«Уральский парень»

Михаил Аношкин УРАЛЬСКИЙ ПАРЕНЬ

Повесть

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ НАКАНУНЕ

Август на Южном Урале часто выдается погожим. Все кругом становится сизым от дымки. И эта дымка словно бы приближает далекое, приглушает громкое. Воздух густо настоен на запахе увядающих трав и спелых лесных ягод. Смородина благоухает сильнее, чем в пору весеннего цветения. Ее особенно много в сумеречной тени ольховника и черемушника, в сырых местах по берегам бойких светлых речушек. И еще пахнет диким хмелем. Он забирается туда, где поглуше и повлажнее, цепко обвивает сухими плетями деревья. В августе у него созревают плоды, похожие на головки нераспустившихся цветов.

Осенним заморозкам еще не пришел черед. Тепло. И это какое-то ленивое, неподвижное тепло. Солнце по утрам поднимается от каемки горизонта важно, неторопливо.

На опушках хвойных лесов, там, где на мягком, влажном мху тугими гроздьями лежит спелая, сочная брусника, кормятся глухари. Вспугнешь эту чуткую птицу — она тяжело поднимется с земли, неторопливо махая могучими крыльями, и скроется в самой чаще. В осинниках и березняках прячутся рябчики. Сейчас они держатся табунками-выводками. Вспорхнет один — потянутся за ним другие. Рассядутся на ветках недалеко друг от друга, уставятся на человека темными бусинками глаз — красивые, с нежными хохолками на крошечных головках. От выстрела снимутся дружно, отлетят недалеко и опять с любопытством крутят головками — осматриваются.

Тишина. Береза на еланке опустила до самой земли косички, нежится в безветрии. Листья отсвечивают глянцем. Устала от ветров и дождей, отдыхает на ласковом солнце. Но в ее косички уже вплетены желтые лоскутки — первые вестники зябкой осени. Недалеко от березы дрожит осина. Круглые листья ее мелко-мелко трепещут.

На середине еланки серо-зеленой пирамидой высится зарод. В основании зияет треугольная дыра. Августовские ночи прохладны. А заберешься под зарод через эту дыру — и лучшего ночлега не сыщешь в лесу.

Вот под таким зародом и провели ночь наши юные охотники. Кто они? Ровесники, закадычные друзья. Володя Балашов — слесарь механического завода. Славка Миронов нынче закончил десятилетку и нигде еще не работает. Через несколько дней они должны уйти в армию. Сегодняшняя охотничья вылазка — последняя перед отъездом.

Друзья поднялись чуть свет, поеживаясь от холода. Наскоро закусили и разошлись в разные стороны. Балашов зашагал на юг, а Миронов — на северо-восток. Встретиться договорились на горе Сугомак.

1

Володя брел напрямик, то пересекая еланки, то углубляясь в чащу. Росой вымочило штаны. Коленки озябли, но юноша не обращал внимания на это. Невелика беда! Поднимется выше солнце — сгонит росу и пригреет. Дышалось легко и радостно. Крикнуть бы во все горло, чтоб эхо разбудило и подняло все живое на ноги. Володя улыбнулся этому мальчишескому желанию, поправил на плече дробовик и ускорил шаг, продираясь сквозь мелкий березняк. Из-под ног выпорхнул вальдшнеп и, прижимаясь к земле, улетел в сторону, скрылся из виду. Володя взял ружье под мышку, взвел курок и двинулся еще медленнее, стараясь не шуметь. Второго вальдшнепа он проводил выстрелом. В лицо пахнуло сладким пороховым дымом. Володя удрученно вздохнул: стрелять влет все-таки нелегко. Охота началась неудачно. И неудача преследовала молодого охотника все утро. Вспугнул еще двух вальдшнепов, но стрелять не стал: какой толк? А другой дичи, как назло, не попадалось.

Солнце уже было высоко, когда Володя устроил перекур. Сел под березой, привалившись спиной к ее шершавому стволу. «У Славки тоже, видимо, ничего нет — ни одного выстрела, — подумал он. — Впрочем, охотник он неважнецкий».

В прошлом году на озере достали две лодки и поплыли за утками. Забрались в камыши недалеко друг от друга и притаились. На другой стороне озера захлопали выстрелы. Утки улетели оттуда и опустились почти возле самой Славкиной лодки. Володя замер: вот-вот Славка ударит из обоих стволов. Но было тихо. Володя не выдержал:

— Стреляй же, разиня!

Утки с шумом оторвались от воды. Володя выстрелил в тот момент, когда они пролетали над его головой, и подбил селезня.

Оказалось, Славка забыл про охоту, засмотрелся на лилии. В тот ранний час они раскрывали свои ослепительно белые цветы. Славка уверял, что никогда не наблюдал более удивительного зрелища, чем это. Сначала медленно, как живые, отошли в стороны зеленые полуовальные панцирные листья. Дрогнули, словно сбросили с себя дремоту, белые лепестки и отогнулись назад. И вот уже открылась ярко-желтая сердцевина. Потом вдруг весь цветок выпрямился и замер — свежий, как само утро.

— Охотник! — усмехнулся тогда Володя. — Утки чуть в лодку не сели, а он ушами хлопает.

— Я ж никогда не видел, как распускается лилия, — оправдывался Славка. — Надо бы вечером еще посмотреть. Цветок, говорят, сомкнется и в воду опустится.

Володя безнадежно махнул рукой: неисправимый, потерянный для охоты человек.

И вот теперь, отдыхая на теплой, ласковой земле, он думал о своем друге. Наверно, и сейчас выискивает, где бы что подсмотреть необычное.

Послышался характерный, с глухим присвистом шум крыльев, и Володя вздрогнул. На соседнюю березу опустилось пять косачей. Ближе всех оказался петух с красным оперением на голове. Он зорко и настороженно осмотрелся кругом. Володя, напрягая каждый мускул, осторожно оттолкнулся от березы, протянул руку за дробовиком. Но курок щелкнул, когда Володя ставил его на боевой взвод. Петух вытянул шею и, шумно взмахнув крыльями, снялся с места. Косачи поспешили за ним. Володя со злости пальнул им вслед, понимая, что напрасно тратит заряд. «Балда! — обиделся он сам на себя. — Проворонил такую дичь!»

Успокоившись, зашагал по чаще, круто свернув к горе. Начинался подъем. Густые заросли малины преградили путь. В малиннике мелькнула синяя косынка, потом горохового цвета берет. Ягодницы.

Они заметили охотника. Девушка в синей косынке бойко крикнула:

— Эй, парень! Чего дичь пугаешь?

Володя промолчал и взял немного правее, чтобы обойти малинник. Сосновый лес поредел. Чаще попадались заросли березняка вперемежку с осинником. Впереди встала серая громада шихана. На нем можно отдохнуть.

Забирался легко, привычно. Вот и вершина шихана — до нее рукой подать. Шагнул на каменный ребристый выступ, держась за березку. Вровень с грудью, всего в несколько метрах, на самом краю выступа притулился большой круглый камень. Когда Володя утвердился на узенькой площадке обеими ногами и отпустил березку, вдруг заметил на камне змею. Оторопел от неожиданности, отпрянул назад и чуть не сорвался. Змея, почуяв опасность, подняла голову и зашипела. Она была очень близко от Володи. Но чем убить ее? Может, хлопнуть из дробовика? Правда, жаль пустого выстрела. Однако гадюка есть гадюка. Нельзя оставлять ее живой: так уж принято на Урале. Вскинув ружье, выстрелил. Змею сдуло с камня словно ветром. Камень, сотрясенный выстрелом, качнулся и скачками ринулся вниз, под уклон. Он летел с нарастающей скоростью. Словно травинку подмял молодую березку. Боком ударился о сосну, отскочил в сторону и помчался снова, прямо в малинник. Володя испугался, вспомнив, что там ягодницы. Девушки увидели скачущий на них камень, подняли визг, заметались, не зная куда бежать. И вдруг раздался страшный треск — камень врезался в сосну. Ствол надломился, но устоял! Камень лежал усмиренный.

— Ух! — Володя облегченно вздохнул и рукавом куртки стер со лба испарину.

На том месте, где прежде был камень, виднелась узкая расщелина. В ней лежал какой-то серый сверток. Взять его рукой Володя не решился: змеиное место. Очень возможно, что под свертком притаилась еще одна гадюка.

Осторожно стволом ружья Володя поддел сверток и выбросил его на площадку. Взял, повертел в руках. Серое сукно отсырело, пахло землей. Развернул — и удивленно поднял брови: серебряный портсигар! На верхней крышке выгравирован медведь. Нажал изумрудную кнопочку — портсигар открылся. Снова неожиданность — медальон с золотой цепочкой.

— Вот так штука! — Володя поднял медальон за цепочку, оглядел со всех сторон и положил обратно. Закрыл портсигар и сунул в карман.

«Кто же, интересно, его сюда спрятал?»— поднимаясь выше по откосу, думал Володя. На шихане он распаковал рюкзак и позавтракал. Солнце подбиралось к зениту. Полдень. Пора двигаться к Сугомаку.

2

На горе Сугомак Володя появился первым. Скинул рюкзак, положил ружье и сел, обхватив колени руками. Внизу раскинулась лесная равнина. Кое-где серебрились на солнце небольшие озерца. В нескольких километрах от подножия горы виднелись домики городка, похожие на спичечные коробки, а чуть ближе сверкало круглое стеклышко — Сугомакское озеро. На северной окраине городка дымил электролитный завод, в самом центре — механический. Трубы походили на маленькие, закопченные до черноты соломинки, и было забавно смотреть, как из них выползали косматые завитушки дыма. Ниточка железной дороги делила город пополам.

Володя выкурил папиросу и лег на спину, подложив под голову рюкзак. Одолевала дремота, приятно пригревало солнце. Не заметил, как уснул.

По носу надоедливо ползала муха: она-то и прогнала сон. Володя открыл глаза и улыбнулся: вовсе это не муха, а Славка. Сидит рядом и щекочет нос травинкой. Володя поднялся.

— Прибыл, охотничек? — спросил он с усмешкой.

— Прибыл.

— Ну и как?

— А-а! — Славка бросил травинку. — Даже дятлы попрятались.

— А я, понимаешь, косачей проморгал. Не повезло мне сегодня, — недовольно сказал Володя.

— Зато я с удачей! — оживился Славка.

— Оно и видно, — усмехнулся Володя.

— В самом деле! В чащу продрался тонкий-тонкий луч солнца, как клинок, и вонзился в землю возле сосны. А там, на моховой подушке, лежала кисть брусники с прозрачными росинками на ягодах. Луч упал на эту кисть — и она словно бы вспыхнула. Ягоды алые, наливные. Не поверишь, будто капельки застывшей крови… Смотрел я, пока луч не переместился выше, на коричневый ствол сосны. Вот сфотографируй это чудо — и сотой доли не схватишь. Нарисуй — не поверят, что на свете красота есть такая! И словами не расскажешь.

— Фантазер ты.

— Деревянная у тебя, Володька, душа, — обиделся Славка. — Послушай еще!

— Валяй! — безнадежно махнул рукой Володя.

— Прибился я к какой-то еланке. Смотрю: что такое? Зеленые облака. Ей-богу! Ольха, черемуха, боярышник переплелись пышными курчавыми кронами — ни дать ни взять облака клубятся. Привалился я к сосне и любуюсь. В стороне рябина растет, свесила красные зонтики ягод. И кругом — солнце! Эх, душа поет! Вижу: из кустов голова высунулась, затем и сама косуля показалась! Мать честная, до чего ж хороша! А за косулей выскочил козленочек.

— Складно ты сочиняешь, братец.

— Сочиняю? — удивился Славка. — На самом деле так было.

— Ну, хорошо! Тогда ты, конечно, ее на мушку…

— Дурак ты, Володька. С какой стати? Я выстрелил в воздух. Ка-ак она сиганет! Только и видел ее.

Володя неожиданно схватил Славку за плечи и повалил на землю.

— Берегись! Намну же я тебе бока. Вытряхну восторг!

Славка вывернулся, схватил Балашова за шею, стараясь согнуть голову. Но Володя снова подмял Славку под себя и сел на него верхом.

— Проси пощады!

— Не буду! Проморгал косачей, а теперь злишься. Уйди.

— А это ты видел? — Володя поводил перед Славкиным носом портсигаром.

— Покажи!

Они сели рядом. Разглядывая портсигар, Славка вынул из него медальон, покрутил, вернул другу. К находке отнесся равнодушно. Балашов даже обиделся. Славка, глядя вниз, с сожалением сказал:

— Сколько нам еще шагать и шагать до дому. Эх, если бы с этой горы протянуть канат. Сесть в тележку и скатиться прямо к себе во двор. Здравствуйте, мы приехали!

— Рационализатор, — Володя рывком поднялся на ноги. — Хватит рассиживаться. Пойдем.

Друзья стали спускаться с горы. Балашов, широкий в плечах, чуть выше среднего роста, шагал размашисто и легко. Миронов, на голову ниже его, худенький и стройный, еле поспевал за ним.

Славка обернулся и помахал рукой вершине:

— Прощай! Теперь не скоро увидимся.

— Да, не скоро, — вздохнул Балашов.

— Через два года, если войны не будет.

Но война неумолимо приближалась. Весной отгремели бои на Карельском перешейке. Всего два месяца назад фашисты вступили в Париж. Их самолеты бомбили Лондон. Не потухали пожарища на Балканах. Днем и ночью грохотали бои в Китае.

В воздухе пахло порохом и гарью. Коснется ураган войны Родины или минует ее?

3

Вечером Володя собирался в городской сад на танцы. Долго прилаживал галстук. Узелок получался то слишком большим, то морщинистым. В досаде швырнул галстук на кровать, расстегнул воротничок, посмотрелся в зеркало. Конечно, с галстуком приличнее. Но ничего, сойдет и без него. Остановил взгляд на лице, заглянул в свои глаза. Кошачьи, глубоко посаженные. Скулы выпирают. Подбородок крутой. Брови лохматые. Причесывать их пытался — все равно топорщатся. Некрасивый, словно топором делали. Тьфу, глядеть неохота. Одно утешение: волосы белокурые, густые, чуть волнистые. Володя отвернулся от зеркала. Не любил он свое лицо. Вон у Славки симпатичное. Овальное. Глаза серые, мечтательные, а брови над ними дугами выгнулись. Подбородок с ямочкой. И нос аккуратный, словно точеный.

Володя, как обещал, зашел к Мироновым. Славка спал. Володя тронул его за плечо. Славка что-то промычал, чмокнул губами.

— Пойдешь или нет?

— Погоди немножко. Сон досмотрю.

— Я тебе досмотрю! — Володя так тряхнул Славку, что с него сразу слетела сонливость. Одевался неторопливо, туфли чистил долго и тщательно. Почистит, покосится на них придирчиво и снова усердно трет суконкой.

— Кончай же! — подгонял Балашов.

— Чего торопишься? — не расстраивался Славка. — Галя твоя никуда не уйдет.

— Ох, туго придется тебе в армии! Из нарядов не будешь вылезать.

— Посмотрим еще, кому будет трудно. — Славка ловко одел галстук. Узелок у него завязался будто сам собой.

На городок опустились синие сумерки. Друзья шли притихшими улицами. Миновали мост, перекинутый через проливчик, соединяющий две части заводского пруда. Слева за деревянной оградой зеленел городской сад, справа — сад механического завода. Между ними — пруд. Вдалеке на фоне вечернего неба четко вырисовывалась черная громада Сугомакской горы.

В городском саду играл духовой оркестр. На танцевальной площадке кружились пары. Славка с ходу подскочил к девушке, одиноко сидевшей в дальнем углу, и пригласил ее танцевать. Володя искал Галю. Ее не было. Славка, вальсируя с девушкой, вихрем пролетел мимо и весело подмигнул.

Балашов долго слонялся по аллеям сада. Гали нигде не было. «Наверно, осталась дома. Подумала, что мы не вернулись из лесу. Надо к ней идти», — решил Володя. Хотел предупредить Славку, что уходит, но передумал: тот все равно знал, где искать друга.

Галя жила за речкой в угловом двухоконном доме с палисадником. Боковая стена с одним окном выходила в глухой переулок. Володя поскреб ногтем раму — это условный знак для Гали.

Мелькнуло что-то белое. Занавеска колыхнулась, и показалась чернобровая девушка.

— Володька! — обрадовалась она. — Погоди, оденусь только.

Володя улыбнулся. Отлегло от сердца: боялся, что не застанет. Закурил ожидаючи. Тихо открылось окно. Из него выпрыгнула Галя и осторожно прикрыла створки.

— Дверей в доме нет? — с улыбкой спросил Володя.

— Ничего! — тряхнула кудрями Галя. — Никто же, кроме тебя, не видел.

Володя бережно привлек к себе девушку. Поднялись по переулку на бугор и сели на камень возле забора. Это было их заветное место. Радостно и тревожно было на душе у Балашова. Скоро кончатся встречи с Галей, паровозные гудки пропоют им расставанье. Грустить будет о ней. Ведь почти с детства вместе.

В первом и во втором классе Володя и Славка сидели на одной парте. В третьем друзья стали пошаливать на уроках: играли в «перышки» или гоняли по парте медлительного жука. Учительница пообещала рассадить их. И скоро в самом деле рассадила. У Володи появилась соседка — смуглая бойкая Галя Сковородникова. Для начала он оттаскал ее за косу, но получил сдачу. Галя стукнула его портфелем по голове. Поневоле пришлось смириться. Однажды Володя выменял настоящий «поджиг». Это была медная трубочка, диаметром не больше двух сантиметров, запаянная с одного конца и намертво прикрученная проволокой к деревянной рукоятке. В трубку насыпался порох, закупоривался пыжом. Сбоку трубки было крохотное отверстие, к которому подводилась зажженная спичка. Володя и Славка надумали проверить боевые свойства «поджига» и в большую перемену удрали на пустырь. Увлеклись и в школу прибежали, когда шел уже последний урок, Учительница не пустила их в класс. Володя угрюмо молчал, а Славка в оправдание понес какую-то околесицу. Галя не вытерпела и крикнула:

— Обманывает он, Нина Ивановна! Они из «поджига» стреляли.

«Пусть теперь не плачет, ябеда. Пойдет домой — отлупцуем», — решили оскорбленные друзья. Однако в последний момент Славка заколебался: хорошо ли обижать девчонку? Володя рассердился. Пока они спорили, Галя убежала. Володя настойчиво просил учительницу, чтобы убрали с его парты Галю. Но Нина Ивановна оставалась неумолимой. Так и просидели они с Галей на одной парте до седьмого класса. Привыкли друг к другу, потом подружились. Володя ушел в ФЗУ, но дружба от этого не остыла, а стала крепче. Не увидятся день — скучают один без другого. Славка шутил: «Я знаю, почему вас водой не разольешь: влюбились по уши. Что, неправда?».

— О чем ты думаешь? — спросила сейчас Галя.

— Та-ак.

— Сколько же осталось до отъезда?

— Десять дней.

— Десять дней! Возьми меня с собой, Володя. Я тебе стану помогать. Ружье бы, что ли, за тобой носила, как верный оруженосец. Гимнастерку бы стирала. Возьми, Володя, а?

— Поедем, — улыбнулся Балашов.

— Смешно это, верно. А я буду эти два года мучиться. Тебе что: уедешь — и сразу забудешь. Встретится какая-нибудь голубоглазая — и потеряешь голову.

— Не беспокойся!

— Мишка Люсе тоже говорил такие слова — и ни строчки не написал. На побывку приехал, к ней даже не зашел. А она верила ему. На вас только понадейся!

— Так то ж Мишка, а не Володька! Да я тебя ни на какую красавицу не променяю, чудачка ты этакая!

— Медведище! — Галя спутала ему волосы. Глаза у нее темные, жгучие.

— Посмотри, какой я тебе подарок принес. — Володя протянул на ладони медальон. Она двумя пальцами взяла цепочку, приподняла и ахнула от радости. Володя помог отомкнуть замочек, приладил медальон на шее. Тускло поблескивая в темноте, он красиво лежал на высокой девичьей груди.

— Спасибо! — взволнованно прошептала Галя. — Где ты его взял?

Володя рассказал, как нашел медальон.

— Прямо сказка! — мечтательно произнесла Галя. — Кто же его туда запрятал?

— Наверно, еще в гражданскую войну какой-нибудь белый офицер. Пришлось туго, вот он и облюбовал тайничок.

— Может, медальон носила помещица или фабрикантша?

— А что? Вполне!

— А если этот медальон несчастье нам принесет?

— Глупости!

— Даже страшно стало. Сними, Володя. Посмотрю днем и надену.

Галя зажала медальон в руке, присмирела. Володя снял с себя пиджак, накинул ей на плечи и обнял. Сидели молча, вслушиваясь в ночные звуки. Эти звуки были самые обыкновенные: паровозный гудок, скрип телеги, далекий всплеск девичьей песни. А вот синяя мягкая ночь, безмолвное перемигивание звезд придавали всему какую-то мягкую таинственность.

Вдруг с улицы раздался трехпалый свист. Галя вздрогнула.

— Кто это? Володя засмеялся:

— Славка. За мной. Утром на рыбалку собираемся.

Они поднялись с камня. Навстречу бодро шагал Миронов, что-то мурлыча себе под нос.

— Здорово, полуночники! — приветствовал он их. — Ночь тиха, и звезды светят: влюбленным рай. А мне?

— Тебе выговор, — засмеялась Галя. — Свистишь, как разбойник с большой дороги.

— Для разбойника я жидковат. Володька вот — сила!

— Ладно, ладно, — добродушно пробурчал Балашов. — Иди, я догоню.

Славка покорно зашагал вдоль улицы. Володя поцеловал Галю, проводил ее до калитки и побежал догонять друга. На востоке уже светлела полоска ранней зари.

4

Рыбачили на Сугомакском озере. Лодка попалась плоскодонная. Славка назвал ее шхуной. Попробовали возле Голой сопки. Неудачно. Поплыли к Толстому мысу. Наконец, наткнулись на место, где бойко клевали окуни. Володя едва управлялся с двумя удочками, позабыл обо всем на свете. Славка первые два часа рыбачил охотно. Потом увидел в зеленоватой воде нечто такое, что отвлекло его от удочек. Усердно всматривался в воду, не замечая, как обе лески напряглись, их повело под лодку. Володя крикнул:

— Спишь, рыбак солены уши! У тебя же клюнуло!

— Ах, да! — спохватился Славка.

Снял с крючков окуней, шлепнул их о днище. Приладив удочки, снова наклонился над темной водой.

— Что ты там увидел? — поинтересовался Володя.

— Дикие заросли водорослей. Чебачишки оттуда выскакивают, как угорелые. По-моему, там щука прячется. Представляю себе: лес, дебри, как за Сугомакской горой. Притаилась там полосатая щука. А глупыши ныряют ей прямо в зубастую пасть. Она самого беспечного — ам! И погиб в щучьей утробе чебачишка без роду и имени.

— Началось, — усмехнулся Балашов.

— Угу, — сознался Славка. — Устал я что-то. Разве полежать?

Миронов постелил на дно лодки телогрейку и лег на спину, всматриваясь в бездонную синеву неба. Потом сказал:

— Ты когда-нибудь наблюдал за облаками? Причудливые они такие. Смотришь — и вдруг перед тобой сказочный дворец. Будто у Черномора. Или вырисовывается снежная горная цепь. Сроду я не бывал на Памире, но кажется иной раз — эта цепь похожа на Памир. Такая же величественная. Смотри, вон облако: мчится конь во весь опор, всадник к луке пригнулся. Нет, ты посмотри!

— Погоди! — отмахнулся Володя. — Некогда за пустяками следить.

— Скучный ты человек, Володька, — вздохнул Миронов. — Уж больно рациональный.

— Какой?

— Постный, заземленный — вот какой.

— Верно говоришь: не люблю в облаках витать. Неуютно там. На земле лучше.

— Конечно, — согласился Славка и неожиданно признался: —А все-таки ты счастливый человек. Завидую тебе.

— Здорово живешь! — удивился Володя Славкиной непоследовательности. — Не поймешь тебя.

— Нет, правда, завидую. Другой раз до того завидую, что охота поколотить тебя.

— За чем же дело стало? Поколоти.

— Поколотишь такого медведя! Ты скорее бока намнешь. А счастливый ты по всем статьям. Возьмем хотя бы меня. Кто я? Ни рыба ни мясо. Фантазировать только и умею. Десятилетку кончил, а специальности никакой. В институт не попал. Призвали вот в армию. Два года пройдет, а потом?

— На завод устроишься. Разве плохо?

— А ты уже слесарь…

— Я же тебя в ФЗУ звал?

— Звал. Может, я ученым мечтал стать?

— Ну, что ж, захочешь и станешь, — убежденно сказал Володя.

Помолчали. Володя насадил червяка, забросил леску в воду.

— И ведь подумать только: такого дубину полюбила чудесная девушка. Как на икону, на тебя молится, — продолжал Славка.

— Завидки берут?

— Ясное дело, берут. А вот мне и в любви не везет. Подружился с Катькой Волковой. На вид девчонка — заглядишься. Пава! А нутро копеечное. Я ей про погоду — она про наряды, я про Шекспира — она про наряды, я про луну — она снова про наряды.

Славка замолчал. «Хоть бы он уснул, что ли, — подумал Балашов. — Я бы порыбачил спокойно». Но тот и не собирался спать. Лежать тоже неудобно, спина онемела.

— Гроза будет, Володька. Давай на берег.

— Брось выдумывать, — огрызнулся Балашов. — Лежи!

— Погляди, что творится над Сугомаком.

Володя поднял голову. Действительно, из-за горы тяжело выползала грозовая туча. Впереди нее, как разведчики, летели дымящиеся серые струйки. «Эх, не вовремя!» — пожалел Балашов. Потянул слабенький ветерок, взбив на озере мелкую рябь. С каждой минутой он крепчал. Озеро заволновалось.

Славка взялся за весла. «Шхуна», смачно шлепая носом по волнам, взяла курс на Толстый мыс, получивший такое название из-за того, что вздымались на нем толстые, в два обхвата сосны.

До грозы думали сварить уху, но, выскочив на берег, поняли, что не успеют. Туча надвигалась стремительно. Стало темно, как вечером. Прыгали яркие молнии. Лес дрожал от громового грохота. Неуемно свирепствовал ветер. Сосны качались, сердито шумели. Озеро взбурунилось. Волны нахлестывались одна на другую.

Друзья стояли под сосной и наблюдали за растревоженным озером.

Володя предложил:

— Давай вытащим лодку на берег, перевернем и спрячемся под нее. А то намоет нам бока.

— Ты только посмотри! — толкнул его в бок Славка, показывая на озеро. — Что он делает, глупая голова?

Метрах в трехстах от берега плыла лодка. Ее метало из стороны в сторону. Вот-вот ветер поставит лодку бортом на волну — и пиши пропало.

— Ну, зачем же он на рожон лезет! — кипятился Славка. — Пустил бы по волнам!

— И сразу пойдет ко дну, — мрачно возразил Балашов.

До берега оставалось метров сто. Но усилия человека в лодке заметно слабели. Буря одолевала. Нос лодки неуклонно заносило в сторону. И вот, наконец, сильный порыв ветра пересилил гребца. Лодка круто накренилась и перевернулась. Высокая волна покрыла ее. Ребята услыхали:

— И-и-и-те!

Мигом «шхуна» была сброшена на воду. Славка взмахнул веслами и заорал:

— Держитесь — плывем! В волнах мелькнула голова человека. Напрягаясь, он плыл вперед.

— Разворачивай! — скомандовал Балашов другу. — Правым, правым греби! Левым табань!

«Шхуна» с трудом развернулась, черпнув немного левым бортом, встала носом навстречу ветру. Человек уцепился руками за корму.

— Греби! — крикнул Володя и повернулся к пострадавшему. — Залезайте осторожно. Лодку не переверните.

— Я буду держаться за корму — так лучше, — ответил тот.

Причалили к берегу. Славка убежал собирать хворост для костра. Володя потянул лодку. Пострадавший встряхнулся, как гусь, и совсем неожиданно улыбнулся:

— Осердился на Шишкина Сугомак. Чуть в свое водное царство не утянул.

Лицо спасенного показалось Балашову мужественным. Поперек подбородка тянулся лиловый шнурочек шрама. Нос с горбинкой, а глаза коричневые, с поволокой.

— Смотришь на меня, как прокурор, — пошутил незнакомец. — Знаешь меня? Я Федор Шишкин.

Володя смутился. Нет, не слышал он про такого.

— А вы, по всему видать, боевые ребята, — продолжал тот. — Я у вас в долгу. Любую плату берите — не пожалею.

— Что вы! — возразил Балашов.

Шишкин разделся. Оставшись в трусиках, принялся выжимать одежду, скручивая ее жгутом. Володя помогал ему. Славка появился с охапкой хвороста. Закрапал дождь, крупные и тяжелые, словно из свинца, капли упали в траву.

— Полосне-ет сейчас, — покачал головой Славка.

Сквозь рваные просветы сосен видно было, как стремительно неслись пепельные тучи.

— Дождя не будет, — успокоил Шишкин, выжимая штаны. — Сильный ветер разнесет грозу в клочья. Поверьте старому лесовику.

Весело затрещал костер. В лесу было сравнительно тихо. Ветер куролесил вверху. Гром грохотал беспрестанно, а дождя действительно не было.

Шишкин развесил возле костра одежду — от нее повалил пар. Сам присел на корточки и протянул руки к огню. Он был совершенно спокоен, словно не он, а кто-то другой полчаса назад звал на помощь. И это Балашову понравилось: «Тертый, видать, калач. Иной на его месте все еще выколачивал бы зубами чечетку, а с этого — как с гуся вода. Отчаянный дядя!»

— После такой ванны недурно позагорать у костра. Верно, ребята? — улыбнулся Шишкин. — Попал я нынче в переплет. На Ломову пашню собрался одну бороду повидать. Пешком вокруг озера идти поленился, вот и попал. Помните, как в той книге: жизнь человеку дается один раз, и не будь дураком — бери ее за глотку, выжимай из нее все удовольствия до капельки.

— В той книжке не так, — сердито поправил Славка.

— Так или не так, не в этом дело! — весело возразил Шишкин. — Для меня так — и этого хватит. А сегодня сама жизнь взяла меня за глотку. Оплошал я. Чем благодарить вас, ребята? Говорите, не стесняйтесь.

— А чего нам стесняться? Ничего мы от вас не хотим! — обрезал Славка.

Шишкин недоуменно поднял брови:

— Ты, я вижу, приятель, сердишься? Брось, ни к чему. Я с тобой все равно ссориться не буду. Верно ведь? — улыбнулся он Балашову.

Володя тоже не понимал Славку: чего он, словно еж, колется?

— У него это бывает, — примирительно сказал Володя. — Находит порой.

Славка взглянул на друга сердито и обиженно. Шишкин рассмеялся:

— Славные вы, однако, ребята. Ну, кто угостит табачком?

Володя протянул Шишкину раскрытый портсигар с папиросами.

— О! Шикарная вещичка! Позволь полюбоваться?

Шишкин с интересом повертел портсигар в руках и, заметив на внутренней стороне буквы «БМВ», спросил:

— Инициалы твои, что ли?

— Нет.

— Старинный портсигар. Серебро. Купил?

— Нашел.

— Редкая находка! — Шишкин по-приятельски подмигнул Володе. — Продай, а?

— Нет, что вы!

— Ладно, я шучу. На такой портсигар у меня и денег не хватит, — и он вернул его Балашову.

Между тем ветер растрепал тучи. Дождь упал небольшой и скорый. Шишкин натянул на себя еще волглую одежду.

— На мне досохнет, — пояснил он. — Счастливо оставаться, друзья!

И зашагал по тропинке в лес, высокий, легкий на ногу. Когда скрылся за поворотом, Володя заметил:

— Интересный мужик.

— А ты обратил внимание, — сказал Славка, — улыбается, а глаза сердитые. Словно чужие на лице.

— У тебя сроду что-нибудь не так, — усмехнулся Балашов. — Вот-вот опять начнешь фантазировать: мол, глаза не глаза, а сплошная загадка.

— А! — махнул рукой Славка. — Что ты понимаешь? Не задирай меня, понял? Давай лучше варить уху.

— Давай, — согласился Володя, и друзья принялись чистить рыбу. Уха удалась на славу, слегка попахивала смоляным дымком. Друзья к тому же проголодались и с котелком ухи расправились незаметно.

После еды Балашов начисто соскреб песком с котелка копоть и присел рядом с задумавшимся Славкой. Миронов лежал на животе, подперев рукой подбородок, и смотрел на присмиревшее после бури озеро. Оно лениво гнало вдаль тихие волны, шелушилось солнечными блестками.

— О чем задумался? — спросил Володя.

Славка вздохнул.

— Так. Взгрустнулось что-то, — отозвался он неохотно. Володя поглядел внимательно на друга, кинул в озеро камешек.

— Трудно придется тебе в жизни, Славка.

— Это почему же? — встрепенулся Миронов, покосился на Балашова.

— Сложный ты какой-то, что ли. На ерунду порой можешь засмотреться, а главное упустишь. Или вот сегодня. Что-то тебе не по нутру пришлось в этом Шишкине, и чепуха всякая полезла в твою голову.

— Может быть, — задумчиво согласился Славка. — Может быть, ты и прав. А может, и не прав. Это ведь как понять. Ты говоришь, на ерунду могу засмотреться. Иногда в этой ерунде главное, словно в капельке воды солнце, отражается. Увидел я бруснику в лесу, солнце ее красиво так осветило, загляделся, а через нее открылась мне вся красота нашей тайги. А про мужика не будем поминать. У хорошего человека все должно быть хорошим.

— Не будем, — кивнул головой Володя и улыбнулся: — Ты стихи не пробовал писать?

— Не пробовал. А вообще иногда хочется, Боюсь, не получится.

— Я первый раз боялся молотком по зубилу ударить. Думал, промахнусь—и по пальцам. Как боялся, так и получилось. Так саданул по пальцам — неделю болело. Потом ничего. Перестал бояться — и получилось.

Ветер совсем стих. Озеро окаменело, стало гладким, как зеркало. Солнце клонилось к вечеру.

5

«Володя, ты очень нужен. Мы ждем тебя с Люсей у нас. Приходи обязательно. Галя».

Володя пожал плечами: интересно, для чего он так срочно понадобился? Вечером все равно встретится с Галей. Это первое. А второе — ждала бы одна Галя… Но почему с Люсей? С нею знаком мало. Девушка она красивая, с чудесными синими глазами, но молчаливая. Привычка у нее — глядеть собеседнику в глаза. Галя говорила, что это от близорукости. Да хоть бы от чего: все равно неудобно, когда она неотрывно смотрит на тебя.

— Мама, Галя сама принесла эту записку? — спросил Володя, садясь за стол.

Мать поставила перед ним сковородку жареной картошки, села на табуретку.

— Сама, — ответила мать. — Я воду из колодца носила. Отобрала у меня ведра и мигом кадочку наполнила. Соседки посмеиваются: не сноха ли в доме объявилась?

— Они скажут, — смущенно пробурчал Володя.

— Трудно мне одной, Володенька, — вздохнула мать. — Годов-то уж много. Уедешь в армию — и останусь одна-одинешенька.

— Переходи к Василию. Он тебя давно зовет. А сюда пусти квартирантов.

— Василий — отрезанный ломоть. У него своя семья. С Анюткой нас мировая не возьмет. Грубая больно. Да и как я из дома своего уйду? С отцом его строили сами. Каждый уголок и бревнышко к сердцу прикипели. Нет уж, хоть и сын мне Василий, а дома лучше.

Девушки, ожидая Володю, сидели на лавочке возле Галиного дома. Он шутливо представился:

— Явился по вашему велению.

Но девушки не поддержали шутливого тона: Люся была не в настроении, присмирела и Галя.

— Володя, — сказала Люся. — Мама очень просит тебя зайти к нам.

— К вам? — удивился Балашов. — Это по какому же делу?

— Если надо, значит надо, — решительно заявила Галя. — Идемте!

Володя не посмел отказаться, хотя не хотелось ему идти к Воронцовым. Мария Петровна Воронцова была известным человеком в городе: преподавала географию в средней школе, частенько выступала с публичными лекциями. Володя у нее не учился, но от других слышал, что учительница Воронцова строгая, не очень приветливая.

Марии Петровне нездоровилось. Куталась в пуховую шаль и говорила в нос. Ей было под пятьдесят, но она хорошо сохранилась для своих лет. Синие умные глаза глядели еще молодо. Светлые волосы собраны сзади в валик. И, может быть, потому, что они были светлые, седина на висках не так бросалась в глаза.

Володя растерялся. Руки казались чересчур длинными, их некуда было деть, а неуклюжие ноги несли совсем не туда, куда следовало.

Обстановка в доме была богатая: черный величавый сервант, мягкие с гнутыми спинками стулья, книжный шкаф во всю стену, огромное зеркало, пианино. Володя опасался за что-нибудь ненароком задеть. А получилось как раз то, чего боялся: чуть не уронил стул. Когда садился за стол, так двинул его коленками, что тот жалобно скрипнул и сдвинулся с места. Володя готов был провалиться сквозь землю. Но хорошо было уже то, что на его неуклюжесть никто не обратил внимания.

— Люсенька, — попросила Мария Петровна, — согрей, пожалуйста, чай.

Она села напротив Балашова и поставила перед собой маленькую шкатулку.

— Девушки сказали, что тебя зовут Володей. Так я тебя и буду называть. Хорошо?

Он кивнул головой. В горле застряло что-то сухое, а прокашляться стеснялся.

— Меня, Володя, интересует всего лишь один вопрос. — Мария Петровна взглянула на него глазами, полными печали, открыла шкатулку, достала медальон… тот самый, который он подарил Гале. — Где ты взял его, Володя?

— Нашел, — прохрипел он.

— Очень прошу рассказать: где, когда. Для меня это крайне важно.

Балашов прокашлялся в кулак и, путаясь, рассказал историю находки. Вернулась из кухни Люся, пристроилась рядом с матерью, прижавшись головой к ее плечу. Как они похожи! В молодости Мария Петровна была, видимо, такой же красавицей, как теперь дочь.

— Портсигар у тебя здесь?

Володя отдал портсигар Воронцовой. У нее дрожали пальцы. Открыв портсигар, она спросила глухим голосом:

— Ты догадываешься, что означают эти буквы — «БМВ?»

— Нет.

— Они означают: Борис Михайлович Воронцов.

Он взглянул на Марию Петровну:

— Выходит…

— Да. Это портсигар моего мужа. А медальон мой.

Галя перебирала кисточки скатерти. Люся смотрела на Володю — в глазах ее закипали слезы. Мария Петровна левой рукой поправила у виска волосы и вернула портсигар Балашову.

— Портсигар можешь взять на память, — и видя, что Володя растерян и хочет отказаться, настояла: — Бери.

Зябко передернув плечами, она продолжала:

— Борис Михайлович погиб три года назад. Он был геологом. Говорили, что с двумя рабочими геологической партии он попал в трясину. Первым провалился рабочий. Борис Михайлович поспешил ему на помощь. Успел бросить жердь, но и сам угодил в «окно» — в гиблое место. Другой растерялся. Поблизости никого больше не оказалось. Первый рабочий выбрался, но спасти Бориса Михайловича не успел. Такова официальная версия. Но теперь меня смущает вот это обстоятельство: как портсигар и медальон очутились на шихане? Муж носил их всегда с собой. Борис Михайлович не курил. Портсигар ему достался от отца. Медальон брал с собой, как сувенир. Видите? — Она нажала невидимую кнопочку, и медальон раскрылся. В нем лежала маленькая фотокарточка. Можно подумать, что это Люся, но только при беглом взгляде. У женщины на фотографии глаза смеялись, были прекраснее, чем у Люси. Конечно же, это Мария Петровна в молодости.

— Но папа, — сказала Люся, — иногда оставлял портсигар в боковом кармашке рюкзака. Может быть, он и тогда оставил? А кто-нибудь утащил.

— Возможно, — согласилась Мария Петровна. — Возможно, что воришка взял его из рюкзака и спрятал. Но почему же за три года не сумел он забрать портсигар из тайника? Насколько я поняла Володю, место приметное, найти его нетрудно.

— Нетрудно, — подтвердил Балашов.

— Может быть, с воришкой за это время что-нибудь случилось? — предположила Галя.

— Не знаю.

Говорили долго. Люся собрала на стол. Сколько ни отказывался Володя, но пришлось-таки выпить чашку чаю. Когда вышли от Воронцовых, Володя покачал в раздумье головой:

— Надо же! Лучше бы ничего не находить!..

Вечер провели на заветном камне. Прощаясь, Галя спросила:

— Сколько же осталось?

— Девять дней, Галинка.

— Почему не год?

— Видно, пришла пора.

Ночью Володя думал о геологе Воронцове, которого никогда не видел.

6

Горком комсомола и военкомат устроили в городском саду вечер призывников. В летнем кинотеатре состоялся не то митинг, не то собрание. Выступили военный комиссар, комсомольский вожак Саша Родионов, а потом слово предоставили самим призывникам. И тут на трибуну взобрался Славка Миронов. Володя рот раскрыл от удивления. Славка ни словом не обмолвился, что готовится выступать. Хитрец! Володя наклонился к Гале и прошептал:

— И наш фантазер туда же! Оратор!

Славка, нимало не смущаясь, вытащил из кармана бумажку и принялся говорить по ней без запинки. Володя только головой крутил: ох и складно получается у фантазера! Галя, взглянув на Балашова, рассмеялась. Больно вид у него потешный.

Славка обещал добросовестно овладевать военной наукой, стать настоящим солдатом. Если же потребуется, не жалеть жизни, защищая Родину. Никто в этом длинном полутемном дощатом зале не предполагал, что меньше, чем через год, эти торжественные слова придется подтвердить в кровопролитных боях. Никто об этом не думал сейчас… Поэтому настроение было приподнятым, хотя и немного грустным от сознания близкой разлуки.

После митинга Володя и Галя бродили по аллеям. Славка не показывался.

На танцевальной площадке, как всегда, гремел духовой оркестр. В темном углу сада радостно всхлипывала гармошка и ей вторило несколько разрозненных голосов.

— Пить хочу, — попросила Галя. — Во рту пересохло.

Зашли в буфет. Там было людно. Володя полез без очереди, но поднялся невообразимый гвалт. Пришлось отступиться. И тут его окликнули:

— Эй, приятель!

Володя оглянулся: за столиком сидел Шишкин и приветливо улыбался. Володя поздоровался.

— Сто граммов? — спросил Шишкин. — Садись. Сейчас устрою.

— Лимонаду хотел купить.

— Проще пареной репы. Садись.

— Но я с девушкой.

— Еще лучше. Веди ее сюда. Я сейчас все организую.

Володя колебался, но Шишкин подтолкнул его:

— Зови, зови!

Он привел к столику Галю. Сели. Шишкин уже пробирался от буфетной стойки. В левой руке держал две стопки, в правой — бутылку лимонада, горлышко которой было накрыто стаканом. Все это он поставил на столик, присел рядом с Балашовым и улыбнулся:

— Полный порядок! Простите, не знаю, как вас, — обратился он к Гале. Она назвала себя. — А вас Володей звать, на Сугомаке слышал, запомнил.

Он налил Гале лимонаду, взял стопку с водкой, привычно стукнул ею по другой стопке, приглашая Володю выпить:

— За будущих солдат!

— Я не пью, — отозвался Балашов.

— Немного можно. Служба будет легче. Я вот тоже племяша провожаю. Куда-то удрал от меня. Пей, приятель!

Шишкин выпил водку одним глотком, поморщился и закусил ломтиком сыра. Володя собирался тоже выпить, но поймал строгий, осуждающий взгляд Гали и отставил стопку.

— Слабак! — покачал головой Шишкин. — Ладно, не пропадать же добру. — Он выпил водку из второй стопки, крякнул:

— Хороша!

Галя глазами звала Володю из буфета, но он считал уйти сразу неудобным. Шишкин, закусив, обратился к Балашову:

— Угощай, приятель, из своего портсигара.

Володя положил портсигар на стол. Шишкин закурил, пустил несколько сизых колец дыма и спросил:

— Работаешь-то где?

— На механическом.

— И приятель тоже?

— Нет, он десятиклассник.

— Наверно, серьезный парень?

— Кто его знает, — пожал плечами Балашов: ему не хотелось отвечать на этот вопрос определенно.

— У меня племяш такой же. Чуть что — в бутылку лезет. Вчера шутя говорю ему: «Ну, дорогой, служить тебе, как медному котелку». Так что ты думаешь: придрался к медному котелку — и все. Сегодня еще сердится. Сюда пришли вместе, куда-то смылся от меня. Не найду никак.

Шишкин заглянул в настежь открытое окно, налил Гале еще лимонаду, улыбнулся.

— Спасибо, — почему-то смутилась она.

— Много тогда нарыбачили? — обратился он к Балашову.

— Не особенно.

— Я, понимаешь, не люблю такую рыбалку: в час по рыбке. С тоски околеть можно. То ли дело с бреднем. Закинешь раз-другой, глядишь — пудик, а то и два рыбешки да всякой: и окуни, и щуки, и лини… — Шишкин снова выглянул в окно и вдруг закричал: — Эге-гей, Антон! Обожди, дорогой! — повернулся к Балашову, виновато улыбнулся: — Извини, племяша увидел. Счастливо! — махнул рукой, и Володя глазом не успел моргнуть, как Шишкина словно метлой вымело из буфета. Галя прыснула в кулак: смешной ей показалась поспешность Шишкина. Балашов лишь головой покачал.

— Допивай лимонад, — сказал он, — а я покурю и пойдем потанцуем.

Он полез в карман за портсигаром, но там его не было. Растерянно скользнул взглядом по столу и тут отчетливо вспомнил: портсигар лежал перед Шишкиным. Володя с шумом отодвинул стул, шепнул Гале:

— Жди здесь. Я мигом.

Шишкина догнал почти возле выхода из сада. Он шел с белобрысым парнем, наверно, с племянником. Володя тронул Шишкина за плечо. Тот обернулся, удивленно поднял брови.

— Хо! — воскликнул он. — Что случилось? Я, кажется, за все заплатил.

— Вы взяли портсигар.

— Какой портсигар?

— Мой.

— Что ты говоришь?! — вдруг расстроился Шишкин. — Вот беда какая! Сейчас проверю.

Он провел руками по карманам пиджака, брюк и на секунду замер. Взглянул на Балашова и рассмеялся:

— Твоя правда, приятель! — вытащил из кармана брюк портсигар и вернул, покачал головой, удивляясь своему нехорошему поступку:

— Извини, приятель. Не подумай худого. По рассеянности. Однажды в гостях такой же конфуз приключился. Собираюсь уже домой, хоп — что такое? В кармане серебряная ложка. Не заметил, когда положил. Перед хозяевами неудобно было, хоть сквозь землю провались!.. Так что извини, не обижайся.

Он пожал Балашову руку чуть повыше локтя и зашагал к выходу, догоняя племянника. Володя вернулся к Гале и рассказал ей все. Она вскинула брови:

— Странный он какой-то. Ну, ладно. Пойдем лучше потанцуем.

Они поспешили к танцевальной площадке, откуда доносились звуки незнакомого грустного вальса.

7

Через три дня провожали в армию Славку. Проводы были шумные и торжественные — с речами, оркестром. Уезжающие по команде заполнили теплушки. Славка, остриженный наголо, выглядывал из-за спины своих товарищей — щупленький, совсем мальчишка.

На перроне, в стороне от других провожающих, стояли Славкины родители. Отец такой же худощавый, как Славка, с черными, чуть разбавленными сединой усами, помахивал сыну кепкой и придерживал за локоть жену. Она плакала, не отнимая от глаз платка. Иван Григорьевич храбрился, старался сдержать слезы, но они сползали к усам и путались в них.

Славка старался раздвинуть чужие плечи, мешающие ему, и тоже махал рукой. И как-то виновато улыбался.

На Володю и Галю Славка не обращал внимания. И лишь когда поезд, звякнув буферами, тронулся, он сделал отчаянное усилие, вырвался к самой перекладине, которая перегораживала вход, и закричал:

— Володька! Галинка! До свидания, друзья!

Славке казалось, что поезд стоит на месте, а перрон с сотнями провожающих медленно плывет мимо него. В соседнем вагоне нестройно пели:

Дан приказ ему на запад, Ей в другую сторону. Уходили комсомольцы На гражданскую войну.

Но Славка не слушал песню. Он махал рукой и улыбался.

Поезд растаял за поворотом. И только тогда Володя почувствовал, какого незаменимого друга не стало рядом. С тех пор, как Володя помнит себя, помнит он и Славку. Жизнь казалась просто немыслимой без него. И вдруг первая разлука. Кто может угадать, будет ли встреча?

Володя и Галя подошли к Славкиным родителям.

— Ну-с, молодой человек, — обратился к Балашову Иван Григорьевич, — а вы когда отправляетесь?

— Через три дня, дядя Ваня.

— Уехал наш Славик, дай бог ему счастья, — проговорила Марфа Никитична и снова заплакала.

— Будет, мать, будет, — сердито утешал ее Иван Григорьевич.

— Да ведь жалко, батюшка: дите-то родное, — вытирая слезы, ответила Марфа Никитична.

— Ты одна, что ли, с сыном рассталась? Армия, она, брат, своя, родная.

— Уезжать будешь, ты уж приходи попрощаться-то, Володенька, — попросила Марфа Никитична.

Старики потихоньку побрели домой. Галя вздохнула, глядя им вслед, и неожиданно заплакала.

— Ты чего? — обеспокоился Володя. — Ну, чего?

— Ничего, — прошептала она, наклоняя голову, — пройдет.

Весь день Володя и Галя не расставались. Без цели ходили по городу, заглянули в еще безлюдный горсад. Проводы напомнили о близкой разлуке. О чем бы ни говорили, а мысли неизменно возвращались к ней. Обещали писать письма, ждать, что бы ни случилось.

Медленно брели пустынными аллеями. Не заметили, как им преградили дорогу два парня: один чернявый, небольшого роста, с челкой на лбу, другой на голову выше, хмурый, с утиным носом. Галя испуганно прижалась к Володе. Он спросил:

— Что, ребята, надо?

— Балашов? — прищурился чернявый.

— Балашов.

— Дай спичку.

Володя дал коробок. Парни прикурили, вернули спички. Чернявый приподнял кепку:

— Мерси, Балашов. — И парни удалились.

— Странно, — сказала Галя. — Ты их знаешь?

— Первый раз вижу. Наверно, на нашем заводе работают.

Домой Володя возвращался заполночь. На сердце в клубок сплелись и радость, и грусть, и тревога. Скорее бы наступал день отъезда. Ожидание утомляло. Готов был уехать немедленно, хоть сейчас на вокзал. Жалко покидать родной город, но раз ждет солдатская служба, скорее бы это и свершалось. Он понимал, что будут и трудности, и лишения. Ну и что? Зато больше романтики!

Возвращался сейчас от Гали, целиком отдавшись этим думам. От угла дома оторвались две фигуры и направились к нему. Балашов заметил их уже недалеко от себя. Не встревожился: мало ли людей встречается в ночной час? Одни, как и он, возвращаются с провожания; другие спешат домой из гостей; третьи торопятся на завод: у них ночная смена.

Двое поравнялись с Володей, и он узнал их. Те самые, которые просили спички в городском саду. Чернявый и на этот раз заговорил первый:

— Балашов?

— Как будто.

— Закурить есть?

— Вроде бы осталось немного.

Вытащил портсигар, открыл и хотел уже вынуть папиросу, но чернявый ударил снизу по руке. Портсигар подскочил вверх и упал к ногам. Чернявый быстро нагнулся, чтобы поднять его. Володя, догадавшись, что они хотят сделать, пнул чернявого в бок. Тот упал. В это время сильный удар кулаком по скуле чуть не сбил Балашова с ног. От второго удара он сумел увернуться и, рассвирепев, налетел на обидчика. Они сцепились. А чернявый вскочил на ноги, пустился наутек. Второй налетчик никак не мог вырваться из цепких рук Балашова. Наконец, он рванулся что было силы, Володя отпустил его, но парень, не удержавшись на ногах, растянулся на дороге.

— Я тебе покажу, как бить по скуле! — прорычал Балашов. И когда парень вскочил на ноги, Володя сильно ударил его. Налетчик снопом рухнул на землю. Некоторое время лежал без движения. Потом зашевелился и стал подниматься.

— Запомнишь, гад, Балашова. А ну, марш!

Парень убежал. Володя вытер платком кровь с губ и подбородка, языком потрогал зуб — шатается. Ярость вновь овладела им. Пожалел, что отпустил налетчика: мало всыпал ему. Сжег почти все спички, освещая место схватки, пока не нашел портсигар. Дома мать всплеснула руками:

— Сынок, да кто это тебя так?

— Черт их знает! Налетели какие-то. Есть теплая вода?

Володя вымыл лицо, заглянул в зеркало, обтер ссадины одеколоном. Под правым глазом лиловел здоровенный синяк. Верхняя губа была рассечена и опухла.

Днем Володя занялся хозяйственными делами: починил крышу над сарайкой, переложил поленницу дров, заново сделал завалинку, чтоб матери перед зимой было меньше хлопот. Совсем забыл о ночном происшествии. Когда собирался к Гале, поглядел на свою физиономию в зеркало — и снова царапнула сердце злоба: «Вот гады как разделали. Ну, попадутся они мне еще!»

Галя, увидев его, испуганно прижала ладони к своим щекам:

— Мамочка родная! Сам на себя не похож!

Они сели на заветный камень. Володя рассказал о ночной схватке. Галя сидела притихшая, невеселая.

— Ты что сегодня такая? — забеспокоился Володя.

— Я же говорила, — произнесла она тихо. — Я же говорила, будто сердце мое чуяло: несчастье принесет твоя находка.

— Ерунда все это!

— Не ерунда, Володя. Ты слышал, твоего приятеля Шишкина хотели вчера арестовать, только он как-то ухитрился скрыться.

— Погоди, почему арестовать? — у Балашова от этой неожиданной вести даже мурашки побежали по спине. — За что?

— Люся мне только что рассказала. Марья Петровна, — помнишь, мы у нее были? — на другой день ходила куда надо. Стали искать и нашли в списках: Шишкин был в экспедиции. Он как раз и сопровождал Бориса Михайловича. Двое их сопровождало. Того, второго-то, успели арестовать. Он во всем и признался.

— Дела-а-а, — поскреб затылок Балашов. — Ну, а дальше?

— Они и убили Бориса Михайловича. Шишкин — это мне все Люся рассказала — будто бы не велел ничего брать из вещей Воронцова (ну, чтоб улик не было). А тот, второй-то, позарился на портсигар и прикарманил его. Шишкин как-то дознался, рассвирепел. Тому, второму-то, и пришлось спрятать портсигар подальше от глаз людских.

— Подумать только! — с сожалением покачал головой Балашов. — А мы этого прохвоста за шиворот вытащили из Сугомака. Пусть бы тонул!

Августовская синяя ночь окутала город. И такая тишина стояла кругом, что Володя и Галя чувствовали себя так, будто никого, кроме них, не было больше во всем необъятном мире. Только иногда на станции попискивал одинокий паровозный гудок. Он рождал в душе неясную тревогу и грусть.

Последний вечер перед разлукой. Может быть, в этот вечер они хотели сказать друг другу много самых сокровенных слов. Но больше молчали, прислушиваясь к биению своих сердец. И почему-то Владимиру Балашову ярче всего врезался в память именно этот вечер. В трудную пору своей жизни он чаще всего вспоминал о нем, и снова и снова переживал ту легкую тревожную грусть, слышал сонную тишину с одиноким паровозным гудком, а рядом чувствовал чудесную милую Галю — свою невесту.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ ПАРТИЗАНЫ

1

Партизанский отряд «За родину» гитлеровцы обнаружили утром. Партизаны, переходя шоссейную дорогу, торопились укрыться в ближайшем лесу. В крупном населенном пункте, расположенном недалеко от места, где партизаны пересекли шоссе, квартировала войсковая часть. Она была поднята по тревоге и брошена в погоню. Расчет был таков: не дать партизанам втянуться в лес, навязать бой на открытом поле, вызвать подкрепление и уничтожить отряд.

Партизаны, не подозревая о смертельной опасности, шли спокойно. До леса оставалось километров шесть. Все чувствовали крайнюю усталость: сказывался тридцатикилометровый ночной марш. К тому же и прошлые сутки были трудными. Люди выбивались из сил. Колонна растянулась. Связные командира отряда подгоняли бойцов:

— Подтянись!

В воздухе появился самолет-разведчик и повис над колонной. Стало ясно — колонна обнаружена противником. Передали приказ:

— Бегом! Не отставать!

Вдалеке чернел спасительный лес. Чуть ближе зеленел березовый колок, а ближе и правее его, в ложбинке, рос кустарник.

— Бегом! Бегом!

И люди бежали, опасность подгоняла. Остались последние, самые трудные километры.

Со стороны шоссе послышался гул автомашин. До десятка грузовиков с солдатами свернуло с дороги в поле, по следам партизан. Перед оврагом машины остановились, солдаты повыскакивали на землю и продолжали преследование. Овраг задержал их движение. Пока обходили его с двух сторон, потеряли время.

По колонне партизан между тем торопливо передавали:

— Балашова — к командиру! Командира пятой — к Кареву!

Пятая рота замыкала колонну. Старшина Балашов, тот самый Володя Балашов, которого мы знали раньше, за три года возмужал, раздался в плечах, усы отрастил. Кошачьи глаза его стали твердыми и спокойными: многое повидали за эти годы. Одет старшина просто, как и большинство партизан. На голове армейская фуражка с черным полинялым околышем и потрескавшимся лакированным козырьком. Вместо гимнастерки — темно-синий пиджак с чужого плеча, опоясанный широким офицерским ремнем. Серо-зеленые трофейные штаны заправлены в потрепанные кирзовые сапоги.

Балашов, придерживая правой рукой автомат, висевший на груди, побежал вперед, обгоняя всех. Командира отряда Карева он нашел в голове колонны и, едва переводя дыхание, доложил о прибытии. Карев отвел старшину в сторонку, чтобы не мешать движению, и приказал:

— Отряд в бой ввязываться не может, но боя не миновать: обстановку сам видишь. Тебе прикрывать отход. От тебя зависит все. Даю еще взвод автоматчиков. Больше не могу. Ясно?

— Ясно, товарищ командир!

— Успеха тебе! — Карев крепко пожал Владимиру руку. — Спеши!

Пока Балашов добирался до роты, он прикинул в уме, как начнет бой. Прежде всего необходимо двум пулеметным расчетам залечь здесь же и задержать фашистов.

— Старшим назначаю Анисима Соснина, — распоряжался Балашов на ходу, не останавливая роты. — Слушай, Соснин: когда рота дойдет вон до того колка, — до него оставалось не больше километра, — отходите и вы.

Вторым номером у Анисима был племянник Саша, парнишка лет шестнадцати, белобрысый и голубоглазый. Балашов ласково потрепал его по плечу:

— Держись, Саша. Все будет хорошо!

Анисим и другой пулеметный расчет уже залегли, приготовились открыть огонь. Командир взвода автоматчиков, лейтенант Свиридов, сухощавый и подвижной, как живчик, лихо козырнул Балашову:

— Прибыл в ваше распоряжение!

— Вот что, Свиридов. Мигом, пока фашисты еще не видят, беги со взводом в те кусты, спрячься в них. Когда рота вступит в бой, ударишь фрицам по флангу. Не горячись только.

— Будет выполнено!

— Беги, Свиридов. Время дорого.

Балашов догнал роту и крикнул:

— Шире шаг! Шире!

Не успели добежать до колка, группа Соснина открыла огонь.

— Быстрей, быстрей! — подгонял бойцов Балашов. — Остапенко!

Связной Остапенко, чернявый и стройный, как девушка, вырос перед командиром словно из-под земли.

— Поторопи отстающих! Видишь, растянулись!

Немцы открыли по пулеметчикам огонь из автоматов. Отдельные обессиленные пули долетели до роты. Одна угодила в пилотку отставшего партизана Кукушкина и сбила ее. Кукушкин упал. Остапенко, секунду назад подгонявший его, нагнулся и увидел на лысине пострадавшего царапину. Более серьезного повреждения ослабевшая пуля нанести не могла. Ох, этот Кукушкин! Вечная с ним морока.

— Вставай, вставай! — заорал на него Остапенко. — А то огрею прикладом вдоль лопаток!

Кукушкин осторожно приподнял голову, покрутил ею и, поняв, наконец, что ничего страшного не случилось, вскочил и пустился бежать. Висевший сзади карабин подскакивал и колотил по спине. Остапенко, несмотря на трудные обстоятельства, все же не мог сдержать улыбку.

Фашисты потеснили пулеметчиков. Но рота достигла колка и рассыпалась в цепь: заняла оборону. Соснин свою задачу выполнил и мог отходить. Но справа его поджимали гитлеровцы, и Балашов вынужден был послать на выручку отделение, которое не дало фашистам окружить пулеметчиков. Когда группа Соснина примкнула к роте, Балашов спросил:

— Целы? Ну и порядок!

Партизанский отряд между тем миновал березовый колок. До леса оставалось каких-нибудь полтора-два километра. Кое-кто из бойцов, лежа в обороне, оглядывался вслед уходящим. Конечно, оставаться тяжело. Карателей вон сколько! Но надо, чтобы спасти отряд! Остапенко крикнул:

— Ну, чего зажурились, хлопцы? Живы будем не умрем!

Гитлеровцы приближались. Шли, уперев в животы приклады автоматов: так удобнее стрелять.

Балашов распластался под березой, положив свой автомат возле ствола, и жадно докуривал цигарку.

— Командир, стрелять надо! — надоедал где-то рядом Кукушкин. Балашов будто не слышал его. Сам неотрывно следил за карателями.

— Вытчипись, не бачишь, ще рано? — оборвал Кукушкина Остапенко.

Каратели с быстрого шага перешли на бег, крича что-то. Пули пролетали над головами партизан. Балашов медленно затушил окурок:

— Пора!

Кукушкин заорал первым:

— Огонь, братцы!

Балашов поднял автомат. Оборона ожила, заговорила винтовками, автоматами и пулеметами. Немцы падали, но оставшиеся в живых лезли и лезли. Орали что есть мочи. Огонь партизан становился все ожесточеннее и плотнее.

«Сейчас бы ударить Свиридову, — беспокоился Балашов. — Вот сейчас бы самое время! Но почему он молчит?»

А немцы упорно лезли. Партизаны пустили в ход гранаты. Один за другим выходили из строя бойцы: огонь немцев был тоже сильный. Примолк Кукушкин. Захлебнулся на минуту пулемет Соснина: ранило Анисима. За гашетку взялся Саша. Пулемет затакал снова гулко и остервенело. Какая-то шальная пуля впилась в левую руку Балашова. Остапенко наскоро перевязал ее.

«Свиридов, давай, друг! Туго без тебя!» — мысленно подбадривал Балашов командира автоматчиков. И Свиридов, будто услышав его просьбу, ударил по флангу противника. Это Балашов почувствовал сразу, и не потому, что услышал рев полсотни своих автоматов, а потому, что моментально ослаб нажим врага. Передние замешкались и попятились. Бойцы Свиридова неслись ураганом, и немцы побежали. Балашов выдвинул вперед несколько пулеметов, они поливали свинцом убегающих гитлеровцев. Остапенко поспешил предупредить Свиридова, чтобы тот не увлекался, а шел на соединение с ротой, пока противник не опомнился. Нельзя терять ни секунды.

— Супрун! — позвал старшина командира третьего взвода. — Веди роту. Бегом. К лесу. Я догоню.

Балашов остался с пулеметчиками ожидать Свиридова. Остальные направились через колок к лесу, неся убитых и раненых. К Балашову подбежал Свиридов, за ним — автоматчики. Взвод провел бой без потерь.

Гитлеровцы больше не преследовали партизан: может быть, к ним не пришло подкрепление, и они побоялись приближаться к лесу? Во всяком случае рота Балашова без приключений добралась до леса, где ее поджидали связные Карева.

Отряд Карева встретился в лесу с другим отрядом, которым командовал Терентьев. Предварительно сговорившись по рации, командиры отрядов назначили здесь место встречи для того, чтобы принять с Большой земли грузы: взрывчатку и продукты.

Балашов, приказав Супруну отвести бойцов в лагерь, пошел к Кареву. Командир, невысокий, кряжистый, с хрящеватым острым носом, выслушал рапорт молча. Потом спросил:

— Руку сильно зацепило?

— Не очень, товарищ командир.

— Может, подлечишься в санчасти?

— Разрешите остаться в роте?

Карев впервые улыбнулся и сказал совсем не по-командирски:

— Ладно, разрешаю, если не очень зацепило. Задание выполнил отлично. Молодец! Иди, отдыхай да передай бойцам мое спасибо!

При разговоре присутствовал еще один человек. Балашов видел его впервые, но сразу догадался, что это Терентьев, высокий, подтянутый, с выправкой кадрового военного.

Когда старшина ушел, Карев шутливо сказал Терентьеву, имея в виду Балашова:

— Это моя гора, за которую я прячусь, когда приходится туго. Надежная гора. Сегодня она опять заслонила отряд от удара.

— Кто он?

— Балашов. Кадровую начал перед войной.

— Постой, это не тот Балашов, который учинил разгром железнодорожной станции?

— Тот самый. Слышал?

— Слышал. В штабе оперативной группы рассказывали.

Год назад рота Балашова совершила дерзкий налет на важную в стратегическом отношении железнодорожную станцию: вывела из строя водокачки, подожгла склады, взорвала стоявшие там эшелоны, искромсала пути. Это был настолько ошеломляющий и неожиданный налет, что немцы не сумели оказать сколько-нибудь серьезного сопротивления. Об этом-то и говорили в штабе оперативной группы, которая координировала действия многих отрядов.

2

Лагерь разбили в самой глухомани. Место выбрали удобное: с подлеском из орешника и вдалеке от торных дорог, которыми пользовались оккупанты.

Отряд Карева нуждался в передышке. Надо было позаботиться о раненых. Перебросить их через линию фронта пока не представлялось возможным. Решили создать временный партизанский госпиталь В отряде полковника Терентьева тоже были раненые.

Не менее остро встал вопрос и о боеприпасах.

Таким образом, у Карева и Терентьева на ближайшее время цели совпадали, и оба отряда разбили общий лагерь.

Роте Балашова отвели место недалеко от конной дороги, давно заросшей травой. Дорога образовала в лесу нечто вроде просеки и хорошо проглядывалась в обе стороны.

Утомленные бойцы спали. Балашов немного побродил и, убедившись, что его вмешательства нигде не требуется, устроился возле сосны. Он привалился спиной к стволу, поставив между ног автомат, и попытался вздремнуть. Но сон, несмотря на усталость, не шел. Болела рука, хотя в санчасти рану промыли и перебинтовали…

Не спали неутомимый Остапенко и Саша Соснин. Парень осиротел: Анисима Соснина ранило в бедро. Саша помогал устраивать госпиталь, вертелся возле дяди, мешал, поэтому его оттуда прогнали. В роту пришел печальный. Увидел, как Остапенко, тихо посвистывая, строит шалаш, стал помогать ему. Дело двинулось быстрее: Саша заготовлял ветки, а Остапенко укрывал ими ребра шалаша. Василь ободрял парнишку:

— Не журись! Выздоровеет твой дядя. Еще повоюете вместе.

Саша вздохнул и покачал головой:

— Доктор сказал, что рана тяжелая.

— Меня в сорок втором в бок зацепило. Выжил! А время потруднее было, чем теперь.

Финками накосили папоротника, устроили лежанку. Остапенко залез в шалаш, повалялся, пробуя мягкость подстилки.

— Добре! — сказал он, вылезая. Саша закинул на плечо пулемет и пошел выбирать себе место.

— Куда?! — рассердился Остапенко. — С нами будешь спать. В середке.

Саша потоптался в нерешительности. Но Остапенко прикрикнул на него, а сам направился к командиру. Увидев партизана, Балашов подал ему знак, чтобы тот подходил тише. Показал на сосновый сук, который ниже других спустился к земле. И Остапенко улыбнулся. На суку сидела белочка и не спускала со старшины глаз, похожих на черничные бусинки. Ушки с палевыми кисточками замерли, вслушиваясь в незнакомые шорохи партизанского бивуака. Остапенко на цыпочках приблизился к старшине, присел на корточки и прошептал:

— Гарная зверушечка!

— Красивая, — подхватил Балашов. — Смотри, какая она рыжая сейчас. А вот погоди, в ноябре вылиняет — еще красивее станет. У нас на Урале их много. Ты, Василь, никогда не охотился на белок?

— Не случалось. На моей Полтавщине белок нема.

— А я до войны каждый год охотился.

Балашов внезапно замолчал. Тоска сжала сердце. Забраться бы сейчас на Сугомакскую гору, глянуть на синие таежные просторы, полюбоваться родным городком, разбросавшим бревенчатые дома по косогорам. Только бы разок взглянуть, только бы одним глазом… Хоть бы на миг почувствовать рядом плечо закадычного друга своего. Где же ты сейчас, вот в эту минуту, Славка? Жив ли? А Галя? Что она делает? Ждет или уже перестала, не получив за два года ни единой весточки? Ни единой!

Остапенко тронул командира за плечо:

— Идем! Шалаш готов. Отдохни.

— В самом деле надо поспать, — согласился Балашов.

Саша уже спал, обняв пулемет. Балашов улыбнулся:

— Намучился бедняга.

Старшина устроился в левой стороне шалаша, Остапенко — в правой.

Белочка не на шутку растревожила сердце, заставила отчетливо вспомнить прошлое. Закрыл глаза — и перед внутренним взором поплыли милые сердцу картины, родные лица…

Незадолго до призыва в армию они со Славкой Мироновым лежали на берегу озера. Погода выдалась ветреной, на гребнях волн вскипали белые барашки. В такую погоду не до рыбалки. Славка задумчиво смотрел на разбушевавшееся озеро, кусал травинку. Володя лежал на спине, устремив взгляд в голубую высь, на пухлые белые облака.

Славка спросил, словно бы продолжая свою думу, занимавшую его последнее время:

— Так в какие же войска ты хотел попасть?

Балашов потянулся и радостно ответил:

— Моряком бы! Сплю и вижу море, ни разу не был, а представляю: огромное, зеленое. Края не видно.

— А мне бы в танковые. «Три танкиста, три веселых друга, экипаж машины боевой».

Однако нашли врачи какую-то зацепку, не пустили Балашова в морской флот. Не повезло и Славке. Пришлось идти в пехоту. Шутили беззлобно:

— Сто верст пылит пехота и говорит: «Еще охота!»

Свыкся Балашов с мыслью — где бы ни служить, а служить надо. Когда же стало известно, что призывников везут к границе, вовсе воспрянул духом. Все-таки на границе интереснее, даже в пехоте. Так и настроил себя, смирился с тем, что попал не на море. Но жизнь снова повернула по-своему. Зачислили Балашова в конвойный полк. Готовил себя к боевой службе в настоящей воинской части, а заделался конвойным, заключенных стеречь. А некоторые земляки попали в полк, недавно вернувшийся с финской кампании, в полк, овеянный славой боев на линии Маннергейма. Было в полку много орденоносцев и два Героя Советского Союза. При случайных встречах земляки с гордостью рассказывали Балашову о боевых делах полка, рассказывали с жаром, как будто сами участвовали в боях. Владимир остро завидовал им.

Особенно упало настроение, когда полк, где были земляки, неожиданно снялся с места и ушел к границе.

Скучной показалась Балашову служба. Когда новички привыкли к порядкам, существовавшим в полку, их стали посылать в наряд. Чаще всего Балашову вместе с бывалыми солдатами приходилось конвоировать заключенных на стройку: в лесу строили военный городок. Вообще обязанности сторожа угнетали его. И хотя службу нес исправно, без замечаний, но особого старания не проявлял. Прислушивался к рассказам ветеранов сначала с недоверием, потом с глубоким вниманием. Сам наблюдал за заключенными и, глядя на их бледные лица, жалел. Они вызывали у него сострадание. Бывает же — натворил что-нибудь человек по горячности или по пьянке, попал в тюрьму, взялся за ум, но поздно. А в душе-то он неплохой человек. Наивен был тогда Балашов, мальчишка, не полосканный еще в щелочах жизни. Прозревал постепенно. Приметился ему с первого раза один заключенный: рыжеватый, с коричневыми умными глазами. Пожалел его Балашов: молодой, симпатичный парень, ровесник тем, кто проявлял чудеса героизма на Холхин-Голе и на Карельском перешейке. Ему бы вместе с ними, а он вот прозябает здесь. Наверно, по пьянке что-нибудь выкинул, вот и расплачивается за свою дурость. А позднее Балашову рассказали — это отпетый бандит, на его поганой совести несколько загубленных душ. Этот рыжий за понюшку табаку, не моргнув глазом, мог отправить на тот свет любого, даже родного отца. И вот как-то рыжий бежал — вечером, когда заключенных вели со стройки. Балашов ужаснулся, что может наделать этот бандит на воле! И впервые почувствовал тогда ответственность, лежащую на его плечах. Рота, в которой служил Балашов, была в то время на отдыхе. Их подняли по тревоге. Ночь помешала преследованию. Места лесные — знаменитая Беловежская пуща. Это был первый побег, с которым встретился Балашов. Он уговорил лейтенанта дать ему двух бойцов и позволить действовать самостоятельно, отдельно от других. Лейтенант разрешил, правда, после некоторого колебания.

Прежде всего необходимо было установить: опытен беглец в лесу или нет. Особого труда это не составляло. Первое время, когда бандит стремился удрать подальше от зоны, он лез напролом, ничего не разбирая. Но даже при этом человек, знающий лес и умеющий вести себя в нем, постарался бы оставлять меньше следов — это он делает в силу привычки, бессознательно. Нет, рыжий не был знатоком леса. Балашов определил это сразу по сломанным побегам орешника, по ошелушившейся сосновой коре, по веткам берез, с которых содраны листья, — видимо, хватался за них руками.

Мысль Балашова работала дальше. Известно, беглец — преступник матерый, это у него, оказывается, не первый побег. Он знает: в населенный пункт идти нельзя, тем более, что поблизости нет большого города, где бы можно было легко затеряться. О его бегстве сообщено повсюду, любой милиционер уже знаком с его приметами. Значит, бандит станет скрываться в лесу. Подождет, пока стихнет шум, горячка, а там оглядится и решит, что предпринять. Заберется в самую глушь.

Балашов не ошибся. Обнаружили беглеца вечером в самой глухомани, куда даже солнечный свет едва проникал слабыми дрожащими нитями, в неведомо кем сделанной полуземлянке. Ее окружили. Бандиту некуда было деться. Он решился на отчаянный шаг. Выполз из убежища, поднял руки вверх, приблизился к Балашову и вдруг бросился на него. Схватил винтовку левой рукой, а ребром ладони правой руки пытался перебить Балашову горло: известный прием джиу-джитсу. Владимир вовремя присел и ударил беглеца кулаком под самый дых. Тот ойкнул и упал. Через минуту ему скрутили руки. Запомнился тогда взгляд преступника: тяжелый, полный злобы и отчаяния. Потом такие взгляды Балашову пришлось наблюдать у пленных фашистов, особенно в первые дни. А собственно, какая разница между тем рыжим душегубом и фашистскими убийцами?

Командир роты подробно расспросил Балашова, как он действовал на первом самостоятельном боевом задании. Остался доволен. И Балашов после этого как-то заметно подтянулся, служба начинала нравиться ему. А тут демобилизовали старшину роты, и неожиданно старшиной сделали Балашова. Он растерялся: шутка сказать — из рядовых да в старшины. Но командир роты подбодрил его, и Балашов расправил плечи. Ничего, служба у него стоящая, не хуже, чем у других.

Однако жизнь снова внесла свои суровые поправки. Грянула война. Рота Балашова сопровождала эшелон. По дороге эшелон разбомбили. Старшина с десятью бойцами устремился на восток, к своим…

Балашов командовал теперь пятой ротой, хотя одним из командиров взводов был у него старший лейтенант. Такое нарушение воинской субординации у партизан не редкость. Иной командир, оказавшись в новых условиях, терялся, медленно перестраивался на необычную лесную тактику, а обстановка порой вынуждала принимать быстрые решения, не давала времени на раздумья. И тогда из общей массы выдвигался наиболее смекалистый и быстрый. Так случилось и с Балашовым. Когда десять человек пробирались на восток, как-то само собой случилось, что Балашов оказался во главе этой десятки, хотя был с ними старший лейтенант. Балашов хорошо ориентировался в лесу, был смел и решителен. В него поверили, ему вручили свои судьбы. Десятка влилась в отряд на правах самостоятельной единицы, которая позднее была преобразована во взвод, а затем и в роту.

3

Потянулись однообразные спокойные дни. Бойцы приводили себя в порядок: штопали одежду, чистили оружие. Много спали, наверстывая упущенное и прихватывая авансом. С утра до вечера лес приглушенно гудел от человеческих голосов.

Командование отряда не тревожило роту Балашова, даже в наряд ее не назначало. Карев обычно посылал роту на самые опасные дела, использовал ее чаще, чем другие. А теперь, видимо, давал ей возможность вволю отдохнуть. Лишь однажды ночью Балашов со своими ребятами дежурил у сигнальных костров, разложенных в двух километрах от лагеря на просторной вырубке. Ждали самолеты с Большой земли, но в ту ночь они не прилетели.

С дежурства вернулись утром, легли отдыхать. Саша успел сбегать в госпиталь проведать дядю. В шалаш залез осторожно, чтоб не разбудить Балашова и Остапенко. Но старшина не спал.

— Как дядя себя чувствует? — спросил он.

— Плохо, товарищ командир. Крови много потерял. Ему бы на Большую землю.

— Батька у тебя есть, Саша?

— Батька? Есть, Он в Красной Армии. Мамка эвакуирована.

— Почему же ты остался?

— Убежал я от мамы. С дядькой Анисимом жил. Дядька мне говорил: «Немцы, Сашко, тоже люди. Не тронут». Не трогали поначалу. А потом пошло. Меня в Германию хотели угнать, да я спрятался. Дядьку обобрали до ниточки. Корову последнюю повели со двора. Тетка Настя не дает. Толкнула фрица, а тот возьми да упади. Ну, тетку и застрелили. Дядька прибежал ко мне — я на старой пасеке жил — и говорит: «Пойдем, Сашко, до партизан. С волками я жить не хочу».

— Научили твоего дядьку оккупанты?

— Научили, — согласился Саша и спросил: — Товарищ командир, вы давно воюете?

— С первого дня, Саша. Как началась война, так и воюю.

Саша тихо засмеялся.

— Ты чего?

— Ничего. Дядька мне говорил, что вы дрались с японцами на Хасане, с финнами на линии Маннергейма.

— Почему же он так решил?

— По усам, — опять засмеялся Саша. — Такие усы, говорит, я видел только у старых вояк.

Балашов улыбнулся. Перед войной ему присвоили звание старшины. Это в двадцать-то лет! Ну, как тут обойдешься без усов, если все знают, что ты мальчишка и пока весь твой авторитет в усах? Сейчас, конечно, смешно, но к усам привык. А привычка — вторая натура.

Вечером Владимир любовался белочкой. Она, видимо, все больше привыкала к человеку, который так спокойно вел себя и стала спускаться совсем низко. Казалось, вот-вот прыгнет ему на плечо.

Солнце клонилось к закату. На лесную дорогу пали тени. Макушки сосен пламенели от лучей заходящего солнца, Тишина.

Удивительно легко было на душе — ни боли в руке, ни тревожных дум. Белочка цокала над головой.

И вдруг щелкнул пистолетный выстрел. Балашов вздрогнул, здоровой рукой вцепился в автомат. И прежде чем он успел сообразить что-либо, мертвая белочка шлепнулась под ноги. Балашов побагровел, вскочил на ноги. Виновник не спеша прятал пистолет в кобуру. Старшина тяжелым шагом подошел к нему. Сначала принял за бойца из своего отряда, но скоро убедился, что тот из отряда Терентьева. Партизан, застегнув наконец кобуру, поднял голову. Встретив взгляд Балашова, сразу подобрался, даже как-то съежился: видимо, потому, что в глазах этого широкоплечего парня с перевязанной рукой поймал откровенное презрение.

— Эх, ты! — процедил сквозь зубы Балашов. — Геро-ой! Ты бы в другом месте свое геройство показывал, вернее бы было.

Партизан, стараясь не выдать своего смущения, как можно развязнее ответил:

— Нервы, братишка, побереги. Каждую тварь жалеть будешь, жалелки не хватит. Вон ее сколько нынче гибнет. А про геройство не будем.

Партизаны, оказавшиеся здесь, зашумели, гул голосов слышен был далеко, привлекая новых свидетелей.

— Тихо! — властно крикнул Балашов. Не спуская взгляда с незадачливого стрелка, он тихо, но внятно сказал: — Дундук! — и отвернулся.

— Ты не командуй! Ясно? И не обзывайся. Я, может, сам командир! — взбеленился вдруг виновник, чувствуя, что остался в одиночестве.

Получилось это у него смешно, как у гонористого петуха.

Один из партизан, как видно товарищ неудачника, высокий и немного сутулый, тронул попавшего в переплет приятеля за рукав:

— Пойдем отсюда, Степан.

Степан готов был сейчас же бежать к своему шалашу, но гордость заставила его еще немного поартачиться.

— Я тебя запомню! — погрозил он Балашову, и эта угроза опять прозвучала по-мальчишески несерьезно. Даже его высокий дружок и тот улыбнулся. Балашов глядел на высокого партизана и никак не мог отделаться от ощущения, что видел его где-то. Знакомое сквозило в легкой настороженной походке, в резком повороте головы. И мысли заработали неудержимо, напрягая память. Где и когда встречался этот человек? Между тем, Степан и его высокий товарищ направились в ту сторону, где разместился отряд Терентьева. Партизаны провожали их насмешливыми взглядами, тихо галдели. Высокий повернулся и с улыбкой, дружески помахал на прощанье рукой. И в этом жесте почудилось Балашову что-то известное давным-давно. Он неожиданно, словно проснувшись, заметил рядом Сашу Соснина, который в ответ тоже помахал рукой. Старшина спросил Сашу:

— Ты его знаешь?

— Кого?

— А этого, кому махал рукой.

— К дядьке Анисиму в лазарет ходил и видел его там. Это Белявцев. Отчаянная, говорят, голова. Ничего не боится. Раненые из их отряда рассказывали.

Балашов точно помнил, что никогда не встречал человека с фамилией Белявцев, хотя людей повидал много, особенно за последние годы. Но что он когда-то видел этого человека, Владимир не сомневался ни минуты. Мучительно старался вспомнить где? Так иной раз ускользнет из памяти знакомое до последней заковыки слово: хочешь вспомнить, а не можешь. Кажется, вот-вот оно объявится, это слово, где-то рядом, даже привычное сочетание некоторых звуков слышишь, а полностью все слово не дается.

На другой день старшину отвлекли командирские хлопоты и обязанности. Возможно, забыл бы о том высоком сутулом партизане, которого Саша назвал Белявцевым, если бы не случилась еще одна встреча. Возвращаясь из штаба, Балашов проходил по лагерю терентьевского отряда — штаб временно у обоих отрядов был в одном месте — и увидел такую картину. На лужайке, окаймленной орешником, Белявцев делил сухари, полученные на отделение. Прошедшей ночью прилетали с Большой земли самолеты и вместе с боеприпасами сбросили на парашютах продукты: консервы, концентраты, сухари. Вот Белявцев и делил сухари: разложил их на равные кучки. Один из бойцов отвернулся, закрыл кепкой глаза. Белявцев ткнул пальцем в первую попавшуюся кучку:

— Кому?

— Вадикову!

Забрав свои доли, партизаны отходили. То был справедливый солдатский способ дележа, исключавший какую-либо обиду. Закончив это нехитрое дело, Белявцев поднялся — до этого он стоял на коленях, — стряхнул с плащ-палатки крошки и повернулся к Балашову, смутился как-то вдруг, но моментально взял себя в руки. Приветливо поздоровавшись, сказал:

— Вы, товарищ командир, на нашего Степана не сердитесь. Человек он с заскоками, а так ничего, мужик компанейский.

— Чего на убогого сердиться? — улыбнулся Балашов. — По-моему, я вас где-то встречал…

— Возможно. Гора с горой не сходится, а человек с человеком…

Балашов вдруг нахмурился, разгадка была настолько близка, что сделай он еще одно усилие, напряги память и… Лиловый шнурочек шрама! Лицо сейчас заросло рыжеватой щетиной, но все равно, приглядишься пристальнее — и вот она, эта ниточка шрама!

Воображение властно и услужливо перенесло Владимира в немыслимо прекрасное довоенное время. Бушующий Сугомак. Возле костра сушит одежду несостоявшийся утопленник. Шишкин! Он ли это?

Белявцев свернул палатку, козырнул:

— Виноват, товарищ командир. Мне еще надо к нашему комвзвода.

— Постой, по-моему, мы встречались на Урале. Сугомак не помните?

— Сугомак? А что это? Город?

— Озеро на Южном Урале. Вы напомнили мне одного знакомого.

— Бывает! Раз я тоже так ошибся. Гляжу на одного, вроде парень свой. А рассмотрел получше — далеко не родня! На Урале, к сожалению, не был. Говорят, шикарная там природа?

— Всякая есть, — рассеянно ответил Балашов и зашагал к своей роте. Вдруг прямо-таки физически ощутил на своей спине чужой, недобрый взгляд, резко оглянулся. Белявцев стоял, прислонившись плечом к сосне, и смотрел вслед: тонкие губы плотно сжаты, взгляд тяжелый, недружелюбный. «Шишкин! — снова обожгла мысль. — Он!» Белявцев не ожидал, вероятно, что старшина так резко оглянется. Немного растерялся, потом поспешно оттолкнулся от сосны, просто улыбнулся Балашову и направился в глубь своего лагеря. «Черт его знает, — терзался Владимир. — Вроде бы по всем приметам он. И опять же — могло быть и совпадение. Сколько хочешь бывает. Но глядел он на меня зверски. Брр! Конечно, Шишкин! Если не Шишкин, то чего бы ему так глядеть?»

Противоречивые размышления одолевали старшину. Предположим, что Шишкин в самом деле скрывается под другой фамилией. Но, во-первых, как доказать, что Белявцев это не Белявцев? Тот с таким же успехом может обвинить Балашова в том, что он не Балашов. Какие он имеет неопровержимые доказательства? Никаких, кроме того, что так ему кажется. Ведь видел его давно и всего два раза мимоходом. Не поверят да еще посмеются. В отряде Терентьева Белявцева хорошо знают. И Саша рассказывал: «Отчаянная, говорят, голова. Ничего не боится». Значит, в отряде он давно и на хорошем счету. Но может быть и так: водились когда-то за ним тяжкие грехи. Бежал от возмездия. Чтобы легче было скрываться, изменил фамилию. Началась война, проснулась совесть, понял, что жить так, как жил раньше, нельзя. Надо было решить бесповоротно: либо с врагами, либо со своими. Либо позор до конца, либо в боях и опасностях заработать прощение, чтоб потом, открыто глядя каждому в глаза, сказать во всеуслышание: «Я был преступником, но стал честным тружеником. Делайте со мной, что угодно, но я хочу жить, как все».

Да, вероятно, так и есть.

4

Когда жизнь — сплошная цепь трудностей, человек мечтает о затишье. Но, обретя покой, убеждается, что не привык к нему. Так было с Балашовым и его товарищами. Пяти дней ничегонеделания — чистку оружия и приведение себя в порядок никто не считал трудом изнурительным — вполне хватило для восстановления сил. Люди, не привыкшие сидеть сложа руки, стали томиться. Дисциплина дала трещину. Даже появились картишки, хотя игра в них была запрещена. Об этом Балашову шепнул Остапенко и указал место: чуть в сторонке от лагеря, под старой раскидистой елью. Старшина незаметно подсел к игрокам, незаметно минуты две смотрел и вдруг обратился к банкомету — партизану Макаркину:

— Сдай-ка мне.

Макаркин поднял глаза и опешил: сам командир! Или он сейчас даст разгон, или останется с ними. Раз попросил карту…

— С нашим удовольствием, товарищ командир, — улыбнулся Макаркин.

Тут и остальные игроки увидели Балашова. Кое-кто из предосторожности отодвинулся к кустам. Чем черт не шутит, а Балашов мужик крутой.

— Только у нас ставка, — продолжал банкомет.

— В чем же дело?

— Ставьте.

— Так вот: пять нарядов вне очереди каждому. А тебе, Макаркин, десять. На первый случай. — Балашов встал. Повскакивали и все игроки. Некоторые пытались спрятаться за спинами товарищей или просто улизнуть.

— Фролов, я тебя видел, — окликнул он рыжего партизана, который попятился в орешник.

К шалашу Балашов вернулся злой и полный решимости завтра же просить Карева, чтобы он послал роту на задание. Хватит, отдохнули.

Саша и Остапенко вели неторопливый разговор. Балашов тоже лег и спросил:

— О чем же вы здесь толковали?

— Все о нем же, о Кукушкине, — отозвался Остапенко. — Помнишь, командир, как он появился у нас?

— Забыл что-то.

— Смех и горе. Ходили в разведку — я, Фролов и еще кто-то. Заглянули в хату, а селяне кажут: у лисе сховались двое. А виткиля они, эти двое, не ведают. За снедью по ночам приходят. То ли они от фрицев прячутся, то ли от партизан, то ли анархисты какие. Пошли мы, нашли сторожку. Лисник когда-то там жил. Бачим: дверь в сторожке открыта, никого нет. Повернулся я — и что такое? Бачу: голова торчит, два уха, очи свиркают. Бердану на меня наставила та голова. «Эй! — кричу, — чоловик добрый! Вылазь! Свои». Вылез, а нас смех разбирает. На голове шапка, сам в галифе, обувка на босу ногу. Двустволка в руках, а сбоку казацкая сабля по земле волочится, потому как вояка малюсенького росту. В очах слезы. Сам Кукушкин генерал собственною персоной. А второй утек.

— А потом, Василь? — спросил Саша.

— Что потом? В отряде у нас остался. Саблю не знал, куда девать, смех один. Бросать жалко, а никто не берет. Кое-как уговорил командира першей роты, ну тот взял, правда, с придачей — со жменей махорки.

— Помню, — улыбнулся Балашов.

— А той командир саблю в Навле утопил, насмешек не вынес. Витчипил от боку та кинул в речку, чтоб никто не бачил. «Куда же ты, командир, сабелюку свою подевал?» А он улыбается: «Деду одному, старому казаку, позычил». Той командир весной погиб. Кукушкину тоже вот лихо выпало.

— Чего это ты, Остапенко, устроил вечер воспоминаний о Кукушкине?

— Тю! — удивился Остапенко. — Хиба ты, командир, ничего не слышал?

— Что такое?

— Кукушкин при смерти — гангрена. И с Каревым учудил. «Подайте мне, говорит, самого наиглавнейшего командира. Секрет ему поведаю». Карева позвали. Кукушкин понес чепуху: о каком-то фашистском прихвостне, что в отряде ховается. Самого фюрера обещал спиймать да на осине вздернуть. В атаку ходил и «ура» кричал. Карев головой покачал: «Бредит». Тут на Кукушкина просветление нашло. «Нет, — кажет, — я живой еще, а того сатаняку Иваном зовут».

Плохой из Кукушкина был солдат: то он на посту заснет, то карабин у него ни с того ни с сего выстрелит, то еще что-нибудь случится. С какой радостью Балашов передал бы Кукушкина в другую роту. Но сейчас, когда с ним случилась беда, старшине стало его по-человечески жаль. Не будь войны, совсем иначе жил бы Кукушкин. Говорят, в колхозе шорничал и неплохо, до самой старости хватило бы ему работы. «Надо навестить его. И Анисима Соснина тоже», — решил Балашов и вылез из шалаша.

Но Кукушкина уже не застал: умер бедняга. Был Кукушкин и нет Кукушкина. Никакого следа после себя не оставил: бобылем был. Никакого!

Балашова кто-то позвал слабым голосом. Оглянулся: Анисим Соснин. Старшина присел возле него. Осунулось, постарело лицо партизана. Одни глаза блестят лихорадочно.

— Как дела, Соснин?

— Плохо, командир. Жжет, будто к бедру каленое железо прикладывают.

— Заживет.

— Говорят, будто Карев с Большой землей о нас толковал. Оттуда помощь обещали.

— Возможно.

— Боюсь я командир.

— Чего же? Доктор у нас хороший.

— Не раны боюсь. От нее не умру. Другого боюсь, командир.

— Ты просто утомился.

— Не-ет. Скоро вы уйдете, а мы останемся. А вдруг немчура пронюхает про госпиталь? Перережут нас, как кур. Или с самолетов разбомбят. А?

— Не волнуйся, все будет в порядке. С вами охрана останется.

— Дай-то бог! У меня какая к тебе просьба, командир? Присматривай за Сашкой. Горячий он не в меру: мальчишка еще. Встретится с головорезом в бою и растеряется, по неопытности промашку даст. И поминай как звали.

— Присмотрю за мальцом, — пообещал Балашов.

— Спасибо. Гора с плеч. Я ведь не трус, командир, не подумай.

— Я и не думаю.

— А в том бою, каюсь, душа в пятки спряталась. Гляжу: прут оравой, бандит к бандиту. Рукава засучены, как у мясников. Сомнут, думаю. Но вспомнил я тут свою Настеньку, как налетела она на бандюгу, что корову хотел у нас увести, и как бандюга Настеньку застрелил. И закипело мое сердце, а душа вернулась на место. Поколотили тогда мы их с Сашкой из пулемета. Слава богу. Пусть знают дядюшку Анисима.

Соснин умолк, тяжело дыша. Балашов попрощался, пожелал ему скорого выздоровления и ушел к себе в шалаш.

Теплая ночь спустилась на примолкший партизанский лагерь.

5

Утром Балашова вызвали в штаб. Карев стоял возле шалаша, курил трубку и весело щурился: настроение у него было хорошее. А почему бы ему быть плохим? С Большой земли передали, что на соединение с отрядом вышла разведка одной дивизии. Фронт неумолимо откатывался на запад, Тихими ночами слышна была далекая канонада, словно рассерженно гудела земля. Позавчера ночью самолеты сбросили на парашютах большое количество взрывчатки. Очень кстати! У Карева оставалось «на всякий случай» всего сто килограммов тола. Правда, где-то на юге, на границе лесов и степей, есть у него тайник, но сейчас до него не было пути.

Карев рассылал во все стороны диверсионные группы. По обыкновению самое трудное задание приберег для Балашова. Когда старшина доложил о своем прибытии, Карев спросил:

— Ну что, засиделся? Дурить начинают хлопцы?

— Было, товарищ командир!

— Для партизан безделье — гроб с музыкой. Сегодня ночью отправитесь на задание. Надо взорвать мост через реку на железнодорожной магистрали. Во что бы то ни стало. Любой ценой.

— Понятно.

— Учти, старшина — это очень важная магистраль. Днем эшелоны идут по ней с интервалом в пятнадцать минут. Ночью — значительно реже. Разведка установила: на запад увозят оборудование с предприятий, на восток везут пополнение. Надо обрубить эту ниточку. Твоя задача облегчается тем, что в этом районе давненько не было диверсий. Охрана спокойна, не напугана. Воспользуйтесь этим. Неожиданность и быстрота — ваши первые козыри! Вопросы?

— Нет!

— В таком разе, — Карев пожал старшине руку, — действуй. Желаю успеха! Верю!

— У меня к вам дело, товарищ, командир! — решился вдруг Балашов.

Карев энергично вскинул голову:

— Дело?

— Не знаю, с какого конца начать, — проговорил старшина и рассказал командиру про встречу с Белявцевым. Карев нахмурился:

— Ты уверен, что не ошибся?

— Не мог ошибиться, товарищ командир.

— Хорошо. Учту.

Балашовым овладела радостная лихорадка: так всегда, перед каждым новым делом. Остапенко собрал роту, построил ее. Балашов прошелся вдоль строя, зорко вглядываясь в лица бойцов. Возле Макаркина остановился:

— Почему без головного убора?

— Забыл в шалаше, товарищ командир!

— А голову не забыл?

Партизаны засмеялись. Балашов нахмурился: расшаталась дисциплина. Ничего, теперь подтянет!

— Ночью отправляемся на задание, — негромко, но внятно произнес старшина. — На очень серьезное задание. На сборы три часа. Все готовить тщательно — от пуговицы до взрывчатки. Командиры взводов ко мне. Разойдись!

Вечером рота выступила в поход. Впереди шел Саша Соснин. Мост, который придется взрывать, находился недалеко от родной Сашиной деревни, и лучше молодого партизана никто туда дорогу не знал. Саша застенчиво признался Остапенко:

— Мы у того моста купались. Песочек там меленький-меленький, как мука.

Балашов услышал этот невольный вздох паренька, и теплая волна жалости согрела грудь. Какой резкий скачок у Саши в жизни: от детских игр и забав — к суровой солдатской службе. Семнадцатый год ему, а уже второй год воюет.

Речку пересекли вброд километрах в пяти севернее моста. Она оказалась неглубокой. Остановились в глухом ельнике. Брезжил рассвет. Стало прохладно. Разгоряченные ходьбой партизаны ежились. Балашов приказал развернуть плащ-палатки и спать. Выставили охрану. Пятеро бойцов во главе с Супруном отправились на разведку.

Балашову не спалось. Еще на марше решил атаковать охрану моста с западной стороны: оттуда меньше ждут, к тому же, по свидетельству Саши, километрах в трех на запад от моста лес кончается — значит, партизан там нет. Вот поэтому и привал Балашов сделал за речушкой, в этом ельнике, чтоб потом не тратить лишнего времени на переправу. По рассказам Саши, мост — из трех пролетов, с железными фермами. Насыпь невысокая, около четырех метров у самого моста. С восточной стороны дорога к речке подходит через выемку, а с западной — по равнине. Но могли быть изменения. Какие?

Супрун вернулся около полудня, усталый, в поту: день был жаркий. Оказывается, старый мост взорван. Железные фермы и до сих пор еще горбатятся в речке. Построен деревянный. С суши обнесен тремя рядами колючей проволоки, на проволоке — консервные банки. Есть дзот. Живут в бункере. Часовой один. Второй — на восточном берегу. Система обороны там такая же, насколько удалось рассмотреть в бинокль.

— Да-а, — задумчиво произнес Балашов, когда Супрун кончил. — Похоже, ночью будет жарче, нежели теперь.

Прежде всего шесть человек пойдут в боковое охранение: трое — километра за полтора западнее моста, трое — восточнее. Они заминируют железную дорогу, но взорвут лишь тогда, когда начнется бой за мост. Двоим придется снимать часового. Самое ответственное дело. От него зависит все. Балашов не прочь был идти сам, но нельзя. С надеждой взглянул на Супруна — не всякому доверишь такое! С Супруном служили еще в конвойном полку, друзья старинные. И два года в лесу воюют плечо к плечу. Супрун понял командира с полуслова, молча кивнул головой, соглашаясь: он был великий молчун. Вторым просился Остапенко. Супрун предложил Сашу: ловкий парнишка. Балашов запротестовал: нет, нет, Саше найдется другая работа. Пойдет с подрывниками, поможет им: их всего десять, а нагружены взрывчаткой словно верблюды. Про себя подумал, что с ними Соснину безопасней.

Операция была подготовлена до мелочей, а времени до вечера оставалось еще порядочно, и Балашов решил часок соснуть: все-таки ночь предстоит трудная. Едва успел задремать как почувствовал, что кто-то трясет его за плечо.

Очнулся, подумал, что Остапенко. Но нет, адъютант лежал рядом и сладко посапывал. Привстал и увидел рыжего партизана Фролова. Тот сидел на корточках.

— Ну, что тебе, Фролов? — недовольно спросил Балашов, зевая.

— Командир, сбежал Макаркин, — шепотом произнес Фролов.

— Куда он мог сбежать? Здесь где-нибудь. Выдумываешь что-то.

— Ничего не выдумываю, командир. Сказал мне, что пойдет до ветру, взял карабин — и был таков. Часа два уже прошло.

Балашов вскочил. Затревожились, закружились мысли. Черт возьми, мало веселого, если это действительно так. Поднял роту, приказал без шума обследовать окрестности ельника. Нет Макаркина. Даже следов не оставил. Мог отойти от ельника и напороться на полицаев. Его схватили и тогда… Едва ли! Кое-какие следы схватки остались бы. Да и крикнуть успел бы. Этот вариант исключается. Стало быть, верен единственный: сбежал. Не в отряд, конечно… Фролов ничего не мог прояснить, хотя с Макаркиным они спали вместе. Наконец удалось установить, что перед походом к Макаркину наведывался какой-то партизан из отряда Терентьева. Приметы Фролов не запомнил. Такой, как все. Осененный догадкой, еще не веря ей, Балашов спросил, нет ли у того партизана шрама на подбородке. Фролов обрадованно заморгал глазами, и старшина отпустил его.

Макаркин… Кто же ты такой? В роте появился, если память не изменяет, полгода назад, перевелся по собственному желанию из другой. А с Белявцевым когда спелись? Темная история, сейчас все равно ее не распутаешь. Ах, мерзавец! Все расчеты спутал! Предупредит немцев, — а Балашов в этом не сомневался, — и тогда мост взорвать не удастся. Что же делать? Прежде всего немедленно уходить из ельника, обратно на восток. Атаковать придется восточный конец моста, правда, подходы там похуже, но ничего не поделаешь. И начать пораньше, с наступлением сумерек.

Рота переправилась через речку, рискуя быть замеченной. По густому сосняку засветло выдвинулась на расстояние примерно километра два от моста, залегла, тщательно маскируясь. Балашов смотрел в бинокль на мост и не замечал никаких признаков беспокойства. А может, зря погрешил на Макаркина? Отошел от ельника и заблудился…

Сгустились сумерки. Балашов шепнул Супруну и Остапенко:

— Пора!

Оба поползли. Взвод, который первым должен был броситься в атаку, выдвинулся поближе к мосту, замер почти у самого полотна. Без огней прошел поезд, сонно выстукивая колесами. Вагоны закрыты наглухо. И опять тихо.

Балашов поднял голову, с высоты мигнула ему зеленоватая звездочка. Что-то хорошее и давно забытое шевельнулось в груди. И вдруг до боли ясная мысль: «Может быть, последний раз вижу звезды…»

В этот миг лопнула тишина. Жалобно задребезжали консервные банки, раздался истошный крик: «хальт!» — и грянула автоматная очередь. Взвилась ослепительная ракета, рассыпалась вверху на мелкие светлые капельки. Взвод поднялся в атаку, но был прижат к земле пулеметным огнем из дзота. Опять ракета.

Внезапность не удалась. Балашов пополз к головному взводу, за ним ящерицей поспевал Саша, добровольно заменивший Остапенко. Пулемет гавкал почти без перерыва, не давая поднять головы. На востоке ухнул взрыв: боковое охранение подрывало путь, а немного позднее и глуше раздался взрыв западнее моста. Возле амбразуры качнулся огненный всплеск: кто-то бросил гранату. Наверно, Остапенко или Супрун; они были ближе всех к дзоту. Пулемет на минуту умолк. Бойцы было поднялись, но пулемет застрочил с прежней яростью. Из бункера били автоматы.

Фролов, ни слова не говоря, скользнул вперед, к дзоту. Балашов мысленно одобрил его. Ракета. Фролов вжался в землю, замер. Погасла. Балашов считал: минута, вторая… Вот сейчас должен бросить связку гранат — и конец дзоту. Но взрыва не последовало. Захлебывался от ярости пулемет.

Не добрался Фролов…

Пополз Саша.

— Куда? — прохрипел Балашов, но Соснин либо не слышал из-за стрельбы, либо сделал вид, что не слышал. Вот и он растворился в темноте.

Минута… Вторая… Неужели и его постигнет участь Фролова? Лучше бы уж самому тебе ползти, старшина. В тот момент, когда в самой амбразуре метнулось яркое пламя взрыва, когда Балашов, ожидавший этого мига, упруго оттолкнулся от земли и кинулся к мосту, увлекая других, в этот самый момент поднялась бешеная стрельба и на западном конце моста, вспыхнули зеленовато-бледные ракеты, темноту прожгли светлячки трассирующих пуль. «Кто там?» — пронзила Балашова мысль, но он не задержал на ней внимания, ибо важнее было другое: добраться до бункера, закидать гранатами, чтоб расчистить дорогу подрывникам. И так потеряно много времени.

И гранаты сделали свое дело. Сопротивление охраны было сломлено. Те, что остались в живых, разбежались. Балашов приказал командиру второго взвода с группой бойцов поспешить на помощь тем неизвестным, которые атаковали мост с другого конца, а в случае необходимости прикрыть с запада подрывников. Пригибаясь, бойцы этой группы затопали по настилу, а за ними, согнувшись под тяжестью груза, пробежали подрывники. Стрельба на том берегу не стихала. К старшине придвинулся Остапенко, сказал печально:

— Супруна ранило.

Балашов не вымолвил ни слова, только скрипнул зубами.

— Они от шпалы над бровкой протянули тонкую проволоку, — продолжал Остапенко, — подцепили к ней у кольев консервные банки. Супрун врезался в проволоку, а немец полоснул из автомата. В плечо Супруну.

На той стороне громыхнуло несколько взрывов, вероятно, действовали партизаны Балашова. После этого стихло и там. Через несколько минут как из-под земли перед старшиной вырос старший подрывник.

— Готово, товарищ командир!

Балашов скомандовал отход. Захватили убитых, Фролова и Сашу, и раненых. Сашу нашли рядом с дзотом, лежащим спиной на проволоке. Видно, отбросило взрывом собственной же связки гранат.

Когда выбрались на опушку леса, земля вздрогнула от мощного взрыва. Косматое могучее пламя подняло мост на воздух, а потом все рухнуло в речку. Мост перестал существовать. Рота углубилась в лес. Вскоре к ней присоединилась группа из второго взвода. Командир взвода доложил:

— Разведчики из Красной Армии.

Рядом показалась фигура разведчика в плащ-палатке. Она козырнула Балашову. В другое время старшина обрадовался бы: разведчиков ждали все. Но сейчас мимо пронесли носилки с останками Саши Соснина. Балашов вспомнил Анисима Соснина, Сашин заразительный смех, что-то запершило в горле. Сказал тихо разведчику:

— Пристраивайтесь к роте, — и крупно зашагал вперед, догоняя голову растянувшейся в цепочку роты.

6

В расположение лагеря прибыли утром. Балашов поручил довести роту до места командиру второго взвода, а сам направился было к Кареву. Но вспомнил про разведчиков и послал Остапенко за их командиром. Неторопливо закурил. От ночных тревог болела голова. Раненая рука ныла. В горячке боя забыл про рану, а сейчас, когда схлынуло возбуждение, она напомнила о себе.

За спиной зашуршали шаги. Старшина обернулся. Рядом с Остапенко вышагивал командир разведчиков. Без плащ-палатки. Автомат висел за спиной. На погонах было две звездочки — лейтенант. Балашов знал, что в армии введены погоны, но видел их впервые. Может, поэтому задержал на них взгляд дольше, чем следовало. Когда его глаза встретились с глазами разведчика, старшина вздрогнул от неожиданности: родные, серые, мечтательные глаза Славки Миронова! И гладкие дуги бровей его, и подбородок с ямочкой… Раньше не было лишь морщин на лбу, не расходились они лучиками у висков. Это уже нажито на войне.

Балашов растерянно, но счастливо улыбнулся, слова застряли в горле. А лейтенант смотрел на партизана с удивлением, потом с беспокойством, даже с какой-то досадой. Но вот в глазах мелькнуло что-то радостное, но еще притушенное сомнением. Вроде бы свой человек, но усы, эта повязка на руке… Радостное в глазах разведчика ширилось и ширилось, оттесняя сомнение, пухлые губы дрогнули в улыбке.

— Володька! — разом выдохнул наконец лейтенант, не двигаясь с места.

— Я, — прохрипел Балашов, злясь на слабость, которая вдруг сковала его и заставила прислониться спиной к сосне. Тогда Миронов приблизился к Балашову, но не обнял его. Почему-то, сам того не понимая, сбил с него фуражку, схватился правой рукой за волосы, притянул голову к себе и поцеловал в колючую щеку. А Балашов здоровой рукой обвил своего закадычного друга и прижал к груди, смеясь и плача. Остапенко, растроганный неожиданной встречей старых друзей, повернулся и заторопился к роте: не стоит им мешать.

Когда схлынуло первое возбуждение, Балашов спросил:

— Ты как сюда попал?

— С заданием, — коротко ответил Миронов.

— О, так это тебя ждет наш командир?

— Наверно.

— А помог ты мне здорово. С мостом-то. Спасибо!

— Не за что.

— Что ж, пойдем докладывать начальству, — сказал Балашов, и они направились к шалашу-штабу: один высокий, плечистый, другой худенький, стройный, в форме лейтенанта Красной Армии.

Балашов доложил Кареву о выполнении задания, а Миронов — о своем прибытии и вручил партизанскому командиру пакет. Карев шагнул к Владимиру, взял его за руку повыше локтя и проникновенно произнес:

— Молодец, Балашов! Не забуду. Отдыхай!

Но отдыхать было некогда. На удобной лесной полянке вырыли братскую могилу — последнее пристанище Саши Соснина и Ивана Фролова, боевых соратников старшины. Вместе с ними похоронили и разведчика Жору Беспалова. Речей над могилой не говорили. Партизаны и разведчики стояли в скорбном молчании, обнажив головы. Прощались с товарищами. Потом тишину нарушил рев десятка автоматов — салют погибшим.

Немало боевых друзей потерял Балашов, каждый раз горько переживал утрату. Но никогда еще не чувствовал себя так скверно, как после этой потери. Тоска мягко вцепилась в сердце — не спрячешься от нее, не уйдешь.

После похорон Балашов и Миронов сели под той сосной, на которой когда-то жила белочка. Помолчали. Первым начал Балашов:

— Вот какие дела, дружище, — и вздохнув, спросил: — Из дома тебе пишут?

— В неделю раз. Только я не очень аккуратный корреспондент. Все некогда.

— Как там? Я с начала войны не получал весточки.

— О твоих? Василий на Первом Украинском, Галя медсестрой.

— Галя?! — воскликнул Балашов.

— Ну да. Кончила курсы медсестер и теперь где-то на санитарном поезде. Адрес, правда, не помню. Получил однажды от нее письмо. О тебе спрашивала. А что я сам-то знал? Ответил.

— Ну?

— Написал: жди, все равно вернется. Не такой Володька парень, чтоб пропасть ни за понюшку табаку. А с Люсей мы переписываемся.

— С какой Люсей?

— С Люсей Воронцовой. Забыл синеокую подружку Гали? С Дальнего Востока ехали через Свердловск. Там с ней и встретился. Она выучилась на медсестру, потом попала на наш фронт, в госпиталь. В сорок втором меня ранили. Ей удалось перевестись в госпиталь, где я лежал. Разговоров было! Всех общих знакомых перебрали, а тебя с Галей в первую очередь. Люся институт бросила, хотела стать снайпером. Зрение подвело. Глаза — чудо, я прямо влюбился в них, а близоруки. Очки из-за принципа не хочет носить.

— Как моя мама, не слышал?

— Слышал, — вздохнул Миронов и принялся собирать на ладонь опавшие желтые иголки: тянул с ответом.

— Говори!

— Умерла твоя мама.

Балашову стало душно, расстегнул ворот. Закрыл глаза. Мама! Седенькая, ласковая, неутомимая труженица. Всегда-то она была чем-то занята, что-нибудь да делала… И спина у нее согнулась — от работы. И руки огрубели — от работы. И седина запорошила голову раньше времени, и морщинки все лицо избороздили — от постоянных забот. Мечтал Володя привести в дом молодую хозяйку и сказать ей: «Это моя мама. Она всю жизнь не разгибала спины. Пусть теперь у нее будет праздник. Будем о ней заботиться и не станем никогда обижать». Мать тоже ждала молодую хозяйку, не раз напоминала ему об этом… Не дождалась. Ушла из жизни одинокая, не было рядом в последнюю минуту сыновей. Одна-одинешенька. Так и не помирилась, гордая, со старшей невесткой, взбалмошной и злой.

Балашов отвернулся, чтобы скрыть мучительную боль, отразившуюся на лице. Сколько несчастий за один день. Потом заговорил глуховато, отрывисто:

— Много пришлось пережить, Славка… Очень много… Был у меня дружок — Сережа Хомутов. Оренбургский. Славный парень. Одной шинелью укрывались, из одного котелка ели… И вот в первые же дни войны погиб мой Сережка. От осколка бомбы. Ошеломило меня, оборвалось что-то в душе. Что-то очень важное и большое. Потом сколько дружков потерял. Сегодня вот Супруна ранили. Сашу убили. От каждой потери — рана на сердце. Нет у меня сейчас на нем живого места, кровоточит оно… Ну, ладно, не будем об этом. Ты ничего еще не сказал о себе. Ты ведь служил на Дальнем Востоке. Давно ли в этих краях?

И Славка рассказал:

— Да, был на востоке. Целый год наблюдали мы войну издалека. С Маньчжурской границы. Учились терпению, когда без оглядки хотелось бежать на фронт. Пять рапортов написал я, был обвинен за это в малодушии… И не думай, что повлияли мои домогательства. Нет, всю нашу часть перебросили на запад. Летом сорок второго погрузили в эшелоны — и марш, марш на фронт. И сразу в бой. Под Мценском. В тяжелый, затяжной, кровопролитный. «Немногие вернулись с поля. Плохая им досталась доля». Так, кажется, у Лермонтова? Я обитал в полковой разведке, потом перевели в дивизионную. И всегда с благодарностью вспоминал я наши с тобой, Володька, охотничьи и рыбацкие походы. Многому я тогда научился, пригодилось на войне. Ты ждешь рассказов о моих подвигах? Не было их у меня, Володя. Лейтенантом я стал невзначай. Ходили «за языком», потеряли командира взвода, Его убило, когда мы еще направлялись на задание. И тогда я принял на себя командование взводом. Охота была удачной. «Язык» оказался толковый, многознающий. Тогда и рассудило мое начальство, что я могу заменить убитого командира. И вот ношу теперь лейтенантские погоны. Ну, а остальное мало интересно. Да, попятились фашисты, скоро здесь наши будут. И сдается мне, что вам придется действовать заодно с нашей дивизией. Мы — с фронта, вы — с тыла. Так ударим по фрицам — клочья от них полетят. Ты думаешь, я это с потолка взял? Нет! Я примечаю все: техники у нас уйма появилось, новые дивизии прибыли. «Катюш» до чертовой матери пригнали, самолеты наши стаями ходят. Не надо военную академию кончать, чтобы догадаться, что к чему. Надо уметь видеть и соображать. Скажешь, вот расфилософствовался, но я ведь не часто встречаюсь с друзьями, настроение у меня бодрое, почему бы и не поговорить. Одна царапина на сердце — убили сегодня замечательного парня, нашего с тобой земляка Жору Беспалова. Парень был хоть куда, и как это он дал маху, ума не приложу. Тот бандюга всадил ему нож в бок под самое сердце. Они долго боролись, не могли одолеть друг друга, а мы не видели: ввязались в эту кутерьму с мостом. Между прочим, на месте схватки я подобрал эти карты. Они заинтересовали меня. По ним понял, с кем имели дело, — с бывшим уголовником.

— Да, кстати, — вспомнил Балашов. — Здесь я встретил Шишкина. Ты помнишь его?

— Это которого мы из Сугомака вытащили? Еще бы!

— Я тебя перебил, рассказывай.

— Мы попутно выполняли еще одно задание, тебе это неинтересно, не буду останавливаться. Очутились далеко на западе от известной тебе речки. Сделали, что надо, и ночью повернули обратно, искать тот квадрат леса, который указали нам в штабе дивизии. Там должны быть партизаны. Наткнулись на фашистскую колонну, плелась она по дороге целых два часа — и пехота, и танки, и обозы. Ночь короткая, а днем в этих местах загорать не хотелось: редколесье, даже оврага путного поблизости нет. Переждали колонну, перемахнули большак и скорым маршем к лесу. Рассвело, когда мы подошли к речке, так километра за три от нее. В густом орешнике затаились. Орешник прорезала просека, даже удобно: лучше вести наблюдение. За железной дорогой — село, собаки брехали, петухи кукарекали. Даже мужские голоса долетали. Мы знали: полицаев там полно. Решили в этом орешнике передневать. Надо тебе сказать, что за последнюю неделю отдыхали мало, приутомились. Вот и решили отлежаться, силы восстановить. Посты расставил. Не проходит и часа, как Жора Беспалов докладывает: подозрительная личность. Подползли мы поближе к просеке, видим: торопится детина, карабин за спиной, и все оглядывается. Лицо сразу мне не понравилось: пройдоха, видать, матерый. И главное — торопится он в село, а его, вроде бы, кто-то преследует. Кивнул я Жоре — и через минуту детина лежал в орешнике, связанный по рукам и ногам. Жора — виртуоз в таких делах, недаром в дивизии у нас идет о нем слава «профессора по языкам». Детина страшно перетрусил, слова не может вымолвить… И знаешь, глаза у него разные: один неподвижный, а другой нахальный, оторопь берет. Наконец вернулся к нему дар речи, что-то забормотал: понять не могу. По всей видимости, никак не разберется, с кем имеет дело. На партизан мы не похожи, на полицаев тоже. Видно, что из войск регулярных, а чьих? Ну, мы ему, ясное дело, объяснили, кто мы такие. Я его стал допрашивать, а он молчит. Тогда Жора Беспалов чуть душу из него не вынул. Бандюга хлипкий такой оказался, и все рассказал. Хотел предупредить немцев: ночью партизаны взорвут мост. Сказал, что атака будет с западного берега, а партизаны в ельнике. Послал я бойца туда, а вас уже не было. Поразмыслил, пораскинул умом: что если помочь? Честно говоря, руки чесались. Сотни километров отшагали без единого выстрела, дневного света хоронились, громкого слова не произносили. А тут такой подходящий случай! И партизанам поможем, и легче найдем того, кого надо: они-то знают в этих лесах каждую тропку.

Вот и ударили. Жора, когда брал этого бандюгу, ногу вывихнул. К мосту его не взяли, а оставили стеречь пленного. Решили сдать партизанам, пусть сами рассчитываются с предателем. Но тот сумел каким-то образом выпростать руки из веревок. Жора, наверно, задремал. Бандюга потянулся было к его финке. Жора проснулся. И началась драка. Как там было, трудно угадать, потому что Жора уже не расскажет… Когда мы вернулись, Жора был мертв. Фонариком осветили место борьбы: трава примята, кровь и вот эти карты в целлофане валяются. Вот так было дело, Володя. Не могу простить себе, надо было дать ему кого-нибудь в пару. Но разве угадаешь, где споткнешься? Помнишь, как у нас говорят: знал бы где упаду, соломки постелил. Не знаешь вот…

— Пойдем к Кареву, — сказал Балашов. — Дело тут нечистое, надо рассказать. Может, Карев и Терентьев что-нибудь придумают.

Миронов согласился, и они направились в штаб.

7

Карев выслушал Балашова внимательно, сидя на чурбаке. Терентьев, заложив руки назад, прохаживался возле шалаша, хмурился. Потом коротко спросил:

— А карты причем?

— Разрешите? — обратился Миронов. Карев молча кивнул головой, разрешая.

— Дешевый прием, товарищ командир, — начал Миронов. — Бывшие уголовники. Приходилось сталкиваться. Удалось однажды выследить перебежчика от немцев. Хотели задержать, но повременили. Может, наведет на какой-нибудь след? Русский, в офицерской форме. Углубился в наш тыл, туда-сюда мотался, пока не нашел, кого искал. У нас же на контрольно-пропускных пунктах всегда полно народу, особенно на больших дорогах. И вот этот лазутчик сделал вид, что ему тоже куда-то надо ехать. И чтоб ждать нескучно, давайте, мол, ребятки, в картишки перекинемся. В подкидного дурака. Играть кончили — и кто куда. Офицер обратно. Мы его за шиворот. Остальных партнеров тоже задержали, троих. Двоих сразу же отпустили: случайные. У третьего нашли девятку пик. У офицера в колоде не хватало именно девятки пик.

— Ну и что? — заинтересованно спросил Карев.

— Перед игрой в колоде не было девятки червей. Она находилась у того, кого разыскивал лазутчик. Во время игры обменялись девятками. Девятки оказались паролью и шифровками.

— Какое отношение это имеет к делу? — недовольно спросил Терентьев.

— Прямое, товарищ командир. В этой колоде карт не хватает девятки крестей. На бубновом валете наколы. Таким путем Макаркину кто-то дал задание сообщить немцам о предполагаемой диверсии.

— Шишкин дал задание, — убежденно вставил Балашов. — Здесь его знают как Белявцева.

— Примитив! — поморщился Терентьев.

— Конечно, — согласился Миронов. — У фашистских разведчиков очень сложная и совершенная система паролей и шифров. Ну, а уголовники держатся для черновой работы, они пользуются своим блатным способом. Хозяев это устраивает.

Некоторое время все молчали. Потом Карев поднялся, поблагодарил Балашова, Миронова и отпустил их. Когда друзья ушли, Карев обратился к Терентьеву:

— Серьезное дело, Михаил Денисович. Не понимаю твое недоверие. Я тебе еще вчера говорил о Белявцеве. А теперь ниточка привела к мерзавцу Макаркину, от него — к полицаям.

— Но Белявцев! — воскликнул Терентьев. — Не верится!

Долго думали командиры, как им теперь быть. Если Балашов не ошибся, — а он не должен ошибиться, не такой человек, — то дело тревожное: к партизанам затесался враг, замаскированный, а потому вдвойне опасный. Терентьев сейчас вспомнил одну тяжелую историю, происшедшую нынешней весной. Отряд, измученный большими переходами по весенней распутице и боями, укрылся, наконец, в лесные дебри: необходимо было дать бойцам передышку и по возможности пополнить боеприпасы — недалеко находились тайные склады. Ни одна душа не знала место стоянки. Однако немцам каким-то путем удалось пронюхать об этом, они обложили лагерь с трех сторон (четвертая была сильно заболочена) и утром неожиданно пошли в атаку. Создалось критическое положение, но Терентьев сумел-таки вывести отряд по болоту: нашелся проводник, который знал невидимые тропы.

Весна нынешнего года вообще была трудной для партизан. Гитлеровцы, готовясь к летнему наступлению, бросили несколько дивизий на прочес лесов. Поэтому Терентьев тогда подумал, что отряд фашисты, вероятно, выследили: их разведка шла по пятам партизан. Но мелькнула мысль и о том, что, возможно, к отряду примазался лазутчик. Мысленно всех бойцов перебирал, советовался с комиссаром: кто бы мог быть? Но люди проверены в боях и походах, испытаны огнем и кровью.

Сейчас ожили детали весенней истории. Нет, не могли тогда немцы выследить партизан: меры предосторожности всегда принимались самые тщательные. Следовательно, оставалось одно… В тот раз боковое охранение задержало какого-то партизана, будто бы заблудившегося в пяти шагах от лагеря. Неужели это был Белявцев? Как же он появился в отряде? Да, разведчики отбили его у полицаев. По рассказу самого Белявцева, шел он из города, чтобы найти партизан: житья не стало от оккупантов. Работал на ремонтном заводе. Не работа — каторга. Чуть что неладно — расстрел. Чем помирать зря, надумал податься в лес: не найдет партизан — один будет драться с фашистами. Да вот на полицаев напоролся. Они вели его к своему начальнику. Разведчики помешали. Как могли, проверили: правду говорил Белявцев. Партизаном он оказался исправным, порой отчаянным: лез в самое пекло. Иначе он вести себя не мог — сразу бы его раскусили. Теперь оказывается, что это вовсе не Белявцев, а какой-то Шишкин, о нем тюрьма скучала еще до войны. Терентьев сказал Кареву:

— Я вызову Белявцева. Посмотрим.

Белявцев явился вскоре, делая вид, что вызов мало задел его, но острый глаз Карева сразу разгадал так старательно скрываемое волнение. Карев начал допрос первым, чтоб не дать Белявцеву опомниться.

— Мой командир роты Балашов, — сказал Карев, не спуская глаз с Белявцева, — доложил, что твоя настоящая фамилия Шишкин. Верно?

Еле заметно сузились коричневые глаза — вот и все, что заметил Карев. Ни мускул не дрогнул на лице. Белявцев даже улыбнулся:

— Я с таким же успехом могу обвинить в этом Балашова. Может, он Шишкин, а не я?

— Тогда почему ты молчал?

Этот, казалось, простой вопрос несколько сбил с толку Белявцева. И тут вступил Терентьев.

— Послушай, Белявцев, ты помнишь, в марте нас окружили каратели?

Белявцев уже овладел собой и спокойно повернулся к своему командиру:

— Еще бы!

— Ты, кажется, тогда заблудился? Или я спутал тебя с кем-то?

Белявцев быстро вскинул глаза, вздрогнул, встретившись с пристальным взглядом командира, что-то хотел сказать, но Терентьев опередил:

— Вспомнил: это же был ты!

— Неправда! — дрожащим голосом произнес Белявцев. — Неправда!

Карев помахал колодой карт, которые подобрал Миронов:

— Твои?

Белявцев понял, что попался. Карты были у Макаркина. Влип косоглазый Варнак, потащил за собой, раскололся сволочь. Автомат висел у Белявцева за спиной. Секунда решала главное: жить или нет. Белявцев неожиданно отпрыгнул в сторону, стараясь в это время перевести автомат на грудь, в боевое положение. Но маневр не удался. Бойцы охраны, предупрежденные о возможности такого исхода, стремительно налетели на бандюгу и, после короткой борьбы, заломили ему руки за спину.

Терентьев брезгливо поморщился и приказал:

— Уведите в шалаш. Караульте зорко: волк матерый.

— Дела-а, — задумчиво проговорил Карев. Терентьев молчал угрюмо.

8

Балашов проснулся от того, что рядом закашлял Остапенко. Вместе со сном оборвалось что-то в высшей степени приятное и горькое в то же время. Да, кажется, он побывал в родном городе. Привел Галю к себе домой, и мать плакала от радости… Галя зачем-то взяла веник и начала подметать пол. В мусоре очутились игральные карты, которые бросил Макаркин…

Через дыру перекрытия шалаша был виден голубой лоскуток неба. Тревожные мысли снова вернули старшину к суровой действительности. Привычная сосредоточенность овладела им, однако какое-то робкое, но радостное чувство то и дело напоминало о себе. Балашов не сразу сообразил, откуда взялось это чувство. Но вспомнил таки: вчера же он встретился с Мироновым!

— Остапенко, — позвал Балашов. — Иди скажи дневальному, чтоб поднимал хлопцев. Я сейчас приду.

— Добре, — отозвался Остапенко и вылез из шалаша. В то самое время, когда Балашов сидел на лежанке, осторожно ощупывал плечо больной руки, послышался приглушенный расстоянием гул самолетов. Гул нарастал, приближаясь. По звуку старшина определил — немецкие. Будто надрывно и звонко стонала туго натянутая струна: зрумм-зрумм-зрумм.

Балашов, прихватив автомат, вылез из шалаша. Самолеты гудели над лагерем. В просвете между сосен старшина увидел их — летели они на небольшой высоте. Тенью промелькнуло одно звено, второе, третье. Наверно, с бомбежки возвращаются. Гул стал удаляться. Но все же надрывное позванивание струны опять усилилось. Самолеты снова приближались, теперь уже с запада. Видно, те же самые. Что они ищут? Вскоре стало ясно: гитлеровские летчики отыскивали партизанский лагерь. Партизаны присмирели, прекратилось всякое хождение, настороженно ждали.

Слева хлопнул выстрел. Балашов инстинктивно вздрогнул, повернулся. Проселочную дорогу пересекла чья-то тень. Над лесом вспыхнула красная ракета. Вот почему так уверенно кружились стервятники! Ждали сигнала!

Балашов, не раздумывая, кинулся туда, откуда стрелял ракетчик. Прямиком, через колючие заросли сосняка, сквозь орешник. Ветки больно хлестали его, а сухая паутина неприятно опутывала лицо. Враг не мог уйти далеко. И в самом деле, выбежав на лужайку, Балашов увидел его. Не чувствуя погони, тот быстрым шагом пересекал лужайку, намереваясь скрыться в кустах.

Балашов нажал гашетку автомата. Хлестнула короткая очередь. Ракетчик оглянулся — и старшина узнал Макаркина. В следующую же секунду Макаркин, как заяц, вильнул в сторону и в два прыжка очутился в кустах. В лагере ухнули первые взрывы. Лес наполнился оглушительным треском и ревом. Балашов, вовсе не думая, что Макаркин тоже может открыть стрельбу, мчался вперед. Но Макаркин не стрелял. Вернее всего он считал, что преследует его не один Балашов, а по крайней мере до десятка партизан.

На некоторое время Балашов потерял его из виду. Остановился возле просеки и стал зорко осматриваться. Нигде никакого движения. От обиды сжалось сердце: упустил. Но тут Макаркин сам выдал себя: выскочил на просеку метрах в трехстах от Балашова. Опасливо оглянувшись в обе стороны просеки, юркнул в лес.

А самолеты тем временем; построившись в круг, один за другим пикировали на лагерь. Стоял невероятный грохот.

Старшина пересек просеку и побежал наперерез Макаркину. Скоро между сосен замелькала его сутулая спина. Макаркин тоже заметил преследователя и, выстрелив из карабина, прибавил ходу. Нажимал и Балашов. Расстояние между ними сокращалось. Сутулая фигура перебежчика то мельтешила между сосен, то ныряла в подлесок.

— Стой, гад! — кричал Балашов. — Все равно не уйдешь!

Опять попалась давно не езженная лесная дорога. Она круто спускалась с бугра и врезалась в болото. Болотце было узенькое, поросшее ольховником и березкой. В том месте, где его пересекала дорога, был настлан кругляк. Миновав болотце, дорога взбиралась на бугор, вонзалась в кондовый сосновый бор и терялась там.

Макаркин, не оглядываясь, промчался по настилу кругляка. Старшина дал вдогонку длинную очередь, но промазал. Макаркин скрылся в лесу. Балашов тяжело протопал по гати, поднялся на бугор и опять увидел мелькающую между стволов фигуру. Подлеска здесь не было, и это облегчало преследование.

— Не уйдешь, — тяжело дыша, процедил сквозь зубы старшина. — Мы с тобой посчитаемся, гадюка!

Кто-то навалился на Балашова сзади, ударил тяжелым по голове. Острая боль пронзила его насквозь. Вскрикнув, старшина упал, теряя сознание.

9

В себя пришел вдруг, будто вынырнул из вязкой, как болотная тина, тьмы. Сразу почувствовал на лице ласковые лучи солнца и нежное дыхание слабого ветерка. Сквозь назойливый шум в голове услышал беззаботное попискивание пичужек. Хотел приподняться, но руки были связаны за спиной.

— А, проснулся, товарищ командир, — произнес насмешливый голос. Балашов скосил глаза. Рядом сидел Макаркин и курил. Старшина подумал: «Почему здесь Макаркин? Ах, да!» И вспомнил все. Увлекшись погоней, забыл об осторожности. «Что же они хотят со мной сделать?» — размышлял старшина, морщась от боли. Ныла рука, в голове звенело.

— Крепко ты спал, — насмешливо продолжал Макаркин. — Думал, не проснешься. — Потом зло добавил: — По мне, лучше бы ты не просыпался. Будь на то моя воля, я бы тебя все же поскорее отправил к праотцам, — разглагольствовал Макаркин. — Вообще-то я против тебя ничего не имел. Другому ты дорожку перебежал, земляку своему. Халява он, твой земляк. Столкнулся с тобой и перетрусил. Вишь какое дело.

«Как же его зовут?!» — мучился Балашов, как будто это имело какое-то значение. Спросил все-таки.

— Тебя как зовут, Макаркин?

— А что? На том свете похлопотать за меня желаешь? В рай определять не старайся, не пустят. А в ад и без блата попаду. На всякий случай все же запомни: Иваном зовут.

— Запомню. За тебя, по-моему, уже хлопочет Кукушкин.

— Ха, Кукушкин! — засмеялся Макаркин. — Тряпка! Как огня боялся меня. А я ему напомнил лесную сторожку. И еще кое-что. С тобой мы и раньше встречались, командир. Не помнишь?

— Мало ли цуциков приходилось встречать!

— Цуциков! Колупни-ка память. Сорок первый год под Барановичами. Когда наш эшелон расхлестали «юнкерсы». А? Правда, я вовремя смылся. Ты вспомни!

Балашов напрягал память: в самом деле, когда же он встречал этого косоглазого типа? Никак не мог припомнить. Во-первых, миновало два года. А во-вторых, Балашов мало общался с конвоируемыми, да и общаться-то было некогда: через полутора суток эшелон, принятый в Слониме, разбомбили.

— Я тебя тогда по усам запомнил, — прервал размышления Макаркин. — Они у тебя, как у таракана. Ты меня тогда чуть на тот свет не отправил. Твоя пуля бок саданула. Ладно вскользь, а то бы мне с тобой и посчитаться не пришлось.

«А-а! — наконец вспомнил Балашов. — Теперь ясно».

То была первая ночь после выезда из Слонима, тревожная ночь. Эшелон с заключенными, который конвоировала рота, плелся медленно, часто останавливался. По обеим сторонам насыпи брели беженцы, их было много, кое у кого за плечами виднелись белые узлы. В звездном небе навис нескончаемый гул вражеских самолетов. На западе полыхали зарницы пожаров и слышалась канонада. Старшина сидел у двери на чурбаке и вглядывался в тревожную муть ночи.

Где-то недалеко, на шоссе, раздались взрывы: видно, самолет наугад сбросил бомбы. Эшелон дернулся, остановился. Стоял долго, сказали, что впереди поврежден путь. Занимался рассвет. Беженцы обгоняли эшелон. И вдруг где-то на середине эшелона грохнул выстрел, раздался крик. Балашов выпрыгнул из вагона и побежал, на ходу расстегивая кобуру. Повыскакивали и бойцы караульного взвода. Балашов заметил человека, стремившегося сбросить защелку и открыть теплушку. Торопился, а защелка была крепкой. Тогда человек нырнул под вагон, кинулся к лесу. Старшина стрелял в него, бежал что есть духу, стараясь догнать беглеца. Не догнал. А тот, достигнув опушки леса, погрозил старшине кулаком и исчез. Выяснилось, что заключенный по кличке Варнак, выломал из пола доску, вылез: благо поезд часто останавливался. За ним потянулось еще несколько человек. Варнак решил открыть соседний вагон, в котором был его дружок. Незаметно пробрался на тормозную площадку, кинулся душить задремавшего часового, но тот успел выстрелить. Варнак исчез, а с ним еще несколько человек.

— Ну, что молчишь? — усмехнулся Макаркин. — Или затемнение еще не прошло?

— Варнак?

— То-то! — удовлетворенно произнес Макаркин. — Угадал.

Странно: слышать слышал об этом Варнаке, а увидеть привелось только сейчас. Вот ведь как случается.

Да, Варнак прав: он вовремя смылся. Когда рассвело, «хейнкель», появившийся почему-то с востока, сбросил на эшелон две бомбы, но они упали в стороне. Надо было что-то решать, тем более, что поврежденные пути обещали исправить нескоро. Если и исправят, то надолго ли? Командир роты дал команду разгрузить эшелон, отвести заключенных в лес. Однако было уже поздно. С запада, нарастая, послышался тягучий утробный звук. На голубом небе вспухли, приближаясь, девять зловещих мух — «юнкерсы». Как развивались события дальше, Балашов сейчас помнил смутно: времени прошло порядочно… В память врезался такой эпизод. Балашов широко распахнул дверь и как-то невольно, в силу нервного напряжения, выхватил взглядом только одно лицо: продолговатое, с крупным носом и низким лбом. На этом лице застыла презрительная улыбка.

— Выходи! — крикнул старшина, и продолговатое лицо повернулось к нему с гаденькой ухмылочкой: что, мол, прижало вас, забегали? Над головой возник надрывный, пронзительный визг бомбы, и взрыв пахнул на Балашова чем-то горьким, ударил в затылок сухим горячим песком. Кто-то завопил, раздались крики, ругань, проклятия. Старшина упал, скатился под откос, кто-то наступил ему на ногу. Ухнул второй взрыв, третий и заплясала-задергалась земля — ад кромешный. В какой-то миг, когда все смолкло, Балашов вскочил и кинулся к лесу, куда бежало еще несколько человек. А возле эшелона опять загрохотали взрывы. Балашов бежал к лесу, не оглядываясь, туда, где часом раньше скрылся Варнак.

Эшелон расколотило в щепки. С Балашовым оказалось десять бойцов и лейтенант из второго взвода. Возле них толпилось человек пятнадцать заключенных: они не хотели никуда уходить без охраны. Один из заключенных, чернявый парень лет двадцати пяти, подошел к Балашову, взглянул на него своими черными пронзительными глазами и спросил:

— Что будемо робить, гражданин начальник?

— Ждать, — сухо отозвался Балашов: он хотел подождать, может, кто еще появится из роты, и приказал двум бойцам встать на караул возле уцелевших заключенных. Чернявый собрался было отойти к своим, но услышав приказание старшины, обернулся, сказал тихо:

— Не треба, гражданин начальник. Не треба нас сторожить…

Балашов отвел глаза от пронзительного взгляда чернявого, поверил ему тогда. Не ошибся. Все пятнадцать заключенных пробирались с группой Балашова на восток, вместе примкнули к отряду. Некоторые погибли в боях, честно искупив свою вину перед Родиной. А чернявый стал для старшины самым близким другом — то был Остапенко. Да, приключился с ним по молодости грех, связался с одной шайкой, влип. Впрочем, Остапенко не любил ворошить прошлое, а Балашов щадил его самолюбие. И не было человека ближе командиру, чем этот украинский хлопец. Как-то Балашов спрашивал Остапенко о Варнаке, кто он и что он, но нет, не знал Остапенко его, не встречался. В Слонимскую тюрьму он попал всего за несколько дней до войны, не успел освоиться, завести знакомых.

…И вот он, этот Варнак; давно бы надо его в расход пустить — разве знаешь?

— Портсигар твой понравился мне. Тебе он больше ни к чему, а я на память возьму… Белявцев пошел обстановку разведать, чтоб не напороться. Ты подвел его под монастырь. Совсем хана пришла. Бомбежка вот помогла: одного караульного хлопнуло, а другой осовел. Вот Белявцев и смылся. А вообще, злой он человек.

— Слушай, чего исповедуешься? Я тебе не поп, — зло перебил его Балашов.

— Фраер, — процедил Макаркин. — Жизни у тебя осталось с воробьиный шаг, послушай. А мертвые умеют держать язык за зубами. Не боюсь я тебя. Не будь Белявцева, я бы тебе давно положенные девять граммов отпустил. Живой ты, и мне теперь будешь мешать. Скажи, чего это Белявцев не хочет тебя спровадить на тот свет? Мокрушник, а тебя не велел трогать.

Балашов хотел повернуться на бок: на спине лежать не было терпения. Но едва ан пошевельнулся, Макаркина будто пружиной подбросило.

— Но-но! — закричал он. — Лежи, сука! У меня разговор короткий! Пуля в лоб — и никаких гвоздей.

Теперь Балашов увидел его лицо: квадратный подбородок, узкая голова. Левый глаз косил. Страшные это были глаза, непонятного цвета — не то белесые, не то жидко-голубые. Макаркин нервничал, левый глаз, как челнок, сновал в орбите — туда-сюда, туда-сюда. Правый оставался неподвижным, будто омертвел, вперившись в Балашова. Старшина прикрыл веки — жуть вызывают эти глаза, омерзение. Год прослужил Макаркин в роте, а старшина как-то не обращал внимания на его лицо. Оно казалось ему не хуже и не лучше других. Подумал: «Ожидает, видно, Шишкина». Утешительного в этом ничего не было, но появилась слабая надежда. Должны ведь в роте заметить исчезновение командира? А заметят — пойдут на поиски. Хотя до Балашова ли там сейчас? Лагерь бомбили ожесточенно. Потери, конечно, большие. Вот и сочтут старшину погибшим.

Белявцев появился часа через полтора, опустился рядом с Макаркиным и, шумно вздохнув, спросил про Балашова:

— Отошел?

— Давно.

— Здорово, Балашов, — сказал Шишкин и приказал Макаркину: — Посади-ка его. Видишь, неловко человеку лежать.

Макаркин грубо схватил Балашова за плечи, рванул к себе, и старшина сел. Руки совсем онемели. Голова кружилась.

— Курить будешь? — спросил Шишкин. Володя взглянул на него исподлобья, с ненавистью.

— Ты на меня не смотри волком, я сам умею так, — нахмурился Шишкин и — к Макаркину: — Дай-ка махры.

Тот услужливо протянул портсигар, отобранный у Балашова. Белявцев удивился:

— Ого! Старый знакомец!

Он взял портсигар, повертел в руках и, закурив из него, сунул в карман. Макаркин сморщился от обиды, но Белявцев даже не обратил на него внимания. Затянувшись, спросил Балашова:

— Помяли бока малость? Старшина молчал.

— Ничего. До свадьбы заживет. Ты мне хуже сделал… Да-а… Хороша твоя чернобровая, Раз видел, а запомнил… Повороши-ка мозгами: не забыл, как на тебя два гаврика налетали, перед войной?

Балашов заинтересованно покосился на Шишкина. Тот улыбнулся:

— Молокососики. Их мой напарник на тебя натравил. Хотел портсигар отобрать: улика все-таки. Слабак мой напарник был. Чокнутый. Его сцапали, все выболтал. Мне тогда и пришлось бежать из города. Поди, думал, гавриков я подсылал? Не знаешь ты меня. А золотишко там чудное. Эх! — он азартно потер руки.

Макаркин что-то прошептал ему на ухо. Но Шишкин недовольно отмахнулся от сообщника, словно от мухи, и продолжал:

— Как видишь, Балашов, не такой уж я бессовестный человек. Мог бы сегодня пустить тебе пулю в затылок, когда ты гнался за этим героем, — он кивнул на Макаркина. — Но я помню добро. Помню даже после того, как ты выдал меня командирам. Да-а, не ходить бы мне сейчас по земле, если бы вы с приятелем не вытянули меня из Сугомакского озера.

— Шакал ты, Шишкин. Жалею, что подали тебе руку.

— Зачем так грубо? — усмехнулся Шишкин. — Не надо на меня сердиться.

— Кхе, — крякнул недовольный Макаркин. — Чего ты с ним шашни разводишь?

— Не твое дело! — окрысился Шишкин. — Помалкивай! Так вот: давай говорить по-деловому. Ты человек и я человек. Оба мы хотим жить. Верно?

Балашов не ответил.

— Жизнь дается один раз, и надо выжать из нее все до последней капли. Ты еще молод. Жить да жить тебе. Дома ждет тебя чернобровая. За такую девку мир отдать не жалко, от золотых гор отказаться можно. Верно? И я сохраню тебе жизнь: долг платежом красен. Я у тебя в долгу, и сегодня наступил срок платежа. Но одно условие. У нас с Макаркиным дела, да и смысла нет возвращаться к Терентьеву. Слышал я краем уха: есть пакет от командования. Скажи, о чем там. И все. Самая ерунда. Зато жизнь тебе гарантирую. Согласишься — иди на все четыре стороны. Тебе выигрыши мне: не с пустыми руками вернусь к своим. Ну? Подходящее условие, Балашов?

— Нет, — упрямо мотнул головой старшина.

— Подумай, приятель, я ж немного требую от тебя, самые пустяки. Жизнь дороже.

— Нет.

— Давай кончать эту лавочку, — заторопился Макаркин. — Оставь его мне, и мы быстро с ним дотолкуемся.

— Отвяжись! — нахмурился Шишкин. — Не твоего ума дело. Мелко плаваешь.

Макаркин пробурчал что-то. А Шишкин, затоптав цигарку, продолжал:

— Убивать тебя не станем, Балашов. Своему слову я хозяин. Но сдам я тебя немцам. Они медаль мне за это дадут. Понял? Будут рады, можешь мне поверить. И, прежде чем ты испустишь дух, они повытягивают из тебя все жилы. Ну, как?

— Нет! — оказал Балашов и, помолчав, добавил: — Будете вы с Макаркиным на одной осине болтаться. В этом ты мне, Шишкин, можешь поверить.

Шишкин не спеша достал финку, обрезал на ногах старшины путы. Макаркин ткнул пленника дулом винтовки в спину:

— Двигай! Быстрей!

И они повели Балашова. Прошли самое большое километра два, когда на конвоиров налетели разведчики Миронова, с которыми был Остапенко и еще несколько партизан. Шишкин не растерялся, выхватил финку и всадил ее в спину Балашова. Старшина, протяжно охнув, повалился на землю. Отстреливаясь, Шишкин кинулся бежать. Макаркина партизанская пуля настигла на опушке соснового бора. Перебежчик неестественно вытянулся, схватился за бок, потоптался, повернувшись лицом к партизанам, и рухнул замертво на кучу хвороста.

Шишкин успел скрыться.

10

…Первой, кого увидел Балашов, когда очнулся, была Люся. Она сидела возле него в белом халате, синеглазая и скорбная. Неужели бред? Сейчас девушка исчезнет, как привидение, и на ее месте окажется Галя или Остапенко. Но Люся не исчезла. Она обрадовалась, приложила руки к своей груди, словно старалась удержать сердце, и глядела на больного во все глаза. И лишь теперь Балашов с удивлением заметил, что над головой у него не зеленое перекрытие шалаша, а белый потолок, и лежит он не на папоротниковой подстилке, а на самой настоящей койке. А вон и окно. Оно слезится. Старшина старался понять, почему же оно слезится, и, наконец, догадался: идет дождь. Куда же он попал? Где его боевые товарищи? Почему здесь Люся? Хотел встать, и сознание снова затуманилось, снова бездна беспамятства.

Вторично пришел в себя под вечер. Возле его койки, кроме Люси, находились еще две женщины. Пожилая, с бровями, сросшимися на переносице, и с темным пушком над верхней губой, держала его руку, считала пульс. Когда старшина открыл глаза, женщина улыбнулась.

— Как вы себя чувствуете?

— Где я? — прохрипел Балашов и ощутил нестерпимое колотье в боку.

— В госпитале.

Балашов устало смежил веки. Силился сообразить, как он сюда попал, но в памяти зиял какой-то провал. Память добросовестно доводила его до той грани, когда он шагал под конвоем Макаркина и Шишкина. Запечатлелись еще выстрелы. А что было дальше, не помнил. Лишь спустя длительное время узнал, что произошло…

Остапенко заметил, как метнулся за кем-то командир. Хотел было последовать за ним, но невдалеке рванула первая бомба. Одна за другой они рвались поодаль от лагеря. Осколки долетали до ближних шалашей, сбивали хвою и ветки. Видимо, Макаркин второпях направил ракету немного в сторону от цели. Едва бомбежка кончилась, Остапенко побежал искать старшину, прихватив с собой трех партизан. Встретился с командиром разведчиков. Узнав, что Балашов исчез, погнавшись за ракетчиком, Миронов поднял своих бойцов. Долго прочесывали лес. Потеряли уже всякую надежду и вдруг… наткнулись на Балашова, которого конвоировали предатели.

Состояние Балашова было тяжелым. Повреждено было правое легкое. В партизанском лазарете оказали первую помощь. На вопрос Миронова, выживет ли Владимир, врач грустно ответил:

— В нормальных условиях можно было бы спасти. Но здесь… — и он развел руками.

К тому времени разведчикам нужно было возвращаться в свою часть: задание они выполнили. И Миронов решился нести друга через линию фронта. Риск был громадный. Балашов мог умереть в пути. Но что же делать, если не рисковать? Оставить в партизанском лазарете — верная смерть. Через линию фронта можно пронести благополучно. Из ста шансов тридцать были верными.

Всю дорогу Балашов не приходил в себя. Иной раз Миронов терял всякую надежду. Донесет ли друга до своих живым?

Дважды попадали в переплет. Миронов, чтобы сэкономить время, приказал двигаться и днем и ночью. Раз напоролись на группу полицаев, которые брели по дороге толпой. Основная часть разведчиков уже втянулась в лес, а замыкающие были замечены. Полицаи открыли огонь… Надо сказать, что среди полицаев тогда уже наступил полнейший разброд. Та часть, которая попала на службу к немцам не по своей воле, начала быстро рассеиваться: разбегались кто куда. С врагами оставались лишь самые отпетые, озлобленные, запачкавшие руки преступлениями — таким деваться было некуда. Но паника охватила и их: со дня на день ждали прихода Красной Армии. Шайка, увязавшаяся за разведчиками, состояла как раз из матерых. Миронов приказал замыкающим залечь и открыть огонь. Десять автоматчиков послал в обход, чтобы они ударили с тыла.

— Иди, — сказал Миронов своему заместителю, — уйми их. А то накаркают немцев. В серьезную драку нам ввязываться нельзя.

Десять автоматчиков дружно и неожиданно ударили с тыла. Полицаи рассеялись по лесу. Разведчики продолжали путь.

Второй раз взвод попал под минометный обстрел уже недалеко от своих. Красная Армия наступала, и сплошной линии фронта не было. Этим и воспользовался Миронов, но невзначай оказался под огнем минометов. Нет, фашисты их не заметили: дело было ночью. Просто постреливали с равными промежутками: пять минут обстрел, пять — затишье, и снова обстрел. Когда разорвались первые мины, бойцы залегли. Славка прикрыл собой Балашова. Пять минут показались лейтенанту вечностью, но все обошлось благополучно. Только одна мина слегка присыпала Славку землей. В ту же ночь разведчики были у своих.

Миронов передал Балашова санитарам, а сам разыскал командира медсанбата. Очень горячо просил его отправить партизана-старшину в госпиталь, расположенный в прифронтовом городке Н. Командир не хотел давать никакого обещания, потому что не мог точно сказать, в какой госпиталь попадет Балашов: зависело это от многого. Однако горячность разведчика в какой-то мере поколебала его, и он спросил:

— Но почему именно в этот госпиталь?

Славка было замялся, но потом чистосердечно объяснил, что в том госпитале работает землячка, Люся Воронцова. Балашов в очень тяжелом состоянии, за ним нужен заботливый глаз. Конечно, это сделают и другие, но землячка постарается все-таки больше. Да и он, Миронов, будет спокоен за друга.

Командир медсанбата не отказал и не дал твердого обещания. Но разговор этот хорошо запомнил и сделал так, как просил лейтенант Миронов. Возможно, сказалась здесь еще и популярность Миронова как лучшего разведчика в дивизии.

Два месяца боролись врачи со смертью, два месяца не отходила Люся от Балашова. И победили. Больной был слаб, угроза еще не миновала, но самое страшное уже позади. Выручил могучий закаленный организм. На этот счет лечащий врач сказал Люсе:

— Поражаюсь вашему земляку. Только подсчитать — глубокая ножевая рана, травма черепа, поражение мягких тканей руки. Будто сама судьба захотела испытать парня. Да прибавьте еще истощение. Удивительный организм!

Лицо Балашова осунулось, резче обозначились скулы. Усы ему сбрили еще в медсанбате, голову остригли наголо. Угловатый кадык, когда Балашов ел, ходил крупно, казалось, вот-вот разорвет кожу.

Люся много времени проводила у Володиной койки. Была молчалива. Постепенно его стало раздражать это — хоть бы рассказывала что-нибудь. Задавал вопросы, а она отвечала односложно. Однажды, когда Балашов почувствовал себя гораздо лучше, Люся, загадочно улыбнувшись, сказала:

— У меня что-то для тебя есть. Он вопросительно поднял мохнатые брови. Люся положила ему на грудь письмо. Обрадовался, даже кровь прилила к лицу. От Гали! Ее почерк!

— Читай же скорее, Люся! — прошептал он. Она взглянула на него кокетливо:

— А если секрет?

— Какие от тебя секреты! Читай!

Люся оторвала кромку конверта, присела поближе к изголовью и начала читать вполголоса. Галя писала:

«Володька, милый, здравствуй! Я получила письма от Люси и Славки, ревела, как дура. Не знаю, от чего больше ревела: или от того, что, наконец, разыскала тебя, или от того, что ты тяжело ранен. Наверно, от того и другого, все перемешалось — и радость и горе. Как ты себя чувствуешь, Володя? Лучше, да? Как я жалею, что не рядом с тобой. Завидую Люське. Передай ей от меня привет с Сугомакскую гору…»

— Ну вот, — улыбнулась Люся. — Она передает привет, а ты заставляешь читать все письмо.

— Люсенька, не останавливайся!

— «…Все эти годы, когда от тебя не было вестей, я верила, очень верила: ты вернешься, ты не мог не вернуться. Я искала тебя. Сердце мне подсказывало, что ты жив и думаешь обо мне. Спрашивала я о тебе у всех, у кого только можно было. Что они могли сказать? А я думала: «Этот не знает, но следующий обрадует». И я жила встречей с этим «следующим». Недавно мне показалось, что наткнулась на твой след. Я работаю в санитарном поезде. Возили раненых с фронта в тыл. В тот рейс я задала вопрос пожилому солдату — бедняга, он потерял в бою руку. Хороший такой, душевный, разговорчивый. У него дочка такая же, как я. Он ответил: «Балашов? В роте был командир взвода с такой фамилией. Не нашего взвода». У меня сердце запрыгало, еле уняла. «Как же зовут его?» — спрашиваю. «Не слышал, дочка. «Товарищ лейтенант» да «товарищ лейтенант». А по имени не приходилось. А как вашего зовут?» — «Володя». Подумал мой солдат и говорит: «Погоди-ко! Будто бы сходится. Слышал один раз, как наш комвзвода величал его по имени, запамятовал только. По-моему, имя с «В» начинается. Может статься, что и Владимир».

Назвал солдат номер части. Потеряла я, Володенька, покой. Черепахой полз тогда наш поезд. Возвратились мы на свой участок фронта, отпросилась я у начальства и побежала искать. Повезло сразу: на машину из той части наткнулась. Доехала до самого места. Разыскала роту (ее тогда на отдых отвели). Не иду, а на крыльях лечу, ног под собой не чую. Возле землянки солдаты сидят, из котелков что-то хлебают. С ними командир. Сидел он на бревне, котелок меж коленей зажал, наклонился — обедает. Лица его не видно, а волосы твои. Точь-в-точь: светлые, густые, волнистые. И плечи, как у тебя, широкие. Но я же тебя ни разу в военной форме не видела. Будто ты и не ты. Подбежала, выговорить слова не могу, застряло оно в горле. Лейтенант поднял голову — и у меня руки опустились. Ошиблась. Узнала я его, он тоже узнал меня. Поставил на землю котелок, поднялся, руки протянул: «Землячка! Здравствуй, землячка!» Меня слезы душат, чувствую — разревусь. Уткнулась ему лицом в грудь и дала волю слезам. А он утешает. Что уж там! Ты, конечно, догадался: это был твой брат Василий. Мало мы поговорили, спешила я обратно. Помог мне Василий устроиться на попутную машину, и уехала я с разбитым сердцем…

Володька, дорогой мой медведище! Береги себя, выздоравливай поскорее. Мне так много хочется тебе сказать, так много! Но пора, меня зовут. Наш поезд сейчас идет на восток.

Пиши, пиши скорее! Сам не можешь если, попроси Люсю.

Крепко, крепко целую.

Твоя Галя».

— Спасибо, Люсенька!

Балашов был счастлив. Прикрыл глаза. Люся тихо поднялась и вышла. На другой день он попросил девушку:

— Напиши ей, Люся: я тоже всегда помнил о ней, всегда, особенно, когда было невмоготу.

Славка как в воду канул. Узнал о нем Балашов случайно. В палате лежало восемь человек. Двое выписались. Принесли новых. У одного из них была раздроблена плечевая кость. Руку замуровали в гипс, закрепили подпоркой, упирающейся в поясницу. Такой вид «упаковки» раненые называли в шутку «самолетом». Солдат с «самолетом» оказался словоохотливым. У него был неиссякаемый запас всяких фронтовых былей и небылиц. Даже бывалые фронтовики слушали его с интересом.

Как-то вечером Люся, поставив раненым градусники, присела возле Балашова, поправила ему подушку. Он попросил напиться. Солдат с «самолетом» рассказывал очередную историю. Балашов следил, как Люся взяла графин, вытащила пробку, налила воды в стакан. Вдруг она вздрогнула, прислушалась к тому, что говорил солдат. Володю поразила перемена в ее лице. Оно напряглось, побледнело. Володя тоже насторожился.

— Славяне не растерялись, — рассказывал солдат. — Скрутили генерала по рукам и ногам, а за компанию и оберста. И ходу! Фашисты опомнились. В погоню! Лейтенанта сразу намертво. В сердце. Отчаянный был лейтенант.

Люся выпустила из рук стакан. Ударившись о пол, он раскололся на куски. Девушка шагнула к раненому с «самолетом». Воцарилась тишина. Люся намеревалась что-то спросить у солдата, но, закрыв лицо, выскочила из палаты.

Балашов встревоженно спросил:

— О ком ты рассказывал?

— Про разведчиков, елки зеленые. Тот лейтенант Миронов, наверное, ей как-нибудь приходится.

— Миронов? — выдохнул Балашов.

— Вот именно. Эх, елки зеленые! Балашов сразу замерз. Уж очень ощутимо заныла рана на спине.

— Слушай, друг, — спросил он. — Точно знаешь, что лейтенанта насмерть?

— Сам не видел. Что не видел, то не видел.

Хлопцы передавали. В нашей дивизии Миронова кто не знает? Все знают.

Люся появилась в палате с опухшими глазами, молча проверила градусники, собрала осколки от стакана и, не проронив ни слова, с плотно сжатыми губами, удалилась. Восемь пар глаз настороженно следили за каждым ее движением.

«Не может быть! — сам себе возражал Балашов. — Не может быть! А Люся-то любит его. Любит!»

Недели через две Люся впервые после той истории улыбнулась Балашову. Он понял: она чем-то обрадована.

— Письмо, — сказала девушка. — От Славы. Сегодня получила.

— Живой?! — воскликнул Балашов.

Она утвердительно кивнула головой, она не могла говорить. Губы ее дрогнули. В глазах блеснули слезы. Старалась улыбнуться.

— Поплачь, — тихо, чтоб не слышали другие, посоветовал Балашов. — Легче будет.

Через некоторое время о подвиге лейтенанта Миронова скупо сообщили газеты. Разведчики смелым налетом овладели штабной землянкой, захватили двух высокопоставленных гитлеровских офицеров.

— Ай да Славка! — радовался Балашов. — Молодец!

В госпитале Балашов пролежал до февраля сорок четвертого года. Комиссия предоставила ему шестимесячный отпуск, но старшина отказался от него. Домой не поехал, попросился в полк. Просьбу его удовлетворили.

11

К весне Балашов перевелся в одну из резервных частей, которая квартировала в районном городке недалеко от фронта. Его назначили старшиной стрелковой роты. Бойцам нравилось, что новый старшина, в отличие от многих себе подобных, по мелочам не придирался, всегда был справедлив и любил порядок. Никто не догадывался о его боевом прошлом. А то, что у старшины не было орденов и медалей, мало кого смущало. Что ж тут такого? Просто не приходилось быть в настоящих переплетах, не выпадало случая показать себя. Беда невелика: попадет полк на фронт — вот и покажет себя старшина.

Но однажды случилось такое, что взбудоражило всю роту. Балашова срочно вызвали к командиру полка, подполковнику Морозову. Старшина, идя в штаб, терялся в догадках. Морозов не знал его лично, да и Балашов видел командира полка раза два, не больше. Дежурный по штабу провел старшину в комнату, в которой находился подполковник. Очутившись там, Балашов растерялся. Кроме Морозова, были в комнате еще двое — генерал-майор и полный высокий военный без знаков отличия. Генерал сидел вполоборота. Балашов четко щелкнул каблуками, вскинул руку к козырьку, собираясь обратиться к генералу за разрешением доложить подполковнику о прибытии.

— Товарищ генерал-майор, — начал было он… и осекся. Генерал поднялся и, радостно улыбаясь, шагнул к старшине. Генерал был маленького роста, черноволосый, с хрящеватым острым носом. У Балашова захватило дух. Карев! И как-то само собой вырвалось:

— Товарищ командир отряда! Иван Максимыч!

— Здравствуй, дорогой мой! — растроганно проговорил Карев. — Рад видеть тебя здоровым! — И они обнялись. Потом генерал обошел вокруг улыбающегося Балашова, как вокруг горы.

— Орел! — удовлетворенно заключил Карев. — Орел! Все такой же! Усы сбрил. И лучше! Это и есть, товарищ член Военного Совета, сам Балашов.

Член Военного Совета подошел к Балашову и пожал ему руку.

— Вижу, что орел.

Но вот лицо его посерьезнело, руки вытянулись по швам. Подобрался и Балашов, молодецки выправил грудь.

— От имени командования фронтом, — торжественно начал член Военного Совета, — поздравляю вас, товарищ Балашов, с высокой правительственной наградой — с присвоением вам звания Героя Советского Союза.

— Служу Советскому Союзу! — отчеканил Балашов, обрадованный и растерянный от такой захватывающей вести.

Член Военного Совета сам приколол к гимнастерке старшины Золотую Звезду и орден Ленина, по-отцовски обнял его.

Карев поцеловал Балашова по-русски троекратно и дрогнувшим голосом произнес:

— Поздравляю! Рад за тебя!

Поздравил с наградой и подполковник.

Когда Балашова отпустили, Карев повернулся к Морозову:

— Балашов командовал у меня ротой. Да! Ротой! И блестяще! А у вас?

— Старшина роты.

— Это дело поправимое, — вмешался член Военного Совета. — Звание мы ему присвоим, какое заслуживает. И заберем, товарищ подполковник, у вас Балашова.

— Зачем же? — возразил Морозов. — Должность мы ему найдем. Во втором батальоне нет командира роты.

— Как, генерал, оставим? — обратился к Кареву член Военного Совета.

— Попробуем, — отозвался Карев. — Забрать никогда не поздно.

А Балашов, выйдя на улицу, глубоко вздохнул и улыбнулся.

Сверкало теплое майское утро. Цвели яблони. С поля тянул пряный легкий ветерок. А небо голубело призывно и весело.

Хорошо!

ЧАСТЬТРЕТЬЯ ВОЗВРАЩЕНИЕ

1

Старшего лейтенанта Балашова демобилизовали по состоянию здоровья в первый же послевоенный месяц. Поврежденное легкое давало о себе знать болью, сухим кашлем.

— Подлечиться надо, молодой человек, — напутствовал его врач. — Непременно подлечиться. Покой нужен. И свежий воздух. Уралец? Чудесно, поезжай на Урал. Охотник? Еще и рыбак? Превосходно. Побольше в лесу, на озере. Это незаменимо.

В родной город Балашов возвращался без особой радости. Хотелось взглянуть на милые сердцу края, и грусть одолевала при мысли, что никого из родных там не найдет. Галя обещала приехать в середине лета. Василий пока о демобилизации ничего не писал. Славку жди только в отпуск и то неизвестно когда. Незадолго до окончания войны Балашов получил от Миронова письмо. Славка сообщал, что остается в армии, будет кадровым офицером. А мать…

Нет, невеселым было возвращение Владимира Балашова в отчий край. Не знал, где остановится: в своем доме или у брата? К свояченице не очень лежала душа, неприветливая она, постоянно отчуждалась от Васильевых родственников. Мать не любила свою невестку. Не ругались, но и не сближались. Неприятна она была и Владимиру. А свой дом, наверно, пуст. Может, кто и живет, да чужие.

После шумных и людных западных дорог, железнодорожных станций, заполненных эшелонами возвращающихся в Россию победителей, родной городок показался Балашову тихим и невзрачным. Хотя и до войны город был таким, да глаза у солдата стали другие: повидали разное и теперь сравнивали. Но кинул Балашов взор на вздымающиеся горы, вспомнил голубую прелесть озер — и забилось, затревожилось сердце, хлынуло что-то грустное и бодрое.

— Вот я и приехал! — прошептал Владимир, не обращая внимания на приветливые взгляды редких прохожих. Понимали земляки; солдат вернулся с фронта, на груди у этого солдата поблескивает Золотая Звезда. Нет, не простой это старший лейтенант — Герой! И прохожие особенно приветливо смотрели на плечистого солдата с чемоданчиком и с перекинутой шинелью через руку.

А вот и приземистый двухоконный домик, в стенах которого в далекий голодный год появился на свет Владимир Балашов. Палисадник, построенный Володей еще до армии, почернел от дождей, покосился. Буйно разрослась сирень, почти совсем закрыла окна.

У калитки Владимир остановился, перевел дух. Не раз снилось ему, как навстречу выбегает счастливая мать… Но никто не вышел, не встретил его… Вздохнув, Владимир решительно приподнял щеколду, толкнул калитку ногой и шагнул во двор. Мальчишка лет двенадцати мастерил что-то, он поднял голову, и веснушчатое лицо его выразило неподдельное любопытство. На стене дома, возле крыльца, висело рассохшееся корыто. Мать, бывало, стирала в нем белье. Балашов глухо поздоровался и спросил:

— Есть кто дома?

— Бабушка и Верка.

Балашов вошел в избу. Мальчишка шагнул следом за ним. За столом готовила уроки девочка, очень похожая на мальчишку, одних с ним лет. Рыжеватые косички с вплетенными розовыми ленточками топорщились на затылке. «Близнецы», — решил Балашов. У окна на лавке сидела старуха в очках и вязала чулок. Она взглянула поверх очков на вошедшего и опустила на колени вязанье. У Владимира сухой комок подкатился к горлу. Почему-то подумалось: если снять клеенку со стола, то бросится в глаза прожженная выемка с правого края: когда-то шестилетний Володя опрокинул керосиновую лампу, прожег скатерть, а на столешнице навсегда осталась эта отметка. А вон на ножке стола вырезано коряво: «Володя». И фикус в углу тот же, только за эти годы он захирел, листья-лодочки поредели. Вот и табуретка старая с вырезанным полумесяцем в середине сиденья.

Старуха встретила его настороженно. Мальчик встал рядом с нею, плечом прижался к ее плечу. Девочка грызла кончик карандаша и не сводила глаз с незнакомого офицера.

Балашов, не ожидая приглашения, поставил на пол чемодан, положил на него шинель, подвинул табуретку, сел. «Чужой в своем доме», — горько усмехнулся он про себя.

— Уж не от Николая ли нашего с весточкой? — вдруг всполошилась старуха.

— Нет, бабушка, я не от вашего Николая, — ответил Балашов.

— А я-то, старая, подумала.

— Дяденька, — спросил мальчик, покраснев от смущения, — а вы настоящий Герой?

— Говорят, настоящий, — улыбнулся Балашов.

— Да ты никак и в самом деле Герой? — заинтересовалась старушка и, оседлав нос очками, поднялась. Шаркая тапочками, подошла к Балашову.

— Поди-ко ты! — удивилась старуха, разглядев наконец Золотую Звезду. — Да чей же ты будешь, соколик?

— Я домой пришел, бабушка, — тихо сказал Владимир. — Да вот… — он вздохнул.

— Господи! — всплеснула руками старуха. — Небось, сын покойной Василины?

— Сын, бабушка.

— Милый ты мой, — запричитала она. Лицо ее сморщилось, заблестели слезы. — Не дождалась Василинушка своего героя. Не ведает, кто к ней в гости-то приехал! Дай хоть я тебя поцелую, некому тебя и поцеловать-то…

Старуха притянула Володину голову и чмокнула в лоб.

— Располагайся, соколик. Ты домой приехал. А мы из Орловщины, беженцы мы. Приютила нас твоя мать, добрая душа, царство ей небесное. Я баньку истоплю. Сереженька, беги скорее, родненький, за мамой. Скажи, что дядя Володя приехал. Она у нас тут недалеко работает. Прибежит мигом.

И забилась грусть-тоска на самом донышке сердца, потеплело на душе. Владимир встал, встряхнулся и сказал растроганно:

— Спасибо вам, дорогая бабуся. Большое спасибо на ласковом слове.

— Что ты, соколик! С дороги-то, чай, устал. Умойся, а я поснедать соберу. Верунька, сбегай скорее к Игнатьевне, попроси стаканчик горилки. Мужа она ждет, припасла к его приезду.

— Дядю Ваню? — спросил Балашов.

— Вот-вот. Скидывай гимнастерку, умывальник во дворе. Поснидаешь и спать. А тем разом банька истопится. Батюшки, радость-то какая!

И Владимиру стало непередаваемо хорошо, будто знал он эту старуху с самого детства. Вдруг взгляд упал на стену. Как же он сразу не заметил свой старый дробовик! Повесил последний раз над кроватью, так и висит там, ожидает хозяина. «Ничего, мы еще побродим с тобой, верный товарищ», — улыбнулся Владимир и пошел умываться.

Вот он и дома.

2

На другое утро Владимир пошел на кладбище, разыскал могилу матери, снял фуражку, опустился на колено.

— Вот я и вернулся, мама, — тихо проговорил Владимир. — Не думал, что так встретимся.

Он закрыл глаза, а слезы падали и падали на могилу.

Медленно возвращался Балашов с кладбища, суровый и грустный. Знакомых попадалось мало. Каждый камушек, каждый дом, каждая улица хранили тепло прошлого… Все было так, как было до войны. Но люди стали другими, многое изменилось за пять лет. Кое-кто не вернулся еще с войны, а иные никогда не вернутся. Старые совсем состарились. А те, кто до войны бегал в школу и носил алый пионерский галстук, выросли. Поздоровался юноша в форме ремесленника, и Владимир припомнить не мог, кто же это? Оказывается, соседский мальчишка — ишь как вытянулся. А был-то от горшка два вершка.

Владимир заглянул в горком комсомола. И здесь новые работники. Секретарь горкома, миловидная светловолосая девушка, встретила Балашова приветливо, с уважением покосилась на Золотую Звезду.

— На учет бы надо встать, — почему-то смутился Владимир, — и познакомиться, так сказать, с обстановкой.

— Очень хорошо, что вы пришли, — просто сказала девушка. — Нам нужны такие комсомольцы, как вы, нужны позарез. Давно приехали?

— Два дня назад.

— Отдохните, оглядитесь. Работу мы вам подыщем.

— А зачем искать? — возразил Володя. — Я пойду на старое место. Слесарем в гараж.

Из горкома возвращался той улицей, на которой жили Воронцовы. Остановился в нерешительности: зайти или нет? Махнул рукой — была не была! Не выгонят же из-за того, что явился незваный. Спросит про Люсю, расскажет о Шишкине.

Дверь открыла сама Мария Петровна. Балашова она не узнала. Он назвался. Обрадовалась, взгляд смягчился, потеплел. Постарела: светлые волосы совсем седые. Увяла красота, поблекла под бременем пережитого.

Мария Петровна провела его в комнату. Кое-что из прежней обстановки, которая так поразила Владимира в первое посещение, исчезло: не было ковров, опустел угол, где раньше стояло пианино.

— Рассказывайте, — сказала Мария Петровна, присаживаясь напротив него.

— Да, собственно, и рассказывать нечего, — и коротко Владимир доложил: — Воевал. Кончил войну под Берлином. По состоянию здоровья уволен в запас. Вот, пожалуй, и все.

— Не густо, — улыбнулась хозяйка. — В трех словах о пяти бурных годах военной жизни. Словно не было смертельной опасности, лишений, страха.

— Почему же… — возразил Балашов. — Было. Только ведь об этом долго рассказывать.

— Писала мне Людмила о тебе. Удивляется, как ты выжил.

— Я всю жизнь буду благодарить ее. Сутками не отходила от койки. Зашел узнать, где она сейчас, скоро ли домой собирается. Неожиданно она тогда ушла из госпиталя. Появилась в палате и говорит: «До свидания, Володя. Переводят меня». Как-то вдруг, удивительно прямо.

— Тебе удивительно, а мне и подавно, — сказала Мария Петровна. — Я тоже кое в чем разбираюсь, хотя и не была в армии. Коли ты на службе, то начальство всегда вольно перебросить тебя туда, где ты нужнее. Дисциплина. Но Людмила сама напросилась на перевод. Перевелась в госпиталь, в котором лежал Слава.

— Миронов? — спросил Владимир и с обидой подумал: «Ничего мне об этом не писал».

— Миронов. Ты знаком с ним?

— Да.

— Людмила пишет, что он здешний и даже учился у меня. Но что-то не помню такого. Я понимаю: любовь, романтика и все прочее. Но она же совсем потеряла голову. Неделю назад сообщает: мама, я вышла замуж. Как вам это нравится?

— В самом деле? — удивился Балашов.

— Я не навязываю ей своей воли, она сама достаточно взрослая, чтоб решать такие вопросы. Но так скоропалительно все же нельзя. Приехали бы домой — и женитесь на здоровье, коли друг друга любите. И меня, хотя бы ради приличия, следовало спросить, посоветоваться. Я все-таки мать!

Владимир заерзал на стуле. Действительно, чего это они так? Эх, Славка, Славка, никогда наперед не угадаешь, какой ты фокус выкинешь! И помалкивает, мерзавец. Ну, погоди!

— Он… этот Миронов… порядочный человек? Не повеса? Не ветреный?

— Славка-то? Ничего. Он ладный парень.

— Хлебнет он с нею горя. Строптивый характер у моей Людмилы, ох, строптивый.

— Обойдется! — улыбнулся Владимир.

— Ты считаешь?

— Уверен, Мария Петровна. Славка, он хороший. Под каблуком сумеет жить.

Она засмеялась, вздохнула.

Выждав немного, Балашов рассказал Воронцовой о Шишкине. Она выслушала его внимательно, не перебивая. Потом сообщила, что еще перед войной задержали одного субчика из компании Шишкина, они вместе золото мыли. Он кое-что рассказал о гибели Бориса Михайловича…

* * *

А дело было так. Воронцов, Шишкин и молодой парень, которого звали странно — Носач, остановились возле маленькой светлой речушки. Таких речушек в уральских междугорьях много. Начинаются они обычно у подножия горы, из родничка. Пробираясь сквозь заросли черемухи и смородины, ручеек сливается с другими ручейками — смотришь, уже течет веселая, говорливая речушка.

Шишкин достал ломоть хлеба, кусок сахара, набрал в жестяную кружку холодной воды. Носач последовал его примеру. Парень он был молчаливый, какой-то пришибленный. Всегда жался к Шишкину. И в геологоразведочную партию пришел вместе с ним. А Воронцов — неутомимая душа — обследовал речушку и в самой воде обнаружил золотые блестки. Взял на пробу горсть песка, промыл и улыбнулся — золото! И хотя искал другое, все равно обрадовался. С некоторых пор Бориса Михайловича увлекла навязчивая идея — найти графит. Как-то недалеко от своего дома, прямо на улице, подобрал он странный черный камушек. Изумился — графит! Приятная неожиданность! В городе работала фабрика, а сырье завозили черт знает откуда. Мало сказать, сырье привозное. Если бы из соседней области — куда ни шло. В том то и беда, что покупали графитовую руду на Цейлоне. И стоила она очень дорого. И вдруг такая находка! Каким путем попал на улицу этот камень? Поблизости не было никаких признаков месторождения. Значит, откуда-то занесли. Откуда? Не с луны же он свалился? Надо искать! Где-то в окрестностях города должны быть залежи этого ценного сырья.

И Воронцов стал искать. Долго поиски не давали результатов. Но Борис Михайлович верил в удачу.

И вот он напал на золотую россыпь. Велика ли она, трудно определить. Это покажет дополнительная разведка. Надо только не забыть место, отметить его на карте.

Воронцов подошел к рабочим, присел рядом и показал Шишкину золотые песчинки:

— Смотри, Федор, что я нашел.

Между Шишкиным и Воронцовым сложились хорошие товарищеские отношения. Геолог не догадывался о помыслах Шишкина. Достаточно было, что он исполнительный, аккуратный помощник, выносливый к тому же. Да и умел Шишкин прятать чувства, ничем не выдавал своей истинной натуры. А нанялся он на работу в геологическую партию с одной мыслью: а вдруг случай поможет ему найти золотую жилу, разбогатеть. И молчаливого партнера прихватил с собой не зря: любил хлопотливые дела обделывать чужими руками.

Вот он, этот случай! Но Шишкин равнодушно сказал:

— Золото? Бывает в здешних местах.

— Но, к сожалению, редко, — возразил Воронцов.

— Борис Михайлович, вот хлеб, вот сахар. Консервы открыть?

— Спасибо, люблю вот так, — он наклонился над речушкой, обмакнул в воду хлеб и принялся есть с сахаром вприкуску. — Замечательная вода, Федор. Совершенно справедливо местные жители называют ее «вкусной». Она очень вкусная.

Носач равнодушно жевал хлеб и до разговора ему как будто не было никакого дела. Через полчаса двинулись дальше. Шишкин, как бы между прочим, спросил о золоте: много ли его. Воронцов ответил неопределенно.

Опять шли молча. Воронцов впереди, Шишкин следом, а за ним Носач.

Золото! Нет, не зря шастал Шишкин за Воронцовым по этим проклятым горам и лесам, мерз у костра, страдал от комаров и мошкары. Надеялся — улыбнется ему фортуна, не может не улыбнуться, если он не сидел сложа руки. Сколько бы ни было золота на этой речушке, ему, Шишкину, хватит на безбедное существование. Жаль, что нельзя развернуться во всю натуру: времена не те. А с золотишком дело бы пошло, чертям стало бы тошно. Узнал бы мир Федора Шишкина. Да нынче не развернешься. Но золото можно приберечь — не прокиснет!

О речушке знают трое. Носач не в счет: без Шишкина он давно бы пропал, поэтому предан, как собака.

Воронцов! Сговорить бы и его, сманить на свою сторону. Что особенного? Кто считал золото в этих горах? Кто знает, что оно есть в этой речушке? Шишкин поставил бы добычу скромно, незаметно, определенная доля попала бы в карман геологу. Тогда бы можно было обойтись без мокрого дела. Но нет! Воронцов — одержимый человек, помешался на графите. Честный до щепетильности, как барышня. С ним каши не сваришь.

Шишкин замедлил шаг, поравнялся с Носачом, шепнул:

— Кончать будем.

Носач вздрогнул, в бесцветных глазах метнулся страх.

— Без фокусов, — предупредил Шишкин. — Обгоняй геолога, иди впереди. У болота задержишься.

Носач повиновался. Обогнал Воронцова и пошел впереди. Дорогу преградило болото, обширное, простиравшееся на десятки километров. Обходить слишком далеко. По таким надо идти, только соблюдая все меры предосторожности. Болота обманчивы. Бывают в них очень топкие места. И не подумаешь, что перед тобой гибельный клочок, прорва: на глаз это лужайка, поросшая яркой зеленью. Ступишь ногой и провалишься. Зелень раздается в стороны, обнажая вонючую болотную жижу.

Воронцов нагнулся, чтобы сломить березку: с палкой по болоту идти легче, можно прощупывать путь. Шишкин тихо кивнул головой Носачу. Тот моментально подскочил к геологу, схватил его за ноги и потянул с силой на себя. Воронцов упал. Шишкин с остервенением ударил Бориса Михайловича по голове топориком, маленьким и острым. Воронцов не успел даже ойкнуть.

Шишкин деловито обшарил карманы геолога, взял портсигар, осмотрел внимательно, сунул обратно. Намеревался прихватить планшетку с картой, но раздумал. Лучше ничего не брать. Поднялся, взглянул безумными глазами на трясущегося Носача, прикрикнул:

— Баба! Не распускай нюни. Чисто сработано.

Воронцова столкнули в гиблое место, в «окно», как их называют на Урале. Когда тянули труп к болоту, портсигар выпал, Носач схватил его и спрятал к себе за пазуху: чтоб не видел Шишкин. А то свернет голову. Дождались, пока труп засосало и яркая зеленая тина снова сомкнулась над жижей. Убийцы тщательно замели следы преступления, сами вымазались с ног до головы в болотной жиже и поплелись дальше, в лагерь экспедиции. Уже в лагере Шишкин обнаружил у Носача портсигар, даже позеленел от гнева. Носач испугался не на шутку: знал, что с Шишкиным шутки плохи. Следующим же утром ушел в горы, спрятал портсигар на шихане. И облегченно вздохнул.

* * *

Долго еще говорили Мария Петровна и Володя. Она расспрашивала его о фронтовой жизни, о том, что он собирается делать.

— А графит все-таки нашли, — сообщила Мария Петровна. — Правда, не там, где искал Борис Михайлович, гораздо ближе к городу. Построили комбинат, поселок. Прав оказался Борис Михайлович.

От Воронцовых Балашов ушел под вечер. Мария Петровна, провожая его до дверей, просила заглядывать почаще, не стесняться. И в самом деле после откровенного разговора он уже не чувствовал той стесненности, с какой в первый раз переступил порог этого дома.

3

Как-то Балашов встретился с Александром Родионовым, бывшим секретарем горкома комсомола. На фронте Родионов пробыл совсем недолго, получил тяжелое ранение в ногу и уже три года работал секретарем партийной организации нового комбината. Он-то и пригласил Балашова посетить комбинат. От города до поселка можно было добраться водным путем, на моторке: из городского пруда в Плесо, из Плесо в Темное озеро, из Темного на озеро Тайга, вблизи которого расположился графитовый комбинат.

Так случилось, что Балашов и Родионов сели в моторку уже в сумерки: Родионова задержали в горкоме партии на каком-то совещании.

Моторка затарахтела и рванулась вперед, высоко подняв нос. Было тихо, и рокот мотора разносился по окрестности гулко. Город зажег огни, они трепетно отражались в воде. Миновали городской сад, нырнули под Больничный мост и вырвались в широкую горловину, беря курс на Плесо.

Не однажды плавал Владимир здесь до войны — и никогда ночью.

Дома с обеих сторон спускались к горловине. И та полоска берега, которая отделяла дома от воды, затушевалась темнотой, растворилась в ней, и казалось, будто многочисленные огоньки столпились над самой водой. Слева берег грузно горбился, а на бугре безо всякого порядка мелькали огоньки окон — по два, по три, по четыре рядышком.

Справа берег был положе, за первыми же домиками чернел лес. Вдоль леса вытянулась жиденькая цепочка фонарей окраинной улицы. Впереди маячил островок, за которым угадывалась сумеречная ширь Плесо.

— Оглянись назад, Володя! — позвал Родионов. Балашов повернулся лицом к Родионову, который немного ссутулился на корме, держа рукоятку руля. Владимир даже ахнул от удивления. От лодки в обе стороны лениво расходились черные волны, перебирая блики огоньков. Серой толстой плитой повис над проливчиком Больничный мост. Два ряда матовых фонарей освещали его сверху. И от того, что мост сверху был освещен, низ казался аспидно-черным. Влево от него за узорчатой оградой, за темной редкой зарослью берез белел главный корпус больницы с колоннами. А вправо от моста над кронами деревьев городского сада то вспыхивало, то гасло зеленое зарево: на заводе работал автоген.

Небо над городом — будто из липкой сажи, а в ней барахтались изумрудные светлячки звезд.

Ожидая Родионова из горкома, Балашов нервничал и жалел, что не попадет на комбинат засветло. А сейчас радовался, что так получилось: стоило полюбоваться родным городом с лодки в ночной час.

Моторка между тем вырвалась на Плесо. Глядя на город издалека, Владимир подивился другому чуду: огоньки, которые вблизи казались хаотично разбросанными, теперь сгрудились в муравьиную кучу, переливались, перемигивались, как звезды.

Плыли часа полтора. Но вот наконец темнота расступилась, и в глаза брызнул электрический свет. Озеро Тайга! Лодка ткнулась о причал. Родионов еще раньше заглушил мотор.

Ночь Владимир спал плохо: разные мысли лезли в голову, одолевали воспоминания. Поднялся чуть свет, отправился бродить по поселку. Много раз бывал в этих местах — и рыбачил в этом озере, и охотился в окрестных глухих лесах. Неприветлива была раньше тайга. А теперь она отодвинулась, очистила место для корпусов комбината. Дома в поселке одноэтажные, рубленые, с крытыми двухскатными крышами. На ребристых стенах домов стыли золотистые капельки смолы. Тайга отодвинулась от поселка нехотя. Мелкие сосенки подступали к самым домам, щетинились комочками у калиток.

Мария Петровна рассказывала о комбинате с гордостью. И хотя честь открытия месторождения графита принадлежала не ее мужу, все-таки ей было приятно, что Борис Михайлович первый начал поиски. Это его идея, его мысль. Он заразил ею других. И кто знает, если бы не упорство и вера Воронцова, может быть, до сих пор возили для маленькой графитовой фабрики сырье с далекого Цейлона. У Володи потеплело на душе, когда он на одном из домов увидел железный прямоугольник с надписью: «Улица Воронцова». Нет, не забыли погибшего геолога люди.

Светлое настроение не покидало Балашова. Но вот задиристо пропел гудок комбината: звал на вахту утреннюю смену. Чаще и чаще попадали навстречу рабочие — спешили. Шли в одиночку и группами, негромко переговариваясь между собой. С интересом поглядывали на плечистого офицера с Золотой Звездой на груди, который, как видно, никуда не торопился, а просто прогуливался.

Балашову сделалось как-то неудобно: все спешат на работу, а он слоняется по-праздничному. Решил вернуться на квартиру. Родионовы, наверно, ждут завтракать.

И что-то будто толкнуло Владимира в сердце. Так бывало в партизанском отряде, когда инстинктивно чувствовал опасность. Поднял голову. Торопливой походкой приближался человек в измызганной брезентовой спецовке. Может быть, Балашов и не обратил бы на него внимания, если бы у человека не было бороды, аккуратно подстриженной «лопаткой». И глаза! Знакомые коричневые глаза! Только теперь они не нахальные, а как у затравленного волка. Бешено заколотилось сердце.

Человек в брезентовой спецовке обжег Владимира быстрым взглядом и прошагал мимо, нервно подергивая плечами.

Балашов прошел еще несколько шагов, его так и подмывало оглянуться. Не мог побороть этого желания, оглянулся. Человек в спецовке круто свернул в боковую улочку, которая другим концом упиралась в лес, и скрылся за угловым домом.

Что-то здесь не так! Балашов быстро зашагал к той улочке. Когда подошел, то увидел, что человек уже добрался до опушки леса и оглянулся. Заметив Владимира, кинулся вправо, к мелкому густому сосняку, и исчез в нем. О странной встрече Балашов рассказал Родионову. Не утаил, кого напомнил ему этот человек. Родионов заинтересовался, неожиданно для Владимира встревожился: всякой швали по земле еще ходит немало. Надо ухо держать остро!

— Знаешь, друг, — сказал он. — Не помешает, если ты расскажешь о встрече где следует. Ты понимаешь меня? Мы проверим. Если тот рабочий в самом деле какой-нибудь фрукт, то на комбинат не вернется. И тогда мы, по крайней мере, узнаем его фамилию. А ты все-таки зайди в органы, расскажи.

Балашов пообещал и выполнил обещание. А через три дня ему передали от Родионова записку: с комбината исчез рабочий Петров Филипп Семенович.

4

Телеграмма: «Встречай. Поезд № 6. Вагон 3». Подписи не было. Владимир не сомневался: от Гали. Наконец-то!

Поезд прибывал вечером. Владимир отправился на вокзал пораньше: не сиделось дома.

Прохаживаясь по узенькому перрону взад-вперед, то и дело поглядывал на циферблат часов. Целой вечностью показались ему минуты ожидания.

Звонко ударил вокзальный колокол. Где-то на подходе к станции нетерпеливо засвистел паровоз. «Скорее же, скорее!» — подгонял его Балашов. Он рассчитывал: третий вагон идет в голове поезда, значит надо выбрать место поближе к водокачке.

Устало попыхивая, паровоз медленно втягивал состав на вокзальные пути. У водокачки он остановился, глухо стукнулись буфера. Народ хлынул к вагонам. Из тамбуров, напирая друг на друга, высовывались взволнованные лица демобилизованных. Крики, смех, возбужденные разговоры.

Владимир стоял у третьего вагона и ждал, когда появится Галя. Первым в тамбуре показался пожилой солдат, с лихими усами, в пилотке, сбитой набок. На гимнастерке — три ордена Славы. Солдат улыбнулся, но это была улыбка пополам со слезами. И этот симпатичный усач, прошедший огонь и воду, проворно спрыгнув с последней ступеньки, заплакал, увидев, как к нему бросились парень и девушка, очевидно, сын и дочь, которые выросли уже в отсутствие отца. За ними, схватившись рукой за сердце, еле поспевала женщина, наверное, жена солдата.

«Сейчас выйдет Галя, — волновался Балашов. — За этим вот белобрысым солдатом покажется она. Вот сейчас появится… Вот сейчас…» Из вагона выпрыгнул последний пассажир, юноша-ремесленник.

«Как же так? — расстроился Владимир. — Или я ее проглядел? Не должно». Напряжение схлынуло. Балашов устало опустил руки, медленно направился к зданию вокзала. «Неужели не приехала? Задержалась?» — думал он. Кто-то тронул его за плечо:

— Товарищ, нет ли у вас огонька?

Владимир, не взглянув на того, кто просил огонька, подал зажигалку. Это была оригинальная зажигалка, похожая на пистолет. Нажмешь на спусковой крючок — ствол возле казенника отскочит, а внутри вспыхнет огонек. Подарили солдаты, когда Балашов собирался домой.

Владимир продолжал жадно всматриваться в лица проходивших мимо людей. Про зажигалку совсем забыл. А ее не вернули. Вспомнив, обернулся. Кому, собственно, он ее давал? Теперь ищи-свищи! Досада какая! Жалко, все же подарок, дорогая память о друзьях-однополчанах. Есть же бессовестные люди на свете!

Обиженный тем, что с ним так нечестно поступили, Владимир взглянул немного левее, и сердце сладко защемило. В сухощавом, подтянутом капитане, на груди которого поблескивало несколько орденов и медалей, узнал Славку Миронова. Славка, как ни в чем не бывало, вытащил из кармана портсигар, сунул в рот папиросу так это небрежно, не спеша, и прикурил от… Володиной зажигалки.

Балашов хотел было броситься к другу, но в это время на глаза его упали чьи-то ладони, несомненно, девичьи.

Владимир радостно выдохнул:

— Галинка!

— Заблуждаешься! — торжествуя, сказал Славка.

— Теперь ясно, — ответил Балашов. — Только вот как правильно: Миронова или Воронцова?

— Миронова! — прорычал Славка. — Знать надо!

— У вас узнаешь, держи карман шире, — возразил Балашов. Люся убрала руки. И Владимир — они опомниться не успели — схватил Славку правой рукой, у того даже медали жалобно зазвенели, Люсю — левой и прижал к себе. Люся не вытерпела и взмолилась:

— Раздавишь! Не зря тебя Галя медведем величает. Попадешь к такому — живой не выйдешь.

— Выйдешь! — заверил Балашов, отпуская друзей. — Надули меня, мерзавцы. Я вас в третьем вагоне ищу, а вы?

— Смотрю я на тебя, Володька, с сожалением, — покачал головой Миронов. — Ни за какие коврижки не взял бы тебя в разведчики? В ногах бы у меня валялся, не взял бы. Какой из тебя разведчик, в самом деле, если ты не видишь даже того, что делается у тебя под носом.

Балашов вскинул глаза и оторопел: возле заборчика стояла Галя, в военной форме, с погонами старшего сержанта, и улыбалась.

Оттолкнув Миронова, Владимир бросился к Гале.

— Галинка! — вырвалось у него. Налетел на девушку, схватил ее в охапку и закружился в безумной радости, целуя ее в глаза, щеки, волосы, даже в ухо. Счастливая, она шептала:

— Дурной! Ну, дурной! Что же ты делаешь, медведище?

Он бережно поставил ее на асфальт, неотрывно глядя в милые, ласковые черные глаза.

— Галинка! Любимая! — тихо прошептал он. Она смотрела на него и молча улыбалась.

— Ну вот что, — грубовато сказал Славка. — За то, что прозевал нас, будешь наказан: больше смотреть тебе на Галю не разрешается. Пошли.

— Да вы же разыграли меня. Телеграмму не подписали. Вагон указали другой.

— Телеграмму не подписали — это верно, — покаялся Миронов. — Но вагон указали правильно — пятый.

— Третий.

— Пятый! Если ошибся телеграф, я тут ни при чем.

Славка взял чемоданы. Остальные вещи подхватил Володя. Все направились к выходу. Друзья торопились домой. Родных о приезде не предупредили. Что поделаешь — молодость любит эффекты! Вот и надумали свалиться домой, как снег среди ясного дня.

5

И снова август. Тихий и теплый, окутанный синей дымкой. Балашов и Миронов, охотясь, забрались далеко в горы. Через несколько дней Славке надо уезжать в свою часть — погостил дома и хватит. Ничего не подстрелили охотники, даже ни разу не выстрелили. И не потому, что не было дичи. Была. Просто сама встреча с лесом переполнила друзей радостью. Они были довольны и этим. Порой им казалось, что где-то за ними, след в след, бесшумно и невидимо шагают два безусых паренька, которых тоже зовут Володькой и Славкой, два паренька из невозвратных предгрозовых лет.

Да, лес и горы остались такими же, как и в те времена. Для них пять лет — миг. А друзья вернулись сюда другими, совсем, совсем другими. У самого Славки скоро уже будет наследник.

Время, время…

На одной горе Славка разыскал сосну, на которой когда-то сделал зарубку. Сейчас ее затянуло смолой, но зарубка осталась! Постояли возле нее молча, улыбнулись друг другу понимающе и грустные отправились дальше.

Ночь застала их в междугорье. Над леском стлался сизый дымок, приглушенно позвякивало на лошади ботало. Покосники.

— Пойдем к ним, — предложил Славка. — Переночуем там — все веселее будет.

На стане полыхал костер. Дядька в солдатской гимнастерке возле самого костра отбивал косы — гулкий дробный звук молотка разносился вокруг. Девушка в лыжных брюках, в повязанном на самый лоб платке варила ужин. Два паренька сидели поодаль прямо на земле, обхватив колени руками и о чем-то толковали между собой. В мерцающей темноте угадывался шалаш, из него высовывались чьи-то ноги в кирзовых сапогах: кто-то спал.

Друзья поздоровались с покосниками. Дядька отложил молоток, взглянул поверх очков на незваных гостей и ответил:

— Милости просим. Глухаря, небось, на ужин подстрелили?

— Нет, папаша, — засмеялся Славка. — Они нас на версту не подпускали.

Присели у костра, закурили. Пареньки подвинулись поближе к огню. На Славке были синие галифе и гимнастерка, перетянутая широким ремнем и с темными отметинами от погон, — сразу видно, что фронтовик. Балашов был в гражданской одежде, но в нем по выправке тоже чувствовался военный. Есть о чем у них поспрашивать! Но девушка сняла с палки ведро с кашей, расстелила брезент и позвала всех ужинать. Пригласила и охотников. Они не заставили себя упрашивать — проголодались изрядно. Да и от каши тянул аппетитный парок.

Когда расселись вокруг брезента, дядька сказал, обращаясь к одному из пареньков:

— Разбуди-ка, Ванюха, Филиппа. Ишь, намаялся, бедолага, — ужина не дождался.

Паренек кинулся к шалашу, но вскоре вернулся.

— Нету его.

— Как это нету? — рассердился дядька. — Сейчас только свистел в обе ноздри.

К шалашу пошла девушка, тоже вернулась ни с чем, пожала плечами:

— Куда девался?

— Что за оказия, — всполошился дядька. — А ну, покличьте!

Девушка, сложив ладони рупором, крикнула в темноту:

— Филипп Семе-е-еныч! Отозвалось только эхо. Дядька почесал затылок:

— Куда же он запропастился? Чудной какой-то! Как мешком из-за угла пришибленный: только что в шалаше дрыхал — и на тебе!

— Никуда не денется, придет, — хмуро сказал Ванюха, протягивая ложку к ведру.

— Кто это? — спросил Балашов.

— Какой-то третьего дня прибился к нам. Возьмите, говорит, в помощники. А мне что? Лишние рабочие руки не в тягость. От этих, — кивнул он головой на пареньков, — проку еще мало. Куда же он делся-то? Покличь, Катюша, еще.

— Не маленький, не заблудится, — возразила девушка. — Проголодается — придет. Давайте ужинать.

И все молча принялись за еду.

Напрасно звали Филиппа. Он бежал. Когда дремал в шалаше, услышал голоса Балашова и Миронова. Приподнялся, узнал обоих. Обуял страх. Этот Балашов словно по пятам ходит, нюхом чует, где прячется дичь. Неслышно выполз из шалаша в непроглядную темень леса, выбрался на проселочную дорогу и припустил по ней. Запыхался, встал, прислушался. Тихо. Потом до него долетел приглушенный расстоянием голос девушки. Звала его. «Филипп Семеныч, — зло усмехнулся он. — Я такой же Филипп, как ты Клеопатра». Думал пережить в лесном краю лихолетье: каждая тропинка знакома, каждая норка известна. Ищут, поди. Опять этот Балашов, словно злой рок, встал на пути. Нет, надо уезжать, подальше, в Сибирь. Затеряется где-нибудь на Лене, как песчинка, ни одна собака не найдет. Жить охота, ох, как охота жить!

Если перевалить эту гору, то можно выйти к разъезду. Правда, останавливаются на нем лишь товарные поезда и то не все. Это, пожалуй, лучше. Меньше любопытных глаз. Сядет на товарный, на большой станции купит билет на пассажирский. Пропадай пропадом родные неприютные места. Здесь родилась мечта о золотом богатстве, о роскошной жизни. Все полетело прахом. Голова поседела, сморщилась душа от поганых дел…

На разъезде появился на рассвете. Железнодорожник посмотрел подозрительно, но не возразил, когда Шишкин залез в угольный бункер товарного поезда. Железнодорожник дал отправление, еще покосился на бункер и пошел в помещение. А когда Шишкин на большой станции спрыгнул на землю, намереваясь идти к водокачке, чтобы умыться, кто-то властно взял его за правую руку. Шишкин резко повернулся, но не вырвался. Страх сковал все тело.

— Спокойно, — сказал ему военный в фуражке с зеленым околышем. — Сопротивление бесполезно.

Бесполезно. Это верно. И какое тут сопротивление, если руки и ноги налились свинцовой тяжестью? Кончено. Всю сознательную жизнь мучила Шишкина мечта о богатстве, о роскоши. Был момент, когда эта мечта казалась осуществимой: тогда мешал только Воронцов. Геолога убрать с пути было проще простого, золота в той речушке хватило бы не одному Шишкину. Но что мог он сделать с золотом? Начал потихоньку сбывать — заметили, стали посматривать с подозрением. Пришлось затаиться. А тут появились эти щенки — Балашов и Миронов. Да еще Носач так дурацки засыпался. Когда Шишкин увидел воронцовский портсигар у Балашова, он не на шутку обеспокоился. Разыскал Носача и чуть не убил его. Вот ведь шустик: говорил — ничего не бери у геолога, а он взял портсигар. Говорил — убери подальше портсигар, коли он оказался у тебя, утопи его в самом глубоком озере. Так нет, пожалел безделушку, но даже спрятать как следует не сумел: нашли. А потом как самый последний глупец пытался отобрать этот портсигар. Не везет Шишкину на помощников. Скрылся из города — и вовремя. Через год грянула война. Шишкин, ни минуты не колеблясь, подался под крылышко фашистов: у них с золотом еще никто не пропадал. Развернул коммерцию, но не учел двух обстоятельств: во-первых, мало золотишка под рукой оказалось, а во-вторых, у немцев есть такие проходимцы, которым он, Шишкин, не годился и в подметки. Словом, вся коммерция вскоре вылетела в трубу, а сам коммерсант нанялся на службу к оккупантам. В сорок пятом окончательно все рухнуло, Шишкин очутился за колючей проволокой. Фортуна улыбнулась ему еще раз: удрал. Дружки снабдили его надежными документами. Ожило старое, самое желанное: тихая речушка на Южном Урале. И золото. Его там много. Можно годик-два незаметно покопаться, создать запасец и податься куда-нибудь в места спокойные. С золотом не пропадешь. Можно недурно устроить жизнь. Все образуется. Два года как-нибудь потерпит. Хорошо, что речушка далеко от города. Потерпит, а там… Эх!

И первое разочарование — недалеко от речушки вырос поселок графитчиков. Про золото в речушке так никто и не знал. Хоть это утешало. А вскоре и близость поселка обернулась удобной стороной. Шишкин, теперь уже не Шишкин, а Петров, устроился в пожарную команду: не надо было скрываться в лесу и жить в медвежьей берлоге. Жил вполне легально, снимая уголок у одной вдовы. Работать в пожарке выгодно: сутки дежуришь, а двое отдыхаешь. После дежурства Шишкин брал ружье и шел в лес, будто бы на охоту. А сам мыл золото. Маловато намывалось, однако песчинка к песчинке, а кошелек пополнялся.

Снова помешал Балашов. Этот широкоплечий парень, словно бы сама совесть, само правосудие, преследует его, Шишкина. Почему он не убил его в партизанском лесу? Потом ударил впопыхах финкой, видимо, до сердца не достал: рука дрожала. Выжил Балашов, хозяином ходит по земле.

Ох, золото, золото! Искарежило ты всю жизнь. Теперь конец. И Шишкин, конвоируемый двумя автоматчиками, поплелся к зданию военной комендатуры. С безразличием подумал: «Осел! Не надо было садиться. Тот мужик на разъезде видел же. И не сказал ничего с умыслом… Значит, искали меня. Чему быть, того не миновать. А все-таки жаль… Жаль…»

Балашов с Мироновым и не предполагали, кто бежал из шалаша. Они соснули немного и перед рассветом собрались уходить. Хотелось им встретить восход солнца на Сугомакской горе. Забрались на нее, пристроились на камне, посмотрели на восток. Светлая полоска на горизонте постепенно расширялась, словно какая-то невидимая огромная рука протирала эту часть неба влажной суконкой, точно так, как домовитая хозяйка промывает запыленное окно. Потом полоска чуточку порозовела, и розовое поползло дальше, к зениту. Теперь горизонт уже алел. И вдруг шевельнулось что-то яркое, очень заметно и плавно, и, словно бы продравшись через невидимую преграду, выпрыгнул красноватый луч солнца и уперся в макушку сосны, что одиноко росла на вершине горы. И будто этот первый луч беспрепятственно влился в душу Владимира, разбудил в ней восторг. Славка вскочил на ноги, сделал из ладони рупор и закричал:

— Ого-го-го!

И крик разлетелся во все стороны, ударился о гору и, оттолкнувшись от нее, вернулся гулким протяжным эхом:

— О-о-о!

Владимир поднялся, встал рядом со Славкой, обняв его за плечи.

— Хорошо! — счастливо произнес Миронов. Владимир не ответил, горячо и благодарно шептал про себя: «Здравствуй, родина! Здравствуй, новый солнечный день! Я вернулся, вернулся навсегда. Я твой до последнего дыхания».

А солнце поднималось все выше и выше, неторопливое, августовское, жаркое.

Оглавление

Михаил Аношкин . УРАЛЬСКИЙ ПАРЕНЬ

  ЧАСТЬ ПЕРВАЯ . НАКАНУНЕ

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

  ЧАСТЬ ВТОРАЯ . ПАРТИЗАНЫ

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

  ЧАСТЬТРЕТЬЯ . ВОЗВРАЩЕНИЕ

    1

    2

    3

    4

    5

Реклама на сайте