«Пилоты грустят до старта»

ПИЛОТЫ ГРУСТЯТ ДО СТАРТА

Телеграмму принесли утром, в тот ранний час, когда лейтенант Пушкарев, проснувшись, смотрел в окно. После затяжных, нудных дождей погода установилась. Солнце сияло вовсю, сноп острых теплых лучей пронзил кроны молодых тополей, весело ворвался в холостяцкую гостиницу, и Пушкарев, читая телеграмму, смешно, по-детски щурил глаза. Комната впервые показалась ему тесной. Куда ни пойдет, непременно на что-то наткнется, потому что взгляд его то и дело обращался к почтовому бланку с цветущими розами. Из-за этих сочно-алых цветов гимнастику сделал кое-как, к гантелям даже не прикоснулся, а когда брился, больше косил глаза на телеграмму, нежели в зеркало, из-за чего даже порезался.

На бланке была наклеена всего одна строка: «Алеша встречай воскресенье Марина». Кому-то может показаться несвязным, даже непонятным этот телеграфный набор слов, но Пушкарев сердцем принял его, он знал, как значительна для него была эта единственная фраза. Пусть без точек и запятых, все равно он мысленно представлял одни только восклицательные знаки.

Вот когда бы ему мотоцикл пригодился. Не машина — реактивный снаряд. Жаль, что продал. Командир звена капитан Орлов настоял. Правда, он не так-то уж очень и настаивал. Это Широбоков масла в огонь подлил: «Не доверяй детям спички, а летчику мотоцикл». И заладил, заладил… А слова эти оказались липучими, как репейник. Будто ветром разнесло их по гарнизону. Ну если бы он где их услышал, а то ведь сам выдумал! Пушкарев не сомневался в этом, потому что ведущий его друга, Витальки Костикова, мастер на такие штучки. Какое умильное лицо было у Широбокова, когда командир звена убеждал Пушкарева:

— Куда это годится? Летчик за рулем мотоцикла! Ты же не чувствуешь скорости. Ее тебе, как воздуха, не хватает. А здесь не бескрайние небеса, а грешные земные дороги. Стукнешься обо что-нибудь — и прощай авиация. Запомни: черту — болото, а летчику — небо.

Чего тут помнить — яснее ясного сказано. Только вот у Широбокова и на этот счет свое мнение нашлось. Орлов с Костиковым были довольны, когда Пушкарев послушал их, а Широбоков опять закрутил:

— Зря продал. Занимался бы ты им в свободное время. Мотоцикл что жена — внимания к себе требует.

Да разве у него только о мотоцикле эти тары-бары… Чего только Широбоков не нажужжит где-нибудь между полетами или после них, а еще больше в непогоду, когда самолеты на приколе и приходится заниматься в классах с утра до вечера. Нет, сказочки Широбокова Пушкарев теперь слушать не станет. В какой бы край ни увела военная служба, везде он будет благодарить судьбу, которая свела его с Мариной.

* * *

От аэродрома до центральной усадьбы совхоза рукой подать. В летнюю пору приезжали туда студенты. Днем они работали в поле, а вечерами под открытым небом выступали с концертами и устраивали танцы. Курсанты зачастили туда, как пчелы в ясный день на цветы. Пушкарев не танцевал, стеснялся, но, когда Марина грациозно подошла и пригласила его на вальс, не мог удержаться. Чувствовал он себя напряженно, как в первых полетах. Казалось, все на него смотрят, даже инструктор, которого не было там и. в помине. Как бы не споткнуться, нечаянно кого-то не толкнуть, не наступить на Маринину туфельку! Когда-то Пушкарев первый раз сел в кабину самолета — в глазах зарябило от всевозможных рычагов, кнопок и переключателей, и он затаив дыхание боялся повернуться, чтобы их не задеть. И вот теперь, когда он танцевал, что-то отдаленно напоминало ему прежнее ощущение скованности. К счастью, выручила Марина, такая она непосредственная.

— Виден сокол по полету, — весело сказала она, когда стихла радиола. — Голова закружилась от твоих… Как они называются? — У Марины разлетисто подскочили вверх тонкие шнурочки бровей, запылали щеки, а в глазах, серьезных и ласковых, отразился далекий манящий свет. Она энергично крутнула перед собой указательным пальчиком и воскликнула: — Вспомнила, вспомнила: от твоих виражей!

Вот оно как… Голова закружилась… От виражей… А ему-то казалось…

В ту тихую августовскую ночь Алексей Пушкарев долго не мог заснуть. Какое-то необъяснимое новое чувство волновало его и куда-то звало, звало… Но что может быть заманчивее неба, что может быть прекраснее самого полета! Он летает, он уже познал силу крыльев и силу духа в этой бездонной небесной синеве! Разве есть на белом свете такое, что могло хотя бы приблизительно сравниться с этим чудом!

Вспомнил Пушкарев, как в детстве его заворожил лес. Не мог на него наглядеться. Вершины сосен вонзаются в голубое безбрежие неба, солнце золотит настоянный на хвое душистый воздух, а в прореженные кроны сочится синева далеких высот. Вот бы подняться над лесным царством, посмотреть: а что же там, за синей далью?

Когда же его мечта стала явью, когда он, сын лесника, поднялся над землей, его целиком захватило и околдовало пьянящее чувство скорости. Быстрота движения все в нем перевернула, сделала его другим. Уже хочется изведать не только пределы скорости, но и дальности и высоты. Но есть ли они, эти пределы, если сами стихии, в которых пребываешь, беспредельны? Тут с человеком происходит невероятное: вдруг пробуждаются спящие в нем самом чувства, и он, удивляясь и радуясь, каждый раз как бы заново открывает самого себя. Не потому ли Пушкарев ждал каждый полет как какого-то чуда и благоговейно воспринимал всякую его новизну?

Вот опять что-то неожиданно взбудоражило его. Алексею трудно было усидеть в своей курсантской обители. Его безудержно влекло в тот степной, цветущий, как оазис, поселок, на который с воздуха уже не мог наглядеться. Он считал великой несправедливостью, что на его полетной карте этот видный ориентир обозначен лишь крошечной точкой и даже в стороне от дорог, которые, если приглядеться, тянутся к нему со всех четырех сторон света.

Приходил вечер, и Алексей спешил туда, где сходились эти дороги и тропы. Раз он не застал Марину. Девушки встретили его многозначительными улыбками:

— А Марина вальсирует за кулисами, на кухне.

— Сегодня ее очередь картошку чистить.

В бойких голосах студенток Пушкарев уловил завистливые нотки. А может, ему показалось, может, у девушек просто беспечно-веселое настроение и они хотели, чтобы он остался с ними. Не одной же Марине танцевать с таким парнем. Но все же они пошли на кухню, позвали подругу:

— Марина, тебя летчик спрашивает.

С таким пафосом, так артистично было произнесено: «летчик», что Пушкарев невольно подтянулся и принял бравый вид. Но, увидев Марину, смутился. Не знал, как она отнесется к тому, что он появился на кухне.

— Пришел вам помочь, — сдержанно сказал Пушкарев, обращаясь и к Марине, и вроде бы ко всем остальным девушкам.

Марине не понравилось это «вам», и она с напускной строгостью ответила:

— Вот нож, а вот картошка. Проверим кулинарные способности.

— Этой многоглазки я вагон перечистил.

— Знаем, как вы чистите. Запустите машину — и руки в брюки.

— Это сейчас техника, а был солдатом — столовым ножом обходился. Да не резал, как вы. Смотрите, какие отходы…

На лице у Марины Пушкарев уловил настороженность. Марина была не такой, как в прошлый вечер. Тогда чему-то радовалась, даже восхищалась, как танцевал, хотя он прекрасно знал, что в этом деле совсем новичок. Теперь у нее напряженность во взгляде и какая-то сухость в голосе. Не поймет, что в ней таится: обыкновенная девичья ревность или Марина просто недовольна его приходом к ней. Может, она такая: голову вскружит — и до свидания. Ее никто не интересует здесь. И он тоже. Одним словом, артистка, ей сцена дороже всего.

У Пушкарева охлаждался порыв добрых чувств, брала досада на самого себя: зачем пришел? Потому и разговаривал как бы со всеми, не подозревая, что это как раз и задевало Маринино самолюбие. А девушки ничего не замечали, между собой уже называли Пушкарева «Маринин летчик».

— Пригласили на свою шею. Он еще и учить будет. Марина, он что у тебя, режиссер, администратор, завхоз?

Девушки засмеялись, а Марине было приятно слышать: «у тебя». Она встала, откинула со лба тыльной стороной ладони мальчишеский чубчик.

— Завхоз, облаками заведует, — неожиданный румянец озарил ее потеплевшее лицо, и она вздохнула легко и свободно.

— Спасибо за назначение на должность, — сказал Пушкарев, довольный, что Марина повеселела. Такой она была на танцах.

— Алексей, ты мне звезды обещал показать, — сказала она и отточенным движением руки положила на стол кухонный нож.

— А я не отказываюсь.

— Ой смотри, Марина, узнает Ксенофонт — влетит тебе за эти гастроли, — весело смеясь, предупреждали подругу студентки.

Алексея что-то взволновало. Скорее бы уйти далеко-далеко в степь, где небо распахнуто настежь и много простора. Хотелось, взявшись за руки, бежать с Мариной навстречу ветру, как взлетают самолеты. Но его сковала какая-то робость, и они пошли спокойно и торжественно.

Было тепло, тихо, небо золотисто мерцало от горизонта до горизонта.

— Я никогда не видела так много звезд, будто всю жизнь кто-то прятал от меня эту сказку, — с затаенной грустью сказала Марина.

— Такого неба в больших городах не увидишь. Оно засвечивается уличными огнями.

— Вот не знала, даже не задумывалась над этим.

— Теперь будешь знать.

— В звездах есть что-то загадочное, правда, Алексей?

— Даже в самих названиях: Вега, Альтаир, Плеяды… — без паузы продолжил Пушкарев, почувствовав приятную раскованность и все больше увлекаясь рассказом.

— Вега, Альтаир, Плеяды… — возвышенно повторила Марина. — Я произношу эти слова и, кажется, слышу в них музыку, какую-то особую, неземную. Только подумать — каждая звезда как солнце!

— Нет, больше, в сто, в тысячу, в миллион раз… А наше, земное солнце лишь мост, чтобы постигать дыхание и жизнь отдаленных светил, — сказал Алексей и, оторвав взгляд от неба, неловко посмотрел Марине в глаза. Они показались ему тоже загадочными. В их таинственной глубине словно вспыхнули огоньки. — Марина, какие звезды ты знаешь? Покажи!

Марина подняла к небу глаза с горящими в них звездочками, театрально простерла перед собой руки и с оттенком какой-то глубокой печали произнесла:

— Нет, Алеша, в этой небесной путанице мне никогда не разобраться…

— Какая путаница?! Звезды располагаются не хаотично, а в определенном порядке, — все более оживляясь, говорил Пушкарев. — Видишь, над горизонтом мерцает свет? Это красавица Бетельгейзе, звезда-сверхгигант из созвездия Ориона. Вот Большая Медведица. Уж эту-то знаешь… А вон Кассиопея, Андромеда. Созвездия украшают небо. И что любопытно: одинокие звезды встречаются редко, даже очень редко, и почти не бывает так, чтобы звезда взяла да и перекочевала к другой. Какая великая преданность! Правда, Марина?

Марина смотрела на небо и томительно ждала той минуты, когда Алексей вспомнит о ней и скажет ей тоже какие-то хорошие слова. Она ведь рядом с ним, а звезды, как бы ни были красивы, все же далеки, иные даже мертвы — не свой, а отраженный свет приходит от них на землю. Марина догадывалась, что Алексею она небезразлична. Иначе стал бы он так возвышенно говорить об удивительных свойствах небесных тел и красоте окружающего их мира. Но все равно ей становилось как-то не по себе. Звезды, которыми она восхищалась, начинали тускнеть, отдаляться и на глазах меркнуть.

Марина знала, что будет потом раскаиваться, знала, что скажет Алексею не то, что хотела ему сказать, и потому пыталась сдержаться, но все-таки не сдержалась.

— А наверное, это скучно — из века в век вместе. Да еще и на одних и тех же орбитах… Очень скучно… — сказала Марина, и в глазах у нее потухли огоньки-звездочки.

— Когда им становится скучно, они сгорают. Красиво сгорают звезды: одним росчерком в небе, — с неожиданным отчаянием сказал Алексей, подкрепив мысль выразительным пилотским жестом. Ему было досадно, что никак не осмелится высказать Марине желанные ей слова. Он был недоволен собой, и потому в интонации проскальзывала резковатость, он делался категоричным, что совсем не свойственно его рассудительно-уравновешенной натуре.

Так Алексей и не сказал Марине о самом удивительном явлении на свете: поселок, где они встретились, стоит не где-то на отшибе, в степной глуши, а в центре всего мироздания. Остались с ним и другие выношенные у сердца слова. Берег для нее, но так и не подступился к ним, к этим сокровенным словам, боялся, не так прозвучат, как бы ему хотелось. Алексей знал цену слову. Тут оно нужно как сама жизнь. Это он в лесу мог когда-то стоять и любоваться стройными деревьями, не произнося ни слова, приходить к ним, всякий раз восхищаясь неожиданным обновлением. А тут Марина. Может, последняя с ней встреча. И он сокрушенно подумал: Марина уедет и затеряется в человеческом море, как звездочка в огромном Млечном Пути. Все более отчаиваясь, Алексей повторил сжато и резко:

— Вот так, Марина, сгорают звезды. Одним росчерком! Марина вздрогнула и обернулась к нему. Напряженный взгляд и застывшее лицо сделали ее задумчивой и строгой. Алексей почувствовал неловкость. Он же не хотел Марину обидеть. Но его опасения развеял доверчивый тон Марины. Сосредоточась, она быстро, с придыханием от волнения заговорила:

— А самолеты? Они тоже сгорают? Я не могу представить себе небо войны… Сколько бы ни смотрела — не могу, только подумаю: сколько в нем пережито человеческих драм, трагедий, и никакого следа… Никакого…

Марина молча смотрела на тихое, усыпанное звездами небо и думала о его магическом свойстве затягивать раны. Ничто в природе не обладает таким свойством. Эта мысль удивляла и одновременно страшила ее.

— Военное небо поливали и секли свинцовые дожди, — задумчиво сказал Алексей. — Оно горело, взрывалось, раскалывалось на куски, в нем плавился даже металл.

— И все-таки не осталось на нем ни шрама, ни царапины.

Алексей тоже не видел военное небо. Но он авиатор, и ему больше известно о судьбах военных летчиков. Что бы в небесах ни случалось, все кончается на земле. Здесь начало и конец всему. Что здесь завязалось, то и развяжется.

— Нет, Марина, бесследно ничто не пропадает, — словно успокаивая ее, сказал Алексей.

Мог ли он тогда думать, что слова эти окажутся для Марины почти пророческими! Знать бы ему, что было у нее тогда на душе, и не пришлось бы ему потом испить горькую чашу превратностей судьбы.

Они разъехались, и Марина так и не услышала от Алексея дорогие ей слова. А он не знал, что так тяжело носить в себе невысказанную любовь… Алексей писал Марине уже из боевого полка. Но разве в письмах выскажешь, что у тебя на душе? Он даже не осмелился у нее спросить, кто такой Ксенофонт и почему ей от него попадет…

Марина обещала приехать к весне. Но миновала долгая зима, отгрохотали беспокойные майские грозы, а ее все не было. И вот теперь, в конце лета, едет! Алексей взбудоражен. Накануне он ложился спать и просыпался с думами о долгожданном перелете на далекий аэродром, о полетах в краю гор, подступивших к самому морю. А вот теперь в голове у него еще и… телеграмма.

— Алексей, ты что, сны досматриваешь?

Пушкарев едва не опоздал на завтрак, а сейчас летчики кричали ему уже из автобуса, который увозил их на аэродром. Такого с ним никогда не случалось. Но он ничего этого не замечал: душа его переполнена иными чувствами.

* * *

Рядом с капитаном Широбоковым и старшим лейтенантом Костиковым Пушкарев увидел командира звена Орлова. Обрадовался! вот кстати!

— Здравия желаю, товарищ капитан! С приездом! — сказал он, как отчеканил.

Необычная бодрость голоса, живость взгляда и энергичность движений Пушкарева незамеченными не остались.

— Спасибо! — ответил Орлов, присматриваясь к нему. — Ну как вы тут?

По лицу Пушкарева видно — все у него хорошо.

— Без дела не сидим.

— Вас ждали, товарищ командир, — добавил Костиков, а Широбоков задрал кверху голову и протянул:

— Нас побить, побить хотели, нас побить пыталися, а мы тоже не сидели — того дожидалися…

— Тебе бы все прибауточки, Широбоков. Чего это ты с утра заводишься? — дружелюбно сказал Орлов.

— Сам не знаю, дедовская песня пришла и вертится на языке, — тягуче проговорил Широбоков и, мотнув головой, будто собирался запеть с новой силой, бойко спросил: — Командир, что нового у фронтовиков?

Орлов заулыбался.

— Они говорят: все новости у нас в полку, — ответил он, продолжая поглядывать на Пушкарева.

Широбоков сверкнул глазами:

— Остряки-старики, есть у кого мудростью подразжиться…

Орлов и Широбоков внешне очень схожи, они, как в сказке говорится, рост в рост, волос в волос, голос в голос. Истинные истребители — коренастые, крепкие, с прямым, смелым взглядом, скорые на острое слово. И летают — не отличишь друг от друга. Одна школа… Но Орлов — командир звена и своего летчика знает поосновательнее. Широбоков любит на досуге порассуждать, иной раз разговорится — не остановишь. А то ходит — вроде как себе на уме. Что-то вынашивает в мыслях. Все равно он выскажется, ничего в себе не утаит, только не сразу, а как бы после того, как мысли его дозреют. И в это самое время интересно за ним наблюдать. Он то, будто бы случайно, бросит реплику, то на что-то намекнет, а то загадочно посмотрит: «Ну что же вы такие недогадливые…» Сегодня ни с того ни с сего затянул стариковскую песню, не поймешь, для чего о мудрости заикнулся, а от разговора уходит. Может, о Пушкареве что прослышал.

Орлова не покидала мысль о молодом летчике. Знает ли он, что над ним сгущаются тучи? Известен ли ему разговор с комэском?

Перед самым отъездом на встречу с ветеранами Орлова вызвал командир эскадрильи майор Зварыгин и без каких-либо предисловий спросил:

— Как посмотришь, если Пушкарева от тебя заберут?

— Кто заберет?! Куда?! — с беспечно-веселым настроением, невозмутимо отозвался Орлов, уверенный, что майор Зварыгин в обиду звено не даст. Ему доверили эскадрилью, и комэск сам распоряжается ее людьми. А уж это он может.

Орлова восхищало в новом командире буквально все. Покоряла страсть майора Зварыгина к полетам, гипнотизировала молва, задолго опередившая его появление в полку. Послушал его однажды и безоглядно потянулся за ним, потому что в его высказываниях было много оригинального. Каждый полет — творчество, летчик должен быть художником своего дела. У настоящего художника на холсте нет ни лишнего, ни фальшивого мазка. Так и почерк летчика в небе должен быть четким и предельно точным. Вот молния. Она всегда неожиданна, гадай: куда направит свой могучий разряд? Когда же ударит гром, след ее уже не найдешь, пропал. Такой должна быть и атака летчика-истребителя. Атака-молния! Не задумываясь, на память, Зварыгин цитирует Достоевского: «В тесной квартире даже и мыслить тесно». А какой вывод? Надо выходить на простор, открывать новые горизонты, стремиться к новым высотам. «Новый взгляд, новые мысли…» Или скажет; «Летчик не тот, которого подталкивают: лети, а тот, который сам рвется в небо!»

Зварыгин, словно руку держал на пульсе у Орлова, сразу распознал, чем он живет и дышит. Ему только давай летать. Для него сама жизнь — полет. И будет она долгой-предолгой, потому что он сильно верил в мудрое пилотское изречение: «Больше летаешь — дольше живешь». Орлов никогда не задумывался, сколько будет продолжаться эта его неистребимая жажда скорости и высоты, когда и на каком рубеже закончится упоительная пора летной молодости. Уступит ли она место профессиональному расчету, умению выполнить любое задание, как самую обычную работу, или такое время никогда не наступит, и азартная увлеченность полетами пройдет через всю его жизнь нескончаемым медовым месяцем?

Когда поздней осенью небо долгими днями закрыто угрюмо-свинцовыми тучами, у Орлова начинается по нему тоска. Ходит по самолетной стоянке, а самому так и хочется одним взмахом, как «молнию» куртки, распороть надвое эти покрытые мглистой плесенью облака. Он знает: пробьет хляби небесные, а там — родниковая свежесть высот и безбрежный простор. Для него даже один новый росчерк в небе, один миг неизведанного полета как еще одна жизнь, в которой только и могут родиться новые Чкаловы и Гагарины.

Орлов был рад, что судьба свела его с майором Зварыгиным. В душе он гордился, что с ним, с одним из первых летчиков в полку, комэск поделился своими захватывающими планами. Зварыгин принес с собой идею: в эскадрилье каждый летчик должен стать снайпером. И не в какие-то там отдаленные сроки, а в самое ближайшее время, когда начнут готовиться к авиационным учениям под кодовым названием «Зенит». Идею Зварыгина Орлов подхватил, как песню, слова комэска стали его словами: «атака-молния», «снайперские рубежи», «рывок на простор, к новым высотам». Дух захватывало!

Издавна конструкторов и пилотов влекла тайна полета птиц, полета свободного и красивого. И Орлову казалось, что именно Зварыгин разгадал эту извечную тайну. Приходило настоящее второе дыхание. Значит, быть эскадрилье снайперской! Орлов представлял летчиков своего звена в новом качестве. Боевая четверка асов! Он видел, как загорелись Костиков и Пушкарев, а на хитроватый взгляд Широбокова шутливо грозился: «Ну, скептик, подожди, мы тебя раскачаем».

И вдруг — заберут Пушкарева. Но летчика нельзя трогать: он сейчас на подъеме, и перерыв в полетах, неизбежный при изменении места службы, может ему только повредить. Пусть сперва замалюет красным цветом клеточки своего графика учета полетов, а уж потом можно и переводить и назначать, если, конечно, в интересах службы.

— Ну так как, Орлов? — уже настойчивее спрашивал Зварыгин, не ответив командиру звена, кто и куда собирается забрать его летчика.

Орлов недоуменно пожал плечами: все так неожиданно, непонятно, нескладно.

— На снайперский рубеж замахнулись, а Пушкарева за борт?!

Зварыгин сдержанно улыбнулся, выразив на лице удивление.

— Не за борт, не за борт, — тихо проговорил он и вдруг спросил приподнято-молодым, сильным голосом: — В шахматы играешь?

Орлов знал способность комэска неожиданно и резко переводить разговор с одной темы на другую. Это его манера ставить точку над решенным вопросом. Возможно, так было и на этот раз. Орлов свое мнение высказал, комэск, разумеется, понял его — к чему вести дальше бесплодный разговор… Не проще ли переметнуться на шахматы? И Орлов, как всегда, с удовольствием ответил Зварыгину:

— Слишком не увлекаюсь, а вообще-то сразиться можно…

— Не спеши, сперва теорию постигни. Что в шахматах главное, знаешь? — азартно спросил Зварыгин и начал энергично ходить взад и вперед.

Орлов задумался.

— Не ломай голову. Все очень просто. Главное — сделать выигрышный ход.

— Это, пожалуй, так, — согласился Орлов, видя, как у Зварыгина загорелись глаза и занялось решимостью лицо.

Комэск, будто перед ним была шахматная доска, коротким, уверенным жестом продемонстрировал какой-то игровой ход.

— Вся премудрость — в движении фигур. Надо только уметь их переставлять, — наставительно продолжал Зварыгин, остановись и глядя в упор на Орлова. Он словно бы раскрывал ему тайну древнейшей игры. — Нервы в кулак — и задавай работу мозгу: анализируй промахи, ошибки, ищи слабину в обороне противника, разрабатывай свою стратегию. В тактике избавляйся от шаблона: укрепляй фланги, не забывай про тылы. И вперед, вперед, на выгодные позиции…

Орлов раньше не замечал у комэска такой горячей страсти к шахматам, даже ни разу не видел его за шахматной доской, но он безоглядно верил ему. Его покоряла теперь эрудиция Зварыгина.

— Товарищ командир, честно скажу: за доской я слабак, — признался Орлов и, показывая рукой на сгущавшиеся в небе тучи, с настроением продолжил: — Для нас все там — и ходы, и тылы, и фланги, тактика и стратегия. Все там, в небесах!

Зварыгин просиял:

— Вот, вот, вот… К этому-то я тебя и подводил. Только знай: сперва земля, а уж потом небо. Потом!

Орлову казалось, что понимал комэска, как самого себя. Конечно же все мысли Зварыгина — о делах эскадрильи. Впереди учения, перелет на дальний аэродром, работа на «чужих» полигонах в краю, где горы подпирают небо, а море бьется о скалы. Потом новые учения. Да еще какие!.. «Зенит»!

Орлов хотел сказать Зварыгину, чтобы он не сомневался в подготовке его звена. Летают ребята! Костиков заметно подтянулся, Пушкарева он подвел уже к первому классу, сам далеко продвинулся вперед, а о Широбокове говорить нечего — ас! Теперь только совершенствуйся! И Орлов со своими летчиками теперь будет особенно скрупулезно проигрывать каждый «ход», отрабатывать каждый элемент полета. Само собой разумеется, сперва на земле, а уж потом в небе. Тут они едины с комэском.

Но Орлов не успел сказать это Зварыгину. Комэск неожиданно вернулся к началу разговора:

— Вот сейчас самое время Пушкареву дорогу открыть. Не держи ты его…

«Нет, на этот раз Зварыгин точку не поставил», — подумал Орлов и как-то сразу сник.

— Не понимаю… Зачем это?

— Сейчас вразумлю, поймешь, все поймешь, только дальше смотри, за горизонт, а не под ноги. Первого класса у Пушкарева нет, ясно тебе?!

Орлов облегченно вздохнул:

— Думал, серьезней причина. А до класса ему несколько полетов осталось. Скоро получит.

— Вот видишь — получит, а другой с этим классом уже профессор, зубр, как твой Широбоков. Соображать надо!

Орлов озадаченно посмотрел на комэска. Он думал уже не об одном Пушкареве, почувствовал реальную опасность для всего эвена.

— Зачем ломать слетанное звено?

— Ты командир и учись выбирать точные выражения: не ломать, а укреплять! — резко, как вбивал гвоздь, произносил Зварыгин каждое слово. — Кстати, это твоя святая обязанность.

Орлов стушевался. Разве он этим не занимается?.. Совсем было смолк, как вдруг нашелся:

— Товарищ майор, но из цепи стоит только одно звенышко выбить…

Зварыгин небрежно махнул рукой:

— Не осложняй, Орлов. Не осложняй! Вперед, говорю, смотри. Все течет, все изменяется, — сказал Зварыгин и, сощурив глаза, скошенным взглядом посмотрел куда-то вдаль. — Не будет твой Пушкарев в обиде. Еще и обрадуется. Вот посмотришь…

Орлов слушал комэска, а сам лихорадочно искал доводы в защиту летчика.

— Пушкарев сам зубром станет! Я же знаю его. Зварыгин наклонил слегка голову и, покачивая ею, перевел нарочито доверчивый взгляд на Орлова.

— Со временем ты бы мог стать достойной мне заменой, а ты ориентир начинаешь терять… Выигрышного хода не видишь…

Орлову трудно было согласиться с комэском, но и продолжать такой разговор ничуть не легче. Через силу он выдавил из себя:

— Товарищ майор, но вы же знаете: со своими пилотами я готов хоть куда…

— Не удивляй меня своей наивностью, — пытаясь оборвать Орлова, вспылил Зварыгин. — Скажу тебе, как летчик летчику: как истребитель ты силен, а наивности у тебя хоть отбавляй. Бывает так: в асах человек ходит, а с мальчишеской романтикой еще не расстался. Ты что, азбучных истин не понимаешь?! Когда это твой Пушкарев станет зубром? А нам сейчас надо. Учения не за горами. После полета на полигон сразу же начнем подготовку к «Зениту». Нас будет смотреть высокое начальство, и мы должны там блеснуть. Теперь-то, надеюсь, тебе ясно, какие дела нас ждут?

Если бы это говорил не Зварыгин, если бы кто-то другой… Но Орлов уважал и высоко ценил своего комэска. Энергии его другие завидуют. Кто показывает пилотаж? Летчики эскадрильи Зварыгина. Кто перехватывает трудные цели? Опять же они. Комэск сам летает самозабвенно, показывая пример. «Давай, Орлов, покажи класс, пусть знают наших!» — не раз такими словами он провожал его в небо. Да и только ли его… Не зря, видать, Зварыгина прислали сюда. На этих новейших самолетах еще никто из полка не участвовал в учениях, а майор Зварыгин себя испытал и уже отличился.

Уверенность Зварыгина, его настойчивость, наконец, сам авторитет давили на Орлова, и он замолчал, задумался: вдруг действительно в чем-то не прав?

На прощание Зварыгин тон сбавил, но говорил по-прежнему напористо:

— Ты все-таки подумай, а там меня поддержат. — При этом он сделал особый нажим на слово «там», вскинул вверх руку и даже посмотрел туда. Высокий, стройный, с тонкими чертами лица, с темными вьющимися волосами, он показался Орлову еще выше, чем был.

Зварыгин ушел уверенным, твердым шагом, а Орлов остался наедине со своими сомнениями, с противным ощущением какого-то разлада с самим собой. С этими обостренно-тревожными чувствами он уезжал и на сбор однополчан-фронтовиков. Вернулся сосредоточенно-задумчивый, сдержанный, будто прибавил в возрасте.

* * *

Широкое и ровное, как степь, летное поле далеко отодвинуло горизонт. За рулежными дорожками, на краю аэродрома, возвышается на постаменте рвущийся в небо истребитель. Настоящий, «живой». Когда-то он казался чудом, вершиной человеческой фантазии по сравнению с теми, что выдюжили Великую Отечественную. Он поражал воображение необыкновенным совершенством формы, неукротимой устремленностью в полет, небывалым диапазоном скорости и высоты. В те годы даже в умах видавших виды летчиков он сделал переворот в представлениях об авиации. Так, приходя в наше время, заявил о себе и утвердился в жизни звенящий реактивный век.

Теперь даже этот чудо-самолет с грустью смотрит на сменившие его современные быстрокрылые птицы. Всего три дня отсутствовал Орлов, а как соскучился по ним. По аэродрому, по полетам, по своему звену.

Полк продолжал жить своими заботами. Здесь всегда горячая пора, перерывы в полетах недопустимы. Вот пилоты и режут крыльями небо днем и ночью, в дожди и туманы. Все заняты, праздного человека тут не встретишь.

На стоянке было прошмыгнул мимо командир соседнего звена капитан Вертий. Орлов его остановил;

— Здравия желаю! Как тут дела?

— Идут. Я вот своего Малкина отправляю, — оказал он и обрадовано улыбнулся.

— Куда?

— Пока в распоряжение… а там видно будет, вроде повышать хотят.

— Уж если выдвигать, то Широбокова.

— Я говорил майору Зварыгину.

— А он?

— Сперва упрекнул: заботься, мол, о своих летчиках. А потом все же сказал: Широбокова прибережем для себя.

Орлов смотрел на Вертия в упор, буквально буравил его глазами.

— А вместо Малкина зубра получишь?

— Откуда знаешь?

— Знаю!

— Во размах, а?! — взгорячась, сказал Вертий и осекся, — А чего не радуешься? Ты же первый… Ты же сам… Больше нас всех ратовал…

Орлов разочарованно покачал головой. Его больно ранили слова друга. Душу жгла обнаженная правда. Да, он первый ратовал… но ведь не за то, чтобы избавляться от молодых летчиков.

— Ты что сник, Коля?

— А чему радоваться… Эскадрилья не обойма, которую взял и набил патронами. Тут люди…

На стоянке запустили двигатели. Голоса уже не услышишь. Капитан Вертий удивленно посмотрел на Орлова и, уходя, махнул рукой:

— А-а… тебя разве поймешь…

* * *

Встречи фронтовиков давно вошли в традицию. Каждый год из крупных центров и окраинных городков страны авиаторы приезжают в древний, теперь помолодевший город среднерусской полосы, который они освобождали и имя которого носит их гвардейский истребительный авиационный полк. Его нынешний командир майор Митрофанов, будучи еще школьником, упросил однажды отца взять его с собой и с той поры приезжает сюда. Отец, Егор Митрофанов, участвовал в боях с первых дней войны. Он командовал тогда звеном истребителей, потом эскадрильей. Сбил в неравных воздушных схватках одиннадцать вражеских самолетов, а после и самого завалили, да так, что не помнит, как приземлился, потому что сознание к нему пришло только на госпитальной койке. Молодой, крепкий организм выдюжил, но с полетами ему пришлось расстаться, а после войны по совету врачей поселиться где потеплее. Выбрал он себе Кубань, где воевал весной сорок третьего. Там у него родился сын, которого он очень ждал, потому что дочь у него уже была. Назвал он его Антоном в честь летчика Антона Кудинцева, своего спасителя.

Митрофанов был подбит, едва ковылял, а Кудинцев, чтобы дать возможность ему оторваться от «мессеров», связал их боем. И хотя их было раза в три больше, он не отступал, дрался не на жизнь, а на смерть. Когда Митрофанов вернулся из госпиталя, Кудинцева уже в части не было, след его затерялся на войне.

Однажды отец сказал Антону (сын уже курсантом был): «У тебя отпуск — поезжай на встречу один. Потом расскажешь, как там друзья-однополчане…» Антон поехал, а когда вернулся — некому было рассказывать. С той поры он уже не пропускал ни одной встречи. Боевые друзья отца знали его, он тоже знал многих. Каждый раз кто-то из ветеранов не являлся на эту своеобразную поверку, но прибывали их дети, а теперь и внуки приезжают. Они не хотят, чтобы таял личный состав боевого прославленного полка.

Когда выпускников летного училища назначали в строевые части, Антон Митрофанов попросился в отцовский полк. Фронтовики приезжали и сюда. Их приглашали на праздники. Но здесь они какие-то другие: пожилые, уставшие, тихие, а там, на своих встречах, — веселые, энергичные, глаза горят, словно только что вернулись с боевого задания. Антон Митрофанов не мог на них наглядеться. Всякий раз он ехал туда, как на встречу с отцом.

Митрофанов-младший много лет кропотливо собирал факты и свидетельства о воздушных боях родного полка. Ему помогали скупые строки исторического формуляра части, экспонаты комнаты боевой славы, публикации в газетах и журналах, письма и воспоминания ветеранов. Он завел специальный альбом «Фронтовики». Его сделали ему по личному заказу. Красный сафьяновый переплет, плотная меловая бумага, переложенная тонкой папиросной. На страницах альбома Антон Митрофанов цветными карандашами изображал поединки в небе, делал краткие описания боев, помещал сведения о летчиках. Еще будучи командиром звена, Митрофанов привлек к этой работе своего молодого летчика Орлова. Со временем он поручил ему вести альбом.

Орлов не первый год командует эвеном, а Антону Митрофанову уже доверили полк, тот самый гвардейский истребительный авиационный полк, в котором еще с довоенной поры служил его отец.

Совсем не случайно майор Митрофанов брал с собой на встречу капитана Орлова. В последнее время альбом все реже пополнялся новыми документами. Не охладел ли к нему командир звена? К тому же на встречу впервые должен приехать Кудинцев.

Кудинцева считали погибшим. Антон Митрофанов начал его разыскивать еще при жизни отца. Прошло много лет, никто толком не мог сказать о его судьбе. И вот он сам объявился. Он, Антон Кудинцев, батькин спаситель, в честь которого носит имя майор Митрофанов, оказалось, живой, в ученых ходит, но по разным обстоятельствам долгое время не имел связи с родным полком. Такой человек, видевший своими глазами войну и переживший ее, заменит сотни говорящих о ней, но не испытавших ее на себе.

Теперь Кудинцев не выходил у Орлова из головы. Живой, подвижный, прямо огневой. Пилотскую натуру не скроешь. Вспоминалось все: как он ходит, говорит, смотрит на окружающих его людей. Взгляд у него добрейший. Но бывает твердый, прямой. Его особенно отличала манера говорить. Он спорит, полемизирует, доказывает свое. Как он загорелся, когда узнал об альбоме! «Приеду посмотрю, как вы нашего брата фронтовика изображаете!»

Орлов рассказывал Кудинцеву о содержании альбома, а он комментировал сухие, обрывочные факты, часто советовал:

— Молодым показывайте все это. Молодым! Они только пробуют крылья, ищут в жизни себя. Ох, как им это надо!

— Показываем и рассказываем о прославленных асах, о былых воздушных поединках, — живо отвечал ему Орлов и, виновато улыбнувшись, как бы извиняясь, уточнил свои же слова: — Только от тех боев, Антон Георгиевич, ничего уже не осталось. Все изменилось.

Ворвавшийся в небо на самых современных самолетах, почувствовавший себя властелином могучей техники, Орлов не мог не сказать об этом Кудинцеву. Только он не ожидал такой ответной реакции. Кудинцев даже подскочил на стуле:

— Как это ничего не осталось?! Как это ничего не осталось?! Кто это вам сказал, молодой человек?

Орлов не сдавался. Летчик есть летчик — выкладывал начистоту.

— Мы летаем на сверхзвуке. Дальность! Потолок! Скороподъемность! Все иное, новое. А еще ракеты… Словом, всюду следы НТР.

Кудинцев вспыхнул:

— Верно, НТР фантастически изменила авиацию. И она не просто свершилась, она продолжается, эта научно-техническая революция. Но ведь осталось же самое главное. Непреходящее, бесценное! То самое, без чего и НТР мало что значит. Знаешь патриарха лесов — дуб? Свою крону он веками питает соками ушедших в глубь земли корней. Так боевая жизнь, судьбы и деяния военных летчиков — этот бесценный источник опыта будет питать не одно поколение авиаторов.

У Орлова обострился взгляд, он жадно ловил каждое слово Кудинцева. Но тот вдруг оборвал фразу неожиданным вопросом:

— Ну что примолк, капитан? Вспомни Лермонтова: «Недаром помнит вся Россия про день Бородина!» Загляни дальше: Куликовскую битву возьми, перечитай Блока: «И вечный бой! Покой нам только снится…»

В этот момент Кудинцева позвали на сцену, пригласили выступить. Он встал, на ходу бросил Орлову:

— Я скажу! Сейчас скажу об этом, о самом главном!

И пошел вдоль рядов к трибуне, переполненный мыслями, которые он должен был высказать капитану Орлову. Душа его кипела. Разве только орудия и ружья стреляли на Бородинском поле, разве только пики, мечи и копья скрестились у Непрядвы-реки?! Сражалась там сама русская душа. Та самая душа, которая потом закалилась в огне трех революций, прошла гражданскую войну и вот эту, Великую Отечественную. Так вот, осталась, не померкла, не потускнела от времени душа боя. Наша русская душа. Корни ее глубоки. Неодолимая, взрывная, безоглядно-смелая — смерть не в счет, — для недругов наших она остается неразгаданной и поныне. Раскрывается она в неистовом напряжении боя, проявляя вдруг такую скрытую до поры до времени силу, перед которой мало кто устоит. Именно она бросала людей на смертельный огонь амбразур, под гусеницы танков, вела на таранный удар. Никто и ничто не растворит ее, потому что она в корне самой Руси, у ее родниковых начал.

В руке у Кудинцева был костыль, похожий на древний посох, и, опираясь на него, он как полпред от живых и мертвых словно бы шел с самой войны в нынешний день, чтобы встретиться именно с ним, с Николаем Орловым, которого тогда, в сорок пятом, еще не было на свете. Вот он поднимается на трибуну. Среднего роста, чернобровый, кряжистый, с буйной шевелюрой седеющих волос, с открытым и пронзительно смелым взглядом. Заговорил еще на ходу, поражая Орлова напором мысли, прямотой и бескомпромиссностью суждений.

— Конечно, душу на бумаге не изобразишь, — говорил Кудинцев густым, твердым голосом, загораясь сам и зажигая других. — К тому же русская душа ни в какую схему не вместится, потому что в ней не все видно со стороны, есть черты, которые в обыденной жизни заслонены даже застенчивостью. Но оглянись, взгляни попристальнее и увидишь великие деяния своих соотечественников. Ими освещены и пронизаны каждый факт, день, час, каждая минута и даже мгновение единоборства с врагом. Собирайте и берегите свидетельства человеческого подвига. Берегите! Без этого мы никогда не узнаем цену нынешнего дня. Помните: свет и радость жизни выстраданы в огненном смерче войны, в кровавой битве добра и справедливости со страшным злом.

Что вы слышали о лейтенанте Иване Лаврикове? — с неожиданной запальчивостью бросил Кудинцев в зал и посмотрел на Орлова. Орлов отрицательно покачал головой, и он продолжил: — До сих пор кровоточит душа… Где он? Неужели затерялись, выветрились его следы на земле? В полку он был новичок. Его мало кто знал. Он прибыл в самом конце войны из авиационной школы, где служил инструктором. И был у него тогда второй или третий боевой вылет. После того, последнего боя мои маршруты запетляли через госпитали, а маршруты Лаврикова оборвались. В полк пришли его документы. Их прислали пехотинцы. Лавриков погиб у них на глазах. Похоронили они его на окраине отбитой у фашистов деревни. Из полка тотчас же снарядили несколько человек, чтобы отыскать могилу. Но пехотинцы ушли дальше, а могил на поле боя много. И большинство — безымянные. Это я узнал из ответа на мое письмо, которое написал, когда немного оклемался. А на второе письмо ответили уже незнакомые люди: понятно, личный состав полка менялся. Ответили коротко, все вместилось в одну строку: «Лейтенант Лавриков сбит под Шпрембергом». Вот и все. Среди фронтовиков так и повелось — говорить коротко, почти телеграфно: «погиб в Сталинграде», «ранен под Варшавой», но они представляют, что стоит за этими короткими фразами. Это мы только говорим: «рядовой солдат», «рядовой летчик»… Это мы только так говорим, а на самом деле у этого рядового была не только своя тактика, но и своя стратегия. Стратегия! Ее суть — в личной ответственности за судьбу роты, батальона, полка, армии и всей Родины.

У Лаврикова это был первый и единственный воздушный бой. На исходе войны, на ее победном рубеже, на ее победном аккорде. Но и он, молодой фронтовик, нес в себе тот духовный заряд, которым был вооружен весь наш народ.

Вой и для меня был не из легких. Да, собственно, легких схваток с врагом не бывает, — горячо продолжал Кудинцев. — Мой самолет подбили, меня ранили. Помню: воздух окрасился и в глазах встал красный туман. Где земля, где небо? А тут голос Лаврикова: «Фоккер»! «Фоккер»! Командир, уходи!» Отвечаю: «Ничего не вижу!» Лавриков опять: «На солнце уходи! На солнце!» Это чтобы «фоккера» ослепить. Утром дело было, солнце как прожектор. А для меня, потерявшего зрение, оставался один этот ориентир. «Солнце!» Это было последнее слово Лаврикова. Прошло мгновение, и раздался взрыв. Где-то совсем рядом, даже мой самолет подбросило. Тогда я понял: Лавриков врезался во вражеский истребитель, который атаковал меня. В этом первом и последнем бое, повторяю, вся война Лаврикова, его солдатская стратегия и бессмертная судьба.

Время бежит, годы — птицы, не идут, а летят, и все терзает душу один и тот же вопрос: «Где Иван Лавриков?» Да разве мне одному терзает? Где-то его семья, отец, мать, жена, дети…

Недавно один журналист помог отыскать место падения самолета. Нашелся и человек, свидетель того воздушного боя. Он первым прибежал к остаткам горящей машины и помнит место захоронения летчика. Все сходится, решительно все: дата боя, место! — отрывисто сказал Кудинцев, стукнув о пол своим массивным костылем-посохом. — Надо ехать!

— Надо, надо! — воскликнул майор Митрофанов. — Капитан Орлов может поехать. Отпущу!

У Орлова что-то сжалось в груди, что-то его обожгло, но ему не хотелось выискивать причину этого. Он направлял мысль на то, как изобразить в альбоме подвиг Лаврикова. Таран во имя спасения боевого друга и командира…

Почему-то именно в эти мгновения Орлов вспомнил о своем летчике — лейтенанте Пушкареве. Он такой же молодой, как Лавриков… И с ним можно лететь в любой бой. Орлов понимает, что его многому еще надо учить, но зато убежден: Пушкарев друга в беде не оставит. Орлов верит ему, как себе. С такими только и ходят в бой. И когда они остались втроем, Орлов, тронутый услышанным, спросил Кудинцева:

— Антон Георгиевич, а как вы молодых в бой пускали?

Кудинцев развел руки:

— Эта истина испокон веков известна: отец ведет сына, старший брат — младшего, а бывалый солдат — молодого. Так и у пилотов. Меня вывозил отец вашего командира полка капитан Митрофанов. Со мной получил боевое крещение Лавриков. Рядом с асами и молодые быстрее мужают.

Вот тогда Орлов и вспомнил разговор с комэском о летчике Пушкареве. И как-то не удержался, не стерпел, сказал, как самому себе:

— Не понимаю, почему у майора Зварыгина все наоборот… Как же… — Он не досказал, оборвал фразу, заметив нахмуренный взгляд майора Митрофанова.

— Ну что, капитан, заклинило? — сказал Кудинцев, повторяя вслед за Орловым: — «У Зварыгина все наоборот…» Что это значит?

Майор Митрофанов не одобрял неожиданную выходку Орлова. Ради чего они приехали сюда?.. Ему было непонятно, почему он так неожиданно отозвался о своем комэске… Там, в полку, на щит поднимает, а здесь… Но, видя, как ухватился за его слова Кудинцев, махнул рукой:

— Давай, заваривай кашу…

В словах Митрофанова Кудинцев уловил раздражение, но сделал вид, что не заметил этого.

— Конечно, конечно, тяни песню до конца.

Орлов не стушевался. Теперь-то он допоет песню. Допоет! Он вздохнул, собираясь с мыслями, но заметно медлил.

— Что, пороха не хватает? — сквозь улыбку сказал Кудинцев.

— Хватит пороха! — задиристо ответил Орлов. — Не лыком шиты.

— Наедине! Наедине, может, и хватит!

Орлов не сразу понял смысла упрямо и резко брошенных командиром слов. Обернулся к нему, а тот встал и пошел. Митрофанова кто-то позвал. И тогда Орлов спросил Кудинцева:

— Ну и что из этого — наедине или не наедине?

— Как что? Получается жалоба. Оружие слабых! — сказал Кудинцев и, пытаясь смягчить обнаженную свою прямоту, продолжил: — Ты не обижайся, капитан, не обижайся. Это касается не только тебя, а и меня, и других, потому что действительно иной раз так бывает: услышал человек — не то говорят, не так решают, душа противится, не согласна с этим, а он молчит, а то еще и одобрительно кивает. И получается: все понимает, все знает, а пойти в открытую — пороха не хватает. И что обидно — молчит порой даже тот, кто не задумываясь пойдет на таран. Ведь вот какая метаморфоза случается…

Орлов не искал случая воспользоваться добрыми отношениями со своим бывшим командиром звена, ныне командиром полка. Просто так сложилось, что он не мог умолчать сейчас. Но до него дошел и смысл командирского упрека: прямой и откровенный сам, майор Митрофанов требовал того же и от подчиненных. Он бы не бросил реплику, услышав такое от Орлова раньше. В звене, в эскадрилье, в полку. Теперь Орлов это понимал, но горячность с него еще не сошла.

— В чем я убежден, о том и говорю.

— Это правильно, но знаешь, как небо очищается от мрачных туч? — спросил Кудинцев и сам же ответил: — Грозой! До чего же после нее чист и свеж становится воздух, как легко дышится потом.

И тогда Орлов как-то сразу воспрянул духом:

— Антон Георгиевич, но ведь я тоже за свежий воздух! И блоковские стихи душой принимаю: «И вечный бой! Покой нам только снится…»

И будто бы не тогда, при встрече с Кудинцевым, а теперь, уже вернувшись в родной полк, Орлов произнес эти слова. Нет, Кудинцева он будет долго помнить. Кудинцев заставил его кое о чем подумать. И майор Митрофанов совсем не зря брал его с собой…

Перелет эскадрильи Зварыгина на дальний, незнакомый прежде аэродром был осуществлен в установленные сроки. Со стороны руководства полка и старших начальников особых замечаний не было. Но Орлов, как и комэск, не оставлял ни одного случая без внимания, делал все, чтобы у летчиков не появлялась самоуспокоенность. Пушкарева он предостерегал особо, к нему был даже придирчив.

— Пилотаж — твоя сильная сторона, но ты что-то начинаешь грешить. Заход на посадку размазал… Куда это годится! — сказал Орлов, стараясь придать твердость своим словам.

Пушкарев не чувствовал за собой вины и не придавал значения напускной командирской строгости. Он неуклюже подвигал плечами и даже улыбнулся.

— Чувство у меня такое, товарищ капитан, вроде как тесно лететь. Вот я и… — Пушкарев не договорил, заменил слова выразительным жестом — широко загреб рукой воздух.

Орлов знал эту его черту — способность обезоруживать друзей своим удивительным простодушием. Случалось, сам Зварыгин приготовится в него метать громы и молнии, а этот что-нибудь такое скажет, что надвигавшаяся на него гроза уйдет, как через громоотвод. Так и сейчас: уставился удивленными глазами на Орлова: «Ну что скажешь еще, командир?»

— Слышали? Пушкареву небо с овчинку стало, — безобидно сказал Орлов. Ему нравилось настроение летчика.

У Пушкарева просияло лицо, и он живо согласился с Орловым:

— Точно, командир, тесновато…

Орлов было махнул рукой, но тут в его душу закралось сомнение: может, Зварыгин переговорил и с Пушкаревым, пока он был в отъезде? Вот пилот и радуется предстоящему повышению. Но эту мысль Орлов тут же отбросил. Случись такое, Пушкарев давно бы ему доложил.

— Чего туман напускаешь?.. Что у тебя сегодня за настроение?

Пушкарев переступил с ноги на ногу, чуть согнулся, будто врос в землю, и робко сказал:

— Невеста ко мне едет, товарищ капитан. Вот телеграмма…

Орлов сдвинул брови, насупился и каким-то не своим, низким голосом переспросил: — Что?!

Костиков отчаянно хлопнул по коленям руками, все равно что собрался плясать цыганочку:

— Ура! Нашего полку прибыло! Командир, вот почему ему неба не хватает.

Широбоков, словно от горькой пилюли, скривил лицо и хрипловато перебил Костикова:

— Другу — хомут, на шею, а ты радуешься. До женитьбы ли ему сейчас?

Командир звена взял телеграмму и осуждающе посмотрел на Широбокова. Тот сразу стих. Орлов читал текст намеренно долго, явно выигрывая время и соображая, что сказать Пушкареву. Придавая лицу безразличное выражение, думал: какие сейчас могут быть невесты?! Невесты, жены… Они всю жизнь приезжали, одни сами, других привозили. Тут ничего нового. А Пушкареву летать надо! Или невдомек, что от этих полетов судьба зависит? Она такой может выкинуть фортель — век помнить будешь.

Орлов собрался все это высказать, но, возвращая телеграмму, поднял голову и не узнал летчика: мрачный, словно упала на него тень. Тут Орлов спохватился, почувствовал несправедливость со своей стороны к Пушкареву. Разве летчик таких ждал от него слов? Но что поделаешь, если они не уходили, эти первые, пришедшие к нему слова, потому что не уходила и их породившая причина. У Орлова одно было на уме: Пушкарев должен уже здесь показать майору Зварыгину, на что он способен. Все остальное проходило как бы мимо его внимания, даже такое событие, как приезд возлюбленной. Спохватившись и перебарывая себя, Орлов как-то сухо, дежурно сказал:

— Что ж, поздравляю, Пушкарев. Готовь невесте подарок.

Костиков немедленно подхватил идею командира и… завелся:

— Алексей, раньше в таких случаях «мертвые петли» крутили. Прямо перед глазами невесты. Чтобы видела летуна в деле.

Широбоков укоризненно мотнул головой:

— То было на заре авиации. Сейчас не та эпоха, не тот отрезок времени, как говорил великий комбинатор Остап Бендер. А этот сокол за два звука ходит. Земля дрожит, стекла вылетают от динамических ударов, а ты — «мертвые петли» перед женским взором… Это же — прощай крылья.

— Но авиация-то существует, и невесты на земле не перевелись, — настаивал Костиков, ничуть не смущаясь заявлением своего ведущего и посматривая на Орлова. — Почему бы пилоту не порезвиться, если, конечно, командир возражать не будет?

Орлов хитровато улыбнулся:

— А вообще-то можно, Широбоков. Можно!

— Гусарское ухарство на наших молниях?! — удивился Широбоков.

— А чего ж… — продолжал Орлов, излагая неожиданно пришедшую к нему мысль, открыто и прямо выражавшую главную его заботу. — Конечно можно! Пролети, чтобы замерли стрелки на циферблатах. Отклонений ни на градус, ни на секунду. Появись, где тебя не ждут. Перегрузку создай — не под силу противнику — и срази его. Потом посади самолет, где тебе прикажут, и снова взлети, и завали другую цель.

Костиков развел руками:

— Ничего себе «ухарство»… Целая академия!

— А ты думал как?! — воскликнул Широбоков, довольный неожиданным поворотом разговора. В его духе, круто завиражил командир. Тут он с ним целиком согласен. — Вот так, Алексей, работать надо, мозгами шевелить… А телеграммки что: сегодня одна, завтра другая… Иные слова, иной мотив… А вот задание выполнить обязан, несмотря ни на что…

Пушкарев сдержанно улыбнулся. Он ощущал перед товарищами какую-то неловкость, сожалел, что рассказал о телеграмме, и ему захотелось побыть одному.

* * *

Жара спадала медленно, в отстоявшейся тишине пряно пахло засохшими травами. Темнота подступала быстро, не заметил, как небо сделалось черным и над головой остро замерцали высокие звезды, будто кто расшуровал костер. Пушкарев вспомнил курсантский аэродром, первую встречу с Мариной и тот тихий летний вечер, когда они последний раз гуляли в степи. И нынче безоблачно, как и тогда было. Опять Млечный Путь золотисто перепоясал небосвод, отчетливо выделяются и приветливо мигают знакомые созвездия. Только они теперь чуть повыше, чем были тогда. Высоко забралась Полярная звезда, Вега — над самой головой, и пояс Ориона поднялся над горизонтом.

У Пушкарева было хорошее настроение. Он уже не тужил, что рассказал ребятам о телеграмме. Ему было приятно: друзья говорили о Марине, даже о подарке напомнили. Что ж, не только теперь, а и всю жизнь он будет дарить Марине солнце, облака, дугу-радугу, мерцание далеких звезд. Он подарит ей самое дорогое, что есть на свете, — чистое небо, чтобы Марина не пугалась, как тогда в степи. «Какое оно, военное небо? Наверное, страшное?» Не забыл Пушкарев эти ее слова. Небо — его стихия, его жизнь, его судьба. Он будет подниматься туда на крыльях и находиться на посту у этого синего чуда ради их жизни, ради их счастья.

Перед гостиничным домиком стояла беседка. Посреди вкопан в землю стабилизатор от бомбы, для окурков, а кругом густая акация. Из летчиков редко кто курил, но посидеть здесь все любили. Зашел сюда и Пушкарев, чуть позже завернули к нему Широбоков и Костиков.

— Что, пилот, думы семейные одолевают? — нарушил тишину Широбоков. — Не вовремя ты все это затеял.

— А когда вовремя? — вступился за друга Костиков. — Сердечные дела не запланируешь, как полеты. Тут все нежданно-негаданно.

Широбоков отмахнулся;

— Жениться — не чихнуть, можно и повременить. Ну что за женитьба, когда ни кола ни двора. Один хлипкий чемоданчик, а квартира — небом крыта, ветром огорожена. Медовый месяц у такого молодожена уходит на беготню: где бы комнатку подыскать, кроватку раздобыть… Начинать семейную жизнь надо с родного угла. Обзавестись хозяйством, а уж потом звать подругу.

— Пока гнездышко совьешь, разберут всех красавиц, — тихо заметил Костиков.

Эти слова покоробили Широбокова — в его огород камешки, но он не подал виду и только досадливо закачал головой:

— Эх, женатик, женатик, простой житейской истины не знаешь. Скажи, откуда красавицы берутся?

Костиков не поймет, почему Широбоков нападает на Пушкарева, поперек ему становится. Не украл же Алексей у него Марину. Широбокову только начать, а там пойдет ворошить, вспомнит не только невест и сватов, а и до тещи доберется. И он почувствовал: надо и самому защищаться.

— Что тут знать — красота, как говорят, вокруг нас. Ее только надо увидеть.

— Вот я и вижу, что не знаешь. А красавицами, да будет тебе известно, становятся в ателье мод.

Костиков вскинул кверху руки, зашелся смехом и объявил:

— Внимание! Новое научное открытие пилота Широбокова… Жаль, командира нет рядом — вот бы послушал.

— Ничего нового, все старое, — спокойно произнес Широбоков. — Слушай и мотай на ус: одной половине своей привлекательности женщины обязаны природе, тут у них не отберешь, а вот другой — портнихе!

Пушкарев слушал друзей, и с лица у него не сходила улыбка. Но это как раз и не нравилось Широбокову. Ему он предназначал все эти слова, но они не задевали его. Чтобы все-таки растормошить Пушкарева, Широбоков сделал новый, более обстоятельный заход.

— Алексей, теперь эту науку тебе осваивать придется. Как аэродинамику. Только знай, тут никакие формулы не годятся. Вот послушай: однажды начальство доброе дело затеяло — собрало жен о семейном микроклимате поговорить. Как-никак на полетах этот климат здорово сказывается. А бабоньки раскудахтались: «Почему мужья ночуют не дома, а в профилактории?» Им объясняют, а они свое: «Выходит, вы нам не доверяете?», «И за что нас с ними разлучают?», «А может, они в самовольную отлучку бегают из своего профилактория…», «А у нас бессонница от этого…». И пошло-поехало в таком духе.

— А что тут плохого? За своих мужей беспокоятся; — вставил Костиков и подумал: «Лучше бы не говорил».

— За тебя больше всех. Помнишь, какой твоя номер отколола?

Костиков так и знал: Широбоков непременно дойдет до этого. Как же, самый удобный момент посмешить народ. Ведь всем давно известно, а он все равно будет рассказывать. Костиков уже наизусть выучил этот его монолог, может только с незначительными сокращениями:

«Прибежала женушка в профилакторий и зыркает из-за кустов глазами, муженька ищет. Мы все на месте, с удочками сидим, на поплавки посматриваем, а ее нареченного нет. Конечно, она не выдержала, подкралась ко мне и спрашивает тихо, как по секрету: «Где мой Костиков?» Я невозмутимо приложил к губам палец: не распутай, мол, рыбу. А она свое, уже требовательнее и громче: «Где мой Костиков?» Я скосил глаза на поплавок, а ей шепчу: «Придет, куда денется твой Костиков». Тут все и разыгралось. «Куда смотрят командир?» — это она уже к Орлову. А тут самый клев начался. Командир отрешился от всего мира, смотрит на поплавок, как прицеливается. Показал мне рукой: иди, мол, разберись. Я, конечным делом, попытался успокоить Таню. Говорю ей, чтобы не волновалась, не. переживала, не мучилась, а сам жестом доказываю на дорогу. Тут она разошлась совсем: «Никуда я не уйду! До утра на берегу просижу, а дождусь Костикова». Ладно, думаю, пойдем искать пилота. Оставил удочки, пошел. Побродил по зеленому бережку, покрутил по цветущим аллейкам, обошел все ходы и выходы, а уж потом приоткрыл дверь спальной комнаты. Заглянула Таня, а ее Костиков блаженствует на кровати. Да его хлебом не корми — только дай подрыхнуть».

Почему-то Широбоков свою сказку рассказывать не стал, ограничился одной фразой: «Помнишь, какой твоя номер отколола?» И тон у него какой-то не тот, злой.

— О том кукушка и кукует, что своего гнезда нет.

Но это же масло в огонь. Широбоков немедленно подступил к тем былям и небылицам, которые кочевали из гарнизона в гарнизон вместе с видавшими виды летунами, может даже с такими же, как он сам.

— Э-э… зарок давать не спеши. Поживи, потом гнездом своим похваляйся. Думаешь, вы, женатики, хорошо своих благоверных знаете? Ничего подобного. Возьми самое обыкновенное женское качество — любопытство, — запальчиво продолжал Широбоков. — Так вот, в один гарнизон прибыл зубной врач. Пронесся слух, что такого писаного красавца свет не видывал. И что бы вы думали? На второй день почти у всех женщин в гарнизоне разболелись зубы… А как они изобретательны! У иной найдется сотня уловок, чтобы обвести вокруг пальца мужа. Первая уловка — записаться в самодеятельность… Выкидывают они и такие штучки: прилетит женишок, а возлюбленная уже в загсе побывала. С каким-нибудь заезжим кавалером. Что и говорить, женские думы изменчивы…

Из-за кустов акации показался командир звена. Услышав Широбокова, он метнул недовольный взгляд и оборвал его:

— Брось ты свои холостяцкие байки!

Орлову не понравился тон Широбокова: мало того что поучающий, но в нем еще и проскальзывали какие-то неприятно мстительные нотки. Откуда они у него?

В последнее время Широбокову как шлея под хвост попала, все не по нему. Молчит, сопит, смотрит косо, а разойдется — не поймешь, чего плетет. К чему все это?.. Ничего подобного Орлов раньше за ним не замечал. Своими фокусами он может ребят расстроить, вот Орлов и не дал ему разойтись, обрезал.

— А я что, товарищ капитан?

— Не тот режим выбрал, вот что. Язык у тебя — стрела ядовитая.

— Не я же это выдумал…

— Чего?

— Ну, что женские думы изменчивы…

— А кто? Я, Костиков, Пушкарев?

Широбоков посмотрел на Орлова и натянуто ухмыльнулся:

— Это ж народная мудрость.

— Мудрость, когда к месту да ко времени, — урезонил его Орлов и сделал строгий жест рукой: — Ладно, пора отдыхать.

Широбоков вдруг как-то сразу сник. Вполголоса, как самому себе, договорил уже на ходу:

— Если любовь даст трещину, ничем ее не склеишь. Одно спасение — полеты, заглушат любую боль.

Орлов тронул Широбокова за плечо:

— Все, Володя, кончили. Пойдем спать.

* * *

Утром Орлова было не узнать. Ходил по стоянке хмурый, в разговоры ни с кем не вступал и все поглядывал на самолет, в котором сидел Пушкарев. Когда летчик проверил аппаратуру и спустился из кабины на землю, Орлов подошел к нему и как отрубил:

— Пушкарев, сегодня не полетишь.

— Почему, товарищ капитан? — с достоинством спросил Пушкарев.

— Как спал?

Пушкарев удивленно пожал плечами:

— Нормально.

— Где там нормально, — бросил в сердцах Орлов, — всю ночь «бочки» крутил! Вокзальный сон летчику не годится.

Пушкарев невозмутимо развел руками:

— Холодно было, вот и крутил.

— Это здесь-то холодно?

— На заре свежевато, — сказал Пушкарев и для большей убедительности поежился.

— Не темни, зори здесь теплые.

Почувствовав реальную опасность, Пушкарев насторожился.

— Товарищ капитан, я отдохнул. Я готов лететь.

— Сказал: не полетишь, значит, не полетишь, — повторил Орлов и с досадой добавил: — Сам себе крылья подрезаешь.

«Не полетишь»! Любому летчику, от новичка до аса, пронзит душу эта жесткая мера воздействия. В авиации нет суровее наказания, чем отстранение от полетов. Товарищи будут летать, а ты дежурить, а еще хуже — без дела слоняться по самолетным стоянкам.

Пушкарев смутился и побледнел. Если бы Орлов на него накричал, было бы куда легче. Тогда бы и он попытался ему доказать: все это, мол, пустяки. Великое дело — недоспал. Врачи навыдумывали эти всякие режимы, няньками за пилотами ходят. А что ему, молодому, сделается? Чего-чего, а здоровья ему не занимать. Но сейчас перечить командиру звена был не в силах.

Пушкарев виновато смотрел на Орлова и не верил, что он может пойти на такой решительный и в то же время нежелательный для самого шаг. Он все еще надеялся — Орлов передумает, махнет рукой: «Ладно, лети! Лети! Вернешься — поговорим!» Пушкареву казалось: все шло именно к этому. Минутное смущение прошло, лицо оживилось, в добрых карих глазах замерцали искорки самой надежды. Поддавшись настроению, Пушкарев доверчиво посмотрел на командира звена.

— Что я такого сделал, товарищ капитан? — сказал он, пытаясь как-то сгладить неприятный для обоих разговор. В это самое время у него шевельнулась и явственно всплыла мысль о Марине. Как она там одна?.. Никто ее не встретит, все ей в городке чужие, где ей там приютиться… А он не знает, когда вернется.

Это была та самая мысль, с которой он ложился спать и не раз просыпался ночью. Оттого и спал неспокойно, как на вокзале. Недаром говорится: сон в кручине, что корабль в пучине. Когда не спится, какие только думы не одолевают. А едва задремал, сон приснился. Обступили его со всех сторон участники полковой художественной самодеятельности. Музыканты, танцоры, декламаторы. И все к нему, как в фильме «Волга-Волга» к Бывалову: «Есть у вас таланты?» Но Пушкарев никогда не был артистом, пусть даже самодеятельным. Он отмахивается рукой, а в это время из-за его спины раздается молодой задорный голос: «Есть у нас таланты! Меня записывайте». Это его Марина. А тут откуда ни возьмись в образе похитителя красавиц, волшебника страшного Черномора — капитан Широбоков: «Первая уловка — записаться в самодеятельность». От его слов мурашки по спине побежали. И сон как обрезало.

Пушкарев вспомнил эту ночную чехарду, и ему неудобно стало перед Орловым. Какой-то дурацкий сон вывел из равновесия боевого летчика-истребителя. На что это похоже?..

Только полетом Пушкарев мог загладить свою вину перед командиром звена. Но тот был неумолим.

Орлов, отличавшийся на аэродроме взрывчато-коротким словом, точным, порывистым жестом, вдруг стал неузнаваемо инертным. Он нехотя приподнял голову:

— Что сделал, что сделал?! Режим нарушил! Этого тебе мало?! — укоризненно сказал Орлов. Он помнил, какие испытания могут ожидать эскадрилью, звено и самого Пушкарева, потому и был к нему беспощаден. — Спрашиваешь, будто первый день в авиации, будто не знаешь: оружие летчика не только крылья и ракеты, а и нервы. Нервы, мускулы, глаза, мысль!..

Орлов сознавал, что беспощадно он поступал не столько с Пушкаревым, сколько с самим собой. Все равно что не летчика, а самого себя отстранял. Ему легче было бы выпустить Пушкарева в полет. Формально он не видел причин держать его на земле. Но у Орлова не было и уверенности, что Пушкарев образцово выполнит задание. Случись неудача, он подаст повод майору Зварыгину окончательно настоять на своем, перевести летчика из его звена. Потому Орлов шел на все, даже против самого себя. Пусть Пушкарев покажет свое умение в деле, тогда и постоять за него будет легче. Совсем не случайно Орлов не планировал Пушкарева первым. Сперва Широбокова и Костикова, потом его. Проторенная дорога короче любой другой.

Но случилось то, чего Орлов не мог предположить. Всему виной телеграмма. Еще больше — разговор вокруг нее и особенно неуклюжие выходки Широбокова. А сам не придал этому значения, понадеялся на простодушие Пушкарева, на его обезоруживающий «громоотвод», а тот, как назло, не сработал на этот раз. Теперь-то Орлов догадывается, почему «громоотвод» не сработал. Потому, что было задето чуткое сердце.

Орлову придется выслушивать упреки на разборе полетов, выдерживать торжествующий взгляд майора Зварыгина: «Что я тебе говорил!» А сейчас, в эту минуту, надо идти к нему, докладывать, добиваться его решения. Ноги как-то сразу отяжелели, трудно сделать первый шаг. Но Орлов все-таки переборол себя, пошел. Один только он знал, чего стоила ему внешне непринужденная и раскованная походка.

Выслушав доклад, Зварыгин посмотрел на Орлова прицельным взглядом:

— Вот тебе и тихоня! Бражничал?

— Да нет. Плохо спал.

— А врач что?

— Медицину он прошел.

По лицу Зварыгина скользнуло неудовольствие, он посмотрел на Орлова исподлобья:

— Мудришь, Орлов?! Все летают, а Пушкарева держишь. Во имя чего?

Орлов и в самом деле попридерживал Пушкарева, не планировал первым. Его тактику Зварыгин разгадал сразу и был по-своему прав, но что касается просьбы об отстранении летчика, тут Орлов настаивал не зря. Тут он проявлял обычную командирскую требовательность. Был убежден: на его месте так поступил бы каждый.

— Не готов он. Докладываю, как есть, — сдержанно сказал Орлов.

Зварыгин недовольно махнул рукой:

— Так оно и должно случиться… Рано или поздно, а должно, — тягуче проговорил Зварыгин и вызывающе посмотрел на Орлова: — А тебя жизнь научит уму-разуму. Теперь-то, надеюсь, понял, что значит смотреть вперед, не терять перспективу?!

Орлов стоял перед комэском напряженно. Не зная, что ответить, кусал сухие, обветренные губы. Оказывается, Зварыгин не простил ему, напомнил старое…

— Всякое в жизни бывает, — проговорил Орлов, лишь бы не молчать.

— Бывает. Но в эскадрилье не должно быть! А ты, смотрю, чужие грехи готов на себя принять.

Орлов пожал плечами и уже раскованно, с некоторым удивлением сказал:

— Да какой же он нам чужой, Пушкарев…

— Твой? Вот и отвечай за него!

— Товарищ командир, если бы я не чувствовал ответственности за летчика, я бы к вам не обращался.

— За Пушкарева! А за эскадрилью кто отвечать будет? Вот я тебя спрашиваю: кто за эскадрилью ответит? — напористо и резко говорил Зварыгин. — Командир полка не тебя спросит, а меня: почему летчик на земле, почему не выполняет задание? И я не хочу, чтобы из-за кого-то меня склоняли. Не для того живем… И ты должен наконец понять это.

— Да я понимаю, — искренне согласился Орлов.

— Понимаешь… А чего пришел? Летчик рвется в небо, значит, он уверен в себе. Врачи не возражают. Пусть и летит! Кто же позволит ломать плановую таблицу, подводить эскадрилью?

Вот тут Орлов остро почувствовал свою вину. Действительно, срывался план полетов, узаконенный всеми полковыми начальниками. Не только из-за Пушкарева. Больше из-за него самого, потому что именно он, командир звена, настаивал на отстранении Пушкарева от полетов. Но такое бы не случилось, послушай он Зварыгина раньше. И Орлов на минуту заколебался, стал думать, не согласиться ли ему с комэском сейчас. Пусть Пушкарев летит! По крайней мере, никто не упрекнет комэска, а тогда и он его, Орлова, винить не будет. В то же время сознание мучительно подсказывало другое, заставляло прислушаться к голосу совести. Ведь не ради личных выгод или каких-то престижных соображений он не выпускал Пушкарева в воздух. Он делал это во имя летчика, боевой готовности звена, а значит, и всей эскадрильи. Орлов был убежден в этом и заявил увереннее и тверже:

— Товарищ командир, сегодня Пушкареву лететь нецелесообразно. Не готов он, и все!

Зварыгин неожиданно улыбнулся. В эту минуту Орлов ему явно нравился. Не посчитался с самолюбием, пришел. Значит, понял комэска. Вот и вся развязка прошлого разговора. Да оно, собственно, так и должно быть. Другого от него Зварыгин не ожидал. С Орловым ему было всегда легко и просто, командир звена быстро подхватывал его идеи, был ему надежной опорой в делах эскадрильи и самозабвенно летал.

— Вот видишь, все решилось само собой, и копья скрещивать ни к чему, жизнь, она мудрее нас. В ней, как в таблице Менделеева, каждому элементу свое место, — сказал Зварыгин и качнулся, приподнимаясь на носки. Так он всегда делал, когда был чем-то особенно удовлетворен. — Все, не полетит Пушкарев, — подвел Зварыгин черту. — И хватит об этом… Теперь каждый из нас должен обратить взор к «Зениту». Летчиков надо подобрать и личному составу подтянуться по всем параметрам.

Орлов был задет за живое, он готов был крикнуть: «Ничего не решилось! Ничего не решилось!» Но Зварыгин уже смотрел куда-то вдаль, отрешенно думал о чем-то своем. Тут уж не заикайся: в камень стрелять — только стрелы терять. И Орлов упрямо и с каким-то злым усердием ответил Зварыгину:

— Подберем летчиков! Найдем!

Только он имел в виду не обещанных зубров, а своего Пушкарева.

У самолета Орлов встретился с тяжелым, осуждающим взглядом Широбокова. Летчика как подменили: насупился, молчит, а посмотрит в глаза, все равно что пронзит насквозь.

— Ты чего хмурый?

— Сосредоточиваюсь… Вместо Пушкарева готовлюсь, — небрежно и даже язвительно ответил Широбоков, не спуская колючих глаз с командира звена.

— Сосредоточивайся. Полезно! — сухо бросил Орлов, проходя мимо и ища глазами Пушкарева. — Летишь ты не вместо Пушкарева, а как запланировано, только время сдвинулось. — Орлов не мог забыть вчерашние выходки Широбокова. А тут еще с какими-то причудами, недовольный чем-то. И он уже издалека добавил: — А вообще, после полета поговорим.

— Как прикажете, товарищ командир, — выражая готовность к разговору, живо отозвался летчик.

Широбоков выполнил задание успешно. Он верен своему принципу: полет — его работа, а работать надо всегда хорошо. И он не стал ждать, когда позовет командир звена, не в его это натуре, сам подошел к Орлову. Вид у Широбокова независимый, голос настойчивый, даже чуть-чуть вызывающий, упрямый.

— Командир, наказывай, если в чем виноват.

Орлов ответил летчику твердо, но дал понять, что готов поговорить с ним по душам:

— Нет, что ли, скажешь?.. Нагородил вчера черт знает что… А парня поддержать надо… Твои же слова: женитьба — дело серьезное.

Широбоков о вчерашнем вечере и думать не думал. Его занимало теперь неожиданное отстранение Пушкарева от полетов, и он не был настроен ни на какие другие разговоры, потому что действий командира звена не одобрял. Широбоков вообще не одобрял позицию, какую занял Орлов с приходом в эскадрилью майора Зварыгина. Был командир как командир, все шло как надо, все летали, молодые росли, крепли, а теперь пошли с каким-то креном. Разговору, шуму, не успеет комэск высказаться, а Орлов вслед за ним. И все повторяет, призывает. А крен все глубже, глубже. До чего теперь дошло: Пушкарева к полету не допустили! Вот уж чего в звене никогда не было. Широбоков скривился, качнул головой и с досадой протянул:

— А-а… командир, в этом ли дело? Посмеялись и за-были.

Орлов не мог простить Широбокову, он кадило раздул… Если бы не он, Пушкарев не крутил бы «бочки», не метался бы, как в бреду. Но его удивила и реакция Широбокова.

— Пушкарева с собой не равняй. Тебе все трын-трава, потравить баланду, как свежим воздухом подышать.

— Он в авиации служит, и пусть свой ум навостряет на полеты, а не на каких-нибудь там зазнобушек… Уж если на то пошло, любовь не нуждается в чьей-то помощи, у нее свои крылья.

— Но ты не подрезай их, не лезь в чужую душу. И брось свою холостяцкую теорию.

— Теорию бросить можно, а вот как быть с практикой?

— С какой практикой?

— Ас такой — Пушкареву сегодня не дали летать…

Орлов остановился, устремив на Широбокова немигающие глаза. Он терялся в догадках: почему Широбоков перестал его понимать? Ищет виноватых, все валит с больной головы на здоровую… Вот и поговорили по душам. У Орлова уже не было никакого желания продолжать с ним разговор. Пусть немножко уймется, станет самим собой, а не притворой, каким Орлов раньше даже представить его не мог. Однако намерения Орлова вдруг разрушил сам Широбоков. Он уже не хотел уходить просто так, его встречное желание поговорить по душам оказалось сильнее, и началось с того, что, взрывая обстоятельства, он неожиданно совсем незаслуженно бросил упрек Орлову:

— А впрочем, что тебе Пушкарев?! Все идет по плану. Почва готовится основательно…

Орлова будто током ударило.

— Ты о чем, Володя? Какая почва?

— О чем? Какая? Не видно, что ли?!

— Не понимаю тебя.

— Поясню, командир, поясню. Наберись терпения, выслушай. Не кажется ли тебе, что с некоторых пор в эскадрилье летают одни и те же летчики? За их счет и планы, и налет, и безаварийность. А другие лишь подлетывают, уровень свой поддерживают. Я не жалуюсь, но и о себе скажу: сделаю три посадочки и хожу в победителях, видите ли, подтвердил класс… Но для истребителя это же только прелюдия, командир, Прелюдия… Ты же лучше меня это понимаешь…

Излагая и отстаивая свою точку зрения на сложившееся положение в звене и эскадрилье, Широбоков старался придать образность своим словам. Но, несмотря на это, слова летчика тут же тускнели и теряли звучность под действием встречных готовых формулировок и фраз, над которыми Орлов не задумывался и в правоте которых не сомневался: «Да, летают… но все же планируется, утверждается… И если он летит, значит, так надо…» Сам Орлов давно взял за правило в учебе на шаг-два идти впереди своих подчиненных. Он всегда может сказать летчику, что его ждет завтра, в очередном полете, и к чему надо готовить себя. Так он будет делать всегда, пока будет командиром. А еще в нем стояла, звенела и резала ухо до боли обидная фраза, на которую он ждет и никак не дождется обещанных Широбоковым пояснений: «А что тебе Пушкарев?!» Кто-кто, а он, командир звена, знает, что для него Пушкарев и что для него каждый летчик в звене…

— Слушай, Широбоков, — не выдержал наконец Орлов, — о каком ты плане заикнулся, о какой почве, и при чем тут Пушкарев? Откуда мешанина такая взялась?

Широбоков вздохнул:

— Командир, все по порядочку. Вызвал на мужской разговор — слушай. В командирские функции я не лезу, говорю как летчик… Так вот какие у нас художества творятся: одни летают, а других тем временем потихонечку убирают. Малкина уже «выдвинули», дошла очередь до Пушкарева: «Не полетишь!» Вот я и говорю: все по плану, почва готовится основательная… А подумать, что получается: фальшивые мазки на холсте. Вот видишь, даже художника вспомнили.

— Что-то не то, Володя! — сказал Орлов, задетый за живое.

— Поясню, сейчас поясню… А все из-за того, что учения предвидятся… «Зенит»! Будут смотреть высокие начальники. Вот Зварыгин им и покажет свою эскадрилью… В братском полку он себя показал, теперь покажет у нас. На новейших машинах! А после учений навострит крылья дальше. Что говорить, залетная птица.

Орлов скривился, как от горького лекарства. Никогда в жизни он так ни о ком не отзывался… Все, с кем он служил, были для него образцом, и он святым считал любое командирское слово. Да если человек летает, если он не задумываясь идет на риск, он уже заслуживает великого уважения. И Орлов не хотел, чтобы Широбоков так непочтительно отзывался о Зварыгине. Это летчик, на которого смотрят, к которому прислушиваются, от которого всегда ждут чего-то необычного и надеются, что именно он, а не кто-то иной отличится и на учениях «Зенит».

— Нет, Володя, комэска не задевай. Ты знаешь, он ас из асов, — сжимая скулы и проглатывая застрявший в горле комок, сказал Орлов.

— Ему и карты в руки. Пусть асов и растит, а не собирает готовеньких. Профессоров, зубров. На чужой таратайке в рай не примут. А вот Пушкарев будет летун посильнее нас всех…

Орлов согласен с мнением Широбокова о Пушкареве. Если бы он имел побольше опыта, Зварыгин никуда бы его не отправлял, держал у себя, даже если бы тому пришла пора на учебу в академии или на перемещение по службе на какую-то другую, высшую должность. Таких Зварыгин собирает и такими пытается укомплектовать эскадрилью. Теперь Орлов в этом разобрался. Пока он не знал, чем кончится история с Пушкаревым, но стоял за него твердо. Наконец-то Широбоков поймет, что отстранения Пушкарева от полетов добивался он, Орлов, совсем из других соображений. В интересах летчика и звена это делал, а Широбоков не разобрался в этом, расценил все по-своему.

— Пушкарев останется… Майор Митрофанов не позволит, — сказал Орлов, пытаясь выдать желаемое за действительное…

— Поднажмут и на командира полка. Кто-то у Зварыгина есть наверху…

Упоминания о Зварыгине Орлов не переносил. Старался пресекать любые разговоры о нем.

— Ну кто это тебе все наговорил? — осуждающим тоном сказал Орлов.

— Никто! — как обрезал Широбоков. — По-твоему, обязательно кто-то должен говорить? Дорогой командир звена, не по словам же все оценивается.

Орлову не нравился поучительный тон Широбокова, но он уже чувствовал его правоту, она пробивалась сквозь наигранную браваду и раньше, но тогда ему что-то мешало его понять. Он заинтересованно слушал и отвечал уже не резко, так, чтобы не оборвать разговор:

— Прописные истины глаголешь.

— Пусть прописные, но все же истины! Ладно, дай мысль закончить, раз вызвал на откровение. А суть откровения вот в чем: когда летчик зеленый — это полбеды. Хорошие командирские руки всегда доведут его до боевой кондиции. А вот если этот недозрелый летчик станет зеленым командиром — это уже беда… Из недоученного летчика не выходит ни хорошего командира, ни путного штабиста. И все же это не самое главное, есть на свете дела куда поважнее…

Широбоков говорил веско, просто и откровенно. Орлов его не перебивал, молчал, даже когда тот остановился, чтобы перевести дыхание. Широбоков сдвинул назад фуражку, не спеша потер пальцем висок, соображая, как бы получше сказать, и продолжил:

— Мы же не артисты кино — собрались, сварганили фильм и разлетелись по своим подмосткам. А зритель, как ему заблагорассудится, хочет — смотрит фильм, хочет — не смотрит, его дело. Так вот, — повысил голос Широбоков, — уехал боевой летчик Малкин, а представь, грянет тревога… Тревога не бывает для избранных, она поднимет всех до единого. И Зварыгина, и тебя, и меня, Костикова, Пушкарева… Поднимет и Малкина, куда бы его ни перевели. Военному летчику всюду надо взлетать в небо и вести бой, а как ему быть, если он успел освоить только прелюдию, увертюру… Что ты мне скажешь на это?

Орлов закусил губу, посмотрел на Широбокова немигающими глазами и с досадой произнес:

— Растравил ты меня.

— Время сейчас такое. Хочешь, как на духу скажу? — Широбоков прижал руку к груди и продолжил: — Тревога, о которой я говорил, вот она у меня где. Она бьется, клокочет, вырывается наружу песней наших отцов: «Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой…» И знаешь, что мне хочется? Мне хочется ее пропеть так, чтобы она прогремела над ухом у майора Зварыгина. Пусть он услышит, тогда, может, и о других вспомнит, задумается.

Орлов болезненно скривился:

— Володя, я тебя просил: не задевай комэска. Ты сегодня слишком разошелся.

— Ладно, по-иному скажу: летчика, известно тебе, надо ставить на крыло в свое время. Самовар перекипит — и уже не тот вкус чая. Да что далеко ходить — в твоем альбоме фронтовики какие! Посмотришь, орлы, а в сорок первом иные дорого расплачивались за свою недоученность…

— Понимаю, — оправившись от натиска Широбокова, сказал Орлов и вспомнил, как хлестко, ожогом обдал его майор Митрофанов, срезал одним только словом: «Наедине!» Но ведь он, Орлов, не искал случая — подумал и решил сказать… А Широбоков, выходит, в себе носил… Получается, слова Кудинцева не кому-нибудь, а прямо ему адресованы: «Все понимает, все знает, а пойти в открытую — пороха не хватает». Но теперь Орлов спрашивал и себя: как же так, Широбоков сразу почувствовал, заметил нежелательный, даже опасный, крен в эскадрилье, а он только после того, как встал вопрос о Пушкареве? А если бы этот вопрос не встал? И он тихо спросил: — Володя, скажи: Костиков тоже так думает?

— Костиков — открытая душа. Зачем ему думать, он же с тебя глаз не спускает, Что ты, то и он. Даешь эскадрилью снайперов! И он тоже… А как, какой ценой, на то есть командиры, начальники, пусть они вроде того и кумекают. А чуть с обстановочкой нелады, лапки кверху: «Командир объяснит, командир поможет, спросим у командира…» Так и привыкают идти на поводу у обстоятельств. Хуже того, перестают самостоятельно мыслить. — Широбоков говорил медленно, тихо, раздумывая и переживая. И вдруг открытым, прямым, добрым и очень виноватым взглядом посмотрел на Орлова: — А теперь, командир, каюсь, ругай меня. Ругай, наказывай, бей. Все стерплю, потому что виноват. И перед тобой, и перед Пушкаревым. Это я нарочно бодягу завел. Нагородил, натворил, накуролесил: о женитьбе, о невестах, о заезжих красавицах, даже самодеятельность приплел. Потому что не мог иначе. Ведь он какой, Пушкарев? Не рвется, не просится, не лезет, а поручи что — умрет, а сделает… А вот не видел, к чему все клонится, ходил, как слепой…

— Да нет, Пушкарев себе на уме. Надо просто его знать…

— Что знать, телеграмма ему свет затмила… Вот на него я и обозлился. Первым должен голос подать: хочу служить в своей эскадрилье, в родном полку! И хочу летать! Летать и летать! Воин есть воин, нечего за бабью юбку держаться, когда гроза на горизонте маячит. Эх, думаю, расшевелю этого лесного медведя. А он, оказалось, от одной побасенки раскисает…

— От твоей побасенки иной в три погибели скорчится.

— Не стращай, командир. Не боюсь.

— Да, черт возьми, сам-то любил когда-нибудь или нет? — вспылил Орлов, и словно от острой боли передернуло его лицо. — Прости, Володя! Прости!

Орлов вспомнил пережитые Широбоковым неприятности. Был он, как и Орлов, командиром звена. Радовался небу, друзьям, самозабвенно летал и очень любил свою красавицу Милу. Пришел однажды с полетов, а на столе записка: «Володя, если тебе будет плохо, то выпей валерьянки, пузырек на столе». Почему ему, военному летчику, будет плохо? Какие перегрузки выдерживает, и хоть бы что…

Но валерьянка и в самом деле стояла. Что за причуды? Схватил — и в мусорное ведро. Хвори у летчика не бывает! Переоделся, еще раз прочитал записку, бросил ее и на обороте увидел горестное дополнение: «Уехала навсегда. Не ищи и не ругай. Прости!» И тогда он выпил, только не валерьянку, да так, что пришлось менять место службы. Попросился в полк к Митрофанову рядовым летчиком. Вот и приехал сюда с мебелью, с домашним хозяйством, но один. Ушел с головой в полеты. Небо его спасало. И сейчас на неожиданное «прости» Широбоков примирительно произнес:

— Да ладно… Главное — летаю, жить можно.

Дальше, почти до самой столовой, никто не проронил ни слова. Может, и в самом деле не ко времени подоспела женитьба Пушкарева?

* * *

Пушкарев и Костиков сидели за акацией в беседке.

— Ну как, Алексей? — спросил Орлов, подходя к ним. Утром, когда Пушкарев был отстранен от полета, Орлов, хоть и был рассержен на летчика, первым делом послал его позвонить своей жене Лене. Пусть встретит Марину.

— Порядок, командир, — ответил Костиков, упредив Пушкарева.

Пушкарев улыбнулся, он был уже в настроении, с благодарностью в голосе сообщил:

— Дозвонился, товарищ капитан.

— Ну вот и все, — проговорил Орлов, увидя летчика повеселевшим. Простая вещь — позвонить, ну как же он вчера не додумался до этого! Неспроста же Пушкарев показал ему телеграмму, надеялся: командир выручит. Теперь Орлов понял: борьба за Пушкарева-летчика в какой-то степени заслонила ему Пушкарева-человека. А ведь все это слагаемые полета. Хорошо, догадался сегодня. Теперь Лена встретит Марину, возьмет к себе. А там и Таня Костикова рядом. Скучать не дадут.

Орлов подошел к Пушкареву:

— Запомни, завтра летишь.

В этот вечер Орлов рассказал летчикам о последнем бое капитана Кудинцева и лейтенанта Лаврикова.

* * *

В самом разгаре была весна, сражение за Берлин приближалось к своему апогею. Передовые полки и дивизии, танковые корпуса, армии все ближе подступали к немецко-фашистской столице, охватывая ее с севера и юга. Расстояние от аэродромов до переднего края, который все время перемещался в западном направлении, с каждым днем увеличивалось. Частям и соединениям фронтовой авиации все труднее становилось взаимодействовать с наступающими войсками. Грунтовые аэродромы раскисли, и неизвестно, когда подсохнут, а оборудованных бетонным покрытием не хватало.

Поздно вечером стало известно, что гитлеровцы, попав в окружение, покинули действующий аэродром, перебазировались куда-то к Берлину. Тогда же командир полка вызвал Кудинцева и приказал вылететь с рассветом на разведку. Если данные подтвердятся, немедленно доложить в штаб, а самому садиться и быть готовым принять полк.

Аэродром ни на каких картах не обозначен, видать недавно оборудованный, почти тайный, искусно вписанный в зеленый лабиринт сосновых лесов и перелесков. Самолеты туда садились редко, взлетали тоже, но воздушные разведчики все же установили, что аэродром действующий, и гвардейский истребительный полк был нацелен именно на него. Передовой наземный эшелон ждал команды для отправки со дня на день.

Ведомым к себе Кудинцев взял лейтенанта Лаврикова. Летчик появился в полку недавно. Мало кто его знал, да и к Кудинцеву он попал случайно.

— Ты чего черный такой? — спросил Кудинцев лейтенанта.

— На курсантском аэродроме перелицевался. Там, знаете, белый медведь за сезон станет бурым.

Лавриков был закопчен, как цыган. Брови у него выгорели, на худом, с впалыми щеками лице заметны лишь светлые глаза да усы.

— Инструктор?

Лавриков подбросил кверху усы и разочарованно махнул рукой:

— Инструктор!

Кудинцев знал, что летчиков-инструкторов в боевые части редко когда отпускали. Потому даже удивился, услышав такой ответ.

— А как здесь оказался?

— Да вот, вырвался.

— Полетаешь теперь в боевом полку.

— Поздно уже. Война кончается…

— Скорее бы она и кончалась.

— Это верно. Дома уже и заждались. Но они же и спросят про войну. Дети, а потом внуки, правнуки… Всю жизнь теперь будут спрашивать о ней. Вот и обидно: за четыре года ни одного фрица не завалил. Что я им скажу? А еще истребитель…

— Но ты же инструктор, готовил фронту летчиков. У тебя другая была война. Постой, почему другая? Одна большая война была везде и всюду, и все работали на нее — и на фронте, и в тылу. Потом, как это ни одного?! — почти возмутился Кудинцев. — Скажешь тоже: ни одного!..

— А так, ни одного!

Кудинцев вытянул ладонью вперед руку:

— Постой, постой! Сколько выпустил курсантов?

— Много, не сосчитаешь.

— Вот-вот, а они разве дремали? На фронт выпускал?

— А куда же еще…

— Они, может, целую дивизию наколотили… А то и больше.

— То они…

— Это ты брось. Это все и на твой счет. На твой, понял! В одну все копилку шло. Так что совесть у тебя чиста.

Лавриков такие же слова слышал в авиационной школе. Все он понимал, со всеми соглашался, верил в их правоту, а душа рвалась в бой, и он воевал с командирами и начальниками, писал рапорты, пока наконец не вывел всех из терпения: «Иди! Езжай на фронт! Только не мути здесь воду».

— Знаю, что в одну копилку, но хотелось все-таки своими руками.

Кудинцев улыбнулся. Понравился ему усатый и закопченный ветрами курсантских аэродромов лейтенант.

— Это понятно. Только не всегда руками, чаще смекалкой. Тут много что нужно… А все венчает огонь — куда попадешь…

Лавриков был польщен высокой оценкой труда летчика-инструктора. Услышать такое от аса — вся грудь в орденах! — лестно. Но все равно Лавриков переживал, что не вырвался на фронт в сорок втором, сорок третьем или хотя бы год назад. Самолетом он владел виртуозно и очень хотел испробовать силу своих крыльев в поединках с врагом. А то что получалось: песни боевые поет, курсантов драться учит, а сам ни в одном бою не побывал…

Правда, и среди их брата, среди инструкторов, были завидные случаи. В сорок втором, осенью, над Казахстаном упал вражеский разведчик «Юнкерс-88». Его свалил таранным ударом летчик-инструктор старший сержант Дмитрий Гудков. Ему тогда же удалось вырваться на фронт, где он сразил еще двадцать вражеских истребителей и бомбардировщиков. Из инструкторов и знаменитый теперь Иван Кожедуб. А тут оказалось, что и Кудинцев знал цену инструкторскому хлебу, сам был учителем летчиков. Может, потому раньше других отозвался на зов истосковавшейся по настоящему делу души, взял Лаврикова к себе ведомым. Однако он заметил:

— Говоришь, поздно прибыл на фронт. А когда рано? Молчишь. Так вот, никто не знает, когда рано, а когда поздно. Война всегда война.

Бывалый фронтовик прекрасно представлял, что один день, один бой или даже один его миг могут вместить в себя иные дни, месяцы и даже годы, а то и всю человеческую судьбу. Жизнь на войне измеряется особыми категориями.

Задание было обычное.

— Слетаем, посмотрим, что там и как, — сказал Кудинцев, — а потом «илы» под Берлин сопровождать будем.

Лаврикову поначалу вылет был не по душе. Что тут особенного: немцы драпают, аэродром уже в тылу наших войск. Но когда пружина начнет закручиваться, ему покажется, что он попал в эпицентр всей войны. Но это будет потом, чуть позже.

Приземлившись, летчики подрулили вплотную к торцу взлетной полосы и выключили моторы. Две длинные тени, невероятно исказив конфигурацию самолетов, уперлись концами в лес. Аэродром не подавал никаких признаков жизни. Кудинцев и Лавриков выпрыгнули из кабин, отошли в сторону от самолетов, поглядывая на небо и по сторонам. Ждали своих. Утренний туман рассеялся, воздух стал прозрачнее.

— Вроде показались, — сказал Лавриков.

— Так скоро? — усомнился Кудинцев и, посмотрев на темные точки вдали, стал рассуждать вслух: — Хотя эшелон был готов. Команда — и в путь. Кто сейчас ждет…

— А танк? — настораживаясь, произнес Лавриков.

— Где?

— А вон выползает…

— Может, сопровождает…

Наземный эшелон действительно был в пути, но не сходилось время. За такой короткий срок он не мог появиться.

Было тихо. Где-то далеко-далеко шла перестрелка, временами доносился артиллерийский гул, тоже отдаленный. Солнце поднялось над лесом, побагровело. Жиденький в низинах туман улетучился, небо стало голубым, без единой тучки. На сочной зелени летного поля заржавленно темнели полоса, рулежные дорожки и стоянки самолетов. Все сделано из металлических решеток, сквозь которые пробивалась трава. Но к ним надо присмотреться, привыкнуть. С воздуха аэродром похож на обычное поле с двумя лесными массивами по краям, песчаными дорогами, петлявшими вокруг и пропадавшими в молодых зарослях. Кудинцеву уже приходилось стоять на таких сборно-разборных аэродромах. Работать с них можно почти во все времена года.

— А чего сопровождать, кругом наши, — сказал Лавриков.

— Э, тут их много бродит, — ответил Кудинцев, напрягая взгляд. — Это они!

У Лаврикова вытянулись шея, лицо, поднялись кверху усы.

— Немцы?

Кудинцев согласно кивнул.

Весной сорок пятого полки, дивизии, бригады и корпуса Красной Армии рвались вперед, не ввязываясь в отдельные стычки с немцами, обходя гарнизоны, оставляя для их блокировки незначительные силы. Остатки разгромленных ими гитлеровских частей пробивались на соединение со своими отступающими войсками. Ища выход из окружения, они дрались с фанатизмом обреченного на смерть зверя, рвались напролом, лишь бы пробиться на запад, лишь бы не попасть в руки Красной Армии, которой стращала солдат геббельсовская пропаганда. Как правило, они шли ночами, а днем прятались от авиации в лесах.

Такой оказалась и эта немецко-фашистская группировка. Уже отчетливо были видны автомашины с прицепами, орудия на конной тяге, самоходки, каких Кудинцев видел-перевидел на поле боя. Только там они дымились, а тут двигались, устрашающе приближаясь.

Кудинцев не сомневался, что немцы направляются в лес, который начинался за стоянками на западной стороне. Уже начался день, и они спешили, выбрав туда кратчайший путь через аэродром. Но он ошибался. Гитлеровцам был нужен именно этот аэродром, они шли сюда всю ночь и наконец достигли его.

Сперва Кудинцев хотел отрулить самолеты в другой конец взлетной полосы, надеясь, что гитлеровцы не заметят их, проскочат в лес. Но не стал рисковать. Может случиться так, что потом я не взлетишь. Об изменении обстановки он сразу доложил. Теперь от него требовали уточнений. Но кто мог знать намерения немцев?! Можно только предполагать, но предположения Кудинцева, как он потом поймет, не оправдались. Он недоумевал: как могло случиться, что с воздуха не заметили немцев? Откуда они взялись?! У Кудинцева побежали по спине мурашки, его бросило в холод. Как же, он вел разведку, он приземлился, он дал «добро» на перелет полка. А что теперь? Полк может оказаться в западне! И только по его вине.

Связь Кудинцев держал с Пятым. Кто он такой, этот Пятый, он не знал, но через него передал все данные. Почувствовав беду, Кудинцев заторопился:

— Пятый, полк принять не могу.

— Почему?

— Обстановка изменилась.

— Что?

— Обстановка, говорю, изменилась.

— Экипажи уже выруливают на старт.

— Задержите взлет!

— Ну что, что там?

— Немцы подходят!

— Что?

— Немцы на аэродроме!

— Откуда они взялись?

— Не знаю…

— А ты как?

В телефонах неистовствовала гроза: треск, стрекот, какие-то хлопки, обрывки чьих-то незнакомых голосов… Кудинцев продолжал бить тревогу:

— Запретите взлет! Запретите взлет!

— Слышу, слышу! — отозвался Пятый. — Ты как?

Сквозь треск и шум Кудинцев доложил:

— Стою на полосе.

— Действуйте по обстановке.

Кудинцев не спешил. Он хорошо знал войну, помнит, как два или три экипажа приземлились под Ростовом, перелетая с тылового аэродрома на фронтовой. Они пользовались старыми данными, а по самым свежим там уже сидели немцы. А кто сейчас даст Кудинцеву гарантию, что круто изменившуюся обстановку знает каждый, что не найдется такого, который взлетит и сядет на аэродром, куда его нацеливали уже не один день? Кого тогда винить?!

Время на войне самый решающий фактор. Час назад полк мог перебазироваться на новый аэродром. Теперь уже не приземлишься. Гитлеровцы все ближе подступали к летному полю. Сквозь смешанный шум выделялись натужный рокот моторов, взвизгивающие звуки мотоциклов, слышалось даже конское ржание.

Кудинцев знал, что промедление смерти подобно, надо немедленно взлетать, но он все смотрел на небо: не появятся ли наши. Сознание ответственности за выполнение задания продолжало удерживать его на земле.

Кудинцев посмотрел на Лаврикова. По выражению его лица понял, что он нервничает. У него шевелились, подергиваясь, усы, сходились у переносицы брови. Он крутил рукой: пора, мол, запускать моторы, и наконец не выдержал, закричал:

— Пора взлетать! Время упускаем!

Лавриков не сомневался, что в воздухе будет чувствовать себя лучше. По крайней мере, будет действовать, а не стоять на месте, как сейчас, не зная, что дальше. Пусть он в боях не участвовал, но там родная стихия, все же он воздушный боец.

— Взлетай! — приказал Кудинцев. — Штурмуй фрицев, заставь их остановиться, залечь. Время надо выиграть. Время!

Кудинцев оставался на земле. Лавриков приказ его выполнил: заставил гитлеровцев остановиться и залечь. Именно он позволил задержаться Кудинцеву на земле, стоять до последней черты, лишь бы не случилось беды.

Потом, уже на госпитальных койках, возвращаясь к своему последнему дню на войне, Кудинцев не раз спрашивал себя, верно ли он тогда поступил: поднял в воздух Лаврикова, а потом и сам взлетел. Возможно, немцы, не встречая сопротивления, перебрались бы из леса в лес, не сворачивая к самолетам и не придавая им никакого значения. Мало ли их, подбитых и неисправных, стояло на фронтовых аэродромах! Но Кудинцев тогда еще не знал, что немецкая группировка появилась в районе аэродрома совсем не случайно. Она нацелена именно сюда. Это была та самая группировка, которая накануне исчезла из поля зрения воздушных разведчиков. Ночью, получив приказ, гитлеровцы изменили направление движения в сторону аэродрома. Рано утром они должны были захватить его на день, а может, всего на несколько часов, пока прибудут самолеты, чтобы забрать штабные документы. Кроме того, отсюда должны были вылететь какие-то важные гитлеровские персоны, оказавшиеся в окружении.

Это была смелая и очень решительная операция. В то время, в апреле сорок пятого, гитлеровское командование делало большую ставку на несдавшиеся гарнизоны, оборонительные узлы сопротивления в городах и сельских населенных пунктах, где каждый дом — крепость. Ставка была на то, чтобы распылить, рассредоточить наступающие силы Красной Армии, а значит, ослабить ее и тем самым позволить гитлеровцам подтянуть с запада силы для обороны Берлина.

Кудинцев долго не знал, что операция «Лесной аэродром», как ее окрестили в полку, гитлеровцам не удалась благодаря ему. Он дал точные координаты вражеской группировки, и штурмовики обрушились с неба, разбили и рассеяли ее. Гитлеровцы побросали машины, оставили на поле боя перевернутые и искореженные орудия, продырявленные, исходящие чадным дымом самоходки. Два вражеских самолета успели приземлиться, но подняться они не смогли, были застигнуты прямо на взлетной полосе и сожжены. В тот же день истребительный полк перебазировался на лесной аэродром и продолжал боевую работу без каких-либо пауз. Но Кудинцева и Лаврикова уже не было там.

Когда Кудинцев был еще на земле, над аэродромом появилась четверка «фокке-вульфов». Гитлеровцы разделились на пары и пытались взять Лаврикова в клещи. Кудинцев взлетел и бросился к нему на выручку. Высота еще мала, скорость тоже, но уже закружились земля и небо. Горизонт ломался, земля то вспучивалась, лезла на дыбы, то срывалась, как в пропасть.

К Лаврикову прицепился «фоккер», вот-вот откроет огонь, а тот и ухом не ведет. «А, черт слепой!» — чуть не вырвалось у Кудинцева. Но некогда даже крикнуть. Меткой очередью он поджег «фоккер», снял его с хвоста у Лаврикова. Почти в этот же миг услышал торжествующий голос: «Сбил! Сбил!» Ах вот оно что, Лавриков гнался за фрицем! Вот и забыл, что делается за спиной.

Как бы там ни было, а два «фокке-вульфа» они свалили на землю. И тогда силы в воздухе уравнялись. Кудинцев хотел крикнуть Лаврикову: «Молодец! Так и дерись!» Но не успел: неожиданно передернуло самолет. Кудинцев замотал головой: не поймет, что случилось. Он потерял из виду Лаврикова, «фокке-вульфы», не разберет, где земля, где небо. Даже приборную доску не видел. Казалось, не только кабину, все небо забило кроваво-красным туманом. И вдруг пронзительный голос Лаврикова:

— «Фоккер»! Командир, «фоккер»! Уходи!

«Почему уходить?! При чем тут «фоккер»?..»

— Сзади «фоккер»! Сзади заходит!

— Не вижу! Ничего не вижу!

— На солнце! Уходи на солнце! — крикнул Лавриков, и вслед за этим послышалось: — И-э-х-х!..

— Лавриков! Ваня, Ваня! — звал Кудинцев, но летчик не отвечал, и страшная догадка горячо и остро полоснула его душу: таран!

Да, спасая Кудинцева, Лавриков воткнулся в «фоккера», потому что ничего другого ему не оставалось. Боезапас он израсходовал по наземным целям, а остаток уже расстрелял в воздушном бою.

Когда-то Кудинцев дрался с четверкой «мессершмиттов». Дрался без снарядов. Его оружием был один только пилотаж. И он все же сковал их, связал боем, не пропустил к капитану Митрофанову. Теперь защитили его самого.

Кудинцев успел развернуться на солнце. Это его и спасло. Второй «фокке-вульф» потерял его в слепящих лучах, и он продолжал лететь на пожар. На солнце! Кудинцев мог смотреть, не жмурясь и не закрывая глаза. Перед ним вставала кроваво-красная полоса, служившая ему ориентиром, компасом и даже высотомером. Он выдержал направление по солнцу, а затем, не знает каким чудом, приземлился в поле.

* * *

Надежды командира звена на предстоящий полет Пушкарева рухнули нежданно-негаданно. Орлов не мог даже предположить, что на следующий день полеты вообще не состоятся. Он переменился в лице, растерянно произнес:

— Товарищ майор, а как же Пушкарев, он же был запланирован?

— Сегодня полетов не будет, — твердо заявил комэск. — Нечего распылять силы, надо сосредоточиться на подготовке по вводной…

Вводную Зварыгин изложил раньше, Орлов слышал ее. Эскадрилья в составе полка привлекалась к боевым действиям на главном направлении. Ей предстояла перебазировка ближе к горам. Она будет выполнять задачи на полигоне.

Орлов понимал: в решении Зварыгина сконцентрировать усилия летчиков на подготовке по вводной был свой резов, но Пушкареву во что бы то ни стало нужно было дать хоть один полет. А без этого… И он забеспокоился:

— А как же мы?

— Возьмешь Широбокова. Будете работать парой, — отрывисто ответил Зварыгин.

— Одни мы? — оторопело, с гнетущим предчувствием спросил Орлов. — А Костиков с Пушкаревым?

— Останутся здесь.

— Как же так, товарищ майор?

— От этого эскадрилья не проиграет. Наоборот, выиграет.

— Пушкарев вчера день пропустил, сегодня второй, и на полигон не берете. Но ведь даже из-за одного дня летчик может потерять целый месяц.

— Сам ходатайствовал: «Не готов! Отстраните!» Я так и командиру полка доложил.

Разве мог Орлов знать, что его доклад о Пушкареве будет использован как предлог для отстранения летчика от дальнейших полетов? И он, волнуясь, торопливо и сбивчиво заговорил:

— То было вчера, товарищ майор. Речь шла о конкретном полете. Сегодня Пушкарев готов лететь.

— Вчера, сегодня… Чего крутишь? Будь командиром! — обрезал Зварыгин Орлова.

— Если мои летчики останутся здесь, а я улечу, какой же я им командир?!

Орлову было жаль оставлять Пушкарева и Костикова одних. Он давно стремился к тому, чтобы повести свое звено на самое трудное задание, терпеливо ждал этого дня. Теперь кто знает, когда исполнится эта его заветная мечта…

— Покажешь начальству класс на полигоне — и горячка с тебя сойдет. Все встанет на свое место. А на этой точке тоже нужны летчики, две пары. Одна из них — твоя. Дежурить будут…

— Это ваше решение? — задумчиво и спокойно спросил Орлов, подчиняясь воле комэска.

— Мое, — сказал, как отрезал, Зварыгин и, так как этот вопрос он предварительно обговорил с майором Митрофановым, уверенно добавил: — Надеюсь, командир полка утвердит.

— Товарищ майор, если нужна пара, оставляйте меня с Пушкаревым или Широбокова с Костиковым. А еще лучше — целиком звено. Будем дежурить. Прошу вас, доложите об этом командиру полка.

Зварыгин вспомнил разговор с майором Митрофановым. Тот не возражал против Орлова и Широбокова, но требовал одного непременного условия — согласия командира звена. А Орлов уперся — не переубедишь. И он удрученно проговорил:

— Эх, Орлов, Орлов, чего тут высидишь, все события там будут. Опять не тот ход делаешь…

* * *

Приказом командира полка звено Орлова в полном составе было оставлено для несения боевого дежурства. Теперь, когда опустели стоянки, летчики сидели в «дежурном» домике, молчаливые и немного грустные. Широбоков выговорился в предыдущие дни — успей только переварить. Расстроил Пушкарева, лишил покоя командира звена. Но зато его самого согревала мысль об Орлове. Наконец-то он проявил характер, отстоял ребят, не дал раскурочить звено.

Пушкареву и Костикову тоже было невесело. Кому нравится быть в стороне от дел? К тому же они чувствовали себя немного виноватыми перед Орловым и Широбоковым. Из-за них сидят тут. Хоть бы они вдвоем полетели — все какая-то польза, — а то никто… Костиков откровенно посочувствовал двум капитанам:

— Вам бы туда, где горы и море, все же главное направление…

Орлов чуть не взорвался:

— Костиков, пора бы тебе усвоить: главное направление там, где находишься! На всю жизнь запомни это!

Сложное чувство владело Орловым. В душе благодарил майора Митрофанова: не позволил Зварыгину разбить звено; но и огорчениям конца не было. Все будут летать на полигоне, а он со своими летчиками загорать здесь. А тут еще капитан Вертий задел слабую струну: «Ну что порешь горячку, чего артачишься, летел бы с Широбоковым…» Разумеется, Широбоков не полетел с эскадрильей только из-за него. А ведь не так часто приходится действовать почти как в реальных боевых условиях.

То так подумает, то этак, а душа не яблоко, ее не разделишь.

У капитана Орлова уже не было сомнений: майор Зварыгин форсировал события ради будущих учений «Зенит». И конечно же упрямое нежелание Орлова лететь в паре с Широбоковым, его настойчивую просьбу остаться со своим звеном Зварыгин так просто не оставит. Он в конце концов согласился, но не зря, видать, и предостерег: «Сам о себе хоть подумай». А что о себе самом думать?.. Без Широбокова, Костикова и Пушкарева Орлов представить себя не мог. Звено есть звено. И командир без звена — не командир.

Любовь к воинской службе у Орлова проявлялась в ревностном исполнении своего долга. Жесткие принципы обязательного подчинения младшего старшему никогда не тяготили его. Все, что делали, к чему стремились его командиры и начальники, делал и стремился к тому же он сам. Более того, это у него в крови. Потому какие-либо невзгоды и тяготы службы преодолевались как-то незаметно, сами собой. Так бывает с каждым человеком, когда он занят любимым трудом. Какие только не случались у Орлова полеты! Иной раз сто потов сойдет. А на душе все равно легко и радостно.

Почему же теперь нет у него прежнего чувства? Словно какое затмение нашло: что бы ни сделал, все остается в душе какой-то неприятный осадок. А ведь напряжение в учебе не опадало, и у Орлова забот не убавлялось. Каждого летчика он подводил к уровню своей боевой готовности. При неудачах не упрекал, а старался помочь разобраться в причинах. Уж такова природа летной души: человека мучит не низкая оценка за полет, а неизвестность. Ему дорог тот командир, который скажет: «Вот в чем твоя ошибка». Таким он знает майора Митрофанова, таким старается быть сам. Гиблое дело, если в трудный час отвернешься от летчика…

Эх, думы-думки… Разве они теперь отвяжутся от Орлова… Все-таки почему Зварыгин и он, Орлов, перестали понимать друг друга? Комэск не какой-нибудь бездарный фразер. Нет, Зварыгин — летчик редкий, он виртуозно владеет современным самолетом, а в земных делах активен и напорист, у многих вызывает даже симпатию. Да и он, Орлов, до истории с Пушкаревым был от него без ума. Но откуда у Зварыгина неуемная тяга к внешнему эффекту? Неужели таким сильным бывает желание казаться лучше, чем есть на самом деле? Да и вообще, как могла обуять его, первоклассного военного летчика, страсть к парадности? Кому нужна эта парадность и зачем?!

До той поры, пока Орлов лично не столкнулся с этим мучительным для него вопросом, он сам наивно полагал, что такого в авиации быть не может. Хотя бы по тому, с какой тщательностью отбирают сюда ребят. Молоточком коленочки простукивают, сердечко прослушивают, крутят-вертят: нагнись, повернись… Проверяют, как глаза глядят, как уши слышат… Каждый закуток в теле рентгеном просвечивают…

Вспомнив все это, Орлов грустно улыбнулся.

— Не журись, командир, худа без добра не бывает, — сказал Широбоков, заметив эту его грустную улыбку. — Ну полетели бы мы с тобой, произвели бы там, предположим, фурор. А к чему в глаза пыль пускать? На полигонной трибуне не экскурсанты, а военачальники. Их интересует другое: как летчик поведет себя в бою. А Пушкарев и Костиков вроде как от них припрятаны…

Как Орлову хотелось стиснуть руку Широбокова: не хнычет, что остался! Но он не решился этого сделать при всех. Соглашаясь с Широбоковым, Орлов молча кивнул. И тогда Широбоков спросил:

— Ну скажи, командир, откуда, на каких крыльях занесло к нам, в авиацию, это показушное семя? Ведь может прорасти, а?..

— Нет, Володя, не прорастет…

— Э, командир, свежо предание, а верится с трудом.

— Ты что, Фома неверующий?

— Да я-то верю… Но одному поле не прополоть. Орлов вспомнил фронтовика, преподавателя института Куданцева. Верно он говорил: скажешь наедине — жалоба получается. А жалоба — оружие слабых. Теперь эти слова Кудинцева стали словами его, Орлова.

— Почему одному?.. Всем надо браться… Вот ты спрашиваешь: откуда показуха, парадность?.. Не терзайся, зри в корень. От благодушия все это. Благодушие — прародительница всех бед. Я теперь убежден в этом. Живёт иной, не зная забот и горя, думает, ему на роду написано ратовать за успехи, произносить красивые речи, даже кого-то осуждать… Все-то он знает. А того не хочет понять, что время требует от каждого из нас не слов, а дела, надо засучить рукава, а прежде всего отрешиться от благодушия, как это делали отцы и деды, когда на горизонте сгущались тучи и накалялось небо.

— Вот ты и нарисовал портрет Зварыгина! — воскликнул Широбоков.

— Нет, нет, Володя! Нет! — запротестовал Орлов. — При чем тут Зварыгин и равнодушие? Тут что-то не то, тут что-то другое… Даже может быть, простая недооценка самого времени… Нашего времени.

— А это что? Тоже благодушие. Оно многолико… Оно может принять разные формы и степени. А суть одна, понимаешь, одна…

Орлов смотрел на Широбокова и, ему казалось, слушал самого себя.

— Товарищ капитан, вас синоптик ищет.

Орлов обернулся на неожиданный голос Костикова и увидел лейтенанта с метеостанции. Он опешил к нему.

— Широбоков, собирай звено! — приказал Орлов, не отрываясь от карты погоды. Его уже было не узнать. Собравшиеся летчики встретились с его суровым, сосредоточенным взглядом.

— Погода грозится закрыть аэродромы… А у нас изменений не предвидится. Понимаете, что это значит?..

Через несколько минут звену было приказано занять боевую готовность номер один. Летчиков как ветром сдуло. Что-то их ждало в небе…

* * *

Городок ждал возвращения истребительного полка. Над домами, над летным полем, над лугами и березовыми перелесками все так же пламенел восход и угасал лимонный настой заката, все так же рассыпчато, то там, то здесь, загорались и гасли звезды, все так же перекликались по ночам часовые и из окрестных деревень доносились песни голосистых девчат.

Все так же и… совсем не так.

С той поры как истребители улетели на ракетные стрельбы, городок погрузился в задумчивую тишину. Воздух уже не взрывался ревом турбин, не гудела от взлетающих ракетоносцев земля, не слышалась в окнах звенькающая дрожь, а в голубых проймах туч пропала белая вязь самолетных следов. Небо опустело, затуманилось, будто чем-то зарастало, и приумолкло, как неживое. На аэродроме выветрились пары масла и керосина, из далекой дали наплывал сюда пряный запах скошенных трав и неприкаянно плавал над опустевшими стоянками самолетов. На взлетной полосе, рулежных дорожках, на крышах служебных зданий и капонирах хозяйничали птицы. Они беззаботно резвились, важно прохаживались и даже дремали в местах, откуда их выживают самолеты. Никто их не беспокоил теперь.

Тишина в городке была вязкой, тягучей и очень нудной. А люди привыкли здесь к пружинисто-тугим звукам аэродрома, к пронзительно напористому гулу из глубины неба, металлически острому свисту крыльев, рассекающих плотный воздух. Все здесь подчинялось полетам, их дыханию и ритму. Праздношатающихся не увидишь. Все живущие в городке люди невольно подтягивались, становились строже.

Теперь какая-то странная беспечность окутала городок. Непривычным, даже диковатым казался он Лене Орловой без могучего взлета ракетоносцев и неожиданно белого росчерка в небе. Как можно без этого жить?!

Самолетный гул всегда успокаивал Лену. Она любила и строгое, и веселое небо. С рождения к нему привыкали и дети. Коляску со своим еще крошечным сыном она ставила на балкон, и он прислушивался к самолетному гулу. Мужественные, уверенные мелодии турбин были его первыми колыбельными песнями. Они успокаивали всех. А тишина, наоборот, настораживала. Иной раз она останавливала Лену на ходу. Для жены летчика нет ничего тревожнее тишины, которая обрушивается внезапно, обрывая все звуки. Тогда Лена бросает все в доме, молчаливо льнет к окну и, затаясь, смотрит на дорогу с аэродрома. Для нее начинается мучительное ожидание мужа, минуты кажутся часами. Не дай бог, зазвонит в это время телефон, он разрывает душу, и почему-то очень трудно бывает взять в руки трубку.

Лена привыкла ждать мужа. Она ждала его каждый день, каждый час и каждую минуту. Охваченная тайным волнением, не замечала, как бросала ищущий взгляд в окно, и не вела счет тому, сколько тревог пронесется у нее в груди, пока она сторожит небо, гадает, где затерялся его след. И радостно вздрогнет, услышав звуки с неба, и преобразится сразу, увидев Николая, устало идущего с аэродрома. В последние дни Лена особенно чутко прислушивалась к небу. Ждала…

Без всего этого скучной, серой была бы жизнь, я Лена никогда бы не смирилась с нею. Какая это жизнь — без проводов, волнений и встреч? Кому она нужна и зачем? Лена знала, как Николаю нужна ее тихая, кроткая и почти незаметная улыбка. Кажется, улыбаются только одни ее большие голубые глаза, и он, возбужденный полетом, резкий, порывистый, едва открыв дверь я увидев ее, становится совсем другим — спокойным, близким, земным. Не то что утром, когда уходит на полеты: говорит, кивает, со всем соглашается, а сам уже весь там, у своего самолета. Уж это-то Лена хорошо видит и прощает ему такое невнимание. Он идет на полеты!

Один-единственный раз Лена не ждала мужа с аэродрома. Тогда в полк приезжали гости и Николай показывал им пилотаж на новом, только что освоенном истребителе. В тот день она возвращалась с ним вместе, Счастливая, радостная, она думала про себя: как бы хорошо было встречать мужа всегда вот так, прямо у самолета.

Лена боялась, что ее сын, как и отец, станет летчиком. Боялась, а еще больше мечтала: вот бы увидеть в воздухе сына рядом с отцом! По сыновним небесным дорогам она бы снова проследила весь путь Николая в авиации, волновалась и радовалась бы вдвойне.

Встречать Марину Лена ездила вместе с Таней Костиковой. Таня маленького роста, быстрая как ветер. У нее озорные круглые, как вишенки, глаза, почти никогда не сходящая с губ улыбка и нежный, завораживающий голос.

— Молодец, Марина, что приехала! Теперь нас в звене трое. Остается Широбоков… Ничего, найдет и он суженую, — говорила она Марине, как старой знакомой. — Со скуки тут не помрешь. Скоро вернутся наши рыцари. — Таня вдруг заулыбалась, засияла, и в ее глазах лукаво и остро засветились огоньки. — Но мы смотрим, чтобы они не перепутали аэродром, чтоб на свою точку приземлились. Наши мужья, Мариночка, с крылышками, за ними гляди да гляди. Я даже песню перефразировала и, чуть что, своему Костикову напеваю: «Следить буду строго, с земли мне видно все, ты так и знай». Признаться, втайне все мы ревнуем. Даже к самолету. Ты знаешь, он им по ночам снится. Точно, мой Костиков говорил. Вот посмотришь, Пушкарев тебе об этом тоже скажет.

Ох, Мариночка, Пушкарев будет самый лучший семьянин! Правду говорю. Вышли мы раз озеленять городок. Мужчины принялись за деревья, а Пушкарев их остановил: «Э, так не пойдет, дерево должны сажать муж и жена вместе, иначе сад не зацветет». Вот он какой, Пушкарев. А вообще, все ребята у нас славные… Так о них сам командир полка Митрофанов говорит. Леночка, — обратилась Таня к Лене Орловой, — помнишь, как он про лес сказал? — И пояснила Марине: — У нас тут сосновый лес почти рядом, большой, ему, наверно, конца и краю нет. Кстати, твой Пушкарев по лесным делам великий знаток. Грибы, ягоды, орехи — все найдет. Так вот, однажды Митрофанов про полк, а значит, про наших мужей так сказал: «Не все сосны в лесу корабельные, а посмотрите, какой он могучий». И, знаешь, это правда…

Марине все было ново, интересно. Она всматривалась в оживленные лица молодых женщин и сдержанно, чуть смущенно улыбалась. Странно бывает в жизни: совсем недавно она даже не подозревала об их существовании я вдруг они почтительно ее встречают. Марине казалось, что это ощущение давнего знакомства и даже какого-то вроде родства передалось ей через небо.

Все люди живут под небом. Но все ли задумываются над тем, что этот далекий, абстрактный мир пустоты, эта опрокинутая над головой синяя чаша, наполненная звездами и тучами с кинжальным блеском молний, с расписной радугой-дугой, с летающими самолетами, которые дополняют небесный пейзаж, — все ли задумываются над тем, что оно, это небо, объединяет их всех? Но именно здесь, в авиационном городке, Марина впервые не только услышала от женщин, но и сердцем своим уловила и особенно почувствовала это. Небо здесь, как нигде, осязаемо, близко, открой окно — и вот оно, рядом, хоть потрогай рукой, оно почти как живое — дышит, движется, говорит, неистовствует и ласкает глаз. С ним, с этим близким небом, здесь связаны все земные тревоги и радости. В этом безбрежном небесном пространстве, еще в начале века нареченном Пятым океаном, работают их мужья. К ним, в заоблачные высоты, тянутся от земли невидимые нити, связывая судьбы в один узел.

Эта новизна чувств тревожила и даже пугала Марину. Слушала она Лену и Таню, а сердце ее то часто билось, то замирало. О многом Марина слышала впервые. Ее удивляло, что крошечный населенный пункт они называли городком. Она никак не могла понять, как это тишина иной раз тревожит больше, чем гудящие и ревущие самолеты. Странным казалось ей и то, что женщины не жаловались на неуют, на житейские неустройства, хотя новому человеку они сразу бросаются в глаза. Наоборот, оптимизма у них хоть занимай. Откуда такое веселое настроение? Вчера, оставшись одна в комнате, Марина долго об этом думала. Она ходила как неприкаянная после большого и шумного города с театрами, парками и выставками, с бесконечными телефонными звонками друзей и с теми житейскими удобствами, к которым так привыкла, что даже не замечала их.

Постепенно ее начинало томить какое-то неясное и смутное беспокойство. Неизъяснимая тревога закрадывалась в ее душу, и Марина становилась задумчивой и молчаливой. Ее словно бы кто-то неотступно спрашивал: сможешь ли ты, как вот они, Лена и Таня, разделить судьбу мужа, при всех неустройствах сберечь такую же, как у них, радость жизни? Сможешь ли ты ждать?.. Ждать… Ждать… Так же преданно и терпеливо ждать мужа, как они. Сможешь ли ты во имя любви осознанно пойти на неизбежные в жизни военного человека лишения и никогда не жалеть, что где-то там, в большом городе, у тебя могла быть любимая работа, не тосковать, вспоминая, как в розовом тумане девичьей мечты проступала манящая, околдовывающая и зовущая к себе слава, какую в юные годы путают с понятием выпавшего и на твою долю земного счастья?..

Марина никогда прежде не задумывалась над этим… Но ее острый ум позволил ей скоро понять, что Лена и Таня не просто жены, они сподвижницы. Ведь Лена ей так и сказала: «Мы тоже служим. Отвечаем за пилотские тылы». Сможет ли она стать такой же опорой? Ведь перед ней все время будет стоять небо. Куда ни пойди — всюду небо. Небо! Небо! Небо! Никуда от него не денешься, даже не отвернешься. А если Алексей увидит ее непокой, он начнет страдать и мучиться. И это повредит главному делу всей его жизни — так он называет полеты, ими он живет, ими он дышит.

Пришла и не отступала от нее эта беспокойная, тревожная мысль. Марина ругала себя, стыдилась об этом думать, но думала. Ее пугали материнские слова, тихие, раздумчивые и очень печальные: «Доченька, у Алексея очень опасная работа. Может случиться всякое. А я-то уж знаю, как детям без отца… Ох как знаю…» Больше ничего она не говорила, затихала, оставляя ее одну. А у Марины перед глазами опять вставало небо. То чистое, украшенное тонкими, просвечивающими облаками, ее небо; то напряженное, пугающее небо далеких лет, небо ее матери…

* * *

Какой летчик не любит возвращаться на свой аэродром! Где бы ни находился, в каких бы краях ни летал, родная посадочная полоса тянет к себе, как родительский дом. Аэродром, на котором прописаны люди и самолеты полка Митрофанова, просторный, равный, подходы открыты, как в степи. В голубой оправе небосвода он виден далеко-далеко. Все как на ладони: вон показалась серая лента посадочной полосы, вон прижались друг к другу соскучившиеся по самолетам стоянки, а там, в сторонке, блестят на солнце крыши трех невысоких домов городка летчиков.

Пушкареву хотелось пролететь низко-низко и неожиданно взорвать отстоявшуюся тишину, оповестив таким образом о своем прилете. И никуда не отклониться — ни на секунду, ни на метр, ни на градус, как капитан Орлов требует. Конечно же он в мгновение ока шмыгнул бы вверх и растаял там в далекой и стылой синеве. И уж потом зашел бы на посадочный курс, красиво и точно приземлился.

Как сдержать чувства, зная, что за чертой летного поля по песчаным дорожкам ходит Марина? Он уже представлял ее высокий лоб, чуть притемненные, таинственные глаза, счастливое, улыбающееся лицо. Он почти слышал ее: «Леша, это ты пронесся молнией?» «Угу, — ответит он сдержанно, — к тебе опешил». Больше о полетах он ничего не окажет. Будто бы не летал, не был за тридевять земель отсюда, не крушил в стремительных атаках воздушные цели, не видел своими глазами, как сбитый им самолет падал к земле черной, умирающей кометой.

Пилотские ступени круты и обрывисты, потому летчики не восторгаются своей даже самой большой удачей. Разве кого тут удивишь? В авиации все летают.

Но все это было. Было! И все сошлось, спрессовалось теперь в одном — в хорошем настроении.

— Второй, плотнее держись! Весь городок на нас смотрит.

Это Орлов. Со значением напомнил Пушкареву о городке. Голос у него бодрый, торжествующий. Предчувствие не обмануло командира звена. Подтвердилась и его позиция: куда поставлен — там и главное направление.

Случилось непредвиденное: со стороны моря и гор коварно наплыли тучи, ударила гроза, хлынули ливневые дожди… Аэродромы, в том числе и тот, где приземлился с летчиками Зварыгин, оказались закрытыми. «Противник» незамедлительно воспользовался этим, направил свои самолеты в образовавшуюся в воздушном пространстве брешь.

На нашей стороне оставался открытым один-единственный аэродром. Здесь стояло звено капитана Орлова. Так четверка летчиков оказалась в эпицентре главных событий.

Майору Зварыгину сразу же стало известно об этом, он рвался к Орлову, но погода его держала. Вернулся, когда события завершились и звено Орлова уже находилось на земле. Комэск еще не знал, чем все кончилось, и потому спешил встретиться с капитаном Орловым. Его терзала сама ситуация — непредвиденная, невероятная. Получалось, от звена Орлова зависела теперь оценка всей эскадрильи в целом. Даже подумать не мог, что так все сложится. В душе у Зварыгина накипала злость на самого себя. Он не мог себе простить, что не настоял на своем, не добился согласия командира звена на перевод Пушкарева. Если бы он поступил с Орловым, как с капитаном Вертием и его летчиком Малкиным, не так бы тревожился теперь. Уговорами занялся, а надо было действовать, решать.

Конечно, Орлов не Вертий, но и с такими определенная твердость нужна.

Уж если отстранил Пушкарева, то будь последовательным до конца, заменяй сильным летчиком, асом. А он оставил его. А раз так, давай летать Пушкареву, просил же об этом Орлов. Тогда бы сейчас не скребло на душе.

Зварыгин не привык выслушивать упреки. Но это же летчики его эскадрильи, и он чувствовал себя какой-то частью этого звена. Думал, надеялся и очень хотел, чтобы Орлов не подвел его. Зварыгин уже не вспоминал, как жаждал взять Орлова и Широбокова с собой. Даже был доволен, что волею судьбы эти летчики оказались на самой горячей точке. Лишь бы не сплоховали, лишь бы поддержали марку передовой эскадрильи. Если же Орлов подвел, пусть на себя и пеняет…

Вот так, с сомнениями, надеждой и смутным неверием в нее, он шел навстречу Орлову. Не дожидаясь доклада командира звена, Зварыгин уже издали нетерпеливо и резко бросил:

— Ну что, Орлов? Ну что?!

Орлов доложил спокойно, с чувством исполненного долга:

— Товарищ майор, задания выполнены. Отличился Пушкарев.

Волей-неволей зашел разговор о молодом летчике.

Ну что за человек этот Пушкарев? На земле ни за что не представишь, какой он за стартовой чертой. Тут сдержан в словах, скуп в движениях, порой даже флегматичен, что до крайности не нравилось Орлову. Иной раз он даже на него влился: слова из него не вытянешь. А тот улыбнется и своим открытым, прямым взглядом, своей широкой улыбкой начисто обезоружит: «А чего говорить, командир, делать надо».

Теперь Орлов хорошо изучил Пушкарева. Внешняя безучастность скрывает в нем энергию мысли, скупость движений таит силу. На земле он стеснителен перед асами, а в небе не признает авторитетов.

Пока никто не знал, почему воздушная цель, по которой работал Пушкарев, делала немыслимые маневры, резко изменяла направление полета и высоту. Почему эта, самая трудная, почти неуязвимая цель выпала именно на долю Пушкарева? Может, на все эти вопросы знал ответы один только командир полка майор Митрофанов.

Вот и земля. После дальнего перелета, после уже отступивших назад напряженных дней летчикам все казалось милее и краше. Видать, небо учит человека сильнее любить свою землю.

— Воздух стал вроде слаще, чем был: гроза, что ли, прошла? — сказал Орлов.

— Может, и прошла, командир, но здесь наш родной дом и нас ждут любимые жены, — подхватил Костиков и озорно подмигнул Пушкареву: — Жены украшают жизнь нашу пилотскую.

Широбоков прокашлялся и толкнул Пушкарева:

— Проходи, Алексей, вперед, показывай свою королеву.

Пушкарев смущенно улыбнулся и, заслонив дорогу своей широкой спиной, сделал несколько размашистых шагов, но перед самым домом остановился.

— Товарищ капитан, вы проходите вперед, — сказал он Орлову.

Лена открыла дверь раньше, чем Орлов успел постучать.

— Принимай, Лена, гостей, — весело сказал командир звена, показав летчикам рукой, чтобы смелее заходили.

Лена сдержанно улыбнулась:

— Наконец-то заявились, пропащие. Ждать вас одна мука, — сказала она и украдкой посмотрела на Алексея.

Орлов по голосу почувствовал что-то неладное. Перехватив ищущий взгляд Пушкарева, спросил Лену:

— Ну а где остальные?

— Я здесь, здесь, — послышался с кухни голос Тани, что-то там звякнуло, и она выскочила навстречу летчикам.

Летчики недоуменно переглянулись. Шумный и звонкий разговор, который они принесли с собой, неровно оборвался. С аэродрома, как дунуло ветром, донесся какой-то нудный, тягучий звон.

— А где Марина? — спросил Орлов и уставился на Лену. — Приехала она или нет?

— Была, приезжала, мы с Таней ее встречали… — живо, но сбивчиво ответила Лена и тут же сникла, договорила каким-то виноватым тоном: — И уехала.

Таня стояла как потерянная.

— Не разыгрывайте нас, не томите Алексея, — сказал Костиков. Он проскочил на кухню и тут же вернулся, пожимая плечами.

— Что за фокусы! — вспыхнул Широбоков и, чувствуя вину перед Пушкаревым, быстро заговорил: — Да нет, не может быть, тут что-то не то, что-то напутано…

— Сперва все было хорошо, — тихо объясняла Лена. — Мы рассказывали ей о нашей жизни, она с интересом слушала, а потом как разволнуется: «Я поеду домой. Я должна видеть маму, прямо сейчас… Она же не знает… Ей неизвестно, что дед воевал в вашем полку…» И уехала. — Лена смолкла, но тут же спохватилась, попыталась перевести разговор: — Ну что же вы стоите, Алексей, Виталий? Проходите, проходите. Коля, ну приглашай ребят, ужинать будем. Володя, иди!

— Смелее, ребята! — громко и возбужденно сказал Орлов, стараясь замять возникшую неловкость. Но рассказ Лены его взволновал, и он подошел к столу, раскрыл альбом. Кто же тут Маринин дед? — Вот смотрите, как я изобразил бой капитана Кудинцева и лейтенанта Лаврикова. Кстати, наши последние воздушные схватки чем-то напомнили мне тот далекий бой. Только самолеты другие и нас вдвое больше было…

Пока летчики смотрели альбом, Орлов сообщил им новость. На учениях «Зенит» звено будет действовать в нынешнем составе. В штабе уже подготовлен приказ. Алексею наказал готовиться к сдаче на первый класс. Сам Митрофанов проверять будет.

Широбоков хлопнул Пушкарева по плечу.

— Алексей, тебе повезло, — оказал он и замолчал под предупреждающим взглядом Орлова: не надо вспоминать…

— Нам всем повезло. Всем, — сказал Орлов, поправляя Широбокова. — Надо готовиться, ребята.

От разговора о Марине друзья все-таки уйти не смогли. Костиков ближе всех к сердцу принял ее отъезд. Стараясь поддержать Алексея, он тоже попытался сгладить, как-то смягчить его переживания:

— Может, не годится она в пилотские жены. Не вздумай ехать, выяснять отношения…

— Не горячись, Виталий, — остановил Костикова Широбоков, — насоветуем семь верст до небес, а забудем, что у узла два конца. Дернешь за один — еще туже затянешь, возьмешь за другой — легко и просто развяжешь узел… Так что с выводами не спеши, тут подумать надо.

— Ребята, у нас, у летчиков, есть хорошее правило, — заговорил Орлов, — когда попадаешь в облака, ни в коем случае не полагайся на свои чувства. Подведут! Думаешь: заваливаешься на крыло, летишь вниз головой, очень хочешь выровнять самолет, а оказывается, режим у тебя самый верный. Вот этого пилотского правила надо держаться и в жизни…

Пушкарев внимательно слушал, сдержанно и грустно улыбался, но в его душе проносились бури. Он думал о Марине.

* * *

Марина уже была на полпути в свой большой, шумный город. Чем ближе она подъезжала к нему, тем тревожнее становилось у нее на душе. Марина никак не могла разобраться, понять, что происходит с ней.

Вдруг она вспомнила Ксенофонта. Марина теперь пожалела, что написала ему письмо. Он ведь не выдержит, придет к матери выяснять отношения, и она боялась с ним встретиться с глазу на глаз.

Ксенофонт Михайлович Лукницкий был доцентом кафедры хореографии. Молодой, легкий в движениях, с неуловимо быстрыми руками и горящими, как два негаснущих факела, глазами, он поражал студентов своей эрудицией, удивлял познаниями народных танцев далеких стран, куда летал и ездил в составе известного творческого коллектива, в который почти по наследству был зачислен с самых юных лет. Он был общительный, доступный, студенты между собой называли его Ксенофонтом.

В учебе Марина преуспевала. Уже на третьем курсе Ксенофонт познакомился с ее родителями, которые еще в свои молодые годы знали Ксенофонта Лукницкого по афишам и выступлениям на сцене. Он стал частым гостем, а затем и другом семьи.

Ксенофонт помимо прочих данных, необходимых работнику культуры, заметил у Марины организаторскую жилку. Это особый человеческий дар, талант, который встречается теперь не так часто, и, к сожалению, не всегда замечают и оценивают его. Возможно, и обнаружить его не просто. У Марины такой дар есть, и первым увидел его Ксенофонт. Он не сомневался, что она будет способна руководить большими художественными коллективами. Ее ждет известность, слава. Когда Марина высказывала сомнения, Ксенофонт утверждал: «Верьте мне. У меня на истинные таланты чутье». Правда, у Марины пока мало знаний, совсем невелик опыт, и он настоятельно рекомендовал ей продолжить учебу в аспирантуре.

Однажды, в минуту откровения, Марина сказала Ксенофонту, что в Н-ске ее ждет не дождется военный летчик. Ксенофонт тогда ничего не сказал, промолчал, не придав значения ее словам. Он был очень вежлив, выдержан, не допускал разговора, который мог бы ранить Марину. О летчике он и потом никогда не вспоминал и не спрашивал, Он только все больше говорил о своей сценической и педагогической деятельности. О той работе, которая никогда не кончается и требует всего тебя. Тут нужны терпение, нервы, упорство и, он бы сказал, особая, честолюбивая, почти как спортивная, злость. Искусству отдается вся жизнь целикам. Но все это в конце концов компенсируется. Известностью, славою, которые, как бы там ни говорили, волнуют душу и облегчают притяжение земли, придавая особый ритм всей твоей жизни. И разумеется, тут гарантировано долголетие. Что с человеком может случиться на сцене?! Если у тебя есть талант, ты в полной безопасности. А у Марины он был.

После одной из таких бесед Марина сказала Ксенофонту, что в аспирантуру она поступать не станет, поедет в Н-ск к лейтенанту Пушкареву.

— Что ты там будешь делать, — спохватился Ксенофонт, — там нет большой сцены, не тот зритель!

— Зритель там молодой, горячий, самый благодарный, это уж я знаю.

— Марина, там ты завянешь, погубишь талант!

— Там тоже люди. Они не дадут завянуть…

Спустя неделю возле дома Марину дожидалась мать. Очень взволнованная.

— Мариночка, наконец-то пришла, жду тебя, жду, истомилась вся. У нас большая новость, Мариночка, — торопливо проговорила она и запнулась, глядя на оторопевшую дочь. — А может, ты все знаешь?.. Да, знаешь? — спросила мать и почему-то виновато улыбнулась.

— Нет, мамочка, не знаю, — сказала Марина и вдруг вся вспыхнула: неужели приехал? — Что, Алексей?

Мать посмотрела в насторожившиеся глаза Марины своими радостно-возбужденными глазами и заговорщически сказала:

— Ксенофонт Михайлович приходил.

Марина пожала плечами: чему тут удивляться, он много раз приходил.

— Ну и что?

— Не знаю, как и сказать. Я разволновалась очень. В общем, руки твоей просит.

Марина обняла за плечи мать, прижалась к ней.

— А ты что, мама?

Мать не поймет: рада Марина или огорчена?

— Мама, а ты согласна?

— Доченька, решай сама, как решишь… Я так и Ксенофонту Михайловичу сказала.

— Решила я, мама. Уже решила.

Мать повеселела:

— Вот и хорошо. А я поговорю с отцом, — сказала она, целуя Марину. — Все должно быть по любви, по согласию. Ксенофонт Михайлович — человек положительный, известный… От счастья не бегут.

Марина отступила от матери, поправила прическу и из-под руки посмотрела на нее:

— Что ты, мама…

Ждущий взгляд матери остановился, остыл.

— Мама, я решила ехать в Н-ск, к Алексею…

Мать растерялась:

— Как, все же к летчику?

Марина согласно кивнула. И вот тогда она первый раз услышала от матери тихие, раздумчивые и печальные слова:

— Доченька, у Алексея очень опасная работа. Может случиться всякое… А я-то уж знаю, как детям без отца… Ох как знаю, а твоя бабушка испила полную чашу вдовьего житья.

Марина поняла все. Вот почему Ксенофонт последнее время говорил о долголетней жизни на сцене. Так это он для ее матери. Чтобы она вспомнила пропавшего на войне отца, подумала бы и об Алексее Пушкареве, жизнь которого полна ежедневных опасностей.

Марина выпрямилась, независимо посмотрела на мать:

— Мама, ты знаешь, никто не удержит меня.

— Поступай, как хочешь, но сердце мое терзается. Был бы жив мой папа, я бы его спросила. Сходила бы на могилу и все равно спросила. Только бы знать, где она…

Марина понимала: Ксенофонт, может быть и не желая того, задел самую больную в семье рану.

— Успокойся, мама. Успокойся…

— Как успокоишься, дочка, сердце выстукивает только одно: «нет, нет, нет…»

— Что «нет», мама? Что «нет»?

— Не знаю, доченька, не знаю, — смущенно и путано говорила мать. Она вспомнила просьбу Ксенофонта Михайловича предостеречь Марину от необдуманного, скоропалительного решения, спасти от опрометчивого для человека искусства шага. И ей уже представлялось, как Марина «завянет», как загубит свой талант. — Не знаю, но мне кажется, что-то не так делается. Подумай о своем будущем…

«Подумай о будущем…» Это опять не ее слова. Это слова Ксенофонта, Последним разговором с матерью Ксенофонт только ускорил отъезд Марины в Н-ск. Она стала упрямее, настойчивее. Такой Марина становится, когда ей что-то мешают сделать, решить, идут поперек ее воли. Почувствовав малейшее сопротивление, она тут же мобилизуется. Марина собралась в один день и уехала, написав на вокзале перед отходом поезда письмо Ксенофонту. Много хороших, добрых слов высказала она ему на прощание и только одной фразой, словно бы невзначай, обмолвилась: «Но я все-таки решила съездить в Н-ск».

«Съездить»… Вот это, одно только слово мучило ее сейчас больше всего. В самый последний момент Марина чего-то испугалась, рука дрогнула, и она написала это слово вместо любого другого: «уехала» или хотя бы «ехать». По крайней мере, была бы ясно выраженная определенность, а «съездить» может быть истолковано как угодно, и конечно же Ксенофонт поймет все по-своему. Обрадуется ее возвращению, и тогда, хочешь не хочешь, придется лицом к лицу вести с ним разговор, обременительно-неприятный для нее и безрадостный для него.

Что бы она сейчас не сделала, чтобы только перечеркнуть то, вышедшее из-под дрогнувшей руки слово!

Марине было трудно остаться в Н-ске, она не могла не ехать и в то же время ругала себя за такой внезапный отъезд. Все-таки надо было дождаться Алексея, хотя бы подробнее сказать, объяснить Лене Орловой и Тане Костиковой. Но она не сделала ни того, ни другого. Марина позабыла всех и вся. Ехать! Немедленно ехать! Лететь птицей, бежать… Скорее… Скорее…

Это случилось с ней на квартире у Лены Орловой, когда она смотрела альбом «Фронтовики». Неторопливо разглядывала выцветшие фотографии военных летчиков. Молодые ребята, все в орденах и медалях, то улыбающиеся, то суровые, неприступные. Читала короткие биографические справки, скупые заметки о боях и подвигах. Это были гвардейцы истребительного авиационного полка, солдаты Великой Отечественной. Марина вглядывалась в их совсем юные лица, а в памяти стоял рассказ ее матери, Антонины Ивановны. Горький рассказ о событиях тех далеких и трагических для нее дней. Перед глазами вставала маленькая заплаканная девочка, будущая ее мама, ждущая затерявшегося на войне отца.

Была победа, и солдаты возвращались домой. Когда у широких, настежь распахнутых ворот их большого двора останавливался человек в военном, из всех парадных полукруглого, деревянного, одноэтажного дома выскакивала ребятня, выходили молодые и старые женщины. Временами раздавался счастливый детский кряк: «Папа! Мой папа вернулся!»

Маленькая Тоня видела, как военного дядю окружали, обнимали и целовали, плача от радости, а он брал девочку или мальчика на руки и нес домой. Она шла рядом и тоже повторяла: «Папа! Папа!» Ребята всегда шагали гурьбой, все вместе, потому что вместе росли. Двор был густо населен детьми. Здесь было много эвакуированных семей. Тоне все время казалось, что счастливыми были те девочки и мальчики, которые успевали раньше всех добежать до ворот и ухватить за руки дядю. С той поры, как Тоня поняла это, она все свои игры перенесла к воротам. Там долго и терпеливо высматривала своего папу. Однажды она увидела человека в пилотке и военной гимнастерке и, спеша опередить других, закричала: «Мой папа! Мой папа!» Порывисто метнулась к нему, споткнулась, поранила ручонки, но не плакала, а радовалась. Поднималась и опять бежала, повторяя: «Папа, папа, мой папа!»

Она уже знала, как надо встречать папу. Подбежать, раскинуть ручонки, чтобы обнять папу, припасть к нему, а потом взять его за руку и вести в свой дом. И уже издалека кричать: «Мамочка! Мама! Папа вернулся…» Если у папы не будут перевязаны руки, хоть одна, он непременно возьмет ее, поднимет, и она потрогает на его гимнастерке блестящие медали…

Тоня все, все знала, как надо встречать своего папу. И она все, все помнит. И как подбежала, и как обняла, как запрыгала от радости и как большая теплая рука нежно легла ей на головку и погладила ее маленькие кудряшки. Каким радостным было лицо у папы!

Потом все было как во сне. Неправдоподобно, обидно до слез, и сейчас не хочется тому верить. Откуда-то донеслось: «Нет, это мой папа, мой!» И тогда Тоня крепче вцепилась в гимнастерку и закричала что есть силы: «Нет, мой! Мой!» Тут подбежала девочка с веснушками и оттолкнула ее. Тоня не удержалась, упала, а когда она поднялась, девочка с веснушками уже была на руках у папы.

«Что с тобой, дочка?» — спросила подскочившая к Тоне мама. Сквозь слезы, сквозь горькие, обидные рыдания с трудом пробились у Тони слова: «Моего папу взяли».

Какое же материнское сердце выдержит? Они плакали уже вдвоем — оставшаяся вдовой мать и ее дочь, у которой война унесла отца. Только мать все понимала, а Тоня даже не знала, что у ее мамы в хозяйском комоде лежит похоронка, полученная в день взятия Берлина. Тоня не знала, что это такое — похоронка, и, успокоившись, опять пошла сторожить у ворот, ждать папу, которого ей так и не суждено будет увидеть.

С самой войны в семье никто не знал о нем. Погиб в бою. И все. Бабушка твердила одно: так просто человек не пропадает, пусть даже и на войне. И самолет тоже не иголка. Кто-то из живых все-таки видел его…

Марина склонилась над последней страницей альбома. На развороте крупный заголовок: «Подвиг под Шпрембергом», а чуть ниже: «Лейтенант Иван Лавриков, жертвуя собой, спасает в бою капитана Антона Кудинцева».

Прочла и обомлела: Иван Иванович Лавриков! Может ли такое быть?.. Молодой, двадцатидвухлетний, ее дед смотрел на нее с маленькой фотографии. Ниже шел рассказ о том бое, а справа на всю страницу нарисован советский истребитель, врезающийся в самолет с крестом на борту.

Почему-то именно тогда ей вспомнился Ксенофонт. В аргентинском из тонкой замши костюме, с огненным языком галстука. Улыбающееся лицо, неизменный орлиный взгляд. И почему-то он вдруг как-то померк. Потускнело в нем все, что обычно восхищало ее.

Ни дома, ни в полку никто еще не знал того, что знала теперь Марина.

Поезд был скорый. Бесконечный перестук колес, острый металлический скрежет на стыках вагонов, которые бросало то в ту, то в другую сторону, какое-то неясное мелькание света и тени в окнах отвечали взбудораженному состоянию Марины. Ей представлялось, что где-то совсем рядом идет жестокий воздушный бой. Чудилось: она видит само небо войны, накаленное огнем и нашпигованное свинцом и сталью. Да, война не оставила там следов. Эту тяжелую ношу взяла на себя земля. Ныне живущие люди взяли на себя всю боль и все муки войны. И этой боли, и этих мук хватит еще не на одно поколение.

Святую ношу взяли на себя летчики звена Орлова. Людям нужно чистое небо. Как воздух, как вода, как хлеб. Не будет его — не станет на земле жизни.

* * *

Летчики расходились от Орлова не спеша. Пушкарев на прощание спросил:

— А когда учения «Зенит»? Разговоров много, а дату никто не называет.

— А кто скажет… Пока не время, — интригующе ответил Орлов. — Но завтра кое-что прояснится. Кстати, Алексей, будешь вести альбом «Фронтовики»! Майор Митрофанов посоветовал.

Пушкарев оживленно посмотрел на Орлова.

— Командир, это высшая честь, смогу ли я? — волнуясь, сказал Пушкарев и вспомнил, как Марина расспрашивала его о военном небе и как тревожилась она. А еще подумал о том, что Орлов куда-то уйдет. Раз передает альбом, значит, уйдет. Традиция. Так и майор Митрофанов поступил в свое время…

И голос и взгляд Пушкарева понравились командиру звена. Все у него пройдет, подумал он. У пилота грусть только до старта. Горечь, тоска, обиды, всякая хворь — все только до старта. Полет окрыляет человека, делает его сильным.

Теперь они все будут ждать.

Алексей, вопреки всему, будет ждать весточку от Марины. А Марина, сообщив матери весть о ее отце и своем деде, Иване Ивановиче Лаврикове, будет дожидаться того дня и часа, когда поедет вместе с ней в полк.

Майор Митрофанов и Антон Кудинцев будут ждать разрешения на поездку в ГДР, а капитан Орлов, готовя летчиков к учениям «Зенит», будет считать недели и месяцы до той поры, когда испытает свое звено в еще более сложных условиях современного боя.

Словом, с этого дня каждый из них будет чего-то ждать…

Оглавление

ПИЛОТЫ ГРУСТЯТ ДО СТАРТА

Реклама на сайте