«Обратная сторона тарелки»

Обратная сторона тарелки (fb2) - Обратная сторона тарелки [сборник] 567K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Надежда Георгиевна Нелидова

Надежда Нелидова ОБРАТНАЯ СТОРОНА ТАРЕЛКИ (сборник)

Королева уродов

У женщин существует три возраста.

В нежном и юном девушки с удовольствием, кокетливо озвучивают свои года. Прислушайтесь: звенят трепетно и мелодично, как струны арфы, как апрельская капель: шестнадцать, восемнадцать, девятнадцать… Веет от этих наивных звонких «надцать» горьковатой свежестью майского ландыша, клейкого берёзового листка… «Дцать» уже грубей, рубленей, вульгарней, но тоже ничего.

Второй возраст женщины стараются скрыть. И, если уж припёрты к стенке неделикатным вопросом кадровички или регистраторши в поликлинике, бубнят под нос скороговоркой.

Есть и третий возраст… Это когда уже настолько всё равно, что свои года называют внятно, бегло и равнодушно. Как будто обнажаются на приёме у гинеколога: кряхтя, деловито, не торопясь снимают пахнущие хозяйственным мылом х/б чулки и мятые старушечьи рубашки. Упругие женские прелести, как и года, увяли и высохли. Выпячивать — равно и стыдливо прятать и очаровательно при этом розоветь — уже нечего, не к чему, да и не перед кем.

Мы с Машей второвозрастные (звучит ужасно, как второсортные!), потому о годах умолчим. Расклад такой: я простая русская женщина, Маша — богема.

Она пишет эссе и художественно исполняет их со сцены. Сейчас это искусство не востребовано, а в семидесятые Маша блистала. У неё была собственная мужская группа сопровождения, плотный гастрольный график и поклонники в каждом крупном городе Советского Союза.

Успех во многом объяснялся Машиной внешностью. Большеглазое, филигранно отфотошопленное природой личико. Совершенно противоестественная, вопиющая, даже непристойная диспропорция между игольной талией и пышным бюстом и бёдрами.

Одежда и хорошая ткань были дефицитом, но Маша сама строчила на машинке платья из платков: тяжёлых вдовьих павлово-посадских, цыганских, стеклянистых с люрексом. Невесомых радужных из прозрачного шифона, простеньких ситцевых в горох и ромашку, которых брала сразу по 20–30 штук. Белые наряды шила из льняных простыней, прорезала ножницами дырочки, обрабатывала вручную, вышивала цветными бисерными цветами. Помните костюмы ВИА «Самоцветы»? Вот типа того.

Она выходила на сцену, задрапированную нежно-голубой, в цвет её глаз, подкладочной тканью. Подкладка стоила копейки — а каков эффект! Спрятанный мощный вентилятор развевал драпировку, Машины платочные одежды и длинные кудрявые волосы.

Волосы были свои, а кудри завивались на ужасных советских твёрдых бигуди. Маша протягивала кукольные ручки в зал и милым, немножко в носик, насморочным голосом читала эссе о любви… И всё это на фоне красивой музыки.

Организаторы концертов за неё дрались как львы, перехватывали друг у друга. Ни одного концертного плаката у Маши не сохранилось: ни од-но-го! Фанаты охотились за ними, вырывали с корнем с рекламных тумб, расклейщики не успевали натягивать новые.

Вся Машина молодость — это гастроли. Калининград, Сочи, БАМ, Владивосток… Поезда, самолёты, пышные встречи. Персональные райкомовские «волги», гостиничные люксы, цветы, шампанское… Мчишься с ветерком в автомобиле — а вдоль дороги транспаранты, транспаранты… «Приветствуем любимую актрису!» «Добро пожаловать, Маша!»

Были случаи: сумасшедшие поклонники подхватывали миниатюрную Машу со сцены и несли через весь город на руках в гостиницу!

В каких чудных городах она бывала. Вот чудный город — Казань, Маша мне сейчас о нём расскажет. Видела бы ты (то есть я), Машино концертное платье, в котором она выступала в столице Татарии!

Она сочинила аксессуары к нему за один вечер прямо в гостинице «Казань». Отпорола золотые аксельбанты от парадного мундира одного поклонника, татарина по национальности, и пришила вот тут и тут. Муфточку — из старой шубы… Платье сверкало, соперничало с люстрой в Казанском театре оперы и балета и имело фурор.

Нет, очень, очень чудный город Казань!

А с какими людьми она встречалась! Пила чай с легендарными дикторами ещё довоенной, дореволюционной закваски. Этот очаровательный старомосковский пришепётывающий говорок — слушала бы да слушала. «На этой неделе обещчают дощщи». «Вы так щчитаете?» «Я вас угощчу чаем. Какое щчастье слушать вас, Машенька!» Чудо!

Маленького сынка приходилось оставлять то на свекровей, то на подруг. До сих пор сын не может простить Маше, что искусство ставила выше материнства, отношения более чем натянутые. Иногда они перезваниваются, вернее, яростно переругиваются. Они обожают друг друга.

Я обычная женщина-домоседка с мужем, детьми, огородом, «Ладой Калиной», с жизнью, скудной на новые лица и события. Как выжженный песок — скупой дождик, так и я жадно впитываю Машины рассказы о прошлом: вот это жизнь — не скука да дрёма! А Маше нравится иметь благодарную слушательницу в лице меня, серой мышки.

«Вернулась домой с гастролей, час ночи, — вспоминает Маша, красиво закуривая электронную сигарету. — Мужа нет, хотя телевизор ещё тёплый — только смылся. Это он таким образом мне мстит. Ах, так?! А наставлю-ка я тебе рога, мой милый. Хватаю такси, мчусь на вокзал, беру билет обратно в Кишинёв. Там безнадёжно страдающий по мне поклонник. Звоню с автомата: „Сейчас или никогда!“. Он спросонок ничего не соображает, бормочет, заикается — от счастья, конечно. Слышно, как сонная жена что-то спрашивает, он врёт: ночной аврал на работе… Сумасшедшая ночь любви в гостинице, много вина, клятв…»

«Конечно, не всё было гладко, — вздыхает Маша. — В гостиницах не всегда был горячий душ. От недосыпа портилась кожа, от смены воды в разных городах расстраивался желудок. Приходилось возить с собой минералку. В таёжных городах летними ночами одолевали злющие, как псины, комары. А репеллентов: пластин, спиралей и этих отпугивающих ультразвуковых штучек тогда ещё не было».

Как-то Маша, измученная, искусанная, завернулась в одеяло, тряхнула головой, выбросив на лицо полог из собственных роскошных волос — как противомоскитную сетку. И дышать было легко, и уснула сном младенца под жалобный звон запутавшихся в густейшем золотом неводе комаров…

А однажды в междугородном автобусе концертная бригада ехала со знаменитым певцом К. Он сидел позади и всё трогал Машины волосы, называл их русалочьими, намекал, как бы ему хотелось на них понежиться хотя бы одну ночку.

— Это ты про какого К.? Это про того, который сегодня не сходит с экранов? — почтительно изумляюсь я.

— Ну да, — с некоторой досадой признаётся Маша. — Между нами, ничего особенного. Он же в геи подался, когда мода пошла… А в своё время жеребец был ещё тот, ни одной юбки не пропускал. В гостинице не давал мне проходу, становился на колени, вымаливал хотя бы одно свидание. Всю бригаду настроил, подпоил. Мне говорили: «Да пускай отвяжется, дай ты ему, жалко, что ли?» — «Ему дать, другие захотят. А я не такая. Я воспитана на „Умри, но не дай поцелуя без любви!“ из Чехова».

Утончённую чеховскую Машу убивает современное телевидение. Взять рекламу: вот в лифте едет опрысканный туалетной водой хлыщ, и туда же входит молодая женщина. Как положено современной женщине — находящаяся в активном поиске, дико озабоченная в этой жизни сексом, исключительно сексом, одним только сексом и ничем более.

У этой, по ходу, вообще бешенство матки, которая на мужскую туалетную воду возбуждается, как бык на красную тряпку. Неизвестно, что там в лифте происходит, но после пятисекундной поездки оба вываливаются из кабинки всклокоченными, помятыми, истерзанными, с плоскими от неудовлетворённости лицами. Это на каком примере воспитывают подрастающее поколение?!

Обычно мы встречаемся у Маши. У меня дома муж с дрелью, дочь с претензиями, зять с проблемами и внуки с шумом. Не уединишься и не поговоришь по душам.

У Маши тишина, которую прерывает пришепётывающее, как старомосковский говорок, тиканье советских ходиков, да ещё её молодая надрывная декламация, несущаяся со старых шипящих магнитофонных плёнок.

Всюду занавесочки, салфеточки, безделушки, засушенные цветы, фотокарточки в кружевных рамках. Гипсовые фигурки, головки, ножки, кисти рук, чаши грудок (все части тела Машины: четвёртый муж был скульптор).

В шкафу висят концертные платья, которые я снова прошу показать. Восторгаюсь, с благоговением щупаю, вдыхаю слабый аромат польских духов «Может быть», прикладываю наряды к себе, ахаю. Уговариваю Машу открыть собственный музей, на худой конец, продать модному дизайнеру Александру Васильеву, который охотится за эксклюзивом… Какая жалость, что не сохранилось ни одного плаката!

«А ведь было время, было время… Мои эссе — нарасхват! Радио „Маяк“, прямой эфир, интервью. Ведущий сдуру дал мой домашний адрес и телефон. Я его потом материла. Вообрази: хлынул шквал писем, звонков! Страстные признания в любви летят через всю страну: от полярных лётчиков до чабанов, от донбасских шахтёров до сибирских геологов. Один военный чин обещает прислать вертолёт и устроить воздушное сафари на каких-то копытно-рогатых зверюг из Красной книги. Вор в законе грозит при выходе из колонии окутать мехами и осыпать бриллиантами…

Естественно, дома скандалы, угрозы, третий по счёту развод… Я потом журналистам первым условием ставила: упаси бог, никаких моих координат!»

У Маши профессиональная болезнь: надорванные связки. Она вынуждена дать им передышку и с брезгливой гримаской включает телевизор: это чудовище, этого пожирателя мозгов, циклопического монстра, который сеет безграмотность, беспринципность, разврат…

Раздаётся восторженный Машин визг, он буквально выдёргивает меня из кухни, где я ополаскиваю чашки.

— Одноклассница! Моя одноклассница Иволгина! Она новая ведущая шоу «Король уродов»! Я знала, что она в Москве, но что на телевидении и добилась таких успехов… — Маша снова визжит, забыв о надорванных связках.

«Король уродов» — это слизнутое с запада (как всё у нас слизнуто) комедийное шоу. На нём ведущий высмеивает участников, даёт обидные клички, пытается вывести из себя. Те в ответ огрызаются… Жарят, одним словом. Типа боёв без правил, только там до первой крови, а здесь до первой истерики.

Пока я добиралась до дома, Маша успела позвонить шесть раз, всё с новыми сведениями об однокласснице Иволгиной.

Что училась подружка так себе и дерзила учителям. Что когда у одной из них наступали критические дни, они щедро делились друг с другом прокладками и демонстрировали их медсестре, чтобы получить освобождение от физры. А однажды они вместе с Машей курили под лестницей, и их засекла завуч. Маша чуть не уписалась от страха, а Иволгина, вылезая в паутине, пустила в лицо завуча красивое колечко дыма, как героиня вестерна.

С каждым рассказом Иволгина приобретала мифические, почти демонические черты. Маша заглянула в Интернет и теперь заваливала меня почерпнутой оттуда информацией.

— Представляешь, Иволгина сразу поставила условие: только прямой эфир, до неё никто не решался!

— А знаешь, на какую сумму с ней заключили контракт? Встань рядом с диваном, а то рухнешь на пол!

— Ради Иволгиной шоу переименовали в «Королеву уродов», значит, ставят на неё по-крупному!

До этого-то она припухала на кабельном, дрочила какую-то кулинарную шнягу, но по ходу накосячила, и у неё возникли тёрки с продюсером. Она забила на это дело и без базара замутила с важным ушлёпком с Музканала, и ей конкретно попёрло, стопудовый попадос! Всосала?

Нет-нет, это не Маша так говорит, это она цитирует статью.

Под утро не сомкнувшая глаз Маша слабым, томным голосом сказала, что она всё продумала и собирается в Москву. Школьная дружба не ржавеет. Иволгина вытащит Машу из болота небытия и забвения. Машины эссе не утратили актуальности, напротив, внесут свежую струю в грубость и пошлость современного телевидения. Старые поклонники вспомнят Машу, вздрогнут, застонут, вскинутся, забросают Останкино мешками писем. Рейтинг, реклама, слава, деньги! Одним словом — пруха, ёпт! Вкурила?

Маша скинула СМС-кой дату прямого эфира. В знаменательный день и час я выпроводила дочку и зятя в кино, мужа на дачу, внуков к соседям и заперлась, чтобы уж ничто меня не отвлекало.

Иволгина оказалась жёлчной тощей тёткой в училкином костюме, с жидким белобрысым хвостиком.

Она сразу наметила жертву — осторожно улыбающуюся женщину с явно свежей круговой подтяжкой — и коршуном набросилась на неё.

— Вау, к нам пожаловала маска Гиппократа?! Осторожнее улыбайтесь: вдруг лицо треснет за ушами как переспелый арбуз, а у нас только аптечка первой помощи. Не слышу, что вы там лепечете? Вам нельзя раскрывать рот больше миллиметра!

Её соседки попытались вступиться, но Королева Уродов немедленно переключилась на них:

— Опаньки, у нас в гостях очаровательные Билли, Вилли и Дилли! Кря-кря! Ути вы мои губастики! А где же ваш щедрый дядюшка Скрудж, спонсировавший дутые силиконовые губки? Уж не этот ли хряк, пускающий лысиной солнечных зайчиков? Вы уж её не забывайте каждое утро бархоткой полировать! А я-то думала, в студии повесили дискотечный шар!

В нужных местах фонограмма выдавала за сценой взрывы смеха, чтобы зрители догадались, в каких местах следует смеяться.

Маша сидела в первом ряду, оттянув плечи назад, выпятив пышную грудь. Перед отъездом она побывала у косметички и парикмахера: подкорректировала губы гилауронкой, начесала на самые глаза густую белокурую чёлку, заплела косу и перебросила её через плечо. В косу вплела пышный голубой бант, в цвет глаз. Наращенные ресницы были такой длины и твёрдости, что когда Маша моргала, они, казалось, пластмассово клацали на весь зал.

Я видела, как Маша кинула на сцену записку с прицепленными к ней школьными фото, и теперь полыхала алой зарёй. Иволгина в своей тесной юбочке прицокала на четырнадцатисантиметровых шпильках, нагнулась за запиской и призывно помахала ею в воздухе.

— Упс! Кого я вижу? Подружка дорогая, просим на сцену!

Маша вышла, не веря своему счастью, не чуя под собой ослабших ног, нащупывая кончиками туфель половицы — навстречу своему Звёздному часу.

— Оператор, крупный план! О кей! Да это же вылитая Бурёнка из Маслёнкина! Это что у тебя — колокольчик? — она острым ногтём бесцеремонно поддела Машин медальон на груди. — Вау! А какое роскошное вымя — лифчик не жмёт? Сколько молока надаиваем? По дружбе (это моя одноклассница, господа!) — прошу у Бурёнушки экологически чистого молока! Молочные ванны так молодят!

Гомерический хохот в зале. Иволгиной с готовностью несли чистую трёхлитровую банку. Я, мучаясь, выключила телевизор, стараясь не смотреть на Машу…

— Знаешь, что я первое услышала, когда села в вагон? «Мама, смотри, тётя из телевизора! Бурёнка из Маслёнкина!» На меня приходили смотреть из соседних вагонов, щёлкали на телефоны! Господи, как я не умерла от стыда! И когда я вышла на перрон, все оборачивались и фыркали. Дети — они же непосредственные! — кричали:

— Бурёнка из Маслёнкина пришла, молочка принесла! Му-у!

Ты вот сейчас со мной разговариваешь, а я, как рентген, вижу насквозь твои мысли. Признайся, ты думаешь: «Бурёнка из Маслёнкина! Бурёнка вернулась в своё Маслёнкино!»

Она горько рыдала, билась в истерике и выкрикивала свою «Бурёнку».

…Маша пролечилась полгода. Она подурнела, похудела и притихла. По совету психолога поменяла внешность: остриглась ёжиком и перекрасилась в брюнетку. Никто не узнаёт в ней больше Бурён… мультяшную героиню. Я даже в мыслях старюсь не произносить этого прилипчивого слова.

Мы снова пьём чай, и я счастлива, что всё позади. Маша снова упоённо рассказывает, каким бешеным успехом пользовались её эссе. Как знаменитый седовласый поэт стоял на коленях, упрашивая переложить их на стихи и издать сборник. А известный московский композитор готов был отдать всё на свете, чтобы сочинить к ним музыку.

Потом Маша спрашивает у меня телефоны местных многотиражек. Я ополаскиваю в кухне чашки и слышу, как Маша унизительно и умоляюще говорит в трубку:

— Нет места на полосе? И в ближайшее время не предвидится? А когда вам перезвонить? Через месяц? Лучше через два? А вы не знаете, куда ещё можно пристроить мои эссе? Чудные эссе на вечную тему о мужчине и женщине, о любви… Бесплатно, разумеется! Я бы даже сама приплатила! Не знаете? Извините…

И набирает следующий номер.

Японский зонтик

Потерялся старый японский зонтик. Ну да, тот самый, полуавтомат: с этикеткой «три слона», ещё из СССР. Я простояла за ним в очереди, в три кольца обвившей ГУМ. Три часа в трёхколенчатой очереди за тремя слонами. Зато и служил верой и правдой три десятка лет. Только однажды из петельки выскочила спица, я её сама аккуратно и подшила.

Он был лёгонький, нежного пастельного цвета: подойдёт к любому гардеробу. Не то, что тяжёлые, советские, в аляповатых цветах. Их механизм предательски заедал в самый ответственный момент. Они выкручивали руки, выворачивались наизнанку при слабом порыве ветра и грозили унести прочь, как Мэри Поппинс…

И вот он потерялся, мой любименький штопаный зонтик-дружок. А лето выдалось дождливое: прямо сезон тропических ливней. Пришлось срочно купить первый попавшийся китайский, одноразовый. Теперь, по закону вредности, старый зонтик должен был обидеться на хозяйку-предательницу и тотчас отыскаться. Но не отыскался.

— Яп-понский зонтик!

Это я не взывала к пропавшей вещи — это я так выругалась. Служил у нас отделе дознания майор П., бравый мужчина. Он в сложных жизненных ситуациях неизменно привлекал «японского бога», «японского городового» и даже таинственного «японского гостя». Взревёт — штукатурка сыплется, и подследственные в ужасе подскакивают на табуреточках и колются как полешки. А я вот нашла для ругательства более изящный, кокетливый дамский оборот.

— Японский зонтик! Следователь по особо важным, называется, — бормочу я, контрольно перерывая квартиру. — Какой-то паршивый старый зонт найти не могу. Недаром тебя (то есть меня) шуганули из органов…

Это больная тема, и я прикусываю язычок. Да и наговариваю на себя: я считалась лучшим спецом в органах. Это сейчас на службе развелось папиных дочек с крахмальными ресницами и силиконовыми ротиками. Хлоп-хлоп глазками, шлёп-шлёп губками. Кофей подать, пощебетать по бумажке в микрофон, папку из кабинета в кабинет перенести, вертя попкой. А в мои годы женщин в органах служили единицы, и скидок никаких им не делалось.

В американских детективах красотки-сыщицы, с внешностью Кейт Бекинсейл (безукоризненный макияж, струящиеся волосы, свежий блеск на губах) — спасают человечество от мирового зла. Палят, не целясь, в бандюков и попадают с первого раза, узко семенят по карнизу небоскрёба, лезут в вентиляционные переходы, карабкаются по верёвочной лесенке в вертолёт…

Всё это непременно на пятнадцатисантиметровых шпильках и в вечерних платьях декольте, с разрезом от пола до талии… Ночи напролёт я смотрю детективы (а что мне остаётся делать на пенсии?) — и мне дико смешно.

А не хотите — блин, японский зонтик! — сальных, неделю не мытых волос и свербящего от грязи тела? Потому что убийства совершаются не только в сияющих огнями мегаполисах, но и в глухих деревнях? Там, знаете ли, милицию с распростёртыми объятиями, хлебом-солью и какао-ванной не встречают.

Не хотите от небритых урок обещаний на зоне разыграть в карты принципиальную бабу-следователя, страшно поквитаться с ней после отсидки? И густого мужицкого мата, и вонючего табачного дыма, от которого у меня, некурящей, раскалывалась голова? А также красных, опухших после бессонных ночей глаз (без туши кажутся безресничными). А также элементарной невозможности сбегать по нужде в кустики, потому что дамской комнаты (леди-рум) для меня не приготовлено. А в кустиках ползают криминалисты, фоткают, собирают вещдоки в пакетики…

— У аппарата! — важно буркнула трубка Галиным голосом.

— На днях вы нашли мой японский зонтик, — грозно говорю я. — Не отпирайтесь, подследственная, верните его владелице — и я обещаю не возбуждать уголовного дела.

Грубый, плоский солдафонский юмор. И привычка с допросов: его нужно вести не в вопросительной, а в утвердительной форме.

— Ой, как остроумно. Нужен мне, как рыбке, твой зонтик, — фыркает Галя.

Мы с Галей друзья: те самые, которые познаются в беде. Когда я попала в трудную жизненную ситуацию, меня поддержала одна Галя. То есть тех, кто ахал и охал, причитал вокруг — их было предостаточно. Но вот давать мне, реально голодной — то продукты, то деньги, то взаймы, а то и безвозмездно… Позвать к себе в гости на горячий бульончик и свежеиспечённый мясной пирог — это только Галя. У той бульоны и мясные пироги не переводились даже в самые дефицитные, голодные годы.

В девяностые Галя распространяла заграничную бытовую химию. Арендует зал, пригласит пенсионерок и домохозяек — и показывает фокусы. Прямо на сцене простирнёт чёрное от грязи бельецо или окунёт в тазик страшненькую, липкую от жира тарелку — те вмиг засияют. Зрительницам невдомёк, что Галя ловко подменила бельё и посуду. А помои выплеснет в горшочек с фиалкой.

— Видите, — хвастается, — цветок только жирнее, пушистее становится. Вот вам ещё и бесплатное экологически чистое удобрение.

Домохозяйки, пукая от счастья, расхватывают средство «три в одном». Никто же не знает, что дома у Гали целый арсенал таких горшков-гробиков с засохшими фиалками… Фиалковая убийца. Красиво звучит, чёрт возьми.

Я много раз обещала привлечь подругу по статье, но всё как-то руки не доходили. Вот на пенсии свободное время образовалось, а рука не поднимается.

Сейчас у Гали собственное кафе в центре города. Назвала «Фиалкой»: должно быть, в память о безвременно умерших подопытных цветах.

Такое крошечное уютное кафе в подвальчике. Над входом рекламный щит, с него белозубо улыбается счастливая молодая семья. Уплетают жареные куриные ножки и румяные булочки с котлетами. И броская надпись:

«Только самые отборные и свежие продукты! Мы любим вас и заботимся о вашем здоровье!»

Пока Гали нет, я беспрепятственно проникаю в подсобку кафе.

— Лялька, я не оставляла у вас на днях японский зонтик?

— Нет, — сразу испуганно отрекается Лялька. Чего её ни спроси — она всего пугается, от всего приходит в ужас. Внешне похожа на тощенькую большеглазую дурнушку Тильду Суитон. Лялька влипала в мутную историю с ипотекой и с приезжим восточным мужиком, который её обобрал до нитки.

Тоже была подобрана Галей, умыта от слёз и соплей, обогрета. Отечески обругана, грубовато обласкана и пристроена в кафе «Фиалка»: на подхвате, на подмене.

— А ты вспомни, где последний раз была с зонтиком? — даёт оригинальный совет Лялька. Она занята: деловито переклеивает просроченные ценники. Целая стопа содранных замасленных ценников. Погоди, Галюня, дождёшься: натравлю я на тебя потребнадзор.

Лёгкая на помине Галя врывается в подсобку. Будто с пожара: глаза безумные, волосы растрёпанные, щёки пламенеют яблоками сорта «Ред Чиф».

— Живо! — орёт она на Ляльку. — Живо на склад! Чтобы с Ашотом (шофёр-экспедитор) немедленно освободили от не кондиции! Да не в мусорные контейнеры везите, а в глухой лес!

— Галочка, у нас же всё не кондиция. И что, теперь весь склад — в лес?! И потом, я же ценники меняю, как ты велела… Куда их теперь?

— Да хоть в задницу к себе, тупая курица! — ревёт Галя. — У нас меньше часа! Ревизия!

— Да ведь не в первый раз, Галочка. Пригласи их к себе, угости коньячком — а там всё уладите, обсудите, договоритесь…

— Дура!! — стонет Галя. — Из прокуратуры проверка!

Тут она замечает меня и бросается мне на шею.

— Господи, сыщица, тебя сама судьба послала!.. Я у себя, займусь бумагами, — властно бросает она Ляльке и увлекает меня в кабинет. — Чай с вкусняшками не предлагаю: не до того. У нас ЧП!

Действительно, происшествие — врагу не пожелаешь. Вчера в «Фиалке» отравились посетители, целая семья. Почти портрет с рекламного щита: мама, папа, дочка и сын. Лежат в реанимации. Понос-рвота какой-то грязью, языки вывалились. Сами зелёные, на губах пузырится пена… Просто зомби из «Ходячих мертвецов».

Галя просит меня — не в службу, а в дружбу — тряхнуть стариной, начать собственное тайное расследование. В груди у меня щекочет и подрагивает холодок. Будто у охотника-ветерана, который впервые за долгие годы щёлкнул затвором ружья, поводит дулом в предвкушении добычи.

Семья во время воскресной прогулки проголодалась и заглянула в кафе. Взяли только чай с шоколадными пирожными. Кипяток в титане, чайные пакетики в фольговой упаковке, сахар-рафинад в коробке, брали щипчиками.

Пирожные, по пять штук, упакованы в красивых прозрачных коробках. Коробки находятся за спиной раздатчицы, в стеклянной холодильной камере. То есть семья ела и пила то, что ели и пили прочие посетители — а их по случаю воскресенья в кафе было немало. Но отравились только эти четверо, мистика какая-то.

В их организме обнаружен яд не выясненного происхождения. Скорее всего, Китай: этот ушлый народец хлебом не корми, дай нахимичить. Яд находился непосредственно на шоколадной глазури, в кондитерской присыпке.

На семью я нарыла все сведения, какие могла. Семья прозрачная, как лабораторное стёклышко: ни врагов, ни недоброжелателей.

Кулинарные изделия печёт Галя и приносит их к раздаче собственноручно. То есть никаких третьих сил (в лице конкурентов из общепита) не могло вмешаться на пути короткого следования пирожных от духовки до прилавка. Галя не самоубийца и не враг сама себе.

Хотя… Когда-то у владелицы «Фиалки» была бурная интрижка со студентиком. В последствие он её вероломно бросил и женился на девушке-однокурснице. Не замешаны ли здесь чувства, месть? Но Галин коварный любовник даже внешне не похож на отца отравленного семейства. И Галя не та кошка, которая гадит, где живёт.

На кассе и раздаче в тот день работала Лялька.

— Никто к той семье не подсаживался, — утверждает она, тараща от честности глаза. — Они сидели за ближним столиком. Всё с моего места просматривалось.

«Фиалка» закрыта, подсобка опечатана, но Галя выдала мне ключи.

Пищевой цех опутан жёлтыми сигнальными лентами. Мы с Лялькой на четвереньках пролезаем под ними. Домовитая Лялька сразу принимается за работу: разворачивает упаковки с творогом и привычно, педантично, филигранно лезвием ножа снимает сверху и с боков нежную зёлёную пушистую плесень. Чистенький творог любовно кладёт в кастрюлю.

Рядом в ведре грязная вода, в которой плавают половые тряпки. При ближайшем рассмотрении это оказывается отмокающий изюм.

Предприимчивая Галя не желает нести убытки из-за простоя. Она договорилась с ближайшим офисным центром о доставке домашних обедов. В сегодняшнем меню указана творожная запеканка с изюмом.

— Елена Николаевна! — официальным тоном, исключающим всякий намёк на дружбу, говорю я. — Вытрите руки насухо, положите на коленки и сядьте ровно. Поминутно воспроизведите тот рабочий день.

Лялька оправдывается: «Руки не привыкли без работы». Она и по жизни-то запуганное существо, да тут ещё весь вчерашний день её таскали и терзали следователи.

Но у меня перед ними крупное преимущество. Надо мной нет начальства, которое стучит кулаком по столу и брызгает слюной. Требует бешеной оперативности, немедленной поимки и чистосердечного признания преступника, и улучшения статистики по району. И ещё мне не надо набирать в компьютере многотомные отчёты.

Лялька шмыгает носиком, тискает грязный носовой платочек. Добросовестно и нудно припоминает, как заступила на смену, как Галя попросила её подменить на раздаче.

— Нам в тот день с базы привезли мешок списанной гречки. Мыши туда накакали, — простодушно объясняет Лялька. — Галя с Ашотом поехали на мукомольный: перемолоть ту гречку и потом печь гречишные блинки… — она кивает в сторону огромной сковороды с чем-то вязким, чёрным.

— Господи, это что, смола: грешников поджаривать?!

— Это фритюр. Печём блины, оладьи, сырники, — обижается Лялька. — Свеженький: двух месяцев не прошло, как меняли. Так-то и по полгода не сливаем… Галя потом этим маслом забор на даче пропитывает. Говорит, от гниения отлично…

— Ну, вот… — продолжает она, — В девять открылись, как всегда. Бабушки уже у дверей паслись. У нас каша и чай дешёвые…

Слушая унылую Ляльку, хочется заплакать или заснуть. Или как следует треснуть сумкой ей по башке для ускорения.

— … И потом эта женщина из очереди возвращает пирожные и просит: «Поменяйте эту коробку, пожалуйста».

Я вздрагиваю и просыпаюсь. Настораживаюсь, делаю стойку, как гончая, напавшая на след. Мне даже кажется, уши у меня зашевелились, раздвинули волосы и встали торчком.

— Стоп, стоп, стоп. Что за женщина? На каком основании вы, Елена Николаевна, приняли у неё обратно оплаченные пирожные? Согласно Типовым правилам, продовольственный товар надлежащего качества обмену и возврату не подлежит.

— Да она даже от прилавка не отходила! Посмотрела и вернула! — отбивается струсившая Лялька.

— Хорошо, пусть так. Чем пирожные её не устроили?

— Она сказала… Сказала, что несёт их, кажется, в больницу приятельнице. И та не любит пирожные с вишенками, а любит как раз с дольками абрикоса… И потом, она нашла дефект: там на двух пирожных следы от пальцев. Галя, наверно, их горячими неаккуратно укладывала.

— Та-ак. Припомните, подозреваемая… то есть, Елена Николаевна… Припомните, не совершала ли та женщина каких-либо манипуляций с пирожными? Сосредоточьтесь, напрягите память — это очень важно.

— Она коробку взяла, открыла, понюхала. Потом стояла, думала… И, когда народ рассосался, попросила поменять пирожные. Очень деликатная женщина.

— В течение какого времени, как вы заметили, народ «рассосался»? Минут пять?

Лялька краснеет и кивает. Всё понятно. Значит, все десять. За десять минут можно отравить полгорода, не то что одну семью. Той женщине было всё равно, кому подсыпать яд. Просто злорадно наблюдала со стороны за суматохой в кафе. За тем, как несчастные корчатся и хватаются за животы, как их увозит скорая…

У Ляльки всю жизнь проблемы со зрительной памятью. Она описывает внешность отравительницы: средний рост, средний возраст. Униформа: китайский пуховик кислотного цвета, капюшон оторочен кошкой. Дешёвый китайский синтетический шарфик. Ниже прилавка по понятным причинам описать не может.

Особые приметы: плохо прокрашенные русые волосы, у корней пробиваются свои, седые. Жирно нарисованные на веках стрелки. Морковная помада немножко размазалась под носом. Под это описание подходят Галя, я, Лялька и 85 процентов женщин, которые сейчас идут мимо кафе «Фиалка».

Лялька деловито возвращается к реанимации плесневелого творога. И тут я замечаю, что из кармана её рабочего халата торчит синий бумажный уголок. Она пытается локотком незаметно запихнуть его обратно.

— Что это у тебя? Ну-ка дай.

Реакция Ляльки неожиданна. Измерив взглядом расстояние до двери, она с удивительной прыткостью прыгает к ней. Я ещё не утеряла профессиональных навыков. Ставлю ей подножку, заламываю руки и валю на пол.

— Да что с тобой, Лялька?! Какая-то дурацкая тетрадь…

— Вот именно: какая-то дурацкая тетрадь! Какое тебе дело? — пищит подо мной Лялька. — Это очень личное, мой дневник!

Я, тяжело дыша, засовываю трофей в сумку: дома почитаю. Растрёпанная Лялька трясётся как цуцик — смотреть противно.

«Никогда, никогда, никогда — слышите?! — даже если вы умираете от голода — не ешьте в кафе „Фиалка“!»

Я пожимаю плечами: странное начало для личного дневника незамужней женщины.

«Кафе „Фиалка“ — это конец пищевой цепочки. Последнее звено в ней — ваши желудки. В том числе детские, нежные и слабенькие. К нам ведь любят ходить дети. Цветы жизни. Хотите, детки, расскажу вам сказку об увлекательных похождениях куска мяса?

Вон он красуется в витрине, и его цена приближается к цене на кусок золота. И мясо лежит, лежит, лежит, как заколдованное… Затем, мои маленькие друзья, с ним начинаются волшебные превращения. Его замачивают в зелье из хлорки и жидкого дыма…

Волшебство превратило его в полуфабрикат. И вот он лежит-лежит-лежит в ведёрке… Тогда туда добавляют разной бяки и крутят колбаску. Колбаска тоже лежит-лежит в витрине, как спящая царевна в стеклянном гробу… Её моют в живой воде из крана, натирают заморским маслицем, чтобы блестела, снова возвращают в витрину…

Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. И — вуаля! — её привозят в кафе „Фиалка“ к доброй кудеснице тётушке Гале. К чему она ни прикоснётся — несъедобное тотчас становится съедобным, мёртвое — живым.

Она режет бессмертную колбаску тонюсенькой соломкой. Не жалея бухает майонез — вы ведь обожаете майонез, детки? Украшает салатик морковными снежинками, гранатовыми бусами, веточками петрушки. Раскладывает в красивые прозрачные коробочки. Придумывает салатикам романтические названия: „Нежность“ или „Очарование“, или „Вдохновение“, или „Полёт“».

Бред какой-то. Я пожимаю плечами и листаю тетрадку. Далее по тому же сценарию следуют неуклюжие сказки о чудесных похождениях рыбки, котлетки, бутерброда, супчика, пиццы… О, а вот, наконец, для взрослых:

«Подслушала разговор двух посетительниц. Они сравнивали обеды в нашей „Фиалке“ и в соседнем кафе. Склонились в сторону соседей: „После тамошних обедов изжоги меньше, отрыжка не такая едкая и проблемы с газообразованием не так беспокоят“.

Не восхитительная свежесть продуктов, не талант и кулинарное мастерство повара! Не тонкий вкусовой букет, не изумительные оттенки блюд, соусов и приправ. Изжога, отрыжка и метеоризм — вот единственный критерий!»

«Девиз кафе „Фиалка“: безотходное производство. Мы — благословенная свалка для ближайших магазинов, рынков и торговых баз. Мы всегда рады и встречаем с распростёртыми объятиями: фруктовую гниль, зелёный хлеб, вздувшиеся консервы и пакеты с майонезом. Который и в свежем-то виде — не приведи Господи…»

«Сим объявляю: кафе „Фиалка“ объявило городу пищевую войну. Как остановить убийцу с нежным именем? Я пойду на жестокий, но радикальный шаг. Я добьюсь закрытия „Фиалки“…»

Галя у себя в кабинете просматривала и рвала в мелкие кусочки документы, бросала их в мусорный пластиковый пакет. Весь пол был усыпан бумажными клочками, как снегом. Бормотала под нос: «Давно надо шрейдер купить».

Она как-то странно на меня посмотрела, когда я вошла. Но ведь и у меня было не менее странное, вытянутое лицо.

— Это Лялька, — говорю я и кладу на стол вещдок: синюю тетрадку. — Яд — дело её рук.

Вот так буднично, устало сыщики частных сыскных агентств в конце фильма объявляют, кто убийца. Я усаживаюсь на стул и эффектно закидываю ногу на ногу. Хорошо бы сейчас щёлкнуть серебряной зажигалкой и красиво и небрежно закурить. И отпить вина, цвета расплавленного топаза, из тонкого высокого бокала. Но я некурящая, а вино мне никто не предлагает.

— Я предупреждала: нельзя брать Ляльку на работу в кафе. В высшей степени подозрительная, двуличная, неприятная особа.

— Какая Лялька? — тихо говорит Галя. — Никакой Ляльки у нас в кафе не работает… И это твой почерк в тетрадке: я его ещё со школы помню… А самое главное, — она вынимает из стола знакомый, милый предмет нежного пастельного цвета, — самое главное: объясни мне, подруга: как под ящик с порошком от тараканов завалился твой японский зонтик?

— Слушай, что ты себе позволяешь?! Кто из нас следователь: ты или я?!

Галя изумлённо уставляется на меня:

— Господи, она себя уже следователем вообразила! Детективщица хренова, телевизора насмотрелась, крыша поехала? Да, ты работала в органах. Уборщицей. Но после того, как тебя уволили за прогулы и грязь, я взяла тебя в «Фиалку». И вот как ты, дрянь, меня отблагодарила!

Я откидываюсь в кресле и профессионально прищуриваюсь. Диагноз налицо: на фоне последних драматических событий у Гали развился маниакальный синдром.

За окном взвывает полицейская сирена. Комната озаряется дискотечными ало-голубыми всполохами полицейских маячков. В коридоре слышен топот многих ног: это за несчастной Лялькой. Держись, Лялька, у меня есть куча знакомых юристов, и среди них сам адвокат дьявола Кевин Ломакс и непотопляемый Соло Гудман!

А Галя… Её подлечим: ведь я правая рука доктора Артура Ардена, по совместительству работаю сиделкой в психбольнице «Брайарклифф».

Какое вам доброе дело сделать?

Алёна была самая обыкновенная клонированная девушка образца 2016-го года. Необходимый для каждой уважающей себя девушки боевой набор: носик — ротик — глазки — были скроены по лекалу хирурга, поставившего на поток производство местных красавиц.

Ну, талия, грудь… Не аэростаты, конечно, но сразу видно, что в точёные, нежно припухшие чаши (увенчанные парой зрелых виноградин, которые немедленно хочется попробовать на вкус) — хорошо вложились.

Папа, перед тем как дочке в очередной раз лечь под нож, придирчиво изучил образцы бюстов в кабинете коже-мышечно-жировых дел мастера. Они втроём, попивая кофе, неспешно перелистали буклеты с разнообразными женскими грудями, обсудили, немножко поспорили и решили, что к чему велосипед изобретать. Остановились на классике, эпоха Ренессанса.

Папа гордился дочерью, несколько лет жившей за границей. Алёна держалась с холодноватым достоинством («Держи спину и держи дистанцию») и в разговоре роняла таинственные, непонятные и красивые слова. «Это не есть хорошо», например. Или «экстраполировать». Папа, ты экстраполируешь свой опыт…

Какой там опыт… В девяностые папа начинал с привокзальных квасных ларьков. И сейчас, благоговейно внимая дочке, понимал: вот ради этого он когда-то мотался бездомным псом, рисковал шкурой и бывал не раз жестоко бит — как бандитами, так и клиентами, которых с его химического кваса прошибал понос.

А то, что дочурка не нашла за бугром принца и вернулась домой — так даже хорошо. Россия — страна больших возможностей, если тупо не хлопать ушами, а крутиться флюгером и ловить попутный ветер. Вернее, предугадывать, куда он собирается дуть. И вовремя смотаться, прижав уши и хвост. В глубине души он остался битым псом, готовым лизать сапог либо вгрызаться в него, в зависимости от обстоятельств.

Как всякая продвинутая современная девушка, Алёна не работала, но день её был забит под завязку — ни одной свободной минутки.

Она имела своего Учителя. Приступая к индивидуальному уроку, смиренно целовала его сначала в темя — адаптер космической энергии. Темя пахло кислым молоком и луком, которые Учитель втирал от облысения. Потом прикасалась губами к пупку, ощущая холодное серебро пирсинга в форме солнца. Учитель — это и был проводник Солнца, а пупок — средоточие Тепла, Света и Жизненной праны.

Садилась в позе лотоса на самотканый круглый коврик, истово крестилась на иконы. Позолоченными ликами, лампадами, кадилами, свечами, хрустальными шарами, магическими кристаллами, африканскими масками, петушиными перьями, бусами из лягушиных костей и сухих корешков была увешана и уставлена вся задняя комнатка в крошечной «хрущёвке» в спальном районе.

Алёна была девушка, почти добившаяся физического и нравственного совершенства. Свидетельством последнего, по словам Учителя, являлось необыкновенное, идущее изнутри сияние лица. У Учителя была своя шкала духовного света. Так протезист по очереди оценивающе прикладывает к зубам пациента связку зубных муляжей, чтобы подобрать оптимальный цвет протеза.

Алёна пока не дотягивала до полной, ослепительной лучезарной белизны. Хотя она давно исключила из пищевого рациона красящие вещества, в том числе чай, кофе и свёкольные салаты. Маски со светоотражающими частицами, шлифовки, уколы… Обязательные три стакана живой воды натощак утром и ещё три литра в течение дня.

Пиявки, вытягивающие дурную кровь, и очистительные клизмы на ночь. Пилюли с яйцами солитеров, для которых, как известно, человеческие шлаки — излюбленный деликатес…

— С каждым днём ты излучаешь свет всё больше, милая Ученица, — говорил Учитель, целуя Алёну в чело, в губы и в виноградины. Они возлежали на ковре без одежд, потому что одежда — это мощная преграда для обмена энергетическими пучками. — Но ты всё ещё не достигла того света, который прикуёт к тебе взгляды и приведёт в трепет окружающих.

— Что же мне предпринять, мой Учитель?! — отчаивалась Алёна.

— Помнишь гоголевских русалок? Они были бледны, а их тела, будто изваянные из прозрачных облаков, светились насквозь при серебряном месяце… — цитировал Учитель, поматывая по-женски гибкой кистью руки. — И только ведьму можно было угадать по брезжившему сквозь светлое тело чёрному пятнышку.

Вокруг много ухоженных девушек, как ты, Алёна. Но если присмотреться, внутри вас всегда брезжит чёрное пятнышко. Это родимое пятно Дьявола, окаянная отметина Зла: зависти, алчности, суесловия, пустоты жизни.

Только Доброта и истинная Любовь избавляют от внутренней червоточины и светятся спелым, истинным, всеобъемлющим светом. Обрати внимание, как светлы и кротки лики святых!

Ничего себе задание: изгнать из себя «ведьму», творить добрые дела… Хотя ради модной прозрачности лица и не на такое пойдёшь. Все прямо с ума посходили: вынь да положи им светлое лицо! Впору ходить, как Ивану-Марьину сыну из фильма «Морозко», и взывать налево и направо: «Какое вам доброе дело сделать?»

История девушки Хомяковой была очень обыкновенная история. Таня Хомякова была дочерью незамужней женщины, работавшей горничной в маленькой второсортной гостинице. Незамужняя женщина эта рожала бы каждый год, но современная медицина знала способ поточного и необременительного избавления от ребёнка на стадии эмбриона.

Как это обыкновенно делается, мать писала заявление в женскую консультацию, где по социальным показаниям просила избавить её от нежеланного, ненужного и мешавшего работе ребёнка, и он исчезал из её жизни не родившимся.

Так не родилось пять детей. Шестой ребёнок, прижитой от заночевавшего в гостинице командированного областного чиновника, как показало УЗИ, была девочка, и участь её была бы та же.

Но случилось так, что женщина эта легкомысленно прозевала все допустимые сроки. И однажды за ночными посиделками с администраторшей гостиницы, та умилилась, уговорила её оставить ребёнка и даже вызвалась быть его крёстной матерью. В последствие старая администраторша так и называла девочку «спасённой».

Мать буквально опрокинула на крошку весь нерастраченный, невостребованный жар души. Баловала и потакала ей, исполняя капризы, насколько позволяла маленькая зарплата горничной. Говорят же: «У извозчика лошадь надсажена, у вдовы дочь изважена». Женщина не была вдовой, но разве не похоронила она нечто гораздо большее: надежду на полную семью на женское счастье?

Пелёнками-ползунками, сухими смесями, продуктами и иногда деньгами помогала и старая администраторша — «спасительница».

Таня Хомякова закончила школу, прямо скажем, без особых успехов. Не решилась оставить родной город и маму и поступила в местное педагогическое училище, кующее кадры для начальных школ и садиков. Но все говорили о демографической яме: старые-то кадры было некуда девать.

Тане пришлось уехать в областной центр. Но и там выбор был скуден: в школу брали с опытом работы, либо нянечкой на шесть тысяч, когда койка в коммуналке стоила больше.

Таня увидела объявление и пошла работать в затхлый подвал, торгующий заграничной гумпомощью и контрабандными тряпками. Магазин назывался «Конфискат».

Маме по телефону Таня сказала, что устроилась продавщицей в шикарный ювелирный магазин на центральной авеню, и за ней красиво ухаживает владелец магазина. Дарит роскошные букеты и подвозит домой в длинной красной машине без верха: «Мам, как они называются? Помнишь, мы по телевизору видели?» — «Ах, это кабриолет, дочка».

Они вместе с мамой, обнявшись как подружки на диване и обложившись чипсами, сухариками или семечками, любили смотреть незатейливые отечественные сериалы. И век бы смотреть — не пересмотреть, как вчерашняя провинциалка, пройдя все круги ада, под конечные титры счастливо падала в объятия олигарха.

В конце каждого сериала мама утирала слезы и убеждённо, взволнованно восклицала: «Какая сильная вещь! Какая жизненная история! Запомни это, дочь!»

— Мама, и у меня так же будет?

— Конечно, доченька! Вон ты у меня какая красавица! Ты, главное, жди!

В подвале стояла адская духота и жара, девочки ходили сонные, влажные и разморённые. Обмахивались сложёнными газетками, и те, кто слабее, даже падали в обморок. Они бродили за покупателями, твердя как болванчики: «Вам что-нибудь подсказать?» или «Я могу вам помочь?» — а на самом деле зорко следя, чтобы не пропала ни одна тряпка. Потому что её стоимость вычиталась из зарплаты.

Привыкший к знойному климату хозяин сидел за кассовой машинкой под вентилятором и весь рабочий день играл на телефонной приставке. В зале завывала нескончаемая, включённая на полный стереозвук гортанная горская мелодия.

Одна покупательница не выдержала и сказала Тане: «Что вы ходите за мной, как привязанная? Боитесь, что украду — так повесьте камеры слежения. И кондиционер не мешало бы завести. И этот грохот — с ума сойти можно. У вас минуту невыносимо находиться — а вы здесь торчите целый день! — Огляделась и брезгливо добавила: — Хотя… Это же какой-то мезозой, гос-споди!»

Когда хозяин склонил Таню к сожительству в подсобке, в перерыве между 11–00 и 11.15, она заплакала. Хотелось немедленно в душ смыть с себя грязь — а нужно было выходить в торговый зал. Но ведь через это прошли все девчонки.

Таня поплакала дома. Маме в этот день она сказала, что владелец магазина пригласил её в самый шикарный ресторан города и подарил алмазное кольцо в бокале с шампанским.

— Мам, что это значит? — притворялась дурочкой Таня.

— Ах, дочь, ты не спеши… Не наделай глупостей, — по голосу было слышно, что мама-сердечница задыхается от волнения и боится сглазить Танино счастье.

Когда Таня сказала хозяину, что беременна и ей тяжело работать из-за токсикоза, тот помрачнел. Рывком выдвинул кассовый ящичек, вырвал оттуда несколько тысячных купюр. Не глядя, с каменным лицом толкнул в сторону Тани. И уткнулся в свои телефонные бесконечные «тиу-тиу».

Без городской прописки ей отказали в бесплатной операции, а на платную не хватало денег. И токсикоз мучил — хоть вены режь. И квартирная хозяйка сказала, что если Таня не покроет задолженность за три месяца — она её сдаст в полицию.

Признаться восторженной, как маленькая девочка, маме во всём и позорно вернуться с пузом? Лишить её чудесной сказки?! Разрушить их совместную волшебную мечту? А как же её больное сердце?

Бедная мама, много ли она хорошего видела в жизни? Всё Тане, всё ради Тани, все надежды на Таню! И потом, телевизионные Золушки так не поступают. Не складывают лапки перед жизненными трудностями. Всё пока шло по плану: героини сериалов и не через такое проходили.

На Таню вышла одна женщина и предложила деньги на операцию и заплатить квартирный долг, а также небольшие подъёмные — всего-то в обмен на паспорт. «Временно, а подзаработаешь — никто держать не будет». Напористой говорливой женщине было трудно противостоять. Таня проплакала всю ночь.

А под утро подумала: «Ну что же, ведь в сериалах героини тоже падают и занимаются этим. Но внутри остаются нежными и хрустально-чистыми. А потом обязательно находят своего Прекрасного Принца».

Всё пока что развивалось по сценарию фильма «Красотка». А фильмам нельзя не верить. Успокоенная и убаюканная этими мыслями Таня шмыгнула носом, улыбнулась и впервые за последние ночи уснула.

Гипермаркет располагался на окраине города в бывшем громадном заводском сборочном цехе. Его отчистили, отмыли, обили снаружи нарядным сайдингом и развесили яркие рекламные щиты.

Внутри поломали все перегородки. Пустили резиново шелестящий, навевающий свежие сквознячки эскалатор, включили приятную музыку. Подпёрли высокие потолки гигантскими колоннами из прозрачного пластика. Колонны были полые внутри: в них насыпали муляжи бананов, апельсинов, румяных яблок, сосисочных гирлянд, конфет. Мягкие игрушки, воздушные шары, разноцветные мячики. Казалось, крыша парила в воздухе на связках сосисок, на конфетных столбах и на фруктовых спиралях.

В торговом зале всегда стоял ровный гул от кондиционеров, холодильных камер, ненавязчивой радиорекламы и тысяч голосов. Это был самый большой торговый центр города, и стоянка всегда была забита дорогими машинами. Служители бегали рысью, не успевая подбирать брошенные всюду проволочные тележки.

Как мотыльки на тёплый свет, сюда робко тянулись и простые граждане. Конечно, они не могли позволить себе затариваться целыми тележками. Мечтательно бродили среди сверкающих витрин, долго выбирали, приценивались и брали самую тонкую пластинку сыра или ветчины. И, досыта покатав детишек на бесшумной дорожке эскалатора, уходили в дождь и промозглую тьму счастливые, обогретые и обласканные, чувствуя себя прикоснувшимися к европейскому шику и сервису, будто за границей побывали. Даже пьяные здесь боязливо и смущённо приглушали мат. Товарки толкали их локтями: «Ты чо?» — «Да я ничо…»

Вот сюда подъехала Алёна, чтобы купить бутылку вина и свечи: она любила ужинать в романтической обстановке. Спрыгнула из машины, больше похожей на танк, и сама была похожа на танкиста в кожаной узкой, мокро блестевшей куртке и короткой юбке.

Недалеко от входа толпилась стайка нахохлившихся девушек. Как сказал бы классик, их одежда и поведение не давали сомнения в роде их занятий. Все они сильно продрогли, и то и дело заскакивали греться в тамбур, и грелись как цыплята под тепловыми пушками.

Тут же у туалета стояла большеглазая девушка, такая молоденькая, что к ней хотелось обратиться: «Дитя моё!» В руках она держала расплывшуюся от дождя серую картонку. На картонке мутная фотография ребёнка и умоляюще, коряво, наспех начертано шариковой ручкой: «Помогите! Дайте сколько можете!»

Вот же оно, доброе дело! Алёна вынула из кошелька, как наказывал Учитель, не глядя первую попавшуюся купюру (500 долларов!) — и втиснула девочке в кулачок.

Гревшаяся, пританцовывающая неподалёку тонконогая девица в меховой кофте крикнула: «Хомяк, на фальшивку купилась? Сто пудов, деньги из банка приколов!»

И та же Меховая Кофта крикнула:

— Атас, менты!

Набившиеся в тамбур девушки брызнули в разные стороны, но румяные упитанные мужики в камуфляже легко их перехватывали и заталкивали в открытый зев подъехавшего к ступенькам микроавтобуса. Большеглазую девушку с её картонкой тоже потащили к микроавтобусу.

— С ума сошли? Её-то за что? — Алёна вцепилась в девочку. Ей наподдали такого здоровенного леща, что она споткнулась и раскровенила лицо о дверцу автобуса.

Выроненную Алёнину сумочку топтали девицы. Они покорно лезли в салон и кутали головы полами курточек. Последнее, что увидела Алёна: как охранник, хорошо разбирающийся в дорогих дамских сумочках, огляделся и сунул её за пазуху.

Как был прав папа насчёт телефона, который нужно всегда носить на себе в потайном месте. Чуть что — звонок другу.

Телефон вместе со змеиной сумочкой присвоил охранник. Погоди же, Алёна его запомнила в лицо. Сейчас полиция во всём разберётся. Вот ведь микроавтобус никуда не ушёл, а встал в тёмный уголок.

В окошко видно было, что подъехал, переваливаясь, другой помятый автобус, за ним джип. Из джипа выскочил мужичок, поздоровался за руку с главным Камуфляжем. Дружески закурили.

Девушек цепочкой начали переводить в автобус. Алёна рванулась к полицейскому.

— Это ошибка! Меня случайно!.. Да пусти же, хамло!

Беседующие с некоторым изумлением воззрились на неадекватную девицу с расплывшимся на пол-лица (от удара о дверцу) фиолетовым синяком.

Отвернулись и продолжили пыхать сигаретами. Алёну затёрли плечами другие девушки, впихнули в автобус.

— Ты чего волну гонишь?! Конкретно из-за тебя всем вставят по это самое. Кто-нибудь эту овцу, по ходу, знает? Хомяк, она с тобой перетирала?

— Да рыжовская она, новенькая, — лениво рассуждала Меховая Кофта. — Рыжов тот ещё садюга, от него не первая ноги делает. Только он тебе потом эти ноги выдерет. Одну в хавальник воткнёт, а другую в…опу. Усекла?

Меховую Кофту вместе с группкой девушек высадили по дороге. Алёна, девочка по кличке «Хомяк» и ещё три малолетки долго тряслись в мятом автобусе, пока он не остановился на окраине у пятиэтажки.

Ввели в тёмную квартиру на первом этаже и захлопнули за ними дверь, повернули ключ. В квартире застоялся тяжёлый сырой запах табака. Окна зарешёчены. Малолетки были так измучены, что тут же разбрелись по комнатам. Повозились, скидывая мокрые куртчонки-юбчонки, и повалились спать, не включая свет.

Квартира была пустая, только в каждой комнате стояло по широкой кровати, задёргивающейся простынями. В дальней комнатке, в которую прошла Хомяк, Алёна с удивлением обнаружила детскую кроватку и коробку с парой сиротливых игрушек.

— Для конспирации, — объяснила Хомяк, у которой наконец прорезался голос. — Мы тут временно снимаем. А квартирная хозяйка разнюхала, начала возникать. Соседи, что ли, накапали, хотя мы тише воды, ниже травы сидим. Вот, мы типа детскую устроили. Девчонки будто на рынке работают, а я сижу с ребёнком. Хочешь ириску?… — она по-детски чмокала ириской. Конфетка оттопыривалась и двигалась комочком под пухлой детской щекой. И правда, как хомяк.

Алёна трогала заплывающее всё больше лицо. Папа, наверно, уже объявил тревогу…

— Ты ложку к фингалу прижми. Так быстрее пройдёт, — знающе посоветовала Хомяк.

— Ты тоже с ними? — Алёна кивнула в сторону комнат, откуда доносилось тихое посапывание.

— У меня это… Ноябрьские. Красный флаг выкинула. — Поймав не понимающий взгляд Алёны, объяснила: — Ну, эти дни. Критические. Хозяин, чтобы мы зазря не простаивали, в такую неделю заставляет попрошайничать. То будто мама болеет, то ребёнку на операцию. На ребёнка лучше дают.

Она, шмыгая простуженным носом, высыпала на стол мелочь, несколько мокрых пятидесятирублёвок. Выудила из кучки пятисотдолларовую бумажку. — Это правда, подделка? Я такие видела, в киоске продают. Не отличишь от настоящих. Жалко, — добавила мечтательно, — как раз хватило бы, чтобы уйти от этих. Так надоело всё, до смерти.

— Да-да. Согласна, глупая шутка с моей стороны. Я её так, вместо закладки в журналах использую. Ты мне верни её, ладно?

Доверчиво протянутая бумажка надёжно упокоилась в Алёниных трусиках.

— Слушай. А не можешь ты, когда бываешь на улице днём, закричать: «На помощь, помогите, похитили!»? Привлечь внимание? Не вся же полиция продажная. И среди прохожих добрые люди могут найтись.

Хомяк затрясла головой:

— Что ты?!! У нас одна вот так же… Привлечь внимание хотела… И исчезла, — с округлившимся от ужаса глазами сообщила — Её заживо похоронили. На кладбище.

— Да ладно, — не поверила Алёна. — Рассказали вам страшилку — вы и поверили.

— Нас потом водили, типа на экскурсию. Там памятник какому-то дядьке Лыткину, 1932 года рождения… Она с ним зарыта, фу. Её никто и не ищет. А кому мы нужны? Мы есть, но нас как бы нет: делай что хочешь.

— То есть вы тоже… Почти что заживо похороненные?

Хомяк отвернулась.

— Чего-то не внюхал. Эта сисястая откуда соскочила? — низколобый парень в красно-синем синтетическом спортивном костюме, потряхивая ключами, стоял над кроватью, где спали Алёна и Хомяк. Хомяк вскочила и стала суетливо оглаживать и заправлять свою половину кровати, как солдатик-новобранец. Алёна морщила опухшее лицо.

— Ништяк сисяндры, — визуально одобрил низколобый. Переложил ключи из правой руки в левую. Не торопясь, хозяйски залез Алёне за пазуху, больно надавливая пальцами, помял грудь. — Вот это торчки, век бы мацал!

Алёна, содрогаясь от отвращения, вытолкнула из-за пазухи его руку, изо всех сил влепила этой мрази пощёчину. И в ту же — не минуту даже: секунду — летела в угол от профессионального удара в скулу. Низколобый шуганул испуганно жавшихся по углам девчонок:

— Брысь, дырки! Ща проверим… Как твоя кормилица работает, в порядке ли, — и принялся стягивать с извивающейся Алёны колготки.

— Она не при делах, рыжовская! — пискнула Хомяк. — Её вчера случайно с нами замели!

Низколобый с досадой запустил прочь капроновым комочком. Нечистой пятернёй повозил Алёну по лицу, отпихнул, чуть не свихнув набок нос.

— Давай собирайся на раз-два. У Рыжова разберёмся.

На улице Алёна сквозь зубы быстро сказала:

— Никакого Рыжова не знаю. У меня 500 у. е. Ты меня не видел, я тебя не видела. А свяжешься со мной — кровью умоешься. — Про себя думала: «Погоди же, мразь. Я с тобой расквитаюсь».

Хомяк из-за шторки, расплющив нос о стекло, видела, как приблудная девушка о чём-то переговорила с парнем. Он, оглянувшись, взял из её руки купюру. Потёр пальцами, посмотрел на свет. Потом, ещё раз воровато оглянувшись, прыгнул в машину и умчался.

Алёна потом приезжала на квартиру. Тихо звала в скважину: «Таня! Хомяк!» Вышла худая женщина в линялом халате и чалме из полотенца:

— Своих ищешь? Сейчас полицию вызову! Я как путных пустила, а они бордель устроили.

Низколобого тоже не нашли, хотя папа поставил на уши всё районное отделение. Однажды Алёна заметила у гипермаркета тонконогую Меховую Кофту, бросилась как к родной.

— Охренеть, — сказала та, оглядывая Алёну. Пожала плечами: — А Хомяка давно никто не видел. Она бузить пробовала — и после как сквозь землю…

Алёна забросила уроки Учителя и осветление души. Начала качаться в тренажёрном зале, записалась на бои без правил.

Открыла собственный клуб «Как жёстко нейтрализовать насильника». Мужского манекена, на котором девушки отрабатывают приёмы, хватает от силы на неделю. Растерзанного мужчину-куклу, то есть то, что от него остаётся, выкидывают на помойку и покупают нового.

Богатая невеста

Нина Трудолюбова была классическая красавица.

Классику она знала со школы — Чехов, Толстой, Достоевский. Она была старательной ученицей и никогда не читала по диагонали: обязательно въедливо каждый абзац, каждую строчку и каждое слово. И готова была даже заглянуть за страницу и потрясти: не выпадет ли оттуда затаённый смысл? Но ничего такого не было, за что превозносили классику.

Хотя встречалось любопытное.

Вот у Чехова, пожалуйста: худая дама в плоской юбке. О другой даме: привычка скалиться. Скалила зубы. И сразу отталкивающий образ.

А уж у Толстого! Костлявые плечи Бетси, жёлтое (в смысле, смуглое) лицо графини Ростовой. Знаменитый недостаток маленькой княгини: короткая вздёрнутая верхняя губка, не прикрывающая ротик. Это у Льва. А у Алексея Толстого читаем: «Держалась прямо, как горничная».

Что мы наблюдаем сегодня? Что понятие красоты опорочено, исковеркано и возмутительно перевёрнуто с головы на ноги.

Но когда-нибудь вернутся классические, как у Нины, каноны красоты. И праправнуки не поверят, что женщины в XXI веке безжалостно и добровольно себя уродовали как дикари африканского племени. Кроили заячью губу, задирая её кверху и разрезая посередине. Вводили в неё из шприцев желе, чтобы рот был толстым. Жарились в соляриях до состояния салями. Морили себя голодом, чтобы гордо бряцать костями. Вырезали по паре рёбер с двух сторон.

«Каким нечеловеческим пыткам подвергались женщины в начале третьего тысячелетия! Перед ними меркнут инквизиторские ухищрения и средневековая охота на ведьм! Их коптили дочерна над кострами, разрезали рты до ушей, ломали носы и скулы, кромсали веки», — напишут в трудах археологи, исследуя женские останки.

И все держались прямо, как вымуштрованная прислуга, будто им всем в одно место палку воткнули! И скалили до дёсен (улыбались) отбелёнными лошадиными зубами. А рты считались красивыми — широченные, как у лягушек.

«О господи!» — перекрестились бы классики. То ли дело дамы второй половины XIX века, когда уже отменили корсеты: животики приятно выпуклые, спинки покатые, талии женственно округлые, плечи пухлые, обтекаемые, тюленьи. Ротики маленькие, с вишенку.

Одним словом, вы поняли, что Нина была: бледная, сутуловатая, полная, немножко рыхлая девушка с небольшим ртом, набитым мелкими кривоватыми зубами, которые лучше смотрелись в закрытом виде. То есть Нине не требовалось скалиться во всю пасть.

Классики Ниной были бы вполне довольны.

И не только классики. Бабушка рассказывала: у них в деревне девки перед танцами накручивали-наверчивали по десятку юбок, тряпки разные, чтобы казаться толще. Правда, в первую брачную ночь мужья, развернув своих жён, страшно разочаровывались, натыкаясь на костлявые задницы. А уж дело сделано: расписаны в сельсовете, штамп в паспорте. Излупят с досады, а куда деваться?

Дедушка подмигивал: «Это она про себя рассказывает».

В пятидесятые годы дальновидный дед пошёл в органы записи гражданского состояния и переписал всю семью на фамилию «Трудолюбовы». Чтобы детям и внукам было легче пробиваться в жизни.

Вот Нина Трудолюбова, например, имела диплом финансово-экономического колледжа и служила в банке — чем плохо? И от бабушки и дедушки в наследство получила дом: двухэтажный, добротный, кирпичный. Несмотря на солидный возраст, пока требовал лишь косметического ремонта: подбить-подвинтить, подкрасить-побелить. Нина нанимала проверенных людей через своих клиентов.

Но когда последний ураган сорвал с крыши несколько железных листов, она поняла: надо что-то делать. Как говорила героиня одной пьесы: «Видно, без мужика в этой жизни не проживёшь».

«Без мужика в своём доме не проживёшь», — мысленно поправляла Нина. Но не только меркантильный интерес руководил Ниной. Она ведь была нормальной здоровой женщиной. Слишком подозрительной, ну так ведь это не самые страшные недостатки, верно?

И когда стояла на остановке в ожидании автобуса, строго и оценочно разглядывала проезжающие автомобили. В одном из них вполне мог мчаться претендент на её руку, сердце и на дом. Вернее, на содержание дома.

И неприязненно видела, что почти всегда рядом с водителем место было занято. Маячили-покачивались разномастные женские башки. Башки смотрели на Нину сверху вниз и даже сквозь неё самодовольно и презрительно, сытым взглядом собственниц.

Нина служила в женском коллективе, поголовно замужнем. Что нечестно: как говорится, заарканила мужика — поделись с подругой. Не мужиком — кто ж своим мужиком поделится — а опытом, советом: как его заарканить-то?

Пока что скудные сведения о мужчинах: отрывочные, выхваченные из контекста, абсолютно противоречивые — Нина жадно сцеживала, выуживала, впитывала на корпоративных междусобойчиках, в посиделках в сауне и даже на банкетах в ресторане.

Дамы, и Нина тоже, заявлялись в ресторан в люрексе, блёстках и пайетках, и пускали по всему залу нестерпимые блики. Подвесить каждую под потолок, хорошенько крутануть, как зеркальные шары… Просто цветомузыка и дискотека «Авария».

Поддатые дамы зажигали вовсю. Разнузданно вытворяли на танцполах и языками в курилках такое — мужики бы стыдливо заалелись и боком-боком, пока сами целы, смылись с женского мероприятия.

И из украдкой почерпнутых знаний, кроме отвращения и брезгливости, других ассоциаций у Нины эти грязные извращенцы мужского пола, не вызывали.

Главная особенность мужчины (какой она сделала вывод): от него воняет. Грязными носками, потом, табаком, пивной отрыжкой, убойным просроченным дезодорантом, который жена сама и преподнесла на 23 февраля.

Ещё они мочатся стоя, не поднимая стульчака: брызги до потолка. Ладно, если стены кафельные. А у Нины уютный чистенький туалет, кокетливо увитый искусственным плющом, обитый сверху донизу проолифленной яично-жёлтенькой дощечкой — это как?! Это минимум через год стены впитают аммиачные испарения и сгниют!

А ещё с виду мужчина может быть весь из себя брутальный двухметровый, плотно сбитый, волосатый и многообещающий мачо, а у самого вот такусенький, с мизинчик. Представляете, бабы, какой облом!

Фу-у! Решительно, решительно пора было Нине выходить замуж.

Главбухша устраивала свадьбу для сироты племянницы и позвала девчонок с работы: для численности и чтобы сбросились на хороший подарок. На плазму и двухкамерный морозильник. А на свадьбах, знаете, всегда витает такая аура влюблённости, ностальгической светлой зависти к молодому счастью. А, была не была, однова живём! Именно на чужих бракосочетаниях внезапно образуются пары — и через месяц-другой жди новую свадьбу.

В понедельник главбухша, вся игриво светясь, подмигивая, вызвала Нину в коридор. Шепнула, что со стороны жениха на неё положил глаз один парень. Очень интересовался, кто такая, сколько лет, замужем ли.

Бухша якобы навела справки: недавно после армии, слесарит в автомастерской. Младше Нины — это хорошо. Без образования и меньше зарабатывает — тоже плюс: учёной и богатой жене будет глядеть в рот. Ни кола ни двора, и опять Нине дивиденд: зависимому-то, без жилья, в любой момент укорот можно сделать.

Маленько закладывает за воротник, но тут всё зависит от жены. Важно вектор придать: если выпивает с нужными людьми в нужное время, так это даже на пользу можно обратить. Главное, чтобы руководила умная женщина.

И нечего резину тянуть, семья у него готова хоть завтра смотреть невесту.

— Так у него семья… — отчего-то разочаровалась Нина. — А как же ни кола, ни двора?

— Там семья большущая. Небось, рад-радёшенек вырваться из угла, из холостяцкой коечки за занавеской. Так что, Нинуша, завтра в семь ноль-ноль будь при полном марафете. Повезут тебя на смотрины.

— Как?! Я и парня-то не видела.

— Вот и увидишь заодно. Надо хватать за хвост, пока горячо.

— Может, для начала в кино или кафе-мороженое? — сомневалась Нина.

— Что вы, дети малые, по кинам с мороженым шарохаться?

Главбухша явно была заинтересованное лицо, бешено торопила события.

Нина отпросилась с работы пораньше. Истопила баню: в распаренном виде она всегда хорошела, румянилась. Накрутила феном упругие кудри, щедро сбрызнула лаком. Надела кофточку блестящую, туго обтягивающую, с воланами.

Ровно в семь — за углом, что ли, на часы поглядывали, выжидали — лихо, по-жениховски к дому подкатил и встал как вкопанный маленький пыльный «жигулёнок». Не фонтан, конечно… У Нины лежала на депозите сумма на приличную машину. Но это мы ещё, как говорится, посмотрим на ваше поведение. Заслужите ли.

Из машины выскочил стройный блондин, похожий на одного американского актёра, забыла как зовут. Очень приятный на личико и фигуру, в Нинином вкусе. Сказал комплимент, поцеловал руку.

Но, оказалось, это не жених, а его друг: жених скованно сидел в салоне, двух слов не выдавил, уши пламенели. Курчавый, чёрненький как жук, небольшой.

Снова разочарование, но Нина, как культурная начитанная женщина, не подала вида. Села рядом, чистая после бани, благоухающая польскими духами, в кофточке, пускающей на всю улицу солнечных зайчиков. Жених сразу смущённо полуотвернулся к окошку, как бы и не при деле. Я — не я, и хата не моя.

Пока ехали, блондин поддерживал компанию: сыпал словами, поворачивался, улыбался Нине. На пальце тонкое обручальное кольцо. Какая-то ушлая уже успела хапнуть. Вот всегда так: как Нине, так сразу поплоше, покосноязычнее.

Ехали по частному сектору, среди бревенчатых домиков. У одного, на старую крышу которого прилегла кривая толстая пыльная черёмуха — того гляди проломит, — остановились.

Блондин выскочил, распахнул дверцу перед Ниной. Откланялся и уехал. Так. И машина, выходит, не жениховская…

Сени щелястые, покосившиеся. В избе яркий, режущий глаза электрический свет — это потому, что под потолком голая лампочка. Нина отвыкла от такого: у неё в доме мягкий уютный, рассеянный полусвет. Всюду голубые, розовые, зелёные бра, торшеры.

За порогом гостью встречали пожилые мужчина и женщина. У обоих стёртые какие-то, не запоминающиеся лица. Отец и мать жениха. Женщина испуганно прятала под фартуком руки на животе.

Сразу повели в кухоньку, усадили за стол, покрытый клеёнкой. Стол маленький и не раздвижной: значит, не собираются большой семьёй, не отмечают дружно праздники. Пахло наскоро мытыми полами, старым сырым деревом. Нога Нины сквозь капрон неприятно чувствовала влажные, не просохшие ещё половицы.

Жених куда-то сразу исчез — побежал, наверно, затовариваться для смотрин. К Нине, в качестве дипломата и переговорщика, подсадили белобрысую толстую деваху с грудным ребёнком. Голос низкий, грубый, явно привыкший к крику, к общению на повышенных тонах. Вместе с жениховской матерью, которая, что-то поправляя на пустом столе, тут же прятала руки под фартук, льстиво и робко расспрашивали Нину. Задавали наводящие вопросы о работе, родителях, о доме. Трудно, мол, одной-то справляться?

Осторожно интересовались площадью дома и огорода. 180 квадратов и 15 соток. Переглянулись, приятно поражённые, примолкли, переваривая услышанное.

Всё это время в избе происходило какое-то движение. Прочие домашние: действующие — вернее, бездействующие лица — то входили, то выходили. Украдкой рассматривали Нину, перешёптывались. И бесшумно, на цыпочках, в носках по непривычно чистому полу удалялись, освобождая место для следующей порции любопытных. Постепенно изба наполнялась людьми, шушукались и шуршали углы. Господи, да сколько их тут?!

Дети здесь были какие-то тихие, смущённо и глумливо переталкивающиеся локтями — с намоченными под умывальником волосами, причёсанные, умытые и, видимо, одетые в самое нарядное, что у них было.

Нина из вежливости похвалила их послушание. «Настропалили потому что, — объяснила белобрысая. — А так дай волю — избу разнесут».

Сразу, в подтверждение её слов, из сеней раздался звук смачной оплеухи, детский рёв и негромкий мужской мат.

— Не ругайтесь, не ругайтесь! — заполошной птицей взметнулась женщина в фартуке. Нина так и сидела за столом дура дурой. Никто, кроме белобрысой, не решался присесть рядом. Да и та скоро, перемигнувшись с матерью, поднялась, ушла кормить грудью завозившегося ребёнка.

Нина отвлеклась на секунду, а когда взглянула — на столе уже ниоткуда взялись полдюжины маленьких гранёных стакашков из мутного, словно бы захватанного стекла. И снова неловкая пауза. Нина сидела одна. Все остальные стояли, словно в ожидании чьей-то команды.

— А вот наша Симочка, — пропела мать жениха, выталкивая девочку лет пяти. Нина, как того требовало приличие, подхватила девочку под мышки и усадила на колени. И с ужасом увидела, что у девочки вместо правой ручки — протез.

— Ой, что это у неё?!

Девочка молчала, супилась, теребя ручку. И вдруг оглушительно, басом разревелась и запачкала Нинины руки соплями, и была немедленно удалена с её колен, и отправлена куда-то за спины взрослых.

— А чайник с кипяточком нечаянно на себя опрокинула наша Симочка, — ласково, певуче объяснила женщина. Господи, только этого не хватало. Они и за детьми не смотрят. Асоциальные элементы какие-то. Нина затосковала.

В дальнем углу детский голос отчётливо с обидой сказал: «Чего дерёшься?! Я ведь и сдачу могу дать!» Женщина в фартуке тревожно туда обернулась, замахала руками как крыльями (запрыгали тени на стене):

— Тише, тише! Не ругайтесь хоть при гостье.

Нина поняла, что взвинченность и ссоры здесь привычное, естественное состояние. И сегодняшний торжественный вечер — из ряда вон, исключение из правил. Крикливое семейство изо всех сил сдерживается и соблюдает приличие, чтобы не переругаться.

Вдруг сильно запахло варёным тестом и лавровым листом. Перед Ниной оказалась тарелка с мелкими серыми пельменями. Человек шесть — видимо, самые почётные члены семьи, в том числе отец жениха, неуклюже гремя табуретами, полезли за стол.

Гнутые алюминиевые вилки, как и предполагала Нина, оказались липкими, жирными. Пельмени — невкусными, пресными, из сильно заветренного жёсткого мяса. Но взрослые повеселели, с облегчением враз заговорили, потянулись к Нине чокаться.

Нина для приличия отпила глоток.

— Что же вы, Нина, как по батюшке… Обижаете.

— Это не по-нашенски, Нина…

Нина поняла, что не отвяжутся. Через силу опорожнила мутный стаканчик, который тут же вновь с готовностью оказался полным до краёв.

— Ну да-а, сами пельмени ло-опают, — протянул откуда-то сверху, с печи, обиженный детский голос. — А мы-ы?

— А по уху?!

— Не ругайтесь, не ругайтесь, — всполошилась мать жениха. И заискивающе, умоляюще обернулась к Нине: — Они после, после покушают. На них ведь не напасёшься, на дикую орду. А вы кушайте, кушайте.

У Нины под детскими взглядами с печки кусок в горло не лез. А жених так и не появился. Может, не вытерпел, выше его сил было донести горючее до стола.

Свалился где-нибудь, и его торопливо, чтобы невеста не увидела, спрятали на холостяцкой коечке за занавеской. А может, решил, что с друзьями в гараже пить веселее, а с невестой родня как-нибудь сама без него разберётся.

Нина сидела и думала, что ей давно пора встать и уйти. Проклятая нерешительность мешала. Ясно, что её тут воспринимают как овцу для стрижки, как приложение к богатому приданому, в виде большого дома. Не чают, небось, как спихнуть сыночка, который ни рыба ни мясо, да ещё закладывает. А там, глядишь: дом-то большой — зачастят в гости, будут оставаться ночевать. А там навесят на шею Нине какую-нибудь сопливую калеку Симочку.

Вот так она уныло сидела и накручивала себя, и раздражалась всё больше на своё дурацкое положение, которое не могла прекратить. Ну, спасибо главбухше, удружила.

Сильно зябли ноги на сыром полу. Нина скомандовала себе, как перед прыжком в воду: «Раз, два, три!» И резко, даже слишком резко, встала.

— Вы в туалет? — хлопотливо встрепенулась женщина в фартуке. — Петя проводит. Там в дальнем углу бурьян… Мы пока туда, временно… Никак нужник не соберёмся починить… Темно уж на улице, не упали бы. Может, лучше в ведро в сенцах? Петя вынесет.

Нина забилась крупным телом как рыбина, выбираясь из нагромождения табуретов и плотно, плечо к плечу сидящих тел. Сказала, что сама найдёт всё, что нужно.

Слава богу, на улице из родни никого не было. Все сконцентрировались вокруг стола с пельменями и выпивкой, как ночные бабочки вокруг лампы.

Под фонарём на столбе вытащила телефон: у неё был вбит номер знакомого такси. Оглянулась на белевшую проржавленную табличку с названием переулка, с номером дома. Назвала адрес.

Но ждать было небезопасно: в любую минуту из избы мог кто-нибудь выйти: «Нина, как по батюшке… Обижаете… Ведро в сенцах».

И она, свободно вдохнув всей грудью ночной воздух, с облегчением зашагала по спящей улице — быстро, ещё быстрее, почти побежала навстречу спасительному зелёному огоньку такси.

Оно

У нас в селе на нижней улице жило странное существо. Тогда не знали звучных слов «трансвестит», «трансгендер», «транссексуал» — а звали таких за глаза «оно». Ни насмешки, ни сарказма, ни особого удивления, но и сочувствия в этом слове не было. Пожимали плечами, просто констатировали факт: причуда природы. Не мужчина и не женщина. Средний род: оно. Бывает.

В селе не до чесания языков — это не город с лавочками и доминошными столами. Ну, живёт и живёт такой (ая), никому не мешает. Некогда обсасывать сплетню: у всех большие подворья, скотина, огороды, лес…

Когда мы проходили мимо, мама уважительно здоровалась и называла странного человека по имени-отчеству, сейчас уже не помню. Может, Анна Борисовна. А может, Таисия Прокопьевна. Значит, человек позиционировал себя как женщину. Вернее, так решили родители при рождении, ещё не зная особенностей их ребёнка.

Это сейчас с ней (ним) носились бы как с писаной торбой. Приглашали на яркие радужные парады, предоставляли политическое убежище и обласкивали на Западе. Стильно и дорого одевали в «Модном приговоре», подыскивали достойную пару в «Давай поженимся». В «Пусть говорят» собирали бы деньги на гормонотерапию и операцию по коррекции пола. Хочешь из мужчины в женщину, хочешь наоборот.

Это сейчас, а в советское время их судьба была незавидна: изгои. Таисия Прокопьевна даже в жару носила длинную юбку, под юбкой ситцевые пижамные штаны (зимой — ватные). Просторная засаленная кофта, байковая жилетка, поношенный мужской пиджак (зимой — телогрейка). Голова замотана платком, выглядывал лишь кусочек лица, дочерна загорелого. Эта чернота не сходила и зимой: скорее всего, Таисия Прокопьевна чем-то мазала лицо, чтобы любопытные взоры лишний раз по лицу не скользили, не искали в нём что-то эдакое.

Мама здоровалась и даже, к моему ужасу и стыду, останавливалась и о чём-то разговаривала с этой Бабой Ягой. У Таисии Прокопьевны росли редкие седые усы, ещё более редкая борода, и голос был грубый, как у мужчины. Я сжимала ладошкой мамину руку и незаметно подёргивала: «Скорее же, скорей уходим!»

На мои вопросы, что за странная тётя, мама отвечала неохотно и обрывала одним и тем же: «Ну вот, таким человек родился. Всякое бывает. Я её, кстати, учила. Моя ученица».

Ничего себе. Таисия Прокопьевна выглядела много старше моей мамы. Кажется, она нарочито не следила за собой, махнула рукой и даже уродовала и старила себя внешне. Это было подобие протеста: чем хуже, тем лучше. Хотите видеть меня ущербной — получайте.

У нас была читающая семья, папа всегда покупал книги в «Когизе». Однажды моё внимание привлекла брошюрка фельетонов. Уж очень там были забавные, хлёсткие рисунки. Осуждались пьянчужки, прогульщики, мужья, бегающие от алиментов и девушки, бегающие за лёгкой жизнью.

Вот толстогубый парень с гадливой ухмылкой льёт клубящийся паром кипяток из чайника на человеческое сердце. Вот вообще не пойми кто: деваха в кепке, нахлобученной на самый нос, хулиганская дымящаяся цигарка в уголке рта. Фельетон назывался, кажется, «Дядя Маша из Марьиной рощи».

Девушка работает крановщицей на стройке, и прекрасно работает, план перевыполняет. Но вот почему она не только не женственна, но всячески демонстрирует грубость и мужиковатость — задавался вопросом автор. Причём задавался едко, игриво хихикая, — фельетон всё же.

Мол, почему Маша стрижётся почти под «ноль», носит широченные мешковатые брюки, мужские пиджаки на растянутую майку, а иногда и на голое тело? Уж если на то пошло, почему бы не надевать ушитый, подогнанный по фигуре комбинезончик, подчёркивающий талию, попку и всё такое? Или изящные тонкие брючки, которыми щеголяют отдельные девушки за границей?

А это курение и сплёвывание, а шаркающая, раскачивающаяся как у матроса походка… Ужас! Нет бы, завила волосики, сделала губки бантиком. Блузочка, знаете, эдакая завлекательная, чулочки опять же…

Оделась бы по-человечески, и мальчишки бы не бросали камешками вслед и не вопили: «Дядя Маша идёт! Дядя Маша из Марьиной Рощи!» Глядишь, замуж бы вышла, детишек нарожала — а так пугало огородное, ни друзей, ни подруг.

Бедная Маша! В советское время таких людей не понимали и не хотели понимать, не принимали и не хотели принимать. Хотя: работает же человек, план делает, какое твоё собачье дело до его личной жизни? Сейчас мне автор представляется именно тем гадливым парнем, льющим кипяток на человеческое сердце.

Ну, с дилетантами журналистами понятно. Но где были врачи?! Или в Советском Союзе не могло существовать таких уродливых отклонений, а были только ярко выраженные плакатно красивые мужественные плечистые юноши и женственные грудастые, крутобёдрые девушки?

Я попробовала ощутить себя в коже «транса». Наверно, всё-таки первичные и вторичные половые признаки — это верхушка айсберга, жалкий процент внешнего отличия, который вполне можно исправить. 99 процентов — это то, кем ты себя ощущаешь на самом деле: мужчиной или женщиной. Именно психологически мужчина и женщины далеки друг от друга, как планеты.

Ну, дальше подростковые и юные года — самые ненаблюдательные и эгоистичные. Главный объект — это ты сама, Твоё Величество Пуп Земли, Центр Вселенной: со своими влюблённостями, щенячьими восторгами и Всемирными слёзными потопами, страданиями и расставаниями, милыми девичьими секретиками…

И вот как-то в кругу подружек одна из нас с округлившимися глазами рассказывает историю. Как поссорилась с парнем и в полночь вывалилась с наспех собранным чемоданом (они снимали комнату на двоих) на улицу.

Решила поехать к тётке, поймала такси. Таксистка — женщина, вся в скрипучей коже. Голос низкий и чувственный, стрижка короткая, модерновая. Красиво, по-киношному рулит одной рукой. Другой подносит ко рту сигарету, затягивается и стряхивает в окошко пепел от сигареты. Глаза длинные и на висках, лицо голубое от уличных фонарей — не женщина, а Аэлита!

А у подружки кукольная внешность: не нынешней ломкой китайской Барби, а добротной русской пятирублёвой Алёнки или Катюши. Румяные дутые целлулоидные щёки, толстые пшеничные косы, в косах пластмассовые незабудки в цвет глаз. Таксистка едет, искоса посматривает и слушает Алёнкину-Катюшину горючую исповедь о парне-негодяе. И участливо говорит:

— Чего тебе среди ночи тётку тревожить? Покатайся со мной. Мне веселей, и у тебя быстрей ночь пройдёт.

А потом Аэлита вдруг говорит, что они как раз проезжают мимо её квартиры, и она приглашает Алёнку-Катюшу на чашечку кофе.

Алёнке-Катюше лестно познакомиться с такой инопланетной женщиной, да и девушка она деревенская, практичная: иметь по тем временам знакомого таксиста — это здорово («круто», «в кайф» — сказали бы нынче)!

Кофе её так и не угостили, да и готовить его было не на чём: квартира была явно не жилая. Ни плиты, ни стола, ни шкафа. Только в комнате у стены разложенный диван-книжка и стул рядом — сбрасывать одежду.

— Какая ты приятная, — чисто по-дружески обнимая Алёнку-Катюшу, говорит таксистка и целует её в целлулоидную щёку, а потом соскальзывает к губам и проникает трепещущим и скользким, как рыбка языком, в её ротик. Ошеломлённая, онемевшая Алёнка-Катюша не пикнула, когда её раздевали и вели к дивану.

Она даже не успела испугаться. Больше всего её поразило, что — представьте, девчонки! — у таксистки обнаружилась крошечная, как у ребёнка, пиписка. Ею та филигранно проникла в Алёнку-Катюшу и довела дело до победного конца. До своего, естественно, потому что Алёнка-Катюша ничего не чувствовала, а лежала с вытаращенными глазами — хорошо, в темноте не видно.

Потом Аэлита ласково её обняла и поцеловала, спросила, понравилось ли ей. Потом они оделись и вышли к машине, и Аэлита, как ни в чём не бывало, отвезла её в конечный пункт назначения.

— И всё?

— Всё. То есть нет, — Алёнка-Катюша потупляет незабудковые глазки. — Мы ещё два раза были с Аэлитой на той «явочной» квартире. Она меня как бы нечаянно встречала у подъезда и приглашала. И каждый раз была необыкновенна предупредительна и нежна, осыпала комплиментами, какая я милая, приятная, женственная.

Она присматривалась к Алёнке-Катюше, а та прислушивалась к себе: не дрогнет ли что, не потянется ли навстречу. Не дрогнуло, не потянулось.

И чуткая Аэлита это почувствовала. А зачем ей деревяшка в постели, у которой пустенькое девичье любопытство, желание похвастаться перед ахающими подружками: «У вас-то такой экзотики не было!»

Аэлита увидела Алёнку-Катюшу насквозь и удалила её из своей жизни. Резко, как аппендикс. Одним разочарованием больше, одним меньше. Тогда же не было гей-клубов. Приходилось действовать опасным (по тем временам, да и по нынешним) методом проб и ошибок: на ощупь, наобум, вслепую. Жизнь научила Аэлиту философски относиться к неудачам и проколам. Толерантно, сказали бы сегодня.

Шла середина восьмидесятых. Совсем скоро секс-меньшинства громко заявят о себе, замелькают на экранах, а улицы расцветят радужные флажки… И однажды мне позвонит Алёнка-Катюша и задыхаясь, возбуждённо крикнет в трубку, что только что по телевизору на музыкальном развлекательном канале видела Аэлиту. Нет, нет, она не обозналась, ошибки быть не могло.

Восхитительно шоколадная, в кубиках, грудастая Аэлита на белом островном песке, в набегающей океанской волне возлежала с ленивой голубоглазой белокурой девушкой. Им прислуживал мулат. Подавал бокалы с тропическим коктейлем, с нанизанными на стеклянные края ломтиками истекающих соком фруктов…

Алёнка-Катюша ещё посмотрела, как влюблённая парочка катается на яхте и ловит тунца. И вечером под пальмами и разноцветными гирляндами ест свежеприготовленного тунца и, увитая венками из лотоса, танцует тягучее танго… Выключила телевизор и пошла жарить на кухню минтай: скоро муж придёт с завода. И проветривать кухню: запах от жарящейся рыбы стоял убойный.

И, поддевая ножом разваливающиеся ржавые, вонючие куски, мрачно размышляла, что и кошка эту рыбу не ест, и что если кто и выиграл от перестройки, то никак не муж, получающий смехотворную зарплату, а вот такие вот Аэлиты. И не они ли, эти геи — блин, блин?! — замутили всю эту кутерьму с перестройкой ради своих прав, свобод и радостей жизни?

Переулок Ягодный, дом 4

Мы, шесть миллионеров, собрались в общей прихожей. Миллионеры — потому что если мы продадим наши маленькие квартирки в переулке Ягодном, 4 — как раз и выручим по миллиону.

Сначала-то каждой семье обещали отдельные входы, но не пропустила приёмка. Потому что на бумаге мы считаемся дольщиками в коммуналке. А если отдельные входы — получается уже не коммуналка, а многоквартирный дом.

Внутренняя лесенка и прихожая — это площадь общего пользования, и мы по графику дежурим, производим влажную уборку. Не без конфликтов, конечно.

Например, многодетная семья Мамедзяновых по справедливости должна дежурить самое малое неделю подряд, потому что у них семь детей. Но мать семейства Мамлакат говорит, что их у неё гораздо меньше, а остальные просто пришли в гости от родственников.

Так что у нас постоянно с бешеной скоростью курсирует туда-сюда, носит пыль на босых ножонках и гортанно визжит целая садиковская группа. Их невозможно сосчитать, потому что они все одинаковые черноголовики, кругленькие, шустрые и неуловимые как шарики ртути. Кажется, сама Мамлакат бросила это бессмысленное занятие (подбить окончательный баланс) — и просто ловит малышню, вытирает носы, поддаёт под заднюшки и суёт в утешение лаваш, похожий на куски клеёнки.

А инженер с первого этажа, холостяк Юра по прозвищу Луддит, плохо моет плинтуса. Толстая баба Нэля не ленится: пыхтя, ползает на четвереньках и потом торжествующе тычет всем вещественные доказательства: серый от пыли палец или комочек паутины.

В квартиру к Юре она уже не ломится: сначала он смущённо извинялся, потом страдальчески морщился, а потом пообещал прикончить бабу Нэлю подручными средствами и вовсе не гарантировал, что её смерть будет быстрой и безболезненной.

Луддитом Юру прозвали за то, что он не дружит с бытовой техникой. Не знаю что он за инженер, но Юра и техника — понятия несовместимые и взаимоисключающие. Стиральные машины и холодильники начинают барахлить в его руках ещё на стадии подключения, хотя в магазине всё работало безупречно. Заперев двери от свидетелей, со сладострастием засучив рукава, он неспешно, задумчиво и любовно раскладывает на мешковине инструмент, как палач — орудия пытки. Всё заканчивается тем, что техника препарирована и зверски расчленена до микроскопического винтика и собранию обратно не подлежит.

Если у соседей что-нибудь ломается, Юра с маниакальным блеском в глазах выклянчивает вещь себе, чтобы «докопаться до причины», «освежить практические навыки» и «изучить, что у неё внутри». Когда-то баба Нэля по незнанию доверчиво отнесла ему в починку водяной насос. От насоса остались рожки да ножки, был жуткий скандал.

Мелочь вроде электрочайников, микроволновок, вентиляторов, соковыжималок — не меряно. Мобильные телефоны и часы — счёту не подлежат. Когда он, хищно прижимая к груди, несёт очередную добычу из магазина домой, несчастная трепещет, предчувствуя скорую мучительную гибель. В общем, то ли электронный Джек Потрошитель, то ли патологоанатом бытовой техники.

Каждой семье полагается по крошечному участку земли. У Юры он зарос бурьяном, трава проросла даже сквозь ржавый остов «окушки». Двадцать лет назад новенькое авто решительно отказалось заводиться, и его постигла печальная участь Луддитовской техники.

Юная мама-одиночка Таня развела у себя под окном целый садик в миниатюре, который благоухает с ранней весны до поздней осени и радует глаз трогательными, нежными цветами, как она сама. Таня ухитрилась втиснуть в полторы сотки клумбочки, альпийскую горку, сад камней, пятачок газонной травы и крохотный искусственный прудик из старого пластмассового таза. Её тихий сынок играет с поселившимся там лягушонком, а в жаркую погоду залезает туда целиком.

Многодетная семья Мамедзяновых сразу забетонировала свой участок, воткнула турник для выбивания единственного ковра и развесила верёвки для сушки белья. Баба Нэля вскопала свой клочок и насадила картошки. У неё имеется свой бизнес.

Нет, картошку она ест сама, а прирабатывает тем, что покупает в супермаркете дешёвые мытые израильские картофельные клубни в красивом целлофане. Пересыпает песочком, землёй, натирает грязью, пачкает их, суёт в рваные мутные пакеты… И у того же супермаркета торгует ими, как со своего огорода, уже втридорога. Народ пошёл грамотный, не хочет травиться ГМО и прочей импортной химией и бабНэлину картошку хватает на «ура».

Забыла упомянуть, что у нас живёт домовой. Да, да, настоящий, тот самый, который неизменно подбрасывает чёрный носок в крутящееся в стиралке кипенно белое постельное бельё, и который прячет нужную вещь в самый ответственный момент, но если ему сказать: «Домовой, домовой, поиграй и отдай» — он тут же и вернёт пропажу.

Наш домовой живёт в кладовке, которую мы соорудили из брошенной строительной бытовки. БабНэля перевезла домового в старом тапке из прежней квартиры и поселила в куче барахла.

А экстрасенс Вещая Ольга с третьего этажа сразу развесила в окне баннер с предложением услуг. Её участок занимает лёгкая портативная лесенка с перильцами. Днём клиентки карабкаются на приёмы ясновидения, исцеления и отворотов-приворотов, а ночью — на спиритические сеансы. В любой момент лестницу можно легко сложить. То есть отдельный выход как бы есть, но его как бы нет.

Наша ясновидящая родом из Забайкалья и вначале позиционировала себя как шаманка Оюма. Но после одного случая забросила бубны и колокольчики, срочно перекрасилась в блондинку и стала Вещей Ольгой, по аналогии с Вещим Олегом. Тем самым, который: «Скажи мне, кудесник, любимец богов, что сбудется в жизни со мною».

Одной вредной клиентке Оюма со психу и из-за того, что бизнес шёл из рук вон плохо, нагадала, что той принесёт несчастье её любимый кот («Примешь ты смерть от кота своего»).

«Дура!» — крикнула клиентка и в этот вечер особенно страстно и исступленно тискала и целовала своего питомца. На следующий день обнимала не очень нежно, а на следующий после следующего столкнула мурлыку с колен и тяжело задумалась.

Раздобыла, представьте себе, крысиного яду и насыпала коту в плошку с молоком. Кота тут же вырвало, клиентка поскользнулась на луже и врезалась головой в угол стола — а не трави котов. Кот, кстати, проблевался и бегает здоровее здорового.

Больше всего дивидендов происшествие принесло Оюме — вернее, уже Ольге — потому что пострадавшая клиентка усиленно мычала, кое-как жестикулировала и насылала проклятия на голову кудесницы, да и сама Ольга тиражировала историю направо-налево. Народ повалил к ней валом, но тут восстали обитатели нашего дома, устав переступать и спотыкаться о клиентов, днюющих и ночующих на лестнице и жаждущих узнать свою судьбу. Вот тогда Вещая Ольга и приставила к окну складную лесенку.

Я, как творческая личность, желала создать у себя под боком маленькое Болдино, чтобы строчить нетленку в сладостной тиши под сенью, в уединенье, вдохновенье и прочем благословенье. Я поставила беседку, Таня, добрейшей души человечек, увила её девичьим виноградом, плющом и разным прочим вьюном, чтобы отгородить меня от суетного мира.

Однако поэтической атмосферы не получилось: слева оглушительно хлопала выбивалка и накрывали клубы пыли от старого мамедзяновского ковра. Справа баба Нэля прыскала едкой гадостью сорняки и колорадского жука. Над головой угрожающе скрипела и прогибалась лесенка под могучим дамским контингентом Вещей Ольги… А в моё отсутствие мамедзяновский выводок превращал беседку в штабик, а Танин вьюн — в маскировочную сетку, которая превратилась в лохмотья после очередного ожесточённого душманского боя за храбрый высокогорный аул.

Также творческую тишину с недавних пор нарушали бензиновая вонь и рёв экскаваторов, начавших рыть неподалёку громадный котлован.

Первую тревожную весточку принесла баба Нэля со своего самопального рынка. Оказывается, рядом с нами закладывался фундамент торгово-развлекательного центра: собрата супермаркета, у которого торговала баба Нэля. Все подивились, мол, куда столько, и без того в городе супермаркет на супермаркете сидит и супермаркетом погоняет. Подивились и забыли.

А напрасно. Очень скоро выяснилось, что торговому центру не хватает пары-тройки сотен метров для будущей автомобильной парковки. И эти метры занимает наш дом.

В одно утро в своих почтовых ящиках мы обнаружили извещения, что дом по адресу переулок Ягодный, 4 — является незаконным строением, а мы — недобросовестными приобретателями. Потому что, видите ли, дом возведён на землях, предназначенных для индивидуальных жилых строений. А наш дом — многоквартирный и противоречит генплану.

Поэтому мы должны в срок до такого-то числа выметаться со всем скарбом, детьми и домашней скотиной, если таковая имеется, и снести дом за свой счёт, а придомовые участки привести в первоначальное состояние. Иначе штраф и сумасшедшие пени за каждый просроченный день.

Самое обидное: соседи по Ягодному тут же забыли, что по-соседски пользовались вполцены гадальными услугами Вещей Ольги и моей безвозмездной помощью при составлении челобитных в казённые учреждения. А также брали в долг у бабы Нэли экологически чистую картошки для супа, а также снабжались бесплатной Таниной цветочной рассадой. Мамлакат мыла у них подённо полы, Джафар стриг лужайки, а к Юре Луддиту несли в ремонт бытовую технику… впрочем, последнее неважно.

Так вот, соседи по Ягодному дружно отреклись от нас и безупречным юридическим языком накатали в инстанции, что наш дом нарушает поселковые санитарные и противопожарные нормы, и у них из-за нас наблюдается острая нехватка воды, электричества, и имеются проблемы с канализацией. Все соседские жалобы были отпечатаны на цветном принтере, на ослепительной мелованной бумаге — на такой издавались супермаркетовские буклеты.

Всё смешалось в доме № 4 в Ягодном: вопли Мамлакат, отборный мат бабы Нэли, проклятия Вещей Ольги, тихий горький плач Тани, бессильная ругань Юры, моё бешеное шуршание бумагами: искала по документам строителя, который нам продал злополучный дом…

Выяснились неутешительные вещи: директор строительной фирмы сидит в местах не столь отдалённых. Архитектор, разрешивший стройку — на персональной пенсии, а новый за дела старого не отвечал. В присутственных местах радовались случаю оторваться от наскучивших компьютерных пасьянсов и от души забавились, играя нами в пинг-понг и в сказку: «Поди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что».

Регистрационная палата ответила замысловато и изящно в том смысле, что: «Мы отвечаем за чистоту документов, а не за чистоту сделки» — вы что-то поняли? А адвокаты не гарантировали благополучный исход судебных исков, зато гарантировали бешеные гонорары за свои услуги.

Выяснилось, что у Юры и Вещей Ольги имеется кое-какое юридическое образование. Они заперлись и засели за мой компьютер, потому что луддитовский давно пылился в разобранном виде, а корпус от материнской платы служил мусорной корзиной.

Мой безотказный старина в ужасе заглючил, замерцал, затормозил и начал выдавать фразы вроде «Оп-па, что-то пошло не так» — но, в общем, держался. К вечеру взмокшие юристы вскричали: «Эврика!»

Итак, шесть миллионеров в Ягодном, 4, расселись на лестничных ступеньках в прихожей.

— Семья! — возвестил Луддит голосом Аль Пачино из «Крёстного отца». — Мы должны стать одной семьёй.

И только?! Вот ради этой общей, заезженной, избитой, напыщенной пустой фразы она нас собрал?

— Мы должны стать семьёй в прямом смысле слова. Забыть прежние распри, переплестись родственными узами и зафиксировать данный факт в органах записи гражданского состояния! К счастью, у уважаемой Ольги Цэрэндоржоевны среди клиентуры имеются работники загса. Всё продумано! Тишина, пожалуйста, — Луддит постучал карандашом по лестничной балясине и развернул лист, испещрённый генеалогическими кружками и стрелочками.

— Итак. Мамедзяновы разводятся и делят детей пополам (заверещавшей Мамлакат — «Молчи, женщина!») К счастью, у Ольги Цэрэндоржоевны среди клиентуры имеются работницы органов опеки. Далее: Джафар женится на Тане («На этом праститутке, джалябке, принёсшем в платье?!» — «Молчи, женщина, говорю я второй раз!») Баба Нэля по документам признаётся моей и твоей (кивок в мою сторону) тётей и по совместительству бабушкой Тани. Я, как честный человек, обязан жениться на Ольге Цэрэндоржоевне. (Кто бы сомневался, видно, не теряли времени за компьютером. Есть там у меня один вредоносный игривый сайтик… Господи, да я сто лет туда не заглядывала, просто удалить забываю, честное слово!) Мы с Ольгой Цэрэндоржоевной усыновляем Таниного ребёнка, так как она будет лишена родительских прав за ненадлежащее исполнение материнских обязанностей.

Таким образом, — закончил Юра, — мы переплетаемся тесными узами и становимся одной большой дружной семьёй. А стало быть, и выселять нас не имеют права.

Последние слова потонули в жутком оре, устроенном большой дружной семьёй. Джафар украдкой плотоядно поглядывал на Таню, тут же стыдливо опуская чёрные глаза, по-девичьи осенённые длинными ресницами. Мамлакат пресекла эти похотливые взгляды и порывалась выцарапать глаза и выдрать волосы джалябке. Её ноги облеплял клубок визжащих детей.

— О горе мне! Мой муж бросил меня и возжелал молодую праститутку! Моих горемычных детей отрывают от меня! — Далее следовала непереводимая игра слов с использованием местных идиоматических выражений.

Баба Нэля кричала, что с какого перепугу она станет тёткой Луддита, если по годам они почти ровесники?! Таня, которую грозили лишить родительских прав, безутешно рыдала, приводя в порядок растерзанную причёску и не зная, куда деваться от жгучих джафаровских взглядов. Юра отбрыкивался от всех разом и кричал до хрипоты.

Для Мамлакат: «Фиктивный развод, фик-тив-ный! Твой муж останется при тебе!» Для бабы Нэли: «Что такого, очень часто племянники бывают старше тёть!» Для Тани: «Никуда твой сынок не денется, всё задумано фик-тив-но!! Главное, друзья: мы одна большая дружная семья! Мы ячейка общества, закон на нашей стороне!»

Ох, как всё было топорно сработано! Боюсь, Юра с Вещей Ольгой занимались в запертой комнате в основном не юридическими тонкостями, а синхронно тем же, чем шаловливые парочки с запрещённого сайта.

В суде нас легко разоблачили. В наши ряды затесался предатель. Кто-то принёс видео- и аудиозапись нашего кухонного, вернее, лестничного заговора. Как мы хотим переродниться между собой, чтобы обмануть истца. В зале суда на экране тряслось снятое скрытой камерой крупным планом, перекошенное носатое лицо Юры, а колонки дребезжали от его фальцета: «Фиктивная семья! Фик-тив-на-я! Ненастоящая, понарошку!»

Нам влепили штрафы за попытку мошенничества и введение суда в заблуждение.

Выяснилось, кто тайком снимал нас на телефон. Тихоня Таня! Ей пообещали, что за содействие вселят с дитём в маневренный фонд.

Мы забаррикадировались. За одну ночь установили железные решётки изнутри, а Юра заварил дверь. Нас отрезали от воды и электричества, перекрыли канализацию. Сердобольные клиентки Вещей Ольги совали нам сквозь прутья пищу и воду и принимали обратно сосуды с отходами жизнедеятельности.

Утром знаменательного дня загрохотал экскаватор, готовясь громадным ковшом вгрызться в кладовку. Это был акт устрашения, после которого мы, по-видимому, должны были посыпаться из обречённого дома как переспелый горох и подписать акт безоговорочной капитуляции.

Репортёры с утра густо оседлали деревья, откуда лучше было снимать происходящее. Просто прохожие наводили смартфоны, чтобы без промедления выложить клёвое видео на ю-туб.

Однако бесплатного кино не получилось. С первого раза кладовка охнула, при второй завалилась на бок. При третьей попытке занести зубастый ковш экскаватор заглох. Из своего укрытия нам было видно, как до вечера копошились вокруг него люди, как в сердцах пинал сапогом по колесу экскаваторщик.

Зрители давно покинули деревья, а с наступлением темноты ушли и не солоно хлебавшие рабочие. На фоне звёздного неба вырисовывался силуэт задравшего ковш экскаватора и походил на громадное доисторическое животное с хоботом.

И тут баба Нэля спохватилась, что забыла про домового — а ведь наверняка именно он, спасая своё жилище, дал нам отсрочку. На одну ночь — но отсрочку. Хотя Вещая Ольга оспаривала данную версию и приписывала наведение порчи на экскаватор исключительно своим экстрасенсорным талантам — но разве бабу Нэлю переубедишь.

Она привязала верёвочку к старому тапку и полезла выручать домового в тайный лаз в подполе — таковой имеется в каждом частном доме, спросите хозяев. Вместе с ней вызвался пойти неисправимый, соскучившийся без дела Юра. Он вспомнил, что в кладовке завалялась Танина машинка «Фея». Полностью деморализованная, чувствующая себя штрейкбрехером Таня лишь в слезах кивнула на его предложение вытащить и полечить «Фею», если, конечно, от неё что-нибудь осталось.

Мы уже отчаялись их дождаться. Решили, что наши соседи попали в засаду и их подвергают физическому воздействию, допытываясь, где тайный ход… Тут они и появились, в состоянии крайнего возбуждения. Баба Нэля, бормоча под нос: «Вот те сани, поезжайте с нами», — бережно волокла на верёвочке свой тапок с домовым. Юра, весь в трухе и паутине, нёс под мышками две мутные трёхлитровые банки и ещё две, глухо постукивающие, прижимал к груди.

Откапывая в земле и мусоре «Фею» быстро, как дикий кролик, он наткнулся на клад! Нет, не старинный, а довольно свежий, потому что на полустёртых этикетках можно было разобрать «Капуста маринованная. Дата изг. Август 20… год». Банки были плотно набиты действительно капустой — то есть не капустой в общепринятом смысле слова, а той, которая с изображением американского президента. Скорее всего, пришли мы к выводу, их зарыл под бытовкой директор строительной фирмы, собираясь бежать куда-нибудь на южный островной курорт. Курорт оказался совсем не южный и не островной…

Денег было столько, что, разделённых поровну на шесть кучек, их, (даже с уплатой 25 процентов «кладовых» — второй вариант! — Нелидова) хватило каждому на новый дом, и ещё осталось на разные потребительские нужды. А что касается 25 процентов «кладовых»: извините, как государство с нами, так и мы с государством.

Домовой по праву переехал к бабе Нэле, хотя каждый из нас был не против завести и у себя такого же мохнатого барабашку. Вы не знаете, домовые размножаются? А таланты через гены домовятам передаются?

Мы до сих пор встречаемся в полном составе на пяти лужайках (Юра и Ольга поженились, и у них один дом). У кого мангал, у кого барбекю, у кого казан для плова. Ведь мы одна большая дружная семья.

Мы ещё не знаем, что у директора строительной фирмы длинные руки, которые дотянутся до нас в виде гонцов с зоны. Ласково сияя тусклыми золотыми коронками, они объявятся однажды на порогах наших новеньких выстраданных жилищ…

И нас ждут события, окрашенные оттенками тюремной романтики, а нам придётся снова доказывать, что мы одна большая дружная семья…

Но это уже совершенно другая история. И называться она будет «Не послать ли нам гонца?»

Я поздравляю вас, охотник

После новогодних каникул Аня прятала праздник в коробки до следующего года. Убирала гирлянды, отклеивала снежинки, осторожно снимала стеклянные игрушки, складывала искусственную ёлочку… И её посещали философские мысли. Как быстро проходят праздники. Как быстро проходит жизнь.

Давно уже нет той весёлой суматошной суеты, оживлённой беготни по магазинам, замирания сердца под бой курантов и тайного ожидания новогоднего чуда.

Пока сидела, скрестив ноги, на ковре и паковала коробки, даже стишок сочинила:

Без радости ставлю ёлочку, Без грусти её убираю, И равнодушно сматываю В пушистых ежей — мишуру…

Муж подарил, как всегда, одну подмороженную розу в целлофане. Аня спрятала под ёлку красивый пакет с носками и трусами. Утром муж неизменно с выражением читал этикетку: «Трусы муж. х/б, размер 54-й, украшенные россыпью бриллиантов и стразами от Сваровски!». Скучно и не смешно.

— С Рождеством Христовым! — лез целоваться 6 января. — Трижды в губы, как положено!

— Это на Пасху целуются! — отталкивала его Аня. Муж ходил вокруг Ани, облизываясь как кот на сметану. Она держала его на голодном пайке. То голова болит, то эти дни, то просто не хочется.

Ей было прекрасно известно, как муж выбирал свою дефектную розу, поставив на уши цветочниц. Чтобы роза была с пышными и яркими, как у Ани, лепестками-губами, и чтобы хватило денег. И топтался с несчастным видом в уголке, и не уходил и униженно мямлил, пока хозяйка цветочного магазина, до которой дозванивались злые продавщицы, по телефону не бросала брезгливо: «Дайте вы ему что-нибудь, господи!».

А что купишь на зарплату слесаря-наладчика в 17 тысяч рублей, которую он, как примерный муж, отдавал Ане до копейки? Приходилось жесточайшим образом экономить на карманных деньгах и скапливать на три розы в год: Анин день рождения, 8 марта и Новый Год.

Подмороженная, опалённая морозом колючая роза — это про Аню… Иногда для разнообразия, для освежения супружеских чувств и разрядки внутренней напряжённости она устраивала конфликты. Фамилия у мужа была подходящая для ссор: ПОносов, с ударением на первом слоге. И Аня кричала на него от души: «Дристунов!»

Это хроническое безденежье ангела до срыва довело бы. Ничего, может, в следующей жизни Ане крупно повезёт, и она родится гражданкой ОАЭ с 60 000 долларов на банковском счёте.

Свою фамилию на мужнину менять не собиралась. Представьте на будущем томике стихов: автор Анна Поносова. Ужас!

Автобус, вёзший Аню на областной рынок, сломался. Она ехала покупать зимние сапоги. Было морозно и ветрено. Потёртая крысиная шуба (из нутрии) не грела, а о норковой шубке: тёплой, скользкой, лёгкой — приходилось только мечтать. В лицо больно впивались сухие колючие кристаллики снега, как просыпанные мимо весов гомеопатические крупинки. Аня скулила, мысленно проклиная ни в чём не повинного мужа, подпрыгивала, била ногой о ногу в модном, но холодном демисезоне.

Часть пассажиров с водителем ушли в ближнюю деревню, чтобы погреться в столовке. Часть, голосуя, растянулась цепочкой вдоль трассы. Аня на своих шпильках не имела шансов доковылять до деревни, тем более угнаться за шустрыми пассажирами и впрыгнуть в одну из редко тормозивших попуток. И была обречена на медленное замерзание и мучительную смерть на обочине дороги.

Как вдруг джип, надменно промчавшись мимо буквально бросавшихся под колёса пассажиров, затормозил и задним ходом лихо сдал к звонкой и хрустальной от холода Ане. Впустил, захлопнул дверцу под носом у сунувшихся следом пассажиров и рванул вперёд. А спустя минуту вдруг резво свернул с широкой трассы вбок, за окошками замелькал тёмный хвойный лес.

Счастье оказаться в тёплом кондиционированном, пропитанном душистым табаком салоне мгновенно сменилось ужасом. Кто за рулём? К кому села потерявшая бдительность Аня? Куда её везут?! Почему свернули с дороги?! Она беспомощно задёргала ручку — щёлкнули кнопки-запоры.

— Попалась, птичка? — пророкотал бас с переднего пассажирского сиденья. — Не узнала?

Аня в страхе взглянула, ожидая увидеть лицо со стенда «Их разыскивает полиция».

— Что, Босоножка, правда, что ль, не узнала? — взял нотой выше обидевшейся бас.

Босоножкой Аню звали во дворе за то, что в детстве она сбрасывала сандалики и бегала босиком. И только дважды распоротая стеклом ступня заставила её изменить привычке.

— Мирон! Мирончик, ты?!

Был у них дворовый заводила и хулиган Миронов. Было даже что-то такое, мелькнувшее между ним и Аней… Он разорвал новые штаны, а у его родителя был один способ наказания: тычок в зубы. Аня позвала Мирона к себе, заштопала дыру. И он, в трусах, принимая штаны, сказал смущённо: «Как мне их теперь носить? Я эти брюки — в раму — и на стену над кроватью повешу. Как картину».

Скоро её родителям дали квартиру в центре, и они только успели поцеловаться взасос за дровяниками, задыхаясь от нехватки воздуха, дрожа, всхлипывая, суча ногами как щенята, больно вжимаясь друг в друга плоскими твёрдыми телами. И у Ани стало сыро в трусиках, она подумала: описалась.

Вот тебе и хулиган Мирон. Джип лошадок в триста, размером со школьный автобус. Ладная, влитая на широченных плечах дублёнка. Промытая, расчёсанная, волосинка к волосинке, купеческая борода. Французский парфюм, свой водитель. Аня поджимала ноги в худосочных сапогах. Ещё было невыносимо стыдно за крысиную шубу в залысинах.

— Мирон, а куда мы едем?

— Туда, куда и ехали: на заимку. Не против? А завтра подкинем тебя по месту назначения, куда прикажешь… Надо же, встретил свою Босоножку, — крутил холёной душистой бородой. — В область по работе едешь? А-ха-ха! Шучу. Таким женщинам работать противопоказано.

— Каким — таким? — решила обидеться Аня.

— Красивым. И талантливым. По-прежнему стихи пишешь? — Процитировал, на память:

Ресницами сосен пронизан туман, Укутавший землю белеющим пледом… Послушай, мой милый, а ты — не обман, Рождённый полночным горячечным бредом?[1]

У него медленно сползла улыбка. Аня опустила глаза.

Заимка оказалась лесной опушкой с несколькими новенькими избами, курящимися дымками. К ним среди пухлых голубых сугробов вели идеально расчищенные дорожки. Почти у каждой стояли внедорожники. Мирона поприветствовал тощий мужичок с лопатой, дурашливо приложив руку к шапке-ушанке.

— Дмитрич, егерь наш на побегушках. Подай-принеси.

В протопленной избе стены, пол, диваны устланы пёстрыми коврами и шкурами. Потолок стильно подкопчён паяльной лампой. Жарко пылал, потрескивал выложенный из грубо отёсанных гранитных кусков камин. В стенах — клыкасто-рогатые головы чучел, вместо вешалок — лосиные рога.

Аню усадили греться к камину под дизайнерским торшером: выгнутым дугой стволом дерева, на концах причудливо искривлённых лакированных веток висели плафоны. Оригинально!

Мирон присел на корточки, снял с Ани задубевшие позорные сапоги. Прежде чем сунуть её ноги в толстые шерстяные носки, подержал ноги в руках, потом приложил ступни к щекам. Для этого пришлось слегка раздвинуть ноги. Глядя ей прямо в глаза, он продолжил мягко и настойчиво разводить их в разные стороны. Помешала узкая юбка.

Аня знала, что сегодня произойдёт восхитительное. То, что она с замиранием сердца ждала всю жизнь, что снилось ей ночами, от чего просыпалась в мучительных сладких животных толчках, а рядом спал чужой Поносов…

Но нужно было блюсти приличие перед водителем и Дмитричем, которые то входили, то выходили в морозных клубах, что-то рубили в сенях, хлопотали у плиты.

Через полчаса Аня, обжигаясь, ела огромный стейк: внутри мясо сочное и нежное, а снаружи в изумительной запёкшейся корочке, и запивала вином из бокала на тонкой ножке.

— Чувствуешь, пахнет лесом, травами, ягодами? Другого не потребляем. Это не мороженая падаль в ваших магазинах.

Он распахивал перед Аней дверцы громадных морозильных камер, забитых свёртками с розовым мясом, мясом, мясом. У Ани кружилась голова от вина, и Мирон прижал её к себе. Она нащупала его пустой безымянный палец и вопросительно взглянула.

— Свободен, — подтвердил он. — Тебя жду, — в свою очередь, легко снял колечко с Аниного пальца, не глядя швырнул в камин. Золотое, между прочим. Водитель и Дмитрич куда-то деликатно исчезли.

Как здорово иметь прекрасно сохранившееся девичье, не рожавшее тело. Им не сжимаешься под мужским взглядом, а зазывно распахиваешься и раскрываешься в бесстыдной фарфоровой наготе. Оно гибко, с готовностью принимает удобные позы, чтобы помочь жадным мужским рукам.

И не нужно задёргивать шторы, стыдливо гасить свет, хихикать и юркать под одеяло, как поступает 95 процентов женщин. Наоборот: включить все имеющиеся светильники, повернуть их прожекторные потоки в центр мехового ложа, на арену любви. И медленно, подробно под беспощадным медицинским светом, с детской дотошностью по сантиметрику исследовать и любить друг друга… И при этом смотреть в глаза, непременно в глаза любимого.

— Первый этап без проникновения, — поставила она условие. — А то сразу выгорим.

Они с Мироном поменялись ролями: он покорно отдавался её рукам и коротким властным командам.

— Я знал, что ты гениальная женщина. Где ты пропадала?

«У Поносова», — чуть не сказала она.

— Куда ткнёшь пальчиком в глобус — туда и полетим… — задыхаясь, прерывисто бормотал он, пока ещё был в силах бормотать. — Стихи твои издадим, раскрутим… Ноу проблем…

Он откровенно покупал её, и Ане это нравилось. Сразу начинаешь чувствовать себя женщиной. Когда, изо всех сил стискивающий, скрипящий зубами, он готов был испустить первобытный брачный рёв насытившегося самца, в дверь сильно постучали.

— Какого…?!

— Мирон, твоя олениха! — просвистел в миллиметровую дверную щель возбуждённый шёпот. — Лижет с солонца, как с ладошки. Вблизи ещё шикарнее, это что-то! Мирон, мать твою, успеешь дотрахаться! Не то мужики сами уложат!

В любое другое время он искалечил бы наглеца. Но тут сжал, поцеловал Анины ладони: «Жди». Сорок бешеных, по-военному чётких секунд одевания, бряканье пряжек, скрип ремней — дверь захлопнулась. По-женски нервно тявкали за окном собаки. Взревели снегоходы.

Что сделалось со мной? Откуда этот свет?… А на плече — Руки твоей горячей след… А на губах слова, Которых не сказать, А кончикам ресниц Таить в себе немало…

Аня полежала ещё, лелея в памяти самые восхитительные моменты игры, поглаживая в предвкушении тело. Но не следовало распалять, расплёскивать его раньше времени. Мирона всё не было. За окошком посинело, потом почернело, потом заимку осветили яркие фонари.

Она накинула шубу, влезла в большие валенки и вышла на улицу. Из чёрной чудовищной пропасти неба сыпались уже не гомеопатические крупинки, а крупные мягкие хлопья. По периметру забора в придавленном, снежном безмолвии спали десятиэтажные ели. Тишина… А воздух!

О, Господи! Какие крыши! И трубы, и — дымок из них, И будто здесь светлей и тише…

В дальнем углу темнели клетки, по-домашнему пахнуло навозом. В одной клетке завозился комочек, захныкал. В другой клетке живое блеснуло глазёнками и убралось с глаз, уковыляло, забилось в угол. В третьей звякнула тяжёлая волочащаяся цепь.

— Кто это?!

— Медвежата, — подсказал выросший за спиной пьяненький Дмитрич. — Вы осторожней, руки сквозь прутья не суйте, тяпнут. — Он нетерпеливо и неодобрительно поглядывал в сторону леса. — Эх, спугнули олениху. За подранком идут. Теперь раньше утра не жди. Пока измотают, пока кончат. Горе — снайперы, с пяти шагов в молоко.

— Медвежата? — умилилась Аня. — Откуда они здесь?

— А куда их девать? Мамок убили. В мешок и сюда.

— Бедненькие, маленькие! Не бойтесь: выкормят вас — и выпустят… — шептала Аня. Глаза привыкли к полутьме, она увидела жалобно ворчащего грязного медвежонка.

— Зачем выпускать. Это ж таски. Для притравы держим. Ну, щенков, молодняк натаскивать, науськивать, — дружелюбно пояснил Дмитрич. — Летом волчат, лисят для этой цели пользуем. Да не трогайте вы их, гнойные они, в говне все. Они ж срутся от страха, когда их собаки рвут. Тут большие срутся, не то что малые.

Аня, запахнув шубу, убегала, а за спиной скулили, плакали, звали мам звериные дети, остающиеся во власти распалённых силой, кровью и водкой мужиков…

Она просидела в избе, мрачно забившись в угол, не меняя позы, в шубе до утра. За окошком снова посинело, потом порозовело. Потом ревел вернувшийся снегоход, слышались весёлые усталые мужские голоса.

— Ключи, — сказала она коротко Мирону, протягивая ладонь. — От клеток.

Мирон уставился на неё, дивясь резкой смене настроения. И вдруг разом всё понял и в ярости, с размаху стянул белый в крапину камуфляж, пуховый комбинезон, зло изо всей силы шваркнул об пол. Пообещал:

— Я этому алкашу Дмитричу кадык вырву! Экскурсовод хренов.

— Герои! — кричала Аня. — Сытые, тепло одетые, на снегоходах раскатываете! Адреналин некуда девать — езжайте в горячие точки! А, там страшно, убивают! Мерзкие трусы! Живодёры! Садисты! Хуже фашистов! Убиваете из удовольствия! Подохнете — прямая дорога вам в ад! Будьте вы прокляты, убийцы, и жёны ваши, жрущие мясо, и дети ваши будьте прокляты! Чтобы перестреляли друг друга! Чтобы печень от цирроза усохла! Ненавижу!

Анину истерику прекратила сильная — голова мотнулась — пощёчина. Она захлебнулась и с ненавистью смотрела в пол, лишь бы не смотреть на Мирона. Он взял её за плечи: «Анька, ведь мы одной крови, друг на друга заточены!» С омерзением стряхнула его руки.

Мирон метался по избе, бессильно рычал, ругался, в отчаянии упрашивал. Говорил, что Аня делает из него бабу, на посмешище мужикам. Что медвежата обречены, их нельзя выпускать — погибнут. А здесь их кормят.

— Чтобы дольше мучить?!

Мирон говорил разумные вещи: если не отстреливать, животные бесконтрольно плодятся и гибнут сотнями под колёсами, устраивая аварии на дорогах. «В Европе, в Америке это целая проблема». Сбитые покалеченные звери тащатся в лес и умирают там долго, мучительно: уж лучше от пули, сразу. Что поделаешь, человеку и зверю трудно сосуществовать. Да, Мирон согласен: человек — самая большая ошибка Бога. Только останься, Анька!

— Уйди ты… Ошибка Бога. Пусть меня увезёт кто-нибудь. Не ты.

— Анют, сапоги купила? Ты какая-то на себя не похожая…

Как всегда, чувствует себя виноватым. Жалкий, забитый Поносов — уж точно не хозяин жизни, не охотник. Разве с удочкой в выходной посидит, и то: бережно снимет рыбу с крючка — и обратно в речку: «Гуляй, подрастай, малявка».

Увидел: нет на пальце кольца — глаза растерянно забегали, а спросить не решился. Разве это мужик? Травоядное. На следующий день Аня отнесла в загс заявление о смене девичьей фамилии на мужнину. А книжку и под псевдонимом можно издать. Если будет она когда-нибудь, книжка.

Настойчивые мироновские звонки сбрасывала. И, прежде чем внести навсегда в чёрный список, отправила на его номер прощальную длинную СМС-ку:

Я поздравляю вас, Охотник, Вы восхитительно стреляли. И пёс ваш был куда умнее, Чем все, кто рядом шёл на дичь. Вы в сапогах своих болотных В трясине гнусной не застряли. Всё, что задумали, сумели Найти, узнать, познать, постичь… Но обливалась кровью тихо В кустах, где гнилью пахнет ветер, Где, растревоженный стрельбою, Дрожит на ветке каждый лист Подстреленная глухариха. Её полёт был вдохновенен, А небо было голубое, И день был праведен и чист… Откуда знать вам, мой Охотник, Что я была той самой птицей…

Обратная сторона тарелки

У Янки в холодильнике завалялся брусок масла. Валялся год, ну, с полгода — точно. Она натыкалась на это масло, намазывала на булку, кидала обратно в недра холодильника — и снова о нём забывала. Она берегла фигуру, поэтому намазывала чуть-чуть, прозрачной паутинкой, для вкуса…

Хотя никакого вкуса у масла не было — даже прогорклого. То есть вообще вкуса не было. Оно не пожелтело, не скукожилось, не обветрилось — только крошки на него налипали: за полгода-то. Ну, Янка крошки обметала и ела. И думала: «Какое интересное масло научились делать».

Она помнила другое доперестроечное масло, которое, как всякое нормальное масло, горчило уже через две недели. И покрывалось жёлтой окалиной.

А тут не масло, а мутант какой-то. Хотя с масляной золотистой фольговой обёртки безмятежно светило солнышко и улыбались белозубые коровки. И состав продукта божился и бил в грудь: 100 процентов натуральное молоко. Без консервантов!

К супермаркету, где отоваривалась Янка, по вторникам и субботам подъезжала старенькая «нива». В ней деревенский мужичок привозил домашнюю молочку. На мужике было пальто, поверх белый фартук. На фартуке бейджик с реквизитами ЧП.

На перевёрнутых тарных ящиках теснились пластиковые полторашки с молоком. Бутылки были сверху затянуты желтоватым жирком. Пирамидками высились разнокалиберные контейнеры с творогом. В затянутых пищевой плёнкой пластиковых тарелочках топлёное масло желтело маленькими лунками.

Сейчас была зима, но он торговал и летом. Держал свой нежный скоропортящийся товар в тазике со льдом. Лёд таял и плавал в воде маленькими айсбергами. Вокруг мужика толклась кучка народа, но продукцию покупать не спешила. Мелкий мужик вдохновенно и болезненно-задиристо наскакивал:

— Вы проехайте по району! Проехайте, проехайте! Скорее пасущихся кенгуру увидите, чем стадо коров. Пора их в районную Красную Книгу заносить! — тут он делал эффектную паузу. — Но тогда встаёт закономерный вопрос: что вы пьёте?!

Один гражданин в дублёнке, выбираясь из мини-толпы, проворчал:

— Ещё неизвестно, что у тебя самого в этих бутылках. Кто тебя контролирует?

Ухоженная дама в скользкой котиковой шубке сказала:

— И у вас молоко коровой пахнет. Если бы женщина продавала — ещё подумала бы: купить — не купить. А тут мужчина… Фу! Небось, и рук не моете. Ну-ка покажите ногти, небось под ними грязь? Вы бы хоть жену поставили торговать.

— Да нету её, жены! — горько крикнул мужик. — Сбежала! Вашей лёгкой городской жизни захотела! Чтобы в пять утра не вставать, корову не доить. И других желающих нету. Вот ты за меня замуж пойдёшь, в деревню поедешь?!

Дама бочком-бочком выбралась из толпы и возмущённо зацокала прочь.

— А я эти руки, — он совал скрюченные ладошки Янке, — я их десять раз мою! Порошком драю, щёткой!

И тут Янка узнала деревенского продавца — и прыгнула за чужие спины.

Лев Толстой писал, что совершал поступки, при воспоминании о которых потом подпрыгивал от стыда. Янка, перебирая подробности того дня, тоже готова была подпрыгнуть. Хваталась за голову, гримасничала, стонала, ахала, мычала, шипела и издавала прочие звуки.

За первый год работы она накопила (плюс мама подбросила) деньги на дорогую кожаную сумочку. Ибо известно: человека встречают по одёжке, а корреспондента по наличию трёх солидных брендовых аксессуаров. Сумки, наручных часов и пишущей ручки.

С утра было запланировано задание, а потом водитель подбросит её в бутик. Там она присмотрела сумочку: женственную и деловую одновременно. Много карманов и кармашков: тут тебе и косметичка, и визитница, и встроенное зеркальце, и отделение для бумаг формата А4.

Деньги, сорок тысяч крупными купюрами, уложила во внутренний карман плаща. Карман пристрочила накануне вечером, заколола булавкой.

Утром, по привычке бросив свой плащ в отделе сельского хозяйства, смерчиком пролетела по соседним кабинетам. Заскочила в приёмную, утрясла детали по предстоящему заданию. Где-то глотнула чаю, где-то листнула свежий журнал. Где-то курила и трепалась, где-то советовалась насчёт предстоящей покупки.

Вернулась, натянула плащ… Карман был пуст! Даже булавки не было! Разиня, растяпа, размазня!

— Мамочки!! — благим матом взвыла Янка. Через минуту о Янкином несчастье знала вся редакция. Кто? Свои — исключено. Тогда кто?! Колесо внутреннего расследования завертелось с бешеной скоростью.

Был ли кто из посторонних? Был: заведующая отделом беседовала по фермерским делам с посетителем, маленьким деревенским мужчинкой. Подозрительный: одет в потёртое пальтецо, глаза бегают, красные от холода руки подрагивают. Даже на перчатки денег нет.

Мужчина знакомый? В первый раз видели. Оставался ли в кабинете один (наедине с Янкиным плащом)? Да: редакторша на минутку выходила отсканировать письмо. Где он? Вот только ушёл, ещё не должен далеко уйти от редакции.

Заведующая сельхозотделом — очень отзывчивая женщина, принимает чужие несчастья близко к сердцу — не накинув пальто, выскочила следом. Нагнала мужчинку, ухватила за рукав, насильно притащила его, упирающегося, красного, усадила на стул. Рядом сидела не менее красная и мучащаяся Янка, не смея взглянуть и страдая за вора.

Он что-то жалко бормотал, оправдывался, потел. Что-то в нём было жалкое, подозрительное, просматривался некий диссонанс. Лицо бледное, с втянутыми щеками, унылое как у пианиста — а пальцы узловатые, скрюченные, с широкими плоскими ногтями. Пальто длинное, интеллигентное — а дух от него деревенский, кислый, смесь дымка с навозом.

Янка, хватаясь за пылающие щёки, в отчаянии повторяла: «Ах, не знаю, ничего не знаю! Но у меня были деньги, и они исчезли».

С минуты на минуту ждали полицию. В дверь заглядывали сотрудники, рассматривали преступника. Янка в который раз демонстрировала: вот плащ, вот она его надела и обнаружила…

— А-а-а!

В кармане туго хрустнула живая — невредимая пачечка денег! И даже булавка сидела на месте! Янка сидела, вытаращившись, ничего не соображая. Только растерянно повторяла:

— Ничего не понимаю. Их не было, правда, не было!

Да все видели, что не было: она желающим показывала пустой карман. Его ощупывали, растягивали, заглядывали в него, нюхали, даже зачем-то дули внутрь…

Редакторша резко выдернула плащ у Янки, вывернула наизнанку. Молча, деловито растянула всем на обозрение. Крепко встряхнула — и выразительно, уничтожающе взглянула на Янку… Все увидели… второй внутренний карман, только пришитый с левой стороны.

Янка, в предвкушении новенькой сумки, присобачила его ещё осенью — и совершенно о нём забыла! И вчера пришила прочный карман с другой стороны. У неё оказалось два симметрично пришитых одинаковых кармана!

Как побитая собачонка, она сунулась к мужчине. Бормотала, извинялась, не глядя в глаза. Предлагала — о ужас, в этот миг она и готова была подпрыгивать — тысячные купюры. Совала (скотина!) бутылку коньяка из своего стола, припасённого для обмыва сумки, чтобы дольше носилась…

Мужчинка сморщился от страдания, от перенесённого унижения, от брезгливости, от животного отвращения к Янке с её погаными деньгами и коньяком — и быстро ушёл, почти бежал. Вряд ли когда-нибудь ещё он обратился не только в их редакцию — а вообще в СМИ, какие существуют на свете. Будет обегать их, как зачумлённые, на пушечный выстрел.

Голубоволосый ответственный секретарь потрясал над Янкиной пушистой повинной головой кулаками, топал ногами. Патетически, гневно восклицал:

— Позор! Срам! Мы — центр пропаганды и идеологии… Незапятнанная, добытая десятилетиями самоотверженного труда репутация! Легендарное советское прошлое! Полувековая история! Барахольщица, тряпошница, журнашлюшка! Из-за вонючей шмотки унизить, оболгать, растоптать человека — вот оно, ваше новое циничное поколение! Будьте вы прокляты!

Он был великолепен, актёром бы ему в театре работать. А Янку в редакции долго называли «наш Гудини» и просили изобразить фокус.

— Я их в трёх водах! — продавец всё совал руки желающим. Толпа рассосалась, осталась одна Янка. Фу, не узнал.

— Беру! — сказала она и шире растопырила пакет. — И молоко, и творог, и масло. И знаете что? Устройте мне экскурсию в деревню, а? Я давно хочу в деревню перебраться, домик присматриваю. Свои овощи, молочко…

Она врала, смело и честно смотрела в чужие глаза. Отличный материал для газеты получится.

В субботу Янка помогала грузиться Геннадию (его имя было указано в бейджике). Половина молочки снова не распродалась. Гена с укором вздыхал:

— Опять свиньям вылью золотое своё молочко. Э-эх, граждане-товарищи! Пейте-ешьте свою пластмассу, от натурального-то отвыкли. Коровой ей, видите ли, молоко пахнет. А чем оно должно пахнуть, французским кремом?!

Янка неделю назад ему бы не поверила. Но, ежедневно завтракая Гениным творожком: вкуснейшим, нежным, скрипучим, похожим на мягкие рассыпчатые лунные камешки — была с ним согласна. Поискала Генину «ниву» на стоянке:

— Какого она у вас цвета?

— Грязного, — простодушно откликнулся Гена. — В деревне у всех цвет автомобиля один: грязный.

Всю дорогу, перекрикивая шум двигателя, рассказывал про свои беды. Дали кредит — чем больше платишь — тем больше должен. Как будто у банка два кармана: один явный, а другой хитрый, потайной. (Намекает?). Дали землю, неудобье — сухая, утрамбованная, звонкая глина. Гена завёл мотоблок — тот запрыгал, как сноровистый необъезженный мустанг.

Но главная-то беда крылась там, откуда не ждал: чудовищная продовольственная неграмотность, косность и инертность населения. Шарахаются как от чумного, от Гены с его молоком. А всё из-за конкурента, монополиста этого. Маслозавода.

— Я ведь эксперимент проводил. Запасся термосами с чаем, с супом. Спрятался с видеокамерой напротив ворот маслозавода в кустах — и снимал двое суток.

И что? И ничего! В смысле, ни одного молоковоза в заводские ворота в это время не въехало! Мистика, детектив, цирк дю Солей. Ап — и молоко из ничего, из пустоты! Зато с чёрного хода железнодорожная ветка у них вечно забита вагонами. Даже ночью при прожекторах не прекращается разгрузочная суета.

— Это ты молодая, не помнишь, — перекрикивал ревущий мотор Гена. — А в советское время к маслозаводу цистерны с надписью «молоко» тянулись из района вереницей. Целыми днями туда-сюда, туда-сюда. Их молочными такси прозвали.

Потом наступила перестройка, иссякли молочные реки. На маслозаводе, чтобы хоть чем-то занять людей, открыли цеха по пошиву фуфаек (это Янка помнила, сама про это писала).

Коров сдавали на мясокомбинат. Оттуда сутками неслось утробное мычанье, как будто объявили войну — и требовалось животину экстренно уничтожить, чтобы не досталась врагу. А потом и мясокомбинат закрылся: кончились коровы.

Коровы кончились — а чудеса начались. Ап — и в магазинах ниоткуда появилось сто видов молочки, полки ломятся.

— А как же эксперимент? — напомнила заинтригованная Янка. — Он имел продолжение?

Имел, а как же. Гена не ленился, ходил по всем городским магазинам и читал упаковки свежей молочной всякой всячины местного производства. Дата выпуска была чётко датирована теми днями, в которые на завод не въехало ни одной цистерны с молоком!

Для чистоты эксперимента Гена запасся уже четырьмя термосами, чтобы разбить палатку и пересидеть в кустах неделю. Но из ворот маслозавода вышли охранники, конфисковали палатку и видеокамеру. И недвусмысленно намекнули Гене, что если его тощую задницу ещё раз в кустах увидят — на угольках Гениного хозяйства самолично изжарят шашлыки. Из Гениных же коров и коз.

— Обратились бы в надзорные органы… — подсказала Янка.

— Обращался! — горестно крикнул Гена. — Сразу после обращения-то охранники меня вдруг и обнаружили! И в редакцию ходил… Та-а, мутная история. Еле ноги унёс, в воровстве обвинили, представляешь?! Заговор какой-то.

«Всё равно редакция бы не помогла, — думала, отвернувшись, Янка. — Маслозавод у нас — главный рекламодатель».

Дом у Гены был старый, чёрный, с неприветливыми, по-северному высоко вырубленными оконцами. «Зато тепло». Под крышей белела спутниковая тарелка. Окружён неказистыми сарайками, пристройками, навесами, загонами. Всё сколочено из заплат: тут доски, тут ржавая рабица, тут куски железа и ДСП. «Зато прочно».

Загоны молчат, но оттуда тянет тёплым, добрым, доверчивым живым духом. Снег вокруг утоптан, тёмен, кое-где пронзён янтарными дырками. Там клочок сена, там козьи горошки, как рассыпанный изюм.

Внутри дом умилил Янку стерильной, больничной чистотой. У большой, ещё горячей печи на провисших верёвках висели марли, белые и цветные чистые тряпки. На плите, на кирпичах прожаривались подойники. Пахло кислым, сладковатым, молочным, детским.

У порога Гена снял с Янки валенки, сунул взамен пушистые тапки. Велел Янке располагаться, пока он задаст корм скотине.

Янке ходила и трогала могучие, чёрные бревенчатые стены — у новых русских в загородных домах это последний шик. Никаких женских вещиц: салфеток, безделушек, зеркалец, картинок. Только одна увеличенная фотография женщины в простенке.

Взгляд женщины туманно, загадочно устремлён вдаль. Лицо курносое, простое, широкое: в народе такое называют лопатой. Рябенькие волосы распущены по плечам, подбородок подпёрла указательным пальцем — так фотографировались артистки в шестидесятых годах. За спиной море, горы, пальмы, как нарисованные, — явно коллаж.

— Это она в районе снималась. Фотографа попросила, чтобы как будто на юге. Она всё в Турцию мечтала, рвалась прямо. Сидит, смотрит в окошко на снег. «Геничка, зая, — говорит, — давай в Турцию съездим». А откуда: только кредит оформили. Да и скотину не оставишь.

Гена шустро накрыл стол: варёная картошка, сметана, яйца, огурцы, капуста. Достал домашнюю наливку, вопросительно уставился на Янку. Та взглядом поощрила: «Можно».

— Зая — у нас так никто не говорит. Это она в телевизоре услышала. И меня заставляла её так называть. Да какая она зая: в ней 120 кило живого весу. Скорее бегемотик. Обиделась.

Я ей говорю: «Ты меня хоть на улице заей не зови, не смеши людей». Она только вот так головку опустила, бедная. Дурак я, дурак. Что бы ей подыграть: да, мол, зая, пусенька (тоже в телевизоре услышала).

— Она у вас разве городская?

— Если бы. Одна слава, что село. Это телевизор её испортил, всё сериалы свои смотрела. Чёрт меня дёрнул тарелку сто каналов поставить. Хотел как лучше: она сразу затосковала, как сюда приехала.

Попрошу за коровой убрать или хоть поросёнку намять картошки — а она ногти суёт. Маникюр с блёстками сделала: жа-алко, сма-ажется. Я заругаюсь, пригрожу спутниковую тарелку расколотить — а она съёжится, заплачет, да беспомощно так. В полтора раза меня крупнее — а сама дитя дитём. Я и махнул рукой: делай что хочешь. Испорченный человек.

Моет посуду — как во сне. Средством для мытья намажет тарелку, перевернёт — и задумается, вся в себя уйдёт. Заглядится — будто не тарелку, а обратную сторону Луны увидела.

Янка после сытного ужина полезла в сумочку (ту самую) за сигаретами, предложила Гене. Он подставил глиняный черепок — стряхивать пепел. От сигареты отказался:

— Бросил. Вокруг дерево, сено — займётся, дотла выгорит. А при жене курил. Нервы не выдерживали, когда она в эти свои сериалы… уходила. Я намёрзнусь за день, руки гудят. Самый раз погреться, полюбиться, поласкаться — а у неё этот самый сюжет. Сейчас, пуся, такой интересный сюжет, говорит. Смотрю на её лицо — а оно у неё светится голубым светом, потусторонним, как у инопланетянки… Глаза блестят, как у кошки. Вижу: невменяемая, не здесь она сейчас, не отсюда. Вся ушла туда.

И уснуть не могу. Психую, ревную как дурак, к телевизору-то! Десять раз за ночь вскочу, перекурю за печкой. Задремлю, в три часа ночи открою глаза — а она в той же позе. Вся устремилась, подалась к экрану, глаза распахнуты, не моргнут. Аж жуть берёт.

Ух, ненавидел я эти сериалы. Вот чисто диарея: откуда их столько взялось?! Как полились с экрана неукротимым поносом — не остановишь. Понос хоть таблетками можно.

— Так где же ваша Маргарита? С фотографом в Турцию убежала? — Янка хамски захихикала. На неё алкоголь действовал непредсказуемо. Гена не обиделся, только рукой в воздухе помотал: мол, погоди, до этого ещё не добрались.

— Певец один по телевизору, душещипательный… Кудрявый, как овечка, под гитару поёт. Про жену, которая по ночам любила летать. «Он страдал, когда за окном темно, он не спал, на ночь запирал окно», — кашлянув, фальшиво, глухо пропел-проговорил Гена. — Только там он на кухне пил горький чай, а я вот бегал курить. За ночь полторы пачки уговаривал. Всё как в песне: и что ходили вдвоём, и духи ей дарил. Моя надушится, волосы распустит, красивый прозрачный халатик наденет — и к телевизору, как на свидание.

— Ну, так что с вашей Маргаритой? «Он боялся, что когда-нибудь под полной Луной она забудет дорогу домой, и однажды ночью вышло именно так…» — процитировала Янка.

— Всё так. Просыпаюсь под утро — а её нет. Комната залита голубым — телевизор-то работает. И чемодана нет. Ничего не взяла, только кофточки свои и флакон духов.

Гена не выдержал, потянулся дрожащими пальцами за сигаретой. Помял, сунул в рот, потом вынул.

— Как она в городе? Обманут её, пропадёт. Она рекламу-то в телевизоре за чистую монету принимала. Думала: если средство для мытья посуды плохо пенится или, там, лак на ногтях долго не сохнет — что у женщины страшнее проблем быть не может.

Чтобы Янка «ничего такого не думала», Гена гостеприимно предоставил ей свою кровать. Сам пошёл спать в баню. «Вчера топил, ещё тепло должно быть. Полок широкий, ничего».

Янка вышла на улицу. Боже, какая ночь, какой воздух — даже курить жалко! Встала на цыпочки, насколько позволяли валенки, подставила лицо холодному лунному свету, разведя и приподняв руки. Ощущение: что продымлённые лёгкие развернулись во всю грудную клетку, затрепетали как крылья и тоже благодарно выдохнули: «Ах!»

Поляна блестит, будто Снежная Королева сгребла с ледяного ночного столика все имеющиеся драгоценности и растолкла огромным пестиком в ступе, высеяла дорожку под Луной. Всегда Янка знала, что город — жалкая пародия на зиму, что настоящее новогоднее чудо творится в лесу. Вот-вот заиграют в горелки зайцы и пронесутся ковровые сани Деда Мороза, поднимая серебристую пыль, оставляя следы полозьев в пушистом снегу.

К снегу было кощунственно прикоснуться. Но Янка не утерпела, по-русалочьи захохотав, рухнула в снежный пух и сделала «ангела». И затихла, глядя на сияющую, будто промытую «Фейри», столовую тарелку Луны. Где-то сейчас Генина жена, нашла ли её обратную сторону?

Решено: Янка остаётся в лесу. Прощайте, ангины и бронхиты! Растворись, как дурной сон, висящее над городом тяжёлое серое одеяло смога, а вместе с ним смрадные уличные выхлопы, застоявшийся дым редакционной курилки! Исчезните навсегда, утренний ор рабочих пятиминуток, бумканье соседских колонок за стеной, лязг трамвая, кваканье автомобилей под окном. Заткнись, не смолкающий даже ночью глухой, ровный как гул моря, Шум Большого Города.

Молочные расследования нынче актуальны, а «Фермерские записки» из глухого леса будут нарасхват в любом Интернет-издательстве.

Утром она не нашла кофе, без которого не просыпалась, и поплелась в баньку. И таблетка аспирина не помешала бы. На тёплом сухом полке, поджав маленькие ножки в шерстяных носках, спал умаявшийся Гена. На щеке, как свежая заплаточка, ярко зеленел берёзовый листок.

Видно было, что он недавно вставал убрать своих животных: ещё не успели подсохнуть круглые маленькие следышки от валенок. Прикорнул, дожидаясь пробуждения Янки — да и нечаянно снова уснул.

Янка не стала его будить. С крылечка горстями сгребла пушистые, как пирожные «зефир», снежки и утёрла лоб и щёки.

Вставало зимнее солнышко — румяное, рыжее, умытое и хитрое — как девчоночья физиономия. Прокладывало в пухлых снегах ровную розовую дорожку из пыхающих огоньков, искорок — будто толсто посыпали битыми стекляшками. Будто тысячи бутылок: красных, белых, зелёных, синих — не жалея расколотили и искрошили меленько, в сверкающую пыль.

Стояла такая тишина, что в морозном фиалковом воздухе слышно было хрупкое потрескивание ломающихся и осыпающихся игл у редких невесомых снежинок. Деревья замерли в голубых, лиловых, серебристых меховых шубках (Янка уже накопила на одну такую: висит в витрине на центральной улице, ждёт Янку). Деревца замерли, боясь шевельнуться, стряхнуть с себя эфирный наряд.

…Да Янка здесь от скуки повесится через неделю.

У супермаркета Янку окликнула дама. Вместо скользкой котиковой шубки на ней был нарядный тёплый комбинезон. За спиной яркий рюкзачок.

— Вы не знаете, почему сегодня не приехал фермер?

— Так он по субботам бывает.

— Он меня замуж звал, — застенчиво призналась женщина. — Как вы думаете, не передумал? А я давно в деревню хочу. Своё молочко…

Яблоки раздора

Нынче урожайный год на яблоки. Через забор на мой участок свешивается соседская яблоня, на ней висят крупные румяные плоды. Пытаюсь пропихнуть ветку обратно на соседскую территорию — но она слишком толстая, того гляди обломится.

А яблоки между тем отрываются и падают на землю с крепким глухим стуком: «Шмяк, шмяк». Вся земля усеяна ими. Гнилые я отправляю в компостную яму, чтобы не устраивать зимовку для слизней. Остальные собираю и, завидев соседку, протягиваю пакет через забор.

— Ай, да какие глупости! — машет она рукой. — Куда их девать, уже рублю курочкам и поросёнку. Компотику сварите, покушаете.

— Спасибо!

— А и на доброе здоровьице!

Какие у меня замечательные новые соседи! Из всех яблок я пеку шарлотку с корицей и иду к хозяевам яблони. Вот и повод познакомиться ближе.

Подхожу к калитке и слышу диалог яблочных соседей, мужа и жены. Что-то они там вскапывают и миролюбиво, семейно беседуют.

— Нет, ну что за народ! Я не перестаю удивляться этой святой простоте.

— Я уже ничему на этом свете не перестаю удивляться. Чем дольше живу, тем больше не перестаю удивляться, — согласно бурчит муж.

— Скажи, Сёма: разве у нас война или эти люди умирают с голоду? У меня бы те яблоки застряли поперёк горла. Целый пакет. Вроде не бедные люди, а прямо задрожали и вцепились в эти паданцы, как не знаю кто. Неужели не могут, наконец, пойти на рынок и купить хороших яблок хоть десять вёдер — стоят копейки?

— И не говори, — пыхтит Сёма, — купят они…

— Или для приличия отказывались, упирались бы, — волнуется соседка. — Хотя бы для виду, из вежливости дали чисто символическую сумму…

— Жди, ага. Догонят и ещё дадут. — У них с мужем прекрасная совместимость. Они даже думают в унисон.

— Предложи кто мне — я бы, разумеется, не взяла. Но это же другое поколение, которое нам не понять. Как будто люди яблок в глаза не видели. Как будто их месяц держали голодом.

— Раздавай больше, приваживай, — добродушно пеняет Сёма. — Ты у меня готова последнее отдать. Им только палец протяни — руку оттяпают.

Переговариваются негромко, лениво, благостно. Погода располагающая, тёплая, безветренная. Голоса, стук лопат, даже дыхание отчётливо слышны. Работают в охотку, просто хочется занять языки. Все темы переговорены, истёрты вдоль и поперёк. А тут прямо свалился подарок свыше — я с яблоками. Есть простор разгуляться мыслям и языкам на весь вечер, а может, и на утро останется.

Я стою за забором со своей сиротливо укутанной в платок, ещё тёплой шарлоткой. Постояв, с улыбкой вхожу в калитку. Растерянные и несколько пристыженные («Слышала? Не слышала?») хозяева тревожно переглядываются, откладывают лопаты и ведут меня в дом.

Меня гостеприимно водят по комнатам. «Здесь зимний сад. Здесь у мужа мастерская. Обои поклеили — рисунок и текстура не очень… Будем менять».

Потом мы пьём чай, и мне наперебой рассказывают, где посадить яблони, чтобы уберечь от грунтовых вод. Какой сорт лучше подходит для наших широт, и чем подкармливать, и как укутывать на зиму. У калитки мы прощаемся почти родными людьми, обмениваемся телефонами.

А ведь час назад я могла запустить через забор в сладкую парочку сладким пирогом, со словами: «Подавитесь вы своими яблоками!» Или просто развернуться и уйти, и слопать шарлотку на пару с мужем. И на всю оставшуюся жизнь надуться на соседей и на весь мир.

Но зачем? Девять десятых жизни зачастую и так проходит в бесплодном перебирании, просеивании, жвачке и обсасывании пустых и едких обид. Не со зла — от скуки. Не так посмотрели. Не то сказали. К чему пополнять армию обиженных и непонятых? Жизнь так коротка.

И не я ли позапрошлым летом пожалела для сестры кофточку, которая ей так нравилась? А когда передумала, кофточка на сестру уже не налезла. Так и висит в шкафу, как укор совести…

С яблони с шурханьем вспархивает стая нарядных сорок.

— Ну, что ты будешь делать с этими голодранками! Гоняешь их, гоняешь.

— И не говорите! Как будто их месяц голодом держали! — подхватываю я. — Как будто яблок в глаза не видели!

Супруги с тревогой переглядываются. Я безмятежно улыбаюсь. Нелёгкая это работа: быть мудрой.

…Мы дружим, ходим в гости, при случае выручаем друг друга. Недавно я вляпалась в неприятную денежную историю. Соседи посовещались и помогли мне крупной суммой, между прочим, отложив свою поездку к морю.

Очень, очень милейшие, простые и щедрые люди!

Котята в шкафу

Люди земных знаков — они практичные, крепкие, цельные, энергичные. Как моя соседка. Слова «депрессия» и «апатия» для неё — синоним лени и распущенности. Ей не свойственны комплексы, внутренний раздрай, отчаяние, беспричинная тоска, смутные терзания и прочая интеллигентская гниль.

Она уж точно не болтается после бессонной ночи по дому полдня в халате, задумчиво сыпля вокруг хлопьями сигаретного пепла. Вы спросите, о чём можно думать полдня? О разном…

Эх, мне бы так, как соседке! Бодро вскакивать с солнцем, умываться холодной водой. День-деньской возделывать и обихаживать свой огород, своё цветущее и плодоносящее царство-государство.

Потом удовлетворённо, горделиво окинуть взглядом дело рук своих — и в баньку с веничком. Выпарить с потом здоровую усталость, ополоснуться — и заново родиться, и возлюбить весь мир. Окутать чистое до скрипа розовое тело в пушистую простыню.

Потом к телевизору — пить чай и смотреть баловника Диму Нагиева. И уснуть над бесхитростным отечественным сериалом: крепко, без сновидений. А утром встретить очередное рождение солнца… А-а-а, я тоже так хочу (только без Нагиева и сериалов)!

Иногда на меня находит «стих», и я чего-то там неумело копошусь в огороде. И даже частично познаю, какое это наслаждение — приятная опустошающая физическая истома. Чистота и порядок на твоём кусочке земли, чистота и покой в твоих душе и помыслах. А после баньки чистота и невесомость, и покой тела… Жаль, что меня не хватает надолго, в отличие от соседки.

Она-то не ведает мучительных сомнений. У неё всё получается, всё ладится в её уютных сильных округлых руках. Эти руки хлопочут день-деньской, наводят чистоту, шьют, вяжут. Закручивают банки, выращивают прекрасные розы, пекут пироги, ласкают внуков… Она очень чадолюбива, моя соседка.

А ещё она своими уютными мягкими не дрогнущими руками выбрасывает котят. Смеясь, рассказывает, как напоследок потискает их пушистые тельца, посюсюкает, чмокнет в тёплые пузики — и оставит в лесу у детского санатория.

— Кыш! Ищите себе хозяев! Сытенькие, ухоженные — кто-нибудь подберёт.

Чтобы испуганные котята не жались к ней, а скорей убежали, делает сердитое лицо и топает на них ногами. Но это она так, понарошку пугает, притворяется — на самом деле соседка добрейшей души человек. Иначе как она сразу забывает о них и спит сном праведника? Пожимает плечами: «Это ж не люди». А меня эти котята преследуют долго… Бродят и пищат в закоулках памяти.

Я не знаю, как в ней это уживается. Идеальная любящая бабушка, буквально облепленная детьми и внуками — и монстр. Но ведь уживаются в женщине, в любой женщине, ангел и чудовище. Сумасшедшая любовь к ребёнку, ужас при одной мысли, что его могло не быть — и… Хладнокровное, по медицинской записи, убийство во чреве его не родившихся братьев и сестёр… И ведь не смешиваются мадонна с младенцем и чудовище-детоубийца, как вода с маслом.

Знаю одну женщину: очень нервная, тонкая дама. Вот уж кто воспринимает чужую боль обострённо, как свою собственную. Про таких говорят: сгорает как свечка. Или: живёт с сердцем с содранной кожей. Недавно скончался её любимый пёс, и она была близка к суициду.

Зато когда один за другим ушли её родители, она на похоронах нанесла едкую мазь в уголки глаз: чтобы хоть для приличия выдавить слезу.

— Может, замкнуло от горя? Так бывает…

Она пожимает плечами:

— Вот здесь, — показывает на сердце, — пусто. Нет, отношения с матерью и отцом у меня всегда были самые нормальные, как у всех. — Отжили своё люди — что может быть естественней?

Вы всё ещё спрашиваете, о чём можно думать, думать, расхаживая по комнате, закуривая одну за другой сигареты и сыпля пеплом? И об этом в том числе.

— Почему не стерилизуешь свою кошку? — спрашиваю я соседку. — Останови живой конвейер по производству несчастных котят.

— А то не знаешь?! — заливисто, заразительно хохочет она. Она вообще хохотушка, всеобщая любимица, лёгкий, весёлый человек. — Выхолощенная кошка — она ж ленивая, как мужик. Мышей не ловит.

— Тогда хоть по объявлению раздавай. Есть шанс пристроить, пока котята маленькие.

— Внучата плачут. Пускай наиграются досыта, а уж потом…

Потом повзрослевшие котята никому не нужны. Я говорю соседке, что котята — те же дети: им голодно, холодно и страшно. Она покачивает головой, смотрит на меня с жалостью, как на блаженную.

Мне не понять её, а ей — меня. Мы как с разных планет.

Не думайте, что я ах какая вся из себя хорошая, а соседка злыдня. Она живёт ярко, страстно, втягивая в орбиту своей любви, грея в лучах своей доброты детей, внуков, отца и мать, братьев и сестёр, соседей, коллег по работе…

Кого согрела я? Что я сею вокруг? И у меня самой есть свои котята, то есть, скелеты в шкафу. И я поворачиваюсь и ухожу.

Одуванчиковый мёд

Мне понадобилось срочно провести генеральную уборку. Вообще я сама убираюсь. Чтобы разбудить боевой дух, включаю на полную громкость динамики с музыкой, решительно закалываю волосы, закатываю рукава и штаны… Держитесь, пыль и грязь!

Ненавижу вытирать пыль, у меня от этого прямо давление подскакивает. Берёшь в руки какую-нибудь фарфоровую фигурку или всю из себя изогнутую лампу и недоумённо вертишь: как протереть эти мелкие фиговинки? В тазик их с водой! А сувенирных тряпичных кукол?

При въезде в посёлок висит доска объявлений. Там я увидела вырванный из школьной тетрадки листок с написанным от руки: «Дорогие соседи! Уборка на дому. Недорого».

Тётя Маша с крайней улицы объяснила: «Огороды кончились. Дома сидеть и в окошко глядеть скучно. — И предупредила: — Убираться буду не торопясь, но тщательно, как для себя».

Как хороший танцор, начала от печки, то есть с кухни. Перемыла всю посуду до хрустального блеска. Обнаруживала и набрасывалась на малейшее пятнышко в потайном углу кухонного шкафчика, как на кровного врага. И вот празднично засияли окна и зеркала, распушились и заиграли коврики, заблестели как лакированные листочки на комнатных растениях.

А как она мыла полы — это же песня! Маленькой мягкой тряпочкой протирала плинтусы, залезала в каждую щёлку, каждый уголок. Потом на четвереньках, в велосипедных наколенниках, ползала, любовно омывала полы как живые, каждый сучок на половице!

Как это было не похоже на других домработниц: для виду бешено погремят вёдрами, погоняют шваброй лужи грязной воды, наведут болотную сырость и подбоченятся: принимай работу, хозяйка!

Потом я узнала, как мне неслыханно повезло. У тёти Маши просто случайно образовалось «окошко» в её рабочем графике, а так она была нарасхват. За неё боролись, из-за неё ссорились, её переманивали. Её пытались подкупить и прятали друг от друга, как редкий алмаз…

И характер у тёти Маши был — чистое сокровище.

Поселился к нам парень, который просто терроризировал посёлок тяжёлым роком. Дома подпрыгивали, как при пятибалльном землетрясении. Как будто рядом проложили железную дорогу и пустили по ней грохочущие грузовые составы.

Ближние соседи опасались, что стены дадут трещины. Ходили ругаться, писали письма, замеривали децибелы, обращались в суд. А что суд. Не шумит ответчик с 11 вечера до 7 утра — значит, не нарушает нормы общежития.

А тётя Маша однажды пришла к меломану с зажатым кулачком:

— Голубчик, сделай, за ради Христа, свою музыку тише, а? У меня на дереве птички гнездо свили, яйца отложили, птенчиков вывели. А музыки твоей не выдержали. Им ветер надо слушать, как листья шумят, как другие птицы поют… Вот бросили гнездо, улетели.

Разжала кулачок — а там трое розовых голеньких птенцов. Мёртвых.

— Хотела выкормить, да малы ещё… Я тебе, миленький, с пенсии наушники куплю.

— Не надо мне ваших наушников, — буркнул парень. И что вы думаете? Ничто не могло его прошибить — а тут как отрезало. Благословенная тишина.

Как-то мы с тётей Машей стояли на остановке, слушали богатый русский язык в исполнении хора мальчиков. Я сделала замечание — мат только громче. Тётя Маша подошла и что-то шепнула. Не сказать, что ребята сразу вырубили мощность, но заветные словечки произносили уже глуше. Как бы сминали их, смущённо посмеиваясь и переглядываясь, переталкиваясь локтями.

— Какое вы им волшебное слово сказали, тётя Маша?

— Да, мол, какие нарядные вы, сильные, красивые на загляденье. Девочкам, наверно, нравитесь. Какие защитники Родины растут! А вот от грязных слов, говорю, вся ваша приглядность насмарку, псу под хвост.

Автобус подъехал битком. Стоять нам и раскачиваться под поручнями до самого города. Тётя Маша только что была образцом энергичности — а тут закряхтела, заохала. Замахала руками на парочку, которая и не думала уступать место:

— Сидите, сидите, молодёжь! Я уж как-нибудь постою…

Молодёжь, естественно, вскочила.

Вот какая она у нас, тётя Маша. К каждому сердцу подберёт ключик. Для каждого у неё найдётся ласковое слово, которое, как известно, и кошке приятно.

…— Когда произойдёт Великая Катастрофа, на Земле вымрет всё живое. Останутся: из животных — крысы, из насекомых — моль, из птиц — вороны. А из растений — одуванчики.

— Ох, какие страсти рассказываешь! Вон там ещё в углу желто от одуванчиков, выкопай.

— Правда, тёть Маш, странно, что именно особи-мутанты присоседились к человеку, жмутся к нему, да? Человек ведь не вписывается в экосистему, человек — ошибка Бога. Или гримаса природы?

— Эвон загнул, умник! Не ворчи давай, а работай. Мы в компостный ларь одуванчики перетаскаем, землицей пересыплем — знатный, жирный навоз будет! А Кристина нам цветков нарвёт. Я вам одуванчиковый мёд сварю — пальчики оближете.

Я заглядываю за забор, чтобы увидеть юного философа, смело провёдшего логическую цепочку от прополки сорняков до схоластических утверждений.

Мои соседи уехали в отпуск и оставили на тётю Машу детей. Брату двенадцать лет, самый вредный возраст. Девочка младше. Дети, как у нас у всех, балованные вундеркинды, признают только компьютер. А вот ведь и их укротила тётя Маша.

Кристина наотрез отказывается обезглавливать цветки. Ей жалко убивать такую красоту. Одуванчики так похожи на солнышки!

— Это они только притворяются ангелочками и скромняшками, — пускается на хитрость тётя Маша. — А через неделю созреют у них острые драконьи зубы. Дунет ветер, они разлетятся на парашютиках на всю округу! И из каждого зуба вырастут сто новых драконов!

Вечером на доске появляется объявление, написанное детской рукой, явно под Тётимашину диктовку: «Дорогие соседи! Уважайте чужой труд! Выпалывайте на своих участках одуванчики, а то нас засыпает снегопадом из пушинок!» Кто-то заменил слово «снег», получился «одуванчикопад».

И ведь что удивительно. Любви и тепла хлопотливой тёти Маши хватило бы на сто человек: на детей, внуков, племяшей — и ещё бы осталось. Она просто создана для огромной дружной семьи — а у неё никого нет в целом свете. Одна-одинёшенька, так получилось. Действительно, гримасы природы.

Примечания

1

В тексте использованы стихи глазовской поэтессы Светланы Анисимовой.

(обратно)

Оглавление

Королева уродов

Японский зонтик

Какое вам доброе дело сделать?

Богатая невеста

Оно

Переулок Ягодный, дом 4

Я поздравляю вас, охотник

Обратная сторона тарелки

Яблоки раздора

Котята в шкафу

Одуванчиковый мёд Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg