«Раненый в лесу»

Витольд Залевский Раненый в лесу

Впечатление это было действительно мимолетно, как луч света, который, правда, недолговечен, но не оставляет за собой темноты.

(Д. Конрад. «Золотые стрелы»)

– Зажгите свет, – сказал старший.

– Зажги свет, – повторил младший.

Они ввалились из душной темноты сеней в комнату; их фигуры были смутно видны в полумраке.

– Подумать только, ведь шифровка была прямо под рукой, – заметил младший.

– Под рукой?

– Может, здесь про десант?

Чиркнула спичка, огонек затрепетал, вытянулся, коснувшись фитиля.

– Нема никого… – донесся до них ворчливый голос из глубины хаты. В неверном свете, ощупывающем стены, они заметили кровать, кто-то возился в ней – видна была голова в черном платке.

– Нема никого, – повторила старуха.

– Спите-ка, – сказала девушка, ставя лампу на стол. – Бабушке восемьдесят лет, – добавила она.

– Мужиков нема. Вы тут воду мутите, а потом нам житья нет. Вам бы только разбойничать…

Младший хихикнул.

– Бабушка, ей-богу, не то вы говорите, лучше помолитесь за нас…

– Хватит, – оборвал старший.

Девушка прошла через хату, села возле бабушки и стала ее шепотом успокаивать.

Старший вынул из кармана маленький листочек, одной рукой развернул его на столе, разгладил; младший придвинул ближе лампу, низко наклонился над бумажкой.

– Ну?

– Ни черта не поймешь, – младший выпрямился.

Листок был испещрен рядами цифр вперемежку с большими и маленькими буквами и целыми слогами.

– Ты думал, что это письмецо: «Дорогой пан майор» и тэ дэ, – зло проворчал старший. Он тоже был разочарован. – Подожди, – сказал он. Что-то знакомое мелькнуло в скопище знаков.

– Ты ключ знаешь? – спросил младший.

– Подожди… минус семь плюс ты, тире, плюс це… Что значит семь… Какая здесь связь? Да, текст не из легких. Я увлекался этим когда-то… но тут, боюсь, не справлюсь.

Не было сейчас сил разгадывать головоломки. Его охватила болезненная усталость. Девушка снова прошла мимо стола, он не поднял головы, заметил только ее босые ноги, услышал скрип половиц. Его спутник с шумом отодвинул стул, прошел к печке. Пыльные сапоги остановились рядом с ногами девушки. Две тени на стене сливались друг с другом.

– Молочка попейте, – услышал он.

Перед ним была жестяная кружка с молоком; он стал пить большими глотками, чувствуя, что горький жар во рту угасает, а струйка молока течет по подбородку, по шее, охлаждая разгоряченную кожу.

– Попытаюсь еще, может, и расшифрую… – сказал он.

За окном залаяла собака. Девушка поднесла глиняный кувшин, ее крепкая рука напряглась; она налила полную кружку.

– Сейчас я хлеба принесу, – сказала девушка.

В хату вошел десятилетний мальчик, остановился в дверях.

– Доманский ехать не хочет, – отрапортовал он, вытянувшись, – говорит, чтобы вы, Эвка, пришли…

– Ты сказал так, как я велела?

– Ага. Он боится.

– Все боятся. Ничего не поделаешь, придется идти самой.

– Я с тобой пойду, – сказал младший, поправляя на плече автомат, – уж я-то его уговорю…

– Он наш, – быстро возразила девушка, – но, если хочешь, пойдем…

«И она уже с ним на ты», – удивился старший.

– Я останусь, – проговорил он, – может, расшифрую…

– Лег бы ты лучше, – обернулся от дверей тот, с автоматом. – На тебя смотреть страшно. Вряд ли у тебя получится. После такого денечка там небось никого не осталось. Ну, ладно, я беру лошадь, мы мигом вернемся…

– Это вам. – Девушка положила перед ним ломоть ржаного хлеба. – Я пошла…

X = 2 = 7 – ничего – к = 7… Как найти к этому ключ? Он не понимал. Он жадно проглотил первые куски, но вдруг ощутил горько-соленый привкус, и с этой полынной горечью во рту посидел еще минуту, а потом встал, прошел к окну, распахнул его и выплюнул все за подоконник. За окном стояла уже глубокая ночь.

– Закрой окно, – донеслось до него сзади кряхтение старухи. – И чего открывать? И чего?

Он закрыл окно и вернулся к столу.

– Вам бы только разбойничать, – волновалась старуха. – Нема никого, нема…

Ему стало душно, он встал и быстро вышел из хаты.

Тишина поразила его. Ночь искрилась звездами. Июньская ночь, вся из теней деревьев, кустов и стен. Слышен был только привычный, уютный лай собак. Он присел на пороге дома, сердце его сжалось. Эта ночь, такая спокойная, отрицала прошедшие ночи, бросала им вызов. Пахло медом, полная луна висела в зените.

«Но это все неправда, – подумал он. – Те двое лежат недалеко, в километре отсюда. А может, именно тогда все и кончилось. Быть может, операция В (Ban-diten) завершена. Такая тишина… Безмолвие, равнодушное, как над чужой могилой…»

Он посмотрел на небо – оно было безоблачно, – прислушался…

* * *

Раненые лежали под елями на краю перелеска. То и дело кто-нибудь из партизан подходил к Веняве, наклонялся, всматривался в его лицо, покрытое запекшейся кровью. Глаза раненого закатились, в горле булькала кровь, воздух с хрипом и свистом вырывался через открытый рот. Уловив это дыхание, партизан выпрямлялся, бросал взгляд на Ястреба, лежавшего рядом под несколькими шинелями, в зеленой пилотке, натянутой на уши. Ястреб время от времени стучал зубами…

Партизан отходил, широко шагая по губчатой, мягкой почве. Остальные отдыхали, растянувшись на мху. Двое разулись, один, наслаждаясь прохладой, медленно шевелил стертыми пальцами, другой старательно обматывал ступни скользкими портянками. Многие спали, спали, как убитые, скошенные на землю усталостью. Кто-то стонал во сне, тяжело перекатывая голову с боку на бок. Луна появилась из-за леса, небо посветлело, на земле засеребрились широкие блики, резче обозначились косматые тени.

Командир отряда сидел у придорожного рва, всматриваясь в горизонт. На его коленях лежали планшет со штабной картой, компас и фонарик. Но командир разбитого отряда смотрел не на карту – он читал окружающую его ночь.

Справа горизонт опасно приближался к ним. Звезды там погасли, широкая полоса черноты заняла полнеба, ниже чернота постепенно мутнела, небо пропитывалось дымом, становилось бурым, внизу коричневое просвечивало отблеском меди. Светлело: розово-синий отблеск появился на горизонте.

– Пожалуй, это в Недзвяде, пан майор, – сказал второй офицер.

– Пятнадцать километров, – крикнул командир, – слышите, снова едут…

Все трое наклонились; шум моторов наплывал волнами. Командир посмотрел на часы.

– За час пятая колонна, – заметил он, – прут на Луков. До рассвета мы должны быть в Макошке.

Раз, второй, третий, шевельнулись внутри ночи Щупальца фар.

– Коралла ко мне, – сказал командир.

Невысокий офицер тут же встал и исчез за елями.

– Коралл как рванется… – долетело до поручика из группы партизан, развалившихся на мху вокруг рассказчика. – И вперед… А мы за ним…

– Подхорунжий Коралл! Подхорунжий Коралл – вполголоса звал коренастый поручик.

Коралл сидит возле раненого Ястреба. Из-под низко, почти до самых бровей натянутого края пилотки всматриваются в него глубоко ввалившиеся, с горячечным блеском глаза.

– Как повстанцы в лесах, как во время январского восстания [1], пан подхорунжий… – Парень сжимает губы; Коралл слышит тревожную дробь зубов.

– Успокойся, – говорит он, – не принимай близко к сердцу. Тебя знобит?

– Я знаю, пан подхорунжий, я там не был, но мне ребята говорили.

– Хватит…

– Это вы спасли взвод Сечкобряка, ребята говорили, это был геройский поступок.

– Помолчи…

– Я знаю, пан подхорунжий, я знаю, я всегда мечтал совершить что-нибудь такое… Вы читали «Розу»? Его звали Чаровиц… [2]

– Подожди. Ноги у тебя не болят?

Ястреб покачал головой.

Опять дробный стук зубов, словно звенит стекло.

– Совсем ничего не чувствуешь? – спрашивает Коралл.

Взгляд Ястреба становится неподвижным, он с напряжением смотрит на Коралла.

– Коралл! – Коренастый поручик отодвинул еловые ветви. – Вас вызывает майор…

– Укройтесь здесь, в этом лесочке. – Кружок света лег на середину карты. Карандаш майора клюнул в зеленое пятно и застыл, выдавив ямку на развернутой карте. – Отсюда, – продолжал майор, – в двух километрах Соболево, сразу же за рекой…

– Я был там когда-то, – сказал Коралл.

– В Соболеве есть врач, связанный с организацией. Он сделает им перевязки и уколы. Сейчас двадцать три часа двадцать пять минут. В двадцать четыре часа выступаем. Около Соболева будете перед рассветом, а точнее – в два. Оттуда связной должен проделать двадцать восемь километров, на явке он получит велосипед. Итого, три часа. – Майор отсчитывает время, подняв руку, освещая циферблат. – Утром, часов в шесть-семь, он будет на месте. Пока подготовят машину, пропуска, пройдет какое-то время. Короче, в полдень за ранеными придет машина. Ваша задача: не двигаться с места, ждать даже до ночи. Только в случае непосредственной угрозы можете отойти в глубь лесов.

Уже с минуту Коралл слышал скрип телеги на дороге, но не хотел прерывать майора. И вот загремели кованые колеса и раздался окрик: «Стой!» Посыпались проклятия, майор погасил фонарик. Они одновременно встали. Из-за поворота во весь опор вылетела взмыленная лошадь; на телеге стоял Мацек и кричал, оглядываясь назад:

– Вояка, чтоб тебя!… Майор обратился к поручику:

– Грузите раненых. Объявите сбор. Ветряка ко мне…

Он снова щелкнул фонариком и внезапно осветил руку Коралла, обмотанную обрывками рубашки, на перевязи из солдатского ремня.

– Как рука? Пошевелите пальцами… Хорошо. Обойдется…

Майор замолчал, положил фонарик в карман френча, расстегнул ремень с двумя пистолетами; один, в немецкой жесткой кобуре, оставил, второй, в клеенчатом чехле, снял с ремня, опять застегнулся.

– Винтовку оставьте в отряде, с ней одной рукой не справиться.

Коралл взвесил на руке топорную тяжесть виса, его пальцы с удовольствием ощутили сквозь мягкий чехол ребристую рукоятку, насечки на ней.

– Это оружие Венявы, – продолжал майор. – Я даю его вам.

Он сделал полшага. Худая шея, крючковатый нос, близко посаженные глаза – сейчас майор больше, чем обычно, был похож на птицу, только что вырвавшуюся из огня: взъерошенную и перепуганную. «Но там, в самом пекле, я тебя что-то не заметил», – подумал Коралл. И вдруг майор, грозный командир, предстал перед ним без всякого ореола. Коралл увидел и дергающийся кадык, и расширенные зрачки, и сбившуюся пилотку.

– Я скажу вам еще об одном, подхорунжий, чтобы вы, когда понадобится, приняли это во внимание. – Майор помолчал, уставившись на Коралла. – Венява – офицер связи главного командования. Я говорю вам это, чтобы вы в соответствующий момент смогли принять решение… Понимаете меня?

– Так точно. Все мы солдаты, – великодушно ответил Коралл, а сам подумал: «Я мог бы теперь прижать тебя и заставить сказать то, чего ты так боишься, старая лиса…»

– Я понимаю свою задачу, пан майор, – добавил он бесцветным голосом.

– Итак, повторяю: вы должны ждать машину… – В голосе майора неожиданно исчезли начальственные нотки.

Коралл почувствовал, что тяжкое бремя, давившее их обоих, взвалено теперь на него одного, и нервы от этого бремени напряжены до предела.

– Шестая, – пробурчал майор, – черт побери… Коралл повернулся. Со стороны шоссе на небе мелькали сполохи, за ними загорался, гаснул и снова раскрывал огненные глаза двойной ряд медленно двигавшихся фар.

– Черт побери, – повторил майор.

Слышно было мягкое урчание, оно ползло по полям, земля под Кораллом глухо гудела.

– Броневики, – сказал майор, – черт побери… Если они нас обнаружат… Поручик Речной, как со сбором? – обратился он к офицеру в конфедератке, вышедшему из лесочка.

Из-за деревьев высыпали партизаны. С трудом перебираясь через ров, они толпились на дороге.

Позванивала амуниция, молча собиралась бесформенная колонна. Майор все всматривался в горизонт, насыщенный призрачным светом. Зарево справа разгоралось; внизу краснота стала кровавой, пламя все ярче и шире высвечивало небо. Майор глядел, не мигая. «Растяпа, – подумал Коралл, – погубил половину отряда. Растяпа…» Коралл чувствовал в себе то, что он раньше беспокойно искал в других, даже в растяпе майоре. Коралл помнил момент, когда это внезапно вспыхнуло в нем самом; полный радостного удивления, прислушался он к появившемуся неизвестно откуда чудесному чувству силы. С тех пор прошло уже несколько часов, а это чувство не исчезало. Рука не беспокоила его, кисть слегка деревенела, но боли не было. И раненая рука, и бурые подтеки на куртке и бриджах – все это наполняло его гордостью.

Колонна то и дело рассыпалась. Одни, где стояли, там и садились на песок, другие расхаживали взад и вперед. Некоторые – кто по одиночке, кто малыми группами – все еще выходили из леса. Коралл узнал высокую, немного сгорбленную фигуру Априлюса, тот был в черной шоферской кепке, в черном костюме, с перекрещенными на груди пулеметными лентами, с длинной немецкой винтовкой. Коралл увидел его таким, как тогда – вскакивающим под огнем и рычащим своим пропитым голосом: «Бей этих сволочей!» Около него стоял взводный Томек в круглой егерской фуражке, в егерском мундире с широкими темно-синими нашивками. Еще Коралл заметил круглую каску Сосны, припомнил блеск стали в гуще папоротников, и рывок руки, и вспышку, и грохот гранаты, и тотчас после взрыва размеренный, терпеливый зов немца из расчета заглохшего станкового пулемета: «Sanitäter! Sanitäter!» Он узнал и стройную фигуру Аполлона: с непокрытой белокурой головой, замотанной бинтом, в светлом клетчатом пиджаке, в габардиновых бриджах, босой, он стоял в стороне, около рва, в кулаке теплился огонек сигареты. Коралл вспомнил, какую неприязнь вызывал у него этот щеголеватый варшавский красавчик, а ведь и он оказался храбрым парнем. В ушах все звучит его голос: «Ничего! Ни хрена они нам не сделают!» Он заметил Березу, Мундека и еще несколько человек среди нестройной колонны, над которой сейчас поднимался приглушенный говор, кашель, то здесь, то там падало крепкое словечко. Он смотрел на них и думал: все они – Априлюс, Томек, Сосна и он – отмечены чем-то особенным, что неразрывно связывает их.

Колонна дрогнула, расступилась, и прямо из чрева ночи, дышащей огнем, пульсирующей десятками моторов, показалась телега, ползущая по дороге. Майор и поручик Речной прошли мимо Коралла, разговаривая вполголоса. Коралл направился за ними, до него донеслись слова майора: «Это только сам Коралл…»

– В чем дело, пан майор? – спросил он, подходя к командиру.

Майор повернул голову.

– Если Венява не придет в себя…

– Стой! – приказал Речной.

С телеги откликнулось протяжное «тпру»… Лошадь остановилась.

Венява неподвижно лежал на телеге. Майор оперся руками о край, наклонился над раненым так низко, что казалось, надорванный, спадающий одним крылом с пилотки орел вот-вот коснется окровавленного лба. Командир молчал, вслушиваясь в хрипящее, булькающее дыхание.

– Венява, – прошептал он и повторил громче, – Венява, поручик Венява.

Подъехала вторая телега, на ней лежал Ястреб. Лошадь, храпя, била копытами, мотала головой, звеня упряжью. Сосна схватил ее за узду, дернул, замахнулся кулаком, плечом навалился на оглоблю. С другой стороны Мацек натягивал вожжи: «Назад, кляча, вот дура, крови боится! Назад!» Песок заскрипел под колесами, и лошадь, приседая, попятилась, откатив немного телегу.

Майор выпрямился, подтолкнул Коралла и отвел его в сторону.

– И еще одно… Коралл, самое важное. – Он положил руку на плечо Коралла. – Вы сегодня хорошо себя показали. Горячий был денек… При первой же возможности я представлю вас к повышению…

– Выбраться бы только, – сказал Коралл.

* * *

Перед рассветом, когда люди спят крепче всего, они добрались до намеченного леса. Коралл заметил, что небо в стороне Недзвяды погасло, шум моторов умолк. Телеги остановились на опушке перелеска, Коралл отошел от них, чтобы найти место для раненых, и очутился среди невозмутимой тишины, в мглистых, неподвижных сумерках.

Он вдохнул несколько раз эту тишину, растворяясь в ней, успокаиваясь, и его постепенно охватило оцепенение и усталость. Потом он заметил, что ночной мрак рассеивается, низко на поле белеют клочки тумана, а горизонт на востоке просвечивает бледно-желтым. Темными оставались только деревья – они становились все чернее и четко выступали в мутном полумраке.

В тишине сухо треснула ветка под ногами, кто-то засвистел, подражая иволге, – это Сирота углублялся в перелесок… Коралл направился в ту же сторону. Неподалеку он нашел поляну, окруженную елями. Выбравшись из можжевельника, Коралл увидел восходящее солнце: его диск отделялся от горизонта. Серая тень еще хмурилась над землей. Небо на западе почти до зенита было подернуто чуть порозовевшей рябью облаков, а на востоке, окруженное синевой, наливалось, краснело резко очерченное солнце.

Коралл любил эту пору. Он впитывал в себя пестроту красок, бодрящие порывы ветра, тишину, в которой рождались первые дневные звуки. Но сегодня было что-то еще… Ему казалось, будто сегодня он впервые увидел восход солнца. Десять дней, с тех пор как вокруг их отряда стали кружить броневики и грузовые машины немецких карателей, каждое утро, бросавшее отряд на произвол яркого света, обдавало Коралла холодным страхом. А когда это, собственно, было? Он не мог даже вспомнить того неприятного чувства, которое приносил каждый дневной привал. А ведь день, едва просыпавшийся, обещал испытание тяжелее прежних. И все же, глядя на восходящее солнце, Коралл почувствовал себя свободным. Отдаваясь радостному ощущению свободы, тому новому, что возникло вчера в его душе, он становился частью окружавшей его природы. Ответственность не тяготила, наоборот, окрыляла его, он был готов на все.

Ветряк отправился на восходе солнца. Уходя, он старательно завел пузатые часы-луковицу, сверив их с часами Мацека. Было два тридцать пять. Он спрятал часы в кармашек на животе, застегнул домотканый пиджак и, надвинув на лоб серую кепку, сказал Кораллу:

– Ну, я пойду…

– Ты, Ветряк, смахиваешь на конокрада, – заметил Мацек.

– Так и надо, – сказал Коралл.

– Конокрадов немцы не трогают, – пробурчал Ветряк, махнув рукой на прощание. – А вы, хлопцы, держитесь…

– К полудню вы должны быть здесь, – бросил ему вдогонку Коралл.

Пройдя немного, Ветряк замедлил шаг, потоптался на месте, обернулся, постоял.

– В чем дело? – крикнул Коралл.

Мацек рассмеялся. Ветряк быстро подошел, расстегнул пиджак, рубашка в розоватую полоску была распахнута, виднелся круглый блестящий образок на загорелой груди. Из-под ремня, туго затянутого на впалом животе, Ветряк достал парабеллум с хищно вытянутым стволом, свинцово-серый, со стершейся оксидировкой.

– Я пойду без оружия, – сказал он и протянул пистолет Кораллу.

– Дайте мне, – попросил Сирота, – ради бога, прошу вас, у меня ведь только этот самопал. Пан подхорунжий, у других-то есть…

Он схватил пистолет и тут же спрятал его в карман широких бриджей.

Ветряк удалялся все быстрее. Молочный туман, стоявший над лугами, постепенно поглощал его, над облаком пара плыли только его плечи и голова.

– Ну и пройдоха же он, – сказал вполголоса Мацек и вдруг рассмеялся.

Коралл посмотрел на него.

– Почему? В случае обыска выйдет сухим из воды.

Мацек по-прежнему усмехался.

– Я не совсем тебя понимаю, – пробурчал Коралл, избегая его нахального взгляда, – по-моему, ты черт знает что выдумал…

Мацек пожал плечами.

– Я не отдал бы оружие ни за какие деньги. Разве что собирался бы…

– Заткнись, – оборвал его Коралл.

Мацек замолчал. Коралл заметил, как его щеки заливаются краской, и почувствовал удовлетворение. Раньше он не смог бы приструнить этого щенка, который набрасывался на каждого. Коралл отвернулся. «А все же он мне нравится, – думал Коралл, идя через перелесок к раненым, – и гораздо больше, чем тот, что исчез в тумане, хотя от того зависит наше спасение».

В этот ранний час лес пахнет грибами, мхом и пряной терпкой смолой. От земли, вспотевшей после ночи, от лесной травы и от низко свисающих еловых лап, покрытых росой, тянет влажным холодком. Тень широко распростерлась понизу, солнечные лучи, не грея, постепенно проникают в глубину леса. Слышно хлопанье крыльев и карканье ворон в кронах сосен.

Коралл ночью так и не спал, но сейчас он словно проснулся, что-то в нем встрепенулось, внезапное озарение прогнало дремоту, таившуюся в самых дальних уголках сознания.

В утреннем свете Коралл увидел лицо Ястреба, бледное, заострившееся, с кругами под глазами и со спекшимися, почти черными губами. На Ястребе была зеленая пилотка, натянутая на лоб и на уши, он был укрыт до самого подбородка темно-синим теплым пальто, куском серого одеяла и коричневой курткой Мацека. Под этим тряпьем руки раненого, прижатые к груди, все время тряслись. Сдерживая дрожь губ и поднимая на Коралла блестящие глаза, Ястреб прерывисто говорил:

– Ветряк пошел… Хорошо… Хорошо, что он… Он знает каждую тропинку. Ох, черт, как меня трясет… Но я выдержу… К вечеру Ветряк вернется…

– Он должен быть в полдень, – сказал Коралл.

– Ветряк не подведет…

– Это уж точно.

– Так не повезло с этой малярией… Пан подхорунжий… – Ястреб замолчал, отвернулся. Зубы его тревожно стучали.

– Ты лучше помолчи, – пробурчал Коралл. Ястреб снова повернул голову в сторону Коралла.

– Что они делают с ранеными? – спросил он, напряженно глядя в глаза Кораллу.

Тот пожал плечами.

– У нас вчера было столько раненых… Наверное, их схватили… Хромой…

Коралл встал.

– Хромого среди них не было. Ты об этом не думай.

Ястреб громче застучал зубами, зажмурился, закинул голову и затрясся, вытянувшись под грудой тряпья; раз, другой он метнулся, как рыба в сетях. Коралл опустился на колени, положил руку на его пылающий лоб и прижал голову паренька к земле. Он услышал чьи-то шаги, увидел Мацека, остановившегося около раненого. Ястреб открыл глаза, видно было, что он с трудом, как сквозь толстое закопченное стекло, различает происходящее.

– Э, брат, да ты концы отдаешь! – сказал вдруг Мацек, с нескрываемым любопытством глядя на Ястреба.

– Заткнись! – рявкнул Коралл. Мацэк передернул плечами.

– Как Венява? – спросил Коралл.

– Кончается, – ответил Мацек. – Сирота крутится возле него. – Он шагнул к Кораллу. – Если что, ей-богу, пристукну этого сукина сына…

Коралл пригнулся, коготки ели царапнули ему шею, он пробрался на круглую полянку и увидел Сироту на пне, возле неподвижно лежавшего Венявы. Сирота дымил самокруткой, держал винтовку на коленях и болтал, постукивая по пеньку короткими ногами в заскорузлых сапогах. Заметив Коралла, Сирота соскользнул на землю.

– Он что-нибудь говорил? – спросил Коралл. Сирота покачал головой. Вскинув винтовку на плечо, он потушил окурок о подошву.

У Венявы за этот час нос еще больше заострился, он торчал на окровавленном лице, желтый, как воск. Коралл присел на корточки, прогнал муху, черневшую на щеке раненого. Показалось, что сквозь запекшийся в крови раскрытый рот не проходит воздух. Коралл приник к губам раненого. Он услышал в груди Венявы тихое бульканье. Венява дышал гораздо легче, чем час назад. Коралл поднял глаза, увидел устремленные на него побелевшие зрачки, оглянулся. Сироты рядом не было.

– Пан поручик, – громко зашептал он, снова склоняясь над раненым. – Вы слышите меня? Вы можете говорить? Ответьте…

И вдруг Коралл заметил, что Венява ничего не видит, что глаза его стекленеют, затягиваясь прозрачной пленкой; зрачки закатились, блеснули белки, веки опустились; окровавленное лицо осунулось, застыло. Но Венява дышал. Хрипы и свисты уже не разрывали его грудь. «Крепкий мужик», – с удивлением подумал Коралл. Он встал, обвел взглядом напряженно вытянувшееся, окровавленное тело раненого. На расстегнутом, порванном, с бурыми пятнами мундире серебром поблескивали пуговицы, бриджи со ржавыми потеками были заправлены в черные, безукоризненно чистые офицерские сапоги.

– Не сдается. Шесть дыр в легких, а жив. Вот это сила духа, – сказал Коралл.

Мацек ухмыльнулся, обнажив крепкие зубы:

– А другому раз врежешь – и готов…

Они сидели на самой опушке и рассматривали деревню. За вырубками с торчащими кое-где сосновыми пнями и дальше – за лугом, перерезанным речкой с низкими берегами в тени ивняка, на холме за огородами и молодыми садами тянулся длинный ряд домов и овинов. Теперь, когда туман рассеялся, до деревни оказалось ближе, чем они думали ночью, – не больше полутора километров. Деревня выглядела покинутой. В бинокль видна была дорога; она шла от лугов, карабкалась в гору и пересекала широкую улицу, делившую деревушку пополам. Ни на дороге, ни на том отрезке тракта, который они могли рассмотреть, никого не было. Во дворах тоже безлюдно. Восточнее, по эту сторону реки, пастбище перерезали длинные, узкие полосы картофеля, хлебов и желтого люпина. Два дома, один беленый, под соломенной стрехой, другой темный, под черепичной крышей, с маленьким крылечком, вокруг них деревца, по соседству остов недостроенного овина и сараи из серого пустотелого кирпича. Все это примерно в километре от леса.

Коралл уже ориентировался немного в этой местности. В его память врезался только один участок – дорога, пересекавшая лес. Когда он впервые наткнулся в чаще на широкий песчаный тракт с глубокими рвами по обеим сторонам, ему показалось, что пятачок площадью в гектар, где они укрывались, отрезан от спасительного лесного массива. Ему сразу бросились в глаза переплетающиеся следы шин: песок был изрыт колесами многочисленных грузовиков. Эта дорога выходила из леса метрах в пятистах слева от того места, где затаились теперь Коралл и Мацек. Ее было видно как на ладони; она шла краем луга по высокой гребле, обсаженной кривыми вербами, переправлялась через реку по деревянному мосту без перил и дальше тянулась в гору, к деревне.

– Зашевелились, – сказал Мацек.

– Дай посмотреть. – Коралл протянул руку за биноклем.

– Ну и баба. – Мацек покачал головой.

Коралл стал рассматривать в бинокль дорогу: коровы показались из-за поворота и затрусили к мосту. Убегая от извивавшегося в воздухе кнута, они мотали головами; пыль из-под копыт повисла в воздухе, солнце пробивало ее снопом лучей.

– Как танк, – сказал Мацек.

– Корова?

– Нет. Баба!… – заржал Мацек.

Коралл перевел бинокль немного левее; теперь в линзах была картинка двора с раскиданной соломой, широко распахнутыми воротами овина, открытыми дверьми каких-то хлевов и кладовок. Женщина рубила дрова; она была босиком, в темной юбке и полотняной рубашке без рукавов, видны были белые полные плечи; одной рукой она придерживала на пеньке полено, другой поднимала над головой топор, быстрым ударом вонзала острие в дерево, расщепляла его и снова замахивалась.

– Я охотно пошел бы на нее в атаку, – мечтательно произнес Мацек. Короткая косичка свисала у женщины на спину. – Есть хочется, – бормотал он. – Я бы незаметно подобрался к деревне. Стоит попытаться, ей-богу, – оживился он, собираясь встать.

– Не дури! – оборвал его Коралл.

– Меня так пронесло от этого чертова масла. Прямо живот подвело. А там сало жарят…

– Потерпишь до полудня.

Мацек пристально посмотрел на Коралла. Потом уныло отвернулся.

– Чтоб им сдохнуть… – проворчал он.

– Какая тебя муха укусила?

– За каким чертом нас оставили в этом паршивом лесу? Приказ – и точка? Тоже мне, начальник! А где он вчера был? Опоздал, крыса штабная, а потом всю облаву в кустах просидел…

От возмущения Мацек не находил себе места. Губы, оттененные мягким, светлым пушком, вздрагивали. Коралл еще никогда не видел его таким.

– Разве здесь спрячешься? – Мацек кивнул на лесок. – Мы здесь как смертники. Если бы мы за дорогой сидели… Так нет же, черт побери! Здесь нам так всыплют, что и костей не соберешь…

– Никто про эту дорогу не знал, – ответил Коралл. – А если бы и знали, то здесь все равно лучше встречать машину.

Мацек поднялся, размашисто вскинул на плечо автомат.

– Все это чепуха-а-а, – пискливо протянул он, перестав злиться. Вытянув шею, сморщив нос, он принюхался. – Копчененьким пахнет. Не могу смотреть на этот дым из трубы. – Он круто повернулся и нырнул в еловые ветки; в хвое зашуршали капли росы.

Коралл снова остался один; он опустил бинокль. Земля, не урезанная объективом, опять широко распахнулась. С пригорка, на котором сидел Коралл, его взгляд охватывал безграничную зеленую поверхность, реку, стрехи деревушки, деревья, темно-синюю стену лесов, всю даль… Темно-голубой простор, прозрачный, без единого облачка, раскинулся над ним, притягивая взор. Когда Коралл смотрел вверх, ему казалось, что он сам парит в этой голубой пустоте. Солнечный круг уже разгорелся, на востоке небо слепило глаза.

«Продержаться бы до полудня, – подумал он. – Четвертый час. Осталось еще девять», – подсчитал он по пальцам. В этом мягком свете, прояснившем пейзаж, он чувствовал себя спокойно, ничто не могло захватить его врасплох, тайна, отобранная у этого мира, была теперь в нем самом, и он смело смотрел вокруг.

Внезапно он ощутил тишину, звучавшую так чисто, словно только что погасло эхо взрыва. В этой тишине Коралл вновь обретал себя; в душе появилась какая-то сила и уверенность; ни Мацек, ни Сирота, никто не нарушил бы его душевного равновесия. Тишина была всюду. Взгляд Коралла задержался на большом сером валуне, покрытом грязно-зеленой плесенью там, где он глубоко засел в травянистой почве. Кораллу показалось, что тишина, словно пар, поднимается от этого камня, от неподвижно повисших еловых ветвей, от рогатых коряг, торчащих в черных, похожих на воронки ямах, от зелено-серо-фиолетовой земли, поросшей травой, мхом и вереском.

Вдруг тишина всколыхнулась. Прошло несколько секунд, прежде чем Коралл осознал, что это шум работающих на полном ходу моторов. Он взглянул на небо. Но гул шел по земле. Волнами, словно подступающий прилив, он приближался с восточной стороны – колонна двигалась на Радзынь. Видимо, недалеко, за деревней, проходило шоссе. Колонну заслоняли постройки, а слева и справа – зеленые холмы. Но можно было определить на слух, что колонна, растянувшись на несколько сот метров, проходила теперь мимо домов. Моторы монотонно завывали.

Деревня опять словно вымерла; женщина, рубившая дрова, исчезла со двора; проселочная дорога была пуста. Только над рекой, у ракитовых зарослей, спокойно паслось стадо; мальчик в солдатской пилотке сидел на берегу и швырял в воду камни.

Вой машин все еще сверлил воздух. «Одиннадцать… двенадцать». Коралл машинально отмечал наплывы гула; на пятнадцатом в сознании пронеслось: «Не меньше пятнадцати…» Но он был по-прежнему невозмутим; звериное чутье, тяжесть руки, висящей на перевязи, уверенность в себе, пистолет, ручкой давивший на ребра, мышцы, несмотря на усталость, чуть напрягшиеся, как перед прыжком, – он был готов к борьбе. Ничто не могло захватить его врасплох.

Рокот машин стал тише, шум моторов уплывал и растворялся вдали.

* * *

Уже двенадцать дней отряд находился в окружении. Переходы делали ночью. Топтали росистые хлеба, брели по картофельным полям, перебирались через безлюдные шоссе, вязли в подмокших лугах, дышавших кислым паром, продирались сквозь ельник, на утлых лодчонках переправлялись через черные, молчаливые реки, поблескивавшие лунным серебром. Рассвет выхватывал из темноты бледные, осунувшиеся лица. Если успевали до восхода солнца углубиться в леса, отдыхали часа два, а потом по команде отряд поднимался вновь на марш. Когда день заставал их в открытом поле, занимали ближайшие выселки: рядовой состав забирался в овин, начальство располагалось в хате, ставили часовых в тени построек. Днем спали, объедались жирным мясом, перематывали портянки на сопревших ногах и чистили оружие. Часто прислушивались к рычанию круживших поблизости моторов и улавливали одиночные выстрелы, а иногда – отголоски каких-то яростных схваток, видимо, другие группы отстреливались. В сумерках выходили во дворы и опять становились в строй.

Коралл понял, что жизнь партизанская – сплошная ходьба. Недаром крестьяне говорят: «Он ходит в партизанах». После первых дней упоения оружием и свободой, открывшей перед ним дороги, просеки и лесные поляны, он снова стал ощущать знакомое беспокойство; снова все, в чем он принимал участие, было, по его мнению, приключением, игрой в войну. Ночные походы, ненужные сборы по тревоге, беготня, пьянки на постое, боль в натруженных ногах – вот все, что он видел в этой полудетской забаве. Немцы маячили где-то на горизонте, иногда приближались; гул моторов нарастал, становясь отчетливым, многоголосым рычанием, но ни разу пути их не пересеклись, и Коралл думал, что они не пересекутся никогда. Словно существовало какое-то неписаное соглашение между немцами и командованием отряда: не будем хватать за горло друг друга… Война идет совсем в другом месте; во всяком случае, не там, где он, Коралл. У него было такое впечатление, что все эти тревоги, неожиданные марш-броски, маскировка в овинах – просто самоцель. Конечно, Коралл понимал, что он не прав, но ощущение какой-то искусственности было сильнее доводов рассудка; опять что-то выскальзывало у него из рук, он терял надежду на настоящее дело. Опять – все впустую.

Во время дневки высылали дозоры, чтобы разведать передвижения врага. Разведчики возвращались через несколько часов; от них разило самогоном. Они коротко докладывали, а потом долго делились впечатлениями, сколько они выпили, и какие девчонки в деревне. Коралла однажды назначили в такой дозор. Немцев они не видели. Мчались на линейке по песчаным проселкам, уплетали яичницу, которой потчевали их гостеприимные хозяева, потягивали самогон; потом сидели в тени на крылечке. Воздух, раскаленный солнцем, дрожал над кустами смородины и малины, над пустынной дорогой, слепящим маревом плыл над лесом. Капрал Вихрь поддразнивал хорошенькую дочку лесника. Жал ей руку, шептал на ухо. Девушка сбежала по ступенькам. Срывая ягоды, они вертелись в малиннике. Коралл смотрел на них и чувствовал себя лишним.

Вихрь был высокий, красивый, в лихо насаженной пилотке с орлом и в летнем мундире со всеми знаками отличия. Он уже второй год был в лесу, и о нем ходили рассказы, похожие на легенды. К новичкам он относился с презрением. Коралл тоже немного робел перед ним, часто думая, как хорошо подружиться с таким парнем. Но Вихрь держался на одинаковом расстоянии и от него, и от других. И теперь, в этой разведке, Кораллу не удавалось ближе сойтись с Вихрем. Напрасно Коралл старался дать понять, что он – опытный воин, а не какой-нибудь молокосос. Вихрь был любезен (эта любезность раздражала Коралла, он принимал ее за особый вид пренебрежения) и никогда не терял своей ледяной корректности.

У куста смородины Вихрь тянул девушку к себе. Дочка лесника упиралась босыми ступнями в рыхлую коричневую землю, широко расставив сильные, загорелые ноги, открытые до колен. Коралл посмотрел на нее в бинокль и, переводя его все ниже, процедил: «Вижу ноги, а между ногами – кустик…»

Вихрь выпустил руки девушки, оба повернулись к Кораллу. Коралл с удивлением заметил румянец на ее щеках и сообразил, что сказал двусмысленность. Она глядела вовсе не сердито, а немного растерянно, насмешливо и удивленно.

Вихрь улыбнулся, и Коралл понял, что капрал доволен его неожиданной смелостью. «Вот я каков!» – подумал он и развалился на лавочке. Те двое смотрели на него с любопытством. От сухого зноя звенело в ушах, рука стискивала горячий металл автомата. Сценка длилась несколько секунд, но Коралл запомнил ее надолго.

Потом заходили еще в две хаты, где были явки организации, крались межами, задевая желтеющие колосья, мчались в грохоте кованых колес по ухабистым дорогам, в помещичьем парке стреляли в павлина, стоявшего на крыше чулана. Вихрь промазал, а Коралл первой пулей сбил птицу. Это еще больше расположило к нему Вихря. В отряд они вернулись приятелями.

На следующий день другой дозор пошел в разведку. Отряд остановился на покинутом хуторе, все расположились в овине, пахнувшем прелой соломой. Дождь то и дело принимался клевать гонтовую крышу; сквозь просветы в гонте бежали струйки воды, крупные капли брызгами разлетались по глинобитному полу. Сразу похолодало; спали зарывшись в солому, закутавшись в отсыревшее тряпье.

Около полудня послышалась стрельба: где-то неподалеку надрывался пулемет. Взорвалось несколько гранат, пулемет опять застрекотал и смолк. Снова дождь монотонно шепелявил в листве и чуть слышно барабанил по тугим лопухам. Но заснуть уже никто не смог. Все вернулись к действительности.

Как всегда, взводный Априлюс добыл где-то литровую бутылку мутного, желтоватого самогона. Вокруг него сгрудились самые отчаянные вояки. Априлюс сидел на слежавшейся соломе, возвышаясь над остальными. Черную шапку с креповым тисненым околышем он сдвинул на макушку, пиджак снял и положил рядом. Рукава вишневой рубашки были высоко закатаны, на открытой груди синей дугой изогнулась татуировка: «Жизнь моя печальна», ниже – крест, оплетенный, как вьюнком, колючей проволокой.

– Ты уж больно любопытен, – хрипло говорил Априлюс, уставив маленькие глазки на Мацека. – У каждого человека что-нибудь да есть на совести. Не смейся. Это я тебе говорю. – Он встряхнул бутылку; ее содержимое еще сильнее помутнело и запенилось. – Послушай умного человека.

Коралл почувствовал на себе оживленный, как обычно, взгляд Априлюса.

– Скажите вы ему, пан подхорунжий…

– Конечно, особенно во время войны, – буркнул Коралл.

Но Априлюс словно не слышал ответа. «Ну, будем здоровы!» – он запрокинул бутылку, потом, чмокнув, оторвал губы от горлышка и, не глядя, передал бутылку.

Коралл держался немного в стороне: ждал, дадут ли ему. Он не выносил этой гадости. Смотрел, как сплевывают, морщатся, отдуваются обожженными ртами.

– Сечкобряк утром задал нам перцу за то, что честь не отдаем, – доверительно сообщил Мацек.

Априлюс пожал плечами: «Мне выслуживаться ни к чему. Я умею немцев бить, а не честь отдавать».

Кто-то подтолкнул Коралла, бутылка очутилась у него в руке. Все посмотрели на него.

– Ну, пан подхорунжий, до дна…

Он стиснул липкое, теплое стекло, запрокинул голову… С огнем в горле и нарастающей тошнотой в желудке глотал он вонючую жидкость.

– Хорошо! Уже ловко получается!

Коралл опустил голову. Его мутило, самогон подступал к горлу. Он выпрямился, замахнулся, чтобы запустить бутылкой в косяк ворот, но, представив себе неприятный звон разбитого стекла, поставил бутылку возле ноги.

Известие о дозоре, как все вообще новости в лесу, пришло неведомо откуда. Вскоре Кораллу казалось, что он уже давно знал правду, но не хотел о ней думать, хотя она висела над ними в этом сыром, разбухшем от дождя воздухе. Сначала сказали, что погибли все трое.

Дневной свет мутнел, серая изморось приглушила краски, только темная зелень в заросшем саду блестела от влаги, как лакированная. Пахло мокрой хвоей, из непролазной чащи крапивы, осота и лопухов поднимался густой травяной дух. До сумерек толкались в сарае и у пустых построек. А потом, когда уже совсем стемнело, Коралл, выйдя из сарая, увидел перед крыльцом дома вороную лошадь, запряженную в повозку. У повозки стояли партизаны. Один держал в вытянутой руке большой фонарь. Огненно-ржавый клочок пламени отражался на стекле, оплетенном проволокой. Мимо Коралла мелькнули две бегущих тени. «Это Вихрь», – донеслось до него. Коралл рванулся к повозке.

– Еще живой был, живой… – твердил нудный голос в темноте.

Коралл вгляделся в то странное, что лежало на повозке, потом отвернулся.

– Еще живой был, – повторял деревянный голос.

Коралл не мог сдержать дрожь.

– Еще живой был, когда мы его клали…

Перед глазами Коралла все стояло искаженное судорогой лицо убитого с оскаленными зубами. Фонарь на крюке качался, бледное пятно блуждало в вязкой тьме. Тусклый отблеск, замутненный роем висевших в воздухе капель, скользил по кустам. Его могли увидеть издалека, и Коралл хотел крикнуть: «Уберите свет!», но у него пропал голос. «Так вот как это выглядит… так это не игра…» Мысли путались, горло болезненно сжималось. Он опять повернулся к повозке.

– В спине у него вот такая дыра, – крестьянский парень в черном клеенчатом дождевике поднес расставленные руки к носу Коралла, – гранатой трахнули…

Потрясенный, стоял Коралл над трупом. Он всматривался в изменившегося до неузнаваемости Вихря. Прежними остались только высокие сапоги, заляпанные грязью. Одна нога была прямая, как палка, – торчал острый носок, – другая, намного короче, вывернутая, лежала пяткой вверх.

– Уж больно он был отчаянный. – сказал кто-то рядом.

– Брось, – буркнул угрюмо Мацек. – Трусы тоже гибнут. Не в этом дело…

Коралл выбрался из толпы. «Началось… Теперь уже на самом деле… Трусы тоже гибнут. А ведь я сам пошел и уже одиннадцать дней здесь, сегодня – двенадцатый, с тех пор как я пришел в отряд. Никто не узнает, что за все это время я выстрелил один раз – в павлина. Но я-то знаю, и ничто не изменилось, я все тот же трус, обыкновенный трус. Я ни на что не способен; все идет само собой, кем бы я ни притворялся. Война и так без меня кончится. Я могу только дать себя убить или постараться выжить. Я трус. Никто не узнает об этом. Когда я вернусь, мне будут оказывать почести, как герою. Сам-то я буду знать, каким я был, но никто не посмеет сомневаться в моей отваге…»

Он заметил, что дорогу ему загораживают два каких-то паренька. Они уже довольно долго стояли перед ним. Босые ноги одного из них белели в траве.

– Мы хотели бы в польское войско. Возьмите нас…

– Кто вы такие?

– Мы из Ядвисина. Рядом здесь деревенька…

– Вчера у нас швабы мужиков позабирали, – вставил тот, что пониже. Он был без шапки, мокрые волосы слиплись и широкими прядями свисали на лоб. – Мы в лесу отсиживаемся. Ночью подойдем к хате, перехватим чего-нибудь – и опять в лес…

– Возьмите нас, – повторил высокий в темно-синем ватнике, – мы хотим тоже участвовать…

– А там, на возу, видали?

Коралл обернулся. За ним стоял Априлюс, кивая в сторону подводы с трупом Вихря.

– Уже и за нас взялись. Видали его? – Он снова кивнул на подводу.

Паренек в ватнике переступил с ноги на ногу, пе-резел блестящие темные глаза с Коралла на Априлюса. Коралл посмотрел на его сжатые кулаки, видневшиеся из драных рукавов.

– Поверьте, ну, поверьте…

Тот, что пониже, поднял руку, по-бабьи приложил ладонь к щеке: «Такой славный парень. Мы-то знаем, каково вам…»

Коралла вдруг охватило теплое братское чувство к этим босоногим добровольцам. Стало словно светлее. При мысли о том, что он будет вместе с ними, кошмар на какую-то секунду отступил.

– Теперь нам туго придется, – проворчал Априлюс. Он стоял рядом: весь в непереносимой черноте, только грудь перечеркивала поблескивавшая патронная лента. – Ну и достанется же. нам…

Но на следующий день предсказание Априлюса не оправдалось. Наоборот, было удивительно тихо.

Лесная сторожка, до которой они добрались под утро, стояла на краю леса. Кислая вонь сохнущей одежды (дождь лил всю ночь) поднималась над людьми, сгрудившимися на полу. Разводящий вызвал Коралла из теплой сторожки, и они пошли по дороге в сторону одинокого дуба.

«Хромой» – шеф – волочил ногу, подскакивал на каждом шагу, словно на пружине, и мягко припадал. Оба молчали. Хромой был неприятен Кораллу. Когда они бывали вместе, Коралл никак не мог стряхнуть с себя скованности, вызванной его присутствием. Хромой часто, ничего не говоря, приглядывался к Кораллу. Под этим взглядом Кораллу было не по себе, он чувствовал все свое ничтожество.

– Не часовой, а дерьмо, – сказал Хромой.

Перед ними в огромном стволе дуба чернела пустота дупла. Из темноты блеснула сталь.

– Черт побери, – рассердился Хромой.

Дупло дохнуло теплым чадом древесной гнили. Хромой поднял прислоненную к стволу винтовку. Покачал головой.

– За кустик пошел, – буркнул Коралл.

Хромой оглянулся. Что-то неясное, какое-то подобие усмешки скользнуло по широкому лицу, мелькнуло в бусинках зрачков.

Они ходили возле дерева. Хромой первым остановился, забросил за спину кавалерийский карабин часового, посмотрел на Коралла и холодно усмехнулся. Коралла передернуло:

– Нет, шеф…

– А вы что подумали? – Хромой покачал головой. – Я тут же сообразил, чем это пахнет…

– Вот мерзавец!

Хромой пожал плечами.

– Не он первый, не он последний. Теперь немало таких, что замышляют это. Будут смываться.

– Кто? Партизаны?

Шеф пристально глядел на него.

– Партизаны… Я трезво смотрю на вещи. Чего только здесь не бывает? А вообще, говоря откровенно, в такой ситуации… Вы интеллигентный человек. Но вы так ко всему относитесь.

– Я… – Коралл запнулся.

– Ну, принимайте пост, подхорунжий, привет… – Хромой приложил руку к полотняной пилотке, повернулся и заковылял. Взгляд Коралла неотступно следовал за ним.

«Прохвост… Спекулянт», – мысленно твердил Коралл. – Ворюга, – произнес он тихо. – Во-рю-га, – повторил он по слогам в такт подскокам грузного тела.

Хромой тяжело перебрался через придорожный ров, и теперь только выцветшая пилотка просвечивала между елями.

Коралл сразу же припомнил все, что болтали о шефе. Он торговал свининой. Коралл сам видел на постое в Еленце, как две молодых спекулянтки возились с хлопцами в темной избе. Он узнал потом, что одна из них – жена Хромого. На следующий день, на рассвете, выбравшись из овина, Коралл очутился среди телег, нагруженных мешками с мясом. Воняло паленой щетиной, в углу двора, неподалеку от выгоревших костров, дымились разбросанные потроха. Хромой стоял около воза, рядом суетились двое крестьян, перемазанных кровью, и две женщины – брюнетка и блондинка – в пыльниках. Блондинка взгромоздилась на ступицу колеса, перебросила ногу через высокий край Боза, пыльник и юбка задрались; Кораллу бросилась в глаза белизна ее кожи. Он отвернулся. Брюнетка насмешливо смотрела на него. Их взгляды встретились. Она широко и игриво улыбнулась; Коралл смутился. Обогнув подводы, он скрылся в овине.

«Мошенник… Деляга», – мысленно ругал Коралл Хромого. Выгоревшая пилотка еще раз мелькнула среди ветвей. «Теперь немало таких, что замышляют ото… Будут смываться», – всплыли в памяти его слова.

Хромой скрылся за зеленью перелеска. Вокруг было томительно пусто. Слева – тракт, вокруг – сосны, разбросанные беспорядочными группами, дальше – поляна, освещенная солнцем, справа, за дорогой, – глухая еловая чаща. Немцы могли появиться отовсюду… Коралл забился в дупло. Ноги вязли в толстом слое бурой трухи; труха пылила, в дупле пахло гнилью. Коралл видел дорогу, выходившую на поля. Если они пойдут оттуда, ему придется стрелять, чтобы предупредить отряд. Но тогда ему конец. Кораллу стало страшно от этой мысли. Его окружат… Он будет один. Какое-то мгновение он чусствовал тупую, давящую тяжесть; тишина между соснами, на поляне, на широкой дороге – кругом. Тишина словно поднималась и наступала на него, захлестывая его холодной волной, но тут же откатывалась. Он стоял, привалившись к стенке дупла, ошеломленный.

– Все обойдется, – сумел он наконец внушить себе. Минуты проходили, свет струился между соснами и золотил чешую деревьев, в кронах толкались грачи, минуты текли спокойно, и каждая была доказательством того, что по-прежнему будет и солнце, и смолистый чистый воздух, и по-прежнему будет наполнено жизнью все, что только может подметить его взгляд, уловить его слух, чего коснется его рука-Птица запищала в лесу; среди переплетений коры ползло несколько жучков в красной броне. Ведь какая-то сила защищает его; он неуязвим – Коралл старался убедить себя в этом. Но теперь беспокойство не рассеивалось; у него перед глазами стояла телега с телом Вихря. Коралл не отгонял этого видения. Он снова переживал ту ночь, дохнувшую в лицо смертью… Перед глазами Коралла все время всплывала синеющая муть фонаря, подвешенного над трупом. То, что раньше казалось игрой, теперь было четкой и ясной реальностью.

Он глубоко вздохнул, чтобы отогнать запах крови, тошнотворное зловоние, дуновение гнили, которое поднялось в нем как бы изнутри, подползло к горлу. В этом сочном воздухе он уловил сладковатый смрад распада. Он был едва ощутим и все же доходил до Коралла оттуда, из глубины леса. «Это чертово дупло», – подумал он, рассматривая сгнивший ствол. Коралл огляделся: «Куда же этот сукин сын смылся? Лучше всего лесом, чтобы держаться все время на запад. „Теперь немало таких, что замышляют это. Будут смываться“, – нагло звучал голос Хромого. Как нагло… Коралл снял с плеча карабин и, обхватив ладонью спусковую скобу, прижав приклад к боку, стал наблюдать за дорогой.

Когда он через три часа вернулся с поста и осмотрел лесную сторожку, его охватило неприятное чувство: место постоя выглядело покинутым. В сарае стая воробьев выскочила из-под ног, ветерок смел с тока горсть грязной пакли. Коралл толкнул ворота, они распахнулись с громким стуком. Во дворе никого не было. В открытом окне сторожки между белыми стенами зияла пустота. «Как после эвакуации», – заволновался Коралл. Он с облегчением вздохнул, увидев Мундзю, выбирающегося из кустов.

– Где ребята? – спросил Коралл.

Мундзя оглянулся, пожал плечами.

– Спрятались, – пробурчал он.

Действительно, Коралл начал постепенно открывать: в перелеске – группа Априлюса, как всегда, с несколькими бутылками; на поляне отряд Сечкобряка занимался чем-то вроде маршировки. Все находилось в странном разброде.

– Говорят, пан майор удрал… – сказал с ехидной гримасой Мацек.

Коралл возмутился, Мацек рассмеялся ему в лицо. Паника продолжалась недолго. Все успокоились, когда сержант сообщил, что майор ночью отправился на встречу с командиром советского отряда. Но Кораллу показалось, что снова все охвачено разложением. Между этими одержимыми людьми он чувствовал себя одиноким. Единого отряда уже не было; людей объединяло только одно – беспокойство. Лесное приключение подходило к концу. Коралл мог назвать это приключением, именно приключением. Он отчетливо видел плачевный конец. Надежды не оправдались. Ожидания были напрасны… Реально то, к чему надо возвращаться… Кровать с чистой постелью, мягкий зеленый плед в ослепительно-белом, шелестящем пододеяльнике; мать склоняется над Кораллом, у нее покрасневшие от слез глаза; ароматный пар над чаем; дядя с неотлучным запахом винокурни… Спиртовая лампа тепло шипит, свет из-под зеленого абажура освещает середину комнаты, вещи отплывают в полумраке. На письменном столе отсвечивает стеклянный шар с разноцветной мозаикой. Слышен скрип половиц, вздох и стук ставен; все внутри кажется ему таинственным и притягательным.

Из перелеска показался отряд Сечкобряка. Шли нестройной колонной в две шеренги. Перед домиком лесника Сечкобряк вскочил на крыльцо и крикнул: «Отряд!…» Пыль лениво расползлась вдоль шеренги.

– Стой! Здравствуйте, хлопцы!

– Здравствуйте, здравствуйте, – проворчал Мацек. Он разгорячился, пот блестящими струйками стекал по его лицу.

Мацек сидел рядом с Кораллом, поставив карабин к стенке и, обмахиваясь расстегнутой рубашкой, приговаривал:

– Вояка… «Бегом марш, ложись…» Подожди, зараза, я увижу, как скоро сам будешь ползать.

– Что это на него нашло? – спросил Коралл.

Мацек скорчил гримасу и вытер рукавом вспотевший лоб.

– Настроение хочет поднять, – проговорил кто-то, – услышал о побеге Цыгана и собрал всех.

– Кто видел нового поручика?

– Сидит все время, закрывшись с Хромым.

Известие о прибытии связного было для Коралла полной неожиданностью.

– Утром Ольга его привела, – восторженно, как всегда, говорил Ястреб. Он высоко задирал голову, словно высматривал что-то между соснами. – Он из десанта. У него…

– Кто сказал?

– Ольга.

Мацек надвинул пилотку на лоб.

– Ну да, у него кое-что есть…

– Не понимаю, о чем ты?

Мацек скорчил гримасу.

– Где тебе понять? Ты еще маленький…

– …нельзя же все высмеивать, – закончил Ястреб. Мацек удивленно посмотрел на него.

– Я его видел, – отозвался Береза, поднимая голову. – Это настоящий мужчина.

Действительно, это был настоящий мужчина.

Речной проверял состав, нервно, как всегда, бегая перед строем, а тот стоял неподвижно, чуть откинувшись назад, облокотившись о штакетник.

– Пан поручик должен провести одну операцию, ему нужны добровольцы. Он рассчитывает на вас… Пожалуйста, пан поручик, – закончил Речной.

– Мне нужно три человека. Задание трудное. Провожу его в расположении главной группировки неприятеля. Трусы мне не нужны. Шансов выбраться не обещаю: один к двадцати, самое большее… ну…

– Добровольцы, вперед! – крикнул Речной, высоко задирая рыжий заросший подбородок.

Команда сломала шеренгу. Рядом кто-то шагнул. На ватных ногах Коралл отмерил три шага в одном ритме с Ястребом. Коралл чувствовал тяжесть в груди. Он стоял во вновь образованной шеренге.

– Слишком много, – проговорил связной, его глаза скользили по напряженным фигурам, остановились на Коралле; тот ответил взглядом, полным готовности. Связной прошел дальше. Коралл вздохнул свободнее. Опасность висела над ним, но на этот раз он не струсил.

– Капрал Черный! – вызвал Речной.

Черный энергично шагнул вперед. Карабин звякнул о камень.

– Рядовой Иволга!

Перед Кораллом выросли плечи, обтянутые расползающимся пропотевшим тряпьем. «Может, пронесет…»

– Подхорунжий Коралл!

Коралл машинально вскинул карабин. Речной усмехнулся. Один, два, три шага. Коралл отбил их, как на плацу. Теперь их было только трое, связной приглядывался к ним внимательно. Коралл смотрел смело и старался взглядом выразить радость, что его заметили. Но внутри все похолодело, после первой минуты паники он оцепенел, и тут же в нем поднялась волна протеста: «А почему, собственно, я? Я не хочу! Это обман, должны были идти добровольцы… Почему не сдержали слова? Я не доброволец! Почему меня назвали?»

Речной скомандовал: «Разойтись!» Связной исчез за дверьми дома. Речной блеснул знаками отличия с самой верхней ступеньки крыльца, Коралл зло посмотрел на него. Речной шагнул, и его тоже поглотили темные сени.

– Каждый человек боится… – объяснял Априлюс.

Он сидел, словно проводник среди пилигримов, на небольшом бугорке, опершись о стену овина, тень от которого тучей покрывала траву. Литровка с мутной маслянистой жидкостью стояла между ними, а Обрубок быстрыми движениями распиливал на прикладе карабина неподатливый кусок свинины.

– …но не каждый всю жизнь в страхе живет… – закончил Априлюс.

– Ольга уезжает, – сказал кто-то.

Аполлон встал и молча поспешил к воротам. Ольга была уже за калиткой. Речной и Сечкобряк шли за ней, немного отстав. Она села на велосипед, поставила ногу на педаль и, не поворачивая головы, поехала по тропинке вдоль рва. Офицеры молча смотрели на нее. Аполлон взобрался на забор, крикнул: «Держись, Ольга!» Она, не оглядываясь, подняла руку и помахала.

– Хороша девчонка, – буркнул Обрубок.

– Как довоенная булочка за пять грошей, – сказал засмотревшийся Априлюс.

Ольга исчезла в темной зелени. Теперь она была им гораздо ближе, нежели четверть часа назад, час, два часа, когда у нее была одна судьба с отрядом. В этот момент они могли еще мысленно сопровождать ее, прежде чем она исчезнет с их горизонта. Коралл все еще видел, как она стояла, слегка склонившись над рулем, с вещевым мешком, прикрепленным к раме. За лесом начиналось открытое пространство, всякое движение на дороге видно издалека, но и ты сам все время в поле зрения.

– Хотел передать через нее письмо, – сказал Бабинич, – но снова запретили.

– А зачем спрашивал, вояка? – буркнул Мацек. – Если бы хотел, то просто попросил бы ее.

– Но ты-то не послал? – спросил Бабинич.

– Кому я мог послать? Ты думаешь, обо мне кто-нибудь в Варшаве плачет?

– Из-за такого письма Ольга может попасться, – сказал Коралл.

Априлюс кивнул.

– Вы правы, пан подхорунжий. Эти голодранцы хотят похвастаться: привет из леса… У меня дома пятеро детей…

Коралл посмотрел вверх. Бабинич стоял над ними, руку держал в кармане и, вытянув шею, таращил глаза на Априлюса.

– Ты что? – спросил Мацек.

– Я не голодранец, – бубнил Бабинич.

– У меня дома пятеро детей, – повторил Априлюс, совершенно не обращая внимания на Бабинича, Мацек взял Бабинича за руку и силой потянул его на траву. – Не мои, жена из деревни привезла от своего брата, когда их обоих взяли в концлагерь. Но самый маленький, лет четырех, зовет меня «папа».

Априлюс принял бутылку от Мацека, буркнул: «Огонь!» Золотое дно фляжки, как семафор, поднялось над головой взводного. Жилистая рука опустилась. В маленьких, налитых кровью глазах Априлюса блеснула влага. Со свистом он втянул в себя воздух, морща сломанный нос.

– И все же, – сказал Обрубок, – если бы это были ваши дети, вы бы из дома не ушли.

Априлюс проглотил кусок свинины, кадык его дернулся.

– Жена сама с ними справится. А если не веришь, что я все равно ушел бы, то меня просто не знаешь, – усмехнулся он, обнажив неровные зубы.

– Что ни говори, свои дети… – настаивал Обрубок.

– А когда я уходил из дома, то моя мать плакала от радости, – неожиданно признался Мацек. Горькая улыбка застыла в болезненных складках возле губ. – Черта с два стану я им писать… Теперь она может не волноваться, отец ничего не узнает. – Мацек опустил голову, замолчал.

Коралл вдруг почувствовал, как этот паренек близок ему. Но и Априлюс, с зорким взглядом отличного стрелка, с жилистым, сильным телом, тоже привлекал его внимание. Это дружеское чувство распространялось и на Обрубка, уставившегося в бутылку, ходящую по кругу, и на надутого Бабинича, вообще на всех, сидящих вокруг. Коралл подумал с облегчением: «Я – один из них». Но тут же вернулось ощущение опасности. Оно было уже совершенно иным, непохожим на прежнее. Опасность была общая, одна для всех, опасность реальная, однако это не угнетало его, а поднимало в собственных глазах. Ни насмешкой, ни фальшью не уменьшить опасности, угрожавшей этим людям. Он – один из них. «В чем, собственно, дело, – подумал Коралл. – У меня все в порядке». Он опять стал размышлять о своем положении. «Никто ни в чем не может обвинить меня. Я готов выполнить задание… у меня все в порядке… – повторял он. – Полный порядок». Страх ожег его, словно от безмятежной картины собственной силы повеяло предчувствием неминуемой гибели. Слишком образцово выглядел он со стороны, слишком примерно, чтобы это могло хорошо кончиться.

– Ты, Черный, идешь на вылазку? – спросил Коралл, принимая и ставя на колено поданную бутылку. Черный лениво кивнул лохматой головой.

– Сколько вам лет, подхорунжий?

Этот первый вопрос поручик Венява задал, не отрывая взгляда от штабной карты, разложенной на столе; карта с краю была прижата пистолетом в черной клеенчатой кобуре.

В пустой избе, запыленной солнцем, с полом, усыпанным щепками, находился только стол с картой, а за ним, около стены, стояла лавка, на которой сидел поручик. Терпкий запах стружек щекотал в носу.

Венява сидел, упираясь расставленными локтями в стол. Летний офицерский мундир с никелированными пуговицами был расстегнут, виднелась широкая грудь в белой майке. В складках мундира около кармана синела орденская ленточка, о которой говорил Ястреб. Вокруг Венявы все дышало жизнью. Взгляд очень светлых глаз устремился на Коралла. У Венявы было такое загорелое смуглое лицо, что глаза казались Почти белыми.

– Вы давно в лесу? – Он кивнул. – Посмотрите на карту.

Три спички лежали с трех сторон вытянутого пятна зелени, соединенного узким перешейком с широкой, бесформенной поверхностью, усеянной колючими зигзагами; посередине пятна чернела обугленная щепка. Коралл не отрывал взгляда от спичек.

– Здесь немцы? – Венява поджал губы. – Это данные разведки?

Пальцами с коротко подстриженными ногтями Венява выгреб из коробки и рассыпал спички сначала по одному, потом по другому краю бесформенного пятна зелени, означавшего бор.

– – И здесь попали бы в мешок, – буркнул Венява, – но уже не в этот капкан, – ткнул он указательным пальцем в уголок между тремя спичками. – Нас тут еще не нащупали. Ночью они нас потеряли. Надо сидеть тихо, пока не удастся проскочить.

– Чего мы ждем? – вырвалось у Коралла. Венява промолчал.

Коралл прислушивался к этой тишине, словно ждал от нее чего-то. Молчание затянулось, но тишина уже не была такой томительной. «Время», – подумал Коралл; он посмотрел в окно – там проносится время, в сухом блеске полдня мчится, приближая решающую минуту. Глядя в окно на раскаленную солнцем землю, он неожиданно почувствовал: время под огненным небом искрой бежит по запальному шнуру.

– Сохранять тишину. – Голос Венявы оторвал его от окна. – Это самое главное до тех пор, пока мы сидим в котле…

Венява, склонившись над картой, облокотился на стол; он поднял голову и быстро оглядел Коралла.

– Сколько у вас патронов?

– Четыре обоймы, пан поручик.

– А гранаты? А как у других? Вообще, как с боеприпасами?

– У других еще меньше, чем у меня… Венява кивнул в сторону окна.

– Пьют? Коралл колебался.

– Некоторые, – помолчав, ответил он.

Венява встал с лавки. Он был на полголовы выше Коралла; шагал он упруго, легко поскрипывая сапогами.

– Хорошо делают, – сказал он, отворачиваясь от окна. – Сам бы тяпнул. Если бы не эта чертова жара…

Он заложил руки за спину, под полы мундира, широкая грудь в белой майке дышала ровно.

Коралл чувствовал обаяние его силы. Впервые командир так безоговорочно импонировал ему, внушал такую симпатию и уважение. Даже сомнение: «А что дальше?» – не влияло на это впечатление.

Выстрел раздался прямо за окном. Венява одним прыжком очутился у стола, схватил пистолет. Они ждали. Эхо выстрела погасло. Все было тихо. Прошла минута, прежде чем послышались приглушенные голоса из глубины двора. Венява выбежал первым, Коралл за ним. По деревянным ступеням грохотали сапоги. В память Коралла врезалась картина, как бы вырванная из темноты ночи и вставленная в середину дня, оправленная в сухой, пыльный зной. На фоне ярко-белой стены овина он увидел человека, обращенного лицом к белым доскам, с высоко поднятыми руками, упершегося опущенной головой и ладонями в эти доски. Сержант Хромой, низко наклонившись, быстро ощупывает карманы его брюк. Посередине двора стоят Сирота и Обрубок с автоматом наперевес.

– Отойди-ка, шеф! – бросает Обрубок. – Сейчас мы этого гада в расход пустим.

– Минуточку, ребята. – Хромой оборачивается и при виде Венявы выпрямляется. – Разрешите доложить, пан поручик, схватили какого-то типа, вероятно, из УПА [3], пытался бежать, я подозреваю, что он – шпион.

Венява с пистолетом остановился в трех шагах от пленного.

– Повернитесь!

Коралл видит бегающий взгляд, худое, темное лицо, темную фигуру, слышит учащенное дыхание этого человека. Резкий, ослепительный свет. В глазах вдруг темнеет, все застилает мрак…

– Панове, да я же поляк, поляк я…

– Опусти руки! – сказал Венява. – Что ты делал в лесу? Почему убегал? Говори!

– Панове, да я же поляк…

– Гад ты, а никакой не поляк, – произносит Обрубок.

– Что ты делал в лесу?

– Я католик… Матка Боска Ченстоховска…

– Заткнись! Говори, что тебе здесь надо!

– Сколько тебе заплатили? – добавляет Хромой.

– Я дровосек… Шел на работу…

– Где твой топор? Пила?

– Пилы нет…

– Локтем собирался дерево пилить?

– Сержант! – Венява отвернулся и направился к крыльцу, Хромой за ним, Коралл с облегчением вздохнул.

И тут же окрик: «Стой!» – и в тишине разъяренный топот. Коралл запомнил сцену, длившуюся мгновение, отмеренное одной спазмой в груди, мгновение, тянувшееся бесконечно долго, пока замирало эхо взрыва. Он увидел человека, карабкавшегося на высокий забор, отделявший двор от леса; воздух блеснул взрывом, человек покатился кубарем и глухо ударился о землю. Рядом с Кораллом неподвижно стоит Венява с пистолетом в вытянутой руке; над дулом еще синеет дымок.

Через час Коралл открыл дверь той же хаты.

– Пан поручик, вы меня вызывали…

Венява стоит у окна, а за столом у разложенной карты сидит Хромой, держа широкую ладонь на бутылке нежно, словно на детской головке.

– А, пан подхорунжий…

– Закопали его? – Венява отвернулся от окна.

– Так точно, закопали.

– Теперь они уже нам на пятки наступают, – сказал Венява.

– Если бы вы его не убили, они, пожалуй, были бы уже здесь. – Хромой нацедил из бутылки мутную желтоватую жидкость в два выщербленных стакана, протянул их Веняве и Кораллу. – Я – пас.

Коралл выпил, поставил стакан на стол, глотнул воздух.

– Я думаю, что он не был шпионом, – сказал Коралл.

– Но мог быть, – ответил Венява.

Он был из тех, кто от водки еще больше трезвеет и яснее мыслит.

– Мог быть, а?

– Почему мог, пан поручик? – присоединился Хромой. – Он был шпионом. Он же из УПА…

– Ну, неизвестно.

– Да, – сказал Венява, – неизвестно. Известно только одно – он лежит теперь в земле, а это вообще единственное, что бывает точно известно на войне, пан подхорунжий.

– Не в том дело…

– Известно также то, что мы сегодня должны выполнить свое задание.

– Так точно, – подскочил Хромой.

Венява отодвинул рукав мундира.

– Без десяти четыре, – буркнул он и, словно не веря своим глазам, уставился на циферблат часов в кожаном футляре, потом посмотрел в окно. Тень заслонила уже часть двора, на стене избы и на полу, покрытом стружками, также застыла тень. Венява стукнул ладонью. – Когда же, черт возьми, он вернется?

Хромой вышел из-за стола.

– Разрешите идти?

– Хорошо, спасибо.

– Следующий раз я поищу для отряда место получше, пан поручик. Только бы нам отсюда выбраться. Это место хорошее, но только для кладбища.

Переступая порог, он припал на короткую ногу, как на сломанную рессору. Двери стукнули за ним, известковая пыль задымилась на солнце.

* * *

Коралл очнулся. До него доносится какой-то шум. Но сознание еще спит, должно пройти какое-то время, прежде чем он осмыслит, что находится один, на опушке леса, почувствует тупую тяжесть руки на перевязи, увидит речку, дорогу, вынырнувшую из леса и идущую к деревне, деревню в раннем, розовом солнце, услышит где-то в лесу или за лесом гул моторов, нарастающий, назойливый и пронизывающий, как жужжание бормашины.

Коралл встал. Без десяти пять. Что-то зашуршало в ельнике.

– Пан подхорунжий! Я же говорил, его надо караулить. Холера!

Иглы царапнули по щекам. Мацек прокладывал себе дорогу автоматом.

– Надо было его караулить! Боже милостивый! Посмотрите! Вы только посмотрите. – Он неудержимо рвался вперед, согнутой рукой с черной крестовиной автомата и всем телом раздирал гущу зарослей и не отвечал ничего, будто не слышал, что кричит ему Коралл, а только раздвигал ветви, как слепой, пока не вышел на поляну, и тут, словно споткнувшись, остановился.

Коралл очутился прямо напротив Венявы, собственно, напротив трупа, ибо та перемена, которая сразу поразила его, могла означать только смерть. Было такое чувство, словно он остановился на бегу у края зияющей черной пропасти. И только секунду спустя Коралл понял, что ошибся. Это не вечное оцепенение последнего «смирно!». Венява выглядит совсем по-другому. Перемена, происшедшая с поручиком, – кощунство: на поручике нет сапог. Коралл видит длинные, плоские ступни в светло-голубых носках с дырами на пятках, сквозь дыры – пожелтевшую кожу. Видит смятые штанины бриджей, между их краями и завернувшимися носками – бледные полоски. Видит изменившуюся фигуру Венявы, ставшего сразу таким родным, и ему кажется, что надругались и над ним самим. Поругано не только это тело, вымазанное кровью и грязью, слабое и беспомощнее на уже готовой поглотить его земле. Поруганы и он, и Мацек, и все вокруг.

– Надо было его караулить!

Неясное движение пальцев, склеенных запекшейся кровью, рука шарит в темноте, пытаясь что-то схватить, замирает в воздухе, отравленном кощунством. Коралл потрясен.

– Надо было его караулить… – повторяет Мацек, а Коралл еще не понимает, кого именно – Веняву или Сироту.

– Пойду за ним. – Мацек дернул рукоятку автомата, спусковая скоба резко лязгнула. – Пришибу сукина сына!

Еловые ветки закачались за ним, Коралл крикнул:

– Не догонишь!

– Пан поручик! – Коралл становится на колени, наклоняется над Венявой. Запах крови удушливо вязок, глаза Венявы стеклянисто, матово поблескивают сквозь чудовищную красную маску.

– Поручик Венява!

Коралл согнал двух жирных мух, впившихся в щеку возле уголка губ, где прерывистое дыхание вспенивает розовую слюну. Иногда сквозь пленку вспыхивают зрачки, но Венява словно не замечает Коралла, словно высматривает что-то вокруг. Потом его глаза снова стекленеют. Никогда раньше поручик не был так близок Кораллу. Ему были близки эти худые длинные ступни в голубых носках, побежденное тело, штанины бриджей, смятые и сбившиеся на обнаженных лодыжках. Коралла вдруг осенило: этой близости уже не отнять. И еще: что-то надвигается в солнечных полосах между стволами, в утренней свежести, среди птичьих голосов, в приторном запахе крови, в этом лесу, где все отравлено надругательством. Но это чувство гаснет, он снова возвращается к действительности. Он наедине с Венявой, склонился над ним, как над утопленником, которого собственноручно вытащил на берег. У Венявы заострился нос, в груди хрипит и булькает. Коралл захвачен врасплох и немного смущен неотвратимым приговором, волей, более сильной, чем он сам, приказывающей ему до конца противиться этому надругательству.

– Коралл! Коралл! – услышал он из-за елей настойчивый голос Ястреба.

Коралл раздвинул ветви и встретился с испуганным взглядом раненого.

– Венява… Пан подхорунжий…

– Что Венява?

– Венява умер?

– Да что ты… жив…

Кораллу показалось, что Ястреб откинулся веем телом назад, хотя только пожелтевшее лицо, чуть приподнятое над грудой тряпья, опустилось на мшистый пригорок.

– Я подумал…

– Нет, держится. Он настоящий мужчина.

– Я все слышал… Мацек не догонит…

– Что ты слышал?

– Уже полчаса прошло. Я не знал, в чем дело. Я думал, что Венява в бреду мечется. И шума большого не было. Не было… Я думал, у Венявы жар. Шума не было. А потом все затихло… С полчаса уже прошло…

– Не волнуйся, – сказал Коралл.

Под краями пилотки, низко натянутыми на лоб и щеки, лицо Ястреба выглядит совсем по-детски – просто мальчик, больной свинкой или воспалением среднего уха.

– Сколько тебе лет, Ястреб?

– Мне? Много. Есть моложе меня. Я уже четвертый месяц в лесу.

Коралл чувствует на себе его настойчивый и, как ему кажется, немного подозрительный взгляд.

– Хуже всего, что он все время без памяти, – говорит Коралл.

Ястреб поворачивает голову, пристально смотрит на траву.

– Не волнуйтесь, он передаст приказ, он не умрет, не передав приказа.

– Хорошо бы, – замечает Коралл. В голосе парня, в повороте его головы – какое-то напряжение; и Коралл добавляет: – Это очень важно для отряда.

– Вы верите, что машина придет? – неожиданно спрашивает Ястреб.

– Машина? – повторяет Коралл. – Что за вопрос? Безусловно, придет.

– И я так считаю, – уверяет Ястреб, – а Сирота подумал, что Ветряк удрал, поэтому тоже сбежал…

– Сирота сбежал, потому что ему сапоги Венявы понравились. И домой его потянуло.

– Ветряк тоже в этих краях живет…

– Ну и что? – вспылил Коралл. – Что тебе в голову лезет? Думаешь, один делает подлость только потому, что другой так сделал? Думаешь, подлость по воздуху передается, как зараза? Разве все такие, как Сирота?

– Нет, пан подхорунжий, я так не думаю, – горячо уверяет Ястреб.

Кораллу становится неловко. «Чего я так наорал на него? – удивляется он. – Конечно, он так не думает…»

– Не расстраивайся, – торопливо говорит он. – Ветряк отличный мужик. Таким, как он, с виду простоватым, всегда удается выполнить задание. Наверняка он уже добирается до явки.

– Если бы у меня ноги были целы, – шепчет Ястреб. – В лесу хуже всего, когда ранят в ноги. Почему вы спрашивали, сколько мне лет?

– Просто так, из любопытства, – отвечает Коралл.

– В сентябре исполнится восемнадцать.

Ястреб освободил из-под тряпья обе руки; одной, пожелтевшей, откинул пальто на груди, другую засунул между пиджаком и свитером.

– Тебе не холодно?

– Теперь мне лучше. Посмотрите, пан подхорунжий, – он подает Кораллу кусочек картона, – это моя невеста. – Он заканчивает фразу тоном плохого актера в роли пажа у трона королевы.

Коралл держит в руке увеличенную любительскую фотографию, помятую, с надорванным уголком. «Знаю я тебя, – думает Коралл, – ты старше его, тебе лет девятнадцать – двадцать; гибкое, хорошо развившееся тело, высокая грудь, ярко очерченная под тонкой блузкой, стройная мускулистая голень, открытая высоко, до круглого колена, когда ты стоишь, поставив одну ногу на педаль велосипеда. Какая ты красивая на фоне цветущих подсолнухов! Разумеется, он к тебе и пальцем не притронулся, он только мечтал о тебе, а когда встречал, то краснел и язык у него заплетался, он двух слов связать не мог; конечно, ты была для него недоступна, у тебя был какой-нибудь здоровенный детина, старше тебя, как полагается, на несколько лет – пан подхорунжий или пан поручик в бриджах и офицерских сапогах, задающий тон на вечеринках… Нет, нет, прости меня, это, пожалуй, не так, наверняка, все было иначе: достаточно посмотреть на твое лицо, на чистый открытый девичий лоб, на гордо сомкнутый рот, уловить бесстрашное и благородное выражение глаз; ты вовсе не живешь двойной жизнью, ты – великая награда за героизм, ты – настоящая полька, это ты повелела ему идти туда, где он теперь, он хотел, чтобы ты его заметила, мечтал о блеске восхищения в твоих глазах, хотя бы об одном восхищенном взгляде – и вот теперь он лежит и уж больше не встанет; где же твоя награда? Он сможет убедиться, он убедится, что героизму не нужны награды, героизм обходится без них…»

– Красивая, правда?

Взволнованный голос Ястреба отвлек Коралла от его мыслей.

– Да, – соглашается Коралл, возвращая фотографию. – Скоро ты с ней встретишься…

– Нет, – резко, даже немного сварливо обрывает его Ястреб. – Она в Освенциме.

– В Освенциме, – бессмысленно повторяет Коралл.

Ему хочется еще раз взглянуть на девушку, но фотография уже исчезла в кармане Ястреба.

– Ее взяли в марте, – спокойно продолжает Ястреб. – А я сразу же ушел в лес…

– Понятно.

Не прошло и получаса, как из-за деревьев появился Мацек. Он только махнул рукой. В другой руке на листе лопуха была горсть черники. Из-за его спины показался наголо остриженный мальчик лет десяти; у него под мышкой торчало короткое, обмотанное ременным бичом кнутовище.

– Я его встретил, когда он за Венявой подглядывал, – сказал Мацек. – Он коров пасет возле леса. А того выродка и след простыл.

Мацек подтянул ремень бессильно свисавшего автомата.

– Ты откуда?

Мальчик пристально смотрит на раненую руку Коралла.

– Он живет где-то на выселках с этой стороны. – Мацек кивком показал на восток. – Я хочу, чтобы он принес жратвы, может, и я с ним схожу…

– Швабы за тобой припрутся. Кто живет на этих выселках? – обратился Коралл к мальчику.

– Эвка, – сказал мальчик, переводя взгляд с руки Коралла на его лицо.

– Ты бы принес нам немного еды?

Мальчик кивнул.

– Хлеба, сальца, – добавил Мацек. – Раздобудь-ка, брат, сала. А если бы еще чего-нибудь покрепче…

– Самогону, – заметил мальчик.

– А ты, брат, хитер, – обрадовался Мацек.

– Смотри только, – сказал Коралл, – не проговорись никому, что ты нас тут видел. А если где немцы покажутся, так в эту сторону не ходи. Когда они у вас последний раз были?

– Немцы? Вчера были, вечером…

– Много? Что делали?

– Ну, полопотали и пошли.

– Куда пошли?

– Ну… в лес… Сюда…

– Сюда? – забеспокоился Мацек.

– Ага. – Мальчик ткнул кнутовищем в сторону, где лежали Ястреб и Венява. – Тут и прошли.

– Эвка – это сестра твоя? – спросил Коралл.

– Сестра.

– А кто еще с вами? Родители? – Опять Коралл чувствует взгляд мальчика на своей руке. – Отец?

– Тату немцы убили…

Молчание.

– Ну, приятель, двигай, – прерывает молчание Мацек, – принеси, что сможешь…

Мальчуган поворачивается, его остриженная голова исчезает среди ветвей. Мацек уходит за ним.

Солнце уже сбросило с себя розовую кожицу. Коралл чувствует на лице горячие лучи; под безоблачным открытым небом нарастает жара. Рука, как приемник, улавливает горячие волны воздуха; одна, вторая, третья прокатываются по предплечью. Это еще не боль, но Коралл уже не может думать ни о чем другом. Он осматривает все вокруг, видит насмешливую голубизну низкого притаившегося неба, ощущает, как ноет рука. Это, знает он, – начало еще неизведанной боли; как бороться с ней? «Нет, – говорит он себе, – нет… Боли совсем нет…» Он вскакивает, свистит, негромко, прерывисто, подзывая Мацека. Мацек – возле Ястреба.

– Я искал воду, – говорит Мацек, – но мне попался только пересохший источник. Я дал ему немного черники.

Мацек поднимается с земли; у Ястреба по подбородку медленно течет лиловый сок. В здоровую руку Коралла Мацек высыпает из лопуха твердые, темно-синие шарики.

– Я велел мальчишке принести бутылку воды, – произносит он.

Коралл разминает во рту ягоды, прижимая их языком к небу. Сочная, терпкая мякоть наполняет рот, холодной струйкой стекает в горло.

– Был я на той стороне, – говорит Мацек.

Они оба растянулись в тени под елью, в нескольких метрах от Ястреба, им слышно, как беспрерывно стучат его зубы…

– Едва я перебрался через дорогу, как почувствовал, будто с цепи сорвался. Честное слово, мне хотелось удрать. – Он рассмеялся, покрутил головой. – Где-то здесь недалеко живет ваша мать, да?

– Недалеко, – ответил Коралл, – километров тридцать…

– Под Бялой, я помню, мы там оружие принимали. Отсюда надо бы взять прямо на север, через дорогу и дальше лесом. Я хорошо ориентируюсь. Тридцать километров… до ночи вы могли бы пройти…

– Мог бы, – сказал Коралл, посмотрев на часы. – Полвосьмого. Ветряк уже на месте, в городе…

Мацек ехидно смеется. Развалившись на мху, он раскинул руки, прикрыл глаза, подставив лицо солнцу, загорелые щеки вздрагивают от хохота.

Неожиданно Мацек садится. Он опять весь в тени, резко, рельефно очерченный светом, на его лице обычное детское любопытство.

– Венява не заговорил?

– Он все еще без сознания.

– Ничего он не скажет.

– Временами он как будто понимает, что ему говоришь, только не может произнести ни слова.

– Или не хочет.

– Почему? Что ты плетешь? Почему не хочет?

Мацек пожал плечами.

– У нас был как-то связной; приехал вместе с Априлюсом, первого апреля. Первый раз, честное слово, первый раз я видел такое… – Короткий смешок. – Хромой с ним разделался.

Коралл видит шефа как живого, за столом, в лесной сторожке, расставившего локти на карте, в солнечных пылинках, рядом с Венявой.

– Как разделался? – спрашивает он Мацека.

– В расход пустил… Сначала я ничего не понимал, меня словно заколдовали. Другие тоже лежали на этой поляне, и ничего, никто и глазом моргнуть не успел. Сперва слышу – выстрел. Я лежал в сторонке, в кустах; смотрю, а этот, новый, прет прямо на меня; не успел я опомниться – второй выстрел. Честное слово, тогда я первый раз увидел, как смерть на человека налетает, он был шагах в пяти от меня, я видел его глаза в тот момент.

Мацек замолчал, откинул голову, воспоминание исказило его лицо. Потом он добавил:

– Хромой в конце поляны еще целился из винтовки…

– А почему он это сделал?

Мацек передвинулся в тень, глаза его снова весело заблестели.

– Это был первоклассный номер. Он сам привез себе смертный приговор. Зашифрованный приказ ликвидировать его, как доносчика.

– Так, ясно, – сказал Коралл. – Я ничего об этом не слышал.

– До вашего прихода в отряд у нас всякое бывало.

– Но при чем тут Венява? Почему ты сказал, что он не хочет передать приказ?

Мацек пожал плечами.

– Долго он еще протянет? Как вы думаете?

– Не знаю. Если мы его перевезем в больницу…

– Вот именно. Здесь – дело пропащее. Я так думаю: если на тот свет собрался, до приказов ли ему?… Вряд ли…

– Вот ты о чем… Есть такие, что никогда о приказах не помнят, – Коралл посмотрел на Мацека и добавил: – Говорят, люди не любят уносить с собой тайны.

Мацек потянулся.

– Интересно, что с человеком творится перед смертью?

– Что значит – перед смертью?

– Ну, когда он получит свою порцию свинца. Он небось соображает, что ему конец. О чем он тогда думает? Черт побери, это ведь как сигнал тревоги, самой настоящей тревоги. Это может тянуться долго, как у Венявы, или одну секунду, но дело-то не во времени. Что при этом чувствуют, черт побери? Только боль?

– Это длится всего одно мгновение, – замечает Коралл. Он не смотрит на Мацека, думая: «Храбрец, а с этим примириться не можешь. А кто может?» Коралл поднимает глаза, встречает растерянный взгляд, замечает по-детски пухлые щеки.

– Не морочь себе голову.

Мацек вздрогнул. Коралла тоже словно током ударило. Мацек вызывающе усмехается.

– Я следил за Венявой. Он в сознании… – убежденно говорит Мацек.

– Ты уверен? – спокойно спрашивает Коралл.

Солнце снова заливает Мацека; его голос расплывается в этом маслянистом блеске, медленно сочится сквозь нагретый воздух.

– Я бы предпочел быть в сознании до конца. Разве только…

Слова Мацека заглушает длинная очередь.

Коралл вскочил.

– В деревне…

Тишина заполняет лес.

– Из автомата врезали, – говорит Мацек. Он поднялся и прислушался.

– Это в деревне, – повторяет Коралл.

На краю перелеска Коралла ослепил солнечный блеск, он зажмурился и, чувствуя легкую дурноту, скользнул в тень, опустился на колени за развилистую корягу, на грязный песок, усыпанный чешуйками коры.

– Они уже здесь, – сказал Мацек. Лежа, не меняя положения, он подал Кораллу бинокль. – За мостом.

Коралл сначала увидел пулемет, раскорячившийся на треножнике над придорожным рвом напротив моста, хищно нацеленный узким хоботком ствола на лес, прямо на них. Солнце зажигает искры в полированном металле. Во рву Коралл видит двух солдат: один лежит на откосе, в черной пилотке, надвинутой низко на лоб, в черном мундире с зелеными петлицами, расстегнутом на шее и на груди, другой сидит на камне, подняв колени.

– УПА, – говорит Коралл.

– Сукины дети, даже не маскируются, – с горечью произносит Мацек. – Была бы винтовка – снял бы гада!

– Здесь и немцы, – добавляет Коралл.

У овина посреди деревни он видит жандарма с винтовкой, подвешенной по-охотничьи – дулом вперед. Жандарм стоит, расставив ноги, лицом к стене.

– На велосипедах приехали, – вслух размышляет Мацек.

И Коралл замечает еще одного, в похожей на седло фуражке: он медленно вышагивает между строениями; Коралл провожает его глазами, пока тот не исчезает за углом дома. Полная тишина, только в лесу постукивает дятел.

– Это надолго, – добавляет Мацек.

Вокруг дрожит сухое марево. Удушливо пахнет пылью от серого песка и гнилой коры. Блеск слепит Коралла, кажется, что вся равнина в огне. Коралл отдает бинокль Мацеку и теперь не может разглядеть жандармов. Он видит только серые стены, бурые и коричневые стрехи овинов, сады и огороды в густой зелени, но теперь он знает, что кроется в этой неподвижности, в этой голубой мирной тишине.

– Сюда нам теперь дорога закрыта, – угрюмо отмечает Мацек.

– Надо быть начеку, – говорит Коралл.

– Велосипедистов не больше взвода, – бурчит Мацек. – Эти в лес не пойдут, всегда шоссе держатся… – Он прижимает бинокль к глазам. – Ого, еще один, там, на другом конце деревни, в саду…

Из-под раскидистой вишни в саду, над речкой, выглядывает тупое рыло гранатомета. Ветви, усыпанные ягодами, свисающие почти до земли, маскируют эту позицию. В бинокль рядом с длинным стволом, поблескивающим синеватым металлом, виден ящик с боеприпасами, из-под полога листвы торчат носки черных сапог.

– Неплохое охранение, – бормочет Коралл.

– Вы так думаете?

– А что?

– Вы думаете, что это охранение?

Коралл пожимает плечами.

– Если бы они ждали налета, – говорит Мацек, – «то замаскировали бы боевые позиции.

Коралл молчит.

– Ну и вояки… Всегда одно и то же, – продолжает Мацек. – Конечно, это облава. Они знают, что отряд разбит. Войдут в лес с южной стороны, попытаются спугнуть остатки отряда, погнать под пулеметы.

– Вот-вот, – поддакивает Коралл. – Можно будет переждать в кустах, пока пройдут…

– А с ними как? – Мацек кивает в ту сторону, где лежат раненые.

– Мы же будем с ними, – отвечает Коралл.

Мацек резко переворачивается, ложится на живот, поднимает к глазам бинокль и молча смотрит, вытянув шею. Его неподвижность напоминает неподвижность взведенного курка. Тишина начинает звенеть все отчетливее; сначала Кораллу кажется, что у него в голове зазвучала какая-то злая тонкая струна; только потом он различает, что стрекочут кузнечики в порыжевшей траве. Но стрекотание только подчеркивает напряженную тишину, Коралл ощущает ее всем телом; ослепительный блеск синевато-белой полосой мерцает над ними; сухой тишиной веет рт земли, от беззвучно застывшей деревушки под ярким солнцем, словно там нет ничего, кроме стен и бурых от копоти стрех; кажется, что вот-вот рыжая змейка огня выскочит и заскользит по стрехам. Но это просто дрожит раскаленный воздух. Высоко в небе парит ястреб. Небо над ним совершенно чисто. Он описывает широкие круги в прозрачной голубизне.

– Искупаться бы…

– Что?

– Я говорю, прыгнуть бы сейчас в Вислу.

Мацек ложится навзничь, одной рукой прижимает к груди бинокль, другую отбрасывает в сторону, погружает в пыль со стружками, поднимает, переворачивает, сжимает; песок светлой струйкой течет сквозь пальцы, ложась маленьким конусом.

– Я ходил с отцом на пляж под Секерками. Вы знаете Варшаву? Там отлично. Песок белый-белый, ивы почти у самого берега, а вода чистая, не то что в городе. Мы брали с собой крутые яйца и чай в бутылке. Иногда с нами была мать. Но больше всего я любил ходить с отцом. С ним мне никогда не было скучно. Мы лежали в кустах. Над большой рекой ивы пахнут совсем иначе, чем над каким-нибудь ручьем. Иногда там, в ивняке, загорали бабы. Совсем голые. Я за ними подглядывал. Помню двух таких – блондинку с первоклассной грудью и брюнетку… Было о чем помечтать потом, ночью. Мой старик отлично плавал. За неделю до начала войны он выудил из Вислы какого-то типа. Пять раз нырял, а потом буксировал его с середины реки, а когда выволок и положил на песок, оказалось, что тот уже отдал концы. Я тогда первый раз увидел труп… – Мацек фыркнул. – Он был как та голая статуя, что стояла перед Музеем изящных искусств. Знаете? Ну и тяжел же он был… Теперь-то опыт уже есть. Известно, что покойник тяжелее живого. Чудно, правда?

Коралл пожал плечами. «И чего ты так разболтался? – думает он. – Прямо как старая баба, слова так и хлещут, как вода из рассохшегося ведра».

– Интересно, что вы станете делать? – говорит вдруг Мацек.

– Я? А что мне делать?

– Никто вас не упрекнет. Ведь вы тоже ранены…

– Слушай, – говорит Коралл. – К чему ты клонишь? Может, сам удрать хочешь?

Мацек приподнялся, оперся на локоть.

– Куда? Мне и тут хорошо.

– Я вижу.

– Мне в лесу нравится.

– А мне?

– Вам только тридцать километров до дома. И вы ранены. Да я не настаиваю. Я только считаю, что вы могли бы смыться. Просто я знаю, о чем люди думают в таких случаях.

– Знаешь, да плохо.

– Почему? Последние почести я им и сам смогу отдать. Венява, перед тем как на тот свет отправиться, и мне пароль скажет…

– Одного хотел прикончить, а другого сбежать подбиваешь?

– Сироту я пристукнул бы за сапоги. А вас я совсем ни на что не подбиваю, мне только интересно, что вы выберете.

– Ладно, – сказал Коралл, – брось паясничать. Мацек сел, удивленно посмотрел на Коралла.

– Что значит паясничать? Мне интересно… – Он умолк, прислушиваясь.

Коралл тоже слышал. Откуда-то прорывается рокот мотора. Все яснее нарастает с северной стороны; шум тяжело работающего мотора еще слабый, машина пробивается через песок, мотор запнулся, кашлянул, заурчал более высоким тоном при переходе на другую скорость, теперь гул совсем близко, метрах в двухстах, вероятно, с северной стороны леса или на дороге, пожалуй, в лесу, а может, на этой чертовой дороге, нет, пожалуй, в лесу, да, в лесу; мотор еле тянет на третьей скорости; снова переключил скорость, звучит на все более высоких нотах.

Мацек поглядывает на часы.

– Который час? – спрашивает Коралл.

– Пятнадцать минут одиннадцатого.

Гудок короткий, неуверенный, один раз, другой, словно кого-то зовет.

Мацек подскакивает первым.

– Ветряк!…

Коралл продирается через кусты, ему хочется смеяться, ему легко, ему хочется смеяться над собой, над Мацеком, исчезнувшим в зарослях.

– Не может быть. Для Ветряка слишком рано, – кричит Коралл Мацеку, не веря себе и боясь вспугнуть удачу.

Мотор по-прежнему гудит. «Где он, черт возьми?… Как подать ему знак?» Справа… Да, теперь ясно слышно – справа на этой чертовой дороге, на дороге… Что за чепуха… Его словно обухом по голове ударили.

Мацек остановился, низко опустил голову, и Коралл не видит выражения его глаз.

– Им еще рано, – повторяет Коралл, – они смогут прибыть только в полдень.

Мацек молчит. Теперь слышно, как к гулу первой машины примешивается тяжелый рев.

– Направляются к деревне, – говорит Мацек.

Быстро, почти бегом, возвращаются они на прежнее место.

– Полицейские, – бросает Мацек.

Открытая зеленая машина появилась из-за леса, свет заискрился на высокой антенне, торчащей над круглыми касками, а потом из сосен и елей выполз зеленый грузовик. Видна группа людей в кузове, а на борту машины – несколько полицейских.

– Двенадцать человек, – шепчет Мацек и подает Кораллу бинокль.

В бинокль их ясно видно, расстояние теперь небольшое, метров сто пятьдесят; видно, как они подскакивают на ухабах; руки у них подняты, ладони сплетены на затылке. У одного под носом сгусток крови, кровь размазана по лицу, по шее, оторванный воротник рубашки свисает на грудь.

– Неплохо охраняют, – бурчит Мацек.

Метрах в десяти от грузовика движется «студебеккер», такой же зеленый и клетчатый, как грузовик с полицейскими. На нем торчит на треноге похожий на паука гранатомет.

– Интересно, куда их везут, – говорит Коралл.

– Где-то неподалеку взяли.

– Это не партизаны.

– Партизан на месте в расход пускают.

– Конечно. Но я сперва подумал, не наши ли это…

– Вот здорово было бы, если бы им Сирота попался. Хромовые сапожки немцы тоже не прочь содрать с ноги.

– За него не волнуйся, он уже дома простоквашу попивает.

– А ночью возьмет парабеллум Ветряка и пойдет по деревне милостыню собирать. – Мацек ухмыльнулся. – Вот бы его встретить, уж я бы ему показал.

Машины уже перевалили через мостик, прибавили скорость – грязное облако выхлопных газов рассеялось над лугом – и исчезли среди деревенских строений. Мацек вновь посмотрел в бинокль, увидел реку, глянул направо, в сторону двух домов, и неожиданно его рука дрогнула, замерла.

– Черт, – выругался он.

– Что там? – Коралл взял бинокль.

– Вон, возле белой хаты, – сказал Мацек.

Еще один станковый пулемет на позиции, нацеленный прямо на них, на этот раз с правого фланга, высунул круглое рыло над бревнами.

До одиннадцати часов ничто не изменилось. Было по-прежнему тихо. Воздух тлел между соснами, как головешки. Ястреба уже не трясло, его клонило ко сну, он мучительно искал удобного положения. Венява еще был жив, но не приходил в себя. Мухи роем кружились над ним, садились на лицо, заползали в рот, уши, в нос. Мацек наломал ветвей, соорудил что-то вроде шалаша над головой раненого, а остатками хвои прикрыл голые ступни.

Пахло кровью и гноем. Горячее солнце вытянуло из леса все соки, уничтожило все запахи, кроме запаха гнили. Коралл чувствовал этот запах возле Венявы, запах преследовал его даже тогда, когда он отходил… Потом он понял, что от него самого исходит эта вонь, он наклонился к своей руке, пахнуло тошнотворным смрадом. Он осторожно отодвинул тряпки. Рана выглядела кошмарно. Возле нее все покраснело, отвердело, и если нажать – сочится грязно-красная жидкость. Снова волны боли отдают в голову… Боль совсем не сильная. Коралл старается отвлечься от нее. Напрасно… Когда боль глубоко войдет в тело, с ней уже не справиться.

Вернулся Мацек, пытавшийся найти хоть какой-нибудь след пастушонка. По лицу Мацека ничего нельзя узнать.

– Дело дрянь, – сказал он Кораллу. – Воняет, как от навозной кучи.

С запада лес, вероятно, тоже окружили. Меньше чем в двухстах метрах от края перелеска Мацек обнаружил два пулеметных ствола.

– Они нам неплохой котел приготовили. Даже паренек со жратвой не может сюда пробраться. Послали нас сюда, прямо к черту в пасть, – помотал он головой. – Это даже забавно. Только вот есть до смерти хочется.

Кораллу сейчас не до еды. Во рту горький привкус, Коралл напрасно облизывает пересохшие губы.

– Не пойму, как машина сюда подъедет. Если бы они даже великодушно собрались вытащить нас из этого пекла…

Коралл замялся.

– Машина будет немецкая, люди в немецких мундирах, и мы тоже поедем под видом раненых…

– Черт побери, я готов поверить в силу Любартовского подполья, если это удастся провернуть.

У Коралла вдруг возникают сомнения. Действительно, из-за пулеметов план кажется почти нереальным. А что еще можно придумать?

– Впрочем, – добавляет Мацек, – все возможно. Не такие чудеса бывали. Факт… Я сойду за ефрейтора Шнапса. Только кто станет разыгрывать весь этот спектакль ради двух раненых? Вас я не считаю, ноги у вас целы, можете сами до базы добраться. Я бы отправился на юг, там пока тихо, до наших еще не добрались.

– Интересно, что с отрядом, – замечает Коралл.

– Может, еще встретимся, – говорит Мацек. – Пожалуй, главное здесь Венява, вернее, тот приказ, который он не успел передать.

– Сколько времени можно быть без сознания? – вырывается у Коралла. – Скоро сутки, как мы ждем от него хотя бы словечка.

– Вы считаете, что он без сознания? Если бы хотел, давно бы сказал.

– Глупости!

– Ну уж нет! Пойдем посмотрим, что с ним. – Мацек поднялся. – Пойдем?

– Пан поручик… – Коралл стоит на коленях возле Венявы.

В тени густой листвы блестят широко открытые глаза.

– Я же говорил, – шепчет Мацек.

Коралл стискивает зубы, стараясь не замечать тошнотворной вони, наклоняется как можно ниже, почти к самому лицу раненого. Действительно, ему кажется теперь, что в глазах Венявы есть искорка сознания.

– Скажите хоть что-нибудь. Вы меня слышите, Венява? Не можешь говорить? Ну, хоть глазами покажи.

– Говорит! – резкий шепот Мацека и одновременно быстрая дрожь в груди и движение, вернее, неясное, чуть заметное дрожание губ, слепленных розоватой пеной, сдавленное, глухое бормотание.

– Не понимаю, – шепчет Мацек.

– Подожди!

Снова почерневшие губы пытаются что-то произнести, звук обрывается, и уже одними губами, раз, другой: «Пить!»

– Понимаю, пан поручик, – тихо произносит Коралл. – Воды нет. Мы поищем. Где приказ – приказ для отряда?

Они напряженно следят за глазами раненого – напрасно, губы уже не шевелятся, веки полузакрыты; лицо Венявы становится чужим и далеким.

– Он пить хочет, – поднимается Коралл.

– Конечно! Но нам хотелось бы выяснить кое-что другое…

– Надо найти воду, – говорит Коралл.

Он сам ощущает теперь набухшую, сухую горечь в потрескавшемся рту, но слюну проглотить не может, воздух проходит как сквозь кляп.

– Я уже искал, – говорит Мацек, – довольно с меня.

– Теперь я пойду. А с этой стороны дороги ты искал?

– И с одной стороны и с другой. Я порядочно прошел. Надо бы сходить в деревню и попросить у жандармов ведерко.

– Ладно, я так и сделаю. Но сначала я пойду за дорогу, немного дальше, чем ты ходил…

Перебежав дорогу, Коралл остановился. Теперь дорога кажется ему шире, чем тогда, когда он увидел ее впервые вместе с Мацеком. Прямая, как стрела, она отделяет перелесок, в котором остался Мацек с ранеными, от большого леса. Впрочем, это не дорога, а насыпь под строительство какой-то автострады или стратегического шоссе, – по обе стороны тянутся валы, в ослепительном солнце белеет щебень, облитый известкой.

Деревья вдоль тракта на расстоянии нескольких метров срублены, и только короткие культяпки пней торчат над разрытою землей. Отсюда виден весь перелесок. Коралл вспоминает участок, на котором остались Мацек и двое раненых, небольшой клин, окруженный со всех сторон немцами. За Кораллом раскинулся огромный лес. Он огляделся – глубокая, иссеченная светлыми полосами полутень от густых крон обещает убежище. Он еще раз посмотрел на дорогу, блестящую, как рыбья чешуя, и тут же заметил, что думает только о себе, а не о тех, в перелеске. На дороге пусто; слева и справа никакого подозрительного движения, ничего не видно, не слышно, только раскаленный песок слепит глаза.

По протоптанной тропинке Коралл не спеша углубился в лес. Несмотря на тень, здесь тоже было жарко и так душно, будто на голову набросили мешок. Какое-то время его окружала тишина, а потом он услышал постукивание дятла, его ритм отдавался в голове и руке, и даже когда дятел замолк, его стук продолжал отзываться в ране.

Вокруг ни следа воды. На подсеченных стволах сосен застыли капли смолы, скатывающиеся в жестяные мисочки. Сухая лесная пыль пахнет смолой. Этим запахом заполнены легкие, когда Коралл перед сном приближает лицо к стене и дышит соком свежих досок. Потом он поворачивается на кровати раз, другой, чтобы проверить ее мягкость, слышит сквозь сон приятный хруст соломы в тюфяке. «Вероятно, у меня жар», – думает он, протирает глаза и прислоняет ладонь к щеке. Щека горячая, но и ладонь горит, все пылает жаром. «Как далеко я уже ушел. Вероятно, с километр. Мне необходима хорошая перевязка, – говорит он вполголоса, – может, врач… Я иду на запад, все время иду на запад…»

Нет ни родника, ни ручья, тропинка ведет теперь среди густого папоротника; края листьев скручены, как помятая бумага, пожелтели на солнце. «Если идти все время в этом направлении, то до ночи можно добраться. О чем это я думаю?» – удивился Коралл. Он замедлил шаг. Лес тянется на шесть-семь километров на запад, потом надо обойти Чемерки, дальше – поля и снова сарновские леса; через Тысменицу можно перебраться вброд, потом – кладбище, мельница Флисовой, костел… Как хорошо он помнит дорогу. За костелом – напрямик выгоном – в сад. Вишни… Кислая, сочная мякоть наполняет рот, в горло просачивается струйка холодного сока. «Вам только тридцать километров до дома, и вы ранены…» Теперь даже меньше тридцати (он по-прежнему идет в том же направлении), меньше двадцати девяти; каждый шаг приближает к дому, самое главное – отмерять расстояние, метр за метром.

Ночь, он подходит к дому, поднимается на крыльцо. Месяц освещает двор, перед овином видна бричка с поднятыми оглоблями. Скрип деревянных ступенек, ладонь касается железной холодной скобы задвижки, большой палец нажимает на нее, задвижка подскакивает; в дверях – луч света. Коралл потряс головой. Что за черт? Воды нет… Вокруг можжевельник и поле сухого губчатого мха. «Воды здесь не найти. Дальше я не пойду», – говорит он сам себе. «Никто вас не обвиняет, вы сами ранены». Почему он запомнил эти слова? «Интересно, что вы выберете?» Черт! Какой выбор? У меня и нет никакого выбора… Столб раскаленного воздуха придавил голову и плечи; в висках тупо стучит, а потом эти удары отдаются в руке…

Коралл остановился и прислушался. Но жара беззвучна; не слышно ни шороха, только в нем самом нарастает яростный гул. Коралл сел в тени сосны, прислонился спиной к шершавому стволу, подтянул под себя ноги; в руке – тупая боль. Он размотал, положил на мох затвердевшие, ржаво-коричневые тряпки; пальцы еще шевелятся, но уже с трудом. Коралл дотронулся до опухоли рядом с пулевым отверстием; какая отвратительная розово-синяя кайма вокруг раны, струйкой сочится кровь с гноем. Он отогнал от раны жирную муху, она взлетела и снова начала жужжать, сверкая фиолетовыми крыльями. А над Венявой летает целый рой. Как он это выдерживает? «Надо поверить в себя», – сказал Венява тогда. Когда двери лесной сторожки захлопнулись за Хромым, он отвернулся от окна, и Коралл заметил в его взгляде доверие. «Вы уже участвовали в серьезной операции?» – спросил он, а Кораллу стало неловко, будто его поймали на месте преступления. Он понял, что не дорос еще до задания, которое должен выполнить этой ночью вместе с другими. Ему казалось, что он вдруг остановился, все пошли дальше, а он остался один, не в состоянии двинуться с места. Венява рассмеялся. – Хорошо, хорошо. Храбрецов у нас полным-полно, да? – Он сел за стол, посмотрел на карту и сразу же поднял голову. – Не люблю иметь дело с храбрецами, – снова улыбнулся он, – для такой работы нам нужны умные люди; надо только поверить в себя, ничего не сможешь сделать, пока не поверишь в себя, в свою силу».

«Надо поверить в себя». Теперь Коралл знает, что это значит. Все оказалось так необычайно просто. В какую-то минуту он почувствовал почву под ногами, неуверенность и колебания вдруг исчезли; он даже не успел подумать, что верит в свою силу, все получилось само собой, он стал совершенно другим; можно вспомнить этот момент, но надо ли, зачем? Он уже всегда будет таким, и больше незачем рассуждать об этом.

Коралл отогнал муху, четыре, нет, пять – кружатся над рукой; тошнотворный запах гноя – начинается заражение. Он быстро забинтовал руку, положил ладонь на перевязь, болит только рука; во всяком случае, заражение пока не распространяется, никакой синей полосы выше раны нет. Отек тоже пока ограничен, но не пойдет ли он дальше? Мать, конечно, расплачется, увидев Коралла. Простыни будут холодить, от льняного полотна повеет свежестью, рядом на стуле какие-то пузырьки, йод, чистый белый бинт, он заснет или будет лежать, уставившись в белый потолок, зная – теперь все, что случится с ним, не зависит от него – и успокоившись от этой мысли.

Коралл встал. Жажда заставила его идти дальше. Тропинка, мягко пружиня под ногами, привела его к дороге; мелкий песок, перерезанный двумя колеями, отражал горячий свет. Лес расступился, открылось лучистое небо, на круглой поляне светились на солнце рыжие пни, дальше темнел молодой ельник, а за ним там и сям стояли высокие лохматые сосны. Справа лес переходил в широкую долину, темно-зеленую, со светлыми пятнами. Даль, открывшаяся перед Кораллом, поразила его; Коралла охватило радостное чувство освобождения. Глядя на эти просторы, он ощущал, как все в нем рвется вперед: он свободен, может выбрать себе тропинку, которая поведет его туда. «Я спасен», – сказал Коралл вполголоса.

Он стоял лицом к западу, смотрел на лес внизу, на дальние сосны; то, что было перед ним, за той чащей, как будто заговорило с ним. Он не различал отдельных голосов. Перед ним был простор, он чувствовал только запах (так пахнут в жару туи на газоне). Терпкая сладость вишен в саду, смех Ганки – все смешалось. Какие-то неясные воспоминания переполняли душу радостью. Все остальное отошло куда-то далеко-далеко. «Я пошел в лес затем, чтобы туда вернуться», – подумал он, и сам удивился трезвости мысли. – Ну, не глупи, сказал он себе сурово. Но голос прозвучал очень глухо. А почему, собственно? Мацек один справится. Если Венява придет в себя и если ему есть что передать, он скажет Мацеку; если бы машина добралась до них, то Мацек все равно расстался бы с ними и ушел бы в отряд; если их окружат… Мацек разберется в ситуации. Скинет с плеча автомат, дуло прикроет глушителем, наверное, из носового платка… Наклонится над Ястребом, сдвинет пилотку на глаза… «Нет! – резко оборвал он себя. – Я вернусь туда, ведь я вернусь туда…» Кому он это говорит? Кого хочет убедить? Кому нужно, чтобы он возвращался? Кто ждет ответа? Никому он не поможет. А может, достаточно отвернуться; это ведь не трудно – забыть… Все равно он им не поможет. Никто об этом не узнает, кроме Мацека… «Интересно, что вы выберете?» Все-таки выбор есть. Если можно отвернуться…

Он осмотрел зеленый склон, распахнутый навстречу небу, залитую голубым светом даль между соснами. Ему показалось, что все уладилось, а вернее, что все может уладиться. Коралл услышал сердитое цокание: рыжий клубочек промелькнул, шелестя, по стволу сосны, повис в вышине, высунув острую мордочку; зло загорелись черные бисерные глазки; снова обрушились на него какие-то пискливые ругательства, белка подскочила, рыжий хвост мелькнул на солнце и пропал в хвое. Коралл широко улыбнулся, но потом улыбка медленно исчезла. За поляной над разбросанными соснами, не очень высоко, так, что видно было его светлое пестрое оперение, кружил ястреб; вероятно, тот самый, которого они с Мацеком заметили на краю перелеска. С высоты он, вероятно, наблюдает в эту минуту и за Кораллом, сидящим под деревом, и за Мацеком, там, возле пня, видит пулеметы, деревню, грузовики, жандармов, ломающих в саду ветки вишен. Ястреб пролетел, на солнце блеснул белым из-под острых крыльев. Небо дрогнуло, разрезанное черным зигзагом. Ястреб опустился ниже, выровнял полет и поплыл над лесным склоном; он медленно снижался, постепенно уменьшаясь, словно его поглощал резкий свет. Теперь он был, пожалуй, неподалеку от западного края леса.

Надо только отвернуться, смотреть в другую сторону… Не помнить о том, что осталось за спиной… Ведь выбор есть… В этом же свобода… Прежде всего надо забыть… «Но ведь это свинство – отвернуться от них. Просто свинство», – повторил он вполголоса. Никакого отклика. «Это подлость, а не свобода, – пытается он еще раз подавить радостный голос, зов оттуда. – Но почему? Зачем? Не знаю. Нет точного ответа… Я совершенно один. Но ведь я не сделаю этого… надо бы решиться… нет, не могу, не переступлю границу…» Коралл посмотрел через поляну на противоположную сторону, ему показалось, что этот водоворот солнца между соснами и есть, собственно, граница: если ее перешагнуть, то уже не остановишься. Отсюда, из-под куста, где он сидел в тени, пахнущей ягодами можжевельника (твердая ягода, растертая в пальцах в зеленый порошок, выделяет травяную горечь), Коралл глядит на поляну, в глазах у него начинает темнеть от яркого света, веки жжет. Глаза сами собой закрываются, голова падает на грудь; он поднимает голову, солнце снова ослепляет его, жара прижимает к земле, ноги в сапогах чешутся, словно муравьи по ним ползают, пистолет давит на ребра, под горячим железом рубашка приклеилась к телу, пот стекает по животу. Коралл вынул пистолет из-за ремня, положил его рядом на мох, голова снова сонно качнулась; шорох леса отгоняет мысли, шуршит не только в голове, но и в ногах, в груди, в плечах, покой убаюкивает его. «Я сейчас, сейчас вернусь, только полежу минутку с закрытыми глазами». Коралл погружается в какую-то мягкую темноту; боль отступает, она отрывается от него, но не исчезает, а повисает над ним, отсчитывая секунды; они одна за другой чуть касаются его сквозь непроницаемый слой. «Вы все же вернулись», – говорит Венява. В избе жарко. Венява за столом сидит в мундире, застегнутом на все пуговицы, на груди портупея, ремешок от бинокля, на шее плетеный шнур от пистолета. Венява печально смотрит на Коралла. Кораллу грустно и стыдно, здесь произошло что-то, чего Венява еще не знает, что-то кощунственное. «Наконец-то вы вернулись. Я ждал вас, чтобы передать вам приказ для отряда». Без глупостей! Коралл замечает двоих мужчин, стоящих у окна; он узнает Хромого, тот подходит к столу. «Встать!» – приказывает он. Венява послушно встает, но тут же бессильно падает на стул. Хромой склоняется над ним, оборачивается, приседает. Венява обхватывает его шею. Хромой встает, и Коралл видит беспомощные ноги, свисающие за спиной сержанта, как гири; он не может оторвать взгляда от ступней в голубых носках с большими дырами, в которых видна желтая кожа.

– Пан поручик, – Коралл с трудом подавляет рыдания.

Но вместо ответа раздается резкий смех. Только теперь Коралл замечает, что солдат у окна одет в серо-зеленый мундир вермахта, с орлом и серебряными ромбами; в руке он держит парабеллум, смеется, нажимает на спуск; огонь вспыхивает над дулом.

– Ах, так! – кричит Коралл, хватается за руку, и тут же боль пронзает его.

Коралл подскочил: от света и боли он не понимает, что с ним происходит; спустя какое-то время он обнаруживает, что стиснул ладонью раненую руку. Он разжимает пальцы и смотрит, как свежая кровь просачивается через тряпки и расползается по ржавым подтекам бледно-розовым пятном. Неожиданно, придя в себя, он чувствует, что кто-то глядит на него. Он поворачивается, хватаясь за пистолет.

– Брось! – раздается в можжевельнике. – Брось эту железку!

У Коралла перед глазами – пыльные сапоги, серые бриджи, порванные на одном колене, между клочьями просвечивает стертая до крови кожа; с плеча свисает дулом вниз короткий кавалерийский карабин; лицо дылды светится капельками пота, на щеках у склеившихся бакенбард темнеют грязные пятна.

– Куда это в одиночку? Милостыню собирать?

Коралл пожимает плечами, засовывает пистолет за ремень.

– А ну, Голубь, присмотрись-ка к нему хорошенько. Не узнаешь?

Их еще двое; один с длинноствольной винтовкой французского образца, тоже по-партизански спущенной с плеча, в солдатском летнем мундире, широко распахнутом на груди, его голова прикрыта носовым платком, два завязанных конца рожками торчат на лбу.

– Присмотрись-ка к нему…

Второй, невысокий, без винтовки, только на животе оттопыривается черный пиджак – пистолет или граната.

– Пожалуй, это не он, – говорит тот, в платке, продолжая рассматривать Коралла. – А впрочем…

– Кто это он?… – спрашивает Коралл.

– А я подозреваю, – говорит высокий, в бриджах, как бы не слыша Коралла, – припомни-ка, Голубь, такой же френч, а?

– За кого вы меня принимаете? – раздраженно говорит Коралл. – Я…

– Ого, – высокий широко раскрывает глаза, – набрасываешься, а еще не знаешь, о ком идет речь.

– Это не он, тот был, пожалуй, выше, – замечает Голубь, – впрочем, кто его знает, может, и он…

– Отвяжитесь от него, – вмешивается низенький, переступая с ноги на ногу; на нем рваные, серые от пыли парусиновые туфли, – тот, не тот, ничего не поделаешь, зачем тратить время?

– Нет, – обрывает высокий; он как-то сник, на лице его проступила усталость. – Это не он.

Высокий стянул с плеча карабин и сел в тени напротив Коралла.

– Из какого отряда?

– А вы?

– Мы?

– Откуда вы?

– Нас расколошматили сегодня ночью, – говорит высокий мрачно, словно размышляя.

– Вам бы только посидеть, – низенький беспокойно завертелся. – Ребята, чего время тратить…

– Жарко… – скулит тот, что в платке; он дышит тяжело, как насос, его тело блестит от пота, кусок татуировки, какой-то полосатый удав высовывает хвост из-под рубашки. Коралл вспоминает Априлюса: «Жизнь моя печальна».

– За кого вы меня приняли? Дылда устало смотрит на него.

– Черт возьми, Голубь, ты чуть было не ошибся, а?

– Я же сразу сказал, надо присмотреться, прежде чем…

Глаза у высокого закрываются, лицо становится неподвижным, видно, как он борется со сном.

– Ищем тут одного, – говорит он сонным голосом, – но не тебя, не тебя…

– Ребята, чего тратить время. – Низенький вырастает между ними. – Длинный, не засыпай, смотри, Голубь, он снова носом клюет… – Он трясет Длинного за плечо.

– Перестань, ну чего тебе? – У Длинного беспомощно болтается голова, он сонно улыбается. – Ну чего тебе, Богун, перестань… – Однако он приходит в себя и внимательно глядит на Коралла. – Вас когда расколошматили?

– Вчера был бой. Но отряд не разбит. Мы пробились…

– Вы здесь засели? В этом лесу? Коралл качает головой.

– Понятно, только ты один заблудился…

– Я ранен.

– В руку?

– В руку, ты же видишь.

– Слышите, ребята? – Маленький Богун замер с поднятой рукой.

За лесом коротко, отрывисто громыхает.

– Семидесятипятимиллиметровым, танки, – отмечает Голубь; в руке у него колода карт. – Перекинемся разок, уважаемые?

– Давай. – Длинный протягивает руку.

– Чего время терять, – бурчит Богун, садясь на мох возле Длинного.

– Сдавать? – спрашивает его Голубь.

– Поехали… – Длинный отбрасывает две мелких карты и засаленного пикового туза.

– Еще? – спрашивает Голубь.

– Себе…

«Что я здесь делаю? – думает Коралл. – Мне же надо идти». Он представляет себе, как он встанет, скажет: «Ну, привет, держитесь, ребята», – войдет в это пекло, повернется и зашагает… В какую сторону? Куда идти? Я же могу еще посидеть тут, побыть с ними…

– Вы не видали какого-нибудь ручья поблизости?

– Какой там ручей, – говорит Длинный. – Жарища, как в Африке.

– Ходишь? – нетерпеливо спрашивает Голубь.

– Дазай.

– Сыграешь? – Голубь сует под нос Кораллу пропахшую потом колоду с серой, полустершейся рубашкой.

– Сыграю, – торопливо соглашается Коралл. Ему достается трефовая десятка.

– На что играем?

– Сперва мы играли на патроны,. – объясняет Голубь, – а теперь их у нас нет, и мы играем на честное слово.

– На честное слово… – ехидно усмехается Длинный. – А ты только что карту подменил.

– Вот я и говорю, – невозмутимо растолковывает Голубь, – играем на честное слово…

Коралл прикупает бубнового туза – очко.

– Довольно, – произносит он.

Голубь со всего размаха бросает четыре фигуры, у него шестнадцать очков, он держит над головой еще одну карту.

– Смотри, – вмешивается Длинный, – опять на честное слово играешь.

– Ну, знаете… – возмущается Коралл.

Голубь похлопывает картой по ляжке.

– У меня очко, – вырывается у Коралла.

– Опять промазал, – стонет Голубь.

– Палят, – бормочет Богун. Он щуплый, одет во все черное, его кудлатая голова на худой шее то и дело настороженно поворачивается в сторону, где над горизонтом друг за другом подскакивают, лопаясь, пузыри грохота.

– Кому-то жару поддают, – замечает Голубь.

«Может, это по нашим, – думает Коралл. – В том же направлении. Они пошли на юг…» Сквозь взрывы пробивается металлический лязг и скрежет.

– Сколько тебе дать карт?

Коралл протягивает руку, прислушиваясь к клокотанию, проникающему в глубь леса. «На дороге», – мелькает тревожная мысль.

– Ну, сдавать? – спрашивает Голубь.

Очередь взрывов сливается в лавину, глухую, но такую плотную, что она совершенно заглушает шум моторов.

– Длинный опять задремал, – замечает Богун. – Эй, Длинный, не спи, – толкает он товарища; тот сидит, опустив голову на руки, упершись локтями в расставленные, высоко поднятые колени. – Некогда, давай собираться…

Длинный встряхивается, словно только что выскочил из воды.

– Как слышу такой шум, так меня в сон клонит, – дружелюбно улыбается он Кораллу. – Ей-богу, Голубь, смотри, мы его приняли за того подлеца, а это свой парень. Его можно с собой взять. Как вы думаете?

– Конечно, – соглашается Голубь.

Коралла вдруг осеняет.

– Я не один, – быстро говорит он, – в перелеске, за трактом, с той стороны, еще двое раненых, ранения тяжелые; я пошел поискать им воды. С ними еще один парень; можно сделать носилки из елей, вас будет четверо, я тоже понес бы на смену с кем-нибудь, правой рукой я смогу, мы забрали бы их с собой, а?

– Подожди, подожди. – Длинный широко открывает глаза. – За трактом, говоришь? Мы ведь там проходили…

– Они ближе к деревне лежат, с северной стороны. – Коралл вскакивает, он радостно возбужден.

Длинный ладонью трет вспотевший лоб.

– На этом тракте швабы крутятся, – говорит он.

– Наплевать на швабов, – обрывает Голубь, запихивая карты в карман.

Маленький Богун стоит возле Длинного.

– Пан взводный, нас ждут. Нам некогда.

– Да-а-а… – тянет Длинный.

– Некогда, – кривится Голубь. – Куда мне спешить? Бегать, пока ноги носят? А там наши ребята лежат…

– Я еще подчиняюсь приказам, – говорит Богун.

– Ну и подчиняйся, – ворчит Голубь.

– Вон, слышите? – Длинный вытягивает шею. – Это на тракте…

Снова среди отзвуков канонады до них доносится шум мотора.

– Проедут, и все, – прерывает Голубь.

– Конечно, проедут, – горячо поддерживает Коралл, – проедут, и можно будет перебраться.

– Ну, ладно, а куда мы их понесем? – спрашивает Богун. – Мы ведь идем в леса, опять на задания. Ваш отряд их оставил, а мы куда их понесем?

– Вот именно, – добавляет Длинный, – куда?

Коралл молчит. Все возбуждение сразу погасло. Венява умрет на таких носилках через сто метров. Действительно, куда их можно нести, сейчас, днем, когда вокруг полно немцев? Кроме того, он вспомнил про машину. Что он, собственно, хотел сделать? Кого спасло бы такое решение? Еще одна неразрешимая, запутанная проблема затягивается тугим узлом.

– Конечно, – говорит он. – Вы правы. Ничего не получится. Ладно…

Они смущенно уходят. Только Длинный бросает громко: «Держись!» Когда они уже исчезают за деревьями, кто-то возвращается. Это Голубь, он подбегает к Кораллу, говорит ему: «Возьмика-ка», – сует в руку мешочек с чем-то тяжелым и сыпучим, и вот его уже нет. Только шелестят ветви, задетые длинным стволом винтовки, да мелькает в зелени носовой платок.

Коралл развязывает бечевку. Полотно пропиталось потом, ладони становятся липкими от сахарного песка, но во рту сахар расплывается сладким соком, становится немного легче. Над Кораллом все тот же грохот, он далеко, но отдается в голове и в руке. Снова проклятая рука, сколько это еще протянется. С меня довольно, господи, как все сложно, запутано; к черту, не буду ничего распутывать, и не подумаю, с меня довольно. Солнце шпарит, как сквозь кошмарное зажигательное стекло. Только здесь так шпарит, скорее выбраться отсюда; какие-то сухие заросли вереска, стружки под ногами, все время стреляют, стреляют. Хорошо, когда все позади – не стрельба, а решение – наконец-то свободен. Свободен? Как легко! Свобода – это прекрасно! Свобода и есть принятое решение, наконец-то все решено, наконец…

Пройдя поляну, Коралл остановился. Он был весь залит потом. Сел под деревом. «Я это сделал, – подумал он, – господи, так я это сделал…» Ему было тяжело. Он вспомнил свой недавний разговор и понял, о чем он должен был их попросить: не нужно было никуда тащить Веняву и Ястреба, надо было только попросить перенести раненых на эту сторону тракта. Как это ему не пришло в голову? Не пришло в голову? Артиллерия по-прежнему громыхает, семидесятипятимиллиметровым, танки; тяжело прокатывается пулеметная очередь, нет, это скорострельная пушка; в самом деле, может, бьют по ним. Надо быстрее идти, мне нужен врач, наверняка уже началось заражение, я должен торопиться… Непреодолимая тяжесть придавливает его к земле (усталость?), он не может справиться с вихрем мыслей. Временами это просто паника. «Я не могу смириться с тем, кем я теперь стал. Я опять такой же трус, как два дня назад, как месяц назад, как в детстве; я хотел бороться с трусостью, думал, что в одну секунду можно переродиться, мне казалось, что это – в человеке, во мне, что если хоть раз блеснет такая искра, то уже ничто не лишит меня силы. Что же осталось? Что осталось? Это не был самообман, я действительно был спокоен, я знал это, а теперь все кончено, я сам себя лишил этого спокойствия; я сказал Ястребу: „Думаешь, подлость по воздуху передается, как зараза? А ведь зараза тут ни при чем, это поднимается во мне самом, и никуда от этого не деться“.

Сильный взрыв тряхнул землю; отзвук его еще висит в воздухе, медленно опадая, а над ним уже визжит бешеная пила. Самолеты. Если это по ним… Априлюс, Томек… Тупые удары по-прежнему долбят горизонт.

* * *

На первый выстрел никто не обратил внимания. Коралл его тоже не понял. Только когда после короткого – на один вздох – затишья со всех сторон посыпались пулеметные и автоматные очереди, люди закружились в бешеном водовороте, бросились к дверям и окнам. Коралл схватил винтовку и вылетел из дома. Воздух над ним наполнился протяжным, резким свистом, бежавший рядом Мундзя выстрелил не останавливаясь, еще кто-то пальнул, потянуло порохом, и Коралл, хотя и не видел перед собой никого, нажал на спуск. Его захватили скорость, бег, грохот, пороховой запах, усиленные в его восприятии в миллион раз.

– Давай за дорогу! – крикнул Томек.

– Ладно… – Он хотел еще что-то добавить, чтобы выразить свое возбуждение, но тут пуля мяукнула над ним пронзительно и так низко, что он упал на землю, вжал голову в мох и, слыша сквозь лай выстрелов оглушительный переполох своего сердца, подумал, что это все-таки не игра. Он с трудом встал, побежал пригнувшись и шагов через десять – пятнадцать опять растянулся. Подняв голову, Коралл заметил, что он один, что вокруг, между кустами можжевельника, нет никого; оглянувшись на домик лесника, он увидел рыжее пламя, скакавшее по крыше, как белка. Коралл бросился вперед, и тут же по небу пронеслось шипение, словно воздух выходил из огромного проколотого пузыря; слева перед ним с грохотом рванулся вверх столб черной пыли. Опять оглушительный свист прижал Коралла к земле, он посмотрел вверх, ослепительный блеск и взрыв, на этот раз не внизу, а над деревьями, опрокинул его; послышался шепелявый стук шрапнели по ветвям и стволам.

Падая и вскакивая, Коралл добежал до края перелеска. Он заметил неподвижную руку с растопыренными пальцами; изо всех сил вжимаясь в песок, он все время видел перед собой скрюченные мертвые пальцы; тело было скрыто можжевельником. Но именно эти пальцы поразили его. Руки у Коралла дрожали, губы тряслись, каждый раз, когда пуля распарывала над ним воздух, дыхание останавливалось. Неожиданно он услышал голос, уверенный, сдержанный, перекрывающий стрельбу:

– Ко мне! Отряд, ко мне!

Двумя перебежками Коралл преодолел десять с лишним метров и увидел Веняву. Поручик был аккуратно одет, в пилотке, в застегнутом мундире, с перекрещенными ремнями, в руке – пистолет, вокруг него стояли партизаны. Венява посмотрел на Коралла, кивнув головой, спросил: «Это вы?» – «Так точно, я», – ответил Коралл. И действительно, только теперь осознал, что он – это он. Из перелеска выбегали остальные, собралось более десятка. «Ко мне!» – повторял Венява. Отсюда была видна дорога, за нею – глубокий гравийный карьер, дальше – широкая полоса вырубок, а метрах в ста от нее – стена леса.

– В лес – перебежками… – начал Венява.

И тут перелесок загремел. В свисте и грохоте до Коралла долетел прерывистый стон. Падая, он увидел Хромого: тот, скорчившись, садился на землю, обхватив живот руками.

– Огонь! Огонь! – кричит Венява.

Коралл стреляет, стреляет, оглушенный грохотом, видя перед собой только кусты можжевельника и ельник.

– По одиночке – к карьеру, не в лес, к карьеру! – кричит Венява. – Отходить!

Венява стоит на коленях возле Хромого, одной рукой поддерживает его голову, в другой – чернеет пистолет.

Как Коралл добежал до карьера? Он очнулся здесь, весь пронизанный безумным, бесконечным звуком; скатился в яму, оглушенный и ослепленный взрывом, блеснувшим перед ним и швырнувшим его на землю. Коралл сидел на дне, вытряхивал песок из-под рубашки и из карманов бриджей и смотрел на откос, по которому сыпался гравий из-под ног партизан. Потом встал, грохот умолк, раздавались одиночные выстрелы, и коротко прострочил пулемет. Коралл вскарабкался на край откоса, рядом стоял Аполлон с ручным пулеметом.

– Валяем дальше?

– Стреляй! – крикнул Коралл.

Из перелеска выскочил Венява и еще кто-то. «По линии! По всей линии!» – перекрикивал Венява пулеметную очередь.

Венява и Мундзя с разбегу, сидя, съехали на самое дно ямы. Пули прошивали теперь воздух так часто, что нельзя было поднять голову над краем откоса. Венява влез наверх, встал рядом с Аполлоном; пилотки на поручике уже не было.

– Стрелять только в цель! Сколько у тебя патронов? – крикнул он Аполлону.

– Два магазина.

– Что с Хромым, пан поручик? – спросил Коралл и заметил, что кричит изо всех сил, хотя Венява стоит рядом с ним.

– Погиб.

– Сечкобряка отрезали! – крикнул кто-то слева.

По ту сторону карьера поднялся дикий шум, один за другим загремели, сливаясь, взрывы гранат. Коралл подтянулся и выглянул. Он увидел молодой ельник у перекрестка дорог, окруженный вспышками, кто-то дернул его за брюки – укройся! И вдруг в этом узком поле обзора появились бегущие к лесу фигуры в касках и зеленых мундирах. «Немцы! – заорал он. – Стреляй! Стреляй!» Ручной пулемет Аполлона загремел у него над ухом. Немцы опрокидывались, падали за дорожной насыпью. Коралл выстрелил раз, второй, целясь в кучу камней, где присел один из этих негодяев. Взрыв снова швырнул Коралла вниз. Он поднялся, опустошенный, в голове гудело; в затуманенном сознании билась лишь одна мысль: «Надо отстреливаться», и он тут же полез наверх, выплевывая набившийся в рот песок. Сквозь свист, сквозь полуявь он почувствовал на себе проницательный взгляд Венявы. Тот спросил его, не ранен ли он. Коралл покачал головой. Венява приказал ему остаться в карьере вместе с Аполлоном и Мундзей, прикрывать ручным пулеметом отступление остальных, а когда последний доберется до леса, бежать за ними.

Венява отвернулся и сделал знак рукой; партизаны по одиночке стали сбегать с откоса.

Они трое – он, Аполлон и Мундзя – переглянулись. Аполлон усмехнулся:

– Ни хрена нам не сделают…

Когда же наступил этот момент? Был ведь все-таки такой момент, когда он понял, что теперь ему уже ничто не грозит, замечательный момент, когда он, заглянув в себя, не нашел ни тени страха, а заметил какую-то неизвестную ему гармонию во всем окружающем. Этот момент предшествовал решающим минутам, когда немцы побежали из перелеска, а он никак не мог справиться с пустой магазинной коробкой, которую заклинило; он хладнокровно раскачал, аккуратно поддел и вынул магазин. Потом все слилось в протяжный грохот; его трясло от пулеметной отдачи, а в нескольких десятках метров перед ним немцы падали, царапали землю, некоторые оставались на месте, а другие ползли обратно к перелеску.

Но все началось именно тогда. Коралл не отступил, как приказал Венява, а продержался в карьере. После того как они отбили атаку, их засыпало взрывом, и, выбравшись из песка, Коралл увидел, что у Аполлона лоб, лицо и грудь залиты кровью, а он бормочет: «Ничего, ни хрена они нам не сделают, это ничего…» Коралл крикнул Мундзе, чтобы тот брал Аполлона и чтобы они бежали в лес, а сам сноза вцепился в гашетку пулемета, огляделся и неожиданно перенес огонь на перекресток, где из придорожного рва замаскированный зеленью гранатомет бил по взводу Сечкобряка, окруженному в молодом лесочке.

Был же такой момент! Коралл словно остановился на миг; земля под ним и вокруг него, гравий, сивые лишайники, деревья, синева неба и запах пороха предстали в какой-то пронизывающей гармонии; краски, звуки, запахи стали резче, острее, гравий – горячее, синева – гуще, отлетавшие рикошетом пули свистели пронзительнее, а он сам, такой, каким он себя вдруг увидел, свободный от позорного страха, сросся с этим миром и в то же время так отчетливо выделялся, словно именно в тот момент появился на свет.

И вот он опять такой, как тогда. Это не было мимолетным впечатлением; он так же спокоен, в нем та же стойкость, которая хоть и изменила ему ненадолго, но, однажды завоеванная, живет в нем и ни при каких испытаниях не покинет его. Нет, не в этом дело; он сам не может предать того, кто стоял у ручного пулемета в карьере, стоял и вел огонь, пока не пробил дорогу взводу Сечкобряка.

Скорее. Небо уже потускнело, и теперь от земли поднимается теплый, сухой угар. И еще одно: если поступить так подло, тот момент будет зачеркнут, станет каким-то низким обманом, даже все те люди будут нереальными тенями.

Пушки умолкли. И моторы затихли… Венява ведь смог… «Венява добил Хромого», – Мундзя бросил эти слова между двумя пулеметными очередями. Такое нужно брать на себя. Все надо брать на себя. Или взять на себя все, или все предать… Нужно брать на себя все… Скорее… Сколько времени ушло на эти терзания? И далеко ли он углубился в лес? Между кронами сосен почти перпендикулярно пробиваются порозовевшие полосы света; внизу уже ползут тени… Тишина. Ни выстрела, ни звука мотора, все затихло; лес дышит тишиной, только слабый треск под ногами и шелест задетых ветвей. Когда Коралл выбрался из ельника, он увидел зеленые грузовики на дороге и жандармов в касках. Они стояли метрах в ста перед ним. Безбрежная, невероятная тишина лишила смысла все происходившее, на мгновение загипнотизировала Коралла, вышедшего прямо навстречу опасности.

Было все так же тихо, когда он, лежа за кустом, рассматривал три пустых грузовика, неуклюже покосившихся набок на краю дороги, жандармов, редкой цепью, с интервалами в несколько метров, стоявших спиной к лесу. Тихо. Коралл понял, что произошло. От напряжения стучало в висках, из перелеска не доносилось ни звука. «Мацек, Мацек, Мацек! – билось в нем. – Я не хотел этого, боже, – повторял он, – Мацек…» Он уже знал, что все кончено. Эта тишина могла означать только одно – он опоздал. Конец, на этот раз все…

По-прежнему была тишина. Жандармы уже выглядели совсем обычно; тот, что стоял напротив Коралла, чуть расставив ноги, с винтовкой наперевес, державшейся на ремне, то и дело поднимал согнутые руки, разминаясь.

Коралл мог только смотреть и слушать… Он встал и под прикрытием кустарника дошел до того места, где кончался перелесок, заметил гранатомет во рву, нацеленный на лес, и вторую цепь жандармов. «А может, ему удалось проскользнуть?» – подумал он о Мацеке. Когда Коралл вернулся в ельник напротив грузовиков, из перелеска высыпали жандармы с автоматами и люди в черных мундирах с винтовками, над которыми поблескивали плоские лезвия штыков. До него доносились обрывки лающей речи. Зарычал включенный мотор. Они карабкались по колесам и спрыгивали в кузова грузовиков. Некоторые снимали каски, вытирали пот со лба. Они никого не несли – никого. Что это значит? Все вышли из леса, никого больше не было. Что это значит? Их нет в живых… А может, их вытащили с той стороны? Первый грузовик тихо пополз по песку.

Уже наступили сумерки, когда Коралл вошел в перелесок. Тишину нарушали только его шаги и громкое, прерывистое дыхание. Чем ближе Коралл подходил к месту, где лежали Ястреб и Венява, тем медленнее он шел; он раздвигал еловые ветви, оглядывался вокруг, ища каких-нибудь следов борьбы. Но ничто не изменилось, все было, как и раньше. А может, их не нашли, может, прошли стороной, может… Он побежал. Это здесь, он узнал ель, за которой лежал Ястреб. Коралл остановился, потом медленно приблизился, прислушиваясь.

– Ястреб… – повторял он. – Ястреб…

Молчание. Он только отодвинул ветви и сразу все понял, а сделав два шага, представил, как это произошло. Он прошел к Веняве. Та же неподвижность, молчание… Коралл остановился в нескольких метрах от тела. «Конец, конец». Только это слово стучало у него в голове. «Теперь я свободен», – сказал Коралл сам себе. Услышав шорох за спиной, он повернулся, рывком вытаскивая пистолет.

– Ты здесь, Коралл…

– Мацек!

Мацек стоял перед ним; в душном полумраке взгляды их встретились.

– Ты вернулся, Коралл…

– Как видишь…

– Он умер раньше… – быстро сказал Мацек, кивнув в сторону Венявы.

– Раньше?

– Прежде, чем все это началось. Ты был прав, Коралл, он все-таки пришел в сознание.

– А ты как отсюда выбрался?

– Она меня вывела.

Коралл увидел девушку в светлом платье и рядом с ней мальчугана с коротким кнутовищем в руке.

– Он уже был здесь, – сказал Коралл.

– Мы проскочили под самым носом у этих сукиных сынов, да, Эвка? Главное – знать местность…

– А Ястреб? – спросил Коралл.

– Ястреб?

– Ты видел, что они с ним сделали?

– Нет. – Мацек поморщился, его передернуло, он уставился на Коралла жестким, откровенным взглядом. – Они ничего не могли уже с ним сделать…

Коралл опустил глаза.

– Понимаю, – сказал он. «Насколько же легче, я не рассчитывал на это, не мог рассчитывать…»

– Хорошо, что ты вернулся, Коралл, – повторил Мацек.

– Теперь это ни к чему, – выкрикнул Коралл. – Мацек, я не убегал, ты мне веришь?

– Ну-у-у, – протянул Мацек, – раз ты здесь…

– Ты думаешь, я все это время прятался в кустах? Я возвращался, Мацек. Я слишком далеко забрался и не успел, просто не успел…

– А что бы ты тут делал? – буркнул Мацек. – Тут работы было немного.

– Но я хотел вернуться…

– Ты все равно не смог бы ничего сделать…

– Я хотел взять это на себя. Поверь мне.

– Ладно… А я разве что-нибудь говорю?

– Можешь.

– Нет, – оборвал его Мацек. – В лесу святым не станешь… – и добавил: – Почему бы мне не верить тебе?

Он сказал это так искренне, что Коралл сразу замолчал.

– Черт бы побрал эту войну, – заговорил снова Мацек, лицо его исказила гримаса, казалось, он вот-вот расплачется.

– Черт бы ее побрал, – повторил Коралл с сердцем, – ты прав.

К ним подошла девушка, мальчуган все время держался за ее платье.

– Пойдем, – сказала она, – ночью приведу своих товарищей, мы выроем могилу.

– Поставьте хоть какой-нибудь крест, – попросил Мацек. – Поручик Венява, кавалер ордена Виртути Милитари, и партизан Ястреб, семнадцати лет. Больше мы ничего не знаем, да?

Коралл покачал головой.

– Венява пришел в себя перед самой смертью, – рассказывал Мацек. – Хорошо, что ты вернулся, Коралл. – Он протянул руку. – Покажи свой пистолет.

– Зачем?

– Не понимаешь?

Коралл пожал плечами, вынул пистолет из-за пояса.

– Он с секретом. – Мацек взял пистолет, хлопнул ладонью по ребристой рукоятке. – Хитро придумано… Внутри должно быть кое-что для нас…

– До свиданья, Эвка!

Пожатие маленькой сильной руки, а на щеке – легкий поцелуй, и близко-близко – темные глаза.

– Я вернусь, – говорит Мацек. Он наклоняется с воза, обнимает и прижимает к себе девушку. – Держись, ты еще увидишь ребят Априлюса…

– Пока! – Мальчуган протягивает Кораллу руку.

– Пока, брат!

– Но-о-о! – погоняет сгорбившаяся на передке воза тень.

…Запомни этот дом у леса, запомни этот двор с открытыми воротами овина, запомни этого мальчугана и эту девушку, никогда не забывай этой девушки, которая стоит сейчас посреди дороги; издали еще видно белое пятно ее платья.

– Ну и ночь, – произносит Мацек, – им будет светло могилу копать…

Воз подскакивает на колдобинах, от каждого толчка рука болит все сильнее.

– Черт побери, – ворчит Мацек, – смотри-ка, мы так ждали этого приказа, а оказалось – загадка; ты так и не расшифровал?

– Нет, – беззаботно отвечает Коралл, – но это не беда.

– Конечно, – соглашается Мацек. – Кто-нибудь разберет.

– Ну как, хлопцы? – Возница поворачивается к ним боком, виден его острый длинноносый профиль. – Ну как?

– Что «как»? – спрашивает Мацек.

– Тяжело, хлопцы… – Из-под надвинутого на лоб козырька кепки возница смотрит на Коралла, останавливает взгляд на его руке. – Это ничего, – говорит он. – Огнестрельная? Это ничего…

Он наклоняется и вытягивает из-под соломы пыльную поллитровку, осторожно обтирает горлышко рукавом.

– Выпьем?

Мацек поднимает бутылку, лунный свет мерцает в желтоватом самогоне.

– За то, что будет… – говорит он.

– Но-о, пошел…

Конь протяжно всхрапывает, мотает головой, неспокойно стрижет длинными, резко очерченными в лунном свете ушами. Мацек запрокинул голову, приставив ко рту бутылку; вот он отрывает горлыыко от губ, передергивает плечами, протягивает бутылку вознице.

– Ваше здоровье, хлопцы, – говорит возница, переводя взгляд с Мацека на Коралла, и торжественно поднимает бутылку. – За польских героев, – говорит он.

– Эх, брат, – откликается Мацек, – героев нет в живых…

Конь все время беспокойно позванивает упряжью.

«Героев нет в живых», – повторяет про себя Коралл.

1960

Примечания

1

Имеется в виду польское национально-освободительное восстание 1863 года.

(обратно)

2

Чаровиц – герой драмы «Роза» известного польского писателя Стефана Жеромского (1864-1925).

(обратно)

3

УПА – Украинская повстанческая армия, сотрудничавшая гитлеровцами.

(обратно)

Оглавление

. . . .

Реклама на сайте