«Мутное дело»

Мутное дело (fb2) - Мутное дело [сборник] 491K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Надежда Георгиевна Нелидова

Надежда Нелидова МУТНОЕ ДЕЛО (сборник)

Сон в руку

Свадьба: не разухабистая, в ресторане — а скромная, домашняя. Собрались самые близкие. Она сама так захотела.

В соседней комнате накрыты столы. Ждут только её. А она, Верочка, всё не покидает спальню: всё готовится, мучительно ищет и не может найти что-то очень, очень для неё важное. Досадует на себя, рассеянно выдвигает и задвигает ящички шкафов… Прижимает тонкие пальчики к вискам: не то, ах не то.

Понятливые гости сидят тихо, терпеливо. Столовыми приборами не брякают, переговариваются шёпотом. Подтягиваются опоздавшие — не звонят, а деликатно стучат в дверь.

Верочка вдевает в уши любимые длинные серьги с жемчугом. Но как же так: ведь нельзя невестам надевать серьги!

Всё в невесте должно быть нетронуто, девственно — даже уши чтобы не проткнуты. А если до того были проколоты — целомудренно закрыть дырочки клипсами. Не то не избежать пересудов и шёпотков между гостей. Тем более жемчуг: светлый, как девичья слеза.

Вынимает из коробки ни разу не надёванные, твёрдые как дерево, ужасно неудобные лакированные туфли — жмут пальцы. Странно, что ж она в магазине не примерила? Поправляет венок из слегка увядших белых лилий на голове. Одёргивает невестино, белое как снег, кисейное платье — почему-то мятое. Куда мама-то смотрела? Опускает невесомую, как облачко, фату.

Наконец, выходит и садится, как положено, стыдливо потупив голову, во главе стола. Долго сидит, а стул-то рядом пустой! Жениха-то нет! Гости кушают: кисель, блины, лапша, водка. Пьют не чокаясь, и все женщины в чёрном. Мама опухшая от слёз — все мамы на дочкиных свадьбах плачут…

И тут Верочка понимает: Смерть — её жених! За Смерть её замуж выдают! И просыпается.

— Мама, я умру?!

— Что ты, дочушка, даже мыслей таких не допускай! Всё будет хорошо. Сейчас позову доктора. И сестру: поменяет капельницу.

Верочка у нас занемогла с неделю назад. Апатия, сонливость, слабость — хоть плачь. Возили к знакомому доктору — сказал, обычные девичьи заморочки. Прописал общеукрепляющие, витамины.

Муж тут же сгонял в аптеку. Вообще-то он мне второй муж, Верочке не родной отец. Но привязался, любит всей душой: своих-то у него нет.

А три дня назад Верочке стало хуже. Приключились рвота, диарея, заболело горло как при ангине. Ломало косточки, раскалывалась голова.

Похоже на пищевое отравление. Ничего удивительного: нынче большая редкость найти не то, что качественные — просто безопасные продукты. Про общепит вообще умолчим: ужас, ужас!

Носила бы в судочке домашнее — я всегда приготовлю. Так нет, моду взяли всем девичьим офисом бегать в кафешку напротив. Кофе, пирожки, бутерброды, кулинарные усипусечки.

— Но отравилась только ваша дочь? — безжалостно уточнила следователь. — Другие не пострадали?

Объясню, почему подключилось следствие: врачи заподозрили у Верочки отравление сильнодействующим токсическим веществом.

Вот тоже со следователем «повезло». Не следователь, а недоразумение. Деревенская белобрысая деваха: чурбачок на двух чурках, 90х90х90. Всё-таки работа в мужском коллективе накладывает отпечаток, огрубляет, омужичивает.

Синяя полицейская юбка укорочена по самое простигосподи, до трусиков. Губы вздутые, накачанные гелем — такие сейчас уж и не носят. Ресницы толсто начернёны, как щётки. Да не зубные щётки, а те, которые для башмаков.

Всё с ней понятно. Приехала девка в город, огляделась. Сначала страшно изумилась, потом спохватилась и бросилась нагонять и соответствовать.

Так вот, вместо того чтобы с утра вскинуться и немедля заняться нашим делом, по горячим следам проводить следственные действия — эта красава перед зеркалом тщательно чернила и наращивала растительность на веках. Так и вижу её: от старательности вытягивая губы трубочки, посапывая. Теряла драгоценные минуты.

Хотя нет у меня веры к этим так называемым следственным действиям. Это только в сериалах детективы усердно ползают с прозрачными пакетиками и пинцетами, в поисках ногтя и волосинки. У нас за самими сыщиками глаза да глаз. Как говорится, потом, на всякий случай, проверь серебряные ложки. После ничего не докажешь.

Но то, что сказала белобрысая, быстро отвлекло меня от внутренних издёвочек и переключило на другие мысли, растерянно и лихорадочно, роем завертевшиеся в голове.

— Что? У Верочки в квартире?! Ртуть?!

С этой минуты я мгновенно смирилась с тем, как выглядит следователь. Вернее, мне стало глубоко плевать, как она выглядит.

Я даже почувствовала к следовательнице подобие уважения и симпатии: ведь это она не поленилась отогнуть ковёр, наклониться и обнаружить блеснувшее жидкое серебро между половиц. Она, залезши под софу в своей задравшейся юбке, обычной шариковой ручкой подцепила и выкатила из пыли и паутины несколько неподатливых мягких шариков. И укоризненно посмотрела на напарника, посвистывавшего и игриво покручивавшего на пальце найденный прозрачный Верочкин лифчик.

Когда дочь вселялась в новую квартиру, я прибиралась, но на скорую руку. Махнула тряпкой, бросила на пол большой пушистый ковёр — до генеральной уборки, а там и до большого ремонта. Но точно помню: ничего между половиц не блестело, я бы заметила.

Да, мы торопились с покупкой квартиры и схватили эту старую хрущёвскую двушку: с сильно рассохшимися половицами и отошедшими на полтора сантиметра плинтусами.

Зато дёшево. В центре города тихий зелёный район, можно сказать, кусочек парка. Птицы на рассвете распевают как в лесу, соседки — божьи одуванчики. Для Верочки это важно: она нервная натура, утончённая девочка, вся как натянутая струнка.

Мы с мужем пришли и сели в кабинетике у следователя: таком крошечном, что для дизайна только фаянсового горшка и бачка с рычажком не хватает.

Позвонил токсиколог из лаборатории. Анализ крови показал: действительно, Верочку отравили ртутью!

— Отравили или сама отравилась? — следователь тяжело наморщила лоб под белобрысыми кудельками «мокрой» химии. — Сами же говорите: нервная особа. Знаете, сейчас мода у молодых: захиреть эдак томно и красиво. Или не до конца, чтобы только попугать. Даже группы в соцсетях есть.

Ничего себе красиво: блюя и понося…

— Были ли до этого случая, — спрашивает следователь (её, кстати, Нюся зовут), — у вашей дочки суицидальные мысли? Переживала ли она стрессы и душевные потрясения?

Господи, да вся современная жизнь для человека — сплошной стресс и душевное потрясение. Но я подумала и твёрдо говорю:

— Нет, спросите хоть у офисных подружек. Они всем отделом в Тунис собирались, а инициатором была Верочка. Суетилась больше всех, бегала, хлопотала. Тормошила всех, на уши ставила, обзванивала турагентства.

— Всякое бывает. Бывает, человек, задумавший уход, испытывает болезненный восторг, экстаз, нездоровое возбуждение.

— Вот вы женщина, — говорю (а сама её критическим взглядом меряю и думаю: «Что сомнительно»). — Станет женщина перед самоубийством бегать по магазинам, примерять купальники, и шить сарафаны и платья из лёгкой ситца? Полагая, что всё это будет носиться?

Следователь Нюся пожала толстыми плечами под тугим синим кителем. На прощание протянула визитку с номерами телефонов. Подумала и добавила:

— Запишите и мой «домашний» сотовый. Вообще, он для внутреннего пользования. Я никому не даю, но если что — звоните.

Я благодарно закивала, начала вбивать номер. А муж, после того как я утопила свой телефон в унитазе, не доверяет мобильным. На всякий случай продублировал в бумажном варианте: у него в борсетке вечно заваливаются всякие листочки. Он у меня цеховой изобретатель-рационализатор. Идеи приходят в самый неожиданный момент, всегда под рукой должна быть бумага.

И всё-таки, втайне от меня (я потом узнала), Нюся назначила психиатрическую экспертизу. Которая и показала: Верочка, хоть и нервная особа, но страстно хочет жить. И даже сейчас, с мятым лицом цвета солёного огурца, в полубреду сокрушается, что подружки без неё уехали в Тунис.

— Что же вы, гражданка, не сказали, что дочка ваша на днях всё же перенесла душевное потрясение? — упрямо гнёт своё следователь Нюся на следующей встрече. — Что накануне она рассталась с молодым человеком, с которым планировали свадьбу?

Ой, держите меня за руки — за ноги, тошнёхонько мне! Это, может, для молодого человека было потрясение. А мы с Верочкой разве что ногами не перекрестились, избавившись от такого сокровища.

Ни кола ни двора, из глухой деревни, а амбиций — на хромой козе не объедешь. Это с ним Верочка сначала собиралась вТ унис, потому что в Хорватию и Грецию она его уже свозила — за свой счёт. А он вместо спасибо только ныл и портил всем настроение.

Трусы для бассейна не той конфигурации и расцветки, в овсянке попадаются не очищенные хлопья, кефир не от сегодняшнего числа, на фрукты аллергия, протеиновые коктейли не того производителя…

В номере встанет перед зеркалом и часами вглядывается в своё отражение. Маникюрными ножничками чикает под носом, подрезает-выщипывает невидимые волоски. Или разденется до трусов и любуется своими мышцами. Надувает их, выпячивает, играет, дёргает, перекатывает ими под кожей: смотреть противно.

Втирает автозагар, масла и кремы. Он их навёз полный чемодан и забил ими ванну в гостиничном номере — Верочке негде шампунь приткнуть. Нарцисс, качок хренов.

Если хотите знать, культуризм у мужчин — то же самое, что анорексия у женщин. Только наоборот, вывернуто наизнанку. В смысле, та же психическая болезнь, лечится тяжело и долго.

Там — вялые бледные покровы и торчащие кости, а здесь — натянутая блестящая кожа и подвижные кубики. А суть одна.

— Так, так, — заподозрила Нюся. У неё работа такая — подозревать, ей за это деньги платят. — Значит, расставание для молодого человека было — удар и потрясение? И как он? Буйно реагировал, ревновал, угрожал?

— Точно! — осенило меня. — Вот сволочь, от него всего можно ожидать. Хотя… Все эти качки такие бабы, плаксы и трусы. Чуть что — в слёзы, в визг, в истерику. Капризничают, ножками топают, кулачками разбрасывают. У нашего женишка даже для подлости решимости не хватило бы.

Упрямая Нюся всё-таки отработала озвученную версию. Со стороны несостоявшегося жениха оказалось — железное, стопроцентное алиби. Он уезжал из города на месяц — тому куча свидетелей и железнодорожный плацкартный квиток. А ещё автобусный билет до родной деревни Выпуково. Вот тебе, получай вместо Антальи, Бриони и Санторини.

Пока мы с припозднившейся Нюсей сидели, в кабинете потемнело. Сползлись грозовые тучи, погромыхивало.

Когда вместе вышли из следственного отдела и охранник захлопнул за нами дверь — хлынул ливень, да какой. Толстые ледяные струи воды просто вколачивало в асфальт.

Я кинула взгляд на Нюсины потрескавшиеся босоножки сорок третьего размера: не добежит девка до троллейбуса — раскиснут, развалятся. Пригласила в свой стоявший на парковке «хендай». Везти пришлось к чёрту на кулички, на окраину города: Нюся жила в частном секторе.

Разбрызгивая лужи, она неслась к своей избушке, прижимая к груди папку с делами: не успела, взяла домой поработать. А я семенила рядом и угодливо держала над ней зонтик, как секьюрити над Путиным: чтобы дела не подмочило. Кому они нужны, подмоченные-то дела?

Вбежали под навес, переглянулись, расхохотались. Отряхнулись как кошки, потрясли лапками. Нюся предложила зайти, попить горячего чаю — а мне стало любопытно, как живут нынешние следовательницы.

Ничего, я вам скажу, хорошо живут, зажиточно. Это снаружи халупа — а в прихожей, смотрю, урчит громадный красный морозильник. На журнальном столике ноутбук последней модели. Домашний кинотеатр, софа кожаная натуральная, кресло роскошное, под старину. Хрустальная пятирожковая люстра.

Но не чувствуется хлопотливой женской руки: неуютно, как на вокзале или в цыганском таборе. Громоздятся какие-то не распакованные коробки, по углам кучи тряпок, на одной спит кошка. И на всём лежит толстый слой пыли. Только на заваленном папками журнальном столике, где находится ноутбук, пространство вытерто локтями до блеска.

— Некогда, ни до чего руки не доходят. Накупила барахла, — Нюся небрежно пнула коробку, — а куда мне оно? Семьи нет. Живу одна с кошкой Сонькой. Маму в прошлом году похоронила. Это она мне всё в уши жужжала: «Не жалей, Нюська, на вещи. Деньгам не верь — деньги пшик, дым, бумажки». Привыкла жить при дефиците, две реформы пережила.

Говоря это, Нюся шлёпала большими и крепкими босыми ступнями по пыльному полу, всюду в пыли оставляя «пальчики». За шкафом, постанывая, скинула тесный китель, с наслаждением переоблачилась в старенький халат.

— Это мама меня приучила форму носить. И чтобы ромбик непременно привинчен, — сообщила из-за шкафа, — Ужасно она гордая была, что я на юриста выучилась. «А иначе, говорит, Нюська, как люди будут знать, что ты у меня следовательша? И экономия, говорит: зачем свою одежду трепать? А так, сносишь казённую — новую выдадут».

Действительно, в линялом халате Нюся никак не походила на следователя. В крайнем случае, тянула на банщицу или посудомойку.

С кухонного стола локтём сдвинула сковородку с чем-то скисшим утрешним, а может, вчерашним. Накрыла холостяцкий ужин: хлеб, колбасу, сыр. Щедро порезала всё крупными ломтями.

Поставила на электроплитку кастрюлю с водой, лаврушкой, перцем. Вынула из пустой морозилки пачку магазинных пельменей. Оттуда же на свет появилась запотевшая бутылка беленькой. Нюся с вызовом пристукнула ею по столешнице:

— Вы как хотите, а я пригублю. Не думайте, я не увлекаюсь. Просто устала за эту неделю как пёс. Начальство с утра на планёрке вздрючило: мол, с каждым делом копаюсь как неживая. План запарываю, весь отдел назад тяну.

Я бы тоже не отказалась, но — за рулём. А, лихо встряхнула мокрыми волосами: была не была, тоже расслаблюсь. Сама с Верочкой извелась за эту неделю. Врачи острожный прогноз дают: на поправку идёт наша девочка. Можно и отметить, выпить за её здоровье.

Мужу позвоню — приедет, встретит — золотой человек. И хорошая, очищенная водочка мягко, за милую душу пошла, и колбаса такая оказалась сочная, душистая.

— Это хорошо, когда с супругом уважение и полное взаимопонимание, — важно кивнула Нюся. — Я вот всю жизнь ждала Любовь: чтобы с большой буквы. Чтобы сердце заходилось, страсть бурлила, кипела и захлёстывала. И что? Прождала тридцать лет, живём с кошкой Сонькой старыми девами. Но она хоть стерилизованная.

— Любовь? — я рассмеялась, подцепляя разваренный пельмешек. — Заруби на носу, Нюсенька, Любовь с большой буквы семейной жизни только мешает. А уж если неземные шекспировские страсти — пиши пропало.

Любовь — это не счастье, Нюсенька, — а драма и трагедия в одном флаконе. Наваждение это, сумасшествие, от Дьявола. И в Писании сказано: горе тому, чрез кого любовь в этот мир приходит. Там про грех говорится, ну да один чёрт.

От такой любви нужно открещиваться и бежать, сверкая пятками.

— Вас послушать, так вообще с мужчиной не сходиться?

— Почему. Самый устойчивый, прочный брак (я и Верочке постоянно говорю) — это мирное сосуществование. Симбиоз. Как у крапивы с малиной.

У меня, Нюсенька, с первым мужем гудела-пылала любовь: у-у! А прогорела, что осталось? Холодная горстка золы, чёрное пепелище и выжженная душа. И головёшки сердце насквозь прожгли. Двадцать лет как по краешку обрыва ходила. Спасибо, смертоубийства не случилось. Верочка-то у нас оттого и такая нервная. Не детство у неё выдалось, а сплошной ад!

Я засмотрелась в чёрное, плачущее от дождя окно. В нём как в кривом зеркале отражались искристая люстра, стол, парящая тарелка с пельменями, мы за столом.

— Неет, Нюсенька, семью нужно заводить с холодным умом и спящим сердцем. Мужа выбирать не торопясь, обстоятельно, обдуманно, с расчётом: как бытовую технику. Вот ты утюг или стиральную машину с наскоку, с нахрапу схватишь? Ты же перед этим всю подноготную узнаешь: марку, производителя, гарантийный срок, дизайн. Сколько электричества потребляет. В интернете отзывы соберёшь.

— Что же вы, — уважительно интересуется Нюся, — второго мужа как холодильник или утюг выбирали?

— А вот слушай. Полубатонов — это фамилия такая у мужа — до пятидесяти лет, как красна девушка на выданье, в светёлке просидел. Представь себе, Нюсенька, сохранились ещё такие реликтовые экземпляры. Случайно о нём узнала, он с нашего предприятия.

Я в отделе кадров в личное дело глянула — холостой, анкета чистая. Женат не был, детей и прочих вредных привычек нет. Зарплата хорошая, инженерская. С приданым: машина, две квартиры. Задумалась: не порядок, пропадает ведь мужик. Стала перебирать в уме подходящие кандидатуры для знакомства.

Свести с одинокой родственницей? Так она по натуре одинокий волк, ни себе ни людям. Собака на сене. Другая родственница живёт далеко, свой дом, хозяйство. Привязана накрепко, некогда ей ездить, сватовством-баловством заниматься. Третья — москвичка, у неё полно тараканов в голове. Да и какая дура променяет Москву на провинцию?

Сидела, раскидывала мозгами так и эдак: кто ещё на примете есть? Никого на примете нет, кроме себя любимой. Тяжело вздохнула: мне и отдуваться, деваться некуда.

Хотя да, пришлось через себя переступить. В первый раз увидела: вылитый Квазимодо. Урод, спина перекошена, сутулый до горбатости! Квазимодо хоть харизматичный был, про него роман написали. А этот… Тюфяк с пузеней на восемь месяцев.

И тогда я честно спросила:

— «Неужели мне с ним жить, превозмогая себя, сжав зубы, с отвращением»?

— «А в нашем с тобой возрасте и положении, дорогуша, фыркать не стоит. Это ведь он почему в нетронутости, в первозданности сохранился? Думаешь, сидел: тебя, принцессу, ждал? Как бы не так. Просто окопался как крот, не дышал, затаился, ничем себя не проявлял. С испугом голову в плечи втянул и носа не высовывал.

Только потому его алчные охотницы не обнаружили, не вытащили, не прибрали к рукам и не окольцевали. Даже такого Квазимодо, да.

А русские народные поговорки и пословицы помнишь? С лица воды не пить. Не по хорошу мил — а по милу хорош. Не избывай постылого — избудешь милого».

— Это у вас, стало быть, такой диалог с подружкой происходит? Вы, значит, подружку спрашиваете, а она вам советует? — конкретизирует Нюся.

— Какая подружка!! Это я сама себя спрашиваю и сама себе отвечаю. Правило № 2, Нюсенька: никаких подруг. Ликвидируй их безжалостно, как Людмила Прокофьевна из «Служебного романа». Потому, заруби на носу: какая бы лучшая подружка ни была, но что бы ты ей ни сказала — капут. Знают двое — знает свинья.

Каждое твоё слово будет подхвачено, вывернуто наизнанку, поставлено с ног на голову, выполоскано, извращено и умножено на десять. По себе знаю — такая у нашей сестры проклятая, поперечная Евина, женская суть. Особо если дело касается конкуренции в мужском вопросе.

Вон, великий русский классик Толстой нас раскусил. С усмешкой, хитренько изрёк: «А я о женщинах всю правду перед смертью скажу. Скажу, прыгну в гроб и захлопнусь крышкой: достань меня тогда!»

Так что, милая Нюсенька, лучшая подружка — это кто? Это девичья поду-ушка! Эх ты, следователь — кудрява головушка!

То ли пригорюнившейся Нюсе, то ли зеркально-чёрному, в потёках, окну рассказываю:

— Смех и грех, как вспомню первые-то дни знакомства. Он же до меня, бедный, на купленных пельменях жил. Утром бухнет в кипяток пачку — наглотается горячего сырого теста — и на работу. В обеденный перерыв пряников всухомятку погрызёт. Вечером опять пачку пельменей. Вот и нарастил пузо.

А я-то ему — пирожков с пылу-с жару. Весенней окрошки со сметанкой, с укропчиком, с хренком. Пирожков поел у меня, а окрошку ему с собой в трёхлитровую банку налила.

Так он потом рассказывал: не дотерпел до дома. Как вышел от меня, так сразу открыл крышку, втянул обалденный запах и… Всё стало вокруг голубым и зелёным.

Не обращая внимания на прохожих, начал пить ту окрошку прямо из горлышка. Пил жадно, всхлипывая, проливая мимо, капая на куртку, пил и не мог остановиться. Вытряс гущу под усы в широко раскрытый рот, облизался, пустую банку выбросил в урну.

А придя домой, мой Полубатонов сел и крепко задумался. От гастрономического восторга перешёл к холостяцким подозрениям и страхам. Друзья же предупреждали: «Будь бдителен, эта тебя, как рыбку, на крючок ловит». Испугался и… отключил телефон! На неделю.

Смех и грех, говорю! Но окрошка и мясные пироги победили! Поговорку про сердце мужчины и путь к желудку ещё никто не отменял.

Мы с Нюсей уже уговорили полбутылки. Хозяйка пообещала, чтобы я не зажималась, у неё «ещё есть, первачок, конфискованный. Мягкий как постелюшка».

— Итак, мы с Полубатоновым поженились. То есть он сначала робко заговаривал, чтобы мы так просто жили, не расписываясь. Но я сразу строго заметила, что носить звание сожительницы мне статус не позволяет и всё такое. Только официально, со штампом! Хотя какой там статус: секретарша на предприятии, на носу пенсия.

Да… Вроде смотришь: торчит одинокий пень, как перст: всеми забытый, никому не нужный, трухлявый…

Шалишь! Попробуй его подцепи и сковырни — и-и, батюшки! Кого только из-под него не посыплется. Всякая живность под тем старым пнём пригрелась. Жучки-паучки врассыпную бросятся, насекомые забегают. Целый муравейник я растревожила.

Был мой Полубатонов до нашей встречи удобен всем. Друзьям — устраивать в его холостяцких берлогах мальчишники. Трахаться с любовницами. Скрываться от жён, если надерутся в зюзю. Считай, бесплатный притон посуточно, почасово.

Был удобен начальству: когда план горел, он беспрекословно работал сверхурочно, выходил в праздники и выходные. А тут я: как так, нарушение трудового договора, незаконная переработка.

А сколько начальнички — ключики-чайнички — его золотой головой задаром пользовались! Полубатонов новшество придумает, конвейер или станок усовершенствует — а фамилии его ни в заявке, ни в патенте не упомянуто. Глянь: в изобретателях — директор, в соавторах — заместитель и начальник цеха. Им и соответствующие преференции: почёт, награды, премии, зарубежные поездки.

А Полубатонов только смущённо улыбается: «А и шут с ними, — говорит. — Главное, чтобы идея пользу людям приносила».

Был муж удобен кузенам и кузинам: возить забесплатно в лес за грибами-ягодами. Речной рыбкой всю родню снабжал. Соседям вместо грузового такси работал: мебель на дачу увезти, с дачи — урожай привезти. Он у меня безотказный. Говорю же, золотой человек.

А больше всех был удобен родной младшей сестричке. Родители у них небедные были, все накопления с умом в недвижимость вкладывали. Перед тем как покинуть этот свет, разделили наследство по справедливости. Сыну две небольшие квартирки. А дочери большую пятикомнатную — и вклад на сберкнижке. Потому как дочь одна сына поднимает.

И вот сидел мой муж, щедро помогал деньгами сестричке. Тихо — мирно пас квартиры, которые должны были достаться, разумеется, сестре и любимому племяннику. А тут — здрасте, мордасти! — явилась чужая женщина, в виде законной супруги и возможной наследницы. То есть я.

Господи, что тут началось! Какие психические атаки пришлось выдержать бедняжке Полубатонову! Сначала разбушевавшаяся сестрица, моя золовушка, его грызом грызла по телефону, а потом нагрянула с сыном.

Молодой человек скромно переминался, краснел и урезонивал её — не в маму, видно, пошёл.

А она разыгрывала целый спектакль одного актёра: рыдала, корила брата, эффектно падала в обморок, вскидывалась бежать на реку топиться. Я благоразумно не вмешивалась: заперлась в спальне и берегла нервы.

— И что? — живо, нетерпеливо заёрзала Нюся. — Чем дело разрешилось?

— До сих пор в подвешенном состоянии. Золовка потребовала — и мы одну квартиру продали и ей половину вырученного отдали. На, подавись, только оставь нас в покое, не лезь.

Вроде, успокоилась…

Я полистала фотки в телефоне, чтобы показать Нюсе. Сохранились там несколько снимков с нашей с Полубатоновым свадебной вечеринки.

Тогда ещё была надежда, что наладятся родственные отношения. Позвали её чин чином, но золовка весь вечер дулась. Вон, даже на фото спиной красуется. Любуйтесь, мол, люди, моей тощей задницей. Ещё бы, с такой злобой высохнешь в щепку…

— Главное — погода в доме, — нравоучительно сказала Нюся. — Душа в душу с мужем живёте. Сами говорите: золотой человек.

— Ну, золотой не золотой. В каждом человеке, Нюсенька, есть плюсы и минусы. Вот первый муж: и алкоголик, и злыдень, и гуляка. Жили как кошка с собакой, шерсть клочьями.

Но в хорошие минуты называл нас с дочкой «мои маленькие девочки». Что-то вкусненькое, редкое: допустим, первая клубничка или первый огурчик, лучший кусок со стола — нам подвинет: «Ешьте сами, мне ни к чему». То есть мужицкий, мужской подход.

Полубатонов — тот нет. Цопнет самый сладкий, жирный кусочек — и тащит в норку, чтобы съесть в одиночку. До старости большой ребёнок: седой и толстый. Я для него в роли мамки. Верочку любит, но иногда меня к ней ревнует.

Ну и не без холостяцких чудинок. Я уж говорила: никогда не выбросит листочка или клочка бумаги, если она хотя бы с одной стороны чистая. В банке прихватит талон, бумажный номерок, в магазине — кассовый чек. Аккуратно, любовно разгладит, свернёт и спрячет в борсетку.

Чтобы всё под рукой: записать или черкнуть — я уже говорила, он у меня рационализатор.

При этом автоматически помнит, где, когда, при каких обстоятельствах был прикарманен этот листок. Среди ночи разбуди — отбарабанит. Вот такой феномен. Или бзик? Но ведь безобидный, простительный бзик.

— Молодец какой. Кабы все так — лесных угодий бы сколько сберегли, — одобрила Нюся.

И вот сидим мы в очередной раз со следователем в её кабинетике и по-свойски, по-бабьи кумекаем. Кто мог незаметно проникнуть в Верочкину квартиру? У кого ещё могли быть ключи от квартиры?

У бывшей хозяйки квартиры? Хотя она при покупке передала нам брелок с тремя запасными ключами, но дубликатов-то могла хоть тыщу заказать.

Только зачем ей травить Верочку? Сделка была для неё выгодной, наоборот, она торопилась всё обделать. Бывало, приходим с Полубатоновым в многофункциональный центр — а она уже с талончиками подпрыгивает от нетерпения. Что ж вы копаетесь, говорит.

— Так, так, — встрепенулась Нюся. — Что же она так была заинтересована? Боялась, сделка сорвётся? Подводные камушки?

Я замялась… Был инцидент, к счастью, замятый мировым, полюбовным соглашением. При покупке мы второпях забыли заглянуть в расширенную архивную выписку из домовой книги.

А то бы всплыло, что среди некогда прописанных домочадцев имелось одно лицо. Уголовное малосимпатичное личико с наркотической зависимостью… Тридцатилетняя мадам, которая так редко покидала места не столь отдалённые, что квартирку успели приватизировать с нарушениями… То есть в её отсутствие и без её согласия.

По закону подлости, эта наркоша объявилась накануне сделки, в краткий промежуток между двумя ходками. Ну, мы срочно наскребли для потеряшки энную сумму, а хозяйка повела её к нотариусу.

Мадам хорошо раскумарилась, возлюбила весь белый свет и широкой рукой подписала отказ: мол, не претендует… Наутро её ломало, а она в отместку ломала нам дверь и орала, что продешевила, и что мы поплатимся…

— Ну что ж, — сказала Нюся через неделю. — Наша наркоманка у моего напарника сегодня раскололась. Всё подписала. Дескать, обида взыграла, что мало с нас взяла. На сколько же, мол, доз больше она могла вмазаться? И что ключи стырила, а ртуть достала у одного ширика. Оформили явку с повинной. У этого моего напарника стопроцентная раскрываемость…

— Что же вы, Нюсенька, — говорю, — не довольны, что дело передано в суд? Вы хорошо поработали, и у нас радость: Верочка поправилась.

А про себя сочувственно думаю: всё-таки не Нюсина эта работа — следователь. Не зря её на работе шпыняют за непрофессионализм. Тормоз, копуша она.

Ей бы консьержкой сидеть, носки вязать. Неделю с наркоманкой билась — нулевой результат. А к сменщику на одну ночку в руки мадам попала — сразу раскололась, как миленькая.

Нюся будто мои мысли услышала. На меня внимательно, своим фирменным тяжёлым взглядом посмотрела.

— Если бы вы моему сменщику на одну ночку в руки попали, — говорит, — то вы бы тоже, ой как во многом раскололись. Например, что в Битцевском лесу на пару с маньяком Пичужчкиным орудовали. Что вместе с полковником Захарченко миллиарды тырили и на шухере стояли. И, до кучи, убийство Кеннеди и потопление Атлантиды — тоже ваших рук дело.

Смерила меня оценивающим взглядом и поправилась:

— Не на ночь — нет. Вас бы и на полчаса хватило — жидковаты.

И продолжала тяжело, со скрипучими нотками артиста Ливанова:

— Что-то здесь не так с наркоманкой. Больно гладко всё получается, без шероховатостей. Я рта не успею открыть — со всем соглашается. Сначала написала, что три дня назад ртуть разлила. А она минимум две недели в квартире испарялась. Тут же с готовностью переписала. Что-то здесь не так.

Вот ещё, выискался Шерлок Холмс в юбке и с силиконовыми губами.

Нюся опросила соседей по лестничной клетке: не заметил ли кто чего необычного. Нашлась востроносенькая пенсионерка, которая со спицами в шейке бедра каталась в коляске по квартире. И дверной глазок для неё был окошком в крошечный живой мир.

Она припомнила: полмесяца назад на площадке у Верочкиной квартиры звенели связками ключей, стучали инструментом.

Подъехала в кресле, жадно приникла к «глазку»: двое в синих спецовках и Верочка рядом. Ну, тогда она откинула цепку, осведомилась: мол, чего да как? Верочка была расстроена и через плечо кинула, что выходила на минутку, а английский замок захлопнулся. Ключи остались внутри.

Соседка посоветовала, что дешевле было вызвать слесаря из ЖЭКа Василия: он больше бутылки не берёт. А Верочка в сердцах ответила, что эти Василии только и могут, что своими дрелями двери раскурочить. А ей надо аккуратненько, чтобы на новый замок не тратиться.

— Странно, — насторожилась Нюся. — Вы мне об этом эпизоде не рассказывали.

— А я сама первый раз слышу. Но здесь ничего нет странного. Верочка, как въехала, сразу поставила условие: она взрослый человек и все проблемы будет решать сама. Дескать, моим активным вмешательством в её жизнь она сыта по горло.

У нас радость: дочку привезли из больницы домой. Здесь уже давно было убрано. Демеркуризаторы поработали, я всё проветрила, пропылесосила, вымыла с марганцовкой. На всякий случай, с лупой обползала все половицы.

Верочка вошла — и сразу стены ожили: крик, шум — это мы с дочкой привычно цапаемся.

Тема для ссор у нас всегда одна: Верочкино питание. Вернее, его полное отсутствие. Разве это еда: салат из пяти зелёных прутиков, йогурт в коробочке и хлебец из отрубей?! Прямо как миллионер Корейко, который ел и подсчитывал калории, белки и углеводы!

— Ведь глянуть страшно: и раньше худышкой была, а сейчас вообще голубая как больничная стенка, ветром шатает. Кушать, кушать надо больше, на пюре и каши напирать! Вон, я наготовила целый холодильник: рассольник, котлеты, голубцы. В духовке мясной пирог доходит.

И кстати, Верочка, почему ты не рассказала, что у тебя захлопывалась дверь? Позвонили бы Полубатонову — он бы за полчаса управился, у него руки из того места растут. И не пришлось бы тратиться на платный вызов МЧС — или какую ты там службу вызывала?

Ссоримся, а на сердце радостно! Раз Верочка кричит на меня своим звонким голосёнком, капризничает и топает ножкой — значит, точно поправилась!

— Мамочка, вечно ты с едой! Какая радость от твоего жаркого и пирога? Глотать и подсчитывать, сколько в себя загрузила жира, сахара и холестерина и прочего яда! («Это молочная телятина — яд?!»). Хватит меня терроризировать своей заботой! Я взрослый, самостоятельный человек!

И, ради Бога, о каком МЧС ты говоришь? У меня и дверь никогда не захлопывалась, и никакого английского замка нет, сама посмотри и убедись! Совсем у тебя, мамочка, на почве суперопеки крыша съехала!

…Эффектная пауза, немая сцена.

— Вот так просто любой домушник может проникнуть в чужую квартиру?! — не поверила я. — Но ведь нужен паспорт, документ на квартиру, свидетельства соседей…

— Кабы так, — сокрушалась Нюся. — Обратите внимание: все подъезды обклеены предложениями помощи по открытию захлопнувшихся дверей. От пяти тысяч тысяч — и умельцы вам хоть сейф вскроют. Главное, этих фирмочек сотни — и они никакой документации не ведут. Чуть запахнет жареным — чпок, схлопываются как пузырьки. Ни фирмы, ни телефона. А чуть копнёшь: крику, вони! «Кошмарите бизнес», «Я не я, и…опа не моя! Это наши конкуренты нам гадят!» — Нюся поморщилась: видимо, вляпывалась в такие истории.

Она уже получила распечатку звонков из местного отделения МЧС. Никаких заявок по поводу захлопнувшейся железной двери с Верочкиного адреса не поступало. А насчёт фирмочек-однодневок Нюся права. Легче найти капельку ртути… то есть, тьфу, иголку в стоге сена.

В маленьком городе, где каждый на виду, где можно раздобыть ртуть? Привезти из другого города, с какого-нибудь химического комбината?

Или купить обычные термометры? Условно говоря, в городе 100 аптек. Приобрести в каждой по три градусника. Это если преступница умная.

Если дура — купит сразу много градусников в одни руки — и неизбежно вызовет подозрение. Нюся обошла несколько аптек — и сразу удача!

В ближайшем аптечном пункте провизор по фамилии Дробышко вспомнила странную дамочку. То ли женщина, то ли девушка неприметной внешности, худенькая.

Та долго мялась, мекала и бекала, и, в конце концов, попросила сорок термометров. Бормотала, что нужно для детских больниц, даже, как путная, попросила товарный чек. Хотя больницы закупают централизованно со склада.

В аптечном пункте в наличии оказалось 37 градусников — их ей и аккуратно упаковали, велели быть осторожнее.

И ещё один подарок судьбы: в торговом зале оказалась камера, зафиксировавшая момент покупки. Правда, качество плохонькое. И девушка-женщина поджималась и почти всё время старалась находиться в согнутом положении. То что-то искала в сумке, то низко наклонялась поправить ботик, то будто увлечённо рассматривала что-то в витрине.

Я за рулём, быстро сгоняла за Верочкиной соседкой. Прокрутили перед ней мутные, расплывчатые картинки. Соседка уверенно воскликнула: «Так вот же она, Верочка и есть!»

И тут же засомневалась:

— Со спины вылитая Верочка, она же у вас худышка. А вот с лица… Так я же не видела тогда её лица! У нас на лестничной площадке с полгода лампочка не горит, это ЖЭК виноват, звоню-звоню без толку…

Нюся велела мне открыть в телефоне свадебные фотки.

— Это у вас свадьба, что ли? — подслеповато щурилась соседка. — И Верочка здесь. Что же она задом на всех снимках повернулась?

Тогда, для очистки совести, Нюся свозила её в отделение. Через зеркало Гезелла показали мадам наркоманку.

— А Верочка чего здесь делает? — удивилась соседка.

Только запутала всех, слепая старая курица и маразматичка.

«Так… Верочке срочно поставить кодовую дверь. Прямо сейчас мастеру и позвоню», — на остановке я листала в телефоне записную книжку.

Из открытой сумки подхватился ветром, выпал и закружился вместе с жёлтыми и красными кленовыми листьями — узкий белый листок. Подняла: Нюсин номер телефона. Рассеянно перевернула — кассовый чек. Из той самой аптеки.

Мелкие полустёртые червячки буковок:

«Информация о покупке…Термометры шт. — 1 х 37… Сумма… Итог… 20. 06. 17… Продажа… Дробышко А. А.».

— Милый, — тут же ласково набрала я Полубатонова. — Помнишь, ты записывал телефон следователя? На обратной стороне чужого аптечного чека. Откуда он у тебя?

Он задумался на секунду и со своей феноменальной памятью тут же выдал: был в гостях у сестрицы, увидел на холодильнике бесхозную, чистую с одной стороны, бумажку — и сердце не выдержало. Стащил — и в карман.

— А что такое, что случилось-то? — встревожено булькал в трубке его голос.

Ничего не случилось. Просто я, балда, носила вещдок в сумке целый месяц.

…Замотанная Нюся, наклонившись вперёд, как в погоне за преступником, неслась по улице: форменная курточка, короткая юбка, капроновые упитанные ножки.

Чуть не врезалась в мой живот.

— И как? — спросила я. — Уважуха, очередное звание и перевод с повышением?

— Ага! — беспечно взмахнула Нюся гуталиновыми ресницами. — Взбучка у начальника, выговор с занесением и лишение премии!

Суд посчитал, что не хватило доказательной базы для вынесения обвинения. Наркоманка на зоне, золовка на воле. Верочкина дверь на кодовом замке.

Дочкин сон оказался в руку, пророческий. Не в смысле смерти, упаси Бог! В смысле свадьбы. На днях заявила, что расписывается — ни с кем иным, как с племянником Полубатонова! С сыном золовки!!

Где, когда они успели снюхаться, глазами стрельнуть, преступными взглядами пересечься? Как свекровь — не состоявшаяся убийца — будет поздравлять невестку и жертву, в одном лице? И какая любовь может быть с сыном отравительницы?

— А у нас не любовь, мамочка! — смеётся Верочка. — У нас симбиоз, как ты и хотела! Как у крапивы с малиной! И свадьбы не будет — мы в круиз по Волге махнём!

… Это что, в крови моих внучат будут гены отравителей?

Алтухины из Алтухина

Над Ксенией нынче сжалилась малина. Смилостивилась, дала передышку: поспела не враз, аврально — а степенно, частями. А то в прежние годы хоть караул кричи, бегаешь как угорелая с вёдрами. Не успеешь надоить, перебрать, обработать — созревшая уже осыпается.

Ту в варенье, ту в толчёнку, ту морозить (городская сноха подарила морозилку: будто бы 70 процентов витаминов сохраняется!). Битые, с червоточинкой, ягоды — сушить в русской печи, спасаться от хворей. Ах, кабы нашлась чудо-ягода, могущая спасти от Ксениной хвори!

А смородина, а вишня, а крыжовник?! А картошка-скороспелка уже ботву съела? А маслята-рыжики полезли в логах?

Хорошо, муж нынче вышел на пенсию. Скотину, птицу и пчёл, печь и дрова, варево взял на себя. И всё равно в доме женской руки не хватало. Фёдор всё бегом, всё на бегу. На столе не убрано, сени и двор забиты железом, по двору не пройти из-за куриного помёта.

Ещё напасть — в августе у Ксении день рождения. Всю жизнь она досадовала на папу с мамой: угораздили родить в такое хлопотное, суматошное время. Каждая минутка на счету. Считай, целый день был выдернут, пропадал впустую. Изволь бросать все дела, накрывать на стол, созывать гостей — не то люди осудят. Болело сердце.

Нынче какие гости. Все понимают: болеет Ксения. Сыновья, конечно, приедут: «Мам, ты лежи, мы сами». Какое сами. Сноха — модная девочка, брезгливо поковыряется, растерянно опустит слабые руки, не зная за что взяться.

Спасибо, хоть малина нынче сжалилась над Ксениным недугом. С отдыхом надоила полведра, села в тени, задыхаясь и отирая холодный пот.

Лежать в избе хуже. Всю засасывает в серую воронку боли. Хуже болей — мысли, спутавшиеся как овечий колтун. То вдруг привидится себе маленькой беловолосой Ксенькой с подружками, как пасут гусей и чистят песком бельецо на речке. То задумается, как всё пойдёт, что изменится, когда её не будет?

Ничего не изменится. Так же будут плыть облака, сверху пухло взбитые, как матушкины подушки, стороной к земле — ровно, низко срезанные столешницами.

«Степью лазурною, цепью жемчужною… С милого севера в сторону южную». У Ксеньки всегда по литературе была «пятёрка». Жизнь мелькнула — как будто не было. Под веками повлажнело.

То с заколотившимся сердцем вскинется: вроде кто плачет-зовёт. А это курица опросталась яйцом и разочарованно поёт на солнцепёке.

— Есть будешь? — Фёдор высунулся из окна.

Какое есть, желудок бунтует от одного вида еды. Сделала вид, что сидя задремала, не слышит. Из-под сомкнутых ресниц следила за мужем. Крепкий, справный, красивый мужик, хоть и шесть десятков. Без женщины ему трудно.

А кто сказал, что без женщины? Вон их, сколько, Ксениных однолеток и моложе, одиноко кукуют по избам, требующим мужской руки. Заигрывают глазами, поводят круглыми плечами. О таком как Фёдор, можно только мечтать. Вино не пьёт, табак не курит, работящий, жену жалеет.

Представила, как Фёдор неумело, грубовато ласкает-мнёт чужую податливую, мягкую женскую плоть. Ждала, что ревность куснёт душу, вздыбится. Горько, конечно, а так — стылое равнодушие.

Лишь бы детей не обидели. Не разнесли бы рукавом то, что они как две птицы, по прутику любовно в гнездо натаскали.

Один сын давно семейный, внучатами порадовал. Ой, любила Ксения малышей. С утра — подсолённый ломоть домашнего хлеба и кружку молока в руки — и марш пастись в огород. Они и рады, наедятся, котятами покувыркаются — тут же и уснут.

Старший вот никак не может определиться. Но оба дружные. Младшему родители помогли с квартирой. Старшему сыну, с проданного мёда, накопили на машину — так он на дачу, по магазинам братину маленькую армию возит. Всю Россию вдоль и поперёк изъездили.

До сих пор я брала мёд на рынке у знакомой продавщицы. Съем и иду за новой порцией. До тех пор, пока одна баночка случайно простояла до весны не съеденной. Свежий мёд не думал кристаллизоваться и твердеть, что странно. Душистость выветрилась, появился химический вкус. А после на дне выпал белый вязкий осадок и окаменел.

Продавщица оправдывалась: мол, незнакомая старушка принесла, умоляла продать…

В лаборатории проверили — карамель, патока.

— А как мы отследим? — парировала лаборантка. — Нам на анализ хороший мёд принесут — а фальсифицированный прячут под прилавком.

— Но вы в ответе за всё, что продаётся на территории рынка.

— Как вы себе это представляете? За каждым контролёра поставить? И т. д.

А тут позвонили из соседнего райцентра. Район этот интересен тем, что более трёхсот лет назад здесь, в непроходимых северных лесах, нашли приют от бесовской Никонианской веры старообрядцы.

А меня пригласили на поэтическую презентацию. Вышел в свет сборник местных самодеятельных авторов.

Поехала без энтузиазма. Грустный опыт подсказывал, как всё будет выглядеть. Облупленный клуб, зябко кутаются в шали библиотекарши. На задних полупустых рядах скучают и хихикают согнанные с последних уроков школяры…

Но что это?! На парковке плотно выстроились машины, автобусы и даже вездеходы: добирались из непроходимых уголков района. По всему видно, что для посёлка это — Праздник и Событие.

Со всех сторон к клубу шли и шли принаряженные люди. В зале яблоку негде упасть, принесли ещё стулья. На сцене зажгли свечи. В тот вечер в стенах районного ДК, как птица крыльями, билась человеческая Душа.

Я ростом в деда. Тем гордился. А тут, шагнув за ней в жильё, Вдруг, двухметровый, уместился В слезинке крохотной её.

Это афганец — о встрече с матерью. Потом на сцене девчонка и парень с разноцветными ирокезами выдали рэп.

Мыслями в прошлое ушёл пожилой баянист:

Чтоб унять заболевшую душу, Взял двухрядку старик за ремни, Посадил на колени певушу, Словно девушку в давние дни…

Железнодорожник, всю жизнь проработавший на узловой станции, поделился увиденным:

С тихой грустью курил у вокзала В полуночную пору старик. Электричка ушла-отстучала, И ему показалось на миг: Светофор, что малиново-броско, Одиноко светил вдалеке, Так же грустно, как он, папироску Держит в мокрой озябшей руке.

А я черкала в блокноте и представляла, как в это самое время на границе района, на стылых, звенящих клюквенных болотах, пришёл мужик с тракторного двора. Отмыл руки от солярки, сел у окна. Посмотрел на низкое осеннее солнышко, взял ручку (или включил компьютер) — и полились слова, которые не выразить прозой…

Зрители разошлись, остался актив. Пили чай, мёдом угощал один из авторов. Я уж сто лет, как забыла о вкусе такого мёда, жмурилась, облизывала ложку как ребёнок.

— Это не мёд — это у вас в банке расплавилось само знойное душистое лето. Вы только для себя держите, или на продажу?

Оказалось — и на продажу тоже. Так что, сказал автор, в будущем августе милости просим к нам в Алтухино. Вот так я познакомилась с Фёдором Алтухиным («У нас все Алтухины»).

С Ксенией познакомилась заочно: она лежала в больнице на очередной операции. Вернувшись, старалась не показываться на чужие глаза, тенью ускользала, скрывалась за печью. Там приспособила себе лежанку.

Во время приступов задёргивала занавеску, сжималась комочком, чтобы никто не видел её испитых болью глаз, закушенной зубами простыни.

— Говорит, худая, страшная стала. Не хочет людей пугать, — объяснил Павел. — Да и болезнь такая: не больно к общительности располагает. Раньше ох, болтушка была. Всегда ей говорил: «Когда у тебя, Ксюшка, наконец, язычок сточится?» Невесело усмехнулся: «Накаркал».

Еловые лапы гладят, царапают и хлещут по стёклам. Дорога в Алтухино мягкая, сплошь устлана матами. В смысле, шофёрскими матюками. Ямы да ухабы, ливень накануне прошёл.

— Ну вот, чуть муравейник не своротили!

— А я что, должен был в яму с водой заезжать? Застряли бы по брюхо на всю ночь, — оправдывался муж.

Мы присели, осматривая нанесённый урон. Муравейник — северный, громадный, четырёхметровый холм. Колёса проехали по краю, задели святую святых, «детскую»: посыпались, как продолговатый рис, муравьиные коконы.

Что творится: весь холм ожил, зашевелился, запереливался золотом на вечернем солнце. Все муравьиные силы брошены на ремонт повреждённого участка. Кто-то прячет белые крупинки яиц и запечатывает ходы, кто-то тащит хвоинки для ремонта. Муравьи-солдаты отважно атакуют мои ноги. Приходится их, ноги, уносить.

…— Вчера за полночь домой пришёл — вашего звонка не заметил, — извинился Фёдор. — В четыре утра встаю, в час ночи ложусь.

«Вот таких первыми и раскулачивали в прошлом веке», — подумала я.

Окинула взглядом длинную деревенскую улицу. Есть добротные избы, как у Фёдора. Есть развалюшки, где доживают век колхозницы, вынесшие на плечах тыл. Победу в Великой Отечественной на бабьих плечах вынесшие. В конце улицы пугалом торчит чёрный двухэтажный барак.

— Чёрный — потому что поджигали не раз. И окна тряпьём и картоном заткнуты, — объяснил Фёдор. — Этих деятелей уж лет десять как от электричества отрезали. А они втихаря, воровски кинули провод — чтобы телики по ночам смотреть и электроплитками зимой топиться.

Сейчас барак стоит пустой. Фёдор нехотя рассказывал: «Его обитателям, по программе расселения аварийного жилья, в райцентре выделили квартиры в новостройке. По слухам, соседние дома стоном застонали. Сутками дым коромыслом, пьянки-гулянки, брань, разборки… Новые квартиры, лоджии, подъезды уже загажены хуже помойки».

— Можно спать по три часа, горбатиться, поднимать дом и хозяйство. А можно всю жизнь пропьянствовать в бараке — и поплёвывая ждать, когда тебя переселят в благоустроенную квартиру. Или мечтать о революции, чтобы под шумок разграбить ближнего соседа, — размышляю я.

Фёдор будто услышал мои мысли:

— А ведь всю нашу семью в пятьдесят шестом выслали в Якутию. Бабушку-дедушку, тётю-дядю, мать-отца. Нас, одиннадцать детей. Дед рассказывал: первое, что сделали — огляделись, поклонились на все четыре стороны, осенили себя крестом двупёрстно. И с Богом начали долбить мёрзлую землю, рыть землянки, утепляться. И выжили! Даже я, годовалый, выжил.

— За что выслали?

— Это надо с Первой Мировой начинать… — Павел держал в руке вилы, но решил сделать передышку, отложил ради разговора. — Деда моего ранили в бою, и он пять лет пробыл в плену у австрияков.

Держали там его в работниках, хорошо платили. Вернулся не с пустыми руками: привёз крупорушку, маслобойку, швейную машинку «Зингер». Сначала бабушка на ней стрекотала, потом тётя обшивала всю округу. Руки золотые, выдумщица. Из лохмотьев, из заплат ухитрялась компоновать не платья — загляденья.

В колхоз не записывалась: зачем, портнихой зарабатывала в разы больше. В тридцатые и в военное время мастерицу не трогали: жёны партийных работников тоже хотели одеваться модно. Из района, из города к ней приезжали наряжаться.

А при Хрущёве не прокатило. Ах так, не хочешь приближать светлое будущее и поднимать сельское хозяйство?! Ну, и сослали саботажницу, а заодно всю зажиточную родню в вечную мерзлоту.

«А ведь не случись тогда всех этих пертурбаций, — думаю я, — вполне возможно, столица мод из Парижа перекочевала бы в Алтухино. И носил бы сейчас весь мир платья не от Шанель, а от Алтухиной».

— Айда те-ка, что покажу, — обещает Фёдор. Из чулана вынес немаленький потёртый сундук. На нём старинные врезные латунные замочки. Сквозь хорошо сохранившуюся красную краску читаются вырезанные слова с ятями: 1908 год… Полк… Имя, фамилия, отчество, чин владельца…

Внутри — как тогда было принято, — крышка оклеена открытками, вырезками из журналов. В центре Августейшая семья. Портреты бравых генералов. И тут же женские головки из рекламы «чудесныя пудры» и «крема, придающего коже изумительныя белизну и бархатистость». Ну, энти мужики, ну охальники: что современные дальнобойщики, облепляющие кабины красотками, что служивые сто лет назад.

Внутри дерево ничуть не потемнело: как будто вчера из-под деревообрабатывающего станка. И лёгонькое, как пластик: Павел вынес сундук под мышкой. Открыл со звоном солдатский уютный, домашний мирок.

— Вот полочка мыльно-рыльная. Здесь солдатики держали помазок, бритву, ремень для правки. Здесь хранили чай-сахар, мешочек с сухарями. Кисет с табаком, иконку, письма с поклонами. Пуговицы, иголки-нитки. Вот потайные ящички для казённых денег.

Ящички до сих пор выдвигаются туда-сюда бесшумно, как по маслу. Боже, куда пропали секреты умельцев, деревянных дел мастеров? Куда пропали сами мастера, что спустя сто лет мы погрязли в третьесортных «мэйд ин чайна»?!

И вот ведь какая любопытная история. Сундук этот, где только ни путешествовал пять лет, ища своего хозяина. И не только не пропал — иголки из него не потерялось! А время было смутное. И посылки с едой в ту голодную пору адресата находили. Настолько честные, порядочные были люди.

А ещё в Фёдоровой пристройке стоит старинная самодельная круглая табуретка. От старости дерево приобрело драгоценный цвет чернёного серебра. Сиденье отполировано, как срез агата. Три изящно, «венски» выгнутых наружу ножки — из обычных суков!

Да тут музей можно открывать! Даже заляпанная старенькая, но крепкая, долблённая из цельного ствола куриная кормушка. Отмыть, отскрести — и под музейное стекло.

В полутьме хлева бессонно топочут овцы. В клетках прядают ушами кролики. За домом — пасека. Припозднившиеся пчелиные трудяжки пулями приземляются у летков.

— Знаете, сколько должна вылетать пчела, чтобы собрать одну ложку мёда? Две тысячи раз!

А несколько лет назад приключился пчелиный мор. Двадцать семей враз выкосило. Фёдор лечил, обрабатывал ульи, ставил поилки с лекарственной водичкой. Оставшиеся в живых пчёлы потихоньку выправились. Очистили жилища, вытащили трупики. Захлопотали, наращивая соты. Ожили. Нынче, слава Богу, три роя снял.

— В перестройку-то встрепенулись, завели восемь коров, — продолжает Фёдор. — Но прогорели: корма, налоги. В магазины навезли заграничной молочной диковинки — народ от родного молока отвернулся. Пришлось продать новый фундамент, чтобы рассчитаться.

Потом прогорели в прямом смысле. Барачные жгли сухой бурьян, перекинулось на забор, на баню, а там и на новую избу из бруса: только под крышу подвели.

Рассказывая (в сущности, трагические, драматические вещи), Фёдор покоен. Не всплёскивает, не машет руками, не жестикулирует. Кисти тяжко висят вдоль тела: отдыхают, пользуясь случаем. Не суетится лицом, изображая сожаление, горе, изумление, растерянность. Ни один мускул не дрогнет. Простой, ясный умный взгляд: как будто в себя немножко вглядывается.

Скажи ему, что у него иконописное лицо — он страшно удивится. Правильные черты, удлинённый овал, прямой нос. В последнее время выхолощено понятие цвета «синий». Синими называют серо-голубые, с лёгким оттенком голубизны, аквамариновые.

У Павла глаза — как будто на детской палитре капнули воды в густую синюю акварель. «Видели бы вы у Ксении, пока она не заболела. Вот это синие! Облака перед грозой, у-у!».

За стеклом на стене висит семейная фотография, ещё с дедом и бабушкой. Красивые, строгие пожилые и молодые лица. Сыновья как будто смущаются громадного роста и плеч. Молодая женщина с кротким, точно писанным тонкой кистью, ангельским лицом.

— Ксения Алфёрова! — воскликнула я.

— Ксения. Только не Алфёрова, а Алтухина, жена моя.

Всё-таки человеческая порода удивительная вещь. Сохранилась от поколения к поколению, сама сберегла себя в чистоте, передаваясь от отцов к детям, от детей к внукам. Не мешалась кровью — а с кем? В непроходимых-то лесах, в самом что ни на есть медвежьем углу.

Классическая, первозданная, природная красота — та, которую наши звёзды шоу-бизнеса за бешеные деньги суетливо пытаются слепить из скромных внешних данных.

Заказывают небесно-синие линзы для блёклых глаз. Хирургическими ножами правят далёкие от идеалов носы и рты. Ушивают и подтягивают дряблые шеи и овалы лица. Шьют и порют, подгоняют под модные лекала непородистые талии и бёдра. Так Фёдорова тётя в начале прошлого года безжалостно и решительно перелицовывала старое тряпьё, чтоб «было красивше».

В полутьме Фёдоровой пристройки стоит новенький разбитый серебристый «Рено Логан». Разбитый страшно: капот в гармошку, будто гигантской рукой безжалостно, играючи смяли в комок шоколадную фольгу. Кузов вдавлен, снесён почти полностью. Лобовое стекло — в стеклянную пудру.

— Об этой аварии писали в газете — не читали? Сыновья на днях ехали к Ксении на день рождения, да с картошкой помочь. И тут — лось в прыжке, полтонны весом. Животное — на смерть. Старший пришёл в себя, рядом брат без сознания. Выбрался (ещё с дверцы кровь не смыта).

Трасса оживлённая, людей мимо много едет. Видели и сбитого лося, и кровь, и людей без сознания. И никто не то, что не остановился — в полицию и «скорую» не позвонили, — вот тут Фёдор единственный раз скупо проявил эмоции: обескуражено, недоумённо приподнял и опустил плечи.

— Страховку выплатят?

— На случаи с животными страховка не распространяется. Мы должны заплатить штраф сорок тысяч за лося.

И снова в голосе Фёдора — ни сожаления, ни растерянности, ни раздражения. Случилось и случилось. Главное, сыновья живы. Младший до сих пор в больнице с черепно-мозговой.

Как будто кто-то невидимый, поколение за поколением, испытывает алтухинский род на прочность. Напасти сыплются как из дырявого мешка. Ссылка, разорение, пожар. Страшная болезнь Ксении, пчелиный мор, и вот авария…

Возвращаемся поздно. Место с муравейником объезжаем с другой стороны. Не утерпели, вылезли посмотреть. Муравейник практически принял прежнюю коническую форму. Раны зализаны, ходы запечатаны, мелкие обитатели отдыхают в своих норках, набираются сил перед долгим днём.

— Вот только не надо проводить параллель, — морщится муж. — Получится выспренно, слащаво, шито белыми нитками.

А я и не собиралась ничего проводить. Просто написала как есть. Муравейник и муравейник.

Абитуриенточка как свежепросолённый огурчик

Конец августа. Юные Ломоносовы доказали свою состоятельность (слава ЕГЭ и репетиторам!) и зачислены в студенты. Готовы окунуться в новую интересную жизнь, вгрызться молодыми крепкими зубами в гранит науки, покорить блистающие вершины знаний.

Вижу я в котомке книжку: Так, учиться ты идёшь. Знаю: батька на сынишку издержал последний грош.

Ну, последний не последний. Но, по нынешним расценкам, на приличное среднее образование батьке пришлось крупно раскошелиться. Не говоря о предстоящих расходах на высшее.

Родители повально пишут заявления, берут отпуска за свой счёт, ломают свои и коллективные планы, плюют на угрозу увольнения. Хотя начальство к родительскому рвению относится с пониманием: у самих дети и внуки. Самим такое предстоит пройти (или сами уже прошли).

Если в эти дни с высоты птичьего полёта взглянуть на автострады страны — они напоминают дорожки растревоженного гигантского муравейника. А если снизу вверх: осенние клинья перелётных птиц.

Подобная миграция, сопровождаемая заботливо-журавлиным родительским курлыканьем, наблюдается второй раз в сезон. В начале лета стаи абитуриентов и любящих родителей атаковали и оккупировали города и альма-матер нашей Родины.

У знакомой растёт дочка. Всё ради дочки, всё к её ногам, её слово — непререкаемо. Она — принцесса, свет в окошке, Звезда по имени Солнце. Вокруг неё вращаются малозначительные жиденькие планетки: мама, папа, тётя, два сводных брата.

В скобках: очень, очень милая девочка, но не завидую её будущему мужу. Это только в сказках легко и приятно быть мужем принцессы.

Знакомая призналась: когда дочурка впервые надела рюкзачок, пышные банты и белый передничек — она (знакомая) сказала себе: «С Богом!» — и тоже пошла в школу.

Не в прямом смысле, конечно. «Села» за парту, прилежно прошла все забытые предметы от первого класса до одиннадцатого. От таблицы умножения до формулы Ньютона-Лейбница. От «мама мыла раму» до непротивления злу насилием.

Дочка, отсидев в школе шесть уроков, усваивала их повторно дома с мамой: как бы проходила ещё один фильтр. Для страховки. Такая вторая домашняя смена. Это не считая репетиторов по всем предметам, кроме физкультуры. Физкультуру подтягивал папа. «Сейчас все так делают, если хотят хоть какого-то будущего ребёнку».

Когда дочка выберет вуз — начнётся такое же великое — пускай всего на неделю — переселение народов.

Ах, как больно перегрызать пуповину! Как не хочется выпускать из-под крыла любовно выпаренного, пригретого — снаружи рослого, а внутри слабенького и не приспособленного к жизни — птенца.

Мама с папой с озабоченными лицами будут бегать по гулким коридорам учебных корпусов и общежитий. Будут волноваться, заискивающе заглядывать в глаза кураторам и деканам, сходить с ума, скандалить, совать шоколадки вахтёршам и кастеляншам.

Устроить, убедиться, что с документами порядок, что в дУше горячая вода без перебоев, что столовая в шаговой доступности и еда там не смертельно опасна. Проследить, чтобы не обидели, чтобы не дуло, чтобы соседки не шумные, чтобы подружки не испорченные.

Традиция провожаний появилась не так давно. Как и роскошные выпускные вечера, с яселек и до одиннадцатого класса.

Детям эти дорогостоящие забавы не очень нужны. Это надо папам и мамам. Это их последняя игрушка, отними её у них — они заплачут.

Какой родительницей была я? Ужжжасной, безобразной, отвратительной! Не в смысле суперопеки — наоборот. Сын у меня рос как придорожная травка, как сорнячок — непонятно как вырос.

Я была вся в себе и в своей работе: только устроилась в республиканскую газету. Ничего, пробьёмся: у нас в роду дураков не было. Эгоистично не заглядывала в тетрадки сына, чтобы не расстраиваться. Не видеть ягодно- красных россыпей замечаний, размашистых и сердитых «См», тонких учительских шпилек в адрес родителей — лодырей и недотёп. Вот, мол, в кого такой сыночек.

Я не сидела над его душой, не ставила в угол, не орала, не отвешивала подзатыльники, не уговаривала, не пила сердечные, не плакала вместе с ним, не выводила его дрожащей ручонкой палочки, кружочки и крючки.

На собраниях классная руководительница округляла глаза: «Вы не помогаете ребёнку делать домашние задания?!». Законопослушные родители смотрели на меня с состраданием и ужасом, как на конченую, на зачумлённую. Отодвигались подальше, чтобы не заразиться опасным родительским пофигизмом.

Но он у меня знал буквы к двум годам, бегло читал — к четырём. Едва пошёл ножками, на прогулках мы уныло бубнили, как герои «Джентльменов удачи».

— Девочка?

— Гёрл.

— Небо?

— Скай.

— Прекрасный?

— Бьютифул.

— Нос?

— Сноу!

— Башку включи! Сноу — снег, — демонстрировала я скудные школьные познания.

Когда стал постарше, я открывала толстый словарь иностранных слов и произвольно расставляла галочки. И, приезжая из командировки, нещадно гоняла по отмеченным словам и страницам.

Значения слов от «А» до «Я» назубок. «Абордаж», «абориген», «абразивный», «абракадабра», «аббревиатура», «абрис». Это ничего, что пытливый вьюноша заодно познавал значение слова «аборт». И с похвальной любознательностью немедленно скакал искать в недрах словаря слова-спутники «менструация» и «овуляция» (сейчас он в медицинском).

Да, ещё каюсь в родительской несостоятельности: я приучила его читать за едой — и это на всю жизнь. Как он говорит, при этом книжка кажется вкусней, а суп — интересней.

Уже с его годовалого возраста усаживала его на колени, пристраивала за тарелкой книжку-раскладушку, и — понеслись, родимые! Только успевала забрасывать кашу в широко открытый, как у галчонка, рот и ловить ручку, в восторге лупящую по книжным волкам, поросятам, Красным Шапочкам и Бармалеям.

Отчего я не бдела с сыном над домашними заданиями? А потому что со мной родители тоже не бдели.

Правда, раз в месяц (обычно, когда у отца было дурное настроение) он устраивал на кухне маленький Страшный Суд. Садился за стол, вызывал детей по одному (нас было четверо) и просматривал дневник.

Листал, упирался хмурым взглядом в «нехорошую» оценку. Значительно постукивая по ней пальцем, вскидывал грозный взор, как Пётр Первый на понурого царевича Алексея. Молчаливо пронзал им несчастного… Мало кто мог выдержать тот взгляд.

Даже мама предпочитала не вмешиваться в процесс, уходила куда-нибудь в магазин от греха подальше. Эх, не было художника Ге, чтобы живописать картину «Воскресное утро. Проверка строгим родителем уроков у нерадивых чад. Холст, масло».

Наказанием троечникам было решение головоломных задач из старого, времён отцовой молодости, арифметического сборника. Пока не решим — из-за стола не встанем.

Из кухни мы вываливались как из бани: красными, распаренными. Но — чувствовавшими себя победителями. Заслужившими скупой благосклонный взгляд отца, морально очищенными, почти перенёсшими катарсис.

Думаете, я пишу о родителях с обидой? Нет, с глубокой любовью и печалью. Если бы можно было всё вернуть…

В десятом классе отец принёс толстый справочник «Высшие учебные заведения СССР». И сказал: «На этот год это ваша настольная книга». Брат-близнец решил поступать в авиационный. Я хотела стать журналистом. Писала в стол толстые романы и мечтала о славе.

Всем хочется быть знаменитыми, Испробовать каждому б это. Я тоже хотела прославиться Недавно, ещё прошлым летом. Чтоб имя моё прогремело звеня, Прославив мои рекорды. Чтоб звали в Америку бы меня — А я б отказалась гордо. Чтоб знали меня вся страна, весь мир. Везде — интервью, репортёры. Фотографы, крики, букеты цветов, Открыток и писем — горы. Своя секретарша, гостиничный «люкс», К подъезду — блестящая «волга»…

На этом мои представления о славе исчёрпывались и захлёбывались в восторженных слюнях.

Бог знает через кого — наверно, через ученицу, работавшую в универмаге, — мама купила нам перед абитурой мягкие чемоданы из красного дерматина. Через год они позорно вытянулись, деформировались, потрескались и обвисли кошёлками.

Но это через год — а сейчас они были прекрасны! Я надела в дорогу зелёное платье сестры, совершенно мне не идущее: у нас и размер, и рост были разные.

Дело в том, что у меня отроду не было своей одежды. Я всё донашивала за сестрой. Мама с папой считали это совершенно нормальным: в своё время они тоже донашивали за старшими братьями и сёстрами. Помню, однажды в классе пятом мама прибежала и шёпотом торжествующе скомандовала:

— Скорее! В уценённом завоз! Только никому не слова!

И мы побежали, пригнувшись, как шпионки. На вопросы любопытных соседок мама краснела и смущённо, неопределённо махала сумкой: «В хлебный. Хлеб, вроде, завезли».

В магазине «Уценённые товары» тоже работала мамина ученица. На двери висел листочек: «Закрыто. Приём товара».

На тайный условный стук и пароль («Зина, это мы!») — нам отперли дверь. Затхлый товар грудами высился на полках и на полу. Мама ахнула и погрузила руки в сокровища Али-Бабы.

Не помню, какую одежду выбрали для прочих членов семьи. А для меня — рыжую вигоневую кофту, твёрдые тупоносые туфли, коричневый колючий шерстяной сарафанчик («Чистый кашемир, 100 %!»). Я в нём ходила в школу три года. А ещё выпросила «баловство»: пластмассовые бусики.

— Ну, ожили! — счастливая румяная, возбуждённая мама прятала покупки в сумки, маскируя сверху буханками хлеба.

Старшая сестра моя была миниатюрной красоткой. Умела наряжаться, а ещё больше умела вытягивать из родителей деньги на модные наряды. Она была первенец и потому, наверно, более любимая. Пишу это без обиды: просто мы были очень разные, чего обижаться-то.

Я не интересовалась тряпками. И окончательно и бесповоротно поставила на себе крест в пятом классе, когда вернулась из лагеря и увидела себя в зеркале.

За летнюю смену я стремительно вымахала в росте, обогнав на голову сестричку. Кости пошли в ширину, длиннющие руки и ноги казались лапами. Их, рук и ног, было явно раза в три больше, чем положено. Казалось, конечности торчали отовсюду, неприкаянно болтались, цеплялись за всё и мешали всему.

Особенно удручали плечи — просто косая сажень. Я казалась себе уродиной, которую не украсит ни одно платье, нечего и стараться. До восьмидесятых, с их модой на огромные, гренадёрские накладные плечи, было ещё далеко.

В моём детстве ценились статуэточные обтекаемые силуэты, Золушкин ростик, хрупкие косточки, плавные котиковые плечики. Не домашних котиков, а которые морские. Не руки — а ручки, не ноги — а ножки, не пальцы — а пальчики.

Мужчины цокали с завистью, умилённо: «Твою-то Дюймовочку можно на ладошку усадить!». И, напротив, насмешливо присвистывали: «Вот это лошадь! А ноги-то, ноги — ходули, оглобли! Чисто цапля!».

Ох, тяжко приходилось первым акселераткам.

Тогда же я выплеснула наболевшее в толстую тетрадь:

Моя сестра красавица, А я вот некрасивая. Умом сестрёнка славится, В учёбе ж я ленивая. И ладная, и милая Сестра моя Тамарочка, А я же неуклюжая И личико с помарочкой. Бывало, пишет Томочка Домашнее задание — И вдруг со смехом вытащит Любовное послание. Тут и стихи альбомные, И клятвы, обожания: «Ах, Тома, я люблю тебя, И в семь ноль-ноль свидание!» И, даже не читая их, Записки рвёт Тамарочка — У ней в портфеле без того Полно таких подарочков. А мне бы хоть записочку, Хоть слова три — не более. Её бы под подушкою Хранила я подолее…

Итак, за спиной десятый класс. Нас с братом, от роду не выезжавших дальше соседнего района, провожают в Большой Город. На остановке неловко обняли и похлопали по спине (отец), чмокнули в щёки (мама). Не в привычке было им принародно показывать, тыкать в чужой нос любовью.

Посадили в рейсовый автобус и отправили в городок в сорока километрах, на железнодорожный вокзал.

Больше всего мы боялись, что нам не достанутся билеты, что прозеваем поезд, что перепутаем или не успеем добежать до вагона. Стоянка нашего поезда была по расписанию полторы минуты.

Голос диктора под сводами вокзала отдавал раскатистым эхом. В микрофон пробулькали:

— Ква-ква-блю-блю-уа-уа-уа!

Это объявили наш поезд.

И вот мы сидим в вагоне, унимая дыхание. Нумерация вагонов начиналась с хвоста поезда, и нам пришлось выдать вдоль состава двойной кросс с тяжёлыми чемоданами.

За окном уплывает перрон. Наши места в отсеке на верхних полках. Берём со столика стопки тяжёлого сырого белья, застилаем и укладываемся солдатиками.

Пропажу обнаружили вернувшиеся из тамбура пассажиры.

— Кто лёг на наши постели?! — возмущаются муж и жена голосами Михал Потапыча и Марьи Тимофеевны, и таких же габаритов.

— А мы думали… А наше бельё где?

— Купите у проводницы. Комплект — рубль.

Представьте себе, мы, деревенские ребята с натруженными, как у взрослых, руками, не знали цену деньгам. Все денежные операции вела мама. Отправляя в магазин, давала чёткие распоряжения: три литра молока — столько-то, кило сахару — столько-то, кило перловки — столько-то. Сдачи дадут рупь двадцать, пересчитайте внимательно.

Рубль — это много или мало? Хватит ли нам прожить на ту сумму, которую мама зашила обоим в трусики на полтора месяца? Решаем: одну ночь проедем и без простыни-пододеяльника-наволочки. И без чая. Не полезешь же при всех под юбку за деньгами.

— Матрасом и подушкой без постельного белья пользоваться нельзя, — проходя, равнодушно кинула проводница.

Ну, нельзя так нельзя. Ночью, правда, потихоньку развернули нечистые, пахучие серые валики и кое-как поспали.

Засыпая, думаю: «Ах, как необычно, красиво и мелодично все вокруг разговаривают! Не то что мы, по-деревенски… Ну ничего, мы тоже так научимся».

На привокзальной площади прощаемся с братом, нам в разные стороны.

— Как добраться до университета?

Мне ласково объясняет бабушка-татарка в платке, повязанном четырёхугольничком вокруг сморщенного личика:

— Три остановки на троллейбусе, потом пересядешь на трамвай, доченька. Потом пешком налево и вверх.

Я боюсь гладких запутанных рельсов, боюсь звенящих и дребезжащих трамваев. Вообще, боюсь городского транспорта. Ну его, ещё заблужусь. Лучше пойду пешком.

Пот льёт с меня в три ручья, мне мучительно жарко в зелёном колючем платье. Руку оттягивает тяжёлый чемодан: половину в нём занимают книги. А вторую половину мама забила огурцами и варёными яйцами. И дорога всё вверх, вверх.

Уточняю у какого-то парня, верной ли дорогой иду, товарищ? На свою беду, он опрометчиво проговаривается, что идёт в ту же сторону. Я стараюсь не отставать, не терять его из виду: он для меня путеводный маячок.

Я вижу только его спину, а лицо, должно быть, досадливо морщится. Тогда ещё нормой считалось, что парни должны защищать девушек, пропускать их вперёд и помогать нести тяжёлые вещи.

Это если бы ему попалась миниатюрная, хорошенькая, нарядная девушка, как моя сестра. Тогда можно было и чемодан подхватить, и пококетничать, и адресок выпросить.

А тут сзади пыхтит и волочит чемодан малосимпатичная, курносая, плохо одетая, распаренная, явно деревенского вида деваха. И, главное, прёт танком, не отстаёт. Он шагу прибавляет — а она ещё шибче наддаёт. Привязалась, деревня.

У развилки парень с облегчением и лёгким отвращением сообщил, что ему, слава Богу, налево. А мне, стало быть, прямо.

Прохладный громадный вестибюль. Всюду на стенах стрелочки для таких, как я, тупых абитуриенток. Даже в буфет и в туалет стрелочки.

В комнатке, где расположилась приёмной комиссия, знакомлюсь с Ленкой из Ульяновска. Она тоже поступает на журналистику. Вот уж кому бросился бы поднести чемодан не только тот парень — все мужчины-пешеходы на улочке. Ослепительная Снегурочка, чью белизну не в силах растопить солнце!

Ленка-Снегурочка тут же снисходительно берёт надо мной шефство, и я, как телок, счастливо и влюблённо ей подчиняюсь.

— Возьмём частника, — командует Ленка. Притормаживает первая же машина. Захоти Ленка — она мановением пальчика остановила бы все мчащиеся легковые авто и весь вместе взятый городской трамвайно-троллейбусный парк. Да только пожелай — парализовала бы движение всей улицы, всего города и Земного Шара!

Итак, мы загружаемся в «москвич» к совершенно незнакомому дядьке, в совершенно незнакомом городе. На заметочку, именно в те годы и по близости от тех мест начал шуровать и входить во вкус Чикатило.

Правда, он в основном промышлял по электричкам. Но хватало других маньяков, о которых государство благоразумно помалкивало. К чему возбуждать панические настроения и отвлекать советских граждан и гражданок от строительства светлого будущего?

Кроме того, мы молоды, мы веселы, мы беспечны — и такие же молодые игривые ангелы держат над нами зонтик от жизненных невзгод. Поэтому дядька нас не завёз в лес, не изнасиловал, не прикончил с особой жестокостью, не расчленил… А благополучно доставил в конечную точку назначения: общежитие № 4.

И содрал с носа по 3 рубля. «Это ещё по-божески», — важно и авторитетно сказала Ленка. Я не знаю цену деньгам и верю ей. На трамвае мы добрались бы за 4 копейки.

В комнате нас четыре девочки. И только одну сопровождала мама. Они вошли, мама строго огляделась.

— Так, — сказала она, мгновенно вычислив самую восторженную и простую. — Ты, пожалуйста, освободи Фирочке койку у окна, — и она уже деловито вынимала мои вещи из тумбочки и переносила на кровать у двери и раковины. — Фирочка близорукая, ей нужен свет. И, пожалуйста, подними из вестибюля Фирочкин чемодан — она слабенькая, ей нельзя поднимать тяжести.

Если бы моя мама знала, что за всё время подготовительных курсов я даже не открою учебника… Она бы отказалась от плохой идеи послать меня в университет за месяц до экзамена.

Деревенская девчонка впервые в большом городе! Мы катались в трамваях и троллейбусах, шатались по городу, по музеям и магазинам, крутились до одури на каруселях в парке.

Я сразу купила себе дешёвое медное колечко с большой зелёной стекляшкой и важно носила пальцы веером, чтобы всем было видно. Я пребывала в уверенности, что все принимают камень за изумруд, а меня — за великосветскую барышню.

Я впервые ела политые клубничным сиропом твёрдые шарики мороженого из ледяной жестяной креманки. Блинные, пельменные, баня с автоматами, с апельсиновой газировкой… Ночная болтовня до утра. Какие экзамены!

И — первый в моей жизни комплимент! Заглянувший по ошибке в нашу комнату старшекурсник:

— Ух ты, вот это глазки! Девушка, вашей маме зять не нужен?

Тогда только начала входить в обиход эта пошлейшая фраза. Старшекурсник был поддатый, бухнулся на мою койку и сообщнически подмигнул:

— А абитуриенточки очень милы! Похожи на свежепросолённый огурчик: пахнут, знаете ли, парником…

— Да, да, но содержит уже немножко соли и укропа, — я нетерпеливо сбросила бесцеремонную руку с плеча. — Только Чехов имел в виду другое.

— Хм… А раньше срабатывало, — разочарованно почесал затылок парень. — Какие нынче абитуриенточки начитанные пошли…

Потом была первая влюблённость в тридцатишестилетнего Диму. «Вечный студент» собирался получать третье высшее образование и, говорят, бывал за границей! Тогда это звучало как «бывал в космосе».

У Димы была ухоженная, хрустально-прозрачная золотая борода и невиданные тонкие, тоже, наверно, золотые очки. Я счастливо прорыдала всю ночь от Диминой записки. В ней он признавался в пылкой любви и приглашал меня на свидание.

И горько прорыдала всю следующую ночь, потому что оказалось, что это девчонки подшутили надо мной, нацарапав записку от имени Димы.

Какие там, говорю, экзамены… Ветер в голове и заливистая пионерская зорька в попе.

И всё-таки они наступили. Экзамены. Творческий конкурс я сдала лучше всех.

Мама сделала на дорогу много напутствий. Кроме одного, самого главного: как вести себя на экзамене, если тебя топят. В прямом смысле топят.

Не преподаватель, а абитуриент, сидящий сзади и не знающий ни бум-бум. Не только из билета — вообще из предмета «история» ничегошеньки не знающий.

Вот только что в коридоре он прохаживался и поглядывал на всех сверху вниз. И вдруг его стало не узнать: отчаянный взгляд, суетливые дёрганья, паника.

Он привставал, трогал и дёргал меня за косички и платье, тянулся к моему уху, отчаянно шептал, заглядывал и хватался за мой листок, стучал и даже барабанил по моей спине. У него были круглые, выпученные от ужаса глаза.

Сначала я ему по доброте душевной даже что-то подсказала (Ведь «сам погибай — а товарища выручай»). И сразу заслужила неодобрительный взгляд преподавателя: «Прекратите переговариваться!»

Повторяю, парень тонул в прямом смысле слова и вёл себя, как тонущий человек, от смертного ужаса потерявший человеческий облик. Барахтался, лихорадочно цеплялся за всё, что попадалось ему под руки — а попалась я. Карабкался и громоздился на мои плечи, тащил вместе с собой камнем на дно, лихорадочно и безумно бился в губительной, дышащей смертным холодом воронке.

Я подняла руку и сказала:

— Можно я пересяду? Он мне мешает.

— Это она мне мешает! — взвизгнул парень.

— Если вы оба сейчас же не прекратите, я вас обоих выведу вон, — холодно процедил преподаватель.

Когда меня вызвали, я бойко отвечала по билету, и мне казалось, что историк спит и не слушает меня.

— Так, — сказал вдруг историк, просыпаясь и открывая глаза. — Первого вопроса вы совершенно не знаете. Приступим ко второму.

Я смешалась, замямлила что-то дрожащим голосом. Историк, морщась и не спрашивая по третьему вопросу, аккуратно поставил в ведомости «удовлетворительно», уже забывая обо мне и заглядывая в список, чтобы вызвать следующего.

Каково же было моё удивление, когда в списках поступивших я не увидела своей фамилии, зато увидела фамилию «утопленника». Были зачислены так же два паренька — моих земляка. Они едва говорили по-русски, но у них были справки, что республика нуждается в национальных журналистских кадрах.

Партия, комсомол и родители учили искать причины промахов и неудач исключительно в себе. И я никого не винила. Нечего было кататься на каруселях и есть шарики мороженого! И влюбляться в золотобородых Дим!

Вот какой пласт воспоминаний всколыхнула во мне картинка, которую я наблюдаю сейчас из окна. Соседи, муж с женой, загружают багажник сзади, багажник сверху, забивают кладью заднее сиденье. Бабушка с дедушкой вышли, плачут.

Вот и сама виновница торжества: красавица, умница, аттестат светится круглыми, как солнышки, пятёрками. ЕГЭ 97 баллов.

Вчера она ещё, просто девчонка, визжала и бултыхалась в надувном бассейне с младшим братом. А сейчас уже студентка, немножко смущается, робеет и важничает.

Я машу ей в окно рукой. Всё у тебя будет хорошо, журавлёнок! У всех вас всё будет хорошо, журавлята 2017 года выпуска!

В это время по-осеннему тёмное облако подползает под солнышко. Всё вокруг тускнеет и мрачнеет.

«Прекрасное далёко не будет к вам жестоко, — думаю я. — Как я хочу, чтобы вы жили в стране, где никогда не столкнётесь с враньём, унижением и несправедливостью. Всё у вас будет хорошо и гладко, как написано в книжках и учебниках.

Где вы будете жить долго и счастливо, и вас, упаси Бог, не настигнет нелепая ранняя смерть. Вас не собьют на „зебре“ мажоры и горные молодчики, когда вы будете законопослушно переходить на зелёный свет. Не размажут „пьяным“ автомобилем, в то время как вы с любимым парнем (девушкой) целовались на остановке или шли с рюкзачками, болтая и смеясь, по тротуару.

Если вы парень, вас не схватят на улице, не приволокут в участок, где после задушевной беседы вы признаетесь во всех смертных грехах, а также в убийствах, изнасилованиях и прочих „висяках“, не раскрытых за последний год в районном отделении УВД.

Вы не сваритесь, о Боже, в фонтане кипятка, который сегодня в любом городе, в любое время в любой точке может вырваться из-под асфальта — потому что трубы погнили, а деньги украдены.

Наши города превратились в кратеры активных вулканов, покрытых тонкой асфальтовой корочкой. Под моим окном на пешеходной дорожке однажды прорвало подземную сеть. В окна с грохотом застучала канонада крупных и мелких камней, стёкла треснули. Окна мгновенно запотели, окутались паром, потекли струями. Мощный белый, кипящий гейзер бил выше девятого этажа. Какое счастье, что в это время никто здесь не шёл!»

…Но облачко унеслось, и снова сияет и греет солнце. Гоню от себя чёрные, депрессивные мысли.

«Ничего этого с вами не будет. Всё у вас будет хорошо, журавлята… Всё. У вас. Будет. Хорошо», — то ли внушаю, то ли заклинаю я. То ли судьбу, то ли вас, то ли себя, оглушённую сводками новостей мирной обыденной жизни.

Мы, взрослые, суетились и дёргались из-за «тройки» в дневнике, из-за невыученного стихотворения, не съеденной каши, натёртой сандаликом пяточки, из-за немытых рук и прочей ерундинской ерунды.

Но не обеспечили вам другую: безмятежную, совершенную жизнь — и теперь отпускаем вас в неё. И по привычке, беспомощно, растерянно и глупо кричим, а потом шепчем вслед: «Кутай шею шарфиком…», «Кушай как следует…».

Может, у вас получится по-другому?

АНАСТАСИЙЦЫ

Поездка планировалась давно, и всё что-то мешало. Сначала ждали осени — уменьшения клещевой активности. Наш регион занимает в России чуть ли не первое место по клещевому энцефалиту, «мышиной» геморрагической лихорадке, по бешенству животных и прочим милым прелестям… В лес лишний раз не сунешься.

Потом ждали конца осенней распутицы. Потом — когда выпадет снег, чтобы пробраться на снегоходе. Но зима выдалась мягкая, гнилая. Колеи размокли, так что уазик ежесекундно крутило в глине, как волчок. Не хватало ещё застрять и куковать здесь неизвестно сколько.

— Не застрянем, — «успокоил» водитель. — Кувыркнуться в овраг можем — это да.

Вот ещё шутник выискался. Сначала-то мы ехали по асфальту. Встречались — белые буквы на голубом — указатели сёл и деревень. Почему-то были сплошь насквозь продырявлены, как решета.

— Ребятишки балуют, — объяснил водитель. — Надо же им на чём-то свои травматы пристреливать. Вместо мишеней.

А в середине пути образовалась развилка. От неё ехали наобум, как Бог на душу положит. Ехали-ехали, пока не увидели, уже потемневший от времени и дождей, деревянный щит со стихами.

Спешились, как Илья Муромец перед камнем, и прочитали:

Оставь дурные помыслы свои, Всяк человек, сюда входящий. Пространством этим правит Мысль, Наполненная светом и любовью. Будь гостем добрым…

Значит, не ошиблись. Едем мы в лесное, но не в Берендеево царство — в поселение Чистые Ключи. В кармане у меня лежит книжечка, подарок новой знакомки Алёны. На голубой обложке — могучий кедр.

«Человечеству грозит экологическая катастрофа, — предупреждает автор книги. — Добыча недр по принципу: после нас хоть потоп, хищническая вырубка лесов, урбанизация.

Ближайшая цель — возрождение российской глубинки через родовые поселения и родовые поместья. Возвращение любви в семью, где муж и жена объединены одной идеей, одним делом. Рождение здоровых детей…»

Больно царапают щёки, вонзаются в глазные яблоки, сухо шуршат ледяные дождинки по пористому снегу. Сквозь белую снежную пелену видно несколько изб. Они не по-деревенски, непривычно далеко отстоят друг от друга.

Первый дом у дороги, Алёнин — просторный, добротный, из могучих бело-розовых брёвен. Посередине — топится большая, ещё не белённая русская печь. Свежая гладкая глина, обсыхая и светлея пятнами прямо на глазах, чуть парит. Брёвна пахнут живым деревом. В мансарде стучат топоры.

— Обустраивать поместье — дело десятилетий. Вот так и жили до нас, растили детей. Дети взрослели, отделялись. Строились рядом, взяв свой гектар земли, — это певуче рассказывает хозяйка дома Алёна, бывший инженер-конструктор военного завода. — Почему гектар? Потому что одной четверти его вполне хватит прокормить семью. А остальные три четверти засаживались лесом.

Наши предки хоронили умерших рядом с жилищем и садили в этом месте дерево. Верили, что при этом души переселяются в новорождённых. И непременно, чтобы присутствовал кедр.

Белок кедрового ореха близок по структуре к человеческому. Богат питательными веществами, протеинами, витаминами. Из ореха делали кедровое молочко, масло, муку.

И в Чистых Ключах растёт кедр, посаженный ещё до революции. Заказали для него кружевную изгородь, повесили табличку. Водим к нему гостей.

Так же напевно, будто убаюкивая, Алёна объясняет:

— Все эти дачи, сады-огороды — это, в сущности, тот же уложенный в плоскости многоэтажный дом. Тесный человеческий улей. И всё равно мы радуемся. Садово-огородные общества — уже первые ласточки, предвестники родовых поселений, поместий в зачаточном состоянии. Люди тянутся к земле! Едят то, что выращено своими руками: оно даже имеет вкус иной.

Сажая семена, полезно подержать их в ладони. Пожелать: «Расти, морковка, вкусная и сладкая, полезная для меня и всей моей семьи». И морковка не подведёт. Растение получает информацию о человеке, сажающем его, считает за «родителя». И, соответственно, вырабатывает полезные, и даже целительные свойства.

У Алёны растёт груша, дававшая плоды каждый год — сколь крупные, столь и до невозможности твёрдые, кислые, вяжущие.

— Я с деревом разговаривала. Просила: «Ты, пожалуйста, будь слаще». Дерево меня слышит: плоды год от года становятся сочнее и вкуснее!

Ну, Алёна, ну волшебница, ну сказочница.

Интересуюсь, как преодолевается бездорожье?

— Меня ничуть не утомляли эти шесть километров от большого тракта, — вспоминает Алёна. — Даже стихи об этом сочинила. И в мороз, и в слякоть ходила с удовольствием — пока… Пока не купила джип-внедорожник.

Муж у Алёны занимает в городе крупную должность. Увлечение жены воспринимает как блажь, игрушку, но денег на жену не жалеет. Хочешь большой дом из лиственницы посреди леса — вот тебе дом. Хочешь машину — вот тебе машина.

…В этом месте была брошенная деревня. Приехали последователи учения Анастасии, осмотрелись: красота. Еловый лес разбавлен и осветлён берёзами. Ключи прозрачные бьют, полно земляники, грибов. Всем понравилось.

— И электричество у нас есть, как видите. То есть его не было: всё до нас украли, спилили, продали в цветмет.

Но районная власть помогла, низкий поклон ей: кинула столбы, протянула провода. А то болтают, что мы зовём вернуться к лучине, сохе и лаптям — к одичанию… Принуждаем продавать городские квартиры. Чушь какая. Жёсткий фанатизм начисто отсутствует: поступай так, как считаешь нужным.

А попозже, чтобы всё же стать ближе к Земле… Имеются же альтернативные, беспроводные источники питания. Можно купить всем миром генератор или ветряк. Жаль, солнце в наших краях редкий гость — а то хорошо бы солнечные батареи… Если получится восстановить пруд — вполне возможно самим соорудить небольшую электростанцию.

Алёна снимает с белой, оструганной полки толстую тетрадь. Это её дневник, в который она записывает, по её смущённому выражению, «разные мысли».

— Вот живи я в городе, ничего подобного в голову бы не пришло. Там же всё бегом, всё в суете. Забудешь, пока вечером доберёшься до письменного стола. Хотите взглянуть последние записи?

— Конечно!

Судя по масляным пятнам на страницах, умные мысли приходят к Алёне не только за письменным столом, а и во время обеда. Но я сама такая: порой левой рукой набираю текст (заметно, что левой?), правой отправляю в рот обед.

Итак.

«Читала внукам нанайскую сказку. Очень символическая и поучительная вещь. Поучительная со знаком минус. Я её на память приведу.

Два нанайских мальчика, Намека и Курбу, играли на амурском льду. Потом разодрались, Намека одолел дружка. Гордо поставил ногу на поверженного Курбу:

— Я победил тебя, поклонись мне. Я самый сильный!

Но тут нечаянно поскользнулся и ударился об лёд. Из носа потекла кровь. Засмеялся Курбу:

— Эге, а лёд-то сильнее тебя. Поклонись льду.

Поклонился мальчик:

— Лёд, лёд, я побил Курбу, ты побил меня. Ты сильнее всех, вот я кланяюсь тебе!

— Нет, — отвечает лёд. — Наступит весна, пригреет солнце и растопит меня. Солнце самое сильное. Поклонись солнцу.

Намека крикнул:

— Солнце, солнце! Я побил Курбу, лёд побил меня, ты топишь лёд. Ты всех сильнее, вот я кланяюсь тебе.

Только собралось ответить солнце — наползла туча и закрыла его. Сразу стало холодно и темно. Намека крикнул:

— Туча, туча! Я побил Курбу, лёд побил меня, солнце топит лёд, ты затмила солнце! Ты сильнее всех, вот я кланяюсь тебе!

В ту же минуту налетел ветер и разорвал тучу в клочья.

— Ветер, ветер! Я побил Курбу, лёд побил меня, солнце топит лёд, туча закрывает солнце! Ты сильнее тучи, сильнее всех! Вот я кланяюсь тебе.

— Ну что ж, — важно сказал ветер. И, в доказательство, начал дуть на гору. Но, сколько он ни пыжился и ни надувал щёки, гора не шелохнулась.

— Э, да не больно ты и силён, — разочаровался Намека. — Гора, гора! Я побил Курбу, лёд побил меня, солнце топит лёд, туча закрывает солнце, ветер рвёт тучу, но не может сдвинуть тебя с места! Ты сильнее ветра, ты сильнее всех! Вот я кланяюсь тебе.

— Ох, — тяжко вздохнула гора. — Недолго осталось мне стоять. Я расколюсь и рассыплюсь в мелкие камни. Дерево, что растёт на моей вершине, пустило глубокие корни. От них трещины ползут по всему моему телу… Дерево сильнее меня.

Не поленился Намека, вскарабкался на гору:

— Дерево, дерево! Я побил Курбу, лёд побил меня, солнце топит лёд, туча закрывает солнце, ветер рвёт тучу, гора разбивает ветер, ты убиваешь гору! Ты сильнее всех, вот я кланяюсь тебе!

Дерево гордо шевельнуло ветвями и молвило:

— Да, я самое сильное! Кланяйся мне!

Рассмеялся мальчик:

— Ну, это ты врёшь!

Взял топор и срубил дерево. И тогда все-все: гора, ветер, туча, солнце, лёд — низко поклонились Намеке. Потому что Человек самый сильный на Земле».

Вот такая сказка, очень вредная. И вот почему я так думаю. Она о противостоянии природы и человека. Помните, Мичурин опрометчиво сказал: «Мы не можем ждать милостей от природы, взять их у неё — наша задача». Это было время, когда у людей кружилась голова от временных успехов, от кажущегося всемогущества.

В жизни всегда побеждает природа. Человек — пылинка на земной коре.

А в этой эгоистичной сказке наоборот. Чему она учит? Самомнению, самообману и самолюбованию маленького человека. Взял топор — и срубил. И ноу проблем, как говорит мой старший внук. Захотел — повернул реку вспять. Захотел — разогнал тучи, чтобы дождик не портил людям прогулку. Захотел — придумал атомную бомбу и коллайдер…

Очень, очень поучительная сказка: как не надо думать, хотеть и поступать.

«О нефти. Иногда я думаю, что нефть дана нам на беду. Я задумалась об этом, гуляя вокруг поселения. У Чистых Ключей много муравейников, больших, как термитники.

Вы видели пьяных муравьёв? Я нынче летом впервые увидела. Вдруг один за другим начали пустеть муравейники. С виду вроде всё нормально. Но присядешь, всмотришься…

Все забрасывают свои обязанности. Рабочие муравьи не трудятся. Солдаты не убивают врагов, охранники не охраняют входы в жильё, няньки не выхаживают потомство. Хотя сохраняется видимость жизнедеятельности. Все вроде заняты каким-то делом, куда-то ползут, но бессмысленно и вяло. Сталкиваются, падают навзничь, беспомощно шевелят лапками. Будто теряют ориентацию.

А зараза проникла внутрь муравейника. Притаилась в виде ломехуз — жучков-паразитов. Они выделяют наркотический сок. А сами в это время жиреют, беспрепятственно пожирают муравьиных личинок, откладывают свои.

Внешне муравейник сохраняет пристойный вид, он ещё кажется крепким. Но уже подточена его основа. Вся строго отлаженная государственная структура нарушена. Объединяющий всех коллективный разум дал сбой.

У обитателей муравейника одно желание: присосаться к ломехузе, слизнуть с неё свою сладкую вожделенную каплю, одурманиться…

Нефть для нас — та же чудовищная ломехуза, тот же наркотик…»

Алёна закрыла написанное рукой, отобрала тетрадь: «Тут ещё коряво, нужно как следует обдумать, причесать мысли…»

Выходим из дымной избы на свежий воздух. По крутой тропинке спускаемся в ложок к бормочущим ключам — их тут множество.

Алёна рассказывает про широко известный эксперимент с водой, который провели японские учёные.

В одном случае её заговаривали добрыми пожеланиями, молитвами, классической музыкой. В другом — произносили над ней ругательные слова.

Потом замораживали и сравнивали кристаллы. Структура поруганной воды выглядела искажённой, ассиметричной, кривой, точно надломленной. Впрочем, немногим лучше проявляла себя водопроводная вода.

А самые правильные, почти идеальные, классические кристаллы давала вода высокогорных ледников. И ещё — ключевая!

Когда проходили мимо крайней к лесу избы, в окне замаячило женское лицо — и тут же занавеска задёрнулась. Я уже была предупреждена Алёной, чтобы в этот дом не заходить. Там живут трое: муж, жена и новорождённое дитя.

Молодая семья категорически против общения с журналистами. Вообще против разговоров с незнакомыми людьми. Причиной тому драма, случившаяся накануне Нового года.

Женщина эта, почти девочка, прошлой весной понесла первенца. Они с мужем решили: рожать будут только здесь, в Чистых Ключах. Никаких больниц, роддомов, врачей, эпидуральных обезболиваний, снотворных. Ключевские женщины её отговаривали: ни в какую.

Алёне пришлось засесть и проштудировать статьи по акушерству и гинекологии. Беременность протекала на редкость легко, незаметно. Плод развивался нормально. Будущая мама косила траву, мыла полы, носила понемножку воду, дрова.

Рожать начала точно в срок. Когда отошли воды, Алёна и Нина Антоновна были наготове: вёдра с кипятком, чистое проглаженное бельё, медицинские перчатки, маски… Ребёнок был крупный, шёл попкой и застрял.

— Я тогда поседела, — признаётся Алёна. — А у Нины Антоновны подскочило давление, гипертонический криз.

Выехать на машине невозможно: шесть километров бездорожья занесено глубокими снегами. Муж забрался на крышу (здесь все лезут на чердак или крышу, если надо дозвониться по мобильнику. И то, как повезёт). К счастью, связь была.

Местный охотовед примчался на снегоходе, погрузили роженицу и несостоявшуюся акушерку с давлением. А на повороте на большую дорогу уже ждали две скорых: вторая для Нины Антоновны. Всё закончилось благополучно, хотя протяни ещё час-другой — и ребёнок, а может, и мамочка, были бы обречены.

Родильница была измучена, но категорически отказалась от антибиотиков и прививок. Об этом случае узнали пресса, телевидение. Начали атаковать звонками роддом, возмущаться…

Молодая мать подписала все бумаги и, едва младенец окреп, уехала с мужем. Сейчас живут затворниками. Как только объявится незнакомец в Ключах — дверь на крюк, и смотрят сквозь щёлочку в занавеске. Патронажную сестру привозит тот же охотовед на снегоходе. Оба ругаются.

Сейчас в семье ждут второго малыша…

Бойкий бормочущий родник не замерзает даже в лютые морозы. Под старой раскидистой ивой — оледенелый сруб, в котором накапливается вода. Сейчас вместо воды — густая снежная «манная» кашица, шуга. Тут же — доска объявлений, из которых я узнаю о прошедшей святочной неделе.

В этот день понаехало машин, навезли детей и внуков. Писку, визгу! Катались с горки на «ватрушках» и ледянках, брали штурмом снежные крепости, запускали фейерверки.

Потом жгли костёр, чтобы с дымом ушли все напасти, беды и печали. Потом — баня, потом — чаепитие с мёдом, пряниками, пирогами, конфетами.

Сейчас дым вьётся всего из четырёх труб.

— А остальные дома?

— Остальные на замках — до лета.

Что же делали оставшиеся жители, когда не было электричества, когда в четыре часа темнело? Алёна удивилась:

— Мне никогда не было и не бывает скучно наедине с собой. Вот, веду дневник. Много думаю о себе, о людях. Планирую, как обустроить поместье. Постоянно слежу за собой: чтобы думалось только о хорошем, добром. Посылаю светлые мысли родным, всем живущим на Земле… Ну, пойдёмте пить чай к Нине Антоновне. У неё масло, хлеб, мёд — всё своё.

Нина Антоновна — румяная, полненькая, светлая женщина, скребёт лопатой крыльцо. На ней яркий жёлто-голубой комбинезон — что твоя лыжница со швейцарского курорта.

Её изба, в отличие от мечтательницы Алёны, со всех сторон домовито окружена стайками, сараями. Они с мужем — пенсионеры. Держат коз, поросёнка, кур, кроликов, пчёл.

Раз в неделю из города приезжают дети. Помогут по хозяйству, раскидают снег, почистят от навоза стайки, попарятся в бане. Заполнят багажники экологически чистыми продуктами — и уедут.

Раньше, по привычке, сумками возили родителям лекарства. Нина Антоновна с мужем — гипертоники, диабетики, сердечники, ревматики и прочая, и прочая… Потом меньше стали лекарства возить. Потом вовсе перестали! Уединение, покой, чудодейственный чистый воздух, чистое питание исцелили!

— Поезжайте-ка по деревням: все фермы разорены, — сокрушается Нина Антоновна, хлопотливо накрывая на стол. — А городские прилавки ломятся от молочных продуктов — откуда?! Всё пальмовый жир, один пальмовый жир!

Его раньше на мыло пускали. А сейчас — в молочку. Сыр, творог, йогурт, сметана — пальма, сплошная пальма! — волнуется она.

Мягкое домашнее сливочное маслице мы намазываем на домашний же, удивительно вкусный, хрустящий хлеб. Как бисквит, только не сладкий. Масло слегка прогоркло. Зима нынче тёплая, а холодильник забарахлил. Ждут мастера из города.

Масло она сбивает, покачивая миску со снятыми сливками туда-сюда и напевая русские народные песни. Она их записала много на флэшку.

Продолжает о наболевшем:

— Сколько раз я в городских супермаркетах возвращала кислые, осклизлые сосиски. А зелёную ядовитую картошку? А тухлую рыбу?!

Продавцы скривятся и унесут. Думаете, унесут, чтобы выбросить? Как бы не так! Они потом эту тухлятину сбывают в общепит. Или пускают в начинку для пиццы, в салаты разные! У них безотходное производство. Помните про капиталиста, который при трёхстах процентах прибыли пойдёт на любое преступление?! — Нина Антоновна испуганно округляет добрые голубые глаза. — При мне молодая мамочка брала салат. Сынок, годика три, её теребит:

— С колбасой возьми побольше!

Я ей говорю:

— Мамочка, что же вы ребёночка падалью травите?!

Она молча рассовала судки с салатами — и к выходу. Я её догоняю, на ходу пытаюсь объяснить про салаты. А она:

— Женщина, вы что, чокнутая? Отстаньте, а то милицию вызову!

Нина Антоновна задумывается:

— Жалко, жалко деток. Как перевернуть ситуацию, преодолеть нашу пищевую безграмотность? Ума не приложу!

— Ну, хватит портить нашей гостье аппетит, — командует Алёна. Смотрит на часы: — Вы не видели, Паша проснулся? Вроде, занавески раздёрнуты…

Заметьте, времени три часа дня.

— Паша — активный блоггер, — объясняет Алёна. — Сидит на чердаке в наших засыпанных снегом Ключах — а его дневники во всём мире читают. Ночи проводит в сети, днём отсыпается.

Паша оказался долговязым, всклокоченным со сна юношей с длинным, несколько лошадиным лицом. Его избёнка состоит из одной большой пустой комнаты с замёрзшей китайской розой в горшке. На утеплённый чердак (его Паша называет мансардой) ведёт хлипкая лесенка. Потолок зарос пушистым снегом.

— Конденсат, — объясняет Паша. — Ща печурку растопим, будет Ташкент.

— Паша — наш проводничок, занимается благим делом. Ищет по всему свету сподвижников, соратников. Звенит как чистый серебряный колокольчик, не даёт уснуть человеческой совести. Да, Паша?

Алёна, прикрыв глаза, на память читает:

— «Разбудить в людях сознание: жить на земле в гармонии с природой… В то, что создал Господь Бог, вмешиваться нецелесообразно… Остановить беспредел, спасти Землю — это программа-максимум…». Ведь так, Паша?

Сердобольная Нина Антоновна принесла молока и тёплого хлеба: она взяла на себя миссию подкармливать «проводничка». Чувствуется, что Паша проголодался и соскучился без живого общения. Разговаривает с набитым ртом, плюясь крошками, размахивает руками:

— Здесь, в тишине и снегах, особенно остро, контрастно чувствуется нависшее над миром грязное, коричневое облако зла, нарастающее в обществе противостояние…

В эту минуту на улице, на крылечке раздаются мужские голоса. Крепкие кулаки грохочут в дверь:

— Хозяйка!! Принимай работу!

Строители закончили Алёнину мансарду, пришли за дневным расчётом. Обе женщины, осторожненько держась за стены, по шаткой узкой лесенке спускаются к ним. Мы с Пашей остаёмся одни.

Я его хорошо знаю: работал программистом в редакции. Потом уволился. Вот, ушёл в Чистые Ключи постигать истину. Устал от придирок хозяина компьютерного салона, где работал в последнее время. От корысти и мещанства любимой девушки (пилила и требовала квартиру, Турцию, шубу, чтобы как у всех). Ушёл родительских упрёков в тунеядстве. От повесток из военкомата. От внутреннего раздрая, от человеческого непонимания и зла. А от себя уйти не смог.

Помимо «благолепного», параллельно ведёт ещё несколько блогов. Пишет жёлчно, зло, успевает пастись на всевозможных сайтах. Объявил войну гламурной тусовке.

Паша насторожённо, пытливо смотрит на меня. Скажу Алёне или нет? Тогда его вышвырнут из Ключей как нашкодившего котёнка. Понимает: не выдам — и сразу успокаивается.

Я иногда заглядываю на его страничку. Бомонд ошарашен: оказывается, вместо обожания народ его на дух не переносит. В ДТП с раскрученной «звездой», вместо того, чтобы пасть ниц перед небожителем — толпа ржала, чуть ли не тыкала в него окурки. Опасный предвестник…

— Внимание толпы для тусовки — это всё, — развивает мысль Паша. — Это постоянная подпитка, как свежая кровь для вампиров. Иначе — забвение, смерть. Иначе взойдёт солнце, прокукарекает петух. Ночная светская жизнь рассыплется в труху — и все увидят, что её обитатели — ничто. Тлен, гниль, нечисть, нежить.

Гламурная тусовка швыряет в прожорливую топку популярности бешеные деньги. Как упыри, карабкается на обложки журналов, в интернет-новости, во всевозможные шоу — лишь бы доказать, что ещё не труп…

Сейчас принят закон об ответственности за разжигание вражды. В таком случае, — убеждён политически подкованный Паша, — первые провокаторы и кандидаты на скамью подсудимых за разжигание социальной розни — наша тусовка.

Вот на экране поп-певица примеряет туфли. Для туфель специальная комната, величиной с футбольное поле. Что она спела, никто не помнит.

«Звёзды отечественной эстрады шокируют Майами расточительностью…» «Светская львица принимает ванну из шампанского…» «Дочка российского олигарха примеряет колье за миллион евро…»

Кому-то явно выгодно пользоваться непроходимой тупостью тусовки. Играть с огнём, дразнить лязгающую зубами толпу. Давненько революций не бывало, соскучились? — Паша страстно сжимает в руке стеклянную банку с молоком — того гляди, раздавит. Его большая лохматая тень, в свете закопчённой голой электрической лампочки, летучей мышью грозно колеблется на дощатой стене.

— Тусовка, чуя опасность, плотней сплачивает свои ряды. Заключает между собой перемирие, отодвигает распри, междоусобицы и обиды. Это мир пауков в банке.

Паша бешено щёлкает клавишами, листает виртуальный дневник на годы назад.

— Помните, одной певице собирали деньги на лечение от рака? Я тогда ещё новичок в этом деле был, но отметился:

— «50 миллионов рублей за сутки на лечение всенародно любимой артистки! Так и видишь бомжа, трясущейся с похмелья рукой протягивающего мятую десятку. Старушку, которая, смахнув слезу с морщинистой щеки, перечисляет сто рублей с пенсии. Мать-одиночку, отнимающую бутылочку с молоком у грудника: для любимой звезды из „Поющих трусов“…»

— «Ага, так и поверили! — брошенную провокатором Пашей кость немедленно подхватили и вгрызлись подписчики. — Небось, выпотрошили Фонд для больных детишек! Подстава чистой воды».

— «Не та боль, что кричит, а та, что молчит, — горевала следующая гостья. — Молчат умирающие дети в заштатных больничках. Вы там бывали? Там аппарат для измерения давления перемотан пластырем. А штукатурка с потолка падает на головы персонала и больных. Молчание ягнят».

Гость №: «Да кто она такая, эта певичка, что о ней в федеральных новостях сообщают?! Она уже сделала своё чёрное дело: никаким Фондам отныне больше не верю! Ни копейки не перечислю! А её кости будут вентилятором крутиться в могиле!»

— «Типун вам на язык. Не захлебнитесь в бешеной слюне чёрной зависти. За вашу никчёмную жизнёнку точно копейки никто не даст».

— «Поддержка и молитвы простых россиян сделали своё дело. Американские доктора дают любимице публики большие шансы на выздоровление. Чудо свершится!»

— «Ещё бы не чудо. Нищеброды собирают с мира по нитке долларовым миллиардерам».

Koshechka: «Люди, побойтесь Бога! Где ваши доброта и сострадание, любовь и милосердие?».

— «А где ваши любовь и милосердие, когда умирают малыши? Пускай продаёт свои виллы на Майами и лечится!»

— «Не ваше собачье дело — её дом и её деньги! Засуньте… себе в грязную задницу!».

— «Да у нас из наших задниц благоухает ароматнее, чем из ваших ртов».

— «Быдло!»

— «От быдла слышу! Чернь!».

— Ну, дальше голимый мат, — Паша закрывает дневник.

— Паш, и ты возился в этой клоаке?

— Так, поработал на разогреве. Там без меня было жарко.

Будь здесь Нина Антоновна, в отчаянии заломила бы руки:

— Ужас, ужас! Куда мы катимся?! Даже в самые глухие, дикие, варварские времена люди не кощунствовали над таинством Смерти. Не делали на ней деньги…

Легка на помине: окликает меня снизу, стоят с Алёной. Паша выходит меня проводить.

Тишина стоит неправдоподобная. На десятки километров вокруг ни души. Воздух — вдыхаешь всей грудью. Жалеешь, что лёгкие у людей не как горбы у верблюда. Эх, не получится набрать в них чистоключевского кислорода впрок на месяцы вперёд.

Из открытой форточки избы, мимо которой проходим, вырывается облачко пара. Муж Нины Антоновны натопил печь: любит сидеть в тепле. Сквозь не замороженное окно уютно светится голубое пятнышко. Слышно, как переключает каналы:

— Дура, недоженщина!

— Я эту гадину в свою передачу больше не позову!

— Гопники!

— Педерасты!

Топанье, улюлюканье, свист, рёв…

— Фильм из жизни бузящей колонии? — Я кошу под дурочку. Делаю вид, что не понимаю. — Ваш муж любит смотреть про зону?

— Это телевизор. То ли политическая, то ли семейная передача. Непотребство какое. Дождётся он у меня, выброшу ящик, — грозится Нина Аноновна.

Алёна всплёскивает и страстно стискивает руки:

— Ах, как это всё мелко, не великодушно, недостойно! А ведь кто-то нас стравливает! Стоит в сторонке, ручки на груди скрестил и злорадствует. Сколько агрессии, злобы, нетерпимости… Дети рядом вертятся, слышат всё это.

Она рассказывает: летом приезжал шестилетний внук, гуляли в лесу. Тропинку грациозно переползала большая гусеница-шелкопряд.

— Красоты неописуемой! Цвет чернобурки, игольчато-пушистая, как ёжик. На кончике каждой шерстинки-иголочки — золотиночки горят-переливаются огоньками!

И что вы думаете?! Внук, ни слова ни говоря, подскакивает и со всей силы ну топтать Живую эту Красоту, Божью Тварь. Прыгал и давил, давил, давил исступленно до тех пор, пока влажное пятнышко на песке осталось.

Я ему говорю: мол, у этой гусеницы детки, внучата были, вот как ты у меня. Она к ним ползла. За что ты её? А внук всхлипывает, дышит тяжело, меня не слышит. Глаза стеклянные, мёртвые… Предупреждала я: не надо проводить электричество. Зло от него к нам в Чистые Ключи проползло, просочилось!

Наконец, подморозило. Небо из дневного, белёсого и низкого, сразу стало чёрным и бездонным, его усыпали миллиарды звёзд.

Если звёзды и Галактики обладают разумом — как должно быть, смешны и жалки им кажемся мы, с миллиардами напечатанных человеческих бумажек…

В детстве, маленькими девочками, играли в «магазин». Как взрослые, важно «расплачивались» грязными, захватанными детскими ручонками бумажными клочками, с детскими каракулями.

Взрослые — те же дети. Тоже играют в бумажки, тоже малюют на них разное… Только игры у них их жестокие, и бумажки пахнут кровью.

Заколдован невидимкой, придавлен многодневными сырыми, тяжёлыми снегопадами, спит лес.

В хорошо протопленной избе улыбается во сне Алёна. Ей снится, когда в Чистых Ключах будет многолюдно и весело все четыре времени года, а не только летом.

Неспокойно ворочается во сне Нина Антоновна со своими пищевыми фобиями. Лежит разметавшаяся, под жарким пуховым одеялом, освещённая неземным голубым светом. Муж втихаря, чувствуя себя преступником, смотрит запрещённое телевизионное «непотребство».

А Пашу ждёт самая горячая пора. Ошпариться, с головой окунуться в бурлящий многоголосый виртуальный мир. Скрываясь под десятками ников, размножаясь десятками клонов — наскакивать, держать оборону, весело и зло троллить, огрызаться, дразнить, подначивать, заражать, втягивать в упоительное безумие перепалки…

Суета сует и всяческая суета. Псевдослава, псевдоидеалы, псевдосчастье, псевдожизнь… И всё это на фоне величественного, космического безмолвия снегов, неба, вековых деревьев, мерцающих светил, туманных Галактик…

Паша, приплясывая от нетерпения и поминутно оглядываясь, целиком и полностью соглашается со мной: да, да, безобразие, суета, да, псевдожизнь. Торопливо прощается и, прыгая через три ступеньки долговязыми ногами, убегает на чердак…

В уазике меня ждёт славно вздремнувший шофёр. Мы уезжаем из Берендеева царства.

Оглавление

Сон в руку

Алтухины из Алтухина

Абитуриенточка как свежепросолённый огурчик

АНАСТАСИЙЦЫ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg