«Зеркало, или Снова Воланд»

Зеркало, или Снова Воланд (fb2) - Зеркало, или Снова Воланд 2662K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Андрей Борисович Малыгин

Андрей Малыгин Зеркало, или Снова Воланд

Гениальному учителю

от благодарного ученика.

Светлой памяти

Михаила Афанасьевича Булгакова

посвящается

От автора

Дорогие читатели!

Представляя на ваш строгий суд это детище, прежде всего должен пояснить, что роман «Зеркало» написан под впечатлением произведений Михаила Афанасьевича Булгакова, а так же личных наблюдений автора и посвящен светлой памяти великого русского писателя.

Каждый заядлый книголюб наверняка согласится, что, закрывая последнюю страницу занимательной книги, испытываешь чувство глубокого сожаления и досады от расставания с хорошим другом, помощником, а, возможно, единомышленником и учителем, с тем особым, неповторимым миром героев полюбившегося произведения. И надо прямо сказать, что подобное же в свое время испытал и автор представляемого труда, а время и игра воображения подтолкнули на создание нового творения, которое, не копируя известный роман Булгакова «Мастер и Маргарита», в некоторых сценах действия и фразах героев перекликается с уже знакомыми читателю событиями.

В книге с наряду уже известными читателю персонами повелителя царства теней и его верного слуги шаловливого кота Бегемота представлены и новые персонажи свиты князя тьмы, с которыми читателю еще предстоит познакомиться. Но еще немного, еще чуть-чуть терпения, дорогой читатель, и… стоит лишь перелистнуть эту самую страницу, и, уверяю тебя, как мои герои тут же оживут и заговорят своим неподражаемым, особым языком…

Совместно с художником Игорем Сакуровым, терпеливо и кропотливо воплощавшим задумки автора, мы попытались дополнить словесные образы персонажей романа рисованными. Насколько в дальнейшем они совпадут с вашими, судить не берусь, но скажу откровенно, что мы очень старались.

Итак, дорогой читатель, рискнувший приобрести это творение и отправиться в новый, неизведанный еще путь, разреши по давней традиции пожелать тебе ни пуха, ни пера. С ответом можешь не церемониться потому, как все в точности так и задумано. Но в любом случае большое спасибо за смелость, надежду и тягу к познаниям.

Как говорили древние: verba volant, scripta manent, что вполне справедливо и для сегодняшнего времени. А что означает это? Не беспокойтесь, вы все узнаете в конце этой таинственной истории.

С искренним уважением и благодарностью,

Андрей Малыгин

Часть первая

То жизни след или виденье — Престранных фактов череда? И в чувствах полное смятенье, И в мыслях просто чехарда

Глава ПЕРВАЯ Странные посетители

«Свет мой, зеркальце! скажи

Да всю правду доложи…»

А. С. Пушкин

Однажды поздним вечером в квартиру одного ответственного работника внезапно позвонили. Открыв послушную дверь, он увидел перед собой довольно странного вида незнакомого гражданина, одетого в просторный клетчатый пиджак какого-то старомодного покроя и широченные серые брюки, слезно скучавшие по утюгу. На вид ему было, пожалуй, не больше тридцати. Из-под небольшой черной кепки пришедшего, лихо сдвинутой набекрень, топорщились соломенного цвета длинные, слегка волнистые волосы.

Незнакомец проговорил, ударяя в словах на «О»:

— Прошу извинить, что в час поздний побеспокоил вас, но у меня сейчас маловато времени.

— Ничего, ничего, я вас слушаю, — машинально отозвался хозяин квартиры, с удивлением рассматривая пришельца. А про себя отметил: «Мда, пожалуй, довольно-таки странно звучит — маловато времени…»

Парень, неуклюже переминаясь с ноги на ногу, с чувством неловкости достал из-за широкой спины какой-то плоский предмет, завернутый в красную ситцевую тряпку, и неожиданно предложил:

— Не желаете ли купить?

Ответственный работник еще больше удивился и, поправив очки, опять-таки машинально спросил:

— А что это такое?

— Так вот… взгляните, — охотно ответил детина, услужливо разворачивая яркую материю.

В ней оказалось обыкновенное зеркало прямоугольной формы, по-видимому, от почтенного возраста все покрытое пятнами и темной паутиной тонких извилистых трещинок. А в центре предмета на поверхности виднелась какая-то маленькая голубоватая звездочка.

— А зачем оно мне? — недоуменно хмыкнул хозяин квартиры, пожимая плечами.

— Пригодится, — окая, уверенно бухнул в ответ парнина и тут же расплылся в широкой улыбке, показывая белые ровные зубы.

— Черт знает что! — раздраженно нахмурился ответственный работник. — Приходите на ночь глядя, по всяким пустякам звоните в чужую квартиру, беспокоите людей и предлагаете какое-то старое зеркало. Неизвестно зачем… Как будто у нас других нет!

— Знамо дело, другие-то есть, а вот такое уж вряд ли отыщется… — шумно вздохнув, невозмутимо ответил незнакомец, выжидающе посматривая на хозяина квартиры.

— Вы меня извините, — металлическим голосом с оттенком досады отрезал ответственный работник, — но я сейчас очень занят, — и, быстро повернувшись, захлопнул за собой дверь.

Пройдя на кухню, он взглянул на часы — было двадцать минут двенадцатого — и, возмущенно фыркнув и покачав головой, взялся за авторучку.

На кухонном белом столе в беспорядке валялись как совсем чистые, так и уже исписанные мелким неровным почерком листы бумаги стандартного размера, несколько разных газет, брошюр и толстый в красной обложке блокнот для записей, открытый где-то посередине.

Снова положив на стол авторучку, хозяин квартиры потянулся рукой к холодильнику, на котором дремала открытая пачка сигарет «Прима», а рядом с ней с оторванным прямоугольником пачка «Беломор-канала». Немного помедлив, в раздумье достал папиросу, тихонько подул в нее и, привычно смяв пустую часть, закурил.

Было воскресенье. Ответственный работник заканчивал не менее ответственный доклад, с которым он должен выступить послезавтра на собрании одной из общественных организаций предприятия, где работал. Тема предстоящего выступления была исключительно важной. Она касалась тех многочисленных преобразований и перемен, которые проводились в последнее время во многих сферах жизни страны и самым непосредственным образом влияли на жизнь и работу его родного коллектива.

Насколько же серьезна была тема доклада, можно было судить уже по тому, что на десятке плотно исписанных листов довольно часто употреблялись такие соответствующие духу времени слова, как «гласность», «демократизация», «хозрасчет» и «перестройка». И, кстати говоря, последнее слово мелькало гораздо чаще других, ну а точнее, не меньше тринадцати раз…

Хозяин квартиры несколько раз затянулся дымом, рассеянно разглядывая белые с красными розами и еще какими-то голубыми цветами занавески окна. Затем, опустившись за стол, взял авторучку и принялся вчитываться в последнюю фразу, оставленную неоконченной и обрывавшуюся словами: «…носили принципиальный характер, способствовали принятию конкретных решений…». После слова «решений» стояла запятая. Хмуря лоб и напрягая память, он постарался припомнить, что же хотел написать дальше и как закончить предложение, но не смог… Перед глазами, как на экране телевизора, стояла загорелая скуластая физиономия странного посетителя. Его большие жилистые руки с толстыми крепкими пальцами то и дело разворачивали красную тряпку.

Ответственный работник попытался стряхнуть с себя наплывшие видения, снова поймал глазами последнюю фразу и… снова услышал в коридоре короткий и осторожный звонок.

Мысли все разом спутались в его голове, а внутри начала подниматься волна негодования. Это уже было явным нахальством, если не сказать больше.

Бросив окурок в пасть пепельницы-собаки, он решительным шагом направился в коридор, вновь ожидая увидеть клетчатого здоровяка, и, щелкнув замком, энергично распахнул дверь.

На лестничной площадке вместо парня в кепке оказался мужчина неопределенного возраста. Неопределенного, между тридцатью пятью и пятьюдесятью годами. В темно-синем в полоску костюме, тоже какого-то старомодного покроя, в круглых очечках с тонкой черной оправой и маленькими темными усиками на верхней губе. Его черные и прямые волосы разделял ровный, почти посередине головы, пробор, придававший всему облику человека вид натурального чиновника, только что сошедшего с экрана какого-то давнишнего фильма. В руке посетитель держал довольно потертый и порядком разбухший портфель.

— Здравствуйте, — смиренно и вежливо проговорил незнакомец.

— Здравствуйте, — машинально отвесил ответственный работник с интонациями менее решительными, чем бы ему хотелось. — Вы ко мне?..

— О да, конечно, ошибки быть не может, — с дежурной улыбкой проворно кивнул мужчина. — Прошу покорнейше извинить за столь позднее посещение, но…

— Чем обязан? — налегая на голос, хладнокровно стрельнул хозяин квартиры, пристально уставившись на «чиновника».

— Видите ли, — вкрадчивым голосом пространно отреагировал пришедший, — вопрос к вам, я бы сказал, несколько деликатного свойства…

— Прошу ближе к делу, — начиная все больше раздражаться, недовольно буркнул автор доклада, — а то у меня совершенно нет лишнего времени. Я еще должен закончить одну неотложную работу.

— Конечно, конечно, — любезно улыбнулся обладатель портфеля. — Поверьте, я вас надолго не задержу. — И, быстро расстегнув видавший виды портфель, вынул из него точно такое же зеркало, какое предлагал хозяину квартиры и парень с соломенными волосами. — Не хотите ли приобрести дельную вещь? — протягивая зеркало, ненавязчиво осведомился незнакомец.

Ответственный работник моментально окинул взглядом протянутый предмет, убеждаясь в схожести с прежним. Но зеркало было точь-в-точь, как и первое, с паутиной тонких трещинок и маленькой голубой звездочкой посередине. И глухим голосом, полным благородного негодования, грозящим внезапно перерасти в гнев, заявил:

— Вы что, дурака валяете, что ли?.. Сначала один приходит… ночью!.. И предлагает какое-то старье… Потом другой идет… извиняюсь, с тем же дерьмом… Да на черта она мне нужна, эта… прадедушкина стекляшка?! А?.. Послушайте, дорогой мой, может быть, вам просто не хватает на бутылку? Так теперь все равно уже поздно и нигде ничего не продают!..

К еще большему удивлению ответственного работника предлагавший зеркало тип ничуть не смутился от такой обличительной тирады и, поблескивая старомодными стеклышками очков, все так же елейно заключил:

— Прошу меня извинить, что не угодил нужной вещицей. А по поводу того, что нам не хватает… Не извольте беспокоиться. Всего хватает. Но сам не употребляю и другим не советую… — и, как-то странно усмехнувшись, сунул зеркало обратно в портфель, повернулся и начал спускаться вниз.

Очутившись снова на кухне, автор доклада в возбуждении средней степени прошелся четыре раза от холодильника до окна и обратно. Это расстояние измерялось ровно четырьмя шагами. Затем, остановился, снял очки, подышав на них, протер стеклышки кончиком полотенца и, подслеповато щурясь, бросил растерянный и неспокойный взгляд на свой недописанный доклад. Работа явно топталась на месте.

Взглянув на часы, он увидел, что большая стрелка уже успела с четверки убежать на шестерку, а это означало, что времени было половина двенадцатого.

Ответственный работник налил из пузатенького графина полстакана воды и, разом осушив, вытер губы тыльной стороной руки. Затем опять потянулся к холодильнику, снова нащупал папиросу и, дунув в нее и закурив, жадно глотнул густое облачко дыма. После этого нервное возбуждение как будто бы стало спадать, а мысли, сумбурно метавшиеся в голове, пришли в нормальное состояние.

Он вернулся к неоконченному тексту и вновь стал поедать глазами недописанную страницу, стараясь хоть как-то сосредоточиться. Но это было совершенно напрасно… Он попытался понять почему. И… понял. Все его человеческое существо напряженно вслушивалось в окружающую тишину, ожидая очередного звонка. Но в следующий же момент эта мысль показалась до крайности нелепой и дикой, а все происшедшее — ну просто нереальным. Какой-то сплошной фантазией! На мгновение он даже попробовал внушить себе, что совершенно ничего не произошло, и никаких посетителей не было. Но, как и любой человек, находящийся в здравом уме и трезвом рассудке, не смог так запросто взять, да и вычеркнуть из памяти вполне реальные факты.

Он метнул нервный взгляд на часы. Большой стрелке оставалось преодолеть лишь одно маленькое деление, чтобы очутиться на цифре восемь.

Ответственный работник медленно опустился на табурет, но тело не захотело принять надолго новую позу, и он снова встал.

Надо заметить, что если бы кто-то из близких знакомых, неплохо знавших этого человека, мог бы сейчас понаблюдать за ним со стороны, то, несомненно бы, понял в каком нервном и взвинченном состоянии тот сейчас пребывал. В мимике, взгляде и жестах хозяина квартиры читались удивление, некоторая доля растерянности и все возрастающее напряжение с примесью тайного любопытства.

Сделав глубокую затяжку и шумно выпустив дым, неожиданно для себя он вдруг длинно выругался вслух. Весь текст выражения мы, конечно, приводить не будем. В силу того, что оно совсем не вязалось с ответственным положением этого человека и уж тем более не соответствовало трезвым рассуждениям и критическим выводам его будущего выступления. Но средняя фраза звучала доподлинно так: «… к чертовой матери!..»

Он потянулся зачем-то за спичками, но… в тот же момент, словно от ожога, резко отдернул руку, потому что в коридоре вновь как-то хрипло откликнулся звонок.

В следующее мгновение ответственный работник как будто окаменел. Затем недобро улыбнулся, хмыкнул и нетвердой походкой проследовал в коридор.

— Это ж надо! Мать моя женщина, ну что же в самом деле такое творится?! Неужели, на ночь глядя, кого-то еще принесло?!

Открыв дверь, он еще больше удивился. В свете неяркой лампочки взорам его предстала какая-то сгорбленная старушка довольно затрапезного вида в темном клетчатом платке на голове и длинной в меленький горошек юбке, явно уже не первой свежести. Несмотря на еще довольно теплую погоду, на бабке была надета черная засаленная тужурка из какого-то короткого меха, в руках — грубо обработанная палка-посох и крупная холщовая сумка через плечо. На древнем лице с пергаментной кожей, испещренной глубокими морщинами, красовался здоровенный крючковатый нос с большущей бородавкой на конце, а под ним редкие и седые усы. Из-под густых и нависающих бровей на хозяина квартиры сверкнули довольно живые темные глаза. Как показалось, с хищно-насмешливым выражением.

Ответственный работник ощутил неприятный холодок, пробежавший у него снизу вверх по спине, и тут же услышал как бы со стороны совсем незнакомый отрешенный голос:

— Чего тебе, бабушка?

Бабка, пошамкав беззубым ртом и шумно вздохнув, хриплым голосом произнесла нараспев:

— Здравствуй… Здра-авствуй, касатик!

— Ну здравствуй, бабуля, — несколько смутился автор доклада и как-то вяло продолжал: — Я говорю… чего так поздно-то?.. Смотри, ведь уж полночь почти, а ты все не спишь… да и вот… другим не даешь!.. Чего тебе надо-то, бабушка? А?.. Денег, что ли?

Бабка вновь потопталась на месте и, стуча своей палкой, виновато произнесла:

— Э-э-э… так ты уж извини меня, мил человек, что вот так припозднилась… Но нет… Не подумай, денег-то мне не надобно, — и, чуть помедлив и пожевав увядшими губами, сипло добавила: — Дело у меня к тебе, сердешный, вот такое дело, касатик, — и, вынув из холщовой сумки, протянула страшными костлявыми руками уже знакомое ему старое зеркало.

Ответственный работник тут же кисло сморщил лицо, закрыл на мгновение глаза, словно у него вдруг заныли зубы, и, почесав всей пятерней за левым ухом, тоскливо пролепетал:

— Опять это зеркало, черт побери!.. Интересные новости! И откуда же, бабушка, оно у тебя? Как оно у тебя оказалось? А?

Но, странное дело, сколько ни пытался он хоть что-то вразумительное узнать о зеркале у старухи, та как будто внезапно оглохла и отвечала невпопад.

И тут во время их разговора хозяина квартиры неприятно поразила одна особенность: голос у бабки все время менялся. То уносился в высоту и звенел, как у младенца, верхними нотами. То падал вниз и давил басом. А то вдруг начинал сипеть, хрипеть и булькать, а затем опять звучал уверенно и чисто. От этого ему стало просто не по себе. Захотелось тут же, поскорее убежать и спрятаться за толстую дверь. Тогда, преодолевая возникший дискомфорт, он приблизился к уху старухи и раздельно и громко, насколько позволяло столь позднее время, заключил:

— Мне эта вещь не нужна!.. Понимаешь, бабушка, совсем не нужна! Я ведь уже об этом говорил… Давай иди… Иди, бабуля, домой. Не теряй понапрасну время. А то смотри уж, как поздно, темно и страшно. Ох, ведь не дай бог еще на улице к тебе какой-нибудь лихой дьявол привяжется! Тогда ведь можешь богу душу отдать. А то бы еще пожила пару-тройку годков на радость детям и внукам…

Видя, что разговор бесполезен и явно безрезультатен, бабка, поджав губы, сунула зеркало обратно в мешок и, покачав головой и хищно сверкнув глазами, могильным голосом произнесла:

— Не-ет, любезный, не отдам… не отдам я ему душу. Она мне, пожалуй, и самой еще пригодится, — и старуха беззвучно рассмеялась, обнажая страшные осиротелые десны.

Ответственному работнику, однако, показалось, что от этого уродливого смеха весь лестничный пролет загулял под его ногами ходуном. Он тут же почувствовал, что воздуха в груди не хватает, и, уже больше ни о чем не думая и не оборачиваясь, юркнул за спасительную дверь и блаженно нажал на защелку замка.

«Все!!! Ничего себе, веселенького вида старушка… — тут же стремительно пронеслось в голове. — Ведьма, да и только!»

Сердце, как молот, стучало в груди, а на шее и лбу выступила холодная испарина. О какой-либо сосредоточенной продуктивной работе уже и думать не приходилось. А перед глазами, сменяя одна другую, то появлялись, то исчезали физиономии странных посетителей, совершенно лишая душевного покоя.

Вдруг дикая мысль полоснула по голове, заставив враз похолодеть:

«А что, если это… бандиты?! Воры?! Ну, конечно же, банда воров, которые нацелились обчистить их квартиру».

От такой вполне правдоподобной мысли у автора доклада все так и заныло внутри, и неприятный холодок пробежал снизу вверх по спине, заставив невольно содрогнуться.

«Да-а…. точно… а старуха — наводчица… И живет, всего скорее, где-то рядом в соседних домах…»

Ответственный работник все больше и больше волновался, постепенно теряя присутствие духа.

«Вон на прошлой неделе… совсем недалеко, через каких-нибудь три или четыре дома, прямо днем… обокрали квартиру директора винного магазина. Все ведь дочиста выгребли!.. А теперь вот, похоже, и до меня добираются…».

Его богатое воображение вдруг начало лихорадочно рисовать пренеприятнейшие картины, как наглые воры спокойненько выносят из их квартиры украденные вещи. И в тот же самый момент он ощутил себя уже почти совсем нищим, у которого уж и взять-то практически нечего.

Мысли, все убыстряясь, бешено закружились вокруг этой жуткой догадки.

«Да, да, похоже, что именно все так и есть!.. Ох, как не хорошо! Ну и как же теперь поступить? Что же теперь необходимо предпринять?.. А?.. Может, сейчас же, немедленно позвонить в милицию… Пока еще не поздно… и сообщить им приметы преступников? Ну, конечно же, факт, больше защиты искать негде… А ведь у него все-таки жена, сын и маленькая дочка…»

Ответственный работник сунул в рот недокуренную папиросу и обреченно затянулся.

Но тут среди хоровода прозрачных доводов с сильным оттенком паники неожиданно нагрянули более здравые и осмысленные рассуждения. Первое же из них натолкнуло на вполне логичный вопрос:

«А почему решили ограбить именно его, да к тому же еще и ночью, когда все уже дома?.. Да и соседи, если что, рядом, недалеко. Довольно-таки странно!.. Действуют, не маскируясь, открыто, без боязни навлечь на себя подозрения… Что-то тут явно не так… Нет, так не бывает. Ничего не понимаю!..»

Первое рассуждение породило сомнение, которое стало быстро расти, приводя в свою пользу все новые аргументы.

«Стоп… — на правом его виске от напряжения вздулась и запульсировала маленькая голубая жилка, похожая очертаниями на вопросительный знак. — Что-то здесь явно не складывается… Так… одну минуточку, надо осмыслить, обожди… Вполне возможно… что никакие это и не бандиты… Да и брать-то у нас почти нечего!.. Но кто же тогда, черт возьми, эти странные люди?.. И чего это они меня так домогаются?!»

Перед мысленным взором автора доклада ярко и быстро, как будто в кино, промчались картины его недавних встреч, и он интуитивно ощутил, что находится где-то рядом с разгадкой.

«Так, так… Это были совсем непохожие друг на друга посетители… Но все они предлагали ему… одну и ту же вещь — зеркало!!!»

Хозяин квартиры почувствовал почти облегчение.

«Ну, конечно же!.. Все они, без сомнения, просто навязывали ему одну и ту же штуковину — какое-то старое, никому не нужное, замызганное зеркало…»

Он явственно представил себе этот небольшой поблекший предмет, испещренный паутиной тонких трещинок, с маленькой голубой звездочкой в середине, и… вновь услышал в коридоре короткий и бодрый звонок.

От неожиданности ответственный работник даже поперхнулся только что проглоченным облачком дыма и, сильно закашлявшись и зажимая рот рукой, чтобы не разбудить жену и детей, вяло поплелся к двери.

Перестав кашлять и вытерев выступившие от этого на глазах слезы, он поправил очки и как-то безучастно отпер замок, подумав про себя: «Ну, а сейчас-то кого же еще черт приволок?..»

На площадке перед самой дверью стоял мальчишка лет десяти-двенадцати в белой рубашке с короткими рукавами, в черных с бретельками шортах и с ярким красным галстуком на груди. На рыжих, коротко остриженных его волосах лихо застыла красная пионерская пилотка.

Сделав нерешительно шаг вперед, хозяин квартиры тупо уставился на пионера.

Было заметно и невооруженным глазом, что в наряде пришедшего явно не хватает теплых вещей.

«Ну и смена растет закаленная?! — непроизвольно отметилось у него в голове. — Может быть, холодной водой по утрам обливается или моржует где-нибудь?..»

Но в то же мгновение рыжий мальчишонка, проявив завидную сообразительность и расторопность, козырнул по-пионерски правой рукой и голосом-басом сообщил:

— Здравствуйте, Валерий Иванович! У меня к вам пионерское поручение.

Фыркнув в ответ, автор доклада язвительно усмехнулся:

— Да, да… Сейчас для этого как раз подходящее время…

На что мальчуган, ничуть не смутившись, тут же живо отреагировал:

— А мы, пионеры, темноты не боимся и всегда готовы выполнить нужные поручения в любое время дня и ночи.

Это было сказано более чем убедительно.

При упоминании имени и отчества хозяина квартиры тот как бы вроде и не удивился, но, приятно успокоенный такой осведомленностью бойкого пионера, про себя отметил: «Прыткий мальчоночка… Будьте любезны!».

Он тут же захотел спросить: «От кого поручение?», но непонятно почему выдавил: «Какое?»

Понимающе хлопнув зелеными глазами и пошмыгав конопатым носом, мальчишонка вытащил из нагрудного кармана рубашки уже до боли знакомое зеркало и протянул ответственному работнику.

И тотчас же в голове Валерия Ивановича, словно чудовищная морская волна, похожая на цунами, возникло и покатилось безумное удивление, которое тотчас же отразилось в его округлившихся глазах и раскрытом от полного изумления рте.

Зеркало по своим размерам было, по крайней мере, раза в три-четыре больше кармана конопатого мальчишки! И как его можно было туда запрятать, просто уму непостижимо!

Но волна удивления в тот же момент набежала на непреодолимую преграду и, больно стукнувшись и лизнув ее, сразу затихла. А хозяин квартиры убежденно подумал: «У него явно внутри потайной карман».

Мальчик положил на левую ладонь зеркало и, вытянув перед собой руку, вопросительно ожидал.

— Надо брать! — уверенно подумал Валерий Иванович и тут же уточнил: — А сколько я за него должен?

— Девятнадцать рублей семнадцать копеек, — глазом не моргнув, пробасил пионер.

— Одну минуточку, — обронил ответственный работник. Юркнув за дверь, он порылся в висевшем на вешалке пиджаке и вынес юному нахалу девятнадцать рублей и пятьдесят копеек.

Мальчик, не считая, взял деньги, и, сунув в руку Валерия Ивановича покупку, начал отсчитывать сдачу.

— Сдачи не надо, — покровительственно заявил хозяин квартиры, на что пионер, обидевшись, нравоучительно произнес:

— Нам, дяденька, дармовые деньги не нужны. Этому нас, что ли, в школе учат?! — и дал Валерию Ивановичу тридцать три копейки двумя монетами. На первой из них за единицей следовала шестерка, а на другой — совсем неуместная цифра семь. Во всем же остальном монеты ничем не отличались одна от другой.

От нового удивления ответственный работник еще больше открыл рот и, как парализованный, застыл, глядя на честного пионера.

Мальчишонка же, лукаво улыбнувшись, опять вскинул руку в бодром приветствии, круто повернулся на коричневых сандалиях, больше подходивших сказочному богатырю, а не ребенку, и как-то тихо пропал внизу. И сколько ни вслушивался Валерий Иванович в наступившую тишину, так ее ничто и не спугнуло. А входная дверь так совсем и не хлопнула.

Глава ВТОРАЯ Дурман

С ощущениями, близкими к помешательству, ответственный работник захлопнул дверь квартиры. Проследовав на кухню, он медленно опустился на табурет и какое-то время пребывал в состоянии полной прострации.

Его глаза, уши и мозг отказывались переваривать то, что произошло. Это было невозможно потому, что невозможно, потому… как совсем невозможно!.. Так просто не бывает, и быть не может никогда!!!

Пробежав по кухне безжизненным взором, он невольно остановился на необычных монетках, переданных ему мальчишкой-пионером на сдачу и теперь лежавших перед ним на столе.

Через некоторое время взгляд хозяина квартиры начал оттаивать и оживать, а мысль заработала с новой энергией. Фокусное расстояние его очков зафиксировало два блестящих кружочка серебристого цвета, и информация от зрительного нерва побежала в ту часть мозга, которая занималась исследовательской и аналитической работой.

Он заинтересованно посмотрел на монетки. Похоже, они ничем не отличались от других, которые то падали в его карманы, получаемые на сдачу, то извлекались вновь для очередной покупки. Лишь с той разницей, что в середине одной из них поблескивало число шестнадцать, а в другой — на единицу больше! Но Валерий Иванович так же, как и всякий нормальный человек, от сопливого карапуза до глубокого старика, доподлинно знал и мог с уверенностью чем угодно поклясться, что денег такого достоинства в его стране никто никогда не выпускал. Ну уж по крайней мере, в ближайшие лет пятьдесят — шестьдесят. Монеты из светлого никелевого сплава чеканились только номиналом в десять, пятнадцать, двадцать, пятьдесят копеек и один рубль.

Другое дело монеты юбилейные, приуроченные к разным памятным датам, которые в последнее время все чаще и чаще пускались в обращение на радость бережливым коллекционерам. Но они моментально оседали в тайных кладовых у ненасытных нумизматов, и в ходу их практически никто уже не наблюдал. Эти деньги могли быть номиналом и повыше рубля.

Впрочем, по рукам ходила и еще одна разновидность монет, изготовленных так называемыми народными умельцами. Но и эти поддельные деньги, как правило, выпускались крупного достоинства: в пятьдесят копеек или один рубль. «Счастливым» обладателем такого полтинника как-то раз оказался и Валерий Иванович. Отличие же этой монетки от настоящей заключалось в том, что с торца по ее ободку отсутствовали привычная надпись «пятьдесят копеек» и год чеканки. Торец денежки был гладок и чист.

Но скажите: какому бы искусному умельцу могло прийти на ум изготовить деньги достоинством в шестнадцать или семнадцать копеек? Это уж, извините, полная чепуха!.. Или просто непонятное чудачество.

Склонившись над столом, ответственный работник так и впился глазами в лежащие перед ним металлические кружочки, пытаясь найти хоть какие-нибудь элементарные отличия. Но, похоже, что его старания были напрасны. Деньги как деньги, ничего особенного. Чуть пониже непривычных чисел читалось знакомое слово «копеек», а справа и слева рельефно выделялись изогнутые колосья хлеба, у основания которых отчетливо бросался в глаза год выпуска — 1987. Взяв в руки, он еще немного покрутил их между пальцами, а затем, недоуменно пожав плечами и покачав головой, перевернул на другую сторону. На обратной стороне денежек одиноко красовался знакомый герб нашей Родины с перекрещенными молотом и серпом, а внизу — выстроившиеся в ряд буквы «СССР». И больше ничего! Совсем ничего! Монетки переливались и играли огнем, словно только что отчеканенные и не тронутые налетом времени… Странно… Все точно так же, как и на других деньгах, хотя…

Валерий Иванович, похоже, уловил какое-то отличие в цвете. Но вполне возможно, что ему это лишь показалось.

Сняв очки, он старательно протер их стекла полотенцем и, нетерпеливо водрузив на прежнее место, еще раз сосредоточенно взглянул на монетки. Да, сомнений не оставалось! В той части герба, где хлебные колосья почти соприкасались, их отделяли друг от друга маленькие пятиконечные звездочки. Вот эти самые звездочки как раз и выделялись чем-то из общей массы деталей.

Мгновенно перенеся взгляд на лежащее рядом зеркало, хозяин квартиры понял, что цвет звездочек на монетах и зеркале абсолютно одинаковый, голубоватый и даже какой-то необычный. Правильнее всего здесь было бы заменить слово «цвет» на «свет», потому что они явно светились и даже слегка пульсировали.

В голове удрученно шевельнулось: «Да, все происшедшее более чем странно и… совершенно непонятно. Какой-то сплошной запутанный клубок! Но, как божий день, ясно одно — все приходившие люди упорно желали, чтобы этот невзрачный предмет непременно оказался у него. Но зачем и почему?.. Вот в чем вопрос. Уж явно неспроста они так настойчиво предлагали ему одну и ту же вещицу?!»

Съедаемый тревожными размышлениями, он взял загадочное зеркало в руки и про себя подумал: «Ну, предположим, а если бы я отказался приобрести у нахального пионерчика вот эту самую штуковину? И что бы тогда?..» И тут же сам попробовал ответить: «А тогда… как ни удивительно и парадоксально, но по всей логике развивающихся событий… через некоторое время пожаловали бы еще какие-нибудь нелепые физиономии… наподобие солдата времен Петра Первого или войны с Наполеоном. А вернее всего, какой-нибудь пьяный мужик в лаптях да с ручным медведем на цепи… Это уж к гадалке не ходи! Да… А впрочем, все это сплошная чушь и непонятная чертовщина. И не дай бог еще кому-то из знакомых или на работе об этом заикнуться. Уж точно подумают, что малый умом тронулся!»

Валерий Иванович бросил взгляд на холодильник, где, ожидая известной участи, дремали папиросы и красный четырехугольник распечатанной «Примы», но курить сейчас совсем не хотелось.

«Постой, паровоз, не стучите, колеса… — он потер кончиками пальцев с усилием лоб. — Сначала надо самому в этом огороде хоть как-то разобраться, а там уж будет видно, что дальше предпринимать». И ответственный работник принялся рассматривать с завидным упрямством навязанную ему покупку.

Можно сказать, что это странное приобретение в виде какого-то необычного зеркала своими размерами было поменьше стандартной книги или обыкновенного школьного учебника. По толщине же вроде бы не отличалось от других, хотя само стекло и казалось чуть толще обычного. Углы его были обрамлены уголками из потемневшего от времени желтого металла в виде трех выпуклых и сомкнутых лепестков с четкими, заметными прожилками тиснения. Поверхность была мутной и пятнистой, как у очень старого и отслужившего свой срок экземпляра. С множеством тонких, извилистых трещинок, беспорядочно разбегавшихся от середины к краям. А в центре его размером где-то не больше двухкопеечной монетки таинственно светилась неровным голубоватым светом уже знакомая пятиконечная звездочка, очерченная строгими прямыми линиями. И больше ничего примечательного не наблюдалось.

Тогда хозяин квартиры с интересом перевернул предмет, чтобы взглянуть и на его обратную сторону.

Нужно отметить, что подкладкой к стеклу служила доска толщиной с многослойную фанеру, явно уже не новая, из какого-то благородного дерева с красивой золотисто-коричневой структурой. Углы подкладки, как и с наружной стороны, обрамлялись уголками из желтого металла. А ближе к верхнему краю доски две миндалевидные пластины, по форме очень напоминавшие человеческие глаза, прижимали концы подставки, выполненной из темной матовой проволоки в виде перевернутой буквы «П» с тремя обращенными внутрь фигурными изгибами. Справа, слева и снизу, точно посередине.

Прижимные пластины были такого же темного цвета, что и подставка. А между ними, словно выжженные, рельефно чернели вдавленные в дерево четыре цифры: единица, девятка, снова единица и семерка. Можно было предположить, что цифрами обозначена цена предмета. Но никакого намека на рубли и копейки после девятки и семерки не наблюдалось. Все они стояли на равном удалении друг от друга и читались одним единым числом. Ну а пониже проволочной подставки в подобном же стиле, что и вверху, темнела несомненно интригующая впечатлительное воображение надпись:

Хочешь познать истину —

СМОТРИ

Причем первые три слова с тире размещались на одной строке, а последнее — точно под ними, выделяясь более крупным размером и толщиной букв. И что сразу же бросалось в глаза — все надписи были выполнены каким-то старинным витиеватым шрифтом, придававшим им особую загадочность и колоритность.

При внимательном взгляде на некотором удалении обратная сторона зеркала очень походила на контуры человеческого лица. Прижимные пластины напоминали глаза, проволочная подставка — нос, а нижняя надпись — человеческий рот. И хотя это сейчас могло быть всего лишь игрой разгоряченного воображения хозяина квартиры, но Валерий Иванович, как вы понимаете, об этом не мог и подумать.

— Ну и ну… — протяжно и мрачно промычал он вслух. — Однако… Уж очень все походит на некий сказочный сюжет… из «Тысячи и одной ночи…» Пожалуй, этой радости в жизни нам только и не хватало… И что же теперь?.. — он сцепил пальцы рук на затылке и тут же сам и ответил: — А теперь по всей логике детективно-мистического жанра необходимо… лишь произнести какое-то магическое заклинание, и… чудеса начнутся?!

Первый нервный шок у него прошел, и теперь голова работала как новые противоударные часы, только что выдержавшие испытание на прочность и обретшие свою вторую жизнь. Он вновь был способен и логически мыслить, и здраво рассуждать. Вот жаль только, что последние события определенно не увязывались с какой-либо нормальной логикой и здравым смыслом.

Отодвинув зеркало на расстояние вытянутой руки, хозяин квартиры тут же убедился в правоте своей первоначальной догадки. Конечно же, сомнений быть не могло. Таким оригинальным способом творец этой вещицы зашифровал контуры человеческого лица. Да и все пропорции, не считая прямоугольной формы головы, были как будто соблюдены. Вот только подставка-нос, пожалуй, казалась немного коротковатой, и при установке на ровной поверхности зеркало, несомненно, запрокинулось бы куда-то вверх. А это было бы совсем неудобно. Пожелавшему увидеть свое отражение пришлось бы над ним наклоняться. Почти как над лужей с прозрачной водой…

Да, несомненно, в угоду задуманной форме его создатель здесь был вынужден поступиться элементарным удобством. В противном случае «нос» получился бы уродливо длинным, а для надписи-рта почти не осталось бы места.

Довольно странно, но кто-то здесь явно промахнулся!

Валерий Иванович медленно отогнул подставку и… О чудо!!! Он отказывался верить своим глазам: подставка в тот же миг сама по себе как будто бы вытянулась, компенсировав первоначальную нехватку длины. Он тут же возвратил ее обратно, и… «нос», уменьшившись, возвратился на прежнее место. Нет, было абсолютно очевидно: чудеса заканчиваться сегодня явно не собирались!

Хозяин квартиры, как увлеченный экспериментатор, проделал манипуляции с проволокой еще с десяток раз, но результат оставался прежним. Необычный факт, как говорится, был налицо. А если выразиться точнее, то на лице. Конечно же, как вы понимаете, на том самом, задуманном его неизвестным гениальным создателем.

В конце концов, отогнув хитроумную подставку, Валерий Иванович поместил свое странное приобретение прямо перед собой.

«Если бы его родители в свое время не отказались от крамольной мысли под сводами храма бултыхнуть новорожденное дитя с головкой в святую купель и окрестить испуганного младенца, то сейчас как раз настал бы момент, чтобы поверить в некие сверхъестественные силы божественного происхождения. Но… по взаимному согласию любимых „предков“ этого факта тогда не произошло. И потому вся сознательная жизнь сначала Валерика, а затем и Валерия Ивановича, прошла в упорной борьбе с этим „опиумом для народа“ и другими вредными предрассудками. Как и учили гениальные мыслители! Ну, а раз так, то вполне понятно, что всякую мистику здесь надо отбросить к чертовой матери. Не средневековье все же. Ведь нельзя же в самом деле подумать…»

В тот же самый момент он невольно ощутил какую-то смутную тревогу, которая усиливалась и нарастала, как бывает иногда, когда, засыпая, вы улавливаете знакомый писк летающего комара. Пока он находится в отдалении и вас совершенно не беспокоит. Но вот, почувствовав поживу, кровопийца начинает медленно приближаться. Гудение его слышится ближе и ближе, не давая уставшему телу окончательно утонуть в темноте. В какой-то момент этот надоедливый звук перерастает в невыносимый рев, словно вражеский самолет в неудержимом пике врезается в ваш драгоценный череп. И вот неприятель одним движением руки размазан по ушной раковине…

Хозяин квартиры словно очнулся.

Прямо перед собой он отчетливо увидел мутноватое стекло загадочного зеркала. Что-то ему явно показалось не так. Он внимательнее заглянул в него и… окончательно опешил.

Зеркало, хотя и было отнюдь не новым и довольно тусклым, определенно еще должно было служить своему прямому предназначению — отражать все то, что находится прямо перед ним. Но оно явно ничему не служило, а потому и ничего не отражало. И сколько ни крутил он его в руках, пытаясь найти хоть какой-нибудь намек на отражение, так ничего и не увидел. Лишь мутные пятна, словно давняя плесень, тонкие трещинки-паутинки да загадочно мерцающая звездочка в центре стекла. И больше ничего…

— Черт знает что!.. Просто полное сумасбродство!..

Этот новый нехороший факт вновь лишил уже начинающего выздоравливать от потрясений человека шаткого душевного равновесия и тут же нарушил ход его здравых рассуждений. Словно в мирный порядок вещей неожиданно ворвался порывистый ветер.

Скажите, а кто из вас когда-либо держал в руках зеркало, в котором нельзя было увидеть даже собственное отражение? Вот то-то и оно!

Валерий Иванович почувствовал острое желание закурить. Недобро улыбнувшись, он вытащил из пачки плоскую сигарету, механически размял ее пальцами и, быстро прикурив, глубоко затянулся.

Когда человек внезапно сталкивается с чем-то непредвиденным, от неожиданности в нем тут же все сначала замирает, а затем, как испуганный конь, встает на дыбы. Но когда необычные факты наслаиваются один на другой, тут уж, извините, нервная система не в состоянии их так быстро переварить и, как радиоприемник, лишь послушно воспринимает, какими бы странными они ни казались. И иного здесь не дано. Осмысление происшедшего — это дело уже более позднего времени.

Стоя у открытой форточки, хозяин квартиры жадно курил и смотрел с высоты третьего этажа на темное осеннее небо, пытаясь хоть как-то обмозговать последние события и уложить их в рамки нормальных представлений.

Мириады ярких сверкающих звезд, словно по заказу, сегодня усыпали черное покрывало ночи, чтобы понаблюдать за разыгрывающейся любопытной историей. Они таинственно подмигивали хозяину квартиры своим то почти белым, то желтоватым, а то бледно-голубым холодным светом. А некоторые ну так и сгорали от любопытства и страстного желания узнать, а что же все-таки последует дальше. И не утерпев и срываясь с места, стремительно падали вниз, оставляя за собой яркий огненный след. Вот и еще одна большая звезда, не удержавшись, красиво прочертила по небу и прямо на глазах упала где-то совсем рядом.

Валерий Иванович бросил взгляд на часы. Большая стрелка уже успела пробежать тридцать три маленьких деления, отсчитывая время нового дня. Была глубокая полночь.

Затушив безжалостно сигарету, он рассеянно посмотрел на листы неоконченного доклада.

Нет, продолжить работу сейчас он был просто не в состоянии. Рабочий настрой и душевное равновесие с вторжением этих странных посетителей, словно сраженные внезапным недугом, окончательно заболели и умерли. Ну да это еще полбеды. Завтра за целый день можно будет еще наверстать. Благо, что осталось лишь, обобщив изложенный материал, сделать четкие выводы, поставить конкретные задачи и определить пути их решения. Все ясно, как божий день, да и знакомо по давней работе в комсомоле.

Мысли хозяина квартиры потекли спокойнее.

Да, недостатков в жизни хоть отбавляй. Причем всегда, везде и во всем. И ничего уж тут не попишешь, раз люди несовершенны и буквально на каждом шагу ошибаются. Как говаривал один знакомый юрист: «Был бы человек, а статейку ему всегда найдем!» Ничего удивительного, элементарно. Сами, граждане, знаете: было бы желание, можно придраться и к фонарному столбу или даже к собственной тени.

Для полноты информации здесь следует отметить, что хозяин квартиры, можно сказать, был мастером по написанию всяких разных докладов и выступлений. Потому, что писал их уже давно. А опыт в жизни — вещь неоценимая, твой первый друг, помощник, твой верный путеводитель. А, во-вторых, он всегда стремился соблюдать непременное дипломатическое правило: и чтобы овцы были целы, и волки сыты. Знать и использовать слабости людей — великое дело. И тогда все будет в полном порядке. Ну и, наконец, элементарно — имел способности логично и грамотно излагать мысли на бумаге. Что, согласитесь, меньше правило, чем исключение и дается отнюдь не каждому.

Он отчетливо понимал, что любое выступление должно содержать две обязательные части. Первая, в самом начале, для трудящихся масс, для народа, где нужно с непримиримой критикой обрушиться на процветающие недостатки. А вторая, в конце — для руководства. И здесь ты уже, несмотря на нелицеприятные факты (ну а у кого их, граждане, нет?), должен отметить, а еще лучше и жирно подчеркнуть, всю плодотворную работу и достигнутый в результате этой работы прогресс. Ведь в жизни не бывает всегда или только плохо, или только хорошо! А где же, скажите, те самые полутона, из которых как раз и соткан весь окружающий нас мир?

Таким образом, схема получается очень и очень проста. Вначале лей своей критикой бальзам на раны всегда недовольных людей и яд на душу начальства. А затем, говоря о достижениях, исцеляй ущемленное самолюбие «самого» и его окружения и успокаивай растревоженные раны народа. Совсем без критики, как советовал наблюдательный и мудрый Карнеги, не получается. Не то сейчас время и не те установки! Гласность — это в первую очередь необходимость вынести сор из избы. Вернее, не весь и не сразу, а постепенно, но непреклонно.

И все здесь зависит от пропорций применяемых смесей. Если ты налил порядком яда, а бальзама пожадничал, знай, что подобный факт к хорошему не приведет, и большинство из присутствующих, определенно, подумает, что ты жуткий склочник и карьерист. Если же ты чуть брызнул яда, а лил почти один бальзам, тебя уж точно сочтут беспринципным подхалимом. Ну а если же в состав коктейля ты ввел достаточно много яда, а затем добавил весомую порцию бальзама, считай, что ты поступил прозорливо и мудро. И вероятнее всего возобладает мнение, что ты вполне принципиальный и не менее справедливый человек. В результате чего твои позиции в глазах обеих сторон лишь только упрочатся. Всегда ведь больше запоминается то, что сказано в конце выступления. Таково уж свойство человеческой памяти. А меч, занесенный над твоей головой в начале выступления, мягко скатится в ножны и замрет, как только ты поставишь последнюю мажорную точку.

Эх, если бы все, кто так эмоционально порой выступает с трибуны, знали столь непреложное правило! Многие бы из них не оказались такими наивными самоубийцами.

«А неплохо бы сейчас выпить полстакана водки?!» — внезапно промелькнуло в его голове, и хозяин квартиры тут же уронил вопросительный взгляд на холодильник. Там, на нижней полке двери, скучала уже распечатанная и наполовину опустошенная бутылка «Столичной». Наверняка холодная. А чуть повыше и напротив нее, бок о бок с солеными грибами, открытая банка импортных огурцов. Огурчики были, как на подбор: маленькие, с пупырышками, приятно похрустывали на зубах. Особенно если к отварной картошке да с подсолнечным маслом… Ух!..

Валерий Иванович непроизвольно сглотнул накопившуюся слюну. Да, соблазн был велик. Но… так поздно ночью, когда и новый день-то уже начался, да и времени?..

Он опять взглянул на часы.

Боже мой! Без десяти час! А ведь к семи тридцати на директорский обход, а в девять — уже оперативка в парткоме с секретарями парторганизаций. И так все дни напролет…

Шумилов Валерий Иванович четвертый год работал секретарем парткома на одном из крупных машиностроительных предприятий. Уже совсем скоро, через три недели, в самый канун октябрьских праздников он отметит свое сорокалетие. Еще сорок или уже сорок, как ведь на это посмотреть. Вроде бы и немало, но, глядя на своего генерального, которому не так давно, в августе справили шестьдесят, он чувствовал себя еще совсем мальчишкой.

Да, до пенсионного возраста, когда на законном основании ты можешь выйти «в тираж», еще и палкой не докинуть — целое двадцатилетие. Целое море времени. Подумать только: две тысячи седьмой год… Третье тысячелетие… Просто фантастика!.. Да и какой смысл пытаться туда заглянуть, ведь жизнь на этом не кончается. Правильно говорят: всему свое время. Вот и директор, отметив юбилей, на отдых, похоже, не собирается. Цветет и пахнет, полон сил и энергии. А на чествовании в присутствии начальников цехов и отделов завода во всеуслышание заявил: «Многие, я знаю, поговаривают, что Орлов, мол, после юбилея на пенсию вскоре уйдет. Напрасно ждут!.. Мы еще поработаем. Как говорят, деревья умирают стоя!.. Так что должен, друзья мои, вас разочаровать, не тешьте себя пустой надеждой. А кому не нравится — скатертью дорога!..»

Все это было сказано со злым оптимизмом и явным вызовом. Что породили тогда слова генерального в душах присутствующих людей — одному только богу или черту известно. Но при желании по их лицам можно было прочесть очень и очень многое.

Да… время изменилось, меняются и люди. После апреля восемьдесят пятого вроде бы не так уж и много времени-то прошло, а люди уже не те… Сложнее с ними работать. Не как раньше. Бояться стали меньше, а говорить — больше. Вон один только Сердюков сколько крови попил. И как таких секретарями выбирают?! С ним на оперативках и разговаривать-то не хочется, потому что в любой момент можно ожидать подвоха в виде какого-нибудь заковыристого вопросика. Терпение с ним нужно железное, а нервы — просто стальные.

Валерий Иванович знал, что с Сердюковым Анатолием Витальевичем куда приятнее проводить индивидуальную разъяснительную работу, а не отвечать перед широкой аудиторией, потому как вопросы у него были, мягко говоря, не совсем простые. А точнее выразиться, то совсем непростые, на которые и сам он правильного ответа пока что не знал. Спрашивать же на совещаниях в райкоме было неудобно. Могли просто не понять. Ведь как-никак, а он представлял интересы ведущего в районе предприятия более чем с десятью тысячами работающих, во главе которого стоял один из самых известных в городе людей — Лев Петрович Орлов. Человек большо-о-го полета. Руководил бессменно вот уже двадцать второй год. Предприятие всегда было в передовых. В соцсоревновании не только по городу, но и по отрасли неизменно получало знамена, что воспринималось как само собой разумеющийся факт. Всегда выполняло и даже перевыполняло план и служило естественным ориентиром и образцом для других. Так что каждое слово надо было раз десять взвесить, прежде чем открыть рот.

Анатолий же Витальевич Сердюков второй год работал секретарем партбюро в одной из самых крупных цеховых парторганизаций.

С виду неказистый, среднего роста, в очках, с порядком поредевшей спереди рыжей шевелюрой волос и заметной даже для невооруженного глаза кавалерийской походкой. Он всегда спокойно и внимательно смотрел на своего собеседника, и казалось, что совсем несложно понять, о чем думает этот с виду такой открытый и бесхитростный человек. Но, когда Анатолий Витальевич начинал говорить, чтобы невозмутимо выпустить наружу то, что накопилось у него внутри, результат оказывался непредсказуемым.

Это был человек новой перестроечной волны. Крепкий телом, смелый, а иногда даже и злой на язык. Эдакий дотошный почемучка, всегда настроенный добраться до самой сути истины и не соблюдающий при этом никакого партийного такта.

Как любил говаривать директор, без всякого зазрения совести он запросто при всех мог бухнуть, почему работу по приему в партию надо проводить по разнарядке парткома, а не по желанию самих людей. Или почему людям, лишь по образованию или должности относящимся к интеллигенции, вступить в партию гораздо сложнее, чем простым рабочим. Сначала надо принять четверых, а то и пятерых рабочих, и уж затем и одного интеллигента. Хотя в партийном уставе об этом ни гугу. Любому дураку понятно, что люди с высшим образованием могли разобраться и в политике, и в экономике гораздо быстрее, чем простые рабочие. Не зря же, наверное, с детства усиленно твердили, что знания — это сила. С этим можно легко согласиться. А если к этому еще прибавить и мудрость жизненного опыта…

Но лозунг о диктатуре пролетариата и ведущей роли рабочего класса в обществе искусственно сдерживал вступление в партию интеллигентов. Соблюдение соотношения при приеме в партию было установкой сверху. Причем не из райкома или там горкома, а оттуда — из самой Москвы. Ну а это, почитай, все тот же закон. А законы, как известно, не обсуждаются, а подлежат неукоснительному выполнению, потому как все уже давно здесь за тебя продумано и согласовано. И вообще — это уже не твоего ума дело. Что там, на самом верху, глупее тебя, что ли, люди?

Да и где это видано, чтобы какой-то секретарь парткома, пусть даже и крупного предприятия, мог нарушить верховные установки. Святая святых. Об этом даже и речи быть не могло. Таких, как он, вожаков хоть пруд пруди. Стоит лишь топнуть ногой, и все они враз поменяются, а сама система как была незыблемой, так и останется. И никто ничего не заметит. Это уж поверьте!.. А с серьезным выражением лица убедительно объяснят: «Естественное обновление кадров…» Вещь такая же неизбежная, как и смена погоды.

Впрочем, где-то там, в глубине души у Валерия Ивановича это скользкое слово «прослойка» вызывало моральное неприятие. Слышалось в нем какая-то безликость и неполноценность. Вы вслушайтесь только: «Человек из прослойки общества…» А? Каково? Но неполноценным-то он как раз себя и не ощущал, а даже, заметьте, наоборот. Он, представитель технической интеллигенции, которая по Уставу партии была всего лишь прослойкой между двумя ведущими в стране классами — рабочими и колхозным крестьянством, сам успешно руководил этими людьми.

Что ж получается. Чтобы влиться в ряды рабочего класса, стать его полноправным членом, достаточно окончить восьмилетку или десять классов средней или вечерней школы и пойти работать куда-нибудь на производство. И вот ты уже рабочий класс — «гегемон»! И никто по большому счету не примет во внимание, что многие «гегемоны» в период всего своего обучения слыли горькими двоечниками, троечниками и разгильдяями, и если бы не решения о всеобщем среднем образовании в стране, то неизвестно вообще, получили бы они когда-нибудь свои о-очень средненькие аттестаты.

Ну а если после средней школы ты решил продолжить учебу? Если ты, не считаясь со временем, недосыпая и недоедая, торчал безвылазно в библиотеках, постигая премудрость выбранной науки, и наконец-то получил свой драгоценный диплом о среднем специальном или высшем образовании? То в результате всех своих праведных трудов ты сможешь причислить себя не к самому передовому и ведущему классу, а лишь только к этой самой пресловутой прослойке.

Интересно, а что по этому поводу думали люди, находившиеся там, на самом верху? Ведь не могли же эти вопросы они все время обходить стороной?

Учитывая то, что с каждым годом все большее количество молодежи по окончании школы желало продолжить образование, нетрудно представить, что будет годиков эдак через пятнадцать-двадцать. Очевидно, что большая часть населения Союза окажется в интеллигентах, в прослойке, которая, разросшись, станет самой объемной частью социального пирога. Это же очевидно!.. Такова неизбежная логика дальнейшего прогресса!.. И поэтому не так уж и сложно добраться до вывода о временной ведущей роли рабочего класса как самого передового и многочисленного класса общества. Перспектива все равно за интеллигенцией.

Эта и многие другие «крамольные» мысли уже давненько бродили в голове секретаря парткома, заставляя задумываться над некоторыми, казалось бы, непреложными истинами. Правильно говорят, что чем невежественнее человек, тем ему легче отвечать на вопросы. И вообще он заметил, что в последнее время стал как-то больше подвержен сомнениям. То ли уж новое время диктует условия, то ли сказывается зрелость возраста? Но раньше, в молодости, все было как-то понятнее и проще…

Конечно же, самое простое — выбросить все эти надоедливые занозы из головы и продолжать жить, как и раньше. Но он отчетливо понимал, что когда-нибудь в этом придется досконально разобраться. Должна же, наконец, быть убежденность в правоте своего дела?!

Это только Сердюкову и ему подобным легко подбрасывать разные вопросы. А вот кому он, Валерий Иванович, секретарь парткома, мог их задать и получить исчерпывающие ответы?..

В такие моменты он явственно ощущал, как внутри него постоянно росло и накапливалось раздражение.

Глава ТРЕТЬЯ Истина

Знакомый звук заработавшего холодильника отвлек от тягостных размышлений. Валерий Иванович шевельнулся, нервно вздохнул и уронил взгляд на стоявшее на столе зеркало. Хотя какое же это зеркало, черт возьми? Его так и назвать-то нельзя, потому что в нем ничего не увидишь…

«Хочешь познать истину — смотри, — мысленно передразнил он надпись с обратной стороны. А в чем, интересно, заключается эта самая истина, и куда я, разрешите узнать, должен смотреть?»

В запальчивости он только собрался еще о чем-то порассуждать, но не успел, потому что внимание его тут же привлекла светлая точка в середине ничего не отображающего зеркала. Да-да. Как раз там и находилась маленькая таинственно светящаяся звездочка.

Сейчас пульсации ее стали явно сильнее. Неожиданно появилось движение, и на глазах у хозяина квартиры она стала быстро увеличиваться в размерах, теряя форму своих очертаний. Пространство внутри звездочки вдруг стало мутнеть. Затем светлая матовая поверхность у вершин потемнела, и все время меняющийся цвет волнами покатился от краев многогранника к центру. Темные стальные краски сменились темно-малиновыми и, светлея и наливаясь пурпуром, побежали к середине, медленно переходя в ярко-оранжевые.

С каждым новым мгновением ожившая звездочка все больше расползалась к границам предмета, переливаясь всеми цветами радуги.

Валерий Иванович, от напряжения подавшись вперед, изумленно наблюдал за новым удивительным явлением.

Но вот разросшаяся звезда достигла краев и, заполнив собой всю зеркальную поверхность, исчезла, оставив лишь яркий, красиво переливающийся прямоугольник. Затем свечение пропало, но в следующий же миг вновь вспыхнуло ровным голубоватым светом, как будто включился экран телевизора.

Словно загипнотизированный, секретарь парткома не отводил глаз от светящейся поверхности чудесной покупки. Он чувствовал интуитивно, что вот сейчас за этим что-то непременно последует…

И тут на экране внезапно появилось изображение. Чье-то большое и очень знакомое лицо с крупным орлиным носом и дымящейся сигаретой во рту. Валерий Иванович сразу узнал главного снабженца завода, члена парткома Григория Исаковича Абрамзона. Тот, шевеля пухлыми губами, сосредоточенно рассматривал что-то внизу. Похоже, что-то пересчитывал. Но вот лицо снабженца, уменьшившись, поплыло вдаль, обнажая и остальные части фигуры. Когда же показались руки, Шумилов понял, что не ошибся. Абрамзон был занят… деньгами. Их было много, и в основном купюрами по десять и двадцать пять рублей. Они пачками валялись на большом полированном столе, а рядом — с раскрытой пастью черный кожаный дипломат.

Секретарь парткома узнал обстановку рабочего кабинета начальника отдела снабжения.

— Вот это да! Столько денег!.. Целое состояние… — растерянно пролепетал он вслух. Но увлеченный Григорий Исакович, не обращая внимания на реплику секретаря парткома, продолжал свое приятное занятие.

Кадр сменился. Абрамзон, рассовав несколько пачек по карманам, другие запрятал в дипломат, а пару из них, с купюрами по двадцать пять рублей, перетянул резинками и, завернув в газету, выложил на стол. Вынув изо рта почти докуренную сигарету, быстро затушил ее в пепельнице и, намеренно прокашлявшись, снял со стены красную трубку телефона прямой связи с генеральным директором.

Такие аппараты для оперативной связи с директором были у всех руководителей среднего и высшего звена — от начальника цеха и отдела до заместителей генерального.

Лицо начальника отдела снабжения приняло почтительно-благоговейное выражение.

«Интересно, зачем он звонит Орлову?» — промелькнуло в голове Валерия Ивановича.

По-видимому, в трубке что-то ответили. Абрамзон подобострастно заулыбался, покивал в ответ головой и, посмотрев на часы и повесив трубку на место, куда-то засобирался.

Перед выходом из кабинета он любовно взял завернутые в газету деньги, сунул их в правый карман пиджака, подтянул сползавшие с округлого живота брюки, прихватил со стола красную папку, закрыл дверь кабинета и, мурлыкая что-то себе под нос, направился по коридору в сторону лифта.

Секретарь беспокойно заерзал на табурете: «Похоже, что к генеральному… Неужели он в курсе?.. Не может быть!.. А собственно говоря, почему? Вот уж это ты зря. Не первый день живешь и должен знать: чужая душа — потемки. Да иногда еще какие и непролазные!.. Не будь наивным простаком, Шумилов, и помни, о чем неоднократно твердили наши знаменитые предки, склонные к философствованию и бумагомаранию…»

Григорий Исакович в это время поднялся на лифте на пятый этаж и вошел в приемную. Миловидная Люся, секретарь директора, приветливо улыбнувшись, кивнула ему на дверь, и тот оказался в просторном кабинете генерального.

Валерий Иванович неотрывно наблюдал за развивающимися, как в детективном фильме, событиями.

«Интересно, неужели директор все-таки в курсе дела?..»

И тут внезапно появился звук.

— Разрешите, Лев Петрович? — извиняющимся тоном произнес Абрамзон.

— Давай заходи, — бесстрастно бросил Орлов, что-то сосредоточенно записывая на календаре.

Снабженец прошел в противоположную часть кабинета и остановился у стола генерального.

— Ну, с чем пожаловал, начальник? — Орлов закончил писать и, воткнув ручку в массивную подставку, пристально взглянул на Абрамзона. — Не стой столбом. Садись и выкладывай. Чего у тебя?..

В его взгляде и мимике лица просматривались скрытое напряжение и недовольство.

— Так, Лев Петрович, пришел отчитаться о проделанной работе, — быстро устроившись за столом для посетителей, как ни в чем не бывало, выпалил Григорий Исакович.

— Да… что, есть чем и отчитаться?.. — как бы вроде засомневался Орлов. — А то уж я, честно говоря, хотел позвонить в «серый дом», в уголовный розыск, и попросить блюстителей порядка заняться поисками пропавшего крана, — с напускной строгостью внятно и несколько замедленно проговорил он.

— Ну что вы, Лев Петрович, — натянуто заулыбался, удивившись глазами, начальник отдела. — В хорошем хозяйстве ничего не пропадает. Напрасно, Лев Петрович, вы побеспокоились… А вот как раз и отчет о проделанной работе, — и с этими словами он быстро достал из кармана уже знакомый газетный сверток и выложил перед директором на стол.

— Ну что ж, давай посмотрим, чего ты там, труженик, наработал, — мигом просветлел генеральный и, развернув газету, большим пальцем полистал пачки фиолетовых бумажек.

Абрамзон, словно сфинкс, с застывшим выражением лица ожидал реакцию шефа.

Чуть-чуть подумав, видимо, что-то прикидывая в голове, Орлов поиграл губами и, нахмурив брови, недовольно заметил:

— Слушай, начальник! Ты, наверное, по запарке только часть крана продал… стрелу да колеса. Или пока он у тебя по дороге громыхал, то окончательно поржавел и рассыпался. А? Что ты по этому поводу могешь пояснить, Абрамзонов? — поднял он глаза на начальника снабжения.

— Ну что вы, Лев Петрович, разве ж можно, — в преданной улыбке расплылся тот, — техника как раз, наоборот, в полном ажуре. Я ведь отчет вам только за первую часть пути представил, — и он извлек из левого кармана пиджака и аккуратненько выложил на стол еще две пухлые пачки красненьких десятирублевок.

Орлов, тут же смягчившись, удовлетворенно хмыкнул, заулыбался и, сбросив деньги в верхний выдвижной ящик стола, игриво заметил:

— И всегда вот ты, Гриша, так. Сначала заставляешь посомневаться директора, правильно ли он однажды поступил, назначив тебя на такую ответственную должность, как начальник снабжения. Правда, потом исправляешься… — добавил он мягкости в голосе. — Эх, того и гляди со своими темными делишками, не ровен час, под монастырь подведешь. Не знаю, уж что и делать. Прямо хоть с завода уходи… То у тебя бульдозер в болоте засосало, то вдруг подъемный кран в реактивный самолет превратился… А то, — продолжал он, закуривая сигарету, — придешь как-нибудь утром на работу, а десятиэтажного-то административного здания уже и в помине нет — черти с профилем Абрамзона унесли, — хихикнул он успокоено. — Ну что тогда придется делать на старости лет? А? Как, скажи, свою семью содержать? И куда прикажешь инженерные службы подевать?.. Ох, начальник, начальник, одни нервы с тобой, — сокрушенно качнул он головой. — За такую вредную работу ведь талоны на молоко полагаются. А? Как мыслишь, махинатор?

— Ну вы, Лев Петрович, и скажете тоже, — ничуть не смутившись и, принимая условия игры, обиженным тоном отреагировал начальник отдела. — Уж отсюда практически не вылезаю. Дом и семью совсем запустил, спать спокойно по ночам перестал… Все-то думы и помыслы только о родном заводе! А вы…

— А что поделаешь, дорогой. Знаешь, ведь как говорят: «Тяжело в лечении, легко в гробу».

И тут они оба, довольные друг другом, откровенно рассмеялись.

— Ты, бедолага, я думаю, не спишь по другой причине, — смеясь глазами, прозрачно намекнул Орлов. — Наверное, припоминаешь и подсчитываешь, куда чего положил, — и, потянувшись за авторучкой, устало вздохнул. — Ох, и бестия же ты, Григорий! Клеймо на тебе негде ставить. Небось, опять проект приказа принес о премировании? Уж мне ли не знать. Ну, давай, дерзай, стахановец!

— Лев Петрович, ну вы же как в воду всегда смотрите! Только приходится удивляться. Ничего-то от вас не утаишь! Вот что значат проницательность и опыт в работе у мудрого человека!.. — обрадованно осклабился Абрамзон, многозначительно покачивая головой.

— Должность у меня такая, Григорий Исакович, дорогой! — наливаясь краской, удовлетворенно улыбнулся генеральный. — Заботиться и думать обо всем сразу и о каждом из вас в отдельности. А не то дай вам волю, так вы и завод-то родной тут же по гайкам растащите. Слушай, сейчас-то за что приказ напечатал, за сдачу металлолома, что ли?.. Ты давай все же какую-то партийную совесть имей, — продолжал директор нравоучительно, — больше в этом месяце ко мне не подходи. А то получается, что один Абрамзон на заводе работает, а остальные только мух ловят да прохлаждаются. Это, понимаешь ли, нескромно…

Орлов быстро пробежал глазами протянутый лист проекта приказа и, почесав согнутым пальцем нос, миролюбиво заключил:

— Я тут с твоего разрешения немного поправлю цифири в твоей прокламации. Раз считаешь, что сработал успешно, всю округу… с железками обобрал, — тут он не выдержал и прыснул от смеха на удачно найденное им выражение. Его лицо, и так не бледное, вмиг густо покраснело. — Раз считаешь, то стесняться не на-адо, — протянул нараспев он последнее слово и исправил цифру 300 против фамилии начальника отдела на 400. — Не забудь только завизировать в парткоме, а то обидится еще секретарь и по выговору нам с тобой влепит. Причем с занесением в учетную карточку…

Услышав последнюю фразу, Абрамзон тоже затрясся от смеха всей своей стодесятикилограммовой тушей.

Наблюдавший за происходящими событиями Валерий Иванович только зубами заскрипел от такого неприкрытого цинизма.

Орлов, поставив размашистую подпись на документе, достал из кармана носовой платок и, все еще продолжая смеяться, стал вытирать выступившие на глазах слезы.

Шумилов в числе очень немногих на заводе доподлинно знал, что в арсенале генерального имеется два образца подписей. Одна размашистая, полная, иносказательно говорила ДА. Другая же коротенькая, включавшая в себя всего лишь первые две буквы его фамилии, служила категоричным отказом. Начальники экономического и финансового отделов, четко зная свои обязанности и верховные установки, принимая подобный приказ с короткою подписью, просто обязаны были найти убедительные аргументы и, как говорится, дезавуировать его. В подобных ситуациях, как бы помеченный черной меткой документ, само собой, просто умирал. Таким образом, директор, при личной встрече никому не отказывая и на глазах выглядя щедрым руководителем, тайком переводил стрелки на своих подчиненных и, исходя из каких-то своих внутренних соображений, четко регулировал раздачу благ всегда неугомонному окружению.

— Конечно, конечно, Лев Петрович, разве ж можно об этом забыть, — убирая в папку бумагу и для виду посерьезнев, заверил снабженец. — Да ведь я и сам вроде членом партийного комитета состою.

— Ты, член… — давясь от нового сильного приступа смеха только и смог выговорить генеральный. Вот умора! Ну и повезло же Шумилову с такими помощничками. Надо бы при случае Валерию Ивановичу подсказать, чтобы заслушал начальника отдела снабжения, члена парткома Абрамзона, как тот осуществляет перестройку и выполняет решения партии и правительства в этом вопросе…

Дачу уже перестроил… заканчивает отделку бассейна… Квартиру тоже… Машину решил не перестраивать, а сразу поменять, написав слезное заявление директору, на новую «Волгу». Любовницу поменял… — Орлов вопросительно взглянул на подопечного. — Григорий Исакович, а… любовницу-то ты поменял или нет?.. Давай, расскажи народу, не стесняйся. А то неудобно как-то будет в новой машине старый багаж возить. Слушай, а ведь ты в своем заявлении этот факт упустил… Точно! Это, голубчик, не годится! Поэтому уж, не обессудь, но я думаю, что довольно сложно будет принимать решение и доказывать совету трудового коллектива выделять тебе все же новую машину или немного повременить, пока ты не закончишь перестройку в некоторых кадровых вопросах, — и он опять приложил платок к заслезившимся глазам. — Ох, Григорий, тебя, по-моему, и заслушивать-то бесполезно. Ведь ты, не дожидаясь никаких указаний сверху, сам отслеживаешь обстановку и бежишь в ногу со временем?.. Ну, попробуй хоть что-нибудь сказать в свое оправдание…

Слушая директора, Абрамзон и сам все время похохатывал в унисон с начальником, а затем наигранно посерьезнел и кротко произнес:

— Лев Петрович, я вас отлично понял. Ну что ж, будем исправлять допущенные ошибки. А как же иначе? Самому ведь бывает трудно все сразу предусмотреть. Благо еще не перевелись вот такие, как вы, мудрые люди, всегда способные заметить и поправить заблудших. Лев Петрович, можете не сомневаться, считайте, что уже исправился.

— Ладно, ладно, труженик. Ты имей в виду, я уже позабыл, когда колким словом по тебе проходился. Давай-ка, как следует, готовься к декадной оперативке. А то уже некоторые начальники цехов как резаные орут из-за отсутствия металла, а Абрамзон и в ус не дует и бровью не ведет, только приказы за хорошую работу подписывает.

— Лев Петрович, не волнуйтесь, — с жаром затараторил снабженец. — Все уже в пути, все уже на подходе. Вот чтоб мне здесь сквозь землю провалиться! Ей богу, не подведу. К декадной постараемся все закрыть, особенно по автоматному цеху… Ну уж а критику, — он почтительно прижал обе ладони к груди, — со стороны высокого руководства примем как должное.

— То-то же, — засмеялся, вставая, Орлов. — Еще бы ты не принял!.. Имей в виду — на следующей неделе доложишь, как продвигаются дела со строительством гаражей. И смотри, чтоб ни один щур к этой стройке не подкопался. Если что, я и знать не знаю, и ведать не ведаю. А то, красавчик, придется лишить тебя премии на полгода вперед. Сам понимаешь, с формулировкой: «за плохое обеспечение производства». И будешь жить, помнишь, как мужик в кино говорил, на одну зарплату… Понял меня? Вот так-то!

— Лев Петрович, Лев Петрович, — посерьезнел лицом снабженец, — ну зачем так напрасно беспокоиться, нервную систему травмировать, я же ведь не маленький. Соображаю, что к чему…

— Знаю, что соображаешь, — шумно выпуская струю дыма, пристально посмотрел директор. — Если бы не соображал, здесь бы сейчас не стоял. Я так, Григорий, просто напоминаю… Для профилактики…

На этом диалог двух хорошо понимающих друг друга людей и закончился, а чудесный экран вновь помертвел.

Валерий Иванович сидел как пришибленный, не веря своим глазам и ушам.

— Ну и ну!.. Эвона как оно! Вот так Лев Петрович!.. Кто бы мог подумать!.. Сам вечно на людях твердит о партийной совести и любви к заводу… А стоит в истинное лицо заглянуть, и… вот тебе на — темная сторона медали. Сплошное лицемерие и гнусный обман… без всякого зазрения совести. Вот где она кроется, неприкрытая двойная мораль. Говорить одно, а делать уж совершенно другое. Да, в словах у вас — узор и вязь, ну а в делах… обман и грязь! — экспромтом выплеснулась стихотворная строчка.

Шумилов вскочил, нервно закурил сигарету и, как загнанный зверь, заметался по кухне.

«Да за такие дела, а вернее, делишки, надо к чертовой матери из партии гнать!.. И не подпускать к ней даже на пушечный выстрел! Вот из-за таких оглоедов, как эти, и вера в партию у народа стала пропадать. У-у, жулье!.. Хотя а как докажешь? Ведь не скажешь же, что дома на кухне в зеркале все увидел. Тут-то уж точно за дурака сочтут…»

Он попробовал реально представить со стороны всю абсурдность своих обвинений.

«Это же просто смех, а не факты. Нет, Валерик, ручки коротковаты, не дотянешься. А последствия легко себе представить… За попытку оклеветать честного коммуниста-руководителя путь только в одну сторону — за ворота завода да с волчьим билетом на память от Орлова в зубах. Вот и попробуй с такой рекомендацией потом куда-нибудь сунуться. У него ведь кругом все свои да наши. А кляузников у нас нигде ой как не любят… Да и никогда не любили! Вот так, уважаемый секретарь парткома!.. Сиди и не рыпайся…»

О многом, что в действительности происходило на заводе и не лежало на поверхности, Валерий Иванович знал из разных источников. О чем-то догадывался сам. Глаза и уши не зря ведь даны. Да если они еще и к неплохой голове приставлены.

Вот взять того же Абрамзона. Всю жизнь вместе на заводе, хотя тот и старше его, кажется, лет где-то на восемь. И все время в снабжении. В замах только почти две пятилетки проходил. А после того как Григоренко ушел на повышение, сам уже три или четыре года начальствует. Пройдоха и проходимец ужасный, но все буквально хоть из-под земли, а достанет. Сам Орлов иногда публично говорил, что «…с другим характером в снабжении, наверно, и не сработаешь. А Григорий Исакович даже из грязи пользу извлечет. Учитесь у него, пока еще здесь работает, а не то скоро в музей истории придется передать».

Деловых качеств Абрамзону не занимать, это факт. Директор это ценил и в обиду особенно-то не давал. Возможно, еще и потому, что это могло повлиять на их личные «особые» отношения. Об этом догадывались многие и в разговорах нет-нет да прозрачно и намекали. Но одно дело предполагать, а другое — иметь на руках факты. А их-то как раз и не хватало.

Григорий Исакович, пользуясь негласной поддержкой «папы», как про себя на заводе называли Орлова, с другими руководителями структурных подразделений вел себя очень шумно и независимо. Перекричать и утихомирить его мог только генеральный, да и то не сразу.

Иногда на больших совещаниях на него наваливались начальники цехов и отделов с вопросами, и ситуация крайне обострялась. В какой-то момент, не выдержав, снабженец вскакивал с места и, отчаянно размахивая руками, срывался на крик. Он кричал и брызгал слюной, совершенно не слушая своих оппонентов. Это было так комично, что, кроме смеха присутствующих, ничего другого вызвать не могло. Зная, что переломить ситуацию здесь может лишь только директор, все успокаивались и ждали дальнейшего развития событий.

Дав немного побушевать начальнику снабжения, директор его спокойно окликал:

— Абрамзон!..

Но тот, дико вращая глазами, продолжал что-то кричать как заведенный. Тогда Орлов, налегал на голос:

— Абрамзон!..

Снабженец, как будто только что услышав к себе обращение, моментально останавливался:

— Да, Лев Петрович, слушаю вас внимательно, — говорил он умиротворенно, как ни в чем не бывало.

Такой резкий переход в тональности вызывал новую бурю смеха у присутствующих. Генеральный сам каким-то чудом удерживался, чтобы не присоединиться к ним, но, смеясь глазами, выдержанно продолжал:

— Садись.

— Лев Петрович, чего они смеются, я ведь серьезно говорю, — пытался апеллировать Абрамзон, но уже менее эмоционально.

— Садись, я тебе говорю! — повышая голос, нажимал Орлов.

Начальник отдела опускался на место, и наступала долгожданная тишина.

Директор, собираясь с мыслями, понимал, что как-то надо разрядить накалившуюся обстановку и в то же время направить совещание по нужному руслу. Он вставал с места и говорил приблизительно так:

— Григорий Исакович! Сейчас у всех на глазах ты устроил форменный цирк, — и, видя, что Абрамзон опять пытается открыть рот, резко обрывал его тоном, не терпящим возражений:

— Молчи!.. Я говорю, а то выгоню!..

Начальник снабжения, как примерный ученик, складывал руки одна на другую, всем видом выказывая полную покорность.

— Да, — продолжал Орлов, — сейчас ты, Абрамзон, устроил здесь форменный балаган. По-другому никак и не назовешь. Ты не проникся чувством ответственности. Не понял, что твои товарищи по работе, такие же, как ты, начальники, просили у тебя помощи: «Григорий Исакович, дорогой, помоги нам, пожалуйста, а то нам так тяжко, и государственный план без твоей помощи мы никак не выполним. Директор тогда нас будет ругать и воспитывать, мы и наши помощники останемся совсем без премии. Дома жены будут пилить, что денег так мало принесли…» А ты им открытым текстом и бухнул: «Плевал я на вас, ребятушки, с высокой колокольни, выкручивайтесь сами как хотите». Это не по-товарищески…

По лицам сидевших пробегала улыбка удовлетворения, а Абрамзон в знак протеста начинал беспокойно елозить на стуле. Директор же продолжал:

— Возможно, что ты так и не думал, а даже, может быть, совсем наоборот. И я надеюсь на это! Но внешне все выглядело именно так. Конечно же, — говорил он уже более миролюбиво, — я понимаю, что нас здесь со своими вопросами порядком, а ты один. И тебе тоже несладко. Но ведь все мы тянем в одной упряжке, все делаем общее дело… Для того и торчим каждый день на работе, чтобы совместно решать наши общие задачи. Поэтому обращаюсь ко всем присутствующим, давайте будем меньше ругаться, а больше друг другу помогать.

Инцидент был исчерпан. А чтобы в конце поставить мажорную точку, совсем смягчившись, директор добавлял:

— Вообще-то ради справедливости я должен сказать, товарищи начальники. Ни за что не поверю, чтобы вы лично пришли со своими бедами к Абрамзону, и он вам в помощи отказал. Насколько я знаю, он всегда был ответственным и отзывчивым человеком. Так ведь, Григорий Исакович?..

— Конечно, Лев Петрович, — как розовый куст, расцветал снабженец.

— Вы, наверно, какую-нибудь девочку к нему подослали, а потому и результат такой неважнецкий. Не надо так себя вести. Имейте самолюбие, это вас совсем не украшает… Вы зайдите к нему сами, можно даже после рабочего дня. Прихватите для беседы пару бутылок лимонада… Водку сейчас нельзя, это уже нарушение. Поговорите о наболевшем, как коллега с коллегой, начальник с начальником. Он вам тут же достанет все, что ни пожелаете. Хоть черта с рогами! Ну а если нужно, то даже и собственный портрет в позолоченной рамке… Я ничего не путаю, Григорий Исакович?..

— Ну конечно же, Лев Петрович!.. — вконец таял тот.

От брошенной реплики насчет портрета лицо Абрамзона ну просто начинало светиться, а остальные откровенно и беззлобно смеялись.

Наблюдая за словесными хитросплетениями генерального, Валерий Иванович в такие моменты отчетливее понимал, насколько убедительной в жизни может быть сила слова. Но в то же время становилось ясно, что с помощью подобного оружия можно все так запутать, что и концов-то потом не найти. Вот и в этой ситуации Орлов вроде бы всем посочувствовал и в то же самое время всех и отругал. А в результате никому ничем не помог, хотя возникший конфликт уладил. Но ждали от него совсем не этого. Как он сам любил говорить, за что боролись, на то и напоролись.

Упоминание об истории с портретом — это полуанекдот, полуправда, ходившие по заводу уже давно. Что здесь было правдой, а что вымыслом — наверное, и не разобрать. Но, возможно, что все так и произошло.

Однажды в молодости, уже работая в отделе снабжения, Григорий Исакович расхарахорился перед своим знакомым и, доказывая, что может достать буквально все, запальчиво заявил: «Это что, пустяки! А вот хочешь, я даже свой портрет в магазине смогу купить?!» На что тот, естественно, присвистнул и от души рассмеялся. Но не так прост был Абрамзон. Для большей убедительности он предложил поспорить. Знакомый тут же, конечно же, согласился, и пари на три бутылки коньяка было заключено. Недолго думая, для доказательств, Григорий повел приятеля в один из книжных магазинов, где продавались наглядные пособия для учебных заведений, а вместе с ними и портреты известных людей.

То ли он заранее уже проделывал этот трюк, то ли чувство авантюризма толкнуло его на этот шаг. Но отступать он не собирался, а в магазине подошел к молоденькой продавщице и очень серьезно и вежливо справился, имеются ли в продаже портреты нескольких известных людей. На что та ответила, что некоторые есть, а другие уже все распроданы. Поблагодарив продавщицу и сделав у нее на глазах какие-то пометки в блокноте, он как бы спохватился и очень серьезно спросил: «Да, извините, чуть не забыл. Скажите, пожалуйста, а не осталось ли случайно у вас в продаже ну хотя бы одного портрета Григория Абрамзона?»

Надо понимать, что девушка смутилась. Она не знала такого человека. Но, видимо, не захотев показаться невежественной, ответила: «Вы знаете, к сожалению, эти портреты недавно закончились. На следующей неделе будут новые поступления. Заходите. По всей вероятности, привезут и портреты Абрамзона».

Трюк удался. Григорий сиял, как начищенный медный котелок, а его спутник только рот раскрыл от неподдельного изумления.

Выйдя на улицу, вдохновленный удачей, снабженец всерьез заявил: «Вот видишь, мои портреты пользуются огромной популярностью и раскупаются нарасхват. Как только поступят в продажу обязательно куплю и вручу тебе с живым автографом. А теперь пойдем пить коньяк!..»

Таков был Григорий Исакович Абрамзон. В те годы — простой инженер по снабжению, а теперь — начальник отдела и член партийного комитета завода…

На душе секретаря парткома Шумилова Валерия Ивановича было так тоскливо и гадко, словно его внезапно облили помоями из ведра. С того момента, как в его квартире раздался первый звонок непрошеного гостя — улыбчивого парня с соломенными волосами, прошло не так уж и много времени. А сколько самых необычайных событий смогло вместиться в этот коротенький временной промежуток!

Но нужно отметить, что одно очень странное обстоятельство все же ускользнуло из поля зрения хозяина квартиры. Если бы сейчас он снова взглянул на часы, то крайне бы удивился. Их стрелки почему-то застыли в одном положении. Маленькая — на цифре «один», а большая умерла на цифре «двенадцать». Нет-нет, часы не были сломаны, и завод у них не закончился. Они исправно секунда за секундой отстукивали свою тихую монотонную мелодию. Но двигаться дальше стрелки почему-то совсем не желали…

Конечно же, будучи от природы человеком наблюдательным, Валерий Иванович непременно бы заметил этот примечательный факт. Тем более что научился в жизни контролировать время. Но, вы легко можете себе представить, что ему сейчас было совсем не до этого. Его голова была сейчас занята совершенно другим. А внутри шла невидимая и упорная борьба, где первоначальные растерянность и нерешительность постепенно уступали место своим антиподам — уверенности, хладнокровию и активности. Он почувствовал внезапный прилив энергии.

Глава ЧЕТВЕРТАЯ Ключ

— Так, ну все!.. Хватит пребывать в этом полуаморфном состоянии! Мужик ты в самом деле или не мужик?.. Ничто не делает нас, мужиков, такими беззащитными, как собственная слабость, — решительно произнес Валерий Иванович, а про себя подумал: — Это даже и неплохо, что все так случилось. Хоть немного прозрел… в некоторых, так скажем, сокровенных вопросах. Да… теперь бы из этой… необычной ситуации извлечь бы еще и максимум пользы. Ну что ж, действуй, товарищ Шумилов. Только не кисни! Кто владеет информацией, тот… может предвидеть и будущие события и… по возможности, оказывать на них свое влияние. Теперь-то уж ясно, что зеркало как раз и есть ключ к получению этой самой информации, которую нигде никогда и ни за какие денежки не купишь… Занятная вещь! Будь что будет, а попробовать надо…

Он уселся за стол и повертел зеркало в руках.

«Так, значит… надпись на обратной стороне, похоже, является условным шифром или, можно так выразиться, паролем к началу… этого… ну, как его поточнее назвать… телесеанса, что ли? Ведь стоило мне лишь мысленно эту самую фразу повторить, и зеркало сразу же ожило… Значит, и теперь необходимо произнести эти самые слова… и быть готовым… к новым неожиданным… сюрпризам… Если, конечно же, из этого что-нибудь снова получится».

Валерий Иванович сосредоточился и, самым внимательнейшим образом вглядываясь в мутную поверхность стекла, членораздельно прошептал: «Хочешь познать истину — смотри…»

Сейчас он был уже похож на азартного игрока, сгоравшего от любопытства и нетерпения и волнующегося в предчувствии крупного выигрыша. Глаза его буквально вгрызались в поверхность стекла.

Через некоторое время к своей великой радости он заметил, как по мертвой поверхности зеркала забегали маленькие искорки и… тут же пропали.

«Неужели же ничего не получится?» В этот самый момент он буквально впился в очертания звездочки, стараясь отыскать в ней хоть какие-нибудь незначительные изменения. Отодвинувшись немного назад, он заметил, что она начала наливаться светом, словно нагревающаяся спираль. Еще через мгновение, вспыхнув, звездочка ожила, запульсировала и стала быстро и уверенно расти.

— Ну наконец-то! Получилось! — радостно вырвалось у Шумилова. От удовлетворения он непроизвольно потер ладони рук. — Ну теперь посмотрим, что нам готовит миг грядущий…

Дальше происходило все в точности так же, как и в первый раз. Переливающаяся поверхность зеркала угасла, вновь вспыхнула ровным голубоватым светом, и вот уже появилось изображение.

Валерий Иванович узнал кабинет главного контролера завода, заместителя директора по качеству Павла Васильевича Бородкина. Тот с умиротворенным выражением лица пребывал за своим рабочим столом, а напротив него было человек двадцать народу, в основном женщины — начальники бюро технического контроля (сокращенно БТК) цехов и отделов завода. Всех их Шумилов отлично знал в лицо, а с некоторыми довольно часто сталкивался, решая какие-нибудь текущие проблемы. В непосредственной близости от начальника по обе стороны другого длиннющего стола, примыкавшего вплотную к первому, с постными окоченелыми лицами застыли его бравые заместители — Александр Николаевич и Федор Константинович. Шло какое-то совещание.

Одна из начальников БТК что-то горячо говорила, то и дело стреляя глазами на начальника, другие изредка кивали головами, делая попутно пометки в блокнотах. Павел Васильевич тоже что-то лениво записывал в толстую тетрадь, время от времени задумчиво окидывая взглядом присутствующих.

Внезапно послышался звук в виде длинных прерывистых гудков директорского телефона. Лицо Бородкина сразу ожило, глаза забегали, а рука немедленно потянулась к аппарату.

— Смирнова, погоди тараторить, видишь, генеральный на проводе, — выдохнул он скороговоркой.

Его лицо тут же приняло торжественное выражение.

— Слушаю, Лев Петрович.

— Ты чем там занимаешься? — услышал Валерий Иванович глуховатый голос Орлова.

«Вот это да! — удивился он. — Весь разговор прослушивается, не как в прошлый раз…»

— Да вот, с начальниками БТК провожу совещание по качеству продукции. Вопросов порядком накопилось… Обсуждаем, как уменьшить процент брака.

— Чудак человек, а чего ж тут обсуждать-то! Самое простое — взять и исправить цифры на бумаге. Вот тебе и решение. Ты что, не знаешь, как это делается?.. А вы только время государственное зря тратите.

— Ну что вы, Лев Петрович! Мы, понимаешь, работаем честно, приписками не занимаемся. У нас достаточно квалифицированный аппарат, чтобы эти проблемы и так разрешить, — заулыбался, густо краснея, Павел Васильевич.

— Да, а чего же за столько лет не решил? Квартиру я тебе дал. Машину не дал потому, что ты ездить не умеешь, разобьешься. Путевками самыми лучшими профсоюз обеспечивает, заботится о твоем драгоценном. Отпуск гуляешь всегда летом, да директор, глядишь, еще и хорошую материальную помощь подбросит. Просторный и светлый кабинет на седьмом этаже тебе выделил. Сидишь даже выше генерального директора!.. Как кум королю и сват министру! От счастья и радости ты бы должен быть на седьмом небе, а ты, смотри вот, все с браком возишься, — укоризненно заметил Орлов. — Да, уважаемый Павел Васильевич, а знаешь, в чем твоя ошибка? Я тебе подскажу… Ты там себе в помощницы… таких баб набрал, у которых все везде так и топорщится, так и выпирает, с какого бока на них ни посмотри. Одна Антонина чего только стоит. Нормальные мужики-то мимо не могут спокойно и пройти, чтоб не облизнуться… Поэтому я понимаю, как тебе несладко живется, как трудно настроиться на серьезную работу, находясь в их окружении. Твоя голова совсе-ем другим как раз занята… Ты, голубчик, мучаешься сейчас от присутствия мыслей… и еще каких!.. Наверняка не ошибусь, если скажу, что мысленно проверяешь у них качество нижнего белья. Складки рукой на штанах разглаживаешь…

Лицо Бородкина стало быстро набирать цвет, и он отвернулся от сидящих напротив него.

— Ну что вы, Ле… — попытался он слабо протестовать, но Орлов продолжал:

— Ты не перебивай меня. Я знаю, что говорю. Если бы я не знал хорошо своих подчиненных, то не проработал бы столько лет здесь директором. Вообще-то надо тебе спартанские условия создать, уважаемый Павел Васильевич… Половину твоего аппарата сократить… Тогда быстренько не по бабам, а по железкам мероприятия составишь и будешь усердно контролировать их безусловное выполнение. А так сам как следует не работаешь да еще и директора все время от работы отрываешь, — засмеялся Орлов.

— Лев Петрович, ну что вы, наоборот… — попытался, улыбаясь, опять перебить Бородкин, но вновь не успел.

— Ладно, ладно. Я чего звоню-то… Моя у тебя сидит?

— Да…

— Так ты ей скажи, чтобы после обеда зашла ко мне. Я где-то… часика в три появлюсь. Понял? А пока поеду в профилакторий… Надо же к приему хоть мало-мальски подготовиться. А то твои работнички к трем часам заявятся с новыми мероприятиями, а я, понимаешь, буду к ним не готов… — хохотнул он, явно передразнивая подчиненного. — Ну все, начальник, давай… совещайся дальше.

— Лев Петрович, не волнуйтесь… Конечно, мы эти вопросы непременно проработаем… Все, о чем говорили, примем к исполнению.

Директорский голос пропал и Бородкин тоже повесил трубку. Глаза подчиненных выжидающе смотрели на раскрасневшегося от общения с Орловым начальника.

— Ну вот, понимаешь, вы, наверное, уже поняли по характеру разговора, что генеральный директор серьезно обеспокоен качеством продукции на предприятии, — скороговоркой начал рубить главный контролер.

Валерий Иванович только криво ухмыльнулся: «Как же, как же! Пой, пташечка, пой!»

Но Павел Васильевич продолжал, набирая обороты:

— И правильно беспокоится, понимаешь. Браком совсем завалились. Если заметили, я тут чуть со стыда не сгорел за такую нашу работу… — глаза Бородкина начали бегать из стороны в сторону. — Правильно Лев Петрович замечание сделал, что чаще надо с народом общаться, а не по кабинетам рассиживать… Живая работа с людьми нужна… Перестройка это диктует. Все, совещание заканчиваем!.. Давайте быстро по рабочим местам! Все мероприятия по качеству прошу лично еще раз проверить. Имейте в виду!.. Латышева задержись… а ты, Головкина, далеко не уходи. Зайдешь через пять минут, сам твои мероприятия посмотрю.

Все присутствовавшие на совещании, шумно переговариваясь, стали расходиться.

— Вера Ивановна! — обратился он к оставшейся в кабинете роскошной блондинке лет тридцати пяти. — У тебя-то как в цехе с качеством, все нормально?

— Пал Василич, — улыбнувшись одними глазами, мягко произнесла она, — у меня везде все нормально.

— Ну, это по тебе сразу видно… Аж внутри, понимаешь ли, все отзывается… — сладенько застрекотал Бородкин.

— Спасибо за комплимент, но не беспокойтесь… В цехе все нормально. Да и я вас вроде бы еще ни в чем не подвела?..

— Ну я особенно-то и не беспокоюсь, но видишь, Лев Петрович звонил… Озабочен, понимаешь ли, — расплылся он в заговорщической улыбке.

— Ой, уж ладно, Пал Василич. Если я правильно поняла, он совсем другим как раз озабочен… Думаю, что угадала, — зарумянилась Латышева.

— Слушай, Вера! Вот всегда приятно разговаривать с красивыми женщинами, да если они еще с полуслова схватывают все на лету… В общем, он просил передать, чтобы ты зашла… — ткнул он указательным пальцем в пол, — сама понимаешь, в районе трех часов…

— Ладно… все ясно, — опустила она карие глаза. — Какие-нибудь особые указания будут, товарищ начальник?..

Бородкин, поправив узел галстука, побегал пальцами и глазами по столу.

— Ты знаешь, если не в тягость, так, между прочим, намекни ему… что вот, мол, Трофимов… ведет себя очень некорректно в последнее время. Ну не в лоб, конечно, а с подходом, понимаешь… Мол, так и так… перестал уважать ОТК… открыто проталкивает брак… грязи в цехе прибавилось, на замечания почти не реагирует… Ну, в общем, ты женщина умная, сообразишь, что сказать. Мы же должны с тобой авторитет отдела поддерживать на должном уровне. А, как думаешь?..

— Ну конечно же, Пал Василич… Это общая наша задача. Как же без авторитета-то. Ни в коем разе нельзя! Не волнуйтесь… Бу сделано все в лучшем виде.

— Вот и хорошо, вот и отлично. Ну, что ж, ладно. Давай иди… Да скажи Головкиной, пусть заходит. Ох, Вера Ивановна!.. Легко с тобой… если бы не Лев Петрович… Но… субординацию соблюдать надо, поэтому только приходится повздыхать…

— Это тоже ему передать? А?.. Пал Василич? — хохотнула довольная Латышева.

— Ну, что ты, что ты. Разве можно! Такие вещи не передают. А то еще не дай бог приревнует, понимаешь, да разнервничается. Здоровье «папы» надо беречь… Это я так… к слову… Комплимент, понимаешь…

«Так… Ну, теперь-то понятно, почему Латышева так быстро из простенького контролера в начальники БТК незаметно проскользнула, — отметил про себя Валерий Иванович. — Ясно, чей это человек… А Павел-то Васильевич, смотрите-ка, ко всему прочему, оказывается, еще и большой… интриган, понимаешь… — передразнил он его. — Есть у кого поучиться».

Павел Васильевич Бородкин официально занимал должность, в приказе о назначении звучавшую так: заместитель генерального директора по качеству — начальник ОТК завода. За заслуги перед «отечеством» получил он эту должность года полтора назад. А до этого работал просто начальником ОТК.

Возрастом он был года на три моложе Орлова, преданностью же, образно говоря, смахивал на верного пса. Всегда говорил на повышенных тонах, хотя в душе был трусом и страшно боялся генерального, зная, что прогнать с работы его или заменить кем-то другим тому ничего не стоит. Одно плечо у него было выше другого, грудь впалая, сутулая спина, живые, бегающие глаза и ярко-красные, как у женщины, губы. Непослушные прямые с проседью волосы всегда свешивались на лоб. Ко всему прочему был он большим матершинником, пьяницей и бабником.

Говорил отрывисто и резко, часто перемешивая нормальные слова с отборной матершиной, особенно когда волновался, при этом нисколько не стесняясь присутствия женщин. А абсолютное большинство из его подчиненных как раз и было женского пола. Любил пустить пыль в глаза, изображая бурную деятельность. И совершенно не терпел ни с чьей стороны даже намека на критику за исключением, конечно, генерального.

Орлов, хорошо зная слабости Бородкина, в начале своего выступления на совещаниях иногда делал резкие выпады в адрес ОТК. Надо понимать, что в воспитательных целях, так, для общей профилактики. Он поносил Павла Васильевича из души в душу:

— Я должен сказать, что вы, уважаемый Павел Васильевич, совсем перестали ловить мух. Я не знаю, чем вы там занимаетесь на своем рабочем месте, но вижу, что мы скоро утонем в грязи, как в болоте, и завалимся по уши браком. У меня от возмущения даже нет слов, чтобы выразить все то, что накопилось внутри. Государство, уважаемый, положило вам хорошую зарплату, выделило чистые, светлые и просторные помещения, чтобы вы как следует занимались делом. А вы в ответ на такое доверие довели завод до кошмарного состояния. Ведь посмотрите, живого места нигде не найти!..

И дальше следовало в этом же роде.

Постороннему человеку могло бы показаться, что после такой сокрушительной критики главного руководителя объекта нападок надо просто взашей гнать с работы как несоответствующего занимаемой должности. Но все знали, что это разыгрывается очередной спектакль активной работы с кадрами, и, молча, наблюдали за происходившими событиями.

Когда же слово давали Павлу Васильевичу, он выходил как ни в чем не бывало, и начинал говорить приблизительно так:

— Мне, конечно, как вы понимаете, неудобно выступать после такой резкой критики из уст генерального директора в мой адрес. Но надо иметь мужество признать ошибки и сделать на будущее соответствующие выводы… Правильно критиковал меня Лев Петрович. Я и мои заместители, и я им это не раз уже говорил, слишком либерально относимся к недостаткам по качеству нашей продукции. Но мы же люди, понимаешь, и нами всегда движет такое, вполне простое и понятное человеческое чувство, как жалость. Не хочется лишний раз, понимаешь, людей рублем наказывать, ведь от этого в первую очередь пострадают их семьи. Но после такой серьезной критики со стороны директора, я просто не имею морального права хоть в какой-то мере закрывать глаза на наши недостатки.

Спектакль набирал обороты, и Бородкин, сориентировавшись по ходу дела, обрушивался с жестокой критикой на своих коллег по работе. Заканчивал он свою бурную речь обычно или каким-нибудь патриотическим призывом, или же лозунгом, после чего преданно смотрел в глаза Самому, ожидая реакции.

Орлов, чувствуя, что чересчур перегнул палку и присутствующие уже на взводе, что совещание того и гляди пойдет не по тому сценарию, как бы ему хотелось, усаживал Павла Васильевича на место. После чего в свойственной ему манере, но уже спокойно говорил:

— Я бы, конечно, не хотел, чтобы наше совещание сегодня прошло на повышенных тонах… Но вы чувствуете сами, что у Бородкина это просто крик души. Его партийная совесть не позволяет дальше закрывать глаза на вопиющие недостатки, на бракоделов, без зазрения совести переводящих в стружку государственный металл. Я чувствую, что он хотел сегодня… скромно отмолчаться, не вступать в конфликт со своими товарищами по работе. Это же всегда неприятно! Это всегда дополнительные нервы и обиды!..

Я неоднократно повторял и еще сто раз твердить буду: скромность украшает человека, если других украшений у него нет. И в этом моя вина, что я не позволил своему заместителю сегодня быть вот таким скромным человеком. Разве в этом, спрашиваю я вас, заключается работа всех нас, здесь сидящих, чтобы, видя недостатки, закрыть на них глаза и спокойненько после работы пойти за пивом или поливать в огороде траву?.. Я уверен, что вы сами дадите правильный ответ на мой вопрос… Поэтому я вас всех прошу и даже требую — займитесь еще раз после совещания со своими заместителями и помощниками вопросами качества продукции, составьте хорошие, а не для галочки, мероприятия и передайте их все Павлу Васильевичу.

Так… На этом о качестве закончили. Прошу кратко по существу других вопросов.

Дальше уже все шло как по маслу.

Лев Петрович публично мог легко утопить любого из своих помощников и делал это, надо заметить, регулярно и мастерски. А когда видел, что «блудный сын» все понял, осознал и принародно раскаивается, мог без труда и неожиданно для других его поддержать. Иногда эта процедура была простой и краткой:

— В прошлый раз, вы помните, я серьезно критиковал Тихонова. Все, конечно, поняли, что критика была небеспочвенной. Но справедливости ради надо сказать, что у многих из вас положение с теми или ими вопросами не только не лучше, чем у него, а даже и наоборот, гораздо прискорбнее… Вот взять, к примеру…

И тут разыгрывалось очередное «избиение младенца».

В следующий же раз воспитательная речь «папы» звучала уже совсем по-отечески:

— Братцы мои! Я ведь в прошлый раз критиковал Смирнова не потому, что он плохой парень или никудышный начальник цеха. Я даже могу сказать наоборот, что это совестливый и порядочный человек, который, как и все мы, болезненно переносит критику, имея и самолюбие, и уважение к своему коллективу. Я просто на его примере хотел подчеркнуть, что у всех у нас имеются недостатки и никому нельзя успокаиваться. Успокоение смерти подобно. Ведь вот посмотрите на Волкова… Сидит себе спокойненько, смотрит и думает, как хорошо, что директор воспитывает моего коллегу, а меня не трогает. Но, я вас уверяю, что если сейчас заглянуть к Волкову в душевые помещения, то там можно обнаружить целый зоопарк. И душа его совсем не гложет, что рабочие после смены будут мыться в таких антисанитарных условиях…

Итак, миловался один, и начиналась казнь другого.

Лев Петрович блестяще владел искусством демагогии. Мог легко стравливать одних людей с другими, никогда не забывая давно уж известный принцип: разделяй и властвуй!

Ему, несомненно, нравилось хлестать словами людей, и делал он это с каким-то садистским наслаждением.

Валерий Иванович, как и многие другие, только диву давался, как легко один и тот же факт, один и тот же ответ Лев Петрович мог повернуть в противоположное русло.

Вот, например, на одном из совещаний он говорил:

— Вы приходите на оперативку к директору, и у вас непременно должны быть вопросы. Ведь вы являетесь сюда не просто отсидеться и доложить, что план будет выполнен и вопросов нет. А работать и разрешать накопившиеся проблемы. Это одна из сторон вашей нелегкой работы. А вы, как попугаи: «План будет выполнен, Лев Петрович, вопросов нет». Прекратите так себя вести… За вами стоят трудовые коллективы, живые люди со своими многочисленными болячками, которые ждут и надеются, что родной начальник придет от директора решив, несколько важных для них проблем…

В следующий же раз, когда начальники цехов и отделов начинали вопросы задавать, он все поворачивал в другую сторону:

— Ты чего пришел на оперативку к директору неподготовленным? А?.. Я что здесь, справочное бюро, что ли? Ты что, не мог до оперативного совещания повстречаться со своим коллегой и обсудить все свои проблемы? Ты думаешь, директору здесь делать больше нечего, как устраивать вечер вопросов и ответов?.. Вас, уважаемый, для того и поставили на эту должность, чтобы вы, молодой и здоровый, заранее побегивали по кабинетам, а не ждали очередного совещания… Это некрасиво… Вы прекратите себя так вести… и приходите на совещание подготовленными…

Следующий, к кому он обращался, был уже донельзя краток и армейским тоном отвечал: «Вопросов нет, план будем выполнять!»

Все это происходило на глазах Валерия Ивановича, секретаря парткома предприятия, которого самого частенько использовали в роли пугала для других работников завода.

Орлов иногда, очевидно, про себя уже что-то решив, работу некоторых руководителей рекомендовал заслушать на парткоме. Это было куда хуже, чем выговор самого генерального, потому что, как сам он это любил говорить, с хорошим выговором можно и сто лет в начальниках проходить. А вот, если придется на парткоме билет положить, тут уж все, ваша песенка спета. Дальше жди оргвыводов. И это было действительно так, потому что Лев Петрович ход любых событий мог направить в нужное ему русло. И решающую роль здесь играли сам Орлов как член парткома и люди его окружения, приглашаемые обычно на заседания как заинтересованные лица. Используя свои способности к словесным хитросплетениям, он мог любой недостаток в работе раздуть и квалифицировать, как вредность и политическую близорукость. И поди ж тут докажи, что это не так… И как определить четкие границы подобных явлений? Он мог любого критиковать за моральный облик, хотя сам… был просто по уши в моральных нечистотах.

Валерий Иванович был неоднократным свидетелем того, как были «съедены» некоторые неугодные директору руководители. Сам принимал в этом участие и, понимая всю несправедливость творимого, ничего поделать не мог.

После очередного партийного комитета, где проходило «дружное» голосование по неугодному для директора человеку с дальнейшими оргвыводами, Шумилов всегда очень переживал и в течение нескольких дней чувствовал себя просто больным и разбитым. Мысленно он возмущался и противился, казалось бы, очевидной несправедливости, в которой сам был невольным соучастником. Оставаясь наедине, он казнил и ругал себя за слабохарактерность, пытаясь отыскать ответ на классический для русской интеллигенции вопрос: что делать?

Но такого практически никогда не было, чтобы секретарь парткома пошел против директора. Это хорошо только в кино смотреть на принципиальных секретарей. Все нити управления и элементы воздействия находились в руках руководителя завода. Квартиры, машины, путевки, телефоны, премии, дешевые продуктовые наборы к праздникам и прочее и прочее… А самое решающее значение всегда заключалось в том, что очередным секретарем парткома избирался только удобный руководителю человек. Если ты по какой-то причине не угоден — жди в свой адрес прилагательных. Стоило двум-трем специально подготовленным для этого людям выступить с критикой тебя, и, считай, вопрос практически решен. Легко и просто. А что поделаешь, критика есть критика, и ее надо уметь воспринимать. Ну а если ты уходишь с прежнего места, опять-таки преимущественное право предоставления работы остается за директором. И может просто не оказаться приличной для тебя должности, а тогда… ищи применение своим способностям уж где-нибудь на стороне. А у тебя ведь семья, и ее благополучие во многом зависит от твоего устойчивого положения на работе. Так, согласитесь, кто же будет относиться к этому вопросу легкомысленно?

Такова кадровая политика партии. Шаг в сторону — это уже побег.

В своем коварстве Лев Петрович был недосягаем и непредсказуем, и люди, особенно руководители среднего и верхнего звена, испытывали к нему почти благоговейный страх. Он давал вкусить прелести жизни и в то же время постоянно напоминал, что стоит ему лишь пальцем шевельнуть, как все это мгновенно закончится. Находясь рядом с ним, все постоянно чувствовали его какую-то непонятную, скрытую внутреннюю агрессию.

Он любил казаться справедливым в присутствии рабочих, открыто критикуя их начальников. Умел в узком кругу похвалить и руководителей, обращаясь к ним так:

— Начальник, я вам скажу — это особая порода людей. Это серые лошадки, которые тянут на себе все. На первый взгляд только кажется, что план делают рабочие. Я вам ответственно заявляю, что это совсе-ем не так. Отстоять смену у станка, когда у тебя инструмент есть, заготовки есть, станок есть… Все есть!.. И мозгами-то здесь можно не шевелить. А вот чтобы все это было, вертелось и крутилось — вот где нужна голова начальника!..

Это был маленький бальзам на души им же издерганных подчиненных.

Латышева ушла. Через некоторое время дверь отворилась и в проеме показалась чуть полноватая, но от этого еще более соблазнительная фигура Антонины Головкиной, искусственной шатенки лет сорока.

— Павел Васильевич, можно?.. — с придыханием проворковала она.

— Конечно, можно… И не только можно, понимаешь, но и даже очень нужно… драгоценная вы наша Антонина Петровна… — набросился на нее прожорливыми глазами Бородкин. — Для того и просил остаться.

Он поиграл немного с узлом галстука и, не сводя загоревшихся глаз с белоснежного халата подчиненной, снял трубку одного из телефонов.

— Галя! Если что, меня пока нет… минут на десять… Я тут… мероприятиями по качеству с Головкиной займусь… Чтоб никто не отвлекал… кроме, конечно, генерального, понимаешь… Уловила?.. Ну тогда все!..

Антонина поправила волосы:

— Так мне чего, садиться или нет, Павел Васильевич?..

— Хочешь — ложись… я не против, — заулыбался он, выходя из-за стола.

— Да ну вас, Пал Василич, — озорно засмеялась Головкина, — опять вы со своими пошлостями.

«Да… тут уж не откажешь Орлову в знании своих подчиненных… Одного поля ягодки!» — отметил секретарь парткома, наблюдая за развивающимися событиями.

— Что ты, Тоня, какие пошлости?.. — подтанцовывает к ней Бородкин, — даже и не помыслил, понимаешь. Одна сплошная поэ-эзия…

— Страстно сказано!.. Какая такая поэзия, Пал Василич?.. Поэзия чего?..

— Чудачка… поэзия твоих… чудесных форм… и моих страстных желаний… — глаза его лихорадочно блестят, а правая рука змеей скользит по талии Антонины, — молодею на глазах…

— Пал Василич… ведь войти сейчас могут… Очень некрасиво получится, — слабо посопротивлялась Головкина. — Я заметила, что вы быстро начали молодеть после звонка директора. И что он вам такого наговорил?..

— Да не волнуйся!.. Никто не войдет. Ты же слышала, я предупредил… Он просто дал мне очень хорошую информацию, понимаешь… У нас с тобой, моя сладенькая, три часа в запасе припрятаны… Так что собирайся, Антонина Петровна… Давай займемся другими мероприятиями да в другой обстановочке.

— Вы, Павел Васильевич, используете служебное положение в отношении своих подчиненных, — глядя на млеющего от страсти Бородкина, попыталась шутить порозовевшая Антонина, — так и совращаете с пути истинного… Нехорошо… Это вас совсем не украшает… — явно передразнивая Орлова, продолжала она.

— Ничего подобного, — снова наливаясь краской, отпарировал тот, — ты уже давно меня совратила, давно сделала свое дьявольское дело… Я, видишь, и совещание-то в твоем присутствии как следует провести не могу… Нет… все-таки, как не хочется, а придется в один прекрасный момент, понимаешь, скрепя сердце, взять на душу грех… А то уж скоро на парткоме… за моральное разложение распекать начнут…

— Какой грех-то, Пал Василич?..

— Ну какой, какой?.. Понятное дело, какой… — сократить должность начальника ВТК в твоем цехе. С глаз долой, из сердца вон!..

— Э-эх, Павел Васильевич, так вы и сейчас-то страшный грешник. Ну что вам еще какой-то один маленький грешок, — наигранно опечалилась Антонина, — его никто даже и не заметит…

— Ну что ты, что ты. Не рви душу, не искушай… больного страстью человека. У меня и так сейчас часы… как молоты… по наковальне стучат… Давай не тяни время, собирайся и иди, а я следом, только замам цэ-у дам…

— Ох, и двуличный же вы, Пал Василич! Людям одно говорите, а на самом деле совсем другое делаете… Так вот вы, начальники, и работаете, — подзадоривая, озорно стрельнула глазами Головкина.

— Ну, так что ж, Антонина Петровна, а ты хотела, чтобы я им всю правду выложил?.. Это же жизнь, а в жизни, как говорят, про каждого человека надо как минимум три книги писать: первую — что он думает, вторую — что говорит, а третью — что делает… И все эти три книги, дорогуша, никогда не совпадают…

Ладно, Тоня, не томи душу… и тело, пошли в гнездышко, там и поговорим. На все твои вопросы, моя сладенькая, отвечу… На, держи ключики… Пошарь в холодильнике, там кое-что должно быть, а я через полчасика появлюсь, — и Бородкин, обняв Антонину за плечо и хлопнув ей по заду, таким образом дал понять, что разговор окончен.

— Ну ладно, товарищ начальник, что с тобой поделаешь… пошла я. Только не забудь захватить чего-нибудь для румянца и настроения… И не как в прошлый раз… со спиртом приперся! Пал Василич, для дам другие напитки нужны… Ты уж за свою грешную жизнь уяснить бы это должон…

— Ну конечно, незабвенная вы наша Антонина Петровна, в прошлый раз было исключение из правил, вызванное скоротечностью событий и всяким отсутствием времени… Сегодня у меня хороший коньячок припасен… Для расширения сосудов и румянца самое то.

— Да, Павел Васильевич, ну не научишь вас правилам хорошего тона. Дам шампанским или приличным вином с конфетами угощают, а вы — коньяк, чтобы с ног сбивало… Меня-то чего сбивать, я и так согласилась… — и она, сокрушенно махнув рукой, тут же вышла за дверь.

Бородкин, улыбаясь, радостно потер руки, посмотрел на часы и, открыв шкаф, надел пальто и шляпу. Потом, подойдя к столу, снял трубку телефона и набрал какой-то номер.

— Слышь, Александр Николаевич, ну я, в общем, пошел в цеха… Ты ведь слышал, что директор разгон по телефону устроил, поэтому сам пройду еще раз все посмотрю да с людьми переговорю… А ты за меня оставайся. Если, понимаешь, главный инженер или еще кто-то будет названивать, объяснишь ситуацию… Ну а если же наклюнется какое-нибудь совещание, сам сходишь, потом обсудим… Я думаю, что… где-то около трех появлюсь. Ну, все уяснил?.. Давай действуй!..

Он повесил трубку, в другом конце кабинета подошел к сейфу, достал бутылку коньяка и, сунув ее во внутренний карман пальто, чрезвычайно довольный вышел за дверь.

На этом сеанс закончился, и экран зеркала медленно угас.

Глава ПЯТАЯ А что ж вы тогда дома-то вытворяете?

— Э-хе-хе… Да, правильно отметила Антонина Головкина: «Так вот вы, начальники, и работаете…» — привычно стряхивая пепел, размышлял Валерий Иванович, в который уже раз, словно циркулем, измеряя шагами расстояния на кухне.

В пепельнице было уже так много окурков, что металлическая пасть собаки не закрывалась, и привыкший к этой отраве пес застыл в жуткой позе с разинутой мордой, словно подавился искореженными хозяином окурками. Да и сам хозяин квартиры, несколько освоившись в новой ситуации, волновался теперь гораздо меньше и курить уж, кажется, совсем не хотел. А так, дымил по привычке, как делал почти всегда, когда что-то сосредоточенно обдумывал.

«Это здесь, на заводе, когда за вами наблюдает множество глаз, — продолжал он размышлять, — вы, ребятушки, еще как-то пытаетесь держаться. А что ж вы тогда дома-то вытворяете, сбрасывая с себя оковы приличия? А?.. Ох и представить-то даже трудно. А интересно было бы взглянуть на ваше очередное личико в условиях серенького быта, чтобы узнать, а кто же вы есть на самом-то деле».

Быстро вонзив дымящийся окурок в пасть терпеливому животному, он вновь устроился перед необычным источником информации и произнес уже знакомые слова.

Зеркало и на этот раз не подвело своего обладателя и, продемонстрировав восхитительную игру красок, перенесло Валерия Ивановича словно бы по желанию на кухню начальника планово-экономического отдела Альберта Михайловича Пронина.

Альберт Михайлович года полтора назад отметил свое пятидесятилетие. Это был небольшого роста, коренастый и довольно тихий человек. В молодости он долгое время баловался штангой и другими тяжестями, о чем помнили его широкие плечи и крепкая в рукопожатии рука. Личная жизнь его не сложилась уже дважды, а в третий раз жениться он вроде бы не собирался. Впрочем, как точно знал секретарь парткома, в любовных связях замечен был не единожды. Говорят, что иногда попивал и даже, случалось, и на работе, но всегда сухим выходил из воды. Эту слабость Пронина генеральный, очевидно, знал, но по какой-то причине его пока не трогал, хотя под настроение, бывало, ругал нещадно. Жил Альберт Михайлович в однокомнатной квартире минутах в десяти от работы, а сейчас сидел за кухонным столом в длинных пестрых трусах и белой заношенной майке с приличной дыркой на животе.

Почти все пространство пола вокруг него было заполнено пустыми бутылками из-под водки и пива, а кое-где как редкие островки возвышались «колдуньи» из-под шампанского. Других напитков Пронин, очевидно, не признавал. Такого количества пустой посуды в условиях жилой квартиры Валерий Иванович еще никогда не видывал. Они дружно толпились на подоконнике, холодильнике, и вообще везде, где только можно было уместиться, как неотъемлемая часть пейзажа выбранного хозяином образа жизни. По всему было видно, что он относился к той категории отчаянных оптимистов, которые, несмотря на отрицательный результат, с великим упрямством все же пытаются доказать недоказуемое: перебороть воздействие алкоголя. Но вы же знаете, что водку пока еще никому не удалось победить.

Альберт Михайлович уже находился в изрядном подпитии, но неугомонный его характер требовал продолжить эту приятнейшую для него процедуру. На кухонном столе среди скромной закуски, состоящей из банки кильки, плавленого сырка, хлеба и обгрызенного соленого огурца, возвышалась больше чем наполовину уже опорожненная бутылка «Русской» водки. А рядом на полу среди всего этого стеклянного царства посуды сидел и жмурился с белой грудью и такими же кончиками лап, а в остальном абсолютно черный, большой пушистый сибирский кот.

Главный экономист взял бутылку и налил себе еще около трети стакана. С сосредоточенно-бессмысленным выражением осоловело посмотрел на прозрачную жидкость, то выпячивая, то убирая нижнюю губу и хмуря все время сивые брови.

— Так… ну что… поехали, ребятки, — промычал он вслух, просветлев небритым лицом, — давайте махнем еще по чуть-чуть. Не… не… по чуть-чуть… А ты будешь? — участливо наклонился он к коту. — Поддержи компанию… А? Пушок? Чего молчишь? Кошачья морда… у-у! — отвернувшись от кота, заскрипел зубами Пронин.

Кот, не принимая грубости хозяина, мурлыча и перебирая передними лапками, умиротворенно посматривал на него своими громадными зелеными глазищами.

— Ну ладно, черт с тобой… Не хочешь, как хочешь… А я вот еще прополощу…

Поднеся неверной рукой ко рту стакан, он очень медленно выпил и, страшно сморщившись, долго нюхал изуродованный кусок черного хлеба. Затем зажевал огурцом и консервами.

— Слушай, а хорошо прошло… — икнул он громко, обращаясь к коту. — А ты зря, дурак, не хочешь… Так… ну а к девочкам в гости пайдем или не пайдем… а?.. — продолжал Пронин уже явно с московским акцентом. — А с-колько, — опять икнул он, — сейчас времечка-то?.. А? Эй ты, шерстяная морда, ну-ка иди сюда… Пайдем в комнату и пасмотрим на часики…

Он нагнулся, взял на руки кота и, покачиваясь и прилипая к стенам, направился в комнату.

— О-о… так уже пощи што двенадцать… — удивленный прошипел он, насупив мучительно брови. — Вот так фокус… от старика Хоттабыча! Нет, никуда я с тобой не пайду… Ты понял меня? — стал тормошить он за голову кота. — У-у хамелеоны!

Тот прекратил мурлыкать и принялся недовольно хлестать хвостом. Альберт Михайлович приблизился к трюмо и тупо уставился на свое помятое отображение, все время играя мышцами лица.

— Малодчики мы, а не лет-чики, — произнес он, опять икая, — и пашли-ка вы все… козлы… Хочу и выпиваю… А что, не имею права?.. — вдруг рассвирепел Пронин.

Кот зло заурчал от сильных объятий хозяина.

— Ма-алчать!.. А я говорю ма-алчать! — рявкнул экономист голосом пьяного диктатора. — Обалдеть можно!.. Плевал… я на ваши парт-комы, профкомы и всякую другую белиберду, — выдавил он, запинаясь, — и на вас, уважаемый Лев Петрович, тоже плюю… понял? Ты понял меня?.. Хочу и плюю… А к-то мне запретит?.. — выговаривал он, все больше пьянея.

И тут, набрав в рот слюны, он смачно плюнул прямо на зеркало. Густой и ядовитый плевок, попав двойнику экономиста точно в лоб, медленно пополз по переносице вниз.

— Вот так-то, глу-боко-уважаемый Лев Петрович!.. Это вас совсем не украшает, — злобно напыжился Пронин, с шумом выпуская из легких воздух. — Попробуй только на меня еще поорать… Я тебе па-ару, старый козел!.. На кого… — взъерепенился он, кидая на пол рассерженно орущего кота. — Пашел вон, иждивенец!.. На меня орать? На Пронина?.. Не выйдет, хрен ты мар-жовый! Да я вас всех в бараний рог согну… Меня, Альберта Пронина унижать?! Не выйдет! — погрозил он в воздухе коротеньким пальцем. — А кто вам план… все показатели делать будет? А?.. Кто искажением отчетности займется? Передовики, вашу мать?! То-то же! Альберт, — тут он снова икнул, — Михайлович Пронин. Не майор Пронин, а экономист П-Пронин, умница… и вообще хороший мужик, — выдавил он на лице гримасу улыбки и хлопнул себя по большому животу. — Все, что выше пояса, все грудь! Понятно! А у вас и мозгов-то не хватает, чтобы план как следует сверстать… да получить за первое место знамена и премии… Слишком мелко плаваете, — посуровел он, — геморрой видно!.. Я ведь не дурак, Орелик Петрович, — нравоучительно продолжал экономист. — У меня, если что… для май-ора Пронина-то кое-что припасено… А вы как думали? Не хухры-мухры. И ваши грязные делишки с Абрамзоном Иса-ковичем мы знаем… У-у хамелеоны… Куда вы кран, ворюги, дели, а? А с-колько железа разного на сторону ушло?.. Пальцев на ру-ках… и ногах не хватит. Не выйдет, чуваки… Так дело не пай-дет! — погрозил он снова, щурясь в трюмо. — Может, и меня вы, Лев Петрович… хотите на парт-коме заслушать… и покушать? А?.. Не хотите… боитесь… То-то же… зюбы палолома… па-ло-ма-ете, — запинаясь, еле выговорил экономист. — Фу… — страшно сморщил он небритое лицо, сильно раскачиваясь на месте, — какие вы жадные… А я вот… жмотов с детства терпеть не магу-у…

И только он собрался повернуться, чтобы уйти, как вдруг его словно кто-то резко толкнул. Альберт Михайлович тяжко рухнул прямо перед собой, сильно ударившись о ножку стола.

От этой картины у секретаря парткома внутри аж все похолодело.

На лбу и носу у Пронина моментально выступил кровоподтек. От боли он сморщился, попытался сопротивляться, но, окончательно обездвиженный алкоголем, только заскрипел зубами, покорно обмяк и тут же заснул.

Глядя на угасающее зеркало, взволнованный последним неприятным фактом Валерий Иванович сначала заерзал на табурете, а потом вскочил: «Наверно, что-то надо предпринимать? Ведь мужик-то, возможно, того… так по-дурацки… такой сильный удар… со всего маху… может, чего и поломал себе… — быстро прикидывал он в голове. — Позвонить в милицию или прямо в „Скорую помощь“? Так. Ну и что я им скажу, когда спросят, откуда я это знаю, если звоню из своей квартиры? Могут подумать совсем не то… Да, если и приедут, кто же им откроет? Ломать дверь? А вдруг ничего этого и нет? И кто в самом деле поручится… — покосился он на умерший экран, — ведь потом стыда не оберешься, если все не так… Нет, звонить бесполезно. Будь что будет, а придется дожидаться завтрашнего дня. Может быть, страшного-то ничего и не случилось, а так… только ссадина, — прокручивая в голове увиденное, словно от собственной боли, поморщился Шумилов, — ведь Пронин все же крепкий мужик.»

Но теперь понятно, какой ценой достаются нам переходящие знамена, почетные грамоты и квартальные премии… А уж сколько правительственных наград получено? Самому генеральному к шестидесятилетию очередной орден прикололи, а к Дню машиностроителя еще целой группе. Сыплются, как из рога изобилия…

Да, кстати, ведь и на Пронина хотели послать наградные документы… Да-да… точно… такое предложение было, на глаза попадалось. Но, естественно, по моральным соображениям его кандидатуру тогда партком не утвердил. Только таких орденоносцев нам и не хватало! Хотя… Да что тут говорить, — размышляя про себя, махнул рукой Валерий Иванович, — многие другие совсем не лучше! Стоит только им навесить хорошие прилагательные, и на тебе, ну просто святые угодники получаются! Как с иконы какой сошли… ну чистые ангелы во плоти.

Вот взять хотя бы того же Лужина Николая Семеновича, начальника инструментального отдела. С виду такой солидный и по-доброму улыбающийся мужик. Орден «Знак Почета» только что заполучил. Ну рука не поднималась подписывать документы… Бывает, начнет выступать с трибуны, ничего не поймешь. Перескакивает с одной мысли на другую, такую ахинею несет! Стыдно слушать! А ведь начальник крупного отдела, сотни полторы людей в подчинении. Ну не дано… А все потому, что полная каша в голове и никакой тебе логики. А раз каша в голове — ждать на деле хорошего нечего. Уж будьте уверены! И говорят, тоже жаден, хотя ведь из простых деревенских парней. Еле-еле вечерний техникум в свое время окончил. А какие слова, какие фразы иногда выворачивает! Ну просто кладезь народной словесности! «…Самоим ездиить надо… инденция такая… на преспективу работаем… кажному… снесли в лаболаторию… свово начальника…» Тоже свой человечек у Льва Петровича. Над ним на совещаниях другие начальники открыто потешаются, а он не понимает. Рвет и мечет, лишь бы директору угодить…

Наверняка, как с Абрамзоном, какие-то общие делишки имеются.

А ведь если перефразировать поговорку: скажи, кто твой помощник, и я скажу, кто ты? Да, Лев Петрович подбирает себе помощничков то, что надо… А чему удивляться, такими ведь легче управлять. Здесь действует лозунг: «Лучше быть первым среди последних, чем последним среди первых». Все толковые мужики в окружении не приживаются. Рано или поздно, а начинают головку поднимать, отстаивать свою точку зрения и возражать. А это уже, видите ли, свободомыслие, неповиновение, покушение на непререкаемый авторитет Самого…

Валерий Иванович поиграл желваками на лице.

Теперь-то уж ясно, почему Орлов сквозь пальцы смотрит на пьянство начальника планового отдела и не вытаскивает на заседание парткома, как других. А ведь не раз уже об этом заикались. Не хочет «папа» сдавать своих… А вдруг вот возьмет Пронин, обидится да и сболтнет сдуру чего лишнего… Времена-то сегодня все же другие, не как несколько лет назад. Ведь какой шум может получиться? А резонанс? Газетчикам теперь особо палец в рот не клади. Дай только зацепочку, ма-аленький намек. Начнут усердно копать, упираться. Теперь слово «гласность» в моде. Словно джин из бутылки выскочило… Хотя ведь с этой самой гласностью в погоне за сенсацией нетрудно и перестараться. Так человека можно оплевать, очернить, что потом всю жизнь от клейма не отмоешься. И попробуй, пойди-ка и докажи тогда, что ты не дурак!..

Как и в любом другом деле, здесь мера нужна. А у нас на Руси меры не знали никогда. Это уж точно! Здесь, как в той самой поговорке: заставь дурака богу молиться, он лоб себе расшибет. Что хвалить, награждать начнут — дойдут непременно до абсурда. Столько на человека наград навешают, хоть стой, хоть падай. Как будто от этого сам он, кровинушка, лучше сделается. Кем был, тем и останется, независимо от качества сукна, покроя костюма и количества пришпиленных наград! Все можно поменять быстро: и одежду, и прическу, и даже выражение лица, а вот внутренняя суть, начинка его останутся прежними. Это как раз всего труднее и поддается изменениям, особенно в лучшую сторону.

Или решили в который уж раз с пьянством побороться — понавыдумывали комиссии, пустили под корень виноградники да начали хватать любого и каждого, у кого в глазах помутнело. И что любопытно: какую глупость ни придумают, народ все покорно принимает и почти никто не возмутится, мол, ребята, ведь очередную ерунду затеяли. И кому все это нужно? Ну словно рабы какие-то. А, собственно говоря, почему словно? Рабство — это и есть беспрекословная покорность… Только стоит за всей этой покорностью, уважаемый Валерий Иванович, элементарное чувство самосохранения. Вот так-то! И другого здесь быть пока, видимо, не может. К этому долго приучали, и обратный процесс тоже длителен…

Нет, не сдаст Орлов Пронина. Ведь приписки и искажения в отчетности уголовными статьями попахивают и очень сильно. Ну а если даже ничего и не найдут, репутация предприятия и руководителя окажется подмоченной. Кто знает, может, и в центральную прессу материал просочится…

Нет, ни один дурак так рисковать не будет. А Лев Петрович, уж будьте уверены, умеет ходы просчитывать наперед…

— Так, и хватит на эту тему, — энергично потер рука об руку хозяин квартиры, — здесь все предельно ясно. А чем же нас порадует теперь следующий акт этого интереснейшего спектакля?

Он снова занял свое привычное место и произнес заветные слова…

Следующим, кого увидел Валерий Иванович, был не кто иной, как Николай Семенович Лужин. Тот самый начальник инструментального отдела, о котором Шумилов только совсем недавно вспоминал. И был он причем не один. Самым интересным и, надо признаться, совсем неожиданным было то, что вместе с ним, а точнее, в тесных его объятиях обнаружилась не кто-нибудь, а секретарь и номенклатура самого Льва Петровича, никогда не унывающая Верочка. Улыбчивая Верочка вместе с миловидной Люсей работали попеременно, распределяя пополам продолжительный трудовой день генерального. Обе были в том возрасте, когда молодым людям приличнее было бы их называть по имени и отчеству. Но вследствие того, что абсолютное большинство руководителей на предприятии были все же постарше, их все так просто и называли — Вера и Люся.

«Вот тебе и „… самоим ездиить надо“, — стукнуло в голове у Шумилова, — вот так гусь лапчатый из деревни Бормотухино! И жена под боком в соседнем цехе экономистом работает, а на-ко вот, прими подарочек к дню работников интимных услуг!..»

Но Николай Семенович в это время, совсем не реагируя на обидные мысли секретаря парткома, увлеченный и сжигаемый страстью, энергично трепал своими крепкими руками легкие Верочкины наряды. Отчего та все время игриво хохотала, откидывая голову назад, и превесело повторяла: «Ух и баловник же вы, Николай Семенович, на вас совсем и не подумаешь». А сама, сладостно закрыв глаза, так и таяла под напором инструментальщика, гладила его по большой лысой голове и неизбежно сдавала позиции…

Тут зеркало вновь внезапно осветилось, игрою удивительных красок стерло столь пикантную сцену, и не успел Валерий Иванович опомниться, как снова увидел того же Николая Семеновича, но уже без Верочки — одного, одетого в просторную мышиного цвета куртку и старенький спортивный костюм. Лужин с каким-то газетным свертком в руках спускался по ступенькам лестницы, ведущей в подвал, что-то мурлыча себе под нос. Даже невооруженным глазом было заметно, что был он в превосходном расположении духа. Главный инструментальщик в тусклом освещении запыленной лампочки проследовал к одной из неказистых и обшарпанных дверей, достал большую связку ключей, отпер сначала один, а затем другой замок, воровато глянул по сторонам и потянул на себя. За первой неважненькой оказалась вторая, более массивная металлическая дверь.

«Смотри-ка, словно в банк заходит, — хмыкнул про себя секретарь парткома, — только без охраны».

Скрипнули петли, щелкнул выключатель, и слабенький свет озарил небольшое, порядком захламленное помещение. Справа и слева на полу уныло лежали какие-то коробки, ящики, несколько стопок старых газет, а прямо к стенам крепились в три яруса вместительные полки, заваленные разными свертками, посудой и прочей ненужной ерундой.

Здесь у Валерия Ивановича как-то само собой ненавязчиво всплыл вопрос: а для чего, собственно, эта замешанная на пыли рухлядь хранится за двумя не ветхого вида дверями? И вообще, кто может польститься на все это никчемное барахло?

Николай Семенович же отработанными движениями аккуратненько запер двери, подошел к стене напротив и сделал руками широкий жест, словно раздвигал занавески окна. И тут, присмотревшись, Шумилов понял, что вовсе не ошибся. Начальник отдела действительно отодвинул свисавшую до самого пола, почти незаметную старую брезентовую ткань и обнажил поверхность кирпичной стены. Достал еще один длинненький ключ, покопался им в кирпичах и надавил на кладку рукой. Та бесшумно разломилась, тут же превратившись в дверь, искусно раскрашенную под кирпич. Лужин нырнул в темный проем, через секунду вспыхнул более яркий свет, и Валерий Иванович только рот раскрыл от неподдельного изумления.

«Нет, это уже попахивает не банком, а не иначе как тайным бункером… пока что неизвестного назначения. — подумал тут же хозяин квартиры, — вполне возможно, что Николая Семеновича мы просто недооценили».

Новое помещение было попросторнее, гораздо почище и посветлее — полная противоположность первого. Деревянный пол радовал глаз широкими добротными досками, по выкрашенным светлой краской стенам стояли высокие стеллажи, разделенные на мелкие ячейки, а сразу же справа за дверью — небольшой письменный стол с парой ящичков и настольной лампой с розовой матерчатой головой.

Лужин закрыл дверь, глубоко вздохнув, сел за стол и неторопливо развернул газету. В ней оказалась пестрая сатиновая тряпка, из которой вынырнула кучка каких-то железок.

— Да ведь это же инструмент! — прошептал Шумилов, неотрывно следя за Лужиным.

После окончания института Валерий Иванович около четырех лет проработал технологом в одном из цехов завода, поэтому инструмент знал не по наслышке. Сам Орлов иногда по-отечески любил повторять свою крылатую фразу: «Каждый начальник цеха должен знать, что план его лежит на кончике резца, поэтому, друзья мои, следите и берегите инструмент. А иначе, как поется в песне, вам удачи не видать!» И это отчасти действительно было так.

Инструментальщик любовным взглядом еще раз приласкал лежащие перед ним железки и порылся в одном из настольных ящичков. Вынул из него несколько небольших бумажек и, проронив многозначительно: «Так… ну что же… запишем для порядка… добро пожаловать в новый дом…», начал что-то писать, шевеля при этом губами. Сделав нужные записи на бумажках, положил их на место и принялся, расхаживая, сосредоточенно раскладывать по ячейкам содержимое свертка.

И тут только до Валерия Ивановича дошел истинный смысл предназначения спрятанной от посторонних глаз, словно в сейфе, комнаты — это была ни много, ни мало, а настоящая инструментальная кладовая с полной картотекой всего хранящегося в ней. Но для чего здесь, в подвале жилого дома, устраивать целый склад инструмента? Непонятно! И для кого все это предназначено?.. На эти вопросы мог ответить лишь только сам Николай Семенович Лужин. Но определенно было одно — все это он просто утащил с родного завода. Натаскал постепенно, как грач веточки, когда строит себе весною гнездо.

Шумилов отказывался верить своим глазам.

«Вот так Николай Семенович! Ну и фрукт!.. Экое гнездышко соорудил!.. А спрашивается, для надобности какой? Неужели так вжился в образ, что даже не хочет и после работы с ним расставаться? Как такая мыслишка и в голову-то могла заползти? Что это, болезнь или просто патологическая жадность, как у Кощея Бессмертного? Хотя жадность, наверное, и есть болезнь. А впрочем, черт его знает… Во всяком случае, Николай Семенович чахлым совсем не выглядит, а даже, напротив, цветет и пахнет, как куст сирени.»

И чего здесь только не было: сверла, плашки, метчики, разные резцы и фрезы, напильники, ножовочные полотна и пилы, гаечные ключи и отвертки, большие и совсем крохотные тиски, наждачная бумага кусками и в рулонах, рулетки и линейки, паяльные лампы, стамески и молотки, дрели ручные и электрические, швабры, куча разных тряпок, целая коробка электрических лампочек, три лома, целая куча металлических ведер, вставленных одно в одно, и даже два настольно-сверлильных станка… Короче, всего не перечесть. Ну просто как в Греции!..

Было видно, что Николай Семенович потрудился основательно, создавая это уникальное хранилище. Такому «вернисажу» запросто бы позавидовали сразу несколько десятков человек. Также было очевидно, что этот «грачик» в облике человека упорно трудился не только весной, но и в другие времена года, и брачный период у него явно затянулся.

Разложив аккуратненько инструмент, Лужин на мгновение замер, словно что-то усиленно припоминал. Затем, поиграв губами, сунул в карман руку и, приблизившись к стеллажу, вылил в деревянный ящичек целый дождь блестящих гаек. Пошаркав рука об руку, снова уселся за стол и, вытянув и скрестив ноги, как Наполеон перед боем, о чем-то задумался. Его отсутствующий взгляд уперся в стену напротив, где на гвоздике чуть повыше стеллажа одиноко скучала белая картонка с нанесенным по трафарету текстом: «Бросил бумагу, окурок — проявил неряшливость и бескультурье!».

Этот поистине замечательный лозунг, как попытку приобщить в культуре широкие массы трудящихся, сочинил однажды заместитель Валерия Ивановича по идеологии Константин Васильевич Купцов. Слова обращения, по правде говоря, Шумилову совсем не понравились, но возражать тогда он не стал, и, быстро размножившись, подобные таблички-плакаты стараниями трудолюбивого зама вмиг разлетелись по всем подразделениям завода. Не обошли они, оказывается, и внештатную структуру Николая Семеновича, найдя полную поддержку в его отзывчивой и бережливой душе.

«Да, чем больше познаешь некоторых людей, тем они становятся почему-то менее привлекательными, — вновь заволновался хозяин квартиры, неприятно пораженный только что увиденным. — Просто хамелеоны какие-то! Пьют, воруют, развратничают на полную катушку. Без всякого зазрения совести, а своим подчиненным в тоже время пудрят мозги и стараются воспитывать на лучших советских примерах…»

— Это надо же столько наворовал, паразит! — глядя на умирающее зеркало, вскочил Валерий Иванович. — Как же, как же, быть у воды, да не напиться! Вот вам, дорогой наш Владимир Ильич, и всенародный учет и контроль. Проконтролировать можно рабочего, прихватившего ненароком пару пыльных гвоздей. А вот с начальниками, батенька, дела обстоят куда, как сложнее! Ну, в самом деле, вот, к примеру, захочется мне чего-нибудь… Это, конечно, к примеру… вынести с завода. Ну, кто же меня, секретаря парткома, надумается проверять? Любому дураку понятно, что никто… Да, здесь дело касается только твоей личной совести. А ежели она помалкивает, сердешная? То вот вам налицо и результат — подвал-музей главного инструментальщика и орденоносца Лужина! И не для широких масс, а с грифом «Совершенно секретно».

Да, вот задать бы Лужину так, между прочим, вопросик невзначай: «Мол, как там ваша кладовочка, Николай Семенович, поживает? Уж не для бедных ли голодающих детей Поволжья собираете, уважаемый? А может, будущим поколениям завещать собираетесь? „Самоим“ ли надобно или по зову Родины и партии совершили вы этот „отважный“ поступок?» Что бы тогда он пропел?

Эх, надо бы, ох как надо бы задать эти вопросы Николаю Семеновичу, глядя в его чистые, голубые глаза, чтобы разъяснил он эту маленькую неувязочку…

Выведенный снова из равновесия, Валерий Иванович мог бы еще немало возмущаться на «заданную» тему, но непонятно почему его вдруг словно сильным магнитом потянуло к своему тайному источнику информации. Лужин Николай Семенович внезапно выпал из головы, жажда к новым познаниям вновь всецело захватила секретаря, и он, весь сгорая от любопытства, скороговоркой произнес знакомые слова.

Безжизненная поверхность зеркала вновь чудесно ожила, и Шумилов к своему изумлению увидел подходящего к двери своей квартиры заместителя директора по быту Александра Петровича Конурина.

«Та-ак, интересно, а у этого-то какие грешки за душой? — про себя недоуменно хмыкнул секретарь. — Вроде бы и мужик-то ничего, давненько уж и на заводе и в порочащих связях замечен не был…»

Конурину сразу же после Нового года стукнет… сорок семь! Это он помнил точно. Память на числа и даты с самой молодости Шумилова почти никогда не подводила, поэтому дни рождения большого количества друзей и знакомых, а уж особенно руководителей на заводе, он всегда держал в голове. Это было его большим плюсом, потому что вовремя поздравить человека с днем рождения, как говорили, равносильно тому, что избавиться от недоброжелателя. Нет для людей большего праздника, чем их собственный день рождения. Это Валерий Иванович помнил, но все же на всякий случай себя подстраховывал — длиннющий список с датами рождения был перед глазами у его секретаря Валентины Александровны, и она регулярно напоминала ему об очередном имениннике.

Конурин с простых слесарей начинал работу на заводе, с народом старался держаться доброжелательно, умел и компанию поддержать, и выпить выпивал, но не больше других. И внешне смотрелся неплохо, а среди половины прекрасной всегда с шуткой да улыбкой, но почему-то был до сих пор не женат. Жил с братом в однокомнатной квартире недалеко от завода. Директор иногда подшучивал над замом-холостяком и пытался с кем-нибудь при случае да познакомить. Александр Петрович и от контакта не уходил, но серьезного романа никак не получалось. Как и остальные замы, он панически боялся генерального и старался изо всех сил ему угодить… Но было, как иногда казалось Валерию Ивановичу, в облике Конурина что-то такое… как бы выразиться-то поточнее… особенно в выражении лица… едва заметная двусмысленность, что ли, или глубоко скрытая от посторонних глаз ненатуральность. Хотя возможно, что это лишь только и показалось…

Александр Петрович вошел в коридор и, плотно закрыв массивную входную дверь, начал расстегивать плащ.

— Ау-у, есть у нас кто-нибудь дома или нет? — позвал он негромко, доставая из внутреннего кармана какой-то округлый сверток.

За закрытой дверью комнаты послышалось легкое движение.

— Сашок, это ты? Ты сегодня вовремя, дорогой… Я сейчас, подожди немного. У меня для тебя хороший сюрприз, — пропел наигранно высокий голос.

«Ну вот и второе действующее лицо, а говорят, что у Конурина любимой женщины нет, — невольно усмехнулся Шумилов. — Скрыва-ает Александр Петрович… Не хо-очет показывать. И брата Николая сегодня куда-то специально отослал. — Ну это и понятно: ведь третий — лишний. Здесь свой, особенный мир, лишь только для двоих».

Конурин надел домашние тапочки и, прихватив сверток, проследовал на кухню. Лицо его удовлетворенно засветилось.

По зеркалу вдруг пробежали голубоватые волны, за ними, словно светлячки, забегали яркие зеленые искорки, стена коридора, приближаясь, накренилась, поплыла, на мгновение все стемнело, а затем Валерий Иванович увидел большую комнату и перед зеркалом рядом с сервантом… мужчину в домашнем халате, сосредоточенно водящего помадой по губам.

«Что здесь маскарад, что ли, какой готовится? — недоуменно хмыкнул про себя Шумилов, имея в виду слова о каком-то сюрпризе, — или домашний театр представление дает? Непонятно… Но один даже вид мужика, рисующего помадой на лице, навевал неприятные ощущения. И где же та голосистая дама, — продолжал он искать глазами, — которая назвала Сашка дорогим?..» Но дамы в комнате явно не обнаруживалось.

Дальше все произошло гораздо хуже, чем даже мог себе представить секретарь парткома.

Из кухни снова донесся голос Конурина:

— Оля, Оленька! Ты почему так долго своего мальчика заставляешь ждать… я тебе сегодня тоже подарочек приготовил. Иди же быстрее ко мне, дорогуша.

— Сейчас иду-у, какой ты, Сашуля, нетерпеливый, — кокетливо откликнулся напомаженный мужчина, напяливая на голову светлые волосы парика и тут же превращаясь в блондинистую даму.

— Чертовщина прямо какая-то!.. — все еще ничего не понимая, промямлил Шумилов, начиная волноваться. — Словно спектакль какой-то дурацкий разыгрывается.

Искусственная же дама, сбросив с себя халат, оказалась в полном наборе женского белья — от колготок до розового атласного бюстгалтера. Сунула ноги в красные туфли на высоком каблуке, на руки натянула длинные белые перчатки и, обвив вокруг шеи пушистый воздушный шарф, приняла вызывающе-горделивую позу, явно любуясь своим отражением. Затем, глядя в зеркало, шаловливо помахала ручкой и, кокетливо виляя бедрами, направилась на кухню.

Растерявшегося было Валерия Ивановича словно током шарахнула внезапная догадка. От напряжения и крайнего удивления он даже привстал, а лицо, словно после резкой судороги, исказила страшная гримаса.

— Ч-черт возьми!.. Не может быть!.. Нет… как же… Это что же такое… — обалдело и протестующе замигал он глазами. — Кто… Александр Петрович?.. ведь заместитель генерального… Вот это да!!! С ума сойти… Коля… Оля. Вот это фокус… вот тебе и братан… не братан, а… — и тут Шумилов выплюнул пошлость, которую и приводить-то даже неудобно.

В голове у него, как после похмелья, помутнело, и он тут же припомнил, как однажды Конурин случайно на улице уже знакомил его со своим братом и какое неприятное и странное ощущение осталось от въедливо-масляных глаз последнего и вялого, совсем не мужского рукопожатия.

А фальшивая дама в это время в развязной позе предстала пред светлыми очами Конурина, ожидая, очевидно, от него нужной реакции. Тот же, увидев выряженного «родственничка», восторженно загорелся лицом и шумно зааплодировал, вставая навстречу:

— Оленька! Моя дорогая… браво!.. Ну не ожидал… великолепно… просто великолепно! Вот это действительно сюрприз, — и распростер навстречу свои объятия.

Довольная произведенным впечатлением, загримированная Оля-Коля хохотнула и с деланным видом бросилась на шею хозяина квартиры, испачкав его щеки и губы в яркой помаде:

— Сашок, мой сладенький, я так рада, что тебе понравилось!..

При виде этой интимно душещипательной сцены, Валерий Иванович брезгливо сморщился и с остервенением плюнул, словно только что в рот к нему заползла ядовитая змея.

— Вот это да-а!.. Здравствуйте, я ваша тетя! Вы только посмотрите, насколько по-родственному теплыми могут быть иногда у людей отношения… — прошипел он, чуть не задохнувшись, и тут же нервно потянулся к исхудавшей пачке «Беломор-канала». — Это же просто немыслимо!.. С ума сойти можно, лютики-цветочки, до чего народ докатился!.. Мужики, а тискаются, как парочка влюбленных… На партком бы тебя, черт ты рогатый, — остервенело затряс рукой Шумилов, — и пинком под зад из партии и с работы… Таких бабников нам еще видывать не приходилось!.. Это уж будьте уверены! У-у! И глаза бы мои на вас никогда не смотрели… просто противно, — схватил он резко зеркало и опрокинул вниз стеклом на поверхность стола. — Это ж надо, ну что ни человек, то нежданный подарочек! Как специально… один другого чище. Да, с такими кадрами только в глушь непролазную, в деревню Тошниловку податься можно, а мы, дураки, еще о какой-то перестройке печалимся да умные доклады сочиняем, — бросил он пронзительный взгляд на валявшиеся на столе листы недописанного выступления. — С таким руководящим составом «преспектива» у нас совсем неважнецкая. Заведут нас эти хозяйственнички-сусанины в болото по самые… некуда… как пить дать, батенька, заведут…

Разъяренные мысли Валерия Ивановича метались в голове, как теннисные мячи в крохотном помещении после сильной подачи игрока, а стрелки часов… стояли на месте, словно никому не подвластное время было схвачено и обездвижено страшным морозом, от которого всякое движение в природе должно было просто умереть…

Глава ШЕСТАЯ Искушение

— Интересно, и для чего эти странные посетители подсунули ему столь необычный предмет, — хмуро взглянув на лежащее на столе зеркало, раздраженно подумал Шумилов. — Непонятно! И какой за всем этим кроется смысл? Ну, увидел, ну узнал, так скажем, пикантные подробности о жизни некоторых своих знакомых. И что же дальше? Жить, что ли, теперь станет спокойнее и легче? Черта с два! Вот уж как раз наоборот! Ходи и думай про все про это. Поедай себя изнутри…

Эх, а как иногда хочется душевного равновесия, спокойствия и, в конце концов, просто маленького человеческого праздника, — стоя у окна, тягостно вздохнул хозяин квартиры. На душе у него было прескверно. — Но все получается как-то нескладно. И жить вечно приходится на взводе, с неизменным внутренним напряжением. Так и ждешь какой-нибудь пакости, какого-нибудь скверного подвоха! Ну а сегодня-то и подавно. А ведь бывает, так расслабиться хочется!.. Послать бы все к чертовой матери, все эти дела партийные, да посидеть бы где-нибудь на природе, у тихой речки с кувшинками да глубокими омутами с удочкой. Под мерное потрескивание дровишек в костре выпить бы водочки грамм пятьдесят или винца какого хорошего, да приятственно закусить… так, запросто… среди своих… Пошутить, посмеяться, а может, и попеть от души…

Да, бывало директор регулярно, раза два-три в году, совершал подобные вояжи со своими замами, с начальниками цехов и отделов в загородный дом отдыха. Обязательно на Первое мая и Октябрьскую, ну и еще, если у кого-то из окружения круглая дата подошла. И неплохие мальчишники получались… Но и здесь до конца не расслабишься. Все друг за другом так и присматривают, каждую стопку подмечают, боятся свое привычное лицо потерять да с трудом завоеванный авторитет подмочить. Ну уж о секретаре парткома можно и не говорить — чихнешь не так, и то враз подметят. Хотя генеральный и пытается всегда создать непринужденную обстановку. Но сразу, как говорится, с похорон на свадьбу не перестроишься. Впрочем, некоторые начальнички и здесь, несмотря ни на что, до чертиков напиваются. Вот взять, к примеру, начальника транспортного цеха Скворцова. Уж до того старательный, своего не упустит — всегда дойдет до нужной кондиции. К концу вечера так наклюкается, что приходится на свежий воздух его под белы рученьки выводить. А хуже того — прямо на них и вынесут. И ничего, как с гуся вода!.. Тоже у Орлова свой человечек. А разрешите полюбопытствовать, почему? Да все потому, что умеет и на рыбалку вовремя выезд организовать, и чемодан с удочками поднести, и луночку зимой для любимого шефа пробурить. Уж не говоря о том, что вечно директору в рот смотрит, как будто вместо слов оттуда вылетают золотые монеты…

Противно на все, на это смотреть! Все ненатурально, как-то не по-людски… Но так уж у «барина» заведено. Правда, после известного закона от мая восемьдесят пятого года все к чертям поломалось. И выезды всякие прекратились, а потом и вообще перестали на заводе дни рождения и праздники отмечать. Все в его сторону косились да многозначительно помалкивали. Некоторые, может быть, даже и из сочувствия. Понимали, что и ему сейчас несладко, что в своих действиях сам он не волен. Но это недолго и продолжалось. Потом все начало вставать на свои места. Ну в самом деле до полного абсурда докатились: ни юбилей тебе как следует отметить, ни долгожданную свадьбу сыграть. Стали хитрить, изворачиваться: водку с вином по чайникам для заварки на столах разливать. Смешно! Вино свободно в магазинах продается, а выпить не смей, закон в общественном месте этого делать не разрешает. А кому такой закон, спрашивается, нужен? Что ж, людям в одиночку по домам распивать? Кто просил его принять? Кто за него агитировал и голосовал? Народ что ли? Так народ и знать-то не знал и слыхом не слыхивал. А если бы и знал, то исход голосования заранее нетрудно было бы и предугадать.

Ну приняли, чудаки, этот дурной закон. А что в результате изменилось? Да ничего! Пить, что ли, прекратили? Ничего подобного. Ушли в глухое подполье, других да самих себя еще больше обманывать стали… в угоду чужой и глупой фантазии. Разве в этом его предназначение? Нет, это же очевидно, что любой закон должен закреплять и регулировать уже имеющиеся или, по крайней мере, развивающиеся в обществе отношения, а не искусственно подстраивать их под чужую и непонятную волю. Вот тогда он и будет соответствовать интересам народа. А так — и умрет, не успев родиться. Как вот и с этим опусом получилось. Наделали шуму-гаму, а потом все прахом пошло. И где оно, граждане, сейчас это антиалкогольное детище? А нет его!.. Хотя никто официально и не отменял. Вот так-то, учите уроки истории, отцы-политики! Читайте старую литературу, и не на сон грядущий, а с утречка да на свежую голову!..

Да, вот и Орлов недавно на одной из оперативок уже намекивал, мол, зарастают стежки-дорожки в «Лужково», не пора ли попроведать на октябрьские празднички места былые, знакомые с выездным семинаром руководящего состава? Тогда начальники одобрительно закивали и зашумели, поглядывая на него, Шумилова, но уже без прежней опаски. Видят, что все в стране возвращается на круги своя.

А что он, Шумилов, не человек, что ли? Пусть и секретарь парткома. Но сам никогда не отказывался и с удовольствием поддерживал установленные традиции. Вот и в День машиностроителя в узком кругу в парткоме немного позволили посидеть. Женская половина в тот день несколько раз аккуратненько так, без нажима намекала. Но он делал вид, что не понимает, отшучивался. А потом все впятером подошли и, смущаясь, спрашивают в упор. У них, оказывается, уже заранее было все приготовлено. Ну тут уж куда деваться. Сами понимаете. Пришлось скорехонько экспромтом все и остальные вопросы добивать. Отметили тогда хорошо… ничего не скажешь… Да… — задумчиво вздохнул Валерий Иванович. — Тогда все довольные да румяные по домам разошлись… И девчонки такие веселые и озорные были. Соскучились по общению, это и понятно. Главное в жизни — это как раз и есть общение между людьми. И даже немного потанцевали… Ничто человеческое ведь не чуждо, люди как люди…

Да… — взглянул секретарь на лежащее на столе зеркало, — те люди как люди, а про этих вот так запросто и не скажешь… Вроде бы людьми и выглядеть стараются, да только это всего лишь временная притворная маска, а настоящие-то лица совсем другие, гораздо хуже и темней показных… — от этой мысли его даже неприятно передернуло.

Что ж, неужели такая метаморфоза свойственна абсолютному большинству или хотя бы большинству человечества?

Вопрос, конечно, интересный… Ну а вот взять хотя бы его, Шумилова… Судить правдиво и беспристрастно о себе всегда нелегко. Это лишь только его бывший начальник, когда он еще технологом работал и приходил за характеристикой, говорил: «Давай-ка, Валера, сам о себе напиши. Никто тебя так хорошо не знает, как ты сам. Так ведь? Ну вот и рисуй, не стесняйся и у меня лишнее время не отнимай. Если что не так, помогу, поправлю».

А что, и писали. А чем в самом деле плохо? В процессе подобной работы всегда идет невидимая борьба совести с самолюбием. Да, самокритика, пожалуй, самый сложный вид самообслуживания. Каждое слово, не то что уж выражение, сотню раз иногда взвесишь прежде, чем оставить на бумаге. Хотя, естественно, некоторые неудобства и угрызения совести при этом испытываешь. Составишь какую-нибудь обыкновенную фразу, а она тебе уже неприлично хвалебной представляется. А откуда-то изнутри тут же начинает выползать червячок сомнения, и всплывают другие двусмысленные фактики, которые так и просятся все изложенное вмиг опровергнуть и очернить. В конце концов в результате такого душевного стриптиза и самоистязания рождается какая-то бесцветная и безликая характеристика. Ни два ни полтора. Отдашь ее Валентину Васильевичу, а он, прочитав, только поморщится: «Нет, Валера, это, дружок, не годится. Разве ж это характеристика? Вот характера-то в ней как раз и недостает, — и тут же начинает вслух вопрошающе добавлять, как бы советуясь с тобой: — Ну что, разве у тебя с товарищами по работе отношения не сложились? А? Так и пиши: „С товарищами по работе поддерживает хорошие отношения“. Так, а что ты разве газет не читаешь, радио не слушаешь, не знаешь, что у нас в стране происходит?.. Конечно, знаешь. Так кратко и запиши: „Политически грамотен“. И так далее.

В результате подобного редактирования рождалась уже совсем другая, более живая, положительная характеристика. Ну хоть к награде представляй! И самому вроде бы неудобно, но в то же время и приятно. Не сам ты себя, получается, оценил, а другие люди это сделали. Что ж, со стороны, говорят, виднее. А положительная оценка в жизни всегда дополнительные силы придает.

Потом, когда сам в руководителя превратился, взял этот прием на вооружение и понял — так гораздо вернее: тут и самооценку человека узнаешь, и с себя лишний груз снимешь. Ведь человеческие недостатки всегда заметны, и часто, ругая кого-нибудь про себя, знаешь, что изложить то же самое письменно куда как сложнее. Перешел невидимую грань — и бац… нажил смертельного врага! А самое главное, тем, что написано на бумаге, все равно человека не исправишь и, вообще, лучше никому не сделаешь, а скорее всего наоборот.

Валерий Иванович опять пристально посмотрел на зеркало.

А, в общем-то, хочется, и даже, граждане, ох как хочется… взглянуть на себя со стороны и сравнить собственное мнение о своей персоне с тем… другим… Не сочтите за праздное любопытство… А, откровенно говоря, что этому помешает? Почему бы и нет? Вроде бы уж ничего такого… из рук вон выходящего и не натворил. Впрочем, наверное, в жизни всегда найдутся… так скажем, отдельные моменты, за которые потом придется испытывать болезненные угрызения совести. Вот взять хотя бы те же характеристики, представления на награждения. Ведь подписывал вопреки своим убеждениям? Увы, подписывал! Да того же Лужина Николая Семеновича уж таким праведником нарисовали, а он вот, оказывается, поворовывает, да к тому же еще и изрядно. И его характеристику, разлюбезные товарищи, самое бы время направить совсем в другие инстанции, где бы ему подобрали… камеру посуше годиков эдак на восемь-десять. Вот там в другой должности, в другой обстановочке и проявляй на здоровье свои незаурядные организаторские способности. Или… Да что тут и говорить-то, вся жизнь человека — это сплошной компромисс, сплошная сделка с совестью… Ну да, как говорится, ничего уж здесь не попишешь. „Самоим в преспективе“ еще многому поучиться надобно…»

Валерий Иванович опустился на табурет и осторожно поставил зеркало в первоначальное положение. Крамольная на первый взгляд мысль его с каждым новым мгновением все более крепла. И противостоять этому искушению было невмоготу. Ну в самом деле, а что страшного? Здесь он один, посторонних никого. Наконец, если что и промелькнет, кто ж об этом узнает? Что ж понапрасну волноваться?.. А может быть, ничего и не получится… никаких таких компрометирующих видений… Тогда, как говорится, и жить будет легче и людям честно в глаза смотреть…

От нервного возбуждения лицо хозяина квартиры слегка раскраснелось, а во рту и горле даже пересохло. Хочешь не хочешь, а это испытание чем-то похоже на собственную казнь.

Он сглотнул накопившуюся слюну, каким-то чужим отрешенным голосом произнес свою фамилию, вдавленные темные слова с обратной стороны предмета, и, как взведенный курок, был готов к дальнейшим событиям.

Звездочка, едва дрогнув, словно нехотя загорелась и очень медленно и неравномерно начала расти. Поверхность слабенько зарябила, потом на ней заиграли зеленовато-синие и грязно-серые тона. Неожиданно откуда-то потянуло холодом, отчего по телу пробежал неприятный озноб. Тут же накатила кроваво-малиновая волна, превратилась в коричнево-черную, и в следующий момент секретарь парткома увидел изображение своего рабочего кабинета.

В слабом свете одиноко горящей настольной лампы Валерий Иванович рассмотрел длинное тело стола для приглашенных с остатками недавнего пиршества, а рядом — себя в съехавшем на сторону галстуке и густом облаке табачного дыма, слоями поднимавшегося к тусклому портрету его самого генерального шефа с мудрым, открытым лицом и знакомой отметиной на сократовском лбу.

Шумилов обреченно вздохнул. В принципе он уже знал, что должно произойти потом. Забыть это было невозможно… если бы даже очень и очень захотеть. Он многократно в своем воображении прокручивал те сцены, стараясь припомнить все до мельчайших подробностей. Воспоминания были еще свежи, а потому и довольно ярки. Тогда его словно бес попутал. Как так вышло, как так получилось, он до сих пор никак не может понять…

Они сидели в своем узком кругу, отмечая День машиностроителя. Он, зам по идеологии Купцов, зам по оргпартработе Смолкин, секретарь Валерия Ивановича Валентина Александровна, старшая сектора учета хохотушка Татьяна Васильевна, ее хрупкая помощница Лена, заведующая парткабинетом Людмила Николаевна и ее помощница Тамара. Разница в возрасте у присутствующих, можно сказать, была незначительной. Людмиле Николаевне, как самой старшей, стукнуло сорок четыре. Лене Угаровой, самой молодой, на десять лет меньше. Возраст остальных же укладывался между этими крайними точками. В общем, возрастные рамки сидевших за праздничным столом как-то сами по себе стерлись, благо, что в этом диапазоне они уже не так существенны.

Вечер получился отличным. Во-первых, давно уже по известным причинам не собирались и соскучились по неформальному общению. А разнообразие в жизни полезно для здоровья. А во-вторых, прекрасная половина к нему хорошо подготовилась — и закуски было полно, и принесли все заранее. Хорошая музыка на парткомовском магнитофоне, шутки, анекдоты, смех, ну и, конечно же, танцы. Вначале чувствовалась какая-то скованность, но потом девчонки разошлись и мужичков-командиров завели. Благо, что каждый день при параде, да и сами собой ничего. В парткоме по традиции плохих не держали, в этом деле ведь тоже вкус должен быть.

Валерий Иванович помнит, что общее возбуждение тогда незаметно передалось и ему. Хотя и выпил немного, но в голове приятно загудело. Шуметь особенно не шумели — старались все же конспирацию соблюдать и сидели в интимном полумраке лишь при зажженной настольной лампе. А в неярком свете, он замечал уже не раз, хорошенькие женщины становятся просто магически привлекательными. Танцевали тихо и говорили полушепотом в самое ухо, что дразнило и подталкивало к пробуждению чутко дремавшие страсти. Неизвестно отчего, но в какой-то момент глаза присутствующих заблестели, а лица таинственно засветились. Мужская половина, не стесняясь, приударила за женской. Та демонстративно ответила согласием и шутливо стала бороться за внимание меньшинства. Будоражащий запах женских духов и флирта заполнили собой атмосферу, сладостно разлившись по жилам.

Волшебные звуки музыки, чувственный жаркий шепот, когда от одних слов уже опьянеешь, волнующие полунамеки отравленного страстью дыхания, доверчивые скольжения и пожатия рук, призывная и пьянящая близость разгоряченного тела… Пусть хоть кто-нибудь попробует устоять против этих дьявольских козней!

Плывя в очередном танце со своим секретарем Валентиной, Шумилов из последних сил еще пытался сопротивляться, но неуклонно чувствовал, что ответственный работник и секретарь парткома уже не могут в нем бороться с этим сладким, коварным искушением, а все его мужское существо медленно поедает всепожирающий адский огонь страсти. Правда, в голове еще всплывали отдельные протестующие фразы наподобие: «Нет, так нельзя распускаться… Я должен быть образцом в глазах своих подчиненных… Надо твердо держать себя в руках… Моя репутация…», но звучали они все тише и приглушеннее, а предательские руки неизвестно почему-то совсем ослабели. Пожалуй, в тот вечер это были все же не очень убедительные аргументы… А аппетитная Валентина что-то чувственно нашептывала на ухо и, касаясь щеки прядями дурманящих волос, изгоняла прочь остатки робких сомнений. В какой-то момент теплая и сильная волна внезапно обрушилась на него. Сдавшись на милость безжалостной природы, он крепко сжал ее тело в объятиях, и тут же почувствовал, как оно ответило на этот смелый призыв. Валентина, закрыв глаза, томно охнула.

«Черт возьми! Караул! Помогите! Кажется, я пропадаю…» — лихорадочно высветились в голове обрывки отрывочных фраз. Это было просто как сумасшествие! Все стало куда-то мгновенно валиться, но… тут музыка стихла, и пришлось возвращаться за стол. А как бы хотелось продлить этот дерзкий и сладкий порыв!..

Позднее, закончив веселье, с соблюдением конспирации расходились по одному — по двое, надев на лица маски усталости и озабоченности. Заводская охрана лишь вздыхала сочувственно в след: «Э-хе-хе, уж и в канун праздника-то секретарь своим покоя не дает, эк работой нагрузил, даже и дня ему светлого мало». Хотя, если бы присмотреться повнимательнее, то можно было заметить, что Смолкин Сергей Иванович устал чуть больше других и его слегка, ну, может быть, совсем, но все же покачивало…

Когда все разошлись, они остались с Валентиной наедине. Та по совместительству занималась уборкой в парткоме и, подметая помещение, привычно для себя наводила порядок. Шумилов восседал за рабочим столом и создавал видимость какой-то деятельности. Сам же, еще весь во власти недавних ощущений, сгорал от мучивших его желаний и бросал жадные взоры на объект своего вожделения.

Валентина уже переоделась в свой рабочий халат и, сверкая глазами, бросала недвусмысленные взгляды в его сторону. Она чувствовала на себе его внимание и, низко наклоняясь и маня своей кричащей наготой, выбивавшейся из-под не застегнутого на последнюю пуговицу халата, просто бессовестно дразнила. Она была на четыре года помоложе, несколько лет жила с сыном без мужа и никаких видимых внешних изъянов не имела. У нее был лишь один «недостаток» — слишком броские отдельные части фигуры, на которых он между делом не раз многозначительно задерживал взгляд. Да, признаться, и не только он. Все ясно подсказывало его аналитическому уму, какого звена не хватает в цепи сегодняшних событий и каким по законам любовного жанра должно быть лечение этой болезни.

Якобы закончив последние дела, он окликнул Валентину и предложил перед уходом, как принято, выпить на посошок. В одной из коньячных бутылок еще искрилась темная бодрящая жидкость. Она тут же согласилась и, оставив уборку, почти вплотную приблизилась к нему. Шумилов отчетливо видел, что женщина и сама сейчас была, как спелый плод, и, изнывая от томления, только и ждала, чтобы ее сорвали. Соблазнительная грудь Валентины бурно вздымалась.

Опустошив коньяк, они оба стояли будто наэлектризованные, и не хватало лишь одного маленького предлога для разряда. За этим дело не стало. То ли уж специально, а может, и непроизвольно, но Валентина оступилась, и ее мотнуло прямо на него. Он подставил руки, чтобы ее удержать, и… тут цепь замкнулась.

Все, что произошло дальше, в деталях он помнил с большим трудом…

На следующий день, мягко говоря, чувствовал себя он неважно. Тот дьявольский огонь, который бушевал в нем вчера, с утра куда-то пропал. Его грызла и мучила совесть за то, что произошло накануне, а в душе была великая пустыня. Мысли раскаяния все время крутились в голове, совершенно не давая покоя. Временами казалось, что совсем другой, незнакомый человек вторгся нахально в его оболочку и наделал массу непростительных глупостей. Человеку с его положением так вести себя не пристало. Было неудобно, а оттого и не хотелось выходить из кабинета и попадаться на глаза Валентине.

Какое-то гадливое чувство неуверенности и неудовлетворенности вползло и поселилось внутри. Ему казалось, что остальные участники торжества уже в курсе событий и, осуждая его поведение, просто тактично не показывают вида.

Страшная вещь — угрызения совести. Ничуть не желая того, ты заживо и методично поедаешь себя изнутри…

Но в жизни все преходяще, и уже во второй половине дня это скользкое и неприятное состояние постепенно исчезло, а настроение заметно улучшилось. Мысленно он пришел к выводу, что никто, кроме их двоих, о случившемся, конечно же, не имеет понятия, и незачем напрасно казнить и мучить себя. Не лучше ли все облечь в рамки романтических приключений, а внешне сделать вид, что ничего такого не произошло. Ну в самом деле, ведь это был просто страстный минутный порыв… причем взаимный… С кем не бывает? А чуть позднее к своему удивлению Шумилов обнаружил, что известные события уже не пробуждают в нем, как с утра, неприятных воспоминаний, а даже, быть может, наоборот. На том все и закончилось, а трудовая жизнь вошла в свое привычное русло…

От волнения и усиленного внимания у Валерия Ивановича даже стекла очков запотели. Он мгновенно протер их кончиком полотенца, снова поймал изображение и нетерпеливо принялся наблюдать за развивающимися на «экране» событиями, боясь упустить даже малейшие подробности.

Он видел, как его двойник там, в кабинете, словно алчный хищник, набросившийся на жертву, покрывал поцелуями губы, щеки и шею млеющей от страстной истомы дамы. А та, отдаваясь во власть любовной стихии, прижимала к себе и гладила его непослушные русые волосы. Возникшая, подобно внезапному смерчу, буря все продолжала усиливаться. И вот уже сорванный, словно порывом нахального ветра, его любимый темно-синий в полоску пиджак безжалостно полетел прочь, а руки, судорожно расстегивая непослушные пуговицы, уже срывают мешающую близости ткань халата…

Подавшись насколько было возможно вперед, хозяин квартиры весь превратился в зрение и слух. И если бы в этот захватывающий момент он не был столь сильно поглощен повторно переживаемыми событиями, уж он бы наверняка услышал легкий шорох у себя за спиной.

Нужно ли вовремя смазывать дверные петли? Вопрос, по крайней мере, наивный и странный, но… не в данной пикантной ситуации, когда понятие «хороший хозяин» может пойти во вред самому обладателю титула. А все потому, что в самый интересный для Валерия Ивановича момент дверь… тихонько отворилась, и в темном проеме показалось заспанное лицо его законной жены. Пробудившись по известной для всех нас причине и проходя мимо кухни, она заметила узкую полоску света, выбивавшуюся из-под двери, и решила осчастливить припозднившегося супруга своим внезапным присутствием. Ничего не подозревая, она осторожно приоткрыла дверь…

Помятое и умиротворенное лицо Веры Николаевны, обрамленное беспорядочной копной каштановых волос, через некоторое время приняло непонимающее, вопросительное и удивленное выражение, которое тут же сменилось растерянно оскорбленным, а затем перешло в решительно-возмущенное. И, поверьте, не мудрено. Через плечо увлеченного супруга она отчетливо разглядела бьющихся в силках любовной лихорадки мужчину и женщину. В страстном донжуане она тут же признала своего любимого муженька, а в обнимавшей и гладившей послушную голову ее супруга женщине — его стервозную секретаршу Вальку…

Ее чуткое и ранимое сердце, как и у всех наблюдательных и сообразительных женщин, уже давно терзалось разными предчувствиями и сомнениями, но повода для их подтверждения пока что не находилось. А вот сегодня… теперь… на вот заполучи-ка во всей красе такую… предательскую оплеуху!.. Она увидела, как ее благоверный супруг, смело действуя руками, расстегнул и отбросил в сторону халат секретарши и судорожно принялся расстегивать одну из двух оставшихся деталей!..

Глаза Веры Николаевны в этот момент еще больше расширились, чувственный рот приоткрылся, и скорбь за жестокий обман и поруганную честь исказила ее еще молодое, приятное лицо.

В то же мгновение Шумилов скорее почувствовал, чем услышал, за спиной какое-то легкое движение. Он молниеносно оглянулся и увидел отчужденное, красное и перекошенное лицо своей жены. В нем сразу же словно все оборвалось. Он ужасно побледнел, вскочил с места, точно с раскаленной сковородки и, несколько раз глотнув воздух, как рыба, вынутая из воды, только и смог выдавить из себя:

— Вера… Верочка!.. Ве-ра… Послушай!.. Я… ты не так… понимаешь… Это все ерунда… Верочка!..

В следующий же момент он увидел, как из прекрасных зеленых глаз его дорогого Верунчика брызнули крупные слезы. Как тело ее забилось в безмолвном рыдании и как, горестно прислонившись к дверному косяку, она, медленно оседая, поползла вниз:

— О-ой!.. — взрезал воздух трагический вздох. — Ой! Да что же это такое…

Он сделал встречное телодвижение, пытаясь ее поддержать, но она шарахнулась от него как от чумы:

— Не трогай меня своими грязными лапами. Слышишь!.. Не смей ко мне прикасаться, паразит! Иди и лапай своих секретуток… У тебя это здорово получается, — и тут внезапно ее рыдания прорвались наружу. — Как ты мог?.. Ты… ты меня обманул… Какой же ты… гад, предатель! — в отчаянии заголосила она.

Опешив от внезапного поворота событий, Валерий Иванович не знал, что же в данный момент предпринять. Он делал какие-то суетливые движения. То порывался что-то сказать, открывая беззвучно рот, кисло морщился, с шумом вдыхая и выпуская воздух, но, в конце концов, снова закрывал и тяжело и бессильно вздыхал. В этой ситуации ему бы явно никто не позавидовал.

— Вера, да все не так… я тебе все объясню, послушай… — вновь попытался он отчаянно оправдаться.

Но слова его только подлили масла в огонь, а жена, внезапно озлобившись, набросилась на него:

— Что не так?.. Говори!.. Ты, что, меня за полную дуру принимаешь? Что, не так? Я же своими глазами видела, какую ты политинформацию сейчас проводил, какой ты воспитательной работой с подчиненными занимаешься… А ты мне еще с наглой рожей пытаешься что-то объяснить. Я тебе сейчас, бессовестный, сама все объясню, — срывающимся голосом грозно выкрикнула она, отвешивая мужу хлесткую пощечину. — Я тебе все-е объясню, муженек любимый… Я ведь не полная дура, как ты себе представляешь. Мне все ясно. Спасибо за любовь и ласку… — продолжала она наступать, раздавая пощечины.

Его нежный и славный Верунчик прямо на глазах превратился в разъяренную тигрицу. Не ожидая подобной агрессии, Шумилов попробовал закрыться руками и увернуться от ударов жены. Но в один из моментов он случайно задел стоявшее на столе зеркало, которое, упав, тут же с грохотом разлетелось на мелкие куски.

От невообразимого шума в соседней комнате проснулась и заревела маленькая дочь. За ней, выплеснув, как вулкан, энергию, жалобно заголосила и жена.

— Ах ты гад, паразит, сволочь, развратник!.. Забрался в партком… перестроился и теперь развлекаешься там со своими…

Полностью привести текст высказываний Веры Николаевны не представляется возможным в силу того, что некоторые из них явно носили нелитературный характер, но однозначно можно утверждать, что таких слов от своей жены за все время их совместной жизни Валерий Иванович еще никогда не слышал. Да и подумать даже не мог! Ну это и понятно, потому что таких серьезных конфликтов у них в семье еще просто не случалось. Конечно же, как у всех были небольшие размолвки, но не больше того.

Выплеснув и растратив поток словесной и физической энергии, оскорбленная женщина, продолжая рыдать, направилась к плачущей дочке, посылая проклятия в адрес внезапно ставшего неверным, а оттого и ненавистного мужа.

— Будь ты проклят, бессовестный!.. Теперь-то уж понятно, чему такие, как ты, своих партийцев научат… Спасибо, что глаза наивной дуре открыл… Но ты, развратник, запомни — я с тобой больше жить не собираюсь, можешь к своей секретутке убираться… И многое, многое другое в том же роде.

Все происшедшее для Шумилова было словно кошмарный сон. Как внезапный и бешеный порыв ветра, как цунами, как страшное и разрушительное землетрясение. Точнее сказать, семьетрясение. Буквально несколько минут назад ничто не предвещало этой ужасной бури. И вот тебе на… Все разом полетело к чертовой матери. В одно мгновение его благополучная семейная жизнь рухнула и рассыпалась, как призрачный воздушный замок, как легкий карточный домик. Как же все глупо получилось…

Страшный, просто непереносимый стыд перед женой, мучительные угрызения совести, неописуемое сожаление за допущенное легкомыслие и многое другое отчаянно метались сейчас у него в голове. Все так плохо получилось, что даже и представить себе невозможно… Он почувствовал неприятную тяжесть в животе и ощутил, как все прямо заныло у него внутри.

«Черт возьми! Что же теперь делать? Неужели же ничего нельзя поправить?.. Нет, после такого никакое примирение, конечно, уже невозможно, — он выхватил сигарету из почти уже опустевшей пачки и трясущимися руками кое-как прикурил. — Он ведь, конечно же, не хотел и не предполагал наступления таких… просто катастрофических последствий. В один момент оказались зачеркнутыми почти десять лет, наверное, неплохой семейной жизни. Десять лет и всего каких-то пять минут… Несоизмеримые отрезки времени! Вот уж поистине капля дегтя в бочке меда. Ну, что же теперь делать? Это просто ужасно».

До него только теперь начал доходить истинный смысл произошедшего, и от этого стало ужасно плохо. Ноги стали как ватные, а от слабости во всем теле даже голова закружилась. «Лучше бы уж умереть!.. Сразу, внезапно и моментально, чтобы раз и навсегда избавиться от стыда и позора. С какой физиономией теперь детям и родственникам придется в глаза смотреть? А как все на работе объяснить? Да и имеет ли он теперь моральное право занимать эту ответственную должность?»

Валерий Иванович уронил взгляд под ноги, где на паркетном полу беспорядочно валялись осколки разбитого в суматохе зеркала. Осколки предмета, подарившего чудесное прозрение и в то же время ставшего невольной причиной его погибели. Как в жизни все связано, как все тесно переплетено. Какая тонкая, просто невидимая нить порой отделяет одно от другого, черное от белого, а праздник с воодушевлением от тяжкого горя. Наверное, все же не зря из глубины столетий дошли до нас такие простые и знакомые каждому слова: «От сумы да от тюрьмы не зарекайся!»

Часть вторая

Как светел день, а ночь темна, В их смене маятник движенья; Две стороны, а суть одна — Простое жизни продолженье

Глава СЕДЬМАЯ Кто бы это мог быть?

От рук жены и нервного возбуждения лицо Шумилова просто горело. Выкурив незаметно одну и явно не накурившись, он тут же выхватил из пачки вторую сигарету и, немного помяв ее, спешно прикурил. Руки его дрожали. Форточка окна была полностью открыта, но дым не успевал так быстро выходить наружу и висел в замкнутом кухонном пространстве слоями, как легкий туман над низиной. Ни плача дочки, ни каких-либо иных шорохов сейчас слышно не было, но время от времени Валерий Иванович чутко вслушивался в окружающую тишину, бросая опасливые взгляды на дверь. Он ничуть не желал и даже боялся продолжения столь постыдного скандала. Но вокруг все безмолвствовало… Тогда он достал веник с совком и, стараясь как можно меньше шуметь, собрал осколки своего необычного приобретения, волею случая ставшего теперь обыкновенными и уже не нужными остатками чего-то целого, высыпав их затем аккуратно в мусорное ведро.

Смешанные чувства переполняли его душу. Что и говорить! Ведь, с одной стороны, этот таинственный предмет неожиданно подарил ему столько полезной информации, а с другой стороны… в мгновение ока перечеркнул всю его многолетнюю семейную жизнь…

— Конечно, глупо было бы винить этот бездушный предмет — зеркало за то, что произошло. Несомненно, первопричина была в нем самом. Ведь уже давно и мудро подмечено, что нечего на зеркало пенять, коль у самого рожа кривая… И правильно! Ну кто тянул за язык? А на что надеялся? Все на тот же русский авось? — вздохнул он сокрушенно, укладывая на стол осиротевшую подставку. — Ну что мешало пойти за стенку, в другое помещение? Там хоть запор имеется… Закрылся бы себе, да и смотрел сколько душе угодно. Так нет же… Ох, уж эта глупая людская самонадеянность! Уж скольких она в жизни уму-разуму пыталась учить, и все бесполезно… Ну попутал однажды черт, и, кажется, что еще надо, шевели мозгами, кретин, делай нужные выводы! Ну что вы, куда там!.. Сам, как кролик в пасть удаву, полез, — закрутил он досадливо взъерошенной головой. — Так тебе и надо, осел ты баранович!.. Всякую бдительность потерял, и вот, получай наказание… Ну и что теперь дальше прикажешь делать? А? Ведь нельзя же завтра утром жене заявить, что все ей только приснилось, а так на самом деле ничего и не произошло?.. А крик, а шум какой получился? Соседи, наверное, с ума посходили. Уж слышали все наверняка… Позор! Какой позор, честное слово, — вздохнул он нервно и глубоко. — Ну захочешь, нарочно вряд ли придумаешь, как все мерзко и гадко получилось! Взять и самому себе такую свинью подложить!.. Хорошо, что еще никто из соседей на шум не явился и в дверь не позвонил, а то бы можно было совсем со стыда сгореть… В общем, кошмар, да и только!

Не успел он завершить свой мысленный монолог, как в гулкой ночной тишине до слуха его донесся знакомый сигнал звонка!..

От новой неожиданности он просто оторопел…

«Черт-те что, стоило только подумать, и на вот тебе… Словно насмешка какая-то!.. Кто бы это мог быть? Неужели соседи? А вдруг кто-то в милицию все же успел позвонить?..»

Все в нем, как в диком животном в момент близкой опасности, замерло и обострилось.

«А если не открывать? Впрочем, если все же пожаловали из милиции… Черт возьми! Ведь будут звонками донимать, пока не откроешь. Хочешь, не хочешь, а весь дом на ноги поднимут. Ну, а если насчет шума будут приставать, что им ответить? Не говорить же, что… семейный скандал вышел? Что-то срочно придумывать надо. Только бы вот жена опять не явилась… Не дай бог! — подумал он с внутренним содроганием. — Но надо идти открывать, а то опять затрезвонят».

Шумилов машинально метнул недокуренную сигарету прямо в раскрытую форточку. Благо, что балконов под окном не было, и, тихо приоткрыв дверь, аккуратно проследовал в коридор. Никаких звуков из других комнат квартиры не доносилось. Он прислушался, но и на лестничной площадке тоже все было тихо.

«Надо бы вставить глазок для порядка», — подумал он озабоченно и в сильном волнении нажал на защелку замка.

К своему великому изумлению при свете неяркой лампочки Валерий Иванович увидел высокого, хорошо одетого высокого мужчину с тростью в руке, в заломленном на ухо черном берете.

— Доброй ночи, — низким голосом поприветствовал франтоватый незнакомец, ничуть не смущаясь столь позднего своего визита, прошив при этом хозяина квартиры пронзительным взглядом, отчего у того по спине побежали мурашки, а внутри как-то сразу похолодело.

— Здравствуйте, — вяло и виновато выдавил из себя секретарь парткома, удивленно разглядывая крупную бабочку в очень мелкий горошек на шее пришедшего. — Я извиняюсь, вы ко мне?

«Нет, он не из милиции…» — облегченно пронеслось в голове.

Незнакомец чуть подобрел лицом.

— Конечно, Валерий Иванович, не сомневайтесь. Можно войти?

Хозяин квартиры явно растерялся и, тревожно дергаясь, ни с того, ни с сего пролепетал:

— Да, но… понимаете… у меня сейчас большие неприятности…

— Разве? Вы так полагаете? — вопросительно вздернул черные брови визитер, как будто сильно при этом удивился. — Мне кажется, что вы в этом здорово заблуждаетесь, любезный…

Шумилов беспокойно оглянулся и, предупреждающе подняв руку и понизив голос, смущенно прошептал:

— Прошу вас, только тише… дело в том, что моя жена…

— Но Вера Николаевна, — перебил его незнакомец, еще больше смягчаясь, — уверяю вас, давно уже крепко и сладко спит… Можете сами удостовериться! — веско и убедительно закончил он фразу, словно поставил в предложении точку.

— Возможно, и спит… — неожиданно согласился хозяин квартиры, удивленно рассматривая позднего гостя и стараясь припомнить, а не встречались ли с ним где-то раньше. — «Надо же, знает даже, как и жену зовут… Интересно…» — И тут же поинтересовался: — А вы, случайно, не с ночного поезда? Не из Москвы?

— Да… я, можно сказать, только что сейчас и прибыл, — подтвердил поздний гость, согнутым указательным пальцем поправляя полоски черных усов, — но, прошу прощения, не поездом… и уж точно не из Москвы.

— А-а-а… тогда понятно… значит, на автомашине? Наверное, из Ленинграда… или с того направления?.. — тут же поинтересовался Валерий Иванович, испытывая какое-то внутреннее неудобство.

— Да-да, — кивнул головой незнакомец, — вы очень догадливы… Совсем другим транспортом и… как раз почти с того… с петербургского направления.

«Странно, — подумал Шумилов, — почему он сказал, что с петербургского, как в старину, ведь город-то все-таки уж порядочно называется Ленинградом, а значит, вполне очевидно, что с ленинградского и направления». — И тут же почувствовал острое желание впустить припозднившегося гостя.

— Прошу вас, проходите…

— Это временно, — отреагировал вслух незнакомец, принимая приглашение, — скоро опять поменяется.

— Что поменяется? — удивился хозяин квартиры, робко пропуская незнакомого визитера. Хотя вроде бы никакого вопроса ему и не задавал…

— Я имею в виду название города, — уверенно проговорил тот, — вернется его старое историческое название — Санкт-Петербург, как и задумано изначально, в честь основателя града. Хотя официальная версия и несколько иная, но, уверяю вас, что это всего лишь хитрая уловка…

— Прошу вас вот сюда, — жестом руки указал Валерий Иванович, приглашая гостя на кухню, — извините за тесноту, но, как видите, жилплощадью не богаты. А насчет Ленинграда… я что-то сильно сомневаюсь…

— И напрасно сомневаетесь, — присаживаясь на табурет у стола и оглядывая крохотное помещение, подчеркнул незнакомец, — информация точная, уверяю вас, так оно и случится… И вообще, я думаю, что это не может служить предметом для спора, — добавил он тут же, как бы предупреждая возможную полемику. — Да, тесновато, ничего не скажешь… — заключил он, сочувственно покачав головой. — Какие все-таки чрезмерно экономные люди у вас, уважаемый Валерий Иванович, во вред здравому смыслу экономят буквально на всем… И чего только ради пустой фразы не сделают… лишь бы угодить… Экономика должна быть экономной… — едко усмехнулся он, блеснув желтым металлом во рту. — Вот только должен заметить, что автор этой фразы на самом-то деле был несколько расточителен… Сам экономить, увы, не любил, а других почему-то призывал.

«Что-то уж очень знакомое в его внешности… Этот орлиный нос и властный пронзительный взгляд… словно где-то уже с ним встречались, — отметил Шумилов про себя, складывая в стопку материалы недописанного доклада и попутно стараясь поподробнее рассмотреть странного незнакомца. — Очень выразительное лицо! Но нет… никак не припомню, кто же это такой…»

— Извиняюсь, что сразу не представился, — спохватившись, поднялся с места неизвестный. — Мм… Петр… Петрович…

Валерий Иванович только хотел уточнить и фамилию гостя, но тот после небольшой паузы тут же добавил:

— Воландин… — с ударением на второй слог.

— Воландин?.. — словно что-то припоминая, вслух повторил хозяин квартиры, а про себя подумал: — Какие-то очень знакомые ассоциации вызывает его фамилия в памяти… Но вот какие именно?.. Точно никак не вспомню. Но, кажется, редкая фамилия…

— Ничего особенного, — хмыкнул гость, — такая же обыкновенная фамилия, как ваша или, например, Булгаков. Не хуже и не лучше…

— Конечно, конечно, — извиняющимся тоном согласился Шумилов, — не поймите неправильно… Ничего не имел против… вполне согласен, что самая обыкновенная фамилия.

В этот момент у него в голове словно раздался какой-то тихий звонок, и кто-то упрямо возразил: «…Это только так кажется… пока, а на самом деле…» И этот же кто-то загадочно намекнул, что есть непосредственная связь и с фамилией Булгаков.

Валерий Иванович закончил приборку на столе и, опустившись на табурет, пристально посмотрел на посетителя. И тут его взгляд как-то сам по себе невзначай остановился на трости Петра Петровича. А вернее, на ее верхней части, на набалдашнике, на что вначале, в суматохе, он не обратил никакого внимания. Да это и понятно — просто было не до того. А вот теперь не заметить его было уже невозможно, как не может не приковать к себе внимание истинного ценителя редкое по совершенству произведение искусства.

Набалдашник трости был выполнен в виде головы черного пуделя. Шерсть животного переливалась, поражая своей натуральностью, а на месте глаз были вставлены искусно граненые камешки, которые даже при малом движении трости играли и светились словно живые.

И тут в голове хозяина квартиры промчалась искорка, а за ней полыхнула молния, мгновенно осветив и связав логической цепью и голову пуделя, и фамилию Булгакова, и теперь уже вполне понятную «фамилию» самого визитера. Хотя по своей правдоподобности эта мысль в ту же секунду показалась нелепой и крайне абсурдной. Шумилов ощутил внутри себя темную пустоту, а по спине и затылку его прокатился холодный озноб.

Весь внутренне сжавшись, с липким и суеверным страхом от глаз собаки он медленно начал скользить взглядом к лицу посетителя. Внезапно тело охватила мелкая дрожь, а веки ужасно отяжелели. Когда же, наконец, он поднял голову, то ему почудилось, что в то же самое мгновение свет померк, а волосы на голове ожили и зашевелились. Сердце хозяина квартиры остановилось и замерло… потом провалилось куда-то вниз… тело потеряло всякую весомость… и они вместе полетели будто в жуткую пасть, в холодную и бездонную черную пропасть. Дикий нечеловеческий ужас, словно сильный мороз, на какое-то время пронизал каждую клетку его теперь уже невесомой плоти. Но тут падение неожиданно кончилось, появился свет, а тело вновь обрело свой вес. Все так же внезапно, как и началось, вернулось на свои места, и Валерий Иванович чего боялся, то отчетливо и увидел — правый глаз неизвестного черный и пустой, а левый… так и есть — зеленый.

Тут же в голове у Шумилова отчаянно закричали, что этого… быть не может ни за что… никогда, и ни при каких обстоятельствах! Что это всего лишь глупые фантазии писателя, а гость, как-то криво улыбнувшись, тяжелым басом проговорил:

— Я же сказал, что вы очень догадливы… Ну, и тем лучше, что так быстро все сообразили, и не пришлось долго комедию… ломать. Так ведь вроде у вас говорят? — обратился непринужденно он к Валерию Ивановичу и, видя крайнюю скованность и окоченелость хозяина, добавил: — Как видите, уважаемый, никаких фантазий… Хотя я и понимаю, что для вас этот случай совсем неординарный… И не собирался сначала, да вот… помощнички мои уговорили… Так что уж принимайте, любезный хозяин, все как есть…

Хозяин квартиры, медленно приходя в себя, попытался в ответ что-то, было, произнести:

— Но я… но вы… понимаете… столько всего… Мессир…

— Нет-нет, Валерий Иванович, никаких мессиров, — протестующе поднял руку припозднившийся гость. — Только Петр Петрович, как вам и отрекомендовался. Так будет удобней… я думаю… Если вас, конечно, не затруднит. Хорошо?

Шумилов согласно кивнул головой и попытался сделать глотательное движение, но в горле у него пересохло.

— А к тому же, — продолжил посетитель, — иногда на время о-очень удобно побыть в облике кого-то другого… Сыграть, к примеру, какую-нибудь новую роль. — И он как-то загадочно улыбнулся. — В общем, уважаемый Валерий Иванович, — посерьезнел лицом гость, — раз уж я здесь… то постарайтесь ничему не удивляться и составить хорошую компанию. Согласитесь, что нет ничего на свете приятнее, чем пообщаться с достойным собеседником. И вы совершенно напрасно… в уныние впали. Неужели способен кого-нибудь испугать приятный собеседник? Думаю, что только наоборот… К тому же, надеюсь, вы помните народную мудрость, что не так страшен… А… дальше-то, полагаю, вы сами продолжите? — и он, хитро улыбнувшись, подмигнул.

На лице хозяина квартиры после этих слов обозначился жалкий проблеск улыбки.

— Не пришло же вам в голову, — продолжил гость, — пугаться моих помощников, побывавших здесь до меня.

Шумилов, уловив смысл сказанного, только рот открыл:

— Так, значит, они — это…

— Ну конечно, — откровенно улыбнулся «Воландин». — Вот только Филомена немного страху своим видом на вас напустила, хотя на самом деле, замечу, очень славная старушка. Уж поверьте мне. А в молодости, при жизни, уж такой красавицей была! Ни один мужчина мимо нее не мог пройти, чтобы не оглянуться… Ни молодой, ни старый. Просто само совершенство! Правда, лишь с виду только… Эх, бывало, в ее присутствии, многие из этих красавчиков даже дара речи лишались и тут же рабами покорными становились раз и навсегда. А какие страсти закипали, я вам скажу! Какие разыгрывались трагедии! — покачал головой для убедительности гость. — Так, что потом, не задумываясь, оставляли они свои дома, бросали жен и детей… Как будто разум теряли…

Да, уж такова власть и могущество красоты! А некоторые из них, не получив желанной взаимности, на которую так жадно рассчитывали, даже и жизни себя лишали… Ну а один из них, ну вот как сейчас помню, с очень высокой башни взял, да и бросился вниз головой… А-ах! — по лицу гостя промелькнуло что-то вроде слабой улыбки. — Ну и… троих детей, бедняга, после себя сиротами оставил. Красивый такой и чувственный был молодец… хороший семьянин… Но вот увидел ее, однажды, и. представьте себе, как будто заболел… Напрочь! И, понимаете ли, совершенно напрасно!.. Не дано ей было его полюбить. Совсем. Ни его, ни кого-то другого… Нравилось ей вашего брата соблазнять, и крепкие семьи рушить, а самих вас в подобие преданных псов обращать. Чтоб смотрели на нее восхищенно, поедая глазами и каждое слово ловя на лету, любовались, восхваляли и любое задание или каприз за честь готовы были почитать. Властной, пустой и холодной красота ее была… Не для жизни земной создана. Вот, однажды, я и надумал ее к себе забрать… Мельник один вилами ее заколол в припадке отчаяния. Разорила она его, всю семью по миру пустила. Ну вот и пришлось ему слегка подсказать… Очень не хотел он сначала…. сильно печалился.

Ну а теперь вот рядом со мной… и, как могли убедиться, не так уже красива, но зато безропотна и послушна… А, кстати, — задумчиво произнес гость, — а что касается вашей мелкой интрижки на работе со своим секретарем, то бросьте вы так об этом переживать. Пустое это дело, уверяю вас. Кроме вас и меня, никто больше об этом ничего не узнает.

— Да, но моя жена. Понимаете, все так глупо и дико получилось… — нервно вздохнув, попытался возразить секретарь парткома, но Петр Петрович тут же его перебил:

— Ну, здесь-то уж вы должны мне верить. Если я говорю, значит, так оно и есть. Верьте мне, и больше ничего не надо… Это просто минутная страсть мужчины к женщине. Не зря же когда-то один ваш поэт, сам потом ставший жертвой наивной веры в людей и все время пытавшийся об этом говорить, написал: «Если тронуть страсти в человеке, то, конечно, правды не найдешь…» Вот точно так же и у вас получилось… А разве бы вы хотели по-другому?..

— Ну, конечно же, нет, — втягиваясь в разговор и все больше приходя в себя, живо откликнулся Шумилов.

— Ну вот и славно, ну вот и отлично! Это уже как будто обнадеживает, — удовлетворенно заключил «Воландин», — а то понавыдумываете… разного, чего на самом-то деле и нет, и этой пустой и глупой выдумкой и себе и другим только жизнь отравляете.

Ох, уж эти мне поэты и писатели… — покачал головой гость. — Впрочем, как и старцы-философы. Такие мечтатели и выдумщики! Иногда, право, только диву даешься! А поэта того, что я упоминал, — наклонился он ближе к хозяину, — я знаю, вы раньше часто любили почитывать… Даже с десяток лет тому назад, насколько мне известно, в одном из южных городов купили еще один сборник стихов его… за один руль семьдесят копеек… Хотя тогда у вас уже была одна его толстая книжка, которую… вы нечаянно из армии с собой привезли.

При этих словах Валерий Иванович густо покраснел, и ему снова захотелось курить.

— Поэтому бросьте вы, не выдумывайте ничего, как тот самый чувствительный поэт — совсем незадолго до смерти взглянул на себя в зеркало, а увидел кого-то другого, какого-то странного черного человека. Да еще и целую поэму о нем сочинил. Но вот вопрос: а кто его знает, может быть, он и в зеркало-то тогда не смотрел?

Я понимаю, — после короткой паузы снова заговорил гость, — что за некоторые поступки в жизни вам бывает порой неуютно, и вы чувствуете угрызения совести. Но не стоит убиваться, поверьте мне. Больших грехов, как я знаю, за вами не водится… И в то же самое время, можно сказать определенно, что вы жертва стечения обстоятельств… Да-да, именно так! Но таков уж ваш человеческий мир… А по поводу своей интрижки все же не расстраивайтесь. Все ведь зависит от того, как на этот факт посмотреть.

Он наклонился и заговорщически сообщил:

— И не хотел вас травмировать, но чувствую, что по-другому не вылечить до конца. А все дело в том… что у вашей дражайшей Валентины Александровны… еще шесть любовников на заводе имеется! Да, именно так. Ни больше, ни меньше!

На лице Валерия Ивановича выступило явное изумление.

— Да-да, уважаемый, и небезызвестный вам Федор Александрович Кружков в их числе… Ну а уж других-то и называть не стану… Так что, надеюсь, теперь-то совершенно ясно, что вы, как я и говорил, просто жертва сложившихся обстоятельств… А вы все за чистую монету приняли, — видя явное смущение Шумилова, закончил информированный гость. — Чужая душа — потемки, любезный! И иногда — совершенно непролазные.

Ну да ладно, хватит об этом, — закрутил головой и заерзал на месте «Воландин». — Должен вам признаться откровенно, что вот это изобретение гения человеческого, на котором приходится сидеть, к длительной полемике, извините, совсем не располагает. А я думаю, уважаемый хозяин, раз уж наша с вами встреча состоялась, то наверняка вам захочется меня о чем-нибудь еще порасспросить? — и он вопросительно глянул на Шумилова.

Валерий Иванович всем своим видом тут же выразил полное согласие и даже открыл, было, рот, чтобы озвучить его, но… не успел, потому что Петр Петрович быстро продолжил:

— А длительные беседы, как правило, требуют и чуть большего комфорта. Так ведь? Вот поэтому я и предлагаю…

— Честное слово, извините, — подскочил хозяин квартиры, не давая гостю закончить фразу, — я сейчас из комнаты для вас стул принесу, будет гораздо удобнее сидеть. Прошу прощения, что сразу не сообразил, но вы должны понять мое состояние…

— Все понимаю, — улыбнулся «Воландин», — но для спешки нет никакой необходимости. Вопрос разрешится и без вашего участия. Я ведь уже предложил вам постараться ничему не удивляться потому, что некоторые возможности, как вы понимаете, у нас имеются…

Поднявшийся, было, Шумилов, снова опустился на место и в нерешительности, не зная, что же дальше теперь предпринять, покорно приготовился к чему-то пока для него неизвестному.

— Так… На первых порах, — оглядевшись по сторонам, словно что-то прикидывая, проговорил Петр Петрович, — необходимо несколько расширить на… извиняюсь, ваше жизненное пространство в этом помещении.

Он что-то проговорил непонятное и негромко стукнул тростью о пол. И тут же, не нарушая имеющийся на кухне порядок вещей, помещение, как будто оно было резиновое, раздвинулось в ту и другую сторону. Стало значительно просторней. Валерий Иванович ничего, как следует, не успел и сообразить, а гость уже повторно ударил тростью, и они оба моментально оказались в мягких и удивительно удобных креслах с высокими подлокотниками, обтянутых красивой темно-фиолетовой переливающейся тканью с тонкой золоченой ниткой. Хозяин квартиры не почувствовал и даже не понял, как это и произошло. Но все изменилось мгновенно, как будто так было и прежде…

— Ну, вот так, по-моему, гораздо удобней, — произнес могущественный гость, удовлетворенно откидываясь на спинку высокого кресла. — А вот теперь можно, как вы того и желали, и покурить.

Шумилов бросил свой взгляд в сторону холодильника, но Петр Петрович тут же его предупредил.

— Нет-нет, уважаемый Валерий Иванович, что вы, только не это. Разве можно это курить?.. Эх, если б вы только знали, что вы курите! Эти сигареты с таким многообещающим и сладкозвучным названием «Прима» олицетворяют первенство голоса или инструмента в музыкальной партии, первенство в танце и вообще безусловное лидерство в чем-либо. Ну, к примеру, прима-балерина или примадонна… Вы чувствуете, как это гордо и красиво звучит? А на самом деле они могут быть лидерами лишь в одной области, — и он мрачно усмехнулся, — по количеству вредного воздействия на народонаселение вашей страны, а еще проще — лидерами по отравительству людей…

Видя смущенную реакцию хозяина, гость назидательно добавил:

— Вещи правильнее называть своими именами. Так проще для понимания и для их оценки. Хотя язык ваш и очень богат и при желании может смягчить любые интонации звучания или… простите, совсем исказить первоначальный смысл… Однако должен признать, что сигареты этой марки, выпускаемые другими фабриками, совсем не лучше, а даже, быть может, и наоборот…

Вот попробуйте это, и вы вполне со мной согласитесь, — и с этими словами он достал из внутреннего кармана и раскрыл большой и увесистый портсигар из какого-то темного переливающегося металла, в котором находились длинные тонкие сигареты в коричневой оболочке с черным удлиненным фильтром. Черный и коричневый цвета отделялись друг от друга двумя золотистыми колечками.

— Спасибо… Петр Петрович, — испытывая явное неудобство по поводу своего обращения к гостю, поблагодарил хозяин квартиры и тут же достал одну из предложенных ему сигарет, — но вообще-то, хочу вам заметить, что наши сигареты пользуются у населения хорошим спросом…

— Я понимаю, что вы большой патриот своего города, и даже в этом вопросе, — живо отреагировал собеседник. — Но спрос этот, как вы изволили выразиться, проистекает только от того, что больше просто нечем так дешево, прошу меня извинить за неприятные слова, этому самому населению себя отравить… И, согласитесь, что хорошим спросом это, любезнейший, ну уж никак не назовешь…

Я не говорю о том, что табак в них совершенно не просушенный, а оформление упаковки, мягко говоря, не соответствует идее названия сорта. Это, как вы называете таким неблагозвучным словом, — явный ширпотреб… настоящий, в самом плохом его проявлении. Очень схожий с такими словами, как кроссворд или бурелом… Вот сейчас, наверное, вы сами почувствовали, какие ассоциации у вас в голове вызывают эти звуковые букеты… Не ошибусь, если скажу — как что-то сложное и труднопреодолимое. Так ведь?.. Вообще же, ваше распрекрасное население почти совсем не читает книг, а тем более исторических, древних, где как раз обращается внимание и подчеркивается важнейшее значение слова. Этим, поверьте мне, никому нельзя пренебрегать… И тем более печально, когда люди, не научившиеся правильно использовать силу слова, берутся за какие-нибудь практические дела. Это уж я вам как историк могу подтвердить!..

С этими словами из маленького кармана жилета он извлек плоский удлиненный предмет, похожий на зажигалку, выполненный из точно такого же материала, что и портсигар, и привычным движением откинул его верхнюю часть. Под крышкой оказалась миниатюрная головка дракона с раскрытой зубастой пастью. Глаза дракона внезапно загорелись, а из пасти вырвался тоненький язычок пламени. Гость тут же придвинул дракончика для прикуривания поближе к Валерию Ивановичу, а затем то же проделал и сам. При этом хозяин успел рассмотреть на среднем пальце правой руки гостя массивный перстень из бледно-желтого металла в виде головы диковинной рыбины, заглатывающей прозрачный голубоватый камень, очевидно сапфир. Сделав затяжку, Шумилов тут же ощутил приятный мягкий вкус и необычайный аромат от сгоравшей сигаретной начинки.

— Ну, как… вы уловили отличие той продукции, которая пользуется, как вы говорите, хорошим спросом у населения, от той, которая совсем не пользуется спросом? — дружелюбно улыбнулся «Воландин» и, видя замешательство хозяина, тут же продолжил: — И знаете, почему она не пользуется спросом? Ответ здесь на редкость очевиден — ее просто нигде нет! Да.

— А что это за сорт? — почувствовав себя значительно бодрее, в свою очередь поинтересовался Валерий Иванович. — Никогда ничего подобного не курил, прямо что-то особенное…

Он поискал глазами, куда бы стряхнуть образовавшийся пепел, и обнаружил на столе опирающуюся на хвост и передние плавники какую-то страшную колючую черную рыбину с огромной, широко разинутой пастью.

Видя его неуверенность, гость утвердительно кивнул головой.

— Конечно, особенное. Не вы и никто другой вообще никогда не курили… разумеется, кроме меня. Это специальный заказ… Лучшие сорта табака и другие травы, всего двадцать шесть наименований… Одного табака только тринадцать сортов, ну и такое же количество трав… Оригинальная рецептура… А что курите вы и все другие, уважаемый? Все ведь хорошее познается в сравнении… А так, извините меня, сдуру можно и опилки курить… И попробуйте опровергнуть, — откинулся он на спинку кресла, — не получится, заранее вам говорю. Глупость она беззащитна. Она только тогда сильна, когда нет достойного соперника… Ну скажите мне, пожалуйста, чье имя носит фабрика, выпускающая ваш пользующийся спросом замечательный ширпотреб?..

— Имени Ленина — вождя мирового пролетариата…

— Вашего Владимира Ильича, — перебил собеседник, — я отлично знаю… но это уже другой вопрос. А я говорю о том, какое отношение имел ваш достопочтенный вождь к этой сигаретной фабрике и ее продукции? Если он даже никогда не курил! А уж тем более на ней никогда не работал!.. Да ровным счетом никакого! Так, глупость человеческая, не больше… Но ведь должна же быть хоть какая-то мало-мальская связь между формой и содержанием, между названием и самой продукцией… Я понимаю, что привыкнуть можно к чему угодно… к любой абсурдной идее… А почему не пришло кому-нибудь в голову присвоить имя вашего вождя, к примеру… городскому кладбищу… — и зеленый глаз гостя загорелся, пристально уставившись на Шумилова.

Хозяин квартиры от неожиданности даже вздрогнул:

— Ну уж это полная чепуха, это, извините, просто издевательство над памятью человека, который столько сделал для нашей страны… для всего мира… не жалея себя… чей светлый образ и сейчас остается живым в памяти людей…

— Ну вот, видите, этот пример у вас вызвал отторжение, определенный внутренний протест. — Делая очередную затяжку, отреагировал гость. — И я сделал это намеренно, извиняюсь, в виде небольшого эксперимента. И результат меня устроил… Потому, что светлый, как вы сказали, образ вашего вождя не соответствует другому возможному его предназначению? Так ведь?.. Так почему же вы не замечаете несоответствие использования имени вашего вождя в первом примере, а? Я вам отвечу — вы просто к этому привыкли… А вообще-то вы сами хоть знаете, кто был основателем этой фабрики, — после небольшой паузы поинтересовался Петр Петрович, — раз уж об этом зашел разговор?..

— Ну, по-моему… какой-то купец или промышленник… кажется, в начале этого века… — неуверенно выдавил Шумилов. — Но, честно говоря, не припомню.

Загорелое лицо собеседника выразило разочарование.

— «… какой-то купец или промышленник…», — повторил он. — Вы, коренной житель этого древнего города, совершенно не знаете его истории! Эту фабрику, к вашему сведению, заложил Николай Федорович Дунаев, известнейший и богатейший купец, и не в начале века, а в тысяча восемьсот пятидесятом году по вашему исчислению. И вначале, естественно, она носила имя своего основателя. Что, согласитесь, вполне закономерно. Правда, потом в честь побед на Балканах, она получила название «Балканская звезда», и по переписи населения тысяча восемьсот девяносто седьмого года на фабрике уже работало целых девятьсот сорок человек… — сообщил он назидательно. — На какой-то момент она была даже крупнейшей в вашей стране… Вот так-то, любезнейший… А вообще, Дунаевы в вашем городе еще владели одной из крупнейших в России спичечных фабрик и, скажу даже больше, — понизил он голос, — первый телефонный аппарат в городе установили именно они! Так что вам как истинному патриоту города эти сведения, я думаю, будут небезынтересны… Ну да ладно, хватит об этом, — вздохнул он многозначительно, — скоро и здесь произойдут изменения.

— Что, другие сигареты будут выпускать? — насторожился Шумилов.

— Для начала исправят допущенную несуразность с названием фабрики, — уверенно проговорил собеседник, — а уж потом и за продукцию возьмутся. Но это обязательно случится, уверяю вас, и прошу не сомневаться!

— И что… вы можете сказать… когда все это произойдет… и даже назвать время, когда эти самые изменения наступят? — недоверчиво спросил хозяин квартиры.

— Конечно же, уважаемый! Не сомневайтесь! Для нашего ведомства это — пустяк! Ровно через пять лет вернется ее старое и более благозвучное название — «Балканская звезда», а потом уже и все остальное… И я даже больше могу вам сказать, — пристально посмотрел на хозяина гость, — и вы тоже здесь сыграете отведенную вам роль…

Валерий Иванович еще больше удивился.

— Интересно, какую? Уж не работать ли я там буду? Может быть, райком партии или горком меня туда направит?..

— Не все сразу… Не надо спешить, любезнейший, — уверенно и властно произнес «Воландин», — но твердо могу заверить, что никакой райком вас никуда не направит. Сделать это… тогда он просто уже не сможет, и работать в том учреждении вы не будете… В этой области вы ведь не специалист. Или, может быть, я ошибаюсь? — взглянул он вопросительно.

— Ну, в общем-то, конечно… — стушевался и покраснел Шумилов, — нас просто иногда и не спрашивают об этом… Решения вышестоящей организации для нас, членов партии, обязательны…

— Нет, никаких решений не будет… но свое положительное слово вы скажете… Вот и все, и ничего другого, более конкретного, я вам пока сказать не могу… Всему, уважаемый, свое время… И, кстати, если у вас возникнет желание еще закурить, прошу не стесняться, — и с этими словами он выложил на стол свой уникальный портсигар.

Необычность портсигара сразу же бросалась в глаза. Ничего подобного раньше Валерию Ивановичу видеть не приходилось. На его темной сверкающей поверхности выделялся громадный выпуклый и мохнатый паук, отливающий золотом. Глаза насекомого, как живые, мерцали зелеными огнями, а на спине всеми цветами радуги переливался громадный прозрачный камень овальной формы, по-видимому, бриллиант, к краям туловища, от которого разбегались золотые паутинки. По периметру диковинной вещи кровавыми каплями горели рубины. Зрелище было просто завораживающим.

Шумилов попытался вспомнить описание того… другого, упомянутого в книге портсигара, который, кажется, был из «червонного золота» с каким-то треугольником на крышке.

— Да, это совсем не тот, что описан Михаилом Афанасьевичем, — глухо подтвердил Петр Петрович, — и это вас не должно удивлять. Надеюсь, уважаемый, вы не думаете, что все мои вещи в единственном экземпляре или что я уж такой несносный консерватор. Да и сами вы того же мнения, что разнообразие… полезно для здоровья. Здесь даже можно выразиться и гораздо определеннее — разнообразие есть основа мироздания… Хотя в отличие от некоторых людишек моему здоровью, как вы понимаете, ничто не угрожает, — и зеленый глаз его опять загорелся.

От этого страшного намека Валерию Ивановичу стало не по себе, и, убаюканный разговором, он еще раз невольно осознал, с кем ему приходится иметь дело.

— Зачем так волноваться, — спокойно заговорил «Воландин», — вас это никоим образом не коснется. В ближайшие… — он пристально посмотрел на Шумилова и после некоторой паузы произнес, — ну, в общем, пока вам тоже ничто не угрожает… Как и многим другим. Поэтому беспокоиться никакой необходимости нет… Это вы твердо должны уяснить. Но вскоре, в недалеком будущем, все изменится… — продолжил он с бесстрастным лицом, — и, к сожалению, для многих, не так, как бы того хотелось. Будет и обратная сторона сегодняшнего времени…

Он вздохнул и посмотрел куда-то поверх головы Валерия Ивановича.

— К большому сожалению, любезный хозяин… все дело в самом человеке. И заключается оно в том, что человек просто несовершенен, а иногда даже чудовищно несовершенен. Хотя многие известные в вашей идеологии так называемые классики и мечтали о противоположном. Эх, если бы было именно так… Много еще прольется крови, много будет предательства и больших потрясений…

От этих мрачных прогнозов собеседника Шумилову вдруг представилось, что снится ему какой-то необыкновенный сон, в котором происходят такие странные события…

— Эти странные события, уважаемый Валерий Иванович, — вернулся к разговору могущественный гость, — происходят каждый день, везде всегда и во всем. В чем вы сами недавно смогли убедиться… И не ломайте над этим голову!.. А кстати, уважаемый, — оживился он, — не хотелось бы вам узнать, а что же будет с вашими знакомыми, которых сегодня пришлось понаблюдать, лет эдак… через пять-шесть, предположим? Не хотите ли вы заглянуть немножко вперед… в будущее? Нам это нетрудно организовать…

— Честно говоря, — шевельнулся Шумилов, — конечно бы, хотелось. Но как?.. Видите ли… зеркало… — он тут же сконфузился, — после того, как… Ну, в общем, должен признаться, что оно разбилось!..

— Да что вы говорите! Но это же просто невозможно! Оно целехонько и совсем невредимо, — подмигнул лукаво собеседник, доставая из внутреннего кармана пиджака знакомый Валерию Ивановичу предмет.

Хозяин квартиры оценивающим взглядом пробежался по извлеченной вещи, потом скользнул глазами по столу, где до этого момента находилась подставка от зеркала, и на прежнем месте ее не обнаружил…

— Странно… Вроде бы оно…

— Валерий Иванович, вы как будто мне не доверяете? — протягивая зеркало, укоризненно заметил гость.

— Ну что вы, что вы, — оправдываясь, засуетился Шумилов, — но, видите ли… все так необычно, все так сегодня ужасно запуталось…

Он установил перед собой чудесный экран и взглянул вопросительно на «Воландина».

— Скажите, а что мне делать теперь?.. Назвать, как в прошлый раз?..

— Нет, не обязательно, просто смотрите и все… — ответил гость равнодушно.

И тут же поверхность зеркала зарябила, по ней побежали какие-то полосы, потом все мгновенно залила какая-то неимоверная чернота, и вдруг секретарь парткома увидел знакомый зал заводского клуба в траурном убранстве. Без головных уборов, со скорбными лицами толпились люди, многие из которых были знакомы. У стен стояли венки, и тихая печальная музыка заполняла собой помещение. Посередине же зала в людском окружении находился гроб, обтянутый красной материей, в каких по традиции провожали в последний путь только членов партии. Изображение внезапно приблизилось. И вот уже ясно видны заплаканные женские лица в траурных черных накидках, а среди них с мертвенным, постаревшим лицом жена Григория Абрамзона Муся Марковна… и рядом с ней дочь Галина… Изображение еще приблизилось, и теперь Валерий Иванович отчетливо рассмотрел все такое же полное, но уже чрезвычайно бледное, с искаженными смертью чертами лицо… начальника отдела снабжения.

— Боже мой… Григорий Исакович… умер… — покачав головой, прошептал хозяин квартиры.

— Да-да, — спокойно подтвердил гость, — через два с небольшим года… цирроз печени, милейший. Умрет в больнице… ночью, во сне… все произойдет очень быстро. А что поделаешь, раз человек смертен, а иногда бывает, что и внезапно смертен…

От этих обыденно произнесенных слов у Шумилова аж в затылке похолодело.

Но вдруг всякое изображение пропало, а мгновениями позже экран загорелся опять. И снова перед глазами поплыло траурное убранство. Тот же зал, почти те же самые люди, но в объекте скорби Валерий Иванович теперь узнал… Павла Васильевича Бородкина.

— Через два года и девять месяцев… — словно врач, спокойно комментировал «Воландин», — обширный инсульт, прямо на даче… в воскресенье… в тринадцать часов… ничего не поделаешь…

Внутри хозяина неприятно заныло, и он как-то рассеянно и жалко посмотрел на нового знакомого, а тот, поймав взгляд, как ни в чем не бывало, развел руками.

— Все понимаю, но ничего не поделаешь, уважаемый. Естественная смерть от старости, смерть редкая, и чаще всего неестественна для человека…

Ну, а затем Шумилов увидел и узнал, что через три года и пять месяцев от рака желудка, через два с небольшим месяца после операции, дома, уйдет из жизни еще один ближайший соратник Орлова — его заместитель по филиалу завода Федор Иванович Пиунов.

И хотя в таком многочисленном коллективе подобного рода мероприятия случались отнюдь не редко, но наблюдаемая картина рисовалась исключительно мрачной. Тем более что все «умершие» люди пребывали пока что в полном здравии и в такие короткие сроки заканчивать свой жизненный путь уж явно не собирались.

Последней же черной каплей во всей этой жуткой истории были кадры похорон самого… Льва Петровича Орлова, которого секретарь парткома нашел лежащим среди цветов в красивом полированном гробу, в более просторном, но тоже знакомом помещении при значительно большем стечении народа. Среди своих, заводских начальников, он отметил и некоторых руководителей с других предприятий города, а так же и множество новых, совсем не известных лиц…

Петр Петрович хладнокровно пояснил, что умрет Орлов, как он выразился, в «красивом возрасте», в шестьдесят шесть лет и шесть месяцев от роду, от внезапной остановки сердца холодным февральским утром… около шести часов, находясь в столице в очередной командировке…

Шумилов снял очки и тяжело откинулся на спинку кресла.

— Вы знаете… Петр Петрович, что больше всего угнетает здесь, так это подробности… смерти.

— А что особенного, — непринужденно промолвил тот и пожал плечами, — самые обыкновенные подробности, которые сопровождают каждый факт ухода из жизни и, прошу простить, всегда бывают самой интересной информацией для всех живых… К тому же чаще смерть бывает куда менее мучительна, чем ее ожидание. А, кстати, дорогой мой, не хотите ли подобным образом взглянуть и на себя?

— Нет, нет! Что вы… — с ужасом резко отшатнулся от зеркала Валерий Иванович, словно был следующим звеном в этой страшной цепи.

— Хорошо, хорошо, ну зачем же так переживать, я ведь только предложил… Настаивать не в моих правилах. Я ведь уже намекал, что вам в этом смысле пока… в ближайшие годы ничто не угрожает. Насколько я знаю, у вас крепкие корни и хорошая генетическая наследственность по линии обоих родителей, а ваш дед Егор Матвеевич, надеюсь, помните, на каком году закончил свой жизненный путь. Не так уж давно все это и произошло…

— Конечно же, помню, на девяносто втором, — живо ответил хозяин, — но, простите, для живущих людей смерть их родных или знакомых — факт всегда и совсем не рядовой… В такие моменты невольно задумываешься и о себе… Зрелище далеко не из приятных…

— Я понимаю, что картины безрадостные, но вы должны согласиться и со мной — то, что сегодня довелось увидеть и узнать благодаря этому простенькому на вид предмету, — и он кивнул на стоявшее на столе зеркало, — разве может кого-нибудь обрадовать? Как вы изволили выразиться, зрелище тоже не из приятных… Так ведь? А это всего лишь маленькая часть, если можно так выразиться, лишь только мизерный фрагментик от общей картины, написанной человеческими пороками… И каждый, словами известного вам документа, должен нести свой крест… то, что он заслужил… Разве не так?.. И об этом не следует забывать… Да, уважаемый, — продолжил он задумчиво, — жизнь — это большой театр, где большинство людей только и делает, что обманывает друг друга. Родители детей, дети родителей, мужья жен, а жены мужей, начальники подчиненных, а те, в свою очередь, их, главы одних государств глав других и так далее… Это как один большой порочный и замкнутый круг… Я понимаю, что вы хотели бы мне возразить, но уверяю вас, что совершенно напрасно. Не получится… Это как с детства приобретенная болезнь, болезнь раздвоения личности: думаешь одно, делаешь другое, а говоришь уж совсем третье… Да вы же сами недавно точно так же об этом рассуждали. Не так ли?..

И не обращая внимания на реакцию собеседника и положив руки на набалдашник трости, продолжал, унесшись взглядом куда-то в неизвестность.

— Поверьте мне, уважаемый Валерий Иванович, тот бывает безмерно глуп, кто считает, что связь времен можно нарушить. Этот процесс не подвластен человеческой воле, хотя и можно его весьма осложнить… Ведь еще в моральном кодексе ваших далеких предков русичей-скифов ложь жестоко осуждалась. Об этом говорят и древние слова: «Чаще и яро секи злостного плута!» — и зеленый глаз гостя снова загорелся. — И должен вам сказать, что ложь тогда считалась самым тяжким грехом, а лжеца предавали самой страшной, пожалуй, казни… Его привязывали к повозке, запряженной парой быков, а сверху заваливали горой сухого хвороста и поджигали. Когда же огонь разгорался и начинал припекать спины быкам, они, обезумев от страха, пускались бежать и неслись, что есть силы под вопли и стоны приговоренного, не разбирая дороги. И, как вы понимаете, чем быстрее они неслись по степи, тем сильнее раздувалось пламя костра, и быстрее сгорало содержимое повозки, развеивая прах лжеца на большом пространстве в назидание всем остальным… Вот так-то, милейший! Ваши предки были далеко не так глупы, как многие из живущих имеют об этом представление… хотя и поступали жестоко. Но жестоко по отношению к одному во благо всех остальных… А как поступаете вы?

— Да, конечно… пример впечатляющий, — тихо отозвался Шумилов, представив безумно мечущихся по степи животных с пылающим сзади них морем огня и дикими криками заживо сгорающего человека, и, не зная почему вдруг сильно покраснел.

— Ну полноте, любезнейший, стоит ли стыдиться по таким пустякам. Нельзя же в самом деле все воспринимать так буквально… Вы только попробуйте себе представить, если бы люди что думали, то и говорили. Ну, к примеру, если бы тот же самый врач, зная точный диагноз больного, сообщал бы пациенту, что у того нет никаких шансов на спасение. Или, предположим, какая-нибудь красавица вдруг взяла бы, да и ляпнула прямо в лоб решившему поухаживать за ней кавалеру, что, мол, он совсем некрасив и… у него изо рта отвратительно пахнет? А, каково? Или представьте себе, что вы соблазняющей вас обольстительнице грубо, но правдиво резанете в глаза, что, мол, так вот и так… но вы мне совсем не нравитесь и у вас… некрасивые ноги?.. А? Ну а если вы своему разлюбезному Льву Петровичу самым приятным образом сообщите, что он редко гладит брюки или… что он вообще сегодня плохо побрит? Хотя все это может быть и сущей правдой…

— Ну, это, конечно, что и говорить… Здесь вы совершенно правы… Надо же знать хоть какие-то основы психологии… просто правила поведения в обществе, что человеку нравится, а что нет. Без этого можно наделать кучу таких ошибок… и нажить себе несметное число врагов… Лишний раз напоминать человеку, как вы сами об этом недавно говорили, что он несовершенен, совсем ни к чему…

— Да, кстати, — перебил его «Воландин», — позволю себе лирическое отступление от темы нашего разговора. А у вас ведь, насколько я знаю, была такая мыслишка — немного расслабиться, а? Так ведь, если я не ошибаюсь? Но тогда вы от нее отказались и правильно сделали. Нельзя же вот так, в одиночестве, даже ни с кем не поговорив… А вот сейчас, уважаемый, пожалуй, самое время ту вашу задумку осуществить. Эта процедура, вы же знаете, всегда ко многому располагает… К тому же в моем присутствии, я вижу, что вы себя очень скованно чувствуете, а это не способствует открытому диалогу. Воображение у вас богатое, вот… и представьте себе, что… читаете продолжение сочинений уважаемого Михаила Афанасьевича о моем прошлом пребывании, и вам сразу же станет легче… Так вы не против моего предложения?..

Хозяин квартиры тут же проворно вскочил.

— Да я бы с удовольствием, а то уже голова просто кругом идет… Кто ж против посидеть в хорошей компании… Вот только… — замялся он и непроизвольно бросил взгляд на часы.

— Ну, вот об этом не стоит и беспокоиться, — заметил гость. — Жена и дети ваши крепко спят, и до утра никто из них не проснется. Уж вы мне поверьте!.. Свой доклад завтра… извиняюсь, уже сегодня вы непременно допишете. Для этого у вас будет достаточно времени… И выспаться успеете… А на часы смотреть не советую… А чтобы вас они не смущали, — и он сделал движение внешней стороной кисти руки, словно прогонял муху, отчего стрелки часов тут же исчезли. — Пусть до утра погуляют. И вообще, любезнейший, прошу ни о чем не беспокоиться. При всем уважении к вам должен заметить, что наши возможности, как вы понимаете, все же сильно отличаются…

— Я понимаю… конечно… — смущенно покраснел Валерий Иванович, — но что-то я должен все-таки делать… У нас так принято — быть гостеприимными.

— Конечно, должны, — улыбнулся «Воландин», — я и не собираюсь лишать вас инициативы. Общение — это главное, милейший… без него всякое движение, а значит, и сама жизнь обречены на бессмысленность… Но самое лучшее, что вы сейчас сможете сделать, так это, если не составит большого труда, внести мой саквояж, который я, к сожалению, оставил там… перед вашей дверью.

— То есть, как оставили, Петр Петрович, — изумился Шумилов.

— Так его ведь могли уже давно… того… как вы понимаете, увести… то есть унести, — и он, больше ни о чем не говоря, тут же бросился почти бегом в коридор.

Спустя мгновение Шумилов вернулся довольный, неся в руках внушительный потертый саквояж из толстой темно-коричневой кожи с каким-то тиснением по бокам.

— Все в порядке, Петр Петрович, напрасно поволновался… никуда ничего не пропало. Но вообще-то, должен заметить, что очень рискованно. Народец сейчас, знаете, ох, какой…

— Конечно же, знаю, — удовлетворенно хмыкнул гость, — уж мне ли не знать. Один ваш распрекрасный Николай Семенович… Лужин чего только стоит. Он-то бы уж точно мимо находки не прошел. Эх, жаль, не на своем месте находится человек!.. Самое бы его место — в дворниках походить… Но время еще есть впереди… — и он как-то загадочно улыбнулся.

В саквояже обнаружился хрустальный пузатый графин с холодной бесцветной жидкостью, оказавшейся водкой. Красная икра в прозрачной вазочке с ажурной крышкой, черная икра в фарфоровой икорнице, на крышке которой лежал, извиваясь, голубой осетр. Тонко нарезанная коричневатая рыба в хрустальной тарелке, куски горячего мяса в сверкающей кастрюльке, политые каким-то соусом и пересыпанные веточками зелени, белые маринованные грибы, а также горячая отварная картошка в глиняном горшочке и круглая серая булка, посыпанная сверху какими-то пряностями.

— У-у, да тут целое богатство, Петр Петрович, — воодушевленною засуетился хозяин, выставляя на стол содержимое саквояжа и щелкая языком, — сплошной дефицит, чего днем с огнем и в магазинах-то не найти.

— Неужели, — искренне удивился «Воландин», — скажите, пожалуйста, а куда же все подевалось тогда? Что, у вас страшная засуха случилась, наводнение произошло или морозами все побило? Или какая-то другая приключилась напасть?

— Нет, что вы, — ловко орудуя на столе, ответил Шумилов, — погода была в полном порядке. Даже и сейчас на удивление тепло. Солнце сегодня почти что весь день не заходило. Откровенно говоря, давно такой хорошей погоды не наблюдалось. Как пишут в газетах синоптики — средняя суточная температура на один-два градуса выше многолетней… А вот куда чего подевалось… сказать не берусь оттого, как никакого понятия о том не имею… И самому бы неплохо узнать, потому что за мясом и колбасой приходится в Москву раз в две или три недели гонять… Припасами запасаться… Я уж не говорю там о всяких прочих подобных деликатесах, — и он махнул рукой в сторону рыбы и черной икры.

— Что вы говорите? — еще больше удивился гость. — Так за это время у вас уж, наверное, все испортится… И тот самый первоначальный вкус и аромат продуктов улетучится навсегда. А насчет погоды можете не волноваться — еще с недельку хорошей она постоит. Будет сухо, безветренно и тепло…

— Нет… Петр Петрович, почему же испортится? — уверенно возразил хозяин, разливая по стопкам прозрачную жидкость. — У нас ничего не испортится, потому что все по холодильнику и морозильнику распределено… А насчет первоначального вкуса и аромата, честно говоря, уж и не знаю… Вполне возможно, что уже и не те… Но не такие уж мы гурманы… не до жиру, как говорится…

Так, ну вот теперь все готово, — оживленно потирая руки, просветлел лицом Валерий Иванович. — Вот и капустка домашняя, и соленые огурцы… Как раз к картошечке горячей… Все сами готовили… Прошу, Петр Петрович. На правах хозяина… по традиции разрешите предоставить вам право на тост…

— Ну что ж, — медленно заговорил гость, — раз уж у вас так принято… тосты произносить… то нарушать установившиеся порядки не будем. Традиции — вещь важнейшая, они соединяют времена и эпохи. В любом ведомстве, Валерий Иванович, без традиций нельзя… А раз уж наша с вами встреча состоялась, то предлагаю этот тост за то, чтобы настоящее событие не осталось… безликим и, как и было задумано, оставило бы в памяти свой след. А как историк с приличным стажем к этому, любезный хозяин, могу добавить, что сегодняшняя ночь не совсем обычна еще и потому, что без малого пять столетий назад произошло другое интереснейшее событие, оставившее на полках истории о себе исключительно заметный след. И знаете, какой? — взглянул он вопросительно на хозяина квартиры. И, видя растерянное выражение его лица, пояснил: — Ровно четыреста девяносто пять лет назад такой же вот ночью корабли Христофора Колумба вышли на остров Сан-Сальвадор. Да, так и была открыта Америка!.. Как видите, милейший, предки любителей корриды серьезно тогда наследили, — и с этими словами он одним махом опрокинул содержимое стопки в рот.

Хозяин квартиры, последовав примеру гостя, также опустошил содержимое своего сосуда, и ему показалось, что он выпил прохладную, с сильным привкусом смородины… воду!!! Он удивленно посмотрел на «Воландина».

— Гм-м… Вы знаете, Петр Петрович… странное дело… Такое впечатление, что неудобно и говорить.

— Ничего странного, уважаемый, — удовлетворенно улыбнулся тот, — это тоже продукт, совершенно не пользующийся спросом. Хотя и крепостью в сорок шесть градусов… Да-да, не удивляйтесь, что не в сорок пять. Сами, наверное, догадаетесь, что цифра шесть по традиции мне больше по душе, особенно во множественном числе… — и он громко и откровенно рассмеялся. — Должен вам к тому же заявить, что мало еще хорошего вы видели в своей жизни. Некоторые вещи вам даже не с чем пока что сравнить, как и этот самый продукт. Это, я вам скажу, далеко не то, что производят и продают у вас… пока, в ближайшем обозримом будущем… Этот напиток совершенно не похож на то, к чему привыкли вы, а потому и не обжигает внутренности, как расплавленный свинец… Специальный, как вы понимаете, заказ. Высочайшее качество винного спирта! О каких-либо сивушных маслах здесь даже и речи не может идти. И знаете, — он вдруг доверительно и хитро понизил голос, — как называется это самое произведение?.. Ни за что не догадаетесь! Чертова смородина! — и он снова рассмеялся. — Удивительная вещь, я вам скажу!.. Один голландский винодел разработал рецепт… Еще в конце семнадцатого века…

Хозяин квартиры тоже смущенно заулыбался и тут же почувствовал внутри приятное тепло, которое медленно начало разливаться по всему организму, словно наполняя его энергией.

— Налейте еще по одной! Для того, чтобы понять и оценить эту вещь, одной дозы здесь явно маловато, — порекомендовал гость.

Налили и выпили по второй.

— Вполне с вами согласен, — все более воодушевляясь, проговорил Шумилов, закусив капустой и намазав на хлеб толстый слой черной икры. — А вы, Петр Петрович?

— Я сразу не закусываю никогда, — ответил тот, — поэтому прошу не церемониться и ни в коем разе по этому поводу не испытывать неудобства. Присоединюсь к вам чуть позднее. У всех свои странности, милейший, или, как вы говорили, свои сложившиеся традиции…

— Должен заметить… в нашей, так сказать, тесной… компании, — смелее заговорил хозяин квартиры, — что вы, Петр Петрович, все время говорите загадками… Все время о чем-то намекаете… Но вот о чем конкретно, пока совершенно не приходит на ум.

— И что же здесь удивительного? — проницательно улыбаясь, проговорил гость. — Ваша жизнь и есть большая загадка, в которой каждый день вы отгадываете для себя что-то новое. В этом, быть может, и заключен главный ее интерес. А в том, о чем я все время намекаю, как вы изволили выразиться, вам еще разобраться предстоит. Но это будет потом… А сейчас не дергайте, голубчик, за удила. Всему свое время…

— Хорошо, я вас понял. Но тогда… раз уж у нас с вами завязался такой доверительный разговор, могу я полюбопытствовать, почему вы… все же оказались именно здесь, у меня, а не где-то в другом месте?..

— Не надо хитрить, уважаемый, — усмехнулся гость, — вы задали тот же самый вопрос, но только другими словами. Это все равно, что пытаться войти в один и тот же дом, но через разные двери. Цель здесь совершенно одна и та же. Ценю любознательность в людях… — Он немного помолчал. — Но исчерпывающего ответа я вам дать не могу. Не в моих это правилах. Ищите сами, собирайте, как говорят, по крупицам. Человек вы наблюдательный. Кое-что я попробую вам подсказать… уже потому, что рассчитываю быть понятым. Это было бы совершенно бесполезным, окажись на вашем месте, предположим… небезызвестный вам Николай Семенович Лужин или кто-то ему подобный. Но добавить могу лишь одно: что очень уж много на вас совпало… Или, как говорят, так уж карты в колоде легли. Впрочем, как вы понимаете, просто так, ничего нигде не происходит… Для всего есть какие-то обстоятельства. Ну, к примеру, вот ответьте на простенький чрезвычайно вопрос: вы в какой квартире проживаете?

— То есть как, в какой? В этой самой, в трехкомнатной, — удивился Валерий Иванович.

— Да нет, я не это имел в виду, уважаемый, а номер квартиры у вас какой? — глядя в упор, хитро прищурился «Воландин».

— Пятидесятая, — быстро ответил хозяин… и тут же осекся…

— Ну вот, видите, вы все без дальнейших намеков поняли. Маленькое, казалось бы, совпадение… Лишь номер квартиры. — Опустил он задумчиво вниз глаза. — Да, любезный хозяин, в тот раз, как вы помните, мне тоже приглянулась квартира под номером пятьдесят… Но, не волнуйтесь, совсем по другой причине. И, знаете ли, в прошлое путешествие так ваша столица мне омерзела… Так много встретилось гадких людишек… что захотелось, голубчик, вдохнуть чего-то свеженького, взглянуть на провинцию, и узнать, а как у вас поживает народец. И чувствую, милейший, что не ошибся. Что воздух здесь гораздо чище… Однако, надо признаться, что и у вас еще порядком глупости и зловоний… А где их нет? — мечтательно произнес гость. — К тому же, уважаемый Валерий Иванович, очень уж любите вы сочинения незабвенного Михаила Афанасьевича. Насколько я знаю, у вас целых четыре книжки разных издательств о прошлом моем посещении. Интересуетесь, уважаете… А кто ж, скажите, уважения не признает?.. Ну вот, как видите, лишь некоторые из доводов, что убедили заглянуть именно к вам… — улыбнулся он откровенно. — Ну а ко всему прочему есть у меня, как у историка, и еще один, можно сказать, чисто познавательный интерес к одной вашей местности, а вернее к холму. Очень интересное местечко! Столько всего там, в землице понастроено и от посторонних глаз припрятано. Так что хотелось бы для общего кругозора хоть краешком глаза да взглянуть…

Хозяин квартиры, внимательно слушая гостя, старательно набрасывал на новый бутерброд целую горку красной икры и время от времени согласно кивал головой.

— А вообще-то люблю я круглые даты, уважаемый, — продолжил «Воландин». — Ведь если прикинуть, то уже шестьдесят годиков пролетело с прошлого моего путешествия. Многое в жизни у вас изменилось… Но вот сами люди, как я заметил… пока меняются чрезвычайно медленно. Столько в некоторых видится спеси, столько прячется ненужной гордыни… И хотя у каждого свой путь, но возноситься над другими — элементарная глупость, словно кому-то две жизни отпущено и в этом его преимущество. Согласитесь, ведь с собой все равно ничего не возьмешь, сколько бы ты при жизни ни накопил. А вот о том, какую память ты о себе оставишь, подумать совсем бы не худо. Это, скажу я вам, гораздо поважнее любого нажитого богатства… Но большинство из живущих над подобным вопросом почему-то совсем не задумываются. Хотя вроде бы и вещь очевидная… Я уж не говорю о том, уважаемый, что никто не пошевелит мозгами, не уяснит себе, что чем больше ими накоплено и оставлено, тем больше осложнений будет у живых… Да-да, — многозначительно посмотрел он на хозяина квартиры, — уверяю вас, именно так. Мирно, к сожалению, почти никто ничего еще не смог поделить. Процесс дележки любимые родственнички чаще всего доведут до такого состояния, что возненавидят друг друга аж до самой своей смерти, что ужасно глупо и, простите, смешно. Правда, и сами умершие бывают веской тому причиной. Напишут эту самую бумажку-завещание, где почти все добро накажут передать кому-нибудь одному, а остальным лишь только, как принято у вас говорить — на орехи, и думают, что совершают великое благо… Ах, если бы только знали они, какая обида и ненависть обделенных выплеснется потом на облагодетельствованных ими родственников. Это, пожалуй, похуже иного… грозного явления природы.

Положив нога на ногу, он откинулся на спинку кресла и глубоко вздохнул.

— Не так давно… мне пришлось исправить завещание одного известного композитора, который хотел таким образом загубить вполне приличный талант своего племянника… Но этого допустить было никак нельзя… Ведь его сестра подсыпала бы вскоре тому яд в любимое блюдо, и безвинный человек через месяц… отправился бы вслед за своим добреньким дядюшкой… А, повторяю, большущий талант… даже можно сказать — необыкновенный. Сам уже приличные произведения сочиняет… и к тридцати двум годам просто станет всемирной величиной. А так бы в двадцать два года… как тот самый Дмитрий Владимирович Веневитинов. Помните, вы о нем еще в молодости читали?

— Да, я что-то о нем читал… это еще перед армией, когда я вообще серьезно увлекся литературой, — ответил Валерий Иванович, аккуратно доставая из портсигара ароматную сигарету. — Как же, помню… был такой очень одаренный молодой человек — современник Пушкина. Кроме стихов, кажется, еще и рисовал, и увлекался музыкой, и несколько языков знал, но… потом вдруг почему-то слег в двадцать два года и внезапно умер… Но вот почему точно, сейчас уже сказать и не могу…

Гость также достал сигарету, и с помощью огнедышащего дракончика они оба прикурили.

— Если быть абсолютно точным, — словно прожигая взглядом пространство, возобновил разговор «Воландин», — то умер он, не дожив ровно полгода до своих двадцати двух лет. Взял и ни с того ни с сего в таком-то молодом возрасте, в расцвете лет и таланта… Не показалось ли вам это странным? А? Ведь просто так, как вы понимаете, ничего нигде не происходит, — взглянул на хозяина квартиры он многозначительно. — А ведь сколько бы мог еще написать!.. И вы правильно заметили — к живописи и музыке с детства был очень восприимчив. Читал на нескольких языках древнюю литературу, серьезно занимался философией, медициной и математикой и в отличие от сегодняшних ваших сограждан очень интересовался историей. Да-да, уважаемый, историей… Его настольной книгой была «История государства Российского» Карамзина.

— Неужели в таком раннем возрасте столько всего уже успел? — с неподдельным удивлением воскликнул Шумилов. — Ведь еще совсем юноша…

— Да-да, несомненно. Редкий по таланту был человек. А какие замечательные переводы старика Иоганна из «Фауста» делал… Так славно ухаживал за небезызвестной вам Анной Керн, хотя на самом деле был безумно влюблен в Зинаиду Волконскую… На равных разговаривал с самим Александром Сергеевичем… Пушкиным, хотя был почти на целых шесть лет его моложе. И знаете, Пушкин его весьма высоко ценил, а когда узнал, что Веневитинов скончался, от горькой обиды в порыве чувств даже воскликнул: «Почему вы позволили ему умереть?» Я вам скажу, что иногда его называют даже самым красивым поэтом пушкинской эпохи… Хотел я ему помочь, да не успел тогда… был далеко… в других краях… Незаслуженно забыт сейчас… крайне незаслуженно… и, надеюсь, вы со мной согласитесь?.. О других, на мой взгляд, совсем никчемных, не стоящих людишках, толстые книжки печатают, а его вот забыли. А ведь согласитесь, что очень нехорошо… Ну, я думаю, что это еще можно и поправить.

— Да, совершенно с вами согласен, интересная была личность… — мечтательно произнес хозяин квартиры, — редкий случай… Так ярко вспыхнул и так рано угас… Мало мы еще о своих предках знаем и помним… А это ведь наше национальное богатство… наша национальная гордость, культура!..

— А кстати, любезный хозяин, у вас появился реальный шанс познакомиться с тем, о ком мы только что сейчас рассуждали…

— То есть?.. — страшно удивившись, не понял Шумилов. — Не хотите ли вы сказать…

— Совершенно верно, — не дал ему договорить таинственный гость, — именно с ним! Я же просил вас ничему не удивляться, и он, стукнув два раза своей тростью, тяжелым басом позвал:

— Дмитрий Владимирович, где вы, мы вас ждем…

И тут же откуда-то потянуло холодом, словно в открытую дверь ворвался сквозняк, лампочка вверху почти погасла, а от стены рядом с холодильником отделилось какое-то бледно-голубое сияние, превратившееся затем в высокого молодого человека, похожее на подсвеченное синим светом белое мраморное изваяние. Высокий лоб, строгий безукоризненный профиль, большие, опушенные длинными ресницами глаза, излучавшие незаурядный ум и одухотворенность. Его невидящий взгляд был устремлен через окно куда-то туда, в мерцающую звездами темную бездну вечности.

Он сделал шаг и остановился, скрестив на груди красивые руки, словно все время о чем-то напряженно размышлял.

— Зачем вы меня позвали? — раздался его приглушенный голос.

Валерий Иванович боялся поверить своим глазам. Его сердце сильно колотилось, а руки клещами впились в подлокотники кресла.

«Вот он — феномен и загадка прошлого!.. Ожившая, словно в кинофильме, легенда — Дмитрий Веневитинов… Тот, кто встречался и разговаривал с Пушкиным, кружился в упоительном танце с Волконской… и вот он здесь, рядом, спустя полтора столетия…»

От этого нереального ощущения даже дыхание перехватило, и на мгновение показалось, что вот сейчас можно запросто тронуться рассудком… Просто сойти с ума… И тут же он вновь услышал голос могущественного собеседника:

— Дмитрий Владимирович, прошло уже сто шестьдесят лет, как вы ушли из жизни, — медленно произнес «Воландин». — Завершили ли вы работу над переводом «Фауста», и чем вы сейчас занимаетесь?

— Да, — не изменяя гордой позы, ответил молодой человек, — как вы и просили, я полностью перевел это произведение… Но многое из того, что я сделал, меня до конца не удовлетворяет. Я чувствую, что эту работу могу выполнить гораздо лучше, и пробую изменить некоторые места в тексте, чтобы по возможности максимально приблизиться к оригиналу…

— Благодарю вас, вы очень добросовестно потрудились. Но не сочтите за тяжкий труд выполнить еще одну мою просьбу и, если можно, прочтите среднюю часть своего стихотворения «Поэт и друг» от лица поэта. Оно мне чрезвычайно нравится…

Шумилов заметил, как по лицу призрачного гостя мелькнула тень удовлетворения. Он чуть наклонил в знак согласия крупную голову, еще больше выпрямился, и в гулкой тишине, будто со старой пластинки, зазвучал его печальный голос:

Природа не для всех очей Покров свой тайный подымает: Мы все равно читаем в ней, Но кто, читая, понимает? Лишь тот, кто с юношеских дней Был пламенным жрецом искусства, Кто жизни не щадил для чувства, Венец мученьями купил, Над суетой вознесся духом И сердца трепет жадным слухом, Как вещий голос, изловил! — Тому, кто жребий довершил, Потеря жизни не утрата — Без страха мир покинет он! Судьба в дарах своих богата, И не один у ней закон: Тому — процвесть с развитой силой И смертью жизни след стереть, Другому — рано умереть, Но жить за сумрачной могилой!..

Он закончил читать стихи и стоял безмолвно, словно что-то ожидая…

— Спасибо, Дмитрий Владимирович, — проговорил «Воландин», — я вполне доволен. Не смею вас больше задерживать. Вы тотчас же можете вернуться к своим прежним занятиям. Думаю, что через некоторое время мы с вами еще увидимся…

Молодой человек едва заметно кивнул головой и, сделав вперед четыре шага, растаял в желтом сумраке у окна. Голубое сияние тут же прекратилось, а лампочка, вновь вспыхнув, залила помещение ярким светом.

Валерий Иванович сидел, не шевелясь, как завороженный, под впечатлением только что увиденного. Еще мгновение назад он был сопричастен, был совсем рядом, всего на расстоянии вытянутой руки от волшебства и великой тайны, недоступной взорам и пониманию никого другого. Это было так необычно, так волновало и наполняло каким-то новым, неизведанным чувством… чувством осознанности того, что только ты один в мире, лишь один из сотен миллионов и миллиардов живущих людей смог благодаря фантастическому стечению обстоятельств увидеть и узнать совершенно не доступное никому…

— Я вижу, что появление Дмитрия Владимировича произвело, любезнейший, на вас большое впечатление, — нарушил наступившую тишину довольный гость.

— Да… что и скрывать, впечатление сильное, — отозвался хозяин квартиры. — Такое не по годам взрослое выражение лица… словно перед тобой не юноша, который по возрасту вполне годится тебе в сыновья, а… какой-то умудренный опытом философ-мыслитель… Странное ощущение…

— В своей оценке, дорогой мой, вы не ошиблись и не одиноки, — удовлетворенно заметил «Воландин», — и это не беспочвенно. Я вам должен сказать, что при вскрытии могилы Веневитинова в тысяча девятьсот тридцатом году, находящейся в Москве в Симоновском монастыре, череп его при детальном обследовании крайне удивил антропологов своим сильным развитием. Вывод здесь был однозначный — этот череп явно вмещал в себя мозг выдающегося мыслителя… Так что возраст в вашей жизни для оценки человека — вещь довольно относительная. Возраст — это всего лишь количество прожитых лет. Он никоим образом не может говорить о взглядах человека и глубине познания им жизни. Разве можно сравнить знания об окружающем мире капли воды в застойном пруду и капли воды в бегущем ручье?

И только гость успел закончить свою последнюю фразу, как в ночном воздухе у окна послышался легкий шум крыльев, и в открытую форточку влетела и опустилась какая-то крупная черная птица размером с большую ворону. Шумилов тут же вскочил с места и, подбежав к окну, замахал на непрошеную гостью рукой: «Этого нам только не хватало… А ну, кыш, а ну пошла отсюда! Кыш я тебе говорю!..»

Но грозные окрики хозяина квартиры на птицу абсолютно не подействовали, и она, спокойно наблюдая за ним, лишь крутила головой и поблескивала бусинками черных глаз.

— Вы посмотрите, какая наглая! — озадаченно возмутился Шумилов. — Совершенно не боится, не реагирует, и улетать, по-моему, совсем не собирается!

— Можете и не трудиться, — усмехнулся «Воландин», — она все равно никуда не улетит… Потому что прибыла как раз по назначению, а если конкретнее — то ко мне… Знакомьтесь, Валерий Иванович, рекомендую — обратился он к удивленно рассматривающему птицу хозяину, — это одна из моих помощников — Гарпия. Очень толкова и сообразительна.

Шумилов растерянно уставился на угольно-черную пернатую гостью, которая перескочила с наружной рамы на внутреннюю и, растопырив крылья, наклонила голову:

— Добррой ночи… Какой шумный хозяин, не по-добррому встречает гостей…

Валерий Иванович вытаращил глаза и изумленно посмотрел на «Воландина», а тот, улыбнувшись, пояснил:

— Ничего удивительного в том, что птица разговаривает, как будто бы нет. У вас же обучают говорить попугаев, галок, скворцов и прочих там разных канареек. Так, согласитесь, почему же приближенное ко мне существо не может обладать теми же самыми способностями?..

— Прравильно, мессир, почему?.. — протараторило приближенное существо.

— Не мессир, а Петр Петрович, — нравоучительно поправил ее «Воландин», — я же всем вам категорически запретил, пока мы здесь, так меня называть. Не заставляй меня повторять!..

— Пррошу прощения… Петрр Петрович, — извиняющимся тоном отозвалась пернатая гостья, — непрременно испрравлюсь…

— Да я… ничего и не имею против, — откликнулся на реплику «Воландина» хозяин квартиры, — просто очень уж неожиданно… встретить говорящую… да еще так хорошо птицу.

— Спасибо за комплимент… прривыкайте, — ответила Гарпия и слетела на подлокотник кресла к «Воландину».

— Вы, Валерий Иванович, не обижайтесь на это едкое на язык существо. Они с Бегемотом… два сапога пара, да еще и Аллигарио к ним в придачу. Вот когда все втроем собираются, просто дьявольское терпение на них нужно… Ну чего у тебя? Давай выкладывай… — обратился он к птице.

— Записка, ме… Петр Петррович, — глухо проронила Гарпия и подняла свою правую ногу, вокруг которой была обернута и привязана ниткой небольшая серая бумажка.

«Воландин» отвязал записку и, развернув ее, прочитал.

— Хм… очень интересно… — пробежав глазами послание, произнес он. Так… ну что ж, лети обратно и передай всем четверым, что мы на сегодня заканчиваем, и я скоро буду. Да скажи, чтоб не безобразили там без меня, понятно? Будет на это еще время. Скоро и Бегемот уж должен появиться…

— Слушаюсь… — вспорхнула на форточку птица, — все будет исполнено, — а затем, наклонив снова голову, добавила: — До встрречи, — и бесшумно растаяла в темноте.

Хозяин квартиры налил себе и гостю еще по порции водки, поднял и залпом ее осушил.

— Извините меня, Петр Петрович, к таким вещам все же пока не привычен, и трудно привыкнуть сразу… А кто еще с вами здесь?

— Ну, всех-то остальных, кроме, конечно, Бегемота вам уже довелось повидать. Я уже упоминал, что они к вам до меня приходили. Первый, такой крепкий и светловолосый — это был Галактион. Следующим приходил Тарантул… Про Филомену я вам рассказывал, ну а рыжий и шустрый мальчишка — это как раз и есть Аллигарио. Гарпию вам только что довелось самому лицезреть, а у Бегемота персональное задание, и он очень скоро уже должен появиться. Вы еще с ним познакомитесь… Так что, как видите, компания из помощничков шумная, всего шестеро, — многозначительно улыбнулся «Воландин», — и требует, как и любой другой коллектив, внимания и руководства.

— А Коровьева-Фагота, Петр Петрович, не будет? — не выдержал Шумилов.

— Нет, — бесстрастно проговорил могущественный гость, — его не будет. Тот, когда-то неудачно пошутивший рыцарь, свою миссию уже выполнил, на том его роль и закончилась… Ну а мы вот здесь, и, как понимаете, нам еще предстоят некоторые интересные дела, — проговорил он, оживившись, и левый глаз его снова ярко загорелся. — А сейчас, любезный хозяин, мне пора. Я не прощаюсь потому, как намерен пробыть в вашем старинном городе еще некоторое время… Живите, как и раньше. Пусть мое появление ваши планы никоим образом не нарушает. А когда возникнет необходимость в том, я сам вас найду. Но рассказывать про нашу встречу, — понизил он голос, — кому-нибудь не рекомендую. Вы же человек неглупый, должны прекрасно понимать, что стоит вам с кем-нибудь об этом поделиться, и дальнейшие последствия предвидеть не так уж и трудно. Вы же об этом читали у Михаила Афанасьевича. В дом скорби путь всегда короткий, а вот обратная дорога — куда как длиннее. И еще раз хочу напомнить: попытайтесь ничему не удивляться, когда что-то, не вписывающееся в ваши привычные понятия, вдруг возьмет, да и произойдет… — и с этими словами он поднялся со своего кресла.

— Конечно… я все понимаю… и постараюсь, насколько уж это получится… — разводя руками, попытался заверить также поднявшийся с места хозяин квартиры, но «Воландин» его перебил:

— Да… чуть не позабыл! А те две монетки, которыми вас так удивил шутник Аллигарио, обязательно сохраните, они вам еще пригодятся… Они не простые не только по форме… Стоит сжать одну из них в левой ладони, и, глядя на интересующих вас людей, вслух или про себя произнести известные вам слова — и тогда… вы сможете узнать для себя еще очень много всего интересного, — и он многозначительно посмотрел на Шумилова. — Но только, как вы понимаете, всего лишь дважды, по количеству имеющихся монет. Но и этого, поверьте мне, будет достаточно для новых впечатлений, более полного понимания жизни и окружающих вас людей…

Валерий Иванович на мгновение отвернул голову и с интересом отыскал глазами лежащие на столе маленькие блестящие кружочки, а затем вновь повернулся и, вздохнув, смущенно произнес:

— Петр Петрович, очень тронут вашим вниманием… Большое спасибо… что посетили… Должен признаться… что для меня это все чрезвычайно неожиданно… словно какой-то необычный сон… Читать-то в книжках я, конечно же, читал… но вот чтобы так встретиться… уж никак не предполагал. Ведь, сами понимаете, мало ли чего люди в книгах насочиняют. У некоторых из писателей, надо признаться, уж такое богатое воображение… что просто голову можно сломать. А теперь-то вот… после вас… я и вообще совершенно не знаю… чему верить, а чему нет… Прошу прощения, если что вышло не так…

— По этому поводу можете не беспокоиться, — прервал его низким голосом гость, — все в порядке. А что касается ваших представлений о многом, так они действительно далеко не полны и во многом ошибочны. Но в этом не ваша вина, уважаемый. Какова информация, таковы и представления. Кое-что новенькое для себя вы еще узнаете. Ведь не зря же говорят: век живи, век учись… ну, а дальше вы сами знаете, — и он, улыбнувшись, направился к выходу. — Все, мне пора…

Выйдя на лестничную площадку, «Воландин» обернулся и проговорил:

— А сейчас настоятельно вам рекомендую побыстрей забраться в постель и больше ни о чем на свете не беспокоиться. Все будет как надо, — и с этими словами он направился по ступенькам вниз.

Шумилов, прикрыв не до конца дверь квартиры, еще некоторое время прислушивался к ночной тишине, но то, на что он все же надеялся, так и не произошло — входная дверь подъезда не хлопнула.

Когда, проводив необычного гостя, он вернулся на кухню, то к новому своему удивлению застал в ней прежний порядок. Все находилось на своих местах, словно здесь ничего и не произошло. Лишь две странные монетки, полученные от рыжего «пионера» Аллигарио, одиноко лежали рядом со стопкой материалов будущего выступления, напоминая об удивительных событиях. Он положил их на ладонь… и тут же почувствовал неодолимое желание заснуть…

Глава ВОСЬМАЯ Утро вечера мудренее

Проснувшись по обыкновению в половине седьмого и потянувшись до хруста в суставах, Валерий Иванович ощутил в своем теле необычайную легкость и бодрость. Словно скинул долой годков эдак двадцать и опять очутился в кипящей энергией и здоровьем своей бесшабашной юности. Когда казалось, и спал-то урывками. Да что там казалось! Так и было на самом деле.

Да, великое дело, когда у вас с утра хорошее самочувствие!

Румяное солнце еще досыпало, и за окном скиталась осенняя темнота. Лишь желтый свет бодрящихся фонарей с трудом просачивался через неплотные шторы. Взглянув на свою безмятежно посапывающую «половину», Шумилов тут же вспомнил смерчеподобное ночное семьетрясение и сразу же, погрустнев, печально вздохнул. «Неужели все это обрушилось на него наяву, а не привиделось в каком-то диком, кошмарном сновидении?»

Стараясь не шуметь и опасливо поглядывая на жену, он высвободил ноги из-под одеяла и привычно нащупал на полу остывшие за ночь тапочки. Где-то рядом в окружающей тишине притаилось тревожное ожидание.

«Эх, если бы только можно было…» Не успел он закончить свой мысленный монолог, как Вера Николаевна шевельнулась, приоткрыла глаза и, сладко потянувшись и зевнув, прощебетала:

— Товарищ писатель! Признайтесь честно, вам за это ничего не будет, долго ли ночью вы корпели над своим великим сочинением? — и тут же, сочувственно вздохнув, добавила: — Ах, бедненький Валерик, ты у меня, наверное, совсем не выспался?

В голове у Шумилова молнией промчались слова могущественного гостя, что все будет в полном порядке, и на душе тотчас же отлегло. Словно взвился занавес, брызнул свет, и где-то внутри неожиданно и мощно грянул целый оркестр, заигравший удивительно проникновенную мажорную мелодию о половодье чувств и радости жизни, о безбрежности неба и буйстве красок на залитом солнцем цветастом лугу.

Наполненный этими колдовскими звуками, он нагнулся к жене и, чмокнув ее в теплую щеку, в самое ухо чувственно прошептал:

— Доброе утро, моя амброзия… Безмятежен ли был сон твой? Не пытался ли какой-нибудь коварный старикашка Черномор омрачить его своими мерзкими домоганиями? И не настало ли времечко для подвига богатырского? Должен признаться, что выспался сегодня на удивление хорошо и, чуя силы в себе могутные, готов совершить с утречка пару подвигов смелых — взбодрить тело гирькой пудовою да расправиться начисто с завтраком, — и он снова по-детски уткнулся носом в ее мягкую шелковистую щеку.

Жена обхватила его голову руками, некрепко прижала к себе и, принимая условия игры, улыбнувшись, произнесла:

— Ах, сударь, какой вы все же невозможный льстец и подлиза!.. Сколько пафоса и лести в ваших словах! И кто бы был против таких героических мыслей, только не мы. Отпускай же быстрей меня из плена, а не то твой второй подвиг окажется лишь невероятно смелой, но, вероятнее всего, неосуществимой мечтой…

Внезапные штормовые тучи на семейном небосклоне чудесным образом рассеялись, задышалось легко и свободно.

Эх, если бы каждый день в жизни людей мог начинаться и заканчиваться подобным образом! Но… об этом приходится лишь только мечтать.

Совершив свои запланированные «подвиги» и расцеловав в приливе нахлынувших чувств жену, Валерий Иванович бодрым шагом проследовал на завод. Звучавшая с самого утра в душе счастливая, но пока еще не известная миру мелодия сменилась знакомыми с детства радостными словами. И самому хотелось выпустить ее наружу и во все легкие громко пропеть:

Солнце купается в лазури чи-истой, Играют во-олны зыбью лучистой…

Забежав на минутку к себе и бросив в кабинете материалы своего будущего выступления, он направился в северную проходную, откуда в семь тридцать должен стартовать еженедельный директорский обход.

Так уж было заведено, что каждая новая неделя начиналась с «высочайшего» обхода и осмотра владений. Кроме Самого в мероприятии участвовали секретарь парткома, председатель профкома, главный инженер, замы Орлова по производству, коммерции, качеству, кадрам, быту, начальник отдела снабжения и еще несколько лиц по усмотрению директора. Всего по обыкновению набиралось от десяти до пятнадцати человек. И вот такая шумная и представительная компания, словно большая грозовая туча, двигалась по известному маршруту с периодическими остановками в цехах.

Первоначально главной целью обхода было выявление и оказание быстрой практической помощи начальникам цехов и их замам, как считал директор, главным кормильцам на заводе. Тем, кто непосредственно выдавал готовую продукцию. А трудностей в производстве хватало. Это и сложности с металлом и комплектующими изделиями, и нехватка в цехах людей, оборудования или инструмента, и перекосы с заработной платой, и многое, многое другое. В общем, те же самые проблемы, как и на любом большом предприятии.

С определенной периодичностью количество вопросов то уменьшалось, то возрастало, меняя на какое-то время и весь климат непростых человеческих отношений.

В конечном же итоге благое по задумке мероприятие превратилось в подобие фарса, в какую-то странную уродливую комедию, которые, по сути, почти ничего не решали, но, являясь потенциальной угрозой, давали директору дополнительные возможности для унизительной критики того или иного руководителя. Из-за плохого настроения «папы» иногда вместо ожидаемой помощи у людей возникали непредвиденные осложнения. Когда же главная персона отсутствовала, и ее место занимал главный инженер, грозовое напряжение ненадолго спадало. Все чувствовали и понимали, что постоянная натянутость неоправданно нервировала и утомляла людей и была противоестественной нормальным человеческим отношениям. К тому же, как правило, калиф на час все же не есть сам калиф, а лишь его слабая тень и подобие.

Следуя к месту сбора участников обхода и здороваясь по ходу движения с знакомыми заводчанами, Шумилов снова вернулся мыслями к своему ночному гостю — «Петру Петровичу Воландину», а попросту — ч… «Эх, даже как-то странно и выговаривать это слово. Теперь оно приобрело какой-то новый смысловой оттенок. Все как во сне. Было это на самом деле или нет — даже непонятно. Но по всей вероятности все же было. Не сошел же он с ума, хотя в подобной ситуации это плевое дело. Раз, и как Берлиоз — под трамвай! Раз, и как Бездомный — в психбольницу! Раз, и как Лиходеев — в Крым, в Ялту! Раз, и у Шумилова тоже мозги набекрень!»

Он на мгновение как бы прислушался к себе самому.

«Нет, вроде бы пока все в порядке, пока ничего не набекрень. Что ж, придется этим и удовольствоваться. Больше, к сожалению, нечем… батенька… И вел себя в присутствии нежданного гостя как-то неестественно глупо. Двух слов связать не мог! Словно какой-то мальчишка — второгодник, а не ответственный работник крупного предприятия! Хотя это сейчас совсем нелепо звучит. При чем здесь ответственный работник? Вот именно, совсем ни при чем! Потому что даже не удосужился спросить, а где Петр Петрович остановился. Может быть, чем-то помочь надо было. Хотя, конечно же, смешно — ведь помочь можно лишь нуждающемуся, а здесь сами чем угодно и кому угодно помогут. Раз, и…» — Валерий Иванович от неприятной мысли даже поежился.

А зачем «Воландин» приходил и почему именно к нему, он так до конца так и не понял. Ну живет он в квартире под номером пятьдесят, ну и что из этого? Да таких пятидесятых квартир в городе тысячи! В каждом большом, многоквартирном доме такая имеется. Ну любит читать Булгакова. Так мало ли таких, как он, любителей Михаила Афанасьевича?! А этот странный намек, что сыграю какую-то положительную роль в судьбе табачной фабрики, хотя работать там и не буду. Вернее, как же он выразился? — мучительно напряг память Шумилов. — Кажется, «положительное слово» или что-то в этом роде. Да-да, точно. «А свое положительное слово вы скажете» — так он и произнес. А кому скажу и зачем скажу, и что он вообще под этим подразумевал, непонятно…

А напоследок сказал: «Живите, как жили, потребуется, я вас сам найду». Легко сказать!.. Попробуй-ка теперь, как раньше, поживи?! Нет, это уже явно никак невозможно.

Валерий Иванович прибыл в проходную одним из последних. Остальные участники обхода уже были на месте и, ожидая появления генерального директора, сбившись в импровизированные кучки, оживленно разговаривали. Со всеми присутствующими Шумилов поздоровался за руку.

Были здесь и персонажи кухонных ночных сеансов — Павел Васильевич Бородкин и Григорий Исакович Абрамзон. Обсуждая что-то между собой, чувствовалось, что пребывали они в хорошем расположении духа. Абрамзон, как всегда, дымил, иногда сотрясаясь от смеха своим крупным расплывшимся телом. А рядом с ними, в окружении остальной команды, оживленно рассказывал очередной анекдот о неверной жене и недотепе-муже герой-любовник и заместитель Орлова по коммерческим вопросам Федор Александрович Кружков. Он сделал глуповато-наивное выражение лица, изображая мужской персонаж, и в соответствии с текстом исполняемой роли оживленно жестикулировал руками. А напротив него вместе с остальными на эту маленькую комедию вполне правдоподобно смеялся другой персонаж сеансов — заместитель Орлова и непробиваемый холостяк Александр Петрович Конурин. В быту, как оказывается, просто «Сашок».

Чуть в сторонке от скучковавшихся начальников через блестящий турникет струились работники завода, бросая неоднозначные взгляды на высокую заводскую «знать». А перед самым входом с озабоченным лицом нервно переминался начальник охраны, готовый первым известить «отца родного» о порядке и здоровье его «имения», покинутого им на недолгие выходные дни.

Но вот подкатила черная «Волга», и из нее вышел «король процессии».

Ожидавшие люди заволновались, посерьезнели лицами и, слившись в одну напружиненную массу, мгновенно переместились поближе к входным стеклянным дверям. Руководитель охраны сделал два шага вперед и, приложив к фуражке с малиновым околышем руку, начал чеканить слова:

— Товарищ генеральный директор, за время вашего отсутствия на охраняемом мною объекте никаких нарушений не произошло…

Это было уже хорошим запевом ко всем дальнейшим событиям, потому как на таком крупном предприятии бывало всякое. И что только ни предпринимали, как ни следили, но не проходило почти ни одной недели, чтобы в этом обширном хозяйстве чего-то неприятного да не случилось. О самых громких, как говорится, из ряда вон происшествиях независимо от дня недели и времени суток директор всегда извещался самолично. И тогда для некоторых начальничков рангом пониже наступали черные дни ожидания и волнительного томления, грозившие принести или серьезное взыскание, или даже потерю работы.

Но сегодня горизонт был чист, и на бесстрастном лице Орлова обозначилось слабое удовлетворение.

— Ты, наверное, обманываешь меня? — сказал он, глядя рассеянно на докладчика. — Такого быть не может, чтобы на этой кухне да совсем ничего и не произошло…

От неожиданности на какое-то время начальник охраны пришел в замешательство и густо покраснел лицом. Глаза его растерянно забегали, а встречающая толпа мгновенно насторожилась. «Неужели на самом деле что-то случилось, и директор об этом знает, а остальные нет?.. Но если бы были какие-то неприятные симптомы, они бы уж наверняка разведали чуть раньше и смогли, как всегда, подготовиться к приезду Орлова. Странно… но сегодня никакой негативной информации никому ни от кого не поступало. Тогда в чем же дело?»

После непродолжительной паузы сбитый с толку руководитель охраны наконец-то смущенно произнес:

— Да нет… честное слово, Лев Петрович… ничего не случилось…

Бесстрастие и напускная строгость тут же слетели с лица генерального, и он, поиграв губами и улыбнувшись, протянул охраннику для пожатия руку:

— Ну, и ладно, ну и славненько… Раз все-таки ничего не произошло, и ты с самого утра не попортил директору кровь… значит, получишь за хорошую работу не иначе, как… выговор… — У всех присутствующих в глазах промелькнуло недоумение. — Нет, наверно, я все же… перепутал, — глянул он более приветливо на остальных участников обхода, — это, по-моему, все же называется благодарностью… Так или нет, Павел Васильевич? — обратился он скороговоркой к Бородкину.

И только сейчас все поняли иронию и черный юмор Орлова, облегченно вздохнули и повеселели, а Бородкин, нервно подергав правым плечом, полыхнул румянцем и, улыбаясь больше глазами, боком приблизился к грозному шефу:

— Конечно же, Лев Петрович, перепутали… За такую хорошую службу, понимаешь, человеку надо бы благодарность объявлять, а вы его смотрите, как перепугали…

— Эх, ну так и знал! — протягивая ему руку, посерьезнел Орлов. — Опять ты, Павел Васильевич, ляпнул невпопад. Так и нарываешься с утра на очередную неприятность. Кто ж, чудак, директору говорит такие несуразные слова — «перепутали»? Разве, дурья башка, директор может что-нибудь перепутать? Ты давай, боевой заместитель, какие-то другие выражения подбирай, не зря же наш русский язык такой богатый… А ты об этом, наверно, и не догадываешься?.. А то так нетактично… просто взял и плюнул в самую душу… — покачал он головой.

— Ну вот, — еще больше краснея, для виду обиделся Бородкин, — опять, Лев Петрович, вы нашли, за что меня можно покритиковать…

— А ты как думал, чудак-человек, — сразу подобрел Орлов и, хлопнув шутливо того по сутулой спине, начал здороваться с остальными. — Надо же своих заместителей в форме держать… а то скоро и мух совсем перестанете ловить… Так ведь, Григорий Исакович?.. — обратился, здороваясь, он к Абрамзону.

— Ну, Лев Петрович, вы ведь генеральный директор, вам и виднее. А мы что, мы люди маленькие, подневольные, — выдавив на лице угодливую улыбку, дипломатично и кротко отреагировал начальник снабжения.

Глядя на оживленно разговаривавших Орлова, Бородкина и Абрамзона, Шумилов вдруг явственно представил страшные ночные картины будущей участи беседовавших между собой людей, и неведомое до сих пор чувство внезапно опустилось и окутало его. Словно неожиданно выключился звук, и на короткое время он перенесся из реального мира в пока еще не известное, какое-то другое измерение…

Он прекрасно осознавал, что лишь один обладает и хранит в себе недоступную для этих людей ужасную тайну, которая уже занесла над их головами свой невидимый жуткий топор, а жизненные часы начали точный отсчет минут на убывание… У каждого из них времени оставалось смехотворно мало, и сейчас в самый раз бы задуматься над смыслом жизни, ее итогами и прикинуть на воображаемых весах, а какую память, какой след о себе они готовы оставить на земле и что за этот мизерный отрезок еще можно исправить.

Но они с преступной легкомысленностью транжирили драгоценные мгновения на пустяки… Сейчас все трое были похожи на больших и забавных кукол, у которых вот-вот кончится механический завод, и ничья уже рука будет не в силах придать им новое осмысленное движение. Над ними незримо нависли призрачные покровы царства теней, но до окончания завода они еще будут привычно двигаться, суетиться и хлопотать, совершенно не помышляя о своей скорой конечной остановке…

Где-то внутри Шумилова шевельнулось такое знакомое и близкое с детства чувство жалости, а за ней начал расти и подниматься протест, ведь аналогичный путь когда-то ожидал и его… И тут же до слуха отчетливо донесся удовлетворенный и назидательный голос директора:

— Не подневольные, а подчиненные, понял?.. Хотя ты… в общем-то Абрамзонов, конечно же, прав… Любое подчинение ведет в той или иной мере к потере свободы… Хрен редьки не слаще, — хохотнул он удовлетворенно. — А что поделаешь? Так устроена жизнь. Ну ты, Гриша, и голова!.. Ну прямо как древний восточный философ… Только завтра, философ, учти — нас с тобой на партийном собрании, — кивнул он на висевшее на стене написанное крупно объявление, — секретарь парткома будет очень жестко, голубчик, критиковать. Да-да… Потому, что мы с тобой пока еще не перестроились… И правильно сделает… Тебя — за то, что цех автоматных деталей металлом не обеспечил. А меня — за то, что либеральничаю, смотрю на тебя близоруко через розовые очки и за такие безобразия стесняюсь наказать… Так ведь, Валерий Иванович?..

— Нет, Лев Петрович, за это, я думаю, не будет, — тут же, словно пулемет, затарахтел Абрамзон, заговорщически расплываясь в хитрой довольной улыбке.

— Это почему? — сделал недоуменное лицо директор.

— Да потому, Лев Петрович, что все уже на складе дожидается, — поглядывая то на директора, то на Шумилова, победоносно отрапортовал снабженец.

— Да? — удивленно вздернул густые брови генеральный. — Смотри-ка, оказывается, ты еще и работать не разучился. А я уж, честно говоря, начал готовиться к серьезной критике… Да, кстати, Валерий Иванович, — беря его под руку и увлекая за собой, заговорил Орлов, — доклад к собранию у тебя уже готов? Надо бы после обеда посидеть, поговорить на эту тему, чтобы в свете основного доклада… и мне как-то поконкретнее определиться со своим выступлением… — и директорская команда вслед за ними покатила по заранее определенному маршруту.

Начавшись вполне удачно, все дальнейшее развитие событий проходило без каких-либо обострений. На границе цехов директора встречали начальники и, с ходу оценив обстановку, докладывали о текущем положении дел. Чаще всего, улучив удобный момент, они интересовались у кого-нибудь из сопровождавших о настроении генерального и, получив положительный или отрицательный ответ, строили свое общение с главным действующим лицом соответствующим образом: или становились предельно краткими, или забрасывали удочки и пробовали выудить решение некоторым из своих проблем.

По ходу движения в одном из цехов над головами директорской команды внезапно захлопала крыльями, сорвавшись с места и громко закричав, большая черная птица. Шумилова словно током ударило: «Неужели Гарпия, новая знакомая? И что она делает здесь?» Но, внимательно присмотревшись, он понял, что это обыкновенная уличная ворона, случайно залетевшая сюда через одни из многих ворот. И тут же услышал ироничный голос Орлова:

— Хорошо, что коровы не летают у тебя в цехе, Пестрецов… — все остальные заулыбались, а некоторые открыто захохотали. — А то, глядишь, можно и травму невзначай схлопотать. А так, обгадит директора на глазах у народа — и будь здорова… Смотри, не расценить бы этот факт как неудачную попытку покушения на… жизнь и здоровье руководителя предприятия, — шутливо засмеялся он, довольный своей иронией.

Сегодня вся директорская команда и начальники цехов выглядели более улыбчивыми и многословными. Словно не по-осеннему сильная солнечная энергия, проникая сквозь холодный кирпич и бетон помещений, согрела и напоила привыкшие к постоянным бурям и жаждущие тепла, озябшие человеческие души.

Во время очередной остановки опытный руководитель одного из самых крупных цехов предприятия бодро и уверенно доложил о положении дел у себя с выполнением плана, не высказав никаких замечаний в адрес других заводских служб. Это подлило масла в положительный настрой Орлова, и он, довольный ответом подчиненного, махнул рукой, приглашая всех подойти поближе, и рассказал услышанный им где-то очередной анекдот на близкую для присутствующих тему:

— В поезде как-то встретились русский и американец. Оба едут довольные и веселые. Русский и спрашивает американца: «Ты чего такой веселый?» А тот ему отвечает: «Да как же быть не веселым. Столько договоров заключил, — и машет рукой поверх головы, — теперь весь следующий год можно спокойно работать. А ты чего такой довольный?» «Да у меня тоже все хорошо — от всех договоров отбился, теперь можно и дальше спокойно жить…»

Все дружно рассмеялись, подыгрывая директору и оценивая тонкий юмор мудрого руководителя. А тот продолжал, обращаясь к своему заму по производству:

— Вот так-то, Вячеслав Борисович, а у нас, видишь, все хорошо, прекрасная маркиза… никаких вопросов у начальника цеха нет, все спокойно. Он уже спит и видит план у себя в кармане. И ничего его, бедного, не мучает, как американца… Надо тебе, дорогой мой зам, посмотреть, не маловат ли план мы с тобой Александру Николаевичу записали? Смотри-ка, вон он какой — большой и цветущий, и спит себе спокойненько, не расстраивается, а мы с тобой — маленькие, худые и бледные. Мучаемся бессонницей и головной болью, все за план переживаем да новые болячки зарабатываем… Так нельзя… это вас совсем не украшает…

На лице Вячеслава Борисовича Петельникова, заместителя по производству, мужчины с бледным цветом лица, обвисшими щеками и габаритами своей фигуры превосходящего даже Абрамзона, промелькнула напряженная улыбка в виде гримасы, и в его глазах сразу же стало пасмурно.

— Хорошо, Лев Петрович, обязательно зайду к вам по этому вопросу… — и он многозначительно глянул своими бесцветными глазами на ошарашенного начальника цеха.

От столь неожиданного поворота событий остальные тоже переглянулись, а их веселые улыбки, только что озарявшие начальственные лица, сразу же как-то сникли и поблекли. Притихшая команда двинулась к следующей остановке.

В небольшом по сравнению с предыдущим цехе обход встречал назначенный всего лишь три месяца назад на эту должность начальник цеха Андрей Васильевич Шебаршин. В наследство ему достался один из самых отстающих цехов, и, пытаясь наладить работу коллектива, Шебаршин, естественно, имел кучу самых разнообразных проблем. За такой короткий срок работы здесь он еще не мог считаться полноправным членом коллектива заводских начальников и, отчетливо это понимая, держался не так уверенно, как другие командиры производства. На обычный вопрос о положении дел он пожаловался на недостаток в цехе людей, и Орлов, все еще пребывая в хорошем расположении духа, шутливо спросил:

— А у тебя сколько детей?

— Двое, — удивленно ответил молодой руководитель.

— Ну вот, когда вырастут, — не мигая заключил директор, — тогда и приводи их к себе на работу. — И все окружение вновь заулыбалось на «остроумную» рекомендацию генерального при решении им кадрового вопроса.

Шебаршин грустно улыбнулся в ответ и обреченно поплелся провожать знатную процессию. Теперь нехватку людей ему придется компенсировать сверхурочными работами в ночное время и в выходные дни, потому что конечный результат в его цехе зависел в основном от количества специалистов-универсалов, а не от эффективной работы оборудования.

По роду изготавливаемой продукции цех фактически выпадал из технологической цепочки завода и был всегда обделен вниманием заводских специалистов. Особенно служб главного инженера. Когда же в жизни основных цехов не было серьезных сбоев и наступало затишье, тогда-то вспоминали и об этой структуре. Это был горький пасынок, a не любимое дитя своих родителей. Поэтому цех и отличался всегда повышенным процентом брака, неудовлетворенностью людей работой и заработной платой, низкой дисциплиной и повышенной текучестью кадров. Существовали сложности и с комплектованием его руководящим составом. А кто из уважающих себя людей, наслышанных о недоброй славе этого подразделения, имел бы доброе намерение подставить спину под тяжкую ношу при заведомо неравных условиях с другими цехами. Только или авантюрист, или большой патриот.

Валерий Иванович знал, что назначению Шебаршина на должность предшествовала долгая и кропотливая работа по подбору кадров. Восемь кандидатов на эту «почетную должность» не подошли по своим анкетным данным. А некоторые, предвидя сложности, отказались добровольно. И лишь кандидат под номером девять сказал долгожданное да. Им и оказался Андрей Васильевич Шебаршин.

В начале весны ему стукнуло тридцать три. Был он женат и, как и Шумилов, имел двоих детей — мальчика и девочку, соответственно пяти и трех лет. При собеседовании с ним заместителя Орлова по кадрам и самого директора с предложением возглавить этот сложный во всех отношениях коллектив ему, конечно же, была обещана всевозможная помощь, оказавшаяся потом лишь радужной надеждой, а не практическим руководством к действию.

Внезапно Шумилова осенило, что в жизни все без исключения люди выступают в роли учителей и учеников. Старшее поколение передает свой опыт более молодому и учит его, как надо поступать в тех или иных жизненных ситуациях. И этот разносторонний опыт старших является главным критерием для движения общества вперед. Таким образом, накопленные знания постоянно передаются от одних поколений другим. Чем старательнее и заботливее будет учитель, тем быстрее и содержательнее окажется и результат. И личный пример здесь играет решающую роль. Понимает ли это сам директор и его окружение? Возможно, что кто-то и понимает, а вот генеральный — едва ли… Потому что своим бездушным отношением к молодым руководителям он являет отрицательный пример никудышного учителя. Он не знает своего предназначения на предприятии… и это неминуемо в будущем приведет к столкновениям и конфликтам. Когда воспитанные другими учителями толковые и порядочные люди рано или поздно осознают и выступят против бесчеловечного отношения к ним главного своего наставника на заводе. Дело только во времени… А ведь то же самое происходит и в масштабах страны…

От этого вывода Валерий Иванович даже поежился, потому как по логике рассуждений любое общество должно быть чрезвычайно разборчивым и принципиальным при подборе лидера. К его нравственности, жизненному опыту и личным качествам. Это должны быть лучшие представители народа. Но на самом деле все происходило совершенно не так. Случайные люди оказывались порой у штурвала власти и, мороча народу с трибуны головы и обещая хорошую жизнь и решение назревших проблем, сами были на это совершенно неспособны, потому что не имели даже и представления, как задуманное и обещанное можно практически реализовать. Между словом и делом здесь лежала непреодолимая пропасть…

Да, главное здесь, пожалуй, иметь эффективный механизм контроля за избранным лидером… чтобы в случае чего тут же его поправить или заменить совсем… Иначе допущенные этим человеком ошибки могут стать чересчур дорогой ценой для всех остальных. О чем и говорили совсем недавние уроки истории…

Валерий Иванович вздохнул, достал рабочий блокнот и сделал в нем на скорую руку пометки. Надо лично переговорить со специалистами и попытаться оказать молодому руководителю помощь. Шебаршин был ему симпатичен. Как и Шумилов, он любил литературу и писал неплохие стихи. В нем просматривались трезвый ум, интеллект и порядочность, те слагаемые, которых так порой не хватает многим людям, особенно на руководящей работе.

Миновав территорию цеха, директор отпустил Шебаршина, а через несколько шагов, когда его уже нельзя было услышать, остановившись, обратился к заместителю главного инженера, временно замещавшего своего начальника:

— Владимир Иванович, ты ведь, кажется, в их партийной организации состоишь?.. Я правильно говорю? — кольнул взглядом Орлов. — Займитесь же, черт побери, наконец, по-настоящему цехом, поставьте ему какие-нибудь приличные станки, дайте людей… А то и этот парень скоро отсюда убежит… Ведь сам знаешь, еле начальника цеха нашли. Все боятся этого цеха, как черт ладана… Ты понял меня?.. Прими… со своими поддужными, как сам в пятницу сказал, эти самые… как его… экстравагантные меры… Так, что ли?

На лицах окружения обозначились ехидные улыбки.

— Да, Лев Петрович, я вас понял, займемся обязательно… — тут же выдавил небольшого роста, упитанный и лысый человек, наливаясь краской и нервно покусывая тонкую нижнюю губу.

— Смотри, — суровее продолжил директор, — если и этот убежит, поставлю тебя вместо него. Мне этот геморрой уже надоел… Я не шучу… Избавьте меня, наконец, от этой язвы на теле завода… Имейте в виду и все остальные, — окинул он взглядом присутствующих, — больше ни для кого повторять не собираюсь…

На лицах окружения тут же обозначилось ясное понимание поставленной задачи, а заместитель главного инженера Суворин Владимир Иванович закрутил по сторонам крупной головой. Да, в пятницу он допустил явную промашку, дал повод для насмешек над собой. Во время очной оперативки в кабинете у зама Орлова по производству Петельникова, проходившей каждый заключительный день недели, обсуждали одну из внезапных технических проблем. Орлов предложил Суворину, исполнявшему обязанности главного инженера, немедленно заняться решением вопроса, и тот, чтобы угодить генеральному, быстренько отреагировал, назвав несколько фамилий специалистов, и обрисовал, что они должны предпринять. А в конце для пущей убедительности громким командным голосом подчеркнул:

— Прошу всех, кого я назвал, примите самые… экстравагантные меры! — бухнул он залпом и сам понял не сразу, что вылетело что-то не то.

Конечно же, он хотел произнести «самые экстренные меры», но, как говорится, слово — не воробей, вылетит — не поймаешь… Было уже поздно. Наступила внезапная тишина, а потом грохнул дружный смех почти шести десятков присутствующих на совещании мужиков. Таких афоризмов не слыхивали даже от Николая Семеновича Лужина.

Валерий Иванович и сам долго не мог успокоиться, живо представляя, как подчиненные будут выполнять требуемую от начальника команду и принимать с недоуменным выражением лица «экстравагантные» меры. Реально это даже было трудно себе и представить. Поняв свою ошибку, Суворин здорово покраснел и, заерзав на стуле, конечно, поправился, но комичность ситуации сделала свое дело, и люди долго не могли успокоиться. А после совещания многие начальники цехов и отделов давали шутливо друг другу советы принять самые «экстравагантные» меры. Суворин болезненно переживал случившийся казус, когда он стал жертвой своего красноречия. А вот сегодня генеральный директор ему невольно напомнил об этом, сыпанув соль на еще свежую рану. Не так больно, как унизительно. А, впрочем, конечно же…

За время общения с директором и движения по маршруту Валерий Иванович невольно обратил внимание, что Орлов сегодня на удивление был неважно побрит. В особенности его шея и левая щека так и просились на повторную процедуру. И тут же в памяти всплыли как будто случайно оброненные «Воландиным» слова, и взгляд Шумилова соскользнул вниз, на брюки генерального. К еще большему своему изумлению он нашел, что и нижняя деталь костюма предводителя процессии поглажена крайне небрежно, а на левой брючине вверху отчетливо просматривались две параллельные стрелки. Случайным было совпадение или нет, кто его знает… Но точно одно — лишь могущественный гость мог предвидеть подобные факты.

Последним пунктом посещения перед отъездом на филиал был отдел сбыта — конечный пункт заводского конвейера и любимое место главного действующего лица. Директор поинтересовался, как идет отгрузка продукции, как выполняются договоры. Видя хорошее настроение окружения и в первую очередь самого Орлова, руководитель отдела Отраднов счел возможным затронуть давнишнюю тему об увеличении зарплаты одной из категорий работников отдела. Низкие заработки не могли здесь надолго задерживать людей. Шумилов знал об этой проблеме, о чем не раз заикался и секретарь партбюро отдела, но нужное решение в недрах завода пока все еще не созрело.

Выслушав просьбу начальника отдела, Орлов неожиданно обратился к секретарю парткома:

— Валерий Иванович, а как ваше мнение по этому вопросу?

Глаза присутствующих с интересом уставились на Шумилова.

— Ну что ж, Лев Петрович, я знаю, такая проблема существует, — спокойно ответил тот, — секретарь партбюро Толоконникова говорила мне, что на этом участке повышенная текучесть кадров. Условия работы здесь непростые. Невелики будут и дополнительные расходы, а сбыт — это все же лицо завода… Думаю, что начальника отдела надо поддержать…

Сразу же понять реакцию директора по выражению его лица было невозможно. Но, повернувшись к своей команде, он тут же невозмутимо произнес:

— Я ведь не зря спросил Валерия Ивановича… Я как чувствовал. Он у меня просто с языка снял! Справедливости ради надо сказать — нельзя же быть крохоборами в таком важном вопросе. Совершенно же очевидно и правильно, что сбыт — лицо завода. Это уже, понимаешь, — выразительно глянул он на Бородкина, — политика. Это же надо понимать! Последним плохим штрихом можно смазать, пустить на смарку всю предыдущую хорошую работу коллектива. Это как раз может обернуться той самой каплей дегтя в бочке меда… Братцы мои, должна же быть голова на плечах… Немедленно, сегодня же снимите этот вопрос! — закончил он по-отечески заботливым тоном. — Ну а пока мы здесь, — обратился он к обрадованному начальнику отдела, — иди и звони Пронину, пусть стрелой летит сюда…

При упоминании Пронина у Шумилова перед глазами вновь предстала картина низвержения на пол главного экономиста, и у него тревожно заныло где-то под ложечкой: «Жив ли после такого падения однофамилец знаменитого сыщика? А если и да, то внешнему виду его сейчас, наверное, никто бы не позавидовал…»

Начальник отдела стремглав позвонил и выяснил, как ему сообщила секретарь, что Альберт Михайлович на работе не появился, а недавно звонил из дома. Оказывается, с ним произошло несчастье: вчера вечером он попал в автомобильную катастрофу и сильно травмировал ногу, плечо и лицо. Когда он появится у себя, девушка сказать затруднялась…

На душе у Шумилова сразу же отлегло, а директор, задумчиво поиграв губами и посуровев взглядом, хрипло заключил:

— Ладно, тогда лети к его заму и передай от меня — пусть немедленно пересмотрят систему оплаты и увеличат зарплату… на двадцать процентов. — Отраднов благодарно стрельнул на секретаря парткома. — Понял?.. Так и передай — на двадцать, и ни процентом меньше. Скажи, директор приказал, — сделал он ударение на последнее слово. — Если к обеду предложение не будет лежать у меня на столе… на подписи, накажу весь отдел по первое число… чтобы лучше мозгами шевелили… Или переведу на месяц сюда… работать, чтобы сами попотели и узнали почем фунт лиха…

На этом данная процедура и закончилась.

Конечно же, и Валерий Иванович, и все остальные прекрасно понимали, что внезапная забота о «лице» завода — это всего лишь очередная игра на публику в преддверии завтрашнего партийного собрания…

Дальнейший путь Шумилова лежал на филиал завода. По завершении обхода он вернулся к себе в партком, где провел с секретарями первичных партийных организаций обстоятельное оперативное совещание, посвященное предстоящему собранию. Сделал несколько нужных и важных звонков по телефону, а потом уединился в рабочем кабинете и на удивление легко и быстро дописал свой незавершенный доклад. Затем пробежал текст еще парочку раз, сделал в нем стилистические правки и передал рукописный вариант секретарю для перепечатывания. Времени оставалось совсем немного — сразу же после обеда они условились встретиться с директором для обсуждения всего завтрашнего мероприятия и своих выступлений конкретно.

Несмотря на то, что с утра Валерий Иванович был бодрым и энергичным, а необходимые дела решались легко и непринужденно, моментами он непроизвольно впадал в какое-то задумчивое или, можно сказать, мечтательное состояние. Мысли его, словно невидимой цепью, были связаны с известными ночными событиями.

А во время утреннего совещания в парткоме его рука неожиданно нырнула в правый карман пиджака, где тут же нащупала два маленьких металлических кружочка, полученных на сдачу от шустрого пионера Аллигарио. Так вроде бы назвал его «Воландин»?.. Он сразу же оживился, припомнив слова могущественного гостя об их необычных свойствах, брошенные им на прощание, и тут же ощутил внутри себя пьянящее волнение, передавшееся от сильных и частых ударов сердца. Сжав одну из денежек в ладони, незаметно для других, достал ее и заглянул в полуразжатый кулак. Уловом оказалась семнадцатикопеечная монетка. Она словно жгла руку. Так и просилась переложить ее в другую и произнести знакомые слова. И он тут же отчетливо понял, что нового искушения не избежать.

Он покрутил по сторонам головой: «Так, на ком бы остановить свое внимание и, если можно так выразиться, немного поэкспериментировать? А? Может, на Сердюкове, который из-за своих толстых очковых линз с непроницаемостью египетского сфинкса спокойненько взирал на сидевших напротив него в президиуме? Но тратить драгоценный подарок на него почему-то не захотелось. И тут взгляд неожиданно приковался к сидевшим как раз за Сердюковым Людмиле Николаевне, заведующей парткабинетом, и секретарю партбюро отдела главного конструктора Сергею Борисовичу Морозову, голубоглазому брюнету, который был, по крайней мере, лет на десять-двенадцать помоложе своей зрелой и яркой соседки. Что-то казалось в их поведении неестественным. Но вот что? То, что они шевелили губами, не глядя друг на друга, можно было отнести к элементарному желанию не мешать выступающим. Но в то же самое время в их лицах читалось и что-то особенное. И хотя они явно пытались спрятать от посторонних глаз свои внутренние эмоции, но при более пристальном наблюдении можно было отметить их… Как бы выразиться поточнее?.. Пожалуй, какое-то неестественное напряжение и излишнюю фальшивую сосредоточенность. Да, несомненно, здесь читались все признаки тщательно скрываемой тайны.»

Шумилов почувствовал прилив охотничьего азарта.

Быстро переложив монетку в левую руку и сконцентрировавшись на фамилиях этой парочки, он сквозь зубы процедил знакомые слова. И в следующий же момент услышал отчетливый голос, словно кто-то специально нашептывал ему в самое ухо:

— Любезнейшая, не кажется ли вам, что вы поступаете непозволительно жестоко?

— Не понимаю вас, уважаемый Сергей Борисович. Что вы имеете в виду?

— Ну, конечно же, разве может холодное и капризное женское сердце понять, что аромат распространяемых духов безжалостно щекочет ноздри вашего чувствительного соседа, навевая ему сумасшедшие мысли и… желания… А эти нудные проповеди о завтрашнем мероприятии звучат просто неприличным диссонансом с внутренним состоянием сжигаемого страстью человека.

Валерий Иванович заметил, как Людмила Николаевна вся вспыхнула и, наклонив голову вниз и улыбнувшись, сделала вид, что что-то старательно записывает.

«О, да здесь вместе с ароматом духов, несомненно, попахивает тайной любовной связью. А смелость высказываний кавалера уже говорит о близости позиций игриво воркующих голубков. Да, несмотря на приличное различие в возрасте, нельзя не согласиться с прозорливостью высказываний Александра Сергеевича, что этой коварной искусительнице-любви все возрасты подвластны и покорны. Это, однако, для меня неожиданная новость!.. Ай да Людмила Николаевна!.. А мне, признаться, и в голову не приходило…» — и тут же вновь услышал приглушенный и наигранно серьезный женский голос:

— Мне кажется, Сергей Борисович, что вы думаете сейчас совсем не о том… Вы, голубчик, и сами совсем испортились и настойчиво сбиваете с праведного пути других серьезных работников…

— Это еще большущий вопрос, обворожительнейшая, кто кого сбивает с пути. Лично я твердо уверен, что под вашим тлетворным влиянием собьется кто угодно. Ну а я, должен признаться, ничем не лучше других… И хочу заметить… чистосердечно, что абсолютно не чувствую в себе какой-либо, пусть даже крошечной, ущербности. Что мне от этого стало… как-то хуже. А вроде бы даже наоборот… И вчерашний вечер, — голос перешел на почти еле слышное журчание, — сладчайшая, тому самое яркое доказательство…

И тут игривые нашептывания как будто разом выключились, и Шумилов снова услышал бодрый голос своего зама — Сергея Ивановича Смолкина.

«Вот это да! Какие же замечательные монетки! Всего лишь парочка минут, несколько быстротечных фраз — и ты уже купаешься, как в знакомом омуте, в чужой, тщательно оберегаемой от посторонних глаз, любовной тайне… Хм, а Людмила-то Николаевна… какова… Кто бы мог подумать… И муж работает в серьезном ведомстве с аббревиатурой из трех согласных букв… Как говорят, боец невидимого фронта, а вот жену свою явно проморгал… Ну да чужие семейные дела, как и чужая душа, всегда потемки», — подумал он в заключение и почему-то протяжно вздохнул…

Надо заметить, что среди всей дневной суматохи к Валерию Ивановичу неотступно возвращалась одна и та же просто необычная и совершенно, казалось бы, неправдоподобная мысль, что этой ночью в гостях у него побывал не кто иной, как сам дьявол, сатана, «князь тьмы», «Воланд», назвавшийся до смешного буднично и просто — Петром Петровичем, о котором раньше он имел представление, если можно так выразиться, лишь как о сказочном персонаже. И не более того… Но вот теперь эта призрачная сказка обернулась самой, что ни на есть настоящей былью… И увидел он его живьем и, как говорится, воочию. И не только видел, но сидел напротив и мирно разговаривал как с каким-то старым и добрым знакомым… Правда, временами, приостанавливая внимание на персоне своего собеседника, на него вдруг накатывался жуткий и безотчетный страх, который в дальнейшем за непринужденным разговором постепенно исчезал. Хозяин квартиры ловил себя даже на том, что в обществе могущественного… гостя чувствовал себя вполне уютно. А многое из того, о чем поведал Петр Петрович, было действительно ново и интересно, как будто внезапно открылась какая-то неведомая мудрая книга.

Конечно же, этой грандиозной новостью ужасно хотелось ну хоть с кем-нибудь да поделиться. Сами знаете, как трудно удерживать в себе тайны, которыми ты можешь поразить воображение людей! Но он также прекрасно понимал, как и предрекал «Воландин», какова будет реакция на его слова. Если бы кто-то из самых близких знакомых однажды доверительно рассказал бы ему о чем-нибудь подобном, надо полагать, что этому сообщению ни при каких бы обстоятельствах он, конечно же, не поверил и, скорее всего, тут же подверг бы сомнению здоровье и рассудок говорившего. Сами понимаете, здраво принять на веру весь этот бред без каких-либо очевидных доказательств, так… на слово — совершенно невозможно. Поэтому, как ни мучило, как ни съедало Шумилова упрямое желание, но такой сногсшибательной новостью поделиться было не с кем. А если выразиться определеннее, то и вообще просто нельзя.

Глава ДЕВЯТАЯ Неожиданный визит

Мария Тимофеевна Чугунова второй год работала стрелком в военизированной охране завода. Это была добрая, боевая, но, признаться надо, не «шибко» грамотная женщина. Так уж в жизни получилось, а всему причиной проклятая война. В детстве с семьей они проживали в деревне Софрониха в тридцати километрах от города. А перед самой окаянной превратились в городских, перебравшись в рабочий поселок ткачей, в так называемые корпуса, где и ютились по настоящую пору, ожидая по-прежнему, как и обещала исполнительная власть, улучшения жилищных условий…

До выхода на пенсию Мария Тимофеевна трудилась в одном из заводских цехов сверловщицей. Когда же стукнуло пятьдесят пять, как и положено по закону, оформила пенсионные документы, но еще с полгодика «тянула» на своем рабочем месте. Потом почувствовала, что в прежнем режиме работать тяжеловато, и по совету знакомой, чей муженек уж давненько носил китель и форменную фуражку, решила устроиться в заводскую охрану. Подала опять же по форме заявление, правда, с ошибками: в слове «заявление» вместо «я» неверно указала «е», а «на пенсии» в окончании нацарапала с двумя «е», после чего прошла собеседование с начальником.

В силу своей малой грамотности и специфического разговорного языка впечатление от Чугуновой у строгого начальника, прямо скажем, осталось не ахти какое. Но в виду хронического некомплекта охранников все же была зачислена на службу. Положительным аргументом, перевесившим шаткое мнение руководителя в ее пользу, было то, что от природы она слыла женщиной не робкого десятка, могла зычным голосом потребовать своего, а если надо, то безбоязненно и шумнуть.

Поставили Тимофеевну дежурить на старую проходную, где Орлов появлялся крайне редко. Опасались, дабы не навлечь через нее ненароком на себя какую беду, да иногда в силу уж крайней необходимости «перебрасывали» на подмену на въездные ворота. Между собой сослуживцы называли ее или просто Тимофеевна, или по имени и отчеству, произнося имя через мягкий знак — Марья, так было удобней выговаривать.

В течение первого года службы стрелок Чугунова на удивление многих и тайную радость начальника, что в выборе он не ошибся, сделала с десяток задержаний и попала на заводскую доску почета. Несколько раз, правда, пока по выходным и в отсутствие генерального, ей доверяли работу и в «директорской» проходной административного здания. Но вот сегодня вопреки традиции, в силу крайней необходимости — из-за внезапной болезни Маргариты Ремневой, после долгого дополнительного инструктажа была поставлена на пост номер шесть в эту самую беспокойную и кляузную директорскую проходную. Начальник караула несколько раз сам с утра прибегал с проверкой, как стоит Мария Тимофеевна, но, видя, что все нормально, успокоился и своими визитами стрелка Чугунову уж больше не донимал.

Здесь нужно честно признаться, что столь грозное название «стрелок» ну никоим образом не соответствовало действительности и могло быть лишь большой шуткой или уж отнесено на очень тонкий юмор составителей типового положения о военизированной охране предприятий, а, может быть, непосредственно и заводских начальников. Дело не в том, что Марие Тимофеевне стрелять было не из чего, но и вообще никакого оружия в своей жизни она и в глаза-то не видывала. Разве что в детстве разок-другой брала в руки рогатку старшего брата Петьки да, уж, будучи замужем, с ныне покойным мужем Федором как-то забрела в тир, где прилежно целилась и нажимала на спусковой крючок пневматической винтовки. Но попасть в цель ей тогда так-таки и не удалось. А уж тем более сейчас никакого намека на оружие не было и в помине. Разве что специальная темно-синяя форма с малиновыми петлицами, на которых поблескивали крупные и загадочные буквы ВОХР, да такого же цвета берет придавали Марие Тимофеевне строго-официальный, внушительный вид.

В шестнадцать часов Чугунова только что сменилась с поста в проходной десятиэтажного корпуса, где на службу заступил другой стрелок военизированной охраны — Иван Данилович Мартынюк, давно страдавший, если можно так выразиться, одной приобретенной болезнью — любил пострелять чужие сигареты. И не потому, что у него не хватало на курево денег, а уж просто так получалось все как-то само собой, вроде бы как по привычке.

Так вот, сменившись с поста, Мария Тимофеевна в караульное помещение уходить не спешила, а начала что-то оживленно рассказывать краснолицему и крупнозубому Мартынюку:

— Ты, Данилович, не сумлевайся, истинно тебе, батюшка, говорю, уж Колюха, зять-то мой, верно, обманывать не станет. Так и сказал, что к ентому самому лекарю целая туча народу аж с цельного городу ну кажный день прямо с утра и наезжает. Да-да, чудашенька, все так и есть… Что учился он ентому делу специально, — погрозила она пальцем в воздух, — и волосья даже аж на лысой совсем голове, ну впрямь вот, как моя коленка, вырастить ему, что два раза на асфальт плюнуть…

— Ну ты, Марья, даешь!.. — снимая фуражку и поглаживая сильно полысевшую голову, покровительственно усмехнулся охранник. — Так уж и плюнуть?.. Да если бы, чудная голова, такое было возможно, то и лысых-то мужиков у нас бы в городе сейчас совсем и не осталось… Уж давным бы давно показали этого лекаря по телевизору или в газетах уж точно про него пропечатали. Смекаешь? Нет, что-то не верится в это дело… Вон возьми за границей, у некоторых людей уж какие миллионы, а все равно при этаких-то деньжищах да без волосьев остались… Так что зять-то твой любимый уж точно маленько подзагнул… Сам ничего еще не вырастил, а сказки поди ж рассказывает…

В это же самое время на висевших напротив входа электронных часах загорелись цифры — 16.06, и в дверях, словно из-под земли, выросли высокий и смуглый мужчина в заломленном на ухо сером берете и рыжий мальчишка-пионер, на плече которого спокойненько сидела удивительно черная птица величиной с крупную ворону или грача. Странно, но посетители появились так незаметно, что привычно скрипевшая входная дверь при их появлении не издала ни единой сигнальной ноты, а потому на какое-то время они стали невольными свидетелями продолжавшегося между охранниками разговора:

— Да вот тебе крест, — осеняя себя знамением, не унималась Мария Тимофеевна, — ей богу не врет.

При этих словах вошедший мужчина как-то нервно дрогнул лицом и почувствовал себя вроде неуютно, а птица раскрыла крылья и почему-то нахохлилась.

— Николка уж третью неделю как снадобье принимает да кашу пшенную ест с песком, шесть больших ложек кажный день. Еще надобно два сырых яйца тоже с песком смешать и сбить… ну, в ентот самый, как его, в могель-гогель, что ли, так ведь вроде называется?

— В гоголь-моголь, — поправил Чугунову, от души засмеявшись, недоверчивый Мартынюк.

— Во, точно, Данилыч, да-да… гоголь-моголь почтенный, правильно ты подсказал, а я, глупая, все перепутала… И еще рыбу, окаянный, говорит тоже надобно есть. Так ему ентот лекарь, вишь, присоветовал… Говорит, что не так вещества у его в организме обмениваются. Но вскоре все наладится, только рецепт соблюдать надобно, и лысина у Николки вся начисто зарастет. Лекарь даже гарантюю дает, во… а ты, чудашенька, все сумлеваешься…

В это время кто-то негромко кашлянул рядом с разговаривающими охранниками, и они, мгновенно прервав интереснейший диалог, уставились на неизвестно откуда взявшихся посетителей.

Иван Данилович тут же поправил фуражку, весь напружинился, подтянулся и, враз посерьезнев лицом, поинтересовался, по какому делу прибыли гости.

Увидев произошедшую с бдительными охранниками перемену, высокий в берете задушевно улыбнулся, поздоровался и, представившись Петром Петровичем, очень вежливо объяснил, что они прибыли по договоренности из подшефной школы к секретарю парткома Шумилову Валерию Ивановичу.

Интеллигентные манеры незнакомца, его вежливость и осведомленность произвели на охранников очень располагающее, можно сказать, даже магическое впечатление. Забыв поинтересоваться наличием у пришедших естественного при посещении предприятия посторонними пропуска, Мартынюк, прямо так весь и растаяв, засуетился и начал объяснять представителям подшефной организации, как им добраться в партком, находившийся как раз над ними на четвертом этаже здания. А вконец очарованная спокойствием ручной птицы, пребывавшей на плече у юнната, Мария Тимофеевна тут же гостеприимно вызвалась проводить посетителей до места назначения.

Проследовав к шахтам лифта и все время что-то приговаривая на ходу, Чугунова понажимала на кнопки двух правых подъемников, перевозивших людей соответственно один — на четные, а другой — на нечетные этажи. Не добившись при этом желаемого результата, Мария Тимофеевна возмущенно воскликнула:

— Вот же, черт возьми! Ведь ну только недавно оба работали, а теперича ни один не хочет спускаться… Что за дьявольщина?

На что высокий в берете, по-видимому учитель, сразу подобрел лицом, а у мальчишки почему-то ну просто черти заплясали в глазах.

— А что, уважаемая Мария Тимофеевна, мешает нам прокатиться вот на этом лифте? — обратился высокий приветливо к Чугуновой, указывая на крайний левый подъемник.

— Ну конечно, давайте на этом, — тут же поддержал его мальчуган, нажимая на кнопку вызова.

— И-и… милай, — опасливо всплеснула руками Тимофеевна, — ентот особый, директорский лифт. Он напрямки идет только на шестой этаж, где сам енеральный и сидит-то. Не дай бог захочет съехать вниз, а мы тут как тут… Ох, сердешный, оскандалимся… Уж шибко строгий он у нас, енеральный-то…

Узнав, что директорский кабинет находится на шестом этаже, наставник юнната почему-то еще больше повеселел и совсем уж по-родственному выпалил:

— Дорогая вы наша Мария Тимофеевна, спасибо вам за приятнейшую новость. И стоит ли так понапрасну беспокоиться. Да мы мигом с вами взлетим, не привыкать… — заверил он, — не успеет и рак на горе свистнуть… А о вашем разлюбезном и грозном Льве Петровиче, как же, как же, премного наслышаны… И правильно вы заметили, любезнейшая, прелюбопытнейший он для нас экземпляр!..

Всего, что вылетело тут изо рта у вежливого учителя, Тимофеевна сразу схватить не смогла. Уж больно мудрено он говорил. Но ясно ей стало одно: что знают о главном начальнике и его заслугах в подшефном заведении, точно. И только высокий закончил говорить, как тихая и спокойная до этого птица, расправив свои черные крылья, вдруг крикнула, словно передразнивая его: «Экземплярр! Экземплярр!..»

От неожиданности Чугунова даже дернулась в сторону и вытаращила на птицу испуганные глаза:

— Ба, царица небесная! Птичка-то говорящая. Вот уж, истинно, чудеса!

— Никаких чудес, бабушка, — не моргнув и глазом, деловито заметил юный любитель пернатых, — самое обыкновенное дело.

— Да-да, — поддакнул усатый в берете, — совершенно не стоит так себя нервировать и удивляться.

Но тут как раз подошел долгожданный лифт, нетерпеливо распахнул свои двери и, мгновенно проглотив попутчиков, повез их наверх.

Марья Тимофеевна, удивленно рассматривая говорящую птицу, только хотела еще о чем-то спросить, но наставник юнната ее опередил:

— Любезнейшая Мария Тимофеевна, а не могли бы вы вкратце изложить, о чем у вас сейчас там, — и он нацелился пальцем на пол лифта, — шла такая оживленная беседа со сменщиком? — и, видя немой вопрос в глазах провожатой, ловко снял с головы берет. — Видите ли, ваши любопытные сведения о чудесном целителе, — вкрадчиво проговорил он, и его левый глаз при этом полыхнул зеленым огнем, — могут вполне пригодиться и мне, — и, улыбнувшись позолоченным ртом, жестом указал на свою поредевшую спереди шевелюру.

Польщенная вниманием и заинтересованностью обходительного незнакомца, стрелок Чугунова мгновенно забыла об ученой птице и начала излагать историю с лечением волос своим зятем Колюхой. Закончить она, конечно же, не смогла, потому как лифт остановился и все трое вышли на площадку.

Вежливый учитель понял все с полуслова и попросил Тимофеевну подсказать, как разыскать того лекаря.

— Да ничего проще и нет, батюшка, — сказала довольная Чугунова, — на-ко, вот, запиши, — и вытащила из кармана нужную бумажку.

— Борис Лексеич зовут его, по фамилии Шутов… Живет за Волгой, в аккурат напротив милиции… — и назвала номер его телефона.

Зеленоглазый мальчишка тут же вытащил из кармана ручку и маленький блокнот и услужливо занес туда ценную информацию.

— Дальше-то я уж с вами не пойду, — сообщила Мария Тимофеевна, нажимая на кнопку правого лифта, — надобно в караульное спешить, кабы меня, не ровен час, там не хватились. А вы, вот, как спуститесь на четвертый этаж, так по левую руку и будет ентот самый, значит… комитет от, — на том они, раскланявшись, и расстались.

Распрощавшись с Марией Тимофеевной, «Воландин» и Аллигарио по широкой, из белого мрамора лестнице, не спеша, направились вниз.

На площадке пятого этажа громко хлопнули двери, и две воркующие веселые девчушки с бумагами в руках начали подниматься наверх. Поравнявшись с визитерами, они машинально замедлили движение, сделали удивленными глаза, провожая проплывающую мимо них птицу, переглянулись, а потом дружно захохотали и, зашептавшись, исчезли из вида.

Половиной лестничного пролета ниже посетители натолкнулись на что-то оживленно обсуждающих начальника отдела снабжения Абрамзона и его помощника и тайного поверенного в некоторых деликатных вопросах Яшу Лозинского.

Заметив пионера с сидящей на плече у него птицей, речевой поток беседующих на какое-то время иссяк. От неожиданности они даже замерли.

— Ты смотри, — толкнул Абрамзон Лозинского, — вот это да, сидит себе спокойнехонько, и даже совсем не привязана… А вдруг улетит, тогда попробуй ее здесь поймай…

— Это уж точно, — поддержал темноглазый и розовощекий Лозинский.

— Нет, дяденька, она никуда не улетит, — невозмутимо баском отреагировал на реплику мальчуган.

— Да-а?.. А откуда вы сами, если не секрет, и куда с этим зоопарком сейчас направляетесь? — с любопытством затараторил начальник снабжения.

— Какие ж тут секреты, драгоценный вы наш Григорий Исакович? — низким голосом дружелюбно проговорил мужчина в берете. — Из вашей, милейший, подшефной школы. А пробираемся, вот, в партком к Валерию Ивановичу.

— A-а… понятно, — выдохнул, хлопнув глазами Абрамзон, — а вы, что же, меня знаете?

— Ну, кто ж вас, добрейший Григорий Исакович, не знает, вы личность известная…

Снабженец тут же расцвел лицом, и, выпустив облачко дыма, удовлетворенно сообщил:

— Да, это уж точно. Откровенно говоря, по роду своей деятельности меня знают многие, но, верите ли, сам вот первый раз в жизни вижу так близко ручную птицу, да еще, как в цирке, без клетки и непривязанную… А кстати, мальчик, а что это за птичка, — обратился он к пионеру, — такая черная? Ворона или, может быть, ворон? Я в них, честное слово, не разбираюсь.

— Сами воры!.. — неожиданно громко выпалила пернатая, беспокойно заерзав на плече.

Лозинский и Абрамзон удивленно вытаращили глаза и, переглянувшись, загоготали:

— Ты смотри-ка, она еще и говорящая… Вот это да!.. И вроде бы обиделась на нас, что не так обозвали…

Через минуту, подходя к площадке шестого этажа, Абрамзон говорил Лозинскому:

— Яша, а ты заметил, какой костюмчик на учителе? Прямо закачаешься… Уж явно не отечественный! Что цвет, что фактура ткани, и сидит как влитой. Не учитель, а прямо артист, да еще с бабочкой, чудак, словно выступать на сцене собрался…

— Да, костюмчик что надо, Григорий Исакович, — подтвердил помощник. — А палка у него в руках, вы обратили внимание, какая шикарная… Чертовски хороша! А перстенек, заметили, какой отменный? Небось, приличные связи имеет или родственнички где-то за границей проживают? Но вот взгляд мне его что-то не понравился. Какой-то странный, я бы сказал… даже прямо прожигающий… Просто чувствуешь себя неуютно, несмотря на то что и мягко говорит… Пожалуй, почище, чем у Льва Петровича будет…

— Это ты уж точно, Яша, подметил, — задумчиво отозвался Абрамзон, — чувствуется, что мужик с характером… Да и связишки наверняка имеются… Надо будет к Шумилову потом заглянуть, поинтересоваться его персоной.

А в это же самое время дверь в партийный комитет завода отворилась, и секретарь Валерия Ивановича Валентина Александровна увидела вошедших в приемную — высокого мужчину в сером костюме-тройке и мальчика-пионера, но странное дело — с большущей черной птицей на плече.

Мужчина, представившись Петром Петровичем и объяснив, что они из подшефной школы, просил доложить о своем приходе. Немного удивленная необычными посетителями женщина тут же постучалась и юркнула за массивную, из светлого дерева дверь. Откуда через несколько мгновений появился несколько смущенный, взволнованный и улыбающийся и сам хозяин кабинета.

— Здравствуйте, Петр Петрович! — сделал шаг навстречу Шумилов. — Честно говоря уж никак не ожидал вас вот здесь… Но искренне рад… вашему появлению. Прошу, пожалуйста, проходите… — и дверь кабинета снова закрылась.

Посетители — обыкновенное дело в парткоме, пусть даже и самые необычные. Но надо заметить одно странное обстоятельство: вернувшись на свое рабочее место, Валентина Александровна ни с того ни с сего вдруг почувствовала какое-то внутреннее неудобство и беспокойство, причину которых объяснить пока не могла. Нетерпеливо бросив взгляд на часы, она шумно вздохнула и посмотрела на дверь начальника.

А там, внутри просторного помещения, в это же самое мгновение, устроившись за столом для посетителей, Петр Петрович говорил:

— Ну вот, уважаемый Валерий Иванович, теперь можете с удачливым юным коммерсантом познакомиться и поближе. Рекомендую вам. Это и есть Аллигарио.

— Очень рад, спасибо, — смущенно порозовел Шумилов.

— Не стоит благодарностей, Валерий Иванович, всегда к вашим услугам, — по-взрослому бойко отозвался мальчик, доставая из кармана штанов небольшой, похожий на театральный биноклик.

— Благодаррность никому не поврредит! — спрыгнула с плеча на стол Гарпия.

— Это ты точно заметила, — одобрительно кивнул «Воландин», — но не все умеют быть благодарными… — и тут же добавил: — А вообще-то тебя об этом никто и не спрашивал. Не встревай без разрешения в наш разговор…

Птица, обидевшись, тут же перенеслась на подоконник, а «Воландин», раскрыв портсигар, достал оттуда себе и тут же, предложив хозяину кабинета угоститься уже знакомой ароматной сигаретой, поинтересовался:

— А кстати, Валерий Иванович, как сегодня ваше самочувствие? Не отразились ли на нем наши длительные ночные разглагольствования?

— Нет, ну что вы, Петр Петрович, — энергично заверил хозяин кабинета, — выспался отлично, ну прямо на редкость… Откровенно говоря, не знаю, что уж и повлияло. Возможно, что ваш… редкий напиток? Но, наоборот, с самого утра чувствую себя превосходно. Я уж сегодня, — бросил он косой взгляд на пионера, который невозмутимо крутил биноклем, разглядывая то стены, то потолок помещения, — несколько раз вспомнил ваши сказанные перед уходом слова… Ведь и дома с женой у меня все наладилось. Она… как будто ничего не помнит… в отличие от меня… Так что… спасибо вам огромное… После таких обстоятельных встрясок чувствуешь себя словно заново рожденным. И работа быстрей продвигается, — и он хлопнул ладонью по лежащей перед ним на столе синей папке с надписью «На рассмотрение».

— Ну и хорошо, любезнейший, — удовлетворенно отреагировал гость, — а вот этим вопросом вам не рекомендовал бы серьезно заниматься.

— То есть?.. Не понял?.. Каким вопросом, Петр Петрович? — блеснул стеклами очков удивленный Шумилов.

— А тем самым, что лежит перед вами в этой папке на столе, — невозмутимо ответил «Воландин», — о бывшем летчике Пылаеве, который когда-то во время войны сопровождал главу вашего государства в Тегеран на переговоры с союзниками, а теперь заканчивает свой, как вы называете, трудовой путь именно здесь…

Хозяин кабинета от удивления на некоторое время как будто окаменел.

— Да-да, уважаемый Валерий Иванович, — продолжал могущественный гость, — напрасно удивляетесь, хотя, должен заметить, правильно сделали, что вслух не задали мне вопрос, откуда я это знаю… Я же говорил, что у нас с вами разные в этом плане возможности. Так вот, любезный, должен вам подсказать, что в жизни члена вашей организации Пылаева Константина Назаровича действительно был эпизод, связанный с полетом в Тегеран с упомянутой уже мною миссией. Но ни вы, ни кто другой об этом пока не знают… Вернее, не знали, потому, что теперь-то вы в курсе… А не так давно к вам пришел на него документик, в котором говорится, что уважаемый некогда человек совершил попытку кражи в магазине конфет, но был бдительными работниками задержан… Так ведь?

— Совершенно верно, — ожил хозяин кабинета, — все так и было. Бывший военнослужащий, подполковник, человек в годах, и вдруг совершил такой… странный проступок — попытался стащить кулек конфет в магазине самообслуживания и был на месте задержан. На него пришло письмо из дирекции магазина с просьбой принять надлежащие меры… Что я, то есть мы и собираемся, естественно, проделать… И это по логике вещей правильно…

— И что же вы собираетесь предпринять? — поинтересовался гость.

— Понимаете ли… Петр Петрович, — зачесал затылок Шумилов, — как бы вам получше объяснить… В нашей организации… партийной… установлены такие правила, когда каждый вступивший сюда должен выполнять определенные требования. В случае же их нарушения он должен нести ответственность. А в зависимости от серьезности этого нарушения последуют и соответствующие меры… Не знаю уж, понятно ли я вам, Петр Петрович, все это объяснил?

— Ну а что ж, уважаемый, здесь может быть непонятным? Все понятно, — согласился задумчиво гость. — В каждом хоть мало-мальски серьезном ведомстве, должен быть заведен определенный порядок. Это основа его существования, как и любого другого ведомства. И самым главным наказанием здесь бывает отлучение, изгнание, исключение… или любое другое схожее слово из этой же самой оперы. Насколько я понимаю, вы как раз и собираетесь его исключить? А если выразиться по-другому, то просто за ненадобностью прогнать… Я не ошибаюсь?..

— Ну, видите ли, — насторожился Шумилов, чувствуя в словах «Воландина» какую-то недосказанность, — такие проступки вообще-то несовместимы с пребыванием в рядах нашей партии. Первичная организация уже большинством голосов приняла решение об исключении Пылаева… И партком должен согласиться или не согласиться с этим мнением. Я лично не вижу никаких оснований для отказа, даже при всем уважении к прежним заслугам летчика…

— Любезнейший Валерий Иванович, вы очень правильно выразились, что не видите оснований, и это соответствует действительности… Хотя должен, между прочим, заметить, какое все же неблагозвучное это ваше слово «партком», — поморщился лицом гость, — неблагозвучное и очень агрессивное, поэтому-то оно так и нравится вашему разлюбезному Льву Петровичу… — и, видя некоторое смущение Шумилова, продолжал: — Я хочу, чтобы вы поняли меня правильно. Мне нет абсолютно никакого дела до вашей пытающейся быть премудрой и всезнающей организации. Что само по себе, как вы понимаете, является полной чепухой, и вы, наверное, догадываетесь, почему… Но вы сами недавно выразились, что Пылаев — человек в годах, и тут же сами нарушили логическую цепь, произнеся следующим слово «вдруг». Не вдруг, уважаемый, совсем не вдруг… И никто на это не обратил внимания. Даже вы. А должны были. И дело заключается в том, что человек попросту болен…

На лице хозяина кабинета выразились крайнее удивление и замешательство.

— Да-да, любезный, болен, — улыбнулся проницательно «Воландин». — Как и предложил семьдесят шесть лет назад достопочтенный профессор Блейлер название этой болезни — шизофрения. Вялотекущая шизофрения на почве склероза… Поэтому вашего бывшего летчика, раз он болен, надо направить не в ваш почтенный партком, а совсем в другое заведение… Уж вы мне поверьте.

Секретарь парткома еще больше смутился, покраснел и, сказав: «Извините, Петр Петрович, одну минуточку…», повернулся и достал с полки толстую книгу, на черной обложке которой крупными золотистыми буквами было выведено «Толковый словарь русского языка». Раскрыв словарь в самом конце, он быстро нашел нужное слово и прочитал:

— Шизофрения — психическая болезнь, характеризующаяся изменением личности, разнообразными болезненными симптомами, преимущественно хроническим течением.

— Напрасно, уважаемый Валерий Иванович, вы обратились к этому печатному изданию, — вздохнул, откинувшись на спинку кресла, «Воландин».

— Почему? — вопросительно глянул Шумилов.

— Да потому, что под это туманное определение можно подвести почти любого и каждого, а уж тем более командующих другими людьми. Вам должно быть известно, что на протяжении всей своей жизни люди подвержены изменениям. А уж тем более эти изменения нарастают, когда в силу определенных обстоятельств они занимают руководящее положение. И чаще всего через непродолжительное время избранник начинает подумывать о себе уже как о выдающейся личности и чрезвычайно болезненно относится к критике. Хотя изменилось лишь название его должности, а сам он качественно никаких изменений не претерпел. Как видите, налицо нездоровые изменения и болезненные симптомы. Ну а ежели процесс руководительства затягивается на долгие годы, то изменения эти, как вы понимаете, приобретают уже хронический характер. Как и в случае с вашим начальственным и грозным Львом Петровичем и многими ему подобными…

А вот, кстати, — посмотрел пронзительно гость на Шумилова, — жесткие и справедливые требования к поведению в вашей серьезной организации на вашего замечательнейшего директора, не менее примечательного снабженца или добрейшего и внимательнейшего к самому себе Николая Семеновича Лужина, видимо, почему-то не распространяются?.. Так? А на больного и неравнодушного к сладкому летчика — тут уж будьте любезны? Да и тяжесть проступков у них очень уж сравнима — кулек конфет и… то, что вы увидели и узнали…

Хозяин кабинета сильно сконфузился и попытался что-то объяснить, но могущественный собеседник его тут же перебил:

— Понимаю, понимаю, голубчик… что они вам, как говорится, не по зубам… И ничего вразумительного вы сейчас мне в качестве аргументов не приведете… Но это лишний раз доказывает, и вы согласитесь со мной, как все же далеко находятся друг от друга слово и дело… Ну да ничего, мы сами с ними… при случае немного пошутим… А шутники у нас, уж будьте уверены, найдутся! — и он словно кому-то загадочно улыбнулся.

Валерий Иванович взял авторучку и на перекидном календаре у себя крупно пометил: «Пылаев — поликлиника», а гость, затушив сигарету, поинтересовался:

— Да, а доклад свой… о перестройке, уважаемый, вы все же дописали?.. Мы с помощничками не очень остудили накал ваших искренних мыслей?..

— Да, конечно, Петр Петрович, все в порядке, — недоумевая на тон вопроса, ответил хозяин кабинета, — но чувствую в ваших словах некоторую недосказанность или скрытый смысл… о чем говорит заключенная в них легкая ирония. Скажите, вас что-то в моем выступлении не устраивает?..

— Поверьте, любезный Валерий Иванович, ничем не хотел вас обидеть. Перестройка так перестройка… Как хочешь, так и назови. Хотя, думаю, в ближайшие пять-десять лет ничего хорошего из этого мероприятия не выйдет. Жадность, честолюбие и жажда власти будут вам всем испытанием. И много крови… Это ваш «кремлевский мечтатель», — и он кивнул на портрет, висевший на стене у двери как раз напротив Шумилова, — думал о том, что стоит только людям объяснить, что и как надо сделать, и все сразу у них получится. И много, ох как много времени он потратил, размышляя над этими самыми вещами… Что даже заболел головой… Но не получилось, уважаемый. Хотя нужно признать, что немало светлых мыслей в его мыслительном аппарате бродило. И работал помногу, но ошибся…

А дело-то все в пороках человеческих… Ведь не зря же у вас говорят: хочешь познать человека, дай ему власть. Ох, и заразнейшая штука эта самая власть, но, к сожалению, необходимая. А вы, как мне кажется, не больны этим страшным недугом, Валерий Иванович?.. Ну, это и хорошо.

В этот самый момент в дверь постучали, и перед взорами сидевших возникла секретарь Шумилова Валентина Александровна.

— Валерий Иванович, извините, что нарушаю ваш разговор, но мне крайне необходимо… — сказала она скромно, несколько волнуясь и краснея в лице.

— Да-да, пожалуйста, Валентина Александровна. Что за вопрос?

— Нельзя ли мне сегодня уйти немного пораньше? Понимаете, у сына проблемы со здоровьем… Надо бы с ним сходить в поликлинику, врачу показать, — и глаза ее, повлажнев, заблестели слезами.

— Ну конечно, конечно, идите… Не волнуйтесь, — тут же участливо отреагировал Шумилов, — никаких срочных дел сейчас вроде бы не предвидится, — и секретарь, поблагодарив его, тут же вышла.

И только дверь за женщиной успела закрыться, как занимающийся своей странной игрой с биноклем и хранивший до этого молчание Аллигарио, вздохнув, невозмутимо произнес:

— А она нагло врет! Ни к какому врачу она и не собирается, а спешит на свидание к дяденьке Кружкову.

От неожиданности Валерий Иванович вытаращил глаза и вопросительно кольнул взглядом сначала автора кощунственной фразы, а затем и «Воландина»:

— Не может быть… Это неправда?!

— Ну почему же не может быть, уважаемый, — спокойно отреагировал Петр Петрович, — детям с красными галстуками надо доверять, ведь они — ваша будущая смена и опора, — и он хитро улыбнулся, глядя на рыжего мальчишку. — Как ни прискорбно вам это сообщать и травмировать ваши благородные побуждения и готовность помочь, но все так и есть… В нашем ведомстве ошибаются гораздо реже, чем у вас…

— Прравильно, ме… Петрр Петрович, горраздо реже… У нас почти не ошибаются, — отозвалась соскучившаяся по общению птица и бесшумно возвратилась на плечо мальчугана.

Шумилов, чувствуя себя обманутым в лучших своих побуждениях, недовольно пробурчал:

— Ну и люди, не знаешь, кому и поверить… Врут безбожно на каждом шагу!..

— А что же вы хотели, чтобы она вам правду сказала? — спокойно продолжал невозмутимый гость. — Других осуждать всегда проще…

При этой фразе Шумилов сильно покраснел и принялся сосредоточенно протирать ладонью руки поверхность своего стола.

— Да не переживайте вы так, Валерий Иванович, — проговорил «Воландин», — этому свиданию все равно состояться не суждено, — и, видя его удивленный взгляд, многозначительно улыбаясь, добавил, — зато произойдет другое, куда более интересное и волнующее свидание… Интереснейший спектакль состоится!.. Короче говоря, этим вопросом поручено заняться Филомене. Я вам уже рассказывал при нашем знакомстве, что опыт у нее богатейший и дело свое она знает мастерски. Для нее соблазнить любого сердцееда, как совсем недавно говорила наша новая знакомая, что два раза на асфальт плюнуть…

— Веррно, веррно, — поддакнула угодливо птица, — запрросто, никаких прроблем…

— Вы знаете, Петр Петрович, — заговорил возбужденно Шумилов, — ко мне иногда приходят навязчивые мысли о том, что вот мы, люди, каждый день общаемся друг с другом, говорим на одном и том же языке, но чаще всего друг друга не понимаем. Или понимаем, но превратно и частично… И это удивительно!.. Уж кажется, что ты объяснил все популярным и доступным языком. Без всяких там ненужных словесных выкрутасов. И по лицу собеседника читаешь, что он все понял, а, когда начинает что-нибудь делать или говорить, то ясно видишь, что информация до него не дошла. И это так печально!.. Оказывается, что главная проблема у нас в обмене информацией, в понимании друг друга, на что и тратится наибольшая часть всей нашей энергии… А ведь все бы могло быть иначе…

— Но здесь нет ничего удивительного, уважаемый, — спокойно отреагировал гость, — это все просто и очевидно. Как технически грамотный человек вы должны понять, что любая мысль имеет, как у вас говорят, определенный диапазон частот, или скорость. Если люди мыслят с одинаковой скоростью, они понимают друг друга и от этого чувствуют удовлетворение. Если же не понимают друг друга, значит, их частоты не совпадают, и они испытывают при общении в какой-либо степени дискомфорт и даже внутреннее раздражение. А в зависимости от тренированности, от чувствительности и уровня развития аппарата, — и он постучал пальцем по виску головы, — возможна и его подстройка. Как, например, оркестр подстраивается под певца или наоборот. Или когда исполнители поют дуэтом. И с мыслью тоже самое… Петь в унисон, думать в унисон — никакой принципиальной разницы. Понимаете?… Самое главное, чтобы было чему подстроиться, — и он откровенно рассмеялся. — Вот почему вас, людей, всегда тянет в «свой круг», почему вы неосознанно стремитесь найти между собой взаимопонимание. А причина-то здесь проста…

Он положил руки на набалдашник трости и внимательно посмотрел на хозяина кабинета.

— Это ведь только, Валерий Иванович, так кажется, что достаточно изъясняться на одном языке — и успех в понимании обеспечен. Далеко не так, уважаемый, и могу вас в этом заверить. Как историк с большим стажем могу сообщить, что у других народов точно такая же история, независимо от того, на каком языке они говорят. Уж вы мне поверьте… Если бы было все так просто, то, наверное, давно бы уж смогли людишки между собой договориться. А так говорят на одном языке, но совершенно не понимают друг друга… Вы же, — закинул он нога на ногу, — сами, наверное, не раз в этом убеждались? — и, видя согласное покачивание головой Шумилова, продолжил: — Не зря же небезызвестный и уважаемый вами писатель Ремарк, писал, что все недоразумения возникают из-за того, что люди просто не понимают друг друга. Да и как же, буду откровенным, можно понять, когда в вас, в людях гораздо больше различий, чем сходства. Надеюсь, что это для вас не новость?

Он понизил голос и чуть наклонился вперед.

— Я вам должен сказать по секрету: есть у меня одна слабость, слабость на дискуссии по различным вопросам, — и «Воландин» удовлетворенно откинулся на спинку кресла. — Вы должны согласиться, где, как не в дискуссиях, оттачивается острота мысли и меткость языка? Конечно, при одном непременном условии — когда есть достойный собеседник. А если этого нет, то совершенно пустая трата времени. Все равно, что вы со стеной разговаривать станете. Ни взаимопонимания, ни удовлетворения, ни острых вопросов и проблем. Ну а чтобы поддерживать достойную беседу, надо все же в этих вещах разбираться, а не только для приличия рот открывать…

Уж сколько разных собеседников у меня побывало, — зажмурил он глаза и покачал головой, — счету нет. С кем только не приходилось мне вести длительные словесные поединки… Всех трудно и перечесть! А отсюда, как вы, наверно, успели заметить, появилась и эта, раньше не свойственная, склонность к философствованию… Да… С кем поведешься, как говорится… Но для того чтобы управлять серьезным ведомством, согласитесь, — вновь наклонился он и, взглянув на своих помощников, интимно прошептал: — Надо быть убедительным… — и он расплылся в довольной улыбке.

Валерий Иванович только что хотел что-нибудь вставить от себя, как затихший было мальчуган, уставившись в потолок куда-то напротив окна, неожиданно заговорил:

— В первый раз вижу, чтобы руки мыли цветочным одеколоном…

Хозяин кабинета, не понимая, о чем идет речь, удивленно посмотрел на пионера. А тот, нажав на какую-то кнопку, отчего загорелся красный огонек, подал бинокль Шумилову:

— Очень занятно… взгляните сами, сейчас все повторится…

— Оччень занятно, — глухо подтвердила Гарпия, слегка растопырив черные крылья.

Валерий Иванович с любопытством прильнул к окулярам и тут же узнал кабинет генерального директора и его самого, сидящего за столом. Директор открыл дверцу стола, достал оттуда флакон с каким-то одеколоном, поиграл губами и, отвинтив красную крышку, плеснул пахучею жидкостью в согнутую левую ладонь. Затем, поставив пузырек, тщательно вымыл руки, вытер их куском пестрой материи и зачем-то понюхал. На его лице выразилось полное удовлетворение, и он трескучим голосом тихо запел:

— Не кочегары мы, не плотники, и сожалений горьких нет, как нет… Мы — генеральные высотники, да, и с высоты вам шлем привет, шлем привет!.. — и он, довольно улыбаясь, сделал обеими руками широкий артистический жест кому-то невидимому, словно посылал приветствие.

— Очень любопытно, — тут же оживился «Воландин», — не правда ли, любезнейший Валерий Иванович? Какой артистизм, какие способности? Ну прямо прирожденный актер! А актерам уж пренепременно нужны и зрители… И как вы думаете, уважаемый, для чего ваш драгоценный и такой наивнимательнейший к себе, мой тезка по отчеству, — проговорил он с явно издевательской ухмылкой, — проделал такую редкую процедуру?

Зеленоглазый мальчишонка при этих словах тоже скривился в ехидной улыбочке, а птица даже крыльями взмахнула.

Шумилов, удивленный увиденной сценой и неизвестной интерпретацией довольно известной песни, неуверенно предположил:

— Ну, наверное… чтобы… продезинфицировать их, то есть руки. А также, чтобы… они хорошо пахли… может быть… Другое пока ничего в голову не идет…

— Зачем же дезинфицировать-то, — не унимался гость, — если от него только что вышел его… единомышленник и соучастник по борьбе за драгоценный металл Григорий Абрамзон? А инфекция, как вы знаете, у них одна и та же — патологическая жадность к деньгам. Нет, от нее одеколоном не избавишься, здесь, уважаемый, нужно более радикальное лечение… А к тому же, как говорят, ведь деньги не пахнут…

— Ну тогда уж и не знаю, Петр Петрович, — пожал плечами, недоумевая, секретарь, а оживившийся гость задумчиво произнес:

— М-да, а что, очень интересное и своеобразное предположение… Борьба с инфекцией… за чистые руки… Сейчас самое время эту инициативу, эти простые человеческие устремления поддержать, — глянул он весело на Аллигарио, — и, не останавливаясь, пойти чуть дальше… Давайте продезинфицируем тогда и некоторые другие места у вашего чистоплотного, — сделал он ударение на этом слове, — руководителя. Пусть и они хорошо пахнут. Зачем же их обижать?..

И тут Валерий Иванович увидел, как, закручивая крышку пузырька, Орлов сделал неловкое движение и выронил его прямо себе на брюки. Отчего содержимое флакона моментально и разлилось. На самом видном и известном месте тут же проступило большое темное пятно.

Благодушное выражение с лица директора словно ветром сдуло. Он резко дернулся, и, подхватив коварный пузырек, растерянно поставил его на стол. А сам, морщась и вздыхая, принялся промокать душистую жидкость той же материей, которой только что вытирал и руки.

— Вот ведь черт какой неумелый! — заругался он громко, глядя на неожиданный результат. — Что наделал… Ведь надо же такому… Ну что за дьявольщина!..

— Ну вот, — хитро улыбаясь, проговорил гость, — сам виноват, а опять на меня сваливает. Разве ж это справедливо, Валерий Иванович? Вы же сами только все видели… Плевого дела — крышу на пузырек навернуть — и того-то не смог… а еще генеральным директором называется…

— Соверршенно неспрраведливо! — тут же отреагировала Гарпия.

Шумилова весь этот «одеколонный конфуз», реакция Орлова и сарказм «Воландина» явно развеселили, и он, раскрасневшись и энергично сотрясаясь телом, фыркал и буквально давился от смеха.

— Конечно же, Петр Петрович, — хлопая зелеными глазами, иронично откликнулся пионер, — абсолютно согласен с Валерием Ивановичем — даже очень смешно свою неуклюжесть в таких пустяках сваливать на кого-то другого…

— Ты верно заметил, Аллигарио, — несколько посерьезнел гость, — некоторые люди так и привыкли поступать: все свои просчеты сваливать на кого-то другого. То на светлые силы, что недостаточно вдохновляли и освещали их праведный путь, то на темные силы, что дорожка у них чересчур уж извилистая и ничего им в дороге не было видно. Ну точь-в-точь, как ваш благоухающий Лев Петрович, — поморщился «Воландин». — А ведь надо просто иметь в виду: существуют день и ночь, которые в единстве и составляют сутки. День и ночь, светлое и темное — две неотъемлемые стороны одного и того же. Как две половинки яблока. Ведь просто так, как вы догадываетесь, ничего не создано. Все находится в единой гармонии и равновесии. Неужели это так сложно понять? А человек все время пытается бороться с темной стороной, что совершенно бессмысленно!.. Бороться за то, чтобы все время был день и не было ночи. Извините, но это же полный абсурд. И все, что в вашей жизни происходит плохого, вы непременно пытаетесь списать на темные силы, а сам человек здесь как будто бы совсем ни при чем… Но ведь это, любезнейший, абсолютно неправильно и крайне несправедливо!.. Надо все же знать предназначение каждого ведомства и научиться понимать природу вещей и процессов. Для чего, как не трудно догадаться, нужно их просто изучать. И изучать серьезно… А так, конечно же, можно все валить на нас…

Вы же неглупый человек, — понизил он голос и заговорил интимно-доверительным тоном. Хозяин кабинета при этом превратился весь в слух и внимание, — и я вам скажу по большому секрету, что мы только, как вы говорите, испытываем на прочность человека, искушая и соблазняя его, а уж остальное, извините, он делает сам… Как писал ваш известный баснописец: «Чем кумушек считать трудиться, не лучше ль на себя, кума, оборотиться?» А вместо того чтобы в самих себе немного покопаться и разобраться, вы все время одержимо надеетесь на какие-нибудь сверхъестественные силы…

Согласитесь со мной, что народец все же сам должен задуматься о том, как обустроить свою жизнь таким образом, чтобы почти все были довольны, и уж в первую очередь, конечно, чтобы были сыты.

— Конечно, никаких сомнений, — уверенно кивнул головой Шумилов.

— Это, по-моему, очевидно, — продолжал убежденно и невозмутимо гость, — и без решения этого кроссворда вообще ничем, чтобы не предвидеть в дальнейшем печальных последствий, заниматься нельзя… Можно сказать, что это вопрос номер один. Так ведь? Хотя должен заметить, что затронутая нами тема относится к ведению уже совсе-ем другого ведомства. Но вы, уважаемый, представьте себе: ведь если я не буду заботиться о своих помощничках и кормить их, как вы думаете, что тогда может произойти? И не ломайте долго голову, любезнейший, конечно же, будет бунт!!! — проговорил он почти шепотом.

— Как… и у вас тоже возможно?.. — выдохнул крайне удивленный Валерий Иванович.

— Ну а чему же здесь удивляться, — отреагировал «Воландин», — законы мироздания едины. Для любого движения, как вы понимаете, нужна энергия в той или иной форме, и для понимания этого некоторая часть человечества уже как будто доросла…

А в то же самое время, пока собеседники касались этой трудной и интересной темы, Валентина Александровна, секретарь Валерия Ивановича, выйдя из заводской проходной, спешила, как вы догадываетесь, на заранее обусловленную встречу. По быстрым, торопливым движениям и выражению лица можно было без труда догадаться, что определенные мысли и эмоции ну просто переполняли ее. Но в то же самое время маленькая черная капля непонятной и смутной тревоги, сидящая где-то внутри, словно мелкая и неприятная заноза, изредка упрямо напоминала о себе, пытаясь настойчиво отравить прилив ее чувственного благоухания.

Тут в воздухе внезапно посвежело, а по макушкам больших деревьев грозно промчался ветер.

Она заспешила на противоположную сторону улицы… и в тот же самый момент где-то слева раздался внезапный нервный сигнал автомобиля и резкий, душераздирающий скрежет тормозов. Взгляды находившихся поблизости мгновенно потянулись в направлении трагических звуков.

Бедную женщину будто окатила холодная волна. Она повернула голову и увидела, как на нее с пронзительным визгом неумолимо надвигается большая черная машина и искаженное страхом отчаяния лицо усатого водителя. Валентина Александровна мгновенно попыталась отпрыгнуть назад, но предательские ноги как будто онемели. Она растерянно крутнула по сторонам головой и, закрыв от ужаса глаза, так и застыла на месте, ожидая свою внезапную и скорую погибель…

Но этого не произошло. Водитель каким-то чудом успел затормозить и отвернуть от женщины автомобиль, который буквально в полуметре остановился перед ней. Насмерть перепуганный, побелевший шофер выскочил на дорогу и с перекошенным диким лицом исступленно заорал:

— Какого черта!.. Ты что, дура (нелитературное выражение), куда прешь, не глядя (очень нелитературное выражение)? На свидание, что ли, (крайне нелитературное выражение) тебя черт несет? Совсем ополоумела (совершенно нелитературное выражение)!!!

И несколько других вулканических фраз в этом же роде…

Тут же послышались возгласы прохожих: «Вот сумасшедшая!..», «Ты смотри, ведь чуть под машину не угодила…», «Благодари бога, что живой осталась…»

Красивые и резвые ноги Валентины Александровны тут же подкосились, а руки, враз онемев, повисли плетьми. Внутри нее все ужасно задрожало. Что было дальше, она уже помнила с большим трудом, но ни на какое свидание, понятно, она идти теперь не могла. Да и, откровенно говоря, это было напрасно… А, оказавшись через некоторое время дома и сбросив лишь модные туфли на высоком каблуке, она в изнеможении, нервно вздыхая и заламывая руки, так прямо в одежде и завалилась на диван…

Но вернемся в сверкающее большими окнами светлое десятиэтажное здание, где на четвертом этаже в просторном кабинете за интереснейшей беседой мы оставили наших знакомых.

Густой и пестрый поток заводских служащих, ежедневно после шестнадцати сорока на удивление дружно покидавших свое дневное убежище, уже заметно поредел. Лишь большие начальники, как всегда, не были солидарны с выплеснувшейся на улицу толпой. И не от того, что не имели большого желания расстаться с объятиями этого бетонного исполина, а потому, что еще не сказали сегодня свое «последнее слово».

Ровно в семнадцать ноль-ноль в их кабинетах привычно оживали хрипловатые селекторы, и знакомые голоса начальника производства или его заместителя устраивали вечернюю перекличку в виде селекторного совещания. Но и после того как пластмассовые ящички замолкали, руководящий состав не имел обыкновения тотчас же покидать свою «родную» территорию. Дневная жизнь предприятия получала вечернее продолжение. И в первую очередь для тех, кто этого пожелал. Но главным и негласным сигналом к убытию или расслаблению обычно бывал отъезд с предприятия «папы». Вот уж после этого можно было не опасаться, что по какому-то неотложному делу тебе придется срочно лететь на шестой этаж.

Присутствие секретаря парткома на селекторной оперативке было необязательным, потому как сугубо касалось вопросов производства. Но негласный закон соблюдался и здесь.

Часы показывали шестнадцать пятьдесят шесть.

— Гарпия, давай лети к Филомене и передай, что спектакль пора начинать, — весело посмотрел сначала на птицу, а потом на Шумилова «Воландин», — а потом вместе с остальными жди нас на набережной у бывшего губернаторского дома. Мы скоро будем…

— Слушаюсь, один момент… Петрр Перрович, — живо ответила птица и тут же бесшумно вылетела в открытую форточку.

— Ну вот, любезнейший Валерий Иванович, — улыбнулся, вставая, могущественный собеседник, — и нам пора отбывать… Не хотите ли составить компанию и вместе с нами прогуляться по вашему древнему городу? Подышать, побродить по вашей замечательной набережной? Сегодня вечером, мне думается, там будет много интереснейших событий, очевидцем которых вы можете оказаться… Не упустите возможность. Все равно ваш благоухающий капитан уже поспешно покинул свой заметно опустевший корабль и возвращаться обратно, как мне кажется, совсем не намерен… Не так ли, Аллигарио? — посмотрел он на своего помощника.

— Шеф, вы, как всегда, на удивление правы, — заулыбался развязно мальчишонка и в тон «Воландину» проговорил: — Капитан этого ведомства не в лучших чувствах только что отбыл в направлении дома и возвращаться, как вы справедливо заметили, уж точно не собирается…

Хозяин кабинета поспешно поднялся:

— Петр Петрович, так, может быть, на автомашине… Прямо до самой набережной и докатим?.. Я мигом, сейчас позвоню…

— Нет-нет, уважаемый, — запротестовал гость, — отчего же, в городском транспорте куда приятнее… Ощущаешь себя в самой гуще событий. От народа не следует надолго отрываться. Да и спешить нам, откровенно говоря, незачем… Мы никуда не опоздаем. А сколько иной раз дополнительной информации здесь можно почерпнуть… Вы этого не замечали?.. В тесноте да не в обиде… — улыбнулся он как-то загадочно, и зеленый глаз его снова полыхнул огнем. — А ты, Аллигарио, займись-ка пока регулировкой транспорта, а то на улице столько машин развелось, столько от них шуму да дыма. А иной раз и всякие неприятности чуть не случаются… — намекнул он о чем-то туманно и многозначительно.

И действительно, тут же на проезжей части дороги произошли удивительные изменения.

На перекрестках улиц, вплотную примыкавших к заводской территории, как из-под земли, вдруг выросла пара рослых постовых милиционеров с полосатыми жезлами и громкими заливистыми свистками. Несмотря на обычное спокойствие светофоров, они решительными и четкими действиями мгновенно остановили потоки автотранспорта, кроме троллейбусов, и направили их в объезд по запасному пути. Водители, крайне удивленные и раздосадованные таким внезапным поворотом событий, недовольно морщились, ругались и, раздраженно жестикулируя, совершенно не понимали, а что же вдруг произошло и в чем невидимая для них причина. А некоторые, самые непоседливые и любознательные, высовываясь из окна, так прямо и спрашивали у постовых, на что получали один и тот же непривычный и странный ответ: «Повышенный уровень шума и углекислого газа». Большинство после этого недоуменно пожимало плечами и послушно поворачивало в объезд, а чем-то до чрезвычайности раздраженный худой и небритый водитель аварийной машины, получив такое не серьезное для него разъяснение, даже злобно закричал: «Черт знает что такое!.. Какой шум, какой углекислый газ?.. Ну надо же!.. Дурака валяют!.. Что хотят, то и делают!..», ввернув при этом ну уж совершенно нелитературное выражение.

Пешеходы же, заметив внезапные изменения в движении автотранспорта, удивленно переглядывались и крутили по сторонам головами, стараясь доискаться до причины неожиданных перемен. Но визуально их зоркие взгляды так-таки ничего и не смогли зафиксировать. Зато некоторые из них сделали неожиданно мудрые предположения: «Наверное, опять кто-то пожаловал на завод?..» — делая ударение и многозначительно закатывая кверху глаза на слове «кто-то».

И уж, конечно, никто из них не обратил ни малейшего внимания, как через самое короткое время из «директорской» проходной завода вышли двое высоких мужчин и мальчик-пионер. Один из них, в тонких очках и темном костюме с малиновым галстуком, удивленно посмотрел по сторонам, еле заметно про себя ухмыльнулся, но вслух ничего не сказал. Все вместе они беспрепятственно проследовали на остановку на другой стороне улицы и вошли в моментально подкативший троллейбус маршрута № 1 с жирным номером «13» на синем борту.

Стоило только вышеозначенному троллейбусу захлопнуть двери и тронуться далее по маршруту, как постовые на перекрестках словно испарились. А пожилой водитель микроавтобуса с красным крестом впоследствии с особым упорством категорически утверждал, что «его» милиционер ну прямо так и растаял у него на глазах. Отчего, совершенно ошарашенный этим удивительным фактом, он резко затормозил, едва не столкнувшись с зади идущим грузовиком, и привел в замешательство своих пассажиров в белых халатах. Вернувшись же восвояси, дежурный врач, как ни отбивался свидетель-водитель Потехин, внимательно осмотрел его язык и глаза, измерил кровяное давление, постучал молоточком по ногам и рукам и поставил точный диагноз: «Переутомление».

А в то же самое время, когда Петр Петрович отдавал Гарпии известное указание, Федор Александрович Кружков, заместитель Орлова по коммерческим вопросам, находился в своем рабочем кабинете и время от времени, задумчиво вскидывая левую руку, проверял положение стрелок на импортных золотистых часах. Был он весь напружинен и крайне нетерпелив. До известного только ему времени X оставалось не более десяти минут. После этого по всем своим предварительным расчетам он вынужден будет быстро покинуть кабинет и отправиться на «срочное и непредвиденное деловое» свидание. Но согласитесь, что встречи и называются непредвиденными потому, что предвидеть их заранее не представляется ну никакой возможности. Кто бы и как бы того ни пожелал.

Федор Александрович весь был в предвкушении заведомо известного ему результата от предстоящего «делового» свидания, потому как подобные встречи случались и раньше, но не так часто, как можно было бы их ожидать. Надо же и делом иногда заниматься.

Немногим более пяти месяцев назад стукнуло Федюхе, как называли его в детстве родители, ни много, ни мало, а ровно пятьдесят годков. Можно сказать, что целых полвека накатило. Появился на свет он в самом начале последнего весеннего месяца мая в утопавшем от нежной зелени густых деревьев селе Охотине, что раскинулось по берегам широкого озера. Несмотря на случавшиеся скандалы в семье, Федор Александрович всю свою сознательную жизнь маялся, кружился и охотился за прекрасной половиной рода человеческого, за что неоднократно бывал жизнью наказан.

Вначале его отец, Александр Петрович Кружков, человек довольно крепкой крестьянской руки и далеко не робкого десятка, порол сынка от души вожжами за то, что наследничек тайком подсматривал на озере за купающимися нагишом местными девками. Ну а потом… а потом уж случалось всякое…

Как-то раз из своей очередной командировки он вернулся домой буквально в одних носках. Все остальное на нем было чужим. Дома, конечно же, объяснил, что вечером в гостиничном номере после напряженных трудовых свершений он решил принять живительный душ, чтобы смыть с себя за день накопленную усталость, а, выйдя из ванной, с удивлением обнаружил, что вместе с усталостью в знак солидарности «смылись» и вещи… Что же произошло на самом деле — об этом история умалчивает. В другой раз после дальней и тяжелой командировки в очень южном направлении у Кружкова болели бока, и на левую ногу он сильно прихрамывал.

Но раны залечивались, а врожденная «болезненная страсть» даже с возрастом не хотела отступать ни на шаг. Нет, это было не в его правилах — пройти равнодушно мимо смазливой, хорошенькой женщины, чтобы не раздеть и не потрогать ее пусть даже в своем воображении независимо от ее возраста. Диапазон Федора Александровича был очень широк. Ему часто нравились и мама и дочка одновременно. Женщины, так называемого бальзаковского возраста, вызывали в нем особые чувства, потому что было в них что-то такое особенное, какой-то неповторимый притягательный женский шарм, чего еще не было в ослепительных своей сумасшедшей молодостью хорошеньких девушках.

Выросший на чистом сливочном деревенском масле, и в свои пятьдесят лет Кружков отличался энергией и отменным здоровьем. Как любил не без тайной зависти говаривать иногда генеральный, был здоров «как племенной бык».

Зная слабости заместителя и видя в нем серьезного конкурента по женской части, Орлов старался приглашать Кружкова на разные увеселительные мероприятия непременно совместно с супругой. Хотя сам бывал с удовольствием на организованных Кружковым неофициальных вечеринках, больше походивших на очень «близкие и теплые» встречи представителей мужских и женских профессий.

Для торжественной встречи гостя у Федора Александровича было все уже приготовлено. Хотя здесь нетрудно и догадаться, что этим гостем был не кто иной, как секретарь Шумилова Валентина Александровна, которая, как мы знаем, «заботясь о здоровье сына», вознамерилась показать его внимательному врачу. Но также известно и то, что выполнить задуманное ей так и не удалось…

И вот когда уже в своей авантюрно-предприимчивой голове заместитель генерального, возбужденно подрагивая ноздрями, задумчиво прокручивал приближавшееся приятное расслабление и, глядя в очередной раз на часы, торопил флегматичные стрелки, неожиданно и резко зазвонил телефон.

Федор Александрович ожег презрительным взглядом настырный аппарат, проявив при этом, однако, невозмутимость, колоссальную выдержку и сумасшедшее хладнокровие. «Ну что, непонятно, что ли, что он сейчас занят, что он весь в предстоящих делах? На то они и секретари, чтобы в случае занятости начальника снять трубку и дать четкий и исчерпывающий ответ: „Он сейчас очень занят!“, или „У него идет серьезное совещание…“, или, в конце концов, уж совсем просто: „Его сейчас нет, а когда будет, не знаю, так что лучше, если вы позвоните завтра с утра…“» Кружков предполагал, что так и произойдет, не первый год они работали вместе и научились друг друга понимать, как говорится, с полуслова. Но через некоторое время дверь тихонько отворилась и в проеме показалась русая головка секретаря.

— Федор Александрович, там звонит какая-то женщина, говорит, что приехала в командировку по срочному делу и очень хочет с вами увидеться…

— Галя, ну скажи, что я занят, сейчас не могу. Да и рабочий день уже закончился, — проговорил он нервно и раздраженно, — пускай приходит завтра с утра.

— Федор Александрович, да я ей так и передала, но она ответила, что вы… как будто бы старые знакомые, — сверкнула глазами зеленоглазая помощница, — и хочет забежать сюда всего на минутку…

Кружков попытался быстро пролистать в голове насчет «старой знакомой», но это было бесполезно потому, как исходных данных было явно маловато и под это определение могло подойти довольно приличное количество женской половины со всей необъятной территории страны, с которыми у Федора Александровича случались контакты во время своих нередких командировок. Долго на одном месте Кружков находиться не мог. К тому же каким-то своим особым чутьем он уловил здесь сладостный и волнительный запах любовной интриги.

— Так, ну ладно, проведи ее ко мне, но скажи, что времени у меня в обрез… Пять минут, не больше… — быстро выпалил он, о чем-то сосредоточенно размышляя. — Мне еще надо на встречу… Люди уже ждут… — и он постучал указательным пальцем по стеклу часов. — Давай-давай ее сюда скорее!.. Да, кстати, а ты не узнавала, директор сейчас у себя или нет?

— Вот только что перед этим звонила, — с пониманием, держась за ручку двери, протараторила секретарь, — минут десять как на машине уехал и больше, похоже, сегодня уж не появится.

Взгляд Федора Александровича потеплел.

— Ну хорошо, давай там нашу знакомую… — сказал он более миролюбиво, доставая из кармана расческу.

Кабинет Кружкова располагался почти над южной заводской проходной, и не успела стрелка часов завершить свой второй оборот, как входная дверь отворилась и на пороге показалась темноволосая молодая женщина в изящно облегавшем фигуру черном строгом костюме. В руках она держала небольшую дорожную сумку.

— Разрешите войти?.. — пропела она грудным мелодичным голосом, улыбаясь хозяину кабинета.

— Да, конечно же, заходите, — буркнул скороговоркой заместитель генерального, откровенно уставившись на вошедшую.

Достаточно было и первого взгляда, чтобы Федор Александрович ни о чем другом уже думать не мог. Он смотрел и не верил своим глазам, насколько поразила его внешность нежданной гостьи. Да и было отчего. Сказать, что незнакомка была хороша, значит, ничего о ней не сказать. Она была просто дьявольски хороша. Такие женщины встречаются чрезвычайно редко и по большей части только в кино. Или же могут пригрезиться только в самых безудержно смелых мечтах.

Уж на что Кружков был опытен и сведущ в бесчисленных амурных делах, но и то от неожиданности растерялся и изумленно смотрел на вошедшую, как на дивное чудо природы. В ней виделась та особая редкая обворожительная красота, которая поражала и восхищала находящихся рядом и от избытка нахлынувших чувств лишала их дара речи. Это было исключительное по совершенству произведение искусства, по воле неизвестного создателя сотканное из бренной плоти. Правильный ровный овал лица с белой фарфоровой кожей и маленькой ямочкой на милом, изящном подбородке обрамлялся копной густых и темных волос. Небольшой прямой породистый нос. Яркие, красиво очерченные губы, в которых играла призывно манящая улыбка, и зеленовато-серые с поволокой, окруженные мохнатыми ресницами, миндалевидные глаза, которые, казалось, способны проникнуть в любые, даже самые потаенные уголки души. И все остальное в ней точно соответствовало первоначально задуманной гармонии. Таких женщин непременно называют роковыми.

На мгновение в пространстве повисла пауза. Нежданная гостья удивленно вскинула темные брови, а затем, очевидно, уловив состояние хозяина кабинета, улыбнулась и мягко произнесла:

— Извините, но, может быть, вы мне позволите все же присесть?

Федор Александрович сглотнул подступивший к горлу комок, вспыхнул румянцем и, выйдя из состояния оцепенения, тут же вскочил:

— Конечно, конечно же, извините меня. Прошу вас. Пожалуйста, располагайтесь…

Незнакомка проследовала к столу и с грациозностью дикой кошки опустилась на один из стульев, предназначенных для посетителей. Рядом она поставила свою черную сумку, непринужденно тряхнув кудрями, поправила прическу и, закинув нога на ногу, улыбаясь, пристально взглянула на Кружкова.

Теперь она была совсем рядом, и хозяину кабинета не составляло большого труда внимательно рассмотреть ее и удостовериться в правоте своих первоначальных впечатлений.

Внезапно Федор Александрович ощутил внутри себя необычайную пустоту, в которой беспощадно и мощно стучало его большое, горячее сердце. Сама мысль о том, что еще минуту назад он готовился к свиданию с другой и не желал встречи с этой женщиной, казалась неуместной и просто кощунственной.

Преодолевая внезапно возникшую робость, Кружков неуверенно выдавил из себя:

— Скажите, разве мы с вами где-то уже встречались?.. Секретарь мне передала, что вы представились моей старой знакомой…

— О, прошу простить за маленькую хитрость! Не знаю, как все и вышло, просто бес попутал, — извиняющимся тоном произнесла ослепительная гостья, весело поблескивая глазами, — но к вам, начальникам, так трудно бывает пробиться, что приходится иногда прибегать и к маленьким женским уловкам. И всегда-то вы, начальственные мужи, в работе! Не знаю, когда уж и отдыхаете, а ваши преданные секретари дело свое знают превосходно, отвечают, как их и учили: или очень занят, или просто отсутствует.

При этих проницательных словах Кружков смущенно улыбнулся, а незнакомка продолжала бархатным голосом лить нектар:

— К тому же рабочее время уже на исходе, и у вас, наверное, намечены какие-то личные планы. Поэтому еще раз прошу меня извинить, но хотелось забежать всего на минутку, потому что завтра, похоже, весь день, к сожалению, будет занят, и возможности вырваться сюда, как ни обидно, ну просто не представится.

Слова пришедшей вызвали в душе у хозяина кабинета недоумение и сильный протест. «Боже мой, о чем она говорит! За что извиняется? На какую такую минутку?! Да он готов перенести или принести в жертву свои самые неотложные дела, самые грандиозные планы, лишь бы видеть и слушать это необыкновенно милое существо. Как это так у нее завтра не найдется времени… когда еще и сегодня оно не кончилось?..» И тут же вслух, стараясь выглядеть как можно деликатнее, задушевно произнес:

— Ну, вы напрасно извиняетесь. Прошу без излишних церемоний. Никаких неотложных дел у меня на вечер не запланировано. Правда… хотел немного поработать с документами, но, как говорится, личные контакты с нашими возможными партнерами прежде всего. Поэтому прошу мной располагать… как своим старым знакомым, раз наша встреча так и началась, — и он постарался, как можно великодушнее, улыбнуться.

— О, вы так любезны, Федор Александрович, честное слово! — искренне обрадовавшись, смущенно воскликнула обворожительная посетительница. — Заранее огромное вам спасибо! — и, как бы спохватившись, добавила. — Ой, совсем забыла вам представиться — Филомена Петровна Воландина, — произнесла она с ударением в фамилии на второй слог. — Прошу не очень удивляться моему редкому имени, — уловив удивленный взгляд собеседника, пояснила она, — потому что родилась я в далекой Португалии, где мой папа, историк и археолог по образованию, работал в то самое время. Там меня и назвали.

Федору Александровичу тут же стало как божий день ясно, что прекрасная незнакомка происходила из хорошей, интеллигентной семьи, да и сама, по-видимому, получила отличное образование. Ну а исключительная ее красота — это таинственный итог смешения различных кровей. Возможно, что по какой-то линии даже и дворянских?..

Не встречающееся в здешних краях, а потому непривычное для слуха загадочное имя «Филомена», как волшебная музыка, звучало у него в голове. «Как чудесно, что это певучее имя начинается с той же самой буквы, что и его. Федор и Филомена. Как созвучны они, как приятны в произношении. Какая музыка и гармония объединяют эти два имени…». От этой смелой крамольной мысли у Кружкова аж дух захватило.

— Галя! — нажав на клавишу и шумно вздохнув, сказал он в телефонную трубку, — принеси нам, пожалуйста, кофе с пирожными.

Предупреждая возможные вопросы хозяина кабинета, очаровательная гостья с таким редким и певучим именем рассказала, что прибыла из небольшого городка Чертановска, который расположен где-то на северо-западе. Почти на границе Псковской и Ленинградской областей. Что она специалист по информационному обеспечению и рекламе, и, конечно же, не без помощи папы обладает большими связями как в Советском Союзе, так и за рубежом.

Но признаемся откровенно, что эти интересные сведения совершенно не задерживались в голове у Кружкова. Федор Александрович ну никак не мог сосредоточиться на рассказе восхитительной Филомены… Петровны. К тому же на правой ее руке наметанный глаз обожателя маленьких амуров не обнаружил привычного для замужней женщины кольца. Лишь на безымянном пальчике левой руки поблескивало оригинальное золотое колечко в виде мохнатого паучка. А это могло говорить о многом… Да и какая сейчас разница, откуда она появилась. Удивительным здесь было совсем другое — как таких женщин вообще отпускают в какие-то там командировки? Разве в этом их предназначение, чтобы болтаться под монотонный стук колес в грязных и вонючих вагонах под пьяные храпы мужиков? Но с другой стороны… не будь этой злосчастной поездки, разве бы сидела она сейчас перед ним.

Слушая рассеяно гостью, Федор Александрович что-то непроизвольно чертил на листе бумаги и время от времени, бросая взгляды, пытался ее внимательнее рассмотреть.

На первый взгляд, красавице можно было дать лет двадцать шесть, и в то же время лет на восемь-десять и побольше. В ней чувствовались уже те зрелые стать и красота, которые отличают женщину от девушки, а в мыслях и словах — суждения опытного собеседника. Держалась она легко и непринужденно, без лишнего кокетства и самодовольства, что сразу же притягивало и располагало. Однако и в ее осанке, и в гордой постановке головы, и в миниатюрной ножке, и в легких движениях рук угадывалась, как принято называть, та особая, врожденная порода. Изъяснялась она уверенно и складно, делая в словах и выражениях правильные ударения, интонации и перерывы, что говорило об известном опыте в общении и культуре. Гостья все время божественно улыбалась, и хозяин кабинета видел, как за белоснежным частоколом ее зубов рвался и метался маленький розовый язычок, постоянно поддразнивая и привлекая к себе внимание. Порой ему даже чудилось, что где-то рядом любовно воркуют голуби, напуская в его мысли и тело сладкий, пьянящий дурман.

Скользнув опытным взглядом по великолепным линиям бедер незнакомки, Федор Александрович почувствовал, как организм его разом замер от невольного восхищения, а затем блаженно затрепетал.

После кофе с пирожными, в беседе за которыми Кружков уяснил, что ослепительная Филомена приехала одна, что еще нигде не остановилась и в город попала впервые, он понял, что настал его, может быть, самый главный жизненный час и гамлетовский нравственно-философский вопрос «Быть или не быть?» перед ним не стоит. Конечно же, «быть», и как можно скорее. Он совершенно уже не задумывался над тем, зачем к нему пришла эта «обалденная очаровашка». В голове с сумасшедшей скоростью крутился и метался вихрь вопросов, ответов, предположений и догадок, рисовавших порой просто умопомрачительные картины восторгов, только ради которых и стоило жить…

Ох уж эти фантазии! Как порой далеко в смелом полете воображения они уводят нас от реального, и пока еще скрытого от глаз сюжета…

Правда, нужно заметить, что среди хоровода скачущих мыслей нет-нет да и пролетали тревожащие вопросы, начинавшиеся словами: «А вдруг…», «А что, если…», «А может быть…», «А почему…», но опытный глаз мудрого руководителя в искреннем и открытом поведении обаятельнейшей собеседницы тут же находил желанное успокоение — это исключено!

Не зря же однажды под пером наблюдательного писателя родились ставшие потом знаменитыми строки: «Красота спасет мир». Да, таково уж могущество красоты — от нахлынувших чувств и восторга недолго и онеметь, но можно получить и сильнейший заряд вдохновения.

Кружков почувствовал небывалый прилив энергии. Повинуясь моментально созревшему плану, Федор Александрович отправил домой секретаря, вызвал «к подъезду» машину и взял решительное шефство над размещением и бытом одинокой гостьи. В ответ же на чуткость и заботу во взгляде прекрасной незнакомки читалась искренняя сердечная благодарность, а с ней и желанная надежда на… чудный, незабываемый вечер.

Но оставим на время плененного чарами красавицы Филомены и сжигаемого бурной страстью Федора Александровича Кружкова и сам объект его обожания, которые, выйдя из заводской проходной, сели в поджидавшую их серую «Волгу» и направились в одну из лучших городских гостиниц, и вернемся в бело-синий троллейбус с тринадцатым номером на борту, в котором известная нам тройка пассажиров мчалась на прогулку в район городской набережной.

Неутомимое солнце скатывалось к горизонту. По небу медленно плыли розоватые облачка, а нарезвившийся за день ветер чуть гладил последние листья.

Троллейбус был полон народа, спешащего с работы по домам. Но для вошедших в него интеллигентного вида мужчин, странное дело, нашлись два свободных места на последнем сиденьи прямо напротив входа, как будто их кто-то для них забронировал. А вошедший с мужчинами рыжий мальчишонка с пионерским галстуком на груди уцепился руками за сверкающий металлический поручень.

Стоявшие сплошной стеной пассажиры при рывках машины колыхались, как густая трава под напором сердитого ветра.

Окруженному плотной человеческой массой, Валерию Ивановичу перед своим могущественным соседом было не по себе за такую ужасную давку, но тот, как ни в чем не бывало, вертел по сторонам головой, с веселым интересом разглядывая шевелящуюся толпу. Внезапно он наклонился к Шумилову и заговорщическим тоном произнес:

— Должен обратить ваше внимание, уважаемый Валерий Иванович, вон на того притихшего гражданина, — и он указал глазами на молодого невысокого парня с красным лошадиным лицом, толстыми губами и мутным, отсутствующим взглядом, который по воле обстоятельств прилепился к полной каштановой даме. — Этот любитель легкой наживы, по кличке Мотя, согласитесь, до чего омерзительная рожа, в своей пустой голове выносил заурядный план реквизиции чужой собственности в виде полупустого кошелька у рядом стоящей гражданки. И сейчас перед очередной остановкой попытается его осуществить.

Шумилов крайне изумился и, беспокойно заерзав на месте, встревожено прошептал:

— Ну а что же прикажете делать в этой ситуации, Петр Петрович? А? Может быть, как-то… стоит ее предупредить?..

— Ни в коем случае! — сладко зажмурился «Воландин». — Вы просто испортите все дело. Не волнуйтесь, любезнейший, все будет в полном порядке. Доверьтесь опытному историку и понаблюдайте за незапланированным действием в маленьком дорожном представлении. Уверяю вас, интереснейшее мероприятие. Сколько красок, какие характеры, какая экспрессия! Одни монологи чего только стоят! Наберитесь терпения, — и он многообещающе подмигнул. — В любых делах просто необходимы элементы неожиданности, и тогда уж, поверьте, ваш успех обеспечен… Как советуют истинные ценители древнейшей игры, сделайте ход конем! — и они с Аллигарио хитро переглянулись.

Послушавшись наставлений соседа, Валерий Иванович согласно покивал головой и приготовился к дальнейшим событиям, которые не заставили себя долго ждать.

Лишь только троллейбус замедлил движение, приближаясь к очередной остановке, в салоне началось повышенное оживление. Проталкиваясь к выходу, задние интересовались у стоящих впереди: «Извините, пожалуйста, вы сейчас не будете выходить?», «Скажите, вы тут не сходите?», «Слышь, братан, дай-ка прорваться к амбразуре…», «Ох, девушка, от такого трения можно запросто и сгореть!», «Ты чего прешь, как на вездеходе? Раскрой очки-то, медведь!»

И тут произошло следующее.

Смотревший до этого в никуда красномордый дебильный Мотя скосил вниз глаза и сделал незаметное движение рукой. Через какое-то мгновение лицо его внезапно побелело, глаза полезли из орбит, и он исступленно заорал:

— Ай-й, мама!.. — отчаянно дергая рукой.

Рядом тут же полыхнул высокий и надрывный голос соседки:

— Карау-ул!.. Помогите!! Грабят, убивают!!!

Троллейбус молниеносно отреагировал. На передней площадке и в середине салона сразу заволновались, поднажали, интенсивно закрутили головами, интересуясь случившимся. А от встрепенувшейся дамы толпа мгновенно отхлынула, отыскивая глазами причину внезапной опасности.

И тут стоявшие поблизости увидели, как Мотина рука бьется в сумке кричавшей гражданки, которую она, рванув, тянула, что есть силы, на себя. Мотя же, пытаясь вырвать из сумки руку, продолжал орать и тянул ее к себе. Но рука почему-то не вынималась. Женщины испуганно и взволнованно закричали: «Вор!!! Попался!! Держите его!.. Милиция!!!» — и тут же пристыдили не успевших еще ничего сообразить и предпринять мужчин. Пристыженные с запоздалой реакцией преисполнились чувством долга, рванулись к борющимся и мгновенно обездвижили орущего благим матом Мотю: «A-а, паразит, попался!», «Ух, проклятый ворюга!», «Стой, гаденыш, не трепыхайся!..» А упрямо протискивавшийся к месту схватки раскрасневшийся парень в расстегнутой на широкой груди рубахе наконец-то продрался сквозь плотное окружение и, приблизившись к Моте со словами: «Ах, ты, гнида паршивая! Ах, ты, поганое мурло!», засветил с размаху тому по физиономии. В воздухе сильно запахло перегаром.

С заднего салона по троллейбусу быстро побежала словесная волна о происходящих событиях и, достигнув кабины и ушей водителя, отразилась и повернула обратно.

Представители же сильной половины человечества, сбитые с толку поведением Моти, у которого из глаз уже ручьями потекли слезы, и, думая, что то ли это у него от стыда за содеянное, то ли он просто комедию ломает, грозно и непримиримо требовали: «Давай вынимай свою поганую клешню, и нечего тут слезы крокодиловы лить… Не разжалобишь! Коль попался, так надо отвечать! Будь мужиком… А ты, дамочка, — обратились они к потерпевшей, — не тяни так сумку-то, дай его руку освободить. Не боись, все зафиксировано, все в свидетелях. Не поведешь же его так в милицию…»

И тут корчившийся как будто от боли Мотя наконец-то вытащил из сумки руку, и к величайшему изумлению присутствующих все увидели похожего на огромного паука громадного морского краба, вцепившегося клешнями в пальцы вора. По салону прокатился вздох удивления. И сразу же крикливое поведение Моти и его плаксивость стали понятны и объяснимы. А тот, увидев исполинское существо на своей руке, совершенно обезумел и, от ужаса дико завопив: «А-ай!!! Помогите!!», начал исступленно ей трясти, пытаясь сбросить страшное животное. Послышался чей-то громкий возглас: «Вот это да! Ничего себе! Баба в сумке живых крабов возит!», и тут же вслед за ним: «А интересно, они ручные?». На реплики дружно ударил смех. Какая-то старушка быстро перекрестилась, шевеля морщинистыми губами. А жертва воришки, сама ничего не понимая, вытаращила глаза и, дико взвизгнув от нового испуга, словно живое ядро, ввинтилась в любопытное окружение.

Кто-то надрывно ойкнул, а кто-то ругнулся на столь смелый и неожиданный дамский маневр. Послышались сердитые восклицания. Шум и толкотня нарастали. Мотя наконец-то сбросил защитника чужой собственности и схватился за травмированную руку. С его пальцев закапала кровь.

Но тут троллейбус остановился, открыл двери, и в дверном проеме показалась голова в милицейской фуражке. Неудачливый экспроприатор был передан, как говорится, тепленьким в руки правосудия. Потерпевшая и свидетели, боязливо поглядывая под ноги, вывалились следом, и машина покатила дальше по маршруту.

За время всего происшествия сосед Шумилова и его огненно-рыжий помощник явно забавлялись происходящей кутерьмой и с неподдельным интересом крутили по сторонам головами. Каких-либо иных эмоций или сочувствия на их лицах не читалось.

Удивительная история, произошедшая прямо на глазах, никого из следующих в троллейбусе не оставила равнодушным. Порядком опустевший салон гудел как растревоженный улей. Люди оживленно обменивались мнениями, смеялись и посылали всевозможные остроты то в адрес искусанного диковинным сторожем Моти, то в сторону столь изобретательной дамы. Но ясно было одно: никто никогда с похожим случаем раньше сам не сталкивался и ни о чем подобном даже не слыхал. И вот теперь уникальный прецедент был налицо.

Тут же спохватились и начали отыскивать злополучного краба. Заглядывали, искали его во всех углах, буквально под всеми сиденьями, но тот к всеобщему удивлению как в воду канул. Исчез, испарился неизвестно куда. А самый активный и шустрый мужичок, возглавивший поиски необычного стража, недоуменно пожав плечами, мудро заметил: «Черт его знает, и куда он задевался?!»

На остановке «Красная площадь» наши знакомые покинули злополучный троллейбус и, улыбаясь и оживленно разговаривая, направились по бульвару в сторону городской набережной — красе и гордости жителей древнего города. И надо признать, что благородные чувства местных аборигенов имели под собой все основания.

Стараниями многих поколений влюбленных в свой город жителей, трудившихся над благоустройством правого высокого берега величественной реки, укреплявших, озеленявших и украшавших его оригинальными беседками, спусками и мостами, набережная превратилась в красивейшее место для отдыха горожан. Некогда своенравные и грозные в своем бурном весеннем паводке воды, безжалостно вгрызавшиеся в природное тело берега, в конечном итоге оказались закованными в прочный толстый бетон, образовав внизу дополнительный прогулочный ярус. Прогуливаясь в жаркую погоду в тени раскидистых лип, здесь можно наслаждаться близким дыханием речной прохлады и слушать тихий и мерный плеск усмиренных человеком вод.

Верхний же ярус набережной, любовно закатанный в асфальт пешеходных дорожек и разделенный ровными прямоугольниками газонов, на всем своем полуторакилометровом протяжении был обрамлен ажурной чугунной решеткой, через которую, несмотря на имевшиеся спуски в виде деревянных, металлических и бетонных лестниц, решительно перепрыгивали отдельные разгоряченные смельчаки, и, рискуя своей головой, бравируя, спускались вниз по крутому травяному откосу.

Летом, проплывая мимо города на катере или теплоходе, легко залюбоваться белоснежными фасадами старинных домов и золотистыми шлемами церковных куполов, выглядывающих с косогора на речные просторы из-за густой зеленой дымки старых деревьев.

Лучшего места для прогулок и отдыха, пожалуй, в городе и не найти.

Глава ДЕСЯТАЯ Это просто фантастика!

Летом, когда раскаленное солнце лениво скатывается к горизонту, щедро посылая на землю свою волшебную энергию, когда в предвечернем воздухе вместе с разлитым теплом носятся бередящие душу запахи трав и кустов, на раскрашенной зеленью набережной и в прилегающих к ней бульварах и парках наблюдается, можно сказать без преувеличения, целое столпотворение горожан.

Осенью же, с наступлением дождей и прохлады, напротив — картина резко меняется. Но стоит лишь объявиться ярким лучам и оживить поблекший пейзаж, как людей снова неудержимо тянет на близкие сердцу места.

Вот и сегодня не по-октябрьски щедрое светило было на удивление благосклонно. Столбик уличного термометра днем взлетел до отметки в пятнадцать градусов и даже с приближением сумерек не желал опускаться вниз. Навоевавшийся за день с домами и деревьями ветер, абсолютно измотался и, вконец обессилев, затих. Под ногами шуршали опавшие листья, слышался громкий смех молодежи, кучками толпившейся то там, то здесь. Обрадованные редкой погодой, блаженствовали на лавочках или, не спеша, прогуливались пенсионеры и прочий, свободный в это время народ.

Знакомое нам мужское трио очутилось в конце бульвара, где с высокого постамента памятника, сооруженного благодарными потомками, скрестив на груди руки, задумчиво и мудро вглядывался в зеркальную гладь полноводной реки великий поэт и гражданин, который однажды в порыве нахлынувших чувств, с полными слез глазами прошептал слова признания в любви к матери рек русских: «О Волга!., колыбель моя! Любил ли кто тебя, как я!». Здесь и начинался верхний прогулочный ярус, убегавший влево и вправо и терявшийся где-то вдали за деревьями и домами.

Само собой разумеется, что никому из гуляющих в это время не могло прийти и в голову, что вот сейчас, здесь, на набережной, среди них, находится тот, чье могущество столь велико и всесильно, что имя его каждый раз упоминается с чувством суеверного страха, сильного душевного трепета и тайного безотчетного интереса. И уж тем более, кто бы мог признать эту демоническую личность в хорошо одетом галантного вида мужчине, который со спутниками, облокотившись на ажурное чугунное ограждение набережной, окидывал взглядом открывшийся с высоты верхнего яруса живописный пейзаж. А внизу, прямо под ногами, у самой воды, как громадный белый лайнер, сверкало просторными окнами здание речного вокзала, а чуть поправее — с прогулочной площадкой на крыше и, как нарисованной, стройной башенкой с золотистыми часиками не менее нарядное здание ресторана.

С весны и до глубокой осени сюда приставали красавцы теплоходы, и тысячи шумных туристов высыпали на берег, чтобы полюбоваться местными красотами городских достопримечательностей и запечатлеть их на память.

— Эх, вот если бы вы, Петр Петрович, пожаловали бы к нам немного пораньше, — мечтательно проговорил Шумилов, — здесь была бы совершенно иная картина… Такая красота… Тепло, кругом зелень, чистота… Куда приятнее, чем сейчас!

— Вполне разделяю ваши патриотические чувства, уважаемый Валерий Иванович, — соглашаясь, ответил «Воландин», — но в то самое время, о котором вы так вдохновенно говорите, мы находились в не менее исторически интересных и привлекательных местах… Ведь разного рода проблемы и проблемки, любезнейший, имеются без исключения везде, — ухмыльнулся он многозначительно, — куда ни плюнь. А поэтому и работы у нас предостаточно. Так что никакой перспективы остаться безработным, как вы понимаете, у нас в ближайшее обозримое время не предвидится, — засмеялся он откровенно, бросив взгляд на своего помощничка. — Если не ошибаюсь, и были мы тогда…

— В Стране восходящего солнца, Петр Петрович, — опередил его шустрый пионерчик.

— Насколько я правильно понял, этим летом вы были в Японии? — переспросил Шумилов.

— Именно. Именно, в тот временной промежуток, о котором вы только что упоминали, — согласно кивнул головой могущественный гость, доставая свой необычный портсигар и предлагая Шумилову закурить. — Хотя понятие «лето» для разных географических мест, как вы прекрасно знаете, вещь относительная… Да, тогда мы были именно там, — продолжил он, направляясь вдоль набережной и увлекая за собой спутников. — Интереснейшая, скажу я вам, страна… Живут на такой малой территории, а все-то у них имеется. И они берегут и приумножают эти богатства. Понимают, что нельзя губить то, что тебе свыше дано… — взглянул выразительно он на спутника. — А вообще-то, должен признаться: люблю я у них бывать! Уж такие они по этой части выдумщики! А у вас, уважаемый, взгляните, такие просторы, — кивнул головой он в сторону широкой ленты реки, — но не умеете вы распорядиться всем этим. Губите нещадно, не думая о том, кого плодите. А это нехорошо… На вашей-то территории ведь сколько таких Японий одновременно может уместиться!.. Вот в этом, любезнейший, пока большая проблема для вашей необъятной, — сделал он ударение на этом слове, — страны. Да-да, не удивляйтесь!.. Так уж недальновидно вы устроены, что ценить начинаете что-то лишь тогда, когда это самое что-то теряете…

А по поводу состояния атмосферы, стоит ли так беспокоиться, уважаемый Валерий Иванович. Уж вы-то наверняка замечали, что сказки оказывают благотворное влияние не только на детей, но и на взрослых. И здесь совсем нетрудно ответить: почему? Да не потому ли, что они раскрепощают фантазию и приносят ощущение, что ничего невозможного нет. И нам незачем по этому поводу печалиться… А ты что думаешь, Аллигарио?

— Как прикажете, Петр Петрович, — с живостью хихикнул зеленоглазый мальчуган, — элементарно, айн, цвай — и в два счета украсим вечер теплой погодой. Можем подогреть обстановочку даже, как в африканской саванне, дело нехитрое.

— Как в саванне не требуется, — сухо заметил «Воландин», а вот как в Ницце совсем бы не помешало.

В это время мимо наших знакомых промчалась шумная стайка куда-то спешащих мальчишек.

— Да вон там, подальше, прямо внизу, на берегу!.. — тоненьким голоском возбужденно кричал на бегу один из них, энергично показывая рукой куда-то перед собой, — Леха сам видел… Мне-то он врать уж не будет!

— Какой Леха-то, Серый? — догоняя первого и шмыгая носом, крикнул другой мальчишка.

— Да какой какой?!. Ну Калина, из соседнего дома… Он же своими глазами видел!.. Давай, бежим быстрей! — и мальчишки дружно умчались вперед.

Находящиеся в районе набережной горожане через самое короткое время к своему крайнему удивлению и естественному удовольствию ощутили дыхание теплого воздушного потока, который внезапно опустился и накрыл собой все прилегающие окрестности, оставив, однако, неизменной погоду в остальной части города. Стало тепло и приятно, словно по какой-то причине вернулось знойное лето, а некоторые из надетых вещей сразу же оказались излишними. Но стоило удалиться от набережной на каких-нибудь сто пятьдесят шагов, как прогретый фронт воздуха резко обрывался. Оказавшиеся на границе воздушных масс люди, недоуменно крутили головами и, делая несколько шагов то в одну, то в другую сторону и отчетливо ощущая на себе эту разницу температур, громко и эмоционально удивлялись.

— Маша, ты смотри, вот здесь еще прохладно, — восторженно говорил озадаченный молодой человек, вытягивая перед собой руки ладонями вперед, — а делаю всего лишь один шаг — и… сразу же как стена из теплого воздуха… Вот это да! Никогда ничего подобного не встречал! Просто какие-то чудеса! Маш, да ты сама попробуй, проверь!..

Весть о необычном природном явлении мгновенно разлетелась по прилегающей округе, и любознательный народ ринулся в означенную аномальную зону, чтобы собственной персоной засвидетельствовать столь необычный погодный феномен, а заодно и просто погреться перед грядущими холодами.

Посыпались звонки в городской гидрометеоцентр. И работники этого замечательного ведомства, явно застигнутые врасплох, сначала что-то невразумительно мычали, обещая с этим вопросом разобраться, но вскоре под напором бесплатных осведомителей сами были вынуждены выехать на место. В этот вечер их чуткие приборы зафиксировали на границе воздушных масс перепад температур в пять с половиной градусов. Причем граница была выражена настолько ярко и четко, словно кто-то поставил здесь невидимый занавес. Эти не укладывающиеся в рамки привычных понятий странные факты дали пищу для ожесточенных споров, нестандартных догадок и исключительно смелых размышлений, но к единому выводу однозначно никто из них так и не пришел. Да это и неудивительно. А уважаемый Иван Алексеевич Ферапонтов, худой и высокий мужчина в очках, глядя на потупленные взоры своих коллег, сам, вконец измучившись, ужасно нервничая и от того больно кусая тонкие губы, язвительно заметил:

— Так, ну и что ж прикажете людям говорить, леший меня в сустав, когда вразумительных версий ни у кого не имеется? А? А ведь объяснить необычное явление все же как-то придется… Это же не шутки… Сами знаете, чудеса бывают лишь только в кино… Что ж, опять врать беспардонно, придумывая очередные, самим непонятные словесные абракадабры?.. Ну уж увольте, надоело!.. Или лучше того — расписаться окончательно в собственной беспомощности да на нечистую силу все свалить?! — хмыкнул он едко в заключение.

Ах, если б только знал этот славный служитель капризной погоды, что в действительности своей последней ехидной репликой был так исключительно близок к истине!

Но вернемся к тройке гуляющих, которые, беседуя, медленно продвигались в район бывшего губернаторского дома, внутри которого уже многие годы располагался городской художественный музей.

Климатические изменения, стремительно произошедшие, можно сказать, на глазах у Шумилова, и бурная реакция на них окружения вызвали, как он заметил, у его спутников вполне объяснимое чувство удовлетворения, а самого Валерия Ивановича заставили расстегнуть обе пуговицы пиджака. При всем природном хладнокровии и выдержке он никак не мог привыкнуть к этим внезапным и необычным, если можно так выразиться, «экспериментам» своих новых знакомых, но старался внешне не так явно выказывать свою чувственную эйфорию и непременно возникавший при этом сильный эмоциональный всплеск. Но согласитесь, что сохранить в такие моменты абсолютное хладнокровие может только бесчувственный робот, но уж никак не человек, с юношеских лет влюбленный в поэзию и литературу, да и сам иногда записывающий внезапно рожденные сердцем рифмованные строки.

Шумилов внезапно почувствовал внутри себя пьянящую веселость и раскованность. На какое-то время он даже забылся и чуть, было, не ляпнул вслух уже готовую слететь с языка знакомую расхожую фразу: «Петр Петрович, ну вы прямо как фокусник!». Но вовремя сдержался, понимая всю абсурдность подобного высказывания, и вместо этого произнес:

— Петр Петрович, скажите, ну как вот теперь закоренелому материалисту не расстаться со своими убеждениями и продолжать верить тем наукам, которые еще вчера днем казались такими фундаментальными и неоспоримыми? И не только верить самому, но и быть убежденным сторонником этих теорий. Я ведь по существу своей работы на заводе должен быть как бы… главным проводником этих философских идей, опирающихся на основные положения диалектического и исторического материализма, и доказывать своим подопечным правоту когда-то сделанных выводов. А вот теперь своим появлением… и, естественно, всеми этими… чудесами вы все напрочь разрушили… — и он вопросительно взглянул на могущественного гостя.

«Воландин» повернул к собеседнику смуглое лицо:

— А не берите, голубчик, вы все это в голову. Я ведь вам уже говорил: какова информация, таковы и представления. А информация у вас в виде этих самых двух матов, надо признать, была далеко недостоверна. Вы же, любезный, своими глазами все видите, и некоторые моменты из происходящего в привычные ваши рамки никак не укладываются. Так ведь? — Шумилов согласно кивнул головой, а его спутник продолжал: — К тому же я знаю, что во многих положениях, как вы говорите, ваших фундаментальных наук вы уже давненько и сильно сомневаетесь, правда, не находя пока для правоты своих сомнений убедительных аргументов. Это и понятно. С возрастом всегда сомнения нарастают. И зачем, скажите, милейший, пытаться решить этот самый, как для себя определили авторы претендующего на истинность труда, основной вопрос вашей философии: что первично — материя или сознание, если, откровенно говоря, исходных данных для вывода явно маловато.

Представьте, что в той плоскости, в какой вы этот вопрос ставите, вообще удовлетворяющего вас ответа просто получить нельзя!

— То есть как так? — непонимающе уставился на гостя Шумилов.

— Да так. Очень просто. Здесь нет однозначного ответа. Это все равно как если бы вы попытались докопаться, что первично — курица или яйцо? Ведь сами понимаете, если предположить, что курица, то следом за этим тут же следует вопрос: а из чего она тогда появилась? Ответ очевиден и опровергает первоначальный вывод. А если утверждать, что яйцо, то возникает встречный вопрос: а кто его снес или из чего оно появилось? Ну и каков же ваш в этом примере будет общий вывод?

— Вы знаете… Честно говоря, так сразу затрудняюсь и ответить, — виновато улыбнулся Шумилов, — никогда раньше над этим вопросом серьезно голову не ломал.

— И правильно делали, что не ломали, уважаемый. Совершенно напрасное занятие. Кроме того, что ее можно окончательно сломать, другого результата здесь и не предвидится, — веско проговорил «Воландин», — потому как предполагается всего два варианта ответа. А ведь можно подойти к этому вопросу и с третьей стороны и предположить, что и то и другое появилось одновременно.

— Но этого не может быть! — машинально вырвалось у Валерия Ивановича.

Могущественный гость, вскинув густые брови, пристально посмотрел на собеседника:

— Советую вам никогда не говорить «Не может быть», любезнейший. Такие выводы может делать только квалифицированный эксперт, каковым, извините, в силу своих малых знаний и представлений об окружающем вас мире на сегодняшний день вы не являетесь. Прошу на меня не обижаться, но, согласитесь, что это так?

— Да я, собственно, и не обиделся. Здесь не на что обижаться, вы совершенно правы. Так уж, вырвалось по привычке. Извините, Петр Петрович, за горячность, — сконфуженно согласился тот.

— Вот так же обстоят дела, — после небольшой паузы заговорил «Воландин», — и с так называемым основным вопросом вашей фундаментальной философии. Хотя желание разобраться в нем, надо признать, и весьма похвально.

Скажем так, что вся ваша философская теория основана на очень заманчивой и смелой догадке, но не более того. Так же, как и теория происхождения человека, созданная моим старым знакомым и бывшим горячим оппонентом Чарльзом.

— Вы имеете в виду Чарльза Дарвина, известного английского ученого? — уточнил Валерий Иванович.

— Ну да, конечно же, его — Чарльза Роберта Дарвина, сына доктора Роберта Варинга Дарвина, — подтвердил могущественный гость, — а кого же еще? Кстати, должен вам откровенно признаться, что вся эта, так называемая теория, касающаяся происхождения человека, чистейший результат наших длительных с ним споров и основана лишь на диком упрямстве и невежестве людей. — «Воландин» остановился и, довольно хмыкнув, облокотился на решетку ограждения.

— Уж не хотите ли вы сказать… Петр Петрович, — поправил очки, почему-то волнуясь, Шумилов, — что имели… — но договорить до конца не успел.

— Да, любезнейший, именно так. Вы очень догадливы, — внушительно перебил его собеседник, окидывая взглядом залитый солнцем противоположный берег реки, и левый глаз говорившего полыхнул зеленым огнем. — Имел и самое что ни на есть непосредственное отношение. Уж поверьте мне… Чертовски наблюдательным, но и не менее болезненно упрямым был этот дотошный человек. Все время пытался что-то логически обосновывать и доказывать. А я ему однажды так прямо и заявил, что, мол, если взять какую-нибудь, пусть даже самую что ни на есть дикую мысль, ну к примеру, что обезьяну можно со временем превратить в человека, как-то логически обосновать и преподнести вашему брату, то ведь, конечно же, не сразу, но и в нее обязательно поверят, какой бы сумасшедшей первоначально она ни казалась. А он упрямо спорил со мной, горячился и все время приговаривал: «Ну уж, извините, но это же полный абсурд, кто ж может в это здраво поверить…» Да, очень не любил он в дискуссиях поддаваться, вот это-то его, уважаемый, и сгубило. Мы с ним тогда о-очень серьезно поспорили…

И вот, чтобы доказать мне свою правоту, трудился, бедняга, азартно, чуть ли не круглые сутки, пока не закончил работу и не представил ее на суд в виде известной теперь теории. И вначале даже торжествовал, чудак: «Вот, что я вам говорил. Ведь не верят люди, смеются, а многие ужасно сердятся, понося меня страшными проклятиями…» А я ему тут же в ответ: «Погодите, любезнейший Чарльз, еще время не пришло, не все сразу. Вот увидите, поверят! Непременно поверят, хвалить вас еще везде будут и даже памятники ставить». Он только отмахивался и страшно сердился… Упрямый был человек… Но, как видите, все по-моему вышло, поверили. Конечно, не все, но абсолютное большинство уж точно. Потому, что ничего другого своими скудными умишками придумать не могли. Только или одно, как написано в известнейшей толстой книге, или другое, а на третье и четвертое просто ума не хватает!

— Петр Петрович, — не удержался внимательно слушавший гостя Шумилов, — ну а как же на самом-то деле?

— А вот этот вопрос, Валерий Иванович, — пронзительно посмотрел на собеседника «Воландин», — задавать мне не надо… Преждевременен он… пока. Ведь всему свое время… Ну представьте, уважаемый, можно ли корову заставить смотреть телевизор?.. Ну конечно же, нет, она ровным счетом ничего не поймет. Это, я извиняюсь, привел для примера, но уверяю вас, что не все так просто, как пытаются представить вам некоторые философствующие сочинители. Ведь, сами понимаете, если бы было все в точности так, как уверяли ваши гениальные материалисты, я бы попросту перед вами сейчас не стоял, — блеснул он желтым металлом во рту и демонстративно развел руками, на что собеседник только обреченно вздохнул. — Да и не увлекайтесь этой темой, не советую. Конечно, должен заметить, что определенный интерес в этом вопросе имеется, но, — понизил он голос, — гораздо практичнее было бы заняться сегодня разрешением других, более важных для вас проблем.

— Очень интересно, каких? — оживился Шумилов. — Нельзя ли поподробнее объяснить, что конкретно вы имеете в виду?

— А что ж тут объяснять-то, милейший? Об одной из них и, пожалуй, самой главной я вам уже намекал. В подтверждение слов моих можно заглянуть в историю вашего древнего города. Однако должен заметить, что по сравнению с другими человеческими обителями, такими, как столица некогда могущественных римлян или утопающая в зелени фруктовых садов Ницца, основанная еще аж за триста лет до рождества Христова, возраст вашего города, можно сказать, еще совсем юношеский. Так вот, если заглянуть в древние летописи, а мне как историку это всегда чрезвычайно интересно, то обнаружится упоминание о том, что в 1071 году по вашему летоисчислению на этих землях произошел мощный бунт смердов-общинников, во главе которого стояли два местных волхва. Кстати, этот факт и является первым упоминанием письменных источников о вашем городе. Главной же причиной для бунта, или, если выразиться по-научному, его детонатором, был голод, охвативший эту местность в то самое время. А к этой главной причине тут же добавились и другие. И мне, надеюсь, не нужно долго взывать к вашему богатому воображению, уважаемый Валерий Иванович, и рассказывать, что из себя представляет голодная и дикая вооруженная толпа, которая, подобно смерчу, двигается по зажиточным дворам «лучших людей», — сладко зажмурился он, — оставляя за собой лишь кровь, разруху и запустение. И в такие ответственные моменты мы всегда готовы помочь обиженным людям, — и он громко и откровенно рассмеялся.

Шумилова от этого мрачного повествования и угрожающего смеха собеседника даже невольно передернуло, а по спине и затылку пробежали неприятные мурашки, словно он только что сам был свидетелем бешенства голодной, завывающей толпы и ужасных кровавых погромов.

В это время мимо беседующих по ходу их движения медленно проплыла милицейская автомашина, из открытых окон которой, словно антенны, торчали вытянутые руки служителей порядка, таким способом занимавшихся исследованием окружающего воздушного пространства. Заметив удаляющийся милицейский транспорт, «Воландин» иронично ухмыльнулся и после небольшой паузы, как ни в чем не бывало, продолжал:

— В добавление к только что приведенному факту должен вам сообщить, что несколько раньше, почти за пять десятков лет до этого события, а точнее, в 1024 году, и этот факт также зафиксирован летописцем, подобный же бунт произошел и на суздальских землях. И главная причина, милейший, та же самая, что и в приведенном выше случае. И ваш доблестный князь, без ложной скромности нарекший этот град своим светлым именем, вынужден был силой оружия усмирить взбунтовавшихся людишек. И подобных примеров, если покопаться в истории, как вы знаете, о-очень немало. Поэтому вашим философствующим и сытым руководителям, чтобы не сломать себе гладкие шеи, надо хорошенько запомнить уроки истории, а их, уважаемый, предостаточно, и пренепременнейше знать, что история имеет свойства повторяться. И не единожды!..

Причем должен заметить, и вы со мной легко согласитесь, что многие ваши, извиняюсь за резкость, тупоголовые лидеры пытаются почему-то объять необъятное. Накормить, так уж сразу чуть ли не весь мир… Велика глупость человеческая… Ты сначала попробуй реши этот вопрос для тех, кто тебя окружает, для своих, как вы выражаетесь, соотечественников. Ну уж а если получится, то тогда и с другими своим удачным опытом можешь поделиться. Так нет же, сам-то еще ничего практически не сделал, а уже старается вовсю другим советы давать… — при этих словах Валерий Иванович почувствовал себя очень неуютно и даже слегка порозовел. — Да, уж больно вы, люди, терпеливы к таким мечтателям и фантазерам. По-навыдумывают черт знает что, задурят голову, а сами с умным видом ходят и поглядывают, как вы радуетесь, обсуждаете да хвалите их. Вот и сейчас у вас то же самое происходит. А ведь на поверку, должен вам сказать, выйдет совсем все не так, как бы того хотелось, — выразительно посмотрел он на Шумилова, — и вы еще ругаться, и крепко ругаться будете…

Нет и не может быть людей, которые бы знали все! Это свыше их разума, это им не дано! И надо заметить, что вы плохие ученики и материалисты, раз не понимаете, говоря вашим же философским языком, — «Воландин» подвинулся к Валерию Ивановичу и почти что перешел на шепот, — что ваш лидер, как единичная частица, должен быть всего лишь послушным выразителем и исполнителем коллективной воли материи — народа, — и затем уже громче продолжал: — А вы все ищете среди себя подобие гения, который бы указал, что и как надо сделать, чтобы всем зажилось хорошо… Пустое и бесполезное, занятие, скажу я вам…

Но здесь настало время сделать маленькое отступление, оставить спутников и пояснить, и многие с этим вполне согласятся, что бывают такие встречи, когда неожиданные собеседники в буквальном смысле этого слова не могут остановиться и, невзирая на время, незаметно переходят с одной интересующей темы на другую. Можно сказать, что они просто упиваются взаимной беседой. Ну и что же удивительного, если вы оказались в обществе неоспоримо более осведомленного человека и сведения его или выводы вызывают у вас чрезвычайный интерес? Все вполне объяснимо. А уж тем более когда в словах и взглядах собеседника вы улавливаете несомненную, увлекательную новизну, проливающую абсолютно иной свет на известные вам факты и события. Не зря же многие великие мыслители считали тягу человека к знаниям первейшим делом. И, конечно же, без сомнения, вы все поймете, когда сами представите, что вашим невольным спутником и собеседником является столь неординарная и сказочно могущественная личность, как тот, что назвался Петром Петровичем.

Вы не вздрогнули? У вас не закружилась голова?.. Поэтому нет смысла упрекать беседующих за столь длительные и, как для некоторых покажется, несколько скучноватые монологи. Но вы же понимаете, что в данной ситуации одному из них, а именно: Валерию Ивановичу Шумилову, приходилось быть более кратким, как и любому бы другому из нас, чтобы через свою самонадеянность и скудность знаний не оказаться нелепо смешным, а с понятной жадностью ловить и впитывать в себя каждое слово своего демонического собеседника. Ну признаемся откровенно: а кто бы из нас поступил по-другому?

За время недолгой остановки спутников, не превышавшей, уверяю вас, и десяти минут, пока они тщательно пережевывали некоторые философские вопросы, конопатый мальчуган старался не докучать им своим присутствием. А, покрутив по сторонам головой и послонявшись бесцельно туда-сюда, понаблюдал за тем, что делалось в округе после внезапного фронтального потепления, и незаметно очутился у одной из скамеек для отдыхающих. Здесь, буквально рядом с лавочкой, на которой сидела хорошо одетая полная дама строгого вида, нашел, как вы понимаете, случайно (бывает же везение!), новенькую сторублевку и, шмыгая носом, поинтересовался, не она ли эти денежки обронила. Завидев крупную купюру в руке у честного пионера, гражданка тут же чрезвычайно взволновалась, озабоченно пошарила по карманам и, просветлев внезапно лицом, бросилась благодарить юную смену за столь нравственный и честный поступок. Правда, в голосе ее, звучавшем как-то доверительно тихо, слышались фальшивые нотки. Но возможно, что это лишь только показалось.

В ответ же на теплые пожелания и дальше оставаться таким же честным и благородным мальчиком, юная смена отсалютовала: «Всегда готов!» — и отправилась дальше вершить свои праведные дела. А внезапно облагодетельствованная гражданка, осмотревшись по сторонам, поспешно удалилась в неизвестном направлении. Впрочем, нам-то доподлинно известно, что Элеонора Павловна Холявко (так звали серьезную даму) через непродолжительное время оказалась в одном из близлежащих продуктовых магазинов, где попыталась всучить кассирше вместо денег бумажку с напечатанным на ней текстом известной песни, первая строчка которой звучала так: «Взвейтесь кострами, синие ночи…». После чего попала в неудобное положение, была крайне шокирована и, чтобы избежать более крупного скандала, быстро ретировалась со словами: «Я тебе покажу, чертово семя!..» Что и кому Элеонора Павловна собиралась показать, об этом лишь можно только догадываться. Однако все это было уже позднее описанных ранее событий.

Но вернемся на набережную, где, окрыленный свершенным поступком, маленький пионер, заприметив симпатичного белого пуделя, вежливо обратился к хозяйке:

— Тетенька, а можно погладить вашу красивую собачку?

На что худенькая молодая женщина в очках, польщенная таким приятным отзывом о любимце, конечно же, согласилась. Но тут произошла странная неувязка. Стоило мальчугану склониться над пуделем и заглянуть в его умные карие глаза, тот мгновенно как будто ополоумел. Симпатичная мордочка пса исказилась страшным оскалом, в глазах загорелась дикая злоба, он зарычал и, дрожа всем телом, попятился назад, а затем и вовсе, заскулив, как сумасшедший, бросился прочь, увлекая за собой хозяйку.

Ошарашенная таким внезапным поведением четвероногого друга и совершенно ничего не понимая, что же, в сущности, произошло, женщина пыталась успокоить обезумевшее животное, причитая на ходу:

— Дези, Дези, ну куда же ты, глупенькая? Что случилось?.. Мальчик ведь только хотел погладить… Мальчик хороший…

Но вконец очумевшее животное, ничего не разбирая, со всех ног уносилось подальше от прежнего места.

Оказавшиеся поблизости свидетели этой странной сцены изумленно провожали взглядами беспричинно взбесившегося пуделя, а озадаченный пионер, тихо заметив: «Какое чувствительное животное!..», направился прямехонько к оставленным на время спутникам и нашел их на прежнем месте. «Воландин», облокотившись на чугунное ограждение, говорил своему собеседнику:

— А ведь согласитесь, уважаемый Валерий Иванович, что немало еще неважных людишек вокруг вас. Ну вот взять хотя бы вашего на вид такого грозного Льва Петровича… Ну уж до того никудышный человечек! Сам без посторонней помощи и сделать-то уж ничего не может. Обленился нещадно, а мнит из себя большую величину. Глупость, ох, глупость великая и наивное заблуждение… А почитал бы, о чем писали в свое время совсем неглупые люди. Ну, к примеру, мой старый знакомый Иоганн про доктора Фауста. И, может, понял бы… свое дикое заблуждение и полнейший самообман. На что уж доктор Фауст был жаден до знаний и опытов, но и тот, осознав в конце жизни всю их ничтожность, однажды обронил полные горечи, но точные и справедливые для гордыни человеческой слова:

И не умней я стал в конце концов, Чем прежде был… Глупец я из глупцов!

А стоит вашему разлюбезному начальничку, еще раз извиняюсь, что приходится говорить о неприятных вещах, умереть, как останется он в умах человеческих нехорошей памятью о себе. А через пару-тройку лет и вовсе забудут. Но нужны, милейший, такие люди, ох как нужны! — проговорил он зловеще. — Наш он человек, без сомнения, наш…

Шумилов обескураженно посмотрел на собеседника:

— Не понимаю вас, Петр Петрович. Для чего же нужны-то?

— А как для чего, любезный? Вы ведь прекрасно знаете, что все познается в сравнении. И для того чтобы познать хорошее, надо познать и плохое. Безликих людей быть не должно! Но вот учитесь, милеший, вы безнадежно долго. Как писал ваш незабвенный баснописец: «Уж сколько раз твердили миру…» И со своей стороны могу засвидетельствовать — уж сколько мои помощнички ни испытывают вас, людей, а результат не меняется. Как видите, опыт предыдущих поколений для ныне живущих все так же не впрок. Страшная беда — умственная близорукость! Нет, людей надо учить, и учить непременно плохими людьми, пока вы не поймете и не научитесь отличать одно от другого, как день от ночи.

Э-эх, уважаемый Валерий Иванович, — после некоторой паузы, вздохнув, заключил могущественный собеседник, — опять вы разбередили мою слабость на философствования и наставления. Опять я увлекся разглагольствованиями, совершенно несвойственными профилю нашего ведомства. Не наша это работа… Но человеческие ошибки на протяжении уже многих веков настолько очевидны, что так и подмывают обсудить их с представителями новых поколений, которые, говоря литературным языком, вновь с зажженным факелом твердо и уверенно идут по той же самой дорожке к обрыву или, по крайней мере, к тупику, — и он обреченно развел руками. — Это невежественно и глупо. Учите уроки истории, господа! Хотя, я извиняюсь, у вас ведь сейчас господ не наблюдается, не так ли? — глянул он вопросительно на Шумилова. — Одни лишь товарищи. Это я, конечно, как вы понимаете, выразился фигурально. Но я вам уже говорил, что история имеет свойство повторяться. Так что будут и господа. Но не это суть важно. Гораздо важнее другое, чтобы новые поколения чванливо и самонадеянно не предполагали, что до них были сплошь неучи и глупцы. А вот скажите: найдется ли сейчас еще такой же молодой человек, как известный вам Дмитрий Владимирович Веневитинов или его более знаменитый земляк по фамилии Пушкин? И, согласитесь, здесь трудно слукавить…

Тут снова мимо наших знакомых по ходу их движения пронеслась возбужденная ватага мальчишек, среди которых промелькнуло уже и несколько девочек.

— Шеф, не кажется ли вам, что нам пора? — крутя головой и озабоченно провожая взглядом удалявшуюся ребятню, нетерпеливо напомнил о себе Аллигарио, — а то, по всем приметам, представление уже началось.

— Да, в самом деле, — глядя на собравшуюся на нижней набережной между беседкой и губернаторским домом толпу людей, поспешно согласился «Воландин», — а то мои помощнички нас порядком заждались и от тоски и безделья, похоже, уже чего-то натворили.

Внизу, у самой воды, определенно отмечалось повышенное движение народа. Пестрая людская масса, быстро разрастаясь, густела на глазах, притягивая к себе все новых и новых любопытствующих.

Через пару минут и все трио примкнуло к гудящей толчее.

— Мальчик, а что там такого интересного? — окликнул пробегавшего сорванца Шумилов.

— Да, дяденька, моржище там, такой… громадный… купается! Приплыл откуда-то… усатый… А клычищи-то — во-о!.. — раздвинул он на полметра руки. Ластами хлопает и все время ревет… Из цирка, наверно, убежал, — молниеносно выпалил парень и мгновенно испарился.

И тут наши знакомые на удивление быстро оказались в самой гуще у бетонного парапета, и их взглядам предстала причудливая картина: у самой воды на бетонном откосе жила и шевелилась огромная туша настоящего моржа. Справа и слева от животного шныряли вездесущие мальчишки и самые смелые из тех, кто постарше. Они опасливо поглядывали на ластоногое клыкастое чудище и на всякий случай держали дистанцию. Однако зверь явной агрессии не проявлял, а вроде бы наоборот, привстав на ластах и тараща по сторонам испуганные глазищи, тревожно и жалобно ревел, вызывая в толпе сочувствие. В ответ из плотной человеческой толчеи слышались возбужденные голоса, посылавшие в адрес зверя смешливые шутки и ироничные остроты: «Девчонки, кто кавалера потерял? Эй, сознавайтесь, чей мужик? Да ты в паспорт загляни! Не твой ли родственник?! Никак, бедняга, к подруге поплыл да с похмелья заблудился! А ты адрес у него спроси, может, и впрямь к кому-то из местных?..» Толпа покатывалась от смеха, но слышались и участливые голоса: «Чего ржете, дурни, может, животному помощь какая нужна? А ты возьми да на ночь беднягу и приюти, может, он еще холостяк?!» И тут снова ударил дружный хохот.

Шумилов изумленно наблюдал веселую сцену, в то же время недоумевая: «Вот уж престранная картина! Впервые наблюдаю живого моржа на свободе. И, главное, где?!. У себя, дома, на волжских берегах! Просто непостижимо! И откуда вдруг взялся этот диковинный фрукт?» И тут же вслух проронил:

— Не из цирка ли, в самом деле, бедолага, улизнул? Может быть, его сюда водой доставляли, ну, он как-то и…

На что рыжий пионерчик хитренько ухмыльнулся и убежденно возразил:

— Нет, ну что вы! Какой там цирк! По почерку Бегемота узнаю. Это уж точно его проделки…

Шумилов растерянно посмотрел на «Воландина»:

— Не понимаю?..

— А нечего тут и понимать-то, милейший, — скривив рот, спокойно отреагировал тот. — Это его лап дело. Ладно, хватит попусту время тратить, пора наверх подниматься.

В это самое время послышался громкий визг тормозов, хлопнули двери и из подъехавшей милицейской автомашины резво выскочили двое крепких служителей порядка.

— Граждане! В чем дело? Что за муравейник? Па-прошу дорогу! — тренированно крикнул один из них и тут же тараном внедрился в живую стену.

— Ну вот, а уж теперь-то и вовсе незачем волноваться, — блуждая зеленым глазом, иронично усмехнулся «Воландин», — теперь-то уж, точно, и без нас справятся, — и наши знакомые направились к извилистой лестнице, двумя симметричными ручьями ступеней уносившейся наверх.

Здесь следует отметить, что даже уверенный вид представителей власти всегда привносит в общество успокоение и вселяет надежду на скорый порядок и благополучный исход.

«На то они и власти, чтоб разрешать возникающие осложнения, наводить и поддерживать порядок», — резонно заметит любой законопослушный гражданин. И в этом он будет убийственно прав. Власть ведь — слуга народа и, облаченная его доверием и полномочиями, просто обязана любой, пусть даже крошечный беспорядок, превратить в большой надлежащий порядок. За то ей и деньги платят. Так-то оно так, да согласитесь, что не всегда получается, потому как желание-то вроде и есть, а вот умение частенько отсутствует. А что поделаешь?! Люди как люди, не из золота сделаны.

Солнце совсем спряталось за дома, вода в реке неуклонно чернела, а по зеленоватому предвечернему небу уже нехотя разливались сумерки.

Продравшись через живую изгородь к парапету, милиционеры растерянно уставились на неведомо откуда взявшееся на берегах европейской реки, за тысячи километров от родной стихии морское животное. Один из них, что помоложе и поблондинистей, завидев моржа, совсем по-детски улыбнулся:

— Вот это да! Вот это фокус! Ну и хорош, зверюга!.. Товарищ сержант, а что делать-то теперь будем?

— А черт его знает?! — недоуменно промычал сам не менее удивленный напарник. — Вот с моржами еще дело иметь не приходилось… Эх, камушки-булыжнички!.. — И тут же, растягивая слова, добавил: — Ты вот что, Семечкин, давай дуй к машине, разъясни обстановку и… вызывай подкрепление.

— Понял, товарищ сержант — разом выдохнул понятливый Семечкин и, бросив влюбленный взгляд на красавца-моржа, тут же скрылся в гудящей толпе.

Через некоторое время, сверкая мигалками и пронзительно завывая, в район нештатной ситуации подлетели еще две автомашины с синими полосами и надписью «милиция» на бортах, из которых так же ретиво, как и первые, десантировалось бодрое подкрепление, но уже с пластиковыми щитами, в защитных касках и бронежилетах.

Завидев таким образом экипированных служителей порядка, шумная толпа на всякий случай попритихла и, быстренько расступившись, дала им возможность для беспрепятственного прохода.

— Сержант Булыжных, — поставленным голосом скомандовал один из прибывших, — доложить обстановку!

— Есть, товарищ капитан, — тут же выпалил напарник Семечкина и принялся исполнять приказание.

Однако грозный вид прибывшего подкрепления произвел и на объект внимания, можно сказать, неизгладимое впечатление. Могучий зверь почему-то занервничал, засуетился и, рявкнув напоследок, что есть мочи, под воодушевленный свист и улюлюканье толпы со всего маху кинулся в спасительные воды, оставив целый взрыв брызг за собой. Его увидели уже в нескольких метрах от берега. Затем он нырнул раз-другой и… больше на поверхности не появлялся.

Странно и совершенно непонятно, но факт остается фактом — морж пропал, словно канул куда-то. И сколько ни бегали потом по берегу, ни искали, всматриваясь с надеждой в темные воды реки, его усатая морда так нигде и не показалась. Некоторые из присутствующих сделали очень сомнительные предположения, что он утонул. Другие говорили о каком-то затяжном нырке. А третьи, морща лицо, просто недоуменно чесали затылки. Лишь метрах в сорока от злополучного места, поближе к лестнице, прямо на бетонном откосе нашли одинокие кроссовки, завернутое в полиэтиленовый пакет банное полотенце да старенький спортивный костюм, хозяин которых так впоследствии и не объявился.

Дело начинало принимать явно драматический оборот. Шутка ли, и морж исчез буквально на глазах, и от человека, можно сказать, след простыл! Тут же попробовали отыскать свидетелей последнего факта, но свидетели, к сожалению, не нашлись. О чем старший сержант Лихоманкин в присутствии понятых, как и положено по инструкции, и составил подробнейший протокол.

А между тем как описанным выше событиям лишь предстояло произойти, старший сержант Лихоманкин Николай Трофимович еще не предполагал, что через некоторое время ему придется сочинять серьезный документ о пропаже человека, при оформлении которого он будет мучительно сомневаться, как правильно написать пришедшее на ум солидное слово: писать ли «в» слитно, либо раздельно, а в окончании употребить «е» или «и», потому как и то и другое казалось соблазнительно правильным. Но, не придя в конечном итоге к согласию со своим внутренним убеждением и полученными во время обучения в школе знаниями, заменил оказавшееся ужасно трудным слово «вследствие» на более простое и краткое «после». Так вот, между тем как все это произошло, двое солидных мужчин с мальчиком-пионером преодолели многочисленные ступеньки и вышли на верхнюю набережную как раз к бывшему губернаторскому дому.

В этом месте между извивающимися по крутому склону берега лестницами-спусками находится нависающая над зеленым откосом и покоящаяся на мощных колоннах полукруглая смотровая площадка.

Но здесь нужно отметить еще одну странность, касающуюся именно этого самого места.

Хотя, как уже говорилось, в это время на набережной и наблюдалось приличное оживление и движение горожан, озадаченных редким природным явлением и желающих непременно оказаться в самой гуще событий, но в районе бывшего губернаторского дома сейчас почему-то было пустынно. Вереницы прогуливающихся людей, следующих навстречу друг другу, не доходя до здания музея, сворачивали в ближайшие переулки или же направлялись на нижний ярус, очевидно, привлекаемые загадочным столпотворением у самой воды. Лишь одинокий бородач что-то увлеченно колдовал перед мольбертом на смотровой площадке, да метрах в пятнадцати от него, ближе к беседке, на скамье были какие-то люди.

— Ну вот, мы и на месте, — покрутив туда-сюда по сторонам головой, заключил «Воландин».

И тут же Валерий Иванович заметил, как сидевшие на лавке люди живенько снялись и поспешно направились в их сторону. В одном из них без особого труда он признал парня с соломенными волосами, а во втором — того самого чиновника с портфелем. Третьим же оказался громадный черный кот, который бросился к ним стрелой, а подбежав, принял вертикальное положение. Но как ни рисовало заранее воображение Шумилова облик легендарного Бегемота, вид и размеры кота все же произвели на него сильнейшее впечатление. Не кот, а прямо рысь на задних лапах! Только потолще, да с хвостом.

— Мессир! Мы тут со скуки чуть не умерли, — тут же выпалил подлетевший котище, — уж все-то головы изломали и измучились… думая о причине вашей такой задержки…

— Во-первых, не мессир, а Петр Петрович, — раздельно и нравоучительно произнес «Воландин», опираясь обеими руками на трость, — пора бы уж и запомнить. Сколько нужно раз повторять? А во-вторых, вежливость — не самое худшее качество для считающих себя воспитанными животных. Прошу знакомиться… А с этими, — кивнул он на подоспевших помощничков — вы виделись еще не далее как вчера.

Кот, не моргнув и глазом, тут же склонил голову в приветствии:

— Пардон, прошу прощения… Конечно же, Петр Петрович! Хотя и должен признаться откровенно, что это так же странно и непривычно, как если бы меня, к примеру, называли… гиппопотамом…

При этих словах мальчишонка с красным галстуком откровенно прыснул от смеха, а у других на лицах тоже проступили улыбочки.

— Ну вот, — с напускной строгостью качнул головой «Воландин», — опять начинается словесная белиберда.

— Молчу, слушаю и повинуюсь, как кисть в руке у замечательнейшего живописца, — довольный реакцией окружения, смиренно отреагировал кот, откровенно взглянув при этом на увлеченного работой художника. — Пусть у меня отсохнет язык, если я что-нибудь произнесу еще без вашего разрешения… Петр Петрович.

Шумилов с неподдельным интересом наблюдал за болтающим без умолку котом, и в голове его неотступно зрело желание задать, казалось бы, очевиднейший вопрос. Он даже приоткрыл, было, рот и… лишь только глубоко вздохнул. А готовые сорваться с языка фразы почему-то так и не пожелали превратиться в нужные звуки.

— Да будьте порешительней, уважаемый Валерий Иванович, — пристально взглянул на него глава могущественного ведомства, — раз уж так хочется, то непременно спросите.

— Да я, собственно, — пойманный на мысли, смутился Шумилов, — это ж очевидно, вот и хотел спросить… Ведь в таком виде могут и узнать, — посмотрел выразительно он на Бегемота, — многие же, наверняка, читали…

— Как можно узнать то, с чем ты никогда не сталкивался, — важно напыжился кот, — и чего по скудному человеческому разумению и вообще-то на свете быть не должно?.. Моржи там разные… или какие другие звери — это уж вам, пожалуйста, а вот меня почему-то ни в каком разе быть не должно. И где, я вас спрашиваю, обращаясь к логике, на свете справедливость, а, Галактион?

— Знамо дело, — почесав затылок всей пятерней и усмехнувшись, неопределенно буркнул парнина.

— Вот то-то и оно, — удовлетворенно вздохнул Бегемот. — А еще, к великому сожалению и личному огорчению, должен заметить, что ваш вопрос может касаться лишь просвещенных людей, каковых на самом деле не так уж и много. Многие же по своему невежеству предпочитают дешевую бульварную прессу… малохудожественного или детективного содержания…

— Ну ладно, — нетерпеливо перебил его «Воландин», — от этой трескотни с ума сойти можно. Надеюсь, милейший, — взглянул он на Шумилова, — теперь вам все так же предельно ясно, как и то, откуда в вашей реке вдруг объявились моржи?..

Наступила долгая пауза, во время которой Галактион начал сосредоточенно поправлять кепку на голове, тот, кого называли Тарантулом, — протирать вдруг ставшие запачканными очки, а кот, совсем наклонившись куда-то вниз, возиться и недовольно пыхтеть.

— Не слышу ответа, — вопросительно и твердо произнес «Воландин». — Бегемот, а ты не знаешь, случайно?.. И чего это ты там копаешься, плут? А?

— Да, мессир… Петрович… ну вот проклятый репейник зацепился, прилип, и выдрать его ну никак не могу. Того и гляди травму получишь невзначай, — словно не слыша к себе вопроса, пробурчал невнятно котяра.

— Мне что, вопрос повторить? — уже более грозно потребовал «Воландин». — Признавайся, твоих лап дело?

— Он сам виноват! Зачем ни с того, ни с сего нагррубил? — громко закричала снова оказавшаяся на плече у мальчугана Гарпия.

— Совершенно справедливо, святые слова. Вот и я говорю, — очевидно, закончив с репейником, мгновенно поддакнул распрямившийся кот. — И Тарантул с Галактионом вам охотно подтвердят… Я ведь правильно говорю? — обратился он к ним.

— Ну-у… знамо дело… — певуче протянул, роясь зачем-то в карманах, парень с соломенными волосами.

— И в мыслях сначала ничего не держал, — как можно убедительнее затараторил кот. — А то разважничались, называя себя моржами, задаются… А как до дела доходит — сразу не нравится… И что за охота купаться в такой холодной воде, не понимаю! Я лапой попробовал, и мне сразу же захотелось в тепло и уют, а некоторых сумасбродных задавак почему-то тянет наоборот…

Но здесь необходимо сказать, что лишь одна присутствующая на смотровой площадке персона оставалась абсолютно равнодушной к фиглярству разговорившегося кота, да и вообще ко всему происходившему вокруг. И этой непоколебимой персоной был некто Звездинский Иван Паисьевич, бледнолицый и худощавый мужчина на вид лет тридцати восьми-сорока, с длинными, почти до плеч волосами, как и у многих других творческих личностей, перетянутыми вокруг головы неширокой узорчатой лентой. Лицо его покрывала темно-русая, с уже наметившейся проседью борода, плавно переходящая в усы.

Никого и ничего не замечая, художник сосредоточенно поедал глазами покоившийся на мольберте холст и то, что находилось по ту сторону от него. И стоит ли здесь удивляться, что предметом его пристального внимания как раз и служило замечательное здание бывшего губернаторского дома, где теперь располагался фонд городского художественного музея. В своей левой руке он умудрялся удерживать фанерку с нанесенными на нее красками и несколько разных кистей, правая же рука владела лишь одним единственным рабочим инструментом. Совершив очередной мазок, художник отходил на пару шажков назад от холста и надолго застывал, словно видел его впервые. Затем срывался с места, что-то быстро смешивал на палитре и, подкравшись к мольберту, делал, подобно фехтовальщику, несколько легких уколов. Вновь отходил, щурил глаза и с очень серьезным видом замирал, сравнивая оригинал с создаваемой копией. Это было похоже на какой-то завораживающий магический ритуал.

Было очевидным, что эту творческую натуру занимает лишь исключительно то, над чем он сейчас самозабвенно работал. А на поднявшихся и прошедших на площадку мальчика и мужчин он не обратил ровно никакого внимания, как не замечал и то, что происходило и в данный момент совсем недалеко от него. Великое свойство творческих людей — умение не отвлекаться, а всецело сосредоточиться и перенестись на интересующий их предмет.

— А вообще-то должен признаться, — обращаясь уже к своему новому знакомому, продолжал кот, — так трудно иногда находиться без дела. Приходится с завистью наблюдать, — кивнул он в сторону художника, — как работают творческие личности, ничего-то не замечая вокруг себя. Хоть гром греми, хоть молнии сверкайте…

При этих словах Валерий Иванович внутренне вздрогнул и страшно удивился. Ведь это были очень знакомые в их семейном кругу слова. Можно сказать, с некоторого времени даже ставшие определенным паролем. Когда Шумилов что-то читал, писал или же смотрел по телевизору интересующую его передачу, он частенько не замечал, как по какому-то вопросу к нему обращались жена или же кто-то из детей. В этот момент он весь находился там, в зоне действия, и, естественно, не сразу реагировал на обращение. Сначала Вера Николаевна сильно раздражалась по этому поводу, считая подобное поведение супруга проявлением крайнего невнимания и неуважения к себе, затем успокоилась, списав все это на творческую искру мужа, а однажды взяла да и озвучила именно это самое выражение. Валерий Иванович потом шутки ради придумал еще три стихотворные строчки, и в итоге получилось совместное четверостишие, которое звучало так:

Хоть гром греми, хоть молнии сверкайте, Весь в муках творчества я мыслю, я горю, И попрошу — меня не отвлекайте, Я занят тем, что НОВОЕ творю!

И вот теперь, когда Валерию Ивановичу необходимо было уединиться и сосредоточиться на какой-то своей работе, он шутливо предупреждал:

— Верунчик, у меня сейчас «Хоть гром греми, хоть молнии сверкайте…», поэтому попрошу десять граммов уединения.

И все становилось ясным, понятным и воспринималось как должное. А вот теперь Бегемот невольно взял и повторил этот самый семейный пароль. И, возможно, совсем не случайно? Шумилов пристально посмотрел на кота, а тот, как ни в чем не бывало, продолжал разглагольствовать:

— Правда, должен заметить, не отдавая симпатии ни одной из известных живописных школ, что у этого служителя Аполлона есть принципиальные ошибки, с которыми я… Петр Петрович, ну никоим образом согласиться не могу…

Все недоуменно уставились на напыщенного кота, а «Воландин», поморщив лицо, с откровенным недовольством произнес:

— Это черт знает что такое! Вы посмотрите, его опять потянуло сунуть нос не в свое дело! Насколько я знаю, ты такой же специалист по живописи, как Галактион по ораторскому искусству. Ты зачем, пройдоха, отнимаешь у нас время и пытаешься втравить в какую-то незначительную, мелкую интригу?

— Это я-то пытаюсь втравить, как вы изволили выразиться, в мелкую интригу? — надулся от обиды кот. — Это я понапрасну отнимаю время? Да вы же сами, мессир… то есть, прошу прощения, Петр Петрович, всегда учили нас зорко стоять на страже интересов нашего ведомства! Особенно если дело касается принципиальных вопросов. Не так ли?

— Ну… говорил, — вздохнув, недовольно согласился «Воландин». — Но какое отношение это имеет к данной ситуации? Не понимаю.

— Да самое непосредственное, Петр Петрович, — тут же оживился кот. — Я уж не говорю, что при таком плохом освещении можно и цвета перепутать и вместо желтого среднего добавить с излишком лимонного кадмия… Да пусть у меня лапы отсохнут, если я не прав. Вот вам и Тарантул с Галактионом подтвердят. Они полностью согласны со мной в этом вопро…

— Короче, — перебил его «Воландин», — ты можешь ясно изложить, в чем суть проблемы? — обратился он к разглаживающему ниточки усов «чиновнику».

— Видите ли, Петр Петрович, здесь я должен полностью поддержать Бегемота, — серьезно проговорил тот. — Ведь не зря же в свое время уважаемый автор проекта этого замечательного здания решил прорубить по фасаду ни много ни мало, а ровно тринадцать окон. Что, согласитесь, не может не радовать представителей нашего ведомства. Но также нельзя и не заметить, что этот увлеченный работой человек ни с того ни с сего вдруг решил нарушить, с позволения сказать, гениальную задумку автора и одно из имеющихся окон просто взял да и сократил, доведя их количество, что чрезвычайно обидно, до гораздо менее приятного числа двенадцать. Вот этим-то обстоятельством как раз и вызвано, как я считаю, справедливое недовольство Бегемота, — закончил он свое витиеватое изложение.

— Исключительно только этим, — тут же поспешно поддакнул кот, и взоры всех присутствующих устремились в сторону ничего не подозревающего живописца.

— Гм-м, вот оно что, — задумчиво проговорил глава могущественного ведомства, и в голосе его зазвучали металлические ноты, — ну это уже совсем другое дело… — и тут же добавил: — А не может ли быть это случайностью или простым недоразумением?

— Я думаю, что нет, — мягко отрезал Тарантул.

Шумилов с неподдельным удивлением выслушал эти странные монологи насчет ошибки художника, пересчитал окна по фасаду здания, и оказалось, что на втором и третьем этажах действительно было по тринадцать оконных проемов, а на первом — на два поменьше. Их место занимали входные двери, расположенные симметрично справа и слева. Он также прекрасно знал, что левая дверь была запасной и всегда держалась закрытой. А правая — рабочей. Входы в здание украшались ажурными навесами из кованого железа, а на правой входной двери вместо ручек поблескивали крылатые латунные грифоны с головой хищной птицы и туловищем льва.

В воздухе разлилось тревожное ожидание, и взгляды присутствующих непроизвольно приковались к «Воландину». А тот, между тем приблизившись к художнику и взглянув на незаконченное полотно, негромко покашлял в кулак, поправил ниточки усов и произнес:

— Прошу прощения, что вынужден нарушить ваше творческое уединение, но не могли бы вы, любезнейший, пояснить, в чем причина такой вольности, такого серьезного отступления от правдивости и достоверности изображаемого вами объекта?

В воздухе снова повисла пауза, а творческая личность, словно эти слова относились вовсе не к ней, продолжала молчаливо пританцовывать у мольберта. И лишь только когда секундная стрелка перешагнула барьер приличия, не поворачивая головы в сторону спрашивающего, художник неохотно выдавил из себя:

— А что вы, собственно, имеете в виду?

— Ну как же, милейший! Когда вы в малолетнем возрасте обучались в школе и проходили такую точную науку, как математика, вас ведь учили правильно считать?! И, если не ошибаюсь, у вас по этому предмету даже было «четыре»?

— Ну предположим, — буркнула творческая личность с вызовом, — и что из того… И что же дальше?

— А дальше, драгоценнейший вы наш Иван Паисьевич, — улыбнувшись, еще вежливее проговорил «Воландин», — не соизволите ли объяснить нам, темным людям, почему же вы изобразили на здании двенадцать окон по фасаду, в то время как автор проекта, уважаемый художник-архитектор четырнадцатого класса Паньков, предусмотрел в губернаторской резиденции по каким-то своим убедительным соображениям ни много ни мало, а именно тринадцать окон. И надо отметить, что высочайшие особы, в разное время осчастливившие своим присутствием это строение, остались работой зодчего весьма довольны. А вы, дражайший, грубо исказили действительность, взяли да на одно окно и уменьшили.

— Ну и что ж за беда? — втягиваясь в дискуссию и не оборачиваясь, равнодушно ответил художник. — Какая разница — двенадцать или тринадцать? Лично мне… первое число нравится гораздо больше, а тринадцать, признаться, я терпеть не могу! И на высочайших там особ мне ровным счетом глубоко наплевать… С самой высокой колокольни. Не те времена… И вообще, не люблю, когда без разрешения мне заглядывают через плечо.

При этих высокомерных и развязных словах художника от недобрых предчувствий у Шумилова тоскливо заныло где-то внутри, а у кота на спине даже вздыбилась шерсть, а глаза совершенно округлились.

Глава же могущественного ведомства на удивление еще больше развеселился, и левый глаз его засверкал золотистым огнем.

— Браво! Прекрасно сказано: «С самой высокой колокольни…» Очень романтично. Вот только сделать этого сейчас совершенно невозможно, а так приятно бы было полюбопытствовать. Редчайший случай — увидеть, как сын путевого обходчика и уборщицы плюет на высочайших особ! А скажите, достопочтенный Иван Паисьевич, а почему вам в голову пришла такая счастливая мысль изобразить именно это здание, а не какое-нибудь другое?

На некоторое время снова воцарилась тишина, во время которой бородач, перестав работать, долго всматривался в создаваемое произведение, словно над чем-то напряженно размышлял, а затем повернулся к «Воландину» и, смерив его пронзительным взглядом, вновь отвернулся и произнес:

— Вероятно, вы относитесь к моим недоброжелателям, судя по вашей информированности и иронии насчет моих родителей… Все вынюхиваете, выискиваете, плетете пакостные интриги… А мне, собственно говоря, плевать… Да, я горжусь тем, что мой отец был простым путевым обходчиком и умер на работе, можно сказать, прямо на рельсах, а мать всю жизнь мыла полы и убиралась на «Красном Перекопе»… Но родители мои здесь ни при чем… Если вам самим или тому, кто вас сюда подослал, не нравится то, что делаю я, пожалуйста, не смотрите, но и мне не мешайте. Идите, любуйтесь слащавыми пейзажиками Фурыкова или безвкусными натюрмортами Смычковича… Время нас непременно рассудит, в этом уж не сомневайтесь.

А вам я отвечу почему… От этого здания пахнет историей, а не дешевыми духами или вяленой рыбой, и каждый в истории должен оставить свой след. А уж там сотрется он или нет, самой истории об этом и судить, — и живописец гордо тряхнул головой.

«Воландин» посмотрел на своих подопечных:

— Как говаривал один мой знакомый — древнеримский философ Сенека: vox populi — vox dei — глас народа — глас божий, — потом весело глянул на Валерия Ивановича и вновь обратился к бородачу:

— Смею вас заверить, великодушнейший Иван Паисьевич, что антагонистом вашего творчества не являюсь, по той простой причине, как бы прискорбно ни звучало, что мне оно не ин-те-ре-сно, — проговорил он по слогам. — Как не интересно и то, что делают ваши оппоненты, эти самые распрекрасные Фурыков и Смычкович и всякие им подобные. А уж тем более к их сторонникам принадлежать никак не могу потому, как в вашем городе нахожусь совсем недавно. Да и не к лицу это мне… — несколько посерьезнел он. — А насчет истории и следов в ней — эта мысль мне близка и понятна, но, должен заметить, что, к сожалению, совершенно не нова. И не каждый волен пачкать в ней да следы свои оставлять. А вам-то, уж поверьте мне, она почти ничем не грозит… — проговорил он задумчиво. — Хотя… через сегодняшнее событие маленький следочек, пожалуй, и запечатлеется. К тому же должен, талантливейший вы мой, заметить, что в словах и поступках ваших имеется бесспорное противоречие. И заключено оно в том, что, желая на словах наплевать на высочайших особ, на самом деле вы пачкаете красками холст именно потому, что как раз высочайшие особы в свое время здесь и пребывали, отчего главным образом и пахнет историей от стен и камней этих. А не потому, что по ним постукивал своим инструментом какой-нибудь там Иван или Тимофей…

Ну что ж, вот и я попробую что-нибудь на память о себе оставить, да так, чтобы в ближайшие лет сто… по крайней мере, стереть никак не смогли… Как бы того не пожелали! — и он громко и страшно рассмеялся, отчего его заносчивый собеседник как-то вздрогнул, зябко поежился и сник. А глава могущественного ведомства, сверкая левым глазом, все продолжал: — А вот мы с моими… так сказать, коллегами, дражайший, должен признаться, в отличие от вас почему-то предрасположены именно к числу тринадцать и считаем недопустимым всякое искажение действительности в угоду чьей-то суеверности и глупейшей фантазии. И как тут прикажете поступить? Если последовать вашей бредовой логике, то завтрашний день тоже не имеет права на существование, а сразу же должно наступить послезавтра? А может быть, вам и число шесть не нравится? — грозно нахмурился «Воландин», отчего у Шумилова по спине и затылку тут же побежали мурашки. — И вместо именно этого количества колонн, украшающих вашу знаменитую беседку, ставшую, насколько я понимаю, одним из архитектурных символов города, вы изобразите на одну меньше?

— Изобразит! Клянусь моими шикарными усами, изобразит, — не утерпев, встрял в разговор Бегемот, разглаживая лапой торчащие в стороны усы. — Такие дремучесть и хамство ни перед чем не остановятся…

— Запрросто! — громко закричала Гарпия.

— Хамство — не должность, хамство — профессия, — авторитетно и веско отозвался «Воландин». И тут же, как бы между прочим, заметил: — Не нравится мне все это. Кто-то, по-моему, здесь лишний и портит своим присутствием всю атмосферу совсем неплохого вечера… А, как ты думаешь, Бегемот?

— Исключительно удачная мысль, шеф. Совершенно с вами согласен, — живо откликнулся кот. — Ко всем чертям собачьим… И что бы духу его здесь не было. — И тут же, вздыбив шерсть, рявкнул: — А ну, брысь!

В следующий же момент дерзновенный живописец, словно враз потеряв опору в ногах, начал отчаянно балансировать туловищем, но не удержался, а повалился, загребая руками, набок. Падая, он выставил руки с кисточками перед собой, но не успел долететь до земли, как его подхватил кто-то невидимый и сильный и резко подбросил вверх, отчего он закувыркался в воздухе и в мгновение ока скрылся из глаз.

От этой картины у Валерия Ивановича даже аж дух захватило, а кто-то, сидящий глубоко внутри него, обалдело воскликнул: «Вот это да!!!» Увидеть собственными глазами подобный «фокус» — это вам не в книге о нем прочитать!

— Ну вот, и атмосфера поприятнее стала, — как ни в чем не бывало, проговорил «Воландин». — Надеюсь, вы не очень шокированы этой для вас непривычной сценой, уважаемый? — обратился он к Шумилову и тут же добавил: — Но, согласитесь, ведь надо же как-то реагировать на неучтивость! А кстати, Аллигарио, продумай, пусть этот невежда, раз уж ему так не терпится, немного поплюется. И стоит ли на высокую колокольню взбираться, если можно неплохо и здесь, внизу…

Тут он подошел к недописанной картине и дунул на нее:

— Надо теперь и явное недоразумение исправить, пусть горожане хоть немного полюбуются…

— Это уж непременно… — возбужденно поддакнул котяра. — Совершенно согласен, принципами не поступаются.

Валерий Иванович вместе со всеми приблизился к полотну и с интересом взглянул на него.

Можно было без труда догадаться, что глава могущественного ведомства исправил допущенную несговорчивым художником оплошность, и на нарисованном здании теперь красовалась чертова дюжина окон, как наблюдалось и в оригинале. Но этого мало. На глазах изумленного Валерия Ивановича цвета красок, внезапно изменившись, налились чернотой, как будто сгустились сумерки, а несколько окон во втором этаже дома, словно натуральные, вдруг неожиданно и разом зажглись. Он непроизвольно оторвался от картины и увидел, что на втором этаже музея также загорелся свет. И тут только стало заметным, что вокруг как-то быстро стемнело, а вверху ожили головы фонарей.

Шумилов вопросительно повернулся к «Воландину».

— Не будем больше сегодня отступать от реальности, любезнейший, — хитро подмигнул тот. — Небольшие поправки — и копия вполне сравнима с оригиналом. Не так ли? Ей не хватает лишь рамки из приличного багета. Оправа должна подтверждать содержание, и тогда можно рассчитывать, что необходимый эффект будет достигнут.

Он тихонько ударил о землю тростью, и полотно украсилось отличной золоченой рамкой, которая с не меньшим успехом сама бы могла служить образцом высокого искусства.

— Ну вот, по-моему, это уже похоже на дело? — заключил он, глядя на готовую картину. — Теперь ты доволен, Бегемот?

— Вне всяких сомнений… Петр Петрович, отличная работа. И цветовая гамма совершенно не нарушена, — убежденно согласился кот, с важным видом рассматривая картину. — А как твое мнение, Галактион?

— Дык, знамо дело… плохо не покажется, — глубоко вздохнув, протянул парнина.

— Здоррово! — закричала восторженно птица. — Такую карртину нужно поместить только в Трретьяковскую галеррею, Ррусский музей или, наконец, в Эррмитажж!

— А вот это ты, Гарпия, напрасно, — тут же с жаром возразил кот, — клянусь своим аппетитом, что подобные шедевры способны украсить любые музеи мира. И парижский Лувр, и галерея Уффици во Флоренции, и мадридский музей Прадо почли бы за честь приобрести ее в свои коллекции. К тому же как истинный почитатель живописи должен заметить, что эту картину надо демонстрировать только в отдельной затемненной комнате и с направленной подсветкой, точно так же, как в свое время в Петербурге знаменитую картину Куинджи «Лунная ночь на Днепре», которая произвела в рядах ценителей этого вида искусства полнейший фурор.

Лишь только кот закончил свою речь, как все удивленно уставились на него, а конопатый пионерчик даже присвистнул:

— Вот это да! И откуда это ты все знаешь, Бегемот? Очень странно, что у тебя вдруг проснулась любовь к живописи. С чего бы это?

— Все понятно, — проговорил «Воландин». — А я-то думаю, кто это в моих книгах по живописи копался, и почему от них так рыбой несет? Так значит это ты, плут, без разрешения туда залез! Ты помял двести вторую страницу в одной из них и оставил на репродукции какие-то странные следы? Признавайся!

Кот тут же сделал виноватое выражение и извиняющимся тоном произнес:

— Честное слово, Петр Петрович, я только одним глазком заглянул… Прошу прощения, не утерпел. Но так захотелось узнать, и чего ради вы эти толстые книги порой листаете. А на той самой странице, что вы упоминали, уж такая невозможная вкуснятина изображена. Такие аппетитные и жирные рыбы, ну прямо как живые, что, признаюсь, не удержался и всего-то пару разочков нечаянно лизнул. — Виновато опустил он голову вниз. — Даже сам не знаю, как это и получилось…

— Ну еще бы, — снисходительно засмеялся «Воландин», — эта картина под названием «Рыбная лавка» вместе с четырьмя другими живописными холстами на сходные сюжеты как раз и была в свое время заказана художнику Снейдерсу епископом Антонием Тристом для украшения столовой его дворца в Брюгге и является как бы хвалебным гимном изобилию морских даров природы. Но больше без разрешения не смей туда лазить, понял? — тут же посерьезнел он. — Двумя разочками там, конечно, и не пахнет, а вся страница порядком излизана.

— Клянусь клыками саблезубого тигра, что больше ни разу без вашего разрешения не прикоснусь, — смиренно пропел котяра, — но уж если мне очень захочется, Петр Петрович, надеюсь, что вы не откажете своему верному слуге?

— Ладно, ладно, подлиза, — примирительно ответил «Воландин», — посмотрим на твое поведение.

Глядя на то, что теперь покоилось на мольберте, Валерий Иванович в прямом смысле слова картиной никогда бы не назвал, потому что это было не творение рук человеческих, а причудливая игра света и тени, в которой угадывались подлинное пространство и объем, живое движение воздуха. Словно кто-то, вырвав из действительности понравившийся ему пейзаж, заключил его в великолепную раму и в уменьшенном виде выставил на всеобщее обозрение. Хотя местоимение кто-то, как вы понимаете, здесь совершенно неуместно, а с полной определенностью можно было сказать, что автором так называемой картины теперь являлся сам глава могущественного ведомства.

Кот покрутил головой, потом, глядя на картину, почесал лапой за левым ухом и неожиданно обратился к «Воландину»:

— Прошу прощения за излишнюю навязчивость, но нельзя ли и мне здесь тоже следочек оставить?

— Ну что ж, попробуй, если ничего не напортишь. А что, я разве какую-то деталь упустил? — недоуменно посмотрел на свое детище «Воландин».

— Да нет, конечно, шеф, это точная копия оригинала. Я не в этом смысле говорил. Совсем не это имел в виду.

— А что же тогда?

— Ну это маленькое добавление, — хитро промурлыкал котяра и неизвестно откуда взявшимся простым карандашом написал на стене дома рядом со входом крупное слово «БЕГЕМОТ». — Ну вот теперь все!

Тут все наблюдавшие за действиями нахального кота от изумления даже пораскрывали рты, подивившись столь неприкрытой наглости, а глава могущественного ведомства даже насупил брови.

— Ну уж это слишком! Ты зачем испортил картину, негодяй? Теперь копия отличается от оригинала. Где ты видишь в действительности надпись на стене?

— Сейчас будет, мессир… Петрович, — сделал наивное выражение кот, направляясь в сторону музея, — в один момент исправим это пустяковое несоответствие.

— Стой! — грозно прикрикнул «Воландин», — никаких исправлений! Этого там только и не хватало. Сейчас вслед за тобой и всем остальным захочется в память о себе чего-нибудь понацарапать на стене и превратить приличное здание черт знает во что!

— Но я ведь первым заметил недостаток, — напыжился обидчиво кот, — и если бы не я, то, согласитесь, что справедливость не была бы восстановлена. Разве не так? Имею я право на моральное удовлетворение?

— Имеешь, — недовольно проговорил «Воландин», — но не подобным образом.

— А я больше никак не хочу, — упрямо надулся кот. — Подумаешь, всего-то одно безобидное слово! Можно, конечно, и поменьше размером…

— Согласен уменьшить в… пятьдесят раз, — отрезал «Воландин», — или вообще никак.

— Ну ладно, что с вами поделаешь, — недовольно пробурчал Бегемот, — только бы лучше не в пятьдесят, а хотя бы в сорок девять, тогда в бинокль было бы заметнее…

— Ну пусть будет в сорок девять, — согласился «Воландин» и еще раз подул на картину.

И тут же слово, уменьшившись, превратилось в едва различимую точку.

Кот попросил у Аллигарио бинокль, долго пыхтел и крутил его, всматриваясь в картину, а затем удовлетворенно сказал:

— Конечно, не как бы хотелось, но все же можно различить. Вы разрешите, Петр Петрович? — посмотрел он на того. — Определенно этот шедевр надо поместить на видное место, — и он оттащил произведение вместе с мольбертом в другой конец площадки, повернув тыльной стороной к реке. Немного отошел и покрутил по сторонам головой. — А теперь поправим и освещение, чтобы создать необходимый эффект, — при этих словах соседние фонари почти совсем погасли, а откуда-то сверху свесилась лампа, ронявшая на картину неяркий и узкий пучок света. — Вот теперь, похоже, то, что надо! А чтобы руками не лапали, нужно ограждение смастерить. Ну-ка, Галактион, помоги мне, — и они моментально натянули между краями площадки белую нетолстую веревочку с табличкой посередине: «За ограждение не заходить!». — Ну вот и порядок, теперь можно и народ подпускать! — взглянул он вопросительно на «Воландина». — А вы какого мнения, Петр Петрович?

— Я думаю, что несколько рановато. Для полноты ощущений, пожалуй, хорошая музыка здесь совсем бы не повредила.

— Отличная мысль, исключительно сильный ход! — воодушевленно поддакнул кот. — Быть может, небольшой оркестрик, человек, этак, на двадцать-двадцать пять? А?

— Ну нет, зачем же так много шума. Здесь прекрасно справится и один, к тому же если он… — не закончил фразу «Воландин» При этом он как-то загадочно улыбнулся и снова несильно ударил тростью.

И тут же по всему полукруглому периметру ограждения площадки загорелись крошечные разноцветные огоньки, придавая ей более нарядный и праздничный вид, а в самом центре появился высокий худощавый скрипач с длинными волосами в черном старомодном фраке с белым стоячим воротничком. В одной руке он удерживал скрипку, а в другой удивительно длинный смычок. Несмотря на очень слабое освещение, было заметно, что на бледном лице его проступает волнение, а глаза как-то странно и лихорадочно блестят.

Тут, наконец, хлынули и прогуливающиеся по набережной, которые, перешептываясь или негромко разговаривая, с любопытством посматривали на площадку, а «Воландин» опять ударил тростью и приветливо улыбнулся:

— Маэстро, прошу вас!

И тотчас же, закрыв глаза, музыкант решительно тряхнул головой и бросил на струны смычок, и они от восторга и нетерпения заныли, запели, застонали, а нервные тонкие пальцы в бешеном танце пустились в пляс, взрезав воздух, как молниями, звуками темпераментных мелодий.

Музыка клокотала и низвергалась из скрипки, как из волшебного фонтана, обдавая и заполняя собой все окружающее пространство. Звуков рождалось так много, что казалось, играет целый оркестр.

Никогда ничего подобного Шумилову раньше слышать не доводилось. От нахлынувших ощущений по спине и затылку у него побежали мурашки, а где-то внутри отозвался чувствительный камертон, наполняя глаза восторженной слезой.

— Не правда ли, сильные ощущения, уважаемый Валерий Иванович? — услышал он довольный голос могущественного гостя и словно очнулся.

— Совершенно необычные впечатления, Петр Петрович, — выходя из задумчивого состояния, замедленно произнес Шумилов. — Если закрыть глаза или отвернуться, то может показаться, что играют сразу несколько человек… А кто этот одержимый музыкант и вообще как можно играть в такой темноте? Ведь почти ничего не видно!..

— Как, вы все еще не поняли, любезнейший?! Редчайший случай, смотрите и запоминайте. Перед вами сам король звука со своей знаменитой «пушкой» дель Джезу работы Гварнери. Собственной персоной. Никколо Паганини!.. И нет ничего удивительного для человека, который все детство по десять-двенадцать часов подряд играл в кромешной темноте, в чулане, куда его запирал отец и бдительно следил, чтобы тот играл непрерывно. Мысль становилась музыкой, а музыка мыслью. Карой за малейшее непослушание было лишение еды.

При упоминании имени великого маэстро Шумилов почувствовал, что у него вдруг не хватает воздуха в груди.

— Как, сам?.. — только и смог он выдавить в следующий момент. — Какая жестокость и насилие над человеком!

— Ну не было бы пристрастия или, как вы выразились, насилия и жестокости к своему младшему сыну со стороны его отца, Антонио Паганини, кто бы сейчас так неоднозначно воспринимал эту фамилию в музыкальном мире? Таланты, как правило, в тепличных условиях не вызревают, — со знанием дела спокойно проговорил «Воландин». — Суровый климат, упорство и время — вот три слагаемые для успеха…

Привлекаемый музыкой народ все прибывал. Гуляющие, останавливаясь, бросали удивленные взгляды на странно одетого скрипача. Потом старались приблизиться и разглядеть подсвеченную картину и, очарованные и тем и другим, оживленно обменивались мнениями.

— Это просто фантастика! — страстно воскликнул невысокий мужчина средних лет в галстуке, обращаясь к своей гораздо более молодой и миловидной спутнице после внимательнейшего рассматривания выставленного на обзор произведения. — Ну прямо как живое здание музея! Отменно! Вы не находите, Ирина Викторовна? Какое удивительное чувство цвета и тени, какая высокая техника!

— О да, конечно, — согласно кивнула хорошенькая спутница, растроганно вслушиваясь в первые звуки вновь заигравшей скрипки и покачивая в такт русой головкой. — Тринадцатый каприс… Как чудесно! Просто фантастика!..

Тут же в голосе старинного инструмента Шумилов ясно различил кокетливый, тонкий и веселый женский смех, а за ним безудержные раскаты мужского. И снова почувствовал, как по спине у него побежали мурашки, а к горлу от волнения и трепета подступил комок.

Он пристальнее всмотрелся в силуэт источавшего нотный вихрь музыканта, и ему неожиданно показалось, что в центе площадки находится сам глава могущественного ведомства. Тот же орлиный нос и выступающий подбородок, тот же страстный демонический взгляд… Только волосы подлиннее да костюм другой… От невероятной догадки и изумления он резко повернулся и увидел горевший в вечернем сумраке, как у кота, золотисто-зеленый глаз Петра Петровича, который криво усмехнулся и многозначительно произнес:

— По-моему, тоже… какое-то сходство имеется. Вы находите?

— Даже очень большое, — сильно волнуясь, искренне подтвердил Валерий Иванович, — мне даже, честно говоря, в какой-то момент показалось, что, извиняюсь… — и он, замявшись, недоговорил. Отчего «Воландин» откровенно рассмеялся.

— Не вы первый, милейший, многие про себя отмечают, не высказывая, однако, вслух.

Через некоторое время на набережной перед зданием музея образовалась приличная запруда. Все подходы к площадке, включая и аккуратные газоны, были напрочь усеяны телами любопытствующих. Толпа напирала и волновалась, как в лучшие праздничные дни. Шумилов уже потерял из виду помощников могущественного гостя и лишь ощущал за спиной разгоряченное дыхание людей.

— Пора, пожалуй, и обстановочку бы разрядить, — озабоченно проговорил «Воландин», оглядывая образовавшуюся вокруг плотную пеструю массу. — Не кажется ли вам, Валерий Иванович, что все хорошо в меру?..

Шумилов только хотел ответить, но могущественный гость уже подозвал зеленоглазого пионерчика:

— Аллигарио, я думаю, что надо бы и тебе оставить след в истории… сегодняшнего вечера. По-моему, здесь стало тесновато, а вот внизу — сплошной простор. Не пора ли и нижний ярус набережной оживить?

— Я понял, Петр Петрович, — понимающе хлопнул глазами пионер, — вам только стоит приказать.

Тут что-то лопнуло, а может быть, взорвалось, и темное небо мгновенно осветилось разноцветными огнями. Со всех сторон понеслись бодрые крики, в которых отчетливо улавливалось слово «салют», а внизу неожиданно вспыхнул свет и послышался шум падающей воды. Кто-то охваченный радостным порывом первым закричал: «Смотрите, фонтаны!», и тут же буквально, словно эхо, на все голоса размножилось и полетело: «Фонтаны! Фонтаны! Фонтаны!» Пораженный таким внезапным поворотом событий, тихий старичок в изъеденном молью пальто и толстых роговых очках нетерпеливо поинтересовался у возбужденно жестикулировавшего парня: «А что сегодня за праздник такой, молодой человек, не знаете?» Тот в ответ, недоуменно пожав плечами, засмеялся: «А черт его, дедушка, знает? Может быть, просто репетиция перед Октябрьской?».

Привлеченная же новым необычным зрелищем толпа ломанула по лестницам вниз, и густая человеческая запруда моментально рассосалась. На площадке остались лишь наши знакомые да продолжающий все так же одержимо играть музыкант.

— Маэстро! — низким голосом властно позвал «Воландин». — Достаточно. Вы сегодня здорово потрудились. Не смею вас здесь больше задерживать, можете отдыхать. Позаботься о маэстро, Галактион! — и с этими словами он передал парню с соломенными волосами неизвестно откуда взявшуюся богатую шубу. Тот, мигом подскочив к обессиленному игрой великому скрипачу, заботливо накинул ему на плечи теплую одежду, и Шумилов увидел, как слабая улыбка удовлетворения пробежала по худому, изможденному лицу.

— Еще раз покорнейше благодарю, — обратился к музыканту могущественный гость и взмахнул своей необыкновенной тростью. И тут же фигура величайшего из скрипачей начала прямо на глазах быстро таять, а через несколько мгновений лишь мутное легкое облачко вспорхнуло вверх, окончательно растаяв в сумраке фантастического вечера.

А в это время внизу, на нижнем ярусе набережной, происходили удивительнейшие вещи.

После того как разочарованная внезапным исчезновением моржа толпа зевак медленно разбрелась, обсуждая между собой его загадочную пропажу, наступило относительное затишье. Ну не в буквальном смысле этого слова, конечно же, потому как гуляющие оставались и здесь. Но прежнего оживления уже, понятно, не наблюдалось. Лишь какое-то время еще суетилась милиция, разыскивая сначала ластоногого гиганта, а за ним и исчезнувшего купальщика. Но и та, закончив неотложные следственные действия и родив положенный в таких случаях документ, умчалась куда-то из поля зрения.

Когда же в начале восьмого в воздушное пространство набережной вторгся удивительный голос скрипки, то и вовсе внимание нижних мгновенно переместилось наверх. Многие тут же по лестницам потекли к источнику звуков, обескуражено рассуждая по дороге о невидимой и непонятной для них причине сегодняшнего веселья, да так и застряли где-то на ступеньках, закупоренные пробкой из любопытствующих.

В какой-то момент над головами скопившихся людей в вышине неожиданно раздались хлопки, и небо расцвело огнями салюта. И тут же последовал следующий сюрприз: в низу косогора, среди громадных булыжников и корней деревьев, прямо из земли внезапно забили мощные струи светящейся воды, вместе составив удивительно красочный фонтан. Светящиеся снопы взлетали под углом над нижним прогулочным ярусом и, образуя над головами гуляющих длинную разноцветную арку, с шумом падали уже прямо в реку.

Вполне естественно, что для наблюдательных людей не составило большого труда подсчитать, что великолепный фонтан состоял ровно из тринадцати ярко окрашенных водных снопов. В самом центре неожиданного фейерверка взлетала и самая мощная фиолетовая струя, которая, казалось бы, вопреки всем законам физики где-то вверху превращалась в широкую водную ленту и с шумом и грохотом вспенивала воду на несколько метров подальше остальных. Другие же струи были точно окрашены в цвета, в целом составляющие весь яркий радужный спектр. Крайние справа и слева — красного цвета, за ними следовали оранжевые, затем желтые, зеленые, голубые и, наконец, синие.

Такого водного букета никто из жителей древнего города никогда в своей жизни уж точно не видывал. Будьте уверены!

Захваченные врасплох этим исключительным зрелищем горожане бурно выражали восторг, а самые эмоциональные от избытка чувств даже прыгали на месте и хлопали в ладоши. Дети и молодежь тут же бросились под водные струи и, к великой радости, обнаружили, что из этой водной стихии можно выйти совершенно сухим. За ними последовали и взрослые, посмеиваясь и боязливо поглядывая друг на друга. Но, само собой разумеется, что их опасения были напрасны. А старший инженер-конструктор Ермохин, глядя на эту красочную феерию, загадкой и украшением которой являлся, разумеется, фиолетовый столб воды, долго крутил головой и морщил лицо, пытаясь все же разрешить непостижимую для него тайну движения и преобразования воды, в конечном итоге махнул безнадежно рукой и, обращаясь к жене, воскликнул:

— Не понимаю! Ну совершенно ничего не понимаю, как такое может происходить! Просто фантастика! Ты видишь, Катюша? Да ты только взгляни! Вылетает обыкновенная круглого сечения струя воды, а затем вверху неизвестно отчего вдруг преобразуется в двухметровую широкую ленту. И подсветки никакой не видно, а вода, гляди-ка вот, светится! Это черт знает что! Но ведь должен же во всем этом быть какой-то секрет!

Но, к великому огорчению дотошного конструктора, курносенькая и большеглазая Катюша, как и большинство из находившихся поблизости, думать об этом была не в состоянии. Да и нетрудно себе представить. Взрослые, как и дети, смеялись, веселились и, пробегая под низвергавшейся водой, тут же пытались вернуться назад. Но надо заметить, что с каждой минутой проделать это становилось все труднее и труднее, потому что количество желающих прогуляться под цветным водопадом стремительно возрастало.

В головах у многократно сбитых с толку чередой удивительных событий горожан росли, копились и требовали непременного удовлетворения, казалось бы, элементарные вопросы, ответы на которые явно не находились. Даже, как правило, всезнающие блюстители порядка недоуменно переглядывались и пожимали плечами, потому что о каких-либо развлекательных мероприятиях их сегодня определенно никто не инструктировал…

Зато никаких неясностей на смотровой площадке у бывшего губернаторского дома, уж поверьте, не наблюдалось. Петр Петрович с бесстрастным выражением лица в окружении своей свиты, а также попавший со вчерашнего вечера в удивительный сон-сказку Шумилов Валерий Иванович, облокотившись на чугунное ограждение, наблюдали за тем, что творилось внизу. А внизу, прямо под ними, буйствовала и низвергалась водная стихия, которая, подобно засидевшемуся в тесной бутылке джину, вырвалась наконец-то наружу и спешила доказать свои чудесные способности. Зрелище было невероятно красивым. Словно радуга спустилась с небес, оживив и украсив собой любимое место отдыха горожан.

Но вот фонтан, подобно живому существу, зашевелился. На какое-то время его цветные струи ослабли, а затем крайние справа и слева, внезапно синхронно набрав силу, выстрелили дальше остальных и, увлекая за собой соседние и попутно наливаясь цветом, волной побежали к центру. На мгновение фиолетовый сноп воды потерялся, но в следующий же момент снова мощно вылетел вперед, сохранив свое первоначальное статус-кво. Это вызвало новый восторженный прилив эмоций, бурные возгласы, аплодисменты и свист присутствующих.

Шумилов взглянул на часы. Время близилось к половине девятого, и, несмотря на его предупредительный звонок с работы о том, что задержится, пора было отправляться домой. Нужно проверить у Алешки уроки, да и маленькая Светланка, как всегда, будет ждать от папы новую сказку или интересные стихи перед сном.

Валерий Иванович любил своих детей и искренне считал, что каждый из родителей должен вносить свою посильную лепту в их воспитание. И никаких условностей здесь быть не должно. Главный критерий — это, несомненно, опыт взрослых. Кто больше знает и умеет, тот и лидер в соответствующем вопросе.

Он только хотел открыть рот, чтобы сообщить о своем решении, но глава могущественного ведомства его опередил:

— Не беспокойтесь, Валерий Иванович! Сейчас мы вас в буквальном смысле слова доставим прямо к подъезду, — и, видя готовность к возражениям со стороны Шумилова, твердо добавил: — И никаких возражений, любезнейший! Я думаю, что еще несколько приятных минут, проведенных в хорошей компании, вам нисколько не повредят?! Да и транспорт как будто уже на подходе, — глянул он вопросительно на Тарантула.

Тот в знак согласия удовлетворенно прикрыл глаза:

— Вы, как всегда, исключительно правы, Петр Петрович. Наш транспорт в своем движении традиционно точен. Не как некоторые городские маршруты…

В то же самое мгновение из ближнего переулка на проезжую часть набережной вывернула удивительная карета, запряженная тройкой вороных коней с длинными темно-фиолетовыми гривами и хвостами и серебристой искрящейся сбруей, при виде которой кто-то глубоко сидящий внутри Шумилова опять восхищенно выдохнул: «Вот это да!.. Ничего себе транспорт!» И, надо признаться, неспроста.

Никакого топота животных, а также грохота кареты совершенно не было слышно, словно они, похожие на большие черные густые тени, легко парили в воздухе. Из ноздрей удивительных скакунов вырывались густые клубы пара.

Поравнявшись с находившейся на смотровой площадке компанией, диковинный экипаж внезапно остановился. Кони, перебирая стройными мускулистыми ногами и грызя серебристые удила, нетерпеливо потряхивали гривами, косясь по сторонам налитыми кровью глазами.

— Отсутствие шума, сами понимаете, любезнейший Валерий Иванович, первейший признак отсутствия трения, — весело глянул на Шумилова «Воландин», — вам как технически грамотному специалисту эта тема, надеюсь, понятна. Верные решения всегда приходят со временем. Или, как бы сказали любители рифмованных фраз: «Время калечит, время и лечит…» Прошу вас, — жестом указал он в направлении экипажа, и вся остальная компания потянулась следом за ними.

Приблизившись к карете, Шумилов рассмотрел, что на месте возницы сидел какой-то страшный длинноволосый горбун с морщинистым лицом и воспаленными глазами, который при их приближении быстро снял с головы широкополую шляпу и, прижимая ее к груди, застыл в низком поклоне. А на запятках стояли два мальчика-негра в белых тюрбанах, серебристых ливреях и с зажженными факелами в руках. Да и, надо сказать, сама карета производила престранное впечатление. Она была черна, как осеннее ночное небо, густо украшенное живыми звездами, которые, пульсируя, светились и таинственно мигали. Крыша кареты, как мухами, была вся облеплена очень похожими на Гарпию черными птицами, среди которых выделялась громадная серая сова, сидевшая как раз над входом. Она все время вертела головой и жутко хлопала зелеными глазищами.

От этого зрелища у Шумилова вновь по спине побежали мурашки, а в самый низ живота непонятно откуда свалилась неприятная тяжесть. «Так вот что за транспорт у… у повелителя теней! — тут же пронеслось у него в голове. — Да-а… Ну и кучер, ну и видок. Захочешь, так нарочно не придумаешь!..»

Галактион же с Тарантулом в это время, бойко распахнув дверь, уже помогли подняться главе могущественного ведомства. Следующим черед был за Валерием Ивановичем. Ему вдруг стало не по себе. Открытая дверь кареты в какой-то момент показалась зияющей бездонной пастью, которая вот сейчас в одно мгновение проглотит его, захлопнется и все… поминай как звали. Как говорят, даже и духу не останется, не то что следа какого-нибудь…

И тут он почувствовал, как кто-то мягко, но уверенно подхватил его под локоть. Повернув голову, он рядом с собой увидел торчащие в стороны по-кавалерийски усы Бегемота.

— Даже очень бывает обидно, должен вам заметить, — вкрадчиво промурлыкал кот, — когда без всякой на то серьезной причины у твоих знакомых вдруг возникают совсем неприятные мысли. И повода вроде бы никто к тому не давал, и Аугусто, — кивнул он в сторону мрачного кучера, — отменно со своей работой справляется… Плохих работников здесь не держат, не как частенько бывает у вас… Обижа-аете своим недоверием, Валерий Иванович. Ох, обижа-аете! И шеф как нельзя к вам расположен, а вы вот… всякие там нехорошие мысли жалуете, — закончил он преувеличенно обиженным тоном.

Шумилов только собрался что-то ответить, но не успел и в то же самое мгновение очутился внутри диковинного транспорта. Явно не без помощи кота. Внутреннее пространство экипажа заливал мягкий золотистый полумрак, как при зажженных свечах, но источника света видно не было. Он опустился напротив главы могущественного ведомства и попал в объятия удобного, мягкого сиденья с высокой спинкой. Быстро привыкнув к освещению, Валерий Иванович с естественным любопытством осмотрелся по сторонам. Все помещение было отделано темно-фиолетовой наподобие бархата материей с золотистым отливом. Пахло какими-то тонкими благовониями. Остальные члены свиты тут же присоединились к ним.

— Скажи Аугусто, чтоб без остановок, — обратился «Воландин» к Тарантулу, — прямо к подъезду дома.

Тот высунулся, передал распоряжения горбатому вознице, и поистине сказочный экипаж тут же отправился в путь.

Уважаемый читатель! Я не стану подробно описывать, каким именно маршрутом двигался этот диковинный экипаж. Не буду также подробно рассказывать и о том, что на центральной площади города, Советской, где возвышается здание местного белого дома и где проезд почти любого вида транспорта категорически запрещен, завидев экзотический экипаж, двигавшийся к тому же против всяких правил, а точнее говоря, против течения, опытный старшина Соловьев и его более молодой и менее опытный напарник сержант Каплун сначала даже не поверили своим глазам, насколько это было неожиданно и дерзко. А потом со всех ног бросились наперехват, отчаянно размахивая руками и зычно командуя: «Стой! А ну, куда прешь?! Стой, тебе говорят!!!», но тут же сообразили, что уже безнадежно опоздали, и вдогонку беспардонной и хамской тройке лишь послали длинные заливистые трели из табельных горластых свистков.

Совершенно нет никакой необходимости говорить и о том, что, благополучно миновав особо охраняемый участок, странный экипаж без остановок и каких-либо других препятствий пролетал один светофор за другим. А те же, в свою очередь, словно сговорившись, в нарушение всяких установленных правил услужливо подмигивали ему своими зелеными кошачьими глазами, ставя в затруднительное положение недоумевающих автомобилистов и всяких там прочих пешеходов.

Кстати, о пешеходах. Здесь уж давайте оставаться правдивыми до конца. Многие из них, завидев мчащийся мимо невиданный экипаж, раскрывали от удивления рты и зачарованно застывали на месте. Шутка ли, такое необычное зрелище! А некоторые, смышленые и до невозможности догадливые, прямо так и восклицали: «Черт возьми! Ну и ну, вот так карета, вот так невидаль!..» или что-то в этом же роде. А одна богомольная старушка, Варвара Змиевская, пробиравшаяся домой из тайного молитвенного дома, который, надо прямо признать, все же не являлся таковым для некоторых наиболее осведомленных представителей определенных властных структур, после очередной встречи со своими братьями и сестрами по духу, даже присела от неожиданности, всплеснула руками и, осеняя себя множественно крестным знамением, не переставала при этом испуганно повторять: «Свят! Свят! Свят, господь милосердный! Изыди, скройся с глаз долой, сатана…» и так далее и тому подобное. Понятное дело, что молитва тут же дошла до адресата, и черный дьявольский экипаж мгновенно скрылся с глаз безмерно напуганной женщины. Другим, напротив, сразу же становилось почему-то ужасно весело, и совершенно очевидно почему: опять в их древнем городе снимается какой-то интереснейший старинный фильм, иначе откуда еще может взяться эта диковинка. А третьи… А третьи и вообще совсем ничего и не заметили. То ли уж зрение подвело, то ли от рождения были ненаблюдательны, то ли уж еще по какой-то другой причине. И согласитесь, что это вполне серьезные аргументы. А то, как частенько бывает: растет себе ребеночек, растет, пошаливает, покуривает, попивает, поворовывает. А родители вроде бы как ничего и не замечают, радуются, не нарадуются: «Да пусть себе чуток пошалит, на то оно и детство, розовощекое, счастливое, да безоблачное. Успеет еще, горемычный, намается. А вот уж подвырастет, так все и пройдет само по себе».

Ан нет, вымахала детинушка, а ничегошеньки и не прошло, а только усугубилось. А наивные родители вдруг прозрели да за головы похватались: «Ба, глянь-ка, мать моя честная, что же это у нас выросло-то? А? Похоже, что сорняк!». А нечего, братцы, и за голову-то хвататься, а надо было «самоим» с детства запоминать, как подсказывал в свое время один известный российский поэт:

… вырастет из сына свин, если сын — свиненок.

А вы вот дельных советов-то и не учли. Вот и не прошло, вот и выросло, а вернее, вымахала большущая, сами понимаете, ошибочка то ли природы-матушки, то ли уж родительского воспитания… На что многие известные и неизвестные философствующие головы склоняются к тому, что первейшее дело все же заключается в воспитании, и гены наследственности здесь совсем ни при чем. Другие с этим категорически не согласны, а на самом деле так до конца и не выяснено, что же является главенствующим условием для выращивания хорошего человека. Ведь «безобидные шалунишки», превратившись вдруг в опасных гадюк и скорпионов, выходят как из бедных, так и богатых семей. И получаются, на удивление, как у образованных, так и, мягко говоря, не совсем образованных родителей… И здесь любой согласится, что это до чрезвычайности важная для общества проблема!.. Но и этот вопрос со временем прояснится. Будьте уверены!..

Я не хочу утруждать Ваше драгоценное внимание… Стоп! А вот это напрасно! Логика событий как раз требует обратного, чтобы на первый взгляд совсем незначительный фактик со всей откровенностью, вот как на ладони, был выложен заинтересованному читателю: на-ко, дорогой друг, получай на здоровьице! Да и, спрашивается, кому охота брать на себя смелость определять значительность или незначительность того или иного события? Ведь из маленьких семян порой вырастают во-он какие большие деревья. То же самое и с фактами. И это будет как нельзя справедливо. Ведь, согласитесь, что бы подумал, что бы нафантазировал каждый из вас, если бы услышал, как глава могущественного ведомства как бы между прочим обратился к своему собеседнику:

— А кстати, Валерий Иванович, не будете ли так любезны подсказать, как желательно приодеться на ваше завтрашнее собрание, чтобы не выделяться и не выглядеть в вашей среде, как говорят, белой вороной? Не удивляйтесь, уважаемый, но сведения эти для нас очень полезны. И именно завтра вы поймете почему. Безукоризненный запев — это уже половина успеха.

Со своей стороны могу засвидетельствовать, что именно все так и было.

Само собой разумеется, что Валерий Иванович страшно удивился и попытался высказать сомнения в целесообразности присутствия столь высокого гостя на этом скучноватом и малозначительном для него мероприятии. На что получил объяснения, что присутствие «Воландина» и его приближенных как раз и преследует цель насколько возможно оживить и разнообразить атмосферу, внести элемент творчества в это, казалось бы, рядовое событие.

Конечно же, как вы понимаете, Валерий Иванович, говоря протокольным языком, дал подробнейшие разъяснения по существу заданного ему вопроса, чем гости были вполне удовлетворены. На том и расстались.

И здесь, пожалуй, можно было бы и закончить повествование об этом, как вы убедились, насыщенном фантастическими событиями вечере, выдавшемся 12 октября 1987 года, если бы… не прекрасная Филомена и Федор Александрович Кружков. Да-да-да. О них-то мы вроде и позабыли. Вернее, не позабыли, а так, на время оставили. Но, друзья мои, разве выбросишь слова из песни? Разумеется, хорошие, берущие, что называется, за душу. Да и, согласитесь, возможно ли оставить без внимания, как вы уже успели убедиться, столь прекрасную даму? Увидев которую, поверьте, любой бы из вас, даже самый отчаянный повеса и сердцеед, ощутил бы в своем избалованном частыми победами любвеобильном сердце крайнее опустошение, тоску, смятение, рабские неуверенность и покорность и… глубоко запрятанную тайную надежду. Надежду, больше схожую с несбыточным чудом или мечтой, чем с упрямой реальностью, заключить эту драгоценность однажды в свои объятия. Да что там заключить — лишь на миг почувствовать прикосновение ее божественной руки или пусть даже слегка прикоснуться губами к самому кончику ее игрушечного мизинчика… и от этого ощутить необъятное вселенское счастье, подобное взорвавшемуся вулкану, против которого все былые победы и волнения лишь скромный намек или всего лишь неудачная шутка…

Ну так вот, если все же вернуться к череде неизвестных пока что для нас событий и попытаться приоткрыть завесу над тем, а что же все-таки произошло с Федором Александровичем и восхитительной Филоменой с того момента, как они отправились в одну из лучших городских гостиниц, то, надо с уверенностью заявить, что они вполне благополучно прибыли к месту назначения. И больше того, Федор Александрович, устраивая на временное пребывание гостью, проявлял невиданные до сих пор организаторские способности, чуткость, заботу и массу других исключительно редких человеческих качеств. Даже тембр голоса его как-то поменялся. В нем слышалось куда больше участливых и предупредительно задушевных ноток. Ну просто какая-то магия! Видела бы сейчас своего дражайшего супруга Евгения Павловна! Она бы уж ни за что его не признала!.. Да и шутка ли сказать, вовсе другой человек! А уж случись понаблюдать ей своего благоверного со стороны, тут уж можно представить, какое горделивое чувство приласкало и согрело бы мечтательную женскую душу — ведь трудно даже и поверить в то безмерное счастье, свалившееся однажды в молодости на ее доверчивую русую головку. Так что можно лишь пожалеть о том, что великий поэт, земляк и гражданин, не кто иной, как сам Некрасов Николай Алексеевич, оставив потомкам одну из известнейших своих строчек: «Есть женщины в русских селеньях…», досадно упустил тот факт, что и стоящие мужчины порой попадаются.

Так вот, оформив гостью в отличный номер люкс с прекрасным видом на живописную речку, Федор Александрович, желая выглядеть истинным джентльменом, любезно вызвался проводить спутницу и, естественно, доставить ее нехитрый багаж прямо в отведенные апартаменты. Щелкнув ключом, он предупредительно открыл дверь, на табличке которой на черном фоне золотом сверкнули три одинаковые шестерки, и вежливо пропустил свою новую знакомую вперед. Сердце его сладостно замерло, а затем, как загнанный зверь, заметалось в кажущейся теперь слишком тесной груди. Он глубоко втянул ноздрями воздух и, сдерживая неожиданную дрожь в голосе, как можно спокойнее произнес:

— Ну вот, Филомена Петровна, это, конечно, не Рио-де-Жанейро, но, по-моему, все же неплохо. Все необходимые удобства, по-моему, имеются…

Глаза его мгновенно промчались по внутреннему убранству номера и невольно впились в округлую белизну толстеньких подушек, покоившихся одна на другой.

— Не знаю, как уж вас и благодарить, Федор Александрович! — обворожительно улыбаясь, мелодично пропела соблазнительная гостья. — Ну что бы я без вас делала? Да вы же сэкономили мне уйму времени! Все просто отлично, и стоит ли еще о чем-то беспокоиться, — и она окатила его полным искренней благодарности взглядом, а затем, чуть помедлив, добавила: — Жаль только, что время так быстро пролетело, и вам, наверное, уже пора? — И во взгляде ее промелькнули легко читаемая досада и грусть.

Надо прямо сказать, что Кружков в душе ужасно боялся того момента, когда, проводив свою спутницу до места, мог получить в ответ большое устное спасибо, и пожелание доброго пути. А что удивительного? Человек с дальней дороги подустал и имеет полное право на отдых. И тогда всем тайным помыслам и надеждам можно заказывать поминки. Упустить такой шанс — непростительный случай! И в душе он, сам не желая того, уже оставлял небольшую лазейку для худшего, но, услышав последние слова гостьи, был готов, как внезапно расшалившийся мальчишка, закричать «Ура!» и от радости запрыгать на месте, но неимоверным усилием воли сумел удержать себя и как можно деликатнее произнес:

— Я, конечно же, прекрасно понимаю, что вы в дороге, вероятнее всего, устали и, наверное, не прочь бы сейчас и отдохнуть… Но на правах гостеприимного хозяина позвольте несколько отсрочить этот неизбежный момент и пригласить вас вместе поужинать внизу в ресторане… А заодно и о деле поговорим. О моем же времени, прошу, не беспокойтесь. Долг вежливости говорит, что интересы партнеров для нас — прежде всего, — и он с замиранием сердца вопросительно глянул в ее коварные зеленоватые глаза…

Через какое-то время, оставив с разрешения гостьи свой дипломат у нее в номере (маленькая военная хитрость, повод подняться сюда еще раз), Федор Александрович, весь внутренне ликуя и боясь поверить в свою удачу, спустился в увеселительное заведение.

Здесь было все близким и знакомым, а в воздухе уже витал волнительный интимный полумрак, дышавший былыми воспоминаниями и ожиданием грядущего праздника. Кружков со знанием дела в уютном уголке заказал столик на двоих и принялся сосредоточенно поедать глазами содержимое меню. Нужно ли говорить о том, что сегодня этот отпечатанный на машинке скромный листок белой бумаги изучался так тщательно, как никогда раньше.

Через короткое время заказ был сделан. Рыжеволосая официантка, замечательно улыбаясь, тут же принялась колдовать над столом, а Федор Александрович, как опытный полководец, стал проигрывать в голове этапы сражения за покорение нового женского сердца, стараясь предугадать возможные преграды и осложнения.

Зал потихоньку наполнялся гостями, а первые музыкальные аккорды смело прогнали тишину пока еще полупустого заведения.

Следует отметить, что хотя Кружков и контролировал певучую входную дверь ресторана, но обидно упустил долгожданный момент появления гостьи, и лишь знакомый чудесный голос заставил вздрогнуть его и вскочить с места.

Восхитительная Филомена словно выросла из-под земли в сногсшибательном ярко-красном платье чуть пониже колен, точно повторяющем редкие по совершенству пропорции ее фигуры, с длинными, отделанными черным разрезами по бокам. Со вкусом приподнятые плечики, укороченный рукав и оправданно смелый декольтированный вырез на груди — все было как нельзя кстати и говорило об отменном вкусе хозяйки наряда, дополнявшегося редкими украшениями. С левой стороны на соблазнительно высокой груди бросалась в глаза удивительная брошь в виде черного мохнатого паука с горящими рубиновыми глазами и золотой буквой дубль-ве на спине. В ушах красавицы покачивались не менее удивительные черные серьги в виде сказочных головок циклопов с такими же, как и у паука, горящими глазами во лбу. А левую руку ее, чуть повыше запястья, обвивал тонкий браслет — черная змейка с золотым затейливым узором на спине. Картина украшений довершалась надетым на средний палец левой руки и переливавшимся ярким кровавым светом овальным перстнем-часами из громадного камня с двенадцатью гранями по краям, в центре которого чернели две маленькие миниатюрные стрелки. Черные ажурные чулки и такого же цвета изящные замшевые туфельки окончательно довершали изысканные наряды пришедшей.

От нового восторга и изумления большое горячее сердце Федора Александровича невольно вздрогнуло, куда-то прыгнуло и тут же замерло, боясь спугнуть явившееся видение. А озадаченный мозг отказывался верить в подаваемую глазами картинку. Такое великолепие готово сразить кого угодно. Он почувствовал, что его послушный командный голос вдруг перестал повиноваться, а в ногах появились внезапная слабость и дрожь.

По силе воздействия это изображение было подобно коварному наркотику, расставание с которым означало, по крайней мере, сильнейшую болезнь или верную гибель. В мыслях и чувствах Кружкова вновь засверкали молнии и заплясала февральская метель. Тут же захотелось схватить это обворожительное существо и задушить в своих страстных объятиях. Как написал бы в такой волнительный момент один из восточных поэтов, живших в эпоху Омара Хайяма:

Сладко чувственным нервом по коже скользить, В упоенье, не видя возможных преград, А глазами восторженно пить и любить, И ноздрями вдыхать твой шальной аромат.

Но Федор Александрович, к сожалению, не читал ни рубаи знаменитого философа и поэта, ни какие другие зарифмованные переживания великих соплеменников, кроме предложенных ему когда-то школьной программой и давно уже выветрившихся из памяти. Он вообще никогда не читал прекрасной половине стихов о любви, и в его восхищенном мозгу, как взрыв положительных эмоций, как чувственный апофеоз, в который уж раз за вечер ярко высветилась знакомая авторская фраза: «Обалде-енная очаровашка!»

Нужно сказать, что появление такой ослепительной красавицы не осталось не замеченным и другими представителями сильной половины. Рука сидевшего через столик от Кружкова представительного мужчины в дымчатых очках, как парализованная, так и застряла в воздухе, не донеся до рта очередной кусок вкусного свиного эскалопа. Затем, словно передумав и потеряв начисто всякий аппетит, рука упала вниз, а хозяин ее растерянно и обалдело выдавил:

— Вот это баба! Ну и хороша-а же, черт меня побери! Это ж надо!..

В то же мгновение выбивавший уверенный и четкий ритм на барабане любимец публики шустроглазый Эдик от неожиданности даже пропустил очередной такт и сбился с привычного ритма, чем привлек удивленные взгляды остальных музыкантов…

Через самое короткое время, испытывая во всем теле сладкое возбуждение, доходящее аж до внутренней дрожи, Кружков с хозяйской сноровкой уже разливал по бокалам шипящее шампанское. Когда же шампанское закончилось, Федор Александрович к своему удивлению и тайной радости обнаружил, что гостья из всех других предпочитает суровый, мужской сорокаградусный крепкий напиток.

На шатких воображаемых весах он тут же бросил приличную гирьку на свою сторону — основательная деревенская закваска позволяла ему с молодости не беспокоиться в этом вопросе. Свою норму он знал четко. Из ближайшего директорского окружения конкурентов у него не наблюдалось. Ну уж а о женской половине нечего тут и говорить!.. Правда, здесь могла таиться и иная опасность: некоторые дамы, явно не рассчитав своих сил, бывало, теряли всякую привлекательность, становясь в один прекрасный момент абсолютно не товарной «добычей». Ну а кому нужны в усмерть пьяные женщины? Зрелище, согласитесь, ну очень разочаровывающее и очень малоприятное.

Но он тут же отбросил всякие нехорошие мысли в сторону: «Ну нет, здесь-то уж сразу видно — не та порода, не то воспитание!»

Надо прямо заявить, что в отличие от него гостья держалась настолько легко и непринужденно, будто были они, по крайней мере, уже лет сто как знакомы. А вот Кружков, ну черт бы его побрал, так и не мог до конца избавиться от предательского волнения. Такого с ним еще не бывало. Да и нужно ли удивляться: ведь с такой шикарной женщиной он находился рядом впервые в жизни. Она была совсем близко. Всего лишь на расстоянии вытянутой руки. Ее доверчивый взгляд, как бальзам, бередил и ласкал его очарованное сердце, а нежный смех мягким колокольчиком рассыпался прямо среди мыслей в голове. Федору Александровичу почудилось, что опять где-то поблизости любовно заворковали голуби. Но тут полоснули по сердцу скрипки, за ними проникновенно заплакал саксофон, и Кружков, мгновенно вознамерившись сократить расстояние, пригласил свою соблазнительную спутницу на медленный танец…

Стоит ли рассказывать о том, что может почувствовать распаленный буйной страстью мужчина к обожаемому им милому существу. Когда сохранять невозмутимость и приличную дистанцию — просто какая-то изуверская средневековая пытка. Когда все чувства и желания вдруг обострились до предела, а одурманенное сердце, вконец очумев и обезумев, так и просится разорвать пылающую грудь, чтобы вырваться из страшной неволи прочь и навсегда покинуть ставшее столь тесным пристанище. Когда, изнемогая от этой жуткой болезни, вы с сумасшедшей надеждой вопросительно всматриваетесь в чудные очи своей возлюбленной, пытаясь отыскать в них немой и единственно нужный для вас ответ…

Да, да, да! И еще сто раз да! Вы отлично поняли состояние сгоравшего от страсти Федора Александровича…

И, кстати сказать, когда в уютном полумраке Кружков пытался найти тот самый важный для себя ответ, ему почудилось, а может быть, и привиделось, что прекрасные глаза его очаровательной спутницы неожиданно полыхнули золотистым огнем. Вот тебе и раз! Ну точь-в-точь как у кошек в темноте!

Но, недолго подивившись на столь странное явление, он быстро нашел правильный ответ, приписав все, естественно, ее отменной породе… Ну кто бы спорил, друзья мои?!

Ослепительная Филомена и в танце была чертовски хороша. Она несла легко и грациозно свою соблазнительную плоть, несмотря на приличную дозу принятого. К этому времени пузатенький графин на их столике сиротливо опустел и требовал к себе дополнительного внимания. По просьбе Федора Александровича опустевшая емкость была вновь наполнена. И вообще стоит отметить, что обслуживание сегодня было на необычайной высоте. Белокурая Танечка с материнской заботой вовремя подавала им всякую вкуснятину, тотчас же унося ненужное. И, как заметил Кружков, ее цепкий взгляд влюбленно и пристально все время скользил по гостье и ее диковинным украшениям. Да и другие работники заведения, включая и моложавого метрдотеля Павла Сергеевича с безукоризненным пробором в набриолиненных волосах, не упускали возможность невзначай прошмыгнуть к ним поближе.

Приняв очередную порцию, Кружков почувствовал, что крепкий мужской напиток наконец-то возымел приятное действие на его стойкий организм. Излишнее волнение сняло как рукой, попутно прибавив азарта и огня в крови. Отбросив все сомнения, Федор Александрович, как хорошая гончая, «взял намертво след» и упускать его совсем не собирался.

Сидевшие недалеко и поедавшие восторженными глазами исключительно прехорошенькую соседку молодые люди могли наблюдать, как начальственного вида еще довольно крепенький мужчина увивался вокруг этого очаровательного создания. Естественно, что его тут же нашли «не фонтан» и с убийственной прямотой мгновенно раскритиковали.

Выразив сожаление и сочувствие друг другу по этому печальному поводу и приняв дополнительно по пять капель на грудь, молодые люди решили исправить допущенную ошибку и поучаствовать в судьбе «исключительной куколки», для чего выдвинули из своих рядов самого достойного. Дима Огнивцев, студент пятого курса местного политехнического института, имея твердые намерения пригласить красивую даму на танец, тряхнув копной взъерошенных волос, уже поднялся, было из-за столика, но, заметив как большая рука Кружкова уверенно легла на маленькую ручку его спутницы, а та в ответ выразительно улыбнулась, понял, что он там лишний, и снова плюхнулся на место.

— Ну ты чего, Димон?

— Какого черта?! — набросились на него друзья.

— Да это бесполезно, мужики. По-моему, у них все уже решено… — тяжело вздохнув, отмахнулся тот и выразительно кивнул в сторону парочки.

Дальше они увидели, как, энергично подозвав обслуживавшую их официантку, мужчина спешно расплатился и, уверенно подхватив красавицу под локоть, потянул ее в сторону выхода.

Дело близилось к долгожданному моменту. Кружков это чувствовал, как чувствовал и то, что у него за спиной отрастают крылья. Слегка захмелевшая, а оттого еще более соблазнительная гостья безропотно следовала за ним, лишь пленительно улыбаясь. Переполненный страстным желанием, он уже плохо соображал, что к чему, а ноющий и ломаемый страстью организм властно требовал своего. Все же остальное в обозримых и необозримых пределах просто умерло и перестало существовать.

Щелкнув замком, Федор Александрович решительно открыл дверь и ввалился в номер. Захлопнув же дверь, он без излишних дипломатий тут же страстно притянул к себе Филомену и только собрался поймать ее манящие волшебные губы, как неожиданно услышал самые замечательнейшие на свете слова:

— Ох, Федор Александрович, в вас столько огня, что мне кажется, я сейчас тоже вспыхну и моментально загорюсь, — и, окатив его дурманящим взглядом, она божественно расхохоталась. — Но надо еще чуть-чуть набраться терпения, — и, приблизившись к его уху, тихо и томно произнесла, перейдя неожиданно на ты: — Ну иди же быстрей, раздевайся… и жди. Я скоро приду… — и тут же, вырвавшись из его объятий, ускользнула в темноту.

Не зажигая свет, словно в сладком бреду, Кружков содрал с себя ставшую слишком тесной одежду и нырнул в живительную прохладу простыней. Чувственно подрагивая ноздрями, он уже почти ощущал ее желанные волшебные поцелуи, как сладкий мед, прилипшие к губам.

«Все! Еще немного, еще чуть-чуть и… Мать моя!.. Молодец, Федя! Ах, какой же ты все-таки молодец, черт бы тебя побрал! — мысленно похвалил он себя. — Это ж надо! Сумел подобрать ключики к такой… обалденной очаровашке!..»

Тут он почувствовал сначала легкое, а за ним более сильное покалывание в сердце и непонятную тяжесть в груди. Но тотчас же все прошло, и он отчетливо услышал долгожданные шаги. Встрепенувшись, Кружков попытался, было рассмотреть обожаемое им, милое существо, но абсолютно ничего не увидел. Все вокруг как назло опутала непроглядная темнота. Но тут скрипнули пружины, и невероятно счастливый Федор Александрович под напором низвергавшейся из него страсти одним движением сгреб и заключил в объятия столь желанную плоть. Но в следующий же миг он почувствовал что-то не то. Вместо изумительного по форме и упругости тела его руки ощутили какие-то вялые, расплывшиеся формы с дряблой и худосочной грудью. А вместо пахнущих розами лепестков чувственных губ — тяжкий гнилостный запах и впалые складки кожи с колючими усами.

От неожиданности и недоумения он вздрогнул, словно наткнулся на колючую проволоку, на мгновение, растерявшись, окаменел, а затем резко дернулся от пронзившей его нелепой догадки и щелкнул выключателем настенного бра.

Следующее, что он сумел рассмотреть, было куда поразительнее, чем образ прекрасной незнакомки, увиденный им в первоначальный момент, отчего его немного вьющиеся и зачесанные назад волосы враз распрямились и приняли как по команде вертикальное положение. В ярком свете вспыхнувшей лампочки он увидел перед собой страшную растрепанную старуху с длинным крючковатым носом и бородавкой на конце. От охватившего ужаса сердце Кружкова замерло, а сам он, все еще ничего не понимая, обалдело уставился на старую ведьму. Страшная же старуха уродливо оскалилась похожей на больную улыбку гримасой, совершенно пугая безобразным ртом с осиротевшими деснами и, протягивая к нему свои тощие костлявые руки, гнусаво проскрипела:

— Ну иди же, иди-и, мой касатик, обними свою сладкую маленькую девочку…

И тут очнувшееся от паралича сердце Кружкова бухнуло что есть силы. В следующий же момент он стремительно выпорхнул из постели, яростно сплюнув на ходу, и в мгновение ока очутился у выхода. Схватив в охапку свою одежду, он пулей вылетел за дверь и бросился прочь по полутемному коридору, что-то бессвязно бормоча на ходу.

Вслед ему разносился холодящий душу мерзкий смех ужасной старухи.

Глава ОДИННАДЦАТАЯ Вторник, тринадцатое

Скажите, кто сможет похвастаться, что хорошо разбирается в снах? Кто с полной уверенностью правдиво растолкует все увиденное ночью? Согласитесь, что задачка не из простых. Да и едва ли в своем окружении вы с легкостью отыщите подобного человека. Сон, по утверждениям ученых, явление подсознательное, а потому чрезвычайно затруднителен для понимания и правильного объяснения. Впрочем, некоторые авантюрные смельчаки пытаются и этот сомнительный ребус все же решить. И даже разные там пособия на свет выпускают.

Вот интересно: и откуда они все это узнают? Ну в самом деле, как вы думаете, кто бы мог такую информацию им подбросить?

Вон одному моему знакомому холостяку почти каждую ночь снятся хорошенькие девушки, а заглянешь в такую книжечку — ожидай приличных расходов. Считай, в ближайшие три дня и разоришься! А вдобавок к тому же, представьте себе, люди добрые, что являются к нему они, эти самые пташки ночные, не поодиночке, а сразу целой компанией. И такое бывает озорницы навытворяют! Такие номера откалывают! Уж вы поверьте, он ведь сам мне об этом рассказывал. Подумаешь, мозгами чуток пораскинешь, да и тут же вывод напросится: уж мой знакомый давным бы давно нищенствовал да подаяние бы просил после таких непомерных расходов. А вот и нет! И ничего подобного! Живет себе не хуже других, и хлеб и масло, глядишь, не переводятся.

Ну а другому моему хорошему знакомому, правда, уже лет как двадцать женатому человеку, буквально на прошлой неделе приснилась уж такая прехорошенькая девчушка! И скажу вам, такое сильное впечатление на него произвела-а, что целый день из головы-то и не выходила. И он, красавчик, подруливая к перекрестку на своей синебокой шестерочке-«Жигуле», вспомнил пташку ночную, будь она неладна, в очередной разок размечтался, расслабился, ну и… не успел вовремя притормозить! И на вот тебе, пожалуйста, тут как тут большие неприятности и еще большие незапланированные расходы.

Вот и не знаешь, как тут себя вести и принимать ли на веру все эти мыльные объяснения? А ведь порой такое интересное за ночь наснится, словно фильм какой художественный насмотришься, и ты там, понятное дело, наипервейший герой. Встанешь с утречка и призадумаешься: и к чему бы все это? Совсем бы не худо, если б к деньгам или к какой другой приятной прибыли.

Вот и народному целителю Шутову Борису Алексеевичу уж такой сегодня диковинный сон привиделся. Что летал он сначала на каком-то махоньком серебристом аэропланчике. Высоко, под белыми облаками. Радостно и светло на душе. Глянешь вниз — а там все леса, все зелень густая тянется. Красота! Такая ширь и простор, куда глазом ни кинь, аж дух захватывает!

Опустился он пониже, летит, крыльями покачивает, чуть макушки деревьев не задевая. Видит, как внизу разные звери со страху разбегаются. И вдруг с одной высоченной, ну точь-в-точь как гора, ели вспорхнула стайка птиц сереньких, где-то размером не больше куропатки, да — бац! — прямо к нему на самолетик и уселась. Облепили, прямо, как мухи, и улетать, похоже, не собираются. Еще радостней оттого на сердце у Бориса Алексеевича сделалось: вот и птицы его признают и ни капельки не боятся. Присмотрелся он попристальнее к пичужкам и видит, что у каждой в клювике бумажка какая-то торчит. Что за черт, что за бумажки такие знакомые? Никак в толк не возьмет. И зачем они им приспичили? Глянул повнимательнее — ба, да это же не бумажки не какие, а денежки что ни на есть настоящие! Красненькие — по десять рублей и фиолетовые — по двадцать пять. Представляете, целая куча денег! Только хотел до одной дотронуться, в руку взять, а бумажки вдруг в монеты, в деньги, значит, металлические и превратились. И такая тяжесть от этого на его аэропланчик навалилась, что полетел он тут же камнем вниз и хозяину совсем не подчиняется. Задыхаясь от страха, замахал он тут отчаянно руками на бестолковых пернатых, пытаясь прогнать их. Шутка ли, разобьются сейчас! Или уж монеты бы, глупые, побросали. Да где там, держат, упрямые, клюв не раскроют! Эх, а земля-то уж совсем близехонько… Жаль погибнуть из-за этакой глупости и дело большое загубить… А птицы противные в самый последний миг вдруг разом вспорхнули, и только их тут и видели. Да поздно уже, ничего не поправить, вот уж и трава пожухлая глазами различается…

Но нет! К большой своей радости не разбился Борис Алексеевич! Приземлился целехонек на каком-то то ли лугу, то ли поле заброшенном. Вышел невредимым из аэропланчика, огляделся — ничего кругом не видать. И куда лес большой подевался? Лишь земля да трава аж до самого горизонта. И вдруг видит: невдалеке стоит береза белоствольная на каком-то островке посреди то ли пруда пересохшего, то ли небольшого болотца. И так его к этой березке потянуло, ну прямо как к матери родной. Бросился он бегом к ней по этому самому болотцу, через воду перескакивает. Добежал, обнял за ствол белоснежный, и хорошо так ему, легко сразу стало, словно скинул с себя тяжесть какую непосильную. Вскарабкался тогда он почти на макушку дерева и видит: совсем недалеко за косогором знакомые очертания домов многоэтажных. Обрадовался. Вот здорово! А среди них и гнездышко его тут как тут виднеется…

И так ярко все это Борису Алексеевичу привиделось, что, проснувшись поутру, почесал он в растерянности поредевший затылок и попытался прикинуть: что бы набор этих разных событий для него мог означать? А вдруг сон-то вещий? Или, как говорят еще, указующий перст судьбы?

«Несомненно и однозначно, что полет над землей… свидетельствует о том, — с убийственной логикой рассуждал Шутов, энергично водя щеткой по оскаленным желтым зубам, — что дела его идут на лад, в гору, вверх. Вот и вчера вечером, значит, позвонил очередной кандидат. Какой-то Петр Петрович, кажется, из приезжих, и напросился на встречу и консультацию… Да, земля слухом полнится. Авторитетом, батенька, обрастаем… Видимо, кто-то из лечащейся клиентуры присоветовал? Похоже, из интеллигентов, очень уж вежливо и уважительно говорил… А голос, как колокол вечевой!.. Ну что ж, значит, примем меры, Петр Петрович, дражайший… Грешно отказывать жаждущим… Или страждущим… как там правильно-то?.. А черт его знает! Не все ли равно. Жаждущие ведь тоже страждущие и наоборот. А! — махнул он рукой. — Это все игра слов, блудословие, значит… Или словоблудие?.. — пристально посмотрел он на свои неровные зубы. — Как правильнее? Ну, какая разница! Главное-то не в этом…

Птицы окружили, значит вести хорошие принесли. А кто, позвольте, поспорит, про вести-то в клювиках? Давно уж подмечено, что деньги к деньгам, а… пинки к пинкам!.. — благодушно хмыкнул он на неожиданно сорвавшийся удачный каламбур. — Хоть и тяжесть велика была, да ничего, не разбился. Знаковое событие… Своя, значит, ноша не тянет. Нет-нет, похоже, что сон вещий… И береза — олицетворение светлого символа, взобравшись на которую, ждет его очередная высота: новая, значит, и более… сладкая жизнь».

От таких приятственных мыслей в душе у Бориса Алексеевича словно разом вспыхнула лампочка и заиграла торжественно музыка.

— «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью… преодолеть… пространство и полет, — тихо и фальшиво замурлыкал он, соскабливая пену с намыленного лица. — Нам разум дал стальные руки-крылья, — вывел он более громко и вдохновенно и тут же порезался.»

— От черт подери! — огорченно вздохнул он, глядя на покрасневшую пену. — Нашел время песни горланить…

Он тут же заклеил ранку кусочком газеты, предварительно поплевав на него.

А, это все ерунда, мелочи жизни!.. Но вот жена, как назло, изо дня в день на нервы капает и капает. И вот опять сегодня уже с раннего утра зудила: «Бросил бы ты, Боря, эти свои занятия. Не доведут они тебя до добра. Ох, не доведут! Ну посмотри на себя, Боренька! Ну какой ты целитель?! Ты же в этом деле ровным счетом ничегошеньки не смыслишь… а людям доверчивым только головы дуришь. Ох, Боренька, чует мое женское сердце — навлечешь на себя через это ты большие неприятности. Не ровен час, и в милицию кто-нибудь заявит или еще хуже того…»

Ну не дура ли баба?! А? Что же еще может быть, значит, хуже милиции-то? Чешет языком, сама не знает чего. Ну чего понапрасну вибрировать, если все идет как нельзя лучше. Если денежки сами в руки так к тебе и плывут… И всего-то надо: чуток смекалки да грамм предприимчивости! Мозгами немного пошевелить, — хлопнул он себя по высокому лбу, — и люди сами все на блюдечке подадут. А она ноет и ноет, как застарелая грыжа. И ради чего, скажите, пожалуйста, переживаниями себя изводить? Ведь все равно такой диеты никто не выдержит, а значит… всегда можно будет словами припереть, что, мол, сами, соколики, виноваты. Надо было строго придерживаться назначенных предписаний… надо их неукоснительно соблюдать… А оттого, естественно, и результаты получились такие заниженные… Деньги в доме появились, радуйся, дурья башка! А она опять за свое: «Ну как хочешь, Боренька, но у меня, дорогой, плохое предчувствие…»

— Какое такое, значит, предчувствие? — плачущим голосом передразнил жену Борис Алексеевич и ядовито закончил: — Грабли ей в почки!

В это время затрезвонил телефон. Шутов бросил удивленный взгляд на часы:

— Гм, восемь двадцать три… И кто бы это мог так раненько названивать?

Оказалось, вчерашний, басистый, как его там… Петр Петрович. Спросил, когда можно подъехать на консультацию.

Так… В девять у него прием. Надо поработать с одним сомневающимся хлюпиком, а в девять тридцать… Хотя рановато, лучше, чтоб все же не встречались друг с другом… Назначил на девять сорок пять. Стал говорить про адрес, но Петр Петрович интригующе сообщил, что беспокоиться не стоит, сам найдет. На этом и порешили.

Без двух девять явился Кузькин, молодой человек лет тридцати с хвостиком, худощавого телосложения, в черной поношенной кепочке и с редким пушком на непропорционально большой голове. С середины августа он упорно выполняет все предписания целителя: ест не меньше шести больших ложек за день пшенной каши, обильно сдобренной сахарным песком, трижды в день выпивает сырые яйца, смешанные с тем же сахаром, и налегает по строгой рекомендации на рыбные изделия. В основном на жареный хек и кильку в томатном соусе. Ничего другого, кроме богатой витаминами морской капусты, заботливая торговля советским гражданам почему-то не поставляет, очевидно, посчитав и этот ассортимент для сытной жизни вполне достаточным. И, конечно же, по большой столовой ложке сладкого густого снадобья секретного состава Бориса Алексеевича — непременного атрибута дневного рациона каждого обратившегося к нему за помощью.

Если бы только кто знал, кроме, понятно, самого Кузькина и его заботливой старенькой мамы, как эта самая почтенная каша ему опротивела! Ух-х! Не говоря уже о распроклятых яйцах, от которых судорогой так и сводит челюсти, как от самой ужасной дряни. Да они категорически не желают заползать в горло, а так и просятся обратно наружу. Но, сделав над собой великое усилие и собрав всю имеющуюся волю в кулак, Владик давится, но продолжает ежедневно совершать эти диетические самоистязания.

Эх, и чего только не сделаешь ради торжества науки и… будущей собственной волосатости!

Усадив клиента на стул, Борис Алексеевич начал внимательнейшим образом всматриваться в его скудную растительность на голове.

— Так, так, та-ак… Посмотрим, посмотрим, что тут у нас, — певуче протянул он, испепеляя глазами лысину с редким пушком. — Диету строго соблюдаете? Рыбу едите? — подбросил он простенькие вопросы.

— Каждый день, как и положено, Борис Алексеевич, — вздохнув, отчитался Кузькин. — Только вот с рыбой-то… в магазинах неважнецки, — добавил он после паузы, — хек да килька в консервах… И этих-то еще наищешься. Ну иногда еще минтай попадается…

— Ну ничего, ничего, — покровительственным тоном успокоил целитель, — продукт неплохой. Сам люблю эту рыбу… А с яйцами как дела? — подкинул он еще вопросик, доставая зачем-то рулетку.

— Пью! — сокрушенно выдавил Кузькин. — Но еле-еле. В глотку совсем не идут, того и гляди что рыванет… Уж такая противная штуковина! Аж слезы из глаз потом…

— Да-а? — задумчиво отозвался Шутов, водя рулеткой по подопытной голове. — А я вот, знаете ли, с превеликим удовольствием… Жена не успевает покупать. Понимаю, что трудненько, но это, пожалуй, главный ингредиент вашего будущего успеха. Тут уж сами решайте… Яйца, скажу вам, ничем не заменишь!

На что Кузькин только шмыгнул носом и тяжко вздохнул.

Сделав замеры, Борис Алексеевич начал скрупулезно всматриваться в деления рулетки, поднося их сначала к окну, а затем сверяя с цифрами в толстой тетрадке.

— Ну вот, — торжествующим тоном произнес он, — а вы все переживаете. И совершенно напрасно. Линия роста волос пошла в наступление…

В это самое время Шутову, однако, показалось, что кто-то довольно громко сказал: «Вранье!» На мгновение выдержав паузу, он подозрительным взглядом скользнул по Кузькину, робко подозревая его в авторстве услышанной фразы, но тот сидел на месте как ни в чем не бывало. Затем оглянулся по сторонам и, решительно ничего не обнаружив, тут же продолжил речь:

— Э-э, так вот… я сравнил с показаниями двухнедельной давности… и ничего не могу поделать. Три раза замерял! Два миллиметра… Пока немного, но что вы хотите, такой запущенный вариант, — сокрушенно добавил он весомости в интонации. — Да сами, Владислав Семенович, взгляните! — и сунув Кузькину одно небольшое зеркало в руки, а другое, побольше, собственноручно наставил ему на лысину. — Во-от смотрите, — стал он нежно водить нераскрытым фломастером, — видите? Здесь и здесь линия явно пошла наверх, и сами волосинки уже выглядят… более толстыми и… здоровыми.

— А мне вот кажется, что ничего не изменилось, — после некоторой паузы упрямо возразил недоверчивый Кузькин, — по-моему, все так и осталось.

— Ну что вы, — искренне возмутился Борис Алексеевич, — что ж, я вас обманываю, что ли?!

И тотчас же приговором предыдущим словам кто-то вновь произнес: «Вранье!». Шутов удивленно вскинул брови, но, облизнув тонкие губы, останавливаться не стал, а продолжил горячо убеждать:

— Может быть, вам оттуда не так и заметно, а я вот отчетливо вижу. Никаких сомнений! Процесс, значит, не скорый, но регенерация явно началась. И рулетка тому свидетель… А где вы видели, чтобы быстрее? Кто за это возьмется? Да за эту проблему, дорогой мой, Нобелевская премия назначена!.. Да. Так-то вот… Кто решит, тот и получит, — закончил он многозначительно.

Убедив нерешительного Кузькина и получив очередную плату за лечение, Борис Алексеевич на прощание подбросил ему словесного оптимизма и, дружелюбно похлопав по плечу, выпроводил за дверь.

Вернувшись в комнату, он тут же достал из нагрудного кармана рубашки и, ласково поглаживая в руках, любовно оглядел парочку свежих красненьких десяток.

— Гррабежж! — выстрелом бабахнуло в тишине.

От неожиданности Шутов нервно вздрогнул и просто обомлел, сразу увидев здоровенную черную птицу, сидевшую на серванте.

Похоже, что произнесенные слова относились именно к этому пернатому существу, потому как больше никого другого рядом не наблюдалось.

Борис Алексеевич сильно побледнел и облизал вдруг пересохшие губы. Это уже попахивало какой-то мистикой. Оч-чень нехорошо! Хотя… Ну конечно же!

В следующий момент он бросился, обследовал все помещения, включая и кухню, и облегченно вздохнул. Сразу в двух из них форточки оказались открыты. Теперь-то уж ясно, откуда взялась эта пернатая гостья… А может быть, впрочем, и гость? Так что мистика тут явно ни при чем.

— Фу ты черт! — Борис Алексеевич даже слегка улыбнулся. — Ну надо же до чего додумался, дурак! Самому бы не плохо головенку-то пролечить, чтобы крыша не съехала, а то все другим, альтруист проклятущий, помогаешь… Да, кстати…

Он проверил показания часов. До прихода нового басистого клиента оставались считанные минуты.

— Надобно эту птичку-то выпроваживать, а то люди прибудут и… на вот тебе — уголок Дурова!.. Да нагадит еще где-нибудь…

— Дуррак! — гаркнула тут же пернатая, и опасения Бориса Алексеевича сбылись.

— Ах дурак! — внезапно озлобился целитель, почему-то больше не удивляясь на способности птицы говорить. — Сейчас ты у меня узнаешь, почем фунт перьев!

Подбежав, он распахнул окно, закрыл дверь в смежную комнату и, вооружившись взятой из-за шифоньера лыжной палкой, кинулся на нахальную гостью.

— А ну пошла! Я вот тебе покажу, кто здесь дурак! Сейчас твои перышки поглажу!..

Тут в комнату ворвался сильный порыв ветра, вмиг разбросав какие-то бумажки, лежавшие на столе. А птица под нависшей над ней угрозой сорвалась с места и совсем неожиданно для Шутова нырнула… (вот так фокус!!!) прямо в большое зеркало трюмо и удачно устроилась на верху отражения шифоньера.

Целитель обалдело вытаращил глаза. На самом предмете птицы не было, а на его отражении… да! Как же такое возможно?

Он безумным взглядом уставился на зеркало, что-то соображая, а затем перевел глаза на шифоньер. Ум заходил за разум! Там птица была, а здесь… ее нет! Ну вот, теперь-то уж точно мистика!

В это время раздался требовательный звонок, отчего Борис Алексеевич нервно вздрогнул и взглянул на часы.

— Девять сорок пять, ровнехонько… Ни минутой раньше, ни минутой позже. Прямо с немецкой пунктуальностью. Очень не вовремя! — оторвался он от созерцания пернатой. — Не мог уж минут на пять опоздать! А то неудобно, такой бардак!..

На прямо сказочные проделки залетевшей птицы удивляться не было времени, и, прикрыв окно и подобрав разбросанные бумажки, целитель пошел отпирать дверь, взглянув попутно на отражение в трюмо. Но все оставалось по-прежнему: там птица была, хотя на самом деле… ее не было! Черт знает что!

Открыв дверь, Шутов рассмотрел на площадке загорелого, хорошо одетого мужчину в черном берете и с тростью в руке, а рядом с ним — низенького и большеглазого толстяка в клетчатой кепке с торчащими, как у кота, усами. Вполне возможно, что шофера.

— Борис Алексеевич? — цепко кольнув взглядом, справился загорелый и, не дожидаясь ответа, пробасил: — Добрый день. Как и условились, в девять сорок пять, — и, словно в доказательство, достал и открыл замечательной работы большие карманные часы.

— Да-да, конечно… Извините, что заставил немножко подождать… Ликвидировал внезапный беспорядок, — оправдываясь, пояснил целитель. — А это, извиняюсь, с вами? — кивнул он на зеленоглазого толстяка.

— Да, это мой помощник. Не помешает? — глянул вопросительно высокий в берете. — Тоже, понимаете ли, с одной проблемкой. Думаю, что по вашей части…

— Да нет, не помешает… — натянуто улыбнулся целитель, приглашая жестом войти. — Прошу, проходите. Хотя, сказать откровенно, с группами не работаю, только исключительно индивидуально…

На что оба вошедших не обратили ровно никакого внимания.

Сказать по правде, эта парочка Борису Алексеевичу не сильно понравилась, он сразу почувствовал какое-то внутреннее неудобство. Но (боже упаси!) не подал даже и намека, а, усадив басистого перед собой, как можно бодрее заботливо осведомился:

— Так что вас, товарищи, ко мне привело? Весь во внимании и… готов откликнуться на зов о помощи.

При этих словах толстяк почему-то чуть не свалился с дивана, а его начальник, улыбнувшись, враз подобрел лицом.

— Да видите ли, драгоценный Борис Алексеевич, — заговорил высокий мягко и задушевно и одним махом снял с головы берет, — со временем растительность довольно поредела… А так бы вроде еще не хотелось… Ну, словом наслышаны о ваших чудодейственных способностях. Вот и решили, пока что здесь, воспользоваться, так сказать, счастливой возможностью познакомиться.

— Да-да, очень хочется воспользоваться, — попытался встрясть в разговор толстяк.

— Вы приезжие? — стрельнул вопросиком целитель.

— Да, по случаю в вашем вот городе оказались, — ответил высокий.

— Наверное, в командировке… или чистые туристы? — попытался уточнить целитель.

— Пожалуй, и первое и второе ошибкой не будут, — задумчиво проговорил высокий.

— Да-да, пытаемся сочетать приятное с полезным, но не чистые… — опять попытался влезть в разговор толстяк.

— Ну что ж, все понятно, — перебил его целитель, несколько повеселев, с видом знатока впиваясь глазами в поредевшую лобную часть клиента.

Тут надо пояснить, что с приходом этой парочки мысли о присутствии и странном поведении крикливой пернатой почему-то начисто выветрились из головы хозяина квартиры.

— Так, та-ак, — растяжно пропел целитель, — а позвольте уточнить ваш возраст… Вы с какого года, Петр Петрович?

— Как вам сказать, любезнейший Борис Алексеевич, — с напускной печалью вздохнул тот, — уж порядком… ведь как посчитать.

— Да, считать начнешь, уж точно устанешь, — опять бестактно пробормотал толстяк.

— Ну по виду так, пожалуй, годика на три постарше меня? — цепко прикинул целитель. — Наверное, не ошибся?

— Да как вам сказать, — опять задумчиво потянул с ответом высокий.

— Ну уж от силы на пять?! — продолжал допытываться Шутов.

— Ну это, конечно, уже поближе, — довольно засмеялся гость, блеснув желтым металлом во рту.

— Ну ладно, ладно, не хотите говорить — не надо! Я ведь к тому, что возраст оказывает существенное влияние на нас. Мне это важно знать для назначения вашей будущей диеты, — убедительно пояснил целитель. — Питание, товарищи, — это главное. С потреблением пищи мы вносим в наш организм все элементы таблицы Менделеева.

Он открыл толстую тетрадку и начал что-то писать.

— Да, — с серьезным видом согласился неугомонный толстяк, — и даже гораздо больше.

— Позвольте вашу фамилию узнать, Петр Петрович? — опять заговорил целитель.

— Воландин, — обменявшись веселыми взглядами с помощничком, ответил клиент.

— Во-лан-дин, — записывая, вслух повторил хозяин. — Не будете возражать, если я укажу возраст… сорок восемь лет? — хлопнул он чистыми голубыми глазами.

— Да нет, пожалуйста, — превесело согласился высокий и тут же в свою очередь обратился к целителю: — Давно практикуете?

Этот, казалось бы, невинный вопрос почему-то больно кольнул Бориса Алексеевича. Он повернулся и подозрительно взглянул на пришедших: «Уж не из милиции ли они? — с холодеющим сердцем подумал он. — Не зря все же говорят, что у женщин более развита, чем у нас, мужиков, интуиция?.. А ты тут, дурак, распинаешься перед ними!»

— Да вы напрасно побеспокоились, — очень доверительно заговорил басистый, словно подслушав мысли Шутова, — нет, мы не из той строгой организации. Ну взгляните же на нас повнимательней, драгоценный Борис Алексеевич. А спросил потому, что сразу виден солидный опыт и деловой подход. Всегда приятно иметь дело с предприимчивыми людьми.

— Да-да, — поддакнул помощник, — таких самородков зажимают. Просто глупость, головотяпство и форменное… безобразие, — закончил он возмущенно. — А ведь вот взял и додумался человек! Светлая голова!

«Вот черт возьми, словно бы мысли прочитали!» — удивился целитель, но, приятно успокоенный сладкими дифирамбами, заговорил: — Ну… всего-то, в общей сложности… этой головоломкой уж без малого как три года… Но сначала теория, анализ, опыты, понимаете ли, на себе, своих близких, а уж только потом, естественно, и… серьезная практика, — постарался он добродушно улыбнуться. — А кстати, расскажите, как вы питаетесь? Ну… ваш обычный дневной рацион?!

И тут гость понес такую ахинею, такие блюда стал называть, что у Бориса Алексеевича мгновенно пошло обильное слюновыделение, и, чтобы более себя не раздражать и не травмировать, он стал задавать наводящие вопросы.

— А рыбу часто едите?

— Не скажу, что каждый уж день, но бывает, что употребляю. А вот мой помощник от нее без ума! — кивнул он на загоревшегося глазами и облизывающегося толстяка.

— А как с пшенной кашей дела? — пропустив мимо ушей слова насчет помощника, почему-то более грустно продолжил целитель.

— А никак!

— Ну вот и напрасно, простенький, но необходимый продукт, — нравоучительно произнес Шутов. — Если решитесь на лечение, надо будет непременно включать в рацион. Вперемежку с сахаром…

— А вы считаете, что дело не безнадежное, — перебил его Петр Петрович, — полагаете, что можно восстановить?

— Ну зачем же вы тогда ко мне записались? — сделав кислую мину, явно обиделся целитель. — Если не доверяете, то не надо было и приходить!

— Ну отчего ж не доверяем, — опять попытался успокоить его клиент. — Что уж вы так сразу и в штыки, просто интересуемся мнением специалиста. А кстати, сколько будет стоить ваше, извиняюсь, то есть мое лечение?

Шутов лишь на мгновение помедлил с ответом. Было ясно, что внутри него происходит какая-то борьба.

— По сложившемуся тарифу, — вымолвил он напряженно, — десять за первоначальную консультацию и… двадцать рублей в месяц за все остальное.

— Недорого! — даже вроде бы удивился высокий, обменявшись выразительным взглядом с помощником.

— Совсем недорого! — согласился толстяк. — Почти бесплатно!

От этих слов Борис Алексеевич даже порозовел.

— Стараемся не очень уж задевать семейный бюджет, — оживился он, — хотя, конечно, себестоимость спецсостава, — он демонстративно взял в руку банку с чем-то густым и темным, — довольно высока, а некоторые компоненты в последнее время прилично вздорожали.

— Ты смотри, — сверкнул глазами толстячок, — по всему видно, что исключительный эксклюзив! — и многозначительно глянул на загорелого.

— Ээ-х! — вдруг очень правдиво хлопнул себя по коленке начальственный Петр Петрович. — Всегда вот по-хорошему завидовал одаренным талантами людям. Ведь где бы они ни работали, каким бы… делом ни занимались, а врожденный талант, стремление к истине, непременно прорвутся наружу! А, кстати, — совсем по-родственному обратился он к целителю, — если так можно выразиться, чисто для исторической справки: а кем вы раньше работали?

— Да, Борис Алексеевич, — опять поддакнул помощник, — а чем же вы раньше-то… ну… до этого занимались?

Видя такое теплое и участливое отношение к себе, Шутов довольно улыбнулся и поправил прическу:

— А нет здесь никакой тайны, товарищи, что ж тут скрывать — механиком… на станции мелиорации…

Тут котообразный тип, вскочив с места, приблизился к целителю и интимно и плаксиво запричитал:

— Борис Алексеевич, драгоценный, сахарный вы наш! Вижу, своими глазами вконец убедился, что в вашем лице нашел то, что давно искал. Помогите, не откажите несчастному существу. Чувствую — раз уж ваше магическое искусство способно справиться и с моим шефом, то уж его-то верному слуге не откажите?..

Не ожидая такого внезапного напора, удивленный целитель вопросительно уставился на толстяка:

— А в чем, собственно, дело-то? Скажите… если смогу…

— Эх, Борис Алексеевич! Да что и говорить-то, сами, наверно, видите… Эти проклятые усы, — для убедительности он поднял голову повыше и демонстративно потрогал их, — видите, торчат, как у… обыкновенного дворового кота. Только в общественное место войдешь — сразу все взгляды на тебя. Чувствуешь себя как в зоопарке! Как дальше жить, прямо не знаю! Нельзя ли применить ваш исключительный метод и выправить такое бедственное положение? За ценой не постою! Если уж своих средств не хватит, то шеф обещался помочь… — кивнул он в сторону начальника.

Тот в знак подтверждения согласно качнул головой.

— Гм, да, интересный случай, — внимательно осматривая усы толстяка озадаченно пробормотал целитель, — никогда не сталкивался с подобным…

— Вполне с вами согласен, исключительно интересный, — поддакнул низенький, выжидающе поглядывая на Шутова.

— Понимаете… и рад бы вам помочь, — неуверенно посопротивлялся хозяин квартиры, — но действительно… подобными вопросами раньше заниматься не доводилось. Так что… — вздохнув, развел он руками.

— Ну что вы, Борис Алексеевич, волшебный! — приблизился вплотную толстяк и прямо замурлыкал в самое ухо. — Вы же механик! А не какой-нибудь там… хирург или парикмахер, которые только и могут или зарезать, или отрезать. Понять механизм, — сделал он ударение на это слово, — проблемы для вас — сущая чепуха, я это сразу уяснил, увидевши вас…

В тот же самый момент целитель почувствовал, почти увидел кожей правой ладони, как что-то знакомое и очень приятное вползло и затихло в его руке. И тут же в мозгу отпечаталось слово «аванс». Он решил было для приличия слегка возмутиться и открыл даже рот для озвучивания, но, прочувствовав просто ошеломляющие габариты пачки денег, в первый миг не поверил своим ощущениям. Иными словами, его аналитический центр требовал визуального подтверждения, а не ошибка ли это. Борис Алексеевич лишь на сотую долю секунды поймал в объектив нужное изображение и… нашел увиденные формы превосходными. Это походило почти на сказку, на чудесным образом материализовавшиеся мечты.

Ох, глаза, глаза, глаза! Ох эти ненасытные коварные глаза! Подавая в мозговой центр желанную картинку, они порой действуют, как шквалистый ветер, как разрушительные цунами, как… Короче говоря, устоять невозможно! Да, да, да! Уж поверьте! Женщины любят ушами, а мужчины — глазами. Поэтому без лишних словесных выкрутасов нужно признать, что Борис Алексеевич мгновенно влюбился в нее (такую пухленькую!) и расстаться был уже не в состоянии. Его белое, гладко выбритое лицо сначала покрылось легким румянцем, затем густо покраснело, и что-то совсем уж невнятное наподобие «…да ведь я… да вы понимаете… да это же почти невозможно… и, наконец, я попробую» вылетело у него в заключение изо рта. А слово ведь не воробушек: упало на барабанную перепонку, тут же вызвало соответствующую реакцию.

— Ну вот и славненько, ну вот и отлично! — искренне обрадовался толстяк. — Мы с шефом с самого начала подозревали, что вы именно тот исключительно нужный нам человек, — и он снова беззастенчиво плюхнулся на диван.

— Так, ну что же, все ясно. Пора начинать лечение?! — снова ожил Петр Петрович, пристально посмотрев на целителя.

— Да-да, конечно же, — отходя от столбняка, отозвался тот, — прошу прощения, я сейчас, буквально на одну минуточку, — и он спешно куда-то удалился.

— Деньги пошел прятать, — как бы между прочим заметил низенький.

Выйдя из комнаты, Шутов проследовал в спальню, где еще раз влюбленно оглядел и помял в руках пачку зеленоватых купюр со знакомым изображением вождя мирового пролетариата и размашистой надписью: «Пятьдесят рублей».

В толстенькой пачке было, по крайней мере, штук сорок, а может быть, даже и пятьдесят одинаковых как сестры-близнецы бумажек. В десять раз больше, чем приносили ему все остальные клиенты за месяц! С ума сойти! Целое состояние! Чтобы узнать сколько точно, надо было их попросту пересчитать. Но заставлять себя ждать таких щедрых клиентов — признак дурного тона! Поэтому, поискав глазами, куда бы это богатство получше припрятать, и ничего лучшего не придумав, он сунул деньги в выдвижной ящик комода, где лежало белье жены, в… панталоны дражайшей супруги. «На вот тебе, подозрительная дура, получай… плоды моего труда!»

Вернувшись назад, он застал посетителей на своих прежних местах.

— Прошу извинить за небольшое отсутствие… Ну что ж, а теперь давайте начнем… — преувеличенно бодро начал целитель.

— Давайте! — не дав ему договорить, развязно произнес толстяк.

Борис Алексеевич бросил на него вопросительный взгляд, а потом выдавил угодливую улыбку.

— Сначала с вами, Петр Петрович… Да… так вот… Не открою большого секрета… Дело в том, что у вас… из-за длительного неправильного питания нарушен обмен веществ в организме. И как следствие…

— Помилуйте, дражайший Борис Алексеевич! — перебил его загорелый почему-то совершенно с другим лицом. — Уж не хотите ли вы сказать, что я раньше неважно питался, а ваша пшенная каша, яйца и рыба… да еще вот это снадобье в банке коренным образом смогут исправить положение и от этого снова вырастут волосы на голове? А кстати, не поясните ли, что это за такой чудодейственный секретный состав, который вы мне так хотите порекомендовать? — не давая целителю выговорить и слова, спросил «Воландин».

Не понимая причины произошедшей перемены, Шутов растерянно перевел взгляд с одного посетителя на другого и попытался убедительно аргументировать:

— Понимаете ли, это средство очень непростого состава, получено путем длительных экспериментов и состоит из двадцати… трех различных компонентов…

— Врранье! — как выстрел, раздалось в комнате, и целитель опять увидел ту самую вредную черную птицу.

На побелевшем лице хозяина отразилось сильнейшее беспокойство. Он попытался было что-то сказать, но не успел.

— Вот и пернатые подтверждают, что вы, честнейший вы наш, очень мягко говоря, вводите нас в заблуждение. А если назвать вещи своими словами, то просто нагло врете, — спокойно проговорил высокий, рассматривая что-то на полу. — Я ничего не путаю, Бегемот?

— Ни тени сомнения, шеф! Чистейшая правда! — ответил знакомый голос. Но вместо куда-то подевавшегося толстяка целитель увидел немыслимых размеров громадного черного кота, который, развалившись на диване, продолжал говорить на человеческом языке. — В этом специальном составе, говоря его словами, — кивнул кот в сторону Шутова, — лишь три ингредиента: ягоды ирги и черной смородины, протертые с сахаром. А еще двадцатью там категорически и не пахнет. Так что Гарпия совершенно права — вранье беспросветное!

После этих убийственных слов у Бориса Алексеевича отвисла челюсть, а в глазах отразился сильнейший испуг. Он понял, что случилось что-то непоправимое. Прислонившись к шифоньеру, он начал глубоко дышать, как рыба, вынутая из воды, а кот, не обращая ни малейшего внимания, продолжал:

— И слова о диете — чистейшая брехня. Сырые яйца он и сам-то на дух не переносит, а других заставляет пить. Это просто какой-то диетический садизм. И правильно его жена говорит, что в этом деле он ничего не смыслит. В чистейшем виде налицо мошенничество, статья сто сорок семь Уголовного кодекса. — Потыкал он лапой в какую-то книгу, оказавшуюся вдруг у него. — Да к тому же еще получение взятки… в крупном размере… — вздохнул он преувеличенно тяжко.

— Позвольте, позвольте, — наконец обрел дар речи Шутов.

— Не позволю! — голосом, не терпящим возражений, отрезал начальственный гость, поправив вновь надетый берет. Отчего Борис Алексеевич неожиданно почувствовал предательскую слабость в ногах и очень неприятное состояние в животе.

Властный же незнакомец внезапно строго посмотрел на напуганного хозяина. Его черный холодный глаз больно уперся в самые зрачки целителя, отчего дикий ужас объял его душу, а по телу прокатился сильнейший озноб, и тут же совершенно сумасбродная мысль заметалась у него в голове, отчаянно просясь наружу.

Неизвестно почему, но ему вдруг захотелось чистосердечно признаться сердитому клиенту, что он вовсе никакой там не целитель, а так себе… В тот же самый момент другая мысль самолюбиво и категорично возразила: «С какой это стати?» Но в следующую секунду категоричность и самолюбие вышли в отставку, а Бориса Алексеевича с еще большим желанием потянуло начисто излить свою душу, и он неуверенно глянул на властного посетителя.

— Ну же, смелее, правдивый вы наш, не стесняйтесь и порасскажите, как вы дошли до жизни такой? — угадав намерения того, смягчился «Воландин».

Но хозяин почему-то все не решался.

Тогда неизвестно откуда в комнате оказался здоровенный парнина с длинными светлыми волосами в черной кепке и клетчатом пиджаке.

— Галактион, — обратился к нему загорелый, — господин целитель желает чистосердечно… поделиться накопленным опытом, но что-то ему все же мешает. Надо бы помочь жаждущему человеку. Будь добр, окажи услугу.

— Знамо дело, — как бы стесняясь и сопя, откликнулся верзила, — мы что, мы завсегда готовы…

И тут почти без размаха он своим увесистым кулачищем ткнул Бориса Алексеевича прямо в мягкий округлый живот, отчего тот, отлетев, упал как подкошенный на пол и какое-то время даже не мог вздохнуть. Лицо его ужасно побагровело, а из глаз брызнули крупные слезы.

Сделав, наконец, более или менее полноценный вздох и держась двумя руками за живот, он с усилием выдавил из себя:

— Нне надо, не бейте… Прошу вас… умоляю… Расскажу все, что хотите… Все, все, все…

И дальше уже бывший целитель поведал этой странной компании свою историю превращения заштатного механика со станции мелиорации в новоявленного знатока мужских шевелюр. По правде сказать, не такую уж интересную, но довольно поучительную.

Выслушав сбивчивый рассказ, властный клиент снова пристально посмотрел на хозяина:

— Ну, положим, здесь все ясно. А скажите, голубчик, вы хоть какое-то представление имеете, кто я такой?

Борис Алексеевич с каменным лицом уставился на «Воландина». Наступила пауза, которую внезапно нарушил развязный кот:

— Да откуда же ему знать-то, шеф! Он и понятия никакого не имеет, потому как с художественной литературой почти что совсем не знаком. Кроме журналов «Здоровье», «Садоводство» да разных там задрипанных газетенок практически ничего не читает. Скорее всего, он может принять нас за каких-нибудь обыкновенных грабителей или, хуже того, за квартирных воров…

— Да, а вот это печально, — поморщился Петр Петрович, вертя в руках свою необычную трость. — Рекомендую вам, назидательно рекомендую, — повысил он голос, — найти и познакомиться с книгой «Мастер и Маргарита», написанной Михаилом… Афанасьевичем… Булгаковым, — произнес он раздельно и громко. — Запомнили?

— Да, конечно, обязательно… сегодня же прочитаю, — поспешно подтвердил Шутов. — Я все запомнил: «Мастер и Маргарита», автор Булгаков Афанасий Михайлович…

— Михаил Афанасьевич, — поправил его высокий клиент. — А деньги, взятые за лечение, верните их хозяевам. Объясните все, как есть, и никогда больше не занимайтесь не своим делом! Вы меня хорошо поняли, любезный?

Хозяин с испуганными глазами согласно кивнул головой, а затем, хныкая, забормотал:

— Да как же я им все… расскажу-то, ведь это так… стыдно. Нет, я не смогу… Может быть, просто вернуть?..

— Что значит, дорогой мой, просто вернуть? — вскинул брови «Воландин». — Раскаяние требует жертв. А обманывать своих сограждан, пичкать в них эту диетическую белиберду вам ведь не было стыдно? А тут вдруг рассовестелись! Галактион, мне кажется, что наш новый знакомый не все еще осознал… Сделай милость, окажи услугу.

И не успел Борис Алексеевич ничего сообразить, как получил новый сильный удар, но уже прямо по лицу, отчего отлетел и открыл головой дверь в смежную комнату.

Галактион сделал еще шаг в его направлении, но хозяин квартиры живо поднялся на четвереньки и начал ползать, плаксиво причитая:

— Товарищи! Дорогие товарищи! Родные! Милосердные! Все сделаю как надо. Видит бог. Истинный бог! Только не бейте, прошу вас… Умоляю!

— Кот свинье не товарищ! — брезгливо сморщился Бегемот. — Мессир, это жалкое зрелище повергает меня в уныние. Вас тоже, надеюсь? Пора нам избавиться от него. Делать здесь больше нечего…

Борис Алексеевич поднял свое красное слезоточащее лицо с большой припухлостью под левым глазом, намереваясь еще что-то произнести, но… в комнате уже никого не было.

Вечером того же дня задержавшаяся в гостях у подруги жена теперь уже бывшего целителя, вернувшись домой, застала в квартире непривычный беспорядок. На полу валялись какие-то бумаги, некоторая мебель была сдвинута со своих мест, словно некоторое время назад здесь произошла какая-то борьба, а сам хозяин отсутствовал.

У Александры Ивановны тревожно защемило сердце, и она уже было решилась позвать милицию, но, услышав странные шорохи и бормотанье за дверью, выглянула на площадку. Боже мой! Внизу, на полу, она обнаружила совершенно пьяного и грязного супруга с большим синячищем под левым глазом.

— Боренька! Боря! Что случилось? Кто это тебя так? — от неожиданности всплеснула она руками.

На что дражайший супруг еле-еле внятно пояснил:

— Саша, ты была чертовски права… они меня разоблачили…

— Да, Боренька, кто они-то? — попыталась помочь подняться мужу Александра Ивановна. — Давай я тебе помогу.

— Они… — ткнул пальцем Борис Алексеевич куда-то вверх, — я больше не буду… спасибо, не надо… мне уже сегодня здорово помогли… — и он по-пластунски переполз через порог.

В этот вечер многим жильцам подъезда довелось услышать, как какой-то пьяный, еле выговаривая слова, пел неприличные частушки, непосредственно касающиеся одного интернационального меньшинства. Сначала где-то на уровне второго этажа обиженно прозвучало:

Я купил тушенки банку, Чуть от вони не упал… Эх, найти бы ту цыганку, У которой покупал!..

В районе между третьим и четвертым этажами пьяный голос уже зло обращался к мужской половине:

Выпил ровно полстакана, После целый час блевал… Эх, найти б того цыгана, Что мне водку продавал!

Для большинства уважаемых читателей не будет большим откровением тот факт, что многие наши сограждане имеют устоявшиеся привычки — к месту, а чаще совсем не к месту, неожиданно вворачивать в свою речь самые различные словечки такие как: «значит, понимаешь, вот, это самое, ну, да, так сказать» и многое, многое другое. Что-то вроде словесного заикания. И называют их словами-паразитами или словами-сорняками, потому что они, без сомнения, засоряют нашу матушку-речь, придавая частенько ей весьма комичный оттенок. Прислушаешься к разговору такого кудесника и думаешь: «И сколько же, дружок, ты лишних слов-то понавыплевывал. Сколько потратил ненужной энергии!» Один мой родственник постоянно, куда попало, вставляет «вот эта», как француз, с ударением на последнюю букву.

Полковник Кудеяров, главный милиционер города, с некоторых пор специализировался на целом выражении: «это самое, как его». И чем более волнительной при выступлении была речь стража порядка, чем больше он себя разжигал, тем чаще бросался ненужными словами. Знал за собой этот грешок, пробовал временами бороться, но… абсолютно безуспешно.

Была у Николая Фадеевича и еще одна не менее замечательная и знаменитая в милицейских кругах фраза, ставшая в родных стенах просто летучим афоризмом. И надо признаться, что многие начальнички уровнем пониже охотно брали ее на вооружение, до того она была привлекательна. Стоило только кому-нибудь из подчиненных запросить, по мнению Кудеярова, неоправданно много или намечаемый ими план казался чересчур уж громоздким и малоэффективным, как тут же звучал ироничный приговор: «А может быть, вам еще и снега из Африки привезти?»

После того, как его бывшего начальника сразу же после дня Победы отправили на заслуженную пенсию, Кудеяров был назначен на его место и готовился поменять три большие полковничьи звезды на одну более крупную — генеральскую, с нарядными лампасами в придачу.

Эх, что и говорить, чувство ну очень волнительное и о-очень долгожданное! Словно переход в новое качество.

По большому секрету и шепотом говоря, уже и новая форма припасена. И по всем скрупулезным подсчетам обновлять ее придется не иначе, как на Октябрьскую. Вот-вот гонец из столицы весть преприятнейшую привезет. Да, бывают в жизни особенные дни… Надо бы в Москву, в златоглавую, друзьям-товарищам позвонить, не слыхать ли чего этакого?..

Кудеяров на мгновение задумался, припомнив, как перед самым назначением вот на эту самую должность, ему вдруг приснилась здоровенная черная муха с прозрачными крылышками и золотистыми лапками, которая зачем-то назойливо ползала у него прямо перед глазами, и которую он пытался непременно прогнать. Но из этого ничего не получалось. Обнаглевшее насекомое не боялось его, ну хоть умри! А позднее, уже во второй половине того же самого дня оказалось, что долгожданный факт на радость свершился. Он вдруг отчетливо понял, что муха приснилась именно к столь жизненно важному для него и такому приятному известию. А он, дурак, еще пытался ее прогнать…

Полковник хмыкнул и покачал головой. И просто замечательно, что этого не случилось, а то ведь неизвестно, чем бы в конечном итоге все могло обернуться. Он знал наверняка, что у него были и серьезные конкуренты. Но все, как видите, обошлось.

— Мда-а… Чуть все дело не загубил на корню, болван. Ни больше, ни меньше, а именно болван, да еще и какой! — Пробубнил он вслух.

Полковник потянулся к чернильному прибору за авторучкой.

«А вот теперь, когда это так архиважно, эта самая муха ему не снится ну ни по чем. Вот же какое зловредное насекомое!»

На его лице проступили раздражение и неудовлетворенность.

Николай Фадеевич перелистнул испещренную разными надписями страницу перекидного календаря за 12 октября и на свежем листочке пометил «Москва!!» с двумя восклицательными знаками, подчеркнув написанное жирной чертой.

— Итак, сегодня вторник, тринадцатое… Чертова дюжина! Интересно, и каким же окажется этот славный денек? — усмехнулся про себя Кудеяров. — Только не хватало, чтобы и начальник милиции города был суеверным… — и он принялся изучать сводку происшествий за истекшие сутки. И надо сказать, чем больше вчитывался он в привычный документ, тем озадаченнее и пасмурнее становилось его мужественное гладко выбритое лицо.

Главный милиционер задумчиво постучал пальцами рук по столу.

— Странно!.. Тринадцатое только сегодня наступило, а и вчерашний день уже никуда не годится. Работники его славного ведомства зафиксировали, мягко говоря, необычные факты: в районе семнадцати часов у одного из заводов кто-то внезапно перекрыл городское движение, почему-то кроме троллейбусных маршрутов. На первом маршруте на площади Волкова с помощью пассажиров был пойман и доставлен в отделение милиции карманник, залезший в сумочку к находившейся рядом с ним гражданке… И, по свидетельству очевидцев, был до крови искусан, это самое, как его… огромным крабом!!! Где ж это видано?! Который потом куда-то исчез. Как сквозь землю провалился!.. И вот погодка тоже преподнесла странноватый сюрпризец — на набережной после шести вечера официально зафиксировано какое-то необычное потепление… А эта непонятная история с моржом?! Однако!

Николай Фадеевич, с первого же раза нащупав, ухватил и одним движением вырвал из правой ноздри одну из тех самых длинных волосин, которые, как их ни рви, беспрестанно отрастают и с любопытством выглядывают наружу. От болезненной процедуры глаза милиционера заволокло прозрачной слезой.

— Да, а музыка у губернаторского дома? А этот самый почтенный салют?! Ну, положим, и то и другое еще как-то можно бы и объяснить: бабахнули спьяну бывшие вояки пару-тройку ракет, а народу уж померещился целый салют. Пить будешь, не то еще от возлияний прибрендится! Хотя и это из ряда вон… Но вот фонтаны?!! Это уже… это самое, как его… гигантский кроссворд! Не говоря уже о какой-то там черной карете, нагло промчавшейся по запретной зоне!.. М-да…

В общем и целом, без дураков, картина получалась неприглядной.

«Да, товарищ начальник, вот тебе и суеверие! А вчера-то было еще двенадцатое число?.. Тут получается, не то чтобы… это самое, как его… лампасы на радостях примерять, а как бы и кресло-то под собой к чертовой бабушке не потерять!»

— Ну совершенно неприятные факты! — озвучив вслух, Кудеяров болезненно покусал полные губы. — Хочешь-не хочешь, а надо срочно разбираться и докладывать Первому, пока он сам на ковер не вызвал…

Начальник милиции экстренно собрал на совещание всех руководителей подразделений и попробовал лично выяснить, а нет ли здесь все же ошибки. Уж очень необычной казалась вся эта информация. Но как ни допытывался Николай Фадеевич, опасения его, к сожалению, полностью оправдались. Некоторые из присутствующих не только наблюдали за указанными явлениями, но и пытались при этом проявить разумную инициативу…

Подполковник Лошаденко, к примеру, даже сфотографировал злополучные фонтаны, но, видимо, из-за качества пленки ничего путного из этого не получилось. Вместо пресловутых фонтанов вышла какая-то птица вроде обычной вороны, а на другом кадре и вовсе черт знает что! Просто морда кошачья! Сам Игорь Данилович с дежурным нарядом вечером с фонарем и утром с рассветом уже обследовал все волжские откосы вдоль и поперек, и… никакого тебе намека на следы труб для подвода воды. Чисто! Просто какие-то чудеса!

Кудеяров только начал подробнее расспрашивать про моржа, как в кабинет с налетом таинственности на лице вошла его секретарь Ирина Павловна и на ухо тихонечко прошептала, что только что разговаривала с директором художественного музея, которая ей и сообщила, что перед входом в здание на асфальте обнаружен необычный знак размером с полметра. Что-то вроде английской буквы даблъю, выполненной в виде углубления в покрытии, что, естественно, не может не настораживать и ее лично и вверенный ей весь славный музейный коллектив. Директор убедительно просила, если можно, побыстрее прислать людей из их ведомства, нужных специалистов, и разобраться со странной то ли буквой, то ли уж знаком.

— Этого нам только и не хватало! Всего в двух шагах от здания обкома! Не дай бог еще… это самое, как его… и САМ туда подкатит с чьей-то подачи… — мрачно подумал начальник милиции под пристальными взглядами подчиненных.

— Хорошо, скажите, скоро подъедут, я распоряжусь, — и он продолжил совещание.

Через некоторое время к зданию музея подкатили и резко затормозили белые «Жигули», из которых быстро выбрались трое крепких спортивных мужчин в гражданских костюмах. Двое, что помоложе, взглянув мельком на безобразие на асфальте, многозначительно переглянулись и бодрыми и уверенными походками проследовали к входной двери, за которой тут же и пропали. Третий же мужчина, постарше, остался у исполосованного непонятным знаком дорожного покрытия. Внимательно его осмотрел, достал блокнот и что-то в нем авторучкой порисовал, а затем несколько раз обошел знак, наклоняя голову и вправо и влево.

Со стороны могло сложиться впечатление, что здесь или поработал громадный пресс, вдавивший поверхностный слой вглубь почвы или в момент асфальтирования была установлена закладная форма, которую в последующее время аккуратно изъяли. Но ни то, ни другое предположение к официальной версии явно не подходили, потому что никаких работ и, естественно, механизмов здесь никто в ближайшие дни не наблюдал. Ведь не пустыня Сахара, если б что, сразу узнали.

Мужчина склонился над знаком, еще раз внимательно обследовал его глазами, поводил указательным пальцем по внутренней поверхности и, затуманившись взором, впал в мечтательное состояние. Через некоторое время взгляд его прояснился и, достав из кармана рулетку, он сделал обмеры знака и начал заносить их в блокнот. За этим занятием его и застали вернувшиеся двое молодых коллег. Все вместе они о чем-то пошептались, покачали загадочно головами, сделали несколько фотоснимков, а затем сели в машину и, резко нажав на газ, с шумом скрылись из вида.

По прибытии на свои рабочие места каждый из них составил письменный документ, причем двое сравнили изображение на асфальте с английской буквой даблъю, а третий — с французской дубль-ве, так как и в школе, и после нее он изучал исключительно французский язык. Непосредственный же начальник их, в свое время зубривший немецкий, прочитав словесные художества всех троих, нашел у подчиненных очевидные ошибки и, сокрушительно качая головой и крепко ругаясь, исправил во всех документах описания буквы, трансформировав ее в немецкую вэ.

А между тем жизнь в городе текла своим привычным чередом. Впрочем, если уж откровенно признаться, то течение это начало изменяться. И причиной тому были упорные многочисленные слухи о вчерашнем вечернем представлении здесь, на набережной, о чем, не умолкая, рассказывали очевидцы. Да и, согласитесь, как же не поделиться столь необычной информацией с друзьями и коллегами по работе, от которой, порой, просто захватывает дух. А сильные впечатления требуют и длительных обсуждений!

Некоторые даже под благовидным предлогом отпросились, а другие просто, побросав работу на свой страх и риск, со всех ног помчались на набережную посмотреть на следы вчерашнего «пожара». Не каждый день такое случается. А вдруг и на их долю что-нибудь да перепадет.

Жорж Бурфетович, подстегиваемый сильными впечатлениями от рассказа соседа — лектора общества «Знание», примчался сюда в половине десятого, но ничего необычного для себя не обнаружил. Набережная как набережная. Все, как и раньше. Правда, народу для этих утренних часов, пожалуй, многовато, да кое-где небольшие импровизированные кучки людей, в центре которых счастливые очевидцы пересказывали взахлеб об увиденном.

Дефилируя мимо одного из спонтанно возникших человеческих островков, Жорж на минутку притормозил и попытался ухватить нить в сбивчивом рассказе некой благообразной гражданки, которая собравшимся вокруг нее ротозеям раздавала весьма занимательные сведения. Поглядывая на окруживших ее сограждан из-под сползших на кончик носа очков и, энергично взмахивая руками, дамочка в первую очередь забросала словами обалдевшего от вина и приводимых ею фактов худосочного мужичка.

— Ой, батюшка, аллюминация-то какая вчерась была-а. Страшное дело, сердешный! Вода-то из-под каменьев вдруг как вздыбится, и в разные цвета, в разные цвета зажигается. А и в небе-то тоже все хлопает да взрывается. Одним словом несусветная аллюминация, милай. Не сумлевайся, чудашенька. Истинно тебе, касатик, говорю!

А впечатлительный мужичонка только хлопал осоловевшими глазами и отрывисто восклицал:

— Да ну? Ешкин кот! Вот это пирамидон, вот это кордебалет, мать моя!

От подобных известий и восклицаний Жорж нетерпеливо крутанул головой и, как норовистый, необъезженный рысак, полетел вперед.

Эх, если только бы вам довелось понаблюдать за лицами и глазами и тех и других! Впечатление непередаваемое! А чему удивляться? Сильные эмоции рождают и убедительные слова, которые в свою очередь способны просто творить чудеса, превращаясь из скудного пересказа в богатое народное творчество. Понятное дело, что язык — инструмент мыслей. Что созрело в голове, то и наружу охотно просится. И пошло, и поехало. Глядишь, и газетчики пронырливые с репортерами тут как тут. Хвать такого информированного свидетеля — и быстренько, быстренько из него фактики и подвытряхнут. Время — деньги. Чем быстрей, тем больше. Сняли с сердешного свидетельские показания, и назавтра из одной правдивой газетки узнаешь, что город подвергся метеоритному дождю. А из другой — не иначе, как нашествию божьих коровок…

Вот тут и раздумывай и ломай голову, а что же все-таки в действительности-то произошло. А уж народ приукрасил, раструбил, разнес…

Да, ну а теперь, дорогой читатель, представь себе, о чем поговаривали люди после всего, что на самом-то деле свершилось…

Одним показалось, что во время салюта и фонтанирования разноцветной воды слышались раскаты гулкого низкого смеха, смахивающего на гром, доносившиеся откуда-то сверху, а другим… А, не будем всего пересказывать, не наше это дело. И, кстати говоря, не трудно заметить, что специфические выражения в рассказе впечатлительной особы чрезвычайно напоминали язык небезызвестной нам Марьи Тимофеевны Чугуновой — того самого стрелка военизированной охраны. Ну, наверное, вы ее еще не забыли. А что, и вполне возможно. Каждый волен препроводить свое свободное времечко как ему заблагорассудится. А уж тем более, когда и времени-то у вас предостаточно, когда одни сутки работаешь, а целых трое, как говорится, проводишь в свободном плавании.

Так вот, наслушавшись диковинных рассказов то ли настоящих очевидцев, то ли уж очевидцев очевидцев, Жорж Бурфетович пребывал в упоительном и редком состоянии вдохновения. Словно капли божественной росы вдруг пролились на него прямо с неба. Он почувствовал внутри себя благородное клокотание рвущегося наружу сердца. Его крупную голову с глубоко посажеными глазами переполняли просто сумасшедшие мысли и до совершенства отточенные рифмы, непременно просившиеся выплеснуться в строки нового литературного произведения, тему которого, правда, еще и сам он пока точно не знал. Мысленно он пытался обращаться то к одной, то к другой поэтической теме, но ничто его до конца не удовлетворяло. Писать стихи о нежной и потаенной страсти он не умел, да и пребывал в совершенно ином расположении духа, когда удары чувственного сердца напоминали удары кузнечного молота, а от серенькой затасканной обыденности тянуло к свежей трагической неизвестности. Хотелось бросить в лицо этим бездарям-людям, наслаждавшимся глупой тишиной и остановившимся воздухом, букет стремительных и хлестких слов, взорвать этот ненавистный его сердцу покой, и Жорж, вынув из кармана блокнот и ручку, начал тут же набрасывать:

Ты ушла от меня куда-то… Навалилась горой тоска…

Впрочем, вы, может быть, с удивлением спросите: и откуда в простом провинциальном городке, в глубине России взялись такие заграничные имена и фамилии? И будете совершенно правы. Дело в том, что это был лишь поэтический псевдоним молодого человека. На самом же деле его звали гораздо проще — Жорка Буфетов. Или, как его называли знакомые за глаза, просто Буфет.

Писал он или какие-то непонятные, как в далекие двадцатые годы поэты-символисты, стихи, или очень грустные и печальные, можно сказать, черные стихи, где говорилось о сердечных рубцах, страданиях, болезнях и язвах.

Раньше, когда советский строй стоял непоколебимо и крепко, нечего было и думать, чтобы хоть какое-нибудь четверостишие Жорки было напечатано. Но с приходом перестройки и нового мышления, когда, как грибы после дождя, начали появляться и расти разные газеты и газетенки, в паре новых изданий нашлись отпетые смельчаки и тиснули три небольших стиха, которые после редактирования и правки уже выглядели как просто стишочки.

Но дело сделано, слово не воробей, а тем более, если их выпорхнула целая стайка. Они вмиг разлетелись по станицам и головам, заставив некоторых неустойчивых читателей другими глазами взглянуть на их автора. И, естественно и вполне понятно, автора на себя самого. Через самое непродолжительное время Жорка Буфетов как в воду канул, а вместо него неожиданно и интригующе вынырнул Жорж Бурфетович с новым опусом о свободе комнатным цветам.

Окрепнув духом и твердо встав на поэтические ноги, однажды Жорка написал, пожалуй, самое знаменитое свое стихотворение, где, начисто стерев временные рамки, он решил пообщаться с самим Александром Сергеевичем Пушкиным! Трудно сказать, что нарисовало в воспаленном мозгу смелое поэтическое воображение Буфета, но, начав, как и принято, с почтительного «Александр Сергеевич», он в дальнейшем перешел на приятельское «Сергеевич», а потом и вовсе по-родственному назвал его запросто «Сашей». Правда, надо заметить, что стих этот не был пока что напечатан и держался до времени в секрете, но самое ближайшее будущее грозило выплеснуть этот неожиданный подарок на страницы одной из новомодных газет. И по очень большому секрету не только это. Уже было задумано общение с «Мишей Лермонтовым, Сашей Блоком и Сережей Есениным».

Так вот, набрасывая новое стихотворное произведение малой формы, Жорка мучительно подыскивал и тщательно просеивал всевозможные рифмы. И к неопределенному местоимению «куда-то» приклеилось существительное в родительном падеже «солдата», хотя вполне можно было поставить и другое, например, «дата». И размер бы соблюдался, и рифма слушалась бы совсем не хуже, да и по смыслу бы подходило. И звучало, пожалуй, бы так:

Да, печальная это дата…

Но тут же возникал попутный вопрос, и надо было привередливому читателю объяснять, а что это за дата такая? Или отсчитанная с момента расставания, или с какого-то другого события?.. Требовалась дополнительная информация. Но чувственный, роковой трагизм, сидевший в Жорке, как в родном гнезде, сделал свое черное дело и неожиданно выплюнул сразу пару недостающих строк, логически замыкавших все четверостишие:

Ощутила рука солдата Сталь холодную у виска…

Он прочитал весь куплет целиком.

«А что, кажется, клево получилось? Да и смысл вполне очевиден: юноша, честно исполняющий свой воинский долг, обращается как бы к присутствующему у него в воображении образу любимой девушки, которая ушла куда-то, то есть в неизвестность. Ну а откуда же можно узнать, куда она пошла, если дверь закрылась, и — поминай, как звали. Так? Так! И… оттого, что эта девушка ушла, на любящего, нет, на сильно любящего ее юношу навалилась непереносимая… ну очень большая, можно сказать громадная… словно гора, тоска. Логично? Вполне! Которая начала мучить и рвать его чувствительное горячее сердце просто на мелкие кусочки… И поэтому… он не смог перебороть это ужасное состояние и приставил к своему виску… предположим, автомат, желая покончить с собой одним махом.

Хотя нет, это не поэтично и не традиционно. Пусть лучше будет… пистолет. Это, пожалуй, даже более гуманно?.. Да, конечно же, будем подразумевать именно пистолет. Решено! Своей крепкой солдатской рукой он приставил к виску холодную вороненую сталь пистолета…»

— Эх, — Жорка тряхнул крупной головой, — всего в четырех строчках, очень кратко, но в то же время и очень понятно показан весь трагизм положения молодого современного человека, юноши. Трагизм неразделенной любви… А спрашивается, и что бы ей, этой девушке, не уходить неизвестно куда, а ласково так, по-доброму взглянуть на парня, и… этой ужасной сцены могло бы не произойти. И молодая жизнь бы уж точно не оборвалась.

Он уже почти ненавидел эту гордую, холодную эгоистку, которая взяла и бросила в трудную минуту наверняка хорошего человека.

«Ох уж эти женщины, эти бесчувственные легкомысленные создания!..»

И он решил усилить трагические ноты, доведя их до уровня трагического гротеска:

Надо мной закружились мухи…

«Да, эти безмозглые, алчные насекомые уже предчувствуют смерть и, как безжалостные стервятники, кружатся над погибающей неопытной плотью…»

В сердце впились шипы от роз…

«Да-да, конечно. Образно, красиво и больно… в молодое, горячее и любящее сердце впились острые шипы от тех самых роз, что он приносил ей на долгожданные встречи…»

От проклятой судьбы-старухи На душе у меня мороз.

По телу Жорки пробежал неприятный озноб, и он даже поежился.

«Черт возьми, как образно и живо! Почти ощутимо. И с чем же еще можно сравнить столь печальную судьбу, как не с бесчувственной холодной старухой, которая свое уж давным-давно отлюбила и не может, просто не способна понять жгучих страданий этой молодой неопытной души. Которая… в свою очередь, умирая, естественно, остывает и превращается в… подобие морозной и снежной равнины… По-моему, очень образно и натурально!

Ну что ж, теперь остается как бы подвести черту и еще больше углубить трагизм положения, пристегнув сюда и самых близких родственников. Показать, что эгоизм и бесчувственность девушки волей-неволей в конечном итоге привели к целой семейной драме».

Слова уже потекли сами, автоматически выхватывая и нужные рифмы:

Жизнь дала мне одни страданья, Меркнет солнце в моих глазах… И на кладбище, на свиданье… Собирается… мама в слезах…

Жорка смахнул рукой набежавшую крупную слезу и тяжко вздохнул.

«Не позавидуешь… Вконец исковеркана судьба человека, а ей хоть бы хны… Хамство какое-то!.. Ну а чем же, скажите, пожилой-то человек провинился перед этой безжалостной эгоисткой? Ведь своим уходом она омрачила всю, теперь уже наверняка недолгую старость и этой бедной женщины…»

Жорка обвел все три куплета в рамочку, в конце последнего поставил большой восклицательный знак и зафиксировал дату — 13 октября 1987 г.

«Да, по-моему, получилось неплохо! Хороший четкий размер, практически идеальные рифмы, понятный, просто разжеванный смысл на фоне трагических событий. Да и, прямо скажем, хороший наглядный урок для всех остальных девушек — прежде чем так вот уйти, надо сто раз хорошенько подумать, а во что это может вылиться потом…

Вот вам, товарищи редакторы и критики, правдивый кусок из современной советской жизни. Любовь и смерть, две неотъемлемые стороны нашего бытия… Почти как у Ромео и Джульетты… Хотя там чувства их были взаимны… Ну неважно, из подтекста любому дураку понятно, что вначале и она к нему испытывала влечение… и, может быть, даже сильное. Иначе бы они так долго не встречались…»

Захлопнув блокнот, и закинув нога на ногу, с чувством выполненного долга, он откинулся на спинку скамейки и облегченно вздохнул: «Ну вот, в нашем полку поэтических произведений и прибыло».

Оглядевшись по сторонам, он обнаружил, что незаметно для себя оказался на лавочке как раз напротив бывшего губернаторского дома. Перед самым входом в музей на дороге над чем-то колдовали рабочие в оранжевых накидках. Очевидно, ремонтировали асфальтовое покрытие. А слева от него, на другом конце лавочки, находилась какая-то компания. Наверное, точно такие же ротозеи, как и он. Они, похоже, о чем-то спорили. Один из них мягким голосом убедительно говорил другому:

— А мне кажется, что замечательно. Я бы даже сказал, что этот молодой человек просто неприлично талантлив. Да, да, да! Так образно и неизбито, такая высокая поэзия. Как ты думаешь, Галактион?

— Знамо дело… может, оно в точности и так… — отозвался тот, к кому обращались.

Жорка удивленно насторожил уши:

«Уж не о нем ли треплются эти… брехуны? Довольно странно. И откуда им вдруг стало известно про только что написанные стихи?.. Но если все же о нем, то, похоже, что этот очкастый хмырь кое-что смыслит в поэзии».

— А я вот категорически не согласен! Какая же это поэзия? — возразил неизвестный шарообразный тип с торчащими, как у кота, усами, в упор взглянув на Буфета. — Да-да, вы совершенно правы, мы говорим о вас. И знаем о вашем стихосложении как раз потому, что совсем недавно вы мне эти стихи кричали в самое ухо… У меня даже и сейчас еще там звенит, — и он как бы в подтверждение слов поковырялся в ухе коротеньким пальцем.

Жорка презрительно сплюнул под ноги, подумав про себя: «Вот еще, тоже мне выискался ценитель поэзии. Да кому твое дилетантское мнение-то интересно?»

А прилипчивый тип не унимался:

— И напрасно вы, Георгий Иванович, так высокомерно плюете на мнение простого читателя. Ну кто, как не мы, истинные знатоки и ценители поэтического слова, можем беспристрастно оценить и вовремя подсказать… некоторым зарвавшимся стихоплетам… их принципиальные ошибки?

Жорка отчетливо понял, что от этого типа ему просто так не отвертеться, да и сторонники у него тут тоже имеются, и он решил согласиться на полемику.

— Ну и что же вам не понравилось в моих стихах? — вздохнул он, пробуя набраться терпения.

— А что там и вообще-то может понравиться? — искренне удивился шарообразный. — Рифмы — банальные, хотя по окончаниям и подходят, но предсказуемы и избиты. А вот содержание уж вообще ни в какие ворота не лезет! Полная чепуха! Похоже, что у автора в голове просто рифмованная словесная каша. Так точно такой же каши и у меня предостаточно. Вот, если хотите, и я сейчас в один момент что-нибудь сочиню? — глянул он вопросительно на Буфета.

— Ну валяйте, — глядя исподлобья, скептически фыркнул тот.

И тут котообразный тип принялся декламировать:

Может быть, вы тоже к музыке пылки? А, по-моему, так это глупости! Лучше дома самому гвоздем по бутылке, Чем куда-то для этого рубль нести…

— А ну скажи, Галактион, совсем не хуже, если даже не лучше? — толкнул он в бок здоровенного парнину в черной кепке, лихо сдвинутой набекрень.

Тот, ухмыльнувшись, только поскреб затылок:

— Дык, знамо дело… вроде оно как… того…

— Конечно же, того, — искренне обрадовался толстяк, — а у него не того! — беспощадно заключил он, глядя на своих компаньонов. И тут же вновь повернулся к Буфету. — Ну скажите, и что за идиотская манера так странно и… неуклюже излагать свои мысли? А?

— Да это просто поэтические образы, аллегории, — болезненно морща лицо, попытался объяснить Жорка, — чтобы лучше запоминалось. Такой поэтический прием…

— Никакие это не образы, — перебил его оппонирующий тип, — а этот любитель мрачной словесности, — снова повернулся он к сидящим рядом с ним, — подобным образом просто портит настроение, выливая на головы людей эти словесные помои. А вместо благодарного слова родителям, у которых крепко сидит на шее, публично плачется о каких-то страданиях? Хотя сам он, как мне кажется, не может пожаловаться на здоровье. Я не ошибся? — снова прицепился он к Жорке.

— Нну, — почти с ненавистью выдавил Буфет.

— А вот если бы у вас, к примеру, появилась язва или хотя бы гастрит, — даже вроде бы с удовольствием продолжал тип, — вам бы уж точно было не до стихов. Ему бы уж точно было только до самого себя, — повернулся он к своим компаньонам, — и никаких куплетов о страданиях и язвах он бы писать и не помышлял, — и тут же вновь обратился к Жорке:

— Вы, конечно, со мной не согласны, так?

— Однозначно и категорично! — с вызовом возразил задетый за живое Буфет.

— Ну и отлично, — жмуря глазищи, развязно промурлыкал котообразный, снова залезая пальцем в ухо, — время обязательно нас рассудит. Время, бывает, меняет взгляды, — произнес он многозначительно, — если что, приходите завтра сюда же… где-нибудь… в районе тринадцати часов и попробуйте подтвердить только что сказанное вами.

Покинув странную компанию, Жорка Буфетов, сильно раздосадованный нехорошими отзывами котообразного типа, направился по своим делам. Рабочие в оранжевых жилетах добросовестно закатали в свежий асфальт непонятный то ли знак, то ли букву, а в то же самое время Тамара Красармовна Звездинская буквально сбилась с ног, разыскивая своего законного мужа.

Ушедший на доработку картины еще вчера днем ее дражайший Ванечка ни вечером, ни даже под утро так и не появился. Первым делом она подумала: а не отправился ли он к своей престарелой матери, как бывало и раньше, и не остался ли у нее заночевать? Но, связавшись утром через соседей, узнала, что там он не появлялся.

Затем обзвонила всех друзей по оружию и по неформальному общению в нерабочее время, а вдруг у Ванюши опять начался период творческого загула. И тоже ничего. А тут еще на беду по городу поползли какие-то нелепые слухи, один чище другого, о вчерашних вечерних событиях. Одним словом, в сердце ее запало неприятное подозрение. Уж кто-кто, а она-то своего муженька знала. Ой, каким гордым и до бесшабашности смелым порой он бывал! Совсем себя не берег. А ведь мало ли какие люди в жизни встречаются.

Ее отец, Красарм Тимофеевич, человек с исключительно редким именем, являвшим собой патриотическую аббревиатуру от слов «Красная армия», велел начинать с самого плохого. С жутким страхом и внутренним содроганием она обзвонила городские морги, но по перечисленным ею приметам никто похожий туда не поступал, что, конечно, обрадовало и вдохнуло надежду. Потом начала названивать и по больницам. Тоже чисто. И тут неожиданно раздался звонок из заволжского отделения милиции, откуда ей сообщили, что Иван Паисьевич находится у них. Она тут же спросила, за что. В трубке, крякнув, ответили — за хулиганство. Когда же попыталась выяснить, что же конкретно натворил ее муж, то и вовсе в мыслях посеялась полная сумятица. Сказали — за то, что плюется! И больше объяснять ничего не захотели, а непрозрачно намекнули, чтобы она, если, конечно, желает, приезжала туда. Но по всему видно, что ее дражайшему супругу суток пятнадцать как минимум влепят! Если дело не обернется чем-нибудь и похуже.

Тамара Красармовна, изводя себя разными догадками, стрелой полетела в милицию, а приехав, была вконец ошарашена рассказом общительного дежурного.

Он, неприятно поигрывая желваками лица и грозно раздувая ноздри, обозвал Ивана не художником, а отпетым хулиганом, который вытворяет тут черт знает какие художества! Что он уже успел наплевать на рядового Бумагина, на вызванных к нему на подмогу сержанта Свистухина и старшину Шаломая. А доставленный в отделение, принялся и за офицерский состав. При этом дежурный многозначительно поднял палец вверх, а потом ткнул им в мокрое пятно у него на груди. А плевать на представителей народной власти — это уже вам не какое-нибудь там плевое дело, и такого наплевательского отношения к себе никто не потерпит. Мало того, оскорбленный дежурный заявил, что, когда задержанного водворили в камеру, желая на время изолировать, он точно так же наплевал там и на своих сокамерников, за что быстро получил надлежащий ответ и был препровожден в одиночное помещение. Но уже и там все стены и пол начисто изгадил.

Напуганная впечатлительным рассказом стража порядка, Тамара Красармовна в ужасе схватилась за голову, совершенно не узнавая своего доброго Ванюшу, и, высказав решительное сомнение в правдоподобности случившегося, попросила устроить с мужем аудиенцию.

Когда же с неохотного согласия оплеванного мужем начальника ее ввели в камеру к супругу и она, бросившись к нему, начала, плача и причитая, говорить, что вся извелась и потеряла за это время чуть ли не половину своего здоровья. Иван же Паисьевич с большим синячищем на помятом лице, искаженном скверной улыбкой, дико блуждая глазами, темпераментно прокричал ей в ответ: «А мне на тебя глубоко наплевать, дура ты безмозглая!» — и попытался плюнуть и на нее. Но, видимо, из-за отсутствия достаточного количества слюны проделать этого не смог, а только сымитировал звуком. Но тут же усиленно стал производить движения губами, собираясь быстро реабилитироваться.

Тогда Красармовна в ужасе выбежала от мужа и поняла, что ее доброго и талантливого Ванюшу наверняка кто-то нехороший сглазил и испортил. Не может же человек беспричинно так быстро перемениться. И что его место не здесь, в милиции, а на белой больничной койке. На что дежурный в свою очередь ехидно заметил, что если муж так спокойно плюет на жену, то уж, точно, на него глаз положили.

Бедная женщина вконец растерялась и залилась безутешными слезами, не зная, что же дальше теперь предпринять. Но в конце концов немного успокоилась и попросила немедленно отвести ее к самому главному здесь начальнику.

Но оставим отделение милиции в покое и вернемся немного назад на набережную. Туда, где недавно состоялась хлесткая дискуссия о поэзии Жорки Буфетова с довольно странной компанией.

Впрочем, нужно заметить, что кроме наших знакомых в том самом месте находились и другие необычные люди.

А что это за люди, спросите вы, и что уж такого необычного было в их поведении?

Ну, на первый взгляд, скажем, ничего отличительного в глаза не бросалось. Обыкновенные молодые люди, парень и девушка, без каких-либо ярких примет. Как и всякие другие, крутились на пепелище вчерашних событий, интересуясь рассказами очевидцев. Но это лишь только на первый взгляд, уж поверьте!

А если же повнимательнее к ним присмотреться, то можно было заметить, что глаза их напряжены и цепко ощупывали и оценивали буквально каждого из присутствующих в округе. Ну а если к тому же добавить, что молодой человек и девушка вперемежку с нормальными словами временами общались то ли друг с другом, то ли еще с кем-то невидимым на языке чисел и цифр, станет совершенно понятно, что эта парочка чем-то отличалась от простых ротозеев. За внешне безразличной оболочкой угадывалась какая-то вторая жизнь.

Согласитесь, что когда речь человека ни с того ни с сего вдруг переходит на язык цифр, значит, он или тяжко болен, или… у него уж такая работа. И вообще где-то рядом с ними иногда что-то пикало и шипело.

Так вот, эта необычная парочка в который уж раз прошлась мимо известной нам скамейки, что теперь была пуста, и остановилась рядом с входом на смотровую площадку. Причем девушка, поставив свою сумку на чугунное ограждение, стала незаметно нажимать пальцами в нужном месте, направляя ее на личностей, находившихся на площадке. А сама при этом делала вид, что смотрит вроде бы совсем не туда.

— Шеф, не кажется ли вам, что наши внешности настолько привлекательны, что нас пытаются на память запечатлеть? — обратился Бегемот к «Воландину». — Причем без нашего на то разрешения. Не знаю, как вы, а я почему-то совсем бесплатно фотографироваться не хочу.

— Ничего не поделаешь, Бегемот. Такая уж у этих молодых людей работа, — дымя сигаретой, спокойно отреагировал «Воландин». — Вот только жаль, что техника порой барахлит. Хотя и чистая механика, не как у японцев. И, пожалуй, одна твоя физиономия, Бегемот, туда и поместится, потому что ты в отличие от нас, как мне кажется, наиболее фотогеничен. А на нас даже и места на пленке не хватит. Что ты думаешь по этому поводу, Аллигарио?

— Не наше дело со взрослыми спорить, — потупив взгляд, бойко откликнулся конопатый мальчишонка. — Но я абсолютно такого же мнения, как и вы, что техника никуда не годится.

В это самое время на ветвях деревьев, как раз над головами парочки, неожиданно громко загорланили крупные черные птицы и, сорвавшись с мест и шумно хлопая крыльями, перенеслись на макушки деревьев нижнего яруса набережной.

И представьте себе, что молодые люди вполне естественно лишь на какое-то мгновение отвлеклись, провожая глазами крикливых пернатых, а когда повторно взглянули на прогулочную площадку, там уже никого не было. Вся компания куда-то разом исчезла!

Зато буквально через самое короткое время двери одного из самых больших в городе гастрономов открылись и пропустили внутрь высокого, хорошо одетого мужчину в заломленном на ухо черном берете и с тростью в руке, а с ним еще мальчика-пионера и низенького толстяка в кепке, с котообразной физиономией.

Надо отметить, что в этом магазине в любое время дня было достаточно многолюдно. Во-первых, уже потому, что он территориально занимал довольно выгодное положение. А во-вторых, в нем чаще, чем в других продуктовых сокровищницах, можно было отыскать то, чего так порой жаждала мужская половина населения для некоторого расслабления и приятной беседы в узкой компании на троих. Не говоря уже о всяких там прочих мелочах.

Бывало, народ уж все-то ноги обобьет, обегав и ближнюю и дальнюю округи. И, как назло, ничего. Ну как шаром покати! Настроение прескверное! Язык и руки ужасно чешутся, а жизнь представляется чем-то сродни невеселой каторге. И вдруг, как внезапное просветление, от какого-нибудь замечательного человека неожиданно услышат магический пароль: «В столбах!» — с волшебным покачиванием головы в подтверждение только что приведенных слов. И тут же жаждущий встает на правильный путь с непоколебимой верой и надеждой в глазах. А ноги сами так и несут горемыку теперь уже в почти родные места.

Ну, а когда же, наконец, и его очередь подойдет, взглянет он с превеликой благодарностью на продавщицу, и такой милой и симпатичной она покажется. Ну просто душка какая-то! И если бы не эта шумная и нетерпеливая толпа за спиной, так бы вот прямо взял и с удовольствием расцеловал в обе щеки! Вышел с желанной покупкой на улицу, вздохнул облегченно, глянул по сторонам — да вроде бы, братцы, не так уж все и плохо у нас?.. Даже, может быть, и совсем неплохо! А что маловато всего, так это не беда. В голодном обмороке, как бывало нарком продовольствия после революции, ведь никто не лежит… Так что нечего тут напраслину возводить, власти поносить да смуту там всякую в головах у народа сеять!..

Так вот, это меткое народное название «столбы» уже давненько привязалось к магазину и имело под собой некоторую образную основу. Дело в том, что здание гастронома было пристроено к двум из четырех стоящих рядом почти самым первым в городе девятиэтажкам, которые как строгие прямоугольные столбы возносились вверх и, казавшись в свое время почти гигантскими небоскребами, служили объектами гордости местных патриотов. Поэтому на стандартный вопрос о месте покупки можно было дать краткий и исчерпывающий ответ: «В столбах». И никаких дополнительных разъяснений уже не требовалось.

Кстати, о мелочах. Почти каждый наверняка сможет припомнить парочку-тройку случаев, когда эти самые мелочи в некоторых моментах жизни имели если не решающее, то, вполне возможно, что самое определяющее значение.

Вот к примеру, заходишь с хорошим настроением в незнакомый подъезд, и тут же в нос тебе резко бросается какой-нибудь отвратительный неприятный запах, который справедливее было бы заменить на более точное слово «вонь». И вот уже резвые ноги ну совершенно не желают подниматься наверх, а так и просятся повернуть обратно. А хороший настрой и заранее заготовленные не менее приятственные слова куда-то враз улетучиваются. Вот вам, друзья мои, и мелочь. Но это только так кажется на первый взгляд, я вас уверяю. А на самом деле даже совсем наоборот…

Вот и директор этого солидного заведения, очень, я вам скажу, щепетильная полноватая женщина с пучком каштановых волос на голове, имела обыкновение или, можно так выразиться, устоявшуюся привычку пройтись в течение дня по своим продуктовым владениям и тщательно их… обнюхать. Да, да, да. Не удивляйтесь, все именно так!

Можно, конечно же, предположить, что у нее до чрезвычайности было развито обоняние. А вполне возможно, что просто причуда такая. Но факт остается фактом. И должен вас предупредить, что после таких процедур эта строгая дама редко оставалась довольна подконтрольной ей атмосферой. А чаще всего подбрасывала своим подчиненным какие-нибудь замечания. Ну к примеру: «Александра Васильевна, обратите внимание, что у бакалейного отдела попахивает чем-то невкусным. То ли кислятиной, то ли тухлятиной какой отдает. Покупатель может быть недовольным. Надо бы еще разок с мокрой тряпкой по полам пройтись, да прилавки вдобавок повторно протереть. А может, чем и побрызгать приятным…»

Васильевна, зная причуды начальницы, тяжко вздыхала, тщательно принюхивалась, а потом уж ворчала про себя: «И никакой там тухлятиной не пахнет, что уж, я не услышала бы, что ли. И что за охота понапрасну придираться? Ну Танька Сазонова, дура, рыбу позавчера купила да забыла домой захватить… Ну та, понятное дело, немножко и пошла… А так все чин чинарем, никаких лишних запахов. Боже упаси! И полы вчера вечером как следует намыли. Что уж, их теперь три раза, что ли, на дню-то перемывать?» — и давала после этого, вздыхая, уборщице требуемую команду.

А еще одной такой мелочью и обычной придиркой директорши были халаты продавцов. Ух и зрение, скажу я вам, у нее. Как появится в каком-нибудь отделе, так первым делом глазищами и стреляет на халат. Словно рентгеном просвечивает: а нет ли пятнышка какого захудалого? Пусть даже малюсенького — премалюсенького. А как, скажите, на такой белоснежной одежде его от взглядов посторонних уберечь, если оно так сразу на глаза-то и попадается. Да и собственно, не в стерильных лабораториях, а в магазине люди работают. Не ровен час, где и подхватишь. А она тут как тут, словно муха, жужжит: «Елена Павловна, внимательней присмотритесь, у продавщиц халаты несвежими выглядят, пятна в глаза бросаются».

Ну Павловна-то, понятно, тоже про себя чуток побурчит: «И чего людям неймется? Всего ведь где-то с неделю назад, ну от силы уж две все перестирывали. О какой же грязи может идти здесь речь?» И так далее и тому подобное…

Бегло оглядев помещение магазина, «Воландин» поморщился и, покачав головой, произнес:

— Похоже, Валерий Иванович был близок к истине, говоря о бедственном положении с продуктами питания. Бедновато… Совсем бедновато! Даже не на что и посмотреть, не то что уж глаз положить.

— Не то слово, шеф. Просто какая-то катастрофа! — тут же поддакнул Бегемот. — От такой кормежки можно запросто и авитаминоз схлопотать! В прошлый раз в Москве гораздо приличнее было. Я уж не говорю о супермаркетах Ниццы, Парижа или Амстердама…

— Эх, лучше и не напоминай, Бегемот, а то у меня уже и слюнки после твоих слов потекли, — вздохнул Аллигарио. — Я сейчас, пожалуй, совсем бы не отказался… от парочки мороженых с земляничным или черничным джемом, орехами и шоколадом. А к ним на закуску неплохо бы еще и… миндаль или кешью в шоколаде или йогурте и ананасы со взбитыми сливками, — и он мечтательно облизнулся.

— Ну от ананасов со сливками и я бы, пожалуй, не отказался, — живо подтвердил Бегемот, — но вся беда-то в том, что этими деликатесами, кажется, здесь и не пахнет. Мое обоняние здесь просто зачахло и умерло. Вот взгляните, написано «колбасы», а на прилавке словно лунный пейзаж! Интересно, и куда они все попрятались?

Вся троица переместилась к отделу с крупной вывеской «КОЛБАСА», но таковой в данный момент, можно сказать, на месте не обнаружила. В центре витрины бодро красовались тонкие кольца конской, а слева от них — темно-красные тела кровяной колбасы. Правее же конской, чуть потолще ее, лежали серые калачи ливерной колбасы, под боком у которой за компанию загорали куски студенистого зельца. На этом в ассортименте и можно было поставить жирную точку.

— Уважаемая, — мягко обратился «Воландин» к пухленькой веснушчатой продавщице, — скажите, а где у вас можно взглянуть на колбасы?

— Товарищ, вы что, не видите? Ведь все перед вами на витрине! Зачем же лишние вопросы задавать? Вам какой, ливерной или конской? — недовольно скривив губы, укоризненно проговорила она.

— Голубушка, и вы это хотите предложить нам? — даже удивился «Воландин». — Это же чистый корм для животных! А у вас на вывеске написано «колбасы». Вы же сами такую ни за что в рот не возьмете!

— И никакая я вам не голубушка! — обиженным тоном заявила пухленькая продавщица. — Не знаете сами, чего хотите! И это вам не так и то не эдак! А еще так прилично одеты да, как настоящий интеллигент, бабочку на шею нацепили. Гражданин, уж больно вы привередливый! Да у вас прямо как у какого-нибудь живого министра запросы!

— Тетенька! Нам бы палочку сырокопченой и половинку сервелата, — невозмутимым голосом вклинился в разговор пионер. — А для моего друга неплохо бы еще кусок буженинки или копченой говядины, — кивнул он на низенького толстяка.

После этих слов продавщица почему-то прыснула от смеха и даже прикрыла ладонью рот.

— Гавриловна! — позвала она необъятных размеров пожилую напарницу. — Ты смотри, чего пацан-то заказал. Всего-то навсего копченой говядины или буженинки для приятеля хочет прикупить. Ой, не могу! Смех, да и только! Объясни ему, что к чему, у тебя лучше всех получается.

Необъятная Гавриловна с гордым видом, словно видавший виды боевой слон, приблизилась к месту события.

— Кому? Вот этому, что ли? — спросила она зычно веснушчатую, тыча припухшим пальцем в зеленоглазого пионера. — А может, тебе еще и рулет из слоеного железа, негодник? Или запеченные в тесте чугунные опилки с чесноком? Не желаешь? А ну быстро пошел отсюда, пока я милицию не позвала! — зашипела она, трясясь мясистыми щеками. — Ты, небось, в первый раз в жизни в магазине-то очутился? Раньше-то, наверное, все дома посиживал да уроки зубрил, «пятерки» зарабатывая? Интересно, и чем же тебя родные мать-то с отцом тогда кормят и на каком из своих уроков вы про эту самую буженину проходили? Не мешай людям работать, провокатор! А ну шагом марш отсюда!

Привлекаемые внезапной перебранкой покупатели начали стекаться к колбасному отделу, с интересом наблюдая за монологами действующих лиц. Но все трое наших знакомых, не вступая в дальнейшую дискуссию с мощной Гавриловной, быстро переместились к рыбной секции. Туда же двинулись и некоторые зеваки, очевидно, ожидая продолжения начатого спектакля.

Но надо прямо сказать, что и рыбный отдел на наших знакомых положительного впечатления не произвел. На витрине лежали искореженные морозом две разновидности водных глубин — минтай и точно соответствующая ее теперешнему физическому состоянию рыба под названием «ледяная».

По причине того, что рыбный отдел находился в противоположной стороне магазина от колбасного, продавцы этого отдела в точности не знали, из-за чего вышел там весь сыр-бор, и не слышали всего, что было в дискуссии произнесено. Но на всякий случай были настороже.

Высокая и тощая, полная противоположность Гавриловне, продавщица Светка Хахаева цепко держала в поле зрения каждое слово и движение подошедших. Она услышала, как хорошо одетый мужчина в берете на каком-то иностранном языке что-то пробормотал сопровождавшему его низенькому толстяку в кепке. Тот, похоже, все понял, согласно покивал головой и задал продавщице совершенно нелепый вопрос:

— Извините, красавица, но иностранный посетитель с вашего разрешения желает удостовериться, знают ли работники этого славного заведения истинное значение слова «гастроном»?

Светка с сомнением пренебрежительно глянула на неважно одетого переводчика. Но на всякий случай решила не ударить в грязь лицом и почти без запинки бойко отстрелялась:

— Конечно же, знаем. В нашей свободной советской стране даже каждый малолетний ребенок понимает, что гастроном — это крупный продовольственный магазин… — и после небольшой паузы добавила: — Где можно купить все нужные ему продукты, — и она, гордая своим исчерпывающим ответом, выжидающе сверкнула глазами на иностранца: мол, знай наших, перекормленный буржуй!

Тот же, выслушав перевод низенького, что-то снова поговорил по-своему, потыкал красивой палкой в витрину, а затем, недовольно скривив и так перекошенный рот, выразительно развел руками.

Понятливый переводчик тут же объяснил:

— Иностранный гражданин вашим ответом почти удовлетворен, но со своей стороны хотел бы добавить, что еще в прежние времена гастрономами называли любителей вкусной еды, то есть гурманов, что и послужило аналогией для названия подобных магазинов. Но он также сожалеет о том, что не может приобрести здесь нужные ему продукты.

Продавщица поняла, что в своем ответе несколько перестаралась и, прибавив краски в лице, вынуждена была задать следующий по логике возникшей дискуссии вопрос:

— Ну и что же желает купить в магазине иностранец?

На что низенький тут же пояснил:

— Иностранный гость, если, конечно же, возможно, хотел бы приобрести пару банок красной и столько же черной икры… а также нарезку из свежей осетрины…

Светка еще больше покраснела, но, почти не задумываясь, упрямо протараторила:

— Передайте своему гастрономному иностранцу, что икру вот только что недавно, к сожалению, всю раскупили. Но, возможно, уже сегодня к вечеру или уж в крайнем случае завтра наверняка завезут, — при этом не обмолвилась ни единым словом об осетрине.

Последние слова, надо сказать, произвели на наблюдавших за дипломатическим диалогом между иностранцем и Светкой Хахаевой посетителей огромное впечатление, отчего их глаза засверкали боевым огнем, и они тут же набросились на продавцов с целой кучей разных глупых вопросов наподобие: «А не могли бы вы сказать поточнее, когда все же икру привезут?»

Дотошный же иностранец, выслушав переводчика, огорченно почмокал губами и сокрушенно покачал головой, а сам низенький почти с мольбой в голосе прильнул к прилавку и интимно прошептал:

— Дорогуша, а нельзя ли хотя бы килограммчик анчоусов? Лично для меня. Любимое блюдо, обожаю, — и он как бы в подтверждение своих слов по-кошачьи убедительно облизнулся.

Светка, вся красная от напряжения и вынужденного вранья, но довольная выигранным поединком в словесной баталии, не моргнув глазом, резанула:

— Эти самые, как их там… должны быть точно завтра после обеда. Сами снабженцы говорили. Но пока вот их сортируют на базе и от панцырей очищают…

От такого неожиданного ответа низенький тип даже рот раскрыл, а иностранец почему-то от души рассмеялся. Оказавшийся же у прилавка рыжий мальчишка-пионер удивленно воскликнул:

— Тетенька, а откуда же у этих рыбешек панцыри-то взялись?

Осознав свою трагическую ошибку, Светка вся вспыхнула, зло стрельнула глазами и якобы по делам в мгновение ока исчезла из поля зрения.

В то же время за соседним прилавком вспорхнули слова: «театр» и «Волковский». И тут же одна из продавщиц, что постарше, уверенно заявила, что это точно артисты из Волковского театра. В образ к новому спектаклю входят. И одеты, вишь, по-старому. Что она бывала как-то в театре, но уже не помнит, что и смотрела. Так вот тот самый, что в темном костюме и с бабочкой, никакой не иностранец, а точно — заслуженный. А тот, что помоложе, невысокий, видать, что не так давно. Ну а мальчишка с галстуком — этот уж натурально из какого-то школьного драмкружка. Вместе репетируют. Как пить дать!

Вторая, приняв все за чистую монету, тут же нырнула за дверь, и через некоторое время в зале показалась интересная полноватая женщина в ослепительно белом халате, с каштановыми волосами, забранными на затылке в тугой и толстый пучок.

А в это самое время Бегемот негромко говорил переставшему смеяться «Воландину»:

— Мессир… Петрович, довольно удивительно, но вы сами наблюдаете. Такое неприкрытое невежество и вранье! Икрой здесь, на прилавках, конечно же, и не пахло. А анчоусы с перепугу, вероятно, с омарами перепутали. Но видно по всему, что здесь они тоже никогда не водились.

— И ты еще в этом сомневаешься, Бегемот?! Конечно же, не водились, — блуждая зеленым глазом, согласился «Воландин», — не их эта заводь! Омары, похоже, в сумках дирекции магазинов прячутся. Очень скрытый образ жизни ведут!.. Да, народ здесь деликатесами не избалован!..

— Шеф, а может, немного народ… побалуем? Не возражаете? — возбужденно затараторил Бегемот. — Надо же им все-таки показать, что же бывает в настоящих иностранных супермаркетах. А то ведь так невеждами и помрут.

— А что, неплохая мысль! — согласился «Воландин». — Правда, благодеяния не тема для нашего ведомства. Ну да, как говорится, чем черт не шутит, давайте попробуем! Хотя конечный результат эксперимента заранее предвижу. Испытаний вкусной едой не выдерживают даже смертельно больные. Что уж здесь о здоровых-то говорить…

Директор магазина отчетливо видела, как несколько театрально одетый высокий мужчина в берете, в ком одна из продавщиц признала заслуженного артиста из местного Волковского театра, о чем-то говорил со своими напарниками. Среди которых был и совсем юный в одежде пионера. Она и сама не так чтобы часто, но все же бывала в театре, и некоторых ведущих артистов знала в лицо. «Нет, конечно, это не Феликс Раздьяконов! Тогда кто же? Вполне возможно, что Кузьмин… Хотя в гриме так сразу и не узнаешь. Но очень выразительный типаж!»

Она уже, было, собиралась к ним подойти, но в тот же самый момент что-то случилось в колбасном отделе. Это сразу стало понятным по необычным возгласам и нарастающему шуму, внезапно возникшим в той стороне.

За спинами продавцов неожиданно выросли и свесились вниз длинные нити сосисок, сарделек и всевозможные батоны колбасы. Не говоря уже о застекленных прилавках, вмиг наполнившихся всевозможной пахучей вкуснятиной.

Послышались злые надрывные голоса: «Чего застыла, как статуя, дура! Давай отпускай колбасу поскорей, а то попрятали все от народа!», «Слышь, ты, толстая рожа, смотри, как на колбасе-то расперло, а ну сосиски быстро подвесь!», «Девушка, симпатюлька, мне три палки таллинской…», «Почему цен нигде нет, черт вас побери?!», и как эхо, как магическое заклинание размножилось и из уст в уста побежало: «Сервелату, сервелату, сервелату…»

Соседний прилавок в момент заполнился варено-копчеными изделиями из говядины, свинины и прочего мяса, включая и всевозможные рулеты.

Толпа ломанула и туда, совершенно обалдев от запахов и дивного изобилия продуктов.

У касс тут же образовались длиннющие очереди. Люди наперебой кричали, требуя выбивать чеки.

Напуганные внезапно свалившимися на их головы обилием продуктов и грозным поведением толпы, продавцы, испуганно тараща глаза, только изумлялись и беспомощно разводили руками, не зная, что теперь дальше предпринимать.

В соседнем отделе, где вот только что еще недавно лежали, как близнецы, уложенные в различные геометрические фигуры плавленые сырки «Дружба», возникли целые аппетитные завалы из всевозможных сортов сыра, хвастаясь абсолютно неизвестными названиями и красочной упаковкой.

Народ тут же кинулся и туда.

Директор гастронома, совершенно ничего не понимая, моментально позабыв про артистов, сама только успевала удивляться низвергавшемуся неизвестно откуда такому изобилию продуктов.

— Татьяна Лексанна, Татьяна Лексанна! — вынырнула из-за прилавка обалдевшая заместитель. — Вы посмотрите, что творится! Что делать-то будем? Ой! Ведь сейчас весь магазин разнесут!

— Мира Петровна, беги, срочно звони в милицию! Не пытайся ничего объяснить, говори — нападение на магазин!.. Да скажи, чтоб народу побольше прислали, — громко скомандовала директор и тут же увидела, как толпа покатилась к рыбной секции.

Рядом с директоршей заметалась, крутя по сторонам головой, совершенно сбитая с толку, благообразная пожилая женщина с бескровным осунувшимся лицом. Внезапно, бросив на пол свою матерчатую сумку, она начала неистово креститься и вслух причитать:

— Вот уж воистину коммунизм начался! Слава тебе господи! Дожили, наконец-то до светлых дней, — и по лицу ее заскользила большая горькая слеза.

Привлеченный необычным оживлением в магазине, народ с улицы бросился внутрь и, увидев небывалый ассортимент всего на прилавках, заметался между отделами. Послышался треск первого разбитого стекла, за ним еще и еще. Продавцы в ужасе закричали и начали разбегаться, а обезумевший народ, круша витрины и прилавки, сметал все, что под руку попадалось.

Чуть не задавленная толпой и в усмерть перепуганная директор магазина сумела нырнуть за прилавок и опрометью бросилась в свой кабинет, выкрикивая на ходу схожие по смыслу слова: «Ужас!», «Кошмар!!», «Катастрофа!!!»

В дверях гастронома случился затор. Одни, отоварившись, продирались наружу. Другие, еще с пустыми руками, остервенело давили внутрь. Двери, не выдержав напора толпы, слетели с петель и моментально были отброшены в сторону. Люди, как очумевшие, с дикими лицами рвались навстречу друг другу Истошно заголосили женщины, громко заплакали перепуганные дети.

А в то же самое время в обособленном помещении магазина, в винной секции, происходило следующее.

Какие-то двое нетерпеливых шарамыг — один помоложе, здоровый и в клетчатом пиджаке, а другой, видимо, спившийся интеллигент, в тонких очечках, прицепились к продавщице с глупыми вопросами насчет шампанского. Та, как и положено, спокойно отрезала, что спиртные напитки продаются с одиннадцати часов. А до предусмотренного времени еще оставалось несколько минут. В подтверждение своих слов она ткнула пальчиком в висевшие на стене ходики. Тогда эти двое, не успокоившись, начали что-то мычать насчет того, что шампанское, мол, не является спиртным напитком, а это игристое виноградное вино. В ответ продавщица доходчиво заявила, что шампанского вообще нет. И тут обнаглевшие пьянчуги начали выражать неудовольствие, видите ли, таким неважным снабжением секции. На что находчивая продавщица, браво подбоченившись, смело и бросила им вслед: «Ну, вот вы, умные, нам, дуракам, и покажите пример, как это делается?!»

Что же случилось дальше, Вера Давыдовна Бычкова, та самая продавец винного отдела, даже как следует и не поняла.

Только за приставалами успела закрыться входная дверь, как минутная стрелка часов сделала большущий скачек вперед и перевалила на одно деление за двенадцать.

И тут какой-то сизоносый небритый доходяга, давно уже нетерпеливо косившийся на часы, глянул на них в очередной раз, страшно удивился и тут же истошно заорал:

— Мужики, смотрите, ведь уже двенадцатый час побежал, а нас все в очереди маринуют, как огурцы! Трубы горят, давай, поехали!

Когда же он перевел взгляд на полки, то и вовсе обалдел. Челюсть его отвисла, а глаза совсем округлились.

— Смотрите!!! — только и смог выразительно выдохнуть он и ткнул трясущимся пальцем в направлении витрин, которые, внезапно преобразившись, быстро заполнились всевозможного цвета и формы бутылками. Чего тут только не было! Даже трудно и перечесть! Шампанского одного, наверное, сортов пятнадцать-двадцать. Но весь товар почему-то без ценников.

Вы можете себе представить, что тут началось!

Из винной секции на улицу выскочил весь красный, улыбающийся парень, с оторванными пуговицами у рубахи и с тремя какими-то бутылками в руках.

— Мужики! Да там море вина! — кивнул выразительно он на двери отдела. — Мать моя! Я такого в жизни никогда не видывал! — еле успел выкрикнуть он и, быстро передав приятелям бутылки, тут же кинулся внутрь обратно. Двери секции вмиг затрещали.

Галактион с Тарантулом уже успели на улице присоединиться к остальным, и теперь все вместе с интересом наблюдали за происходящим.

— Шеф, похоже, мы перестарались, — глядя на начавшуюся человеческую бурю, воскликнул Бегемот.

— Видишь ли, Бегемот, слишком быстрый прогресс тоже вреден и несет на неподготовленную почву лишь одно разрушение. Надеюсь, нет необходимости вас в этом сейчас убеждать? Результат налицо.

В то же время в дальнем конце улицы резко заголосили и стали приближаться знакомые милицейские сирены.

— Ну а теперь нам, пожалуй, пора! — удовлетворенно проговорил «Воландин», глядя на продолжающую бушевать человеческую стихию.

Глава ДВЕНАДЦАТАЯ Награда всегда находит героя

В то самое время, когда вышеперечисленные события следовали одно за другим, стрелки часов неуклонно продвигались к пятнадцати тридцати.

К сверкающему большими стеклами зданию Дворца культуры уже потянулись многочисленные члены той самой организации, где председательствовал Валерий Иванович Шумилов. Люди ручейками стекались к входу, вливаясь затем в раскрытую дверь.

Надо отметить, что по своим масштабам это было отнюдь не рядовое событие, а собрание одной из самых больших в городе организаций. Поэтому на подобных мероприятиях руководящий и главенствующий принцип демократического централизма требовал непременного присутствия представителей из более высоких структур.

Николай Фадеевич Кудеяров, будучи членом обкома, должен был появиться на собрании на правах почетного члена президиума. Но в связи с известными событиями заранее позвонил Орлову, сердечно извинился и дипломатически тонко пояснил, что серьезные обстоятельства требуют его обязательного присутствия на своем рабочем месте у пульта управления и что вместо себя он подошлет заместителя по кадрам.

Сам же он с головой окунулся в работу, не успевая как следует реагировать на поступавшую информацию. А уж ее-то сегодня было предостаточно как никогда. Будьте уверены!

Одно хорошо, что сам первый с утра по какому-то срочному делу неожиданно отбыл в Москву, и докладывать ему лично пока не пришлось. А с его замом по идеологии Николаем Петровичем Ватченко незадолго до обеда они откровенно и подробно обменялись мнениями по телефону.

Да, телефон сегодня работал на полную катушку, буквально разрываясь от звонков.

К уже известному на утро поступила информация, что вчера поздним вечером в одной из лучших гостиниц города наблюдали бегущего по коридору чем-то страшно напуганного голого человека мужского пола с одеждой в руках, выяснить личность которого пока что не удалось…

А совсем недавно опять звонили из музея и сообщили, что надежно закатанный в асфальт то ли знак, то ли буква проявилась вновь на том же самом злополучном месте, точь-в-точь. Как будто ремонтники здесь и не работали.

А до этого названивали из одного большого гастронома. Там уж и вообще творилось черт знает что! Что-то уж совсем невообразимое!

Николай Фадеевич, самолично проинструктировав подчиненных, разослал повсюду дополнительные наряды с соответствующей техникой для быстрой связи и фиксации подозрительных фактов. При этом строго-настрого наказал смотреть во все глаза и подмечать даже, казалось бы, незначительные мелочи.

Главный милиционер бросил взгляд на календарь: «Вот тебе… это самое, как его… и вторник, тринадцатое! Вот тебе и чертова дюжина! Не повернулось бы все потом так: близок лампас, да не наденешь!»

Ровно в половине четвертого на сцену, залитую ярким электрическим светом и украшенную образом вождя мирового пролетариата, за стол президиума, вышел в отличном костюме мышиного цвета заместитель Шумилова по оргпартработе Смолкин Сергей Иванович и, перекрывая приятным голосом шум в зале, уверенно и демократично заговорил:

— Ну что, товарищи, будем начинать собрание? — и он демонстративно взглянул на свои наручные часы.

Волнение в зале немного поутихло, а Смолкин, выдержав небольшую паузу, продолжил:

— Товарищи коммунисты, для ведения собрания нам необходимо избрать президиум. Слово по составу президиума предоставляется бригадиру слесарей механосборочного цеха, партгрупоргу Карнаухову…

И дальше все пошло уже по давно накатанной колее.

Через некоторое время бодро зачитанные бригадиром и единогласно проголосованные списком кандидатуры в количестве тринадцати человек разместились за накрытым алой скатертью длинным столом, и работа вновь побежала вперед. Орлов по негласной традиции занял крайнее место справа, поближе к трибуне для выступающих, а Шумилов через человека от него. Между ними оказалась председатель профсоюзного комитета одного из цехов, сильно пахнущая духами, довольно миловидная и кокетливая дама Татьяна Сергеевна Бурцева.

Тот же Смолкин, снова очутившийся в рядах президиума и занявший привычное для себя место ведущего в центре, продолжил общение с залом. По его предложению быстро утвердили регламент собрания, и он, обращаясь к присутствующим в зале, проговорил:

— Слово по первому вопросу об отчете парткома по руководству перестройкой предоставляется секретарю партийного комитета завода Шумилову Валерию Ивановичу.

Шумилов взял папку с докладом и направился к трибуне для выступления. Он знал, а вернее, предполагал со слов самого «Воландина», что тот, по всей вероятности, находится где-то здесь. Но при беглом осмотре выяснить это не удалось. Зрительный зал вместе с балконом, рассчитанный почти на тысячу мест, заполнился до отказа, и быстро отыскать глазом нужного человека было совсем непросто. Открыто же глазеть на сидящих напротив него было тоже неудобно. Вот только жаль, что из-за своего неважного самочувствия не смог подойти Федор Александрович Кружков, который должен был возглавить редакционную комиссию. Он сам еще утром звонил Валерию Ивановичу из дома и жаловался на сильные боли в животе. Ну тут уж ничего не попишешь. Подобное с каждым может случиться. Пришлось его по ходу дела заменять другой кандидатурой.

Странное дело, но Шумилов сегодня почему-то абсолютно не волновался, а за всем происходившим вокруг наблюдал как будто со стороны. Словно не он, а кто-то другой должен задать тон всему мероприятию и возможной полемике по злободневным вопросам. А сам он, казалось, присутствовал здесь лишь в качестве гостя. Он увидел, как Орлов раскрыл папку со своим выступлением, достал дорогую авторучку и на чистом листе принялся что-то выводить.

Выйдя к трибуне, секретарь обвел зал внимательным взглядом, снова не увидел кого искал и после паузы начал доклад:

— Товарищи коммунисты! Период, за который отчитывается партийный комитет завода, насыщен очень важными событиями. Это переход на самофинансирование и полный хозрасчет, резко возросшие требования к качеству продукции, введение государственной приемки и важнейшего показателя в деятельности коллектива — 100-процентного выполнения договоров по поставкам продукции.

Читаемый текст был автору хорошо знаком потому, что до этого уже не раз пробегался глазами и подвергался многократному редактированию, а потому звучал уверенно и твердо. Особенно знакомой была вот эта фраза, которая внезапно прервалась воскресным вечером с первым же звонком странного посетителя и над которой потом он долго пыхтел, мучительно вспоминая не успевшие лечь на бумагу слова:

— Доклады руководителей парткома, подготовленные с привлечением большого числа коммунистов, носили принципиальный характер, способствовали принятию конкретных решений, ставили своей целью дальнейшее развитие и реализацию постановлений партийных собраний, выполнение критических замечаний и предложений, высказанных коммунистами.

Глаза и губы секретаря парткома механически продолжали двигаться вперед, а мысли… А вот мысли застопорились и, словно раздвоившись, побежали куда-то совсем в другую сторону.

«Боже мой! Какое длинное и нудное предложение. Слов произнесено с избытком, а вот запомнить из них почти нечего. Да и, честно говоря, он был совершенно неуверен в том, о чем сейчас говорил. Особенно после этих самых полубредовых фантастических событий, произошедших с ним за последнее время».

— …должен особо подчеркнуть и другую сторону вопроса — крайне бесхозяйственное отношение к материальным ресурсам.

«Да уж, приехали! О каком же хозяйском отношении вообще может идти речь, если генеральный директор, человек номер один на заводе, вместе с начальником отдела снабжения, будучи членами партийного комитета, сами все время воруют на предприятии?! И не мелочатся, с размахом орудуют! Целые машины и погрузочные механизмы бесследно исчезают, как в черной дыре! А ты, чудак, тут мелким бисером рассыпаешься, пытаясь о какой-то высшей морали толковать. Совершенно глупое и вредное занятие! Где же, извините, здесь непосредственная связь между словом и делом? А? Сейчас самое бы время другие слова в зал запустить: „Мол, дорогие товарищи и коллеги, присутствующие здесь, на партийном форуме, знайте, что директор завода коммунист Орлов и начальник отдела снабжения Абрамзон у вас под носом регулярно воруют! Караул! Помогите остановить их и вывести на чистую воду!“

Или выложить все начистоту про Николая Семеновича Лужина — орденоносца и передовика по похищению инструмента из вверенного ему хозяйства. А ты тут какую-то глупость зачитываешь людям, которые внимательно слушают и, по всей вероятности, с негаснущей надеждой склоняются к тому, что уж их-то вожди знают все… Непременно! Но на деле же получается все, что ты тут насочинял, товарищ секретарь, больше походит на красивенькую сказку, а не на настоящую, реальную жизнь. Вот так-то, батенька! Так-то, голубчик!»

— …сложившаяся ситуация диктует нам необходимость коренной и немедленной перестройки в организации… В этом вопросе пора завершить перестройку сознания…

«Глупость очередная! Разве можно так быстро перестроить сознание человека, если жизнь, поступки людей, то самое, что мы и называем бытием, говорят нам совсем о другом. Кто может осознать необходимость какого-то изменения, если глаза и уши об этом молчат? Когда нет примера для подражания! И кто, скажите, должен этот самый пример показать? Ну, естественно, по логике вещей более образованный, а потому и более сознательный и опытный человек — руководитель и учитель… А фактически получается все иначе».

— Необходимо больше анализа и мысли, больше инициативы и ответственности, больше доверия и спроса.

«Ох, Шумилов, и нагородил же ты тут. Можно было бы и дальше продолжить — больше начала и окончания, больше поднятия и опускания. Набор сплошных лозунгов, смешанных в один словесный винегрет! И эту белиберду написал не кто-нибудь, а секретарь парткома крупного предприятия, уважающий себя человек… и надеющийся на точно такое же отношение к себе со стороны других. А что же можно потом взамен от них получить? Да точно такие же пустые восклицания!»

У Валерия Ивановича вдруг отпало всякое желание дочитывать свой нудный и длинный доклад. Захотелось остановиться, закрыть его и тут же честно признаться сидевшим в зале партийцам, что это не те самые правильные и жизненно важные слова, которые направят их на путь истинный. А фальшивые, лишь похожие на правдивые, создающие в умах людей иллюзию и видимость настоящих…

— …партком видит укрепление связи пропаганды и обучения с жизнью, связь между словом и делом.

«Нет, в условиях двойной морали никакой связи между словом и делом нет и категорически быть не может! А потому и нечего ждать каких-то успешных результатов».

— Перестройка начинается с нас. Так что давайте с честью нести высокое звание партийца!

Шумилов еле закончил выступление и, ощущая внутренние усталость и опустошенность, направился на свое место.

В зале раздались дипломатически вежливые аплодисменты.

«Эх, и чего хлопаете, дураки! Зачем одобряете ладонями то, чему я и сам уже не единому слову не верю…»

Начались прения по докладу. Народ загудел, зашевелился.

Сначала выступил наладчик одного из цехов. Грузный, с бычьей шеей и лысой головой мужчина. Он сиплым голосом, слишком слабым для его габаритов, убежденно говорил о необходимости совершенствования бригадной формы организации труда. За ним начальник крупного цеха бодро хвалил работу заводской дружины и энергично критиковал экономические службы завода, по его мнению, не имеющие никакого представления о переводе цехов завода на хозяйственный расчет. После него должен был выступать сам директор завода.

Слушая выступавших, Шумилов как обычно делал пометки для заключительного слова и внимательно скользил глазами по залу, желая отыскать «Воландина». Он ясно понимал, что присутствие главы могущественного ведомства здесь, в зале, преследует какую-то определенную цель. Но вот какую? К тому же очень интересно было взглянуть, а как же сам гость и его свита сегодня выглядят? Наверное, не зря они вчера вечером советовались с ним по этому поводу?!

В правой половине помещения новых знакомых видно не было. Правда, в четвертом ряду среди своих сотрудников развалился с подозрительно красным лицом Павел Васильевич Бородкин. Сегодня он не выступал, а потому, как видно, уже успел достаточно глотнуть чего-то из горячительных напитков. Скорее всего приложился к спирту. На дармовщинку. Благо, что и ходить-то далеко не требуется, а стоит лишь в сейф в своем кабинете заглянуть. «Да, совсем мужик обнаглел! Даже на партийные собрания приходит в явном подпитии!» — сокрушенно вздохнул Валерий Иванович и сделал соответствующую пометку.

Следующим выступал директор.

Выйдя за трибуну, он отпил из стакана воды и, вытерев губы платком, с бесстрастным лицом уверенно заговорил:

— Партия решительно заявила о невозможности работать по-старому. Мы действительно подошли к такому рубежу, когда надо прекратить ссылаться на трудности, а взяться за работу засучив рукава.

По тону выступления вполне могло сложиться впечатление, что человек за трибуной нисколько не сомневается в правильности произносимых слов.

Шумилов ощутил внутри себя болезненное раздражение и скептически подумал:

«А кто, скажите, раньше мешал засучить эти самые рукава хоть по локоть, хоть по самые плечи и вкалывать от души. На то вы и генеральный директор, чтобы, как и положено, организовать работу предприятия. Вам и карты в руки! А тут создано многоступенчатое управление: дирекция отдает указания, а партком, наполовину состоящий из тех же самых лиц, дублирует их. Явно искусственное образование!

Зачем, к примеру, нужна партийная организация для того, чтобы правильно вести хозяйство в семье? Если дома чистота и порядок, если все накормлены, одеты, обуты и здоровы, кто скажет, что хозяйство ведется неправильно или плохо? Да никто! Все дело в хозяине, в его взглядах и понимании жизни, в его деловых качествах.

А вы, уважаемый Лев Петрович, давно уже с Абрамзоном перестроились. Но в другом дельце. Оба засучили рукава в своей тайной работе по добыче драгоценных бумажек. Вам и подсказок-то никаких не требуется. А вот сейчас зачем-то складно о перестройке рассуждаете!»

— Видимо, партком и я как директор предприятия слабо контролируем свои постановления, не проявляем решительности и должной принципиальности…

Идеи перестройки обязывают нас по-новому взглянуть и на структуру предприятия. У нас слишком громоздок аппарат управления…

«Давно бы пора взглянуть, да попристальнее. И в первую очередь на свое ближнее окружение. А оно-то как раз донельзя и раздуто. И увеличительное стекло брать не надо. Шутка ли сказать, девять заместителей у самого директора да семь у главного инженера. Не аппарат, а целый аппаратище! Не говоря уже о секретарях, референтах и куче всяких искусственных отделов, отдельчиков и бюро. Кто же, скажите, кроме самого главного руководителя, может их упразднить? Или, иным языком, пересмотреть структуру управления? А? Ответ очевиден. Да только тот, кто их и создал. Тогда к кому это обращение с высокой трибуны? К самому себе или к тете Маше, уборщице?»

— Нашему техническому руководству, партийным организациям инженерных служб необходимо возглавить работу по перестройке всей технической политики объединения, а парткому постоянно контролировать эти вопросы.

Тут неожиданно на балконе возник какой-то шум и движение. Но этого было достаточно, чтобы привлечь к себе внимание присутствующих. Шумилов поднял голову и в приглушенном освещении зала наконец-то увидел тех, кого и искал. Они сидели во втором ряду балкона, у самого правого края. «Воландин» был в черном костюме с белой рубашкой и галстуком, но без привычного головного убора. А рядом с ним — Бегемот и Тарантул. Остальных же из свиты видно не было.

Директор тоже сделал паузу, выразительно посмотрев наверх, покачал головой и после этого снова продолжил:

— Нужно постоянно заботиться об улучшении жилищных и культурно-бытовых условий, решать другие насущные вопросы. Надо понять, что социальные проблемы прямо влияют на производительность труда, от чего зависит судьба наших с вами планов.

Он закрыл папку и, подняв голову, взглянул в зал, тем самым давая понять, что закончил свое выступление.

Похлопали и ему. Можно было заметить, что особенно старались помощнички из ближнего окружения. И среди них, конечно же, Павел Васильевич Бородкин, к этому времени с совершенно багровой физиономией.

Шумилов приготовился к чему-то необычному. К какой-нибудь диковинной выходке со стороны необыкновенных гостей. Но, к его удивлению, ничего такого, из ряда вон выходящего, не последовало. Мероприятие продолжало двигаться своим запланированным порядком, а директора на трибуне уже сменил очередной выступающий — бойкая женщина в лиловом костюме с волжским окающим говорком.

Но здесь необходимо пояснить, что спонтанное смятение на балконе было вызвано неожиданно возникшей дискуссией между некоей модно одетой шатенистой дамой в изумрудном муаровом платье и неугомонным типом со странной, напоминающей кошачью, физиономией.

Во время бодрой речи Орлова этот вертлявый тип все время прилипал и шушукался со своим очкастым соседом справа, отпуская разные неприличные колкости и замечания в адрес директора. Одним словом, вел себя вызывающе, что не могло не переполнить чашу терпения сидевшей позади него сознательной женщины, которую звали Алла Борисовна Пусько.

По большому секрету необходимо добавить, что Алла Борисовна была недурна собой и некогда состояла в предельно теплых отношениях с самим выступающим. Но со временем их отношения постепенно охладели, по всей вероятности, из-за отсутствия достаточного внимания со стороны мужской половины. Но, все еще живя воспоминаниями об утраченном и лелея в душе надежду на их чудесное возрождение, преданная женщина попыталась одернуть несознательного партийца:

— Товарищ, нельзя ли потише! Вы мешаете окружающим слушать выступление руководителя. Что, по крайней мере, уже нетактично…

Тогда котообразный, повернув свою наглую рожу с чудно торчащими в стороны усами как ни в чем не бывало заявил:

— Пардон! А разве здесь пахнет дельными мыслями? Хватит, наслушались этой брехни! — и он резанул пальцем по коротенькой шее. А затем, обращаясь к окружающим, совершенно возмутительным тоном заявил: — Да он и сам-то этим словам не верит, потому что лично ничего не писал. А так, считывает по бумажке чужое, нацарапанное ему референтом… Так что напрасно, дамочка, вы его защищаете. Разве что уж только по старой дружбе?.. — и, ухмыльнувшись, многозначительно подмигнул.

Алла Борисовнала вся так и вспыхнула от подобного неприкрытого цинизма, но, усмирив болезненное самолюбие, в свою очередь сдержанно заявила:

— Напрасно вы, товарищ, такими словами бросаетесь, пытаясь опорочить честное имя директора. — И ее изящные золотые сережки гневно блеснули неподдельными бриллиантами. — Это вам не к лицу. Критиковать каждый дурак может… Таких руководителей, как Лев Петрович, надо еще поискать!

Тогда этот наглый тип, нацепивший на шею безвкусный, неприлично пестрый галстук, словно приплелся на отдых в балаган, а не на серьезное мероприятие, поддержанный к тому же ехидной улыбочкой своего соседа, заявил:

— Да? А что, может, прикажете его еще и наградить за такую работу?

На что Алла Борисовна запальчиво ответила:

— Вполне! Не вижу никаких возражений. Такие люди, как Лев Петрович, достойны самой высокой оценки Родины! Так что…

И тут Орлов прервал свое выступление, а сидевшие рядом зашикали на полемизирующих, призывая их к порядку и тишине.

Естественно, что дисциплинированная Алла Борисовна тут же должным образом отреагировала на замечания и прекратила столь неприятную дискуссию. А котообразный оппонент, пошептавшись о чем-то со своими соседями, демонстративно позевал, а через некоторое время повернулся и иронично заявил:

— Ладно, кто бы спорил. Раз достоин, значит, получит! Рано или поздно, но награды всегда должны находить своих героев.

На этом все и успокоилось.

Собрание подходило к концу. Томившее Шумилова ожидание все более нарастало. Но ничего чрезвычайного так пока и не произошло. Смолкин, заручившись поддержкой утомленного зала о прекращении прений, предоставил слово последнему из выступающих. Дежурная девушка, регулярно приносившая записки в президиум, передала очередную их порцию ведущему, при этом что-то шепнув ему на ухо.

Выслушав девушку, Смолкин первым делом развернул какую-то бумагу, пробежал ее глазами и, тут же вскочив, подошел к Шумилову:

— Валерий Иванович, — с жаром зашептал он на ухо, — тут из Москвы, из министерства только что прибыл представитель… — он заглянул в бумагу, — какой-то Петр Петрович Воландин, с ответственным поручением. Просит предоставить ему слово для важного сообщения, — и он подал Шумилову названный документ, похожий на обыкновенную двойную открытку или свадебное приглашение.

«Ну вот и началось!» — подумал секретарь, рассматривая толстую мелованную бумагу, а сам незаметно взглянул на балкон. Но гостя со свитой на прежнем месте уже не обнаружил!..

Сухой документ на красивой бумаге, адресованный руководителю предприятия, секретарю парткома и профсоюзному лидеру, полностью подтверждал слова Смолкина. Внизу стояла размашистая подпись заместителя министра, скрепленная знакомой печатью. На обеих сторонах бланка, точно посередине, подобно таинственным водяным знакам, слабо просматривались крупные английские буквы даблъю, значение которых лично у Валерия Ивановича сомнений не вызывало. Он тут же припомнил строки из «Мастера и Маргариты» насчет начальной буквы фамилии — двойной «В», напечатанной на визитной карточке иностранными буквами и поданной Воландом при знакомстве Берлиозу и Бездомному, и услышал хрипловатый голос Орлова:

— Валерий Иванович, в чем дело? Что случилось? Какая-нибудь заковыристая записка от гегемонов?

Шумилов передал послание в руки директора, а тот, мгновенно прочитав, только озадаченно пожал плечами:

— Черт его знает! Вот еще новости! Может, какое-нибудь закрытое письмо из ЦК? Так могли бы все же заранее позвонить и предупредить… Что за спешка? Но в любом случае надо давать слово…

Решили поручить это ведущему по окончании собрания.

Шумилов, и так сидевший как на иголках, к этому времени уже совершенно извелся от мучивших его разных догадок и лишь большим усилием воли сохранял хладнокровие. Изнутри его распирала какая-то неудержимая детская веселость, как во время вчерашней прогулки по набережной, готовая в любой момент прорваться наружу. Он увидел, как глава могущественного ведомства вместе с Тарантулом, уже оказавшийся в первом ряду зрительного зала, обменялся красноречивым жестом с ведущим, давая понять, что готов к выступлению.

Закрывая официальное мероприятие, порозовевший Смолкин таинственным тоном объявил о прибытии столичного гостя с ответственным поручением и, попросив уже притомившихся заводчан еще немного набраться терпения, предоставил ему слово.

На «Воландине» была великолепная черная тройка из какого-то необыкновенного материала в мелкую искорку, белая рубашка с темно-фиолетовым галстуком и черные замшевые туфли. Слегка поредевшие спереди черные волосы были зачесаны назад.

Даже при самом легком движении ткань костюма, волшебно переливаясь, играла, и казалось, что на темном ночном небосклоне таинственно светятся и мигают далекие звезды.

Завидев разодетого гостя, Орлов тут же дернул Шумилова за рукав и попытался выяснить, не знает ли он его. Но, получив отрицательный ответ, озадаченно сказал, что и сам видит прибывшего впервые.

Люди, сидевшие в зрительном зале, увидели, как приехавший из Москвы щеголевато одетый порученец, поднявшись с помощником на сцену, занял место за трибуной, как его помощник извлек из солидного портфеля с золотистыми застежками и передал начальнику красную папку с небольшой удлиненной коробкой, похожей на футляр от флейты.

Зал тут же попритих, и сотни любопытных глаз с интересом устремились к трибуне, ожидая услышать от гостя какие-нибудь чрезвычайные вести из столицы. Благо, что всяких новшеств и неожиданных решений на самом высоком уровне в последнее время хватало с избытком. Одним словом, перестройка!

Гость обвел взглядом притихший зал и уверенно заговорил. Его удивительно низкий голос, отдающий временами в хрип, погасил последние шепоты и звуки и, как эхо вечевого колокола, заполнил собой все помещение. Содержание же речи и вовсе удивило присутствующих, а в особенности Орлова, потому что непосредственно касалось его личной персоны.

Срывавшиеся с уст гостя слова вползали в ушную раковину директора, но его мозг отказывался верить в правдоподобность произносимого. Этого просто быть не могло! Но это (черт знает что такое!) все-таки происходило! Конечно же, не потому, что в принципе не могло случиться. А даже наоборот, это событие было более чем желанно. Он жаждал, спал и видел его наступление, честно признаться, уже давно. Но вот сегодня, здесь, на партийном собрании, этого быть не могло. Не та обстановка! Да и если бы в самом деле… уж он-то бы точно знал все заранее… Не первый день «замужем». Таков порядок и логика подобных мероприятий. Но вопреки всякой логике и установленному порядку мощный бас гостя возвестил о том, что за многолетний доблестный труд, выдающиеся заслуги перед отечеством, в связи с шестидесятилетием со дня рождения и прочее и прочее указом Президиума Верховного Совета СССР Орлов Лев Петрович награжден орденом Ленина и медалью «Золотая Звезда» Героя Социалистического Труда!!!

После этих слов все живое вместе с ошарашенным президиумом собрания просто умерло. В зале повисла гробовая тишина, словно все разом куда-то испарились.

Орлову даже показалось, что он ослышался. В следующее же мгновение он вопросительно глянул на секретаря парткома — уж он-то должен был непременно быть в курсе. Но тот, похоже, и сам был не менее его озадачен. Затем дернул головой в сторону выступающего, но тот, криво улыбаясь и выжидающе посматривая на него, уже открывал руками коробку, в которой, очевидно, и находились награды…

У Орлова от неожиданности и напряжения даже закружилась голова и кровь обильно бросилась в лицо. Он не мог поверить в случившееся. Это было похоже на какой-то фантастический сон. Но тут с места подпрыгнул уже совершенно багровый Павел Васильевич Бородкин и изо всех сил начал ударять ладонями друг о друга. За ним как цепная реакция подхватили и все остальные. Подобно внезапной грозе громыхнул и обрушился шум аплодисментов. Все дружно повскакивали с мест и изо всех сил начали хлопать и что-то кричать.

У Орлова же от волнения подкашивались ноги. Он растерянно взглянул на гостя, не шутит ли тот, но модно одетый порученец уже сам направился к нему с раскрытой коробкой в руках. Орлов замедленно приподнялся с места, а в это же самое время в голове у него, словно огненные петарды, прыгали и взрывались сумасшедшие мысли и вопросы: «Нет, это неправда, на партийном собрании подобных наград не вручают… Он еще не успел вырастить в своих рядах трех рабочих — ленинских орденоносцев, а лишь одного — героя кузнеца Баркова… Представление в Москву на него не посылали… Никто из друзей из министерства не позвонил… и даже на награждение не приехал…»

Но тут же откуда-то из самой глубины сознания вынырнули другие доводы, которые резонно заметили: «Но это все же не детский сад, и такими вещами не шутят!.. Может быть, отсутствие всякой информации — просто заранее подготовленный сюрприз?.. Неужели все-таки правда?!»

Сидевшим в зале было заметно, что слова московского гостя застали генерального врасплох, что он крайне смущен, удивлен и даже как-то нерешителен. Порученец же уверенно приблизился к Орлову, пожал приветственно его руку, извлек из одной красной коробочки золотую звездочку и ловко прикрепил ее на пиджак награжденного. А затем повернулся к залу лицом и, улыбаясь, захлопал в ладоши.

Ошеломленный директор механически успел отметить про себя холодные руки гостя и какой-то необычный озноб, прокатившийся по его телу после прикосновений порученца.

Через некоторое время умолкли аплодисменты и взоры присутствующих устремились к сконфуженной фигуре нового героя. А тот, весь взволнованный и не менее красный, чем Бородкин, обращаясь к залу, смущенно проговорил, что подобный факт для него является полной неожиданностью, просто непредвиденным сюрпризом, что он чрезвычайно польщен и счастлив от такой высокой оценки Родиной его скромного труда и что в оставшееся время не пожалеет ни сил, ни энергии на благо и всего города и, конечно же, своего родного предприятия.

Тут помощник московского гостя, к новому удивлению Орлова и присутствующих, предоставил слово для приветствия награжденного представителям других организаций. Вот это оперативность!

На сцену один за другим поднимались рыжий пионер из подшефной школы, который басистым голосом благодарил за исключительную заботу о детях, какая-то страшненькая старуха от организации ветеранов и вертлявый тип с котообразной физиономией от трудового коллектива родственного предприятия, который и вовсе просто расшаркался о заслугах и достоинствах директора, словно говорил о своем родном отце, а не о постороннем для него человеке. В начале выступления изо рта у вертлявого вылетел и вообще какой-то престранный математический каламбур. Первая фраза его речи звучала так:

— Сегодня, когда исполнилось шестьдесят шесть дней со дня шестидесятилетия всем нам дорогого и уважаемого Льва Петровича Орлова…

Конечно, никому другому и в голову-то не пришло бы подсчитать, сколько дней пролетело с момента юбилея, а этот вот, смотрите, не поленился, чудак…

Затем начались поздравления от своих, заводских. Люди подходили, трясли герою руки, говорили душещипательные слова. А Орлов механически слушал, благодарил, а самому при этом казалось, что он участвует в каком-то странном фантасмагорическом представлении. Но все равно было так удивительно приятно…

Вскоре, конечно же, подлетел и Павел Васильевич Бородкин. Долго тряс руку, преданно поедая глазами, а затем, нахально облобызав, ляпнул, что, мол, с вас, Лев Петрович, по полной программе причитается.

Орлов в ответ дружелюбно усмехнулся, хлопнув того по сутулой спине:

— Да, Паша, погоди, не рви узду, дай человеку в себя хоть прийти. Что за вопрос! За этим дело не встанет. Не беспокойся, такой мальчишник соберем! Такой шикарный банкет в Лужково закатим, с цыганами, гитарами, да с фейерверком! Потом, как волшебный сон, всю оставшуюся жизнь вспоминать будешь!

Сказать откровенно, по всей логике развернувшихся событий такую приятнейшую неожиданность, безусловно бы, надлежало немедленно, пусть даже и наспех, сбрызнуть, но Орлова почему-то неудержимо потянуло домой. По всей вероятности, сказалось такое сильное внезапное волнение. Да он и сейчас пребывал в каком-то растерянном состоянии. К тому же ужасно хотелось добраться до телефонного аппарата, брякнуть в Москву и уточнить насчет всего этого… Душу продолжало глодать непонятное сомнение. Хотя сомневайся не сомневайся, а дело сделано. Награда получена у всех на глазах и уже начала свою новую жизнь. Так долго ждал, а вот получил, и не верится. Черт его знает! Может быть, и с другими… героями картина подобная?

Растроганный неожиданно свалившимся счастьем в окружении своих приближенных, гудящих как стая пчел, Орлов вышел из опустевшего зала и, отшучиваясь от наседавших коллег, остановился в вестибюле, крутя по сторонам головой. Он уже давно вынашивал намерения подойти к московскому гостю и тет-а-тет с ним немного пошептаться, но тот с помощником как назло куда-то запропастился.

И здесь надо отметить одну небольшую деталь, или иными словами так, маленький штришок к общей картине этого необычного мероприятия. Если бы Орлов в данный момент был более наблюдательным, то мог бы легко заприметить стоявшую не так далеко от него, возле одной из мраморных колонн, задумчивую и чрезвычайно чем-то озабоченную свою старую подругу Аллу Борисовну Пусько, а в их личном общении просто Аллопусика. Она в отличие от других была чем-то явно встревожена и, наблюдая за происходящим и шумно вздыхая, нервно покусывала свои красивые чувственные губы. Но Орлову сейчас было не до того.

«Нет, надо домой пробираться, — подумал он, — обрадовать благоверную супругу, которая наверняка ни о чем и не подозревает… если, конечно, кто-то уже не успел растрезвонить… Подобные вести ведь быстро разлетаются».

Он отправил своего референта Сергея проверить автомашину и предупредить шофера, что сейчас выйдет. Через пару минут тот вернулся с водителем, который, бледнея и недоуменно пожимая плечами, сообщил, что машина непонятно отчего, но вдруг заглохла и ни за что не желает заводиться. Вот уж не кстати! Орлов ругнул про себя дуру машину и олуха шофера и уже подумывал над тем, а не прогуляться ли до дома пешком, итак совсем ходить перестал, но тут на улице как-то быстро стемнело, неожиданно и грозно заметался порывистый ветер и послышались артиллерийские раскаты грома. Нечего было и думать о пешей прогулке. Вот-вот на голову обрушится сильнейший ливень.

Тут референт директора, завидя надвигавшуюся угрозу, со всей прытью кинулся снова на улицу и с подключившимся к нему Абрамзоном вмиг тормознул первую попавшуюся приличную автомашину. В две секунды договорились с водителем, улыбчивым парнем в кепке и клетчатом пиджаке, сунув предварительно ему в руку хрустящую трешку, доставить героического шефа к подъезду дома.

На вопрос же, знает ли он, как быстрей проехать к нужному адресу, тот по-детски улыбнулся и ответил как-то чудно:

— Знамо дело… Сложностев никаких. Пути известные…

То ли уж он пошутил, выразившись так вычурно и неуклюже, то ли уж закваска в нем была деревенская, Серега так и не понял, да и некогда было тут рассуждать.

Небо к этому времени уже налилось пугающей чернотой и раз за разом все так и взрывалось страшными огненными змеями. Обнаглевший, нахрапистый ветер, жутко завывая и кружа по воздуху уличный мусор, начал больно бросаться песком в лицо и рвать с людей одежду и головные уборы, а от сильных ударов грома было просто не по себе.

Усадив Орлова на заднее сиденье, Серега нетерпеливо скомандовал: «Давай жми!» — и черная «Волга» тут же рванула с места в карьер. Очередная вспышка молнии лишь успела выхватить из сгустившегося мрака заднюю часть автомашины с куском непонятного номера. Буквы было уже не разобрать, а из цифр с превеликим трудом можно было рассмотреть лишь последние — три ссутулившихся черных шестерки.

Добравшись успешно домой, новоиспеченный герой, понятное дело, выложил с порога жене о неожиданном награждении. Аделина Павловна, охнув, всплеснула руками, и, засветившись лицом, повисла на шее у мужа:

— Это, Левушка, для тебя, может быть, неожиданность, а я вот давно поджидала. Уж кому-кому, а тебе-то, конечно же, по заслугам… Нечего тут и говорить! — и она, привычное бабье дело, тут же залилась потоком радостных слез.

Чмокнув растроганную жену и высвободившись из ее объятий, Орлов первым делом утолил одно из томивших его желаний: взглянуть на собственную персону в зеркальном отражении, а, насладившись отменным зрелищем, кинулся накручивать телефон, звонить в Белокаменную. Но сколько ни пробовал набирать, было или занято, или никто не отвечал. Орлов уже начинал терять терпение, но тут на другом конце откликнулись и исключительно приятный певучий женский голос сообщил, что сегодня уже никого нет, а будут только завтра с утра. Что пусть он наберется терпения, ведь утро вечера мудренее. И, игриво засмеявшись, очевидно, прехорошенькая обладательница голоса в конце послала привет его древнему городу и всем землякам без исключения.

Орлов, немного успокоенный ответом столичной барышни, тем не менее буркнул про себя, покачав головой:

— Но вообще-то это черт знает что! Раньше, до перестройки, все торчали на местах допоздна, а сейчас в шесть вечера и от министерских чиновников уже ни слуху, ни духу. Быстро же перестроились, черти полосатые!

А вот до Кружкова Федора Александровича можно было дозвониться, прямо скажем, сегодня без труда, потому как весь текущий день он провел исключительно в домашней обстановке.

Нетрудно догадаться, что вчерашнее вечернее событие произвело на него, говоря откровенно, неизгладимое впечатление и наложило при этом на внешность обожателя маленьких амуров довольно приметный отпечаток.

После ночки, полной кошмарных сновидений, со зловещими оборотнями и прочими жуткими картинами, он очнулся с чугунной головой и отвратительным самочувствием. Внутри, где-то в самом низу живота, что-то неприятно ныло и болело, в ногах поселилась непонятная слабость, а на бледном и помятом лице под провалившимися глазами залегли мрачные круги. Кружков глянул в зеркало и тут же поразился, увидев густую белую прядь волос на своей взъерошенной голове. Словно только что испачкался белой краской.

— А вот и результат от вчерашних событий… Черт побери! — процедил он сквозь зубы обреченно, потрепав побелевшую прядь рукой.

За первоначальным удивлением тут же приплелось и искреннее огорчение. Да и понятно — ведь седые волосы на голове как желтые листья на деревьях. И то и другое — предвестники надвигающейся осени.

Совершенно невозможно передать все те мысли Федора Александровича, которые наполняли его буйную побелевшую голову, но можно с определенностью заявить, что через некоторое время он пришел к утешительному выводу: поседевшие волосы — это сущая ерунда, рано или поздно, но явление неотвратимое. Все могло закончиться и более печальным исходом. Стресс он и есть стресс. Он как молния в человеческом организме. Если даже ничего и не заденет, то уж бесследно, будьте уверены, не пройдет.

Приложив ладонь в область груди, он с тревогой прислушался к сердечной мелодии, но никаких отклонений обнаружить не смог. Сердце билось все также мощно и методично.

На работу Кружков решил не ходить. После этакой кошмарной передряги требовался хоть какой-то маломальский отдых и уход за потрепанным организмом. Впрочем, на сегодняшнем партийном собрании он был должен возглавить редакционную комиссию. Но, все остальное к черту, здоровье, безусловно, дороже. Ничего, незаменимых на свете не бывает, пусть и ему замену подыщут. Начальников на заводе в последнее время развелось как жирных червей на навозной куче. Пусть попашут и другие, не переломятся.

На расспросы крайне удивленной недоверчивой супруги пришлось сослаться на ночные кошмары. Тут уж не до фантазий. Пусть думает что угодно, но других объяснений у него не нашлось.

Позвонив к себе и в партком и предупредив, что чувствует себя неважно и, по всей вероятности на работе до конца дня не появится, Кружков принялся шаг за шагом вспоминать и пытаться анализировать вчерашнюю ситуацию. Да, все складывалось как нельзя удачно, все было на мази, и вдруг… Он так до конца и не понял, что же на самом деле произошло… и куда подевалась обалденная незнакомка. Но больнее всего мучили несбывшиеся ожидания, а в ушах так и застряли ее самые последние слова…

Тяжко вздохнув, он решительно набрал номер телефона администратора гостиницы и попытался выяснить насчет жильца из номера шестьсот шестьдесят шесть. Но, к его великому удивлению, голос, очень смахивающий на волнующий голос прекрасной Филомены, ответил, что номера под таким номером в их списке не значится и что последний номер на указанном этаже шестьсот пятьдесят четвертый. После чего раздался щелчок и в трубке послышался мерзкий смех той самой… вчерашней старухи. Федор Александрович нервно вздрогнул и тут же почувствовал, как поседевшие волосы у него на голове ожили и дружно зашевелились. С подобной, с позволения сказать, безобразной выходкой ему пришлось в жизни столкнуться впервые…

Да, совершенно очевидно, что с такой безобразной выходкой и Николаю Семеновичу Лужину пришлось в жизни столкнуться впервые. Но здесь уж совсем иная история. И начало этой истории имело место с того самого безобиднейшего момента, когда Николай Семенович, ощущая приличную тяжесть в левом кармане от увесистого свертка, благополучно разломив фальшивую кладку из нарисованного кирпича, приоткрыл главную дверь своего тайного хранилища и привычно нажал на выключатель.

Ярко вспыхнувший свет произвел на него эффект разорвавшейся бомбы, выхватив незнакомое черное пятно в противоположном конце помещения. Вздрогнув от неожиданности, Лужин просто остолбенел, потому что в следующий же момент пятно вдруг пошевелилось. Это была большущая черная птица величиною с грача.

Он вытаращил глаза, разглядывая нежданного гостя, и облизал вмиг пересохшие губы. «Что за хренотень?.. Не зря перед самым входом в подвал какой-то здоровенный черный котище под ногами прошмыгнул. Вот тебе и не верь после этого в разные там приметы…»

Как в закрытое помещение проникла эта пернатая тварь, естественно, было загадкой. У Николая Семеновича тут же тревожно застонало внутри, рождая прескверно отчаянный вопрос: вот так фокус! Неужели здесь кто-то уже побывал?

— А ну, как ты сюда попала? — прошипел он злобно, пытаясь рукой незаметно дотянуться до стоящей у стены швабры.

И только он нащупал ее черенок, как что-то неожиданно замычало и заворочалось справа от него. Он резко дернул на звук головой, и… сердце его совершенно обмерло, душа побежала в пятки, а лицо от испуга ужасно побелело. На его стуле возле стола барахтался какой-то рыжий мальчонка с красным галстуком на шее и кляпом во рту. Руки и ноги мальчишки были обмотаны тонкой веревкой, а сам он в районе груди был накрепко привязан к спинке стула. Привлекая внимание Лужина, парень пытался шевелиться и что-то говорить, но из-за тряпки, торчащей у него во рту, вырывались лишь неясные мычания. А большие испуганные глаза молили о помощи.

«Боже мой! А это еще что за напасть?!»

По прошествии первоначального шока сердечный молот Николая Семеновича вдруг подпрыгнул, очертя голову, кинулся вниз и что есть силы забарабанил, а мысли бешеными скачками помчались вдогонку за ним.

«Несомненно, здесь кто-то уже побывал! Все! Труба дело!.. Малец продаст, разболтает! Все труды к черту, напрасны! Тайны больше нет… милиция… расспросы… протокол… Нет!!!»

Лужин почувствовал страшную слабость с позывами тошноты и чуть было не плюхнулся на пол, но тут парень опять замычал, и Николай Семенович одеревеневшими пальцами еле вытащил кляп у него изо рта.

«Нет, этого никак нельзя допустить!»

— Ой, дяденька, большущее спасибо вам. А теперь развяжите меня поскорей! — жалобно запищал мальчишка.

— Да погоди спасибкоться-то. Ты кто хоть? Ты как здесь оказался? — Лужин опасливо оглянулся и непослушными губами произнес: — Слышь, парень! Тебя кто так… попутал… то есть запутал… ну, в общем, так окрутил?..

И тут он почувствовал, что сильно вспотел и что по спине от лопаток к пояснице побежала струйка воды.

— А черт его, дяденька, знает, — протараторил басовито мальчуган. — Ну что вы приклеились к стене-то, помогите же мне, пожалуйста!..

— Ты это брось, не чертыхайся, не вырос еще черта-то вспоминать, говори толком, как сюда попал.

И тут же, глядя на ноги мальчишки, отметил: «Ни фига себе, сандальки у пацана! Побольше, чем мои ботинки… Ну и лапа, ну и ножища!»

— Да что вы, дяденька, привязались с расспросами-то, откуда же мне знать, ведь тьма непроглядная была. И здесь у вас не светлое поле и даже не крыша дома, а подвал темный… и таинственный… — закончил он тихим голосом. — Если не развяжете, я тогда сейчас кричать начну, — и он широко открыл рот и стал шумно вбирать воздух.

— Ты это брось, чего орать-то, я, что ли, тебя сюда засадил, — забурчал Лужин, развязывая мальчишку. — Ничего таинственного… Подвал, как подвал, я просто хочу узнать… а ты, чудак, сразу на горло берешь… Конечно, сейчас развяжу… Родители уж поди волнуются. Ты где хоть, мальчик, живешь-то, близко или далеко отсюда? А?

— В том-то и дело, дяденька, что очень далеко, — печально вздохнул мальчишка, разминая затекшие руки.

Услышав это, Лужин обрадовался: «Это уже хорошо. Надо выпроваживать пацана потихоньку, без шума-гама, авось и не запомнит местечко…»

А в это время черная птица, до того молчаливо наблюдавшая за событиями и крутившая по сторонам головой, вдруг взмахнула крыльями и бесшумно перелетела прямо к мальчишке на плечо. Сорванец же ничуть не удивился, а деловито достал из кармана штанов красную пилотку и надел ее на голову. Странно, но похоже, что пленение и пребывание здесь его не очень-то и напугало.

Лужин опять вытаращил глаза.

— Ну и ну! Елки зеленые!.. Так… мальчик, это твоя, что ли, птичка-то?

— Конечно, моя, дяденька. Вы же видите, что она ручная. Она еще и не то умеет… — равнодушно произнес мальчишка, рассматривая помещение. — Сколько тут всего у вас! А можно мне этими железками поиграть?

— Отчего ж не поиграть, поиграй… если уж так хочется, — нервно вздохнул Лужин, куском сатиновой тряпки вытирая вспотевшую лысину.

— И это все, все, все ваше, дяденька? — вроде бы удивился мальчуган.

— Ну да… не стесняйся…

— Вот это да! И как много у вас тут всего! Вот бы и мне столько же!.. — не унимался сорванец, трогая руками непонятные железки.

Николай Семенович нервно дрогнул лицом:

— Вырастешь, и у тебя, может быть, будет столько же… — а про себя подумал: «Странный какой-то малец… все рыщет чего-то, высматривает. А глазенки какие нехорошие… У-у… Так и зыркают, и дырявят насквозь… И как он тут все-таки оказался?»

— Нет, — грустно вздохнул мальчишка, — у меня уж точно столько не будет…

— Это почему же… чудак? Вот вырастешь, в преспективе… заработаешь кучу деньжонок и поднакупишь, чего душа пожелает.

— А вы тоже все это купили? — глянул прямо в самые зрачки пионер.

Лужин даже отвел глаза: «Вот, змееныш сопливый, пристал!»

— Ну чего ты пристал с вопросами-то? Тебя уж папка с мамкой, наверно, обыскались, места себе не находют, а ты тут… прохлаждаешься… — выпалил он сбивчиво. — Давай дуй до дома. А то и уроки выучить не успеешь…

И тут вконец обнаглевший пионерчик взял и выплюнул уж совершенно ни в какие ворота не лезшие гнусные словечки:

— А я вот что думаю: а, может быть, дяденька, вы все это просто украли?

От этих наглых и беспардонных слов у Николая Семеновича в мозгу словно ярко мигнула электрическая лампочка и тут же с треском разлетелась на куски: «Вот тебе и на! Вот вам и пончики с крысиным ядом!» А внутри живота от гадкого предчувствия прямо все так и заскулило:

— Продаст, дьяволенок! Как пить дать продаст, чертово отродье! Ох, чует мое сердце! Что же теперь делать-то?

Не страдая приступами тугоухости, Лужин, однако, сделал вид, что последние слова пионера не расслышал. Он твердо понял, что в таких ситуациях нечего ждать милости от природы, а надо действовать самоим.

— А ну пойдем отсюда. А то… придется тебя в ближайший участок, в милицию отвести… за… — попробовал пригрозить он, пытаясь ухватить мальчишку за руку, но почему-то промахнулся.

— А меня-то, дяденька, за что? — фальшиво заныл вертлявый сорванец, отскочив в сторону. — Я ничего такого не делал. А вот вам, как мне кажется, туда как раз самая прямая дорога.

И тут птица, сидевшая у мальчугана на плече, раскрыла крылья и вдруг громко заорала человеческим голосом:

— Пр-рямая дор-рога! Пр-рямая дор-рога!

Это было уже слишком. У Николая Семеновича потемнело в глазах, и он плюхнулся на пол там, где и стоял.

Когда же пришел в себя, то увидел, что в помещении появилось еще одно действующее лицо — здоровенный парнина в черной кепке и клетчатом пиджаке. Лужин взглянул на кулачищи громилы и отчетливо понял, что хорошей «преспективы» в дальнейшем у него совсем не прорисовывается и результат легко предсказуем. Как любил образно выражаться его дражайший шурин Геннаха подшофе, здравствуйте, девочки, приехали!

Впрочем, до какого-либо мордобития дела все же не дошло, но пересказать историю о своем тайном хранилище и, хочешь не хочешь, покаяться в совершенном пришлось. Как пришлось и поклясться своим драгоценным здоровьем, что все, что сумел Николай Семенович так старательно… насобирать, он в ближайшее время непременно вернет на прежнее место, направив, поток энергии в обратную сторону. Хотя, как вы понимаете, это и было до чрезвычайности нелегко.

При повествовании и облегчении своей души Николай Семенович, подрасчувствовавшись, даже ввернул, что, мол, в этом безобразии его не иначе как бес, нечистый попутал, но мальчишка тут же взбрыкнулся:

— Вы это, дяденька, бросьте! Нечего все на н… других сваливать, нечего тут чертей приплетать. Жадность, жа-адность все это ваша натворила.

С чем Лужин, совсем не желая препираться, тут же был вынужден и согласиться.

В заключение пионерчик снова пронзительно посмотрел Лужину в самые зрачки и тихо-претихо так проговорил:

— И не вздумайте, дяденька, нас обмануть. Пообещать, а потом не выполнить. Мы за вами будем присматривать. Так и знайте…

А верзила, поведя могучими плечами, тут же добавил:

— Знамо дело. Это уж точно так… Ты, гражданин хороший, того, не шали…

Отчего у Николая Семеновича по коже прокатился мороз и он отчетливо понял, что обманывать совсем и не собирается.

К восемнадцати часам голова у Николая Фадеевича Кудеярова гудела от обилия информации. По чьей-то злой непонятной воле сегодня его ведомство работало в условиях особого режима. Поступающие данные не оставляли никаких сомнений, что разрозненные события, начавшиеся в городе еще со вчерашнего дня, скорее всего, были звеньями одной и той же цепи. Многие факты явно не укладывались в рамки привычных представлений. Тут, это самое, как его… было над чем пораскинуть мозгами.

На язык начали проситься такие словосочетания, как умышленное хулиганство, спланированная диверсия, коварные происки и ряд им подобных, которые, однако, официально озвучиваться пока что не хотели ввиду полной неясности ситуации. Ну в самом деле, стоило вышеуказанные словосочетания взять за основу, как тут же за ними неумолимо приклеивались убийственно простенькие вопросы: чье, чья, кем, и, наконец, кто, которые требовали уже определенной конкретики. А вот с этим делом уже получались, прямо скажем, большущие затруднения. Уж кто-кто, а Николай-то Фадеевич знал, насколько бережно и осторожно нужно обращаться со словами в подобных случаях. Выпорхнувшее невзначай словечко могло тут же обратиться не то, чтобы в шустрого неуловимого воробьишку, а сразу в крупного и безжалостного стервятника, который тут же моментально зависает над твоей глупой, болтливой головой, выжидая определенного мгновения.

Для обобщения и анализа поступающей информации по инициативе самого Кудеярова на скорую руку был создан оперативный штаб из лучших работников его славного ведомства в количестве шести человек. Заместителем и замещающим Николая Фадеевича на рабочем месте на время отсутствия был назначен подполковник Лошаденко.

Некоторые события казались до того необычными, что для удостоверения в их правдоподобности требовали его личного присутствия. И если бы не собственные глаза, уши да богатейший за долгие годы работы личный практический опыт, то можно было бы смело принять их за первоапрельскую шутку. Но за окнами, слава богу, была не весна, не апрель, а середина осени, тринадцатое октября.

Кудеяров лично уже успел побывать и на набережной у бывшего губернаторского дома, в котором сейчас располагался художественный музей, где осмотрел упрямо не желавший прятаться под асфальт то ли знак, то ли букву, а также в помещении злополучного гастронома. Вернее, в том, что от него осталось. Без всякого преувеличения можно было утверждать, что последнее зрелище было сильно впечатляющим. На недавно еще приличное торговое помещение было жалко смотреть. Глядя на сорванные двери, разломанные и разбитые прилавки и витрины, любой понаблюдавший подобную картину вправе был предположить, что здесь участвовали грозные силы природной стихии, но уж никак не дело рук человеческих. Это было ЧП уже не районного и даже не городского масштаба и, как понимаете, бесследно, без громкой огласки пройти, увы, не могло.

Понятное дело, что стараниями прибывших нарядов милиции в кратчайшее время были задержаны несколько активных мародеров, и на бумагу уже ложились многочисленные строчки свидетельских показаний. Без промедления завели уголовное дело, озаглавленное по инициативе майора Безматерного как «Смерч». Но для Николая Фадеевича, как и для всех остальных участников событий, оставалось необъяснимой загадкой внезапное появление исключительного изобилия всяческих продуктов питания, при одном перечислении которых у него в душе проскальзывала легкая зависть и тайная грусть, а во рту тут же начиналось повышенное слюновыделение.

Через некоторое время из всей свалившейся на оперативный штаб информации понемногу прояснилось, что, в частности, незадолго до скандальной ситуации в гастрономе видели каких-то странных людей, которые продавцам задавали очень некрасивые вопросы, после чего, естественно, и случились все неприятности.

Сначала в круг подозреваемых попало как минимум четырнадцать человек, среди которых оказались один, по-видимому, отставной военный, а также модно одетая дама в золотистых очках, уж очень настырно интересовавшиеся красной икрой. Затем круг сузился до восьмерых.

Особенно ценными для штаба были свидетельские показания отдельных продавцов магазина: Светланы Ивановны Хахаевой, Зои Гавриловны Шалфей, Веры Давыдовны Бычковой и некоторых других, которые непосредственно вступали в контакт с теперь уже подозреваемыми по делу лицами, предполагаемыми зачинщиками произошедших беспорядков. В то же самое время началась кропотливая работа по составлению их словесных портретов, которые в дальнейшем должны будут лечь в основу получения правдоподобных фотороботов подстрекателей и организаторов беспорядков.

Усердиями лучшей ремонтной бригады при непосредственном присутствии оперативной группы, возглавляемой майором Безматерным, упрямая буква была вторично закатана в свежеприготовленный асфальт. Причем необходимо заметить, что работы выполнялись не как в первый раз ручным стокилограммовым катком, а специально привезенным для этой цели самым крупным из имеющихся в городе пятнадцатитонным, который с завидным упорством в течение двадцати минут методично утюжил проклятое место и казалось уж намертво утрамбовал теплую дымящуюся массу. К концу шумной изнурительной процедуры какие-либо вопросы о прочности нового покрытия у присутствующих, похоже, отпали. А укротитель этой мощной техники худощавый мужичок с угрюмым обветренным лицом Степаныч, как его называли свои, так прямо и резанул:

— Все, ваши не пляшут! Можно смело расходиться по домам. Уж за свою-то работу я смело могу поручиться, — и он рубанул наотмашь воздух крепкой жилистой рукой.

А дальше передовик дорожного производства заявил, что если уж и теперь что-то вдруг подобное произойдет, то он божится, что у всех на глазах… съест килограмм горячего асфальта!..

Для пущей важности он несколько раз сильно топнул по укатанному слою видавшим виды смятым кирзовым сапогом.

Естественным образом, что после подобных убедительных заверений последние робкие сомнения не могли не развеяться, на лицах у большинства присутствующих промелькнули веселые улыбки, а на душе однозначно полегчало. Мощная техника плюс квалификация — это уж, извините, не аргументы, а факты!

Но тут требуется сделать некоторые пояснения. Место, где производились эти самые ремонтные работы, как того требуют правила техники безопасности и, вполне понятно, и некоторые другие особые соображения, было тщательно огорожено, потому как число любопытствующих персон со вчерашнего дня на набережной явно прибавилось. Некоторые из них не преминули сунуть свои носы и сюда: «Скажите, а что здесь вот уже второй день подряд все время асфальтируют?» И тут же получали вполне вразумительный ответ о том, что произошло незначительное проседание почвы из-за активного воздействия на нее корневой системы от рядом растущих деревьев. Что любой из нас может легко понаблюдать в лесу и убедиться, как порой причудливо переплетаются корни деревьев, вылезая наружу. Что здесь их свободе мешает асфальт… Ну они, естественно, и… Сила природы неимоверная!..

— A-а! Так вот оно что… — разочарованно хлопали глазами после такого элементарного объяснения любопытствующие персоны, тут же растворяясь среди себе подобных. Хотя вполне бы могли подбросить напоследок что-нибудь еще эдакое заковыристое. Ну, к примеру: — А почему же тогда в аналогичных местах набережной эти самые почтенные корни ведут себя уж как-то очень миролюбиво, совершенно не желая портить дорожное покрытие?

А ведь, согласитесь, вопрос закономерен. Что же они в одном единственном месте лишь только взбунтовались?

Ну что тут ответишь. А кто их, эти самые корни, знает. Неуправляемый элемент. Растут себе, растут, земные соки попивают, и нас ни о чем не спрашивают.

Среди множества незнакомых лиц, находившихся в это время на набережной, оказались теперь уже и очень узнаваемые нами фигуры: Петр Петрович в сопровождении всей своей свиты, а также Шумилов Валерий Иванович. Причем глава могущественного ведомства, разговаривая с Валерием Ивановичем, двигались несколько впереди. Сзади них в трех-четырех шагах — Галактион с Тарантулом и Бегемотом, а замыкали шествие Филомена с Аллигарио. Глядя на эту разнящуюся по возрасту парочку, любой был бы вправе догадаться, что заботливый внучок, а может быть даже и правнук, вывел на прогулку свою престарелую бабушку, которую он бережно поддерживал под левую руку. Ну очень идиллическая картина. А у иных на глаза, глянь, и слеза умиления навернется: «Ах, оказывается, не перевелись тимуровцы и в наши дни! Такая забота и уважение по отношению к старшим! Ай, да молодец, пионер! А некоторые дурные головы все детей ругают…»

Как раз в это самое время устами могущественного гостя был озвучен ответ на вопрос, мучивший Шумилова с того самого момента, когда он вечером в воскресенье получил на сдачу из рук пионера те самые злополучные монетки номиналом в шестнадцать и семнадцать копеек, которые повергли его в полное изумление. Вопрос был удивительно прост: Почему именно так, а не иначе? Почему на деньгах красовались именно эти несуразные цифры?

На что получил не менее удивительный по своей простоте ответ:

— Представьте себе, уважаемый, что все это детское баловство Аллигарио. Как говорится, чем бы дитя не тешилось… С таким же успехом он мог вам подсунуть четырнадцати и девятнадцатикопеечные монетки. И стоит ли удивляться. В детских шалостях столько же непредсказуемости как и в капризах погоды. Уж вам ли не знать, что дети всегда горазды набедокурить. А, впрочем, иной раз я и сам бываю не прочь пошутить, — и он хитровато улыбнулся. — Юмор способен спасти от страшной скуки, излишней желчи и… от несварения желудка. Учтите это, милейший. Правда в шутках моих всегда сокрыта определенная доля истины. Не как у некоторых других. Стараюсь, чтобы слово и дело все же друг от друга далеко не разбегались. Кстати, вот видите, — ткнул он тростью в направлении мощной дорожной техники и людей, толпившихся перед входом в художественный музей. — Как вы, наверное, сумели запомнить, вчера я имел неосторожность пообещать, что готов оставить свой след в истории вашего города. Но доблестные служители порядка никак не могут с этим согласиться и всеми силами пытаются избавиться от него. И совершенно напрасно! Вы же прекрасно понимаете, что в данном случае это не более, чем сизифов труд…

В это самое время к Шумилову подлетела какая-то шустроглазая девчушка в серой водолазке и брючном костюме и, обаятельно улыбаясь и сильно картавя, поздоровалась с ними. Оказалось, что это одна из телеведущих городских новостей, которой с полгода назад Валерий Иванович давал проблемное интервью. Девушка, произнося букву эр на французский манер, живо интересовалась вчерашними событиями на набережной и, допрашивая информированных очевидцев, готовила к выпуску сенсационный репортаж. Рядом с ней крутился бородатый оператор с большущей видеотехникой на плече.

Еще тогда, весной, во время их первой встречи, Шумилов был крайне удивлен, как с такой неправильной дикцией вообще можно показываться на экране, и вот сегодня картавящая журналистка опять напомнила о себе.

Марина Румянцева, так звали девушку, на правах старой знакомой с тайной надеждой взглянула на них, а не знают ли они что-нибудь о вчерашних событиях, и не довелось ли им лично быть невольными их свидетелями.

К большому удивлению Валерия Ивановича, не успела телеведущая закончить свою эмоциональную речь, как «Воландин» поспешно заявил, что они вчера здесь не были и вряд ли смогут быть прессе полезны, а вот тот гражданин, и он указал на идущего сзади них шарообразного толстяка, как ему кажется, является самым прямым очевидцем произошедшего и исключительно компетентен в этом вопросе.

От такой неожиданной удачи глаза девушки радостно вспыхнули и она, что-то невнятное пробормотав на ходу, бросилась прямиком к информированному очевидцу…

Сумбурно представившись и тут же забросав неизвестного гражданина, на кого показал интеллигентный спутник Шумилова, целой охапкой вопросов, девушка скомандовала своему напарнику: — Федя, снимай? — и сунула почти что в рот шарообразному толстячку свой микрофон. Тот же ничуть не удивился, а даже вроде бы обрадованно воскликнул:

— Как же, как же. Конечно же, был! И должен согласиться со словами того глубокоуважаемого гражданина, что не только был… в самой гуще событий, а даже, можно сказать, принимал непосредственное участие во всем этом, — скрестил он гордо коротенькие руки на груди. — Жаль, очень жаль, что вам не удалось это лично понаблюдать… Только бултых и поминай как звали! Только бшик и кверху тормашками! Только хлесь и огни во все небо! А какая музыка необыкновенная, какие виртуозные пассажи, какие… шикарные модуляции… — после этих слов было видно, что телеведущая от нетерпения вся так и затрепетала. — Да я вам сейчас тут такого порасскажу! Такой, милочка, информации подброшу, что можно будет не то, что какой-то репортажик, а целый репортажище отгрохать! — Все с возрастающим воодушевлением начал тараторить информированный очевидец и, панибратски подхватив девушку под руку, поинтересовался:

— А, кстати, когда вы намерены показать на телевидении вот эту самую вашу передачу?

— Ну сегодня мы, наверное, уже не успеем?.. — глянула растерянно она на своего напарника. — А вот завтра в утренних новостях, уж непременно!

— Конечно, лучше бы, если и сегодня в вечерних и завтра в утренних новостях, — несколько разочарованно протянул очевидец. — Люди непременно желают знать совсем свежие, можно сказать, только что изжаренные факты, а вы такая интересная девушка и… только завтра. — И вдруг, остановившись, серьезно посмотрел на нее:

— Вопрос не по теме. Так сказать, в виде дружеского лирического отступления, рассчитанного на доверительную взаимность. Можно?

— Конечно, — улыбнулась тележурналистка.

— Федя не снимай! — повелительным тоном обратился он к оператору, а затем продолжал: — Красавица, а что с вашей речью творится?

— А что с моей речью? — удивилась девушка.

— Ну как же? — зашептал информированный очевидец ей почти в самое ухо. — Вы же так здорово картавите, совсем не выговаривая букву «Р». Вместо твердого рычания она у вас как-то жалобно блеет. Голубушка, это же наверняка повредит вашему профессиональному росту и будущей карьере вообще. — Лицо девушки густо покраснело. — Ну поймите же сами, как бы вы воспринимали, к примеру, в Москве, в Большом театре выступление прихрамывающего артиста, исполняющего роль… Ромео или там Спартака. Я думаю, что не очень-то хорошо. Присутствующий недостаток, можно сказать, сильно бы мозолил ваши глаза. Ну а в данном случае неправильные звуки неустанно мозолят уши слушателей, как гудящие осы, впиваясь в барабанные перепонки. Да-да, это же просто форменное безобразие! Отчего и подаваемая вами информация или не воспринимается или воспринимается на слух частично, возможно, что даже с сильным раздражением, и, сами понимаете, поставленная цель — довести необходимые сведения до… сознания слушателя или зрителя увы, не достигается. Это же очевидно! Так что, голубушка… вам есть тут над чем поразмыслить. Вполне могу допустить, что выбор места работы произошел не без личного участия любящего вас родителя, но…

Глаза девушки сильно повлажнели, и она начала нервно покусывать губы.

— А что же мне теперь прикажете делать? Мне так нравится эта работа…

— Душа моя, исключительно вас понимаю, вхожу в ваше непростое положение, очень желаю помочь и, кажется, могу это сделать…

— Что вы этим хотите сказать? — плачущим голосом проговорила телеведущая. — Как же можно помочь? Это надо было делать значительно раньше, пока я еще маленькой была, а теперь уже все напрасно. Уже все потеряно… Окончательно и бесповоротно…

— Душечка, ну что вы так убиваетесь, зачем же так паникуете, я ведь знаю, что говорю, все еще можно поправить. Для этого есть новейшие, самые передовые методики, ищущие, талантливые люди, готовые перевернуть даже свет кверху тормашками, чтобы достичь желаемого… А вы: уже поздно. Сами же знаете, что лучше поздно, чем никогда… И у вас появился реальный шанс…

— Правда? Вы так считаете? — недоверчиво взглянула журналистка на собеседника. — Но каким же образом? Подскажите!

— Айн момент, всенепременно и обязательно… Но, если не возражаете, в обмен на маленькую, можно даже сказать, никчемную услугу, — зажмурил глаза толстячок. Можно?

Девушка согласно кивнула головой.

— Не настаиваю, но очень прошу… раз уж только в утренних новостях… А нельзя ли, душенька, наше интервью показать в начале передачи, а то в силу невозможной занятости боюсь, что не смогу досмотреть репортаж до конца. А так бы хотелось хоть один раз, хоть одним глазком взглянуть на себя по телевизору, — и он протяжно вздохнул.

— Да, конечно же, можно. Нам это с Федей ничего не стоит. Федя в своем деле ну как…

— В музыке Паганини, — поспешно подсказал толстяк.

— Да, совершенно верно, — согласилась девушка. — А может быть даже и больше. У Феди проколов не бывает. Так, а теперь…

— Ну, а теперь, — перебил ее информированный очевидец, — я должен заметить, что вам сказочно повезло. Можно выразиться, что вам просто дьявольски повезло. Рекомендую вам: всемирно известный логопед, доктор языкознания и языковедения, заслуженный лауреат и почетный член ряда известнейших академий, без всякого преувеличения, можно сказать, светило с мировым именем и… масштабом… профессор Арцибашев Венедикт Петрович, — и он указал на одного из своих спутников, старомодно одетого худощавого мужчину в очках с ровным пробором по середине головы, который держал в руках довольно пухлый и потертый портфель. И тут же добавил, кивнув головой на здоровенного парня в клетчатом пиджаке: — А это один из его старых клиентов, ну… наподобие вас, — и под выразительным взглядом парнины мгновенно поправился. — Точнее сказать уже был наподобие вас, а теперь практически никакого дефекта не наблюдается, все буквы вылетают… очень приличного качества… почти как у Цицерона… правда в небольшом количестве, — закончил он речь и тут же от тычка Галактиона чуть не плюхнулся на асфальт, зацепив при этом и девушку. — Ой, извините, можно сказать, что на ровном месте споткнулся, — объяснил он удивленной тележурналистке, рукой потирая ребро.

И тут уж, понятное дело, нетрудно догадаться, что после такой особенной удачи все внимание расстроенной девушки переместилось к скромной фигуре мирового светилы…

Но, как говорится, одним улыбнулась удача, а с другими случилось иначе… Вот и Николаю Фадеевичу Кудеярову как раз сегодня хронически не везло. Не успел он, вернувшись к себе на работу, заслушать подробные доклады подчиненных и пробежать глазами многочисленные документы, как в районе девятнадцати тридцати из телефонного звонка по прямому аппарату получил сообщение, что злосчастная то ли буква, то ли уж там знак какой-то вновь реально напомнили о себе. После чего в трубке раздалось какое-то шипение, негромкий щелчок и противный гнусавый голос фальшиво пропел:

Удалось мне по жизни прославиться, Я шикарно одет и обут, Но скажи, отчего же, красавица, На душе моей кошки скребут?..

После этого снова раздалось какое-то шипение и что-то вроде кошачьего мяуканья. В другой ситуации Кудеяров поступил бы, как и полагалось высокому ответственному лицу: тут же голосом, не терпящим возражений, это самое, как его… отчитал бы телефонного хулигана, припечатав в заключение трубку к телефонному аппарату, но, учитывая особенности последних событий, мягко поинтересовался, а кто это говорит. В трубке послушно ответили: «рядовой Бегемотов» и тут же следом раздались коротенькие гудки. Николай Фадеевич лишь на мгновение задумался, волевым движением вырвал из ноздри очередную любопытствующую волосину и вызвал к себе секретаря. Как он и подумал, этот звонок через приемную не прошел и никто вообще его сейчас не тревожил. Затем уж на всякий случай справился насчет рядового Бегемотова, но, как и предполагал, таковых в его ведомстве не числилось. Так и есть — кто-то просто нехорошо пошутил. Но вот кто это был на самом деле? И имел ли он непосредственное отношение к последним событиям в городе, это уже действительно интересный вопрос?

Из услышанного в трубке можно было сделать некоторые предварительные выводы: слова песни для Кудеярова были совсем не знакомы, хотя и угадывался в них явно народный мотив, но они определенно содержали это самое, как его… ну очень прозрачный намек на возможное его психологическое состояние. Но Николай Фадеевич по натуре был довольно-таки крепким орешком, в результате чего и оказался вот в этом самом ответственном кресле, и выбить его из колеи было делом довольно затруднительным. Он вызвал к себе подполковника Лошаденко, подробно рассказал про звонок и дал несколько ценных указаний, что, по его мнению, необходимо сейчас предпринять, после чего снова лично отправился к губернаторскому дому, откуда только что пришло подтверждение от майора Безматерного, что с проклятой буквой надо все начинать сначала.

По прибытии на место Кудеяров тут же устроил маленький «совет в филях» со своими подчиненными. А вдруг кому-то из них нечаянно возьмет да и придет этакая дельная мысль с нестандартным решением. На лицах людей недвусмысленно читалась некая растерянность, которую они, однако, пытались от начальника тщательно скрыть.

Больше всего Николаю Фадеевичу понравилась мысль капитана Ядренова, предложившего выдолбить отбойными молотками весь слой покрытия вместе с буквой размером в квадратный метр, а может быть даже и в целых два, а затем уже заново уложить. Пораскинув мозгами, Николай Фадеевич наложил резолюцию, что и метра вполне достаточно, вспомнив попутно про африканский континент.

Цепкий глаз начальника милиции не мог не заметить, что его подопечные от этой самой чертовой буквы пытались держаться на расстоянии. Ну тут уж можно их и понять. Хотя Кудеяров и пытался выглядеть этаким бодрячком, но у самого на душе было довольно паршиво. Да и вообще от этой всей непонятной возни уже попахивало какой-то фантастикой.

Итак, стратегическое решение было принято. Но тут возникло непредвиденное осложнение: дорожная бригада, экстренно вызванная для выполнения работ, категорически отказалась от воплощения задуманного. Ни бывалый бригадир, ни громкоголосый начальник участка, ни наконец в срочном порядке вызванный строгий начальник дорожно-строительного управления так и не смогли найти достаточно убедительных аргументов. Краснея и бледнея перед высоким начальством и испытывая явные неудобства за подчиненных, они лишь беспомощно разводили руками.

Тогда к ним на помощь поспешили майор Безматерный с капитаном Ядреновым — автором только что утвержденного плана, которые решили пустить в ход все имеющиеся у них в арсенале эрудицию и начитанность. Но их яркие напористые речи беспощадно разбивались о дремучую суеверность забастовщиков, заявлявших, что раз ничего сверхъестественного и мистического здесь не присутствует, то почему же проклятая буква не желает исчезать, а упрямо появляется вновь. Не проявление ли это внеземного разума и не может ли это как-то плохо отразиться на их здоровье и дальнейшей судьбе.

И тут после непродолжительной паузы отеческим тоном вновь заговорил капитан Ядренов, с отличием окончивший в этом году университет марксизма-ленинизма:

— Ну что ж, дорогие товарищи, в жизни нам иногда приходится сталкиваться с некоторыми с точки зрения науки пока что, так сказать, непонятными и необъяснимыми на данном историческом отрезке времени аномальными явлениями. И ничего удивительного здесь нет, природа не сразу доверяет нам свои тайны. Но, будьте уверены, что с помощью марксистско-ленинского философского учения и его главных научных составляющих: исторического и диалектического материализма, открывающих нам глаза на мир неизвестного, я уверен, что в ближайшем… обозримом будущем правильные ответы на природу непознанного будут найдены, как сегодня раскрыты уже и многие другие загадки истории, — и, глубоко вздохнув, многозначительно добавил: — Вполне возможно, что это является… проявлением… пока что неизученных наукой… электрических или магнитных полей… Или сгустков тонких энергий. — Капитан снял фуражку и провел цветастым платком по вспотевшему от напряжения высокому лбу. — А с вашей помощью, товарищи, извлеченный материал с отпечатком загадочной буквы будет переправлен в один из лучших научных центров… нашей академии наук для тщательного, так сказать, его исследования и изучения, — соврал он, не моргнув и глазом, даже неожиданно для себя самого.

После подобной вдохновенной и убедительной речи глава милиции не мог не отметить разумной инициативы и находчивости своего подчиненного и естественным образом возникшее это самое, как его… чувство законной гордости за кадровый офицерский состав своего управления. А через самое непродолжительное время можно было услышать, как перед входом в музей сначала робко, а затем все увереннее и громче запели трели отбойных молотков.

Но согласитесь, куда приятнее предпочесть такой шумной музыке, от которой уже через пять минут начинает раскалываться голова, знакомый голос старенького, пусть даже и порядком расстроенного, фортепьяно. И глубоко наплевать, что это не зрительный зал консерватории имени Петра Ильича Чайковского, миланского Ласкала или там… Венской оперы. Главное здесь, конечно же, сам процесс. Как тут не вспомнить слова Бегемота, брошенные им Жорке Буфетову:

Может быть, вы тоже к музыке пылки? А, по-моему, так это глупости! Лучше дома самому гвоздем по бутылке, Чем куда-то для этого рубль нести…

И нечего тут и предполагать-то. Совершенно ясно, что у каждого в жизни случаются эти самые пылкие мгновения, когда так и подмывает садануть не только гвоздем по бутылке, а, может быть, сразу обеими ладонями по коленкам или даже кулаком по столу. Короче говоря, по тому, что под руку подвернется. А лучше всего, если где-то рядом, под боком от скуки пылится твой старый друг — какой-нибудь музыкальный инструмент. И неважно, что в такие моменты его строй далеко не идеален, и взамен чистого до он звучит на полтона выше или ниже. Еще раз повторяю: главное сам процесс, да погромче, что б залить мощными звуками жаждущую праздника душу. Искупать руки в до боли знакомых клавишах и до мозолей упрямых струнах.

Душа требует звуков, как пищи желудок и отказать ей никак невозможно, когда она готова плакать или смеяться, исторгая в окружающее пространство целую бурю эмоций. Страсти кипят не на шутку, и, глядишь, в тихом и неприметном человечке вдруг неожиданно проснется пылкий маэстро, романтический певец или драматический чтец, а, может быть, даже и виртуоз-танцор. А частенько бывает, что все сразу, одновременно. Талант ведь, как правило, многогранен.

Эх, потешься душа, Погуляй немного, Все спущу до гроша. Не судите строго!..

Глядишь, а разудалая песня уж так и манит резвые ноженьки пуститься в пляс, и на потеху разгоряченной публике выкинуть пару замысловатых коленцев. А то и просто, как раскочегаренный паровоз выпустить пар наружу, показав на зависть окружающим всю мощь природного голоса.

Вот и Пронин Альберт Михайлович был сегодня навеселе. Да и как же не быть, если шефу наилюбимейшему такую высоченную награду пожаловали. И никакие мелкие ссадины, пусть и на видном месте, не омрачат большого душевного праздника. Все равно все до… чьей-нибудь свадьбы да заживет. А к такой высокой награде родины полагается и торжественная музыка. Ну, предположим, какая-нибудь кантата или оратория. А за неимение таковых и свадебный марш Мендельсона сгодится. Благо, что слушателей-то не густо, да и они уж особой придирчивостью не отличаются: сам хозяин квартиры, да непрописаный квартирант — кот Пушок.

Временами на Пронина находила залихватская веселость, казалось бы беспричинно затем перемежаемая горькой тоской. Ни с того, ни с сего на него вдруг накатывались воспоминания о милом и розовом детстве, когда он послушно ходил в музыкальную школу, а добрая мама, громко вздыхая, наивно мечтала вырастить из непоседы-сына великого пианиста или уж, по крайней мере, известного дирижера военного оркестра. Но к ее великому сожалению и разочарованию музыканта из Альбертика не получилось, и через три с половиной года милое маминому сердцу музыкальное образование сначала застопорилось, а потом и вовсе прекратилось.

Вспомнив вначале про новые липовые лапти и выведя в конце музыкальной фразы очень прочувствованную руладу про то, что не надо понапрасну беспокоиться, потому что добрый и отзывчивый тятька все равно не даст ходить в рваной обуви или уж совсем босиком, а непременно новыми лапотками побалует, Пронин вдруг впал в тягучую грусть и вспомнил про замерзающего посреди бескрайней холодной степи бедолагу-ямщика. Старинная песня была настолько хороша, настолько сильно хватала за душу, что Альберт Михайлович, здорово подрасчуствовавшись, непременно решил удвоить число исполнителей и, подойдя к недавно оплеванному им трюмо, вывел хрипловатым баритоном еще куплетик дуэтом совместно с родным отражением. Немногочисленные слушатели в лице кота и населявших его густую шерсть паразитов-насекомых не смогли оценить творческий порыв исполнителя и не проследовали в комнату следом за ним. Понятное дело, что это могло быть расценено не иначе, как личное оскорбление.

От страшной обиды за замерзшего ямщика, за глупую публику и черт знает за что еще Пронин пустил скупую слезу, залил ее очередной порцией водки и усадил на колени бестолковое животное.

— Нет, ничего-то ты, дурак, в музыке не сечешь, — сказал он с презрительно строгим выражением лица. — Ни черта-то вас в жизни не интересует. У-у хамелеоны… Только жрать вам, проглотам, подваливай! Ух! А ведь в жизни, пустая башка, главное, может быть, даже совсем и не в этом. Да, да, да-а. Главное в жизни — духовная пища, — постучал он ладонью по крепкой груди, — и музыка в том числе… А чтобы все это понять, надо быть просто че-ло-веком. Ты понял меня? Че-ло-ве-ком. — повторил он медленно и членораздельно. — А ваши куриные мозги ну никак не желают понимать… потому что… в них просто не хватает извилин. Ох, и бестолковщина… Надо же просто уяснить, что всякая разная музыка… состоит из отдельных звуков, которые и называются но-та-ми. И вот этих самых почтенных нот всего-навсего ровно семь… Ну, как вот дней на неделе.

Ну как же так можно жить на свете? Только жрать, спать, да гулять, мать вашу за ногу! Обалдеть можно!

Он прошел в комнату, откинул крышку старенького пианино «Аккорд» и начал лапой кота ударять по клавишам.

— Ты же сибиряк, мать твою в гриву, живешь в доме у интеллигентного человека и кое-что все же должен запомнить… Это вот нота до. Ты понял меня? До-о-о, — протянул он фальшиво, нажимая лапой кота на клавишу. Тот испуганно замяукал, а Пронин, все больше пьянея, продолжал: — Не ми, я тебе говорю, а до, дурья башка. А ну-ка скажи до-о, — стал он еще сильнее тыкать лапой по клавише. — Не ми еще раз повторяю тебе, идиот, а до, — рассвирепел он вконец, налегая на горло. — До я тебе говорю, до, до, до-о! А рядом с ней ре, а уж только потом и твоя дурацкая ми-и. У-у проклятые хамелеоны! — заскрипел он зубами и швырнул на пол испуганного ученика.

И тут справедливости ради надо заметить, что это было далеко не единственной попыткой Пронина приобщить к музыке глупое и упрямое существо. Не далее, как две недели тому назад, божий дар преподавателя-самоучки требовательно заставлял кота учиться играть на щипковом инструменте, в роли которого выступала полуживая гитара соседа-таксиста. Но не надо быть ясновидцем, чтобы предположить, что и тогдашний финал выглядел очень и очень похожим.

Но вернемся на набережную. После третьего завершения ремонтных работ для дальнейшего наблюдения за коварным местом было принято мудрое решение выставить не подвижный, как бывало раньше, а стационарный наблюдательный пост, размещенный тут же рядом под видом рабочего вагончика. Лейтенант Абрикосов и сержант Булыжных, сменяя друг друга ровно через тридцать минут, внимательно всматривались через неплотно закрытую занавеску окна в знакомые очертания местности, стараясь заприметить хоть что-нибудь подозрительное. А рядом, буквально в соседнем дворе притаился в тени неприметный жигуленок с частными номерами, из которого время от времени двое молодых людей очень тихо переговаривались с вагончиком по радиосвязи, а затем тщательно информировали высокое руководство. Но пока в зоне видимости ничего подозрительного не наблюдалось.

Закоренелый холостяк лейтенант Абрикосов находился в том самом возрастном отрезке, когда про него можно было с определенной порцией иронии произнести: «Мне всего еще тридцать один год, а я уже… лейтенант». И причиной тому послужила некая слабость Ивана Андреевича или, можно так сказать, любимое увлечение на досуге, именуемое новомодным словечком хобби. Конечно же, в былые времена-то родители наши, не говоря уже о их стариках, доведись им подбросить в молодые годы такой каверзный вопросик: «Скажите, пожалуйста, а какое у вас хобби имеется?» могли недоуменно вытаращить глаза, а то и кровно обидеться: «Ну и зачем же такими словами обзываться?» Ну, а сейчас-то уж совсем другое дело — любой современный человек, не запинаясь, тут же вам ответит, что так, мол, и так, я марки почтовые собираю с художественным уклоном или открытки с батальной тематикой. А некоторые без долгих раздумий пожертвуют немалыми современными деньгами ради малых старинных или иностранных. Ну, в общем, кто во что горазд. И нечего удивляться, у каждого своя страстишка имеется. Один мой знакомый так и вообще всю свою сознательную жизнь почему-то пивные кружки собирает.

А вот лейтенант Абрикосов с некоторых пор активно коллекционировал вырезки из разных печатных изданий с изображениями всевозможных красавиц. Что ж, согласитесь, тоже тематика модная и понятная: ведь красота и правильность форм человеческих во все времена служили объектом самого пристального внимания, являясь как бы невольным эталоном для поисков спутника в жизни. Девушки мечтательно поедали глазами мощный торс Геракла, широкие плечи Ильи Муромца и других былинных героев, а юноши… А, кстати, почему ж только юноши? Нет уж вот здесь-то, извините. Иной плешивый старичок-розвальня и тот, взглянув даже на фотографию красотки, глядишь, так сразу и преобразится: в потухших уже, было, глазах вдруг снова амурчики с бесятами засуетятся, а в склерозом подпорченном мозгу опять шальные мыслишки взбудоражатся. Смотришь, после такого приятственного заряда и вялая походка как-то сразу приободрится. Да, таково уж воздействие на сильную половину магических женских чар, я уж не говорю о их коллективном влиянии, когда призывные улыбки, соблазнительно округлые формы и пьянящие взгляды со всех сторон, как острые отравленные стрелы, так и ранят, так и впиваются во все части вашего чувствительного тела. Ну а привыкший к малой порции сладкого яда, понятное дело, назавтра потянется и к большему.

Вот и Иван Андреевич, прямо скажем, был ни чуть не лучше других. В его пестрой коллекции среди прочих знакомых и неизвестных красоток в конечном итоге оказались такие знаменитости, как несравненная Джина Лоллобриджида сразу в трех экземплярах, обворожительная Клаудиа Кардинале с сумасшедшим вырезом на высокой волнующей груди, соблазнительная Брижит Бардо с обнаженными стройными ножками, восхитительная Софи Лорен в очень смелом купальнике, ослепительная Элизабет Тейлор в шикарных нарядах Клеопатры, молодая Руфина Нифонтова в профиль и фотография статуи какой-то обнаженной греческой богини.

Всех перечисленных и неупомянутых красоток Абрикосов объединил в один общий по территориальной принадлежности коллектив, прикрепив их обыкновенным канцелярским клеем на внутреннюю сторону самого небольшого помещения его однокомнатной квартиры — на дверь туалета.

Само предназначение данного помещения хочешь, не хочешь, а предполагало его ежедневное посещение, что естественным образом приводило к регулярному общению противоположных полов. Абрикосов внимательно скользил жадным взглядом по формам пленительных красавиц, а те в свою очередь игриво разглядывали его. В такие вот, можно сказать, интимные моменты хозяин безропотного гарема получал дополнительную порцию уверенности и самоуважения, после чего, вздыхая и сопя, перед зеркалом в прихожей долго ездил расческой по жестким, как щетка, волосам и самодовольно ухмылялся.

Но однажды на свою большую голову Абрикосов решил устроить экспромтом небольшой мальчишник с коллегами по работе и на следующее утро с ужасом обнаружил, что гарем его сильно похудел. Кто-то из крепко подгулявших коллег самым наглым образом увел парочку лучших красавиц, чем причинил хозяину тяжелейшую травму. Вполне понятно, что законное негодование Ивана потребовало от неблагодарных гостей вернуть все на круги своя, но его ультиматум остался не услышанным, как глас вопиющего в пустыне. Уязвленное же до глубины души самолюбие не вынесло такого издевательства, и в приливе гнева и возмущения Абрикосов решил, как и положено, обратиться за защитой по инстанции. Мысленно он уже видел красное разгневанное лицо начальника и пристыженных и притихших похитителей, но, как в жизни бывает, случилось… непредвиденное. Почему-то не захотев вникать в существо вопроса и не поняв утонченной натуры подчиненного, подполковник Саврасов Виктор Вениаминович неожиданно гневным голосом накричал на него, обозвав при этом круглым дураком и другими нехорошими выражениями, предположил, что его в детстве нечаянно уронили, и со словами, что он ошибся выбранной профессией, выгнал прочь из своего кабинета. После этого внезапного кризиса все возможные ступеньки карьерной лестницы Ивана превратились в один ровный и длинный коридор. Ну как тут не вспомнить мудрую пословицу: «Не делай добра, да не получишь зла».

— Так значит, Булыжных, говоришь, что вчера пришлось с моржом пообщаться? — Полушепотом спросил Абрикосов, поглядывая на улицу.

— Да нет, товарищ лейтенант, пообщаться-то не пришлось. А только так, понаблюдать со стороны. Но совсем рядом… ну просто рукой подать… Ну и здоров же зверюга, я вам скажу-у. Уж будьте любезны! — покачав в темноте крупной головой, ответил Булыжных.

— Ну, а если бы все же пришлось? Так ты бы ему, наверное, быстрехонько ласту за спину завернул и в отделение бы приволок, — иронично хмыкнул Абрикосов. — Как никак, а ты у нас кандидат в мастера по самбо. И какая тебе разница на ком приемы отрабатывать…

— Ну что вы, товарищ лейтенант, шутите, такому черту разве чего завернешь. Видели бы вы его! Он своей клыкастой башкой как мотнет и любого, как пушинку, фить… и нету…

— Да, а чего же он тогда испугался-то сам, и фить и нету его? — передразнил напарника Абрикосов.

— А кто его, зверюгу, знает, товарищ лейтенант. Захотел, вот и нырнул…

— Ну нырнуть-то нырнул, а вот обратно почему-то не вынырнул, многозначительно произнес Абрикосов.

— Это уж точно, товарищ лейтенант, почему-то не вынырнул. И куда, чудило, подевался, ну хоть убей, а не могу в толк взять. Всю-то голову со вчерашнего дня просто измучил и ничего… И в рапорте все описал. А мне говорят, что так не бывает, что не туда, наверное, я смотрел. Так что я умом рехнулся что ли? Я ж своими глазами все видел. И Семечкин с другими то же самое подтвердят. А вы вот как думаете, товарищ лейтенант?

— Да-а, туманно протянул Абрикосов, — думай не думай, а обширная это загадка, Булыжных, да и только. Мне вот такого гиганта видывать не довелось… — закончил он с сожалением, — только в кино, да в зоопарке.

— Точно так, и я говорю: загадка из загадок, товарищ лейтенант, будьте любезны. Ну что там, в нашей зоне так ничего и не видать?

— А что там увидишь, Булыжных. Людей никогошеньки, все как повымерло… Только вот птиц откуда-то понагнало.

— Да, — оживился Булыжных, — а что за птицы, товарищ лейтенант?

— А я почем знаю. Обыкновенные птицы. Черные такие, как грачи, и все чего-то клюют и клюют. Ну и безмозглые твари! Как дятлы клювами асфальт долбят… И неужели им не больно?

Сержант тут же подскочил к окошку.

— Товарищ лейтенант, так ведь они же в том самом месте и клюют. Может это их дело…

— Ты чего, Булыжных, совсем что ли того? Пораскинь мозгами. Где ты это видывал, чтобы птицы художеством на асфальте занимались… Что у них клювы-то стальные что ли? Ну ты, парень, даешь! У тебя после встречи с этим моржом точно сдвиг по фазе произошел.

— Да я, конечно, понимаю, что не стальные, но все же. Бдительность не повредит, может быть, прогуляемся и посмотрим…

— Нет, Булыжных, без разрешения нельзя. Мы вот сейчас вывалимся отсюда, и птиц вспугнем и, может, кого-то еще… кто нам и нужен. Так что без разрешения нельзя, я старший, я и решения принимаю. А вот доложить так, на всякий бы случай надо. Насчет бдительности ты правильно намекнул.

Лейтенант Абрикосов доложил по радиосвязи о непонятном скоплении птиц в наблюдаемом районе и получил указание из укрытия не выходить.

Через некоторое время в зоне наблюдения показались мужчина и женщина, идущие под ручку, при приближении которых стая птиц с шумом взлетела и, галдя, расселась на ближних деревьях. Лейтенант Абрикосов понял, что это проверка по его сигналу. Поравнявшись с наблюдаемым местом, парочка дружно повернула головы в сторону, где только что находились птицы, и тут что-то произошло. Абрикосов увидел, как женщина нагнулась, будто что-то поправляя на ноге, затем резко выпрямилась, что-то сказала мужчине и они, засуетившись, вместе принялись что-то рассматривать на асфальте. Через непродолжительное время рядом с входом в музей резко затормозила сначала одна, а за ней и вторая автомашина, а высадившиеся люди присоединились к женщине и мужчине. А еще через несколько минут Абрикосов с Булыжных получили известия, что проклятая буква появилась вновь, но чтобы свое укрытие они до поры без команды не покидали.

Итак, неизвестный злоумышленник и его сообщники не были пойманы, странные птицы куда-то улетели, а непонятный клубок событий вокруг загадочной буквы еще больше запутался.

Зато неподалеку от здания музея через какое-то время дежурный патруль заприметил какого-то мальчишку в пилотке с красным галстуком на груди. Старшина Остроглазов сначала хотел, было, проследовать мимо, но тут же припомнил сказанное на инструктаже подполковником Лошаденко, что надо брать на заметку и устанавливать личности независимо от их возраста. И даже совсем маленьких. На этом Игорь Данилович специально заострил внимание присутствующих, исключая, конечно, грудных младенцев, а также детей, не умеющих самостоятельно передвигаться. Да и в самом деле, ну скажите, какая надобность здесь шататься в столь позднее время, да еще и без сопровождения взрослых. Это уж, извините, непорядок.

Автомашина тут же дала задний ход, и Остроглазов вместе с сержантом Крупеницким высадились рядом с беспечно шагающим подростком.

— Эй, мальчик! — спокойным голосом окликнул старшина. — Поди к сюда.

Мальчишка остановился, посмотрел на приближавшихся стражей порядка и нехотя направился в их сторону.

— Слышь, старшина, ну нам только таких пацанов и не хватало. Брось, пусть себе топает подобру-поздорову. Наверное, уж домой спешит? — попытался отговорить его, громко зевая, Крупеницкий. — Отвлекаемся, помнишь, как нас учили, явно на негодный объект.

— Погодь, Витек, не спеши. Вспомни, чего Лошаденко на инструктаже говорил: независимо от возраста, и даже маленьких… Лучше перебдеть, чем… недо… бдить. А ты вот пытаешься меня с толку сбить. Ведь недолго переговорить и выяснить личность, а там уж будет видно, что дальше предпринимать. Вспомнил? Игорь Данилович не зря намекал, что здесь случай особый, — и он поднял указательный палец вверх. — А ты…

Остроглазов внимательно посмотрел на пионера. Парень, как парень. Пожалуй, лет десять-двенадцать, на вид. Только вот странно, что и после школы с галстуком не расстается, так во всем наряде и блондится. Не как Пашка, племянник. И вот сандальки не по росту, ишь ты, ну очень здоровы. Так в глаза и бросаются. Пожалуй, побольше его сорок третьего размера… А вот подрастет, тогда какую же обувь будет носить? Уж не меньше… пятидесятого… Ну, таких размеров, наверно, и не бывает… Да, такой человек должен крепко на ногах стоять…

Мальчишка, подойдя, тут же вытянулся и отдал честь по-пионерски:

— Здравствуйте, дяденьки милиционеры! Успешной работы вам на боевом посту!

— Привет юной смене, — заулыбался Крупеницкий, тоже прикладывая руку к фуражке. — Разрешите полюбопытствовать, куда путь держим в столь позднее времечко?

— Да так, гуляю, — неопределенно ответил мальчуган.

— То есть как это так гуляешь, — вновь перехватил инициативу Остроглазов, — в такое вот позднее время и один, без взрослых… Это, брат, не годится. Мало ли что. А как на это дело твои родители смотрят и, кстати говоря, ты где проживаешь?

— А что тут такого? — пробасил мальчишка. — Я люблю, когда темно. А родители… никак не смотрят… им не до меня… Ну а вот живу я, дяденьки, отсюда в общем-то далековато…

Милиционеры непроизвольно переглянулись между собой.

— Так, слушай, — опять заговорил дружелюбно Крупеницкий, явно прибавив участия в голосе, — давай мы тебя мигом подбросим, куда надо, — кивнул он на стоящий автомобиль.

— Конечно же, без проблем, — по-свойски поддержал его старшина, — вмиг подвезем, куда покажешь.

— Нет, — упрямо вздохнул мальчуган, — не могу. Мне надо выполнить еще одно ответственное поручение… А там уж меня подвезут… Так что спасибо, но никак не могу.

— Слышь, а что это за такое ответственное поручение? — опять затараторил Крупеницкий. — И когда же тебе его… ну надо выполнять?

— Ну, так скажем: одно деликатное поручение, — хитро улыбнувшись, уклончиво проговорил пионер. — И выполнить его нужно уже совсем скоро. Пожалуй, не пройдет и пяти минут…

— Берем! — стараясь как можно незаметнее, уверенно процедил сквозь зубы старшина и, сделав шаг в сторону пацана, попытался тут же ухватить его за руку, но на удивление промахнулся.

Мальчишка же резво отскочил в сторону и тут же со всех ног бросился наутек.

— А ну стой! — страшным голосом закричал Остроглазов и, повернувшись к напарнику, выпалил:

— Я же тебе говорил, голова садовая, что тут дело не чисто, а ты… — и они, сорвав с головы фуражки, кинулись вдогонку за убегавшим.

Казалось бы плевое дело сильному тренированному человеку догнать малолетнего ребенка, но не тут-то было. Расстояние между бегущими почему-то не сокращалось.

— Давай в машину, — задыхаясь, выкрикнул Остроглазов и сделал, как бывало на финише, ускорение.

Крупеницкий подлетел к УАЗику, выдохнув:

— Гриша, давай жми за ними. Надо успеть опередить!

— Об чем речь, Витюша. Фигаро здесь, фигаро там.

Понятливый водитель уверенно нажал на газ и машина, сердито взревев, рванулась по набережной вперед.

Догнать на летящей автомашине любого, пусть даже и чемпиона мира по бегу, совсем ерунда, а уж тем более какого-то сопливого пацаненка. Но тут неожиданно что-то случилось с головой у водителя этой надежной техники рядового Григория Корнейчука. Она, то есть его голова, вдруг как-то сразу перестала нормально соображать. Вместо ясных и четких мыслей неизвестно откуда напустился какой-то пьянящий туман, как будто специально сбивавший с правильного решения.

Уже совсем, было, поравнявшись с мальчишкой на углу набережной и дома номер 13 по Советскому переулку, Григорий почему-то резко крутанул баранку вправо и скрипящий резиной и тормозами УАЗик… наскочил на преследуемого ребенка!

Оба сидящих в машине милиционера почувствовали, как их подбросило на чем-то мягком, затем последовал душераздирающий, но, увы, запоздалый вой тормозов и полный ужаса возглас Крупеницкого:

— Гриша, сукин сын, ты что делаешь! Ведь мы же его задавили!.. Машина остановилась, водитель обессиленно упал на баранку руля, а сержант Крупеницкий схватился за голову:

— Гриша, ну что ты наделал?! Ну как же так?.. Ведь ты пацана-то… Тут же подбежал и запыхавшийся старшина и, увидев в расплывавшейся луже крови тело мальчишки, швырнул что есть силы фуражку о землю.

— Эх, мужики! Ядрена вошь! — только и смог он произнести обреченно.

Подкативший через некоторое время на скорой помощи врач-реаниматор Виктор Семенович Ёжиков был вынужден зафиксировать у потерпевшего в результате дорожно-транспортного происшествия мальчика, говоря скупым официальным языком, летальный исход, произошедший из-за серьезных травм грудной клетки и брюшной полости, не считая множественных повреждений нижних конечностей и т. д. и т. п.

Дежурный по моргу Ливерий Интернатов крутил в руках какую-то небольшую книжечку, очень смахивающую на записную. Страницы книжонки были сплошь испещрены какими-то странными записями на непонятном языке. Некоторые из слов начинались с маленькой, а вот заканчивались почему-то большими заглавными буквами. И наклон текста к тому же был не как обычно, как всех учат в школе, вправо, а почему-то исключительно в левую сторону. Такого в своей жизни он еще не видывал.

— Черт знает что! — ругнулся служитель скорбного заведения, — какой-то сопливый пацан, пионерчик, а вот, смотри-ка, как мудрено писал. Уж не шпионил ли, не ровен час, шкет? Хотя куда там, конечно же, нет. Экая бредовая мысль в башку затесалась. Но по всему видать, что мальчишка просто акселерат… Вернее теперь уже был им… Странно, и как так поздно вечером, когда и машин и народу-то на улицах уж почти совсем не увидишь, а вот взял и вляпался? Надо же, умудрился под колеса автомобиля угодить!

Интернатов печально вздохнул, задержал взгляд на последних записях и сокрушенно покачал головой.

— Ты смотри, некоторые из заглавных букв очень уж похожи на наши, только вот… как бы повернуты в обратную сторону… Да… Ну и фигня!

Он захлопнул книжечку и бросил ее на стол. С черной обложки блокнотика сверкнул золотом какой-то крупный паук с большущей немецкой буквой вэ на спине. Ливерий открыл потемневший от времени ящик стола, достал небольшую мензурку с прозрачной жидкостью, шумно вздохнул и одним махом опрокинул содержимое в рот. Сильно и долго морщился, затем выудил из кармана затасканного халата кусок черного хлеба и, нюхая его, опять взглянул на золотистого паука. В это самое время раздался сначала робкий, а затем более настойчивый стук в наружную дверь.

— Неужели еще кого-то привезли? — пробурчал он недовольно. — Ну не дают покоя и все тут. Дьявол бы им в печенку! Не могут уж спокойно в светлое время дня помереть… Вот люди…

Интернатов пошел открывать. Оказалось, что пожаловали родственники недавно привезенного мальчишки. Нагрянули сразу целой толпой. Бабка — довольно страшненькая старуха, ну вылитая баба-яга, прифранченный отец, словно пришел, чудак, на праздник, а не на мертвого сына взглянуть, вроде бы дядя да еще пара мужиков, один из которых с какой-то очень странной, ну прямо кошачьей физиономией. Ну бывают же рожи…

Угрюмые родственнички сказали, что только что получили пренеприятнейшие известия о том, что их любимый и такой жизнерадостный мальчик попал под колеса какой-то безжалостной автомашины, и желали бы удостовериться, что это именно он.

Интернатов, ворча под нос, что уже поздно, что их заведение для простых людей сегодня уже не функционирует и надо бы дожидаться завтрашнего утра, но, получив от котообразного хрустящую трешку, все же согласился пустить их в мрачное и холодное помещение с въедшимся затхлым запахом, где на длинных, обитых белым металлом топчанах, покоились прикрытые простынями тела усопших.

Каково же было его удивление, когда, подойдя к шестому топчану и откинув простыню, вместо изуродованного тела задавленного мальца он обнаружил неизвестно откуда взявшиеся подушку, скомканное одеяло да пару широких поношенных подтяжек. И больше ничего. Тела мальчишки не наблюдалось!?

Перестав бормотать и совершенно уж ничего не понимая, Ливерий тупо уставился на опустевший топчан, затем покрутил головой по сторонам. Но все остальные покойники были на месте. Странно, но парень вдруг куда-то исчез, вот черт бы его побрал, как сквозь землю провалился. Такого в этом мрачном заведении еще не случалось, чтобы покойник сам по себе исчезал.

На недоуменный вопрос родственников, где же их мальчик, служитель скорбной обители, шумно втянув ноздрями воздух, только и смог произнести:

— Нету… Вот только что недавно вот здесь лежал, а теперь нету…

Услыхав такой невразумительный ответ, котообразный родственник тут же запричитал:

— О, наш бедный и несчастный Алик! О, наш веселый и заботливый Гарри! — словно обращался не к одному, а сразу к двум покойникам. — Зачем ты покинул нас? И что с тобой сделали эти бессердечные черствые люди?

Представившийся отцом погибшего строго посмотрел на Ливерия, отчего у того похолодело в животе и сильно задрожали колени:

— Позвольте, любезный, что значит нету. Это же полное безобразие! Ведь не мог же задавленный мальчик сам по себе отсюда уйти… Вы же понимаете. Или мгновенно вырасти и превратиться в этого грязного бородатого субъекта, подавившегося по пьянке курицей? — и он ткнул тростью в сторону здоровенного заросшего мужика, покорно лежавшего на соседнем топчане.

Понятное дело, Интернатов и сам яснее ясного понимал, что определенно не мог потому, как лично удостоверился, накрывая мальчишку простыней, что тот сильно изуродован, а одна из ног его переломана сразу аж в двух местах. Но факт оставался фактом, тело парня куда-то пропало.

Тут здоровяк в кепке и клетчатом пиджаке что-то молча сунул в руку отца мальчишки. Интернатов скользнул взглядом и в мгновение ока узнал золотистого паука с обложки книжонки.

— Да, без сомнений, это его блокнот, — как бы рассуждая вслух, заключил отец.

И тут же странный тип с пакостной кошачьей физиономией снова слезливо запричитал:

— О, наш несравненный и талантливейший Алик, который в столь малые годы подавал столь большие надежды и мог также славно писать, как в свое время гениальный Леонардо…

Но отец мальчишки его перебил, сердито нахмуря брови:

— Похоже, в этом скорбном приюте занимаются нехорошими делами?

— Вы, как всегда, исключительно правы… Петр Петрович, — тут же стал ябедничать очкарик с портфелем. — Здесь самым бессовестным образом обшаривают карманы покойников, прикарманивая их личные вещи. И наш драгоценный АЛИ…К подобной участи не избежал. А ведь это, согласитесь, нехорошо, зная заранее, что они уже ничем ответить не смогут. Так ведь, Галактион? — обратился он к клетчатому парнине.

— Знамо дело, совсем неважнецки, — угрюмо откликнулся тот.

Родственнички переговаривались между собой, казалось, совсем не замечая Интернатова. Словно его здесь больше и не существовало. А тот стоял рядом ни жив ни мертв, почти не дыша и боясь даже малейшим движением или звуком привлечь к себе их внимание.

— Какой срам! — шумно вздохнула старуха и, покачав головой, грозно стукнула палкой о бетонный пол. — Это, мессир, заслуживает серьезного наказания.

— И я держусь точно такого же мнения, — подстрекательски поддакнул котообразный, — всыпать этому забулдыге, не откладывая, чтоб свет не казался белым, — и на лице его проступила скверная улыбочка, смысл которой для служителя скорбного заведения был вполне очевиден.

Интернатов почувствовал, что ему стало нехорошо. Свет в его глазах стал медленно угасать. В последний момент он еще успел бросить взгляд на котообразного родственничка, но вместо него лишь увидел здоровенного черного кота…

Утром, приехавший наряд милиции вместе со следователем прокуратуры и специалистом судебно-медицинской экспертизы, вошли в незапертую дверь морга и услышали мощный храп, доносившийся из помещения, где лежали покойники. На одном из топчанов на подушке под теплым одеялом они обнаружили спящего мертвецким сном дежурного морга Ливерия Интернатова, от которого тянуло сильнейшим перегаром.

Когда же его с превеликим трудом наконец-то растолкали, заспанный служитель скорбного заведения, очумело вращая мутными невидящими глазами, ничего вразумительного по поводу поступившего с вечера трупа мальчика пояснить не смог. Он только пыжился и что-то невнятно мычал, недоуменно пожимая плечами, как будто об этом слышал лишь в первый раз. Но одно здесь было совершенно определенно: юный покойник бесследно исчез… как куда-то исчезли из дома в ту же ночь и любимые подтяжки с подушкой и одеялом у вконец измучившегося от страшных переживаний и угрызений совести рядового милиции Григория Остаповича Корнейчука, отца двух малолетних детей и примерного семьянина, проведшего самую ужасную ночь из всех своих десяти тысяч шестисот сорока двух с момента появления на свет.

Глава ТРИНАДЦАТАЯ Гнусный обман

Ночь со вторника на среду Григорий Исакович Абрамзон провел, прямо скажем, беспокойно. Хотя никаких особенных причин к тому заранее не наблюдалось. Как всегда, на ночь немножко куснул. Даже, может быть, сегодня и чуть больше обычного. Да и как устоять перед соблазном, если Мусик такую шикарную курочку в духовке приготовила. У-у, попробовали бы вы, просто все пальчики оближешь! Конечно, возможно, и того, несколько и тяжеловато для желудка. Но ведь не привыкать, режим более или менее устоявшийся.

А то, бывало, ляжешь на голодный-то живот, а ночью все, труба дело. Такой патефон внутри. Так есть хочется, мама родная! Просто форменное издевательство над организмом. Хочешь не хочешь, а приходится вставать и обращаться к любимому холодильнику, как к скорой помощи. В такие сложные моменты очень уж выручает холодец. Тресканешь кусочка так три-четыре, ну, может быть, и пять с горчичкой или в крайнем случае с хренком. Ну прелесть, да и только! И тут же на боковую, храповицкого, и до светлого утречка. Все чинно и спокойненько, и никаких тебе больше позывов.

Ну а сегодня, как назло, просто какое-то издевательство. Всю ночь как на сковородке вертелся! Такое во сне прибрендилось… С утра поднялся, ну весь абсолютно разбитый. Словно всю ночь по телу чем-то тяжелым дубасили. Голова как гиря пудовая, под глазами большущие мешки. Ну, я понимаю, мама родная, если б приснились какие-то там ужасы, кошмары или издевательства. Как бывало и раньше. А то ведь, смешно сказать, какой-то мальчишка с красным галстуком. Пионер! И что удивительно, так четко и ясно все видел во сне. Ну как наяву!

Бывает, что-то приснится, а утром только глаза протрешь — и все тут же прочь улетает. В один миг все развеется. Словно ничегошеньки уж и не было. А здесь, как назло, так перед глазами, поганец, и крутится. Даже уж кажется, что и лицо его где-то мелькало. Будто раньше с ним даже встречались.

И сон-то, с одной стороны, вроде такой пустяшный, без всяких там излишних эмоций. А вот, поди ж, никак не отпускает.

А приснилось, по правде сказать, вот что. Сидит, значит, Григорий Исакович за своим рабочим столом, разными думами озабоченный, и вдруг тук-тук в дверь, так тихонечко. И заходит, мама родная, какой-то рыжий пионерчик с такими грустными-прегрустными глазами. Ну, того и гляди, пацан разревется. Садится на стул он, тяжко вздыхает и говорит:

— Эх, дяденька, так жалко вас, что просто уж мочи нет. Я даже вот и спать перестал, и есть, ничего не ем, а все о вас думаю, все вас жалею.

— А что же такое случилось, мальчик? С чего бы это? — удивленно спрашивает Григорий Исакович.

— Да как же не жалеть-то вас, дяденька? Вы ведь недавно кран подъемный украли, а теперь все время переживаете. Все думаете об этом, думаете да сами себя неприятными переживаниями и изводите.

Вот те раз! Тоже мне, жалельщик чертов нашелся! Заладил одно и то же!

Ну, Абрамзон ему глазом не моргнув и отвечает:

— Ну что ты, что ты, чудак-человек! С чего ты это взял? Нет, мальчик, ты просто ужасно заблуждаешься. Я и в мыслях-то такого никогда не держал и уж тем более ничего не воровал. Что ты. Боже упаси от такой напасти!

— Да как же, как же, дяденька, я-то ведь точно знаю, честное пионерское! — и машет, сопляк, рукой над головой. Вроде как честь отдает. — Знаю, что человек-то вы неплохой, да только ради денег его украли с другим дяденькой, Орловым. Делали-то все вы, а он только денежки прикарманил. И к тому же немалые! Ну разве ж это по справедливости? Вы все один провернули, а ему столько деньжищ отвалилось! И теперь вы все время об этом переживаете. Ох, дяденька, так жалко мне вас! У вас ведь и сердце от таких переживаний еще может заболеть. А, может, и того хуже…

Ну, паразит, так за больное и дергает!

«Ну уж нет, — кумекает про себя Григорий Исакович, — я и маме-то родной никогда б ни за что не признался, не то что там следователю какому пронырливому или прокурору. А ты кто такой, что на мою душу навязался?»

И тут вроде как телевизор какой-то включился, и по нему вся эта история с краном быстренько и промелькнула. Со все-еми подробностями, черт возьми! А коварный пионерчик сидит, так своими глазенками и буравит. Мол, видите, дяденька, я все знаю. Ну тут уж куда деваться? Видит Григорий Исакович, что дело плохо. Тогда он и спрашивает:

— Так а что же теперь делать-то, мальчик? А? Как же беде-то помочь?

— Ну, как что? Все же очень и очень ясно. Надо этот тяжкий груз, дяденька, с себя снять. Здоровье-то, ведь оно дороже. Так ведь? Вот и надо набраться смелости, пойти в милицию и все им там в деталях и рассказать.

«Ишь ты, умный какой, шкет, нашелся!» — думает про себя Григорий Исакович, а сам между тем отвечает:

— Э-хе-хе… Так ведь другой тогда груз навалится, мальчик, еще более тяжкий, чем этот — тюрьма проклятущая! А я, мальчик, понимаешь ли, в тюрьму-то идти не хочу. Ну разве там мое место? А на кого я свое хозяйство… немалое оставлю, семью родную? Нет, нет, даже не заикайся!

— Ну что ж, очень жаль, дяденька, тогда уж придется… на кладбище, — так запросто, змееныш, произнес!.. А сам опять тяжко вздыхает. Вроде бы как на самом деле, сопляк, очень жалеет. А потом подошел к двери, открыл ее и напоследок чуть не плача, с полными слез глазами и говорит: — А вы все же подумайте, дяденька, хорошенько все обдумайте. А то ведь придется на кладбище холодное, — и исчез за дверью, дьявольское семя!

Вот такая пренеприятная ерундовина Григорию Исаковичу во сне прибрендилась. Прямо черт знает что! Не знаешь, на что и подумать.

Согласитесь, не правда ли, странный сон?!

Зато в натуральном смысле слова герой минувшего вечера, Лев Петрович Орлов, почивал, прямо скажем, довольно неплохо. Ну, тут уж, сами понимаете, такой эмоциональный подъем. Столько лет терпеливо ждал, втайне надеялся, и вдруг, неожиданно, бах, как гром среди ясного неба, и на вот тебе, свершилось! Из простого орденоносца превратился в самого что ни на есть настоящего Героя. Это вам не хухры-мухры, а высочайшая оценка Родины.

Правда, разок тоже среди ночи пробудился, но так, прямо скажем, по глупости. Неизвестно почему, но вдруг показалось, что награда-то не настоящая, а так просто какая-то елочная игрушка в виде звезды. Тут же включил аккуратненько свет, глянул с робким сомнением и… совершенно напрасно. Напрасно засомневался. Все на месте, как и положено. Поблескивает, красавица! Все же здорово кто-то придумал, какой-то оччень хороший человек: с алой колодкой золотая звезда. Да на черном строгом костюме с белоснежной рубашкой и галстуком! Смотрится превосходно! Просто закачаешься!

С этими приятными мыслями и забылся опять.

Утром же так крепко разоспался, что даже уж и жена будить принялась:

— Вставай, — говорит, — мой героический муж. — Ох, шутница! — Пора на работу за новыми подвигами собираться. А то и машина того гляди подойдет.

Быстренько умылся, привел себя в порядок, позавтракал. Настроение — отменное. Внутри все так и поет, и играет!

Жена хлопотала и вертелась вокруг как никогда, нежно посматривая на супруга.

Уже одеваясь и стоя по привычке перед зеркалом, Орлов, смерив себя критическим взглядом, внезапно заколебался:

— Слушай, Деля, как думаешь, может, не стоит пришпиливать? — кивнул он на звездочку. — А то как-то нескромно… Очень уж картинно получается… Даже вроде бы и неудобно.

Жена подошла сзади и, обняв, любовно выглянула из-за плеча:

— Ну что ты, Левушка! Бог с тобой! Какие там неудобства! А я так думаю, что наоборот. Надо привыкать. Чего ж тут стесняться? Самая что ни на есть наивысшая награда Родины. Пускай все видят да завидуют белой завистью. Ведь ты же ее честно заработал, не украл. Одного здоровья на эту ненасытную махину сколько положил! Э-хе-хе, — сокрушенно покачала она головой. — Нет, нет, надо идти обязательно так. Многим, может, захочется на нее и вблизи посмотреть, — кивнула она в сторону звезды. — А где увидишь? Не каждый же день Героев присваивают!

Довольный своим торжественным видом и пламенной речью супруги, Орлов только рукой махнул:

— А, чего там на самом-то деле стесняться… И сидит, словно здесь и была!

Он накинул плащ и, чувствуя необычайную легкость, почти полетел к уже поджидавшей его автомашине.

Да, бывают в жизни моменты, когда вдруг начинаешь вглядываться в течение событий, а они в ответ так и радуют тебя, так и гладят, благодарно улыбаясь. Все катится как по маслу. Вот и сегодня не успел Орлов войти в проходную, а там уже референт Серега навстречу с большущим букетом цветов. Приятно, конечно. И лифт как-то по особенному плавно подкатил к шестому этажу. Вошел в приемную, а там тоже толпа с поздравлениями — начальники ведущих цехов и отделов с председателями цехкомов. И в числе первых, конечно же, Абрамзон с шикарным букетом гвоздик, с бутылкой шампанского и французского коньяка. Вот ведь пройдоха! Но опять же приятно, знает тонкие струны директора, этого не отнять.

Всей толпой ввалились в кабинет. В другой бы раз сразу такой оравой не пустил, а сегодня уж ладно. Все улыбаются, душещипательные слова говорят, ну как тут откажешь. Праздник, одним словом! Орлов юркнул в комнату для отдыха, находившуюся за дверью в противоположной стороне кабинета, разделся, причесался, глянул на себя в зеркало и… душа от восторга просто сладостно застонала: «Эх, мать моя женщина, хорошо-то как!»

Немного волнуясь, вошел в кабинет, ожидавшие, увидев его при полном параде, даже зааплодировали, комплименты посыпались, как из рога изобилия. Тут как тут опять Абрамзон:

— Лев Петрович, ну вы у нас красавец, да и только! Ну как будто с этой самой звездой прямо и родились. Я серьезно, без всякого подхалимажа. Ну хоть провалиться мне на этом самом месте! Дайте на эту красоту вблизи-то полюбоваться, — тут же подскочил вплотную, впиваясь глазами в пиджак. — Ох и хороша, Лев Петрович! Ну теперь под руководством такого начальника нам сам черт даже не страшен. — И, повернувшись к остальным, игриво заметил: — Ну что ж, пора, дорогие товарищи, соседям на моторный завод и бронзовый бюст шефа заказывать. Как и полагается по закону. А чего там, — махнул рукой, — ваять, так уж в полный рост. Так ведь? Лев Петрович, когда прикажете мерку подойти снимать?

Все дружно засмеялись вместе с Орловым.

— Успокойся, Григорий Исакович, а не то сглазишь еще ненароком. С тебя вот давно уж все мерки поснимали и во всю ивановскую портреты малюют да продают. А я вот сколько тебя ни прошу, ну никак директору не подаришь. Это нехорошо. Это тебя, голубчик, совсем не украшает. Ну вот теперь-то перед всеми здесь поклянись, что не обманешь.

Посмеялись еще минут с десять и разошлись. Орлов приказал секретарю пока больше никого не пускать, а сам принялся накручивать телефон, решил лично дозвониться в министерство. Смех-то смехом, а все же странно, что из Москвы до сих пор вестей никаких. Все как повымерли.

Со второй попытки на другом конце провода наконец-то откликнулись. Думал, что Генриетта Васильевна, секретарь Игоря Анатольевича — начальника одного из управлений министерства, можно сказать, своего хорошего приятеля, но оказалось, что какая-то новенькая Филомена Петровна, а Генриетта Васильевна со вчерашнего дня в отпуске. Про себя мимолетно подумал: «Ну и баб же себе подбирают, все с какими-то странными именами. Черт знает что!» Новенькая же очень приятным, располагающим голосом сообщила, что Игоря Анатольевича, к сожалению, сейчас нет на месте, с утра пораньше укатил в Госплан по каким-то срочным делам и когда появится, трудно сказать. А затем поинтересовалась, а что у него за вопросы, может быть, что-то срочное, и она чем-то сможет ему помочь. Орлов сначала заколебался, а затем смущенно произнес:

— Да, понимаете, вроде бы неудобно и говорить-то… Ну, в общем, хотел кое-что уточнить по поводу… моего вчерашнего награждения…

В трубке тут же ответили:

— Ох, извините, что сразу не сообразила. Разрешите от имени самого Игоря Анатольевича и, конечно же, от себя лично поздравить вас с такой… я бы сказала, закономерной наградой. Как только объявится Игорь Анатольевич, непременно вас тут же соединю. — А затем озабоченно поинтересовалась: — А что, разве что-то не так получилось? Какие-то основания для беспокойства имеются?

— Да нет, спасибо, все вроде бы нормально… Если не сказать больше… Но как-то уж очень неожиданно… — ответил довольный Орлов.

В трубке по-женски интригующе заметили:

— Ну вы же должны понимать, что такие большие награды бывают всегда неожиданны. Это же не какое-то там рядовое событие. Поэтому, я думаю, что никаких оснований для беспокойства нет.

Она еще что-то хотела добавить, но тут в трубке внезапно захрипело, послышались какие-то обрывки смеха, потом что-то вроде кошачьего мяуканья и знакомые короткие гудки. Связь внезапно оборвалась. Но это уже было не важно, главное, он получил долгожданное подтверждение, что его сомнения — просто наивная чепуха. Все в полном порядке, как и полагается.

И так неплохое настроение Орлова заметно улучшилось.

— Не кочегары мы, не плотники, и сожалений горьких нет… — запел он себе под нос, — вот это уж, братцы мои, точнехонько!

Он вытянул из пачки заграничную сигарету с длинным коричневым фильтром, чиркнул красивой золотистой зажигалкой и, выпустив первую струйку дыма, включил телевизор. Быть может, что-нибудь расскажут и о его награждении в городских новостях. Совсем бы неплохо взглянуть, как все это выглядело со стороны.

Но тут вбежала румяная и счастливая секретарша и положила на край стола ярко-красную папку с золотистым тиснением в правом верхнем углу «Генеральный директор Орлов Л. П.», а ниже посередине «Документы на подпись».

Орлов бегло скользнул глазом по первым двум документам о создании каких-то там очередных комиссий, наложил утвердительную резолюцию и взял в руки проект приказа о премировании работников ОТК по итогам работы за третий квартал. В преамбуле документа говорилось, что именно благодаря самоотверженным стараниям работников этого славного подразделения по итогам работы за этот временной промежуток на предприятии были достигнуты очень внушительные результаты. Далее шел перечень различных цифр и процентов, неоспоримо подтверждавших авторитетные показатели, а уж затем само собой напрашивался и вывод, что без солидной денежной премии здесь уж никак не обойтись, а правее красовалось четырехзначное число этой самой награды, при виде которой Орлов, присвистнув, даже покачал головой. Чуть пониже как бы между прочим говорилось и о фамилиях руководителей, кто так умело и слаженно, не жалея живота своего, все время направлял и воодушевлял многочисленный коллектив работников этой бракозащитной структуры. И самой первой, естественно, смиренно значилась фамилия самого Павла Васильевича Бородкина, главного технического контролера завода, а справа от нее — непритязательная пятерка с двумя нулями, как скромная оценка его вклада на этом отрезке времени. Визы руководителей соответствующих структур были, как и положено, на месте.

Прочитав весь текст документа, Орлов, поиграв губами, задумчиво произнес: «Однако! Скромности Паше, как всегда, не занимать!» — и тут же нажал на небольшом пульте кнопку с надписью ОТК.

В кабинете Бородкина требовательно и резко зазвонил красный директорский аппарат. Павел Васильевич с резвостью десятилетнего мальчишки бросился, схватил трубку телефона, и лицо его засветилось счастливой улыбкой.

— Добрый день, Лев Петрович, здравствуйте, — начал он сбивчиво исторгать из себя поток отрывистых слов. — Разрешите еще раз, понимаешь, от всей души вас горячо и сердечно поздравить, — и он приложил руку к груди, — с самой высокой оценкой Родины. Пожелать вам, Лев Петрович, отменного здоровья на целую сотню лет, огромного счастья и непременной удачи, понимаешь, во всех ваших делах. Ну а мы, ваши преданные помощники, будем, понимаешь, и дальше верой и правдой служить… нашему общему делу и шагать с вами нога в ногу. Слушаю вас, Лев Петрович…

— Спасибо, Паша, за добрые поздравления, понимаешь, — шутливо передразнил он своего подчиненного. — Ты прямо художник слова. Я их все, безусловно, принимаю. Здорово сказал, а в особенности насчет того, чтобы, как ты выразился, идти нога в ногу. Это, конечно, хорошо… Но вот сам ты шагаешь уж очень широко. Смотри, штаны не порви.

Улыбающееся лицо Бородкина приняло недоуменное выражение и густо покраснело.

В то же самое время кто-то тихонько стукнул в дверь кабинета и, уже войдя, задал вопрос: «К вам можно?»

Павел Васильевич отчаянно замахал рукой на вошедшего, давая понять, что его присутствие здесь сейчас совершенно неуместно и чтобы тот немедленно удалился. Но требование его осталось невыполненным, и пришедший никуда не ушел.

— Извините, но я вас не очень-то понял, Лев Петрович, — проговорил он конфузливо, приглаживая волосы на голове.

— Да я насчет твоей прокламации о премировании. Слушай, в который уж раз убеждаюсь, что от скромности ты, Павел Васильевич, никак не помрешь. Ты там со своими поддужными вперед паровоза, то есть производства, на тройке вороных летишь. Только пыль за тобой столбом. Сегодня-то, сам понимаешь, у меня есть веский повод твои цифири оставить без изменений. Но в следующий раз ты все же поимей хоть каплю гражданской совести. С такими каракулями ко мне больше не приходи.

А в это же самое время Бородкин, зажав микрофон трубки рукой, резко повернулся к вошедшему и, сделав дикое выражение лица, пронзительно закричал:

— Я же сказал, мать вашу, немедленно выйдите! Видите, я с генеральным директором разговариваю! — и тут же, отвернувшись, снова подобострастно заулыбался:

— Я вас понял, Лев Петрович. Заранее большое спасибо вам за исключительно справедливое решение и мудрые напутственные слова. Ваши пожелания, Лев Петрович, для нас — самый высочайший закон.

Видимо, все же что-то расслышав, Орлов тут же переспросил:

— Ты что, там не один? Ты с кем там еще разговариваешь?

Павел Васильевич хотел было, находясь в сильном раздражении, по своему обыкновению выпалить, что приходят тут всякие болваны без приглашения. Но вместо этого почему-то произнес:

— Да рабочие, Лев Петрович, тут подошли по одному неотложному вопросу. Я их сам вызывал.

Заканчивая разговор, Орлов тут же бросил напоследок:

— Ну ладно, давай там занимайся с гегемоном. Когда закончишь, перезвони.

Павел Васильевич, довольный полученным результатом, аккуратненько повесил трубку на место, и тут его мысли наконец-то пришли в согласие со словами. Он повернулся к вошедшему упрямцу, какому-то очкарику с пробором посередине головы, приблизился на пару шажков и возмущенно заорал:

— Я что сказал, мать твою за ногу?! Чтобы вы немедленно вышли отсюда, понимаешь! Черти что! Не даете нормально с директором переговорить. Что, я вам попугай, что ли, что б по сто раз одно и тоже долдонить! В чем дело? Кто вас сюда приглашал? — и сам тут же ответил: — Я вас сюда не приглашал… И вижу вас первый раз в жизни, понимаешь…

— Я приглашал, — раздался тяжелый бас у Бородкина за спиной.

От неожиданности хозяин кабинета даже вздрогнул и, обернувшись, с изумлением увидел на своем месте одетого в отличную серую тройку какого-то незнакомого мужчину в заломленном на ухо сером берете, а вместо галстука с бабочкой в мелкий горошек. Лицо сидевшего в кресле показалось как будто знакомым, но припомнить его сейчас Павел Васильевич был не в состоянии. А неизвестный, как ни в чем не бывало, продолжал:

— Да, драгоценнейший вы наш Павел Васильевич, это я счел нужным его пригласить. И должен сказать, что в отличие от вас это очень почтенное лицо. Рекомендую. Мой помощник Тарантул.

Совершенно ничего не понимая, откуда вдруг взялся этот прифранченный тип, да еще нахально уселся в его руководящее кресло, Бородкин, как баран, посмотрел на него, а затем гневным голосом снова бросился в наступление:

— Какой такой еще Тарантул, понимаешь? Что за дурацкая галиматья? Это что, кличка блатная? А, собственно говоря, вы-то кто такой и по какому праву ведете себя так… бесцеремонно? Да я сейчас милицию позову… — и Павел Васильевич сделал попытку прорваться к двери, но путь ему преградил какой-то неизвестный здоровяк в кепке и клетчатом пиджаке.

Окинув взглядом бесстрастное широкоскулое лицо парнины, его мощную, проступающую через одежду грудь, Павел Васильевич понял, что шансов осуществить задуманное у него, пожалуй, маловато.

А загорелый самозванец, без всякого зазрения совести оккупировавший его почти что родное руководящее кресло, поблескивая желтым металлом во рту, терпеливо продолжал:

— Во-первых, никакая это не кличка, остроумный вы наш, а самое обыкновенное имя. Как, к примеру, ваше или мое. Так его просто зовут. Во-вторых, милицию звать не рекомендую, потому как она вам, разудалый вы наш, ничем не поможет. Ну, а в-третьих, кто я? — он задумался на мгновение и печально вздохнул. — Было бы попроще вам это все объяснить, если бы вы кроме периодической печати в виде газет читали хоть какую-нибудь приличную литературу Ну, к примеру, что-нибудь из Михаила Афанасьевича Булгакова. Я уж не говорю об известнейшем сочинении старика Иоганна Вольфганга Гете. А так как вы человек невежественный, неверующий и глубоко безнравственный, то мне затруднительно вам это объяснить. — Неизвестный весело улыбнулся и, погладив пальцем ниточки усов, произнес: — Ну, предположим, что лицо, обладающее компрометирующей вас информацией.

Павел Васильевич, подозрительно поглядывая исподлобья на говорившего и находясь еще под впечатлением разговора с директором, попытался вновь перейти в наступление:

— Какой такой, понимаешь, информацией? Не на-адо, перестаньте. Зачем из меня идиота лепить! Да я вижу, что это какой-то наглый, бессовестный шантаж, а вы просто… зарвавшийся шантажист!.. Попрошу сейчас же очистить помещение! — закончил он преувеличенно требовательно и бодро.

При этих словах, вопреки ожидаемой реакции, лицо сидевшего в кресле еще больше смягчилось и он, откровенно улыбаясь, произнес:

— Ну вы меня и развеселили… Премного благодарен. Но скажите, наичестнейший вы наш Павел Васильевич, и для чего же мне вас шантажировать-то? Мне это вроде бы как-то не к лицу. В отличие от вас я такими вещами не занимаюсь. Так ведь, Галактион?

— Знамо дело, для вас это занятие никак невозможное, — неуклюже буркнул парень в клетчатом пиджаке.

— Вот видите. А я что говорил! А ты с этим согласен, Тарантул? — обратился сидевший в кресле к очкарику с пухлым портфелем.

— Я точно также нисколько не сомневаюсь, что сказанное вами заслуживает абсолютного доверия. Я бы сказал, что иное просто исключено. В то же самое время не могу не заметить, что произносимые этим субъектом слова не стоят даже и блошиного укуса, потому как этот самовлюбленный и спесивый индюк большой трус, похабник и лжец. — При этих словах Бородкин нервно задергал левым плечом и еще больше покраснел. — И я считаю своим долгом заявить, что его надо бы, пожалуй, как следует проучить.

— Что такое, что такое, — с испугом в глазах затараторил Бородкин, — вы это бросьте! Это вам не какая-то там шарашкина контора. Это передовое государственное предприятие, понимаешь, а я ответственное должностное лицо… Да вы знаете, что за это будет? — и он попытался еще раз прорваться к двери, но от подставленной ноги Галактиона споткнулся и рыбкой полетел на обшарпанный паркет.

От сильной боли Бородкин болезненно сморщил лицо и, схватившись за правую коленку, увидел рядом еще какого-то рыжего мальчишку-пионера, участливо наклонившегося над ним.

— Дяденька, — проникновенно проговорил мальчишонка, — я-то ведь знаю, что дальше произойдет, а вы вот даже себе и не представляете, — и он глубоко и печально вздохнул.

— Тарантул, позаботься, чтоб за дверью напрасно не беспокоились, а ты, Аллигарио, пожалуй, можешь и начинать, — спокойно пробасил неизвестный, закуривая сигарету. — Пускай этот надутый ответственный прохвост прочувствует на своей шкуре, как других запрягать. Да смотри, не загони, а не то помрет невзначай. Его черед еще не пришел.

Не успел Бородкин даже ничего и сообразить, как мальчишка накинул ему на голову неизвестно откуда взявшуюся уздечку, вспрыгнул на спину и, больно ударив сандалиями по ребрам, азартно и визгливо прокричал:

— Но-о, поехали!

Павел Васильевич от такого неприкрытого хамства аж даже и речь потерял, затем, конечно же, взбрыкнулся, пытаясь сбросить с себя нахаленка, набрал полные легкие воздуха, чтобы прокричать «Я тебе, рыжая морда, покажу поехали», но вместо этого, встав на дыбы, разразился зловещим ржанием. В тот же миг стены и пол куда-то исчезли, вместо них под ногами замелькала пожухлая трава вперемежку с валежником, пересыпанные пожелтевшими листьями, а покуда хватало взгляда, виднелись высоченные елки, березы да другие большие деревья. Тут он скосил разгоряченный глаз прямо под ноги и к своему недоумению и ужасу разглядел мелькающие лошадиные копыта. В следующий же миг от поразившей его неожиданности он даже осел, снова привстал на дыбы и испуганно захрапел. И только тут он отчетливо понял, что, как ни странно, превратился в мчащегося по лесу коня.

Юный же наездник, умело натянув поводья, больно саданул по бокам шпорами и тоненьким визгливым голоском надрывно закричал:

— А нну не балуй, чертяка, аллюр!..

Секретарь Павла Васильевича увидела, как из кабинета ее шефа вышел мужчина, который как-то незаметно успел туда мимо нее прошмыгнуть, с ровным пробором в волосах точно посередине головы, державший в руке старенький пухлый портфель, очень вежливо раскланялся, выложив при этом на стол перед ней целую упаковку импортной жевательной резинки, и, мягко улыбнувшись, произнес:

— Уважаемый Павел Васильевич в аккурат сейчас разучивает старинный восточный комплекс дыхательных упражнений для поддержания своего драгоценного здоровья и концентрации энергии. Он велел передать, что категорически просит минут пятнадцать его не беспокоить, — и с этими словами он быстро удалился.

А в то же самое время в кабинете генерального директора происходили следующие события.

Незаметно докурив сигарету и все время посматривая на экран телевизора в надежде наконец-то увидеть интересующие его кадры, Орлов в самом благодушном расположении духа после некоторых незначительных колебаний собирался-таки поставить размашистую подпись на известном проекте приказа. Он уверенно потянулся к чернильному прибору, взял авторучку, и тут как раз в начавшихся городских новостях объявили о сенсационном репортаже телеведущей Марины Румянцевой.

Хозяин кабинета, радостно вскинув брови, подумал, что это уж точно о нем и полностью переключился на голубой экран. Но уже после первых же фраз ужасно картавящей тележурналистки понял, что речь пойдет о каких-то странных и загадочных событиях, произошедших позавчера вечером в районе волжской набережной. О чем он слышал, естественно, впервые.

Девушка интригующе сообщила, что первым предоставляет слово одному очень информированному очевидцу и, можно сказать, прямому участнику этих необъяснимых событий, который наблюдал все своими собственными глазами и сейчас с радостью желает поделиться впечатлениями с остальными жителями родного города. После чего в кадре на фоне знакомых окрестностей набережной появился плавающий в воздухе старенький помятый костюм с голубоватой рубахой и черной потасканной кепкой, которые, при образном смелом мышлении можно было предположить, были надеты на их невидимого обладателя. Точь-в-точь, как в отдельных эпизодах фильма «Человек-невидимка» по рассказу Уэлса. Девушка заинтересованно задавала вопросы, а костюм с кепкой, кривляясь, как-то странно мяукали и мурлыкали.

На первый взгляд можно было подумать, что это просто юмористическая передача, но телеведущая с самым серьезным видом продолжала плясать вокруг плавающей одежды и, обращаясь с экрана к воображаемым зрителям, давала пространные пояснения. Ситуация была более чем комичной. Не удержавшись от нахлынувшего смеха, директор прыснул и беззвучно затрясся телом, и в то же самое время чернильная капля, висевшая на самом кончике застывшей в воздухе ручки, мгновенно сорвалась с пера и плюхнулась прямо на премиальное число, стоявшее против фамилии Бородкина.

Орлов, бросив ручку на место, потянулся за носовым платком и принялся вытирать заслезившиеся глаза, а упавшая капля, расплывшись, съела полностью цифры намечаемой премии.

Если бы кто-нибудь сейчас внимательно вгляделся в очертания чернильной кляксы, а в особенности через увеличительное стекло, то непременно бы обнаружил, что она удивительно похожа на профиль Мефистофеля. Случайность это или нет, я сказать не берусь. Уж как тут фантазии вашей заблагорассудится, выводы делайте сами.

И тут трансляция внезапно прервалась, появилась заставка с видом Волковского театра, а через некоторое время диктор поставленным голосом, предварительно извинившись перед телезрителями, невозмутимо сообщил, что по техническим причинам репортаж прерывается. О времени выхода его на экран будет сообщено дополнительно. Снова появилась заставка с театром, и тут же зазвучала старая запись арии Мефистофеля из оперы Гуно «Фауст» в исполнении знаменитого Шаляпина. Низкий, потрясающе красивый голос певца мощно гремел, возвещая о том, что сатана там правит бал, а глупые людишки, гонимые алчностью и жаждой наживы, как и прежде, продолжают упорно гибнуть за драгоценный металл.

Выключив телевизор, весь еще красный от разбиравшего его смеха, Орлов попросил секретаря позвать к нему председателя профсоюзного комитета и секретаря парткома.

Буквально через самое короткое время улыбчивая Верочка послушно доложила, что председатель профкома скоро будет, а вот самого Шумилова она пока найти не смогла, но наказала немедленно разыскать.

Через пару минут в дверях кабинета появился профсоюзный лидер предприятия Александр Владимирович Серов, интеллигентного вида высокий мужчина сорока восьми лет, с сильной проседью в зачесанных назад волосах.

Усадив его за стол, Орлов весело поинтересовался, не удалось ли тому случайно посмотреть так называемый сенсационный репортаж в утренних городских теленовостях. А узнав, что нет, выразил сожаление и принялся оживленно пересказывать о плавающих в воздухе и мяукающих костюме и кепке. Самым естественным образом реагируя на рассказ генерального директора, председатель профкома не уставал удивленно вскидывать брови и изумленно восклицать: «Не может быть, Лев Петрович! Неужели? Вот это да…»

Закончив обсуждение репортажа, новый герой осведомился и о реакции средств массовой информации на его награждение. Профсоюзный лидер тут же, к понятному удовольствию Орлова, доложил, что редакция заводской газеты для завтрашнего номера спешно готовит развернутый материал по вчерашнему событию и что практически все четыре страницы газеты в той или иной мере будут касаться столь радостного и неординарного факта, а также непременных откликов и приветствий заводчан. Остальная же пресса на столь неожиданное событие отреагировать пока не успела, но, по его мнению, сегодняшнее ее затишье наверняка является замедленной реакцией перед завтрашней бурей. Бурей самых положительных откликов и сердечных поздравлений.

А в это время дверь приоткрылась, и румяная Верочка, вихрем ворвавшись в кабинет, радостно сообщила:

— Лев Петрович, вам срочная телеграмма, запечатанная, не иначе как поздравительная, — и протянула свернутый пополам лист сероватой бумаги, заклеенный ленточкой посередине.

Секретарь, довольная тем, что принесла хорошую весть, вышла, а Орлов тут же развернул телеграмму, пробежал глазами, и лицо его, выразившее недоумение, густо покраснело.

— Ну что там, Лев Петрович? — нетерпеливо поинтересовался руководитель профкома. — От кого пришло поздравление?

— А черт его знает! — буркнул озадаченно тот. — Похоже, от каких-то злопыхателей, — и подал листок председателю профкома. — На вот, сам прочитай.

Тот побегал глазами по бумаге и, ничего не понимая, принялся перечитывать вторично. Да и как тут было с первого раза разобраться, если общий смысл телеграммы был непонятен и крайне противоречив. Всего два небольших предложения, но текст каждого из них казался нелогичным и взаимоисключающим.

Душевно поздравляю заслуженной наградой тчк Она так же фальшива зпт как и трудовые подвиги ваши тчк

В конце никакой подписи не стояло, а чернела какая-то клякса, между нами говоря, очень схожая с той, что поселилась на проекте приказа о премировании работников ОТК.

Серов наконец оторвал глаза от бумаги, конфузливо взглянул на шефа, мучительно соображая, какие же дать по этому поводу комментарии, но в следующий же момент с ним что-то произошло, потому как бледное лицо его вдруг вытянулось, рот приоткрылся, а глаза повылезали из орбит и с жутким страхом уставились в ту точку пиджака, где у Орлова находилась высокая правительственная награда.

Хозяин же кабинета, увидев резкую перемену в состоянии профсоюзного лидера, подумал, что не иначе как тому стало плохо, и сам, сильно забеспокоившись, тут же выскочил из-за стола:

— Александр Владимирович, ты чего?.. Тебе что, плохо?.. Сердце, что ли? Так давай срочно врача позовем…

Но тот, застыв, как парализованный, так ничего и не смог произнести. А лишь скрюченным указательным пальцем руки ткнул пару раз в то самое место, где у Орлова покоилась медаль. Директор тут же проследовал взглядом в указанном направлении и, представляете, никакой золотой звезды там не обнаружил?! На красной колодке, вырезанной из цветного картона, болталась какая-то крупная пуговица на белой нитке!.. И больше ничего! Вот так фокус! Никакой золотой медали не было и в помине!

А дальше председатель профкома увидел, как хозяин кабинета сильно побелел, затем попытался было что-то произнести, но, приоткрыв страдальчески рот, так ничего и не выдавил из себя, а лишь, шумно втянув воздух, как-то жалко улыбнулся. Подскочивший Серов помог ослабшему директору добраться до кресла, а тот уже с сильно побагровевшим лицом одним движением сорвал с груди никчемную побрякушку и с остервенением швырнул ее подальше от себя.

— A-а, к чертовой матери!.. Ты знаешь, Саша, — зашептал он еле внятной скороговоркой, — между нами, девочками, говоря, я с самого начала всей этой кутерьмы с награждением постоянно предчувствовал, что здесь кроется какой-то подвох. Так не бывает, чтоб на партийном собрании… Но, слышь, ведь все как по нотам, разыграно… У всех на глазах… И как теперь из этого дерьма выбираться, не представляю… Но я ведь, понимаешь, главное, и из Москвы подтверждение получил… Правда, по телефону отвечала новенькая с каким-то дурацким именем… Что-то наподобие Фибромы или Фибромены Петровны. Неужели все это подстроено? А, как ты думаешь? Ведь это же гнусность! Это же низко! Это же просто черт знает что! — Орлов достал из стола таблетку нитроглицерина и судорожно сунул ее под язык. Руки его ужасно дрожали.

Вконец растерявшись, и в прямом смысле слова ополоумев от подобного поворота событий, профсоюзный лидер лишь мямлил, словно заучивая наизусть, имя и отчество его так гнусно и неизвестно кем обманутого шефа.

Через какое-то время, несколько придя в себя, он вызвал в кабинет к директору врача, дал неотложные указания референту и секретарю, предварительно что-то пошептав им в самое ухо, отчего у тех мгновенно испугались глаза, а челюсти просто отвисли. Еще через непродолжительное время генеральный директор с диагнозом «гипертонический кризис» был срочно доставлен в отдельную палату одной из лучших городских больниц, а по поводу его награждения на предприятии официально воцарилась гробовая тишина.

Да, для полноты информации и впечатлений нам необходимо на время вернуться на седьмой этаж административного здания в приемную Павла Васильевича Бородкина и сделать некоторые пояснения.

После ухода странного типа с пробором посередине головы, отлично зная деспотичный и скандальный характер своего начальника, секретарь Бородкина курносенькая и шустроглазая Галя постаралась набраться терпения и в точности выполнить переданные от шефа предписания. Но когда стрелки часов, висевших в приемной, уже трижды подряд пробежали пятнадцатиминутное расстояние, ее болезненно-слабое, как у большинства женщин, терпение лопнуло окончательно и она, аккуратненько приоткрыв первую входную дверь кабинета, стукнула в нее кулачком и тихонько позвала:

— Павел Васильевич, к вам можно?

Но на ее удивление за дверью почему-то никто не откликнулся.

Тогда она уже более настойчиво постучала во вторую дверь и погромче задала все тот же самый вопрос. Но и повторная реакция на ее слова была абсолютно идентичной. Или, иначе говоря, совершенно никакой реакции не последовало. И тут в ее сердце вспорхнуло смутное подозрение, и она, уже не раздумывая, толкнула дверь и ворвалась в кабинет.

То, что увидела секретарь в следующий момент, можно сказать без всякого преувеличения, поразило ее до глубины души. Ее чуткое женское сердце мгновенно сжалось и от страха просто похолодело. За широким председательским столом в знакомом кожаном кресле она обнаружила своего грозного шефа, но, если бы вы видели, в каком разнузданно диком состоянии! Ворот расстегнутой и мятой рубашки небрежно скособочился на сторону, жеваный по виду галстук завалился куда-то за плечо, по красному, словно распаренному в бане лицу сбегали капельки крупного пота, а слипшиеся от влаги волосы были страшно всклокочены. И вообще, был он весь мокрым и даже как будто взмыленным, а в комнате плавал зловонный запах потовых выделений, от которого было не продохнуть. Сам же Бородкин, похоже, находился в каком-то полуобморочном состоянии, а изо рта у него торчал пучок зеленой травы, который он, пуская слюни, продолжал методично жевать. Одним словом, вид у Павла Васильевича был просто ужасающим.

Вконец напуганная внешностью своего дражайшего шефа, впечатлительная секретарша громко ойкнула, испуганно вздохнув, схватилась руками за голову, а затем их зачем-то прижала к груди. В тот же самый момент ее крепкие ноги, ослабев, подкосились и она, плюхнувшись на пол, потеряла сознание…

Что же происходило потом в кабинете главного контролера завода, о том наше повествование умалчивает, но, без сомнения, смелое воображение читателя может здесь славненько пофантазировать.

Да, чуть не забыл. Очень престранная история, как рассказывают очевидцы, приключилась тем же днем и еще с одним нашим общим знакомым — с заместителем директора по быту Александром Петровичем Конуриным. Надеюсь, что вы его не позабыли? Ну и что же случилось, спросите вы? Да, откровенно говоря, почти ничего, если не считать того факта, что где-то минут за двадцать до перерыва на обед, который по заводскому графику начинался ровно в двенадцать часов, из его кабинета вышла сначала одна личность, не то женщина, не то уж мужчина с накрашенными губами, напудренным носом и в соломенного цвета парике. Через какое-то время вторая, а следом за ней и третья подозрительная персона.

Первая личность была мощного телосложения, в белых дамских перчатках очень внушительного размера, в серых брюках и клетчатом пиджаке. При виде ее стоявшие рядом с кабинетом две опытнейших представительницы отдела быта, разом онемев, уставились и проводили персону изумленными взглядами. Потом, выразительно переглянувшись, что-то начали шепотом оживленно обсуждать. Но в это время дверь кабинета вновь отворилась и оттуда вынырнула еще одна шарообразная странная личность с какой-то прямо кошачьей физиономией, тоже с раскрашенными губами и крупными золотистыми клипсами на ушах. На голове у нее находился убор, исключительно напоминавший обыкновенную затасканную кепку, повернутую козырьком назад. В руке личность держала атласный бюстгальтер, который при виде уставившихся на нее работниц отдела быта она преспокойненько сунула к себе за пазуху.

Не успели женщины закрыть рты, как из-за двери появилась и третья личность довольно хрупкой комплекции, в круглых очечках, тоже с напомаженными губами, сильно разрумяненным лицом и тонкими усишками на верхней губе. На правом лацкане в тонкую полоску пиджака выделялась красная пластмассовая брошь в виде сердца, пронзенного черной стрелой, с надписью на английском языке «I love you, my baby». Странная личность, взглянув на остолбеневших работниц, шутливо помахала тонкой рукой, облаченной в розовую перчатку, и сначала по-французски произнесла: «Оревуар, мадам». А потом уже по-русски добавила: «Лучшие новости — это свежие новости».

После того как последняя личность пропала на лестнице, никто из кабинета Конурина больше не выходил. Оторопевшие женщины наконец-то обрели дар речи, а врожденное любопытство подтолкнуло их к двери начальника, приоткрыв которую, они застали Конурина что-то пишущим за столом. Он тут же приподнял крупную голову и недовольным голосом пробурчал:

— Ну кто там все время дверь открывает? В чем дело? Лидия Васильевна, вам что-нибудь нужно, какое-то срочное дело? Тогда зайдите и перестаньте, наконец, с дверями играться.

Но работницы отдела быта, таинственно переглянувшись, только потихоньку прикрыли створку и бросились почти бегом куда-то по коридору. А сразу же после обеда большинство их знакомых были крайне заинтригованы очень скандального рода информацией… Ну вы-то, конечно же, догадались о ком и о чем.

Заводской обеденный перерыв был еще в самом разгаре, когда Жорка Буфетов после стольких сомнений наконец принял для себя очень важное, можно даже сказать, судьбоносное решение. Но не будем спешить, давайте обо всем по порядку. И начать повествование об этом необходимо, вернувшись на сутки назад, во вчерашний день, когда раздосадованный неприятным разговором с котообразным гражданином о поэзии вообще и о его стихах в частности, Буфет покинул набережную и отправился восвояси, подумывая о кислых щах со сметаною и об отварных макаронах с чем-нибудь тоже.

Но обед, откровенно говоря, почему-то не задался, и виною тому был его совсем неважнецкий аппетит. Щи уже не казались такими желанными, и, проглотив буквально пять-шесть ложек, не больше, он отставил тарелку в сторону и лениво взглянул на желтоватые макароны с поджаристой крупной котлетой. Всасывать их со свистом, как бывало всегда, сегодня тоже совсем не хотелось.

Ни с того ни с сего Жорке вдруг припомнилась строчка из написанного им только что свежего стихотворения насчет мух, которые уже алчно проносятся над погибающей юной плотью, и он ярко представил, что, покружившись и погудев немного, эти самые глупые твари непременно опустятся на объект своего вожделения. А через самое короткое время на этом месте уже будут ползать сначала маленькие белые личинки, которые, отъевшись на бесплатных харчах, станут толстыми и ленивыми червями, а потом опять превратятся в летающих насекомых. Жоркино богатое воображение вдруг представило, как бы эти толстые личинки ползали в теплых макаронах, как в съедобных лабиринтах, и он подозрительно взглянул на свою нетронутую тарелку. Неохотно воткнув вилку в румяную котлету и разломив ее пополам, он заметил внутри какие-то светлые толстые волокна, которые снова напомнили ему белых противных червей, и, сморщившись от неприятных картин, отодвинул тарелку подальше, чувствуя явные позывы к тошноте.

«Этого-то вот только и не хватало. Зачем же портить себе самому аппетит столь противными видениями», — тоскливо подумал Буфет, решив выбросить все из головы. Чтобы как-то подсластить неприятные ощущения, он навел большущую кружку сладкого чая, бросив туда на пару ложек песка побольше, чем обычно, и залпом опустошил. Но вопреки всяческим ожиданиям чай в организме приживаться не захотел, и его тут же сильно стошнило, вывернув все внутренности наизнанку.

Закончив изматывающую процедуру, он ослабевшими ногами доплелся до родного дивана и попробовал немного передохнуть. Но лишь только он прикрыл отяжелевшие веки, как вся квартира почему-то вдруг закружилась, а внутри живота словно лопнула какая-то пружина, и Жорка снова, прикрывая рот рукой, кинулся в ванную, где его рвало опять и опять. На глазах у него выступили крупные слезы, ноги дрожали, а во рту ощущалась противная горечь.

«Получается, что котообразный фрукт будто в воду смотрел, говоря о болезнях желудка», — огорченно подумал Буфет и ощутил пронзительную резь где-то в самом низу живота. Это уже были совсем нехорошие симптомы.

Едва отдышавшись, он достал из металлической коробки из-под импортного печенья две большие угольные таблетки, которые не раз выручали его, бросил их в рот и попытался проглотить насухо, без воды. Но не тут-то было. Обе таблетки, присосавшись, как пиявки, к гортани, падать в желудок совсем и не собирались. Тогда, осознав, что другого выхода нет, он плеснул в фарфоровую кружку немного кипятку и решил их запить водой. Но, откровенно говоря, этот трюк не только не помог, а, напротив, усугубил его бедственное положение потому, что, как только он сделал пару крупных глотков, пытаясь с помощью воды протолкнуть активированный уголь в желудок, непослушные таблетки вместе с жидкостью тотчас же выпрыгнули обратно.

Каждый, наверное, согласится, что в жизни чаще всего дух также крепок, как и здоровье человека. Не зря же говорят, что в здоровом теле здоровый дух. С уходом здоровья, как правило, и состояние духа тоже меняется. То же самое случилось и с Жоркой. Внезапно осознав, что он болен и, быть может, даже достаточно серьезно, настроение Буфета пришло в крайнее уныние и подавленность. Давно уж подмечено, что один день болезни и скорби дает во много раз больше пищи для размышлений, чем целая неделя, проведенная в праздности и веселье. Глубина познания жизни вытекает из трудностей, а праздность и легкость ведут к беспечности.

Сам Жорка уже нисколько не заблуждался по поводу своего состояния. Но удивительным, однако, здесь было то, как этот самый прилипчивый тип со странной кошачьей физиономией мог предположить, а точнее, предвидеть, что это случится в ближайшее время.

И что бы все это могло означать? Неужели он все же чем-то действительно отравился, а слова толстяка лишь простое совпадение? А быть может, этот прилипало сам практикующий врач, и симптомы наступающей болезни он сумел прочитать у него по лицу? Не очевидно, но вполне вероятно.

Жорка бросился к трюмо в коридоре и оценивающе взглянул на себя. Из зеркальной глубины на него уставился побледневший и осунувшийся двойник с залегшими тенями около серых испуганных глаз и всклокоченными волосами. Да, видок, однако, был неважнецким.

Как бы то ни было, но можно определенно сказать, что ни угольные, ни какие другие таблетки, ни забота не на шутку всполошившихся родителей, ни самый внимательнейший осмотр школьного друга его отца, опытнейшего врача и светилы местной гастроэнтерологии профессора Бориса Олеговича Георгиевского, и его ценные указания не принесли Буфету никакого положительного результата. Оставалось последнее — завтра с утра полностью сдаться на милость безжалостным врачам, пройти самое тщательное обследование, а там уж…

В голове, хочешь не хочешь, как подлые мухи, закружились такие пренеприятнейшие существительные, как гастрит, колики, язва и самое чудовищное и безнадежное слово «рак». Мысленно Жорка их, конечно, не принимал и, пугливо отгоняя подальше, соглашался на менее пугающие словосочетания: недоброкачественные продукты, небольшое отравление, несварение желудка, временный характер и даже острая дизентерия, хотя явных симптомов последнего не наблюдалось. Здоровье Жорки медленно, но неуклонно угасало. Вкусив неприятных ощущений и эмоций, он с неизъяснимой надеждой и верой прислушивался к своему молодому организму, томительно ожидая положительных изменений, но тот, похоже, радовать своего хозяина почему-то не собирался. Наоборот, к вечеру ко всем прочим пугающим резям и болям прибавилось еще и какое-то легкое жжение, которое время от времени неприятно напоминало о себе. Жорка уже ругал себя самыми последними словами за то, что так пренебрежительно и безрассудно относился к собственному здоровью, и мечтательно сожалел, что если бы все повернуть хоть на несколько дней назад, он бы уж непременно что-то да изменил…

Наступившая ночь облегчения не принесла. Изрядно намучившись и мысленно, и физически и уже прочертив зыбкую дорожку к самому худшему, что его могло ожидать, Жорка забылся лишь под самое утро и очнулся, когда за окном бодрствовал ясный день, а часы показывали без пятнадцати полдень. Что-то надо было предпринимать. И тут в Жоркиной усталой и отчаявшейся голове отчетливо и ясно всплыли слова котообразного оппонента насчет их возможной встречи в тринадцать часов на том же самом месте, и он принял важное для себя решение — снова отправиться на набережную. Его интуиция говорила, что это, возможно, единственно правильный выход в сложившейся ситуации, а все остальное большого значения уже не имеет…

Итак, приняв важное для себя решение, Георгий Буфетов направился на набережную в район бывшего губернаторского дома. В подавленном состоянии, испытывая разбитость и болезненность в ослабленном теле, он кое-как доплелся до нужного места и увидел тех, кого и искал.

— О, Георгий Иванович, драгоценный, какая радость, какая неожиданная встреча, — обрадовано воскликнул вчерашний прилипало, резво подпрыгнув со скамейки. — Причаливайте к нам. А мы тут после плотненького перекусона, — и он погладил себя по выпуклому животу, — совершаем, можно так сказать, послеобеденный моцион. На свежем воздухе. Красота! И, между нами говоря, и вас вот совсем недавно вспоминали. Ну а как, порасскажите, поэтическим натурам сегодня пообедалось?

Жорка присел на скамейку и выдавил кислую гримасу.

— Спасибо, но я еще не обедал… пока. Что-то не хочется.

— О, так у вас не иначе как разгрузочный день? Похоже, что вы даже и не завтракали? — словно издеваясь, ехидно затараторил котообразный тип. — Похвально, похвально, что не забываете о своем драгоценном. Кисленькие щи со сметаной, — перешел он почти что на шепот, — и кусок черного хлеба с подсолнечным маслом… И так в течение тридцати дней подряд. Почти что по Брэггу… Исключительно помогает. В организме наступает завидная легкость, а в мыслях полное просветление… А мы все вот жареных курочек пробуем, да и осетринкой не прочь побаловаться. Правда, в одном магазине пообещали анчоусов с полбочонка, но вот пока что еще не подготовили, — вздохнул он печально и тут же вытащил из-за пазухи здоровенную голову копченого осетра и, ухватив ее рукой прямо за нос, впился зубами в змееподобный загривок.

Жорка изумленно вытаращился на голову диковинной рыбы, которую приходилось видеть лишь только на картинке, и тут же почувствовал новый прилив тошноты, отчего отпрыгнул на самый конец лавочки и склонился над серебристой урной.

— Ну не хотите осетрины, тогда, может быть, хороший бифштексик… с кровью, — взбодрив усы, не унимался котообразный толстяк.

— Тарантул, достань господину поэту говяжий бифштекс из портфеля. По-моему, он еще совсем не остыл?

— А мне вот почему-то кажется, что Георгию Ивановичу сейчас вовсе не до еды, — громко ответил усатый очкарик, который Жорке вчера приглянулся.

— Да? — вроде бы удивился котообразный фрукт, с хрустом вгрызаясь в голову осетра. — Ты так думаешь?

— Я не думаю, я просто уверен, — откликнулся тот. — Потому что, как мне кажется, он здорово приболел. А ну сам взгляни на него повнимательнее.

— Неужели? — всплеснул руками толстяк, зашвырнув остатки обглоданной головы на газон. — Ай, яй, яй! — покачал он сокрушенно головой. — Вы посмотрите, какие неприятности. А я-то думал, что мы с художником мрачного слова вновь о поэзии немного подискутируем. Обсудим некоторые насущные проблемы, вскроем критически метким словцом гнойные язвы на теле народа. А тут, видишь, какие неприятности! Георгий Иванович, — пододвинулся он к Жорке почти вплотную, — неужели мой коллега не ошибается?

— А то вы сами как будто не знаете, — скорчился Жорка от новых резей внутри живота.

— Клянусь рогами последнего тура, — сделал толстяк удивленное выражение, — и даже понятия никакого не имею. Ну, а если бы знал, то прошу не сомневаться, тут же непременно поспешил бы на помощь. Так ведь, Галактион? — обратился он к третьему спутнику.

— Дык, знамо дело. В аккурат так и есть… — промямлил, вздыхая, светловолосый битюг.

— Вот видите! — развел руками котообразный. — А вы меня, как я понимаю, вроде бы даже в чем-то подозреваете. И совершенно незаслуженно, замечу. Так что все же с вами приключилось, Георгий Иванович. Поделитесь со своими, можно сказать, старыми знакомыми. Может быть, общими усилиями и справимся… с вашей бедой.

Жорка недоверчиво посмотрел исподлобья на него, тут же сморщился от новой боли и, держась руками за живот, пролепетал:

— Заболело у меня вчера все там внутри… как-то неожиданно. И есть, и даже пить не могу… Рвет и мутит меня постоянно… И таблетки уж никакие не помогают. Не знаю, что и предпринимать… Помогите, если, конечно же, можете, — с надеждой взглянул он на котообразного и его спутников.

— Вот так незадача! — сделав печальную мину, хлопнул себя по коленке толстячок. — В таком чудном возрасте и такие ужасные болячки. Это ж надо, как мерзопакостно вышло! Какая трагедия, какая печаль для родителей… Но что-то же надо делать, — повернулся он к своим спутникам, — как-то же надо помогать страждущему человеку. А ты как думаешь, Галактион?

Парнина заерзал на лавке, засопел и, сдвинув кепку на самые глаза, поскреб затылок.

— Так… знамо дело. Вроде как оно и того. Почему бы и нет…

— Вот и я так думаю, — выпалил пухленький. — А ну, Георгий Иванович, откройте рот и покажите язык.

— Зачем? — искренне удивился Буфет.

— Ну надо, надо. Делайте, как вам говорят. А то как же я вам смогу помочь.

Жорка послушно открыл рот и высунул наружу язык.

— Так, так, — посмотрел на язык котообразный. — Я так и знал!.. — нахмурился он. — Дело плохо! Как говорил один наш знакомый, очень запущенный вариант. Но, впрочем, некоторые небольшие надежды все же имеются. Да… Но без вашей помощи, Георгий Иванович, безусловно, не обойтись. Тут уж как сами решите…

Буфет непонимающе захлопал глазами.

— А что у меня? Это опасно? Скажите. Конечно же, я буду выполнять все, что в моих силах. Если смогу…

— Соглашаюсь помочь, хотя и не моя это все же задача, драгоценный Георгий Иванович, — скривил лицо толстяк. — Вы меня, как в прорубь, толкаете на неприкрытый альтруизм. Только уж в виде крайнего исключения. И чтоб полное доверие к моим предписаниям. Никаких отступлений! В противном случае, — вздохнул он печально, — сами понимаете, участь совсем незавидная… Как там и в ваших стихах. Так что не взыщите… Так вы согласны на эти условия?

— Ну да, естественно… однозначно, — скрючился Жорка, зажимая живот, — только уж помогите.

— Ну ладно, что с вами поделаешь. Чем черт не шутит, может, и удастся перебороть? Видите ли, драгоценный Георгий Иванович, у вас… нередко встречающаяся разновидность болезни. Как написали бы опытные врачи, сильная интоксикация организма. Короче говоря, чтобы попроще вам все это растолковать, скажу, что у вас сильнейшее отравление. И все это копилось годами, голубчик. Ну точь-в-точь, как бывает накапливаются разные яды. И чем бы вы думали произошло это самое отравление? — Он сделал загадочным лицо, как будто собирался выдать страшную тайну. И тут же спокойно вынес приговор: — Не чем иным, как плохими словами! Да, да. Не удивляйтесь! Ничего необычного здесь нет. Каждое слово представляет собой соответствующий образ, точно так же, как если бы вы наблюдали все это наяву. И совершенно естественно, что и реакция организма аналогичная. Совсем неважно, как это попадает в ваше хранилище, — и он постучал пальцем по голове, — через глаза или же через уши… А с годами накопленные токсины, или, проще сказать яды, от ваших стихотворных образов и вызвали вот такую болезненную реакцию. Полное, голубчик, нарушение обменных процессов и вообще… Так что помощь зависит только от вас самого…

Жорка с открытым ртом выслушал странноватый рассказ толстяка.

— Так все-таки, что же я должен конкретно делать?

— Как, вы не поняли? Слагайте стихи, как и раньше, но только о чем-то другом. Поменяйте темы, — приблизился он к его уху и, оглянувшись по сторонам, зашептал: — Вызывайте словами положительные образы. Чем больше напишете, тем быстрее поправитесь. Вот и все. Просто до безобразия. И больше меня ни о чем не спрашивайте. Мне и так уже может за это влететь. Поняли?

Буфет шумно вздохнул, поморщился и, поморгав глазами, недоверчиво произнес:

— Хотелось бы поверить вам… Но уж очень все это как-то необычно… Так думаете, что поможет?

— Непременно, драгоценный Георгий Иванович! Верьте мне, и, как иногда выражается шеф, больше ничего не надо. Ну вот и все, а теперь прощайте… А то уж чувствую, что атмосфера вокруг, — покрутил головой он по сторонам, — здорово накаляется. Пора нам, пожалуй, и прогуляться.

Не успел Жорка ничего и ответить, как вся троица быстро снялась со своих мест и в один миг куда-то пропала.

То, что произошло потом, было для Георгия Буфетова полной неожиданностью. Не успев в полной мере осмыслить и осознать все, что было ему произнесено котообразным толстяком, Жорка еще некоторое время посидел на опустевшей скамейке, пытаясь побыстрей сложить первое четверостишие на здоровую тему. Кое-что он уже набросал, но укоренившаяся привычка к мрачному взгляду на жизнь все время пыталась ему подбросить что-нибудь этакое скользкое, гниющее и зловонное, что он, естественно, тут же изо всех сил гнал из своей головы, и через какое-то время ему почудилось, что внутренний шторм в животе стал вроде бы понемногу утихать.

Увлеченный этим занятием, он и не заметил, как на лавочку справа и слева от него подсели какие-то люди.

Еще через некоторое время сидевший справа от него человек что-то полушепотом произнес. То ли уж сам себе, то ли неизвестно кому-то еще. Из всего сказанного в ушах у Буфета застряли обрывки какого-то странного монолога. Что-то наподобие: «добрый день… прошу не беспокоиться… милиция…» и еще какие-то другие слова. Жорка пропустил все это мимо ушей и, не разлепляя закрытых глаз, продолжал ткать основу нового четверостишия о некоем солнечном луче, который мучительно размышлял о том, то ли скользнуть ему, а то ли, может быть, взять и явиться из-за темных туч, когда странная фраза повторилась опять, но уже более настойчиво и громко.

Жорка хотел узнать, кто там, здороваясь, намеками на милицию мешает его солнечному лучу, расклеил глаза и увидел рядом моложавого гладковыбритого мужчину с короткой стрижкой, который вопросительно посматривал на него. Ничего не понимая, Буфет попытался уточнить, к нему ли с монологом обращался неизвестный. Оказалось, что к нему. Но мало того, ко всему прочему и вообще оказалось, что это сотрудник милиции капитан Арканов, о чем Жорка отчетливо прочел в развернутом у него перед носом удостоверении. Сосед по лавочке слева тоже оказался коллегой Арканова, но в отличие от коммуникабельного капитана он Жорке никак не представился, а лишь только весело подмигнул.

В дальнейшем Буфет отчетливо понял, что лично он интересовал органы правопорядка постольку, поскольку имел общение со странной компанией, о чем сотрудники милиции просили его изложить со всеми подробностями в письменной форме. Что он и сделал в дальнейшем без промедления.

Затем, прочитав Жоркин отчет о встречах с неизвестными, капитан и его коллега задали несколько уточняющих вопросов. Особенно их заинтересовала голова осетра, которую вытащил из-за пазухи котоподобный толстяк. Причем Арканов попросил Жорку показать на руках истинные размеры рыбьей головы, а когда увидел, то даже присвистнул от удивления и переглянулся с коллегой: «Ты посмотри, живут же люди!» Потом сотрудники поинтересовались Жоркиным самочувствием и отпустили домой, предупредив, что если он им потребуется еще, то они его сами непременно найдут. Но как впоследствии оказалось, Жорка так никому из этого ведомства больше не потребовался, вследствие чего его так никто и не навестил.

Уже уходя, природная любознательность Буфета подтолкнула его на вполне закономерный вопрос: а кто эти люди и чего они натворили, раз ими так интересуются компетентные органы? Капитан, глубоко вздохнув и поправив рукой сросшиеся на переносице брови, многозначительно сообщил, что это как раз и является предметом их тщательного изучения, и попросил Жорку всю информацию об их сегодняшней встрече и характере беседы считать строго конфиденциальной, на что Буфет тут же дал искреннее согласие.

Хочешь не хочешь, а придется нам еще раз вернуться в просторный кабинет начальника Управления внутренних дел города полковника Кудеярова.

Николай Фадеевич, сильно озадаченный, сидя в своем кресле за рабочим столом, напряженно размышлял. Он намеренно попросил секретаря минут на тридцать никого к нему не пускать и звонками не беспокоить, а всю информацию направлять к его заму Игорю Даниловичу Лошаденко. На то он и заместитель, чтобы в нужное время подставить грудь, спину или, если потребуется, собственный мыслительный аппарат. Сам же он в очередной раз уединился для анализа информации, которая продолжала накапливаться у него на столе в виде различных документов.

Ситуация выходила из-под контроля, продолжая развиваться по совсем запутанному, непредсказуемому сценарию, и оставалось лишь гадать, откуда и какого рода теперь ждать новых событий. Вернувшийся с партийного собрания вчера к вечеру его заместитель по кадрам подполковник Шундриков, которого он сам туда направлял, принес, можно сказать, без преувеличения чрезвычайные вести о вручении руководителю предприятия высшей правительственной награды! Факт сам по себе просто ошеломляющий, потому как в таких вопросах все заранее бывает известно. Да и вручение проходит совершенно в другой обстановке.

Связались тут же по своим каналам со столицей и в результате ко всему прочему нарисовали еще один большущий вопросительный знак. Москва довольно быстро подтвердила их самые серьезные опасения. Получалось, что с минуты на минуту в областном центре ожидается появление невиданного до сего времени скандала, связанного с фамилией одного из самых известных в городе человека. Таких злых шуток Николай Фадеевич в своей жизни не припоминал.

Обо всем, что происходило, а тем более о скандальном случае с награждением Льва Петровича Орлова, надо было срочно докладывать наверх. Информация, полученная по своим каналам, также требовала компетентного подтверждения из более высоких структур. Здесь, как вы понимаете, ошибки быть не могло. Да и надо продумать, как все это, если, конечно же, подтвердится, объяснить Орлову. Не скажешь же, что, мол, Лев Петрович, а ведь с вами вчера с присвоением-то пошутили… Конечно, беседовать-то придется не ему, но вполне возможно, что в его присутствии…

Кудеяров сначала набрал номер телефона председателя Облисполкома, переговорил с ним, затем второго секретаря Обкома, и через несколько минут укатил на Советскую площадь в здание областного комитета КПСС для экстренной встречи втроем.

Итак, проинформировав вышестоящее начальство и подробно объяснив о принимаемых мерах, Николай Фадеевич вернулся уже поздненько восвояси, где его и застал звонок руководителя другого грозного ведомства, заботящегося ни много ни мало, а о государственной безопасности родной страны, понятное дело, что на вверенном ему участке. Генерал Лощенов мягким голосом с участливыми интонациями сообщил, что он в курсе событий, что его скромное ведомство всегда готово к сотрудничеству, а для координации совместных действий им необходимо обсудить создавшуюся ситуацию и некоторые детали работы. Договорились встретиться у Кудеярова на следующее утро.

Утром на работу Кудеяров прибыл ни свет ни заря. В районе семи часов. Его чувствительное сердце еще с вечера, как барометр, подсказывало, что утро принесет букет новых неприятных известий. И точно, как в воду глядел. Поздно вечером, оказывается, произошел дичайший случай. Подвижным постом в наблюдаемом районе был замечен какой-то мальчишка-пионер, который во время контакта с сотрудниками вызвал сильные подозрения, а затем попытался скрыться от бдительных постовых. Во время же организованной за ним погони при довольно странных обстоятельствах на углу набережной и Советского переулка был насмерть задавлен дежурной автомашиной, о чем имеются соответствующие документы, свидетельства очевидцев и компетентное заключение врача-реаниматора. Такого случая за всю свою бытность в милиции Николай Фадеевич припомнить не мог.

К тому же еще эта проклятая буква перед входом в музей опять, словно Феникс, непонятным образом сумела возродиться. Да, придется теперь передовику дорожного производства, тому самому прыткому Степанычу, что так усердно утюжил поверхность, выполнять свое легкомысленное обещание и полакомиться свежим асфальтом на завтрак или в худшем случае уж на обед. Любопытно бы было, это самое, как его… понаблюдать за этой редкостной процедурой и пожелать приятного аппетита. Да, за последние сутки скучать не приходится. Прямо какая-то напасть!

Кудеяров сладко зевнул и потер воспаленные глаза. Все складывается как в плохом анекдоте. Но это еще не все. Люди со стационарного поста, выставленного для наблюдения за подозрительным районом, доложили о каких-то здоровенных черных птицах, по описанию так наверняка грачах, которые, это самое, как его… долбили клювами то самое, словно кем-то отмеченное, место… Ей-богу, это уж и вовсе какие-то чудеса. Ум за разум заходит. Получается, вроде бы как птицы во всем виноваты, хотя до этого их там никто и не видывал… Ну и ну, вот так история! Расскажешь кому на досуге, так за пьяную байку сочтут, но, конечно же, не те, кто в курсе событий. Да, просто сказочные сюжеты от Гофмана, да и только…

В восемь часов ровнехонько появился Виктор Модестович Лощенов. Мягкой пружинистой походкой он проследовал к столу. Его крепкую спортивную фигуру безукоризненно облегал ладно сшитый костюм из темно-серого в мелкий рубчик материала. В мимике и движениях генерала легко читались опыт и уверенность умудренного жизнью человека. Тонкий запах какой-то импортной парфюмерии тут же вполз и защекотал ноздри Николая Фадеевича. Расплывшись в улыбках и сердечно обменявшись рукопожатиями, старые знакомые устроились поудобнее и дружно закурили.

— Ну, главный блюститель порядка, порасскажи, что тут такого чрезвычайного приключилось на твоем фронте за последние дни, — выпуская дым через ноздри, стрельнул голубыми глазами генерал Лощенов. — Давай обменяемся мнениями. Какие у самого соображения имеются, а что думают подчиненные? У меня тоже кое-что интересное для тебя припасено.

Кудеяров согласно кивнул головой и принялся пересказывать все те странные события, что произошли за последние двое суток. А уж порассказать, как вы знаете, здесь можно было о многом.

Слушая своего собеседника, генерал временами задумчиво хмурил брови, живо задавал уточняющие вопросы и согнутым указательным пальцем левой руки почесывал кончик некрупного римского носа. За деловой увлекательной беседой незаметно закурили еще по одной сигарете. Кудеяров встал и, подойдя к широкому окну и отодвинув голубоватую штору, приоткрыл пошире форточку, чтобы хоть немного разрядить задымленную атмосферу.

В это время в кабинет негромко постучали, и из-за двери появилась головка Анны Петровны, секретаря Кудеярова.

— Товарищ полковник, я извиняюсь, — произнесла она деликатно, — но срочные сведения из морга… по поводу… — она сверкнула глазами на гостя и, видя одобрительный кивок головы начальника, закончила фразу, — трупа мальчика. Игорь Данилович просил вас незамедлительно проинформировать.

Кудеяров стремительно пробежал глазами принесенный документ и потемнел лицом.

— На-ка вот, Виктор Модестович, сам прочитай, — передал он гостю бумагу. — Прямо какая-то чертовщина! Вот до чего докатились, это самое… как его… трупы уже стали из морга исчезать…

Лощенов прочитал документ и, вздохнув, покачал головой.

— Ну и что ты сам обо всем этом думаешь? Только начистоту.

Кудеяров снова присел, побегал пальцами по столу и, разгладив брови, произнес:

— Ты сам, Виктор Модестович, видишь, что очень необычные факты. От одной только этой таинственной буквы перед входом в музей у кого угодно крыша поедет. А все остальное? Орлову на партийном собрании высшую награду, словно в Кремле, вручили… Ты только подумай! И круг людей, кто за этим стоит, уже примерно определен. Но что интересно, это самое… как его… пытаемся их на пленку заснять, и ни черта не получается! То морда кошачья выходит, а то ворона какая-то проявляется… И больше ничего! Ты понимаешь! И на видеопленку пробовали запечатлеть, и тоже какая-то ерундовина: все остальное выходит, а этих как будто и не было! Не знаю уж что и подумать, — он понизил голос и заговорщически продолжал: — Ты знаешь, мне иногда кажется… Неудобно говорить-то даже тебе… Не дай бог такое в другом кабинете ляпнешь, сразу без партийного билета останешься… Но ведь само по себе ничего не случается. Какие-то силы, кто-то же за всем этим стоит, а? Как думаешь?

Генерал многозначительно взглянул на хозяина кабинета и так же приглушенно произнес:

— Согласен, что просто так ничего не случается. Как говорится, ни с того ни с сего кирпич на голову не упадет.

— И я точно такого же мнения…

Не успел хозяин кабинета закончить фразу, как что-то грохнулось на пол за спиной у Лощенова. Оба блюстителя порядка тут же вскочили с мест и с изумлением уставились на лежавший под ногами приличный кусок штукатурки, свалившийся с более чем трехметровой высоты. Наверху, на сверкающим белоснежной побелкой потолке, рядом с продолговатым светильником обнажилось свежее темное пятно. В следующий же момент взгляды начальников непроизвольно встретились. Причем генерал, было заметно, немного побелел, а Кудеяров, наоборот, налился пунцовой краской в лице.

— Это что, совпадение? — совладав с волнением, обескураженно выдавил главный милиционер.

— Тс-с! Тихо, подожди, — вдруг, поднеся палец к губам, насторожился Лощенов, — кажется, нас подслушивают.

Он кошачьим шагом подкрался к занавеске окна и резким движением отдернул ее в сторону. В открытой форточке сидела здоровенная черная птица и, наклоняя угольно-черную голову в стороны, хлопала блестящими глазами…

Вся краска моментально сбежала с лица ошарашенного хозяина кабинета.

Что же произошло дальше и чем закончилась встреча руководителей грозных организаций, нам доподлинно неизвестно. Все последующее их общение оказалось сокрытым вуалью строжайшей секретности, потому как через самое короткое время они оба уже находились в небольшой специальной комнатке, в которой не было никаких окон и даже мебели, кроме продолговатого обшарпанного стола, двух пар простеньких стульев да одинокой конусной лампы с блестящим отражателем, свешивающейся с потолка на гибком, регулируемом шнуре. Все поверхности этой с виду незамысловатой комнаты были выполнены из звукоизоляционного материала, так что любой незначительный шорох, громкий звук или даже душераздирающий вопль оказывались накрепко заперты внутри этого секретного помещения.

Пробыв в глухонемом кабинете еще где-то с тридцать-сорок минут, командиры вышли оттуда, пожелали на прощание друг другу удачи и, пожав крепко руки, разошлись.

Но оставим в покое полковника Кудеярова за своими нелегкими размышлениями и перенесемся в другую часть города, на широкий проспект, носящий имя вождя мирового пролетариата, который прямой и нарядной лентой пересекает город от Волги почти до самого железнодорожного вокзала. Замечательным у этой оживленной во всех отношениях магистрали является то, что по центральной части ее располагается пешеходная прогулочная зона с изумрудными газонами и густыми липами по краям, которая отделена от проезжих частей, бегущих справа и слева, красивым чугунным ограждением.

Солнце, перевалив зенит, неумолимо двигалось к горизонту, удлиняя капризные тени. Редкие пушистые облачка купались в небесном бассейне. Для этого времени года было еще довольно тепло. Черные фигурные стрелки на привокзальных часах со знаками зодиака на белом циферблате показывали пятнадцать часов пятьдесят две минуты.

Пухленький толстяк в помятой кепке, с физиономией, исключительно напоминавшей кота, и мальчишка пионер пересекли небольшой сквер и вышли на широкую улицу.

— Так, Аллигарио, что это у нас тут за авеню? — крутя головой по сторонам, спросил мальчишку толстячок.

Пионерчик деловито достал из кармана штанов небольшой бинокль и приставил его к глазам.

— На табличке написано «Проспект Ленина», Бегемот. Ну, а куда теперь направимся, дружище? До встречи с шефом еще времени предостаточно. Надо же чем-то себя занять.

— Да я и сам придерживаюсь такого же мнения, — буркнул в ответ Бегемот. — Давай-ка пойдем вон туда, кажется, там есть какие-то магазины, — махнул он рукой, и парочка прямиком двинулась в указанном направлении.

А в это же время несколькими сотнями метров впереди у тротуара мягко притормозил небольшой автобус, и из него вышло двое музыкантов с зачехленными трубами. Оживленно о чем-то разговаривая и жестикулируя, они проследовали на центральную часть проспекта, где облюбовали на одну из пустующих лавочек, раскрашенную в ярко-желтый, нарядный цвет.

— Ну, Колюня, давай аккуратненько здесь доделаем начатое, а потом уж махнем и по домам, — сказал один из них с сильно разрумяненным небритым лицом. — У меня еще пол-лещика завалялось со вчерашнего, да и хлебушка черного немного найдется. С горбушкой. Для закусона самое то. Давай аршин доставай, и погнали тему потихохоньку.

— Паша, не гони почтовых. Сейчас в один миг все организуем, — словоохотливо откликнулся второй, доставая из кармана складной стаканчик. — У самого трубы горят. Ты знаешь, после вчерашней репетиции с самого утра головенка прилично фонит, — он страдальчески сморщил лицо, — и губы тоже ну ни черта не слушаются, как будто чужие. Я даже в репризе немного из-за этого ложанулся. Да ты, наверное, и сам заметил…

— А, перестань, Колюня, не надо напрасно драматизировать! Думаю, что господин Шопен нам это может и простить… Ну, а покойник уж и тем более придираться не станет, — хихикнул первый, наливая водку из неполной бутылки в стакан. — Вон Валька Жамков вчера, ядрена Матрена, к последним похоронам так напоминался, что в третьем такте весь ритм к чертовой бабушке сбил. Такой неудобняк получился! Вляпались по самые бакенбарды! Да я и сам в пятом немножечко киксанул. Ну да ладно, Колюня, давай не будем сейчас о мрачном. Согласись, дружище, что это всего лишь маленькие издержки профессии у в общем-то хороших в прошлом и незаслуженно судьбой обиженных музыкантов. У кого их, Колюня, не бывает, так что все нормалек, — махнул он рукой. — Ну с богом. Давай жахнем за наше здоровьице, а то все приходится за упокой…

Воровато оглядевшись по сторонам, мужики выпили один за другим и принялись за небогатую закуску. А в это же самое время двигавшиеся по проспекту Бегемот с Аллигарио как раз поравнялись со скамейкой, на которой расположились музыканты. Увидев в руках у них вяленую рыбу, глаза Бегемота мгновенно загорелись, и он, выразительно облизнувшись, толкнул своего напарника:

— Аллигарио, дружище, я чувствую своим обнищавшим желудком, что здесь нам срочно придется бросить якорь и встать на прикол, иначе вижу рыба нацелилась плыть в ошибочном направлении. А это чрезвычайно обидно, — и он что-то еще шепнул на ухо пионеру.

Парочка тут же быстро присела на лавку, и буквально через несколько секунд, громко нюхая носом воздух, Бегемот произнес:

— Слушай, и чем это здесь так противно воняет? По-моему, так протухшей рыбой? Ты чувствуешь сам или мне это только показалось?

Пионерчик состроил кислую гримасу.

— Нет, ты не ошибаешься, запашище просто ужасный.

Музыканты тут же насторожились, а хозяин леща, тщательно обследовав носом закуску, откровенно возмутился:

— Да вы чего, мужики, тромбон вам в печенку! Какой там запах! Не надо штормить, я что, «до» от «ре» не могу отличить? — он сунул рыбу под нос второму. — Колюня, о чем эти дилетанты толкуют, на сам понюхай. Не лещ, а цимус. Исключительная свежатина. Не веришь? — взглянул он в упор на Бегемота. — Да сам, изверг, нюхни. На, на! Можешь даже и попробовать, — и он по простоте душевной, ухватив рыбину за хвост, в знак доказательства подал ее привередливому гражданину.

Ну а в следующий момент мужики даже не сразу и осознали, что же в сущности произошло, потому как послышался хруст ломаемых рыбьих костей и… от былого леща остались лишь легкие воспоминания. Нахальный сосед по лавочке, заманивший таким бессовестным образом наивную рыбу в свои алчные лапы, проглотил ее в один миг и даже не поморщился.

Музыканты обалдело уставились на нахалюгу, потеряв на какое-то время даже способность к членораздельному произношению. А наглый тип, сладко облизнувшись, поковырялся пальцем в зубах и как бы между прочим заявил своему напарнику мальчишке:

— Ты знаешь, Аллигарио, как бы прокомментировали в такой момент любители поэтической словесности, неплохая рыбешка как будто была, только жаль… половинка вчера уплыла… — и он, облизнувшись, разгладил усы и печально вздохнул.

Но тут немота, поразившая вначале мужиков, наконец-то прошла.

— Колюня, да ты посмотри, эта наглая рожа нам только что арапы с тобой заправляла по поводу испорченной рыбы, а сама тут же слопала ее целиком и даже костями не подавилась! Похоже, что он нас за форменных идиотов, ядрена Матрена, принял! — налившись краской, возмущенно вскочил со скамейки бывший хозяин леща. — Да я тебе за это сейчас такую козью морду сделаю, — глядя в упор на неизвестного, взял он в руки футляр с трубой, со всей очевидностью собираясь использовать инструмент как боевое оружие.

— Ах ты, гад ползучий! Ах ты, харя усатая! — тут же завопил и второй музыкант, тоже хватаясь за футляр. — Да мы тебе сейчас такой похоронный марш врежем! Никакой госпиталь, кроме морга, тебя не возьмет… — и они, не скрывая своих намерений, грозно двинулись на обидчика.

И тут наглый обманщик сделал испуганно скорбное лицо и, прижав виновато обе руки к груди, наклонил голову и запричитал:

— О, господа музыканты, милосердные товарищи! Будьте же великодушны! Сжальтесь над голодным и обиженным человеком. Каюсь, виноват. Перед вашими добрыми и отзывчивыми сердцами я совершил безобразный поступок, — музыканты в замешательстве снова онемели и вопросительно уставились на обидчика, — лишил вас отличной закуски, но, поверьте мне, не по злому умыслу, а лишь исключительно из-за нестерпимого голода. Вот уже больше двух суток как у меня крошки во рту не было, — и он принялся чесать пальцами заслезившиеся глаза. — Обокрали нас в дороге скверные людишки, все карманы пообчистили. Кое-как третий день мыкаемся, добираясь до родимого крова на разных там перекладных… Сжальтесь над обиженным человеком, не пролейте безвинной кровушки, — мальчишка тоже в знак солидарности понурил рыжую голову и тихонько заскулил.

Мужики оторопело опустили орудия возмездия и переглянулись. На их лицах отобразилось смущение и растерянность.

— Да ладно, Паша, черт с ним, с лещом-то, — миролюбиво проговорил Колюня. — Вишь, у людей какие, брат, неприятности, а мы с тобой какой-то паршивой рыбы уж пожалели…

— Слышь, мужик, а ты нам, случаем, не пудришь мозги? — недоверчиво покосился второй музыкант.

— Да с чего же мне врать-то, товарищи дорогие, — ответил недавний обидчик и в знак доказательства тут же вывернул дырявые карманы брюк и пиджака наизнанку. — Видите, ну хоть шаром покати! С такой непомерной голодухи не то что костлявую рыбу, а и собственный ботинок живьем проглотишь, — плаксиво пожаловался Бегемот.

— Ну ладно, мужик, действительно, черт с ним лещом-то. Да мы с помощью господина Шопена еще не одного поймаем… на серебряный крючок. И на тебя зла, ядрена Матрена, не держим, мы не злопамятные, — взглянул он вопросительно на своего напарника. — Правда, Колюня?

— Естественно, об чем речь, Павлуша, — согласился Колюня. — Да мы, мужики, вас с удовольствием бы чем-нибудь угостили, да вот у самих-то не густо. Кроме краюхи черного, нечего и предложить…

— Спасибо вам, добрейшие граждане, — всхлипнул, успокаиваясь, Бегемот, — разрешите вас за доброе сердце отблагодарить. Нам-то ведь осталось недалече, — и с этими словами он вытащил из-за пазухи целлофановый пакет со здоровенным живым карпом и протянул его Колюне, — пусть он заменит того, что… нечаянно ускользнул…

Тяжеленный карп, чуть шевельнулся, несколько раз жадно глотнул воздух и успокоился. Мужики же от такого неожиданного поворота событий еще раз изумились, немного поприпирались, не желая обирать и так обиженных жизнью земляков, но, вняв настойчивым уговорам, тут же допили на радостях то, что осталось, и, прихватив аппетитный и неожиданный улов, поспешно ретировались.

Повернув голову к удалявшимся исполнителям скорбной музыки, Бегемот снял кепку и помахал ей им вслед.

— Приятного аппетита вам, господа звукодуи. Отдыхайте от гостеприимства и не попортите зубы, — и, взглянув на улыбнувшегося напарника, философски добавил: — А что поделаешь, Аллигарио, сам знаешь, как частенько говорит наш шеф, что излишняя доверчивость и наивность — показатели неразвитости ума. Это как прозрачное платье для голого короля… Ну так что, дружище, а не рвануть ли нам после столь приятного диспута за подарками в этот нарядный супермаркет? — махнул он рукой в сторону большого магазина, что располагался как раз почти напротив них. — Такое многообещающее название. Ты как, не прочь немного порадовать себя?

— Конечно же, нет, — откликнулся, сладко потягиваясь, пионерчик, — надо бы что-нибудь прихватить на прощание с этим городом.

— И они зашагали к сверкающим витринам магазина, над входом которого возвышалось приятное и внушительное слово «ПОДАРКИ».

Что произошло дальше с неунывающей парочкой, нам, откровенно говоря, неизвестно. Но с полной определенностью можно сказать, что что-то произошло. Об этом уже можно было судить по тому, что через некоторое время к магазину подкатили две милицейские автомашины с мигалками, а одна — без всяких отличий, которые были вызваны миловидной женщиной на вид приблизительно… лет сорока, директором этого торгового заведения, которая в свою очередь еще с самого утра была на этот счет подробнейшим образом проинструктирована. Так, можно сказать, на всякий там непредвиденный случай, имея в виду недавний, наглядный пример со «столбами». Ну, понятное дело, что стараниями наших знакомых этот самый нежелательный случай и произошел.

Само собой разумеется, что подробности происшедшего в первую очередь можно было узнать из разрозненных показаний очевидцев случившегося, чем и занялись соответствующие ведомства и вездесущие журналисты. Но один из самых компетентных очевидцев, сухонький старичок с испуганными глазами и пергаментной кожей, скрипучим голосом утверждал, что какой-то странный тип с торчащими, как у кота, усами выпил залпом сразу целую пару пузырьков огуречного лосьона и этими же самыми пузырьками, мерзавец, и закусил, чем страшно напугал молоденькую веснушчатую продавщицу. «И как только рот свой стеклами-то не поранил, пройдоха, просто… уму непостижимо!» — громко выкрикивал очевидец, пересказывая многочисленным слушателям поразившие его впечатлительное воображение факты. А кто его, граждане, знает. Сами легко засвидетельствуете, каких только чудаков на свете не водится. И шпаги по самую рукоятку глотают, и стекла целыми горстями едят, и разную-то гадость, наподобие политуры или жидкости для мойки окон, как ключевую водицу, попивают. И как после всего этого здравствуют на белом свете, только приходится недоумевать и удивляться.

Да, согласитесь, что человеческий организм — это большущая загадка. Но самое главное, трудновато до конца уяснить, и для чего они все это вытворяют, когда существует и нормальное еда и питье. Наверное, все-таки для экспериментов. Ведь приходится признавать, что человек по своей натуре ненасытный, неисправимый экспериментатор, который благодаря накопленному опыту предыдущих поколений продолжает двигаться, извините меня, в… неизвестно куда.

Но оставим эти сложные и запутанные рассуждения о роли и предназначении человека для любящих шибко пофилософствовать на эту тему персон, благо, что таковых в каждом поколении предостаточно, а обратим свой незамысловатый взор к окончанию этой простенькой истории о двух подгулявших музыкантах. Что-то чуткому сердцу подсказывает, что не все здесь так просто, а в особенности после этих самых ироничных и интригующих намеков шалопая Бегемота.

Вне всяких сомнений, что любой читающий эти строки вправе сделать предположения, а куда же подвыпившие мужички потащили словно на голову им свалившегося тяжеленного карпа. И если вы подумаете, что домой, то окажетесь на редкость прозорливыми. Совершенно верно, предвкушая отличную жареху, они почти бегом пустились к дому Николая Ивановича Чухлымцева, которого друг и соратник по орудиям труда Павел Косточкин именовал не иначе, как очень по-дружески Колюней и который проживал всего-навсего в двух кварталах от злосчастной скамейки, где… Ну уж здесь-то вы все помните, без сомнения, хорошо.

Так вот, всю-то недолгую дорогу музыканты недоумевали и посмеивались над этой с виду незатейливой историей.

— Слышь, Колюня, я вот все думаю, и как этот самый усатый обормот рыбину-то со всеми костями внутрь заглотил и даже ни капельки не подавился? Что, у него горло-то луженое, что ли? Другой бы давно уж в больнице оказался… или бы, наверняка… готовился к нашему будущему концерту… Я бы вот так ни за что не смог…

— С голоду, Паша, и не такое случается, — пространно заметил вспотевший от быстрой ходьбы напарник, — но сам видишь, что этот халявный карпец для нас не иначе, как… подарок судьбы. Если там, — ткнул он пальцем в небо, — кто-то все-таки есть, то он все видит и понимает, и нас за наши благие дела… понимаешь, вроде бы как поощрил. Вот так-то! И не удивляйся. А что может быть лучше, чем проводить хорошей музыкой в самый последний путь человека? — и он многозначительно покрутил пальцем в воздухе. — Это, Пашик, я тебе так скажу, может быть, гораздо поважнее, чем… всякие ракеты там в космос запускать да небо дырявить… Нет, видит бог, что этот самый Фредерик Шопен был далеко не дурак…

Добравшись до дома, музыканты ввалились в коридор, и Колюня почти от порога крикнул нетерпеливо своей жене:

— Зинуля, дорогуша, мы сегодня голодны, как доисторические динозавры. Сваргань-ка нам, солнышко, свежей рыбки, пожалуйста, с лучком и морковкой, а то уж и штаны-то с живота начинают спадать. До следующих проводов, похоже, не дотянуть, — и он, довольный своим тонким юмором, подмигнул напарнику.

На зов дражайшего муженька из комнаты выкатилась кругленькая женщина в пестром халате и, прищурив глазки и уткнув руки в боки, иронично произнесла:

— Уж не вашими ли губами рыбку-то поднадуло, а может, где на могилке, бедняга, пригорюнилась, скучая по какому-нибудь успокоившемуся рыбачку?

— Да, мать, не юмори, я ведь на полном серьезе. Чистокровный карп, свежайший. Совсем недавно еще дышал. Достался… так сказать, нам по случаю. Вон и Пашик не даст соврать, — и с этими словами, улыбаясь, гордо вручил недоверчивой супруге пакет с тяжелой рыбиной.

Та с подозрением взяла добычу, но прочувствовав ее вес, направилась на кухню, бормоча на ходу:

— Бывает же в жизни, что и таким охломонам вот вдруг подвезет… И глупая рыба на скорбную музыку попадается…

Но не прошло и минуты, как из кухни раздался истерично-возмущенный голос хозяйки:

— Эй, вы, чертовы умники, вы чего это специально меня вздумали одурачить? Да эта рыбина, наверное, ровесница вашим доисторическим динозаврам и от времени уже успела порядком окаменеть. Он еще недавно дышал, — громко передразнила она муженька. — С пьяных-то глаз и не то еще померещится. А ну, идите сюда, обалдуи паршивые!

Озадаченные необычным монологом хозяйки, мужички в один миг очутились на кухне и от удивления только вытаращили глаза, когда ножик в руке у Колюни, скользнув по рыбе, как по камню, не оставил на ней и следа.

Музыканты, ничего не понимая, удивленно переглянулись и остолбенели.

— Да ты погоди, мать, ругаться-то… Видит бог, собственноручно же видел, как рыбина-то дышала… Уж не с ума же я, Паша, сошел… И как же все это прикажете понимать?..

— Да и я ведь, Колюня, видал, как он шевелился! — озадаченно воскликнул Косточкин, потирая затылок. — Вот это да! Выходит, мужик-то и здесь нас надул, ядрена Матрена… А, Колюня?.. Похоже мы с тобой вляпались… По самые бакенбарды! Ну вот ведь хамская рожа! Тромбон бы ему в печенку!..

От Волковского театра по Первомайскому бульвару в сторону набережной не спеша продвигались два человека, о чем-то разговаривая на ходу. Первый из них, одетый в отличную черную тройку, был в заломленном на ухо крупном берете цветом под стать костюму, с бабочкой в мелкий горошек и угольно-черных замшевых башмаках. В нем без труда вы узнали главу могущественного ведомства, по щеголеватому виду которого вполне можно было принять за бывалого артиста театра, прогуливающегося после очередной репетиции со своим более молодым коллегой. Нетрудно догадаться, что спутником Петра Петровича был не кто иной, как Шумилов Валерий Иванович.

Мужчины, оживленно разговаривая, добрались почти до середины той части бульвара, что тянется от самого театра до Красной площади, когда могущественный гость обратился к своему собеседнику со следующими словами:

— Ну что ж, уважаемый Валерий Иванович, давайте по давней традиции присядем на дорожку. А вот, кстати, и свободная лавочка, — взглянул он на ярко-желтую скамейку перед собой, на которой находился в неподвижно-задумчивом состоянии какой-то пожилой мужчина в сером плаще и нарядной коричневой шляпе.

Шумилов перевел удивленный взгляд с лавочки на могущественного гостя. И только он собрался было открыть рот, чтобы поставить под сомнение достоверность предыдущей фразы, как неизвестно откуда взявшийся резкий порыв нахального ветра сорвал с головы гражданина нарядную шляпу, пронес ее несколько метров по воздуху, а затем, бросив на землю, покатил по асфальту как какое-нибудь ненужное колесо. Подобное поведение головного убора застало его обладателя явно врасплох, отчего он сначала непроизвольно схватился за лысину, громко ойкнул, а затем, быстро вскочив с сиденья, бросился вдогонку за ускользавшей шляпой.

Некоторые из граждан с соседних скамеек, глядя на почтенного человека, с резвостью мальчишки догоняющего родную вещь, на всякий случай попридержали свои головные уборы руками, но, как выяснилось, совершенно напрасно. И что интересно: за исключением указанного случая вокруг на бульваре наблюдалось полнейшее безветрие.

— Уважаемый, а вы мне, кажется, только что намеревались возразить? — хитро прищурившись, проговорил «Воландин». — И совершенно напрасно. Как видите, ко мне на выручку подоспело счастливое совпадение…

Шумилов только весело улыбнулся.

— В вашем присутствии, Петр Петрович, мне остается лишь только соглашаться. К тому же из ваших слов я вынужден сделать очевидное заключение, что в ближайшее время, похоже, вы нас собираетесь покинуть?

— Увы, уважаемый Валерий Иванович, всему свое время. И нам тоже пора. Я ведь уже высказывался, что в обозримом будущем нам безработица не грозит… А вам советую: займитесь же наконец своим делом, пишите. И, как это ни странно сейчас прозвучит, у вас все получится. Вот увидите. Уж, надеюсь, теперь-то вы мне можете доверять? Как говорили древние, verba volant, scripta manent, что в переводе с латинского означает: слова улетают, написанное остается. Так что не теряйте времени даром. Время бездарно транжирят лишь безнадежные глупцы, не задумываясь о том, что жизнь быстротечна и коротка… А на память о нашей встрече примите в подарок вот это, — и «Воландин» протянул Валерию Ивановичу уже знакомое зеркало. — Но должен вас предупредить, — проговорил он, — что этот предмет имеет лишь внешнее сходство с тем, прежним. Теперь в нем легко можно найти и свое отражение, но не более того. А все остальное способна дорисовать ваша цепкая память…

— О, большое спасибо вам за подарок, — поблагодарил гостя Шумилов. — А скажите, Петр Петрович, давно хотел вас об этом порасспросить, а что все же обозначают эти непонятные цифры, — и он ткнул пальцем в черневшие как бы на переносице таинственного лица единицу, девятку, снова единицу и семерку, стоявшие одна возле другой на обратной стороне. — Может быть, это цена этого предмета? Или что-то другое?

«Воландин» лишь слегка улыбнулся, скривив и так асимметричное лицо:

— Это тоже плод фантазии неугомонного Аллигарио с Бегемотом. По их разумению эти цифры намекают на год государственного переворота или, как вы привыкли называть, революции, произошедшей когда-то в вашей стране. А в результате того, что вам пришлось понаблюдать в этом незатейливом предмете, — кивнул он в сторону зеркала, — в вашем мировоззрении на некоторые вещи тоже должен был произойти некоторый переворот или, иными словами, маленькая революция. Что и случилось на самом деле. Все элементарно, и больше ничего другого. В этом как раз и просматривается некоторая параллель. Надеюсь, мой ответ вас устроил, уважаемый?

Валерий Иванович послушно кивнул головой и с некоторой грустью в голосе задумчиво произнес:

— Петр Петрович, а могу я поинтересоваться еще кое о чем? — И, видя одобрительное покачивание головы собеседника, начал говорить: — А мы с вами… больше никогда не увидимся? Я понимаю, что у вас…

— Не мудрствуйте понапрасну, любезнейший, — перебил его могущественный гость, облокотившись обеими руками на свою удивительную трость, — как вы уже, наверное, поняли, в жизни все может случиться. Вполне возможно, что да… а возможно, что и нет, — взглянул он лукаво на собеседника, и правый глаз его полыхнул золотистой искрой.

А в то же самое время свежевыбритый и наодеколоненный холостяк с многолетним стажем Евгений Аркадьевич Стрижевский миновал памятник своему знаменитому земляку Николаю Алексеевичу Некрасову и начал движение по Первомайскому бульвару от набережной в сторону Красной площади. Постукивая о левую руку свернутым в трубочку свежим номером «Комсомолки», цепким взглядом многоопытных глаз он ощупывал и оценивал всех более или менее приличных дам, находившихся в зоне видимости. Его уютная, неплохо обставленная однокомнатная квартирка, смотревшая окнами на волжский пейзаж, слезно скучая от одиночества и по женской половине в частности, ежевечерне выгоняла своего хозяина на легкие прогулки. Евгений Аркадьевич уже давненько руководствовался одним непреложным принципом: женщин следует либо боготворить, либо оставлять. Другого у него не получалось.

Прохаживаясь при полном параде по набережной и ее окрестностям, он частенько раскланивался знакомым красоткам и, неминуемо проходя мимо изваяния прославленного земляка, всякий раз с робким сомнением в сердце задавал тому один и тот же классический вопрос. Знаменитый же поэт задумчиво, скрестив руки на груди, напряженно хмурил высокий лоб, и по устоявшейся традиции баловал Стрижевского утвердительным заявлением из своего известного произведения, что есть женщины в русских селеньях, а Евгений Аркадьевич в ответ удовлетворенно хмыкал и, покачивая головой, начинал усиленные поиски новой кандидатуры.

Так вот, получив очередное благословение поэта, стареющий ловелас поймал в фокус зрения первую лавочку слева по ходу движения и от неожиданности даже вздрогнул и испугался. На ней, закинув нога на ногу, в расслабленной позе, как прекрасный мираж, как цветущий оазис среди голой пустыни, находилась какая-то поразительная красавица, что в самый первый момент воспринималось как-то даже неестественно. Причем, как ни странно, в совершеннейшем одиночестве.

Мысли Стрижевского все разом спутались и потерялись, и он механически на вмиг ослабевших ногах еще некоторое время продолжал ставшее теперь уже бессмысленным движение. Но тут же каждой клеточкой своего организма понял, что непременно должен вернуться обратно и во что бы то ни стало сделать попытку завязать с ослепительной дамой знакомство. Ну чем черт не шутит, а вдруг повезет! В жизни ведь всякое может случиться. Евгений Аркадьевич почувствовал, как кровь бросилась в тронутые сединой виски и лихорадочно застучала. Он повернул назад и, не сводя с незнакомки восхищенного взгляда, несколько театрально опустился на другой конец лавочки. При этом дама лишь скользнула взглядом по Стрижевскому. На какое-то мгновение взоры их встретились, и Евгений Аркадьевич почувствовал, как его восторженное сердце тут же ужасно занервничало и забеспокоилось. Ему показалось, что вместе с пойманным взглядом восхитительно красивых волнительных глаз он выпил целую чашу божественного нектара.

Когда же Стрижевский перевел взгляд на миниатюрную ножку незнакомки, то и вовсе ощутил небывало страстное желание вот сейчас же, здесь, без всяких предисловий опуститься перед ней на колено, осторожно снять эту милую замшевую туфельку, словно сказочный хрустальный башмачок и, припав к царственной ступне, скользнуть губами по ее изящным маленьким пальчикам, а затем прижаться щекой… От нахлынувших чувств и такого сумасшедшего соблазна у него даже в горле пересохло, а внутри откликнулась непонятная нервная дрожь, и он наконец-то первый раз в жизни понял, о каких именно женщинах постоянно намекал ему знаменитый земляк. Да, теперь это было очевидно…

Евгений Аркадьевич с трудом оторвался от столь желанного видения и, отвернувшись, какое-то время просидел с отсутствующим взглядом, судорожно пытаясь подыскать подходящую тему или повод для знакомства. Наконец глаза его ожили и засуетились, а лицо приобрело осмысленное выражение. Он почувствовал, что действовать надо без промедления, потому что сейчас оно, это самое промедление, по высказываниям кого-то из знаменитых людей, просто смерти подобно… Мысленно пробежавшись по их предстоящему диалогу, он постарался представить возможную реакцию незнакомки, но почему-то не смог. Но это уже было и неважно. Набравшись робкого мужества, он сделал глубокий вздох, открыл было рот и повернулся в ее сторону, но… вместо очаровательной красавицы, к великому огорчению и крайнему изумлению, на ее месте увидел какую-то страшную носатую старуху в засаленной темной тужурке, которая, что-то жуя увядшим беззубым ртом, хищно смотрела на него.

От подобного поворота событий у Стрижевского еще раз все оборвалось внутри. Он живо вскочил, отчаянно крутя по сторонам головой и боясь поверить в то, что, пока он мучительно медлил, соображая, с чего же начать знакомство, царица грез его успела испариться. Наконец, вроде бы заприметив знакомые очертания где-то метрах в пятидесяти от себя и больше уже ни о чем не раздумывая, Евгений Аркадьевич бросился бегом по бульвару в сторону Красной площади и метров через двадцать, конечно же случайно, чуть не сбил спутника загорелого мужчины в берете и с тростью в руке, который каким-то чудом все же сумел увернуться.

Надо сказать, что действия Стрижевского не остались незамеченными и для его ближнего окружения. Один неприметный молодой человек в темно-сером костюме сказал себе под нос какие-то цифры, качнул головой и энергично направился вслед за удалявшимся ловеласом.

— И куда это он так резво рванул? Словно белены объелся! — удивленно воскликнул чуть не сбитый Евгением Аркадьевичем мужчина, оказавшийся Шумиловым Валерием Ивановичем. — Прямо ничего уж не видит перед собой…

— И в этом вы исключительно правы, уважаемый, — согласился его напарник, оказавшийся, как вы понимаете, главой могущественного ведомства. — Ничего удивительного в том нет, что человек погнался за призрачным счастьем. Таких примеров, вы сами знаете, хоть пруд пруди. Ну, как говорится, и скатертью ему дорога, — и, пристально взглянув на собеседника, произнес: — Насколько я осведомлен, у вас есть большое желание взглянуть на тот неведомый вам облик соблазнительной Филомены. Не так ли? Ну что ж, пожалуйста, не возражаю. Для полноты ощущений будет самое то. Хотя и времени у нас осталось немного, — взглянул он на наливавшееся сумерками небо. — А вот и она сама.

И тут Шумилов увидел, как с правой по ходу их движения лавочки поднялась молодая женщина во всем черном и изящной походкой не спеша направилась к ним. Он тут же почувствовал как всему его телу передалось необыкновенное трепетное волнение, а чувствительное сердце, подпрыгнув, в который уж раз за последние дни торопливыми скачками помчалось навстречу новому, пока что еще неизвестному и таинственному созданию…

Мы не станем описывать ощущения Валерия Ивановича от встречи с Филоменой в облике сказочной красавицы. Скажем лишь, что они были не менее впечатляющими, чем воскресным вечером от общения с ужасной старухой. Но иного, как вы понимаете, здесь и быть не могло…

Через какое-то время находившиеся в этом районе отдыхающие с удивлением заметили, как неожиданно быстро вдруг стало темнеть, но головы фонарей почему-то не зажигались. К подножию памятника Некрасову подкатила какая-то совсем необычная диковинная карета, запряженная тройкой черных, как сажа, вороных коней, из которой выскочил какой-то мальчишка и приблизился к стоявшим неподалеку двум мужчинам.

— Мессир, надеюсь, теперь-то вы уже не обидитесь, что я так вас назвал? Нам пора. Последняя четверть луны…

И тут же шепнул Шумилову:

— Прощайте, мой друг Бегемот просил передать, что наша почта не так часта, но зато безошибочна. Возможны известия, и чаще с доставкой на дом…

— Да, я сейчас, — властно отозвался «Воландин» и, обращаясь к своему собеседнику, добавил: — Прощайте, Валерий Иванович, и помните: verba volant, scripta manent — слова улетают, написанное остается. Ваши дальние предки были далеко не глупы. Верьте мне, и у вас все получится.

И тут Шумилов заметил, как зеленая искорка в правом глазу гостя начала медленно угасать.

«Прощайте», как гулкое эхо, разнеслось по округе в густеющем на глазах сумраке вечера, и две темные фигуры, быстро скользнув к экипажу, растаяли в его черноте. И тотчас же позади кареты вспыхнули два бледных факела, выхватив из наливающейся темноты маслянистые лица молодых негров в белых тюрбанах и серебристых ливреях, стоявших на запятках удивительного транспорта.

Возница в широкополой шляпе уверенно хлестнул нетерпеливых лошадей, и те, хищно фыркнув и выбив копытами снопы серебристых искр, дружно сорвались с места и стремглав помчались по набережной в сторону бывшего губернаторского дома. И тут же следом за ними где-то сзади вспыхнул и прорезал темноту яркий свет автомобильных фар, и пара милицейских автомашин, включив на полную громкость сигнальные сирены, бросилась в погоню за удивительным экипажем. Но перед самым художественным музеем, в районе знакомой беседки, неизвестно откуда на набережную вдруг опустился густейший туман, словно белое молоко, окутавший все вокруг, и, спутав при этом карты преследователей, спрятал от их ярких назойливых глаз фантастический транспорт.

Некоторые свидетели клятвенно утверждают, что в районе Стрелки, где русло реки Которосли впадает в полноводную Волгу, собственными глазами видели, как что-то темное и большое, похожее на черную карету, запряженную тройкой лошадей, взвилось в воздух и, быстро уменьшившись, растаяло в надвигающихся сумерках.

Согласитесь, что о достоверности необычных фактов всегда непросто судить. Ведь каждому может свое померещиться. Вон, к примеру, один крепко подгулявший гражданин, проживающий в частном доме в районе Коровников, утверждает, что в тот самый день, выйдя покурить на крыльцо, увидел что-то странное в небе, задрал голову, чтобы получше рассмотреть, и, свалившись на землю, при этом сломал себе два ребра. Вот так-то, уважаемые читатели. А уж впрямь ли увидел что или с пьяных глаз ему все это померещилось, на самом деле никому неизвестно.

Эпилог Verba volant, scripta manent — слова улетают, написанное остаётся…

Но все-таки что же было дальше-то после того, как на закате дня, четырнадцатого октября, так называемый Петр Петрович Воландин со своей свитой на черной тройке в диковинном экипаже покинул старинный город Ярославль, умчавшись куда-то в густейшем тумане?

И в самом деле-то что?

С большой определенностью нужно заявить, что многое из того, о чем Валерию Ивановичу так убежденно поведал могущественный гость, по правде сказать, сбылось.

Ну, к примеру, не надо никого дополнительно информировать, что к нашей северной столице вернулось ее первоначальное название — Санкт-Петербург. Менее благозвучное, чем прежнее, более воинственное и суровое, но возможно, что исторически и более оправданное. Хотя и непросто об этом судить — ведь сколько людей, столько и мнений. А люди, как известно, все до чрезвычайности разные. И не только по природе своей от рождения, но и в различное время суток, и в определенное свое эмоциональное состояние… Вполне возможно, что более суровому и строгому человеку военной профессии приятнее и ближе это звучание, потому как напоминает щелканье оружейного затвора. Поэту же или влюбленной девушке — конечно же, Ленинград. Да и многим пожилым горожанам, несомненно, приятнее и ближе теперь уже утраченное имя, потому как они всегда считали себя ленинградцами и сроднились с этим названием. А привычка, не зря говорят, что вторая натура, и вот, поди ж ты, вдруг на старости лет стали петербуржцами?! Да упаси бог еще сюда пришпандорить эту совсем не русскую приставку Санкт.

Ну да что уж теперь говорить. Можно всю жизнь спорить, да и переименовывать. Кому как взбрендится. Ведь каждый уважающий себя человек, как сказал теперь небезызвестный вам живописец Звездинский, хочет оставить в истории свой след. Хоть как-нибудь, хоть чем-нибудь, но хоть малю-юсенький следочек, да запечатлеть.

Впрочем, если копнуть чуть поглубже, то можно с уверенностью заявить, что любая история имеет и множество разных пластов. Например, ранние исторические пласты, уносящиеся на много веков назад. И более поздние — на сотню, а, может, и на несколько десятков лет. Некоторые ретивые любители исторических событий для просвещения слабоинформированного населения так и поступают, вовсю стараются. Приезжайте и обратите внимание на некоторые дома в центральной части Ярославля, на которых приделаны белые указатели с названием улиц. Улица Советская, а ниже — бывш. Ильинская. Или улица Депутатская, а ниже — бывш. Сретенская. Но надо прямо заявить: недостарались, чудаки. Ведь этот список вполне бы можно было продолжить, если бы немного поглубже ковырнуть. Но, очевидно, глубже копать не захотелось. Или на дополнительные таблички деньжонок уж пожалели?

Да, так вот, продолжая начатую мысль, скажем, что сбылись и другие предсказания главы могущественного ведомства.

Например, вернулось одно из первоначальных и, очевидно, более благозвучное название известной табачной фабрики — «Балканская звезда». А затем, как и говорилось, произошли и другие изменения. В смысле ассортимента и… А впрочем, что понапрасну пересказывать. Приезжайте и поинтересуйтесь сами, убедитесь воочию. Но знаю точно, наверняка, что даже некоторым привередливым датчанам кое-что здесь приглянулось.

И, признаемся откровенно, Шумилов Валерий Иванович приложил к этим фактам свою руку. Постойте, постойте! — воскликните вы. — Какую руку? Ведь могущественный гость предрекал ему, что он скажет здесь свое слово. Так ведь, кажется? И это совершенно справедливо потому, что слово предполагает как устную, так и письменную форму. Согласитесь, что выразиться можно вслух, а можно то же самое и на бумаге записать. Вспомните последние слова Петра Петровича перед тем, как он умчался на тройке: verba volant, scripta manent — слова улетают, написанное остается.

Валерий Иванович теперь уже не занимает тот ответственный пост и в той самой серьезной организации, как когда-то, не состоит по известным и, прямо признаемся, неизвестным для нас причинам. А, словно выполняя ответственное поручение могущественного гостя, стал больше налегать на перо, писать. Но не доклады и всякие там выступления, а, заметьте, тесты художественного содержания.

Да, кстати. Здесь надо сделать одно существенное добавление. После отъезда могущественного гостя, дня так через три-четыре Валерию Ивановичу приснился очень памятный сон. Будто ночью к нему явился почтенный благообразный старец с белой, как снег, пушистой бородой и лучистыми голубыми глазами, который говорил мягким, ласкающим слух языком, называя при этом Шумилова сынком. Говорил он до того интересно и просто, что хотелось тут же все его слова запомнить или уж, по крайней мере, куда-нибудь записать. Валерий Иванович и попытался было его остановить и просил дать возможность перенести умные мысли на бумагу, побаиваясь, что не все запомнит. Но старец вежливо отвечал, что времени у него остается немного и останавливаться некогда, что жизнь — это вечный поиск человеком ответов на интересующие его вопросы и что ответы можно получить лишь в результате непрерывного поиска и глубокого познания того, что тебя окружает. А все, что он ему рассказал, Валерий Иванович обязательно вспомнит, потом. И если захочет, то непременно запишет.

Кое-что из услышанного от мудрого старца Шумилов смог наутро припомнить и записать. И эти строки тому доказательство.

Голубоглазый старик говорил, поглаживая седую бороду:

Никогда, даже в мыслях, не возвеличивай себя. Всегда помни, что ты так же смертен, как и любой безродный бродяга.

Не сей зло среди людей, не мути их разум. Не пытайся с ними заигрывать путем обмана. Это плохо кончится. Непременно.

Нельзя словам придавать так много значения. Они часто отражают лишь внутренний сиюминутный настрой человека. Изменился настрой, поменяются и слова. Голодный человек с одним смыслом и желаниями произносит слово «хлеб». Сытый же совсем иначе.

Нет одной истины или правды на всех. Все в мире относительно. И истина часто имеет столько же оттенков, как и краски цветов при различном освещении.

Абсолютная же истина заключена в абсолютной бесконечности вселенной. Нельзя понять бесконечность, а, значит, и познать абсолютную истину. И разве можно выразить словами суть непознаваемого?

Самые лучшие мысли всегда рождаются в головах мечтателей-идеалистов, которых мы называем мыслителями. Эти мысли и образы предвосхищают то, что имеется в реальности. И лишь через какое-то время воплощаются в жизнь благодарными учениками. Эти мысли и образы есть ничто иное, как духовные зерна, прорастающие в головах других поколений. Иносказательно мыслитель — это сеятель мыслей.

Поговорив недолго с Шумиловым, голубоглазый старец шумно вздохнул, низко поклонился и ушел, а от общения с ним осталось очень светлое и радостное настроение. Кем был этот старик и почему он к нему приходил, так и осталось еще одним безответным вопросом в цепи других многочисленных загадок.

В дальнейшем Валерий Иванович вспомнил и некоторые другие высказывания приятного старца. И что интересно, многое из сказанного им странным образом переплелось с высказываниями могущественного гостя.

На ровном же асфальте перед входом в здание бывшего губернаторского дома, где теперь расположен городской художественный музей, так и осталась то ли английская даблъю, то ли французская дубльве, а, может быть, чисто немецкая буква «вэ». И, согласитесь, а не все ли равно как называть? Главное, что для тех и других любителей иностранной словесности все понятно. Уж что только с ней не пытались проделать, но, как потом все окончательно убедились, совершенно бесполезное занятие. След, оставленный главой могущественного ведомства, оказался просто нестираемым и неистребимым. И надо думать, что местные уфологи вполне естественно приписали появление этого загадочного знака проявлению внеземного разума, то есть инопланетянам. И на здоровье! Кто бы имел охоту спорить.

Но нужно сказать откровенно, что с появлением этого следа перед зданием музея оно как бы получило свою вторую жизнь. В нем стали все чаще устраиваться различные торжественные мероприятия — от музыкальных вечеров до награждений выдающихся представителей творческой интеллигенции и спорта. А на смотровой площадке теплыми летними вечерами, как и предлагал в свое время Бегемот, часто слышится известная и любимая многими горожанами музыка в исполнении местного духового оркестра.

Но любой читатель тут же легко согласится, что кроме письменных знаков всегда до чрезвычайности бывают живучи и слухи. И эти слухи о разных там странностях и чудесах, произошедших в те осенние октябрьские дни, успешно здравствуют и поныне. Приезжайте, пройдите по указанным выше местам, и вы в этом легко убедитесь. Ну, во-первых, некоторые очевидцы тех самых событий до сих пор прогуливаются по набережной с неизгладимой ностальгией и тайной надеждой… на возможное повторение чуда. И время их почему-то совершенно не лечит. К тому же, нужно прямо заявить, что это любимое место для отдыха горожан стало еще более привлекательным и красивым. А самые активные очевидцы и участники тех самых событий, к примеру, создали на общественных началах инициативную группу и собираются на том самом месте, где когда-то столкнулись с чудом и наблюдали за морским исполином — моржом, непременно увековечить удивительный факт и положить точную копию животного из бронзы или какого-то другого материала. И нужно признаться, что это у них непременно получится. Конечно, не сразу, но можете не сомневаться. Спросите почему? Ну вдумайтесь сами, это же очевидно!

Да и не только это. Под впечатлением происшедшего на набережной появилась пара экстравагантных экипажей, запряженных двойками лошадей, на которых при желании под мерный цокот копыт можно сделать прогулочный круг по самой набережной и прилегающим к ней улицам и переулкам. И стражи порядка этому совершенно не препятствуют, а даже наоборот — с любовью и гордостью провожают взглядами нарядные отголоски старины. А некоторые самые отчаянные и впечатлительные аборигены даже и о фонтанах уже поговаривают…

Ну а во-вторых, виною тому все тот же Шумилов Валерий Иванович, который, как в свое время Михаил Афанасьевич Булгаков, отразил и оставил для потомков письменное свидетельство о тех необычайных октябрьских событиях. Ну, а насколько правдиво и интересно это у него получилось, судить уж, конечно же, вам, дорогие читатели.

Николай Семенович Лужин после того самого ужасного для него случая сильно заболел сердцем, получил инвалидность и теперь успешно работает на более скромной трудовой ниве — простым российским дворником. Да, да, как и намекал в разговоре с Валерием Ивановичем могущественный гость. И, надо отметить, что это у него неплохо получается. Вы даже не можете себе представить, сколько всего интересного можно отыскать с утра пораньше на подведомственной территории. Ну а уж Николай-то Семенович, как вы помните, своего не упустит! Будьте уверены! Чуть только просыпается рассвет или в темное время года зажигаются фонари, он уже тут как тут на своих резвых ногах. Впрочем, надо честно признаться, и резвости, конечно, поубавилось. Но что поделаешь, ведь годы тоже берут свое.

Также необходимо заметить, что Николай Семенович стал почему-то больше верить в разные там народные приметы, а особенно в отношении черных котов. И если порой случается какой-нибудь черный котище возьмет да и прошмыгнет у Лужина перед самым носом, он тут же останавливается и, очевидно, памятуя об известном событии, непременно меняет маршрут движения. Сами знаете, что береженого… Правильно, незачем судьбу искушать. А неверующие чудаки пусть себе похихикают до поры до времени…

Борис же Алексеевич Шутов, пережив сильное потрясение, как ему ни было сложно, все же в точности выполнил все предписания начальственного гостя в отношении своих бывших пациентов. Ни-ни. Ни на полшага не отступил. Что уж он им говорил, какие ключи подбирал, завершая карьеру целителя, доподлинно неизвестно. Но вот уж абсолютно точно известно, что с этим занятием он покончил навсегда. Через некоторое время достал у кого-то из знакомых и прочитал рекомендованную ему книгу о Мастере и Маргарите, а затем и некоторые другие произведения Булгакова. И, знаете, интересная деталь: впоследствии вообще как-то незаметно увлекся чтением и нашел в этом занятии для себя известное удовольствие. К тому же неожиданно стал проявлять повышенное внимание к нашим пернатым друзьям, особенно к таким крупным птицам, как грачи и вороны. При случае за ними подолгу и пристально наблюдает, а иногда даже подкармливает хлебными крошками. Ну, сами понимаете, наверное, неспроста. Да, а что поделаешь, у каждого в жизни свои странности…

Иван Паисьевич Звездинский все так же трудолюбив, но в разговорах с незнакомыми людьми ведет себя значительно мягче и осторожнее. При этом хронически избегает в употреблении слово «наплевать». А если случайно, забывшись, вдруг что-то подобное и сорвется у него с языка, он, словно пугаясь, ужасно бледнеет и старается моментально поправиться. При написании же картин строго придерживается реализма, не допуская бывалых вольностей, и даже уж в совсем незначительных деталях пытается от оригинала не отступать.

В судьбе Ивана Андреевича Абрикосова произошли крупные изменения. В один прекрасный момент он вдруг стал набожен и религиозен. Забросил службу в милиции, отрастил усы, бороду и волосы на голове, которые густыми прядями теперь спадают на его покатые крепкие плечи. По неизвестной для нас причине вместо беспокойной должности служителя порядка он предпочел спокойную должность представителя бога в одном из местных храмов. Все свое скромное имущество, включая и холостяцкую однокомнатную квартиру, завещал местной епархии и в результате из обыкновенного лейтенанта милиции превратился в набожного и почитаемого паствой отца Иоанна.

В движениях у него появились уверенность и солидность, а из-под черной рясы проглядывает сильно потучневшее тело. После каждой молитвы в просторном и светлом храме благодарные прихожане, а большей частью прихожанки, смиренно припадают к его холеным рукам, надеясь на милость и чудное благословение.

Из всех церковных обрядов, заметьте, отец Иоанн больше всего прикипел душой к исповедованию заблудших, а в особенности смазливых молоденьких грешниц. В такие ответственные моменты во взгляде пастыря читается крайняя забота, задумчивость и сострадание. Всякий раз после страстной исповеди и слезливых откровений он неизменно отпускает неопытным душам их земные прегрешения, при этом гладит по-отечески нежно теплой рукой по грешным головкам и ласково называет «дочь моя».

А вот что дальше случилось с Федором Александровичем Кружковым, спросите вы, и как он сейчас? Сказать по правде, сильно поседел, и та самая белая прядь в его волосах уже почти незаметна. А что поделаешь, сами знаете, времечко диктует свое. Но честно надо признаться, что в отношениях с представительницами прекрасной половины стал несколько сдержаннее. Впрочем, в течение некоторого времени сразу же после известных событий был довольно подозрителен и остерегался, особенно красивых особ. Ну а потом… А потом успешно залечил свою очередную рану, и, как бывало и раньше, все встало на свои места. Но все-таки согласитесь, какая целеустремленность, какой могучий организм! Не так уж часто в жизни и встречается. Хотя, по правде сказать, выводы оставим за прекрасной половиной. Наверное, ей видней, а потому ей и карты в руки.

Информация «князя тьмы», увиденная Шумиловым в зеркале, о последних мгновениях пребывания среди живущих Григория Исаковича Абрамзона, Павла Васильевича Бородкина и самого Льва Петровича Орлова, как ни прискорбно об этом говорить, тоже полностью подтвердилась, и их одного за другим проводили в последний путь близкие и друзья. Все случилось в точности так, как и показалось заранее в зеркале. Но что поделаешь, раз наша земная жизнь так устроена. Все течет, все изменяется, и на смену одним обязательно приходят новые люди. А о тех, об ушедших, остаются лишь разные воспоминания. А вот какими они останутся, об этом уж каждый должен позаботиться сам при жизни. На что и намекал в беседе Валерию Ивановичу информированный гость.

И, кстати говоря, некоторые события могут более четко отпечататься в памяти присутствующих благодаря какому-нибудь другому неординарному событию или примечательному факту, как, например, случилось после похорон во время поминок Льва Петровича Орлова. А что уж такое особенное там произошло, спросите вы? Да, как вам сказать. С одной стороны вроде бы рядовое нарушение правил пожарной безопасности, а вот с другой… Ну, короче говоря, во время поминок в одном из лучших ресторанов города, когда траурное мероприятие было, если можно так выразиться, в самом разгаре, когда щедрость и изобилие царили вокруг, когда один за другим выступали приглашенные и с опечаленными лицами, вспоминая усопшего, говорили о его добродетелях, прижизненных заслугах и желали помягче земли, а душе непременно попасть в самый что ни на есть настоящий рай, прямо здесь, в зале, на глазах у всех случился пожар. Ну не такое уж большое воспламенение, как частенько бывает, никто пожарные команды в срочном порядке не вызывал, и помещение практически не пострадало, но маленький пожарник имел место. А случилось вот что.

Рядом с большим траурным столом, ну буквально в каких-то трех метрах от него, стоял одиночный стол, накрытый малиновой бархатной скатертью, на котором разместили полуметровую фотографию виновника мероприятия в бархатной траурной рамке. Рядом — хрустальная ваза, обернутая черным крепом, с двенадцатью алыми розами, а перед портретом по обычаю бокал с водкой, накрытый кусочком черного хлеба со щепоткой соли, и толстая стеариновая свеча в красивом черном бокале, олицетворяющая неугасимую душу ушедшего в мир иной.

Портрет без преувеличения был выполнен с большим художественным мастерством и с него на присутствующих с легкой усмешкой на губах и некоторой грустинкой в глазах взирал ну прямо, как живой, образ бывшего человека-титана Орлова Льва Петровича. Выступавшие с траурными речами так прямо и обращались к знакомому магическому облику, смотревшему на них с фотобумаги. И тут в какой-то момент все, уже прилично напоминавшиеся и увлекшиеся изысками блюд поминального стола, ослабили бдительность и упустили из виду тот самый живой огонек свечи, одиноко мерцавший в стороне, а когда спохватились, то прямо на столе рядом с портретом уже ярко полыхали разросшиеся языки небольшого пожара, которые быстро съели приличный кусок шикарной скатерти и усиленно лизали черты усопшего, безбоязненно взиравшего на живых прямо из огня. Причем, надо отметить, непонятно почему, но загорелось как-то необыкновенно быстро и сильно.

Понятное дело, что тут случился сильный переполох. Многие сорвались со своих мест и бросились тушить, чем попало. Первой подскочила какая-то полная дама в парике с красным лоснящимся лицом то ли уж от принятого алкоголя, то ли от глодавшего ее безутешного горя, и плеснула на бессовестный огонь из первой, подвернувшейся ей под руки бутылки жидкостью, оказавшейся на беду крепким алкогольным напитком, отчего ненасытное пламя вспыхнуло с еще большей силой и вконец проглотило замечательный портрет и все остальное, находившееся тут же. Ну, в конечном-то итоге более находчивым огнеборцам из числа присутствующих удалось сбить огонь потоками газированной минеральной воды и ликвидировать дальнейшее распространение пожара. На чем неожиданный неприятный инцидент и был исчерпан. Но, как понимаете, к великому сожалению родных и близких замечательный фотографический образ Орлова при этом был начисто утрачен. А иными словами — попросту сгорел.

Вот благодаря этому самому неожиданному и, можно сказать, такому пренеприятнейшему факту это траурное мероприятие, несомненно, более ярко и запало в память всем присутствующим на нем. А некоторым психически слабым и неустойчивым личностям вся эта огненная история впилась в голову до того сильно, что они своим близким и знакомым с многозначительными интонациями и таинственной мимикой на лице приглушенным голосом утверждали, что это случилось неспроста, и это очень нехорошее предзнаменование для покойника. А что уж они имели в виду, дорогие читатели, тут уж пусть каждый из вас сделает умозаключения самостоятельно…

Николай Фадеевич Кудеяров, как говорится, с грехом пополам пережил непростое для себя времечко. Желанную новую форму на октябрьские праздники в силу известных обстоятельств так ему надеть и не удалось. Да он и сам об этом не заикался, а продолжал напряженно работать и к Дню Советской Армии и Военно-Морского флота в конечном итоге получил по заслугам. И, надо сказать, новые погоны и лампасы ему очень к лицу. Преобразившись в настоящего генерала, Николай Фадеевич, однако, от старых своих привычек и поговорок это самое, как его… не отказался, но в то же самое время стал почему-то в разговорах еще больше чертей вспоминать. То есть попросту чертыхаться.

А теперь настало время вполне закономерно задаться вопросом: а что же стало с Жоркой Буфетовым? С художником мрачной словесности, как его метко назвал Бегемот. Тут уж логично предположить, что с ним тоже произошли какие-то положительные изменения. И совершенно правильно! И начать необходимо с того, что никакого Жоржа Бурфетовича теперь нет. В один прекрасный момент он вдруг как в воду канул, сгинул или там растворился, но как бы то ни было, а однозначно и бесповоротно можно сказать, что этот словесный бунтарь бесследно пропал. Под стихотворными строчками новых поэтических произведений теперь красуются настоящие имя и фамилия: Георгий Буфетов. Да и сами стихи теперь имеют совершенно другой смысл и направленность, как и было рекомендовано Бегемотом. И вы знаете, в конечном итоге здорово помогло. Все хвори и боли как рукой сняло. И, кстати говоря, если у кого-то из вас имеется схожая с Жоркой проблема, мой вам совет: попробуйте испытанный метод, и, я уверен, он вам непременно поможет. Да и как после целой массы приятственных образов и интонаций может быть по иному. Ну а ежели сомневаетесь, то возьмите да и проверьте эти впечатления на себе, прочитав одно из последних поэтических произведений Георгия Буфетова:

Румянится небо, и солнце встает, Опять соловей, заливаясь, поет, В росе загораются искры огня, И тают туманы в преддверии дня. Как в детскую сказку, как в радостный сон, Я в чудную эту картину влюблен. В немом изумленьи застыла душа: Родная природа, как ты хороша!

А? Каково? Чувствуете, какие красивые строки, какие сильные образы, какое стремление к жизни! И это здорово обнадеживает, что в ближайшие годы можно ожидать появление неплохих стихотворных произведений, которые будут радовать и питать такие же восторженные души всплеском искренних эмоций. А вы сами как думаете, дорогие читатели?

С Мариной Румянцевой, телеведущей городских новостей, надеюсь, что вы ее еще не забыли, после той самой памятной встречи и небывалого по своей скандальности репортажа случилась ужасная истерика и вполне объяснимый в такие моменты нервный срыв, после чего она не только еще сильнее стала не выговаривать злополучную букву, но и появились даже некоторые элементы заикания. Понятное дело, что после всего этого с такой речью никакой речи о работе на телевидении уже не шло, а настала пора, естественно не без участия дражайшего папочки, самым серьезнейшим образом обратиться к помощи некоторых местных и даже известных столичных специалистов.

И на здоровье, друзья мои. Вот уж здесь-то и не за что осуждать благоверного родителя, проявляющего такую горячую заботу о своем ненаглядном чадушке. А как раз наоборот.

И знаете, отчасти помогло. С полной уверенностью не скажу, что окончательно, но заикание все же прошло. Ну а с остальным и по сей день продолжается кропотливая, и я бы сказал, изнурительная борьба. Конечно же, все хорошо в свое время, но, здесь уж сами понимаете, другого не дано: остается только верить и надеяться на лучшее.

И вы со мной, наверное, вполне согласитесь, что вот было бы все же здорово, если бы подобный урок усвоили и другие малодипломированные специалисты разговорного жанра. А то иногда смотришь эдакий слухощипательный репортажик по голубому экрану и, вы меня извините, такие пронзительные мысли начинают в голове проноситься, а какие ядреные слова на язык просятся! И не только слова, а даже и целые предложения…

Сам же Валерий Иванович живет со своей семьей в полном согласии и в том же составе. Вот только соседские кошки как-то боязливо проходят мимо двери квартиры № 50. А рыжий Маркизка с четвертого этажа, тот и вообще всякий раз, пробегая мимо, обязательно останавливается, грозно выгибает спину и сильно шипит, словно чует кого-то невидимого. Подарок же «Воландина», точная копия того самого зеркала, стоит у Шумилова на видном месте, на его письменном столе. Частенько он бросает на него пристальный взгляд, словно всматриваясь во что-то невидимое, а потом безостановочно пишет, пишет и пишет…

Но должен со всей ответственностью сказать, что к помощи табачных изделий теперь уже почти совсем не прибегает. Даже больше скажу, по секрету — Валерий Иванович надумал бросить курить. И правильно делает, и пора. Самое время, ведь уж далеко за сорок перевалило! А в этом зрелом возрасте надо уже и о ценности своего здоровья крепенько призадуматься. Вспомните высказывания «Петра Петровича Воландина» о том, что человек смертен, а иногда и внезапно смертен, и сразу как-то хочется себя хоть чуть-чуть да пожалеть и на эту тему немного пофилософствовать. Друзья мои, туда-то мы всегда успеем попасть, а вот постараться оттянуть тот, часто совсем неожиданный, нежеланный и неизбежный момент, наверное, хотелось бы, а то очень часто в миссии человека на земле многое остается недосказанным и незавершенным. Как на полуслове оборванная песня. А вы как считаете?

Кстати, в отличие от того, первого, в новое зеркало уже можно посмотреться и найти там свое отражение. Супруга Валерия Ивановича Вера Николаевна, недоумевая, уж сколько раз пыталась выяснить у него насчет происхождения и назначения этого непонятного старья, и муж даже однажды пытался правдиво, ничуть не отступая от истины, ей все, все пересказать. Но, как понимаете, из этого ничего не вышло. Ни единому слову мужа Вера Николаевна не поверила, а назвала его в шутку выдумщиком и будущим писателем-фантастом. Вторым Гоголем или Михаилом Булгаковым. За что, согласитесь, осуждать женщину ведь никак нельзя. Да и кто из других жен в подобные россказни бы поверил? Так что уж… пусть думает, как ей самой заблагорассудится.

И вот еще что. Как-то раз, через довольно продолжительное время после тех памятных событий, в самый канун своего дня рождения поздно вечером на письменном столе Валерий Иванович неожиданно обнаружил необычный темно-фиолетовый конверт из плотной матовой бумаги с водяным серебристым знаком в виде большой летучей мыши с расправленными крыльями над чрезвычайно знакомой и такой понятной буквой дубль-ве. Отчего он, понятное дело, тут же чрезвычайно взволновался и припомнил оброненные при расставании слова Аллигарио о возможной нечастой почте из их ведомства.

Развернув конверт, Валерий Иванович обнаружил цветную фотографию, где на фоне живописной растительности у подножья высоченной горы со снежной головой в кругу какого-то воинственного африканского племени, возможно, что зулусов, а быть может и масаев, стоявших с копьями и луками наперевес, находилась личность, чрезвычайно напоминавшая кота Бегемота. На шее у старого знакомого, как и у всех тех, кто его окружал, висело какое-то причудливое ожерелье, в одной лапе — копье аборигенов, которым он опирался на громадного, но уже поверженного царя зверей, а другой — посылал приветствие адресату. Бодро торчащие усы и напыщенный вид животного излучали полное удовлетворение и самодовольство.

Повнимательнее всмотревшись в изображенные на фотооткрытке фигуры, Шумилов тут же обнаружил и другой персонаж — шустрого мальчишку Аллигарио, также облаченного в наряд воинственного африканца с кривым ножом за поясом и шкурой леопарда на плечах. Самого главы могущественного ведомства среди изображенных не было.

На обратной стороне послания стояли крупные цифры четыре и шесть, одна возле другой, обозначавшие не иначе, как наступавшую годовщину со дня его рождения, а ниже надпись: С приятной датой!

Каких-либо других известий оттуда с той самой поры Валерий Иванович больше ни разу не получал.

Да, чуть не забыл. Если сегодня вам ни с того ни с сего вдруг захочется побывать в «столбах», то постарайтесь туда заглянуть. Очень рекомендую. Даже просто так, из праздного любопытства. И с абсолютной уверенностью скажу, что не ошибетесь. Те самые дефицитные продукты, которые в свое время пожелал приобрести могущественный гость, и даже сладости, о чем мечтал сладкоежка Аллигарио, вы смело найдете в витринах или на полках магазина. Да и покупателя сейчас этим не удивишь. Ну а уж о шампанском я и не говорю. В какое бы время дня, недели и даже года вы не спросили продавцов об этом игривом напитке, вам тут же с улыбкой зададут встречный вопрос: а какой из имеющихся сортов вы пожелали бы купить? Так что с полной уверенностью можно сказать, что время пошло на пользу. Да вы и сами, наверное, видите?

Январь 1988 — март 2001

P. S. Уважаемые читатели, и в первую очередь те, кто не без интереса прожил отрезок времени вместе с героями, пока читалось произведение, должен вам сообщить одно примечательное известие: несмотря на поставленную точку в конце этой книги, сам сюжет не исчерпан и имеет право на продолжение. А посему, как говорили наши предки, будет логически правильным закончить это обращение твердым многоточием, смысл которого вам очевиден и понятен…

Окончен бал, погасли свечи,

Умолк оркестра чудный глас,

Но впечатление от встречи

Еще не покидает вас.

Еще свежи воспоминанья

От шумной, пестрой суеты,

Внезапность встреч, и расставанья,

И лиц, знакомые черты.

Следы былого удивленья,

Обрывки ироничных фраз,

И это, друг мой, ощущенье

К тебе придет еще не раз.

И, может быть, (да я мечтатель,

Живет во мне такая лесть)

Тебе захочется, приятель,

Мой труд повторно перечесть.

Кто скажет мне тогда: «Напрасно

Ты с музой ветреной дружил».

И я пойму довольно ясно,

Что я не зря на свете жил!

Оглавление

От автора

Часть первая

  Глава ПЕРВАЯ Странные посетители

  Глава ВТОРАЯ Дурман

  Глава ТРЕТЬЯ Истина

  Глава ЧЕТВЕРТАЯ Ключ

  Глава ПЯТАЯ А что ж вы тогда дома-то вытворяете?

  Глава ШЕСТАЯ Искушение

Часть вторая

  Глава СЕДЬМАЯ Кто бы это мог быть?

  Глава ВОСЬМАЯ Утро вечера мудренее

  Глава ДЕВЯТАЯ Неожиданный визит

  Глава ДЕСЯТАЯ Это просто фантастика!

  Глава ОДИННАДЦАТАЯ Вторник, тринадцатое

  Глава ДВЕНАДЦАТАЯ Награда всегда находит героя

  Глава ТРИНАДЦАТАЯ Гнусный обман

Эпилог Verba volant, scripta manent — слова улетают, написанное остаётся… Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg