«Они пришли с юга»

Йенс Йенсен Они пришли с юга

ОТ РЕДАКЦИИ

Йене Йенсен, родившийся в 1930 году, вырос в типично пролетарской среде. По специальности он наборщик. В печати уже появлялись его рассказы, всегда посвященные теме классовой борьбы.

«Они пришли с юга…» — первая книга молодого датского писателя — вышла в свет весной 1963 года. Это повесть о пяти страшных годах германской оккупации Дании — с 9 апреля 1940 по 5 мая 1945 года. Рассказ начинается с того дня, когда германские самолеты впервые с ревом проносятся над тихим ютландским городком, и завершается периодом капитуляции гитлеровских войск. В центре повествования рабочая семья, живущая в одном из старых кварталов города. Автору удалось нарисовать правдивые образы всех членов семьи, их друзей, соседей и земляков.

В своем интервью газете «Ланд ог фольк» сам автор повести рассказал, что побудило его спустя 18 лет после освобождения Дании — вернуться к теме войны и Сопротивления.

«Дело в том, — пояснил писатель, — что официальная Дания замалчивает подвиг датских патриотов в борьбе против фашистских угнетателей. Поэтому многие молодые датчане, выросшие после войны, не имеют ясного представления ни о ведущей роли датских коммунистов в организации датского Сопротивления, ни о решающей роли Советской Армии в разгроме гитлеровской Германии». Осуждая участие Дании в так называемом «едином германо-датском командовании» и планы включения страны в общеевропейский рынок, Йене Йенсен указывает, что подобная политика международного капитала, жертвой которой становится его родина, открывает путь для возвращения фашизма.

«Именно сейчас необходимо освежить в памяти события оккупационных лет и вновь пробудить дух, которым были пропитаны те годы… Период освободительной борьбы — самый волнующий и доблестный период в истории нашего народа, нашего рабочего класса и коммунистической партии. Невозможно писать об освободительной борьбе, не упоминая об огромном вкладе, который внесли в эту борьбу коммунисты… Вот почему коммунистам отводится в романе важная роль».

Повесть «Они пришли с юга…» была хорошо встречена прогрессивной общественностью страны. Исключительно тепло отозвался об этой книге известный датский писатель Ханс Шерфиг: «Что бы ни написал позднее Йене Йенсен, — воскликнул Шерфиг, — его первая книга навсегда займет свое место в датской литературе».

Глава первая

Городок лежит на берегу речки. Впрочем, речка эта такая широкая, длинная и течение в ней такое бурное, что она по праву может зваться не речкой, а самой настоящей рекой.

Лежит городок в живописной, холмистой местности, и река струится по ней, минуя поля и леса, луга и вересковые пустоши.

Если идти к реке с юга, городок, лежащий на склоне холма, виден как на ладони со своими красновато-коричневыми черепичными крышами и церковными шпилями. По окраинам торчат длинные заводские трубы, а на самой вершине холма разросся лиственный лес, венчающий городок защитным зеленым убором. Городок так мал, что все жители знают друг друга в лицо, но так велик, что не все знают друг друга по имени. Живут в городке ютландцы, они неторопливы, сдержанны и уважают пословицу: «Кто о чем, а мы о своем». Их трудно вывести из терпения, они любят поспать и не любят много раздумывать. Им свойственны те же достоинства и недостатки, что и всем остальным датчанам.

Наша книга повествует об этих людях — об их страхах и сомнениях, об их мужестве и решимости.

Повесть начинается ранним утром. Взошедшее солнце уже смотрится в зеркало реки. Крутые улочки городка пустынны. Жители спят — они спят крепко и безмятежно.

* * *

На окнах квартиры, где жили Карлсены, занавеси были задернуты, шторы спущены, и все-таки в комнату — она выходила на задний двор — проникал солнечный свет. Новый день просился в дом. В комнате спали пятеро и все двери были распахнуты настежь, а не то — духота, хоть топор вешай. Мебель в комнате была старая, ветхая и потому мрачноватая, пепельницы полны до краев, стол покрыт клеенкой. В кухне — немытые с ужина чашки, в прихожей на крючках и вешалках пальто. Перед входной дверью — порожние бутылки из-под молока.

«Якоб Карлсен» — написано на двери. Можно было бы добавить: «Рабочий».

Карлсены спали крепко, и, проснувшись, удивились: в комнату ворвался гул тяжелых, низко летящих самолетов. Первой проснулась хозяйка. Она разбудила мужа. Говорила она шепотом — было очень рано, и сыновья могли еще поспать.

— Гм, что за черт? — удивился Якоб Карлсен и, вслушиваясь, приподнялся на локте — кровать затрещала под ним. Потом Якоб, хмурясь, встал с постели, подошел к окну и поднял штору. Комната наполнилась светом. Якоб был широкоплеч, хотя долгие годы работы уже согнули его спину и седеющие волосы чуть поредели. В правильных, грубоватых чертах Карлсена чувствовался характер. Щеки заросли однодневной щетиной — он брился только два раза в неделю. На руке красовалась татуировка — женская голова, а под ней три красные розы. Это была память о попойке в Южной Америке, когда Якоб плавал матросом, — впоследствии он сам был не рад этому украшению.

Жена Якоба, Карен, тоже встала с постели, сунула ноги в домашние туфли, оправила рубашку и, щурясь от света, подошла к окну, распахнутому Якобом. Комната содрогнулась от грохота, и тут уж проснулись два старших сына, Лаус и Вагн. Они обалдело соскочили с кроватей, протирая сонные глаза.

— Что случилось? — сердито буркнул Лаус. Никто ему не ответил.

Наконец проснулся и самый младший брат — Мартин; его рыжий хохолок вынырнул из-под перины, под которой Мартин спал, накрывшись с головой. Мартин увидел неприбранные пустые постели, услышал шум и смекнул, что он-то его и разбудил. «Так ведь это же самолеты!» Сердце подростка радостно екнуло в предвкушении необыкновенного зрелища. Он сбросил перину и босиком помчался к окну. Возле распахнутого окна стояли отец и оба брата. Лаус взгромоздился на стул.

— Ой, пустите, я тоже хочу посмотреть, — взмолился Мартин, проталкиваясь к оконной раме. Вагн слегка отодвинулся.

В небе было темно от самолетов: они появлялись со всех сторон, сосчитать их было невозможно.

— Отец, смотри, сколько их! Я и не знал, что у нас так много самолетов! — в восторге кричал Мартин.

— У них на крыльях крест, — усмехнувшись, сказал Вагн.

— Гляди, а вот целых три зараз! Черт побери, как они низко летят! — крикнул Лаус.

— Так это, выходит, немцы, — разочарованно протянул Мартин.

Во дворе все окна были открыты, и у каждого стояли люди, многие в одном белье. Соседи надсаживали глотки, пытаясь перекричать гул самолетов.

— Чего им здесь надо? — удивлялись они.

Одно движение рычага — и на город обрушатся бомбы. Дома взлетят на воздух, люди погибнут под развалинами. Но жители городка были люди миролюбивые и считали, что им бояться нечего. Почти сто лет датчане не знали войны, где им было помнить, какие преступления и какую разруху влечет она за собой. Они считали — война сама по себе, датчане сами по себе.

Карен готовила мужчинам завтрак, на газу грелся кофейник. Она поставила на стол чашки.

— Одевайтесь-ка поживее, — сказала Карен сыновьям. — Уже поздно, слышите?

Мужчины затворили окно и, наскоро одевшись, стали умываться, подгоняя друг друга.

— Ужас какой, неужто будет война? — сказала Карен.

— Ну, погоди еще, — отозвался Якоб.

— А можно мне сегодня не ходить в школу? — спросил Мартин. Он решил, что утреннее происшествие не менее уважительная причина для прогула, чем насморк или день рожденья короля.

— С какой это стати? — возразила мать.

Они сели пить кофе. Время от времени Карен одергивала Мартина:

— Перестань чавкать, посиди хоть минутку спокойно! — говорила она.

Лаус ел больше всех, но справился раньше всех и ушел на работу. Над городом по-прежнему летали самолеты.

Остальные члены семьи не прочь были еще постоять у окна, но Карен то и дело поглядывала на стенные часы и торопила сыновей — хуже нет, когда человек привыкнет опаздывать. Делу — время, потехе — час.

Мартин окунул голову в таз, вытерся и стал так энергично расчесывать свои рыжие вихры, что брызги летели во все стороны.

Вагн облачился в пиджачную пару и долго вертелся перед зеркалом; почистился, навел блеск на ботинки. Вагн часто смотрелся в зеркало — недаром он слыл франтом. Одна рука у него была парализована и одно плечо немного выше другого. Но зато у него было красивое лицо и кудрявые черные волосы.

Мартин получил от матери пять эре на бутылку молока и наставление идти в школу, не зевая по сторонам, чтобы не опоздать на уроки.

* * *

На главной улице было людно; жители, сгрудившись кучками, смотрели, как летят самолеты. На одних прохожих — рабочие спецовки, на других — пижамы и домашние туфли. Кое-кто в подтяжках — не успели надеть пиджаки. Кто-то держит в руках пакет с теплыми булочками. Пожилой, хорошо одетый господин, остановившись, спросил:

— Что, собственно говоря, происходит?

— Да вот немцы пытаются захватить страну, — ответили ему из толпы.

— Вот что! — сказал господин и спокойно прошествовал дальше.

Мужчины, проводив его взглядом, засмеялись. — «Тронутый», — решили они.

Вдруг раздался страшный гул. Из-за крыши дома на противоположной стороне улицы вынырнул громадный серебристый фюзеляж. Тень над дорогой, оглушительный грохот — и самолет исчез. Несколько кусков черепицы сорвалось с крыши и разбилось вдребезги. Мартин явственно увидел стеклянный нос самолета, и ему даже почудилось, что он разглядел силуэт человека с пулеметом. На секунду Мартина охватил страх, но его тут же отвлекли новые события.

Из-за угла с ревом выскочила городская полицейская машина и помчалась дальше по середине улицы. Когда она скрылась из глаз, прохожие отметили, что на полицейских были каски, а в машине пулеметы. Кто-то объяснил, что один из немецких самолетов приземлился на полигоне неподалеку от города и полиция отправилась туда, чтобы арестовать летчика. Вот, стало быть, в чем дело, сообразил Мартин. Летать по воздуху немцам разрешается, но если они приземлятся, их берут в плен! У, Мартина отлегло от души.

* * *

На школьном дворе царило большое оживление: день выдался из ряда вон выходящий, каждому было что рассказать товарищам, и всем не терпелось обменяться впечатлениями. Над школьным двором по-прежнему с грохотом пролетали серебристо-серые машины, а дети бежали следом за ними и показывали на них пальцами — им еще не приходилось видеть самолеты так низко над землей. В городке считалось событием, когда, бывало, санитарный самолет, присланный за тяжелым больным, сядет где-нибудь в полях за чертой города — жители валом валили поглазеть на диковину вблизи. А все другие самолеты, пролетавшие над городком, держались на большой высоте и снизу казались совсем крохотными.

В классе, у кафедры, ребят поджидал старый Меллер. Это был коротенький толстый человек с блестящим лысым черепом, в золотом пенсне. На животе у него красовалась позолоченная цепочка от часов, а круглое лицо всегда сияло кротостью и добродушием.

Ученики хором прочитали ежедневную молитву, запели утренний псалом — все шло заведенным порядком. Только над городом гудели немецкие самолеты, и когда они пролетали над самой школой, дети, прервав пение на полуслове, мчались к окнам. Наконец с грехом пополам псалом дотянули до конца, и мальчики хотели было рассесться по местам, но Меллер знаком удержал их. Ученики застыли у своих парт, а Меллер спустился с кафедры и встал перед нею, сложив руки.

— Милосердный господь, — сказал он. — Сохрани нас от ужасов и опустошений войны и простри руку свою над нашими детьми! Аминь.

«Вот так так! — с удивлением подумал Мартин. — Неужто Меллер взаправду верит в бога?»

Один из мальчиков заплакал, он сказал, что ему страшно. Остальные посмотрели на него с удивлением: чего бояться?

К концу уроков Меллёр рассказал детям одну историю. Он не вычитал ее из книг, а слышал от своего отца. История была не выдуманная. Речь в ней шла об отступлении из Данневирке в 1864 году. Дело было ночью. Дорога обледенела. Колеса пушек буксовали, и солдатам пришлось снять шинели и расстилать их под колесами. Пушки ни за что не должны были попасть в руки немцам — оружие еще могло пригодиться в боях с врагом. Меллер рассказал, что солдаты плакали, когда им приказали оставить Данневирке и не разрешили биться насмерть.

Уф, от этих рассказов мороз подирал по коже!

* * *

Когда Мартин возвращался из школы, над городом сияло чистое синее небо. На стенах домов белели, листовки, в которых сообщалось, что немцы оккупировали страну и надо, мол, сохранять спокойствие и достоинство. Немцы, как видно, были еще в пути, они двигались с юга, из-за холмов на том берегу реки; никто не собирался преграждать им дорогу, и листовки запрещали это делать, потому что, дескать, немцы намерены защищать Данию.

Вскоре и Вагн вернулся из конторы, где работал учеником. Он сказал, что немцы вступят в город в четыре часа, у них пушки и громадные гусеничные танки, и он пойдет смотреть на них. Мартину разрешили пойти с братом.

— Только держитесь вместе, — наказывала Карен. Какие-то мальчишки на улице стали задирать Вагна, потому что он был щегольски одет и у него была сухая рука.

— Запустить в них, что ли, камнем? — предложил Мартин. — Только их много, и там есть большие парни…

— Не стоит связываться, — сказал Вагн.

Мартин все-таки повернулся и крикнул: «Болваны!» Но после этого братьям пришлось пуститься наутек.

Немцы уже вошли в город, они запрудили всю портовую площадь. Целыми колоннами выстроились огромные грузовики, колеса которых приходились Мартину выше головы, бесчисленные пушки разинули жерла, ружья были составлены в козлы. На площади орали громкоговорители, солдаты отдыхали, чистили ружья или заигрывали с немногочисленными девушками, которые вышли им навстречу. Они обменивались шутками и громко гоготали. Мартину странно было слышать их речь, но Вагн понимал по-немецки. Над полевой кухней клубился белый пар, пахло съестным. На солдатах были зеленые мундиры и каски, непохожие на те, к которым привык глаз, а сапоги подбиты крупными железными гвоздями.

— У них зеленая форма, чтобы легче было маскироваться в лесу и в поле, — объяснил Вагн.

— А что, если подбросить им яду в котел? — предложил Мартин.

— Ты что, спятил? — сказал Вагн.

Гусеничных танков на площади не было.

* * *

Вернувшись вечером с работы, Якоб и Лаус принесли с собой рулоны черной бумаги, которой завесили окна; лампы тоже затенили абажурами из черной бумаги, а в патроны ввинтили синие лампочки. Ни один луч света не должен проникать наружу. Стоит английским летчикам заметить маленькую щелку, и они сбросят бомбы.

— Что за ерунда, — сказала Карен. — И кто все это выдумал?

— Немцы, — ответил Якоб.

Лаус принес ворох новостей. Он рассказал, что на границе погибло много датских солдат. Но за каждого убитого датчане уложили по сотне немцев.

— Кабы мы все вчера вступили в бой, — сказал Лаус, — сегодня в живых не осталось бы ни одного немца.

— Слава богу, что обошлось без этого, — заметила Карен, вытирая руки о передник.

— Как знать, быть может, худшее еще впереди, — сказал Якоб.

— Отец, мы что ж, взаправду воюем с Германией? — спросил Мартин.

— Кто его знает, — ответил Якоб.

— Вот ведь напасть, — сказала со вздохом Карен и стала складывать выстиранное белье. У нее были спокойные, неторопливые движения.

— Отец, кто же теперь наш заклятый враг, шведы или немцы? — спросил Мартин.

— Гм, одни других стоят, — ответил с улыбкой Якоб.

Раздеваясь и умываясь, Мартин внимательно прислушивался к тому, что рассказывал Лаус.

— Датчане — лучшие солдаты в мире, — заявил старший брат.

— Еще бы, — гордо поддержал Мартин. — Сотня немцев еле-еле одолеет одного датчанина, да и то немцам надо съесть побольше каши, иначе им несдобровать.

Лаус, голый до пояса, разглядывал себя в зеркале. Он был ладно скроен, скоро и ему идти в солдаты.

— А после датчан кто самый сильный? — спросил Мартин.

— Американцы, конечно, — сказал Лаус.

— Думаешь, они могут побить немцев?

— Побить немцев? Еще бы! Вот увидишь, не пройдет и двух дней — война кончится. У американцев столько самолетов, что они запросто могут устроить солнечное затмение.

— Так чего ж они не устраивают? — спросил Мартин.

— Да вот весь мир ждет, чтобы они начали… Гляди, какие мускулы, — похвастал Лаус, медленно сгибая руки и поворачиваясь перед зеркалом. — Черт побери, точно стальные тросы. Говори, братишка, может, кто тебя обидел, я его проучу, видишь, я в хорошей форме, — добавил он с готовностью. Но Мартин не мог припомнить ни одного обидчика.

— А отец все-таки сильнее тебя, — сказал он.

Пока Якоб умывался, Мартин стоял у кухонной раковины и следил, чтобы у отца не осталось мыла за ушами. На руках отца играли сильные, закаленные мускулы. Под кожей, точно толстые змеи, тянулись жилы. С Якобом даже Лаусу нечего было тягаться.

— А кто самые плохие солдаты в мире? — спросил Мартин.

— Да на что тебе? — удивился Якоб.

— Русские, — объявил Лаус. — Они не умеют воевать. Лаус собрался уходить, он каждый вечер шатался по улицам. Карен это было очень не по душе.

Поздно вечером Якоб, Вагн и Мартин вышли во двор, чтобы проверить свои окна. Ни щелочки света. Весь город погрузился во мрак, стал черным и чужим.

Странный это был день, он принес датчанам большие перемены.

Глава вторая

Опять потянулись будни, только в городке теперь были иностранные солдаты в зеленых мундирах. Они заполнили рестораны, театры и тротуары. Они жадно скупали всякую всячину в магазинах. Их машины на громадной скорости мчались по шоссе, а сами они рядами и колоннами с пением маршировали по улицам.

* * *

Наступило лето — пора купанья.

Вообще-то говоря, Карен строго-настрого запрещала Мартину уходить с улицы, на которой они живут. Но в жаркие солнечные дни матери приходилось делать сыну поблажку и отпускать его к реке.

Снабдив Мартина старым полотенцем, которое он обвязал вокруг пояса поверх купальных трусов, мать наказала ему идти к речке прямой дорогой через больничный сад и старые торговые дворы, вымощенные крупным булыжником, мимо стандартных домов. Последний двор выходит как раз к виадуку, который проложен над железнодорожным полотном и спускается прямо к реке.

С виадука весь город виден как на ладони, он лежит на склоне холма, а у его подножья струится река — широкий черный поток. Якоб говорит, что река всегда течет в одном направлении, течет так сотни и сотни лет. Но Мартин никак не может взять в толк, откуда берется вся эта вода со всеми ее притоками. А как же тогда море? Ведь там воды все больше и больше — значит, под конец оно затопит всю землю? Мартин твердо уверен, что дело идет именно к этому. Ведь он знает из библии, что в конце концов земля сгинет, и часто пытается вообразить, что же это такое — светопреставление.

На другом берегу простираются широкие луга, а за ними высятся холмы, поросшие, насколько хватает глаз, еловым лесом, а река вьется извилистой лентой на много миль в глубь страны и потом исчезает на горизонте.

Красивый пейзаж! Но Мартину он давно примелькался — мозолит глаза каждый день.

На свете есть вещи куда интереснее: вот с дальних холмов спускается товарный состав с двумя паровозами — они выпускают белые облака пара. Остановившись на виадуке, Мартин ждет. Вот поезд уже у поворота, сейчас он выйдет на мост, и тогда Мартину будет видно, по какому пути он пройдет под виадуком. Мартин перевешивается через перила. Внизу маневрирует маленький паровоз с двумя вагончиками, а повыше сидят на стене рабочие газового завода — у них перерыв, и они завтракают.

— Слыхали, Франция капитулировала, — кричит один из рабочих, обращаясь к железнодорожникам.

— Не слышу, — откликается машинист.

— Франция капитулировала.

— Франция? Ох, черт! Враки небось.

Тут появляется поезд. Из паровозов валит густой, горячий и влажный дым. Мартина обдало с ног до головы — вот здорово!

На платформах стоят немецкие грузовики, в теплушках вповалку спят солдаты.

Наверно, их везут во Фредериксхавн, а оттуда в Норвегию, думает Мартин. Норвежцы храбрецы, они все еще геройски сражаются, жаль, что Дания и Норвегия давно уже отделились друг от друга.

Когда последний вагон исчезает из глаз, Мартин направляется дальше своей дорогой.

* * *

Франция капитулировала, крикнул рабочий. Капитулировала — значит сдалась. Жаль. Сначала Польша, потом Голландия и Бельгия, но Франция такая большая страна!

Мартином овладевает странная тревога: что же это такое, неужели немцы выиграют войну и мы все станем немцами?

Мартин быстро шагает по обочине дороги, солнце палит, кузнечики стрекочут, взапуски цветут желтые одуванчики и белые маргаритки. Дорога длинна и однообразна. Мартин идет, думая свою думу.

Неужто немцы выиграют войну? Мартин смутно понимает, что это была бы страшная беда. Неужели бог допустит это? Нет, если бог существует, он никогда не станет поддерживать немцев, он поможет англичанам. Но вот есть ли бог? Мартин три раза в неделю слушает уроки священной истории, и в ДСШ, Добровольном союзе школьников, собрания которого он изредка посещает, ему тоже все уши прожужжали болтовней о боге — стало быть, считается, что бог есть. Но Якоб с презрением говорит, что религия — опиум для народа, что все это выдумка. А учитель рассказывает, как бог убивал людей, когда они не хотели в него верить. Бог насылал на них чуму и язвы, и тем, на кого обрушивались кары небесные, приходилось очень плохо. Но все-таки, чтобы поверить, Мартин должен знать наверняка, что бог существует. А у Мартина сомнения. Если бог в самом деле существует, стало быть, он не всемогущ или зазевался и дьяволу удалось сорваться с цепи. С купанья Мартин возвращается вместе с Артуром, своим одноклассником. По дороге они сшибают палкой головки цветов. А девочки, которые попадаются им навстречу, собирают из цветов букеты. Дети говорят о Франции — Франция капитулировала.

* * *

— Где ты пропадал, Мартин? — встречает его мать. — Я места себе не находила. Никогда не смей больше опаздывать.

— Не беда, пусть гуляет, на то и лето, — вступается Якоб.

И семья садится обедать. Лаус торопится, ему пора уходить.

— Что у нас сегодня на сладкое? — спрашивает Лаус.

— Что тебе не терпится, куда ты собрался? — хмурится Карен.

— В город, — отвечает Лаус.

— Это не ответ, — возражает Якоб.

— А что мне отвечать?

— Он идет на псалмопение, — вмешивается Вагн, — потому что там полным-полно девчонок и он пялит на них глаза.

— Неужто и впрямь там бывает много народу? — удивляется Карен.

— Яблоку негде упасть, — подтверждает Лаус.

— А что это значит — псалмопение? — спрашивает Мартин.

— Это значит, что люди собираются и поют псалмы, — смеется Лаус.

— Стыд и срам, — негодует Якоб. — Норвежцы дерутся с немцами, а мы сидим сложа руки и распеваем псалмы.

— Бог знает, кто выдумал эти собрания, — качает головой Карен.

Где-то в доме с треском хлопает дверь раздается истошный женский крик:

— Скотина… бандит… грязная свинья… золотарь вонючий… У-у!

— Заткнись, чертова ведьма! — отвечает мужской голос.

Карлсены перестают есть и прислушиваются.

— Господи, опять они дерутся, — говорит Карен. — Неужто так всю жизнь и будут ссориться?

Это молодая чета — мусорщик и его жена. У них все не по-людски. Оба работают, зарабатывают и все-таки по уши в долгах. Дома у них вечно кавардак, а все деньги они ухлопывают на водку.

Частенько они устраивают форменные побоища. «У пустого корыта и кони грызутся», — говорит в таких случаях Карен.

Когда супруги схватятся — слышно на весь дом, стены сотрясаются, стекла дребезжат, оба поносят друг друга последними словами, перебирая в присутствии соседей все подробности своей семейной жизни. В результате муж всегда колотит жену, но порой и ему достается, и тогда он ходит в ссадинах и синяках, потому что она бьет его всем, что попадет под руку.

— Думаешь, я не знаю, что ты водишь сюда мужиков, паршивая сука! Вот тебе за это, вот тебе, вот тебе, шлюха!

Удары мусорщика и истошные вопли его жены разносятся по всему дому.

— Господи! — испуганно восклицает Карен. — Как бы он не забил ее до смерти!

В эту минуту раздается дикий рев и яростные проклятья.

— Я подсыплю тебе яду, — кричит жена. — Я не дам тебе ни минуты покоя, мерзавец, вот увидишь, увидишь!

— Ах, вот как! Получай за это, дрянь! — ревет муж, и снова слышны вопли и грохот — это они опрокидывают мебель и швыряют друг в друга чем попало.

— Что делать? — волнуется Карен. — Нельзя же сидеть сложа руки, когда он ее увечит!

— Сейчас я скажу ему пару слов, — говорит Лаус и прежде, чем его успевают удержать, выскакивает на площадку и звонит в соседнюю дверь. Соседи, живущие этажом ниже, вышли на лестницу, чтобы лучше слышать. Увидев Лауса, они смущенно пятятся назад.

Мусорщик распахивает дверь, злобно крича: «Чего надо?» С его расцарапанного лица течет кровь, окровавленная рубаха изорвана в клочья — вид у него зверский.

— Перестаньте, пожалуйста, бить жену, — запинаясь, говорит Лаус; он бледен, ноги у него подгибаются от волнения и страха, потому что мусорщик громадный, ражий детина.

— Ты чего лезешь не в свое дело, молокосос! — рычит мусорщик и, схватив Лауса за шиворот, подтаскивает к себе. — Я утру тебе сопли, щенок! — шипит он и так встряхивает Лауса, что у того в ушах звенит.

А у Мартина кровь стынет в жилах от страха.

— А ну-ка, оставь парня, — говорит Якоб.

Мусорщик в ярости поворачивается к Якобу.

— Тебе тоже захотелось получить по шее, Карлсен?

— Да, — спокойно говорит Якоб. Сделав шаг вперед, он вырывает Лауса из рук мусорщика и, тряхнув хулигана за ворот, швыряет об стенку, как тряпичную куклу. Он повторяет этот маневр дважды, после чего мусорщик уже не пытается лезть в драку.

— По мне, хоть перережьте друг другу глотку, только не шумите на весь дом, — заявляет Якоб.

Но тут из двери выскакивает жена мусорщика, вид у нее страшный: один глаз почти совсем заплыл, губы распухли, у ноздрей запеклась кровь.

— Ты что сделал с моим мужем? — вопит она. — Ты его убил, изверг! Чего тебе здесь надо? Что ты лезешь не в свое дело?

— Заткнись! — Якоб в сердцах гонит домой Лауса и Карен и захлопывает дверь. Женщина на лестнице продолжает браниться.

— Вот видишь, — говорит Лкоб жене. — А все потому, что мы боялись, как бы он её не изувечил.

— Если б отец не подоспел, я бы сам справился с этим бандитом. — Самоуверенно заявляет Лаус.

— Ты едва в штаны не наложил от страха, — подсмеивается Вагн.

— Что? Вот я тебе… — грозится Лаус.

— А ну, перестаньте, — требует Карен. — Хватит с нас драки у соседей.

А Мартин не сводит глаз с Якоба. Вот какой у него отец! Никому в городе его не одолеть — Мартин твердо в этом уверен. Он когда-то читал про человека, который голыми руками осилил медведя; наверно, и отец так может, ведь он старый матрос, в каких только переделках не бывал!

Меж тем Лаус торопится, он просит у Вагна бриллиантин, а у матери чистую рубашку.

— На тебя не напасешься рубах, — ворчит Карен. — Каждый день меняешь. Подожди, Лаус, ты перевернул все вверх дном, я сама тебе найду.

— Что это ты каждый вечер наводишь фасон — перед кем это ты выставляешься? — посмеивается Якоб, глядя, как Лаус прихорашивается.

Лаус будто и не слышал вопроса отца — он усердно чистит ботинки.

— Приведи девушку к нам, мы хоть поглядим, какая она. — говорит Карен.

— Это вы кому — мне? — удивляется Лаус.

— Да он с луны свалился, — подмигивает Якоб, и все хохочут.

— А родители у нее богатые? — спрашивает Вагн.

— Разве в этом счастье! — говорит Карен.

— Что это за значок ты прицепил к отвороту? — спрашивает Якоб, показывая на желтый значок в петлице Лауса.

— Это королевская булавка, я отдал за нее пятьдесят эре, — Лаус поглаживает значок пальцем.

— А на что он тебе?

— Мода такая.

И Лаус уходит, бросив взгляд на стенные часы, — он опаздывает. По лестнице Лаус спускается довольно неуверенно, но в квартире мусорщика тишина — должно быть, супруги умаялись и теперь между ними мир и согласие. Ваги собирается в кино, только Мартину по молодости лет приходиться остаться дома.

* * *

Поздним вечером раздается звонок в дверь. Якоб с Карен переглядываются: «Что еще такое? Неужели опять скандал?»

— Погоди, я сам открою, — говорит Якоб, вынимая изо рта трубку.

Но оказывается, это всего-навсего Вигго, брат Карен, он шел мимо и решил проведать родственников. Карен ласково улыбается брату.

— Сейчас я сварю тебе кофе, — говорит она, — проходи в комнату и садись прямо к столу.

— А хороший табачок у тебя найдется, Якоб? — спрашивает Вигго, доставая трубку.

— Найдется, — говорит Якоб. — Я тут раздобыл немного у шведских моряков.

— Я вижу, у тебя обширные связи.

— Кочегар с одного шведского корабля мой приятель.

— Сдается мне, у тебя на каждом корабле есть приятель-кочегар.

— Ну, уж это ты хватил.

Вигго лыс и носит роговые очки. Вид у него ученый, и в семье все сходятся на том, что он человек с головой. Кабы только он поменьше пил, из него вышел бы толк: Вигго душой и телом социал-демократ и служит в правлении профсоюза.

— Стало быть, Франция капитулировала, — говорит Якоб.

— Да, немцы бьют всех подряд, — отвечает Вигго. — А все потому, что у этих чертовых нацистов во всем твердый порядок и система, они знают, чего хотят, и идут прямо к цели. Дело ясное — войну они уже выиграли.

— А что же, по-твоему, будет с нами, если они выиграют войну?

— Никаких если. Они выиграют. А что будет с нами — совершенно ясно: нам придется приспособиться к их порядку. Конечно, надо постараться сохранить нашу национальную самобытность, но главное — надо избегать трений.

— Как это понять?

— А вот так. Возьмем к примеру движение псалмопевцев — это широкое народное движение, — заявляет дядя Вигго.

— Вот уж поистине курам на смех, — с презрением пожимает плечами Якоб. — Нечего сказать, хорошие советы дают согражданам наши профсоюзные бонзы. Пойте себе псалмы и главное — ни во что не вмешивайтесь; это в национальном духе и к тому же придется по вкусу немцам. Ведь от нацизма не убудет, ему не повредит, если миллион идиотов каждый вечер будет тянуть псалмы, и так из года в год много лет подряд!

— А зачем же вредить нацистам? — возражает Вигго. — Наоборот. Мы должны сотрудничать с ними, найти наилучший выход из создавшегося положения. Будем надеяться, что со временем нацисты немного пообтешутся. Надежда — вот все, что нам осталось.

— Спасибо, утешил, — презрительно хмыкает Якоб. — «Авось до свадьбы заживет!» — сказала девица, уступая насильнику.

— Полно, Якоб, — говорит Вигго, — неужто ты всерьез хочешь, чтобы мы дрались с немцами? Да ведь это чистое безумие, в стране камня на камне не останется. Ты что, не знаешь о карательных мерах, о заложниках, о концлагерях и обо всем прочем? А ведь мы можем этого избежать путем сотрудничества и лояльного поведения. Мы должны сознавать свою ответственность и не лезть на рожон.

— Если все станут так рассуждать, нацисты завоюют мир с помощью одних только угроз, — говорит Якоб. — Мы ведем себя хуже рабов.

— Погоди! — глубокомысленно возражает дядя Вигго. — Вот увидишь, англичане наверняка договорятся с немцами относительно немецких колоний, и тогда они вместе пойдут на Советский Союз. В этом залог нашего спасения. Когда они впоследствии будут колонизировать Восток, тут-то им и понадобится наша помощь.

В эту минуту Карен приносит кофе.

— Опять вы за свое, — говорит она. — То в карты играете, то о политике спорите. И когда только вы займетесь чем-нибудь дельным!

На другой день к Карен по обыкновению заходит жена мусорщика занять немного кофе, сахару и маргарину. Она болтает и смеется как ни в чем не бывало, ну а раз так, Карен остается только делать вид, будто вчерашней драки и в помине не было.

Глава третья

Время идет, фашисты захватили уже всю Европу. Только Англия еще не сдается. Всю зиму в Лондоне, Бирмингаме и Манчестере каждую ночь надрывались сирены. Тысячи бомб с воем обрушивались на города, англичане молча глядели на груды развалин и хоронили убитых. А нацисты, уверенные в близкой победе, торжествуя, вопили: «Wir fahren gegen En-gel-land!» «Мы идем на Ан-гли-ю!» В Дании буржуазия занималась псалмопением, а страной правила твердая рука Стаунинга. Правительство сотрудничало с нацистами, приспосабливалось к порядкам новой Европы. Оккупированная Дания сохранила свою армию, командующим которой считался король. Каждый добрый демократ уверенно смотрел в будущее.

* * *

Лауса призвали на военную службу; наконец в один из воскресных дней он получил отпуск и пришел домой; его подружку тоже ждали к обеду. Ее еще никто не видел, да и вообще до сих пор родные только догадывались о ее существовании, и сейчас все сгорали от любопытства. У Карен в печи жарился окорок, в кастрюле тушилась красная капуста, яства благоухали на весь дом.

И вот пришел Лаус в военной форме: черная шинель с блестящими пуговицами и винтовка с длинным штыком. Он стал заправским солдатом — от него пахло сеном и нафталином. Лаус был на голову выше своей девушки, но она тоже была стройная, совсем молоденькая, очень тихая и милая. Звали ее Гудрун, работала она в швейном цеху и очень понравилась всей семье.

Обед прошел оживленно и весело, потому что Лаус был полон новых впечатлений и говорил, не закрывая рта. Он не без хвастовства рассказывал, как исходил десятки километров и упражнялся на полигоне в стрельбе из всех видов оружия. За малейшую провинность — наряд вне очереди. Каверзные молодчики эти офицеры. Чего им только в голову не взбредет! Иной раз заставят ползать на брюхе по грязи и навозу, тут уж так перемажешься, что и на человека не похож.

Карен сказала, что она-то хорошо знает офицеров, ей в свое время пришлось жить в прислугах у одного ротмистра. Он частенько сидел без денег, но любил пустить пыль в глаза, и все его дружки тоже были по уши в долгах, а распутничали напропалую! Карен при одном воспоминании покачала головой. А как этот ротмистр обращался с бедными рекрутами, особенно когда его донимали кредиторы! Однажды он все утро измывался над драгунами, заставляя их то вскакивать в седло, то спрыгивать на землю, а в то утро лил дождь и учебный плац превратился в сплошное грязное месиво — люди и лошади еле держались на ногах. Но ротмистр не отступался, пока несколько человек не упало без чувств от изнеможения. Карен часто возмущалась жестокостью ротмистра, но в этот день терпение ее иссякло, и когда ротмистр вернулся домой, сбросил шинель и расселся поудобнее, она закатила ему две здоровенные оплеухи, так что он покатился на пол. Когда Карен вспоминала эту историю, она смеялась и на щеках у нее появлялись ямочки, а вокруг глаз веселые морщинки. Само собой, ей тут же отказали от места, но, не беда — как видите, она не пропала.

Лаус рассказал, как его лейтенант заставил одного из солдат подобрать ртом патронную гильзу со дна грязной лужи.

— А вы бы ему дали как следует, — посоветовал Мартин.

— За это можно угодить в тюрьму, — возразил Лаус.

— Гм, я это испробовал на своей шкуре, — заметил Якоб.

— Да уж в чем другом, а в этих делах ты тертый калач, — засмеялась Карен, легко встряхнув темными волосами.

— Да ей же ей, я был не виноват, — сказал Якоб. Все разом поглядели на Якоба и расхохотались так, что стулья заскрипели. Сам Якоб тоже смущенно улыбнулся.

— Был у нас один сержант, он меня ударил, ну а я за это съездил ему по морде, вот мне и дали тридцать суток карцера на хлебе и воде. На словах это выглядит не так уж страшно, но можете поверить, мне пришлось не сладко. Тридцать суток в кромешной тьме, и только изредка открывается окошечко в двери и через него просовывают пищу. Хорошо еще, у меня была с собой швейная иголка, я бросал ее на пол, а потом ползал на коленях в темноте и искал ее, чтобы как-то убить время.

— Но ты ведь отомстил ему, отец? — спросил Мартин.

— А как же! — Якоб провел по лицу ладонью, как будто стараясь скрыть улыбку. — Я его встретил года два спустя в одном трактире. Он мне: «Вы, кажется, хотите поговорить со мной?» А я ему: «С превеликой охотой». Гм-гм…

— А потом трое каких-то военных ввалились к нам и заявили, что пришли требовать удовлетворения, — сказала Карен. — И один был так разукрашен, что глядеть было страшно.

— И ты отделал всех троих? — спросил Мартин. Он отлично знал эту историю, но готов был слушать ее хоть сто раз.

— Да нет, — сказал Якоб, — я просто схватил того, который стоял поближе, и двинул его так, что он пересчитал все ступеньки и замертво растянулся под лестницей. А двое других господ спустились вниз, подняли его, унесли, и с тех пор я о них больше не слышал.

Потом Лаус снова рассказывал о военной службе, о том, какую жестокую выучку приходится проходить солдатам, чтобы выстоять перед врагом.

— Да это же идиотизм! — заявил Вагн. — Какой толк от всей этой муштры? Ведь страну-то оккупировали, пока ваши офицеры попивали утренний кофе!

— Сам не знаю, — ответил Лаус. — Тогда им, должно быть, не велено было драться с немцами. А на ученье офицеры всегда говорят: «Вот когда придут русские…» Они только о русских и толкуют.

* * *

Наступило лето.

Мартин идет вдоль лодочной пристани, солнце палит вовсю, ни ветерка, несколько белых чаек лениво кружат над гладью фьорда, на берегу сушатся рыбачьи сети, пахнет свежей смолой, у самого причала плавает раздувшийся труп собаки — никто его не убирает. Мартин любуется стройными яхтами, которые стоят вплотную друг к другу, и маленькими яликами. Заслонившись ладонью от солнца, он следит за спасательной лодкой, которая вот уже четвертый день ищет утопленника.

Несчастье случилось ночью, кто-то слышал крик о помощи, и теперь в городе только и разговоров, что об утопленнике. Происшествием заняты все газеты, поэтому военным сообщениям пришлось потесниться на вторую полосу.

Мартин вприпрыжку взбегает по каменным ступенькам набережной, где высятся громады складов, пропитанных всевозможными запахами. На железнодорожных путях стоят товарные составы. На них надпись: «Дейчес рейх». Маленькие окошки затянуты заржавленной колючей проволокой, оттуда несет хлоркой, тяжелые двери можно открыть только снаружи. «Раз протянули проволоку, стало быть, хотят, чтобы из вагона нельзя было выбраться, — размышляет Мартин. — Ни коровы, ни лошади в высокие окошки не полезут, значит, в этих вагонах перевозят людей».

Мартин идет дальше вдоль пристани, пьет воду у почты. Возле небольшого домика, увешанного снаружи рекламными объявлениями пивоваренных заводов всего мира, сидят несколько мужчин.

В дом ведет одна маленькая дверь, внутри всегда полумрак. Не раз в плохую погоду Мартин видел, как оттуда, пошатываясь, выходят человек двадцать. Уму непостижимо, как они все там помещаются. Сидящие возле дома мужчины побагровели от выпитого пива, им жарко, они расстегнули рубахи, но продолжают пить, вокруг валяются горы пробок и пустых зеленых бутылок. Пьяницы говорят очень громко, но некоторые уже еле ворочают языком. Какой-то коротышка-оборванец затянул непристойную песню, остальные шумно гогочут, кричат: «Заткнись» — и тут же требуют: «Валяй дальше!» Мартин всегда обходит пивную стороной, он не любит пьяных, он даже не глядит в их сторону, знает, что они ни с того ни с сего затевают ссоры. Отец говорит, что это самая большая пивная в городе, многие спускают здесь свой недельный заработок.

Мартин подходит к больверку, где несколько парнишек с длинными желтыми удочками пристально глядят на воду.

— Поймали чего-нибудь? — спрашивает Мартин.

— Тише ты, болван, — обрывают его.

Мартин осматривает ведра рыболовов: в одном — дождевые черви для наживки, в другом красуется тощий окунь. Мартин молча опускается рядом и затаив дыхание ждет, наблюдая за красным поплавком на поверхности воды. Но случаются происшествия, когда даже рыболов может позабыть про свои удочки. Спасательная лодка что-то поймала в свою сеть, спасатели втаскивают это что-то на борт и, повернув к берегу, швартуются у пристани. И сразу все бегом устремляются туда. Бегут пропыленные рабочие пакгауза, семенят служащие пароходства в потертых костюмах и крахмальных воротничках, шоферы грузовиков в темно-коричневых фартуках выпрыгивают из кабин, бросая прямо посреди дороги свои фыркающие машины; даже пьяницы, сидевшие перед пивнушкой, встают и, пошатываясь, направляются туда, где причалила лодка. Прибывшая скорая помощь ревет во всю мочь, с трудом — пробивая себе дорогу сквозь толпу, и все толкаются и лезут вперед, чтобы хоть одним глазком взглянуть на утопленника.

«Странное дело, — думает Мартин, — никто не жалеет погибшего». Женщины гадают, свалился ли покойник в воду с пьяных глаз или сам себя порешил, не вытерпев нынешнего житья. Ахают, как страшно раздулся труп. И тут же толкуют о ценах на рыбу и о том, как управиться с обедом, пока пьянчуга-муж не вернулся с работы. Какой-то гнусавый тип объясняет, что полиция повезет труп в институт вакцины проверить, не убийство ли это.

— Не вакцины, а судебной медицины, — поправляет другой, и все смеются.

Мартин потом долго думает об утопленнике, о том, как странно, что вот жил человек и умер и всем на это наплевать.

* * *

Вернувшись домой, Мартин застал на кухне дядю Вигго. Дядя стоял, склонившись над раковиной: его рвало. Мартин подбежал к нему, дернул за рукав и участливо спросил:

— Ты заболел, дядя Вигго?

Вигго осоловело взглянул на племянника, от него несло винным перегаром. Мартин сразу все понял. Дядя Вигго опять напился и пришел к сестре — в такие дни он боялся возвращаться прямо домой, жена встречала его далеко не ласково.

Мартин вошел в комнату. Там сидели Карен и Вагн, оба молчали.

— А дядя напился! — сообщил Мартин, осклабившись во весь рот.

— Он больной, — сердито крикнула Карен и для пущей убедительности отвесила сыну такую затрещину, что он в полной растерянности уставился на мать, а потом опустился на стул. До сих пор Мартина били только в школе. Якоб пальцем до него не дотрагивался.

Карен со вздохом вышла на кухню к брату.

— Ну, скоро ты? — сказала она. Голос у нее был сердитый, ей вовсе не хотелось, чтобы соседи заметили, в каком виде приходит к ней в гости брат.

— Ты ведь обещал, что перестанешь пить, — сказала она. — А сам опять за свое. Стыда у тебя нет. Сколько раз я тебе говорила: мужчине, который пьет, грош Цена.

— Да не злись, Карен, что с того, если я разок сорвался. Я боюсь идти домой, к Анне, мне надо малость протрезвиться. Погоди немного, жаль тебе, что ли, если я посижу еще минутку.

— А сюда прийти ты не побоялся?

— Так ведь ты мне роднее, — ныл Вигго. — Ты мне сестра. И потом, ты побранишься и дело с концом. А Анна молчит, по целым дням слова не скажет…

— Вот и плохо, — сказала Карен. — Анна должна тебе быть ближе всех, но она всегда думает только о себе. Помню, когда Якоб пил, я не ждала, пока он приплетется домой, а сама шла его искать. Я не считала зазорным тащиться из трактира в трактир. Лауса я вела за руку, а Вагна везла в коляске. Так и ходила с двумя детьми, пока, бывало, не отыщу Якоба. Вот и отучила его. И уж будь спокоен, я не допущу, чтобы хоть один из моих сыновей пошел по этой дорожке. Скольких людей погубила эта проклятая водка, сколько семей разрушила.

— Ну, обещаю тебе, Карен, это в последний раз, — сказал Вигго.

— Ты уже много раз обещал.

Вигго, шатаясь и держась за стенку, побрел в комнату и грузно опустился на диван. А потом вдруг стал расспрашивать Вагна, как его дела и нравится ли ему ученье в конторе. Видно, мало-помалу он протрезвлялся.

С работы возвратился Якоб, молча кивнул шурину — он сразу все понял.

Якоб взял газету, развернул ее на столе и два раза внимательно просмотрел с начала и до конца.

— Чего ты там ищешь? — спросила Карен.

— Чего я ищу, того в газетах нет… Они взяли нынче ночью Красного Карла и Хольгера Йенсена, — сказал Якоб. — Они хватают сегодня коммунистов по всей стране, потому что немцы напали на Советский Союз. А в газетах ни слова о том, что арестованы сотни людей. Говорят, приказ полиция получила от датского правительства и чуть ли не от самого Стаунинга.

— Хольгер Йенсен! Да у него полон дом детей! И во что же он мог быть замешан? — воскликнула Карен.

— У него было свое собственное мнение по некоторым вопросам, — ответил Якоб. — Как видно, этого достаточно, чтобы угодить в тюрьму.

— Я всегда говорила, от политики лучше держаться подальше, — сказала Карен.

— Что ж они все-таки сделали? Что-нибудь незаконное? — спросил Вагн.

До этой минуты Вигго сидел, опустив голову, и глубокомысленно изучал рисунок на линолеуме, но тут он вдруг встрепенулся.

— Коммунисты сами виноваты, — заявил он. — Они не хотят сидеть тихо. Какая они демократическая партия?! Они сеют смуту по прямому приказу из Москвы. Я-то знаю.

— Я работал с Хольгером Йенсеном много лет, — сказал Якоб, — и никогда не видел, чтобы он причинил кому-нибудь вред или сеял смуту. Наоборот, он забывал о себе, когда надо было помочь другим. Он стал коммунистом после первой мировой войны, и никто не объявлял, что это незаконно, до нынешней ночи, когда полиция схватила его, потому что немцы напали на Советский Союз. Говорят, Хольгер Йенсен отказался впустить полицейских в дом, пока они не предъявят ему ордер на арест и обыск. Так полагается по конституции, а Хольгер знает законы. Но они избили его дубинками, а когда он упал замертво, выволокли из квартиры. А потом перерыли весь дом и унесли все книги, в которых говорится о рабочих, даже «Дитте, дитя человеческое». А на Красного Карла надели наручники, точно он убийца какой. А газеты и радио как воды в рот набрали, и родным никто ничего не сообщает.

— Что поделаешь — война, — заявил Вигго. — Во время войны иначе невозможно. Я всегда считал, что люди имеют право думать, что хотят, но уверен, что наше правительство поступило так ради общих интересов — ради интересов всей страны, ради интересов самих коммунистов. Я полностью доверяю Стаунингу и правительству.

— А я нет, — заявил Якоб, стукнув кулаком по столу. — Вот уже больше года немцы хозяйничают в нашей стране. Выкачали из нее тысячи тонн мяса, масла и всяких товаров и ничего нам за это не платят — грабят и точка. А наши политики лижут немцам зад и пикнуть боятся. Только депутаты-коммунисты и Кристмас Меллер поднимали свой голос против немцев. Но от этих людей теперь избавились. В Польше и Чехословакии фашисты небось не церемонятся — убивают и жгут, не щадя ни женщин, ни детей. А здесь им выгоднее действовать с осторожностью. Еще бы, Дания — образцовая оккупированная страна! Правительство из кожи лезет вон, помогая немцам выиграть войну. Только напрасно эти предатели надеются спасти свою шкуру и думают, что им всегда удастся ладить с немцами, — аппетиты немцев растут день ото дня.

— Ох, Якоб, любишь ты спорить, — сказал Вигго. — Нашей страной в эти тяжелые времена правят опытные люди. И не вздумай коммунисты водить дружбу с русскими, никто бы им ничего плохого не сделал.

— Пока что в стране хозяйничают не русские, а немцы, — отрезал Якоб и пошел умываться.

Вигго поглядел ему вслед, качая головой. Мартин вышел на кухню за отцом и слышал, как Вагн сказал дяде: «Старик зол, как черт, в первый раз таким его вижу».

Постояв возле отца, который умывался над раковиной, Мартин задумчиво спросил:

— Отец, а теперь, когда немцам придется воевать еще и с русскими, неужели они не проиграют войну?

— Все зависит от того, много ли на свете таких типов, как твой дядя Вигго.

Пришлось Мартину довольствоваться этим ответом и остальное додумывать самому.

Дни шли, и Мартин узнавал из газет, что немцы вторглись глубоко в пределы Советского Союза. «Нацистская армия непобедима, — захлебывались от восторга газеты. — Остановить ее невозможно. Красная Армия отступает все дальше перед храбрыми немецкими солдатами». И газеты печатали карты, где было показано, как далеко проникли немцы. Фюрер Адольф Гитлер заявил, что захват восточных районов — дело каких-нибудь трех месяцев, не более.

Двести вооруженных до зубов, обстрелянных немецких дивизий под восторженные вопли буржуазии маршировали по земле великой социалистической страны. Густой черный дым тянулся от сожженных городов над вытоптанными полями. Каждый час гитлеровцы уничтожали тысячи мирных советских граждан. Нацистская раса господ строила свою империю. Ужас и горе нависли над страной, которую Георгий Димитров назвал величайшей и лучшей страной мира.

Глава четвёртая

Время шло; миновало лето, миновала осень, близилось рождество.

Немцам сопутствовала военная удача — они проникли глубоко на территорию Советского Союза. Они хвастливо трубили о своих победах, о наступлении, о поражении Красной Армии и ее огромных потерях.

Немцы уже видели в бинокли башни Кремля. Ленинград был в блокаде. Фашисты захватили весь юг России и рвались к кавказской нефти.

Консервативные и социал-демократические газеты, сообщая последние фронтовые новости, с пеной у рта спорили, у кого из них больше прав называться самым ярым врагом коммунизма.

Фолькетинг уже давно принял закон, запрещающий коммунистическую партию.

— Не могу больше читать газеты, — говорил теперь часто Якоб. — С души воротит!

Впрочем, Якобу и без газет было над чем поразмыслить — он уже больше месяца сидел без работы. Нельзя сказать, чтобы безработица грянула как гром среди ясного неба, в последнее время с работой то и дело были перебои. Якоб и Карен отнеслись к несчастью довольно спокойно. Пожалуй, они больше боялись безработицы в ту пору, когда работа еще была. Бич казался страшнее, пока он еще только свистел в воздухе. Карен нанялась на фабрику готового платья, где работала Гудрун, — это был тяжелый кусок хлеба. Хочешь поспеть за конвейером — не зевай. Не поспеешь — скатертью дорога!

Теперь по утрам Карен всегда торопилась, не то что прежде, когда она, бывало, не спеша собирала в дорогу по очереди всех своих мужчин; а когда они возвращались вечером домой, их уже ждал ужин и горячая вода для мытья, и Карен не уставала расспрашивать и выслушивать каждого, потому что у каждого был за плечами долгий рабочий день. А теперь дома была вечная спешка.

— Слышишь, Мартин, вставай! — кричала Карен, расчесывая свои густые волосы.

Мартина нелегко было стащить с постели, он нежился под своей перинкой, жаловался, что у него болит голова или живот, но все напрасно: Карен сдергивала с него перинку.

— Ты не болен, а просто лентяй, — возмущалась она. Мартин нехотя вставал, одевался, смачивая водой свои рыжие вихры, а потом садился к столу, где стояла его чашка. Карен наливала в нее жидкость, которая называлась кофе, но ни запахом, ни вкусом его не напоминала. Теперь вместо всех продуктов были эрзацы. Сам-то Мартин не помнил вкуса настоящего кофе, но он часто слышал, как взрослые рассказывали о нем.

В комнате было холодно, печь по утрам не топили, только вечером немного подтапливали — уголь вздорожал, и достать его было трудно. Иногда жизнь казалась Мартину очень мрачной, но все-таки он не терял надежды на лучшие времена.

Якоб, уже одетый, молча сидел у стола, покуривая трубку. Он рано вставал, чтобы идти в порт, — там иногда требовались люди для разгрузки судов. Каждый день он шел туда с надеждой — а вдруг удастся подработать!

— Как ты думаешь, будет сегодня работа? — спрашивала мужа Карен.

— Кто его знает, — отвечал Якоб. — Все зависит от десятника. Как только он выходит — мы всей гурьбой к нему. А он выбирает, кого ему заблагорассудится. Ткнет пальцем в тех, кто ему пришелся по вкусу, а остальные отправляйся домой ни с чем. У нас там столько же прав, сколько у скота на воскресном рынке.

— А может, этому парню стоит поднести пива или там сигарет, что ли… — сказал как-то Вагн.

— Короче, дать ему взятку? Может, кое-кто так и делает, но я не стану.

— Взятка взятке рознь, — улыбаясь, сказал Вагн. — Сам знаешь: не подмажешь — не поедешь.

Тут все четверо рассмеялись. Очень уж забавный вид был у Вагна: положил ногу на ногу, щурится на кончик сигареты, одет с иголочки — ни дать ни взять герой его любимых фильмов.

— А мусорщик устроился на аэродром в Ольборге, — сказала Карен, наливая себе чашку суррогата. Она пила на ходу, присесть ей было некогда — у нее теперь времени было в обрез.

— Стало быть, и он тоже, — сказал Якоб. — Ну что ж, кое-кто ради наживы ни перед чем не остановится.

— Что поделаешь! Многие на это идут, да у них и нет другого выхода, если они не хотят умереть с голоду, — сказала Карен и, подойдя к шкафу, стала собирать свою сумку. А потом, не оборачиваясь, добавила: — Его жена говорит, что он зарабатывает уйму денег.

— Гм, — сказал Якоб, косясь на спину жены и постукивая трубкой о пепельницу. — Сколько бы он ни заработал, все равно он все пропивает, а потом колотит жену.

— Но ты-то ведь мог бы тоже работать на аэродроме, — сказала Карен, обернувшись лицом к мужу.

— Не стану я немцам помогать.

— Не поможешь ты — помогут другие.

— Это не мое дело.

— Мы сидим без гроша, а профсоюз из-за твоего упрямства скоро отнимет у нас пособие, — сказала Карен, собрала со стола грязные чашки, поставила их одна в другую и понесла на кухню.

Потом вернулась и стала вытирать клеенку.

— Кто хочет прокормить семью, должен работать, — сказала она.

— Нет, — ответил Якоб. — Не имеем мы права брать работу, от которой польза немецкой армии. Мы можем вредить немцам только одним способом: не помогать им — и точка. Хотят строить аэродром — пусть сами возятся с этим вонючим делом.

— В войне я ничего не смыслю, но зато знаю, чего стоит в наши дни прокормиться и одеться, и вижу, как поступают другие, — сказала Карен. — Например, мусорщик или каменотес, что живет этажом ниже. Скоро все наши знакомые наймутся туда, да и кто станет отказываться от работы, раз за нее хорошо платят? Ты один, Якоб, воротишь нос и навредишь себе этим. Думаешь, немцы ничего не замечают?

— Не возьмусь я за эту работу, даже если нам придется голодать.

— Так, стало быть, ты допустишь, чтобы и дети наши голодали? — резко сказала Карен и выпрямилась.

— Да, — ответил Якоб.

— Скажи спасибо, что у меня есть работа и я могу вас всех содержать, — сказала Карен.

Мартин видел, что на лбу у отца бьется жилка, а его глаза потемнели от гнева. Карен молча вышла на кухню, но по тому, как она там двигала кастрюлями, было ясно, что и она еле сдерживается.

Якоб встал, отодвинув стул так резко, что он чуть не упал. Потом снял в прихожей кепку с крючка, набросил куртку и вышел, не простившись и так хлопнул дверью, что под обоями посыпалась штукатурка.

Вагн и Мартин притихли. Но им тоже досталось под горячую руку.

— Нечего прохлаждаться, идите занимайтесь своими делами! — в сердцах закричала мать.

* * *

В это утро было холодно. Промозглый ветер пощипывал кончик носа, уши и пальцы на руках и ногах. Было еще темно, но над фьордом уже брезжил слабый рассвет.

Мартин прохаживался по школьному двору и уныло думал о предстоящих уроках. Что в школе, что дома — одни неприятности. И все-таки Мартин обрадовался звонку — хорошо было очутиться наконец в тепле. Классный наставник Берге Хансен развесил на стене большую карту, хотя урока географии по расписанию не было.

— Кто из вас знает, что изображено на этой карте? — спросил Берге Хансен. Один только Мартин мог ответить, что это Тихий океан. Якоб часто рассказывал сыну о морях и странах, которые повидал в молодости.

Учитель с минуту рассматривал свои холеные ногти, покусал верхнюю губу, поправил очки, а потом сказал:

— Дело в том, дети, что нынче ночью, восемнадцатого декабря сорок первого года, Соединенные Штаты Америки объявили войну Германии и Японии. Я не стану высказывать свое мнение о происшедшем, а просто немного поясню события.

Все прекрасно поняли учителя — теперь приходилось держать язык за зубами и помалкивать насчет того, что думаешь. Берге Хансен рассказал ученикам о нападении японцев на Пирл-Харбор, о Филиппинах, о Китае, который вот уже много лет борется против японского угнетения. Берге Хансен водил указкой по карте, показывая, где, по его мнению, развернутся военные операции. Но он не мог скрыть свою радость по поводу того, что Америка вступила в войну.

— Таким образом, с сегодняшнего дня война стала мировой войной в самом прямом значении этого слова — она охватила весь земной шар, — сказал Берге Хансен. — Мы с вами, дети, очевидцы самой большой войны, какую знала история человечества.

Учитель произнес эти слова таким тоном, точно сделал комплимент всему классу.

* * *

Вечером, когда все члены семьи вернулись с работы, об утренней размолвке никто и не вспоминал. Якоб затопил печь, и холодная, застоявшаяся сырость медленно уползла из комнаты. Карен накрыла стол, поставила еду, зажгла все газовые горелки. Вагн напевал и насвистывал в комнате, облачаясь в свой лучший костюм. От Лауса пришло письмо.

Но самое приятное состояло, пожалуй, в том, что Якоб собирался мыться. Он был весь в грязи — и недаром: он целый день проработал на разгрузке кормов и получил дневную плату.

После ужина Карен позвала Мартина — она мыла на кухне посуду.

— Вечером тебе придется пойти на собрание в союз, — сказала она. — Тебе пришла повестка.

— Ой, мне не хочется, — захныкал сын.

— Сам виноват, записался туда против воли отца, а теперь терпи — нельзя иметь семь пятниц на неделе.

— Мне там скучно, не хочу я сидеть и читать молитвы, лучше я помогу тебе вытирать посуду.

— А я хочу, чтобы ты пошел на собрание. Собрание происходило в нижнем этаже приходского клуба.

— Здравствуй, Мартин, — сказал председатель, протягивая Мартину руку. — Что-то тебя давно не видно, ты пропустил уже несколько собраний. В чем дело, может, ты болел или дома что-нибудь стряслось?

Мартин замялся, он не решался выложить председателю всю правду, не хотелось его обижать — председатель славный человек и принимает союз всерьез. В конце концов, Мартину ничего не стоит посидеть на собрании — просто чтобы доставить председателю удовольствие. Зато Мартин терпеть не может его заместителя — долговязого тощего человека в толстых очках, который днем работает в сберкассе — вписывает цифры в пухлые книги. У него бледное злое лицо, и он все замечает — сыщик проклятый.

После того как собравшиеся спели псалом и выслушали всякие полезные наставления, председатель рассказал им об Иисусе и Варраве. Потом снова пели. А затем председатель погасил свет и рассказал страшную историю о мертвеце, который являлся за своей золотой рукой. Это было куда интересней всяких притч. На этом программа вечера была исчерпана, оставался последний номер — молитва. Но в эту минуту заместитель подошел к председателю и что-то тихо шепнул ему на ухо. Председатель кивнул и, подняв руку, чтобы водворить тишину, объявил:

— Дети, прежде чем окончить сегодняшний вечер, я должен сказать вам одну важную вещь, поэтому прошу вас сидеть тихо.

Когда мало-помалу мальчики стихли, он сказал:

— В последнее время в нашей стране какие-то люди стали устраивать взрывы на немецких и некоторых датских предприятиях. Кое-где эти взрывы повлекли за собой человеческие жертвы. Так вот, когда вы вернетесь домой, дети, передайте родителям, что молодые люди из порядочных семей, молодые христиане не могут иметь к этому никакого отношения. Эти диверсии — затея коммунистов.

— А теперь сложим руки и помолимся отцу небесному, — благочестиво возгласил заместитель.

* * *

Дни шли.

Лаус явился домой на побывку с двумя нашивками на рукаве — он получил чин капрала. Гудрун очень гордилась своим женихом. Сам Лаус тоже запел на новый лад — ему теперь уже не нравились насмешки над военной службой, он говорил о ней с гордостью и уважением. С восторгом сообщил он, что полковник и другие офицеры его полка записались в добровольческий корпус, который посылают на Восточный фронт сражаться с русскими.

— Черт бы побрал всех этих предателей! — воскликнул Вагн.

— Какие же они предатели, — возмутился Лаус. — Эти люди жизнью готовы пожертвовать ради своих убеждений. Таких героев надо уважать. И, кстати говоря, наше правительство совершенно открыто призвало всех датчан записываться в добровольческий корпус. Может, и я еще запишусь.

— Нет, не запишешься, — быстро сказала Гудрун. Вообще-то она не часто открывала рот.

— Может, вы хотите, чтобы русские явились сюда? — ядовито поинтересовался Лаус.

— Боже сохрани, — сказала Карен.

— Русские сюда не собираются, — твердо сказал Якоб. — Ни один здравомыслящий человек в это не верит. Когда вы только уразумеете, что здесь хозяйничают нацисты, а не русские! К слову сказать, от русских мы никогда ничего плохого не видели, скорее наоборот.

— Не видели, так увидите, — заявил Лаус. — Потому-то самое лучшее, чтобы немцы и русские обескровили друг друга.

— Черт побери, что с тобой сделали — ты совсем спятил, — возмутился Якоб. — Не желаю слушать этот вздор. Всякому терпению есть предел, тебя еще розгами надо учить, мой милый.

— Ну, ну, не ссорьтесь, — сказала Карен. — Мы все теперь злимся из-за каждого пустяка, а все потому, что трудно стало жить. И чем только все это кончится!

— Злость злости рознь, — возразил Якоб. — Нам, может, и впрямь пора бы разозлиться. Вот уже два года нацисты сидят у нас на шее, награбили миллионы, отняли все права, а мы говорим спасибо. Люди совершенно равнодушны — словно отупели. Вы толкуете о русских, потому что об этом трезвонят газеты, ну а кто хозяин газет, кто решает, что в них пишется? Знает кто-нибудь из вас хоть одного коммуниста, который причинил бы вам зло? Нет, не знает! А вы когда-нибудь слыхали, чтобы Советский Союз угрожал Дании? Нет, не слыхали. Все это чистейший психоз — вроде как антисемитизм. А в вас вколачивают эту гнусность, не давая вам даже шевельнуть мозгами. Знаете, что происходит в Германии вот уже восемь лет? А знаете, что происходит теперь во всей Европе? В немецких концлагерях томятся сотни тысяч людей, гетто набиты битком, братские могилы полны, и число их все растет и растет, а вам наплевать, пока вас самих не прижмут к ногтю, — вот тогда вы запоете по-другому. Ну и черт с вами, закрывайте глаза, коли хотите. Только, когда вы разберетесь, где правда, а где ложь и клевета, поздно будет, помяните мое слово.

— Ну хорошо, отец, а что же нам делать? — спросил Вагн.

— Не знаю, — ответил Якоб. — Знаю одно — нельзя им помогать!

Глава пятая

Задняя стена дома покрыта серой штукатуркой. Лестничная клетка выкрашена в серый цвет. И на всем лежит ровный слой ветхости и грязи. Есть от чего прийти в уныние, но люди быстро привыкают ко всему. А здесь ютился настоящий человеческий муравейник, и весь день напролет, с той минуты, как жильцы по утрам опорожняли ночные сосуды, и до самых сумерек, в которых смешивался детский плач и звуки радио, не смолкали суета и возня. Во двор, где размещались всевозможные склады, въезжали ломовые лошади и автомобили, бойко шла разгрузка и погрузка; старики, высунувшись из крохотных окон, следили, как идет работа. Двор был большой, квадратный, на улицу дом выходил фасадом, там жили богатые люди. Между ними и обитателями заднего двора лежала пропасть, даже дети из богатых и бедных квартир не играли друг с другом.

По вечерам двор пустел и его выметали так чисто, что хоть в футбол играй. Но тут появлялись крысы — они выползали отовсюду, проворные, ловкие и жадные, волоча по залитому цементом двору набитое брюхо. Их царством были темные углы, помойные ведра и стоки для нечистот. Судя по их повадкам, им было отлично известно, что они окружены врагами. Но главная беда состояла в том, что они проникали и в квартиры, прогрызали лазы под раковинами, вынюхивали еду, пожирали ее и вновь исчезали в складах, где кишели сотнями. При свете дня они нагло разгуливали по кровельному желобу и всю ночь скреблись под потолком. Жильцы их ненавидели. Заметив их, женщины поднимали визг, а дети с криком бросали в крыс камнями. Те злобно и яростно шипели, но бросались наутек.

Якоб замазал дыры гипсом, смешанным с толченым стеклом и ядом, но крысы были умны и хитры — в их роду дважды не попадались на одну приманку.

— Давайте переедем в другой дом, — говорил Вагн.

— А куда? — спрашивал Якоб.

— Куда угодно, только подальше отсюда, из этой грязной берлоги. Куда ни глянь — всюду крысы.

— И все-таки это наш дом, — возражала Карен.

— Чепуха! — отвечал Вагн, зажигал сигарету, долго смотрелся в зеркало и уходил в кино.

Карен теперь часто вздыхала, ходила понурая, она побледнела, веселые ямочки почти не показывались больше на ее лице. Весь день сидела она у конвейера на фабрика готового платья, домой приходила усталая, но не могла, как Якоб, сразу лечь спать. У нее всегда находилось дело, Вот теперь она перешивала форму, которую Мартин надевал, когда ходил на собрания в ДСШ, — надо было пристрочить молнию, спороть нашивки и перекрасить куртку в темно-синий цвет. Мартин больше не посещал собрания — союз захирел. Галстук Карен еще раньше подарила одной из девочек-соседок, а та сделала из него косынку на голову. Якоб ложился на диван, прикрыв лицо газетой. Каждый вечер он мылся, обедал, проглядывал газету и засыпал, потом пил кофе и снова засыпал. И так повторялось изо дня в день. «Что ж, видно, я старею», — говорил Якоб, пожимая плечами.

Дело в том, что Якоб все-таки устроился на работу — право, он не заслужил такой удачи, этот закоренелый упрямец, не желавший работать на немцев. И, судя по всему, работа могла стать постоянной. Якоб заменял на заводе заболевшего кочегара. А кочегар этот был больной старик, и ясно было, что он не долго протянет. Конечно, Якобу повезло; но Карен твердила: «Погодите радоваться раньше времени, как бы не пришлось потом слезы лить…»

Время шло, лето принесло светлые ночи, в погребе зазеленел мох, а во дворе между камнями пробилась сочная зеленая трава. Через открытые настежь окна в комнату струился свежий воздух. Карен раздобыла где-то деревянный ящик и посадила лук-сеянец и кресс-салат»

— Вот и у нас есть теперь маленький огород, — радостно говорила она.

Лаус вернулся домой с военной службы — он демобилизовался и был очень доволен. Они с Гудрун решили пожениться не откладывая — как только Лаус устроится на работу. Гудрун уже подыскала квартиру, куда они могли бы переселиться к осени. Квартира была, правда, в старом убогом домишке, но все же это лучше, чем ничего. И то ее удалось получить только потому, что кто-то из родственников Гудрун сумел договориться с управляющим, сунув ему в карман стокроновую бумажку.

Каждое утро Лаус садился на велосипед и объезжал всё механические мастерские в городе, где могли понадобиться рабочие. Когда Мартин возвращался из школы, Лауй обычно лежал на диване среди кучи разбросанных газет и еженедельников, и с первого взгляда было видно, что работы он не нашел. Мартин ставил кофейник на газ, радуясь, что дома есть хоть одна живая душа, есть с кем словом перемолвиться.

— А что если пойти к дяде Вигго — вдруг он поможет мне устроиться на работу? — сказал как-то Лаус.

— Не поможет он, — ответил Мартин.

— Почему, черт побери? Сам он хорошо устроен, отрастил брюхо, целый день покуривает сигары, как военные, которые тоже ни черта не делают, а жалованье получают. А куда мне податься? Мне нужна работа, я хочу жениться, выхода у меня нет, а тут еще эта квартира, упустить ее нельзя — где мы возьмем другую? Завтра поеду в Орхус и попытаю счастья.

Лаус, не щадя сил, гонял по городу в поисках работы, но все без толку. Правда, профсоюзные руководители и представители властей частенько намекали ему, что, мол, для того, кто не ленив, найдется работа в Германии.

* * *

Мусорщик и его жена съехали с заднего двора. Они решили разойтись, хотя соседям казалось, что в последнее время они наконец-то зажили мирно — по целым неделям не устраивали драк.

Три дня их квартира пустовала, а потом туда вселились новые жильцы. Все соседи прилипли к окнам, когда во двор въехала подвода с вещами. Любопытно ведь, что за мебель у новых жильцов — дорогая ли, дешевая ли. Но имущество приезжих не представляло собой ничего достопримечательного. На одно только обратили внимание соседи: новоселы привезли много книг, целые ящики с книгами. Ни у одной семьи с заднего двора не было книжных полок. Однако новый хозяин квартиры — широкоплечий, загорелый, под расстегнутой рубахой видна волосатая грудь — на первый взгляд был совсем непохож на ученого. Он сам помог грузчикам внести мебель наверх, и по его ухваткам ясно было, что ему не впервой таскать тяжести. И он и его жена были молоды — немногим больше тридцати. Жена была очень миловидная, пухленькая, с мягким выражением лица, темноволосая и темноглазая. Они прибили к двери маленькую табличку, на которой было написано: «Пребен Фойгт».

— Как хорошо, что у нас такие славные соседи, — сказала Карен.

Она в первый же день завязала знакомство с новой соседкой и уже знала, что Фойгт — рабочий, а до женитьбы плавал матросом.

— Поглядим, — сказал Якоб.

— Они так уютно устроились, — продолжала Карен. — У фру Фойгт все кипит в руках. И сравнить нельзя с неряхой-мусорщицей. Подумать только, какие разные люди бывают. И, видно, они дружно живут, они так ласково, уважительно говорят друг с другом.

— Гм, — хмыкнул Якоб. — А где же он плавал, на каких кораблях?

— Вот уж чего не знаю, того не знаю.

Однажды, вернувшись с работы, Карен обнаружила, что в щель под дверью просунута какая-то газета. Карен подняла ее и развернула.

— «Ланд ог фольк», — прочитала она. — Что это еще такое? Может, это нелегальная газета, которую не разрешают читать?

Вагн взял у матери газету, посмотрел и восхищенно сказал:

— Черт побери! «Ланд ог фольк»! Ну да, это новая коммунистическая газета, нелегальная!

— Сейчас же брось ее в печь — незачем нам путаться в эти дела.

— Ну уж нет, мы ее прочтем и передадим дальше, — сказал Вагн и на всякий случай спрятал от матери газету во внутренний карман пиджака.

Когда Якоб вернулся домой, Карен рассказала ему о газете.

— Отбери ее, пожалуйста, у Вагна, — взмолилась она, — я ее сожгу.

Но Якоб только рассмеялся в ответ.

— Успеется. Дай-ка я вначале ее прочту.

— Спрячьте ее по крайней мере под ковер.

— Гм, гм… Должен тебе сказать, что при обыске первым делом заглядывают как раз под ковер, — улыбаясь, заметил Якоб.

— Что же нам с ней делать? — ужаснулась Карен.

— Мы можем ее проглотить, каждый по странице, — пошутил Вагн.

— А вообще какое им дело, что мы читаем, — вдруг сказала Карен со злостью.

— Они боятся, что, прочитав такую газету, мы начнем шевелить мозгами, — сказал Якоб. — Кстати, ты бы почитала ее, Карен.

Конечно, Мартину газеты не показали — собственно говоря, ему вообще не полагалось слышать этот разговор. Но когда, оставшись наедине с Вагном, он пристал к брату, тот наконец дал ее Мартину в руки и даже позволил прочесть заголовки — о большем Мартин и не мечтал. Вот, стало быть, какова нелегальная газета, которую печатают где-то в подполье! Интересно, кто бы это мог сунуть ее под дверь?

* * *

К четырем часам мужчины возвращались с работы, в сарае выстраивались в ряд велосипеды, задний двор оглашала музыка из репродукторов, в кухнях начиналась суета, мужчины мылись, жены готовили обед, под сковородами и кастрюлями потрескивал огонь.

После обеда Якоб спустился во двор починить велосипед, Мартин увязался за отцом. Во время работы Якоб то и дело сыпал проклятьями, потому что покрышки совсем износились, латаные-перелатаные камеры пропускали воздух. В сарай забрел кое-кто из соседей, мужчины были без пиджаков, они глядели, как работает Якоб, и подавали советы. Фойгт тоже спустился за чем-то в сарай и ввязался в общий разговор. Говорили о покрышках и камерах, которых не достать ни за какие деньги, говорили о работе, о Восточном фронте, о немцах.

— Вчера в город приезжали гестаповцы, — сказал кто-то.

— Они взяли одного из служащих в гостинице, а молоденькому студенту, который жил на Стурегаде, удалось бежать от них — он уполз по крышам в одной пижаме.

— То и дело хватают людей. Взяли Серенсена из конторы муниципалитета, а ведь он инвалид.

— Чем все это кончится? И о чем только думает правительство?

— Ха! А оно вовсе и не думает ни о чем. Эти политики трусят, дрожат за собственную шкуру.

— Нет, не в том дело, что они трусят, — сказал Фойгт. — Кабы они только трусили, их, пожалуй, еще можно было бы простить. Но мне сдается, они вполне искренни, когда говорят, что хотят сотрудничать с нацистами. Потому они и подписывают антикоминтерновский пакт, потому и призывают датчан записываться в добровольческий корпус, что мечтают о поражении Советского Союза. Они прекрасно понимают, что, если нацисты выиграют войну, Дания станет немецким протекторатом, и все же предпочитают такой исход — лишь бы нас не освободили русские. Они как огня боятся только одного — социализма. Они готовы подчиниться нацистам, — при нацизме они сохранят капиталистический строй, сохранят право собственности на фабрики, на землю, право жить нашим трудом. А при социализме им пришлось бы жить своим собственным трудом.

Все мужчины с изумлением глядели на Фойгта. Говорил он спокойно и негромко, но видно было, что он убежден в своих словах. Ну и угощенье он им поднес! Такое, пожалуй, не сразу разжуешь, еще и подавишься. Уж не вычитал ли он все это в своих книгах?

— Может, оно и так, с капиталистов станется, — сказал один из мужчин, — но наше правительство тут при чем? Оно-то ведь социал-демократическое.

— Между социал-демократическими бонзами и капиталистами разница только в том, что социалистам вы еще доверяете.

— Правда твоя, — сказал Якоб, — все это одна лавочка.

На улице стемнело и похолодало, мужчины стали расходиться. На окнах опустились темные шторы, в комнатах зажегся свет. Якоб поставил велосипед на место. Откуда-то раздался детский плач, черный кот вышел на охоту за крысами. Якоб шел по двору вместе с Фойгтом.

— Ты, стало быть, коммунист? — спросил Якоб.

— Да, — улыбаясь ответил Фойгт.

— Член партии? — спросил снова Якоб, и Фойгт кивнул.

— Я всегда голосовал за твою партию, — сказал Якоб. — Но больше ничем не помог вашей борьбе. Нелегкое это дело. Люди глупы и трусливы.

Они еще долго разговаривали на лестнице, а потом Фойгт зашел к Якобу и они продолжали разговор. Карен предложила:

— Позовите вашу жену, Фойгт, что ей сидеть одной, выпьем вместе кофе.

Фойгт привел жену, Карен подала кофе.

— Только мне вас нечем угостить, кроме сеяного хлеба, — дома хоть шаром покати.

Вернулся Лаус, он был у Гудрун. Он все еще не нашел работы, а день свадьбы между тем приближался. Лаус молчаливо сидел за столом, мрачно прислушиваясь к общему разговору. Лаус никогда не умел скрывать свои чувства. Не успел Фойгт уйти, как он заявил отцу:

— Политика меня не интересует, это игрушка опасная, мне и своих забот хватает.

— Что ты несешь, постыдился бы, — сказал Якоб. — Но погоди, политика сама доберется до тебя.

* * *

Время шло. В церкви огласили брак Гудрун и Лауса. Свадьбу готовились сыграть на славу. Гудрун сшили белый подвенечный наряд с вуалью, миртами и всем, что полагается в таких случаях. А для Лауса ради торжественного дня взяли напрокат фрачную пару. Вообще-то говоря, Гудрун и ее матери хотелось, чтобы и все гости нарядились в смокинги и вечерние платья, но из этого ничего не вышло, потому что Якоб объявил:

— Тогда вам придется обойтись без меня.

— Что ж это за отец у Гудрун, если они могут просадить на свадьбу такую кучу денег? — спросила Карен.

Оказывается, всего-навсего рабочий, но он теперь хорошо зарабатывает. Да, вот представьте, никогда прежде он не видывал таких денег. Он работает в Германии, контракт возобновляется каждые полгода, и он уже привык. Он человек здоровый, работы не боится. Когда-то был батраком, вырос сиротой, в нищете, без родных и друзей, перебивался с хлеба на воду, зато тумаков для него не жалели. Всю свою юность он скитался, как бездомный бродяга, пока не встретил Лаусову тещу, которая наставила его на путь истинный. Он привык жить скромно, во всем себя урезывать и все деньги, которые зарабатывал в третьем рейхе, до копейки присылал домой. Он заботился о своей семье.

— Что проку от всех ваших трат, — говорила Карен. — Вы бы лучше отложили эти деньги на что-нибудь путное.

Но Гудрун помрачнела и поджала губы. Она никогда не спорила, не перечила, только отмалчивалась, но всегда делала по-своему.

И вот подошло воскресенье — день свадьбы.

Немало трудов стоило матери напялить на Лауса взятый напрокат фрак. Он смущался, переминался с ноги на ногу.

— Да постой же ты минуту спокойно, — говорила Карен, помогая ему.

Наконец справились. Лаус ходил по комнате, точно аршин проглотил, и все поглядывал на часы. Вагн и Якоб посмеивались над ним, уверяя, что жених обязательно должен поцеловать невесту перед алтарем на глазах у любопытных прихожан.

— Не стану я целоваться… Ни за что! — отвечал Лаус.

— Так тебе и надо, — говорил Якоб. — Мог обойтись одной ратушей. Теперь уж поздно, придется терпеть весь этот цирк.

Наконец прибыла машина, и вся семья отправилась в церковь. Очутившись в церкви, все притихли и даже ходили чуть не на цыпочках. Тут были чертовски высокие потолки, эхо так и гудело под ними. Стоило слегка кашлянуть, и оно отдавалось со всех сторон. И хотя бы ты сто раз плевал на все божественные словеса, все-таки в этом большом зале с белыми оштукатуренными стенами и старинной росписью было очень торжественно.

Венчать молодых должен был самый уважаемый в городе священник. Он уже находился в церкви и ласково поздоровался с Лаусом, Карен и остальными родственниками, которые собрались на свадьбу. Священник был толковый служитель божий, хотя говорил он, как самый простой смертный, не гнушаясь крепким словцом, когда оно было к месту. Прихожане его любили, потому что он был совсем непохож на святошу. Злые языки утверждали, будто он сам ни капельки не верит. Потому-то, мол, в наше безбожное время у него отбоя нет от прихожан. Все приглашали его на крестины, конфирмацию и свадьбы, потому что он не любил тратить время попусту и в два счета кончал любую церемонию, так что люди успевали вовремя вернуться домой, выпить и закусить, а ведь для каждого это и есть самая желанная часть обряда.

Помимо приятных обязанностей, на долю священника выпадали и похороны, но он и с этим делом справлялся отлично, говорил красноречиво и проникновенно, разве что чуть-чуть слишком быстро, но ему это прощали — у него всегда было дел по горло. Он колесил на велосипеде по всему городу — тут похороны, там крестины. Случалось, что он путал имена и начинал крестить покойника и отпевать жениха с невестой. Но что поделаешь, в спешке случается и не такое, легко ли одному человеку быть мастером на все руки!

По лицу жениха было видно, как он волнуется. Идя к алтарю, он даже оперся на руку отца. Мать Гудрун во время венчания плакала и, не снимая очков, вытирала покрасневшие глаза тонким платочком, обшитым кружевами. Карен сидела, положив руки на колени. На ней было платье с красивым воротником, а в нем булавка с камешком, который Якоб в незапамятные времена купил у какого-то китайца в Кантоне. Мартин подумал, что во всей церкви нет женщины красивее его матери, такое у нее было доброе, спокойное лицо.

Священник сказал молодым, что соединяет их навеки, что они должны помогать друг другу и делить радость и горе, а иной раз, когда будет время, вспоминать о господе боге. Потом он пожелал им счастья и удачи и сказал, что теперь, мол, дело за ними.

А когда молодожены шли к дверям, где их ждала карета, орган играл во всю мочь и три невидимые дамы пели где-то в глубине церкви — они спрятались, чтобы их не было видно, для того, наверно, чтобы прихожанам казалось, будто это поют ангелы в небе.

— Ну и балаган, — вздохнул Якоб.

Глава шестая

Пришла зима. Настоящая, суровая зима, какой давно уже не бывало в Дании. Старики твердят, что климат, дескать, меняется, становится более суровым — ни дать ни взять Гренландия.

С водосточных желобов свисают метровые сосульки. Под солнечными лучами они исходят капелью. Но сосульки тяжелые, упадут — в два счета убьют прохожего, поэтому спасательные команды взбираются на крыши и топориками сбивают сосульки.

Ночью в трубах замерзает вода, и каждое утро приходится оттаивать ее с помощью факелов. Иной раз Якобу разрешают захватить домой с завода паяльную лампу. Тогда он обходит весь дом и в каждой квартире оттаивает воду в кране. Дети прозвали его «дяденька с шипящей лампой». Обход квартир отнимает у Якоба целый вечер; каждый сосед угощает Карлсена чашечкой кофе и каждый хочет поговорить по душам.

В эту последнюю зиму жильцы с заднего двора как-то теснее сошлись друг с другом. Люди вдруг почувствовали, что нуждаются друг в друге. У них ведь общие враги — холод, безработица, немцы, и, пожалуй, трудно сказать, кто из этих троих злейший. Холод проникает в окна, во все отверстия в доме, но если напихать между рамами газеты и заткнуть паклей и тряпками самые большие щели, дует намного меньше.

Почти все мужчины сидят теперь дома — они безработные. Из-за морозов производство приостановлено, повсюду Увольнения, в порту тоже делать нечего — фьорд замерз. Местный ледокол безнадежно застрял в самом устье и не может двинуться ни взад ни вперед, ну а уж если сам «Бьерн» не в силах пробить себе дорогу, то другим судам туда и вовсе соваться нечего. Все проливы замерзли. По Большому Бельту можно прогуливаться пешком, по Каттегату — кататься на санках. Мужчинам только и остается заглянуть в порт, убедиться, что все обстоит по-прежнему, и идти несолоно хлебавши домой. А то они и вовсе не высовывают носа на улицу, покуривают трубку да перекидываются в картишки. Но этот вынужденный отдых никому не идет впрок — пособие грошовое, и люди еле сводят концы с концами. Не дай бог, если у кого из детей прохудятся башмаки и надо ставить новую подметку — для семьи это целое бедствие. Пособия еле хватает на черный хлеб, молоко и картофель — только чтобы с голоду не умереть. Мужчинам то и дело напоминают, что в Германии работы сколько угодно, но какой дурак захочет бросить жену, детей и ехать в эту зловещую страну? Кто знает, вернешься ли оттуда живым? Теперь, что ни ночь, на немецкие города сыплются бомбы.

Настал черед англичан отплатить немцам той же монетой. Иной раз английские бомбардировщики, направляясь бомбить фашистов, пролетают над Данией. Тогда сирены воют, объявляя воздушную тревогу, и всем полагается идти в убежища. Они оборудованы в подвале каждого дома. Но датчане и не думают спускаться вниз и спокойно продолжают спать — ведь это английские самолеты. Люди уверены, что на бомбах написано: Бремен, Гамбург, Берлин.

Кое-кто все-таки уехал на работу в Германию, но большинство не желает иметь дела с немцами. Порядочные люди их сторонятся. Теперь у всех одно желание — чтобы они провалились ко всем чертям. Уж если живот подвело, лучше пойти к фьорду, прорубить во льду прорубь и наловить угрей. Ведь это царское угощенье — дети пальчики оближут. Целый день маячат на льду фьорда фигуры мужчин. Рыболовы переминаются с ноги на ногу, студеный ветер пробирает до костей, погреться негде, а у многих пальто заложены в ломбарде — что делать, выкручиваешься, как можешь. Иной раз от холода мертвеют уши и пальцы. В газетах даже было написано, будто какой-то человек сломал отмороженное ухо, оно упало в снег, но он подхватил его на лету, сунул в рот, помчался в больницу, и ему там пришили ухо на место, но это, конечно, враки. И все же вот какая небывалая стужа стоит в Дании — в стране с мягким климатом! В маленьких квартирках люди упорно борются с холодом, суют в печку все, что только может гореть, но топливо не так-то просто раздобыть. Во-первых, не хватает денег, во-вторых, не стало кокса. В прежние-то времена его поставляла Англия.

На датских болотах, которым прежде никто не придавал значения, теперь каждое лето ведутся торфоразработки. Добыча торфа стала целой отраслью промышленности. На торфяные болота каждое лето устремляется громадная армия рабочих. Торф отлично горит, но дает мало тепла и вообще невыгоден: прогорает в одну минуту — и конец. А кокс теперь бывает только газовый, тощий. Печка — прожорливая утроба, что ей ни дай — все мало. В некоторых домах дети не вылезают из постелей, только так еще можно согреться. А когда газовая компания, расщедрившись, вдруг продает какой-нибудь лишний гектолитр сверх нормы, перед заводом выстраиваются длинные очереди, люди ждут и ждут без конца. Они стоят здесь с раннего утра, когда город еще окутан тьмою и мороз свирепствует вовсю.

Вот какие морозы нынче в Дании. Но все это пустяки по сравнению с Восточным фронтом. Уф! При одной мысли кровь стынет в жилах. В машинах и танках замерзает бензин. Солдаты гибнут от холода. Казалось бы, в этакую стужу — сидеть людям у печки, укутавшись потеплее, но куда там — на фронте идут самые кровопролитные бои. Две могучие армии схватились под Сталинградом. Гитлер уже много месяцев назад объявил о близком падении Сталинграда. А Сталинград не пал. Город расстрелян из орудий, разбомблен с воздуха, от него остались одни развалины. Но победить-то ведь надо не дома, а людей. А эти русские точно приросли к грудам щебня. Впервые за все время войны главным силам нацистской армии грозит разгром. На подкрепление им послана самая оголтелая нацистская молодежь. Орда гнуснейших убийц и преступников, каких только знала мировая история, брошена на Восточный фронт. Они должны добыть для своей страны «жизненное пространство».

Они истребляют беззащитное гражданское население на оккупированных ими советских землях. Они организуют массовые убийства детей, выкачивая из них кровь для своих раненых. Они угоняют в рабство в Германию миллионы мирных жителей, но обращаются с ними куда хуже, чем в древности обращались с рабами. Голод, унижения, зверства, разврат и массовые убийства — вот каким лицом поворачивается к порабощенным народам немецкая культура.

* * *

Но Сталинград — это надежда, что всем фашистским ужасам будет положен конец, что преступники понесут наказание. Это слово у всех на устах, к этому советскому городу устремлены помыслы всех честных людей, все понимают его значение. Здесь решается вопрос о том, будет ли положен предел насилию и варварству или фашисты будут истреблять народы и целые расы. Здесь решается вопрос о том, обретет ли человечество вновь надежду на счастье и свободу. И решить это должна Красная Армия. Впоследствии кое-кто постарается об этом забыть.

* * *

Повсюду только и разговоров, что о битве на Волге. Мартин пришел в парикмахерскую постричься — и здесь посетители толкуют о том же.

— Может, война скоро кончится, — бодро говорит парикмахер.

— Лишь бы только счастье опять не улыбнулось немцам, — опасливо замечает один из посетителей.

Но большинство сходится на том, что немцы все-таки получают по заслугам. И вдруг, в самый разгар откровенных разговоров, появляется Юнкер — владелец бара на площади; он пришел побриться, теперь он бреется каждый день — деньги текут к нему рекой, и у него появились замашки щеголя.

В баре у Юнкера всегда полным-полно немцев, они чувствуют себя там как дома. Они заказывают бифштексы с яйцом и запивают их пивом.

Юнкеру некогда, он сбрасывает пальто и самодовольно потирает руки. Он заранее предупредил парикмахера о своем посещении, и ему не придется долго ждать.

Но зато с появлением Юнкера никто больше не рассуждает вслух. В парикмахерскую пришел человек, чуждый содружеству, которое мало-помалу сложилось в стране. В парикмахерскую пришел человек, который на стороне врагов, стало быть, надо держать ухо востро.

На Юнкере галифе, заправленные в высокие черные сапоги. Бармен не ездит верхом, он водит машину — но ему хочется походить на нацистов, чтобы все видели, что и он принадлежит к расе господ. Что ж, тем легче распознать предателя и держаться начеку. С Юнкером разговаривает только парикмахер — парикмахеру деться некуда. Но говорит он только о погоде, о морозах и о прочих безразличных вещах. Оно спокойнее.

Рядом с Юнкером сидит хозяин магазина, расположенного на рыночной площади, — магазин соседит с баром. Торговец изо дня в день видит все, что происходит в баре, и его это возмущает.

Торговец славный человек. Детей, которые заходят к нему в магазин, он угощает конфетами, а в зимнюю пору, когда безработным приходится особенно плохо, он не боится отпускать им в кредит. Он человек состоятельный и не требует возврата долга до лета, ему выплачивают в рассрочку. Вот почему большинство соседей Мартина покупают именно в его магазине. В старые времена торговец служил в гвардии, у него на лацкане королевская булавка из чистого золота, и он охотно рассказывает о своей молодости, когда он нес караул у королевского дворца. В торговце сохранилась какая-то детская наивность, он рослый, сильный человек, и все-таки… Должно быть, он слишком мало хлебнул горя. Ему всегда везло, и жил он, не зная забот.

Как только появляется владелец бара, торговец мрачнеет, но ему и в голову не приходит бояться этого нацистского ублюдка: торговцу стоит двинуть рукой, и от того мокрое место останется.

Оба соседа видят друг друга в зеркале.

— Привет, торговец! — ухмыляется Юнкер. — Ну, как дела?

Он не прочь поболтать с торговцем, тот ведь не еврей, не коммунист, а солидный, верноподданный обыватель.

— Я не жалуюсь, — заявляет торговец. — А вы, сдается мне, намерены расширить бар?

— Посмотрим, — коротко отвечает Юнкер, он не расположен обсуждать свои дела.

— К вам ведь захаживают немцы, а вот хозяева других ресторанов предпочитают не иметь с ними дела, — язвит торговец.

— И зря! — огрызается Юнкер. — Они ведут себя прилично и за все, что заказывают, исправно платят.

Но торговец не слушает.

— А у вас душа еще не уходит в пятки, Юнкер? — продолжает он с издевкой.

— С чего бы это?

— Ас того, что плоховаты ваши дела на Восточном фронте и в Африке, — отвечает торговец.

— Что-то я этого не заметил, — злобно бурчит Юнкер.

— Черт побери, стало быть вы ослепли! — хохочет торговец. — Разве я не прав, а, парикмахер?

Но парикмахер не решается ответить ни да, ни нет.

— Э-э… гм… — хмыкает он, нервно снуя вокруг клиента и всем своим видом показывая, что ему некогда. — Гм… эхм… Я не очень слежу… гм… мне трудно сказать. Гм… Может, я протру немного спиртом… — Он хочет поскорей побрить торговца и спровадить его из парикмахерской.

Юнкер молчит, он бледен и зол, от него не укрылось, что его никто не поддержал, что все против него. С такой враждебностью он сталкивается теперь на каждом шагу. Собственно говоря, окружающие не произносят ни слова, они сидят, ждут очереди, читают газеты, но ушки у них на макушке. И Юнкер чувствует, как они довольны, что ему утерли нос. Они с трудом скрывают злорадство. Юнкер ненавидит их, он охотно бы расправился с ними, но к ним не придерешься, потому что они помалкивают, держат свои мысли при себе и ждут. А ведь они ждут разгрома — Юнкер это знает, и они это знают. И только у торговца с рыночной площади нет терпения молчать.

— Скоро все это кончится, — говорит он, словно рассуждая сам с собой. — И тогда в доброй старой Дании воздух опять станет чистым.

Юнкер молчит, но его глаза бегают. Наконец торговец встает и расплачивается с парикмахером.

— Ну, вот и хорошо, — говорит он. — Я не прочь выйти на свежий воздух, здесь воняет дерьмом.

При последних словах Юнкера перекашивает. В нем клокочет такая ярость, что он вот так бы и вскочил сейчас со стула, перестрелял бы их всех, пинал бы в живот, топтал сапогами, хлестал кнутом в своей справедливой арийской ярости. Но он не трогается с места, он трусит, он знает, что ему не поздоровится, да к тому же он весь в мыльной пене. Чтобы отвести душу, он грозит:

— Берегитесь, — говорит он. — Вы меня оскорбили, а я этого не прощаю.

— Разве я вас оскорбил? — спрашивает торговец с притворным удивлением.

— Берегитесь, здесь много свидетелей, они подтвердят, что слышали ваши слова.

— Не думаю, — улыбаясь, говорит торговец.

Лицо Юнкера нервно подергивается, на него устремлены злорадные взгляды. Ему кажется, что в него со всех сторон вонзаются колючие иглы.

— Вы такого наговорили, что стоит мне сказать словечко кое-где, и вами займутся.

— Ах, вы мне угрожаете! — говорит торговец. — Насколько мне помнится, я сказал лишь, что ваши дела на Восточном фронте плоховаты, но это так и есть, стоит ли так волноваться, добрейший Юнкер? Но, может, вы просто боитесь или вас совесть заела?

— Вы оклеветали меня, утверждая, что я предатель, а я ни в чем не виноват перед моей страной, — вопит Юнкер и тычет пальцем в парикмахера, требуя, чтобы тот подтвердил его слова.

Бедный парикмахер то бледнеет, то краснеет.

— Эхм… гм… — заикается он. — Я… гм… так сказать, не слышал вашего разговора, господа.

Парикмахер топчется на месте, ни жив ни мертв от страха.

— Знаете, Юнкер, для потаскухи нет худшей обиды, чем назвать ее потаскухой. Как видно, то же и с предателями. Иной раз ты только взглянешь, а им уже мерещится, что их обозвали предателями.

— Вам это так не сойдет! — орет Юнкер, багровея от ярости.

— Зарубите себе на носу: хорошо смеется тот, кто смеется последним, — говорит торговец и уходит наконец из парикмахерской.

Но Юнкер еще долго не может успокоиться, голос у него дрожит, руки трясутся. Он вымещает свою ярость на злосчастном парикмахере.

— Почему вы молчали, когда он оскорблял меня?

— Д-да, но я… я не заметил, что он оскорбил кого-нибудь, — робко говорит парикмахер и косится на посетителей, ища поддержки.

— Этот грязный еврей оскорбил меня.

— Но я не заметил этого, господин Юнкер, — почтительно заверяет парикмахер.

— Die dummen Danen! Глупые датчане, — шипит Юнкер. — Не цените преимуществ братского содружества с могущественнейшей и величайшей в истории империей.

— Да, да, конечно, — поспешно поддакивает парикмахер, пытаясь перевести разговор на другую тему.

Но Юнкеру не легко заткнуть рот. Он продолжает изливать свою злобу. Окружающие молчат. А он разглагольствует о войне с большевизмом, с красной чумой. Говорит с проклятых богом евреях, повинных во всех земных бедствиях. У парикмахера совсем жалкий вид. Наконец Юнкер побрит и, приосанившись, как подобает представителю расы господ, выходит из парикмахерской.

* * *

Мартин в восторге от всего того, что ему довелось услышать в парикмахерской, и слово в слово пересказывает это матери.

Ему все больше и больше нравится торговец, который высказал все, что на уме у остальных. Но потом другие впечатления вытесняют стычку в парикмахерской.

Лаус так и не нашел работы, и мало-помалу они с Гудрун свыклись с мыслью, что ему придется ехать на работу в Германию. Они утешались тем, что ему будет там не хуже, чем другим.

Отчасти Лауса толкнула на этот шаг его теща, которая заявила, что думала, раз он берет Гудрун в жены, то будет о ней заботиться. И отчего, мол, он воображает себя слишком важным барином для работы в Германии, коли родной отец Гудрун не считает зазорным там работать? Чем кормиться милостью семьи, лучше бы Лаус вел себя, как подобает мужчине. Ничего не скажешь, теща Лауса умела внести ясность в любой вопрос. Но и Якоб не уступал ей в этом.

— Каждый рабочий, который едет в Германию, поставляет нового солдата в армию фашистов, — заявил Якоб сыну. — Ты разве не понимаешь, что помогаешь этим скотам выиграть войну?

— Но если я не пойду на эту работу, мы с голоду умрем, — оправдывался Лаус, не зная, кого ему слушать.

— Какое нам дело до всей этой войны и политики, — сказала Гудрун. — Нам и без них горя хватает. Каждый заботится о своей семье, и никто не вправе нас этим попрекать. — И она ушла сердитая и обиженная. Легко ли им с Лаусом расставаться! Об этом небось никто не думает.

Карен ночи напролет не спала и все ломала голову, как быть. Иногда она плакала — причин было довольно.

Она помогла молодым сложить вещи Лауса, нажарила в дорогу котлет — путь предстоял долгий, купила сыну новую рубаху и носки.

— Ох, господи, как нам всем не хватает света на улицах, покоя и мира, — с грустью сказала Карен.

И Лаус уехал. Якоб не простился с сыном — они так и не помирились.

Когда кто-нибудь называл в его присутствии имя Лауса, Якоб сердился и мрачнел. Его угнетала мысль, что сын пошел работать на немцев.

— Уж лучше голодать, — твердил Якоб.

Глава седьмая

Вернувшись домой с работы, Вагн стал жаловаться: не хочет он больше работать в конторе, там его никто в грош не ставит, для всех он мальчик на побегушках, каждый считает, что может им помыкать.

— Наверно, тебе все это мерещится, — сказала Карен.

— Ничего подобного, — возразил Вагн. — Думаешь, у меня глаз нет? У всех моих сослуживцев только одно на уме, как бы выбиться в люди, и у каждого есть пара здоровых рук и крепкие локти, А на что годен я со своей сухой рукой?

— На что же ты станешь жить, если бросишь контору? — спросил Якоб.

— По мне, вообще лучше в петлю — и дело с концом! — заявил Вагн.

— Не болтай! — сердито прикрикнул на него Якоб.

— Само собой, ты должен работать, — сказала Карен. — Без работы не проживешь, ты и сам это прекрасно понимаешь.

— Не пойду я завтра на работу, — объявил Вагн. — Не пойду, что бы вы мне ни говорили. — Но так как родители ничего не сказали, он добавил: — Господи, ну почему я не такой, как все, почему я калека?

На это никто не мог ему ответить. Карен считала, что всему виной злая судьба. Что поделаешь, надо стиснуть зубы и бороться, пока хватает сил.

Карен и Якоб так и делали в течение многих лет, но порой у них опускались руки. В первое время, когда Вагн только заболел, они метались от врача к врачу, обращались к специалистам. Они ездили с малышом в другие города, чтобы показать его профессорам, которых им хвалили. Эти поездки и консультации обходились в копеечку, но родители Вагна денег не жалели и обращались все к новым и новым светилам. Иногда профессор не мог сразу определить, удастся ли помочь больному, и приходилось ездить к нему по многу раз. Время шло, Карен то надеялась, то сомневалась, то снова надеялась, а конец каждый раз был один — профессор печально качал головой и говорил:

— К сожалению, фру, я ничем не могу помочь — медицина тут бессильна.

И Карен плакала горючими слезами. Но все-таки она не отступилась. Она только перестала верить врачам, они ведь сами сказали, что помочь не могут.

А вот знахари и знахарки могли. В каждом приходе были свои доморощенные лекари, и людская молва из уст в уста передавала слухи о необыкновенных исцелениях, да, да, о форменных чудесах, которые они творили.

Карен стала ходить по знахарям. Конечно, она понимала, что многие из них просто шарлатаны, ну а вдруг все-таки среди них найдется один-единственный лекарь, действительно обладающий сверхъестественной силой! Мыслимо ли упустить такую возможность! Нет! Ради исцеления сына Карен испробует все средства!

Сколько часов просидела она с Вагном на коленях, ожидая своей очереди в какой-нибудь тесной кухне или на темной лестнице! У знахарей была большая клиентура — к ним обычно обращались отчаявшиеся люди с хроническими и неизлечимыми недугами. Пациенты шепотом рассказывали о чудесах, которые сотворил этот знахарь. Один вспоминал о каком-то соседе, который чуть не помер, а когда врачи от него отказались, знахарь его исцелил. Другой — о брате, которого катали в кресле и который теперь прыгал и бегал, живой и здоровый.

И вот знахари стали пробовать на Вагне свои старинные снадобья, а знахарки, обладавшие чудодейственной силой, массировали парализованную руку, но рука оставалась неподвижной, никакие средства не помогали. А деньги текли.

Но когда Карен наконец попала к знахарям, которые лечили больных просто молитвами и заклинаниями, она поняла, что ее беде помочь нельзя. Трудно ей было взглянуть в глаза страшной правде, она собрала все свое мужество и все-таки не могла одолеть страха. Как сложится у Вагна жизнь? Если даже людям с двумя руками, людям, которые могут взяться за любую работу, не хватает места под солнцем, какая участь ждет ее сына-калеку?

* * *

— Ну ладно, утро вечера мудренее, — сказала Карен, подавая ужин. Пусть Вагн поест, решила она про себя, тогда он успокоится и одумается. И семья села за стол.

— Одному богу известно, как там живется Лаусу, — вздохнула Карен. — От него так давно нет вестей. Но на меня сегодня с утра напала икота, может, это он меня вспоминал.

— Ерунда, — сказал Якоб.

— А ты не говори, прошлой ночью я видела страшный сон, это не к добру. Правда, это не значит, что беда случится непременно с Лаусом, но все равно у меня на душе неспокойно.

— Ну вот еще, новое дело, — проворчал Якоб. Карен по всякому поводу вспоминала о Лаусе. Стоило Мартину поморщиться при виде какого-нибудь эрзаца, — а это случалось частенько, — как Карен говорила:

— Лаус небось спасибо сказал бы за такую еду. После ужина Якоб слушал радио. Сквозь вой немецких глушителей, как всегда, донесся голос:

— Говорит Лондон. Начинаем передачу для Дании. И вдруг в голосе диктора прорвалось безудержное ликование. Он почти выкрикнул:

— В эту минуту над Сталинградом реет красное знамя. В городе больше не стреляют, бои окончились. Генерал Паулюс с остатками своей армии в триста тридцать тысяч нацистских солдат сдался Красной Армии. Эта радостная весть о нашем доблестном коммунистическом союзнике вызовет восторг во всем мире, она вдохнет новые силы в партизан, скрывающихся в лесах, вселит новую надежду в сердца узников концлагерей. Красная Армия перешла в наступление и километр за километром гонит немцев назад. Немцы потерпели здесь такое поражение, что теперь они, безусловно, проиграют войну. Мы приветствуем наших храбрых друзей, наших русских братьев и желаем им счастья…

— Вы слышите, слышите? — восторженно закричал Якоб, потирая руки. — Сталинград выстоял, он не сдался. Стало быть, нацистов можно разгромить, русские это доказали. Гм, гм, надо думать, кое у кого из наших господ правителей теперь на душе кошки скребут. Черт побери, они не ждали такого оборота, не думали, что поставили не на ту лошадку. Вот ведь жалость какая!

Но Карен не слушала мужа, мысли ее были поглощены судьбой сыновей. Она горевала и о Вагне и о Луисе.

Лаус не писал матери. Ему разрешили писать только жене, и через нее он посылал приветы Карен. Конечно, он больше всего скучал по Гудрун, но Карен на это не обижалась — это было естественно.

Раз в неделю Карен навещала Гудрун, чтобы узнать новости, а иногда посылала к ней Мартина. Письма шли долго и приходили нерегулярно, а иные и вовсе не доходили до адресата. Но тем больше радовались родные, когда все-таки получали письмецо. Жена Лауса и его теща угощали Карен кофе с печеньями. Гудрун теперь вернулась в родительский дом — у матери, как и у нее самой, муж ведь работал в Германии.

Сама Гудрун никогда не навещала семью мужа, сколько Карен ни звала ее. Невестка сердилась на Якоба, как видно, была злопамятна. «Неужто они на всю жизнь затаят друг на друга обиду?» — с тревогой думала Карен.

По фигуре Гудрун теперь уже было заметно, что она беременна. Карен давно подозревала это, но молчала, зная, что молодые женщины не любят заранее разглашать свою тайну. В каждую свободную минуту Карен вязала для будущего внука. Против этого Гудрун не возражала.

Письма Лауса были коротки: у него все в порядке, мечтает вернуться домой. А когда он и писал что-нибудь другое, эти строки густо вымарывались черным и невозможно было разобрать, что там написано. Все письма проходили через цензуру, их вскрывали, читали и, запечатав вновь, ставили на конверте черный штемпель с орлом и свастикой.

— По-моему, стыдно получать такие письма, — часто говорил Якоб.

Карен каждый раз сердилась.

— Вот он и не пишет тебе.

— Противно глядеть на конверты с орлом и свастикой, — твердил Якоб.

— Так ведь не Лаус ставит эту мерзость на конверте, — возражала Карен. — А люди пусть говорят, что хотят.

* * *

Дни шли. Каждый день приносил вести о войне — о человеческих судьбах, внезапно сломленных или разбитых. Однажды Карен рассказала своим, что владелец магазина на площади схвачен гестаповцами. Они явились за ним прямо в магазин, где он сам стоял за прилавком. В магазине было полно народу. Торговец отказался идти за гестаповцами, но они стали бить его по лицу рукоятками пистолетов и силой втащили в машину.

— Что ни день кого-нибудь сажают.

На следующий вечер Якоб рассказал, что гестаповцы явились за одним из его товарищей, рабочим, но того предупредили, и он скрылся. Тогда гестаповцы увели его брата, хотя тот был ни в чем не повинен.

Датчане жили в отблеске пламени мирового пожара. Иногда дым и искры попадали им в глаза, напоминая, что война дело нешуточное. Знакомые люди исчезали в немецких тюрьмах. Пользоваться правами, которые до сих пор считались естественными и незыблемыми, стало смертельно опасно. Если хочешь выжить, следи за тем, что читаешь, следи за тем, что говоришь. Нацисты официально похвалялись зверствами в Лидице и ежедневно сообщали о казнях заложников в оккупированных странах. А то, о чем они не трубили во всеуслышание, доходило другими путями. Однажды Якоб встретил шофера, который возил в Германию рыбу на продажу. Он рассказывал о бесчисленных вагонах, доставлявших в концлагери человеческий груз, о печах крематория, которые дымили день и ночь напролет, о тысячах мужчин, женщин и детей, истерзанных, замученных, убитых и сожженных. Он говорил, что в Германии почти все знают про эти ужасы, но помалкивают. Они там до того запуганы, что и пикнуть боятся.

Глава восьмая

На рассвете холодного, пасмурного дня на задний двор явились гестаповцы.

Никто из жильцов еще не ушел на работу, лишь в немногих квартирах горел свет. Никто не слышал, как они подъехали, никто их не заметил. Они остановили машину поодаль, один гестаповец остался в ней, четверо вошли во двор. Это были кряжистые мужчины в серых пальто, мягких шляпах и высоких сапогах. Они тщательно осмотрели двор, проверяя, не проходной ли он, но быстро убедились, что выход из него только один.

На лестнице гестаповцы света не зажгли — у них были карманные фонарики. Они шли крадучись, молча — это были, стреляные воробьи, они знали, как надо себя вести, чтобы не спугнуть намеченную жертву прежде времени.

Найдя дверь, которую они искали, они навели на нее револьверы и тут уж перебудили весь дом, стуча в дверь кулаками и ногами. Потом гестаповцы отскочили в сторону — ведь преследуемые иногда отстреливаются сквозь запертую дверь. Охранники ждали, настороженно прислушиваясь, но из квартиры никто не стрелял и дверь не открывали.

Гестаповцы подождали несколько минут, потом стали расстреливать замок. Выстрелы отдавались во всем доме, в соседних квартирах проснулись и заплакали дети. Сонные, испуганные люди в ночной одежде высовывались из дверей. Но гестаповцы, наведя на них черные дула револьверов, приказали убираться вон и не шуметь — они, мол, пришли поговорить с этим коммунистом, у них к нему небольшое дельце. Никто не осмелился ослушаться приказа нацистов.

Жена Фойгта дрожала от страха. Она была дома одна, ей немедля учинили допрос. Один из гестаповцев уселся на край стола, болтая ногами в высоких черных сапогах.

— Где ваш муж? — спросил он, закуривая сигарету. Разбитая дверь криво висела на петлях.

— Неужели вы не могли подождать, пока я открою? — сказала женщина. — К чему было ломать дверь?

Гестаповец пожал плечами и неопределенно усмехнулся.

— Мы спешим, голубушка, нам тут некогда разводить пятилетки. Где ваш муж? Ради себя и его самого говорите живее, где он? Нам надо с ним кое о чем побеседовать.

— Не знаю, — сказала она, нервно опустив веки. Остальные обыскивали квартиру.

— Почему его нет дома? — допрашивал гестаповец.

— Мы поссорились, — ответила она.

— Гм, странно! А может, потому, что он член компартии?

— Это неправда, — сказала она.

— Лжете и прекрасно это знаете. Датская полиция сообщила нам, что он член компартии, вот мы и хотим побеседовать с ним. — Гестаповец больше не улыбался, он сказал с угрозой: — Мы предпочитаем уладить дело полюбовно, но если он нас вынудит, у нас есть и другие методы. В последний раз спрашиваю, ради себя самой отвечайте, где он сейчас?

— Я же сказала — не знаю.

— Если нам удастся поговорить с ним сейчас, может, ничего плохого с ним и не случится. Если же он попадется нам позже, не исключено, что придется переломать ему кости, — заявил гестаповец.

— Я ничем не могу вам помочь.

— Гм… Ну что ж, придется вам пойти с нами, иногда это освежает память. Ну-ка, дайте ей какой-нибудь балахон, да поживее! — прикрикнул он, спрыгнул со стола и оглядел комнату. Заметив на столе немного денег, он положил их в карман.

В соседних квартирах жильцы с замиранием сердца прислушивались к происходящему, дети плакали от страха. Матери брали их на руки, носили по комнате и шикали на них.

Все слышали, как гестаповцы спустились по лестнице. Прильнув к оконным стеклам, видели, как они прошли по двору, уводя жену Фойгта. Она казалась маленькой и беззащитной. В одной руке она сжимала сумочку, другою придерживала воротник пальто. Она ни разу не оглянулась.

На некоторое время соседи просто оцепенели. Некоторые женщины плакали вместе с детьми. Потом мужчины, все еще полуодетые, вышли на лестницу, переговариваясь вполголоса. Их мучил стыд, сознание своего бессилия, они чувствовали, что должны были как-то вмешаться. Но как? Чем можно было помочь?

— Будь у нас хоть пара пистолетов, — тихо сказал Якоб.

— Да, да! — подхватили другие.

Скрюченный ревматизмом моряк, который обычно передвигался в кресле на колесиках, тоже выполз на лестницу. Он весь посерел, руки его тряслись.

— Если бы у Фойгта были дети, гестаповцы и их увели бы с собой, чтобы заставить отца отдаться в руки полиции. Так они делали в Германии, я знаю много таких случаев.

Мужчины только кивнули — в это нетрудно было поверить. Моряк начал скручивать сигарету, он действовал одной рукой, у него это выходило очень ловко. Он рассказал то, что знал о нацистах, он читал много книг. Мартин часто брал для него книги в библиотеке.

Шепотом рассказывал он о преследовании евреев. Как сначала было приказано, чтобы они носили на спине большую желтую матерчатую звезду. Каждый мог плевать на них, бить их. Мужчин кастрировали, женщин подвергали стерилизации. Фашисты хотели истребить весь еврейский народ. Но потом фашистам показалось, что истребление идет недостаточно быстро, и они стали ссылать евреев в концентрационные лагери. Слово «концлагерь» не нуждалось в комментариях — люди уже наслышались, что это такое.

Якоб вспомнил то, что ему рассказывал шофер, возивший в Германию рыбу. Соседи кивали, внимательно слушали. Моряк глубоко затягивался сигаретой, но рука у него тряслась — обычно этого не бывало. Женщины тоже вышли на лестницу и присоединились к мужчинам, в глазах у них застыл страх. Они не судачили и не ссорились, как обычно, можно было подумать, что в доме кто-то умер. Но за безмолвием и страхом скрывались ненависть и ярость, которые только ждали случая вырваться наружу.

Соседи осмотрели изуродованную дверь. Она была насквозь пробита вокруг замка и больше не запиралась. Мужчины решили в тот же день купить вскладчину замок и повесить его на дверь.

В эту минуту появился хозяин. Ему рассказали о случившемся. Он никогда не показывался на заднем дворе. Все дела с жильцами он улаживал через управляющего. Может статься, в этот день хозяин нарушил один из своих принципов. Все почтительно расступились перед ним, чтобы он мог видеть нанесенный ущерб.

— Надо поставить новую дверь, — сказал хозяин; он воспринял потерю довольно спокойно. — Как это случилось? — только и спросил он, и жильцы, нерешительно об» ступив его, рассказали, что видели и слышали.

— Бандиты, просто бандиты, — возмущенно сказал хозяин.

И все обрадовались его словам. Никто не ждал, что он так отнесется к происшедшему. Богач оказался заодно с бедняками. Но Якоб сразу ушел в свою квартиру — с хозяином ему толковать не о чем.

— Мартин, иди домой, — строго приказал он.

* * *

Вагн бросил ученье в конторе. Он уперся — привык ставить на своем и добился, чего хотел, и на этот раз.

Некоторое время он слонялся без всякого дела. Читал газеты, журналы и иногда какие-то книги по философии. Карен и Якоб очень тревожились, они опасались, как бы сын не приохотился к безделью. Но сказать Вагну напрямик они не решались. А Вагн твердил свое:

— Работа всегда найдется. Не хочу я гнуть спину за гроши. Надо ловить легкий заработок.

— Кто вбил тебе в голову эту чушь? — негодовал Якоб.

— Каждому человеку хотя бы раз в жизни представляется случай спекульнуть, — рассуждал Вагн. — Надо только не упустить этот случай.

— Всю свою жизнь я бился в поисках работы, — говорил Якоб. — Нелегко ее было найти, а удержать и того труднее. А ты болтаешь о спекуляции. Спекуляция — это не работа. Спекулянты — обманщики, они наживаются на нас, обманывают, надувают, а ты хочешь стать спекулянтом.

— Ну, начинается, — отмахивался Вагн.

Он теперь долго спал по утрам, вставал только к обеду, потом прихорашивался, брился, наряжался в свой лучший костюм. А затем отправлялся гулять по городу, заходил в библиотеку, просматривал газеты. После обеда открывался кегельбан в профсоюзе ремесленников, Вагн заходил туда и часа два околачивался там. Он завел себе новых знакомых, играл с ними, пил пиво — словом, наслаждался жизнью вовсю. Новые приятели Вагна рассуждали о том, как выбиться в люди, каким способом легче всего преуспеть. С видом знатоков они давали друг другу советы и на ходу изобретали хитроумные коммерческие комбинации. Говорили они и о девушках. В этом они знали толк. Но главным образом они били баклуши.

Так прошло довольно много времени. Якоб часто возмущался, что Вагн и не думает о работе. В один прекрасный день Вагн объявил, что нашел хороший источник дохода — он станет страховым агентом.

— Ненадежный это кусок хлеба, — сказала Карен.

Вагн поступил в школу, где его учили, как втираться в доверие к людям, чтобы его впускали в дом. Его учили, о чем ему следует говорить и о чем молчать, чтобы вынудить клиента поставить подпись на полисе.

Вскоре Вагн стал зарабатывать большие деньги, у него оказались природные способности к этой работе, тут ведь главное — чтобы хорошо был подвешен язык, а Вагн за словом в карман не лез. Но помимо служебных обязанностей Вагн занимался уймой других дел: покупал, продавал, перепродавал. Патефоны, радиоприемники, фотоаппараты, бинокли становились на несколько дней его собственностью, а потом он сбывал их с выгодой для себя. Он уверял, что обязательно должен попользоваться вещами, чтобы определить их цену. Он впутывался во всевозможные сделки, вступал в разговор со всевозможными людьми, торговался, набивал цену, драл втридорога — словом, вел себя как заправский перекупщик, разве что более обходительный, но воодушевляли его те же цели. Он весь кипел, словно маленький вулкан.

Вся семья просто рот разинула, когда Вагн приобрел вдруг парусник — такие игрушки водились только у людей с достатком.

— Они теперь упали в цене, — сказал Вагн, — потому что немцы перекрыли фьорд. Но ведь это не навечно, после войны парусники подорожают не меньше чем вдвое. Я, может, куплю еще один.

— Где, черт возьми, ты научился этой пакости, парень? — сокрушался Якоб.

— Своим умом дошел, — отвечал Вагн. — Невелика премудрость, надо только уметь надувать дураков. Я всучу покупателю какое хочешь дерьмо, лишь бы оно было в хорошей упаковке.

— Как знать, может ты и впрямь наделен даром выжимать воду из камня, который нам, грешным, и на куски-то разбить не под силу, — говорила Карен.

* * *

От Лауса очень давно не было вестей — он не отвечал на письма, которые посылали родные. Это было на него непохоже.

Карен беспокоилась, ей часто снилось, что сын попал в беду, и она считала это дурным предзнаменованием. Вдобавок ее часто мучила икота.

— Я нужна Лаусу, — говорила она тогда. — Он вспоминает обо мне. Боюсь, не случилось ли с ним чего.

— Ну вот, — говорил Якоб, — всюду тебе мерещатся дурные знаки. Да письма Лауса, наверно, просто пошли ко дну вместе с транспортом, который их вез, а может, в почтовый вагон попала бомба. Только и всего.

Но втихомолку Якоб стал справляться у знакомых, родственники которых тоже работали в Германии. Однако те по-прежнему получали письма. Якоб ни слова не сказал жене, но на сердце у него было тревожно.

Карен знала, что от отца Гудрун письма приходят как ни в чем не бывало.

— Что бы это значило? — вздыхала Карен.

Теперь у нее всегда были красные глаза. Но плакала она украдкой, когда ее никто не видел.

— И сегодня опять нет письма, — говорила она Якобу, когда он возвращался с работы. Эта мысль ни на минуту не покидала ее. Мартину приходилось каждый день ездить на велосипеде к Гудрун, чтобы узнать, нет ли новостей. Но он возвращался ни с чем.

— Что могло случиться? — терзалась Карен.

В самом деле, что могло случиться? Может, Лаус погиб во время бомбежки и погребен под развалинами? Или, может, попал из-за какой-нибудь безделицы в один из страшных концлагерей? Никто не решался строить догадки и предположения, словно боясь искушать судьбу.

— А может, он едет домой и просто хочет сделать нам сюрприз? — утешал Ваги, но сам не верил в свои слова.

Глава девятая

Весной Гудрун разрешилась сыном.

— Знаешь, Мартин, Гудрун и Лаусу нынче ночью подбросили сынка! — сообщила Карен.

— А-а, — сказал Мартин.

До этой минуты в его присутствии никто и не заикался о том, что Гудрун беременна, но Мартин, слава богу, не слепой. Гудрун сильно раздалась в талии, стала неповоротливой, а Карен в последние месяцы все вязала маленькие белые кофточки и ползунки. В общем, если взрослые думали, что Мартин ничего не соображает, то они сильно ошибались. Мальчишки на улице очень часто болтали обо всяких таких вещах, но Карен по-прежнему считала сына невинным младенцем. Карен и Якоб не торопились его просвещать, и Мартин делал вид, будто принял слова матери за чистую монету. Ему неловко было сказать, что он уже давно не верит в сказку об аистах и капусте.

Вся семья отправилась в гости к Гудрун поглядеть на новорожденного. Он был весь спеленут, наружу торчали только маленькие ручонки. От него пахло парным молоком, и был он такой тщедушный, что боязно было даже погладить его по щеке. Мартину предложили взять племянника на руки, но он не решился.

А Карен сразу стала нянчить внука.

— Ах, ты! — приговаривала она. — Такой крохотный, беспомощный, но какой красавчик!

Лаус по-прежнему не подавал о себе вестей.

— Странно это все-таки, правда? — говорила Карен мужу.

Дни шли. Мартин вытянулся и окреп.

— Ну и растешь ты, сынок, — говорила Карен. — Гляди, какой верзила вымахал!

Ночью Мартин иногда просыпался от боли во всем теле, такой сильной, точно его пытали.

— Не беда, — говорила мать, когда он ее будил. — Это ты растешь.

В классе Мартин самый рослый и самый сильный. Не многие из его одноклассников решаются ввязываться с ним в драку, а осилить его не удается почти никому. Он скор на всякие выдумки. Товарищи считают его заводилой. «Мартин лодырь», — негодуют учителя, и они правы. Мартина наказывают чаще других, но толку мало, скорее наоборот. Мартин уродился упрямцем, должно быть, в отца, потому-то он так легко вспыхивает. Там, где другие благоразумно отступают, он лезет напролом. Не исключено, что в один прекрасный день он свернет себе шею.

Якоб часто читает Мартину нравоучения.

— Старайся быть прилежным, — говорит он. — Теперь в ученье берут только тех, у кого есть аттестат зрелости. Такие теперь порядки. А без аттестата на всю жизнь останешься рассыльным. Никто тебя в грош не будет ставить, будешь перебиваться случайными заработками, придется хватать любую работу. Еще поторчишь с шапкой в руке у фабричных ворот или в порту. Никогда не будешь знать, получишь ли работу, а получишь — не будешь знать, надолго ли. Не сладкая эта жизнь. А станешь выказывать недовольство — на твое место найдут сотни других желающих. Поэтому лучше подтянись сейчас!

Мартин все это и сам прекрасно знает, ему это говорили сотни раз, но впереди времени много — успеется.

— Зато если у тебя есть специальность, — говорит Якоб, — чуть что не по тебе — собрал свои пожитки и пошел работать в другое место.

Но Мартину этого мало. Что из того, что он сможет перейти с работы на работу. Он хочет, чтобы его уважали, и хочет зарабатывать много денег. Он хочет ездить по разным странам и строить мосты. Он хочет лечить людей. Он хочет управлять громадными машинами. Командовать армиями. Создавать для людей справедливые законы.

Побеждать в битвах и пожинать славу. У него громадный аппетит к жизни, и он готов уписывать ее за обе щеки.

— Ну что ж, — смеется Якоб и рассказывает сыну о механиках, которых знавал в молодости, о том, как привольно и весело им жилось. Пожалуй, так привольно и весело живется разве что трактирщикам, этих Якоб тоже немало повидал на своем веку.

Якоб знавал людей, которые достигли благополучия и жили себе припеваючи. Он знал и таких, которые потерпели крушение, голодали, не имели крова и никому не были нужны. Мартин начинал понимать, что люди бывают разные — у одних всего вдоволь, у других ничего. Несправедливо это, но так уж повелось.

Когда Мартин начинал над всем этим раздумывать, ему уже не хотелось становиться взрослым. Не такая простая штука жизнь. Что ни шаг — подвохи да каверзы.

Но Якоб не для того расписывал сыну трудности, чтобы его запугать.

— Ты должен добиться большего, чем добились мы, — говорил он сыну. — Не прозябать, а жить по-человечески.

Якоб был прав, Мартин понимал это, но никак не мог взять в толк, почему же все-таки так трудно жить на свете.

Обитатели заднего двора мыкались всю жизнь, да и в других домах была та же картина. Порою людям жилось легче, порою труднее, но в общем они думали только о том, как дотянуть до завтрашнего дня.

Все это были честные работяги, бережливые и скромные, и все-таки их существование представляло собой непрерывную борьбу ради денег на квартирную плату и налоги, на еду, одежду и детей. Вечная погоня за работой и заработком, вечная неуверенность в завтрашнем дне.

У них не было в жизни никакой цели. Никуда не стремясь, они барахтались в стоячей воде. В лучшем случае держались на поверхности, в худшем — шли ко дну, такова была их участь.

Случались, конечно, и просветы: праздники, свадьбы, конфирмации. Праздники были как бы вехами, они скрашивали бесцветное существование. Каждый цеплялся за одну-единственную надежду: а вдруг ему достанется самый крупный выигрыш в лотерее, тогда все пойдет по-другому.

При всем этом люди не приходили в отчаяние, они тянули свою лямку и порой даже радовались жизни. Им не приходило в голову, что можно жить по-другому. Мир спокон веку устроен так: в нем есть богатые и бедные, безработица и нищета. Кому что на роду написано…

* * *

Однажды вечером, когда Карен убирала со стола остатки ужина, в дверь тихо постучали. Стук был такой осторожный, что Карлсены его еле расслышали.

— Кто бы это мог быть? — удивилась Карен и пошла открывать. На лестнице было темно, а на пороге стоял человек в фуражке и куртке.

— Добрый вечер, — сказал он, чуть-чуть улыбнувшись.

— Господи, — ахнула Карен, — это вы! — Она отступила, чтобы пропустить гостя в комнату, и закрыла за ним дверь. — Я вас и не узнала, — сказала она тихо, почти шепотом.

— Наверно, я малость похудел, — сказал Фойгт. Это был он.

Якоб отложил газету, встал и протянул Фойгту руку. Вообще он подавал руку только в тех случаях, когда надолго уезжал из дома или когда в гости приходили родственники, которых он не видел много лет.

— Добро пожаловать, дружище, — радостно сказал Якоб.

— Спасибо! — отозвался Фойгт.

— Вы, наверно, голодны, — сказала Карен после минутного молчания, пока все собирались с мыслями. Карен всегда была практична.

— Спасибо, да, — помедлив, ответил Фойгт.

— Садитесь же, у меня тут кое-что есть, я вам сейчас согрею, — сказала она и поспешила в кухню.

Фойгт и Якоб сидели молча. О чем говорить, с чего начать? Фойгт сильно отощал, одна кожа да кости остались; наверно, мысли о жене не давали покоя, да и сам должен был остерегаться полиции и гестапо. Якоб решил, что лучше ни о чем его не спрашивать, и просто сказал, что гестаповцы схватили торговца. Фойгт кивнул — он об этом знал.

Потом заговорили о Сталинграде, о Курске, где неприступные немецкие укрепления были прорваны Красной Армией.

— Еще бы, — сказал Якоб, — русские всех огорошили.

Никто и не подозревал, что они так сильны, но теперь-то уж никто не станет отрицать, что они взяли еа себя самое трудное, а без них все пошло бы к чертям. Фойгт кивнул.

— Что правда, то правда, — сказал он. — Но все-таки горько думать, что войны этой могло бы и не быть, если б западные державы вовремя прислушались к голосу Советского Союза. Кабы Англия и Франция согласились заключить коллективный оборонительный союз против Гитлера, никогда бы этот гнусный палач не осмелился развязать войну. Но ослепленные ненавистью к коммунизму, они мечтали только об одном: столкнуть нацистскую Германию с Советским Союзом, чтобы задушить социализм, а потом договориться с Гитлером. Только почувствовав, что они терпят поражение и что их приперли к стенке, западные державы образумились и повернулись против фашистов. Теперь Красная Армия в одиночку сражается против ста пятидесяти немецких, финских и венгерских дивизий, а американцы и англичане, как видно, еле справляются с десятком дивизий в Африке. Когда все это взвесишь, когда видишь, как Советский Союз колошматит немцев, тогда только по-настоящему начинаешь понимать, какой гигантской силой становится народ в условиях социализма.

Карен принесла дымящуюся кастрюлю и поставила на стол свое самое лучшее варенье — клубничное. Его подавали только по праздникам.

— Ешьте на здоровье, — сказала она. — У меня есть еще.

Она предложила всем снова сесть к столу, чтобы составить компанию Фойгту, а так как за скудным ужином мужчины смогли только заморить червячка, все охотно откликнулись на приглашение хозяйки.

Во время ужина на лестнице вдруг щелкнул выключатель — кто-то зажег свет и стал подниматься наверх. Карлсены заметили все это лишь тогда, когда увидели, как настороженно прислушивается Фойгт. По лестнице подымалось не меньше двух человек, но голосов слышно не было.

Все перестали есть и стали напряженно вслушиваться. Через несколько мгновений раздался звонок в соседнюю дверь, которая открылась и захлопнулась.

— Наверно, кто-то подслушивал, — сказала Карен.

— Я теперь понял, каково приходится диким зверям, — сказал, усмехнувшись Фойгт. И он снова принялся за еду, похваливая хозяйку; видно было, что он сильно изголодался.

— Знаете ли вы что-нибудь о жене? — спросила Карен, стиснув пальцами спинку стула. Она долго не решалась задать этот вопрос, боясь разбередить рану гостя неуместным любопытством. Но и промолчать, будто ничего не случилось, Карен тоже не могла. Она часто с болью в сердце думала о госпоже Фойгт.

— Ничего, — сказал Фойгт, помрачнев. — Они держат ее как заложницу, чтобы заполучить меня.

— О господи! — вздохнула Карен.

Наступило молчание. Карен начала убирать со стола, а Мартин устроился в уголке, чтобы копаться потихоньку в разобранном будильнике и слышать все, что говорят взрослые.

— Подлые скоты, — буркнул Якоб. Он вынул карманные часы и сверил их с часами на стене.

— Не пропустить бы известия, — сказал Якоб. Он слушал их каждый вечер.

— Скажите, могу я у вас переночевать? — спросил Фойгт.

— Конечно, — ответил Якоб.

— Мы постелим вам в комнате, — добавила Карен.

— Не беспокойтесь, — сказал Фойгт. — Я могу спать на стуле или на полу.

— Какое же это беспокойство, — возразила Карен. — Что стоит поставить раскладушку.

— Спасибо… гм… но вы понимаете, такого гостя, как я, принимать опасно, — напомнил Фойгт.

Якоб и Карен переглянулись.

— Чепуха! — решительно заявил Якоб.

— Когда же это кончится наконец! — сказала, помолчав, Карен. — Сколько несчастных людей погибло, сколько страдает. Чем все это кончится?

— Это кончится тем, что мы выиграем войну и разгромим нацизм, — сказал Фойгт. — Американцы, англичане и русские отдают все силы борьбе, и чем больше помощников у них будет в оккупированных странах, тем скорее придет победа.

— Что же мы должны делать? — спросил Якоб.

— Бороться, — ответил Фойгт. — Устраивать диверсии — и чем чаще, тем лучше. Организовывать забастовки — всеобщие забастовки. Мы боремся не одни — скоро весь народ пойдет за нами.

— Знаешь, Фойгт, ты, по-моему, переоцениваешь народ. Народ! Господи, да ведь народ-это мы все, а мы заняты мыслями о хлебе насущном, тянем свою лямку, и большинство из нас трусы. Неужто ты всерьез думаешь, что народ пойдет против немцев?

— Я не только думаю, я знаю, — сказал Фойгт. — Да ты разве сам не видишь, как все изменилось со времен девятого апреля. По всей стране на воздух взлетают фабрики. Немцы больше не получают датских поставок. Они уже не называют нас образцовым протекторатом. Только политические дельцы, коллаборационисты и наши местные нацисты еще продолжают сотрудничать с оккупантами, Но народ ненавидит немцев. Народ не хочет никаких сделок с нацистами. А когда народ поднимается на борьбу, победить его невозможно.

— Откуда у вас, коммунистов, такая несокрушимая вера? — с изумлением сказал Якоб. — Сколько раз вас предавали, наносили вам удар в спину! Неужто вы еще не изверились?

Фойгт пожал плечами.

— На эту тему можно говорить часами, Якоб, но я отвечу тебе в двух словах: нет, не изверились, мы не перестанем бороться, потому что мы коммунисты. Мы знаем, в чем правда, и под конец победа все равно будет за нами.

* * *

К десяти часам пришел домой Вагн. Увидев Фойгта, он удивился и обрадовался. Карен подала кофе.

Снова заговорили о войне, потому что Вагн хотел услышать, что думает Фойгт о последних событиях — о бомбардировках немецких городов, о Восточном фронте, который с каждым днем все приближается к Дании, о предателях, получивших миллионные прибыли с аэродромов.

Вагн сказал, что он чувствует по настроению окружающих, как люди ненавидят немцев. Довольно маленькой искры, чтобы пороховая бочка взорвалась.

Вагн всегда немного преувеличивал, но парень он был что надо. Он рассказал о том, как он распространяет нелегальные газеты. Люди прямо из рук их рвут и просят побольше экземпляров, чтобы самим распространять дальше. Карен встревожилась, когда сын заговорил о газетах, но теперь она уже не протестовала, как в былые времена.

Фойгту поставили раскладушку. Карен постелила ему лучшее белье — с кружевами. Фойгта смущало, что он причиняет хозяевам столько хлопот.

— Да что вы в самом деле, — сказала Карен. — В нынешние времена все должны помогать друг другу.

На другой день Фойгт ушел — никто не спрашивал куда.

— Приходи, когда захочешь, — только и сказал Якоб. — А если кому из товарищей нужен ночлег, присылай его к нам.

Они хотели заставить Фойгта взять немного денег — полсотни крон, но он отказался. Тогда Карен вложила деньги в сверток с бутербродами, который она потихоньку сунула ему в карман.

Когда в это утро Мартин собрался в школу, Якоб отвел его в сторону.

— Держи язык за зубами, понял? — тихо сказал он.

Глава десятая

Настало лето. У Мартина были каникулы, и он мог с утра до вечера слоняться по городу. Чаще всего он гулял у пристани. В погожие дни он прыгал с берега в воду, подплывал к лодке Вагна, там всегда находились какие-нибудь поделки, и Мартин охотно возился с лодкой.

В благодарность Вагн брал младшего брата с собой на прогулку по фьорду, и тогда Мартину разрешалось сидеть за рулем, а Вагн нежился, растянувшись на дне лодки.

Каждую субботу Вагн с друзьями совершал далекие лодочные прогулки; вырвавшись из-под присмотра старших, они вволю распивали пиво, уплетали бутерброды и до упаду танцевали под патефон.

Карен очень не нравились эти вылазки.

— Если один из вас свалится в воду, другие, уж верно, спохватятся о нем, когда поздно будет, — ворчала она.

— Ну и что ж, — зубоскалил Вагн, — каждый должен уметь сам постоять за себя.

— Завел бы ты себе лучше милую, — говорила Карен. Она считала, что девушка может оказать на Вагна хорошее влияние: он станет бережливее и будет откладывать деньги в банк.

— Всему свое время, мамочка с ямочкой, — отвечал Вагн.

Никто, кроме Вагна, не осмеливался так обращаться к матери. А осмелился бы — так тотчас пожалел бы о своем нахальстве. Но Вагну все сходило с рук. Он был любимец и баловень матери и мог вить из нее веревки. Но зато он был очень внимателен к Карен, приносил ей цветы.

— Будет тебе, Вагн, ведь это очень дорого, — возражала мать. Но в глубине души была очень довольна. Ни Якобу, да и никому другому и в голову не приходило когда-нибудь преподнести ей цветы.

У Вагна вообще была широкая натура. Он часто совал Мартину крону-другую.

— Держи, пригодится, — говорил он.

Ему необыкновенно везло, и Карен начала осторожно поговаривать о том, что судьба наконец смилостивилась над Вагном, как бы желая вознаградить его за парализованную руку.

Вагн и сам склонен был в это поверить.

* * *

Однажды в воскресный день, когда Вагн по обыкновению уехал со своими приятелями кататься на лодке, пришло наконец письмо от Лауса. Его принесла заплаканная Гудрун. Собственно говоря, письмо было не от Лауса, а от немецкого коменданта. Конверт был украшен орлом и свастикой, а в письме кратко сообщалось, что Лаус арестован за попытку незаконно перейти границу и за нарушение контракта о найме, который он заключил с немецким рейхом. Его судили и приговорили к полутора годам тюрьмы за то, что он покинул свое рабочее место.

Все было ясно: Лаус попытался приехать домой на крестины сына. По контракту, который он подписал, он имел право, проработав три месяца, навестить семью на родине. Но теперь ему в этом отказали. Немцы ни в грош не ставили договоры и соглашения — ни большие, ни малые. Тогда Лаус решил уехать самовольно, но был пойман.

— Я так и чувствовала, — сказала Карен беззвучно.

Она побледнела как мел, и руки у нее тряслись, когда она складывала письмо. Она столько наслушалась о голоде, истязаниях и убийствах в немецких тюрьмах, теперь все это всплыло в ее памяти. И вот ее Лаус попал в самую гущу этого ужаса. Но она ничем не выдала своих мыслей.

Перед ней сидела заплаканная Гудрун — она, как видно, даже не понимала, как плохо обстоят дела. Ей, бедняжке, хуже всех — что будет с нею и малышом?

— Теперь он, наверно, никогда не вернется, — сказала Гудрун, глотая слезы.

— Что ты, конечно, вернется, — утешала ее Карен. Но никто в это не верил.

— Разве мы не можем обратиться к правительству за помощью? — спросила Гудрун.

— Они не принимают жалоб на немцев, — ответил Якоб.

— Ох, если бы он остался дома! Уж лучше бы мы потеряли нашу комнату со всей обстановкой, — сказала Гудрун и горько разрыдалась.

При этих ее словах Якоб отвел взгляд.

— Погоди, — сказал он, помолчав. — Лаус еще вернется. Война ведь не на веки вечные.

— Я согрею кофе, — сказала Карея и вышла на кухню Гудрун стала отказываться; у нее кусок не идет в горло, сказала она. Но все-таки Карен уговорила ее выпить чашечку.

Позднее, когда Гудрун ушла домой, Карен сказала:

— Что же теперь будет? Ох, горе, горе!

— Горе не у нас одних, — сказал Якоб. — Теперь в каждой семье какое-нибудь несчастье.

— А ты еще говорил, что Дания дешево отделалась.

— Это так и есть, — сказал Якоб. — В Польше, Франции и других оккупированных странах гораздо хуже. Куда немцы ни придут, всюду они сеют смерть, разрушение, за ними, как кровавый след, муки и зверства. Добра от них не жди.

— Я помню, дед мой говаривал: на немца можно положиться, когда он в гробу, — сказала Карен.

Потянулись грустные дни. Карен без конца думала о Лаусе, теперь она никогда не улыбалась. Ночью она лежала без сна и с ужасом рисовала себе судьбу сына. Она была уверена, что он голодает, что он болен, что его бьют.

От этих ночных дум она изменилась — похудела и поседела.

— Не мучай ты себя, — посоветовал ей как-то Якоб.

Но Карен бросила на него гневный взгляд.

— По-твоему, мы должны забыть?

— Забывать никто ничего не должен, — ответил Якоб.

Настало лето, но какое лето! Каждую ночь взрывались бомбы — то на фабрике, то на стрелке железной дороги. Немцы всюду понаставили солдат вместе с датскими полицейскими и специальной охраной; но патриотов ничто не могло удержать. Каждый день по улицам в желтовато-коричневой машине мчатся гестаповцы, хватая людей: то рабочего, то подмастерья, то врача или студента. Арестованных бросают в и без того переполненные тюрьмы, где их допрашивают немецкие палачи. Вырванные ногти, побои, крики, увечья там в порядке вещей.

По всей стране скрываются люди, которых травят и преследуют. Беглецы ночуют у друзей, а то в сараях и летних пристройках. Это те, кому удалось ускользнуть от нацистских палачей и полиции.

Почти каждый вечер на улицах и в ресторанах происходят стычки между немцами и молодыми датчанами. По немцам даже на улице видно, что они нервничают. Они больше не прогуливаются поодиночке, они держатся группами — чувствуют опасность.

Между датчанами и немцами — зона полярного холода. Куда бы немцы и их пособники ни сунулись, их встречают ненавидящие взгляды, провожают молчаливые проклятья. Из всех газет наибольший спрос на нелегальные, только им верят, только к ним прислушиваются.

Казалось, в это лето вдруг поднялся ураган ненависти и гнева. Ураган пронесся по всей стране, охватил все большие города, проник в самые глухие уголки и становился все сильнее и яростнее. Никто не знал, когда он начался и когда кончится.

* * *

Мартин жадно впитывал все происходящее. Он считал, что ему повезло: он живет в удивительно интересное время — чего только не увидишь, чего только не узнаешь.

Идет он вдоль пристани, а там ремонтируются немецкие военные корабли — многие сильно повреждены после столкновений с англичанами в океане. А иногда там стоят на рельсах воинские эшелоны. Если они пусты, Мартин осматривает по очереди каждый вагон — не позабыли ли там случайно револьвер или ручную гранату? Все эти игрушки могут в один прекрасный день сослужить службу.

В этом был уверен каждый датчанин: в один прекрасный день настанет час расплаты и зеленых гадов вышвырнут из Дании; но как взяться за это дело — было еще не ясна Мартин страстно мечтал, чтобы это произошло как можно скорее. Будь дело только за ним, он бы в первую же ночь предложил очистить страну от немцев. Он не видел причин, зачем откладывать в долгий ящик такое замечательное дело. Разговоры о том, что немцы-де еще слишком сильны и трудно застать их врасплох, он считал чуть ли не предательством; он беззаветно верил в подпольное движение Сопротивления, и вера его крепла день ото дня. Но тут произошло событие, которое омрачило его радостное ожидание. В город пришел санитарный поезд. Он останов вился в порту, куда прибыл ночью, битком набитый ранеными с Восточного фронта.

* * *

Портовая площадь была оцеплена немецкими солдатами, с винтовками наперевес, они не подпускали толпу слишком близко. Немногочисленные раненые, опираясь на костыли и палки, вылезли из вагонов, они кое-как держались на ногах, прислонившись к стенке. Их повязки были пропитаны кровью и грязью, от них разило карболкой. Из глубины вагонов неслись стоны и пение псалмов. Страшная картина!

Проходившие мимо женщины жалели раненых.

— Бедняги, — говорили они. — Конечно, это немцы, но в конце концов они ведь тоже люди.

— Им, наверно, тоже опротивела война, — вторили другие. — Может, их гнали на фронт, угрожая расстрелом и лагерями.

Мужчины, стоя маленькими группами, переговаривались вполголоса:

— Так им и надо — жнут, что сами посеяли…

— Раньше надо было думать, когда орали «хайль Гитлер». Теперь им придется расхлебывать кашу. Может, впредь будут умнее.

В полдень женщины принесли раненым еду, пиво и содовую воду. Охрана их пропустила, за ними потянулись другие, оцепление распалось, и теперь кто угодно мог подойти к поезду — охрана никому не мешала. Мартин протиснулся вперед — поглядеть, и что же он увидел? Пустые рукава, пустые штанины, пустые глазницы, заросших бородой, обезображенных калек — людей, раздавленных колесницей бога войны. Неизбежные последствия войны.

Большинство раненых, выползших на свежий воздух из вонючих вагонов, охотно показывали свои раны, словно гордясь ими, и клянчили сигареты — они предпочитали их хлебу.

У молодого солдата были ампутированы обе руки. «Курск», — объяснял он, протягивая вперед обрубки с багровыми следами швов. Люди понимали, что его ранило в кровопролитных боях под Курском. Женщины жалели его, угощали. Солдат жадно ел, орудуя своими обрубками, а потом потребовал «бир» — пива.

Мартин подумал, что предпочел бы умереть, чем остаться без обеих рук, но солдат, как видно, умирать не собирался.

— Бедняжка, он совсем беспомощный, — говорили женщины.

Наевшись и напившись, солдат помотал головой и довольно грубо отпихнул женщин в сторону. Потом поднял кверху правый обрубок и крикнул: «Хайль Гитлер!»

Вокруг него немедленно образовалось пустое пространство.

— Вот негодяй! — воскликнула женщина, которая угощала солдата. — Не стоило его кормить.

Мартин побрел дальше вдоль санитарного состава.

«Бандит проклятый! — думал он. — Потерял обе руки, и все ему мало. Не успокоится, пока не свернет себе шею». Мартину очень хотелось крикнуть: «Ступайте домой, глупые бабы, не видите, что ли, что над вами издеваются!»

Внутри одного из вагонов Мартин заметил вдруг солдата с головой, настолько замотанной бинтами, что он был похож на мумию. Сидя на койке, солдат судорожно скреб шею там, где кончались бинты, и страшно стонал. Рот Мартина наполнился слюной, его чуть не вырвало. Он бросился прочь. Так вот в каком виде возвращались, солдаты с фронта! Мартин подозревал об этом, и все-таки то, что он увидел в санитарном составе, его потрясло. Так вот что такое война! За несколько секунд она превращает здоровых людей в калек. Якоб не раз рассказывал сыну о тех, кто в муках корчился на санитарных носилках, и тех, кого даже нельзя было унести с поля боя, потому что их кровавые внутренности лежали рядом с ними на земле.

* * *

Вернувшись домой, Мартин забрался на чердак. Он и сам не знал, зачем его сюда принесло, — неуютно, пахнет кошками, воздух спертый. У каждой семьи здесь был маленький чуланчик для топлива. На чуланчик Карлсенов Якоб повесил большой замок, хотя в это время года топлива почти не держали. Над решетчатой дверью оставалось небольшое отверстие, и Мартин протиснулся в него.

Вот стоит керосинка, которой они пользуются зимой, но в последние годы керосина не достанешь. Вот обеденный стол с двумя поломанными ножками. Карен часто говорит, что надо бы его починить. Когда приходит хоть один гость, за столом, который стоит в комнате, тесно. Усевшись на санки, Мартин перелистывает старые семейные журналы, но мысли его все время возвращаются к тому, что он видел в порту. Вот к чему приводит война. Когда писались эти старые журналы, времена были спокойные и люди жили мирно, а теперь они убивают друг друга. Правда, Якоб говорил, что войны бывали всегда, потому что те, кто затевает войны, наживаются на них. Якоб так и сказал: они дерутся из-за денег.

За полчаса Мартин пересмотрел все журналы и стал искать еще — он ищет их в самом дальнем углу чулана, где в полу сделан люк.

Мартин смотрит в глубину люка, но там нет ничего интересного; изоляционные материалы, мусор, обломки досок и мешки из-под цемента, которым замазывают дыры, чтобы вода не протекала в нижние этажи, — да только это мало помогает. Приглядевшись внимательнее ко всему этому хламу, Мартин ложится на живот и извлекает один мешок. Мешок всегда пригодится в мальчишеском хозяйстве. Но мешок, оказывается, не пустой, в нем что-то лежит. Что бы это могло быть?

Сердце Мартина бешено колотится. Он озирается — никого. В мешке ружье, новехонькое ружье, обильно смазанное маслом. Оно легкое и короткое. «США. Дженерал моторе», — написано на затворе. В голове Мартина вихрь — от восторга у него захватывает дух. В мешке лежит что-то еще… Так и есть, это патроны.

Значит, Якоб участвует в Сопротивлении! Конечно, участвует. Мартин осторожно заворачивает ружье в мешок и кладет на место. Когда ему исполнится четырнадцать лет, он попросит Якоба, чтобы его приняли в Сопротивление. Пусть отец сделает ему такой подарок — вместо щенка, которого Мартин просит уже давно.

Теперь он понимает, почему Фойгт так часто наведывается к ним и почему у Якоба вдруг время от времени появляется какая-то странная сверхурочная работа.

— Надо приглядеть за печью, — говорит он. — А то нынешнее топливо никуда не годится. — Кто-то должен позаботиться о том, чтобы пламя не гасло.

* * *

Когда Якоб возвращается домой, Мартин испытующе вглядывается в лицо отца, его распирает гордость, у них теперь общая тайна. Его отец — один из тех, за кем охотятся, кого ненавидят немцы. Он прячет на чердаке ружье. Но Якоб не замечает восхищения Мартина. Он занят другим: в Оденсе забастовка, ему рассказали об этом железнодорожники, а те узнали это от своих товарищей с Фюна. Говорят, там разыгрались настоящие уличные бои, обе стороны потеряли много убитыми. Все началось с того, что немецкий офицер застрелил пятилетнюю девочку, а толпа растерзала убийцу. В Ольборге произошли драки в ресторанах, рабочие аэродрома, верфи и других крупных предприятий бросили работу — возможно, все это выльется во всеобщую забастовку.

— Сами понимаете, что наши политики волосы на себе рвут, — сказал Якоб. — Они тут сотрудничали с нацистами, расстилались перед ними, лизали им зад, а мы вдруг начали борьбу. Выходит, они сами себя в дураках оставили — народ их больше не слушает, а немцам они теперь ни к чему. Умнее всего на их месте было бы добровольно уйти от дел, пока их не выгнали. Больше им ничего не осталось. Вот только не знаю, когда они на это решатся.

— А когда мы решимся устроить забастовку в нашем городе? — спросил Мартин.

— Пока не знаю, но бастовать мы будем, — сказал Якоб.

Глава одиннадцатая

М вот пришел август — время созревания хлебов и сбора урожая. Ветви яблонь склонились к земле под тяжестью плодов, у крестьян началась страдная пора, все в природе наливалось соками, и казалось, щедрости земли нет и не будет конца.

Вечера стояли теплые и светлые, вода в реке еще хранила июльский зной, а на берегу густо разросся камыш высотой в человеческий рост. Солнце уже не достигало холмов на севере, оно заходило раньше, гася свой кроваво-красный диск в воде реки. Но перед этим оно вспыхивало в тысячах оконных стекол, и город с его громоздящимися по склону домами в свете заката напоминал сверкающую и искрящуюся хрустальную гору.

В сумерках над лугами подымался белый пар. «То болотница варит пиво», — говорят в Дании. С холмов доносился задорный девичий смех и веселый хохот мужчин, там целовались и обнимались, обручались и играли в игру, которая была старше предания об Адаме и Еве.

Жизнь текла своей неизменной счастливой чередой, как и тысячу лет назад, подобно реке, которая тяжело катила свои темные воды меж зеленых берегов.

И однако в мире шла война, от Ледовитого океана до Тихого гремели пушки, миллионы солдат каждый час смотрели смерти в лицо, миллионы узников томились в концентрационных лагерях, сотни городов были сожжены и стерты с лица земли. Но все это по-прежнему происходило за тысячи километров от Дании. И никто из обитателей городка не подозревал, что ближайшие дни станут такими же поворотными днями в их судьбе, как 9 апреля.

* * *

Мартин поступил в реальную школу — когда-нибудь ему придется сдавать выпускные экзамены, чтобы получить аттестат… А пока что каждое утро ученики собираются в школе на молитву. В утренней молитве воплощены важнейшие педагогические принципы школы, молитва утверждает единственно правильное мировоззрение и обязательна для всех. Все преподаватели и ученики школы сходятся в большой классной комнате. Учителя выстраиваются у доски, а директор школы поднимается на кафедру, откуда ему виден весь класс. Сначала все хором поют псалом, потом склоняют головы и в наступившей тишине директор читает «Отче наш» и «Верую».

Мартин попал в совершенно новую обстановку — из казармы в божий храм. Тут нет военной дисциплины, наказывают не рукоприкладством, а презрением, здесь не признают насилия и запугивания, здесь поклоняются буржуазной морали и религии. Все это ново и необычно для Мартина. Но главное откровение в его жизни — это девочки. Вернее, Инга. Он выбрал место как раз напротив нее — уж очень приятно на нее смотреть. Инга такая красивая! Светлые кудряшки, на щеках ямочки, на носу веснушки. Ровные белые зубы. Но самое необыкновенное чудо — это две округлости под ее кофточкой. Если бы можно было дотронуться до них рукой! Но об этом нечего и думать. Разве не сказал только что директор: «И не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого…» Нет, Мартину приходится довольствоваться малым — носить ранец Инге, решать за нее задачки, угощать ее мороженым и дергать за волосы. Все прочее было бы оскорблением того духа благочестия, который составляет основу основ этого заведения.

Каждое утро ученикам приходилось выстаивать длинную молитву, когда в мертвой тишине класса звучал один только голос директора. А за окном пели птицы, и из порта далеко вокруг разносился грохот грузовых кранов, которые оповещали весь город о своем собственном, трудовом символе веры.

После молитвы пели еще один псалом. Ученики разминали онемевшие ноги и руки, мальчишки дразнили девчонок, развязывали им ленты в косах, расстегивали молнии на юбочках и получали за это по рукам.

Когда наконец все положенные псалмы были пропеты, дети хватали ранцы и ждали знака — легкого движения бровей директора, чтобы выбежать из класса. Знак подан — и ученики, смеясь и болтая, гурьбой устремляются на первый урок.

В этот день на второй перемене пронесся слух, что немцы схватили несколько патриотов. Произошло это на лугу. У подножья холма. Говорили, что там была страшная пальба, патриоты перебили много немцев и вынуждены были сдаться только потому, что врагов было гораздо больше. Рассказывали еще всякие подробности, но никто ничего не знал наверняка, все это были догадки и предположения.

Ученики еле-еле дождались конца уроков и почти не слушали, что говорят преподаватели. У холмов, на лугу, разыгрывались совсем другие, куда более важные события. Мартина вдруг пронзила страшная мысль: а что, если среди пленных патриотов и его отец? Мальчик похолодел от страха.

К полудню, когда уроки кончились, патриоты все еще стояли на лугу с поднятыми кверху руками. Их было видно с дороги, которая шла над рекой вдоль железнодорожного полотна. Сюда стеклось множество народу. Но немцы никого не подпускали ближе, чем на двести-триста метров. Они оцепили дорогу и каждого, кто пытался приблизиться, гнали прочь. Столпившиеся на дороге люди переговаривались шепотом и угрюмо смотрели в сторону четырех пленников, стоявших на лугу. Их схватили в семь утра. Пятый бросился в камыши, и немцы открыли по нем стрельбу. Может быть, ему удалось бежать, а может быть, он плавал в крови среди камышей. Остальные четверо стояли, подняв руки вверх, уже больше восьми часов.

Один из схваченных был старик Хотер. Он зарабатывал на жизнь продажей тростника. Небольшой доход приносила ему и лодка, которую он иногда давал напрокат. Два других пленника были его сыновья, четвертого никто не знал.

Мартин помчался на работу к Якобу, чтобы рассказать о том, что он видел и слышал. Якоб только кивнул в ответ — он уже знал, весь город это знал.

— Беги обратно, наблюдай за тем, что там делается, но только будь осторожен, малыш.

Пленники устали; с минуты на минуту за ними должен был приехать грузовик из казармы или из гестапо. Странно, что он так задержался. Стоило одному из пленников опустить руки, как немцы начинали его бить и били до тех пор, пока он вновь не поднимал руки кверху. Лица всех четверых были залиты кровью, солнце стояло высоко в небе и палило нещадно, а на лугу был самый солнцепек.

После полудня старик Хотер уронил руки вниз, он попытался тотчас снова их поднять, но не смог. Его ударили кулаком в челюсть, он зашатался. Офицер, командовавший экзекуцией, пришел в ярость, выхватил револьвер, подскочил к старику и заорал по-немецки:

— А ну, живо! Руки вверх, датская свинья!

Но старик не шевельнулся — он смотрел перед собой в одну точку, из его рта на подбородок и шею стекали струйки крови. Щелкнул выстрел, все присутствующие вздрогнули, а старик схватился руками за живот, вскрикнул от боли, как ребенок, покачнулся и рухнул на землю. Офицер небрежно прошелся мимо остальных пленников, сунул револьвер в кобуру и старательно застегнул ее. Его жертва корчилась в муках на дороге.

Умер Хотер только к вечеру — он долго просил пить, но немцы не давали ему воды. Остальные пленники еле держались на ногах — за весь день у них не было во рту ни крошки, они томились от голода и жажды. Солдаты, несшие караул, сменялись — ели и отдыхали. Так тянулся день. Как видно, офицер начал скучать, потому что он приказал вдруг своим пленникам делать по команде приседания, а сам по-немецки вел счет. Пленники настолько ослабели, что при каждом приседании валились с ног, но солдаты со смехом били их, принуждая продолжать. После ста приседаний пленники выбились из сил. Офицер — стройный, холеный молодчик — хохотал во все горло.

Люди, стоявшие на дороге, видели все это. Прежде никто из них не поверил бы в возможность подобных издевательств. Стало быть, все слухи о немецких зверствах — чистая правда!

* * *

Якоб вернулся с работы сам не свой. Расхаживая взад и вперед по комнате, он курил сигарету за сигаретой. (Мартин покупал для отца табак на черном рынке.) Якоб знал патриотов, схваченных гитлеровцами, с Хотером был знаком много лет, а сыновей его помнил еще мальчишками.

— Тысяча дьяволов! Если б только можно было им помочь! — твердил он. — Пусть все полетит к черту, пусть от нас останется мокрое место, лишь бы истребить этих сволочей немцев.

К вечеру один из сыновей Хотера упал без сознания. Немцы пинали его в лицо и в живот своими подбитыми железом сапогами, чтобы проверить, не притворяется ли он. Двое солдат поставили его на ноги, но он снова тяжело рухнул на землю. Только тогда они оставили пленника в покое.

Уже почти совсем стемнело, когда прибыли два грузовика. Патриотов снова били и пинали ногами, так как они недостаточно быстро влезли в кузов. Тело Хотера солдаты забросили наверх, словно тушу, а его полумертвого сына окатили водой, растолкали и швырнули рядом с трупом отца.

Из сарая, стоявшего в зарослях камыша, немцы вынесли несколько ящиков, которые погрузили на вторую машину. Потом подожгли сарай и дождались, пока он сгорел дотла.

Вечер был теплый, воздух напоен щедрыми запахами земли, все стихло, как перед дождем, и в этой тишине слышны были гудки далеких поездов, но еще явственней слышалась немецкая команда на лугу и видны были черные фигуры, сновавшие вокруг пылающего сарая. Потом грузовики уехали. На лугу не осталось ни души, только пофыркивали водяные крысы и пищали летучие мыши, а белые клубы тумана расползались все дальше и дальше, до самых еловых лесов на другом берегу реки.

На улицах было неспокойно — город кипел гневом и возмущением. Вагн вернулся домой поздно и рассказал, что в этот вечер девчонок, водивших дружбу с немцами, обрили наголо, а в здании нацистской партии выбили все стекла. В ресторанах «Ритц» и «Валенсия» произошли настоящие побоища между датчанами и немецкими солдатами. Они продолжались до глубокой ночи. По улицам бродили немецкие патрули с автоматами, а тайная полиция разослала своих агентов дежурить на улицах.

* * *

В ту же ночь родным убитого Хотера сообщили, что они могут взять труп для погребения. Но похороны должны состояться ночью и в присутствии не более чем пяти человек, не считая священника. Священнику запрещено произносить надгробное слово: убитого засыпать землей — и никаких рассуждений. Гестаповцы будут стоять поблизости и проследят, чтобы все было проделано согласно их инструкции.

Главе двенадцатая

Рассвело. Солнечные лучи прорвались сквозь туман, густо нависший над землей, выпили блестевшие на траве росинки, растормошили звонкоголосых птиц и разбудили город. Люди выходили из домов, зябко поеживаясь на прохладном ветру, щурясь от слепящего света.

Прохожие спешили на работу. Мартин шел в школу. Чуть ли не на каждом шагу он наталкивался на кучки людей, о чем-то оживленно шептавшихся. На улицах стояла тишина — необычная и зловещая. Люди обсуждали вчерашние события и то, что случилось в эту ночь. Говорили, будто какие-то мальчишки обнаружили на лугу у сарая кучу патронов. И очень скоро это стало известно немцам, а все потому, что об этом пронюхал стукач — один из тех подлецов, что доносят на людей за деньги. Пусть это всем послужит наукой, говорили люди; и потому все, кто что-нибудь знает, должны держать язык за зубами, чтобы не навлечь беду на самих себя и своих сограждан. Стукачи, получающие деньги за свои доносы, рыщут сейчас повсюду.

На школьном дворе мальчишки толковали про того патриота, что скрылся в камышах. Несмотря на все поиски, которые предприняла спасательная команда после ухода немцев, ни трупа, ни каких-либо следов крови не было найдено… Тут зазвенел звонок, и дети построились на утреннюю молитву.

В середине урока вдруг явился директор и велел всем расходиться по домам.

— Рабочие автозавода забастовали, — объявил он, — и никто не знает, что теперь будет… Скорей бегите домой… Помните, не ввязывайтесь ни в какие уличные стычки.

* * *

Толпа людей в рабочих комбинезонах быстро поднимается по Торвегаде. Люди шагают торопливо и нестройно, ни один не может похвастать военной выправкой, и все же они рвутся в бой, как солдаты единой армии. Заполнив всю мостовую, идут тысячи рабочих автозавода. Повсюду на своем пути они приказывают хозяевам закрывать лавки и конторы. А там, где они встречают сопротивление, рабочие в два счета справляются с этим делом сами. Впереди шагают кузнецы, они ведут колонну, которая с каждой минутой вырастает на сотни бойцов. Женщины и мужчины в рабочих комбинезонах стекаются отовсюду, иные даже не знают, куда все спешат, но не хотят отстать от других.

Огромная толпа поворачивает к кладбищу, взбирается на холм, откуда видна кирпичная кладбищенская ограда и часовня… Но здесь людям преграждает дорогу полиция. Вот они стоят, блюстители порядка, в сверкающих на солнце черных касках с королевским гербом, вооруженные револьверами и большими резиновыми дубинками. Полицейские держат на поводке собак.

Они хотят остановить людскую лавину. Власти не намерены терпеть никаких беспорядков, даже малейшего скопления людей, а тем более демонстрации или, боже упаси, забастовок. Все это, говорят они, не отвечает интересам Дании. Жизнь должна течь тихо, мирно, в полном согласии с оккупационными властями. А с теми, кто этого не понимает, приходится расправляться дубинками.

Появление полиции настораживает толпу. Люди замедляют шаг, выжидают, что же будет дальше.

А кузнецам сам черт не брат! Они продолжают шагать, будто и не видят полицейских, которые выстроились на тротуарах, выпятив грудь колесом. Но вот цепочка блюстителей порядка дрогнула, над толпой тучен нависла тревога. Остервенелым лаем залились полицейские собаки, яростно заплясали на поводке, из пасти закапала слюна, шерсть поднялась дыбом на собачьих спинах…

Послышались крики, обрывки слов, крепкая ругань. Тысячи людей, шедших в хвосте колонны, настороженно прислушивались к шуму, походившему на рычание разъяренного зверя.

— Пристукнем предателей! — донесся чей-то отчаянный возглас.

— Но ведь у них оружие!

— А ну как они приведут немцев…

— Чего мы стоим, разинув рты? Вперед!

— У них ведь есть приказ — они не могут ослушаться!

— Эй, вы, остолопы в касках! Только посмейте тронуть кого-нибудь! Костей не соберете!

Навстречу кузнецам, идущим впереди колонны, выходит полицейский комиссар, отдает честь — рука в белой перчатке взлетает к козырьку.

— Глядите, Хольгер толкует с самим комиссаром!

— А кто такой Хольгер?

— Наш вожак!

Полицейский комиссар торопливо размахивает руками в белых перчатках, куда-то показывает и нервно жестикулирует, а толпа между тем угрожающе прибывает. Мартин вьюном крутится среди взрослых. Никогда еще он не бывал в такой заварухе. До чего же здорово! Вот он уже В двух шагах от самого Хольгера и полицейского комиссара, он наблюдает за ними сквозь щель в плотной стене обступивших их кузнецов.

— Вы что, грозите нам? — спрашивает полицейский комиссар, раздраженно оглядывая собеседника. Он бледен, в глазах его мечется страх.

— Все равно выйдет по-моему, — говорит Хольгер. — Отвечайте: согласны вы добровольно дать нам дорогу или прикажете выдворить вас отсюда силой?

Хольгер толкует с комиссаром, не переставая теребить руками волосы. Он тоже бледен. Молча стоят вокруг него рабочие, с ненавистью глядя на полицейского.

— Вы бы лучше вчера смотрели за тем, что творилось на лугу! Да только тогда вы не больно старались, там ведь работали ваши приятели, — раздельно произносит один из кузнецов.

Комиссар злобно сверкает глазами, затем резко поворачивается на каблуках и отходит. А Хольгера поднимают на руки товарищи, чтобы все могли видеть его. Он ладный парень, Хольгер, с большой головой на крепкой шее и сильными мозолистыми руками. Он стал вожаком всей колонны. Понимает ли он, какую великую власть над людьми он приобрел?

— Слушайте, соотечественники! — кричит он. — Слушайте! Полиция не станет останавливать нас!

— А это ей все равно бы не удалось! — звонко откликается чей-то молодой голос.

— Придержи язык, шалопай! — обрывает его кто-то.

Хольгер поднимает руку. Люди начинают шикать друг на друга, наконец водворяется тишина. Полицейские угрюмо наблюдают за происходящим.

— Сейчас мы почтим память нашего убитого брата и соотечественника, — объявляет Хольгер. — Все мы пойдем к его могиле. Но помните: я обещал полиции, что на кладбище не будет никаких беспорядков.

— Нас слишком много! Мы просто сметем всех полицейских! — раздаются крики.

Между тем полицейские ретируются. Огромная толпа выстраивается в колонну по два человека в ряд, и шествие направляется к кладбищу. Десятки венков, сотни букетов из живых цветов вскоре покрывают могилу убитого и соседние могилы. По кладбищу медленным шагом проходят рабочие. Лица у всех сосредоточены и серьезны. Люди неловко мнут в руках кепки.

Вот он лежит, старина Хотер. Его убили и похоронили, как преступника, но за всю историю города никогда еще не бывало здесь такой огромной, нескончаемой похоронной процессии… Когда спустя час прикатили на грузовиках немцы, у могилы все еще стоили, ожидая своей очереди проститься с покойным, тысячи людей. Немцы стали разгонять их ударами прикладов. Они заперли кладбищенские ворота и установили на кладбище пулеметы. Вопили и ругались они, точно буйнопомешанные.

С помощью нескольких сотен солдат они очистили кладбище и все улицы вокруг. Но тут вдруг в толпе появились листовки, они быстро переходили из рук в руки. В листовках было всего два слова: «Всеобщая забастовка».

* * *

Когда мужчины разошлись по домам, на улицу вышли женщины. Они взяли с собой сумки и корзины: надо было запастись продуктами, никто ведь не знал, как долго продлится стачка.

Карен послала Мартина в овощную лавку за картофелем и помидорами, сама же пошла в булочную, она хотела достать ржаного хлеба. И то и другое оказалось нелегким делом-всюду толпились люди. На улице перед каждой лавкой стояла огромная очередь.

Уже давно город не знал такого оживления. Все переменилось: люди смеялись, без устали сновали взад и вперед, охотно заговаривали со встречными. Каждый старался найти в соседе поддержку и приглушить тревогу, копошившуюся в сердце.

Мартин прибежал на рынок, где стояли со своим товаром крестьяне. Тут тоже невозможно было пробиться. Крестьяне торопливо рылись в корзинах, протягивали покупателям овощи и принимали у них деньги, с волнением прислушиваясь к разговорам горожан.

— А что, если немцы перекроют дороги и возьмут нас измором?

— Только бы они не стали брать заложников, а уж с голодом мы как-нибудь справимся.

— В Ольборге они отключили свет, воду и газ.

— Проклятые немцы, черт бы их всех побрал!

Мартин во всю прыть помчался домой с картофелем и помидорами.

— Отец, отец! — крикнул он с порога. — Надо запастись водой! Немцы отключают водопровод!

Но Якоб уже позаботился о воде. Он наполнил два больших бака; накрытые крышками, они стояли в углу на кухне. Карен принесла хлеб, ей удалось также достать немного мяса.

— А как быть с Гудрун? — вздохнула она. — Надо же раздобыть молока для ее мальчика!

— Уж мы постараемся для внука! — сказал Якоб. Улучив минутку, Мартин выскользнул на улицу.

— Сидел бы ты дома, — заворчала Карен ему вслед. — Бегает по городу, будто и не слышит, как стреляют.

Но Мартин отлично слышал стрельбу, потому-то ему и не терпелось оказаться на улице.

* * *

Толпы парней и мальчишек высыпали на улицу. Одну за другой они разбивали витрины лавок, принадлежавших нацистам. Они врывались в дома, взламывали двери квартир, в которых жили предатели, выбрасывали из окон на мостовую мебель и разную домашнюю утварь. Ребята, оставшиеся на улице, складывали весь этот хлам в кучи, обливали бензином и поджигали. Над кострами, пылающими посреди мостовой, взвился тяжелый черный дым. Толпа колыхнулась, отпрянув от жаркого пламени. Люди напряженно всматривались в огонь, ждали, что же будет дальше. Что-то должно было произойти, и они это знали. Всем сердцем они рвались к борьбе, у них просто руки чесались схватиться с врагом. Датчан было не узнать — неужто сбылось предсказание древней легенды?

…Он сидит в подвале, глубоко-глубоко под землей, опершись локтями о стол… Борода его совсем приросла к столу, а сам он спит вековым сном. Вот так он и сидит в подземельном мраке, всеми презираемый, всеми забытый.

Но настанет день, когда он проснется, оторвет бороду от деревянного стола, поднимется и выйдет на свет — сражаться…

Так неужто Хольгер Данске пробудился в сердцах датчан? Неужели они вспомнили о его былой славе? Неужто Народ наш уже поднялся на борьбу?

* * *

— Полиция идет! Полиция! — пронесся по городу истошный вопль, и все завертелось. Обыватели укрылись в палисадниках и подъездах домов. К окнам приникли тысячи лиц, тысячи глаз ловили каждое движение полицейских, торопливо выбиравшихся из автомашин. Юные манифестанты предусмотрительно отбежали на другой конец улицы.

Полицейские выхватили дубинки, и немногочисленные прохожие, не участвовавшие в сожжении нацистского хлама и потому не спешившие уйти, слишком поздно сообразили, в какую переделку они попали: полицейские принялись избивать их без всякой жалости. Блюстители порядка не разбирали, кто прав, кто виноват, они яростно работали дубинками, сбивая с ног всякого, кто попадался под руку.

— Убирайтесь прочь! Убирайтесь! — злобно вопили полицейские, размахивая палками.

— Кровавые собаки! — послышалось в ответ.

Разъяренные полицейские тотчас кинулись на крикунов. Им удалось схватить нескольких парней, они заломили им назад руки, так что ребята застонали от боли. Один юноша долго боролся. Удар по затылку — и он упал без сознания. Полицейские схватили его за шиворот, поволокли по камням мостовой, точно мешок картофеля.

— Оставьте его! — крикнул им, высунувшись из окна, какой-то человек. — Что вы делаете?

Но полицейские даже не обернулись.

— Видно, они и вовсе перестали понимать по-датски! — с досадой сказал кто-то.

— Они ничем не лучше немцев! — отозвался другой.

— А ведь это наша собственная полиция, мы сами платим ей жалованье, вот ведь свинство какое!

Подоспевшая пожарная команда потушила костры. Полицейские и сами пытались это сделать, но у них ничего не выходило.

Порядок восстановлен на одной из улиц, но разве полусотне полицейских справиться с целым городом…

Скоро точно такие же костры вспыхнули на других улицах, и когда там появилась полиция, люди уже были начеку и встретили ее градом камней. Парни раздобыли себе крепкие палки и, нанося удары, не жалели сил. Полицейские мундиры никому уже не внушали страха, Да и обладатели их заметно утратили свой боевой пыл. Никогда еще они не наталкивались на столь упорное сопротивление, К тому же многим полицейским все это было в тягость; в глубине души они сочувствовали своим соотечественникам. В конце концов полиция ограничилась тем, что навела порядок на улицах, покинутых демонстрантами.

А молодежь тем временем принялась за трактир Юнкера на базарной площади. В трактире не осталось ни одного целого стула, ни стола, ни бутылки, ни стакана. Мартин не участвовал в разгроме трактира — он лишь сновал вокруг, жадно наблюдая за происходящим. Вдруг воздух дрогнул, точно сотрясенный взрывом. Секунду Мартин стоял в растерянности, слушая свист проносящихся мимо него пуль, затем юркнул в первую попавшуюся подворотню, где уже успели укрыться и другие прохожие. Когда спустя некоторое время он выглянул наружу, на улице уже не было ни души.

По опустевшей мостовой маршировали немецкие солдаты с винтовками наперевес. Повсюду валялись камни и осколки стекла, то тут, то там вспыхивавшие в солнечных лучах. Как только из подворотни или из окна высовывалась чья-нибудь голова, немцы открывали огонь и пули одна за другой врезались в стены домов.

Немцы маршировали. Они были одеты в зеленые мундиры, штанины заправлены в низкие черные сапоги на гвоздях, с грохотом высекавших искры из мостовой. За поясом у солдат торчали ручные гранаты. На ременной пряжке сверкал начищенный до блеска германский орел со свастикой. А еще на пряжке красовалась надпись: «С нами бог». Слова эти, порожденные безграничной самоуверенностью, казались зловещей насмешкой.

По грохоту солдатских сапог можно было судить, на каком расстоянии находятся немцы. Оккупанты то и дело стреляли в воздух или же наугад пускали пули в палисадники, но люди прятались от них в подъездах домов, за каменными садовыми оградами.

Немецкие «сверхчеловеки» шагали по улицам. Им не терпелось пустить в ход оружие. Они жаждали убить кого-нибудь — все равно кого. И тут им на глаза попался человек, который ехал им навстречу на велосипеде. Он совершенно случайно проезжал по этой улице, нисколько не подозревая, что его ждет. Немцы спокойно пропустили его, а затем послали ему вдогонку пулеметную очередь. Перевернувшись в воздухе, велосипедист всем телом рухнул на край тротуара, затем скатился с него и уткнулся лицом в камни мостовой. Велосипед тяжело ударился о мостовую, переднее колесо продолжало вращаться.

Человек попытался было приподняться на локтях, но новая пулеметная очередь пригвоздила его к мостовой, потемневшей от крови.

Стрелявший солдат торопливо сменил пулеметную ленту и подошел к убитому. Он обыскал его карманы, ловким, привычным движением вытащил паспорт и бумажник. Немец действовал уверенно и нагло. Кровавое пятно медленно расползалось по мостовой.

На обоих тротуарах стояли солдаты. Временами они стреляли, но датчане уже выбирались из своих укрытий. Они появлялись то тут, то там, опасливо озираясь, и, прижавшись к стенам, перебегали из одной подворотни в другую и упрямо приближались к солдатам.

Немцы открыли бешеный огонь, они стали поливать из пулеметов стены домов. Людям приходилось ложиться плашмя на землю или же опять залезать в укрытия. Солдаты громко перешучивались, самодовольно ухмылялись. Хорошо воевать, когда противник безоружен!

Ребята постарше, улучив минуту, торопливо высовывались из укрытий и с криком «Собаки!» кидали в немцев камнями. Все больше датчан появлялось со всех сторон, все ближе и ближе они подбирались к немцам. И снова солдаты открыли стрельбу. Вот вскрикнул какой-то парень, вот застонал другой, третий… Но здоровые поторопились увести раненых, и скоро стоны смолкли.

…Переднее колесо велосипеда давно уже не вертелось. Один из солдат что-то крикнул, указывая на велосипед, другой поднял его и прислонил к стене. Немцы очень любят порядок.

Мартин протиснулся вперед. Чувства мальчика были напряжены до предела, он словно хотел увидеть пули и услышать их свист, прежде чем они настигнут его. Глубоко в его душе бился страх, он смутно понимал, что не годится без дела играть со смертью.

Теперь убитый был отчетливо виден Мартину: тщедушный человек в сером костюме, с редкими волосами и едва наметившейся лысиной — скорее всего, конторский служащий. Наверно, его ждет семья, может быть, он поехал раздобыть чего-нибудь съестного для своих детей. Но они никогда не дождутся его — он лежит на мостовой, и кровь его стекает на камни.

Вдруг солдаты рванулись вперед, они что-то кричали на своем языке и бешено стреляли направо и налево. Среди грохота Мартин явственно различал свист пуль. Немцы воображали, что страхом и кровью сумеют подчинить всех своей воле, но не тут-то было.

Датчане перешли в наступление. Самые отважные бросились на немцев с кулаками или в лучшем случае вооружившись камнем либо палкой. Это было чистейшее безумие — нельзя обуздать тигра голыми руками. Был момент, когда немцы дрогнули и отступили. Но очнувшись от страха и переведя дух, они снова взяли верх — всегда сильнее тот, в чьих руках оружие.

Раненых заботливо уносили в парадные, куда уже бежали обитатели домов, таща воду и чистые простыни. А немцы между тем получили подкрепление. На улицу въехал грузовик, набитый солдатами. Те привезли с собой крупнокалиберные пулеметы и тотчас начали устанавливать их на перекрестках. Один солдат соскочил с грузовика, подошел к убитому и, поддев труп носком сапога, перевернул его на спину.

На затылке убитого чернели лишь две маленькие дырочки — следы пуль, но лицо превратилось в сплошное месиво. Датчане, стоявшие на другом конце улицы, замерли, ужас сковал сердца. Один из солдат схватил убитого за руки, другой — за ноги; раскачав труп, они швырнули его в кузов. Послышались негодующие крики, угрозы. Солдаты снова открыли стрельбу, и пули полетели в кирпичные стены домов, с которых посыпалась густая красноватая пыль. Уехали грузовики. Солдаты построились и с грохотом зашагали вниз по улице. Они шли в два ряда вдоль тротуаров, держа винтовки наперевес, и шарили глазами по фасадам домов, ища за оконными стеклами лица людей.

* * *

Едва убрались немцы, как народ снова повалил на улицу. Люди горели отвагой, точно уличный бой был для них привычным делом. Даже вражеские ружья — стоило им отдалиться хотя бы на полсотни метров — никого не пугали. Приехали санитарные машины, чтобы увезти раненых.

Много было и убитых. Мартин хотел протиснуться сквозь плотное кольцо людей, окруживших трупы, но тут толпа колыхнулась и снова двинулась вперед, и мальчик устремился вслед за ней. Сотни людей шагали по улицам города. Они шли к порту — туда, где стоял дом местных нацистов.

Подойдя к зданию, в котором размещался штаб нацистской партии, демонстранты безмолвно выстроились перед ним.

Большими черными буквами на фасаде дома было намалевано: «ДНСРП» — Датская национал-социалистская рабочая партия. Рядом красовалась гигантская свастика.

Эмблема варваров…

Горожане запрудили улицу. Они заняли оба тротуара и мостовую, а толпа все прибывала.

Рокот пронесся по рядам, раздались пронзительные крики:

— А ну, выходите, нацистские свиньи!

— Смерть предателям!

— Спалим звериное логово!

— Не дурите, ребята…

— Скоро примчатся немцы, чего тут тянуть!

Кипит людской котел, все больше распаляясь от криков, от вида свастики на стене нацистского логова.

— Датчане, разойдемся по домам, и так уже сколько крови пролито!

— Теперь настал наш черед расправиться с врагами!

— Для чего мы пришли сюда, товарищи?

— Уж, верно, не для того, чтобы разглядывать стены!

Все ставни в доме закрыты. Дом стоит словно вымерший, грузно осевший в землю, не замечая ярости, что бушует вокруг него, точно шквал. Кто-то уже просунул под ставни горящую бумагу и тряпки, огонь разгорается хорошо. Другие между тем штурмуют парадную дверь.

На мостовой энергично орудуют молодые ребята, они выворачивают камни и строят баррикаду. Булыжники передают по цепочке, сотни деятельных рук снуют взад и вперед. И вот уже через всю улицу протянулась баррикада высотой в несколько метров, а перед ней выросла куча хлама — обитатели здешних домов тащат сюда с чердаков всякую рухлядь. Все это облили краденым немецким бензином, затем подожгли.

А самодельные фитили, просунутые в окна, тоже очень пригодились. Чтобы не задохнуться, нацисты вынуждены были отворить ставни. Тут же с улицы в них полетели увесистые камни — люди целились в силуэты, метавшиеся в проемах окон.

В ответ нацисты стали стрелять из револьверов и ранили нескольких смельчаков. Но молодежь снова устремилась на приступ — в окна полетели бутылки с горючей жидкостью. Скоро за окнами взметнулись первые мощные языки пламени. В дверях патриоты врукопашную схватились с нацистами, силящимися вырваться из горящего дома. Враги яростно орудовали саперными лопатками, стреляли из револьверов. Вдруг раздался треск пулемета, и патриоты поняли: подоспели немцы.

Патриотам пришлось отступить — уходили садами и огородами, перемахивая через дощатые заборы. Они уносили с собой раненых, наскоро перевязанных платками, разорванными на полосы рубашками.

Логово нацистов объято пламенем. Ни одна пожарная команда теперь не смогла бы его спасти. Что ж, патриоты славно потрудились, день не прошел даром! А теперь пора ужинать, и об этом тоже не грех подумать.

— Немцы, немцы идут! — снова пронесся тревожный крик, и люди ринулись прочь под свист пуль. Может быть, были жертвы. Никто не видел, что делается вокруг, люди все бежали и бежали вперед или падали, настигнутые пулями. И Мартин сначала бежал вместе со всеми, но затем юркнул в подъезд и, тяжело дыша, оглянулся назад. Сердце бешено колотилось в его груди, никогда в жизни ему не забыть того, что он видел сегодня. Он вспомнил про убитых датчан, про тех, кого изувечили пули врагов… Нет, он никогда этого не забудет, он запомнит сегодняшний день на всю жизнь и отомстит за них — за убитых, за раненых… «Клянусь!» — прошептал мальчик.

Между тем осмелевшие нацисты устремились в погоню за патриотами. Плохо приходилось тем, кто попадался им в руки, — они избивали людей лопатами и резиновыми дубинками, топтали их сапогами. С одинаковой жестокостью издевались они над юношами и девушками, женщинами и мужчинами. Проходя по одной из улиц, они сбили с ног старушку. Несколько ударов лопаткой — и несчастная осталась на мостовой — без сознания, со страшными кровавыми ранами. Нацистские молодчики бьют без промаха. Уж чему-чему, а этому их хорошо научили.

Мартин побежал дальше, минуя улицу за улицей. Не он сжег нацистское логово и дрался с немцами, но он знал, что и его на каждом шагу подстерегает смерть. Постепенно он добрался до тихих, мирных окраинных кварталов.

Но здесь он увидел лишь высыпавших на улицу людей — они прислушивались к стрельбе и оживленно переговаривались.

Мартин весь взмок от бега и волнения, но его словно магнитом тянуло туда, где сегодня совершались великие события, и он повернул назад.

Он шел, прижимаясь к стенам домов, чтобы в случае надобности быстро нырнуть в укрытие. У каждого перекрестка он оглядывался, не грозит ли откуда-нибудь новая опасность. Но он должен был видеть все, что происходило в его родном городе! Вот на его пути выросли двое полицейских — плохо дело… Но нет, блюстители порядка настроены вполне миролюбиво — они стоят, заложив руки за спину, и тоже прислушиваются к стрельбе.

— Да, сильно там стреляют, — проговорил один из них.

— Ну и бандиты же эти немцы! — откликнулся другой. Заметив Мартина, он добавил: — А ты, паренек, беги-ка лучше домой, не то прогулка может плохо кончиться!

Мартин недоверчиво покосился на полицейских. Разве не они врывались в дома к своим соотечественникам и хватали коммунистов, разве не они выискивали и громили подпольные типографии? Разве не они охотились за патриотами, за десантниками, которых сбрасывали с самолетов? Нет, Мартина не проведешь, он не доверяет полиции!

Издалека доносились гудки санитарных машин — сегодня санитарам хватало работы. Мартин оглянулся — полицейские уже забыли о нем.

— Что за черт! — воскликнул один из них, показывая на другой конец улицы.

К ним приближался огромный нацист, обутый в высокие сапоги, волоча паренька не старше Мартина. Нацист скрутил мальчишке руки на спине и заставлял его шагать, то и дело пиная коленом. У мальчишки лилась по лицу кровь, он громко и прерывисто стонал. Треск стрельбы, вой санитарных машин стал еще громче, но Мартин уже ничего не замечал, кроме верзилы-нациста и его жертвы.

— Сходить помочь, что ли? — спросил один полицейский другого.

— Нет, нет, — ответил тот, и оба остались стоять, как будто ничего не видели.

У Мартина заныло в груди, заколотилось сердце. Он точно впервые увидел, как чисто и прозрачно над ним небо. Ничто не мешало ему застыть на месте, как полицейские, и стать предателем, но он не мог так поступить. Неодолимая сила влекла его к палачу и его жертве…

Весь день Мартин бродил по городу, сжимая в руках большой острый камень, но так и не решился пустить его в ход. Теперь он пригодится! Одним прыжком Мартин вскочил на спину нацисту и повис на нем. Ухватившись одной рукой за его шею, он начал изо всех сил бить «сверхчеловека» по лицу. Когда Мартин наконец остановился, мальчишка уже был на другом конце улицы. А Мартин стоял, наклонившись над поверженным нацистом. Потом он за волосы, приподнял ему голову и испугался. Ноги его задрожали. «А что, если я убил его? — молнией пронеслось в мозгу. — Он, конечно, гад, но все же и он человек…» Тут что-то забулькало, захрипело в горле нациста, и мальчик с облегчением понял, что тот еще не отдал богу душу. Он чуть ли не бережно опустил голову врага на асфальт и поспешил удрать. Он побежал в сторону, противоположную той, где стояли полицейские, но те вовсе не собирались его преследовать. Мартин видел, как они неторопливо направились к лежавшему на земле долговязому нацисту.

Вместе с пареньком, которого он спас, Мартин помчался к фьорду — туда, где на берегу ждали ремонта лодки. Мальчик стал промывать раны.

— Вода здесь чистая, дно хорошо видно, — сказал ему Мартин. Голос его чуть-чуть дрожал, он все еще не мог успокоиться. Его пугало то, что он совершил, но разве мог он поступить иначе? У мальчика не переставая шла носом кровь. Он пытался лечь на спину, запрокинув голову, но ничего не помогало. Фашист разорвал ему ноздри, и кровь густо просачивалась сквозь носовой платок, которым мальчик прикрывал лицо.

— Как тебя звать? — спросил Мартин.

— Меня зовут Свен, — ответил тот. — Спасибо тебе, что выручил. У меня есть ножик, знаешь, финский — хороший ножик. Я тебе его подарю.

— Брось, — откликнулся Мартин, — о чем ты толкуешь! — Он помолчал, глядя на паренька, растянувшегося рядом с ним. — Я лишь выполнил свой долг, — произнес он спустя несколько минут и, как бы совершенно удовлетворившись собственным заявлением, спросил: — А какой он, тот ножик, что ты хотел мне подарить?

Глава тринадцатая

Забастовка продолжалась. В городе было объявлено чрезвычайное положение. На всех перекрестках немцы установили пулеметы, немецкие броневики патрулировали на улицах; в них сидели солдаты, сжимая в руках ружья, грозя датчанам штыками. Они хотели показать им, кто хозяин в стране. Люди старались не выходить из домов. Улицы совсем опустели.

Рано утром Мартин незаметно выбрался из города. Ему пришлось перелезать через чужие заборы и прыгать через канавы. Его послали к крестьянам за молоком. Немцы перерезали все подъездные пути к городу, прекратили подвоз продовольствия. Они хотели запугать население террором и голодом — обычная немецкая тактика.

Рюкзак у Мартина набит пустыми бутылками. Он должен раздобыть молока для всех малышей в доме, да еще для сыночка Гудрун. Мартин долго приставал к отцу, чтобы ему поручили это дело. Карен не хотела его пускать, но ей пришлось смириться.

— Будь осторожен, — сказала она на прощанье, и он пообещал ей быть осторожным.

Пробираясь садами и лугами, Мартин крался к реке. У реки он отвязал плот и, отталкиваясь шестом, переправился на другой берег, да так ловко, что немецкие солдаты, торчавшие на мосту, его даже не заметили. Спрыгнув на землю, он пулей устремился к лесу, стараясь держаться подальше от железнодорожной колеи, которую охраняли немцы, — они стреляли во всякого, кто приближался к ней. Он знал, что рано или поздно ему все же придется пересечь колею, чтобы добраться до крестьянских хуторов. А потому он спешил пробраться подальше на запад, к железнодорожной сторожке. Там был всего один-единственный часовой.

И вот Мартин уже у сторожки. Часовой лениво оглядел его, он, видно, нисколько не сомневался, что паренек с рюкзаком занят каким-то совсем будничным, мирным делом. Так оно и было, вообще-то говоря, но Мартину казалось, будто его рюкзак доверху набит бомбами. Проходя мимо, Мартин покосился на часового. Солдат снял каску — видно, жарко было — и отставил в сторону винтовку, чтобы свернуть себе сигарету. Он тревожно поглядывал то в одну, то в другую сторону, зная, что ведет себя недозволенным образом.

— Гутен таг, — проговорил он, криво ухмыльнувшись.

— Гутен таг, — нехотя ответил Мартин.

Про себя он подумал, что ему не везет. Не будь у него поручения раздобыть молоко, он обязательно стащил бы у часового винтовку и убежал с ней в лес. Противно глядеть, как этот немец нежится на солнцепеке, а вчера небось тоже топал по улицам и стрелял в датчан. Кто-то говорил, что один немец — это просто немец, но стоит лишь немцам собраться втроем или вчетвером, как они сразу организуют хор, а пятеро немцев — это уже воинское подразделение…

Вокруг все дышало миром. Коровы лениво паслись на лугу, добродушно оглядываясь на Мартина, жеребята, озорные и любопытные, то и дело подскакивали к плетню. На крестьянских хуторах трудились от зари до зари — забастовка сюда не докатилась.

На первом же хуторе, куда зашел Мартин, его встретили приветливо. Он застал здесь многих горожан, как и он, охотившихся за продуктами. На хутор пришли также крестьяне из других мест продать свой товар.

Крестьяне расспрашивали о городских новостях, сокрушенно покачивали головами, слушая рассказы, и ругали немцев. «Сидели бы эти поганцы у себя дома, никто не звал их сюда», — говорили они и щедро отвешивали покупателям сметану и масло.

— Берите, знать, с едой у вас теперь туго, — твердили они. — Молодцы, что дали отпор этим гадам, да только, верно, сплоховали мы, не надо было пускать их на нашу землю.

Мартина угостили большой кружкой молока, совсем не разбавленного водой, жирного и душистого. Такого вкусного молока он сроду еще не пил. Крестьяне наполнили доверху все бутылки Мартина, и он отправился в путь.

Когда мальчик подошел к железнодорожной сторожке, часовой пожелал проверить, что у него в рюкзаке.

— Ах, вот как, молочко для деток! Понятно, понятно, да, да, вот оно как…

Часовой скучал и не прочь был поговорить хоть с мальчишкой. Он справился, как того зовут, сколько ему лет, спросил, не сможет ли Мартин раздобыть для него масла, кофе или сигарет. Мартин считал для себя унизительным разговаривать с немцем, но делать было нечего — коверкая немецкие слова, он стал отвечать на вопросы часового. И все же под конец он решился отомстить, неожиданно громко и весело провозгласив: «Германии капут!» Солдат удивленно вытаращил на него глаза, затем громко расхохотался.

— Да, да, капут, конечно, капут, капут, — кивал он, скаля зубы, и, хлопнув Мартина по плечу, отпустил его восвояси.

Остаток пути Мартин проделал быстро. Уже на улицах города он встретил полицейский автомобиль. На крыше машины был установлен репродуктор, который беспрерывно и нудно грохотал. В автомобиле сидели бургомистр города — социал-демократ и один из профсоюзных боссов. Оба поочередно что-то говорили в микрофон. Пот градом стекал по их лицам, они старались не глядеть на людей, к которым обращались.

— Мы просим и призываем всех сознательных тружеников возобновить работу, соблюдать спокойствие и порядок и вести борьбу со всеми враждебными элементами, наносящими вред интересам страны, — неслось из репродуктора. — Мы умоляем всех честных датчан соблюдать лояльность по отношению к законному правительству.

Люди стояли на тротуарах и у раскрытых окон, молча глядели на проезжавшую по улицам машину и слушали речи боссов без всякого восторга. Парни помоложе, не скрывая отвращения, плевали им вслед и с ненавистью кричали:

— Предатели! Разъевшиеся бонзы! Свиньи!

Люди, стоявшие в подъездах, презрительно усмехались и качали головой.

— Выходит, — сказал один из них, — они хотят, чтобы мы были лояльны по отношению к правительству, которое в свою очередь лояльно по отношению к немцам! Они что, за идиотов нас принимают?

Мартин не знал, что такое «бонза», но догадывался, что быть бонзой очень стыдно. Он спешил домой, бережно неся на спине драгоценную ношу. Сворачивая в палисадник, он успел заметить немецкий танк, на полном ходу въезжавший на его родную улицу. Одновременно послышался сухой треск пулемета, а с другого конца города, словно эхо, отозвались гудки санитарных машин.

Карен немало гордилась сыном, когда, обходя одну за другой квартиры, где были маленькие дети, раздавала соседям молоко. Гудрун тоже пришла со своим сыночком. Малышу налили молока, и он принялся жадно пить, причмокивая, но скоро уморился и заснул. Гудрун уложила его на кровать Карен и накрыла большим теплым одеялом.

Все хвалили Мартина и называли его молодчиной и смельчаком. Мальчик просто ошалел от непривычных восторженных похвал. Проскользнув в комнату, он уселся за стол, с нетерпением дожидаясь, что же скажет о его подвиге Якоб, — отцовское слово он ценил выше всего. Но Якоб не обратил на него никакого внимания — он беседовал с дядей Вигго, братом Карен. Тот принес новое письмо — очередное ходатайство в министерство иностранных дел. Семья Мартина просила министерство принять меры к тому, чтобы Лаус вернулся домой. Дядюшка Вигго уже послал в министерство не одно письмо, но оттуда всякий раз приходил лишь скупой, уклончивый ответ.

Дядюшка Вигго в последнее время заметно побледнел и осунулся. Читая Якобу письмо, он то и дело поправлял очки и барабанил пальцами по столу. Каждая фраза в письме звучала важно и убедительно, да и все оно было исполнено учтивости и достоинства — в таких делах Вигго мастак.

— Хорошее письмо, — серьезно проговорил Якоб, одобрительно кивая головой. — Как ты думаешь, удастся нам вызволить мальчика на этот раз?

Вигго лишь пожал плечами и вздохнул.

— Кто знает, от чего это зависит, — сказал он. — Хотя, кстати сказать, это зависит от общего положения в стране. Одно связано с другим, — продолжает он, посматривая на Якоба. — Нельзя устраивать бандитские вылазки против немцев и в то же время ждать, что они выкажут тебе снисходительность.

— Гм… — буркнул Якоб.

— Да, да, — продолжал дядя Вигго. — В деле с Лаусом нам весьма пригодились бы добрые отношения с оккупационными властями. Но что поделаешь, теперь все бросились подражать коммунистам и устраивать засады на улицах, а порядочных людей обзывать свиньями и предателями. Вот до чего у нас дошло, Якоб.

Вигго вскочил со стула и зашагал по комнате.

В волнении он то снимал очки, то снова насаживал их на нос.

— Поверьте мне, — сказал он, — я только и мечтаю о том, чтобы Лаус вернулся к нам, я бы все отдал ради этого… Но боюсь, скоро и вовсе нельзя будет ни на что рассчитывать, а все из-за этих безобразий — диверсий, забастовок и прочих выходок! И как только люди не поймут, что все это — дело рук коммунистов! А коммунисты, как всегда, действуют по указу из Москвы, преследуя везде и повсюду одну и ту же цель — создавать хаос и разрушение. Надо сказать, они успешно осуществляют свой замысел. Да, Якоб, признаться, я глубоко разочарован изменой рабочих; тем, что они отвернулись от нас, социал-демократов. До сих пор я полагал, что благоразумие и осмотрительность не позволят датским труженикам следовать призывам коммунистов. Брать бы им пример с нас, и все бы тогда совершалось мирно и благопристойно, жили бы мы с немцами душа в душу и вышли бы из войны без кровопролития и потерь. Назовите мне более гуманную, более благородную задачу! А теперь один бог знает, что с нами будет.

— Гм… — неопределенно хмыкнул Якоб. — Ты все же пошли это письмо. Поглядим, а вдруг оно поможет.

— Конечно, Якоб, я сделаю все, что смогу, конечно, — забормотал Вигго, снова усаживаясь на диван.

— Но вот что я тебе скажу, — продолжал Якоб, понизив голос. — Даже ради спасения Лауса и таких ребят, как он, я не хочу, чтобы датчане были превращены в рабов и склонили голову перед нацистами!

— Ты это всерьез?

— Да.

— Жестокие это слова в устах отца, Якоб!

— Мы на войне, Вигго, и должны быть готовы к жертвам, другого пути нет. Слишком долго мы смиренно терпели побои, теперь пришла пора дать отпор. Мы и так одумались слишком поздно. А вашу старую песенку про благоразумие, осмотрительность и злых дядей — коммунистов вы приберегите для себя. И вообще я советую вам переменить пластинку, иначе вам тоже не поздоровится.

— Выходит, ты такой же безумец, как и все, Якоб!

— Как и все, да. Ты верно сказал!..

— А вы понимаете, на что идете? Немцы вас по головке не погладят!

— Понимаем, да только мы тоже не намерены гладить их по головке!

— Зря я с тобой толковал! — вздохнул Вигго. — Боже, боже, что теперь будет?

* * *

Когда спустилась темнота и город окутала ночь, неожиданно всех разбудил какой-то страшный грохот. Взрыв был такой силы, что стекла вылетели из окон и со звоном разбились на мостовой.

Взрыв был делом рук патриотов — под самым носом у немцев они уничтожили железнодорожный мост через реку.

Так была перерезана главная железнодорожная линия, тянувшаяся через всю Ютландию. Восстановить теперь мост нелегко, в воде торчат одни столбы. Весь город злорадствовал и смеялся над фашистами.

— Молодцы наши, здорово провели немцев! — воскликнула Карен. — Сколько было часовых, а вот ведь не углядели!

Третий день продолжалась забастовка.

Время шло. В последнее воскресенье августа вооруженные до зубов немецкие солдаты снова разъезжали по улицам на броневиках. Ощетинившись штыками, они назойливо демонстрировали горожанам свою силу.

Наутро пришла весть: датский флот сам потопил свои суда, датская армия без боя сложила оружие, король стал пленником в собственном дворце, а правительство подало в отставку.

Было это 29 августа 1943 года.

Глава четырнадцатая

День за днем Мартин провожал Ингу домой. Он нес ее ранец и покорно ждал у каждой витрины, где девочка останавливалась, восторгаясь какими-нибудь нарядами или украшениями. Если же Инга слишком долго задерживалась у очередной лавки, Мартин злился:

— Черт возьми, Инга, пойдем дальше, а не то я швырну твой ранец на мостовую и убегу!

Инга, смеясь, отвечала:

— Ни за что ты этого не сделаешь!

— А вот и сделаю! — говорил он.

— А вот и нет!

— А вот и да!

— А вот и нет!

— Посмотрим, — отвечал он и решительно уходил вперед. Инга тотчас догоняла его. Вдвоем они брели по улицам города, весело перебраниваясь на ходу и поддразнивая друг Друга…

Вот и базарная площадь, здесь они должны расстаться, но Мартин не отдает девочке ранец. Она изо всех сил тянет его к себе, сердито бьет Мартина по рукам и грозится:

— Никогда больше не дам тебе нести мой ранец!

— Больно надо! — отвечает он.

— Кому-кому, а тебе надо. Думаешь, я не знаю, что я тебе нравлюсь? — говорит она, лукаво склонив голову набок.

— Гм… — растерянно мычит Мартин.

Заглянув друг другу в глаза, Мартин и Инга громко прыскают и, смеясь, разбегаются в разные стороны — каждый к своему дому. Мартин несколько раз оборачивается, чтобы посмотреть на девочку. Прежде чем завернуть за угол, она останавливается, машет ему рукой и что-то кричит, но расслышать ее слова он уже не может.

Мартин улыбается, сам того не замечая. Он часто теперь бродит по городу, улыбаясь своим мыслям. Началось это с тех пор, как он подружился с Ингой. Так приятно шагать, мечтая о ней. Впрочем, деловитый, как все ютландцы, Мартин уже решил, что непременно женится на ней, когда они оба подрастут. До чего же здорово они заживут! Но до этого еще так далеко — ужасно далеко, тысячи событий могут произойти за это время и разрушить его мечты. Все это Мартин отлично понимает. Но пусть только кто-нибудь осмелится ему помешать, пусть только попробует!..

* * *

Зайдя домой, Мартин оставляет там школьную сумку и снова убегает в город, ведь он теперь служит рассыльным в обувном магазине.

Прежде всего он обязан доложить хозяину о своем приходе. Затем он отправляется на склад. На складе торчат манекены, вынутые из витрин. Здесь же сложены черные таблички с изречениями из библии. Когда-то они висели в лавке, но те времена, когда такие вещи были в ходу, давно миновали. Теперь в магазине висят портреты короля и королевы как свидетельство верноподданнических чувств его владельца, белобрысого, долговязого человека с водянистыми глазами.

Мартину велели навести на складе порядок, но это безнадежная задача. Порядка там быть не может, остается лишь передвигать манекены из угла в угол да временами подметать пол. Впрочем, большего хозяин и не требует. Он только страсть как боится, чтобы работник не сидел без дела. Поэтому он то и дело просовывает голову в дверь и спрашивает:

— Ну как, ты уже сделал что-нибудь?

Главная обязанность Мартина — разъезжать по городу и развозить ботинки богачам — тем, кто считает ниже своего достоинства заходить в магазин. Им присылают всякий раз чуть ли не дюжину пар обуви самого лучшего качества, и они выбирают то, что им нужно. Такую обувь не продают первому встречному. Обыкновенные смертные получают обувь несравненно худшего качества. Сидя в конторе, Мартин не раз слышал, как смазливая продавщица фрекен Исхей говорила клиентам, что магазин может предложить лишь туфли из рыбьей кожи для дам и стандартную обувь для мужчин. Если же клиенты возвращались спустя несколько дней, жалуясь, что рыбьи туфли расползлись в клочья, то им объясняли, что магазин теперь не дает никаких гарантий на проданный товар. Охам и вздохам хозяина при этом не было конца. Ничего в жизни ему так не хотелось бы, говорил он, как продавать людям хорошие ботинки, но что поделаешь, если прежней высококачественной обуви давным-давно и в помине нет. Хозяин лгал: на складе полки до самого потолка были завалены отличной обувью.

Хозяин выдавал себя за добропорядочного человека и патриота. Мартин не раз слыхал, как в беседе с продавщицей тот проклинал немцев; ему так же часто случалось проклинать их, как и говорить о футболе, а этот вид спорта был его страстью. Но стоило немцу заглянуть в магазин, как хозяин начинал дрожать точно осиновый лист и ни в чем не смел ему отказать. Потому что, объяснял он, никогда нельзя знать, на что способен немец. Он говорил с оккупантами по-немецки и беспрестанно оглядывался, как бы другие клиенты не подслушали разговор. Всякий раз он приглашал немцев зайти еще раз — попозднее, после закрытия магазина, и со служебного входа, а уж он постарается раздобыть к тому времени высокие черные сапоги, которые им так полюбились. Судя по всему, слух об этом уже распространился среди немецких офицеров: заказов на черные сапоги поступало очень много, и они выполнялись с лихорадочной услужливостью. «А все же, — как бы в оправдание свое говорил хозяин фрекен Исхей, — я заставляю их изрядно переплачивать!..»

В половине шестого подсчитывали выручку, деньги запечатывали в железную коробку, которую Мартин тут же отвозил в банк. Этим завершался его трудовой день.

— Вези-ка скорее деньги и ты свободен, — говорила ему обычно фрекен Исхей и, если они были одни, не упускала случая ласково потрепать его по щеке. Мартин не возражал против этого — фрекен была красивая, стройная и благоухала пудрой и духами. От нее пахло совсем по-другому, чем от Инги. Впрочем, обе они пахли очень вкусно.

* * *

Когда Мартин вернулся домой, обед уже был готов; голодные Якоб и Вагн нетерпеливо дожидались его прихода.

Он застал дома также гостей — Фойгта и еще какого-то человека. Незнакомец протянул Мартину руку и приветливо сказал:

— Здравствуй, дружок.

Человек этот держался скромно, даже застенчиво, хотя отнюдь не робко. На нем был новенький с иголочки костюм, без галстука правда, — видно, он забыл его надеть. Высокий, худощавый, но притом широкоплечий и жилистый, гость привлекал к себе внимание прежде всего густыми рыжими волосами, зачесанными прямо назад, без пробора, и крупным горбатым носом. Мартин подумал, что он похож на кого-то из героев древности. Он понимал, что гость этот, конечно, тут неспроста, иначе Фойгт не привел бы его к обеду без предупреждения.

— Ну что ж, прошу за стол, — позвала Карен.

За едой разговор шел о войне.

— Когда же они наконец откроют второй фронт? — сказал Якоб. — Как долго еще русские будут нести на себе все бремя войны?

Незнакомец ничего не ответил на это. Медленно прожевывая пищу, он попеременно поглядывал то на одного, то на другого из сидящих за столом. Карен предложила гостям добавить еще второго, они охотно согласились и дружно стали хвалить угощение — отличную свиную колбасу.

— На автозаводе арестовали нескольких учеников и подмастерьев, — продолжал Якоб, — а в училище — группу студентов.

— Самое скверное, что во время ареста у них нашли оружие, — заметил Фойгт.

— Да, — вздохнула Карен, — в лавке у мясника люди говорили, что, видно, всех восьмерых казнят, но я не верю. Неужто они и в самом деле посмеют это сделать?

— Все зависит от того, заговорят ребята под пыткой или нет, — неожиданно сказал незнакомец.

— Неужели они и в Дании пытают людей? — в ужасе воскликнула Карен.

— Еще бы! Сколько раз я видел следы пыток на теле моих друзей после допроса в гестапо! Правда, людей, подвергнутых истязаниям, обычно отправляли в лагерь лишь спустя несколько месяцев после допроса. Да, гестапо и пальцы ломает, и ногти вырывает на руках, и еще кое-что похуже творит, но в этом, право, нет ничего нового, фашисты всегда так поступали. То же самое я видел в Испании. Уж таковы их фашистские повадки. Мы должны с корнем уничтожить эту нечисть!

Незнакомец отложил в сторону нож и вилку. Голос его, резкий и хриплый, заставлял каждого внимательно прислушиваться к его словам. Удивленно покачав головой, Карен, сама того не замечая, подперла щеку рукой — видно, задумалась о Лаусе. Немного погодя она спросила:

— Ну а как же все-таки там было, в лагере?..

— Да в общем-то сносно… Конечно, мы сидели за колючей проволокой, но все же кое-какую еду раздобыть удавалось, нас ведь сторожили датчане, — отвечал рыжий.

— А как тебе удалось бежать? — спросил в свою очередь Якоб.

— О, это длинная история… Но все же я расскажу, В общем было так: администрация обещала предупредить нас, когда лагерь перейдет в руки немцев, сулила, что тогда отпустят нас на все четыре стороны, ну и мы со своей стороны обещали вести себя тихо. Мы прекрасно понимали, что немцы вот-вот нагрянут, так оно и вышло, они объявились в августе, и мы были готовы к побегу. Но нас никто не предупредил, а просто в один прекрасный день в лагерь на автомашинах прикатили нацисты. Все мы оказались в западне, а все потому, что поверили слову и обещанию датского правительства. На наше счастье немцы плохо знали расположение лагеря, а потому поначалу заняли лишь половину его территории. Мы же оказались на другой половине. Понятно, мы не стали терять времени даром — перескочили через колючую проволоку и побежали прочь, что было мочи. Собралось нас человек сто, и мы разбились на несколько отрядов. Ориентироваться ночью в незнакомой местности было нелегко, и мой отряд скоро сбился с пути. Мы плутали часа три и едва не вернулись назад в лагерь, но крики немцев вовремя предостерегли нас. Сами понимаете, с какой прытью мы уносили ноги. Так мы мчались всю ночь по вспаханным полям, лугам и оврагам. К утру мы добрались до какого-то поселка. Мы были голодны, как черти, но денег у нас давно уже не водилось, и мы не знали, что делать. Тогда мы послали одного из наших парней на ближайшую ферму. Было это в воскресенье утром. Крестьяне, высыпавшие на улицу, встретили нас подозрительными взглядами. Мы же были полны решимости защищаться до последнего, если понадобится. Товарищ, которого мы послали на молочную ферму, боязливо спросил хозяина, не может ли он дать нам чего-нибудь поесть, и честно сказал, кто мы такие и откуда. Когда крестьяне узнали правду, они приняли нас как братьев. «Идите же к нам, друзья, скорей!» — кричали они. Кто-то из них в два счета раздобыл несколько автомашин, и нас увезли в безопасное место. «Вы что, коммунисты? — расспрашивали нас крестьяне. — Скорей идите к нам, братья, мы ждем вас!» Мы чуть не плакали от радости. А меня взял к себе местный врач. Он хорошо накормил меня, даже угостил пивом и отличными сигарами. Я провел у доктора два дня, он одел меня с головы до ног, как видите. А потом я поехал сюда и вот сижу теперь с вами… А в лагере нам жилось довольно сносно. И все же день и ночь нас мучила мысль о том, что наши товарищи на воле каждый день рискуют жизнью ради нашего общего дела, а мы сидим сложа руки. Но теперь я приехал сюда и останусь здесь до самого конца, каким бы он ни был и чего бы это ни стоило!..

После обеда Якоб и Фойгт поудобней уселись на своих стульях, откинувшись на спинки, а гость стал прохаживаться по комнате и осматривать ее. Он внимательно оглядел немногочисленные безделушки, принадлежавшие Карен, портреты, висевшие на стенах. Движения у него были порывистые, тело гибкое и сильное.

— Удивительное это чувство — после двух лет жизни в дощатом бараке попасть в самую обыкновенную комнату, — сказал он. — Честное слово, один вид настоящего жилья согревает сердце.

Карен убрала со стола посуду, Вагн предложил гостям сигареты. Фойгт и рыжий незнакомец закурили.

— Ну что ж, — сказал Фойгт, — давайте потолкуем о деле!

— Сейчас, — ответил Якоб, — Вагн, скажи-ка, ты не собираешься в кино? Может, ты прихватишь с собой Мартина?

— Хотите меня выставить? — с обидой спросил Вагн.

— Нет, зачем же, если ты сам уйдешь, по доброй воле, — пошутил Якоб.

— Ладно, — буркнул Вагн, нехотя натягивая куртку. Он много бы дал, чтобы послушать, о чем будут толковать мужчины, но не хотел навязываться.

Незнакомец стоял, засунув руки в карманы, и улыбался, глядя на Вагна.

— Ты уж прости нас, приятель, что мы вроде как выжили тебя, — сказал он.

Вагн с Мартином ушли.

— Послушай, кто этот человек? — спросил у брата Мартин.

— Тебе-то какое дело! — огрызнулся Вагн. — Много будешь знать — скоро состаришься!..

После этого оба умолкли. Мартин с горечью думал о том, какими неприветливыми стали теперь люди — никто никому не верит. Неужто и в самом деле так много предателей?

Братья долго шагали по темным улицам, не произнося ни слова. Вдруг Вагн сказал:

— А ты не смекнул, что это и есть Красный Карл? Он сбежал от немцев и теперь в нашем городе возглавил всех коммунистов. Уж коли он снова на свободе, он теперь поддаст немцам жару!..

— Вот как! — прошептал Мартин, судорожно глотнув от волнения. — А знаешь, мне и самому показалось, что он похож… на полководца, что ли…

Глава пятнадцатая

Подул восточный ветер. Он сердито рвал с деревьев желто-красные листья, и дворники сметали их в большие шуршащие кучи. Ветер дул свирепо, он налетал порывами и гнал вверх по фьорду огромные массы воды, которые затопляли луга и поляны. Вода остервенело рвалась к крестьянским домам.

— До чего же суров в этом году восточный ветер — такого и не припомнишь! — говорили старики. Впрочем, то же самое они повторяли каждый год.

Наконец, однажды ночью плотину прорвало, и вода затопила нижнюю часть города. На иных улицах вода поднялась чуть ли не на метр, хлынула из сточных канав, затопляя погреба, квартиры и лавки. Сотни бедняков бежали из подвалов, захватив с собой жалкий скарб. Спасательный отряд вел отчаянную, но безнадежную войну с водой. Фабрики и заводы, расположенные в порту и у реки, тоже понесли значительный урон. Весь портовый квартал походил на бушующее море.

На заднем дворе затопило уборные, в погребах намок торф. Это была серьезная беда, ударившая по всем жителям городка. Что же будут делать люди, когда придет зима, а с нею холода и безработица? Якоб сложил свой торф на чердаке — он оказался самым предусмотрительным. Ребята носились вниз и вверх по лестницам, шумели и галдели в коридорах — все равно до школы не добраться. Женщины, скрестив на груди руки, толковали о беде, свалившейся на город. Вот по воде брюхом кверху поплыла крыса. Мокрая серая шерсть торчала на ней во все стороны. Ребятишкам не терпелось проверить, точно ли она дохлая. Они скинули ботинки и носки и, подвернув брюки, спрыгнули в холодную воду, громко визжа то ли от холода, то ли от удовольствия. Схватив крысу за хвост, они кидали ее друг в друга, пока матери не заметили их проделок и не погнали озорников домой.

Невесело было на заднем дворе, холодно и сыро, ветер продувал все здание насквозь. Казалось, дом схоронился от света и солнца, но ветер все же сумел отыскать его и с воем прорывался во все щели и трещины в стенах. Но должен же ветер наконец повернуть, думали люди, и тогда сразу отойдет вода, останется только выгрести всю жидкую грязь.

* * *

Когда Мартин вернулся из школы, Красный Карл сидел на лестнице. На нем были резиновые сапоги и плащ. Борода, отросшая за неделю, совершенно изменила его облик, он уже не походил на полководца и больше всего смахивал на обыкновенного бродягу.

— Привет, — сказал он, улыбаясь, — я уже давно дожидаюсь тебя! У тебя ведь есть ключи?

Мартин отпер дверь, но еще раньше он заметил на лестничной площадке громоздкий предмет, задвинутый в самый темный угол. Красный Карл схватил в охапку этот предмет, обернутый в бумагу, тяжелый и нескладный, и бережно внес его в квартиру.

Здесь Карл опустил его на кухонный стол, и загадочная вещь оказалась железным чудовищем с огромной рукояткой и большим установочным винтом.

— Станок едва не утонул, — пояснил Красный Карл. — Не можешь ли ты раздобыть мне каких-нибудь тряпок да немного машинного масла? Кто же, черт побери, мог знать, что еще это наводнение свалится на нашу голову, будто у нас и без того мало забот!

— А что это за штуковина? — спросил Мартин, указывая на чудовище.

— Это печатный станок, понимаешь? Да только зря Ты расспрашиваешь меня, дружок! Чем меньше будешь знать о некоторых вещах, тем лучше для тебя. Кстати, не найдется ли у тебя какого-нибудь масла и для меня — смазать брюхо? Я голоден как волк.

Красный Карл уселся за кухонный стол и вместе с Мартином принялся есть бутерброды, запивая их водой.

Он спросил мальчика, сколько ему лет, и еще расспросил, что за люди живут на заднем дворе. Особенно его интересовало, есть ли среди них нацисты или негодяи, сочувствующие немцам.

— Нет, — отвечал Мартин и, снова взвесив свой ответ, повторил: — Таких у нас нет.

— Отлично, отлично! — кивнул Красный Карл. — А то сегодня нам предстоят важные дела!

Тут взгляд Мартина упал на часы. Ему уже давно пора было быть на работе.

— Простите, мне пора, — смущенно проговорил он.

— Беги, — отвечал Красный Карл, — а я останусь сторожить квартиру, пока не вернутся твои родители.

* * *

Ближе к вечеру у Мартина выдалось несколько свободных минут, и он зашел на склад отдохнуть. Он уже успел развезти по городу все заказы и видел, какой ущерб повсюду причинила вода. По некоторым улицам жители ездили на моторных лодках; в других местах удавалось перевозить людей и груз на больших грузовиках. Кое-где вода уже начала убывать, но опасались, как бы к ночи она вновь не поднялась.

Мартин задумался над тем делом, что затеял сегодня вечером Красный Карл. Видно, это очень опасно. Хорошо, что мусорщик с женой больше не живут по соседству. Вот уж на кого никак нельзя было положиться! Впрочем, они и сами-то не слишком на себя полагались.

Вагн как-то столкнулся с женой мусорщика в кафе. После развода она жила тем, что водила к себе мужчин, в настоящую шлюху превратилась. Она рассказала Вагну, что ее бывший муж сперва долго служил на немецком аэродроме в Ольборге, а затем стал работать на немецком складе боеприпасов и там загребал большие деньги, пока однажды рядом с ним не взорвалась мина… Женщина предложила Вагну провести с ней часок-другой, она возьмет с него всего-навсего пару чулок, сказала она, ведь как-никак, они бывшие соседи. Ухмыльнувшись, Вагн отказался. «Отказываешься? — удивилась женщина. — Мы же старые знакомые». — «Вот именно», — ответил Вагн.

Собственно говоря, Мартину, когда он не развозил по городу заказы, полагалось прибирать на складе, но ему до смерти не хотелось возиться с уборкой. Сидя в каморке под лестницей, он слышал, как его хозяин толкует со своим приятелем. Что ж, пока раздаются их голоса, нечего бояться, что кто-нибудь заглянет на склад — никого не интересует, чем занят Мартин.

Приятель хозяина, заходил каждый вечер. Пропустив по кружке пива, мужчины курили одну сигару за другой и походя решали все малые и большие проблемы мира.

Чаще всего они толковали о футболе или о каких-нибудь общих знакомых. Оба знали о своих согражданах решительно все и подолгу перемывали им косточки.

Вдруг Мартин расслышал нечто такое, что заставило его припасть ухом к стене и жадно ловить каждое слово.

— Да, всех восьмерых приговорили к смерти — говорят, это они взорвали мост, — сказал приятель хозяина.

— Неужто их не помилуют? Они ведь совсем еще юнцы!

— Нет, немцы намерены показать нам, что будут поступать по всей строгости. Они добиваются, чтобы здесь была тишина и порядок, а коммунистов и разных голодранцев хотят поставить на место.

— Что ж, может быть, немцы по-своему правы…

— Если не вставлять немцам палки в колеса, они очень обходительны, вот только евреям спуску не дают, но кто станет жалеть евреев?

— Да что там, — отозвался хозяин, — я, к примеру, ничего не имею против евреев, да и против немцев тоже. Я занят своей торговлей, и пока мне не мешают зарабатывать деньги, мне все равно, что творится кругом. Пусть другие ссорятся и дерутся, пока не перебьют друг друга, мне-то что за дело? Да, кстати, в ближайшее воскресенье состоятся скачки, у меня есть на примете хорошая лошадка. Хочешь, поставим на нее пополам?

— Мартин, где ты? — раздался голос фрекен Исхей.

* * *

Сидя на велосипеде и неторопливо нажимая на педали, Мартин продолжал размышлять. Он никак не мог привыкнуть к мысли, что хозяин и его приятель оказались совсем другими людьми, чем Якоб и его друзья. Те двое — лицемеры: когда они стоят за прилавком и стараются сбыть товар, они говорят одно, а встретившись наедине в задней комнате при магазине, говорят совсем другое. Хозяину и его приятелю наплевать на восьмерых ребят, приговоренных к смертной казни; им бы только курить сигары, пить пиво и вообще жить, не зная забот, пока их шкура цела. И они еще гордятся этим, считают свою трусость добродетелью, образцом буржуазной морали!..

* * *

Красный Карл сдержал слово: вечером в доме Якоба закипела работа. Сначала Карл долго печатал текст на восковке, а после ужина все уже было готово к выпуску специального номера подпольной газеты, призывавшей жителей города выразить солидарность с осужденными на смерть патриотами.

В то время как обитатели дома вычерпывали воду ведрами и лопатами, Якоб включил радиоприемник на полную мощность, чтобы заглушить монотонный рокот печатного станка.

Все новые листы бумаги покрывались черными знаками, в квартиру поднимались какие-то молодые люди с сумками и уносили с собой свежеотпечатанные номера газеты. Вагн все время стоял на лестнице, готовый предостеречь своих, если что случится. Он весело болтал с соседями, выгребающими воду из квартир, и не скупился на шутки. Карен заметно нервничала, она без конца сновала вокруг станка, помогая мужчинам. Вся эта затея была ей не по душе, но она старалась не показать виду.

— Завтра к утру мы уберем отсюда эту штуку, — ласково сказал ей Карл.

Глава шестнадцатая

По вечерам на улицах появлялись немецкие патрули. Каждый патруль состоял из четырех человек. На солдатах были зеленые стальные каски и мундиры с коричневыми отворотами, у каждого красовалась на шее цепочка с маленькой табличкой. У первых двух солдат были пристегнуты к портупее тяжелые пистолеты, а те, что шли сзади, были вооружены автоматами, и на поясах у них висели ручные гранаты.

Они молча проходили по улицам, и казалось, что круглая, яркая луна скрывается от них, прячась за облаками, торопливо скользящими по осеннему небу. Временами немцы останавливались в тени какого-нибудь подъезда и подолгу стояли там, вслушиваясь в тишину. Иногда они задерживали случайных прохожих, требуя у них документы. Топот немецких сапог гулко отдавался по мостовой, и люди боялись показаться на улице.

Каждую ночь по городу проезжал, охотясь за патриотами, желтый фургон гестапо. Гестаповцы врывались в квартиры, поднимали с постели сонных людей. Они избивали мужчин на глазах у жен и плачущих детей, а затем уволакивали туда, где их ждали новые истязания, а быть может, и смерть. Лишь в двух-трех случаях бедняги возвратились назад — видно, гестаповцы поняли, что схватили не тех…

У ворот каждой фабрики тоже стояли немецкие солдаты, вглядываясь в ночь. Иногда они прятались за баррикадой из наваленных мешков с песком, между которыми были установлены пулеметы; там они и лежали, перешептываясь и дрожа от холода. Круглые сутки им приходилось быть настороже, в любую минуту могли нагрянуть «проклятые диверсанты», как знать, может, они уже в пути, может, придут завтра, а может быть, никогда. Трудно приходилось немцам. Где бы они ни показались, они всюду чувствовали на себе взгляды, горящие ненавистью. Они знали, что чьи-то крепкие руки, нетерпеливо сжимая оружие, дожидаются своего часа. Немецкие солдаты ходили взад и вперед по мостам, прислушиваясь к каждому всплеску воды и высматривая во мраке черные тени неведомых им людей. Они беспрерывно прохаживались вдоль железной дороги, то и дело перекликаясь друг с другом, и все равно чуть не каждую ночь взрывались бомбы, а поезда сходили с рельсов и опрокидывались наземь; всякий раз оказывалось, что под покровом темноты разобрана часть пути. И только когда начинало светать, немцы облегченно вздыхали — впереди передышка.

Занималось утро, рабочие пешком и на велосипедах прибывали на фабрику. Один за другим они проезжали мимо часовых, лица их были замкнуты и холодны, точно камни в море.

Совсем недавно немцы расстреляли восьмерых юношей. Полицмейстер и родители осужденных ходили к немецкому, коменданту просить о пощаде, но это не помогло. Даже трупы им не выдали. Горе сковало весь город. Груды цветов и еловых ветвей выросли перед домами, где жили казненные. Все флаги были приспущены — даже на городской ратуше и на доме самого полицмейстера. Закрылись магазины и лавки, и рабочие разошлись по домам. Полицмейстер отказался поднять флаги на общественных зданиях, за это его тотчас сместили с должности. Он избежал ареста только благодаря тому, что немедленно скрылся в подполье.

1 октября 1943 года немцы отключили все телефоны. Немецкие солдаты стали ездить по городу и хватать евреев. Из домов выволакивали целые семейства — мужей, жен, детей, дедушек и бабушек, их связывали по двое и гнали по улицам, точно скот. На вокзале пленников построили в длинную колонну. Они стояли на платформе, дрожа от страха, и ждали, что же с ними будет. Откормленные эсэсовцы поддерживали порядок в колонне, орудуя длинными кожаными кнутами, а также раздавая направо и налево пинки и удары прикладами. Мужчин отделили от их жен и детей.

Весь день несчастным пришлось стоять под проливным дождем, а немцы между тем ездили по городу и хватали все новых людей. Они забирали даже крошек двух-трех лет от роду и их тоже заставили час за часом стоять на платформе вокзала. Самых маленьких матери держали на руках, тщетно пытаясь защитить их от дождя и ударов эсэсовцев.

Немцы арестовали старого моряка, жившего в доме на заднем дворе. Они вытолкнули его из каталки, к которой старика пригвоздил суставной ревматизм, и под веселый солдатский гогот заставили калеку ползком добираться до грузовика, подгоняя его пинками. Жена моряка с рыданиями выбежала за ним, она даже целовала немцам руки, моля пощадить ее мужа. Но они отогнали ее пинками, и она без чувств упала на землю. А моряка швырнули в кузов грузовика, где уже лежали, тесно прижавшись друг к другу, несколько старых евреев, которых сорвали с больничных коек. Жители заднего двора видели, как моряк помахал им на прощанье изуродованной рукой.

* * *

Только поздно вечером, когда стемнело, с севера пришел состав для перевозки скота с вагонами, пропахшими хлоркой, и с колючей проволокой на окнах. Эсэсовцы втолкнули в каждый вагон по семьдесят пять человек и запломбировали двери снаружи. Поезд покатился дальше по Ютландскому полуострову и в каждом городе на своем пути забирал все новых пленников. А затем он направился прямо в Германию.

Наутро на первых полосах всех газет крупным шрифтом было напечатано официальное заявление немцев: «Теперь, когда евреи за свою враждебную немцам агитационную деятельность и моральную и материальную поддержку актов террора и саботажа изъяты из общественной жизни и лишены возможности непрерывно отравлять атмосферу, в ближайшие дни во исполнение пожеланий широких кругов датского населения будет начато освобождение интернированных датских солдат».

Три ночи кряду Якоб не раздевался. Придя с работы, он спал час, иногда даже полчаса, и всякий раз за ним снова приходил Фойгт.

Только поздно ночью он возвращался домой, усталый и измученный, и поджидавшая его Карен тотчас принималась хлопотать, собирая ужин. Просыпался Мартин и тоже прибегал в кухню. Примостившись в кресле, он дрожал от холода и любопытства. Серая щетина, покрывавшая щеки отца, отросла почти на полсантиметра, глаза все время были красные от ветра и от недосыпания. На лице пролегли глубокие морщины, точно высеченные резцом.

Вот и сегодня Якоб начал жадно есть, но быстро отодвинул тарелку в сторону. Достав из кармана какой-то мешочек, он бросил его на стол.

— Здесь кофе, — сказал он, — настоящий кофе. Мне дала его в подарок одна старушка. Эти люди хотели также дать мне денег, но я не взял.

Отец закурил, дым двумя плотными струями повалил из его ноздрей, он потер рукой небритую щеку и спросил, не хочет ли Мартин вернуться в постель. Карен крикнула ему из кухни:

— Ну как, удалось вам сегодня кого-нибудь переправить?

— Знаешь, мы смогли достать одну-единственную лодку: после того как эти немецкие свиньи застукали в открытом море двух рыбаков с евреями на борту, лишь немногие решаются помогать нам. Да и трудно осуждать людей за это, ведь ради такой прогулочки через Каттегат они рис «куют каждый раз и лодкой и даже жизнью!

— А ты? Разве ты не рискуешь жизнью? — горячо подхватила Карен.

— Гм, что ж, я совсем другое дело.

— Много их еще осталось? Таких, что с маленькими детьми? — снова спросила Карен.

— Да, еще несколько семей, в том числе сапожник Брехт, у него полугодовалый малыш, они все прячутся на сеновале. Сегодня он прямо-таки вцепился в меня; пришлось обещать, что мы переправим их завтра ночью. Что еще я мог сказать? Они совсем обезумели от страха. В Хадсунде целая семья покончила с собой только потому, что ее не переправили в тот вечер, когда было обещано.

— Да, да, — вздохнула Карен. — Боюсь, как бы не стало еще хуже. Мартин, достань-ка чашки, я налью тебе настоящего кофе, ты, верно, уж и забыл, каков он на вкус.

Якоб закурил новую сигарету.

— Вчера немцы схватили двух евреев, — сказал он. — Их прятал у себя учитель гимназии. Бедняг они угнали куда-то, а учителя застрелили, предварительно поизмывавшись над ним: они заставили его обхватить руками раскаленную печь…

— Будь осторожен, Якоб! Подумай о нас…

— Им не взять меня живьем, но уж если я попадусь, то постараюсь отправить на тот свет побольше этих мерзавцев!

— Я знаю, что ты это сделаешь, Якоб, — мягко проговорила Карен.

Вошел сонный Вагн.

— Вот как, ты уже вернулся, отец, — буркнул он.

— Возьми чашку, я налью тебе настоящего кофе, — сказала Карен.

— А если бы я не проснулся, не видать бы мне такого лакомства? — спросил Вагн.

— Уж как-нибудь не обидели бы, сам знаешь, — рассмеялась мать.

Когда пили кофе, Вагн вдруг проговорил, словно только сейчас проснулся по-настоящему:

— Отец, ты, конечно, слышал про того учителя, которого вчера застрелили…

— Слыхал.

— Его выдал парень, что живет по соседству. Он держит столовую для немецких солдат. Его зовут Нильс Мейер.

— Вот как, Нильс Мейер?

— Да, ты его хорошо знаешь. До войны он был коммивояжером — торговал всякой всячиной. А теперь он взялся за другие дела; мне говорили, что он пришел вместе с немцами на квартиру к учителю и измывался над евреями почище самих фашистов.

— Ты уверен, что именно он их выдал?

— Да, уверен. Я ведь часто бываю в том квартале, у меня там много клиентов.

— Я должен знать это совершенно точно.

— Есть свидетели, которые видели, как он целый день околачивался у дома учителя и что-то высматривал. А вечером он сел на велосипед и уехал, а затем уже вернулся вместе с немцами. Потом, после смерти учителя, он пробрался в его квартиру и украл картины, которые там были, столовое белье и еще многое другое и потом все это перепродал.

— Гм… вот как, — проговорил Якоб.

Немного погодя Карен сказала:

— А теперь пошли спать, тебе надо вздремнуть часок-другой перед работой.

Якоб тотчас же заснул глубоким тяжелым сном, похожим скорее на обморок, но Карен еще долго лежала в темноте с открытыми глазами. Мартин слышал, как она ворочалась с боку на бок и вздыхала.

Время шло. Уже пора было крестить сыночка Гудрун, и, конечно, всем хотелось, чтобы мальчика крестил тот же священник, что венчал его родителей.

Карен с Мартином отправились к нему договариваться. Им открыл сам священник.

— Это вы? — приветливо спросил он. — Заходите, заходите. Вы по поводу крестин? Ну что ж, очень хорошо, а как будут звать мальчугана? Кнут? Доброе имя! А когда родился мальчик?.. Так, вот как… Когда же поженились родители маленького Кнута? Кажется, я и сам припоминаю это… А сколько весил мальчик при рождении?.. Девять фунтов? Это не так уж мало. Он, верно, был бы настоящим крепышом, если бы Гудрун догуляла свои девять месяцев, но ничего не поделаешь… Да, конечно, дети — это благословение божие, едва ли не единственное счастье, которое нам осталось. А то ведь как живется теперь молодежи… Плохо ей живется… Ведь Лаус в немецком плену — не так ли, дорогая Карен Карлсен? Сами понимаете, как я вам сочувствую! Черт бы побрал всех немцев! Может быть, мне не следовало бы это говорить, но уж я все равно скажу — черт бы их всех взял. А вы уж приносите мне своего внучонка, и я благословлю его и стану молиться за его отца. Будем надеяться, что это поможет. В иные часы я теряю мужество и думаю: не оставил ли нас совсем господь бог своею милостью? Как же иначе объяснить, что убийцы и бандиты хозяйничают у нас, как им вздумается? Сколько же тебе лет, паренек? Тебя, кажется, Мартином зовут, если я не запамятовал? Вот как, тебе уже тринадцать лет, скоро даже будет четырнадцать, вот как. Значит, конфирмация не за горами. Надеюсь, ты у меня будешь готовиться?.. Ну хорошо, мы с тобой отлично поладим. А теперь я провожу вас. Вот сюда, пожалуйста. До свиданья, Карен, дорогая. Будьте мужественны. Нам не на что больше рассчитывать.

После крестин Карен угостила гостей только кофе — неподходящие были времена для настоящего празднества. Все улыбались маленькому Кнуту, трепали его по упругим щечкам, а он глядел на гостей большими синими глазами. Якоб долго держал его на руках и даже заставил карапуза несколько раз громко взвизгнуть от смеха. Гости дружно набросились на пирог, что испекла Карен, и в один миг уничтожили. Вагн раздобыл где-то бутылочку вина — хотел создать радостное настроение, но из этого все равно ничего не вышло.

Вигго пришел к сестре один, Анна осталась дома — у нее болела голова; впрочем, у нее всегда разыгрывалась головная боль, когда ее приглашала Карен.

Фойгт тоже был в числе гостей. Якоб пытался завязать общий разговор, но дядя Вигго молчал, точно набрав в рот воды, он хорошо знал, что за человек Фойгт. Теперь, когда ему довелось сидеть за столом с одним из тех самых коммунистов, которых он так сильно недолюбливал, его одолело смущение и он не знал, как себя держать. Выпив кофе, он вежливо попрощался; перед тем как уйти, он еще немного потолковал с Карен о том самом письме в министерство иностранных дел.

Теща Лауса тоже поспешила домой, а Гудрун ушла в комнату и там возилась с маленьким Кнутом — она была очень заботливая мать.

Карен сидела за столом, уставившись куда-то в пространство невидящим взглядом. Седина в ее волосах стала гуще, щеки запали, а глаза горели темным светом. Казалось, радость навсегда покинула ее душу. Каждое утро она спешила в мастерскую, но работала точно во сне. Она даже не замечала, что условия труда становились все более жесткими, — об этом сказала Гудрун, которой пришлось возобновить работу в том же швейном цехе. Беда, случившаяся с Лаусом, сильнее отразилась на Карен, чем на Гудрун, хотя поначалу казалось, что это не так.

* * *

Вдруг послышался стук в дверь — все вздрогнули. Фойгт тотчас вскочил и встал у двери, а Якоб открыл ее. За порогом, с трудом удерживая в руках множество свертков, стоял Красный Карл.

— Можно бедному бродяге войти? — весело спросил он. — Добрый день, фру Карлсен, давно мы с вами не виделись.

Поклонившись хозяевам, Карл сложил все свертки на стол.

— Если вы возьмете на себя труд развернуть эти свертки, вы найдете в них разную снедь, а я между тем поставлю под кран мощную батарею бутылок, — продолжал Карл и нарочно звякнул бутылками, спрятанными в мешке, который он тоже притащил с собой.

В свертках оказались превосходные консервы и закуски.

Бросив потертый пиджак на спинку стула, Красный Карл извинился:

— Простите, я не успел облачиться в смокинг!

По одежде его было видно, что он не раз ночевал в ней под открытым небом и в дождь и в слякоть.

Вагн начал обносить гостей сигаретами, на столе появились пивные кружки…

— Дайте же мне взглянуть на маленького тролля! — сказал Карл, направляясь в спальню. — Да он и вправду прелесть, такой же милый, как и его мать!

— Ну что вы, — засмущалась Гудрун.

Попозже Карен вышла с Гудрун на кухню, а Вагн отправился на черный рынок за сигаретами, потому что гости докурили все без остатка.

Мартин сел за стол чертить. Черчение ему давалось легко.

И тогда он услышал, как Фойгт тихо спросил Карла:

— Покончил ты с ним?

— Да, — ответил Красный Карл, ткнув окурок в пепельницу. Покосившись на Мартина и понизив голос, он продолжал: — Знаешь, он все время был настороже, но я ловко его подстерег, он и пикнуть не успел. Я гонялся за ним целый день… Больше Нильс Мейер не будет предавать честных людей.

Мартин притворился, будто ничего не слышит, но на самом деле он все слышал и все отлично понял. Когда всех позвали к столу, он потребовал, чтобы ему разрешили сесть рядом с Красным Карлом.

* * *

На следующий день, когда стемнело, кто-то позвонил в дверь к старому пастору. Он тотчас отворил — у входа его поджидали двое; они молча вытащили револьверы и выпустили в лицо старику восемь пуль.

Жена пастора нашла его распростертым на пороге, утопающим в крови. Когда, охваченная ужасом, она выскочила на улицу, то увидела убийц, спокойно направлявшихся к своему автомобилю. Сев в машину, они тотчас, уехали. То был немецкий военный автомобиль.

Так фашисты отомстили за Нильса Мейера.

Глава семнадцатая

Едва ли не каждую ночь воздушные эскадры союзников совершали налеты на Германию, и за какие-нибудь несколько часов бомбы превращали немецкие города в груды камня. Готовясь к вторжению на континент, англичане и американцы сконцентрировали крупные военные силы на юге Англии.

На Восточном фронте Красная Армия сражалась против фашистов, с ожесточением диких зверей вгрызавшихся в каждый квадратный метр советской земли, которую они поганили в течение двух с половиной лет. После победы, одержанной в битве на Волге, Красная Армия беспрерывно наступала. Теперь каждому было ясно, что Гитлеру придется разделить судьбу всех тех горе-завоевателей, которые еще до него пытались покорить Россию.

Пришла зима, холодная и мрачная, и принесла с собой целую вереницу бед — безработицу и голод, нищету и визиты неумолимых судебных исполнителей… В домах бедняков давно не топилась печь, старая одежда истрепалась, а новые товары были из эрзаца. Цены росли не по дням, а по часам. Горе и нужда, порожденные войной, вошли в каждый дом. Никто больше не мог сказать: «Мое дело сторона», война всех накрыла своим черным крылом. И все же сюда долетали лишь искры гигантского мирового пожара. Дания не знала ни выжженной земли, ни мертвых городов, ни массовых могил и ужасов фронта.

Дни шли. Зимний снег превратился в грязную черную жижу, оттаяла мерзлая земля, закопошились жуки и черви. Потянулись кверху сочные зеленые ростки.

* * *

Осенью Мартину предстоит конфирмация, а потому он уже сейчас вместе с полусотней других подростков раз в неделю ходит к священнику на занятия.

Ребята сидят на длинных, выкрашенных в серый цвет скамьях в подвале пасторского дома. Пастор обстоятельно объясняет им новый завет, но все его слова странным образом пролетают мимо Мартина и как бы растворяются в пустоте. Мысли Мартина совсем не о том, он глядит на девочек, что сидят по другую сторону прохода в светлых летних платьях и с распущенными волосами. Инга тоже среди них, но как раз о ней не стоило бы думать: она изменила ему и теперь любезничает с другим.

Парень, который ухаживает за Ингой, высокий, стройный. Зовут его Эрик. Он принадлежит к числу тех, кого девчонки почему-то считают красавцами, держится совсем по-взрослому и улыбается, показывая великолепные белые зубы. Мартин сжимает кулаки, так что на них белеют костяшки и пальцы начинают болеть. Черт возьми, ему не терпится подраться с этим Эриком и отдубасить его как следует. Отец научил Мартина драться — оказывается, это очень просто.

— Ты должен без страха сносить удары противника, — сказал Якоб, — но в то же время не забывай лупить его изо всех сил.

Только Эрик не из тех, что любят драку.

К счастью, на свете много других девчонок. Вот они сидят плотной стайкой по другую сторону прохода. Но ни одна из них не сравнится с Ингой — такой красивой, лукавой и милой больше не сыщешь. За нее Мартин готов в огонь и воду, он был бы счастлив доказать ей это, Но всякий раз, когда Инга смотрит на него, она видит лишь угрюмое, сердитое лицо, и Мартин сразу же оборачивается к пастору.

Новый священник — высокий, вялый и равнодушный ко всему человек. Он силится держаться прямо, его подбородок подпирает накрахмаленный воротничок. Он важно шагает между рядами сидящих ребятишек, с пафосом повествуя о том, как жестоко преследуют христиан в России: их раздевают догола и заставляют нагишом бегать по снегу, пока они не умрут, а все потому, что они отказываются отречься от веры в господа бога.

Россказни пастора не производят на Мартина ни малейшего впечатления. Якоб не раз говорил ему: те, кто призывает ненавидеть коммунистов, чаще всего отлично ладят с немцами.

Мартин не только вырос и окреп физически; развился и окреп и его ум. Звания и мундиры теперь для него ничто, а любой титул — учителя или пастора, даже короля или папы римского — не более чем пустой звук. С некоторых пор он стал мерять людей совершенно иной меркой, в чрезмерном почтении к властям его не упрекнешь. Сначала он потерял веру в бога, а затем — с несравненно меньшим трудом — выбросил на свалку и все мещанские предрассудки.

Но человеку необходимо во что-то верить, иначе он может потерять всякую почву под ногами, а с ней и жажду деятельности. И у Мартина была такая вера — он верил в людей, подобных Якобу и Красному Карлу, Фойгту и старому пастору, а также всех тех, кто честностью и благородством походил на них.

* * *

Вагн стал настоящим мужчиной. Он не только начал курить сигары вместо сигарет, но и завел себе невесту — статную девушку по имени Пия. У нее были темные глаза и высокая грудь, она служила официанткой в пивной и хорошо зарабатывала — она знала, как обращаться с клиентами, особенно с мужчинами.

Вагн привел Пию к себе домой, и она сразу же завоевала все сердца. Вагн очень любил ее, он часто заходил к ней в пивную и ждал, пока она кончит работу, затем он поднимался с ней в ее комнатку и всю ночь оставался там. Карен подумала, что он слишком уж вольно ведет себя с девушкой, и прямо сказала об этом Вагну, отчего он покраснел до ушей; есть вещи, о которых даже Вагну неловко говорить со своей матерью.

Когда Пия в следующий раз пришла в гости к Карен, она сказала:

— Знаешь что, дорогая Карен, а ведь Вагн твой уже не мальчик! И я тоже не дура какая-нибудь. Не беспокойся, ничего плохого с нами не будет…

И Вагн и Пия много трудились, стараясь отложить кое-что из заработанного. Они надеялись, что вскоре после окончания войны смогут пожениться и вдвоем откроют маленькое кафе. Таковы были их мечты, которых они ни от кого не скрывали. Вагн был счастлив, он все смеялся и напевал. Пия оказалась замечательным другом.

* * *

В то самое время, когда Мартин слушал наставления пастора, Вагн ехал на поезде в Виборг. Непринужденно расположившись в купе одного из передних вагонов, он читал газету, а в самом последнем вагоне стоял его чемодан. Чемодан был набит оружием и взрывчаткой. Увидев в окно церковную колокольню, Вагн сложил газету и отправился через весь поезд на поиски своего чемодана. Пассажиры уже поднялись с мест и натянули на себя пальто и плащи. Поезд подошел к платформе. Вагн подождал, пока все выбрались из купе, затем снял с полки чемодан и тоже пошел вслед за ними.

Выйдя на платформу, он похолодел от ужаса. Казалось, он слышал, как бьется его сердце: на вокзале была облава. Немецкие солдаты стояли у всех входов и выходов, они осматривали багаж и проверяли документы. Это было задумано именно для того, чтобы хватать таких пассажиров, как Вагн. Он вздрогнул, услышав гудок паровоза, с пыхтеньем потащившего за собой состав, и только тогда вспомнил наказ Фойгта: «Если в Виборге будет облава, брось где-нибудь чемодан, а сам садись опять в поезд и поезжай дальше». Но было уже слишком поздно!

До него доносились лающие голоса немецких солдат, стоящих в дверях: «Битте… данке… проходите… Толпа пассажиров уже заметно поредела, неловко было торчать на перроне. А что если… в камеру хранения? Да, ведь существует камера хранения… Тут Вагн снова подхватил чемодан и потащился дальше. Но камера хранения была закрыта. Мимо прошел какой-то железнодорожник и смерил Вагна испытующим взглядом. Тот отвернулся. Страх сжал ему горло, ноги подкашивались, а в голове шумело, точно там со страшной скоростью вращалось ярмарочное колесо. Вихрем пролетали мысли о матери, о близкой смерти. «Выстоишь ли ты, — спрашивал он себя, — выдержишь ли пытку или выболтаешь все?» И еще он думал: «Тех, кто молчит на допросе, расстреливают, а потом объявляют, будто они убиты при попытке к бегству». Еще недавно Вагн был уверен, что его не могут схватить, но оказывается, он ошибался. Он думал, что судьба благоволит к Вагну Карлсену, и вот он очутился в западне. И тут он впервые осознал слова Фойгта: «Кто попадется в лапы к фашистам, тому крышка».

Юноша повернул обратно, поставил чемодан на землю и закурил сигару. Затем медленно побрел по пустынному перрону, надеясь выйти в город через служебные ворота, Но и там тоже стояли два немецких солдата, он не мог пройти мимо них, не мог и повернуть назад, потому что они успели уже его заметить. И он пошел прямо на них? казалось, они притягивают его к себе магнитом. «Боже пресвятой, помоги мне!» — взмолился про себя Вагн. Сам же» приподняв изящную шляпу, весело проговорил по-немецки:

— Гутен таг, мейне херрен!

Он протянул солдатам свои документы, и они тотчас вернули их ему, кивнув в знак того, что он может идти, Пряча документы в бумажник, Вагн начал подробно объяснять по-немецки, что он коммивояжер и по делам своей фирмы должен провести в этом городе три дня, для него заказан номер в «Миссионсхотеллет», но он не знает, где находится эта гостиница, поскольку никогда раньше не имел удовольствия бывать в Виборге, но, может быть, «мейне херрен» будут столь любезны указать ему дорогу. «Яволь!» Щелкнув каблуками, немцы ясно и точно указали ему кратчайший путь к отелю, за что он угостил их сигарами и вежливо поблагодарил за учтивость. Наконец он вторично приподнял шляпу: «Ауфвидерзеен».

Он быстро зашагал прочь, с легкостью неся чемодан, в котором были сложены боеприпасы: десять килограммов взрывчатки и два автомата. Только когда Вагн наконец сдал в надлежащие руки содержимое чемодана, а затем в шикарном местном ресторане проглотил огромную котлету, запив ее тремя кружками пива, страх покинул его. Проснувшись на следующее утро, Вагн почувствовал прилив бодрости и вновь порадовался своей удаче. Он живо представил себе, как он будет рассказывать о своем приключении дома. Покидая гостиницу, он, ухмыляясь, вылил содержимое ночного горшка в офицерские сапоги, выставленные в коридоре.

* * *

На дворе лето. В Копенгагене объявлена всеобщая забастовка. Из столицы стачка перекинулась во все крупные города. Немцы едва не взбесились от злости — они стреляли из пушек по улицам городов, били по любой движущейся точке. Многим датчанам это стоило жизни.

В городе, где живет Мартин, тоже еще лето, воздух совсем теплый, ласточки безмятежно порхают в воздухе. Небо чистое, синее. Мартин бежит по лесной тропинке, то и дело подпрыгивая, чтобы схватить свисающие ветки деревьев. Вот у него уже целая охапка листьев, и он мчится дальше. Добежав до большой каменной лестницы, Мартин останавливается, посвистывая оглядывается кругом, затем садится боком на железные перила и съезжает вниз.

Вскоре он выбирается из леса на дорогу. Перед ним на шоссе стоит немецкий грузовик. Мартин начинает кружить вокруг него, присматриваясь, нет ли при нем часового, но у машины никого нет, он один на шоссе. Мартин быстро вынимает ножик. Когда он отходит от машины, камеры на ней проколоты. А Мартин мчится в порт, на бегу перескакивает через тумбы, стоящие на набережной. Вот это здорово! Все же жизнь замечательная штука!

Добравшись до конца причала, Мартин спокойно садится на землю. Ему некуда торопиться. Он долго сидит у воды, швыряя в нее камешки. Мимо него проносятся вагонетки, они весело дребезжат, пронзительно вскрикивают паровозные гудки. А вот еще вагонетка! Догнав ее одним прыжком, Мартин повисает на борту.

— А ну, слезай, чертов малец! — сердито кричат ему рабочие, но Мартин лишь оборачивается к ним и, смеясь, машет рукой.

Все же, когда вагонетка останавливается, он спрыгивает на землю и пускается наутек — иначе не избежать оплеухи.

Он быстро добегает до моста и останавливается перевести дух. Но тут он вдруг удивленно замирает на месте.

На мосту стоит Инга и глядит на реку, Мартин подходит к ней.

— Привет, Инга.

— А, это ты… Здравствуй, Мартин.

— О чем ты задумалась?

— Ни о чем… просто гляжу на воду.

— Гм… гм… А хочешь, пойдем покатаемся на лодке? — спрашивает он и лихорадочно перебирает в кармане монетки.

— На лодке? Не знаю… — улыбаясь, отвечает девочка. Привычным движением она склоняет голову на бок, теплый летний ветерок играет ее светлыми волосами, щекочет лицо.

— Ну так как, хочешь? — переспрашивает Мартин.

— Хочу, — радостно откликается Инга, протягивая ему руку. И вот уже они бегут с моста к лодочной станции. Лодочник сидит в сарае за бутылкой пива. Отставив ее на полку, он грузно поворачивается на стуле и, приподняв засаленную фуражку, угрюмо повторяет:

— Лодку вам, значит… Гм… Лодку…

Решившись наконец оторваться от своего стула, он нехотя достает весла и уключины и выходит из сарая.

— Какую вам лодку?..

Лодка поплыла по темной реке. Мартин сел за весла и начал грести сильными долгими взмахами, а Инга примостилась на корме, опустив руку в воду.

— А вода ничуть не холодная, — сказала она. Мартин положил весло и тоже опустил руку в воду.

— В самом деле, — подтвердил он, — так и хочется нырнуть вниз головой…

— Я очень люблю нашу реку…

— Правда?

— А моря я боюсь — оно такое большое и все время шумит.

— Море замечательное, мне нравится его шум.

— А мне нет. Вот реку я люблю, она все течет, течет, никогда не стоит на месте.

— Я целыми днями играл здесь, знаешь, когда был мальчишкой.

— Ты и сейчас еще мальчишка, Мартин.

— Мне скоро стукнет пятнадцать — на тот год.

— Ну, на тот год и мне стукнет пятнадцать, — рассмеялась Инга.

— Хочешь, свернем в Беверканал? Или лучше останемся в главном русле?

— А мне все равно… Мартин, а ты умеешь танцевать?

— Нет, не умею.

— А ты бы выучился.

— Гм… — буркнул Мартин, пожимая плечами. Он направил лодку к островку, выступавшему из-за поворота реки. Взяв весла, мальчик спрыгнул на сушу и вытащил лодку.

— Зачем ты привез меня сюда? — испуганно вскрикнула Инга.

— Здесь же суша, не бойся! — ответил Мартин, протягивая ей руку.

— Право, я не знаю, — неуверенно протянула девочка, стоя в лодке.

— Иди же скорей! Чего ты боишься? Здесь никого нет! Они уселись рядом на поваленном древесном стволе.

— Мартин, а отчего ты так долго злился на меня?

— Злился? На тебя? Да что ты…

— Нет, ты верных три месяца не разговаривал со мной… Разве ты не знаешь, что нельзя дуться больше одного дня?

— Ладно уж…

Какое-то время они молча сидели на своем стволе. Рука Инги лежала рядом с рукой Мартина. Он с трудом удерживался, чтобы не схватить эту руку или обнять Ингу за плечи и крепко-крепко прижать к себе. Больше всего на свете ему хотелось откинуть назад ее голову и поцеловать в губы, но он не смел. Вместо этого он спросил:

— А тот долговязый парень, Эрик или как его там, он тоже ходит в школу танцев?

— Мартин, да ты просто ревнуешь! — лукаво засмеялась Инга.

Мартин мгновенно соскочил со ствола и, засунув обе руки в карманы, ударом ноги сбил большой круглый камень, так что тот, описав дугу, с плеском полетел в реку.

— У меня так и чешутся руки набить морду этому бездельнику, — объявил он.

— Нет, не надо!

— А почему же не надо, если мне хочется? — Мартин со всей силой плюхнулся на ствол. — Терпеть не могу этого болвана, — объявил он.

— Мой отец говорит: надо принимать людей такими, какие они есть, Мартин.

— Да, но иные таковы, что их просто невозможно выносить.

* * *

Они плыли вниз по реке. Мартин рассказал Инге, как он вспорол покрышки на немецком грузовике.

— Ну и отчаянный же ты, Мартин, вся школа знает, что ты такой. Чего ты только не придумаешь! — воскликнула Инга, смеясь, и смех ее разнесся далеко-далеко над рекой и лугами. Мартин положил весла, и лодку понесло по течению. Инга опустила край платья, чуть задравшегося на ее загорелых ногах. Чинно сложив на коленях руки, она с улыбкой заглядывала Мартину в глаза. А он смотрел на ее рот, красивый, свежий и полный, на ослепительно-белые зубы. Инга казалась такой прекрасной, что ему стало больно глядеть на нее.

— Мартин, — окликнула его девочка, — гляди, видишь вон ту лилию?

— Сейчас я тебе ее добуду! — крикнул он, круто поворачивая лодку.

* * *

Они сдали лодку и вернулись на берег, и только тогда Инга спросила:

— А который теперь час?

— Половина девятого, — ответил лодочник, подтягивая брюки на толстом животе. Он поглядел на Ингу, затем на Мартина и от зависти заерзал на месте.

— О боже! Мне надо скорее бежать домой! — сказала Инга.

Они завернули лилию в носовой платок, взялись за руки и торопливо побежали в город. За несколько сот метров от дома, где жила Инга, оба остановились, с трудом переводя дух.

— Дальше не провожай меня! — сказала девочка. — Не то мама тебя увидит.

— Хорошо, не буду, — сказал он, выпуская ее руку.

— До свиданья, Мартин.

— До свиданья.

Он стоял, засунув руки в карманы, и долго глядел ей вслед. Затем круто повернулся и тоже побежал домой.

Радостно подскочив на ходу, он звонко ударил ладонью по желтой вывеске парикмахера, да так, что та едва не свалилась на тротуар. Теперь все будет хорошо, думал он, радуясь завтрашнему дню, радуясь заранее каждому дню своей жизни.

* * *

Войдя в дом, он сразу понял, что случилось недоброе, Якоб сидел на стуле ссутулившись, точно старик. По бледному лицу Карен текли крупные слезы. Вагн пытался заслонить ладонью распухшие глаза. Пришло извещение, что Лаус умер в концентрационном лагере от воспаления легких.

У Мартина было такое чувство, будто его оглушили страшным ударом и столкнули с высокой лестницы в темное подземелье, откуда ему уже никогда не выбраться.

Глава восемнадцатая

Еще недавно на сочных зеленых ростках картофеля красовались желтоватые цветы. Теперь они уже отцвели, зеленые стебли больше не тянулись кверху — пора было копать картошку.

Якоб трудился на огороде с самого утра. Сегодня у него свободный день, работать придется в ночную смену. Возвратившись из школы, Мартин отправился помогать отцу, хотя знал, что скоро ему придется бежать в обувную лавку. Один мешок уже доверху набит картошкой, сейчас отец и сын наполнят второй.

Якоб подавлен горем. С тех пор как пришла весть о смерти Лауса, он почти не размыкает рта. В доме воцарилось безысходное отчаяние. Карен по-прежнему снует взад и вперед, хлопоча по хозяйству, но и она больше похожа на покойницу. Мартин не раз видел, как посреди хлопот она вдруг застынет на месте, а то полчаса кряду вытирает стол, не сознавая, что делает. По вечерам она сидела у стола с газетой в руках, неотступно глядя куда-то в пустоту. Сердце ее омертвело, и казалось, ему уже не ожить.

Мартина тоже потрясла смерть брата, он часто лежал по ночам без сна, думая о нем, не в силах осознать случившееся. При мысли, что он больше никогда не увидит Лауса, у Мартина судорожно сжималось горло. Ничего не осталось от Лауса, даже вещички какой-нибудь. Никто не ведает, где он похоронен, никто не знает, что с. ним было, ведь сообщение о смерти от воспаления легких — дешевая ложь.

Из передач английского радио явствовало, что Лаус лишь один из миллионов несчастных, которых нацисты голодом и зверствами замучили в концентрационных лагерях. Все это было настолько чудовищно, что порой не укладывалось в голове.

Впрочем, скоро все сомнения отпали. Продвигаясь вперед, русские обнаружили бесчисленные концентрационные лагери, они находили там умирающих от голода людей — скелеты, обтянутые кожей. Они видели общие могилы, заполненные тысячами жертв: слой трупов и слой хлорной извести, еще слой трупов и опять слой извести…

Они обнаружили душегубки и газовые камеры, изощренные орудия пыток. Они нашли горы игрушек и детской одежды, видели нескончаемые склады, где хранилась одежда убитых женщин и мужчин, целые возы женских волос, которые еще не успели переработать в фетр, груды золотых, зубов.

Датчане не решались назвать точную цифру людей, загубленных немцами, хотя знали, что их миллионы. Как только начнут разгребать ту гигантскую клоаку, которая зовется третьим рейхом, будут раскрыты еще более страшные преступления — думали все.

Неожиданно Якоб прервал размышления Мартина.

— А кем бы ты хотел стать, когда окончишь школу? — спросил он сына.

— Не знаю, — ответил Мартин.

— Неужто ты совсем не думал об этом?

— Нет. Мне больше приходится думать о другом.

— Гм… И то верно, — вздохнул Якоб и, прекратив работу, тяжело оперся на лопату. — А знаешь, твой директор на днях зашел ко мне на фабрику…

— Да ну, с чего бы это?

— Он сказал, что ты способный малый, надо бы тебе получить образование.

— Наверно, он всем твердит одно и то же.

— Не думаю. По-моему, он искренне говорил. Хороший он человек?

— Да ничего, учитель что надо.

— Значит, тебе нравится в школе?

— Угу, нравится, — отвечал Мартин, досадуя, что не может выжать из себя никаких других слов.

Из города донесся зловещий кошачий вой воздушной сирены. Отец и сын как ни в чем не бывало продолжали копать картошку.

— Ну вот, — сплюнув, произнес Якоб, — опять самолеты летят на Германию. Чем больше ее бомбят, тем лучше.

— Думаешь, скоро немцам конец?

— Да, считай, что петля уже у них на шее.

— Неужто к рождеству их прогонят?

— А что ж, все возможно, долго они не протянут. Русские быстро продвигаются вперед, а американцы уже очистили большую часть Франции.

Мартин задрал голову кверху, надеясь увидеть хотя бы один самолет. Разве можно было спокойно стоять посреди поля, зная, что союзники так близко! Но сегодня ему даже не удалось расслышать знакомый рокот бомбардировщиков, обычно летящих на большой высоте.

— Отец!

— Что тебе?

— А знаешь, беженцы, что живут в школе, ужасно трусят, когда воет сирена воздушной тревоги. Они с воплями и криками бегут в убежище, толкают друг друга, падают…

— Это оттого, что они пережили много страшного.

— А в нашу школу тоже приходили немцы — поглядеть, не подойдет ли она им под жилье, но выбрали все же другое здание. Скоро наша школа будет единственной в городе, свободной от постоя. Немцы привезли сюда чуть ли не семь тысяч беженцев.

— А я так полагаю, еще многие сюда приедут, как только в Германии немцам поддадут жару. Да что там, ведь это все женщины, дети и старики, их тоже жаль, хоть они и немцы.

Немного погодя Якоб сказал:

— Не грех бы нам поторопиться. Надо поскорей отнести картошку домой!.. А ты поаккуратней работай, вон погляди, какую картофелину оставил!

Доверху наполнив оба мешка, отец и сын взгромоздили их на свои велосипеды и пустились в нелегкое и долгое путешествие домой. Довольно трудно удерживать на велосипеде мешок картофеля, когда его нужно везти три километра, объезжая каждую лужу на размякшей глинистой дороге. Мартин с трудом тащил велосипед, бормоча себе под нос ругательства, и все же намного опередил Якоба. Когда они подошли к мосту, где находилось замаскированное бензохранилище, сирена долгим пронзительным воем возвестила отбой.

Между тем улицы, по которым проходили Якоб и Мартин, по-прежнему оставались на редкость пустынными. Это удивило их, но, потолковав между собой, они решили, что большинство горожан просто обедает.

В подъезде одного из домов, тревожно оглядываясь по сторонам, стоял человек — толстый, лысый бюргер в домашних туфлях и без пиджака. Завидев отца с сыном, он Торопливо засеменил к ним навстречу.

— Погодите, — крикнул он, — куда вы идете?

— А вам зачем знать? — недоверчиво спросил Якоб.

— Вы правы, совершенно незачем. А все же я не советовал бы вам сейчас гулять по городу. Немцы совсем озверели — стреляют направо и налево и творят невесть что. Говорят, они арестовали всех полицейских и заняли полицейский участок!

— Что?..

— Я лишь повторяю то, что слышал сам. Говорят, немцы арестовали всю полицию, а сейчас охотятся за теми, кого еще не успели схватить.

— Вот как! Вот для чего им понадобилась воздушная тревога! — раздельно произнес Якоб.

Человек в домашних туфлях как-то сразу обмяк.

— Разве не ужасно все это? — простонал он. — Боюсь, они и нас схватят и угонят в Германию, а нашу страну отдадут своим беженцам.

Трясясь от страха, он заглядывал Якобу в глаза и бессвязно бормотал:

— Что нам делать? Что же нам делать?

— М-да, — буркнул Якоб, пожимая плечами. Обернувшись к Мартину, он сказал: — Нам придется выбрать Другую дорогу, сынок. Хочешь не хочешь, а ведь картошку доставить надо.

И они побрели со своим тяжким грузом кружным путем, садами и переулками, стараясь избежать встречи с немцами. Много раз по пути они останавливались, чтобы перевести дух. Наконец Якоб сказал:

— Я ждал этого, но думаю, немцам от этого не поздоровится.

— От чего, отец?

— Видишь ли, все же многие полицейские верно служили немцам, даже наводили гестапо на след патриотов, Теперь же немцы лишились этой помощи.

— А кто же будет задерживать воров и преступников?

— Придется нам справляться с ними самим. Но, право, они далеко не так опасны для нас, как полиция, — отвечал Якоб.

* * *

Они благополучно добрались домой, и Мартин отнес оба мешка на чердак. За обедом они слушали радио: передавали, что полиция арестована по всей Дании якобы за «враждебное отношение к германским вооруженным силам». Две тысячи датских полицейских уже отправлены в немец-«кие концентрационные лагеря.

— Две тысячи полицейских! С ума сойти! — воскликнул Якоб. — Неужто в Дании еще остались люди, не понимающие, что такое нацизм?

Якоб лег на диван; необходимо было отдохнуть перед ночной сменой.

— Запри дверь, когда уйдешь, — попросил он сына.

* * *

Вечером все вернулись домой с работы — Карен и Вагн с Мартином. Они разбудили Якоба. Он неторопливо встал с дивана, потянулся, зевнул, почесал голову, затем подозвал Мартина и тихо сказал ему:

— Возьми-ка велосипед да сгоняй — сам знаешь, к кому — и передай от меня поклон… Да, да, поклон… Скажешь им, что я хочу потолковать с ними завтра вечером в обычном месте… Передай им только это и ни слова больше, понял?

— Понял, отец!

— Когда увидишь Каструпа, скажи ему, чтобы он приехал на грузовике…

— Хорошо, отец, я все передам.

— И следи за женой Нильса Нильсена. Постарайся, чтобы она тебя не заметила! Она сумасбродная баба, на нее никак нельзя положиться. Лучше всего сперва пройди в сад и посмотри, нет ли Нильса у голубятни, и если его нет, позвони в парадное и спроси, нельзя ли купить у них голубей… Пожалуйста, при этом не суетись и не напускай на себя важного вида, будто ты ужасно много знаешь, потому что в сущности ты не знаешь ровно ничего. Идет?

— Идет, отец!

— Запомнил все, что я сказал? Ну, беги…

В несколько прыжков Мартин одолел лестницу, вскочил на велосипед и помчался так быстро, как только мог.

* * *

Отсутствие полиции все же повлекло за собой множество неприятных последствий. Беззакония процветали, как сорная трава на заброшенном поле.

Для спекулянтов настали светлые денечки. Грабители чуть ли не открыто орудовали повсюду, их наглость не знала предела. Укрыватели краденого наперебой подсчитывали доходы. Цены на черном рынке поднялись до астрономических высот. Здесь, точно плесень на болоте, выросли свои заправилы и князьки.

Жители города все время жили в страхе; почти все поставили на входную дверь дополнительные замки и цепочки — каждая квартира превратилась в маленькую крепость.

Страх быстро поднял спрос на собак. Люди, которые никогда не славились особой любовью к животным, теперь заводили себе овчарок и даже боксеров: чем страшней глядели собаки, тем спокойней были хозяева, тем меньше боялись они злобных сил, которые подстерегали их за дверью и грозили каждому дому.

Граждане организовали свою охрану, всю ночь сторожившую улицы и дворы. Охрана эта была вооружена увесистыми самодельными дубинками. Но преступники по-прежнему были убеждены, что отныне на их улице праздник. Воровство и грабежи со взломом стали повседневным явлением. Наскоро созданные сторожевые посты не могли углядеть за всем: они старались не допускать драк в трактирах, задерживали воров, когда удавалось застигнуть их на месте преступления. У них не было, да и не могло быть того разветвленного аппарата, каким располагала полиция.

Зато и выигрыш оказался немалый — немцам стало заметно труднее находить подпольные группы Сопротивления. У немецких шпиков был далеко не такой хороший нюх, как у датских полицейских. Патриоты радовались, что остались теперь один на один с немцами. К тому же полицейские, сумевшие скрыться во время немецкой облавы, влились в ряды борцов Сопротивления.

Глава девятнадцатая

Но тайная полиция продолжала делать свое черное дело.

Каждую ночь оглашались стонами застенки. У гестапо была своя сеть платных агентов, разбросанных по всей стране.

На какое-то мгновение в поле зрения этих шпиков попало круглое, добродушное лицо Вагна, и вот уже его имя отстукивают на пишущих машинках и донесение летит в гестапо, там отдают приказ, и через несколько минут автомобиль с четырьмя гестаповцами мчится к его дому. Сейчас семь часов вечера — в это время легко застать человека врасплох, почти так же легко, как ночью.

Дверь отворил Мартин. Отворяя, он уже знал, кто стоит у порога. Сколько раз он со страхом думал о том, что когда-нибудь гестаповцы непременно придут в их дом и вот так постучатся в дверь; что же тогда ему делать? Но сейчас он был совершенно спокоен.

Едва он успел отпереть, как на дверь навалились с такой силой, что, распахнувшись, она чуть не сшибла его с ног. Тотчас же два автомата нацелились дулами прямо в комнату. Карен резко поднялась со стула, холодно спросила, что все это значит.

— Заткнись, ведьма! — крикнули ей гестаповцы и ворвались в квартиру.

— Эй, выходите сюда все, кто здесь есть! — раздался приказ. — Становитесь к стенке да не разевайте ртов, не то мы вас пристукнем!

Первые минуты пролетели совсем быстро, Мартин и Карен не успели оправиться от замешательства. И теперь мальчик и его мать стояли на кухне лицом к стенке и лихорадочно соображали, как быть дальше.

«Лучше не выказывать ни страха, ни ненависти, — думал Мартин, — надо притвориться, будто мы совсем не понимаем, что здесь происходит. А ну, притворись дурачком», — торопливо приказывал он себе.

Он покосился на гестаповцев. Одним из них оказался Юнкер — владелец бара на рыночной площади. Мартин сразу узнал его, хотя давно его не видел и Юнкер с тех пор сильно изменился: теперь его верхнюю губу украшали гитлеровские усики. Кроме Юнкера, здесь были еще три гестаповца, но поначалу Мартину показалось, что их гораздо больше. Он не мог видеть, как эти трое орудуют в квартире, но слышал, что они переворачивают все вверх дном, и понял: это обыск. Облокотившись на кухонный стол, Юнкер закурил. Карен и Мартин спиной чувствовали его злобный взгляд. Швырнув спичку на пол, Юнкер прошипел:

— Где ваш старший сын, Вагн Карлсен?

— Не знаю, — отвечала Карен.

— А почему не знаете?

— Он взрослый парень, приходит и уходит, когда хочет.

— Вот как! Значит, он что хочет, то и делает? А известно вам, что он подлец?

— Нет, неизвестно, — отвечала Карен.

— А где же ваш муж, почему его нет дома? Может статься, и он такой же подлец, как сын? Я бы не удивился!..

— Не знаю я, где он, — сказала Карен.

— Вот как! — издевательски протянул Юнкер. — Да, конечно, эти бабы никогда ничего не знают. Но, может, память вернется к вам, когда мы уведем вот этого щенка!..

Он сбросил на пол пепел от сигареты.

Ни Мартин, ни Карен не нашлись, что ему ответить. Мысли лихорадочно проносились в голове. Только бы не вернулся Вагн! Хоть бы он зашел к своей девушке! Дай бог, чтобы он остался у нее ночевать! Но ведь Якоб придет домой… Боже, что будет, когда он вернется, он же всегда носит при себе револьвер…

* * *

А между тем Якоб и Фойгт шагают по улице. Они идут, тесно прижимаясь к стенам домов, высоко подняв воротники, чтобы защититься от назойливо моросящего дождя. Ни тот, ни другой не произносят ни слова.

Дойдя до городского пункта скорой помощи, друзья остановились, торопливо оглянулись кругом — но нет, они совсем одни на улице. Тогда они вошли во двор здания и направились к гаражу, где стояли автомобили. Во дворе какой-то человек тщательно мыл и скреб санитарную машину; в одной руке у него был шланг, в другой — щетка.

— Добрый вечер, — окликнул его Фойгт.

— Добрый вечер, — ответил рабочий, оглядываясь на вошедших.

— Значит, так: мы сейчас возьмем напрокат санитарную машину! — заявил Фойгт.

— Это еще что за новости? — удивился рабочий и даже выпустил из рук шланг.

Фойгт неторопливо вынул из кармана револьвер. В то же мгновение санитар услыхал шорох за своей спиной. Обернувшись, он увидел Якоба — тот тоже сжимал в руке оружие.

— Понятно, — сказал санитар. — А не хотите ли вы, чтобы я сам повел машину? Вам будет и спокойнее и удобнее.

— Нам нужна только машина и ничего больше, — ответил Фойгт. Показав на один из автомобилей, он спросил: — А эта в порядке?

— Конечно, все машины у нас в порядке. На всякий случай я сейчас до отказа заправлю ее бензином, — заметался санитар. — Только уберите эти чертовы револьверы.

Друзья спрятали револьверы, и санитар отправился за горючим. Якоб следовал за ним по пятам. Наливая бензин, парень спросил:

— А вы далеко? Когда вернете машину?

— Нет, приятель, недалеко. Самое большее через два-три часа она будет свободна. А сейчас дайте нам две форменные фуражки и флажок!

— Н-да, — крякнул санитар, снял с головы фуражку и протянул Фойгту. Затем, смерив Якоба взглядом, приоткрыл дверцу соседней машины и достал фуражку, лежавшую на сиденье. — Ну как, подойдет?

— Не то чтобы уж очень, но ничего, годится…

— Форму свою тоже давай-ка сюда! — потребовал Фойгт.

— Может, уж заодно вам и жалованье мое отдать? — огрызнулся санитар, но все же покорно снял форменную куртку.

Фойгт сел за руль. Прежде чем опуститься на сиденье рядом с ним, Якоб тронул санитара за рукав:

— Через два часа можешь сообщить о том, что произошло, а пока держи язык за зубами. Мы полагаемся на тебя. Я знаю, санитары народ толковый.

Парень коротко кивнул головой.

Санитарный автомобиль с потушенными фарами выехал на улицу. Забегали по стеклу «дворники»; выбравшись на асфальт, Фойгт сразу же переключил скорость и стремительно помчался по городу. Он умышленно выбирал самые пустынные улицы, затем свернул на проселочную дорогу, держа курс к порту. Машина по мосту промчалась через реку и поехала предместьями. У развилки дорог Фойгт затормозил и, не выключая мотора, медленно подтянул машину к раскидистым придорожным кустам. Из кустов вышли шестеро парней с автоматами наперевес. Они молча забрались в машину, разместились на полу, кто как мог, тут же поставили мелкокалиберную пушку и захлопнули дверцу изнутри.

Достав желтый флаг, Якоб водрузил его на крыше. Ни Фойгт, ни он — никто не произнес при этом ни единого слова. Якоб вернулся на свое место, и автомобиль снова помчался по шоссе. Лица друзей окаменели от напряжения. Фойгт ехал со скоростью сто километров в час, Якоб равномерно нажимал гудок.

Дождь усиливался, черное гладкое шоссе лентой вилось под машиной.

Фойгт резко свернул в сторону и поехал по усыпанной гравием дорожке, и тут на санитарную машину упал луч прожектора. Прожектор стоял на немецкой сторожевой башне во дворе машиностроительного завода «Алето».

Фойгт едва не ослеп от резкого света.

— Ничего, Якоб, — крикнул он, — на этот раз мы добьемся своего, нажимай на рожок, что есть сил!

* * *

Юнкер растоптал на чистом кухонном полу третью сигарету и тут же закурил новую. Рука, державшая спичку, чуть заметно дрожала.

У него было худое, нервное лицо, круглые глаза с томными веками. В первый раз, когда Мартин увидел Юнкера, он подумал: «Какой красивый человек!» С тех пор утекло много воды. Бойцы Сопротивления яростно охотились за Юнкером, но ему до сих пор чертовски везло — он все еще был жив, хотя дважды получал серьезные ранения и потом долго лежал в больнице. Юнкер неизменно участвовал во всех вылазках тайной полиции.

Все это было хорошо известно Мартину. Вот и сейчас Юнкер стоял, прислонившись к кухонному столу, и не выказывал ни малейших признаков жалости или сострадания к своим соотечественникам. Подошел один из гестаповцев, в руках у него был номер «Ланд ог фольк». Мартин судорожно глотнул и заморгал глазами: «Так, — подумал он, — час от часу не легче…»

Юнкер рванул газету к себе, лицо его исказилось, глаза сузились и загорелись злобой.

— А муженек-то твой коммунист, сволочь такая! — завопил он.

— Вот уж чего нет, того нет! — спокойно ответила Карен. Никто, кроме Мартина, не мог заметить, как изменился ее голос.

— Откуда же тогда у вас газета! А? Отвечай, сука!

— Да уж, видно, кто-то бросил ее в почтовый ящик; нам что ни день подбрасывают разные рекламные проспекты!

— А вы все читали ее? Признавайся, старая!

— Да нет, мы никогда не читаем рекламных проспектов…

— Что там еще нашли? — спросил у своих приятелей Юнкер, но те в ответ лишь покачали головой, — ничего, мол, больше нет.

— Странное дело, весьма странное дело! — угрожающе прогремел он. — А ну-ка, стать к стенке! Не оборачиваться! Тошно глядеть на ваши дурацкие хари! Руки вверх! Перед уходом мы вас пристукнем — так и знайте!

Отыскав в кладовой несколько пивных бутылок, гестаповцы уселись за стол и принялись ждать, потягивая пиво. Вся квартира была перевернута вверх дном: кровати опрокинуты, вещи выброшены из шкафа и свалены на пол. В беспорядке громоздились ящики, а содержимое их валялось на полу.

Время ползло точно улитка, комнатные часы мерно тикали, отмеряя секунды, дождь барабанил в оконное стекло, с плеском и фырканьем стекал по водосточной трубе.

Гестаповцы весело болтали между собой по-немецки. Кто-то из них, видно, сострил — его приятели громко загоготали. Но вскоре они умолкли — видно, скука одолела. Один из немцев кашлял сухим, отрывистым кашлем. Это был единственный звук, нарушавший тишину.

Мартин стоял, уставившись в голубую кухонную стену. Ему ужасно хотелось обернуться и взглянуть на Карен, но он не смел. Он чутко прислушивался ко всем звукам и с отчаянием думал: пусть лучше вечно длится эта пытка, только бы отец с Вагном не вернулись домой!..

* * *

До войны завод «Алето» был небольшим предприятием, производившим конторские машины. Тогда он играл совсем незначительную роль в жизни города. Теперь же завод выполнял крупные военные заказы для немецкой армии. Старое заводское здание совершенно потонуло среди множества новых строений, вырастающих как грибы после дождя.

Дважды борцы Сопротивления атаковали завод и дважды несли тяжкие потери. С каждым разом немцы усиливали охрану «Алето». Теперь завод сторожили датские эсэсовцы, вернувшиеся с Восточного фронта.

В каждой смене охраны было по восемнадцать человек. Шесть эсэсовцев круглые сутки патрулировали вокруг завода со свирепыми овчарками. Территория завода была обнесена трехметровой оградой из колючей проволоки, по которой проходил смертоносный ток. На крыше самого высокого здания был установлен сторожевой пост, оснащенный крупнокалиберными пулеметами и прожекторами. Здесь постоянно дежурили три эсэсовца.

Единственным слабым местом в этой обороне были широкие ворота, предназначенные для въезда автотранспорта. Сами немцы отлично понимали это, именно потому они и возвели против ворот железобетонную стенку. Из единственной бойницы торчало дуло пулемета. Еще шестеро часовых постоянно находились в дежурке, расположенной в центре заводской территории. Все эти сведения были получены от рабочих. Командование Сопротивления отдало приказ вывести «Алето» из строя.

Судя по всему, на заводе изготовлялись детали для немецких снарядов «Фау-1», что день за днем с воем обрушивались на Лондон. Задание взорвать «Алето» было дано Красному Карлу и его бойцам. Накануне вылазки они получили инструкции в штабе Сопротивления и советовались с экспертами. Каждый боец знал, что ему делать.

В мокрой траве у самой реки залег Красный Карл. Чуть поодаль смутно проступали очертания нескольких фигур: спутники Карла застыли каждый на своем месте, словно камни. С величайшей осторожностью Карл установил в траве миномет — его тонкий ствол сразу заблестел под дождем.

— Мины! — шепотом скомандовал он кому-то позади себя, не отрывая лица от земли. Человек в полицейском мундире без нашивок, лежавший за Карлом, осторожно пододвинул плоский ящик. Трава заскрипела под деревянным дном, и люди снова напряженно застыли на месте, боясь, как бы их не учуяли собаки за заводской оградой.

Вот тогда-то они и услышали гудок санитарной машины. Извиваясь, как змея, полицейский подполз к Красному Карлу, открыл ящик и достал из него мину.

— Хочешь, буду стрелять? — предложил он. — Ведь я, как-никак, старый унтер-офицер.

— Нет, спасибо, — отвечал Красный Карл, — я, знаешь, сам старый солдат-фронтовик, воевал в Испании. Стрелять мое дело.

Приподнявшись на локтях, Карл выглянул из травы.

— А вот и санитарная машина, — сказал он. — Они навели на нее прожектор.

В тридцати метрах от заводских ворот Фойгт резко затормозил. Эсэсовцы из-за железобетонной стенки стали стрелять прямо по крыше машины. Выскочив из автомобиля, Фойгт выпрямился во весь рост и стоял, купаясь в свете прожектора.

— Эй, охрана, черти бы вас взяли! Погасите свой проклятый прожектор и отворите ворота. Нам каждая минута дорога! — завопил он, размахивая руками.

Один из охранников подбежал к воротам.

— Эй, ты, потише! — крикнул он. — Чего вам здесь надо?

— Нас вызвали сюда! Кого-то задавило прессом! — заорал Фойгт.

— Ничего я не знаю! — крикнул часовой. — А ну, подъезжай ближе!

Лучи прожектора все также цепко держали машину в своих когтях.

Фойгт сел за руль и медленно двинул машину к воротам. Часовой отвел в сторону правую створку и вышел на улицу. Фойгт незаметно подрулил к правой стороне дороги.

— Другого выхода нет, — прошептал Фойгт, — по-хорошему они нас не пропустят.

Он резко нажал на педаль, и машина с ревом рванулась вперед.

Часовой застыл на месте с разинутым ртом, он не успел отскочить в сторону, машина наехала на него, подбросила вверх… Пулеметная очередь прорезала воздух — на переднем стекле санитарной машины крест-накрест легла пулевая строчка.

Послышался громкий треск. Сметая ворота, машина прорвалась во двор и въехала на территорию завода с разбитым вдребезги передним щитком. Тут заработал миномет у реки, и прожектор на крыше погас.

На всей территории завода грохотала стрельба. Слышался яростный собачий лай.

Фойгт остановил машину за одним из строений, куда не доставал пулемет, установленный на крыше.

Его товарищи отворили заднюю дверцу и направили дуло мелкокалиберной пушки прямо на эсэсовцев, которые лихорадочно и бестолково метались возле стенки, стараясь повернуть пулемет. Первый же снаряд уложил их наповал.

Двое из сидевших в машине были ранены: первому пуля угодила в плечо, у другого содрало кожу со щеки под правым глазом. Кровь залила лицо юноши, и он не мог оправиться от шока. Раненых оставили в машине. Остальные бойцы побежали к заводским корпусам, прижимаясь к стенам и перебегая от одного укрытия к другому. Над фабричным двором по-прежнему стоял страшный грохот, в котором сливались стрельба и яростный собачий лай, оглушительные разрывы мин и крики людей.

* * *

Продвигаясь вперед, бойцы Фойгта наткнулись на часовых с овчарками. Солдаты сразу побросали свои автоматы и подняли руки вверх. Собаки же с рычанием кинулись на нападавших, и их пришлось уложить на месте.

Прорвавшись к дежурке, где размещалась охрана, бойцы Фойгта выломали дверь и, прочесав комнату автоматной очередью, приказали охранникам выйти во двор с поднятыми руками. Шестеро эсэсовцев в панике выбежали наружу, никто из них не успел даже натянуть штаны.

Они стояли на дожде в одних рубашках, дрожа от холода и страха. Всех шестерых отвели к стенке и обыскали.

Между тем пулемет на крыше умолк — его вывели из строя мины Красного Карла.

Якоба и одного из парней помоложе поставили сторожить пленных. Фойгт с тремя бойцами побежал дальше — надо было разоружить последних четырех часовых, патрулировавших вдоль ограды.

Привлеченные доносящимся со двора несмолкаемым грохотом, рабочие стали выходить из цехов.

Якоб крикнул им, чтобы они вернулись на свои рабочие места, остановили станки и не вмешивались в происходящее. Но они не послушались его. Сгрудившись тут же во дворе, они с любопытством стали наблюдать, что же будет дальше. За несколько минут вокруг Якоба собрались сотни зрителей.

Какой-то низенький толстый человек изо всех сил проталкивался сквозь толпу и громко кричал:

— Что случилось? Что случилось?

Увидев восьмерых пленников, стоявших лицом к стене с поднятыми руками, он оторопело уставился на них и, казалось, совсем утратил дар речи, но затем приосанился и важным голосом произнес:

— Укажите мне, кто стрелял? Надо прекратить эти бандитские выходки!

— Стой на месте, стрелять буду! — крикнул ему молодой боец.

Но толстяк не унимался, а, напротив, стал наскакивать на бойца. От резких движений полы его халата разлетались в разные стороны. Кто-то из рабочих крикнул ему:

— Не лезь не в свое дело, немецкий прихвостень!

— Хватит, здесь командую я! — сердито сказал толстяк.

Неожиданно перед ним вырос Якоб.

— Ошибаешься, — сказал он, — здесь командую я! Одним ударом кулака Якоб свалил толстяка с ног.

Судорожно икнув, тот плюхнулся на спину и остался лежать неподвижно, точно мешок с мукой.

* * *

Старый грузовик Каструпа, замаскированный до неузнаваемости, трясясь, въехал на территорию завода. В кузове было семь человек и двести килограммов взрывчатки.

Каструп медленно въехал в гущу толпы, нехотя расступавшейся перед грузовиком. Бойцы перемахнули через борт и приказали всем спуститься в убежище. Рабочие нехотя повиновались, с любопытством оглядываясь на диверсантов.

— Поторопитесь! Вам же лучше будет!

— А что вы сделаете с эсэсовцами? Расстреляете их?

— Да, да. Не задерживайте нас!

— А убежище не разлетится от ваших бомб? — опасливо спросил кто-то.

— Если вы не выйдете оттуда в ближайшие двадцать минут, с вами ничего не случится… Давайте скорей, друзья, мы торопимся!

— Понятно… Мы сейчас…

То тут, то там снова раздавался треск автоматов, затем все стихало.

Красный Карл подошел к Якобу.

— Ты не видел главного инженера? — спросил он.

— Не он ли там валяется? — Якоб показал на распростертого в грязи толстяка.

— Да, черт побери, это он. Ты что, убил его?

— Да нет, просто мне пришлось разок двинуть ему, — ответил Якоб.

Красный Карл рассмеялся и, подойдя к толстяку, начал обыскивать его карманы. Тот застонал и заворочался, что-то бормоча. Красный Карл достал из его кармана связку ключей. Проходя мимо Якоба, он сказал:

— Между прочим, он нацист.

Вскочив на подножку грузовика, Карл крикнул Каструпу:

— Трогай!

Грузовик заворчал, затрясся, пересек заводской двор и остановился у здания электростанции. Красный Карл без труда отпер тяжелую железную дверь, его люди принялись торопливо сгружать взрывчатку и носить ее внутрь.

Между тем все рабочие укрылись в убежище. Трое бойцов встали у дверей, остальные тоже кинулись сгружать взрывчатку.

* * *

Показался Фойгт. Он один вел троих пленников. Их поставили к стене рядом с другими.

— Где остальные ребята? — шепотом спросил его Якоб.

Фойгт грустно поглядел на друга.

— Мальчишку ранило в живот, — тихо сказал он. — Вилли с Нильсом понесли его в санитарную машину.

— Как думаешь, оправится? Фойгт вздохнул и покачал головой.

— Не знаю, я не врач, — сказал он.

Вместе с Якобом он вошел в опустевшую дежурку. Набрав столько ружей, сколько они могли унести, Якоб и Фойгт побежали к санитарной машине. Одежда на них совсем вымокла под дождем.

— А машину-то как они нам разукрасили! — прокряхтел Фойгт, согнувшись под тяжестью ноши.

— Да, плохо наше дело, — откликнулся Якоб.

— Есть у тебя закурить?

— Обожди, — сказал Якоб. — Потом.

— Ладно.

— Боюсь, немцы сейчас прискачут! Небось услышали стрельбу, — проговорил Якоб.

— Гм, да, уж они смекнут, что к чему. Красный Карл раньше, чем через четверть часа, не управится. Хоть бы не столкнуться с ними на обратном пути, — проговорил Фойгт. Оступившись, он едва не упал и зло выругался.

Фойгт и Якоб сложили оружие в багажник санитарной машины. В машине лежал на носилках совсем молодой паренек, пот выступил у него на подбородке и на носу. Еще двое раненых сидели скорчившись на полу. На том, что был ранен в лицо, теперь была повязка, почти совсем закрывшая ему глаза, бинты насквозь пропитались кровью. Якоб подошел к мальчику, лежавшему на носилках, и вытер ему лицо чистым носовым платком. Паренек в полутьме посмотрел на него.

— Это ты, Якоб? — прошептал он, стараясь нащупать его руку.

— Лежи спокойно, — ответил Якоб, наклоняясь над юношей, — тебе сейчас лучше помолчать.

— Мы сделали свое дело на этот раз, верно, Якоб? — с трудом выговорил паренек.

— Конечно, — Якоб утвердительно кивнул.

— Мне крышка, Якоб, солдат ранил меня в живот.

— Лежи спокойно, сейчас мы свезем тебя в больницу, — сказал Якоб.

— Зато я уложил его! — продолжал паренек. Тонкая струйка крови, выбежавшая из углов рта и струившаяся по его подбородку, мешала ему договорить. Он судорожно глотнул. Якоб снова вытер ему лицо, но пот тотчас же опять выступил на нем. Мальчик слабо покачал головой, затем, взглянув на Якоба, прошептал: — Якоб, мне так хотелось бы еще немножко пожить…

— Ну, конечно, ты будешь жить, — отвечал Якоб, не зная, что еще сказать. Кровавое пятно на подушке расползалось. Паренек выплюнул кровь и снова зашептал:

— Якоб, как ты думаешь, нас не забудут потом?

— Честные люди не забудут! — твердо сказал Якоб. — Но сейчас лежи спокойно. Еще немного, и ты будешь в больнице.

Паренек с трудом кивнул и больше уже ничего не смог произнести. Скоро его не стало. По лицу его было видно, что он до конца силился что-то сказать и был в отчаянии оттого, что не смог высказать всех мыслей, волновавших его перед смертью.

* * *

— Вилли, — сказал Фойгт, — ты ведь умеешь водить, возьми санитарную машину и отвези раненых в больницу, но сначала доставь оружие в булочную и спрячь его там хорошенько.

Якоб и Фойгт один за другим обошли окутанные мраком заводские корпуса, чтобы проверить, не осталось ли там людей, не успевших спрятаться в убежище.

Разоруженных эсэсовцев уже давно заперли в подвале, где им не угрожал предстоящий взрыв. Главного инженера тоже снесли к ним, он все еще не пришел в себя. Оружие, взятое на заводе, погрузили на машину Каструпа.

Красный Карл метался по двору, точно одержимый, его помощники закладывали взрывчатку в указанных им местах, и он собственноручно присоединял к ней шнур. Бойцы трудились так, что пот градом стекал с их лиц, смешиваясь с потоками дождя.

Завидев Фойгта с Якобом, Красный Карл выпрямился:

— Через пять-шесть минут мы будем готовы. От электростанции не останется камня на камне. Хорошо бы также взорвать вон те станки, учитывая, что их трудно заменить. А у вас как дела? Порядок? Оружия не оставили?

— Нет, — сказал Фойгт, — все в порядке.

Отойдя в сторону, они стали ждать. Шел дождь. Якоб достал карманные часы.

— Мы не пробыли здесь и получаса, — объявил он.

Фойгт концом сапога отбросил в сторону гильзу.

— В самом деле? — удивился он. — А мне показалось, мы торчим здесь целый день.

Взглянув на Якоба, он сказал:

— Можешь выбросить эту фуражку, теперь уже незачем выдавать себя за санитара.

Оба умолкли, вспомнив о погибшем мальчике. Немного погодя Фойгт спросил:

— Можно у вас сегодня переночевать?

— Конечно, можно, — ответил Якоб.

* * *

Медленно тянулось время, долго-долго Карен с Мартином стояли лицом к стенке. Вдруг Карен глубоко вздохнула и, обернувшись, устало опустила руки.

— Мне надоело стоять у стенки, — сказала она. — Я хочу сварить кофе, не согласятся ли господа выпить со мной по чашке?

Вслед за матерью Мартин тоже отвернулся от стены.

— А ну, живо повернись назад, старуха! — заорал Юнкер и, вытащив револьвер, замахал им перед лицом Карен.

Мартин задрожал всем телом; глядя на револьвер, он подумал: «Сейчас я вырву у него оружие и всажу ему пулю в лоб». Но тут Юнкера схватил за руку немец, тот самый, что все время кашлял.

— Брось, — сказал он. — Фрау хочет угостить нас кофе, что ж тут плохого?

Немцы получили по чашке кофе и после этого заметно смягчились. Один из них даже сказал по-немецки:

— Беспорядок, знаете, это не так страшно, вы быстро все уберете!

— Что такое он говорит? — спросила Карен.

— Он говорит, что беспорядок — это не так уж страшно, — перевел Мартин.

— Ну, конечно, — кивнула мать.

Немцы похвалили также ванильный пирог, который испекла Карен. Один Юнкер отказался от всего и, сидя в стороне, с ненавистью глядел на мать и сына. Не дожидаясь приглашения, он допил последнюю бутылку пива.

Грохнул взрыв на «Алето» и разнесся по городу, сотрясая все улицы и дома. Тарелки в буфете и те зазвенели. Опустив на стол чашки с дымящимся кофе, немцы прислушались.

Юнкер швырнул бутылку на пол, вскочил на ноги, бледный как мел.

Взрывы продолжали грохотать, и при каждом взрыве немцы едва заметно вздрагивали.

— Лидице, Орадур — вот что надо этой сволочи! Вот единственное, что они понимают! — прошипел Юнкер. Резко повернувшись к Мартину и Карен, он завопил: — А ну, к стенке, живо! Не желаю глядеть на ваши жидовские морды! Довольно церемоний!

Матери и сыну пришлось повиноваться.

— Стой как следует, балбес! — тут же крикнул Юнкер и больно стукнул Мартина по затылку, так что тот ударился лбом о стенку.

Долго-долго продолжалась эта пытка. Наконец Юнкер сказал по-немецки:

— Пойдем отсюда! Негодяев предупредили, не то они уже давно были бы здесь!

— Гм, да, пожалуй, — откликнулся немец и, кашлянув, сплюнул в умывальник.

— Что они говорят? — шепотом спросила Карен.

— Кажется, уходят, — шепнул Мартин. В дверях Юнкер обернулся и крикнул:

— Мы спустимся вниз и там подстережем вашего сына! Мы застрелим его, как только он покажется! Размозжим ему голову, так что кровь брызнет на стены дома! Ха-ха-ха… А вы, мокрицы несчастные, не сходите с места, а не то мы вернемся и вспорем вам животы!

Злобно смеясь, он закурил новую сигарету и вышел, не затворив за собой дверь.

* * *

Якоба и в самом деле предупредили, что ему нельзя возвращаться домой. Жители заднего двора расставили своих часовых по всему кварталу.

Пересекая двор, четверо гестаповцев не подозревали, что шагают по краю пропасти, — дула двух автоматов неотступно сторожили их. Если бы они взяли с собой заложников, им бы несдобровать.

Последние два часа весь двор жил в неослабном напряжении, казалось, бешено колотилось одно огромное человеческое сердце.

Поднявшись в свою квартиру, Якоб сказал домашним:

— Мы с радостью застрелили бы этих четырех бандитов, но сперва надо было увезти отсюда вас обоих! Кроме того, я боялся, как бы они не учинили расправу над нашими соседями!

Увидев, что творится в доме, он окончательно рассвирепел:

— Гады проклятые! Знал бы я это раньше, я погнал бы их наверх прикладами и заставил все убрать. — Вот свиньи!

— Где Вагн? Скажи, не случилось ли чего с ним? — спросила Карен.

— Вагн в безопасности, — успокоил ее Якоб. — Мы послали своего человека в пивную, там он и сидел, твой Вагн, и ворковал со своей Пией. Девушка сразу же закрыла лавку, они сели в поезд и уехали в Хадсунд, к ее родителям.

— Вот это хорошо! — вздохнула Карен.

— Но вам тоже больше нельзя здесь жить, — сказал Фойгт.

— А куда же нам деваться? — спросила Карен, оглядывая свое разгромленное жилье. Она сразу же засуетилась и начала прибирать, а Мартину велела повесить одежду на плечики. Постучались соседи, предлагая свою помощь. Соседка зашла на кухню и тут же выскочила оттуда с криком:

— Боже пресвятой, Карен, неужто ты поила этих гадов кофе?

Хотя они были измучены тяжким потрясением, женщины рассмеялись и весело болтая, принялись за дело.

В тот же вечер друзья снесли в машину белье, одеяла и другие вещи Карлсенов, и они побрели по мокрым от дождя улицам к Гудрун.

Там их ждала добрая, сердечная встреча.

Отныне у них больше не было своего дома. И все же их не покидало ощущение счастья. Карлсенам отвели комнату, в которой стояла всего одна кровать. Мартину пришлось спать на полу, завернувшись в коврик.

Когда все легли, Карен прошептала:

— Только сегодня я поняла, что не все потеряно в моей жизни. Лауса нет — это так, но у меня остались два младших сына, и ты остался со мной, мой Якоб!

Муж и жена поцеловались.

Мартин в темноте заморгал глазами, которые неизвестно почему предательски увлажнились. Немного погодя Карен прошептала:

— Кажется, мальчик заснул. Да, мальчик спал крепким сном.

Глава двадцатая

Вот он! Держи его! Это один из них! — раздались крики.

Толпа разъяренных людей — многие в замасленных рабочих спецовках — бросилась вдогонку за человеком, на которого пало подозрение.

Беглец — высокий, худой, темноволосый, в поношенном костюме — мчался, не разбирая дороги. Лицо его было искажено страхом. Волосы влажной прядью свисали на одно ухо. Судорожно пригнувшись, он тяжело и прерывисто дышал открытым ртом. Все так же бегом он пересек пустынную площадь, но, споткнувшись о край тротуара, беспомощно взмахнул руками и, не проронив ни единого звука, растянулся на каменной мостовой.

Площадь огласилась торжествующими воплями преследователей, которые приближались с молниеносной быстротой.

Но долговязый снова вскочил на ноги, голова его резко дернулась в сторону — то ли он хотел увидеть своих врагов, то ли просто шею свела судорога. Быстро оглянувшись, он снова помчался вперед с невероятной скоростью.

— Хватай преступника!.. Держи собаку!.. — раздавалось за его спиной.

Вдогонку ему полетели тяжелые камни, но ни один из них не достиг цели. Полы его куртки взметнулись, как крылья, когда он исчез за поворотом. Спустя несколько секунд, когда преследователи добежали до угла, беглеца уже и след простыл, на улице не было ни души.

— Что за чертовщина!

— Куда он спрятался?

— Сейчас мы его найдем!

Высокий, широкоплечий кузнец охрипшим голосом отдавал распоряжения. Маленькие группы по три-четыре человека начали обшаривать дворы и парадные. На улицу вышли владельцы лавок и магазинов. Каждый из них был подвергнут строгому допросу — не видел ли он, куда спрятался долговязый. Но те только пожимали плечами и качали головой. Патрули возвращались из подъездов и дворов, растерянно разводили руками. Досада охватила всех. Кузнецы сели на ступеньки у подъезда и закурили. Пальцы их оставляли черные отпечатки на белой папиросной бумаге. Кузнецы нетерпеливо постукивали по мостовой самодельными дубинками — кусками резинового шланга, залитыми свинцом.

— Пошли дальше!

— Но ведь он должен быть здесь, чудес не бывает!

— Еще успеем схватить его!

— Вот он! Вот он! — послышались возгласы, и несколько человек выбежали из парикмахерской, волоча отчаянно упиравшегося человека. На крики сбежалась толпа, зажужжала, словно улей. Беглецу удалось за этот короткий промежуток времени стать почти неузнаваемым. На шее у него болталась большая салфетка, а лицо было наполовину скрыто пышной бородой из мыльной пены. Он вопил, что ни в чем не виноват, и требовал, чтобы его отпустили. Объятый ужасом парикмахер тоже выскочил на улицу и попытался было возражать против расправы с его клиентом. Он тотчас же получил удар в солнечное сплетение и попятился назад в свою парикмахерскую. Беглеца схватили цепкие руки, и несколько дюжих кулаков принялись усердно обрабатывать его физиономию. Мыльная пена летела в разные стороны, словно снежные хлопья. Казалось, удары кулаков заглушили все остальные звуки.

— Давай, давай! Лупи его! Разбей морду этой свинье! — раздавались крики.

— Да отпустите вы его!

— Заткнись, болван!

— Давайте повесим его! Вот и веревка!

— Посмотрите, как хлещет кровь!

— Эй, вы, черт вас подери, да ведь это не тот! Гул смущения прокатился по толпе.

— Отпустите его! Он не виноват!

— Ну да! Так уж ни в чем и не виноват! Грудной младенец!

— Да отпустите же его! Отпустите, слышите!

— Какой ужас!..

Еще немного, и в толпе началась бы свалка. Избитого человека подняли и поставили на ноги, но тут же пришлось подхватить его под руки, потому что он был не в силах стоять. Кто-то из кузнецов грязной салфеткой вытер с его лица кровь и остатки мыльной пены.

— Ей-богу, это совсем не он!

— Ты уж прости нас, приятель!

— Да, ты уж нас прости, мы гнались за другим…

— Не сердись, такая вышла ошибка…

— Оплошали мы, ты уж извини…

— Да, уж что правда, то правда.

Человек стоял, шатаясь, между двумя кузнецами. Он тихо всхлипывал и сплевывал кровь.

— Что же нам теперь с ним делать?

— Отдайте его парикмахеру! Куда же его еще девать? Беднягу втащили в парикмахерскую и захлопнули дверь.

— Ну вот, где сели, там и слезли!

— Скверно как вышло!..

— Вот он, здесь он! — раздался вдруг пронзительный мальчишеский голос, и толпа снова всколыхнулась.

— Сначала надо проверить, кого зацапали.

— Не повезло тому парню!

— Но зато с этой сволочью мы уж расправимся как следует.

* * *

На этот раз ошибки не было. Негодяй, которого разыскивала толпа, спрятался в ближнем дворе на сложенных в углу дровах. Стоя спиной к стене, он держал в руках двухметровый железный прут и размахивал им во все стороны, не подпуская преследователей.

Вид у него был страшный, пот градом стекал по искаженному ужасом лицу, зубы оскалились в злобной гримасе, а глаза шныряли взад и вперед в надежде найти в толпе хоть какого-нибудь приятеля или сторонника.

— Вперед! Хватай его! — раздался крик.

— Бросай палку, сволочь, а не то мы разорвем тебя на куски!

Высокий кузнец, которого все слушались, как командира, вырвался вперед и пошел прямо на ошалевшего от страха беглеца. С неожиданной ловкостью кузнец увернулся от удара, и в тот же миг свинцовая дубинка, опустившись на прут, переломила его пополам. Чьи-то крепкие руки схватили отчаянно отбивавшегося беглеца и стащили с дровяной кучи, тот ударился затылком о стену — его вопль заглушил гул разгоряченной толпы. Но тотчас же на него обрушился град кулачных и палочных ударов, и негодяй совершенно исчез в клубке мужских тел.

Приподнявшись на цыпочках, Мартин старался разглядеть, что там происходит, но это оказалось безнадежной затеей. Мартину было неприятно смотреть, как бьют человека, его даже подташнивало немного, но любопытство одержало верх, и он жадно следил за всем происходящим. Между тем люди перестали колотить долговязого. Ему помогли подняться на ноги. По его разбитому лицу текла кровь.

— Шагай, сволочь!

— Дайте ему еще пинка!

— Правильно!

— Хватит, оставьте его!

— Пусть убирается из нашего города!

Человек вышел из ворот, несколько раз он валился на землю, но его снова поднимали и пинками гнали вперед. Мартин не мог понять, как могло случиться, что долговязый еще жив и даже не потерял сознания.

Толпа повалила по улице, ведя избитого спекулянта к порту. Он вдруг попытался ударить кого-то из шедших рядом, но свинцовая дубинка тотчас свалила его с ног.

— А теперь вставай, сволочь, вперед!

— Да не может он идти, будьте же людьми!

— Не распускай сопли! Вперед, ваше высочество!

— Давайте утопим его в порту!

— Да нет, товарищи, так нельзя!

— Вперед, мерзавец! Шагом марш! — И пинок заставил его плестись дальше.

* * *

Мартин выбрался из толпы и, минуя одну улицу за другой, вернулся на рыночную площадь, откуда началась погоня за спекулянтом. У опустевшей бензоколонки стоял его казенный велосипед, Мартин вскочил на него и поехал по направлению к обувному магазину.

«Черт побери, какая жалость, что приходится работать в такой день, когда в городе столько интересного!» — подумал он с обидой.

Мчась на велосипеде по главной улице, Мартин снова встретил толпу. Сотни разъяренных людей заполнили мостовую и остановили весь транспорт.

Впереди шагал кузнец в залатанном синем комбинезоне. Вслед за толпой бежала ватага орущих мальчишек, к которой присоединялись случайные прохожие. Мартину тоже не терпелось побежать за ними, но чувство долга взяло в нем верх над любопытством.

Остановившись у тротуара, он пропустил мимо себя огромную людскую толпу; отдельные выкрики долетали до его ушей.

— Айда в притон, ребята! Разгромим притон!

— Ха-ха-ха, давайте вытащим из притона Синюю Голубку!

— Ты что, спятил? Разве можно так избивать человека!

— Будто уж ты сам не покупал сигарет на черном рынке?

— Никогда в жизни!

— Заткнись, брехун!

— Ребята, шакалы уже бегут из города!

— Мы нашли целый склад ворованного добра: сигареты, велосипедные шины, дамские чулки — все первый сорт!

* * *

Ярость горожан пылала с самого утра. Много крови было пролито, много счетов сведено в этот день. Не день — а сплошной взрыв людского гнева.

И натерпелись же люди с тех пор, как немцы арестовали полицию! Жители городка прятались за толстыми дверями, оберегая квартиры всевозможными замками, всякими задвижками и цепочками. Многие завели собак, другие организовали в домах отряды самообороны.

Однако бандиты с каждым днем лютовали все больше и становились все наглее: женщин, решавшихся выйти на улицу после наступления темноты, они раздевали донага, а затем гнали домой в чем мать родила. На следующий день несчастным предлагали выкупить свои вещи за большие деньги на черном рынке. И мужчинам тоже предлагали выкупать за невероятные суммы похищенные у них же велосипеды. Пытавшимся протестовать попросту грозили размозжить голову.

Сначала черный рынок казался безобидным уголком, где можно было купить сигареты, а также дополнительные продовольственные карточки. Но вскоре он превратился в настоящую биржу, где торговали любыми товарами, чаще всего ворованными. Бандиты преспокойно разгуливали на свободе, хотя их знал в лицо каждый встречный. Отряды самообороны делали все, что было в их силах, но бесчинства все равно продолжались.

Датчане, столько раз вступавшие в единоборство с немцами и часто одерживавшие над ними верх, досадовали на себя: неужто им не справиться с жуликами, орудующими на черном рынке, с этой заразой, угрожающей городу и не дающей гражданам спокойно спать по ночам?

— Поколотить бы их разик-другой, — толковали между собой люди, — да кто возьмется за это?

Возмущение росло, оно затаилось в каждом дворе и шипело, точно зажигательная бомба, готовая взорваться в любой миг.

Сегодня утром бомба взорвалась, после того как одна домохозяйка обнаружила, что пропало все белье, развешанное для просушки. Она поспешила на черный рынок и увидела, как спекулянты распродают ее добро еще влажным, прямо из корзины. Ей самой по обыкновению предложили выкупить его, у нее же совсем не было денег. Женщина с плачем побежала жаловаться мужу — одному из рабочих автозавода.

Спустя час восемьсот рабочих, вооруженных дубинками, пошли в атаку на черный рынок. Все это Мартин хорошо знал, как, впрочем, и все жители города.

Оставив велосипед во дворе обувного магазина, Мартин вбежал в заднюю комнату. Хозяин и фрекен Исхеп сидели за чашкой кофе и курили сигареты. Мартин остановился в дверях.

— Нет ли для меня какого поручения в городе? — спросил он, горя надеждой и нетерпением.

Хозяин не удостоил его даже взгляда. Между ним и Мартином в последнее время вспыхнула взаимная ненависть — они совсем не выносили друг друга. Мартин и сам не знал, откуда взялась эта вражда; наверно, он не так ходил, не так стоял, не так говорил, как надо, во всяком случае, хозяин терпеть его не мог.

Фрекен Исхей торопливо оправила на себе платье и улыбнулась мальчику.

— Да нет, можешь пока отдохнуть, — сказала она.

— Ладно.

— А что там в городе? Ничего нового?

— Да нет… то есть да, я видел, как били Черного Барона, знаете, самого главного спекулянта.

Хозяин повернул к нему бледное лицо.

— А ну, марш на склад! Я запрещаю тебе в служебное время шляться по городу и глазеть на дурацкие выходки черни! — крикнул он мальчику. Глаза его горели раздражением и злобой.

Однако Мартин не пошел на склад. Он тихо закрыл за собой дверь и присел на одну из ступенек лестницы. Здесь отчетливо было слышно каждое слово, произнесенное в задней комнате.

— Рабочие не должны хозяйничать в городе, — говорил хозяин, — для этого они слишком глупы!

— Конечно, ты прав, но все-таки спекулянты ужасно обнаглели, — отозвалась фрекен Исхей.

— Рабочие еще наглее спекулянтов! — крикнул хозяин.

— Наверно, я ничего не смыслю в политике, — примирительно сказала фрекен Исхей.

— Зато ты смыслишь в других делах, — с похотливым смешком проговорил хозяин.

— Перестань, Оге, здесь нельзя… Потерпи до вечера… Из задней комнаты снова донесся смешок. Мартин вскочил и пошел на склад.

Там он сердито толкнул ногой ящик с цветами из папье-маше, так что тот перелетел в другой конец комнаты, а затем плюнул толстому игрушечному гному прямо в переносицу.

Устроив себе довольно удобную лежанку на батарее, Мартин растянулся на ней во всю длину. Глядя на причудливый узор, который образовали пятна на грязном потолке, он бормотал про себя:

— Дурацкие выходки черни… Что за слово — чернь?.. Рабочие… слишком глупы… Н-да… Фрекен Исхей и хозяин… Фу ты, гадость какая…

Вскочив с лежанки, Мартин долго глядел куда-то в пустоту, сузив глаза и решительно стиснув челюсть.

— Ладно, — сказал он наконец самому себе и сбежал вниз по лестнице.

* * *

Мартин, не стучась, отворил дверь в заднюю комнату. Хозяин и фрекен Исхей по-прежнему миловались.

— Ты что лезешь без спроса, болван? А ну, выметайся отсюда! — бешено заорал хозяин.

— Я сейчас уйду и больше не вернусь, — сказал Мартин.

— Что за чушь! Живо, марш на склад! Никуда ты не уйдешь без моего разрешения.

— Как бы не так! — издевательски ухмыльнулся Мартин, и голос его задрожал от ненависти. — Плевал я на ваши приказы! Вы всего-навсего жалкий трус и спекулянт! Недалек час, когда вас выпрут из вашей грязной лавки!

Он громко хлопнул дверью. Спускаясь вниз по улице, он пытался припомнить, что он только что говорил хозяин ну, и остался не слишком доволен собой. Сейчас ему приходили на ум все новые слова и фразы, которые звучали гораздо убедительней и остроумней того, что он сказал.

Теперь в голове его теснились доводы, которые, отличаясь несравненно большей дипломатичностью и изысканностью, бесповоротно пригвоздили бы хозяина к позорному столбу. Торопливо шагая по улице, он продолжал мысленно отчитывать негодяя. Эх, черт побери, жаль все-таки, что он уже не может вернуться в магазин и поговорить с хозяином еще разок! Мартин свернул во двор, где помещалась редакция местной газеты; здесь на специальной доске всегда висели объявления о найме.

Нужен рассыльный: ловкий, сообразительный паренек… обходительный молодой человек… работящий юноша… старательный парень с хорошими манерами… толковый паренек… Мартин пробежал глазами все объявления и остановился на имени мясника Борка. Вот к кому он бы охотно пошел! Только бы не опередил кто! Ведь газета висит на доске уже с половины второго…

* * *

На площади, где находилась мясная лавка, было черным-черно от народу, точно сюда сбежалось все население города. Жуткая давка творилась у фонтана, в течение многих лет украшавшего город. Мартин начал было локтями пробивать себе дорогу, но это оказалось ему не под силу. Крики, шум и смех стояли над площадью. Люди подталкивали друг друга, стонали от хохота и ругались.

— Что случилось? — спросил Мартин, поравнявшись с пареньком одних с ним лет.

Тот подозрительно оглядел его с головы до ног и раздраженно ответил:

— Чего орешь? Кузнецы поймали Синюю Голубку и швырнули ее в бассейн в чем мать родила. Чтоб я ослеп, если вру!..

— Ну да, неужто взаправду швырнули? — переспросил потрясенный Мартин.

— Да, швырнули, тебе говорят! Вот только сейчас! А ну, подвинься, черт тебя возьми!

Мартин посторонился. В этой давке того и гляди кости переломают. Подумать только, значит, Синяя Голубка, которую он столько раз встречал на улице, барахтается в бассейне. Ну да, теперь он уже мог расслышать ее вопли… Вот так история! За последние сто лет ничего похожего в этом городе не случалось!

Позади Мартина стояли две женщины с взволнованными лицами и горящими от возбуждения глазами — им не терпелось посмотреть, что происходит в бассейне.

— Все-таки ребята хватили через край, — сказала одна из них. — Так я и знала, что это добром не кончится.

— Подумать только, — откликнулась другая. — Кузнецы притащили ее сюда всей гурьбой. Дрянь девка, ничего другого о ней не скажешь, но, как-никак, она женщина, а ее волокли по улицам совершенно голую…

— Поглядите, вон кого хлебом не корми, а подай такой спектакль! — сказала вдруг первая женщина, кивнув на Мартина.

Смутившись, он отошел в сторону и пристроился к группе взрослых мужчин. Те хохотали, то и дело сплевывая на землю.

— Н-да, — говорили они, — неплохая была картина, и бабенка собой недурна, да только ванна для нее, пожалуй, холодновата.

Мартин стремительно вырвался из людского кольца и побежал прямо в лавку мясника Борка.

* * *

Спросив его имя и возраст, Борк погладил Мартина по голове и сказал:

— Конечно, ты еще очень молод, но для своих лет ты парень что надо. Давай поглядим: сможешь ты поднять ящик, что стоит вон в том углу, не надорвешься?

Мартин легко поднял ящик.

— Куда его поставить? — спросил он.

— Ладно, ладно, — рассмеялся Борк. — Поди-ка сюда, парень, и давай лапу. С завтрашнего дня считай себя моим компаньоном!

Мартин ушел из мясной довольный и счастливый. На площади людская толпа уже поредела, народ потянулся домой ужинать. Небо задернулось плотным синевато-серым покрывалом, стекла окон сверкали, как живое серебро… Теперь жди дождя. Ветер налетал порывами, он гнал по мостовой бумагу и опавшие листья. Засунув руки в карман, Мартин зашагал домой.

* * *

Якоб и Карен наконец подыскали себе жилье — большую комнату на чердаке сравнительно приличного дома. Из чердачного окна был виден весь город и река, что, кружа, уходила вдаль. В соседней каморке стояла спиртовка, на которой Карен готовила обед, а воду приходилось брать в нижних этажах дома.

Часто сюда приходил Фойгт и оставался обедать. Он стал самым близким другом семьи. Когда его долго не было, всем его недоставало и всех беспокоило, где он пропадает.

После еды мужчины обычно мыли посуду, а Карен прибирала в комнате и наводила порядок, чтобы «создать хоть какой-то уют», говорила она. Затем все собирались вокруг стола, покрытого клеенкой, и беседовали, иногда играли в лото. А то читали вслух какую-нибудь книгу. У Фойгта было много замечательных книг, к тому же он очень выразительно читал, меняя голоса и живо изображая действие. Сначала они бродили вместе с Горьким в русских степях, затем вместе с Нурдалем Григом сражались за свободу Испании. Слушая Фойгта, они забывали собственную жизнь с ее невзгодами, борьбу, которую вели, а очнувшись, еще яснее осознавали ее смысл.

— Никогда бы не поверила, что так легко читать книги великих писателей! — говорила Карен.

— В этом-то и состоит их величие, — объяснял Фойгт. Мартин сидел, подперев рукой голову, и разглядывал книги, лежавшие на столе.

— Вот этот писатель, — говорил он, показывая на одну из книг, — и вон тот, и еще автор вон того романа… неужели они все коммунисты?

— Да, — отвечал Фойгт, — они коммунисты, и еще многие, равные им по таланту, тоже коммунисты. Если ты возьмешь в руки глобус и ткнешь пальцем в любое место на земном шаре, где только живут люди, можешь быть уверен, что там обязательно найдутся коммунисты. Коммунисты живут и работают всюду — в разных странах, как и среди разных слоев общества. С каждым днем их становится все больше и больше. Этот век, Мартин, — наш век, ему суждено увидеть нашу победу.

— Крепкая у тебя вера, Фойгт… — ласково сказала Карен. — А теперь давайте варить кофе. Только бы спиртовка не подкачала…

Выпив кофе, Фойгт ушел. Пора было ложиться спать. Карен постелила Мартину на полу, больше лечь было негде. Якоб запер дверь тяжелым засовом, затем открыл окно и положил на подоконник сверток, в котором были рабочий халат, пара обуви, деньги и револьвер. Если ночью явится гестапо, он убежит с чердака по крышам.

Только они уснули, как гул мощных взрывов прокатился над городом, в домах вылетели оконные стекла, с крыш посыпалась черепица, небо озарилось красным отсветом пожара. Вскочив с постели, Якоб, Карен и Мартин увидели в окно, что горит центральная часть города. Старый городской театр, редакция газеты «Дагбладет», магазины и рестораны были обращены в развалины, огромные языки пламени плясали над ними.

— Это месть фашистов, — сказал Якоб.

В мерцающем красном зареве резко выделялось его лицо с крупным орлиным носом, серыми глазами и суровым ртом. В этот миг отец Мартина походил на индейского, вождя.

* * *

На следующий день спасательная команда начала выкапывать из-под развалин трупы погибших. Их вынесли на улицу и, уложив в ряд на тротуаре, прикрыли, как могли.

Мартин ехал по городу на новом велосипеде, который дал ему Борк. Притормозив, он увидел, как спасательная команда выкопала два трупа из груды камней, которая еще вчера называлась обувным магазином. Это были фрекен Исхей и хозяин. Видно, они опять миловались в задней комнате, и стены рухнули на них. Тела их положили рядом с другими трупами и накрыли простыней.

Так он и лежал теперь — человек, которому ни до кого не было дела — ни до евреев, ни до нацистов; тот самый, что говорил: пусть другие дерутся и убивают друг друга, а мне на все наплевать. Выходит, тот, кто прячется от жизни, кто хочет быть в ней сторонним наблюдателем, все равно расплачивается за зло, которое творят другие.

Глава двадцать первая

К рождеству 1944 года немецкий генерал фон Рунштедт предпринял наступление на Западном фронте. Немцам удалось прорвать фронт союзников, и в начале января американским войскам пришлось туго.

В связи с этим ускорили свое весеннее наступление русские. Красная Армия лавиной обрушилась на германские войска, в несколько недель освободила Польшу и прорвалась к Одеру. Отсюда русские повели свою мощную атаку на Берлин. Стремясь задержать русских, немцы перебросили на восток подкрепления с Западного фронта. Рождественское наступление фон Рунштедта захлебнулось.

Возобновив продвижение вперед, американцы прорвались к Рейну, их нескончаемые танковые колонны шли по мостам, которых немцы не успели взорвать.

На востоке вдоль реки Одер русские сконцентрировали десятки тысяч тяжелых танков, огромные артиллерийские силы и миллионы солдат. За два года солдаты Красной Армии отбросили нацистские орды на три тысячи километров по фронту протяженностью в тысячу километров. Теперь они подошли к конечной цели великого похода — к воротам Берлина.

Две сильнейшие армии, равных которым не знала история, точно две гигантские железные клешни, сомкнулись вокруг преступного нацистского государства. В подвале имперской канцелярии Гитлер скулил, как паршивый пес, учуявший близкий конец.

В Дании патриотов привязывали к деревянным столбам и убивали. Предатели из «вспомогательной полиции» хватали случайных прохожих на улицах и в переулках, в парадных и на лестничных площадках и расстреливали на месте. И все же каждую ночь взрывались бомбы на предприятиях, выполнявших заказы вермахта.

Борьба за свободу переросла в настоящую партизанскую войну, патриоты сплошь и рядом досаждали немцам средь бела дня.

Железные дороги вышли из-под контроля немцев; хотя повсюду вдоль полотна стояли немецкие часовые, бомбы летели одна за другой, точно бусинки с лопнувшей нитки.

Агентурная сеть гестапо тоже начала таять — многих шпиков уничтожили патриоты. Беспощадная борьба вошла в быт. Люди не оплакивали свою долю, лишь жадно ловили любой проблеск надежды. И хорошо, что они не позволяли себе раскисать, потому что надо ведь было жить и делать свое дело, хоть их душила безработица и голод, хоть их подстерегали грабители и убийцы, безнаказанно орудовавшие в городе.

Тяжелее всего было переносить голод. Фашисты вывозили из страны все продовольствие; датчане толковали: один лишь сухой хлеб да картофель остались нашим детям, а скоро, видно, и того не станет…

* * *

— Не знаю, как бы я прокормила вас, если бы не Пия, — часто говорила Карен.

Пия всякий раз, зайдя навестить будущую свекровь, приносила с собой разную снедь.

— Вот яйца, — объявила она на этот раз, вынимая продукты из сумки, — а вот немного деревенского масла. И вот еще курица. Вагн велел кланяться вам и передать, что он сам зарезал и выпотрошил ее.

И Пия положила на стол жирную курицу.

— Какое богатство! — радостно сказала Карен. — Какая роскошь, просто глазам своим не верю. Да только, девочка дорогая, чем же мы сможем отплатить тебе за все? Ведь ты всегда что-нибудь нам приносишь.

— А ты угости меня чашкой кофе, вот и будет мне награда, — смеясь, отвечала Пия.

— А как поживает Вагн? — спросила Карен, расставляя на столе чашки.

— Ему у нас хорошо. Отец с матерью полюбили его, он мог бы, конечно, заняться хозяйством и жить, как все люди, но такая жизнь не по нем… Только бы скорее кончилась война, мы сразу поженимся и опять станем работать!..

— Ничего… все еще обойдется, вот увидишь.

— На днях я присмотрела такое славное маленькое кафе, просто золото. Но потом я подумала, что хозяином должен быть Вагн, а ему сейчас нельзя просить лицензию. Одним словом, пока об этом нечего и мечтать.

— Знаешь, Пия, мы не ели курятины вот уже три года, представляешь, как обрадуются мужчины…

— О боже мой, так ешьте на здоровье, курица хорошая, вскормлена на чистом зерне. А еще отец велел сказать, что скоро зарежет свинью, и тогда уж я принесу вам кусочек получше.

— Все-таки, Пия, мне хотелось бы заплатить за все продукты. У нас есть деньги, хоть Якоб сейчас и не может работать; ведь его товарищи складываются и приносят ему, вот какие они славные!

— И не думайте о деньгах! Мы сидим там у себя на хуторе в покое и тепле, да и едим досыта, а вам чего только не приходится переживать! — сказала Пия, но вдруг осеклась, точно язык прикусила. Карие глаза девушки остановились на портрете Лауса; портрет висел на стене, и под ним всегда стояла ваза с цветами. Смущенно одернув на себе платье, Пия нараспев проговорила:

— Как только кончится война, мы с Вагном поженимся, у меня уже и приданое готово. А пока Вагн в безопасности, можешь за него не тревожиться.

И Пия отхлебнула кофе.

* * *

Как только Пия ушла, Карен послала Мартина с курицей к Гудрун.

— Спроси, не сможет ли она сварить из нее суп. На моей спиртовке сделать это нелегко, — сказала она.

Пока Мартин говорил с Гудрун, маленький Кнут теребил его за штанину.

— Малтин, Малтин, налисуй киску, — лепетал он.

Мартин никогда не упускал случая поиграть с малышом, и маленький Кнут давно уже сообразил, что в его лице он обрел волшебника, которому ничего не стоило сотворить с помощью карандаша каких угодно зверей, людей и чудовищ. Вместе с Кнутом Мартин скакал по комнате и ползал по полу, и порой трудно было сказать, кто из двоих больше веселится. Иногда Мартин изображал большого пса и громко лаял, а маленький Кнут с плачем бежал к матери. В другой раз он превращался в доброго коня и возил малыша на спине. Кнут считал Мартина своим лучшим другом — его всегда можно было схватить за палец и потащить в уголок, где сидели куклы и мишки. Если же какая игрушка ломалась, Мартин чинил ее. Да, в глазах маленького Кнута Мартин был настоящим волшебником.

* * *

В девять часов вечера Якоб с Карен и Мартином ушли от Гудрун сытые и довольные — хорош был куриный бульон. Они оказались почти одни на затемненных улицах, — лишь немногие отваживались выйти в город на ночь глядя. Якоб молча шагал по тротуару и только покашливал время от времени. Вдруг он спросил:

— А где отец Гудрун? Куда он подевался?

— Не знаю, — отвечала Карен. — Сдается мне, с ним что-то неладно. Ни жена, ни дочь никогда не говорят о нем.

— Неужто его заманили в вермахт и послали на фронт? Немцы охотно проделывают это с датскими рабочими, выехавшими в Германию. А он достаточно глуп, чтобы попасться на удочку, — с досадой проговорил Якоб.

— Мне это не приходило в голову, — сказала Карен, — но, скорее всего, ты прав. В самом деле, мать Гудрун получает за него деньги в комендатуре.

— Вот оно что! — тихо присвистнул Якоб. — Так я и думал. Ну и болван же он!..

— Сколько жизней эта война покалечила, — вздохнула Карен.

— Да, но зато каждый человек показал, из какого он теста сделан, — убежденно произнес Якоб.

Незаметно они подошли к дому, где теперь жили. Якоб начал рыться в карманах, чтобы найти ключ от парадного. Но не успел он вытащить его, как от стены отделилась какая-то фигура и шагнула к нему.

— Якоб Карлсен, — сказал незнакомый парень, — лучше тебе не подниматься наверх. Я отведу тебя в одно место и спрячу. Дело плохо, несколько часов назад немцы схватили Фойгта. Если им удастся заставить его заговорить, они придут и за тобой.

Три дня и три ночи Карен с Мартином оставались одни. Каждое утро Карен уходила на работу и там, сидя у конвейера, шила и строчила, не поднимая головы. За ее спиной расхаживали взад и вперед контролеры с секундомерами — цинично и безжалостно они отсчитывали время. Никто не считался с горем Карен, никому не было дела до тревоги, раздиравшей ее сердце. И уж во всяком случае, никто не простил бы ей странной усталости, сковавшей ее тело. Один-единственный раз она отвлеклась и, подняв глаза к застекленному потолку, подумала: зачем только люди воюют, зачем убивают друг друга, почему жизнь так жестока?

Человек с секундомером демонстративно остановился за ее спиной, и Карен сразу же вновь схватилась за работу, всеми силами стараясь нагнать упущенные секунды; швейная машина, не умолкая, жужжала под ее рукой.

Мартин все так же ходил в школу. Сидя на уроках, он честно пытался быть внимательным, но из этого ничего не получалось, он только и мог думать, что о своем отце и о Фойгте. На кафедре сидел директор, самолично обучавший своих питомцев благородным математическим наукам. Мартин глядел ему прямо в глаза, но не слышал ни одного слова из того, что он говорил.

После уроков Мартин развозил заказы клиентам мясника Борка. Он очень уставал от работы, но, пожалуй, так даже было лучше. Мартин не жалел сил, если только с ним обращались как с человеком, и мясник был им доволен. Часто в дополнение к заработной плате он давал ему с собой хороший кусок говядины.

Мартин отвозил мясо в крупные рестораны, которые были клиентами Борка, втаскивал заказы в пансионаты и квартиры богачей и забирал на бойне самое лучшее и нежное мясо, которое каждое утро собственноручно отбирал сам Борк.

* * *

Пришел февраль, но по-прежнему стояли холода. На дворе то таяло, то снова подмораживало. Ветер гулял по городу, злорадно щипал лица и руки людей. Улицы были покрыты тонким слоем снега, по которому пролегали черные следы от велосипедов и автомашин.

В тот вечер Мартин ехал на велосипеде по главной улице. Магазины уже закрывались. Над домами нависли тяжелые облака. Вдруг на улице показался желтый немецкий автомобиль, он промчался мимо Мартина, и сразу же из раскрытого окна машины высунулось дуло автомата и воздух задрожал от выстрелов. Желтая автомашина с пронзительным воем исчезла за поворотом. Люди в оцепенении остановились, пугливо оглядываясь, кое-кто пустился бежать. Велосипедист, ехавший впереди Мартина, вдруг как-то странно завилял. Одной рукой он цеплялся за руль, а другой по-прежнему сжимал бумажный кулек. Спустя мгновенье человек выпустил руль, велосипед въехал на тротуар, велосипедист свалился с него и замертво упал на землю. Из пакета выкатились на тротуар мелкие круглые головки брюссельской капусты. Снег покраснел от дымящейся крови.

Мартин затормозил, спрыгнул и первым подошел к распростертому телу. Глаза пострадавшего невидящим взглядом уставились в снежные облака, ничего не видя. Мартин помахал рукой перед его застывшим взором, но ресницы даже не шевельнулись, и мальчик понял, что человек мертв.

Люди собрали капусту, сунули ее в пакет и положили рядом с трупом. Никто не уходил, все ждали, когда приедет скорая помощь.

Санитары положили убитого на носилки и молча кивнули, когда их спросили, точно ли он мертв. Сделав свое Дело, они спокойно уехали — они и не то еще видели…

— Зачем немцы убили его? — размышлял Мартин, хотя знал, что на этот вопрос он не найдет ответа. Несчастный велосипедист случайно очутился на улице, по которой случайно проезжали фашисты, и чисто случайно именно он оказался их жертвой, как не раз бывало.

Он знал, что другого объяснения нет, и все же это не укладывалось у него в голове. Утром в местной газете появится лаконичное сообщение — не более семи строк — о том, что такой-то вчера вечером, возвращаясь домой с работы по главной улице, был обстрелян из проезжавшей мимо автомашины. Раненый скончался раньше, чем его привезли в больницу. Виновных задержать не удалось.

Террористические убийства, которые совершались по приказу главной квартиры немецкой армии, были теперь столь обычным и будничным явлением, что люди почти свыклись с ними. Одна за другой волны фашистского террора прокатывались по стране, унося самых достойных, самых благородных мужчин и женщин. Жизнь превратилась в лотерею, в любой момент можно было ждать самого худшего.

Вернувшись в мясную лавку, Мартин рассказал Борку о том, что видел на улице.

— Эх, — сказал Борк, — я бы с радостью взял самый большой топор да раскроил череп первому попавшемуся немцу. Ничего, брат, не унывай, будет и на нашей улице праздник.

* * *

На третьи сутки Якоб вернулся домой.

— Здравствуйте, — сказал он.

— Здравствуй, отец. Хочешь кофе? — спросила Карен.

— Да, спасибо.

— Ты останешься с нами? — спросила она.

— Да, — ответил он и со вздохом добавил: — Фойгт умер.

Жена и сын молча взглянули на него. Мартин всхлипнул. Ему казалось, что тишина, вдруг воцарившаяся в комнате, оседает на пол мелким, противно моросящим дождиком. Он словно наяву увидел огромную фигуру Фойгта, его веселые глаза, курчавые седеющие волосы и едва не разревелся. Глотая слезы, Мартин всеми силами старался думать о чем-нибудь другом, хотя бы о том человеке, которого сегодня убили у него на глазах. Смерть этого неизвестного потрясла и возмутила его, но то, что случилось с Фойгтом, казалось, совсем испепелило его душу.

— Мы похоронили его этой ночью на кладбище, — сказал Якоб и вздохнул. — Красный Карл произнес речь над его гробом. Что ж, теперь он по крайней мере избавился от своих мучителей.

И Якоб рассказал, как убили Фойгта. Все сидели молча, не шелохнувшись, и слушали его рассказ. На всю жизнь они запомнили каждое его слово.

Фойгта схватили в подвале булочной, где была припрятана часть боеприпасов. Как раз в это время он смазывал винтовки и автоматы. Рядом стоял помощник пекаря и месил тесто.

— Черт побери, — сказал ему Фойгт, — нельзя без конца держать оружие в булочной!

И тут вдруг раздался такой стук в дверь, что оба они сразу все поняли.

— Кто там? — крикнул Фойгт. Ему ответили автоматной очередью. Фойгт тотчас же схватил свой автомат, вставил обойму и дал ответную очередь. Завязалась ожесточенная перестрелка. Помощнику пекаря удалось пробраться на чердак и убежать по крышам. Фойгт успел крикнуть парню, что сейчас последует за ним. Но его ранило, и он был не в состоянии двинуться с места. И все же он продолжал обороняться в течение получаса. Люди, жившие по соседству, рассказывали потом, что два гестаповца были убиты в перестрелке.

Фойгта все же схватили и увезли в гестапо. Два дня о его судьбе ничего не было известно, а затем в больницу привезли труп без одежды — какой-то крестьянин нашел его на своем заснеженном поле поблизости от проезжей дороги. В больнице труп опознали, убедились, что это Фойгт. В теле у него сидело двенадцать пуль, но врач сказал, что умер он от пыток. Видно, гестаповцы совали дула револьверов в раны Фойгта. В одной из ран торчал окурок сигареты. Хоронили Фойгта ночью, на кладбище, и Красный Карл произнес речь над его могилой.

Никто больше ничего не стал спрашивать. Когда Якоб умолк, в комнате надолго воцарилась тишина. Но и позднее, когда молчание было нарушено, никто не произнес имени Фойгта.

* * *

Якоб совсем потерял покой — он перестал есть и день ото дня заметно худел. По ночам он не спал, ворочался в постели с боку на бок или лежал неподвижно, уставившись в темноту воспаленными от бессонницы глазами, и лихорадочно обдумывал все одно и то же.

Временами он вставал, наливал себе воды и пил, затем грузно опускался на стул и долго сидел, уронив голову в ладони. Потом он закуривал и с сигаретой в зубах метался от стены к стене, точно затравленный волк.

— Ступай ложись, — ласково говорила ему Карен, — может, тебе удастся заснуть…

— Да, да, сейчас лягу, — отвечал он.

Он зажигал новую сигарету и ложился в постель, даже не натянув на себя одеяло. Так он лежал, слушая тиканье часов во мраке. Потом он гасил сигарету и поворачивался на бок с твердым решением заснуть. Возможно, ему и в самом деле удавалось задремать, но он тут же просыпался, словно его толкнули в спину. До предела напрягая зрение и слух, он старался услышать, увидеть, не поднимается ли кто по лестнице, не зажгли ли в нижнем этаже свет, но все звуки заглушало тиканье проклятого будильника, которое отдавалось в его ушах адским грохотом, точно кто-то ударял молотом по железному листу.

Мысли Якоба беспрестанно кружили вокруг одного: надо что-то предпринять, что-то надо сделать. Карен ухаживала за ним, как могла, старалась кормить его получше, даже поила его по вечерам пивом, но он словно не замечал всего этого. Лицо его осунулось и постарело, временами у него непроизвольно подергивались углы губ. Он почти не разжимал рта. Даже передачи английского радио не вызывали у него прежнего интереса. Смерть Фойгта не давала ему покоя.

Однажды Мартин забежал после занятий домой, чтобы оставить портфель и перекусить до работы. Дома был Якоб — он брился. Мартин удивился, что застал отца дома в такое время дня, но ничего не сказал, а только исподтишка наблюдал за ним. Побрившись, Якоб протер лицо спиртом и глицерином. Было видно, что он побывал у парикмахера, его волосы были коротко подстрижены.

«Значит, он сегодня не ходил на работу», — подумал Мартин. Он едва не улыбнулся при мысли о том, что Якоб способен отлынивать от своих обязанностей.

— Разве тебе не пора к Борку? — спросил Якоб, бросив взгляд на будильник.

— Сейчас иду, — ответил Мартин, но не торопился уходить.

Якоб собрал бритвенные принадлежности и положил на место, вытер тряпкой стол, затем достал из комода чистую рубашку и надел.

Подойдя к подоконнику, он вдруг поднял его; под ним открылся тайник, о существовании которого Мартин не подозревал. Вынув оттуда два пистолета, Якоб положил их на обеденный стол, разобрал, проверил, все ли в порядке, затем снова собрал.

— Не загораживай мне свет, — сказал он Мартину, заметив, что сын тянется к нему через стол.

В руках у Якоба был тяжелый кольт; рядом на столе лежал плоский браунинг. Якоб повесил кольт через плечо, а поверх надел жилет и пиджак. Браунинг он сунул в один карман, в другом же спрятал горсть патронов для кольта.

Мартин глядел на него, широко раскрыв рот.

— Поди сюда, — позвал Якоб, ласково взглянув на сына.

Положив свою большую руку на плечо Мартина, он сказал:

— Ну, я пошел… Если не вернусь, позаботься о маме… Если же вернусь, считай, что этого разговора не было. Прощай, мой мальчик.

И он ушел. Подбежав к окошку, Мартин увидел, как он спускался с пригорка на велосипеде.

* * *

Оставив велосипед на тротуаре, Якоб вошел через каменные ворота во двор, откуда можно было пробраться черным ходом на кухню Центральной гостиницы, стоило только подняться по шести ступенькам каменной лестницы. Поднимаясь, Якоб достал кольт, затем, не стучась, отворил дверь в кухню. Повар обернулся на звук и тихо взвизгнул, увидев направленное на него черное дуло револьвера. Якоб запер дверь и сунул ключ в карман.

— Добрый день, — сказал он, кивнув повару. У того от страха дрожали колени, он был на кухне совсем один.

— Отойди вон в тот угол и сядь там на пол. Я должен уладить здесь одно дело, которое вовсе тебя не касается.

— А потому не вздумай вмешиваться! — приказал Якоб.

Говорил он спокойно и властно и весь дышал силой и уверенностью. Повар бледный, беззвучно шевеля губами, шатаясь, побрел в угол и сел на пол.

Якоб подошел к окошку, через которое в ресторан подавали блюда. Оно было наполовину закрыто, и это вполне его устраивало. Опустившись перед окошком на колени, Якоб просунул в него револьвер и прицелился.

* * *

Юнкер был доносчик, садист и палач. Уже дважды движение Сопротивления посылало людей с заданием ликвидировать его. В первый раз Юнкеру повезло — ему удалось убить патриота. И все же во время первого покушения и во время второго он получил тяжелые пулевые раны и долго лежал потом в больнице.

Каждый раз он возвращался на службу в гестапо еще более свирепым, еще более кровожадным, чем когда-либо раньше. Он мстил за свои раны несчастным пленникам, не одну спину он исполосовал до крови в камере пыток. А сколько смертей на его счету! Ему доставляло удовольствие играть жизнью людей… В свои последние часы Фойгт оказался в руках этого палача.

Юнкер был в то же время хитрым и ловким малым. Он знал, что за ним охотятся. И потому старался не заводить никаких твердых привычек. Опыт говорил ему, что привычки — опасная штука. Один гестаповец каждый вечер прогуливал свою собаку, тут его и пристукнули. Другой всегда посещал одно и то же кафе. Третий совершал прогулки по одному и тому же маршруту. Четвертый покупал товары в одном и том же магазине. И во всех местах, куда людей приводила привычка, раньше или позже появлялся человек с револьвером. Так патриоты уничтожали предателей.

Юнкер редко покидал надежные стены цитадели, которую он обрел в штабе гестапо. Но все же и в разработанной им системе собственной безопасности была брешь. Еще в те времена, когда Юнкер был всего-навсего хозяином бара на рыночной площади, на кухне у него работала девушка, которую он сделал своей любовницей. Он тщательно скрывал свои отношения с ней от жены и двоих детей; стремясь быть образцовым нацистом, он вынужден был разыгрывать роль добродетельного супруга.

Девушка теперь работала горничной в отеле. Раз в месяц у нее выдавалось подряд четыре свободных дня, и она проводила их с Юнкером. Он заезжал за ней на машине в отель и увозил в Копенгаген, Ольборг или какой-нибудь другой город.

Все это знал Якоб — разными путями, сложными окольными ходами были собраны необходимые сведения. Было известно, что девушка сегодня закончит работу в три часа дня; именно поэтому Юнкер уже сидел в ресторане за столиком, а Якоб, стоя на коленях у кухонного окошка, целился в него…

* * *

Единственный официант примостился в стороне, у одного из столов, и решал кроссворд, помещенный в сегодняшней газете. Солнце, уже клонившееся к закату, светило сквозь красные гардины. Негромко наигрывал радиоприемник…

Но даже в этой обстановке Юнкер все время настороже. Во-первых, он не один, с ним два гестаповских офицера — наверно, в эти дни они заменят его в камере пыток. Сидя за изысканно сервированным столом, гестаповцы едят жареных цыплят, запивая их добрым датским пивом. Юнкер выбрал столик в самом дальнем конце ресторана. Со своего места он видит дверь и всякого входящего в нее, зато его самого почти не видно. Один из немцев сидит спиной к Якобу, заслоняя Юнкера. Бычий затылок толстяка весь в жировых складках, жиром заплыл весь корпус — от непомерно широких плеч до грузных боков. Отстегнутая портупея с револьвером висит на спинке его стула. Гестаповцы громко переговариваются — им, видно, очень весело.

Якоб целится прямо в жирный затылок толстяка. Гремит выстрел. Рухнув всем телом на стол, немец заливает его черной, как деготь, кровью.

Вскрикнув, Юнкер роняет соусник. Привстав со стула и дико вращая глазами, он силится вытащить из-за пояса револьвер. Следующая пуля попадает ему в грудь. Скривившись от боли, он падает на стол, в углах его рта выступает розоватая пена. Но он не выпускает из рук револьвера… Посуда со звоном летит со стола. Бессмысленно размахивая руками, Юнкер сбрасывает на пол рюмки и разряжает револьвер в потолок.

Третий выстрел ранит негодяя в горло. Дрожа всем телом и судорожно дергая ногами, он съезжает со стула, увлекая за собой скатерть вместе с посудой… Все. Конец собаке…

Третий немец, высокий худой офицер с лошадиным лицом, вскакивает с места. Мертвенная бледность покрывает его лицо, он тоже лихорадочно ощупывает пояс с пристегнутым к нему револьвером, но тут он замечает Якоба. Сквозь узкое кухонное окошко он видит его глаза, горящие беспощадной ненавистью, и, задыхаясь, леденеет от ужаса.

Якоб стреляет в последний раз, и на лбу у офицера появляется точка, похожая на индийский кастовый знак. Офицер без звука валится на пол. Официант сидит, точно пригвожденный к стулу, и глядит во все глаза.

— Всё, — произносит Якоб.

Поднявшись, он сует руку в карман и заряжает кольт четырьмя новыми патронами, затем отпирает дверь, выходящую во двор. Бросив взгляд на повара, трусливо забившегося в угол, он говорит:

— Пожалуй, тебе тоже полезней смыться!

Повар в ответ лишь сдавленно мычит и кивает головой.

Спрятав револьвер в карман, Якоб сходит по каменным ступенькам во двор. Выйдя из ворот, облицованных каменными плитами, он садится на велосипед и уезжает. Перед тем как свернуть в переулок, он предусмотрительно оглядывается назад.

Глава двадцать вторая

И опять на дворе весна. Деревья стоят, одетые тонкой светло-зеленой дымкой, точно брачной фатой. Солнце с каждым днем все выше поднимается на небе, дни становятся длиннее. Все сильнее припекает, и на земле пробуждается жизнь, неистребимая, как сама природа.

Овладев Берлином, русские водрузили красное знамя на Бранденбургских воротах. В подвале имперской канцелярии нашли обуглившийся труп Гитлера.

Войска союзников двинулись друг другу навстречу по германской земле. Когда танковые дивизии русской и американской армий встретились у Торгау, солдаты выскочили из танков и бросились обниматься и целоваться; вместе они лихо отплясывали в своих тяжелых, запыленных сапогах и пели от радости.

* * *

Близился окончательный разгром преступного нацистского государства. Немецкие дороги и автострады были забиты беженцами, которые шли куда глаза глядят. Тысячи деморализованных поражением, измученных немецких солдат брели безоружные навстречу танковым цепям союзников. Немецкие женщины и дети бродили вокруг в поисках хлеба и крова, ища защиты от ветра и дождя и нещадных солнечных лучей. Да, немцам теперь пришлось плохо.

В концентрационных лагерях палачи, в предчувствии поражения охваченные безумной жаждой крови, массами истребляли заключенных. Газовые камеры оглашались криками беззащитных людей. Все новые и новые могилы наполнялись трупами евреев, русских, французов и поляков, но леденящий страх стальными тисками сжимал горла палачей. Немецкий генеральный штаб руководил операциями, заведомо обреченными на провал: немцы решили продолжать борьбу до ее горькой развязки.

Вермахт располагал еще сильными эсэсовскими дивизиями на западе Чехословакии. В Голландии, Дании и Норвегии стояли свежие войска, которые, конечно, не могли обеспечить победу, но были еще в состоянии причинить большой ущерб союзникам.

* * *

Слухи разносились по городу, как жужжащие тучи комаров. Развозя мясо, Мартин то и дело узнавал какие-нибудь новости.

Старая дама, дрожа от страха, рассказала ему, пока он выкладывал мясо на ее кухонный стол, что русские уже высадились на Лоллан-Фальстере.

Мартин вспомнил, что всего лишь полчаса назад он слышал, что те же русские сбросили тысячи авиадесантников над Копенгагеном.

Ломая руки, старуха в ужасе бормотала: — Что делать, что делать?.. Одна надежда: говорят, что эти русские все же неплохой народ…

— Еще бы, — коротко ответил Мартин, неодобрительно косясь на таблички в золотом ободке с нравоучительными изречениями, развешанные в передней и в коридоре.

Когда позднее Мартин уже порожняком проезжал мимо стенда с местной газетой, он остановился и подошел к доске, чтобы своими глазами прочитать последние телеграммы. Однако в газете он не нашел ни единого слова, которое хотя бы косвенно подтвердило бесконечные слухи.

— На вокзале рассказывают, что англичане сегодня утром перешли границу, а около полудня в Кольдинге уже был слышен грохот пушек, — зашептал какой-то старик за его спиной.

— Гм, гм… Может, это немецкие солдаты упражнялись в стрельбе? — усомнился другой старик.

— Да, конечно, и это возможно, я как-то не подумал… Его собеседник сплюнул на пыльную мостовую, затем неторопливо достал коричневую табакерку и всыпал себе в рот новую порцию табаку.

— Не знаешь, чему верить по нынешним временам, — сказал он, — и в его старых, воспаленных глазах загорелось презрение.

А уж что творилось в лавке самого Борка! Какая-то тетка, сияя радостью, объявила, будто огромный морской десант на всех парах мчится к западному побережью Ютландии. Это уж совершенно точно, потому что ей сказала об этом кухарка самого консула Нильсена…

* * *

Настал вечер. За ужином слушали английское радио, но оно не подтвердило ни одного из диких слухов, распространившихся за день. Затем Якоб сел на кровать и, набив трубку, развернул газету. Карен составила грязную посуду на поднос, а Мартина послала в нижний этаж за водой. Когда он поднимался по лестнице с двумя полными ведрами, его нагнал Красный Карл.

— Привет, — сказал он и дружески хлопнул Мартина по плечу. — А ну-ка, дай мне одно ведро. Я пришел потолковать с твоим отцом. Дома он?

— Угу, — кивнул Мартин.

— Хорошо.

— А, это ты… Хочешь потолковать со мной? — спросил Якоб и, отложив в сторону газету, стал набивать трубку.

— Да, такая уж подоспела надобность, — неторопливо проговорил Красный Карл и, усевшись на стул верхом, оперся локтями о его спинку.

— Как ты вообще живешь, Якоб?

— Не те сейчас времена, чтобы жаловаться.

— А что ты думаешь о положении дел, Якоб?

— Гм, что ж, видно, скоро этой сволочи крышка.

— Это с одной стороны, — возразил Красный Карл. — Но с другой стороны, именно сейчас мы должны развернуться. — Он вскочил со стула и заходил взад и вперед по комнате. — Я совсем потерял покой, — сказал он.

Не отрывая взгляда от собеседника, Якоб раскурил трубку. Красный Карл остановился у окна, глядя в светлое весеннее небо. Со двора доносились крики мальчишек, играющих в футбол.

— Да, скоро немцам крышка, — повторил Красный Карл. — Но я сейчас прямо как одержимый. Пожалуй, так я волновался только накануне моего первого публичного выступления. Не терпится мне сойтись с немцами в открытом бою! Я просто мечтаю об этом. Но порой я прихожу в отчаяние. У них пушки и танки и четыре тысячи хорошо обученных солдат. А мы можем выставить против них от силы полторы тысячи человек, вооруженных автоматами и пулеметами.

— Н-да, не густо, — согласился Якоб.

— У всех наших — жены и дети, и я несу ответственность за жизнь каждого. Я сражался в Испании и, право, знаю, что такое война, но сейчас, когда от меня зависит судьба стольких людей, я не знаю покоя. А если я неверно расставлю наши силы и по моей вине погибнет кто-нибудь из бойцов?

— Война есть война, — сказал Якоб и снова зажег потухшую трубку.

— Может быть, ты лучше поймешь меня, если я расскажу тебе кое-что. Недавно я говорил с одним из наших — уполномоченным Совета Свободы, он просил передать Фойгту привет от жены. Ее привезли в Швецию из концентрационного лагеря с эшелоном Красного Креста. Она лежит сейчас в шведском санатории тяжело больная — у нее туберкулез обоих легких. Уполномоченный говорил, что она ужасно изнурена и измучена, но радуется как дитя, предвкушая встречу с мужем.

Якоб молча поглядел на Красного Карла.

— Я не сказал тому человеку, что Фойгта нет в живых. Но, как только смогу, я сам поеду к ней и все ей расскажу. Но это еще не все. Умер в концлагере Хольгер Йенсен — помнишь, полиция арестовала его двадцать второго июня сорок первого года. Его жену и детей я тоже должен оповестить.

— Я хорошо знал Йенсена, — откликнулся Якоб. — Он возглавлял компартию в нашем городе, прекрасный был человек.

— Гляди, — сказал Красный Карл. Вытащив из внутреннего кармана какой-то лист бумаги, он разложил его на обеденном столе. Это была карта города и его окрестностей. Якоб склонился над ней. Мартин лишь слегка покосился на бумажный лист, не решаясь проявить неуместное любопытство.

— Гляди, — повторил Красный Карл, — вот позиции немцев. А вот позиции, которые займем мы сами в решающий момент. Но выступим мы только тогда, когда получим приказ из штаба союзников. Немцы были бы рады спровоцировать нас на преждевременное выступление, с тем чтобы окончательно уничтожить нас, а затем бросить все наличные силы против англичан. Как видно, в Ютландию вступят именно англичане.

Якоб молча кивнул и выбил трубку в цветочный горшок на подоконнике.

— И все же может случиться, что нам придется выступить до установления связи с войсками союзников. Возможно, надо будет помешать военным операциям немцев. Мы должны вывести из строя все мосты через реку, железнодорожные пути и шоссе и одновременно сами перейти в наступление, чтобы сковать силы противника. Необходимо также занять электростанцию, газовый завод и важнейшие предприятия города и удерживать все эти объекты во что бы то ни стало. На случай такого выступления мы разбили наши силы на две группы — северную и южную, — пояснил Красный Карл и показал расположение обеих групп на карте.

— Северной группой будет командовать наш бывший полицмейстер, — продолжал он. — Но меня сейчас больше всего волнует судьба южной группы, потому что руководить ею и отвечать за нее буду я. Все это я рассказал тебе не просто так, а с умыслом. Я хочу спросить тебя кое о чем. Если случится, что меня убьют, согласен ли ты, Якоб Карлсен, взять на себя руководство южной группой?

Задав свой вопрос, Красный Карл поглядел Якобу прямо в глаза. На какой-то момент суровое лицо Якоба утратило привычное выражение невозмутимого спокойствия.

— У меня же нет никакой военной подготовки! — сказал он.

— Это нам известно, Якоб, но командиры четырех рот южной группы все равно настаивают, чтобы моим преемником был именно ты — если меня убьют. Вполне естественно, что мои люди учитывают и такой поворот: война есть война!..

— Ладно, я согласен, — ответил Якоб. Склонившись над картой, они продолжали вполголоса обсуждать что-то, а пальцы их скользили по карте от одного пункта к другому. Мартину пришлось открыть чердачное окно, чтобы густые клубы табачного дыма выползли наружу.

Небо было ясное, синее, испещренное прозрачными, точно вуаль, облачками. Под ними, словно черные стрелы, скользили ласточки.

Когда на часах пробило полдевятого, Мартин спросил:

— Включить Лондон?

— Включай, включай, — сказал Якоб. Он по-прежнему стоял над картой, запустив руку в седые волосы и прислушиваясь к словам Красного Карла, который посвящал его в план операции.

— Нам необходимо создать вербовочные пункты, чтобы набрать достаточное число бойцов, — все так же тихо говорил Красный Карл.

Повертев ручку приемника, Мартин вскоре нащупал знакомые позывные — отрывистый барабанный бой. Затем раздались звуки горна и труб, после чего привычный голос произнес:

— Говорит Лондон, Би-би-си. Начинаем передачу для Дании.

Диктор охарактеризовал сдвиги на фронтах, происшедшие за последние часы, и отметил, что число военнопленных непрерывно растет. Затем неожиданно наступила пауза.

— Минуточку, — объявил диктор, — только что мы получили важное сообщение. — Резкий шум глушителей наполнил комнату. Красный Карл и Якоб оторвались от карты, подняли головы и повернулись к приемнику. Когда диктор снова заговорил, ясно было, что он чем-то взволнован. Более того, в его голосе явно звучало торжество. — Нам сообщают из штаба генерала Монтгомери, что все немецкие войска в Голландии, северо-западной Германии и Дании полностью капитулировали.

* * *

С трудом переводя дыхание, они встали со стульев и подошли к радиоприемнику. От волнения они не могли произнести ни слова.

И тут снова раздался голос диктора:

— Мы повторяем: как сообщают из штаба генерала Монтгомери, все немецкие войска в Голландии, северо-западной Германии и Дании полностью капитулировали.

Они смотрели друг на друга и радостно смеялись. Первым пришел в себя Мартин.

— Мы свободны! Свободны! — воскликнул он и замахал руками.

— По этому случаю разопьем по чашке настоящего кофе, — сказала Карей.

Мартин рывком распахнул дверь и, перескакивая через несколько ступенек, помчался вниз по лестнице.

Люди выходили из домов, оглядывались по сторонам, радостно приветствовали друг друга.

— Наконец-то победа!

— А часовые у школы все еще топают?

— Топают.

— Эти свиньи, наверно, еще ничего не подозревают.

— Погодите! Завтра от них и следа не останется!

— Пожалуй, ночью здесь уже будут англичане!

— Мы свободны! Свободны!

— Господи, неужели это не сон?

Казалось, только сейчас люди услышали птичье пение, ощутили всю прелесть теплого майского вечера. Им казалось, что будущее расстилается перед ними, как большой прекрасный сад, за которым раскинулись леса и поляны с душистыми цветами и журчащими ручьями. И все это принадлежало им, только им!

В домах распахнулись окна. Перекликаясь и пересмеиваясь с теми, кто гулял на улицах, жители города вывешивают датские флаги. Бурным ликованием встречает толпа каждый маленький датский флажок. В окнах загораются огоньки. Черные шторы, которыми пользовались для затемнения, срывают и выбрасывают, а внизу чьи-то ревностные руки хватают их и раздирают на куски. Одуревшие от счастья люди топчут эти клочки, отплясывая на них танец дикарей.

* * *

Площадь перед ратушей была черным-черна от народа. Горожане обнимали друг друга, целовались. Кто-то играл на гармонике «Интернационал», и люди пели. В другом конце площади затянули датскую песню «Чудесна наша страна», а немного погодя английскую — «Снова настали счастливые дни». Кругом летели в воздух шляпы, на асфальте плясали и без устали твердили друг другу: «С праздником!» Мартин просто не знал, куда глядеть, — поспеть всюду было невозможно.

— Здравствуй, Мартин! — произнес кто-то за его спиной. Он обернулся. Перед ним стояла Инга в красном платье с белым воротничком. Светлые волосы мягкими волнами окаймляли красивое лицо.

— Пойдем, — сказал он, обняв ее.

— Куда, Мартин?

— Куда глаза глядят.

— Ты мог бы поздравить меня, ведь сегодня день моего рождения! — сказала она.

— Сколько же тебе лет?

— Пятнадцать. — Взявшись пальчиками за край юбки, она сделала несколько па и закружилась в таком вихре, что ее платье зашелестело, словно листва на ветру.

— Раз так, я сейчас тебя поцелую, — заявил Мартин.

— Нет, уж это ты брось! — крикнула Инга, но нисколько не рассердилась, когда он схватил ее в объятья и расцеловал.

— Ну и нахал же ты, Мартин!

— Ну и пусть…

— Как ты смеешь целовать меня на глазах у всего города! Ведь нас могут увидеть!

— Ну и пусть… Поздравляю тебя с праздником!

— Спасибо! — сказала Инга и, взяв Мартина под руку, повела за собой. — А знаешь, я рассказала про нас с тобой маме.

— Господи боже мой, а она что?

— Мама сказала, чтобы я как-нибудь пригласила тебя к нам домой на чашку кофе. Придешь?

— Приду, если ты меня поцелуешь! — сказал он и снова попытался ее обнять.

— Ну уж нет! — рассмеялась Инга, ловко увернувшись от него.

Она побежала по улице, тоненькая и юркая, проскальзывая между прохожими. Но все же Мартин настиг ее и втолкнул в парадное. Тяжело дыша, она прислонилась к стене.

— Ну, — сказал Мартин, нахмурив лоб, и тут две руки вдруг обвились вокруг его шеи и горячие губы коснулись его губ.

Что-то сладко заныло у Мартина в позвоночнике, жаркая волна обдала его тело, казалось, она проникла до самых кончиков его волос. Счастье пело в его душе.

— Так ты смотри приходи, — повторила она на прощанье.

Он серьезно кивнул.

— Значит, мы теперь жених и невеста, — сказал он. — Поклянись, что ты никогда мне не изменишь.

— Клянусь, — сказала она.

Взявшись за руки, они побежали по улице туда, где звенела музыка.

Глава двадцать третья

На следующий день Мартин проснулся счастливый, точно батрак Йеппе в кровати барона. А вдруг все это только приснилось мне? — испугался он. Нет, то была явь.

Принесли газету: на первой полосе самым крупным шрифтом, каким располагала типография, было написано: «Дания свободна».

Чудесный выдался день, праздничный, весь пропитанный дыханием свободы. Якоб — тот и не ночевал дома, он вернулся под утро, чтобы проглотить чашку кофе да заодно проведать своих.

На широкой груди Якоба висел тяжелый автомат. Он осторожно снял его и поставил в угол, а пиджак повесил на спинку стула. На рукаве у отца Мартин увидел трехцветную повязку — она заменяла ему мундир.

— Сегодня ночью мы заняли все предприятия и мосты, — сказал Якоб, потирая руки. — Кое-где пришлось повозиться с немецкими часовыми, но все же дело пошло, ха-ха, да как еще пошло! Наши ребята дерутся даже лучше, чем я думал!

Карен послала Мартина за хлебом. Булочная была битком набита ранними посетителями, очередь тянулась от прилавка до самой двери. Молоденькая продавщица укладывала в мешочки булки и пышки, только что вынутые из печи. Вошедший булочник весело поздоровался с покупателями и тут заметил Мартина.

— Твой отец — борец Сопротивления, — сказал он и протянул ему огромный пакет со свежим хлебом. — Нет, нет, — сказал он, — платить не надо. Примите сегодня хлеб от меня в подарок! А отцу передай привет.

Все улыбались Мартину, его даже смутило всеобщее внимание. Вернувшись домой, он сказал матери:

— В булочной с меня не взяли денег, потому что отец — участник Сопротивления. — И вернул Карен все деньги, что она дала ему на хлеб.

— Это еще что за новости! — удивилась Карен.

— Ничего, придет время — люди успокоятся, — сказал Якоб, — а пока еще город бурлит. Я и то уже думал сегодня, что никогда не доберусь домой. Каждый прохожий останавливал меня, чтобы пожать мне руку и похлопать меня по плечу, а ребятишки даже требовали, чтобы я дал им автограф. И еще какая-то красавица бросилась мне на шею.

— Ну и дела пошли! — рассмеялась Карен. Она вдруг ощутила острый прилив счастья. — Но, пожалуй, долго так продолжаться не может, — сказала она.

— Слава богу! — пошутил Якоб. — В следующий раз я прикачу домой на машине — второй раз мне не выдержать такой осады.

— Верно, до ночи мы тебя не увидим? — спросила Карен.

— Да, навряд ли. Сегодня с утра мы начинаем аресты изменников родины и кончим с этим делом не раньше вечера. Можешь прислать ко мне Мартина, пусть принесет мне чего-нибудь поесть, он живо меня разыщет, мы ведь покамест разбили наш штаб в его школе.

Слушая рассказ Якоба о ночных событиях, семья дружно уминала хлеб, присланный ей в подарок.

— А не надо ли нам поскорее написать Вагну, чтобы он приехал домой? — спросила Карен.

— Ах ты боже мой, чуть не забыл рассказать тебе самое главное, — спохватился Якоб. — Вагн-то наш сидит в школе и допрашивает арестованных предателей. Он заносит в протокол их фамилии и биографические данные, затем выясняет, какие преступления они совершили, а они стоят перед ним навытяжку и от страха готовы в штаны наложить. Теперь они держатся тише воды ниже травы. После допроса Вагн сообщает каждому предателю, что его, гада этакого, на рассвете расстреляют.

— Ой, ну зачем же он это говорит! — воскликнула Карен.

— Правильно говорит! — возразил Якоб. — Он, конечно, не станет их расстреливать, хотя они лучшего и не заслуживают. Нет, пусть их судит настоящий суд. Но постращать их малость не грех, сами-то они сколько издевались над людьми!..

— Неужто Вагн не забежит домой? — Я не дождусь, когда увижу его! — сказала Карен.

— Не горюй, я пришлю его к тебе под вечер! — пообещал Якоб.

Бросив взгляд на часы, он заторопился — пора возвращаться в штаб. Красный Карл отпустил его всего лишь на час.

Уже надевая пиджак, Якоб сказал:

— Послушай, Карен, а ведь неплохо бы нам теперь вернуться домой, на старую квартиру. Вещички наши в два счета сложить можно. Пожалуй, я пришлю тебе машину этак часиков в пять, мы зараз и перевезем весь наш скарб. А пока что Мартин поможет тебе складываться.

— И то правда! — обрадовалась Карен. — Хорошо бы вернуться домой! Вот только вид отсюда больно красивый. Я уж к нему привыкла. Но ничего, и в нашем старом доме, на заднем дворе мы заживем как надо!

Тут кто-то постучал в дверь. Вошел дядя Вигго, всем своим видом изображая радостное волнение. На руке у него красовалась повязка, точно такая же, как у Якоба, — ее носили все бойцы Сопротивления.

— Добрый день, вернее, доброе утро, — поправился он с улыбкой. Затем лицо его вдруг стало серьезным. Схватив обеими руками руку Якоба, он с чувством пожал ее: — Спасибо тебе за все, что ты сделал для людей, Якоб, — проговорил он. — Спасибо…

— Ну что ж, на здоровье, — ответил Якоб.

— Дорогой друг, — продолжал дядюшка Вигго, — я полностью признаю, что прежде был недальновиден и не сумел так быстро разобраться в обстановке, как ты! Не сразу я понял, что активная борьба — единственное средство спасти страну от фашистской диктатуры!..

Эти высокопарные слова повергли в смущение всю семью — никто не знал, что на это отвечать.

— Хочешь кофе? — спросила Карен.

— С удовольствием, дорогая, спасибо!

— Ну, мне пора, — сказал Якоб. Было видно, что его радостное настроение омрачилось.

Вигго услужливо отворил ему дверь.

— Понимаю, — сказал он, — тебя зовет долг! Я тоже скоро отправлюсь выполнять свой долг! — При этом дядя Вигго снова улыбнулся.

Глядя на дядюшку Вигго, Мартин подумал, что он больше всего сейчас похож на перетрусившего школьника, только что узнавшего, что ему все-таки вывели тройку, и ужасно довольного этим, потому что могло ведь быть гораздо хуже…

— Как же вам жилось все это время, Карен, милая? — спросил Вигго.

— Какая разница, — ответила та, — теперь все это уже позади!

Налив брату кофе, Карен села напротив него и, подперев руками голову, спросила:

— А скажи-ка на милость, когда ты успел заслужить такую повязку?

— Заслуги бывают разные, — неопределенно промямлил Вигго.

— По-моему, ты просто притворщик и нахал, Вигго, — сказала Карен.

В комнате стало вдруг совсем тихо. Мартин продолжал возиться с постельным бельем, которое надо было побыстрее свернуть и увязать в тюк. Дядя Вигго уставился в чашку, сжимая ложку побелевшими пальцами.

— Однако злой у тебя язык, сестра, — проговорил он.

— Правда глаза колет, — сказала Карен. — Конечно, я сестра тебе, но все же я еще не ослепла. Муж мой — добрый и честный человек, а потому мне сейчас особенно хорошо видно, какой ты подлец.

Заглянув сестре в глаза, Вигго побледнел еще больше, но Карен не отставала.

— Ты всегда был слабохарактерный, Вигго, — продолжала она, — но с тех пор как ты стал водиться с нашими местными бонзами, ты стал еще и вертким и скользким, как угорь, — видно, от них заразился. Когда-то я радовалась, что ты перестал пить, но, пожалуй, ты все же больше нравился мне, когда был пьянчужкой; тогда мы хоть знали, чего от тебя ждать!..

— Не понимаю тебя!.. — замотал головой дядя Вигго.

— Неправда, — перебила Карен, — ты все отлично понимаешь! И я скажу тебе: придет день, когда ты снова не захочешь знаться с теми, кто, не щадя своей жизни, сражался с немцами!..

— Уверяю тебя: я готов признать — и делаю это совершенно искренне, — что коммунисты показали себя лучшими защитниками демократии…

— При чем тут коммунисты! — воскликнула Карен. — Да и кому нужны твои уверения, Вигго! Я ведь слишком хорошо знаю тебя и вижу тебя насквозь. Никчемный ты человек!

— Я прекрасно понимаю, Карен, что ты слишком много пережила и нервы у тебя не в порядке. Но я вовсе не хочу ссориться с тобой, ты же моя единственная родня, — отвечал дядя Вигго.

— Тебе следовало бы знать свое место! — заключила Карен. — Сегодняшний праздник не для тебя и не для твоей компании!

— Возможно, ты права, — сказал Вигго, — да только я… из самых добрых побуждений…

Вскоре после этого он ушел. На лице его не осталось и следа от прежнего восторженного выражения.

* * *

После ухода Вигго Карен с Мартином энергично взялись за упаковку вещей, чтобы можно было уехать, как только придет машина. В полдень Карен приготовила бутерброды и послала Мартина отнести их отцу.

— Здесь так много еды, что он сможет поделиться с Вагном, — сказала она.

Солнце, уже стоявшее высоко на небе, жарко припекало. На другом конце улицы Мартин увидел большой грузовик, окруженный плотной толпой.

— Что случилось? — спросил Мартин у какого-то паренька.

— А тут в доме один гад живет, сейчас его выведут, — ответил тот.

Толпа волновалась. Из передних рядов понеслись крики:

— Сволочь! Собака! Предатель!

Из темноты парадного вынырнул высокий человек, за ним вышли два вооруженных парня. Человек шел с поднятыми руками; казалось, они застыли в судороге, а голова почти совсем ушла в плечи.

— Уберите его к чертовой матери, пусть не поганит нашу улицу!

— Расстрелять его на месте!

Ухмыльнувшись, парни переглянулись и слегка подтолкнули арестованного вперед. Он был в черном костюме и рубашке без воротничка, в глазах его застыл ужас, он еле передвигал ноги, страшась приблизиться к разъяренной людской толпе. Один раз он даже с умоляющим видом обернулся к одному из сопровождавших его парней и тихо шепнул что-то. Мартин протиснулся в самый первый ряд, на какую-то секунду его глаза встретились с глазами предателя, но тот сразу же отвел взгляд. Мартину стало так противно, точно он прикоснулся к дохлой крысе. Он долго молча глядел вслед арестованному. Рядом с ним люди кричали:

— Сволочь! Изменник! Расстреляйте его! — и плевали предателю в лицо.

Тот пытался было стереть плевки, но из толпы тотчас закричали:

— А ну, хватит утираться! Руки вверх, фашистская сволочь!

— Вперед! — приказал ему боец Сопротивления, он старался удержать наседающую толпу, чтобы дать возможность арестованному взобраться на грузовик.

— Расстреляйте его! Да расстреляйте же! Гада этакого! — кричали люди.

— Обязательно! — пообещал боец, вскакивая в кузов. Грузовик отъехал. Вслед ему понеслись гневные крики и проклятия.

Переходя площадь у ратуши, Мартин увидел, что на фасаде ее вывешены три огромных флага — английский, русский и американский.

* * *

Мартин без особого труда пробрался в здание школы. Для этого надо было лишь протолкаться сквозь толпу, обступившую школьный подъезд. У входа в школу стоял часовой. Мартин сказал ему, что он сын Якоба Карлсена, и его тотчас провели через двор и проводили в пустой класс, где за длинным столом сидели Якоб и Красный Карл. Кругом стояло множество вооруженных бойцов с такой же трехцветной повязкой на рукаве. Одни, прислонившись к подоконнику, торопливо жевали бутерброды, другие, сидя на стульях, курили трубку и оживленно толковали о чем-то, перебивая друг друга. Все они успели обрасти бородой, и видно было, что они не спали много ночей.

Каждые несколько минут во двор въезжали грузовики. Вслед им неслись негодующие крики толпы и проклятья; прохожие сжимали кулаки и грозили предателям, испуганно ежившимся в кузове.

Среди шума и гвалта раздался зычный голос Красного Карла:

— Вторая рота, третий взвод, первое отделение! — крикнул он.

Какой-то боец быстро свернул свой завтрак и подбежал к столу.

— Вот список, — сказал Красный Карл. — Бери своих людей и отправляйся за этой компанией!

— С удовольствием! — ответил боец, торопливо сунул бутерброд в карман и, наскоро вытерев рукавом рот, взял автомат и вышел из комнаты.

Красный Карл вызвал командира другого отделения. К столу подошел совсем молодой светловолосый юноша. Мартин узнал в нем человека, предупредившего Якоба в день, когда схватили Фойгта.

— Тебе я поручаю арестовать редактора нацистской газеты! Вот его адрес. Будьте осторожны! Он ведь полоумный, кто знает, на что он способен! — сказал Красный Карл.

— Есть! — улыбаясь, ответил парень. Он любовно погладил рукой ствол автомата, затем нахлобучил на голову старый датский военный шлем, крепко стянув под подбородком ремень, и вышел. Следом за ним устремилась стайка молодых ребят.

— Надо сменить патруль на заводе! — сказал Красный Карл. — Необходимо также проверить все мосты и организовать заставу на главном шоссе! — Обернувшись к Якобу, Красный Карл заметил Мартина. — А, это ты! — радостно приветствовал он мальчика. — А ну, поди-ка сюда! — Схватив Мартина за руку, он посмотрел ему в глаза. — Теперь мы свободны, — сказал он, — доволен ты?

— Еще бы!

— Совсем-совсем доволен?

— Ну да! — отвечал Мартин.

— Гм, гм, как сказать, — улыбнулся Якоб, — в каком-то смысле Мартин немного разочарован, что война уже кончилась, ему не терпелось сразиться с немцами!

Громко рассмеявшись, Красный Карл сказал:

— Ты рассуждаешь совсем как Александр Македонский! Но я тебя утешу, Мартин! Борьба не кончилась! Она продлится еще много лет…

Красный Карл быстро нагнулся и поднял что-то с пола; это был немецкий флаг — на белом полотне уродливо извивалась свастика. Красный Карл одним рывком разорвал флаг на две части и протянул одну из них Мартину.

— Возьми, — сказал он, — вот тебе тряпка ботинки чистить.

— Спасибо, — сказал Мартин и, скомкав тряпку, спрятал ее в карман.

К столу подошел высокий боец. Взглянув на него, Красный Карл спросил:

— Задание выполнено?

— Да, командир, все в порядке, — ответил тот.

— Хорошо, обождите минуту… Послушай, Мартин, сегодня мне недосуг, но в другой раз мы непременно с тобой потолкуем, я многое должен тебе рассказать…

— Хорошо, — кивнул Мартин и отошел в сторону, ему было неловко отнимать у Красного Карла драгоценное время.

— Ну, я пошел, — сказал Мартин отцу.

— Иди, сынок, иди, да только сначала повидайся с братом, — ответил Якоб, поднимаясь из-за стола.

Мартин двинулся за отцом. Вдвоем они пересекли школьный двор и подошли к гимнастическому залу. Часовой, стоявший у входа, улыбнулся Мартину. Открыв дверь, Якоб вошел в зал, ведя за собой сына. Положив руку на его плечо, он спросил:

— Ну, что ты теперь скажешь?

В зале на низких скамейках сидели арестованные предатели, тупо уставившись в перекладины шведской стенки. Их стерегли несколько молодых бойцов с автоматами. Так они и сидели, согнувшись под бременем своей вины и мучительного страха; им предстояло еще долго размышлять о своих преступлениях и каяться…

— Только не вздумай жалеть их, — сказал Якоб. — Это сейчас у них такой горестный вид, потому что они проиграли. А одержи они верх, они арестовали бы всех нас и сейчас с гиканьем швыряли бы наши трупы в общие могилы… Сволочи они все!

Мартин кивнул. Конечно, отец прав. Теперь предатели сидят в этом зале, униженно согнув спины, тщетно стараясь скрыть от взгляда входящих свои лица, слишком хорошо известные всем жителям города. Коммерсанты и адвокаты — сливки общества — торчат здесь вперемежку с бандитами и сутенерами. Богатые дельцы и уголовники в пору господства свастики действовали заодно. Теперь же их время прошло навсегда и никогда не возвратится, если только на свете есть справедливость.

— Ну вот, — сказал Якоб, — теперь ты видел их, а сейчас пойдем к Вагну!

Вагн сидел вместе с пятью другими парнями, из которых двое были в полицейских мундирах, в отдельной комнате, куда то и дело вводили арестованных. Вагн и его помощники записывали их имена, биографические данные с указанием совершенных преступлений. Когда Якоб с Мартином вошли в комнату, Вагн как раз допрашивал низенького толстяка с гитлеровскими усиками. За спиной толстяка стоял тот самый молодой боец, который только что в присутствии Мартина получил задание от Красного Карла. Как видно, парень уже успел вернуться со своим пленником. Так, значит, это и есть тот самый редактор, которого Красный Карл назвал полоумным.

— Чего вы от меня хотите?.. Разве у нас нет свободы печати? — петушился редактор, наливаясь кровью.

Люди, сидевшие у стола, переглянулись и покачали головами.

— Вы старались натравить граждан на евреев и коммунистов! — сказал Вагн.

Мартин глядел на брата. Жизнь в деревне явно пошла ему на пользу. Он загорел, хотя на дворе еще стояла весна. Как всегда, он был безупречно одет и аккуратно выбрит, чем резко выделялся среди своих товарищей.

— Что?.. Ну да, я предостерегал против евреев и большевиков… И те и другие угрожают нам, арийцам, представителям великой германской расы! Я хотел спасти Европу! — завопил редактор, со стиснутыми кулаками надвигаясь на Вагна.

Молодой боец схватил редактора за шиворот и рывком оттащил назад. Ярость душила предателя, глаза его налились кровью.

— Стой смирно! — приказал ему молодой боец. Редактор замотал головой, лицо его исказилось злобной, безумной гримасой. Вагн спокойно смотрел на него.

— Всё у вас? — холодно спросил он. — Или еще остались какие-нибудь идеи?

Выпучив глаза, редактор орал:

— Германия восстанет из пепла, точно птица Феникс! Германская армия будет возрождена! И скоро придет новый Гитлер, другой, великий фюрер! Только национал-социализм способен спасти Европу и разгромить большевистские орды на востоке! Нацизм и коммунизм сойдутся в последней битве, и это будет последняя схватка бога и сатаны!

— Прекрасно! — кивнул Вагн. — Всё сказали?

— Можете расстрелять меня, если хотите! — крикнул, приосаниваясь, редактор.

— Так оно и будет, — сказал Вагн. Кивнув бойцу, он приказал: — Выведите этого идиота.

Молодой боец схватил редактора и подтолкнул к двери. Тот побрел, шатаясь и вопя, точно пьяный…

Вагн обрадовался Мартину. Достав из ящика стола трофейный офицерский кинжал, он протянул его брату.

— Возьми себе на память! — сказал он. — А я сегодня пораньше выберусь домой — повидаться с матерью.

Во дворе Якоб и Мартин столкнулись с Красным Карлом. Командир сразу же подбежал к ним.

— Якоб, — сказал он, — мне только что доложили, что из Орхуса сбежала на грузовике большая группа бандитов из вспомогательной полиции. Мы хотим подстеречь их на главном шоссе, нам потребуется для этого несколько автомашин. Можешь ты организовать это дело?

— Охотно, — ответил Якоб.

— Возьми с собой пулемет и задай им жару! — сказал Красный Карл. Увлекая за собой Якоба, он зашагал к штабной комнате. Мартин понял, что он здесь лишний.

Он выбежал за ворота, и часовой проводил его улыбкой. Мартин со всех ног помчался домой, к Карен, голова у него шла кругом от волнующих впечатлений.

* * *

Вечером прибыл грузовик забрать нехитрый скарб с чердака, где жили Карлсены. Два бойца, приехавшие с машиной, да еще соседи помогли матери и сыну снести вещи вниз.

На заднем дворе все было готово к торжественной встрече. Соседи убрали квартиру Карлсенов и даже заново покрасили стены — в такой дом приятно было возвращаться. В гостиной на столе стоял огромный букет цветов. Его принесли соседи. Они не знали, чем еще порадовать Карлсенов.

— Спасибо вам всем, — сказала Карен, — большое спасибо.

Она стояла в своей квартире, сжимая в руках портрет Лауса. Когда Карен с Мартином остались одни, она повесила портрет на стену, а под ним поставила цветы. Затем, присев у окна, впервые за долгое время разрыдалась.

Мартин молча бродил по квартире, не зная, как утешить мать.

На этом кончается наша повесть о маленьком датском городке и его жителях, о мальчике Мартине и его отце и о многих других, столь же замечательных и мужественных людях…

Оглавление

ОТ РЕДАКЦИИ

Глава первая

Глава вторая

Глава третья

Глава четвёртая

Глава пятая

Глава шестая

Глава седьмая

Глава восьмая

Глава девятая

Глава десятая

Глава одиннадцатая

Главе двенадцатая

Глава тринадцатая

Глава четырнадцатая

Глава пятнадцатая

Глава шестнадцатая

Глава семнадцатая

Глава восемнадцатая

Глава девятнадцатая

Глава двадцатая

Глава двадцать первая

Глава двадцать вторая

Глава двадцать третья

Реклама на сайте