«Проклятие Гавайев»

Проклятие Гавайев (fb2) - Проклятие Гавайев [litres] (пер. Виктор Александрович Миловидов) 902K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Хантер С. Томпсон

Хантер С. Томпсон Проклятие Гавайев Роман

Hunter S. Thompson

The curse of Lono

© The Estate of Hunter S. Thompson, 2003, 2005

© Перевод. В. А. Миловидов, 2012

© Издание на русском языке AST Publishers, 2017

Полки надменных христиан пределы отдаленных стран поработить своим мечом пришли. Но злобный европейца нрав, своей улыбкою поправ, не отдал он врагам своей земли. Надгробный камень с той поры глядит на океан с горы — здесь христианин кончил жизни срок. И эпитафия гласит: «Увы, безумец здесь лежит, что покорить мечом хотел Восток». Редьярд Киплинг «Наулака»

Романтический бог Лоно

В последнее время я немало писал о великом боге Лоно и о капитане Куке как одной из его персонификаций. Сейчас же, когда я нахожусь в доме Лоно и стою на земле, которую в давние времена попирала грозная нога бога — если, конечно, туземцы не лгут, что вряд ли, — я могу рассказать, кем он был.

Его идол, объект поклонения туземцев, представляет собой изящную, лишенную украшений статую высотой в двенадцать футов. Прозаические хроники рассказывают, что он был любимым богом жителей Гавайских островов — великий царь, впоследствии обожествленный за свои достойные уважения дела — абсолютно наш обычай вознаграждать героев, с тем только исключением, что мы, вне всякого сомнения, провозгласили бы его главным почтмейстером, но не богом. В минуту гнева он убил собственную жену, богиню по имени Кайкилани Алии. Муки совести свели Лоно с ума, и традиция представляет нам уникальную историю странствующего пешком от деревни к деревне бога, который вызывал на борьбу или кулачный бой всякого, кто встречался ему на дороге. Конечно, такое времяпрепровождение вскоре потеряло для него остроту новизны, так как когда столь мощное божество посылает противника «на траву», тот с этой травы вряд ли когда поднимется. Поэтому бог приказал учредить в свою честь игры под названием макахики, а сам на треугольном плоту отправился в дальние страны, пообещав однажды вернуться. С тех пор бога никто не видел; плот же его, вероятно, затонул. Но люди на островах верили в его возвращение, а потому с легкостью приняли капитана Кука за воскресшего бога.

Марк Твен «Письма с Гавайев».

25 октября 1980 года

Совиная Ферма

Дружище Ральф!

Сдается мне, старина, мы с тобой здорово влипли! Тут один недоумок из Орегона, по имени Перри, хочет подарить нам на Рождество месяцок на Гавайях, а мы с тобой за это сделаем для его журнальчика репортаж о Марафоне в Гонолулу. Называется журнальчик «Бег».

Догадываюсь, что ты думаешь об этом, Ральф. Носишься по верхнему этажу своего старого особняка и орешь: почему я? И почему сейчас? Только-только стал уважаемым человеком, и вот!

Придется проглотить эту пилюлю, Ральф. Сегодня в Англии каждый может называть себя уважаемым человеком, но не каждому платят за то, что он согласен, высунув язык, участвовать в этом безумном суперсостязании под названием «Марафон Гонолулу».

Мы точно влипли в это дело, Ральф, но я на все сто уверен, что мы победим. Конечно, нужно будет потренироваться, но не слишком.

Главное — зарегистрироваться в качестве участников, а потом первые три мили лететь на всех парусах. Эти вонючие атлеты весь год пахали, чтобы блеснуть в Марафоне Гонолулу, настоящем суперкубке всех марафонов. Организаторы ожидают десять тысяч записавшихся, а бежать нужно двадцать шесть миль, и это означает, что поначалу они будут тащиться как черепахи… ведь двадцать шесть миль — это чертовски длинная дистанция, что ни говори, а потому истинные профессионалы на первых порах гнать не станут и начальные двадцать миль будут аккуратно экономить силы.

Но только не мы, Ральф. Мы сорвемся со старта, как настоящие торпеды, мы взорвем изнутри саму природу марафонского бега, промчавшись в спринтерском темпе первые три мили за десять минут, плечом к плечу.

Скорость, которую мы разовьем, взорвет им мозги, Ральф. Эти парни готовятся бежать, а не лететь; мы же полетим, как ошпаренные суки, и будем лететь первые три мили — такой будет наша стратегия. Думаю, нам удастся завести себя до такой степени, что на контрольном пункте в конце третьей мили мы покажем девять минут пятьдесят пять секунд, и мы оторвемся так, что остальным нас и не видно будет. Так, в гордом одиночестве, мы перемахнем холм и выскочим на отрезок дистанции, который идет вдоль бульвара Ала Моана, все так же плечом к плечу, на скорости столь безумной, что даже судьи спятят, а те, что останутся в поле за нашими спинами, захлебнутся в слепой ярости и тупом бессилии.

Да, я еще тебя зарегистрировал участником в чемпионат по серфингу в Оаху, на двадцать шестое декабря. Мировой класс, лучшие мастера! Будешь с ними гонять по туннелям под гребнем волны у северного побережья.

Придется, правда, поработать над тем, чтобы держать равновесие на большой скорости, Ральф. Вряд ли ты захочешь свалиться, когда под гребнем десятиметровой волны будешь делать пятьдесят, а то и все семьдесят пять миль в час.

Мне не удастся разделить с тобой радость участия в чемпионате серферов — мой адвокат выставил серьезные возражения против этого, сославшись на мой анализ мочи и связанные с ним юридические последствия.

Зато я буду участвовать в печально известном Мемориальном бое петухов в Листоне с начальной ставкой в тысячу долларов. Это означает вот что: если ты продержишься минуту в клетке с одним петухом, получаешь тысячу, пять минут с одним — пять тысяч, две минуты с пятью петухами — десять тысяч долларов и так далее…

Это серьезное дело, Ральф. Гавайские бойцовые петухи за считанные секунды рвут человека в клочья. Здесь, дома, я тренируюсь с павлинами. Это сорокафунтовые птички, шесть штук, в клетке шесть на шесть метров, и мне кажется, я в этом деле уже прилично насобачился.

Пришло время порастрясти жирок, Ральф, оставить покой и снова появиться на публике. Ты же знаешь, дружище, мне тоже давно пора отдохнуть, и причины к тому более чем веские. Поэтому я искренне желаю, чтобы у нас все прошло без сучка без задоринки, и верю в глубине сердца, что так и будет.

Не о чем беспокоиться, Ральф! Мы сделаем это легко! Я уже снял небольшое поместье: два домика с пятидесятиметровым бассейном на самом берегу моря. Это на Алий-драйв в Коне, где круглый год сияет солнце.

Твой ХСТ.

Голубая рука

Мы были уже в сорока минутах от Сан-Франциско, когда экипаж наконец решился заняться проблемой с туалетом в первом классе. Дверь не открывалась с самого момента взлета, и теперь старшая стюардесса вытащила второго пилота из кабины и привела в салон. Тот появился в проходе рядом с моим креслом, держа в руках странный черный инструмент — не то фонарик с лезвиями, не то электрифицированную стамеску. Совершенно спокойно кивая, он вслушивался в горячий шепот стюардессы.

— Он мне отвечает, — говорила она, тыча длинным алым ноготком в табличку «занято» на двери туалета, — но я не могу его оттуда вытащить.

Второй пилот продолжал задумчиво кивать, повернувшись спиной к пассажирам и одновременно настраивая свой явно спецназовский инструмент.

— Личные данные? — спросил он стюардессу.

Та глянула в список, прикрепленный к планшету.

— Какой-то мистер Аккерман, — ответила она. — Адрес: почтовый ящик девяносто девять, Кайлуа-Кона.

— Большой остров, — констатировал второй пилот.

Стюардесса кивнула, продолжая изучать поверхность планшета.

— Член клуба Красного Ковра, — сказала она. — Часто путешествует, но где бывал раньше — не сказано. Зарегистрировался в Сан-Франциско, первым классом, в один конец до Гонолулу. В поведении безупречен. Никакой дополнительной информации: отель не резервировал, машину не нанимал… — Она пожала плечами и закончила: — Очень вежливый, трезвый, спокойный…

— Вот-вот, — отозвался второй пилот. — Я таких знаю.

Глянув на свой инструмент, он размахнулся свободной рукой и резко хлопнул по двери.

— Мистер Аккерман! — позвал он. — Вы меня слышите?

Ответа из-за двери не последовало, но я находился достаточно близко, чтобы услышать, как упало сиденье унитаза и зажурчала вода.

Я не был знаком с мистером Аккерманом, но помнил, как он садился в самолет. Выглядел он как человек, который в прошлом мог быть профессиональным теннисистом в Гонконге, а потом занялся более крутыми делами. Золотой «Ролекс», белая льняная спортивная куртка; на шее — массивная золотая цепь из тайского золота, в руках — тяжелый кожаный портфель с наборным замком на каждом из многочисленных карманов и кармашков… И никаких признаков того, что он способен закрыться в туалете сразу после взлета и оставаться там в течение целого часа.

Это слишком долго для любого полета. Подобное поведение неизбежно вызывает вопросы, которые, в конце концов, уже невозможно просто проигнорировать — особенно если дело происходит в просторном отсеке первого класса семьсот сорок седьмого «боинга», который летит из Сан-Франциско в Гонолулу. Пассажирам, которые платят такие деньги, совсем не улыбается перспектива стоять в очереди в единственный из оставшихся туалетов, в то время как какой-то придурок неизвестно чем занимается в другом.

Я был одним из этих пассажиров. Мои непростые отношения с Объединенными Авиалиниями обязывали меня, как я решил, непременно воспользоваться хромированным писсуаром в сортире с защелкой на внутренней стороне двери и провести там достаточное время, чтобы хорошенько облегчиться. До этого я шесть часов проболтался в зале клуба Красного Ковра в аэропорту Сан-Франциско, переругиваясь с билетными агентами, накачивая себя алкоголем и стараясь отогнать волны странных воспоминаний…

Где-то на полпути между Денвером и Сан-Франциско мы решили поменять самолет и очередной этап нашего путешествия провести в семьсот сорок седьмом. Десятый «ди-си» хорош для коротких перелетов и для спанья, но семьсот сорок седьмой — это то, что нужно профессионалу в длительной поездке, особенно если у него невпроворот работы: из первого класса по винтовой лестнице поднимаешься на второй этаж и оказываешься в маленькой гостиной типа клуба — с отдельным баром, кушетками и деревянными карточными столиками. Конечно, перескакивая с самолета на самолет, мы могли запросто потерять свой багаж, но мне нужен был простор для работы, для того чтобы немного расслабиться, чтобы вытянуть ноги, наконец.

Мои планы на этот вечер включали изучить все, что у меня было по Гавайям. Я запасся газетными заметками и брошюрами, даже книгами. Передо мной лежали «Последнее путешествие капитана Кука» и «Записки Вильяма Эллиса», вышедшие из-под пера Ричарда Хау, «Письма с Гавайев» Марка Твена — это все толстые тома. А еще брошюры: «Гавайские острова», «История берегов Коны», «Пухонуа Хонаунау» и множество прочей печатной продукции.

— Ты не сможешь просто выбраться из самолета и с ходу написать про Марафон, — инструктировал меня мой приятель Джон Уилбер. — Кроме десятка тысяч япошек, которые побегут вдоль Пёрл-Харбора, там, на Гавайях, чертовски много всего интересного. Нужно все это использовать.

Помолчав, он продолжал:

— Острова полны тайн. Я не говорю про Дона Хо и прочую лапшу, которую вешают на уши туристам. Нет, там есть много такого, что мы здесь совершенно не понимаем.

Приятно иметь в друзьях такого мудрого человека, как Уилбер. Парень, заработавший на дом в Гонолулу, да еще на самом побережье, играя за вашингтонских «краснокожих», во многих вещах разбирается лучше, чем я.

Он прав. Я просто обязан заняться тайнами Гавайев. Прямо сейчас. Все, что может вылупиться из таинственных недр Тихого океана, заслуживает моего самого пристального внимания.

После шести часов неудач и полупьяной неразберихи я наконец раздобыл два билета на последний в этот день семьсот сорок седьмой «боинг» до Гонолулу.

И вот теперь мне нужно было побриться, почистить зубы да и просто постоять напротив зеркала, удивляясь, как это частенько со мной бывало: кто же это смотрит на меня из его глубин?

Но на сей раз я рисковал. Воздушный корабль стоимостью в десять миллионов долларов не мог предоставить мне, и это за мои же деньги, по-настоящему укромный уголок.

Риск реально был немалый. Слишком много случалось всего в этих хромированных кабинках. То какой-нибудь преждевременно уволенный со службы старший сержант решит в знак протеста сжечь себя в самолетном сортире, то какой-нибудь психопат или чокнутый наркоман запрется изнутри, наглотается таблеток и захочет спустить себя в унитаз.

Второй пилот барабанил по двери туалета костяшками пальцев:

— Мистер Аккерман! С вами все в порядке?

Помедлив мгновение, он снова позвал, на этот раз громче:

— Мистер Аккерман! Говорит капитан корабля. Вы больны?

— Что? — донесся голос изнутри.

Стюардесса приникла к двери:

— Мы просто заботимся о вашем здоровье, мистер Аккерман. Если нужно, мы готовы освободить вас в течение полуминуты.

Она победоносно посмотрела на второго пилота, и тут изнутри вновь раздался голос:

— Со мной все в порядке, через минуту выхожу.

Второй пилот отступил на шаг назад, глядя на дверь. Изнутри вновь донеслись звуки спускаемой воды — и ничего больше.

К этому моменту весь салон первого класса был уже на взводе.

— Выкиньте этого фрика из сортира! — кричал какой-то пожилой человек. — У него там наверняка бомба.

— О Господи! — вопила женщина, сидевшая с ним рядом. — Он что-то там прячет!

Второй пилот вздрогнул и резко повернулся к пассажирам. Ткнув своим инструментом в лицо пожилого крикуна, готового сорваться в истерику, он обрезал:

— Ты! Заткнись! Это мое дело, и я с ним справлюсь.

Неожиданно дверь открылась, и мистер Аккерман вышел наружу. Быстро проскользнув в проход, он улыбнулся стюардессе.

— Простите, что заставил вас ждать, — проговорил он. — Можете пользоваться. Все.

Он пятился по проходу между креслами, небрежно перебросив свою спортивную куртку через руку. Куртка между тем руку целиком не прикрывала.

Со своего места я мог видеть, что рука, которую Аккерман старался скрыть от стюардессы, была до самого плеча абсолютно голубого цвета. Вид этой руки заставил меня нервно вжаться в кресло. До этого мистер Аккерман мне даже нравился. У него был вид человека, с которым я мог бы иметь много общего — во взглядах, например. Но сейчас он меня достал, и я готов был хорошенько врезать этому ослу по яйцам — не дожидаясь дополнительного повода. Мое первоначальное впечатление от мистера Аккермана к этому времени разлетелось в куски. Этот кретин, который так надолго заперся в сортире, что одна из его рук посинела, был совсем не похож на того шикарно одетого обходительного яхтсмена с тихоокеанского побережья, который сел на наш самолет в Сан-Франциско.

Большинству пассажиров довольно было и того, что проблема с сортиром разрешилась мирным путем. Они были счастливы — никаких признаков оружия, никаких динамитных шашек, скотчем прикрученных к брюху террориста, никаких невнятных лозунгов или угроз: всем, дескать, сейчас глотки перережу!.. Пожилой джентльмен все еще тихо всхлипывал, не глядя в сторону Аккермана, который удалялся вдоль прохода по направлению к своему месту, но, похоже, все остальные уже успокоились.

Все, кроме второго пилота. Тот пялился на Аккермана с выражением неподдельного ужаса. Он увидел-таки голубую руку, как, впрочем, и стюардесса, которая тем не менее держала язык за зубами. Аккерман всеми силами пытался укрыть это чудо под курткой. Если кто-то из пассажиров и заметил, что там у него, то вряд ли понял, что тут к чему.

Но я-то заметил. И голубоглазая стюардесса тоже! Второй пилот бросил в сторону Аккермана испепеляющий взгляд, при этом его передернуло, явно от отвращения. Прибрав свой спецназовский инструмент, он двинулся к кабине. На полпути к спиралевидной лестнице, которая вела на второй этаж и в кабину пилотов, он задержался возле Аккермана, который остановился рядом со мной, и прошептал ему на ухо:

— Если я тебя, вонючий ублюдок, еще раз поймаю в своем самолете — башку оторву.

Аккерман вежливо кивнул и опустился в кресло — от меня через проход. Я быстро встал и с бритвенными принадлежностями в руке направился к туалету. Закрылся изнутри и, прежде чем заняться собой, поспешил захлопнуть крышку унитаза.

Есть только один способ, которым человек может выкрасить в голубое свою руку, находясь в семьсот сорок седьмом «боинге», летящем над Тихим океаном на высоте тридцать восемь тысяч футов. Но этот способ столь экзотичен и используется так редко, что даже самые опытные пассажиры вряд ли когда сталкивались с подобными случаями. Те же немногие, кто понимает, что тут к чему, вряд ли горят желанием поговорить об этом.

Мощный дезинфицирующий раствор, которым оснащает свои смывные туалеты большинство авиакомпаний и который известен под названием «Деджерм», имеет ярко-голубой цвет. Единственный случай, когда я видел человека с голубой рукой, выходящего из самолетного сортира, произошел на утомительно долгом рейсе Лондон — Заир, которым я летел на бой Мохаммеда Али и Джорджа Формана. Английский корреспондент компании «Рейтер» пошел в туалет и каким-то образом умудрился утопить в глубинах унитаза свой единственный ключ от рейтеровского телекса, который ждал его в Киншасе. Корреспондент выбрался из сортира через тридцать минут и весь оставшийся путь до Заира наслаждался одиночеством — все места вокруг него опустели.

Было около полуночи, когда я вышел из туалета и вернулся на свое место, чтобы забрать материалы, с которыми собирался поработать. Верхний свет был погашен, и остальные пассажиры мирно спали. Пора было отправляться наверх, в гостиную на втором этаже. Марафон Гонолулу будет только частью моей истории. Остальное я отдам самим Гавайям, хотя о них-то у меня раньше не было повода ни думать, ни писать. В сумке у меня побулькивала добрая кварта «Дикой индейки» — отличный бурбон! Наверху, в баре, наверняка полно льда, и народу — никого!

Но не в этот раз. Когда я поднялся наверх по спиральной лестнице, то на одной из кушеток возле бара увидел своего спутника, мистера Аккермана, — тот мирно спал. Когда я проходил мимо, направляясь к дальнему столику, он проснулся, и, как мне показалось, по его усталой заспанной физиономии скользнула улыбка. Он меня узнал.

Я мимоходом кивнул:

— Надеюсь, вы нашли то, что искали.

Аккерман глянул в мою сторону.

— О да! — отозвался он. — Конечно, нашел.

К этому моменту, удалившись от него шагов на десять, я уже раскладывал свои бумаги и книги на большом карточном столе. Что бы он там ни искал в унитазе, мне было абсолютно наплевать. У него были свои проблемы, у меня свои. Жаль, конечно, что он тут устроился на ночь — я-то надеялся, что гостиная будет полностью в моем распоряжении. Но видно, это место для Аккермана было единственным убежищем, здесь он никому не причинял беспокойства. Придется мне разделить его компанию на некоторое время, так что нужно потерпеть.

Могучий запах дезинфицирующего средства пропитал гостиную. Самолет вонял, как подвал самой плохой больницы. Я включил вентиляцию над своим сиденьем, потом взялся за материалы. Не помню, повредил ли себе руку тот самый рейтеровский корреспондент из Англии. Единственное, что пришло мне на память, было то, что всю дорогу в Заире он носил рубашки с длинными рукавами и от жары у него по рукам пошел жуткий грибок. Не было ни заметной потери веса, ни признаков отравления, но, когда спустя два месяца я встретил его в Лондоне, рука у него была все еще заметно голубая.

Я подошел к бару и набрал льда для своего бурбона. Возвращаясь, я спросил Аккермана:

— Как ваша рука?

— Вся голубая, — ответил он, — и жутко чешется.

Я кивнул:

— Это мощное средство. Вам нужно будет зайти к доктору, когда доберетесь до Гонолулу.

Взглянув на меня, Аккерман поудобнее устроился в своем кресле.

— А вы разве не доктор? — спросил он.

— Что?

Он улыбнулся и закурил.

— На ваших багажных бирках написано, что вы доктор.

Я усмехнулся и посмотрел на свою сумку. Действительно, на бирке клуба Красного Ковра стояло: «Доктор Х. С. Томпсон».

— О Господи! — только и смог я сказать. — Вы правы. Я действительно доктор.

Он довольно пожал плечами.

— Ладно, — наконец произнес я, — давайте очистим вашу руку от этого жуткого дерьма.

Встал и кивком головы пригласил Аккермана пройти в маленький туалет для экипажа, который располагался прямо позади кабины пилотов. Минут двадцать мы оттирали его руку бумажными полотенцами с мыльным раствором, а потом мазали освежающим кремом после бритья, который я достал из своей сумки.

Словно побеги ядовитого плюща, зловещая алая сыпь распространилась по всей руке Аккермана тысячью отвратительных пузырьков. Я вернулся к сумке и достал тюбик «дезенекса», чтобы избавить его от зуда. Но голубизну мы так и не победили.

— И что? — спросил Аккерман в отчаянии. — Ее уже никогда не отмыть?

— Со временем, — ответил я. — Пару недель в соленой воде, и начнет сходить. Поболтайтесь в полосе прибоя, побольше времени на пляже.

Он был явно смущен:

— На пляже?

— Именно, — отозвался я. — Идите на пляж, и плевать на всех. Если спросят, говорите что угодно. Может, у вас такое родимое пятно.

Аккерман кивнул:

— Точно. Так и сделаю. Ну и что, что голубая, скажу. Так?

— Именно. Ни перед кем не извиняйтесь, никому ничего не объясняйте. Ведите себя естественно и всех посылайте в задницу. Вы будете звездой пляжа Вайкики в Гонолулу.

Аккерман рассмеялся:

— Спасибо, доктор! Надеюсь, мне когда-нибудь удастся отблагодарить вас. Вы с какой целью на Гавайи?

— Дела, — ответил я. — Я пишу статью о Марафоне Гонолулу для медицинского журнала.

Аккерман кивнул и устроился поудобнее, протянув вдоль кушетки свою голубую руку, чтобы подышала.

— Ну что же, — усмехнулся он лукаво. — Как бы там ни было, а медицинский журнал — это здорово.

— Как вы сказали?

Он задумчиво посмотрел на меня и, взгромоздив ноги на стоящий перед ним столик, улыбнулся:

— Я думаю, как мне отблагодарить вас за вашу любезность. Вы долго будете на островах?

— Да, но только не в Гонолулу, — ответил я. — Сразу после марафона мы переедем в местечко под названием Кона.

— Кона?

— Ага, — сказал я, откинувшись на спинку и раскрыв томик девятнадцатого века, «Журнал Вильяма Эллиса».

Аккерман прилег на подушки кушетки и закрыл глаза.

— Отличное местечко, — промолвил он. — Вам понравится.

— Хорошо, что предупредили. Я уже за него заплатил.

— Заплатили?

— Ну да! Я арендовал два дома на пляже.

Брови на лице Аккермана удивленно поднялись:

— Вы дали предоплату?

Я кивнул:

— Иначе мне бы ничего не досталось. Там все уже занято.

— Да ну? — Аккерман вскочил со своего места и уставился на меня. — Занято? Что же вы там арендуете, черт побери? Деревню Кона? Всю?

Я покачал головой:

— Да нет. Это типа поместья с двумя большими домами и бассейном, довольно далеко от города.

— И где это?

В тоне, с которым Аккерман это проговорил, было что-то не то, но я постарался не обращать внимания. Я чувствовал: что бы он ни собирался мне поведать, услышать про это мне не захочется.

— С арендой мне помогли друзья, — быстро сказал я. — Это прямо на берегу. Частное владение. У нас там будет много работы.

Теперь физиономия Аккермана выражала настоящее беспокойство.

— И у кого вы это арендуете? — спросил он. И вдруг назвал имя риелтора, с которым я действительно заключил договор. Выражение моего лица, должно быть, насторожило его, потому что он мгновенно сменил тему.

— И почему все-таки Кона? — спросил он. — Хотите поймать большую рыбу?

Я пожал плечами:

— Да не обязательно. Хотя, конечно, поплаваю, поныряю. У моего приятеля там катер.

— Вот как? И кто он?

— Парень из Гонолулу, — ответил я. — Джин Скиннер.

Аккерман утвердительно кивнул:

— Точно. Я знаю Джина. Катер «Голубой Кабан».

Он выпрямился на своей кушетке и повернулся ко мне; сон слетел с его физиономии.

— Он ваш друг? — спросил он.

Я кивнул, несколько удивленный улыбкой, которая играла на его лице. Эту улыбку я уже видел, хотя значение ее определить пока не мог.

Аккерман пристально смотрел на меня, и какой-то новый, непонятный мне свет играл в его взгляде.

— Я давненько его не видел, — сказал он. — Он вернулся на Гавайи?

Опаньки! — подумал я. Что-то здесь не так. Я вдруг опознал улыбку на лице своего собеседника. Эту улыбку я встречал на других лицах, в других странах, стоило мне только произнести имя Скиннера.

— Кто? — переспросил я, вставая, чтобы набрать еще льда.

— Скиннер.

— Вернулся откуда? — спросил я, давая понять, что в боевом прошлом Скиннера я не участвовал.

Аккерман, похоже, понял.

— А вы еще с кем-нибудь в Коне знакомы? — спросил он. — Кроме Скиннера?

— Конечно, — отозвался я. — Знаю кое-кого, кто занимается экспортом виски. Кое-кого из риелторов.

Аккерман задумчиво кивнул, внимательно разглядывая длинные пальцы своей руки, свежевыкрашенной в голубое, — словно заметил в ней что-то из ряда вон выходящее. Сразу видно профессионала, который в разговоре привык, сделав паузу, внимательно прислушиваться к тому, как работает его мозг. Я практически слышал этот звук, звук скоростного сканирования памяти, производимого очень персональным компьютером, который рано или поздно выдаст то, что нужно пользователю, — факт, ссылку или давно позабытую деталь, в которой тот так нуждается.

Он снова прикрыл глаза.

— Большой остров совсем не похож на другие острова, — наконец произнес Аккерман. — Особенно на эту помойку, на Гонолулу. Там ты словно путешествуешь вспять, в прошлое. Никто не донимает тебя; куда хочешь, туда и идешь. Наверное, это единственное место на островах, где люди еще сохранили чувство старой гавайской культуры.

— Вот и отлично, — сказал я. — Мы будем там на следующей неделе. Разберемся с Марафоном в Гонолулу и спрячемся на остальное время в Коне сочинять нашу историю.

— Превосходно! — воскликнул Аккерман. — Позвоните мне, когда устроитесь. Я могу свозить вас в пару местечек, где еще жива старая магия.

Он задумчиво улыбнулся и продолжил:

— Съездим на Южный Мыс, в Город Спасенных. Пообщаемся с призраком капитана Кука. Сможем даже понырять — если погода позволит.

Я отложил свои книги, и мы немного поболтали. В первый раз мне рассказывали про Гавайи действительно интересные вещи — местные легенды, истории о древних войнах, о миссионерах, о странной и ужасной судьбе капитана Кука.

— Про Город Спасенных — это интересно, — сказал я. — Немного в мире осталось культур с таким сильным чувством сакрального.

— Это точно, — согласился Аккерман. — Но вам сначала нужно туда попасть, и обязательно раньше того, кто за вами гонится.

Город спасенных в Хонаунау

К югу от Харе-о-Кив мы обнаружили Паху табу (священное укрытие) довольно значительных размеров, и наш проводник сообщил нам, что это один из гавайских «пухонуа», о которых мы так много слышали от племенных вождей и прочего местного люда. Таковых на острове только два — тот, что мы исследовали, и другой, близ Вайпио, в северо-восточной части острова, в округе Кохала.

Означенные «пухонуа» есть гавайские «города спасенных», предназначение коих — дарить нерушимо-священное укрытие всякому преступившему закон бродяге, бегущему мстительного копья, но снискавшему милость и позволение вступить в пределы данного укрытия.

Местный «пухонуа» имеет несколько широких входов, некоторые из коих открываются на море, прочие же — на горы. Сюда устремляются и сознательно нарушивший табу, и тот, кто по неосторожности преступил некие предписания последнего, и вор, и даже убийца, вольно или невольно лишивший жизни человека, — все укрываются здесь от своих неутомимых преследователей и обретают спасение.

К какому бы племени он ни принадлежал, из каких бы мест ни прибыл, получает он равный со всеми прием, хотя бы мстительные враги не оставляли его притязаниями своими до самых врат сего укрытия.

К счастью, для беглеца вход в укрытие всегда остается отворенным, и как только он окажется в его пределах, то сразу же направляет стопы свои к идолу и, обратившись к последнему с кратким красноречивым приветствием, благодарит того за оказанную милость и за помощь в обретении спасения.

Священники же, равно как и адепты последних, немедленно предадут смерти любого, кто осмелится преследовать или вредить тем, кто попадает внутрь ограды Паху табу и, как это было сказано, под сень покровительства великого Кива, духа этих мест.

Мы не смогли ничего узнать достоверно относительно того срока, который беглецы могли оставаться в «пухонуа», но похоже было, что он не простирался долее двух-трех дней, после чего эти люди либо поступали в услужение к священникам, либо возвращались в свои жилища.

«Пухонуа» в Хонаунау отличается значительными размерами и способно вместить множество людей. Во время войны женщины, дети и старики из соседних округов обыкновенно оставались под его защитой, в то время как мужчины отправлялись воевать. Здесь слабые и беззащитные дожидались исхода конфликта в полной безопасности и избегали уничтожения в случае поражения своего племени.

Журнал Вильяма Эллиса (Сирка, 1850)

Проговорив это, Аккерман усмехнулся:

— Спорт — дело благородное. Особенно на Гавайях.

Я оценил шутку и задал следующий вопрос:

— И что, как только ты попадаешь в это место, ты полностью защищен?

— Абсолютно и полностью, — уверил меня Аккерман. — Даже боги не могут тебя пальцем тронуть, как только ты прошел ворота.

— Класс! — сказал я. — Такое местечко мне может понадобиться.

— Определенно, — отозвался Аккерман. — Мне тоже. Потому-то я и живу там, где живу.

— И где же?

Он улыбнулся:

— В ясный день я смотрю вниз, по склону горы, и со своего парадного крыльца вижу Город Спасенных. Этот вид вселяет в меня чувство уверенности.

У меня было такое ощущение, что он не лжет. Какой бы жизнью ни жил этот человек, похоже, ему были нужны прочные тылы. На Гавайях, да и во всем остальном мире немного найдется консультантов по инвестициям, которые способны уронить в унитаз семьсот сорок седьмого «боинга» что-то настолько важное, что не побрезгуют залезть туда рукой по плечо в надежде достать потерянное.

Мы были одни в верхней гостиной самолета, на высоте тридцать восемь тысяч футов над Тихим океаном, и лету нам было еще часа два. В Гонолулу мы сядем где-то в районе восхода солнца. Аккерман дремал. Наблюдая за ним поверх обреза книги, я видел, что он то и дело почесывает зудящую руку. Глаза его были закрыты, но пальцы другой руки бодрствовали, и их судорожные шевеления стали действовать мне на нервы.

К нам подошла стюардесса, чтобы взглянуть, как мы и что, но вид голубой руки Аккермана бросил ее в дрожь, и она поспешно ретировалась, спустившись в нижний салон. В баре был полный ящик пива «Миллер Хай Лайф» на льду и широкий выбор алкоголя в мини-бутылочках, так что все, что ей нужно было делать, — это время от времени осторожно проведывать Аккермана.

В конце концов тот уснул. В гостиной было темно. Горели только светильники на столах, и я снова устроился на кушетке, чтобы поразмышлять над своими материалами.

Главное впечатление, вынесенное мной из прочитанного в эти часы, состояло в том, что Гавайские острова совсем не имели письменной истории за пределами последних двухсот лет, когда первые миссионеры и капитаны океанских судов предприняли попытки восстановить некую хронологию островов на основе сказаний, которые были поведаны им аборигенами. Никто не знал, как возникли острова и откуда появились здесь первые люди.

Сереньким днем шестнадцатого января тысяча семьсот семьдесят девятого года капитан Джеймс Кук, величайший исследователь своей эпохи, ввел два корабля своей Третьей Тихоокеанской экспедиции в маленькую, окруженную скалами бухточку залива Кеалакекуа на западном побережье еще не описанного картографами тихоокеанского острова, который местные жители называли Оухайхи, и занял свое место в истории как первый белый человек, «официально» открывший Гавайские острова.

Залив, куда вел фарватер, был окутан туманом и окружен крутой стеной скал высотой в пятьсот футов. Он был больше похож на могилу, чем на гавань, и, несмотря на удручающее состояние кораблей и команды, которые десять дней боролись с убийственным муссоном, входить в этот залив Куку совсем не хотелось. Но выбора у него не было: команда грозила бунтом, на кораблях свирепствовала цинга, они буквально рассыпались на части под ногами капитана, а моральный дух экспедиции резко упал после шести месяцев, проведенных в Арктике… И вот проплыв тысячи миль от Аляски в состоянии полной истерики, при виде островов матросы буквально взбесились.

Ну что ж, Куку пришлось уступить. Залив Кеалакекуа был для него не самым желанным местом. Но он был единственной на многие тысячи миль доступной якорной стоянкой, и именно здесь бравому капитану суждено было пережить свой последний шторм.

Ранним утром шестнадцатого января [тысяча семьсот семьдесят девятого года] Кук обратился к своему помощнику:

— Мистер Блайт! Будьте любезны, возьмите лодку с хорошо вооруженными людьми и замерьте глубину фарватера.

Ему крайне важным казалось выяснить все «особенности бухты».

— Все выглядит многообещающим, — ответил Блайт, — а индейцы весьма дружелюбны.

— Вне зависимости от характера индейцев, — произнес Кук резко, — если стоянка не представляет опасности, я приму решение бросить якорь. В отношении защищенности остров — не лучшее место, но нам крайне необходимо пополнить запасы и дать ремонт кораблям.

Блайт, сопровождаемый Эдгаром, спустился с борта «Дискавери» в лодку и приказал гребцам держать норд-вест к глубокому разлому в скальной стене. На полпути к берегу их встретила армада каноэ самого разного размера, которые неслись с удвоенной скоростью по направлению к кораблям, причем гребцы в них, распевая во весь голос, размахивали веслами, которые были украшены развевавшимися на ветру пучками разноцветных ниток.

Достигнув берега, Блайт окончательно уверился в том, что бухта способна предоставить им вполне безопасную стоянку. Она была защищена со всех сторон, исключая зюйд-вест, но, как заметил Блайт, с этой стороны на них вряд ли мог обрушиться шквал. Наиболее примечательной чертой бухты была четырехсотфутовая скала, словно вырубленная из черной вулканической породы; скала полого спускалась к западу и примерно в миле переходила в плавно поднимающуюся равнину, которая оканчивалась мысом, охватывавшим воды бухты с запада. Эта черная скала, представляющая на первый взгляд непроходимое препятствие на пути в глубь острова, казалось, обрывалась прямо в море, но ближе к вечеру, когда начался отлив, Блайт заметил, что у ее подножия образовался узкий пляж из черных камней и гальки. Как моряки узнали позже, название бухты Кеалакекуа (или, как называл его Кук, Каракакуа), означавшее «тропа богов», происходило как раз от названия этого отвесного склона, нависшего над водой.

Ричард Хау «Последнее путешествие капитана Кука»

Я все еще читал, когда появившаяся вдруг стюардесса объявила, что через тридцать минут состоится посадка.

— Вам необходимо вернуться в нижний салон на свои места, — сказала она, не глядя на Аккермана, который продолжал спать.

Я начал собирать вещи. Небо за стеклом иллюминаторов постепенно светлело. Пробираясь с сумкой по проходу, я разбудил Аккермана, который, проснувшись, сразу закурил.

— Скажите им, что я не смогу спуститься, — попросил он. — Думаю, мне удастся совершить посадку и здесь.

Он криво усмехнулся и пристегнулся ремнями, которые вдруг вынырнули откуда-то из глубин кушетки, на которой он сидел.

— Вряд ли они там, внизу, скучают по мне, — сказал он. — Увидимся в Коне.

— Хорошо, — отозвался я. — В Гонолулу не остаетесь?

Аккерман покачал головой и посмотрел на часы:

— Только чтобы заглянуть в банк. Он открывается в девять, а к обеду я должен быть дома.

Мы пожали друг другу руки.

— Удачи! — пожелал я ему. — И берегите руку.

Улыбнувшись, Аккерман сунул руку в карман своей спортивной куртки.

— Спасибо, док! — сказал он. — Вот вам кое-что. День будет долгим.

И, кивнув в сторону туалета для экипажа, вложил в мою руку маленькую стеклянную бутылочку.

— Лучше сделать это здесь, наверху, — сказал Аккерман. — Не хочу приземляться с запрещенными вещами в карманах.

Я согласно кивнул и зашел в туалет. Выйдя, вернул бутылку.

— Превосходно! — поблагодарил я его. — Чувствую себя уже намного лучше.

— Вот и славно, — отозвался Аккерман. — У меня такое ощущение, что вам здесь потребуется помощь, и немалая.

Приключения идиотов

Мой друг Джин Скиннер встречал нас в аэропорту Гонолулу. Припарковав свой черный «понтиак-кабриолет» прямо на тротуаре напротив зала выдачи багажа, он рассеянным жестом руки отмахивался от протестующих прохожих. Весь его вид, высокомерие, с которым он дефилировал возле своей машины, как бы говорили: у этого человека на уме серьезные дела. Разглядывая вестибюль багажного отделения, Скиннер потягивал пиво «Примо» из коричневой бутылки, совершенно игнорируя местную даму в форме дорожного полицейского, которая тщетно пыталась привлечь его внимание.

Я увидел его еще с верхней ступеньки эскалатора и сразу понял, что багаж получить нам нужно как можно быстрее. Скиннер настолько привык работать в горячих точках, что не видел ничего сверхъестественного в том, чтобы проехаться по тротуару среди разъяренной толпы — если ему что-то было нужно. На этот раз нужен ему был я, и я бросился ему навстречу с деловитой улыбкой на физиономии.

— Не беспокойся, — крикнул он. — Через минуту нас здесь не будет.

Большинство людей обычно верят Скиннеру или по крайней мере хотят верить. Было в нем что-то такое, что говорило: оставьте этого парня в покое. Черный «понтиак» Скиннера выглядел угрожающе, а сам он представлял, казалось, еще большую угрозу для каждого, кто подвернется под руку. Скиннер был на голову выше всех в аэропорту. На нем была белая куртка с высоким воротником и по меньшей мере тринадцатью накладными карманами, где могло оказаться что угодно — от фосфорной гранаты до непромокаемой авторучки. Голубые шелковые слаксы Скиннера были отлично отутюжены, но носков он не носил, и его недорогие резиновые сандалии весело шлепали по тротуарной плитке. Глаза Скиннера прятались за темно-синими зеркальными «сайгонами», шею обвивала тяжелая золотая цепь с квадратными звеньями, которую можно купить разве что в каком-нибудь ночном ювелирном магазинчике на задворках Бангкока, запястье же украшал золотой «Ролекс» на браслете из нержавеющей стали. Фигура явно неуместная в толпе туристов с континента, вывалившихся из самолета компании «Алоха», рейс Сан-Франциско — Гонолулу. Но Скиннер в отличие от них был не в отпуске.

Увидев меня на подходе, он протянул руку.

— Привет, док! — сказал он. — Я думал, ты бросил эти дела.

— Бросил, — отозвался я. — Но теперь что-то заскучал.

— Я тоже. Уже собирался выехать из города, как мне позвонили. Кто-то из организаторов Марафона. Им нужен официальный фотограф за тысячу долларов в день.

Он кивнул на переднее сиденье своего «понтиака», где лежало несколько новеньких камер марки «Никон».

— Я не мог от них отвязаться, — прокомментировал Скиннер. — Легкие деньги.

— О Господи! — сказал я. — Так ты еще и фотограф!

С минуту Скиннер рассматривал свои сандалии, потом медленно поднял лицо и, обнажив зубы в усмешке, уставился мне в переносицу.

— На дворе восьмидесятые, док! И я буду тем, кем мне нужно быть.

Скиннер был с деньгами на короткой ноге. С враньем, кстати, тоже. Когда мы с ним пересеклись в Сайгоне, он работал на ЦРУ, гоняя вертолеты «Эйр Америка», и, как говорили те, кто близко его знал, делал до двадцати тысяч долларов в неделю на опиуме.

Я никогда не говорил с ним о деньгах, а он всем нутром ненавидел журналистов, но мы довольно быстро стали друзьями и в последние недели войны много времени проводили вместе, покуривая опиум на полу его номера в «Палас Континенталь». Мистер Хи приносил трубки ежедневно около трех — даже в тот день, когда его домишко в Колоне был разбит прямым попаданием ракеты, — и гости отеля молча возлежали на укрытом циновками полу, вдыхая волшебный дым.

До сей поры это остается моим самым четким воспоминанием из времен Сайгона: я лежу, вытянувшись на полу и приложившись щекой к прохладному кафелю; в ушах издалека, как во сне, звучит тоненький голосок мистера Хи, который скользит по комнате со своей длинной черной трубкой и бунзеновской горелкой, регулярно подсыпает зелья в чашку трубки и, не умолкая ни на минуту, трещит на языке, который никому из нас не ведом.

— На кого нынче работаешь? — спросил меня Скиннер.

— Пишу о Марафоне для медицинского журнала.

— Отлично, — удовлетворенно хмыкнул Скиннер. — Можно завести связи среди медиков. Какие наркотики везешь?

— Да никаких! — ответил я. — Абсолютно никаких.

Он пожал плечами, потом посмотрел на багажную ленту, которая наконец двинулась; показались чемоданы и сумки пассажиров нашего рейса.

— Ну, как скажешь, док. Давай погрузим твой скарб в машину и смотаемся отсюда, пока меня не повязали за покушение на убийство. Мне сегодня не до разборок с этим народцем.

Толпа вокруг уже начинала бушевать, а местный полицейский принялся выписывать штраф. Я взял бутылку пива из руки Скиннера и сделал долгий глоток, потом швырнул свою сумку на заднее сиденье и представил Скиннера своей невесте.

— Нужно быть сумасшедшим, — сказала она, — чтобы вот так парковаться прямо на тротуаре.

— За это мне и платят, — парировал он. — Был бы я в здравом уме, тащиться бы нам с вашим багажом аж до парковки.

Она с сомнением посмотрела на Скиннера, и мы занялись погрузкой.

— А ну-ка, отвали! — рявкнул Скиннер на ребенка, который вдруг вырос перед капотом машины. — Ты хочешь, чтобы я тебя убил?

Толпа отпрянула. Что бы мы ни творили, это не стоило того, чтобы за это нужно было кого-то убивать. Ребенка как ветром сдуло, а я подхватил с багажной ленты большой алюминиевый чемодан на колесиках и, едва не уронив, перебросил Скиннеру, который ловко уложил чемодан на заднее сиденье кабриолета.

Дорожный полицейский строчила уже третью бумажку за последние десять минут, и я видел, что она теряет над собой контроль.

— Даю вам шестьдесят секунд, — вдруг заверещала она. — Или вас отбуксируют силой.

Скиннер дружелюбно похлопал ее по плечу, прыгнул на сиденье водителя и врубил мотор, который сразу ожил, издав резкий металлический рев.

— Ты, милая, слишком хороша для этой дерьмовой работы, — проорал он, протягивая блюстительнице порядка карточку, которую выхватил из бардачка. — Позвони мне в офис. Я тебя буду снимать нагишом для почтовых открыток.

— Что? — завопила полицейский.

Скиннер резко дал задний ход. Толпа расступилась, но ей, видимо, совсем не по душе было то, что мы отваливаем.

— Звоните в полицию! — заорал кто-то.

Дорожный полицейский что-то кричала в свою рацию, а мы уже вливались в поток уличного движения, оставив позади себя рев нашего «понтиака».

Из маленького холодильника рядом с передним сиденьем Скиннер выхватил очередную бутылку «Примо» и, зажав руль коленями, откупорил ее. Потом зажег сигарету.

— Куда едем, док? — спросил он. — В «Кахала Хилтон»?

— Да, — отозвался я. — Это далеко?

— Изрядно, — ответил Скиннер. — Придется остановиться и прикупить пива.

Я откинулся на горячую кожу сиденья и закрыл глаза. Из радиоприемника неслась странная песня о «мальчиках хула хула» на мелодию Уоррена Зевона:

Я видел, как она ушла из луау Втроем с парковщиком машин И толстяком из местного бассейна Рука в руке, покачиваясь в лунном свете…

Скиннер надавил на газ и бросил машину на среднюю полосу в неожиданно открывшийся просвет. Он проскользнул всего в шести дюймах от заднего борта едва тащившегося грузовика с ананасами и неожиданно врубился в свору дворняг, которые пересекали шоссе. Переднее колесо «понтиака» попало на полосу гравия, зад машины пошел вправо, но Скиннер выровнял ход. Собаки замерли на мгновение. Вдруг одна из них, здоровенная зверюга с костлявыми боками и мощными челюстями дворняги в десятом поколении, бросилась на «понтиак» с тупым упрямством задиры, который всю жизнь привык нападать и наслаждаться видом убегающего врага. С диким лаем она атаковала переднее колесо кабриолета, но вдруг глаза ее расширились, когда до нее дошло, причем слишком поздно, что Скиннер не намерен отворачивать. Отчаянно упираясь всеми четырьмя лапами в горячий асфальт, дворняга пыталась затормозить, но ее атака была слишком стремительной. «Понтиак» шел на скорости пятьдесят миль в час на низкой передаче. Скиннер, держа ногу на акселераторе, махнул пивной бутылкой как колотушкой для игры в поло, целясь псу в голову. Я услышал приглушенный удар, собака с диким визгом бросилась поперек шоссе прямо под колеса грузовика с ананасами, который и раздавил ее. Прочие собаки в панике кинулись врассыпную.

— Опасные сволочи, — сказал Скиннер, отбрасывая прочь горлышко бутылки. — Чертовски злые. Запросто могут заскочить тебе в машину на светофоре. Это одна из проблем с кабриолетом.

Моя невеста истерически рыдала, а из радиоприемника все еще текла эта жуткая мелодия:

Я слышал, как поют их укелеле Там, где с луной целуется вода. Она ушла с парнями хула хула, Она меня забыла навсегда.

На въезде в центр Гонолулу Скиннер притормозил.

— Все, док, — проговорил он. — Пора принять дозу. Я что-то нервничаю.

Чтобы Скиннер нервничал? Вот уж нет. Зверюга. Хладнокровный убийца.

— У Ральфа есть, — быстро сказал я. — Он ждет нас в отеле. У него зелья — целая бутылка из-под «алказельтцера».

Скиннер снял ногу с тормоза, газанул, и мы проехали под большим зеленым баннером, гласившим: «Пляж Вайкики — полторы мили». Лицо его осветила так хорошо знакомая мне ухмылка. Мечтательная меланхоличная ухмылка любителя наркоты в предвкушении дозы. Я помнил эту ухмылку.

— Ральф — параноик, — предупредил я. — С ним нужно поосторожнее.

— За меня не беспокойся, — отмахнулся Скиннер. — Я отлично лажу с англичанами.

«Понтиак» въехал в даунтаун. Улица, тянувшаяся вдоль береговой линии, была полна бегунов, которые, готовясь к Марафону, отрабатывали темп бега.

На уличное движение они плевали, что заставляло Скиннера нервничать.

— Управы нет на этих козлов, — говорил он. — На Западе что ни богатый либерал, то бегун. Десять миль в день, и не мили меньше. Это какая-то чертова религия.

— А ты сам бегаешь? — спросил я.

Скиннер рассмеялся:

— Конечно, бегаю. Но никогда — с пустыми руками. Мы же разбойники, док. Мы совсем не такие, как этот народец, и нам поздно переучиваться.

— А вот мы — профессионалы, — проговорил я. — И должны написать репортаж о соревнованиях.

— К черту соревнования! — отрезал Скиннер. — Мы будем наблюдать за ними из уилберовского переднего дворика — напьемся и примемся делать ставки на результаты футбольных матчей.

Джон Уилбер, в прошлом защитник вашингтонских «краснокожих», дошедший с ними до Суперкубка тысяча девятьсот семьдесят третьего года, был еще одним нашим приятелем, которого мы прихватили с собой из тех прошлых тревожных лет. Теперь-то он вполне устроился, стал в Гонолулу по-настоящему респектабельным джентльменом. Дом его на Кахала-драйв, в районе с самой высокой арендной платой, стоял прямо на маршруте Марафона, в паре миль от финиша…

— Для того чтобы нам писать репортаж, лучшего места не найти, — объяснил Скиннер. — Мы захватим старт Марафона в даунтауне, потом рванем домой к Уилберу, чтобы успеть посмотреть футбол и поиздеваться над бегунами, когда они потащатся мимо нас, а потом пулей слетаем назад в даунтаун к финишу.

— Спланировано на все сто, — оценил я сценарий Скиннера. — Именно так я бы и поступил.

— Ну, не знаю, — отозвался он. — Более скучной вещи, чем эти дурацкие марафоны, и не придумаешь. Но по крайней мере на нем можно классно оттянуться.

— Как раз это я и имею в виду, — сказал я. — Я записан участником этих чертовых состязаний.

Скиннер покачал головой:

— Брось, пока не поздно. Уилбер пытался переплюнуть Роузи Руитс несколько лет назад, когда был еще в приличной форме. На отметке двадцать четыре километра вышел на дистанцию в полумиле впереди лидера и рванул к финишу как последний ублюдок; скорость была — как у велосипедиста, не меньше. — Скиннер рассмеялся и продолжил: — Это было ужасно. Девятнадцать человек обошли его на первых же двух милях. Он ослеп от собственной блевотины, а последние сто ярдов полз на карачках. — Снова смех. — Эти ребята умеют бегать, и очень быстро. Они бежали прямо по Уилберу.

— Ну и что? — отозвался я. — Идея-то была не моя. Сам Уилбер мне и посоветовал.

— То-то и оно, — усмехнулся Скиннер. — Здесь, на Гавайях, следует держать ухо востро. Даже лучший друг тебя надует. Просто не сможет иначе.

* * *

Мы обнаружили Ральфа в баре открытого кафе «Хо Хо». Поникнув головой, тот сидел над стаканом, на чем свет костеря и дождь, и волны, и жару, и все остальное, что было в Гонолулу. Произошло же вот что: соблазнившись рассказами Уилбера о том, как здесь классно-де нырять с трубкой, Ральф полез в океан, но не успел он опустить голову в воду, как первая же волна подхватила его и с размаху бросила на коралловый риф, пробив дырку в спине и раздробив позвоночный диск. Скиннер попытался приободрить Ральфа байками о местных ужасах, но тот и слушать не хотел. Настроение у него было ужасное, а после того как Скиннер потребовал у него кокаина, Ральф совсем озверел.

— Какого черта тебе от меня надо? — завопил он.

— «Белой смерти», приятель, — ответил Скиннер. — А может, кекса? Или «белой лошади»? Или марафета? Уж не знаю, как он у вас называется, в вашей задрипанной Англии.

— Ты хочешь сказать — наркотика?

— Именно, дружище! Нар-ко-ти-ка! — проорал Скиннер. — А ты думал, я пришел сюда поболтать об изящных искусствах?

На этом все закончилось. Явно перетрусив, Ральф вскочил и смылся, а бармен долго пялился на нас, и в глазах его стоял неподдельный ужас.

Огонь в яйцах

Устроившись в баре, мы смотрели, как дождь хлещет пальмы, растущие по краям пляжа. Кафе «Хо Хо» открыто ветру с трех сторон, и каждые несколько минут очередной его порыв обрушивал на нас целые потоки теплого дождя. Мы были единственными посетителями. Бармен-самоанец с застывшей на лице дежурной улыбкой молча смешивал нам «Маргариту». Слева, на небольшой скале, установленной в центре бассейна с пресной водой, два кареглазых пингвина с важным видом стояли бок о бок и, не мигая, с любопытством разглядывали нас.

Скиннер бросил пингвинам кусочек сашими. Более крупная птица поймала его на лету и мгновенно проглотила, резким ударом короткого черного крыла отбросив в сторону ту, что была поменьше.

— Эти птички — сверхъестественные создания, — заметил Скиннер. — Я время от времени веду с ними занимательные разговоры.

Некоторое время Скиннер дулся на Ральфа за то, что тот не дал ему шанс вдоволь насладиться продуктами английской фармацевтической индустрии, но в конечном итоге он начал воспринимать этот факт как еще одно проявление полного отсутствия логики в том, что происходит на островах.

После двух или трех порций «Маргариты» его глаза загорелись привычным задором, и теперь Скиннер посматривал на пингвинов взором человека, которого не так-то просто заставить заскучать.

— Они — муж и жена, — предположил он. — Тот, что побольше, — мужик. Думаю, за пригоршню рыбки он легко сдаст задницу своей бабы в аренду. — Он повернулся ко мне: — Как ты думаешь, Ральф любит пингвинов?

Я в недоумении уставился на птицу.

— Не знаешь? — спросил он. — А я знаю. Он затрахает бедную птичку до полусмерти. Эти англичане трахают все, что шевелится. Все они извращенцы.

Бармен стоял к нам спиной, но я знал, что он прислушивается. Улыбка, застывшая на его лице, все больше и больше превращалась в гримасу. Интересно, а часто ли ему до этого приходилось, стоя за своей стойкой, слышать, как вполне респектабельные внешне люди собираются трахать пингвинов, принадлежащих отелю?

— И долго будет продолжаться этот проклятый дождь? — спросил я.

Скиннер бросил взгляд в сторону пляжа.

— Бог его знает, — ответил он. — Это то, что они называют «погода Коны». Ветры поворачивают вспять, и такая погода приходит с юга. Иногда она длится до семи-девяти дней.

В первый день декабря [тысяча семьсот семьдесят восьмого года]… он понял, что перед ним — величайший из открытых им островов. Название, которое острову дали местные племена, Кук записал как «Оухайхи». К утру следующего дня они подошли к живописнейшему берегу: массивные скалы, долины, заканчивающиеся мысами, белые ленты высоких водопадов, низвергающихся прямо к полосе прибоя, реки, которые одна за другой вытекали из глубоких долин. Внутри острова им открылись лощины с грохочущими потоками, ландшафт, где скудные земли перемежались цветущими долинами, а равнины постепенно поднимались все выше и выше к покрытым снегом вершинам. Снег в тропиках! Еще одно открытие, еще один парадокс. Здесь, как оказалось, скрывается доселе не известная никому богатейшая земля, размерами гораздо превосходящая Таити. Сквозь подзорную трубу он видел тысячи местных жителей, которые, выливаясь потоками из своих жилищ и с полей, поднимались на вершины скал и, глядя во все глаза, размахивали в воздухе белыми полосками ткани, словно приветствовали нового мессию.

Ричард Хау «Последнее путешествие капитана Джеймса Кука»

Мне по большому счету было наплевать. На настоящий момент хватит и того, что я забрался достаточно далеко от снежных сугробов, которые регулярно заваливают крыльцо моего дома в Колорадо. Мы заказали еще по порции «Маргариты», чтобы хорошенько расслабиться и вдоволь поболтать. Я не спускал глаз с бармена, а Скиннер рассказывал мне о Гавайях.

Когда период дождей в Коне затягивается, люди становятся слегка раздражительными. После девяти-десяти дней высокой волны и затянутого тучами неба на улице в Гонолулу тебе запросто вышибут селезенку из тела только за то, что ты просигналил самоанцу, чтобы тот убрался с пути твоего автомобиля. Самоанцев на Гавайях много, и с каждым годом их присутствие становится все более заметным. Это крупные, опасные парни с темпераментом, не поддающимся контролю, и их сердца переполняет ненависть к звукам автомобильного сигнала — вне зависимости от того, кому сигналит автомобилист.

Нас, белых, гавайцы-аборигены называют «народом хаоле», и преступления на почве межрасовой напряженности — одна из наиболее популярных тем в ежедневных газетах и теленовостях.

Эти истории вызывают ужас, а некоторые из них, вероятно, достаточно правдивы. Из последних, которые все передают друг другу в Вайкики, самая жуткая — о «целой семье из Сан-Франциско», юристе, его жене и троих детях, которых изнасиловала банда корейцев, когда они на закате гуляли по берегу моря. Все произошло так близко от отеля «Хилтон», что люди, которые потягивали свои ананасовые дайкири на террасе отеля, до самой полуночи слышали крики несчастных, но они просто отмахнулись от этих криков, как будто это орали морские чайки, пирующие на прибрежных волнах.

— Даже не подходи к берегу после захода солнца, — предупредил меня Скиннер, — если, конечно, тебе все не осточертело.

Корейская диаспора в Гонолулу еще не созрела, для того чтобы полностью ассимилироваться. Их опасается «народ хаоле», их презирают японцы и китайцы, над ними глумятся аборигены, а иногда ради спортивного интереса на них охотятся самоанцы, которые считают корейцев паразитами, чем-то вроде портовых крыс и бродячих собак.

— И держись подальше от корейских баров, — добавил Скиннер. — Там полно этой мрази, этих дегенератов, этих маленьких жестоких, кровожадных ублюдков. Они отвратительнее крыс и намного крупнее, чем большинство собак, и они могут выбить мозги любому двуногому, за исключением, конечно, самоанца.

Я бросил быстрый взгляд в сторону бармена, перенеся вес на середину сиденья своего стула и опустив обе ноги на пол. Но тот крутил арифмометр, очевидно, не слыша бредовых речей Скиннера. Какого черта? Этот тип может схватить только одного из нас.

Я забрал свою зажигалку с барной стойки и аккуратно застегнул карман, где держал бумажник.

— Мой дед был корейцем, — сказал я. — Где можно встретить этих людей?

— Что? — спросил Скиннер. — Встретить?

— Не беспокойся, — ответил я. — Они примут меня за своего.

— Да пошли они все в задницу, — вскипел Скиннер. — Они не люди. Пройдет еще сотня лет, прежде чем корейцам позволят общаться с человеческими существами.

Мне было немного не по себе, но я промолчал. Бармен все еще был поглощен своими денежными делами.

— Ладно, плюнь, — проговорил Скиннер. — Давай, я расскажу про негров, и ты на время забудешь про корейцев.

— Эту историю я слышал, — сказал я. — Про девчонку, которую спихнули со скалы, верно?

— Абсолютно верно, — кивнул Скиннер. — Все обосрались, когда узнали про это.

Он понизил голос и склонился ко мне.

— Я ее хорошо знал, — сказал он. — Она была настоящая красотка. Старшая стюардесса, летала в «Пан-америкэн».

Я кивнул.

— Совершенно без всякой причины, — продолжил Скиннер. — Она просто стояла на краю скалы со своим бойфрендом, там, на самом верху, куда обычно водят туристов. И вдруг этот чокнутый ниггер подбежал сзади и столкнул ее. А там от вершины скалы до пляжа лететь тысячу футов.

Скиннер мрачно покачал головой.

— Пару раз она задела водопад, как раз на полпути вниз, а потом исчезла. И никто ее больше не видел, и следов тела не нашли.

— А почему? — поинтересовался я.

— Да кто же знает? — ответил Скиннер. — А этого типа даже не судили. Объявили «безнадежно безумным», и все.

— Точно, — сказал я. — Я помню это дело: «Черный дьявол в наушниках». Так? Это тот же самый парень, которого за несколько недель до этого забрали в полицию за то, что он пытался участвовать в Марафоне нагишом?

— Именно! Самый быстрый в мире чокнутый ниггер. Он полдистанции пролетел совершенно голый, пока его не поймали. Этот ублюдок точно умеет бегать, — проговорил Скиннер, усмехнувшись. — Десять копов на мотоциклах гнались за ним с сетью. Вообще-то до того, как он свихнулся, он был бегуном мирового класса.

— Ерунда! — сказал я. — Это его не извиняет. Этих чокнутых фриков, которых тянет всех убивать, следует кастрировать.

— Это точно, — кивнул Скиннер. — Теперь так и делают.

— Да ты что?

— Самоанцы, — сказал он. — Тут на шоссе была пробка… Слушай! А что, ты разве эту историю не слышал?

Я отрицательно помотал головой.

— Ладно! — ухмыльнулся Скиннер. — Это замечательная история как раз и говорит о том, что твои самые жуткие ночные кошмары в любой момент могут обернуться явью. Причем никто тебя заранее не предупредит.

— Отлично, — сказал я. — Давай послушаем. Я люблю такие байки, они пробуждают во мне мои самые тайные страхи.

— Еще бы, — довольно усмехнулся Скиннер. — Паранойя здесь — заразная болезнь.

— Так что там про самоанцев? — спросил я.

— Про самоанцев?

Скиннер пару мгновений внимательно рассматривал свой стакан, потом глянул на меня.

— Всех шестерых освободили, — сказал он. — Никто не согласился давать свидетельские показания… В общем, один бедолага в воскресный день попал в пробку на шоссе Пали, а перед ним — пикап, набитый пьяными самоанцами. Его машина раскалилась как чайник, но сделать было ничего нельзя — выйти не может, припарковаться и сбежать — тоже. Самоанцы разбили ему фары, мочились ему на капот, но он держался почти два часа — с закрытыми дверями и поднятыми окнами, — пока не вырубился от изнеможения и не упал грудью на кнопку гудка…

Скиннер выдержал паузу и продолжил:

— Самоанцы мгновенно взбесились. Железными прутьями они разбили этому парню лобовое стекло, вытащили его и кастрировали. Пятеро держали его на капоте, а шестой отхватил ему яйца — воскресным днем, прямо посередине шоссе Пали.

Теперь я наблюдал за барменом самым пристальным образом. Мне показалось, что мышцы его спины напряглись, но я не был в этом вполне уверен. Скиннер развалился на своем стуле и вряд ли был бы способен отреагировать достаточно быстро. Лестница в вестибюль была от меня всего в двадцати футах, и я прикинул, что успею добраться туда до того, как этот зверюга-самоанец достанет меня своими лапищами.

Но он держался совершенно спокойно. Скиннер заказал еще по одной «Маргарите» и попросил счет, который и оплатил золотой картой «Америкэн экспресс».

Неожиданно телефон за стойкой бара взорвался оглушительным дребезжанием. Это была моя невеста, позвонившая из комнаты.

Звонили спортивные журналисты, сказала она. До них дошел слух, что мы с Ральфом участвуем в Марафоне.

— Ничего не говори этим ублюдкам, — предупредил я ее. — Любое лишнее слово, и у нас — куча проблем.

— Я уже поговорила с одним, — ответила она. — Он постучался в дверь и сказал, что его зовут Боб Эйрум.

— Все хорошо, — сказал я. — Боб — нормальный парень.

— Только это был не Эйрум, — уточнила моя невеста. — Это был тот самый придурок из «Нью-Йорк пост», которого мы встретили в Лас-Вегасе.

— Никому больше не открывай дверь, — сказал я. — Это Марли. Скажи ему, что я заболел. Что меня сняли с самолета в Хило. И ты не знаешь имени доктора.

— А что говорить про соревнования?

— Об этом не может быть и речи, — ответил я. — Мы оба больны. Оба! Скажи им, чтобы оставили нас в покое. Внимание публики и прессы нас доконало.

— Ты идиот, — констатировала моя невеста и задала новый вопрос: — Что ты разболтал этим людям?

— Я? Ничего. Это все Уилбер. Совсем не умеет держать язык за зубами.

— Он, кстати, звонил, — сказала она уже спокойнее. — Приедет на своем лимузине, чтобы забрать нас на вечеринку.

— Какую такую вечеринку? — спросил я и жестом привлек внимание Скиннера. — Сегодня вечеринка, посвященная Марафону, что ли? — шепотом спросил я его.

Скиннер засунул руку в один из своих многочисленных карманов и вытащил лист белой бумаги.

— Вот программка, — ответил он. — Да, это приватное сборище в доме доктора Скаффа. Ужин и коктейли для бегунов. Мы приглашены.

Я снова поднес трубку к уху.

— Какой у нас номер комнаты? — спросил я. — Через минуту буду. Там точно намечается вечеринка. Не пропусти лимузин.

— Ты бы лучше поговорил с Ральфом, — сказала моя невеста. — Ему очень плохо.

— Ну и что? — отпарировал я. — Он же артист!

— Ты негодяй. Тебе не мешало бы заботливее относиться к Ральфу. Он прилетел из самой Англии, да еще жену с дочерью привез, и все — только потому, что ты просил его приехать.

— Не беспокойся, — ответил я. — Он получит то, за чем приехал.

— Что? — завопила она. — Ты, вонючий пропойца! Немедленно пошли подальше этого маньяка, своего приятеля, и отправляйся к Ральфу. Ему совсем плохо!

— Это ненадолго, — ответил я. — Не успеет Марафон закончиться, как Ральфа можно будет отправлять багажом.

Моя невеста бросила трубку, а я повернулся к бармену:

— Сколько тебе лет?

Бармен напрягся, но промолчал.

Я улыбнулся.

— Ты, наверное, меня не помнишь, — сказал я. — А я был губернатором.

Я предложил ему «Данхилл», но он отказался. Потом, взглянув на нас, спросил:

— Губернатором чего?

Скиннер быстро встал и, обратившись к бармену, проговорил:

— Ну-ка, выпьем за старые добрые времена! Этот джентльмен был губернатором Американских Самоа лет десять, а может быть, и двадцать.

— Я его не помню, — отозвался бармен. — Тут много всякого народа ходит.

Скиннер рассмеялся и хлопнул на стойку бара двадцатидолларовую бумажку.

— Все это дерьмо, — сказал он. — Мы врем, чтобы жить, но мы ведь приличные люди, не так ли?

Скиннер перегнулся через барную стойку и пожал руку бармену, который был счастлив, что мы наконец отваливаем. По пути в вестибюль Скиннер протянул мне отпечатанную на ротапринте копию программы Марафона и сказал, что встретит нас на вечеринке. Радостно помахав мне на прощание рукой, он просигналил мальчишке посыльному, чтобы тот пригнал его машину.

Спустя пять минут, все еще пребывая в ожидании лифта, я услышал металлический рев скиннеровского «понтиака», который выехал на дорогу за отелем. Вскоре шум дождя поглотил шум мотора. Подошел лифт, и я нажал кнопку последнего этажа.

Он не был одним из нас

Когда жена Ральфа ввела меня в его номер, с ним работала массажистка, пожилая японка. Восьмилетняя дочь Ральфа сидела, злобно уставившись в телевизор.

— Постарайся не расстраивать его, — предупредила меня Анна. — Он думает, что сломал себе спину.

Ральф лежал в спальне на каучуковом мате и жалобно стонал, в то время как старая карга долбила его по спине. На буфете стояла бутылка скотча, и я налил себе выпить.

— Что это был за жуткий бандит в кафе? — спросил меня Ральф.

— Да это Скиннер, — ответил я. — Наш менеджер в Марафоне.

— Что? — взорвался Ральф. — Ты сошел с ума? Он же наркоман. Ты слышал, что он мне сказал?

— О чем?

— Ты все слышал! — вопил Ральф. — Он сказал про «белую смерть».

— Ну и дал бы ему немного! — отозвался я. — По-моему, ты поступил невежливо.

— Это все твоя работа, — зашипел Ральф. — Это ты его притащил ко мне.

Ральф упал на каучук, закатив глаза и оскалившись в гримасе, вызванной очередным болевым спазмом.

— Черт бы тебя побрал! — простонал он. — Все твои приятели — больные люди, а теперь ты еще и с грязным наркоманом сошелся.

— Да успокойся ты, Ральф, — сказал я миролюбиво. — Они тут все наркоманы. Нам повезло, что мы встретили хорошего. Скиннер — мой давний друг. К тому же он аккредитованный фотограф Марафона.

— О Боже! — продолжал стенать Ральф. — Я себе все так и представлял…

Я глянул через плечо — не смотрит ли его жена — и с силой шлепнул его по затылку, чтобы привести в чувство. Он рухнул на мат… и в этот самый момент в спальню вошла Анна с плетеным подносом, на котором стояли чайник и чашки, заказанные ею в ресторане.

Чай успокоил Ральфа, и он принялся рассказывать. Двенадцать тысяч миль от Лондона до Гавайев были для него дьявольским испытанием. Жена попыталась сойти с самолета в Анкоридже, а дочка всю дорогу проревела. Дважды при снижении в Гонолулу в самолет ударила молния, и огромная черная женщина, которая сидела рядом с Ральфом, забилась в эпилептическом припадке.

Когда они наконец приземлились, их багаж оказался потерянным, таксист содрал с них двадцать пять фунтов за поездку в отель, где регистратор забрал их паспорта потому, что у Ральфа не было американских денег. В целях безопасности менеджер отеля поместил его фунты стерлингов в сейф, но помог ему со снаряжением для плавания, которое Ральф и взял в пункте обслуживания серфингистов на пляже возле кафе «Хо Хо».

В это время ему так хотелось укрыться от всех и побыть одному, сказал он, так хотелось отдохнуть и расслабиться у моря, что он надел свои ласты и погреб в сторону рифа. Тут-то его и подхватила волна. Приподняв, она шваркнула Ральфа о зазубренную скалу, пробив ему дырку в спине и оставив барахтаться в прибрежной водичке подобно тонущему животному.

— Какие-то люди притащили меня в какую-то лачугу, — сказал он. — Потом они накачали меня адреналином. Когда я смог добраться до вестибюля, я выл от боли и с меня градом катил пот. Обслуге пришлось дать мне успокоительного и на руках отнести в лифт.

Только отчаянный звонок Уилберу избавил Ральфа от тюремной палаты в городской больнице где-то на другом краю острова — менеджер отеля уже готов был отправить его туда.

Ужасная история. Для Ральфа это была первая поездка в тропики, и он мечтал о ней всю свою жизнь. А теперь в результате всего этого он умрет или навсегда останется калекой. Его семья, стонал он, полностью деморализована. Вряд ли кто-нибудь из них когда-нибудь сможет вернуться в Англию, хотя бы для того, чтобы быть похороненным с соблюдением приличий. Они подохнут как собаки, причем без всякого к тому повода, на дикой скале посередине абсолютно чужого моря.

На протяжении нашего разговора дождь бился в оконное стекло. Не было похоже, чтобы шторм, который бушевал уже несколько дней, когда-нибудь прекратился. Погодка еще хуже, чем в Уэльсе, сказал Ральф, а из-за боли в спине он пил не прекращая. Анна рыдала всякий раз, когда он просил виски.

— Это ужасно, — проговорил он, — но за прошлый вечер я выпил целый литр скотча.

Ральф всегда не в своей тарелке, когда ему приходится работать за границей. Я бегло осмотрел его спину и позвонил вниз, в магазин сувениров при отеле, чтобы нам принесли алоэ.

— Прямо сейчас, — сказал я продавщице. — И нам нужно будет что-нибудь, чтобы раскрошить его. Большие ножи у вас есть? Или топорики для рубки мяса?

Несколько мгновений на том конце провода молчали, потом послышались крики и звуки потасовки. Наконец раздался мужской голос:

— Сэр, вам нужно оружие?

Я сразу понял, что имею дело с деловым человеком. По голосу он был явно самоанец — его выдавал глубокий квакающий тембр, — но по манере брать быка за рога он сошел бы и за швейцарца.

— А что вы мне можете предложить? — спросил я. — Мне нужно измельчить алоэ.

Пауза, затем:

— Могу предложить великолепный набор кухонной посуды: семьдесят семь предметов с превосходным мясницким ножом.

— Ну, это я могу взять и у обслуживающего персонала, — сказал я. — Что у вас есть еще?

Вновь долгая пауза. Где-то в отдалении завопила женщина, что-то вроде: «… сумасшедший… отрубит нам всем головы…»

— Ты уволена! — заорал мой собеседник, не слишком озабоченный тем, что его слышу и я. — Мне надоело твое идиотское нытье. Какое тебе дело до того, что они покупают? Мотай отсюда! Давно надо было тебя выкинуть вон!

Снова раздался шум потасовки и злобные крики. И снова голос вернулся в трубку телефона.

— Я думаю, у меня есть то, что вам нужно, — сказал он. — Это украшенная резьбой боевая самоанская дубинка. Настоящее черное дерево, восемь шипов. С ее помощью вы сможете измельчить даже пальму.

— И сколько в ней весу? — поинтересовался я.

— Весу? — он задумался. — А, понимаю… у меня есть почтовые весы. Минуточку…

В телефоне раздался грохот, потом опять голос:

— Она очень тяжелая, сэр. Тяжелее, чем можно взвесить на моих весах.

Он хихикнул и продолжил:

— О да, сэр, очень тяжелая. Думаю, около десяти фунтов. Бьет не хуже кувалды. Ею можно убить что угодно, все, что пожелаете.

— И сколько стоит? — спросил я.

— Полтора доллара.

— Полтора доллара? — переспросил я. — Полтора доллара за простую палку?

Сперва он не ответил. Потом вымолвил:

— Вы не правы, сэр. Вещь, которую я держу в своих руках, — не просто палка. Это боевая самоанская дубинка, и ей не меньше трехсот лет. Кроме того, это ужасно грозное оружие. — И добавил: — С ее помощью я мог бы легко разбить вашу дверь.

— Спасибо, мне все ясно, — обрезал я его. — Пришлите мне дубинку прямо сейчас вместе с алоэ.

— Непременно, сэр, — с готовностью отозвался он. — Как будете оплачивать? Внести вам ее в счет?

— Без разницы, — ответил я. — Мы очень богатые люди, деньги для нас — ничто.

— Отлично! Через пять минут я буду у вас.

Я положил трубку и повернулся к лежавшему на каучуковом мате Ральфу, которого скрутил очередной спазм боли.

— Все схвачено, — сказал я. — Я тебя в мгновение поставлю на ноги. Сейчас придет парень из магазина с алоэ и смертоносной боевой самоанской дубинкой.

— О Господи! — простонал Ральф. — Еще один самоанец!

— Ну! — ответил я, наливая себе очередную порцию скотча. — Смертоносный самоанец. Я чувствую это по его голосу. Нам придется, наверное, каким-то способом умилостивить его.

Я отрешенно улыбнулся и продолжал:

— Но нам же нужно как-то выбить из тебя твое зелье, правда? Почему не сейчас?

— Какое зелье? — заорал Ральф. — Ты же знаешь, я не пользуюсь наркотиками.

— Кончай, Ральф, — ответил я. — Я устал от твоего вечного вранья. Где оно?

Не успел Ральф ответить, как в дверь постучали и в комнату ввалился гигантского роста самоанец, который орал «Алоха! Алоха!» и размахивал огромной черной берцовой костью.

— Добро пожаловать на острова! — прогудел он. — Меня зовут Морис. Вот ваше оружие.

Убойную вещицу он принес! Такой запросто можно раздробить мраморную туалетную лохань.

— А это подарок от заведения!

Морис улыбнулся и вытащил из кармана огромное, сочное соцветие марихуаны.

— Там, где я живу, много такого, — сказал он.

— Анна! — закричал Ральф. — Анна! Позови менеджера!

Я похлопал Мориса по плечу и вывел его в холл номера.

— Мистер Стедман сегодня не в себе, — объяснил я. — Он пошел поплавать с маской и разбил спину о коралловый риф.

Морис кивнул:

— Дайте мне знать, если вам будет нужна помощь. У меня много родственников в Гонолулу. И я знаю много врачей.

— Я тоже, — сказал я. — Я сам врач.

Мы пожали друг другу руки, и он направился к лифту. Я же вернулся в спальню и, не обращая внимания на вялые жалобы Ральфа, размельчил алоэ. Анна, явно нервничая, наблюдала, как я накладываю зеленую массу на спину Ральфа.

— Со спиной все нормально, — уверил я ее. — Просто слегка распухла. Под кожу попало немного яда от огненного коралла, но алоэ его нейтрализует.

После моего лечения Ральф вырубился, но спустя двадцать минут опять принялся бушевать, и мне пришлось заставить его сжевать хорошую порцию корня валерианы, что обычно мгновенно успокаивало его нервную систему. Болевые спазмы отпустили, и теперь он мог сидеть в постели и смотреть по ящику вечерние новости, где рассказывали о том, как хулиганы порвали туриста на городском пляже около Пёрл-Харбора. При этом Ральф даже бровью не повел — так его сморила валерьянка. Его глаза плавали, лицо было болезненно бледным, речь медлительной, а по подбородку стекали капли слюны. Когда я сказал ему про лимузин, который должен забрать нас через три часа, чтобы отвезти на вечеринку, он обрадовался.

— Это же отличный шанс потусоваться, — сказал он. — Я хочу хорошенько прополоскать горло «Будвайзером».

Я не стал спорить. Это все корень валерианы, подумал я. Наверное, я дал ему слишком много.

Он опять пускал слюну, а глаза его сошлись к носу. Он попытался свернуть сигарету, но только накрошил табаком по всей постели, и мне пришлось забрать у него машинку.

Похоже, он даже этого не заметил.

— Там все еще дождь? — пробормотал он. — Невыносимая погода, она меня убивает.

— Не переживай, — постарался я его успокоить. — Это просто внеочередной шторм. Все, что нам нужно будет сделать, так это посмотреть соревнования, потом уехать в Кону и хорошенько отдохнуть. Там-то погода отличная.

Ральф кивнул, глядя сквозь потоки проливного дождя на маленький красный гольфмобиль, который медленно ехал по дорожке загородного клуба «Уайлали».

— В Кону? — вдруг переспросил он. — Я думал, мы едем на Гуам писать о политике.

— Что?

— На Гуам, — повторил Ральф. — Мне позвонил какой-то тип из Орегона…

— Это Перри, — сказал я. — Из журнала «Бег».

— Так оно и есть. Он редактор. Он мне сказал, что мы едем на Гуам взглянуть на эти чертовы выборы.

— Что?

— Ну да, в следующее воскресенье.

— Нет, Ральф, — проговорил я с нажимом. — В следующее воскресенье будет Марафон Гонолулу. Именно поэтому мы здесь.

— Марафон?

Я уставился на него. Зубы у Ральфа торчали изо рта, а глаза превратились в узкие красные щели. Срок действия валерианы скоро истечет, хотя, может быть, и недостаточно скоро. Если его не простимулировать чем-нибудь, он точно откинет коньки.

Я протянул ему бутылку со скотчем, которую он схватил и поднес ко рту, постанывая от вожделения. Глотнул разок, затем издал низкий животный звук и изверг содержимое желудка на постель.

Я перехватил его в тот момент, когда он летел с постели на пол, и потащил в ванную. Последние несколько шагов Ральф проделал на своих двоих, но в душе беспомощно рухнул на колени.

Я врубил воду на полную мощь, в оба крана, и захлопнул дверь, чтобы жена и дочь Ральфа не слышали его дегенеративных воплей.

* * *

Более нелепой вечеринки было трудно себе представить. Мы опоздали на ужин, к тому же повсюду висели таблички: «Не курить». Ральф попытался наладить общение, но он выглядел таким больным, что никто из гостей не захотел с ним разговаривать. Многие из собравшихся были бегунами мирового класса, фанатиками личного здоровья, а потому вид Ральфа вызывал у них отвращение. Алоэ наполовину залечило его спину, но он по-прежнему передвигался как жертва инсульта, и радости его присутствие никому не прибавляло. Хромая из комнаты в комнату с записной книжкой в руках, все еще под воздействием валерианы, он наконец напоролся на парня в джемпере «Найк», который вывел его наружу и посоветовал навсегда поселиться в лепрозории на острове Молокаи.

Я обнаружил его притулившимся к стволу альбиции в дальнем углу террасы, где он злобно спорил с каким-то типом о цене на марихуану.

— Это ужасная привычка, — говорил Ральф. — Меня тошнит от ее запаха. Надеюсь, тебя посадят.

— Ты дерьмовый алкаш! — кипел яростью его собеседник. — Это из-за вас, ублюдков, у марихуаны такая дурная слава.

Я быстро занял позицию между спорщиками, с грохотом уронив полный стакан пива на красное дерево пола. Незнакомец, как ящерица, отпрянул и встал в позицию бойца карате.

— Не прикасайся ко мне, — заорал он.

— Ты у меня сядешь, это точно! — прошипел я. — Я же тебя предупреждал: не пытайся продать наркотики этому человеку. Ты же видишь, что он болен.

— Что? — крикнул он и бросился на меня, пытаясь что есть силы ударить меня по ногам. На нем были шипованные кроссовки, и мне было бы несдобровать, но парень промахнулся, потерял равновесие и едва не упал на меня. Я ткнул ему горящей сигаретой в физиономию, и он замешкался между мной и Ральфом, сбивая горящий пепел со своего подбородка.

— Проваливай! — заорал я. — Нам не нужны твои наркотики. Держи свою вонючую наркоту при себе!

На нас обратили внимание. Парень сразу затих, а мы с Ральфом тут же свалили. Лимузин ждал нас на дорожке. Увидев, что мы приближаемся, водитель завел мотор, подхватил нас уже в движении и вылетел на магистраль, резко свистя резиной шин. По пути в отель Ральфа два раза скрутил спазм. Водитель устроил нам истерику и попытался тормознуть «скорую помощь» на светофоре у бульвара Вайкики, но я пригрозил, что затушу сигарету о его шею, если он не отвезет нас прямо в отель.

Прибыв в отель, я отослал его на вечеринку, забирать остальных. Ночной клерк-самоанец помог мне отнести Ральфа в его номер, после чего я проглотил двойную дозу валерианы и отключился.

* * *

Следующие несколько дней мы посвятили исследованиям. Ни один из нас и приблизительно не знал, как проходит Марафон, зачем люди бегут эту дистанцию, и я понял, что мне нужно кого-нибудь об этом поспрашивать и вообще потереться среди бегунов.

Это помогло, тем более что до Ральфа наконец дошло, что мы не едем на Гуам и что «Бег» — это не политологический журнал. К концу недели мы безнадежно увязли в трясине тарабарщины: на нас обрушились какие-то «карбо-загрузка», «удар об стену», «раздельный бег», «теория палец-пятка», а объем таинственных сведений из сфер спортивного бизнеса, попавших в наше распоряжение, настолько возрос, что мне пришлось купить новую пляжную сумку от Кардена, чтобы таскать все это с собой.

Мы посетили несколько мероприятий, предшествовавших Марафону, но наше присутствие заставляло людей порядком нервничать, и нам пришлось ограничиться сидением в кафе «Хо Хо» отеля «Хилтон». Мы так много времени провели в разговорах с бегунами, что я окончательно запутался во всем том, что касается бега, и это крайне раздражало моих новых собеседников.

Каждый день шел дождь, но мы научились с этим жить… И вот в полночь накануне соревнований мы почувствовали, что готовы.

Поколение обреченных

Мы прибыли на место старта где-то около четырех утра, за два часа до начала Марафона, но само место уже вполне напоминало дом умалишенных. Половина участников, очевидно, от волнения не спала всю ночь, и с ними невозможно было говорить — так они были перевозбуждены. Воздух был пропитан запахом экскрементов и вазелина. К пяти часам огромные очереди выстроились перед рядом биотуалетов, привезенных сюда доктором Скаффом и его людьми. Предстартовый понос — обычный кошмар всех марафонов, и Марафон Гонолулу в этом смысле ничем от них не отличался. Существует множество уважительных причин для того, чтобы сойти с дистанции, но сорванное днище к ним не относится. Куда почетнее свалить, если у тебя полное брюхо пива и другого дешевого горючего, которое быстро заканчивает свое действие…

Карбо-мощь. Никакого мяса! Белок сгорает слишком медленно. Этим людям нужна быстрая энергия. Их желудки подобны моторам гоночных болидов, а мозги поражены страхом.

Придут ли они к финишу? Вот в чем вопрос. Им всем так нужна эта майка с надписью: «Участник финиша». Для большинства о победе речь и не идет. Победит кто-то из этой вот компании, которая держится спокойно: Фрэнк Шортер, Дин Мэтьюз, Дункан Макдональд, Джон Синклер… Это Гонщики. У них на майках совсем короткие номера: 4, 11, 16, и они на старте будут в первом ряду.

Все прочие, так называемые Бегуны, люди с четырехзначными номерами, будут выстроены рядами позади Гонщиков, и им потребуется некое время, чтобы стартовать. Карл Хэтфилд был уже на полпути к Алмазной Голове, когда большинство участников только засунули свои тюбики с вазелином в кармашки трусов и начали двигаться, и все они знали уже тогда, что ни один из них так и не увидит победителя — разве что на банкете, когда подойдет к нему попросить автограф…

Мы здесь говорим о двух совершенно разных группах марафонцев, о двух совершенно разных марафонах. Гонщики закончат к половине десятого утра и уже будут в стельку пьяными, когда Бегуны, сгорбившись и изнемогая, проползут мимо дома нашего приятеля Уилбера у подножия Холма Разбитых Сердец.

Без пяти минут шесть мы перепрыгнули через задний борт фургона, принадлежащего Гавайскому общественному радио — лучшие места в зале, — и двинулись впереди Марафона на скорости примерно в одиннадцать с половиной миль, на второй передаче. Мы планировали соскочить возле дома Уилбера, а потом снова залезть в машину, когда она пойдет назад.

Какой-то недоумок с четырехзначным номером на груди, который несся, словно ошпаренная гиена, вырвался вперед первой линии бегущих и почти догнал наш фургон и мотоциклы полицейских, которые должны были пресекать попытки помешать марафонцам, но скоро сдох…

Соскочив с машины возле уилберовского дома, мы сразу же организовали у обочины командный центр с баром и в течение следующих нескольких минут стояли под дождем и поливали бегущих мимо нас потоками словесного поноса:

— Тебе конец, парень! Ты вряд ли добежишь!

— Эй, толстяк! Как насчет пивка?

— Беги, тупой ублюдок!

— Ноги поднимай!

— Съешь свое дерьмо и сдохни!

Последнее было любимым выражением Скиннера.

Какой-то здоровяк из первых рядов огрызнулся в нашу сторону:

— Увидимся на обратном пути!

— Не увидимся! — дружно отозвались мы. — До финиша тебе не добраться, рухнешь на полпути!

Мы пользовались редкой свободой, изрыгая самые грубые, самые грязные оскорбления, которые только могли прийти нам на ум, и зная, что ни один из оскорбляемых не остановится, чтобы вступить с нами в спор. Об этом не могло быть и речи. Нас здесь была целая толпа дегенератов, сидящих на корточках вдоль всей трассы Марафона — с телевизорами, пляжными зонтиками, ящиками пива и виски, громкой музыкой и дикими бабами, смолящими сигарету за сигаретой.

Шел дождь, несильный теплый дождь, достаточный для того, чтобы улица не просыхала, и мы, стоя на обочине, отчетливо слышали каждый шлепок беговой туфли о мостовую.

Мы спрыгнули с нашего все еще движущегося радиофургона, когда передовой отряд бегущих был позади нас в тридцати секундах, и звук их шагов на мокром асфальте был немногим громче, чем шелест дождя. Тяжелый шум резиновых подошв, топчущих уличное покрытие, раздался позднее, когда пробежали Гонщики и на нас надвинулась первая волна Бегунов.

Гонщики бегут мягко, их шаг отлажен так же тщательно, как турбовинтовой двигатель фирмы «Уэнкель». Никакой напрасной траты энергии, никаких дурацких подпрыгиваний, как при нашем беге трусцой, никаких видимых усилий. Эти люди летят над мостовой, и они летят очень быстро.

Бегуны — это совсем другое. Мало кто из них умеет летать, чуть больше умеют быстро бегать. И чем медленнее они тащатся, тем больше шума производят. Ко времени, когда на нас хлынул поток спортсменов с четырехзначными номерами, звук Марафона стал раздражающе громким и хаотичным. Мягкий шуршащий звук, издаваемый обувью Гонщиков, превратился в адскую смесь топота и шлепания, которую производили ноги Бегунов.

С час или около того мы следили за Марафоном по радио. Дождь все-таки был слишком сильным, чтобы можно было оставаться на обочине улицы, а потому мы устроились в гостиной и стали смотреть по телевизору футбол, одновременно поедая гигантский завтрак, который Кэрол Уилбер приготовила «для пьянчуг» перед тем, как в четыре утра отправиться на Марафон, чтобы участвовать в женском забеге (она закончила с впечатляющим результатом — три часа пятьдесят минут). Где-то перед восемью часами нам позвонил Кардонг и сказал, чтобы мы снова вышли на обочину и были готовы на ходу забраться в радиофургон, который теперь шел по направлению к финишу.

Дункан Макдональд, парень из местных, дважды победитель предыдущих соревнований, возглавил гонку где-то в районе пятнадцатой мили и теперь ушел так далеко вперед, что мог бы проиграть только в том случае, если бы упал — что было маловероятно, несмотря на его репутацию отщепенца и его здоровое пренебрежение традиционными системами тренировки. Даже будучи пьяным, он оставался бегуном мирового класса и крепким орешком для тех, кто захотел бы его догнать, если уж он ушел вперед.

Рядом с Макдональдом не было ни души, когда он пересек отметку двадцать четыре мили напротив дома Уилбера, и мы проехали последние две мили до финишной черты на заднем борту радиофургона буквально в десяти ярдах впереди него… Когда же он, окруженный полицейскими на мотоциклах, летел вниз по длинному холму от подножия Алмазной Головы, он был подобен легендарному Секретариату, чемпиону дерби в Черчилль Даунс, и ростом казался не менее десяти футов.

— О Боже! — восхищенно прошептал Скиннер. — Только посмотрите, как бежит этот недоносок!

Даже Ральф проникся моментом.

— Он прекрасен, — сказал он. — Этот парень — настоящий атлет.

Истинная правда. Это было все равно что смотреть, как Мэджик Джонсон уходит в быстрый прорыв к чужому кольцу или как Уолтер Пейтон, резко сменив направление бега, отрывается от защитника. Более элегантной вещи, чем Гонщик, летящий на полной скорости к финишу, и представить нельзя. И в первый раз за эту неделю до меня дошел смысл бизнеса, связанного с Марафоном. Чтобы кто-то или что-то могло догнать Дункана Макдональда — об этом и речи не шло. А он тем не менее совсем даже и не запыхался.

Некоторое время мы торчали возле финишной черты, наблюдая за тем, как один за другим прибывали Гонщики, затем вновь отправились к дому Уилбера поглазеть на Бегунов. Они тащились мимо нас скорее мертвые, чем живые, все утро и весь день. Последние из финишировавших закончили дистанцию сразу после шести, как раз вовремя, чтобы насладиться закатом солнца и жидкими аплодисментами от кучки рикш, которые все еще болтались в парке возле финиша.

Марафонский бег, как и гольф, — игра не для победителей, а для игроков. Именно поэтому «Уилсон» учреждает гольф-клубы, а «Найк» продает беговую обувь. Восьмидесятые годы были не лучшим периодом для развития тех видов спорта, в которых главным действующим лицом является победитель. Исключение составляют, может быть, высшие формы профессионального спорта, такие как Суперкубок или чемпионат мира по боксу среди тяжеловесов. Все остальные должны были привыкнуть к этой мысли или сойти с ума от ощущения проигрыша. Некоторые могли бы с этим поспорить, но совсем не многие. Идея победы через поражение уже приживается, и множество людей признают, что в этой идее есть смысл. Марафон Гонолулу — прекрасная иллюстрация этой Новой Этики. Главная награда в этих состязаниях — это серая майка с надписью «Участник финиша», которую получает каждый из четырех тысяч, пробежавший всю дистанцию. В этом суть состязаний, и проигрывают в них только те, кто покидает маршрут до финишной черты.

Для победителя же не было специальной майки, хотя он финишировал настолько раньше всех прочих, что только горстка участников смогла увидеться с ним, когда все уже давно закончилось… и ни один из соперников Макдональда не подобрался к нему достаточно близко на этих последних перед финишем двух милях, чтобы увидеть, что это такое на самом деле — бег чемпиона.

Остальные пять или шесть, а может быть, семь-восемь тысяч записавшихся на Марафон бегут, преследуя какие-то свои собственные цели… и именно это нам так необходимо понять… Почему бегут Марафон все эти недоумки? С какой стати они так жестоко наказывают сами себя, не имея ни малейшей надежды на приз? Какой идиотский инстинкт заставляет эти восемь тысяч предположительно умных людей встать в четыре часа утра и, рискуя, что от напряжения у них взорвутся яйца, нестись с огромной скоростью через улицы Вайкики, участвуя в двадцатишестимильной гонке, слабую надежду выиграть которую имеет только полудюжина из этой оравы?

Это те самые вопросы, которые могут сделать вашу жизнь удивительно занимательной на весь уик-энд, если вы проводите его в самом дорогом отеле Гонолулу, и особенно в том случае, когда за номер в этом отеле заплачено не из вашего кармана. Но уик-энд закончился, и мы должны были перенести нашу базу в Кону, за сто пятьдесят миль по ветру, на «золотой берег» Гавайев, где любой имеющий самое косвенное отношение к операциям с недвижимостью скажет вам, что жизнь на этой неприглядной куче вулканических прыщей, возникшей посреди Тихого океана в пяти тысячах миль от обитаемых земель, гораздо лучше, полнее, спокойнее и — да! — даже богаче, чем на любых других островах.

Нет разумного объяснения поведению всех этих бегунов. Только последний дурак попытается растолковать, почему четыре тысячи японцев на предельной скорости несутся мимо линкора «Аризона», который когда-то благодаря именно японцам затонул в центре бухты Пёрл-Харбор и стал теперь подводным памятником, и почему бок о бок с ними бегут четыре или даже пять тысяч записных американских либералов, сдвинутых на пиве и спагетти и принимающих все это настолько серьезно, что только один из двух тысяч, вероятно, усмехнется идее проведения двадцатишестимильного Марафона с участием четырех тысяч японцев, который начинается и заканчивается 7 декабря 1980 года в точке, отстоящей от Пёрл-Харбора на расстоянии броска камнем…

Прошло всего тридцать пять лет. Так что же празднуют эти люди? И почему именно в день запятнанного кровью юбилея гибели Тихоокеанского флота?

В Гонолулу у нас была дикая работенка, теперь же она превратилась в адову работу. Мы говорим здесь в общем-то о вещах, которые значат гораздо больше, чем нам дано понять. То, что выглядело как спокойный оплачиваемый отпуск на Гавайях, превратилось в кошмар; и по крайней мере один человек предположил, что мы имеем дело с Последним Убежищем Либерального Сознания или по меньшей мере с Последней Вещью, в которой есть Смысл.

Беги, спасайся, спортсмен, потому что бег — это единственное, что тебе осталось. Те самые люди, которые сжигали свои призывные повестки в шестидесятых и уходили на земляничные поляны в семидесятых, теперь бегут. А что им остается делать? Политика показала свою лживость, отношения между людьми девальвированы. Что нам остается после того, как Джордж Макговерн проиграл Ричарду Никсону, а тот лопнул перед нашим носом как мыльный пузырь, или после того, как Тед Кеннеди бесчисленное количество раз заявлял о своих президентских амбициях, но так и не пробился в Белый дом, после того, как Джимми Картер надул всех, кто во всем ему доверял, и нация — все, как один человек, — подписалась под допотопной мудростью Рональда Рейгана?

Сейчас у нас, в конце концов, восьмидесятые, и наконец пришло время увидеть, у кого есть зубы, а у кого их нет… Увидеть и понять, почему актеры этого странного спектакля, целых два поколения активных политиков и пассивных анархистов, в конце концов превратились — спустя двадцать лет — в бегунов.

Почему?

Вот вопрос, который нам предстоит рассмотреть. Ральф с женой и восьмилетней дочерью прилетел аж из самого Лондона, чтобы схватиться с этой проблемой, которая, как я ему объяснил, имеет жизненно важное значение, что в конечном итоге может само по себе не иметь вовсе никакого значения.

Почему вместо этого нам бы не поехать ко мне, в Аспен, и не послушать хорошую музыку?

Или в Голливуд? Правда, нужно будет привыкнуть к тамошним подонкам… А может, вернуться в Вашингтон, к последнему акту «Бонзо пора спать»?

Почему мы приехали сюда, на острова, когда-то называвшиеся Сандвичевыми, и присутствуем на полубезумном шоу, где восемь тысяч человек истязают себя на улицах Гонолулу, называя эту пытку спортом?

Очевидно, причина есть. Или по крайней мере была, когда мы согласились сделать это.

Это фата-моргана.

Да, именно это было причиной — некая дикая элегантная галлюцинация, которую мы увидели в небесах. Мы с Ральфом оба ушли из журналистики — когда из года в год работаешь все больше и больше, а денег получаешь все меньше и меньше, невольно становишься более разборчивым. Если ты понял, что можешь сделать гораздо больше денег, просто отвечая раз в неделю на телефонные звонки, тебе трудно вновь согласиться влезть в долг к компаниям «Америкэн экспресс» и «Мастер кард» за возможность почти без всякой оплаты посмотреть на то, что происходит в мире, и при этом почти без остановки, в течение тридцати, шестидесяти, даже восьмидесяти часов подряд с редким перерывом на трехчасовой сон смешивать коктейль из всякой чепухи для публичной прессы.

Журналистика — это билет по ту сторону телеэкрана, это возможность быть лично вовлеченным в события, о которых обычные люди узнают по телеящику. Но этот билет себя не окупает; а у того, кто не может покрыть свои расходы, нынче, в восьмидесятые, будут серьезные проблемы. Мы живем в мрачное десятилетие ожесточенной борьбы за выживание в условиях финансового кризиса — не самое счастливое время для человека свободной профессии.

Именно так! Пришло время писать книги или на худой конец киносценарии — если вы можете сохранить невозмутимый вид. Потому что здесь еще водятся баксы. В журналистике их нет.

Но в журналистике есть событие, а событие — это крючок, на который так легко попасться! Как хорошо знать, что ты можешь поднять телефонную трубку и в течение двадцати четырех часов оказаться где угодно в мире, в любом интересном для тебя месте, тем более — за чужой счет.

Именно этого тебе и не хватает: не денег, но — события. И именно поэтому я в конце концов вытащил Ральфа из его замка в Кенте и отправил в путешествие на Гавайи с целью взглянуть на этот странный новый феномен, именуемый «бег». Особой причины для этого не было; я просто понял — пора назад, в большой мир. Пора разозлиться и настроить инструменты. Пора на Гавайи!

Тем более что близилось Рождество…

Почему они нам лгут?

Мы покинули Гонолулу на следующий день, едва опередив шторм, который закрыл аэропорт и из-за которого организаторам пришлось отложить чемпионат по серфингу на северном побережье.

Ральф готов был сойти с ума из-за боли в спине и погоды, но Уилбер уверил нас, что в Коне нас ждет покой и море солнца.

Дома для нас были приготовлены. Мистер Хим, агент риелторской конторы, будет встречать нас в аэропорту. Через несколько дней нас навестит дядюшка Джон с семейством. А пока мы будем загорать и нырять прямо перед домом, где море спокойное, как озеро.

Вот и славно. Я был определенно готов к этому, и даже Ральф был воодушевлен. Постоянные дожди в Гонолулу подкосили его дух, да и рана на спине никак не заживала.

— Ты выглядишь совсем больным, — сказал я ему, когда он тащился в аэропорт с огромной ай-би-эмовской пишущей машинкой, которую он стащил в отеле.

— А я и так совсем больной! — проорал он. — У меня все тело гниет. Слава Богу, что мы едем в Кону. Я должен отдохнуть. Я просто обязан увидеть солнце.

— Не волнуйся, Ральф, — сказал я. — Уилбер обо всем позаботился.

Я свято верил в это. У Уилбера не было никаких причин врать нам. Или по крайней мере тогда я не видел никаких причин.

Казалось… что корабли, повинуясь некоему странному стечению обстоятельств, прибыли сюда в некий кульминационный момент жизни местного сообщества, в ту точку, которая должна была определить его дальнейшую судьбу. Моряки помнили то возбуждение, что овладевало полинезийцами, но там было все по-другому. В этом же заливе, казалось, все население было на грани массового помешательства.

Каноэ направили лодку Кука к деревне Кеалакекуа, что стояла на восточном мысе залива. Как только Кук, Кинг и Бэйли оказались на берегу, их поразила тишина, которая столь резко контрастировала с бедламом, царившим подле кораблей. Они также осознавали, что воцарившаяся атмосфера была совершенно иной, чем на предыдущих церемониях: перед ними благоговели, но их же и держали под контролем. Они были наполовину богами, наполовину пленниками. Высадившись на вулканическую скалу, Канина твердо взял Кука за руку и повел его прочь так, словно последний был пленником. Один из местных шел перед ними, распевая заунывную песню, повторяя ее вновь и вновь. В песне чаще всего звучало слово «лоно», и когда аборигены, вышедшие приветствовать их, слышали это слово, они падали ниц.

Процессия проследовала вдоль длинной стены, состоящей из кусков застывшей лавы, через всю деревню по направлению к morai, которая здесь называется heiau. Это черная прямоугольная глыба размерами примерно двадцать на сорок ярдов, стоящая среди раскачивающихся кокосовых деревьев и окруженная ветхим забором, увенчанным человеческими черепами числом до двадцати. Грубо вырезанные гротескные деревянные маски с усмешкой смотрели вниз на черепа со своих столбов, усиливая пугающий эффект этого святого места, которое включало в себя, кроме того, тщательно обработанный, но от этого не менее страшный эшафот, где полукругом расположились еще двенадцать изображений, а также стоял алтарь, на котором возлежали жертвоприношения — множество фруктов и огромная полуразложившаяся свинья.

И вот появились четверо аборигенов; одетые в ритуальные наряды, они держали в руках жезлы, украшенные собачьей шерстью, и скандировали слово «лоно»[1].

Ричард Хау «Последнее путешествие капитана Кука»

Но он наврал. Почти все, что он наговорил, оказалось ложью. Наша жизнь должна была превратиться в ад, наше Рождество — в кошмар. Страх и одиночество станут править нашими жизнями, и мы потеряем власть над ними. С каждым днем мы будем становиться все более и более слабыми и больными. И не ждут нас ни облегчение, ни радость, ни счастье — только смятение, отчаяние и полное безумие.

Мистер Хим, риелтор, ожидал нас, когда мы прибыли в Кайлуу, аэропорт Коны, поросший пальмами оазис на кромке моря, примерно в десяти милях от города. Солнце уже опустилось к горизонту, и на взлетно-посадочной полосе блестели лужи, но мистер Хим уверил нас, что погода стоит отличная.

— Иногда после полудня может пройти дождик, — сказал он. — Но вы наверняка найдете его освежающим.

В машине мистера Хима не было достаточно места для нашего багажа, поэтому я отправился в город с местным рыбаком, которого звали Капитаном Стивом и который сказал, что живет на берегу недалеко от взятого нами в аренду поместья. Погрузив багаж в его пикап, я отправил своих спутников с мистером Химом.

Ральф разнервничался по поводу того, что мне придется ехать одному с незнакомцем.

— Я его по глазам вычислил, — сказал он. — Он наркоман, и он не случайно сидел тут, как тролль, когда мы вышли из самолета.

— Не говори глупостей, — сказал я. — Он ждал свою подругу. Здесь народ дружелюбный, Ральф. Это тебе не Гонолулу.

— О Боже! — простонал Ральф. — Ты опять врешь. Они здесь повсюду, эти наркоманы, и ты — один из них.

— Вот именно, — усмехнулся я. — И этот мистер Хим — тоже. Ты не заметил, как он всучил мне пакетик, как только мы сошли с самолета?

Ральф уставился на меня, потом быстро оттащил в сторону дочь.

— Это ужасно, — пробормотал он. — Они хуже извращенцев.

Шоссе, ведущее из аэропорта в город, было самой убогой дорогой в моей жизни. Вокруг шоссе — только черный камень, настоящая лунная пустыня, над которой низко тянулись зловещие облака. Капитан Стив сказал, что мы пересекаем старый поток застывшей лавы, излившейся когда-то из вулкана Мауна Кеа, чей четырнадцатитысячефутовый горб, закрытый туманом, высился слева от дороги. Далеко справа хилый ряд кокосовых пальм тянулся по новой западной границе Соединенных Штатов, представлявшей собой одинокую стену зазубренных базальтовых скал, смотрящих в сторону покрытого барашками Тихого океана. До Сан-Франциско было две с половиной тысячи миль, до Китая — вполовину меньше, но первая вещь, которую я увидел на окраине города, была автозаправочная станция «Тексако», а чуть дальше — вездесущий «Макдональдс».

Мой рассказ о поместье, в котором мы собирались жить, вызвал у Капитана Стива явное беспокойство. Когда я описал ему череду элегантных пляжных домиков в японском стиле, глядящих фасадами на черного мрамора бассейн и зеленый газон, выбегающий прямо к водам спокойного залива, он грустно мотнул головой и поспешил сменить тему.

— Мы с вами поедем на моем катере на серьезную охоту за марлином, — сказал он.

— Никогда в своей жизни не мог поймать крупную рыбу, — сказал я. — Не тот темперамент.

— В Коне поймаете, — уверил он меня в тот момент, когда мы свернули в сторону даунтауна, именуемого Кайлуа. Это был оживленный коммерческий район, протянувшийся вдоль берега залива, и полуодетые люди, как крабы, сновали здесь вдоль и поперек уличного движения.

Мы замедлили ход и почти ползли, пытаясь избежать столкновения с пешеходами, но, когда мы проезжали местную гостиницу, пузатый седой мужик с бутылкой пива в каждой руке выбежал откуда-то сбоку с воплями «Ты грязная сука! Я тебе башку оторву!» и вломился в нашу машину на полной скорости с моей стороны. Удар пришелся по моей руке, которую я не успел убрать, и мужик впечатал ее в дверь машины. Он упал на дорогу, и я хотел было выйти, чтобы хорошенько ему наподдать, но рука моя онемела. Ни поднять ее, ни пошевелить пальцами я был не в состоянии.

Я все еще не оправился от шока, когда мы остановились на красный свет и в тени бананового дерева на тротуаре я увидел стайку кричаще одетых проституток. Тут же в моем окне появилась физиономия женщины, которая орала Капитану Стиву что-то невнятное. Она попыталась протиснуться внутрь и ухватиться за него, я же не мог даже пошевелить рукой, чтобы закрыть окно. Она снова потянулась рукой к моему спутнику, и тогда я схватил ее ладонь и воткнул в нее горящую сигарету. Тут свет сменился на зеленый, Капитан Стив дал газ, и мы оставили визжащую проститутку посередине перекрестка.

— Отличная работа, — сказал Капитан. — Этот парень раньше работал на меня. Между прочим, первоклассный механик.

— Как это? — изумился я. — Эта проститутка — механик?

— Да он не проститутка, — невозмутимо ответил Капитан Стив. — Его зовут Хило Боб, он трансвестит. Болтается на углу каждый вечер вместе с этими уродами. Они все тут трансвеститы.

Интересно, а Ральфа с его семейством мистер Хим тоже познакомил с местной экзотикой? Я мысленно представил, как мой друг отчаянно борется с бандой трансвеститов в сутолоке уличного движения, совершенно не понимая, что происходит. А на него нападают, тычут ему в лицо пакетики с наркотой и требуют американских денег дикие проститутки с грубо раскрашенными физиономиями.

А между тем нам тут торчать целый месяц, причем пятьсот долларов, половину арендной платы, мы заплатили мистеру Химу вперед.

— Тут все очень плохо, — заметил Капитан Стив, когда мы, набрав скорость, наконец выехали из города. — Эти уроды оккупировали пересечение главных улиц, и полиция ничего не может сделать.

Он резко крутнул руль вправо, чтобы избежать столкновения с похожим на грушу бегуном, трусившим по обочине.

— Хило Боб сходит с ума, как только видит мою машину, — объяснил Капитан Стив. — Я уволил его после того, как он сделал операцию по смене пола, а он нанял юриста и подал на меня в суд. Требует компенсации морального ущерба. Полмиллиона долларов, между прочим…

— О Боже! — проговорил я, потирая ушибленную руку. — Банда злобных гомиков блокирует движение на главной улице.

— Ну! — согласился Капитан. — Нет, расставаться с Бобом я не хотел, но клиенты стали нервничать. Приду с утра на катер с жуткого похмелья, а Боб спит на холодильнике; волосы выкрашены в оранжевое, и вся физиономия в губной помаде. После операции он вообще стал странным и стервозным, да еще пристрастился к выпивке. Я уже не знал, чего от него ожидать. Однажды утром он пришел на катер с голой задницей — вырезал сзади на джинсах дыру и ходит. Я и не заметил, пока мы не вышли в море и он не встал у руля. А у меня на борту семья японцев. Так те с ума сошли. Их папаша — какой-то известный рыболов, ему уже было около девяноста лет, и они его привезли в Кону, чтобы он поймал последнего в своей жизни марлина. Я был на мостике, сонный и больной после вчерашнего, и тут слышу из каюты жуткий крик. Боб орал, как будто его убивали. Я рванул вниз по лестнице — в руке заряженная пушка сорок пятого калибра — и тут же получил прямо по физиономии от старой японки четырех футов ростом. Вломила мне древком гарпуна, да так, что я вырубился. Когда пришел в себя, катер ходил кругами, Боб трепыхался за бортом, опутанный шлюпочными линями. В спине у него торчали два крючка, вода вокруг была красная от крови, но эти япошки не позволяли мне остановить катер и вытащить Боба. Старик вообще орал, чтобы я пристрелил своего механика прямо в воде. Пришлось дать им пятьсот долларов наличными, и только тогда они разрешили мне поднять Боба на борт, а по пути в порт еще и пырнули его в бок три или четыре раза тем самым гарпунным древком.

Капитан Стив горько рассмеялся и продолжил: — Самое ужасное приключение, которое у меня было в море. Потом эти японцы настучали на меня береговой охране и я едва не потерял капитанскую лицензию. История попала на первую полосу местной газеты. Япошки обвинили меня в сексуальных домогательствах, и мне пришлось защищать себя на публичных слушаниях. — Он опять рассмеялся. — Как можно объяснить такое, а? — спросил он. — Первый помощник, расхаживающий по палубе с голой задницей, торчащей из разрезанных порток!

Я промолчал. История не прибавила мне бодрости. Что это за местечко, куда мы направляемся? Интересно, не правда ли? А вдруг Ральфу придет в голову отправиться порыбачить? Капитан Стив, похоже, в норме, но истории, которые он рассказывает, жутковаты. Они совсем не похожи на то, как большинство людей представляют современную океанскую рыбалку. Многие его клиенты на ленч едят только кокаин, другие, плотно подсев на пиво, норовят влезть в драку, особенно если рыба не клюет. Если до полудня не начнется клев, капитану на собственном катере становится неуютно. Клиент за свои пятьсот долларов в день хочет большую рыбу, а если за день не было ни одного выхода марлина к наживке, то на долгом вечернем пути в гавань капитан может стать жертвой бунта на корабле.

— Никогда не знаешь, чем все закончится, — пожаловался он. — Меня и на крючок остроги хотели поддеть, причем без всякого предупреждения. Поэтому я и ношу с собой свой сорок пятый калибр. Никакого смысла звать полицию, если ты от берега за двадцать пять миль. Не помогут.

Он посмотрел в сторону прибоя, бившего в камни в сотне ярдов справа от нас. Океан был там, но солнце уже село, и я не видел ничего, кроме мрака. Ближайшей землей в этом направлении был Таити, за две тысячи шестьсот миль от нас к югу.

Пошел дождь, и Капитан Стив включил дворники. Мы медленно двигались по шоссе, едва не касаясь бамперами других машин, шедших спереди и сзади. По обеим сторонам дороги тянулись незавершенные многоквартирные дома, новые кондоминиумы и только-только начатые постройки, площадки которых были загромождены бульдозерами и кранами. Длинноволосые бандиты с досками для серфинга в руках группами и поодиночке шли по обеим обочинам шоссе, не обращая никакого внимания на машины. Капитан начал злиться, но в конце концов сказал, что мы почти приехали.

— Отсюда не видно, но это где-то здесь, — пробормотал он, замедляя ход и изучая номера на вытянувшихся в ряд почтовых ящиках.

— Но это невозможно! — только и смог я сказать. — Мне говорили, что это будет в самом конце узкой загородной дороги.

Капитан рассмеялся и, неожиданно надавив на тормоза, свернул вправо через узкий проход в кустарнике, тянувшемся вдоль дороги.

— Приехали! — сообщил он, вновь ударив по тормозам и едва не наехав на задок машины мистера Хима. Та, со всеми дверями нараспашку, была припаркована в центре скопища дешевых деревянных хижин всего в пятнадцати футах от шоссе. Никого не было видно, а дождь между тем становился все сильнее. Мы быстро перенесли наш багаж из машины в ближайшую из хижин, совсем маленький пустой домик, где из мебели были только две убогие койки и кушетка от Армии спасения. Скользящие стеклянные двери действительно выходили на океан, здесь вранья не было, но мы побоялись открыть их — из-за грохота прибоя. Огромные волны разбивались о черные камни прямо напротив нашего порога, белая пена ударяла в стекло дверей, а вода заливала гостиную, где стены от обилия тараканов казались живыми.

Шторм продолжался всю неделю. По утрам всходило тусклое солнце, после полудня лил дождь, ночью не умолкал грохочущий прибой. Мы даже не могли купаться в бассейне, не говоря уже о дайвинге в океане. С каждым днем Капитан Стив злился все больше и больше по поводу того, что мы не можем войти в воду, не можем даже близко к ней подойти. Мы перезванивались каждый день, сверяя прогноз погоды и выражая надежду на скорое прояснение.

Проблема, как он объяснил, состояла в том, что где-то в открытом океане бушевал ураган — может, на Гуаме, а может, и южнее, вокруг Таити. Так или иначе, но нечто, что мы не могли контролировать, посылало из совсем отдаленного места огромные волны. Гавайи находятся так далеко от всего, в самом центре огромной водной пустыни, что даже маленький шквал в Малаккском проливе, отстоящем от нас на три тысячи миль, может выгнать из шестидюймовой ряби шестнадцатифутовую волну — в тот момент, когда она подойдет к Коне. И в мире не найдется другого места, которое бы так отдувалось за погоду, предназначенную чужакам.

Побережье Кона находится на подветренной стороне Большого Острова; от доминирующих в этой части Тихого океана северо-восточных ветров оно защищено двумя вулканами высотой в четырнадцать тысяч футов. Все восточное побережье острова представляет собой неприветливую пустыню, поросшую папоротником, усыпанную черной галькой и продуваемую теми же арктическими ветрами, которые делают северное побережье Оаху настоящим раем для серфингистов.

Но та самая волна, которая подхватывает доску серфера, может подхватить и лодку. Тогда она закружит ее и на огромной скорости понесет на каменистый берег. Никто, кому довелось попасть в такую переделку, не захочет повторить этот опыт снова.

— Нет способа, которым можно преодолеть волну, — сказал мне Капитан Стив. — Будешь держать нос поперек волны, тебя подбросит и разобьет о камни, как яйцо, а попытаешься отвернуть, начнет крутить. В любом случае ты обречен.

Однажды это произошло с его приятелем.

— Как-то днем возвращался он с моря с группой туристов, — рассказывал Капитан. — Настроение у всех было хуже некуда, поскольку никто ничего не поймал, и потому мой друг присматривал за туристами и одновременно говорил по радио с женой. А про волны начисто забыл. И тут неожиданно он увидел, что катер летит на гребне высотой в десять футов, да так быстро, что единственное, что ему оставалось, это прыгнуть в воду. А катер несло дальше, и он сказал, что эти несчастные ублюдки дико вопили, пока их не швырнуло на скалы.

Капитан удрученно улыбнулся.

— Один парень был в каюте, когда катер перевернулся. Менял штаны. Так он два часа просидел в перевернутом катере, пока мы его не вытащили. Слава Богу, там образовался воздушный мешок. Нам нужно было заплыть снизу с баллонами, ухватить его за ноги и протащить вниз целых восемнадцать футов, пока мы смогли поднять его наверх.

Он покачал головой, уже не улыбаясь.

— Да, — протянул он. — Очень надеюсь, что больше такого никогда не увижу. Он был весь голый, да еще впал в истерику, когда мы вытащили его на причал. Сцена — хуже некуда. Толпа над ним ржет, а это его еще больше бесит. У парня, который помогал ему выбраться из шлюпки, до сих пор вся рука в следах от его зубов. А потом он заперся в машине, и нам пришлось разбить стекло, чтобы достать его оттуда. Катер был раскурочен полностью, — добавил Капитан Стив. — А стоил он тысяч пятьдесят — шестьдесят долларов. То, что от него осталось, затонуло и заблокировало вход в гавань на пять дней.

Всю свою жизнь мы слышим сказки о «ласковом, не знающем ураганов Тихом океане», о «спокойном и приносящем одно только удовольствие путешествии на Сандвичевы острова», о «ровно дующих пассатах», которые никогда не изменяют ни силы своей, ни направления; и все мы провели дни своего детства над рассказами об этой восторженной старой заднице, капитане Васко де Бальбоа, который с вершины высокой скалы глянул на широкий океан, такой же спокойный и мирный, каким бывает лесное озеро, и тут же впал в экстаз, как это принято у испанцев, испытывающих восторг от всякого пустяка, и заорал на своем совершенно иностранном языке, и замахал флагом своей страны, и назвал открытый им океан «Тихим», таким образом, откровенно соврав, и на этом вранье будут спотыкаться, поколение за поколением, студенты всего мира — пока не высохнет и не исчезнет с лица земли этот океан. Если бы я с моим теперешним опытом был бы там тогда, когда Бальбоа своим орлиным взором пялился на Тихий океан, я сказал бы этому парню: «Слушай, если тебе кажется, что ты выглядишь как орел, резвясь на этом выдающемся камне, то лучше бы тебе сворачивать свои манатки и валить назад, в лес, потому что ты сильно поторопился с выводами и назвал этого спящего парнишку девичьим именем, не позаботившись сначала выяснить пол ребенка».

Если исходить из всего, что мне удалось накопать, можно утверждать с полной уверенностью: если бы этот иностранец назвал Тихий океан «Тихим четыре месяца в году», он был бы гораздо ближе к истине. Я располагаю совершенно достоверной информацией, что отличной погодой, наличием спокойного моря и постоянных умеренных ветров отличаются только летние месяцы, к которым можно прибавить с месяц и несколько дней конца весны да самое начало осени. Что до оставшихся семи-восьми месяцев в году, то вы можете достаточно уверенно рассчитывать на встречный ветер, на резкий ветер, на ветер с кормы, на ветер, который дует на несколько румбов правее курса, на ветер, дующий вертикально снизу, ветер, задувающий сверху так сильно, что рвутся в лоскуты все ваши кливера, фор-стень-стаксели, да и галф-топсели в придачу. А волны накатывают и бросаются на вас, и бьют сплеча, и вздымаются горами и холмами, и швыряют вас вверх, а потом вниз, а потом вперед, а затем назад, и шквалы один за другим обрушиваются на ваше суденышко. Ну а когда шквал стихнет, готовьтесь: старый добрый северо-западный ветер ударит вам в борт и понесет по водяным холмам; потом он вдруг стихнет и тут же вернется с удвоенной силой, и не даст вам покоя ни на минуту.

Одним словом, Тихий океан суров в течение семи-восьми месяцев в году; именно суров и жесток, а не просто неспокоен — поймите меня правильно.

Поэтому если бы этот Бальбоа-констриктор назвал открытый им океан не Тихим, а, скажем, Диким или Неукротимым, то это название было бы гораздо более убедительным — на целых два или три месяца в году.

Марк Твен «Письма с Гавайев»

Волны, подобные этим, редки на побережье Коны, где воды гораздо спокойнее, чем в других местах. За исключением, может быть, тех дней, когда, как тут говорят, погода «встает на уши» и ветер дует с запада.

Марк Твен не солгал — по крайней мере в своем описании Тихого океана зимой. Побережье Коны в декабре — ближайшая точка от земного ада. Причем тот полоумный, который возжелает добраться сюда именно в декабре, должен помнить — это все-таки подветренная, то есть спокойная сторона Большого Острова.

Только Богу известно, что происходит в это время на наветренной стороне острова, за Хило… Местные называют тот берег «мокрым берегом», и даже агенты по недвижимости станут предупреждать вас, чтобы вы и носа туда не показывали ни под каким видом.

Но эти же агенты не станут предостерегать вас от посещения Коны… поэтому я возьму на себя эту задачу, и я буду это делать все время, пока трава на Земле будет оставаться зеленой, а реки будут течь в моря. На несколько часов в самый жаркий день июля можно посетить побережье Коны на Гавайях; но зимой даже рыба не подойдет к этим берегам, и как вы ни будете уворачиваться от волны, она непременно вас убьет. И если кто-нибудь осмелится сказать что-либо поперек моему мнению, тому стамеской надо раздолбить все зубы в пасти.

ХСТ: По радио я слышал штормовое предупреждение, поэтому и звоню. Мы здесь в гостях, туристы, в общем.

Полицейский: Понял. Где вы находитесь?

ХСТ: Позади Волшебных Песков.

Полицейский: Прямо на пляже?

ХСТ: Прямее некуда.

Полицейский: Понял. Мы ожидаем высокую волну сегодня около четырех часов утра.

ХСТ: Чем это мне грозит? У нас здесь и без того была высокая волна.

Полицейский: Ясно. Сегодня к четырем утра максимальная волна будет, вероятно, до семнадцати футов.

ХСТ: Семнадцать? Это параметры позади гребня? Да это… это весьма высокий уровень, не так ли?

Полицейский: Так. К северу от островов идет сильный шторм. Тем не менее пока это все только в плане рекомендаций. Но если у вас возле дома имеется незакрепленное имущество, лучше закрепить.

ХСТ: А волны не станут швырять камни мне в спальню?

Полицейский: Надеемся, все будет не так плохо. Но конечно, если положение ухудшится, служба спасения примется за дело.

ХСТ: А вы не подумали, что в четыре утра большинство из нас будет, надеюсь, спать? Как мы узнаем, что все стало так серьезно?

Полицейский: Ну, не исключено, что в этом случае мы задействуем полицейские машины или пожарных с громкоговорителями. Они пойдут по Эйли-драйв и объявят эвакуацию. Но пока все это только на уровне рекомендаций.

ХСТ: У нас теперь тот же самый шторм, что и на севере?

Полицейский: В четыре часа утра будет еще и высшая точка прилива.

ХСТ: Высшая?

Полицейский: Ну да. Хотя сейчас все достаточно спокойно.

ХСТ: Согласен. Я сейчас только из даунтауна. Там все тихо.

Полицейский: Волны в заливе Кайлуа сейчас до пяти футов, в заливе Кахео волны вообще нет.

ХСТ: А какого размера была волна две недели назад? Тут тогда было совсем невесело. Волна доходила до нашего крыльца.

Полицейский: Точно не знаю. Очевидно, в те дни я не работал, поэтому и не помню.

ХСТ: Тогда тревоги не было. Наверное, волна была не такой высокой. Может, восемь или десять футов. Я просто пытаюсь сравнить. Но вы же будете следить за этим, не так ли?

Полицейский: Конечно. Как я уже сказал, сейчас все на уровне рекомендаций. То есть если у вас имеется незакрепленное имущество на заднем крыльце или еще где, обеспечьте его безопасность.

ХСТ (смеется): Безопасность?

Полицейский: И они примут меры, чтобы народ не толокся на берегу.

ХСТ: Меры? Какие меры? Телефонные звонки? Сирены? А как я узнаю? Я же сказал, что наверняка буду спать.

Полицейский: Я ведь уже сказал — они будут использовать громкоговорители на полицейских и пожарных машинах; потом, у них есть сирены службы спасения — (пауза) — они вас разбудят, я гарантирую.

ХСТ: Слушайте, а цунами нас не выбросит из наших постелей?

Полицейский: О каком цунами вы говорите? Даже не волнуйтесь об этом.

ХСТ: Ладно, спасибо!

Полицейский: Всегда рад помочь!

Сиськи как огненно-оранжевые шары

Вся работа на моей стороне двора застопорилась, как только наступило время праздников. Я закопался в таблицы игр «плей-офф» профессиональных футбольных клубов, регулярно звонил Уилберу, чтобы поставить на результат, а выигранные деньги проматывал на фейерверки. В Рождество на Гавайях проходит еще и праздник Лоно, местного бога изобилия. Миссионеры, которые первыми прибыли на Гавайи, могли сколь угодно долго учить аборигенов любви к Иисусу, но глубоко в душе местное население недолюбливает его: Иисус слишком уж строгий, и никакого чувства юмора. Боги и богини Гавайев занимают то или иное место в здешнем пантеоне богов благодаря своей силе, а не чистоте и святости, и за грехи этих богов почитают не меньше, чем за многообразные добродетели. И не особо они, эти боги, отличаются от самих местных жителей — может быть, только ростом побольше, да посмелее, ну и, конечно, во всех отношениях получше.

Два самых любимых бога у гавайцев — это Лоно и Пеле, разгульная богиня вулканов. На праздник Пеле являлись все — и люди, и боги, — чтобы посмотреть, как эта сладострастная длинноволосая красавица пляшет на расплавленной лаве, держа в каждой руке по калебасу, полному джина. Если она кому не нравилась, того моментально умерщвляли. Жизнь Пеле складывалась не гладко: были проблемы и с тупоголовыми любовниками, и с целыми армиями, которые шли на нее войной, но она всегда одерживала верх. Она и сейчас живет, говорят местные, в своей пещере под вулканом Килауеа, а иногда выходит и странствует по островам, выбирая разные обличья — то прекрасной юной девы на волшебной доске для серфинга, то усталой одинокой проститутки, сидящей в баре ресторана «Вулкан», но чаще всего — и по какой-то неведомой причине легенды не объясняют этой странности богини Пеле — она путешествует автостопом по всем Гавайям в образе старой умудренной женщины с пинтовой бутылкой джина в рюкзаке.

Встречались ли когда-нибудь Лоно и Пеле — вопрос, все еще окутанный тайной, но, как завзятый игрок, ставлю один против десяти, что встречались. Не так уж много места на этих островах, чтобы два самых могучих гавайских бога таскались по ним и за тысячу лет ни разу не пересеклись.

Царь Лоно, который правил островами задолго до того, как у гавайцев появился письменный язык, был сотворен совсем не по той модели, по которой был создан Иисус, хотя, похоже, он был наделен некоторыми схожими с ним, и весьма приличными, качествами. Лоно был мудрым правителем, и легенды вспоминают времена его царствования как период мира, счастья и изобилия — настоящие Старые Добрые Времена, которые длились до того момента, пока на острова не ступила нога белого человека. Может быть, именно поэтому царь Лоно и обрел статус бога после своего физического исчезновения с лика земли.

Лоно тем не менее был изрядный скандалист, и его плохо контролируемый темперамент также вошел в легенды. Прибавьте к этому еще его любовь к сомнительным похождениям и особо почитаемое соотечественниками пристрастие к крепким напиткам, и вы поймете, почему дома у царя были сплошные проблемы. Его жена, прекрасная царица Кайкилани Эйли, сама была дама с характером, а потому мир в монаршем хозяйстве частенько нарушался монументальными разборками.

Именно во время одной из таких перебранок царь Лоно вломил своей царице так сильно, что та отлетела к противоположной стене хижины и откинула коньки. Иначе как несчастным случаем это не назовешь, но царь Лоно впал в столь глубокую печаль, что забросил свои царские обязанности и, отправившись в странствие по островам, принялся вызывать всех и каждого на борцовские матчи и кулачные поединки. Скоро, правда, это ему прискучило, и он удалился от мира, как сказано в легендах, где-то на рубеже восьмого и девятого веков; утомленный жизнью, в состоянии смятения царь сел в волшебное каноэ и отправился в чужие страны, пообещав вернуться — когда вновь придет его время.

С тех самых пор аборигены и ждут возвращения Лоно, от поколения к поколению передавая это его обещание и подогревая память о канувшем в прошлое царе совершенно дикими ежегодными двухнедельными празднествами с фейерверками, которые по громкости взрывов уступают разве что промышленному динамиту. Миссионеры делали все, что было в их силах, чтобы искоренить в памяти местных людей веру в бога, который, хотя и запоздал с рождением, все-таки стал альтернативой Христу, а современные политики каких только усилий из года в год не прилагали, чтобы ограничить или вообще запретить эту ежегодную оргию фейерверков, приуроченную к Рождеству. Ничего не помогло!

Правил нет!

Обо всем этом, или почти обо всем, мы узнали от Капитана Стива, местного рыбака, который стал нам приятелем с момента нашего прилета в аэропорт Кайлуа-Кона и впоследствии нашим главным проводником на островах. Капитан Стив зарабатывал тем, что предоставлял свой катер и свой рыбацкий опыт в распоряжение туристов. У него имелось полностью оснащенное рыбацкое судно, и он намеревался взять нас с собой в открытое море и помочь поймать марлина — жест истинного гостеприимства, который должен был сделать наше пребывание в Коне гораздо более впечатляющим и интересным, чем мы могли надеяться. Уилбер тоже заказал для нас поездку на катере, а у Стэна Дзуры, моего старого приятеля из Колорадо, было собственное судно, которое он мог предоставить в наше распоряжение в любое время.

К тому времени мы считали, что пребываем в отличной форме, и поэтому по мере приближения дня зимнего солнцестояния я все чаще и чаще думал, а не пригласить ли мне на Гавайи моего сына Жуана, чтобы он насладился с нами парой недель большой рыбалки, лучшего из всех возможных водных видов спорта. Побережье Коны — одно из идеальных мест для спортивного рыболовства, что подтверждается мнением самых серьезных мастеров этого дела, которые считают, что в этом отношении Кона не уступает ни Багамам, ни Большому Барьерному рифу в Австралии.

Ральф, как и я, был чрезвычайно обрадован тем, что нам неожиданно подвернулась такая удача. В дополнение к собственному бассейну и частному пляжу, где мы могли вволю плавать и нырять прямо под окнами собственного жилища, у нас теперь были практически собственные катера, на которых мы могли выйти в открытый океан и с боем взять могучего марлина. Деньги не проблема, объяснил нам Капитан Стив. В Коне можно нанять катер за пятьсот долларов в день, а уж нам-то скидка обеспечена. Все, чем нам нужно будет запастись, так это едой и выпивкой…

Вот так — и все! Даже сейчас, по прошествии времени, когда мы, благополучно спасшись, уже занялись другими подвигами, сам вид этих строк скручивает ужасом мой позвоночник. В детали мы войдем позже, но основные обстоятельства нашей истории, которые нам понадобятся для дальнейшего изложения, таковы. Первое: в начале декабря мы приехали в некое подобие приморского поместья, состоящего из плавательного бассейна и трех домиков, один из которых предназначался для сторожа, второй — для Ральфа с семейством, а третий — для меня, Лайлы и Жуана. Второе: Капитан Стив, который жил неподалеку, с каждым днем все больше загорался идеей вывести нас в море и дать нам поймать большую рыбу. Третье: в декабре этого года на Кону один за другим обрушились несколько свирепых штормов, превративших нашу жизнь в ад. И наконец, четвертое: наше поведение стало столь асоциальным, что местные принялись сторониться нас, а жизнь в поместье превратилась в чреду попоек, игр с фейерверками и опасных безумств всякого рода.

В течение всего этого времени рыболовецкий флот Коны мирно укрывался в порту, предоставляя Капитану Стиву и таким же, как он, мореходам массу свободного времени, которое большинство из них проводило у стойки бара, понося жуткую погоду, отсутствие на острове денежных туристов и первые признаки того, что кто-то из них назвал неминуемым коллапсом местного рынка недвижимости. Гавайи были единственным штатом США, который не проголосовал за Рейгана, поэтому по барам слонялись толпы людей, каждый из которых, найдя подходящего слушателя, мог проорать тому в ухо: «Ну и что я говорил?»

Мы все глубже погружались в эту жуткую трясину, и единственным спасением для меня стал футбол по телевизору, который я смотрел с жаром, действовавшим Ральфу на нервы все сильнее и сильнее. Его врожденная ненависть к спорту не позволяла ему разделить мою привязанность к футбольному тотализатору, и мы медленно отдалялись друг от друга; он все больше погружался в свои странные мысли, а я все ближе придвигался к телеящику, обычно уходя для этого в дом Стэна Дзуры, располагавшийся выше по горе.

В те редкие моменты, когда мы вместе с Ральфом отправлялись в город, его эксцентричное поведение настолько раздражало аборигенов, что некоторые из них стали называть его «чокнутым», а другие — «оборотнем». Когда истекли первые две недели нашей жизни в Коне, везде, куда бы мы ни приходили, его неизменно именовали «Чокнутым Оборотнем» и находиться рядом с ним было не в кайф.

Один за другим мы слетали с катушек. Первым был Ральф — как всегда. И как обычно, во всем он винил меня. Что, по сути, было правильно. Все, что с нами произошло, произошло по моей вине. Это мой план рассыпался в прах, а не план Ральфа, и теперь вся его семья была на грани помешательства. Некоторые люди могут прожить десяток дней в центре тропического урагана, но некоторым это не дано.

С каждым днем Ральф становился все более озабоченным этой стороной нашего положения, и с каждым днем наше положение становилось все более отчаянным. Он мог безгранично полагаться на примитивное устройство своей валлийской психики, завещанной ему его предками, но он не был вполне уверен в способности своей жены и своей юной дочери пережить шок такого масштаба.

— Сколько дней подобного кошмара может выдержать ребенок восьми лет? — спросил он как-то, когда мы с ним сидели над пинтой горячего джина в его кухне. — Я уже вижу всякие знаки. Она замкнулась в себе, грызет куски шпагата и по ночам беседует с тараканами.

— А психушки нам на что? — пытался я его приободрить. — Если твои соседи станут говорить тебе, что их детки позаканчивали Оксфорд с Кембриджем, ты сможешь похвастаться, что твоя дочка — в Бедламе.

Ральф напрягся, но потом его отпустило, и он засмеялся:

— Точно! Я же смогу навещать ее в уик-энд, а потом приглашу соседей на ее выпускной бал.

Мы и сами были уже на полпути к безумию. Все наши отчаянные попытки улететь с Большого Острова ни к чему не привели. Мы не смогли найти места даже на рейс назад в Гонолулу, не то что куда-нибудь еще… А наше Желание Улететь было вполне реальным: я даже был готов выписать фальшивый чек за билеты на чартерный рейс до Таити — две тысячи шестьсот миль в один конец, — но шторм вырубил наши телефоны, и пробиться куда-либо за пределы двухмильной зоны не представлялось возможным. Единственное место, куда мы могли добраться уверенно, был бар в гостинице неподалеку.

Наконец долгая утомительная церемония и последовавший за нею пир закончились, и Кук дал понять, что прибывшие намереваются стать лагерем на прибрежной полосе. Вожди Пареа и Канина сразу поняли капитана, и, когда Кук указал им на огороженное стеной поле сладкого картофеля, уверив, что выплатит владельцу компенсацию, священники сразу же прикоснулись к стене своими жезлами, дабы освятить ее и таким образом защитить лагерь от злых духов.

Возвращаясь к шлюпке, Кук и его спутники шли через деревню, и, по мере того как они продвигались от хижины к хижине, оттуда выбегали мужчины, женщины и дети, которые, завидя алый камзол капитана, падали на колени и, склонив головы, не поднимали оных, пока капитан не проходил. «Лоно… Лоно…» — слышалось из их уст.

Чего славный мореплаватель не знал и что ему не дано было узнать, так это то, что его приняли за инкарнацию бога Лоно. Прибытие Кука стало величайшим событием в истории островов. Лоно был гавайским богом изобилия и покоя, и всякому, кто мог встретить бога во время его странствий на каноэ вокруг островов, предписывалось устраивать в его честь сложные приветственные церемонии, размахивать белыми флагами и выказывать всяческие знаки почтения. Кук прибыл на острова как раз в разгар празднований в честь Лоно; на своем корабле он обходил острова в поисках лучшего ветра, идя маршрутом Лоно, а штандарт Кука, развевавшийся на мачте его судна, словно говорил белым флагам на берегу: Лоно явился! И сообразно легенде и традиции, местом своего пристанища он избрал берег Кеалакекуа, «тропу богов», прибыв в место сие на своем гигантском чудесном каноэ как раз в момент, когда в его честь устроена была церемония почитания и все местные жители благодарили его за то изобилие, что даровала им почва острова, благословленная им.

Не исключено, что Кук не поспел к арктическому лету, но во времени его прибытия на Гавайи сомневаться трудно. Последующие его поступки действительно были подобны деяниям божества, и вершиной этого стали те церемонии, участником которых он стал только что. Все, что он испытал на протяжении последующих двух недель, полностью соотносится с легендой о боге Лоно. Неудивительно, что прием, который ему оказали, «то огромное почтение», как это выразил наш король, с которым встречали великого капитана, здесь, на Гавайях, совершенно отличались от того, как отнеслись к нему жители Полинезийских островов; здесь восторг аборигенов граничил с истерией. Ведь даже самые памятливые старожилы не могли припомнить, чтобы их ушедшие в небытие пращуры когда-либо рассказывали грядущим поколениям о явлении на острова великого бога Лоно.

Ричард Хау «Последнее путешествие капитана Джеймса Кука»

Капкан для идиотов

Ночь на понедельник, два дня до Рождества. На часах — три часа ночи. Футбола по понедельникам больше не будет. Сезон закончился. Хватит с нас этого отца спортивной журналистики, самовлюбленного Говарда Козела! И этого дерьмового имбецила с афропрической в сверкающую полоску тоже хватит! Пора этому придурку отдохнуть, и пусть никто не спрашивает о причинах. Нам здесь, на Гавайях, не нужно этого безумия, тем более по телевизору, тем более теперь, когда волна так высока и когда на улицах Вайкики по ночам каждый второй — головорез, а шторм с дождем все не унимается, и весь народ начинает потихоньку сходить с ума. Если к Рождеству мы не увидим солнца, свихнется гораздо больше людей, чем обычно свихивается в это время года.

Они называют это безобразие «погодой Коны»; серые небеса и бурное море, теплый дождь по утрам и отвратительные пьянчуги по ночам, ужасная погода для кокаинистов и моряков… Огромная мерзкая туча недвижно висит над островом, а это вонючее чертово море без устали бьет в скалы напротив моего крыльца… Этому ублюдку не до сна и не до отдыха: море накатывает, гремит, грохочет и бьется о камни с такой силой, что дом мой каждые две-три минуты сотрясается в ужасе.

Я сижу и строчу на своей машинке и чувствую море у самых своих ног даже в мгновения пронизанной нервным ожиданием тишины, которая означает, что идет очередная Большая Волна, набирающая силы там, в глухой темноте, для очередного безумного удара по берегу.

Рубашка моя влажна и тяжела от смеси пота и соленой водяной пыли. Сигареты мои гнутся, как резиновые, а бумага для пишущей машинки пропиталась влагой настолько, что писать на ней можно только особой ручкой… а эта ужасная пена, что покрывает траву всего в шести футах от моего порога!

Весь мой газон на следующей неделе может быть уже на полпути к островам Фиджи. Прошлой зимой Большой Шторм утащил всю мебель, которую хозяева домов в этой части побережья неосмотрительно оставили на крыльце своих домов, а потом накидал им в спальни булыжников величиной с телевизор. Половина газонов за ночь исчезла, а бассейны наполнились такими здоровенными камнями, что доставать их приходилось с помощью крана.

Наш бассейн теперь гораздо ближе к морю, чем был, когда мы приехали. Той ночью меня едва не утянуло в полосу прибоя гигантской волной, которая ударила в берег, когда я стоял на трамплине для прыжков в воду, а на следующий день еще более крупная волна перекатилась через бассейн и едва меня не убила.

После этого несколько дней мы не подходили к бассейну. Тебя подташнивает от страха, когда ты, нарезая в бассейне круг за кругом, постоянно ждешь, что море придет и заберет тебя — без всякого предупреждения. Это все равно что быть убитым метриоритом (метриорит?). Материоритом? Или мертиоритом? Метеоритом — вот как надо! Да, быть убитым метеоритом по пути на работу.

Ральф сидит на крыльце своего дома в состоянии полного ужаса. Его семья спит в гостиной. Их багаж упакован, и они готовы по первому сигналу спасаться бегством. Ночью я попытался пробраться к нему домой и стянуть телевизор, чтобы посмотреть баскетбол, но чуть не наступил на голову его ребенка, когда шагнул на край скользкого порога хижины.

Почему они нам наврали?

Вот вопрос, который все время терзает меня; проклятый крючок, засевший в плоти этой истории и мешающий мне просто взять и выпрыгнуть на волю, ухватившись за гладкую поверхность пожарного столба — раз, и ты на свободе…

Тревога!.. Руки на столбе, проваливаешься сквозь отверстие в полу, внизу — большая резиновая подушка для смягчения удара. Соскочил и — деру, не оглядываясь назад, потому что то, что позади тебя, наверняка в лучшей форме, чем ты, и уж оно-то не замедлит бега.

Эти придурки бегут двадцать шесть миль как одну. И все равно они недостаточно быстры, чтобы держаться впереди того, что их догоняет…

Почему они не едут на мотоциклах?

А? Почему?

В этом нам придется разобраться потом, чем бы эти разборки ни закончились.

Теперь же единственное, что мы знаем и что нам следует знать, так это то, что этот чертов прибой по-прежнему долбит наш газон в пять утра, а весь грязный гавайский кошмар продолжается уже целых тринадцать дней.

Бомбовая лихорадка

Прожив две недели на побережье Коны, я вдруг обнаружил, что каждый раз, когда выезжаю в город, я все настойчивее ищу глазами бродячих собак — чтобы задавить. И чем пьянее я становился, тем больше собак мне хотелось убить.

Единственная вещь, в которой есть хоть какой-нибудь смысл, — это бомба, и мы пришли к этой мысли в Коне в канун Рождества. Привожу дикие каракули, которые я нашел в своей тогдашней записной книжке. Дата — двадцать пятое декабря:

Это чертово вонючее море все еще беснуется у моего порога, круша скалы. Где-то на западе бушует чудовищный шторм с ветром в сорок узлов и тридцатипятифутовыми волнами. Думаю, это тайфун. Мы тратим тысячу долларов в неделю, чтобы сидеть под дождем на краю дикой скалы в ожидании ежегодного тайфуна — полные дураки, которых ловко обвели вокруг пальца.

Будь прокляты эти людишки. Они наврали нам, и из-за их вранья мы страдаем… Как бессловесные мокрые твари мы сидим в этой дыре уже пятнадцать дней, хотя и десять просидеть было бы невозможно. Жить у края моря и не иметь возможности даже подойти к воде! Нырнуть с этих скал означало бы мгновенную смерть. В пятидесяти футах от моей пишущей машинки ревет ад из белой пены, бурных потоков воды и мощных ударов волн. Даже акула погибла бы в этой мешанине. Пришло время отмщения!

Время пришло как раз вчера. Дойдя до ручки где-то около полуночи в канун Рождества, мы установили на пороге дома одного из местных владельцев рыбацкого катера огромную китайскую петарду. Она взорвалась с ужасным грохотом через три четверти секунды после того, как я спичкой поджег фитиль.

С петардами я на короткой ноге, но ни одна из тех, с которыми я имел дело, не взрывалась так, как взорвался этот ублюдок пиротехнического производства. Запалив фитиль, я собирался отбежать, но не успел сделать и полутора шагов, как весь мир вспыхнул ярко-желтым огнем, и я оказался в кустах в десяти футах от дороги. Стоя на карачках, с волосами, опаленными по всему телу, я глазел на дом, который скрылся в огромном огненном шаре; в тот момент, помню, я считал, что это последнее, что я вижу на этом свете.

Нет, это была не петарда, это была Бомба с большой буквы — две тысячи четыреста девяносто красненьких китайских петардочек, сложенных вместе в десятифунтовый пакет, аккуратно завернутых и снабженных взрывателем с выдержкой времени для того, чтобы взрыв был растянут на несколько минут. Большинство петард взрывается и умирает мгновенно, эта же штука своим громом напоминала барабанную дробь, которую выбивает сам Господь Бог: она продолжалась целую вечность, с каждым мгновением становясь все громче, все оглушительнее. Грохот становился все мощнее, огненный шар рос и рос, крыльцо медленно разваливалось на моих глазах; наконец явился ужас, и откуда-то изнутри меня к небесам поднялся вопль.

Орали, как мне показалось, сразу двое, причем дикий тембр моего крика подсказал мне — один из этих двоих уже сошел с ума. Я по-прежнему стоял в кустах на коленях, так близко к ревущему огненному шару, что наверняка ослеп бы, если бы не закрыл глаза; но я был не в силах их закрыть! Я был парализован благоговейным страхом, я был восхищен и одновременно раздавлен ужасным зрелищем, которое я сам и произвел.

Это совсем не то, что я собирался сделать, думал я. Совсем не то. Это должна была быть просто шутка, некий символический жест… Да, понял я, пора вновь учредить древний гавайский Закон Разбитого Весла…

ЗАКОН РАЗБИТОГО ВЕСЛА

В те далекие времена, когда Гавайи еще не были единой страной, соперничающие друг с другом вожди частенько устраивали войны между островами. Царь Камехамеха Первый провел серию бессмысленных и разрушительных походов против мирных племен, населявших дальние побережья. Во время одного из этих походов царь напал на мирных рыбаков и, защищаясь, один из них ударил царя по голове веслом. Сила удара была столь велика, что, ударь он во второй раз, царь был бы убит. Позднее, когда рыбака поймали и привели перед царские очи, Камехамеха не убил его, но признал, что его собственное нападение на рыбаков было несправедливым, как и все прочие нападения, не имевшие под собой никаких серьезных оснований. В результате явился в жизнь Закон Разбитого Весла, по которому мирным жителям обеспечивалась защита от насилия и мародерства, кои могли учинять соперничающие племенные вожди.

Как и все хорошие идеи, она пришла ко мне мгновенно, и я тут же бросился к телефону. Было одиннадцать часов вечера, уходил в прошлое последний день перед Рождеством и одновременно наш четырнадцатый день пребывания на этой мокрой, наотмашь избиваемой прибоем скале. Жизнь становилась все более напряженной. Но по крайней мере никто мне не врал уже три или четыре часа, и я чувствовал, как напряжение начинает спадать, когда наш сторож вдруг начал впаривать мне что-то по поводу металлического катера, который он держал на приколе где-то в заливе на Аляске; он мог бы уступить мне катер всего за двенадцать тысяч долларов, а я запросто смог бы делать на этом катере по пятьдесят тысяч в день, ловя селедку в прибрежных водах.

Как только я получу катер в свое распоряжение (плюс «разрешение» — еще шестьдесят долларов на бочку), я смогу с такими же, как я, рыбаками выходить в море и ставить сети. Отлично! И все следующие три недели мы будем бодрствовать двадцать четыре часа в сутки, пичкая друг друга пригоршнями амфетамина и поминутно вытягивая из воды сети.

— Это точно, мы там все немного сходим с ума, — уговаривал меня он. — Но это стоит того. Прикинь: полсотни тысяч в день!

Я кивнул и посмотрел на море, чувствуя, как внутри поднимается желчь. Господи, подумал я, у этих людей — ни капли совести! Сначала они загоняют нас на побережье Коны, теперь хотят отправить меня на Аляску ловить селедку. В канун Рождества, и всего за каких-то двенадцать тысяч долларов!

Внезапно я встал.

— Все, — сказал я. — Шутки кончились. Пора браться за бомбы.

— Что? — не понял сторож. — Вам нужна бомба?

— У меня есть бомба! — отрезал я. — У меня есть шесть дьявольски мощных бомб, и есть длинная седая борода, и ваше вранье уже свело меня с ума! Где телефон?

Он показал, и я набрал первый же номер, который пришел мне в голову. Это был Капитан Стив, который вывозил нас накануне в море на своем катере. Рыбы мы с ним не поймали ни одной, что меня нисколько не удивило, но на Ральфа произвело удручающее впечатление. На рассвете его пристегнули ремнями к специальному креслу на корме катера, лицом к улетающим за корму хлопьям дизельного выхлопа, дали в руки гигантскую удочку с катушкой и велели крепко держать, потому что наживку, которая тянулась за нами, в любой момент могла схватить рыба размером с лося. Как только схватит, сказали Ральфу, тут же вылетит из глубины подобно ракете и помчится по поверхности со скоростью семьдесят миль в час.

Ральф торжественно кивнул и покрепче затянул ремни.

— Ничего себе! — проговорил он. — Это ведь очень быстро, не правда ли?

Я рассмеялся:

— Не волнуйся, Ральф. Все это фигня. Мы и вонючей кильки не поймаем.

Он нервно хохотнул:

— И все-таки это чертовски большая скорость. По поверхности семьдесят миль в час. И ты сказал, размером с лося?

Он бросил взгляд на катушку, которую сжимал в побелевших пальцах.

— А у нас надежное оборудование?

— Надежнее не бывает, — уверил его Капитан Стив. — Главное, когда рыба схватит, отпусти катушку. Леска будет сматываться так быстро, что катушка разогреется и может взорваться, как бомба.

Катушка не взорвалась — не с чего было.

Зато бомба — взорвалась. Ничего, так сказать, личного; но я чувствовал — я обязан был это сделать.

Ральф и его семейство никогда не бывали к западу от Сан-Франциско, и единственные пальмы, которые они видели, стояли в Голливуде во дворе студии «Юниверсал». Но теперь, накануне Рождества, они вволю хлебнули Запада вдали от дома и друзей, заточенные в деревянной хижине на поливаемой прибоем дикой скале, на самом ее краешке, в самом центре Тихого океана, где никто не говорит на мало-мальски нормальном языке.

Когда речь заходит о Рождестве, более сентиментальных людей, чем англичане, не найти. Им обязательно подавай их британский снег и британскую слякоть, их полумертвых нищих, звонящих в колокольчики на каждом углу, новости о голодных бунтах по ящику и такой родной, до костей пробирающий холод, идущий от каменных стен, когда рождественским утром продрогшая до полусмерти семья радостно сползается в заиндевевшую гостиную к горшку с горящими углями. Они привередливы. Вряд ли их можно увлечь картиной Санта Ника, который в Рождество прилетает к ним на доске для серфинга с мешком, полным тараканов, и телевизионной программой, где нет ничего, кроме совершенно невнятного расписания футбольных матчей на следующие две недели.

Несколькими днями позже Кук узнал, что сам царь Гавайев прибыл в Кеалакекуа и намеревался посетить его. Джеймсу Кингу на это время было поручено возглавить лагерь и обеспечивать его безопасность. Туземцы не доставляли ему ровным счетом никаких хлопот. Иногда они взбирались на стену и с любопытством наблюдали за совершенно непонятными им действиями, совершаемыми Бейли и его помощниками, а также за впечатляющей работой плотников, которые своими удивительными инструментами обрабатывали дерево с неведомой туземцам легкостью и точностью.

Вожди, сопровождавшие царя, облаченные в церемониальные наряды и головные уборы, по мере того как их каноэ приближались к борту «Резолюшн», принялись петь стоя с великой торжественностью. Когда гости подплыли к кораблю, команда встречающих заметила, что во втором каноэ находился сам Верховный жрец Коа. Сгорбленный и трясущийся, он сидел, наряженный по случаю и окруженный ужасающего вида масками плетеной работы. Маски эти были покрыты пестрыми перьями, в глазницы их были вставлены раковины-жемчужницы, а искаженные рты утыканы собачьими клыками.

Царь остался сидеть, когда каноэ его подошло к сходням. Наряд царя был великолепен и венчался столь же великолепным головным убором из перьев редких птиц. Пение прекратилось, и сейчас же раздался голос. Стало вдруг ясно, что царь явился только для того, чтобы эскортировать Кука на берег, где будет проводиться церемония, и на борт подниматься не будет.

Кук отправился на берег в своем баркасе. Царь к этому моменту уже отослал своих охранников, которые покинули место действия в расстроенном порядке. Официальная встреча должна была иметь место в самой большой из палаток Бейли, и лейтенант внимательнейшим образом вглядывался в приближающуюся к берегу процессию царя и его свиты. Справа и слева от царя располагались его сыновья, позади же — несколько вождей, среди которых выделялись племянник царя вождь Камехамеха, человек свирепого вида с длинными волосами, обмазанными белой глиной и густо припудренными, сидящий с решительным и важным видом вождь Калиму, мужественный вождь Куа, а также несколько прочих — парад в равной степени и величественный, и экзотический.

Царь внимательно смотрел на Кука, терпеливо ожидавшего начала церемонии, несмотря на усталость, которая была написана на его лице. Будучи человеком преклонных лет и несколько сутулым, капитан тем не менее возвышался над всеми прочими участниками действа. Наконец царь встал и шагнул вперед без чьей-либо поддержки; его, как и Верховного жреца Коа, трясло как в лихорадке.

Только тогда, когда он разорвал на себе свои одежды и обернул ими плечи капитана, а также водрузил на его голову свой головной убор, наконец открылось лицо монарха. Как и лицо Верховного жреца, лицо царя шелушилось и было все покрыто язвами; его красные глаза слезились, но физиономия царя, несмотря на то что пристрастие к листьям кавы изрядно разрушило ее, сияла добротой и счастьем.

К удивлению лейтенанта, царем Гавайев оказался не кто иной, как Терреобу, которого они встретили недалеко от Мауи, и вот теперь сам царь Терреобу встречал великого бога Лоно.

Ричард Хау «Последнее путешествие капитана Джеймса Кука»

Южный мыс

Почти неделю мы пытались вывести катер Капитана Стива в море, но прибой был настолько сильным, что о том, чтобы покинуть бухту, не могло быть и речи.

— Выйти-то мы выйдем, — говорил он, — но назад нам уже не войти.

Через неделю беспробудного пьянства и тяжелых дум Капитан наконец решился. Если погода на самом деле вывернулась наизнанку, то по логике обычно бурные воды на другой стороне острова должны быть спокойными, как в бассейне.

— Никаких проблем, — уверял он меня. — Южный Мыс ждет нас, Большой Парень. Готовим катер…

Что он и сделал. Но прибой стал совершенно невыносимым, и через пять-шесть дней мрачного ожидания мой мозг окончательно расплавился. Мы ездили к вершинам вулканов, мы тяжело напивались, мы взрывали бомбы… Шторм шел за штормом, наши счета росли, а дни тянулись один за другим, как стада околевших животных.

По мере приближения Нового года стало ясно, что мы просто обязаны пойти на какой-нибудь совершенно отчаянный поступок, чтобы добраться до воды. Вместо ныряния, рыбалки да и просто купания мы с Жуаном вынуждены были заняться гольфом, игрой, за которую я не брался лет уже двадцать — с тех самых пор, когда мы с Биллом Смитом возглавляли дома, в Луисвилле, мужскую команду нашего колледжа и проигрывали все матчи, в которых только участвовали. «Зимние грезы» Скотта Фицджеральда — отличный рассказ, но и он не привил мне любви к гольфу достаточно сильной, чтобы в игре я нашел спасение от терзающего меня морского прибоя.

Вечером накануне дня, когда Жуан улетал назад в Колорадо, к своим баранам, у нас было что-то вроде отвальной, семейный ужин в ресторанчике в Коне. Раньше этим же днем к нам забежал Капитан Стив, который радостно сообщил, что ветер вроде поутих и мы могли бы назавтра рискнуть и выйти из бухты. Правда, к этому моменту Капитану уже никто не верил, да и путь до Южного Мыса занял бы не меньше двух дней… в общем, если бы это когда и произошло, нам бы пришлось отправиться туда одним.

Что касается Ральфа, то он остыл к воде полностью и навсегда. Единственная поездка на катере, которую он совершил, обернулась для него таким кошмаром, что всю свою оставшуюся энергию он сконцентрировал на поисках того, что могло его заинтересовать на берегу. Правда, путешествие в Жилище Вулкана его разочаровало, а потому теперь он решил взять по максимуму от призрака капитана Кука и легенды о царе Камехамехе, причем от обоих одновременно. Как только я сообщил Ральфу, что официальный памятник капитану Куку, стоящий на другой стороне залива Кеалакекуа, был фактически частью Англии, он загорелся идеей посетить этот уголок землицы британской, прилепившийся к земле чужой, и совершить то, что совершает в таких случаях любой житель Альбиона.

Доступ к памятнику с моря был несложен, но не в такую погоду, поэтому Ральф сказал, что они с семьей будут добираться посуху, пешочком. Путь вниз, от шоссе, по склону скалы, не представлял трудностей, но подниматься назад было бы сущей мукой. Однако, как истые англичанки, Анна и Сэдди были готовы идти пешком, чтобы приложиться к святыне, дорогой сердцу каждого британца.

Путешествие было ужасным, и мне совсем не улыбалось в нем участвовать. Незадолго до этого мы с Капитаном Стивом обозревали это местечко с моря, когда рискнули проехаться вдоль берега на его катере. Памятник Куку представляет собой торчащую на краю груды черных камней маленькую мраморную колонну — точь-в-точь монумент генералу Вашингтону, только в миниатюре. Правительство США официально передало этот клочок земли Англии — жест признательности за то, что сделал капитан Кук, положив жизнь ради открытия в центре Тихого океана скопления базальтовых скал, которому суждено было стать пятидесятым штатом США и единственной нормальной американской военной базой на Тихом океане.

История передачи Гавайев Соединенным Штатам настолько изгажена жадностью, дилетантством и тупыми приемами ковбойской дипломатии, что прогнившую банду, которая в те времена правила Англией, нужно было бы, как это сделали с Муссолини, повесить за ноги за то, что они позволили обменять острова на небольшой столбик мрамора. Если бы Англия сохранила за собой Гавайи, она могла бы запросто последующие два века контролировать весь Тихий океан. Но граф Сандвич был настолько занят тем, чтобы втянуть короля Георга III в «Клуб Адского Пламени», которым заправляли английские либертины, что дальше своего шишковатого носа уже ничего не видел. Граф в те годы был занят исключительно участием в оргиях, король же пытался уладить проблемы с маленьким, но довольно неприятным событием, которое потом назвали Американской революцией. Ко времени, когда капитан Кук высадился на берегу залива Кеалакекуа, армия британцев увязла в Виргинии возле местечка, именуемого Йорктаун; граф же Сандвич, первый лорд Адмиралтейства, именем которого и нарекли поначалу эти острова, был все время занят женщинами — то принимал их в «Клуб Адского Пламени», то выгонял оттуда.

Да и ведший переговоры с Бенджамином Франклином сэр Фрэнсис Дэшвуд, один из самых гнусных дегенератов, когда-либо расхаживавших по улицам Лондона, не смог улучить минуту и подумать, какие выгоды его приятелю графу Сандвичу могли бы принести земли, с которых страна могла бы держать под прицелом Тихий океан.

Первым человеком, которого я увидел, когда мы вошли в ресторанчик в Коне, был Аккерман. Он сидел в баре с неряшливо одетым типом в сильно расклешенных джинсах «Левис», и в нем я узнал известного в Калифорнии юриста, специализировавшегося в делах о наркотиках. Этого парня мы встретили на одной из вечеринок перед Марафоном — он направо и налево раздавал свои визитные карточки, повторяя:

— Держите! Рано или поздно это вам обязательно понадобится.

Камехамеха с ранних лет отличался предприимчивостью, недюжинной энергией, решительностью характера и небывалой настойчивостью в реализации своих целей. Вдобавок к этому он наделен был немалой физической силой и уникальным мастерством, которое демонстрировал в разнообразных воинских искусствах и физических упражнениях, кои в ходу были в его стране. Эти неоспоримые достоинства ума, воли и тела, вероятно, и явились причиной того, что его могучая власть длительное время простиралась над всеми Сандвичевыми островами.

Камехамеха, вне всякого сомнения, был монархом необычайно проницательным, а также обладавшим сильным характером. Во время его правления подданные его значительно расширили свои знания об окружавшем их мире; более комфортным стало и их существование. Труд их стал менее тягостным с привнесением в их быт железных орудий, появление огнестрельного оружия полностью изменило манеру ведения боевых действий, и во многих случаях одежда из местных материалов была вытеснена тканями, выработанными на европейских мануфактурах. Правда, последние новшества проистекали скорее из общения туземцев с иностранцами, нежели из мер, предпринятых их монархом, хотя преимуществам этого общения островитяне в немалой степени были обязаны именно тому, что Камехамеха всячески споспешествовал укреплению связей гавайских жителей с чужеземцами.

Его называли «королем Альфредом Гавайских островов», хотя уместнее было бы величать его Великим Александром — в силу того что дерзновенные амбиции и желание захватывать все новые и новые земли определяли большую часть его жизни и только под конец ее были вытеснены скупостью и алчностью.

Журнал Вильяма Эллиса

О Господи! — подумал я. Эти вонючие пиявки — повсюду! Сначала они сами покуривали травку, потом начали продавать ее, а теперь эта банда свирепых кротов обгладывает корни могучего дерева, которое именуют культурой наркотиков. Они, точно как соляные столбы, будут стоять у каждой двери, когда адский огонь станет поглощать наш Содом заодно с Гоморрой.

Одной из причин, по которой я приехал на Гавайи, было желание удрать ненадолго от всех юристов, вместе взятых, а потому я провел нашу маленькую компанию к столику у стены обходным путем.

Ральф с Анной и Сэдди были уже там, причем Ральф был изрядно пьян. Когда мы подошли к столику, он поднял глаза на Капитана Стива и прорычал:

— Это опять ты? О чем будешь врать сегодня? Опять рыбацкие истории?

Стив нервно усмехнулся:

— Нет, Ральф. На сегодня никакого вранья. Я усвоил урок: такому человеку, как ты, врать нельзя.

— А вот я — совсем другое дело, — сказал я. — Мне все равно. Завтра мы идем к Южному Мысу.

Я сел за стол и незаметно запалил косяк. Ральф уставился на меня с выражением ужаса и отвращения на физиономии.

— Ты врешь! — сказал он. — Ты что, хочешь сказать, что снова поплывешь на этом дурацком катере?

Я кивнул:

— Именно, Ральф. Мы вычислили: если на этой стороне острова море бурное, то на другой должно быть спокойным.

Капитан Стив улыбнулся и просто пожал плечами, как будто моя логика была красноречивее всяких слов.

— А Южный Мыс, — продолжал я, — это самая ближняя от нас точка того берега. И погода там совсем другая.

— Тебе следует поехать с нами, Ральф, — поддержал меня Капитан. — Море там спокойное, как в озере. И вообще, это фантастическое место!

— Это круче, чем По на севере Австралии! — сказал я. — Безмолвная бездонная впадина, причем совсем недалеко от береговых скал. — Я с умным видом покачал головой и продолжил: — Ты тут искал место захоронения Камехамехи. Не исключено, что это именно Южный Мыс.

Ральф посмотрел на меня с нескрываемым презрением, но промолчал. Он уже запал на царя Камехамеху — после того как услышал байку про Закон Разбитого Весла — и был совершенно уверен, что герой этой истории лежит в одной из погребальных пещер где-то между Городом Спасенных и заливом Кеалакекуа. В любом случае не в море.

Уткнувшись в стол, он пробормотал:

— Рыбы нет. Даже в меню. Все, что нам сегодня могут подать, так это замороженный маис с Тайваня.

— Не переживай, Ральф, — сказал я. — Когда я вернусь с Южного Мыса, у нас будет невпроворот свежей рыбы. Как только мы войдем в спокойные воды у Южного Мыса, я начну опустошать это море так, как никто до меня не опустошал.

Теперь я поймал презрительный взгляд со стороны своей невесты. Жуан уставился на вентилятор под потолком, а Капитан Стив ухмылялся с таким видом, будто все, что я говорил, имело большой смысл.

И в этот момент я почувствовал на своем плече чью-то руку.

— Привет, док! — услышал я позади себя голос. — А я все думаю — где вы?

Я крутнулся в своем кресле и увидел Аккермана, который улыбался мне, протягивая для пожатия все еще голубую руку. Я встал, мы поздоровались, и я представил Аккермана всей нашей компании. Никому не было никакого дела. По подсчетам Ральфа, мы уже встретили здесь немало странных людей, тем более что Капитан Стив, кажется, был знаком с Аккерманом. Лейла увидела голубую руку, и ее передернуло, как будто в нос ей ударил некий странный неприятный запах.

Я рад был встретиться с Аккерманом. Он уже избавился от своего приятеля юриста, и я отвел его в сторону. Мы вышли на лужайку, и, предложив ему косяк, я спросил:

— А как насчет того, чтобы прошвырнуться завтра к Южному Мысу?

— Что? — переспросил он. — К Южному Мысу?

— Ну да! — ответил я. — Втроем: вы, я и Стив. Он говорит, по ту сторону мыса погода нормальная.

Аккерман рассмеялся:

— Это безумие.

Потом подумал и сказал:

— А почему бы и нет, черт побери? Стив в норме, он отличный моряк.

— Вот и славно! — кивнул я. — Сделаем Южный Мыс! Давно пора выйти в настоящее море!

Аккерман хмыкнул:

— Вот именно! Сделаем!

Он покончил с косяком и бросил окурок в море.

— И я еще прихвачу кое-какую химию, — сказал он. — Может понадобиться.

— Химию?

Аккерман кивнул:

— У меня есть довольно сильный органический мескалин. Возьмем с собой.

— Отличная идея, — согласился я. — Вдруг мы выбьемся из сил…

Аккерман хлопнул меня по плечу:

— Добро пожаловать на побережье Коны, док! Ты наконец получишь то, чего так желал.

И мы вернулись к нашему столику.

В океане все равны

На следующее утро я отвез Жуана в аэропорт. Сын летел в Гонолулу. Он сказал, что отлично провел время, особенно когда мы взрывали бомбы и гоняли по дорогам на предельной скорости, но в принципе он был рад, что улетает.

— Слишком уж все тут напряженно, — сказал он. — Ощущение такое, что все вот-вот сойдут с ума. Долго мне здесь не протянуть.

— Ты бы привык, — ответил я. — Ко всему привыкаешь в конце концов.

— Или у тебя слетает крыша, — усмехнулся Жуан.

Окруженные дюжиной японцев, мы шли по крытому переходу к залу посадки аэропорта Алоха.

— Это точно, — кивнул я. — Слетает, и полностью.

Остаток пути мы прошли молча. Жуан был задумчив. Когда мы дошли до пункта посадки, оказалось, что самолет вот-вот должен взлететь, и Жуану пришлось бежать к трапу. Я смотрел, как он несется по бетону аэродрома, и улыбался. Как давно он узнал, что дядя Ральф — чокнутый?

По пути в город я притормозил в порту, где стоял катер Капитана Стива. Тот был уже на судне и теперь сгружал тяжеленные баллоны со сжатым воздухом с причала в рундучок на корме катера. Глянув, как я карабкаюсь вниз по гряде черных камней к месту стоянки катера, Стив сказал, что его уже посетил Аккерман, у которого в отношении нашей поездки самые серьезные намерения.

— Я знаю, — ответил я. — Я дал ему список, чего купить.

— Он поехал в магазин к Танагуги, там все возьмет. Единственное, что осталось купить, — это выпивка.

— И лед, — уточнил я, развернувшись, чтобы лезть вверх по камням. — Как, кстати, погода?

— Все нормально, — отозвался Капитан. — Шторму конец.

Когда я приехал в винный магазин в центре Кайлуы, Аккерман уже ждал меня около него в пикапе, доверху нагруженном пакетами с едой.

— Все купил, — сказал он. — И вы должны мне триста пятьдесят пять долларов.

— О Господи! — только и мог я вымолвить.

Потом мы зашли в винный магазин и оплатили с помощью моей кредитки четыре ящика пива «Хайнекен», кварту «Чивас Ригал» и кварту «Дикой Индейки», две бутылки джина и галлон апельсинового сока, а в придачу шесть бутылок их лучшего вина и шесть бутылок шампанского для коктейля, который мы собирались устроить вечером.

План состоял в том, что моя невеста, Ральф и его семейство встретят нас на Южном Мысе в районе заката солнца ради элегантного ужина на корме катера Капитана Стива. На скорости, обеспечивающей качественный троллинг рыбы, мы доберемся туда часов за шесть. Им же по дороге потребуется всего час, так что они смогут провести день в Городе Спасенных и еще успеть прибыть на Южный Мыс до нашего прихода. Капитан Стив определил и место встречи — маленький пляж в бухточке на самой южной оконечности острова. Он даже организовал радиотелефонную связь через приятеля, у которого рядом с Южным Мысом было ранчо.

— Не беспокойся, — сказал он Ральфу. — Веди машину прямо на пляж. Как увидишь катер, давай гудок и свети фарами. Мы подойдем и заберем вас всех. Отобедаем. Выпьем по коктейлю. Потом они отправятся домой, а мы проведем ночь на катере, утром поныряем и, опять забросив спиннинги для троллинга, пойдем назад к Хоноахоу и вернемся домой, когда наступят сумерки. Завершится все большим рыбным ужином и, естественно, коктейлями.

Таков был план. Никаких проблем. Мы пройдем на катере до Южного Мыса и мирно отобедаем на его корме. Ха-ха!

Из Хоноахоу мы вышли чуть позже половины одиннадцатого, аккуратно пробираясь через плавающие в бухте дымящиеся куски дерева. Оказывается, один из стоявших в порту катеров загорелся и выгорел до ватерлинии. Это был старый катер одного из рыбаков, Ли Марвина. По поводу собственности на это судно был какой-то спор, но теперь этот спор, как сказал Аккерман, разрешился.

— О Боже, — покачал головой Капитан Стив, направляя катер мимо скопления дымящегося мусора. — Им и страховки не получить — отсюда керосином воняет.

Сгрудившиеся на причале пузатые гавайцы поливали из шлангов рыбацкие катера, стоявшие по обеим сторонам сгоревшего судна. Они жизнерадостно помахали нам, мы им ответили. Капитан Стив проорал что-то насчет высокого прибоя, и мы вышли из гавани. Дым, стелившийся над водой, затуманил утреннее солнце. Когда мы проходили буй главного канала, я бросил взгляд назад и впервые за все время, что мы были здесь, увидел вершины гор Мауна Леа и Мауна Коа. Обычно весь остров почти круглые сутки накрыт облаком, формой напоминающим гамбургер, но в утро нашего похода к Южному Мысу природа сделала для нас исключение.

Я увидел в этом добрый знак, но как я ошибался! К ночи мы окажемся в самом пекле урагана и, практически сошедшие с ума от страха и аккермановых «химикатов», будем вести смертельную схватку со стихиями, беспомощно кувыркаясь в жутких волнах, выше которых я никогда волн не видел и, надеюсь, не увижу.

Мы сознательно нарвались на это приключение. Вне всякого сомнения. Аккерман с самого начала окрестил наш план безумным. Подозреваю, что такого же мнения был о наших намерениях и Капитан Стив. Я был единственным, кто не сомневался в разумности нашей идиотской схемы: приятная шестичасовая прогулка вдоль побережья острова, поворот за мыс к какой-то якобы от всех ветров защищенной бухточке, купание в лесу черных кораллов, званый ужин на борту катера для целого семейства — мы просто поднимаем их на борт и наслаждаемся едой, коктейлями и тихим вечером. Никаких проблем!

Из винного магазина я прихватил «Уолл-стрит джорнал» и «Солдата удачи», оплатив их все той же карточкой «Виза», но, когда мы шли к Южному Мысу, у меня не было ни времени, ни сил их читать. Как последних пьянчуг, нас мотало по всему катеру, который с трудом преодолевал ревущие волны, накатывавшие на нас с юго-запада. Только на мгновение мы остановились, чтобы выхватить из бурлящей воды разодранный спасательный жилет с надписью «Сквайр. Ява» на воздушном клапане.

Большую часть времени Капитан Стив простоял за рулем на раскачивающемся мостике. Мы же с Аккерманом оставались внизу, покуривая марихуану и присматривая за тем, как катушки сбрасывают леску.

Я давно уже распростился с наивными представлениями о рыбалке. Вряд ли мы поймаем рыбу только потому, что мы ловим рыбу. И вообще, идея разматывать толстенную леску с удилищ, установленных на держателях, и мерить милю за милей на скорости троллинга казалась мне абсурдной. Единственный способ достать рыбу, настаивал я, — это взять акваланг, подводное ружье и, выпрыгнув за борт, искать ее там, где она живет. Время от времени Аккерман и я вставали у руля, но ненадолго. Капитан Стив был уверен, что в любой момент мы можем зацепить либо марлина, либо большого желтоперого тунца, а поэтому он хотел быть на мостике, когда это случится, и контролировать ход вываживания. Поэтому большую часть дня он сам стоял у руля, вглядываясь в пустынные свинцовые воды через поляризированные рыбацкие очки.

Аккерман явно разделял мой агрессивный пессимизм по поводу возможности поймать рыбу, но тем не менее поглядывал оком специалиста на распущенные лески.

— У меня патент первого помощника, — заявил он. — Я — профессионал!

А я и забыл совсем, что Аккерман был членом этого маленького племени капитанов, имеющих лицензию на обслуживание рыбаков-туристов, единственной и действительно что-то значащей элиты на побережье Коны.

— Мы все в океане равны, — объяснил он. — Так говорят серферы, но в этом есть свой смысл. Хоть и несколько странный.

Я согласился. Было ясно, что, если по какой-то причине Капитан Стив не сможет довести катер до гавани, это сможет сделать любой из нас двоих. Таковы порядки в море.

Аккерман на катере был как у себя дома. Он все знал — что, где, когда; и мало что могло его удивить. Я не долго думал, приглашая его отправиться с нами, и только потом услышал от Капитана Стива, что они с Аккерманом «довольно близкие приятели».

Но рыбы не было. Мы прочесали нашими приманками весь путь до Южного Мыса, но единственными проявлениями жизни, которые нам удалось засечь, было стадо морских свиней да несколько птиц. Поездка получилась долгой и горячей, и к четырем часам вся наша троица, прилично накачавшись пивом, несла околесицу.

Наконец прямо перед заходом солнца мы обогнули оконечность Южного Мыса. С нашей стороны острова, вдоль побережья Коны, море было достаточно бурным, но то, что мы увидели за мысом, было ни с чем не сравнимо.

Волны были такими высокими и крутыми, что мы могли только взирать на них, разинув рты. Слова были излишни. Мы нашли свой ураган, и спрятаться от него было негде.

После заката солнца я переключился на джин, а Аккерман вытащил пузырек с белым порошком, который и стал всасывать носом с кончика рыболовного крючка десятый номер. Потом он протянул пузырек мне.

— Аккуратнее, — сказал он. — Это не то, что вы думаете.

Я уставился на пузырек, внимательно изучая его содержимое и одновременно цепляясь ногами за палубу, которая попыталась выскользнуть из-под меня, когда катер в очередной раз взлетел на горб высокой волны.

— Это «белый китаец». По-научному — «крокодил», — пояснил он и ухватился за спинку кресла, потому что катер ринулся вниз, в провал между волнами.

О Боже, подумал я. Куда ни плюнь, везде наркоманы. Как жить? Катер опять крутнуло, и я, потеряв равновесие, упал на мокрую палубу со стаканом джина в одной руке и пузырьком героина в другой. Пролетая по скользкому полу мимо Аккермана, я выпустил из рук и джин, и пузырек и ухватился за лестницу, чтобы не вылететь за борт.

Как юная кобра, Аккерман метнулся за пузырьком и поймал его в прыжке, но зелье уже намокло, и, посмотрев на пузырек с сожалением, он швырнул его в море.

— Хрен с ним, — сказал он. — Все равно он мне не нравился.

Я подтянулся к креслу и сел.

— Мне тоже, — кивнул я. — От него потом брюхо крутит.

Аккерман с минуту мрачно смотрел на меня, я же плотно уперся ногами в палубу, не зная, чего от него ждать. Погубить чей-то героин, да еще в море, да еще ввиду надвигающегося шторма — не самая безопасная вещь, тем более что знакомство мое с Аккерманом было чисто шапошным. А он был здоровенным бугаем с длинными плотными мышцами чемпиона по плаванию, и его прыжок за улетающим пузырьком произвел на меня неизгладимое впечатление. Я понимал, что он успеет достать меня багром прежде, чем я доберусь до лестницы.

Я подавил желание позвать Капитана Стива. А может, они оба наркоманы, думал я, все еще держась за краешек кресла, покрытого искусственной кожей. И что же это за рыбаки, что тащат в море «белых китайцев»?

— Отличный наркотик для океана, — проговорил Аккерман так, словно думал вслух. — Частенько только он помогает не убить клиента.

Я кивнул, размышляя о долгой ночи, которая нам предстоит. Если первый помощник вот так запросто глотает героин перед ужином, то чего можно ждать от капитана?

Вдруг меня пробило — а ведь я толком и не знаю этих людей! Совершенно незнакомые мне наркоманы; я застрял на их катере в двадцати милях от западной оконечности Америки, солнце садится, а вокруг — черный бездонный океан.

Земля исчезла из виду, закрытая дымкой наступающей ночи. Солнце село, и катер Капитана Стива проламывался сквозь волны в направлении Южного Мыса, этой ужасной земли По. Красные и зеленые огоньки на баке катера были едва видны с кормы на расстоянии всего в тридцать футов. Ночь окутала нас, как дым, холодный и плотный, смешавшись с выхлопом нашего дизеля.

Было почти семь вечера, когда последний красный луч солнца исчез, оставив нас в полной темноте наедине с компасом. Мы сидели на корме, вслушиваясь в гул машины и грохот моря, сквозь которые прорывались скрипучие голоса, вылетавшие время от времени из коротковолнового приемника, установленного на мостике, где, подобно Старому Мореходу, вглядывался в кромешную темень наш Капитан Стив.

Ужасная земля По

По мере того как мы приближались к цели нашего похода, маленькому пляжу у подножья крутого черного утеса, море не становилось спокойнее. Капитан Стив подвел катер к берегу, насколько мог, перешел на малый ход и, спотыкаясь, спустился с мостика.

— Я этого никак не ожидал, — нервно сказал он. — Похоже, шторм усиливается.

Аккерман смотрел на прибрежные скалы, о которые разбивались пенящиеся волны.

Первым забил тревогу именно Капитан, когда неожиданно вырубил двигатель и спустился по лестнице.

— Готовьтесь, — проговорил он. — Придется ночевать на воде.

Он бросил нервный взгляд на волны, потом ринулся в каюту и начал выбрасывать наружу спасательные жилеты.

— Плюнь ты на них! — прокричал Аккерман. — Нас ничто не спасет. Лучше давайте сожрем весь мескалин. — И накинулся на Капитана Стива: — Это твоя вина, тупой маленький ублюдок! К утру мы все тут подохнем.

Проглатывая колесо, капитан поморщился. Я проглотил свою дозу и принялся налаживать хибати, которую купил утром, чтобы побаловаться свежей рыбкой. Аккерман откинулся в кресле и открыл бутылку джина.

Остаток ночи мы провели, поминутно набрасываясь друг на друга и рассеянно таскаясь по качающемуся катеру, как крысы, тонущие в коробке из-под башмаков. Нас бросало от борта к борту, и мы с трудом уворачивались, чтобы не скинуть друг друга за борт. Слаженная работа, которую демонстрировал наш экипаж до захода солнца, превратилась в судорожные дергания; каждый из нас ревниво охранял от других участок, за который он отвечал.

Я присматривал за огнем, Аккерман — за погодой, а Капитан Стив отвечал за все, что было связано с рыбалкой. Горящий хибати опасно раскачивался из стороны в сторону в кубрике позади наших кресел, выплевывая столбы пламени и маслянистого дыма всякий раз, когда я подкармливал его очередной порцией керосина. Поддерживать огонь было для нас самым важным делом, несмотря на очевидную опасность этого самоубийственного занятия, — под нами в баллонах находилось триста галлонов дизельного топлива, и любой бросок судна в сторону мог разбросать пламенеющие угли по всему полу кубрика и превратить судно в огненный шар; при этом нас выбросило бы в море, где прибой насмерть разбил бы нас о камни.

Не важно, думал я. Мы просто обязаны поддерживать огонь. Он стал для нас символом жизни, и я не собирался отказываться от него.

Прочие со мной согласились. Мы давно отказались от идеи что-нибудь приготовить на ужин, да и еды-то у нас никакой уже не было, поскольку мы стравили ее за борт, используя в качестве приманки. Но мы понимали: если огонь будет гореть, мы выживем. Мой аппетит умер сразу после восхода солнца, и теперь я был покрыт холодным потом, который обычно вызывает мескалин. Время от времени озноб пробегал по моей спине и все мое тело бросало в дрожь. В такие мгновения способность говорить отказывала мне без всякого предупреждения, мой голос поднимался до истерического визга, и мне немалого труда стоило успокоиться.

— Слава Богу, — сказал я Капитану Стиву вскоре после полуночи, — что ты избавился от этого кокаина. Меньше всего нам сейчас нужно, чтобы кто-нибудь из нас свихнулся.

Капитан с умным видом кивнул, по-прежнему следя за отражением света фонарика в воде, и вдруг резко крутнулся в своем кресле и издал дикий крик. Глаза его горели неестественным огнем, рот искривился, как у безумного.

— Черт побери, — проорал он. — Именно так! Меньше всего!

Я отпрянул, не сводя глаз с его рук. Аккермана нигде не было видно, но я слышал его подвывающий голос, как мне казалось, на расстоянии миль в сто. Раскачиваясь в такт волне, он торчал на баке с багром в руках, следил за изменениями ветра и орал в сторону огней на далекой скале.

— Тупоголовые япошки! — услышал я. — А ну-ка, быстро потушите ваши вонючие огни!

Капитан Стив тем временем перегнулся через борт и, светя себе фонариком, отправлял на глубину очередной хот-дог, который использовал как наживку.

— Чего там у него с японцами? — пробормотал он. — Они что, нам сигналят?

— Ну! — кивнул я. — Это старый трюк со времен Ки-Уэста — установить фальшивый маяк и заманивать корабли на скалы.

Неожиданно он отпрыгнул и заорал:

— О Господи! Морская змея!

— Что?

— Змея. Морская! — сказал он, показывая на воду. — Смертельный яд, мгновенная смерть. Плыла прямо мне в руки!

Я пожал плечами, плеснул очередную порцию керосина в хибати, который изрыгнул к небесам очередной огненный шар, и, отскочив, ухватился за ручку ведра с водой, которое держал на палубе на всякий случай. Капитан Стив отпрянул, закрывая лицо от языков пламени.

— Осторожнее! — крикнул он. — Оставь огонь в покое!

— Не переживай, — отозвался я. — Я знаю, что делаю.

Он нервно шарил в карманах.

— Где же он? — услышал я его шипение. — Я тебе давал пузырек?

— Какой еще пузырек?

Тут нас качнуло на очередной большой волне, и Капитан ухватился за спинку кресла.

— Тот самый! — крикнул он. — У кого этот чертов пузырек?

Стараясь не упасть, я ухватился за одну из ножек хибати, который едва не перевернулся. Наконец пик волны прошел, и катер выровнялся.

— Ты идиот! — сказал я. — Ты сам его выбросил за борт. Нет пузырька.

— Да что ты мелешь? — завопил Капитан. — За какой такой борт?

Мгновение я смотрел в его глаза, затем мотнул головой и пошел в каюту за пивом. Капитан Стив никогда раньше не баловался мескалином, и я видел, как наркотик бьет его по мозгам. По его глазам я понял — он совсем забыл, что наш последний пузырек со стимулятором был в кармане его плавок, когда он нырял с аквалангом, чтобы зацепить наш якорь за подводную скалу на глубине в девяносто футов. Когда он вернулся, я забрал у него пузырек и выпил ровно половину горько-соленой смеси, которая там оказалась, а Аккерман, быстренько сообразив, что за трагедия приключилась, допил остальное.

Выбора у нас не было. Как спасти кокаин после того, как ты смешал его с морской водой? Капитану Стиву ничего не досталось, что было справедливо, — идиот, который ныряет на дно Тихого океана с двумя граммами кокаина в кармане, способен на любую глупость, и сейчас Капитана прилично плющило от психоделика.

Хреново, подумал я. Пора молиться всем святым.

Я проснулся с рассветом. Аккерман после дозы драмамина вырубился и теперь дрых, тяжело свесившись с кресла, как труп бизона. Капитан Стив с безумным видом носился по катеру с мотком веревки в руках и, обращаясь исключительно к себе, повторял:

— О Господи! Пора мотать отсюда! Пора!

Я окончательно проснулся и вывалился из каюты, где два часа проспал на подушке, утыканной рыболовными крючками. Мы все еще находились под скалой, в ее тени, и ветерок был не жаркий. Огонь погас, а термос с кофе каким-то образом сам собой открылся ночью. Палуба была вся покрыта липкой смесью керосина с сажей.

Ветер так и не стих. Капитан Стив всю ночь бодрствовал, не сводя глаз с якорного линя, готовый в случае чего броситься в волны и закрепить якорь за скалы.

— Не пойму, как нам удалось выжить, — бормотал он, глядя на скалу, где колония японцев все еще кучковалась вокруг своих костров.

— Теперь я понял, что они говорят о Южном Мысе. Это реально опасное место.

— Практически Земля По. Но похуже, чем в Австралии.

— Точно, — отозвался Капитан Стив, вытаскивая последнюю из лесок, оставленных нами на ночь.

Все хот-доги, насаженные нами на крючки, были сожраны морскими угрями, но никто из них не попался. Даже паршивая морская змея не позарилась на нашу дикую наживку. На воде вокруг катера качался плавучий мусор — пивные бутылки, апельсиновая кожура, пластиковые пакеты, смятые банки из-под консервов. В десяти ярдах от кормы болталась в волнах пустая бутылка из-под виски. Внутри бутылки белел клочок бумаги. Бутылку ночью вышвырнул за борт Аккерман, когда прикончил виски и засунул внутрь бумажку, на которой я нацарапал: «Осторожно! Рыбы здесь нет». Я-то думал, что к утру бутылка будет уже на полпути к Гуаму, неся в себе предупреждение тем дуракам, которые захотят попытать счастья в Земле По. Ничего подобного!

Капитан Стив, склонившись над бортом, мрачно рассматривал линь якоря.

— Все, что нам нужно сделать, — сказал он, — это поднять якорь и сматываться отсюда к чертовой матери. — Он покачал головой и нервно присвистнул: — Хочу, чтобы ты это знал, — ухмыльнулся он. — Нам повезло, что мы еще живы. Это была самая ужасная ночь в моей жизни.

Он махнул в сторону берега, где прибой все еще бился о скалы и плевался пеной.

— Единственный поворот ветра, — продолжил Капитан, — мог крутнуть нас так быстро, что я даже не успел бы завести мотор. И сейчас бы мы были плавучим мусором.

Он не спускал глаз с линя. Другой его конец, я это знал, был намертво закреплен глубоко внизу за скалу, и мы оба понимали, что нам предстоит сделать. Просто так его было вытянуть нельзя; нельзя было и сманеврировать так, чтобы он отцепился. Оставалось два варианта — либо перерубить линь и бросить якорь на дне, либо спуститься к нему с аквалангом и там, внизу, развязать узел.

Несколько минут мы торчали на кончике кормы, уставившись в холодную черную бездну. Об Аккермане и речи не шло, поэтому спуститься могли либо Капитан Стив, либо я. Капитан уже там был ночью, и я понимал, что теперь мой черед. Это было бы справедливо. Закон моря, краеугольный камень мужского способа существования.

Я плотно застегнул куртку и открыл бутылку пива.

— Сколько нынче стоят якоря? — спросил я.

Капитан пожал плечами.

— Ну, с тридцатью футами линя, скажем, по два доллара за фут…

Похоже, он всерьез занялся подсчетами в уме.

— Всего, — наконец закончил он с арифметикой, — всего четыре сотни, может быть, четыре сотни пятьдесят.

— Недорого, — сказал я, доставая нож из ножен, пристегнутых к ремню. — Я выпишу чек.

Наклонившись, я ухватился свободной рукой за якорный линь, намереваясь разрезать его. Ничто не смогло бы заставить меня сегодня утром лезть в воду.

Но Капитан притормозил мою руку, не дав рубануть по линю.

— Подожди, — сказал он. — Я не могу вернуться в гавань без якоря. Меня все засмеют.

— Ну и хрен с ними, — ответил я. — Они же не были с нами в море сегодня ночью.

Но Капитан уже надевал акваланг.

Потом он перевалил через борт и исчез из виду.

Ранним теплым утром 4 февраля туземцы залива Кеалакекуа были уже на ногах, ибо прошел слух, что большие корабли готовятся к отплытию. Берег, разделенный на две части огромной черной скалой, был с обеих сторон заполнен черными телами, отдельные из которых были прикрыты белыми одеждами.

Люди Кука испытывали немалое сожаление, поскольку им приходилось расставаться с этой землей после всех удовольствий, которые они испытали во время визита в эти земли. Для гавайцев же это были две весьма необычные недели, недели суматошные, нервные, даже в известном смысле травматичные, не похожие ни на один период в их истории, во всей их жизни: неожиданное явление божества, вторгшегося в устоявшийся круговорот времен года, событие, принесшее немалое удовлетворение, за которое пришлось заплатить, и изрядную цену.

К раннему утру 6 февраля европейцы были у северной оконечности глубокого залива к югу от самой северной точки островов, мыса Уполу. Таким образом, они обошли по кругу весь архипелаг в полном соответствии с легендарным ежегодным маршрутом Лоно. Затем в течение тридцати шести часов им пришлось выдержать свирепый шторм.

8 февраля, день в день и даже час в час ровно через три года после того, как Кук в Адмиралтействе вызвался руководить этим путешествием, у «Резолюшн» сломалась фок-мачта… Следовать далее в таком состоянии они не могли, тем более что под кормовой частью, как незаживающая рана, открылась старая течь.

Штормовым утром, при свете раннего солнца Кук был вынужден принимать нелегкое решение — куда двигаться для ремонта. Продолжать ли плыть к Мауи в надежде, что судно найдет укрытие на западном или южном побережье, в местах, которые они еще не разведывали? Или двигаться к иным островам? От Кауайи и Ниихау ничего хорошего ждать не приходилось. Среди всех мест на островах, мимо которых они проплывали, залив Кеалакекуа был самым безопасным пристанищем из всех, открытых европейцами.

Чтобы выиграть время, Кук послал Блайя на баркасе к Клерку, чтобы известить того о положении, в которое они попали. Теперь команды обоих кораблей знали, в какой ситуации оказалась экспедиция. Они и так слишком долгое время находились в заливе Кеалакекуа, исчерпав запасы провизии в прилегающем к заливу районе. Отдав морякам съестное, туземцы, фактически, лишили себя еды, а ремонт корабля мог занять не меньше недели, может быть, даже двух.

Кук решил направиться по одному из двух известных ему безопасных маршрутов, и в 10 часов утра 8 февраля оба шлюпа двинулись на юг, к своей прошлой стоянке, при этом, как писал Кинг, «матросы были страшно недовольны и проклинали чертову фок-мачту».

Ричард Хау «Последнее путешествие капитана Кука»

Пока Капитан Стив был за бортом, проснулся Аккерман, и я рассказал ему все.

— Чокнутый ублюдок! — пробормотал Аккерман, хватаясь за нож, который держал в ножнах, пристегнутых к ноге.

— Врубайте двигатель. Сразу приплывет! — прорычал он.

Он начал было перерезать якорный линь, но затем бросил это дело и отошел.

— Нельзя, — сказал он. — Как только мы запустим двигатель, он услышит шум и пулей вылетит из воды. И тогда наверняка его свалит кессонка.

Наконец Капитан Стив поднялся со дна и просигналил мне, чтобы я поднимал якорь. Двадцатью минутами позже мы уже выходили из полосы прибоя и двигались на север со скоростью, необходимой для троллинга. Капитан едва стоял на ногах, когда мы втянули его на катер. Он уронил акваланг на ногу Аккерману и раздробил ему большой палец, залив всю палубу кровью. Аккерман сожрал очередную порцию драмамина и впал в глубокий ступор. Мы поместили его ногу в пакет со льдом, и Аккерман, как труп, вытянулся на подушках в тени мостика.

Я встал за штурвал, а Капитан Стив принялся налаживать консоли для удочек.

— Ты совсем спятил? — заорал я ему со своего возвышения. — Брось к черту эти удочки. Иди спать!

— Черта с два! — заорал он в ответ. — Это рыбацкий катер! Мы обязаны ловить рыбу!

Напряжение долгой ночи, которую мы провели у Южного Мыса, начало сказываться на нем. Веки его распухли, и глаза выглядели как два тухлых яйца; всю ночь он так яростно кусал свои губы, что теперь едва был способен говорить. Когда Капитан попытался подняться на мостик, руки его соскользнули с перил лестницы, и он грохнулся навзничь на палубу, прямо в лужу грязи, перемешанной с кровью.

Смотреть на это было невыносимо. Со своего места на мостике я взирал на главную палубу катера и видел его капитана и первого помощника в состоянии полной прострации. Один был похож на мертвого — с вывалившимся языком и закатившимися глазами; второй барахтался на палубе, как рыба, у которой перебит позвоночник.

Месиво растерзанной человечины там, внизу, напоминало груз, который привез в Кону царь Кам в одном из своих боевых каноэ после того, как оно попало в засаду на Мауи. Мы стали жертвами того же дурацкого высокомерия, которое погубило цвет гавайского воинства во времена Великих Войн. Мы вышли в море, грезя о завоеваниях, но не там, где надо, не тогда, когда надо, и вероятно, не так, как надо. И вот теперь мы, хромая, тащились домой, с палубой, покрытой кровью, и с нервами, превращенными в слизь. Все, на что мы могли теперь надеяться, так это на то, что беды отступили, что на берегу нас ждут верные друзья и красивые женщины. Ступив на причал, мы отправимся зализывать раны и отдыхать.

Бросить штурвал я не мог — катер принялся бы описывать круги и намотал бы на винт длинные лески, которые тянулись за кормой. Чтобы держать приманки достаточно близко к поверхности, я должен был поддерживать скорость в тысячу семьсот пятьдесят оборотов в минуту и идти по прямой. Любое отклонение от курса или от заданной скорости могло закончиться плачевно. Если мы загубим винт и посадим двигатель, нам придется вызывать по радио спасателей и не менее восьми часов болтаться в волнах, ожидая судно, которое оттащит нас в порт.

Этого нельзя допустить. Команда была в таком состоянии, что еще один день и одну ночь в море ей не вынести. Я нацелил нос катера ближе в сторону береговой линии и прибавил газку. Если прямая линия есть кратчайшее расстояние между двумя точками, рассудил я, то прямая линия станет гораздо короче, если пройти ее на скорости.

Я все еще поздравлял себя с научным открытием в сфере математики, когда размышления мои прервал вопль, раздавшийся на палубе. Глянув вниз, я увидел на корме Капитана Стива, который, стоя на коленях, яростно тыкал пальцем в пространство позади катера, где его аккуратно насаженные приманки практически летели по воздуху, прыгая на волнах, как летучие рыбы.

— Притормози! — орал Капитан. — Ты с ума сошел?

Сошел с ума? Я едва не запустил в его башку бутылкой пива. Курс, который он установил, увел бы нас далеко в море, через место кормежки марлинов, но мы дали бы такой крюк, что потеряли бы не меньше двух или трех часов. Несмотря ни на что, Капитан Стив был одержим идеей поймать рыбу. В его опухших глазах я видел огонь, который, вероятно, терзал когда-то капитана Ахава, гонявшегося за Моби Диком.

— Плюнь на все! — крикнул я. — Игры закончились. Пора домой!

Страдание, которое было написано на лице Капитана, убедило меня — спорить с ним бесполезно. В его башке не было даже места мысли, что можно вернуться домой, в порт, без рыбы. Я чувствовал, что он в любой момент может выпрыгнуть за борт с ножом в зубах, если заметит крупную рыбину.

Но в конце-то концов, это его катер. Бунтовать я не собирался, а потому сбросил газ и изменил курс. Похоже, это понравилось Капитану. Он опять принялся возиться с лесками и попивать пиво. Я поудобнее угнездился в своем кресле на возвышении и стал сквозь наваливающуюся дремоту слушать радио. Солнце припекало все сильнее, я засыпал, и только очередной всплеск тарабарщины из громкоговорителя вытаскивал меня изо сна.

— Вызываю «Хамдингер»! Как слышно?

Долгая пауза, затем треск статического электричества и наконец ответ:

— Черт бы вас всех побрал! Я «Хамдингер». Слышу вас хорошо. Назовите свои координаты. Прием!

— Координаты неверные. Прием.

Хриплый смех, снова треск…

— Оставайся на месте, чертов ублюдок, и не подходи ко мне.

— Что? Повторите, «Хамдингер».

— Держись подальше! У меня на борту две голые тетки.

Пауза и опять треск.

— Назовите свои координаты, «Хамдингер»! Я сам тут весь голый. Давай встретимся.

Треп продолжался еще некоторое время, а потом я, закрепив штурвал, чтобы катер шел по прямой, спустился за пивом. Капитан Стив заполз в каюту и вырубился на ящике для льда. Некоторое время я смотрел на него, чтобы удостовериться, что он действительно спит, потом прошел на корму и смотал все удочки. Аккерман все еще лежал как труп и, казалось, совсем не дышал. Я повернул его на бок и повесил на шею колокольчик, чтобы услышать, если его начнет рвать.

Затем я вернулся на мостик и нацелил нос катера прямо на вход в бухту, подведя его так близко к береговой линии, что можно было читать дорожные знаки на шоссе номер один. Врубив радио погромче, чтобы оно перекрывало шум двигателя, я стал медленно увеличивать скорость, и наконец наше судно буквально полетело над волнами, как чайный клиппер. Ага! — подумал я, вот как надо рыбку-то ловить: догоняй ее, родимую, вышибай мозги винтами, а потом поворачивай и собирай в мешок то, что найдешь.

Через три часа я остановился у буйка на входе в гавань и, распустив лески, принялся дергать Аккермана за ногу. Тот стал крутиться, как аллигатор, попавший в капкан.

— Пора за работу, — сказал я. — Мы дома.

Аккерман сел и огляделся, затем медленно встал и выудил из инструментального ящика бутылку рома.

— Где капитан? — спросил он.

Я показал на Стива, который все еще спал на ящике для льда, всего в нескольких дюймах от борта. Аккерман подошел к Капитану, уперся подошвой ему в задницу и столкнул в воду.

Стив судорожно схватил руками воздух, после чего исчез под водой. Вынырнул, чихая и отплевываясь, все еще в полусне, и попытался зацепиться за скользкий корпус катера. Аккерман хотел втащить его на борт багром, но я остановил его.

После того как мы все-таки вытащили Капитана Стива наверх, он заперся в каюте и некоторое время дулся на нас, но потом выбрался наружу и встал у штурвала. Вводя катер в гавань, он, насупившись, сидел на мостике, избегая взглядов смеющихся гавайцев, высыпавших на заправочный причал.

Нас никто не встречал, но это не имело никакого значения. Мы были воинами, возвращавшимися из Земли По, и история, которую мы несли в своей памяти, была полна ужасных событий. Эта история предназначалась не для тех, кто собрался на причале, и даже не тех, кто просиживал штаны в баре гостиницы в Коне. Слишком мрачной была наша история.

Капитан Стив все еще сидел на корточках на мостике, когда мы с Аккерманом выгрузили наше снаряжение и собрались уходить.

— Куда вы, парни, — спросил Капитан. — К Хагго?

Я пожал плечами; я был слишком измотан и слаб, чтобы всерьез думать, куда мне пойти, — лишь бы это было подальше от моря. Я не прочь был бы отправиться высоко в горы, в Уаймеа, наняться ковбоем на ранчо Паркера и, время от времени спускаясь на равнину, наливаться по ночам джином и бегать нагишом наперегонки с менехунами, местными гоблинами.

Но когда я поделился этими соображениями с Аккерманом, он с сомнением покачал головой.

— Нет, — сказал он. — Единственное подходящее для нас место — это Город Спасенных.

Балкон как форма жизни

Пора было уезжать. Идея Аккермана умотать в Город Спасенных казалась в тот момент вполне здравой, но когда мы увидели, во что превратилось во время нашего путешествия к Южному Мысу наше поместье, то поняли, что такая простая вещь, как бегство в храм, где обитают древние суеверия, вряд ли поможет нам обрести спасение и покой. На кой черт нам это местное дерьмо? Где тут телефон? Что нам реально нужно, так это связаться с офисом авиакомпании «Алоха».

Аккерман со мной согласился. Хаос, который поглотил наше жилище, буквально ошеломил нас обоих, когда мы свернули в маленьком кабриолете Аккермана с шоссе на проезд, ведущий к берегу. Тот же самый шторм, что накануне рвал нас на части у Южного Мыса, переместился к северу и теперь обрушивал на побережье Коны пятнадцатифутовые волны и поливал его муссонным дождем. На всем пути от Хонокохау мы видели оставленные на обочине шоссе автомобили и мопеды, а сама дорога была усыпана выброшенными из моря обломками дерева и осколками черного камня. Огромные волны перекатывались через шоссе у Исчезающего Пляжа, который в течение многих лет постоянно то исчезал, то восстанавливался, и мы потратили не меньше двух часов, чтобы добраться до нашего поместья, у ограды которого ревел прибой.

Все заметили значительные изменения, которые произошли в атмосфере, царившей в заливе и вокруг него, и контраст был разителен. Ни одного каноэ на воде, ни одного наблюдателя на гребне черной скалы, плавно спускающейся к морю. Кое-кто из людей Кука почувствовал себя не в своей тарелке, а кое-чье тщеславие, как заметил Кинг, было уязвлено тем, что европейцам уже не выказывают прежнего почтения. Их размышления по поводу того, а не было ли уничтожено местное население некой повальной чумой, или же вывезено кем-то в неизвестном направлении, были прерваны появлением одинокого каноэ, которое двигалось по направлению к «Дискавери». Свирепо выглядящий вождь в одеяниях, утыканных алыми перьями, поднялся на шлюп. Это был Камехамеха, племянник царя — именно его появление так встревожило европейцев три недели тому назад, когда он предстал перед ними в окружении сыновей Терреобу…

Парусных дел мастера, плотники и матросы не имели ничего против того, чтобы устроиться на старом месте и поставить палатки возле heiau. Бейли даже перевез на берег вместе с палатками свои часы и свой телескоп. Жрецы, похоже, были настроены столь же дружественно, как и прежде, и готовы были вновь освятить лагерь моряков, где плотники сразу принялись за дело, особыми методами зачищая основание сломанной фок-мачты, меняя треснувшие стыковочные шкало на новые, изготовленные из крепчайшей древесины дерева тоа, которую они предусмотрительно припасли после отплытия с Муреа.

На следующее утро в залив прибыл сам царь Терреобу, столь же величественный и торжественный, каким он выглядел в свой прошлый визит. Тотчас же безлюдные воды залива заполнились каноэ, и создалось впечатление, что с тех дней, когда европейцы впервые прибыли в залив, ровным счетом ничего не изменилось: люди сновали между кораблями и берегом, и гомон торговли не ослабевал от рассвета и до заката.

Но все было уже не так, как прежде. Подспудно недовольство и злоба просыпались в гавайцах, и скрываемая враждебность готова была излиться на европейцев подобно лаве, которую в избытке выбрасывает из недр своих вулкан Мауна Лоа в дни извержений.

Царь Терреобу, трясущийся и поддерживаемый своими сыновьями, поднялся на «Резолюшн». Почему они вернулись? Что они тут делают? Джем Бернье потом записал: «Все это ему не нравилось».

Ричард Хау «Последнее путешествие капитана Джеймса Кука»

Оба дома были пусты, бассейн превратился в болото, пена прибоя захлестывала крыльцо, а пластиковые кресла были разбросаны по всему газону, обвешанные клочьями чего-то, что напоминало гниющие водоросли. При ближайшем рассмотрении обнаружилось, что это были мокрые и скользкие останки трехсот тысяч китайских петард и порванная в клочья красная оберточная бумага от десятков китайских же бомб, с которыми мы тогда развлекались. Я думал, всю эту пиротехнику смыло в море, что и произошло на самом деле; но смыло недостаточно далеко, и теперь волны возвращали нам наши подарки.

Ральф и его семейство испарились. Дверь в его дом была распахнута настежь, а место, где он парковал свою машину, было по щиколотку затоплено соленой водой. Фасады обоих строений были покрыты какой-то красной слизью, над всем повисло ощущение смерти, и мне почудилось, будто в наше отсутствие обитатели этих опустевших домов были затянуты прибоем в морскую пучину, а потом расплющены о береговые камни могучими волнами прибоя.

Аккерман меня в моих фантазиях не поддержал, предположив, что все, вероятно, переехали куда повыше, прежде чем прибой принялся атаковать газон и пороги домов. Это была обычная для периода зимних штормов история в этом районе — сначала орут сирены, потом появляются завалы на дорогах и общая паника, и, наконец, следует насильственная эвакуация населения из прилегающих к пляжу домов силами спасателей гражданской обороны.

— Каждый год тут такое, — объяснил он. — Мы теряем несколько домов, несколько машин и совсем немного людей.

Я все еще копался в спальнях в поисках следов жизни, одним глазом поглядывая на море. Большая волна в любой момент могла без предупреждения ударить в нас подобно бомбе. Воображение подбросило мне картинку: Ральф в белой пене прибоя цепляется за какой-то обломок черной скалы и зовет на помощь, а в это время мощные челюсти тихоокеанского угря впиваются в его лодыжку.

Что бы мы смогли сделать, если бы услышали его крик и увидели, как он барахтается в сотне ярдов от берега?

Ничего. Нам оставалось бы только смотреть, как волны одна за одной бросают его на скалы. К утру его бы разодрало в лоскуты.

Был мгновенный соблазн взять фонарь и пойти поискать его в море, но потом я передумал. И что, если бы я его обнаружил? Это зрелище неотступно сопровождало бы меня всю мою оставшуюся жизнь. Мне пришлось бы смотреть, как он гибнет, и не сводить с него луча своего фонаря, пока безумный блеск его глаз не померкнет в пене волны и сам он не исчезнет из виду…

Я услышал голос Аккермана как раз в тот момент, когда огромная волна ударила в бассейн и выстрелила в небо десятью тысячами галлонов воды.

Перевалив тело через перила крыльца, я рванул было на улицу. Только наверх, пронеслось у меня в голове. Куда-нибудь в горы! И подальше отсюда!

Оказалось, что Аккерман зовет меня с балкона домика сторожа. Совершенно мокрый, я бросился вверх по лестнице и обнаружил его сидящим в компании пяти или шести человек — они спокойно пили виски и курили марихуану. Весь мой багаж, включая пишущую машинку, был свален в углу крыльца.

Никто не утонул, никто не пропал без вести. Моя невеста протянула мне косячок, и я сделал глубокую затяжку. Как мне объяснили, Ральфу удалось выскочить из дома где-то около полудня, когда море забросило на его крыльцо пятидесятифунтовый ствол бананового дерева, за которым хлынула волна красной грязи. Сотни дохлых рыбин были вынесены на газон, дом заполонили мириады крылатых тараканов, а под полом ревело море.

Сторож сказал, что Ральф отвез семью в гостиницу «Царь Камехамеха», которая находилась на причале в даунтауне, после того как им не удалось купить билеты на ночной рейс назад в Англию.

— А где собака? — спросил я.

Я знал, что Сэдди сильно привязалась к этому созданию, но трупа в общем разоре, который представляло собой наше бывшее поместье, я не заметил.

— Они взяли ее с собой, — сказал сторож. — Ральф попросил передать вам записку.

И он протянул мне промокший клочок почтовой бумаги с монограммой отеля, который был покрыт каракулями Ральфа.

Ральф писал: «Мне этого больше не вынести. Шторм чуть нас не убил. Не звони. Оставь нас в покое. Врач из гостиницы позаботится о Руперте и пришлет его назад, когда закончится карантин. Пожалуйста, возьми его на себя. Сделай это для Сэдди. Она поседела. Все, что мы пережили, было ужасно. Я справлюсь с этим. Привет! Ральф».

— О Господи! — вырвалось у меня. — Уехал! И не слишком злится.

— Он знал, что вы так и скажете, — проговорил сторож, принимая от Аккермана косяк и затягиваясь. — Поэтому и оставил вам собаку. Сказал, что это будет хорошо.

Я сложил записку и сунул ее в карман.

— Конечно, — ответил я. — Ральф у нас артист. У него очень ясные представления о том, что такое хорошо и что такое плохо.

Мы некоторое время просидели на крыльце, затягиваясь дымом свежей марихуаны и слушая музыку, а потом поехали к Аккерману ночевать. Наши дома были подтоплены, вода пробралась на все этажи, и не было никакого смысла даже пытаться там уснуть.

Ральф уехал, и у меня не было сил ему звонить. Скоро он со всем своим семейством будет в самолете, летящем в Англию. Они станут отчаянно цепляться друг за друга, слишком издерганные для того, чтобы закрыть глаза больше, чем на две-три минуты кряду, — словно несчастные, пережившие кораблекрушение и едва понимающие, что с ними произошло. А другие пассажиры будут вздрагивать от их стонов и всхлипываний, пока заботливые руки стюардессы не внесут мир в их исстрадавшиеся души.

В эти дни жизнь на побережье Коны течет неторопливо. Рыба клюет, солнце светит, а ветер все так же дует со стороны Таити… Но в атмосфере этой жизни появилось нечто новое — мертвящая тишина, отнюдь не связанная с погодой. В души закрался страх. Люди бегут отсюда, как крысы бегут с корабля. Все побережье выставлено на продажу, и даже красавицы и умницы сестры Чанг поговаривают о переезде на материк. Да, идея экономического бума в Коне провалилась, по крайней мере на время, и те, кто хотел заработать на нем, сваливают.

Что бы я ни говорил, на них впечатления не производит. Здешний народ хорошо ко мне относится, но моим аргументам доверять не спешит.

Вот я и провожу вечера на балконе номера пятьсот пять гостиницы «Царь Камехамеха», с которого открывается вид на все — и на пляж Коны, и на две вершины вулканов, покрытые снегом, и особенно на муниципальный причал залива Кайлуа, где ни на минуту не останавливается жизнь.

Мне здесь нравится. Вырабатываю вкус к балконному существованию. Номер по-прежнему за Ральфом, но это не имеет никакого значения. Менеджмент отеля оплатит все. Они теперь официально несут ответственность за все, что происходит с собакой Ральфа, а та находится в международном карантине. Руперт едва не сошел с ума, когда в их будке на него набросились блохи, и, поскольку на тот момент он находился под присмотром ветеринара гостиницы, эти ребята крепко влетели. И не только с Рупертом, но и со мной — они теперь будут официально отвечать за любое расстройство мозговой деятельности, которое может приключиться со мной, за любую опухоль, за потерю зрения и памяти, за утрату дохода и любые иные проблемы физического или морального свойства, кои могут проистекать из того факта, что в баре отеля меня ужалила в глаз оса. Зверюга ударилась мне в лицо и, угодив под солнечные очки, в ужасе три раза ужалила меня в зрачок. Лицо мое страшно распухло, но единственной помощью, оказанной мне, был грязный носок со льдом, от которого мне стало хуже, чем от самого жала осы. Когда же я запросил помощи, они отправили меня к доктору Хо, ветеринару, работающему с «крупными животными».

Так или иначе, я полностью на их обеспечении. Верх за мной, так сказать, и я отказался выезжать, пока мы не придем к соглашению.

Я нанял адвоката-корейца из Гонолулу, который ведет переговоры по моим претензиям, которые по-настоящему велики… В настоящее же время я научился получать удовольствие от жизни в гостинице, которая совсем неплоха. Там, внизу, прекрасные магазинчики и три бара. Справа от моего номера — большой голубой бассейн; слева, через залив — выходящий к береговой черте дворец Халихи с густыми зелеными газонами, бегущими вдоль берега до самого Дома Лоно и места погребения Камехамехи Великого.

Он умер именно там, в укрытой тростником хижине под королевскими пальмами, на восьмой день мая тысяча восемьсот девятнадцатого года, в возрасте шестидесяти одного года. Тело царя сожгли, а его кости верховные жрецы похоронили в секретной пещере, сохранив место захоронения в тайне. В честь царя Камы на Гавайях возвели много монументов, но надгробного камня у него так и нет. Те самые жрецы, которые хоронили кости царя, съели его сердце — ради той силы, которая была в нем скрыта, — так же, как когда-то сам Камехамеха съел сердце капитана Кука.

Что значит надрать задницу в коне

В самом конце муниципального причала Кайлуа выстроились ряды весов. Там работают японцы с местного холодильника, которые издавна скупают всю рыбу, что приходит в гавань, и отправляют в Токио, где ее превращают в сашими, вновь замораживают и посылают в Лос-Анджелес. Изготовление сашими — крупный бизнес в бассейне Тихого океана, и большую часть его контролируют именно японские брокеры.

Иметь лицензию на производство сашими гораздо круче, чем владеть игровыми автоматами в аэропорту Лас-Вегаса. Спрос на сашими всегда превышает те объемы, что могут предоставить рыботорговцы. Вариативность здесь касается только цены, которая колеблется от пяти и даже десяти долларов за фунт в Рождество до двадцати центов в пик сезона спортивного рыболовства, который на побережье Коны длится с мая по сентябрь и ежедневно выбрасывает на рынок сашими от пяти до десяти тысяч фунтов этого продукта.

Ахи, большой желтоперый тунец, не является главным развлечением толпы на причале, но стоит он недешево. Ахи — это и есть сашими; в Лос-Анджелесе, да и в Токио, особенно за неделю до Рождества, когда резко вырастает спрос, портовая цена на большого ахи вырастает до пяти, а иногда и до десяти долларов за фунт.

Обычно же он идет по доллару; и это совсем неплохо, если вы привозите в порт желтоперого. Но ахи — не самая желанная рыба на побережье Коны. Это место славится марлином. Большим марлином! Это именно та рыба, которую жаждет видеть толпа в гавани. Любой катер, вывесивший на флагштоке синий флаг — традиционный знак того, что марлин таки пойман, — способен сразу же резко поменять настроение толпы.

Побережье Коны — рыболовецкая столица Гавайев, залив Кайлуа — ось общественной и коммерческой жизни на побережье. Центром же всего является торчащая позади ряда напоминающих виселицы весов гостиница «Царь Кам», где живут и умирают профессионалы рыбной ловли — прямо на глазах у всей почтенной публики, изо дня в день, из месяца в месяц.

Спортивная рыбалка тоже является крупным бизнесом в Коне, и в четыре часа ежедневно конец причала становится местом парада для здешних капитанов, вывозящих рыбаков в море. Именно сюда они подвозят пойманную рыбу, чтобы взвесить ее и сфотографировать, если улов действительно хорош. Самые большие весы, что стоят на краю причала, — для победителей, которые взвешивают здесь свои трофеи, и побежденные сюда даже не кажут носа. Катера, палуба которых не испачкана кровью, вообще не подходят к причалу; прямиком, как можно незаметнее, они скользят домой, в бухту в восьми милях от причала к северу, и эти последние мили могут стать долгим и весьма неприятным путешествием для капитана, катер которого набит клиентами, заплатившими пятьсот долларов и за весь день ничего не поймавшими. Хонокохау на заходе солнца — гнусное местечко. Как только причаливает очередной неудачник, прибрежные дворняжки забираются на кромку черной базальтовой скалы, которая смотрит на пристань, и начинают лаять. Они ждут не рыбы, а того, что осталось от ланча рыбаков, и нет ничего противнее для рыбака, чем заканчивать день, омраченный поражением, под это нестройное тявканье.

Вообще-то, как правило, большинство катеров приходит именно в Хонокохау. Только совсем немногие идут к пирсу, где атмосфера разительно иная, чем в бухте, особенно в «горячий денек», когда к трем часам полгорода уже на ногах; люди подняты триумфальными радиосигналами из морских далей — флот идет, и рыбаки требуют подготовить весы для серьезной работы.

В три часа в конце пирса собирается настоящая толпа. Джимми Слоун, коммерческий фотограф с официальным правом снимать в порту, стоит со своим аппаратом, чтобы запечатлеть торжественный момент для истории — в глянцевом формате, восемь на четыре, по десять долларов за штуку. Здесь же крутится чучельщик, просто на тот случай если вам вздумается набить ваш трофей.

А если нет, вашу добычу уже ждет пикап из японского холодильника. Деньги на бочку! Марлин идет недорого, по двадцать пять центов за фунт, потому что его едят только японцы, а главный рынок — в Токио, за три тысячи миль от Гавайев.

Парни, которые работают на весах, почти всегда знают, какую рыбу везут, но они не знают, когда ее привезут… и, как только часы перевалят за четыре, они начинают нервничать. Капитаны, которые сообщают о поимке большой рыбы, как правило, приходят уже после захода солнца, и у парней совсем не остается времени.

Об этом знает и толпа. Слухи распространяются, и туристы начинают заряжать фотоаппараты. Катера приходят с запада как раз из-под садящегося солнца. В спокойный летний день вы можете стоять на краю пирса и видеть подходящее судно за десять миль от берега. Сперва это только белая точка на горизонте. Потом сверкнет отблеск солнечного луча, отразившийся от стальной мачты. А потом — петушиный хвост белых брызг в кильватере быстро приближающегося судна.

Вскоре катер подходит достаточно близко, чтобы люди с хорошими биноклями могли разглядеть цвет флага на флагштоке. Синий флаг выглядит гораздо живописнее на фоне красного закатного неба, чем белый, оповещающий о поимке ахи, и когда раздается первый крик: «Синий!», толпа поспешно окружает весы.

Любой удачливый капитан катера понимает разницу между рыболовным бизнесом и шоу-бизнесом. Первый — опасное занятие, где за успех ты платишь сам, рискуя здоровьем и жизнью на голубых просторах океана; в шоу-бизнесе рискуют и платят за твой успех совершенно посторонние люди. Поэтому, когда ты из-под заходящего солнца влетаешь в залив Кайлуа с большой рыбой, будь добр, сделай это не спеша! Войди в залив по грациозной дуге, вписавшись в фон из парусников и вулканов, потом развернись кормой к весам на пирсе и медленно, унцию за унцией, отмерь им, ждущим на причале, всю меру своего успеха. Сделай это стильно! Твоя команда сможет сыграть эту сценку!

Капитан — на мостике, лицом к толпе: одна рука на штурвале, другая на дросселе. Его помощник и клиенты — внизу, на корме, также повернулись лицом к народу и в этот критический момент стараются ни в коем случае не сделать чего-нибудь нелепого, что смазало бы впечатление. Катер медленно пятится к причалу, и вот уже цепь лебедки взметнулась над кормой, чтобы принять пойманную рыбину.

Большинство так называемых рыбаков, заплативших за привилегию ловить крупную рыбу под руководством больших профессионалов в водах Коны, известных как место мировых рекордов в спортивном рыболовстве, плевать хотели на то, что станет с пойманной ими рыбой после того, как они сфотографируются с этим зверем, подвешенным за хвост на стальной виселице в конце причала. Доставка Рыбы — вот единственно важное событие в Коне в этот, да и в прочие часы суток; потому что Большая Рыбалка есть то, ради чего существует побережье Коны (поговаривают, что для местных не менее важен урожай марихуаны и мошенничество с недвижимостью, но все это враки!).

Надрать всем задницу в Коне — это и означает войти на закате в гавань и подойти к весам с большой рыбой. Не с тремя-четырьмя рыбками средних размеров, а именно — с Большой Рыбой. И толпа понимает это. Они засмеют любого, кто сунется к весам с чем-то, что может быть поднято на причал без участия крана.

Жажда крови просыпается в толпе вокруг весов к закату солнца. К пяти все уже пьяны до полного безобразия. Жители Питтсбурга, приехавшие на Гавайи в первый раз, стоят на пирсе и как пресытившиеся зрелищем знатоки рассуждают о достоинствах рыбы, размерами равной автомобилю, который они только что арендовали в аэропорту.

— Насколько велика эта рыбка? — спрашивает она.

— Она действительно велика, дорогая, — отвечает он. — Весы показали сто двадцать два, но я думаю, это только голова. Тело размером с корову. Весит не меньше тысячи, я полагаю.

То, что разворачивается вокруг весов на причале в заливе Кайлуа, есть настоящая драма, и напряжение усиливается по мере того, как прибывают все новые и новые катера. К пяти часам зрители начинают требовать тысячефунтовых зрелищ, и горе тем капитанам, что явятся на зов толпы с чем-либо меньшим.

И нет спасения от того судилища, потому что капитану нужно платить за горючее и прочие удовольствия рыбалки, а даже стофунтовый ахи идет в июне по два доллара семьдесят восемь центов за фунт, и отказаться от того, чтобы привезти рыбу к весам на продажу японцам, — слишком дорогое удовольствие, а потому капитаны везут все, что поймали, везут и становятся объектом насмешек толпы. За свои услуги капитаны заламывают приличную цену, и в набор услуг для клиентов включена возможность сфотографироваться на пирсе с любой пойманной рыбой — даже с крохотным девяностофунтовым марлином, который при вываживании практически вырвал руки из суставов поймавшему его туристу (при этом все убеждали его, что рыбка потянет на все пятьсот фунтов — но только до момента истины, когда трофей вздернули на весах).

Любая рыба покажется огромной, когда, попав вам на крючок, она на двадцать футов вверх выпрыгнет из воды в двухстах ярдах позади катера. И стофунтовая добыча будет казаться монстром весом в миллион фунтов после того, как вы будете уламывать ее в течение двух-трех часов, а потому клиенты всего за пятьсот долларов уже влюблены в это дело еще прежде, чем забросили свои удочки.

Они жаждут получить свои цветные «восемь на десять» фотографии после того, как придут к пирсу и вывесят добычу на всеобщее обозрение, чем бы это ни закончилось — гулом одобрения или смехом. На худой конец сойдет и какая-нибудь «килька» фунтов в двадцать, потому что единственное, чего они реально боятся, — это прийти ни с чем.

Джеймс Кинг был обеспокоен в равной степени. Он был первым из береговой команды, кто узнал о похищении яхты. Его окликнул Барни, когда проплывал мимо «Дискавери» на пути к «Резолюшн». Клерк только что вернулся на корабль, и Кинг взошел на борт в критическую минуту, когда Кук принимал решение по поводу более определенной и опасной акции.

Когда Кинг принялся вспоминать детали произошедшего накануне, Кук прервал его «с большим пылом», как потом записал Кинг. «Мое намерение, мистер Кинг, — мрачно провозгласил Кук, — состоит в том, чтобы привезти на корабль царя и вождей и удерживать их в качестве заложников до возвращения яхты».

Словно подтверждая свои намерения, Кук зарядил мушкет. «Ваша задача, — продолжил он, — успокоить умы индейцев на вашей стороне залива. Сообщите им, что никому из них не причинят вреда. И, мистер Кинг, прошу вашу команду держаться всем вместе и быть начеку».

Кинг сошел в свою шлюпку за несколько мгновений до того, как капитан сел в полубаркас. Он проследил, как судно с Куком в сопровождении баркаса, в котором находился Уильямсон, и маленькой яхты проследовало на север от «Резолюшн» к месту высадки у Каауалоа. Кинг высадился на берегу близ heiau, где его встретил Бейли, с нетерпением ждавший новостей. Неприязненное бормотание было слышно отовсюду, хотя его и относил в сторону восточный ветер. Напряженное ожидание царило как среди такелажников, плотников и парусных дел мастеров, которые сгрудились в расположении лагеря, так и среди туземцев, которые в беспокойстве сновали неподалеку.

На воду были спущены несколько каноэ, включая то, которым командовал важно выглядящий и энергичный вождь Калиму, но судьба каноэ из Каауалоа, видимо, заставила сидящих там туземцев Воздержаться от выхода в залив. Кинг вспомнил последние слова Кука и приказал Ледьярду выставить его людей с мушкетами, заряженными пулями, и открывать огонь при любой провокации, после чего направился к дому Верховного жреца Коа.

Коа и прочие жрецы нервничали. «Я объяснил им, как смог, причины наших воинственных приготовлений, — писал Кинг в своем докладе. — Я понял, что они уже знали про похищение яхты, и уверил их, что капитан Кук намерен вернуть ее и наказать совершивших кражу, причем ни жрецы, ни люди, живущие в деревне с нашей стороны залива, не должны и в малейшей мере опасаться того, что с нашей стороны им будет нанесен хоть малейший вред».

Ричард Хау «Последнее путешествие капитана Кука»

Пошли к черту! Я богат

Неожиданный и, по сути, трагический отъезд Ральфа с островов оставил меня с ворохом неразрешимых проблем, большинство которых были много серьезнее, чем судьба пса, принадлежавшего Сэдди. Половина урожая марихуаны, которую выращивал Аккерман, была уничтожена в ту ночь, когда он мотался в океане возле Южного Мыса. Кто это сделал — полиция или кто-то еще, было неясно. Но так или иначе, он решил, что пора убрать остатки урожая и на время свалить из города.

— Они наверняка вернутся, — сказал он. — И если это были копы, то в следующий раз они придут с ордером на арест. Надо драть ее прямо сейчас. Там все-таки двести тысяч долларов.

Была также проблема с мистером Химом, риелтором, который требовал внести плату за аренду поместья — по меньшей мере две тысячи наличными. Да еще наверняка возникнут вопросы с коркой красной пены, которая покрыла его собственность и которая, застыв, могла теперь быть снята только промышленным пескоструйным агрегатом.

Что касается меня, то мне цвет нравился. Он навевал старые воспоминания о Востоке. В послеполуденные часы по всему поместью разливалось странное красноватое сияние. Несколько раз я проезжал мимо поместья и замечал, что посверкивает даже трава на газоне. Бассейн, казалось, доверху наполнен кровью, а густая листва лимонных деревьев вот-вот готова была воспламениться. Атмосфера тайны и магии повисла над всем местечком. Здесь происходили странные вещи, исполненные непонятной силы, и не исключено, что они произойдут вновь. Во всем этом было какое-то очарование, но поместье производило некое тревожное впечатление, и я боялся, что у мистера Хима могут возникнуть проблемы, если он захочет сдать его приличным людям.

— Заплатите ему и не спорьте, — посоветовал мне Аккерман. — Пара тысяч — пустяки за возможность отвязаться от такой свиньи, как Хим. Он навалит на вас кучу проблем. Одно только судебное дело может продлиться несколько лет.

Хим был важной шишкой в местной политике. Когда-то он являлся председателем Совета владельцев недвижимости в Коне, хотя скандал заставил его покинуть этот пост.

— Продавал несуществующие кондоминиумы пенсионным фондам, — объяснил Аккерман. — Ксерил дела в трех экземплярах, воровал у стариков. Господи! Все полумертвые строительные проекты на этом острове — дело его рук. Более гнусного мошенника на всем острове нет! Он весь в дерьме, но он богат, и на его стороне целая шайка юристов, готовых мгновенно отправить таких людей, как вы, в тюрьму Хило.

Я согласился, что заплатить мистеру Химу будет гораздо лучше, но денег у меня не было. Свои две тысячи я ему выдал авансом, а остальное было за Ральфом.

— Нам повезло, — сказал Аккерман. — У нас обоих проблемы. Единственная наша надежда — мой урожай. Все, что мне осталось сделать, это упаковать его в мешки из-под мусора и доставить в аэропорт.

— А почему бы и нет? — сказал я.

Смысла в этом никакого не было, но я как-то совсем потерялся. К тому же невеста моя на несколько недель улетела в Китай, оставив меня в этой дикой ситуации в совершенном одиночестве. Я расслаблялся на террасе дома Аккермана с целым термосом «Маргариты», пока он досматривал свой урожай в последние часы перед жатвой. И тут у меня возник беспроигрышный план. Аккерман говорил о двухстах тысячах долларов. На деле пахло больше, чем миллионом. Мы упакуем весь урожай и отправим его почтой в одно известное мне сельское почтовое отделение в Техасе. Там живет один парень, который когда-то крепко нагрел меня. У него заброшенное ранчо. Такой груз, рассчитал я, либо привлечет всеобщее внимание, либо вообще останется незамеченным, и в любом случае я буду в выигрыше. Если через две недели мы приедем и увидим людей, болтающихся на телефонных столбах, это будет нам знаком — на почту лучше не ходить. Но если горизонт будет чист, мы разбогатеем. Я знаю людей в Хьюстоне, которые заплатят сто тысяч только за право забрать такой груз с почты. Есть сотни людей, которые всю жизнь ждут шанса прийти в почтовое отделение и просто спросить:

— Привет! Я Делореан, новый десятский с «Тройной шестерки». Для меня посылка есть?

Следующие несколько секунд — это то, за что люди готовы платить, и платить много: вибрация сразу всех нервных окончаний оттого, что вся ваша жизнь теперь раскололась надвое и висит на волоске. Никакая рулетка в Лас-Вегасе, никакой самый крутой наркотик не даст вам такого кайфа, как этот. И если вы подписались на сотню ящиков из-под пива «Примо», набитых гавайской марихуаной, у вас теперь есть только два способа покинуть почтовое отделение в восточном Техасе. Первый — в цепях под присмотром ребят из ФБР; если вас, конечно, не уложат в открытой перестрелке. И второй путь — спокойно купить почтовые марки и, пока волосатые грузчики под присмотром начальника почты набивают ваш грузовик марихуаной, стоять и внимательно разглядывать на доске полицейской информации постеры с надписью «Разыскивается!».

Аккерману степень риска показалась приемлемой, поэтому, спустившись с горы, мы решили въехать в гостиницу «Царь Кам». Ральф, когда уезжал, организовал все необходимое для ухода за собакой, но почему-то не упомянул, что за ней станут присматривать близкие, а потому клерк в приемной гостиницы заметно занервничал, когда я сказал, что мы с мистером Аккерманом переедем в люкс мистера Стедмана на все время, пока собака будет бороться с болезнью. Я к тому времени уже переговорил с гостиничным врачом, и тот признался, что был в стельку пьян, когда подписывал бумагу, по которой гостиница принимает на себя ответственность за пса.

— Это какая-то ненормальная собака, — жаловался доктор. — Просто чудовище. Жрет за семерых. За сутки прибавила пять фунтов. Масса растет, как гриб, зато центральной нервной системы — как не бывало!

— Не волнуйтесь, — успокоил я его. — Я вырастил эту собаку из щенка. Это был мой рождественский подарок дочери мистера Стедмана.

— О Господи! — пробормотал доктор. — А что она подарила вам?

— Ничего, что было бы столь же ценным, как Руперт. Когда мы вернемся в Англию, я займусь разведением этой породы, и Руперту придется хорошенько потрудиться.

— Какая ужасная идея! — не смог сдержаться доктор. — Если бы у меня был такой пес, я бы его усыпил.

— Решение принимаем не мы, — сказал я. — Мистер Стедман оставил инструкции, и мы обязаны исполнять их.

Доктор с нами согласился. Согласился и клерк, хотя некоторые детали ему никак не давались.

— Кто-то должен это подписать, — сказал он. — А здесь только собака.

Клерк смотрел на счет, который держал в руках.

— Кто здесь Руперт? — спросил он. — Только Руперт может подписать счет, и тогда я его приму.

А кто может, действительно? Я внимательно разглядывал переносицу клерка. Рупертом звали пса, но клерку этого не объяснить. Аккерман остался на парковке с десятью мешками марихуаны, которую нужно было погрузить в лифт и потом на тележке перевезти в номер Ральфа. Назад пути не было.

— Не беспокойтесь, — сказал я клерку. — Мистер Руперт будет с минуты на минуту. Он подпишет все, что угодно.

Именно в этот момент сердито жестикулировавший Аккерман влетел в вестибюль и подошел к стойке клерка.

— Ага! — сказал я. — Вот и мистер Руперт.

Аккерман слегка опешил.

— Вы должны подписать это, — сказал я ему. — Собака слишком больна.

— Конечно! — ответил Аккерман. — У меня есть лекарство для несчастного животного. Прямо здесь.

Он сунул руку в пластиковый пакет и вытащил наружу целый ворох ошейников против блох. Красных и желтых — цвета Алии. Тон клерка изменился.

— А, собака… — пробормотал он. — Помню. Да, и доктор Хо был очень озабочен. Собака в пятьсот пятом.

Он проверил по компьютеру.

— И в пятьсот шестом! — торопливо добавил он, и в голосе его зазвенела нервная нотка.

— Что? — переспросил я.

Вдруг клерк взвизгнул:

— Эту собаку следует усыпить! На ней миллионы красных блох. Мы даже не можем войти в эти комнаты, не то что сдавать их. Этот вонючий пес стоит нам триста долларов в сутки!

— Я это знаю, — невозмутимо сказал Аккерман. — И я буду жить в одной комнате с несчастным созданием. Перед отлетом в Лондон мистер Стедман заставил меня поклясться в этом, и я сдержу клятву. Он хочет, чтобы собака улетела к нему, как только поправится и будет готова.

— Мы теперь несем ответственность за Руперта, — веско сказал я клерку. — Все мы.

— Руперта? — переспросил клерк.

— Не обращайте внимания, — оборвал его Аккерман. — Доктор Хо организовал особый уход. Об издержках не беспокойтесь. Деньги не значат ничего для мистера Стедмана.

— Именно так, — подтвердил я. — Он — богатейший художник Англии. И мы ему в этом способствуем.

Клерк с уважением кивнул головой, а я подтащил Аккермана к стойке.

— Это мистер Руперт, — представил я Аккермана клерку. — Личный менеджер мистера Стедмана. Он справится с любыми бюрократическими формальностями.

Аккерман тепло улыбнулся и протянул клерку руку, которая еще сохраняла, пусть и поблекшую, голубизну. Клерк явно колебался, смущенный трупным цветом плоти Аккермана, но рука была покрыта светлым пушком, а на запястье поблескивал золотой «Ролекс». Глаза клерка выражали предельную осторожность, но напряжение уже спало. Ясно было — мы люди основательные, хотя временами и эксцентричные.

— Приятно, мистер Руперт, — наконец сказал он, пожимая руку Аккермана. — Мы поможем вам всеми доступными нам способами.

— Благодарю вас, — сердечно ответил Аккерман. — Гибель собаки стала бы для нас трагедией.

— Не волнуйтесь, — успокоил его клерк. — Доктор Хо — в высшей степени уважаемый человек. Иначе мы не пригласили бы его стать врачом гостиницы.

— Абсолютно согласен, — подтвердил я. — Он все еще лечит меня от последствий укусов осы.

Клерк рассеянно кивнул, потом засунул руку в ящик стойки и, вытащив бланк, осторожно протянул его Аккерману.

— Вам нужно подписать это, — сказал он.

Аккерман накорябал что-то на бланке и получил от клерка пару ключей.

— Мистер Стедман жил в пятьсот пятом, — пояснил клерк. — Но мы открыли межкомнатные двери в пятьсот шестой, и теперь в вашем распоряжении весь люкс с встроенным баром и всем необходимым пространством для вашей больной собаки.

Мы поблагодарили его и двинулись к лифту, но он нас окликнул:

— И вы, конечно, понимаете, что ваш люкс выходит за пределы возможностей персонала.

Аккерман остановился на полушаге, затем, как робот, медленно повернулся на каблуках и уже безо всякой улыбки посмотрел на клерка.

— Что вы имеете в виду — за пределами возможностей персонала?

Клерк принялся изворачиваться:

— Видите ли, мистер Руперт, это, так сказать, медицинская проблема. Красные блохи представляют угрозу для здоровья. Мы не можем подвергать наших служащих угрозе заражения.

Он снова возбудился.

— Эти чертовы блохи переносят на себе микробы, — почти кричал он. — Красная блоха хуже крысы. Тут все есть — и оспа, и холера, и даже сифилис.

— А как же насчет сервиса? — спросил я.

Клерк колебался, его глаза блуждали.

— Сервиса? — переспросил он. — О… о, здесь не беспокойтесь, никаких проблем с сервисом, мистер Руперт. Вам предоставят полный набор услуг — мы просто будем оставлять все в коридоре.

Он радостно замотал головой, счастливый от того, что у него так хорошо работает голова.

— Именно так! — не унимался клерк. — Комнаты — за пределами наших возможностей, но не коридор. Коридор, конечно, в пределах… Я просто проинструктирую службу сервиса не входить в ваши комнаты, ни под каким видом. Но они будут приносить все, что вам нужно, к вашим дверям, прямо к порогу. Устроит ли вас это?

Аккерман задумчиво кивнул головой, как будто взвешивал возможные медицинские последствия ситуации, в которой мы оказались. Потом он улыбнулся клерку и проговорил:

— Ну, конечно! Это единственно верное решение. Будем делать наш маленький бизнес прямо у дверей. Никакого риска, никакой ответственности.

Кука и Филипса провели к дому Терреобу, который представлял собой покрытую соломенной крышей хижину, чуть большую, чем хижины соседей, но лишенную каких-либо украшений, которые свидетельствовали бы о высоком положении хозяина. Моряки подождали, не появится ли царь, но прошло несколько минут, и, когда ожидание затянулось сверх меры, Кук предложил: «Не посмотрите ли внутри, мистер Филипс? Мне не пристало делать это самому, и вообще я сомневаюсь, что старый джентльмен дома».

Филипс нырнул внутрь. Позднее он объяснил: «Старый джентльмен был внутри. Он только что проснулся».

Филипс объяснил царю, что Кук ждет его снаружи и хочет видеть. Медленно и нерешительно в силу возраста и состояния царь поднялся и оделся. Филипс помог ему выбраться наружу, где Терреобу продемонстрировал крайнюю степень удовольствия от лицезрения бога Лоно, не выказав одновременно ни тени признаков виновности…

[Кук] оборотился к Филипсу и произнес по-английски: «Он совершенно невиновен в том, что произошло, в этом я убежден». Затем он по-полинезийски пригласил царя проследовать с ним на борт «Резолюшн». Царь Терреобу немедленно согласился и с помощью сыновей, которые поддерживали его под руки с обеих сторон, вновь поднялся на ноги. Процессия двинулась к берегу.

С этого момента события двинулись вперед с бешеной скоростью навстречу катастрофе, которая, похоже, стала сюрпризом только для самого Кука. Его первой реакцией на арест царя была ярость — гневный взрыв эмоций, подобного которому до этого не видели ни царь, ни его супруга. Сам же Терреобу в этот момент стал достойной сожаления и совсем не царской стати фигурой; «подавленный и испуганный» — таковы были слова, употребленные впоследствии Филипсом.

Одновременно вместе с четырьмя каноистами, которые были свидетелями стрельбы близ Вайапонаулы, прибыла новость о смерти вождя Калиму. Новость эта со скоростью звука распространилась по толпе туземцев, уже и без того находившихся в состоянии эмоционального возбуждения. Общим числом от двух до трех тысяч они придвинулись к стану европейцев, и звук, который ранее воспринимался как отдаленное бормотание, теперь резко усилился, неся в себе ноты неприкрытой враждебности; и новые резкие ноты прибавились к нему — это горестно стенали раковины моллюсков, в которые дули бойцы туземцев. Даже Кук уже не мог не считаться ни с их количеством, ни с их явным раздражением. Никто из туземцев, похоже, не собирался падать ниц перед богом; напротив, они размахивали дубинками и копьями, а некоторые высоко вздымали то, что они получили совсем недавно из кузницы кораблей, — бесценные pahoa, лезвия которых достигали длины в двадцать дюймов.

Ричард Хау «Последнее путешествие капитана Кука»

Все это звучало очень убедительно, и клерк с жаром закивал головой.

Так же поступил и я, когда мы вновь двинулись к лифтам.

— Базовый принцип всей англоязычной юриспруденции, — пробормотал я. — Никто не сможет поспорить с этой логикой.

— Это точно! — ответил Аккерман. — Оксфордское право. Первая вещь, которой нас научили.

— Предельно аккуратно, — подхватил я. — Абсолютно легально. Мистеру Стедману это бы понравилось.

Аккерман пожал плечами.

— Посмотрим, — сказал он спокойно и, помолчав, продолжил: — Я представляю себе этот чертов счет, когда все закончится. Тут же идет по пятьсот долларов в день, включая сервис и услуги доктора. А я только что выложил сорок восемь долларов наличными за ошейники. Нужно было вписать их в стедмановский счет.

— Сколько вы купили? — спросил я, подходя к лифту.

— Две дюжины, — ответил Аккерман. — По дюжине на брата. Будем носить их на каждой руке по шесть штук, как браслеты.

— Отличная идея, — сказал я.

Двери лифта открылись, и мы вошли.

— Чьим именем вы подписались? — спросил я.

— Руперт, — ответил Аккерман.

— И все?

— Ну! Но я еще и закорючек добавил. Старая английская каллиграфия.

Он пожал плечами.

— Да какая разница, к черту? Это же подпись собаки, а не моя. Я ведь не Руперт.

— Нет уж, Руперт, — не согласился я. — Вы теперь мистер Руперт, и стоит вам забыть про это, как мы тотчас же окажемся в тюрьме Хило за обман владельца гостиницы. Это тяжкое уголовное преступление.

Аккерман согласно кивнул, поворачивая ключ в двери пятьсот шестого номера.

— Ладно, — сказал он. — Вы правы. Только собаке нужно дать другое имя. Какое лучше?

— Гомер, — ответил я. — Пусть собаку зовут Гомер. Я попрошу доктора Хо выписать ему удостоверение личности.

— Отлично! — согласился Аккерман. — Этим ублюдкам там, внизу, плевать, какие у нас имена. Лишь бы карточка Ральфа работала, а уж они предоставят нам все по полной программе. — И поинтересовался: — Ральф из тех, кто вовремя платит по счетам?

— Да не совсем, — ответил я. — Сколько нам нужно времени?

— Немного, — ответил Аккерман. — Я могу упаковать весь урожай в три дня. И мне понравился этот прикол про «пределы возможностей». Не нужно беспокоиться, что притащится горничная.

Я согласно кивнул. Все получалось неплохо. Но у нашей медали была и оборотная сторона, и она меня беспокоила. С Собачьей Проблемой мы еще могли справиться, даже при условии того, что вписали имя собаки в кредитную карточку гостиницы, выписанную на имя Ральфа. Но мне не вполне нравился план Аккермана использовать лучший люкс гостиницы «Царь Камехамеха» в самом центре Коны в качестве упаковочного цеха для целого урожая марихуаны. Аккерман же хотел нанять пресс для мусора и спрессовать целый огород марихуаны в пятидесятифунтовые бруски, каждый размером с телевизор.

— И сколько там у тебя? — спросил я.

— Да немного, — ответил он. — Где-то пятьсот фунтов.

— Что? — переспросил я. — Пятьсот фунтов? Это чересчур много. Они унюхают, и мы погорим.

— Не волнуйтесь, — успокоил меня Аккерман. — Наш люкс за пределами их возможностей. Они даже не переступят наш порог.

— Чушь! — сказал я. — Они переступят все, что угодно, за пятьсот долларов. Меньше всего нам здесь нужна демонстрация торговцев наркотой. Да сюда весь город заявится! Начнутся народные волнения! Красные блохи — это одно, а…

— Не берите в голову! — сказал Аккерман. — Мне нужны блохи. Лучшего прикрытия и не сыскать.

Мгновение подумав, я перестал нервничать. В конце концов, это был номер мистера Руперта, и именно мистер Руперт станет подписывать счета за сервис, который нам будут предоставлять. Я здесь нахожусь исключительно из любезности по отношению к своему старому другу Ральфу Стедману, богатому и известному британскому художнику. Он срочно улетел в Лондон и попросил нас позаботиться о своей умирающей собаке. Собака слишком ослабла, и ее нельзя даже трогать. Мозги несчастного животного высохли в результате навалившейся на него чумки, которую он подхватил на Гавайях, заразившись от блох, и, вероятнее всего, именно в этой гостинице. У нас не было выбора, как я себе это представлял, и я знал, что доктор Хо с этим согласится.

— Не волнуйтесь по поводу этого шарлатана, — сказал Аккерман. — Он сделает что угодно за понюшку кокаина. Я его тысячу лет знаю. Он на меня работает.

— Что? Доктор Хо?

— Ну да! У него друзья в Вайкики. Они возят лекарства для собак.

Он улыбнулся.

— В ящиках. Огромных ящиках.

В ящиках? Лекарства для собак? Да, Ральфу бы это понравилось.

К концу второй недели нашего пребывания в отеле мы поняли, что нам нужен перерыв. Напряжение росло, и заметно. Мы торчали здесь слишком долго, и местные начинали нервничать. Объединение торговцев недвижимостью с самого начала было обеспокоено возможностью негативных последствий для рынка, которые могла вызвать наша статья, а наше провальное участие в рыболовном турнире с джекпотом не уменьшило их страхи.

Мы тоже к этому не стремились, говоря по правде. Мое собственное настроение после соревнований было хуже некуда, чего я не скрывал, да и не мог скрыть. Капитан Стив ушел в тяжелый запой, Норвуд ударился в бега, пляжные головорезы искали Лейлу, а неожиданный отъезд Ральфа в Лондон был верным знаком — даже для наших друзей, — что любая наша публикация не принесет ничего хорошего их бизнесу. Тем более что покидал Ральф Гавайи как явный неудачник — пристыженный и униженный до крайней степени.

В этом-то и было все дело. Это было понятно с самого начала, хотя и не в полном объеме, но очень многими людьми. На побережье Коны торговля недвижимостью — серьезный бизнес. Только здесь зарегистрировано шестьсот риелторов, и меньше всего им нужен выброс негативной информации об их делах в прессе на материке. Цены на рынке и без того вздуты настолько, а сам рынок расползся так широко, что скоро многим придется зарабатывать на пропитание рыбалкой, если порядок вещей в ближайшее время не изменится. Игра на повышение на рынке гавайской недвижимости в семидесятые — столь же популярная сегодня легенда островов, сколь популярна здесь легенда о непомерной спеси капитана Кука.

Шоссе 200, ведущее в ад

Когда Аккерман вернулся из Гонолулу, мы решили ненадолго лечь на дно. Проблема была в том, что даже наши друзья-рыбаки все больше и больше нервничали по поводу того, что я все еще болтаюсь в городе — несмотря на то что Ральф уже три недели как уехал. Слухи, источниками которых были, несомненно, местные риелторы, все шире растекались по городу и дошли уже и до нас. Я понимал, что мы дошли до критической точки, перейдя которую рисковали где-нибудь в баре нарваться на вопросы типа: «А разве вы не уехали на прошлой неделе?» или «А что это за историю вы там пишете?».

«Не волнуйтесь, — ответил бы я. — Скоро мы все узнаем». В этот период моего пребывания в Коне я завел привычку засесть после обеда в дальнем углу бара в гостинице Коны, читать газеты и, потягивая холодную «Маргариту», косить одним глазом в сторону весов на противоположном берегу залива — на тот случай, если там начнет собираться толпа, что было обычным знаком того, что везут большую рыбину.

Овеваемый ветерком, стекающим с больших деревянных лопастей вентилятора, которые вращаются над моей головой, со своего наблюдательного пункта в углу бара я мог свободно обозревать берег во всю его длину. Отличное местечко расслабиться и почитать газеты. На газоне перед гостиницей танцоры из местной школы искусств разучивают хулу, в заливе белеют большие парусники, а вокруг неторопливо движется маскарад людских странностей.

Мы понемногу зажили жизнью настоящих мачо. Вне всякого сомнения. И не отвертеться. Мы жили среди этих людей, имели с ними дело в течение двадцати четырех часов в сутки, причем на их территории, обычно — на их катерах, в море, где к полудню мы уже нажирались как свиньи, но никогда не чувствовали себя уютно в компании этих угрюмых неразговорчивых ублюдков, которые знали что-то такое, что никому знать не дано, и мы всегда путались у них под ногами, когда катер, как птица, летел над водой…

В некоторых местах глубина достигает сорока тысяч футов, и это в непосредственной близости от Коны. Восемь миль вертикально вниз — словно падаешь с отвесной скалы. Утопленнику потребуется немало времени, чтобы достичь в этих местах океанского дна. Внизу там — полный мрак, абсолютная темень.

Даже акулы не плавают на такой глубине. Но они, вероятно, достанут вас по пути, на глубине в триста футов, там, где свет начинает меркнуть. А потому катер размером с небольшой грузовичок, плывущий над этой бездной голубой воды, над этими глубинами, — не лучшее место, чтобы надоедать кому бы то ни было. Особенно капитану катера. Да и первому помощнику — тоже. Вообще — никому.

Таковы правила. Делай, что тебе говорят, даже если говорят полную чушь; и если капитан спозаранку, часов в девять утра, заперся в каюте под палубой с бутылкой виски, если катер в течение сорока пяти минут кружит в одном и том же квадрате, а первый помощник вырубился в своем кресле, и глаза его, закатившись, белеют в глазницах, как шары из матового стекла, все равно — делай, что тебе говорят.

Но даже в этом случае нет опаснее вещи, чем задавать вопросы. Эти люди — профессиональные рыбаки, шкиперы, капитаны с лицензиями на работу с туристами — крайне серьезно относятся и к себе, и к своей работе. Такие слова, как «мачо» и «фашист», обретают совершенно иной смысл, когда земля исчезает за горизонтом. Ничто не превращает человека в нациста быстрее, чем толпа недоумков на борту катера — независимо от того, сколько те заплатили за выход в море. Эти капитаны, специализирующиеся на вывозе туристов, убеждены, что клиенты при первых признаках опасности обязательно будут паниковать и все делать невпопад, поэтому с капитаном на борту шутки плохи. Если ты потерял за бортом парочку клиентов в местах с глубиной в восемь миль, тебе не так-то просто будет получить морскую страховку.

— Ни один из вас, свиней, не получил бы работу на Карибах, — сказал я как-то целому столу профессиональных рыбаков в баре Хагго. — Тем более во Флориде.

Реакция их была зловещей. Атмосфера за столом мгновенно накалилась, и Аккерман попросил счет. Вышло что-то в районе пятидесяти пяти долларов, которые он оплатил карточкой «меррилл-линч», в то время как прочие, сидевшие за столом, медленно вставали, явно намереваясь нам накостылять.

— Пора сматываться, — сказал я, когда мы выруливали со стоянки. — Похоже, я потерял чувство юмора.

— Похоже, они тоже, — отозвался Аккерман.

На шоссе Алии машины шли бампер в бампер из-за пробки, которую устроила толпа каких-то отморозков, решивших втоптать в асфальт водителя мотоцикла, потерявшего управление и врезавшегося в толпу серферов. Там их было человек сорок или пятьдесят, все — накурившиеся марихуаны.

Я резко вывернул руль и, отвернув от этой дикой сцены, направил машину к отелю. Несколькими минутами позже, уже с балкона, мы услышали вой полицейских сирен.

Аккерман открыл бутылку скотча, и мы сели полюбоваться закатом. Был отлив, прибой отступил, а свалка на шоссе слизнула толпу с пляжа. Наступило время расслабиться и насладиться созерцанием моря.

Аккерман курил, затягиваясь часто и глубоко. Жизнь словно умерла на его физиономии, и любой разговор с ним казался нелепостью.

Неожиданно он засмеялся и встал.

— Ладно, — сказал он. — Поедем к вулканам. Нас они там не станут искать. Рванем в горы прямо по двухсотому шоссе.

— Двухсотому?

— Ну! Вам понравится. Можем поставить рекорд — от Хило до Ваймеа за час семнадцать минут.

— И это сколько? — уточнил я.

— Пятьдесят три мили на полной скорости.

Гнетут сомненья и тревога? Спасение одно — дорога!

— Харлей-Дэвидсон.

Спустившись под проливным дождем с холма, мы влетели в жилые кварталы Хило на скорости чуть меньше ста миль в час. Спидометр позволял делать до ста восьмидесяти, но в этот момент мне не хотелось рисковать без всякого повода, поэтому я перешел на вторую передачу… Аккерман что-то проорал мне в ухо, когда жестяной почтовый ящик появился прямо перед капотом, но я успел отвернуть, ударил по педали газа, и, подпрыгнув на неровности колеи, мы выправили ход. До этого я ни разу не управлял «феррари», и пришлось потратить немного времени, чтобы привыкнуть к этому зверю… но теперь я чувствовал себя вполне комфортно, а потому откинулся в водительском кресле и, нажав на газ, пустил ее вперед. Любая машина стоимостью в шестьдесят тысяч создана для какой-то особой цели, но только сейчас я понял, для какой цели создана эта машина и чего она от меня хочет.

Цифры на спидометре меня явно обманывали, заставляя думать, что трехсотвосьмой «феррари» предназначен для быстрой езды. Ничего подобного! Множество машин предназначено для быстрой езды, и я управлял большинством из них… Но я никогда не сидел за рулем аппарата, который способен в дождь промахнуть пять миль серпантина со щебеночно-асфальтовым покрытием меньше чем за десять минут, скатившись с высоты в десять тысяч футов над уровнем моря до нулевой отметки.

Спуск был таким крутым и столь стремительным, что время от времени возникало фантастическое ощущение свободного падения — словно летишь с обрыва или паришь в воздухе. В такой момент все внешние звуки отмирают, а твои глаза вдруг увеличиваются до размера в полголовы, и фокус — острый как никогда.

Мы уже побили рекорд, или я так думал, что побили; но я не был в этом уверен, а Аккерман почему-то застыл в кресле пассажира и уже не следил за секундомером. То он в течение битого часа орал мне цифры каждые десять-пятнадцать секунд, а теперь вдруг замолчал. Занервничал, что ли? Широко раскрытые глаза, руки вцепились в приборную доску, покрытую черной кожей. Я видел, он понемногу теряет самообладание. Как ему, наверное, хочется, чтобы у меня возник повод сбросить скорость! Но об этом не могло быть и речи. Мы оставили все поводы на вершине горы, в тени, отбрасываемой тюрьмой Хило, за две минуты до нашего рекорда, и все еще чудесным образом живые.

Сконцентрируйся, твердил я себе. Держись линии падения, не трогай тормоза, используй только коробку передач и не моргай… Да, это было страшно опасно, и я почти терял контроль над этим зверем!

Но только почти. Эта машина была удивительно устойчивой. Наконец-то она смогла стать сама собой и показать нам все, на что способна, и у меня хватило совести не мешать ей. Далеко впереди, сквозь туман, я видел прибой, накатывающий на прибрежные скалы в бухте Хило. Полоса белой пены, простирающаяся в обе стороны до самого горизонта, словно нарисованная мелом линия, рассекала картину на две части: с одной стороны — покрытой сочной зеленью берег Хило, с другой — темно-серые волны Тихого океана. Воды залива были покрыты барашками, и — ни одного судна; холодное раннее утро в Хило, столице Большого острова. Население в основном — японцы. Они способны проспать все воскресенье, и совсем не многие из них — добрые католики.

Планируя Большие Гонки, я успел принять это во внимание со всеми прочими факторами этнического порядка. Сделал я это еще шесть часов назад, когда бары в Коне закрывались; причем Аккерман обмолвился, что, дескать, собирается на Бимини для участия в соревнованиях по ловле тунца — на следующий день или чуть позже… и это меня обеспокоило, потому что я как раз планировал использовать его новый желтый «феррари» для установления нового рекорда скорости для сухопутных дистанций на шоссе номер двести.

4 июня 1981 года

Кона

Дорогой Ральф!

Я окончательно завис в этой дыре. Каждый день я откладываю отъезд, и мои гостиничные счета уже зашкаливают, а я провожу время, наблюдая за детенышами тюленей, которые ползают по волноломам, и, как последний вонючий чинук, пропитанный алкоголем, все жду, когда же у меня клюнет большая рыба. А она клюнет, я знаю…

Я носом чую — она рядом, делает большие круги всего в нескольких футах от моего крючка… но теперь она ведет себя иначе, чем прежде, я думаю, ее разбирает любопытство.

С тех пор как ты уехал, Ральф, все здесь изменилось. Во-первых, я снова побрил голову. Я исчез из виду… но для контактов я открыт, по крайней мере для Капитана Стива. Я ему постоянно звоню и терзаю разными идейками и неожиданными вопросами, которые приходят мне в голову. Как охотиться на диких свиней? Где достать приличную ленту для пишущей машинки? Можно ли заниматься глубоководным нырянием в кислоте? Почему рынок Танагучи вынесен за пределы Данхиллза? Где можно взять напрокат хороший джип? Как далеко от нас вулканы? Где Пеле? С какой скоростью способен белый человек ехать на закате по шоссе двести? Почему я здесь? У кого есть До Кин? Куда подевалась рыба? Звонил ли Руперт? Не можешь ли обналичить еще один чек на двести долларов? Почему Норвуд не отвечает на мои звонки по поводу разграбления могил? Кто был матерью Сполдинга? Почему ты не хочешь найти себе работу?

Обычно эти вопросы по моей просьбе задает ему Лейла. Что заставляет его нервничать вдвойне, потому что в глубине сердца он считает эти вопросы дикими. Но он всегда ей перезванивает. А потом она вновь звонит ему, чтобы уточнить кое-какие детали… поэтому они массу времени проводят вместе, занимаясь делом и перебрасываясь шутками.

И в общем-то у них получается. Что немного освобождает мои мозги и дает мне время сосредоточиться. По ночам я сижу за пишущей машинкой, а днем гоняю по дорогам в поисках Пеле. Говорят, она путешествует по островам автостопом, часто — в облике пожилой женщины. Вот я и странствую по дорогам, подбирая голосующих на обочине, чаще всего — старух… но на скорости в пятьдесят пять миль в час порой трудно определить возраст женщины, и нелицеприятная правда в конечном счете состоит в том, что я целыми днями таскаюсь по шоссе Алии на своем открытом «мустанге» и подбираю по обочинам всех баб, что там стоят.

Я их терзаю вопросами. Некоторые не выдерживают. Они начинают плакать, они лгут мне, они поют песни, которые орет мое радио, и показывают мне свои сиськи, а многие ко времени, когда мы подъезжаем к моей парковке в Коне, еще начинают клясться в том, что влюблены в меня.

Я привожу их именно туда вне зависимости от того, что они говорят или куда хотели бы попасть. Везу их через все шоссе Алии вниз по холму к нашему жуткому маленькому заливчику и всю дорогу предлагаю им хлебнуть джина из горячей пинтовой бутылки без крышки, которую держу на сиденье зажатой между ног.

Большинство из них уверяют меня, что готовы на что угодно, лишь бы не пить джин с двухсотфунтовым лысым психом в открытом «мустанге» на шоссе Алии или на парковке в Коне. Именно там я их и сгружаю. За исключением тех, кто пьет джин…

Твой ХСТ

МОЕ МЕСТО ЗАНЯЛА СОБАКА

10 июня 1981 года

Кона

Дорогой Ральф!

Так вот! Все стало теперь совсем по-другому. Заняло это немного дольше, чем я думал, но этот орешек — Кону — я таки раскусил. Через шесть часов после того как я закончил последний кусок о двухсотом шоссе, я уже сидел в кресле на катере по имени «Хамдингер» и отчаянно сражался с огромной рыбиной, а семнадцатью минутами позже я подтащил ее достаточно близко, чтобы вышибить мозги могучим ударом большой самоанской боевой дубинки.

Никто теперь не пытается быть ко мне снисходительным, никто меня не берется опекать. Я теперь пью с рыбаками как равный. Мы теперь большие парни. Собираемся на закате у Хагго, травим баланду, пьем «Текилу-бум» и орем дикие песни про цингу. Я теперь — один из них. Тем вечером, когда мы поймали большую рыбу, я набрался у Хагго так, что мне перестали наливать, а вчера меня вышвырнули из бара гостиницы Коны за то, что я без всякой видимой причины пнул хозяина гостиницы в яйца. Последнее, что он произнес, было: «Зачем ты так со мной поступил?», после чего, закатив глаза, с ужасным стоном опустился на каменный пол прохода, ведущего на улицу. Там он и оставался где-то часа полтора, ни слова никому не говоря. И это после того, как он пригласил нас на ужин, накрыв стол на двести семьдесят шесть долларов.

Об этом мне рассказали, когда я пришел узнать, доставили ли ему от меня розы, что я послал, так сказать, в форме извинения… Как это все ужасно! Первый раз в жизни мне пришлось послать дюжину роз мужчине.

Услышав эту историю, парни у Хагго едва не сошли с ума. Они ржали как чокнутые, хлопали меня по спине, а бар даже восстановил мои привилегии. Здесь не любят Мардиана — мужика, которому я вмазал по яйцам, — за то, что, когда он купил гостиницу Коны, он первым делом пришел в бар Хагго, где обычно пьют рыбаки, и заявил, что он за шесть месяцев разорит это заведение, а кому это не нравится, пусть сосет его черный пояс.

Он весьма серьезно занимается карате и, наверное, еще снесет мне башку, когда в следующий раз я приду в его бар выпить… Но я так люблю на закате приложиться к «Маргарите», Ральф, а гостиница Коны — единственное место, где можно обналичить мои чеки.

Однако сперва я хочу рассказать тебе свою рыбацкую историю. Ее рабочее название — «Как поймать большого марлина в глубоких водах», но не исключено, что мне захочется назвать ее иначе, когда дело дойдет до печати.

Это сверхъестественная история, Ральф. Она была таковой с самого начала и неуклонно становится все более сверхъестественной по мере того, как проходит день за днем. Никто не может понять, почему я все еще здесь. Да я и сам толком не понимаю. Но ты знаешь, несмотря на это, мне начинает казаться, что что-то происходит, и происходит нечто важное, может быть, даже великое. Все это как-то работает — несмотря на опустошительные издержки.

А они реально опустошительны. Если только книга не станет бестселлером, мне придется наняться капитаном катера, или агентом по недвижимости, или сразу обоими. Это поможет мне закрепиться и протянуть; план не очень-то реальный, но мне надолго и не надо.

С рыболовным бизнесом я бы еще протянул, но вот рынок недвижимости здесь настолько прогнил, что я мог бы скупить все дома вдоль шоссе Алии и все равно обанкротиться к Рождеству. Весь берег может приобрести тот, кто даст самую большую цену. Или вообще любую цену — это не имеет значения. В Коне зарегистрировано шестьсот агентов по торговле недвижимостью, и с тех пор как ты уехал, они провели не более полусотни сделок.

Растущим рынком это никак не назовешь.

Вдруг от толпы, следовавшей за Куком, отделился один туземец с дубинкой в руках. Испугавшись, что капитан может обернуться, он отскочил было назад, но потом бросился вперед и, подняв дубинку, нанес Куку страшный удар по голове. Шатаясь, Кук сделал несколько шагов, затем упал на колено и руку, выпустив из рук мушкет, который с грохотом покатился по камням.

Было ясно, что капитан не убит этим ударом, но серьезно оглушен. Убийство взялся завершить другой туземец. Некоторые из наблюдавших опознали его. Могучий вождь Куа бросился к согбенной фигуре капитана, взмахнул своим pahoa и вонзил его в шею Кука. Но капитан был настолько силен, что даже этот удар не смог лишить его жизни. Еще живой, он упал в каменную расщелину, полную приливной воды, и тогда Куа вновь бросился на него, нанося удар за ударом, в то время как прочие аборигены, присоединившись к убийце, попытались удержать голову Кука под водой. Сопротивляясь, Кук приподнял голову. Сидевшие в баркасе на мгновение ясно увидели его большое морщинистое лицо. Искривленный рот капитана словно издавал неслышный крик, он протянул по направлению к баркасу свою слабеющую руку. Попытавшись встать, Кук получил еще один страшный удар дубинкой. И все было кончено — за исключением ужасного спектакля расчленения тела.

Генри Робертс из Шорхэма, что в Сассексе, помощник капитана, был среди тех, кто, находясь в баркасе, стал свидетелем происходящего, и то, что он увидел, будет являться ему в кошмарах всю его оставшуюся жизнь. Туземцы набросились на мертвое тело, словно волки на поверженного лося, нанося удары своими pahoa и остриями копий, камнями и дубинками. В какой-то момент несколько человек подняли труп капитана из расщелины и несколько раз ударили его головой об острые камни.

Ричард Хау «Последнее путешествие капитана Кука»

Но это наш рынок, Ральф. Цыплята уже превращаются в молодых петушков, и их становится все больше. Если бы ко Дню Труда у нас была приличная сумма в наличных, мы скупили бы все это чертово место и установили бы здесь собственные правила игры, свою собственную меру справедливости.

Именно так, Ральф! Именно так! Пора возвращаться к истокам. Мы способны покупать недвижимость, и мы способны наказывать виновных… Но пока я хочу рассказать тебе историю того, что случилось со мной, когда я поймал большую рыбу.

Она была, как ты знаешь, моей первой. Но явилась она не вовремя. Я был уже готов к отъезду. На руках — билеты на восьмичасовой рейс до Гонолулу, а там — перелет до Лос-Анджелеса и дальше, в Колорадо. Будь прокляты эти людишки. Их вранье стоит нам немалых денег и заставляет меня терять чувство юмора.

Именно тогда я решился на последний разговор с остатками «Команды 200» — чисто деловой разговор в десять часов ровно в яхт-клубе. Несколько принципиальных вопросов, ответы записать на магнитофон, на следующее утро покинуть город.

Не тут-то было! Всему виной оказалось спиртное, и к полуночи мое настроение стало таким паршивым, что я решил (иначе как извращенной причину не назовешь) отправиться в море и попробовать снова половить марлина. Это был мой последний день в Коне, самолет не улетит раньше восьми, так почему бы и нет?

Я все еще стучал в холодной ярости по клавишам машинки, когда взошло солнце и я понял, что пора отправляться в местный винный магазин и, прихватив там пару ящиков «Хайнекена», на хорошей скорости гнать «мустанг» по шоссе до Хонокахуа, а оттуда — прямо в море, на целый долгий день.

Этого достаточно, чтобы дать тебе понять, что я чувствовал в тот момент. Свою жутковатую боевую самоанскую дубинку я упаковал в морскую сумку совсем не для того, чтобы дробить лед для виски с содовой. В этой штуковине скрыта чудовищная сила, и в глубине души я знал, что к концу дня у меня появятся причины использовать ее. На чем угодно: может быть, на рыбине, может быть, и на рыбацком кресле. Катер фирмы «Рибович» — это тридцать шесть футов, на которых найдется немало красного дерева — отличное поле деятельности для моей дубинки.

Было около десяти, когда я влетел на парковку на скорости около шестидесяти миль в час, почти потеряв контроль над машиной, которая шла юзом на всех четырех. Пронесся в шести футах от полусгоревшего остова катера, который когда-то принадлежал Ли Марвину, и, выправив машину, нацелил ее передние колеса прямо на мачту стоявшего в бухте «Хамдингера». Прямо перед пришвартованным катером, на краю причала стояла голубая «эль-камино» Капитана Стива.

Позже они мне рассказали, что слышали рев моей машины. Но бежать им было некуда, разве что на нос катера или прямо в воду. В следующее мгновение раздался визг тормозов и грохот гравия, который разбрасывали в стороны шины моего «мустанга». И — мощный металлический удар, когда мой передний бампер вломился в зад «эль-камино» Капитана. Удар был столь силен, что машина Стива прыгнула вперед на три фута, словно лягушка, спасающаяся от цапли.

Все произошло в течение доли секунды и так быстро, как будто все это был сон, а не явь. Никаких разрушений, никаких проблем. Но когда я подошел к краю пристани с первым из двух ящиков пива и посмотрел на катер, никто из находившихся там не произнес ни слова. Они застыли подобно соляным столбам.

— Эй, — окликнул я их. — Не беспокойтесь. У меня еще есть ящик в машине.

Молчание.

О Господи, подумал я. Эти ублюдки пьяны!

И вдруг я понял, что они смотрят не на меня, а на передний бампер «эль-камино», который навис над краем причала. Оттуда, где они стояли, все выглядело так, как будто машина сейчас рухнет прямо на катер, а это означало, что им всем троим неминуемый каюк — либо их раздавит упавшей машиной, либо утащит на дно с обломками утонувшего катера, либо спалит заживо взрывом бензина и дизельного топлива, который к тому же опустошит всю гавань и продолжится трехдневным пожаром.

Опасения их были не напрасны — такие вещи случаются достаточно регулярно… Но давай на время отвлечемся от этого эпизода и вернемся к истории с рыбой.

Мы взяли рыбу в катер к полудню. Я работал с ней шестнадцать минут пятьдесят пять секунд; плюс пять секунд — на то, чтобы утихомирить ее с помощью дубинки. Зверь неистово боролся со мной. Половину всего времени он был в воздухе. Первый прыжок он совершил через десять секунд после того, как я закрепился в кресле, — мощный взрыв белых брызг и голубой плоти в трехстах футах позади катера. Второй бросок едва не вырвал мне руки из суставов. Эти зверюги действительно сильны, Ральф, и они знают, как сломать тебя. Как они находят твои слабые места — уму непостижимо! Как они все точно рассчитывают! Представь: твои руки онемели от борьбы, рыба затихает на пару секунд, и в тот момент, когда твои мышцы расслабляются, она вылетает из воды в совершенно неожиданном направлении, как ракета, и рвет снасть из рук.

Это тебе не форель. Зверь, о котором мы здесь говорим, размером превосходит осла, и бьется он за жизнь на собственном поле и по собственным правилам. Бой с десятифунтовой форелью элегантен, как бальный танец, а вот трехсотфунтовый марлин с крючком, засевшим в горле, может вырвать тебе мослы из суставов, а потом прыгнуть в лодку и ударом хвоста переломить твой позвоночник с такой легкостью, словно это зубочистка. Марлин — рыба зловещая, и если она приучит себя к человеческой плоти, нам всем крышка. Рыбаки, которые охотятся на голубого марлина, даже не посмотрят на акулу мако или акулу-молот — никакого сравнения в спортивном отношении!

Большинство акул даже не думают бороться. Ты можешь подвести здоровенную акулу-молот к борту катера минут за десять — пятнадцать. Никаких проблем.

Правда, только до шестнадцатой минуты. Именно тогда начинаются проблемы. Акулу-молот труднее убить, чем любую другую крупную рыбу, и редко кто из охотников рискует втаскивать крупный экземпляр в катер — ушибы, а то и увечья команде обеспечены.

Но это совсем другая история, Ральф, и я не в настроении ее рассказывать. Люди, охотящиеся за большими акулами, предпочитают делать это ночью, и у них есть на то причины. Некоторые любят ловить рыбу, некоторые — убивать.

На Гавайях нет той ненависти и того страха перед акулами, что царят на Карибах. Местные канаки полжизни проводят в воде, но в газетах ты не увидишь материалов об акульих «атаках» на людей. Даже ныряльщики, плавающие в коралловых рифах, похоже, не слишком переживают из-за акул, кроме разве что ночного времени, когда акулы голодны. И от серферов я ни разу не слышал слова «акула».

Что, правда, совсем ничего не значит. Эти люди не словоохотливы в принципе, и они редко разговаривают друг с другом. Но любой, кто по двенадцать часов в сутки болтается в полосе прибоя, как живая наживка, либо сам становится наполовину акулой, либо знает про них что-то такое, что нам знать не дано.

И ты знаешь, сейчас, когда я думаю об акулах, мне начинает казаться, что и мне до них нет никакого дела. Что, конечно, глупо — я же точно знаю, что эти ублюдки там, внизу. Я же видел их прямо перед собой, в прозрачной волне за бортом катера… Ну вот, теперь, когда я это написал, табу разрушено, и в следующий раз, когда я где-нибудь на Гавайях рискну погрузиться с аквалангом, какая-нибудь особенно кровожадная акула мако откусит мне обе ноги по ягодицы…

Твой ХСТ

Верховному жрецу Коа сообщили, что он не смеет показываться на кораблях без тела Кука. Прошло несколько дней, прежде чем он смог выполнить свое обещание. Из сведений, представленных девушками, проистекало, что царь Терреобу с семейством, а также приближенные к нему вожди укрылись в пещерах на самых вершинах скал. Там же тело капитана было разделено между верховными вождями: кому-то достались волосы, кому-то череп, кому-то руки. Львиная же доля, так сказать, отошла самому Терреобу. Пробритански настроенному Верховному жрецу Коа предстояла нелегкая задача изъять эти высоко ценимые местными вождями части тела Кука и, сложив вместе, вернуть европейцам.

Только 19 февраля жрец Хиапо прислал известие, что тело находится на берегу и его можно забрать. Клерк на своем полубаркасе и Кинг на яхте, спущенной с «Резолюшн», сопровождаемые значительной охраной, приблизились к берегу возле Каавалоа. Процессия торжественно-церемониально разодетых жрецов и вождей, осененная мирными флагами, выстроилась на берегу с богатыми подношениями, состоящими из фруктов и мяса свиней, которые прислал царь… Жрец Хиапо держал в руках большой сверток, завернутый в листья райского банана и в знак траура укрытый черными и белыми перьями.

«Развернув сверток, — писал Кинг, — мы обнаружили кисти рук капитана, его череп без нижней челюсти, бедренные кости и кости предплечий». Руки Кука были надколоты и натерты солью с целью предохранить их от разложения.

После того как царю Терреобу и его семейству была гарантирована полная безопасность и было сказано, что вражда между белыми и туземцами будет предана земле вместе с прахом старого бога Лоно, царь решил появиться на берегу. Клерк смог ненадолго встретиться с царем.

Слезы текли из налитых кровью глаз царя, когда он умолял европейцев сказать ему, будут ли они по-прежнему друзьями туземцам, когда вернутся, чтобы оставить на островах, как и было обещано, нового бога Лоно, а именно — лейтенанта Кинга. Клерк уверил его в этом, и, как он писал впоследствии, царь «был весьма удовлетворен и совершенно счастлив».

«И когда же вернется бог Лоно?» — поинтересовался Терреобу.

Лейтенант Кинг ответил, что ждать его придется недолго.

Ричард Хау «Последнее путешествие капитана Кука»

Убийство в стиле чемпионов

21 июня 1981 года

Кона

Дружище Ральф!

Да… рыбина смотрела мне прямо в глаза, когда я перегнулся через борт и вышиб ей мозги боевой самоанской дубинкой. Марлин умер в высшей точке своего последнего прыжка; за мгновение до этого его ярко-зеленое тело взлетело в воздух, и своим смертоносным копьем он был готов пронзить всякого, кто окажется для него досягаемым…

И я вломил ему, Ральф. У меня не было выбора. Он сразу обмяк после свирепого удара, который я нанес ему двумя дюймами позади того самого глаза, которым он смотрел на меня… Вообще-то инстинкт требовал, чтобы я ударил в самый глаз, но в последнюю долю секунды я скорректировал траекторию дубинки, потому что знал — если я изуродую рыбину, на пирсе мне станут задавать неприятные вопросы.

Но на твои вопросы я отвечу. После сорока семи дней и сорока семи ночей полного позора и совершенной бессмыслицы этот ублюдок вряд ли разжалобил бы меня своим последним взглядом — даже будь он слепым на оба глаза от рождения. В тот момент я был способен вышибить мозги даже у кита-убийцы, если бы мы подтащили его достаточно близко… Неодолимая жажда крови нахлынула на меня, когда я увидел, как марлин прыгает рядом с бортом катера. Еще мгновение, и он бросился бы на нас. А капитан на мостике орал как резаный: «Хватай биту! биту хватай! он сошел с ума!»; и тогда, вместо того чтобы хватать эту дурацкую алюминиевую биту, которой они обычно раз по двадцать дубасят рыбину, прежде чем она испустит дух, я выскакиваю из своего чертова кресла…

Вот она, моя сумка! Вот она, моя боевая дубинка! С дороги, Стив, покуда цел!

Издав дикий боевой вопль, я одним ударом крушу рыбине череп. Словно огромная скала, подняв фонтан брызг, марлин тяжело обрушивается в воду. На палубе, на мостике, на всем катере наступает мертвая тишина. Шестьдесят долгих секунд абсолютной тишины…

Они не были готовы к такому повороту событий. Последний раз на Гавайях марлина убивали боевой самоанской дубинкой с укороченной ручкой около трех тысяч лет назад… и уверяю тебя, Ральф, царю Каму крупно повезло, что тот самый рыбак ломанул его по темечку веслом, а не этой штуковиной, которую я использовал против рыбины. И если бы рыбак был под стать мне, нам не пришлось бы трепаться о Законе Разбитого Весла и прочей юридической экзотике…

Так или иначе, прилагаю несколько фотографий. Жаль, что не могу выслать больше, но все произошло так быстро, что и эти-то фотографии я едва успел снять… Посуди сам: я в первый раз в жизни взял на спиннинг трехсотфунтовое морское чудовище, причем сделал это меньше, чем за двадцать минут. В состоянии полубезумия, как в тумане, я убил это чудовище, когда оно вылетело из моря прямо передо моей физиономией. А потом еще успел спуститься в каюту и взять фотоаппарат, расстреляв всю пленку за тридцать секунд.

Каково? Очень быстрая и свирепая работа. Ты бы мной гордился, Ральф.

Да уж… Но главная фишка этого безумного кровавого дня состояла не в поимке рыбы (любой дурак это сделает), а в том, как мы вернулись к причалу. Возвращение наше всех свело с ума, даже Лейлу.

Более дикого возвращения с рыбалки Гавайи не видели. Я орал так, что, как потом говорили, меня слышно было за полмили. Я потрясал над головой боевой дубинкой, грозя снести башку стоявшему на пирсе пьяному ублюдку Норвуду и вообще любому тупому свинскому недоноску, который ни хрена не понимает в ловле марлина, но почему-то оказался на благословенной земле Гавайев… Люди в замешательстве пятились назад все дальше и дальше по мере того, как наши пьяные вопли становились все громче, все оглушительнее.

Они-то думали, что я ору на них! Никому на пирсе и в голову не приходило, что я просто разговаривал (правда, максимально напрягая легкие) с Норвудом — просто рев нашего дизеля был столь громким, что мне казалось, Норвуд меня плохо слышит.

Что было весьма далеко от истины. Меня было слышно в баре гостиницы Коны, в пятистах ярдах от пирса, на той стороне залива… и, как сказала Лейла, мое явление для огромной послеполуденной толпы, собравшейся на пирсе, было словно второе пришествие бога Лоно. Я бушевал еще пятнадцать минут — все время, пока мы причаливали.

Толпа была в шоке, и даже Лейла повела себя так, словно никогда не знала нас, когда я с расстояния в десять ярдов швырнул в ее сторону пятнадцатифунтового ахи. Рыбина шлепнулась на бетонную поверхность пирса с отвратительным влажным звуком, но никто не бросился ее поднимать. Молчание висело над толпой; они с ненавистью смотрели в нашу сторону, и, когда я выскочил на пирс и принялся колотить по рыбине своей боевой дубинкой, никто даже не улыбнулся.

Твой ХСТ

Завтра ты узнаешь причины вчерашнего безумия

30 июня 1981 года

Город Спасенных

Дорогой Ральф!

Прилагаю несколько страничек написанного здесь, в Коне, вместе с фотографией, которую не стыдно вставить в рамку.

Твое письмо от двадцать четвертого июня пришло сегодня вместе с книгой об охране акул, которую, я думаю, мы сможем использовать… Мне также по душе твоя идея неизбежного возвращения кроманьонца накануне нового Ледникового периода — и опоздавшего во времени, и обогнавшего время. Это непросто понять, как ты представляешь, и моему беспокойству не было конца — как в личном, так и в профессиональном смысле. Мало кому из людей может приглянуться твоя идея, еще меньше могут смириться с ней. Слава Богу, у меня есть такой умный друг, как ты.

Но есть одно обстоятельство, о котором, я уверен, ты обязан знать перед тем, как продолжишь развивать свою теорию. Обстоятельство это таково: я — Лоно.

Именно так, Ральф! Я — тот, кого они ждали все эти годы. А капитан Кук был просто одним из многих моряков-выпивох, которым повезло в Южных морях.

И здесь я вынужден погрузить тебя в вопросы религии и в царство мистицизма, а потому прошу: выслушай внимательно, так как только ты можешь понять до конца ужасный смысл всего, что происходит.

Самый беглый взгляд к истокам нашей саги пробудит в твоем сознании тот же неизбежный вопрос, который недавно встал передо мной.

Вспомни, Ральф, как все началось. Вспомни, какая мешанина странных и безнадежно нелепых причин (нелепыми они казались раньше, но не сейчас) привела меня в Кону. Какая сила заставила меня — после целого ряда лет, когда я отказывался от всех, и даже самых заманчивых, предложений от разных журналов на том основании, что многого тем не заработаешь, — какая могучая сила заставила меня согласиться написать репортаж о Марафоне Гонолулу для одного из самых заурядных журналов в истории мировой печати? Я ведь мог отправиться с целым самолетом первоклассных репортеров таскаться по всему миру за Александром Хейгом или поехать на Великие Равнины брать интервью у Джимми Картера. Много о чем можно было писать для огромного количества людей и за приличные деньги, но я отбивался от всего — пока не раздался звонок с Гавайев.

Потом я убедил тебя, моего лучшего и умнейшего друга, поехать со мной, да еще прихватить из Лондона всю свою семью, чтобы всем нам вместе провести самый дикий в нашей жизни месяц на предательской куче базальтовых скал, именуемой побережьем Коны…

Странно, не правда ли?

Странно, но только до той поры, как я начинаю внимательно всматриваться в то, что произошло… И я вижу во всем этом смысл, я вижу последовательность и предопределенность событий. Все это не было очевидно для меня раньше, почему я и не говорил тебе ничего, пока ты был здесь. Как ты помнишь, нам было не до Таинственного и Потустороннего — и без того выдалось слишком много хлопот. Чтобы только приехать или уехать с острова, нужно было потратить тысячи долларов и сотни человеко-часов, а уж послать посылку из Коны в Портленд, штат Орегон — здесь требовались все наши силы и все наше время на три или четыре дня.

Потом же, когда ты уехал, весь позор, все унижение, которые я испытывал, находясь во власти этих идиотов, настолько свели меня с ума, что я не только не мог говорить о том, что уже тогда начинал чувствовать, но и понимать-то все это ясно и четко был не в состоянии. Но только до вчерашнего вечера!

Многое произошло с тех пор, как ты уехал, Ральф, и потому я пишу тебе отсюда, где, как мне кажется, я нашел себе свой новый дом в Городе Спасенных; вот адрес:

Калеокиви

Город Спасенных

Побережье Коны. Гавайи

Помнишь ли ты Калеокиви, Ральф? Это хижина, где, как ты сказал, они хранят кости царя Кама. Ты еще попытался забраться в это местечко через стену и сделать несколько снимков своим «полароидом»; ты всегда был любопытным тупицей, таким и помрешь…

Неужели я это написал?

Гм… да… Но не обращай внимания на этот пустой треп, Ральф! Тебя же не было со мной, когда все произошло!

Проблемы начались, когда я поймал рыбину. Или, точнее, когда я появился в гавани на мостике «Хамдингера» и принялся орать на людей в толпе, обзывая их вонючими сыновьями пьяных миссионеров, мерзкими лжецами, трахальщиками свиней и другими прозвищами, которые я тебе перечислил в своем последнем письме.

О чем я тебе не написал, старина, так это о том, что, помимо прочего, я орал, что я — Лоно! Причем орал так, что мой громовой голос был слышен любому канаке, где бы он ни находился на побережье — от «Хилтона» до «Царя Кама». И многие из тех, кто собрался на причале, были серьезно встревожены моим выступлением.

Я не знаю, что в меня вселилось, Ральф! Я совсем не собирался этого кричать, по крайне мере так громогласно, тем более в присутствии туземцев. Потому что, как ты знаешь, они до крайности суеверны и к своим легендам относятся серьезно! Что, как я думаю, вполне понятно — их до сих пор трясет от воспоминаний о том, как они испоганили последний визит бога Лоно на их землю.

И ничего удивительного, как я теперь понимаю, не было в том, что мое появление в стиле Кинг-Конга в заливе Кайлуа жарким весенним днем тысяча девятьсот восемьдесят первого года произвело на туземцев сильное впечатление. Известие мгновенно разнеслось по всему побережью, и к ночи все улицы в даунтауне кишели людьми, которые приехали аж с Южного Мыса и из долины Вайпио, чтобы воочию убедиться, что слухи имеют под собой основание, что их бог Лоно действительно вернулся в образе здоровенного, в сиську пьяного маньяка, который голыми руками таскает из океана огромных рыбин и забивает их на причале насмерть боевой самоанской дубинкой с укороченной рукояткой.

К утру следующего дня слухи о волнениях среди туземцев достигли ушей наших друзей в союзе торговцев недвижимостью, которые увидели в этом «последнюю каплю», как они позднее выразились, и пришли к единодушному мнению вышвырнуть меня из города, воспользовавшись первым же авиарейсом. Эту новость передал мне Боб Мардиан в баре гостиницы Коны, которой он же и владеет.

— Эти парни не шутят, — предупредил он меня. — Они хотят отправить вас в тюрьму Хило.

Он беспокойно оглянулся, не слышит ли его кто в баре, затем крепко сжал мою руку и, наклонившись к моему уху, прошептал:

— Это очень серьезно. Трое из моих официанток не хотят выходить на работу, пока вы не исчезнете.

— Исчезнуть? — переспросил я. — Что вы имеете в виду?

Он уставился на меня, постукивая костяшками пальцев по стойке бара.

— Послушайте, — наконец сказал он. — На сей раз вы зашли слишком далеко. Это уже не смешно. Вы играете в игрушки с их религией. Весь город на ушах. У риелторов сегодня было большое собрание, и они во всем обвиняют меня.

Я заказал еще пару «Маргарит», но Мардиан отказался выпить, а потому я проглотил обе, слушая его. В первый раз Мардиан относился к каким-то вещам серьезно.

— Этот треп про Лоно очень опасен, — сказал он. — Это единственное, во что местные действительно верят.

Я кивнул.

— Меня не было на острове, когда все произошло, — продолжал он. — Но это было первое, что я услышал, когда сошел с самолета. «Лоно вернулся!» — кричали они. «Лоно вернулся!»

Мардиан нервно рассмеялся.

— Господи, — сказал он. — Вам здесь все спустят с рук, но только не это!

В баре было тихо. Посетители пристально наблюдали за нами. Совершенно очевидно, что люди Мардиана специально поручили ему передать мне это гнусное послание.

Твой ХСТ

1 июля 1981 года

Город Спасенных

(Двадцать четыре часа спустя…) Должно быть, я старею, Ральф. Восемь страничек — это все, что я способен написать за ночь. Пришлось сделать перерыв и немного поспать. Да и вообще нужно было чуть притормозить и внимательно посмотреть на эти мои дела с Лоно. Осторожность и еще раз осторожность, иначе наутро опять окажешься в дураках.

В том-то и проблема, Ральф. Мы были слепы. История, которую мы должны были записать, с самого начала разворачивалась прямо перед нашими глазами, но мы ее не увидели. Впрочем, нас можно извинить за то, что от нас ускользнула истина, скрытая от нашего взора реальностью. Мне трудновато было бы принять как должное тот факт, что я родился тысячу семьсот лет назад в каноэ, пересекавшем океан где-то недалеко от побережья Коны на Гавайях, что я был полинезийским принцем царского рода и прожил свою первую жизнь как царь Лоно, правитель островов.

Как пишет наш миссионер и по совместительству журналист Уильям Эллис, я «правил Гавайями в период, который в островной хронологии именуется Славным Веком», и делал это до той поры, пока «не был оскорблен собственной женой и не убил ее, о чем впоследствии настолько сожалел, что впал в состояние умственного расстройства». В этом состоянии я, как пишет дальше Эллис, «странствовал по островам, вступая со всеми, кого встречал, в кулачные бои и в борьбу, после чего поднял парус на особым образом вырезанном волшебном каноэ и отправился на Таити и в иные дальние страны». После моего отплытия мои земляки «обожествили» меня и учредили в мою честь «ежегодные состязания в кулачных боях и борьбе».

Как тебе моя предыстория?

Будешь спорить?

Не спорь со мной, Ральф! Ты принадлежишь к расе эксцентричных дегенератов, а я, между прочим, занимался организацией кулачных боев на Гавайях полтора тысячелетия назад, когда твой народец еще толком не знал, зачем нужно принимать ванну и вообще, что это такое.

А кроме того, это история, и с ней не поспоришь. Я ничего не смыслю в музыке, но у меня ухо, чуткое к пронзительному белому шуму, и, когда этот знак Лоно тридцать три часа назад сверкнул передо мной, я признал его — это он!

И неожиданно все обрело смысл. Словно Великий Зеленый Свет в первый раз засиял над моей дорогой. Сбросив с себя лохмотья всех религий, отказавшись от ограничений западного рационализма, я широкими объятиями приветствовал Новую Истину.

Но сколь странной стала моя жизнь! Мне пришлось бежать из гостиницы после того, как риелторы наняли каких-то бандитов, чтобы меня прикончить. Кстати, вместо меня они по ошибке убили рыбака из местных — просто забили его насмерть. И то ли утопили в бухте, где он потом плавал вниз физиономией, то ли задушили тормозным тросиком и оставили в джипе перед гостиницей «Манаго»… Газеты расходятся в свидетельствах.

Но я испугался и рванул в Город Спасенных. Спустившись с горы на скорости в девяносто миль в час, я загнал машину в скалы так далеко, как только смог, а потом как последний ублюдок побежал в сторону Калеокиви; перескочил через забор, как кенгуру, вышиб ногой дверь и, забравшись внутрь, принялся орать «Я Лоно» банде своих преследователей — наемных головорезов и риелторов, которых потом отогнали Стражи Парка.

Теперь меня никто не тронет, Ральф. У меня здесь работающая от батареек пишущая машинка, два одеяла из гостиницы, моя шахтерская лампочка, полная сумка амфетамина и прочих стимуляторов, да еще моя боевая самоанская дубинка. Дважды в день Лейла приносит мне еду и виски, а туземцы присылают женщин. Женщины не могут войти в мою хижину — никто вообще не может этого делать, а потому я вынужден выползать ночью из своего укрытия и трахать их на свежем воздухе, на черных камнях.

Мне здесь нравится. Совсем не плохая жизнь. Уйти я не могу, потому что на парковке меня постоянно ждут, но туземцы не дадут моим преследователям ко мне даже приблизиться. Туземцы уже однажды убили меня, и сделать это второй раз они себе не позволят.

Так как я Лоно, ни одна свинья не рискнет тронуть меня пальцем, покуда я остаюсь в Городе Спасенных. Мне бы еще поставить телефон, но Стив не хочет оплачивать установку, пока Лейла не даст ему еще шестьсот долларов, которые ему нужны на наркоту.

Но деньги не проблема, Ральф! Совсем не проблема. У меня уже есть несколько предложений — кое-кто хочет купить у меня мою историю жизни. А по ночам, выбравшись из своего укрытия, я собираю монеты, кости и прочие странные приношения, которые для меня перебрасывают через забор туземцы и прочий народ под стать мне.

Поэтому не волнуйся обо мне, Ральф! Со мной все в порядке. Хотя я был бы рад, если бы ты навестил меня и ссудил неким количеством деньжат, чтобы я мог оплачивать всякую всячину, когда необходимо.

Странный образ жизни, не спорю, но на сегодня это все, что у меня есть. Прошлой ночью, около двенадцати, я услышал, как кто-то шуршит на соломенной крыше моей хижины, а потом женский голос произнес:

— Ты знал, что все будет именно так.

— О да! — закричал я. — Я люблю тебя.

Но ответа не было. И только дыхание безбрежного бездонного моря, которое разговаривает со мною еженощно и заставляет тихо улыбаться во сне…

Твой ХСТ

И ГНЕВОМ ПРОЛЬЕТСЯ СВЕТ

Вчера вечером Скиннер привез виски. Он прилетел из Гонолулу с двумя девицами из агентства и пятью или даже шестью литрами горячего «гленнфидика», который мы пили на берегу из бумажных стаканчиков со льдом, прихваченным мной у Стражей Парка. Луна с трудом пробивалась сквозь низкие облака, но мой штормовой фонарик давал достаточно света, чтобы нам видеть лица друг друга во время разговора. Девицы чувствовали себя неуютно, как, впрочем, и Скиннер.

— Мне очень жаль, — сказал он позже. — Но все это слишком жутко, чтобы над этим смеяться.

Мы сидели на полу моего жилища в Городе Спасенных, в тридцати милях к югу от Кайлуа на побережье Коны, на Гавайях. Девицы отправились купаться в залив, и со своего места я видел, как они плещутся в полосе прибоя, как их нагие тела блестят в лунном свете. Время от времени одна из них появлялась в узком дверном проеме и просила сигарету, а потом, нервно рассмеявшись, убегала, оставив нас наедине с нашими мрачными мыслями.

Вид этих длинноногих нимф, скачущих по черным камням неподалеку от моей двери, мешал мне сосредоточиться. Скиннеру с его места девиц было не видно, и настроение его упало настолько, что я решил тоже не глазеть на девушек. Потому что Скиннер приехал не просто так, а еще потому, что у нас было совсем немного времени.

— Слушай, — сказал он. — У нас обоих большие проблемы.

Я согласно кивнул.

— И мы оба закончим в тюрьме Хило, если не покончим с этим безумием — так?

Ему наконец удалось привлечь мое внимание.

— Да, вероятно, так и есть, — согласился я. — Скорее всего именно в тюрьме Хило…

Мое сознание возвращалось к действительности. Мошенничество, поджог, бомбы, нападения, тайный заговор, укрывательство преступников, оскорбление религиозных чувств — все это тяжкие преступления, и за них я мог схлопотать приличный срок.

Скиннер наклонился и протянул мне сигарету. Скрестив ноги, мы сидели на полу, на матах из тапы; огонь моей штормовой лампы освещал нас, как маленький костер, горящий на привале… а наши согбенные спины были отягощены серьезными проблемами, разрешить которые было под силу только серьезным мужчинам, способным к серьезным размышлениям.

Шум снаружи отвлек меня, и я выглянул за дверь. Одна из девиц стояла на вершине скалы. Всем гибким своим телом устремившись к луне, она казалась некой древней гавайской богиней, готовой взлететь и в лебедином полете ринуться к древней Земле По… Я был ошеломлен этой картиной, этим изящным видением из полузабытого прошлого… А море все так же ластилось к черным скалам, освещенным луной, летящей в сторону Китая.

— Не обращай на девиц внимания, — сказал Скиннер. — Мы можем взять их с собой, без проблем.

Он помолчал, глядя на меня исподлобья, и продолжил:

— Если выберемся отсюда.

Он был прав. Я пересел, чтобы не видеть девиц, и вновь попытался сосредоточиться на том, что говорил мне Скиннер.

Где-то около полуночи у нас кончился лед, и мне пришлось воспользоваться мегафоном, чтобы нам принесли еще. Скиннер боялся, что звук разбудит туземцев на той стороне залива, но я уверил его, что местные привыкли к таким вещам.

— Им нравится мегафон, — объяснил я. — Особенно детям. Время от времени они приходят сюда и я даю им попробовать.

— Тупость какая! — проворчал Скиннер. — Держись подальше от этой шпаны. Предадут тебя при первом удобной случае.

Он задумался.

— О Господи! Мегафон! Да у тебя мозги совсем расплавились в дерьмо! Они же нервные, эти туземцы. Если они решат, что ты извращенец, тебе конец.

— Да я его никогда не включаю, — объяснил я, показывая кнопку на корпусе мегафона, залепленную куском клейкой ленты. — Эти маленькие бандиты могут целый день в него орать, а он будет молчать как рыба. Но когда я его включаю, получается вот что.

Я включил мегафон и, подняв мощность до десяти ватт, направил машинку на дверь спрятавшейся в пальмовой роще будки, за которой сидели Стражи. Электрические кишки мегафона самовозбудились — ужасный визг и рокочущее хрипение наполнили heiau. Звук был невыносим. Скиннер вскочил и бросился наружу, чтобы успокоить истерично визжащих девиц. Я же их не слышал — их крики были полностью заблокированы ревом мегафона. И тут, как гром следует за молнией, за этим ужасным звуком последовал мой искаженный потрескиванием голос; говорил я, впрочем, тихо и спокойно:

— АЛОХА! ЛЬДА МНЕ, МАХАЛО!

И вдруг, повторяясь вновь и вновь, словно голос, принесшийся из Земли По, над заливом прокатилось: «ЛЬДА МНЕ, МАХАЛО! ДА! ЛЬДА МНЕ… МАХАЛО!

ЛЬДА МНЕ, МАХАЛО!.. ЛЬДА МНЕ… ЛЬДА… МАХАЛО!»

Невыносимый рев мегафона взлетел и угас, как мелодия какого-то экзотического электромузыкального инструмента; она аккомпанировала звучанию моих слов, которые пронеслись над гладью залива — словно из моря восстал и взревел монстр с дизельной мясорубкой вместо мозгов.

— ЛЬДА МНЕ! СЮДА, В HEIAU! МАХАЛО!

Последний выдох экзотической белиберды, и я отбросил мегафон — как раз в тот момент, когда в дверях появился Скиннер с глазами размером с бейсбольный мяч.

— Ты, чокнутый ублюдок, — заорал он. — Теперь нам отсюда не выбраться.

Схватив с пола сумку, Скиннер стал неистово бросать в нее свои вещички.

— Успокойся, — сказал я. — Лед сейчас принесут.

Он не обратил внимания.

— К черту лед, — пробормотал он. — Я мотаю отсюда.

— Что? — спросил я, не понимая причины его безумия.

Скиннер ползал по полу, как раненое животное. Потом вскочил и замахнулся на меня какой-то палкой, подвернувшейся ему под руку.

— Отвали от меня, кретин, — завопил он. — Тебе самое место в тюрьме Хило. Ты окончательно свихнулся. А теперь и всем нам крышка!

Он опять махнул палкой, словно отгонял какого-то демона.

— Но только не мне! Я сваливаю. К черту эти вонючие острова, вместе с тобой, кретином. О Господи! — не унимался он. — Ты не просто свихнулся. Ты тупой как бревно!

— Ну и что? — спокойно спросил я. — Какое это имеет значение здесь?

Я открыл еще одну бутылку скотча и выбрал из кулера остатки льда.

— Сейчас еще принесут, — сказал я.

Так и произошло. Ночной сторож — по-моему, это был мой друг Митч Камахили, — пробирался по тропинке между пальм с полным пакетом ледяных кубиков. Через минуту я увижу луч его фонаря, скользящий по поверхности залива, и я отвечу ему сигналом своего собственного фонарика, а потом, осторожно ступая по камням, я дойду до старого каноэ возле главного heiau, где, как я знаю, он оставит свой пакет; и на это же место я положу мой пакет — тот, что остался с прошлой ночи, и в нем будут пустые пивные бутылки, окурки, умершие электробатарейки, а еще — скомканные листы голубой бумаги для пишущей машинки.

Так мы делали каждую ночь, и я знал, что сторожам нравится вся эта процедура. Все, о чем они меня просили, так это не высовываться наружу днем, когда здесь толпами ходят туристы. Это было бы ужасным нарушением основного табу.

Не раз Митч объяснял мне серьезность моего положения. Митч был молодым сторожем, который обычно работал при кладбище, но иногда по ночам, когда он знал, что у меня нет посетителей, он приносил лед прямо в heiau, и мы долго сидели вдвоем и говорили о том, что со мной происходит.

Или не происходит, как очень аккуратно и со знанием дела объяснил мне Митч.

— Тебя здесь нет, — сказал он мне. — Heiau — это табу. Никто не может быть здесь.

Я внимательно слушал Митча, слушал всеми тремя своими ушами, понимая в глубине души, что он — сумасшедший гораздо в большей степени, чем я.

Вот как! Каждую ночь я имел дело с рейнджером Национального парка США, в полной униформе, который верил и нисколько не сомневался в том, что любая акула, которую он видел в заливе, могла быть его родным дядюшкой — пусть и в таком виде, но все-таки членом его семьи.

Иногда ночью, когда мы долго сидели, потягивая из стаканов солодовый виски со льдом и по очереди покуривая трубку с местной травкой, Митч вдруг вставал и говорил:

— Увидимся позже, босс. Мне нужно ненадолго домой.

Когда на Митча нападало такое настроение, он скручивал огромную зеленую сигарету и уходил, чтобы немного посидеть в одиночестве. Некоторое время я наблюдал за огоньком его сигареты, потом слышал всплеск. Это мой туземец, соскользнув с края скалы, нырял в море, а я, оставшись в пьяном одиночестве, при свете моего штормового фонарика сидел на краю базальтовой плиты подобно выброшенной на берег обезьяне.

Именно так. С края скалы в темноту ветреной ночи и дальше, в открытый океан, в его влажные глубины — с изящной грацией древнего млекопитающего, что наконец вспомнило, где его родной дом.

Песнь Ваахийи

О, обоюдоострый незнакомца меч! О, незнакомец из чужих земель, Чей взгляд сияет словно солнца луч, И чье лицо белее всех снегов! О, Лоно дар, о, меч могучий Лоно; Горит он, словно солнце золотое, Металл его острее, чем скала, Скала, что охраняет Хуалалаи; Копье ломается, меча коснувшись, Тот меч увидев, умирает воин! Но где же меч, где меч, дар незнакомца? Где дар, священный дар от бога Лоно? Он был в Вайлуку, был — и вот исчез! Его найти не могут на Лахайне, Но кто найдет его, героем станет, Героем над героями он станет. Его полей Мауйи не растопчут, Сетей его Гавайи не изрубят, Его каноэ не разрушат Кауайи. Вожди Оаху преклонят колени, И власть его признают Молокайи. О, светлый незнакомца меч! О, меч непобедимый Лоно! Кто видел? Кто нашел его? Не знаю! Не в землю ли зарыт тот меч? Иль, может, Его акула-молот проглотила? Меж звездами его не видит kilo, Kaula не найдет свиньи в утробе. Ответит ли anu, где меч могучий? И снимут ли жрецы покровы с тайны? Kaula нем, молчит как рыба kilo. О, обоюдоострый незнакомца меч! О, меч могучий Лоно! Утрачен он, увы, навек утрачен!

ПЕСНЬ ВААХИЙИ, СЛАВНОЙ ПРОРОЧИЦЫ

Ваахийа жила в 1200-х годах нашей эры. Хотя считается, что Ваахийа принадлежит к роду вождей, о ее родителях не известно ничего определенного. Благодаря тому что предсказания ее неизменно сбывались, со временем Ваахийа стала не только объектом поклонения со стороны народа, но также и источником страха для знавших ее. Известность ей принесло то, что она была любимицей Ули, богини вещуний, равно как и то, что унипихили, духи умерших, общались с живыми непосредственно через нее. Она жила в одиночестве в своей хижине в отдаленной части долины Вайпио, и было сказано, что большая pueo, или сова, священная почитаемая птица, прилетала ночами к ее одинокой хижине и сидела на крыше.

Легенды и мифы Гавайских островов, составленные Его Величеством царем Кала-Кайлуа (1881)

Примечания

1

Или «ороно», как фактически определяет Хау. «Ороно» повсеместно было заменено на «лоно».

(обратно)

Оглавление

Голубая рука

Приключения идиотов

Огонь в яйцах

Он не был одним из нас

Поколение обреченных

Почему они нам лгут?

Сиськи как огненно-оранжевые шары

Правил нет!

Капкан для идиотов

Бомбовая лихорадка

Южный мыс

В океане все равны

Ужасная земля По

Балкон как форма жизни

Что значит надрать задницу в коне

Пошли к черту! Я богат

Шоссе 200, ведущее в ад

Убийство в стиле чемпионов

Завтра ты узнаешь причины вчерашнего безумия Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg