных ремнях. В голове мелькнула страшная мысль: «Ну вот, кажется, отжил. Если не взорвутся сейчас бензобаки, то задохнусь в кабине…» Вдруг слышу скрип снега, стук по крылу: «Эй, сокол! Жив ты там?» Это были наши! От волнения я потерял голос, прохрипел что-то невнятное. «Ну, погоди, вызволим тебя. Эй, ребята! Быстрей сюда. Жив, голос подает». Приподняли солдаты мою машину за крыло, и этот старшина вытащил меня из кабины. И вот моя благодарность…

Я вышел из штаба, слепо глядя перед собой.

Польский летчик ждал меня на улице. Мы пошли на ужин. По моему виду поляк понял, что у меня что-то неладно. Некоторое время шли молча. Потом не выдержал, стал рассказывать ему о своей беде. Он старался ободрить меня, говорил что-то по-своему. Я плохо понимал его, но уловил несколько знакомых слов: «Вшистко добже бенде, разумеет пан капитан?» Все будет хорошо… Эх, друг!

Вошли в столовую. Летчики, сидевшие за столами и громко говорившие, едва взглянув на нас, сразу притихли. Я сел на свое место, но не притронулся ни к своим ста граммам, ни к еде, принесенной официанткой. Выпил только стакан чаю.

Вместе с поручиком Вжесневским, не отходившим от меня ни на шаг, пошли в помещение, где мы спали. Я показал гостю свободную койку. Не стал ему говорить, что всего три дня назад на ней спал мой боевой друг Саша Толкачев, геройски погибший под Берлином.

Разделся, лег спать. Пытался поскорее уснуть, но не мог. Только под утро немного забылся. Днем думал о том старшине, и ночью он мне снился. Стоит передо мной, сердито так смотрит и с укоризной говорит: «За что же ты, браток, меня на дно озера отправил, моих детей сиротами сделал?»

Исчезает образ старшины, и я будто наяву вижу его детей, о которых он мне успел рассказать тогда, слышу их дрожащие от слез голоса: «Это ты нашего отца убил…»

Просыпаюсь, вскакиваю с постели – весь в холодном поту. Вижу, поляк с койки приподымается. И он не спит, переживает вместе со мной.

– Цо, пан капитан? – спрашивает.

Я молчу, не отвечаю. Да и что тут говорить? Про сны еще не хватает рассказывать! Садится он на мою койку, кладет мне на плечо руку и что-то тихо говорит. Я хоть и не все понимаю, но чувствую: хочет поддержать меня, разделить мое горе…

Утром пришли на стоянку. Я на КП не пошел. Вижу, на аэродроме приземлился У-2. Я издали по номеру узнал, что самолет из авиакорпуса. Из кабины на крыло вылез начальник политотдела авиакорпуса полковник Белов. Его встречали командир полка и замполит Хрусталев.

Слышу громкий голос гостя:

– Дерябин, приветствую тебя! Давненько к вам не заглядывал. С месяц не был. Как дела, как воюем?

– Стараемся, товарищ полковник!

– Слушай, – донеслось опять до меня, – это твой комэск отличился вчера?

– Мой, – ответил Дерябин не совсем уверенно.

– Где он, позови его.

Дерябин крикнул посыльному:

– Позови Денисова!

Когда я подошел, Белов сказал:

– Вот он, твой молодец, каков. Вчера доложили, его эскадрилья в бою над аэродромом семь самолетов сбила, и пароход с фашистами на озере Охабель он потопил. Комкор решил его и летчиков к наградам представить.

Я не поверил своим ушам: «Пароход с фашистами!» Белов с меня словно петлю снял. Долго я еще не мог прийти в себя. Казалось, было бы куда легче провести десяток воздушных боев, чем пережить все это.

Ко мне, радостно улыбаясь, подошел поручик Вжесневский. Протянул руку, крепко сжал мою ладонь:

– Но, пан капитан, вшистко добже? Пшиязнь, дружба навечно!

Подошел инженер полка Тарасов, доложил командиру:

– Товарищ подполковник, самолет польского летчика готов к полету. Заменили крыло. Что будем делать?

– Пусть опробует машину в воздухе, – приказал командир. – Если все нормально, может лететь к себе. А ты, Денисов, проводи своего друга до места, чтоб душа была спокойна…

Вскоре мы взлетели парой, пришли на их точку. Вжесневский сел. Я прошел над ним на бреющем. Он из кабины помахал мне рукой. И я послал ему последний привет, покачав самолетом с крыла на крыло. Потом сделал «горку», взмыл в небо и пошел домой…

Примечания

1

СБ – скоростной бомбардировщик. (Примеч. автора.)

(обратно)

Оглавление

Первый инструктор

Николай и Мыколка

Мои ровесницы

Необычное задание

Курская руда

Смерть комиссара Круглова

  1

  2

  3

Как учили командиры

Под виноградными лозами

  1

  2

  3

  4

Музыкант

Воздушный мост

Смекалка помогла

Странный объект

Крылом к крылу . .