В НАЧАЛЕ ДНЯ
И умер он, судьбу приемля, Как подобает молодым, Лицом вперед, обнявши землю, Которой мы не отдадим.
И. УткинВ польском городе Пшемысле на берегу реки Сан возле железнодорожного моста стоит скромный памятник. Несколько положенных друг на друга каменных плит с гербами Советского Союза и Польши. На металлической дощечке написано, что памятник поставлен в конце шестидесятых годов лейтенанту Нечаеву П. С. и бойцам-пограничникам — защитникам железнодорожного моста.
«Кто же был этот П. С. Нечаев и в чем заслуга его и бойцов?» — может спросить случайный прохожий, каких, особенно в летние дни, немало на туристских тропах Подкарпатья, живописной местности, богатой памятниками прошлого. Сколько их, больших и малых, величественных или почти неприметных, увидишь и на людных площадях городов, и у немых развалин какого-нибудь старинного замка или крепости, или вот здесь, на берегу реки, чей тихий плеск время от времени заглушается стремительным шумом проходящего поезда… И попробуй расшифруй эту короткую надпись! Разве лишь какой-нибудь краевед расскажет в подробностях про подвиг маленького отряда соЁетских пограничников в самом начале войны, или по-польски валки, с которого все — и русские, и поляки — ведут отсчет героическим делам, происходившим тогда в этом городе.
Много воды утекло с того дня. Выросло новое поколение, и мало уже тех, кто знал лейтенанта Нечаева — и в Перемышле, и в других городах и весях. Даже могилу его по сей день не нашли.
Только память о нем живет!
I
— Разрешите доложить, товарищ лейтенант?
— Докладывайте.
— За время нахождения в дозоре на нашем участке ничего подозрительного не обнаружено, за исключением трубочиста.
— Опять? — живые темные глаза лейтенанта мгновенно загорелись. — Тот самый?
— Так точно. Только цилиндр на шляпу сменил… Но мы его, товарищ лейтенант, — красивый, ладный Саша Калякин подмигнул своему напарнику, худенькому, малорослому Кузнецову, — по ноздрям узнали. И по почерку.
— Передавал?
— Похоже. Слишком уж часто метлу дергал.
— А ты записал?
— Конечно. Вот, — Калякин поспешно достал из сумки испещренный значками листок бумаги. — Как вы учили: тянет — значит тире, дергает — точка…
Лейтенант жадно схватил листок, глаза его забегали по строчкам.
— Так… Так… — забормотал он. — Вроде что-то получается. — Он вскинул голову, прищурился. — А как ты узнал, где слова кончаются?
— Сам догадался. Если выпрямился, — значит, думаю, слово кончилось. Ну, а если выпрямился и постоял, да еще шляпу потрогал, значит — фраза…
— Молодец, москвич! Так… «Брата»… «понедельник»… — забормотал лейтенант, разбирая шифр. И вдруг хлопнул ладонью по столу: — Прочел! Три раза одна и та же фраза: «Брата ждем понедельник обедню новостями». Смотрите! — Он стал читать вслух.
Отпустив обрадованных его похвалой бойцов, лейтенант тут же, не откладывая, написал донесение в штаб комендатуры, высказав свое предположение насчет того, что под «братом» следует понимать какое-нибудь духовное лицо, которое должно в назначенное время передать на ту сторону вышеуказанные «новости» с помощью церковного колокола. Он хотел добавить, что, по его мнению, в понедельник надо записать вот так же азбукой Морзе, звон всех имеющихся в Перемышле колоколов, но — воздержался. «Это уж слишком, — решил он. — Там и без меня сообразят. А то еще посмеются, что яйцо курицу учит!»
Однако, как человек, привыкший любое дело доводить до конца, пожалел, что лишен возможности вытянуть всю эту ниточку, которая незримо тянется с немецкого берега на наш…
В коридоре послышались знакомые шаги, звон шпор, и в комнату вошел начальник заставы Патарыкин.
— Происшествия есть? — спросил он, садясь за свой стол.
— Есть, — заместитель положил перед ним донесение. — Прочитай и подпиши.
Патарыкин размашисто подписал, а потом уж прочел.
— Смотри-ка: трубочиста приспособили. — Потарыкин хохотнул, покрутил круглой, как шар, головой. — Или он такой же трубочист, как мы с тобой? Как ты его засек?
— Заочно, по обзорным данным. В октябре бойцы доложили, что на крыше дома, где монахи живут, трубочист возился, и в начале ноября тоже. А кто же дважды за месяц трубы чистит?
— Ишь ты, знаток печного дела! — умилился Патарыкин. — Откуда это у тебя?
— Я же сибиряк, из кержаков. А в Сибири печь — едино, что икона.
— Да, — протянул Патарыкин, любовно глядя на своего заместителя и вдруг, вспомнив что-то, нахмурился. — Слушай, ты мне сегодня утром насчет отпуска говорил. Это серьезно?
Нечаев покраснел.
— Серьезно.
— Нашел время! Немцы к границе войска стягивают, а он… На сколько дней просишь?
— Хотя бы на десять.
— А куда поедешь? К своим старикам?
— Нет. В Ростов-на-Дону.
— В Ростов? — Патарыкин испытующе посмотрел на заместителя. — Кто там у тебя объявился?
— Невеста.
— Какая это еще такая невеста? — Глаза у Патарыкина вдруг округлились. — Постой, постой, уж не та ли это дивчина, которая в прошлый раз, когда мы у Белецких чай пили, тебе на фотографии приглянулась?
Нечаев еще больше покрасил.
— Она.
— Так это же, как у нас на Украине говорят, мрия, пустая думка! Или ты с ней уже списался?
— Нет.
— А как же?
— Так, по-пограничному… Оперативно.
Голос у лейтенанта был преувеличенно бодрый, на щеках, покрытых юношеским рыжеватым пушком, пламенел румянец.
Патарыкин насмешливо фыркнул и, махнув рукой, погрузился в чтение деловых бумаг. Поведение заместителя на этот раз показалось ему несерьезным. «Еще одумается, — решил он. — Или здесь, в Перемышле, для него невест нет?»
Нечаев помрачнел. Он уже готов был пожалеть, что открылся в своем, может быть, и впрямь немного безрассудном намерении. Впрочем, что же здесь особенного, бывает ведь любовь с первого взгляда? И у него тоже вспыхнуло чувство к этой девушке с нежным овалом лица и черной челочкой. Он выделил ее из всех школьных подруг Леры, жены своего друга и сослуживца Феди Белецкого, когда в тот самый вечер рассматривал альбом с фотографиями. «А ты глазастый! — сказала Лера. — Тамара Шерстобитова была гордостью нашего класса — училась хорошо и в самодеятельности участвовала — пела, танцевала. Вот бы тебе, Петя, такую жену! Между прочим, она и сейчас не замужем…»
Разговор был, конечно, шутейный. А запали эти слова Петру в душу. Он не раз вспоминал о них, возвращаясь после служебных забот и хлопот в свою пустую холостяцкую квартиру. И девушка являлась к нему в мечтах — красивая, веселая, ласково смотрела на него синими большими глазами, и на душе у него становилось тепло и спокойно. А этой ночью он увидел ее во сне, будто бы она плыла вместе с ним в лодке и пела звонко-звонко. Петр проснулся, счастливый, и, вдруг решившись, написал рапорт об отпуске. Нет, теперь отступать нельзя! Он поедет, увидится с ней и расскажет все, как есть. Неужели она его не поймет?
Патарыкин, читая рапорт, искоса поглядывал на лейтенанта. Тот сидел, отвернувшись к окну, за которым буйствовал осенний ветер, срывая с деревьев последние листья, и задумчиво барабанил пальцами по стеклу. «Та… Ти-та… Та-та… — Ухо начальника заставы уловило привычную дробь. — Ти-та-ти… Ти-та». «Тамара», — прочел Патарыкин и чертыхнулся в душе. — Фантазер!»
* * *
А Тамара Шерстобитова и в самом деле ничего не знала. Вернее, знала, что где-то, чуть ли не на краю света, в далеком и таинственном Перемышле (говорили, что туда пускают только по пропускам), на одной лестничной площадке с ее бывшей школьной подругой Лерой Бышевской и ее мужем, командиром-пограничником Федей Белецким, через стенку, живет какой-то холостой лейтенант, Федин начальник, который, будучи у них в гостях, увидел фотографию Тамары и сказал, что на этой красивой девушке он хотел бы жениться. Тамара, кажется, посмеялась тогда, читая Лерино письмо. Оно даже в памяти не осталось.
У Тамары в девятнадцать лет была своя заповедь: «Любовь не надо торопить, она придет сама». В соответствии с этой заповедью Тамара вот уже около года дружила с Сережей Саркисовым, молодым и тоже красивым, даже очень красивым инженером, ходила с ним на танцы и в кино, постепенно привыкая к нему. Нет, она еще не любила его, но он ей нравился — у него были хорошие манеры, он был ласков и предупредителен, хотя держался с Тамарой чуть покровительственно, как старший. Знакомые говорили, что они — «пара, что надо», на них любовались, встречные на улице оборачивались им вслед. И Сергей был доволен, он шел, бросая по сторонам гордые взгляды и демонстративно обнимал Тамару, чем немало смущал ее.
Они прогуливались медленно, не спеша, и девушка верила, что когда-нибудь они придут к неизбежному, как приходили к маленькому домику под зеленой крышей в Доломановском переулке, где жила Тамара. Прощаясь, молодые люди стояли у калитки минут пять, иногда десять, но не больше, договаривались о следующей встрече, целовались и расходились.
И вот однажды… Впрочем, дата запомнилась точно, потому что был День Конституции, и еще накануне вечером мать Тамары, Екатерина Авраамовна, поставила тесто, а утром встала рано и занялась пирогами. Старалась не греметь, пусть домашние поспят. Муж ее, Виктор Васильевич, вчера до полночи возился с отчетом, хотел все закончить, чтобы в праздник быть со спокойной душой. Тамара — она работала в редакции корректором — пришла под утро: готовился к выпуску праздничный номер газеты. Есть она не стала и, едва сбросив с себя платье и туфли, нырнула в постель.
Екатерина Авраамовна осторожно подняла заслонку, посмотрела на пироги. «Хороши, не передержать бы только». Она взглянула на часы и ахнула. Уже восемь! Накинула на плечи полушубок, побежала открывать ставни. Светало. Улица, обычно людная в это время, была пуста. Только по другой стороне ходил какой-то военный в длинной шинели, останавливаясь у каждого дома и вглядываясь в номера. Наверное, искал кого-то.
Вскоре встал Виктор Васильевич, прошел, не зажигая света, через столовую, в сумерках, со сна, задел стул, ругнулся — вечно мебель не ставят на место, но, войдя в кухню и получив внушение, подобрел — не столько от слов жены, сколько от наполнявшего кухню сдобного духа и тепла. «Медведь, медведь… — согласился он. — А будить их все одно надо. Ничего, что ночью пришла: поест и снова ляжет».
В десятом часу все сидели за столом, пили чай с пирогами, и Виктор Васильевич похваливал жену — в назидание дочерям, чтоб ценили материнский труд, а также не без тайного умысла получить досрочно, до обеда, рюмку наливки.
Забежала соседка, попробовала пироги, сказала, что по переулку вот уже больше часа ходит военный в зеленой фуражке, с каким-то листком в руке, кем-то интересуется. В это время самая младшая в семье Оля подбежала к окну, крикнула: «Мама! Он на наш дом смотрит!» Отец подошел к окну. Действительно, на той стороне улицы, на тротуаре, стоял высокий стройный военный в длинной шинели и пристально, исподлобья глядел на их дом. Женщины испуганно притихли. Отец решительно распахнул форточку, крикнул: «Вы кого-то ищете?» Военный ничего не ответил и отошел.
Потом все снова пили чай, и Виктор Васильевич шутил над незамужней сестрой жены Галей и старшей дочерью, что вот де, отогнал от дома выгодного жениха, потом пришел племянник Екатерины Авраамовны Аким, слесарь, и стал чинить лопнувшую пружину у старого граммофона, починил, и граммофон завели. Хозяйка, нарушив положенные сроки, поставила на стол бутыль с вишневой наливкой и первой налила себе рюмку. Соседка, конечно, осталась еще «на минутку». Выпили за День Конституции, за то, что каждый человек, у кого совесть чиста, может спать спокойно, за холостяка Акима, чтобы он не мотался, а скорее женился бы на хорошей женщине. И в эту минуту хозяйка чутким ухом, сквозь смех, уловила, что во дворе залаял Мурзик, вскочила, побежала к дверям. Звякнул звонок, Екатерина Авраамовна толкнула незапертую дверь и замерла. У порога, в сенях, почти упираясь зеленой фуражкой в потолок, стоял военный в длинной шинели, тот самый!
Это был он, лейтенант Петр Нечаев.
Три дня назад начальник заставы Патарыкин все-таки подписал приказ об отпуске, но посоветовал своему заместителю не говорить в штабе об истинных намерениях. «Отпуск я тебе, можно сказать, с кровью вырвал, обстановка на границе сам знаешь какая, а ты вдруг, ляпнешь: поеду за невестой. И за какой? За мифологической! — Саша Патарыкин любил иногда подпустить ученое словцо. — Представь, что вернешься назад без молодухи и даже без штампа о браке? Позор будет на весь отряд — и тебе, и мне!»
Петр согласно кивнул, и в штабе, когда начфин, выписывая проездной литер, спросил его, почему он едет не в Сибирь, как прежде, а в Ростов, ответил шуткой, что решил сэкономить государственные денежки: ведь проезд до Ростова, наверное, раза в три дешевле, чем до Сибири. Начфин похвалил лейтенанта за бережливость, хотя понял, конечно, что тот шутит.
Белецким же Нечаев прямо заявил: «Еду к Тамаре, давайте письмо». Федя иронически хмыкнул, но промолчал, не решился отрезвлять начальника. А скучающая в Перемышле Лера, увидев литер до Ростова, восторженно захлопала в ладоши: «Аи да Петя! Ну и молодец!» — и тут же настрочила записочку подруге. И вот Петр в незнакомом городе. В темноте вышел на привокзальную площадь, ежась от влажного ветра, остановился под фонарем, посмотрел на план, нарисованный Лерой. Стрелка вела прямо, потом направо, через мостик над речушкой вдоль трамвайной линии, до продуктового магазина.
А уж оттуда до заветного дома не больше пятидесяти метров: четвертый или пятый от угла, в три окна, под зеленой крышей.
Петр шел быстро, походным шагом, ни о чем не думая. Но ориентиры засекал — «на случай отхода». Вот тумба с афишами, здесь кончается дорога к вокзалу и начинается шоссе. Вот поворот направо, где-то здесь должен быть мостик. Ага, есть! Петр облегченно вздохнул. Теперь лежащий в белесой мгле город уже не казался чужим.
Вот и переулок. Единственный фонарь освещал лишь два-три домика, дальше все тонуло в темноте. Петр толкнул в плечо сторожа, дремавшего на ступеньках магазина. «Где дом восемьдесят три?» Сторож испуганно вскочил, наверно, приняв его за милиционера. «Тут, товарищ начальник!» — он махнул рукавом тулупа вправо и отдал честь.
Ломая спички, лейтенант светил на номера. Но Лера, видимо, что-то напутала. Дом под номером восемьдесят три был длинный, в шесть окон, с высоким чугунным крыльцом и какой-то табличкой на двери.
«Нет, это явно не то! — решил пограничник. — Буду ходить взад-вперед, пока не рассветет. — Чтобы убить время, начал считать шаги. — Ведь где-то же она здесь, близко?» — думалось ему.
Наконец появились первые прохожие. Загремели ведра, заскрипели, захлопали ставни. Две женщины, набиравшие из колонки воду, показали на маленький домик с дымящейся трубой. «Не восемьдесят третий, а восемьдесят четвертый, — наперебой объяснили они. — И хозяин там есть, и хозяйка, и две дочки, одна уже барышня, Тамарой зовут».
Он быстро подошел к домику, но в калитку войти не решился. «Боишься? — спросил он себя и тут же ответил: — Не боюсь, а неудобно влетать так, с ходу». Он снова перешел на другую сторону и стал не спеша прохаживаться, поглядывая на домик. Вдруг занавеска в среднем окне зашевелилась. «Она!» Но распахнулась форточка, и мужчина в синем кителе крикнул, не ищет ли он кого. Петр смутился, отошел. Своей зеленой фуражкой, письмом в руке, а главное, сосредоточенным видом он привлек внимание жителей этого тихого переулка. На него смотрели из окон, оглядывались при встрече.
Он сунул письмо в планшетку, надвинул фуражку и зашагал к дому.
Дверь была не заперта. Пригнувшись, он вошел в сени и услыхал хриплые звуки граммофона, смех.
Лейтенант решительно шагнул вперед, дернул шнурок звонка. Открылась дверь, невысокая темноволосая женщина, увидев незнакомца, слегка отпрянула. «Свадьбу играете?» — спросил он. «Нет… День Конституции отмечаем. А вы, простите, к кому?» — «К Тамаре, — и быстро добавил, — от Леры Белецкой, из Перемышля». Женщина радостно всплеснула руками. «От Лерочки?» — она засуетилась, крикнула в столовую: «Тамарочка, к тебе гость!» И опять к нему: «А вы снимите шинель и проходите. Слава богу, пироги есть… Тамарочка сейчас немного приберется, она с ночного дежурства пришла, ну, а у нас все свои, родичи и соседка».
Но он смотрел мимо нее, на узкую полоску в дальней двери, куда скрылась Тамара. Он увидел ее только в спину — голубой халатик и темную шапку волос. А сейчас увидит в лицо. «Скорее же, скорее!» Он даже шинель снял, не поворачиваясь, и машинально, наугад, повесил на вешалку. «Что же она?» Петр прошел в столовую, познакомился со всеми, продолжая поглядывать на слегка приоткрытую дверь. Там, за дверью, не торопились. «Так как там, Белецкие? — наконец, услышал он голос хозяина, — довольны жизнью в Перемышле? Или это военная тайна?» — «Нет, почему же, конечно, довольны», — заговорил он.
Дверь за спиной легко скрипнула. Он повернулся и вскочил.
— Здравствуйте!
— Здравствуйте.
Девушка покраснела и быстро взглянула на него. Лейтенант стоял, вытянувшись, как на параде.
— Меня зовут Нечаев, Нечаев Петр.
— Очень приятно… Но, может быть, мы сядем?
Она слегка улыбнулась и села на диван. Петр тоже сел. «А глаза у нее не синие, — отметил про себя он, — и не карие, а золотистые. И ласковые…»
— Где же письмо, давайте?
Он расстегнул планшетку, торопливо достал письмо.
— Здесь, на конверте, даже план нарисован, как вас найти.
— Оригинально! — Тамара усмехнулась.
Она быстро пробежала глазами коротенькую записочку. Подруга просила отвести лейтенанта к ее маме, чтобы он рассказал подробно об их с Федей житье-бытье, посколько в письмах («Не маленькая, сама понимаешь») многого писать нельзя. «Кстати, — добавляла она в конце, — это тот самый наш сосед, которому ты понравилась на фотокарточке».
«Ах, вот в чем дело!» Тамара разгадала нехитрый замысел подруги: Лера решила познакомить ее с этим лейтенантом и теперь старается, придумывает всякие уловки. А он… Уж не рассчитывает ли на скорую победу? Но кажется, он не похож на повесу. На вид он, скорее, человек серьезный, обстоятельный, только немножко смешной.
Лейтенант рассказал о себе, поглядывая то на Тамару, то на ее родителей.
— Я ведь по происхождению не городской — деревенский. Алтайские мы. — Он достал несколько любительских фотографий. — Вот мои старички. Сам снимал. Папаша — красный партизан, член партии, большого ума человек, хотя и не шибко грамотный. Таежник. На все руки мастер — и печь сложить, и крышу покрыть. На охоту до сих пор ходит, белку из винтовки бьет. А это мамаша, домохозяйка. Все с детьми да с детьми. Видите, их сколько! С этим братом, Павлом, мы погодки, даже одни сапоги на двоих носили. Когда на улице грязь, то друг друга на закорках через лужи переносили. А сейчас — оба командиры.
— А жена или невеста у вас есть? — полюбопытствовала мать.
— Нет.
— И не было? Петр замялся.
— Была одна… Не невеста, а так, знакомая. Только давно. Вот!
Он показал фотокарточку неулыбчивой белокурой девушки. Тамара из вежливости тоже взглянула мельком.
— Храните? Значит, любили.
— На границе обо всех вспоминаешь. Но любви у меня не было. — Он испытующе посмотрел на нее. — А у вас, есть кто-нибудь… близкий вашему сердцу?
— Конечно. Даже несколько.
— Она шутит, — поспешно вставила мать.
— Почему же? А ты, а папа?
— Я о других.
— Есть и другие.
Она отодвинулась от него. Помолчали. Лейтенант тронул ее руку:
— Вы меня проводите… до Лериной мамы?
— Может быть, я лучше вам расскажу, как туда пройти?
— Иди! — строго сказал отец. — Он же наш гость. Только не задерживайтесь, оба приходите к обеду.
«Этого еще не хватало!» — подумала Тамара. А лейтенант просиял.
Они вышли на улицу.
Наконец-то вдвоем, без свидетелей! Как он ждал этой минуты. Сейчас он скажет ей одну из тех пламенных речей, которые придумывал бессонными ночами. Но робость, проклятая робость, которую он ненавидел в себе, словно сковала язык. Все пылкие речи вылетели из головы, осталась какая-то жалкая труха. Он вспомнил наставления Леры: «Говори о книгах, о кинофильмах — она девка начитанная, грамотная».
А Тамара шла и, казалось, не замечала его, чему-то рассеянно улыбнулась. «Где сейчас Сережа? Неужели все еще в командировке?» Она вдруг подумала о нем, проходя через скверик и посмотрела на скамью у фонтана, которую они звали «нашей».
— О чем вы думаете?
— Угадайте. Вы же пограничник.
— Пограничник должен угадывать только мысли врага. А вы… вы для меня… — Он даже задохнулся, — так она была хороша в своей синей шубке и синем беретике, с розовыми от мороза щеками, темными локонами, припорошенными легким пушистым снежком.
Девушка засмеялась махнула рукой. Они вышли на оживленный Буденновский проспект, уже весь белый от снега.
— Вон там, — показала Тамара, — видите гостиница «Ростов», а рядом, под куполом дом, где живет Лерина мать. Первый подъезд, третий этаж.
— А вы?
Она посмотрела на его обиженное лицо.
— Не сердитесь. Сегодня к нам могут прийти гости, мне надо сходить в парикмахерскую. Вы же видите, какая я растрепа.
— Послушайте, Тамара! — Он удержал ее и, зардевшись, взглянул на нее так, что она испугалась. — Сколько вам нужно знать человека, чтобы выйти… чтобы заключить с ним брачный союз?
— Года два-три… Собственно, зачем это вам?
Она вырвалась и быстро пошла в другую сторону. «Оглянется или нет?» Ее невысокая стройная фигурка мелькала в толпе, как синий огонек. «Если не оглянется — все пропало». Она оглянулась и махнула рукой. Все в порядке!
Он посмотрел на идущих мимо людей, на деревья, запорошенные снегом, вдохнул свежий, пахнущий миндалем и фиалками воздух и засмеялся: «Два-три года!» А у него в запасе всего семь дней: пятнадцатого он должен быть в Перемышле.
* * *
Если бы люди могли читать мысли друг друга…
Тамара оглянулась просто потому, что почувствовала на себе взгляд этого чудака, и с досадой махнула рукой: идите же! Не придала она значения и его вопросу «о брачном союзе». Как и большинство девушек, Тамара могла бы понять того, кто бы сам понравился ей с первого взгляда. Но появление незнакомого лейтенанта, как и его ухаживания казались нелепыми и смешными.
«Больше я с ним никуда не пойду!» — сказала она родителям. Тамара вернулась сердитая и растроенная: в парикмахерской пришлось выждать большую очередь; телефон у Саркисовых, куда она позвонила с почтамта, молчал, по-видимому Сережа еще не приехал. «Я несчастная! — думала Тамара. — Так ждала праздника, мечтала провести его в какой-нибудь веселой интересной компании… А тут придется сидеть дома, в общества долговязого лейтенанта. Хотя бы он не пришел!»
Но лейтенант пришел — выбритый, сияющий, со свертком в руке. Отозвал на кухню Екатерину Авраамовну и о чем-то долго шептался с ней. Мать вышла оттуда смущенная, с красными пятнами на щеках. «Тамарочка, — сказала она, — ты развлекай Петю. Спой что-нибудь или хотя бы заведи граммофон». Петь Тамара конечно, не стала, а граммофон завела. Лейтенант пригласил ее танцевать. Отодвинули стол, сделали два-три круга и уселись на диван. «Расскажите про шпионов», — попросила сестра Оленька. Отец шикнул на нее, но лейтенант оживился и рассказал несколько случаев из пограничной жизни, предупредив, что о них уже писали в газетах. Он говорил, увлекаясь и не отрывая глаз от Тамары. Она тоже смотрела на него с интересом, вероятно, потому, что впервые подумала о его трудной и опасной службе и представила, как должно быть он одинок в далеком, чужом городе в пустой квартире, куда часто возвращается уставший, промокший до нитки. Перед ней был необыкновенный человек, герой. А она смеялась над ним!
Тамара стала рассматривать его лицо — пристально, как бы определяя, что же в нем героического? Нет, это было заурядное лицо сельского парня — скуластое, с пухлыми обветренными губами, с жестким ежиком темно-русых волос. Ничего примечательного, только, пожалуй, глаза — темно-карие с искринкой, живые, сообразительные. Как они много видели!
Лейтенант ушел поздно, сказав, что поселился в гостинице «Ростов» и что завтра, если Тамара не возражает, он зайдет за ней и они пойдут в театр. «Завтра не могу — у меня ночное дежурство». — «В таком случае разрешите зайти и проводить вас на службу?»
Сейчас он опять был прежний — угловатый, смешной. Тамара хотела отказать. «Вдруг знакомые увидят, скажут Сереже». Но передумала. «Пусть Сережа немного поревнует, в следующий раз не будет задерживаться в командировке!»
Лейтенант просиял.
— Так, значит, завтра в пять ноль-ноль!
Он ушел довольный и весело, заговорщически подмигнул матери. Тамара вспомнила об оставленном свертке. «Что он тебе принес?» — недовольно спросила она. «Это не мне, — призналась мать. — Тебе».
«Нет, он сошел с ума!» — говорила себе девушка. Она пыталась сердиться и не могла: таким красивым и необычным был этот подарок. Неизвестный чеканщик когда-то постарался, словно зная, что украшения достанутся именно ей. И простенькое колье, и серьги — все так шло к ней. А перстенек! Именно о таком она мечтала. Нет, наверное, он и в самом деле может угадывать мысли, и не только врагов.
Тамара, глядя в зеркало, невольно любовалась собой. Сейчас она была похожа на всех своих кинокумиров сразу — на Тарасову, Марецкую, Зою Федорову. Подружки увидят — умрут от зависти!
И вдруг мысль, которая неприятно уколола ее вначале, вернулась и разом стерла улыбку с лица, потушила блеск глаз. Тамара сняла с себя украшения и сложила их обратно в коробку. Какое она имеет право брать этот подарок да еще хвастаться? И кто ей лейтенант? Завтра же она скажет ему, чтобы он больше не приходил. Нет, пожалуй, это слишком грубо! А она не должна грубить, тем более человеку, который служит на границе, защищает Родину. И все равно: как он смеет? За кого он принимает ее. Впрочем, она сама виновата: не сказала ему прямо о Сереже и своей любви к нему.
«Любви?» Тамара на мгновение задумалась, как лучше назвать свое чувство к Сергею. А может быть, между ними пока еще не любовь, а просто дружба? Пусть так, но лейтенант должен понять, что «третий — лишний», и удалиться. А Сережа — хороший, хороший, хороший. И если бы сейчас не был в командировке, то она не разрешила бы лейтенанту прийти, и вообще… Но за что лейтенант так полюбил ее? Или он притворяется, играет? Нет, такой человек притворяться не может. Он тоже хороший. Ей почему-то вспомнилось, как он на улице читал стихи — громко во весь голос. Сережа так не вел бы себя. Нет, этот лейтенант большой чудак. Едва они познакомились, как он уже заговорил о «брачном союзе», и подарок принес…
Ей было жаль огорчать лейтенанта. Тамара снова заколебалась, но вдруг услышала шепот на кухне. Прислушалась. Это разговаривали между собой отец и мать «Он сибиряк, крестьянский сын, уж если полюбил, то крепко, на всю жизнь», — говорил отец. «Но он ей, может быть, не нравится», — пыталась возразить мать. «Понравится! В старое время тоже иногда без большой любви, по сватовству выходили». — «Это верно, — соглашалась мать. — Только ведь теперь у них другое понятие…»
Ах вот как! Значит, они хотят решить ее судьбу за нее?
Вечером она вышла лейтенанту навстречу, в руках коробка. Заученная речь прозвучала торжественно и скорбно.
— Возьмите, Петр. И прошу вас, — она запнулась, не решаясь выговорить «оставьте меня в покое» — прошу… не надо больше.
Лейтенант вспыхнул, прищурился, потом усмехнулся печально.
— Что ж, насильно мил не будешь. А это… оставьте себе на память. Или отдайте кому-нибудь.
Она подняла глаза, но он уже повернулся. Хлопнула дверь, жалобно звякнул звонок.
— Что ты ему сказала? — мать, вышла из столовой, недовольно оглядела дочь. — Эх, обидела человека! Он же от чистой души.
Не слушая ее, Тамара прошла на кухню, торопливо, обжигаясь, выпила стакан чаю, завернула бутерброд, оделась.
В разгоряченное лицо ударил холодный, колючий ветер. «Конечно, мне его жаль. Но я не виновата. Каждая порядочная девушка на моем месте поступила бы так же». Она была даже рада, что все закончилось быстро, без упреков и объяснений.
Качнулся фонарь, метнулась чья-то тень. Тамара испуганно отстранилась. В освещенный круг вышел лейтенант, весь осыпанный снегом.
— Не бойтесь меня, Тамара, — сказал он. — Только ответьте мне на прощание… Вы верите в то, что ваш друг любит вас больше, чем я?
Тамара молчала.
— Ага! — воскликнул лейтенант. — Вы не уверены в его чувствах! Мне Лера кое-что говорила. Но я не хочу повторять. Я хочу только одного, чтобы вы были счастливы.
— Почему вы так думаете, что я не уверена? — с вызовом ответила Тамара. — Вам наговорили…
— Нет, нет! — выкрикнул лейтенант. — Я только предполагаю. Где он, ваш друг, его не было ни вчера, ни сегодня? — Он прислонился к столбу, фуражка упала с его головы.
Тамаре снова стало жалко этого чудака. Ну что, что с ним делать? Она осторожно погладила его волосы, лоб, мокрую от снега щеку!
— Петя, милый, прошу вас…
Он встрепенулся.
— Как вы сказали? Повторите. — Петр отпрянул от столба, схватил ее руку, поцеловал.
— Сумасшедший, из-за вас я могу опоздать на работу.
— А вы подайте заявление об уходе.
— Кто же меня будет кормить?
— Я.
Она надела ему на голову фуражку, взяла под руку, и они быстро пошли через темный сквер по направлению к Буденновскому. Тамара искоса поглядывала на лейтенанта. У него снова было веселое лицо.
Не доходя до проспекта, Тамара остановилась.
— Петя, мы должны поговорить серьезно. Но сейчас у меня нет времени.
— У меня его еще меньше.
— Вот и хорошо. Давайте разойдемся, вы уедете к себе, проверите свои чувства, а я свои, и будущим летом или осенью мы, возможно, встретимся опять, тогда все будет ясно.
Лейтенант вздохнул.
— «Возможно!» — он покачал головой. — Нет, тогда-то уж мы не встретимся.
Он улыбнулся какой-то вымученной улыбкой, и Тамара почувствовала, что за всеми этими недомолвками, вероятно, кроется некая тайна, о которой лучше не расспрашивать. И снова, неожиданно для себя, погладила его по руке…
* * *
Тамара пришла в корректорскую тихая, задумчивая. Сослуживица, пожилая корректорша Людмила Михайловна, вся в мелких подкрашенных букольках, с нарумяненными щеками, оторвалась от газетной полосы и, щурясь, оглядела ее.
— Что-то случилось, Томочка? — пропела она. — На тебе лица нет.
— Случилось. Мне сейчас сделали предложение.
— Боже, это же чудесно. Тот красавец брюнет, с которым я тебя как-то видела?
— Нет, другой.
— Другой? Кто же он?
— Военный. Пограничник из Перемышля.
И Тамара рассказала о событиях последних двух дней: как приехал Петр, как начал ухаживать за ней, как только что на ступеньках редакционной лестницы, прощаясь, сделал предложение. Она ему ничего не ответила, побежала наверх. Он крикнул ей вслед: «Все равно ты расстанешься со своей редакцией!»
Ну как, как ей поступить с человеком, который не хочет ничего слушать и твердит одно?
Людмила Михайловна, считавшая себя специалистом в сердечных делах, пришла в восторг.
— Влюбиться по фотографии и приехать черт знает откуда, чтобы сделать предложение, — это же прелестно, восхитительно! Боже, как романтично! Он меня заинтересовал. Нет, нет, Томочка, — Людмила Михайловна так разволновалась, будто ей самой сделали предложение, — я не видела, но уже представляю себе этого решительного лейтенанта. У меня был когда-то такой же неистовый поклонник. Конечно, он не уедет от тебя просто так.
Приходили и уходили метранпажи, вычитывались и правились полосы, а в перерывах между правкой неугомонная Людмила Михайловна бегала в редакционную библиотеку то за энциклопедическим словарем, то за картой, пока не уточнила, что представляет из себя Перемышль, куда лейтенант зовет Тамару. Сквозь сумятицу мыслей до Тамары доносились восторженные восклицания: «Да это же чудесный древний город — в нем больше десяти монастырей! В окрестностях — старинные усадьбы, замки. Ты будешь жить как в сказке!»
В полночь, когда последняя, четвертая, полоса была вычитана и в корректорской наступило затишье, Тамара попросила у ответственного дежурного разрешения позвонить в Таганрог, в гостиницу судоремонтного завода. «Скажите, у вас живет инженер Саркисов? — спросила она вахтера. — Пригласите его к телефону». — «А что сказать?» — Она замялась: «Скажите — невеста».
Трубка дрожала в ее похолодевшей, влажной руке. В трубке слабо попискивало, где-то далеко, чуть слышно играло радио. Тамара села, у нее подкашивались ноги. «Скорее, Сереженька, — молила она. — Скажи мне только два слова…» — «Вы слушаете, — раздался хриплый голос. — Не отпер он дверь, выругался. Нет, говорит, у меня никакой невесты».
Тамара положила трубку. Посидела с минуту, закрыв глаза. Вошел дежурный со свежим оттиском, поинтересовался:
— Ну, как там у тебя, в порядке?
— Да, — сказала она. — Спасибо.
И удивилась своему спокойному голосу. Неужели в жизни все так просто? Или она еще вообще не знает, что такое жизнь?
II
Свадьба была скромная — только родственники и мать Леры. Подруг Тамара не пригласила, зная, что они ее не поймут.
После свадьбы всей компанией пошли на вокзал. Шли в темноте, стараясь не шуметь. Переулок еще спал, лишь кое-где сквозь щели в ставнях пробивался робкий огонек. Аким и мать Леры, Нина Петровна, рослая, красивая, были навеселе, шли позади всех и пытались иногда нарушить тишину. «Степь, да степь кругом»… Но на них тут же шикали — первая Тамара, за ней остальные: «Люди еще спят». — «А пусть не спят, — возмущалась Нина Петровна, — пусть смотрят, какого орла наша Тамарка отхватила!»
На вокзале, прощаясь, Екатерина Авраамовна и Тамара заплакали. «Живите хорошо, дружно… Бог даст, весной приеду, перед посадками!» — «Не бог даст, — подхватила Нина Петровна, — а зятьки наши пропуск для нас у начальства выхлопочут. Вместе поедем. Смотри, орел! — грозила она Петру своей увесистой рукой. — Не обижай Томку».
Наконец поезд тронулся, в последний раз мелькнули родные лица, слились в желтую полосу фонари, потом полоса оборвалась. Прощай, Ростов!
Тамара села, глядя в темное окно с отражающейся в нем лампочкой. Лампочка мерно подрагивала. «Поехали, поехали», — стучало под полом.
Петр сел рядом, тихо положил руку на плечо жены.
— Может быть, ляжешь, поспишь немного?
Тамара кивнула. Петр сбегал к проводнику, принес постель, быстро и ловко разложил на полке. Тамара легла, не раздеваясь, закрыла полотенцем лицо. Петр подоткнул в ногах жены одеяло и вышел в коридор. «Поехали, поехали!» — стучали колеса. За окном светлело. Мирно курилась розовыми дымками станица, искрились голубовато-серыми боками башни элеватора, по узкой протоптанной в снегу дорожке гуськом бежали ребятишки в школу, приветливо махали руками.
На маленькой станции долго стояли и тронулись снова, когда мимо промчался новенький пустой поезд. Петр успел разглядеть лишь красные кресты и окна с матовыми стеклами. «Санитарный, — догадался он. — Тоже на запад». В душе екнуло, натянулась невидимая струна. «Не журись, лейтенант, — он успокоил себя, — все будет хорошо!»
В Киеве к ним в купе вошли новые попутчики — высокая, худенькая женщина с двумя детьми, — мальчиком и девочкой. Дети шалили, показывали стоящей за окном старушке какие-то знаки. Тамара уловила взгляд Петра: он с нежностью наблюдал за детьми. «Вот и моя участь!» — Тамара почему-то вспомнила корректорскую, редакционную суету. «Неужели все это уже в прошлом?» — спросила она себя. Где-то там, далеко, ее родные — мать, отец, сестра Оленька, ее товарищи и подруги. А здесь только Петр. Тамара с любопытством разглядывала мужа. Она привыкнет к нему, к его широким скулам, к этой складке на лбу. Теперь он стал самым близким для нее человеком. А еще неделю назад они были чужими. Как странно…
Во Львов приехали ночью. Город тонул во мгле, освещена была только привокзальная площадь. Огромное серое здание вокзала с куполом, уходящим в черное небо, и каменные фигуры у входа, подсвеченные прожекторами, — вот все, что сохранилось в памяти. Петр куда-то ходил, потом вернулся вместе с бойцом в замасленной куртке, как оказалось, шофером, присланным из погранотряда, потом погрузились в автобус, где уже сидело несколько военных. В автобусе ее укачало, она положила голову Петру на плечо и заснула. А проснулась, почувствовав, что кто-то ее поднимает и несет.
— Сюда, сюда! — крикнул сверху знакомый голос. — У вас же нетоплено.
«Лера!» — Тамара радостно встрепенулась и тут же застыдилась. Петр нес ее по лестнице на руках.
— Пусти… пусти меня.
— Нет уж, моя золотая, разреши донести тебя до места.
Он поднялся на верхнюю площадку, попросил Леру открыть дверь в свою квартиру и, войдя в нее, опустил Тамару в глубокое кресло.
— Вот мы и дома.
Зажег свет, счастливый, засмеялся, сняв фуражку.
— А теперь поцелуйтесь!
Подруги обнялись.
— Он даже не дал телеграммы, твой маг-волшебник, — с притворным возмущением говорила Лера. — Хорошо, что я проснулась и услышала, как вы подъехали.
Федя тоже целовал Тамару. Петр сбегал в квартиру напротив и привел заспанных Патарыкина и его жену Марию.
— Все знакомьтесь с моей Тамарочкой! — приговаривал он, смеясь и потирая ладони. — Видите, ездил за ней не напрасно!
Расторопный Патарыкин принес дрова, растопил камин. Лера и Мария накрыли стол. Федя торжественно вручил Петру бутылку шампанского.
— От нас с Лерой. Она еще в день твоего отъезда купила, сказала: приедут, будет чем встретить молодых. А я, признаться, сомневался…
Патарыкин, как старший, налил бокалы.
— Значит, с прибытием… С прибытием и пополнением… — начальник заставы посмотрел на Тамару. — Теперь ты будешь жить в нашей пограничной семье. А наша семья, знаешь, какая?!
* * *
Да, семья была дружная — Белецкие, Патарыкины, еще одни соседи, Скрылевы, жившие на втором этаже. Все они были на «ты»: Лера, Мария, Аня. Теперь к ним прибавилась Тамара. Подруги учили ее, как готовить вкусные блюда, как чистить мебель, чтобы она блестела. И Тамара готовила, и чистила, и мыла, и стирала — делала все, что ей советовали бывалые жены и чего она не делала дома, при маме.
Однажды — это было перед самым Новым годом — она целый день провозилась, убирая квартиру. За работой не заметила, как прошел день. Поздно вечером хватилась: уже десятый час, а Петра нет. Побежала к Белецким — Феди тоже не было дома. Лера успокоила: «Это у пограничников часто бывает. Привыкай». Пригласила пить чай, но Тамара отказалась, ушла к себе, прилегла на диване и заснула.
Проснулась от легких прикосновений: кто-то целовал ее в щеку.
Она открыла глаза. Муж склонился над ней, в полной форме с оружием.
Тамара прижалась щекой к его холодной шинели, потянулась, чтобы снять фуражку.
— Не надо. Я забежал на минутку.
Она успела заметить под надвинутой фуражкой белую полоску бинта. Испуганно вскочила, бросилась к нему.
— Петя, что это?!
— Так… Кошка оцарапала.
Он засмеялся, отвел ее руку, усадил рядом с собой на диван.
— Не волнуйся, милая. Ты же знаешь: пока мы вместе, со мной ничего не случится. — Он достал платок, вытер слезинки, блеснувшие в ее глазах. Но вот посмотрел на часы, поднялся.
— Мне пора.
Тамара молча уткнулась в подушку. Она поняла кричи, не кричи, он уйдет. Уйдет, потому что должен идти. Так будет всегда.
И еще она поняла, что любит его.
С этого дня все пошло по-другому. Она уже не рассматривала, какой у него нос, какие уши. Он был ее на всю жизнь. И если раньше, за свадебным столом, это были слова, то теперь они как бы растворились в ней, стали частицей ее самой — женщины, жены, боевой подруги.
Началась весна, и Петр стал уходить чуть свет, а возвращаться затемно. Но она уже не могла на него сердиться. После того случая, когда он пришел с забинтованной головой, Тамара ни разу не упрекнула мужа за опоздание, но и не спала, ждала его прихода. Чтобы отвлечься, брала в руки книгу, однако тревожные мысли не оставляли ее. «Лишь бы он вернулся живым!» — молила Тамара. В эти часы ожиданий она слышала каждый шорох в подъезде, каждый скрип двери.
Иногда она вскакивала, подходила к окну и смотрела туда, где за темной грядой черепичных крыш вставало бледно-желтое марево. Это горели фонари на набережной. Вторая, еще более далекая гирлянда фонарей, тянулась как бы повторяя первую: то было уже на чужом, немецком берегу. Между гирляндами был черный провал — река Сан, по которой проходила граница. В одном месте, почти напротив дома, берега соединяла светящаяся прямая — железнодорожный мост. Каждый час, с точностью до минуты, на той стороне, у моста, появлялись два ярких оранжевых глаза. Раздавался резкий, протяжный гудок — это шел немецкий поезд с грузом. Он проходил, а вскоре слышался гудок паровоза и шум поезда, идущего с нашей стороны, тоже с грузом.
«Как же так, — думала Тамара. — Ходят поезда, везут товары. Ездят дипломаты, жмут руки, улыбаются. А в то же время через границу пробираются шпионы и диверсанты, чтобы убивать, взрывать, воровать государственные тайны. И почему мир так устроен? Но придет же время, когда не будет границ».
Как-то она поделилась с Петром этой мыслью.
— Вот было бы здорово. Только куда же я денусь, — пошутил муж, — ведь пограничников тогда тоже не будет?
— Пойдешь вместе со мной в газету, тем же корректором.
— Нет, лучше ловить живых шпионов, чем бумажных блох.
Тамара понимала, сколь ответственна и опасна порой служба у мужа. Но вот одного она не могла себе представить, как ее ласковый, впечатлительный, немного смешной Петя командует бойцами и ловит нарушителей границы. Тамара видела, что к нему с уважением относятся и Патарыкин, и Скрылев, и даже начальники повыше, гордилась тем, что не было такого праздника, чтобы его не награждали Почетными грамотами — то за меткую стрельбу, то за успехи в физподготовке, то за хорошую выучку собак, и все-таки не верила: неужели он может быть таким же строгим и требовательным «железным командиром», каких показывали в кино и на плакатах?
Он улыбался, когда она спрашивала об этом. Ну, как ей объяснить, что быть строгим и казаться строгим — понятия, в сущности, разные. Конечно, командир — воспитатель, он должен уметь потребовать, если надо — наказать, даже тогда, когда ему жаль провинившегося.
Сразу же после училища, в начале своей командирской службы, он напустил было на себя суровость, но ненадолго: что-то мешало ему, будто на душе надет панцырь. Заметил, что бойцы хотя и слушаются его, но приказы выполняют без энтузиазма, с какой-то тайной усмешкой. «В чем дело? — думал он. — Ведь есть же командиры еще строже, чем я, а бойцы относятся к ним с уважением?» Как-то, дежуря в штабе комендатуры, он решился поведать о своих сомнениях старшему политруку Тарасенкову. Они сидели вдвоем поздно вечером, можно было говорить начистоту. «У вас такое случалось?» — полюбопытствовал лейтенант. «Случалось, — признался Тарасенков и усмехнулся. — Еще принц Гамлет мучился, как себя вести, нам же сам бог велел». — «И к какому выводу вы пришли?» — «К простому! Надо быть самим собой».
Вот уже несколько лет он жил по этой нехитрой заповеди, никому не подражая и не завидуя. Были командиры лучше или удачливее его, некоторые из них, начинавшие службу вместе с ним, уже командовали заставами. Но он не считал себя обиженным. Заместитель начальника заставы — эта должность была ему по плечу, на большее он пока не претендовал. «Надо еще подрасти!» — отвечал он Патарыкину, когда тот намекал, что может походатайствовать перед начальством о его выдвижении. Однако, в душе Патарыкин не хотел бы расстаться с таким помощником.
Нечаев любил свою работу. Когда он вел за собой строй, то сразу угадывалась особая, чистая музыка шага — трах-тах, трах-тах! — ни одной фальшивой ноты, ни одного отставания даже на полсекунды. И отмашка была особая — четкая и в то же время лихая, за которой — и это опять-таки знал каждый военный — стояла упорная выучка бойцов и характер их командира.
Правофланговый запевал, бравая песня летела над сонной рекой. «Врагу мы скажем: нашей Родины не тронь…»
Ребята шли — так шли, что звенела земля.
А конная подготовка! И здесь Нечаев не любил «мелкой езды», как называл он езду во дворе по кругу или гарцевание по узким кривым улочкам. Это все показуха, цирк. Нет, он выезжал с бойцами за город, на простор полевых дорог и там давал развернуться душе. «Впереди враг! — командовал он. — Догнать и уничтожить!» Лавина с места трогалась рысью, затем переходила на аллюр, кони мчались с развевающимися гривами: посмотришь сверху — огонь бежит по траве. Ближе к «противнику» — шашки наголо! Дьяволы, лешие — кто еще там может сидеть на этих конях! За поворотом — заготовленный заранее лозняк. «Руби!» Сверкают клинки — треск, треск, только летит на землю скошенная лоза…
Игра? Да, игра! Но смотрели на скачущих пограничников местные жители, почтительно уступали дорогу, качали головами: экие черти, попадись таким «якась вражина» — мокрого места не останется! В глазах — задор, в руке — сила. И старики вспоминали, как гнали когда-то панов красные конники: тот же дух, та же лихость!
А потом лейтенант и его бойцы сидели где-нибудь в овражке и сообща разбирали операцию. Нечаев требовал, чтобы каждый говорил, что думает и как думает, а не ждал, пока выскажется старший по званию. «Умеешь рубить — умей мыслить!» — говорил он. Понимал, что приучить мыслить нелегко, но полагался на время. Главное — разбудить желание, привить вкус, а там — пойдет.
Теперь бойцы любили его, хотя он давно забыл думать о своем авторитете. А если над ним смеялись, то не так, как прежде, не затаенно. И сам он смеялся, если попадал впросак. Прыгнет на соревнованиях с шестом, собьет планку — расстроится, потом поймет, что спорол глупость, запросив непосильную высоту, скажет об этом вслух и посмеется над своими потугами. Так всегда и во всем. «Святая простота?» Может быть. Но был в этой простоте и хитроватый крестьянский расчет: живи на миру и с миром — не проиграешь! Конечно, он знал, что его любят, уважают. А как это называется: авторитет, или взаимопонимание, или, если уж на то пошло, дружба — что задумываться! Лишь бы служба шла хорошо.
* * *
Новый, сорок первый год встретили весело, в дружной компании. Правда, Патарыкину несколько раз звонили с заставы, докладывали о задержанных нарушителях границы. Но Лера накануне предупредила Тамару, что надо прывыкать, и Тамара «прывыкала», но не забывала исподтишка поглядывать на еще незажившую рану на голове мужа.
Когда под утро Нечаевы вернулись к себе, Петр сказал:
— Этот год будет самым прекрасным в нашей жизни. Или…
Он не договорил: взял новый календарь, повесил на стену, оторвал первый листок.
— Положи под подушку и загадай что-нибудь. А потом расскажем друг другу, что нам снилось.
В начале весны — это было перед восьмым марта — Екатерина Авраамовна получила из Перемышля письмо: молодые поздравляли с праздником, звали в гости и жизнью своей, как она поняла, были довольны, и нечего вроде бы ей беспокоиться.
Но отчего-то легла тревога на материнское сердце, щемит, не дает покоя. Как она, Тамара, там, в незнакомом городе, так уж ли ладно живется ей, как пишут. «Соскучилась по дочке, вот и вся причина твоих страхов», — успокаивал муж, Виктор Васильевич. «Нет, надо самой съездить, посмотреть, удостовериться», — рассудила она. А тут и вызов пришел кстати.
Встретили ее, как полагается, с букетом живых цветов, с машиной на вокзальной площади. «Мамочка! — сокрушалась, разглядывая ее Тамара. — Ты какая-то бледная, печальная. Тебя что-то беспокоит?» Мать же приглядывалась к дочери, к зятю, до поры помалкивала, а про себя отметила: кажется, между ними мир да любовь. Екатерина Авраамовна удивлялась их отношениям — милуются, никакой серьезности. Она не узнавала дочь: раньше Тамара была сдержанной, стеснялась показывать свои чувства. А теперь прыгает, смеется, будто девчонка. Словно бес в нее вселился! Ну, а о зяте и говорить нечего, тот как на крыльях летает. Дома бывает редко, но зато уж если придет, то готов на голове ходить. И обязательно подарки приносит.
Екатерина Авраамовна была и довольна и недовольна. Как-то не выдержала, сказала:
— Сорите деньгами, о завтрашнем дне не думаете?
Тамара беспечно махнула рукой. А Петр пропел: «Живем мы весело сегодня.
А завтра будет веселей!»
Вот и поговори с такими. Теща только вздыхала: они с отцом начинали свою семейную жизнь по-другому. Но вспомнив молодость, Екатерина Авраамовна невольно призналась себе, что хвалиться-то ей, собственно, нечем. Что она видела тогда, после гражданской? Голод, разруху, беспризорников. И заботы, заботы — чем накормить мужа, чем прикрыть наготу. Достаток пришел потом, после, когда самые лучшие годы остались позади. Ее жизнь ограничилась стенами дома, своим двором на тихом Доломановском.
Но она недаром жила ради детей! Теперь может быть спокойна: ее Тамара счастлива, так счастлива, как никто не ожидал. Она и Петр живут душа в душу, дай бог всем так жить. Ну, а насчет непрактичности, легкомыслия — пусть пока попрыгают. Жизнь еще длинная — остепенятся!
Понравился Екатерине Авраамовне и город. Чистый, на тротуарах спать можно. Дома старинные, с резными дверями, с железными решетками, крепкие, время словно не коснулось их. На балконах ящики для цветов, глухие стены увиты плющом. Правда, много церквей и почти во всех служба идет — это как-то непривычно, ощущение такое, будто смотришь фильм из прежней жизни. Повстречаются на улице двое мужчин, еще молодых, приподнимут шляпы и скажут: «Слава Христу!» Чудно! И здесь же бегут в школу ребятишки в пионерских галстуках, маршируют с песнями красноармейцы, красуются на доске Почета стахановцы-ударники.
Край страны! «Хотите, мама, посмотреть, где кончается Советский Союз?» — спросил как-то зять. Дал ей и Тамаре пропуск на набережную Сана. Было воскресенье, над городом плыл колокольный звон, заглушаемый репродукторами. По радио передавали музыку, и чем ближе к границе — тем громче звучала она. «Броня крепка и танки наши быстры!» — гремело над рекой. Екатерина Авраамовна с любопытством разглядывала противоположный берег. Дома, как дома. Люди, как люди. Прогуливаются по набережной, цветочницы с большими корзинами продают подснежники, изредка с веселым цоканьем проедет извозчик в кожаной безрукавке и шляпе с перышком. «А где же граница?» — спросила мать у Тамары. Та показала на узкую белую полоску посредине моста. На самой реке никаких знаков — ни колышков, ни флажков.
Нет, граница ей представлялась другой, таинственной и неприступной, закованной в камень или железо. То, что она увидела, разочаровало ее, но и успокоило. Раз там так тихо и мирно, не видно ни пушек, ни танков, значит, пока нечего и волноваться.
А уехать пришлось все же с тяжелым сердцем. За день до отъезда Екатерина Авраамовна с дочерью пошли в кино. В фойе, перед сеансом, к ним подошла невысокая миловидная женщина лет тридцати, жена начальника штаба комендатуры Бакаева. Поговорили о том, о сем, а когда входили в зал, то Бакаева взяла ее под руку и тихо сказала: «Дочь заберите с собой в Ростов, мой вам совет. Понимаете?» Мать испуганно кивнула и весь сеанс думала над тем, что могли бы означать эти слова.
Петр вернулся домой, как обычно, поздно, в десятом часу. Сбросил с себя форму, умылся, напевая, облачился в легкий спортивный костюм, сел ужинать.
— Петя, — тихо спросила теща, когда Тамара ушла в другую комнату. — Скажи, как по-твоему, скоро будет война?
Он вздрогнул. Екатерина Авраамовна смотрела на него и видела, как сразу изменилось его лицо. Ей стало страшно: в его сурово сжатых губах и побелевших от напряжения скулах она прочла невысказанный ответ.
А через месяц — это было в середине мая — он вдруг сказал Тамаре сам, что лучше бы ей уехать. «В Миллерово едет тетя Клава, из соседнего дома, поезжай с ней до Ростова. Погостишь у своих. А там и я подъеду». Он говорил спокойно, даже весело, но в глаза не смотрел.
«Глупый, я же все понимаю!» — хотелось сказать ей. Обстановка на границе накалялась, редкая ночь проходила спокойно, без тревоги или стычки с нарушителями, и кто знает, что еще может произойти. Но Тамара старалась об этом не думать.
Двадцатого июня, в пятницу, он дежурил. Утром в субботу пришел уставший, с покрасневшими веками, зато впереди у него и Тамары было два свободных дня. Целых два дня! Петр прилег на диван не раздеваясь. «Еще разосплюсь, — сказал он. — Жалко терять время». В полдень вскочил, побрился и предложил пройтись на Замковую гору, погулять по парку. Намекнул, что сегодня из города он отлучаться не может. Но Тамара была даже рада. В последние дни с ней творилось непонятное: она стала уставать от шума и суеты, отяжелела, что ли. «Неужели старею? — думала она. — Нет, наверное, это другое».
В парке было тихо, прохладно. Только на главной аллее электрики и пиротехники развешивали гирлянды разноцветных лампочек, оборудовали «огненное колесо». Готовились к праздничному вечеру, как говорилось в афише у входа, хотя по какому случаю должен быть праздник — никто не знал.
В самом конце парка находился полуразвалившийся старинный замок. Тамара еще не была здесь. Ей захотелось посмотреть башню, о которой она много слышала. Об этой башне ходили разные легенды. Даже сейчас облупившаяся, вся в трещинах и лишаях, она выглядела внушительно, возвышаясь над остальными зданиями, как грозный, но уже немощный вождь над жалкими остатками своего племени, знавшего когда-то лучшие времена.
Петр отворил скрипучую дверь и повел Тамару по витой каменной лестнице. Тамара с трепетом смотрела на вытоптанные ступени. Сколько людей прошло по ним — графы, князья, красавицы, воины, узники. У каждого из них была своя жизнь, своя судьба — счастливая или печальная. Пахло сыростью, прелыми листьями, где-то чуть слышно капала вода.
Наверху в глаза ударило солнце. У башни не было крыши. Потоки света врывались в узкие бойницы, перекрещивались, круглая комната дымилась золотисто-белой пылью.
Тамара суеверно шарила взглядом по земляному полу, по стенам, боясь увидеть череп или кости. Но все давно истлело, превратилось в пыль. На полу у стен мирно зеленели кустики травы, в бойницах чернели птичьи гнезда.
«Улыбнись, Маша, ласково взгляни…» — донеслось снизу, из парка, где включили радиолу.
Знакомая песенка вернула Тамару к действительности. Она посмотрела на мужа. Петр стоял у окна и, прищурившись, хмуро всматривался в даль.
Тамара подошла к нему, положила руку на его плечо.
— Ты чем-то недоволен?
— Я?
— Да ты что, Тамарочка! Слышишь: «Жизнь прекрасна наша, солнечные дни!» и показал вниз, на аллеи парка, уже заполненные народом. — Весело мы живем.
Они стояли, обнявшись, и разглядывали противоположный берег.
Солнце, уже повисшее над Винной горой — самым высоким из холмов на той стороне, — окрасило в розовый цвет реку и прилегающие к ней улицы, пустынные, будто вымершие. Зоркий глаз Петра фиксировал каждую подозрительную деталь. Нет, не варенье варят в садах: это дымят тщательно замаскированные полевые кухни. Улицы недаром пустынны: гражданского населения в городе поубавилось, а немецким солдатам дана команда зря не болтаться, не обнаруживать места сосредоточения. И офицерские жены, которые весной разгуливали по набережной, давно уехали: приказ об их эвакуации из «опасной зоны» стал известен еще месяц назад. А недавно поступили новые тревожные сведения…
Тамара залюбовалась закатом.
— Какой чудесный вечер! Правда, Петя?
— Правда, моя звездочка, правда!
— Мы теперь часто будем приходить сюда?
— Конечно, будем.
Она хотела сказать ему о своих радостных предчувствиях, но передумала. Пусть и у нее будут секреты! К тому же об этом еще рано говорить.
* * *
Сон вдруг оборвался. Что-то гудело, трещало, разламывалось. Тамара с неохотой открыла глаза.
— Ты уже уходишь?
Петр одевался, как всегда быстро. Рывком затянул ремень, проверил, заряжен ли пистолет. В сумерках его лицо показалось серым, скулы заострились.
— Подожди, ты же ничего не ел.
— Я еще вернусь, — крикнул он с порога.
Тамара посмотрела на часы. «Так рано? Еще четырех нет…» Она замерла: за окном послышался резкий свистящий звук. Свист перешел в шелест, и тут же оглушительно грохнуло, распахнулась балконная дверь, жалобно задребезжали, посыпались стекла.
Тамара испуганно присела. Вдруг вспомнились слова лектора, проводившего недавно в клубе занятия для командирских жен: «При взрыве нужно ложиться на землю». Она легла, уткнувшись носом в пол и прислушиваясь к зловещему свисту и клекоту. Взрывы грохотали справа, слева, вокруг. Потом сразу все стихло. Только где-то в стороне границы, слышались винтовочные выстрелы.
— Что они там, свесились, что ли? — раздался возмущенный голос Леры. — Это же прямое нарушение договора. Смотри, пожар!
Тамара поднялась, вместе с Лерой выбежала на балкон. Справа, в стороне вокзала, за домами бушевало пламя, в небе клубился густой, черный дым. Ветер донес запах нефти.
— Цистерны горят, — догадалась Тамара.
— Так это же им везли! — Лера в нетерпении даже приподнялась на носки. — Ничего не понимаю.
Из подъезда, застегивая на ходу гимнастерку, выскочил Патарыкин, побежал к заставе.
Выстрелы у моста не умолкали. Иногда в их нестройное пощелкивание машинной строчкой врывалась пулеметная очередь. Тамара, напрягая зрение, пыталась рассмотреть, что творится на берегу. Лера сбегала к себе, принесла театральный бинокль. «На набережной спокойно, никого нет. Будка, как стояла, так и стоит». Берег Сана был пустынным, даже часовые у моста и те куда-то скрылись. А выстрелы продолжались. Было непонятно, кто стреляет и откуда…
Пришла еще одна соседка, с первого этажа — жена ветеринарного фельдшера, растрепанная, в халате, в шлепанцах на босу ногу. «Мой только что прибегал, — сообщила она, — сказал, что Москва Берлину по телефону уже предъявила ноту. Гитлер извинился, обещал наказать виновных. Сейчас все кончится».
Женщины успокоились, пошли на кухню готовить мужьям завтрак. Теперь их почему-то не волновали ни рокот пролетавших в небе самолетов, ни шальной вой пожарных машин. Лера сказала, что год назад здесь было похлеще, когда взорвался артиллерийский склад, снаряды рвались чуть ли не целый день.
Они уже шутили, смеялись. Но на сердце у Тамары было неспокойно. «Скорее бы вернулся Петр!» — думала она.
Он прибежал возбужденный, взъерошенный, но веселый. На носу у него блестели капли пота.
— Я на минутку, — предупредил он. Посмотрел на яичницу с ветчиной, с досадой прищелкнул языком. — Подлецы, поесть не дадут!
Достал из ящика стола гранаты, сунул в карман. Попросил помочь ему снять со шкафа диски для автомата. Она сняла, уложила в коробку, вышла с ним на лестничную площадку.
— Вот, я понимаю, жена пограничника! — сказал он и уткнулся ей в плечо. Постоял так молча, держа в одной руке диски, другой ощупью, как во сне, гладил ее по волосам.
— Петр Семенович! — закричали снизу. — Скорее!
Он спустился на вторую площадку, посмотрел вверх и, сняв фуражку, помахал. У нее защемило сердце.
— Я буду ждать! — крикнула она.
— Жди! — донеслось до нее снизу.
Тамара побежала на балкон, чтобы еще раз посмотреть на него, но за углом соседнего дома раздался новый взрыв. В воздух полетела черепица — снарядом разворотило крышу, улицу заволокло облако красной пыли. Внизу послышались стоны и плач. Тонким голосом кто-то истошно кричал:
— Мамочка, вставай, фашисты идут!
Облако растаяло, и она увидела их.
Гитлеровцы шли по середине моста, плотной серо-зеленой массой. В бинокль можно было различить, что они шли с интервалами, пригнувшись и втянув головы в плечи. Тускло поблескивало железо — каски, автоматы, бляхи на поясах. Все вокруг будто замерло, затаило дыхание, наблюдая за этой массой, которая выдавливалась с того берега, как паста из тюбика, и, медленно заполняя горловину моста, приближалась к белой черте.
Грянул винтовочный залп. Немцы остановились, потом с криками ринулись вперед. Теперь Тамара увидела и наших. Небольшая группа бойцов в зеленых фуражках, сверкая на солнце штыками, двинулась навстречу немцам. Они сошлись, завязалась схватка.
Победно горланя, немцы продвигались вперед. В их серой массе постепенно, одна за другой, тонули фуражки пограничников. Падали и немцы. Но задние давили на передних, и те бежали по телам упавших, не щадя ни чужих, ни своих.
И вдруг откуда-то слева застрочил пулемет. Его бодрый, отчаянный голос сразу выделился из окружающего воя и свиста. Немцы, уже выбежавшие на наш берег — их было не больше десятка, — бросились врассыпную. А те, что были на мосту, повернули обратно. Пулеметные очереди неудержимо гнали их назад, укладывали на доски, сбрасывали в воду. Серо-зеленая масса быстро таяла, втягивалась обратно с моста на тот берег. А пулемет все строчил.
Тамара услышала как грянуло «Ура!». И ей тоже захотелось закричать от радости и броситься туда, где бьются наши, где, может быть, сейчас и ее Петя.
Но почему она не видела его?
Сверкнул огонь, горячая волна ударила в грудь. Чьи-то руки подхватили ее обмякшее, беспомощное тело и понесли. «Зачем же меня уносят? — мелькнула последняя мысль. — Ведь я обещала его ждать…»
III
Обстановка в квартире, чистенькой, с белыми стенами, очень скромная — недаром, едва переступив порог, я вспоминаю почему-то больничную палату. Говорят, что первое впечатление самое сильное, и от него, как от печки, надо начинать. А начинать трудно.
Да, трудно: я должен рассказать о двух женщинах, судьба которых переломилась тогда, в то страшное утро.
— Разве мы жили бы так, как живем сейчас, — говорит, заметив мой взгляд, Тамара Викторовна.
— А что? — бодро отвечаю я. — Живете вы в новом доме, в центре Ростова, в хорошей светлой комнате.
— Да я не об этом говорю. Комната хорошая, ну, обстановка еще пока бедноватая — это не беда, дело наживное. Хуже — здоровье слабое — и у меня, и у Леночки. А главное, — Тамара Викторовна показывает глазами на портрет на стене, — его нет с нами. Вот уже двадцать восьмой год пошел. Подумать только: двадцать восьмой! А мы жили с ним всего шесть месяцев. Гора, а под ней маленькая песчинка счастья. И какого счастья…
Ее голос начинает дрожать.
— Мама! — тихо говорит Лена.
— Да, доченька, ты права, — соглашается мать. — Прошлого не вернешь.
Они молчат. Мать берет с полки пузырек, капает в рюмку какое-то лекарство. Дочь раскладывает на столе большую пачку писем, щурясь, определяет по почерку, чье письмо.
Я смотрю на нее. Эта привычка щурить глаза — от отца. И тот же пристальный взгляд темных серьезных глаз, те же пухлые губы.
— Прочтите вот это письмо. Оно было первым, — Лена уголком глаза незаметно ловит мать. — Первым… на интересующую вас тему.
Беру письмо — оно от Патарыкиных, из Киева. Достаю сложенный вчетверо листок клетчатой, из школьной тетради бумаги, разворачиваю, читаю: «Милая, дорогая, бесценная наша Тамарочка! Разрешите нам вас так называть по старой привычке, несмотря на прошедшие годы. Все у нас в памяти: как мы жили в доме по ул. Бандурской, дом 7, и как Петр Семенович привез вас в Перемышль, и как…»
Дальше пропускаю почти две страницы и, наконец, нахожу то, за чем, в сущности, приехал: «…а когда я прибежал на заставу, Петр уже был там: вооружал бойцов, раздавал запасные боекомплекты патронов и гранат. Мне он сразу сказал: «Это война!» Да и я сам был такого мнения, потому мы, не отвечая на вопросы окружающих товарищей, особенно гражданских, по существу действий со стороны немцев, стали готовиться к отражению их атак на всем протяжении госграницы (имею в виду наш участок, поскольку за других говорить не могу)… Наши предположения вскоре полностью подтвердились. С постов наблюдения поступили донесения, что немцы готовят к переправе ряд десантных групп — в районе Замковой горы, куда хотят переправиться на лодках, в районе водокачки — бродом, и в центре — прямой атакой на железнодорожный мост, с целью захвата основной коммуникации. Но, усиленные накануне, еще с вечера, посты смогли оказать отпор, правда, ненадолго. Вражеские атаки в районе моста повторялись, причем с каждым разом их солдат становилось все больше…
Примерно около 7.00 мне доложили, что к штурму моста готовится новая группа немцев количеством до ста человек, среди них замечено несколько военных в черной форме, возможно, из войск СС или каких других, приданных для храбрости. У нас же на том участке оставалось не более двадцати человек, включая писаря и оружейного мастера. Силы, понятно, неравные. Я позвонил в комендатуру, попросил помощи из резерва. Начальник штаба старший лейтенант Бакаев сказал, что дадут при первой возможности, а пока надо рассчитывать на свои силы, любой ценой не допустить немцев.
Положение складывалось тяжелое. В храбрости и патриотизме наших бойцов мы не сомневались, но просто погибнуть — мало. Надо было решить почти невыполнимую задачу. Я посмотрел на Петра Семеновича, спрашивая его совета. Он сказал: «Все ясно. Пойду сам. Я их учил драться по-суворовски: брать не числом, а уменьем. Вот теперь попробую показать, как это делается». Сказал вроде в шутку, я даже, помню, улыбнулся: «Суворов Чертов мост брал, а мы наш «чертов мост» должны удержать».
Вместе с Петром Семеновичем послал бойца Мазаева, наказал беречь лейтенанта, не отходить от него ни на шаг. А сам остался с командиром отделения Калякиным и еще двумя-тремя бойцами для управления и связи с группами, с одной стороны, и со штабом комендатуры — с другой.
Мы тоже видели, как немцы пошли в атаку. Видели и Петра Семеновича — его высокая фигура выделялась из всех. Наши бойцы вели огонь в основном из щелей, отрытых за будкой слева от моста. Петр Семенович перебегал от бойца к бойцу, давал каждому задание, чтобы не стреляли все скопом, а действовали с умом.
Потом я его, признаться, упустил из вида, сосредоточив все внимание на немцах. Смотрю, они прут и прут, скоро будут на нашем берегу. Даже зубами заскрипел от злости, думаю, подкинули бы мне сейчас хотя бы взвод, повел бы я его в штыки и остановил бы гадов.
Вдруг я снова увидел Петра, уже с пулеметом. Он выкатил его на открытую позицию и начал расстреливать немцев в упор. Их атака тут же захлебнулась: передние попятились, смяли задних, образовалась «пробка». А он их косит и косит…
Мы, все, кто видел это, закричали «Ура!». И там, у моста, хлопцы будто бы нас услышали — тоже «Ура!» кричат. Выскочили из щелей, лупят немцев, те бегут, некоторые от страха в воду прыгают.
Да, было у нас минут десять радости! А потом пришло горе. Немцы дали залп, наверное, сразу из всех стволов, что сосредоточили в районе моста. Набережную всю дымом заволокло, как простынями занавесили. По берегу из минометов лупят (мост берегут), в глубину — из пушек крупных калибров.
Грохот был страшный, тем не менее я ухо навострил, в перерывах между залпами слышал еще раза два наш пулемет. Потом он замолчал. А потом, не помню кто, пробегая мимо, крикнул, что лейтенанта убило…»
Лена молча подвигает ко мне еще одно письмо. Оно — из-под Москвы, от Василия Васильевича Мазаева. Это уже ей.
«Уважаемая Елена Петровна!
Вы просите меня рассказать о последних минутах жизни вашего отца, всеми нами любимого командира, тов. Нечаева П. С. Просьбу вашу выполняю, хотя говорить об этом тяжело.
Когда начальник заставы тов. Патарыкин А. Н. приказал мне идти с тов. Нечаевым, я пошел с радостью, чтобы не дать ему в опасности быть одному. По дороге тов. Нечаев зашел к себе на квартиру взять запасные диски для автомата. В то самое время я увидел, что немцы начали наступление, сказал об этом лейтенанту, и мы побежали проходным двором к спуску и вступили в боя.
Про этот бой вам написал тов. Патарыкин, я повторяться не буду. Лишь про последние минуты скажу. Каждый из нас понимал, что тов. Нечаев, ваш папа, идет на верную смерть, выходя из укрытия. Он не послушался предупреждения, приказал мне молчать, а я, как рядовой боец, по уставу обязан был выполнять приказание. Но, если сказать честно, то не было другого выхода, мы это тоже понимали. Кто-то должен был решиться первым. Не сделал бы он — другой решился бы, может, и я. Только он сделал это раньше всех, потому что был наш командир и имел такой быстрый характер.
Позицию выбрал правильно, теперь ничего не мешало. Немцы сначала не ожидали — очень их этот маневр ошарашил. Паника, конечно, была сильная, положил он их, а, сказать точнее, намолотил на мосту, как снопов на току. И «мутер» кричали, и руки поднимали, и офицер в черном сам в своих стрелял.
Только война есть война: засекли точку и накрыли товарища лейтенанта минометным огнем. Вижу, он or пулемета отвалился, лежит на боку, рукой знак делает — себе замену зовет. Я подполз и не знаю: его спасать или за пулемет ложиться? Лег. А пулемет не работает: ствольную коробку вместе с прицелом повредило… Хотел оттащить лейтенанта в будку — он и это не разрешил. Скомандовал: «Иди, немцев бей! О себе сам позабочусь». Все же я уложил его за бугорок, побежал к мосту.
Бились мы с фашистами до последних сил, однако врага не удержали. Просочился, как грязь сквозь сито. Трое или четверо гитлеровцев бросились к лейтенанту — добить его, а может, в плен взять. Я взял переднего на мушку, только выстрелить не успел. Бросил лейтенант гранату — взорвал и себя, и подбежавших к нему гитлеровцев… одним словом погиб. И немцев прикончил».
Это все — о том, что было тогда. На следующий день, двадцать третьего июня, когда наши пограничники, уже вместе с пехотинцами, артиллеристами и ополченцами, вышибли немцев из города, в центре, на площади Рынок, похоронили убитых. Но через неделю Перемышль был оккупирован фашистами, которые не пощадили не только живых, но и мертвых. Местные жители рассказывали, что по приказу немецкого коменданта останки наших воинов были извлечены из земли и увезены куда-то.
— Не могла даже цветы положить на могилу, — говорит Тамара Викторовна, которая недавно была в Перемышле. — Положила их на то место на берегу, где его убило.
На фотографии я вижу это место — серый бугристый берег с редкими пучками травы, серую реку. Прозаический пейзаж, даже не верится, что когда-то здесь был совершен подвиг, о котором и сейчас, много лет спустя, пишут в газетах и книгах, сочиняют песни.
Я вижу слезы в глазах, людей, стоящих на этом, ныне мирном, берегу, людом, переживших все четыре года войны, десятки, а может быть, сотни боев.
Нет, они ничего не забыли — это видно по лицам ветеранов, приехавших сюда издалека — с Волги, из-под Ленинграда, с Каспия, приехавших, несмотря на возраст и болезни, ради первой и, кто знает, возможно, последней встречи в городе, где для них началась война.
И это не причуды человеческой памяти, а извечный закон сердца, не забывается все «первое» — первый бой, первый подвиг…
И первая любовь! Тамара Викторовна рассказывает мне о ней так, словно все это было вчера: его приезд, смешное ухаживание, скоропалительная свадьба. «Ворвался, как вихрь!» А потом к ней пришло настоящее чувство — она хранит его до сих пор, постаревшая, но еще красивая, женственная, не огрубевшая от ударов судьбы.
Живет она вдвоем с Леной, родившейся в начале сорок второго, через восемь месяцев после гибели отца. Здоровье у Лены слабое — сказался, видимо, Перемышль, пережитое матерью горе, эвакуация под огнем, невзгоды войны. Ей дорога память об отце, которого она знает по рассказам, дорога переписка с многочисленными друзьями — боевыми товарищами отца и теперешними пограничниками, с писателями и журналистами, с режиссером телевидения, готовящим передачу о лейтенанте Нечаеве, с сибирскими пионерами, оборудующими у себя в школе уголок боевой славы, и поляками, гражданами Перемышля, ныне польского Пшемысля, установившими на свои средства памятник на месте гибели Петра и его боевых товарищей.
Прощаясь с Тамарой Викторовной и Леной, замечаю висящую на вешалке в передней зеленую фуражку пограничника. «Это нам подарили на встрече ветеранов во Львове», — говорит Лена. Тамара Викторовна смотрит на фуражку, щурится, подходит ближе, снимает невидимую пылинку.
Я закрываю дверь.
Спускаюсь по лестнице.
Выхожу на освещенный огнями проспект.
Много молодежи — веселой, оживленной.
Падает первый снег. Призывно горят неоновые рекламы. В их свете снежинки кружатся, как искры праздничного салюта.
Жизнь идет.
* * *
Помню, это было в конце юбилейного, 1967 года, когда я вернулся из Ростова в Пензу, где тогда жил. И сразу же засел за повесть, пока еще «горячим» был материал, да и признаться хотелось как-то, пусть словом, помочь этим двум женщинам. Может быть, потому писалось легко.
Впервые повесть «Любовь и смерть лейтенанта Нечаева» была напечатана в газете «Пензенская правда». Дело прошлое: кое-кто из газетчиков выражал сомнение, стоит ли давать обстоятельный рассказ о людях, которые, в сущности, не имеют никакого отношения к пензенской земле. Но редактор газеты сказал, что земля у всех нас общая, советская, к тому же приближается красная дата — двадцатипятилетие Победы…
Вскоре после публикации в редакцию стали приходить читательские отклики. Их оказалось неожиданно много — всего, вероятно, больше сотни. Писали самые разные люди — ветераны войны и школьники, офицеры и солдаты, ученые и домашние хозяйки. В основном, это были женщины, которым особенно понравился главный герой повести — веселый, открытый, душевный парень, одновременно и ласковый, и мужественный. «Он так заботился о своей молодой жене, так ее любил… Но в первом же бою погиб, грудью заслонив Родину. Нас до слез тронула его судьба», — говорилось в коллективном письме персонала одного из отделений областной больницы. Некоторые читатели сетовали на автора за то, что он «поспешил» разлучить их с героем, забыв, видимо, что повесть документальная и от автора, к сожалению, не зависели ни жизнь, ни смерть ее персонажей.
Были письма с просьбой сообщить точный адрес семьи Нечаевых с тем, чтобы оказать ей посильную материальную помощь. Пожалуй, больше всего меня взволновали эти простые, трогательные строчки. Я был горд за моих земляков — людей доброй, отзывчивой души.
А через некоторое время я получил письмо от Тамары Викторовны Нечаевой. Она писала, что у нее завязалась дружеская переписка с одной семьей из села Елизаветино Мокшанского района Пензенской области, и теперь, к лету, ее и дочь Елену всем селом приглашают в гости — отдохнуть на природе, поправить здоровье. «Нам и хочется, и боимся: ведь дорога нелегкая…»
В середине августа, когда жара спала, но было еще тепло, мать и дочь Нечаевы сошли на пензенском перроне. В это же утро на машине, любезно предоставленной для них облисполкомом, они приехали в село. Там их ожидала встреча, которую трудно описать в словах. Это надо было видеть! Все жители села, от мала до велика, почти все жители окрестных сел, входящих в зону местного совхоза «Елизаветинский», во главе с директором, парторгом и председателем рабочкома ждали приезда дорогих гостей. Хлебом-солью, щедро накрытыми столами встретили двух скромных женщин из далекого Ростова. Братались навечно люди, познавшие цену жизни и смерти, пережившие войну и потерявшие родных и близких. И слезы горя и радости смешались в этот час…
Еще год спустя, опять же благодаря этой публикации, отыскались в другом конце России — в прибалтийском Калининграде братья лейтенанта Нечаева — Павел и Константин. С тех пор мы переписываемся. А недавно повидались в Москве. Павел Семенович приехал ко мне в Переделкино, и я был несказанно рад увидеть перед собой плотного, загорелого — он ехал с курорта — человека «нечаевских кровей», того самого любимого брата Павлика, с которым в детстве у Петра была одна пара сапог на двоих. Павел Семенович рассказал, что он и его братья с юных лет посвятили себя армейской службе, все воевали, только судьба у всех оказалась разная. У Павла и Константина на фотографии вся грудь в боевых наградах. А вот Петр не успел получить ни одной…
Нет, у него есть лучшая из наград — добрая память любовь народа!
Комментарии к книге «В начале дня», Александр Сергеевич Васильев
Всего 0 комментариев