«Танкист, или «Белый тигр»»

И. В. Бояшов ТАНКИСТ, или «БЕЛЫЙ ТИГР»

Не будешь ли так добр подумать над вопросом: что бы делало твое добро, если бы не существовало зла, и как бы выглядела земля, если бы с нее исчезли тени?

М. Булгаков. «Мастер и Маргарита»

Через семь дней после Прохоровского побоища[1] ремонтники подцепили трос к очередной растерзанной «тридцатьчетверке». Люк механика отвалился — все заорали «Стой!» задымившему трактору. И столпились возле машины. Причина оказалась обыденной — в рычаги убитого танка вцепилось почерневшее нечто: комбинезон превратился в коросту, подошвы сапог расплавились. Правда, остались на черепе кое-какие мышцы, не вся кожа слезла, на глазах слиплись веки: но «спецы» не питали иллюзий: таков был конец еще одного страдальца, не сумевшего выкарабкаться из машины. Однако, никто не успел стащить пилотку — головешка открыла глаза.

Нет, тыловики не заметались в поисках санитаров (откуда здесь санитары) не побежали к начальству. То, что водитель, пробыв неделю в сгоревшей «коробке», еще каким-то образом существовал, не меняло дела: его следовало оставить в покое. Несчастный был вытащен — хорошо, что при этом он еще не развалился на части! Не раздалось ни единого стона — верный признак, что он вот-вот отдаст Богу душу. Подали флягу с мутной водой — и вновь ни одной конвульсии. Находку отнесли под навес, где хранились инструменты и опустили на доски. Один из самых молоденьких солдатиков метнулся к ближайшим ямам — просить похоронную команду немного повременить.

Вечером, через десять часов после того, как танкисту дали возможность уйти, те же ремонтники с трудом уговорили шофера проезжавшей полуторки забрать все еще отходящего. Машина была набита пустыми бидонами, матрасами и простынями, и шофер ни в какую не хотел загружать в нее еще и заведомого мертвеца. Однако, надавили — сплюнув, сержант согласился. На куске брезента танкиста впихнули в кузов. Полуторку мотало и бросало по полустепному бездорожью — шоферюга, опаздывая в часть к ужину, даже не оглядывался, ибо то черное, обугленное, с потрескавшейся кожей, что ему навязали, не имело никаких шансов дотянуть до самой ближней деревни.

В грязном полевом госпитале, где беспрестанно доставляемые с передовой раненые корчились прямо на разбросанной по земле соломе, прежде чем их рассортируют — счастливцев в хирургическую палатку, безнадежных в ставший бурым от крови, унылый лесок — участь танкиста решилась мгновенно. Майору-хирургу хватило секунды:

— Этого даже осматривать не буду — девяностопроцентный ожог!

Фельдшер услужливо протянул врачу новую папиросу — и безымянного тут же вычеркнули из списка. Майор тянул лямку с 41 года — он знал, о чем говорил.

Через сутки, убирая в леске отмучившихся и относя их к траншеям (сколько по всей округе уже было подобных могил), санитары, подняв очередные носилки, вынуждены были остановиться — глаза сгоревшего распахнулись, он издал хватающее за душу первое за все это время стенание.

— Быть такого не может! — удивился майор, подогревающий себя (чтобы не упасть на ходу) трофейным коньяком-эрзацем. Дыша клопами, практик наклонился над принесенными носилками — и вынужден был констатировать — приговоренный жил. Только привычка позволила майору внимательно осмотреть этот череп с оскалившимися зубами — и тело с прилипшими к нему остатками комбинезона. Только опыт не позволил при этом задохнуться. Санитары, также видавшие виды, в очередной раз возблагодарили судьбу за то, что они не воюют в проклятых железных гробах — а, следовательно, вполне может и случиться, дотянут и до конца бойни.

Тут же, в буром леске был созван консилиум — сам майор и две его помощницы, женщины-военврачи неопределенного возраста, в глазах которых просто остекленела собачья усталость. От верных помощниц за километр несло табаком и потом, несмотря на то, что они постоянно протирались спиртовым раствором.

Носилки переместились в хирургическую палатку. Все, что можно, с танкиста сняли. Все, что можно сделать — сделали. Облегчая страдания, операционные сестры не жалели мази Вишневского. Но даже они, накладывая повязки, постоянно отворачивались — смотреть на такое было попросту невозможно. Сохранившиеся глаза пациента при этом жили и свидетельствовали о запредельной боли.

Перед эвакуацией раненых в тыл, хирург отвлекся на минуту от своей мясной разделочной и подошел к танкисту, туловище и остатки лица которого уже покрывала пропитанная мазью марля.

Вновь раздались стон и какое-то горловое бульканье.

— Такого я еще не видывал, — признался врач, продувая очередную папиросу.

— Дня два-три, не больше, — проскрипела, так же из любопытства оказавшись рядом одна из женщин-медиков — и, отворачиваясь от коллеги, чтобы не дышать на него гнилыми зубами, тоже продула папиросу, вынося приговор. — Полный сепсис…

Танкист был погружен в санитарный автобус, затем в поезд, затем сорок дней и ночей, без всяких документов под наименованием «неизвестный» отвалялся в ожоговом отделении серого, пропахшего испражнениями и все тем же тлением, уральского госпиталя. Закутанный марлей и бинтами, пропахнувший мазями он лежал в реанимационной, затем был отнесен в мертвецкую, затем, под удивленные возгласы гиппократовых служителей, возвращен обратно — прошла первая неделя, а он все еще жил. Этот феномен больше не трогали и никуда не переносили. Каждое утро, к танкисту приближались с надеждой, что он уже не дышит, но каждый раз живой мертвец встречал обход едва слышными стонами и бульканьем. И ему меняли бинты и марлю, и вытирали его тампонами, и вливали ему бульон. Койка его стояла в самом темном углу палаты. Так как крест на безнадежном был поставлен после первого же осмотра, между врачами с тех пор заключались пари — сколько дней еще протянет несомненный уникум. Прошло две недели. Вокруг рано или поздно «убирались» гораздо менее обожженные соседи. Отошедших в мир иной раздевали догола (белье отдавали в прачечную), и уносили иногда по десятку в день, приготовляя их место для других обреченных. Но ту, ставшую уже всем известной койку в углу так и не тронули — феномен продолжал существовать посреди вакханалии Смерти.

Танкиста прозвали Танатосом. Он стал по своему знаменит. Приезжали откуда-то профессора в генеральских погонах, и всякий раз приходили к мнению, что имеют дело с единственной в своем роде патологией. В палату взялись заглядывать выздоравливающие — кем-то (в подобных местах всегда находится этот «кто-то») был пущен слух; неизвестный приносит удачу — счастливчик, который дотронется до него, уже никогда не сгорит. Пари сами собой отпали, когда на третью неделю стало ясно; сепсис у пациента совершенно непонятным образом сошел на нет. После очередного совещания бинты и повязки решили снять; взорам спецов представилось зрелище удивительное — кожа Танатоса хоть и нарастала безобразными струпьями, но все же восстановилась. Правда, врачи и сестры старались лишний раз не смотреть в его сторону. Фиолетового цвета рубцы наползали один на другой, на месте рта огонь оставил черную щель, ноздри превратились в дырки. Ни бровей, ни век, ни волос. Глаза были в кровавых жилках. Тем не менее, танкист на этот раз осмысленно разглядывал столпившихся над ним академиков. Начальник госпиталя — а полковник не мог не присутствовать при первом случае подобного выздоровления — постарался выпытать у пациента то, что и должен был знать: «Фамилия, имя, отчество? Номер части?». Танатос услышал обращенный к нему вопрос. Он силился приподнять голову. Он безнадежно пытался что-то вспомнить.

С тех пор выздоровление невероятно ускорилось. Пациента перевели в общую палату, он по-прежнему пользовался популярностью; из других госпиталей повалили целые делегации. Через месяц Танатос уже вставал с койки. Несколько визитов к госпитальному начальству — один раз в отделе кадров присутствовал и особист — ничего не дали; у неизвестного начисто отрезало память. Он понимал речь — поднимался, когда просили, мыл полы, помогая медсестрам, разносил судки с едой. Он уже отвечал односложно «да» и «нет» соседям. Однажды, он даже чему-то рассмеялся. Не раз замечали, что он в последнее время все чаще и чаще беззвучно шевелит остатками губ. К его облику как-то попривыкли, и старожилы уже не отшатывались, когда он появлялся в коридоре — худой, в линялой пижаме, пришаркивающий нелепыми тапками, больше похожими на лапти, фиолетово-безобразный, обгоревший настолько, насколько только может обгореть человек. В той самой выздоравливающей палате, где играли в карты, где чаще раздавался смех, чем стоны, где большинство составляла жизнерадостная молодежь, вскоре стали звать его Иван Иванычем.

— Иван Иваныч! — окликали. — Пора ужин носить…

Он вскакивал и шел.

Стояла уже глубокая осень.

— Иван Иваныч! Подсоби разгрузить дрова…

Он накидывал ватник и выходил в закиданный листьями двор, туда, где уже ждал грузовик с дровами.

По прежнему единственное, что знали о нем — то, что он в бессознательном виде прибыл с Курской дуги. Скудные сведения были доставлены по самой ненадежной цепочке: ремонтники — шофер полуторки — полевой эвакогоспиталь. Майор-хирург за неимением других данных, в сопроводительных документах торопливо чиркнул: «неизвестный танкист».

Зимой Иван Иваныч окончательно поправился. Правда, он так и не смог о себе ничего рассказать и пока еще с трудом произносил простые слова. Однако, совершенно осознанно выполнял любые команды, а, кроме того, охотно откликался на свое новое имя. Наконец, его осмотрели и признали годным. К родным местам отправляли уже совершенно очевидных калек — остальных, контуженных, обожженных, пусть даже потерявших память гнали на переформирование. За «счастливчиками» постоянно приезжали купцы из различных частей. Те, кому особо везло, попадали в полки гвардейских реактивных минометов; считалось, среди «катюшников» самый малый процент потерь. Котировались «трофейщики» и обслуга аэродромов. У пехотинцев и артиллеристов были немалые шансы отсидеться в обозе. Но будущее Ивана Ивановича представлялось совершенно безнадежным — потери в железных стадах были такими, что вышел приказ Самого — всех выживших отправлять обратно в механизированные корпуса. Не оказалось бы этой, выписанной майором сопроводиловки с надписью-приговором, Ивана Иваныча могли легко бы записать в обозники. Но здесь решили не рисковать. Комиссия по печальному опыту знала — тех, кто разбазаривает ценные кадры, снабжая ими тыловые части, ждет самое строгое разбирательство. В госпитале долго не гадали и с документами — страшному человеку выдали новую книжку, где записали черным по белому — Иван Иванович Найдёнов. С национальностью тоже не мучились — акцента нет, значит, русский. Место рождения — адрес госпиталя. Партийная принадлежность — беспартийный (Что толку, если раньше и был коммунистом). Специальность — танкист. (Там потом разберутся, куда его). Запнулись только с возрастом. Как ни пытались хотя бы навскидку определить годы — (Иван Иваныч в уже выданной линялой форме с чужого плеча, выношенной до белизны, все это время навытяжку стоял перед сочинителями своей новой жизни) — но, ввиду полной обгорелости, не смогли и, махнув рукой, записали ровесником века.

Все незанятые врачи и сестры вышли Найдёнова проводить — случай был уникальным и медицинской наукой необъяснимым. Тот, кто неделю провел в искореженном танке, у кого был девяностопроцентный ожог и никаких шансов на выживание, теперь, словно с того света, в снятых с очередного усопшего сапогах, в длиннополой, не по росту, простреленной во многих местах шинели, в солдатской шапке, завязанной тесемками под подбородком по случаю мороза, спускался с крыльца. К спине танкиста прилип тощий «сидор», а в нем кусок мыла, хлебный кирпич и банка американской тушенки — щедрый подарок от эскулапов. В нагрудном гимнастерочном кармане была новая солдатская книжка, объяснявшая, кто он теперь такой.

Грузовик увез его.

Появление Ивана Иваныча произвело неизгладимое впечатление на вновь формируемую под Челябинском бригаду. Когда личный состав построили, ее командир, сам весь в ожогах и шрамах, тридцатилетний ветеран, которого за постоянную присказку прозвали Козьей Ножкой, не мог не буркнуть:

— Да на его морде, козья ножка, живого места нет!

Затем грубиян-комбриг приказал вновь прибывшему выйти из строя:

— Откуда?

Иван Иваныч и сам не знал — «откуда».

Мальчишка-ротный, сбиваясь, объяснил подполковнику суть.

— Так кто хоть, козья ножка!? Башнер? Механик? — допытывался комбриг.

— В документах написано — танкист, — с отчаянием вякнул лейтенант.

— Тогда — заряжающим!

И само воплощение этой дикой войны записали в башнеры — там нужна только грубая сила: знай, подноси снаряды и выбрасывай гильзы из люка. «Осколочные» и «бронебойные» отличил бы и полный дурак. От рядового Найдёнова, тут же за глаза прозванного Черепом, больше ничего и не требовалось. Никто в той на скорую руку сколоченной части им особо не интересовался (вот только внешность притягивала внимание). Впрочем, нигде не было такой текучки, как в танковых экипажах: три-четыре недели дурной подготовки и фронт, а там уже после первого боя «тридцатьчетверка», хорошо еще, что дотла не сгорала. Тех, кто выскакивал, вновь перемешивали — и запускали в дело.

Беспамятный Иван Иваныч вместе со всеми послушно хлебал баланду, и околевал от холода в бараках (на голых досках укрывались шинелями). Но, по крайней мере, его судьба на ближайшее время определилась. Экипаж был весьма пестрым: того самого лейтеху-мальчишку назначили командиром, пожилого узбека определили водителем, бывший московский урка, развязный и приблатненный, сам вызвался быть радистом.

Не прошло и месяца, как вся эта наскоро (и ненадолго) собранная четверка оказалась на Челябинском тракторном, где собиралась одна из последних серий Т-34-76.[2] В цехах при виде Найдёнова редко кто мог сдержать ахи и вздохи. Подростки и бабы не скрывали испуганного интереса. Иван Иваныч, не обращая внимания на любопытных, в отличие от узбека с уркой, которые интересовались лишь доппайком заводской столовой, сам вызвался подносить детали. Мальчишка-лейтенант, изо всех сил пытаясь хранить авторитет в отношениях с подчиненными, был благодарен ему хотя бы за это. К нескрываемому раздражению московского вора-радиста и ужасу узбека, танк вырастал на глазах: коробка обзавелась трансмиссией, катками и гусеницами, настал черед двигателю и внутренней непритязательной начинке, затем опустили на место башню.

Пришел ожидаемый всеми с дрожью день: командир получил перочинный нож, часы и компас. Экипажу был выдан огромный кусок брезента. Новорожденную «тридцатьчетверку» готовились перегнать из цеха на огромный заводской двор, где дожидалась отправки новая партия.

И здесь Иван Иваныч проявил себя.

Видно, что-то заискрилось в его голове, законтачило и разорвало тотальное беспамятство. Перед самым прогоном танка по цеху Иван Иваныч оказался внутри машины — лейтенант попросил достать какую-то ветошь. Когда Найдёнова несколько раз позвали, он, словно черт из табакерки, высунулся по пояс из люка механика — вид его возбужден. Экипаж и рабочие вздрогнули. Иван Иваныч вновь скрылся. В темноте «коробки» словно зловещие фары включились глаза. Никто не успел слова молвить, как танк завелся. Лейтенант с москвичом и жителем Коканда отскочили в одну сторону — наладчики в другую. T-34 рванул с места и помчался по проходу между двух рядов своих одинаковых собратьев к узким воротам. Сошедший с ума Найдёнов не сбавлял хода — все на его пути успели попрятаться и приготовились к драме. Танк развил всю скорость, на какую был только способен. Выбрасывая за собой облака газов, немилосердно грохоча катками, он неумолимо приближался к настоящей катастрофе. Многие, включая ошалевшего командира-лейтенанта, уже представляли скрежет и треск. Но, не снижая скорости, «тридцатьчетверка» на полном ходу проскочила Сциллу и Харибду, развернулась, и, проехав еще метров тридцать, лавируя между машинами, встала во дворе, как вкопанная.

Подбежал перепуганный командир. Подбежали узбек с приблатненным радистом. Высыпали во двор любопытные. Иван Иваныч выскочил им навстречу. Он скалился своей ужасной улыбкой. Он дрожал и никак не мог успокоиться. Он вспомнил — вернее, вспомнили руки.

Сомнений не оставалось; в прошлой жизни этот обожженный, беспамятный вызывающий видом своим сострадание и жалостливый ужас танкист был механиком и судя по всему, водителем от Бога!

Узбек тут же с радостью перебрался в башню, несмотря на то, что шансы выжить в бою при этом уменьшались наполовину. Смышленый московский вор, теперешний радист, сразу сообразил, с кем нужно водить дружбу — и с тех пор, пока руки Иван Иваныча были заняты, скрутывал ему самокрутки, раскуривал их и вставлял в его ужасную черную пасть. Кроме того, на марше он всякий раз услужливо подхватывал и тянул вместе с Черепом рычаг переключателя скоростей, ибо на этом Т-34-76 почему-то все еще стояла проклинаемая всеми водителями неудобная четырехскоростная коробка.[3]

Перед погрузкой в эшелон бригада прошла пятьдесят километров и отстрелялась на полигоне. Зима трещала под тридцать градусов, «коробка» промерзла до звона. Ведомый Черепом танк нещадно ревел на поворотах, забирался на склоны, задирая пушку, сползал с них, при этом всех нещадно болтало, узбек едва слышно молился, мальчишка-командир, набив достаточно шишек, стиснув зубы, безнадежно пытался следить за дорогой из командирской башенки-гайки. Радист, которому ни черта было не видно, виртуозно матерился, рискуя прикусить язык. И лишь Иван Иваныч, издавая звуки, весьма похожие на рев, нещадно направлял «тридцатьчетверку» по целине и разбитым дорогам. Он все время теперь куда-то рвался, настораживая даже урку, не говоря об узбеке с командиром. Было от чего пугаться — распахнутый рот, нетерпение, дрожь, желание гнать и гнать — таким оказался безобидный ранее Череп. Люк его был распахнут, за его спиной трудился вентилятор — все живое должно было при этом окоченеть, но сумасшедшему механику, единственному из всего измученного экипажа, было жарко. По радийной связи лейтенант получил приказ остановиться, однако, до Иван Иваныча мальчишка так и не докричался. Колонна замерла — а найдёновский танк, вывернув из строя, принялся описывать дугу по полю, чуть ли не утопая в сугробах и выкидывая впереди и позади столбы снежной пыли.

Кончилось тем, что наперерез кинулся сам комбриг. Козья Ножка возник, чуть ли не перед самой «тридцатьчетверкой», проваливаясь в снег по пояс. Здесь Иван Иваныч наконец-то пришел в себя. Показавшийся из башенного люка юнец-командир готов был расплакаться, однако, начальство не обращало на сбивчивый лепет никакого внимания.

— Водителя — ко мне в машину! — орал молодой подполковник. — Давай сюда, скелет! — приказал Найдёнову. — Покажи, козья ножка, на что способен!

Так, Иван Иваныч занял место в командирском танке — а лейтенанту, узбеку и урке достался водитель комбрига, такой, как и они, неопытный обреченный юнец. И на глазах всей бригады Иван Иваныч показал — «тридцатьчетверка» только что юлой не вертелась. Высыпавшие из машин экипажи открыли рты.

Комбриг от возбуждения ревел не хуже Иван Иваныча. Он привычно поставил ноги на плечи сумасшедшего аса — удар сапогом — краткая остановка, еще удар — продолжение движения. Иван Иваныч это помнил. Он забыл все остальное, но это он помнил. К восхищению новичков, на поросшем кустарником, с оврагами и пригорками, поле, командирская машина выкидывала настоящий цирк.

— Давай, давай, черт лысый! — хрипел Козья Ножка, уже не сомневаясь, что этот механик никуда теперь от него не денется, что страшный Череп будет с ним до самого конца, и он ни за что, ни за какие коврижки никому такого механика уже не отдаст, ибо в недалеком будущем единственный шанс на спасение — водила, всегда знающий, как и куда поворачивать, как сманеврировать, как газануть, а, значит, вовремя выскочить; ведь в бою, а тем более, в танковом, ничего не значащая жизнь человеческая исчезает за долю секунды.

— Как же ты попался тогда на Дуге? — проорал он механику после того, как «тридцатьчетверка» остановилась. Иван Иваныч, уставившись на своего нового командира, не понимая вопроса, напрягся.

— Как сам умудрился сгореть, козья твоя ножка? — продолжал выпытывать комбриг. — Борт не успел подставить?

И здесь Иван Иваныч вновь вспомнил. Что-то на секунду высветило его сумрачное прошлое.

— «Тигр», — ответил внезапно Череп. — «Белый тигр»!

Глаза его воспылали, он затрясся от ненависти.

К зиме 42-го немцы выкатили на передовую свой ответ на всемогущество «тридцадьчетверок»;[4] квадратные бронтозавры фирмы «Хеншель» были непробиваемы, но особый трепет вызвали пушки, от которых за километр сгорали даже КВ. Снабженные несравненной цейсовской оптикой, «восемь-восемь» сметали любую цель. Для плавного хода «Тигров» и приемлемого давления на грунт дотошные немецкие механики расположили катки двумя рядами. Для легкости управления применили штурвалы. В массивных, как крышки саркофагов, плитах застревали 76-мм снаряды. Обвешанные со всех сторон броней, эти жуки неторопливо ползли по курским полям и каждый их выстрел, раздававшийся резко и гулко (звук ни с чем нельзя было спутать), посылал к праотцам очередную «тридцатьчетверку». Страшны они были в засаде. Закиданные сеном и ветками, циклопы останавливали атаки Т-34, «Грантов» и «Черчиллей», а когда одуревшие от боли и дыма танкисты выкидывались из «коробок», все те же добротные немецкие пулеметы со скоростью тысяча двести выстрелов в минуту довершали начатое,[5] нарезая плоть так, как ножом кромсают винегрет. Но даже среди своих собратьев Призрак являлся особой машиной. Впервые он дал знать о себе подо Мгой; остальные тяжеловесы вязли в болотах, но «Белый тигр» словно по воздуху переносился — и расстреливал целые батальоны. Поначалу он не был распознан — зимою все танки белы — разве только те, кто с ним сталкивался, неизменно горели после первого выстрела. Но весной, когда вермахт перешел на камуфляж, монстр окончательно выделился, и с тех пор свирепствовал то на Севере, то на Юге; повсюду за ним тянулся дым и смрад сгоревших машин. Призрак бил из засады, всякий раз, каким-то образом, оказываясь в русском тылу — и, наколотив десять, а то и пятнадцать T-34, растворялся.

Летом 43-го белый убийца обнаружил себя под Курском в районе знаковой Прохоровки. Аэроразведка предупредила о нем Катукова и Ротмистрова.[6] Тотчас были высланы штурмовики, но попытка, как всегда, провалилась. Несмотря на свалку с применением сотен машин, Летучий Голландец и здесь неизменно выделялся белой окраской, и на этот раз шел впереди своих боевых порядков, блестя латами, словно тевтонский рыцарь. «Тридцатьчетверки» остервенело открывали по «Тигру» бесполезный огонь. За весь день ни один снаряд знаменитых и гибельных для остальных «Тигров» и «Пантер» САУ-152 не пробил его башни.[7] Отгоняя огнем наседавших со всех сторон преследователей, сам, в свою очередь, получая в борта десятки «подкалиберных» и «бронебойных», «Белый тигр» оставался неуязвимым — и к исходу великой битвы окончательно потерялся в дыму и пламени.

— Он, проклятый! — вновь в невероятной злобе произнес Иван Иваныч, и комбриг тотчас сообразил, с кем столкнулся его не вполне здоровый механик.

А Найдёнов скрипел зубами.

Через две недели бригада, перемахнув Днепр, принялась уминать гусеницами Правобережную Украину. Еще через день с марша атаковала некую Бехеревку. От пуска ракетницы до ответа замаскированных «восемь-восемь» прошло каких-нибудь пять минут — но этого времени хватило с лихвой. Из шестидесяти пяти «коробок» до хохлятских мазанок добралось пять. Сгорели, облитые брызнувшей соляркой, лейтенант-мальчишка, узбек и урка вместе с юнцом-водителем. Пораженные осколками брони при ударах «болванок», сгинули опытные наводчики и необстрелянные командиры, молодые башнеры и пожилые механики (в миру шоферы и трактористы). Дымом очередного танкового жертвоприношения затянуло пол-горизонта. Однако, немцы не выдержали. К ночи, в очередном, освобожденном ценой погибели тысяч людей, крохотном пункте собрались остатки приданной бригаде пехоты (мертвые цепи ее лежали перед окопами), артиллеристы, чудом протащившие свои «76»[8] по изжеванному гусеницами и ямами полю, плачущие от бессилия девочки-санитарки, охрипшие от неистощимой ругани капитаны и полковники — и немногочисленные оставшиеся «безлошадными» танкисты. Вымазанные кровью и копотью, последние не могли придти в себя. Но не столько обыденные ужасы обыденной бойни, сколько выкрутасы командирского T-34 потрясли всех их до печенок.

В начале боя ни о чем еще не подозревающий Козья Ножка, приказал механику отогнать командирскую машину на пригорок возле края леска — там развернулись приданные ему самоходчики на своих бензиновых «зажигалках».[9] Отсюда хорошо были видны крыши и колоколенка — излюбленное место корректировщиков и снайперов. Проигнорировав опасность, комбриг привычно уселся на башне. Однако, поруководить на этот раз не пришлось. От внезапного рывка он свалился обратно в распахнутый «сдвоенный люк».[10] В самом танке башнера нещадно швырнуло на боеукладку — но ничего не чувствующий, осатаневший Найдёнов уже вопил так, что порой заглушал мотор. Ударившись лбом об орудийный затвор, комбриг на мгновение потерял сознание, а «тридцатьчетверка» рывками и галсами понеслась к битком набитой эсэсовцами злосчастной деревне.

Все последующее для тех, кто находился в танке, обернулось ужасом. Командир, башнер и стрелок — пассажиры, от которых теперь ничего не зависело — могли только всеми своими мягкими (и твердыми) местами ощущать, как T-34, бог невесть, как, избежав неизбежных «болванок» под башню, со всего разбега наскочил на немецкую пушку, перевалил ее, и летел по единственной улице. Иван Иваныч был невменяем и орудовал рычагами с упоением маньяка. Прожигающие глаза Черепа (люк был распахнут), наводили ужас на гренадеров, внезапно, нос к носу, обнаруживших перед собой чудовище, выскочившее из преисподней. Иван Иваныч, тем временем, подцепил еще одну пушку, развернулся и покатался взад-вперед по очередному замешкавшемуся расчету. Всё остальное разбегалось. Т-VI, в тыл которым неожиданно заскочила сумасшедшая «тридцатьчетверка», ошалело ворочали башнями, но дома и всеобщая паника мешали наводчикам. Наконец-то вскарабкавшийся на сиденье Козья Ножка бесполезно возился с радийной связью. Затем, он вовсю принялся лупить по спине механика офицерскими хромовыми сапогами. «„Белый тигр“!» — ревел в ответ Иван Иваныч, кидая машину то влево, то вправо. При этом он не забывал останавливаться и крутиться на месте — всякий раз под гусеницами что-то хрустело. Перепуганный комбриг прильнул к щели командирского люка, но ничего в этом бедламе не смог разглядеть — мелькали то мазанки, то черный снег, то разбегающиеся во все стороны паникеры.

— «Белый тигр»! — завывал Иван Иваныч. Останавливать его было бессмысленно. Оказавшаяся в заложниках у безумца троица надеялась теперь на «авось» — стрелок-радист нажимал на гашетку, паля в небо и в землю, комбриг, которого спас от верного сотрясения мозга вовремя натянутый танкошлем, проклинал себя за то, что связался с идиотом (ему пришло было в голову застрелить водителя, но рука почему-то так и не потянулась к трофейному «Вальтеру»). Башнер каким-то чудом вспоминал все забытые ранее молитвы. А Иван Иваныч давя людей, словно клопов, и не обращая внимания на щелканье пуль по броне, своим нещадным ревом вызывал на бой полумифического врага. Ему просто невероятно везло. Две «болванки», отметившись снопами искр, скользнули по борту и продырявили низкие облака. Еще один снаряд — теперь уже «восемь-восемь» направленный наверняка с расстояния меньше пятисот метров — (Козья Ножка, единственный из экипажа заметивший Т-VI, помертвел) — задел ручку вмерзшего в землю плуга и улетел с прощальным визгом, перекрывшим рев мотора и водителя.

— «Белый тигр»! — хрипел Иван Иваныч.

Все смешалось перед глазами отчаявшегося комбрига. Наконец, над ним смилостивились высшие силы и послали тот единственный, осколочно-фугасный, который, прямехонько и аккуратно угодив в моторное отделение, остановил неугомонного водилу уже за околицей — поиски проклятого «Тигра» на этом закончились. Поняв, что двигатель угроблен, Иван Иваныч заплакал, и сражение завершилось. Механика следовало бы тотчас расстрелять. Однако, обеспечив прорыв остальных сил, он передавил и перекалечил в деревне столько народу и техники, что ни о каком трибунале не могло быть и речи — оставалось дожидаться награды (тем более, победный исход приписывали лихому мужеству самого комбрига).

Едва не наложивший в щегольские командирские «галифе», Козья Ножка скатился с брони. Обогнув обездвиженный танк и встретившись глазами с Черепом, подполковник мгновенно забыл весь мат и, бессильно трясясь и пританцовывая перед люком, выдавил из себя совершенно детское и неожиданное:

— Пошел ты к черту! Больше я с тобой воевать не буду… Куда угодно катись… Забирайся в любую «коробку» — если дураки найдутся. Чтоб я больше тебя не видел…

Найдёнова определили в другой экипаж. Оставшиеся в бригаде танки кое-как привели в порядок, и завертелись дневные и ночные побоища за подобные деревеньки и хутора, которые брались с ходу и перед которыми сгорали целые дивизии. Награжденный медалью, а, затем, представленный к ордену, механик приобрел мрачную известность. Звали его уже Ванькой Смертью. И правда: стоило только Ивану Иванычу добраться до рычагов — повторялась одна и та же безобразная картина — он рвался на запад в поисках Призрака, не слушая очередного, охрипшего до синевы, командира. Удивительно, но, при всем своем самоубийственном поведении, Ванька Смерть обладал невиданной интуицией — танк его вертелся ужом на сковородке, и до того, как «тридцатьчетверку» успевали остановить, она неизменно прорывалась к окопам вермахта. Там начиналась настоящая вакханалия — гусеницы рвали пехотинцев на части, вминали их в промерзшую землю, давили и хоронили в траншеях. Вскоре, уже среди немцев начала свое неизбежное хождение легенда о Мертвом Водителе — видно, кто-то из спасшихся все-таки успел разглядеть ужас, сидящий за рычагами. Но, как бы там ни было — такое не прощалось даже мертвецам; на «коробку» обрушивался невиданный огонь, в котором любая другая машина не продержалась бы и нескольких секунд. Однако самым удивительным образом весь этот шквал разнообразных «болванок» и «подкалиберных» отскакивал, рикошетировал и пролетал мимо. В конце концов, зачастую уже далеко в немецком тылу, заговоренную «тридцатьчетверку» сжигали — целым и невредимым неизменно к своим возвращался только Иван Иваныч. Как и почему ему удавалось выкарабкиваться из груды обломков — никто не знал. От механика принялись шарахаться, тем более, он всегда сам вызывался в разведку боем (верная гибель для остальных).[11] Политработники не могли на Ивана нарадоваться. С добровольцем отправляли понурый экипаж, а там все вертелось по кругу; танк прорывался куда-то вглубь — об этом свидетельствовали дым и выстрелы — затем все стихало. Танкисты поминали ребят и проклинали водителя. Как-то после очередного прорыва Иван Иваныч исчез на двое суток, чему все, за исключением околачивавшегося все то время в окопах корреспондента одной из фронтовых газет, обрадовались. Оживление оказалось недолгим — на исходе третьих, под утро, Ванька Смерть, перепугав своим видом часовых, все-таки свалился в родную траншею — в иссеченном осколками, истерзанном комбинезоне, в рваном танкошлеме, прокопченный и безобразный. Появилась статья (правда, без фотографии), об этом со всех сторон удивительном герое. Схватив очередную награду, он тут же занял место механика в очередном обреченном танке. Командиры (а их сменилось немало), все, как на подбор, молодые ребята, орали, грозили трибуналом, вытаскивали ТТ и наставляли штатные ППШ — без толку. Заговоренный Найдёнов устремлялся в самое пекло. Удивительно, но никто так и не решился его пристрелить. Кончалось тем, что экипажи оставались гореть в разбитых машинах, а Ванька Смерть садился на новую. Штабное начальство гордилось им. Личный состав — от командира батальона и ниже — угрюмо его ненавидел.

Все шло своим чередом — пропал в огне Козья Ножка, сжарился заживо, заменивший комбрига, немногословный, не удивляющийся даже страшным потерям, пожилой белорус Вороткевич. Танки сжигались десятками. Через неделю победного марша по Украине, пятый по счету начальник бригады — суетливый словно дворняжка, полковник Пшеничный, едва приняв командование, уже ломал голову, не зная, что делать с Найдёновым. То, что механик явно не в себе, было очевидно. Зато никто больше так не воевал — и подобное обстоятельство оказалось решающим. Напрасно с подачи командиров машин заместитель умолял нового полковника дать Ивану Иванычу хотя бы отдых в резерве. Совершенно бесполезно высказывалось предложение отослать Найдёнова в самый глубокий тыл — для отчета в вышестоящий штаб Пшеничному позарез был нужен пример беззаветной храбрости. Фронтовики с Черепом идти в бой отказывались наотрез — угрозы не помогали — но на счастье, прибыло пополнение. Ваньку тут же определили в набранный с бору по сосенке экипаж гвардии младшего лейтенанта Кудряшкина. Дня не прошло — бредивший «Белым тигром» Иван Иваныч одиноко приполз к своим. Ему дали на растерзание новенький T-34 лейтенанта Колядко — механик сразу схватился за рычаги. Однако, товарищ Колядко был не так-то и прост! Получив в подарок знаменитого смертника и приказ проверить (опять-таки боем) плотность противотанковых средств на переднем крае, лейтенант, в отличие от уже сгоревших друзей, благоразумно помалкивал. Единственно, что он заблаговременно сделал — распахнул командирский люк и отсоединил от разъема бесполезное ТПУ.[12] А, кроме того, не поленился осмотреть одежду, дабы ни за что не зацепиться. Ждать пришлось не так уж и долго — как ни пытался Ванька прорваться к окопам, шансов на этот раз не осталось — немецкие зенитки стояли, чуть ли, не через каждые десять метров. Болванка прожгла броню, в клочья порвав заряжающего, ее осколки нашли радиста. Все, что могло гореть, запылало — но товарища Колядко в башне уже не было.

Затем, посреди чадящих и развороченных машин, он все-таки нашел безутешного Иван Иваныча, который плакал возле своей догорающей «коробки». Не людей было жалко этому извергу — а танк. Лейтенант выплюнул скопившуюся окалину и сказал без обиняков:

— Я в часть не вернусь! Доложи им, что сгинул я. Пропал я без вести… Ты меня больше не видел.

И действительно — сгинул.

А Иван Иваныч вернулся.

Однополчане, среди которых оказалось немало выпущенных из лагерей душегубов, скорее всего, не прибили его только потому, что вне боя он становился послушным и кротким; обидеть такого было просто грешно. В то время, когда остальные мечтали лишь о том, чтобы, как можно скорее, их гробы вышли из строя (попадание снаряда в мотор или, на худой конец, в орудийный ствол, считалось удачей), бригадный юродивый не просто любил «коробочки» — он их обожал, словно конюх, помешавшийся на лошадях. На привале Ванька Смерть не вылезал не только из-под своей, но и из-под чужих машин, постоянно что-то в них проверяя и отлаживая. С грубым двигателем «тридцатьчетверки» он готов был возиться и днем и ночью. Руки его чудеса вытворяли. Опять-таки, к ненависти многих, Череп ремонтировал моторы совершенно безнадежные, от которых отказывались ремонтники; этот, вытащенный каким-то чудом с того света, совершенно беспамятный мертвец не просто существовал — он жил танками и войной. И эта его почти растительная жизнь, без прошлого, в одном только настоящем, и обезоруживала! Иван Иваныч не сходился с постоянно меняющимися экипажами. Лица и имена товарищей он и не пытался запомнить; зачастую, зимой, в одиночестве оставаясь в ледяном чреве очередного T-34. Даже на фоне и без того примитивного быта, Иван выглядел просто аскетом. Другие, как могли, выживали: рылась траншея, танк наезжал на нее, накрывался незаменимым брезентом, к днищу подвешивалась печурка, снималась притороченная к борту пила. Насытив дровами «буржуйку», измотанные, все в чирьях, фронтовики, засыпали, возможно, перед самым последним днем своей копеечной жизни. Все их трижды проклятое существование пропиталось соляркой, снарядной смазкой, пороховой гарью и вконец отравлялось вшами, на которых не хватало ни сил, ни времени. Командиры, стрелки, механики и башнеры натягивали на себя все, что только можно — гражданские пиджаки, свитера, ватные штаны, ботинки и валенки: печь не могла их согреть.

А Найдёнов, как ни в чем не бывало, спал на сидении, примерзая к металлу.

Зная, что Ванька Смерть оставлен в части, как наказание за видимые и невидимые грехи, с ним старались особо не сталкиваться — впрочем, говорить с Черепом было и не о чем. Постоянно разглядывать лиловые рубцы и щели вместо рта и ноздрей никому не хотелось. Этот сумасшедший в одном расползающемся по швам комбинезоне, безучастный к дождям и холоду, отворачиваясь от остальных, безучастно ел и пил, что дадут.

И все твердил о своем дурацком фантоме; он действительно был помешанным!

Вновь назначенный в бригаду политрук Бубенцов, по мнению многих, товарищ с «большим прибабахом», не околачивался в тылу. Этот искренний коммунист (в политотделе над ним откровенно посмеивались), всегда рвался погибнуть первым. После взятия очередной деревеньки партиец застал Иван Иваныча на покрытом обломками поле. Бубенцов оказался первым, кто, по долгу службы, всерьез прислушался к бормотанию — привыкший ко многому политрук на этот раз растерялся. Оказалось, Найдёнов молился — но опять-таки не павшие товарищи были причиной молитв — Иван Иваныч совершал панихиду по мертвым танкам, жалобным надтреснутым голоском призывая Всевышнего принять их и успокоить на небесах.

Ошарашенный коммунист не стал себя выдавать и, затаившись в ближайшей траншее, дослушал монолог до конца. Кое в чем он разобрался — души убитых танков встречал особый Господь (в незатейливом и, без всякого сомнения, больном воображении Иван Иваныча Бог представлялся огромным, бессмертным танкистом в обязательном танкошлеме). Вне всякого сомнения, этот вездесущий танковый Саваоф, целиком стоящий на стороне правого дела, должен был помочь найти «Белого тигра» — с тем, чтобы уже сам Иван Иваныч расквитался с личным, до рвоты ненавистным врагом.

Будучи до мозга костей атеистом, более того, самым грозным и рыкающим образом пресекающий попытки солдат обращаться к небесному воинству, в этом особом случае политрук совершенно потерялся. А затем, даже как-то пристыженно, стараясь не единым шорохом не выдать себя, чуть ли не на цыпочках вернулся к позициям.

А Ванька всё стоял на коленях.

В мясорубке у Корсуня, где в «котле» за одну ночь сварилось не менее пятидесяти тысяч немцев,[13] он явил свою страшную и беспощадную сущность. Врезаясь в колонны и сминая бегущую навстречу человеческую массу, которая даже не пыталась сопротивляться, «коробка» плясала на человеческих костях. Это было настоящим закланием. Очередной мальчишка-командир, впервые оказавшийся в такой каше, не мог и пикнуть, и, прильнув к перископу, с ужасом ощущал, как двадцатью шестью тоннами плоть раздавливается, словно клюква. «Белый тигр» мерещился Черепу в каждом бугре, однако попадавшиеся навстречу разбитые бронетранспортеры и самоходки не имели с проклятым призраком ничего общего. Легкие Pz Т-III и Pz Т-IV уныло встречали ревущую «тридцатьчетверку» — за неимением горючего и боеприпасов их давно забросили экипажи; чернели их башни, валялись рядом, заносимые бурей, пустые канистры. Тараня очередной безжизненный танк, Иван Иваныч устремлялся по человеческому месиву к следующему, то и дело высовываясь из распахнутого люка, и выл, словно оборотень, когда убеждался в еще одной ошибке.

— Totenkompf! — орали немцы. И бежали навстречу.

— «Белый тигр»! — ревел Иван Иваныч. И давил их целыми толпами.

Под утро, когда выдохлись даже наработавшиеся шашками казаки (они замертво падали с взмыленных коней и тут же засыпали), танк Ивана Иваныча в одиночестве продолжал бороздить равнину — то и дело попадались развороченные обозы, вереницы, словно нанизанных друг на друга, машин, тракторов и повозок — но «Белого тигра» не оказалось и в помине.

— Немедленно остановите этого придурка! — требовал у комбрига выпорхнувший из ободранного «виллиса» какой-то майор (находясь в свите Конева, прибывшего на место победы, он получил приказ разобраться, в чем дело).

Обреченно вздыхая, Пшеничный с политруком кратко доложили историю Найдёнова, убедив штабного в том, что проблему можно закрыть только противотанковой пушкой. Рассказ позабавил тыловика; посыльный обещал доложить наверх о несчастном танкисте.

Конев тут же на поле пожаловал герою Орден Красной Звезды и произвел его в старшие сержанты. Затем, стараясь не смотреть на лицо награжденного, угостил Ваньку «Герцоговиной-Флор», попытавшись выяснить при каких обстоятельствах тот столкнулся с пресловутым Летучим Голландцем.

Иван Иваныч в который раз безнадежно силился что-то вспомнить. И вновь за беспамятного танкиста выступил представлявший его Бубенцов.

Первая встреча с армейскими небожителями длилась считанные минуты; Коневу донесли, обнаружено тело немецкого генерала — судя по всему, Штеммермана.[14] Без пять минут маршал откозырял отважному Ваньке и вспотевшему политруку и отбыл, отметив в своем блокноте: «Танкист Найдёнов. Вернуться к разговору…». Причина озабоченности была самой простой — Белый Призрак отличался такой кровожадностью, что, в конце концов, о нем доложили Сталину. Тиран потребовал разобраться.

Что касается Ивана Иваныча, удивительно, но он как раз-то и чувствовал, где искать своего обидчика: в январе 44-го «Тигр» объявился именно на Украине. Немец проявлял чудеса изобретательности: прежде чем наткнувшиеся на засаду начинали понимать, в чем дело, его «восемь-восемь» оставляла в танковых колоннах настоящие бреши. Скорострельность была невиданной — за минуту вычеркивались из списков пять, а то семь машин! Обозначив свое присутствие чадящими танками, этот пижон наконец-то показывался; ослепительно белый, без крестов, и бортовых номеров. Некоторое время «Тигр» неподвижно стоял на пригорке, видный со всех сторон, до самой мелкой выбоинки на броне. Он сам подставлялся под выстрел — но танкисты даже не тратили на прицеливание бесполезное время! Как только башня Призрака оживала, экипаж очередной обреченной «тридцатьчетверки» со всей имеющейся прытью выскакивал из машины. Впрочем, мало кто уходил — невидимый стрелок-пулеметчик за непробиваемым «лбом» показывал истинное мастерство.

Привычку всесильного Главнокомандующего в течение нескольких часов выдергивать в Кремль всех имеющих отношение к проблеме специалистов, Жуков взял на вооружение: в штаб фронта прибыли конструкторы, металлурги и даже баллистики Ижевска. На стол легли все имеющиеся фотографии, которые успела запечатлеть разведка.

— Как вы, Георгий Константинович, знаете, для противодействия «Тиграм», кроме САУ-152 нами подготовлен ИС, — доложил деловитый Морозов.[15] — Танк уже поступает в войска. Однако, считаю своим долгом добавить — для успешной дуэли с одним даже Pz Т-VI необходимо не менее трех новых машин.

Товарищ Жуков, усмирив в себе грубость,[16] как можно внимательнее слушал этого, всеми признанного, генератора танковой мысли.

— На ИСе — 122-миллиметровая пушка. В случае прямого попадания вещь, конечно, убийственная. Но вся загвоздка в механизме заряжания — он раздельный. К сожалению, в скорострельности мы здорово отстаем. Заряжающий вынужден следом за тяжелым снарядом досылать и заряд; в итоге, на подготовку уходит не менее двадцати секунд. Остальное можно себе представить — если, конечно, «немец» не убит первым залпом. Я говорю о серийных «Тиграх» — их орудия делают до шести выстрелов в минуту. Следовательно, опытный наводчик — а у немцев они подготовлены — в течение все той же минуты, даже с поправкой на волнение и форс-мажорные обстоятельства боя, вполне может расправиться с двумя ИСами, пока за это время его не прикончит третий.

Жуков молчал.

— Еще раз повторюсь, дело идет о серийных «Тиграх», — продолжил бестрепетный специалист. — В случае с так называемым Призраком все гораздо сложнее. Я выскажу общее мнение — рассматриваемый нами экземпляр — единственный в своем роде! Это касается и брони, и вооружения, и, прежде всего, ходовой части. В условиях распутицы, в которой вязнут «тридцатьчетверки», «Тигр» ухитряется совершать просто немыслимые для его веса маневры. Даже если предположить, что немцам вместо серийного «Майбаха» удалось установить какой-то сверхновый двигатель, остается непонятным, как, по бездорожью он «несет» шестьдесят с гаком тонн. Кроме того, между катками должна забиваться грязь. Сейчас оттепели чередуются с заморозками — ночью она неизбежно превращается в лед и под утро лишает хода любую подобную машину: немцы постоянно на это жалуются. Но здесь опять-таки особый случай; «Тигр» прокрался именно утром. А за линией фронта оказался в условиях полной распутицы.

— Сейчас все дороги утонули в грязи, — подтвердил начальник Разведки фронта после того, как знаменитый взгляд Жукова остановился на нём. — Сплошное болото…

— И, тем не менее, неделю назад он прошел!

— Так точно, товарищ маршал!

— Расстрелял пятнадцать САУ, не получил ни единой пробоины, и каким-то образом, вернулся обратно?

— Так точно.

— Думаю, немцы значительно усилили броню, — подал голос представитель техуправления НКВД. — Вполне возможно, что к так называемому «Белому тигру» просто приварены плиты. — тем более, если двигатель позволяет легко двигать такую махину, почему бы ни утяжелить ее на лишние пять, десять тонн? В принципе, можно довести толщину до двухсот миллиметров — англичане уже столкнулись с подобным в Африке. Не побоюсь ответить и за артиллеристов — на «Тигре» 88-миллимитровый ствол. Опять-таки предположим, калибр несколько увеличен, что позволяет снаряду иметь еще более высокую начальную скорость. О качестве немецких танковых пушек можно даже не упоминать. Плюс все та же оптика и прекрасно выученный экипаж. Не знаю насчет движка, но что касается брони и снарядов — здесь нет никакой мистики…

— Значит, все дело в двигателе? — перебил маршал. — А вы отдаете себе отчет, что мы просто-напросто проворонили создание более тяжелого немецкого танка? Да еще и с такой защитой?!

— Призрак действует в одиночку, — вновь поднялся начальник Разведки фронта. — Речь о серийном производстве идти не может, иначе подобные танки уже давно бы появились. Заявляю со всей ответственностью — новый двигатель создан в двух или в трех экземплярах. Дефицит редких металлов не позволяет запустить новый «Майбах» или что там еще, в производство. В свое время фирма Порше и Управление бронетанковых войск отказались от дизеля именно из-за отсутствия алюминия. Бесспорно, фрицы — хорошие механики. На четвертом году войны они могут создать отличный мотор. Но сложность технологии, расход огромного количества горючего и опять все тот же дефицит однозначно не позволят им сделать серию. К счастью, мы столкнулись с единственной в своем роде машиной.

— Один танк сжигает полк самоходок! — угрюмо заметил товарищ Жуков. — У вас что, силенок не хватает заткнуть ему глотку? Усильте разведку. Установите местонахождение. Возьмите три-четыре ИСа, в конце концов! И покончите с этим делом…

— Думаю, нужен улучшенный T-34! — подал голос присутствующий Катуков. — ИС все-таки тяжеловат. Нужна маневренность. Т-34-85, я думаю, вполне подойдет…

— Ваши предложения.

— Пойти по тому же пути. Сделать единственный экземпляр. Усилить машину броней. Поставить надежный двигатель. Хорошенько его отрегулировать… Пристрелять пушку… «Восьмидесятипятимиллиметровка» на расстоянии километра подкалиберным прожжет любую броню. Можно установить трофейную оптику. Немцы же выкатили подарок! Мы тоже не лыком шиты.

— Срок?

— Месяц! — раздался в ответ уверенный хор.

— И что, за это время сварганите чудо?

— Оно уже создано, — переглянувшись с коллегами, доложил главный конструктор. — На 183 заводе постарались, товарищ маршал. Остались кое-какие доработки.

— Тогда две недели, — распорядился представитель Ставки. — Да. Позаботьтесь насчет экипажа.

Так, Ванька Смерть оказался в Нижнем Тагиле.

Вновь своим видом Череп вызвал «охи» и «ахи» сердобольных станочниц. Вновь на «обугленного» тайком бегали смотреть мальчишки-рабочие, ибо ничто так не приковывает к себе взгляды, как чужое уродство. Найдёнов не обращал внимания на невольное сострадание. Устроив постель из все той же ветхой шинели под гусеницами секретного танка,[17] при помощи двух прикомандированных заводских механиков, которые с ужасом и восхищением наблюдали за сумасшедшим, он не поленился опробовать новый двигатель. В-4 по внешнему виду напоминая стандартный движок, был в два раза мощнее и еще более надежнее. Кроме того, Ивана Иваныча встретили улучшенная пятискоростная коробка передач, воздушный сверхмощный фильтр, и катки с усиленными резиновыми бандажами. На выхлопные патрубки поставили внушительные глушители. «Экспериментальный» заметно отличался от «тридцатьчетверок», которые спешно собирались по обе стороны и днем и ночью отправлялись на фронт: была отлита особая башня с шестидесятимиллиметровой броней, в которую добавили больший процент никеля — защита обладала хорошей вязкостью и не крошилась, лоб усилили до двухсот миллиметров. 85-миллиметровое орудие с километра пробивало стодесятимиллиметровые плиты. Пушку снабдили цейсовским телескопическим прицелом. Командирская башенка-гайка и люк заряжающего открывались почти мгновенно при помощи особых пружин. Даже триплексы на люке механика-водителя в порядке исключения изготовили из особенного прозрачного стекла; в них, что удивительно, даже на марше можно было видеть дорогу.[18] Из соображений секретности танкисту запретили покидать завод, но Найдёнов сам прилип к чудо-машине; здесь завертелась его Вселенная, здесь сосредоточился смысл бытия. Танкист обедал и ужинал возле своей воплощенной надежды, и тут же неподалеку справлял нужду. Кормили в тылу водянистой кашей, жидким супом из капусты и промерзшего картофеля, и давали грызть черные, точно уголь, куски хлеба, от которого в скором времени наступала изжога. Но Иван Иванычу было совершенно все равно, что попадало к нему в желудок. Юродивому, который имел обыкновение говорить сам с собой и то и дело обращаться к машине, таскали котелки из заводской столовой все те же, до самозабвения сердобольные русские бабы.

За неделю были справлены необходимые приготовления: Найдёнова повысили до старшины. Затем, чуть ли не на следующий день, явившееся в цех начальство извлекло механика из-под «коробки» и заставило пришить к донельзя изношенной гимнастерке погоны младшего лейтенанта. Не пройдя даже курсов, Ванька сделался командиром. Решение было самым здравым — «органы», не сумев докопаться до его подноготной (истинное имя и родословная Найдёнова окончательно канули в лету), тем не менее, тщательно разузнали, как воюет Иван Иваныч. В данном случае решили не перечить найдёновской интуиции: вскоре на тагильский 183-й прибыло двое, отобранных по прямому приказу Конева, членов будущего экипажа — один другого краше!

Сержант Крюк до отвращения не любил боев и походов, но, при всем при этом, оказался талантливым совратителем попадавшихся в его руки медсестер и колхозниц. Он-то знал, как сварить вкуснющую кашу из горсти муки, щепотки соли и единственной луковицы, как, даже в дочиста ободранной избе раздобыть себе одежонку, как за десять минут в самой окаменелой степи отрыть окопчик, и, словно собака перед землетрясением, предчувствовал надвигающиеся бомбежки — словом, был настоящим солдатом! Его давно бы поставили к стенке, но Крюк считался лучшим танковым снайпером, какого только могли отыскать на фронтах, и имел на счету, за исключением прочей мелочи, двенадцать «Пантер». От Курска до Днепра он горел десять раз, и за свою невероятную прыгучесть получил прозвище «блоха» — поэтому-то и здравствовал, а не гнил в земле. Однажды, танк «блохи» наскочил на фугас — наводчика метров на двадцать отбросило вместе с башней, отчего гвардеец насквозь прокусил собственный язык и с тех пор шепелявил. При виде женщин сержант вообще начинал шипеть как змея; невольно приобретенное качество помогало в делах амурных — Крюк гипнотизировал жертв до полного одурения.

Старшину Бердыева присоединили к элитному экипажу исключительно из за физических данных. Еще в «белофинскую» башнер тяжелого КВ-2, привык играючи управляться с бетонобойными снарядами. После подобного двухлетнего жонглирования 85-мм болванки вызывали у него снисходительную ухмылку. Кроме того, якут обладал еще одним неоспоримым качеством — не угорал во время самого длительного боя, когда от скопившихся в башне газов замертво валились командир с наводчиком. Он не был чужд юмора, временами прикидываясь не знающим русского — «моя-твоя не понимай». Почти сразу выяснилось, заряжающий — запойный пьяница. Как гвардеец Крюк имел нюх на колхозниц, так Бердыев — на водку; башнер преспокойно доставал ее в самых немыслимых местах посреди бескрайних пространств, где за сотни километров не просматривалось жилья, и в освобожденных городах, в которых освободителям доставались разве что разбитые кирпичи. Трофейный термос заполнялся до краев с завидной постоянностью. Осенью 43-го Бердыев чуть было не загремел в штрафбат; при взятии спиртовых цистерн на одной из железнодорожных станций под Киевом, «моя-твоя не понимай» неожиданно проявил завидное красноречие, уговорив экипаж пустить в ход запасные топливные баки, предварительно слив с них горючее, позарез нужное для дальнейшего наступления. Вскоре, под охраной двух хмурых конвоиров, он уже трясся на «виллисе» в тыл. Спасло башнера крайне удачное стечение обстоятельств — на следующий день авиабомба разнесла блиндаж штаба со всем трибуналом: двумя политработниками, начальником «смерша» дивизии, «особистом», связисткой, которая исправно делила с ними постель и приготовленными на танкиста документами. Бердыев, благополучно выбравшись из засыпанного сортира, в который его отвели за минуту до взрыва, убедился, что приставленный к нему лейтенант-«смершевец» также нашел свой конец на ветвях далекого дерева, и вернулся в строй, безмятежный, словно младенец. Время стояло жаркое — зима 44-го на уже упоминаемой правобережной Украине — незадачливого штрафника оставили в покое, более того, наградили за дело под Липками, во время которого пьяный якут, ухитрялся заряжать орудие за пять секунд. От застигнутых врасплох бронетранспортеров и «артштурмов» летели клочья. После этого Бердыеву простили все, хотя остальные смертные шкурой знали — хорошо поддать перед боем, значит, наверняка поставить на жизни крест.

За оставшиеся дни, в которые Иван Иваныч своей суматошной активностью вконец измочалил заводских специалистов, славный сержант Крюк произвел фурор среди местных литейщиц и фрезеровщиц. Наводчик обосновался в одной из подсобок — к нему добровольно, чуть ли не в очередь, выстраивались нетерпеливые до порядочно подзабытого удовольствия бабы. Нужно отдать должное герою сержанту — топча курятник со всей страстью изголодавшегося кочета, гвардеец не отказал даже горбатой посудомойке. Несмотря на усиленный доппаек (в столовой такое неожиданно привалившее счастье поварихи закармливали в три горла) к концу недели он едва таскал ноги. Когда, проклинаемый обозленными спецами, Иван Иваныч наконец-то уселся в сидение механика, трудягу пришлось подсаживать на броню.

Терзаемый похмельем Бердыев совершенно непостижимым образом оказался в конторке инженера-оптика; там под всевозможными замками, подобно кощеевой игле, тщательно оберегался в запечатанной канистрочке неприкосновенный запас (НЗ даже для начальников и парторгов). После кражи любитель «96-процентного», словно фокусник, сумел выбраться обратно, оставив запертыми все двери. После кражи сын тундры слонялся по цеху. Развлекая рабочих, он подбрасывал и ловил приготовленные к монтажу танковые катки. Во время долгожданного выезда сердобольные бабы подсадили и его.

В торжественный час Ванька-Череп сам опробовал рычаги. Гвардеец-наводчик едва держался за командирский люк, не имея сил попрощаться с гаремом. Якут мирно спал на дне «коробки». За танком, изрыгая проклятия, бежал обнаруживший пропажу оптик. Гнев и отчаяние его были совершенно бесполезны — однако, несмотря на это, страдающий одышкой инженер, рысью миновав заводские цеха, без сил свалился уже возле железнодорожной платформы, по сходням которой ласточкой взлетела мастерски ведомая Найдёновым «экспериментальная».

Спирт мирно плескался в бердыевском термосе.

Танк закрепили, запахнули брезентом — и эшелон покатил на бойню.

«Энкэвэдэшники», облегченно вздохнув, принялись за рапорты. Им было чем гордиться — «тридцатьчетверка» Ивана Иваныча, укрытая от вездесущих вражеских глаз, в срок отправилась в Белоруссию; как раз незадолго до готовящегося грандиозного наступления Призрак обнаружили именно там.[19] Новой партии будущего металлолома дали самый зеленый свет; «теплушки» и платформы перекликались колесами днем и ночью. Счастливый Иван Иваныч по обыкновению ничего не замечал — а жаль; третья весна войны самым естественным образом завершалась. Вызывая радость доставляемых к смерти танкистов, повсюду теперь вдоль полотна блестела и пахла зелень. Истомившиеся от полугодового безделья грозовые дожди заливали состав. Но даже во время гроз Иван Иваныч не покидал свое детище, предпочитая забираться все под тот же брезент и прижиматься спиной к танковым тракам. Он оказался командиром на редкость удачным, совершенно позабыв о наводчике и заряжающем. Впрочем, и тот и другой держали язык за зубами, предпочитая отмалчиваться на вопросы особо любопытных соседей по нарам. Обоих в то время переполняла тревожная скука. Единственным развлечением были разминки во время крошечных остановок и беготня наперегонки за кипятком в испещренные осколочными отметинами здания вокзалов. Между тем, развязка всех судеб неумолимо приближалась; чем меньше оказывалось по обеим сторонам дороги не тронутых снарядами лесов и деревень, тем более мрачнел гвардеец. Изрешеченные словно дуршлаги, танки, которые вросли в землю посреди полей и перелесков и, судя по всему, даже на переплавку не годились, равно как и едва присыпанные братские могилы, то и дело, мелькающие возле железнодорожной насыпи, от которых шел столь знакомый дух, настроения не поднимали. Бердыев, давно в одиночку приговоривший ворованный спирт, впал в тоску совсем по иному поводу. Часто оставляя товарища, башнер рыскал по вагонам. Однако, по мере приближения к концу, каждая капля спиртного в солдатских флягах превращалась в золото.

Иван Иваныч, в гимнастерке с кое-как прицепленными лейтенантскими погонами, обвешанный медалями и орденами, по-прежнему имел вид помешанного. Вызывая недоумение не только у собственных подчиненных (старшина и сержант с Найдёновым не общались, хотя исправно получали за него офицерский паек), но и у всех тех, кто в «теплушках» коротал время до собственной гибели, Череп начисто забыл о кухне. Вытаскивая из карманов червивые сухари, он запивал их скопившей на брезенте дождевой водой. Ночами Ванька таращился на луну, которая изо всех сил неслась за вагонами. Лучшего стража нельзя было и выдумать! Пять дней перестуков, гудков, покачиваний — и экипаж «эксперименталки» донимать перестали. Благодаря солдатскому телефону (не без помощи писарей) разъяснилось; странная троица состоит на особом довольствии и направляется не куда-нибудь, а в особое распоряжение. Ко всему прочему, сопровождающий состав майор-особист, настойчиво посоветовал начальнику эшелона не проявлять любопытства к платформе № 10, из чего простые смертные сделали окончательный вывод — прохиндея-сержанта, алкоголика-старшину и уж тем более такого, во всех отношениях мудака, как их командир, лучше не трогать.

Все, в лучшем случае, смеялись над Ванькой. А ведь Найдёнов обладал единственным в мире даром!

Шум «коробок» для танкистов привычен — лязганье траков, скрип башенного поворота, клацанье затвора — особую гамму звучания имеют моторы, в гуле которых ухо опытного механика сразу же ловит признаки машинного нездоровья. Впрочем, танки никогда не жалеют и покидают при первом удобном случае. Лишь Ванька Череп всегда оставался внутри до конца, всем своим существом отзываясь на каждый скрип и на каждое клацанье. Лишь Иван Иваныч угадывал в привычном гудении двигателя никем не слышимый голос. Когда снаряд пробивал борта, «коробки» вопили — он слышал их крики. Сгорая, они, как и люди, вертелись на месте, выбрасывали из-под себя гусеницы, выли и проклинали судьбу — он слышал проклятия. Многие из тех машин, которые Ванька в поисках «Белого тигра» с такой безоглядной храбростью водил в бой, предчувствовали свой конец. «Тридцатьчетверки» улавливали звук именно той болванки, которая через несколько мгновений должна была разнести в куски их жизнь. Но всякий раз, за секунду до взрыва, Иван Иваныч безошибочно распахивал люк — его предупреждали! Вот почему так плакал он, прощаясь с каждой убитой машиной.

И сейчас, не обращая внимания на оторопь часовых, Найдёнов жил с механизмом. Особенно скорбными были вздохи танка, когда навстречу, направляясь к домнам сталелитейных заводов, попадались «черные эшелоны». Посреди ошметков истерзанного железа находились «коробки», которым удалось более-менее уцелеть. Одним разворотило моторные отделения, другие оставили свои башни под Ржевом и Великими Луками, но все остальное в них еще подходило для ремонта. Увозимые на Восток калеки успевали перекинуться с собратьями. Конечно, речь этих грубых заготовок для убийств и разрушений, не шла ни в какое сравнение с человеческой — дребезжание щитков, все те же скрип, гул ветра внутри — но Иван Иваныч легко переводил подобное. Вибрации — видимо, в них был секрет. Танки обладали чутьем на вибрации — от далекого выстрела, до едва ощутимого сотрясения почвы и воздуха. Возможно, еще до ранения, а, возможно, именно после него, проснулось в Черепе это, присущее только «коробкам», чутье, так что в самой бестолковой схватке, где все глохло от рева и грохота, различал он крики КВ и «Черчиллей» — тяжеловесы славились густыми, как сирены, голосами. «Тридцатьчетверки», «Шерманы» и уже редкие в войсках Т-70 обладали тонким и нервным тембром. Возможно, оттого, что их было больше, им было присуще определенное чувство локтя. Когда они шли в атаку, то поддерживали и предупреждали друг друга слышимым опять-таки только Иваном Иванычем дрожанием корпусов. При попадании PzGr 40 крики T-34 становились невыносимы.[20] Ванька Череп чувствовал их агонию, несмотря на глухой, словно вата танкошлем. Лицо его перекашивалось, он корчился и вертелся (зрелище не для слабонервных). «Коробка» Найдёнова отзывалась на гибель товарищей скорбным подвыванием двигателя, который, какое-то мгновение, сам по себе начинал работать на более усиленных оборотах.

Что касается немцев — даже в самой дикой горячке, когда воздух дрожал от воплей своих машин, Иван Иваныч пеленговал вздохи «Мардеров» и «артштурмов»,[21] которые, подобно гиенам, невидимо крались по обочинам и оврагам; а ведь они были самые бесшумные, самые подлые твари. Уже издалека своим марсианским слухом улавливал Найдёнов ни с чем не сравнимую поступь «Пантер» и «Тигров». Череп чувствовал мастодонтов, он, как зверь, осязал их дыхание в тот момент, когда, забравшись в глухие засады, они еще только принимались ворочаться в охотничьих лежбищах. И когда в «восемь-восемь» заряжающим досылался первый снаряд, Найдёнов, подобно самому изощренному волку, ощущал издаваемое затвором беспощадное «кли-и-инь».

Кроме того, Иван Иваныч истово верил в закрывающего собой половину неба особого Господа, возле престола Которого плотными рядами располагались, погибшие в сражениях от Буга до Волги, танки. День ото дня машинное воинство на облаках становилось все многочисленнее, и все больше машинных душ принимал у себя в чертогах Господь. Разумеется, Великий Механик-Водитель не мог существовать без собственной «тридцатьчетверки». Надевая танкошлем и садясь за рычаги, Бог время от времени и прокатывался в ней по небу. Так что направляясь навстречу Призраку и ловя своим обезображенным ртом капли очередного дождя, Найдёнов в раскатах далекого грома неизменно улавливал грохот победных орудийных выстрелов небесного T-34 и лязг его великанских катков. «Давай!» — ободряюще катилось по небесам. — «Жми… Подлец никуда не денется!». Впитывая небесную музыку, он приходил в радостное нетерпеливое возбуждение — этот новый Башмачкин проклятого века, все имущество которого — жалкий обмылок, складной нож, компас, командирские часы, а также завернутая в газету махорка — умещалось в плоском вещмешке (а могло бы уместиться и в кармане), который спал под танком на все той же, выданной еще в госпитале, выкупанной в солярке, шинели, и у которого начисто срезало прошлое. Прижимаясь к детищу тагильского завода, он, единственный, во всем эшелоне, (а, может быть и на всей войне), был поистине счастлив. Другие, маясь в «теплушках», цеплялись за карандашные письма, фотографии и неистребимую память. Один лишь Череп цеплялся за то, что вызывало тоску у ветеранов и новичков — за «коробку», которой суждено неизбежно сгореть.

Так повелось: ни в чем не повинные «тридцатьчетверки» ненавидели с той и другой стороны. Перед окопами панцер-гренадёров усилиями «восемь-восемь» и противотанковых Pak 40 из этих машин делались славные костры,[22] но стоило оставшимся прорваться, начиналась страшная свистопляска: траншеи раздавливались, танки гонялись за людьми, которые бегали кругами, словно зайцы. Танкисты имели право никого не щадить. Перед каждым боем они забивались, как сельди, в тесную башню, выкарабкаться из которой часто не представлялось возможным. Если даже снаряд отскакивал, от удара крошилась окалина, острая, как стилет. А уж прямое попадание в корпус было вовсе убийственным; не проходило секунды — огонь, словно собака, хватался за руки и лица башнеров. Если водитель, имея свой люк, еще мог выброситься на броню, то радист исчезал в пожаре. Три-четыре мгновения — и на нетерпеливое буйство пламени откликался боезапас. Башня показывала до боли знакомый трюк — взлетала, падала на погон: от людей и машин оставались разбитые гусеницы, и рыжий искромсанный корпус с густым слоем пепла внутри.[23]

Но и те, кому посчастливилось выскочить, без колебаний могли записать себя в смертники: «коробки» бросались в атаку до полного истребления. Так что рано или поздно вспыхивал синим пламенем каждый, волей-неволей оказавшийся за рычагами или возле орудия. Каждый — но только не Иван Иваныч!

Эшелон наконец-то прибыл. Несколько дней танк прятали в глухой белорусской деревне, пока нагрянувший Катуков не осмотрел «эксперименталку». Ознакомившись с глушителями и катками, командир Первой Танковой неожиданно схватился за десантный поручень. В отличие от Ивана Иваныча и безмятежного Бердыева, гвардеец Крюк был ни жив, ни мертв: на сидении радиста затаилась, не решаясь вздохнуть, смазливая местная бабенка. Но на счастье сержанта, генерал не полез вовнутрь.

«Моя-твоя — моя не понимай», похмельный, мятый, словно пустой мешок, мог и не отвечать на вопрос принюхавшегося инспектора. Вид Черепа — сбитый почти на затылок танкошлем, оскалившиеся зубы, лицо, на которое едва хватало кожи, и возбужденно-радостный взгляд — самого Катукова и его окружение также не вдохновил.

Найдёнов, Крюк и Бердыев переминались с ноги на ногу, пока отошедшие в сторону полковники вполголоса совещались с главой комиссии.

— Михаил Ефимович, может, разогнать эту шарашкину контору? — выражая общее мнение, обратился к именитому танкисту один из подчиненных. — Лейтенант, по-моему, явно «того»…

— Сейчас посмотрим! — перестал скрывать свою злость генерал. — Командир и наводчик — сюда!

Гвардеец сержант на полусогнутых первым подбежал к высоким чинам. Сгоревшее лицо Ваньки Черепа по-прежнему не выражало ничего, кроме безумия — и от этого было еще более ужасным.

— Сарай видите? Вон там, на горушке? Сколько до него?

— Полтора километра! — даже не взглянув, доложил Крюк.

— Так уж и полтора! — рассвирепел Катуков.

Гвардеец, не поворачивая головы, выпалил:

— Тысяча четыреста пятьдесят.

— Ладно, — сдержался на этот раз председатель комиссии. — Подскочите к деревенской окраине — и зарядите в сарай фугасным. Только, чтобы максимум — со второго!

Катуков не успел закончить — столь не понравившийся экипаж уже был в машине. Танк рванул, и почти бесшумно (что удивительно для грохочущих T-34), промчался мимо отцов-командиров, которые чуть папиросами не подавились. Возлюбленная сержанта Крюка намертво приклеилась к сидению. В глупых глазах буренки застыл непередаваемый ужас. Она напрасно страдала — вцепившийся в рычаги Найдёнов ее попросту не замечал. Проскочив между двумя «виллисами» (и не задев их!) на глазах изумленной комиссии, «тридцатьчетверка» развернула башню — и далекий сарай сложился как карточный домик. Но не таков был Иван Иваныч, чтобы успокоиться — на полном газу «экспериментальный» влепил в одно и то же место три фугаса подряд (Бердыев, играючи, один за другим досылал снаряды). Еще разлетались осколки и комья, еще только-только докатился грохот последнего разрыва, а Иван Иваныч развернулся и в метре от проглотивших слюну полковников осадил машину. Пыль побелила сапоги штабных щеголей. Катуков так и застыл с папироской — а лейтенант-механик уже по пояс высовывался из люка.

— «Белый тигр», — хрипло сказал Иван Иваныч. — «Белый тигр»!

И, окончательно поразив генерала, который был опытным охотником, как-то настороженно, совсем по-волчьи принюхался.

В штабе готовившегося к прорыву на Бобруйск Первого Танкового[24] Ваньке уточнили задачу.

«Тигр» появился в районе Вольховиц — Облатки, опять-таки каким-то невероятным образом сумев просочиться в глубину обороны. Вопрос, как немцу удалось сделать рейд в условиях полного бездорожья, загнал разведку корпуса в безнадежный тупик — на месте прорыва лежали болота, которые окружала вековая сосна. Однако следы сверхтяжелых гусениц остались на лесной дороге по эту сторону трясины. Созданная монстром просека впечатляла; деревья, в обхват толщиной, были разбиты вдребезги. Логово представляло собой почти трехметровую по глубине яму — чудовищная сила мотора позволила развернуться на месте, вывернув корни и дерн. Упавшие березы и сосны довершили маскировку. Все поле перед засадой было покрыто почерневшими «тридцатьчетверками». Многие машины пытались уйти — башни валялись перед разбитыми корпусами — ударяющие сзади снаряды их попросту скидывали. Двадцать три «коробки» выгорели дотла. Еще четырнадцати требовался ремонт. Когда Ваньку доставили к месту побоища, «смерш» работал полным ходом. На краю леса желтела песком могила с целой горой танкошлемов. Гарь и запах резины пропитали и поле, и лес.

Приставленный к Черепу разведчик Федотов, фронтовой майор, внешне расслабленный, но готовый в любой момент играючи перегрызть человеку горло (неоднократно бывая в немецких тылах, самолично, хорошо отработанным движением «финки» он отправил к праотцам чуть ли не целую роту), хмуро наблюдал за тем, как обгоревший лейтеха затрясся при виде десятков железных останков.

Разведчик вынужден был следовать за сумасшедшим. Тот, оглядываясь по сторонам, постоянно опускаясь на землю и что-то вынюхивая, растирал пальцами земляные комья. Порой он садился на край злосчастной дороги и разговаривал сам с собой. Внешне невозмутимый охранник вышагивал следом, словно журавль, постегивая прутиком по голенищу и тихо костеря Найдёнова — при всем своем безрассудстве скелет запретил курить. Между тем, трофейная пачка в нагрудном кармане чистенькой гимнастерки майора пахла ядреным качественным табаком. Разведчик Федотов невольно глотал слюну, а Найдёнов, вновь обращаясь к полю, по которому раскидались сгоревшие танки, принюхивался, бормотал — и текли его слезы.

Начштаба Первого танкового полковник Барятинский рассматривал Ваньку не с меньшим пессимизмом.

— Мы нашли перешеек между болотами, — доложил разведчик, подкрепляя уверенность картами. — Танк мог прорваться только таким путем. Затем в этом месте устроил засаду… Хотя — озадаченно добавил Федотов, подобно многим другим сбитый с толку поистине мифическими возможностями «Белого тигра». — Непонятно, как ему все-таки удалось не завязнуть.

Полковник уныло взглянул на танкиста. Он неплохо знал Катукова, а еще лучше — маршала Жукова (тот несколько раз уже наведался в корпус). Нужно было что-то делать с присланной «тридцатьчетверкой», и ее, мягко говоря, странным командиром, который, вместо того, чтобы обретаться сейчас в самом глубоком госпитале ерзал напротив. Начштаба заскреб затылок. По всему фронту и на участке Первого скопились массы людей и техники. Барятинский отдавал себе отчет в невиданной неразберихе, которая развернется сразу же после артподготовки. Все машины корпуса, а, затем, и целых четырех танковых армий, будут брошены в бой. В радиусе пятисот километров, в бесконечных лесах и болотах закрутится гигантская мясорубка. Ловить Призрак в условиях столь грандиозного побоища, значит, копаться в стоге сена в поисках даже не иглы, а хлебной крошки.

— Если верить разведке, «Тигр» убрался к своим? — вновь поднял он майора.

Снисходительно покосившись на беспокойного Ваньку, разведчик кивнул. (В то время, когда Найдёнов прислушивался и принюхивался, зоркий Федотов времени не терял, определив место разворота танка и явные следы его отхода. Сомнений не оставалось — нашкодив, «Тигр» каким-то неведомым образом перелетел обратно).

Конечно, возможности удивительного монстра ни в какие ворота не лезли, но, поразмыслив, Барятинский все же принял решение — лейтеху отправить в немецкий тыл, наведя гать при помощи партизан и роты саперов: — и придать экипажу уже изучившего местность майора. Пусть ищут там. Полковник отдавал себе полный отчет в нелепости подобного — разумеется, чудовища давно уже и след простыл — но вынужден был хоть как-то отреагировать.

Когда офицеры поднялись с лавок, а именно: донельзя усталый «смершевец», разозленный подобным исходом дела разведчик-майор, капитан-сапер, которому в течение нескольких часов вместе со своими подчиненными, предстояло проделать поистине адову работенку по пояс в зловонной жиже (главным проклятием являлось не столько болото, сколько чудовищные комары), а также связист, картограф и даже специально присланный авиатор-корректировщик, Ванька Смерть подал потусторонний надтреснутый голос.

Все уставились на обгоревшую спичку.

— Он здесь, — сообщил Иван Иваныч.

Федотов, профессионал, который собаку съел на разведке, с безмолвной мольбой оглянулся на Барятинского. А Череп нес уже явную околесицу.

Едва не поперхнувшийся Федотов продолжал есть глазами начальника. Майор не сомневался — с больным разберутся: вызовут санинструктора, дадут успокоительного, отправят в тыл, сделают что угодно. Но вот только он, потомственный казак и профессиональный пластун, раз и навсегда будет избавлен от невесть как свалившейся на его голову напасти. То обстоятельство, что в отличие от скромных наград майора, впалая грудь Ивана Иваныча представляла собой иконостас, роли не играло: лейтенант нуждался в немедленной госпитализации. Поэтому с глубоким удовлетворением разведчик выслушивал бред, который явно набирал обороты — Иван Иваныч утверждал, более того, со всей, присущей буйно помешанным, горячностью настаивал на том, что танк никуда не ушел — Он затаился.

— «Тем лучше, — радостно думал Федотов. — Дурака уберут, а я займусь своими делами…»

Однако, уже через полчаса, трясясь на броне «экспериментальной», рычагами которой с упоением ворочал ненавистный танкист, казак предался самым мрачным размышлениям. Барятинский не только приказал следовать за лейтенантом, но и распорядился выделить из корпусного резерва два поворотливых «Валентайна»,[25] а также, похожий на игрушку, юркий бронетранспортёрчик, на котором смонтировали внушительных размеров рацию. В то время, когда все дороги были забиты дышащими в затылок друг другу самоходками, «тридцатьчетверками», ИСами, «Катюшами», «Виллисами», «Студебекерами» и артиллерийскими тягачами, маленькая колонна, окутываясь сизыми выхлопами и провожаемая недоуменными взглядами, катилась по обочинам в тыл. Чуть было не слетевший на одном из поворотов майор, тем не менее, наотрез отказался залезать в башню, несмотря на неоднократные приглашения. Гвардеец Крюк только плечами пожимал. Сам он, высунувшись по пояс и попирая сапогами сиденье, цепко держался за командирский люк. Бердыев не обращая внимания на присутствие старшего по званию, расположился впереди, оседлав шаровую пулеметную установку и, удерживая подмышкой термос, время от времени глотал спирт, как воду.

По прибытию на место побоища (на поле по-прежнему чернели остовы танков), разведчик вынужденно признал; в голове ненормального свил себе гнездо пусть фантастический, но все же план. Так, радистам было приказано спрятаться в самом густом еловом подлеске. Череп лично провел оба «Валентайна» по уже проделанной «Тигром» просеке, чем заслужил при всей своей несомненной странности невольное восхищение механиков той и другой машины (проскочить подобный бурелом для таких «коробок» не представлялось возможным, однако Иван Иваныч сделал это играючи). Затем, прислушиваясь и прикладываясь ухом к броне, распорядился повернуть танки кормой к болоту. После того, как Найдёновым тщательно были проверены прицелы, углы возвышения орудий и механизмы башенных поворотов, юродивый настоял на самой тщательной маскировке; в ход пошли еловый лапник, хворост и даже кора.

Во время этого действа майор с самым мрачным видом скучал на ближайшем пеньке. Нельзя сказать, что вояка рвался на фронт — тем более, накануне явного кровавого дела, но сидя (совершенно бесполезно) посреди болот и дремучего леса, боевой разведчик окончательно понял — здесь он совершенно не нужен. Объяснять скелету дикость затеи не представлялось возможным. Майору оставалось только досмаливать последнюю пачку и бесцельно болтаться взад-вперед до наступления темноты — тем более, гулявшее, казалось, по одному и тому же месту в течение всего этого длительного и дурацкого дня, июньское солнце, неожиданно забежало за сосны. Не успел свет исчезнуть, с болот, подобно «юнкерсам», поднялись тучи торжествующего гнуса, от которого не спасал даже самый едкий, махорочный дым. Забившиеся в «Валентайны» танкисты поначалу занервничали, но после того, как Федотов за спиной новоявленного начальника объяснил ребятам, что сторожить им здесь совершенно некого, задремали на своих местах. Радисты «игрушки» оказались в отчаянном положении — кузов ее был открыт. К двум часам ночи кровососы совершенно осатанели. Бравый экипаж самого Найдёнова спасался брезентом — наводчик и пьяный якут, закутавшись в него с головой, одни из всей команды, безмятежно похрапывали. Сама «экспериментальная» в темноте ничем не отличалась от искалеченных собратьев; ко всему привычный майор, который сутками мог сидеть по горло в болотной воде или в удушливых ямах (на коже от укусов места живого не было), дремал, прислонившись к ее «ленивцу». Бодрствовал лишь Иван Иваныч — он первым вскочил, когда на западе по горизонту распахнулось нехорошее зарево. Повскакали и остальные — а ветер уже щекотал носы несравненным запахом орудийной гари. Разбуженный лес загудел, заметались и исчезли какие-то полуночные птицы, даже зуд комаров растворился. Все ходило ходуном в течение часа, затем тот же услужливый ветер доставил до команды Найдёнова торжествующий рев: операция началась. Ухо Ивана Иваныча сразу уловило столь знакомые интонации перекликающихся друг с другом танковых голосов. В нарастающем возбужденном хоре машин раздавались первые предсмертные крики тонущих «тридцатьчетверок». Остальные «коробки», неуверенно ощупывая траками проложенные поверх трясин бревенчатые тропы, пробивались к спасительному песку соснового бора. Их перекличку перебивал бабий визг подлетающих мин и «болванок». Танковый шторм нарастал: несмотря на километры, отделявшие Ваньку Смерть от захлебывающихся напряжением T-34, ИСов, «Шерманов», «Черчиллей», «Грантов», и многочисленных самоходок, всей своей лоскутной кожей, всеми ее порами, всей своей сутью он ощущал, и слышал их зов. Его ноздри (вернее, все, что от них осталось), трепетали, словно у лошади. Он весь превратился в слух.

К вечеру гул покатился к Бобруйску — там творилось невообразимое: тысячи T-34 рыскали по лесам, артиллерия и штурмовики, висевшие над мостами и шоссе, превращали дивизии панцерваффе в труху. Первые пленные побрели на восток, хотя редко кто добирался до пересыльных пунктов — партизаны кишмя кишели. Белорусский прорыв был пиршеством победителей, которые не забыли собственный кровавый исход с этих пространств трупным летом 41-го года. И сейчас вкусившие сладость мести «тридцатьчетверки» на полном ходу проскакивали мимо так и не зарытых с тех пор солдатских костей и брошенных Т-26, сквозь разбитые корпуса которых уже прорастала трава. Густые колонны немцев унавоживали землю теперь уже своими останками. Пушки накрывали залпами истерзанные эсэсовские полки, в огненных «мешках» корчились и бились десятки тысяч. Над Днепром и Березиной закручивались спиралью, как смерчи, гигантские облака из крови, пыли и пороха, и, высоко в небесах смешивались с грозовыми.

Иван Иваныч, оставшись в тылу со всей своей изъеденной гнусом командой, неизвестно чего ожидал и неизвестно чего хотел. К исходу второго дня все уже недоумевали, почему полковнику пришло в голову отправить их в подчинение к сумасшедшему. Одни только Крюк с Бердыевым не скрывали радости. Еще бы, они отсыпались и отъедались, вместо того, чтобы в поту и копоти трястись сейчас по просекам, в любую минуту ожидая «болванку» под башню.

К третьему вечеру гул наступления стал еще более приглушенным. Поужинавшие «вторым фронтом»[26] танкисты, залезая в свои прикрытые «Валентайны», с тоской думали еще об одной комариной ночи, а Иван Иваныч сделался вовсе нервным.

В пять часов утра — именно тогда озверевший от бессмысленности майор поднес к глазам циферблат трофейных часов — чуткий, словно собака, Иван Иваныч бросился к лесу. Он услышал, как тонкие голоса двух «канадцев» заглушило дыхание зверя. «Белый тигр» наконец-то выдал себя. Для остальных, в том числе и для нелюбопытного майора, лес был наполнен зудением — но «Валентайны» уже всполошились. Следом подал тревожный скрип бронетранспортерчик. Этот практически голый, ничем не защищенный (противопульная броня), беспомощный подросток, заскулил, подобно ребенку. А Призрак уже заворочался в чаще. Неизвестной была его цель (скорее всего, какая-нибудь тыловая колонна). Неведомая сила внутри его только-только начала шевелиться, но обреченные машины всполошились, и подбадривали друг друга — в вибрации «иностранцев» чувствовались неуверенность и робкая дрожь. Иван Иваныч завертелся, определяя направление вздохов и смрада — и определив, бросился к «тридцатьчетверке». Танк, как и его хозяин, всем существом своим, чувствуя монстра, напрягся. Скользкий от тщательной смазки, орудийный затвор был готов к действию, оптику сержант тщательно протер еще заранее (что-что, но свое дело гвардеец знал), одного рывка хватило троице, чтобы проскользнуть в машину, где все — от запасных «выстрелов» до огнетушителя и проводов ТПУ — оказывалось под рукой. Люк механика-водителя был распахнут. Федотов встретился со знаменитым Ванькиным взглядом, который так шокировал и начальство, и немцев.

— Залезай! — по свойски хрипел Крюк разведчику.

Вместо того, чтобы отскочить в сторону (не раз доводилось ему видеть, как жестоко вспыхивают танки), майор, сам не понимая, почему, оказался на командирском сидении. Амортизаторы позволили «эксперименталке» почти бесшумно тронуться с места. Лавируя между останками, машина катилась к просеке, в конце которой взывали к помощи «Валентайны». Все слышал, все понимал, все знал только Иван Иваныч. Федотов, протирая глаза, тщетно ворочал перископом: утренний туман залепил окуляр. Рядом наглый пройдоха, прильнув к цейсовскому прицелу, тоже ничего не мог разглядеть. Подал свой клацнувший голос затвор — якут, изо рта которого пахло такой дрянью, что Федотова замутило, без команды дослал первый, блеснувший латунью, «бронебойный».

— Прямо! — в этот момент дико провыл, там, внизу, Иван Иваныч, вторя воплю «тридцатьчетверки», которая разглядела врага. Туман разошелся почти мгновенно, майор опять-таки из любопытства повернул прежде слепой перископ — и, в метрах пятистах, на том конце просеки четко и ясно увидел Чудовище.

Все спуталось в бравом майоре; жерло «Тигра» заслонило ему весь свет земной. И, словно шрапнель, взорвались все запахи, все цвета, голоса, картинки минувшей, не такой уж и великой, жизни — крыша родительского хутора, мать с козой, лицо полузабытой женщины — с нею в юности и не было-то ничего! Пластун рванулся наверх, ободравшись обо все, что только можно, благо, что не захлопнул тяжеленную крышку. Не помня себя, он скатился на землю, и двумя кувырками достиг спасительных кустов — рот забился песком, ТТ был потерян, состоялась убийственная встреча с каким-то основательным пнем — на секунду сознание улетучилось. Но все это были цветочки!

Спрятанный густым и цепким ельником, Федотов повернул к «Тигру» разбитую голову. Добравшись затем до Берлина, получив три ранения, чуть не утонув в мутном Одере, имея на счету с десяток лично дотащенных «языков», он не видел больше ничего подобного.

Внезапно материализовавшийся в пустом, не раз уже прочесанном «смершевцами» и лично им, майором, лесу, колоссальный танк выпалил первым — да как выпалил! Горячий воздух пронесся по просеке, точно пустынный ветер. Призрак ударил по лобовой броне найдёновской машины, «тридцатьчетверка» — почти одновременно — по массивной башне неуловимого немца. Обе «болванки», удивленно отпрыгнув, в щепы разнесли кроны ближних сосен. Несчастный Федотов закрыл уши — но попытка спастись от неизбежной контузии была бесполезна — земля со всеми ее корнями и деревьями, уже заплясала, гулкие удары «восемь-восемь» и, не менее убийственные, «восьмидесятипятимиллиметровки», чуть не сбили свидетеля с ног. Впервые он видел столь близко, как, втыкаясь, «болванки» распадались на искры, как трещала, дымилась, и синела на глазах броня. Мастодонт и стойкая «тридцатьчетверка» жестоко хлестали друг друга. Звуки рикошетов были невыносимы. «Подкалиберные» и «бронебойные», испещряя лобовые листы бесполезными вмятинами, уносились ломать чащу, «фугасные», взрываясь, сотрясали корпуса, осколки стригли ельник вокруг майора, подобно ножницам. Но, зачарованный, он не трогался с места, а танки, замерев, словно вкопанные, беспощадно избивали друг друга. Двухсотмиллиметровый лоб «эксперименталки» держался, однако и «Белый тигр» оказался заговоренным.

— Гусеница! — сообразил, наконец, майор. — По гусенице, сволочи… Да бейте же, бейте!…

В продолжавшемся разбойничьем свисте «подкалиберных» разведчик не слышал сам себя, но продолжал орать, проклиная наводчика — он даже высунулся из посеченного ельника, чтобы еще раз убедиться — снаряды «тридцатьчетверки» отлетают от башни, как мячики.

— По гусенице! — бессильно потрясал кулаками майор.

Словно услышав его, трижды проклятый «немец» опустил ствол. Целый фейерверк взметнулся возле T-34 — разлетелись брызгами, чуть было не угробив Федотова, крыло и траки, смялось передаточное колесо, заклинило пушку, отвалился передний каток — все было в мгновение кончено!

Довершая полный разгром, выскочили из засады не выдержавшие напряжения «Валентайны», с двух сторон хлопнув по «Тигру» своими «пятидесятисемимиллиметровками». Их гранаты совершенно не пригодились — первый «канадец» вместе с боезапасом и обреченным экипажем разлетелся в куски. Из второго успел выброситься обезумевший механик.

Но прежде чем окончательно убраться, Призрак явил плачущему от бессилия майору свое наглое великолепие. Замерев в конце просеки, «Тигр» вновь повернул к Найдёнову башню. У майора последние волосы вскинулись дыбом, и брызнул по ободранному лицу, смешавшись с кровью, пот. Однако, вместо выстрела обрушилась, словно крыша, невыносимая тишина. Танк казался потусторонним. Белый силуэт впечатлял. Словно воплощенное зло попирал он сваленные деревья, и бледная папиросная луна угасала над ним, и стелился под его громадными лапами вереск. Наконец, туман, по неведомому приказу, вновь поднявшись из самой болотной тьмы, его поглотил.

После злосчастного поединка разбитый найдёновский танк отправили в тыл, остатки «Валентайнов» на переплавку, так и не пригодившийся БТР — в штаб корпуса. Погибших тут же и закопали. Наводчику Крюку забинтовали разбитую окалиной голову. Бердыев не пострадал, вновь подтвердив своей неуязвимостью неизбежное правило насчет дураков и пьяниц. Остался целым и невредимым и предупрежденный Найдёнов. Он был вне себя, он жаждал преследования. Однако, все надежды бессмертного Ваньки пошли прахом. Фронт горел уже в двухстах километрах; по расчетам командования Призрак неизбежно должен был либо сгинуть в болотах, либо обездвиженным достаться победителям, как уже достались им десятки брошенных за неимением горючего «Пантер» и «Ягдпанцеров». Жуков, которому о бое все-таки доложили, отмахнулся — дело шло к выходу на границу. Гон побежавшего противника занимал головы всех, без исключения, теперь уже победоносных советских генералов, и «Белый тигр» продолжал интересовать разве что спецов из НКТП. Что касается оставшегося не у дел танкиста, начальство уже знало, как Ваньку определить.

Путь был славным, новых медалей политработники не жалели. Вновь не обошлось без слухов о «заговоренности» Черепа: лишь в предместьях испепеленного Минска фугас наконец-то развалил его очередную, «убитую» двухсоткилометровым пробегом «тридцатьчетверку». Крюк, как всегда, вовремя спрыгнул. А вот якут, на сей раз, был трезв, словно промытое, прочищенное газетой, стекло — и последствия не заставили себя ждать. Еще до того, как, сжимая термос, Бердыев успел скатиться с крыла, его хорошенько лизнуло пламя. На Иване Иваныче не оказалось и царапинки. Сообразив, в чем дело, и окончательно уверовав в необъяснимое найдёновское счастье, заряжающий и наводчик теперь всюду следовали за командиром. Удивительно, — с тех пор их не трогало и не зацепляло, несмотря на то, что после еще двух последовательно загубленных «тридцатьчетверок» уже на подходе к Неману испустил дух латаный-перелатаный «Стюарт»,[27] первым прорвавшийся к чрезвычайно важному стратегическому мосту (очередная «Красная Звезда» старшему лейтенанту, по «Славе» — его славному экипажу). Оплакав «Стюарт», троица, за неимением выбитых в Первом корпусе T-34, оседлала «майского жука»[28] и неутомимый танкист покатился впереди колонн теперь уже на «горбатом американце».

Истинное проклятие наступающих — «Мардеры» и «артштурмы» — зарытые по ствол в охотничьих ямах, забросанные маскировочными сетками так, что с нескольких метров невозможно было отличить их от кустарников и деревьев, томились в ожидании за каждым поворотом. «Самоходки» подпускали к себе до тех пор, пока их, набившим руку и глаз наводчикам и без прицела не становились видны капли пота на измазанных дорожной копотью лицах механиков-водителей. Никто в обреченных «коробках» не успевал вздохнуть — делая выстрел в упор, «артштурмы» отходили, записывая на свой счет новых «фазанов» и оставляя на дорогах очередные костры из машин и людей. Здесь-то, на счастье Корпуса и проявилась способность Найдёнова чуять самого бесшумного, самого затаившегося подлеца. К 44-му году на ленд-лизовский «эмчи» американцы ставили великолепную пушку — очередная «самоходка» отправлялась в ад, прежде чем ее экипаж успевал что-либо сообразить. А Найдёнов внимательно слушал «горбатого». «Иностранец» платил ему сторицей — находясь на марше, «Шерман» был сама чуткость. Стоило только вздохнуть очередной притаившейся гадине, он издавал воинственный клич, дразня и вызывая на бой. Самоходка отвечала злобным урчанием, а «горбач» распалялся, все более вызывающе подвывая мотором. Перебранка длилась не так уж и долго — пока «майский жук» отвлекал самоходку воинственной руганью, Найдёнов его разворачивал, якут легко подхватывал «подкалиберный», способный играючи прогрызть сто миллиметров. Крюку хватало нескольких секунд — цель определялась даже под самым солидным ворохом веток. Тех из самоходчиков, кто успевал выскочить, ждали очереди безотказных крупнокалиберных «Браунингов». Подобная виртуозность спасала такое количество жизней, что, начиная с июля, Иван Иваныч не вылезал из разведки. За честь пропускать на спрятанные «Мардеры» уже основательно потрепанный Ванькин танк боролись целые подразделения. Ходоки из других частей тщетно пытались заполучить феномен — начальство Первого категорически возражало. А Ванька, не зная о торгах за спиной, все двадцать четыре часа в сутки готов был ворочать рычагами — и, наводя своим видом ужас на все тех же, не успевших разбежаться, панцергренадеров, первым врывался в городки и поселки. Под Вирами его пронырливый М4А2 пытались остановить твари покрупнее. Два «Элефанта» закопались в стога сена на окраине городишки и затаили дыхание, но зоркий «эмчи» опять-таки предупредил хозяина. Не успели охотники взять прицел, Иван Иваныч застопорил — «семидесятипятимиллиметровка» «горбача» сработала, как часы. Взорванные «слоны» стоили не ниже ордена Ленина, в штаб ушло очередное представление. Однако, в конце концов, даже штабным показалось чрезмерным такое обилие — ограничились новыми Красной Звездой, «Славами» и присвоением Найдёнову капитана.

Тем временем, проскочив топи и узкие просеки, соскучившаяся по настоящему делу танковая саранча развернула свой веер на польской равнине, пробивая плотину немецких траншей и отсечных позиций. Пространство дрожало от лязга. «Тридцатьчетверки» и ИСы охватил настоящий азарт. Теперь уже истошно вопили Pz Т-III и Pz Т-IV, хваленые «Пантеры» отползали в норы для того, чтобы там и подохнуть, и огорченно рыкали «Тигры», прежде чем словить в корпуса и башни стодвадцатидвухмиллиметровые фугасы. Пробитые кошки угрюмо ожидали пленения, а, затем, пересылки на восток и неизбежной гибели в печах уральских заводов — этих настоящих танковых Освенцимах. А что опять-таки Иван Иваныч? Перескочивший вместе со своими ребятами под Польской Броницей с убитого «эмчи» на «Валентайн» (прощание с «горбатым» не обошлось без слез), танкист был оборван, словно последний голодранец, и воспален, как нарыв. Раз за разом налетая на очередные засады, увертываясь от «бронебойных» и «подкалиберных», которые щедро сыпались со всех сторон, прислушиваясь к «иностранцу» и маневрируя под непрерывным огнем, он готов был высовываться из люка чуть ли не по пояс. Немцы уже повсюду знали его и передавали друг другу легенды о «Totenkompf» — обгоревшей русской башке. Сам того не ведая, Ванька сделался знаменит. Что касается башнеров, их уши были заложены постоянным моторным воем, перед красными, словно у кроликов, глазами мельтешили дороги, дымы и пожары. Посреди всего этого безумия; снующих туда сюда снарядов, пуль, осколков, гигантских, на скорую руку, могильников, в которые помещались целые полки, чадящих танковых костров и огненных вихрей на месте городов и местечек, старшина и сержант вцепились в своего командира, как в единственный талисман. Лишь теснясь как можно ближе к оборванному, сжимающему рычаги до хруста в пальцах придурку, был шанс уцелеть. Не прошло и недели, наводчик и заряжающий даже внешним видом стали походить на хозяина. В немыслимом тряпье, в слипшихся с волосами танкошлемах, с выпирающими, словно у загнанных гончих, ребрами, посыпанные пылью и пеплом, Крюк с Бердыевым не менее успешно пугали теперь всех встречных.

Когда проскочили Брест, сержант по-настоящему развернулся. Не успевал притормозить на очередной площади славный найдёновский танк, наводчика след простывал. Стоило машине тронуться — гвардеец тут же выныривал, на ходу завязывая очередной узел. Вместе с «жуком» сгорел плод почти месячных усилий и поисков в разоренных белорусских и еврейских местечках — Крюк удвоил усилия! То, что обросший скарбом, как корабль ракушками, «Валентайн» капитана Найдёнова катился во главе армии, только помогало беззастенчивому грабежу — пользуясь правом первой ночи, наводчик успевал шерстить и хижины и дворцы. В Западной Белоруссии он не гнушался содержанием простых крестьянских буфетов, но стоило на горизонте появиться костелам и замкам, вошел в аристократический вкус. Из мешков теперь высовывались не сермяжная «домотканка», а массивные золоченые рамы и серебряные канделябры. И горе было очередной служанке, которую хозяева забывали вместе со своим барахлом — ей тут же с порога задирали подол. Самым действенным способом расслабления панночек служило не столько змеиное пришепетывание похотливого сержанта, сколько показ грубовато сработанного, но в высшей степени надежного ППШ, при одном виде которого даже самые неприступные дамы проявляли в скидывании юбки и лифчика настоящую виртуозность. В компании с этим гарантом собственной неотразимости, Крюк вовсю пользовал на задворках девочек-подростков и их мамаш, не снимая палец с пускового крючка. Что касается барахла — «Валентайн» был заполнен уже под завязку. Повсюду неутомимый мерзавец растянул веревки, ловко размещая все новые баулы и свертки. Слух наводчика весьма непродолжительное время услаждала молочная хрюшка, подвешенная к 57-мм стволу. Ее сменили куры, свисающие с орудия вниз головами, словно летучие мыши. На моторном отделении громоздились ящики. Специальными тросами крепились мешки с самым разнообразным имуществом, включая мыло, консервы, рулоны ситца, сапоги, ботинки, женские чулки и даже реквизированную пару соломенных шляпок с кокетливыми розочками. Кончилось тем, что вся эта гора, облепившая танк со всех сторон, стала мешать повороту башни. Предприимчивый словно крыса, неустанно шныряющий по домам и подвалам, сержант не забывал и о ближних — на сало, пшено и хлеб нюх у него был выше всяких похвал. Нужно отдать наводчику должное — во время самого краткого отдыха перед забывающим поесть фанатиком-командиром всегда ставилась открытая банка тушенки и обязательный хлебный ломоть. Сержант сам крутил и склеивал языком толстенные «козьи ножки» с неизвестно откуда доставаемым отличнейшего качества «самосадом», ловко вставляя самокрутки в рот-щель командира, ибо руки Ивана Иваныча всегда были заняты если не рычагами, то инструментом.

Якут жил в обнимку с двумя канистрами. В удобную, вместительную немецкую тару беспрестанно доливались то спирт, то шнапс, то польские ликеры, то неизменная в этих местах особо крепкая «сливовица», от одного стакана которой любой, самый искушенный пехотинец мог бы замертво свалиться с копыт. Вся эта мешанина польских, немецких, французских вин, коньяков, шартрезов и водок постоянно бродила в канистрах, создавая невероятный по крепости ядреный «ерш», почему-то называемый Бердыевым «ашматкой». Поймав в одном подворье двух, только что ожеребившихся кобылиц, якут добавил к содержимому канистровой «ашматки» еще и кумыса. Прикладываясь к смеси, он восседал на башне «Валентайна», посреди коробок с едой и сукном, словно китайский божок, ухитряясь во время внезапных толчков и остановок мгновенно цепляться за люки, скарб, веревки и скобы. То, что Бердыев ни разу не свалился под гусеницы, было не меньшим чудом, чем способность Ваньки Смерти вовремя учуять очередную спрятавшуюся за домами, заборами и деревьями фашистскую дрянь.

Так они и катились, а следом, едва поспевая, тряслись заплеванные грязью и копотью мотоциклисты, и грохотала толпа перемешавшихся между собой «Шерманов», ИСов, «тридцатьчетверок» и «сушек» — измотанная, избитая, по-медвежьи подревывающая на поворотах, испускающая целые облака отработанных газов. Танковое скопище безжалостно, не оглядываясь, оставляло за собой и навсегда убитые, и схватившие обширный инфаркт от постоянного бега «коробки». В моторных отделениях сошедших с дистанции танков замирали изношенные механические сердца. Их желтовато-мутную бензиновую и дизельную кровь переставали толкать трубопроводы. Вентиляторы до черноты забивались вездесущей пылью. Но никто в те дни не копошился в их внутренностях, никто не возвращал машины из сумрачной комы — хирурги и анестезиологи ремонтных баз застряли еще за Неманом — и танки уже десятками, а, затем, и сотнями чернели на обочинах, в отчаянии распахнув люки.

Подобная гонка не могла продолжаться вечно; тем более, немцы не собирались экономить «фаустпатроны». То одна, то другая машина постоянно уменьшающихся танковых армий, утыкалась стволом в землю и беспомощно выла, отдавая себя огню. В полках и дивизиях к началу прорыва насчитывающих в своем составе сотни «коробок» через месяц по разбитым польским шляхам продолжали пылить считанные единицы. Надорвавшиеся танки чихали, кашляли, выжимая последние остатки сил, они синели от газов, и задыхались, подобно вконец истощившимся бегунам. Вместе с машинами безнадежно таяли люди. В каждом придорожном леске после прохождения всей этой воющей массы обязательно прописывался песчаный холмик с кое-как прилаженной жестяной звездой. И все-таки то было лето невиданного «блицкрига»; едва заштрихованные красные «стрелы» на картах молниеносно разлетались в стороны (их не успевали фиксировать шатающиеся от бессонницы маршалы), тыловые штабы со своим содержимым едва поспевали за несущимися «Катюшами» и гаубицами, Богданов и Лелюшенко, добровольно схоронившие себя в душных командирских «коробках», днем и ночью не снимали наушники, счет шел на сотни отвоеванных миль и пленных никто не считал. От гусениц ходуном ходила польская равнина, и Висла наконец-то услышала охрипший воинственный танковый ор.

На подходе к великой реке Ваньку нагнал мотоцикл с очередным корреспондентом, до фуражки наполненным той особой бестолковой активностью, которая присуща дворовым щенкам и тыловым борзописцам. Мальчишка жаждал непременно «отточить перо и кадр» хоть на одном, но обязательно настоящем герое.

Отправляя к Найдёнову упивающегося своей самостью юнца, штабные едва скрывали ухмылки. Сопровождающий, особист с многозначительной фамилией Сукин, посчитал нужным предупредить щелкопера — что касается Ивана Иваныча, «лейка», по всей видимости, не понадобится. Главный объект интереса лучше не помещать на передовой полосе. И вообще, всю дорогу трясясь за спиной старшины, управлявшим тяжелым «БМВ», особист не скрывал тревожного скепсиса — у него были свои причины для столь неожиданного визита. Несмотря на стремительность передвижения «Валентайна», до особого отдела долетели рапорты о выходящих за всякие рамки делишках найдёновского экипажа.

Путь к Ивану Иванычу был не близок. Болтаясь в коляске, гость без устали вертел гуттаперчевой шеей — в этой жизни его радовало, без исключения, все: и разбитые вдребезги ИСы, у которых от детонации огромными лепестками вскрывало броневые плиты, и расплющенные штурмовкой эсэсовские броневики. Рискуя вывалиться, он то и дело наводил объектив на обуглившиеся «тридцатьчетверки», «Пантеры», «Мардеры», «Черчилли», «Шерманы», вновь «тридцатьчетверки» и вновь опрокинутые броневики. А, кроме того, на брошенные каски, амуницию, штабеля минных и снарядных ящиков, и на десятки трупов, своих и чужих, закидывать землей которых не было уже ни сил, ни возможностей. Неохотно уступая мотоциклу, в направлении запада брели редкие пехотинцы, едва таская вещмешки, винтовки и неизменные ППШ — над ними, как и над танками, царствовала беспросветная усталость.

Однако она не коснулась авангарда! Позади очередной деревеньки, в которой был, наконец, разыскан обвешанный барахлом танк, все еще жирно чадила, время от время испуская из люков веселые язычки, попавшаяся на Ванькин крючок глупенькая немецкая самоходка. Испещренный осколочными вмятинами, словно оспой, «Валентайн» был заведен в сад за довольно убогой «мазанкой». Ветер дул с уже видневшейся отсюда Вислы — и запаха горелого мяса (из «артштурма» никто не выбрался) и резины в саду не чувствовалось. Напротив, царила полная идиллия. Несмотря на птичью разноголосицу, было слышно, как всхлипывает где-то в кустах очередная, попавшаяся под наводчика, девица. Сам Крюк, весело напевая, по-хозяйски возился в погребе. Возле распахнутой в ледник двери белел заботливо связанный им узелок. В реквизированной кастрюле закипали аппетитнейшие гусиные потрошки. Сама птица, нанизанная на шомпол, поливала собственным соком еще одно кострище.

Переступив бесчувственного якута, Сукин вместе с корреспондентом, направились к «Валентайну».

Высунувшаяся голова Ивана Иваныча и один только взгляд, брошенный на гостей, кардинально изменили планы собкора: мальчишка мгновенно отказался от развернутого интервью и портрета на фоне поверженного «артштурма». Стараясь не смотреть на эту Медузу Горгону, он бестолково переступал с ноги на ногу, теребя блокнот и слушая доносившийся из погреба напев:

Я бывало, всем давала, Бобику и Тузику. А теперь лежу в роддоме Хлопаю по пузику.

Пение на какое-то время замолкло — Крюк пробовал на язык содержимое еще одной банки. Затем, совершенно не подозревая о прибытии гостей из штаба, грянул совсем уж удалое:

У мого миленка в ж…е Разорвалась клизма. Призрак бродит по Европе, Призрак Коммунизма!

Корреспондент ошалело водил карандашом по блокнотику, а находившийся уже в трех шагах от верного трибунала гвардеец продолжал копать себе яму. Последовало убийственное четверостишие про Кагановича. Затем, вдохновленный сметаной и салом, сержант набрал воздуха в легкие и уже собрался было перейти к самому Верховному, однако, «особист» оказался на высоте. Молниеносно посетив погреб, он отвесил подлецу-наводчику такую «дуру», что тот колобком покатился в угол со всеми приготовленным к выносу припасами. И был спасен.

Страшная башка Найдёнова по-прежнему торчала из люка. Блокнотик собкора был девственно чист. Собравшись, наконец, с силами и подняв глаза на героя, мальчишка понес околесицу, спрашивая про какие-то планы и обязательства. Иван Иваныч, не слушая, втянул ноздрями-дырками воздух; струпья сложились в гримасу, черная щель рта раздвинулась:

— «Белый тигр»! — прохрипел, звякая медалями и орденами, и со всем своим знакомым напряжением вглядываясь поверх гостей, сада и деревни в какую-то, одному ему видную, даль.

— Завел пластинку! — плюнул Сукин.

— «Белый тигр»! — проскрежетал Найдёнов, показывая черным пальцем туда, за реку, откуда наползали дымы пожаров: неостановимый, ненавидящий, ужасный. Потрясенный видом танкиста и его указующим перстом корреспондент как-то совсем по детски растерялся. А Ванька трясся, готовый рвануть за Призраком и за Вислу, и за Одер, и, если доведется, и за сам Ла-Манш. Глаза его светились знакомым безумием. Рычаги были под рукой. Нет, он никак не мог успокоиться!

— Всё, баста! — приказал Найдёнову особист. — Глуши мотор.

Моторы и пушки действительно заглохли. Все встало, как вкопанное. Наконец-то задымили подоспевшие походные кухни. Напрасно на другом берегу днем и ночью в полнеба обозначала себя не к месту, бестолково, восставшая Варшава.[29] Первый Белорусский был безучастен к великому зареву; разлетелась резина на «эмчах», потрескались траки ИСов, один за другим издыхали «Черчилли». Донельзя разношенные стволы вопили о замене. Сами обладатели порыжевших танкошлемов, драных комбинезонов и вдребезги разбитых «кирзачей», закопченные, изголодавшиеся засыпали на ходу под безнадежную ругань отцов-командиров. Из своего кремлевского далека, мудрое, всевидящее Око наконец поняло это и приказало остановиться.

Набравший скорость Иван Иваныч был потрясен. То, что для других оказалось долгожданной отсрочкой от гибели, и возможностью соскрести с себя вшей, для капитана Найдёнова стало настоящим проклятием. Бродя среди танкистов, которых само появление Жукова не могло бы уже разбудить, Ванька Смерть чуть ли не выл от бессилия. Он бы мог еще напроситься в прорыв — севернее разбиваемой в клочья польской столицы штрафные батальоны какое-то время пытались оттяпать у немца клочок правобережья. Но, вдобавок, ко всем бедам, случилось страшное. Несмотря на невиданную любовь к юркому «канадцу» — с великой трудностью доставаемое первоклассное горючее, профилактика, чистка, смазка, мелкие, но столь нужные, ремонты, ласковые разговоры и прочий, столь характерный уход — Найдёнов потерял и его. После пробегов, надрывов и стрессов «Валентайн» свалился с дороги, как заезженный конь. Нужно было видеть, как убивался Иван Иваныч, как бросал себе под ноги танкошлем и топтал его, как, в священном безумии пытался толкать зверя, упрашивал, умолял, и, наконец, стоял перед железным мертвецом на коленях, чуть ли не посыпая голову пылью. А затем обнимал ствол 57-мм пушчонки и гладил избитые катки — неутешный, отчаявшийся. В великом горе своем он рвался остаться там же, на обочине. Слезы Найдёнова походили на виноград. Крюк, не менее командира, предавался отчаянию — тащить нажитое непосильным трудом на своих плечах он был попросту не в состоянии. Пришлось (в который раз!) открыть барахолку, зазывая на торг проходящие роты. Пользуясь безысходным положением гвардейца, пехота нагло сбивала цены. За ситец, шелковые дамские трусы и платья отчаявшийся сержант получил сущую безделицу: несколько сигаретных пачек да ящик «второго фронта». Соломенные шляпки и туфельки не пользовались спросом, а вот два изящных эмалированных ночных горшка пошли на «ура» — в них, как в котелках, удобно было варить кашу. Веселые «летуны», рыскающие на «эмке» в поисках подходящего под аэродром места, окончательно добили торгаша, захватив с собой канделябры в обмен на пустяковую зажигалку. Словом, и часа не прошло, а Крюк был разорен. Две перины пришлось оставить возле проклятой «коробки», которая их всех так по-свински подвела. Под хохот злорадствующей «царицы полей» наводчик сгоряча разломал золоченые рамы и распорол барские подушки, укрыв пухом, как саваном, обездвиженный «Валентайн». Единственным, кто перенес удар стоически, был все тот же сын беспросветной тундры. Подхватив свое имущество — драгоценные канистры — Бердыев топтался рядом с товарищами. Делать нечего: вдоволь нагоревавшись, Иван Иваныч, сопровождаемый подельниками (те шагу от него не отступали), бросился искать справедливости. Позеленевшему от недосыпа Барятинскому, на горбу которого висели матчасть, резервы, ГСМ и прочие неразрешимые головоломки (засыпающему штабисту больше всего хотелось рухнуть в койку и суток на трое оставить катастрофический мир, в котором днем с огнем не найти ни запчастей, ни толковых спецов), вновь пришлось выслушивать уже знакомый бред. Умница-штабист был готов отдать сумасшедшему хоть метлу — тем более, бубнящий каждому встречному поперечному с пеной у рта о «Белом тигре» маньяк готовился рваться за Вислу на самом паршивеньком бронетранспортере, на хлипком Т-70, на мотоцикле — но машин больше не было. Великий перегон не только похоронил группу армий «Центр» — для знаменитого Ваньки не нашлось ни единой свободной, пусть самой дохлой и заезженной танкетки.

Внезапная остановка, вкупе с полной «безлошадностью», вогнали Черепа в тоску и отчаяние. Неуемная сущность его взывала к погоне — действий, к великому счастью измученных армий, не предвиделось. Обхватив голову руками, бродил теперь Иван Иваныч возле самой Вислы, не обращая внимания на купающихся на том берегу немцев. Поглощенный всецело «Белым дьяволом», которого, по всеобщему мнению, давным-давно поглотили топи Бобруйска, Totenkompf не мог смириться с мыслью, что заклятого врага, а, значит, и врага его справедливого, вездесущего танкового Бога, больше не существует. Нет, вопреки всякой логике он не только верил в обратное. Вынужденный топтаться на руинах унылых варшавских предместий, он, единственный, твердо знал: «Белый тигр» — порождение его бесконечных несчастий — не застрял в чащобах, не провалился в болота — железнобокий негодяй жив, и шевелится там, в туманной чужой дали, в родовом гнезде, которое только и могло породить такого дракона. Рык его, визг чудовищных гусениц, мертвящее дыхание и изрыгающийся пламень по-прежнему чувствовал Ванька, здесь, на скользких, рыжих от глины, чужих берегах — и кусал от бессилия и без того измученные пальцы.

За несчастной спиной Ивана Иваныча заряжающий и наводчик развили обычную деятельность. Якут распределял по новым канистрам и термосам наконец-то догнавшие армию положенные «наркомовские» литры. «Сорокоградусной» прибыло море разливанное. За месяц походной жизни полнокровные дивизии сгорели до жалких взводов. Тех, кто переместился из танков под кое-как сбитые обелиски, ничто уже не могло согреть и обрадовать. Счастливчики, к коим неизменно принадлежал и «моя-твоя не понимай», могли теперь купаться в спиртном! А казначей экипажа Крюк, получив за себя, Бердыева и своего командира невиданную по толщине денежную пачку — итог игры с «семидесятипятками» всевозможных «Ягдпанцеров», которых Иван Иваныч неизменно и гарантированно на дорогах от Минска до Плини отправлял на тот свет, ударился во все тяжкие. Для наводчика наступили золотые деньки. В деревнях оставалось немало простодушных и запуганных пани, а в домах и сараях — запрятанной снеди. Прихватив в сообщники автомат, сержант шнырял по окрестным хуторам. Захудалое шляхетское местечко Тшетшевичи не осталось в долгу, одарив насильника сифилисом. Но обладатель твердого шанкра не дрогнул: болезнь загналась вовнутрь хоть и сомнительным, однако, весьма проверенным способом — спиртом и марганцовкой.

Никому не нужный Иван Иваныч кинулся было ремонтировать первое, что попалось под руку — и за два дня вопреки всем прогнозам ухитрился воскресить заезженный и по всем параметрам убитый T-34 — один из тех оставшихся трудяг, которому на последнем издыхании удалось, чуть ли не на брюхе, доползти до реки. Ремонтники, вовремя сообразив, чем может грозить такая бескорыстная помощь, быстро «сожгли» на обрадовавшейся было «тридцатьчетверке» главный фрикцион — и с тех пор, несмотря на известность, заслуги и капитанские погоны, Найдёнова отгоняли от машин, как последнего нищего. Напрасно Иван Иваныч, сразу после боев сделавшийся кротким, просил тыловиков о милосердии — те, конечно же, ничего не знали (да и знать не хотели!) о том, как мучаются изношенные, страдающие «коробки» и какие, полные боли, подают они голоса. Более того — надорвавшиеся «эмчи» и ИСы, к нескрываемой радости экипажей, словно гигантские туши, сволакивались тягачами к восстановленной железной дороге. Там, вооружившись инструментом, подобно заправским мясникам спецы разделывали добычу: снимали пулеметы, выгружали боезапас, срывали ящики для снаряжения. Вместе с измазюканными мастеровыми на подобных работах возились и пленные, с которых даже не были содраны погоны и знаки отличия. И вообще, занятые по горло своим механическим делом слесаря и механики — немцы и русские — по какому-то молчаливому согласию сторон находились вне ярости уничтожения. Намертво сцепившихся «Пантеру» и «тридцатьчетверку» иногда ремонтировали тут же на месте боя; с одной стороны свой танк приводили в чувство кувалдой выходцы с Волги и Дона, с другой — копались в моторе Pz IV аккуратные, дотошливые, очкастые гансы, все, как один, с полотенчиками. Эти трудяги, на которых никто и внимания-то не обращал, (настолько, словно насекомые, были они безобидны), чуть только ключи друг другу не передавали. Вот и сейчас, ремонтники просто совместно делали дело — «коробки», свои и чужие, как всякий металлолом, грузились вперемешку, что для гордости умирающих танков было невыносимо! Воткнувшись друг в друга бесполезными стволами, вовлеченные во всеобщую ненависть «Тигры» и САУ-152 и накануне гибели готовы были идти на бескомпромиссный таран — но выпотрошенные, лишенные гусениц, они теперь только дребезжали грязевыми щитками. Когда платформы набирали скорость, внутренности несчастных машин, залитые кровью и кислотой аккумуляторов, посещал ветер; и, хозяйничая там, цепляясь за развороченную броню, скрученные сиденья, искореженные приборы, начинал пробовать голос, озвучивая взаимные проклятия. От подобного воя вздрагивали даже бывалые часовые. С лязгом, перестуком, густыми паровозными сигналами, вздохами угасающих «коробок», очередной эшелон уползал вглубь разоренной земли. Где-то под Смоленском или под Тулой состав отгонялся в тупик — мертвым некуда спешить — давая проезд новехонькой, чистенькой технике, которой с неделю как перерезали пуповину. Благоухающие свежей краской, щеголяющие серийными номерами, до отказа напоенные соляркой, ухоженные, пышущие здоровьем ИСы и изящные «тридцатьчетверки» с характерной элегантностью башен, безупречные линии которых так восхищали Гудериана, в компании с 76-мм дивизионными пушками и приземистыми САУ, гнались теперь в Польшу целыми потоками: Жуков торопился как можно скорее сменить под Вислой убогих калек. Эти невиданные тысячи, плодившиеся в уральских, харьковских и сталинградских цехах, были предназначены для последнего убийственного прорыва. Их даже не удосуживались маскировать. В штабах засучили рукава — готовился окончательный и безоговорочный апофеоз войны, торжество уже не корпусов и армий, а целых танковых орд, ведомых новой порослью — выученной, вышколенной, натасканной на недобитого зверя, и поэтому беспощадной в ярости, молодежью. Вот почему, вместе с бесчисленными «коробками», мимо очередного, погруженного на платформы, кладбища, проносились «теплушки», до отказа набитые юной агрессивной плотью, еще не нюхавшей пороха, но уже знающей толк в рычагах и маневре.

На той стороне разделенной земли вовсю гудел Ла-Манш. Паттон, несмотря на попытки Лиса пустыни заткнуть плотину,[30] днем и ночью грел и без того раскаленное французское небо двигателями своих бесчисленных «Шерманов». Все дороги от сектора «Омаха» до злосчастной для союзников деревушки Виллер-Бокаж,[31] забились «Виллисами», «Студебеккерами» и сменившими неторопливых, качающихся с борта на борт «Матильд», великолепными «Черчиллями». С плавучих пирсов сходили, взбивая траками пляжный песок, все новые «Гранты» и «Ли»; изворотливые янки затейливым образом, но все-таки свели вместе двух генералов времен Гражданской. На американских конвейерах безостановочно получали свои корпуса и башни «кометы», чьими фирменными знаками были юркость и всесокрушающие пушки. Тучи «Мустангов», «Ланкастеров», «Москито» и ужасных «Летающих крепостей» деловито сновали над Гамбургом и Берлином. Однако, несмотря на весь этот нормандский карнавал, неизменным кошмаром для Кейтеля и Йодля по-прежнему оставался Восток: там, с августа 44-го, накапливаясь на польских берегах, нависая ужасной, в тысячу километров, грозой, Германию, и так истекающую кровью, готовились искромсать вдоль и поперек самые беспощадные на свете скальпели.

Впрочем, к последней развязке всерьез готовились пока еще тылы и разведчики. Танкисты приходили в себя. Падал на головы отдыхающих пепел проигравшего битву города, и совсем близко — рукой подать — в канализационных коллекторах сгорали его защитники, не успевая послать проклятия Сталину и англичанам. Что касается кремлевских маршалов — им было не до Варшавы. Только-только развернулись ремонтные службы. Только принялась прибывать «зелень», все эти одинаковые «рюмочки-лейтенанты», очередную порцию которых, словно пончики, испекли к празднику нового наступления раскиданные по всей России училища. С платформ, один за другим, спрыгивали вошедшие в моду Т-34-85, по-прежнему не внушавшие доверия броней (ее до конца войны пробивали все те же «артштурмы» и «Мардеры»), но ставшие на удивление понятливыми, изворотливыми, выносливыми, словно бурятские лошадки. Новые «коробки» по праву гордились своими дальнобойными рациями, пятиметровыми орудийными стволами,[32] и, наконец-то, отрегулированными, выстраданными, снабженными безотказными «Циклонами», В-2, которые в конце великой бойни позволяли «роликам» играючи, почти без поломок, катить по польским, а, затем, и немецким шоссе. Выгружаемые следом тяжеловесы — «Зверобои» и прочие разнокалиберные САУ — внушали почтение. Тяжелые, с увесистыми дульными тормозами, 122-мм пушки задумчивых, медлительных ИСов не оставляли шансов бетонным стенам и дотам. С прибытием всех этих эшелонов, резервов, прачечных, бань и новых кухонь, жизнь закипела. Дивизии, как и бывает перед кровопусканием, тасовались, словно колоды, и торопливо наполнялись людьми и разнообразнейшей техникой. Повсюду пестрел камуфляж санитарных палаток, и то здесь, то там, среди отъевшихся, экипированных новыми хрустящими тужурками и комбинезонами танкистов Первого Белорусского, вновь замелькали смазливенькие связистки и санитарки. Белокурые и рыжеволосые бестии, несмотря на все признания и полевые букеты, благоразумно избегали чумазую голь. Фронтовые «фемины» в любой момент готовы были отдаться домовитым, словно хомяки, тыловым майорам. А вот безымянные башнеры и водители гарантированно лишались ласки — на них не стоило даже тратить время. Все знали — во время боев они сгорают, словно бенгальский огонь. Гвардии сержант по этому поводу спел:

Что вы девушки стоите, Губками алеете. Люди головы кладут, А вы … жалеете.

Медсестрички не удостаивали вниманием это его похабно-жалобное (и вполне законное) обращение от имени всех, приговоренных к скорому жертвенному костру, солдатиков.

А забытый Иван Иваныч бродил по кромке воды.

Здесь, на заваленном касками, амуницией и уже проржавевшим оружием, берегу, к которому время от времени прибивало трупы несчастных поляков, до совсем уж отчаявшегося Черепа добежала ослепительная новость: старый знакомый появился на Сандомирском плацдарме.[33]

Брызнули слезы Найдёнова, благодарный, воинственный стон издала ходуном заходившая, грудь. Взор обратился к вздыбившемуся за громадными хребтами облаков небесному танку. Там, за рычагами божественной «тридцатьчетверки» улыбался счастливому Ваньке его великий Господь, а за ним, уже надевшим свой танкошлем, теснились тысячи мучеников («Валентайн», без сомнения был среди них); сверкали их траки, вздымались стволы, светились нимбы над башнями. Музыку сфер услышал Иван Иваныч — а, именно, рокот бесчисленных небесных моторов, благословлявший Найдёнова на великую, понятную только ему самому, битву. («Жми, Иван! — гудело на небесах. — Он никуда не денется!») И к ужасу посыльного — недавно оторванного от материнской титьки восемнадцатилетнего паренька — этот ни на кого не похожий капитан, услышав приказ тотчас явиться к Барятинскому, понес совершенную дичь. И действительно — кланяясь с горячностью сумасшедшего, Найдёнов благодарил железное воинство Господа-Водителя. Он-то, единственный, знал — Призрак не мог раствориться в небытии. Окруженный развороченными T-34, «Белый тигр» трубил в страшный рог своего ствола там, посреди полей Сандомира, и никакие бушующие вокруг огнеметные и орудийные вихри не могли теперь помешать им столкнуться.

Воскресший монстр вел за собой уже не серые, как мыши, T-III, а только что выпущенные из цехов «Королевские тигры» (теперь в рукаве у башковитых германских спецов оставался один лишь «Маус»). «Короли» не могли и ста метров проползти без одышки. Слабосильные для тяжести колоссов «Майбахи» задыхались на каждом подъеме, и, мучимые постоянной жаждой, поглощали бензин по сто литров на милю. Мамонты то и дело увязали в песке, и подолгу приходили в себя, прежде чем продолжить движение. Однако, их угрюмые гигантские башни, немыслимая длина стволов, черные массивные корпуса, к которым, словно пластилин, прилип циммерит, вкупе с сотрясающей землю поступью, впечатлили даже танкистов Рыбалко.

Третья Танковая приняла вызов: ИСы,[34] каждым выстрелом поднимая тяжелую пыль и надолго ослепляя ею собственные прицелы, выбрасывали медлительные «болванки» одно попадание которых оставляло от танков гусеницы. Жертвенные «тридцатьчетверки» подбирались к «Тиграм» почти в упор. Захлебываясь, словно шавки, сухим резким лаем, подпрыгивали дивизионные пушки и гаубицы. Усердие машин и людей было вознаграждено: «королевские» башни раскололись ударами больших молотов и маленьких молотков, катки и гусеницы смялись, по корпусам пробежали трещины, в которые можно было засовывать палец. Огонь гулял внутри «коробок», превращая в золу экипажи. Мир покрылся чадом и дымом.

Когда все развеялось и обрели зрение ослепшие было пехотные перископы, из сотен солдатских глоток вырвались почти что восхищенные матюги. Призрак (вне всякого сомнения, это был он), как и прежде, являл собой бессмертие. Правда, на этот раз танк не мог не подкоптиться; командирский люк сорвало прямым попаданием, в бортах видны были очевидные вмятины, но, привыкший к адовой жаре, он по-прежнему ворочал орудием, оставляя костры от осмелившихся приблизиться «коробок». К монстру с гранатами подползали со всех сторон распаленные охотничьей лихорадкой удальцы, наплевавшие на собственные жизни. И тогда хладнокровно принимался за свое ремесло невидимый пулеметчик.

Целая рота ИСов пыталась его окружить: еще двадцать человек на глазах самого Рыбалко ушли в небытие — и ни у кого из здоровых, кровь с молоком, выпускников-лейтенантов, командовавших обреченными машинами, не хватило времени и сил выброситься на броню.

Теперь уже «Белый тигр» держал оборону. Только усеяв всё поле перед собой обломками, он прекратил стрельбу. Было видно, как дымится проклятый ствол. Подобно самым остервенелым псам на него продолжали рычать выкатившиеся на прямую наводку батареи. Они изнемогали от бесполезной горячки — но приблизиться ближе никто уже не решился.

Танк уполз, когда стих бесполезный лай, проложив целую просеку в своих и чужих обгоревших танках и оставив в задумчивости даже самых прожженных в боях за Днепр и Львов артиллеристов — а уж эти вояки всякого навидались!

Можно было бы махнуть рукой на конфуз: немцы трещали по всем швам, и в Лондоне, в Москве, и уж тем более в Вашингтоне — не сомневались, чем закончится дело. Чертов Призрак не мог изменить хода вещей. Торжествовала совокупная экономика: на каждый почивший в бозе ИС или «Шерман» заводы невольных союзников отвечали десятками, если не сотнями, новых «коробок», которые штамповались, словно консервы. Технологии литья и сварки до того изощрились, что дешевле было смастерить (всего-то за пять-шесть конвейерных часов) новый танк, чем волочить на ремонтный завод подбитый. Так что с осени 44-го даже раненым «тридцатьчетверкам» был подписан смертный приговор. О человеческом материале вообще не задумывались: ушел в расход — честь ему, слава и кое-как сколоченная тумба! Новых водителей и башнеров пригоршнями черпали из резервов. Однако Рыбалко все-таки разозлился — генерала по-человечески завела эта непробиваемая сволочь — и взялся за трубку.

Недели не прошло — Ивана Иваныча передали в Третью с непременным условием — при любом раскладе (никто и не сомневался, что Череп останется жив) доставить уникума обратно.

Все тот же «особист» придирчиво осмотрел сданный в аренду экипаж. Ему и принюхиваться не надо было! Вдоволь напоив траву и кусты содержимым канистры, напоминающей скорее небольшую цистерну, Сукин поднес затем к якуту свой знаменитый кулак:

— Понюхай, олень северный! Еще раз приложишься — рога пообломаю, копытообразная скотина.

Умудрившийся взгромоздить на спину два тяжеленных «сидора» Крюк также не мог не удостоиться внимания.

— К стенке бы тебя, подонок. Да, ладно, пока не время!

Найдёнов то ли молился, то ли вел сам с собой очередной диалог. Вот к сумасшедшему-то претензий не оказалось.

— Давай, Иван! Подсыпь-ка им уголька.

И Ванька подсыпал.

Неустанный Морозов и его инженеры не зря пропадали зимой 44-го на полигонах; единственный в своем роде, приземистый Т-44, только-только отбегавшийся и отстрелявшийся, доставили на плацдарм с немыслимой быстротой. Синтез всех предыдущих достижений (не побрезговали и опытом Фердинанда Порше), был награжден стомиллиметровой, улучшенного сплава, лобовой броней, новейшим ломающимся монокулярным прицелом, объединенным управлением ручного и моторного башенного привода, и кнопочным орудийным и пулеметным электроспуском. Экипаж наконец-то ограждался от топливных баков, имевших особенность при попадании «зажигалки» или фугаса щедро поливать соляркой стрелка и водителя. Люк-пробка был сама любезность, предоставляя механику возможность катапультироваться из машины за две секунды. Дизель В-44 так же обещал не ударить лицом в грязь даже при пятисоткилометровом прыжке — его, что было в новинку, упрятали поперек корпуса. «Мультициклон» играючи фильтровал воздух, охраняя башню от столь привычного для всех заряжающих угарного похмелья. Испытания сверхпробиваемой 120-мм пушки Д-25-44 вообще потрясли — с расстояния полутора километров любимец группы МТО «отдела 520» разделал под орех трофейную тяжелую кошку. Во время всей этой впечатляющей экзекуции (сорок пять секунд на две перезарядки) от «Тигра» к восторгу высокой комиссии, летели целые клочья.

Мгновения хватило Ивану Иванычу на обживание сиденья. Затем танкист обратился к машине со своим обычным приветствием, и приготовился выслушать жалобы. Однако, той последней военной осенью надежность сердечных клапанов и великолепное самочувствие трансмиссий и на серийных «тридцатьчетверках» не вызывали сомнений! Так что Т-44 не собирался капризничать. В то время, как сообразительный танк выписывал кренделя на небольшом пятачке, гвардеец Крюк крутанул рукоять поворотного механизма и, прильнув к окуляру, освоил электроспуск — усердный «фугас» развалил одинокое дерево. Пьяный якут легко утопил в казеннике теперь уже броневую «чушку». Одобрительный гул боевых полковников и майоров был ответом на очевидное снайперство. Воодушевившись еще одним попаданием, Рыбалко не на шутку расщедрился — пять «Зверобоев», весь штабной резерв, переходили в полное подчинение чудаковатого капитана.

Разведку тоже не надо было подгонять. Столь нужный для общего дела гауптштурмфюрер Иосиф Витцель уже на следующий день понуро вытянул из пачки молодцеватого лейтехи-переводчика любезно предложенную сигарету. Хватанувший, словно холодной водички, переживаний, австриец сделался весьма разговорчив, так что в штабе армии руки потирали. Несмотря на невысокое звание, попавшийся зверь уже полгода заправлял столом в отделе кадров Главного Управления бронетанковых войск и на свою голову взялся сопровождать в поездке на фронт заместителя Главного Инспектора. Переброшенный транспортным «юнкерсом» из уютного теплого Цоссена в грязь и вонь передовой, бывший фронтовик закончил карьеру совершено конфузно. Остановив амфибию возле какой-то Богом забытой деревни, гауптштурмфюрер едва успел скинуть помочи. Расслабиться не пришлось — он был усыплен тяжеленным прикладом. Еще не верившие в удачу ребята-разведчики, на которых сам, по своей воле, напоролся незадачливый проверяющий, моментально сообразили из веревок кокон и волокли прикусившего язык австрийца на себе все добрые пятнадцать верст — от счастливого кустика до собственных окопов. Проснувшийся уже на «нейтралке» танкист натерпелся страху, когда по всей честной компании сыграл шестиствольный «Ванюша»[35] — и, наконец-то, опорожнился. Таким — обезумевшим от несчастья, помятым, перемазанным собственным поносом — он и предстал перед Рыбалко. Генерал смилостивился — пленника переодели в новые штаны, разумеется, не по росту — одной рукой приходилось поддерживать необъятные края порток. Хауптштурмфюреру поднесли водки. Последовавший за этим добровольный рассказ несколько озадачил слушателей. В составе 502, 503 и 505 батальонов тяжелых машин «Белый тигр» никогда не числился. Его не было в списках 504 и 508. Если верить кадровику, Призрак вообще не значился ни в каком составе. Он не находился на довольствии ни в «Великой Германии», ни в ненавистном «Рейхе», ни в «Лейбштандарте», ни в совершенно безбашенной «Мертвой Голове». О нем не ведали ни Модель, ни Роммель, ни Кессельринг. Сам Витцель услышал о «Тигре» в 42-м, будучи еще командиром радийного Pz IV, и то, по «солдатскому телефону». Впоследствии, когда в составе учебного 500-го в Фаллингбостеле сам он натаскивал формируемые экипажи, попался некий механик, нос к носу столкнувшийся с «Тигром» под Харьковом; с появлением Призрака там началась настоящая мясорубка. Водитель уверял — во время бойни Призрак шел впереди порядков — и засвидетельствовал: все от его бортов рикошетировало и отлетало. К своему изумлению танкист не заметил никаких опознавательных знаков. Пулемет «Белого тигра» спас самому механику жизнь — после подрыва собственного Pz III на мине, несчастный выбросился на броню. По уверению свидетеля, со всех сторон с ножами и саблями к нему рванулись вездесущие казаки. Смерть была неминуема: танкистов панцерваффе, щеголявших в траурных куртках и пилотках с черепом, повсеместно принимали за нелюдей из СС. Все то время, пока механик прыжками несся обратно к своим, «Тигр» опутывал небо и землю бесконечными очередями. А потом словно в воздухе растворился. Больше подобных свидетелей на памяти Витцеля не было, хотя земляк Гитлера подтвердил; повсюду о «Тигре» ходят легенды. Удивительно, но у танкистов и панцергренадеров «Тигр» вызывал скорее страх, чем надежду! На стол же самого гауптштурмфюрера за все время его работы не легло ни единого документа, пусть даже косвенным образом, связанным с Летучим Голландцем. Впрочем, пленный не допускал и мысли о мистике. Скорее всего, по мнению рассудительного «языка», Tiger Ausf E был самым секретным проектом, о существовании которого не догадывался даже его бывший непосредственный шеф — Гудериан.

— Как бы там ни было, этот дьявол вам не по зубам, — пробурчал совсем уж опьяневший и смирившийся пленник. — Вам его никогда не накрыть.

— Почему? — вскинулся лейтеха.

— Он есть торжество германского гения! — важно поднял палец гауптштурмфюрер.

И, осмелев, потребовал еще водки.

Несмотря на столь удручающие данные, на командном пункте Третьей Танковой царил оптимизм. Костоломов-разведчиков наградили. Бравый Витцель, судьбой которого так нелепо распорядился дурацкий позыв желудка, был переправлен в Главразведуправление РККА, а, затем, и на сибирские лесозаготовки. В отличие от «смершевцев» и «особистов», Найдёнов остался равнодушен к допросу. Околачиваясь среди заправлявшихся боеприпасами, маслом и топливом ИСов и «тридцатьчетверок», и не обращая внимания на изумленных снабженцев он по-своему выяснял подробности злосчастного боя. Пока новички-командиры и их восемнадцатилетние башнеры бегали за врачами, Ванька успел пообщаться с самыми надежными свидетелями. Даже когда возле очередного ИСа собралась любопытствующая толпа; — ей, как и подоспевшим санитарам, вовремя вынырнувший гвардии сержант пытался объяснить странности своего капитана — Череп, наклоняясь к броне, не прекращал диалога. Впрочем, и без показаний побывавших в той переделке машин, Найдёнов окончательно убедился — «Тигр» никуда не девался: танкист не мог спутать запах страшной машины ни с чьим другим; от монстра исходил тот самый смрад, столь знакомый беспамятному во всем остальном Ивану Иванычу еще с Курской Дуги. Вне всякого сомнения, дракон зализывал раны и ИСы обреченно дрожали в предчувствии его скорого появления.

С тех пор, используя свалившееся на плацдарм нехорошее затишье, Ванька суетился на передовой, традиционно пугая артиллерийских наблюдателей. Впрочем, те готовы были терпеть его крайне специфический вид и немыслимую активность: многие из них, видевшие, как расправляется Призрак с танками и людьми, с тех пор не могли утолить жажду мести — самую мучительную на войне. Ивану Иванычу был дан полный карт-бланш; любые капризы и требования с таким трудом выцарапанного охотника за драконом беспрекословно выполнялись. Т-44, заправленный топливом и под завязку нагруженный боезапасом, стоял под парами неподалеку. Знающий свое дело Крюк на этот раз основательно подготовился: в башенных стеллажах фугасы чередовались с подкалиберными. Дно «коробки» закрывали дополнительные БР-375П[36] — длинные руки заряжающего дотягивались до них за секунду. Каждый из снарядов этой специально присланной партии на расстоянии до полутора километров «проедал» двухсотмиллиметровый «экран». Приданные экипажу самые мощные в мире САУ тайно подвели к окопам в тех местах, на которые опять-таки указал Ванька и тщательным образом замаскировали. Крюку с Бердыевым приказано было дневать и ночевать возле новой «эксперименталки». Третья Танковая ожидала развязки: напряжение сковало даже бывалых фронтовиков. Найдёнов ссохся словно кизяк; гимнастерка с наградами уже не болталась на нем, а безнадежно свисала. Зато глаза пылали, как две канистры с бензином. Сумасшедший лично, на брюхе, обследовал всю нейтральную полосу, тщательно прощупывая почву — обстрел с той стороны, чуть было не накрывший группу сопровождения, его нисколько не взволновал. И вообще, постоянно мелькая то здесь, то там, Ванька доводил снайперов до истерики — однако, каждый раз запоздалые пули ловили кого угодно, но только не фанатика. Между тем, от «Тигра» не было ни слуху, ни духу. Отправляемая с таким трудом в ближний немецкий тыл разведка натыкалась на склады, госпиталя, хозяйственные службы, на целые колонны готовых к бою «Пантер» и Pz III, каждый раз усердно приволакивала за шиворот ничего не соображающих «языков», но так и не находила ни малейших следов пребывания колосса. Аэрофотосъемка была бесполезна. Возникло предположение, что танк убрали — однако, всезнающий Череп лишь ухмылялся.

Он не мог не дождаться праздника: на излете очередного осеннего дня, наблюдатели истошно заорали. Обитатели окопов и укрытий бросились к биноклям и стереотрубам. Было с чего онеметь: наконец-то возникший собственной персоной «Белый тигр» холодно горел на закатном солнце. Чудовище уже подмяло под себя пригорок и, чуть ли не подбоченившись, подставлялось под первый выстрел. Ему было, чем гордиться: повсюду, насколько хватало глаз, ржавели развороченные остовы мертвых «тридцатьчетверок». Их валяющиеся стволы и башни взывали об отмщении. Никогда никто из всех вольных и невольных свидетелей поединка, вытянувших шеи и вставших в траншеях на цыпочки, не слышал больше такой тишины. Ни единой очереди, ни единого подвыва пусть даже самой мелкокалиберной мины, ни, тем более, орудийного щелчка не оскорбило ее немедленного воцарения.

Тотчас рванувший с места юркий и суетливый танк Ивана Иваныча сделал первый ход — проскочил передовые траншеи. Все та же тишина была ответом на одинокий рев его еще не оперившегося голоса. Несколько тысяч человек с той и другой стороны мгновенно забыли о снайперах. Огибая воронки, ямы и мертвые танки, подпрыгивая и рыская, Ванька начал невиданный танец. Призрак надменно наблюдал за маневром, а непредсказуемый, подобно всем идиотам, Найдёнов, продолжал кидать «коробку» за спасительные останки ИСов и «Королей». Рыбалко и его свита попросту онемели — никто из даже самых опытных, самых прожженных водил не способен был отчебучивать подобное. «Фуражки долой, отцы-командиры. — проскрипел, наконец, генерал, не отрываясь от окуляров. — Это черт знает что… Даже сказать не могу! Спиноза!» Он мог бы и не скрипеть — с КП ясно видели — еще пятьсот, четыреста метров подобного вальса — и первый же выпущенный Найдёновым бронебойный на все сто разнесет наглеца. «А ведь нарвется, нарвется! — чуть ли не завыл Рыбалко через минуту, потрясенный найдёновским хладнокровием. — Не выдержит немец!..» И, правда, «Тигр», стоявший до этого словно повелитель мертвых, наконец-то встрепенулся. «Пора. — стучал Рыбалко зубами. — Да стреляй же, стреляй, черт обожженный! Похоронит он тебя, сучий потрох!»

Тысячи глаз следили за тем, как вздрогнула массивная, белая башня, начав свой медленный поворот. Все знали — теперь по вертикали опустится ствол: и танцульки закончатся.

Хлопок столь знакомой «восемь-восемь», еще более хлесткий и звонкий в своем одиночестве, заставил Рыбалко вскрикнуть. Невероятно — Иван увернулся!

— Да быть такого не может! — взорвался Командующий. — Чтоб… с трехсот метров…

Но такое случилось. Т-44 продолжал танцевать на виду у чудища.

— Стреляй же бронебойным, мать твою раскудык! — истошно вопило за спиной генерала уже несколько голосов.

Стодвадцатидвухмиллиметровая пушка Т-44 как в рот воды набрала.

— Двести метров осталось… Двести метров! — скинув шапку, выдергивал на голове последние волосы приданный к штабу летун-корректировщик. — Да, что же он, подлец, вытворяет!

Ванькин танк, гарцуя, приближался к пригорку на глазах всего фронта, и совершенно непонятным образом, оставил позади себя очередной снаряд. Никто, ни в окопах, ни в блиндаже даже не мог понять, как. Вот сверкнул навстречу танцору еще один пламенный столб — одновременно с выстрелом «коробку» Найдёнова развернуло, словно заговоренную. Мимо!

— «Сто метров»! — понял Рыбалко.

Смотреть на такое было уже невыносимо. Но многие плакали и смотрели.

А вышедший «от печки» самозабвенный Ванька отплясывал на виду у Призрака (замирали сердца, чтоб неладно было этому фокуснику!), всякий раз на долю секунды опережая «болванку»!

Солнце внезапно поблекло, готовилась к своему выходу темнота — «Белый тигр» потерял ореол. Ванька Смерть неминуемо приближался к цели. Набравшийся такой же звериной чуткости, экипаж понимал все без слов. Только когда туша Летучего Голландца закрыла и небо, и землю, Крюк вспомнил о электроспуске.

Якутский Будда очнулся от медитации — заработал конвейер: «чушки» подавались одна за другой. Синея угаром, гильзы начали было свой праздничный перезвон, однако, тут же обратившийся многоруким Шивой, якут принялся выбрасывать их из люка. Фильтр нещадно выдавливал дым. Внизу, проросший в механизмы всеми своими нервами Найдёнов ловил каждый всхлип машины, повинуясь интуиции танка. Дело было за наводчиком — и здесь-то комар носа не мог подточить! Гвардеец «подкалиберным» как пробкой заткнул «Тигру» амбразуру прицела. Ослепший Циклоп «на авось» ответил двумя «бронебойными»: Ванька Череп увернулся. А сержант продолжал охаживать немца «фугасами». Несмотря на то, что башку проклятого Голиафа и на этот раз не смогла раскроить никакая праща, стратегия себя оправдала: осколки рассыпавшегося перископа «Тигра» уловили последние закатные искры. «Сто двадцать миллиметров» неутомимого Крюка ушли вниз по вертикали. Три-четыре секунды — от встречи с очередным «подкалиберным» броневой заслон перед щелью водителя отбросило к немецким траншеям.

Вечер, между тем, довольно живо схватился прятать от зрителей арену, на которой, посреди обломков, бились Зверь и Найдёнов. Темнота свалилась с неба, словно пикирующий бомбардировщик — две-три минуты (броня Призрака проседала от попаданий) — и не осталось никакого сомнения, на чьей она стороне. Ослепший поединщик огрызался на победный голос танцующего перед ним Давида, пуская в ход даже пулеметы — но ярость его была бесполезна. Т-44, продолжая долбить снарядами невиданную по закалке броню, лавировал возле пригорка. Сержант с якутом здорово старались — лишившийся зрения тевтон явно сдал; башню украсили трещины, борта потемнели от вмятин, чудом не были задеты траки, хотя фугасы, словно огородные тяпки рыхлили вокруг землю. Моторную сетку «Тигра» уже пробили лоскутки огня, щель механика разворотило, курсовой пулемет смяло целым вихрем осколков — но защелкнутые люки так и не распахнулись. «Летучий Голландец» упрямо прятал в своем чреве таинственных дьяволов. Впрочем, сейчас никто ими не интересовался! Дело оставалось за малым — на глазах торжествующих соотечественников (в окопах все, от генералов до рядовых, с ума посходили), Иван Иваныч готовился добить монстра. В момент, казалось бы, неотвратимого Найдёновского торжества, сам черт пришел к «Тигру» на помощь, толкнув руку великолепного Ваньки. Одно неверное движение рычага свалило «сорокчетверку» в снарядную яму. Танк выкарабкался, но успел зачерпнуть качнувшимся стволом глинистой польской землицы. Рогатый знал свое дело: по его наущению Крюк надавил на спуск. Орудие разорвало с таким треском, что у сержанта чуть дым из ушей не пошел. «Моя-твоя не понимай» невозмутимо выбросил из люка роковую гильзу и улиткой прилип к термосу: в его услугах больше не нуждались. На виду у ошалевшего воинства и завывшего в голос Ваньки, Призрак уползал в спасительную темень (сам князь Мира сего позаботился об этом). Все готовы были свидетельствовать: на «Тигре» места живого не осталось. Дрожащий избитым корпусом, словно студень, он пятился задом, гусеницы обозначали отступление каким-то жалобным скрежетом, пламя уже подскочило к башне, лаская ящики для снаряжения и закопченные рымы — яркое пятно разгорающегося в черноте огня служило единственным ориентиром для множества безупречных советских ЗиС-3. Требовался всего-то один залп двух батарей; заключительный аккорд невиданного действа, поставивший бы окончательную точку на всей этой несомненной чертовщине! Но зачарованные пушки продолжали молчать. И даже до сего времени не пригодившиеся «зверобои» не осмелились подать голоса.

Все было кончено — тьма поглотила его.

Первому Белорусскому Ивана Иваныча не вернули. Впрочем, о возвращении он и не помышлял. Бросив после боя под ноги танкошлем, растоптав его до каких-то рваных клочков, Найдёнов трясся в ожидании новой схватки — от Сандомира его теперь никакая сила не могла оторвать.

Между тем, выпал первый снежок. Кремль готовился к Висло-Одерской.[37] До Силезии было подать рукой: с потерями считаться не собирались. Рыбалко мечтал с ветерком прокатиться по добротным берлинским автобанам. У добропорядочного сержанта Крюка дыхание захватывало при одной только мысли об аккуратных городишках с их домами, набитыми невиданным доселе богатством: бельем, мылом, а, главное, удивительными, неповторимыми в своей точности часами — настенными, ручными, карманными, на золотых и серебряных цепочках, к которым мародер-наводчик имел особую страсть: пехота их у него с руками отрывала, душу готовая продать, а не то, что пару-другую хромовых офицерских сапог, стащенных с какого-нибудь дохлого гауптмана. Пока еще недоступные за снегами-туманами немки — неважно, молодые, старые (доброму вору все в пору!) — воспаляли воображение гвардейца не меньше. И, если брать во внимание, что таких, как он, молодцов, хватало с избытком, то Мать-Европа вполне оправданно тряслась в ожидании Судного Дня. Ей было от чего впасть в отчаяние! Новые русские танки блестели свежей краской. Новые башнеры и механики учились кувалдой, а то и сапогом вправлять детали своих неприхотливых, словно дворняги, подопечных. А, кроме того, таскали бесконечные ведра с горючим, открывали снарядные ящики, освобождая «болванки» от смазки, надрывались на чистке стволов и благоухали соляркой и потом. Окопная грязь щедро отмечала этих трудяг неизбежными чирьями. Мальчишки-командиры, щеголяя хронометрами, компасами и швейцарскими перочинными ножами, получали в штабах задачи, важно занося их на свои новенькие планшетные карты остро заточенными карандашами.

Начальство, как могло, пыталось утешить Найдёнова: он был просто позарез нужен готовящемуся наступлению. С подачи самого Рыбалко торжественно передали ему совершенно новехонькую, выкупанную в масле, прямо с завода, с отлаженным двигателем и пристрелянным стволом, «тридцатьчетверку» номер 379, которая еще была глупа и восторженна и только что хвостом не виляла, готовая рвануться за добычей. Затем, этой сожженной до костей зловещей головешке перед строем нацепили очередную Красную Звезду (бравый экипаж также был отмечен). Ивана Иваныча почтительно возвели в степень танкового гроссмейстера, присудив «Мастера вождения» — отличие, которым мало кто мог похвастаться даже из виды видавших водил. Подумывали о Герое. Но новоиспеченного мастера не волновали призы; нервный Череп безошибочно вычленял из смешения специфических запахов — седого от пороха снега, чадящих двигателей, пота, крови, разлагающейся повсюду плоти, испражнений людей и машин — все тот же единственный, который и сводил его с ума. Танкист прикладывался к земле, каждый раз убеждаясь — тысячи погубленных от Курска до Вислы «тридцатьчетверок» напрасно взывали с небес, требуя отмщения. Их погубитель по-прежнему существовал. В Ниде ли, в Ченстохове, в Оппельне, в крепости Бреслау, за которым покрывалась льдом Шпрее, неважно где — но Белый Танк уже приходил в себя, черпая неистощимую энергию ада. Пропущенная через трубки бензиновых капельниц новая кровь очистила чрево дракона. Неведомые механики уже приладили проклятую голову с безупречной «восьмидесятивосьмимиллиметровкой», вставили беспощадный монокулярный глаз а, в довесок, посверкивающий перископами новенький командирский люк. Белый Танк ворочался в потаенной берлоге — и Найдёнов не мог найти себе места.

Между тем, разведка исправно продолжала устраивать засады на перекрестках и в нужниках, и только что в штабы не залезала: волокли перепуганных боровов-полковников из тыловых частей люфтваффе, радостных румын и словаков, поджарых панцергренадеров, хорохористых летчиков и почти равнодушных к своей участи философов-обозников — но по-прежнему о «Тигре» никто ничего не знал.

— Что вы хотите? Порождение тьмы, — буркнул усталый майор-ремонтник, которого сняли с обездвиженной «Пантеры» за десять миль от передовой. Никаких прикладов при этом не потребовалось — заметив метнувшиеся из леска тени, майор вытер руки полотенцем и спокойно дождался своих похитителей. Ремонтник оказался настоящей докой: он так и сыпал техническими характеристиками. Тем не менее, даже он не мог и предположить, что за двигатель несет в себе неуязвимый Голландец. По убедительным расчетам пленника, для того, чтобы толкать с такой силой подобную махину, требовалось не менее четырех двенадцатицилиндровых Maybach HL 230Р45 с общей массой чуть ли не пять тонн. Следовательно, рассуждал ремонтник, на «Белом Черте» должно находиться шестнадцать бензобаков емкостью 534 литра каждый. Даже если принять во внимание увеличенный корпус, разместить их, не затрагивая боевое и моторное отделения, технически невозможно. Немец и здесь остался немцем: он увлекся вычислениями и заявил, что лобовая толщина подобной катаной хромомолибденовой, цементированной брони танка, судя по его непробиваемости даже 152-мм болванкой, должна составлять не менее 250 мм, бортовая и кормовая — как минимум 200 мм («С чем я и могу вас поздравить», — язвительно заметил пленник). Следовательно, чтобы нести подобную массу, такой «Тигр» должен иметь катки размером 1600 на 190 мм и гусеницы шириной больше 1000 мм. Шаг трака майор даже и не стал высчитывать. Он обратил внимание на неизбежное чудовищное давление на грунт, которое уж совершенно никак не могло вязаться со способностью «Тигра» перелетать любое болото. Так что бывший инженер Nibelungenwerke категорически отрицал, что подобный монстр технологически мог быть выпущен пусть даже в единственном экземпляре.

— Я знаю самого Книпкампа,[38] — твердил немец. — Но даже этот господин ни за что бы не взялся за подобное.

— И все-таки, вывод, — продолжала настаивать контрразведка.

— Не сомневаюсь, вы — безбожники, — заявил религиозный майор. — И, тем не менее, повторяю — перед нами посланец тьмы! Все мы заслужили того, чтоб нас прокляли!

И потянулся за сигаретой, которую он, без сомнения, заслужил.

А чуткий и нервный Ванька заслужил одного — быть авангардом настоящей Божьей грозы.

В январе 45-го тучу прорвало: ураган неслыханной артподготовки в одночасье скрутил в единый жгут доты, дзоты и жалкие земляные норы обреченных гренадеров и в то же мгновение десять тысяч «тридцатьчетверок», испустив сотрясший долины и горы, клич (он был слышен в самом Берлине), рванулись навстречу померанским и силезским низинам и городам: Германия взвыла в предчувствии самой дикой, невиданной, а главное, справедливой расправы за всю свою и так не особо ласковую историю. Куммерсдорфы и Грос-Егерсдорфы мгновенно померкли перед этим невиданным нашествием[39] оскорбленной и униженной Азии и никаким, пусть даже самым отъявленным Руделям, Хартманнам и Виттманам[40] не в силах было уже поставить заслон океану. На месте каждой сгоревшей «коробки» из тумана и дыма вырастало пятнадцать озлобленных, остервенелых, готовых все порвать на своем пути гончих. Уходило в небеса десять попавших в засаду «Шерманов» — тут же снег вылеплял из своей пелены двести до отказа забитых боеприпасами, залитых по горло топливом, рычащих мстителей. Гонцы Апокалипсиса, ворочая башнями, рыскали по лесам и дорогам, проскакивали переправы, пробивали преграды в виде крестьянских домов и обреченных помещичьих вилл, стирая в пыль вековые кирпичи, сминая обезумевшие немецкие тылы и беженцев с их несчастными, жертвенными лошадьми. Напрасно пасторы в оставленных на растерзание селах и городишках торопились договориться с Всевышним — в ту зиму страна Гете и Шиллера однозначно была проклята Богом. Вострубили Его ангелы! На добротных проселочных дорогах и безупречных по качеству автобанах их самые верные слуги перемалывали своими ни днем, ни ночью, не останавливающимися мельницами гусениц обезумевших женщин и детей. Пулеметы хлестали ливнями, смывая с дорог все живое. Траки, словно ластик, играючи стирали с асфальта повозки. Поистине, губительный мор был послан на согрешившую землю.[41] Один из самых активных ангелов Смерти — Рыбалко — прирос к своему видавшему виды КВ. Его танки не надо было и подгонять. Оставляя пятна на месте детских колясок, и загромождая обочины раздавленными телегами и «мерседесами», Третья Танковая безостановочно отмеряла пространство от истерзанного Ченстохова, через мосты и понтоны так и не замерзшей Варты к шлюзам Грошовицы, а оттуда неслась на обреченный Оппельн. Будучи в самом начале полноводной рекой, она то и дело растекалась на ручьи и ручейки, создавая рукава и ответвления с тем, чтобы, сомкнув очередное кольцо за спиной ошалело мечущегося фольксштурма, слиться вновь возле Бунцлау, который, без всякого сомнения, был обречен на мечи и пожары.

Являясь острием теперь уже рыбалковского клина, озверевший от гона Иван Иваныч внимал мотору во всем ему доверившейся машины. Нюх его был обострен сверх всякой меры. «Коробка» летела в снежном вихре, колошматя гусеницами очередное шоссе и, вырастая из метели перед ни в чем не повинными бюргерами, набрасывалась на них подобно самой свирепой валькирии. Страшное это было зрелище: задранный ствол, распахнутый люк водителя, и в пустоте — почерневшая голова с неописуемым взглядом. Слепой ко всему остальному, Ванька рвался на зов — сплошным кровавым комом слипались за T-34 раздавленные лошади, фольксштурмовцы и младенцы. Разбегающиеся во все стороны беглецы не замечали восседающей на пулеметной турели танка еще одной зловещей фигуры — это смекалистый гвардеец привязал себя к десантному поручню резиновым жгутом и трофейными офицерскими подтяжками. Окидывая взглядом заваленную вещами дорогу, сержант время от времени спрыгивал с бешено мчавшегося танка. На какое-то мгновение он повисал на помочах. Подтяжки вытягивали мародера обратно. Очередной чемодан забрасывался на броню и безучастный к воплям несчастных, Крюк — истинная химера войны — принимался исследовать его содержимое.

Якут, сощурившись, блаженствовал на коробках.

А Найдёнов всей больной и воспаленной душой своей, всем изломанным существом рвался на Запад, влекомый той единственной мелодией ненависти, которая так его распаляла. Он несся за Призраком, словно за горизонтом, не замечая собственного одиночества на переполошившихся дорогах. В лучах восходящего или заходящего солнца (когда снег ненадолго давал себе передышку) сверкали вращающиеся катки одинокой найдёновской «Ласточки». Бесполезны были попытки перепуганных юнцов «гитлерюгенда» остановить это немыслимое движение: «фаустпратроны» натыкались на заботливо приваренные все тем же Крюком сетки по бокам башни или пролетали мимо — любая баррикада «фольксштурма» раздавливалась; старики в форме еще первой мировой, вооруженные жалкими карабинами и бесполезными французскими трофейными ружьями, в лучшем случае, оставались без велосипедов. Найдёнов не замечал ни баррикад, ни людей. Танкист был тем самым предвестником Ужаса, о котором давно шептались по углам старухи Стандау и Ульма, и который вскоре после того, как его танк проскакивал улицы, давал о себе знать уже повсеместным дрожанием земли, моторным гулом и лязганьем, ибо вслед за сумасшедшей «тридцатьчетверкой» катилось и все поглощало, и все перемалывало железное «цунами».

Одер возник перед взором Ивана Иваныча — он с размаху воткнулся в Одер. Следом заглушили моторы остальные «тридцатьчетверки». Стонал за ними еще один изнасилованный городок; ни в чем, ни повинный средневековый Цорбен. Пожары врывались в окна, а из окон навстречу огню летели шкафы, стулья и зеркала: буйствовала в залах и комнатах каждого дома, истребляя чужой ненавистный уклад, свирепая русская пехота.

Пейзаж был до боли знаком: роту шедших за Ванькой тяжелых машин испепелили «фаусты». На площади трубил смертельно раненый ИС — факел бил из башни, у которой кулаком сдетонировавшего боезапаса вздыбило крышу: в клубах дыма поднялись к облакам души усопшего экипажа — а танк все дергался и дробил траками булыжники мостовой, цепляясь за ускользающую жизнь — никто не мог подойти к нему. В остальных ИСах снег уже погасил огонь. Этот плачущий по своим и чужим, погребальный силезский снег уже засыпал сине-черные лица положенных возле машин танкистов.

Иван Иваныч не спал — он никогда не спал. Нагнавший на окраине беззащитного города Ваньку Смерть лейтенант-помпотех вместе с помощниками подкатывали к его поцарапанной, помятой, заляпанной снежной грязью машине бочки с соляркой, а Найдёнов высовывался из люка, положив на броню обугленные руки: весь устремляясь за реку, в пустоту, рождающую снежный саван.

Ночью два генерала наткнулись на одинокую «Ласточку».

Штабиста Вельяминова, дворянина и бывшего семеновца каким-то образом милосердно миновал знаковый «37-й». Аккуратному военспецу давно простили привычку одеваться с иголочки и закладывать салфетку за воротник даже во время скромных фронтовых трапез. Никого не коробили грассирующее «р» и постоянная присказка «будьте любезны, голубчик», неважно к кому обращенная. Александр Александрович позволял себе в недолгие минуты отдыха присаживаться с томиком Верлена или Рембо (разумеется, чтение шло на языке оригинала). Генерал-полиглот (домашнее петербургское образование, гувернер-швейцарец и немка-служанка) великолепно разбирался в английском, итальянском и в столь пригодившемся на последней войне немецком, но опять-таки благоразумно не выпячивал излишние знания: был скромен, услужлив и незаменим — сам Шапошников, не последний человек при кремлевском горце, уважал его.

Прежде чем увидеть последнюю перед Берлином реку, почитатель Канта и Бетховена от края до края проехал взятый на штык Цорбен. Мерзости великого похода Третьей Танковой в который раз явились ему. Освещенный точно прожекторами, бьющим из зданий огнем, генерал вынужден был устремить взгляд в себя. Было от чего прятаться: бежали за «виллисом» истерзанные девушки: за ними гналась толпа победителей. Офицеры охраны, сорванными, на последнем пределе, глотками и выхваченными ТТ разгоняли пьяную рвань: сержанты и рядовые разбегались по улицам, чтобы собраться вновь. Женщины потрошились ими, как куры («вот вам, за Минск и Харьков») — хотя тут же с походных кухонь повара кормили детей. Сожженные ИСы проворно и усердно закрашивал самый великий на земле маляр — февральский снег. С мертвых механиков и башнеров уже были сняты сапоги и ботинки. Ведьма-война скакала и кривлялась перед генералом, прежде чем «виллис» добрался до пустоты и безмолвия берега: правда, за Одером уже виделся ее конец; вполне осязаемый и справедливый, но Вельяминов был пессимист, он предпочитал повторять в душе за все человечество: «Иисусе Христе, сыне Божий, спаси и помилуй нас, грешных…».

Рядом с уставшим от бесконечного свинства аристократом, сопел потомственный крестьянин, унтер в Первую мировую, буденновский рубака, испанский комбриг, а, ныне сталинский генерал-лейтенант Матвей Ильич Безбородов. Вдали, над так и не полоненным еще Бреслау, гудело великое зарево. С невидимой реки в лицо било холодом. За генеральскими спинами, которые третью военную зиму нещадно горбила ответственность, поблескивал огонек найдёновской цигарки.

— Завидую я капитану, — буркнул генерал-лейтенант. — Сам скачешь как на сковородке, вертишься, в глазах рябит от карт. Готов здесь же, не сходя с места, и упасть… А этому обгоревшему черту хоть бы что!… Нас с тобой под Оппельном в тылу и то тряхнуло — едва Богу душу не отдали. А он до Одера прокатился без единой царапины… Щепотку бы такого фарта!

— Помилосердствуй, голубчик Матвей Ильич! — воскликнул Вельяминов. — Попробуй, покувыркайся в корыте, которое, чуть что, и сгорит за секунду!… И посмотри только на него: настоящий Акакий Акакиевич! Шинели нет порядочной — одни обноски… Из всего имущества — старый «сидор». И куда ему податься, кроме танка? Забился, точно в нору.

С писателем Гоголем герою Мадрида и рабоче-крестьянскому генералу не приходилось встречаться — Безбородов недоверчиво уставился на собеседника. И вот что отрезал:

— Этот черт Найдёнов Силезию снесёт с Померанией — не заметит! Прикажи сейчас — лезь в реку; ведь полезет, дьявол обожженный: лишь бы дорваться до «немца». Он-то за ним до самого Берлина погонится. И не возьмет его ничего — ни «фауст», ни мина. Это меня может в любую минуту накрыть. А Ваньку — дудки. И что для нас с тобою бессмыслица — для него, башибузука — смысл: вот, и сейчас торчит в танке. Было бы плохо — вылез. Как ошпаренный выскочил бы! Таким война -- мать родна. И куда он все таращится?

Начальство вновь схватилось за бинокли и напрягло слух — и вновь не разобралось, что крутится там, на том берегу, за ночным метелистым снегом.

Насторожившийся, словно легавая, Ванька давно разобрался. Он слышал, как в темных унылых пространствах жмутся друг к другу потерявшие лоск «Элефанты» и «Мардеры», которых, словно слепых котят, бросили на обочинах. К стонам еще не развороченных штурмовиками «бизонов» прислушивался танкист, в не затихающем шуме войны определяя их одинокие сиплые позывные. Метель, ослепившая двух генералов, не могла заглушить ночной переклички немцев: Ванька, единственный, слышал, как там, за рекой, трясутся от страха немецкие самоходки. Теперь «Ягдпанцеры» сами были готовы забиться в любую щель, зарыться по крышу рубки: они бросали в тягучую ночь жалобные голоса. Их лихорадка доходила до Одера. Вжавшись в сидение «Ласточки», весь покрывшийся инеем, потусторонний Найдёнов терпеливо разбирался в какофонии звуков, настроившись, как антенна, на единственный голос. И тот, единственный, не обманывал! Временами, ненадолго заглушая его, мяукали израненные «Пантеры». В недалеком немецком тылу, торопливо сгружаясь с платформ, бормотали проклятия небу «Штурмтигры» со своими, уже бесполезными, 380-мм бомбометами. Проваливаясь в снежное месиво, тут же, у места выгрузки переобувались с транспортных гусениц на боевые, последние Pz. Kpfw 4. У этих неповоротливых увальней из истощенных резервов Гиммлера не оставалось шансов: пятнадцатилетние механики могли довести их разве что до первой русской батареи. Но вновь пробивался сквозь перекличку сотен обреченных машин, не знающий ни усталости, ни поражения рык! И тогда Найдёнов молился своему всемогущему Богу. Он не зря напрягался той буйной на грабежи и метели ночью — в ста пятидесяти километрах на северо-запад от засыпанной бураном «Ласточки» Призрак был надежно запеленгован. «Белый тигр» никуда и не собирался деваться — монстр утаптывал место для нового боя.

Пока Ванька глядел за реку, экипаж развлекался: ремень ППШ немилосердно натирал плечо, но увлеченный наводчик не обращал внимания на подобные мелочи. Сержант мягко отстранял с дороги особо непонятливых жильцов. Его натруженными руками снимались как раз те самые картины, за которыми годами ожидали своего избавителя семейные шкатулки. Полы он вскрывал именно в нужном месте. Столовое серебро рассовывалось по карманам. Часы сгружались в видавшие виды «сидоры». Затем наступал черед обитателей: приглашая на кровать широким жестом очередную хозяйку, сержант не брезговал и почтенной старостью. Он вправе был требовать оплату в виде колье, обручальных колец и массивных сережек — и, виртуозно освобождая пожилых и молодых владелиц от фамильного золота, успевал отпускать партнершам комплименты. Впрочем, немки оказались на редкость дисциплинированны — Крюк не мог на них нахвалиться:

— Вот до чего податливы на это дело! Стоит автомат навести, так уже визжат: как им хочется!

Чумазая пехтура отчаянно завидовала подлецу-танкисту, снимавшему сливки из-под носа даже самых прожженных барахольщиков. Впрочем, гвардеец не обращал за ревность никакого внимания. Одаривая благодарных жительниц Цорбена своей болезнью, трудолюбивый сержант неустанно бегал туда-сюда, пока под завязку не нагрузил очередной танк. К своей чести, ни один свой визит он не завершил очередью: может быть от того, что, обладая даром гипноза, вполне обходился без банальщины, к которой постоянно прибегали всякие примитивы из тыловых частей. Так или иначе, но к концу временного простоя на Одере счет облагодетельствованных Крюком «фрау» и «фрейлен» шел уже на десятки, а количество рассованного по противогазным сумкам золотишка приближалось чуть ли не к килограмму.

Вслед за сержантом покинул Ивана Иваныча и столь ненавидимый особистом Сукиным «северный олень». Вынюхав на вокзале очередную цистерну, Бердыев поделился находкой с обозниками — таким образом, якут, не хуже удачно запущенного немецкого снаряда, разом отправил на тот свет целое подразделение. В то время как злосчастные собутыльники с пеной, хрипом и выпученными глазами, один за другим отдавали Богу души, заговоренный башнер уже на следующий день поднялся с госпитальной койки. Метиловый спирт, с помощью которого Бердыев так быстро организовал в Цорбене целое кладбище,[42] на редкость милосердно отнесся к самому могильщику. Врачи настолько оторопели, что отпустили его: бледно-синюшного, шатающегося как былинка, в одном исподнем (все остальное уже реквизировали) умирать возле любимого танка. Постоянно, на каждом шагу, скидывающий кальсоны Бердыев пугал и мародеров и поваров. От поноса и рвоты он едва не превратился в пар, но, как бы там ни было, дотащился до своего не менее повернутого командира, залез под насквозь пробитую холодом машину, где уже был вырыт окопчик и поставлена печка, и свернулся на резиновом коврике, которым покрывают снаряды — живой и равнодушный к простуде, словно сибирская лайка.

Тем временем, пламя Цорбена перестало освещать корму «Ласточки». Извержение поостыло, хотя лава еще вспыхивала то здесь, то там. Из подвалов вылезал наевшийся тотальной войны «фольксштурм». Вставшие на ноги женщины оправляли платья и юбки. Стихли крики «ура», так как всё население городка — включая престарелого кайзеровского адмирала, свидетеля еще Ютландского боя, который, при всем военно-морском параде на пороге своего особняка встретил варваров — осталось без часов (сам адмирал, ко всему прочему, и без кортика, наград и брюк с «лампасами»). На том же самом вокзале, где якут отыскал злосчастную цистерну, теперь вместе с мебелью и посудой днём и ночью грузились для отправки в разоренное Отечество добротные немецкие станки. Мародеры насытились: зашевелились разведчики. Мимо Ванькиного танка саперы на своих терпеливых двужильных горбах таскали бревна и доски. Торопливо сложенные костерки едва обогревали безымянных умельцев, вытворяющих без молотков, скоб и гвоздей настоящие чудеса: повсюду жизнеутверждающе звенели их топоры. Сколько их полегло от воспаления легких, сколько провалилось в полыньи, было затащено под лед, пропало без вести на возводимых переправах: никто, разумеется, не считал! А метели, завалив снегом могилы, воронки и обугленные дома, выдохлись. Над Силезией зависло зимнее солнце. Впрочем, оно так и не смогло пробиться к не покорившемуся Бреслау: по периметру крепости метались тучи, бухали громы и змеились молнии.

А Ванька словно прирос к сиденью.

Не только генералы навестили его знаковую «тридцатьчетверку». С очередным награждением заглянуло на окраину Цорбена непосредственное начальство. Шатались любопытствующие лейтенанты из прибывшего резерва. Объявилась прокуратура по душу чудесным образом спасшегося Бердыева. Два недоверчивых майора, не оставляя в покое метиловый спирт, пытались повесить башнеру предумышленное отравление. Но даже этим окаменевшим дубам хватило первой (и единственной) беседы с подозреваемым — вне всякого сомнения, пьянь была невиновна.

А вот Крюком на сей раз занялись основательно. Девяностолетняя фрау, павшая жертвой его неутомимой похоти в каком-то окраинном подвальчике, напрягла ссохшиеся мозги — и (первый случай за весь этот лихой месяц!) доковыляла до комендатуры. Жалоба совершенно неожиданно сработала: и без того ошалевший от безобразий комендант подскочил на единственном венском стуле — само провидение послало ему старую перечницу. Он как раз штудировал совершенно недвусмысленный приказ Ставки; наконец-то и до «ГлавПура» дошло — энтузиазм освободителей нужно гасить немедленно. Показательная порка — вот что требовалось для всех этих распоясавшихся сукиных сынов: Крюк подвернулся как никогда кстати.

На единственной площади, с которой так и не убрали ИСы, наводчик отчаянно торговался с видавшим виды солдатом-туркменом. Возле спорщиков, переминался с ноги на ногу обозный верблюд. Попирая копытами европейскую мостовую с таким же достоинством, с которым оно попирало бы и торговый «пятачок» самого захудалого кишлака, животное, сверху вниз поглядывало на сутолоку, даже посреди разорения и снега умудряясь занимать себя жвачкой. Вне всякого сомнения, верблюд парил над суетой. А было на что взглянуть: переводимая под Бреслау пехота избавлялась от набитых тюков — их невозможно было тащить за собой. Солдатики отдавали добро за бесценок. По отношению к этому самому серому роду войск торжествовала полная дискриминация: тон задавали самоходчики, САУ которых способны были перевозить целые тонны полезного груза. Чуть ниже по рангу теснились артиллеристы со своими вместительными тягачами и «Студебеккерами». В затылок последним дышали танкисты. Но истинными хозяевами положения все-таки заслуженно оставались различного вида тыловики — рано или поздно, девяносто процентов награбленного перебиралось в их, неторопливо ползущие за Армией, телеги и грузовики. Эти разжиревшие баи наперед знали; оборванцы в ушанках и танкошлемах никуда не денутся: вот почему даже проклятый туркмен не спешил! По бортам сожженной «коробки» обозник разложил настоящее богатство: глицериновое мыло. Крюк, предусмотрительно держась подальше от свидетеля торга (верблюд, время от времени показывал зубы и пускал слюну), подносил к обмороженному уху азиата дамские часики, уверяя «недоверчивую чурку» в их безотказном тиканье. Впрочем, шум на площади стоял такой, что в исправности товара усомнился бы самый чуткий акустик — так что, готовый прибрать лакомый кусок житель Ашхабада все-таки сомневался.

Деловая беседа неожиданно завершилась. Предусмотрительно захваченная патрулем старушонка подала с заднего сиденья «виллиса» свой дребезжащий голосок и выпростала из перчатки в сторону гвардейца крючковатый палец.

Верблюда с погонщиком тут же отпустили. На стол перед комендантом вывалили целую груду часов, перемешавшихся, как змеиный клубок. Парочка завалявшихся в галифе Крюка обручальных колец окончательно прояснила картину — кандидат был определен.

Не подозревающий о том, что вот-вот лишится наводчика, Ванька охватывал нетерпеливым взором поля за рекой, а суд в сохранившейся ратуше уже вынес вердикт. Все те же дубы-прокуроры потирали руки: наскрести еще парочку другую эпизодов не представляло проблемы. Об интимных ласках сержанта по-немецки основательно поведали две почтенного возраста дамы, которых сам наводчик (что неудивительно) так и не вспомнил. Затем на сержанта повесили еще с десяток эпизодов. Праздник справедливости решили обставить с размахом: для этого требовалось построить бригаду, к которой имел честь принадлежать найдёновский экипаж, и кончить дело на виду у всех потенциальных насильников. Заместитель прыткого коменданта уже подыскал подходящую стену.

Особист Сукин, без сомнения, был бы доволен. Но именно последнему моменту обязана жизнью добрая половина всех негодяев: Ангел Спаситель нанес в комендатуру визит как раз в ту веселенькую минуту, когда приговоренного, без ремня и погон, уже выводили на улицу. Рыбалко узнал молодца — и в схватке с законом победил авторитет. Чудом не нашпигованный свинцом сержант, словно Ниф-Ниф, примчался к «Ласточке», и с тех пор носа из под нее не казал.

В один прекрасный весенний денек рядом с застывшей, как преждевременный памятник, найдёновской «тридцатьчетверкой», наконец-то достроили переправу. Притопленный в открывшейся воде, пропускающий через себя льдины, настил был невидим с воздуха самому дотошливому корректировщику и вызывал непреходящую радость Черепа: тот трясся от одной только мысли, что теперь в любой момент можно рвануть за «Тигром» в сторону Цоссена. Гигантский ткацкий станок, между тем, продолжал работу на всем протяжении Одера: саперы — эти истинные «лошадки войны» — продолжали тянуть сотни тайных и явных нитей к обреченному правобережью. Немцы в бессилии наблюдали за трудягами-ткачами, проклиная их несомненное и очевидное мастерство.

Башмачкин уже готовился завести дизель (Призрак никуда не девался, он дразнил рыком и запахом), как вынырнувший возле номера 379 адъютант генерал-лейтенанта Безбородова вызвал настоящий переполох. Впрочем, Крюк с якутом напрасно волновались: заместитель Конева отметил их убогого командира тем, что собственноручно выбрал Ивану Иванычу на складе новую добротную офицерскую шинель.

Заряжающий и наводчик готовы были сожрать начальство глазами. Вид двух подельников, по-прежнему позволял усомниться в эволюции «человека разумного» — хотя кое-какие выводы были сделаны; с брони «тридцатьчетверки» исчезли столь тщательно и с такой продуманностью привязанные ранее чемоданы и узлы. После конфуза с метилом якут резко снизил свой аппетит, установив щадящую норму — «сто» утром, «сто» в обед — и «двести» на сон грядущий — чем приобрел даже некоторую розоватость щек.

Однако, несмотря на внутренние перемены, вытянувшаяся перед посланцем троица была до безобразия грязна и оборвана: даже саперы оторопели. Щеголеватый полковник-адъютант приказал тут же опробовать подарок. Послушно обернув себя необъятной шинелью, Кощей не мог не перепугать свидетелей: синяя шея венчалась оскаленной головой, разбитые пальцы, словно веники, едва торчали из обшлагов. Безбородов откровенно промахнулся — нарядившаяся в добротное сукно Смерть расстроила даже посредника.

Тем не менее, шинель осталась — и Акакий Акакиевич уже в ней ринулся за последнюю реку.

В 41-ом советские танки ползли неуверенными толпами, поскуливая, как щенята, слепые и бестолковые — их целыми кучами неторопливо щелкали развеселые немецкие артиллеристы.

В 42–43 были попытки маневра — из недобитых мехкорпусов приказом вождя сколотили армии. Но «коробки» по-прежнему швырялись в пасть «Тиграм» без всякой разведки. Командиры по рукам и ногам были повязаны неутомимыми «особистами», и наверху и внизу шарахались от самой робкой, зародышевой инициативы, Мехлиса боялись больше разухабистого «Даст Рейха», опять-таки, к радости германских «восемь-восемь» предпочитая атаковать в лоб неуклюжими стадами — конечно же, все то время найдёновское небо усердно заполнялось новыми железными мучениками.

Наглость и расчет, желание гнать и резать впервые явил изумленному Моделю знаковый 44! По германским тылам осмысленно зарыскали, поначалу сотни, а затем уже тысячи машин. Ремонтники и хозчасти едва поспевали за танками. Тем не менее, запчасти, топливо и разнообразнейшие «болванки» доставлялись бесперебойно. Итог не замедлил себя ждать: танкисты, словно в сказке «ударившись оземь», стали азартны, как игроки в казино. Самые хитроумные укрепрайоны, перед которыми еще год назад не задумались бы положить и фронт, «тридцатьчетверки» обходили теперь на рысях, без оглядки, и что не удивительно, без прежних потерь, «отдавая славу пехоте». Где с ходу, где опять-таки маневром, корпуса заглатывали переправы и перекрестки. Счет пленных сразу пошел на десятки тысяч. Завертевшаяся, нарастающая с каждым месяцем, с каждой неделей, наконец, с каждым днем и часом свистопляска скорости, вкупе со снарядами, гусеницами и броней, создали тот самый знаменитый «порядок» в столь неуверенных прежде войсках. Богданов и Ротмистров уже не оглядывались на бредущий в тыл безоружный потрепанный вермахт. Немногие, избежавшие рабской участи, ветераны «панцерваффе» кусали залатанные локти, с отчаянием наблюдая столь явные (и, без сомнения, граничащие с гениальностью) вариации на тему их доморощенного «блицкрига». «Русские свиньи» наконец-то перестали изобретать велосипед; они нагло содрали основной принцип молниеносной войны — прорыв и неизбежные «клещи», но, как всегда, присовокупили к нему главный козырь — полную, ошеломляющую непредсказуемость, от которой в Цоссене теперь мутило стратегов. Случилось то, что случилось: количество наконец-то окончательно и бесповоротно обернулось качеством; и все, что пыталось сопротивляться, неизбежно было раздавлено, смыто и расплескано по сторонам. Но даже то грандиозное, осмысленное, воплощенное давление на разрыв в 44-ом, не шло ни в какое сравнение с весенним рывком 45-го!

Один из шести «кулаков» великого горца, которым распоряжался не знакомый со сном и отдыхом, Рыбалко, к великому счастью Ивана Иваныча взяв старт от Цорбена и так и не покоренного, но обложенного Бреслау, теперь днем и ночью неутомимо накатывался на «логово зверя». Уже начиная с Одера хозяйство знаменитого генерал-лейтенанта включало в себя пятьсот модернизированных Т-34-85 (командирские башенки, люки, вентиляторы совершенствовались постоянно), сто ИСов, два десятка старых добрых «эмчи», бывших радостью для танкодесантников из за комфортной плавности хода, все те же, совершенно незаменимые на средневековых улицах «Валентайны», две сотни разнокалиберных САУ, восемьсот орудий и пять тысяч грузовиков (лошади, ослы и верблюды не в счет). Со всей своей резвостью вместе с танками (и ни на секунду не отставая от них!) неслись теперь ремонтные роты, расплодившиеся «тылы» и интендантства, дребезжащие походные кухни и госпиталя. Пятьдесят тысяч поголовно охваченных лихорадкой гонки солдат Третьей Танковой в разномастных «коробках» (включая хватаемые по дороге трофейные «Хенцеры» и «Пантеры»), в битком набитых автомобилях, на мотоциклах и на не менее добротных велосипедах, готовы были до конца заглотить Силезию — аппетит только рос! Мелькали новые фермы, замки, виллы и черепичные городки с их неизменно разбегающимся по домам «гитлерюгендом». Уже к середине апреля управление всем этим потоком дошло до немыслимой виртуозности: целые корпуса (танки, САУ, грузовики, которые как мухи облепила пехота, техобеспечение, и прочее, прочее, прочее, что неизменно тянулось за каждым клином, как шлейф) готовы были развернуться в любом направлении и брать любые позиции, неизбежно прорываясь, прорываясь и прорываясь. Все набрало такую инерцию, что не могло остановиться и перед штурмом неба.

Фрицы паниковали всерьез. «Панцерваффе» не успевало сгружать «Тигры» с платформ — «тридцатьчетверки» Третьей Танковой, подминая железнодорожные насыпи и рельсы, превращали в щепу целые эшелоны вместе с ошеломленным содержимым, и рвались к Лаубану и Калацу. Все те же обыватели, переминающиеся с ноги на ногу перед скудными магазинами, с изумлением таращились на громадины «Шерманов» и ИСов, которые, возникая из ниоткуда, высекали гусеницами искры из булыжников девственных улочек, направляясь мимо изумленных бюргеров к новым рекам и городам. Ужасны были чужие серые башни, белая нумеровка, красные звезды и полотнища, страшен был десант, ушанки, пилотки, ватники, валенки, ботинки и сапоги, «сидоры», винтовки, автоматы, страшны были подпрыгивающие за «Студебеккерами» пушки. Ужасной была свирепая скорость, с которой опрокидывались оказавшиеся на пути шлагбаумы и трамваи. Но то, что тряслось, ехало и ползло следом за ними, было еще ужасней!

Время старой бедной Германии подходило к концу; нервный, словно девица во время «месячных», Гиммлер сдал дела тертому калачу Хейнрицу и укатил в санаторий.[43] Обезумевший фюрер откалывал номера перед толпой подчиненных в бункере Рейхсканцелярии. «Дядюшка Джо»[44] толкал к Берлину осатаневшего Жукова. Не менее неистовый Уинстон,[45] проклиная кремлевского горца, подталкивал туда же американцев. Рузвельт, зная аппетиты обоих, тем не менее, просил Эйзенхауэра попридержать ребят — бесценная жизнь каждого «янки» была превыше всего — поэтому остро отточенный карандаш Начальника объединенных штабов коснулся Эльбы в районе Торгау. И там же остановился. От подобной стратегии бесился русофоб Паттон, постоянно срывающийся с поводка, но ее поддержал умный, толковый Бредли. Союзники явно устали работать в связке. Давно поменявший фуражку на берет «спецназовца» Монтгомери вынашивал свои планы, галльский петух де Голль — свои. Под визг сотрясавших Европу бомбардировок швейцарские «гномы» спешно прятали по многочисленным карманам и кармашкам тонны прибывших из Мюнхена золотых колец и зубов; в концлагерях успели снять обильную жатву. А Женева и Цюрих кишели шпионами. В спокойном, размеренном как жизнь далай-ламы, Берне хитрец Даллес угощал эсэсовца Вольфа[46] любимым напитком — кофе с гаванским ромом. Весь мир трясло; и в этом фантасмагорическом калейдоскопе, в котором постоянно накатывались друг на друга большие и малые стеклышки, в мешанине смертей и событий, неудержимо катился к Баруту найдёновский танк. «Белый тигр» затмевал взор безумного капитана, не снимаемая шинель за три недели дождей, гари и копоти претерпела обычные метаморфозы — вид ее, как и вид самого танкиста стал непереносим. И вот в ней-то Иван Иваныч, появляясь первым из страшных русских, гарантированно доводил до истерики и без того трясущихся немцев. Завидев его фрау падали в обморок, а Найдёнов раздувал ноздри-щели — весной запахи заострялись, как чилийский перец; «Тигр» висел у него на крючке.

Одинаково равнодушный к чокнутому командиру, к непосредственному начальству, которому номинально подчинялся найдёновский экипаж, к зампотеху полка, к Рыбалко, Коневу, Жукову, а, также, к своему непосредственному усатому благодетелю, по-прежнему здравствовал в бойне гвардеец Крюк. Наводчик устроил удобное лежбище на моторном отделении. Бесконечно работающий двигатель нежил теплом спину, брезент закрывал от дождей, притороченные бревна и баки не позволяли скатиться. Внешне все выглядело благопристойно — ни узлов, ни чемоданов — но висельник не изменился. Разруха и хаос продолжали питать его и во время берлинского марша. Правда, Крюк уже мог не заботиться о хлебе насущном; на дне «Ласточки» под дополнительным боекомплектом согревались ящики с галетами и тушенкой, в противогазных сумках оплывало первоклассное коровье масло — итог прохода «тридцатьчетверки» по ферме. Но вот только тяжеленные рулоны ткани, подушки, шляпки и обувь сержанта теперь не занимали. На коротких привалах Крюк продолжал исчезать куда-то с привычной ухмылочкой, но после злосчастного Цорбена выныривал без баулов. Иван Иваныч был слеп и глух ко всему, что не касалось его трансцендентной погони. А, между тем, его столь тщательно ухоженная (двигатель, фильтры, катки, ведущие колеса, ленивцы, натяжение гусениц — все в совершенном порядке), смазанная, с заботой осматриваемая на каждом отдыхе «Ласточка», которую Иван Иваныч с такой заботой заправлял соляркой и маслом, стала поистине «золотой». Крюк прятал добычу во всех потаенных местах. Он сохранил трогательную привязанность к всевозможным немецким часам и будильникам, и стоило только стихнуть мотору — отовсюду, вразнобой, принималось тикать время. Цепочки, браслеты, кольца и ожерелья распределялись по чехлам, инструментальным ящикам и патронным коробкам. Когда вдали замаячили сосны Цоссена, масштаб грабежа принял такой характер, что стоило какому-нибудь особо дотошливому представителю «органов» проявить интерес к гранатным и противогазным сумкам — участь всего экипажа была бы решена. Однако, политруки, как всегда, отставали. А «тридцатьчетверка» катилась прямо на бункеры Штаба сухопутных войск, проскакивая все и всяческие узлы обороны. Совершенно естественным образом ее огибали снаряды, мины и «фаусты». Привыкший к подобному волшебству сержант появлялся на месте наводчика только в тех исключительных случаях, когда дело пахло серьезной засадой. Правда, после Барута охотников на «Ласточку» гвардии капитана Найдёнова не находилось — все, что было одето в мышиную, синюю кайзеровскую, и черную форму, бросало последние «Хетцеры» и пушки, и откатывалось к Берлину. Иван Иваныч не обращал внимания на перемешавшиеся с лошадьми толпы; Найдёнову требовался только «Тигр» — и у многих немцев хватало сообразительности уступать ему дорогу. Траки Т-34-85 яростно будили песок тамошних проселков. По всей логике, Голландцу ничего уже не оставалось делать, как поджидать Ивана Иваныча в здешних лесах, так что, номер 379 продолжал мчаться, гвардии сержант на ходу сортировал добычу, а якут окончательно попрощался с метиловым похмельем — «ашматка», присоединившись к тиканью крюковских трофеев, вновь забулькала в канистрах и термосах. Самым удобным образом, расположившись на башне, лишь на поворотах хватаясь за створку командирского люка, залитый до краев «огненной водой», «моя-твоя» наклонялся в темноту ревущей и лязгающей «коробки». Внизу он постоянно лицезрел знакомую картину: потустороннее существо в измазанной, засаленной, залитой соляркой и снарядной смазкой шинели, горбясь на сиденье механика-водителя, продолжало, как автомат, упрямо принимать на грудь разгулявшийся ветреный апрель.

Весь тот последний военный месяц «Белый тигр» не просто дразнил Ивана Иваныча; монстр издевался над капитаном. Он дал знать о себе уже вскоре после рывка за Одер. В то время, когда Череп еще только заводил мотор и нащупывал настил хитроумной невидимой переправы, двадцать пять машин первого эшелона, выскочивших на ненасытное орудие Призрака, отправились к праотцам, вознеся с собою сто двадцать пять человек, ибо никто не выкарабкался из обломков; пламя пожрало всех. На этот раз «Белый танк» не стал дожидаться, когда в праведном гневе своем на страшное поле ворвется Иван Иваныч, и уполз за горизонт, отравляя воздух выхлопами гигантских «майбахов». Стоит признать: он добился своей изощренной цели, заставив преследователя разбить о броню «Ласточки» бессильные кулаки.

Следующий укус был не менее болезненным; Призрак дождался момента, когда фугасным снарядом разбило паром через Квейс, и всегда бывшая первой «тридцатьчетверка», к радости Крюка, надежно завязла по самые баки в густом речном дне. Пока перепуганные не столько видом, сколько гневом измазанного илом танкиста «самоходчики» готовили тросы, пока подгоняли трактор и САУ, «Белый тигр» успел отправить на небо колонну оторвавшихся «эмчей» и десантных грузовиков.

Глинистая чужая колея, распаханная 1000-миллиметровыми гусеницами, еще хранила запах бензина. Повсюду трещали неуемным пламенем сгинувшие ни за понюшку табаку М4А2 с водителями и башнерами — но людоеда вновь издевательски скрыли мглистые поля и болота. Ванька плакал. Подвернувшийся Рыбалко приказал задержать свою «эмку» возле облитой грязью, исцарапанной, покрытой копотью знаковой «Ласточки»:

— Брось, Иван, убиваться! Даю слово: получишь свою Звезду!

Найдёнов, отмахнувшись, бросился к люку. Свита оторопела. Однако, что не положено быку, все-таки было положено этому свихнувшемуся Юпитеру — Рыбалко не рассердился.

А «Тигр» по-прежнему продолжал вгонять в гроб всех, кого судьба подводила под палаческий топор его 88-мм пушки. Но всякий раз уползал от Ивана — за перелески, за покрытые водой дренажные канавы и аккуратные немецкие поля. Гон вновь шел днем и ночью; зад неутомимого водителя представлял из себя одну сплошную мозоль. Крюк с якутом еще выдерживали перманентный психоз скачки, но мотор время от времени уже принимался поскуливать. От Цорбена до Лабау повторялась все та же петрушка. Стоило только «Ласточке» остановиться для того, чтобы перевести измотанный дух — очередной вырвавшийся «вперед батьки» дозор накрывался медным тазом.

Так, 13 апреля под Гендау — пропадом пропали десять СУ-76 и четыре ИСа, два из которых сгорели с экипажами (в то время Иван Иваныч, сняв желтую майку лидера, ремонтировал гусеницу).

17-го — под Стандау «восемь-восемь» сожрало десять «тридцатьчетверок» (найдёновский экипаж поил соляркой утомленную «379»).

19-го — два «Зверобоя» (еще одна срочная замена гусеничных звеньев обессилевшей «Ласточке»).

— Черт с ним! — отмахивался от пакостного монстра Рыбалко. Повинуясь Коневу — тот был вне себя от нетерпения — генерал размашисто рвал карту красным карандашом. Пора было заканчивать дело: «тридцатьчетверочки» развернулись во всем своем блеске на Тельтов канал,[47] имея Ваньку, как беспощадное острие. Потоки ИСов и САУ затопили с юга последние свободные автострады. На севере, лаская слух самоходчиков и танкистов, вовсю грохотал Рокоссовский. Кровавя всеохватным заревом облака на востоке, таранил злосчастную 9-ю армию докаленный до бешенства Жуков. К 23-му Берлин охватило дымами, а Ивана Иваныча — невиданной, просто тотальной, злостью.

Переправа надолго запомнилась: Белый Призрак словно знал, где Найдёнов меняет разбитый миной «ленивец». Выскочившие на полном скаку к вздыбленным мостам канала Т-70 тотчас попали под его беспощадный прицел. Взорвалось все — даже сопровождающий обреченные танкетки радийный бронетранспортер. Обосновавшийся на той стороне дракон поливал «бронебойными» то здесь, то там утыкающиеся в берег T-34. Развернуться было попросту негде: новые танки напирали друг на друга — и гарантированно сгорали. Танкисты, сбивая с себя и товарищей липкое пламя, давились бессильными слезами — они едва успевали уворачиваться от разлетающихся башен. В эфире сновал туда-сюда густой отчаянный мат. Орали танки, орали раненые, орали командиры попавшихся на удочку бригад. Все подходы к последней преграде были забиты телегами и фургонами — тыловики совершенно некстати проявили невиданную прыть: так что в мгновение ока берег покрылся костьми и разбитой техникой. А «Тигр» превзошел сам себя — его «восемь-восемь» неистовствовала, опрокидывая СУ-76, как спичечные коробки. Еще живые «тридцатьчетверки» вступали в безнадежную дуэль — и взлетали на воздух. Белый Призрак готов был рвать и метать, но как только показался невесть откуда прорвавшийся, истошно гудящий найдёновский танк — немедленно растворился за мрачными домами предместий.

Кирпичная кладка оказалась настолько мощной, что ее не брали ни фугас, ни «фауст». Напрасно Иван Иваныч склонял к поединку спрятавшегося подлеца, напрасно напрягал глаза порядком отвыкший от подобных переживаний гвардеец, «Тигр» преспокойно скрывался, а «Ласточка» крыльев не имела.

203-мм гаубицы наконец-то прибывшего резерва готовы были нести на руках. В праведной ярости пребывали все: от генерала до последнего обозника. Рыбалко приказал сбросить с дороги даже машины с армейским имуществом — лишь бы подтянуть полки прорыва: и вот теперь-то огромные пушки стояли рядами. Подвозя снаряды, суетились артиллерийские тягачи.

Шестьсот пятьдесят стволов на квадратный километр — никто в исходе не сомневался. Найдёнова успокаивали:

— Ну, все, Ванька, кранты твоему уроду!

Иван Иваныч рвал танкошлем зубами.

После того, как арт-дивизии стерли в труху бетон и кладку — ведомые Черепом танки рванули на Штеглиц.

А Костлявая и в начале мая невозмутимо продолжала свою самозабвенную пахоту, укладывая в сухую песчаную почву новые тысячи. Более того, утроила усилия, зная, чем для нее пахнет прорыв Чуйкова к Рейхстагу. Осыпаемый пылью разбитых зданий Ванька бесполезно геройствовал в Шарлоттенбурге. Напрасно он опять-таки первым ворвался в Институт физических исследований кайзера Вильгельма: Призрак сумел просочиться к югу от «логова», туда, где истошно ревели в проселках танки Лелюшенко Там, в напоенных сосновой смолой лесах, закипела последняя свалка. Остатки разорванной в клочья под Одером и Зееловскими высотами 9 армии, шарахаясь от обреченного города, прямо через позиции противотанковых «76-х» и танковых «85-х», лезли на заходящее солнце. Перспектива сибирского плена гнала их, как леммингов. На помощь разношерстному сброду прорывался с запада самоотверженный Венк. Мосты через Эльбу — вот о чем теперь грезили лощеные эсэсовцы и пятнадцатилетние сосунки, головы которых утопали в касках. Следом за лошадьми и легковыми машинами угрюмо брели последние мамонты загремевших в ад панцерваффе: несколько «Королевских тигров» и «Пантер», на которых рядами слоились раненые. У «королей» не оставалось шансов: повсюду теперь безумствовали «Катюши», поливая леса термитом. Штурмовики чуть не клевали землю носом. «Тридцатьчетверки» стояли рядами, как на параде; к ним не успевали подвозить боезапас. С танков на прогревшийся пожарами песок сыпались россыпи гильз. Заматеревшие, битые-перебитые войной и походами, разменявшие каждый с десяток сгоревших «коробочек», ветераны, которым сам черт был уже не брат, знали, как выманить «ганса». Фугасами разносились верхушки сосен: стволы дробились в щепу, щепки резали беспощадней осколков: у тех, кто прятался под деревьями, пытаясь зарыться в корни, не оставалось шансов. Пережившие деревянный дождь немцы лезли в чемоданы, карманы и вещмешки за платками и полотенцами, и, размахивая ими, понуро сбивались в бесконечные, извивающиеся по всем дорогам, колонны. Смекалка и опыт танкистов делали дело; из каждого десятка солдат к Венку прорывался один. Сухие леса дымили на всем протяжении от Барута до Луккенвальде, разнося повсюду вместе с гарью сладкий тлен. Перебиваемые, кроме того, сосной, нарастающими травами, чадом берлинских кварталов, эти, слишком хорошо узнаваемые «духи» войны в мае 45-го стали наиболее терпкими — и все чаще обманывали нюх Ивана Иваныча.

А «Тигр», вдоволь наиздевавшись над усилиями неутомимого Ваньки, раздразнив его практической неуязвимостью, нырнул в мешанину лесов, и заваленных техникой проселочных дорог — и попросту сгинул. В один прекрасный момент Найдёнов, прежде постоянно нащупывающий монстра своей самой совершенной и надежной в мире локацией, подскочил на сиденье. Напрасно он, притормозив несчастную «Ласточку», раздувал ноздри. Напрасно, заглушив мотор, с содроганием и бесполезной надеждой превратился в сплошное вселенское ухо. Отовсюду нёсся радостный гул ИСов и «тридцатьчетверок». Недобитые «Мардеры» испускали крики отчаяния, но того единственного, наводящего ужас на все, что снабжено гусеницами и пушками, леденящего рыка, не осталось в помине.

Колени Ивана Иваныча утонули в тяжелом песке очередного проселка. С обезображенных губ сорвалась самая потаенная мольба, какая только могла зародиться в иссушенном теле. На виду своего полка Найдёнов вновь вспомнил о Господе, который, вне всякого сомнения, с интересом следил за его невиданной Одиссеей. Великая ярость переполняла Ваньку. Он неистово призывал на голову дракона небесное машинное воинство: и, разумеется, небо тут же наполнилось благодатным танковым грохотом. Господь натянул танкошлем. Бог схватился за рычаги!

Для остальных небеса оставались прозрачными и пустыми. Более того, впервые за много дней, они сделались тихими. Тем не менее, командиры-лейтенанты, сержанты и рядовые с обычным испуганным интересом наблюдали за корчами талисмана. Замерли ремонтники и помпотехи. Двадцать пять боевых машин, пятнадцать грузовиков и трофейный тягач встали как вкопанные, пока шаман совершал камлание.

Великий Небесный Механик не мог не придти на помощь — «Тигр» вновь был услышан. Необъяснимым образом, перескочив окружение, и оказавшись уже в двухстах километрах от своей покоренной столицы, Призрак подал голос уже за скорбным, дымящимся Дрезденом.

Игроку и карты в руки: не успел Найдёнов отчаяться, как воззвала о помощи Прага. Немцев били на Вацлавской площади, окончательно запутавшийся Власов повернул свои полки против прежних благодетелей.[48] Но уже подходил к баррикадам повстанцев новоиспеченный фельдмаршал Шернер — вне всякого сомнения, там и только там теперь подминал собой мостовые неуловимый мерзавец. К счастью для Ивана Иваныча, чехи были нетерпеливы, а Сталин решителен: Третью Танковую развернули на Ризу, бросив в самый отчаянный марш.[49] Сам Рыбалко, не сомневался в том, кто его возглавит.

Поднимая фонтаны грязи, увлекая за собой нескончаемое танковое братство, Ванькина «Ласточка» понеслась теперь к Чехии. Внутри набитой золотом и снарядами «коробки» стучал истерзанный двигатель, за неусыпным водителем истошно выл вентилятор. Еще издалека стоптанные катки 379 гремели так, что в окрестных домах по сторонам крестьяне принимались в отчаянии прятать в подвалах детей и молиться своим крестам и иконам. Но невиданная сила, которую вел танкист, на этот раз проскакивала и проносилась мимо. Целые смерчи пыли обозначали движение Армии, готовой смести не только потерявшего зубы фельдмаршала, но, если приведется, и Паттона с Бредли, и за двадцать четыре часа, игнорируя реки и горы, долететь до самой Нормандии. Болтался, цепляясь за скобы башни, гвардеец Крюк; его место заняли бочки с горючим. Рядом нещадно мотало Бердыева. Оба плута не успевали считать городки. Деревушки были бесчисленны. Ванька мчался без всяких карт. Пыль — истинное проклятье тех, кто спешил следом — на время невиданного прыжка облагородила его лицо, покрыв серым гримом лоскутья и обнаженные зубы. Вновь и вновь бросался под гусеницы добротный немецкий асфальт, нещадно разбиваемый траками. За Дрезденом, после горных проходов, потянулись красные почвы: верный признак старой доброй Моравии: там, на бесчисленных деревянных шестах вился хмель. Сержант сглатывал слюнку от вида замков и ферм. Еще сто пятьдесят километров, во время которых прожектор T-34 номер 379 легко разыскивал нужный путь — и утренний воздух оказался пропитанным ни с чем не сравнимой свежестью вишневых кущ по сторонам теперь уже чешских дорог. Только тогда, не отпуская рычага, Ванька вытерся рукавом своей страшной шинели. А клены вдоль шоссе уже взяли «на караул». Сады покрывались белой накипью яблонь, а «тридцатьчетверки» Третьей Танковой — цветами. От самой Теплице венки и букеты летели на утомленную, рыскающую, словно пьяная, «Ласточку», покрывая ее борта. Один из подобных венков, каким то необъяснимым образом, зацепился за орудийный ствол. Целые кипы попадали в отрешенного капитана («Матерь Божья!» — вскрикивали крестьянки, разглядев Ивана Иваныча), их ловил ошалевший прохиндей сержант, и даже нелепый Бердыев повесил венок себе на шею.

Когда номер 379 вскочил на мост через Влтаву, танк был уже словно цветочный газон: бросали из окон и крыш, бросали с балконов, бросали на улочках и площадях — но Ванька не видел великого города! «Белый тигр» пятился за трехсотлетние черепичные дома, за костелы, за решетки садов, за дворцы Габсбургов. Проклятый Призрак дразнил своей близостью — его скрывали теперь разве что только зубцы Пражского Града. Ванькины ноздри надежно улавливали этот дымный проклятый след. То здесь, то там 379 натыкался на раздавленные им баррикады и на последних убитых этой войны, которые порезал его курсовой пулемет. «Белый тигр» отползал, но все так же крутилась башня и «восемь-восемь» содрогалась от хлестких, как бич, выстрелов. Никогда так еще не гнал Иван Иваныч, никогда еще так не перекашивался ненавистью, никогда танкист еще не был так велик и страшен. Из-под взбесившихся гусениц вперемежку разбегались повстанцы, власовцы и безоружный, ободранный, словно липка, вермахт. Хрустели никому не нужные «фаусты», брызгал кирпич, когда на поворотах обезумевший «379» выносило к оградам. Сотни скульптур, медных и бронзовых, с цоколей и площадей — все эти короли, императоры, принцы, курфюрсты, ландграфы, все эти вздыбленные кони вместе с их надменными всадниками — наблюдали последнюю гонку. Последние пустые бочки катились по мостовым, отдав горючее бакам: разбитый мотор издавал неслыханный вой, корпус трещал по швам. Крюк с якутом, хватаясь за что попало, орали от страха словно коты; но Иван Иваныч уже растворился в машине. «Ласточка», прыгая с великолепных имперских лестниц, рвалась за мосты и кварталы, а, следом, над нею мчались небесные танки во главе с Божественной «тридцатьчетверкой» — их великая тень уже накрывала город.

За Влтавой, раскатывалась гроза, готовая смыть поля хмеля и крошечные чешские деревеньки. «Тридцатьчетверка» пролетала их с ходу — за древние дубовые леса бывшей австрийской монархии (где еще бродили толпы оборванных немцев), за все новые мосты и плотины над сонными, вернувшимися к миру богемскими речками. Следом все никак не могли остановиться полки и бригады Третьей Танковой! На свою беду рванулись последние «эмчи» вдогонку за сумасшедшим номером «379», не задержавшись на ликующих пражских улочках и в самом конце войны подписав себе приговор. Напрасно они надрывались, пытаясь догнать Ивана Иваныча. Несчастные танки один за другим хватали инфаркты и сползали на обочины, где уже подняли люки пустые Pz Т-III и Pz Т-IV. Шоссе, по которому мчался Найдёнов, оказалось усеянным техникой — но звенящий медалями, как победными колоколами, Череп прирос к рычагам; «Белый тигр» ждал его там, за Лидице. Неведомый дьявол-механик уже развернулся навстречу, ствол «восемь-восемь» уже поднялся по вертикали, и страшный потусторонний стрелок приладил к пулемету новую ленту.

В чешском местечке Градец, разогнавшийся до полной неостановимости Иван Иваныч с размаху врезался в самую страшную стену: прямо в его ухо рация прокричала: «Победа»! И одинокая «Ласточка» тут же и умерла — ей незачем стало больше надрывать свои жилы. Спотыкнувшийся на этой последней стене Найдёнов выполз из танка, словно старый ослепший уж. Он прислонился к убитому «379». Внезапно бежать стало некуда. Война в один момент растворилась в пространствах гор и лугов. На частых, пятнистых от солнцах лужайках, хватали теперь губами траву безмятежные косули. Птицы на все лады встречали новое лето, и, предоставляя им кров, краснели мирной черепицей дома и храмы. Война испарилась в одно мгновение со всей своей вонью, наконец-то уступив место столь долгожданному, выстраданному, покою. Ивану Иванычу впервые стало зябко.

Полк вообще остался без танков — но это уже никого не волновало. На единственной площади мирного Градца, мостовым которого причинила ущерб разве что только найдёновская «тридцатьчетверка», словно из горного воздуха сотворились столы. Нарядные чешки выносили хлеб и пиво. Правда, приткнулся за этой площадью у вросших своими камнями в землю амбаров вдрызг разбитый и брошенный немцами Pz 35(t) — последнее упоминание об совокупных страданиях — но в его сторону не оглядывались.

«Ласточку» уволокли на буксире. Никто, кроме Ваньки, не горевал: танки стали уже не нужны. Водка, вино и местные женщины принялись за свои обычные чудеса: пир шел горой, и оставшихся в живых танкисты за все это время не покидали нагретых лавок: здесь падали, здесь же и поднимались.

Солнце жгло дырявые внутренности Pz 35(t). В «коробке» была настоящая баня, но Иван Иваныч забрался во чрево. Нащупав кресло механика, и запахнувшись в шинель, он угрюмо, словно филин, таращился оттуда на праздник.

Перед Ванькой ставили угощение.

— Выпей, дурак, за Победу!

Иван Иваныч не притронулся к стопкам. Хлеб и сыр черствели перед распахнутым люком. Проходя за амбар помочиться, однополчане искренне жалели сидельца: «Ну, и кому ты теперь нужен?» Многие совершенно справедливо твердили: «Слава Богу, скакать ему теперь не на чем — а то наломал бы дров!»

Комполка еще с Цоссена, молодой подполковник Градов, попытался, было, сунуться насчет найдёновского награждения, но после Праги в штабе у всех отняло память:

— «Героя»? Да он же совсем «того»!

Вернувшись, Градов долго стоял перед чешским танком.

— Иван! Ты хоть делом каким займись!

Попавший в дурацкое положение Ванька Смерть не хотел никого и слышать. Бойня завершилась, но дракон не провалился в тартары, не исчез в адовом пламени, его не задела ни одна тысячетонная американская авиабомба. «Белый тигр» существовал. Пулеметные ленты монстра были заправлены, снаряды готовы. Земля, как и раньше с чисто женским покорством терпела его невыносимую тяжесть. Найдёнов по-прежнему чувствовал запах. Он слышал близкое лязганье и призывный щелчок затвора. «Тигр» продолжал издеваться; и, невредимым, дышал за недалекой горой.

Прошло две недели: старуха-война окончательно со всеми простилась. Как-то совершенно незаметно для сокрушенного Ивана Иваныча, пропали и тени ее: Крюк с Бердыевым. По большому счету, им, как и Найдёнову, нечего стало делать на этой земле.

Сержант взялся за прежнее, но счастье мародера ускакало следом за напахавшейся в эти годы Костлявой. Двух местных пани, «взятых на штык» с особым цинизмом (одну из них гвардеец случайно убил при попытке к бегству), хватило для окончательного вывода. Крюк во всем раскололся и сам навел на не нужное больше золото, заставив онеметь трибунал. Генералам, занятым совсем другими делами, наводчики больше не требовались — так что пророчество Сукина все-таки сбылось. Камни амбарной стены за площадью оказались удивительной плотности, во время расстрела их не выщербила ни одна пуля, что поразило даже привыкших ко всему палачей. Следователь долго ощупывал кладку, прищелкивая языком и повторяя одно, совсем для данного случая не патриотичное: «Ну, что ты хочешь! Европа!». «Контрольного» не понадобилось, хотя руки стрелков заметно дрожали. Начальство засчитало мандраж за похмелье: и простило два неточных выстрела. Землица в бесхозном саду была жирной, словно масляная каша. «Европа! — твердил все тот же каратель, разминая комки желтыми от папирос пальцами, прежде чем щегольским лейтенантским сапогом столкнуть все, что осталось от Крюка, в быстренько выкопанную яму. — Здесь палку воткни, вырастет».

Такова была эпитафия.

Бердыев так же быстро дождался кончины: где якут разыскал отраву, никто не имел понятия, но мучения продолжались недолго. На сей раз метил поблажки не сделал. К братской могиле возле госпиталя приткнулся холмик с необычным памятным знаком. Те, кто выносил старшину, видимо, знали, с кем имеют дело — в благодатную чешскую землю воткнули пустую канистру.

На третью неделю стояния в Градце Иван внезапно проснулся. Вновь что-то щелкнуло в голове. Все за столами обрадовались — правда, ненадолго. Пугая чехов шинелью и видом, Иван Иваныч со всей недюжинной страстью схватился за жалкий разваленный танк, внутри которого недвижно он просидел столько дней и ночей; и нырнул с головой в безнадежный ремонт. Запустить заржавевший мотор было за гранью возможного. С площади бросились к тому же Градову, однако умница отвечал:

— Не мешать. Пусть хоть этим потешится!

И поклялся, что демобилизует Найдёнова первым же списком.

Махнув рукой на чудачества, однополчане продолжали гулять и пить, а Иван Иваныч с тех пор копался в чужом обездвиженном танке. По крайней мере, он был чем-то занят — и о капитане забыли. Лишь иногда, тот или иной праздно шатающийся башнер заглядывал к Черепу — для того, чтобы лишний раз убедиться в полном его сумасшествии. Проезжий гусь-ремонтник, развлечения ради, и, опять-таки, из за любопытства, помог натянуть левую гусеницу. Путешествующего на быстроходной немецкой амфибии, молодца-помпотеха (он маханул на ней до Эльбы и теперь возвращался обратно) так же весьма позабавила консервная банка, клепаный борт которой мог застопорить разве что пулю. Совершив экскурсию к «чеху» и заглянув в моторное отделение, он настолько был поражен упорством механика, что даже оставил ему несколько канистр с самым качественным высокооктановым бензином.

После еще нескольких застолий (к покойному Бердыеву все эти дни прибывало пополнение), начальство вняло протестам возмущенных врачей. Спирт изъяли и поставили под замок. За неимением новых машин, на той самой площади быстренько организовали строевую подготовку. Но Ваньку не трогали. Как и прежде, возился он в своем углу, погружаясь во внутренности «коробки», постоянно там что-то прикручивая и продувая. По всеобщему мнению, с таким же успехом Иван Иваныч мог бы мастерить «перпетитум мобиле» — так что, никто из шагающих по импровизированному плацу с бравой песней про сокола Сталина, и не прислушивался к бормотанию колдуна. На Ваньку махнули рукой: в поступившем мобилизационном приказе, вопреки логике алфавита, первой стояла его фамилия. И, надо сказать, напрасно стояла. Всеми осмеянный Pz 35(t) в одно утро взял и завелся.

Первым к закашлявшейся, окутанной, словно курильщик, синеватым дымком, машине метнулся дежурный майор. Свирепость, с которой Найдёнов хватил сапогом по педали сцепления, похоронила надежду на счастливое прозябание майора в сегодняшнем карауле. Следом выскочили помощники, подковы неистово чиркали всполошившуюся площадь.

— Стой! — напрасно вопил пронзенный страхом дежурный. Он то видел перед собою эти глаза. — Куда, твою мать?…

И здесь танк рванул.

Едва успел отлететь из-под натянутых гусениц водитель как назло попавшейся навстречу злосчастной «эмки» — несмотря на смехотворный тоннаж убийцы, машину сплющило, словно банку консервов. Затем, пробивая себе путь на Запад, детище Найдёнова с размаху смяло грузовик — ни в чем не повинный «Студебеккер» снес кирпичную стенку. К полному отчаянию комполка, Иван Иваныч на этом не остановился. Разогнавшись под горку, трижды проклятый Ванька давил попадавшихся коз и овец. Подполковник Градов в одних трусах, босиком, роняя на ходу обильную пену — новость застала его с бритвой над тазиком — несся следом за взбунтовавшимся подчиненным, проклиная крайнюю тесноту улочек. Мстительный «чех» то и дело «стрелял» в него едким бензиновым выхлопом. Разбегающиеся козы и овцы орали дурными голосами, окна распахивались, местные дамы визжали, как резаные. Под конец скачки, отравленный комполка едва смог прохрипеть догнавшему его на велосипеде вестовому: «Срочно. Рация! Предупредить. Пусть перекроют…»

Тут комполка встал на карачки — и окончательно задохнулся.

А ящик, радостно дребезжа, уже выкатился на шоссе, ведущее прямехонько к расслабленным американцам.

Рации выпуска 45-го года отличались особой надежностью: в округе было поднято все, что только могло стрелять: оставшиеся на ходу ИСы и САУ, 76-мм дивизионные пушки и даже 203-мм гаубицы тяжелого артиллерийского резерва. Добротным матом разбудили похмельных зенитчиков, которые нежились в увитых плющом домах соседнего Миловца. На их трофейные «восемь-восемь» ставили прежде всего — единственная дорога (по ней сейчас и скрипел подвеской восстановленный инвалид) не могла миновать этот последний перед зоной союзников пост. Так что сбежавшего в горы Найдёнова мгновенно обхватило кольцо.

— На этот раз, конец Ваньке! — высказал предположение подполковнику Градову все тот же дежурный. — Полная, товарищ подполковник, амба!

— Может, это и к лучшему, — мрачно ответил тот.

В политотделе Армии насчет Черепа сомнений тоже не оставалось; приказ зенитчикам был недвусмысленен. Занять позиции было проще простого: два орудия стояли прямо у въезда в город. Затворы 88-мм зениток один за другим подали металлические голоса. Но до подхода смехотворного танка еще оставалось время (Pz 35(t) кружился по горному серпантину, прежде чем выкатиться на прямую наводку). Командир батареи, опухший от ночных возлияний старшина, простонал нахлобучившим каски, страдающим так же, как и он, подчиненным: «Перекур!»

И первым рухнул на бруствер, выхватывая портсигар из кармана гимнастерки.

А упрятанный от пушек горной грядой Иван Иваныч тем временем действовал: педали и рычаги оказались на редкость послушны, корпус сквозь распахнутые люки резало щедрое местное солнце. По кусочкам собранный двигатель вел себя выше всяких похвал. Даже 37-мм пукалка, бережно хранящая единственный «бронебойный», доложила о полной готовности.

«Он там, — сказал благодарный за все чешский танк. — Он никуда не делся. Он ждет тебя. Он уже утоптал место боя. «Восемь-восемь» его готова и наводчик прильнул к прицелу».

— Знаю! — сквозь грохотание двигателя кричал танку безумный Иван Иваныч. — Поднажми, и я догоню!…

И Ванька смотрел на небо: танковый Бог, как всегда, улыбался. Танкошлем Господа был подобен горе. Рычаги небесного танка ушли в бесконечность. Башня «тридцатьчетверки» заслонила Вселенную. Бог катил следом, гремели космические катки.

— Еще пять минут! — зевнул все еще не покинувший царство похмелья командир батареи, поглядев на подошедшего к позициям любопытствующего офицера. Старший лейтенант, несмотря на свои румяные двадцать годков, в составе все той же Третьей Танковой успел перемахнуть и Вислу и Одер. Юный фронтовик оказался в гостеприимном Миловце совсем не случайно: сдобная улыбчивая чешка (еще в Праге лейтенант подсадил ее на броню), с которой он не сомкнул глаз всю эту восхитительную, наполненную пением ангелов, ночь, была родом из здешних мест.

Лейтенант не случайно проявил интерес: он знал, кому предназначен залп: Ваньку Черепа в деле он видел неоднократно. Похлопав по впечатляющему стволу одной из готовых «восемь-восемь», лейтеха задумался.

— Не сомневайтесь, товарищ, — уловив скептицизм, старший зенитчик лениво жевал папиросу. — У предателя социалистической родины нет шансов. Сто метров до поворота. Стоит ему только выскочить… Давай, ребята! — прикрикнул на своих. — Пониже угол, пониже…

Стволы опустились почти к земле.

Старенький, кое-как залатанный Иваном Иванычем Pz 35(t) (впрочем, как и всякий другой танк) имел удивительное чутье. Но политруки, штабы, «особисты», зенитки, САУ и отчаянные переговоры «СМЕРШа» на английском с той стороной, водителя сейчас не занимали — монстр ожидал теперь уже за Миловцем — белели знакомые 200-ммилиметровые борта, грязью и тиной покрылись гусеницы, монокулярный глаз неторопливо нащупывал цель. Дьяволы в башне вовсю уже крутили маховик наводки и доставали из боеукладки «кумулятивный». Чудовищный ствол, без сомнения, был ими прочищен. Однако, хлебнувший огня и дыма танкист, в черной от пятен, не по росту, шинели, весь обвешанный медалями и орденами, не сомневался — для удара хватит и этой устаревшей, трогательной вагонетки. Достаточно и одного, пусть и 37-ммилиметрового, «малыша».

— «Жми, Иван! — грохотала небесная музыка. — Жми!… Он никуда не делся!»

И Ванька жал.

КОНЕЦ

P.S. В ходе обдумывания и осуществления замысла мною были использованы многочисленные источники. Заочно хочется поблагодарить знатоков отечественного и зарубежного танкостроения М. Свирина, М. Барятинского, А. Драбкина, английского историка А. Бивора, немецких исследователей А. Бухнера и Г. Беддекера, книги которых так мне помогли.

Возможно, в комментарии закрались отдельные неточности. Надеюсь, в этом случае, читатели меня поправят и простят.

С уважением. Автор.

Примечания

1

Отношение историков к знаменитому столкновению весьма неоднозначно. Долгое время господствовала общеизвестная точка зрения, согласно которой 12 июля 1943 года в районе железнодорожной станции Прохоровка произошло грандиозное встречное танковое сражение, изменившее ход Курской битвы. Носителем этого взгляда явился не кто иной, как непосредственный участник событий, командующий Пятой танковой армией П. Ротмистров. По его словам обстановка сложилась так, что противники начали наступление друг на друга одновременно. Боевые порядки Пятой танковой, в которой преобладали «основные лошадки» советских танковых войск Т-34-76, на полном ходу врезались в клин моторизированных дивизий СС «Лейбштандарт Адольф Гитлер», «Рейх» и «Мертвая голова», насчитывающих до 500 танков и штурмовых орудий. В грандиозной свалке с обеих сторон приняло участие около 1200 боевых машин различных типов. Поле боя осталось за нами — эсэсовцы были обескровлены, разбиты и начали отход.

Представители другой точки зрения уверены — никакого «встречного» боя не было и в помине: немцы заранее перешли к обороне и встретили атакующие «тридцатьчетверки» Ротмистрова массированным огнем «Тигров», «Пантер», штурмовых орудий и противотанковой артиллерии, в результате чего Пятая танковая понесла неоправданно большие потери. Выполнить поставленную задачу ее командующий не сумел, несмотря на то, что, действуя в полосе до 20 километров, смог добиться плотности атакующих боевых порядков до 45 танков на 1 кв. километр. В результате несомненного преимущества немецкой противотанковой артиллерии и танковых пушек (напомним, броня «тридцатьчетверок» гарантированно пробивалась на дистанциях до 1,5 километров, а снаряды 76-мм орудий T-34 взламывали защиту того же «Тигра» на расстоянии не более 500 метров, да и то не всегда) потери составили около 330 танков и САУ (без учета группы генерала Труфанова). Германские потери были меньше — до 220 танков (впрочем, чехарда с подсчетами творится до сих пор: каждая сторона в то время преуменьшала свои и многократно увеличивала чужие, поэтому верить отчетам и сводкам, которые сохранились в архивах, на сто процентов нельзя однозначно). Некоторые современные исследователи обвиняют Ротмистрова в осознанной неправде — боясь гнева «дядюшки Джо», генерал просто-напросто исказил реальное положение дел (Сталин не простил бы ему практического уничтожения Пятой армии), а, ко всему прочему, обрушился и на конструкторов, обвиняя их в создании неэффективных образцов техники, которые по двум самым главным параметрам (броня и артиллерия) уступали немецкой. При этом критики ссылаются и на данные противника. Судя по сводкам, мемуарам и исследованиям, ни немецкие очевидцы, ни немецкие историки попросту «не заметили» встречного сражения — в их источниках речь идет только о тяжелых боях на Прохоровском и Обояньском направлениях и многочисленных попытках русских контратаковать.

Истина, как всегда, посередине: сражение на южном выступе Дуги действительно было грандиозным, длилось не один день и заняло огромную территорию. В ряде случаев боевые порядки перемешивались, танки вели огонь с самых коротких дистанций, на которых преимущества «Пантер» и «Тигров» терялись. Были случаи таранов. Во многих советских источниках времен войны несколько преувеличено количество новых немецких машин. В операции «Цитадель» приняли участие 144 «Тигра» — влияния на ход событий они оказать не могли. С применением «Пантер» вообще произошел конфуз: машины прибыли на фронт настолько несовершенными, что большинство просто-напросто сломалось — чего только стоит самовозгорание двигателей! «Непробиваемые» САУ «Фердинанд» Модель использовал совершенно бездарно (для аккуратных, вдумчивых немцев такое вообще-то нехарактерно), попросту послав их в качестве броневого тарана на советские минные поля. Те немногие супер-самоходки, которым удалось не подорваться на фугасах и выйти к нашим позициям, были уничтожены пехотой (пара гранат в моторное отделение), так как не имели ни прикрытия (гренадеров отсекли на дальних подступах), ни пулеметов, чтобы отбиться (как выразился Гудериан, «стреляли из пушек по воробьям»). И вообще, в борьбе с «тридцатьчетверками» основную роль играли противотанковые пушки и пресловутые «Мардеры» и «артштурмы». Скорбный факт: под Прохоровкой устаревшим Т-34-76 досталось по полной; потери измерялись сотнями сожженных и разбитых машин (здесь и далее примечания автора).

(обратно)

2

«Тридцатьчетверка» — танк исключительный, подробно на его становлении останавливаться не имеет смысла: достаточно отослать читателей к многочисленным публикациям, в которых машина разобрана буквально по винтикам. Отметим: в течение всей войны танк был здорово модернизирован (в основном, сохранив при этом столь характерный для него внешний вид). Конечно же, T-34 сорок первого года не идет ни в какое сравнение с тем Т-34-85, который заканчивал войну.

В 41–42-х годах, имея практически непробиваемую для немецких танков и противотанковых пушек броню и орудие, способное «ломать» не только борта, но и лоб достаточно слабеньких Pz T-II, Pz T-III, Pz T-VI, а также совершенно негодных для боя с русским танком трофейных чешских Pz 35(t) и Pz 38(t) с расстояния в 1000 метров, «тридцатьчетверка» имела недоработанный двигатель, постоянно выходящий из строя. Зато моторы немецких машин заслуживают самых высоких похвал — не в последнюю очередь, благодаря их выносливости немцы и оказались под Москвой. В конце войны положение изменилось с точностью наоборот — хорошо бронированные немецкие танки («Пантеры» и «Тигры») испытывали постоянные проблемы с двигателями. Но их снаряды пробивали «тридцатьчетверочку» за полтора, а то и за два километра. Однако новая 85-мм пушка среднего советского танка действовала не хуже хваленой немецкой «8-8», а усовершенствованный двигатель В-2 позволял ему совершать пятисоткилометровые броски в тыл противника.

Что касается артиллерии — в течение всей войны конструкторами делались попытки вооружить T-34 наиболее мощным и пригодным для усиленной эксплуатации орудием. До 1944 года танк вооружался 76-мм пушкой. Таким образом, на танкостроительных заводах собирались серии Т-34-76. Но, начиная с 42-го года, после того, как немцы отошли от шока (первые встречи с «тридцатьчетверкой» настолько потрясли немецких танкистов, что те потребовали от германской промышленности скопировать точно такой же танк) и создали достойные танковые и противотанковые образцы, ее пробивной способности было явно недостаточно не только для «Тигров» и «Пантер», но и для модернизированных германских «троек» и «четверок». Остановились на 85-мм пушке, способной достойно бороться с «кошками». С зимы 44-го в серию пошел Т-34-85, который и явился основным нашим танком в конце войны.

Т-34-76 имел массу недостатков: в частности, очень тесную башню, в которой с трудом могли уместиться два члена экипажа (американцы недоумевали, каким образом русские танкисты помещаются там зимой, в полушубках и ватниках). Из за невозможности разместить в башне еще одного человека, командир вынужденно совмещал со своими прямыми обязанностями еще и функцию наводчика, что негативно сказывалось на эффективности и командования, и стрельбы (у немцев было пять членов экипажа — в танковых башнях действовали командир, наводчик и заряжающий). Кроме того, чрезвычайно плохой обзор из танка не позволял оценивать обстановку и вовремя на нее реагировать. Так, механику-водителю приходилось постоянно держать приоткрытым люк. Стрелок-радист со своего места почти ничего не видел и во время боя часто бил вслепую. Первые рации были из рук вон плохими и стояли только на т. н. «радийных» танках. Неудачным оказалось расположение топливных баков по сторонам боевого отделения: воспламеняясь, они часто не оставляли никаких шансов экипажу. Все эти недостатки исправлялись в ходе войны (правда, топливные баки оставили на прежних местах). Так, экипаж Т-34-85 с новой башней уже был «полноценным» и, как положено, насчитывал пять человек, хотя танкисты иногда отказывались от стрелка-радиста и воевали вчетвером (три башнера плюс механик-водитель).

(обратно)

3

Один из самых больших недостатков первых T-34 — слабая и капризная четырехскоростная коробка. Зубцы при переключении часто крошились, отмечались разрывы картера коробки. Для того, чтобы переключить передачу стрелку-радисту приходилось подхватывать рычаг и тянуть его вместе с механиком-водителем — у последнего просто не хватало на это сил. Так что для нового танка требовались водители с очень хорошей выучкой (а таких катастрофически не хватало). Неопытный механик мог вместо первой передачи воткнуть четвертую (она тоже назад), что приводило к поломке. Положение кардинально изменилось только тогда, когда на знаменитом 183 заводе разработали пятискоростную коробку с постоянным зацеплением шестеренок.

(обратно)

4

«Тигр» оказался самым тяжелым в мире, самым вооруженным, и до 1944 года, практически неуязвимым немецким танком, который попортил нам много крови.

Достаточно сказать о его весе — почти 60 тонн. Для того, чтобы гигант не проваливался от собственной тяжести, катки на нем расположили в шахматном порядке. Pz T-VI — первый танк, который вместо рычагов имел штурвал — махиной можно было легко управлять. Лобовая броня составляла 100 миллиметров и была для наших танкистов практически неуязвима. С бортами тоже приходилось повозиться — нужно было подойти на расстояние не более 500 метров (а в реальности боя и того ближе), однако Pz T-VI редко кого подпускал к себе. Его 88-мм танковое орудие — пожалуй, самое грозное и лучшее из всех на то время существующих. Что касается знаменитой своим качеством оптики, а также традиционной, очень хорошей выучки экипажа (здесь мы долгое время просто безнадежно отставали), остается только констатировать прискорбный факт — бороться с подобным зверем нашим ребятам было чрезвычайно тяжело. Танкисты в буквальном смысле чувствовали себя голыми, когда сталкивались с этими проклятыми машинами. Так, в 43-м году из своей 76-мм пушки они могли поразить «Тигр» с близкого расстояния (все те же 500–300 метров) и то, лишь новым подкалиберным снарядом (а их выдавали под расписку по три штуки на боекомплект). Сложность состояла в том, что даже при всех благоприятных обстоятельствах поражались не все, а определенные места. Нужно было изловчиться и влепить «подкалиберный» в борт между опорными катками (за ним размещалась боеукладка «Тигра»), или под основание башни (тогда ее клинило), или по стволу пушки, или по задней части (там располагались бензобаки). Или, на худой конец, били по колесу-ленивцу, по ведущему колесу, по опорному катку или гусенице. От остальных частей снаряды попросту отскакивали. Доходило до того, что «Тигры» спокойно выползали навстречу T-34, нисколько не опасаясь последних. Вот, в качестве примера, воспоминание танкиста Н. Я. Железнова: «…они („Тигры“ — прим. автора стоят на открытом месте. А попробуй подойди? Он тебя сожжет за 1200–1500 метров! Наглые были!… Мы как зайцы от „Тигров“ бегали и искали возможность как бы так вывернуться и ему в борт влепить. Тяжело было. Если ты видишь, что на расстоянии 800–1000 метров стоит „Тигр“ и начинает тебя „крестить“, то, пока водит стволом горизонтально, ты еще можешь сидеть в танке, как только начал водить вертикально — лучше выпрыгивай! Сгоришь!»

Появление на «тридцатьчетверках» 85-мм орудия исправило положение — можно стало даже выходить один на один. Но все равно, до конца войны пресловутые Pz T-VI оставались для нас самыми нежелательными противниками.

(обратно)

5

МГ-42 — страшное оружие. Наши солдаты называли их «гитлеровскими косами». Попадая в кость, пуля из такого пулемета попросту вырывала ее из тела.

(обратно)

6

М. Е. Катуков — один из выдающихся советских танковых командиров. Его бригада, в составе которой находились T-34 в 41-м году полностью разгромила танковую колонну Гудериана под Тулой (именно тогда в частях панцерваффе распространилась тотальная боязнь перед T-34, который казался неуязвимым). В ходе Курского сражения генерал командовал 1-й Танковой армией. Решительные контратаки его боевых машин на немецких флангах не в последнюю очередь вынудили Манштейна начать отход после знакового Прохоровского сражения. Вообще, к концу войны было создано 6 гвардейских Танковых армий:

1-я Гв. Т.А. — М. Е. Катуков

2-я Гв. Т.А. — А. И. Радзиевский

3-я Гв. Т.А. — П. С. Рыбалко

4-я Гв. Т.А. — Д. Д. Лелюшенко

5-я Гв. Т.А. — И. Т. Шлемин

6-я Гв. Т.А. — А. Г. Кравченко

(обратно)

7

Пожалуй, единственным достойным врагом «Тигров», «Пантер» и «Фердинандов» на 1943 год оказалась наша самая мощная в мире самоходка САУ-152 (орудие 152 мм) — которая, при удачном выстреле (конечно, с приемлемого расстояния), могла оставить от любого немецкого танка одни гусеницы. Имя ей дали соответствующее — «Зверобой».

(обратно)

8

Имеются ввиду советские 76-мм пушки ЗиС-3, одни из самых массовых в нашей армии. Немецкие солдаты за характерный звук выстрела звали их «бам-бум».

(обратно)

9

«Зажигалки» — хорошо известные в войсках СУ-76. У самоходки был бензиновый двигатель. При попадании снаряда СУ-76 вспыхивала как спичка. Судя по воспоминаниям, за это свойство ее не особо любили, поэтому СУ и получила подобное прозвище. Тем не менее, выпускалась она до конца войны.

(обратно)

10

Так называемый «большой люк», характерен для T-34 ранних выпусков. По идее «большой» или сдвоенный люк был предназначен для покидания танка сразу двумя членами экипажа — заряжающим и наводчиком. Кроме того, он предназначался для ремонта и замены 76 мм орудия. Именно через него можно было вытащить люльку с зубчатым сектором вертикальной наводки. Через него также вынимали и топливные баки, закрепленные в надгусеничных полках корпуса. Но для экипажа люк оказался неудобен и тяжел: раненым танкистам было его не открыть. К тому же, в случае, если люк заклинивало (а такое случалось), башнеры погибали. Жалобы и боевой опыт вынудили конструкторов перейти к двум отдельным люкам башни. Вообще, люки опытные танкисты всегда старались держать открытыми. (На более поздних танках командирская башенка запиралась защелками на пружинах — с ними с трудом справлялся даже здоровый человек. Поэтому, пружины снимались самими танкистами и оставлялись только защелки.). Вообще, когда снаряд попадал в башню, счет времени, для того, чтобы покинуть машину, шел на секунды. Иногда люк закрепляли брючным ремнем. Один конец цепляли за защелку люка, а другой обматывали вокруг крюка, державшего боеприпасы на башне. В случае попадания «если что — головой ударил, ремень соскочит и ты выскочишь» (Воспоминания танкиста А. В. Бондаря).

(обратно)

11

Разведка боем — самое страшное, что могло случиться с экипажем. Танки посылались для проверки прочности обороны противника, для выявления его огневых средств и т. д. — то есть практически на верную гибель, ибо выполняли роль своеобразного «живца»: именно по подобным «разведчикам» открывали огонь замаскированные немецкие батареи. По воспоминаниям танкистов, почти всегда подобная разведка заканчивалась либо ранением, либо (что чаще) смертью. Вот почему поначалу вызывались добровольцы, а если таковых не находилось — назначали смертников.

(обратно)

12

Еще одна маленькая хитрость, благодаря которой танкист оставался в живых, когда счет времени шел на секунды. ТПУ — танковое переговорное устройство. Фишку ТПУ подчищали так, чтобы она легко выскакивала из гнезда. Иначе провод мог задержать новичка — в случае пожара подобная задержка оказывалась роковой. И вообще, те, кто не раз уже горел в танках, проверяли перед боем и одежду — ничто не должно было мешать молниеносно покинуть машину. Так уж повелось — в танковых войсках выживали самые шустрые. Неторопливым здесь было делать нечего.

(обратно)

13

За Корсунь-Шевченковский «котел» командующему 2-м Украинским фронтом генералу армии Коневу было присвоено звание маршала. В феврале 1944 года в результате наступления советских войск на Правобережной Украине в полное окружение попали 11-й и 42-й армейские корпуса, включая моторизированную дивизию СС «Викинг» — более 60 тысяч человек. Попытки вермахта деблокировать «котел» ни к чему не привели. Уйти удалось немногим. Ночь прорыва стала трагической для 50 тысяч солдат. Для немцев это была вторая после Сталинграда трагедия. Но, как показали события, далеко не последняя.

(обратно)

14

Генерал Штеммерман командовал окруженной под Корсунем группировкой. Во время прорыва погиб — его труп был обнаружен на поле боя. Уникальный случай на этой дикой и беспощадной войне; Конев приказал похоронить погибшего противника со всеми воинскими почестями: что и было сделано. Ритуал включал в себя залп из винтовок.

(обратно)

15

А. А. Морозов — выдающийся советский танковый конструктор и организатор. Явился одним из отцов-создателей танка T-34, много усилий прикладывал для его модернизации. Под руководством Морозова на базе «тридцатьчетверки» шли работы по созданию нового среднего танка Т-44, который по всем параметрам должен был превзойти своего знаменитого предшественника. Подробнее о Т-44 рассказано в самой книге.

(обратно)

16

Грубость Георгия Константиновича общеизвестна. Но общеизвестна и его справедливость. Конечно, в самой его личности многое далеко неоднозначно, но все-таки, пользуясь случаем, хочется ответить на наиболее частое обвинение в адрес этого выдающегося маршала — прежде всего в том, что он, не раздумывая, укладывал солдат, не считался с потерями и т. д. и т. п. Не следует забывать, Жуков сам солдатом прошел I Мировую. Он был плоть от плоти прежней русской армии, вольно или невольно впитал в себя ее менталитет. К сожалению, большие потери кроются не столько в его непосредственном руководстве или в руководстве того же Мехлиса, дурака и отъявленного негодяя, сколько в самой нашей отечественной традиции (осмелюсь заметить, не только большевики в ней виноваты). Царские армии воевали точно так же (если не хуже): достаточно внимательно почитать источники. Косность, негибкость, наступление огромными массами в лоб — как это для нас вообще характерно! Считалось особым геройством идти прямо на пулеметы, да как каппелевцы. Да еще ровным строем! От Крымской войны до начала Второй Мировой мы видим все то же традиционное шапкозакидательство и, зачастую, преступное разгильдяйство, идет ли речь о Тимошенко или о Великих князьях. РККА не могла не унаследовать тянущиеся еще со времен средневековья русские военные пороки: наплевательство на жизни (бабы нарожают!), страх перед начальством, желание угодить ему, добиться любой ценой очередного ордена, разумеется, за счет других жизней (да хоть бы Толстого почитать, «Война и мир»), нежелание учиться на собственных ошибках (каждый раз на одни и те же грабли) — и так далее. Пусть читатель откроет Русско-турецкую компанию 1877–78 или Русско-японскую 1904–1905 г.г.

Вот как, по крайней мере, в начале войны, воевали немцы: высылается дозор, за ним идут основные силы. Разведка, выяснив обстановку, докладывает об опорном пункте противника. Начинается атака — и то после авианалета и тщательной артподготовки. При активном сопротивлении противника никакому немецкому офицеру не придет в голову упорствовать и заставлять солдат брать блиндажи и доты любой ценой. Он просто отведет от переднего края вверенные подразделения и вновь вызовет артиллерию и авиацию. Только после того, как снаряды и бомбы расчистят путь, наступление продолжится. Более того, немец всегда будет искать слабые места в обороне, чтобы просочиться, обойти врага, окружить его — и, в конечном счете, взять с тыла без собственных потерь. Для нас такой естественный, вызванный необходимостью, да и просто трезвым расчетом отход немецкой пехоты или танков часто воспринимался как трусость (фрицы побежали!). Конечно же, именно в нашем менталитете лезть на колючую проволоку, да еще толпами и в полный рост. Командиры, разумеется, впереди — от ротного до самого Ворошилова. Тех, кто при этом разумно протестовал, пытался хоть как-то думать, почитали за предателей: герой не боится смерти, не дрожит и не прячется — ну и прочее. С горечью повторяю — разве подобное не знакомо читателю?

Еще один маленький пример по поводу отечественного «своеобразия». У немцев было запрещено находиться на переднем крае без каски (вплоть до самого строгого наказания). Каски обязаны были одевать все — от рядового до генерала. Немцы народ дисциплинированный — носили. Даже немецкие танкисты, вылезая из танка, должны были обязательно их надевать. Красноармейцы часто отмахивались. В итоге — неоправданно большой процент ранений в голову (осколки, камни и прочее). Многие попадания, которых можно было элементарно избежать, оказывались смертельными.

Вообще, все наши неудачи первых лет войны заключаются в самом простом объяснении: немцы умели воевать. А мы — нет. Если брать философию, само отношение к войне у нас разное: европеец шел на войну сражаться и побеждать. У нас огромную роль всегда играла жертвенность. Мужики уходили испокон веку на фронт, заведомо «принося себя в жертву» — поэтому-то и были в русском солдате столь удивлявшее противника пассивное мужество, равнодушие к гибели товарищей, да и к своей тоже, и совсем уж непонятный для европейца фатализм — достаточно почитать наблюдения немецкого генерала Меллентина и других очевидцев и участников русско-немецкой бойни 41–45 годов. Хлебопашец, крестьянин (а из кого еще состояла наша необъятная пехота) уже заранее жертвовал собой. Он смирялся! Да что говорить! Можно приводить бесконечные примеры из отечественной истории по поводу всех этих наших особенностей и традиционных, из поколения в поколение, недостатков. Это отдельная тема. Конечно, мы воевать рано или поздно учились. Но, опять-таки, ужасной кровью. А во II-ю Мировую мы вообще чуть было в ней не захлебнулись.

Вывод: есть вещи, которые на Жукова, на Тимошенко и даже на Сталина валить нельзя.

(обратно)

17

В книге образ «эксперименталки» собирательный, но на самом деле в отечественных конструкторских бюро полным ходом шли работы по созданию на базе T-34 более качественного и лучшего танка (тот же опытный танк Т-43 и великолепный во всех отношениях Т-44, к сожалению, так и не успевший поступить в войска), учитывался негативный опыт, вносились постоянные изменения в конструкцию башни, рассматривались варианты постановки более эффективного орудия, совершенствовались многие части — от двигателя до приборов наблюдения.

(обратно)

18

Приборы наблюдения «тридцатьчетверки» долгое время не выдерживали никакой критики. Первые танки имели так называемые «зеркальные» перископы у механика-водителя и в башне (достаточно примитивный короб с установленными под углом вверху и внизу зеркальцами из полированной стали). Качество отображения было попросту отвратительным. После первого, достаточно горестного для танков года войны, установили призматические приборы наблюдения — на всю высоту перископа шла стеклянная призма. Но водители по-прежнему предпочитали открывать люки, несмотря на опасность словить пулю, осколок или, в лучшем случае, воспаление легких. Триплексы на люке механика-водителя делались из желтого и зеленого оргстекла самого скверного качества — в них практически ничего не было видно. Кроме того, они моментально забрызгивались грязью. Нечего и говорить, какими потерями оборачивалась вынужденная слепота. Из-за плохого обзора экипажи не могли вовремя разглядеть опасность — особенно это касалось боковых секторов — и получали в борта «болванки» и подкалиберные, (проведя исследования осенью 42-го года специалисты увидели; из 432 попаданий в корпус исследованных танков — 270 приходилось на борта). Положение исправлялось, к сожалению, медленно. С лета 1943 года на T-34 начали, наконец-то, устанавливать командирские башенки с круговым обзором. А командир нового Т-34-85 уже имел, помимо башенки, призматический, вращающийся в люке перископ МК-4. Но некоторые опытные танкисты по-прежнему предпочитали держать люки открытыми (чтоб все видеть и как можно скорее выскочить) и командирской башенкой не пользовались.

(обратно)

19

Операция «Багратион» во всех отношениях оказалась выдающейся: именно в ней советские танки сыграли одну из самых главных своих ролей. Это был достойный ответ немецкому «блицкригу». На фронте шириной почти 700 километров против 28 германских дивизий (три армии) были развернуты четыре фронта: 1-й Прибалтийский, 3-й Белорусский, 2-ой Белорусский и — 1-й Белорусский — всего 19 армий, которые включали в себя 138 дивизий, 43 танковые бригады, 2,5 миллиона красноармейцев, 31 000 орудий и минометов, 5200 танков и САУ и более 4500 самолетов. Общее командование осуществлял Г. К. Жуков. 22 июня 1944 года (дату наступления выбрали не случайно) вся эта мощь обрушилась на немцев. Через месяц беспрерывного (и беспримерного!) танкового наступления перестала существовать одна из самых боеспособных немецких группировок — группа армий «Центр». 20 июля «тридцатьчетверки» вышли на рубеж Каунас-Брест. Через неделю танки уже стояли на Висле и у Восточной Пруссии. На севере они прорвались к Балтийскому морю и отрезали группу армий «Север», загнав ее в Курляндский мешок.

В ходе битвы погибли:

• семь из девяти немецких армейских корпусов;

• двадцать восемь из тридцати четырех дивизий (некоторые были полностью истреблены. Такова участь восточнопрусской 206 пехотной дивизии. 12 тысяч человек ее личного состава были объявлены погибшими и пропавшими без вести).

Сколько всего немцев пропало в белорусских лесах и болотах до сих пор не знает никто — но счет идет на сотни тысяч. Официально объявлено о потере 350 тысяч солдат и офицеров, из них попало в плен около 150 тысяч. (в плену умерло 75 тысяч человек). Итого — около 275 тысяч погибших немцев (по другим данным 380 тысяч убитых). Сдалось четыре командира корпусов и 13 командиров дивизий — всего 22 генерала. Напомним: колонны пленных провели затем по Москве, кинокадры события показали на весь мир.

Прорвавшиеся к своим остатки были полностью небоеспособны. От такого удара Германия оправиться уже не смогла!

(обратно)

20

PzGr 40 — немецкие бронебойные подкалиберные снаряды разных калибров — 37 мм, 50 мм и 75 мм. Встреча с ними танка часто оказывалась для последнего смертельной. Подкалиберный снаряд имел высокую начальную скорость — он был намного легче бронебойного калиберного. Снаряд отличался высокой прочностью и большой поперечной нагрузкой сердечника диаметром 20 мм. При попадании в броню баллистический сердечник разрушался — почти весь импульс снаряда передавался сердечнику, а поддон сминался и оставался за броней. Имея такой импульс сердечник «проедал» броневую защиту.

(обратно)

21

«Мардеры», «артштурмы», «Хетцеры» — знаменитые немецкие самоходные артиллерийские системы. Хочется отметить, что немцы прекрасно использовали самоходные орудия при отражении танковых атак — здесь они были непревзойденные мастера. Еще раз подчеркну — наибольшие потери мы несли как раз от этих бесшумных убийц, устраивающих засады везде, где только можно, на пути следования наших машин. Низкие, приземистые «артштурмы» для таких целей были просто идеальны.

(обратно)

22

Немцы сделали выводы после встреч в 41-м году с «тридцатьчетверками». Срочно были созданы очень эффективные средства борьбы — так, короткоствольные 75-мм «пушки-окурки» немецких танков были заменены на орудия с длинной ствола в 43 и 48 калибров. 60-мм ствол удлинили до 60 калибров. На вооружение противотанковых батальонов в большом количестве стали поступать 75-мм противотанковые пушки Pak 40 с длинной ствола 43 калибра. Вот с этого-то момента наши танкисты и стали ощущать себя «голыми» — броня уже не спасала.

(обратно)

23

Уже 40-процентный ожог в те годы нес с собой мучительную смерть, но мало кто из танкистов мог уберечься от огня. «…В предместье Каменец-Подольского стояла зенитная батарея. Она сожгла два наших танка, экипажи которых полностью сгорели. Около одного танка лежали четыре сгоревших трупа. Я видел, как их хоронили — от взрослого человека остается мумия размером с двенадцатилетнего ребенка. Цвет кожи лица такой красновато-синевато-коричневый… Страшно смотреть и очень тяжело вспоминать…» (воспоминания танкиста Н. Я. Железнова). Жизнь танка была очень короткой — один, от силы два боя. Танкисты, которые остались в живых, вспоминали — им постоянно приходилось пересаживаться с одного танка на другой. Потери в танковых войсках, особенно в начале войны, были ужасны. Поэтому, когда набирали опытные экипажи, прежде всего спрашивали: «Сколько раз горел?». В этом вопросе вся горькая правда. Тех, кто «горел» два или три раза брали в первую очередь — значит, настоящий танкист, опытный. Танкисты чаще всего гибли в двух случаях: от поражения осколками собственной брони, которые разлетались после ее пробития бронебойным снарядом и от пожара в бензобаках. Командир и заряжающий погибали чаще других: из-за своей высоты башня хорошо поражалась немецкими «восемь-восемь». Даже «неудавшийся» удар снаряда вызывал контузию, а то и переломы, что уж говорить, если «болванка» влетала! Кроме того, в T-34 была непродуманная система топливных баков — они располагались по сторонам боевого отделения. В случае воспламенения горючего шансов уцелеть было мало. Стрелок-радист, не имеющий собственного выхода, лез следом за механиком. В условиях, когда все решали считанные секунды, только немногие стрелки-радисты могли вовремя выбраться на броню. Судя по воспоминаниям танкистов, все-таки больше всего возможностей спастись было у водителей — из-за низкой посадки они находились в относительной безопасности, всегда могли увидеть противника и вовремя подставить борт. Им легче других было выброситься через открытый люк: достаточно привстать — и водитель сразу по пояс высовывался из машины. Поэтому многие ветераны, хлебнувшие лиха, несмотря даже на то, что являлись командирами танков, садились за рычаги.

(обратно)

24

Речь идет о Первом танковом корпусе генерала Панова.

(обратно)

25

По отзывам самих танкистов, из всех союзных машин, доставляемых нам по ленд-лизу, канадский танк «Валентайн» оказался для нас наиболее приспособленным. Высокое содержание никеля в броне «канадца» не раз спасало жизни башнерам, так как при ударе снаряда в башню такая броня не крошилась, и осколки от нее не отлетали. «Валентайн» был машиной с низким силуэтом, с надежным двигателем. Быстроходный и юркий, он прекрасно использовался во время боев в городах. Попасть в него было сложнее, чем в другие танки. Отмечались случаи, когда «Валентайны», имея уже не 40-мм пушечку (первые поставляемые нам образцы получали довольно слабое вооружение), а более мощную 57-мм, вступали в дуэль с «Тиграми» и побеждали. Единственным большим недостатком этой удачной машины был недостаточный угол возвышения орудия, не позволявший вести огонь по верхним этажам зданий.

(обратно)

26

«Второй фронт» — знаменитая американская тушенка, которую в больших количествах поставляли союзники. Вообще, продовольственные поставки из Америки — шоколад, сухое молоко и т. д. — (вкупе, конечно, со своими продуктами) позволяли достаточно хорошо кормить армию в годы войны. Танкисты тепло отзывались о вкусном американском сале, мясных и рыбных консервах.

(обратно)

27

К тому времени окончательно устаревший, слабенький американский танк, по своим скромным техническим данным походивший на наш легкий Т-70. Правда, «Стюарт» достаточно активно использовался против корпуса Роммеля в Африке, и даже иногда добивался успехов, но на Восточном Фронте применять его в боях уже к началу 42-го года стало несерьезно. Однако, М-3Л «Стюарты» какое-то время еще продержались на вооружении Красной Армии. Вполне возможно, несколько машин участвовало и в операции «Багратион».

(обратно)

28

«Майский жук» — не менее знаменитый, чем «тридцатьчетверка», американский танк М4А2 «Генерал Шерман». Литература о нем многообразна. Как и T-34, «Шерман» являлся самым массовым танком 2-ой Мировой войны. Наши танкисты отмечали прекрасные условия обитания экипажа — удобные кресла с подлокотниками, аптечки, просторный корпус, который внутри был выкрашен в белый цвет («тридцатьчетверки» и внутри и снаружи красились однообразно — темно-зеленой краской. Зимой на броню наносился белый камуфляж). Танк имел более надежный, чем у «тридцатьчетверки», двигатель (он не требовал во время маршей частой регулировки), позволявший «Шерману» не только набирать хорошую скорость, но и забираться по достаточно крутым склонам. На вооружении танка к концу войны состояли 75-мм пушка и два пулемета «Браунинг», которые славились своей безотказностью. Пробивная способность осколочных и бронебойных снарядов к орудию была очень высокой. Несмотря на недостаточную для защиты от немецких танковых пушек броню, «Шерман» эффективно действовал против «Пантер» и «Тигров», имея в плюсе несравненно более лучшую маневренность. На дистанциях 500 метров и ближе, как и «тридцатьчетверка», он становился исключительно опасен. М4А2 очень любили танкодесантники — за особую плавность хода. Кроме того, танк был настолько удобен и прост в управлении, что обучиться управлять им можно было за несколько часов. К недостаткам «американца» наши танкисты неизменно относили высокий корпус, который демаскировал танк на поле боя. Механик-водитель сидел отдельно — если над его головой заклинивало ствол орудия, выбраться он уже не мог. Подобно «зажигалкам» СУ-76, при попадании снаряда «Шерманы» вспыхивали, словно спички. Тем не менее, в войсках танк приняли. Как полагается, танкисты давали «Шерману» разнообразные клички, называя его и «майским жуком», и «бронтозавром», и «горбачом», и «эмчи». М4А2 активно эксплуатировались до конца войны (во время операции «Багратион» Пятая гвардейская танковая армия насчитывала 64 «Шермана»). Их также имели в своем составе части 2-ой танковой и 33 армий.

(обратно)

29

Поляки не могут простить нам Варшаву: и сегодня, нет-нет, да и вспомнят коварство Сталина, приказавшего остановить советские танки чуть ли не в городских предместьях. Информация к размышлению: не поставив в известность руководство СССР, а делая ставку (иногда полякам вообще присуща какая-то удивительная ребячья наивность) на помощь англичан (восстание готовило польское правительство в изгнании, которое укрылось в Лондоне) и на общеславянское «авось», польские патриоты подняли оружие против гитлеровцев в начале сентября 1944 года. Многие авторитетные советские (а, затем, и российские) историки утверждают — мы ничем не могли помочь. Боевые машины 1-го Белорусского, бывшие в наступлении с июня 44-го (все та же операция «Багратион») выработали свой ресурс. Войска измотались, они понесли тяжелые потери. Наступательный пыл выдохся. Красная Армия смогла подойти к Висле в районе Варшавы, однако о форсировании уже не могло идти и речи. Севернее города были попытки создать плацдармы, но они обошлись большой кровью. В итоге Варшава сгорела на виду у наших измотанных солдат и офицеров. Правда, отрицать крайне негативное отношение к этой авантюре самого Сталина, которого разозлила подобная польская политика, тоже нельзя.

(обратно)

30

Генерал Паттон, один из наиболее одиозных и ярких американских генералов-танкистов. С одной стороны демонстрировал незаурядные качества полководца — бесстрашие, упрямство, постоянную готовность к риску, танки под его командованием совершали глубокие прорывы в тыл немцам. С другой — был не чужд популизму, любил вставать в позу, красоваться, являлся отъявленным антисоветчиком и русофобом — считал СССР вторым врагом Америки после Гитлера и не сомневался, что война между бывшими союзниками неизбежна. "Лисом пустыни" англичане и американцы называли знаменитого фельдмаршала Роммеля — одного из наиболее способных гитлеровских высших офицеров. До своего ранения он являлся командующим немецкими вооруженными силами на Западе.

(обратно)

31

Нормандская деревушка, в которой немецкий танкист-ас Михаэль Виттман умудрился на своем «Тигре» сжечь целую танковую колонну англичан (не повезло беспечно расположившемуся на отдых передовому отряду 7-ой бронетанковой дивизии). Этот эпизод 2-ой мировой вошел в анналы танковых поединков. Конечно, танки каждый день войны гибли десятками и сотнями, но случай с Виттманом неординарен, прежде всего, тем, что виновником позора союзников стал один-единственный немецкий экипаж. Виттман просто-напросто выехал на улицу деревни и начал хладнокровно щелкать из орудия стоявшие в ряд автомашины, «Шерманы» и «Кромвели». Правда, вскоре после своей уникальной победы, оберштурмфюрер СС Виттман погиб в схватке с «Шерманами»: быстроходные «эмчи» затравили его, как зверя. На счету Михаэля Виттмана числится 138 танков и САУ (долгое время он воевал и на Восточном Фронте, причем в начале карьеры командовал самоходкой). Считается — это самый большой личный список в истории войны. Немцы вообще любили подходить к делу по-спортивному и гонялись за личными достижениями. Остается добавить: у нас тоже были асы-танкисты, о которых почему-то сейчас не вспоминают. Так, старший лейтенант Д. Ф. Лавриненко участвовал в 28 боях. Он сменил три сгоревших T-34. С начала Великой Отечественной Лавриненко успел подбить 52 немецких танка. Он погиб 17 декабря 1941-го года под Волоколамском.

(обратно)

32

Что касается 85-мм орудийного ствола на новых Т-34-85, то экипаж должен был следить, чтобы при движении (ухабы, канавы, рвы) танк не «зачерпнул» им землю. Если подобное случалось, необходимо было тщательно прочистить орудие. В противном случае его при выстреле разрывало.

(обратно)

33

Осенью 1944 года наши войска закрепились на правом берегу Вислы южнее Варшавы, создав плацдарм под Сандомиром. Именно там, против Третьей танковой армии Рыбалко немцы впервые применили «Королевские тигры». Однако, эти машины, на которых панцерваффе возлагало свои последние надежды, себя не оправдали.

(обратно)

34

Тяжелые советские танки «Иосиф Сталин» (ИС-1, ИС-2, ИС-3) создавались для противодействия «Пантерам» и «Тиграм». На них возлагались и другие, не менее важные, задачи. Вооруженный 122-мм орудием ИС-2 считался идеальным средством для борьбы с дотами и другими укрепленными точками противника, и удачно взаимодействовал с пехотой. Ни одна танковая пушка в мире не имела такого мощного осколочно-фугасного снаряда. При штурме Кенигсберга, Берлина и других сильно укрепленных крепостей, ИСы были просто незаменимы, хотя их броня довольно часто пробивалась «фаустами» и противотанковой немецкой артиллерией.

(обратно)

35

Немецкий миномет, стреляющий реактивными снарядами, отдаленный аналог советских «Катюш». Грозное оружие. Вой его снарядов сильно действовал на нервы.

(обратно)

36

БР-240П, БР-350П, БР-365П — советские подкалиберные снаряды 45-мм, 76-мм, 85-мм. В данной книге подкалиберный снаряд БР-375П — выдуман.

(обратно)

37

«Висло-Одерская» — еще одна знаменитая операция Красной Армии начала 1945 года, в ходе которой наши войска практически разгромили вермахт, и подошли к Берлину. Как и во время операции «Багратион», советские танковые армии сыграли здесь одну из самых главных ролей.

(обратно)

38

Г. Книпкамп — немецкий инженер, разработавший конструкцию ходовой части «Тигра».

(обратно)

39

Немецкие источники утверждают; в ходе Семилетней войны, действуя против Фридриха II, русские войска Салтыкова отличались жестокостью и насилиями по отношению к местному населению. Остается только напомнить притчу насчет соринки в чужом глазу и собственного бревна. Уж, конечно, не немцам поднимать этот щекотливый вопрос насчет насилий и мародерства! Дело не в том, что одни народы хуже других — дело в том, что все армии на войне одинаковы.

(обратно)

40

Рудель — знаменитый ас, всю войну летавший на не менее известном пикировщике Ю-87 (т. н. «Штука») Утверждается, что с 1941 по 1945 годы он подбил 500 советских танков — целую танковую армию. Рудель прославился и тем, что якобы именно он сбросил 1000-килограммовую бомбу на линкор «Марат», стоящий в Кронштадте, в результате чего вся носовая часть корабля была оторвана. Хартманн — летчик-истребитель, самый результативный по числу сбитых самолетов. Почти всю войну провоевал на Восточном Фронте. Десять лет отсидел в советском плену. О немецком танкисте Виттмане и о том, что он натворил с англичанами, уже говорилось.

(обратно)

41

II Мировая война (особенно на Востоке) отличалась крайней жестокостью: кстати, многие немецкие солдаты и офицеры утверждали: за то, что вермахт и его союзники натворили в России, Советы вообще могли стереть немецкий народ с лица земли. Конечно, ненависть к мирным немецким гражданам со стороны красноармейцев была. Были многочисленные случаи изнасилований и убийств (впрочем, союзники грешили тем же). Были грабежи, поджоги, и вандализм, хотя, по многочисленным свидетельствам, подобным занимались в основном тыловые части, следовавшие за Армией, а также освобожденные узники (поляки, французы) и, в некоторых случаях, сами немцы. Опять-таки нельзя подозревать ни один народ в какой-то особой, присущей только ему, кровожадности — среди представителей любой национальности можно встретить и негодяев, и высоконравственных людей. Ни мы, ни немцы не являемся исключением. Многие солдаты и офицеры Красной Армии приходили на помощь мирному населению — и это тоже факт. А самое главное — расчетливого геноцида, столь характерного для гитлеровской политики на оккупированных территориях, не было и в помине. Нас в чем угодно можно обвинить — только не в этом дьявольском, расчетливом геноциде.

(обратно)

42

Случаи отравления различными спиртосодержащими жидкостями фиксировались сплошь и рядом. Есть многочисленные источники, подтверждающие это. Известен вопиющий случай, когда уже после окончания боев в Берлине, десятки солдат и офицеров «накачались» подобным пойлом, празднуя Победу. Многие умерли в ужасных мучениях, многие потеряли зрение.

(обратно)

43

Уже в конце войны на короткое время командующим т. н. группой «Висла» становится не кто иной как Гиммлер. Но роль полководца оказалась ему не по зубам — и когда Германия уже стояла на пороге полного краха, он сдал дела талантливому генералу, «мастеру отступлений» Хейнрицу, которому и пришлось расхлебывать всю горечь поражения немецких войск на Одере.

(обратно)

44

Шутливое прозвище Сталина, данное ему американским президентом Рузвельтом.

(обратно)

45

Знаменитый британский премьер-министр Уинстон Черчилль, несгибаемый сторонник борьбы и с нацизмом, и с большевизмом.

(обратно)

46

Накануне полного краха, Гиммлер за спиной своего бессильного фюрера затеял в Швейцарии отчаянные сепаратные переговоры с союзниками (в частности, с американской разведкой), которые, впрочем, ничем не завершились.

(обратно)

47

Лавры взятия Берлина (вполне заслуженно) должен был пожать Жуков, командующий 1-м Белорусским фронтом. Но в то время, как его войска столкнулись с ожесточенным сопротивлением немцев на Зееловских высотах, которые пришлось брать в «лоб», армии Конева быстро прорвали оборону вермахта на Одере. Видя это и желая подзадорить обоих командующих, Сталин приказал Коневу двинуть танки на Берлин с юга. В результате, Третья Танковая к 23 апрелю вышла в район последней водной преграды на пути к Берлину — Тельтов каналу, который с наскоку было не форсировать. Пришлось ждать подхода артиллерийских резервов. Уже после того, как T-34 Рыбалко появились на берлинских улицах, тяжело переживающий подобное Георгий Константинович сделал все от него зависящее, чтобы его войска первыми прорвались в центр. Неразбериха и подобная «конкуренция» часто приводили к тому, что соединения Конева и Жукова, не зная точного расположения соседей, вели «дружественный» огонь друг по другу. В конце концов, уязвленное самолюбие Жукова сыграло свою роль: Конева просто-напросто «выдавили» из столицы — перед ним поставили новую задачу: окончательно разгромить отходящую от Одера на запад немецкую 9-ю армию генерала Буссе (именно навстречу этой разбитой армии, стремясь спасти ее от полного уничтожения, прорывался генерал Венк). В сосновых лесах под Берлином разыгрался один из последних актов трагедии — кровопролитная битва между разрозненными немецкими подразделениями и Четвертой Танковой армией Лелюшенко с приданной ей пехотными и артиллерийскими частями.

(обратно)

48

Трагедия и причины предательства Власова сейчас общеизвестны. Вопреки сложившемуся стереотипу, власовские части лишь однажды сражались против своих — это произошло на Одере в самом конце войны. Оказавшись затем под Прагой, подразделения РОА пришли на помощь повстанцам.

(обратно)

49

Имеется ввиду, не имеющий аналогов по скорости бросок танков Рыбалко на Прагу. В то время, когда в Берлине уже завершились бои, группировка новоиспеченного немецкого фельдмаршала Шернера находилась в Чехословакии, отходя на запад и стараясь сдаться американцам. Чехи подняли восстание и по открытому радио обратились за помощью к Советской Армии.

(обратно)

Оглавление

И. В. Бояшов ТАНКИСТ, или «БЕЛЫЙ ТИГР»

Реклама на сайте