«Однополчане»

Чуксин Александр Однополчане

ЛЕТЧИКАМ, ШТУРМАНАМ И ТЕХНИКАМ ПОСВЯЩАЮ

«Доброе имя должно быть у каждого честного человека, лично я видел это доброе имя в славе своего отечества»

А. В. Суворов.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Над летным полем блеснул свет ракеты и, не долетая до земли, погас: учебная тревога окончилась. Из ворот аэродрома вышли три летчика.

На окраине авиационного городка они остановились. Повеял легкий ветерок, запахло липой. На небо выплывало яркое июньское солнце, пронизывая лучами стройные березки. Там, за березками, на холме, раскинулся небольшой, красивый город с ровными, широкими улицами.

— Устал я, други, — снимая фуражку, проговорил Дружинин.

— Еще бы, — откликнулся Колосков. — Досталось нам. И зачем только нужно было таскать по аэродрому самолеты, завтра же выходной день. Да еще с полным снаряжением. Всё тревоги, тревоги… Словно к войне готовимся. А кто посмеет напасть на нас?

— Молод ты еще, Яша. И беззаботность твоя от молодости. Не посмеют напасть, говоришь? А если… Ко всему надо быть готовым. И потом — чем объяснить частые залеты немецких самолетов на нашу территорию? Не приходило тебе в голову, что это неспроста? Фашисты на все способны и тем более на подлый неожиданный удар в спину, — Дружинин достал портсигар, закурил.

Колосков задумчиво смотрел вдаль.

— Эх, Гриша, денек будет на зависть. В такие вот дни только в хорошее и верится, о хорошем думается… А ты, Константинов, как считаешь?

Тот повернулся к товарищам, полные яркие губы его насмешливо дрогнули.

— Мир, война, солнце… Все о высоких материях толкуете. А у меня мысли попроще. Сапоги вот жмут, думаю, как бы скорей домой добраться. Ну, я пошел…

— Пойдем и мы, — сказал Дружинин. — Мне еще в штаб нужно, Бориса повидать.

— Разве Банников не уехал домой? — удивился Колосков. — Я к ним собирался. Сегодня в Доме Красной Армии вечер, думал пригласить.

— В штаб вызвали Бориса. Интересно, зачем.

— Прочитать мораль, испортить выходной день, — усмехнулся Колосков.

— Нет, тут дело посерьезней. Борис в разведку летал, — проговорил Дружинин. — Я на старте был, слышал, как он докладывал помощнику начальника штаба, что немецкие танки у самой границы стоят и войск тьма-тьмущая. А майор в ответ: «Ну и что ж? У немцев маневры. Не будьте паникером». А на мой взгляд, неправ майор. Неспроста немцы эти маневры у нашей границы затеяли… А вот и Борис, легок на помине.

Колосков оглянулся. От штаба к ним шел высокого роста, лобастый, с открытым обветренным лицом штурман. Он был в синем комбинезоне, туго подпоясанном широким, блестящим ремнем. Борис подошел, поздоровался.

— Почему задержался? — спросил Яков.

— Дела, Яша, — Банников не спеша снял с головы летный шлем, скомкал его в руке. — О результатах разведки докладывал. Отругали меня, что к границе отклонился. И сам не пойму, как это получилось… Летчика подвел.

— Ну, с кем не бывает, — махнул рукой Колосков.

— Понимаешь, Гриша, там войск немецких — все дороги забиты. Не к добру это…

— А у нас?

— У нас все спокойно. На аэродромах зачехлены самолеты, кое-где люди около машин… Ладно, друзья. Сегодня на земле — мир. И дел мирных у нас по горло. Просьба у меня к тебе, Яша: зайди завтра к нам пораньше. Поможешь погрузить вещи. Квартиру нам отдельную дают. Недалеко от театра.

— Вот здорово! — воскликнул Яков.

— А квартирка — красота! Комнаты просторные, два балкона… Так ты, Яша, пораньше заходи. Хочется завтра же и новоселье отметить, полы новые обмыть, чтоб не трещали. А кроме того, сынишке моему год исполняется. Так что два события отметим. Ты, Гриша, конечно, будешь? Чугунов с женой обещал придти, техник Исаев, повеселимся на славу.

В четыре часа утра Колоскова разбудил резкий звук сирены.

Летчик быстро оделся, выскочил из комнаты. По аллеям уже бежали летчики и техники.

— Яша, немцы перешли границу! — на ходу крикнул Дружинин. В руках у него был летный шлем и небольшой чемоданчик.

— Шутишь, Гриша! — не поверил Колосков.

— Какие, к черту, шутки! Фашистские самолеты бомбили Минск… Началась война.

Самолеты были готовы к вылету по боевой тревоге. Полк спешно направлялся на запад — оттуда двигался враг.

После получения задания на первый боевой вылет командир полка подполковник Зорин подошел к самолету Колоскова.

— Взлетайте вторым. Будьте внимательны! — и спросил осторожно: — Сколько самостоятельных полетов успели сделать?

— Три, товарищ полковник.

— Да, вашему выпуску не повезло, не пришлось освоить новую материальную часть, — задумчиво проговорил командир. Помолчав, пытливо взглянул на летчика: — В строю сумеете держаться?

— Удержусь, — твердо ответил Колосков.

— Запускай моторы! — донеслась команда. Колосков поднялся в кабину.

…Мирная земля лежала под крылом самолета. Легкий туман плавал в низинах, кустарники по склонам оврагов облиты были блестящей росой. Вдали синели перелески, озаренные первыми утренними лучами солнца. Внизу, извиваясь голубой лентой, текла река, чуть в стороне серебрились цементные полосы взлетных дорожек соседнего аэродрома. На этой мирной земле Яков Колосков должен был нести военную службу. С этой земли он поднялся в свой первый воздушный бой. Эту землю и тех, кто остался там внизу, он должен защищать. Яков Колосков летел в свой первый бой и не испытывал страха. Только ненависть. Только гнев.

— Перелетаем границу, — прозвучал в наушниках голос штурмана. — Через час цель.

В пыльном облаке мчатся по шоссе танки, бронемашины, артиллерия. Зловещая бронированная колонна выползает из-за леса, и кажется, нет ей конца и краю. Колонна ползет к границе. За ней — Родина, утренняя, спокойная, мирная.

Следя за ведущим, Яков резко повернул свой самолет. Сбросил бомбы.

Там, внизу, колонна приостановила свое движение. С высоты машины кажутся небольшими спичечными коробками, готовыми вспыхнуть от первого выстрела.

— Борис, наблюдай за воздухом, — хрипло говорит Колосков, и облизывает сухие губы.

— Гляжу в оба, — доносится приглушенный голос. А в небе — тишина. Не рвутся зенитные снаряды, не видно ни одного немецкого истребителя.

«Не ждали, — усмехнулся Яков. — Врасплох надеялись застать. Не вышло».

Последовала команда лечь на обратный курс. Яков удивился: уже? Не таким представлял он свой первый боевой вылет. Что ж это за вылет без жаркой схватки с врагом? Но приказ есть приказ. Надо возвращаться.

На аэродроме Колоскова встретил Дружинин.

— Ну как, что там? — жадно спрашивал он. — Жарко было? Цел?

— Как видишь, — вяло ответил Колосков. — Ни царапинки. Задание в общем выполнили.

— А чего кислый? Эх ты, молодо-зелено. Подвиги тебе подавай… Это же здорово, что ни царапинки. А боев, боев у нас, ох, сколько еще впереди… Иди, друг, отдыхай. На твоем самолете я полечу. Таков приказ.

Все время, пока Дружинин был в воздухе, Яков бродил по аэродрому, не находя себе места. Томила тревога за друга. Куда легче самому подняться в небо, навстречу опасности, бою, чем остаться на земле и мучиться неизвестностью — что там, все ли благополучно.

И не только тревога о Дружинине, о товарищах, улетевших на задание, мучила Колоскова. Нелегко было смириться с мыслью, что враг уже перешел нашу границу, что наша армия, в непобедимость которой Яков верил, вынуждена отступать. Где-то по его, Колоскова, родной земле уже ходит враг, где-то полыхает эта земля пожарами. Уже овдовели жены солдат, уже осиротели дети солдат. А шел только первый день войны.

Нет, к черту! Он должен как можно меньше оставаться на земле. Летать! Летать! Схватиться с врагом. Остановить! Остановить!

Он сейчас же пойдет к Зорину. Попросится в воздух. Командир не должен отказать ему…

Колосков решительно направился было к штабу, но вдруг остановился: над лесом, низко, почти касаясь верхушек деревьев, шел самолет. Нет сомнений, это машина Григория. Бомбардировщик снижается, идет на посадку. Почему он так странно приземляется? Пробежал несколько метров, потом накренился на крыло, круто развернулся и лег на фюзеляж. Мотор резко кашлянул и заглох. Прошло несколько секунд. Из кабины никто не показывался. Колосков побежал к самолету. Со всех сторон спешили техники. Яков быстро взобрался на плоскость. Дружинин сидел в кабине, глаза его были закрыты, голова неестественно запрокинута. Левая рука лежала на секторах газа. Штурвал взят на себя. Пол кабины залит кровью.

— Григорий! Гриша! Дружинин! — Яков потряс друга за плечи. И вдруг над аэродромом возник воющий гул моторов. Яков взглянул вверх. Высоко в небе сомкнутым строем летело восемнадцать «юнкерсов-87».

— Как на парад собрались, гады! — грозя в бессилии кулаком, громко выругался Колосков…

Фашистские самолеты пролетели над аэродромом и скрылись вдали. Товарищи помогли Колоскову вынести из кабины Дружинина и штурмана — он тоже был тяжело ранен.

Подбежал подполковник Зорин. Нужна срочная помощь, но можно ли взлететь? Немецкие бомбардировщики разворачивались на аэродром. Медлить было нельзя, и Зорин приказал:

— Товарищ Колосков — в самолет. Отвезете Дружинина в госпиталь и сразу же возвращайтесь. А вы, — обратился он к младшему лейтенанту Константинову, — положите штурмана Кочубея в мой самолет. Летите следом. Осторожнее, машина годна только для небольших перелетов. До госпиталя сто километров. От вас зависит жизнь товарищей. — И, обращаясь к полковому врачу, добавил: — Окажите первую помощь как можно быстрее!

Через несколько минут из облаков вынырнул вражеский разведчик. Он сделал клевок в сторону аэродрома, показывая местонахождение наших самолетов, и боевым разворотом отошел в сторону. За ним показались немецкие бомбардировщики.

— В укрытие! — раздалась команда.

На краю площадки рвались первые сброшенные бомбы. Затрещали зенитные пулеметы. Подполковник махнул рукой, показывая направление полета. Колосков поспешно дал газ. Бомбардировщик сдвинулся с места и побежал на взлет. Мелькнули вспышки, раздался приглушенный взрыв бомб, но самолет Колоскова уже оторвался от земли.

«Молодец, — подумал Зорин, переводя дух. — Какой же он молодец! Вот тебе и три самостоятельных полета. Прирожденный летчик. Ну, теперь твоя очередь, Константинов. Не подкачай!»

Но самолет Константинова не двигался с места. На аэродроме рвались бомбы, стонали раненые, в небе с противным воем входили в очередное пике «юнкерсы», а машина оставалась недвижимой.

«Что же с ним? Неужели убили?» — Не обращая внимания на осколки, на пулеметные очереди, Зорин подбежал к самолету, вскочил на крыло.

Константинов сидел в кабине. Лицо бледное, губы дрожат. В глазах, устремленных в небо, — страх.

«Струсил, — понял Зорин. — Не взлететь ему сейчас ни за что».

— Товарищ подполковник, — послышалось рядом, — скорее в укрытие, фашисты делают повторный заход.

Зорин обернулся. У самолета стоял комиссар Чугунов, рядом с ним два техника.

— Переложите штурмана в санитарную машину и в госпиталь! — приказал подполковник, спрыгивая на землю.

Не обращая внимания на визг бомб, техники перенесли тяжелораненого Кочубея в автобус. Зорин вскочил на подножку, склонясь к самому уху шофера, что-то говорил ему. Машина медленно поползла по аэродрому.

Из кабины вылез Константинов, скользя по плоскости, поспешно скатился вниз. Сел на траву, сжал руками голову.

— Чего ты сидишь тут истуканом? Не видишь, что кругом делается? Почему не улетел? Не выполнил приказ командира? — жестко спросил его комиссар.

Константинов молчал.

— Иди на КП и жди… — Чугунов осекся.

Прямо на них падал истребитель. На какую-то секунду комиссар замер на месте, прижавшись к самолету. Гул мотора нарастал. Чугунов ясно увидел острый нос «мессера». Самолет, пикируя, приближался. Казалось, что вот сейчас он упадет прямо на них, врежется в землю.

«Неужели конец?» — подумал Чугунов и вдруг резким движением толкнул Константинова в кусты, упал на него.

И тут же в плоскость бомбардировщика ударили пули. Когда «мессер» улетел, комиссар рывком приподнялся с земли и, не взглянув на Константинова, пошел к другим экипажам.

Поднимаясь с земли. Константинов увидел, как на то место, где он только что сидел, лился бензин из пробитых баков. Если бы не комиссар, его уже не было бы в живых. От этой мысли Константинов содрогнулся.

Бомбежка окончилась. Вместе с сумерками на аэродром опустилась тишина. Раньше люди не замечали ее и не понимали, какое это счастье — тишина. А теперь она казалась такой удивительной, вернувшейся из очень далеких времен, хотя бомбежка длилась всего несколько часов.

Многие не могли уснуть в ту первую военную тревожную ночь. Думали о прошлом, о родных и близких, о разлуке… Кто знает, какой долгой она будет?..

Напрасно силился уснуть Борис Банников. Невеселые мысли не давали покоя. Борис поднялся, вышел из сарая, где разместились летчики.

Ночь была темная. Далеко за лесом, как маленькие угольки, мерцали звезды. Пахло полынью и еще чем-то горьким. Пронзительно свистели цикады. Зоя очень любила слушать их. Зоя… Припомнилась вся недолгая жизнь с женой, их первые встречи.

По заданию партийного бюро Борис каждую субботу ходил к шефам на фабрику, проводил занятия в стрелковом кружке. Там и увидел первый раз Зою. Она раньше других приходила на занятия, засыпала Бориса вопросами.

Однажды, проходя по цеху, Банников столкнулся с девушкой. Она радостно улыбнулась, шутливо спросила:

— Ну что, товарищ начальник, занятия без опозданий начнутся?

— Начнутся, как всегда, — смущенно ответил Банников. Потом торопливо добавил: — У нас сегодня в Доме Красной Армии вечер. Вот вам пригласительный билет. Пойдете?

— Пойду, — ответила девушка и, лукаво сверкнув глазами, рассмеялась.

— А меня Зоей зовут, не забывайте.

Спустя шесть месяцев Зоя стала его женой. У них родился сын. Жили, Банниковы счастливо, дружно. И вот все оборвалось. Война. Банников тяжело вздохнул, вошел в сарай. Разыскал Колосова, прилег рядом.

— Яша, слышишь?

— Ну… — протянул тот сонным голосом.

— Завтра перелетаем на новую площадку, а машины нет. На чем полетим?

— Спи…

Но сон не шел.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Подполковник Зорин медленно шел по аэродрому, зорко поглядывая по сторонам. Около укрытых в лесу самолетов остановился, окинул машины внимательным взглядом, вздохнул. Легкие бомбардировщики старой конструкции были уже сняты с вооружения. С двумя плоскостями, расположенными одна над другой, с малой скоростью, вооруженные одним турельным пулеметом, они сейчас могли быть использованы только в ночное время. А днем на чем летать? У половины летчиков нет машин. Бомбардировщики летают без самолетов прикрытия. Да, сложная обстановка.

Почти из-под ног Зорина с громким щебетом вылетела испуганная птица. Быстро работая крыльями, она почти вертикально поднималась ввысь. Потом, словно подхваченная порывом ветра, метнулась в сторону леса и пропала в голубом просторе. Зорин нагнулся к траве и увидел гнездо с двумя птенцами. Они торопливо раскрывали желтые клювы. Командир положил их на широкую ладонь.

— Ну, чего дрожите, желторотые, — проговорил он. — В обиду не дам. В укрытие вас надо, война. — Он осторожно понес их к лесу. И вдруг что-то знакомое мелькнуло в памяти. Давно это было… Они тогда жили в Грозном. Отец работал на нефтяных промыслах. Однажды вышка, на которой работал отец, загорелась. Пожар пытались потушить, но ветер раздувал пламя, жарко горела нефть, от вышки ползли к небу черные клубы дыма. Нефтяники стояли поодаль. И Саша Зорин с ними. Вдруг отец сорвался с места, побежал к вышке. Все с изумлением смотрели ему вслед. Кто-то с сожалением сказал:

— Спятил мужик… подпалится…

Отец вернулся быстро, неся в замасленной кепке маленьких птенцов. Большой, лохматый, он говорил товарищам:

— Кричат, волнуются, а когда взял, притихли. Пичужка смышленая… — и пятерней, как шапкой, прикрыл птенцов. Увидел Сашу, подошел к нему. — На, Сашок, неси домой. Чуть не забыл, а я давно кормлю их. Матери нет, разбилась об камень.

А через несколько дней отец вернулся с работы совершенно больным и, посадив возле себя сына, кашляя и тяжело дыша, виновато заговорил:

— Вот я и отработался, хозяин с работы выгнал. Как заболел — сделался ненужным, — передохнув, он продолжал: — Учиться бросай, кормильцем семьи будешь.

Вечером отец слег. Ночью позвал сына, но уже не смог ничего сказать, а только заплакал. Утром он умер. С этого дня Саша заменил в семье отца. Пошел на те же промыслы, к тому же хозяину. Вероятно, и его ожидала участь отца, но грянула революция. Подростком Зорин вступил в Красную Армию, потом его послали в школу красных пилотов. Годы прошли, а то, далекое, — горящая нефть и птенцы в широкой ладони отца — запомнилось. А вот теперь он сам…

Зорин выбрал под деревом безопасное место, сделал небольшое углубление в земле, насыпал сухих листьев и аккуратно положил птенцов. Еще раз посмотрев на гнездо, он торопливо свернул к самолетам.

Недалеко от него на шоссейную дорогу выскочил мотоцикл с коляской. Машина сразу же остановилась. С сидения приподнялся высокий, широкоплечий военный. Зорин узнал помощника командующего генерала Гусева, с которым одно время служил на Дальнем Востоке.

— Александр Николаевич! — радостно проговорил генерал, поспешно выпрыгнув из коляски. Сняв с шеи автомат и бинокль, бросил на сиденье.

— Где штаб бригады? Связь есть?

— Нет, товарищ генерал.

— Так я и знал, — охрипшим голосом проговорил Гусев. — Дальнейшие точки знаете?

— Да, ознакомили в штабе. Но, товарищ генерал, неужели… — Зорин не договорил и тяжело вздохнул.

— Придется отступать, Александр Николаевич, не сдержать немца, — ответил Гусев и взглянул в лицо Зорину.

Зорин молчал, собирался с мыслями. Ему о многом надо было посоветоваться с генералом. Положение создалось сложное. Не налажена связь со штабом… Приходится действовать самостоятельно, на свой страх и риск. А как трудно принимать решение, когда не знаешь, как меняется линия фронта, где свои, а где чужие. Но помощник командующего торопится.

— Надо ехать, — устало говорит он. — Был в Витебске. Наши авиаторы над аэродромом сбили четыре своих самолета «ПЕ-2». Они шли с задания и хотели сесть на дозарядку. А на земле их за немецкие приняли — двухкилевые. Хорошо, обошлось без жертв, но самолеты выведены из строя. Кого наказывать, если наши впервые увидели эти бомбардировщики.

— Кто же виноват? — резко спросил Зорин, пристально глядя на генерала.

— Не знаю, голубчик, не знаю… — Гусев неловко повернулся, покосился на солдата-мотоциклиста. Заговорил тише: — Ты, Александр Николаевич, прости меня. Тогда я погорячился, выговор тебе объявил, снимаю… Твой штурман был прав, как фамилия его, забыл.

— Старший лейтенант Банников.

— Банников… — генерал задумался, словно припоминал лицо штурмана, которого никогда не видел. Виновато опустил голову. — Даже в субботу могли многое сделать, ну хотя бы убрать самолеты с постоянных аэродромов…

Он стал рассказывать Зорину, как мало осталось в округе самолетов, большинство авиационных частей в первые часы войны стало небоеспособными. Многие летчики погибли на своих аэродромах, не сделав ни одного вылета, а некоторые где-то еще в пути.

Зорин слушал и думал о своем. Он не мог поверить, чтобы в Москве, в комиссариате обороны не знали, что делалось у нашей границы, не знали, что немецкое командование стягивало свои войска. Но почему не приняли меры? Не опередили? Ведь пошли же в 1939 году навстречу фашистским войскам, освободили народы Западной Украины и Белоруссии. Тогда все было в боевой готовности, войска стояли у границы и ждали сигнала. Но Гитлер отдал приказ не вступать в бой с советскими войсками, в отдельных районах срочно отвел свои войска. Значит, он боялся нас. Так почему же сейчас по-другому получилось?

— Самолеты все в воздухе? — садясь в коляску, спросил генерал.

— Нет.

— Что же вы делаете… Там люди задыхаются… Поднимайте все и бросайте на переправу…

— Оставшиеся машины устарели, днем бесполезно летать. К ночным готовимся.

— Устарели… — повторил генерал. — Новенькие вам подавай, а где их возьмешь. Немедленно в воздух. Сделать не менее двух вылетов.

— Не могу, товарищ генерал, — упрямо проговорил Зорин. — Поймите меня правильно. И людей и самолеты загубим.

Гусев сощурился, тяжело посмотрел на командира полка.

— Выполняйте приказание.

— Но, товарищ генерал, я думаю…

— Думать некогда, — оборвал Гусев. После недолгой паузы уже мягче сказал: — Приказано любой ценой остановить врага.

— Слушаюсь! — Зорин быстро повернулся и пошел к самолетам.

— Александр Николаевич! С семьей как? — спросил генерал вдогонку. — От меня привет Любови Андреевне.

Зорин не ответил. Он и сам не знал, где сейчас его семья. Жена очень хотела ехать в Белоруссию, но он убедил ее, что ему лучше ехать одному, устроиться, а потом уже вызвать семью. Но все вышло иначе. Командир полка, у которого Зорин принимал бомбардировочную часть, около месяца не освобождал квартиру. Пришлось первое время жить в гостинице, и только 20 июня Александр Николаевич отправил солдата за семьей. А через два дня началась война. Солдат так и не вернулся в свою часть. Зорина очень тревожила судьба семьи. Одно он знал твердо: жена сделает все возможное, чтобы спасти детей. В ее твердость, практическую смекалку, ясный ум он верил непоколебимо. И все же мысли о семье не давали покоя. И все же не мог он простить себе, что не забрал семью с собой сразу. Ведь остались они у самой границы.

Весь во власти тяжелых дум, Зорин пошел к своему самолету и хмуро приказал готовиться к вылету.

* * *

Красные отблески пламени играли на заводских трубах, горели окраины Гродно. Не долетая до Немана, девятка наших бомбардировщиков встретилась с немецкими истребителями. Они с ходу пошли в атаку, открыв пушечный огонь.

Зорин видел, как загорелись сперва четыре, а потом еще три ведомых самолета. Стиснул зубы. Дал команду сбросить бомбы на уцелевший мост через реку, по которому шли немецкие танки.

Облегченный самолет легко рванулся вперед. Но на пути снова появились вражеские истребители. Командир полка пересчитал свои самолеты. Восемь летят за ним. Девятого нет. Где же он? Неужели сбили? Но осматриваться некогда — «мессеры» идут в атаку. В кабине невыносимо душно. Шлем прилипает к мокрому лбу, очки, словно пудовые, давят глаза. «Ничего, ничего, сейчас не время думать об этом, враг рядом». И Зорин бросает свою машину навстречу «мессеру». Фашистский летчик, легко отвернув истребитель, уходит вверх. «Надо маневрировать, терять высоту, главное — продержаться до своей территории, а там летчики и штурманы смогут выпрыгнуть», — думал ведущий, посматривая на горевшие самолеты ведомых.

В это время в самолет ударил снаряд, машина задрожала и, не повинуясь летчику, накренилась вправо, стала падать. «Без паники, еще не все потеряно, мотор тянет». Придерживая ручку управления, он вывел самолет в горизонтальный полет и увидел в стороне, ниже себя, девятого ведомого, окруженного вражескими истребителями. Зорин решил идти на выручку. Он отдавал себе ясный отчет в том, что у немцев полное преимущество — и количественное, и в скорости, и в вооружении. Они постараются сбить его еще на полпути, и все же иначе он поступить не может. Самолет Зорина пошел на снижение. И сразу же на него бросились несколько «мессеров». Не обращая внимания на их наскоки, Зорин продолжал лететь к ведомому. «Держись, друг, держись, еще немножко…» — беззвучно шептал он. И вдруг увидел, что прямо на него сверху валится «мессер».

Командир полка инстинктивно прикрыл глаза. «Неужели смерть? — подумал он, — ну, нет, врешь!» Ярость и ненависть к врагу захлестнула его.

— Не собьешь! — выкрикнул он. — Сволочи! Все равно прорвусь! — и резко отвернул самолет в сторону.

Истребитель промчался мимо. Зорин обернулся к кабине штурмана, оттуда несло гарью. Он увидел, как дымились у штурмана летные краги, и снова почувствовал страшную беду.

— Гущин, живы?

— Живу помаленьку, — отозвался штурман. — Отстреливаюсь.

Пулемет, захлебываясь, часто отплевывался, раскаленный ствол искрился огнями. Зорин окинул беглым взглядом свою кабину. Все было на своем месте, приборы правильно показывали работу мотора, стрелки реагировали на все отклонения. Ведущий резко пошел к земле, уводя с собой ведомого. Над лесом они оторвались от преследования. Зорин зарулил самолет подальше от стоянки в густой лес. Выключил зажигание, огляделся. Приземлились только он и ведомый. Четырнадцать человек не вернулись с задания. Зорин прикрыл глаза и увидел их всех — одного за другим. Час тому назад — бодрые, молодые, веселые, — они вместе с ним шли к своим самолетам. Не знали, что все четырнадцать полетят сейчас навстречу своей гибели. А если бы даже знали, все равно полетели бы, в этом он не сомневался. Потом они горели в воздухе на его глазах, и он, их командир, ничем не мог помочь. Он был беспомощен, совершенно беспомощен.

Зорин стоял в кабине с непокрытой головой. Лицо его окаменело.

Из своей кабины вылез штурман и, пошатываясь, подошел к Зорину.

— Жив, Гущин? — спросил Зорин и совсем тихо добавил: — Неужели все сгорели?..

Штурман отвел взгляд, словно не в силах был смотреть в окаменевшее лицо командира, в его наполненные горечью и гневом глаза.

И вдруг лицо Зорина посветлело — он увидел подходящего к самолету Колоскова.

— Что же ты отстал? — и замолк, думая о том, что, может, и жив остался, потому что отстал.

— Одна бомба зависла, Борис приказал возвращаться к мосту, — заговорил Яков виновато. — А бомба оказалась счастливой… В центр моста угодила. Сам видел. Потом истребители окружили, думал, труба… Вы подлетели…

Зорин пристально посмотрел в почти детское лицо лейтенанта.

— Будем воевать! — сказал он и улыбнулся молодому летчику. — Идите в штаб.

Колосков торопливо пошел к своему самолету, посматривая на запад. Ему не верилось, что никто из товарищей не вернется.

Зорин направился в другую сторону. Ему хотелось хоть немного побыть одному.

— Товарищ командир! Товарищ командир! — окликнули вдруг его.

Зорин медленно и неохотно оглянулся. Его догонял помощник начальника штаба по разведке.

— Ну, что вам?

— Пришли летчики из истребительной дивизии Черемушина. У Немана стояли, — тяжело дыша, торопливо доложил помощник.

— Где они?

— Сидят возле КП. Привели сигнальщика, недалеко от нашей площадки поймали. Сигналы немецким самолетам подавал. Комиссар допрашивает.

— Пойдемте.

При виде командира полка летчики-истребители медленно поднялись. Их было человек двадцать. Усталые, заросшие, они еле стояли на ногах.

— Кто из вас старший? — спросил Зорин.

— Командир эскадрильи Брюзгин, — невысокого роста, плечистый, немолодой летчик сделал шаг вперед. Его мохнатые запыленные брови нахмурились, он метнул взгляд на своих подчиненных.

Те поняли его и быстро построились в одну шеренгу.

— Так вот, товарищ Брюзгин, приказано всех «безлошадных» летчиков направлять в Полоцк в пехотную дивизию Кухаренко.

На суровых лицах летчиков — удивление и испуг.

— Значит, искупать вину. Разве мы виноваты?.. Зорин искоса взглянул в сторону говорившего и сказал внушительно и твердо:

— Кто виноват, разберутся без нас. Сейчас не это главное. Надо любой ценой сдержать врага, пока не подбросят резервы. Самолетов нет, а воевать надо. Я передаю приказание.

— Сытый голодного не поймет…

— Да замолчи ты… лейтенант Фокин! — прикрикнул Брюзгин. — Обстановка, товарищ командир, ясна. Разрешите накормить людей. Вторые сутки не ели.

— Разрешите еще вопрос? — подался вперед Фокин. — Если появятся самолеты, нас не забудут?

— Думаю, что нет, — и, повернувшись к помощнику начальника штаба, Зорин приказал: — Отведите людей в столовую. Накормите ужином по всем правилам.

— И сто граммов будет? — удивленно спросил молодой летчик.

— Да.

— Порядок…

Александр Николаевич опустил голову. Немного погодя с усилием сказал:

— У нас сегодня четырнадцать человек погибли в воздухе. А вам от души желаю долгой жизни…

Командир полка остался один. Он стоял и смотрел вслед летчикам. Потом, взглянув на порозовевшее небо, на красноватые верхушки притихшего леса, пошел на командный пункт. На поляне стоял небольшой домик, сделанный из сырых бревен. Обогнув осинник, Зорин вошел в продолговатое помещение. Навстречу командиру полка из-за стола поднялся Чугунов. Он не стал расспрашивать Зорина о полете, понимал, что творилось в душе командира.

— Донесение кончаю. Сегодня сделано сто шестьдесят самолето-вылетов. Семь экипажей не вернулись с задания.

— Погибли, — поправил его Зорин.

— Сейчас исправлю. Посылаю и наши соображения. Пока не будет истребителей сопровождения, большими группами летать нельзя.

— Согласен. Дмитрий Васильевич, надо всех погибших представить к правительственной награде, у тебя складнее получается. Я бы им всем Героя присвоил. Сгорели, но не сдались… Гущина, Колоскова и Банникова я представлю, — Зорин сел на скамейку и вытянул ноги. Сразу навалилась усталость. Стараясь справиться с ней, поднял голову, огляделся. И только теперь увидел в углу сигнальщика. Тот, понурившись, сидел на ящике от бомб. По бокам стояли с винтовками два моториста.

— За нами следил, гадина. Вот, Александр Николаевич, полюбуйся. — Чугунов поставил на стол небольшой раскрытый чемодан. Там лежали несколько банок тушонки, кусок сала, копченая колбаса, две ракетницы, несколько десятков ракет, зеленая гимнастерка с тремя кубиками на петлицах.

— А вот карта, описание наших самолетов, — комиссар передал все это командиру.

Да, разведка у них неплохо поставлена. Даже мы не знали своих самолетов, для нас секретом было, а врагу все известно. И он, вспомнив рассказ генерала, помрачнел. На карте большими кружками были отмечены наши постоянно действующие аэродромы и маленькими точками — посадочные площадки. «Не густо. Все же не все известно», — подумал Зорин.

— Фамилия? — неожиданно резко спросил он.

— Стукач, — гортанным голосом ответил сигнальщик.

Командир полка в упор разглядывал Стукача. Одет в зеленый комбинезон, на ногах высокие резиновые сапоги. Лицо круглое, жирное.

— Документы?

— Здесь. Ваш уже смотрел, — и покосился на комиссара.

— Паспорт фальшивый, по морде вижу, не белорус вы, а немец.

— Так точно, угадали, — холодные глаза, не мигая, смотрели на Зорина.

— Война вами проиграна, — нагло бросил шпион. — Наши войска прошли Гродно, Лиду, днями будут в Минске, а там Смоленск, Москва. Европа будет единой германской империей — от океана до Урала.

— А дальше?

— Сибирь нас не интересует.

— Как попали к нам?

— Ночью под 21 июня нас, целую группу, сбросили в Августовскую рощу. Каждый получил задание следить за движением русской летной части и подавать сигналы. Я должен был сопровождать вас до Смоленска, а там встретиться с другим…

— Когда думали быть в Смоленске?

— В первых числах июля. Как видите, напрасно сопротивляетесь. Давайте договоримся. Вы освобождаете меня, я вам и вашим подчиненным гарантирую жизнь.

Зорин подался вперед, сжал кулаки, Но сдержался.

Моторист, стоящий поближе к немцу, вдруг приподнял винтовку и размахнулся.

— Ах ты, подлюка… — солдат задыхался от возмущения.

— Репин! — строго прикрикнул Чугунов.

— Да, как же, товарищ комиссар.

— Успокойся. Он не свое говорит.

На столе громко зазвонил телефон. Чугунов взял трубку.

— Слушаю. Да, машину и одного техника. Сейчас отправляем. — Комиссар положил трубку. — Начальник штаба звонил.

— Куда отправлять, зачем? — спросил Зорин.

— В штаб фронта. Там есть специальные люди, они допросят.

Немец, настороженно вытянув шею, прислушивался. Александр Николаевич встал. Он хорошо знал, что в штабе после допроса сигнальщика отправят в тыл, в лагерь военнопленных. В живых останется.

— Мое мнение — расстрелять! — и вопросительно взглянул на Дмитрия Васильевича.

— Расстрелять! — подтвердил комиссар.

* * *

Колосков проснулся на рассвете, вышел из сарая. Светлый диск луны висел над лесом. Яков направился к своей машине. В высоте заурчали немецкие самолеты. Яков ускорил шаги. «Если начнется бомбежка, не взлетишь».

С командного пункта к нему бежал помощник начальника штаба по разведке.

— Четыре немецких бомбардировщика уже близко! — взволнованно сообщил он. — Командир приказал немедленно лететь на разведку.

— Не волнуйтесь. Данные разведки доставим вовремя, — спокойно ответил летчик.

У самолета ждали техник Исаев и старший лейтенант Пряхин. Он сегодня летел с Колосковым за штурмана.

— Запускай мотор, полетим, — распорядился Колосков.

Из-за леса, на высоте шестисот метров, выскочили четыре немецких бомбардировщика.

— Поздно, не взлетите, расстреляют, — сказал Исаев. Колосков из кабины махнул технику, чтобы отошел от самолета, и быстро нажал на стартер. Пряхин закрыл кабину, приготовил пулеметы. Самолет пошел на взлет. Летчик дал полный газ мотору, быстро оторвал машину от земли…

Вот он, враг, — рядом. Штурман открыл огонь. Фашистские летчики растерялись. По-воровски налететь, отбомбиться и удрать было их излюбленной тактикой. Но сейчас удирать было поздно. Колосков, открыв огонь из крыльевых пулеметов, врезался в строй неприятеля. Завязался неравный бой. Яков не отрывал глаз от прицела. Поймал двухкилевой хвост со свастикой, плеснул огнем. Ведущий немецкий самолет загорелся, накренился на правое крыло. Фашистский летчик пытался вывести машину в горизонтальный полет, однако самолет вошел в штопор и мертвым грузом полетел вниз. Лишь длинная огневая черта отметила путь его падения. А Колосков уже повернул нос своей машины на следующий вражеский самолет.

В беспорядке сбросив бомбы на лес, немецкие самолеты уходили в высоту.

— Удирают, сволочи! — торжествующе крикнул Пряхин.

— Был бы крупнокалиберный пулемет, не удрали бы, а что этот «шкас», — словно муха кусает, — заметил летчик.

А на земле торжествовали те, кто наблюдал за воздушным боем.

«Вот и первая победа, — думал Зорин, отходя от радиостанции. — Первая! И какая — один против четверых. Хорошо, что воздушный бой над аэродромом проходил. Люди воочию убедились, чего стоят хваленые непобедимые немецкие асы. Нет, это не смелость, это — нахальство. Смел, когда уверен в беззащитности противника. В открытом бою, против мужества, где им устоять…»

Возле посадочного знака к Зорину подошел комиссар.

— Черт возьми, как жаль, Александр Николаевич, что в нашем распоряжении нет орденов. Так и хочется сейчас наградить Колоскова.

— Представим к награде, обязательно получит, — ответил командир полка.

— Безусловно, но, как говорят, хороша ложка к обеду.

— Самолет сел. Пошли, Дмитрий Васильевич, поздравим.

Командир и комиссар поспешили к месту заруливания самолета.

— Сегодня вечером думаю собрать коммунистов, поговорим о первом воздушном бое, — сказал Чугунов.

— Верно, комиссар. Только надо собрать всех. Расскажи о смелости, о долге каждого. Это наше главное оружие, и оно ни при каких условиях не должно отказывать.

— А ты знаешь, Александр Николаевич, вот здесь в 1812 году русская армия под командованием адмирала Чичагова и отряд Платова нанесли сильнейшее поражение французскому арьергарду под командованием маршала Виктора. А сегодня русский летчик Колосков выиграл сражение у немцев. Правда, неплохо? — и комиссар от удовольствия потер ладони.

Первым к экипажу подошел Зорин. Он шагнул к Якову и крепко обнял его.

— От души благодарю.

— Служу Советскому Союзу! — ответил Колосков и счастливо улыбнулся. — Не знаем, как и благодарить вас, товарищ командир, если бы вы не помогли с земли, немец угостил бы нас. У него пушки…

— Вы увлеклись погоней. А волка бьют не гонкой, а уловкой. Помните об этом. Будьте спокойней, осмотрительней. А воспользоваться моим советом вам придется очень скоро. Сейчас опять полетите.

Командир полка тут же собрал летный состав. Развернул карту, на которой стрелками указывалось движение немецких танковых колонн на Минск.

— Судя по всему, — заговорил он, — немцы хотят прорваться на автомагистраль Минск-Москва. Самый близкий путь — дорога, идущая через нашу площадку и дальше, севернее Молодечно. Перед полком поставлена задача поддержать наземные части, расстроить и расчленить колонну врага, всеми силами держаться до прихода наших танков. Связи с другими частями пока нет, линию фронта не могу вам указать, — закончил он.

И снова-боевой вылет. На этот раз Колосков летел правым ведомым в звене комиссара Чугунова. Перед взлетом комиссар сказал Якову:

— Будем бомбить с малой высоты. Перед целью дам команду покачиванием самолета, и тогда открывайте огонь. Старшему лейтенанту Банникову особенно следить за воздухом. Может, придется вести и воздушный бой, а если подобьют — планируйте в лес — там наши. Если что… — он помолчал. — Живым не сдаваться!

Чугунов был не только опытным политработником, но и хорошим военным летчиком. Он уже не раз участвовал в схватках с врагами Родины, орден Красного Знамени за смелые полеты в финскую войну говорил о его боевых заслугах. Летчики очень ценили это.

У Дмитрия Васильевича обычная биография. Окончив в 1933 году Качинскую летную школу, он остался в приграничном округе. Дослужился до помощника командира эскадрильи, летал отлично, активно участвовал в партийной работе, был членом бригадной партийной комиссии, депутатом городского Совета. В 1940 году его послали на курсы комиссаров-летчиков, которые он успешно окончил и вернулся в свой полк на должность комиссара.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Задание выполнено. Самолеты легли на обратный курс. Теперь можно и передохнуть немного. Яков расстегнул шлемофон, глянул вниз. Минск. Плывут густые клубы дыма — город горит. Там тянется бесконечная вереница людей. А по шоссе жители Минска покидают родной город. Медленно движется скорбное шествие. До чего же саднит сердце, когда видишь такое. Но что это? Яков вздрогнул. Черная тень мелькнула под самолетом. Фашистский бомбардировщик! Сейчас он сбросит бомбы. Те, внизу, абсолютно беззащитны. Женщины, дети, старики… Что делать? Патронов нет… Мысль работала напряженно. И вдруг мелькнуло: «Таран!». Да, это единственный выход. Раздумывать некогда. Самолет рванулся вниз. Замелькали зеленые квадраты садов, строения. Скользнула серая полоса дороги.

— За все, за все, — прошептал Яков, не сводя глаз с хвоста фашистского самолета.

— Правильно, Яша, молодец, правильно! — приглушенно прозвучал в наушниках голос Пряхина. — Спасибо, друг, ты все понял. Очень правильно понял.

Немецкий самолет заметил приближавшуюся советскую машину, открыл огонь из крупнокалиберных пулеметов. Но было поздно. Советский бомбардировщик винтом врезался в хвост фашистского самолета.

Мотор был поврежден. Машина падала на нос. Якову удалось вывести самолет из отвесного падения. Воспользовавшись этим, он направил машину на посадку. Самолет сел на фюзеляж в болото. Колосков поспешно снял парашют, выскочил из кабины. Липкая грязь засасывала ноги. Летчик отошел от самолета и устало опустился на пенек. Подошел штурман.

— Не ранен?

— Кажется, нет… Посмотри, вот их мы спасли сейчас.

К летчикам направлялись люди. Это были беженцы.

Первой подошла пожилая женщина, ее босые ноги опухли, почернели. Видно было, что много десятков километров прошли они. А сколько надо было еще пройти!

— Родные вы мои, соколы, — сказала она и низко поклонилась летчикам, — от нас вам спасибо…

— Что вы, что вы, мамаша!

Летчиков окружила плотная толпа. Люди стояли молча. Не взгляды их были красноречивей самых горячих слов благодарности.

Вдруг толпа колыхнулась, отпрянула. Кто-то крикнул:

— Вот они, с парашютами спустились, да удрать не удалось, поймали.

Их было двое. Впереди шел худой, небритый летчик. За ним следовала женщина-стрелок. Гортанным голосом фашист бросил ей через плечо:

— Иди вперед.

Боязливо озираясь по сторонам, немка ускорила шаг.

— Паскуда, — яростно выкрикнула старуха-беженка. — Смерть тебе, смерть, да не людская, а черная. — Она побежала вслед за немцами.

— Чего стоите, они в наших детей стреляли. Мы — их судьи! — взывала другая женщина.

Вся толпа кинулась к пленным… Летчик и штурман молча отвернулись.

Немного погодя подъехала легковая машина. Хлопнув дверцей, из нее выскочил лейтенант государственной безопасности.

— Мы из Борисова за вами, товарищи, — обратился он к летчикам. — О самолете не беспокойтесь, все будет сделано.

— От Борисова до нас два часа езды, — заметил повеселевший Пряхин.

Яков встал, но тотчас же пошатнулся и опустился на землю. Лицо его побледнело.

— Голова закружилась, — удивленно проговорил он и, как бы оправдываясь, добавил: — Первый раз в жизни.

Ему помогли подняться.

Машина мчалась к городу. Колосков осторожно, с трудом раскрыл планшет, стал доставать карту. Из планшета выпала фотографическая карточка. Таня!

Все эти дни Яков почти не вспоминал о ней и сейчас почувствовал себя виноватым. А был ли он виноват? Так много произошло за эти дни: беспрерывные бои и бомбежки, гибель товарищей и ранение Дружинина, трудные мысли об отступлении. Огненный смерч, кровь, предельное напряжение всех сил, душевных и физических. Все это слишком резко обозначило грань между мирным, довоенным и этими несколькими днями. За гранью осталась совершенно иная жизнь, и в той жизни была она, Таня. В теперешнюю же его жизнь она не успела еще войти.

Таня! Сколько же времени прошло с их последней встречи? Много? Мало? Ведь сейчас счет ведется совсем иначе. Дни порой вырастают в годы, порой летят, как мгновения. Последнюю встречу Яков помнит очень хорошо…

Перрон харьковского вокзала. Таня бежит по железнодорожному полотну, перескакивая через шпалы. Он бросился навстречу ей.

— Таня! Едем со мной. Сейчас же. Ну зачем, ну чего нам ждать?

— Вот торопыга! Вот прямо так сейчас и ехать? А может, я и совсем не приеду к тебе, — Таня стояла близко-близко. Ух, какие у нее глаза. Серые, огромные, смеющиеся.

— Таня! Мы же договорились.

— Мало ли что! Знаешь, говорят, сердце девичье переменчиво, — а глаза продолжали смеяться.

— Не шути так. Таня!

— Хорошо, хороша. Конечно, приеду к тебе, — и чуть понизив голос: — Люблю!

— Танька! — Яков схватил девушку за плечи, стал целовать.

— Сумасшедший! Пусти! Люди!

И он сказал то, что говорится в таких случаях:

— Ну и что ж? Пусть смотрят, завидуют.

— Пойдем, Яша, поезд отходит. Да, вот возьми, — она протянула ему сверток. — Это мы с мамой Валюше связали. Счастливый ты! Бориса скоро увидишь! Ты сразу же напиши, как они там, Банниковы. Зое привет передай. И пусть Борис чаще пишет. А то женился, мать и сестру совсем забыл… А ты не забудешь меня? — Тревожно спросила, голос дрогнул. Тогда он чуть не задохнулся от возмущения — ну как она может. Казалось, и часа не прожить ему без мыслей о Тане.

А вот прожил три дня. Война…

* * *

На аэродроме безлюдно. Все бомбардировщики в полете. Техники и оружейники в лесу, в больших зеленых блиндажах. Опять налет фашистских самолетов.

— Проклятые, девятый раз летят, — ворчит Исаев.

— Ни минуты спокойно не поработаешь, — вторит ему оружейник Шеганцуков.

— Тебе хорошо, ты маленький, удерешь. А вот мне что делать? — усмехается Исаев.

В полку он выше всех ростом. Во время вражеских налетов над ним посмеивались:

— Куда бежишь? Пойди встань в чистом поле, подними руки вверх, с воздуха подумают — верба стоит, не тронут.

«Юнкерсы» пролетели над аэродромом и взяли курс на мост через Западную Двину. Наши зенитчики взяли немецкие самолеты в клещи. Те, беспорядочно сбросив бомбы, поспешно улетели.

И тотчас же снова загудели моторы. Звук своих бомбардировщиков техники узнают издалека. И сейчас они побежали навстречу экипажам. Прилетело звено Зорина. Командир полка вылез из кабины, но торопил своего техника:

— Быстрее готовьте машину, сейчас опять полетим, — достал из планшета только что полученную сводку и бегло прочел ее.

К Зорину подбежал взволнованный инженер по вооружению, заикаясь доложил:

— Т-товарищ командир, бомб осталось на один вылет. Все обшарил — нет-ту…

— Как? Разве сюда не завезли?

— Никак нет, а до ближайшей базы пятьдесят километров.

— Так какого дьявола они посадили нас на эту точку! — и, увидав комиссара полка, позвал его: — Дмитрий Васильевич! Вот как воюем, после второго вылета бомб не стало. Неужели заранее не могли сюда завезти?

— И могли и должны были! — угрюмо ответил Чугунов. — Да вот не сделали. Ладно. Надо выход искать.

— Давай, Александр Николаевич, в следующие вылеты полную нагрузку бомб не брать, растянем их на несколько полетов. Не можем мы в такое время бездействовать, не имеем права. Я пойду звонить.

Чугунов почти бегом направился к леску, где размещался штаб полка.

Зенитка забила снова. На бреющем полете из-за сосен появились шесть двухмоторных истребителей. Они пролетели к реке, стали разворачиваться. Зорин закусил губы. Яков бросил недокуренную папиросу в траву, спешно полез в кабину.

«Хорошо поставлена разведка. Не успели мы сесть, как уже показались… — подумал он. — Ну ничего. Не удалось нас врасплох застать».

* * *

Ранение оказалось несерьезным, и Дружинин уже через десять дней возвращался в часть. Мысленно он всегда был с друзьями и ни на секунду не забывал о них.

Как они там? Может быть, многих нет в живых? Вдруг и Яков, и Борис, и Зорин… Нет, нет, все они живы…

Путь на аэродром был гораздо короче, чем в госпиталь. И это не было обманом чувств — отступление продолжалось. Трудные дни переживает его Родина.

И он обязан быть в строю. Он рад, что вернулся. Радость возвращения переплеталась с тревогой.

Вот и аэродром… Он ступил на летное поле. Кто-то, поминутно оглядываясь, бежал ему навстречу. Константинов! Дружинин и сам не ожидал, что так обрадуется ему — ведь они никогда дружны не были. Сейчас он забыл об этом. Перед ним был однополчанин. И он радостно улыбался, всматриваясь в подбегавшего летчика.

Но лицо Константинова вместо радости изображало страх. Налетев на Дружинина, он обхватил его за плечи, бессвязно выкрикнул:

— Там немецкие танки… Спасайся… Сейчас здесь будут.

Ошеломленный Дружинин прислушался — со стороны леса действительно доносился тяжелый рокот моторов, лязг гусениц. И в ту же минуту из леса выехала колонна тракторов.

— Эх ты, — Дружинин сбросил руки Константинова с плеч, — паникер! Не ждал я от тебя. Да успокойся, в себя приди. Смотреть на тебя тошно.

— Вот что, Константинов, идите в штаб, там подождите меня, — послышался рядом спокойный голос.

Дружинин обернулся — рядом с ним стоял комиссар Чугунов. Приветственно подняв руки, подходили Колосков и Банников, чуть дальше виднелась грузная фигура Исаева.

Ссутулив плечи, Константинов медленно направился к КП. А летчики, не замечая его, начали оживленный разговор.

— Ты, Яша, возмужал, не узнать.

— Он у нас герой, трое уже на счету, на таран ходил, к двум орденам представлен, — говорил Борис.

— Да что там герой, делал то же, что и все.

— Нет, Яша, ты молодец. Вот тебе и «молодо-зелено». Стосковался по вас… Теперь вместе летать будем, догонять вас придется.

— Вот что, друзья, — обратился к летчикам Чугунов, — давайте на отдых. Чувствую, передышка ненадолго…

— Неужели опять перелетать на новую точку? Скажите, товарищ комиссар, когда же конец этому отступлению? — взволнованно спросил Колосков.

— Я и сам думаю об этом, — тихо заговорил Чугунов. — Очень тяжело нам. Много людей гибнет. Но одно знаю верно — хоть враг и силен, наш народ еще сильнее, выстоит, победит!

Они молча прошли несколько шагов, каждый по-своему думал о неудачах.

* * *

Глубоко затягиваясь, Чугунов пристально смотрел на сидевшего по ту сторону стола Константинова. Лицо бледное, осунувшееся. Руки вздрагивают. Глаза бегают. Взглянет на комиссара и тотчас же в сторону взор отведет.

— Ты скажи мне, Константинов, что происходит с тобой. Ты посмотри на товарищей своих. Чем же ты отличаешься от них? Когда завелась в тебе эта червоточинка? И разве не в силах ты с ней справиться? Что же молчишь? Говори, легче станет. Вместе подумаем, как с бедой твоей справиться.

— Трудно мне, товарищ комиссар. Не думал никогда, что такое быть может. Все время кажется — вот сейчас смерть, вот сейчас… А сегодня, там, на поле, встретил Яшу и Исаева, они словно от зачумленного от меня… И подумал, в первый раз подумал: позор хуже смерти. Разрешите мне лететь, товарищ комиссар, я… я не подведу.

— А сможешь, Константинов?

— Мне кажется, только раз себя пересилить, а по том легче станет.

— Да, это так. Хорошо, я дам тебе эту возможность. И помни — это последняя. Не выдержишь — погибнешь. Причем бесславной, позорной смертью труса. Это горькая правда, но это-правда. От нее никуда не уйдешь…

В эту ночь не меньше Константинова волновался и Колосков. Он впервые вел в бой звено. С ним летели Дружинин и Константинов, которому Яков не верил. В том, что из труса храбреца не получится, он был уверен. Однако комиссара Чугунова пришлось уважить. Комиссар сказал: так нужно. Ну что ж, если нужно, пусть летит…

Кто бы мог подумать, что среди его товарищей окажется вот такой… А каким он был раньше, до войны? В памяти промелькнула картина новогоднего вечера.

Группа курсантов приехала на бал-маскарад во дворец тракторного завода. Были здесь Дружинин и Константинов. Во время танцев Яков познакомился с веселой, красивой девушкой Таней Банниковой. Таня легко танцевала, не умолкая, рассказывала о своих подругах, об учебе, о Харькове, она любила свой родной город. Во время игр Яков вышел в сад покурить. К нему подошли двое парней. Один из них, невысокого роста в клетчатой рубашке, грозно, шепотом сказал:

— Нашу девушку не тронь. Сматывайся побыстрее, пока ноги целы.

Он недружелюбно оглядел Колоскова и зло усмехнулся. Яков заметил, что парень изрядно пьян.

— Да чего с ним говорить, — вмешался второй, худой с болезненным лицом. Он схватил Якова за гимнастерку и потянул к себе:

— Ну, считай до трех…

— Убери руки, — спокойно проговорил Колосков. — Драться здесь не буду, не для этого нас пригласили. А если у кого руки чешутся, пожалуйста. Только после вечера, в поле, между нашей школой и тракторным.

— Герой! А мы вот сейчас хотим, — и опять схватил Колоскова за гимнастерку.

В это время в сад вышел Константинов. Сразу понял, что происходит, подошел к пьяному.

— Слушай, ты, иди проспись. Ну, чего пристал, — и легонько оттолкнул его в сторону.

Парень выругался, сплюнул и вдруг, размахнувшись, ударил Константинова в грудь.

Яков увидел, как у Константинова сощурились глаза, удивленно, по-детски вскинулись брови.

— Разве так бьют, — и он ударил парня в подбородок коротким резким ударом.

Тот упал.

— По-нашему… Прелесть, а не удар, — сухо заметил второй и, нагнувшись к лежавшему, строго сказал: — Рудольф, чего развалился, как на перине. Пошли…

Да, тогда Константинов не трусил. Но тогда было совсем другое, тогда не угрожала смерть.

…Вылетели утром. Пока шло все хорошо. Константинов не отставал от ведущего, держал заданную инстанцию и интервал. Облака прижали тройку самолетов к земле. Показались изгибы Березины. У взорванного моста скопились войска. Ведущий дал команду сбросить бомбы. Облегченные самолеты спускались ниже. С высоты ста метров хорошо было видно, как вражеские танки с открытыми люками шли по шоссе Минск-Могилев, прокладывая путь орудийными залпами и пулеметами. Слегка накренив самолет, Колосков наблюдал за колонной, угадывая, где чужие и где свои. Раздались выстрелы зенитных пулеметов. Из-за облаков вылетело звено немецких истребителей. Штурман крикнул в микрофон:

— Истребитель сзади! Я открываю огонь.

Летчики-наблюдатели открыли стрельбу. Вражеские стервятники стремились зайти с хвоста. Яков пошел на снижение. Бросив взгляд в сторону, он не обнаружил левого ведомого. «Где он? Неужели сбили? — мелькнула мысль. — Вот тебе и исправился!»

Однако Константинов был жив. Его не сбили. Он приземлился сам на поляне, западнее Могилева, Петр Пряхин выскочил из кабины и помог выйти Константинову.

— Куда попали? — осведомился штурман.

— В ногу. Дальше не мог лететь.

— Почему же, когда увидел истребителей, быстро пошел на снижение? — спросил Пряхин. — Команды расходиться не было, а главное — ведь только мои пулеметы работали.

— Одному лучше уходить от преследователей. Ты не подумай, что я бросил товарищей. Конечно, мы могли бы своими пулеметами оказать им помощь… Но я сразу не сориентировался, а потом меня ранили, мотор подбили, я и сел.

Пряхин, не глядя на летчика, бросил ему бинт:

— На, завязывай, а я пойду в Могилев… Рана у тебя пустяковая… А мотор ты выключить забыл — до сих пор работает. А еще дал слово комиссару. Эх ты… гнилой орех! — пошел было и вдруг вернулся. — Вот что, лезь в кабину, полетим обратно. Примем бой одни…Ну, а не то у меня разговор короткий…

— Да ты что? — начал было Константинов и осекся. Лицо у Пряхина решительное, рука лежит на кобуре пистолета. Не одевая парашюта, летчик торопливо сел в кабину и взял штурвал на себя. Дрожащей рукой включил зажигание, нажал на стартер.

Мотор несколько раз чихнул, винт задрожал, но не сдвинулся с места.

— Не запускается… Я же говорил — мотор подбит, — Константинов заискивающе взглянул на Пряхина. — Правда, не виноват я?

— Ладно, не юли, разберемся. И не вздумай уходить, за самолет головой отвечаешь.

На перекрестке дорог, возле небольшого колхозного пруда, Пряхин остановился. Спустился к воде и, нагнувшись, стал жадно пить. В стороне раздался всплеск, за ним другой, третий. Штурман повернул голову и увидел недалеко от себя солдата в артиллерийской форме. Он ел хлеб, а крошки бросал в пруд. Солдат был высокого роста, лобастый. Голова крепко обвязана почерневшим бинтом. Сквозь бинт просачивалась кровь. Недалеко от него лежала винтовка и небольшой вещевой мешок. Солдат исподлобья взглянул на Пряхина, ближе подвинул винтовку и опять занялся своим делом.

— Здравствуй! Куда путь держишь? — спросил штурман.

Раненый сощурил глаза.

— Коль не шутишь, то здорово, — грязным рукавом гимнастерки отер запыленное лицо, добавил: — Тоже ранен, или так себе?

— Нет. Самолет подбили. Иду в штаб бригады за помощью.

— Бригада, — передразнил артиллерист. — Что-то не видно ваших самолетов… За Волгу, видать, драпанули. Шкуру да барахлишко спасают.

— Да ты понимаешь, что говоришь, — только и смог проговорить ошеломленный Пряхин.

— Понимаю, — почти кричал солдат. — Вам хорошо. В небе просторно, есть куда удрать. А матушке-пехоте да нам, артиллеристам, каково?.. Куда от немецкой бомбы денешься? От самого Белостока отступаем. А где, я спрашиваю, наши истребители? Кто хозяин в небе? Они или вы? До войны все пели: «Наш бронепоезд стоит на запасном пути». Вот и простоял, пока не кольнули в зад, а теперь вот бежим…

Большие серые глаза солдата зло сузились.

— Так ведь все это временно. Напали на нас воровски, врасплох.

— Агитировать пришел, так проваливай, — солдат отломил большой кусок хлеба, швырнул в пруд. — Слышал тысячу раз. Скоро немцы Могилев возьмут, и Белоруссии нет. А это мой край. Отсюда никуда не уйду.

— Ясно. Значит, домой решил, а воюют пусть другие. А совесть твоя где?

«Вот черт, словно мысли мои читает», — подумал солдат и растерянно ответил:

— Я с собой в кармане не ношу эту совесть…

— Но человек без этого не человек, а просто дерьмо.

— Значит, я, дважды раненный, по-твоему, дерьмо? — артиллерист вскочил на ноги, быстро схватил винтовку и направил на Пряхина. — Ты иди, куда шел, а не то… — Лицо потемнело.

Пряхин, сдерживая себя, спокойно ответил:

— Ты что ж, дурак, в своих стрелять… Эх ты…

Некоторое время они молча смотрели друг другу в глаза. Потом солдат медленно опустил винтовку, отвернулся, глуховато заговорил:

— Все нутро горит. Места себе не нахожу. Сколько людей гибнет…

— Кури, — предложил Пряхин, доставая из кармана помятые папиросы.

Курили молча. Каждый думал о своем.

— Родные близко? — прервал молчание Пряхин.

— В Старом Быхове. Мать и сестренка, — неохотно ответил артиллерист.

— Эти места мне знакомы. Несколько лет прослужил. Скажу тебе по правде, дела наши с тобой на данном этапе неважные, в этом ты прав. Немец нас обхитрил. Первым налетел на наши аэродромы, больше половины самолетов уничтожил. Многие летчики даже взлететь не успели. У нас на один самолет двадцать человек приходилось. Но — воевали. Один против десяти. Гибли многие, а не трусили, не сдавались. Самолеты у нас устаревшей конструкции. Сейчас, говорят, за Волгой новые готовят. Рабочий класс старается. Поскорей бы получить их. Показали бы тогда фашистам. Вот так, солдат. А победим мы обязательно. Не агитация это, не громкие слова. Уверен я в нашей победе. Иначе быть не может. Трудно сейчас нам. Очень трудно. Это верно. А только веры терять нельзя, — и после паузы: — Где часть-то твоя, солдат?

— До войны в Витебске была. В субботу нас по тревоге отправили к Белостоку. Не доехали, немец остановил. И опять не повезло нам. Мы не успели развернуться. Многие в окружении остались, многие полегли. Небольшая группа с боем отошла. Я в той группе был. Под Минском ранило меня в ногу. Комиссар всех раненых отправил в Рославль. Опять не доехали… На берегу Березины немцы налетели. Я один остался в живых. Только вот голову на переправе поцарапало осколком.

— Звать тебя как?

— Николай Денисов.

— А меня Петро, фамилия Пряхин. Из Смоленска родом. Отец и мать там.

— Вот и познакомились.

— Да, познакомились. Невеселое знакомство у нас, солдат. Вот что, пойдем со мной в Могилев, а то пока дойдешь до Быхова, в тылу у немцев останешься.

— В спину буду их бить. Винтовку с собой несу. Понимаешь, летчик, к родным надо заглянуть. Наказ им дать, как с фашистами разговаривать. Неровен час, может, больше и не свидимся. Оттуда в Брянск махну, первоначально там служил. Россию спасать надо…

— Гляди, тебе виднее. Солдат ты неплохой, понимаешь, что и как надо делать. А если в Быхове застрянешь, жаль будет.

Выйдя на гладкую укатанную дорогу, Пряхин оглянулся. Подняв над головой винтовку, Денисов крикнул:

— Не серчай. Бей гадов в воздухе, а на земле порядок наведем. Будь спокоен!

Штурман сдвинул на лоб летный шлем, улыбнулся солдату. Потом напрямик зашагал к городу. Вдали на возвышенности показались многоэтажные здания Могилева. И вдруг до него донесся приглушенный расстоянием голос Денисова.

— Летчик, постой! Вместе пойдем.

Солдат, припадая на одну ногу, догонял Пряхина.

* * *

Константинов вылез из кабины и, приминая высокую траву, выбрался на дорогу. Ветер клонил к земле тучный колосья. Они гнулись и ломались под тяжестью спелого зерна. Богатый был урожай в этом году.

Константинов бросил кожаное пальто на камень у дороги и сел. Пряхин вернется не скоро, есть время подумать. Тяжко, паршиво было на душе. Опять сорвался. Неужели не встать ему на ноги, не одолеть себя? Когда с комиссаром говорил, уверен был, что с трусостью покончено, что сумеет взять себя в руки. А что получилось? Как только показались вражеские самолеты, он почувствовал, как все плотней и плотней опутывает его липкая, противная паутина страха. Не стряхнуть ее, не разорвать. А когда ногу царапнуло, и совсем голову потерял. А теперь страшно подумать, что будет дальше. Не поверят ему больше. А если и поверят, то сможет ли он оправдать это доверие? Неужели это конец? Неужели не избавиться ему от этого недуга? И откуда это взялось? Откуда?..

И вся его недолгая жизнь прошла в эти горькие минуты перед глазами.

Тяжелое детство без отца. Его убили кулаки из немецкой колонии, как организатора коммуны. Мать после смерти отца уехала в Саратов, стала работать на швейной фабрике. Мальчик почти не видел ее. В это время в их доме стал часто появляться высокий худой старик. Жил он тогда в Энгельсе, а родом был из Германии. Старик был молчалив и суров, мать побаивалась его. И отец был неласков с ней, а к внуку привязался, часто сидел с ним на берегу Волги. Мальчик возился в теплом речном песке, а дед молча смотрел то на внука, то в чуть затянутую дымкой заволжскую даль. Однажды, когда они пришли на берег, их место оказалось занято. Две девочки-соседки, дети рабочего с электростанции, весело пересмеиваясь, играли в мяч. Старик грубо крикнул им: «Кыш, пролетариат!» Но девочки не ушли. Тогда дед длинными, пожелтевшими от табака пальцами дернул старшую за ухо. Девочки, испугавшись, убежали.

Вскоре старик увез внука к себе, в город. А через год его арестовали за антисоветскую пропаганду. Мать приехала за Костей и не узнала мальчика. Какой-то пугливый, забитый, глазенки смотрят затравленно. Стала расспрашивать, как жилось у деда, но мальчик отмалчивался. Так и не рассказал — не мог простить матери, что отослала его к деду и не приезжала так долго. А было у деда очень плохо. Бил он мальчишку за каждый пустяк. Жестоко бил. Гаденышем называл, большевистским отродьем. И все в голову вбивал, что жизнь течет по волчьим законам, что человек человеку враг, что каждый сам за себя должен стоять, зубами за жизнь цепляться, иначе хана, гибель. Смерти дед боялся пуще всего.

Многого не понимал тогда Костя. Но кое-что запало ему в душу и, видимо, прочно поселилось там. Особенно та животная, цепкая боязнь смерти.

Потом жизнь текла, как и у всех сверстников — школа, военное училище, служба в армии. О деде он и не вспоминал. А теперь вот всплыло. Неужели навсегда? Неужели…

* * *

В полдень на полуторке приехал Дружинин с техником. Внимательно осмотрели самолет. С Константиновым не разговаривали, даже не смотрели в его сторону. Дружинин вместе с техником запустили мотор, опробовали на земле, потом резко убрали обороты. Техник вылез из кабины. Летчик дал газ, несколько минут пробежал по ровному полю, тут же взлетел.

Исаев подошел к Константинову.

— Садись в кузов, поедем в штаб: летать боишься, будешь ходить по земле.

Константинов молча поплелся к машине.

* * *

Полосой прошумел небольшой дождь. Пепельные тучи, не заслоняя вечернее солнце, прошли стороной. Техники торопливо готовили машины к завтрашнему перелету. На аэродроме тихо, не слышно ни шуток, ни смеха. Зорин и Чугунов ходили по зеленому полю, изредка перебрасывались словами.

— С нагрузкой не взлететь, — говорил командир.

— За ночь земля подсохнет, окрепнет, — успокаивал его комиссар.

От дождевой воды верхний слой ровной и большой площадки размяк, начал пружинить. Земля под ногами дрожала, как густой вишневый кисель. Мокрый полевой клевер лип к сапогам.

— Торфяное болото, а не летное поле, — сердито бросил Зорин. — Пошли ужинать, а потом соберем офицеров, надо поговорить. Постой, что это с Руденко? Мчит вовсю.

От КП к ним бежал начальник штаба. Подбежал, взволнованно заговорил:

— Товарищ командир, надо срочно отходить. Южнее нас обошел противник. Нам приказано взлететь и отбомбиться по западной окраине озера. Там большое скопление вражеской техники, надо огнем отсечь противника от наших частей и дать им возможность прорваться к лесу. Посадку произвести на Милютинской точке.

— Передайте моему заместителю майору Дусову, пусть взлетает первым, без бомбовой нагрузки, и организует приемку самолетов на новой точке. Я вылетаю последним. Вы с комиссаром отправите наземный эшелон.

— Ясно, товарищ командир, — ответил начальник штаба и торопливо зашагал к стоянке.

Нарушая тишину, одновременно заработали все моторы. Громко запели пропеллеры, разрезая насыщенный влагой, плотный воздух.

Самолет майора Дусова медленно пошел на взлет. Не успел он пробежать и двести метров, как одно колесо глубоко завязло, бомбардировщик скапотировал и загорелся. Стали рваться пулеметные патроны. Все это произошло так быстро, что в первое мгновение люди растерялись, потом кинулись спасать летчика.

Из горящего мотора вырвались клубы дыма и плотным облаком повисли над самолетом. Последовал взрыв. Там, где только что был самолет, горела вздыбленная бурая земля.

Люди стояли, обнажив головы, не отрывая глаз от этого страшного костра. Кто-то сказал со вздохом:

— Жил человек и не стало его…

Шеганцуков не выдержал, уткнулся головой в плечо Исаеву, громко заплакал. Несколько минут тому назад он проводил этот экипаж в полет.

В стороне лежал выброшенный взрывной волной, чудом уцелевший планшет майора Дусова. Чугунов нагнулся к земле, медленно взял его. К горлу подступил тугой комок.

— Что будем делать? — спросил он Зорина.

В глазах командира мелькнула растерянность, мелькнула и исчезла.

— Надо спасать пехоту… — твердо проговорил он. — Слить из баков часть горючего и взлететь. Задание должно быть выполнено.

— Не взлетим, — проговорил Колосков. — Майор без бомб погиб. Это же бессмысленный риск.

Летчики стояли мрачные. В первый раз Зорин почувствовал, что они не верят ему, не одобряют его решение. Это было очень тяжело. Неужели он действительно неправ? И где выход?

— Командир, я пошел, — нарушил тягостное молчание Чугунов, — Вылетаю первым, как договорились… — он пристально взглянул Зорину в глаза. Они поняли друг друга без слов.

Комиссар неторопливо направился к самолету. Летчики молча смотрели ему вслед, он спиной чувствовал эти взгляды. И даже если в них содержался укор, растерянность, недовольство, он не мог поступить иначе. Взлететь необходимо. Это — единственно правильное решение. Он должен напрячь всю волю, добиться успеха.

Золотистые тона заката уже окрасили верхушки деревьев, омытые дождем продолговатые листья отливали бархатом. Между деревьев Чугунов увидел солнце, большое и яркое, оно медленно опускалось к земле. Из кустов испуганно взлетел ястреб, с шумом пролетел над головой и скрылся за лесом. Где-то звонко запел жаворонок. Донеслось приглушенное воркование диких голубей. Такие мирные, мирные звуки.

Вдруг совсем близко разорвалось несколько снарядов. Со стоном упали деревья, шумно роняя листву. Послышались резкие, четкие звуки моторов. «Неужели так близко немецкие танки?» — подумал комиссар.

Самолет комиссара с трудом оторвался от земли. На небольшой высоте летчик поспешно убрал шасси и горкой набрал высоту. Чугунов взглянул в открытое боковое окно кабины и увидел, как внизу по зеленому ковру аэродрома бежит второй самолет. «Взлетит или не взлетит?» Через несколько секунд вздохнул с облегчением: «Взлетел!» Чугунов не спеша вывел свой бомбардировщик на прямую, взял курс на озеро. А с аэродрома один за другим поднимались самолеты. Вот и последний взлетел. «Хорошо, что дождь вовремя перестал, — думал Чугунов. — Кто-то с преступной халатностью подготовил эту точку, или… чья-то злая предательская рука готовила гибель всему полку»…

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Враг продвигался по нашей территории все дальше и дальше. Был взят Бобруйск, фашистские войска подошли к Лепелю. Позади оставались города, где жили семьи летчиков и техников. Чем дальше на восток отходила часть, тем печальней становились люди. Опять и опять вставал перед ними тревожный вопрос: когда же будет остановлена вражья лавина?

Получив от командира полка задание на вылет, Григорий и Яков вышли из сарая, где помещался командный пункт. Солнце клонилось к горизонту, с запада надвигались сумерки. За Смоленском, в районе Орши, полыхало большое зарево, и дым тучей плыл на восток.

— Сжигает все, — тихо проговорил Яков.

— Все не сожжет, а сам в огне сгорит, — ответил Дружинин.

— На Оршу залетишь?

— Обязательно.

— А мне в Брянск за пакетом. Думаю, быстро управлюсь, к вечеру на задание еще слетаю. С тобой кто летит?

— Кочубей. Вчера приехал из госпиталя. Пойдем к самолетам, штурманы ждут, — Григорий надел летный шлем, достал из кармана булку, предложил Колоскову: — Закуси. Ужинать не пойду. У меня аппетит пропал, со вчерашнего дня маковой росинки во рту не было.

— Да, все отступаем и отступаем. А я надеялся, что дальше Орши немец не пройдет. Ты понимаешь, не могу я дальше отступать, да и куда дальше.

— Ну, что же, пойди и скажи комиссару, что так мол и так, решил больше не отступать, — с иронией заметил Григорий.

— Ты не смейся. Больно смотреть, что делается.

— Так нужно, Яша. Для нас сейчас главное выиграть время. Не сегодня-завтра новые самолеты получим, тогда по-другому с врагом поговорим. Конечно, жалко оставлять родные места. Но чтобы большего не потерять, приходится меньшим пожертвовать.

— Легко сказать-пожертвовать. Разве нельзя без этого?

— Не знаю… Значит, нельзя! Вообще хватит этих разговоров похоронных, без них тошно, — Дружинин отвернулся.

К командному пункту подъехала грузовая машина. Из кузова вышел начальник особого отдела, приветливо крикнул летчикам:

— Героям мое почтение! Комиссар у себя?

— Да.

— А ваш однокашник где?

— В сарае, — хмуро ответил Дружинин.

Немного погодя два автоматчика вывели из сарая Константинова. Щуря глаза, он искоса бросил взгляд на окраину аэродрома и с лихорадочной торопливостью надвинул на глаза фуражку. От самолетов шла группа летчиков, техников и мотористов. Константинов прошел несколько метров и вдруг бросился к ним, хватая за руки, пытаясь заглянуть в глаза.

— Товарищи, в последний раз поверьте… Кровью искуплю…

— Эх ты, моль! — презрительно бросил Исаев. — Нашкодил, так хоть имей мужество расплатиться.

Константинов вобрал голову в плечи, медленно поплелся к машине. Поравнявшись с Колосковым и Дружининым, он поднял глаза. Смотрели они умоляюще, жалко.

— Подлая тварь! Опозорил школу, нас. Видеть не могу… — бросил Колосков и отвернулся.

Стоявшие чуть в стороне Зорин и Чугунов наблюдали за этой сценой.

— Наша с тобой вина — не сумели раскусить парня. Болезнь важно в самом начале определить, тогда и вылечить не долго. Трусость — болезнь хроническая. Я тебе еще тогда говорил об этом.

— От трусости один шаг к предательству, к гибели. Что, если Константинов к немцам перемахнет?

— Не спасет его и это. Сдохнет собачьей смертью. И хватит о нем. Пойдем, пора выпускать звено. Сегодня веселее будет в воздухе, наши истребители появились. А у нас три самолета осталось. Позади Москва… Столицу не видать врагу, как своих ушей. Да и Смоленск орешек крепкий. Наши организованнее стали сопротивляться. Чует мое сердце — дадут немцу прикурить. А самолеты скоро получим, людьми пополнимся.

Чугунов бегло взглянул на ручные часы.

— Так что дела наши на лад идут, командир.

* * *

От штаба фронта Яков взял курс на Ярцево. Летел на большой скорости, торопился в часть. За Рославлём Колосков перевел взгляд от приборов на землю и нахмурился. Впереди, недалеко от моста горели разбитые вагоны, а дальше под откосом чернел паровоз, окутанный длинным пламенем. Возле уцелевших вагонов виднелась группа людей.

— Снижайся, сядем левее моста, есть площадка, — послышался вдруг в наушниках взволнованный голос Пряхина.

— Куда садиться, зачем? — Колосков явно недоумевал.

— Планируй, я отвечаю.

Какой напряженный у Пряхина голос. Вообще-то парторг парень спокойный, если он так волнуется, значит, есть серьезная причина. Да, причина была серьезная, и Пряхин тотчас же сказал об этом:

— Видишь, железнодорожный состав разбитый. Вчера комиссар наши семьи отправлял, может, они?

Да, действительно, вдруг они? Летчик наметанным взглядом быстро определил расстояние до земли, убрал газ. Приземлившись, на больших оборотах подрулил самолет к деревьям, выключил зажигание.

Летчик и штурман торопливо поднялись на железнодорожную насыпь и застыли, увидев огромное, страшное месиво из мертвых тел, услышав многоголосый стон тех, кто остался в живых. У Пряхина как-то сразу отяжелели ноги, он, с трудом переставляя их, пошел вперед, словно слепец. Яков так же тяжело шагал за ним. Резко запахло гарью и паленым мясом. Вот старик большими, словно выгоревшими глазами неотрывно и молча смотрит на мертвое тело молодой женщины. К ногам старика жмется девочка лет пяти. Чуть в стороне под окровавленной простыней угадывались неподвижные детские тела.

С окаменевшими лицами смотрели летчики на эту страшную картину. Ненависть круто закипала в сердцах.

— Петр Степанович! Пряхин! — донесся до них вдруг громкий взволнованный голос, и тотчас же к ним кинулась женщина в ситцевом халате с чемоданом в руке.

— Жена комиссара! — штурман бросился к женщине. — Нина Павловна! Наших много погибло? Где моя жена?

— Сама еще не знаю, детей в село отправляла. Вот хожу, ищу своих, — она растерянно смотрела на офицеров. — Что мы пережили, вовек не забуду. До Смоленска доехали быстро, ночью выехали на Брянск, — глотая слова, говорила Чугунова. — И вдруг страшный толчок, взрыв, все перемешалось… Твоя жена, Петя, и другие с ней ночью уехали из Смоленска на Москву. Вот все, что я могу тебе сказать. — И после паузы дрогнувшим голосом: — Только вражеские самолеты в небе, И ни одного нашего. И зениток нет. Как же это, Петя?

Пряхин отвел глаза. Что он мог ответить Чугуновой, чем успокоить?

— Говорят, Гитлер вероломно, без объявления войны, напал на нас, все это верно. Но разве вор, когда думает украсть, говорит — держи карманы, а то залезу. Кто же виноват?

Как ответить на этот вопрос? Пряхин взглянул на Якова, словно просил поддержки, и вдруг от неожиданности всем телом подался вперед. По тропинке, прямо на них, шла молодая женщина. Обеими руками прижимала она к груди обезглавленного ребенка. Склонив к нему голову, женщина что-то шептала.

— Зоя Банникова, — прошептал Пряхин, невольно пятясь назад.

Яков как-то странно, судорожно всхлипнув, шагнул навстречу Зое. Увидел, что позади идет Зоина мать. Выражение исступленного горя застыло на ее лице. Колосков осторожно коснулся плеч Зои.

— Зоя, это я, Яша.

Но Зоя, не отрывая глаз от мальчика, тихим голосом забормотала:

— Спи, Валюта, спи, сыночек, баюшки баю, — и, не взглянув на летчика, прошла мимо.

— Сидоровна, что с Зоей?

— Умом тронулась, Яша, не выдержала доченька. Зоя остановилась и оглянулась назад, застывшими глазами посмотрела на летчиков. На секунду глаза эти стали осмысленными, она рванулась назад.

— Боря!

Но тут же лицо ее вновь застыло, она склонилась к ребенку.

— Помоги, Яша, отобрать у Зои Валюту, — с трудом заговорила Сидоровна. — Надо похоронить. Я одна бессильна что-нибудь сделать, а людям не до нас, у каждого свое горе.

Колосков подошел к Зое, взял ее за локти, помог Сидоровне отобрать ребенка. Зоя судорожно схватила Якова за руку и жалобно заплакала.

— Зою надо срочно в больницу, врачи помогут, — проговорил Пряхин.

— Знаю, родной, но куда, как? — ответила Сидоровна. — Думаю возвращаться в Смоленск. Там у меня брат с семьей остался, помогут. Куда теперь я с ней поеду, разве до Харькова доберусь?

— Хорошо, Сидоровна, постойте здесь, я сейчас выйду на шоссе, может, остановлю машину, — и Колосков побежал к серому полотну.

Сидоровна аккуратно завернула в простыню труп ребенка и, бережно прижимая его к себе, пошла к березовой роще, где жители окрестных сел уже копали общую могилу для погибших. Пряхин и Чугунова, склонив головы, молча последовали за Сидоровной. А Зоя, оставшись одна, поднялась на железнодорожную насыпь и, глядя вслед матери, что-то шептала.

Только успели засыпать могилу, как где-то высоко послышался воющий звук. Он падал, приближался. На мгновенье все замерло, не стало слышно ни стонов, ни плача детей. С высоты в несколько тысяч метров немецкие самолеты сбросили бомбы и разворачивались на железнодорожный мост. В стороне от лежавшего под откосом паровоза устремилась к небу поднятая взрывом земля и, тотчас же обессилев, с гулом рухнула вниз.

— Господи, добивать прилетели… — с ненавистью проговорила Сидоровна.

Пряхин оглянулся на Зою, которая неподвижно стояла на насыпи.

— Ничего, мать, — сквозь стиснутые зубы процедил он. — За все… в сто крат… гадам отплатим… Ненависть силы удесятеряет.

— Вам, Петя, идти пора, — сказала Чугунова, искоса наблюдая за полетом немецких самолетов. — Грише, увидите, передайте, пусть о нас не беспокоится. К его родным на Урал решила не ехать. Доберусь до своих, все же ближе. Обещали ночью из Брянска несколько платформ подогнать, как-нибудь уедем. Ради победы всё вытерпим, переживем. — Она улыбнулась с трудом. — Счастливого вам пути.

Подбежал запыхавшийся Колосков.

— Скорее давайте на шоссе. Остановил полуторку. Шофер довезет до Смоленска, завтра же будете в городе.

Он достал из кармана золотой портсигар, подарок отца, протянул Сидоровне.

— Возьмите, Зою лечить надо.

— Что ты, Яша, у нас деньги есть, — сказала дрогнувшим голосом Сидоровна.

— Что деньги — немцы уже Оршу обошли. Ну, пока. Живы будем, встретимся. Борису все расскажу. Пошли.

Яков взял у Сидоровны вещи и пошел впереди. Зоя послушно, словно ребенок, последовала за матерью. На шоссе летел порывистый ветер, нес запахи сырости и динамита. Низовые облака, плывущие с запада на восток, казались закопченными. Небо нависло низко, свинцовое, тревожное. Яков посадил Зою с матерью в кабину.

— До свидания, Сидоровна. Ждите, обязательно вернемся…

— Не забывайте нас, а Боре скажи… — женщина не договорила, захлебнулась рыданием.

Шофер дал газ, машина тронулась и побежала по укатанной, ровной дороге. Яков долго смотрел ей вслед. Днями наши оставят Смоленск, что ожидает этих женщин? Колосков повернулся, встретился с внимательным, пристальным взглядом Пряхина и глухо произнес:

— Пойдем… надо лететь…

Когда приземлились, Пряхин сказал:

— Пока Борису ничего не надо говорить. Доложим командиру и комиссару, — потом, помолчав, добавил: — Вечером хотите пойти со мной?

— Куда?

— К моим родным. Отец и мать у меня в Смоленске. К утру вернемся.

— Пойдем. Все равно спать не буду.

Колосков снял парашют, расправил реглан, и они зашагали к командному пункту. Здесь друзья узнали, что завтра личный состав полка сдает оставшиеся самолеты и на автомашинах уезжает на тыловой завод получать новые бомбардировщики.

* * *

В полночь Колосков и Пряхин подошли к Смоленску.

— Вот он, родной город, — проговорил Пряхин, и в голосе его прозвучало затаенное волнение. — Давай постоим на мосту, покурим.

Колосков молча кивнул головой. Старинный русский город лежал перед ними, темный, настороженный. Слышался лязг гусениц, звон мостовой под тяжелыми танками. По мосту проехала большая колонна автомашин. Они ползли, не зажигая фар.

Яков искоса поглядел на Пряхина и вдруг представил, что и он вот так же стоит в своем родном городе, который через несколько дней, может быть, займут враги. Нет, Смоленск должен стать последним рубежом. И станет. Яков убеждал себя в этом и верил, потому что хотел верить.

Маленький домик Пряхиных притулился внизу, около моста. Когда подошли к нему, Яков предложил:

— Я подожду здесь, так будет лучше, а ты иди.

Дверь Пряхину открыла мать. Всхлипнула, припала к его груди.

— Мы-то с отцом ждали, ждали… — шептала она, потом, плача, крикнула в другую комнату:

— Петруша пришел. Радость-то какая! А Лена вчера забегала, уехала, горемышная, в Сибирь…

— Я зашел на минутку. Вы-то все здоровы?

Из второй комнаты вышел отец — невысокого роста, крепкий старик. Расцеловались.

— Значит, отходите? — спросил он немного погодя. — Да, временно… поверь, — виновато ответил Петр.

— Я-то, сынок, верю, а вот уйдете — не все поверят. Да ладно. Ты не беспокойся, все в порядке будет. Я вот берданку привожу в порядок. Пригодится. Сами привыкли хозяйничать, в лакеи не наймемся.

— Правильно, отец, — подтвердил Пряхин.

— Ты там, Петро, смотри, все по совести делай и себя береги. Один ты у нас. Жену не забывай, хорошая она у тебя.

…Мать и отец проводили Пряхина до моста, и, пока сын не скрылся в темноте, они всё смотрели и смотрели ему вслед.

* * *

На рассвете колонна автомашин вошла в большое село Поречье. Колосков с Пряхиным сидели в кузове последней машины. Вдруг они увидели впереди себя высокого старика. Он стоял на пыльной дороге, широко расставив ноги. Шофер резко затормозил машину.

— Не пущу! — кричал старик. — Стыда нет, куда отступаете?

На машине все притихли. Яков выскочил из кузова, подбежал к старику.

— Прости нас, дедушка, — взволнованно заговорил он. — Воевать нечем, техники нет. За самолетами едем.

— А мы как же?

— Мы вернемся, отец, слышишь! — Колосков обнял старика, поцеловал, — Жди! Вернемся! — он вскочил в кузов. Машина тронулась. Старик стоял на обочине и смотрел ей вслед.

— Эх, Петр Степанович, — скрипнул зубами Яков. — До чего жаль стариков наших. Вчера твои родители, сегодня этот дед. В каком долгу мы перед ними неоплатном!

— Да, тяжело, Яша. А насчет того, что неоплатно, неправ ты. Отплатим. И очень скоро.

Яков смотрел на уходящую из-под колес дорогу, и фигура старика, одиноко стоящего на обочине, никак не шла из головы. Много времени спустя, когда было очень трудно, вспоминал он эту горестную фигуру. И, направляя свой самолет навстречу врагу, он шептал сквозь стиснутые зубы: «И за тебя, отец, в счет долга!»

* * *

Двадцать второго августа Колосков в своем дневнике записал: «Сегодня у нас был торжественный день. Командир перед строем полка прочитал Указ правительства о награждении наших летчиков и штурманов. Тридцать два человека удостоены высокой правительственной награды. Награждены боевыми орденами командир и комиссар полка, Дружинин, Кочубей, Пряхин, Борис и я.

— Завтра, — сказал командир, — полк на новой материальной части вылетает на Юго-Западный фронт».

* * *

Колосков подрулил самолет к вишенкам, выключил мотор и вылез из кабины. Около домика, утопающего в густом саду, его нагнал Банников.

— Что нового?

— Был над Днепром, бомбил переправу, — коротко ответил Яков и хотел было пройти на КП.

— Что-то ты, Яша, в последнее время избегаешь меня. Давай напрямки — в чем дело?

— Нет, Борис; тебе кажется, — поспешно ответил Яков. — Да и не до разговоров сейчас. Сам знаешь — день и ночь в воздухе. — И тут же круто повернул разговор: — Когда летите?

— Сейчас, с Дружининым.

— Смотри, Борис, осторожнее. Днепропетровск сильно охраняется немецкими зенитками.

— Ничего, обойдется. Да, тебе вот письмо. А мне опять ничего. Что с моими? В последнее время мне все Валюшка снится.

Колосков молчал.

— Ладно, я пошел.

Колосков смотрел ему вслед. «Вернуть, рассказать? Нет, перед полетом нельзя. Страшно подумать, что с Борисом будет. Нельзя надежды его лишать. И потом, может, все обойдется. Зоя поправится…»

Машинально развернул письмо. От мамы! «Дорогой, любимый сынок! — писала она. — Прочитала о тебе в газете. От всего материнского сердца горжусь тобою, мой родной., Умоляю тебя, Яшенька, пуще прежнего береги себя! О нас не беспокойся. Отец днюет и ночует на шахте. Днями и я пойду, не хватает рабочих рук, да и стыдно в такое время сидеть дома. Как хочется поглядеть на тебя, ведь больше года не видела. Пиши нам почаще, каждая весточка от тебя для нас с отцом счастье. Продолжай, родной, и дальше так бить ворога, проклятого душегуба, постарайся со своими друзьями его за Днепр не пускать, и так горя много. Да спасет тебя от дурной пули моя материнская любовь. Твоя мать Анна Матвеевна Колоскова».

— Мама, милая, хорошая мама… — шептал Яков.

* * *

На посадочном поле несколько раз зажигались и тухли фонари. С земли подавали условный знак своим летчикам. Яков прошелся по стоянке, подошел к группе летчиков и техников, которые сидели около самолетов в ожидании команды на вылет. Среди них много новых. Некоторых Яков уже знал. Вот неразлучные друзья — летчик Назаров и невысокий, подвижной штурман Пылаев. Всегда вместе! И в воздухе, и на земле. Яков подсел к ним, закурил. Подошел комиссар Чугунов.

— Что-то долго наших нет, — тихо проговорил он.

— Да, на земле время тянется бесконечно, — ответил Колосков.

— Тебе хорошо, ты почти весь день в воздухе, а нам, техникам, каково? Ждешь и ждешь, — вздохнул Исаев.

Пылаев неловко поднялся а парашюта, переступил с ноги на ногу и, посмотрев куда-то вдаль, тихо бросил:

— А вдруг… вдруг наши не прилетят сегодня, тогда как же?

Назаров удивленно приподнял подбородок.

— Пошел жалобить, — сердито буркнул он. — Не всем погибать.

— Через одного? — съязвил Пылаев.

Комиссар зорко взглянул на молодого летчика, потом на Пылаева.

— Вы напрасно о смерти подумали. Ну ее… Нам надо жить, — он заговорил медленно, словно отбирал слова: — Конечно, каждый полет без риска не обходится. Но, поверьте, можно всю войну пролетать и невредимым остаться.

— Может, я не то сказал, — чуть слышно проговорил Пылаев. — Но долго что-то не летят самолеты.

— Прилетят.

Ночь входила в свои права, на темном небе ярко вспыхивали звезды, а самолеты все не летели.

— Тяжело будет садиться, — комиссар встал, приказал: — Исаев, идите на окраину аэродрома, захватите два фонаря. Как появятся наши, зажгете их, поднимете вверх.

Полеты ночью усложнялись прежде всего близостью линии фронта. Немецкие самолеты в любую минуту могли засечь аэродром и сбросить бомбы.

Подошел парторг Пряхин, раздал отпечатанные на машинке сообщения Совинформбюро и, обращаясь к Чугунову, сказал:

— Товарищ комиссар, у меня сегодня в, первой эскадрилье беседа с молодыми коммунистами, я там и заночую.

Перекинув через плечо планшет с газетами, он напрямик, по зеленому полю аэродрома пошел к селу.

— Хороший у нас парторг, — проговорил Исаев.

— Да, настоящий человек, — с гордостью ответил комиссар.

Донесся гул моторов и тут же моментально погас. Потом возник вновь.

— Наши, товарищ комиссар! Ей-богу, моя машина! — закричал Колосков.

— По местам! — скомандовал Чугунов и торопливо пошел к посадочному знаку.

В эту ночь все машины вернулись с боевого задания.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Для Николая Назарова и Василия Пылаева сегодняшний день знаменателен — они идут в первый полет. Пока техники готовят машину, Назаров послал штурмана на КП уточнить линию фронта, а сам направился к саду. Открыв калитку, Николай остановился, постоял несколько минут в нерешительности. Потом быстро осмотрелся по сторонам и свернул к небольшому домику, скрытому в густо разросшихся вишневых деревьях.

— С добрым утром! — сказал он, заглядывая в раскрытое окно.

В окне показалась девушка, которая, видно, поджидала летчика. Она заулыбалась, и в живых глазах ее вспыхнули озорные огоньки, тонкие брови вразлет дрогнули, на щеках появились ямочки.

— Я сейчас лечу, Лида… — проговорил летчик и замолк.

Лида быстро села на подоконник и строго спросила:

— Говори сразу: я полечу или нет?

— Нет, Лида. Командир и комиссар не разрешили тебе летать с нами на разведку.

— Я ведь не пассажиром, я буду стрелять из пулемета. Нас же учили этому в аэроклубе, — лицо ее потускнело, сделалось печальным.

— Понимаю, но поверь — нельзя.

— Что же, по-твоему, только мужчины могут Родину защищать, а нам котомку через плечо и на восток?

Наступило неловкое молчание. Разрядил его Василий Пылаев. Он подошел бодрый, веселый.

— Николай, машина готова. Через десять минут вылет. Не поминайте, как говорят, лихом, Лидия Ивановна, и не забывайте нас. Особенно друга моего, — и лукаво подмигнул Николаю.

— Хватит тебе, не до шуток.

— Летать мне, Вася, не разрешили. Ладно, я своего все равно добьюсь. А пока Николай на полном твоем попечении. Ты уж, пожалуйста, побереги его. Он такой неосторожный.

— Не тревожься, Лида, все будет в порядке.

— Конечно, Лида, что может со мной случиться? Вернусь, еще поговорим обо всем. А сейчас нам пора.

С Лидой, дочерью директора МТС, Назаров познакомился незадолго до войны. Работая в гражданской авиации, на самолете У-2, он несколько раз прилетал в эти края. Однажды, когда он привез запасные части для комбайнов и не спеша рулил по полю, впереди показалась девушка в цветастом платье. Она не обращала внимания на приближающийся самолет и, как видно, не думала сворачивать в сторону. Назаров сердито развернул самолет и уступил ей дорогу. Часом позже он зашел к директору, чтобы пожаловаться на то, что нет порядка на посадочной площадке, что ходят посторонние, того и гляди под колеса угодят. В кабинете директора сидела та самая девушка. Назаров даже растерялся поначалу. А девушка задорно засмеялась и, поблескивая глазами, начала болтать о всякой всячине. Вскоре Назаров позабыл, зачем пришел к директору МТС. Из разговора летчик узнал, что Лида приехала к отцу на каникулы, что она студентка третьего курса медицинского института. Следующим вечером они встретились опять, потом еще и еще. Завязалась крепкая дружба, а вскоре пришла и любовь. Назарова направили в часть, которая базировалась на аэродроме МТС.

Назаров понимал, что в тылу Лида была бы в полной безопасности, и в то же время так не хотелось отпускать ее. Однако пока что хлопоты его не увенчались успехом.

Между Днепропетровском и Кременчугом на высоте восьмисот метров самолет Назарова вышел из облачности. Внизу, как мутные воды, бежали сплошные тучи, а вверху ослепительно ярко светило солнце. Летчик кружил над дорогами, по которым двигалась танковая колонна врага. Надо было точно разведать, куда свернет эта большая колонна — на Днепропетровск или на Кременчуг. С земли заметили самолет. Зенитки открыли огонь. Назаров опять вошел в облака. Но здесь настигали его вражеские снаряды. Самолет взял курс на Кременчуг. Под плоскостью разорвался снаряд, осколком пробило бак, бензин загорелся. Летчик бросил машину на крыло. Теряя высоту, он старался сбить пламя, но безуспешно. Подлетая к Днепру, Назаров крикнул штурману:

— Под нами камыш, прыгай!

— Прыгнем вместе, — отозвался Пылаев. Штурман приземлился первым и посмотрел вверх.

Покачиваясь на шелковых стропах парашюта, летчик медленно приближался к земле. Пылаев настороженно оглянулся по сторонам, держа наготове пистолет. В камышах, куда упал самолет, раздался взрыв, вспыхнуло яркое пламя. Загорелся сухой камыш.

Летчик приземлился недалеко от штурмана. Посоветовались и решили скрыться в камышах, а когда стемнеет, уйти к своим.

К вечеру подул резкий ветер, стала слышней артиллерийская канонада.

— Эх, — с досадой проговорил Назаров, — сиди тут, а там наши ждут результатов разведки. Может, рискнем?

По Днепру пронесся сторожевой немецкий катер. Он сделал крутой разворот и недалеко от места, где укрывались Пылаев и Назаров, причалил к берегу. Из катера вышли офицер и шесть солдат, двинулись к камышам. Шли медленно, осторожно. Друзья поползли прочь от берега, осторожно рассекая плотную стену камыша. Ползти было тяжело, камыш стегал по лицу, окровавленные руки натыкались на острые корни, вязли в податливой илистой земле.

Немцы открыли стрельбу, прочесывая камыши. «Неужели не уйдем?» — подумал Назаров, оглядываясь назад. Где-то за Днепром вспыхнул яркий луч прожектора, молнией прорезал темное небо и погас.

— Николай, дальше вода, что будем делать? — шепотом спросил Пылаев.

Положение казалось безвыходным. Впереди — болото, позади немцы.

— Чего думать, бой принимать надо, — заговорил Василий, расстегивая кобуру. Лицо у него было измученное, грязное.

— Молчи! — резко оборвал штурмана Назаров. — Тут горячиться не к чему.

Он понимал, что принимать бой бессмысленно. И оружия у них — только пистолеты, и врагов во много раз больше. Нет, бой они примут тогда, когда их обнаружат.

Хруст камышей позади прекратился, и до летчиков донеслась гортанная отрывистая речь. Видимо, немцы остановились, о чем-то договариваются.

Назаров осторожно раздвинул камыши. Вот немцы, совсем близко. В зеленых мундирах, касках, автоматы на изготовку. Офицер шагнул в ту сторону, где прятались летчики. Николай приподнял пистолет, прицелился. Слышно, как постукивает сердце да на руке секундная стрелка часов отсчитывает время. Немец провалился по колено в воду, выругался, и вернулся к солдатам. Потом они погалдели и пошли обратно. Николай, облегченно вздохнув, опустил пистолет.

— Кажется, выбрались, Вася!

Штурман молча сжал его плечо.

Когда катер ушел, Назаров и Пылаев вышли из камышей и, оглядываясь по сторонам, подошли к берегу.

— Трусливые черти! — покачал головой Назаров. — Боятся нас! Даже когда на их стороне перевес. Что ж, Вася, поплывем. Река широка, да и неспокойна сегодня… Постарайся не отставать от меня.

— Эх, сейчас бы лодочку! — вздохнул Пылаев.

В эту минуту в стороне снова показался сторожевой немецкий катер.

— Неужели опять за нами? А ну давай быстрей, — Николай снял сапоги, вошел в прохладную воду, поплыл. Пылаев за ним.

Они не знали, что на левом берегу уже были немцы, успевшие небольшими группами просочиться в приднепровские села.

* * *

Тихо в маленьком доме директора МТС. Лида задумчиво сидит у окна. Вернулась последняя машина, а Николая все нет. На душе у девушки тревожно и тоскливо. Лида прильнула лицом к стеклу. Ветер срывает вишневые листья и бросает их в окно. Они ударяются об стекло и мертвые падают на землю. С горизонта наползают свинцовые тучи. Тревожная и тоскливая картина!

Раздался гул самолета. Лида распахнула окно. Большой двухмоторный самолет коснулся колесами земли и побежал, скрываясь в темноте. Нет, это не Назаров.

К Лиде подходит мать и ласково обнимает ее за плечи.

— Я пойду в армию медсестрой, мама, — говорит Лида.

Мать опускает голову. Сердце ее сжимается. Мужа проводила, вестей от него нет, а теперь вот и дочь… А что делать? Как удержать?

— Ты пойми, мама, иначе не могу я, — продолжает Лида. — Там и Коля, и папа… Ты не бойся, я удачливая, со мной ничего не случится, — она припадает к материнскому плечу, понимая, как неубедительны ее попытки утешить, успокоить мать.

— Тяжело мне, — с трудом, глотая слова, говорит женщина, — одна остаюсь. — Морщинки собираются вокруг заплаканных глаз. — Но ты права, и я не могу не гордиться тобой.

— Какая ты… у меня, мама! Лучшая!

* * *

Яков лежал на траве, закинув руки за голову, вглядываясь в темное, с дрожащими фонариками звезд небо. Сердце все еще билось неровно, волнение не совсем покинуло его.

Смотри, Яков, в это спокойное небо, слушай тишину, наслаждайся покоем. Ты помнишь тот день, когда впервые встретил в воздухе тупорылый вражеский самолет. Ты помнишь, что не испытывал тогда ни страха, ни колебания. Только испепеляющую ненависть. Ты помнишь и то, как бессильная ярость сжимала твое сердце, когда увидел ты Зою Банникову с мертвым сыном на руках. И всех их — твоих сограждан, которых не мог защитить в тот момент, тоже помнишь ты.

Сегодня тебя приняли в партию. Сегодня ты стал коммунистом. Ты пришел к этому дню нелегкой дорогой. Очень нелегкой, но очень правильной. Прошел сквозь смерть и не дрогнул. Отступал, но не изверился в справедливости нашей борьбы, в силе нашей. Ты стал коммунистом в те дни, когда слова «Предан делу партии» каждый день, час, минуту проверяются делом, когда доказывают эту преданность ценой собственной жизни. Ты повзрослел за эти недели войны на много лет. Ты теперь знаешь, какое это счастье — мир. И ты готов драться за него до конца, до победы.

Да, ты запомнишь этот день навсегда. И короткое заседание партийного бюро прямо на летном поле, у только что вернувшегося из полета, еще горячего от недавней воздушной схватки твоего самолета. И суровое лицо Пряхина, читавшего твое заявление, и теплый, ободряющий взгляд Чугунова, и улыбку на усталом лице Зорина. И их твердое, единогласное: «Достоин!»

Радостно дрогнуло твое сердце, ты мысленно прошептал: «И всегда буду достоин». Да, ты всегда будешь достоин, потому что клятву эту ты давал сердцем, уже испытанным, уже закаленным в боях.

Помни же всегда этот день, Яков Колосков, помни.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Плотно прижавшись друг к другу, Назаров и Пылаев лежали в сарае. Пахло прелой пшеницей и мышами. В единственное маленькое оконце пробивался лунный свет, С полчаса тому назад на берегу Днепра их окружили гитлеровцы. Избитых притащили сюда, связали, швырнули в угол. Им всегда казалось: самое страшное на войне — плен. И вот они в плену.

Василий скрипнул зубами, пошевелился. Тотчас же веревки врезались в тело. «Пропали, не вырваться нам…» — обреченно подумал штурман.

— Ты что? — спросил Николай, теснее придвигаясь к другу. — Попробуй-ка зубами лучше развязать веревки на мне.

— Хорошо. Приподними руки, расслабь локти, вот так…

Прошло несколько минут. Не обращая внимания на то, что болели зубы, сводило челюсти, штурман рвал и рвал узел.

— Ну как?

— Сейчас. Завязали на смех курам. Решили, дескать, отвоевались хлопцы. Ан нет, просчитались. Вот еще немножко, сейчас… Готово!

— Вот что, Вася, — торопливо заговорил летчик, расправляя плечи. — Двоим нам отсюда не выбраться. Надо пробиваться к своим одному.

— Нет, Коля, это не пойдет. Вместе выбираться будем.

— Да пойми ты, двоим не уйти, — горячо продолжал Назаров, возясь с веревкой, стягивающей руки штурмана. — Ты один убегай. А я задержу их, сил хватит, до войны боксом увлекался, разряд имел. Пока часовые будут возиться со мной, ты…

— Не пойдет, — перебил Пылаев. — Только вместе.

— Ухлопают, как куропаток, обоих. Умно это, скажи? И потом, я тоже постараюсь вырваться, это я на крайний случай, чтобы ты один…

— Летели вдвоем, а возвращаться одному. Нет, Коля, друзья так не поступают.

История их дружбы была коротка. Началась она в запасном полку, куда они были направлены военкоматами. Однажды после учебных полетов Пылаев зашел в общежитие летчиков и увидел там незнакомого лейтенанта. Он одиноко сидел на кровати, невесело поглядывал в окно. Василий подошел к нему.

— Чего задумался? Рано, что ли, оженился? — спросил он.

— Не угадал. Сдавал район полета и споткнулся.

— Значит, ушибся? — с лукавинкой сказал Пылаев. — Бывает…

— Лучше бы не было. Штурман полка сказал мне: «Вот тебе, Назаров, три часа на подготовку, не сдашь — не пошлем в боевой полк». Сам понимаешь, что же мне здесь делать…

Василий подсел к летчику.

— Давай помогу.

— А ты разве штурман?

— Да. В гражданке освоил У-2, летал и за летчика и за штурмана.

Пылаев достал карандаш, вырвал из блокнота листок бумаги.

— Я нарисую тебе схему полета в радиусе 300 километров, с обозначением всех пунктов. Ты хорошенько запомни и несколько раз срисуй. Потом я тебя спрошу.

Пылаев быстро набросал район полета и отдал Назарову.

— Здорово у тебя получается, как дважды два — четыре. Знаешь что, давай вместе летать, — неожиданно предложил летчик.

Василий согласился. С тех пор они — неразлучные друзья…

За дверью раздались шаги.

— За нами, — шепнул Николай. — Возле дверей я их задержу, а ты беги.

Василий упрямо покачал головой.

— Ты что думаешь, я с тобой шучу? — повысил голос летчик. — Я командир экипажа, приказываю вам, лейтенант Пылаев, приготовиться…

— Как я товарищам в глаза погляжу? Скажут: бросил летчика в беде, свою шкуру спасал…

— Ты выполнял приказ командира, а это главное. — Назаров обнял друга и легонько оттолкнул от себя. — Приготовься… Командиру и комиссару доложи все, как было. Ребятам от меня привет. Лиде помоги уехать. И давай, Василий, без дураков, приказ есть приказ.

Заскрипел засов. Николай и Василий притаились в темноте.

Дверь распахнулась, в темно-голубом квадрате показались силуэты двух немцев с автоматами.

— Рус, вылас! — раздался окрик.

Назаров сразу же бросился на одного солдата, повалил его на землю. Василий, воспользовавшись замешательством, проскользнул в дверь. Второй немец испуганно закричал и вслед беглецу послал длинную очередь.

На выстрелы из соседнего дома выскочили гитлеровцы. Назаров дрался изо всех сил, стараясь задержать фашистов как можно дольше. Как сквозь сон, услышал он гортанный, повелительный голос:

— Прекратить! Приказано доставить живым.

Николай попытался подняться, но ноги не подчинялись. Два немца взяли его под руки и потащили в соседний дом. В небольшой комнате ярко горели две керосиновые лампы, за столом сидел немецкий офицер. Чтобы не упасть, Николай прислонился к стене.

— Как самочувствие? — приветливо спросил его офицер, в упор разглядывая пленника выпуклыми белесыми глазами.

— Пока один ноль в мою пользу. Как решили с другом, так и сделали, — тяжело дыша, ответил Назаров.

— О, вы человек с юмором! — воскликнул офицер. — Люблю таких. А товарищ ваш далеко не убежит, всюду наши… — Немец подошел к Назарову, щелкнул портсигаром и спросил, закуривая: — Вы летчик или штурман?

— Вам-то зачем? — в свою очередь спросил Назаров и усмехнулся.

— Здесь спрашиваю я! — крикнул немец. — Вы же обязаны отвечать.

Николай насмешливо смотрел на офицера и молчал.

— Напрасно упрямитесь, для вас война окончена. Да и не только для вас, вся русская армия на грани катастрофы. Мы перешли Днепр, еще один удар наших доблестных вооруженных сил — и мы у Волги. Великая германская империя от Атлантики до Урала!

«Хорошо зазубрил. Словно артист, без конспекта читает», — подумал Николай и хмуро сказал:

— Все равно крышка вам. Много таких было, всех били.

— Поживем-увидим, — спокойно проговорил офицер. — А пока вы можете спасти жизнь себе и другу своему, которого мы поймаем, если не поймали уже… Вы должны выступить по радио с текстом, который я вам дам. Десять минут у микрофона, и вы свободны…

— Не старайтесь…

— А если вам хорошо заплатят?

— Не продаемся.

— Молчать! — перестав сдерживаться, выкрикнул немец. — Видели мы таких героев. Попадешь в руки эсэсовцам, жилы из тебя вытянут, мертвого заставят танцевать. Как офицер офицеру советую подумать. Жизнь дается один раз.

Николай молчал, машинально крутил пуговицу на комбинезоне. Немецкий офицер сжал рукоятку парабеллума, замахнулся. Николай подался к нему, но сзади кто-то ударил его по голове, и он медленно стал оседать, теряя сознание. Фашист приоткрыл дверь, крикнул:

— Ком гер!

В комнату ввалился рыжеволосый немец. На лице его багровели свежие ссадины, глаз заплыл.

— Хайль Гитлер! — крикнул он, застыв у дверей.

Офицер небрежно махнул рукой в сторону лежавшего на полу Назарова. Солдат со злостью пнул ногой неподвижное тело, потом схватил его за ноги, потащил к двери.

…Очнулся Назаров в том же сарае. Тело болело от побоев, в голове гудело. Хотел приподняться и не смог. Неужели все? Похоже, что так. Ах, до чего же умирать не хочется! Ведь только жить начал. И повоевать не успел. Вспомнилась Лида, однополчане, с которыми так сжился за это время. Что с Василием? Доберется ли в полк?.. Да, жизнь… И так глупо она обрывается…

Вдруг за стеной сарая послышался шорох. Летчик приподнял голову и прислушался. Кто-то шарил по стене чуть левее того места, где лежал Назаров.

Пылаев не ушел из села. Он отсиделся в чьем-то огороде, а на рассвете постучался в первый попавшийся дом. Ему долго не открывали. Наконец в двери появился невысокого роста вихрастый подросток. Щуря спросонья глаза, он оглядел незнакомца.

— Наш летчик, вот здорово, — удивленно проговорил мальчик. — Входи, там одна мамка…

…Неслышно ползут к сараю два человека. Вот они уже вплотную приблизились к стене, замерли.

Часовой подошел к углу сарая, постоял, всматриваясь в темноту, и повернул обратно. В эту минуту его что-то сильно ударило по голове, и он без единого звука упал на землю.

Василий схватил автомат и вместе с подростком бросился к двери.

— Коля, где ты? — тихо спросил он в темноту сарая. — Это я, Пылаев.

— Сам не поднимусь, помоги, — послышался слабый голос.

— Степа, подсоби, — кинул штурман подростку. Они вдвоем подняли летчика, повели к дверям. — Понимаешь, командир, не мог тебя бросить и уйти, — шептал Пылаев.

— А если нас обоих сцапают, тогда как?

— Не думаю… Вот Степа, сын бригадира, тоже такого мнения.

— Спасибо вам, ребята!

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Ночью немцы прорвались к Мирошино. Наземный эшелон полка спешно выехал на новую площадку. В два часа ночи стало известно: две немецкие колонны пытаются соединиться и окружить наши части, обороняющие подступы к большому городу.

Командир полка вызвал Колоскова и летчика-наблюдателя Кочубея. Задание было коротким. Одна немецкая колонна идет по пути к Петровке. С севера движутся на соединение с ней бронетанковые колонны. Надо срочно найти раненых, эвакуирующихся в тыл, сбросить им вымпел, где будет указан проход, еще не занятый немцами.

Только успел Колосков подняться в воздух, как увидел идущие навстречу четыре немецких истребителя. Они делали змейки, патрулируя в голове своей наземной колонны. Расстояние между ними и советскими бомбардировщиками быстро уменьшалось. Надо было пробиться и идти на поиски своих войск, или вернуться обратно. — Вернуться — значит обречь на смерть товарищей.

Штурман Кочубей отстреливался короткими очередями. Фашистские истребители заходили с разных сторон и высот. Несколько снарядов попало в фюзеляж, и осколками пробило кабину штурмана, но бомбардировщик упорно шел на север. Немцы после каждой атаки делали боевые развороты, набирали высоту и снова пикировали на цель. Во время седьмой атаки Кочубея ранило в руку. Превозмогая боль, он громко крикнул Якову:

— Курс двести восемьдесят градусов, сейчас должны быть наши.

Осколок снаряда пробил борт кабины и впился в ногу штурмана.

Тот опустился на одно колено и продолжал вести огонь. Вскоре вышли все патроны. Слабеющим голосом Кочубей передал летчику:

— Яша, я ранен… Патронов нет…

Враги окружили бомбардировщик, но и у них, вероятно, иссяк запас патронов и снарядов. Справа и слева подлетели вплотную два «мессера-109». Фашисты злобно махали кулаками, бессильные что-нибудь сделать советскому летчику.

«На таран не пойдут, — решает Колосков. — Для них жизнь дороже всего на свете».

Склонив голову набок, он с презрением посмотрел в лицо немецкому летчику и резко дал крен в сторону противника. Тот испуганно метнулся в сторону.

— Трусит, сволочь!

Три фашистских истребителя несколько секунд, не атакуя, летели рядом, потом развернулись влево и взяли курс на запад.

— Яша, наши, видишь, наши, — шептал штурман. Говорить в полный голос уже не было сил.

Внизу, по тропинкам, по дорогам, с боями отходили наши войска. Колосков сделал три круга над головой колонн. С земли замахали. Кочубей с трудом сбросил вымпел.

— Задание выполнено. Курс на Харь… — штурман не договорил.

— Кочубей! Что о тобой? Отвечай! Слышишь меня? Держись, дружище! — кричал в ларингофон Яков. Ответа не было. Когда приземлились, Яков выскочил из кабины и кинулся к штурману. Самолет окружили техники и летчики. Кочубея на руках вынесли из машины. Врач и медсестра оказали ему первую помощь. Колосков нагнулся к раненому:

— Коля, дружок мой, спасибо!

Штурман поднял посиневшие веки. Многое хотелось сказать ему, но мысли путались, он прошептал только:

— Наши… пошли в наступление?

Глаза его не отрывались от лица Якова. Летчик отрицательно покачал головой. Кочубей приглушенно застонал:

— Неужели… не увижу? — и после паузы: — Деньги в планшете. Родным перешли.

— Да брось ты, — взволнованно заговорил Яков. — Полетаем еще с тобой… И родных своих повидаешь. Слышишь, дружище!

Над Кочубеем склонился командир полка. Штурман чуть приподнял голову.

— Выполнил, — с усилием проговорил он.

— Ладно, ладно. Лежи. Ты герой у нас. Выздоравливай и обязательно к нам возвращайся.

Колосков медленно подошел к своему подбитому самолету. Рули глубины и поворота были пробиты, перкаль болталась на ветру. Услышав осторожные шаги, Яков повернулся и увидел Чугунова.

— Что, Яша, тяжело? — спросил комиссар. — Крепись, брат. Нелегкая доля нашему поколению выпала. Но мы воюем за то, чтобы наши дети и внуки больше никогда не воевали.

— Эх, товарищ комиссар, все это я понимаю, но до чего же Кочубея жаль! Я его с детства знал, в школу вместе ходили, односельчане мы с ним. Отцы наши в одной шахте работали… Я вот цел, а его — второй раз.

— Нет в том твоей вины, Яков. Ведь не прячешься ты, не отсиживаешься… А Кочубей еще вернется. Как же иначе. Завтра я постараюсь слетать в Харьков, в госпиталь — узнаю о нем… А вас обоих обязательно представим к ордену Ленина. Вы эту награду заслужили.

В этот вечер Яков долго не мог уснуть — не шло из памяти бледное, с посиневшими губами лицо Кочубея. А потом всплыли лица тех, с кем летел в первый бой и кого уже нет. Стараясь уйти от тяжелых мыслей, Яков прислушался к голосам товарищей. Они тоже не спали, курили, разговаривали..

— Технические возможности нашего бомбардировщика вы уже сами знаете-это говорит Пряхин. — Командир полка поручил сделать на своем самолете еще одну пулеметную установку. Исаев смастерил. Сегодня мы с Дружининым летали на разведку.

— Ну и как? — заинтересованно спросил Банников.

— Встретил нас немецкий истребитель и, как всегда, стал заходить снизу, а мы и дали ему из крупнокалиберного, он задымился и — камнем в лес.

— Молодцы. Но это только на одном самолете. Время надо, чтобы и другие обновить.

— Техники наши решили за ночь все сделать. Мы отдыхаем, а они, трудяги, сейчас там, на аэродроме.

То, о чем говорили друзья, не могло не интересовать Якова, но сейчас он лишь горестно усмехнулся. «Как в мирное время, где-нибудь на тактических занятиях. Словно и не было сегодняшнего боя, и этих с трудом произнесенных израненным Кочубеем слов: «Выполнил!» А впрочем, это так и должно быть! Жизнь продолжается. И хорошо, что люди, каждый миг встречающиеся со смертью, не думают о ней. Они живут, мыслят, делают все, чтобы смерть эту победить. Да, в этом величайший смысл жизни!»

* * *

Бомбардировщики летели на запад красивым строем, напоминая стаю журавлей: впереди вожак — ведущий девятки — комиссар полка Чугунов. Осталась позади линия фронта. Внизу полыхали бесчисленные огни пожарищ. Горели скирды хлеба, горели колхозные хаты. Вдоль железной дороги на Харьков шли колонны немецкой пехоты.

На фашистский аэродром налетели неожиданно, захватив немцев врасплох. Вражеские самолеты подняться не успели. На двухмоторные «юнкерсы» посыпались бомбы.

Потом советские бомбардировщики быстро развернулись и взяли курс на восток. Машины шли навстречу солнцу, которое большим огненным шаром выкатывалось из-за горизонта. И вдруг в крыльевой бензобак самолета Колоскова попал снаряд зенитки. Бомбардировщик, объятый пламенем, быстро пошел к земле. Яков старался вывести его из отвесного падения, но машина не подчинилась.

Дружинин видел это. Он быстро отстроился от звена и стал кружиться над горящим самолетом. Внимательно наблюдая за снижением сбитого экипажа, он увидел, как у земли появились две белые точки: Колосков и штурман Банников спускались на парашютах.

Пряхин крикнул Дружинину:

— Гриша, запомни место. Двадцать пять километров восточнее Будищева.

На высоте двадцати метров Дружинин пролетел над местом посадки парашютистов. Делая повторный заход, он заметил, как из леса вышли две фигуры. Они махали руками, поднимали их вверх и скрещивали, показывая невозможность посадки. Дружинин быстро отдал распоряжение штурману:

— Брось вымпел, напиши им, пусть ждут у трех берез. Прилечу на У-2. Пусть выложат из парашюта круг.

Последний раз Григорий покачал крыльями самолета и полетел догонять своих.

На аэродроме к нему подбежал Чугунов.

— Ну что, где они, живы?

Дружинин рассказал все, что видел. Подошел командир полка.

— Товарищ командир, разрешите лететь на У-2. Я их привезу, — попросил Григорий.

Зорин знал, что это игра со смертью. Но есть ли другой выход? Ведь Колосков и Банников могут погибнуть. Он подумал и разрешил полет.

Через двадцать минут учебный самолет поднялся в воздух. Выйдя на реку Мерля, Григорий взял курс на запад, туда, где Мерля впадала в Ворсклу. Самолет летел низко, почти касаясь колесами воды.

В деревне Колесникове У-2 настиг «мессер». Григорий пошел на хитрость. Он подлетел к стоявшей на пути церкви, заложил вираж и на высоте пятнадцати метров начал кружиться вокруг куполов.

Потеряв из виду советский самолет, «мессер» улетел на Мирошино. Дружинин вывел самолет из виража и бреющим полетом поспешил на выручку к друзьям.

Между рекой и большим массивом леса, куда приземлились Яков и Банников, было безлюдно и очень тихо. Даже канонада не доносилась сюда.

Банников сидел на стволе поваленного дерева. Яков с перевязанной рукой лежал рядом.

— Вчера мама звонила, — тихо говорил Банников. — Я обещал отпроситься сегодня и вечером вместе с комиссаром слетать в Харьков. Таня просила заехать, да и к Кочубею загляну.

— Эвакуироваться они не думают? — спросил Колосков.

— Мама решила остаться в Харькове, а Таня хочет посоветоваться с тобой.

— Я написал ей, чтобы немедленно уезжала в Новосибирск к родным Дружинина. Деньги выслал, согласится — аттестат отошлю. Сам знаешь… девушка… немцы придут, черт знает что могут сделать.

— Не беспокойся, она у нас самостоятельная. Она из тех, кто умеет постоять за себя, — ответил Банников, и все же ему страшно было даже подумать, что сестра и мать могут остаться в Харькове, если город будет сдан.

— Нам здесь рассиживаться нельзя, — переменил разговор Колосков. — Вот-вот немцы могут нагрянуть.

— Нет, мы должны ждать друзей, — ответил Банников. — Если сегодня что-нибудь помешает, то завтра за нами прилетят обязательно.

Донесся отдаленный рокот мотора. Летчик и штурман вскочили на ноги. Над водой бреющим полетом прошел учебный самолет. Банников поспешно выложил из шелковых полотнищ парашюта условный знак. Самолет, круто развернувшись, пошел на посадку.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Назаров и Пылаев пришли в часть на десятые сутки. Измученные и усталые, они вошли в ворота аэродрома. Был полдень. Летчики только вернулись с боевого задания и теперь обедали. Из столовой потянуло запахом печеного хлеба.

Возле большого трехэтажного здания, где размещался штаб, друзья остановились. Сейчас они должны обо всем доложить командиру и комиссару полка. А вдруг им не поверят? Николай даже вздрогнул от этой мысли. Штурман, волнуясь, спросил:

— Что говорить будем?

— Как что? Все. Нам нечего скрывать. Вели мы себя достойно, присягу не нарушили…

— И все же на первый взгляд неладно получается: в плен сдались, из плена ушли живыми и невредимыми. Можно подумать…

— Не горюй, Вася, разберутся. Самое главное — мы среди своих. — И Николай первым решительно вошел в открытую дверь.

… Вечером Назаров узнал от друзей, что Лида с частью прибыла в Чернянку, работает медсестрой, и поспешил к ней. Когда он вошел в санитарную часть, Лида готовила какое-то лекарство. Увидев Назарова, она радостно вскрикнула, бросилась к нему.

Николай подхватил ее, бережно поцеловал.

— Милый, хороший ты мой, я так боялась за тебя, — шептала Лида. — И верила, верила, что ты вернешься. А теперь мы опять вместе. И все время будем вместе.

— А может быть, уедешь, — осторожно начал Николай. — С мамой жить будешь, а работать будешь в тыловом госпитале.

Лида отстранилась от Николая, покачала головой.

— Нет, Коля, никуда я не уеду. Тут мне твои друзья не раз уже это предлагали. И что это за поветрие такое — обязательно любимых в тыл отправлять. Ну, понимаю, если дети, если старики…

— Ах, Лида, Лида, мы просто боимся за своих близких, не хотим их потерять… Ладно, пусть будет так. Только, знаешь что, Лида, давай… зарегистрируемся.

— Как же так… сейчас?

— Ты что, в любви своей не уверена? — хмуро спросил Назаров.

— Лохматый мой, что ты придумываешь? Просто время сейчас такое…

— А если я не доживу до конца войны?

Лида молча прижалась к нему и глухо проговорила:

— Что бы ни случилось, я буду ждать тебя, буду верна живому или мертвому…

Николай нежно обнял Лиду и начал целовать ее влажные глаза. Да, он не сомневался в том, что она будет ждать его, будет ему верна. Но зачем ждать? Он хочет, чтобы у них был сын. И если с ним самим что-либо случится, на земле останется человек с фамилией Назаров…

* * *

Черная туча закрыла небо. Резкий ветер, отрывая от нее отдельные клочья, гнал их на восток. С утра шел дождь. Земля раскисла. Самолеты взлетали с большим трудом. Отложить полеты было невозможно — враг упорно наступал. Танки Клейста шли на Харьков.

И все же настроение у Дружинина сегодня было приподнятое. Он получил утром письмо от жены — первое с начала войны. Сложным, долгим путем шла к нему эта долгожданная весточка. Из подмосковных лесов, из партизанского отряда в Москву, из столицы с корреспондентом центральной газеты сюда, на аэродром. Нина писала, что вместе с отцом ушла в партизаны. И еще писала, что там, в подмосковных лесах, в надежно запрятанной санитарной землянке месяц назад родилась у них дочь, Валюта.

Вот отчего так радостно было на душе у Дружинина в это слякотное, хмурое ноябрьское утро. А кроме того, сегодня — 7 ноября!

Октябрьская годовщина! Он, Дружинин, в числе курсантов-отличников, проходит в стройной шеренге перед трибуной мавзолея. Члены правительства приветствуют литые колонны, приветствуют и его, Дружинина. Это было в прошлом году.

В этом году по нашей земле ползет враг. И он, Дружинин, должен остановить врага, чтобы снова увидеть на мирной земле разноцветные знамена, услышать гул праздничных колонн.

Дружинин отошел от самолета, закурил.

— Товарищ командир, как, по-вашему, парад в Москве состоится? — вывел его из задумчивости вопрос моториста.

— Будет парад, Шеганцуков, — твердо ответил Дружинин. — Москва стоит, почему же параду не быть!

Со стороны КП к самолету торопливо шел командир полка. Он только что прилетел и, на ходу расстегивая ремешки летного шлема, спешил к летчику.

Дружинин пошел ему навстречу.

— Товарищ подполковник, экипаж готов на разведку.

— Задание хорошо уяснил? — спросил Зорин.

— Все ясно.

— Командованию нужно точно знать, с какого района немецкие войска свернули на юг. — Зорин помолчал, внимательно оглядел летчика и тихо добавил: — В этом районе много немецких ассов.

— Приказ выполним…

Уже возвращаясь с задания, Дружинин увидел впереди себя два немецких самолета. Они летели к линии фронта, неся смертоносный груз. Можно было уклониться от встречи и пролететь ниже их, но Дружинина вдруг покинула его обычная осторожность. «Сегодня такой день… и дать врагу сбросить бомбы на наших людей. Нет, сейчас дадим прикурить в честь праздника».

— Приготовься к бою! — скомандовал он штурману, разворачивая самолет в сторону врага.

Один «юнкерс» резко отвернул вправо, похоже, удирать собирается. Дружинин скомандовал штурману: «Огонь» — и сам нажал на гашетку.

Второй «юнкерс», видимо, не ожидавший такой смелой атаки, заметался. Огненная очередь прошила его, и он загорелся. Сбросив куда попало бомбы, летчик заложил крутой вираж, стараясь сбить пламя.

«Ну этот теперь не опасен, — подумал Дружинин, — займемся другим».

А другой уже заходил сверху, с хвоста. Пулеметы молчали.

— Что ж ты, стреляй! — заорал в микрофон Дружинин.

— Патронов нет! — устало доложил Пряхин.

«Вот это влипли». Дружинин отер рукой вспотевшее лицо и бросил беглый взгляд по сторонам. «Юнкерс» почему-то не стал атаковать советский бомбардировщик и пролетел мимо.

«Что это он?» — подумал Дружинин.

— Сзади настигают «мессеры»! — бросил Пряхин. — Ниже нас!

«Вот оно что. Посадить хотят. Не выйдет». Он моментально развернул самолет на 90 градусов и, войдя в пике, стал приближаться к немецким истребителям.

— Товарищ командир! Дружинин! — бился в наушниках голос Пряхина. — Наши передают: истребители идут на помощь. Слышите, наши идут на выручку.

«Не успеют, — мелькнула мысль. — Самому придется…»

В ушах звенело, самолет продолжал падать. «Только таран! Погибну сам, но и ему не уйти. Получай, гад, получай…» Но немецкий истребитель успел увернуться. Бомбардировщик, как метеор, пролетел мимо, чуть не задев истребителя своим крылом. «Не вышло!» Дружинин взглянул на прибор. Стрелка скорости перевалила пятьсот километров.

У самой земли Дружинин вывел самолет из пикирования, коротко бросил в микрофон:

— Жив, штурман?

— Ты молодец, Григорий, ты… — голос Пряхина осекся.

Высоко в небе расплывались силуэты уходивших немецких истребителей, а вслед им уже устремились тупоносые ястребки.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

На другой день наши бомбардировщики перелетели на новый аэродром в Синявку. Бои шли уже в Донбассе. Севернее аэродрома, возле железнодорожного полотна стоял большой хлебный элеватор. Немцы усиленно бомбили его. Вот и сегодня, сбросив первую порцию бомб на элеватор, они вдруг заметили советский аэродром. «Юнкерсы» оставили в покое элеватор и начали обстреливать аэродром.

Техника Исаева налет застал у машины. Он бросился к укрытию, его догнала пуля и он, нелепо подпрыгнув, повалился на землю. Тотчас же из укрытия выскочила Лида и, пригибаясь, побежала к Исаеву.

— Постой, сестрица! — крикнул вдогонку Шеганцуков и пополз следом за ней. А в небе с устрашающим ревом пикировали немецкие самолеты. Был слышен резкий посвист пуль да видно было, как клевали они землю.

Вдруг Лида покачнулась, сделала еще несколько шагов и остановилась.

— Мирон! — крикнула она и упала рядом с Исаевым. — Я сейчас, вот только…

Подоспевший моторист подхватил девушку под руки и бережно опустил на землю.

С востока показались наши бомбардировщики в сопровождении истребителей. Немецкие летчики поспешно прекратили обстрел аэродрома и повернули машины на запад. К раненым бежали люди.

Лейтенант Назаров первым зарулил на стоянку самолет, выключил мотор и вылез из самолета. К нему подошел Шеганцуков.

— Товарищ командир. Лида…

— Что с Лидой?

— Налет был, бросилась на помощь к Исаеву, да себя не уберегла…

Назаров схватил за плечи моториста:

— Говори толком, жива? Где она?

— Успокойтесь, товарищ командир, в лазарет отправили…

В лазарете Назаров Лиды не застал. Ее, как тяжелораненую, отправили в тыловой госпиталь.

* * *

В этом году на юге зима была суровой и очень снежной. Летчики ходили в меховых комбинезонах и унтах тяжелой, усталой походкой. Спали они под крыльями самолетов, готовые взлететь каждую минуту, и ночью им приходилось просыпаться от пронизывающего холода.

В эти трудные дни Колосков не летал — болела раненая рука. В госпиталь его не отправили. Командиру жаль было расставаться с хорошим летчиком. Да и сам Колосков наотрез отказался ехать в тыловой госпиталь. Вот и сидел Яков на «вынужденной посадке», в полковом лазарете — тесной крестьянской избушке.

Как-то утром к нему ворвался Дружинин.

— Скорее, Яша, на митинг… Нашему полку присвоено звание Гвардейского, — запыхавшись, проговорил он.

— А врач пустит? — оживившись, спросил Колосков.

— С ним договорились. Меня командир полка с аэродрома на машине прислал… Скорее, нас ждут. Ты выступать должен.

— Так быстро… Что я скажу, какой из меня оратор. — Идем, идем скорей, там разберемся.

На аэродроме, вдоль боевых самолетов, стояли летчики, штурманы и техники. Митинг открыл комиссар полка, дал слово Зорину.

— Товарищи, друзья! — простуженным голосом заговорил командир полка. — Нам присвоено высокое звание советских гвардейцев. Большая честь… Не легко она досталась нам… многих среди нас нет… Мы, оставшиеся в живых, обязаны утроить свои удары по врагу… Все свои помыслы, всю свою силу отдадим на благо Отчизны. Ибо самое дорогое для каждого из нас — Родина!

Выступали летчики, техники, оружейники. Старший лейтенант Колосков, придерживая забинтованную руку, бросал короткие, отрывистые фразы:

— Не пожалеем жизни… Не будет пощады врагу… Клянемся…

* * *

К вечеру поднялась поземка. Ударил мороз. Холодный ветер в злобе срывал с плоскостей самолетов корки тонкого льда. Зорин поднял воротник реглана и стал спиной к ветру. С посадочной полосы уходить не хотелось. Из армии сообщали, что в полк вылетели с подарками уральские рабочие.

Из крайней землянки, врытой глубоко в землю, щуря глаза от ударившего в лицо ветра, вышел Чугунов. Он тоже с нетерпением ждал гостей. Он надеялся получить весточку от отца, который работал на одном из уральских заводов.

Чугунов подошел к командиру:

— Долго что-то не летят. Уже собрались все. — Погода нелетная, боюсь — не доберутся.

Из ближней землянки, запорошенной снегом, выскочила группа мотористов во главе с Шеганцуковым. Он бежал впереди всех, размахивая руками, кричал:

— Вылетели, вылетели. По телефону сообщили, сам слышал.

Вскоре ветер донес звуки мотора. На горизонте появился «Дуглас». Самолет летел так низко, что казалось, он бежит по земле. Не долетая аэродрома, летчик горкой набрал высоту и тут же выпустил шасси. На звук моторов из всех землянок выбежали летчики, штурманы и техники.

Из самолета выходили гости. Впереди шел пожилой мужчина. Он отрекомендовался командиру:

— Вихров Павел Сидорович. Представители металлургических заводов Урала прибыли к вам.

— Очень рады. Добро пожаловать, — быстро проговорил командир.

— Комиссар полка, — представился гостям Чугунов.

— Комиссара знаем, отец у нас работает. Потомственные уральцы. В адрес вашей части, товарищ Чугунов, есть много писем от заводских девушек. Просят передать лучшим летчикам и техникам, — Павел Сидорович передал Чугунову большую связку писем. — Примите от нас также скромные подарки. — Он кивком головы показал на самолет, откуда уже сгружали ящики и бочки.

— Большое вам спасибо, — ответил командир.

— Через Москву летели? — спросил Чугунов.

— Да, через Москву, — ответил Вихров. — Ну, ведите к бойцам, поговорить надо. Много слышали о них хорошего. Молодцы!

От этих теплых слов и от того, что в часть приехали гости из далекого тыла, на душе Шеганцукова потеплело и он вдруг спросил:

— Скажите, как в тылу? Мы… — и, смутившись, замолчал.

— Живем… Не падаем духом, на лучшее надеемся. Работаем много. Сейчас выпускаем для вас такие самолеты, что враг от злости лопнет.

— Машины, что и говорить! Скорость полтыщи перемахнула. На каждой пушки, пулеметы, — добавил другой рабочий.

— Правильно, Васятка, — подтвердил Вихров. — Народ у нас исключительный, работящий, по трое суток не выходит из цехов. Да вот взять самого младшего из нас, — он показал на Василия, который сразу же смущенно опустил большие пушистые ресницы.

— Ну, ну, не красней, чай не девица. Правду говорю, — с улыбкой продолжал Павел Сидорович. — Ежедневно выполняет задание на 300 процентов. Каков?

— Я что, — сказал Василий. — Сами, небось, за пятьсот даете…

— Я начальство, мне положено, — шутливо ответил Вихров, — а вот батю твоего, комиссар, не догоню. Недавно шестьсот процентов дал старик!

— Да, батя у меня человек настоящий, крепкой закалки, — проговорил Чугунов, не пряча радости своей и гордости за отца.

— Ну, дорогие, прошу в землянку, вас там ждут. — Возле большой землянки Зорин остановился. Открыв дверь, он громко крикнул: — Встречайте, наши прилетели!

В землянке было душно. Маленькая печурка накалилась докрасна. За тремя столами, сбитыми из снарядных ящиков, сидели летчики и штурманы. При виде гостей, все встали. Комиссар представил личному составу старшего группы.

Вихров с минуту молчал, потом вскинул лохматые брови, кашлянул и глухим басом заговорил:

— Товарищи! Мы приехали к вам с Урала. Нас прислал рабочий класс посмотреть, как вы воюете, что вам нужно для победы над врагом.

— Самолеты требуются, папаша! — выкрикнул из угла землянки Пылаев.

Вихров улыбнулся, сделал короткую паузу и, помрачнев, продолжал:

— Что ни сводка, так одни и те же страшные слова: оставили столько-то городов и сел, не вернулось на свою базу с десяток наших самолетов. К этому никогда не привыкнешь. Не пора ли, дорогие товарищи летчики, остановить врага, чтобы в тылу, в цехах и дома ваши семьи смогли слышать только радостные вести. А самолеты будут, оружие будет, — он поднял большой жилистый кулак, внушительно потряс им.

Когда Вихров замолк, поднялся командир полка. Четко, словно клятву давая, сказал:

— Передайте нашим, пусть работают спокойно, врага мы бьем, будем бить впредь и, верьте, прикончим. Причем — в собственной его берлоге.

* * *

В лазарет Якова сопровождал Дружинин. Долго молчали. И уже в самом конце пути Колосков задумчиво проговорил:

— А ты помнишь, Григорий, первый наш день в полку? И недавно это было и в то же время очень давно.

— Да, тогда нас было трое из одного училища… Лучше б третьего не было…

— Кто же знал…

А в это время в районе Волчанска рядовой Константинов бросил последнюю связку гранат в немецкий танк и, пригнувшись к земле, закрыл глаза. Раздался взрыв, танк повалился набок. Тяжелораненый Константинов сполз в воронку от бомб. Словно сквозь сон он услышал шепот:

— Осторожнее, пехота, человека задушишь! На дне воронки лежал раненый артиллерист.

— Ну, что же, пехота, давай к своим вместе двигать, а то немец, чего доброго, захлопнет нас.

Бойцы выбрались из воронки и, прижимаясь к траве, поползли. Константинов сразу же отстал. Нестерпимо болела рана, казалось, вот-вот он потеряет сознание. Артиллерист подождал его.

— Не робь, пехота, держись артиллерии. С нами, брат, не пропадешь, — сказал он ободряюще. — Куда тебя погладили-то?

— Кажется, в бок и руку…

— А меня, брат, в ногу, да не очень сильно, вот видишь — ворочаю, — он чуть приподнял раненую ногу, удовлетворенно хмыкнул. — Пожалуй, и в тыл не отправят. В лазарете отлежусь.

Над их головами с шипением пролетел снаряд, где-то позади разорвался.

— Ну, пошли дальше. Ты можешь сам? А то давай, цепляйся, помогу.

— Да нет, я пока сам попробую.

Поползли дальше.

Вдруг до их слуха донесся чей-то хриплый голос. Константинов приподнялся, хотел позвать на помощь, но артиллерист прикрыл ему рот ладонью, прошептал на ухо:

— Что ты, одурел?! Не видишь, немцы убитых раздевают. Влипли мы, брат…

* * *

Конец марта 1942 года был лютым. Звенела под ногами мерзлая земля. Ветер с яростью бросал на аэродром охапки снега. И так всю ночь. К утру возле самолетов намело высокие сугробы. Погода явно нелетная, но получен приказ — подняться в воздух.

Одним из первых во главе семерки бомбардировщиков в это утро вылетел Чугунов. Разведка донесла, что на Харьковском аэродроме стоит больше семидесяти самолетов противника. Среди них отряд «пикового туза». Вражеские самолеты надо было уничтожить немедленно.

Самолеты сделали два круга над аэродромом и взяли курс на Харьков. Машины летели так близко друг от друга, что хотелось встать на крыло и протянуть руку товарищу…

Минут через двадцать внизу раскинулся Харьков. Город был безлюдным, мертвым. И хотя не первый раз приходилось летчикам сбрасывать бомбы на наши города, захваченные врагом, вновь, как и в первый раз, горько и больно сжалось сердце. Вновь возникло запрятанное глубоко чувство вины. Там, внизу в этих словно окаменевших домах живут наши люди. И все же об этом сейчас надо забыть. Внизу цель. Внизу враг. Его нужно уничтожить.

Отрываясь от самолетов, вниз сыпались бомбы. Вспыхивали взрывы. В центре заводского ангара, где стояли немецкие самолеты, взметнулись клубы дыма. Затявкали зенитки. Откуда-то с окраины города вынырнул луч прожектора. Тусклая лента пошарила в небе и, не найдя самолеты, опять погасла.

«Кажется, все идет хорошо, — подумал Чугунов и дал сигнал сомкнуть строй. И только миновали окраину, как вдруг самолет резко тряхнуло — немецкий снаряд прямым попаданием разорвал хвостовое оперение. Машина стала падать. Внизу — лес и глубокие овраги, занесенные снегом. Чугунов склонился к микрофону, сказал штурману:

— Прыгайте в лес. За рекой — наши. — Ответа не последовало. Комиссар попытался подняться, чтобы воспользоваться парашютом, но не смог преодолеть давление воздуха. Так и остался сидеть, словно придавленный огромным грузом.

«Скоро земля… — подумал Чугунов и в зеркале увидел свое похудевшее лицо. Эх, Дмитрий, уже поседел, а и не заметил, когда» На миг вспомнились сын и дочь, жившие в тылу. Мелькнуло лицо жены. Как это она сказала, когда прощались? «Дима, за нас не беспокойся, главное береги себя. Будешь жив — и нам будет хорошо!»

А земля неумолимо приближалась, летела, летела навстречу. Руки, замершие на штурвале, ожили. Железная воля летчика собралась в этот миг в комок и сделала чудо — у самой земли самолет принял горизонтальное положение. Это ослабило удар. Бомбардировщик, задев правым крылом верхушки деревьев, перевернулся, выбросил тело пилота.

Взорвались бензиновые баки. Эхо пронеслось волной и замерло в гуще леса. И все затихло. Только где-то в стороне кричали потревоженные птицы, да с тихим шелестом сыпались сучья с опаленных взрывом деревьев. Через несколько минут из чащи вышли две женщины. Они осторожно приблизились к разбитому самолету. Увидев в стороне бесчувственное тело летчика, бросились к нему. Одна из них поспешно нагнулась и радостно вскрикнула:

— Жив!.. Понесем ко мне…

Спустя час Чугунов лежал на диване в маленькой комнате небольшого домика на самой окраине города. В сознание комиссар не приходил. Женщины, подобравшие летчика в лесу, хлопотали около него.

— Анна, надо спирту или водки достать, — сказала одна.

— Хорошо, я постараюсь, — ответила та, которую звали Анной.

В это время открылась дверь, вошла девушка.

— Мама, кто это? — испуганно спросила она.

— Наш летчик, мы с тетей Аней в овраге его нашли…

— К Константинову пришли гости, как же быть? Надо перенести раненого в другое место.

Женщина выпрямилась и гневно посмотрела на дочь.

— Семье Банниковых в своем доме бояться нечего! — и тише: — Попроси у Константинова водки. Иди…

— Мама, а если я скажу Константинову? Он, может быть, поможет?

— Я не верю ему, Таня.

— Но он же наш!

— Сейчас не время спорить. Иди и делай то, что тебе сказано.

Девушка вышла. Через несколько секунд в соседней комнате раздался звон стаканов и мужской голос:

— Артиллерист! — громко произнес мужской голос. — Выпьем за Татьяну Банникову, за нашу встречу.

Зазвенели струны гитары, пьяный голос повторял:

Рассказывать больше нет мочи…

Женщины переглянулись и вновь склонились над раненым летчиком.

— А ведь не молоденький, видно, начальник.

Вошла Таня.

— Берите скорее, — она передала матери термос. — Это спирт разведенный, а я побегу в мастерские, врача позову.

— Таня, Аня с тобой пойдет. Здесь я сама справлюсь. Будьте осторожны, — предупредила мать.

Она разжала крепко стиснутые зубы летчика. Раненый открыл глаза. Мутным взглядом он окинул Банникову, пошевелил губами, пытаясь что-то сказать. Женщина влила ему в рот несколько капель спирта. Струйка крови изо рта красной нитью потянулась к подбородку.

— Мне осталось… — комиссар не договорил, закашлялся и захлебнулся кровью.

Банникова вытерла ему губы, положила под голову подушку.

— Скажите, где я? — спросил Чугунов.

— У своих…

— Наши с севера близко подошли к Харькову. От Москвы немцев отогнали… — и умолк.

Женщина ловила каждое слово летчика. Она знала, что рассказы о гибели Красной Армии, которыми немцы их пичкали, — сплошная ложь.

Кто-то решительным рывком распахнул дверь. Банникова обернулась, попыталась загородить собой раненого.

Вошедший, покачиваясь, удивленно смотрел то на раненого, то на Банникову.

Она тихо спросила:

— Что вам нужно, Константинов? Вы видите — раненый. Уходите! Дайте ему спокойно умереть.

Константинов вынул трубку изо рта и, неуверенно шагнул вперед, стараясь рассмотреть лицо раненого.

— Наш летчик, — прошептал он.

Сдерживая гнев, Банникова продолжала:

— Да, наш летчик. Ему осталось жить считанные минуты. Он честно умирает за Родину. Не то, что ты…

— Ко мне собрались друзья-инвалиды, утром мы уходим искать партизан. Но и здесь мы помогаем своим. Кто в воскресенье на базаре разбросал листовки? Артиллерист и я. Почему же вы не верите мне…

Раненый чуть приоткрыл глаза. Комната была освещена плохо. Очертания предметов, людей расплывались. Но человека, склонившегося над ним, комиссар узнал.

— Как ты сюда попал? — прошептал он.

— Товарищ комиссар? — растерянно проговорил Константинов и, нагнувшись к умирающему, торопливо заговорил: — Не по своей воле… Вот… — и он показал на обрубок левой руки, висевший на грязном бинте.

Комиссар молчал. Взгляд его был тяжелым, обвиняющим.

Константинов всхлипнул, повернулся к Банниковой:

— Скажите, что же делать, как помочь комиссару, он же меня спас!..

Банникова молчала. Что могла сказать она вот так сразу, да еще человеку, которому не верила. Константинов решительно шагнул к дверям.

— Куда вы? — воскликнула Банникова.

— Переверну весь Харьков, но комиссара спасу, — и Константинов выбежал на улицу.

Раненому становилось все хуже и хуже. Но он боролся со смертью и все пытался что-то сказать Банниковой. Она склонялась к самому его лицу и спрашивала.

— Что? Что?

С усилием летчик прошептал:

— Письмо… Я продиктую. Жена и дети в Тамбове…

Женщина торопливо нашла бумагу и карандаш, приготовилась писать.

Летчик долго молчал, лицо заострилось, казалось, он мертв. Но вот снова комиссар открыл глаза. «Какая же воля должна быть у этого человека. Какая железная воля у наших людей! — подумала Банникова. — Человек не уйдет из жизни, пока не сделает того, что должен, что необходимо ему сделать».

Комиссар сквозь запекшиеся губы проговорил:

— Дети мои… Я ранен тяжело…

Банникова торопливо записывала. Голос комиссара прерывался. Он выталкивал слова о трудом, многое недоговаривал. Но Банникова догадывалась, что он хотел сказать, и поспешно записывала.

«Люди подобрали меня в лесу. Они сделали все, чтобы я жил. Петя и Вера, слушайте и любите свою мать. Как вам в жизни тяжело ни будет, никогда не опускайте руки, ищите выхода. Вырастете большие, дорожите Родиной, любите жизнь. Помните… — это было последнее, что сказал комиссар.

Стараясь удержать рыдания, Банникова закрыла комиссару глаза. Когда вернулись Таня и Анна, Банникова все так же недвижно сидела у кровати.

— Мама, — бросилась к ней Таня, — сейчас профессор… — и осеклась, увидев мертвого комиссара.

Немного позже пришел Константинов с врачом…

* * *

К вечеру следующего дня комиссара положили в гроб, убрали зеленью. Константинов стоял у изголовья, осунувшийся, бледный. Банниковы сидели рядом, не сводя с комиссара глаз. Это было последнее прощание с человеком, который стал им дорог.

Кто-то постучал в окно. Татьяна быстро встала с дивана и подошла к дверям.

— Кто там? — взволнованно спросила она.

— Свои.

В комнату вошла группа людей. Это были рабочие железнодорожных мастерских, где до войны работала Банникова. В руках у них были лопаты, кирки.

— Ну, соседушка, могила готова. Надо поторапливаться, а то ищейки гестапо по пятам ходят, — заговорил пожилой рабочий. Он вытер рукой запорошенное снегом лицо, подошел к гробу.

— Не лучше ли ночью схоронить? Зачем рисковать, у вас семьи, — проговорил Константинов.

Рабочий сердито повел бровями.

— Мы своего летчика хотим по-своему хоронить, и бояться нам некого.

Четверо рабочих подняли гроб, молча вышли. За ними последовали Таня с матерью и Константинов.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Весной 1942 года полк перебазировался в район Северного Донца. Небольшой аэродром находился на возвышенности, покрытой густой зеленью. С посадочной площадки виден был Изюм, искалеченный бомбежками: каждый день более пятидесяти немецких самолетов появлялось над городом.

С юга аэродром огибала большая грунтовая дорога, связывающая наш тыл с фронтом. Ежедневно на рассвете появлялся немецкий разведчик, наблюдавший за движением наших войск. Это был самолет итальянской марки «макки», похожий на советский самолет «чайка». Когда «макки» первый раз вынырнул из облаков, никто не обратил на него внимания, считая своим. Нескольким солдатам это стоило жизни. За «макки» стали следить. Наши летчики настойчиво охотились за ним, но он никогда не вступал в бой. При появлении советских самолетов он скрывался.

Вот и сейчас «макки» выпал из мутно-голубых облаков и, описывая круги, стал летать недалеко от аэродрома. На хвосте самолета четко выделялся черный пиковый туз.

— «Макки» охраняет подходы к нашему аэродрому, — шутливо проговорил Пряхин. — А наши появятся, и он, как заяц, в кусты.

— Да, повадка труса, — соглашались летчики, — но нахален, стервец.

В стороне, подпрыгивая на выбоинах, ехала легковая машина. К ней от своего самолета быстро шел Банников.

— Ты куда, Борис? — окликнул его Пряхин.

— В Изюм, за Колосковым. Госпиталь в тыл эвакуируется, и подполковник боится, как бы не потерялся Колосков.

— Ну, ну, двигай. И Яше привет передавай. Жаль, Назарова нет, с тобой бы попросился…

Изюмский госпиталь был уже на колесах. Молоденькая сестрица ввела Банникова в большой автобус. Внутри по боковым стенам висели кровати, в которых лежали тяжелораненые. Банников окинул их быстрым взглядом. В углу лежал Колосков.

— Приехал! — обрадовался Яков. — А меня профессор после пустяковой операции лежать заставил. — Колосков поспешно надел сапоги.

— Пойду попрощаюсь с Лидой, она здесь лежит.

Яков осторожно подошел к кровати.

— Лида, уезжаю в часть, — обращаясь к девушке, проговорил он.

Лида с трудом улыбнулась.

— Спасибо, что не забыл… — ее большие впалые глаза смотрели печально.

— Успокойся, все будет хорошо. Поправишься — и опять к нам.

— Я к сестре поеду, она живет в станице Белокаменской, — чуть слышно ответила Лида.

На обратном пути летчики говорили о Лиде, о родных и близких.

— Никак не дают мне покоя мысли о маме и сестре, — говорил Банников. — Трудно им. Обе они по характеру вспыльчивые, непокорные. Терпеть не станут.

— А ты, видно, в отца, спокойный, уравновешенный, — заметил Колосков.

— Я… У меня судьба другая, Яша. Я ведь был беспризорником. Как-то в 1926 году в Харькове сидел на тротуаре и завязывал бечевкой развалившиеся ботинки. Вижу, подходит какая-то женщина.

— Что, мальчик, починкой занялся? — спросила.

— Да, — говорю, — беда. Старое рвется, а новое не шьется.

Мне тогда было семь лет. Я рассказал, что родные мои умерли в Донбассе. Остался где-то на Украине дед, мама к нему послала. А я в Харьков отправился, учиться решил. Вот закончу ремонт и пойду в милицию, доложу о своем приезде.

— Тяжеловато тебе будет.

— Я ко всему привычный. Беда моя, говорю, возраст мал.

— Как тебя зовут?

— Борис…

— Пойдешь ко мне в сыновья?

Неожиданно это было, но я, не колеблясь, ответил:

— Пойду.

— У меня есть девочка, поменьше тебя. Живем с ней вдвоем.

— Так, значит, ты не родной ее сын? — изумленно воскликнул Яков, — и Таня тебе не сестра?

— Не родная она, но была не хуже родной. В первый день я сказал матери: «Пока я буду звать тебя тетей. А если будешь настоящей мамой, то…».

И назвал ее мамой через три дня…

Разговор прервал сильный рев моторов в воздухе. На высоте шел жаркий бой двух советских бомбардировщиков с немецким хищником, который всеми силами пытался уйти в облачность. Банников узнал итальянскую машину из отряда «пикового туза». Бомбардировщики яростно атаковали немца, прижимая его к земле.

— Можно утверждать: немец на «пиковом тузе» проиграет, — подмигнул шофер.

«Пиковый туз», сделав крутой разворот в сторону левого бомбардировщика, пошел ему прямо в лоб, открыв ураганный огонь. Шофер испуганно воскликнул:

— Пропал бомбардировщик!

— Не пропадет, — сказал убежденно Колосков.

Удачная очередь пулеметов второго бомбардировщика зажгла немецкий самолет. С земли было видно, как «пиковый туз» бросился в сторону, в глубокую спираль, пилот вывалился из кабины и повис на стропах парашюта.

Машина свернула с дороги и помчалась по полю к месту предполагаемого приземления парашютиста. Видно было, как немец упал на землю, быстро подхватился и помчался к лесу. Тотчас же Банников и шофер выскочили из машины и бросились вдогонку. Немец, достигнув опушки, оглянулся и устремился к Донцу.

Банников решил во что бы то ни стало настичь врага. Он нагнулся, сбросил сапоги и побежал дальше. Вот немец уже близко, Банников выхватил пистолет и открыл по нему огонь.

Внезапно в лесу разорвался снаряд, за ним другой. Видимо, немцы подошли вплотную к Донцу. Банников в нерешительности остановился.

— Надо отходить, — раздался сзади запыхавшийся голос шофера, — немцы наводят переправу.

В это время фашист подбежал к реке. Банников быстро прицелился, но выстрела не последовало — кончились патроны. Фашист прыгнул в воду с крутого берега, лег на спину и поплыл по течению на юг, туда, где немцы строили переправу. Банников яростно погрозил кулаком:

— Все равно, гад, не уйдешь! Под землей разыщем!

Когда машина подъехала к аэродрому, полк уже сворачивался.

— Товарищ командир, прибыли! — доложил штурман командиру полка.

— Берите с собой в легковую машину четырех техников и быстро уезжайте. Я с инженером полка полечу на У-2. Эх, оставлять жалко, — Зорин показал на одиноко стоящий бомбардировщик. — Мотор и планер хороши, а шасси надломленно, не взлететь!

— Товарищ командир, если разрешите — взлетим. Шасси можно усилить деревянными распорками.

Колосков ждал ответа.

— Зачем рисковать жизнью?

— Товарищ подполковник, разрешите, — вмешался Банников. — Жалко ведь машину…

— Ладно. Даю полчаса. Инженер, посмотрите, что надо — сделайте…

Немецкие снаряды уже рвались на восточной окраине аэродрома, когда Колосков вырулил на взлетную. Самолет, набирая скорость, побежал по зеленому полю и незаметно оторвался от земли. Все вздохнули с облегчением.

— Пора и нам. Немцы близко, — и, обращаясь к Пряхину, Зорин приказал: — Идите оврагами, навстречу вышлю машины.

Когда командир полка улетел, Пряхин подошел к техникам.

— Медлить некогда. Немцы обошли нас с севера и юга. До нового аэродрома сто километров. Будем пробираться оврагами. Оружие у всех есть?

— Да.

Через несколько часов подъехали к реке. Возле переправы столпилось много народа. Люди ждали, пока пройдет встречная колонна танков. Тяжелые, новенькие машины, поднимая пыль, медленно одна за другой расходились по полю, готовясь к встрече с врагом.

Высоко в небе большой группой пролетели фашистские самолеты. Но не успела скрыться с глаз замыкающая группа, как самолеты стали разворачиваться обратно. Раздался свист падающих бомб. Шеганцуков выскочил из легковой машины.

— Скорее в лес! Заходят на переправу!

Банников метнулся следом за мотористом, но не успели они скрыться, как раздался в лесу взрыв. Шеганцуков резко отшатнулся назад, широко раскинув руки, загородил Банникова. Комья земли тучей обрушились на смельчака и отбросили его в сторону. Когда улеглась пыль, Банников увидел моториста. Он лежал со сжатыми кулаками, запорошенный землей. Лицо было в крови. Штурман испуганно вскрикнул:

— Шеганцуков! Что с вами?

Шеганцуков открыл глаза и громко чихнул. Увидев вокруг себя товарищей, слабо улыбнулся и стал медленно подниматься с земли. Банников помог ему, потом обнял его и крепко поцеловал в запекшиеся губы.

До нового аэродрома добрались благополучно. Бывает и так на войне.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Два фонаря «летучая мышь», стоявшие на ящиках из-под бомб, тускло освещали командный пункт. Несмотря на поздний час, никто не спал. На нарах сидели летчики, штурманы и техники, ожидавшие прихода командира полка. Дежурный телефонист задумчиво смотрел на переговорную трубку.

Зорин вошел в землянку не сразу. Он несколько минут постоял у входа и только потом неохотно переступил порог.

— Колосков летит разбрасывать листовки. Один самолет остается для разведки, — заговорил командир.

Он медленно развернул полетную карту и стал ее рассматривать. В полку осталось всего два самолета. Летный состав на боевые задания не летал. Ждали новых машин, а их все не было.

«А что, если и завтра, и послезавтра не прилетят? — подумал Зорин. — Да нет, не может такого быть».

— Веселее, орлы, — обратился он к летчикам, — завтра, ну, от силы, послезавтра самолеты будут. — Оглядел летчиков, улыбнулся: — Что же молчите?

— Верим, товарищ командир, вот и молчим, — проговорил Мирон Исаев.

Зорин кивнул головой, задумался. Да, положение не из легких. Не в силах вести общее наступление, фашистское командование бросило все свои резервы на юго-запад, создав здесь большой перевес сил.

Тысяча танков хлынула в донские и кубанские степи. Фашисты рвались к Грозному и Баку и особенно к Волге. Немецко-фашистское командование мечтало обходным путем занять Москву и с востока отрезать ее от Урала и Сибири.

Наша армия сумела остановить наступление разбойничьих орд. Вот уже несколько дней гитлеровские дивизии, истекая кровью, топтались на одном месте. Сейчас, как никогда, нужны были самолеты, а их все нет и нет…

Заскрипела дверь землянки, вошел Колосков. На нем были черный зимний комбинезон и меховые белые унты, плотно обтягивающие ноги. В руках он держал реглан, с которым не расставался с начала войны. Это было все, что он захватил с собой в день тревоги.

— Самолет готов, — доложил летчик. — Разрешите лететь.

— Да, разрешаю.

Зорин раскрыл свой планшет и достал карту.

— Сбросите листовки в населенные пункты. Внимательно просмотрите вот эти дороги к Сталинграду.

— Ясно, товарищ командир.

И снова тяжело заскрипела дверь. Вошел капитан Банников и передал командиру полка телеграмму. По тому, как изменилось лицо командира, все поняли: вести радостные.

— Дружинин с первой девяткой самолетов утром будет здесь. — Зорин засмеялся. — Спите, неугомонные, завтра налетаетесь!

* * *

Колосков попытался пошевелиться, но боль обручем сковала тело. Он силился вспомнить, что с ним произошло в полете. Постепенно кое-что прояснялось. Самолет попал в полосу зенитных разрывов… Отказал мотор… Самолет падал вниз… Дальше провал.

Колосков еще раз попытался приподняться. Но сейчас это ему удалось. В темноте прямо перед ним возвышался переломленный фюзеляж самолета, чуть сбоку лежал без движения полузасыпанный листьями Банников. Яков всем корпусом потянулся к товарищу, но тут же отвалился назад и от резкой боли в руке заскрипел зубами. «Черт, опять та же рука!»

Так он сидел довольно долго, привязанный ремнями к пилотскому сиденью, не в силах пошевелиться. Потом осторожно отстегнул поясной замок, оттянул ремни парашюта. Стало легче. Он сполз с сидения и нагнулся над Банниковым. Тот пошевелился.

— Жив, — радостно проговорил Колосков, ощупывая тело друга.

Штурман застонал. Сквозь брюки просачивалась кровь Мокрая гимнастерка уже успела замерзнуть и звенела, как жестянка.

— Куда ранило? Слышишь, Борис! Куда?

— В спину, — чуть слышно ответил штурман. — Очень больно.

Летчик медленно приподнялся, разглядывая место падения самолета. Бомбардировщик врезался в кусты. Кроме этих нескольких деревцев, кругом была голая степь, жилья поблизости видно не было. Поднятые ветром желтые листья влетали в разбитый корпус самолета и шуршали там.

— Далеко забрались, — проговорил Яков. — Ночь… только она и спасла нас. Как же быть?

— Яша, — зашептал штурман, — кроме Белокаменской, населенных пунктов поблизости нет. Это километров пятнадцать отсюда. Сможешь добраться? Там живет брат матери. Помнишь, в 1940 году у наших гостила Елена Александровна, жена дяди Феди…

Колосков, молча посмотрев на штурмана, присел на корточки.

— Я не брошу тебя, Борис. Давай подумаем вместе, может, что еще на ум придет.

Он осторожно отстегнул у штурмана парашют, распустил его, достал из кармана нож и стал срезать стропы.

— Сделаю тебе из руля поворота сани, попробую дотянуть.

Через полчаса все было готово для трудного путешествия.

— Ну, держись, Боря.

Яков потянул за белые стропы, и руль поворота, прижатый телом штурмана, сдвинулся с места. «Совсем ты плох, друг, — думал Колосков. — Надо быстрее двигаться, каждая минута дорога. Надо уйти подальше в лес от места падения самолета и от грунтовой дороги, которая ведет к линии фронта».

Долго полз Яков, таща за собой Банникова. Наконец, он решил отдохнуть и остановился. Банников открыл глаза:

— Сына повидать хочется… Яша. Так хочется.

Сглотнув горький комок, Яков проговорил:

— Увидишь еще… Летчиком сын станет.

Ветер постепенно слабел. Стало тихо. Слышалось лишь поскрипывание кустов, тронутых тонким льдом, да временами доносился посвист вороньих крыльев. Голодные птицы стаями кружились над полем.

— В детстве и я мечтал быть летчиком, — тихо заговорил Борис. — И вот не получилось из меня истребителя, стал штурманом… Ты, Яша, в Белокаменскую заходи с южной стороны. На площади трехэтажное здание — это школа, рядом живет дядя мой, Федор Банников, его все знают… Не забудь документы мои взять, а если первым попадешь в Харьков, зайди к нам. Таня любит тебя…

— Обязательно будем в Харькове. Зайдем к вашим, опять душистым чаем нас напоят. Помнишь, каким Таня нас угощала?

Банников молчал.

— Слышь, Борис, а там свадьбу с Таней сыграем, а там, глядишь, кумом будешь моим.

Борис с трудом пошевелил губами и слабо улыбнулся. Потом внутри у него что-то заклокотало, по телу пробежала судорога.

Яков быстро нагнулся к штурману. Тот лежал без движения, широко открытые глаза его были неподвижны.

Умер!.. Яков стянул шлем, долго смотрел в застывшее лицо Бориса. Потом достал нож, стал копать могилу. Рыть было тяжело. Верхний слой земли с трудом поддавался, на ладонях быстро появились ссадины. Порою Яков в изнеможении припадал к земле, отдыхал, набирался сил и снова копал. Когда могила была вырыта, Яков отбросил нож и окровавленной рукой провел по мокрому лицу. Шатаясь, поднялся на ноги, бережно осмотрел карманы Банникова, раскрыл партийный билет и долго разглядывал фотографию друга.

— Ах, сволочи, сволочи! — погрозил он кулаком куда-то в сторону.

Просматривая бумаги, он увидел небольшой блокнот. На первой странице прочел: «Я не щажу себя никогда. И потому вы здесь все меня любите, потому что вы мне верите. Ф. Дзержинский».

И чуть ниже: «12 декабря 1941 года — лучший день в моей жизни. Меня, молодого секретаря комсомольской организации, приняли в партию. После заседания партийного бюро ко мне подошел командир полка, поздравил и долго со мной беседовал. На прощанье сказал слова, которых я никогда не забуду: «Только тот побеждает врага, кто его ненавидит».

— Мы победим, Борис, победим, — прошептал Яков. — Клянусь тебе! И отомстим за тебя.

Среди листков блокнота Яков нашел небольшой портрет Владимира Ильича Ленина. Аккуратно свернул его и вместе с партбилетом бережно положил в левый карман гимнастерки.

В планшете была фотография Бориса. Из коры дерева Яков быстро вырезал рамку, вставил туда фотографию, написал карандашом: «Погиб за Родину 5.XI.1942 г. — капитан Борис Банников» — и прикрыл ее целлулоидом, отрезанным от планшета. Потом он осторожно уложил тело Бориса в могилу и стал засыпать мерзлой землей. Когда среди кустов вырос небольшой холмик, летчик вытащил пистолет и, забыв об осторожности, разрядил его в свинцовое небо.

Лишь к вечеру Яков выбрался из леса. Впереди на возвышенности раскинулась станица. Яков решил переждать в кустах возле грунтовой дороги и уже ночью перебраться в Белокаменскую. Погода хмурилась. Над Доном спускалась морозная дымка, белые нити инея узорами ложились на деревья и кусты. Из-за поворота показалась машина.

«Неужели заметят?» — думал летчик, прижимаясь плотнее к земле. Недалеко от него на полном ходу промчалось несколько автомашин с немецкими солдатами. Они испуганно жались друг к другу, держа наготове автоматы, направленные в сторону леса.

Когда машины проехали, Колосков с трудом поднялся и пошел по дороге, ускоряя шаг. На повороте он остановился. В глазах зарябило. Тошнота подкатывалась к горлу. «Главное — не потерять сознания», — размышлял летчик.

Где-то высоко в бездонном небе Яков услышал гул самолетов. Он поднял голову. Самолеты летели тремя девятками. Левее и выше больших двухмоторных кораблей парами барражировали истребители сопровождения. «Ну вот и дождались наши», — с облегчением подумал летчик.

Превозмогая боль, шатаясь, он перешел поле и, оглядываясь по сторонам, вошел во двор крайнего домика поселка. Долго прислушивался. Потом, сжимая в руках пистолет, постучал в окошко.

В комнате послышались шаги. Кто-то надрывно закашлялся, подошел к дверям.

— Кто там? — донесся до слуха Якова старческий голос.

— Скажите, Банникова Елена Александровна далеко живет?

— Пятый дом от угла.

До дома Банниковых Яков добрался благополучно. Открывшая дверь женщина проворчала:

— Ночевать негде, да и не имеем права пускать посторонних, узнают — расстрел, — но все же посторонилась, пропуская летчика.

Миновав темные сенцы, Яков вошел в комнату. Окна были занавешены шторами, сделанными из камыша, на столе тускло горела керосиновая лампа Летчик быстро осмотрелся, устало присел на скамью. Вошедшая вслед за ним женщина, остановившись у порога, внимательно рассматривала летчика. Вдруг на лице ее появилась растерянная улыбка:

— Яша, откуда… ох, голубь ты мой! — Елена Александровна бросилась к нему.

— Елена Александровна, вы не беспокойтесь. Я только перевяжу рану и сейчас же уйду.

— Да ты что? Куда же в ночь пойдешь? Не пущу, и не думай. Ишь, что придумал: «не беспокойтесь». Располагайся, как дома, а завтра подумаем, что и как.

— В станице немцев много?

— Немцев мало, а румын много, госпиталь здесь у них.

Елена Александровна поспешно достала из печи большую кастрюлю, налила в таз горячей воды.

— Давай обмою рану и перевяжу. Да ты не стесняйся.

Она молча обмыла летчику распухшую руку и покачала головой:

— Где же это тебя?

— Подбили утром, за лесом упал. Там и друга похоронил, — проговорил Колосков, умолчав, что друг этот — Банников.

— А Боренька как?

— Он у нас герой… герой, — тихо проговорил Яков.

Елена Александровна поспешно подошла к шкафу, набросила на плечи солдатскую шинель.

— Пойду к соседям, у них живет румынский солдат, в госпитале работает… йода и бинтов возьму. Да ты не беспокойся, — замахала она руками, заметив движение Колоскова, — он не выдаст, помогает нашим…

Когда Елена Александровна ушла, Яков достал из планшета карту, развернул ее. Он решил завтра же ночью пробраться в Калач. Путь предстоял далекий и трудный. Немцы укрепились на левом берегу Дона. Линия фронта дугой уходила к Волге.

«Подамся на северо-восток, — размышлял летчик, — там наши ближе, да и лесов побольше. Ночами доберусь до своих. Эх, если бы не рана!»

Елена Александровна вернулась быстро. В руках она держала небольшой саквояж. Ставя его на стол, радостно проговорила:

— Сейчас выберем, что нам надо, — и тут же спросила: — Последние известия не слышал?

— Нет.

— Наши сегодня на всех фронтах сдержали наступление немцев. Много немецких самолетов сбито, и наших пять не вернулось с боевого задания.

«И мы вошли в это число», — подумал Яков и спросил:

— Откуда узнали?

— Соседи рассказали, они читали сообщения Информбюро.

— Где же достали?

— Да мы-то здесь всё знаем, ведь советская власть осталась. Каждый день, утром или вечером, обязательно расклеивают сообщение. Районная газета и то выходит. Немцы ищут наших людей, да видно руки коротки.

— Выходит, и в тылу им покоя не даете. Долго не устоят…

Елена Александровна внимательно посмотрела на Якова и заботливо проговорила:

— Ты, Яша, лезь на печку, там и переоденешься. В углу лежат брюки и рубаха. Федины… Он под Харьковом погиб, а старший сын погнал трактора за Волгу. Я вот с младшим осталась. А Таня с матерью где?

— В Харькове. Не успели они уехать.

— У вас с Таней серьезно?

— Да, Елена Александровна. Думали осенью сорок первого пожениться, да вот не удалось.

— А Гитлер по-своему решил, кровушки захотел, — она всхлипнула и посмотрела на кровать, где, раскинув кулачки, неспокойно спал мальчик лет четырех.

— Твои-то родные на месте остались?

— Отец из Крамова никуда не поедет. Он и до войны не любил разъезжать. Братишка с ними, втроем остались…

Ночью Яков проснулся от выстрелов на улице. Нащупал под подушкой пистолет, поднял голову. Возле, окна, прильнув к стеклу, стояла Елена Александровна. До слуха летчика долетел шепот: «Проклятые собаки, тешитесь. Ну, погодите, кровопийцы…»

Выстрелы стихли, Елена Александровна еще немного постояла у окна, прислушиваясь, потом, вздыхая, пошла к кровати.

Утром, когда Колосков проснулся, Елена Александровна хлопотала у стола, мальчик по-прежнему лежал в кровати, глаза его были закрыты.

— Что это он у вас заспался? — спросил Колосков.

— Заболел Валя мой. Второй день жалуется, что головка болит. И помочь некому — вот время-то наступило.

«Сына Бориса тоже так звали», — подумал Яков, глухо спросил:

— Сколько мальчику лет?

— Три годика. Был здоров, от окна не отходил. Как увидит наших военных, все зовет — папа идет, папа. Да ты вставай, кушать будем. Костелу, тот румын, о котором я тебе вчера говорила, консервы передал.

— Этот Костелу надежный человек? Вы точно знаете?

— Наши ему доверяют.

— Так, может, он поможет… Лодку мне надо. Пора уходить.

— А если свалишься в дороге-то?

— Доберусь. Рана на ходу скорее заживет, — проговорил Яков.

Мимо окон промелькнула женская фигура, и сразу же раздался громкий стук в дверь.

— Лезь на печь и закройся, — испуганно проговорила Елена Александровна и быстро вышла в сенцы.

Яков услышал ее раздраженный голос.

— Что вам надо?

— Меня прислали к вам. У вас сын заболел, — ответил тихий голос.

— Кто вас просил, я никому не говорила.

— Ничего не знаю, меня прислали, я должна его осмотреть и лекарство принесла. С дежурства прямо к вам.

— За помощь спасибо, но в комнату вас не пущу.

— Почему?

— Сами знаете…

— Эх, тетя Лена, и не стыдно вам…

Яков услышал, как резко захлопнулась дверь. В комнату вошла возбужденная Елена Александровна.

— Кого это вы прогнали?

— Да здесь одна, летом приехала к сестре, в школе они живут. Могли бы с войсками нашими уйти. Так нет, остались. И мало того — эта вот у румын в госпитале работает. Офицер в очках каждый вечер к ней ходит. Старшей-то стыдно стало, на улицу не показывается. Бесстыдницы… — она сердито сплюнула, подошла к окну и раздвинула занавески.

— Вот она — полюбуйся.

Возле большого кирпичного здания стоял румынский офицер в кожаном пальто. Рядом с ним — девушка.

— Да это же Лида Кириченко! — воскликнул Колосков. — Нет, не может быть… — Забыв об осторожности, он припал к стеклу, вглядываясь в девушку: не ошибся ли?

— Да чего смотришь? Кириченко и есть, — Елена Александровна зло переставляла на столе посуду. — Что, знакомая твоя? Не ожидал? И мы не ожидали. На вид такая девушка славная, приветливая. И вот — на тебе.

— А может, ошибка?

— Какая там ошибка? На немцев работает, ясно. А те ей помогают. Вчера со старостой поскандалила, а потом в комендатуру побежала жаловаться. И старосту сразу же сняли.

— А что он представлял из себя? — задумчиво спросил Яков, отходя от окна.

— Вреда никому не делал. Со всеми уживался.

— И с немцами тоже?

— Да, пожалуй, — замялась Елена Александровна.

«Лида Кириченко не дорожила своей жизнью, других спасала… Почему же она не ушла с нашими частями?» — Яков еще раз посмотрел в окно и тихо спросил:

— А где живут эти сестры?

— Да вон в том доме напротив, на втором этаже. А зачем тебе? Ты только идти туда не вздумай, предаст…

— Да нет, я просто так, — неопределенно ответил Яков.

Проснулся Валя, приподнял с подушки бледное личико, громко попросил:

— Мама, пить!

Елена Александровна поспешно кинулась к сыну.

— Валюша, сыночек мой. Ты лежи, лежи. К нам дядя пришел. Он папу видел, — и она укрыла сына.

Вскоре Елена Александровна ушла разведать насчет лодки, и Колосков остался один. Он подсел к мальчику, рассказывал ему всякие военные истории. Время тянулось медленно. Уже начало темнеть, а Елена Александровна не приходила. Может, что случилось? Отгоняя тревожные мысли, Яков обдумывал план своего побега. Если удастся достать лодку, ночью он переберется на другой берег, а там до своих километров тридцать. Уж как-нибудь он их одолеет…

И еще одно не давало летчику покоя — Лида. Не мог он поверить в ее предательство. Что-то тут не то. Он должен узнать правду. Для себя, для Назарова. Если же Кириченко действительно изменница, он убьет ее.

Колосков решил сейчас же сходить к Лиде. Он надел старенький тулуп Банникова, шапку, подпоясался и незаметно вышел из комнаты. Ночь была лунная и безветренная. Дощатый тротуар трещал от мороза. На улице тихо, станица погрузилась в глубокий сон. Даже облака как будто вздремнули, прижавшись друг к другу. Колосков огляделся и проскользнул в дом, где жила Лида. Отыскав на втором этаже дверь, он тихо постучался. За дверью раздался громкий голос:

— Не дури, Варя, входи, я опаздываю на службу.

Яков открыл дверь. В углу на диване в сером пальто, повязанная шерстяным платком, сидела Лида. Девушка, очевидно, собиралась уходить. Увидев Колоскова, она переменилась в лице. В это время из другой комнаты вошел пожилой румынский офицер в белом халате.

— Рана заживет, — проговорил он и, увидев в дверях незнакомого человека, настороженно уставился на него.

— Что вам надо? — резко спросила девушка, подходя к Якову.

Не давая летчику сказать ни слова, Лида оттеснила его к порогу, буквально вытолкнула за дверь. Сжимая в кармане рукоятку пистолета, Колосков сквозь зубы выругался:

— Сволочь!

Презрительно сощурив глаза, он подумал: «Если она выйдет сейчас из комнаты, я ее убью». Но Лида не вышла. Она захлопнула дверь и повернулась к румыну.

— Мадам, жду обещанного — проговорил тот.

Девушка быстро выпрямилась и, роясь в сумочке, проговорила:

— Простите, доктор, я забыла… — Она достала маленькие золотые часики и быстро сунула ему.

— Вот возьмите, а шубу сестры я завтра передам через Костелу. Только лечите скорее.

— Сами знаете, я рискую, лечу раненую, узнают… А у меня в Румынии дети, жена… — Он что-то забормотал по-румынски и, поспешно пряча часики, вышел из комнаты.

Когда в коридоре утихли шаги, Лида быстро подошла к дивану, приподняла спинку, достала связку газет. Вышла из школы и остановилась на углу улицы. Долго всматривалась в темноту, прислушивалась, потом медленно пошла вдоль каменной стены.

Навстречу девушке из-за угла метнулась человеческая фигура. Они подошли вплотную друг к другу. Лида тихо проговорила:

— Завтра ожидается приезд нового коменданта. Костелу передал, ночью будет облава.

— Хорошо. Парикмахеру скажите — у нас вышли из строя батареи для приемника, пусть достанет в госпитале.

— Вот здесь статьи, но нет передовицы.

— Секретарь райкома завтра напишет. Как сестра?

— Скоро встанет.

— У тебя все?

— Сегодня ко мне заходил знакомый летчик, но я не могла поговорить с ним. Хочу сейчас же разыскать его, ведь мы в одной части были. — Голос у нее дрогнул. — Я не хочу, понимаете, не могу допустить, чтобы он думал обо мне плохо.

— Об этом не беспокойся. Сделаем. А рисковать тебе нельзя. Летчика я разыщу сам, помогу ему выбраться. Вот раненой немного вина и печенья, пусть быстрее поправляется. Возьми листовки и передай Костелу, пусть раздаст солдатам.

— Хорошо. Сегодня передам, — шепотом ответила Лида.

— Ну, действуй, я пошел.

Лида осталась одна, и, как ни гнала она тяжкие мысли, они упорно не уходили.

«И надо же было Яше прийти в тот момент, когда был у меня этот румын. Встретит Назарова, расскажет ему. Ой как плохо получилось».

Многое отдала бы девушка за то, чтобы вновь встретиться с летчиком, рассказать ему, почему она осталась в станице, расспросить его про Колю. И то, что это было невозможно, страшно угнетало ее.

«Так вот ты какая! — думал Яков, идя по улице. — Жаль, что в Барвенкове тебя насмерть не свалила пуля… Дрянь, какая же дрянь!»

В дверях Яков столкнулся с Еленой Александровной. Та всплеснула руками:

— Да где ты был, Яша? Я уже не знала, что и думать, — голос у нее дрожал от волнения.

— Простите меня, Елена Александровна. Был я у Кириченко… Не поверил вам… Теперь убедился.

— Да ты успокойся, Яша. Мало таких среди народа нашего. И хватит о ней. Выдать она тебя, думаю, не успеет. Сейчас пойдем к Дону, там ждет Костелу. Он взял лодку с румынской переправы. Мы перевезем тебя на тот берег… Скорей, Яша, скорей… Вот тут приготовила тебе на дорогу все. Такой мешок получился, что еле донесешь, — она засмеялась. — Всей улицей снаряжали. Ну, иди… Я вещи захвачу и догоню тебя.

Не доходя реки, летчик заметил между кустов человека с веслом и направился к нему.

Румын молча пошел к берегу, Яков за ним. Их нагнала Елена Александровна.

— Садись впереди, а я буду грести, — на чистом русском языке проговорил румын.

— Вы русский язык знаете? — удивленно спросил летчик.

— Его родные жили в Бессарабии, — пояснила Елена Александровна.

Костелу бесшумно оттолкнул лодку от берега длинным шестом, потом взял весла со дна лодки, стал грести. Было слышно, как плескалась вода за бортом.

— До войны здесь было людно, — тихо заговорила Елена Александровна. — Вечерами катались на лодках, до самого утра лились песни. Счастливо жил народ в этих местах. А теперь…

Лодка, покачиваясь с борта на борт и разрезая течение, быстрее пошла вперед. После долгого молчания румын заговорил.

— Я вот говорю своим солдатам: мы не должны воевать против русских. Не они начали войну.

— Да, наш народ никогда не начинал первым, — задумчиво произнес Яков. И, помолчав, так же задумчиво, медленно продолжал: — Вот не думал, что среди врагов союзника встречу, с его помощью до своих доберусь…

— Ты вот что мне скажи, летчик, как это такая сильная армия, как ваша, отступила за Дон?

— Это очень сложный вопрос, Костелу, — ответил Яков. — Гитлер напал на нас неожиданно. Как видишь, внезапность большое дело. А потом… — он запнулся, с трудом добавил: — Не знали как следует своего противника, плохо подготовились. За все это пришлось расплачиваться дорогой ценой…

— А вдруг и дальше вам отступать… Тогда как же?

— Дальше не пойдем, стали насмерть. Русский народ непобедим.

— Это правильно… — согласился Костелу. — Ваши девушки и те не боятся смерти. У нас в госпитале работает одна, листовки нам передает, сообщает, что делается у нас в Румынии. Хороший человек.

— А как девушку звать? — встрепенулась женщина.

— Катюша, — поспешно проговорил Костелу и мечтательно добавил: — Да, люди у вас красивые, да и жизнь хорошая.

— Все добыли в борьбе… — ответила Елена Александровна. — А как жили… — и она глубоко вздохнула.

Показался противоположный берег.

— Я сойду первым, — проговорил Костелу, — лодку привязывать не будем. Там у переправы стоит наш часовой. Когда мы с ним уйдем в землянку, оттолкнитесь от берега и плывите по течению к лесу. — Вглядываясь в зеркальную гладь Дона, он поднялся на ноги и вдруг протянул Якову автомат: — Возьмите.

— Спасибо, — проговорил Яков.

На прощанье они крепко пожали друг другу руки.

— Расстаемся друзьями? — спросил Колосков.

— Навечно, братьями!

Румын скрылся в темноте.

* * *

Над Волгой низко плывут ноябрьские свинцовые облака. Перегоняя друг друга, они спешат на юг, к Сталинграду, откуда до аэродрома день и ночь доносятся взрывы. Возле самолетов шеренги летчиков, штурманов и техников замерли в положении «смирно». В наступившей тишине отчетливо слышно каждое слово долгожданного приказа:

«Семнадцать месяцев длится героическая, невиданная по силе, упорству, героизму борьба советского народа с немецко-фашистскими бандитами и их сообщниками. Воины Красной Армии! Славные защитники донских рубежей! В боях ваши сердца закалились волей к победе. Вы слышите стоны замученных и обездоленных советских людей: отцов и матерей, жен и детей наших. Ваши сердца преисполнены священной ненавистью к фашистской мерзости, отребью рода человеческого. Вы ждете приказа идти вперед, на разгром врага, на освобождение наших городов и сел, наших семей.

Настал грозный час расплаты с лютым врагом. Приказ дан. Вперед всесокрушающей лавиной, славные воины!

…Вперед, советские богатыри, за честь и свободу нашей Родины!

Военный Совет фронта, ноябрь 1942 года».

— По самолетам! — дал команду Зорин.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

С пронзительным воем падал наш горящий бомбардировщик. Падал прямо в Дон. Со страшной скоростью близилась зеленая лента реки и горбатые, припорошенные снегом береговые холмы.

Метрах в пяти от воды летчику удалось вырвать самолет из крутого падения. Бомбардировщик дернулся вверх, потом ткнулся в крутой берег и, резко заскрежетав фюзеляжем по склону холма, замер. Из кабины самолета выпрыгнули Дружинин и Пылаев и побежали к реке. Через несколько минут за их спинами раздался взрыв.

— Жалко машину… — вздохнул Дружинин.

Друзья огляделись. На восточном берегу Дона тянулся полосой лес, а чуть левее, извиваясь змеей, уходил вдаль Хопер. Там строили переправу. Ветер доносил голоса людей, ржание лошадей, рокот подъезжающих к переправе танков.

— Ну что, Гриша, пошли, — проговорил Пылаев.

— Давай отдохнем малость, руку мне перевяжешь, а то смотри, крови уже полный рукав.

— Тьфу ты, как же это я… Давай, давай…

— Помнишь, как немцы переправились через Дон и рвались к Волге? — задумчиво сказал Дружинин. — Тяжелое было время…

Он вспомнил, что где-то здесь на правом берегу Дона Колосков похоронил своего штурмана. И, повинуясь какому-то душевному движению, тихо сказал:

— Вот мы и вернулись, Борис.

— Ты о чем? — удивился Пылаев.

— Вспомнил Банникова. В этих краях его убили… На руках Якова умер. А Якова тяжелораненого разведчики подобрали и привезли в госпиталь, — после паузы он продолжал: — Якова я перед самым вылетом видел. Он собирался к командиру дивизии. Родные у него в этих краях. Думал разрешение взять, слетать к старикам.

— А разрешат?

— Разрешат. Летчиков хватает.

В небе послышался ровный гул. Большой отряд наших самолетов шел на запад. Могучие машины летели строгими рядами, как-то спокойно, неторопливо, уверенно.

Дружинин проводил их взглядом, и опять его мысли вернулись к погибшему другу.

«Эх, Борис, Борис! Дожить бы тебе до этих дней… Невыносимо думать, что унес ты с собой в могилу горечь тех дней нашего отступления, наших поражений. Конечно, в победу ты верил, как и все мы. Но одно дело верить в нее, и совсем другое увидеть ее своими глазами, увидеть много наших самолетов в нашем небе…

Некоторое время спустя летчики двинулись к переправе. На полпути их нагнала легковая машина. Из кабины выпрыгнул высокий военный.

— Молодцы, ребята, — сказал он. — Приношу благодарность от всей дивизии, — и, пожимая летчикам руки, продолжал: — Я полковник Донской, командир дивизии. Видел, как вы с врагом расправились. Здорово нас выручили. Попали мы в переплет. На середине реки застряли, ни назад, ни вперед, а он знай садит… В гости надо бы вас всех пригласить — попотчевать, да сами знаете, некогда. Скажите, кого благодарить? — спросил полковник, вынимая блокнот.

— Партию большевиков.

— Крепко сказано, а вспоминать о ком же?

Пылаев улыбнулся.

— Вспоминайте летчиков-гвардейцев. Полковник обнял летчиков, потом вскочил в машину и, взмахнув рукой, уехал.

Летчики долго смотрели ему вслед, а потом Пылаев тронул Григория за плечо:

— Пойдемте, товарищ капитан, — сказал он. — У нас сегодня заседание комсомольского бюро. Шеганцукова в кандидаты партии рекомендуем.

* * *

С высоты ста метров Яков внимательно смотрел вниз. Сейчас должно было быть Крамово, местечко, освобожденное нашими войсками сегодня ночью. В Крамове жили родные Якова. Сегодня утром он попросил Зорина позволить ему навестить родных. Он был уверен, вернее, уверял себя, что они живы, что ничего недоброго не случилось с ними. Подполковник разрешил, но только вечером, когда полк перелетит на новый аэродром.

Яков летел с инженером наместо новой стоянки самолетов, смотрел вниз, узнавал родные места… Внизу белели меловые горы, широкие поля, заросшие бурьяном… А вот и Крамово. Здесь его родина. Первые радости, первая любовь… Где-то сейчас та, которую он впервые поцеловал вон в той рощице за мостиком?

якоб сделал круг над местечком… Крамово было разрушено. И в который раз за время войны в сердце Якова вместе с болью, вместе с жестокой тревогой вспыхнула ненависть к врагу. К тем, кто превратил цветущую степь в бесплодную, к тем, кто шахты, лежавшие там внизу, сравнял с землей, к тем, кто украл у миллионов не только радость, но и жизнь…

В полдень бомбардировщики прилетели на новое место базировки, и экипажи, получив задание, с хода улетели преследовать вражеские наземные войска. Колосков отправился в Крамово.

Вот она, когда-то широкая, нарядная, оживленная улица Ленина, центральная в поселке. Вместо домов — груды битого кирпича. Не доходя угла Советской, возле большого уцелевшего здания Яков остановился. За этим углом должен быть дом, где он родился. Что там его ждет? С замирающим сердцем Колосков шагнул за угол. Дом его был разрушен. Среди развалин бродил какой-то старик. Срывающимся голосом Яков спросил его:

— Дедушка, а где же хозяева?

Старик обернулся, и Яков узнал своего отца. Тот смотрел на него неподвижным взглядом куда-то в пустоту.

Какое-то мгновение они молча стояли друг против друга. И Яков понял: отец слепой.

— Батя, батя, — захлебнулся Яков, обнимая отца.

— Яша, Яшенька… Жив, жив.

Не разжимая объятий, они сели на порог разрушенного дома.

— Мама жива? А брат? — спросил Яков.

Отец помолчал. Потом с трудом заговорил:

— Страшные дни, сынок, пережили… Мама померла от тифа. Костюшку немцы схватили, связали, бросили в вагон, отправили неизвестно куда. Не захотел он покориться немцам, выпрыгнул на ходу. Часовой вдогонку бросил гранату. Утром добрые люди подобрали Костю… мертвого.

Прислонившись к отцовскому плечу, Яков беззвучно рыдал.

— Фашисты пришли в наш поселок утром… Начались обыски, грабеж, убийства… За то, что я отказался идти работать, меня били головой о стену… От этого я, наверное, и ослеп…

Отец и сын долго молчали, переживали свое горе.

— Танюша, как только узнала, что я ослеп, с матерью переехала к нам, — снова заговорил старик. — Не знаю, что бы я делал без этих людей.

— А где сейчас Таня?

— Работает в Совете.

В небе четким строем шла эскадрилья наших самолетов. Полк возвращался с выполнения боевого задания.

— Наши… Много их? — тихо спросил старик. — Много, очень много, отец, — ответил Яков.

— Это хорошо. Уж мы ждали, ждали. Вот и дождались. Теперь жить станем. Шахты восстановим, работать будем… Больше уголька дадим, и жизнь посветлеет…

* * *

Дружинин переходил разбитую городскую площадь, когда звонкий девичий голос окликнул его:

— Дружинин! Гриша!

Капитан остановился.

— Таня Банникова! Какими судьбами?

Они крепко обнялись.

— Я сейчас с работы спешу на аэродром, куда Яша с отцом пошли. А Борис с вами? — беспорядочно говорила девушка… — Что же ты молчишь? — Таня вгляделась в лицо капитана и упавшим голосом коротко спросила: — Когда?

— В 1942 году. Около Дона. Яков похоронил его.

Они долго молчали. Дружинин не умел утешать. Да и чем он мог утешить девушку?

— Мертвых не вернешь, Таня. Как ни больно, это так. Но они с нами остаются… Ни ты, ни я, ни Яша, ни другие Бориса не забудут… А ты как жила здесь?

— Разве мы жили? — горестно усмехнулась Таня. — Маму немцы дважды вызывали в гестапо, она отказалась сообщить, где похоронен Чугунов…

— Чугунов? Наш комиссар! — перебил Григорий.

— Да. Он был сбит над лесом за Холодной горой. Туда мама с тетей ходили за дровами. Они нашли Чугунова и принесли его домой. А у нас в это время жил Константинов. Помните, вы с ним приходили к нам, еще когда в училище были?

— Константинов! Как он к вам попал? — воскликнул Дружинин.

— Это уже иная история. Так вот, этот Константинов вскоре после похорон комиссара исчез. Маму вызвали в гестапо, спрашивали о Чугунове и Константинове. Били ее очень, потом отпустили. Мы сразу же уехали из Харькова в Крамово, ближе к Яшиным родным. У них ведь тоже большое горе. Вот так, Гриша… Все сразу не расскажешь. А сейчас ты прости, Гриша, я спешу на аэродром, к Яше.

— Пойдем вместе, мне тоже туда.

Не доходя аэродрома, Таня увидела впереди двух мужчин. Они шли очень медленно. Один из них, высокий, стройный, в летной форме, бережно поддерживал другого, который едва передвигал ноги.

— Яша! — вскрикнула она. Летчик обернулся, рванулся к ней.

— Таня, Таня, моя Таня! — твердил он, обнимая ее.

— Любимый! — Таня прильнула к летчику и, словно стыдясь своего счастья, проговорила: — А Бориса-то нет, Яша.

— Да, дорогая, нет. Я так ему и не успел сказать ни про Валюшку… Ни про Зою…

— А что? Неужели Зоя и Валюша тоже!.. — ахнула Таня. — А мама не знает ничего. Сразу такое горе… Как же быть, Яша?.. Может быть, вместе к маме пойдем?

— Не могу я, Таня, к вечеру сниматься должны… А может, и раньше, — добавил летчик, увидев бегущего от аэродрома Шеганцукова.

— Товарищ командир! — закричал моторист еще издали. — Получен приказ немедленно вылетать.

— Хорошо. Идите на аэродром, готовьтесь, я сейчас.

Таня грустно улыбнулась:

— Опять разлука!

Яков нежно взял девушку за руки.

— За отца спасибо. Береги его. И маму тоже. Придется тебе самой со всем справляться. Скоро увидимся, верь мне.

Яков вырвал листок из блокнота и, быстро набросав адрес полевой почты, подал девушке.

Тягостно тянулись минуты прощания. Со стороны взлетного поля донесся одновременный рокот нескольких десятков моторов. Колосков, поцеловав отца и Таню, побежал к аэродрому.

Через несколько минут на запад поплыли самолеты. Таня и Колосков-отец запрокинули головы к небу, но оба ничего не видели: старик был слеп, а у Тани глаза застилали слезы.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Член Военного Совета фронта генерал Серов только что вручил авиационному гвардейскому полку боевой орден Красного Знамени за бои над Доном. С ответным словом выступил Зорин. Он сказал коротко:

— Мы, товарищи, прошли большой боевой путь. Каждый из нас побывал во многих тяжелых боях. Вспомните, как немецкое командование сообщало в листовках о гибели нашего полка. Но гвардейская слава нашей части жила, живет и будет жить. А наши летчики били, бьют и будут бить врагов, — и, обращаясь к члену Военного Совета: — Прошу передать командованию, что высокую награду мы будем носить с честью, гвардейского знамени никогда не опозорим.

После митинга летчики и штурманы разошлись по землянкам на отдых: сегодня туман, погода нелетная. Назаров, Пылаев, Колосков начали собираться в дорогу. Завтра они выезжают в глубокий тыл за новыми самолетами…

* * *

Друзья остановились в тыловом городке, на окраине которого был расположен аэродром. Как-то в предвечерний час к аэродрому шли Назаров и Пылаев.

— Колосков говорил, что вечером пойдем к Чугуновой, — Пылаев вытер вспотевшее лицо. — Она здесь живет. Может, о Лиде что знает. А ты на телеграф заходил?

Назаров мрачно ответил:

— Заходил. Запрос послал в станицу. Пусть ответят, что натворила моя… — Назаров осекся, — гражданка Кириченко. Понимаешь, не могу поверить, чтобы Лида на подлость пошла…

— Сам слыхал, что капитан рассказывал. И все же надо проверить.

Когда друзья вышли на асфальтированную дорожку, кто-то окликнул:

— Пылаев! Пылаев!

Пылаев посмотрел по сторонам. За железным решетчатым забором стоял высокий мужчина в сером халате. Он призывно махал рукой:

— Василий, не узнаешь?

Пылаев, пожав плечами, пошел к забору. И только подойдя ближе, радостно улыбнулся:

— Дядя Ваня, какими судьбами? Вот так встреча…

Так неожиданно Василий встретился с братом своей матери. Он знал, что дядя был уволен из армии по состоянию здоровья, что оставался в Симферополе.

— Ты как очутился здесь?

— Да это история долгая, — проговорил Иван. — Как заняли Симферополь, я ушел к твоим, в село.

— Как там мать? — нетерпеливо спросил Василий.

Дядя Ваня медлил с ответом, и Василий приготовился услышать самое худшее, самое тягостное.

— Говорите, дядя Иван. Не томите, лучше сразу.

— Когда в село пришли каратели, то ихний офицер приметил Галю. Сестра твоя красавицей стала. Офицер силой взял ее, обесчестил…

— Дальше что? — шепотом спросил Пылаев.

— Галя с позору удавилась, а твоя мать подстерегла того офицера, бросилась на него и чуть не задушила. Убил ее…

Василий вздрогнул.

— Ночью мы с ребятами подожгли дом, где остановились каратели, забросали его гранатами, — продолжал Иван. — В селе оставаться я больше не мог и стал пробиваться к своим. Немного воевал под Харьковом и вот попал в этот госпиталь.

Василий пытался что-то сказать и не мог. Лицо его болезненно искривилось. Машинально перебирая руками прутья железной решетки, он поплелся вдоль забора.

— Постой, куда же ты? — окликнул его дядя. Тот, не оборачиваясь, бросил через плечо:

— Одному мне сейчас… легче будет… Завтра зайду.

Горе обрушилось на Василия неожиданно и придавило его. Мама! Мама! Он вспоминал ее строгость и нежность, все ее заботы, ласковое, мудрое внимание, которым она всегда окружала его. И вот нет больше мамы. И Гали нет, нет его зайчика, верной подруги детства.

С аэродрома доносился рокот моторов, голоса летчиков. Но Василий не слышал ничего и шел дальше. Казалось, он был один во всем мире. Он и горе его. Ему хотелось забыться хоть на минутку, хотелось, чтобы утихла эта раздирающая сердце боль. Напиться разве?

Василий огляделся. Оказывается, он забрел в город. Улица знакомая ему. Вон за теми зелеными воротами живет старик, про которого говорят, что он торгует спиртом.

Пылаев подошел к зеленым воротам, постучал.

— Полегче, собак нет, — донесся со двора хрипловатый старческий голос.

Пылаев вошел во двор и направился к открытой веранде. Из-за стола поднялся небольшого роста старик. Жирное лицо его с маленькими, как у хорька, глазами, добродушно улыбалось.

— Чем могу быть полезен, товарищ фронтовик? — спросил он, осторожно спускаясь по ступенькам веранды.

— Спирту мне надо. Сколько стоит — заплачу.

— За деньги не продаю. Вы мне вещичку, — я вам спиртик. Скажем, вот этот реглан я бы взял.

Старик потянулся к реглану и короткими толстыми пальцами стал торопливо мять кожу.

— Не могу, вещь не моя…

— Что ж, дело ваше, — и старик пошел к воротам.

— Постойте, — Василий посмотрел на свои ручные часы, быстро снял их. — Возьмите.

— Простые… — с сожалением заметил старик, поднося поближе к уху, добавил: — но механизм неплохой… Бутылочку можно. Подождите, сейчас принесу.

— Закуска есть? Дайте что-нибудь.

— Здесь хотите пить? — недовольно спросил старик.

— Да, здесь, и побыстрее…

Василий поднялся на веранду и сел за стол. Когда вернулся старик с бутылкой спирта, поднял на него измученные глаза.

— Горе у меня. Мать убили, сестренка погибла…

— Война, всякое бывает, — промолвил старик, ставя на стол раскупоренную бутылку со спиртом.

— Пейте, молодой человек, сразу горе забудете…

Василий торопливо наполнил граненый стакан и поднес к губам.

— Осторожно, обожжетесь. Налейте водицы, — предупредил старик и заботливо пододвинул к штурману графин с водой.

Василий одним глотком выпил спирт. Посидел несколько минут недвижимо, потом отодвинул стакан.

— Не берет. Дрянь, а не спирт, — проговорил он. — Покрепче дайте.

— Что вы, молодой человек… Обижаете… Торгую честно, — забормотал старик. Он суетливо налил на блестящий поднос несколько капель спирту, поднес спичку. Голубой язычок пламени взметнулся вверх. — Как слеза, без примеси.

Василий налил еще с полстакана, выпил. Потом повел вокруг тяжелым взглядом. Аккуратный двор. В углу — сарай с огромным замком. В окно, выходившее на террасу, была видна комната — там горел свет. Блестели массивные стекляшки люстры, посуда в зеркальном буфете, полировка пианино. Пылаев перевел взгляд на старика, некоторое время рассматривал его в упор. Тот беспокойно зашевелился, потянулся было налить летчику еще, но Пылаев резко прикрыл стакан ладонью.

Его вдруг пронзила ненависть к этому старику-паразиту, извлекавшему пользу из людского горя. Подумать только — этакая нечисть живет, а его матери, его сестры, сотен других настоящих людей нет. К ненависти примешивалось глухое чувство недовольства собой. Он сознавал, что делает не то, что нужно, что не след бы ему сидеть здесь, за столом у этого мерзкого спекулянта, пить его спирт.

А старик пристально следил за лицом летчика, и, видимо, беспокойство и страх все больше овладевали им. Когда Пылаев выпил еще с полстакана спирта, старик сунул ему недопитую бутылку в руки и заговорил:

— Идите, товарищ фронтовик. Пора вам. Потом допьете. И друзей угостите.

— Ах ты, паскуда, — сдавленно проговорил Пылаев, — Забрался в щель, как таракан, отсиживаешься… Люди гибнут, а ты…

Схватив бутылку, он швырнул ее в отшатнувшегося старика. Тот, заслонив рукой лицо, закричал:

— Спасите, убивают!

Нетвердой походкой Пылаев направился к воротам, рванул калитку и вышел на улицу.

До позднего вечера Назаров ждал Пылаева, теряясь в догадках, где мог так долго задержаться его друг. Часов в девять к нему зашел Колосков с летной картой.

— Сейчас проложил маршрут завтрашнего полета, — сказал он. — А потом пойдем в город, надо же семью Чугунова навестить. Остальных в театр отпустим. А Пылаев где?

— Да где-то здесь должен быть, — неопределенно ответил Николай.

Спустя час летчики вышли за ворота авиагородка. На мосту они увидели Пылаева. Облокотившись на перила, штурман задумчиво смотрел вниз. Назаров подошел к нему, хлопнул по плечу.

— Где ты пропадал? Я уж хотел было идти на поиски.

И тут друзья заметили, что штурман пьян.

— Да ты что, рехнулся, что ли? Нашел время пить! — возмутился Назаров.

— Виноват, — пробормотал Пылаев. — Так сказать, отбомбился не по цели, ударил по своим, вас подвел, Комендантский патруль задержал, отобрали пистолет. Сказали, пусть командир группы сам придет, а меня вот отпустили. Подвел я вас, товарищ командируй все из-за проклятого святоши.

— Себя ты, Василий, подвел, а мне, как летчику, в глаза плюнул, — сердито бросил Назаров.

— Да, плохо получилось. Фронтовик прилетел в тыл за самолетами, напился, попал в комендатуру, остался без оружия. Что же будем говорить в полку, как оправдываться? — спросил Яков.

— Ну, чего молчишь, тебя спрашивают? — требовательно проговорил Николай.

— Обо мне не беспокойтесь, я что… пустое дело. Был Пылаев и нет Пылаева. Жизнь дала трещину, не житок я на этом свете, отпылал!

— Да ты постой, постой, что ты мелешь, — сразу изменил тон Назаров. — Толком говори, что с тобой произошло? Встречу обмывали или погибших друзей вспоминали?

Василий прикрыл ладонью глаза, с трудом ответил:

— Маму мою немецкий офицер застрелил, а над сестренкой надсмеялся, руки на себя наложила… Шестнадцать лет было. Дядя сообщил, сам все видел…

Наступило тяжелое молчание.

— Жить мне не хочется. Утопиться или застрелиться впору.

— Думал, в моем звене все ребята-орлы, а выходит, ошибся, — возмутился Колосков. — Да как у тебя язык повернулся! Сейчас почти у каждого горе. Если все начнут стреляться, кто же воевать будет? Эх, Василий, Василий, не на тех оборотах едешь. Нас здесь трое. У Николая родители на оккупированной, живы или нет — не знает. Да и с Лидой ерунда получилась. У меня, сам знаешь, что в семье произошло. Ведь нисколько нам не легче.

Пылаев безразлично махнул рукой, отвернулся от друзей.

— Что ж, — медленно проговорил Назаров. — Вот возьми пистолет, стреляйся. Ну, что стоишь?

Пылаев медленно повернулся, удивленно посмотрел на летчика, на пистолет, который тот ему протягивал, и криво улыбнулся.

Ночь была тихая, звездная. То и дело со стороны аэродрома доносился глухой рокот, и сейчас же в небо взлетала еще одна звезда — то поднимались самолеты. И как-то вдруг Василий увидел и эту ночь, и эти звезды, услышал голос моторов, почувствовал рядом друзей. Василию стало стыдно за себя, за малодушие, за слабость свою. Он посмотрел на Колоскова, Назарова.

— Неправ я, друзья, знаю. Но такое горе, и так сразу. До сих пор вот здесь огнем жжет, — приложил Пылаев руку к груди.

Колосков сжал его плечо.

— Успокойся… Иди в общежитие, приведи себя в порядок, и вместе пойдем к Чугуновым. Мы будем ждать тебя здесь, на мосту.

Через час летчики подошли к небольшому домику на окраине города. Летчики вошли в уютно обставленную комнатку, слабо освещенную тусклым светом электрической лампочки. Их встретили две девушки. Одна из них, блондинка с большими голубыми глазами, внимательно посмотрела на гостей и улыбнулась краешком губ:

— Пожалуйста, садитесь. Чугунова сейчас придет с работы, — она подошла ближе, протянула руку. — Меня зовут Людмила. А это моя подруга, Шура.

Только летчики успели сесть, как дверь распахнулась и в комнату вошла темноволосая, крупная девушка и какой-то военный.

— Я вижу, гостей много, — непринужденно заговорила вошедшая. — Будем знакомы — Вера Чугунова.

Яков назвал себя, потом взглянул на военного и отпрянул: перед ним стоял Константинов… Первое мгновенье они молча смотрели друг на друга. Потом Константинов неестественно рассмеялся:

— Девушки, я ведь забыл принести обещанный подарок. Сейчас схожу в общежитие и быстро вернусь.

Он круто повернулся и вышел.

— Постой, куда ты? — крикнул Колосков. Рванув с вешалки реглан, он бросился вдогонку. В дверях обернулся к товарищам: — Вот чудак! Убежал. Наш бывший летчик!

Константинов быстро шел по улице. Услышав позади себя шаги, он остановился.

— Оставь меня. Стыдно мне… — сказал он подошедшему Якову.

— Таня Банникова кое-что о тебе рассказывала.

— Ты, ты не презираешь меня, Яша? Я воевал честно. Руку вот мне, видишь, оторвало. Потом попал в окружение. Пробрался в Харьков. Сколотил группу таких же, как я, инвалидов. Как могли, немцам вредили… Сейчас работаю контролером в мастерских, ремонтируем танки. Помогаю семье Чугунова. Слово дал комиссару, что разыщу их.

В это время со двора домика донесся громкий голос Пылаева:

— Куда вы запропастились, идите, пришла Чугунова.

Яков сказал:

— Я рад, что ты изменился. Пойдем. Нас ждут.

— Я всю жизнь буду благодарен комиссару, — тихо говорил Константинов. — Он помог мне вылезти из болота. Никогда не забуду его слов: «В бою самое главное не потерять доверие товарищей».

Когда вошли в комнату, навстречу им с дивана поднялась женщина. Некоторое время молча она напряженно вглядывалась в Колоскова, потом, узнав его, проговорила:

— Вот вы какой стали, Яша. Не узнать сразу.

— Здравствуйте, Нина Павловна.

— Про мужа расскажите, — тихо попросила Чугунова.

Колосков стал рассказывать о комиссаре.

— Он и сейчас, Нина Павловна, для нас всех живой. Многим помог комиссар в тяжелую минуту… Учил нас любви к Родине, верности товарищу… В том, последнем своем бою он ведущим был, снаряд попал в его самолет. Над Харьковом сбили. Ну, а остальное вам рассказал Константинов.

Нина Павловна тихо плакала. Чтобы отвлечь ее, Яков спросил:

— Расскажите нам, как вы живете, может, в чем вам помочь. Считайте, что мы ваши родные, ваша семья. Это от командира полка подарки вам. А это — Колосков достал из планшета большой пакет, — деньги, собранные личным составом для ваших детей. Пусть они будут такими же, как отец, не забывают его.

— Зачем деньги, мы и так обеспечены. Я работаю мастером на заводе. Первое время, не скрою, трудно приходилось, а сейчас полегчало. За подарки-спасибо. А детей воспитаю такими же смелыми и честными, каким был Дмитрий… Сейчас они у деда, на Урале. — Нина Павловна встала и посмотрела на часы. — Вы простите, я тороплюсь. Наш цех сегодня ночью работает. Можете у нас заночевать, место для всех найдется. В тесноте, да не в обиде. Вера, угости их чайком.

— Нина Павловна, не беспокойтесь. Нам надо спешить, завтра на рассвете вылетаем, — Колосков поднялся.

— Так скоро… Что ж, желаю вам большого счастья, а главное… Мы все хотим, чтобы вы скорее возвращались с войны.

Колосков взволнованно ответил:

— Спасибо… постараемся…

— Берегите себя, а мы вас уж будем так ждать, так ждать…

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Полк был переброшен на Курское направление. На аэродроме «Большая вишня» летчики разместились в бывших немецких землянках. Здесь в 1942 году находилась немецкая авиационная часть.

В одной из таких землянок отдыхали летчики и штурманы первой эскадрильи. Командир эскадрильи Яков Колосков в парадном костюме, при всех орденах и медалях, сидит за столиком. Возле дверей стоит моторист Шеганцуков.

— Товарищ командир, ну как же? — нерешительно спрашивает моторист.

— Я же сказал, нельзя… Понимаете? — в голосе Колоскова прозвучала явная досада. — Ты здесь нужен.

— Отец прислал письмо, — торопливо заговорил Шеганцуков. — Спрашивает: скажи, Хазмет сколько немцев ты убил? А что я отвечу? Ох, командир, еще раз прошу, пожалуйста, пошлите на передовую.

— Твой самолет сделал уже тридцать боевых вылетов, сбросил на врага сотни бомб. Это твоя работа. Так и напиши отцу.

— Враг отступает, — вел свое Шеганцуков, — наши люди уничтожают мировой капитализм, а я еще живого фашиста в глаза не видел. Я за старшего брата должен отомстить.

— Хорошо, Шеганцуков, — Колосков поднялся из-за стола. — Пошли на командный пункт полка. Я сам напишу письмо твоему отцу и сегодня же отправлю.

Шеганцуков попытался возразить, но Колосков не слушал его, вышел, и моторист, безнадежно махнув рукой, последовал за летчиком.

Через несколько минут дверь землянки распахнулась. Вбежал Исаев.

— Ребята, говорю по секрету. Сегодня у нас в полку сабантуй. Получен Указ…

— Говори толком, кого наградили?

— Будет ли вылет? — спрашивали летчики.

— На передовой полнейший штиль, приказано заниматься своими делами, а что касается наград… — Исаев не договорил.

С шипением взлетела ракета. Из ближайшей землянки выбежал оперативный дежурный:

— По самолетам!

Пылаев с усмешкой взглянул на техника.

— Эх ты… штиль…

Эскадрильи взлетали по тревоге и направлялись к линии фронта. Впереди, выдвинувшись клином, летело ведущее звено во главе с командиром полка. Второй летела эскадрилья капитана Дружинина. За ней — девятка самолетов под командованием Колоскова.

В районе Курск-Белгород немецко-фашистское командование предприняло последнюю попытку перейти в наступление. В этом районе было сосредоточено семнадцать танковых, три моторизованных и восемнадцать пехотных дивизий. К Курску и Орлу было стянуто более двух тысяч различных самолетов. В этот день в воздух поднялись сотни советских самолетов. Прикрывая своими могучими крыльями наземные части, они обрушили на врага штурмовые и бомбардировочные удары.

Внизу — Прохоровка. Здесь разыгралось огромное танковое сражение, в котором с обеих сторон участвовало более тысячи восьмисот танков. Из кабины Яков видит, как горят подожженные машины. Дым заволакивает цель. В самолете душно. Колосков открыл форточку колпака. В кабину ворвался ветер, сорвал с летчика кашне и унес его. Правее и ниже пролетела группа «хейнкелей-111» под прикрытием «мессершмиттов». И сразу же вверху появились наши истребители. Они вошли в крутое пикирование, открыли пушечный огонь. Объятые пламенем, два немецких бомбардировщика развернулись и резко пошли к земле.

Колосков вывел свой бомбардировщик на цель. С земли били зенитки. Отчетливо виднелись мохнатые шапки разрывов. Самолет встряхивало, но умелые руки летчика выдерживали линию полета. Сбросив бомбы, Яков смелым маневром увел свою эскадрилью от зенитного огня. А сверху к нему подкрадывалось звено немецких истребителей. Они зашли со стороны солнца и летели прямо в лоб ведущему. Внезапно увидев перед собой их тупые носы, Колосков нажал гашетку, но было уже поздно. Резкий толчок потряс самолет, и он накренился на одну сторону.

Колосков быстро выровнял машину. Убрал сектор подбитого мотора, перекрыл бензобаки. Как же он оплошал? Первый раз в жизни не заметил врага вовремя. Теперь расплачивайся. В наушниках раздался взволнованный голос штурмана:

— Товарищ командир, что будем делать?

— Лететь, — отвечает Яков, пытаясь на одном моторе продолжать полет.

С наземной радиостанции в эфир понеслось:

— Чистяков, прикрой ведущего!

Колосков узнал позывные командующего. Значит, за полетом следят, если нужно, придут на помощь. Самолет постепенно терял высоту.

На аэродроме тихо. Оружейники подвозят запасы бомб, проверяют патронные ленты для нового боевого вылета. Время тянется медленно. Техники с тревогой поглядывают на запад, ждут свои самолеты.

Первой показалась группа Колоскова. Одной машины нет. Кто не вернулся с задания? Но вот и девятый самолет с выключенными моторами планирует на посадку. Что случилось? Исаев сорвался с места и побежал к приземлившемуся самолету.

Колосков вылез из машины и начал медленно снимать комбинезон. Руки его заметно дрожали.

— Товарищ капитан, где это вас? — спросил Исаев.

— Над целью.

Подошел Дружинин.

— Яша, не ранен?

— Цел, только чертовски устал… — он лег на траву и вытянулся во весь рост.

— Сегодня в полку в честь тебя торжество. Ты об этом знаешь? — спросил Дружинин, подсаживаясь к другу.

— Командир полка еще утром приказал парадный костюм надеть, в нем и летал.

Григорий достал из кармана гимнастерки письмо жены, бережно расправил листок, негромко проговорил:

— Нам, Яша, тяжело, а вот им еще тяжелее.

— Ничего, Гриша, теперь уже недолго…

* * *

Большое кирпичное здание, где разместилась столовая, было ярко освещено. Свет лился из больших окон в сад, густо заросший сиренью. Раздвигая кусты, на дорожку нетвердой походкой вышел Пылаев. В руках он держал большую плетеную корзину. Наскочив на срубленную вишню, Василий споткнулся и чуть не упал. Погрозив дереву пальцем, он двинулся дальше, по направлению столовой, откуда слышалась любимая песня летчиков:

Не грусти, я сегодня в полете. Ночь темна и туманная даль. И рука на победном штурвале Крепко сжала холодную сталь.

Пылаев переступил порог столовой. В длинном зале стояли столы, за ними сидели офицеры. Василий пробрался к Назарову и сел рядом. Тот сердито отодвинулся. Штурман склонился к нему и виновато сказал:

— Не сердись на меня, я чуть-чуть, самую малость, это меня от радости качает. Да и как не радоваться? Моему командиру эскадрильи присвоили Героя — раз. Письмо получили, которое Лиды касается, — два!

Назаров смотрел на него вопросительно.

— Как, ты ничего не знаешь? — зашептал штурман. — В станице Лида по заданию оставалась. Работала в румынском госпитале. Иди в общежитие, там инженер полка лично тебе письмо от нее привез.

Волна радости захлестнула Назарова. Значит, с Лидой все в порядке. Она жива. Она наша. Назаров встал из-за стола, направился к двери.

— Товарищи мои боевые! — заговорил командир полка вставая. — Так уж повелось у нас: в честь того, кто совершит двести успешных вылетов, устраивать торжество. Сегодня получен Указ о присвоении звания Героя Советского Союза нашему летчику Якову Колоскову. Нужно сказать, трудно в бомбардировочной авиации совершить двести успешных вылетов. Очень трудно. А летчик Колосков совершил их, сбросил на врага свыше шестидесяти тысяч килограммов бомб. Товарищ Колосков в полку с 1941 года. Пришел он к нам со школьной скамьи. За эти тяжелые годы вырос из рядового летчика до командира эскадрильи. Партия и правительство высоко оценили боевую работу летчика, присвоив ему звание Героя Советского Союза! Пожелаем же ему, товарищи, новых больших успехов!

Вслед за командиром поднялся Колосков. Он долго молчал, смущенный, не зная, с чего начать. Потом обвел глазами столы, увидел Дружинина, который радостно кивал ему, и начал:

— С группой товарищей я был в Кремле, получал первую награду. Михаил Иванович Калинин нам так сказал: «Вижу, трудно вам приходится. Но держитесь, пришло время доказать, на что способен советский человек». И мы, товарищи, докажем. Многих нет среди нас… — он сделал паузу. — Но мы помним их. И никогда не забудем. А я, я никогда не подведу вас, товарищи, — волнуясь, закончил Колосков.

— Правильно, Яша! — закричали летчики.

* * *

После Орловско-Курской операции наши части стремительно приближались к Днепру. Полк часто менял посадочные площадки. Передовая команда, высылаемая командиром, не успевала как следует устроиться, как уже снова приходилось двигаться вперед на запад. Наконец, полк задержался на аэродроме Краснополья. Посадочная площадка здесь была большая и ровная, покрытая высокой густой травой. Правее аэродрома протекала небольшая речушка, ее берега заросли старыми, нависшими над водой вербами. Километрах в двух левее аэродрома раскинулось село Краснополье с небольшими домиками, прятавшимися в садах, деревянной церковью с круглыми куполами.

Батальон аэродромного обслуживания вел спешные приготовления к встрече полка. Мылись полы в землянках, матрацы набивались сухой душистой травой. На кухне повара готовили на обед лучшие блюда.

В одиннадцать часов дня над селом появилась первая, а затем вторая, третья девятка самолетов. Летчики поприветствовали жителей освобожденного села взмахами крыльев и пошли на посадку.

…В столовой, как всегда, шумно и весело. Со всех сторон несутся шутки. Вошел командир полка, дежурный по столовой доложил:

— Товарищ гвардии полковник, обед готов.

— Гвардии подполковник, — поправил дежурного Зорин.

— Никак нет, товарищ командир. С сегодняшнего дня — полковник. Только что в штабе был, телеграмму лично видел.

— Узнали раньше меня, — улыбнулся командир. Рядом с полковником стоял небольшого роста старик, лет семидесяти пяти. Он был в белой украинской рубахе, подпоясанной голубым кушаком. На груди — Георгиевский крест и медаль «За отвагу». Пригласив деда к столу, Зорин обратился к летчикам:

— Товарищи, сегодня у нас дорогой гость — Иван Кузьмич Богун. Он многое сделал для нас. Прошу к столу, а после обеда послушаем рассказ Ивана Кузьмича.

— О чем же вам рассказать? — спросил, окончив обед, Богун.

— Расскажите, как вы спасли летчиков.

— Меня в деревне прозвали Тараканом, — начал дед. — Поговорка у меня такая есть: «Едят те мухи не хуже тараканов», — отсюда и прозвище. В конце сорок первого пришли в нашу деревню немцы. Вот на этом поле у них тоже стояли самолеты — такие чудные, с большими хвостами. Пришли, значит, фашисты и стали лазить по дворам, ловить гусей, стрелять кур. Видя такое дело, ударил я в набат. Ихний старший сам к колокольне прибежал. А я говорю: по нашей религии сегодня праздник Серафима постника, вот и звон полагается. Тут же возле, церкви меня… Ох, господи, едят те мухи не хуже тараканов… Сняли штаны и всыпали… Однажды ваши ребята налетели и стали клевать ихние машины. Краснопольцы повышли из хат, обнимались от радости — наконец-то своих увидели. А я опять полез на колокольню и давай бить в колокола. Ну, немцы снова мне всыпали. А еще было — случилась беда. Самолет наш немцы подбили — свалился прямо в чащу. Ночью взял я хлеба, простился со старушкой, пошел в лес. Всю ночь проблукал… А утром нашел соколов… Двое были не так сильно поранены, а третий погиб. Накормил я раненых, перевязал, как мог. Пять дней прожил с ними, потом отправил к партизанам.

В столовую вошел Пылаев. Он вынул из корзины граненую бутылку.

— Дедусь, прошу выпить сибирского медку за ребят и за нашего командира, которому присвоили звание Героя Советского Союза.

Дед Богун встал, погладил рукой бороду, хитро подмигнул летчикам:

— Наш народ и бить врага любит и повеселиться любит! — Выпив, Иван Кузьмич раскланялся на четыре стороны, поблагодарил и вышел из-за стола. — Спасибо за хлеб-соль. Спешу, дома теперь работы много, изрядно придется почистить все после фашистского пришествия.

* * *

Теплый день сменился прохладной ночью. Колосков и Дружинин вышли из землянки покурить. Тихо. Легкий ветерок шелестит сухими травами. Темное небо разрисовано звездами. Большая Медведица своим золотым ковшом, казалось, старалась зачерпнуть их побольше.

— У нас в Сибири снег лежит. Отец теперь с ночной смены домой пришел. Мать, наверно, пельменей ему наварила. Ох, и любит отец пельмени! — Григорий улыбнулся. — А места, Яша, у нас какие! Кончится война — поедем к нам!

— Поедем. Но у нас на Украине места не хуже. Да вообще страна у нас такая — не придумаешь сразу, где краше.

— Это правильно.

Где-то в лесу заиграла гармонь, послышались звонкие девичьи голоса.

На огонек подошел командир полка.

— Не спится, а спать надо. Завтра летим за Днепр. Там временно выключаемся из боевой работы. Вошли в резерв Верховного Главнокомандующего, пополнимся людьми и материальной частью.

На соседнем аэродроме вспыхнули прожекторы. Ночные бомбардировщики взлетали и направлялись на запад.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Зима прошла спокойно. Личный состав полка в боях не участвовал, изучал новые двухмоторные самолеты. За несколько сот километров впереди наши части вели ожесточенные бои. Войска Первого Украинского фронта, прорвав вражескую оборону, продвигались на запад. В сводках появилось львовское направление. Уже был освобожден Тернополь. Летчики и штурманы с нетерпением ждали боевого приказа.

Зорин не спеша шел по аэродрому, покрытому розовым клевером, словно одеялом. Кое-где в низинах еще стояла помутневшая весенняя вода. Недалеко от стоянки самолетов на юго-восток уходила железная дорога, параллельно тянулась ровная белая полоса шоссе, по которой то и дело сновали к линии фронта и обратно в тыл груженые машины. Места эти были хорошо знакомы Зорину. Здесь стоял его полк. Сколько раз приходилось ездить по этим дорогам. А вон там, за изгибом шоссе, возле вишневого садочка, он не раз с детьми рвал полевые цветы. За три года он не получил от семьи ни одного письма. Но в глубине души жила надежда, что дети и жена живы. «Скоро Львов, а там обязательно разыщу их…» — успокаивал себя командир.

Где-то послышалась громкая команда. Зорин очнулся от дум. Возле самолетов показались техники, они быстро расчехляли свои машины, — начинался рабочий день. Командир полка пошел к стоянке первой эскадрильи. Возле второго самолета стояла группа техников. Зорин подошел к ним.

— Ну как, орлы, материальная часть к бою готова?

— Так точно, товарищ полковник! — отчеканил Исаев.

— Самолеты работают, как часы, — добавил Репин, молодой воздушный стрелок.

— В шестнадцать часов поднимемся в воздух. Еще раз проверьте все.

Подошел Назаров. Зорин спросил его:

— Вчера из села приходили девушки, вас спрашивали. Видели их?

— Так точно, товарищ командир. У них закопан разобранный трактор. Просили помочь собрать и дать недостающие части. Пахать надо, а им нечем…

— Что же вы решили?

— Бюро комсомольской организации поручило мне организовать бригаду. Я подобрал ребят. А вот насчет запасных частей… Не знаю, право, что делать. Может, у танкистов попросить.

— Поговорите с инженером, кое-что и у нас найдется.

— Есть, товарищ командир.

Через час пришел долгожданный приказ. Одним из первых взлетел Назаров.

Бомбардировщики подошли к цели. Внизу — железнодорожная станция, стоят шесть эшелонов. Посыпались бомбы. Ожесточенно били зенитки. Били довольно метко, видимо, успели пристреляться. Неожиданно машину Назарова бросило вниз. В левый мотор попал снаряд, сразу же вспыхнуло пламя.

— Ребята, держись! — крикнул экипажу летчик и схватился за раненый бок.

Пылаев быстро дал команду стрелку: — Передай ведущему, идем на вынужденную.

Самолет летел на одном моторе. Назаров, круто развернув машину, со скольжением стал уходить на восток, через линию фронта. Пламя приближалось все ближе к кабине летчика, стало душно от дыма. Назаров открыл боковые стекла, перехватил горячий штурвал, накренил самолет. Пламя лизало пол кабины. Загорелся комбинезон. Но внизу уже была своя земля.

— Прыгай, наша территория! — отдал команду Николай и облегченно вздохнул — экипаж спасен.

Самому ему не выбраться из кабины, и он должен во что бы то ни стало посадить самолет. Вдруг он увидел, что его горящая машина опускается прямо на нашу артиллерийскую позицию. Последним усилием воли Назаров повернул штурвал и потерял сознание. Самолет ударился о землю. К месту падения бежали артиллеристы. На горящем самолете стали рваться пушечные снаряды. Бегущий впереди артиллерист взмахнул руками, упал. Другому осколок попал в плечо, и тот, зажимая рану, остановился. Но остальные продолжали бежать. Надо было во что бы то ни стало спасти летчика. Возле самолета артиллеристы увидели двух людей в обгоревших комбинезонах. Они вытаскивали из кабины летчика. Это были штурман и радист. Артиллеристы подхватили мертвого Назарова и бросились прочь от самолета. Не успели они отбежать метров двадцать, как раздался взрыв. Пылаев, вытирай обгорелыми руками лицо, обратился к командиру батареи:

— Слушай, артиллерист, будь братом. Прикажи отвезти тело летчика в Ставрополь, там наши. Век будем помнить. Его ребята похоронят.

— Успокойся, все сделаю. Запомни Денисова, из санбата позвони.

Подъехала санитарная машина. Оттуда выскочила женщина в белом халате, и кинулась к раненым. Увидев Пылаева, стоявшего на коленях, она остановилась.

— Вася… ты?!.. Что с тобой?

Еще не понимая, что произошло, она стала торопливо раскрывать санитарную сумку.

Пылаев не удивился, увидев Лиду. Он знал из письма, которое два дня назад получил Назаров, что девушка воюет совсем рядом, в артиллерийском полку. Еще она писала, что просит командование перевести ее к летчикам. Так мечтала о встрече с Николаем. И вот встретились…

— Погиб… Николай погиб, Лида.

Лида смотрела на Пылаева растерянно, все еще не понимая, что же случилось. И тут она увидела мертвого Назарова. Уронив сумку, она со стоном припала к груди любимого:

— Прощай, друг, — прошептал Василий, и направился к санитарной машине. Двое артиллеристов поддерживали Репина.

У санитарной машины Василий оглянулся. Командир его уже лежал на носилках, лицо было прикрыто марлей. Лида, согнувшись, стояла рядом. Эх, какие порой несправедливо жестокие вещи происходят в жизни!

* * *

Был воскресный день. Возле общежития летчиков, прислонясь к стене, стоял дневальный Шеганцуков. Он тоскливо смотрел, как на огородах женщины копали грядки. Ему хотелось подойти к ним и помочь. Он скучал по земле, по мирной жизни. А сегодня все вокруг дышало миром. Возле озера в камышах рыбаки ставили сети, над ними, пронзительно крича, кружились чайки. За рекой девочка-подросток громко ругала ленивых быков, которые медленно тянули воз, нагруженный глиной.

К общежитию подъехала грузовая машина. Шофер вышел из кабины и, обращаясь к дневальному, громко спросил:

— Слушай, дружок, как мне найти полковника Зорина?

— Все на аэродроме. А зачем тебе?

— Я с передовой, артиллерист. Летчика убитого привез, командир батареи, старший лейтенант Денисов приказал.

Шеганцуков бросился к машине. Там, на соломе лежало тело убитого. Моторист бережно приоткрыл край плащ-палатки.

— Мой командир звена, Николай Иванович Назаров, — дрогнувшим голосом сказал Шеганцуков и, сняв пилотку, комкая ее в руках, тихо спросил: — Остальные… где?

— Отправили в лазарет. Один сильно подгорел, а другой ушибся. Геройские ребята…

Шетанцуков стоял, опустив голову. Нет, невозможно привыкнуть к смерти. А в такой вот томящий, такой мирный день, особенно. Шеганцукову стало стыдно за свои недавние безмятежные мысли. Ни на минуту нельзя забывать, что идет война, гибнут люди, кто знает, скольких не станет еще до конца войны. Но напрасно корил себя Шеганцуков. Человек создан для мира. И даже на войне, вернее именно на войне, мечтает о мире. Мечтает, когда идет в бой, мечтает в минуты затишья, и последняя мысль его, если суждено человеку погибнуть, тоже о мирной жизни…

Назарова хоронили в саду сахарного завода. Падали, падали листья на открытый гроб. Тени скользили по мертвому лицу Назарова. И было невыносимо думать, что никогда, никогда больше не ощутит он ласки солнца, не увидит неба, не порадуется удивительной красоте земли.

Один за другим подходили летчики и, склоняясь над гробом, прощались с боевым товарищем. Чуть поодаль стояли женщины и плакали, не стесняясь своих слез. Они оплакивали не только Назарова, а своих мужей и братьев, которые не вернулись с войны.

— Больно подумать, что старшего лейтенанта больше нет в живых, — сказал Колосков. — Он был таким человеком, таким… — Голос у капитана дрогнул. — Не забудем мы Колю Назарова. Вечная ему память!

Раздался салют зенитной батареи. Гроб медленно спустили в глубокую могилу. Вскоре вырос над ней небольшой холм, усыпанный цветами.

После похорон летчики, получив боевое задание, взлетели с аэродрома. Звеньями, на бреющем полете они пролетали над могилой друга, посылая ему последний боевой привет.

* * *

Зорин с террасы штаба наблюдал за летчиками, играющими на волейбольной площадке в городки. Потом внимание его привлек невысокого роста худенький мальчик, который стоял около открытой двери столовой. Чем-то напомнил он Зорину сына. «Эх, Витюшка, Витюшка», — вздохнул полковник, отходя от окна.

Вытягивая тощую шею, мальчик заглядывал в столовую, Там, кроме официантки, никого не было. Женщина торопливо убирала грязную посуду, расставляла на стол алюминиевые чашки и кружки, искоса поглядывала на мальчика. Лицо у него бледное, худое, волосы взъерошенные. Не по росту широченные брюки, подпоясаны веревкой. Через плечо висела большая сумка из мешковины. Когда официантка отвернулась, мальчик шмыгнул в столовую и воровато схватил с крайнего стола кусок хлеба.

— Ты ешь, — сказала официантка, — не бойся. Звать тебя как?

Мальчик вздрогнул, посмотрел на нее виновато, потом тихо сказал:

— Воевать не берут, на довольствие не ставят… А звать меня Витей.

— Куда же путь держишь? — женщина поставила перед мальчиком кружку компота.

— Отец перед войной уехал в Белоруссию. Мама погибла… — глотая компот, мальчик низко склонился к кружке. — Думаю податься в Белоруссию, отца разыщу.

— Скоро придет наш командир. Я поговорю с ним. Он добрый, поможет тебе, а пока будешь на кухне работать, воду носить.

— А кто у вас командир? — с радостью спросил Витя.

— Майор Черненко.

— Тетя, а вы не шутите? Я все буду делать. Только не гоните меня. Найду отца… Он тоже летчик… К нему подамся… А вы ругать меня не будете?

— Это за что? — в свою очередь спросила официантка и подсела к мальчику.

— Я хлеб украл… — произнес Витя, не глядя на женщину.

— Ну что ты, разве это воровство. Ешь, я еще дам.

— Когда не было наших, я больше с протянутой рукой стоял, милостыню просил. Кто давал, а кто ругал.

— И язык у них поворачивался!

— В одном селе под Львовом один дяденька даже собаку на меня натравил…

Официантка украдкой смахнула кончиком платка слезу, бесшумно отодвинула большой таз с посудой, встала.

Витя, волнуясь и запинаясь, продолжал:

— Я не успел отбежать от забора, упал и закрыл лицо руками. Собака перескочила забор, обнюхала, обмочила меня и ушла…

— Ты успокойся, Витя, теперь все хорошо будет.

* * *

Полковник Зорин пытался углубиться в дела и не мог. Почему-то не шла из головы жалкая фигурка мальчика, стоявшего у дверей столовой. Зорин встал, походил по террасе, спустился во двор и медленно направился к столовой. В это время из открытых дверей вышел мальчик.

Несколько секунд, показавшихся Зорину очень долгими, они смотрели друг на друга. И вдруг Зорин негромко вскрикнул:

— Витя!

Мальчик продолжал смотреть на него с недоумением, а потом в глазах его что-то дрогнуло, он бросился к Зорину.

— Папа, мой папа! Зорин крепко обнял сына.

— Витя… Мальчик мой… Мальчик мой, сынок… А где же мама? Где Надя? — наконец спросил он. Всхлипывая, судорожно прижимаясь к отцу, мальчик не мог сказать ни слова. Значительно позже Зорин узнал, что семья его из Львова выехала в деревню, которую вскоре заняли немцы. Надя здесь заболела и умерла. Мать пошла во Львов за хлебом, сказала, что скоро придет, и не вернулась. Витя пошел искать мать, потом бродяжничал, а когда узнал, что наши наступают, решил пробраться к фронту.

Тяжелое горе придавило Зорина. Он крепился, на людях держался бодро, но когда оставался один, не знал, куда деваться. Правда, с ним теперь был сын, это облегчало горе. И все же оно было велико, порой оно было просто невыносимо. В эти горькие дни совершенно поседела голова Зорина.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Теплая ночь. На аэродроме тихо. Далеко, над Шепетовкой, мелькают вспышки. Это, очевидно, разрывы зенитных снарядов: немецкие самолеты пытаются нащупать железнодорожный узел.

Колосков и Пылаев решили навестить Дружинина. Григорий обрадовался друзьям.

— Садитесь, гостями будете.

— Беллетристику читаешь? — спросил Пылаев, увидев книгу в руках Дружинина.

— Нет. Просматривал бюллетени по обмену боевым опытом. Думаю записать несколько примеров.

— И зачем тебе это сейчас?

— Как зачем? — удивился Григорий. — Завтра я должен вести группу. Со мной летят истребители, штурмовики. А полеты в горах имеют свои особенности. Опыт в этой области изучить не мешает.

— Лучше отдохни, — Василий снял пилотку и бросил ее небрежно на стол. — Я вот два года воюю и сделал вывод: чтобы выиграть бой в воздухе, нужны смелость, умение рисковать. В этом залог победы. Сейчас воевать нужно. А за книгу засядем после войны. Тогда всем придется учиться.

— Если мне не изменяет память, ты, Вася, был раньше другого мнения, — сказал Дружинин.

— Что ж, все меняется. И мы тоже. Разве таким я начинал войну? — он провел рукой по своему изуродованному ожогами лицу.

— И все же ты не прав, Вася. Учиться везде надо, — вмешался Колосков. — Меняются времена, меняется и тактика воздушных боев. Сейчас она уже не та, что в 1941, когда летали без истребителей прикрытия.

— Это еще посмотрим. Ну, я пошел, лучше посплю лишний час.

— Путаный какой-то Василий стал, — вздохнул Дружинин. — С одной стороны в бой рвется. Лично к маршалу авиации обращался, просил разрешения летать вместо Назарова. С другой — какое-то наплевательское отношение ко всему, какая-то вялость. Да еще выпивки эти…

— Летать ему на самолете Назарова разрешили. Предложено только проверить технику пилотирования. По-моему, Василий не подкачает. Ведь он до войны аэроклуб окончил. Да и налет у него большой. Вот если бы не выпивки его… Раз споткнулся человек, и никак выровняться не может. Характера не хватает, видно.

— Я дал ему рекомендацию в партию, — сказал Яков, — он два месяца проносил ее в кармане и вернул обратно. Говорит: рано еще. Я верю, что возьмет он себя в руки, а мы помочь ему должны. В общем-то он парень хороший.

— Конечно, поможем.

Василий, прийдя к себе в комнату, стал рассматривать в небольшое зеркальце свое лицо. Он до сих пор никак не мог смириться с этими шрамами, ожогами, что изуродовали, обезобразили его.

— Проклятье…

Пылаев со всего размаха ударил зеркалом об пол. Скрипнула дверь и вошел моторист Шеганцуков. Василий быстро нагнулся и, пряча глаза, стал собирать осколки.

— Товарищ старший лейтенант, ваш ужин.

Не поднимая головы, Пылаев буркнул:

— Спасибо. Но… мне ничего не надо…

— Товарищ командир, что с вами? — озабоченно спросил моторист.

— Уйди… тошно мне…

— Может, что принести, так я мигом. Прикажите, все достану…

— А самогону достать сможешь?

— Достать-то могу, но… — моторист замялся.

— Ну что?

— Нельзя вам. Пришло приказание допустить вас к полетам. Летчиком будете летать.

— Это правда?!

— Лично слышал от инженера. Завтра самолет принимаю. На фюзеляже напишем: «За Николая Назарова».

Старший лейтенант рывком поднялся на ноги, обнял механика.

— Значит, летать будем, Шеганцуков! За Колю мстить!

Утром командир эскадрильи капитан Дружинин заканчивал розыгрыш предстоящего полета. Еще накануне он приказал штурману эскадрильи сделать на земле макет аэродрома противника со всеми его особенностями и зенитными точками.

Подошел Колосков. Некоторое время он наблюдал, как проводит занятие командир второй эскадрильи. И макет аэродрома и само занятие очень понравились Якову. Взглянув на часы, Яков направился к противоположной стороне аэродрома, где находилась его эскадрилья. Надо будет и у себя провести такое же занятие.

Он шел не спеша по ровному полю аэродрома, частенько посматривая на небо, — погода портилась. Небо покрывалось весенними пушистыми облаками, а чуть ниже с востока наползали на аэродром темно-фиолетовые, густые тучи. О плоскости самолетов ударили первые капли дождя. И вдруг за лесом вспыхнула и повисла над землей разноцветная радуга. Яков обрадовался: дождя не будет — и ускорил шаг.

Большинство летчиков и штурманов эскадрильи Колоскова ушли от самолетов в КП эскадрильи, лишь Пылаев да несколько человек технического состава, расположившись под крылом машины, с азартом резались в домино.

Пылаев предложил играть на сто граммов, которые положены были каждому летчику перед обедом. Всухую, дескать, скучно. Увлеченные игрой, летчики не заметили, как подошел командир полка. Исаев, случайно подняв голову, сразу же вскочил на ноги и в замешательстве крикнул:

— Смирно!

На землю посыпались костяшки. Все растерянно посматривали на командира.

— Вольно! Продолжайте играть, — сказал полковник и, помолчав, добавил: — Только без всякого «интереса», а того, кто придумал играть на водку, — накажу.

Зорин обвел присутствующих внимательным взглядом, словно запоминал играющих, и не спеша зашагал по скошенной траве.

— Н-да, влип. Придется отвечать, — махнул рукой Пылаев. — Да ладно. Придет время — отвечу, а сейчас пошли в столовую. Время обедать.

— Как мы не заметили командира, — с сожалением проговорил Шеганцуков. Он опустился на колени и стал собирать костяшки в пустую банку из-под консервов.

— Да, теперь полковник снимет с Пылаева стружку по всем правилам, — заметил Исаев и торопливо добавил: — Что ж, в такую погоду двести грамм не мешает. — Плутовато взглянул на Шеганцукова и осекся…

На него смотрели косо поставленные злые глаза.

— Какая тебя муха укусила? — насторожился Исаев.

— Нехорошо играем мы. Чужое нехорошо себе брать, — Шеганцуков неодобрительно покачал головой — Мы пить будем, а он отвечать… Нехорошо, начальник…

— Было бы о чем говорить, — небрежно ответил Исаев. — Проиграл, значит, расплачиваться должен. И весь сказ. Пошли в столовую.

Но механика слова Исаева не утешили. Он укоризненно покачал головой. Сам он вырос в большой семье: три сестры младше его, он да старший брат. Мать умерла рано, и отцу пришлось не только работать в поле, но и заниматься домашним хозяйством. Бывало, перед тем, как идти на работу, отец сунет в руки каждому по куску хлеба и колбасы, этим и сыты целый день. Уезжал далеко в поле. Старший брат хитрый был, прячет свою порцию, а сам у детей выманивает. Под вечер тайком уйдет в сарай и съест свою порцию. Однажды, когда младшая сестренка со слезами просила есть, Хазмет пошел в сарай, думал найти что-нибудь в погребе. Тут-то он и увидел старшего брата с хлебом и колбасой в руках. Тот жадно ел, чавкая, давился, спешил. С тех пор Шеганцуков невзлюбил старшего брата. Когда тот уезжал в Нальчик учиться, Хазмет даже не пошел его провожать. И вот сейчас Исаев чем-то напомнил ему брата.

— Долго тебя ждать? — нарушил молчание Исаев.

— Идите, я позже приду, — ответил Шеганцуков и отвернулся.

В столовой было, как всегда, шумно. Официантки торопливо носили на длинных алюминиевых подносах тарелки с борщом, тут же адъютанты наливали по сто граммов водки. Пылаев подошел к адъютанту своей эскадрильи, негромко попросил:

— Мои сто граммов отдай Исаеву, — и, обращаясь к летчикам и штурманам первой эскадрильи, шутливо сказал: — Товарищи, пожертвуйте по десять граммов.

— Опять проиграл, — заметил Колосков и первым отлил водки в пустой стакан. — Когда перестанешь побираться?

— Не сомневайтесь, граждане, верну сполна.

— Вот что, Василий, — сказал уже строго Колосков. — Даю последний раз. Бросай играть.

Пылаев молча взглянул на капитана и отвернулся. Через несколько минут возле Василия уже стоял стакан, наполненный спиртным. Василий внимательно смотрел на водку, усмехаясь:

— С миру по капле, бедному напиться.

Официантка поставила перед ним тарелку с борщом и чуть слышно шепнула:

— Вася, осталась вчерашняя, могу принести.

— Вместо компота, — тихо ответил Пылаев, и, как ни в чем не бывало, продолжал есть.

В столовую вошла очередная смена летного и технического состава. В тесном и маленьком зале стало душно и жарко.

— А я разыскивал своих летчиков, думал, где же Пылаев, — громко сказал Дружинин, входя в столовую. — Что-то сто граммов у тебя большие стали, ишь как посоловели глаза, — заметил он, присаживаясь рядом.

— Угостила первая эскадрилья, — небрежно ответил Василий.

— Иди к самолету, отдохни, полетишь со мной, проверю технику пилотирования. Погода улучшается, к вечеру на задания пойдем.

— Гриша, давай разделим твои сто граммов, чувствую — не добрал…

— У тебя и так уже через край. И когда ты успеваешь, — сердито ответил командир эскадрильи.

— Ослабел, внутри все на ниточках держится. За мать и Кольку Назарова я бы не знаю, что сделал Гитлеру… Разочарован в жизни, да… — он не договорил, махнул рукой и встал из-за стола.

Выйдя из столовой, Василий остановился, прислонившись к стене, закурил. Отсюда, где стоял Василий, хорошо были видны замаскированные самолеты. Полк был рассредоточен по эскадрильям с большим промежутком. Пылаев быстро отыскал свою машину. Скорее бы лететь», — подумал он. Это будет его первый вылет как летчика. Только в полете он забудет свое горе.

Над аэродромом сгущались тучи, пошел редкий, но крупный дождь. Большие капли тяжело ложились на сухую пыльную землю, оставляя маленькие глубокие воронки. По дороге к селу невысокого роста женщина гнала корову, и Пылаев снова вспомнил о матери.

— Что, старший лейтенант, задумались? — послышалось рядом.

Пылаев вздрогнул, быстро повернулся. Возле него стоял командир полка. Василий попытался выпрямиться.

— Идите отдыхать, через три часа вылетаете.

— Да я не устал, — Пылаев опустил голову. И вдруг горячо заговорил: — Товарищ полковник, к какому самолету ни подойду, Назаров так и стоит перед глазами. Отошлите меня на передовую…

— Зря вы так, — голос у Зорина был непривычно мягкий. — Вы хороший боец, замечательный товарищ. Бросьте пить, возьмите себя в руки. Я верю — летать вы сможете.

Пылаев помрачнел, обожженное, багровое лицо побледнело. Не поднимая головы, взволнованно сказал:

— Да, товарищ полковник. Мне без воздуха нельзя. Счет с врагом не сведен.

— Вот именно. Вы поймите, Пылаев, только люди безвольные в водке ищут спасение. А разве у вас воли нет? Вы же себя губите.

Сейчас мне нужен заместитель командира эскадрильи. Вы кандидат на эту должность. Но могу ли я, как командир, рекомендовать вас? Нет, совесть не позволит. И если говорить правду до конца, то с таким поведением и настроением, как у вас, и в полет нельзя пускать. Но я верю…

И вдруг Пылаев поднял голову и залпом выпалил:

— Товарищ полковник, игру я придумал, а вчера ночью это меня пьяного из столовой вывели, официантки скрыли.

Где-то неподалеку глухо длинно рвануло, не то снаряд, не то бомба. Гвардии полковник встревоженно прислушался. «Немцы соседний аэродром бомбят», — подумал он. Ему нужно было идти, и не хотелось прерывать разговор с Пылаевым.

Зорин вспомнил, как утром к нему пришел старший повар и рассказал, что вчера ночью кто-то из летчиков пьяный буянил в столовой, пока товарищи не увели его. Но кто это был, командир полка не знал. И вот Пылаев сам признался. Это очень хорошо. И если он, командир полка, в ответ на это признание запретит Василию летать, он испортит все дело.

— Так вот. Я верю вам… Запомните, нам нужны не только специалисты, но, и это главное, — сильные, убежденные люди. Командующий разрешил вам летать за летчика. Я не против. Отдыхайте и сегодня полетите заместителем командира группы у Дружинина.

Такого решения Василий не ожидал. После того, что он натворил, командир вправе был отстранить его от полетов. Василий приготовился к этому и решил проситься на передовую, хоть в штрафной батальон. Лететь заместителем командира группы… Ответственная задача и не каждому по плечу! Пусть командир полка не беспокоится, он не подведет его. Ни в этом полете, ни в дальнейшем.

— Выше голову, старший лейтенант, — сказал на прощание Зорин. — Берите себя в руки. Пока назначаю вас командиром звена, а потом посмотрим…

— Справлюсь, товарищ командир, — четко повернулся Пылаев и, стараясь держаться прямо, пошел в расположение своего звена.

Полковник смотрел ему вслед. «Надо собрать летчиков и поговорить с ними, надо общими усилиями помочь Пылаеву», — подумал он.

Командир полка отошел от окна и взволнованно заходил по КП. Началась пора напряженных боевых вылетов. Полк участвовал во Львовской операции. Сегодня в воздух поднялась эскадрилья Дружинина. Давно бы ей пора вернуться, а вот нет и нет.

На КП вошел Мирон Исаев. Он бесшумно закрыл за собой дверь, и вытянулся по команде смирно.

— Товарищ полковник, наши части ведут бой на окраине Львова.

— Надо сообщить в эскадрильи. Пусть порадуются, — сказал Зорин.

— Все сделано. Я и комсорг Светлаев провели беседу у техников. Радость была большая, — Исаев замолчал. Он не уходил, видно, хотел сказать командиру еще что-то.

— Получили приказ подготовить экипаж. Полетим ночью к партизанам в немецкий тыл, — сказал Зорин.

— Кто полетит?

— Я хотел послать Дружинина.

— Но он еще не вернулся с боевого задания.

В комнату вошел Колосков. Услышав последние слова Исаева, Яков обратился к полковнику:

— Разрешите лететь мне, я сегодня сделал всего один вылет.

— Хорошо, подумаю.

Выйдя из командного пункта, Исаев направился в большую палатку.

Это была комната отдыха. Сюда привозили обед, иногда начальник клуба батальона демонстрировал здесь кинокартины, правда, случалось это редко. Кто-то из летчиков старательно написал на брезенте: «Гостиница пилотов». Это название прижилось.

Только что сюда вошли пилоты из третьей эскадрильи. Сняв шлем, молодой штурман Снегов бросил его на стол. Он был высокого роста, белые, как лен, волосы свисали на высокий лоб.

— Тяжелый полет. Над Львовом было больше пятисот самолетов, — сказал он устало.

— Чей скрипучий голос слышу? — вставая с постели, проговорил штурман полка Морозов.

Это был спокойный, медлительный, добродушный майор. После того, как на Кубани Морозова контузило в голову, он, когда волновался, сам того не замечая, громко кричал, причем ему казалось, что все отвечают слишком громко. Майор сердито повторял: «Не кричите, не глухой, пока слышу». Он любил шутить, но в работе был строг и требователен, особенно к молодым летчикам и штурманам.

— Да, досталось вам, — продолжал он. — Лететь на самолете, у которого отбит хвост, а сзади почетный караул — пара немецких «фоккеров»… В общем, товарищ лейтенант, вы сегодня получили боевое крещение, теперь можете смело действовать, в раю место обеспечено.

Все засмеялись.

— Покажите мне бортжурнал, тогда я скажу, чем вы занимались в полете, — уже другим голосом проговорил майор.

Снегов неохотно достал из планшета небольшой лист бумаги.

— Так и знал, записали только одно время вылета, и все, а курс, высота, скорость где? Не годится, придется доложить вашему командиру эскадрильи.

— Больше этого не будет. Я ведь первый раз в таком полете, забыл.

— Ладно. Завтра проверю, а пока нанесите на карту новую линию фронта. Забывать не разрешаю. Помните, вы в воздухе, где ваши действия рассчитаны по минутам, и, если что забудете, можете поплатиться жизнью.

— Товарищ майор, — попросил Снегов, — вы не докладывайте командиру, больше не повторится.

Штурман полка вскинул густые брови, закричал:

— Не просите и не кричите так громко, не глухой, слышу. Не доложу на первый раз, — и без всякой связи: — Родом вы откуда?

— Из Крыма, товарищ майор.

— Соседи, я с Кубани. Не подведете, Снегов, соседа?

— Что вы!

Майор подошел к Исаеву.

— Сегодня ночью должен лететь с Дружининым, а его все нет.

— Капитан Колосков хочет лететь, Он у полковника сейчас.

— Вот летчик, за друга готов в огонь, — проговорил кто-то из присутствующих.

— Старых летчиков надо беречь, — вмешался Снегов. — Я бы с удовольствием заменил капитана, но разве мне доверят? А такие, как Дружинин и Колосков, заслужили отдых; ветеранов в полку осталось не так уж много.

В палатку вошел начальник штаба Руденко. Все, встали.

— Получена телеграмма, наши взяли Львов.

— Через двенадцать минут прилетает эскадрилья Дружинина, — он повернулся и хотел уходить, но у дверей остановился: — Не забудьте сегодня поздравить Петра Степановича Пряхина и капитана Дружинина с награждением их орденами Ленина…

На командный пункт вбежал растерянный, без фуражки майор, начальник связи. Увидев полковника Зорина, он отрывисто доложил:

— Группа Дружинина, выполнив задание, легла на обратный курс. Ведущий тяжело ранен. В районе предгорья Карпат его самолет врезался в лес.

Майор замолчал.

— А дальше, дальше что? — закричал Зорин.

— Не могу знать, связь с группой прервана.

* * *

К штабу подъехал большой санитарный автобус. Из машины вышел Пряхин, за ним Лида Кириченко в аккуратно сшитой шинели.

— Вы, товарищ Кириченко, можно сказать, у себя дома, — говорил Пряхин. — Скоро увидите старых друзей. А сейчас зайдемте в штаб.

— Товарищ подполковник, а Коля где похоронен?

— В заводском саду. Видите акации налево… там, — Пряхин пристально взглянул на девушку. — Идите… я подожду.

Лида сделала несколько шагов и остановилась, стараясь справиться с волнением. Припомнилась вся короткая любовь ее и Николая, от первой встречи в поле до последнего торопливого прощания…

Вошла в сад. Медленно опустилась на колени перед холмиком, усыпанным свежими полевыми цветами. Слезы заливали лицо. Бежали минуты, а Лида все шептала: «Коля, Коля. Любовь моя…» — она не могла оторваться от этой могилы, не могла уйти. Наконец пересилила себя, с трудом поднялась на ноги.

Несколько минут стояла неподвижно, словно к чему-то прислушивалась. Невозможно было поверить, что человека, которому она отдала всю свою любовь, уже нет в живых. И опять, точно в бреду, девушка чуть слышно шепчет: «Коля, Коля… Как же мне дальше жить…» — в последний раз взглянула на холмик и, пряча в душе свое горе, свою любовь, вышла из сада.

У штаба Лиду встретил Пряхин. Ни о чем не спросил, поспешно открыл дверь.

— Петр Степанович. Вот кстати, — обрадовался начальник штаба подполковник Руденко. Встав из-за стола, он обнял Пряхина и, заметив девушку, радостно вскрикнул:

— Лида! Какими судьбами? Вот молодец, приехала. Что там в Киеве? Что новенького? Скоро ли войне конец? — забросал он вопросами прибывших.

— Прежде всего поздравляю вас, Александр Васильевич, вы награждены орденом Отечественной войны. Наших многих наградили, — Пряхин достал из планшета пакет и передал его Руденко. — В Киеве жизнь налаживается, — продолжал он. — И конец войне, видимо, близок. Народ повеселел.

Руденко взглянул в соседнюю комнату, где находился строевой отдел, и приказал писарю:

— Два стула для гостей.

— Лидию Ивановну я встретил в штабе фронта, она отвозила тяжелораненых в тыл. Служит недалеко от нас, а вот ни разу не соизволила приехать к нам.

— Что ж, — шутливо проговорил Руденко, — наверное у артиллеристов лучше.

— Вы для меня родные, — серьезно ответила Лида. — Разве я могу вас забыть. Просто время горячее, выбраться не могла. Я привезла письмо и посылку Дружинину. Отец его с делегацией новосибирской был у нас в части. А где Григорий, Яша, Вася Пылаев?

— Пылаев в воздухе, — ответил Руденко.

— Жаль, мне через двадцать минут надо отправляться, — вздохнула Лида.

— Ну вот, в кои веки собралась и сейчас же уезжать. Как же так? Вы отдыхайте, Лида, а я быстренько на аэродром съезжу. Наши вот-вот вернутся, привезу их.

На аэродроме Пряхин увидел Зорина, следившего за посадкой бомбардировщиков.

Вернулись все самолеты. Только Дружинина не было. Зорин поспешил к севшим экипажам.

— Товарищ полковник, Лида Кириченко привезла Дружинину посылку и письмо от отца.

— Дружинин не вернулся на базу. Был тяжело ранен. Врезался в лес.

— Где?

— На территории противника. Подробностей не знаю.

Летчики с прилетевших бомбардировщиков были построены возле стоянки, где обычно находился самолет командира эскадрильи. Здесь капитан Дружинин объявлял своим летчикам и штурманам благодарность за отлично выполненное задание, разбирал ошибки, допущенные во время полета. Отсюда летчики эскадрильи Дружинина расходились по своим самолетам, чтобы опять подняться ввысь. Командир звена, старший лейтенант Пылаев выровнял строй. Подав команду, подошел к Зорину.

— Товарищ полковник, задание выполнено. Прямым попаданием на аэродроме уничтожено до шести самолетов противника. Все сфотографировано. Во время разворота от цели самолет ведущего стал беспорядочно падать, потом вышел в горизонтальный полет. Радист передал: «Капитан тяжело ранен. Принимайте команду». Я принял. Истребителям отдал приказание парой сопровождать подбитый экипаж. Через несколько минут истребители нас догнали. Ведущий передал мне: бомбардировщик пошел на снижение и на небольшой высоте, возле гор, врезался в лес.

* * *

Прошло двадцать минут, а Пряхин все не возвращался. Лида в волнении ходила по комнате. «Неужели придется ехать, не дождавшись Дружинина, не увидев Василия и Яшу Колоскова»? — беспокойно думала она. Как хотелось встретиться со старыми друзьями, поговорить с ними.

В соседней комнате задребезжал звонок телефона, через несколько минут оттуда вышел подполковник Руденко, он поспешно направился к выходу.

— Куда вы, Александр Васильевич? — крикнула вдогонку Лида.

— Скоро вернусь, подождите, — взволнованно сказал начальник штаба.

— Ради бога, говорите, что случилось? — Лида схватила его за руку.

— Сам не знаю, Лидочка! — и он быстро сошел с крыльца.

Лида нерешительно пошла к автобусу. Надо было ехать. Уже в машине Лида достала из сумки потертый конверт, перечитала короткое письмо Василия Пылаева.

«…Часто вспоминают тебя, твою заботу. За все большое спасибо от меня и стрелка-радиста. Твоей дружбой, Лида, я очень дорожу. Пиши мне. До свиданья. В. Пылаев».

— Нужно же было так неудачно приехать.

Как ни тихо были сказаны эти слова, шофер услышал их и решил успокоить девушку:

— Вы не переживайте, может, они живы.

Лида невольно вскрикнула и схватила шофера за плечи.

— Подробностей не знаю. Слышал от ребят, что сбили один самолет, а чей — не сказали.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Окруженный нашими истребителями, самолет Дружинина опускался все ниже. Григорий потерял много крови, сознание его слабело. «Только бы удержать управление, успеть посадить самолет, — напряженно работала мысль. — Спасти экипаж во что бы то ни стало». На мгновение он посмотрел в боковое окошко кабины. Внизу — Карпатские горы, покрытые лесом. Сесть трудно, но дальше лететь он не в силах. Теряя сознание, Григорий выключил зажигание, и в ту же минуту самолет врезался в лес.

Немного погодя из задней кабины вылез штурман Кочубей, за ним показался стрелок Репин. Настороженно озираясь, прислушались. В лесу было тихо. Слышно было только, как из разбитых баков, хлюпая, вытекает бензин. Ребята подошли к кабине и вытащили раненого командира. Дружинин, не открывая глаз, тихо стонал.

— Петя! — обратился к стрелку штурман Кочубей. — Километрах в двух отсюда хутор, я заметил его с воздуха. Иди за помощью.

Репин положил в карман гранаты, перезарядил пистолет и побежал в направлении, указанном штурманом. Кочубей склонился над командиром и стал перевязывать ему раны.

Репин вернулся очень скоро. За ним плелся маленький старичок.

— Проводника привел, — переводя дыхание, заговорил сержант, — он сторож часовни. Охраняет чудотворный источник. Больше там никого нет, а вот за горой, в четырех километрах отсюда, хутор, там есть врач.

— Папаша, поможешь? — спросил штурман. Старик закивал головой.

Из летних комбинезонов летчики сделали походные носилки, бережно уложили раненого и вслед за стариком двинулись в путь.

— Мой командир, — говорил старику Репин, — вам помогать летал. Там сбили. — Он указал рукой на долину.

— Дюже жалко, — обернулся старик к сержанту. Помолчал и вдруг оживленно добавил. — Бывал и я в ваших краях. В императорском полку служил, в Москве жил. Нас оторвали от России, но мы ее не забывали. Она одна нам родная…

Обойдя нависшую скалу, они спустились в глубокое ущелье. Откуда-то донесся шум.

— Что это? — настороженно спросил Кочубей старика.

— Вода.

Вскоре показался водопад. С большой высоты вода низвергалась на остро торчавшие внизу камни, пенилась, клокотала. Немного отдохнув, пошли дальше. В гуще леса, возле развалившейся охотничьей избушки, старик остановился.

— Дальше нельзя, мадьяры. Ждите, приведу врача, — сказал он и скрылся в густом кустарнике.

— Вдруг предаст? — неуверенно произнес Репин.

— Живыми не сдадимся. А если придется умереть, то умрем умеючи. У тебя сколько патронов?

— Шестнадцать и три гранаты.

— Хорошо, приготовимся на всякий случай к обороне и будем ждать.

Они внесли Григория в избушку и стали у входа. Дружинин открыл глаза, губы чуть-чуть пошевелились.

— Наверное, пить хочет, — сказал Репин и побежал к ручью, протекавшему где-то недалеко отсюда.

Петр Репин очень любил своего командира. Год тому назад, он работал оружейником. Когда он узнал, что немцы задавили танком его деда, он пришел к командиру эскадрильи и попросился на передовую. Дружинин зачислил оружейника в свой экипаж стрелком.

Набрав полную флягу родниковой воды, Репин повернул обратно. Вдруг справа затрещали сучья. Репин схватился за гранату. Показался старик, а с ним невысокий человек с маленьким чемоданчиком в руках. «Врач», — догадался Репин.

В избушке врач зажег несколько свечей, и стало сразу светло. После осмотра раненого он что-то сказал старику.

— Раненому необходима срочная операция, — перевел старик. — Недалеко отсюда стоит подвода. Надо перенести туда вашего командира.

— Жить будет? — спросил штурман.

— Пока трудно сказать. Вы оба оставайтесь здесь, — продолжал старик. — В село вам нельзя, там полно мадьяр. Ночью пришлю проводника или сам приду. О раненом не беспокойтесь. Придут ваши, сдадим в лазарет. А пока вот вам ужин, — он достал из большого кармана сверток.

Кочубей и Репин подошли к раненому, молча поцеловали его. Старик и врач перекрестились.

Ночью пришел старик и повел летчиков на восток. Перед рассветом он вывел их на грунтовую дорогу. Внизу лежали предгорья, сплошь поросшие лесом.

— Пройдете Яблоницкий перевал и речкой дойдете до Коломы, там ваши, — указал рукой старик. — Через два дня будете дома. Ну, в добрый путь, сынки.

— До свиданья, дедушка. Хороший ты человек! — ответил Репин.

К своим они все-таки не пошли. Они решили сначала убедиться в том, что с командиром все в порядке, что ему не грозит опасность. Ползком пробираясь по обочине дороги, друзья достигли окраины хутора и залегли в винограднике. Они видели, как старик не спеша подошел к воротам двора, где жил врач, посмотрел по сторонам, потом открыл калитку и скрылся в саду.

По единственной улице хутора шла группа пьяных мадьяр. Стараясь перекричать друг друга, они горланили песню. Следом проехало несколько автомашин, потом все стихло.

Штурман и стрелок решили подождать еще немного. Недалеко от них бежала узкая, но быстрая горная река. Вода, ударялась о большие камни, лежавшие в реке, далеко разбрасывала брызги.

— Какая сила пропадает, — тихо заговорил Кочубей. — Кончится война, здесь электростанцию построят.

— А я так думаю, неплохо здесь построить и лесопильный завод, — кругом лес, да и электричество будет свое.

— Меня бы назначили электромонтером, светом залил бы всю местность. Я ведь до армии был электромонтером на шахте. Люблю эту специальность, — проговорил Кочубей.

Он вытащил из кармана пистолет, пересчитал патроны, приказал Репину:

— Лежи здесь, в случае чего — дай знать.

Он поспешно перелез через низкий забор и уверенно пошел к дому. Не прошло и десяти минут, как Кочубей вышел вместе со стариком и подозвал Репина:

— Пошли в комнату. Командир бредит, тяжело ему.

Завтра один из нас уйдет к своим, а другой останется с командиром.

Назавтра Кочубей недалеко от хутора встретил передовые танковые части, вместе с ними вернулся за командиром эскадрильи и сержантом. У Дружинина уже началось заражение крови. Врачи решили отнять раненому левую ногу. Ампутация прошла благополучно. Дружинина отправили в госпиталь.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

День выдался тяжелый. Вылет следовал за вылетом. Почти все время летчики полка были в воздухе. Уже вечером Василий Пылаев вернулся из последнего полета. Весь этот день он летал со штурманом Снеговым.

Летчик и штурман были земляками. Лейтенант Снегов родом из Керчи, родители его, потомственные рыбаки, всю жизнь провели на море. Отец мечтал передать свою профессию сыну, но, когда началась война, Снегов добровольцем ушел на фронт, был зачислен курсантом в штурманское училище, после окончания получил назначение в полк Зорина. Полковник сразу заметил и оценил хладнокровие, храбрость Снегова, умение его четко и быстро исполнять свои обязанности. Утвердил его в должности штурмана звена. Шатаясь от усталости, тяжело ступая, в мокрых унтах, Пылаев говорил сейчас Снегову:

— Ты напрасно так думаешь, Яков не мог просто выбросить этот цирковой номер. Причина, наверно, была, вот он и пошел на риск. Сам посуди, на бомбардировщике отштурмовать живую силу, да еще суметь сделать петлю. Вот бы в это время посмотреть фрицам в лицо, наверно от страха перекосились рты.

— Не защищай его. Не имел он права как командир бросать нас, подчиненных, на поле боя. Да. За такие штучки по головке не гладят, — возражал Пылаеву штурман.

— Говорят, победителей не судят, а он оказался победителем, задачу выполнил, ни одного экипажа не потерял и врага удивил.

Василий всегда был на стороне смелых летчиков. Часто летая с Колосковым, Пылаев наблюдал за ведущим и думал: «Ты, как и многие, тоже, вероятно, боишься смерти, но не подаешь виду, подбадриваешь других, вливаешь в них смелость и уверенность». И сейчас он был всецело на стороне Якова.

Увидев Колоскова у самолета У-2, Василий сказал:

— Надо спросить у него, пусть расскажет, как он умудрился сделать петлю.

Но спросить ему так и не удалось. Яков поспешно полез в кабину и громко крикнул механику:

— От винта!

Колосков летел в дивизию по вызову. Он знал, зачем его вызвали. Утром он летал в район Кракова бомбить отходившие немецкие части. Этот полет свой он помнит до мельчайших подробностей. Когда отлетели от цели, Яков передал командование заместителю, а сам, спустившись до бреющего полета, начал обстреливать из пушек и пулеметов немецкие войска.

От самолета к земле потянулись огненные нити трассирующих пуль. Якову казалось, что он видит искаженные страхом лица, безумно расширенные глаза.

«За все, за Гришу, за всех, — шептал летчик, яростно нажимая на гашетку. — Еще не то будет, еще не то…»

Возле леса Яков резко пошел вверх и, распаленный боем, неожиданно сделал петлю… Самолет получил более шестидесяти пробоин. Только на земле он узнал, что в группе ранен воздушный стрелок, а с передовой кто-то позвонил в дивизию. Командир полка, встретив его, покачал головой и сказал сердито:

— Что же ты делаешь? Кто дал право нарушать мой приказ? Ну кому нужно это лихачество? Вызывает командир дивизии, вылетай немедленно. Повторится такое — отстраню от полетов, отдам под суд.

Яков не чувствовал себя виноватым. Подумаешь, лихачество! Что ж, всегда по ниточке летать? Враги должны были заплатить за Гришу своей кровью. Он должен был своими глазами видеть, как враги падают под огнем его пулеметов.

…Возле дверей кабинета командира дивизии генерал-майора Гордеева Яков остановился, поправил гимнастерку, постучал.

— Войдите.

— Товарищ генерал, по вашему приказанию гвардии капитан Колосков прибыл.

— Ждал вас… — генерал постучал карандашом по столу. — Что же, рассказывайте.

— Вы все знаете. Оправдываться не буду. Считаю — не виноват ни в чем.

Генерал удивленно смотрел на капитана и чуть улыбался. Якова злило спокойствие командира дивизии. Он думал, что тот станет отчитывать его. А такой вот прием как-то обезоружил Якова. Генерал открыл окно в сад и спокойно проговорил:

— Осень, осыпаются листья. Наверно, это последняя наша военная осень… А как вы думаете, капитан, если все будут вести себя так, как вы, победим мы врага?

Колосков почувствовал облегчение. На этот вопрос он сумеет ответить.

— Я приказ выполнил, — сказал он, — эскадрилья отбомбилась. Мой экипаж уничтожил много живой силы врага. Полетом доволен.

— Может, я и в самом деле напрасно вас вызвал, — сказал Гордеев с иронией.

— Нет, почему же. Кое в чем я, конечно, виноват. Я самовольно штурмовал противника. Но… я был уверен, что экипажу ничего не угрожает, и потому спустился до бреющего полета.

— Так, значит, есть ваша вина. Но… только ли в этом? — спросил генерал.

Он смотрел на летчика не «строго», наоборот, чуть печально, очень внимательно.

— По-своему, вы, может быть, и правы.

Гордеев отошел от окна. Высокий, чуть сгорбленный, он приблизился к Якову.

«Чего это он так ласково со мной?» — подумал Колосков, смутившись. Не мог же он знать, что до боли напоминал генералу сына, тоже летчика, погибшего в первые дни войны. Тот тоже был до безрассудства смел, из-за безрассудства своего и погиб.

— Садитесь, — вздохнул генерал и сам сел рядом с Колосковым. — Что бы там ни было, капитан, а вы бросили своих подчиненных на поле боя. Не имели права этого делать. А вы без необходимости рисковали своей жизнью и жизнью экипажа. Кто вам на это дал право?

— Не сдержался, товарищ генерал. Друг у меня вчера погиб. Самый близкий. С первого дня войны вместе… И в школе в одной группе были.

— Понимаю, — тихо проговорил генерал, — и верю вам. Но все же я должен наказать вас за нарушение воинской дисциплины. На первый раз задерживаю представление вас к правительственной награде и к званию. А по партийной линии… — он остановился. Яков напряженно ждал. — Коммунисты сами решат, — докончил генерал.

* * *

Один за другим звучали над. страной победные салюты. От севера до юга нашей страны, от Белого до Черного моря шла беспощадная расправа с фашистскими захватчиками.

Наземные части развивали столь стремительное наступление, что летчикам приходилось в неделю не один раз менять место базирования. Вот и сегодня, к обеду, бомбардировщики перелетели на новый аэродром. Яков приземлился последним. Еще в воздухе, после четвертого разворота, он заметил скопление людей на западной окраине аэродрома. Зарулив самолет на стоянку, он направился туда. Летчики, техники, штурманы и воздушные стрелки расступились, и Яков увидел большой врытый в землю белый камень. «Граница!» — думал Яков. Сделав несколько шагов по чужой земле, он вдруг остановился. — К горлу подступил комок.

— Вот и дошли, — тихо сказал Колосков. — И дальше пойдем, до самого Берлина.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Зимой в горах дуют резкие и порывистые ветры. Часами, а порою и сутками метет пурга. Тогда несколько дней взлетные полосы, аэродромы завалены сугробами снега. Сегодня погода нелетная — и на земле за тридцать метров не видно человека. Летчики и техники очищают свои самолеты от снега. Вдруг с командного пункта к стоянкам самолетов прибежал посыльный. Он передал всем летчикам приказание полковника Зорина немедленно явиться к нему.

— Сейчас вылетаем. Командующий лично звонил.

Пехота просит помощи, — сообщил собравшимся командир полка.

Стало ясно: если в такую погоду, когда птица не поднимается в воздух, дается приказ лететь, значит, нашей пехоте очень тяжело.

— Будем выполнять задание звеньями. На высоте двести-триста метров. Первое звено ведет капитан Колосков, второе — старший лейтенант Пылаев, третье — я. Остальные в резерве.

…Часа в четыре в полк на аэросанях приехал командир дивизии.

— Да у вас тут пурги нет. Разве это ветер! Одно недоразумение, — шутливо говорил он встретившему его Зорину.

Командир полка доложил, что все самолеты выполнили задание. Потерь нет.

— Кто летал ведущим во втором звене? — спросил генерал.

— Старший лейтенант Пылаев и штурман лейтенант Снегов, — ответил полковник.

— С линии фронта прислали телефонограмму. — Генерал замолчал, взглядом разыскал в строю летчика и штурмана.

«Неужели сбросили бомбы на свои войска?» — вздрогнул Пылаев.

— Ваше звено разбомбило батарею противника, — отчеканил генерал. — За отличное выполнение боевого задания объявляю благодарность и представляю к правительственной награде.

— Служу Советскому Союзу! — ответили Пылаев и Снегов.

Генерал и полковник уехали к командному пункту. Товарищи окружили летчика и штурмана.

— Сердечно поздравляю! — проговорил Яков, обнимая Пылаева.

— Спасибо, товарищ командир, — Василий медленно провел ладонью по лицу. Без связи с предыдущим сказал: — Вчера получил письмо от Лиды, просит фотографию прислать. Советуешь?..

— Посылай, девушка она толковая.

— Красивая, — вздохнул Василий. Он хотел рассказать Колоскову, что Лида не одна, усыновила мальчика, да раздумал: придет время — сам узнает.

К вечеру небо очистилось. Зорин и Колосков вышли на террасу панского дома, хозяин которого исчез, как только почуял приближение советских войск. Внизу расстилался заснеженный аэродром. На посадочной полосе, разгребая снег, работали машины. За ними ползли тяжелые тракторы с катками и гладилками. Позади оставалась ровная полоса, блестевшая, как лед. Рядом с аэродромом виднелось утопавшее в сугробах село. Из открытых дверей костела неслись тягучие звуки органа.

Эти мощные машины на посадочной полосе и темное готическое здание костела, рокот мотора и пение органа — все это было явным несоответствием. И то, что они еще уживались рядом, было удивительно. Далекое прошлое и сегодняшнее… Два мира, две жизни.

И, наблюдая это, оба летчика — и умудренный жизненным опытом Зорин, и молодой Колосков — думали об одном: как сложна, как противоречива порою жизнь.

Погруженные в свои мысли, летчики не заметили, как к террасе подошли двое в тулупах. Один из них вышел вперед и тихо доложил:

— Товарищ полковник, капитан Кочубей и сержант Репин вернулись в ваше распоряжение.

Командир полка, не дослушав рапорта, перескочил через перила террасы:

— Я в этом не сомневался, я вас ждал… А где же третий — наш сибиряк? — Зорин всмотрелся в их худые, бледные лица. — Входите скорее в комнату, а вы, Колосков, закажите им баньку и хороший ужин.

После ухода Якова и Репина Кочубей присел у печи и рассказал командиру, как их сбили, как они вернулись в село, где был оставлен Дружинин, и попрощались с ним. В Станиславе они узнали о местонахождении полка, ехали на попутных машинах, потом на товарном поезде и догнали свою часть. Штурман говорил медленно, борясь с приятной дремотой. Ему было хорошо. Он опять в своем полку — в своей семье…

* * *

В морозный вечер Зорин вместе с сыном пришел в общежитие летчиков. Зорин молча присел у печурки и стал слушать мелодии русских песен, которые наигрывал баянист. Витя Зорин подошел к Репину и, заглядывая ему в лицо, спросил:

— Петя, завтра ты идешь на задание?

— Да.

— Над Германией пролетать будешь?

— А как же. Скоро все там будем, — подмигнул Петро.

— Вот здорово! — радостно воскликнул Витя. — Понимаешь, мне до зарезу надо побывать в Германии… А кончится война, в суворовское училище подамся.

Полковник, услышав последние слова сына, подтвердил:

— В Саратов поедет. Вырастет, — настоящим офицером будет.

Лицо Вити вспыхнуло румянцем. Приятно, когда с тобой разговаривают, как со взрослым.

— В суворовское? — переспросил Шеганцуков и удивленно поднял густые брови. — Зачем? После войны мир будет. Я демобилизуюсь, к себе в Нальчик поеду, строить буду… — Он замолчал и, посматривая на командира, нетвердо добавил: — Зачем после войны армия нужна?

— Загнул, — засмеялся Репин. — А враги куда денутся?..

— Эй, Петро, не смотришь в глубину, — добродушно ответил Шеганцуков. — Друзей будет больше, а когда друзей много, и враги не страшны.

— После войны и я думаю поехать учиться, — после паузы проговорил Колосков.

— Мне бы домик купить где-нибудь у речки, поблизости к авиационным мастерским, — вставил Исаев.

Пылаев в разговоре участия не принимал. Поглядывая на Зорина, он думал о том, сколько хорошего сделал для него этот человек. Ведь все основания были не допустить к полетам. А Зорин поверил ему. Великое это дело, когда тебе доверяют. Сил прибавляется, и только самый распоследний человек не делает всего, чтобы это доверие оправдать. И еще Пылаев думал о том, что жизнь Зорина — это армия. Он останется в полку и после войны. И он, Пылаев, с ним вместе. Тем более, что ехать ему по существу не к кому. Ему хотелось высказать все это командиру, но что-то удерживало его. После тяжелого ожога и гибели Назарова Василий вообще стал молчалив. Мало бывал среди людей, часами просиживал в кабине самолета… Отпустил бороду, которая скрывала шрамы на лице.

— Ну, а вы о чем думаете? — мягко спросил Зорин.

— О чем? Вот хорошо бы было после войны воздвигнуть в Москве памятник погибшим. Воздвигнуть на видном месте и такой высоты, чтобы, откуда бы ни подъезжали к нашей столице люди, видели его за сто верст и обнажали голову.

— Верно, — подтвердил командир, — и у меня такие мысли. Нельзя забывать мертвых, они делят славу с живыми.

Командир полка встал. Поднялись и летчики.

— Спокойной ночи, товарищи. Отдыхайте. Завтра летим на юг. В районе Будапешта враг упорствует, а если враг не сдается, его надо уничтожать.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Вот уже два месяца, как Дружинина привезли в этот госпиталь. Здесь он узнал, что у него ампутирована нога. Отлетался, значит, да и вообще отвоевался… Нет, он не может примириться с этой мыслью. Он будет летать!

Вот и сегодня, после обхода врача, вновь и вновь обдумывая свое будущее, Дружинин пришел к выводу: он сможет управлять самолетом. И сам не заметил, как проговорил вслух:

— Ну нет, товарищи, летать я еще смогу.

— С кем это вы беседуете? — донесся негромкий голос с соседней кровати.

Говорил контуженный в голову майор-танкист. Дружинин поднял повыше подушку и, облокотившись на нее спиной, взволнованно ответил:

— Вот собираюсь с одной ногой врага в воздухе бить.

— Летать с одной ногой? Да что вы, шутите? Вас даже в писаря не возьмут. Нам с вами одна дорога — в тыл.

— Это вы зря, товарищ майор. Руки у меня целы, глаза в порядке. Силу еще чувствую. Стрелять или, скажем бомбить смогу?

— Факт. Только пропишут вам по всем статьям покой. Ей богу, поверьте моему слову. Я в госпитале за три месяца все премудрости познал, — хитровато и вместе с тем невесело усмехнулся он: — Таков закон, армии нужны только здоровые люди.

— А мне без армии нельзя, — решительно заявил Дружинин. — У меня вся семья боевая — жена и дочурка в партизанах, мне отставать негоже. Вот выпишут из госпиталя, поеду к маршалу авиации, буду проситься в свой полк. Он знает меня, до войны в составе отличников-курсантов был у него на приеме. Вместе фотографировались.

— Не примет, ей-богу, не примет. А если и примет, то откажет, — вздохнул майор.

— А может, и разрешит, — вмешался третий больной, старший лейтенант, сапер. Он с трудом приподнялся с подушки, всматриваясь в Дружинина, потом опять откинулся назад. — Завидую тебе, летчик, — тихо сказал он, — ты можешь мечтать, а я вот без обеих ног, даже сам домой не доберусь.

— Да что вы, товарищ старший лейтенант. Вам такие ноги сделают, плясать будете.

Сапер промолчал. В палате опять стало тихо. Потом спросил:

— Летчик ты, с высоты-то оно виднее, скажи — скоро война кончится?

— До Берлина дойдем, так и конец войне, — ответил за Дружинина майор.

— А может, раньше? Я слышал, переговоры хотят начать.

— Сейчас сила решает судьбу войны, а не переговоры, — сказал танкист. Он не спеша поднялся с постели и, придерживая руками забинтованную голову, подошел к окну, открыл форточку. В палату ворвался холодный ветерок. Он принес запах первого снега. Расправляя плечи, танкист мечтательно проговорил: — Скоро поеду к себе в Сибирь…

Открылась дверь. В палату вошла сестра с дежурным врачом. Начался очередной осмотр больных.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

В январе и феврале 1945 года ожесточенные бои развернулись возле озера Балатон, в районе Будапешта. Немцы стянули сюда большое количество артиллерии, опоясали город всевозможными проволочными и бетонными укреплениями, на каждом шагу установили огневые точки. Гитлеровское командование придавало особое значение обороне Будапешта, который стоял на пути к Австрии и Южной Германии. Противник предпринял контратаки крупными танковыми силами, особенно яростно защищая район Секешфехервара, где нашим войскам пришлось даже отойти назад. Несмотря на это, 7 января 1945 года части Третьего Украинского фронта с боями ворвались в Секешфехервар и удержали его за собой. С запада и севера, успешно взламывая оборону немцев, войска Второго Украинского фронта заняли город Тато.

Замысел нашего командования состоял в том, чтобы силами двух фронтов охватить будапештскую группировку, не дать врагу вырваться из окружения, затем бросить основные силы дальше на запад, преследуя и добивая противника.

В воздухе с рассвета и дотемна велись ожесточенные бои. Немецкое командование на этом участке применило бронированные истребители, которые с яростью бросались на наши самолеты, преграждая им путь. Но… спасти окруженные дивизии было уже невозможно.

В конце января наши части ворвались в восточную часть города-Пешт.

В феврале завязались бои за западную часть города — Буду…

В этот день вылетали всем полком во главе с Зориным. Витя Зорин крутился возле машины отца, помогая Исаеву снимать чехлы с моторов.

Подвеска бомб окончена, технический состав отошел от самолетов.

Штурман полка переложил карту в новый, просвечивающийся планшет, надел парашют. Полковник докурил папиросу, посмотрел на часы. Подозвал инженера полка:

— Ракету для запуска.

Нагнулся, поцеловал сына…

Заработали моторы.

Подполковник Руденко стоял у аппарата и бегло читал ленту, которая, шурша, спускалась вниз. Из штаба дивизии сообщили: «Поздравляем с награждением полка вторым орденом Отечественной войны I степени. Генерал-майор Гордеев».

Начальник штаба поспешно направился на взлетную площадку к бомбардировщикам. Хотелось быстрее сообщить эту новость Зорину. Но он опоздал. На высоте тысячи метров полк бомбардировщиков пролетел над аэродромом по направлению к горам.

Через час внизу заблестела большая полоса Дуная. Слева — город. Он лежал на берегу реки и с воздуха казался черным. Зорин стал набирать высоту. Первая девятка вошла в сплошную облачность в полосе зенитных разрывов и скрылась из виду. Проваливаются, вздрагивают самолеты. Немцы переводят огонь зенитных батарей вперед по курсу наших бомбардировщиков. Взоры летчиков устремлены на ведущего. Самолет Зорина, прокладывая маршрут в разрывах, ведет полк к цели. Внизу укрепленный вражеский район. По команде ведущего у всех бомбардировщиков моментально открылись люки. Сигнал — и бомбы посыпались на цель. Зорин спокойно предупреждает ведомых:

— Внимание! Вверху справа немецкие самолеты. Подойдите ближе в ведущим. Разворачиваемся влево.

После выполнения задания машина командира полка первой села на летное поле. В конце пробежки самолет резко затормозил. Винты перестали вращаться. Из второй кабины показался штурман полка Морозов. Скользя по плоскости крыла, он добрался до кабины летчика и открыл ее. К самолету спешили техники. Из кабины вынесли на руках командира полка. Зорин встал, но пошатнулся, его поддержали.

— Над самой целью в грудь осколком ударило, — тихо проговорил он, расстегивая реглан.

Сквозь гимнастерку сочилась кровь.

— За меня останется капитан Колосков, а я… — Зорин не договорил, стал медленно опускаться на землю.

На санитарной машине подъехали врач и начальник штаба Руденко.

— Товарищ командир, это пройдет, вы просто ослабели, — успокаивающе говорил врач.

— Да, да, доктор, все пройдет… — полковник провел ладонью по лицу.

Шофер осторожно повел санитарную машину по летному полю. Техники молча пошли к стоянкам своих самолетов. Их догнал Репин.

— Немцы все время били по ведущему, — быстро заговорил он. — Не хотели нашего командира к цели подпустить, а он не сдавался. Когда ранили, все спрашивал меня, все ли самолеты летят. Так и не вышел из строя, всех привел на аэродром. Ну и сила воли у него!

Скоро прибыл санитарный самолет. Раненого полковника отправили в Яссы. С отцом улетел и Витя.

Репин проводил самолет и медленно пошел с аэродрома в сторону командного пункта. За последнее время ему не везло, вот уже второй летчик выходит из строя, и ему приходится переходить из одного экипажа в другой.

Задумавшись, Репин не заметил, как по обочине дороги мимо проехал мотоциклист и невдалеке от него остановился. С мотоцикла сошел капитан, поджидая сержанта, закурил:

— Скажите, товарищ, как проехать к штурмовикам? — спросил он, когда Репин поравнялся с ним.

— Дорогу вы проехали. Теперь вам надо вернуться и около аэродрома свернуть влево, прямо на мост. А вы что, издалека путь держите? — поинтересовался Репин.

— Да. Я из краснознаменного истребительного полка, Кудрявцев, командир звена.

— Так это вы сегодня нас сопровождали? — воскликнул Петро.

— Да, наша эскадрилья третий раз ваши бомбардировщики сопровождает. Летаете вы хорошо. Видно, ведущий, у вас мастер своего дела.

— Да, наш командир молодец. Только вот сегодня его ранили, отправили в госпиталь. Я опять без летчика остался, — невесело проговорил Репин.

— Жаль, — капитан Кудрявцев потушил недокуренную папиросу и далеко отбросил в траву. — Сегодня получил от друга письмо, сестру он мою повстречал. В войну ее немцы угнали. Вот разыскиваю, где-то здесь она должна быть.

— Желаю удачи.

— Спасибо.

Мотоцикл рванулся с места и, подпрыгивая на выбоинах дороги, скрылся за поворотом. Репин долго смотрел ему вслед.

На командном пункте он узнал, что Будапешт занят нашими войсками.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

В одном из живописнейших дворцов небольшого венгерского города расквартировался гвардейский полк. Яков по тревоге отправил летчиков на аэродром, а сам на мотоцикле поехал в Будапешт.

По узкой, извилистой дороге, взбивая коричневую пыль, наши машины мчались в сторону венгерской столицы. Быстро мелькали кирпичные заборы, за которыми виднелись построенные по одному образцу двухэтажные дома. В этом городе на границе Венгрии и Румынии, жило много немцев, каждый жил своей замкнутой жизнью, тщательно отгораживаясь от соседей высоким железным или кирпичным забором.

Вот и окраина города. Яков въехал на разбитый мост. Возле шлагбаума стоял немец. Был он высок, худ, вместо правой ноги из штанины торчала деревяшка. Пристальным взглядом он провожал проезжавшие по мосту машины.

Колосков мельком посмотрел на немца, и в этот момент со стороны озера до его слуха донесся детский крик. Яков резко затормозил машину. Недалеко от берега раздался всплеск, зашелестели камыши, и оттуда показался нос лодки. В ней сидело двое мальчиков, они пытались направить лодку к берегу. Лодка наполнялась водой, тяжелела. Увидев безногого немца, дети начали махать руками, звать на помощь. Колосков, не думая ни минуты, соскочил с мотоцикла и побежал к берегу. К безногому подошел старик-немец с удочками, обеспокоенно спросил:

— Пауль, что случилось, кто кричал?

— Дети Закса тонут.

— Что же ты стоишь, пошли.

— Какая от меня помощь, — молодой немец показал на деревянный протез.

Старик стал быстро расшнуровывать ботинки.

— Не ожидал от русского.

— Чего? — резко спросил Пауль.

— Мы в России их детей не жалели, а они наших спасают.

Злая улыбка скользнула по губам инвалида, и он тихо ответил:

— Ну что ж, наших же детей против нас натравят!

— Не знаю… Я пока, кроме хорошего, от русских ничего не вижу.

— Что же, беги тогда к ним и выдай меня.

Старик быстро выпрямился, презрительно посмотрел на безногого.

— По себе не суди.

В это время лодка причалила к мосту. Яков перенес детей на землю, разулся, стал выливать воду из сапог.

— Опоздал, старина, — усмехнулся молодой немец. — Давай лучше закурим. — Он услужливо раскрыл портсигар и заискивающе взглянул на соседа. — Мы свои, зачем нам ругаться…

— Позолоченный? — спросил старик, разглядывая красивую вещицу.

— Из чистого золота, — Пауль нахмурился. — Память о России. Ногу под Смоленском оставил, зато портсигар привез.

Старик не спеша взял портсигар, повертел в руках и с большим любопытством стал его рассматривать. Потом с трудом прочитал надпись:

— «Сыну Яше в день окончания средней школы».

— А ты, сосед, и по-русски читаешь? — спросил Пауль, вырвал у старика портсигар, поспешно сунул его в карман.

— Всякое в жизни бывало, пришлось научиться, — уклончиво ответил старик.

Пауль понимающе посмотрел на соседа, смолчал.

— С твоим отцом в Донбассе были, забыл? Завод русским строили.

— Вспомнил, вспомнил, — подхватил Пауль, он мотнул головой в сторону советского летчика, — не помогать им надо было, а убивать!

— Злости-то сколько у тебя, — проговорил сосед и с иронией спросил: — Значит, к реваншу готовишься? Ничего не получится, больше не поверят.

— Поживем, увидим, — хрипловато ответил Пауль и, взглянув из-под редких бровей, добавил: — Значит тебе с русскими судьба жить, а мне… Я завтра навстречу американцам подамся, — и быстро заковылял на одной ноге по горячему черному асфальту.

— Что ж, посмотрим, кто выиграет, — бросил ему вслед старик.

На аэродром Яков приехал с опозданием. Он завозил детей к родным и задержался. Начальник штаба доложил, что задание пока не получено.

Готовые к боевому вылету летчики и штурманы ждали около своих самолетов. Но прошло несколько часов, а штаб армии молчал. И вдруг пришла долгожданная и все же неожиданная весть: немцы прекратили сопротивление и капитулировали. Правительственного сообщения о прекращении войны еще не было.

В полдень на зеленеющее поле аэродрома сел «дуглас». Летчики, дежурившие возле посадочной площадки, бросились к самолету. Открылись дверцы, и из кабины, припадая на одну ногу, вышел майор Дружинин, за ним вместе с сыном вышел полковник Зорин, который пролежал в госпитале около двадцати дней и, когда почувствовал себя лучше, уговорил врачей выписать его.

Через несколько минут о прибытии командира полка и Дружинина — он добился-таки своего и был назначен в полк заместителем начальника штаба — узнали на всех стоянках. Летчики, штурманы и техники бомбардировщиков бросились их встречать. Окружили вернувшихся однополчан.

Дружинин пристально вглядывался в обветренные лица летчиков, искал среди них старых друзей. Многих он не находил… «Да, тяжелым путем мы пришли к победе», — подумал он. К шумной толпе от командного пункта шли Колосков, Кочубей, Пряхин и Пылаев.

— Друзья мои! — увидев их издали, радостно воскликнул Григорий, и голос его дрогнул, — живы… Победа…

* * *

Утром девятого мая 1945 года полковник Зорин открыл митинг, посвященный победе.

Когда возле трибуны проходили строем летчики, штурманы, стрелки и техники, со стоянки самолетов раздались дружные залпы. Стреляли из всех пулеметов.

Над высокими куполами дворца взвилось большое красное знамя — знамя победы.

Над венгерской землей спустились сумерки, но в общежитии никого не было. Все собрались на берегу Тиссы.

Колосков играл на баяне.

Старшина Шеганцуков задорно выскочил на середину, тряхнул пышным шелковистым чубом, радостно крикнул:

— Прошу веселую! — и пошел выбивать лезгинку. На пальцах обошел круг, замер возле Исаева.

— Техников, техников просим! — закричали летчики. К группе танцующих несмело подошли венгры. Репин подскочил к одному из них, вытащил в круг.

Вскоре танцевали все.

Русские лихо плясали барыню, украинцы — гопак, венгры танцевали венгерку.

А потом к Шеганцукову подошел молодой венгр, улыбнулся радостно.

— Хороший человек, — заговорил он, — а нас пугали: придут красные с рогами, похожие на чертей…

Вокруг весело засмеялись.

В голубом небе одна за другой гасли звезды, над садами поднимался рассвет, а баянист все играл и играл…

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Они летели парой вдоль железной дороги Бухарест — Яссы. С высоты летчикам было видно, как с Трансильванских Альп сползал в долину густой туман. Ведомый, гвардии капитан Пылаев, увеличил скорость и подлетел почти вплотную к ведущему самолету. Он нервничал и ругал себя. В спешке он забыл снять чехол с трубки «пито». В воздухе прибор, показывающий скорость, отказал, это затрудняло полет, и Пылаев, наконец, решил приземлиться. Возле железной дороги он выбрал ровное место у виноградных кустов, плавно развернул самолет, убрал газ.

Яков Колосков в недоумении наблюдал за ведомым. Что случилось? Надо узнать причину вынужденной посадки товарища. Яков тоже приземлился.

— Что случилось, почему сел? — спросил он Пылаева.

— Дальше боялся лететь — вдруг в тумане отстану, а у меня прибор скорости не показывает, понимаешь, чехол не снял. Можно и в штопор сорваться.

— Эх, Василий, Василий! Как же ты осматривал самолет?

Пылаев хмуро смотрел в сторону и, явно желая переменить разговор, сказал:

— Как, по-твоему, долго продержится туман?

— Ты зубы не заговаривай, почему самолет не осмотрел? — резко спросил Колосков.

Василий натянуто улыбнулся.

— Да понимаешь, как получилось. Из Бухареста вернулся утром, до вылета оставалось две минуты…

— Меньше надо было гулять по Бухаресту. Мог бы и машину разбить и себя погубить.

— Я вчера с женой комиссара встретился. Она в составе бригады приехала учить румынских рабочих скоростному методу. Говорит, до чего народ любознательный и хороший. Ребята из бригады пригласили к себе в номер.

— Выпили с радости, — вставил Колосков.

— Все было в норме. Оставили ночевать. Свои же, как откажешься. Нина Павловна тебя вспоминала.

— Как она там живет?

— Так, ничего. Работает много. Знатной работницей стала, почет и уважение. Говорила — памятник мужу в этом году поставят. Да, чуть не забыл, Константинов работает директором кирпичного завода, далеко махнул.

— Жаль, не знал я, что Чугунова в Румынии, — медленно проговорил Колосков, и пошел к своему самолету. Но мысли его вращались вокруг Пылаева. Нужно с парнем серьезно поговорить, а то, гляди, и сорвется. Не впервые с ним такое случается.

Настроение у Пылаева было подавленное. «Теперь начнут склонять на всех собраниях и совещаниях». Он ладонью потрогал потную шею, невесело усмехнулся. «Выдержит. Только вот жаль, подвел весь коллектив. Целый год работали без единого летного происшествия. Выходит, из-за меня и работа насмарку? А может, повременить, пока не докладывать полковнику? В конце года командующий подведет итоги, напишет приказ, полку отведут лучшее место, а зимой все расскажу. Пострадаю один». От этих мыслей Василий повеселел. Туман уходил на юг, расползался по долине, оседая на виноградных плантациях, в больших глубоких оврагах.

Залезая в кабину, Колосков приказал:

— Взлетишь первым, я за тобой!

«Доложит ли Яков полковнику? — размышлял Пылаев, оставшись один, — наверно, нет…» Он машинально отдал от себя сектор газа. Самолет рванулся и, покачиваясь, побежал на взлет.

Большой аэродром, где стоял полк, находился у подножия Альп, на возвышенном месте. Во время войны немцы не успели его отстроить, с севера на юг тянулись две широкие цементные полосы, третья, острым утлом к ним, была только наполовину зацементирована. Вместо ангаров торчали железные стропила да полукольца ободьев. На правой стороне аэродрома находилось два четырехэтажных здания, где разместились солдаты и сержанты полка. Офицеры с семьями жили в городе на частных квартирах.

Василий вылез из кабины, мельком бросил взгляд на руливший самолет Колоскова и сказал дежурному технику:

— Передай майору, я пошел домой. Голова что-то разболелась.

Пылаев вышел к центральной улице. Чистая, асфальтированная, она тянулась узкой полоской между домами, утопавшими в садах. До слуха Василия из открытых дверей бадег {[1]} доносился звон посуды и нерусская речь, которую он за этот год хорошо усвоил. В этом небольшом городке, насчитывавшем около пятнадцати тысяч жителей, было более сотни бадег, грязных и неуютных, где посетители пили ром, цуйку и вино.

С противоположной стороны улицы показались цыгане. Рослый оборванный мужчина вел медвежонка, за ним шли три мальчика с бубнами, скрипкой.

У ворот своей квартиры Василий увидел второго механика.

— Товарищ командир, вас вызывает полковник.

По пути в штаб Василий встретил штурмана — капитана Кочубея, который сегодня дежурил по части. Штурман еще издали отдал честь своему летчику и, не зная о происшествии, крикнул:

— Полковник ждет. Настроение хорошее. Сегодня зачетные стрельбы выполнили отлично, наша эскадрилья получила благодарность от командующего. Ждем приказа командира дивизии, награды будет вручать. Желаю успеха.

Дежурный легкой походкой пошел по коридору к выходу. Дверь в кабинет командира была открыта. Василий застыл на пороге.

— Войдите.

Стараясь говорить спокойно, капитан доложил:

— По вашему вызову гвардии капитан Пылаев явился.

— Сам не догадался зайти, — сердито проговорил Зорин и, поднявшись навстречу летчику, протянул ему широкую, покрытую шрамами руку. — Что же, товарищ летчик, — в словах полковника Пылаеву послышалась усмешка, — неудачно прогулялись от Бухареста до аэродрома?

«Все рассказал. И когда успел только?» — неприязненно подумал Василий о Колоскове.

— Рассказывайте, что произошло.

— Да что говорить? Майор вам все доложил. Ну, сел на вынужденную.

— А почему?

— Может случиться с каждым, — не отвечая на вопрос, пробурчал Пылаев.

Полковник удивленно вскинул брови.

— Зазнались вы, товарищ гвардии капитан. Учебный самолет за машину не считаете. Дескать, я боевой летчик, летаю на сложных машинах, а тут этот ПО-2. Вы забыли ту истину, что, не владея в совершенстве учебным самолетом, вы можете допустить непоправимую ошибку на боевой машине.

— За шесть лет летной работы это у меня первый случай.

— Это не оправдывает вас. Ошибка остается ошибкой.

Василий рассеянно смотрел в окно. К строю, где происходило занятие личного состава, подъехала легковая машина. Оттуда вышел генерал-командир дивизии. К нему с докладом подбежал майор Колосков.

Зазвонил телефон. Зорин взял трубку, сердито ответил:

— Знаю, надо докладывать вовремя. Полк построить на стадионе. Пойду встречу командира дивизии. Вам же, товарищ капитан, за халатное отношение к перелету объявляю выговор.

ГЛАВА ВТОРАЯ

На город медленно опускались сумерки. Яков стоял у окна своей комнаты и смотрел во двор. По небольшому мощеному двору прошла маленькая полная румынка. Она приветливо улыбнулась майору и начала сзывать кур, разбрасывая кукурузные зерна:

— Пуи, пуи, пуи!

Домна Мария, так звали хозяйку, жила с матерью и братом Юлиу Санатеску. Муж ее погиб на войне. Вся семья была с Колосковым любезна и приветлива.

Отойдя от окна, Яков включил приемник, настроил его на Москву. Послышался ровный, спокойный голос диктора. Неотрывно глядя в огненный глазок приемника, Яков чувствовал, как вплотную подступила к нему тоска по Родине. Вот если бы Таня была с ним!

Год тому назад, когда Яков был в Харькове, они с Таней поженились. Но в Румынию она с ним не поехала, не могла оставить разбитую параличом мать. Вот и живет Колосков один. Тоскливо…

Мимо окна промелькнул белый китель, и вскоре в комнату вошел Василий. Он молча сел на диван.

— Командир дал взыскание, можешь радоваться, — сердито заговорил он. — Летчику требуется ежедневная тренировка, а я после войны только и повторяю: взлет, посадка, бомбометание. Где же полеты в сложных условиях? Зачем мне с азов начинать?

— Говорят: повторение — мать учения.

— Да при чем тут учеба! — воскликнул Пылаев. Он быстро встал и прошелся по комнате. — Холодное пиво есть? Жарко что-то.

— Возьми в тумбочке.

Василий налил стакан пива, залпом выпил и уселся возле открытого окна.

— В войну летчика ценили за мужество, и я бы мог быстро искупить свою вину. А сейчас, в мирное время, и мужество негде проявить.

— Да брось ты, Василий, раскисать от первой неудачи. И в другом ты неправ. Не только в бою героизм проявляется. Когда рядовой шахтер выполняет шесть норм, алтайский колхозник собирает с гектара более трехсот пудов пшеницы, когда создаются самолеты, летающие быстрее звука, — разве это не героизм! И в мирной жизни всегда найдется место подвигу.

— Я летчик, знаю и люблю свою профессию, в полку не на последнем счету, можно было на первый случай и простить вынужденную посадку.

— Нет, нельзя. Ты не выполнил приказ командира. Этим все сказано.

Василий медленно протянул руку к бутылке и налил себе еще стакан.

— У тебя, кажется, покрепче есть, угости.

— По-моему, пить-то как раз тебе сейчас и не следует.

— Нотации читать все вы мастера. Ладно, пойду.

— Постой, Василий, не горячись, выслушай. Ты немного зазнаешься, хотя в учебе не блещешь. А награды — их надо и в мирное время оправдывать…

— А я что, не оправдываю? В моем звене большинство офицеров имеют отличные оценки. А учиться отлично или хорошо — это мое личное дело.

— Чтобы иметь не только формальное, но и моральное право требовать с других, надо прежде всего самому быть примером.

— Ладно. Ты всегда во всем прав… А я… — Василий махнул рукой и быстро вышел.

— Василий! Да постой! Куда же ты? — крикнул Яков.

Пылаев, не оборачиваясь, вышел из комнаты. Колосков вздохнул. Трудно с Василием, никак не может он понять, что не в укрывательстве дружба истинная. Разговора по душам не получилось. Надо что-то придумать, как-то помочь Василию.

Колосков вышел в сад. Из ярко освещенной беседки навстречу ему поднялся брат хозяйки Юлиу Санатеску. В противоположность сестре, он был худощав, высок. На загорелом лице резко выделяются совиный нос и маленькие аккуратно подстриженные усики. Колоскову казалось, что где-то он этого человека уже встречал, но где — не мог вспомнить.

— Скучаете, — вкрадчиво заговорил Санатеску. — Сходите в театр. Сегодня из Бухареста приехала известная певица, гастролировала в Америке.

— В следующий раз, а за совет спасибо.

Яков достал портсигар, но Санатеску опередил его, предложив свои сигареты:

— Курите, лучший греческий табак, сегодня друг подарил несколько пачек. У нас табаку не стало. Второй год засуха. Скоро и хлеба не будет.

— Все будет, напрасно беспокоитесь. Не для того народ взял власть в свои руки, чтобы с голоду умирать.

И наше государство поможет, если что, — проговорил Яков.

— Прекрасно! Мы будем вечно благодарны вам.

Юлиу был чрезвычайно любезен со всеми советскими офицерами. Но что-то в его поведении говорило Якову, что этот человек неискренен.

Юлиу также был летчиком. По его рассказам, в первые дни войны его заставили служить в немецкой части, действующей на юге России. Возил почту, посылки. А когда за линией фронта его сбил советский истребитель, Санатеску уехал к себе в Румынию и занялся торговлей. Сейчас он нигде не работал, но деньги у него водились. Соседи поговаривали, что он привез из России много золота. Нет, не внушал доверия этот человек.

— Капитан у вас сегодня будет? — спросил Санатеску.

— Нет. А что?

— Он просил купить в Бухаресте автоматическую двухкнопочную ручку. Я сегодня привез. Вы ему передадите?

— Нет. Лучше отдайте сами…

Юлиу зевнул, потянулся.

— Что-то спать хочется. Пойду… Желаю счастливо провести вечер.

Около общежития Колоскова окликнул Дружинин:

— Яшка, приехала Нина, пробудет здесь несколько дней. Заглянешь завтра к нам?

— А как же! Конечно, приду. Они вместе вошли в общежитие.

— А где же Пылаев? Не знаешь? — спросил Дружинин. — Я сейчас консультацию проводил по марксизму-ленинизму. У Василия с этим предметом не очень-то ладится, но не пришел, хотя я его несколько раз предупреждал.

— Мне Костелу сказал, что Василий переоделся и ушел куда-то, — проговорил Колосков, — и не в первый раз уже так. Придешь вечером, а его нет. Где он бывает? Спросишь — или промолчит, или вспыхнет, грубостей наговорит.

— Да, неважно с Василием обстоят дела. Неужели опять сорвется? Ведь в партию готовится вступить.

— Ты понимаешь, Григорий, в общем-то он хороший парень, но — трудный. Я очень хочу помочь ему. За сегодняшнюю вынужденную посадку командир полка объявил ему взыскание. Пылаев опять в бутылку полез… И в прямом и в переносном смысле, — невесело усмехнулся Колосков.

— Я тебе давно хотел сказать… — Дружинин замялся, — что-то ты к Лиде зачастил.

— А если я влюблен, товарищ секретарь, — шутливо проговорил Колосков.

— Ты не смейся, — сердито ответил Дружинин. — Пылаев Лиду давно любит, сам знаешь…

— Да ты что, всерьез! Ведь ты знаешь, почему я у Лиды так часто бываю. И Василий знает. Елене Александровне Банниковой я жизнью обязан… Никогда не забуду, как она приютила меня в сорок втором и помогла переправиться через Дон. Жаль, не дожила до радостных дней, погибла… Валюша один остался. Болен он тогда был. Лида лечила его, а потом взяла к себе. Мать ему заменила. Разве могу я не помогать, чем могу, Лиде и Валюте, не бывать у них? Ты знаешь, Григорий, я все уговариваю Лиду отдать нам Валюшку. А Лида и слышать не хочет о том, чтобы расстаться с мальчиком.

— Она права, Яша. Мальчик ее любит. И ты не настаивай.

— Лида молода. Замуж выйдет. Еще неизвестно, как муж ее будет относиться к ребенку.

— И все же Валюшу Лида тебе не отдаст.

* * *

Пылаева Яков дома не застал. Забежал к себе, взял сверток с подарком Валюше и пошел к Лиде.

Колосков встретил Лиду в саду санитарной части. — Заходи в дежурную комнату, — сказала девушка. — Я сейчас, только к больным забегу и приду.

— Василий здесь?

— Нет, не был. Я его жду.

Лида пришла через несколько минут, сняла белый халат и подошла к столу. На девушке было черное бархатное платье, которое очень ей шло.

«Хороша! — подумал Яков. — Если бы наладилось у них с Василием…»

— Вот, Лида, купил я матросский костюм Валюше, — он показал на сверток. — А тебе письмо от Тани и матери… И еще вопрос: когда ты ответишь на предложение Василия?

— Ну вот, ты всегда так, в лоб… Сложно это, Яша, — вздохнула Лида. — Очень я Николая любила. Первую любовь не так просто из сердца вырвать.

— Вырывать не надо. Но жизнь есть жизнь, Лида…

— Все это так, Яков. Но ты пойми… Я очень хорошо отношусь к Василию. Очень. Он настоящий человек, и любит меня, и к Валюше, как к родному, относится. А у меня к нему… благодарность, жалость или любовь — сама не знаю.

Она смотрела на Якова, и взгляд этот словно говорил: «Если бы ты мог помочь мне… нам».

— Ты посиди, я сейчас приду.

Когда Лида вошла в комнату, в ее руках была большая ваза с виноградом. Она поставила ее на стол.

— Костелу привез. Вчера в горах был у деда. Специально рвал для меня и Валюши, — девушка взяла кисть спелого винограда и подала летчику: — Угощайся.

Лида села на стул и задумалась: «Яков, пожалуй, прав. Действительно Василию надо что-то ответить».

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Подойдя к бадеге «Семь чертей», Пылаев остановился, посмотрел нерешительно на большую вывеску, где были изображены семь чертей с поднятыми бокалами, и, махнув рукой, вошел в зал. За прилавком суетился хозяин. Узнав летчика, он приветливо кивнул ему головой. Василий сел за круглый столик возле открытого окна и заказал пиво.

Посетителей было мало. Здесь становилось шумно лишь часов с одиннадцати вечера, когда торговцы, основные посетители бадеги, подсчитав свои барыши, спешили в бадегу выпить цуйки и обменяться новостями.

Мимо Василия прошла стройная женщина. Прошелестев длинным шелковым платьем, она легко взбежала на сцену. С другой стороны появился аккордеонист. Это был Костелу. Он положил аккордеон на стул, снял шляпу, аккуратно причесал редкие волосы, подошел к Василию и приветливо поздоровался.

— Присядь, выпей, — Пылаев налил ему стакан пива.

— Покорно благодарю. Устал я. Сегодня суббота, посетителей в парикмахерской было много, пришлось поработать…

Семья Костелу Садояну жила бедно. Отец работал на электростанции, и его скудного заработка семье не хватало. Земли у них раньше не было, и только теперь, с установлением народно-демократического правительства, семья Садояну впервые получила землю и посадила виноградник.

Во время войны Костелу не раз помогал нашим патриотам, работавшим в тылу врага. В 1942 году он с группой румынских солдат дезертировал из армии и благополучно добрался к деду в горы, где скрывался до прихода Советской Армии.

Под влиянием событий, происшедших в его стране, Костелу Садояну вступил в социал-демократическую партию, был избран в правление профсоюза. Он теперь твердо знал, кто его враги, а кто истинные друзья. Он понимал, что не сразу придет хорошая жизнь в его страну. Но он знал, эту жизнь они построят. А трудности, что ж, это дело временное.

— Забегал домой, мать сказала, что Яша и ты продуктов нам дали. Спасибо вам! Этот год у нас тяжелый — засуха… Ну, мне надо идти, партнерша зовет.

— Откуда она?

— Из Бухареста, сама бессарабка, поет хорошо.

Как бы угадав желание советского летчика, певица на чистом русском языке запела громким, чуть гортанным голосом:

Ничего нет на свете красивей, Ничего нет в мире светлей Нашей матери, гордой России, У которой не счесть сыновей.

Василий слушал, задумчиво глядя в окно. К бадеге подъехала грузовая машина, и через несколько минут в зале появились двое румын и шофер — русский солдат. Они втроем ушли за тонкую перегородку.

К столу, где сидел Василий, подошел Санатеску.

— Заходил к вам на квартиру, — заговорил он. — Ручку я достал. Редкий экземпляр — два золотых пера.

— Сколько? — коротко спросил Пылаев.

— 400 тысяч лей.

Юлиу кивком головы подозвал официанта и заказал на двоих ужин.

— Спасибо, я ужинал, — сказал Пылаев.

— Ну выпейте хоть немножко коньяку.

За перегородкой опьяневшие заговорили громче. Пылаев весь превратился в слух, но уловил лишь отдельные румынские фразы:

— Понимаю, Михай, понимаю, почему ты так щедро угощаешь русских. Напрасно, ничего не получится…

— Наливай… Когда деньги есть, все получится… Санатеску посмотрел на Пылаева:

— Он прав, — заговорил Санатеску. — Сила — в деньгах. Таков закон XX века.

— В вашем понятии положение человека зависит не от его способностей, а от того, насколько он богат. Но вы забываете, что в Румынии наступило другое время.

— «Призрак ходит по Европе, призрак коммунизма». Так, что ли? — с иронией спросил Санатеску.

— Нет, это уже не призрак, а действительность. Жизнь возьмет свое. Будущее принадлежит коммунизму.

— Чистейшая пропаганда. Создать такое общество невозможно.

— Напрасно так думаете. Мы уже построили первое в мире социалистическое государство. До войны в нашей стране народ жил во много раз лучше, чем народы любого капиталистического государства.

— Я пока предпочитаю жить так, как я хочу.

— Понимаю… Жить по волчьему закону, без совести и стыда.

Санатеску натянуто засмеялся.

— Совесть можно купить и продать, она тары не требует, и ее переносить с места на место не надо. — Помолчав несколько секунд, он вдруг проговорил: — Я шучу, а вы уже подумали бог знает что?

— Во всякой шутке есть доля правды, — возразил Пылаев.

Начались танцы. Санатеску подошел к бессарабке, и они легко и плавно закружились вокруг столов. Василий рассчитался и встал. Направляясь к выходу, заглянул за перегородку. Там никого уже не было. «Эх, надо было солдатом тем заняться. А теперь улетела птичка… И вообще, зачем я нарушил приказ начальника гарнизона, запрещающий посещать бадеги?»

Василий прошел мимо большого парка и остановился на углу в раздумье, куда идти — домой или… «Нет, пойду к Лиде. Она сегодня дежурит, я обещал к ней зайти», — решил Пылаев.

В лазарете горел огонь. Василий раздвинул кусты акации и подошел к окну дежурной комнаты. Занавеска была приоткрыта. Возле стола сидели Лида и Колосков. Яков что-то горячо говорил, Лида, наклонив голову, слушала. Вот Яков пересел ближе, взял девушку за руку.

Дела… Вот, значит, как! Этого можно было ожидать. Теперь ясно, почему Лида не отвечает на его предложение. Яков из тех, кого женщины любят. Красавец, герой… Ишь, как напевает… Что ж делать? Пойти и все им сказать. Нет, нельзя, хватит с него происшествий всяких. Пусть делают, что хотят…

Пылаев отошел от окна. Куда же теперь? Домой? Нет, только не туда. И он медленно пошел в город. С аэродрома метнулся луч прожектора и выхватил большой кусок темно-голубого неба. У проходных ворот стоял часовой, освещенный электрическим фонарем. Это был Петро Репин. Он спешно одернул гимнастерку, выпрямился. Но Пылаев прошел мимо, даже не взглянув на сержанта.

Задолго до подъема личного состава Колосков подошел к дому, где жил Пылаев. Под развесистым густым орешником он увидел Костелу, который делал зарядку.

— Рановато, друг, поднялся. Что, не спится? — спросил Колосков.

— Твоя правда, не могу спать. Все о вчерашнем собрании думаю. Предложил принять участие в сооружении плотины, она так необходима местным крестьянам, — проговорил Костелу.

— Приняли твое предложение?

— Да. Через несколько дней выезжаем. Это будет наш подарок ко дню выборов… — он кивнул головой в сторону открытого окна. — А Василий спит еще.

— Сейчас разбудим, — Колосков подошел к окну, громко крикнул: — Вася, пора подниматься! Тебе до работы на материальной части нужно зайти в моторный класс.

— Не могу, да и зачем? — тотчас же откликнулся Пылаев сонным голосом. — Все равно «отлично» не поставят, а на «хорошо» я и так мотор знаю.

— Разве знания для отметок нужны?

— Спорить с тобой не собираюсь. У меня сегодня другой план.

— Как хочешь…

Прежде чем идти на аэродром, Колосков зашел в моторный класс и остановился у разборного реактивного двигателя. Большой, хорошо оборудованный класс занимал половину ангара, аккуратно лежали на учебных столах части поршневых моторов, на стенах были развешаны схемы бомбардировщиков. Колосков бегло оглядел новенький блестящий мотор и удивленно задержал взгляд на левом углу комнаты, где был поршневой двигатель.

Старший сержант Репин отбросил ключ, нагнулся, стал собирать разбросанный инструмент.

— Какой у вас тут беспорядок! — недовольно проговорил Колосков.

Репин быстро выпрямился, посмотрел на офицера. Грязным рукавом комбинезона отер лоб.

— Вчера зачет сдавал на первого механика, а сегодня решил на практике проверить, снять и поставить цилиндр, — виновато сказал он.

— Ну, и как? — сразу же смягчился Колосков.

— На «отлично» сдал, товарищ майор, — широко улыбнулся сержант.

— У меня к вам просьба. Я слышал, что вы хорошо знаете работу бензонасоса. Все остальное знаю, а с устройством бензонасоса нелады у меня. Поможете?

— Конечно, товарищ майор. Разберем все до косточки, поймете, хитрого ничего нет, — Репин был явно польщен тем, что к нему за помощью обратился лучший командир эскадрильи.

Колосков и сержант с увлечением занимались несколько часов… С аэродрома Колосков ушел под вечер.

С севера, через Трансильванские Альпы, плыли пенистые облака, они медленно скатывались с вершин гор и, подхваченные ветром, неслись на восток.

Майор решил зайти на квартиру к старшему технику эскадрильи Исаеву. Не доходя калитки, он увидел девочку с большим голубым бантом.

— Здравствуй, Верочка, а где папа? — ласково проговорил Яков.

— Дома лежит, а мама вместо него пошла на базар. Папа у нас сам все покупает…

«Не доверяет жене или чересчур скуп», — подумал Колосков.

Пройдя небольшой двор, покрытый тонким слоем осыпавшихся листьев, Яков вошел в небольшой домик, где жил Исаев.

Старший техник эскадрильи лежал на кровати возле открытого окна. Завидев майора, он приподнялся.

— Здравствуйте, Мирон Сергеевич, как здоровье? — пожимая влажную руку, проговорил Колосков.

— Проклятая малярия, второй день трясет… Дел по горло, а тут лежи…

— Поправляться надо, на аэродроме пока и без вас обойдутся. До полного выздоровления из дому ни шагу.

— Значит, вроде ареста? — пошутил Исаев.

— Да, домашний арест под наблюдением супруги, — Яков подошел к окну. Легкий ветерок раскачивал тюлевые занавески, шевелил лапчатые листья чинары, что росла у самого дома. — Вот и осень пришла. Как время-то летит. Скоро год, как мы живем здесь.

— Товарищ майор, как дела в эскадрилье? — спросил Исаев.

— Да все в порядке. Материальную часть к полетам подготовили полностью. Получен приказ о демобилизации сержантского состава, из нашей эскадрильи уезжает несколько механиков.

— Жаль, все хорошие специалисты.

— Ничего, Мирон Сергеевич, подготовим новых, а сейчас они гражданским предприятиям нужны. Да и нам пора на Родину. Надоело жить на чужбине.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Поздно ночью дежурный по части ввел в кабинет командира полка Костелу Садояну.

— Проходите, — приветливо сказал Зорин, — садитесь.

— Як вам, товарищ полковник, за помощью. Крестьяне соседних деревень решили плотину построить и вырыть пятикилометровый канал. Все члены нашего профсоюза выезжают на строительство. Вот только лопат не хватает. Не поможете?

— Не только лопаты дадим, и люди наши с вами поедут.

— Вот чудесно! — воскликнул Костелу. — Большое вам спасибо!

— Товарищ Садояну, а как дела в городе, что нового? — спросил полковник.

— Вчера в рабочем клубе фашистские молодчики разбили окна, а ночью задержали нашего парикмахера и избили до крови. Сегодня на заборах сорвали плакаты.

— Да, день выборов близится. Вам сейчас надо быть начеку. Реакционные партии доживают свои последние дни, но пакостей еще могут много натворить.

Зорин внимательно присматривался к жизни этого города. На первый взгляд она казалась спокойной. Но только на первый взгляд. С каждым днем все ожесточеннее разгоралась в городе классовая борьба. Реакционные партии Маниу и Братиану перешли к активным действиям. Город со всех сторон окружен крупными селами, где было много кулаков. Здесь-то и свила себе гнездо националистическая партия Маниу, пополнявшая свои ряды за счет кулачества. И то, о чем рассказал Костелу, несомненно, дело рук этих националистов.

* * *

Рано утром десять автомашин с людьми авиационного полка прибыли на место строительства плотины. Со стороны гор по наезженной дороге, поднимая пыль, приближалась еще одна колонна автомашин.

— Смотрите, артиллеристы едут, — сказал Репин, всматриваясь вдаль. — А народу сколько! Вот это здорово! Люблю в таком коллективе работать.

Артиллеристы шутками приветствовали друзей:

— Летчики, прикройте нас от солнца, а мы уж сегодня за вас поработаем.

— В помощи не нуждаемся, своей силенки хоть отбавляй.

— Коли так, тогда за дело, — говорил высокого роста артиллерист. — Даем обязательство прорыть пятьсот метров до обеда.

— Не говори «гоп», пока не перепрыгнул, так мне бабушка еще в детстве сказывала, — смеется Пылаев.

Между горами и ближайшими озерами раскинулась широкая равнина, выжженная солнцем. Среди долины текла речушка, которая к концу весны обычно пересыхала, и тогда до поздней осени во всей долине вода была только в колодцах. В начале весны после дождей вся долина покрывается пышным ковром трав. Но ненадолго. Уже в июне травы высыхают, и, если нет дождей, долина становится пустынной и безмолвной.

Жители окрестных деревень пытались запахать эти пустующие земли, но всегда больше сеяли, чем собирали. Так годами в долине пустовало несколько тысяч гектаров земли.

Крестьяне жили бедно. Лучшие земли, — а их здесь было мало, — принадлежали помещикам. Бедняки довольствовались своими приусадебными участками. В неурожайные годы многие уходили в Бухарест или Плоешти на заработки. И только с установлением народно-демократического режима в Румынии эти крестьяне зажили по-иному. Они отобрали у помещиков земли и решили оживить мертвую долину.

К центру долины, где уже начали рыть котлован, стекались крестьяне.

Инженеры, присланные народно-демократическим правительством, еще вчера разбили участки для работы и сейчас распределяли людей. Они громко выкрикивали названия сел и тут же назначали старших.

Начальник штаба полка Руденко получил самый большой участок, разбил людей по пятьдесят человек, назначил старших. Потом скинул китель и первый вонзил лезвие острой лопаты в сухую землю. Работа закипела.

Поднялось солнце, и сразу заблестели червонным золотом скалистые верхушки гор. Подул ветерок, прохладой обдавая мокрые спины: уже многие сняли комбинезоны и рубахи.

Во время перерыва отдыхающим солдатам и офицерам румынские девушки принесли корзины с виноградом.

— Спасибо, девчата, за угощение, — сказал Репин. — Кабы мне повстречаться с вами на Родине, сразу бы сватов прислал.

— Да, хороши девчата, такие же озорные, как у нас на Украине, — подхватил Кочубей.

— Хватит, ребята, на чужих девчат смотреть, перекур окончен, — вмешался Шеганцуков.

— Обязательно напишу об этом в дневнике. Хорошая память останется, — проговорил Петро, неохотно поднимая лопату.

— Ты все пишешь.

— А как же. Про эту девушку, заметил — самая ладная, — обязательно напишу. Ну и хороша! Аникой ее зовут.

— Успел уже познакомиться, — удивился Шеганцуков.

— Знаешь, очень она мне нравится, — признался Репин.

— Смотри, какой быстрый… И когда ты Петро успеваешь.

— Спрашиваешь, — засмеялся Репин, поглядывая на красивую румынку. — Любовь — это брат, любовь…

Девушка почувствовала на себе пристальный взгляд сержанта, что-то сказала подруге. Громко смеясь, они пошли к подводам. Шеганцуков подмигнул другу и хлопнул его по плечу:

— У нас в Кабарде про это так говорят. Если любишь, то ничего не пожалеешь. Сам голоден, но последний кусочек отдашь любимой. Плавать не можешь, а все равно кинешься ее спасать. В пути здорово устанешь, а у любимой груз возьмешь. Вот это любовь, настоящая, большая.

— А маленькая? — спросил Петро и скосил на друга озорные глаза. — Ну, что молчишь? — Он был уверен, что Шеганцуков не ответит ему, и отошел в сторону.

Но Шеганцуков не растерялся. Помолчал, подумал и отрезал:

— Маленькая — себе больше оставишь, а девушке меньше дашь.

— Философ ты, старшина.

— Спасибо за комплимент, — ответил Шеганцуков, и в его глазах на миг мелькнули еле уловимые хитрые огоньки. Но он их быстро погасил.

— Пошли, чего стоим.

Возле автомашины политработники выпускали «боевой листок». Артиллеристы «сидели» в самолете и, улыбаясь, «летели» впереди всех. Летчики, давшие триста процентов нормы, гнались за ними на легковой машине.

— Это несправедливо, — разглядывая рисунок, гудел Кочубей. — Артиллеристы сели не по назначению и еще улыбаются.

— Если не догоните нас к обеду, придется пересадить вас на трактор, — подзадоривали артиллеристы.

— Это мы еще посмотрим, кому — трактор, кому — телега, — проговорил Руденко и весело крикнул: — А ну-ка, бомбардировщики, нажмем, не посрамим нашей авиации!

После перерыва Колосков разыскал среди работающих румын Костелу, и они вдвоем пошли помогать крестьянам. Первое время работали молча. Земля, нагретая солнцем, была сухая и осыпалась с лопаты, как сахарный песок.

По соседству пожилой румын, показывая рукой в небо, говорил:

— Красиво летят, высоко и, наверно, издалека. Колосков поднял голову и увидел в голубом безоблачном небе стаю диких гусей.

— Да, с севера на юг, — на румынском языке ответил он.

— А правда, домну военный, у нас в горах говорят, в этом году война будет? — спросил старик.

— Враги распускают слух с целью запугать вас, а сами, вероятно, скупают землю, пользуясь засушливым годом, — ответил ему Яков.

— Мы не слабонервные, им нас не запугать, — заговорил другой румын, помоложе. Среднего роста, одет в сильно замасленную блузу и широкие кожаные брюки. Выпрямившись он продолжал: — Они и в 1945 году, когда раздавали беднякам помещичью землю, уговаривали нас отказаться, а то, мол, придут настоящие хозяева, тогда запоете. Мы их не послушали. Взяли землю…

— Правильно сделали, что помогли коммунистической партии осуществить земельную реформу. Придет время, не будет у вас и монархии, тогда еще лучше заживете.

— То есть, как вы говорите — у нас не будет короля? — испуганно спросил пожилой румын.

— Ну да, как у них в России, — ответил поспешно Костелу и улыбнулся старику.

Тот покачал седой головой и снова принялся за работу. Не укладывалось, видимо, у него в голове, как это можно жить без короля.

— Михай и его прислужники только вредят нам.

— Правильно говоришь, — поддержал молодого румына Колосков.

— Вот изберем подлинно народное правительство, возьмемся за короля, — сказал молодой румын.

Колосков одобрительно посмотрел на соседа и подумал: «О, да ты не хуже меня разбираешься в политике» — и тут же спросил:

— Вы, похоже, из того же села, что и старик?

— Нет, я из Плоешти, работаю в мастерских, а среди крестьян живу временно, приехал в составе рабочей бригады; оказываем помощь беднейшему крестьянству, ремонтируем им инвентарь. И политическую работу проводим, конечно. Читаем газеты, объясняем, как будут проходить выборы, за кого надо голосовать. А король в большом долгу перед моей семьей, — заговорил уже тише рабочий.-24 февраля 1945 года в Бухаресте проходила демонстрация. Народ шел мимо королевского дворца. В толпе был и мой отец. Он накануне поехал в Бухарест купить праздничные подарки. И вот раздался залп… Отца теперь нет. Стреляли из дворца Михая. Эти выстрелы окончательно подорвали мою веру в монарха. Я тогда вступил в коммунистическую партию. С того дня у меня злоба на всех королей. И я не дождусь, когда этого Михая повесят.

Услышав рассказ, старый румын бросил работу и оживленно спросил:

— Так ты сын Василиу Петрашку?

— Он самый.

Старик пожал молодому румыну руку.

— Уже вырос, мужчиной стал!

Через некоторое время все вновь дружно взялись за работу. Во время следующего перерыва к работающим подъехала легковая машина.

— Приехал представитель ЦК Коммунистической партии Румынии… — проговорил молодой румын.

— Пойду узнаю, дали ли русские нам хлеба? — сказал старик. И, обернувшись к молодому румыну, спросил: — Василиу, как ты мыслишь?

— Дадут, папаша, последним поделятся, — ответил он.

Колосков взглянул на старика, улыбнулся и утвердительно качнул головой.

— Хлеб… у меня будет хлеб, — шептал старик.

На одну из подвод поднялся невысокого роста румын. Он приветствовал собравшихся, затем заговорил. Он напомнил, как в результате прорыва советскими войсками гитлеровского фронта в Молдавии народные массы, руководимые Коммунистической партией Румынии, быстро организовали вооруженную рабочую гвардию, которая и выступила против буржуазного правительства. Румыния окончательно перешла на сторону Советского Союза. В мае 1944 года был организован единый демократический фронт, куда вошли организации трудового крестьянства — фронт земледельцев, социал-демократическая партия, коммунистическая партия и другие организации.

6 марта 1945 года было сформировано правительство из демократических партий без участия реакционных сил.

Страна второй год переживает засуху. И, несмотря на эти трудности, правительство сумело многое сделать. Проведены реформы, явившиеся большим шагом в деле демократизации Румынии. Поддержка, оказанная беднейшему крестьянству рабочим классом под руководством коммунистической партии, привела к укреплению союза рабочих и крестьян.

— Мы безгранично благодарны Советскому Союзу, — оратор посмотрел в сторону летчиков и артиллеристов. — И мы, как видите, несмотря на засуху, не переживаем голода и смело смотрим в будущее. Только сегодня получено сообщение о том, что Советским правительство выделено 20000 центавров пшеницы для сел и города, лежащих в этой долине.

Сидевшие на земле крестьяне вскочили на ноги. В воздух полетели шляпы.

Долго не смолкали радостные возгласы. Затем все с еще большей энергией принялись за работу.

Во время следующего перерыва вокруг Пылаева собралась группа летчиков. Оживленно жестикулируя, Василий говорил:

— Эти места мне знакомы. Здесь где-то живет сумасшедший заяц.

— Как это — сумасшедший? — спросил Снегов и лукаво посмотрел в сторону артиллеристов. — Ты его видел?

— Не только видел, товарищ старший лейтенант, стрелял в него.

— Заливаешь поди, — сказал кто-то из артиллеристов.

— Да вы послушайте вначале, а потом сами решите, где правда, где ложь. Так вот, несколько дней тому назад я с полковником был в этих местах. Подстрелили мы по паре зайцев и решили ехать домой. Вдруг впереди нас выскакивает на дорогу еще один заяц. Выстрелили. Он остановился, а потом как даст стрекача. Мы — за ним. Заяц петлял, петлял, а потом как бросится к нам навстречу. Мы от неожиданности рты открыли, а он пробежал мимо, показал нам хвост и был таков…

Когда Пылаев закончил, к нему подошел сероглазый высокий артиллерист.

— Вы извините меня… Но мне очень знакомы голос ваш и лицо.

— Было когда-то лицо, — сердито отвернулся Пылаев.

— Постой, постой, да ты не тот ли штурман, что под Львовом из горящего самолета товарища вынес?!

— Был такой случай.

Они обнялись.

— Я ведь все эти годы думал о тебе, — радостно говорил артиллерист, — даже помню: звать тебя Василием.

— Точно так, — подтвердил Пылаев, — а я тоже вспоминаю: ты — Николай Денисов, командир батареи.

— Правильно: с кем во время войны породнишься, того забыть нельзя. Бывало, завижу, летит самолет, все думаю: не твой ли? Несколько раз собирался поехать на соседние аэродромы, да фамилию твою забыл. А Петр Пряхин где?

— В нашем полку заместителем командира по политической части.

— Вот кого тоже никогда не забуду. В сорок первом он мне помог стать на путь истинный. Тогда наши отступали из Белоруссии, я был ранен и решил дома остаться. Вот тогда и встретил Петра… А теперь, как видишь, я уже капитан.

— Так ты приходи сегодня ко мне. Пригласим Пряхина, фронтовых друзей.

— Давай сначала ко мне. А в другой раз — я к тебе приеду, с женой и детьми. Идет?

— Идет.

— А как поживает Лидия Ивановна? У нас ее ребята часто вспоминают.

— Живет хорошо.

— Ты еще не женился?

— Да кто за меня пойдет…

— Ну, это ты брось. Такой парень. Орел!

Когда солнце спряталось за горы, по долине разнеслась команда:

— По машинам!

И вскоре в долине гремела песня:

Несокрушимая и легендарная, В боях познавшая радость побед. Тебе, любимая, родная армия, Шлет наша Родина песню-привет!

Машины скрылись вдали, с ними унеслась и песня. Оставшиеся румыны долго еще стояли возле глубокого котлована и махали вслед советским воинам шляпами и платками. И, быть может, многие из них сегодня впервые поняли, как хорошо, когда люди живут в дружбе и выступают единым фронтом за мир и свободу.

* * *

В общежитии второй эскадрильи тихо. Шеганцуков сидит около стола, подперев голову рукой, и задумчиво смотрит на спящих товарищей. Ему не до сна, последнюю ночь проводит он здесь, в полку. Завтра к вечеру будет Шеганцуков уже на Родине. И радостно на душе у солдата и немного печально. Нелегко расставаться с однополчанами, ведь все годы войны прошли плечом к плечу… Такое не забывается. Все они ему как родные. И домой тянет. Ох, как хочется солдату домой!

К Шеганцукову подошел Репин, он сегодня дневалил.

— Старшина, — шепчет он. — Не забывай, пиши, как договорились.

— Не беспокойся, Петруша. Писать обязательно буду и ждать тебя буду. Может быть, и ты скоро демобилизуешься. Вон вчера новое пополнение прибыло. Все молодые, здоровые, как на подбор… Да, чуть не забыл, — спохватился старшина. — Ты того… брось заходить в магазин к Татулеско. Недобрый он человек.

— Напрасно предупреждаешь, я не к нему ходил, а к его работнику. Хороший малый, недавно познакомились. Не промахнусь. Будь уверен. Человека я насквозь вижу.

— Все же будь осторожен…

Открылась дверь, в общежитие вошел командир первой эскадрильи Колосков.

— Не спите? — спросил он Шеганцукова. — Вот и хорошо, зашел попрощаться с вами.

— Большое спасибо, товарищ майор, — обрадовался Шеганцуков.

— Ну, друг, воевал ты хорошо. Отличным товарищем был и солдатом. Вот так же и в колхозе работай.

— А как же иначе, только по-гвардейски.

— Знал бы ты, как я тебе завидую! Так хочется на Родину, — Колосков вздохнул, потом обнял Шеганцукова. — Ну, в добрый тебе час.

Рано утром из ворот городка вышла группа солдат, сержантов и офицеров. Они провожали старшину Шеганцукова.

— Товарищ инженер, давайте споем нашу любимую, — предложил Репин, обращаясь к Мирону Исаеву.

— Пожалуйста, товарищи, — попросил друзей Шеганцуков.

Исаев могучим басом запел:

Майскими хорошими ночами, Отгремев, закончились бои, Где же вы теперь, друзья-однополчане, Боевые спутники мои?

Все дружно подхватили песню. На улицу выходили румыны, с любопытством смотрели на летчиков. У двора дома, где жил Колосков, стоял Юлиу Санатеску. Когда летчики поравнялись с ним, он спросил Пылаева:

— Что, капитан, уезжаете?

— Нет.

— Понимаю, генерала встречаете.

— Нет, не угадали, солдата домой провожаем.

Выхожу в вечерний час заката У сосновых новеньких ворот, Может быть, сюда знакомого солдата Ветерок попутный занесет….

— Интересные люди, удивительная армия! — пробурчал Санатеску.

— Да, хорошая армия, все — одна семья, для всех один закон, — сказал вслед ему сосед-румын.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Дружинин сидел один в офицерской комнате, готовился к лекции, которую он должен был прочитать для коммунистов полка. Тема хорошо знакомая: «Бомбометание группой самолетов по артиллерийским позициям». В комнату вошел Пылаев в летной форме. Он только что вернулся из полета.

— Ты меня звал?

— Да, звал. Вот что, Василий, я решил пока рекомендацию тебе не давать…

— Это почему же? — растерялся Пылаев.

— Я считаю, что выводов серьезных из промахов своих ты не сделал. Я не только тебе не дам рекомендации, но на бюро буду голосовать против. Мой долг предупредить тебя об этом.

Пылаев побледнел. Он не ждал от Дружинина такого сурового к себе отношения. Хотел было что-то сказать, но только махнул рукой и выбежал из кабинета.

Дружинин, оставшись один, долго еще не мог успокоиться. Совсем не просто высказывать жестокую правду человеку, к которому в общем-то относишься неплохо. В том, что он поступил правильно, Григорий не сомневался. И еще в одном был уверен: сегодняшний разговор обязательно пойдет Пылаеву на пользу.

Через полчаса Пылаев вернулся. На нем лица не было.

— Гриша, мы вместе с тобой воевали, — заговорил он тихо. — Ты был коммунистом, я — беспартийным, но я никогда не отставал от тебя…

— Ты пойми, Василий, людей ценят не только за прежние заслуги. Пойми меня правильно. Да, ты воевал храбро. А сейчас? Хотел скрыть случай с вынужденной посадкой, учишься неважно, в бадегу зачастил…

— Да, я не ангел, — криво усмехнулся Василий. — Может, ты и прав. Только так паршиво у меня на душе…

— Сегодня полетишь? — изменил тему разговора Дружинин.

— Два раза — на стрельбу и на разведку.

— Возьми пассажиром. Скучаю по высоте.

* * *

…На стоянке самолетов ведущий первого звена Пылаев, опробовав моторы, вырулил на старт. Управляя послушной машиной, отдавая команды ведомым, Василий думал совсем о другом. Неужели такой никчемный он человек, что даже друзья потеряли веру в него. А может, Дружинин, как это говорят, перестраховывается? И тут же отбросил эту мысль. Нет, не такой человек Григорий, не такой.

Самолет, покачиваясь, постепенно меняет направление. Пылаев торопливо доворачивает машину. «Хватит самоанализов, в воздухе надо думать только о полете». Василий прибавляет обороты мотора, увеличивает скорость. Внизу чаще замелькали рваные облака. Хорошо и ясно просматривается большое озеро и узенькая полоска Дуная.

Над лесом Пылаев делает плавный разворот и берет заданный курс в сторону моря. Его звено сегодня участвует в летно-тактическом учении с задачей — разведать аэродром «противника». Задача эта нелегкая, так как аэродром зорко охранялся скоростными истребителями и зенитными батареями.

Еще перед полетом Пылаев обдумал операцию. Истребители, очевидно, будут караулить разведчиков на больших высотах. А он пойдет почти на бреющем. Тут и зенитки бессильны будут.

Пылаев приказал стрелкам-радистам прекратить передачу позывных на землю, чтобы не дать возможность «противнику» подслушать, резко сбавил обороты и стал снижаться. Ведомые послушно следовали за ним. «Молодцы ребята, без слов все понимают».

Самолеты «противника» появились над аэродромом только тогда, когда звено Пылаева, сфотографировав все, что надо было, ложилось на обратный курс.

На земле Пылаев встретил Колоскова, который тоже только что вернулся с полета.

— Ну, хвастай своими успехами. Как отбомбился?

— Да особенно хвалиться нечем, — вздохнул Колосков.

— Что так?

— Один наш самолет все же сбили на обратном пути.

— Война без жертв не бывает, — пожал плечами Пылаев, — и потом — не ошибается только тот, кто ничего не делает.

— Такие ошибки, Вася, нам не прощаются. Чем меньше их будет в мирное время, тем меньше жертв будет и на войне. А у тебя как прошла разведка?

— Думаю, хорошо. Задание выполнил на низких высотах, бреющим ушел от преследования. Посредником у меня был Дружинин, оценку пока не давал.

К летчикам подошел Кочубей. Лицо у него было хмурое.

— Что случилось? — спросил Пылаев.

— Истребители прислали фотокинопленку. Наше звено сбито раньше, чем мы сообщили данные разведки.

— Не может быть! — воскликнул Пылаев. — Да когда же они успели?

— А вот, видно, успели.

* * *

Кончался учебный год, летчики полка напряженно занимались. В нелетные дни стреляли в тире, ходили в барокамеру, тренируя свой организм к полетам. А когда выдавались летные дни, почти все время были в воздухе.

Колосков совсем замотался. Тут в полку дел невпроворот, а тут надо в заочное отделение военной академии задания отсылать. Дня не хватало, приходилось ночами сидеть. Даже с друзьями некогда потолковать.

Как-то случайно Яков встретил на улице Пылаева и Костелу.

— Ты что же не в парикмахерской? — спросил он Костелу.

— Разве ты не знаешь? Я уже не работаю там. Удивительно складывается жизнь. Вчера я еще был парикмахером, а сегодня правительство назначило государственным администратором.

— Куда?

— Есть у нас в городе электростанция, она еще принадлежит частной нефтяной компании. Вот туда меня и назначили государственным администратором.

— Требуется народный глаз над частным предприятием, — сказал Пылаев.

— Костелу подходящая кандидатура.

— Ладно, не будем об этом, — застеснялся Костелу, — скажите лучше, товарищи, поедете со мной на охоту? Мой дед, который живет в деревне, приглашает на волков.

— А почему бы не поехать? Правда, Яша?

— Ну вот что, вы подумайте, а потом мне скажете. А сейчас я пошел. До свидания.

Колосков и Пылаев остались вдвоем. Мимо них торопливо прошел низкого роста плотный румын. Колосков узнал его, это был Тадулеску — «король керосина». Он имел в этом городе пять магазинов и продавал в них привезенный из Плоешти керосин. Не доходя нескольких шагов, Тадулеску бросил быстрый взгляд по сторонам, в глазах его мелькнула ненависть, но, приподняв маленькой пухлой рукой шляпу, он льстиво и угодливо поклонился.

— Кто это? — спросил Василий, провожая румына взглядом.

— Тадулеску, очень опасный человек, — ответил Яков. — До прихода наших войск он был членом общества «Румыно-Американо» — филиала американского концерна. Такие, как Тадулеску, диктовали буржуазно-помещичьему румынскому правительству линию внутренней и внешней политики. Это они толкнули Румынию на войну с нами.

— Вон оно что, — удивленно проговорил Пылаев.

И вдруг мелькнуло: в бадеге за одним столом сидели, а я и не знал… — Достал из кармана папиросу, закурил. — С виду тихоня.

— Этот тихоня один из вождей реакционной партии. В 1945 году несколько раз организовывал митинги против нового режима. Сейчас притих. Набирает злости.

— Хорек, настоящий хорек, — бросил Василий, и Колосков заметил, как на щеках Пылаева появились синие полосы.

На базарной площади, возле мясных лавок, они увидели небольшую толпу румын. С крыши невысокого здания, два оратора, размахивая руками, что-то говорили собравшимся. Вдруг толпа зашевелилась, с угрожающим ревом бросилась к ораторам. Через несколько минут из толпы выскочил окровавленный человек. Он был без шляпы, его замасленный серый костюм в нескольких местах был разорван.

— Надо заступиться! — сказал Пылаев.

— Не смей! Видишь, кто собрался тут: торговцы да спекулянты. А вон в стороне Тадулеску. Пойдем.

— А разве мы не обязаны народу помочь?

— Мы и помогаем, но не на базарной площади. Здесь можно на провокацию нарваться.

— Не могу, смотри, они сбили его с ног. — Василий рванулся к толпе.

— Не вздумай доставать оружие. Черт знает, что может получиться, — проговорил Колосков, следуя за ним.

— Не беспокойся, Яша, будет все в порядке.

Толпа неохотно расступилась. Пылаев и Колосков помогли румыну в замасленном пиджаке стать на ноги. В это время кто-то ударил Якова по голове. Но уже со стороны электростанции сюда бежала большая группа рабочих. Яков услышал громкий голос Костелу:

— Разогнать братиановцев! {[2]}

Летчики с трудом выбрались из толпы и свернули в переулок. Яков открыл пачку сигарет, закурил.

— Обошлось бы и без нашей помощи, а теперь во всех буржуазных газетах будут красоваться наши портреты с надписью: «Советские офицеры с оружием в руках разогнали митинг румынских граждан и учинили драку».

— Да ты преувеличиваешь, — сказал Пылаев.

— Нет, не преувеличиваю. Ты забыл, где мы находимся.

— Но какие же мы победители, если на наших глазах буржуазия творит безобразия. Надо быстрее их к ногтю…

— Мы — освободители, — поправил его Колосков. — А хозяин здесь — румынский народ, ему и решать.

— Сам же на политинформации говорил солдатам, что мы в Румынии защищаем права народа и не допустим, чтобы ему кто-то навязывал свою волю, — угрюмо сказал Пылаев.

— Да, говорил, — ответил Яков. — Наша победа над фашистами дает возможность этому народу свободно решать свою судьбу.

Всю дорогу от базарной площади до столовой Колосков и Пылаев молчали. Когда же вошли в сад, Яков спросил.

— Василий, почему ты не присутствовал на консультации по моторам?

— Чувствовал себя плохо.

— Где же ты был? Я к тебе заходил.

— А почему я должен отчитываться перед тобой? — резко бросил Пылаев.

— А потому, что не туда заносит тебя, Василий. Часами в бадеге просиживаешь. Учти, опять получен приказ — нашим военнослужащим категорически запрещается посещать подобные места.

— Я был там всего два раза, и то в гражданском костюме, военный мундир не позорил. А в общем — все это мелочи.

— В поведении советского человека за границей не может быть мелочей.

— Знаешь, Яков, давай раз и навсегда договоримся — за свои поступки отвечаю только я. И как вести себя в этих краях, я тоже знаю…

— Плохо знаешь. Вот ты встречаешься с братом моей хозяйки, а он в войну стрелял в наших, людей.

— Его немцы силой заставляли летать, и он с первых же дней бежал от них. Его даже хотят выдвинуть от социал-демократической партии в местное управление, — спокойно проговорил Пылаев.

— Все это выдумано им же самим. Спроси Костелу, он тебе расскажет, что этот тип делал в Одессе и зачем приезжал на фронт.

— Да черт с ним. С сегодняшнего дня я его и знать не хочу. Но жить, как ты живешь, без царапинки, я не могу.

— При чем тут «без царапинки». Знаешь, Василий, я другой раз думаю: вот воевали мы неплохо. А сейчас? Сейчас перед нами новые задачи…

— Из тебя, Яша, выйдет хороший педагог, — перебил его Пылаев. — Кстати, ты не только за мое воспитание взялся, кажется, и Лиду воспитываешь.

— Что ты имеешь в виду?

— Лиду я люблю, жениться хочу на ней, а ты, может, только поиграешь с ней, как ястреб с ласточкой, и бросишь.

— Да брось ты… Я люблю Таню. Да, я несколько раз был у Лиды. Носил ей письма от Тани и матери, костюм Валюше. Вот и все. И нечего выдумывать, Лиде неприятны твои подозрения. Наберись смелости, поговори с ней решительно.

— Не умею устно с девушками объясняться. Я Лиде написал, она не ответила…

— Тоже мне, жених, — улыбнулся Колосков. — Второй год ходит и в любви не осмелится признаться!

— Боюсь, понимаешь, а вдруг откажет. Как же тогда…

— Чудак ты. Не бойся, не откажет.

— Ты думаешь? — оживился Василий. — Помнишь, Яша, тот полет? — заговорил он порывисто. — Я тебя тогда здорово подвел, а еще хотел, чтобы ты все скрыл. Гадко и нечестно! Я это только потом понял.

— Эх ты, слабина! Давно бы так! А то в пузырь полез.

— После разговора с командиром и тобой я пошел бродить по городу, был в этой проклятой бадеге, потом увидел тебя у Лиды, подумал нехорошее и ушел. По дороге встретил Санатеску и мы целую ночь прогуляли… А потом Дружинин в рекомендации отказал, и все у меня перепуталось…

— Видишь, одна ошибка тянет за собой другую!

Пылаев некоторое время молчал. Потом подумал и решительно заявил:

— Сделаю все, чтобы этих ошибок меньше было. Придя домой, Пылаев увидел на столе письмо от дяди. Неразборчивым почерком на тетрадном листе сообщалось о жизни в Крыму, потом шли приветы от родных и друзей. В конце было написано: «В наш колхоз-миллионер, где я председательствую, часто прилетают самолеты, и если ты, Вася, классный летчик, то сделай одолжение, прилетай к нам в гости и покатай на старости лет меня. Другим свою судьбу доверить не могу».

«Буду, дядя Ваня, классным, обязательно буду», — подумал Пылаев.

В дверь постучали.

— Входите!

В комнату вошел полковник Зорин.

— Был у майора Колоскова и к вам решил заглянуть.

— Садитесь, товарищ полковник.

— О, у вас пополнение, — воскликнул командир полка, рассматривая книжный шкаф.

— Да, покупаю…

— Это хорошо, наверно, много читаете?

— Нет, товарищ полковник, — покраснев, ответил Пылаев.

— А я вот, если куплю книгу, то обязательно должен прочитать…

Помолчали.

— Час тому назад, — снова заговорил Зорин, — у генерала была большая группа румын…

Василий настороженно взглянул на командира полка и по его лицу догадался, что полковник чем-то встревожен.

— На вас жалуются, товарищ капитан.

Пылаев удивленно пожал плечами.

— Почему на меня?

— Вы сегодня ударили управляющего банком, помешали служащим митинговать. С кем вы были?

— Вот сволочи! Сами же виноваты, а на других жалуются. Ну и люди…

— Так кто же с вами был, товарищ капитан? — не дождавшись ответа, спросил Зорин.

— Товарищ командир, все это ложь. Управляющего, этого верзилу, я только оттолкнул от рабочего, которого они избивали. Со мной гвардии майор Колосков был.

— Управляющий представил начальнику гарнизона справку от врача. И когда вы, наконец, образумитесь…

— Да вы поймите, эти буржуи на наших глазах чуть рабочего не убили, а может, и убили…

— Жив он, Вася, жив! — проговорил с порога Костелу. Он легонько прикрыл за собой дверь и подошел к Зорину. — Управляющего наши ребята стукнули.

После недолгого раздумья Зорин попросил румына:

— Расскажите подробно, что там произошло, мне надо все до мелочей знать.

Костелу рассказал, как все было. В заключение решительно заявил:

— Гады, прихвостни капитализма. Сами устроили митинг, а когда услышали правду, стали избивать рабочего. Но жизнь нельзя остановить. Сейчас иду в профсоюз, мы напишем в Советскую контрольную комиссию письмо, пятьсот человек подпишутся.

— Спасибо, друг, — сказал Пылаев.

Уже с порога Костелу бросил:

— Зачинщиков арестуем, этого им не простим…

Когда румын ушел, командир полка внимательно посмотрел на Пылаева.

— Завтра генерал принимает зачеты у летного состава. Вы приготовились?

— Да, товарищ полковник.

— Хорошо. Ну, мне пора, — Зорин встал. — Пишите рапорт на мое имя. Изложите все, как произошло.

— Обязательно писать? — переспросил Пылаев.

Зорин улыбнулся.

— Знаю, капитан, не любите вы писанину. Но надо послать опровержение в газету.

— Хорошо, товарищ полковник, — Пылаев проводил командира полка до дверей веранды и вернулся в комнату. Взглянув в окно, он увидел, как Зорин вышел на улицу и остановился в раздумье. «Всегда переживает», — подумал летчик.

Вечером того же дня Пылаев отправился к Лиде. Она сидела под тенью старого орешника и читала книгу. Рядом, покачиваясь в гамаке, лежал ее приемный сын. Увидев Пылаева, мальчик громко забил в ладоши:

— Дядя Вася, дядя Вася! — и, спрыгнув на землю, побежал навстречу.

Василий подхватил мальчика на руки:

— Ну, герой, как дела?

— Хорошо. Почему к нам редко ходите?

— Дела, брат, работы много.

— Раньше находил время, — улыбнулась Лида. — Сходи, сынок, в комнату и принеси нам квасу, — сказала девушка Вале, и внимательно посмотрела на Василия.

Мимо калитки прошли Кочубей и Пряхин.

— В гости к Дружинину. Нина Дружинина приглашала меня и тебя. Пойдем?

— Пойдем, конечно.

Валя принес графин холодного кваса.

— Мамочка, я пойду к Вите Зорину. Он из Саратова приехал. В красивой форме, как военный.

— Хорошо, только ненадолго.

Валя пошел к калитке, и вдруг вернулся.

— Вспомнил, вспомнил! — закричал он и запрыгал от радости.

— Ну, что тебе, Валюша? — ласково улыбаясь сыну, спросила Лида.

— Мама, а Вера Исаева говорит, что Витька Зорин скоро будет генерал, младший летчик.

— Лейтенант, младший летчик, — поправил мальчика Пылаев.

— А скажите, дядя Вася, кто старше — генерал или командир дивизии.

— Да как тебе сказать… Оба старшие. Ты иди, Валя, гуляй.

Когда мальчик ушел, Василий спросил Лиду в упор: — Скажи, почему ты не отвечаешь на мое письмо?

— Зачем же нам переписываться, когда мы живем в одном городе. Ты можешь спросить, и я отвечу.

Она подняла на него глаза. Взоры их встретились.

— Так и знал. Теперь мне все ясно — смеешься надо мной. — И прибавил горько. — Разве я заслужил это?

— Глупый, да ведь я же люблю тебя! — Лида сказала это очень тихо, почти прошептала.

— Любишь? — тоже шепотом переспросил Василий.

— После смерти Коли, ты для меня стал единственно близким человеком. Я буду очень откровенна с тобой, Вася. Так вот, первое время я просто жалела тебя, а потом и полюбила. И не уезжаю отсюда из-за тебя. Все ждала… А ты все молчал, молчал. Глупый мой…

— Разве я смел надеяться?… Я тебя так люблю, так… Теперь всегда вместе, — проговорил он.

* * *

Колосков поспел в самый разгар ужина. На веранде, за длинным узким столом сидели полковник Зорин, подполковник Пряхин, начальник штаба Руденко, капитан Кочубей и Пылаев с Лидой. Нина, жена Дружинина, полная красивая женщина, увидев Якова, радостно воскликнула:

— Наконец-то, а мы думали, что не придешь.

Яков подошел к Зорину, шутливо проговорил:

— Товарищ полковник, разрешите запоздавшему присутствовать?

— Разрешаю, товарищ майор.

Нина, ставя перед Колосковым большую тарелку дымившихся пельменей, смеялась:

— Якову Степановичу, как опоздавшему, двойная порция.

— Э, нет, это несправедливо, — вмешался Дружинин. — Хорошенькое наказание. Да я такую кару с кем угодно и сколько угодно разделю.

— Этот сибиряк замучил меня пельменями, — воскликнула Нина.

— А мне больше нравятся вареники с вишнями… — заявил Кочубей.

— Неплохи и наши крымские чебуреки, — вставил Пылаев.

Колосков поднял бокал с шампанским и, обращаясь к Нине, продекламировал:

Прошли года, но ты — все та же, Строга, прекрасна и ясна; Лишь волосы немного глаже, И в них сверкает седина.

Все зааплодировали.

— Друзья! — проговорил Григорий, когда шум стих. — Вы знаете, что получен ответ из Академии и мы с Ниной скоро уезжаем в Москву. Придется ли нам когда-нибудь вот так вместе собраться?

— Конечно, придется. И не раз! Еще и на реактивных самолетах вместе летать будем, — сказал Зорин.

— Дружба — великая сила, — задумчиво заговорила Нина. — Помню, в нашем отряде был разведчик, Андрей Богуславский, смелый такой парень, отчаянно смелый. Однажды его принесли в отряд тяжелораненым. Надо было во что бы то ни стало спасти Андрея. Мой отец связался с Большой землей, попросил прислать санитарный самолет. Трудно тогда было перелететь линию фронта и найти нас в лесу. Каждый это понимал, но все твердо верили: без помощи Андрея не оставят. Три дня подряд мы раскладывали из костров условные сигналы, и что же? Летчик прилетел. Спрашивается, во имя чего он жертвовал собой, ведь куда легче было вернуться и сказать, что не нашел нас. А он все же прилетел и спас Андрея, которого до этого никогда не видел и не знал.

— Григорий вот так же меня спас. Не будь его, я бы… — проговорил Колосков.

— Ну, и ты в долгу не остался.

— Итак, за дружбу, — воскликнула Лида. — И потом, — она сделала паузу, лицо ее покрылось румянцем, — приглашаем вас всех на свадьбу.

— Просим жениха показаться! — крикнул Дружинин.

Пылаев встал, смущенно улыбнулся.

— Редеют наши ряды, — вздохнул Кочубей.

Все засмеялись и стали поздравлять Василия и Лиду.

Возвращаясь поздно вечером домой, Колосков возле аэродрома остановился. Его обогнал Санатеску. Он прошел так быстро, что не заметил майора. «Ну, где я его видел, ведь так знакома его походка!» И, смотря ему вслед, Колосков в который уже раз подумал: «Нет, и сейчас не вспомнить. Никак не вспомнить». Прошел несколько шагов и открыл калитку. В саду у соседей визгливо залаяла собака, кто-то громким и сердитым голосом звал ее к себе. На улице показался «король керосина» — Татулеску. Он воровато осмотрелся и, размахивая тросточкой, пошел в ту сторону, где скрылся Санатеску. «Рыбак рыбака видит издалека», — подумал Яков.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Как-то под вечер к Якову зашел Костелу. Увидев в его руках брошюру Георгиу Деж, Колосков спросил:

— О чем пишет?

— О том, что Коммунистическая партия Румынии зародилась в огне классовой борьбы, в огне революционного подъема, вызванного в нашей стране победой русской Октябрьской революции.

— Постой, Костелу, кажется, ты состоял в социал-демократической партии.

— Со вчерашнего дня я коммунист, — улыбнулся Костелу. — Но пока не должен уходить из социал-демократической организации. Почему — не понимаю. Что это за партия, если к ней примазался Юлиу Санатеску? Никудышный он человек. Документы какие-то показывает, говорит, что за нежелание воевать против русских сидел в тюрьме. Некоторые в нем видят товарища… А я ни одному его слову не верю.

— Твоя задача — помочь разоблачить его и доказать честным социал-демократам, что их истинные друзья — коммунисты.

Костелу услышал, как открылась калитка и кто-то прошел мимо дома. Он подошел к окну и увидел Юлиу Санатеску, который стоял у колодца и с тревогой посматривал на улицу. Через несколько минут около забора остановилась продолговатая, молочного цвета легковая машина. На радиаторе ее развевался небольшой новенький флажок. «Правительственная, из Бухареста», — решил Костелу. Из машины вышел шофер и молча передал Санатеску какой-то конверт. Вдруг Костелу услышал, как Санатеску взволнованно проговорил:

— Не могу. Мне они ничего плохого не сделали!

Тогда шофер что-то быстро затараторил. Костелу задвинул тюлевые занавески: припал к форточке. До Костелу долетали отдельные фразы: «Из России отгрузили пшеницу… Эшелон не должен дойти к месту».

— Зайдемте ко мне. В доме никого нет, — Юлиу поспешно взошел на крыльцо, шофер за ним.

— Яша, эта дверь забита? — спросил Костелу, показывая на дверь в соседнюю комнату.

— Нет, только книжным шкафом задвинута.

— Понимаешь, надо бы кое-что выяснить. К Юлиу приехал шофер, у них произошел странный разговор… Об эшелоне, который мы ожидаем из России, что он не дойдет до места. Я толком не понял…

Яков придержал друга за руку.

— А может, не надо…

Костелу не ответил, бесшумно отодвинул шкаф, чуть приоткрыл дверь и скрылся в соседней комнате. Сквозь стеклянную дверь он увидел собеседников. Ему особенно хорошо был виден Юлиу. Санатеску взволнованно ходил по комнате. Вот он подошел к столу и опустился в кресло.

— Этого выполнить не могу, и вас я не знаю, — услышал Костелу.

— Зато мы хорошо вас знаем.

— Но позвольте, у меня был хозяин здесь, и я с ним рассчитался полностью.

— Но он задолжал нам, и, как видите, теперь мы ваши хозяева. Помните, господин Маниу о вас неплохого мнения, я приехал по его совету.

Костелу увидел, как от этих слов Санатеску откинул голову назад, будто от удара.

— Этот пакет от Джона-Лауэля. Он вас хорошо знает, вы с ним в 1939 году встречались в Италии на курорте. Завтра он вас ждет у королевского дворца.

— Я категорически отказываюсь приехать, — ответил Санатеску.

— Напрасно. У вас выхода нет, вы были летчиком немецкого флота, а «пиковый туз» неплохо поработал в России. Да и дальнейшая ваша деятельность…

— Все это так. Но на ваше предложение я не пойду.

— И все же подумайте.

…Вернувшись в комнату, Костелу торопливо рассказал Якову об услышанном, взволнованно добавил:

— Понимаешь, я не хочу, чтобы эти господа и моим детям и внукам раздавали деревянные кресты. Мне нужен мир. Пока они не ушли, я убью их. — Костелу подбежал к ковру, сорвал охотничье ружье.

— Что ты делаешь! — Яков рванулся к нему и силой отнял оружие. — Запомни, таким путем мира не завоюешь. Все испортишь…

— Но что же тогда делать? — воскликнул румын.

— Иди немедленно на вокзал и предупреди, — сказал Колосков, — а я зайду к своему начальнику.

Когда Костелу ушел, Яков долго еще не мог успокоиться. Он, наконец, вспомнил, где довелось ему встречаться с Санатеску. Было это возле Донца. Сбитый «пиковый туз» упал недалеко от леса. Вскочив на ноги, летчик побежал к лесу. Яков гнался за ним, стрелял, но не попал. А тот прыгнул в реку и поплыл….

…Проводив нежданного гостя, Санатеску призадумался. Уж очень прельщала его большая награда. После недолгого колебания он решил провести диверсию с пшеницей, а потом уехать в Италию. Юлиу быстро собрал ценные вещи в саквояж и пошел в спальню к сестре. Там он долго рылся в шкафу. Наконец, в кармане бархатного платья нашел маленькие золотые часы. «Пусть сестра не обижается, эти вещи мне нужны больше, чем ей. Неизвестно, что меня ждет завтра», — подумал он…

* * *

Вторая эскадрилья несла гарнизонную службу. Начальник отдаленного караула гвардии капитан Пылаев вышел из служебного помещения. Было тихо. Над рекой Серетом кружились чайки, они то плавно парили по кругу, то срывались и, свистя крыльями, падали в воду. Донеслась команда:

— Вторая смена, становись!

Было слышно, как караульные, щелкая затворами, быстро зарядили карабины. Смена по одному вышла из помещения. Первый разводящий спросил разрешения у начальника караула и быстро повел караульных на посты.

Второй разводящий выровнял строй.

— Смотри в оба, — строго сказал Пылаев Петру Репину.

Репин обошел склад с боеприпасами, осмотрел двери. Большой дощатый сарай, где временно хранились взрывчатые вещества, находился на краю оврага. С левой стороны в овраг сползал с гор густой лес. Место здесь было очень глухое.

Темнота быстро окутала землю, с реки повеяло холодом. Из-за горы выкатилась луна. В ярком свете ее часовой вдруг увидел прижавшуюся к скалистому уступу горы фигуру человека. Оглядевшись по сторонам, человек скрылся в лесу. Репин насторожился. Следя за своим объектом, он не упускал из виду и железную дорогу, проходившую неподалеку. Вскоре он заметил, что на железнодорожном полотне показались несколько человек. Часовой подошел к телефонной будке, сообщил о подозрительных личностях начальнику караула. Неизвестные между тем подошли к повороту, где железная дорога проходила над крутым обрывом. Тогда часовой сколько было силы крикнул:

— Стой, ни с места!

Неизвестные прыгнули с насыпи и покатились в овраг. Репин, не целясь, выстрелил. Из караульного помещения уже бежали люди во главе с Пылаевым.

— Скорее в овраг. Побежали туда, — крикнул караульным часовой.

— Далеко не уйдут, — ответил начальник караула. — Трое со мной, остальные к речке!

В овраге было сыро, от стоячей воды и гнилых листьев поднимались зловонные испарения. Раздался выстрел. Пуля пролетела мимо и ударилась о склон оврага.

— Ложись! — крикнул Василий, а сам бросился в заросли.

Было слышно, как где-то впереди тяжело бежал человек.

— Живым не возьму, так мертвый не уйдешь! — крикнул Пылаев и выстрелил из пистолета.

Неизвестный остановился, как-то неловко отскочил вправо к проволочному заграждению и, зацепившись одеждой за колючую проволоку, повис. Лицо его было изодрано до крови, широко открытые остекленевшие глаза смотрели в лес. Василий узнал Санатеску.

К Василию подбежали несколько караульных.

— Товарищ начальник, у речки поймали еще одного с оружием и взрывчаткой, в форме румынского солдата.

— Обыскать этого! — приказал Василий и отвернулся.

Где-то далеко послышался гудок паровоза, отчетливо донесся гул приближающегося эшелона.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Раненый волк добежал до реки и повернул в сторону большою оврага. «Не дать ему добраться до оврага, — думал Колосков, преследуя зверя. — Там его не найти».

Со стороны кустов, где в засаде сидели Кочубей и другие охотники, прозвучал выстрел. Волк продолжал бежать. «Надо стрелять, уйдет».

А ведь крестьяне просили избавить их от хищника: покоя не дает. Эту просьбу передал Якову Костелу, а вчера приходил и комендант города. Зорин разрешил Колоскову и еще восьмерым летчикам отправиться на охоту. И вот сегодня, на заре, возле деревни они встретили двух старых волков. Один сразу же бросился в реку, переплыл ее и скрылся в горах. За другим, раненным, они гонятся. Упустить нельзя.

Дорогу зверю преградил румынский охотник, с самого начала охоты сидевший здесь в засаде. «Эх, молодец, — обрадовался Яков, — я и забыл о нем». Волк заметался. Кругом были люди. Раненый зверь поднял вверх морду, протяжно завыл и кинулся в сторону кустов, запорошенных снегом. Одновременно раздалось два выстрела.

Возле убитого волка собрались все охотники. Пылаев с любопытством осматривал зверя.

— Яша, смотри, какой большой, — сказал он Колоскову.

— Да, волчище громадный, — ответил Яков. — Ну что ж, теперь и за остальных можно взяться.

— Пойдем в горы к пастухам, — проговорил Костелу. — Мой дед покажет нам волчьи места.

Перейдя вброд реку, охотники стали медленно подниматься в гору. Узкая тропинка вилась по краю обрыва. Там внизу шумел водопад. К этому водопаду по еле заметным тропинкам со стороны зарослей приходили пить воду дикие кабаны. Поднявшись еще выше, охотники остановились. Отсюда хорошо были видны ютившиеся на склонах гор домишки.

По долине шел поезд, его дым длинной лентой плыл следом за паровозом. Поезд шел в Яссы, к нашей границе, а там пассажиры пересядут в другие вагоны и через несколько часов будут у себя на родине. Счастливцы! Родина! Там и солнце теплее и ярче, и трава пахнет по-иному, и небо голубей. Одно слово — Родина!

— Хороший у нас воздух, пастухи здесь по сто лет живут, — сказал Костелу.

— У нас там лучше, — Кочубей показал вверх. — Поднимешься тысяч на шесть, такой простор, всю Румынию видно, а глотнешь кислороду — на пять лет моложе становишься.

Все засмеялись.

Сплошная стена деревьев, опутанных диким виноградом, и густой орешник на противоположном склоне горы скрывали пастбища. Туда румынские пастухи на все лето пригоняют овечьи отары. Костелу уверенно шел вперед. Тропинка то исчезала в чаще леса, то снова показывалась. Где-то далеко затрещали сухие ветки. Какой-то зверь, почуяв приближение человека, убегал в глубь леса. Собака, бежавшая рядом с Костелу, настороженно подняла уши. Из чащи леса выскочила на тропинку дикая коза. На мгновенье она замерла на месте, вытянув тонкую длинную шею, потом скрылась в чаще леса, так же быстро, как и появилась.

— Какая красавица! — с восхищением проговорил Василий.

— Не будь впереди меня Костелу, я бы убил ее, — сказал Кочубей.

— Жалко, уж больно хороша, — отозвался Колосков.

Когда перевалили через гору, Кочубей предложил:

— Давайте разойдемся, здесь трава густая: дичи, наверное, будет много.

Охотники согласились. Яков и Кочубей свернули влево. Пылаев, Костелу и остальные охотники пошли вправо. Проходя мимо круто нависших скал, Яков увидел родник и жадно припал к нему. Вдруг под ногами качнулась земля, все задрожало. Колосков невольно присел. «Землетрясение», — мелькнула мысль. И он рванулся в сторону, подальше от скал. С высокой скалы посыпалась груда камней, и тотчас же раздался крик. Яков кинулся в ту сторону. Под скалой лежал окровавленный Василий. Недалеко от него лежала придавленная камнями мертвая собака, Костелу нигде не было видно. «Неужели погиб?» — подумал Колосков, приподнимая Василия.

Еще продолжали падать мелкие камни. Они, как мячики, катились вниз, следом за ними, шурша, сыпалась земля. Яков укрыл в надежном месте раненого и торопливо сказал:

— Потерпи, я сейчас.

К месту происшествия подбежали остальные охотники.

— Что случилось?

Подошли Кочубей и побледневший Костелу. Василий, увидев румына целым и невредимым, улыбнулся. Кочубей бросился к Пылаеву и стал разрезать на его ногах сапоги.

— Не волнуйся, штурман, жив. Меня, брат, можно только покалечить, — шутливо проговорил Василий.

— Сейчас окажем тебе первую помощь и отправим в ближайший госпиталь.

Колосков поспешно снял с себя комбинезон и положил под голову Пылаева.

— Терпи, охотник.

— Яков, — тихо отозвался Василий, — ты напрасно из-за меня пошел на риск, — и, закусив посиневшие от боли губы, сдержал стон.

— Ты молчи, — проговорил Колосков. — Все будет хорошо.

— Обидно, первый раз на охоте… — вздохнул Пылаев. — Невезучий я.

Охотники сняли с ружей ремни и стали мастерить походные носилки для раненого.

* * *

Уложив чемоданы, Яков присел отдохнуть. Итак, через несколько дней в путь-дорожку. Вчера не успел приехать с охоты, как вызвал командир полка и прочел телефонограмму.

Колосков во главе группы летного состава должен был срочно ехать в командировку, получать новую авиационную технику. Полковник разрешил Колоскову заехать к отцу.

Резко зазвенел телефонный звонок. Колосков от неожиданности вздрогнул, поспешно взял трубку. Дежурный по полку сообщил: в гарнизоне объявлена боевая тревога.

Яков взял походный чемоданчик и выбежал во двор.

Со стороны штаба ветер доносил гулкие удары в рельс, протяжный и резкий вой сирены. По шоссе спешили летчики, штурманы, техники.

У аллеи, ведущей к штабным воротам, Колоскова нагнала легковая машина. Шофер дал протяжный сигнал и затормозил:

— Садись, Яков Степанович, — предложил Дружинин.

Им припомнился 1941-й. Тревожный гул сирен, война… Что ж, такова их судьба военная. В любой момент может быть отдан приказ: «В бой!» И они всегда готовы.

Возле полкового командного пункта машина остановилась. Колосков вышел первым.

— Гриша, ты сегодня заедешь к Пылаеву? — спросил он.

— Обязательно. Я ему путевку в дом отдыха достал.

— Передай привет от меня.

— Хорошо.

Яков подошел к своей стоянке. К самолету уже были подвешены бомбы. Техники расчехлили моторы.

— Товарищ гвардии майор, самолеты готовы к боевому вылету, — доложил инженер эскадрильи Исаев.

— Молодцы, ребята, первая эскадрилья первой вылетает.

…Когда объявили тревогу, в лазарете проснулись все больные. Василий на костылях подошел к окну, распахнул его. С аэродрома доносился гул работающих моторов. Летчик возбужденно провел ладонью по лицу.

— Смотрите, самолеты уже готовы к вылету, — он тяжело вздохнул, — сейчас пойдут на взлет, а моя машина зачехлена…

В палату вошла Лида, следом за ней Костелу, в руках которого был небольшой кожаный чемодан.

— Вася, уезжаю на курсы в Бухарест. Пришел попрощаться.

— Вот это здорово! — проговорил Василий и, обращаясь к жене, воскликнул: — Лида, скорее лечи! Летать желаю! Работать хочу!

Вверху в первых лучах восходящего солнца гордо и величественно проплывали эскадрильи самолетов.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Наступила весна. Буйно распускалась листва на деревьях, в воздухе пахло молодой травой. По оврагам журчали торопливые ручьи. В один из апрельских дней на землю упали первые капли теплого дождя. К вечеру небо не очистилось, лишь далеко над морем алела узкая полоска заката.

В этот апрельский вечер гвардии старший сержант Петр Репин распрощался с частью. Несколько дней тому назад его вызвали в штаб и сообщили о демобилизации.

Перед отъездом он зашел к Лидии Ивановне Пылаевой. Она знала, что Репину разрешили заехать повидаться с ее мужем, который отдыхал на берегу Черного моря в Кармен-Сильве, и приготовила Василию письмо и небольшую посылку.

— Счастливый вы, едете на Родину, Петя, — говорила Лидия Ивановна, ласково оглядывая открытое смуглое лицо, непокорный чуб, выбившийся из-под пилотки, и широкоплечую статную фигуру Репина.

— Правда, Лидия Ивановна. Словно крылья за плечами у меня. Но и с товарищами жаль расставаться. Как родные, они мне.

— Напишите нам обо всем, Петя. А мужу передайте, чтобы отдыхал спокойно.

— Обязательно передам.

Пылаева энергично пожала протянутую ей руку и тут только заметила затаенную грусть в глазах старшего сержанта. И еще ей показалось, что Репин хотел чем-то поделиться с ней, но раздумал. Сдержанная по натуре, Лидия Ивановна не стала расспрашивать Петра, еще раз ободряюще улыбнулась, и они расстались.

Вскоре Репин был уже на вокзале. Друзья не провожали его. Вот уже вторую неделю полк участвовал в учениях. Зато на перроне ждала Репина высокая красивая девушка. Черные глаза ее были полны слез.

Репин встретился с Аникой в прошлом году, когда наши воинские части помогали румынам рыть водоем в долине, и после этого тайком стал ходить к ней на свидания. Об этом ему и хотелось рассказать сегодня Лидии Ивановне, но он постеснялся.

— Почему ты, любимый мой, уезжаешь один? На свою беду я угощала тебя виноградом, — нежно выговаривала ему Аника.

— Ласточка моя, да я готов в чемодане тебя до Белоруссии нести. Но нельзя, пойми, не открыта еще граница, не могу сейчас взять тебя с собой. Вот получим разрешение, тогда приеду.

Девушка, всхлипывая, положила голову ему на плечо:

— Я люблю и свой и твой народ. Так почему же для таких, как я, существует граница, закрыт доступ к вам, в Россию? Не любишь меня, вот и не берешь, — у нее сердито сверкнули глаза. — Или мои руки не привыкли к труду? Или не пара я тебе? Или другая дома тебя ждет?

— Да что ты! Ну зачем так! — воскликнул Репин. — Мои глаза только одну Анику и приметили. Нет у меня другой…

Шурша колесами, подошел поезд. Через минуту он тронулся. Петр на ходу вскочил на подножку, поставил чемодан в тамбур и, держась одной рукой за поручни, неотрывно смотрел на девушку.

— В Москву заезжай, пусть поскорее разрешение дадут, — кричала Аника. — Ради всего святого, приезжай к нам. Буду ждать тебя всю жизнь.

— Приеду! Скоро будем вместе! — Репин взмахнул рукой.

Поезд ускорил ход, и через несколько минут Анику не стало видно.

Репин вошел в вагон, занял свободное место у окна и задумался. Было о чем задуматься… Аника не выходила у него из головы. Да, хорошая девушка встретилась ему на пути. О такой именно мечтал. Он вспомнил первые встречи…

На второй день после работы в долине Репин приехал в село, где жила Аника, они встретились в саду. Она стояла в стороне, настороженно поглядывала на Петра. При расставании старший сержант вдруг шагнул к ней, попытался по-солдатски обнять и поцеловать девушку. Но Аника гневно посмотрела ему в глаза, будто прожгла насквозь, и оттолкнула Репина.

— Так нельзя, — тихо проговорила она. — С хорошими мыслями приезжай, рада буду.

И только в следующий выходной день, когда Репин сам напросился поехать к реке за песком для дорожек, они встретились вновь.

Петро торопился скорее загрузить машину и заехать к Анике, но девушка пришла сама.

Увидев Анику, Репин обрадовался, подошел к ней.

— Пришла, а я думал заехать. Тянет, полюбил тебя… — и обнял ее. На сей раз Аника ответила на его поцелуй.

Всплыла в памяти и последняя встреча. Они долго сидели на берегу реки. Солнце уже давно зашло за горы, стало прохладно. Густой туман медленно поднимался над быстрой рекой. Аника с грустью сказала:

— Ты скоро уезжаешь? Эх, Петр, Петр, зачем ты не румын… — и вдруг тихо заплакала.

— Да ты что?.. — растерянно спросил он. — Разве русский не может любить, или будет плохим мужем? Для меня ты, Аника, всё, я тебя на всю жизнь люблю. Приеду, жди меня.

— Голубь мой! Я готова ждать сто лет, с тобой хоть на край света пойду…

И когда стемнело, они пошли по берегу к селу.

— На вот мой адрес, а завтра приходи провожать, — взволнованно проговорил Репин.

Аника помолчала с минуту.

— Я так верю, а бумагу не надо мне, тебя буду ждать. — Она медленно рвала продолговатый листок и бросала клочки бумаги в реку.

Они пушинками опускались на воду и, подхваченные течением, уплывали.

Петро проводил девушку домой и только утром вернулся в свою часть.

«Свадьбу сыграем по-нашему, по-комсомольски, — думал он. — Приглашу из Кабарды Шеганцукова, а может, к этому времени и полк перелетит на Родину, позову своих командиров. Эх, и заживем… Пойдут дети… Сына назову по-русски, дочь по-румынски…

От железнодорожного вокзала Констанцы, где Репин сошел с поезда, по берегу моря шла асфальтированная дорога. По сторонам росли абрикосы и черешни, осыпанные нежно-розовыми и белыми цветами. Между деревьями высились железные столбы, от которых тянулось множество проводов. На них стайками сидели ласточки.

Репин широким солдатским шагом уходил все дальше от города к морю, вполголоса напевая:

Где же вы теперь, Друзья однополчане, Боевые спутники мои?

Пройдя с полкилометра, Петр остановился в надежде, не подвезет ли кто-нибудь. Поставил у обочины дороги чемодан, огляделся. Хорошо! Тишина кругом… Теплый ветер обжигает лицо. Сквозь поредевшие облака ярко светит солнце. Море притихло, словно уснуло под теплыми лучами.

Если ты случайно не женатый, Ты, дружок, нисколько не тужи, Здесь у нас в районе, песнями богатом, Девушки уж больно хороши…

Петр улыбнулся и вслух подумал:

— Аника, милая Аника, — украдкой поглядел по сторонам: не подслушивает ли кто. И еще громче: — Устроюсь и на следующий год приеду.

Шоссе было пустынно. Репин пошел дальше. Блестящая дорога убегала вперед и где-то пропадала. Вдалеке на горизонте показался черный дымок — по спокойной глади моря плыл пассажирский пароход.

Через несколько часов Репин встретится со своим командиром, гвардии капитаном Пылаевым.

А утром бухарестским поездом он уедет в Яссы. Потом в Белоруссию, а потом к Шеганцукову, который в письмах звал его в гости. Здорово!

Петр перехватил чемодан другой рукой и вдруг остановился, услышав знакомый шум двигателей. Высоко в небе со стороны города летела девятка бомбардировщиков, их сопровождали истребители. Проплыли последние звенья, а он, как зачарованный, все стоял и смотрел им вслед. Чуть повыше ураганным ветром пронеслись реактивные самолеты, оставив позади себя белые, ровные, как стрелы, дорожки. «Самолеты нашей эскадрильи. Нет, не забыть мне авиацию», — подумал Репин. Сзади послышался шум мотора. Он оглянулся и увидел приближавшуюся легковую машину.

Посигналив, шофер открыл дверцу.

— Садитесь, домну сержант. — Из машины вылез черноволосый, с бритым круглым лицом и короткой шеей человек. Было что-то неприятное, заискивающее в том, как он низко поклонился, пухлой рукой приподняв шляпу. Репин узнал Татулеску — «короля керосина».

— Как это вы попали сюда? — спросил Петр, не решаясь сесть в машину.

— У брата в Констанце Гостил, а сейчас вот к другу едем в Кармен-Сильву. Вы к капитану, а потом в Россию? — спросил Татулеску, шире раскрывая дверцу и пристально разглядывая старшего сержанта маленькими черными глазами.

«Откуда он знает?» — подумал Репин и тут же вспомнил. В воскресенье по приказанию старшины он ходил в город за сапожным кремом и там встретил знакомого румына, который работал у Татулеску, ему и рассказал о своем отъезде. «Эх, язык мой — враг мой», — подумал Репин и решил отказаться от приглашения.

— Чего мы стоим? Садитесь, товарищ. Подвезем, — на чистом русском языке проговорил шофер. — Я из военного дома отдыха. Ездил в штаб, отдыхающего Пылаева знаю.

— Поехали, — сразу решил Репин. Он проворно влез в машину, сел рядом с шофером, резко захлопнул за собой дверцу. Опершись о спинку сиденья, с удовольствием вытянул ноги. Вот повезло! Через несколько минут он будет в доме отдыха, а вечером успеет на вокзал.

— Значит, домой едете? — спросил шофер.

— Да. Как ни хорошо в гостях, а дома лучше. Побуду в родных краях, людей посмотрю, себя покажу, — шутливо ответил Репин. — Ну, а главное, конечно, работа. В армии к технике приучили, хочу, на машинно-тракторной станции силенки испробовать.

— Значит, по колхозным делам пойдете? — спросил Татулеску.

— Там сейчас главный фронт, и потом, люблю землю, она для нас — мать-кормилица. Будет вдоволь хлеба, и жизнь веселее пойдет.

— Вы правы. Я тоже по земле скучаю, — шофер повернулся к Репину. Петр обратил внимание на его веснущатое лицо, короткий нос, крепкий, решительный подбородок. — У нас теперь в Белоруссии благодать, — продолжал шофер. — Вчера мне пообещали — с первой очередью домой. Поеду к себе в Гродно. Надоело скитаться…

— Значит, земляки! — радостно воскликнул Репин. — Я тоже из Белоруссии. Только там у меня никого из родных не осталось. Был дедушка, и того проклятые фашисты погубили.

Он помрачнел, замолк. Машина свернула на ровную проселочную дорогу и, легко покачиваясь, побежала мимо кустов.

«Король керосина» кивнул головой шоферу. Погруженный в раздумье, Репин ничего не заметил. Внезапно сильный удар обрушился на него.

В глазах старшего сержанта на мгновение вспыхнуло огненное пламя и погасло.

— Ах ты!.. — крикнул он и в бессилии опустился на сиденье.

Последнее, что увидел Репин, теряя сознание, было искаженное злобой лицо Татулеску и занесенная для удара рука с зажатым в ней тяжелым пистолетом. Промелькнуло перед глазами побледневшее, тоже ожесточенное лицо шофера, потом все закружилось перед ним, и он провалился в пустоту…

Татулеску обтер окровавленную рукоятку пистолета и поспешно сунул его в карман. На жирном лице выступили, как чечевичные зерна, капли пота.

— Жив? — шепотом спросил шофер.

— Кончается. А крепкий, как дуб, — ответил Татулеску. — Ну, хорошо, сворачивай в кусты.

Машина остановилась в густых зарослях недалеко от берега. Шофер вылез первым, огляделся, потом вытащил из машины Репина, отстегнул ордена, обшарил карманы. Волоком подтащил убитого к обрыву, привязал к ногам ему увесистый камень и сбросил в море. Секунду постоял в нерешительности. Еще раз оглянулся по сторонам. Кругом было тихо и безлюдно. Лишь чайки носились над морем, касаясь грудью воды и жалобно крича, словно оплакивали погибшего.

Шофер поспешил к машине. Дрожащими руками развернул пачку документов.

— Справка об окончании ШМАС. Что-то непонятно, — проговорил он.

— Разве вас этому не обучали? — строго спросил Татулеску.

— Нет.

— Надо знать: ШМАС — это школа младших авиационных специалистов. Вчера мы не успели поговорить подробно, вы приехали поздно. Где обучались?

— В Мюнхене, на авиационном отделении.

— Летать научились?

— Летал самостоятельно.

— Что там дальше?

— Служебная и комсомольская характеристика, документы убитого, — перечислял шофер. — Похвальная грамота. Смотрите, — он показал румыну красиво оформленный лист.

— Прочтите, за что он награжден.

Шофер торопливо прочитал:

— «За успехи в боевой и политической учебе и безупречную службу в рядах Советской Армии награждаю Вас настоящим похвальным листом. Выражаю уверенность, что Вы и впредь будете служить примером добросовестного исполнения своего патриотического долга перед нашей великой Родиной — Союзом Советских Социалистических Республик. Командир части гвардии полковник Зорин». Расписался другой.

— Хороню. Спрячьте все это подальше, пригодится. Значит, у вас есть теперь и деньги и документы, с которыми везде хорошо встретят. Сфотографируйтесь и зайдите к Трояну Мушатеску. Он большой специалист по документам. Сейчас расстанемся. В Яссах ни с кем не знакомьтесь, держитесь в стороне. Тревожить будем редко. Связь держать только со мной или с Трояну Мушатеску. Ясно, пан Пашкевич?

— Да, но…

— Оборудование вам сбросим. Запомните, каждый месяц, десятого, начиная с нового года, вас будет поджидать охотник в платановом ущелье, в развалинах монастыря. Не вздумайте бездействовать.

— Русских я больше вашего ненавижу!

— Отца убили батраки? — спросил Татулеску.

— Так точно. Он работал сотрудником санационной полиции {[3]}. В Западной Белоруссии имели свой хутор, была земля, озеро. Пятьдесят душ работали на нас. В день присоединения к России мы с матерью уехали в Краков.

Ну, а дальше сами знаете. В войну с немцами вернулся к себе домой. В 1943 году меня отправили в Нейссе. Как видите, напрасно предупреждаете… — шофер внимательно посмотрел на Татулеску, а про себя подумал: «Тебя бы послать в Россию».

— Постарайтесь завести знакомство с Константиновым, через него устроитесь на квартиру. Он живет недалеко от военного городка училища, работает начальником отдела кадров на радиозаводе, о котором мы вчера говорили. Предлогом к знакомству послужит фотография его деда. При передаче не забудьте, как мы условились, вручить ему ружье и деньги от деда. Мы с вами живем в такое время, когда за деньги можно все купить и продать. Скажите, что деда вы встретили в советском секторе Берлина, а он узнал адрес внука из разговоров летчиков — выпускников училища.

— Кто же он, немец?

— Да, немец. Жил долгое время в Энгельсе, был арестован и сослан, в 1946 году умер в Архангельске. Будьте осторожны, смотрите сами, как лучше использовать Константинова. Нас также интересует многое: учеба, быт, техника, взаимоотношения солдат и офицеров Советской Армии. Присматривайтесь ко всему. Что ж, пан Пашкевич, пожелаю успеха.

Пашкевич взял чемодан и, не оглядываясь, пошел к шоссейной дороге.

— Не забудьте зайти к Трояну Мушатеску, — бросил вдогонку румын, провожая Пашкевича пристальным взглядом.

Такие, как Пашкевич, были самыми надежными людьми. Они прошли специальное обучение в команде смертников. Каждый из них умел убивать голыми руками, прятаться в болотах или снегах, обходить ловушки. Без промаха стрелять из любого оружия. Молчать на допросах. «Что ж, посмотрим, как с этим пойдет дело», — думал Татулеску, направляясь к машине.

* * *

Вторые сутки бушевало море. Вздыбленные непогодой, накатывались одна на другую волны.

Василий Пылаев сидел на высоком берегу и наблюдал за морем. Торопливо бежали черные тучи. Было зябко. Но гвардии капитан не уходил, он ждал Костелу. «Что-то не идет он долго. И Репин почему-то не заехал».

Послышались торопливые шаги. Пылаев обернулся.

— Наконец-то, — вскочил он и протянул подошедшему руку. — Я уже думал, что и ты уедешь, не повидав меня.

— Не мог бы я этого сделать, — ответил Костелу. Он был чем-то расстроен.

— Что с тобой, чего нос повесил?

— Сегодня утром отец со мной по телефону говорил.

— Ну и что же?

— Помнишь Василиу Патрашку? Вчера он выступал перед рабочими электростанции. Кто-то выстрелил из ружья в окно и тяжело его ранил.

— Жаль. Я его хорошо помню. У него и отца убили во время демонстрации у дворца Михая.

— Да, король Михай убил отца Патрашку, а его ублюдки, притаившись в Румынии, хотели убить и сына.

— Чего мы стоим? Присядем. Я вчера с тобой ни о чем и не поговорил, — Василий расстелил на камне шинель. Костелу сел.

— Некогда вчера было. Выступал перед рабочими, отдыхающими в санатории. Сегодня я в твоем распоряжении, а завтра — домой. Соскучился.

— Значит, учеба твоя позади?

— Да, партийные курсы много мне дали. Теперь за дело. Буду работать у себя в городе. А работы — по горло.

— Да, такие, как Татулеску, еще живы. Выстрел — дело их рук. С ними теперь труднее бороться: попрятались в щели. А скрытый враг всегда опаснее открытого.

— Справимся и с ними. Народ поможет, он уже раскусил предательскую политику этих партий. В прошлом году осенью я присутствовал в большом зале Бухарестского военного суда на процессе заговорщиков. На какую только подлость они не шли! Раньше в гестапо работали, потом на американцев. Готовили свержение нашего правительства. Заокеанские дельцы обещали сбросить им с самолетов оружие и солдат. Был составлен список нового правительства во главе с палачом румынского народа генералом Радеску, бежавшим в США. Ну и провалились их планы. Так и сейчас, и всегда будет. Правда?

— А как же иначе. Только так.

Друзья замолчали, прислушиваясь к гулу катившихся волн. То, о чем они говорили, глубоко волновало обоих. После ссылки короля Михая из пределов Румынии положение в стране оставалось напряженным. Враги совершали диверсии на заводах, убивали из-за угла людей, преданных народному правительству, пытались спровоцировать иностранную интервенцию. Но запугать народ было нельзя. Он смело шел своей дорогой.

— Мы строим новую жизнь, — снова горячо заговорил Костелу. — А почему к нам тянутся подлые руки врагов, мы хорошо знаем. В нашей стране все есть: нефть, уголь, железо, медь. Наша земля плодородна. Но как нельзя успокоить разбушевавшееся море, так никому не удастся вернуть старые времена. Народ сам выбрал новый путь. И нет такой силы в мире, чтобы свернуть нас с этого пути. Ну, а если… — он немного помолчал. — Вы всегда поможете нам.

— Безусловно, Костелу, — ответил Василий. — У нас с вами одна цель, и одни и те же враги.

— Румынский народ любит своих друзей, любит и свою родину, — продолжал Костелу. — Он хорошо знает: кто не найдет счастья в своей народной стране, тот никогда не найдет его во всем мире.

— Да, ты прав, — согласился Пылаев и попросил: — угощай сигаретой, у меня папиросы кончились. Жена должна была послать с Репиным, но почему-то Петр не приехал. Пойдем, пора. Переночуешь у нас, а завтра уедешь.

Они не спеша поднялись и через несколько минут вошли в узкую улицу курортного местечка Кармен-Сильва. Здесь было тихо. Защищенные деревьями от моря одноэтажные дома отдыха утопали в цветущих садах.

Земля белела лепестками, словно пушистыми снежинками.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Вечерело. Бомбардировщики, закрытые чехлами, стояли в два ряда: с левой стороны поршневые, с правой — реактивные. Они еще не остыли после полета, и от нагретых двигателей струилась теплота. Было тихо и безлюдно, а недавно здесь бегали люди, раздавались команды, звенели, врезаясь в воздух, пропеллеры и, поднимая облака пыли, взлетали самолеты, мощные керосинозаправщики сновали по стоянке, еле успевая подвозить горючее прожорливым машинам.

Командир эскадрильи майор Колосков отпустил весь личный состав в город, оставив лишь командиров звеньев и штурманов. Настроение у командира эскадрильи было невеселое.

Несколько часов тому назад закончились летные ученья. Первая эскадрилья, считавшаяся лучшей в соединении и успешно осваивавшая новую авиационную технику, выполнила бомбометания только на посредственно, тогда как эскадрилья, летавшая на поршневых бомбардировщиках, отбомбилась отлично.

Яков Колосков, как ведущий, точно пролетел по треугольному маршруту, вывел эскадрилью на цель. Но перед самым бомбометанием его «сбили». С наземной станции посредник передал приказание: «У гвардии майора Колоскова самолет подбит, дальше полет продолжать не может». Колосков передал команду своему заместителю и штурману первого звена, а сам, снизившись, вышел из строя.

А теперь вот сидел Колосков вместе с командирами звеньев и штурманами и думал думы нелегкие. Он оглядел угрюмые лица своих подчиненных.

— Я вас задержал для того, чтобы выяснить, почему мы плохо отбомбились. Прошу высказаться.

— Разрешите, товарищ гвардии майор, — встал штурман звена лейтенант Смирнов.

— Пожалуйста, да вы сидите.

— По-моему, причина в том, что мы не привыкли, не научились поражать цель с первого захода.

— Вот-вот, и я такого мнения, — подхватил командир звена старший лейтенант Никитин. — На полигоне прогуливаемся, как по проспекту. За три года наши штурманы хорошо изучили его, задание всегда выполняют. Привыкли к ориентирам, для расчета зачастую брали один и тот же ветер, одну и ту же высоту, частенько одно направление захода. А здесь другие условия, незнакомая местность, а тут еще сверху истребители «противника» бьют из фотокинопулеметов, вот и получилось — трах, бах и — мимо.

«Выходит, виноват я, — подумал Колосков. — Обстановка приблизилась к фронтовой, и результаты хуже. Забыли истину: чем тяжелее в учебе, тем легче в бою».

— Если, по-вашему, дело только в этом, почему же тогда наши экипажи не выполнили стрельбы из фотокинопулеметов? — спросил он.

Все молчали. Воздушные стрелки, радисты были подобраны хорошие, всегда стреляли точно.

— Что ж, можете идти на отдых. Завтра соберем весь личный состав и подробно обсудим.

Все ушли, кроме старшего лейтенанта Снегова.

— Товарищ гвардии майор, стоит ли так расстраиваться. Конечно, если бы мы с вами бомбили, уверен — бомбы все попали бы в цель.

— Так почему же ведомые бомбят хуже? — воскликнул Колосков. — Советую, Евгений Никифорович, сходить в соседнюю часть, у них там славится как отличный бомбардировщик штурман одного звена, посоветуйтесь с ним.

— Неудобно, товарищ командир…

— Учиться не позор, а необходимость. Расскажите ему о нашем бомбометании.

Увидев торопливо подходившего к ним незнакомого офицера, Колосков замолчал. Лейтенант был среднего роста, худощавый, с приятным, открытым лицом. Четко подойдя к сидящим, он спросил:

— Товарищи офицеры, скажите, как мне найти командира вашей эскадрильи?

— Я командир, — ответил Колосков, с интересом рассматривая лейтенанта. Китель без единой морщинки, хромовые сапоги начищены до зеркального блеска «Сразу видно, только из училища», — решил он.

— Товарищ гвардии майор, лейтенант Гордеев после окончания училища прибыл в ваше распоряжение для прохождения дальнейшей службы, — представился лейтенант.

— Здравствуйте, товарищ лейтенант.

— Здравствуйте, товарищ гвардии майор.

— Какое училище окончили?

— Краснознаменное имени Ленина, товарищ гвардии майор.

— Хорошее училище.

— Так точно.

— В армии давно?

— С 1946 года.

— Комсомолец?

— Да.

— Взыскания имели?

— Нет, только благодарности.

— Женаты?

— Не успел, — Гордеев улыбнулся.

— На реактивных пришлось летать?

— Нашей эскадрилье повезло. Остальные не успели. В училище только начали осваивать их.

— Вы один в нашу часть прибыли?

— Шесть человек нас, все из одного училища. В вашу эскадрилью начальник штаба меня одного направил.

— Так, так. Ну, а летать любите?

— Очень. У меня отец полярным летчиком был. Погиб в 1939 году на севере. Еще тогда решил — буду, как он. Летное училище окончил по первому разряду.

— Будете летать в звене старшего лейтенанта Никитина. Нагрузка большая, выдержите?

— Конечно, товарищ командир.

— Хорошо, — добродушно улыбнулся молодому летчику Колосков. — Идите, устраивайтесь. Завтра подробно поговорим.

— Разрешите идти?

— Да.

Лейтенант повернулся кругом и, четко печатая шаг, пошел. Но не успел он сделать несколько шагов, как услышал голос штурмана:

— Наш самолет не для него, руки слабоваты.

— Трудно будет, — согласился командир эскадрильи и подумал: «Мал ростом, цыпленок».

Гордеев внезапно остановился. Эти слова больно задели его, и все же он сдержался, пошел, не оглядываясь.

Прямо с аэродрома Колосков зашел к Пылаеву, чтобы поздравить друга с назначением на должность командира эскадрильи. Но на дверях квартиры Пылаевых висел замок, и Колосков направился в городок, но его окликнул штурман Морозов.

— На беду свою послушал вас, товарищ майор, — сказал Яков.

— В чем дело?

— Воздушный стрелок, рекомендованный вами, Цимбал, не выполнил стрельбы из фотокинопулемета.

— В следующем полете исправится. Надо ему помочь. Ведь, сами посудите, он до этого в течение четырех месяцев выполнял стрельбы.

— Ну да, это когда стреляли по конусам, буксируемым поршневыми самолетами, а тут цель, летевшая в три раза быстрее — Цимбал дело свое любит и при вашей помощи многого достигнет. Он уже мне рассказывал и подал одну дельную мысль. Говорит, учили все время стрелять по конусам с одной скорости, а истребители летают с другой, попробуй сразу попади, это упрощенчество. Я вас очень прошу, помогите ему.

— И чего вы так за этого Цимбала хлопочете?

— Я обязан ему жизнью. До прихода в эту часть я воевал на Кубани. В 1943 году наш самолет ночью сбили возле Славянской. Летчик погиб, я был тяжело ранен в живот и в ногу. Ползком добрался до цыганского табора. Меня нашел Куприян Цимбал. Вместе с матерью прятал от немцев в камышах, в таборе. Я с ними кочевал больше двух месяцев. Там я и полюбил Цимбала, ему тогда было около пятнадцати лет. Такой славный, очень душевный паренек. После войны Цимбал ушел из табора и приехал к моим родным. Отец у меня учитель. Он помог ему устроиться на работу, учил его. Вот уже год, как Куприян в армии, при моем содействии попал в авиацию, к нам в часть. А ведь сами знаете — «сделав добро, худа не ждут».

— Да, тогда стоит с ним повозиться, — Колосков с интересом взглянул на штурмана: — Вы об этом никогда не говорили.

— Не спрашивали, а самому как-то неудобно. Колосков вспомнил, как в прошлом году к нему в эскадрилью пришел рядовой Цимбал. В руках — гитара.

— Пополнение, товарищ гвардии майор, — весело доложил он и тут же осекся, добавил: — На должность воздушного стрелка-радиста рядовой Цимбал прибыл в ваше распоряжение.

— Почему без вещей? — спросил Колосков, с любопытством разглядывая смуглолицего солдата.

— Ничего не имею. Живу на готовом, на государственном довольствии. Народ меня обувает, одевает, кормит и жалование платит, как при коммунизме, — живо ответил тот.

Нет, Яков, ты еще часто неправ бываешь по отношению к людям, судьба которых зависит и от тебя. Ведь должен был понять, почувствовать — интересный парень этот Цимбал. На других не похож? Труднее, недисциплинированней? А тебе надо, чтобы все было гладко да просто, да легко. Вот и повозись с человеком, помоги ему. А не обрушивайся при первой же неудаче. А как ты Гордеева встретил? Какое дело лейтенанту до твоего настроения, до твоих огорчений? «Цыпленок», — вспомнил Колосков и поморщился. А может, цыпленок этот через год-другой и тебя за пояс заткнет. Так-то, товарищ гвардии майор.

* * *

В зрительном зале тихо. На сцене за столом, покрытым зеленым бархатом, сидит начальник штаба гвардии подполковник Руденко, возле развешанных схем — штурман части Морозов.

— Командир полка, — сказал Руденко, — поручил мне разобрать, как отбомбилась первая эскадрилья на учении. Прошу, товарищ гвардии майор, — обратился он к Морозову.

— Последнее бомбометание эскадрильи происходило в особых условиях, — начал Морозов. — Перед ведущим командиром эскадрильи майором Колосковым стояла задача сбросить бомбы на вражеский аэродром. Но посредник перед целью вывел из игры ведущий самолет — командира и штурмана эскадрильи. Приняв команду, заместитель не справился со своей задачей. Его штурман сделал неправильно расчеты, и бомбы не попали в цель.

Очевидно, наша передовая эскадрилья отлично бомбит только на полигоне, — продолжал Морозов. — Плохо это. Придется многое пересмотреть.

Колосков сидел весь красный от стыда. Если бы его эскадрилья не подкачала, часть получила бы отличную оценку.

— Я много говорить не буду, — начал свое выступление начальник штаба Руденко. — Успешное выполнение задания зависит не только от летчиков и штурманов, но также и от всех членов экипажа. У нас же, к сожалению, воздушные стрелки-радисты подготовлены плохо: три экипажа, стрелявшие из фотокинопулеметов, не выполнили задания. Плохо вы, гвардии майор Колосков, подобрали стрелков!

— Стрелки не виноваты, — возразил Колосков.

— Старая песня, — ответил Руденко. — Кто же тогда виноват?

— Мы виноваты, товарищ гвардии подполковник. — Мы учили их стрелять с реактивных самолетов по конусам, буксируемым поршневыми самолетами со скоростью 300 километров. А здесь им пришлось стрелять по цели со скоростью 800 километров в час.

— Вы хорошо знаете, что наши конусы буксировать реактивными самолетами нельзя, рвутся, — сердито проговорил начальник штаба. — Что же вы предлагаете?

— Надо создать вместо конуса цель в виде планера, который выдержит любую скорость.

— Лучше готовьте воздушных стрелков-радистов, товарищ Колосков, и не мудрите.

Руденко хотел объявить перерыв, но в зал вошли командир и заместитель по политчасти.

— Товарищи офицеры! — подал команду начальник штаба. Он поспешно сошел со сцены и доложил Зорину: — Товарищ гвардии полковник! Руководящий офицерский состав собран по вашему приказанию.

— Товарищи офицеры! — обратился к собравшимся Зорин. — Сейчас получен приказ. Наша часть перебазируется на Родину. — Радостный шепот побежал по рядам. Наконец-то! — С завтрашнего дня техническому составу готовить к перелету авиационную технику, — продолжал Зорин. — Летному составу приступить к изучению маршрута полета. Начальнику штаба приготовить приказ о перебазировании.

После совещания к Колоскову подошел Пылаев, и они вместе вышли из клуба.

— Почему не зашел? Мы с Лидой ждали.

— Перед совещанием забегал, но не застал вас…

— Приходи, потолкуем. Ведь давно не виделись.

— Да, действительно. Как ты отдохнул? Как самочувствие? Днями загляну. Как живешь-то?

Василий тяжело вздохнул.

— Ты что-то скрываешь от меня…

— Никому не хотел говорить, но тебе… Лида беспокоит меня. Несколько раз заставал ее в слезах. Она тайком достает из чемодана фотографии Николая, перебирает их и плачет…

— В чем же ты можешь обвинить Лиду? Николай — первая ее любовь… Знаешь что, Вася, Лиде ребенок нужен. Это многое изменит. А Николая ни она, ни мы с тобой никогда не забудем…

— Пойми меня правильно, Яша, — тихо заговорил Пылаев, — я ведь только с тобой поделился. Боюсь, что Лида только уважает меня, но не любит. Иногда в голову приходят такие мысли: а вдруг она из жалости стала моей женой. А меня жалеть нечего. Для меня лучше, если ты в глаза правду мне скажешь.

Они дошли до общежития эскадрильи, командиром которой был назначен Пылаев, и остановились.

— Брось ты, Лида не из таких. Любит она тебя, Вася, любит! И не мучай ты себя, — и после паузы: — Петра Репина хорошо проводили?

— Не знаю, я в то время был уже в доме отдыха.

— Жаль, не повидался я с Петром.

— Да, жаль… — ответил Пылаев и подумал в который уже раз: «Почему он не заехал? Почему?»

Из больших открытых окон казармы донеслась команда старшины: «Смирно». Шла вечерняя поверка. «Гвардии старший лейтенант Назаров…» «Герой Советского Союза старший лейтенант Назаров пал смертью храбрых в бою за свободу и независимость нашей Родины!»

Да, не только они, друзья Назарова, но и весь народ не забудет героя. Всех своих героев…

Утром после построения Пылаев объявил приказ о своем назначении на должность командира эскадрильи, попросил офицеров задержаться, а солдат и сержантов отправил на аэродром.

— От вас зависит успех в работе, — начал он. — Наша эскадрилья за последнее время ни разу не выходила в передовые. Вина общая. Я, как заместитель, и ваш командир эскадрильи, уехавший на курсы, много говорили о выполнении обязанностей, но плохо их выполняли… Учебный год мы начали неудачно. Прошло несколько месяцев, а уже наложено взыскание на рядового Середу за пьянство. Плохо готовит самолеты к полетам младший сержант Павлюченко. Из-за него экипаж не выполнил задание. Так дальше продолжаться не может. Меньше уговоров, больше требований. Не давать поблажки провинившимся. С приездом на новое место базирования приготовьте мне списки солдат и сержантов, которые нарушали дисциплину. Постараюсь убрать их. А теперь за работу. Вопросы есть? — спросил Пылаев.

Все растерянно молчали.

— Нет? Хорошо. Тогда штурманы — в распоряжение гвардии капитана Кочубея, летчики, и техники — на аэродром!

Пылаев почувствовал, что разговором подчиненные его недовольны. Почему же?

— Вася, постой, — обратился к нему Кочубей.

— Я вам не Вася, а командир эскадрильи, и у меня есть звание, — резко оборвал Пылаев штурмана.

— Виноват, товарищ гвардии капитан, — опешил тот и отошел от командира. «Странно, — думал он, — что на него нашло. Или новая метла по-новому, метет. Ведь ничего он не добьется такими методами».

Пылаев решил, что с первых же дней командования заставит подчиненных беспрекословно выполнять все требования. Ему казалось, что дружеские взаимоотношения, которые сложились у него с офицерами эскадрильи, будут мешать ему. «Надо забыть, что я Вася Пылаев. Я капитан, командир эскадрильи. Больше требовать, строже держать себя».

Кочубея глубоко обидела резкость Пылаева. С начала войны они служат в одной эскадрилье. Да разве он не знает, где можно назвать по имени? Нет, надо все-таки поговорить с Василием, пока он дров не наломал. Кочубей возвратился к Пылаеву.

— Ты чего убежал? — сказал Пылаев. — Говори, что хотел.

Кочубей ответил не сразу.

— Смотри, даже в одной фиалке и то разные лепестки, — протянул он Пылаеву цветок, сорванный только что в поле. — И в виноградной кисти не все одинаковые ягоды, не в одно время и вишни на дереве спеют. Так и в одном коллективе разные люди. Не сразу человек освобождается от старых привычек. А ты: наказать, разогнать!..

— Ты меня не понял, — воскликнул Пылаев. — Я же из хороших побуждений, пора ведь порядок наводить.

— Почему ты только плохое подметил в нашей эскадрилье? Разве мы не были примером для других? Почему не вспомнил то время, когда командиром эскадрильи был гвардии майор Дружинин? Разве не из нашей эскадрильи механик старшина Шеганцуков, портрет которого шесть лет не снимался с доски отличников? Штурман первого звена стал лучшим штурманом в дивизии. Этих ты не упомянул, только о нарушителях дисциплины говорил. Не с этого надо было начинать. Разве нельзя было посадить офицеров, да поговорить с ними по душам, а ты нас продержал в строю сорок минут…

— Мы солдаты, а не кисейные барышни. Усади, поговори…

— Ты подумай, Василий, а то оттолкнешь коллектив от себя. Пойми, не наказывать — воспитывать надо.

Офицеры замолчали, задумались. Впереди их за кустами орешника показалось железнодорожное полотно. Через несколько минут из-за поворота выскочила рапида, прошумела и скрылась между домами городской улицы.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Гвардии полковник Зорин просматривал письма, полученные в его отсутствие. Одно из них было написано крупным ровным почерком.

«Товарищ командир! К вам обращается ваш бывший подчиненный гвардии старшина Шеганцуков. Я, когда уходил в запас, дал вам слово, что буду работать по-гвардейски. Слово свое стараюсь держать. Работаю комбайнером в МТС. Меня здесь все так и зовут «гвардии комбайнер». Еще сообщаю вам, что Петро Репин за весь год прислал только одно письмо. Обещал приехать в отпуск и обманул. Здесь его ждали. Я-то уже заранее рассказал о его приезде. И что же получается? Форменный обман. На днях был в соседней МТС. Мы с ними соревнуемся. Встретил Константинова, помните? У нас был в полку младший лейтенант, которого в сорок первом году отправили в штрафной батальон. Сейчас он работает на радиозаводе в отделе кадров, однополчан своих не забывает. Передавайте мой наилучший привет гвардии подполковнику Пряхину и всем, кто еще не забыл Шеганцукова. Высылаю вам нашу газету, где пишут обо мне.

Ваш однополчанин старшина Шеганцуков X.».

«Сегодня же отвечу», — думал Зорин, пробегая газетную заметку, потом взял другое письмо. Оно было от сына. Несколько раз прочитал скупые строки. От волнения дрожали руки. Сын коротко сообщал о том, что сейчас он находится в лазарете, что опасность ему не угрожает и вскоре он опять будет летать. Отец положил письмо, с трудом поднялся.

Что же произошло? Авария самолета? Может, сын искалечен, а его, отца, успокаивает, не хочет написать правду? Надо сейчас же написать ему, пусть сообщит подробности. Запросить начальника училища. Он должен все знать.

Кто-то подошел к двери и постучал.

— Войдите!

Дверь медленно открылась. Вошла жена инженера Исаева, невысокого роста женщина, просто, но со вкусом одетая.

— Я к вам, Александр Николаевич, — проговорила она.

— Прошу, Евгения Сергеевна, садитесь.

Исаева нерешительно подошла к дивану, постояла в раздумье и несмело села, положив руки на колени.

— Товарищ полковник, к вам с просьбой. Дайте приказание выписать мне литер, я с эшелоном не поеду. Собираюсь к своим родным.

— А как же муж? Вы поссорились? — негромко спросил Зорин.

— Я никому не рассказывала… Считала это семейной тайной. Думала, с годами все уладится.

Исаева в замешательстве умолкла.

— Вы не волнуйтесь, Евгения Сергеевна. Я все сделаю, чтобы помочь вам.

— Трудно мне говорить об этом, но мой муж… страшно скуп. Особенно здесь, в Румынии, он со своей скупостью дошел до того, что стыдно говорить… — Исаева горько усмехнулась. — Он утром дает мне определенную сумму, а вечером я должна отчитаться… Сам на базар ходит…

— О вашем муже я был всегда хорошего мнения, — сказал Зорин. — Правда, еще на фронте замечалось, что он любил меняться вещами с подчиненными, скупать часы. Мы предупредили его, и он как будто исправился.

— Не все у него плохо, — продолжала Исаева. — Он не пьет, любит дочь. И все же тяжело мне с ним.

— Куда же он деньги девает? — спросил Зорин.

— Откладывает… На черный день… Я решила уехать к своим родным. Одумается, приедет за мной.

— Знаете, Евгения Сергеевна, не торопитесь, подумайте, у вас ребенок. Я обещаю помочь вам.

— Простите за беспокойство.

Вскоре после ухода Исаевой Зорин вызвал Колоскова.

— Яков Степанович, какого вы мнения об Исаеве?

Колоскова удивил такой вопрос. Чего это вдруг начальство интересуется инженером? Он ответил:

— Отлично выполняет свои служебные обязанности. Правда, за последнее время стал пассивно относиться к общественной работе, но мы его поправим. Другого инженера мне не надо.

Зорин усмехнулся, сбил карандашом с кончика папиросы пепел и проговорил:

— Не волнуйтесь, от вас его никто не думает забирать. А вот как у него в семье?

— Семья как семья. Живут как будто неплохо.

— К сожалению, это не так… — и командир части передал Колоскову содержание разговора с Исаевой.

— Не может быть, даже не верится! — воскликнул Колосков.

— Людей мы знаем плохо. Очень плохо… Завтра к десяти часам пришлите ко мне Исаева.

Когда Колосков пошел к выходу, Зорин остановил его.

— Яков Степанович, я давно хотел спросить вас, что нового слышно о судьбе жены старшего лейтенанта Банникова.

— Я дважды запрашивал Смоленск. Ответ один и тот же: в 1942 году их забрала немецкая комендатура, пропали без вести.

— Жаль… — тихо сказал полковник и опустил голову. «Вспомнил жену», — решил Колосков и тихо закрыл за собой дверь. Зорин долго не мог уснуть. Мысли его вновь и вновь возвращались к сыну…

* * *

Курсант учебного подразделения Виктор Зорин стоял возле самолета и внимательно слушал указания инструктора. Шлемофон у Виктора чуть сдвинут назад, лицо очень сосредоточенное. Еще бы, сегодня он впервые полетит самостоятельно в строю, ведомым в паре.

— В строю главное — внимание, — говорил старший лейтенант Кудрявцев. — Ведомому необходимо сохранять заданный интервал и дистанцию.

На старте взвилась ракета. Она описала огненную дугу и на несколько секунд осветила зеленое поле аэродрома, радиостанцию и развевающийся авиационный флаг. В ту же минуту на стоянке заработали моторы.

На высоте тысячи метров самолеты стали разворачиваться над долиной. Внизу виднелись дома и улицы города, широкой полоской блестела река. Внимательно следя за ведущим, Виктор прислушивался к командам инструктора. Вдруг он почувствовал резкий толчок, будто самолет уперся в стену, и сразу же увидел, как от самолета отделился винт и вместе с редуктором полетел вниз. Стремясь, насколько возможно, сохранить скорость, Виктор отдал ручку от себя и выключил зажигание. На землю понеслись тревожные сигналы: «Я 101, иду на вынужденную… Оторвался винт. Иду на вынужденную».

Внизу горы, до аэродрома далеко. Куда посадить самолет, как спасти себя и машину? Да, попал в переплет. И вдруг внизу возле самой реки Виктор увидел узкую, но длинную площадку.

— Правильно! Так держите, — услышал он ободряющие слова ведущего и повел самолет на посадку. У самой земли Виктор вырвал самолет из крутого планирования, левой рукой машинально отстегнул плечевые и поясные ремни и, не выпуская шасси, добрал ручку управления на себя. Истребитель коснулся земли фюзеляжем, пополз по траве и, развернувшись на девяносто градусов, остановился. Виктор всем корпусом подался вперед и ударился головой о приборную доску. Через несколько минут он оправился от удара и вылез из кабины. «Не надо было ремни расстегивать. Ведь говорили же, — подумал он, — легко отделался». Что ж, можно радоваться: самолет цел, сам он жив и здоров. Он помахал инструктору, который все время кружился над местом приземления самолета.

После полетов возле методического городка выстроился личный состав части. На щите был вывешен только что выпущенный боевой листок. Он призывал всех курсантов брать пример с Виктора Зорина, который не растерялся в минуту опасности, спас себя и машину.

Начальник штаба громко читал: «На высоте тысяча метров у самолета ЯК-П произошел обрыв винта с редуктором… За проявленное мужество наградить ценным подарком — именными часами и сфотографировать у развернутого знамени курсанта Зорина В. Летчику-инструктору… старшему лейтенанту Кудрявцеву А. И. за хорошее воспитание… объявить благодарность. Приказ объявить всему личному составу…»

Раздалась команда: «Вольно, разойдись!» — и к Виктору кинулись друзья, от души поздравляли его, восхищались его мужеством, смелостью и находчивостью. Зорин, смущенно улыбаясь, подошел к инструктору и сказал:

— Спасибо вам, товарищ старший лейтенант.

Кудрявцев положил на плечо Зорину свою крепкую ладонь.

— Молодец, из тебя выйдет настоящий летчик.

К инструктору подошел с иголочки одетый, подтянутый старший сержант с энергичным лицом, на котором особенно выделялся резко очерченный крепкий подбородок.

— Товарищ старший лейтенант, гвардии старший сержант сверхсрочной службы Репин прибыл в ваше распоряжение на должность механика самолета.

Виктор с любопытством посмотрел на нового механика. Заметив на груди две орденские планки, решил: «Фронтовик. Нам повезло».

— До этого где служили? — спросил Кудрявцев.

— В Румынии, в бомбардировочном полку.

— Самолет ЯК-11 — не бомбардировщик. Освоите?

— Самолет ЯК-11 отлично знаю. Да вы не беспокойтесь, товарищ старший лейтенант, не подведу.

— С жильем устроились?

— Так точно.

— Семья большая?

— Не женат, — механик улыбнулся.

— Мне разрешите идти? — проговорил Виктор.

— Пожалуйста, отдыхайте, товарищ Зорин.

Виктор уловил пристальный взгляд механика, дружески ему улыбнулся и ушел.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

В полку теперь разговоры об одном — о возвращении на Родину.

— Как, по твоему, аэродром наш далеко будет от города? — спросил Пылаев у своего штурмана, когда их самолет приземлился после очередного полета.

— Точно могу сказать — километрах в ста.

— Откуда знаешь?

— Мирон рассказывал. Там его родные.

— Жаль, далеко. Так хочется, чтобы театры рядом были, кино, библиотеки, — Пылаев вздохнул.

— Да ну, чего захотел, — усмехнулся Кочубей. — Все это дело второстепенное. Авиаторам — поле да воздушный простор…

— Одно другому не мешает, — Пылаев спрыгнул на землю и стал снимать комбинезон.

Самолет Колоскова зарулил на стоянку. Яков отошел от машины, стал поджидать молодого летчика Гордеева, которого он сегодня вводил в строй. Увидев Пылаева и Кочубея, крикнул:

— Не торопитесь, пойдем вместе!

Лейтенант Гордеев вышел из кабины и подошел к командиру эскадрильи:

— Разрешите выслушать замечания?

— Полетом доволен. Замечаний по технике пилотирования нет. Однако летчик в воздухе обязан не только управлять самолетом, но и за обстановкой следить. Вы же, товарищ лейтенант, не заметили встречного самолета.

— Надеялся, что он отвернет, пришлось с опозданием исправлять ошибку…

— Так нельзя. Летчик должен находить мгновенное и точное решение. Запомните это на всю жизнь.

— Буду помнить, товарищ гвардии майор!

После работы летчики, штурманы и техники направились домой. Колосков догнал товарищей, и они пошли в городок.

— Знаете, товарищи, что сегодня утром я обнаружил? — таинственно проговорил Пылаев.

— Что?

— Инженер Исаев прихватил с собой баллончик и положил его в заднюю кабину. Осталось шланг достать.

— Ну уж хватил! — оправдывался Исаев. — Не баллончик, а бензиновый бак.

— Запасаетесь, значит? — с иронией спросил Кочубей.

— В работе все пригодится, запасные части всегда технику нужны.

Поднявшись на высокую насыпь, они увидели колонну рабочих из железнодорожных мастерских.

— Куда это они? — спросил Кочубей.

— Очевидно, на митинг, нас провожать решили, — ответил Колосков.

— Тогда пошли быстрее, — воскликнул Пылаев.

Стадион был уже заполнен, а люди все шли и шли.

Командир полка открыл митинг.

— Товарищи рабочие, крестьяне и служащие! За три года, прожитые в Румынии, мы оценили вашу любовь и ласку, хорошее, честное отношение к нам — воинам Советской Армии. Мы крепко подружились с вами, и наша дружба скреплена навечно. Разрешите митинг по случаю проводов, считать открытым. Слово имеет представитель городского комитета рабочей партии товарищ Садояну.

Костелу снял шляпу и скомкал ее в руках. Он, видимо, очень волновался.

— Вы, представители великого свободолюбивого народа, очень помогли нам во всем. Мы идем по пути, проложенному советским народом. Я, румын, с глубокой радостью смотрю в будущее. Вижу, как шаг за шагом наш народ осуществляет вековую мечту — строительство новой жизни. Передайте советскому народу наше дружеское спасибо, наш привет. Да здравствует Советская Армия! Да здравствует великая дружба наших народов! Да здравствует Коммунистическая партия Советского Союза!..

Из толпы вышла пожилая румынка, держа на ладонях широкое полотенце с красивым узором. На полотенце лежали хлеб и две кисти винограда. Подойдя к командиру части, женщина проговорила:

— Я из села Фотшани. Жители поручили мне передать вам большое спасибо за помощь. В долине у нас теперь воды много. Зацвели сады. В этом году впервые снимаем виноград, и будет у нас всего вдоволь, и хлеба, и фруктов. Нашему народу, как и всем народам, нужен мир, а места под небом всем хватит. Но если нас затронут недобрые люди, мы просим вас прийти на помощь. Пусть же вечно вы и ваши солдаты будут счастливы и здоровы!..

После митинга Пылаев с женой направился домой. В аллее их нагнал Татулеску.

— С добрым вечером, домну капитан, — он приподнял шляпу.

— Здравствуйте, — ответил Пылаев и ускорил шаг.

— Минуточку, — Татулеску кивнул на долговязого румына, который стоял чуть в стороне. — Ваш солдат Репин купил у моего служащего часы, деньги обещал принести, но, как мы сегодня узнали, он уехал к себе на родину. Получилось маленькое недоразумение. Чтобы о русских плохого у нас ничего не думали, я и обратился к вам.

Татулеску взглядом подозвал долговязого подойти ближе. Тот несмело шагнул вперед. «Король керосина» опять приподнял шляпу и, извиняясь, отошел в сторону.

— Сколько Репин вам должен? — спросил у Долговязого на румынском языке Пылаев.

— Пятьсот тысяч лей.

— Деньги он оставил мне.

Пылаев быстро достал кошелек и отсчитал нужную сумму.

— Возьмите.

— Большое вам спасибо, — проговорил «король керосина» и торопливо направился к воротам. Долговязый поспешил за ним, на ходу пересчитывая деньги.

Пылаев с негодованием сказал жене:

— Сволочи!

Не способен Репин на такое.

— Так зачем же ты деньги отдал?

— А как же иначе? Чем докажу, что они врут?

— Странно Репин ведет себя. С тобой не попрощался, посылку не передал. Теперь вот часы эти…

Пылаев и сам часто думал о поведении Репина. Непохоже все это на него. Что могло произойти? Что?

* * *

Настал долгожданный день отправки на Родину. Несмотря на ранний час, около аэродрома собралась толпа горожан и жителей окрестных сел.

Утро было пасмурное, моросил мелкий дождичек. Небо казалось сотканным из барашковых шапок. Порою налетал ветер, и тогда тучи клубились и послушно, словно стадо за пастухом, бежали на восток. Через час этим курсом полетят и самолеты бомбардировочного полка.

Колосков залез в кабину, прикрыл колпак и через стекло оглядел толпу. На бугре стоял Костелу. Он высоко поднял руку.

Самолеты звеньями пошли на взлет. На большом кругу они построились в эскадрильи и взяли курс на восток.

Яков во главе девяти реактивных бомбардировщиков зашел со стороны гор и пролетел над центром города. Последний раз бросил взгляд на румынскую землю. Внизу, подняв лица к небу, махали шапками провожающие: «В добрый путь!».

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Новое место было не обжитое, безлюдное. Несколько старых кирпичных домов стояли у самой подошвы горбатой горы, в ста метрах от них виднелись трубы землянок, белели туго натянутые палатки. Сразу же за стеной военного городка начинался ровный, как бильярдный стол, аэродром.

Возле малокалиберной винтовки, установленной на тренажере, Колосков проводил занятия с воздушными стрелками-радистами. Шли стрельбы по подвижной мишени. Требовалось быстро произвести расчет, определить ракурс и вовремя поразить цель.

Куприян Цимбал несколько раз брался за расчеты, но не укладывался в положенное время. Командир эскадрильи говорил ему:

— У вас пробоины в хвосте. Оценка-посредственно.

— Товарищ гвардии майор, если я буду так стрелять в воздухе, то это прекрасно, — возразил Куприян.

— В воздухе лучше нужно стрелять.

— Ну да, там скорость — дух захватывает, не успеешь повернуться, а цели нет.

— Поэтому-то и надо сперва научиться отлично стрелять на земле по движущимся целям и только тогда подниматься в воздух. Вот смотрите, — подвел Колосков воздушного стрелка-радиста к прицелу, — так вписывается цель в кольцо подвижной сетки прицела во время преследования. Для того чтобы это запомнить, думаю, особенно больших знаний не требуется.

— Товарищ майор, завтра наши тренируются в воздухе, а как же будет со мной? — спросил Цимбал.

— Пока не отработаете хорошо все упражнения в тире, в воздух не подниметесь.

Командир эскадрильи объявил перерыв и пошел на аэродром.

— Эх, Цимбал, Цимбал, много говорите, а мало делаете, — покачал головой штурман Снегов. — Лучше бы присматривались хорошенько да учились у других. Поймите, мы первые в части осваиваем стрельбы и бомбометание с реактивных самолетов. На нашем пути много трудностей, мы их должны преодолеть. А вы…

— Честное комсомольское слово, стараюсь. Но у них вон пули, как по струнке, в мишень летят, а у меня… Эх, золотые мои. Как хочется показать, на что способен и Цимбал, — Он сорвал с головы пилотку и бросил на землю. — Добьюсь! Верьте мне!

После обеда летчики стреляли на полигоне по наземным целям.

Колосков отстрелялся первым и, запросив по радио результаты стрельб, приземлился.

Собрав свой летный состав возле самолета, он рассказал, как лучше заходить на цель. Убедившись, что летчики поняли его, скомандовал:

— По самолетам!

Когда шли к машинам, старший лейтенант Снегов сказал между прочим:

— Вы заметили, как мы посадили самолет? Классно! Две посадки в одно и то же место.

— Вы-то тут при чем, товарищ штурман? — спросил Гордеев.

— Как при чем? — воскликнул Снегов. — Да ведь штурман — правая рука командира. Попробуйте-ка вы так посадить самолет.

— Самолет сажает летчик, а не вы. А что касается меня, то одна в одну притру и без штурмана.

— Гордеев, да вы хвастун, — полушутя бросил Снегов, — одного желания мало, товарищ Миша.

— Я берусь сегодняшние три посадки сделать в одну точку, — слегка вспыхнув, проговорил Гордеев.

Летчики и штурманы с интересом смотрели на штурмана эскадрильи; что же он ответит молодому пилоту?

— Хорошо, давайте поспорим. Не выйдет у вас.

— Проспорите, товарищ старший лейтенант, — Гордеев протянул Снегову руку. Глаза его по-мальчишески озорно заблестели. Молодой летчик был уверен в себе. В училище он лучше всех курсантов освоил новый тип самолета.

— По рукам!

— Хорошо, товарищ лейтенант, если две первые посадки и расчеты будут одинаковые, отдаю вам свои штурманские часы. Но… Проспорите — тут же сбреете свои усы.

Бомбардировщики первой эскадрильи выруливали на старт и оттуда улетали в зону стрельб. Дошла очередь и до лейтенанта Гордеева. Руководитель разрешил полет.

— Взлетел отлично, — следя за самолетом, сказал Исаев. — Снегов, готовь часы.

— Это мы еще посмотрим.

Во втором полете Гордеев дальше обычного сделал четвертый разворот, усложнив этим расчет и посадку. Самолет приземлился основными колесами на краю посадочных знаков. Посадка получила высокую оценку. Многие позавидовали мастерству летчика, и все же второй расчет резко отличался от первого. Гордеев зарулил самолет на стоянку и неохотно пошел к товарищам. Второй раз в летной практике он не рассчитал своих сил.

Еще в училище как-то Гордеев сел с большим перелетом. Его инструктор, который любил говорить: «Сажать самолет надо так, чтобы червяка на посадке видно было», спросил его, почему сел с перелетом. Гордеев набрался смелости и сказал: «Червяк уполз вперед, вот я и сел дальше». Инструктор рассмеялся, тем дело и кончилось. А теперь опять сорвался…

Пряхин похлопал Гордеева по плечу.

— Не горюй, Снегов пошутил. А ошибка ваша в том, что после четвертого разворота надо было уйти на второй круг, не торопиться с посадкой. Летали вы хорошо и сможете летать отлично.

Лейтенант повеселел и поднял голову.

— Нехорошо получилось, товарищ гвардии подполковник. Теперь подумают, я хвастун.

— Никто не думает.

— Давайте разойдемся на мирных началах, — обращаясь к Снегову, попробовал отшутиться Гордеев.

— Э, нет, у нас не положено слово на ветер бросать.

— Честное слово, товарищ гвардии старший лейтенант, после отпуска сбрею красу свою.

— Нет, ждать я не согласен. Может, ножнички и зеркальце нужны? — Снегов полез в боковой карман летной куртки.

— Нет, спасибо, — Гордеев достал свои маленькие ножнички.

— Ладно, лейтенант, на первый раз прощаю. Один ноль в мою пользу, — засмеялся Снегов и отошел.

— Нет уж, благодарю, в долгу не люблю оставаться, — Гордеев решительно щелкнул ножничками.

Кто-то громко вздохнул и с сожалением бросил:

— Я их породил, я их…

— Что вы делаете! — воскликнул Снегов и схватил лейтенанта за локоть. — Вот упрямец!

После выполнения задания на самолете ПО-2 Пылаев прилетел на полигон за Кочубеем, который руководил здесь стрельбами. Не выключая мотор, Пылаев вылез из кабины.

— Чем порадуете, товарищ штурман?

— Своя рука — владыка, кому сколько захочу, столько и отмечу, — шутливо ответил Кочубей.

— А точнее?

— Лучше всех стреляли летчики эскадрильи Колоскова. Сам он поразил цель отлично. У остальных по восемь и десять попаданий. Общая оценка эскадрильи — отлично.

— У нас как? — нетерпеливо переспросил Пылаев.

— Да так себе. Четверо выполнили на хорошо, три — на посредственно. Командир второго звена стрелял отлично.

— Для нас и это неплохо. А я как выполнил упражнение?

— Хорошо. И все же Яков намного нас обскакал, — заметил Кочубей.

— Куда нам за Яковом. Они стреляли с реактивных. Самолет при пикировании устойчив. Вот скоро переучимся, тогда покажем класс. А сейчас, как говорится, выше головы не прыгнешь.

— Знаешь, командир, поговорка эта уже устарела. Сейчас повыше головы прыгают.

— Ладно, ладно, остряк-самоучка. Ты лучше скажи, пойдешь сегодня вечером на лекцию?

— А как же, надо Колоскова послушать.

— Ну вот, там и встретимся, садись в переднюю кабину, полетим.

Самолет зарулил на стоянку. На аэродроме, кроме механика, никого уже не было. Пылаев со стоянки пошел в эскадрилью Колоскова, столкнулся с ним в коридоре.

— Перед лекцией думаю забежать домой, закусить, — сказал Яков.

— Разве ты не пойдешь в столовую? — спросил Пылаев.

— Нет. Дома жена ждет.

— А я за тобой зашел. Думал вместе поужинать. Сегодня Лида с сыном уехала в город за покупками. А здесь… — он замолчал.

В открытые окна донесся со стороны гор жалобный вой шакала, и в ту же минуту откликнулось еще несколько голосов.

— Начинается симфония. Ну и местечко.

— Не унывай, Василий. Построим здесь такой городок, залюбуешься. Уже в этом году будет семь стационарных домиков, в следующем — еще сорок. Организуем регулярное автобусное сообщение с городом. Заживем, в общем, не хуже других.

Пылаев свернул в сторону кирпичного здания, где разместилась столовая летного состава. Колосков зашагал домой. Дома его ждала Таня. Она стояла у окна, пристально всматриваясь в горы, постепенно тающие в вечерней синеве.

— О чем задумалась, Танюша? — ласково спросил с порога Яков. Он подошел к жене и обнял ее за плечи. Она улыбнулась.

— Смотрю на эти горы да крик шакалов слушаю. Ехала к тебе с радостью, и вот уже полмесяца, а не могу привыкнуть.

— Конечно, здесь не Харьков!

Тане почудилась в словах мужа насмешка, и она, обидевшись, отошла и молча начала накрывать на стол, Не замечая настроения жены, Яков продолжал:

— Ничего, Таня, машину купим, я уже записался на очередь. До города дорога хорошая, часа два езды.

Таня взяла с плитки кастрюлю с варениками и поставила на стол.

— Как хочешь, Яша, а мне очень трудно. Нельзя так жить.

— Почему нельзя? Ты же знала, когда выходила замуж: я военный летчик, куда пошлют, туда и поедем.

— Вот и плохо, Яша, то, что некоторые начальники не думают о судьбе человека. Для них главное — летное поле. Приедет какой-нибудь головотяп, посмотрит: земля ровная, летать можно, поставит кол и прикажет — отныне быть здесь энской части. А кроме солдат и офицеров, есть еще семьи, дети, и о них надо думать.

Яков не ответил жене, лишь искоса посмотрел в ее сторону.

— Разве ты не заслужил лучшей жизни? — продолжала Таня, присаживаясь к столу. — Пора бы уж о себе, о семье своей подумать.

— И это говоришь ты?.. — раздраженно проговорил Яков.

С грохотом отодвинув стул, Таня подбежала к тумбочке и, взяв диплом об окончании института, бросила его на стол.

— Для чего меня государство учило? Кому здесь мои знания нужны?

— Вот что, Таня, успокойся, не говори глупостей. Я из этой части никуда не поеду. Это мой дом, моя вторая семья. Да, сейчас здесь нелегко, но трудности эти временные.

Таня заплакала.

— Ну вот, — вздохнул Яков, — Ну, Таня, перестань! Ты же у меня умница.

Открылась дверь, и в комнату вбежал Валя, сын Пылаевых.

— Тетя Таня, я к вам. Мама пошла к командиру в штаб, а у нас света нет…

— Садись кушать с дядей Яшей, — поспешно вытерев глаза, проговорила Колоскова.

— Мы обедали в городе. Мама котлеты брала, такие вкусные, с перчиком!

Яков подошел к вешалке, надел фуражку.

— Мне пора на лекцию, — у порога постоял, посмотрел на Валю, на жену. «Нам бы сына», — подумал, а вслух сказал: — Приду поздно, дверь не закрывай.

Послушать лекцию командира эскадрильи пришли все летчики и штурманы части. Заместитель командира части подполковник Пряхин объявил:

— Лекцию на тему «О путях развития бомбардировочной авиации» прочтет майор Колосков.

— Такая лекция была запланирована партийным бюро еще в Румынии, — начал Колосков. — Я беседовал с летчиками и штурманами, интересовался высказываниями военных специалистов и решил поделиться с вами своими мыслями.

Колосков коротко рассказал о зарождении нашего воздушного флота, показал, как с ростом могущества Вооруженных Сил менялось и лицо бомбардировочной авиации. На смену винтовым пришли реактивные самолеты со скоростью свыше тысячи километров. Наши летчики овладевают новой техникой. Они летают дальше всех, быстрее всех и выше всех…

— Современный бомбардировщик в руках наших летчиков — грозное оружие для врага, — закончил Колосков, — и мы с вами должны на учении показывать отличные результаты.

Он коротко разобрал и причины плохой стрельбы воздушных стрелков своей эскадрильи, поделился мыслями о том, как думает добиться от всех экипажей хорошего выполнения стрельб с реактивных бомбардировщиков.

— Разрешите задать вопрос, — проговорил Гордеев, приподнявшись с места. — Правда, что в будущем нам все-таки придется отказаться от бомбардировщиков? Истребитель — вот король воздуха, ему принадлежит будущее.

— Товарищ подполковник, позвольте мне ответить Гордееву, — попросил Пылаев.

— Что ж, давайте послушаем.

— Я думаю, каждому на своем месте надо быть мастером своего дела и в совершенстве владеть имеющимися машинами. А будет или не будет бомбардировочной авиации — так вопрос сейчас ставить нельзя.

— Прошу ответить еще на один вопрос, — раздался снова голос Гордеева. — В какой мере количество попаданий зависит от скорости движения цели?

— Каждому ясно, что, чем быстрее передвигается цель, тем труднее в нее попасть и, наоборот, чем медленнее движется цель, тем легче ее поразить.

— Выходит, буксировка конуса поршневыми, а не реактивными самолетами помогает нашей эскадрилье выполнять стрельбы на отлично?

В зале зашептались. Командир эскадрильи не растерялся.

— Вы правильно заметили, товарищ лейтенант. Я давно, еще в Румынии, внес предложение вместо конуса сделать планер-мишень и производить буксировку реактивными самолетами. Технический состав заканчивает такой планер, но разрешения из округа на его испытание пока нет.

— После дождичка в четверг пришлют, ответственности боятся! — громко выкрикнул Исаев.

— Не волнуйтесь, там разберутся, — сказал командир.

После лекции к Колоскову подошел Пряхин.

— Яков Степанович, завтра в училище проводится встреча курсантов с участниками гражданской и Отечественной войн. Начальник политотдела просил прислать летчика с боевым опытом. Поезжайте.

— Да я не успею подготовиться.

— Чего же тут готовиться?

— Товарищ гвардии подполковник, а не лучше ли послать Кочубея?

— Нет. Курсанты просят обязательно героя. — Пряхин улыбнулся. — Договорились?

— Придется ехать.

— Вы сейчас куда, Яков Степанович?

— Зайду в общежитие.

— Тогда до свидания.

Возле общежития Колоскова догнал Пылаев.

— Яша, просьба к тебе, — отрывисто заговорил он, — через два дня я поднимаю в воздух всю эскадрилью, а сейчас мне доложил инженер, что на одном самолете течь в бензиновом баке появилась. На складе баков нет.

— А что я могу сделать? Мы-то летаем на реактивных, — удивился Колосков.

— У Исаева есть — из Румынии привез, помоги.

— Да ты сам попроси у него.

— Отказал. Заявил инженеру, что привез для себя, а не для «дяди».

— Вон что!.. Тогда придется поговорить. — Колосков протянул Пылаеву руку. — Завтра все решим.

В коридоре общежития — двухэтажного каменного дома — Колоскову повстречался Исаев. Инженер был не в духе. Он журил старшину механиков за беспорядок в общежитии.

Колосков взял под руку Исаева и отвел его в сторону.

— В соседней эскадрилье не все самолеты в боевой готовности. Требуется для одного самолета новый бензобак.

Исаев насторожился, сразу сообразив, к чему клонится разговор.

— Плохо. На складе таких баков нет, и когда будут, неизвестно, — проговорил он.

— И я говорю, что плохо. Надо помочь. У вас есть бак?

— Да.

— Надо отдать.

— Не могу, — отрезал Исаев. — Пусть докладывают старшим. Они обязаны помочь.

— Меня удивляет, что так рассуждает коммунист.

Исаев молча отвернулся в сторону.

— Вы, товарищ командир, готовы последнюю рубашку отдать другому, а я так не могу. Бак нам самим нужен.

— Товарищ Исаев, я был о вас хорошего мнения. Не заставляйте изменить его.

— Когда прикажете отдать? — угрюмо спросил Исаев.

— Зачем приказывать? Вы без приказания отдайте. Дело-то ведь у нас общее…

ГЛАВА ВТОРАЯ

Мирон Исаев шел по берегу реки. Рабочий городок радиозавода светился россыпями огней. Дрожа и переливаясь, они отражались в реке. Было уже совсем темно, когда он подошел к дому, где жили его мать и сестра Роза. Стучаться не пришлось. Входная дверь была открыта. Исаев вошел в коридор и услышал из комнаты возбужденный голос матери:

— Как я сказала, так и будет!

Когда Мирон вошел в комнату, разговор матери с дочерью прекратился.

— О чем это вы? — спросил он. — Все о том же, о замужестве?

— Помоги, сынок, вразумить Розу. От своего счастья отказывается. Вчера Леша Кудрявцев, летчик из училища, сватался. Она ответила: «Подумаю». А что думать? Школу бросила, специальности нет. Жить-то как?

— Послушай, Роза, а ведь мама правду говорит. Пора тебе подумать и о специальности. Мой совет: пока не кончишь десятилетку, замуж не выходи.

— С учебой плохо, — слегка краснея, призналась сестра. — Осталась в девятом классе. А дальше учиться врачи не советуют, сам знаешь — головные боли.

— Да зачем ей учиться, — вмешалась мать. — У нее женихов хоть отбавляй. Ей надо замуж, это единственный выход. И пусть не связывается с Зориным. Правда, Виктор неплох собой, сын полковника, но он еще не в силах прокормить свою жену. Нет, дочка, надо выходить за Лешу. Получает много, тихий, культурный…

Роза молчала. Она редко задумывалась о своем будущем. В Саратове окончила семилетку, после войны переехала с родителями в эти края. Учиться не хотелось. Ходила в кино, на танцы. Многие из летчиков-инструкторов и курсантов поглядывали на красивую девушку. Два года тому назад она познакомилась с сестрой Кудрявцева, а через нее и с Лешей. А совсем недавно появился Виктор…

— Я замуж не собираюсь, и давайте об этом не говорить, — вздохнула Роза.

— Ты меня своим характером в гроб вгонишь! — воскликнула мать. — Что же я скажу Леше, я ему обещала уладить…

— Садитесь, чайку выпьем.

Брат и сестра пересели к столу.

— Отец мой, а ваш дедушка, — говорила мать, разливая чай, — из семьи Ухватовых. А кто такой Ухватов, ты, сынок, знаешь, не раз бывал у них в гостях. Он к деньгам жадный был, а если за что возьмется — не упустит. Ушел в Сибирь в лаптях, а там стал крепким хозяином. Царство ему небесное, суров был на руку, вашу бабушку бил, копеечку жалеючи.

— Вот и Мирон в Деда пошел, — засмеялась Роза, — такой же жадный.

— Это не твоего ума дело. Ты не зарабатываешь, — огрызнулся Мирон.

— А я так погляжу, — продолжала мать, — там, где достаток, там любовь и счастье. Красота — это природный дар, и ею надо умело пользоваться.

— Нет, мама, в человеке важен прежде всего ум. Без ума и красота завянет, — возразил Мирон.

— Не скажи, сынок. Вон отец ваш не обижал меня, любил семью, но странность имел: терялся в жизни, когда давалось — не брал. Почему мы и жили в нужде, из долгов не выходили…

— Вот и хорошо, мама. Значит, я вся в папу, — захлопала в ладоши Роза и, отодвинув стакан, встала.

— У вас мать не в почете, не дадите слова сказать, — обиженно проговорила Исаева.

С улицы донесся громкий голос.

— Роза, на минуточку!

Роза проворно выскочила из комнаты. Мирон посмотрел в окно и, увидев старшего сержанта, спросил у матери.

— Кто это?

— Репин. Рядом с нами живет, в училище работает механиком, А ты его разве не знаешь?

— Нет. Первый раз слышу.

— Константинов говорил, что из вашей части демобилизовался.

— Наверное, однофамилец, — сказал Исаев, внимательно рассматривая военного.

Вбежала Роза и, помахивая билетом, объявила:

— Я приглашена на танцы.

— Поздравляю, — ухмыльнулся Исаев. — Ну, мне пора. Скоро автобус отходит. — Мирон поцеловал мать. — В следующий раз приеду с семьей… Да, мама, я обещал вам для душа бачок, да не вышло… Сама знаешь, мое дело солдатское…

* * *

В фойе Дома офицеров играл духовой оркестр. Пашкевич, он же Репин, наблюдал, как по кругу проплывали танцующие пары.

В воскресный день здесь всегда было людно, на танцы приходили не только офицеры с семьями, но и гости — молодежь с радиозавода.

В зал вошел Виктор Зорин, бережно поддерживая под руку Розу Исаеву; они сразу вошли в круг танцующих. Поравнявшись с Репиным, Виктор дружески улыбнулся и кивнул головой в знак приветствия.

Мимо старшего сержанта Репина прошла среднего роста красивая девушка. Это была Галя Кудрявцева, сестра инструктора. Она остановилась возле открытого окна и стала следить за танцующими.

Механик, придав лицу оживленное выражение, подошел к девушке.

— Галя, вы, как фея, явились неведомо откуда, — пожимая ей руку, проговорил он. — Вашего брата нет, я думал, и вы не придете.

Галя молча отдала Репину объемистую тетрадь. Они прошли в угол фойе, сели на диван.

Девушка, посмотрев в глаза Репину, заговорила:

— Задержалась, дневник ваш дочитывала и узнала большую для себя радость. Подумайте, вы на фронте встречались с моим старшим братом.

— Было это на Будапештском направлении. Капитана Кудрявцева я хорошо знаю. Познакомились в бою. Смелый летчик, можно сказать, герой. А где же он сейчас?

Пашкевич отлично знал, что брат инструктора Кудрявцева погиб под Прагой, но решил скрыть это. Дневник Петра Репина он дал прочесть Гале, чтобы войти в доверие к девушке, может, даже заставить ее полюбить себя и тогда… Пашкевич рисовал себе картины, как он успешно добывает через Галю нужные ему сведения. Пока дела шли неплохо. С Константиновым все удалось, как было задумано. Должно получиться и здесь. «Надо действовать решительно», — подумал он, поглядывая на Галю.

— Брат мой погиб в 1945 году, 8 мая. Похоронен в районе Праги, — Галя притихла.

— Жаль. Каких людей теряли!

Девушка встала.

— Мне пора. За дневник спасибо. Богатая у вас биография.

— Все, что пережил, старался записать, — скупо ответил Репин и отвернулся от девушки.

— Да, теперь я уверена, что была неправа, я ведь одно время думала, что где-то встречалась с вами.

— Вы в прошлый раз обидели меня. Я видел, что вы не верите мне, не попрощались, ушли с братом. Мне было больно. Поэтому я решил дать свой дневник, рассеять ваше сомнение.

— После первой встречи в клубе я не находила себе места, говорила с братом, интересовалась вашим прошлым.

— Что же ответил брат?

Галя пристально взглянула на Репина.

— Вас хвалили, как лучшего механика, — после недолгого молчания заговорила девушка. — Сказали, что всю воину вы были на фронте. Дневник окончательно убедил меня и рассеял мои сомнения.

Прозвенел первый звонок. Оркестр замолчал. Многие направились в зрительный зал смотреть кинокартину, некоторые вышли в парк.

— Я сегодня работаю в ночной смене, скоро иду на завод, — сказала Галя.

— Здесь душно, пойдемте посидим у реки. Галя медлила с ответом. Она торопилась домой.

— Пойдемте, Галя, — настаивал механик. Девушка нехотя пошла к выходу. По аллее медленно направились к реке. Луна щедро освещала долину. За рекой четко вырисовывались горы, заросшие лесом. На склоне мелькали огни селения. Вдруг где-то вспыхнула молния, и на мгновенье ярко обозначились далекие зубцы снеговых гор.

Старший сержант и девушка шли молча. Вскоре перед ними открылась широкая река.

— Какая красота! Правда, чудесно здесь? — Галя оглянулась. — Вот поживете и полюбите наши края. А народ здесь какой…

Пашкевич мельком окинул девушку пристальным рзглядом прищуренных глаз, поджал губы. «Фанатичка», — подумал он.

— Бывает же в жизни такое. Никогда не гадал, что встречу здесь сестру капитана Кудрявцева, — как бы в раздумье проговорил Репин и впервые попытался взять Галю под руку. Она отстранилась.

Помолчали.

— В следующее воскресенье наша эскадрилья собирается в городской театр. Вы поедете? — спросил Репин.

— Нет, буду занята.

— Жаль, — проговорил он.

Они подошли близко к воде. Галя выбрала местечко на высоком берегу и присела на камень. Репин сел на траву. Внизу плескалась вода, мягко ударяясь о берег.

— Знаете, Петр, — заговорила Галя. — До этого дневника я бы не осмелилась так откровенно заговорить с вами. Но бывает в жизни так. Живут двое, не знают друг друга, и вдруг один из них рассказал о прожитой жизни. Сразу человек становится ближе. Вы знаете, читала я ваш дневник и свою жизнь вспомнила. Я тоже осталась десяти лет без отца. Нас было трое в семье: я и два брата. Мама окружила нас лаской и заботой. Перед войной старший брат окончил техникум, стал работать на радиозаводе и учиться в аэроклубе. Началась война, и он добровольно ушел на фронт. В 1945 году погиб. Леша — младший брат — заменил старшего, также окончил училище, стал инструктором. Я и мама с начала войны жили в Темрюке. Во время налета вражеской авиации погибла мама, меня с девушками, как невольниц, увезли в Германию, в город Нейссе…

— Зачем вы мне все это рассказываете? Я в прошлом не люблю копаться, — перебил ее Репин и придвинулся к девушке.

— Напрасно вы рисуетесь. Не верю. Прошлое каждому человеку дорого, — задумчиво продолжала: — Жили мы в Нейссе на окраине в большом дворе, обнесенном кирпичным забором. Ежедневно к нам приходили немки, осматривали нас, как цыгане лошадей на базаре. Какая нравилась — брали в работницы. Тех, кто протестовал и отказывался, загоняли за колючую проволоку. Попала и я туда вместе с пожилой женщиной, которая мне заменила мать. Звали ее Любовь Андреевна Зорина.

Пашкевич вздрогнул и почувствовал, что бледнеет. Да, и он не забудет эту женщину. Ведь это она на допросе плюнула ему в лицо, не позволила унизить себя, даже не пожелала с ним говорить.

— Каждое утро, — продолжала свой рассказ Галя, — нам за изгородь бросали вместо хлеба плоские лепешки цвета макухи, зубами не разгрызешь. Но мы все не сдавались и требовали возвращения на Родину. Сколько мы пережили горя, мучений, издевательств и насмешек. Любовь Андреевна решила бежать, у нее во Львове остались дети. К ней присоединилось еще несколько женщин. В это время в нашем лагере появился новый охранник Пашкевич, из Белоруссии. Он стал по вечерам украдкой приносить нам белый хлеб, рассказывать новости из дому… Мы попросили его помочь женщинам бежать и как же горько после этого каялись.

Галя достала платочек и медленно вытерла слезы.

— Перед побегом расстреляли Любовь Андреевну как зачинщицу. Через несколько дней избили плетьми еще нескольких женщин и отправили их к Одеру. Пашкевич к нам больше не возвращался, хотя каждая из нас ждала его, чтобы плюнуть в лицо. Ведь больше мы ему не могли ничего сделать.

После всех этих событий меня взяла семья немецкого учителя. Я прожила в городе Обер-Глагау до прихода наших войск. Встретила старшего брата, и он отправил меня к своей жене, а потом приехала к Леше…

С противоположного берега отчалило несколько лодок. Было слышно, как весла всплескивали воду. Лодки выплыли на середину реки. Заиграл баян. Звонкий девичий голос запел что-то печальное.

— Наши заводские комсомольцы, — с оттенком гордости проговорила Галя. — Петр, вот вы часто вспоминаете в дневнике летчиков Дружинина, Колоскова, Пылаева, где они теперь?

— Гвардии капитан Пылаев за границей, командует эскадрильей.

— У вас был командир Зорин? Он не отец курсанта Виктора Зорина? — допытывалась Галя.

«Вот пристала!» — сердито подумал Репин и неохотно ответил: — Откуда мне знать?

Репин и Галя поднялись и тихо пошли по крутому берегу. Внизу спокойно текла река, сверкая тысячами искр, разбросанных лунным светом. Галя с легкой дрожью в голосе проговорила:

— Здесь дна нет. Было время — на этом месте стояла мельница. Однажды ночью ее кто-то поджег, хозяин с горя бросился в этот омут. Так и не нашли его.

Репин шутливо подтолкнул девушку к берегу.

— Что вы делаете? Я плавать не умею! — испуганно вскрикнула Галя и отшатнулась.

— Ах, вы трусишка?

Пашкевич фальшиво и громко засмеялся.

Они пошли быстрее.

Все тише доносились слова незнакомой песни. То приближались к берегу, то уплывали по течению плавные аккорды баяна.

Недалеко от старшего сержанта и девушки в сторону радиозавода прошла группа девушек. Они спешили на дежурство. Смех и шутки нарушили тишину.

— Галя, держись подальше от берега, насморк получишь!

— Я с военным, — шутливо отозвалась Галя.

«А вдруг она по-прежнему будет интересоваться моим прошлым? — подумал Репин, искоса поглядывая на девушку. — Узнает Зорина, пойдут расспросы, подозрения. Начнется проверка документов. Нет, этому надо положить конец, избавиться от нее!» — решил он.

«Я плавать не умею», — всплыли в памяти слова Кудрявцевой. Репин посмотрел по сторонам. Девушки отошли уже далеко, поблизости никого нет, кругом тихо, тихо.

Шагая рядом с Галей, Репин незаметно оттеснял ее к реке, где над самым обрывом склонились ветви деревьев. Ничего не подозревавшая девушка взглянула вверх, остановилась.

— Хотите, я сорву вам веточку? — быстро спросил ее спутник и, не дождавшись ответа, высоко подпрыгнул, схватился за ветку, сделал вид, что сорвался, и, падая вниз, сбил Галю с обрыва, а сам повис над водой. Девушка вскрикнула от страха и неожиданности и сразу же скрылась под водой.

Механик, не отрываясь, смотрел, куда упала Галя. Из воды показалась голова Кудрявцевой. Оглушенная падением, она торопливо задвигала руками, пытаясь держаться на поверхности. На миг он увидел ее большие испуганные глаза. Раздался пронзительный крик:

— Помогите! Помогите!

— Держись… Я сейчас! — отозвался Репин. Оттолкнулся ногой от берега и тяжело упал а воду. Довольная и злая улыбка скользнула по тонким губам. «Вот так лучше» — подумал он. Быстрое течение воды снесло его в сторону. Галя несколько секунд держалась на поверхности, но, обессилев, снова погрузилась в воду. С двух сторон на крик уже спешили люди. Раздался всплеск, и. тогда, поняв, что дело проиграно, Репин что было сил закричал:

— Помогите, тону! Скорее! Борясь с течением, он старался держаться на видном месте. К нему уже летела моторная лодка. Облегченно вздохнув, глотнул побольше воздуха, стал медленно погружаться.

— Здесь он, прыга…а…а! — неслось по реке. На крик поспешили люди из парка. Первым подбежал старшин лейтенант Кудрявцев.

— Что случилось?

— Галя… ваша сестра… оступилась, упала с берега, — ответили ему. — И еще кто-то, — отозвался другой голос.

Кудрявцев быстро скинул сапоги и прыгнул с кручи в воду. На реке живее забегали огоньки фонарей, донесся чей-то радостный голос:

— Вот она, помогите!

Галю вытащили на пологий берег, положили на траву и стали оказывать первую помощь. Прошло несколько минут, и она открыла глаза. Кто-то положил пиджак ей под голову. Кудрявцев, увидев в стороне Репина, подошел к нему.

— Так это ты, оказывается, не уберег ее? Эх ты, а еще мужчина!

— Плавать не умею… — ответил механик.

— Не умеешь плавать — по берегу не ходи.

— Виноват, товарищ командир. Но я готов был… — с дрожью в голосе воскликнул Репин.

— Иди в общежитие, переоденься, — сказал старший лейтенант уже мягче и пошел к сестре.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Летние грозы быстро приходят и уходят. Утром над долиной повисли густые и тяжелые тучи, небо словно прорвалось, и из него хлынул ливень. Раскатисто и страшно загудел гром в горах, содрогнулась земля. Но уже вскоре выглянуло солнце, и тучи торопливо разошлись, оседая в складках гор. В лучах солнца заблестели омытые дождем самолеты.

Аэродром училища был расположен недалеко от реки. Кругом его раскинулись сады и виноградники совхоза «Комсомолец».

Высоко над горами в пилотажной зоне летал самолет. Он то свечой поднимался в высоту, то плавно переворачивался на крыло, то снижался, набирая скорость, и снова ласточкой взмывал к облакам.

Молодые курсанты, слушая беседу старшего лейтенанта Кудрявцева, украдкой поглядывали в небо, любуясь мастерством летчика. Каждому хотелось бы летать вот так же виртуозно, но не хватало еще опыта и мастерства.

Старший лейтенант держал в руках макет самолета, показывая, как надо правильно строить маршрут по кругу и рассчитывать посадку.

— Курсант Зорин второй день повторяет одну и ту же ошибку. Четвертый разворот делает, пройдя «Т», в результате при заходе на посадку параллельно знакам ему приходится доворачивать самолет. Этим он усложняет расчет и посадку. Вот почему вчера ему приходилось несколько раз уходить на второй круг. А нужно делать так…

Кудрявцев разыграл полностью полет по кругу, потом отдал макет самолета Виктору и приказал повторить.

— Хочу поставить перед вами, товарищи курсанты, еще один вопрос, — продолжал Кудрявцев. — Нас в экипаже девять человек, все комсомольцы. Казалось бы, дружной семьей должны жить, а у нас что получается? Курсант Зорин без разрешения старшины группы в воскресенье пошел на танцы, хотя, как вы знаете, был вечер только для офицеров, сверхсрочников и их семей. Там был наш механик, но он мне ничего не сказал. Я узнал об этом случайно от командира звена. О какой же дружбе, о какой спаянности коллектива нашего может идти речь?

— Товарищ старший лейтенант, — вдруг заговорил Зорин. — Я не думал… — голос его оборвался, и он тихо пробормотал: — Извините, больше не повторится…

— Хорошо, курсант Зорин, только давайте так, чтобы слова с делом не расходились.

После занятий Кудрявцев отправил свою группу помочь механику. Старший сержант Репин разъяснил курсантам задание, а сам, вытирая руки паклей, подошел к Зорину.

— О чем говорил инструктор? — спросил Репин.

— Досталось мне за то, что ходил на танцы.

— Ты танцуешь с Исаевой, а старший лейтенант неравнодушен к ней, вот в чем весь вопрос, — проговорил Репин.

— Ты думаешь?

— Я убежден. Сам увидишь.

— Брось ты наговаривать на командира.

— Это не наговор, я правду говорю, — ответил механик. — Вы уже позавтракали? — меняя разговор, спросил он.

— И тебе пора на завтрак. Скоро столовая закроется.

— Не могу оставить самолет. Вдруг разрешат полеты, а меня нет. Когда все сделаем, тогда и скажем: конец — делу венец.

— Так можно и похудеть, — шутливо проговорил Виктор.

— На войне и не то бывало, пережили, живы остались.

— Кто крепко держится, тот побеждает. Силу не одолеешь, — заметил курсант Степанов.

— Не только поэтому, — быстро возразил Репин, забывая об осторожности. Его постоянно выводила из равновесия непонятная ему спокойная уверенность советских людей в своей силе. — В войне случайность, риск и счастье — также спутники солдата. Если тебе фортуна улыбнулась, ты живешь. Что ни говорите, а нам повезло…

— Значит, по-вашему, мы победили потому, что нам повезло? — проговорил тот же курсант. Он не спеша положил на крыло ветошь, которой обтирал самолет, и продолжал: — Вижу, товарищ старший сержант, вы читали Клаузевица. Это он умалял значение человека в решении судьбы войны. По его мнению, смелость и доблесть в армии — следствие внушения полководца. Душа солдата, говорил он, подобна чистому листу бумаги, на котором можно написать все, что пожелает полководец. Война показала другое. А вы — «случайность, риск, счастье»…

К самолету подошел Кудрявцев. Репин скомандовал «смирно», сделал несколько шагов навстречу командиру экипажа и доложил:

— Товарищ старший лейтенант, самолет номер шесть готов к полету. Механик самолета гвардии старший сержант Репин.

— Вольно! Продолжайте работать. Летать будем во вторую смену, — проговорил Кудрявцев, потом отвел механика в сторону. — Я слышал ваш разговор. Курсант Степанов совершенно прав. Наша Коммунистическая партия возглавила народные массы, а коммунисты всегда были впереди, показывали мужество и героизм. Без этого никакие случайности не спасли бы нас от поражения. Вам это пора знать, в партию готовитесь.

— Товарищ командир, маленько не додумал. Теперь ясно… За поправку спасибо…

— Перекурите, а затем работать до второго завтрака без перерыва, — сказал, уходя, старший лейтенант.

— Считаю, товарищ механик, нашу ассамблею закрытой. Пойдемте курить, — примирительно сказал Степанов.

Виктор не курил. Оставшись возле самолета, он достал наставление, стал читать его. До слуха Зорина донесся недовольный голос Репина. Механик что-то бурчал себе под нос.

— Вы что, опять не согласны? — отрываясь от книги, спросил Виктор.

— Мы еще завтра поговорим. Я и Маркса и Ленина принесу. Пусть не думает Степанов, что он умнее других. Подумаешь, учить вздумал, сам в армии без года неделю.

Он злобно посмотрел в сторону ушедших курсантов. «Все им не так… строители», — с презрительной усмешкой подумал он и решил: «Буду осторожнее. Меньше говорить, а больше слушать. Береженого и бог бережет».

— Ты, Петро, как я погляжу, смелый, — усмехнулся Виктор. — Вроде нашей Жучки. Она всегда перед сильными поджимает хвост, перестает лаять, ну, а когда никого нет, откуда смелость берется.

— Это ты к чему? — сердито спросил Репин.

— А к тому, уважаемый механик, если не согласен — отстаивай свою точку зрения. В споре рождается истина, а ты язык прикусил, как только Кудрявцев возразил тебе.

— Истина не всегда сразу ясней становится.

— Ладно, все равно ты неправ, — добродушно проговорил Зорин и отвернулся от Репина, давая понять, что разговор окончен.

— Чудак человек, не хотел я возражать инструктору. Ты же перед ним, небось, трусишь? Он у тебя невесту отбивает, а ты: возьмите ее, пожалуйста.

— Замолчи! — крикнул Зорин. — Подлец ты после этого…

— Ах ты, молокосос! — воскликнул механик и подскочил к курсанту. — Я жизнь свою не щадил, у меня деда убили… А такие, как ты, с маменьками по тылам отсиживались, на крови других счастье себе строили!

Зорин выпрямился, гневно блеснул глазами и вдруг ударил Репина по лицу.

— Подлец! Мать мою не тронь, знаешь, где она?

Старший сержант сжал кулаки и бросился было на Зорина, но сдержался.

— Так ты еще драться? Хорошо, я этого так не оставлю. К начальнику училища пойду сейчас же! — и почти побежал от самолета.

— Можешь жаловаться! — крикнул ему вдогонку Виктор.

Оставшись один, юноша стал ругать себя: «Вот бестолочь, что наделал! Не мог сдержаться. Теперь к полетам не допустят… Нет, а какой все же он гад! Что придумал: «На крови других».

И чем больше думал, тем сильнее разгоралась в его душе злоба против механика.

* * *

Третий год работал в училище летчиком-инструктором старший лейтенант Алексей Кудрявцев. За свою летную практику он воспитал и обучил много курсантов. И всегда в его группе все было благополучно. И вдруг такое ЧП: курсант, его подчиненный, осмелился поднять руку на старшего товарища! Когда механик доложил ему о случившемся, Кудрявцев, в первую минуту не мог даже поверить, что Зорин мог сделать подобное.

— Расскажите еще раз, как это произошло, — попросил Кудрявцев старшего сержанта.

Тот снова подробно рассказал летчику-инструктору о том, как курсант ударил его по лицу.

— Вы до этого не оскорбляли его?

— Что вы, товарищ старший лейтенант, да разве я позволю себе такое?

— Хорошо, я разберусь, — и Кудрявцев зашагал на аэродром.

Курсанты летной группы были выстроены возле самолета. Все уже знали, что произошло. Лица у ребят сумрачные, напряженные. Старший лейтенант резко скомандовал:

— Курсант Зорин, два шага вперед, шагом марш! Кру-гом!

Зорин стоял, опустив голову, перед своими товарищами и молчал. «Переживает парень, — думал Кудрявцев. — Еще бы — не в его характере такие проступки совершать. А может, все произошло не так, как ему доложил механик? Может, что-то еще было? Но почему Зорин молчит? И, как ни тяжело, он, Кудрявцев, должен принять по отношению к нему самые строгие меры».

— Что ж вы молчите? Оправдываться нечем? Так вот: я отстраняю вас от полетов и завтра на комсомольском собрании эскадрильи внесу предложение о наложении на вас строгого взыскания.

— Товарищ старший лейтенант, — тихо проговорил Виктор. — Накладывайте самое строгое взыскание, но разрешите летать.

— Вы хорошо летали, Зорин, этому я вас научил. А вот, как вести себя с товарищами, к сожалению, не научил. А без этого летчиком стать невозможно.

Виктор собрался было что-то сказать в свое оправдание, но, встретившись взглядом с курсантами, которые, как ему показалось, осуждающе смотрели на него, подумал: «Все против меня, чего оправдываться».

— Марш в общежитие, — скомандовал Кудрявцев Виктору и обратился к курсантам: — Думаю, вы уже и сами дали оценку проступку товарища. А сейчас приготовиться к полетам.

Курсанты разошлись по своим местам. Зорин медленно побрел от стоянки в городок.

Как командир Кудрявцев должен ходатайствовать перед вышестоящим начальством об исключении Зорина из училища. Однако как летчик-инструктор он просто не мог отчислять подчиненного, показавшего хорошую успеваемость в освоении летного дела. Вот тут и ломай голову. Придется попробовать вызвать Зорина на откровенный разговор, расспросить подробно и только тогда принимать окончательное решение.

Виктор не пошел в общежитие. Ему хотелось побыть одному. Он перемахнул через забор и направился к реке.

Прислонившись к дереву, он смотрел в воду и думал: «Буду молчать. Факт налицо, я ударил механика. А за что — пусть сам Репин об этом расскажет. Неужели он умолчит? А вдруг не расскажет? Тогда выгонят из училища. Каково-то будет отцу, когда узнает о моем позоре?»

Заслышав позади себя шаги, Виктор быстро обернулся. К нему подошла мать Розы Исаевой.

— Здравствуй, Витя, Розу поджидаешь?

— Нет, — сухо проговорил Зорин и отвернулся, желая этим показать, что он не хочет разговаривать. Он недолюбливал эту женщину. Тем не менее Исаева не торопилась уходить. Она присела на траву и протяжно, певучим голосом заговорила:

— Как погляжу на тебя и Розу, так удивляюсь, как крепко вы сдружились.

Виктор молчал.

— Роза замуж выходит, а ты как на это смотришь?

— Для меня это новость.

— Вот именно. Розе надо подумать о будущем, устроить свою жизнь. Как мать, прошу тебя, не встречайся больше с нею.

— Что же нам поссориться, что ли? — спросил Зорин.

— Не хитри, Виктор, — погрозила она ему пальцем. — Через сколько лет ты станешь летчиком?

Виктор с недоумением посмотрел на женщину. «Чего ей надо? Пристала, как смола».

— Понимаю, военная тайна, — усмехнулась Исаева, — тогда я сама скажу: через два года. Сколько ты сейчас получаешь? — и опять, не дождавшись ответа, веско произнесла: — Твоих денег не хватит для того, чтобы жить с женой.

— Тетя Соня, к чему вы все это говорите! — воскликнул Зорин.

— Не обижайся, я хочу своей дочери счастья. Не ходи больше к нам.

— Успокойтесь, больше не приду ни к вам, ни к вашей дочери…

— Дерзкий ты, молодой человек, невоспитанный.

Женщина поднялась и пошла по берегу к воротам радиозавода, на котором работала машинисткой.

Виктор смотрел ей вслед, ему было стыдно и обидно. «Проклятый день, одно за другим сыплется».

Зорин скинул комбинезон, постелил на траву, лег, заложив руки под голову. Над рекой строем пролетели два истребителя, они, меняясь пеленгами, взяли курс в сторону перевала. Небо чистое, прозрачное. Лишь в одном месте притаилось у гор небольшое, белое, как снег, облачко, словно голубка у своего гнезда. Проводив самолеты задумчивым взглядом, Зорин подумал: «Вместо того, чтобы быть там, в небе, с друзьями, я лежу здесь одинокий и никому не нужный».

У него задрожали губы. До чего же паршиво на душе! Такое же состояние было у Виктора, когда мать больше не вернулась с базара домой, и он остался среди чужих людей. Вечером пришла хозяйка с работы и зашла к нему в комнату, где они временно остановились на жительство, покачала головой и вдруг запричитала: «Что же с тобой делать? У меня и без тебя четверо детей». Виктор посмотрел на женщину и, сдерживая слезы, пошел к двери, бросив на ходу: «Мне ничего не надо. Я здесь не останусь. Отца пойду искать. Наши наступают». И ушел, ни разу не оглянувшись назад…

— Зорин! Виктор, ты оглох? Что ты тут делаешь? — послышался вдруг голос Степанова. — Иди в общежитие. Скоро проверка, а тебя нет. Я весь аэродром обегал.

— Не пойду. Пусть на гауптвахту сажают и за драку и за самовольную отлучку. Все к одному.

— Эх, ты, «принципиальный человек». Да ты понимаешь, что делаешь? — с горечью сказал Степанов. — Зачем ушел с территории училища? Увидят патрули, мигом заберут. Пойдем, я помирю тебя с механиком. Тебе надо только извиниться перед ним.

— Извиниться, говоришь. Не хочу унижаться.

И Виктор подробно рассказал товарищу все, что произошло между ним и механиком.

— Инструктору рассказал об этом? — спросил Степанов, присаживаясь рядом с Виктором.

— Он все равно мне не поверит. Репин старше меня, фронтовик… Нет, пусть он сам все честно расскажет.

— Ладно, пойдем, я за тебя попрошу извинения. Мы уже с ним говорили, и он попросил старшего лейтенанта строго тебя не наказывать. Все уладится как-нибудь.

— Поздно, от полетов отстранили. Да мне все равно уж, пойду служить в солдаты. Вот только отца жаль — на старости лет его опозорил…

— Да ты что, Виктор? Разберутся. Инструктор погорячился. Расскажи ему все, и он отменит свое решение.

— Никому я больше ничего не буду рассказывать. Репин пусть говорит.

— Напрасно. В общем, пойдем. С ребятами обсудим. Да, Репин похвальный лист показывал за подписью твоего отца.

— Неужели? — удивленно проговорил Виктор. — Значит, он вместе с ним служил? Вот дела… Тогда пойдем, но… прощения просить не буду.

Он решительно поднялся, оправил гимнастерку, перекинул на руку комбинезон. Степанов ободряюще хлопнул его по плечу, и друзья пошли к общежитию.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Лидия Ивановна Пылаева вышла из штаба и по тропинке направилась к военному городку. Недалеко от аэродрома, в небольшом заброшенном саду, стояли недавно выстроенные домики. Здесь жили семьи военнослужащих. Городок был обнесен высокой кирпичной стеной. Сразу же за оградой возвышались скалистые горы. На одной из вершин маячила старинная крепость.

Лидия Ивановна повернула к домику, где жила Евгения Сергеевна Исаева. В комнате сидели несколько женщин и оживленно разговаривали.

Только вчера Лидию Ивановну выбрали председателем женсовета. Сейчас она сидела, слушала Колоскову и думала о том, как повести работу среди женщин. А работы было много…

— Кончить институт для того, чтобы сидеть в этой дыре. Разве это правильно? — говорила Колоскова. — Мои знания здесь не нужны. Что я здесь делаю? Смотрю на горы да слушаю вой шакалов.

— А ведь ты, Таня, во многом неправа, — перебила Пылаева. — Работы тебе и всем нам найдется, стоит только захотеть. Вот, например, командир полка и замполит обращаются к нам за помощью. В нашу часть прибыли молодые солдаты разных национальностей, для них нужно организовать вечернюю школу. Многие из нас могли бы преподавать в этой школе. Как вы на это смотрите, товарищи?

— Конечно, мы согласны! Что за вопрос.

— Ну вот и хорошо. Конкретнее об этом поговорим в следующий раз. Я только хочу сказать, что за нами не одна школа. А детские ясли разве не нужны? А самодеятельность? В общем, нам, женщинам; найдется много работы.

— Берусь вести русский язык, — первая заявила Евгения Сергеевна.

— За мной физика, — поспешно бросила Пряхина.

— Ну, а я возьму на себя географию, — весело сказала Лидия Ивановна.

— Куда тебе, скоро в больницу.

— Мы без тебя справимся, — проговорила Колоскова, — математика и география пусть будут за мной.

Пылаева взглянула на подругу, улыбнулась ей.

— А тебе, Лида, придется еще раз сходить к полковнику, договориться об организации родильного дома, — заговорила Евгения Сергеевна. — Шутка сказать, до больницы сто километров. Пусть хоть на первый случай оборудуют санитарную машину. Тебе ведь первой рожать придется.

Лида смущенно опустила ресницы, на щеках заиграл яркий румянец. Предложение Исаевой поддержали все.

Женщины разговорились, стали вспоминать прожитые годы, сетуя на трудности кочевой жизни.

— Нет, что ни говорите, а жизнь жены офицера очень тяжелая. Вечно кочуешь с места на место, не заметишь, как и старость придет, — вздыхала Колоскова.

— А мне нравится наша жизнь, — мечтательно сказала Исаева. — Где только не побываешь, чего только не увидишь! И каждый раз новое.

Долго обсуждали женщины волнующие их вопросы, решали, как лучше и веселее жить на новом месте.

— А не организовать ли нам вечер отдыха офицеров с семьями? Попросим из училища духовой оркестр, — оживилась Колоскова.

— Давайте. Организаторами выделяем Таню и Евгению Сергеевну. Обратимся к партийной организации, помогут, — поддержала Пылаева.

Беседовали еще долго, никому не хотелось уходить. И только когда на аэродроме начались ночные полеты и первый самолет с ревом пролетел над крышей, женщины разошлись по домам.

* * *

Ярко-красными маками разбросаны по аэродрому огни ночного старта. На командном пункте в репродукторе слышится голос Василия Пылаева.

— Арфа, Я — Сокол-11. Захожу на цель. Разрешите выполнять задание. Я — Сокол-11, прием.

— Сокол-11, я — Арфа. Выполняйте задание.

За столом стоит гвардии полковник Зорин, рядом с ним штурман части Морозов. Он переставляет на планшете мелкие целлулоидные самолетики, чертит линии полета каждого бомбардировщика, прокладывающего себе путь в воздухе.

Возле радиостанции группа летного состава ждет сигнала на взлет. К летчикам подходят Пылаев и Кочубей. Они только что прилетели с задания.

— Привет небесным тихоходам, — говорит Колосков.

— Мое почтение отдыхающим, — видимо, довольный полетом, отвечает Пылаев и пожимает всем руки.

— Не успели вы сесть, а на вас уже группа полигонных мышей подала коллективную жалобу, — шутит Исаев.

— Скажите, пожалуйста, а мы не знали. Ну, коль и они выступили с протестом, значит, наши бомбы крепко их потревожили, — смеется Кочубей.

— Я пошел, моя очередь, — и Колосков сливается с темнотой.

Через несколько минут Яков подруливает самолет на линию старта и запрашивает по радио разрешения на вылет. Бомбардировщик, плавно покачиваясь, идет на взлет. Он бежит мимо освещенных кустов стартовой полосы, отрывается от земли. В темноте самолета с земли не видно, но по мигающим огонькам можно проследить за его полетом.

Вот он делает первый разворот и летит параллельно электрическому «Т». Вслед за ними выруливает на старт очередная машина и тоже идет на взлет.

Целую ночь на аэродроме не смолкал гул самолетов.

На рассвете резкий звонок будильника поднял Зорина. Всего два часа пришлось отдохнуть после ночных полетов. Но если было бы нужно, Зорин не спал бы несколько суток, не теряя работоспособности.

Полковник вышел из помещения и присел на ступеньках крыльца. Городок спал. Лишь кое-где в домах, как бы украдкой, вспыхивал огонек и через несколько минут опять погасал. Где-то у стен кирпичного забора, опоясавшего городок, жалобно скулили шакалы, словно просили часовых открыть для них ворота. «Через тридцать минут пойду на подъем в эскадрилью Колоскова, а потом побуду на разборе ночных полетов у Пылаева», — решил Зорин.

Подул прохладный ветерок. Уже отчетливее были видны ребра скалистых гор. Внизу на взгорье волнами засеребрился ковыль, а чуть выше зазеленели альпийские луга. Дружно пропели петухи. Зорин в раздумье поднялся, бросил окурок и пошел к воротам. Миновав часового, он вышел в поле. По направлению к городу шагал с чемоданом военный. Что такое, неужели Виктор? Да, это он. Предчувствуя неладное, отец поспешил навстречу сыну.

— Вон ты какой стал, детинушка, — ласково целуя Виктора, проговорил Зорин. — Я, по правде сказать, ждал тебя только в воскресенье. Ну, рассказывай, как жил? Что случилось?

Виктор торопливо заговорил, словно боясь, что отец прервет его. Он рассказал о том, как ему объявили благодарность и сфотографировали у развернутого знамени, как он был тогда счастлив! Но вот случилось так, что он поругался с механиком и его отстранили от полетов…

— Папа, но не только я виноват. Ты сам посуди: когда тебе бросают в лицо, что ты «на крови других строил свое счастье», разве удержишься?

Отец внимательно выслушал сына и заговорил:

— И все же, сын, ты не имел права поднять руку на товарища. Ты обязан был доложить своему начальнику, потребовать от комсомольской организации разобрать его поступок и наказать виновника. Так положено в армии.

Отец и сын сели на траву.

— Репин… Ведь он воспитывался в нашей части. Не верится, что он мог так сказать… Но ты тоже хорош! Как думаешь дальше жить?

— Буду просить у тебя помощи.

— В помощи я никогда не отказывал. Но смотря какая помощь.

— Помоги перейти из этого училища.

Зорин отрицательно качнул седой головой.

— Где ты начал учиться, там и должен кончать.

— Тогда возьми к себе рядовым солдатом.

— Виктор, не дури, о матери вспомни.

Виктор склонил голову и стал нервно крутить пуговицы гимнастерки.

— Что же ты молчишь? Раскис от первой неудачи? Подумай, чего стоят твои переживания в сравнении с тем, что мы переживали в годы войны. Тогда было по-настоящему трудно! Со смертью лицом к лицу не раз встречались… Но ведь не останавливались, не поворачивали назад…

— Прости меня, отец, но мне все-таки очень тяжело…

— Умел ошибаться — умей и исправиться, — отец дружески похлопал сына по плечу и поднялся. — Пойдем, уже подъем играют… Сколько у меня пробудешь?

— Сутки.

— Вот за сутки и обдумай дальнейшее свое поведение в училище.

ГЛАВА ПЯТАЯ

В выходной день личный состав во главе с командирами эскадрильи ушел на аэродром строить стрелковый тренажер. Куприян Цимбал, жалуясь на головную боль, остался в общежитии.

Когда все ушли, ему стало скучно. Он взял гитару, тетрадь и поплелся в кусты к кирпичному забору. Там он скинул гимнастерку, положил гитару в тень, расстелил шинель и лег. Попробовал было зубрить схемы воздушных стрельб, но ничего не получалось. Тогда он отбросил тетрадь в сторону и задумался. Мысли унесли его в прошлое.

…1943 год. Почти каждый вечер над станицей появлялись советские бомбардировщики. С малых высот они сбрасывали бомбы, обстреливали из пулеметов фашистских солдат, которые откатывались к Темрюку. Цыганский табор стоял недалеко от реки Протока, в заброшенном саду, от которого на запад и северо-восток на десятки километров тянулись плавни. Густой камыш шумел, как вековой лес. Вот уже вторую неделю цыгане не могли вырваться с Таманского перешейка на степные просторы Кубани. Однажды, когда табор начал просыпаться, Куприян, подтягивая на ходу изодранные и поношенные брючонки, соскочил с телеги. Вдруг послышался протяжный стон. Куприян вздрогнул и быстро спросил:

— Кто там? Ответа не последовало. Тогда он нагнулся к земле.

В траве лежал человек.

— Летчик, — прошептал подросток. — Наш летчик — и, затаив дыхание, стал слушать: жив ли?

Раненый лежал полусогнувшись, лицо было запорошено землей, местами на нем виднелись большие кровавые ссадины. Пальцами летчик зажал рану выше колена, из которой сочилась кровь. Другая рука с пистолетом была отброшена.

— Жив, ей-богу, жив, — сказал цыганенок и поднял голову.

— Мама, мама! — позвал Куприян, — иди сюда.

Старая цыганка, ворча, слезла с телеги и, отбрасывая с лица растрепанные волосы, нагнулась к раненому. Потом она быстро разыскала среди вороха одежды кусок белой материи, вытерла рану и крепко перетянула ногу. Подняв голову, цыганка вдруг увидела, что к табору идет группа немецких солдат.

— Беда, Куприян, бери скорее за ноги раненого, отнесем в камыши. Немцы опять идут за самогоном…

Мать ушла, а мальчик остался в камышах возле раненого. Через несколько минут раненый пришел в себя.

— Где я?

— Возле цыганского табора. Тише, недалеко немцы…

— Цыганенок, значит, — улыбнулся раненый. — Звать-то как?

— Куприян. А тебя?

— Андрей Морозов.

— Это в тебя ночью стреляли?

— Да, сбили нас. Летчик погиб, а я вот уцелел, — и он тихо застонал, не то от боли, не то от досады, что не сумел вернуться к своим.

Со стороны табора до слуха долетала частая стрельба. Было слышно, как пули свистя срывали верхушки камыша.

— Опять напились, — проговорил подросток.

Недалеко от них над камышами появился ястреб и стал кружиться на одном месте, высматривая добычу.

— Хорошо летает, шельма, — с трудом проговорил раненый. — А только далеко ему до нас, летчиков.

— А я бы смог стать летчиком?

— Конечно. Вот разобьем врага, подавайся в авиацию.

— Меня не примут. Я цыганского рода, неграмотный… Я, кроме как играть на гитаре да плясать, ничего не могу.

— Не горюй, только бы немцев прогнать, учиться никогда не поздно, было бы желание.

Зашелестел камыш. Куприян насторожился. Раненый поднял пистолет. На полянку вышла цыганка.

— Вот беда, — заговорила она. — Еле ушла, пьяные за бабами гонялись. Что же теперь будем делать, а, соколик? — Бросив на землю рогожу и рваную мешковину, она присела рядом.

На другой день табор снялся с места и медленно поплелся в сторону станицы Крымской. Раненого спрятали в кибитке, заваленной вещами. По вечерам, когда табор останавливался на привал, отец Куприяна залезал под телегу и, набив большую, побуревшую от дыма трубку, умолял мать:

— Давай оставим летчика, все равно ему не подняться. Зачем смерть с собой возить?

Мать молчала. Порой, когда отец слишком уж докучал ей, она шепотом, чтобы не услышал раненый, начинала ругаться:

— Бесстыжий, что плетешь. Разве мы не люди. До Крымской версты остались. А там его родители.

— Уйду от вас! — повышал голос, кричал в ответ отец. — Я не хочу умирать.

В спор вмешивался Куприян.

— Иди, отец, только спьяна не проболтайся… Но я раненого не брошу, я буду ухаживать за ним и доставлю его целым и невредимым в станицу Крымскую.

Крепко привязался Куприян к Морозову, полюбил его, как старшего брата. Он готов был отдать жизнь за его спасение. Морозов много рассказывал Куприяну о самолетах, о разных случаях из жизни летчиков.

— Куприян. Ты знаешь, кто такой Пушкин?

— Слышал, а что?..

— Хорошо Пушкин писал про вас:

Цыгане шумною толпой По Бессарабии кочуют… Они сегодня над рекой В шатрах изодранных ночуют.

Много дней спустя, темной ночью, Куприян привез Морозова к родным. Штурман на прощанье крепко обнял Цимбала и поблагодарил цыган, которые вылечили его.

Сразу же после войны Куприян бросил свой табор и переехал в Крымскую. Там с помощью родителей Морозова он устроился работать на нефтяные промыслы. Вечерами учился грамоте. При содействии Морозова Куприян попал в школу воздушных стрелков.

Он так страстно мечтал летать, и вот теперь не справляется со своими обязанностями, и его хотят перевести в наземные войска.

— Пусть попробуют перевести, убегу! — проговорил он вслух.

— Куда это собираетесь убегать? — раздался за его спиной спокойный голос.

Куприян приподнял голову и тут же вскочил на ноги, растерянно уставившись на Пряхина.

— Здравствуйте, товарищ гвардии подполковник. Размечтался.

— Здравствуйте, товарищ Цимбал. Мечтать надо. Каждому интересно представить, что с ним будет, скажем, через десять лет.

Цимбал быстро надел гимнастерку, заправился, Пряхин присел на корточки и взял с земли гитару.

— Зря бросаете на землю. Отсыреет, звука тогда не будет. Итак, вы решили убежать, а скажите, пожалуйста, куда?

— Не получается у меня со стрельбой. Знаний не хватает. Ругают. Инженер сказал, что такого, как я, к самолету нельзя подпускать.

— Знания — дело наживное. Сегодня их нет, а завтра они будут. Так почему вы думаете, что не научитесь стрелять?

— Трудно мне, я ведь всего два класса кончил… Стыдно было малограмотным считаться, и я купил свидетельство об окончании семилетки…

— Нехорошо получилось…

— Как же теперь быть, товарищ гвардии подполковник?

— Что ж, надо учиться. Поступайте в вечернюю школу. И главное — трудитесь. У вас командир эскадрильи замечательный человек, превосходно летает. Он поможет и вам.

— Разрешите идти?

— Да, можете идти.

Куприян закинул гитару на плечи и свернул на тропинку, которая вела к аэродрому. Пряхин улыбнулся и пошел следом за солдатом.

На строительство тренажной вышки пришел весь офицерский состав. Гвардии майор Колосков по схеме объяснил личному составу своей эскадрильи работу электрического стрелкового тренажера.

— Управление здесь будет автоматическое, от штурвала самолета. Высота вышки девять метров. Наверху установим кабину самолета. Для передвижки мишеней поставим электромотор.

Личный состав разошелся по своим местам. Колосков только теперь заметил, что среди них не было рядового Цимбала. Он отозвал секретаря комсомольской организации эскадрильи лейтенанта Гордеева и спросил:

— Почему Цимбал не на работе?

— Заявил, что у него голова болит. Видать, его музыкальные пальцы к земляной работе не привыкли.

— Пусть тогда приходит с гитарой, да и баян прихватит.

Но Цимбала не пришлось звать. Через минуту он появился на аэродроме.

— Вот хорошо, — сказал Гордеев, — даже с гитарой.

— Я работать пришел, а не играть, — ответил Куприян, глядя на подошедшего к ним Колоскова, вытянулся и поднес руку к пилотке. — Прибыл на работу, товарищ майор, перестал болеть…

В перерыве на поляне, недалеко от виноградников, заиграл на баяне гвардии майор Колосков. К нему со стороны стрелкового тренажера потянулись солдаты и офицеры.

— Смелые и умелые, в круг! — громко выкрикнул Василий Пылаев.

— Цимбал! Цимбал пусть покажет, как ногами надо работать, — послышались голоса.

Цимбал положил гитару, медленно прошелся по кругу, словно выбирая себе достойного партнера, потом высоко подпрыгнул, ударил ладонями по кирзовым голенищам и задорно бросил:

— Эх, залетные, не подведите! — и стал отбивать одно колено за другим.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Колосков по вызову командира части прибыл в штаб.

— Получен ответ от начальника отдела боевой подготовки. Испытания вашей мишени-планера разрешены. Кроме того, приказано больше не производить стрельб по конусам, буксируемым поршневыми самолетами. Что, довольны небось? — с хитрецой спросил Зорин.

— Еще бы, товарищ гвардии полковник. Я ведь за последнее время и сам стал сомневаться, прав ли я. Виду только не подавал.

— Свою правоту отстаивать надо. Я, например, был уверен, что ваше предложение дельное.

— Так что, товарищ гвардии полковник, может, завтра и попробуем?

— Добро, только чадо хорошо подготовиться. Сами понимаете, — момент ответственный.

— Не сомневайтесь, товарищ гвардии полковник, все сделаем. Правда, у нас не все воздушные стрелки хорошо стреляют. Взять, например, Цимбала…

— Сегодня звонили из штаба дивизии, — сказал Зорин. — Создается строительный батальон. Требуются от нас специалисты. Рядовой Цимбал знает, кажется, столярное дело. Может, мы его направим в строительный батальон?

Зорин изучающим взглядом смотрел на Колоскова.

— Я, товарищ командир, прошу оставить его у нас. Мы сделаем из него хорошего стрелка.

— Правильно. Насколько мне известно, Цимбал любит свою специальность и хочет летать, надо только помочь ему.

— С теорией у него плохо.

— Он почти неграмотный. Вы этого не знали и неверно организовали ему помощь. Откровенно скажу вам, Яков Степанович: вы опытный командир, в целом хорошо работаете и все же делаете промахи. Почему? Да потому, что многое берете на себя. Надо, чтобы весь коллектив работал, а не только вы один. За всем не уследишь. Вот и Цимбала вы узнали не до конца. Оказывается, свидетельство об окончании семилетки у него купленое, а фактическое образование — два класса… Только вы не обижайтесь, — добавил Зорин, заметив, как нахмурился Колосков. — Обида только помеха делу.

Попрощавшись с командиром полка, Колосков вышел на улицу.

Июльское солнце щедро посылало на землю свои жгучие лучи. В городке было душно и тихо. Был час послеобеденного отдыха. Со стороны аэродрома показался Пылаев, он торопливо шел к штабу, но, увидев Якова, сразу же свернул к нему.

— Куда держишь курс? — спросил его Яков.

— К начальнику штаба, — с трудом переводя дыхание, ответил Пылаев. — Получено приказание выделить одного солдата в строительный батальон.

— Кого думаешь отдать? — спросил Колосков.

— Рядового Павлюченко.

— Командир полка советует, — заметил Колосков, — выделить в строительные батальоны только отличников боевой и политической учебы.

— Неужели? — удивился Пылаев. — Тогда пойду в эскадрилью, посоветуюсь с командирами звеньев. Пусть сами решают.

— Пошли, нам по пути, — сказал Колосков.

Возле стадиона Пылаев остановился.

— Смотри, Яша, мои вышли, — и он кивнул головой в сторону солдат, выстроившихся на плацу.

Увидев командира эскадрильи, старшина механиков Самохин подал команду «смирно» и доложил о том, что отделение находится на занятии по физкультуре.

— Как обстоит дело с младшим сержантом Павлюченко? — спросил Пылаев. — Вы его научили преодолевать препятствия?

— Никак нет, товарищ гвардии капитан. Он не решается.

— Что значит не решается!

Пылаев подошел к строю, громко и раздельно проговорил:

— За мной по одному через ров бегом марш!

Командир, разбежавшись, легко перепрыгнул через препятствие.

Из строя вышел Павлюченко. Он был худощав, большие жилистые руки прижались к телу. Солдат побежал, но перед самым рвом замедлил, оступился и упал. Поднялся и, тяжело дыша, подошел к командиру эскадрильи. По бледному, взволнованному лицу сбегали капли пота.

— Повторите. Перед прыжком вы должны делать толчок.

— Товарищ гвардии капитан, разрешите в следующий раз. Все равно не перепрыгну.

— Что вы, товарищ Павлюченко. Как можно не верить в свои силы, — мягко проговорил Пылаев. — Ну, смелее!

Павлюченко снова рванулся вперед, но, не добежав до трамплина, остановился.

— Устал, разрешите завтра? — невнятно проговорил он и попятился назад.

— Что же, тогда отойдите в сторону, смотрите, как прыгают ваши товарищи.

Пылаев видел, что Павлюченко просто боится. Надо помочь ему преодолеть этот страх.

— Вы на велосипеде катаетесь? — спросил командир эскадрильи, подойдя к солдату.

— Так точно.

— Когда едете, куда смотрите?

— Вперед, товарищ гвардии капитан.

— Вот видите, и здесь надо смотреть только вперед, а вы под ноги смотрели.

— Неужели? — удивился Павлюченко.

— Давайте еще раз попробуем. Я прыгну первым, а вы за мной.

Солдат заметно оживился и приготовился к прыжку. Когда он добежал до рва, ему снова захотелось остановиться. Но в это время Пылаев крикнул: «Павлюченко, нажми!» — и он прыгнул.

— Вот это прыжок, — похвалил Пылаев. — А вы говорили — «не могу». Из вас выйдет хороший солдат.

* * *

Вот уже несколько дней Цимбал выполнял наземные стрельбы на «хорошо» и «отлично», и сегодня ему разрешили подняться в воздух. Наконец-то!

От результатов сегодняшнего полета зависело, летать ему или приобретать другую специальность. И, естественно, он не находил себе места. Побродив по аэродрому, Цимбал вышел за городок в поле. Почему-то вспомнились родители. Где они сейчас? Пусть бы они посмотрели теперь на него! Сегодня он впервые поднимется в небо на реактивном самолете.

Цимбал бросил беглый взгляд на дорогу и вздрогнул. Что это? Неужели цыгане? По дороге медленно тянулись подводы.

Сердце у него учащенно забилось, и он повернул к аэродрому.

— Товарищ Цимбал! — окликнул его инженер эскадрильи. — Где ты ходишь? Тебя вон там родители дожидаются. Командир отпустил тебя до вечера. Стрелять будешь завтра.

Мать встретила сына радостно, со слезами. Отец сдержанно пожал ему руку и иронически заметил:

— Что-то не вижу твоих офицерских погон.

На развернутом цветастом платке появились колбаса, окорок, хлеб и три стопки. Отец вынул из кармана бутылку и налил водки.

— Пей, — сказал он сыну, — за нашу встречу!

Опрокинув стопку и закусив, отец продолжал:

— Это мать упросила меня заехать к тебе. Она была в Крымской, узнала от учителя твой адрес… Похудел, знать, достается, — с усмешкой закончил отец.

— Работы много. Если буду стараться, обещают послать учиться.

— Не верь им. Идем с нами. Мы вольные. Женишься. У Игната дочка растет, красавица, мастерица на все руки. Работать не будешь.

— Нет, отец, в табор я не вернусь. Да пора и тебе с матерью о будущем подумать. Дальше так жить нельзя.

Отец нахмурил брови.

— И правда, сынок, — поспешно заговорила мать, — приезжай. В таборе тебя ждут, — ее морщинистое высохшее лицо задрожало. — Мужчин мало. Приезжай.

Отец выпил еще стопку, подвинулся ближе к сыну и зашептал:

— Бросай службу, паспорт хороший достанем, поищут и забудут, а мы, перелетные, махнем в Сибирь, хочешь — в Молдавию.

— Не уговаривай. Я честно жить хочу. В армии мне добра желают. Подполковник в вечернюю школу послал. На подлость не пойду. Я Родине присягал.

Отец резко развернул узелок, оттуда, шелестя, посыпались пачками деньги.

— Здесь тысячи, придешь — все твое будет.

— Нет, отец, мою совесть за деньги не купишь. Лучше мать приодень, скоро зима. Сам-то вон как нарядился, женихом.

— Не цыган ты! Будь прокляты твои учителя. Они украли у меня сына! — закричал в ярости старый Цимбал и, не попрощавшись с сыном, пошел к дороге. Мать поспешно собрала узелки и на прощанье припала к сыну:

— Будь счастлив. Не осуждай отца, стар он и многого не понимает…

— Останусь на сверхсрочную, возьму тебя, — ласково проговорил Куприян и сунул матери в руки деньги. — От меня. Купи себе полушалок.

Мать еще раз поцеловала сына и побежала догонять старика. Куприян долго еще стоял и смотрел им вслед.

* * *

Из-за гор показался краешек солнца, будто кусок раскаленного металла, и долина ожила. На виноградных кустах заблестела роса. Проснулись птицы, в кустах возле реки закричали фазаны. Где-то, ломая камыши, прошли на водопой дикие кабаны.

На взлетной полосе, разрезая крыльями утренний воздух, взлетел с аэродрома реактивный бомбардировщик. В несколько секунд он набрал высоту и скрылся за горами.

Самолет летел над верхней кромкой облаков. Внизу, словно сотканное из ваты, лежало облако, оно прикрывало землю. Колосков прислушался к работе двигателей. Ритмичный гул турбин радовал его. После бомбометания по цели Колосков встретится в квадрате семь с буксировщиком планера-мишени и проведет пробные стрельбы. Гвардии майор решил сегодня раньше всех выполнить свое задание, чтобы потом до конца полетов быть на земле.

Бомбардировщик, набирая высоту, стал пробивать облачность. Стрелка показала десять тысяч метров, и самолет принял горизонтальное положение.

— Довернуть вправо на десять градусов. Так держать, — слышится команда штурмана.

Самолет держит курс на полигон. Вот и цель. Сбросив бомбы, Колосков с креном уходит от полигона и смотрит на часы. В его распоряжении двадцать минут до встречи с буксировщиком. И вдруг из эфира слышится голос командира части:

— Сокол-3, я Арфа-1. С курсом 160 градусов, на высоте одиннадцать тысяч метров неизвестный самолет, немедленно обнаружить.

«Пока наши истребители, дежурящие на аэродроме, поднимутся и наберут высоту, нарушитель улетит», — думает Яков, а сам всматривается в бесконечную синеву. Он знает, что без самолетного локатора вряд ли ему удастся обнаружить самолет. И все же…

Внезапно внизу блеснул позолотой неизвестный самолет.

— Самолет иностранной марки, реактивный бомбардировщик, — доложил Снегов. — Курс 190 градусов.

Большое дело вовремя уметь определить зрительно тип самолета противника, тогда легче и догнать его. Колосков сразу представил себе этот самолет. Возможная скорость до 800 километров в час. Практический потолок — двенадцать тысяч двести метров. Вооружен пулеметами. Надо использовать высоту и внезапно зайти сзади и сверху. Прячась за обрывками облачности, Яков приблизился к неизвестному самолету. Их разделяла высота примерно в шестьсот метров.

Неизвестный самолет вдруг рванулся вперед, словно собака, спущенная с цепи, сзади блеснул огонь.

— Отстреливается, гад! — крикнул штурман.

На землю понеслись тревожные позывные:

— Арфа-1, я — Сокол-3. В квадрате семь неизвестный самолет открыл огонь. Я Сокол-3, прием.

— Сокол-3, я — Арфа-1, — вмешиваются еще несколько станций и забывают слышимость.

— Арфа-1, я — Сокол-3, иду в атаку, — торопливо бросает в эфир Колосков и ждет ответа. Но ответа нет.

Неизвестный самолет короткими очередями ведет огонь из пулемета и пытается уйти на максимальной скорости. Делая резкие повороты на 10–15 градусов в обе стороны, он не дает возможности вести по нему прицельный огонь. Потом пират с невероятной скоростью врезается в большой массив облачности.

Что делать? Нырнуть за врагом в облачность — значит потерять его. Лучше всего идти над облачностью по кратчайшей прямой на максимальной скорости. Облачность закончится, и враг будет обнаружен. Колосков мгновенно принимает решение.

— Следите за облачностью, — передал он команду штурману. — Стрелок Цимбал, увидите неизвестный самолет — открывайте огонь.

В эфире слышатся голоса:

— Над морем небо чистое. Разрешите посадку.

— Продолжайте поиск!

— Слушайте мою команду. Я — 01. Разворот влево. Держать 45 градусов. Высота цели десять тысяч метров. Осторожно, там наш бомбардировщик.

Прошло пять минут полета, но конца облачности еще нет.

— Товарищ командир, до границы двести километров, — предупреждает штурман.

«Неужели я просчитался? — думает Колосков. — Вот и конец облака. Если я предугадал маневр нарушителя, значит, сейчас он должен появиться». И в эту минуту из облаков вырывается чужой самолет.

— Огонь! — командует гвардии майор, нажимая на гашетки.

Первая же атака оказалась удачной, нарушитель накренился на крыло, вспыхнул и камнем полетел вниз…

Как только самолет Колоскова приземлился, его окружили люди. Все уже знали о происшествии в воздухе. Старший техник эскадрильи Исаев бегло осмотрел бомбардировщик и доложил:

— Четыре пробоины в плоскостях. От души поздравляю вас, товарищ гвардии майор, с победой.

Воздушные стрелки-радисты окружили Цимбала и расспрашивали его о подробностях. Он чувствовал себя героем. Ведь он стрелял в настоящего врага, и кто знает, сколько именно его снарядов попало в самолет-нарушитель. Куприян воодушевленно рассказывал товарищам о полете, о том, как уходил от них пират, но его обхитрили, не дали перелететь границу.

Пересекая летное поле, к стоянке эскадрильи мчалась «победа». «Полковник Зорин», — решил Колосков и построил свой экипаж возле самолета. Из машины вышли командир части и штурман Морозов. Колосков доложил:

— Товарищ гвардии полковник. При выполнении задания в квадрате семь экипажем был обнаружен бомбардировщик без опознавательных знаков. Заметив нас, он открыл огонь. Я вынужден был вступить в бой. При перехвате, в районе между Нагорной и Заречной, самолет-нарушитель был сбит.

— Благодарю за выполнение боевого задания.

Летчик, штурман и воздушный стрелок-радист дружно ответили:

— Служим Советскому Союзу!

— Итак, товарищи, на наших бомбардировщиках можно не только отлично бомбить, но и, когда необходимо, вести воздушный бой с самолетами противника, — сказал Зорин, подошел к самолету и стал внимательно осматривать пробоины. Морозов обратился к улыбающемуся Цимбалу и поздравил его:

— Рад за тебя, Куприян.

— Стараюсь.

— Почему не заходишь к нам? Жена и дети о тебе спрашивают, — продолжал Морозов. — Приходи сегодня.

— Обязательно приду!

Командир части и штурман Морозов уехали на старт. Колосков, собрав летчиков и штурманов, стал проверять, как они приготовились к воздушным стрельбам.

Возвращаясь поздно вечером домой, Колосков остановился возле штурманского класса. Или кто-то из офицеров его эскадрильи еще не ушел, или дежурный забыл погасить свет. Яков вошел в класс. Возле большой карты стояли лейтенант Гордеев и штурман Снегов. Они так были поглощены своим делом, что не заметили командира эскадрильи.

— На четверку ты знаешь, — говорил Снегов.

— Товарищ старший лейтенант, я хочу на отлично. Спросите еще.

— Пора и совесть знать. Замучил ты меня. Я еще дома не был.

— Лейтенант, не старайтесь, у нашего штурмана невозможно получить отличную оценку, — офицеры одновременно повернулись на голос командира. — Перед зачетами тренируетесь? Что ж, хорошо, продолжайте, я вам мешать не буду. Только не забывайте, завтра летаем в первую смену.

Командир вышел из класса и сразу же во всем теле почувствовал усталость. Погода изменилась. Небо заволокло тучами. Крупные капли дождя забарабанили по крышам казармы. «Неужели завтра нелетный день?» — подумал Колосков. Погруженный в свои мысли, он незаметно подошел к своему дому.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Скорый поезд нырнул в туннель, и Колосков быстро закрыл окно и задернул шторы. Он был один, соседи по купе ушли в вагон-ресторан.

Вчера ночью его разбудил звонок телефона. Командир части передал приказание командующего сегодня утром выехать в округ. Очевидно, его вызывают в связи с происшествием в воздухе.

«Имел ли он право сбивать самолет, не получив на то разрешения начальства? Правильно ли он поступил? Да, правильно. Разрешения ждать не было времени, и, кроме того, нарушитель открыл огонь», — так думал Колосков.

Поезд замедлил ход и, выйдя из туннеля, пошел на подъем. Колосков опять открыл окно. На взгорье раскинулись сады, приземистые мандариновые деревья гнулись от плодов. Внизу, почти у самой насыпи, плескалось море. Отдыхающие махали пассажирам загорелыми руками и, разбрызгивая воду, убегали далеко в море. «Дадут отпуск, поеду с Танюшей куда-нибудь в Крым или в Сочи», — решил Колосков.

Включил радио. Сразу же, словно по заказу, из репродуктора полились знакомые слова песни:

В небесах мы летали одних, Мы теряли друзей боевых. Ну, а тем, кому выпало жить, Надо помнить о них и дружить.

Вечером Колосков прибыл в приморский городок. В большом многоэтажном доме он отыскал нужный кабинет. Его принял худощавый полковник с суровым обветренным лицом.

— Поздравляю, майор, с победой, — сказал он. — Вы заслужили награду, — и протянул широкую крупную ладонь.

— Благодарю, товарищ полковник, — ответил Колосков, а сам насторожился. «За этим меня и вызывать не надо было, что-то поважнее есть, наверное». Словно отвечая на мысли Колоскова, полковник сказал:

— Я вызвал вас по одному очень важному вопросу. Скажите, вы точно видели, что из сбитого вами самолета-нарушителя никто не выпрыгнул?

— Так точно, товарищ полковник. Я, штурман и стрелок наблюдали за горящим самолетом до тех пор, пока он не скрылся из виду. Правда, до того, как мы его сбили, нарушитель находился некоторое время в облачности. Но он шел с такой скоростью, что вряд ли кто из экипажа мог рискнуть катапультироваться.

— Вы не могли ошибиться в определении типа самолета-нарушителя?

— Нет. Самолет был реактивный бомбардировщик, имел на вооружении крупнокалиберные пулеметы. Пробоины в моем самолете наглядно подтверждают это.

— Допустим, этот вопрос мы уточнили. Тогда ответьте на другой. Вы сбили нарушителя в 7 часов 30 минут. В это время никаких самолетов не было в вашем районе?

— Не было. Наш самолет-буксировщик находился на сотню километров севернее.

— Да, загадочная картина, — задумчиво проговорил полковник. Он несколько раз прошелся по кабинету и остановился возле карты. — Яков Степанович, перейдите, пожалуйста, в соседнюю комнату, сядьте там на диван, и внимательно слушайте показания человека с самолета, который вы сбили.

Колосков поднялся и с недоумением посмотрел на полковника.

— Солдаты из артиллерийской части под начальством майора Денисова были на лесозаготовках в горах и задержали парашютиста в тридцати километрах от моря.

— Но я сбил самолет в районе между Нагорной и Заречной! — воскликнул Колосков и ушел в другую комнату.

Автоматчики ввели в кабинет невысокого небритого человека в сером костюме.

— Скажите, Никое Варути, кто еще выпрыгнул, кроме вас? — задал ему вопрос полковник.

— Не могу знать. Я сам чудом спасся.

— В первом показании вы утверждали, что вы летели на пассажирском самолете с аэродрома…

— Города Самин, господин начальник, — торопливо подхватил человек в сером костюме. — Город этот находится на побережье моря. Мы незаметно отклонились от курса и совершенно случайно оказались над вашей территорией.

— Наш самолет сбил вас над морем?

— Да, господин начальник.

— Время вы хорошо заметили?

— В семь часов тридцать минут.

Полковник задумался. Выходит, в это утро два иностранных самолета перелетали нашу границу. Один, пассажирский, заблудившийся, другой — военный, и оба были сбиты в одно и то же время. Непонятно.

— Ладно, идите, — сказал он, — постараемся разобраться.

Колосков сидевший в соседней комнате, слушал допрос и пытался припомнить: где он слышал этот голос? А может, ему показалось, что голос знакомый? И когда арестованный уже уходил, Колосков не выдержал и выглянул.

— А, господин Татулеску? Не узнаете?

Татулеску вздрогнул и остановился. В его маленьких глазах на миг вспыхнуло удивление, которое тут же сменилось испугом. Он никак не мог поверить, что перед ним стоит майор, которого он не раз встречал в Румынии.

— Ха-ха-ха, ведь это вы, домну майор, от вас не скроешься.

Полковник сел за стол и строго спросил:

— Надеюсь, вы теперь заговорите по-иному. С каким заданием перелетели границу?

— В мае этого года, — поспешно заговорил Татулеску, — я бежал в Грецию. Занялся торговлей. С домну майором встречался в Румынии. Наш городок маленький, степной. Меня там все знают. Я имел магазины и продавал керосин. Когда уехал король Михай, появилась государственная торговля… С новыми порядками я был не в ладах и перешел границу. В Салониках живет мой зять, я поселился у него. Летел за товарами под фамилией зятя.

Ложь Татулеску была очевидной, и полковник его не слушал. Он думал о том, что, может быть, самолет сбросил еще одного-двух парашютистов, которые сейчас разгуливают по нашей стране.

— В каком районе вы выбросили груз? — перебил полковник.

«Купец» молчал.

— С кем должны были встретиться в горах?

Опять молчание.

Позвонил телефон.

— Да, я слушаю. Неужели? Молодцы.

Довольная усмешка скользнула по бритому лицу полковника, он оживленно проговорил:

— На один из моих вопросов ответ уже есть. Ящик с радиостанцией найден в ущелье, в двадцати километрах восточнее вашего приземления… Значит, вы были сброшены с военного самолета вместе с грузом.

— Я был на пассажирском самолете и о грузе ничего не знаю. Мы летели над морем в тумане, летчик чуть-чуть не врезался в горы, когда набирал высоту, нас сбили.

— Для какой цели вас сбросили?

— Я спасал свою жизнь. Я не тот, за кого вы, господин полковник, меня принимаете.

Татулеску вызывающе взглянул на полковника.

— Не беспокойтесь, мы все проверим, а вы пока подумайте. Увести, — приказал полковник.

«Почему именно Татулеску оказался в этих местах, с кем он должен был встретиться? Неужели это связано с нашим полком?» — думал Колосков, слушая, как изворачивается Татулеску.

— До войны этот Татулеску состоял членом общества «Румыно-Американо», филиала американского концерна «Стандарт-Ойл», — сказал Колосков, когда Татулеску вышел. — «Король керосина» — так его прозвали в Румынии. В свое время имел несколько магазинов и в Кишиневе.

— Да, ясно, почему именно его хозяева избрали для связи, — проговорил полковник.

— Но с кем он должен встретиться, — вот что меня тревожит.

— Выясним, для этого и поставлены, — задумчиво сказал полковник. — Один из наших заводов начал выпускать новый самолет с ракетными установками. Это не дает покоя империалистам, вот они и зашевелились… Скажите, Яков Степанович, кто-либо из части, кроме вас, был знаком с Татулеску?

— Я выясню, товарищ полковник, и тотчас же вам позвоню.

Полковник встал, протянул летчику руку.

— Татулеску старый враг, матерый шпион и очень хитрый. Пока такие, как он, еще живы, нам с вами, товарищ майор, всегда надо быть начеку. Нельзя допустить, чтобы пушки заговорили снова.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Старший лейтенант Кудрявцев отошел от стоянки самолетов и направился к восточной окраине аэродрома. Хотелось побыть одному, кое о чем подумать. Забот у него, летчика-инструктора, было немало. Разрешить самостоятельный полет курсанту — значит дать ему путевку в жизнь. От того, как инструктор научил его летать, зависит дальнейшая судьба будущего летчика, а порою и жизнь. Легко исправить допущенную ошибку на земле и гораздо труднее — в воздухе. На земле ты споткнулся, упал — сразу же поднялся и пошел дальше. Этого не сделаешь в воздухе.

А тут еще это происшествие с Зориным. Инструктор до сих пор не мог найти ответа на вопрос, почему его курсант, всегда дисциплинированный и прилежный, совершил грубейшее нарушение…

Шорох в кустах, окаймлявших дорожку, прервал размышления Кудрявцева.

— Тьфу-у-у, — вздрогнул Кудрявцев от неожиданности. — Что вы в кустах прячетесь?

— Виноват, товарищ командир, — позевывая, заговорил сонный механик. — Немножко вздремнул. Часы подвели, пришлось раньше прийти. Вижу, стоянка еще закрыта, на частную квартиру идти далеко, а сейчас тепло, лег в кустах и уснул.

Старший лейтенант посмотрел на часы.

— Да, до конца обеда осталось сорок минут, через час придут курсанты. Надо торопиться.

— Товарищ старший лейтенант, я прошу вас поговорить с Галей, — неожиданно заговорил Репин. — «Надо проверить, — решил он, — не грозит ли отсюда опасность». Не виноват я, сам чуть не утонул. Напрасно она сердится. Расскажите ей, она вас послушает. — Он замолчал и, старательно разыгрывая волнение, добавил: — Ведь я ее люблю.

Старший лейтенант окинул механика пристальным взглядом.

— Я признался одному вам, — заговорил механик. — Клянусь, люблю Галю больше жизни. Помогите мне помириться с ней. Тяжело… — Губы его дрогнули, и он отвернулся.

— Я сестре не советчик, — ответил Кудрявцев. — Она своим умом живет. Лучше вы с ней сами поговорите.

Кудрявцев гордился своей сестрой. Ее портрет вот уже второй год не снимают с Доски почета. Большой заводской коллектив ее уважает и ценит. Пережив столько страданий и унижений в годы войны, она очень осторожно подходит к оценке людей. И если быстро перестала встречаться с Репиным, значит, он заслужил этого. Да и сам Кудрявцев после случая с Зориным чувствовал какую-то неприязнь к механику.

— Правда, что вы женитесь на Исаевой? — неожиданно спросил Репин.

— Думаю, — сдержанно ответил инструктор.

— Счастье не в воздухе вьется, товарищ командир, а руками берется.

— Это верно.

— Так действуйте смелее, через мать, она поможет.

— Как-нибудь сами договоримся.

— Сегодня в городе вечер молодежи, вы поедете? — допытывался Репин.

— Да. Приедут офицеры из бывшей вашей части. Я уже познакомился с Мироном Исаевым, Кочубеем, — хорошие товарищи. А вы видели своих однополчан?

— Нет, товарищ командир, там у меня друзей не осталось. Многие демобилизовались, разъехались в разные концы Союза. И все-таки жаль, что я не могу поехать. Договорился с ребятами податься на охоту.

На стоянке самолетов появились механики первой эскадрильи. От реки хорошо было видно, как они дружно стали снимать чехлы с моторов, готовить самолеты.

— Пойдемте, скоро придут и наши курсанты, — заторопился инструктор.

Они вышли на тропинку и стали подниматься к аэродрому.

— Вы новость слышали, товарищ старший лейтенант? — спросил механик.

— Кто-нибудь новую планету открыл? — пошутил Кудрявцев.

— У нас в рабочем поселке говорят, якобы вчера наши летчики сбили иностранный самолет над горами.

— Слышал. Приезжал брат Розы. Он рассказывал, что экипаж майора Колоскова сбил чужой самолет, с которого выпрыгнул парашютист.

— Неужели?

— Парашютиста задержали солдаты. Колосков опознал в нем румына из того города, где стояла ваша часть, не то Трубалеску, не то Татулеску. Не знали такого?

— Нет, не знал, — с трудом владея собой, проговорил механик. Стараясь не выдать своего волнения, он замедлил шаг и приотстал от инструктора.

* * *

Кудрявцев вслед за Розой вышел из танцевального зала. Невдалеке виднелся летний ресторан. Оттуда до летали оживленные разговоры и звон бокалов.

— Мороженое купить? — спросил Кудрявцев девушку.

Она молчала, смотрела в сторону танцевальной площадки, где кружилась парами молодежь. Вспыхнули ракеты. Множество разноцветных огней посыпалось на деревья. Громче заиграл духовой оркестр, живее закружились пары.

— Молчишь…

Роза повернула к Кудрявцеву лицо, капризно поморщилась.

— Леша, пойдем танцевать.

— Да неохота. Сама знаешь, танцор я неважный.

— Жаль. И Виктора нет, не с кем потанцевать. Они выбрали под деревом скамеечку, присели. Кудрявцев заговорил:

— Ты знаешь, я давно тебя люблю. Не раз говорил об этом, но ты молчишь. Что с тобой? Почему ты не говоришь: да или нет. С огнем не шутят, Роза. Надо выбирать: или я, или Зорин. Дальше так продолжаться не может. Если любишь Виктора — так и скажи. Как ни тяжело мне будет, я отойду. Насильно мил не будешь.

Роза чуть отодвинулась, приподняла голову:

— За что Виктор сидел на гауптвахте? Что он тебе плохого сделал? — спросила она.

— Заслужил — наказали, — резко ответил Кудрявцев. — К тебе это отношения не имеет.

Наступило неловкое молчание. Опять ярко осветился парк. Рвались хлопушки, конфетти снежинками сыпались на танцующих. Доносился голос затейника:

— Вальс «Березка», кавалеры, приглашайте своих дам!

* * *

Кочубей на своем новеньком «москвиче» доехал до реки. У рыбаков попросил лодку, им же оставил на хранение машину и, работая одним веслом, стал переправляться на другой берег, где его должна была ждать Галя. С девушкой он познакомился в клубе радиозавода на танцах. Галя понравилась ему, и он зачастил к ней на свидания.

Легкая лодка быстро скользила по реке. Над долиной серпом висел месяц, полоской освещая реку.

Кочубей издалека увидел на берегу Галю. Сердце у него учащенно забилось. Лодка ударилась о берег.

— Здравствуй, Галя. На двадцать минут опоздал. Прошу прощения, — вытаскивая лодку на песок, виновато говорил Кочубей.

Галя улыбнулась откровенно радостно. Кочубей понял, что эта встреча так же желанна ей, как и ему. Они присели на большой камень, недалеко от берега.

— Понимаешь, какое дело. В четыре утра начало полетов, и на вечер я ехать не могу. Давай решим: или погуляем здесь, или я провожу тебя до автобуса и ты одна поедешь на вечер.

— Здесь сыро, пойдем повыше, — ответила Галя. Вышли на тропинку, стали медленно подниматься вверх. Прохладный речной ветерок догнал их, обласкал, и, не задерживаясь, унесся дальше.

Галя присела на срубленное дерево, Николай примостился рядом. Они говорили обо всем, о любимых книгах, о друзьях, о жизни. Оказалось, что взгляды у них одинаковы, что на людей, на их поступки Кочубей и Галя смотрят одними глазами…

Проводив Николая, Галя долго еще стояла на берегу. Потом неохотно отошла от воды и, прислонившись к дереву, подумала: «Какой он хороший, славный».

* * *

Полковник Зорин взволнованно ходил по старту: до сих пор не вернулась на аэродром машина Гордеева. За перевалом появилась грозовая облачность, и два самолета возвратились, не выполнив задание. А этого юнца все нет и нет. «Эх, видно, поспешил я выпустить его в самостоятельный полет, да еще по такому маршруту», — сетовал Зорин, поглядывая в сторону перевала, откуда должен был прилететь самолет Гордеева. Сядет на вынужденную или врежется в горы, — не найдешь. Да, промашку, видно, я дал».

Подошел к Пряхину.

— Что с Гордеевым? Как думаешь?

Пряхин посмотрел на кромку высоких гор, которые вдруг вспыхнули огнями, и, не оборачиваясь к командиру части, спокойно ответил:

— Солнце еще только встает, рано волноваться. Лейтенант Гордеев летает отлично.

— Так почему он вместе с другими не прилетел? Нет, что-то не так.

В это время из репродуктора, установленного на стартовом командном пункте, послышалось:

— Астра, я — 0,8, подлетаю к перевалу. Разрешите посадку?

Зорин торопливо отдал приказание в эфир:

— 0,8, я — Астра, посадку разрешаю.

И тут же посмотрел на Пряхина. Суровое, обветренное лицо Александра Николаевича сделалось добродушным и ласковым.

Далеко в глубокой лазури неба засеребрилась небольшая точка. Вот она все ближе, ближе, отчетливо стали видны очертания реактивного бомбардировщика. Самолет выпустил шасси и зашел на посадку.

— Командира эскадрильи и лейтенанта Гордеева ко мне! — отдал приказание Зорин, входя в радиостанцию.

— Товарищ гвардии майор, задание выполнил. Маршрут прошел полностью, — доложил лейтенант Гордеев Колоскову.

Для молодого летчика это был первый полет в тяжелых метеорологических условиях. Он с волнением ожидал оценки, которую даст командир эскадрильи.

Но Колосков молчал. Лейтенанта охватила тревога. «Неужели, что-нибудь случилось?» Майор внимательно смотрел на горы, откуда только что прилетел Гордеев. Темно-фиолетовые тучи сплошной стеной медленно сползали в долину.

— Два экипажа вернулись из-за погоды. Почему вы не прекратили полет? Зачем рисковали? — хмуро спросил Колосков.

Летчик смотрел на своего командира эскадрильи с недоумением. Вот этого он не ожидал.

— Действительно, товарищ командир, мы встретили грозовые облака. Я решил обойти их и выполнить задание. Думаю, что принял правильное решение.

— Пойдемте к командиру, вызывает.

— Не понимаю, — произнес Гордеев, — в чем же моя ошибка? Прежде чем принять решение к продолжать полет, я спросил себя: если бы такое случилось на фронте, неужели бы я вернулся? Конечно, нет. Значит, надо выполнять задание! Кто риска боится, товарищ гвардии майор, тому, я думаю, в авиации и делать нечего.

— Да, в авиации элементы риска неизбежны, но принимать вот такие рискованные решения имеет право лишь очень опытный летчик. Скажите, на каком удалении вы обходили грозовые облака?

— Около десяти километров, товарищ командир, с выключенным радиооборудованием.

Колосков в душе был на стороне летчика, он на его месте поступил бы точно так же.

— Почему не вернулись с маршрута, почему не последовали примеру других? — спросил Гордеева гвардии полковник.

— Задание можно было выполнить, и я взял на себя инициативу.

Зорин не дал Гордееву договорить.

— Значит, пренебрегли моим приказом? Первый и последний раз вас предупреждаю: летайте без ненужных выдумок. Ваше решение неправильное и могло привести к очень плохим последствиям.

— Нет, не могло, — упрямо ответил молодой летчик. — Я всесторонне оценил свои силы и силы экипажа.

— Ладно. Рисковать будете на войне. Идите, еще раз проанализируйте сегодняшний полет, мы к нему еще вернемся.

Когда Гордеев ушел, Колосков заметил:

— Гордеев, товарищ командир, летает отлично.

— Этого, Яков Степанович, мало. У него отсутствуют тренировка, опыт. Хорошо, что грозовая облачность охватила небольшой район…

— Без риска, товарищ гвардии полковник, ничего не дается. Он задание выполнил точно и уложился во время. Два же первых экипажа действовали по шаблону. Увидели грозовую облачность, вернулись, даже не подумали о выполнении задания. На войне так бы они не сделали, да и вы бы им не простили. Летчик и в мирное время обязан творчески подходить к выполнению каждого задания, а не летать по готовому рецепту.

Зорин нахмурился и, не отвечая, сердито сунул руку в карман брюк, достал коробку папирос и, не закуривая, вышел из радиостанции. Он не ожидал, что Колосков примет сторону Гордеева.

«Тоже учить вздумал, молодо-зелено», — с горечью подумал он, направляясь к стоянке эскадрильи Пылаева.

На полпути Зорина нагнала легковая машина. Пряхин открыл дверцу, предложил:

— Садитесь, Александр Николаевич.

Зорин молча уселся рядом с заместителем и только тут закурил.

— А ведь вы неправы, товарищ командир. Разумную инициативу лейтенанта Гордеева надо было поддержать.

— Да что вы, сговорились сегодня все, что ли? — рассердился Зорин, но где-то в глубине души мелькнуло сомнение: а может, все же он неправ, может, действительно, просто погорячился?

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

С бомбометанием в эскадрильи Колоскова не ладилось. Несмотря на то, что ведущий сбросил бомбы точно по цели, эскадрилья выполнила бомбометание только на «хорошо». Большинство бомб упало с недолетом.

Колосков задумался. Он еще раз просмотрел результаты индивидуального бомбометания каждого экипажа. Результаты были высокие. За последнее время ниже, чем на «отлично», не бомбили.

Так в чем же дело?

Колосков зашагал на аэродром к штурману части. Морозов и лейтенант Гордеев стояли возле самолета ЯК-18, они готовились к перелету на полигон. Эскадрилья реактивных бомбардировщиков сегодня бомбит с больших высот.

— Товарищ гвардии майор, — обратился Колосков к штурману части. — Прошу вас, уловите момент пролета нашей группы над целью и точками, покажите место каждого самолета в строю.

Морозов с любопытством посмотрел на командира эскадрильи.

— Хорошо, сделаю.

Колосков торопливо направился к самолетам своей эскадрильи. Подозвал Исаева, отдал последние указания.

— Запускать двигатели по моей команде. Я через тридцать минут сообщу по радио. Готовьте буксировщик с нашей мишенью.

— Конструкция отличная, — заметил Исаев. — Любую скорость выдерживает, не чета конусу.

Колосков вызвал с командного пункта дежурную автомашину и уехал на старт. На стоянке одновременно заработали все турбины. Резкий гул взбудоражил тишину. Со старта Колоскову хорошо был виден столб пыли, поднятый воздушными потоками, вылетающими из реактивных сопел.

Бомбардировщики звеньями выруливали на старт. Подана команда на взлет. Самолеты на большом кругу пристроились к ведущему и, набирая заданную высоту, развернулись над аэродромом.

Колосков с земли следил за полетом. Эскадрилья летела острым клином. Самолеты прошли над стартом. Правый ведомый левого звена чуть поотстал и этим усложнил полет своему ведущему.

— Десятый! — скомандовал с земли командир эскадрильи. — Подойдите ближе, следите за ведущим.

— Я — десятый, вас понял.

Колосков приказал ведущему повторить заход.

Над горами самолеты развернулись и взяли куре строго по долине.

Колосков вошел в автобус, оборудованный под радиостанцию, и подсел к большому репродуктору. В дверях автобуса показался заместитель командира полка по политчасти. Колосков доложил:

— Товарищ гвардии подполковник, девять самолетов находятся в воздухе. Руководитель полета гвардии майор Колосков.

— Здравствуйте, Яков Степанович. Каких результатов сегодня ждем?

— Думаю, ниже, чем на «хорошо», не должны выполнить. Ведь пора быть мастерами своего дела. Сколько труда положено…

— Именно. Решил сегодня тряхнуть стариной. С эскадрильей Пылаева полечу на стрельбы.

— А я от поршневых самолетов уже отвык, — признался Колосков.

— Мы на них последний месяц летаем и — на прикол, — проговорил Пряхин и загадочно глянул на Колоскова: — Для вас новость есть.

— Какая?

— После полетов зайдете к командиру полка, он вам сообщит.

В репродукторе раздался бас Морозова:

— Я — сорок первый, цель накрыта. Результаты лучше, но не отличные. Работу прекращаю.

«Опять результаты ниже, чем в других эскадрильях. В чем же причина?» — думал Колосков и не находил ответа. Но то, что сегодня эскадрилья отбомбилась лучше, чем вчера, уже радовало.

* * *

Пылаев стоял около своего поршневого бомбардировщика и ревниво наблюдал за посадкой реактивных самолетов. Ничего, через несколько дней его эскадрилья тоже пересядет на реактивные. Он окинул взглядом свой старенький бомбардировщик, потерявший яркость окраски. За колесом самолета, под плоскостью он увидел Павлюченко. Оружейник так задумался, что не услышал приближения командира. У ног его лежал конверт и листок из ученической тетради, исписанный красными чернилами.

— Вы почему не ушли на обед? — спросил Пылаев.

— Не хочется что-то.

— К полету приготовились? Стволы почистили?

Павлюченко молчал. Он действительно не успел почистить стволы.

— Разве не знаете, что через полчаса вылетаем? — сурово спросил капитан и подумал: «Вечно с этим Павлюченко какое-то недоразумение. Надо было его все-таки отправить в стройбат».

Павлюченко достал ящик с инструментами, приготовил стремянку.

— Что это вы сегодня, словно неживой? Может, нездоровы — так скажите, — допытывался Пылаев.

— Спасибо, здоров.

— Вон, бумагу потеряли, подберите.

— Это письмо из дому, — приглушенно ответил оружейник и нагнулся к конверту.

— Наверное, мать интересуется, как ее сын служит?

— Нет, это соседка пишет.

Командир поспешно взял исписанный листок и бегло пробежал глазами. Соседка сообщала, что мать Павлюченко переехала машина и что ее в тяжелом состоянии отправили из Кочубеевки в Полтаву.

— Почему сразу не сказали? — спросил Пылаев, и взгляд его потеплел.

— А зачем?

— Как зачем? Домой вам надо съездить.

— А разве пустят?

— Ну конечно же. Медлить нельзя. Отец где?

— Погиб под Кременчугом на Днепре.

— Идите готовьтесь к отъезду, а я сейчас доложу командиру полка. Документы на проезд в штабе получите.

Павлюченко не верил своим ушам, стоял растерянный, не зная, что предпринять. Замасленной ладонью он стал протирать глаза, будто туда залетела соринка.

— Плохо, что сегодня начфина нет, в город уехал. Деньги-то есть у вас?

— Трошки есть, — робко ответил солдат и впервые прямо посмотрел на командира.

Пылаев достал кошелек и, отсчитав двести рублей, протянул их.

— Возьмите, когда приедете, вернете…

— Да, я… — сказал солдат в сильном волнении, не трогаясь с места.

— Садитесь на московский поезд, там есть вагон прямого сообщения. Ну, живее. Не падайте духом.

Павлюченко зажал в руках деньги и, рванувшись с места, побежал от самолета. «Вот я его успел два раза отругать, а что отец погиб на Днепре, не знал», — думал командир эскадрильи, глядя вслед солдату.

* * *

Новость, которую сообщил командир части, обрадовала и взволновала Колоскова. Он заторопился домой.

— Танюша, поздравь, — бросил он с порога.

— С чем? — отозвалась жена.

— С новым назначением.

— Неужели уезжать? — воскликнула Таня, бросаясь к мужу. — Ну вот, а я только стала привыкать…

— Да нет, жить здесь будем. Приказом Главкома назначен заместителем командира по летной подготовке.

— Поздравляю, Яша, а теперь ужинать, ужинать. Таня быстро поставила два прибора, и они сели за стол.

— Да, сегодня письмо от Гриши получил, — сказал Яков. — Тебе привет.

— Хорошо Грише в Москве, — вздохнула Таня.

— Наверное, неплохо, однако он хочет после окончания академии проситься к себе на родину в Новосибирск, или в нашу часть, если будет место, — ответил Колосов. — А меня, Танюша, из полка никуда не тянет. Через два года окончу академию, здесь останусь.

— Со временем и здесь неплохо будет.

— Это что-то новое. Ты же говорила, что здесь одни шакалы…

— Пора и забыть об этом… — смущенно проговорила Таня.

Вспомнился разговор с мужем несколько месяцев тому назад, стало стыдно: как она могла тогда скучать? Ведь везде можно жить и работать, дружить и веселиться. Главное — жить с коллективом, уметь в любых условиях быть полезной обществу.

После ужина Яков сел заниматься. Таня готовилась к занятиям в школе. В комнате стало тихо. Немного времени спустя Таня отложила учебник и обратилась к мужу:

— Знаешь, позавчера Куприян так мне отвечал урок, что я бы ему и шестерку, и десятку поставила. А есть еще такие, что только и ждут подсказки.

— Дисциплина отсутствует, товарищ педагог.

— А ты хоть бы раз к нам заглянул. Там и твои подчиненные учатся.

— Есть, товарищ начальник, — весело проговорил Яков. — Спасибо, что напомнила.

— Серьезно, Яша, у вас в части замечательные ребята…

Уже далеко за полночь Яков, потягиваясь, встал из-за стола, подошел к окну. Веяло прохладой. Было слышно, как капли дождя шелестят в листьях деревьев. Донесся отдаленный голос часового: «Стой, кто идет?» И опять все стихло. Городок спал.

Мимо окна проехала легковая машина. «Кочубей от девушки», — подумал Яков и улыбнулся. Ведь и он, бывало, за тридцать километров ездил на свидание к Тане.

— Пожалей себя. Скоро рассвет, — послышался голос жены.

— Ложусь, Танюша.

Колосков собрал книги, сложил на этажерку, выключил свет в комнате и вышел на кухню покурить.

В доме напротив в одной из комнат светился огонек.

«Гордеев не спит, видимо, готовится к завтрашним занятиям», — подумал командир эскадрильи.

* * *

Сегодня в перерыве между занятиями в класс вошел Исаев и отозвал в сторону Колоскова и Пылаева.

— Константинов приехал, просит вас.

— Где он? — спросил Колосков.

— Я его встретил у проходной будки и привел на аэродром.

Нелегко было узнать бывшего летчика Константинова. Он похудел, в его пышных волосах уже заметно мелькала седина.

Колосков и Пылаев молча пожали ему руку. Преодолевая неловкость, Константинов начал:

— Ну вот, мы и снова встретились… Я к вам, товарищи, не только повидаться… Дело у меня…

— Давай, выкладывай, чего стесняешься, — сказал Колосков. — Поможем.

— Да нет, у меня не личное, не подумайте чего. Скажите, Репина помните!

— Помним, как же. У меня в эскадрильи был, весной этого года демобилизовался, — ответил Пылаев.

— Сейчас он сверхсрочником служит в училище недалеко от нашего радиозавода, а живет у меня, — пояснил Константинов.

— Это не тот Репин, я видел его, — заметил Исаев.

— Не может быть, — взволнованно заговорил Константинов. — Я лично читал его дневник, там жизнь нашего полка хорошо описана. Видел фронтовые фотографии Зорина, Пряхина. Вручение наград Кочубею, Дружинину. Я не смог ему признаться, что я когда-то служил в полку.

— Я собирался навестить Репина, кое-что у него выяснить, да Исаев сбил меня с толку — «однофамилец, однофамилец», — Пылаев с иронией посмотрел на инженера: — После домашнего угощения, видно, все у тебя перепуталось…

— Не дури, — обиделся Исаев. — Не мог я ошибиться.

— Для меня он загадка, — проговорил Константинов. — Он ни разу не напомнил мне о том, что я попал в штрафной батальон, хотя он должен был бы знать об этом.

— Вероятно, не знает. Он прибыл в часть, когда тебя уже не было, — вставил Пылаев.

— Вот именно, но зато хорошо помнит, что я после ранения попал в немецкий госпиталь в Харькове, что у меня дед немец и что он был осужден. А ведь я об этом в полку никому не говорил. Случайно проболтался врачам в госпитале…

— Так откуда же он все это знает? — с удивлением воскликнул Колосков.

— Вот я и приехал к вам… Если бы не это… не тревожил бы свои раны. Преступление, которое я совершил в сорок первом, хотел забыть, вырвать из памяти. Но, приехал Репин, привез от деда ружье, и я опять все старое вспомнил.

— Какое ружье, от какого деда, толком объясни, — сказал Колосков.

— Репин привез мне ружье от моего деда, которого он будто бы встретил в Берлине. А дед мой действительно куда-то исчез. Возможно, что он и в Берлине. Я взял ружье. Репин поселился у меня на квартире. Первое время жили мы с ним дружно, ходили на охоту, два раза ездили на полигон за перевал, были и в платановом ущелье, но… — он замолчал, собираясь с мыслями. — А потом приехали вы, Репин что-то стал нервничать и путать.

— Еще бы, — подхватил Пылаев. — Моя жена передала с ним посылку, он не заехал ко мне; купил часы у румына — не заплатил. Совесть, видно, заедает…

— Ничего вы не понимаете, — сердито заявил Исаев. — Я голову даю наотрез — это не тот Репин. А вот то, что он знает о Константинове и о других летчиках нашего полка, вызывает подозрение.

Пылаев громко рассмеялся.

— Ну вот, ты готов в нем чуть ли не врага видеть.

Уверен, что это наш Репин. И надо мне к нему все-таки съездить, разузнать, что и как с ним произошло. Вы, Константинов, подождите, у нас еще час занятий, а потом мы что-нибудь сообразим.

Колосков, Пылаев и Исаев ушли в класс. Константинов остался один. Из-за стены ангара до его слуха донесся знакомый голос. Он встал, прошел вдоль стены и, как вкопанный, остановился. Он увидел Кочубея, который проводил с сержантами беседу. Константинов попятился назад, боясь встретиться с живым свидетелем его позора. Ведь это он, Константинов, бросил тогда тяжелораненого Кочубея, и если бы не друзья Кочубея, он не остался бы жив. «Сейчас кончится политинформация, и Кочубей встретится со мной. Как же я посмотрю ему в глаза? Нет, надо уходить», — решил Константинов и медленно побрел к дороге.

Кончились занятия. Колосков вышел из класса. Он внимательно огляделся по сторонам, но Константинова нигде не было видно. Подошел Пылаев.

— Знаешь, Василий, надо сейчас же доложить о Репине. Там быстро разберутся.

— Я тоже так думаю. А прежде надо самим повидать его.

Через несколько часов Колосков и Зорин выехали в летное училище.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Механики, осмотрев свои самолеты, отдыхали в ожидании прихода летных групп. На стоянку принесли газеты. Репин не спеша развернул газету и вздрогнул от неожиданности. «Процесс группы шпионов в Румынии, — читал он. — Сегодня в бухарестском военном трибунале начался процесс группы шпионов, которые завербованы иностранной разведкой в Румынии с целью проведения шпионажа, террора и другой подрывной деятельности… На скамье подсудимых десять главарей, в том числе организаторы этой шпионской банды Троян Мушатэску, Пэтру Драгомиреску, Мирга Барбору и другие. В обвинительном заключении говорится, что иностранная разведка после войны сумела завербовать преступные элементы — бывших членов фашистской партии, а впоследствии членов партии Маниу и Братиану, а также военных и уголовных преступников, недовольных новым демократическим строем в Румынии. Снабжала их радиоаппаратурой, шифром, оружием, фальшивыми документами, ядами и деньгами. Шпионская группа за это время совершила ряд диверсионных и террористических актов против рабочих, служащих и крестьян, преданных народно-демократическому правительству. Кроме того, шпионы-террористы, завербованные иностранной разведкой, прошедшие подготовку на специальных курсах, с помощью Иона Татулеску и Трояна Мушатэску перебрасывались в Советский Союз с целью собирания информации экономического, политического и военного характера. Подсудимый Мушатэску показал, что, когда ему уже нельзя было больше оставаться на территории Румынии, он собрал шпионский материал и вместе с женой в ночь с 14 на 15 августа попытался перейти границу, но был задержан. Несколько позже были арестованы другие главари этой шпионской группы. На предварительном следствии все подсудимые полностью признали себя виновными».

Читая сообщение, Репин почувствовал, как холодный пот заливает ему лицо. Вот и конец. Теперь доберутся и до него. Оставаться сейчас здесь — значит погибнуть. Надо немедленно удирать подальше на юг. Но как? Он не находил выхода. «А если сесть в кабину «яка» да попытать счастья? — мелькнула мысль. — До границы около 400 километров, а там…»

Репин огляделся. Возле самолетов стояли группами механики и техники, ожидавшие командиров экипажей. До его слуха долетели шутки и громкий смех.

«Нет, эти не дадут взлететь, — размышлял Репин, — а если и взлетишь, — сразу же посадят. На «яке» далеко от реактивного не уйдешь. Придется подождать до завтра. Напрошусь дежурным по стоянке. В случае чего сделаю круг над аэродромом и сяду. Там пусть наказывают… Оправдаюсь: всю, мол, жизнь мечтал стать летчиком, вот и решил самостоятельно испробовать свою подготовку. Могут досрочно демобилизовать. Что же, это к лучшему. А если меня сегодня же арестуют? Но ведь другого выхода нет».

Взяв себя в руки, механик полез в кабину протирать приборы. Потрогал ручку управления, плавно потянул на себя, потом остановил ее в нейтральном положении, отдал сектор газа. Нет, не забыл! Готов хоть сейчас взлететь.

Подошли курсанты. Степанов окликнул Репина и, отозвав его в сторону, тихо сказал:

— Приезжает отец Зорина. Так вот, мы тебя просим, не напоминай полковнику о своей ссоре с Виктором. С тобой он обязательно говорить будет. Ведь вы вместе всю войну провоевали. Ну, как, не подведешь?

Механик окончательно растерялся.

— Что же молчишь? — переспросил Степанов.

— Хорошо, все сделаю, — машинально ответил механик и нерешительно подошел к самолету. Ему казалось, что за ним уже следят.

Раздалась команда инженера эскадрильи:

— Становись!

Личный состав выстроился впереди своих самолетов для встречи командира эскадрильи, и только после этого инструкторы-летчики стали принимать самолеты. Старший лейтенант Кудрявцев выслушал рапорт Репина и начал надевать парашют.

— Техник звена при пробе мотора присутствовал? — спросил он.

— Так точно! Вы не сомневайтесь, мотор на земле работает превосходно, — ответил Репин и стал помогать командиру экипажа застегивать парашют.

— На вас лица нет, вы больны? — пристально посмотрел на механика инструктор.

— Нет, просто устал. Пришлось за короткий срок снять старый и поставить новый мотор.

— Желаете послушать в воздухе работу мотора?

— Очень, — поспешно проговорил механик.

— Надевайте парашют. Часок полетаем, сядем, вы проверите, потом я опять полечу, и только после этого допустим курсантов. Садитесь.

Далеко позади остался аэродром. Скорость 400 километров. Стрелка высотомера подползла уже к 3500 метрам. Механик засуетился в кабине. «Час полета до границы — и я спасен. Как овладеть самолетом»? Мозг напряженно работал. Попробовать вырвать у Кудрявцева управление и махнуть к границе? Но не успел он дотронуться до ручки, как услышал окрик старшего лейтенанта:

— Репин, не мешай, убери руки!

Тогда он поспешно достал из комбинезона большой складной нож, чуть подался вперед к перегородке и, сколько было силы, ударил Кудрявцева в шею.

Застонав от боли, Кудрявцев бросил управление и обеими руками схватился за голову. В первый момент он не сообразил, что с ним произошло. Но, когда почувствовал, как механик, овладев управлением, разворачивает самолет к границе, понял, что за спиной у него враг.

Превозмогая боль, старший лейтенант стал передавать на землю:

— Изумруд, я — Кудрявцев. Ранен, иду на вынужденную. Я — Кудрявцев, прием.

Но ему никто не отвечал, да и не мог ответить, так как механик сбил волну и нарушил двухстороннюю связь. Тогда Кудрявцев, схватившись за ручку управления, с яростью стал вырывать ее у противника. Самолет то набирал высоту, то резко шел на нос, нагоняя скорость…

Старший лейтенант чувствовал, что слабеет от потери крови. Вырвать управление он не в силах, не мог он и убрать газ или выключить зажигание. В туманном сознании мелькнула мысль:

«Если я его не задержу, кто же это сделает? Надо не допустить, чтобы враг удрал за границу. Но как?»

И тогда Кудрявцеву пришла смелая мысль: вместе с Репиным врезаться в землю. Только так. Правым коленом и обеими руками он уперся в управление и стал жать ручку к приборной доске. В этом положении он замер, и уже никакая сила не могла бы его оторвать. Самолет почти отвесно стал приближаться к земле. Задрожал весь корпус фюзеляжа, словно готовый разлететься на мелкие части. Репин понял замысел Кудрявцева, он немедленно открыл фонарь и выдернул кольцо парашюта. Подхваченный потоком воздуха, купол парашюта вырвал механика из кабины. К летчику ворвалась бешеная струя воздуха. Поняв, что задняя кабина пуста, он, как во сне, медленными рывками стал брать управление на себя, стараясь уменьшить скорость падения. Внизу горы, покрытые лесом. Кудрявцев увидел между складками гор ущелье и там поляну, убрал газ, выключил зажигание, стал планировать к земле. Внизу замелькали редкие кипарисовые деревья. Чем дальше летел самолет, тем шире становилось ущелье. В голове — одна мысль: не потерять скорость, не сорваться в штопор. Раздался треск. Самолет, срывая верхушки деревьев, прополз несколько метров и внезапно, словно наткнувшись на что-то твердое, подался назад, пошел на нос и, упираясь в землю, приподнял хвост.

Как иголками кольнуло в позвоночник, дрожь пробежала по всему телу, и Кудрявцев застонал от боли.

Приподняв голову, Кудрявцев отчетливо видел купол парашюта: враг спускался в ущелье.

— Убежит, — прошептал инструктор и стал осторожно освобождаться от парашютных ремней. Сжав зубы от боли, он перевалился на вырванный борт кабины, упал на плоскость и медленно скатился в траву. Несколько минут он лежал с закрытыми глазами.

Место было пустынное. Небольшую долину окружали молчаливые горы. Вряд ли сюда заглянет кто-нибудь. Значит, он, Кудрявцев, погибнет здесь, и никто не узнает, что под фамилией Репина скрывался враг? Нет, надо выбраться отсюда, надо выжить!

Летчик кое-как поднялся на четвереньки и пополз. Его мучила жажда, внутри все горело, во рту ощущался солоноватый вкус крови. Где-то пронзительно закричала птица, потом рядом хрустнули сучья. В глазах совсем потемнело, будто наступила ночь. Но Кудрявцев все полз и полз.

«Что же ты, Леша? Крепись!» — подбадривал он себя, посматривая на небо. Невысоко над ним парил большой горный орел. Его могучие крылья, разрезая воздух, плавно скользили вперед. Сделав несколько взмахов, орел опустился на зубчатую скалу, слегка наклонил голову и стал смотреть в ущелье.

«Надо попробовать еще проползти, здесь в зарослях оставаться нельзя, тут меня не найдут», — решил Кудрявцев. Но с места сдвинуться уже не мог. До слуха донесся топот множества ног. Совсем рядом, в кустах, что-то затрещало и хрюкнуло. Это были дикие кабаны. Почуяв человека, они метнулись в сторону.

Кудрявцев стал рвать сочную траву, чтобы утолить жажду. Пережевывая горькие листья, он высасывал из них холодный сок.

«Сейчас в училище тревога, нас разыскивают», — успокаивал он себя и… потерял сознание.

Очнулся от холода. Солнце зашло за горы, в ущелье запахло сыростью. Очевидно, сегодня его уже не найдут. Придется ждать до завтра. А выдержит ли он до завтра? «Что ж, я сделал все, что мог, не дал врагу перелететь границу. Здесь его обязательно схватят наши люди».

Опираясь обеими руками о землю, летчик поднял отяжелевшую голову и прислушался. Откуда-то издалека до его слуха донесся рокот работающих моторов. Вдруг невысоко над ущельем пролетел бомбардировщик. Он круто развернулся и прошел над разбитым самолетом.

— Я здесь! — громко, как думалось ему, закричал Кудрявцев. На самом деле голос был таким тихим, что его нельзя было услышать и за десять шагов. Бомбардировщик свечой набрал высоту и выскочил из ущелья.

Высоко в небе зажглись звезды. Горы и ущелье покрылись вечерней дымкой. Где-то поблизости однозвучно журчала вода. Кудрявцев прислушивался и ждал…

* * *

Возвращаясь с задания, Василий Пылаев и Кочубей пробили облачность над морем и взяли курс на приводную радиостанцию.

— ЯК-18 вышел из облаков, разрешите продолжать выполнять задание, — передал летчик руководителю полетов.

Получив по радио положительный ответ, Пылаев увеличил скорость. Под крылом самолета мелькали горы и сплошной лес. Внезапно на волне связи с наземной радиостанцией послышалось слово «ранен». Как ни напрягал слух, он больше так ничего и не уловил.

— Кто-то ранен, — сказал штурману летчик.

— Да. Наверно, отказал мотор и при посадке пилот ранил себя. Давай спустимся ниже, — проговорил Кочубей и приготовился к осмотру местности.

Спустились к горам. Искусно пилотируя, командир эскадрильи повел самолет над ущельем. Замелькали острые выступы скал. Узенькой полоской потянулась горная речонка. Штурман сообщал:

— Платановое ущелье. Растет много платановых деревьев и течет Черная река.

Штурману вспомнилась легенда об этом ущелье.

Когда-то здесь находился монастырь, в котором жило столько монахов, сколько кругом росло платанов. Каждый из монахов имел право посадить только одно дерево. У кого платан принимался, тот считался святым и оставался в монастыре, остальных убивали.

За платановыми деревьями ущелье было шире, здесь местами река разливалась на несколько рукавов, образуя ровные песчаные площадки. Всматриваясь в эти песчаные «пятачки», Кочубей заметил разбитый истребитель. Нос самолета уткнулся в землю, высоко торчал хвост.

— Смотри ЯК-11, вероятно, из училища.

Пылаев уменьшил обороты, установил нужную скорость и прошел над разбитым самолетом. Возле разбитого самолета, да и поблизости, никого не было видно. Значит, летчик или погиб или тяжело ранен и не может подать сигнал о помощи.

— Сообщи руководителю полетов, — отдал приказание Пылаев.

— Слушаюсь, — ответил Кочубей.

Пылаев дал полный газ. Бомбардировщик сердито взревел, как будто не хотел улетать из ущелья, и резко взмыл над горами.

На аэродроме самолет уже поджидал Колосков. Пылаев отрапортовал:

— Задание выполнено. Полет в облаках прошел успешно.

— По пути встречных самолетов не заметили? — спросил Колосков.

— Нет. Но видели разбитый ЯК-11 в районе платанового ущелья.

— Укажите место на карте, — заторопил гвардии майор и взял у Пылаева планшет.

— Вот здесь, — показал пальцем Кочубей. — Двадцать километров южнее монастырских развалин.

— Надо срочно сообщить в училище. Кудрявцев с Репиным не вернулись на аэродром. Звонил оперативный дежурный из округа.

— Что с ними случилось, неужели отказал мотор? Леша — грамотный летчик. И зачем так далеко залетели, — проговорил Кочубей.

— Трудно гадать, скоро все выяснится. Будем надеяться, что Кудрявцев и Репин живы.

— Товарищ майор, разрешите съездить в училище, — спросил Кочубей. — У Гали горе, с ее братом несчастье.

— Поезжай, помоги девушке, — ответил Колосков. — Пойдемте в штаб позвоним.

Миновав поляну, друзья вышли к кирпичным стенам военного городка.

— Мы были в училище, — заговорил Колосков. — Репина так и не дождались. Летал с инструктором. А теперь вот… Даже не верится.

* * *

Репин-Пашкевич посмотрел на часы — было пять часов утра. Вчера до наступления темноты он только и успел дойти до монастырских развалин. Ночью боялся идти через перевал и просидел здесь в полуразрушенной башне, не смыкая глаз, до самого утра. С рассветом решил двинуться через перевал на юг. О погоне Пашкевич не думал. Он был уверен, что самолет разбился, Кудрявцев погиб и похоронил с собой его тайну. Если и найдут самолет, то, вероятнее всего, предположат, что Репин тоже погиб.

Достать бы теперь гражданский костюм, переодеться и можно смело пробиваться к границе. Он развернул портмоне и осмотрел его содержимое. Деньги, паспорт на имя Смоглова он отложил, остальные документы, принадлежащие Репину, сжег. Отныне он — Иван Смоглов, техник-строитель, прибывший на отдых к морю. Спрятав среди камней погоны и пилотку, Пашкевич двинулся в путь.

Прошло несколько часов. Идти было трудно. То и дело тропинку преграждали стволы поваленных деревьев, навороченные камни. Пашкевич решил отдохнуть. Вдруг со стороны ущелья до его слуха донесся лай собаки. Неужели по его следам идут люди? Пашкевич побежал вверх. Он уже не обращал внимания ни на камни, попадавшиеся на пути, ни на колючие кустарники. Лицо, руки, ноги кровоточили, но он не замечал этого. «Только бы до перевала добраться, — лихорадочно думал он, — а там уже будет легче».

Вот и перевал. Далеко внизу видна светлая полоска горной реки. Добежать бы до воды, тогда и собака не угонится.

Снова послышался лай собаки, уже явственнее, ближе. Пашкевич побежал вниз, спрыгнул с обрыва в реку. Где-то недалеко раздался паровозный гудок. Значит, он вышел к железной дороге, к морю. Надо запутать следы и сбить погоню! Пашкевич подошел к водопаду. Струи воды, сверкая на солнце, падали в широкий водоем, за которым виднелся вход в пещеру. Скорее туда.

Только Пашкевич успел спрятаться, как появились двое с собакой. В одном из преследователей Пашкевич узнал Зорина и еще теснее прижался к мокрой стене.

Собака, потеряв след, подняла в нерешительности голову и жалобно заскулила.

— Оскандалился, Снежок, — долетел до Пашкевича голос лейтенанта. — Нарушитель скорее всего по реке спустился вниз к городу, но ничего, от нас далеко не уйдет…

Лейтенант закурил, подумал немного, очевидно, принимая решение, и заговорил снова:

— Вы можете быть свободны, товарищ курсант. Спасибо за помощь. А мы со Снежком будем продолжать поиски. Придется обследовать оба берега и найти то место, где он вышел из воды.

— Разрешите мне с вами остаться, — попросил Виктор.

— Не возражаю, — согласился лейтенант и взглянул на часы.

— Пошел, Снежок!

Собака крутилась на месте и не хотела уходить.

— Пойдем, пойдем, — потянул за ошейник лейтенант.

Лейтенант, Зорин и Снежок скрылись за поворотом реки, и Пашкевич только теперь позволил себе пошевелиться. Ноги у него окончательно застыли, и все тело страшно ломило. «Далеко ли они пройдут вниз по реке и как скоро вернутся?» — спрашивал он себя, не рискуя выходить из пещеры.

Время, как ему казалось, тянулось страшно медленно. Через полчаса на противоположном берегу речки снова показались те же фигуры. Лейтенант на поводке держал Снежка, который шел, обнюхивая землю. Вскоре они остановились, о чем-то посоветовались и пошли в сторону города.

Только теперь Пашкевич решил покинуть своё убежище. Через водоем он двинулся из пещеры. Застывшие ноги едва повиновались ему. Заметив большого тарантула, он остановился. Рядом с тарантулом опустился желтый шмель и стал брать глину. Тарантул подбежал к нему. Шмель взлетел, сердито загудев. Через несколько секунд опять сел, но ядовитый паук опять прогнал его. Тогда шмель, «спикировав» на тарантула, ударил его всем корпусом. Тарантул мертвый распластался на земле.

Не выходя из воды, Пашкевич напился и вымыл руки.

— Рано вы еще справляете по мне отходную, я вам не тарантул, — прошептал он и злобно выругался.

Через границу ему теперь не пробраться. Придется остаться в городе, надежно спрятаться и ждать до нового года, чтобы потом встретиться с охотником в платановом ущелье.

Обсушившись и отдохнув в укромном месте, Пашкевич, минуя тропинку, пробрался к городу. Здесь он сразу же зашел в первый попавшийся магазин, купил белые брюки, голубую шелковую рубашку, шляпу с широкими полями, легкие парусиновые туфли. Все это он вложил в небольшой чемодан и вышел к морю. Полчаса спустя, переодетый, с чемоданом в руке, Пашкевич с группой курортников вошел в аллею. «Попробуйте найдите теперь меня», — зло подумал он и затерялся среди отдыхающих.

* * *

Виктор встретил Кочубея и Галю возле легковой машины. Они уже давно поджидали его, чтобы возвратиться в училище. Он поздоровался и тут же спросил:

— Как самочувствие командира? Вы были у него, разговаривали?

— Нас не пустили к нему. С позвоночником неладно, и крови много потерял, рана глубокая, — Галя сжала губы, чтобы не расплакаться. — Неужели этого подлеца не поймают?

— Поймают. Мы за ним через перевал гнались. Рекой воспользовался, собака следы потеряла. Он, вероятно, в городе скрывается. Там-то его и накроют.

— Коля, а как к нему попали документы и дневник вашего однополчанина?

— Сам, Галя, об этом думаю. Вчера сделали запрос в военкомат, узнаем, где Петр Репин. Я думаю, не случайно спустился на парашюте в эти края и «король керосина», какая-то связь между ними есть.

«Москвич» тронулся с места и легко побежал по раскаленному асфальту. Кочубей украдкой поглядывал на Галю, которая сидела рядом с ним. Она задумчиво и грустно смотрела вперед, губы часто вздрагивали. Лицо за эти сутки осунулось и побледнело.

Сегодня утром, покрыв за пять часов свыше ста пятидесяти километров, они приехали сюда, чтобы повидать Кудрявцева, но их не допустили к нему. Несмотря на слезы и мольбы Гали, врач не согласился даже на то, чтобы она «хоть взглянула на брата». Он лишь сказал: «Сделаем все, будет жить». Только к вечеру медицинская сестра рассказала им о том, что офицер не поднимается, сильно ушиб позвоночник, да и рана вызывает опасение. И вот они едут домой, где все с нетерпением ждут их сообщений.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Галя чуть свет забежала к Розе Исаевой. Дверь была открыта, но в комнате никого не было.

— Роза, где ты?

— Заходи, — отозвалась Роза из спальни, — я еще в постели.

— Я к тебе на минутку… Вчера Лешу в тяжелом состоянии привезли в больницу… — и, вытирая платком слезы, рассказала все, что ей удалось узнать. — Поедем ночью пригородным поездом, ему будет приятно, если ты навестишь его.

Роза медлила с ответом. Сегодня в части, где служит ее брат, вечер офицерского состава. Хотелось потанцевать. Она не думала лишать себя такого удовольствия.

— Стыдись. В такую минуту ты медлишь с ответом. Значит, не любишь моего брата?

— Могут бог знает что подумать, — невнятно проговорила Исаева.

— Вы дружили, и здесь нет ничего плохого, твой долг навестить товарища. Леша мне говорил, что скоро ваша свадьба.

— Мне нравится твой брат, но замуж я не собираюсь. А сегодня я дала согласие поехать на вечер к своему брату.

— Я тебя, Роза, не могу понять, что ты за человек?

Исаева обняла подругу и шепотом сказала:

— Не сердись. Передай привет. Ведь он и без меня все равно поправится.

— Подумай, Роза, — сердито заговорила Галя, — что ты говоришь. Месяц тому назад вот в этой комнате ты мне говорила, что выйдешь только за Лешу и мы втроем хорошо заживем, а теперь?

Роза беспечно рассмеялась и стала заплетать косы. Глядя в зеркало и любуясь собой, она гортанным голосом пропела:

И клянусь, я тебя до могилы Не забуду никогда…

— Ты, Галюша, думаешь о какой-то неземной любви, а ее нет. Только в романах пишут. И мужа надо выбирать с умом.

— Опять слова матери. Все с расчетом да подсчетом.

— Хорошее слово не грех повторить. Ты не обижайся на меня, — более серьезно проговорила Роза. — Я глупая и сама не знаю, что тебе говорю. Конечно, к Леше надо поехать, он столько сделал мне добра…

— Не надо одолжений, — сказала Галя и быстро вышла.

До начала работы оставалось около тридцати минут. Она села на скамеечку под дубом. Здесь было тихо. Упало несколько сухих листьев. Галя подняла их и положила на колени. Она думала о брате, о себе, и глаза помимо ее воли наполнялись слезами.

Много горя пережила она за свою короткую жизнь. Смерть матери и старшего брата… Годы неволи на чужбине… Вспомнился тот, кто скрывался под фамилией Репина. Она не случайно тогда заподозрила его…

И кого он ей тогда напомнил? От неожиданной догадки Галя даже привстала. Да, конечно же, это был он, палач из концлагеря в Нейссе. Как ей раньше не пришло в голову. Сейчас она по-иному оценила поступки и поведение лже-Репина. Нет сомнения, что он хотел покончить с ней, как с живой свидетельницей, и столкнул в реку. Он и брата чуть не убил…

В ясном безоблачном небе проплыли на юг звеньями бомбардировщики. Они быстро слились с кромкой высоких гор и скрылись из виду. «Наверное, там и Коля Кочубей», — подумала девушка. — Хороший парень». «Я за такую девушку не только в воду, но и в огонь брошусь», — вспомнила она его слова и улыбнулась.

Заводской гудок вывел Галю из раздумья, и она поднялась.

Возле проходных ворот толпились рабочие. Увидев Галю, они поздоровались и расступились, давая ей дорогу.

— Слышали о геройском поступке Алексея, — пропуская Галю вперед, сказал мастер цеха. — Как его здоровье?

— Плохо.

— Когда к нему поедешь?

— После работы.

— Возьми меня и Николаеву, вместе поедем. Договорились?

Галя молча кивнула головой.

* * *

Роза после ухода Гали подошла к столу, где лежали золотые часы, подаренные Кудрявцевым, надела их на руку и задумалась. Как глупо она вела себя с Галей. Даже не спросила о здоровье Леши. Он хороший и душевный человек, с ним не надо терять дружбу. Когда поправится, они опять вдвоем будут весело проводить время.

Вошла мать.

— Ты еще спишь? Я вот такое услышала, что не верится даже. Репин — шпион, а Леша разбился, лежит при смерти.

— Знаю, мама, Галя приходила, приглашала поехать к нему в больницу.

Исаева подумала, все взвесила и сказала:

— Поезжай. Он этого заслужил. Только не задерживайся. У тебя скоро день рождения. Надо подумать, кого пригласить.

— Брата с женой, Кочубея и Галю, а может, и Леша к этому времени приедет.

— Что ты. У него с позвоночником неладно. На всю жизнь калека. Я Виктора Зорина приглашу.

— Мама, что ты говоришь? — воскликнула Роза и вся загорелась от возмущения. — Сама не разрешала ему заходить к нам. Я перестала с ним встречаться, а теперь…

— Я тогда не разрешила, так нужно было, а теперь разрешаю, — спокойно ответила Исаева.

— Как это гадко!

— Эх, милая. Жизни ты не знаешь. С твоим характером в девках насидишься. Счастье, как голубь: не удержишь — улетит.

— Напрасно, мама, ты стараешься, женихов мне ищешь. Замуж я без любви не пойду. Думаю поговорить с братом и устроиться у них на работу. А там, может, и в комсомол вступлю.

— С твоей-то красотой работать, — всплеснула руками Исаева и от неожиданности даже присела на стул. — Ты вот все о любви мне говоришь, а любовь — это привычка, к хорошему человеку всегда можно привыкнуть. Без любви люди живут, и неплохо. Вот Константинов, живет всем на загляденье, не смотри, что без руки.

— У него жена на пятнадцать лет старше, — возразила Роза, — брак с выгодой. А мы договорились с Лешей повременить, я его на другого не променяю…

— О Леше ты забудь. Если и выживет, то все равно с постели ему не подняться. А с Виктором я промахнулась, каюсь, доченька. Что-нибудь надумаю, как вас помирить.

Роза махнула рукой и безразличным тоном проговорила:

— Делай как знаешь. Только, если у Виктора есть самолюбие, он к нам не придет.

* * *

Колоскова с утра знобило, и все же он не остался дома. «Пройдет», — подумал он и пошел в класс своей бывшей эскадрильи, где, по его мнению, сегодня должен проводиться разбор полетов.

К его удивлению, в классе, кроме Пылаева, никого не было.

— Летчики где? — спросил он командира эскадрильи и, отвечая на приветствие, подал Пылаеву руку.

— Отправил на аэродром парашютной подготовкой заниматься, — ответил гвардии капитан, поглядывая на хмурое, недовольное лицо заместителя командира части.

— Разбор полетов провели?

— Нет, да и зачем. Командир части вчера указал на недостатки.

— Ты, как командир эскадрильи, обязан был самостоятельно провести разбор полетов в своем подразделении. Командир части всех ошибок у твоих подчиненных не мог подметить, ты их лучше знаешь.

— После обеда проведу, исправлю ошибку.

— Правильно. Я советую тебе, независимо от того, были полеты или нет, ежедневно собирать личный состав, подводить итоги за день, ставить задачу на следующий день. Больше показывай людей, кто как работает, лучших похвали, поставь в пример. Ваша эскадрилья может и должна быть лучшей.

— Я мечтаю до приезда командира сделать эскадрилью отличной.

— Видишь, ты даже поставил перед собой цель, это хорошо. Люблю, когда у человека есть цель впереди, значит, он будет работать не вхолостую и наверняка добьется того, что желает. Партийная организация у вас многочисленная, надежная опора.

— Коммунисты работают хорошо, не жалуюсь. Только вот командир беспартийный, как отрезанный ломоть, — с сожалением проговорил Пылаев.

Колосков достал из планшета аккуратно сложенный лист бумаги.

— Вот тебе моя рекомендация. Другую даст Пряхин. Мы с ним говорили об этом. Вступаешь, Василий, в партию, где и маршалы и солдаты все равны.

— Не подведу — сказал Пылаев, — спасибо, друг.

— На вечере сегодня будешь? — спросил Колосков и устало присел за стол. Он почувствовал непривычную слабость в ногах, все тело дрожало, в голове шумело.

— Да, придется.

— Мне-то женщины работенку нашли: на баяне играть. Попробуй откажись.

— Молодцы наши женщины. За короткий срок, а что сумели сделать. Организовали самодеятельность, музыкальный кружок для детей, работают в вечерней школе. Цветов насадили. Как-то уютней стало в нашем городке.

— Да, хорошо, что ты напомнил о детях. Комсомольцы взяли шефство над детским садом. Лейтенант Гордеев закупил литературу. Почему бы вашей эскадрилье не взять шефство над школой?

— Мысль хорошая. Надо поговорить с личным составом, — ответил Пылаев.

— Добро, сейчас пойдем в штаб, надо потолковать кое о чем.

В штабе они застали Пряхина, Кочубея и Исаева.

— Как будто все в сборе, — сказал Пряхин, — начинай, Яков Степанович.

— Товарищи, друзья! Мы начали войну все вместе. Били врага сообща. Делили и радость и горе. Вместе хоронили своих друзей… В мирное время мы по-прежнему все вместе… И больно было узнать, что один из нас имеет два лица: одно на работе, другое в семье… Я имею в виду тебя, Мирон.

Мирон побледнел и после недолгого молчания спросил:

— В чем же я все-таки виноват?

— Ты виноват в том, что плохо живешь с женой. Помнишь, еще в Румынии, когда жена от тебя хотела уйти, ты дал слово командиру, что исправишься. Ты сдержал слово? Нет. Ты и поныне прячешь от жены деньги, жадничаешь на каждом шагу.

— Что это, офицерский суд? — дерзко проговорил Исаев.

Пряхин нахмурился и сердито сдвинул брови.

— Как тебе не стыдно, и как ты смеешь бросать нам такие слова! Мы пока еще твои друзья, и ты должен нас выслушать. Твоя жадность и на работе отражается. Ты, Мирон, не всегда можешь товарищу помочь. Недаром говорят: «У Исаева среди зимы снега не выпросишь».

— Подумай, Мирон, нехорошо получается, — вмешался в разговор и Пылаев. — Имеешь на книжке тысяч тридцать, а жена вынуждена перед получкой ходить занимать деньги. Да разве так можно жить?

— Позор. Инженер эскадрильи, с тебя пример рядовые должны брать, а ты… — резко сказал Пряхин.

— Выходит, и хорошего у меня ничего не осталось. Разве мне когда-нибудь делали замечания по службе или не ставили в пример, лично вот вы, товарищ гвардии майор?

— Вот поэтому мы с тобой и разговариваем, хочется спасти тебя, а ты… ты этого не понимаешь. Отвечай, как ты думаешь дальше жить, хочешь ли называться нашим другом?

Исаев с трудом проговорил:

— Конечно, товарищи, что за вопрос. Сам понимаю, водится за мной такое… Я не думал, что это так серьезно… Если поверите еще раз, — простите.

— Ну как, боевые друзья, поверим еще? — спросил Пряхин.

— Придется поверить, но в последний раз, — ответил за всех Кочубей и вышел из класса. За ним вышли Пылаев, Колосков и Пряхин. Исаев остался один. «До чего докатился, — с горечью подумал он. — Если я не справлюсь со своей жадностью, то потеряю друзей, а может быть, и службу. Надо жить иначе, но как себя переделаешь?»

* * *

Весело проходил вечер отдыха офицеров и их семей. Танцы были в разгаре. Колосков сидел возле радиолы и перебирал пластинки. К нему подошла Лидия Ивановна.

— Что не танцуешь?

— К сожалению, не научился.

— Чего же тебя жена не научит? Она, говорят, хорошо танцует.

— Не знаю, может, и хорошо.

Жена Колоскова танцевала с полковником Зориным. Он молодцевато приподнял поседевшую голову и, улыбаясь своей партнерше, лукаво поглядывал на Колоскова. Следом за ним шли Исаевы, Пряхины, Морозовы и другие пары. Замыкающим в круге был Руденко. Начальник штаба части не отставал от молодежи и легко кружился в вальсе.

Радиола замолкла. Колосков снял пластинку и положил другую, но в это время на середину зала вышел Кочубей и громко объявил:

— Просим Якова Степановича на баяне исполнить краковяк. Танцуем на приз.

Колосков забросил широкий бархатный ремень на плечо и заиграл. К нему подсела жена.

— Приз обеспечен начальнику штаба, смотри, как красиво танцует.

— Внимание, товарищи, — заговорил Кочубей, когда Танец кончился, — приз присуждается… — он замолчал и лукаво посмотрел на окружающих.

— Руденко, Руденко! — раздались дружные возгласы.

— Правильно, товарищи, наши мнения сходятся!

Внимание всех приковано к закрытой корзине, которую вручила комиссия жене начальника штаба. Руденко торжественно поднял крышку, и все увидели голову красивой хохлатки. Необычный приз был встречен смехом и аплодисментами.

— Просим Мирона Исаева, пусть что-нибудь прочтет, — проговорила Таня Колоскова.

— Просим!

Исаев стал отказываться. После беседы с друзьями он чувствовал себя неловко и не знал, как себя вести. Но, взглянув на Пылаева, который громче всех кричал «просим», согласился.

Колосков поставил баян возле радиолы, а сам вышел в коридор покурить.

— Яков Степанович, что с вами, вы побледнели? — с беспокойством спросил его Зорин.

— Целый день плохо себя чувствую, то в холод бросит, то в жар.

— Надо быть осторожным. В санчасть ходили?

— Нет, товарищ командир. Занят был.

— Понимаю. Но придется сходить к врачу.

В зале Мирон Исаев красивым басом читал:

И потому не плачем, вспоминая Друзей, которых с нами нет в живых. Должны мы — так велит страна родная — И за себя трудиться, и за них. Мы для того прошли сквозь дым и грозы, Чтоб на руинах все отстроить вновь. Нас сблизили непролитые слезы, Нас породнила пролитая кровь. И может быть, когда мы стары будем, О днях тяжелых поведя рассказ, Мы с глаз смахнем слезу, и кто осудит, Кто упрекнет за эту слабость нас…

— Да… — тяжело вздохнул Зорин. — Многих среди нас нет… — Он опустил голову, замолчал. К нему подошел дежурный по гарнизону и вручил телеграмму. Зорин быстро прочел ее и обратился к Колоскову:

— Поздравляю вас, Яков Степанович, — он пожал Колоскову руку, — пойдемте в зал. Товарищи, — обратился он к танцующим. Радиола умолкла, все повернулись к Зорину. — Получен Указ Президиума Верховного Совета СССР о награждении орденами офицеров нашего полка: «За отличное выполнение своего служебного долга наградить: орденом Красного Знамени гвардии майора Колоскова Якова Степановича. Орденом Красной Звезды — капитана Снегова Евгения Никифоровича, рядового Цимбала Куприяна Гавриловича».

Дружные аплодисменты раздались в зале. Все бросились поздравлять награжденных.

— Внимание! — крикнул Морозов. — Послушаем боевых друзей — гвардии подполковника Пряхина, гвардии майора Колоскова, гвардии капитана Пылаева и Кочубея. Пусть исполнят «Солнце скрылось за горою».

Радостные возгласы и аплодисменты были ответом. Колосков взял баян, и товарищи дружно запели:

Солнце скрылось за горою, Затуманились речные перекаты, А дорогою степною Шли с войны домой советские солдаты.

Присутствующие вполголоса подхватили знакомые слова песни:

Они жизни не щадили, Защищая отчий край — страну родную. Одолели — победили Всех врагов в боях за Родину святую.

Не успела смолкнуть песня, как раздался громкий голос Евгении Сергеевны Исаевой:

— Дамский вальс.

Исаева включила радиолу и подошла к Якову.

— Яков Степанович, не откажите.

— Отказываться не смею, да еще в такой вечер. Но учтите, это первый провозной, — сказал он и несмело вошел в круг.

После танца Колосков проводил Исаеву к месту, почувствовав себя плохо, вышел из клуба.

Ночь была темная, высоко в небе горели крупные звезды. Колосков прислонился к стене и стал слушать песню, долетавшую сюда из открытых окон.

Воздух был мягок и душист. Из-за горы показался щербатый месяц и несмело осветил дома, позолотил крыши старинных солдатских казарм. За высокими кирпичными стенами военного городка возле скал закричали хором шакалы, будто настойчиво просили часового: «пусти, пусти».

До слуха Колоскова донесся громкий голос Кочубея:

— Отгадайте! «Без ног оно, и без крыльев оно, не видно его, и не слышно его. Быстро летит — не догонишь его».

Кто-то тоненьким голоском выкрикнул:

— Время! — и все засмеялись.

Опять заиграла радиола, зашуршали подошвы танцующих. Яков Степанович вошел в коридор и встретил жену, улыбнулся ей. Она внимательно посмотрела на него и сказала:

— Яша, тебе плохо? Может, уйдем?

— Да нет уж, останемся. В кои веки собрались. Иди веселись. — Он взял жену под руку и повел ее в зал.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Колосков положил на подоконник руки и, прижав горячий лоб к стеклу, смотрел на улицу. Ему хорошо было видно, как первые самолеты заходят на посадку, и он пытался угадывать, кто ведет машину.

Колоскова тянет на аэродром, к друзьям, но болезнь крепко приковала его к кровати. Вот уже второй день он не выходит из дому. А что толку? Болезнь не оставляет его в покое.

Колосков обессиленный опустился на кровать. «Немного полежу и встану, — подумал он, — не надо, чтобы Таня и врач застали меня в постели».

Сколько прошло времени, он не помнил. Отбросив одеяло, он снова посмотрел в окно. Полеты кончились. Из штаба вышел командир части при всех орденах. «Куда это он?» — подумал Колосков. Командир части сел в машину и поехал в сторону аэродрома.

«Наверное, к сыну», — решил Колосков. Мимо окна прошел Цимбал. В его руках Яков Степанович заметил газеты и несколько журналов.

— Разрешите, — донесся с порога голос.

— Входите, — ответил Колосков и, пошатываясь, встал.

— Здравствуйте, товарищ гвардии майор. Как ваше здоровье?

— Здравствуйте, товарищ Цимбал, вот воюю с малярией, думаю не поддаваться. Садитесь.

— Як вам на минутку, газеты занес и письмо из Румынии.

Колосков распечатал письмо и сел на кровать.

— От Костелу Садояну, — бросил он и начал читать. Вдруг руки его опустились. — Убили, — прошептал он в волнении.

— Кого убили, товарищ майор? — воскликнул Цимбал.

— Репина убили, а мы-то гадаем, где он. Между Констанцей и Кармен-Сильвой сбросили в море. Говорил, вот отслужу в армии, загляну в Белоруссию, посмотрю, где деда похоронили, потом поеду к Шеганцукову. Вот и не поехал…

Колосков продолжал читать вслух: «Мы поставили Петру Репину памятник на крутом берегу Черного моря. Аника, его знакомая девушка, принесла нам фотографию. Убийца Репина, очевидно, под фамилией Репина скрывается у вас. Будьте бдительны, не давайте себя обмануть. Дорогой Яша, жизнь у нас налаживается, делается лучше. Я работаю в горкоме партии. Вот бы вам сейчас заглянуть в Румынию. У меня на этот случай припрятана бочка темно-красного, как рубин, вина. Дорогим гостям всегда рады. Привет Лидии Ивановне, Василию и всем, кто меня знает. Пиши, как живете, что у вас нового в семье. Твой друг Костелу».

— Передайте командиру полка это письмо, — проговорил Колосков, обращаясь к Цимбалу.

— Все офицеры уехали в училище. Командующий вызвал, — ответил Цимбал. — Разрешите идти?

Цимбал вышел из комнаты и побежал в общежитие, чтобы рассказать солдатам и сержантам о гибели однополчанина Петра Репина, которого в части многие хорошо знали.

Колосков несколько времени сидел неподвижно, потом, взглянув на фотографию брата жены, стоявшую на столе в красивой рамке, подумал: «Да, Боря, такие-то дела… Из наших однополчан еще одного не стало. Борьба продолжается. Надо немедленно передать письмо Костелу куда следует».

Яков Степанович незаметно задремал, сидя на кровати, и не слышал, как вошли в комнату жена и врач. Таня подошла к мужу и взяла его за плечо.

— Яша, проснись.

Колосков приоткрыл глаза.

— Товарищ гвардии майор, — заговорил врач, — из города прислан санитарный самолет. Надо вам лететь в госпиталь. Сейчас приедет за вами машина, и мы отвезем вас на аэродром.

— Без госпиталя нельзя разве обойтись? — с обидой спросил Колосков.

— У нас нет условий в лазарете. Вам необходимо полежать в госпитале.

— Жаль, а я ведь думал, два дня потрясет и отпустит. Бессильна ваша медицина…

В комнату с криком вбежал Валя Пылаев.

— Дядя Яша, спасите, мама умирает, а папы нет.

— Окажите помощь, — приказал врачу Колосков и сам, шатаясь, без фуражки, пошел за мальчиком.

— Яша, куда же ты, сейчас машина приедет! — крикнула вдогонку Таня и бросилась за ним.

Лидия Ивановна без сознания лежала на полу, по ее бледному лицу текла кровь. Вероятно, падая, она ударилась виском о порог.

Здесь уже была Евгения Сергеевна.

— Яков Степанович, что же делать? Лиду срочно надо в больницу, она за последний час дважды теряла сознание от резких болей. Могут начаться преждевременные роды.

Колосков спросил врача:

— Какое ваше решение?

— Надо везти в город.

— Давайте машину и везите к санитарному самолету.

— А вы?

— Я потерплю до завтра.

Евгения Сергеевна и Таня вместе с врачом понесли Пылаеву к машине, Исаева попросила жену Колоскова:

— Таня, пригляди за дочуркой, я полечу с Лидой. Муж приедет, передай ему, заночую у его матери.

Яков присел на стул и снова почувствовал, что очень слаб и уже отсюда ему не дойти до своей квартиры. Он откинул со лба нависшие влажные волосы и, чтобы не упасть, оперся руками о стол. Со двора вошли Таня и Цимбал, они помогли ему подняться и, поддерживая, повели домой. Таня всю дорогу испуганно посматривала на мужа.

* * *

В Доме офицеров летного училища только что окончилось совещание. Пылаев и Кочубей вышли первыми.

Солнце уже клонилось к закату и лежало на зубчатом перевале, как будто не хотело уходить за горы и на время задерживалось здесь. В небе над притихшей долиной кружились ласточки. Наступал вечер.

К летчикам подошли гвардии подполковник Пряхин и штурман части Морозов.

— Командир части и Кочубей остаются здесь. Мы едем вчетвером. Остальные за нами, на грузовой, — сказал Пряхин.

Они спустились по ступенькам прямо к парку.

— Желаем, Николай, тебе успеха, — протягивая руку, проговорил Пылаев.

Морозов ударил Кочубея по плечу.

— Невесту привози. Да смотри не задерживайся, послезавтра вылетаем в командировку. На мою руку, благословляем всей частью…

По деревянному мосту, перекинутому через реку, шла домой очередная смена рабочих. Кочубей среди них увидел Галю и пошел ей навстречу.

Кто-то из работниц громко, чтобы услышал и он, крикнул:

— Галя, смотри, твой идет!

Раздался смех, шутки. Девушки о чем-то зашептались.

Николай поздоровался с девушками и подошел к Гале. Не скрывая охватившей их радости, они медленно пошли к заводскому парку.

— Несколько дней не виделись, а показалось вечностью, — заговорил Кочубей. — Как Леша, что у тебя нового?

— Брату стало лучше. Вчера у него был командующий, сказал, что он представлен к награде. Врачи заверили, через шесть месяцев будет летать. Спрашивал о тебе, передавал привет.

— Спасибо.

— Давай побудем здесь, — предложила Галя и первая присела на скамейку. Они сидели недалеко от реки. Отсюда хорошо был виден противоположный обрывистый берег, большое трехэтажное здание офицерского клуба. Река за мостом уходила вправо и пропадала среди высоких зарослей орешника.

— Я эти дни скучал по тебе, — проговорил Николай.

Он ласково посмотрел в лицо Гале и быстро поцеловал. Она не сопротивлялась и не сердилась, лишь легонько оттолкнула его.

— Скажи, любишь? — тихо и настойчиво спросил он.

— Вот чего захотел…

— А ты скажи, прямо скажи!

— Да, — прошептала Галя, и щеки ее покрылись густым румянцем.

— Сейчас же иди домой, надень самое красивое платье, я тебя буду ждать возле машины, через час едем в город. Там в ЗАГСе нас будут поджидать гвардии полковник Зорин с сыном.

— Что за поспешность, и почему именно через час. Да разве можно так! — в замешательстве, растерянно шептала Галя.

— Родная ты моя, я за эти четыре месяца все продумал. Мне не восемнадцать лет, и если я полюбил, то крепко, на всю жизнь. Нет силы отговорить меня. Отвечай: да или нет?

Николай ждал и боялся, что она сейчас возьмет и скажет — нет. Галя молчала, и это тревожило его.

— Говори. Только правду… — настаивал он, стараясь скрыть свое волнение.

— Коля, дай подумать, посоветоваться с братом.

— Нет времени. Понимаешь, в моем распоряжении всего два дня.

— Какие два дня, что ты говоришь? Куда же ты денешься?

— Только что собирал нас командующий. Еду на год в учебную командировку, — он подсел ближе к девушке.

— В какую командировку! Как же так, а я?.. Что же будет, а если не вернешься?..

— Вернусь, — твердо проговорил он. — Ничего со мной не случится. Всю войну провоевал, жив остался… Ну как, согласна?

Галя молча прижалась к нему. Со стороны заводского клуба донеслись звуки рояля, кто-то играл «Полонез» Огинского.

— Коля, откажись от командировки… Я не хочу с тобой расставаться.

Николай поправил на голове девушки шелковую косынку, нежно дотронулся ладонями до ее пылающих щек.

— Не могу, вопрос уже решен. Но если ты будешь моей женой, то, может, тебе разрешат приехать ко мне…

Кочубей обнял ее и стал целовать. Галя вырвалась и побежала по мосту.

— Догонишь, тогда поеду в ЗАГС! — громко крикнула она.

— От меня не уйдешь.

Николай несколькими прыжками настиг девушку и взял за руку.

— Постой. Тебе надо сходить на завод и отпроситься на эти два дня.

Галя раскраснелась и, тяжело переводя дыхание, проговорила:

— Жди меня здесь. Я позвоню из проходной.

— Не задерживайся, — крикнул он ей вдогонку. Кочубей облокотился на перила моста и закурил.

Не ошибся ли я? Не поспешил ли с предложением? Нет, она самой судьбой предназначена для него. Она будет верной женой и подругой.

Увидев на берегу, левее моста, множество кустов роз, Кочубей подошел к ним и сорвал ярко-красный цветок. Сзади кто-то положил на его плечо руку. Кочубей увидел сторожа заводского парка.

— Нехорошо, гражданин военный. Придется вас оштрафовать.

— Папаша, сорвал только одну, простите.

— Ничего не знаю. Если каждый из нас сорвет по одной розе, то ничего не останется. Они для красоты посажены, чтобы человеку легко на душе было. Платите, батенька, пять рублей, — грозно сказал сторож и уже поднес к губам свисток, чтобы позвать милиционера.

— Меньше можно? — пошутил Кочубей.

— Гражданин военный, я с вами не шуточку шучу, не позволю рвать розы, приказ.

— Хорошо. Только не шумите, — Николай полез в карман за деньгами. — У меня сегодня счастливый день, папаша, через час едем с Галей Кудрявцевой в ЗАГС, расписываться, вот и решил преподнести ей этот цветок.

— Гале! Так что же ты раньше не говорил? Поздравляю, молодой человек, — старик крепко пожал штурману руку. — Такой день бывает у человека раз в жизни. От меня подарочек примите с невестой. Знаю ее, хорошая девушка, — сторож осторожно срезал несколько роз, еще не полностью распустившихся.

Кочубей достал газету и, аккуратно завернув букет роз, поблагодарил и пошел к мосту. Вот и Галя.

— Наконец-то.

— Сделала все.

Он привлек ее к себе.

— А вдруг, Коля, уедешь, разлюбишь, найдешь себе другую?

Кочубей нахмурился и медленно проговорил:

— Ты не веришь мне…

— Прости, Коля, я и сама не знаю, что говорю.

Галя теснее прижалась к нему и крепко поцеловала в губы.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Весть о том, что завтра друзья уезжают в командировку, дошла и до Колоскова. Он приподнял отяжелевшую за ночь голову и сел на постели. Почему же его оставляют? Надо пойти в штаб и все выяснить.

— Таня! — позвал он жену. — Я ухожу.

— Куда ты пойдешь? Врач не велел тебе выходить на улицу.

— Ничего не случится. Я пойду и все сам разузнаю.

— Вчера Зорин спрашивал о твоем здоровье и сказал, что перед отлетом они к тебе зайдут…

— Я сам пойду… Послышался стук в дверь.

— Войдите! — сказала Таня.

Вошел командир части с Кочубеем. Зорин ласково пожал руку хозяйке и подошел к Колоскову.

— Пришли попрощаться. Завтра утром улетаем в Москву.

Кочубей нагнулся к Якову и негромко проговорил:

— И я уезжаю. Надо. Больно расставаться. Далеко перебрасывают, — и он сообщил место командировки.

— Кто же из наших летит? — тихо спросил Яков, губы у него дрогнули.

Зорин понял волнение Колоскова и поспешно ответил:

— Я, Морозов, Пылаев, Кочубей и два командира звена со своими штурманами.

— Обидно, товарищ командир. Вместе воевали. Прослужили столько лет в одной части. Все едут, а я… Значит, мне не доверяют.

— Напрасно обижаетесь. На вас выпала не менее ответственная задача. Вы должны принять от меня полк. Получена телеграмма из Москвы о вашем назначении.

— Рано. Не справлюсь, — невнятно пробормотал Колосков.

— Не скромничай, — проговорил Кочубей и лукаво подмигнул другу.

— Когда личный состав строится? — поспешно спросил Колосков и в волнении прошелся по комнате.

— Завтра в девять часов утра, на аэродроме.

— Я обязательно приеду.

— Вам нельзя. Скоро Пылаев и Морозов придут, попрощаетесь здесь, — ответил Зорин.

— Не могу, товарищ гвардии полковник, лучшие Друзья улетают, а я остаюсь…

— Не один, — перебил его Зорин, — с народом. Выдвините на штурмана части Снегова, а командиром звена назначьте лейтенанта Гордеева. Да разве у нас мало молодых, способных людей!

— А все же жаль расставаться, — заговорил Кочубей, — чертовски больно покидать родную часть.

— Да, мы крепко сдружились, — вздохнул Зорин, — во имя этой дружбы я прошу вас, Яков Степанович, не забывайте моего сына. В следующем году он кончает училище, не теряйте его из виду. Помогайте и остающимся здесь семьям своих товарищей. Сами понимаете, как тяжело всем в разлуке.

— Постараюсь все сделать.

— Мою жену тоже не забывайте, хотя она и не здесь живет, — сказал Кочубей.

— Будущую, — улыбнулся Колосков.

— Нет, Яша. Настоящую. Вчера поздравили меня с законным браком. Я женился на Гале Кудрявцевой.

— Неужели? — удивился Колосков. — Наконец-то ты за ум взялся, поздравляю!

Колосков обнял Кочубея.

— Вот что, дорогие друзья. По закону гостеприимства сегодня у меня ужин. Прошу, товарищ гвардии полковник, вас с сыном. Николай, тебя с молодой женой, Морозова, Пряхина, Руденко, Исаева — всех с супругами и Пылаева. Жаль, что Лида в больнице.

— Василий ночью уехал в город. Рано утром позвонили, что родилась дочь, — сказала Таня.

— Значит, в нашем городке родился новый человек, — оживленно сказал Кочубей. — Нужно поздравить Василия!

На другой день Яков Степанович встал чуть свет. Побрился. Жена помогла ему надеть парадный костюм.

Осеннее солнце уже висело над долиной. Щурясь от солнца, Колосков посмотрел на небо. День был ясный, значит, через два часа друзья улетят.

Гвардейская часть была выстроена возле самолетов. Все приготовились к встрече знамени. Показался знаменосец. Наступила торжественная и незабываемая минута.

Командир части гвардии полковник Зорин подал команду:

— Полк, смирно!

Все замерли, повернули головы в сторону гвардейского знамени. Звено, сопровождающее знамя, осталось на левом фланге, а знаменосец с ассистентами пошел вдоль фронта части к правому флангу. Раздалась команда:

— Полк, к но-ге! Вольно!

Зорин внимательно оглядел строй и громко заговорил:

— Товарищи солдаты, сержанты и офицеры! Через час я и группа офицерского состава оставляем часть. От своего имени и от имени улетающих прошу вас, берегите славные боевые традиции нашего полка. Высоко несите гвардейское знамя, неустанно совершенствуйте свое мастерство. В наших руках находится первоклассная боевая техника, — Зорин рукой показал в сторону, где стояли закрытые чехлами новые бомбардировщики. — Будьте всегда в боевой готовности, зорко охраняйте мирный труд своего народа. — Немного помолчав, Зорин продолжал: — Приказом Главкома гвардии майор Колосков Яков Степанович назначен командиром полка!

Гвардии полковник шагнул к развернутому знамени. Он опустился на одно колено и поцеловал край шелкового полотнища. За ним последовали Пряхин, Морозов, Кочубей и Пылаев. Они отошли в сторону, а Зорин обошел строй и стал прощаться с каждым солдатом, сержантом и офицером.

Пылаев подошел к задумавшемуся Колоскову. Увидев друга, Яков Степанович поднял брови и чуть улыбнулся побледневшими губами. От слабости у него дрожали ноги, но он крепился.

— Яша, не забудь вечером позвонить в больницу. Когда Лида будет выписываться, вышли машину.

— Хорошо. Не беспокойся. Я сам съезжу за ней.

На старте заработали моторы самолета ЛИ-2. Друзья стали прощаться. Колосков и Пылаев крепко обнялись и трижды поцеловались.

— Смотри, Василий, будь осторожен. О семье не беспокойся.

— За совет спасибо. Я рад, что именно тебя назначили командиром части. Но как жаль, что мы расстаемся… Не успели обжиться, как опять приходится улетать.

— Да, наша жизнь неспокойная. И вечный бой. Покой нам только снится…

Колосков на прощанье пожал руку всем отлетающим и с каждым расцеловался. Гвардии полковник Зорин с сыном подошли к Колоскову.

— До свиданья, Яков Степанович!

— До свиданья. Не сомневайтесь, Александр Николаевич, ваше доверие оправдаем, — отозвался молодой командир полка.

Зорин поднялся в самолет.

Колосков помахал рукой вслед улетающему ЛИ-2 и прошептал:

— Счастливого пути, друзья.

Со стороны стоянки донесся мощный гул реактивных двигателей. Боевые машины готовились к завтрашним полетам.

Примечания

1

Бадега — трактир (рум.).

(обратно)

2

Буржуазно-националистическая партия, выполнявшая волю империалистов Америки.

(обратно)

3

Полиция, созданная во времена Пилсудского.

(обратно)

Оглавление

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

  ГЛАВА ПЕРВАЯ

  ГЛАВА ВТОРАЯ

  ГЛАВА ТРЕТЬЯ

  ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

  ГЛАВА ПЯТАЯ

  ГЛАВА ШЕСТАЯ

  ГЛАВА СЕДЬМАЯ

  ГЛАВА ВОСЬМАЯ

  ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

  ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

  ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

  ГЛАВА ПЕРВАЯ

  ГЛАВА ВТОРАЯ

  ГЛАВА ТРЕТЬЯ

  ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

  ГЛАВА ПЯТАЯ

  ГЛАВА ШЕСТАЯ

  ГЛАВА СЕДЬМАЯ

  ГЛАВА ВОСЬМАЯ

  ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

  ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

  ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

  ГЛАВА ПЕРВАЯ

  ГЛАВА ВТОРАЯ

  ГЛАВА ТРЕТЬЯ

  ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

  ГЛАВА ПЯТАЯ

  ГЛАВА ШЕСТАЯ

  ГЛАВА СЕДЬМАЯ

  ГЛАВА ВОСЬМАЯ

  ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

  ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

  ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

  ГЛАВА ПЕРВАЯ

  ГЛАВА ВТОРАЯ

  ГЛАВА ТРЕТЬЯ

  ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

  ГЛАВА ПЯТАЯ

  ГЛАВА ШЕСТАЯ

  ГЛАВА СЕДЬМАЯ

  ГЛАВА ВОСЬМАЯ

  ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

  ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

  ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ . . . .

Реклама на сайте