«Случившееся»

Случившееся (fb2) - Случившееся [publisher: SelfPub, calibre 2.82.0] 550K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Сергей Бурый

Часть первая. Возвращение (Слово убивающее)

1

Это случилось, а значит я умру. Не знаю, как так получилось, но я придумал слово, которым можно убить. Теперь я вынужден беспрерывно контролировать свои мысли и слова, каждую секунду подвергая их цензуре. Я прекрасно понимаю, что однажды все-таки произнесу это слово вслух или про себя, и единственная цель моей жизни – оттянуть момент смерти.

Об этом я думал, когда прощался с клиентом и выходил на улицу. Меня чуть не сбил грузовик, обдавший пылью и даже не повернувшийся посмотреть, все ли со мной в порядке. Впрочем, что за идиотское олицетворение? Грузовики не умеют поворачивать головами. Не вздумай предложить что-нибудь подобное клиенту, тебя сразу примут за шута.

Моя работа – поиск правильных слов, составление текстов и бумаг: чтобы компании дали грант, субсидию, не придрались, не наехали, чтобы продукт купили, а потом не предъявляли претензий. Копирайтер? Можно сказать и так, но как вы уже поняли, я составляю в том числе и документы, и технические задания, и много чего еще. Даже не знаю, как эта профессия называется на рынке. Я фрилансер, заказчики находят меня сами, потому что я делаю все безупречно, никто не жалуется, все довольны. Сам себя я в шутку называю мастером над словом, насмотрелся сериалов, в одном услышал словосочетание «мастер над монетой», мне понравилось.

Клиент, от которого я только что вышел – крупная контора по производству памятников. Никогда не любил ритуальные услуги, от них мурашки по коже, особенно теперь, когда я сам в любую секунду могу отправиться на тот свет.

Моя фамилия Новожилов, а имя вам знать необязательно. Характер у меня резкий, если начнете спрашивать, просто пошлю и все. Я и думать бы обо всем этом не стал, тоже мне радость – мусолить в голове всякую чушь, но приходится: надо постоянно забивать голову мыслями, иначе на ум сразу придет это слово. И зачем я его только придумал, как так получилось, сам не знаю.

То, что вы читаете, это мои мысли, разговор с вами и самим собой. Вы – мой воображаемый друг, что ли. Я бы даже сказал, спаситель. Звучит глупо, сам не рад, но другого выхода у меня нет – лучше быть дураком, чем мертвецом. Надо постоянно о чем-то думать, сон – единственный отдых. Хотя кто знает, может, если слово придет ко мне во сне, я уже не проснусь.

Открыл дверь старого «гольфа». Каждый раз при виде этой машины радовался, что ее не забрал эвакуатор. На пассажирском сиденье сидела Инна, она всегда была там, иногда это просто выводило из себя.

– Представляешь, они их заранее делают, – сказал я, поборов приступ гнева.

Завел машину, дотронулся до зеркала заднего вида, именно дотронулся, потому что настроено оно всегда идеально, на вдохе посмотрел в правое боковое зеркало, на выдохе в левое. Это один из моих бесконечных обязательных ритуалов. Если не выполню этот – разобьюсь. Инна знает, она видела.

– Зачем заранее? – спросила она.

– Оказывается, так выгоднее. Заказывают сразу большую партию на популярные фамилии. Кузнецовых много.

– Новожилов тоже есть?

– Нет, все-таки редкая фамилия. Кузнецов, Акимов, Петров – такие.

– А от тебя что требуется?

– Да как обычно.

«Как обычно» – значит описать нужными словами деятельность компании, найти такие слова, чтобы понравились всем: покупателям, инвесторам, госорганам, самим владельцам, иногда каким-то бандитам.

– Знаешь, что мне в тебе нравится? – спросил Инну, она хитро пожала плечами, будто не знала, хотя это просто была такая игра – прогонять одни и те же диалоги изо дня в день, пока едем в машине. – Нравится, что ты не глупая.

– Да есть и поумнее, – она всегда как бы сопротивлялась.

– Не неси чушь. Вчера в «Словах» еще раз убедился, какие вокруг идиоты.

«Слова» – модный книжный магазин, там есть некоторые книги, которые нужны мне для работы. Приходится заходить, хотя люди там – настоящие павлины, каждого из них ненавижу, такие смешные, строят из себя умных. «Я читаю “Галактику Гутенберга” и Освальда Шпенглера, я такой интеллектуал». «Да пошел ты», – так и хочется сказать и плюнуть в лицо. Я сам читаю всю эту дрянь, но исключительно для работы, никакого удовольствие изучение трудов пафосных кретинов мне не доставляет. Вкусную шаверму я уважаю куда больше, чем какого-нибудь Маршалла Маклюэна. А если вы фанат Андрея Тарковского, лучше не попадайтесь мне на глаза, вы вне шкалы напыщенности, улетели за грань, в открытый космос глупости, рвите там желтые одуванчики, чтобы в кадре не было желтого. Уйдите в открытый космос навсегда, наслаждайтесь его красотой и тем, что там ничего не происходит.

Что-то я раздухарился.

– Что случилось в «Словах»? Я тебе расскажу, что. Одна девушка взяла книгу и спросила своего парня, какой тут перевод. Я даже голову не поднял, не посмотрел на нее, но отметил про себя: «Ого, ее беспокоит, кто переводчик, видимо, разбирается». Потом она вдруг спрашивает: «А что это за писатель?» Парень ей отвечает: «Алехандро Ходоровски, но он не писатель, а режиссер». «Это чей?». Так и спросила, «это чей». «Мексиканский». Тут я понял, что она не очень-то разбирается, и он тоже, потому что Ходоровски – чилиец с еврейскими корнями. Через какое-то время эта девушка берет другую книгу и спрашивает: «Почему тут так странно?». «Это Джек Керуак, у него такой способ писать. Поток сознания, без запятых». «Может быть, он просто не знал пунктуации». Тут я понял, что она полная дура, каких поискать. Вот тварь!

Ударил по тормозам, какой-то идиот на «ауди» злостно подрезал меня.

– Тварь! – заорал я на него. – Чтоб тебя на перевале Дятлова разорвало!

Извините, иногда я завожусь и не могу себя контролировать. На самом деле я достаточно интеллигентный человек, мне тридцать лет, раньше был худым, потом располнел, у меня живот, иногда беру складки со всей силы, так и хочется их выдрать.

– Купят им «ауди», потом эти ездят.

– Да ладно тебе, успокойся. Мы скоро доедем?

Злобно посмотрел на Инну. Она знает, что нельзя это спрашивать. Запретная фраза.

– Ты совсем что ли?

Хорошо, давай развернемся, поедем обратно, пока недалеко уехали.

– Нельзя это спрашивать, ты же знаешь.

Вывела меня из себя.

Когда Инна спрашивает, скоро ли мы доедем, делает это так, что меня всегда пробирает дрожь. Получается зловеще, натуральный зловещий мертвец на пассажирском сиденье. Инна всегда бледная, другой быть не может. В ее положении это нормально.

– Как обычно, будем теперь тут часами кружить. Сколько у нас рекорд?

Обиделась, не отвечает.

– Давай без этого, ладно?

Главное, чтобы она не начала специально водить меня кругами. Не зря я спросил про рекорд. Сколько мы тогда катались, когда с ней случилась истерика? Зашли на шесть кругов, ехали до дома несколько часов, хотя тут всего четыре километра.

Вы, наверное, не очень понимаете, о чем речь? Дело в том, что у меня обсессивно-компульсивное расстройство – невроз навязчивых состояний. Может, у вас тоже такой есть, только проявляется слабо. Или наоборот – еще сильнее, чем у меня. Вы вбиваете себе в голову, что если не будете повторять какой-то ритуал, случится что-то плохое, кто-то умрет, обычно от рака. Рак – единственная болезнь, которую я боюсь, на остальные мне плевать.

У меня это все зашло слишком далеко, навязчивость выросла из простых действий до настоящего эпоса: ритуал, который я обязан соблюдать – беспрерывная цензура собственных мыслей. Когда я придумал слово, которым можно убить, сразу понял, что жить мне осталось недолго, если только мне не удастся поместить слово так глубоко в подсознание, что я не смогу его оттуда достать. Забыть и никогда не вспоминать.

Почему я до сих пор жив? Если я придумал слово, то должен был сразу умереть, не так ли? Не знаю, это сложно объяснить: я как бы и не думал никогда об этом слове, не произносил, но знаю, что придумал, знаю, что оно есть, знаю, что могу подумать о нем и произнести вслух.

Самое страшное, что я уже проверил слово в деле, поэтому абсолютно уверен: это не просто мое личное психическое расстройство, падение на шизофреническое дно, нет, – это работает, потому что я убил человека.

Это был самый несносный заказчик из тех, с кем приходилось иметь дело. Он продавал какой-то нелепый тренажер для похудания (так и было сказано – «для похудания»), хотя сам с трудом умещался на офисном стуле. Он был больше похож на желе, чем на человека, постоянно потел и вытирал лоб грязным платком, а его запах сразу завоевывал помещение, в котором находился владелец тела, и был навязчив, как рана во рту, которую все время случайно кусаешь, и она не может зажить.

Заказчик хотел, чтобы я составил текст для его продающей страницы. Я, как обычно, предложил ему несколько вариантов: это работает так, это так, это так, объяснил ему, разжевал, рассказал об опыте прошлых подобных заказов. Ему не понравилось, сказал, нужно что-то другое. «Что не так, не понимаю?». «У вас текст не льется, а плывет, а он должен именно литься». Я, кажется, даже рот раскрыл. Чего? «Ну вот, понимаете, он у вас плывет, а мне надо, чтобы лился», – невозмутимо повторил он и вытер лоб платком. Ситуация усугублялась тем, что он не внес предоплату. Обычно это меня не раздражало, в итоге заказчики всегда остаются довольны и оплачивают сто процентов. Что-то мне подсказывало, этот не заплатит. Полный неадекват.

И все же на следующий день принес ему еще несколько вариантов. «Вот, посмотрите, думаю, на этот раз текст льется». Он долго изучал, потел, вздыхал и через двадцать минут дал ответ: «Это еще хуже. Теперь у вас текст не льется, а капает». «Капает?» – переспросил я. «Капает», – уверенно повторил он. Тут я почти вышел из себя, но сдержался. В общении с клиентами я никогда не позволял себе лишних эмоций, разрезая их на части бензопилой уже потом, в собственной голове.

«Поскольку я не понимаю, что вам нужно, вынужден отказаться от заказа. Внесите предоплату». «Предоплату?». «Вы были предупреждены, я работаю по предоплате». «По предоплате?» – он покраснел, встал, взял меня под локоть. Чтобы взять меня под локоть, он приподнял свою руку, и его едкий запах ударил мне в нос. «Пустите», – грубо сказал я и направился к выходу. «Ничего не надо, предоплаты не надо», – бросил я, уже открыв дверь и думая о том, что едкий запах станет навязчивым. У меня очень хорошая память на запахи, некоторые не могу забыть. Они преследуют долгие годы.

Хорошо, я знаю, как с тобой поступить.

Узнал, где он живет, поехал туда вечером и просунул под дверь лист бумаги, на котором было написано слово. Я руководствовался только гневом, дикой животной яростью, закипевшей во мне. У меня даже не возникло мысли о том, что написав слово, убью сам себя. Не задумываясь, на автомате написал его на бумаге и просунул под дверь.

Со мной ничего не случилось. Через два дня я узнал, что заказчика нашли мертвым в его квартире. Так все и началось.

2

Так все и началось. Через стекло я видел, как они били, заливаясь смехом. Один ронял другого, быстро бежал и сильно бил.

Это были дети, они играли в футбол, били по мячу, я слышал их смех даже через стекло машины.

– Давай тогда заново, – сказал Инне, она кивнула.

– Вот здесь.

– Да я знаю.

Припарковались у того же места. Начну ритуал заново: заглушил двигатель, завел, дотронулся до зеркала заднего вида, на вдохе посмотрел в правое зеркало.

– Эти сюда опять.

– Не отвлекай.

Надо заново. Снова дотронулся, на вдохе посмотрел в правое зеркало, на выдохе в левое.

– Так мы никогда не доедем.

Так и знал, что это случится. Все, конец. Этой фразой она убила, придется возвращаться еще дальше, в самое начало пути.

Так все и началось. Мои родители были богатыми и в семь лет наняли воспитателя, чтобы заниматься мной, пока они занимались собой. У меня был воображаемый друг Билли, с которым я играл дома в мяч, когда воспитатель уходил. Как-то перед его уходом я чихнул, и он решил, что я заболел. «Что за оказия, инфант террибль», – сказал воспитатель и выпятил нижнюю губу.

Он был полным ничтожеством, как вспоминаю сейчас, хочется взять его за горло и вырвать крошечный кадык. За глаза я называл его Педди – сокращенно от «педагог», но с двумя «д».

Педди пудрил свое утонченное бледное личико, на котором никогда не велось угревых войн, пока учил меня французскому. Зачем учить ребенка французскому? Ну что за оказия, экскьюзе муа, инфант террибль. Оказия – какое слово выискал. Он душился дорогим марсельским парфюмом, его кожа выдыхала его на меня.

Задушу любого, если еще раз в жизни услышу экскьюзе муа. Разорву рот самсоном. Льон, лео-лайон-лев. Педди пытался учить меня каталонскому на случай, если мы с родителями вдруг переедем в Барселону, а Каталония отделится от Испании. Мне повезло, что этот человек никогда не слышал о басках. Льяооо.

«Вы заболели, мой милый инфант», – сказал воспитатель. «Мы не в баварских землях, и все же их лебе дих, так что дам вам хороший медицинский совет: повторяйте все время про себя “я здоров” до бесконечности, пока не выздоровееете». Он говорил «выздоровееете», с тремя «е», как у Маяковского длинношеее.

Дойди до дна в Спарте в младенчестве, Педди.

«Адьос, мой милый инфант». И закрыл дверь на ключ.

Освободившись от воспитателя, я тут же бросился играть в мяч с Билли. Он сильно бил, я отбивал, потом он вдруг сказал: «Если будешь повторять “я умру” до бесконечности, умрешь». Засмеялся и исчез, оставив меня одного.

Так все и началось. Я начал мусолить эту мысль в голове, все время повторял «я умру, я умру, я умру». Знал, что лучше повторять «я здоров», но не получалось. Это была моя первая навязчивая мысль, потянувшая за собой все остальное.

Воспитатель посоветовал родителям давать мне лекарство, и вскоре по всеобщей версии я выздоровел, хотя не болел. Потом я услышал в новостях, что кто-то задохнулся ночью. Не помню, кто, какой-то неизвестный человек. «На животе надо меньше спать», – буркнул отец. «Уткнулся в подушку», – сказала мать. Этого было достаточно. «Хватит на сегодня», – бросил мне отец. Я перестал бить по мячу, Билли сказал, что хочет спать. «Уснешь на животе, задохнешься», – произнес он. «Уходи, не хочу с тобой больше». «Уткнешься в подушку, задохнешься». «Уходи!».

Теперь я ненавидел Билли. «Не приходи больше». «Хочу прихожу». «Не приходи говорю». Но он приходил. Билли всегда со мной, не растет и не меняется.

Той ночью я долго не мог уснуть, переворачивался с боку на бок и думал, как сделать так, чтобы не задохнуться. Я решил договориться с собой: если буду выполнять определенные действия, ничего не случится. Лежал десять секунд на правом боку, столько же на левом, повторял три раза, дальше укладывался на спину и представлял, как завтра утром буду завтракать живым. На следующее утро я проснулся: для меня это означало, что ритуал работает, и я стал повторять его каждую ночь. Постепенно ритуал усложнялся, иногда я лежал на спине часами, не смея шевельнуться, поскольку считал, что если шевельнусь, надо повторять все заново. И все равно я шевелился и повторял заново, часто не мог уснуть до самого утра.

Опять этот грузовик.

– Тот же самый, – сказала Инна.

Да, тот самый, что чуть не задавил меня, когда я выходил из ритуальных услуг.

– Вижу. И как их земля носит.

– У тебя машина грязная.

– Ну и что?

Уже понял, к чему она ведет.

– Напиши слово пылью на машине.

– Замолчи.

– Припаркуйся в центре. Вижу завтрашние заголовки: «Таинственные смерти в центре Петербурга».

– Замолчи говорю.

– Что ты завелся?

– Ничего не понимаешь в заголовках.

– Пылью слово напиши и посмотрим.

Надоела со своей пылью, придется помыть машину, но это потом. Едем дальше, зеленый уже.

– Ну давай уже.

«Шестерка» встала и стоит, видимо, старик за рулем.

– Ну давай!

Иди на почту, стой в очереди. Закрутись бесконечной креветкой к выходу.

Нет, не могу ругаться на стариков, получается слишком мягко. Едем дальше.

В десять лет воспитатель повез меня в пещеры на экскурсию. «Знания есть сила, мой милый инфант». Я не ответил. «Что же вы не отвечаете, май лавли инфант?». «Ант ноувейшн кердимикейшн строудри фраптен», – сказал я на выдуманном языке. Воспитатель бесился от этого, что доставляло мне огромное удовольствие.

Экскурсовод показал нам сталактит. «Это Дамоклов меч, по преданию он упадет на самого большого грешника. А самый большой грех – хула на Святого Духа». «Хула», – повторил воспитатель и ухмыльнулся. «Пройдемте». Мы должны были пройти под сталактитом, чтобы исследовать пещеру. Я встал, как вкопанный. «Что же вы встали, мой инфант террибль? Неужели вы трусишка?».

Я убью тебя, Педди. Не знаю, где ты сейчас, но я найду и убью тебя. Я куплю гигантскую микроволновку, засуну тебя туда целиком и нажму на разморозку, чтобы ты медленно умирал. Трусишка, говоришь? Я выну тебя из микроволновки и съем, через некоторое время ты превратишься в дерьмо. Педди, я засуну тебя в целлофановый пакет, а может быть, в пластиковую коробочку для завтраков, куплю билет до Парижа, пойду в Лувр и обмажу тобой «Мона Лизу». Я сделаю чистосердечное признание, скажу, что съел тебя, ты превратился в дерьмо и испортил великий шедевр. Пусть все знают, что за дерьмо испортило «Мона Лизу». Это дерьмо, получившееся из тебя, Педди.

– Ты хочешь хороший заголовок, Инна? «Человек-дерьмо загадил “Мона Лизу”».

Это моя месть, и да будет она такой.

Срываться на воспитателя гораздо проще, чем на старика в «шестерке». Это доставляет удовольствие.

В пещере я не мог сдвинуться с места, меня охватил страх. Я тут же решил, что совершил самый большой грех – хулу на Святого Духа. Смерть во сне сразу показалась глупостью: я видел предмет своего страха над собой – Дамоклов меч упадет на меня прямо сейчас и на этом все кончится. Я стал задыхаться от паники, воспитатель взял меня за руку и силой потащил вперед.

Никогда не бери меня за руку. У меня есть арбалет, я знаю, как убивать.

Дамоклов меч был позади, он не упал на меня, но страх не отпускал. «Упадет на обратном пути». Это была самая страшная экскурсия в моей жизни, у меня даже начался тик, но когда мы шли обратно, в голову пришла спасительная мысль. Я не знаю, что такое хула на Святого Духа.

Я даже не знаю, что это такое, вообще не понимаю, не могу осознать, так как я могу этого бояться?

Даже рассмеялся. «Ведите себя тише, мы в приличном обществе, мальчик», – сказал воспитатель.

Заткнись, Педди. Помни о «Мона Лизе».

Тот случай научил меня противостоять страху. Я понял, что могу с ним бороться.

«Видите, как много вы сегодня узнали, это куда лучше, чем найти обитель в мире иллюзий».

Каких еще иллюзий? Суспензи димаг херенси свинч мерин! Учи выдуманный язык, Педди. Дерьмо, испортившее шедевр.

«Называйте отца папенькой, а мать мадре, так вы покажите им вашу любовь», – велел воспитатель, когда мне было одиннадцать.

Ты за это заплатишь, Педди.

«Да, папенька». «Я записал вас в секцию стрельбы из лука». «Спасибо вам, папенька.»

Дома мы должны были обращаться друг к другу на «вы». Отец – знаменитый писатель, творческая интеллигенция.

«Какое же это счастье, что вас записали в стрельбу из лука. Вы, наверное, очень рады, мой инфант?».

Микроволновка.

«Это я посоветовал вашему отцу стрельбу из лука. Ну что за спорт, эка фантазия тела и духа! Сам Одиссей тренировался в стрельбе из лука, а он, как вы знаете, был значительной исторической личностью».

Вообще-то Одиссей был персонажем, Педди.

Так меня отдали в секцию по стрельбе из лука. Это был единственный случай, когда воспитатель попал в цель: мне нравилось натягивать тетиву и стрелять, я даже выигрывал какие-то соревнования. Отец заказал мне из Америки лучший лук. Как-то я забыл его в раздевалке, пришлось вернуться. Мой лук уже был в руках других детей, они вместе с тренером пытались натянуть тетиву, но у них ничего не получалось.

«Это как?» – спросил тренер. «Здесь кнопку нажмите, блокиратор». Забрал лук и натянул тетиву. «Так». «А можно». «Нет».

Не трогайте мой лук. Даже не прикасайтесь к нему. Это мой лук – и только мой.

Я стал хуже стрелять, чтобы меня не брали на соревнования. Я был лучшим и знал это, но меня раздражал этот гадкий тренер, когда-то коснувшийся моего лука. Ненависть к нему росла, в четырнадцать лет я перестал посещать секцию, через два года – школу, через шесть – университет. Мне плевать, где я учился и как, можете даже не спрашивать. Тот лук до сих пор у меня в шкафу, а еще у меня есть арбалет.

Помни об этом, Педди.

Пять лет назад я впервые посетил психиатра, хотя такое обобщение будет неправильным, ведь я помню точный день, час и, признаюсь, может это и странно, даже минуту, когда мне поставили диагноз «обсессивно-компульсивное расстройство». С тех пор все стало только хуже. Официальный статус психа не добавлял уверенности. Почему я больше не ходил к психиатру и даже не пытался лечиться, не знаю. Я решил, что это неизлечимо.

В последнее время я часто представлял, как еду на машине со словом-транспарантом наверху, и все вокруг умирают, а я еду дальше, вперед, по городам и странам, по замерзшему океану, делаю круг, приезжаю в начальную точку и вижу зомби, которые восстали, но увидев слово, снова умирали, я ехал дальше по городам, странам и замерзшему океану, делал круг, добирался до начальной точки, дважды мертвые превращались в червей, я ехал дальше по городам-странам-океану, делал круг, люди превращались в почву, и почва умирала, она была проклята посеянными в нее мертвецами, а значит словом. После семи кругов я просыпался, потому что…

Удар по тормозам. Мне кажется, я только что подумал о слове или даже произнес его.

3

«Он работал в словорубной мастерской вместе с отцом, пока не подставил язык под тесак».

– Что это?

– Читай. Некролог.

– Чей?

– Твой, ну.

– То есть я все-таки умер?

– Ну как бы да.

«Был убит стрелой».

– Бред же, а?

– Читай, – Инна с напором.

– На обратно, не надо мне.

– Да ты читай, читай.

– Не суй.

– Почитай, пожалуйста.

– Хорошо, давай, надоела.

Даже имя не написали, неуважение какое-то.

– Даже имя не написали.

– Новожилов, вот.

«Новожилов был суммой слов, сказанных его предками, как и любой другой человек. Человечество есть сумма слов, когда-либо сказанных людьми. Новожилов был человеком».

– Вслух.

Повторил вслух.

– Это такой вывод обо мне?

– Выше.

– На, не хочу читать этот бред. Даже имя не написали.

– И это вся твоя реакция?

– Вся, а что я должен делать?

– Ты умер.

– Ничего я не умер, убери это.

Отдал Инне некролог.

– Не показывай, это просто мое воображение.

– Мы сейчас позвоним на радио и убьем кого-нибудь словом.

Зачем она это сказала? Ну вот зачем? У меня всегда волна 95,5.

«Ты сказал». «Нет, ты сказала». «Ты сказал». «Спорить с тобой». Знакомые ведущие, вечно пререкаются, давно к ним не прислушивался.

– Звонки скоро будут, их телефон, – Инна сказала номер, я знал его наизусть, слышал миллион раз. – Позвонишь и скажешь слово.

– Ты можешь остановиться? Давай обратно некролог.

Выключил радио, лучше некролог, чем это, хотя теперь меня не оставляет мысль позвонить на радио и проверить слово. Нет, я не должен думать о слове.

Я могу наказать кого угодно, в моих руках чужие жизни, это слишком сложно.

– Чужие, – повторила Инна, – чужие, поэтому звони. Сам ты уже умер.

– Ничего я не умер, дай.

«Он работал в словорубной мастерской вместе с отцом, пока не подставил язык под тесак».

– Не с этого все началось.

– Выше.

«Долгое время Новожилов считал, что крик при рождении и есть слово. Потом он думал, что первое слово, произнесенное человеком, и есть то самое слово».

– Нет, это бред, многие не кричат, но ведь они не бессмертны. Кто писал это? Фразы так глупо построены. «Слово, произнесенное человеком, и есть то самое слово». Я бы на месте заказчика за такое не заплатил.

Но я правда думал над этим, лживый некролог не врет. Это было бы стильно, правда? Готовый финал романа: первое слово человека убийственно. Если он родился и произвел звуки, значит, умрет, бессмертных не бывает. Какая драма, какая философия.

Я ненавижу такие банальные фокусы. Их любят те, кто ничего не видит и не слышит.

– Глухонемые, – сказала Инна.

– Нет, дураки.

– Глухонемые, – повторила Инна.

– Ты об этом.

Кто-то не кричит при рождении, она об этом. Кто-то не говорит. Кем-то слово не произносится в детстве. Теория о первом убийственном слове человека – полная чушь.

– Читай.

Может, позвонить на радио и покончить со всем этим?

«И слова занимались сексом, создавая новые слова».

– Могли бы заменить «занимались сексом» на «занимались любовью», нет? Кто это писал?

– Читай.

«И слова занимались сексом, создавая новые слова. Так появлялся язык. Языки соприкасались с языками, рождая новые языки. И слово, сочиненное Новожилов, явилось результатом…»

– Инна, пусть это сначала отредактируют, забери. «Явилось результатом». Что это вообще?

– Читай, – раздраженно.

Они снова били и мяч попал в дверь машины.

Выйти бы и.

Есть другая мысль, открыл окно, спросил «ты меня видишь?», мальчик посмотрел подозрительно, опасливо, быстро схватил мяч и убежал.

– Видит. Значит, не умер.

Мы опять на том же месте, интересно, сможем ли мы когда-нибудь вернуться домой?

– Читай.

«И слова занимались сексом, создавая новые слова. Так появлялся язык. Языки соприкасались с языками, рождая новые языки. И слово, которое сочинил Новожилов, явилось результатом порока, умноженного друг на друга тысячелетиями истории».

– Хочешь, чтобы я искал в этом глубокий смысл?

– Сам знаешь смысл. Давай лучше звонить.

– Скажи мне честно, я не умер?

– Ты не умер.

– К чему тогда некролог?

– Не знаю, ты сам его выдумал.

– Давай звонить.

Мяч снова прилетел в дверь. Опустил стекло. «Да сколько можно-то». «Изви». Остальная часть слова развернулась и убежала вместе с мальчиком. Извинился, значит, видит. Значит, я не умер.

– Набери их, как раз игра началась, – попросил Инну.

Я чувствовал себя человеком, которого повесили на мосту, но веревка оборвалась, и я поплыл по реке. В меня стреляли и не попали, началась погоня. Теперь вся моя жизнь – погоня, когда-нибудь меня обязательно найдут, а даже если нет, все равно погоня не прекратится. Удушье сделало мне татуировку, когда тело летело вниз к смерти. Я все время трогаю татуировку и чувствую, что за следующим углом меня поймают, открою глаза, проснувшись – поймают, подниму голову и посмотрю в зеркало – поймают. Я живу в ужасе внезапной смерти.

– Занято.

– Еще набирай.

– Занято.

– Еще.

– Заня.

– Еще.

Я живу в ужасе внезапной смерти. Реальность должна представляться мне чудовищно зримой, мне нельзя рассуждать о ней всерьез и проникать в суть вещей. Если я начну, обязательно наткнусь на слово, а если наткнусь, случайно умру. Мне тяжело умирать специально, хотя я рискую сделать это в ближайшие минуты, позвонив на радио. Но умирать случайно я не намерен совершенно точно.

– Занято.

– Еще.

– Занято.

– Еще.

– За… Нет, гудки.

– Включи громкую.

То есть я сам написал этот некролог? «И слово, которое сочинил Новожилов, явилось результатом порока…» За такой текст я должен заплатить штраф министерству борьбы со словесным пафосом. И вот сейчас опять должен заплатить за художественный прием, без которого можно было обойтись. Упрощай текст, упрощай мысли, так ты не наткнешься на слово.

– Гудки.

– Соединят, жди.

Казнь совершается, веревка рвется, я падаю в реку и бегу. За мной гонится слово. За любой казнью стоит слово, но это метафора, а за мной слово гонится буквально. Это не пуля, слово может настичь меня в любом месте, куда бы я ни пытался скрыться: ныряю под воду – расплывчато слышу слово над собой, всплываю – первое, что вижу – очертания слова, перебираю руками и ногами, случайно глотаю воду – привкус слова. Остается только уворачиваться, кривиться, отмахиваться, бежать, поверхностно касаться мира глазами, ртом, ушами, всеми конечностями, лишь бы не углубиться в суть предметов, в каждом из которых может скрываться слово. Но это все временно, исход предопределен, я выплыву и коснусь ногами почвы, и почва предаст меня и вздернет на первом же дереве.

Хватит многословия, хватит нагромождений. Проще.

– Добрый день, как вас зовут?

– Дай трубку. Новожилов.

– Имя, пожалуйста.

– Новожилов, – задумался. – Герберт.

Пусть будет Герберт, лишь бы отстали. Начнут спрашивать, не отстанут.

– Герберт?

– Герберт.

– Сегодня в «Слова» играют Ираклий и Герберт.

Ираклий? Ненавижу это имя. Как же ему не повезло. Подмигнул Инне. Кажется, я правда произнесу слово, это уже не шутка.

– Ну здравствуйте, а если говорить по-каталунски, бон диа!

Что?

– А вы знаете каталонский?

– Моя милая деточка, быть может, вы инфант террибль. И пусть вы прекрасны, как цветок, но я все же попрошу вас не допускать эту распространенную ошибку мещанина: говорите «катальюююнский» или хотя бы каталааанский, но никогда, слышите, никогда не говорите «каталонский»! Я знал одного мальч…

– Ираклий, позвольте вас прервать. Спасибо за интересное пояснение, и все же давайте начнем игру. Герберт, вы с нами?

Я уже мертв – с той самой секунды, как придумал слово – поэтому давно придумываю некролог, у которого нет ни начала, ни конца. Он просто спонтанно обрастает словами.

– Я здесь.

И я убью тебя, Ираклий. Убью тебя, Педди.

«Какая сегодня тема?». «Футбольные клубы». «Нет, надоело». «Это самое интересное, футболисты тоже надоели». «Стадионы?». «И закончим после первого стадиона?». Один из ведущих засмеялся. «Никто не знает стадионы». «Футбольные клубы тоже быстро». «Нормально». «Тренеры?». «Нет». «Не хочу спорить, давай клубы».

– Сегодняшняя тема – футбольные клубы. Кто начнет… Барабанная дробь… Ираклий. Готовы? Ираклий, Герберт?

Два «да». Хорошо, давай сыграем в эту игру. Жить или нет, решать тебе и только тебе. Это русская рулетка, но ты даже не знаешь, что играешь в нее. Скажешь слово, кончающееся на эту букву, и все, я назову его. Сейчас я не думаю о нем, но чувствую, что слово готово выйти из меня мгновенно, автоматически, и выстрелить точно в голову.

– «Монако».

– Герберт, вам на «о».

Сколько человек слушают это радио? И ведущие, и.

– Пять.

Несколько тысяч? И все они умр?

– Четыре.

Переглянулся с Инной. Интересно, жалко ей хотя бы ведущих? Мы всегда любили их слушать. Сколько они уже ведут эту программу вдвоем? Года два, не меньше.

– Три.

«Монако», говоришь? Je vais te tuer, что означает я уб.

– Два.

Ью тебя.

– «Осер».

– Ираклий, вам на «эр».

– «Русенборг».

Как быстро он отвечает. Помню его странную любовь к футболу. Воспитатель не был похож на человека, которого интересует футбол, но когда речь заходила об игре, он менялся, превращался в кого-то другого. Несколько раз мы ходили на стадион, и я не могу сказать, что мне не понравилось.

– Герберт, вам на «гэ».

Ему вновь повезло, уже второй раз. На самом деле это не так жестко, как русская рулетка. В алфавите 33 буквы вместе с «ё». В револьвере пять пуль. Пять? Я точно не знаю.

– Пять.

Значит, мне на «гэ». Гельзенкирхен – это не команда.

– Четыре.

Все сразу вылетело из головы. Нет, я не могу проиграть сейчас, это слишком глупо. Команда на «гэ»?

– Три.

Что у нас там на «гэ»? Густаво, гниль, грибы, Геннадий, глина.

– Два.

Один Гельзенкирхен в голове.

– «Гранада».

– «Атлетико».

Какой шустрый. Недолго тебе осталось. Любишь испанский футбол? Te mataré.

– «Осасуна».

– «Астон Вилла».

Англия? I'll kill you.

– Герберт, вам на.

– «Арсенал».

Я могу подвести его к нужной букве. Он назовет самый очевидный клуб, оканчивающийся на нужную букву. Хорошая мысль!

– «Лацио».

Италия? Ti ucciderò. Опять «о». Здесь уже не до подстав, надо спасаться. Что у нас есть на «о»?

– Пять.

Ирландия, «Ольстер»? Нет такого клуба. Италия? Нет.

– Четыре.

Испания? Что-то было еще кроме «Осасуны», слабая команда.

– Три.

Как ее? Инна, подскажи.

– Два.

Англия, Германия, Фран.

– Один, Герберт.

Франция!

– «Олимпик».

– Горячо! Ираклий, вам на.

– «Олимпик» не считается, это «Марсель».

– Эмм… У нас уже был инцидент с «Марселем», считаются оба варианта. Этот клуб можно называть и так, и так.

– Нет, нельзя. Только «Марсель».

Как он резок, когда речь заходит о футболе. Никаких «инфантов» и прочих глупостей, все предельно четко. Все-таки вы удивительный человек, Педди.

– Ираклий, мы засчитываем вариант Герберта. Таковы наши…

– Тогда я отказываюсь продолжать.

– Хорошо, давайте попробуем так: Герберт, вы согласны найти другой вариант, мы начнем отсчет заново?

– Пожалуйста, только зачем искать другой. Я назвал не французский «Олимпик», а украинский. Хотя французский тоже подошел бы.

– Остроумно! Ираклий, вот ситуация и разрешилась. Вам на «к».

Я бы сказал «Кайрат».

– Пять.

Еще можно «Кайзерслаутерн». Кстати, Ich töte dich.

– Четыре.

«Коринтианс».

– Три.

Почему ты молчишь? «Кристал Пэлас».

– Два. Ираклий?

Отвечай! «Крылья Советов».

– Один. Ираклий!

Неужели все? «Кьево», «Кальяри», «Карпаты». Давай!

– Оказывается, Ираклий повесил трубку. Герберт, мы поздравляем вас! Никуда не уходите. Вы становитесь претен…

Ничего не вышло. Выключил радио, отключил телефон. И хорошо, что не вышло. Меньше убийств – меньше проблем.

– Ничего не вышло, – сказал Инне.

– Зато мы живы, – улыбнулась.

– Я да, ты нет.

Пора сказать ей правду.

Она говорит.

– Что?

– Умерла ты, а не я.

Она говорит.

– Что?

– Ты, а не я.

Она говорит.

– Что?

– В тот день, когда ты умерла, я не выполнил свои ритуалы.

4

«В случае побега они давали собакам полотенце. Так начиналась охота. Каждое утро они приносили новое полотенце, чтобы он вытирал пот во время работы на руднике. Собаки шли на запах и приносили лишь…»

– Слышишь?

Глупая привычка произносить это слово при нем. Взял его за руку, как обычно. Продолжу читать, не понимает, я это знаю.

– Лучше по-другому? «Собаки шли по следу», нет? Пусть будет «на запах».

«Собаки шли на запах и приносили лишь скальп беглеца».

Когда я прочитал ему это? Он сильнее сжал мою руку, это стало его привычкой уже ближе к концу. Значит, ближе к концу… Мои истории всегда были страшными, а со временем становились все страшнее, и я ничего не мог с этим поделать. Он всегда просил рассказать что-то новое, придуманное именно мной. Я точно знаю, что он любил меня, а я его.

Все это было еще до того, как мы узнали про брайлевские дисплеи. Позже я продал почти все, чтобы купить их на весь центр. В этом центре все и началось, там мы познакомились.

В то время я был очень спокоен и избавился от большинства навязчивых идей, оставались только какие-то мелочи, которые не слишком меня беспокоили. Я писал тексты и неплохо зарабатывал, но у меня не было ни девушки, ни друзей, никого. Не помню, где я увидел информацию о центре, пусть будет просто где-то.

– Помнишь, где я увидел? – спросил Инну.

– Ты не рассказывал.

– Тяжело вспоминать.

До этого все было так легко. То, что я сейчас расскажу, ужасно несправедливо. Так не должно было случиться, но так случилось. Я бы умер прямо сейчас, не раздумывая ни секунды, будь это ценой за то, чтобы отменить случившееся.

Инна уже заплакала. Она все знает и всегда знала.

– Но я должен рассказать.

Кивнула, рассказывай.

Я пришел в центр уже не в первый раз. «Куда мне?». «Туда, потом налево в открытую дверь», – сказала женщина басом и показала рукой, не поднимая головы. Взглянула на меня быстро, когда вошел. Узнала, я уже приходил и заполнял все необходимые бланки. Мне хотелось помогать детям, центр подходил для этого идеально.

В небольшом коридоре зацепился за рифленую стену, какие бывают в таких учреждениях. Вошел в открытую дверь, меня встретила молодая девушка, имя которой так и не смог запомнить. Быстро поговорили, она дала инструкции. «Вот ваш, – он сидел за партой у окна. – Его зовут».

– Не могу.

– Не надо, – сказала Инна. Она поняла, что я не хочу называть его по имени. Даже вспоминать имя не могу, сразу слезы на глазах. Наш неизреченный друг. Мы с Инной даже думали об усыновлении, но как можно усыновить того, кто старше тебя?

Неизреченный, потому что он не говорил и не слышал. У таких людей есть другие способы восприятия мира и соприкосновения с ним. Он сразу мне понравился, а я ему. В первый же день он понял, кто я такой и чем занимаюсь. Решил, что я писатель или что-то вроде того, так было проще для его понимания. Он даже откуда-то знал о моем отце, хотя кто о нем не знал. Последний русский классик, знаменитость, не то что сын.

Он просил передать то, что я пишу, донести смысл. Думал, это целые рассказы или даже романы, хотя на самом деле всего лишь зачины к ним, идеи, аннотации, синопсисы, наброски в голове. Через какое-то время он все-таки понял, что это только зачины. «Ты мог бы торговать зачинами романов», – предложил он мне. В тот день пахло сиренью.

«Фиолетов мрак за окном, внутри свет. Это давно было его рабочим местом. Он крал исповеди и продавал их тем, у кого воровал. Иногда удавалось даже выкрасть записку со списком грехов из кармана богато костюмированного прихожанина, и он ждал его у входа. Жертвами были только богатые. Он шантажировал их, брал деньги и считал это достойным делом, но вскоре умер от подагры. В то время подагра считалась недугом богатых».

– Я тоже помню ту сирень, – сказала Инна.

– От тебя пахло сиренью, когда ты подошла тогда.

Он всегда сидел рядом с окном, летом его держали нараспашку.

«Можно я с вами посижу?». «Пожалуйста».

Она представилась, я тоже, быстро разговорились. Влюбленность я ощутил сразу. Начал показывать, как мы проводим время с ним. «Да я знаю, как тут». «Знаете?». «Давай на ты». «Давай». «Два месяца не была просто».

Инна приходила в центр уже давно, два года. С ним она тоже была знакома, но не так близко, как я. Помогала всем подряд, а с ним, оказывается, мало кто находил общий язык.

– Общий язык – опять не то.

– Не думай, – махнула рукой Инна.

– Не те слова нахожу.

«Про тебя уже легенды ходят, приходишь каждый день». «Прихожу». «Обычно люди реже. И с ним так хорошо общаешься. Никто так с ним не общается». «Мне нравится».

У меня никого не было, у нее никого не было, и в этих «не было» было «было». Наше общее прошлое появилось в тот же день. Лучшее случившееся со мной за всю жизнь.

Мы вместе вышли из центра, вместе дошли до метро, вместе не стали заходить внутрь, вместе решили прогуляться, вместе пытались произвести впечатление, вместе с умным видом обсуждали Ролана Барта и Лотмана – она окончила филфак, вместе рассмеялись над этим после выпитого, вместе дошли до меня, вместе остались на ночь, вместе проснулись. Стали жить вместе.

Я не забыл о нем, не ходил реже, каждый день был в центре, и Инна тоже. Мы часто говорили о нем, как о ребенке, и знали, что это странно, потому что он не был нашим ребенком и вообще не был ребенком. Мы любили его и ощущали взаимность.

– Помнишь, одна история его все-таки испугала.

– Да у тебя все были страшные.

– Он не боялся.

– Нет, ему нравилось.

– Но та была другой, он испугался.

Возможно, в той истории я придумал слово, и он почувствовал это. Не услышал, просто почувствовал.

– Может быть.

В тот день одна из работниц центра, которая никогда мне не нравилась, сказала «убила бы», и замахнулась на него, когда он опрокинул кружку с чаем. Я схватил ее за руку и чуть не ударил, Инна сдержала. Мне хотели запретить посещать центр, я отказался извиняться, в итоге кое-как удалось замять, и все стало по-прежнему.

Летом мы с Инной полетели в Испанию. В день вылета небо было фиолетовым, я думал, что будет гроза и рейс отменят, но его не отменили. Мы сняли квартиру на восточном побережье, наслаждались друг другом, всем вокруг и обсуждали, что будет по возвращении. У меня не возникало сомнений в будущей совместной жизни, мы даже не обсуждали это, решив все между строк.

За четыре дня до вылета домой, когда мы были на экскурсии в Барселоне, раздался звонок. «Новожилов?». «Да, я в Ис…». Меня перебили. Сказали, что ему стало очень плохо. «Критическое». Я посмотрел на Инну, она поняла по взгляду. «Он просит вас, можете приехать?». Его уже отвезли в реанимацию. Я спросил, что нужно сделать, как помочь. «Уже ничего, приезжайте скорее». Я узнал адрес, и мы с Инной сразу отправились туда.

Это было нелегко. Все наши вещи остались в другом городе на восточном побережье, при нас только паспорта. Хорошо, что карточка с деньгами тоже с собой. Кое-как уговорил водителя автобуса отвезти нас в аэропорт, хотя наличных не было. Он понял ситуацию. Нам повезло, удалось поменять билеты, хватило денег доплатить. В аэропорту я позвонил, чтобы узнать, как он, линия все время занята.

Когда мы приземлились, я увидел на телефоне пропущенные вызовы и понял, что это значит. Перезвонил, линия занята.

Прилетев в Пулково, вылетели пулей из аэропорта, поймали такси. «По карте можно?». «Да». «Быстрее». Назвал адрес, поехали. Пожилой прокуренный таксист не спешил. «Быстрее». «С отпуска, вижу». «Быстрее, пожалуйста». «На югах где-то были, заго…». «Помолчите. Быстрее можете?». Продолжал звонить, линия занята.

Когда мы приехали, он уже ушел. Это случилось в полдень, мы опоздали на несколько часов. «Ровно в полдень, представляете», – сказал врач. «В храме колокола били», – в окне виднелась церковь. Я открыл окно и увидел сирень, но запаха не было. С тех пор, как я пришел в центр, прошел год. Он лежал с закрытыми глазами, Инна плакала.

Я вспомнил ту историю, которая напугала его в тот день.

– В ней было слово?

– Не знаю.

«Несколько дней ему удавалось обманывать их, отдавая полотенце, которое он бросал на мокрые камни. И все равно собаки знали, где он, шли по следу, он чувствовал их. Ночью понял, что они близко. Знал, они обязательно найдут и снимут скальп, это вопрос времени. Его беспокоила лишь судьба слов, оставленных в руднике. Точнее, одного из них. Язык хозяев принадлежал только им, они обозначали каждое слово определенных символом. Постепенно он стал вникать в это и вычленил из слов отдельные части. Он выбил эти части на глине и понял, что переставляя их местами, может сам создавать слова, обозначать ими предметы и живых существ. Он не знал, как называется многое из того, что видел, но теперь мог сам давать имена. И он решил дать себе имя».

– Дальше не надо.

– Он испугался имени?

– Помнишь его?

– Не знаю.

«Когда собаки были на месте, он уже ушел».

– В смысле умер?

– Такая была формулировка, я точно помню. «Он уже ушел».

Когда он ушел, ко мне вернулись страхи. Они усилились, но не сразу. Некоторые время я не мог работать, мы с Инной проводили все время вместе, не выходили из квартиры, превратившись в зверей. Мы ходили без одежды, лежали на столе, перестали говорить, ели сырое размороженное мясо и такие же овощи. В какой-то момент мы поняли, что так больше продолжаться не может, квартира превратилось в логово животных. Мы выезжали по ночам и кружили пьяными ночью вокруг острова. «Никогда не забыть то ощущение, мы здесь, он там, и ничего нельзя сделать. Мы ему не поможем, а значит никто не поможет, и он умрет».

– Мы были вместе, не так уж плохо.

– Ты про то время?

– Когда он ушел. После этого.

– Мы были вместе, это главное.

Утром все кончилось. В тот день небо было фиолетовым, я впервые не выполнил свои ритуалы, и мы разбились. Инна умерла, а я остался жить.

5

«Я за правду». «Это ложь». «Глупость опять». «Не глупость».

Моя первая девушка была такой глупой, что это вызывало у меня приступы гнева. Она сказала, что Южная Америка находится в Азии. «Дура совсем». У ее отца были фирмы «Гелиос» и «Персеида», я писал для них тексты. Сколько раз говорил себе, что надо попрощаться с ней, хоть ее отец и платил хорошие деньги.

Нельзя быть такой дурой. Южная Америка в Азии.

Ее звали Кира, что-то в ней было. Каждый раз говорил себе «не иди» и шел к ней.

– Думаешь, это интересно? – спросила Инна.

– Не знаю.

– Отправь слово на прямую линию с президентом.

– Это ты к чему?

– Будет интересно.

– Глупость.

– Слушать про твою Киру.

Отправить слово на прямую линию с президентом?

– Где ты это взяла вообще.

В Кире что-то было. Она любила закармливать. До знакомства я был семьдесят, стал восемьдесят, мы общались всего три месяца. Ее отец весил за сто, через год я увидел ее с очень толстым парнем. Наверняка раньше он был худым. Кира превращала людей вокруг в себя в свиней. Она была гетерой и жила в своем мифе, в котором не существовало ни географии, ни книг, ни даже кино, только бесконечное вскармливание людей вокруг. Она превращала людей в свиней – это было ее основным занятием, но я спасся.

– Заметила?

– Заметила, – заметила Инна. – Повеселел.

– Так всегда после грустных. Не хочу вспоминать тот день.

– Все равно будешь.

– В голову лезет.

У прошлого есть сюжет. В тот день он был таким.

Утром показалось, все начало налаживаться. Ощущение безысходности отступало, мы с Инной понимали, что это так. Я встал не с той ноги, коснулся пола левой, решил не исправляться. Несколько дней назад я вернул давно забытый ритуал: совершив ошибку, снова залезал под одеяло и вставал с правой.

«Не будешь перевязывать?», – удивилась Инна. «Нет». Она обрадовалась. Обычно я перевязывал шнурки, пока не получались идеальные одинаковые бантики. Не мог выйти из квартиры без этого.

«Запиши в телефон, забудем опять». На автомате записал в телефон напоминание, несколько дней не могли заехать купить. «Точно записал?». «Даже на холодильнике».

У нас магнитная доска на холодильнике, на ней можно писать мелом. Несколько минут назад сделал там напоминание, чтобы сделать напоминание в телефоне через несколько минут.

– Мысли кругами ходят. «Несколько минут, несколько минут».

– Давай дальше.

Дальше мы вышли, я закрыл дверь и не стал проверять, закрыл или нет, как делал обычно. «Не будешь?». Махнул рукой. Инна улыбнулась – ее расстраивали мои цикличные действия, она видела, что в последние дни они усилились, и это точно не шло мне на пользу.

В лифте были двое. «Два неглупых мужчины о чем-то не договорились, из-за этого все началось». «Ой, перестань, не из-за этого». Переглянулись с Инной, что обсуждают эти люди? «Говорю, из-за этого». «Ладно, хватит». «Из-за этого все началось». Они странно выглядели, один в такой шапке.

– Плавательная, – подсказала Инна.

– Мы еще смеялись потом.

У другого прическа, будто лес на голове. И голоса такие: у плавательного прозрачный, тонкий, легкий, как ветер, у другого объемный, тяжелый, мокрый, как дождь.

– Давай дальше.

Дальше мы сели в машину и поехали.

Моя вторая девушка жила за городом в маленьком доме. «Ирина Калипсова» – табличка перед забором. Я всегда называл ее по фамилии, это меня раздражало, но избавиться от привычки не мог. Забор был высоким, она приглашала внутрь, нас никто не видел. Она ходила в одном и том же прозрачном платье без нижнего белья. Потом оказалось, что у нее таких двадцать, все одинаковые. Она была ткачихой, делала одежду на заказ для очень богатых людей. Я видел, на каких машинах к ней приезжали. Мне было все равно, я часто оставался у нее и проводил несколько дней. Мог часами наблюдать за процессом создания одежды в ее руках, но когда она начинала раздевать меня, вместо возбуждения я все время испытывал жуткое раздражение. Казалось, она раздевала меня не для этого, а для того, чтобы оценить, какую одежду может сделать для меня.

– Она, она.

– И что?

– Слишком много «она».

– Как ее называть? Калипсова? Глупость же.

– Как хочешь.

Ее дом был увит виноградной лозой. Мы ужинали на воздухе, я все время смотрел на лозу и думал о паутине. Мне снились сны, в которых она ткала для меня кокон и примеряла, пока я спал. Когда я просыпался, она всегда бодрствовала. «Что ты?». «Не сплю, ничего». «Ложись». «Спи». Я засыпал, снова видел кокон, просыпался и видел ее. Она не стояла надо мной, не смотрела зловещими глазами, не держала в руках нож. Ничего подозрительного. Она просто не спала. Первый раз я не придал этому значения. Сон повторялся каждый раз, когда я оставался на ночь. Как-то я понял, что живу у нее уже семь дней, превратившихся в один ночной кошмар.

– Я ушел и больше не приходил.

В ней было что-то страшное, непонятное, и я боялся этого, как сейчас боюсь слова.

– Здесь направо.

– Думаешь, не помню?

У меня всегда было правило: пока не доехал до места, ни за что не выходи из машины, что бы ни случилось. Два или три раза в жизни я сносил зеркала стоявших или проезжавших мимо авто и ехал дальше. Остановишься и выйдешь из машины – не доедешь до места. Что-то случится.

Что-то уже случилось.

В тот день мы вышли. «Здесь направо», – точно так же сказала Инна, но я остановился. «Пойдем». Мы вышли, стояли, смотрели, целовались. Мне было хорошо, я отказался от навязчивых ритуалов и чувствовал легкость. Сел в машину и не смотрел в боковые зеркала. Зачем? Разве может быть хуже, чем сейчас?

– Разве может быть лучше, чем сейчас.

– Я тогда сказал?

– Ты тогда сказал.

Мы были вдвоем, так оно и было. До этого очень плохо, после – еще хуже, в тот момент – хорошо.

– Давай дальше.

Дальше мы сели в машину и снова поехали. Я не хотел ехать. «Так мы никогда не доедем», – сказала Инна. «Поедем?». «Поехали уже». Было хорошо, если не считать, что в тот день она все время спешила.

– Зачем?

– Не знаю, не могу объяснить.

Она начала спешить, как только проснулась. Обычно мы некоторое время лежали и никуда не торопились, потому что торопиться было некуда, но тут она вскочила и открыла шторы. «Пыльно так». Я что-то промычал, болела голова. «Есть вода?». Принесла воды. «Вставай, поедем». Пошла в душ, выбирала, что надеть, я все это время лежал, смотрел на нее и хотел спать. Инна подгоняла, спешила, я встал не с той ноги и решил ничего с этим не делать.

– Ты не виноват.

– Я не выполнил свои ритуалы.

– Это так не работает.

Я знаю, что не работает, сто раз в этом убеждался, даже тысячу. Это всего лишь психическое расстройство, навязчивые идеи ничего не значат.

– Ничего, – Инна сочувственно.

Они ничего не значат, но почему все случилось именно в тот день, когда я не выполнил ритуалы?

Мою третью девушку звали Лидия, она любила командовать. Она родилась рядом с Царицыно, потом ее семья переехала в Петербург. Лидия всегда делала только то, что хочет, ее любимой конструкцией было «да, но». «Пойдем, классно ведь?». «Да, но не в этот раз». «Ты ведь так любишь, на». «Да, но не сейчас». Только раз я видел, как Лидия выполнила чью-то просьбу. «Подожди, мне надо забрать». Оставила меня на скамейке в парке, сама подошла к черной машине, стала слушать, что ей говорят и кивать. Потом вернулась. «Пойдем, надо зайти, меня попросили». И мы пошли куда-то, куда попросил человек из черной машины. «Кто это?». «Да неважно». «Ну как неважно-то?». «Родственник». Сказала грустно, я не стал приставать. Мне казалось, я уже видел эту черную машину, из которой никто не выходил. Когда я видел ее?

Точно, когда был с Кирой, тоже в этом парке.

– Большая черная машина, – Инна грустно.

И когда жил семь дней за городом в доме с виноградной лозой, тоже видел. Черная машина приезжала к ней. Что это значит?

В тот день мы сели обратно в машину именно здесь, где сейчас проехали.

– В этом месте.

И поехали домой. «Еще прокатимся?». «Давай домой». Она так старательно выбирала одежду, так спешила уйти из дома, а теперь спешила обратно. Весь день Инна спешила. «Куда ты спешишь?». Пожала плечами, не знаю.

– Кто был в черной машине?

– Не знаю.

– Кто был в черной машине?

Инна не стала отвечать.

– Ты знаешь.

Помотала головой.

– Он убил тебя.

– Я не знаю.

– Скажи, кто.

– Ты серьезно думаешь, я знаю?

– Ты одна из них.

Я разозлился и впервые озвучил эту мысль. Признаюсь, я много раз думал о том, что Инна может быть одной из них. Три девушки, с которыми я встречался до нее, были связаны друг с другом. Одна и та же черная машина, таких случайностей не бывает. Раньше я не придавал этому значения, пока не появилось слово. Когда я придумал его, вспомнил некоторые вопросы, которые задавали мне три нимфы. Тогда они показались мне странными, теперь все встало на свои места. Они интересовались словом, пытались достать его из меня. Нимфы не знали, что тогда я еще ничего не знал о слове. Но откуда знали они? Ими руководил тот человек из черной машины. Откуда он знает про слово и зачем оно ему?

– Я не знаю.

– Знаю, что не знаешь, извини.

Нет, Инна не была одной из них, потому что в тот день все случилось именно так. Лучше бы она была одной из них.

В тот день я повернул по стрелке на зеленый. У меня сработало напоминание, телефон был у Инны в руках. «Надо заех…». Я увидел черную машину, летевшую на нас. Думаю, это была именно та машина.

– Почему?

– Думаю.

– Откуда эта уверенность?

– Не уверенность. Думаю.

– Тогда твои ритуалы точно не виноваты.

Не знаю. Может, я все это выдумал, и не было никакой черной машины. Я уже сам не знаю, чему верить.

Зашли на седьмой круг. Еще чуть-чуть, и мы вернемся домой.

6

Все случилось очень быстро. Белая машина подрезала меня, пришлось ударить по тормозам. Я сразу посмотрел на номер и понял, что это не случайно. Их было двое, они вылезли с разных сторон. Двигались очень быстро, мне показалось, что у них тела львов и головы людей. Первый замахнулся битой и ударил по лобовому стеклу, второй попытался открыть пассажирскую дверь.

– Ноги!

Я достал из-под сиденья Инны арбалет. Лобовое стекло треснуло, я направил арбалет в нужное место и поразил первую цель.

– Где второй?

Его не было видно, он куда-то пропал.

– Только что был.

– Поехали.

Как? Белая машина преградила путь, объехать невозможно, встала так, что заняла всю узкую дорогу. Мой «гольф» не сможет протаранить ее. Сдавать назад, развернуться? Других машин нет. Выйти и сдвинуть, убрать с пути?

Еще один удар по лобовому стеклу. Откуда он взялся? Я направил арбалет и пустил стрелу мимо, он успел увернуться и снова исчез из вида. На стекле теперь была огромная трещина, я удивлялся, как оно вообще выдержало два размашистых удара битой.

Я хотел выйти и пустить третью стрелу точно в цель, но даже в такой ситуации помнил, что нельзя выходить из машины. Выйду и все кончится, сначала надо завершить путь.

Он забрался на крышу и скреб по ней своими когтями, потом начал бить, но кроме небольшого искажения металла ничего не происходило, «гольф» держал оборону, я чувствовал, что это наша крепость, и пока мы в ней, ничего не случится.

Он прекратил бить и снова пропал, я не видел его в зеркалах. Я стал резко сдавать назад. Мы были в том месте, где мальчики били по мячу и попадали в машину, а сейчас здесь находились только мы, больше никого.

Что-то ударило снизу, через секунду он прыгнул на капот, размахнулся и снова хотел бить. В одной руке я держал руль, в другой арбалет. Я не прицеливался, выстрел попал в нужную точку. Нападавший отлетел назад и скорчился на асфальте.

Я еще раз посмотрел на номер. Да, он совпадал с номером черной машины.

– Эти.

Я сдавал назад, свернул во дворы, мы были в безопасности. «Гольф» немного пострадал, ничего критичного.

– Мы свернули.

Значит, не завершим седьмой круг, домой придется возвращаться другим путем, там не проехать, белая машина.

– Мы не вернемся.

– Ерунда.

– Это другой путь.

– Нет.

Почему ерунда? Почему «нет»?

Есть другие дороги, да хоть эта, через дворы.

– И вернемся на ту же улицу.

– Хорошо.

– Так просто?

– Да.

Она права, едем и все, не надо ничего выдумывать. Пора вернуться домой.

– И ты меня отпустишь?

– Отпущу.

Но я не хочу, чтобы она меня отпускала.

Помоги мне, не способному самому сделать выбор, решиться и вернуться туда, куда без тебя вернуться нет сил, и не дай малодушию взять верх над решимостью, помоги в готовности сделать то, что всем сердцем не желаю.

– Не хочу.

Инна достала коробку из бардачка и высыпала маленькие кубики с буквами.

– Это что?

Я знал, что это. Иногда мы играли в эту игру, составляли слова из выпавших букв.

– Давай.

Я не думал, слова сами возникали в голове.

– Гордыня.

Да, гордыня.

Я придумал эту фразу еще в детстве и повторял ее всегда, когда со мной кто-то соперничал.

Ты будешь первым, как Роберт Скотт.

Все знают эту историю, да? Но я хочу рассказать другую.

У меня не было друзей, эту роль исполнял воспитатель. За эту роль он бы не получил статуэтку.

Мне исполнилось двенадцать, отец придумал игру, в которую я погрузился с головой. Воспитатель был моим соперником. «Этот?» – спросил и рассмеялся. Я считал себя значительно лучше и умнее воспитателя.

Это было настоящее расследование. Отец предложил нам загадку. «ИМЯ библейского патриарха возвышается меж тысячелетних гостей, смотрящих друг на друга и нашедших покой меж двух улиц с четырьмя именами».

Сначала я подумал: «Чего?». Потом передал задание воспитателю. Он ухмыльнулся, как будто сразу нашел ответ. «Сколько у нас времени?». «Времени?». «Да». «Никакого времени. В этой игре время не имеет значения. Кто первым найдет слово, того я объявлю победителем».

Мы начали поиск. Я был уверен, что найду первым. «Поиск слова? Увлекательную игру выбрал ваш достопочтенный отец, очень увлекательную, мой инфант. Интересно, он сам или ему подсказала ваша мадам мадре».

Мадам Мадре? Серьезно?

Я долго думал над тем, с чего начать. Какой библейский патриарх, какие тысячелетние гости, какие две улицы с четырьмя именами? За что зацепиться? Что мог загадать отец? Это должно быть как-то связано с городом, он всегда хотел, чтобы все знали историю так, как он.

Начну с конца. Две улицы с четырьмя именами. Где в Петербурге две улицы с четырьмя именами? Надо искать те, что сменили названия, но их по привычке называют так, как раньше. Что это за улицы, откуда мне знать? Искал, никаких зацепок, ноль мыслей.

Через день я спросил воспитателя, далеко ли он продвинулся в поиске ответа. Посмотрел снисходительно. «Зайдите к отцу». Хорошо, к отцу. Постучался в его комнату, где он писал книги и которую называл кабинетом. «Продвинулся?». «Нет». Отец сказал, что воспитатель уже нашел первую составляющую, но пока не смог дать правильный ответ. «Удивительный человек», – и закрыл дверь перед моим носом.

Я никогда не понимал, почему отец так тепло относился к воспитателю и всегда восхищенно говорил о нем. Со мной он был сухим, не хвалил и уж точно не восхищался.

Инна снова вывалила буквы.

– Зависть.

Я завидовал воспитателю.

Прошло два дня. Я сделал сотни запросов и совершил две большие прогулки по городу в надежде, что это наведет меня на какие-то мысли. Не навело. Вечером я зашел к отцу. «Он нашел вторую составляющую. Странно, что еще не дал ответ. Даже не предположил». Отец спросил, как продвигаются мои дела. «Никак. Ничего». Он спросил, что я предпринимаю. Услышал про прогулки по городу. «Удачи», – сухо.

Когда я встретил воспитателя, он ухмыльнулся в два раза несноснее, чем обычно. «Мой юный друг, вероятно, вы уже отгадали загадку?». «Нет». «Какая тревожная оказия». Так и сказал, опять эта «оказия».

Сколько можно, Педди?

Он откинулся в кресле и стал разгадывать кроссворд в The New York Times, у нас хранились старые номера. Я взбесился, выхватил газету из его рук и разорвал на куски. «Инфант, что вы». Плюнул ему в лицо, у меня было много накопленной слюны. «Да что». Прыгнул на него и стал наносить удар за ударом.

– Давай!

Инна вернула меня в машину. Нужно составить еще одно слово из предложенных букв.

– Гнев.

– Они уже тогда были.

– Что?

– Перепады, приступы гнева. Ты же знаешь, я не очень.

– Что не очень?

– Не очень нормальный, поэтому перепады.

Зашифровать слово в кроссворде The New York Times и отправить Педди новогодним подарком.

Мы доехали до дома.

– Не хочу никуда отсюда.

– Подожди еще.

Воспитатель сказал отцу правильный ответ на следующий день и не забыл упомянуть мою вчерашнюю выходку. Отец пригласил меня в кабинет. «Пожмите руки, вы ведь друзья и соперники». Ну что за формулировка, отец, ты же писатель? «Вы ведь друзья и соперники». Кто так пишет? Пафосный бред, банальность.

Я отказывался подавать руку, он заставил. «У нас есть победитель, думаю, теперь он может рассказать путь к разгадке».

Впоследствии отец давал нам новые загадки, я научился искать слова и через полгода был непобедим. Но тогда, в первый раз, у меня не было никаких шансов. Любопытство оказалось сильнее, чем ненависть к воспитателю, поэтому я внимательно выслушал его путь к разгадке.

Две улицы с четырьмя именами – это линии Васильевского острова. Улиц две, названий четыре. Дома напротив друг друга имеют разные названия в адресе: вторая линия, дом двадцать один, третья линия, дом десять.

Тысячелетние гости, смотрящие друг на друга – сфинксы, стоящие на Университетской набережной. Им три с половиной тысячи лет, они были в гробнице Аменхотепа III.

Что видно, если встать между сфинксов? Исаакиевский собор. «Возвышается библейский патриарх». Имя библейского патриарха – Исаак.

Исаак – ответ на загадку.

– Давай еще.

– Давай.

Она снова вывалила буквы.

– Уныние.

Я проиграл воспитателю и впал в уныние. Мне было обидно, что он догадался, а я нет, что отец считает его удивительным человеком, а меня нет, что я на самом деле не такой уж удивительный, раз не смог даже на шаг приблизиться к отгадке. Я не хотел ни есть, ни пить, днями сидел в кресле и делал то, что раньше считал позорным занятием – разгадывал кроссворды, к которым еще не успел прикоснуться воспитатель.

– Тебе пора.

– Нет, давай еще.

– На.

– Алчность.

– Не надо историй.

– Почему?

– Хватит.

– Я был алчным тысячу раз.

– То, что ты вспомнил из детства – не грехи. Ты же был ребенком.

Это просто пример. Гордыня? Тысяча раз. Зависть? Тысяча раз. Гнев? Тысяча – это мало. Десять тысяч раз. Какая разница, ребенок или нет? У меня тысячи грехов.

– Тебе пора, возвращайся домой.

Не хочу возвращаться. Не хочу писать никакие тексты, хочу остаться здесь, с тобой.

– Твое время еще не пришло, ты не можешь быть со мной.

– Давай еще.

Инна высыпала буквы.

– Чревоугодие. Тысяча раз.

– Тебе пора.

– Еще.

– Вот.

– Похоть. Тысяча раз.

Здесь, в этом месте, в моей голове, тысячи тысяч грехов. Медленно ползут, согнувшись до земли под тяжестью камня, привязанного к шее. Одетые во власяницу, с зашитыми веками, сидят, прижавшись спиной к скале, плечами – друг к другу. В дыму, от которого ничего не видно. Несутся в вечном непокое. Рыдают, лежа лицом к земле и не смея двинуться. Исхудавшие до костей, дважды мертвые на вид. В огне.

Достаточно, это может продолжаться вечно, я должен вернуться, хоть не хочу этого.

– Грехи кончились. Ты все перечислил.

– Это мое покаяние. Ты отпустишь?

– Отпускаю.

– Отпустишь меня?

– Отпускаю.

Шестнадцатого апреля я вышел из машины и направился к парадной. Я не оборачивался. Инны больше не будет, я точно знаю. Мы больше не проедем с ней семь кругов. Мое возвращение завершено.

Я вернулся домой.

7

Обои слезают со стен обгоревшей кожей. Это первое, что бросается в глаза, когда я сажусь на стул в гостиной.

«Они вошли в дом и убили всех».

Отец говорил, это идеальное начало романа. Фраза сразу делит мир пополам. «Они» – убийцы, «всех» – жертвы. Столько вопросов. Кто они, почему сделали, как.

Так он начинал все три романа: «Извини, я съел твою жену», «Страна напалма» и «Война войдет без стука». Последний еще не вышел, хотя отец уже умер. Я уберу оттуда эту фразу, текст будет начинаться иначе, это в моих силах.

Я вышел из машины, навсегда покинув Инну, зашел в парадную, стоял у двери в квартиру. У меня не было привычки тянуться к карману за ключом, я не закрывал дверь. За два года пять раз проникали внутрь, зачем защищаться, если нет смысла? Захотят – откроют. Кто-то искал в квартире нужную вещь и не находил, ничего не брал, возвращался и вновь не находил. Мне надоело, перестал закрывать ключом.

Распахнул дверь и перешагнул порог, пахнет пылью. «Они вошли в дом и убили всех». Хорошая, атмосферная фраза, хотя здесь некого больше убивать, кроме меня, а я не «всех», я один. «Они вошли в дом и убили одного» уже не звучит.

Не разуваясь, прошел в гостиную. Выдохнул, длинный коридор и кухня в конце, не хочу туда, плохое предчувствие. Я стал ходить по гостиной, не понимая, что делать дальше. У окна стул, люблю ставить ногу и шатать. Деревянный старый стул, садишься, скрипит, встаешь, скрипит.

Что это было? Что произошло со мной в последнее время? Почему все случилось так, а не иначе? Я выглянул в окно, увидел машину, пригляделся. Инна там? Нет, ее там нет, ее нигде нет, она отпустила меня.

Я виноват в том, что Инна умерла, я не повторял свои ритуалы.

Сел на стул, обхватил голову руками.

– Штамп.

«Обхватил голову руками», – что за штамп.

– Что за?

Никто не ответит, я один.

Какая теперь разница, штамп, не штамп. Из машины я взял с собой арбалет и знаю, что будет с ним через несколько минут.

Гостиная – одна из комнат, всего их три. Давно без ремонта, скрипят половицы, старый паркет полосками. Обои слезают со стен обгоревшей кожей. Их кто-то хотел поменять, начал отрывать, не закончил. Мне было все равно, такие вещи не имели никакого значения. Все интересовавшие меня вещи находились в голове, только в ней я мог организовать все так, как надо, идеальный порядок. В квартире беспорядок, и он не мой, он был до меня и пусть будет. Я даже не прописан, все прописано в голове, этого достаточно.

Я поставил стул, встал на него, сверху свисала веревка.

Дернув за нее, я открыл длинную антресоль, соединяющую комнаты. В детстве я залезал туда, когда никто не видел. Мать бережно складывала все, что связано с отцом. Он любил спонтанно уничтожать написанное, мать спасла почти все: скомканное разгладила, порванное собрала заново. Никто не знал об этом архиве. Иногда в детстве я терял счет времени, погружаясь в мир, придуманный отцом, который он отрицал и рвал на части. Потом я читал опубликованные романы, ставшие бестселлерами, и понимал, что они меня не трогают.

Не знаю даже, зачем заглянул туда сейчас. Подумал, это важно перед тем, что собираюсь сделать. В этой квартире прошла моя жизнь. Я спустился со стула, поставил к окну и снова стал расхаживать. Я хотел зацепить что-то важное, не получалось, крючок разогнулся.

– Готово.

Зайти на кухню, проверить? Зачем арбалет, если можно все сделать по-другому? Если слово там, все будет проще, чем я хочу. Что выдумал?

Не надо на кухню. Я взял в руки арбалет, сел на стул и посмотрел на стену. Обоина отошла, ее клеили на газету бесплатных объявлений, она самая толстая. Рассмотрел дату, 16 апреля, такое совпадение.

– Как сделать?

Привык к ответам Инны, придется отвечать самому. Направил арбалет, смогу выстрелить? Так, по-другому, нет. Лучше так, нет.

– Так.

Хлопоты с арбалетом. Посмотрел на антресоль.

– Назовешь так свой роман? «Хлопоты с арбалетом».

«Они вошли в дом и убили всех». Пусть начинается.

Отложил арбалет, что за бред, зачем я это делаю? Могу просто сказать слово. Нет, я хочу избежать этого, сделать по-другому, по-своему, без участия слова.

Есть еще одна причина. Мне кажется, я забыл его. Оно все время вертелось у меня в голове, на языке, я уходил в сторону, избегал, просто забыл.

– Давай.

Руками не получится. Пусть будет на полу, большой палец ноги на курок.

– Куда?

Соскользнет, лучше снять носок. Правый, одного будет достаточно. Вот так. Давай на счет три.

– Готов?

Да.

– Раз, два.

Вздохнул. Кажется, вспомнил слово, не стал вынимать его из памяти, оно просто мелькнуло где-то.

– Есть кто?

Он сделал все одновременно: постучал, открыл, громко спросил. Я пнул арбалет в угол и понял, что вспотел.

– Так и знал, что здесь, – сказал он и ухмыльнулся.

Это был Брутто Зельц, литературный агент отца. Он ничего не видел, только арбалет в углу. Слово вылетело из головы. Брутто Зельц спас мне жизнь.

– Продвинулись?

– Что?

– Продвинулись, говорю?

У него привычка брать в руку чужую вещь, подбрасывать и ловить, потом ронять, брать другую и повторять. Нелепый человек.

– Не забыли, что обещали?

– Работы много, не успеваю.

– Это тоже работа.

Он говорил со знаками препинания. В «это тоже работа» встретились восклицание и вопрос. Брутто Зельц всегда был неправдоподобно вежлив. «Это тоже работа», – развел руками, улыбнулся и выронил обувную ложку.

– Простите.

Я бы никогда не выстрелил в себя.

– Так что вы говорите, когда ждать?

Теперь это кажется глупостью. Арбалет.

Я встал, скрипнул стул.

Мы в коридоре, он взял старый теннисный мяч.

– Ну что?

– Да пока не очень.

Шкаф в коридоре, в шкафу лук и стрелы.

– Но когда-то ведь надо?

Как же он надоел, приходит раз в неделю. Брутто Зельц – профессионал, пробивной агент. Мой отец – самый популярный писатель этого века, хотя вышло всего два романа. Третий, рабочее название «Война войдет без стука», он не дописал, остались черновики. «Это будет последний роман вашего отца и первый ваш», – я услышал это предложение и согласился, пусть будет так.

– У нас договор.

– Знаю я.

– Надо успеть.

– Успею.

– Когда можно взглянуть?

То же самое он спрашивал отца, когда тот писал «Извини, я съел твою жену». Почему-то все знали, что это бестселлер, даже когда отец еще не написал ни строчки. Я много раз читал рецензии на роман и надеялся встретить что-нибудь оскорбительное. «Новожилов – литературная бездарность», «худший роман года», а лучше «в истории», «пошло и гадко». Но Всеволода Ивановича хвалили все без исключения, про себя я называл это приторным уважением.

Роман я прочитал за одну ночь, хотя мне запрещали брать книгу в руки.

На Невском проспекте открылся ресторан «Соус ведьм», сразу ставший хитом. Столики забронированы на полгода вперед. Все блюда подаются под каким-то особенным соусом, рецепт которого держится в секрете вот уже несколько сотен лет. Владелец – потомок первых испанских инквизиторов. Санкт-Петербург в восторге, через месяц после открытия ресторан называют лучшим местом десятилетия.

Журналист Скрябов получает задание провести расследование и выяснить секрет соуса. «У тебя все тексты под псевдонимом, не вычислят». Когда в ресторане появляется вакансия официанта, он приходит на собеседование. Его лично проводит сеньор Эрнесто – владелец заведения, само совершенство, человек гипнотической красоты. Скрябов с неудовольствием понимает, что сеньор Эрнесто вызывает у него сильную человеческую симпатию и уважение.

Чтобы получить работу в ресторане, надо выполнить одно странное условие: привести красивую и обязательно знакомую девушку, которую тут же возьмут на работу. «Кем?». «Она получит от работы огромное удовольствие, не переживайте».

Скрябов предлагает журналистке Алене принять участие в расследовании, она соглашается. В первый день Скрябов получает заказы на кухне и видит, что соусный цех располагается отдельно за запертой дверью. Каждую тарелку просовывают в крохотное окно-бойницу, через несколько секунд политое соусом блюдо возвращают обратно и дают Скрябову. «Готово, неси».

Алена работает за запертой дверью. «Что там происходит?». «Потом». «В смысле?». «Потом расскажу». Скрябов негодует, Алена наотрез отказывается говорить, в чем заключается ее работа. «Это огромное удовольствие». «И это все?». «Ну да».

Через месяц сеньор Эрнесто приглашает Скрябова на экскурсию в соусный цех. «Вы готовы». Перед журналистом открывается фантасмагоричная картина. На семи гинекологических креслах сидят семь голых девушек, вокруг которых вьются три трансвестита, похожих на Эрнесто. Они забирают тарелки из окон-бойниц и ставят их под кресла, а сами устраивают действо вокруг них, берут из расставленных повсюду деревянных бочек приправы, корицу, кориандр, паприку, посыпают девушек и добывают из них соус. Алену Скрябов видит совсем не такой, как в жизни: все ее волосы рыжие, взгляд дикий, тело в конвульсиях. «В некоторых странах соус добывают и из мужчин, но для России это не подходит».

Сеньор Эрнесто приглашает Скрябова в свой кабинет, где разоблачает его. Скрябов признается, что он журналист и хочет написать репортаж. «Вы не сделаете этого, иначе Алену съедят». «Съедят?». «Вы от нас тоже никуда не уйдете». Сеньор Эрнесто объясняет, почему секрет соуса никто не может раскрыть столетиями. Девушки, из которых добывают соус, превращаются в рабынь похоти. Когда они достигают безумия, их поставляют африканским тиранам-каннибалам. Те, в свою очередь, обеспечивают сеньора Эрнесто наемными убийцами по всему миру.

Алену отправят на съедение на следующий день после выхода репортажа. Скрябов понимает, она все равно обречена, и он тоже. Скрябов засыпает в раздумьях, что делать, писать или не писать. Ему снится сон, как в его дом, где он почему-то живет с Аленой, врываются африканские головорезы.

– Вы с отцом одного поля, – прервал Брутто Зельц.

– Почему?

– Вместе работаете в словорубной мастерской.

Я посмотрел на него с подозрением. Откуда ты знаешь про словорубную мастерскую?

– Знаете, почему ваш отец стал таким знаменитым?

Зельц подбрасывал теннисный мяч.

– Гений.

– Его все боялись редактировать. Без исключения.

– Почему?

– Позвольте воды.

Воды? Надо пройти на кухню, а я не хочу туда. Осознание пришло внезапно, в этот самый момент. Я понял, что там, на кухне.

– В другой раз.

– Что с вами?

– Давайте в другой раз, прошу.

Он начал тараторить. «По легенде, он спрятал в одном из романов слово, которое убивает, но, как видите, массовых смертей от чтения не было, а книги вашего отца покупались массово, значит, не в этом дело».

Я открыл дверь, выпроводил Брутто Зельца, сел на пол и обхватил голову руками.

8

– И все-таки я бы попросил.

Брутто Зельц открыл дверь и увидел меня.

– А.

Закрыл дверь и наконец-то ушел. Он сказал «а». Нет, заглавная, вот так: «А». Хорошо, пусть будет «А».

Я встал, открыл шкаф, вытащил лук и стрелы, нашел маркер. Взял стул, открыл антресоль, достал мешок с записями отца, вывалил на пол. Я всегда удивлялся, почему он писал на печатной машинке или вообще от руки. Когда я спросил, отец взбесился и не стал отвечать. Он никогда не пользовался компьютером, смартфону предпочитал старый кнопочный мобильник.

На отдельном листе в клеточку написано карандашом: «Я долго выбирал, кем быть, графоманом или алкашом, и после раздумий остановился на первом варианте». Так отец записывал фразы, которые потом хотел использовать в больших текстах. «Кем быть, графоманом или алкашом», – не помню, чтобы он это где-то использовал. Внизу было написано «Неиссякаемая бутылка». Я читал черновик этого рассказа, точно, фраза оттуда, просто забыл. Ужасный рассказ. Отец, иногда ты писал такую чушь.

Перевернул листок, вывел маркером большую букву «А», подбросил, натянул тетиву. Стрела соединила бумагу со стеной, теперь буква висела там.

Иди на кухню. Сам иди на кухню, я останусь здесь.

Я не заходил в кухню с тех пор, как ушла Инна.

Брутто Зельц говорит, я должен работать над романом. Должен – буду, договорились, знаю, где собраны все наработки отца по нему, вот они. «Война войдет без стука» – рабочее название, оно должно быть каким-то другим, броским. Последний роман отца, недописанный, который дописывает сын, и это его литературный дебют. Как это пафосно, противно, зачем я согласился.

В опросе на лучшее название романов отца победит «Извини, я съел твою жену» – пятьдесят восемь процентов. На втором месте «Страна напалма» – двадцать четыре. «Война войдет без стука» семнадцать. Семнадцать! Надо менять название. А я специально не буду, пусть остается таким.

Вот он, первоначальный вариант сюжета, написан ручкой, аккуратным почерком.

«Российская империя, военный госпиталь в глуши, до ближайшего поселения трое суток пешего пути. Раньше сюда доставляли раненых, но уже шесть лет Российская империя ни с кем не воюет. Доктор Лев Извозчиков горюет о том, что нет войны, потому что ему и персоналу нечем заняться, из-за чего наступает разруха. От безделья он увлекается лженаукой и точно рассчитывает день явления в госпиталь Сатанаила. В этот день у медсестры Марии Леопольдовны рождается сын, а в госпиталь прибывает первый за шесть лет раненый…»

Кое-что не нравится, буду корректировать.

– М.

Почему «М»? Зачем я озвучил эту букву?

Взял еще один листок, идея отца. «Люди бегут навстречу друг другу в доспехах воинственно, снимают маски и одежды, остаются голыми, начинают заниматься любовью, облазят до костей, становятся зарядным устройством и розеткой, наконец-то соединяются». Такого точно нигде не было, слабая идея, перевернул, вывел маркером букву «М», выстрелил, стрела соединила бумагу со стеной.

Зачем это приходит мне в голову. Я могу ответить, не надо обманывать себя. Слово осаждает меня со всех сторон, все труднее отрекаться от него, негде скрыться. Эти буквы стремятся стать словом, родиться и обрести форму.

Форма уже обретена, ты знаешь.

Мне все равно придется идти на кухню, я не смогу скрываться здесь постоянно, слово не пощадит и настигнет.

Отвлекись! Думай о другом.

Второй роман отца.

Есть экземпляр, «Страна напалма» в желто-черной обложке, читал два раза, никто не запрещал.

Человек, разбогатевший на криптовалютах, выкупил участок земли в центре Нью-Йорка, оградил его высокой стеной и провозгласил свой дом независимым государством. Никто не воспринял это всерьез, кроме журналистов The New York Times. Они установили за территорией круглосуточную слежку и выяснили, что человек не покидает пределов своей земли. Никто не входит, не выходит. В стене предусмотрена арка, в ней нет никаких заграждений, кажется, можно легко проникнуть внутрь и зайти на территорию.

Сразу три журналиста The New York Times решают сделать это, из стен арки выдвигается пушка и сжигает их напалмом. Не остается никаких следов.

Обеспокоенная пропажей сотрудников, редакция отправляет еще одну группу из трех журналистов, которую постигает та же участь.

За дело берется полиция. Не подозревая о том, что произошло, группа из трех полицейских пытается пройти через арку. После их бесследного исчезновения полиция наконец осознает серьезность проблемы. Вертолет облетает территорию и видит на доме надпись «Страна напалма», больше никакой информации.

Подъезжают машины, в них двадцать семь полицейских. Трое из них пытаются пересечь арку, остальные видят, к чему это приводит. На место прибывает шеф полиции и подкрепление из двадцати семи сотрудников. Они пытаются вызвать хозяина территории на разговор через мегафон, тот никак не реагирует. Полицейские подключают военных, приезжает фургон, из которого выпрыгивают двадцать семь вооруженных солдат. После короткого совещания полицейские и военные пытаются штурмовать территорию, активируется режим «Я люблю напалм», нещадно истребляющий все, что движется в сторону стены. Огневые пушки уничтожают полицейских и военных.

Сюжет о «Стране напалма» становится самым популярным в СМИ на ближайший месяц, в некотором отдалении от территории журналисты разбивают целый город. Самые отчаянные пытаются проникнуть внутрь, что приводит к активации напалма.

Собирается совет национальной безопасности США. Президент думает, что делать. Снайперы не годятся, этот вариант уже отработан, в доме нет окон. «Танки». «Химическое оружие». «Сбросим бомбу». Президент отвергает все предложения. «На территории США никогда не было войны с внешним врагом. Мы не можем этого допустить из-за какого-то сумасшедшего». Президента спрашивают, хочет ли он признать независимость Страны напалма, он погружается в долгое раздумье и произносит неуверенным высоким голосом. «В конце концов, какое мы имеем право врываться на частную территорию».

Возникает движение, поддерживающее независимость Страны напалма. Через пять лет число жертв, пытавшихся проникнуть туда, достигает 19 683.

– А.

– Что «А».

«А» уже случилась, висит на стене, зачем буква снова приходит в голову, превращается в звук?

– Я не буду.

Встряхнул мешок и высыпал оставшееся на пол. Есть там еще что? Мне нравилась идея отца про египетские рудники, даже позаимствовал ее, когда придумывал сюжеты для своих рассказов. Я спрашивал Брутто Зельца, почему отец не воплотил ее, он ничего не знал. Не знаю, где это теперь найти, тут нет.

– А.

– Хватит.

Надоело, это все равно случится, не вижу смысла тянуть. Решено – пойду на кухню.

Пошел на кухню и, стараясь не смотреть туда, достал две луковицы, разделочную доску, нож, принялся чистить. На столе фотография, где мы улыбаемся с Инной. Я резал лук, слезились глаза.

Мои ритуалы не при чем, Инна умерла по другой причине, я это знаю.

Оно вошло в дом и убило всех.

Пора сделать это.

Соберись. Давай.

Давай!

Я посмотрел на магнитную доску, там было написано слово. Все так, как я думал. В тот день, когда погибла Инна, я почему-то написал слово на доске. Сделал это на автомате, не думая. Потом на автомате поставил напоминание в телефон, и снова написал слово. Инна увидела напоминание в телефоне, и мы попали в аварию. Слово убило ее. Я убил ее, написав слово. Не мои ритуалы, может быть, даже не авария. Вдруг она произошла случайно? Или это слово спровоцировало аварию? Не знаю. Я уверен, в тот день все случилось бы по-другому, не будь я таким дураком.

Что я наделал?

Вернулся в гостиную, сел на пол и стал перебирать отцовские записи. Интересно, почему я все еще жив? Я научился не думать о слове, даже когда вижу его, наверное, поэтому. Не могу объяснить, как это получается.

Я вдруг решил, что не сдамся. Мне нужно понять, откуда взялось слово, почему оно появилось и уничтожило все, что было дорого, моими руками.

– А.

– Нет.

– А.

– Хватит.

Оно осаждает меня, как армия, собравшаяся вокруг крепостной стены и изматывающая город. Буквы – снаряды.

– А.

– Нет. Уйди.

Уйди, говорю.

Мне кажется, есть только один выход – самому стать словом, уйти в книгу отца, которая теперь и моя, превратиться в персонажа. «Война войдет без стука», я войду в нее и поселюсь надолго. Буду жить в книге. Слово не убьет меня в вымышленном мире, его там нет.

Не знаю, вернусь ли я оттуда.

Запомните меня Новожиловым, сыном последнего русского классика Всеволода Ивановича Новожилова. В детстве меня беспокоило расстройство, оно и сейчас беспокоит, но я хочу сказать одно: не надо бояться. Всю свою жизнь я боялся того, чего нет, совершал ритуалы, загонял себя в угол. Страх должен умереть. Мне жаль, я понял это только сейчас, когда пора уходить. Я любил Инну, я виноват в ее смерти, я создал нечто ужасное, я бегу от этого, я должен понять, что сделал, я должен что-то исправить, я должен это себе, Инне, всем, кого любил и люблю. Простите меня.

Получилось так пафосно, аж противно. «Запомните меня Новожиловым», «страх должен умереть», «простите меня». И это мои последние слова? Лучше простите меня за них.

Это случилось, а значит я умру. Я придумал слово, которым можно убить. Я убил, теперь мне надо спастись.

Я посмотрел в окно, шел дождь. Машина была чистой, на пассажирском сиденье никого.

Я пододвинул стул, сел на него, закрыл глаза и стал персонажем.

Часть вторая. Осада (Война войдет без стука)

1

Прокл крутил колесо. Это было его единственным занятием. Он крутил колесо, и через несколько минут дерево падало. Сгорбленный, жилистый, бородатый Прокл, весь в глубоких шрамах, в свои тридцать шесть напоминавший старика, рубил почти под самый корень, не выкорчевывая пни. Он сконструировал этот аппарат много лет назад, когда только начинал работать в военном госпитале.

Прокла с женой поселили в небольшом отдельно стоящем доме позади госпиталя. Поначалу он прекрасно справлялся с обязанностями заведующего хозяйством.

Все изменилось, когда однажды утром, спустя год после переезда, Прокл вышел на крыльцо, осмотрелся и понял, что деревьев вокруг стало заметно больше. Он позвал жену. «Больше». «Значительно?». «Значительно». Прокл спросил у Льва Натановича Извозчикова, главного доктора военного госпиталя, есть ли у него книги по дендрологии, и получил отрицательный ответ.

Прокл начал каждый месяц ставить засечки на крыльце, указывая видимое число деревьев. Через полгода он ужаснулся, когда понял, что число утроилось. В это же время ему в голову пришла конструкция аппарата, который помогал бы ему валить деревья. То, что с деревьями нужно бороться, не вызывало у Прокла сомнений.

Теперь Прокл валил деревья, напрочь забыв о других обязанностях. Все его старания были тщетны. Через месяц он обнаружил, что деревьев все равно стало больше. Прокл не сдался и принялся уничтожать своих врагов днем и ночью, лишившись сна.

В одну июльскую ночь жена уговорила его, осунувшегося, с безумным взглядом, провести ночь в постели. Прокл нехотя согласился. В ту ночь корни деревьев ворвались в дом, прорвав дощатые полы, и проросли сквозь спящих.

Проклу повезло, следующим утром Мария Леопольдовна что-то почувствовала, отправилась в дом и увидела ужасную картину. Льву Натановичу каким-то чудом удалось спасти Прокла, сшив его по кускам. Жена наутро уже была ледяной – Лев Натанович вытащил из сердца корень, прошедший насквозь.

2

Лев Натанович читал нью-йоркскую газету, весной ему доставили два десятка номеров за прошлый год. В военном госпитале он единственный владел английским языком. Его выводило из себя, когда Анна Павловна ставила похлебку на сложенную вдвое газету, отчего на той оставались разводы.

– Опять! – Лев Натанович грозно посмотрел на Анну Павловну, и она сразу все поняла.

– Простите, Лев Ната…

– Я же просил с бужениной.

– Лев Натанович, вы знаете, поставки не было уже два месяца.

Доктор нахмурился, Анна Павловна права. «Два месяца, раньше такого никогда не случалось, и вот теперь случилось».

Лев Натанович взял кружку, оттопырил мизинец, сделал глоток чая и поморщился.

– Опять!

Анна Павловна от неожиданности уронила поднос.

– Анна Павловна, милочка, у нас с вами есть несколько хороших тем для обсуждения. Догадываетесь?

Анна Павловна потупила взгляд.

– Да-да, вы не ошиблись, одна из тем – ваша грядущая смерть!

Лев Натанович ударил по столу своим большим кулаком, театрально выждал паузу и расхохотался.

– Да я шучу, голубушка, не берите в голову.

«За семнадцать лет она так и не привыкла к моим шалостям, бедная женщина. Вот и сын у нее дурачок».

Каждый вечер за столом собирались все обитатели военного госпиталя за исключением Прокла, любившего в это время опрыскивать корни деревьев яблочным уксусом.

Лев Натанович Извозчиков – главный врач военного госпиталя.

Мария Леопольдовна – жена его.

Валерьян Збруев – хирург, помощник Льва Натановича.

Серафима Павловна – пожилая медсестра.

Маруся Павловна – юная медсестра.

Анна Павловна – кухарка.

Витенька – блаженный сын Анны Павловны.

Вот и вся труппа.

3

Мария Леопольдовна подавилась за столом, Серафима Павловна, сидевшая по левую руку, била ее по спине. Лев Натанович поглядывал на этот процесс поверх газеты. После того, как Мария Леопольдовна прокашлялась, Лев Натанович взял слово.

– Вы, Серафима Павловна, вероятно, желали умертвить мою супругу?

Серафима Павловна удивленно посмотрела на человека, сидевшего во главе стола, который свернул газету вдвое и отложил в сторону.

– Сколько раз я вам говорил, не надо этого делать!

Он встал, оперся руками о стол, поправил очки, чтобы лежали на кончике носа, посмотрел на Серафиму Павловну, сказал спокойно и тихо, выделяя каждое слово.

– Не надо этого делать. Стучать по спине не надо.

Разжевывая кусок вяленой конины, Валерьян подмигнул Марусе Павловне, оба не сдержали смешок.

– Извините, Лев Натанович, – Серафима Павловна потупила взгляд.

– А тебе, любезнейшая, милая сердцу Мария Леопольдовна, я не раз велел не набивать рот перед ужином.

Мария Леопольдовна сделала вид, что не услышала.

Лев Натанович выпрямился и взял слово.

– Мы собрались здесь сегодня, как и каждый день до сего дня, чтобы отужинать в нашем теплом кругу. Как вы знаете, поставки нет уже два месяца, но у нас еще есть немного еды, чтобы продержаться. Не знаю, в чем тут дело, может быть, про нас просто забыли. Войны нет уже шесть лет, мои руки за это время успели закостенеть.

Лев Натанович демонстративно хрустнул пальцами и решил, что на сегодня плохих вестей достаточно.

– Теперь, перед тем как мы приступим к ужину, я хотел бы развлечь вас одной загадкой, которую вычитал в американской газете. Загадка эта связана с таким явлением, как книгопечатание. Серафима Павловна, вам знакомо это явление?

Серафима Павловна нахмурила брови. Она не любила, когда над ней шутят.

– Ответьте, пожалуйста, на такой вопрос: почему книгопечатание, согласно высказыванию мсье Ривароля, есть артиллерия мыслей?

Валерьян снова подмигнул Марусе Павловне, оба едва сдержали смех.

– Ну что, у кого-то из вас есть догадки?

Лев Натанович удивился, увидев вставшую со своего места Марию Леопольдовну. Он точно не ждал ответа от нее.

– У вас?

Мария Леопольдовна встала в полный рост, глубоко вдохнула и неожиданно для всех изрыгнула на стол младенца.

4

Крик пронзил тишину. Кричал младенец, лежавший на столе. Он был мальчиком.

5

Ворона смотрела в окно. Она любила приходить сюда по вечерам и наблюдать за тем, как люди сидят на стульях, засовывают еду в отрезанные клювы и машут лысыми крыльями. Ворона видела, как человек изрыгнул на стол существо, похожее на других людей, только маленькое. Остальные люди резко встали со своих стульев и сделали шаг назад.

К труппе прибавился мальчик.

6

Лев Натанович сделал несколько уверенных шагов, склонился над младенцем, снял окуляры, достал фонендоскоп, послушал ребенка и выпрямился.

– Мальчик.

Сделав еще два шага, он склонился над Марией Леопольдовной, без сознания опустившейся на стул, который тут же упал вместе с ней, проверил состояние губ, послушал фонендоскопом, хмыкнул и, встав, сделал заявление.

– Жива.

7

На втором этаже военного госпиталя, в личных покоях Лев Натанович осматривал Марию Леопольдовну, пришедшую в чувства, но ослабшую и пока еще не способную сказать ни слова. Лев Натанович услышал вопль, встал и подошел к окну. За долгие годы его глаза научились рассматривать предметы в полной темноте. Сейчас он увидел в ней Прокла, идущего вперед, размахивающего косой и производящего звериный крик.

Лев Натанович ничуть не удивился, потому что не раз видел Прокла в таком состоянии. Доктор вернулся к жене. «Как же так получилось?» – думал он и не мог найти ответ. О том, что Мария Леопольдовна находится в положении, знали все, но способ рождения представлялся иным.

Лев Натанович пытался вспомнить, читал ли он о подобных случаях в своей обширной медицинской библиотеке, когда работал в императорском госпитале в Петербурге, однако в памяти ничего не всплывало. «Бабы, конечно, чудные существа, но ведь есть же какие-то рамки», – думал Лев Натанович, вновь заглянув под длинную юбку супруги. Все было в порядке. «Даже слишком», – забеспокоился доктор, чувствуя, что произошло нечто очень странное и, возможно, ужасное.

Мальчик, лежащий рядом в люльке, которую заблаговременно смастерил Прокл, закричал, Лев Натанович взял его, мельком осмотрел и приложил к груди Марии Леопольдовны.

Они обвенчались двадцать лет назад. Лев Натанович женился по расчету – отец Марии Леопольдовны обещал ему место в императорском госпитале. Супруги жили мирно, Лев Натанович был погружен в работу и имел успех – его считали одним из лучших докторов Петербурга. По стечению обстоятельств, о которых можно умолчать, Лев Натанович был отправлен на службу в военный госпиталь в глушь, недалеко от границы с одним вражеским государством. В течение четырех лет сюда свозили тяжело раненных, навсегда завершивших службу. Вот уже шесть лет войны не было, а госпиталь все не закрывали по никому непонятным причинам.

– Ммм!

В комнату Льва Натановича ворвался Витенька, подбежал к доктору и стал мотать головой.

– Ммм!

Лев Натанович привык к такому поведению Витеньки и знал, что ему надо выдать кусок рафинада, который он для таких случаев всегда держал в одном из ящиков бюро.

– Ну что ты, Витенька, на, возьми.

Но Витенька не унимался.

– Ммм!

Лев Натанович, всегда тепло относившийся к неизреченному сыну Анны Павловны, погладил его по голове.

– Что такое, Витенька?

– Ммм!

Витенька показал на газету, лежавшую на бюро.

– Это хочешь? На, возьми.

– Ммм! – не унимался Витенька.

– Ну что ты, милый?

– Ммм!

Лев Натанович взял его за подмышки, поднял и вынес за дверь, запер ее, оставив Витеньку стоять с газетой и куском рафинада в руке. «Не сегодня, Витенька».

Доктор вернулся к своим мыслям и снова сел рядом с Марией Леопольдовной, которая, изнеможенная свалившимся на нее событием, уже спала с приложенным к груди ребенком.

За окном послышались звуки, и Лев Натанович понял, что это уже не Прокл.

Он выглянул в окно и разглядел вдалеке приближающуюся повозку. Она была черной и сливалась с темнотой.

Льва Натановича впервые за долгие годы охватил страх. Он кое-что вспомнил, и забыв про все, метнулся к бюро, пытаясь найти одну очень важную вещь.

8

Валерьян что-то услышал за окном, встрепенулся и пошел проверить.

– Слышали? – спросил он у Маруси Павловны, с которой они разговаривали там, где час назад странным образом завершился ужин. Свет уже был приглушен. Кроме них в гостиной-столовой сидел Витенька, застыв в одной позе и тараща глаза.

– Валерьян, бросьте, возвращайтесь.

Валерьян вернулся к Марусе Павловне и, прежде чем сделать то, что хотел, покосился на Витеньку.

– Не бойтесь вы его, он ведь не понимает, пусть смотрит.

– Не боюсь я, просто странно как-то.

Маруся Павловна пискнула.

– Когда мы уже по-нормальному? – буркнул Валерьян.

Маруся Павловна оттолкнула его и надула щеки.

– Я же вам говорила, нельзя. Серафима Павловна сказала, что в мужском семени живет Сатанаил.

– Дура ваша Серафима Павловна, – разозлился Валерьян.

– Ничего она не дура.

– Вы сами над ней подшучиваете все время. Вы в своем уме, какой еще Сатанаил? Вы же умная де…

– Ммм! – замычал Витенька, вскочил со стула и побежал вверх по лестнице.

– Тьфу ты, дьявол! – испугался Валерьян.

– Вот-вот. Сами говорите, дьявол.

– Ладно, черт с вами, давайте так.

Маруся Павловна болтала ножками.

– Вот опять! Слышите? – Валерьян снова бросился к окну. – Смотрите, едет кто-то.

– Едет? Ночью? – заволновалась Маруся Павловна.

– Видите, вдалеке.

– Не разглядеть что-то.

– Вот, смотрите, – Валерьян показал пальцем.

– Да, теперь вижу. Черная. И лошадь черная.

Скрипнули ступени, Витенька спустился с газетой в руках и снова сел на свой стул.

– Ммм!

Валерьян выругался. Он был напуган и предчувствовал что-то плохое.

– Чертовщина какая-то.

Маруся Павловна подошла к Витеньке и стала учащенно гладить его по голове.

9

Бумаги и тряпки были разбросаны по полу, мальчик кричал, его укачивала Мария Леопольдовна. Она хотела спросить у Льва Натановича, что он делает, но тот махнул рукой, не отвлекай.

Наконец он нашел, что искал. Это была вырезка из журнала «Адская почта, или Переписка хромоногого беса с кривым». Лев Натанович еще в Петербурге собрал все шесть номеров, после выхода которых журнал был закрыт за полемику с императрицей.

Лев Натанович не скрывал свою симпатию к войне. Она была его кормилицей. Не в смысле материальных благ – в них доктор никогда не испытывал недостатка, а в смысле потребности быть при деле. Лев Натанович был влюблен в медицину и не скрывал этого, без нее он закисал и терял смысл существования. За шесть лет без войны он на три раза перечитал всю свою библиотеку, и от нечего делать вынужден был обратиться в лженауке. В одном из выпусков «Адской почты» Лев Натанович отыскал формулу, с помощью которой предлагалось вычислить точную дату явления Сатанаила. Он отнесся к этому с присущим ему чувством юмора, однако вырванную из журнала страницу, на которой пером были выведены исчисления, сохранил и положил в бюро.

Лев Натанович поднес вырезку к масляной лампе, внимательно посмотрел на дату и нахмурил брови.

Он взглянул на младенца в руках Марии Леопольдовны, подошел к окну и увидел, что черная повозка остановилась у входа в госпиталь.

10

Серафима Павловна вымачивала ноги в тазу – она делала это каждую неделю в один и тот же день и час, строго соблюдая ритуал. Так делали ее бабка и мать, утверждавшие, что эта процедура – лучший рецепт долголетия.

Лев Натанович считал Серафиму Павловну полной дурой. Она ничего не понимала в медицине, руководствовалась устаревшими поверьями и знахарскими чудачествами, когда-то услышанными от бабки. Он бы давно нашел способ избавиться от нее, если бы не удивительный талант Серафимы Павловны. Лев Натанович все еще помнил, как в минуты сложнейших операций пожилая медсестра преображалась и мгновенно исполняла все указания доктора. Вместе они спасли жизни десятков людей.

Серафима Павловна услышала лошадиное ржание за окном. Она была недовольна: любопытство заставило ее прервать важный ритуал, вынуть ноги из таза и посмотреть, кто прибыл в столь поздний час. Серафима Павловна нехотя сделала это: обстоятельно вытерла ноги, надела старомодные туфли, которые когда-то носила ее мать, и подошла к окну.

В военном госпитале не предполагалось держать швейцаров, поэтому прибывших встречали то медсестра, то кухарка Анна Павловна.

Серафима Павловна знала, что после ужина Анна Павловна сразу ложилась спать, чтобы подняться раньше всех и приготовить завтрак.

– И кого это принесло, – пробормотала Серафима Павловна и пошла вниз.

Валерьян и Маруся Павловна решили разойтись по комнатам и теперь смотрели в окна. В гостиной остался только Витенька, который по-прежнему сидел на стуле.

– А ты почему не спишь? – спросила Серафима Павловна, под тяжелыми шагами которой скрипнули ступени лестницы, а затем и половицы.

– Ммм! – ответил Витенька.

В дверь постучали. Серафима Павловна подошла и отперла ее, увидела нечто страшное, поскользнулась и упала.

Гости вошли в дом.

Серафима Павловна покинула труппу.

К труппе прибавились четыре человека.

Барон Корф – человек в черном.

Кира, Калипсо и Лидия – его дочери.

11

Все спустились вниз, кроме Марии Леопольдовны, приложившей к груди младенца. Она присела на кровать и свесила ноги. Лев Натанович оставил дверь открытой, и Мария Леопольдовна прислушивалась к тому, что происходит в гостиной.

Барон Корф имел удивительную внешность: рост два метра, смолистые кудри, большие уши, черные глаза и прут вместо правой руки. Маруся Павловна пригляделась и, увидев торчащую из прута ветку с одним зеленым листом, пискнула. Барон Корф был одет в плащ из плотного материала и сапоги на высокой подошве.

Анна Павловна застыла от страха. Она взглянула на одну из дочерей барона Корфа, Киру, ужаснувшись ее изумрудному одеянию. Анна Павловна с детства боялась зеленого цвета и его оттенков: ее мать умерла от отравления – сначала ее кожа была салатовой, а концу болезни обрела темно-зеленый цвет. Анна Павловна никогда не добавляла в пищу зелень, огурцы, перец и прочие зеленые продукты, считая их ядовитыми.

Валерьяна поразила красота Калипсо, однако его отпугнул заметный шрам, прошедший диагональю по ее правой щеке. Он был такого же цвета, как кровь, а Валерьян очень боялся вида крови, хоть и тщательно скрывал это.

Лев Натанович посмотрел в глаза Лидии и почувствовал себя неловко. Глаза девушки выражали уверенность, обнажая ее властный характер. Лев Натанович не любитл таких людей и побаивался их, поскольку сам предпочитал быть властью там, где жил и работал, и не терпел конкуренции.

– Барон Корф и дочери его! – раскатистым басом, пронизывающим все пространство военного госпиталя, представился гость. Марусе Павловне даже показалось, что по дому прошла вибрация, отчего она снова пискнула.

– Ваших рук дело? – хотел было грозно спросить Лев Натанович, но его командный голос показался птичьим щебетанием в сравнении с тембром барона.

– Сама, – ответил двухметровый гость.

Лев Натанович подошел к лежащей Серафиме Павловне, склонился над ней, пощупал пульс, достал фонендоскоп, приложил, послушал и сделал вывод.

– Мертва.

12

Ночью хоронили Серафиму Павловну. За госпиталем, рядом с домом Прокла, был устроен небольшой погост, насчитывающий двадцать могил: девятнадцать солдат и супруга Прокла.

Могилу для Серафимы Павловны должен был рыть Прокл, но его нигде не могли отыскать. Лев Натанович пытался вычислить его местонахождение по звериному воплю и прислушивался к ночи несколько минут, так ничего и не услышав.

Наконец, когда Валерьян взялся за лопату, а барон Корф, который вызвался помочь, плюнул на левую ладонь и растер слюну о прут, из темноты выбежал Прокл.

– Умри, нечисть! – кричал он, размахивая косой.

Его глаза закатились, он бежал, не различая своих и чужих. Прокл уже занес косу над головой Льва Натановича и готов был срезать ее, как вдруг перед ним возник барон Корф, вытянув перед собой прут. Прокл налетел на прут, который прошел через него насквозь, и повис, выронив косу.

Воцарилось молчание. Прокл покинул труппу.

13

Долго спорили, хоронить или сжигать. Лев Натанович не мог понять, как ему относиться к барону, настороженно или с благодарностью. «С настороженной благодарностью», – решил доктор, когда они рыли могилы. Барон Корф настаивал на том, что трупы лучше сжечь.

– Так природе полезнее, – басил он. – Золой землю осыпем. И душам покойнее.

Лев Натанович с презрением к себе соглашался с бароном: он с удовольствием бы сжег тело Серафимы Павловны, для которого пришлось рыть большую широкую могилу. Его останавливал лишь вид мертвого Прокла.

– Его с женой вместе надо хоронить, иначе нельзя, – решил Лев Натанович.

Рыть решили вчетвером: к доктору, барону и Валерьяну присоединилась Анна Павловна. Остальные отправились спать – Марусе Павловне было велено поселить дочерей барона Корфа и выдать им чистое постельное белье.

За лопатами пошли в дом Прокла. Пока Лев Натанович и Валерьян искали инструмент, барон расхаживал по жилищу широкими шагами и вибрировал голосом себе под нос. Анна Павловна расслышала «так-так, земляная» и «никакого фундамента, вот и славно». Один раз он подпрыгнул и, приземлившись, произвел звук наподобие гудка паровоза. Так барон смеялся.

Лев Натанович и Валерьян не обратили на это никакого внимания, отыскали лопаты и отправились копать.

– Позвольте сначала мне, – попросил барон Корф и сунул свой прут в землю.

– Что это вы делаете? – поинтересовался Валерьян.

– Проверяю, не наткнемся ли мы на корни деревьев. Согласитесь, не хотелось бы выкопать половину и обнаружить, что продвинуться дальше нет никакой возможности.

Лев Натанович и Валерьян пожали плечами в знак согласия. Они не разбирались в таких вещах, Прокл заведовал погостом без их участия.

– Ну как?

– Все в порядке, можно начинать, – барон Корф вытащил прут из земли, взял лопату и начал так ловко орудовать инструментом, что Анна Павловна не могла оторваться, забыв обо всем на свете. Этой жуткой ночью, стоя на погосте, она вдруг ощутила в себе что-то странное. Чувство казалось ей знакомым, но Анна Павловна давно позабыла о нем и уже никогда не надеялась испытать. Кухарка поняла, что питает непреодолимую страсть к барону Корфу. Не способная отвести от него взгляд, она почти не помогала рыть землю.

Под утро Серафима Павловна и Прокл были погребены. Барон Корф впервые за ночь взглянул на Анну Павловну и подмигнул ей.

– Давайте отдохнем хотя бы пару часов, а потом поговорим, – предложил Лев Натанович, и они с Валерьяном направились в госпиталь. – Барон, Анна Павловна, прошу, идемте.

Барон снова подмигнул Анне Павловне, воткнул прут сначала в одну могилу, затем в другую, выпрямился и предложил кухарке взять его под руку.

Так начиналось утро.

14

Барон Корф опустил на стол холщовый мешок размером с дикого кабана. Анна Павловна вздрогнула.

– Солонина, – пояснил барон.

– И вы хотите, чтобы вот за это мы отпустили вам грехи? – грозно спросил Лев Натанович.

В девять часов утра в гостиной собрались все, кроме Витеньки. С тех пор, как гости вошли в дом, он куда-то пропал и не появлялся на глазах. Лев Натанович чувствовал, что от него ждут решительных действий. Гости держались дружелюбно и вели себя, будто родственники, приехавшие повидаться после долгой разлуки. Однако их неожиданное появление и сопутствующее случившееся требовало ответов.

– Грехи? – не понял барон Корф.

– Вы явились в наш госпиталь ночью без всякого приглашения. Кто вы такой, мы не знаем.

– Я же представился, как только вошел, – обиделся гость, – барон Корф и дочери его!

– Как только вы оказались на пороге, загадочным образом скончалась Серафима Павловна.

– Загадочным? – удивился барон. – Вы же доктор, правильно?

– Доктор, – подтвердил Лев Натанович.

– Тогда для вас в этом деле не должно быть никаких загадок. Серафима Павловна расшиблась.

– А вам не кажется странным, что она служила в этом госпитале добрые надцать лет, и тут вдруг расшиблась, как только вы вошли в наш дом.

– Человек смертен, вам ли это не знать, – парировал барон Корф и посмотрел на свой прут.

– То есть вы утверждаете, что спешная кончина Серафимы Павловны и ваше прибытие – событие друг с другом никак не связанные?

– Никак нет, – подтвердил барон.

– Допустим. Но зачем же вы тогда умертвили нашего Прокла?

Барон Корф вдруг расхохотался так, что Маруся Павловна снова пискнула.

– Доктор, вы все больше меня удивляете. Вы помните, при каких обстоятельствах я, как вы выразились, умертвил этого человека?

Лев Натанович понял, что ему нечем крыть. Он невнятно сказал что-то вроде «нет, ну позвольте», но в итоге махнул рукой и велел Анне Павловне готовить обед на всех. «Там и обсудим».

Валерьян переглянулся с Марусей Павловной. Они оба заметили, что на пруте барона Корфа появилось два новых зеленых листа.

15

Когда Лев Натанович удостоверился, что все, кроме барона Корфа, покинули гостиную, он подошел к нему и заговорил полушепотом.

– Скажите, барон, а война-то началась? – в его голосе звучала неприкрытая надежда.

– Война? – удивился барон.

Он не ожидал такого вопроса и взглянул на Льва Натановича с некоторым смущением, как обычного смотрят на провидцев.

– Ну да, война. Честно вам скажу, пусть это и покажется странным, мы тут ее заждались. Особенно я.

– Заждались войны? – переспросил барон, сотрясая гостиную смешком.

– Шесть лет уже без нее. А я, понимаете ли, доктор. Не могу без этого, – Лев Натанович показал барону руки, чтобы тот сразу проникся сочувствием.

Но барон не проникся.

– Огорчу вас, войны как не было, так и нет.

– А в чем же тогда цель вашего визита? Я подумал, что вы как-то связаны с войной, – огорченно, с ноткой раздражения заметил Лев Натанович.

– Мы проездом. Направляемся в столицу, а оттуда, глядишь, и дальше двинем, – в глазах барона мелькнуло что-то такое, отчего Лев Натанович насторожился и сразу вспомнил, как рассчитывал день явления Сатанаила.

– Куда это – дальше?

– Дальше? – барон опомнился. – Извините, заговорился. Мы с дочерьми направляемся в столицу по семейным делам. Если позволите, остановимся у вас на несколько дней, отплачу вам двумя мешками продовольствия – первый вы уже видели, вот он.

Лев Натанович ненадолго задумался, посмотрев на мешок.

– Ну хорошо, оставайтесь, не буду же я вас, в конце концов, метлой гнать.

16

Перед обедом барон Корф прогуливался вокруг госпиталя, внимательно осматривая фасад. Из окна кухни выглянула раздухорившаяся Анна Павловна.

– Ну, как вам у нас, красиво, правда? – спросила Анна Павловна и тут же подумала, что сказала глупость. «Вот я дура, ну какая тут у нас может быть красота».

– Красиво, Анна Павловна, не спорю, лес у вас рядом богатый.

– Лес? Да, грибы там иногда собираю. Вы, барон, любите грибы?

Барон едва заметно поморщился, но Анна Павловна не заметила.

– Люблю, кто же их не любит.

– Тогда я знаю, что приготовлю на обед, – обрадовалась кухарка. – Специально для вас! Мое фирменное грибное блюдо, императорский жюльен по-павловски!

– Не стоит так утруждаться ради меня, – любезно ответил барон. При слове «жюльен» его лицо передернуло от отвращения.

– Надолго вы у нас?

– Надеюсь, надолго, уж больно здесь хорошо, – на автомате сказал барон. – Скажите, Анна Павловна, а что у вас тут с фундаментом?

– С фундаментом? – не поняла кухарка.

– Крепкий он?

– Вы о фундаменте дома? – уточнила Анна Павловна, как будто знала какой-то другой фундамент.

– Да, о нем. Крепко стоит ваш госпиталь?

– Вроде не жаловались.

– Не шатает его от ветров?

– Не замечала, если честно.

– Вот и славно, – улыбнулся барон. – Не смею вас больше отвлекать, дорогая Анна Павловна.

Барон Корф пошел дальше, зашел за угол – так, чтобы его никто не видел, и воткнул свой прут в фундамент. Появились трещины. Барон Корф вытащил прут и широко улыбнулся.

17

– Рататоск белка резво снует по ясеню Иггдрасиль, все речи орла спешит отнести она Нидхеггу вниз, – напевал барон Корф за несколько минут до обеда, все еще прогуливаясь близ госпиталя. Вдруг он застыл на месте и закатил глаза.

18

Маруся Павловна выглянула в окно и увидела что-то странное. Там, где раньше была пустота, теперь стояло дерево. Она завороженно смотрела на дерево и не могла оторваться. Еще больше девушка удивилась, когда оно пошло, направившись к входной двери. Маруся Павловна перепугалась и зажмурилась, а когда открыла глаза, поняла, что это был барон Корф. Она пискнула и начала нервно хохотать.

19

Перед обедом Лев Натанович решил заглянуть в дом Прокла. Он ломал голову, кто способен заменить заведующего, и с неохотой представлял, как придется теперь писать официальное прошение о новом работнике по причине кончины прежнего. Серафиму Павловну можно было не менять. «Войны нет, если уж по-честному, то и Маруся здесь нужна только для того, чтобы Валерьян не начал прижигать себе пальцы в печи от избытка семени». Хотя Лев Натанович, конечно, знал, что Маруся Павловна не допускала Валерьяна, куда он желал попасть, но что-то между ними все-таки было, и этого «было» достаточно для поддержания рассудка молодого хирурга.

Вернувшись к мысли о том, как правильно оформить прошение о замене Прокла, доктор зашел в его жилище, которое любил называть сараем, особенно после смерти супруги заведующего.

Лев Натанович осмотрелся. За свою практику он многое повидал, поэтому не боялся мертвецов. В призраков доктор не верил. «Уж сколько я тел порезал, сколько трупов перевидал, ничего такого не видел – значит, и нет этого». Льву Натановичу бросилась в глаза тонкая тетрадка, рядом с которой стояли еще не успевшие засохнуть чернила. Доктору стало страшно – Прокл не умел писать.

Лев Натанович открыл тетрадь и пролистал ее. С каждой перевернутой страницей его страх нарастал. Записи были сделаны неаккуратно, хаотично, будто писавший каждый раз в спешке орудовал ножом, а не пером. «Писать смолой деревьев», «заговорил с белкой», «степь отступила, теперь я один» и множество однотипных записей «сегодня убил…», число засечками и примитивный рисунок дерева.

На последней странице доктор обнаружил запись, сделанную Проклом накануне гибели. «Рататоск нашептал, он идет».

Лев Натанович спешно убрал тетрадь во внутренний карман, сложив ее вдвое, и вышел из жилища как раз в тот момент, когда барон Корф открыл дверь госпиталя.

20

Рано темнело. Ворона смотрела в окно и видела, как расселись бескрылые за столом.

21

Анна Павловна кружила вальс, расставляя нескончаемые тарелки.

– Откуда это вы, голубушка, столько всего вычерпали? – ухмылялся Лев Натанович, севший на свое привычное место во главе стола. – А говорили, нехватка продовольствия.

– Так гости же, Лев Натанович, – оправдывалась Анна Павловна, понимая, что переборщила, оголив ради этого обеда чуть ли ни весь склад. В порыве произвести впечатление на барона Корфа остановиться она не могла.

По правую руку от доктора сидел Валерьян, по левую – Маруся Павловна. Молодые люди напряженно переглядывались и посматривали на гостей.

Мария Леопольдовна к обеду не спустилась – она занималась сыном и так увлеклась, что даже не обратила внимания на странные события, произошедшие в военном госпитале. Ей и так хватало странностей: Мария Леопольдовна не разбиралась в детях, но догадывалась, что на второй день ребенок вряд ли начнет ползти. Мальчик, однако, всего за одну ночь оброс, по-младенчески возмужал, стал ясно смотреть на мир и перед обедом вдруг пополз. Она еще не знала, что к вечеру он научится ходить.

Барон Корф расположился напротив Льва Натановича, по правую руку от него сидела Лидия, по левую – Кира и Калипсо.

– И все-таки не понимаю, Лев Натанович, – громыхнул барон, – почему это вы так любите войну. Что же в ней хорошего?

Лев Натанович, насадивший на вилку уже второй маринованный огурец, поперхнулся. Все в доме знали, что доктор мирился с войной, как с необходимым злом, даже симпатизировал ей. Он любил медицину и свою врачебную практику, а война питала его страсть, поставляя сырье. Но никто не осмеливался говорить об этом, чтобы не смущать Льва Натановича.

– А с чего вы взяли, что я люблю войну? – нашелся доктор.

– Ну как это с чего, – засмеялся барон, – смешной вы человек! Вы же сами мне об этом сказали.

– Полагаю, вы ослышались, барон, – отрезал Лев Натанович, отправил в рот второй огурец и захрустел.

– Ничего я не ослышался, – обиделся гость.

– Я думаю, уважаемый барон, – вклинился Валерьян, – доктор имел в виду…

– Валерьян, позвольте я сам буду говорить за себя, – оборвал его Лев Натанович. – Если вы желаете знать – да, мы все здесь заждались войны. Именно заждались. Но это не значит, что мы ее любим.

– И что же вам, без войны плохо живется? – с усмешкой спросил барон. – Если хотите мое мнение, войны надо не ждать, а бояться.

– Бояться? – завелся Лев Натанович. – Чего же ее бояться, что в ней такого страшного? Чего я не видел на этой вашей войне?

– Извините, доктор, не хочу вас обидеть, но были ли вы на войне, чтобы так о ней рассуждать?

– Был ли я? – вскипел Лев Натанович. – Да что я могу не знать о войне! Страшиться нужно чего-то неизведанного, а здесь я все знаю, могу восстановить по травмам любое событие, видел все, спускался в бездну, на самое дно. Я был там, слушая рассказы солдат, которых спас от смерти здесь, в этом госпитале!

Повисло молчание, в которое шагами ворвалась Анна Павловна, державшая в руках котел.

– Грибной! – объявила она так торжественно, что этим неуместным пафосом сумела снять установившееся напряжение.

Анна Павловна поставила котел, взяла черпак и посмотрела на барона.

– Позвольте вашу тарелку, – потребовала она.

– Анна Павловна, милая, спасибо, но я предпочел бы отказаться.

– Ну как это, так нельзя, – забормотала кухарка, взяла тарелку и наполнила ее супом, – отказаться никак нельзя.

Анна Павловна поставила тарелку прямо под нос барону Корфу, который тут же позеленел и принял такой вид, будто его прямо сейчас вывернет на стол.

– Ммм! – закричал Витенька, вбежав в гостиную с газетой в руках.

Он прыгнул на руки к Льву Натановичу и начал совать ему в лицо газету.

– Ммм!

– Что ж, мы с дочерьми кланяемся вам в ноги за столь славный обед, – резко встав, сказал барон, не съевший за обедом, как и его дочери, ровным счетом ничего, – Но мы, пожалуй, очень устали и хотим немного отдохнуть. Надеюсь, вы позволите.

С этими словами барон Корф откланялся и покинул гостиную. Дочери встали и отправились вслед за ним.

22

Рататоск долго сидел и высматривал ворону. Когда барон Корф покинул гостиную, рататоск прыгнул на ворону и удавил ее, съев внутренности. Затем рататоск вскарабкался наверх и через открытое окно проник в комнату, где поселился барон.

23

Барон и его дочери вошли в комнату.

– Какое у тебя все-таки потрясающее платье, – сказала Лидия, обращаясь к Кире. – Иди в нем.

– В нем и пойду, ведь оно зеленое, – радостно сообщила Кира.

– Тише, – ласково прервал их барон. – У нас гости.

Барон Корф расплылся в широкой улыбке. Рататоск залез ему в штанину, быстро вскарабкался и через несколько секунд уже сидел на плече и нашептывал ему на ухо, подняв лапки и зацепившись ими за мочку.

– Как, уже пора? – спросил барон. – Сегодня ночью? Хорошо, я все понял. Да, мы готовы.

Кира подошла к отцу и поднялась на корточки. В ее руке была горсть миндаля, захваченная с обеда. Рататоск съел один орех и покинул госпиталь тем же способом, что попал внутрь.

24

Барон Корф стоял у окна в ожидании, когда откроется дверь.

Анна Павловна вошла без стука. На ней была только юбка, волочащаяся по полу.

– Я вас ждал, – сказал барон Корф и повернулся к женщине, державшей в руках котел с грибным супом.

– Я вам поесть принесла, вы, вероятно, голодны, – дрожащим голосом произнесла Анна Павловна и перехватила тяжелый котел, отчего ее тяжелые груди колыхнулись.

– Уберите это, – приказал барон.

– Ну как же, я вам поесть принесла, – взмолилась Анна Павловна.

Барон Корф подошел к ней, взял котел и уронил его на пол.

– У меня для вас подарок, – сказал барон, достал откуда-то тяжелые бусы из желудей и надел на Анну Павловну. – Когда вам будет страшно, перебирайте желуди, и страх отступит.

Он поднял кухарку над собой единственной рукой и провел по ее грудям прутом. Анна Павловна была счастлива.

25

Валерьян почувствовал, что в его комнате кто-то есть. Он ощутил это во сне и тут же проснулся. На нем сидела обнаженная Калипсо. Валерьян точно помнил, что не раздевался перед сном, но сейчас на нем не было одежды. Он хотел шевельнуться, однако весь был в какой-то странной субстанции, будто в коконе, сковавшем движение. У него перехватило дыхание – то ли от страха, то ли от возбуждения. Шрам на щеке Калипсо, замеченный им, когда гости только появились на пороге госпиталя, продолжался на шее, плече и уходил за спину.

Валерьян хотел что-то произнести, Калипсо его опередила.

– Не бойся, это ведь то, чего ты хотел.

26

Лев Натанович услышал грохот – упало нечто тяжелое. Он лежал с открытыми глазами и знал, что эту ночь ему не пережить. Доктор поцеловал спящих Марию Леопольдовну и мальчика. Младенец проснулся, посмотрел на отца ясным взглядом и поцеловал его в ответ. Лев Натанович, охваченный ощущением безысходности происходящего, осознать которое он был не в силах, вышел, спустился в гостиную и сел на свое место.

27

Сияющая Анна Павловна вошла в кухню и увидела, как с потолка свисает изумрудного цвета платье. Кухарка схватилась за желуди, наполненный стакан с водой, сердце. Анна Павловна рухнула на пол. В ее глазах не было страха.

28

Валерьян сильно выдохнул и увидел, что на нем сидит Маруся Павловна.

– Как? – не понял Валерьян и вскочил, оттолкнув Марусю, все еще ощущая скованность движений. – Откуда ты здесь?

– Ты же сам хотел! – закричала Маруся.

Валерьян увидел кровь на постели, открыл от страха рот, сделал несколько неловких прыжков назад и выпал из окна, захватив с собой лозу, овившую раму.

Маруся Павловна издала жуткий вопль, выбежала из комнаты, поскользнулась и полетела со ступеней.

Лидия, стоявшая внизу, мельком посмотрела на нее и перевела взгляд на доктора.

– Лев Натанович, милый, у нас с вами есть несколько хороших тем для обсуждения. Догадываетесь?

Доктор не шелохнулся.

– Да-да, вы не ошиблись, – продолжила Лидия, – одна из тем – ваша грядущая смерть.

29

Лев Натанович поднялся, и сделал несколько решительных шагов к Лидии. Она тоже не стояла на месте. Доктор и девушка обошли вокруг стола, глядя в глаза друг другу, Лидия села на стул Льва Натановича и ухмыльнулась.

– Вот вы и проиграли, доктор, – сказала она. – Теперь вы знаете, кто здесь на самом деле главный.

– Скажите же наконец, кто вы? – потребовал доктор дрогнувшим голосом.

– Мы? Вы спрашиваете сейчас обо мне? – Лидия подняла брови.

– Прошу, перестаньте играть, – взмолился доктор. – Вы победили, я это признаю, но довольно иносказаний. Вы пришли в мой госпиталь и устроили резню. Как вы посмели! – Лев Натанович набирал смелость с каждым словом. – Как вы посмели, я спрашиваю. Никто не смеет врываться в военный госпиталь и резать людей, спасающих жизни, как каких-нибудь свиней. Ни на одной войне это не дозволено. Так позвольте же узнать, наконец, кто вы такие, и почему решили, что у вас есть право убивать ни в чем не повинных людей.

– Доктор, остыньте, – спокойно предложила Лидия, – Ну что вы такое говорите. Послушайте себя, это же полный бред. Кого это мы резали, как свиней? Вы сами себя поубивали, разве не так?

– Сами? Да что это вы такое говорите? Вы сами-то в это верите? – доктор провел рукой по волосам, отчего они взъерошились.

– Да, но главное, что в это верите вы, просто не хотите признать. Я говорю лишь то, что мы никого не убивали.

– Не понимаю, – Лев Натанович опустил руки.

Доктор никогда еще не выглядел так жалко и не чувствовал себя столь беспомощным. Стоя посреди гостиной с потухшим взглядом, Лев Натанович готов был принять последний удар в своей жизни, совершенно не понимая, что это будет за удар. Более того, не в силах терпеть, он отчаянно желал, чтобы удар этот был нанесен как можно скорее.

– Лидия, доченька, зачем ты так с доктором? – за спиной Льва Натановича раздался знакомый бас. – Давайте объясним ему все по-человечески.

– По-человечески? – усмехнулась Лидия. – Отец, ты слишком веришь в людей, они не понимают по-человечески.

– Мудрость твоя меня всегда поражает, – похвалил ее барон. – Но давай все-таки скажем доктору, что он хочет услышать.

– Да, но мы же не можем все время делать то, что он хочет.

– Вы отпустите нас? – спросил Лев Натанович, больше ему ничего не пришло в голову.

– Кого это – вас? Тут и отпускать-то некого, – развел руками барон.

30

Мария Леопольдовна вылезла из окна и спускалась вниз.

– Скорее, – сказала она мальчику.

Мальчик уцепился за карниз, затем ловким движениями хватался за выступы фасада, приближаясь к земле.

31

– Как это – некого? – не согласился Лев Натанович.

– Ну а кого? Я же не виноват, что у вас тут все померли, – развел рукой и прутом барон Корф. На пруте было три новых листа.

– Померли? Да что вы такое говорите? Вы же всех и убили. Остался только я и…

Лев Натанович все пытался сложить в голове план, как спасти Марию Леопольдовну и сына, но план не складывался. В его голове уже ничего не складывалось.

– Не переживайте, Мария Леопольдовна и сын ее сейчас благополучно покидают здание, – успокоил и напугал доктора барон. – Они будут жить.

– А как же остальные? – машинально спросил Лев Натанович, под «остальными» подразумевая, конечно, себя. – Остальных вы отпустите?

– Вы сами себя не отпустили, – барон Корф принял серьезный вид, – Сколько лет вы здесь жили, а точнее сказать, не жили?

– Как это, сколько жили, – заторопился доктор, – что это такое – жили. Как это – жили?

Наконец, Лев Натанович нашел ответ.

«Шесть лет без войны», – неожиданно он понял, что ему становится легче.

– Вы давно могли сами себя отпустить, но вместо этого заперлись здесь и позволили запереться остальным, – спокойно говорил барон. – Они сами себя убили, и вы тоже.

– Запер, – повторил Лев Натанович. – Убил.

Ему стало очень легко: столько лет доктор носил в себе непроизносимый, неосознанный грех, а барон сформулировал его играючи, в одну секунду, легко, и в этой легкости доктор нашел облегчение.

– Отпустите! – в эйфории Лев Натанович бросился на барона и повис на выставленном вперед пруте.

– Отпускаю, – произнес Корф.

32

– Здесь больше никого не осталось, нам пора, – сказал Лидии барон Корф, – Калипсо все подготовила?

– Подготовила, – ответила Лидия, – но в доме есть еще один…

– Поверьте, доченька, он спасется, – уверенно произнес барон, они вышли из госпиталя.

33

Барон Корф помог Марии Леопольдовне и мальчику опуститься на землю. Дочери стояли позади него.

– Не бойтесь, мы вас не тронем, – заверил барон Марию Леопольдовну.

Мальчик встал на землю, открыл рот, будто хочет сказать первое слово, но закрыл и не сказал.

– Позже, – заверил барон Корф. – А теперь отойдем.

Они отошли к повозке и стали смотреть, как рушится дом. Заржала лошадь, треснул фундамент, дом, весь окутанный лозой, разломился пополам. Он уходил под землю, а на его месте прорастало величественное дерево. Но перед тем, как госпиталь провалился, из него выбежал Витенька с газетой в руках.

Он подбежал к барону. Вместе с мальчиком они уставились на Корфа.

– Одни вы и поймете, – вздохнул барон, на плече которого уже сидела белка, – познакомьтесь, это мой друг, его зовут Ратотоск. Он сообщает мне волю леса. Погладьте, не бойтесь.

Витенька и мальчик погладили белку, она улыбнулась в ответ.

– Много лет деревья жили в мире, – сказал барон Корф, – Но ваш госпиталь стал для нас ужасом. Обезумевший Прокл убивал деревья просто так, из прихоти, ставшей привычкой, но это еще полбеды. Тот, кто строил здание, выкопал огромную яму и затронул корневую систему. Да еще этот фундамент, на котором никогда не вырастет ни что живое… Мы очень быстро приняли решение объявить войну – она началась той ночью, когда мы ворвались в дом Прокла, шесть лет назад. Сегодня война кончилась, мы победили.

Дом рушился, дерево росло, Витенька протянул газету барону.

– Ммм!

– Что ты хочешь сказать, Витенька? – спросил барон Корф.

Сын Марии Леопольдовны выпрямился и открыл рот.

– Видимо, сегодня ты произнесешь свое первое слово, – обрадовался барон, – как это символично – оживает лес, оживает речь.

Мальчик закрыл рот, так ничего и не сказав. Он нахмурил брови. Барона Корфа посетило странное ощущение – он вдруг понял, что сейчас случится что-то страшное. Это изменит все – и не будет больше ни войны, ни людей, ни леса, ни этого места, ни барона Корфа и дочерей его.

Он понял, кто несет эту пустоту, и посмотрел на Витеньку.

Витенька открыл рот и сказал свое первое слово. И слово было.

Часть третья. Поиск (Словарь всех времен)

О «Словаре всех времен»

Я вошел в команду, которая будет работать над созданием «Словаря всех времен». Мне разрешили писать про него, пока не называя конкретных имен. Проект разрабатывает известное всем издание. Кто финансирует – не знаю, точно помогает Фонд Хорхе Борхеса. Ничего удивительного: Борхес еще в 1940-х придумал «Вавилонскую библиотеку». В свое время меня очень поразила эта идея: «Вавилонская библиотека» содержит все книги, когда-либо написанные людьми, но что удивительнее – все книги, которые когда-либо будут написаны. Это не вымысел, а чистая правда.

Далее «Словарь всех времен» я буду называть просто Словарем.

Идея Словаря похожа на задумку «Вавилонской библиотеки» (далее просто Библиотека). Борхес написал одноименный рассказ в 1941 году, оформил его в форме эссе.

Что такое Библиотека? Когда я впервые услышал о ней, набрал в поисковике и вполне предсказуемо наткнулся на «Википедию».

«Библиотека состоит из шестигранных комнат, в каждой из которых имеется по двадцать полок, на каждой из которых находятся тридцать две книги одного формата, во всех книгах по четыреста десять страниц, на странице сорок строк, в строке около восьмидесяти букв черного цвета, которые допускают двадцать пять орфографических символов: 22 буквы, точку, запятую и пробел».

Символы расставляются в произвольном порядке – так появляются книги.

Для начала только цифры. Сколько книг в Библиотеке? Чтобы записать это число, необходимо 1 834 098 цифр. В Библиотеке 31 488 000 книг, отличающихся всего одной буквой, и 991 493 388 288 000 книг, отличающихся двумя буквами. Размер Библиотеки превышает размеры видимой Вселенной в 10 в степени 611 338 раз.

Впечатлившись материальными масштабами задумки, я начал размышлять над ее смыслом.

Подавляющее большинство книг в Библиотеке не имеют никакого смысла – это просто набор символов. Прямо сейчас я создам произвольный текст и тут же обязательно отыщу его на сайте Библиотеки.

Zero uncensored word kfkdkdjeoimvnf kkaodk kakakd kdkjadjrj jkfaepolwlkwwwwwwwwwwwwwwwwwwwwwwwwwww.

Например, этот текст есть в книге под названием «eawbbys» на странице 28. Еще он есть в книге «yzipydszbxciqopoubpqdmbcs» на странице 387. И во многих других он тоже есть.

Или такой текст. It happened so I'll die. Эту фразу можно встретить в книге «iabdoewfrorjkor,bqvjzzwzao» на странице 170 или в книге «wf.,.zxkwkdbmcida» на странице 41.

Вы тоже можете придумать любой текст и попробовать найти его в книгах Библиотеки. Вбивайте фрагменты текста любого объема из любимых вами романов и рассказов. Можете начать писать собственный роман и с удивлением обнаружить, что он уже написан. А лучше рассказ. Напишите рассказ на английском языке, вбейте его в Библиотеку и… он уже там. Он уже был там еще до того, как вы придумали сюжет.

Это похоже на машину времени, предсказание будущего и многое другое. Вы думаете над идеей текста, строите сюжет, воплощаете его в своей авторской манере, но на самом деле этот текст уже давно создан.

Это трудно осознать. Библиотека живет по правилам элементарной комбинаторики, однако менее удивительной от этого не становится. Борхес считал, что Библиотека содержит подробнейшую историю будущего, верный каталог Библиотеки, фальшивые каталоги, доказательство фальшивости верного каталога, автобиографии архангелов и пр.

Умберто Эко писал «Имя розы» под влиянием идеи Библиотеки.

Концепция Борхеса напоминает теорему о бесконечных обезьянах. Ее смысл в том, что абстрактная обезьяна, бесконечно стуча по клавишам, однажды напечатает пьесу Шекспира. И все-таки Библиотека – идея более солидная, не правда ли?

Словарь – в философском смысле задумка еще масштабнее. Мне разрешили написать о механизме его работы.

Слова в Словаре составляются из всех алфавитов, когда-либо созданных людьми.

Слово, которое будет придумано и войдет в язык через пять лет, уже будет в Словаре. Он содержит все слова, когда-либо придуманные людьми и все слова, которые когда-либо будут придуманы ими (нами).

Например, 1 января 2018 года Словарь будет запущен и заключит в себя все слова прошлого и будущего. Какой-нибудь технический термин, который придумают в 2035 году, например, «нейробрак», уже будет существовать, то есть Словарь создаст это слово за 17 лет до того, как люди введут его в язык.

Как быть с длиной слов? Пока те, кто придумал идею, не определились с этим. Самое длинное слово на данный момент содержит 189 819 букв и обозначает химическое название титина (Methionylthreonylthreonylglutaminylalanyl…isoleucine). Но это скорее шутка ученых, чем что-то серьезное. У Шекспира в «Бесплодных усилиях любви» есть слово Honorificabilitudinitatibus – 27 слов. Разумно и даже символично будет ограничить длину слова 27-ю символами.

Что делать, когда в алфавитах мира появляются новые символы, меняются старые? Все просто: Словарь обновляется и рождает новые последовательности символов, которые когда-нибудь смогут стать словами.

Вероятно, можно точно сосчитать, сколько слов будет содержать первая версия Словаря, когда в программу загрузят все алфавиты. К сожалению, у меня нет таких данных. Как будет выглядеть Словарь в печатном виде? Это тоже загадка. Надеюсь, он все-таки окажется чуть меньше размеров видимой Вселенной.

Я бы напечатал такой Словарь и установил его вместо новостроек на одной из окраин Санкт-Петербурга.

Наверное, все это чем-то похоже на Большой адронный коллайдер, вам не кажется? Буду держать вас в курсе, хотя вряд ли это кто-то прочитает…

Девять миллиардов имен Бога

«Я дам ему в морду, если он будет называть античных писателей продюсерами слов, менеджерами или укротителями», – гневался профессор Полуэктов. Потом он посмотрел мне в глаза и спросил: «Ты правда не понимаешь?».

Мы давно знакомы, он преподает филологию в Санкт-Петербургском государственном университете. Точнее, преподавал, пока его не уволили. Профессор написал нон-фикшн о римских солдатах-невозвращенцах на тысячу вордовских страниц восьмым кеглем. Я был в числе первых, кому он отправил файл. Уволили его по другой причине, не из-за книги. Может быть, он даже сам ушел.

Я стеснялся спросить профессора, можно ли увидеть книгу в печатном варианте, вместо этого проведя небольшое расследование, давшее результаты.

На сайте «Своего издательства», которое располагается в Санкт-Петербурге по адресу Репина, 41, дано такое провокационное описание труду профессора.

«Это черновик русского национального эпоса. Ты можешь принять участие в его завершении. Эта книга уже изменила мир. Появление ее набросков в сети остановило распад РФ и перерастание Сирийской гражданской войны в мировую. После выхода черновика эпоса на бумаге Далай Лама сделал эпохальное заявление о ненужности мировых религий. Черновик русского эпоса изменил политический расклад на мировой карте противостоящих государств. Акции государства русского и братских ему народов резко пошли вверх. Но это внешнее…»

Далее я наткнулся на сайт «Вестника Восточно-Сибирской открытой академии», где опубликована статья профессора и приведено резюме: «Вскоре после этого началось Великое переселение народов, которое правильней было бы называть новой Гражданской войной в Риме. Об окончании этой войны ничего не известно». Автор представлен так: «Дмитрий Полуэктов, классический филолог».

Несколько раз он спрашивал меня, правда ли это гениальное творение, и я отвечал утвердительно, потому что знал, с каким трепетом он относился к каждому изложенному в книге факту. Сам текст я так и не осилил. Не уверен, что кто-то его дочитывал до конца, кроме самого профессора Полуэктова.

На факультете журналистики он фанатично преподавал латынь, хотя ему за это не платили ни рубля. Лекции запоминались, профессор Полуэктов подкупал преданностью своему труду.

С разрешения руководителя команды, работающей над Словарем, я пригласил его на лекцию писателя Льва Сиповича. В одном из павильонов «Эрарты» он должен был рассказать нам, как великие мастера работали над словами. «Я дам ему в морду, если он будет называть античных писателей продюсерами слов, менеджерами слов или даже укротителями», – негодовал профессор Полуэктов как раз у входа в «Эрарту».

Когда через два часа мы шли обратно, у памятника Рериху профессор Полуэктов остановился и таинственно произнес, что пишет современную версию рассказа о девяти миллиардах имен Бога, об этом я еще расскажу.

Он открыл дверь, пропустил меня вперед и еще раз сказал: «Нет, ты правда не понимаешь?».

Мы прошли мимо картины Петра Горбаня «Павильон». «Лекция в этом павильоне?» – пошутил профессор Полуэктов, но я понял суть шутки только на следующий день, когда проматывал в голове события вечера.

Лекция должна была начаться с минуты на минуту, Сипович уже был готов. Я осмотрел присутствующих и кивнул человеку, пригласившему меня в команду. Почти уверен, что он и есть главный спонсор Словаря. Он просил не называть его имени, сохранить в тайне как минимум до завершения всех работ по проекту, а лучше навсегда.

– Начинать?

Сипович обратился к человеку-инкогнито, тот кивнул.

Андрей Алексеевич тоже читал лекции моему курсу, как и Полуэктов, однако с ним я даже не приятельствовал. Боюсь, он ничего не знает о моем существовании. Я отправлял ему свои литературные черновики, рассказы, идеи сюжетов, ни разу не получив ответа. Наверное, я должен был невзлюбить его, но ничего не вышло, мне нравились лекции по зарубежной литературе.

Не знаю точно, зачем мы собрались в «Эрарте» на это выступление. Не думаю, что оно принесло какую-то практическую пользу. Быть может, мы должны были почувствовать себя частью чего-то общего и значимого, даже таинственного.

Сипович рассказывал о том, как великие писатели XX века относились к словам. Больше всего мне запомнилось, что он говорил об Уильяме Фолкнере.

Действия его романов происходят в вымышленном месте, Йокнапатофе – округе на юге США. Если сравнивать Фолкнера с кем-то из современных творцов, ближе всего к нему Дэвид Линч: неповторимый стиль, ужас быта, замысловатая архитектура повествования, аллегоричность, хитрые приемы, отсутствие сюжетной четкости.

– Он заставляет читателя расследовать слово, – сказал он и посмотрел на меня.

«Расследовать слово», – звучит странно и интересно.

– Расшифровать его. Например, слово «кэдди».

Он спросил, помним ли мы начало «Шума и ярости». Процитировал: Through the fence, between the curling flower spaces, I could see them hitting.

– Чувствуете, какой ритм? «Через забор, в просветы густых завитков, мне было видно, как они бьют.» Потом почти сразу: «Here, caddie.» He hit. They went away across the pasture. I held to the fence and watched them going away. Перевод нужен?

Никто не кивнул, но он перевел.

– «Подай клюшки, кэдди! – Ударил. Пошли от нас лугом. Я держусь за забор и смотрю, как уходят.» Понимаете, что такое «кэдди»? Вы вообще хоть что-нибудь понимаете?

Никто не кивнул.

– Давайте начнем расследование. Вряд ли можно понять, о чем идет речь. Складывается ощущение, что мы попали без карты и компаса в место, о котором ничего не знаем, а вокруг еще и туман. Рассказчик тоже, простите, какой-то дурак, ничего толком не может объяснить. Он ведь должен начать с главного, так? Представиться, немного рассказать о себе, о месте и времени, и только потом углубиться в детали. Что он делает вместо этого? Подробнейшим образом начинает описывать детали вне контекста. И как тут хоть что-то понять?

Я посмотрел на Полуэктова, он приоткрыл рот и терпеливо смотрел на Сиповича без признаков гнева.

– Слово «кэдди» – что оно означает? Так называют мальчиков, таскающих клюшки для гольфа. Только благодаря этому слову, ему одному и ничему больше, мы начинаем восстанавливать картину действия, как какие-нибудь криминалисты. Выходит, мы на поле для гольфа. «Идут к флажку, и я пошел забором. Ластер ищет в траве под деревом в цвету. Вытащили флажок, бьют. Вставили назад флажок, пошли на гладкое, один ударил, и другой ударил. Пошли дальше, и я пошел. Ластер подошел от дерева, и мы идем вдоль забора, они стали, и мы тоже, и я смотрю через забор, а Ластер в траве ищет.»

– И что дальше? – профессор Полуэктов ждал разгадки.

– Почему-то при слове «кэдди» рассказчик начинает плакать. Чтобы понять это, надо прочитать весь роман или хотя бы его первую часть. По чистой случайности оказывается, что слово совпадает с именем сестры героя, которую он навсегда потерял.

– И это вы называете продюсированием?

– Продюсированием? – не понял Сипович. – В каком смысле?

– Ну, вы сказали, что это продюсирование слов.

– Я? – еще больше удивился Андрей Алексеевич. – Можно, наверное, и так сказать, хотя я никогда об этом не думал. Продюсирование текста.

Полуэктов посмотрел на меня. Его выражение лица сказало: «Видишь, я же говорил!»

– Фолкнер шифрует так почти весь свой текст, его история пронизана мифами и подтекстами. Слово «кэдди» – лишь один пример, пусть и очень важный.

– Но позвольте, – профессор Полуэктов приподнялся, однако его остановил человек, собравший нас здесь.

Он поблагодарил Сиповича, сказал нам о ближайших планах по работе над проектом (ничего конкретного) и попрощался.

– У Артура Кларка есть такой рассказ, «Девять миллиардов имен Бога». Читал?

Я помотал головой. Мы стояли у памятника Рериху. Полуэктов продолжил.

– Тибетские монахи считают, что Вселенная создана для того, чтобы найти имя Бога. Она завершит существование, когда имя Бога будет найдено. Монахи, три столетия назад создавшие свой алфавит, перебирают все варианты из девяти букв. Они делают это вручную и приходят к выводу, что закончат работу только через пятнадцать тысяч лет. Монахи нанимают специалистов по электронной вычислительной технике.

– Это какой год?

– 1953.

– Тогда понятно.

– Специалисты настраивают машину, чтобы она перебирала имена. Через три месяца техники видят, что процесс близится к завершению, а имя все еще не найдено. Боясь не оправдать многолетних надежд монахов, техники уезжают на лошадях на аэродром, оставив машину включенной. По пути они понимают, что процесс поиска завершен. Над ними тихо, без шума, одна за другой гаснут звезды.

Я посмотрел на мистический памятник Рериху, стало не по себе.

В ту ночь мне приснился профессор Павел Семенович Рейфман. Он вышел из тумана, протянул руку и сказал: «Я закончил свою цензуру». Все это в декорациях сериала «Игра престолов», Павел Семенович в медвежьей шкуре. «Мой дозор окончен». Утром я зашел в интернет, набрал «Павел Семенович Рейфман» и наткнулся на сайт, посвященный профессору.

Рейфман написал гигантский труд «Цензура в дореволюционной, советской и постсоветской России», а его мемуары на сайте значились под заголовком «Я закончил свою цензуру».

Наверное, сработало подсознание. В университете я посещал увлекательные лекции по цензуре, там должно было упоминаться имя Рейфмана, если его труд так значим.

На «Озоне» я заказал первый выпуск первого тома и в среду получил в отделении на Большой Монетной улице. Открыл книгу на странице с заголовком «Слово».

Уже скоро будет больше подробностей о «Словаре всех времен», а пока извините за многословие (я все забываю, что это никто не читает).

Идеальный сюжет и редактор стоп-слов

Еще один человек, присутствовавший на лекции, написал мне и предложил встретиться. Я согласился, его личность меня сразу заинтересовала. Антон Зыгарь, оценщик сюжетов в самом крупном российском издательстве. Какая должность – оценщик сюжетов! Я и не знал, что такое бывает.

Мы встретились в чебуречной на пешеходной линии Васильевского острова, рядом с метро. Отвратительное место, никогда его не любил: сборище пьяниц, навсегда прописавшийся запах дешевого курева и въевшейся блевотины. Жуешь странное мясо, прокрученное пополам с жилами, и думаешь, что однажды оно уже было пережевано, выблевано здесь же, подобрано и переработано для дальнейшего употребления.

Антон Зыгарь сказал, что это одно из его любимых заведений Петербурга, заказал два чебурека и достал из своего походного рюкзака бутылку дешевого шампанского. Он зачем-то осмотрелся по сторонам, а затем с характерным звуком отворил бутылку, отчего все вокруг вздрогнули, в том числе потрепанная жизнью женщина на кассе. Никто не сказал ему ни слова.

– Я здесь свой, – подмигнул мне Антон, а я подумал, что посетители заведения совершенно спокойно могут приносить свой алкоголь и употреблять его, закусывая заказанным чебуреком.

Я спросил, кто пригласил его в команду Словаря и что он знает о проекте.

– Пригласил тот же человек, что и тебя, – опять подмигнул Антон, – он там главный, это всем понятно.

Потом он начал отчаянно хвалить мой сюжет про египетские рудники, неизвестно как попавший в издательство пару лет назад.

Он сказал, что это лучший сюжет, который он когда-либо оценивал, работая в издательстве.

– Я выставил ему высшую оценку. Видимо, не стоило, надо было как-то сдержаннее… Перехвалил. Редактор художки заподозрил что-то неладное и сказал, что сюжет никуда не годится.

– А как он вообще к вам попал? Не помню, чтобы отправлял.

– Как попал? – задумался Антон. – Даже не знаю.

Про египетские рудники быстро забыли, я стал спрашивать его про профессию. Он говорил много, но пусто, общими фразами, без деталей.

Когда первая бутылка шампанского была прикончена, он достал вторую и, уже не озираясь по сторонам, открыл с хлопком. Антон наполнил до края мой пластиковый стаканчик, после чего сообщил, что до того, как стать оценщиком, работал редактором стоп-слов.

– Стоп-слов? – не понял я.

– Это вообще комедия. У каждого издательства есть список стоп-слов, которые нельзя употреблять ни в одной книге, – он сделал паузу и значительно добавил, подняв вверх указательный палец. – Ни в одной.

Я попросил привести пример. Антон надолго задумался.

– Список крайне мал. Каждый год я добавлял туда по два-три слова, не больше.

– Пример, – настойчиво попросил я, и он назвал слово, которое я даже не смог запомнить.

– И что оно значит?

– Понятия не имею.

– Я даже не слышал такого никогда.

– Да я его сам придумал. Надо же было показать, что я не просто так зарплату на карточку получаю.

Постепенно я понимал, что беседа не имеет никакого смысла. Зачем этого человека пригласили в проект, какую пользу он может принести? С другой стороны, а какую пользу могу принести я?

Когда мы допивали вторую бутылку, Антон перешел на шепот и заговорил еще быстрее, хотя я и до этого не поспевал за его беглой сбивчивой речью.

Он признался, что близок к тому, чтобы написать гениальный роман.

– Про человека, который подписал закон, что можно убивать.

– Это как? – не понял я.

– Ну вот так. Он первым подписал закон. Никто еще не знает, что можно, а вот он знает.

– И что дальше?

– Представляешь, какой накал!

– А в чем накал-то?

– Ну вот ты бы если знал, что можно ходить и убивать всех безнаказанно, ты бы кого убил?

– Никого, – без раздумий ответил я.

– Подожди.

Он полез в рюкзак, долго копошился, достал помятый листок в клеточку и дал его мне.

– Вот, смотри.

Это был длинный пронумерованный список. Номер, имя, фамилия, иногда вместо фамилии – должность, комментарий и дата. Быстро просмотрев список и прочитав несколько комментариев, я понял, что Антон готов убить человека за любую мелочь. Продавец Марина не простила рубль семьдесят, а потом – это было написано другой ручкой – нахамила. Некоторые имена были зачеркнуты – Антон передумал и пощадил.

– Ну как? – с горящими глазами спросил он.

– Жутко, – честно ответил я.

– В каком смысле?

– Я не понимаю, как можно вести такой список.

– Да это не мой список! – рассмеялся Антон и махнул рукой. – Это героя моего романа список. Так мне легче его понять, как бы прочувствовать, понимаешь?

Он достал третью бутылку.

– Мне хватит.

– Да ладно, – налил мне до края и пошел заказывать чебурек.

Мне захотелось встать и уйти, не попрощавшись, и больше никогда не общаться с этим человеком, но пока я думал, он вернулся с чебуреком, залитым сверху жиденькой сметаной.

– А давай сыграем в игру, – предложил он.

– В какую? – насторожился я.

– Вот ты же писатель, так? Придумай сюжет, способный меня поразить.

– Не хочу я.

– Нет, ты попробуй. Спорим, не сможешь?

– Не хочу я спорить.

– Да просто слабо.

– Тебе же понравился мой сюжет про египетские рудники, его и бери.

– Ну, знаешь. Понравился-то понравился, но в нем все равно изъяны. А мне надо такой, чтобы без изъянов. Хочешь открою секрет?

– Давай, – смирился я.

– Никогда не видел сюжета без изъянов. Ни у одного автора, даже самого раскрученного! Даже всеми уважаемого. Даже… – Антон начал пьяно икать. – Даже у классиков!

Когда кончилась третья бутылка, Антон пошел за добавкой, но не алкогольной. Перед этим он достал замызганную тетрадь в клетку на двенадцать листов, что-то написал ручкой и вырвал страницу.

– Третий чебурек бесплатно! – провозгласил он на все заведение.

Кассирша что-то пробурчала, я не расслышал.

– Два покупаешь, третий в подарок! – настаивал выпивший.

– Покажите, где это написано? – потребовала женщина.

– Ну вот же, – Антон показал ей листок.

Я встал и подошел к нему.

– Пойду, пора.

– Куда это, ты чего? Сейчас еще по шампанскому, чебурэком заедим, – он стал произносить это слово через «э».

Не помню точно, как мы разошлись. Я спешно покинул кафе, он за мной, так и не получив бесплатного чебурэка. Дошли до метро, Антон открыл бутылку, разлил по пластиковым стаканчикам и начал совать мне в лицо.

– На, выпей, хорошо будет, пусть и без чебурэков.

– Да не хочу, – отнекивался я, но он как-то уговорил, и мы забрели во дворик рядом с «Макдональдсом», сели на скамейку и снова выпили.

Он не переставал говорить, трудно сказать, о чем конкретно. Помню только, что в самом конце он обхватил голову руками.

– Не могу ничего воспринимать всерьез, не могу, понимаешь? – ругал он себя. – То, что не могу потрогать, не понимаю, абстракций не понимаю. Не верю ни во что. А еще я знаешь, что делаю? – Антон посмотрел в мои стеклянные глаза своими стеклянными.

– Что?

– Краду еду из магазинов. Тащу – и все тут. Набиваю в карманы и выношу. Я вообще люблю красть. Тебя бы тоже обокрал, но у тебя нет ничего, – на всякий случай он заглянул мне за спину, нет ли там рюкзака или какой-нибудь сумки.

Тут он замолчал, чтобы выдать свои последние слова в этот вечер.

– И в Бога не верю, потому что обокрасть его не могу.

Дальше ничего не помню.

Утром гудела голова, пришло сообщение. В пятницу меня звали на первое тестирование Словаря. Все это как-то загадочно. Я думал, мне просто вышлют ссылку, я протестирую и дам какие-то рекомендации, но все оказалось сложнее: встречи, необычные персонажи и атмосфера таинственности. Тем интереснее.

Значит, пятница.

Зачем-то я написал Антону, что в пятницу пойду тестировать Словарь. Он тут же ответил, что его тоже позвали в пятницу. «В час». «И меня в час».

Я пошел и проверил содержимое куртки – кошелек был на месте. Затем я отправился в туалет, меня вырвало, и тут я придумал сюжет без изъяна.

Я решил, что непременно напишу идеальный рассказ и сразу же отправлю его Антону.

Вот этот рассказ.

Прозрение на пустыре

В детстве мне было страшно, когда я видел на детдомовском окне одну и ту же муху, всегда сидящую на своем месте. Мухи так себя не ведут. Но это сносный страх. Потом мне стало по-настоящему страшно – муха пропала. Теперь она могла быть где угодно.

Больше всего меня пугала неизвестность – то, что нельзя понять и объяснить. В роддоме бирку с моим настоящим именем потеряли, а в детдоме дали имя, которым заведующая награждала всех безымянных – Владимир. В группе у нас числилось шесть Владимиров. Мы мечтали, что когда-нибудь станем легендарной хоккейной шестеркой, а я буду вратарем. Никто так и не научил нас кататься на коньках.

Про детдом рассказывать ничего не хочу, лучше сразу перейду к делу. Из детдома меня забрали в восемь лет.

В десятом классе на пустыре в километре от дома моих опекунов я увидел жирную черную точку на заборе. Забор был весь изрисован граффити, ни одного пустого места кроме той части, где вывели точку. Вокруг нее – выцветшая желтая краска и ничего больше. Я решил, что это какая-то задумка уличных художников, хотя сам себе не поверил.

Пустырь стал моим любимым местом. Здесь не было никого, кроме меня, даже людей с собаками. Я доставал сигарету, курил и смотрел на точку.

В школе я дружил с Виталиком. Как-то мы купили по две банки пива, и я пригласил его на свой пустырь. Мы открыли «Степана Разина», закурили и сели на корточки.

– Видишь точку? – спросил я.

– Ну вижу, – ответил он.

И тут произошло что-то странное. Я решил задать Виталику два вопроса, которые никогда бы в другой ситуации не спросил.

– Слушай, а как ты хочешь жить? – спросил я.

– Чего? – не понял Виталик и сделал глоток.

– Ну вот как ты жить хочешь?

Сначала Виталик махнул рукой, решив, что я дурачусь, а потом посмотрел на черную точку и вдруг выдал серьезным и спокойным голосом.

– Хочу пиво пить.

– Ну пей, кто тебе мешает. Я тебя вообще про жизнь спрашиваю. Как ты хочешь ее провести?

– Говорю же, пиво пить, – снова ответил Виталик.

– Всю жизнь? – уточнил я.

– Ну да. Хочу просто пиво пить – и все.

– А как ты хочешь умереть? – задал я второй вопрос.

Виталик ненадолго задумался.

– Ну вот пиво сидеть пить и так допиться, чтобы сдохнуть.

Он произнес это так серьезно, что мне даже стало страшно. Виталик смотрел на черную точку, не отрываясь и не моргая.

– А что ты видишь, глядя на эту точку?

Виталик завалился на бок и весь затрясся. Я перепугался, но через несколько секунд все было в порядке. Мой друг сел, сделал глоток и отряхнулся.

– Странно как-то, – сказал он. – И хорошо очень.

Мечта Виталика сбылась – он всю свою непродолжительную жизнь пил пиво и допился. После школы я с ним не общался. Просто знаю, что так все и случилось.

Меня зовут Владимир, я медиум. Свои способности я сумел сформулировать благодаря одному из клиентов, которых я пачками водил к черной точке после окончания института.

Первое время я водил сюда знакомых – сначала школьников, потом студентов, всякий раз задавая им одни и те же вопросы и наблюдая одинаковую картину: люди хихикали, не моргая смотрели на точку, отвечали на вопросы, их пробирала конвульсия. В конце они говорили, как им хорошо, благодарили за сеанс и платили деньги. Первое время я стеснялся брать деньги, не понимая, в чем заключается моя заслуга. И уж точно я не считал это своей работой, хотя именно сеансы приносили мне доход. Другой работой я не озаботился, потому что щедрые гонорары прозревших людей позволили снять квартиру и покупать еду, а больше я ничего не желал.

Позже я понял, что черная точка – моя личная нефтяная скважина, однако мне не хотелось воспринимать ее так, потому что это как-то унизительно и пошло. Я был категорически не согласен с тем, что вечность пахнет нефтью, скорее наоборот.

Много лет подряд я видел сон, как-то связанный с черной точкой. Российская глушь, поселение на две сотни человек, неопределенное время. Отец без лица (оно всегда не в фокусе) учил меня ремеслу – вырубке слов в словорубной мастерской. Он работал с усердием, несмотря на то, что не любил свое дело. В один из дней, когда мы пришли в словорубную, отец поставил первую точку и остановился. «Затупились», – сказал он расфокусированным ртом про свои инструменты. Весь день мы делали все, что угодно, кроме вырубки слов. Я впервые видел отца таким счастливым. Лицо его мне так и не открылось. То, что он счастлив, я понял и без этого. «Пока мы не рубим слова, никто не умирает». Я не поверил, но прошел месяц, и в поселении никто не умер. Прошел год – все были живы. Однажды в словорубную постучался человек в черном и вручил отцу точило. «А ну точи!» – потребовал он, и на этом моменте я всегда просыпался. Иногда в конце было еще один кадр – я подставляю язык под тесак, отец замахивается, обрыв, явь.

Объяснить сон, растолковать его я не мог. Подсознание что-то подсказывало мне. Во сне скрывалась суть черной точки, и мне было обидно, ведь я ничего не понимал. Очевидно, кто-то, как отец из сна, хотел вырубить на заборе слово, вместо этого поставив лишь точку. Как будто точки было достаточно, недаром же отец так радовался, что не мог больше рубить слова.

Моими любимыми клиентами были Извозчиковы. Лев Натанович занимался бизнесом и называл свое занятие дерьмом.

– Знал бы ты, Володя, – говорил он, – каким дерьмом мне приходится заниматься по жизни, а здесь я чувствую, что тянусь к прекрасному.

Лев Натанович требовал, чтобы я водил его на пустырь каждый месяц. На вопрос «как вы хотите жить», он отвечал «тянуться к прекрасному». На вопрос, «как вы хотите умереть», отвечал, «дотянувшись до прекрасного». Потом он вставал на колени, впадал в транс, поднимал руки к небу и выл. Так Лев Натанович тянулся к прекрасному. Я боялся, что когда-нибудь он дотянется. Запомнился случай, когда на улице лил дождь, пустырь превратился в грязевое болото, а Лев Натанович позвонил и сказал, что отменять сеанс не намерен. Я стоял под зонтом и смотрел, как успешный бизнесмен сидел в куче дерьма, с блаженной улыбкой выл и тянулся к прекрасному.

– Спасибо тебе, Володя, – как всегда благодарил он, протягивал пятитысячную купюру и залезал в замаранном плаще в «крузак». – А там, знаешь, пустота, – махал он куда-то вдаль, – Не своим делом я занимаюсь, Володя, Бог видит, не своим.

Пару раз он привозил на сеанс жену Марию Леопольдовну. Самый странный клиент на моей памяти. Я даже не слышал, как она отвечала на вопросы. Беззвучно шептала и в конце улыбалась.

С дочерью Льва Натановича было куда интереснее. Ей дали имя Изяслава.

– Можно просто Изя, – подмигивала она.

У Изи все было просто. Она строго делила мир пополам: на белое и черное, без оттенков. Перед сеансами мы часто подолгу разговаривали. Признаюсь честно, Изя мне нравилась, а я ей нет. Она так сразу и сказала.

– Ты не мой типаж.

Я даже не знал, какой у меня типаж.

Изя закидывала меня вопросами про все на свете и оттопыривала нижнюю губу, когда я не мог дать ответ.

– Ну вот этот же тебе нравится? – спрашивала она про кого-нибудь.

– Не знаю даже. Что-то нравится, что-то нет, – отвечал я.

– Это как? Ну он же всем нравится.

– Ну у всего есть плюсы и минусы, – парировал я.

– Никогда не думала об этом.

Изя искренне не могла понять, что не на все вопросы можно дать однозначный ответ. Но она все-таки была сложнее, чем кажется.

– Как ты хочешь жить? – спрашивал я ее во время сеанса.

– Хочу жить в мире, где на все вопросы есть ответ, – отвечала она, и я решал, что Изя одноклеточная.

– А как ты хочешь умереть?

– Оставив миру вопрос, на который нельзя найти ответа.

На пустырь Изю всегда привозил отец. После одного из сеансов, когда мы с Изей дошли до «крузака», Лев Натанович, закурив, сказал, что у него есть ко мне разговор. Я почему-то подумал, разговор будет об Изе, и даже обрадовался. Но Лев Натанович хотел поговорить о другом.

– Послушай, Володя, я долго думал, – начал он, – и наконец сформулировал, что ты такое делаешь.

– В смысле? – не понял я, испугавшись, что сейчас он обвинит меня в мошенничестве и потребует назад все деньги.

– Ты, Володя, находишь контакт с пустотой каждого из нас, – сказал Лев Натанович, – и заполняешь эту пустоту тем, чем мы сами заполнить ее не можем. Потому что контактировать с ней мы не умеем.

– Не знаю, Лев Натанович, – застеснялся я.

– Тебе бы, Володя, по телевизору выступать, с народом общаться по несколько часов. Они бы с тобой проблемами делились, а ты бы им черную точку показывал.

– Мне кажется, не сработает. Тут ведь дело в пустыре. И один на один надо, тогда все работает.

– Но ты ведь не пробовал, Володя! – возмутился Лев Натанович. – Ну хочешь, я все организую, а? У меня и связи есть.

– Да не надо, Лев Натанович, – скромно отказался я. – Мне и так хорошо.

– Тебе-то хорошо, а людям плохо.

– Может, как-нибудь потом, – отвертелся я.

Лев Натанович и тут хотел тянуться к прекрасному. Я же не видел в этом ничего хорошего. Проблема Извозчикова как раз и была в том, что любое приятное дело он зачем-то превращал в бизнес и сразу же начинал его ненавидеть. Вот и мою черную точку он хотел превратить в нефтяную скважину.

Я бы ни за что не дал Льву Натановичу все испортить. Все испортилось само собой. В один момент люди перестали получать от сеансов то, что получали раньше.

– Ну вот, Володя, не получилось у меня дотянуться до прекрасного, – сказал Лев Натанович, убедившись в том, что все сломалось, и в тот момент я подумал, может, это и к лучшему.

Лев Натанович дал мне сто тысяч на прощание, я не стал отказываться. Больше мы не виделись.

Я продолжал приходить на пустырь, и в один из дней меня посетила гениальная мысль. И почему я раньше не делал этого, вот ведь глупость.

– Как я хочу жить? – глядя на черную точку, спросил я себя, получил ответ и произнес его вслух.

– Как я хочу умереть? – спросил я, вновь получил ответ и озвучил его.

Падая, я увидел роддомовскую бирку цвета забора, дату рождения, рост, вес и свое настоящее имя.

Надо успокоиться и вспомнить, как все это случилось, шаг за шагом, не упуская деталей. Может быть, я что-нибудь пойму.

Реальность становится слишком перелинкованной

В четверг случайно пересекся с профессором Полуэктовым на 1-й линии Васильевского острова.

– Помните, вы перед собранием меня спросили: «Ты правда не понимаешь?».

– Помню. Так ты правда не понимаешь?

– А что я должен понять? Завтра меня пригласили на тестирование. Вас тоже пригласили?

– Никуда меня не пригласили, я отказался от участия в Словаре.

– Почему? – удивился я.

– Что-то в нем не так, – профессор закурил. – Сам не знаю, что. Вся эта задумка мне не нравится, предчувствие плохое. Не хочу касаться этой темы.

– Какой темы? – я категорически не понимал.

– Мне человек не нравится, который все задумал. Я посмотрел на него и сразу понял: он хочет докопаться до чего-то.

– Ну и хорошо, что плохого-то? Вы сами любите докапываться до истины, – настаивал я.

– Не все должны быть археологами, особенно когда речь заходит о филологии, – рассудил Полуэктов. – Вот я – классический филолог, но за Словарь не возьмусь. Не все, до чего можно докопаться, нуждается в раскопках.

– Опять загадки, – упрекнул я профессора.

– Никаких загадок, просто не хочу я этого касаться – и все, – отрезал он.

– Вам хоть рассказать, что в итоге получилось?

– Да я и сам узнаю, – таинственно изрек Полуэктов.

Я решил сменить тему, так и не получив ответа. Похоже, придется узнавать все самому.

– Как там ваш рассказ о девяти миллиардах имен Бога? Работаете над ним?

– Девяти миллиардах? – переспросил профессор.

– Вы в прошлый раз говорили, у памятника Рериху.

– Ах, это, – вспомнил Полуэктов, – пишу, пишу.

В пятницу утром я встал и сразу проверил, ответил ли Антон, которому я отправил «Прозрение на пустыре». «Скажу лично», – он был неожиданно краток. Хорошо, лично – значит, лично.

Все утро я испытывал какое-то студенческое, если не сказать школьное волнение. В такие моменты я никогда не мог сосредоточиться на мыслях о предстоящем событии. Что будет на тестировании? Расхаживая вокруг ответов, я шел по улице и вместо нужной двери открывал другие.

Интересно, понравился ли Антону рассказ? И почему это так важно для меня? Да, я начинающий писатель, у меня много идей, которые хочется воплотить. Может быть, Антон – тот самый билет в литературный мир. Все-таки он работает в крупном издательстве, пусть и на странной должности.

Если «Прозрение на пустыре» ему не понравилось, что я еще могу предложить? Он говорил про египетские рудники. Идея хорошая, но я не знаю, как к ней подступиться. Безымянный раб, составивший первый алфавит, сбежавший, разорванный спущенными на него собаками фараона. Мне не по себе от сюжета. Как сказал профессор, не все нуждается в раскопках. Этот сюжет как раз из таких. У меня ощущение, если прикоснусь к нему, воплощу, что-то случится, и это случившееся… Не знаю, какие-то дурные мысли в голове.

Есть и другие идеи, более приземленные. Мне кажется, про египетские рудники люди не поймут. Чтобы поняли, надо писать какие-нибудь водевили. В голову приходят водевили, связанные со словами. Повсюду слова, они преследуют меня, вот и Словарь из этой серии.

Люди повально начали воскресать. Что ни день, то воскрешение. Все подумали – чудо, радость-то какая, радость-то какая. Вскоре это вошло в привычку, потом стало откровенно бесить. Больницы и морги пустые, кладбища разорены, ритуальные услуги больше не нужны. Здесь надо обязательно вставить танец разоренного словорубщика, поющего басом грустную песню. После танца показать панику: люди, осознав бессмертие, беснуются – таранят машинами витрины, прыгают в реку с камнями на шее, на спор забивают друг другу гвозди в головы молотком. Один переборщил и отрубил себе руку топором, но бессмертие и регенерация – разные вещи, так что рука не отросла. Государство в панике вводит налог на воскрешение.

Дальше не придумал. Не хочу размениваться на такую ерунду, хоть и верю, что это будет популярно.

Древние времена. Одного человека наделили чудесным ораторским искусством. Ему велено ходить по безмолвным поселениям (никто, кроме него, говорить еще не умеет, только тычут друг в друга пальцами и воют) и нести слово. Есть одно условие: никогда не возвращаться туда, где человек уже посадил слово и показал, как ему плодиться. Наказание за неисполнение – немота. Человек искренне верит, что слово делает людей счастливыми. Он ходит по поселениям и видит вполне счастливых безмолвных жителей, но они так отчаянно пытаются дотянуться до прекрасного навыка говорить, что человек убеждается: да, только вместе со словом и приходит настоящее счастье. Как-то по ошибке, свернув не туда, он все же возвращается в одно из поселений. Там разруха, горят дома, ходят голые, второго дня посадили на вилы старейшину. У всех бесовские лица. Человек немеет, его куда-то ведут, на лице гримаса ужаса, а они смотрят на него и говорят, что никогда не видели человека счастливее. «Так это потому что он немой!» – догадка финализирует водевиль, все танцуют и поют песню «Слово, выходи», щекоча человека вилами.

Почти дошел до места. Интересно, Антон уже там?

Написать бы что-нибудь глобальное, настоящий русский эпос, не черновик, как у профессора. Любой эпос – это всегда странствующий и воинственный герой. Но ведь у меня все равно получится водевиль.

Удивительные странствия мужа государственного. Муж государственный вешает на стене большую карту – он хочет оснастить все крупные города громкоговорителями, из которых на людей будет обрушиваться слово «Молчать!». Жители слышат приказ и обязаны молчать не меньше часа. Муж государственный решает, что все громкоговорители должны быть золотыми («Молчание – золото»). Он планирует воплотить проект в ста двадцати городах, и это занимает у него три года. Каждый город он посещает лично, командует процессом и радуется преобразованиям. В конце долгого пути, выдохнув с облегчением и окончательно убедившись в собственной прозорливости и гениальности, муж государственный летит в первый город, где установили громкоговорители. Он с ужасом обнаруживает, что все устройства демонтированы, спешит к мэру, который встречает его улыбкой, целиком составленной из золотых зубов.

Дошел до места, развлекая себя водевилями собственного сочинения, какая глупость. Антон стоял и ждал меня у входа. «Так и знал, что сейчас придешь». «Откуда?». «Прозорливость и, быть может, даже гениальность», – усмехнулся Антон. Я поморщился. Реальность становилась слишком перелинкованной.

– Как тебе рассказ, ты обещал сказать? – поинтересовался я.

– Давай потом.

Нас встретила девушка, тут же предложившая печенье на подносе и почему-то бокал молока каждому.

– Добро пожаловать, – сказала она и улыбнулась. – Кира.

В ней было что-то особенное, но я не мог понять, что.

– Берите, вкусно и сытно, – предложила она и сунула под нос поднос.

Из вежливости я взял одно печенье и запил молоком. Антон взял весь поднос и мгновенно набил рот.

– До нас уже кто-то был? – спросил он Киру, жуя.

– Был, – коротко ответила она.

– Кто?

– Вы их видели на лекции, – ушла Кира, – Моя задача – встретить вас и передать другому человеку. Остальное не в моей компетенции.

Антон покосился на меня. «Компетенция», – подмигнул.

– Будешь допивать? – он посмотрел на молоко и показал свой пустой бокал.

Кира передала нас другой девушке, которая брезгливо посмотрела на Антона.

– Ирина Калипсова, – представилась она, зачем-то назвав фамилию. – Повернитесь, пожалуйста.

В ее руках был белый халат. Ирина надела его на меня, я испытал возбуждение, которое сменилось раздражением, потому что рука застряла в рукаве.

– Дайте сам.

– Нет, я помогу, – настояла Ирина, и тут же все получилось.

Я посмотрел на нее – красивая девушка, если не считать заметного шрама на лице.

Кира забрала у Антона поднос и бокалы, Ирина надела на него халат и выдала нам перчатки.

– Это зачем? – спросил Антон.

– Моя задача – экипировать вас, – Ирина повела нас по коридору, чтобы познакомить с еще одной девушкой. – Остальное не в моей компетенции

– Лидия, – представилась третья. – Вижу, вы готовы, это прекрасно. Тогда я проведу для вас краткий инструктаж и присту…

– У меня вопрос, – перебил ее Антон. – Можно задать?

– Да, но после. Сейчас никаких вопросов, – сказала Лидия.

Она была сама уверенность, мне хотелось слушать ее и подчиняться.

– Вы войдете в эту комнату, – Лидия показала на дверь, – и будете находиться там час. Или меньше, если что-то случится.

– А что может случиться? – вклинился Антон.

– Ваша задача, – проигнорировала вопрос Лидия. – Запустить программу и смотреть на слова. Слова будут сменять друг друга каждые пять секунд, не отвлекайтесь, вы должны уловить каждое слово.

– Что это за слова? – это опять был Антон.

– Я повторю, – Лидия вновь не заметила вопроса, – уловить каждое слово.

Она посмотрела на меня и едва заметно улыбнулась. Я сделал ответный жест.

Лидия говорила что-то еще, но суть я уже уловил – следить за словами и не отвлекаться.

– А зачем камера? – спросил Антон, когда Лидия упомянула о ней.

– Она не записывает, мы еще не успели настроить. Не обращайте внимания.

– Только давайте без вирусов, – вставил Антон.

– Каких еще вирусов? – Лидия начинала выходить из себя, ей это не шло.

– Я где-то читал, что слова – это как вирусы. Люди поселяют их в себе, а потом передают другим. Слова – самый опасный вирус на планете. Заразиться здесь вирусом, извините, не в моих планах.

Лидия презрительно посмотрела на него, хотела что-то сказать, но промолчала.

– На этом инструктаж окончен, проходите.

Лидия открыла дверь, и мы вошли.

– Какие-то они странные, – сказал Антон, когда за нами захлопнулась дверь.

– Ты сам странный.

– Да ладно тебе, – он поковырял оперчатанным пальцем в носу. – Ну и где тут жать?

Пустая комната с белыми стенами, нет ничего, кроме стола посередине и двух стульев. На столе компьютер.

– Ну вот тут, видимо.

Мы подошли, на клавиатуре лежал лист А4 с единственной фразой: «Нажмите пробел».

– Пробел, – манерно произнес Антон. – Пробел не в моей компетенции, – он попытался передразнить кого-то из девушек, а может, всех разом.

Антон с размаху нажал на пробел, на экране высветилось первое слово. Я даже ничего понять не успел, взгляд прилип к экрану.

Справа от меня что-то упало. Я с трудом отодрал взгляд и ужаснулся. Антон вместе со стулом свалился на белый плиточный пол, по которому растекалась кровь.

Я что-то закричал, побежал к двери, а дальше ничего толком не помню…

Вот я написал все, что осталось в памяти. Ничего не прояснилось.

Меня зовут Всеволод Иванович Новожилов, мне разрешили писать это, нигде не публикуя. Я вел дневник, а теперь удалю файл, на всякий случай закинув себе на электронную почту.

Я до сих пор не понимаю, что случилось с Антоном. Не выходит из головы слово, которые я увидел в той комнате на экране. С ним что-то не так, я думаю о слове и не могу уловить, осознать. Голова идет кругом.

Сегодня кто-то приходил, я не открыл дверь. Мне страшно. Я больше не могу писать здесь, не могу смотреть на экран, вижу слово.

Напишу о египетских рудниках. Не знаю, как, от руки или куплю себе пишущую машинку, если они еще продаются. Теперь я знаю, какое слово составил тот человек, сбежавший из рабства, преследуемый собаками.

Часть четвертая. Ликвидация (Речь дерева)

1

Новожилов не хотел заканчивать роман. Он до сих пор не определился с названием. Не придумал – не было вариантов. Новожилов писал этот текст, содержащий около десяти миллионов знаков, уже двадцать с лишним лет. Кажется, двадцать шесть. Два дня назад ему исполнилось пятьдесят шесть, и он отметил праздник на кухне, шестнадцать часов просидев над текстом. Так он отмечал каждый день за редкими исключениями, когда напивался и часами общался с ИИ в надежде наткнуться на что-то полезное для книги. У него по-прежнему никого не было, и в этом «не было» на самом деле ничего не было, пустота. После того, как ушла Инна, он заполнял пустоту только текстом.

Тело Новожилова распухло. Писатель покупал новый комплект одежды – дешевую однотонную футболку и длинные шорты с карманами на флангах, когда прежний рвался на разросшемся теле. Лицо сохранило стройность, на облысевшей голове с прореженными кустами по бокам почти всегда устраивалась кепка.

Много лет назад Новожилов отдал «гольф». Он уже не помнил, кому. Машина без Инны на пассажирском сиденье не представляла никакой ценности, просто хлам. От копирайтерской работы он окончательно отказался после издания романа «Война войдет без стука». От его версии мало что осталось. Литературный агент Брутто Зельц сказал, что объем слишком скромен, надо написать в десять раз больше. Новожилов отказался – неинтересно. Зельц долго уговаривал дать согласие, чтобы текст заново написали нанятые им люди – литературные рабы, обещал большие деньги, и в итоге Новожилов согласился. Не из-за денег – чтобы отвязаться. Зельц продал роман издательству, авторство на обложке обозначили так: «Всеволод Новожилов и сын».

Каждый месяц Новожилов получал роялти, которых ему хватало на самое необходимое, что равнялось всему необходимому. Получившийся роман он никогда не читал, хотя его хвалили и утверждали, что сын со вкусом распорядился наследием отца, унаследовав если не весь талант, то уж точно солидную часть. Новожилова уважали за аскетичный образ жизни и загадочность – писатель не дал ни одного интервью, а на помпезной презентации книги, устроенной Брутто Зельцем, не произнес ни слова и от растерянности все время ел канапе. Это было так мило, что в него все тут же влюбились, а так как впоследствии Новожилов не делал ничего не плохого, потому что не делал вообще ничего, репутацию не испортил. Про него вспоминали не часто, звонили агенту и спрашивали, как поживает Новожилов и когда, наконец, выйдет следующий роман. Зельц многозначительно говорил что-то про масштабный творческий замысел, требующий если не десятилетия (а затем и десятилетия), то хотя бы нескольких плотных лет работы. Журналисты удовлетворялись таким ответом. Шли годы, все менялось, не менялся только Новожилов и отношение к нему. Он был как памятник, про который все знают, но проходят мимо и даже не смотрят, не замечают никаких изменений, даже если они есть. Что может случиться с памятником – он всегда одинаковый – такой, какой есть.

Взаимодействие Новожилова с внешним миром было касательным. Касаясь чего-либо или кого-либо, выходя на улицу, писатель скользил по людям, предметам и действиям, не проникая в их суть. Что бы он ни делал, все время думал о тексте и только о нем. Новожилов вел себя инфинитивно – поступки точно совпадали со значением слов, обозначающих эти поступки.

Встав, встряхнуть штору. Прошагав, чистить зубы. Надев обувь, выйти. Спустившись, идти до магазина. Взглянув на продукт, взять его. Пройдя к кассе, дать деньги человеку. Получив сдачу, уйти. Вернувшись, разуться. Сев за стол, есть еду и пить напитки. Все время думать о тексте, скользить по наружному. На Новожилове словно висела табличка «я вышел». Выходя из дома, он оставался в нем, домом был текст. Тело Новожилова шло пустым, без содержания, отсутствующим шагом.

Текст рос в нем каждую секунду бодрствования, а в последние пять лет пустил корни в сны. Неназванный роман, который Новожилов хотел назвать одним словом, именем (но каким?), писался на разработанном писателем языке. Он начинался на русском и перетекал в новый язык по мере того, как главный герой – безэпитетный неопределяемый человек – превращался в дерево. Рабочее название все же было – «Речь дерева».

Человек шел по лесу и заблудился. Обессилев, упал. Не в силах встать, ждал смерти. Ждал смерти так долго, что забыл, как жить. И все-таки продолжал жить, не понимая, как это у него выходит. Было лето, и он решил, что когда наступят холода, обязательно умрет. Зимой тело замело снегом, в декабре лесничий наступил на спину и пошел дальше, не заметив человека. Летом он попытался встать и понял, что соединился с землей, прирос. Он смирился с жизнью и уже не думал о смерти. Спустя две зимы человек услышал шум. Шум не прекращался, заменив мысли, если они еще возникали в голове.

Эта часть занимала всего сто тысяч знаков текста, ее Новожилов писал на русском. В момент, когда человек лишился возможности формулировать мысли так, как их понимаем мы, люди, писатель перешел на новый язык.

Он долго думал, как создать гибкий язык. Сначала Новожилов решил, что алфавит должен состоять из вертикальной и горизонтальной линий, затем упростил просто до линии, способной образовывать любой угол. И все равно это было не то. Новожилов придумывал алфавит не просто так – из него складывался язык, обозначающий шум, который слышал человек.

Встряхнув штору, писатель понял, что линия не подходит, нужно что-то более гибкое. И тогда к нему пришла идея с точкой. Он ставил точку на бумаге, думал о каком-нибудь слове и тут же выводил из точки линию – прямую, кривую, плавную, короткую, длинную, – любую, что возникала в голове в тот момент, когда он произносил губами слово.

Чистив зубы, Новожилов мысленно ставил точку, говорил губами «ночь» и выводил линией ночь. Надев обувь, говорил «свет» и обозначал его. Спустившись, говорил «путь» и вел линию по экватору, а доходя до исходной точки, вел дальше, не останавливаясь. Взглянув на продукт, говорил «хватит» и оставлял точку в покое. Пусть она останется просто точкой. Новожилов понял, что точка – идеальная отправная точка алфавита, и продолжал писать.

Предложения состояли из слов, выведенных из точек, часто сплетающихся друг с другом. Текст представлял собой набор закорючек. Больше всего он напоминал корневую систему деревьев. Новожилов перелистывал страницы назад и понимал, что ничего не понимает. Он был несказанно рад – собственный текст превращался для него в шум, который писатель осознавал только в процессе создания. Иногда наступало озарение – Новожилов расшифровывал написанный несколько лет назад текст целыми предложениями. Это расстраивало и немного возбуждало.

И все-таки он знал, чему посвящены девять миллионов знаков, а точнее слов текста, поскольку знак равнялся слову.

Человек понял, что единственная цель жизни, которая отчего-то не кончается, – научиться распознавать шум. Он быстро понял – так говорят деревья, это их язык. Сплетаются корнями, общаются. Сначала шум для был единым, какие-то звуковые отличия он распознал спустя шестнадцать лет. Не помогло – продолжительность звуков, их громкость, некоторые обертоны не дали человеку почти ничего. Он по-прежнему не понимал речь деревьев. Человек исчез с поверхности, на нем росли грибы. Человек превратился в челозема. Еще через шестнадцать лет челозем осознал главную особенность языка деревьев – все шумы начинались одинаково, из одной точки, а дальше с ними могло происходить все, что угодно (они уходили). Это «дальше» не поддавалось пониманию челозема, новые шестнадцать лет не помогли. Иногда он думал, что вот-вот расшифрует хоть одно слово.

Прошло много, челозем освоил язык деревьев. Через много он понял, что может сказать первое слово. Спустя много сплелся с корнями и сам стал корнем. Он по-прежнему не понимал, как происходит общение, откуда берутся слова и их значения. Став корнем, он интуитивно расшифровал язык, и когда через много сказал первое слово, услышал в ответ страшный вой. Разрушительной силы ответ вырвал его из земли. Он снова стал человеком, встал и пошел.

Новожилов завершил основную часть романа, оставалась концовка. Писатель не знал, что случилось дальше, он не видел героя после того, как его вырвало из земли. Кто он, в каком времени существует, есть ли теперь для него время, пространство? Как он выглядит? Новожилов не знал, на каком языке говорит герой. Наверное, на человеческом.

Знчт, псть гврт н рсскм.

Накануне визита Брутто Зельца писатель принял решение.

Человек вышел из леса и упал. Его нашли, доставили. Очнулся на следующий день, видел сквозь предметы, не пытаясь осознать и назвать их. Картина, появившаяся перед глазами, предстала перед ним единым потоком без пространства и времени. Человек смотрел на людей и видел сквозь них прекрасных созданий, наполненных энергией и светом. На вопрос, как его зовут, смотрел через стены и окна.

Нет, человека не нашли, так не бывает. Его вырвало из земли деревом. Он превратился в дерево, вырвался сам.

Знчт, зклчтльн чсть – эт рчь дрв, нпсн н язк дрвьв.

Интересно, что на это скажет Брутто Зельц? Какая разница? Зельц не знает о тех девяти миллионах знаках, что уже написаны на особенном языке. Думает, все нормально.

Перед сном Новожилов посмотрел в окно и ничего не увидел. Наступил на целлофановый пакет, не заметил. Лег на спину, уткнувшись глазами в белый крашеный потолок, ничего для Новожилова не означавший. Писатель видел только текст и продолжал думать о нем. Много лет назад его покинули страхи внешнего мира: перебравшись внутрь себя, он больше не ощущал опасности там, где не находился. Мог ли он подумать, засыпая и уже во сне продолжая писать текст, что Брутто Зельц ворвется в это спокойствие и навсегда нарушит, явившись завтра. Встреча назначена, хозяин и гость в курсе.

В квартире было холодно. Новожилов не ощущал этого. Он укрыл веками глаза и уснул без одеяла. Новожилову было тепло. В эту ночь писатель представлял во сне одно и то же слово, всякий раз придавая ему какой-нибудь новый оттенок. Оттенки были бесконечны – Новожилов перебирал их по пять за секунду и впал во сне в эйфорию. Он ощущал себя единственным хозяином абсолютного языка – черной точки, всасывающей все вокруг.

Нвжлв.

2

Он посмотрел на часы.

С утра Нвжлв что-то почувствовал и поморщился. Во-первых, его беспокоило, что он встал не с той ноги. Нвжлв лег обратно и встал с той. Во-вторых, звучало радио. Оно звучало уже много лет, никто не выключал, для Нвжлв радио отсутствовало.

Раздался гимн и стартовый свисток. Так начинался день. Нвжлв знал о приходе Брутто Зельца. Часы сообщили, что это случится нескоро. Обычно писатель вставал, только открыв глаза, предпочитая не оставаться в кровати лишнюю минуту. Сегодня все было иначе. Встав с нужной ноги, он посидел, подумал, еще раз взглянул на часы и опять лег.

Нвжлв осознанно смотрел в потолок и пытался вспомнить, какая мысль была первой. О чем он подумал, проснувшись, первым делом? Что это за текст?

Право на первое предложение нужно заслужить. Эта простая мысль так возбудила писателя, что он перевернулся сначала на правый бок, затем на левый. Вновь вспомнил о ритуалах. «Как правильно?» Снова перевернулся с боку на бок и еще раз. С трудом прогнав мысли о навязчивых действиях, не посещавших его уже много лет, писатель вернулся к предложению.

По радио шел какой-то футбол. «Так рано? Наверное, повтор». Нвжлв не вслушивался, продолжая думать о предложении. Он не мог вспомнить, какая мысль пришла первой.

Что-то было не так. Привычный многолетний уклад рушился. Текст, занимавший раньше целиком, ушел. Новые идеи сбивали друг друга, получая желтые карточки. Одна из них сорвала атаку, Нвжлв достал красную и пригляделся.

Слова должны заслужить право попасть в первое предложение, как в первый отряд космонавтов. Это тоже спорт. Существительные, прилагательные, числительные, местоимения, глаголы, наречия, предлоги, союзы, частицы и связки сыграют между собой в два круга – дома и в гостях. Четыре лучшие сборные попадут в предложение и окажутся в нем на занятых местах. Победитель получит право заглавной буквы.

От этой идеи Нвжлв вспотел, приподнялся и потрогал лоб.

Существительные обыграли в гостях прилагательные 1:0. Победа.

Глаголы разгромили связки 7:0.

Местоимения сыграли вничью с предлогами 2:2. Они забили два мяча прежде чем пропустили два.

Числительные ноль-ноль с союзами.

Частицы не сыграли пока с наречиями.

Это были матчи первого круга. Мясорубка мыслей в голове Нвжлв не останавливалась – он прокручивал мысли, не натыкаясь на жилы, части речи играли друг с другом беспрерывно. Каждая сборная сыграла по восемнадцать матчей. По итогам турнира первое место досталось местоимениями, второе – глаголом, третье – предлогам, четвертое – существительным. «В предложении должно быть четыре слова», – так решил Нвжлв.

Далее слова пробивались в первое предложение во внутренних чемпионатах частей речи. Бесконечный перебор в голове Нвжлв, словарь всех времен. Чемпионом наречий стал «он», глаголов – «посмотрел» (инфинитивная форма «посмотреть» играла в низших глагольных лигах), предлогов – «на», существительных – «часы».

Он посмотрел на часы.

3

Он посмотрел на часы. Нвжлв понял, что Брутто Зельц должен явиться с минуты на минуту. Был вечер, по радио прозвучал гимн и стартовый свисток, начался футбольный матч. Брутто Зельц нажал на звонок.

– Чай? – предложил Нвжлв, когда гость еще стоял на пороге.

– Дайте хоть разуюсь.

– Можете не разуваться, – Нвжлв предложил пройти на кухню.

– От чая, – начал Зельц и посмотрел на грязные кружки в раковине, – откажусь.

И сел на стул, смахнув со стола крошки. Взял в руки подгнившее яблоко, лежавшее на столе, стал подбрасывать его.

– Как хотите, – Нвжлв достал из раковины одну из кружек.

Брутто Зельц заметил бронзовые внутренности. Бронзой Нвжлв капнул на пол.

– Мы в этом году в призерах, – сказал Зельц.

– В призерах? – не понял Нвжлв, включив чайник. У него был старый, со свистком.

– В призерах, но об этом позже. Скажите, как продвигается роман? – первая атака Зельца.

– Роман? – Нвжлв попытался организовать искусственный офсайд.

– Вы же прекрасно понимаете, о чем я, – гость стремительно вошел в штрафную.

– Понимаю, – защитники расступились, – Что именно вы хотите узнать?

– Вопрос предельно прост, – разрезающий пас, – Когда закончите?

Первый удар по воротам.

– Текст непростой. Конец близок, но я не знаю, как к нему подступиться, – парировал Нвжлв.

– Я могу чем-то помочь? – Зельц отступил.

В последние годы Брутто Зельц анжил: вложив заработанные на Новожиловых деньги в одно крупное дело, он прогорел и опустился на дно турнирной таблицы жизни. Вопрос о новом романе Нвжлв стоял особенно остро.

– А чем вы можете помочь? – Нвжлв кинул в кружку пакетик и налил кипяток.

Он отдал мяч сопернику. На, бери, владей, задавай вопросы, у тебя ничего не выйдет.

Брутто Зельц перестал подбрасывать яблоко и пошел в атаку.

– Нвжлв, – сказал он и ужаснулся, что не может произнести гласные. – Нвжлв, – попытался он еще раз, ощутив смятение и дискомфорт. Во рту было так, будто он только что съел очень неспелую хурму. Зельц испугался и отступил – раньше рот его никогда не подводил.

– Что-то не так? – спросил Нвжлв, ловким движением ладони убил муху и смахнул ее на пол. При ближайшем рассмотрении муха оказалась крошкой.

Брутто Зельц потряс головой. Он находился в замешательстве.

– С вами что-то не так? – повторил вопрос Нвжлв.

– Все в порядке, Нвжлв, – Брутто Зельц запнулся и закашлял. – Можно воды?

Нвжлв встал, вылил из своей кружки чай, сполоснул водой из крана, налил оттуда же и протянул Зельцу.

– Спасибо, – поблагодарил тот и попытался еще раз. – Нвжлв.

Гласные ему определенно не давались, марш несогласных.

– Да что же это такое! – воскликнул Зельц и сделал глоток.

– Все-таки с вами что-то не так.

– Нет-нет, все в порядке, – заверил Зельц. – Вы спросили, чем я могу помочь? Может быть, вам нужна, так сказать, литературная рабочая сила? – попробовал он зайти с другого фланга.

Нвжлв сразу понял, о чем идет речь и легко прервал атаку.

– Это исключено. Не с этим текстом.

– И все-таки когда? – Зельц прессинговал.

– Давайте скажу честно. Мне надоело писать, – сфолил Нвжлв.

– Надоело? – Брутто Зельц был сбит, но тут же вскочил. – А чем вы хотите заниматься? Вы же только и делаете все эти годы, что пишете. Кем вы будете, если не писателем?

– А мне обязательно кем-то быть? – удивился Нвжлв. – Я вполне состоявшийся человек и уже давно не мальчик, чтобы отвечать на такие вопросы.

«А кто ты, девочка?» – усмехнулся про себя Зельц.

«Хотел бы я быть маленьким мальчиком, который не знает слов. Они ему просто не нужны, а если возникнет необходимость, их скажет кто-то другой», – подумал Нвжлв и тут же подумал, какую подумал глупость. Надо было подумать «а не пойти ли вам подальше, Зельц».

На этом первый тайм был завершен.

Зрители недовольны, где здесь вообще действие?

Ищите во второй половине игры.

В перерыве Нвжлв прислушался к радио, там тоже был перерыв и тоже 0:0, в эфир звонили слушатели.

«Ты сказал». «Нет, ты сказала». «Ты сказал». «Спорить с тобой». Дежавю. Нвжлв уже слышал это, но когда-то очень давно, когда гласные внешнего мира имели для него какое-то значение. А потом он услышал еще кое-что. Точнее, кое-кого.

– Ну здравствуйте, а если говорить по-каталунски, бон диа!

«Неужели он еще жив?» – спросил себя Нвжлв и прикинул в уме, сколько сейчас лет воспитателю. Он улыбнулся, услышав его голос. «Жив, жив», – и даже чуть засмеялся, что не случалось с ним очень давно. Нвжлв подумал о воспитателе с какой-то особенной теплотой. Старый враг равно друг.

На кухне свистнул чайник, начался второй тайм. Нвжлв заварил себе еще один пакетик.

– Давайте так, – начал атаку Брутто Зельц. – Вы мне отправьте, что уже есть, я посмотрю, потом будем решать.

Похоже, после перерыва план на игру не изменился.

– Хорошо, я отправлю, – согласился Нвжлв.

– Но зашел я по другому делу.

– По какому же?

– Вашему отцу собираются вручить премию, – Брутто Зельц подбирался к воротам каким-то новым способом. План все-таки изменился.

– Какую премию? – удивился Нвжлв.

– Ну, ясно какую, – правая рука гостя навесила яблоко на левую, кажется, будет опасный момент. – Вы же понимаете.

– И что от меня требуется? – Нвжлв представил, как придется покидать пределы привычного многолетнего обитания и мгновенно поник.

– Присутствие.

– Где это будет проходить?

Зельц назвал место. Далеко, в другой стране.

Нвжлв тяжело вздохнул, но как-то отбил этот удар, пережил, смирился в ту же секунду, как услышал.

– Нужна речь сына на вручении, – добил Зельц.

– Это зачем? – Нвжлв понял, что ему не отвертеться и вынул мяч из собственных ворот.

– А как иначе? Это будет символично. Не мне же выходить получать, – усмехнулся Зельц и внутренним зрением увидел, как бы это происходило.

– Почему же не вам, – парировал хозяин.

По радио фанаты запели песню, и Нвжлв воодушевился. Поддержка трибун его завела, он понял, что должен сравнять счет и победить. Он уже знал, как.

– Решать как раз вам, – перехватил мяч Нвжлв. – Вы сделали для отца значительно больше, чем я, для его имени. Вы хорошо знали отца, лучше меня.

– Спасибо, – польстился Зельц. – Приятно слышать от вас такие слова, но я не могу, – отрицал гость, хотя уже начал сомневаться. «Или все-таки могу?». И через секунду: «А почему бы нет?». И через секунду: «Да!».

– Почему не можете? – Нвжлв начал давить.

– Ну кто я такой? – нехотя защищался Зельц, явно желая пропустить. – Всего лишь литературный агент, неудачливый бизнесмен. Я не имею права публично презентовать такого великого человека, как ваш отец, вспоминать о нем, говорить торжественные речи.

– Но ведь и я не могу, – заигрывал Нвжлв.

– Почему не можете? – подыгрывал Зельц.

– Мне надо дописывать текст. Замена здесь невозможна. А в случае с премией очень даже возможна. Поезжайте, Зельц, я вам доверяю.

– Не знаю даже, это такая ответственность, – гость закатывал мяч в собственные ворота.

– Решили! – повысил голос Нвжлв.

Трибуны по радио взревели. Хозяева забили гол.

– Если вы считаете, что так нужно, я согласен, – Зельц радостно сдался.

– Хотя подождите, – Нвжлв знал, как добить соперника. – Я кое-что вспомнил.

– Что вспомнили? – Зельц почуял подвох, от неожиданности растерялся и потерял мяч, едва разыграв его после пропущенного гола.

– Сейчас, сейчас, – Нвжлв сделал вид, что засуетился, – сейчас принесу, – и вышел из кухни.

Брутто Зельц нервно постукивал яблоком по столу.

– Вот, – вернулся Нвжлв.

В руках он держал пожелтевший конверт.

– Что это? – не понял Зельц.

– Конверт, – Нвжлв хотел затянуть обреченную на успех атаку, получить от нее максимальное удовольствие.

– Я понимаю, что конверт, – не скрыл легкого раздражения Зельц.

– Специальный конверт, – подчеркнул Нвжлв и потряс им у носа гостя.

– Что внутри?

– Кое-что очень важное, – продолжал пижонить Нвжлв. – Ответ на вопрос, почему мне придется посетить церемонию и выступить перед публикой.

– Дайте, – протянул руку Зельц.

Он уже нарисовал приятную картину, как получает премию и находится в центре внимания. Зельц не хотел стирать картину.

– Нельзя, – дразнил Нвжлв. – На этот счет есть четкие указания отца на обратной стороне конверта. Вот, смотрите.

Зельц взглянул.

«Нельзя вскрывать до вручения» и название премии. «Речь прочитает сын». И подпись. «Новожилов В.И.». И ниже: «Никому не трогать, кроме сына».

– Где вы это взяли? – удивился Зельц.

– Она была у меня все время, – Нвжлв прессинговал.

– Почему вы не сообщили мне? – гость выронил яблоко и мяч.

– Зельц, при всем к вам уважении – кто вы такой, чтобы я это сообщал? – Нвжлв подхватил мяч, прошел защитников, – это наше семейное дело, вам так не кажется? – красиво перекинул вратаря.

Мяч пересек линию ворот.

– Вы правы, – затараторил Зельц, – вы правы, но все же я думал…

– Что думали? – нападал Нвжлв, хотя надобности уже не было.

По радио фанаты затянули победную песню.

– Думал… – Зельц не нашелся, что ответить. – Ну, я пойду тогда.

Нвжлв не держал. Гость ушел, обещав в скором времени прислать информацию о билетах.

Закрыв дверь, писатель снова прислушался к радио. После матча в эфир снова позвонил Ираклий. На Нвжлв нахлынули воспоминания. Он вспомнил о слове, которое придумал много лет назад. Долгие годы Нвжлв не вспоминал о слове, потому что жил в мире своего текста. Сегодня он вернулся в настоящий мир – и вместе с ним вернулось слово.

От воспоминаний у Нвжлв закружилась голова. Он сел, обхватив голову руками. Напряжение было столь велико, что Нвжлв заплакал. Его охватила паника. Кажется, он только что подумал о слове. Нет, не подумал.

Через неделю Новожилов вылетел зачитывать речь.

4

Они вошли в дом и убили всех. Шутка.

Рад представиться, меня зовут Всеволод Иванович Новожилов. Еще меня называют последним русским классиком, но это слишком нескромно. Сын, пожалуйста, не озвучивай это. Уже озвучил? Все смеются? Ну ладно, пусть будет так.

Давайте еще раз, мы все-таки собрались здесь по серьезному поводу, шутить как-то несолидно. Меня зовут Всеволод Новожилов, я писатель, автор романов «Извини, я съел твою жену» и «Страна напалма». Наверное, вы знаете о еще одном моем романе «Война войдет без стука», при жизни он не был издан, но думаю, мой литературный агент подсуетился.

Надеюсь, мой сын зачитывает это выразительно, со счастливым лицом, ведь я обеспечил ему безбедное существование. Сын, ты ведь получаешь хорошие деньги за мои книги? Очень рассчитываю, что Брутто Зельц не обобрал тебя до нитки, сделав это всего лишь наполовину. Вы молодец, Брутто, рад был с вами работать. Извините, что я умер, мы могли бы заработать гораздо больше, будь я жив, не правда ли?

Вы, наверное, сейчас думаете: и это речь лауреата? Или какая-то шутка? Не беспокойтесь, давайте начну говорить серьезные вещи, как и положено.

Как я узнал, что стану лауреатом, как предвидел это? Уже при жизни мои тексты неожиданно для меня самого стали настолько востребованы, что я был уверен – когда-нибудь это случится. Случилось. Не знаю, как я умер, извините, если разочаровал и ушел не слишком эффектно. Так уж вышло.

Начну с самого главного и расскажу, как я наткнулся на слово. Думаю, миф о том, что я знал некое слово, способное убивать, уже давно разнесся и добавил мне культовости. Спешу вас обрадовать – слово действительно существует, это не выдумка.

В молодости, еще перед тем, как написать известные вам книги, я участвовал в проекте «Словарь всех времен». Я так и не понял, почему меня, никому не известного молодого человека, позвали на тестирование словаря. Проектом руководил один загадочный человек, про него подробнее расскажу чуть позже, это очень важная, ключевая фигура в моей речи.

Проект состоял из предварительных мероприятий, о которых я не буду рассказывать, чтобы не отнимать ваше время. Самое главное случилось на первом же тестировании, на которое я пришел вместе с Антоном Зыгарем – в память о нем я просто обязан назвать это имя здесь, публично. Суть проекта была в том, чтобы составить словарь, состоящий из всех слов, когда-либо использованных людьми, а также тех, которые когда-либо будут использованы. Масштабная философская идея уровня Хорхе Борхеса – великому аргентинцу принадлежала идея Вавилонской библиотеки, содержащей все книги, написанные человечеством в прошлом, настоящем и будущем. Мы должны были нажимать на кнопки, запускать механизм и смотреть на слова. Не знаю, зачем, выглядело это странно, ведь программа могла все сделать сама. Видимо, таковы были условия игры. Мы с Антоном зашли в комнату, нажали на кнопку – не помню даже, кто именно это сделал – и увидели слово. Это и было то самое слово убивающее. Антон Зыгарь умер, а я остался жить. Не знаю, почему, основная загадка моей жизни заключена даже не в моей литературе, а именно в этом факте.

С моей стороны было бы неплохо сказать слово в конце речи, не так ли? Уже вижу завтрашние заголовки газет, если они еще существуют. «Новожилов убивает после смерти». Культовый писатель вооружился словом и устроил резню на вручении самой престижной в мире награды. Смешно, правда? Или страшно? Ну как, уже волнуетесь? Не буду сбивать температуру вашего волнения, внимательно следите за моей речью, которую зачитывает сын. Может быть, от этого зависит ваша жизнь. Извини, сын, тебе тоже придется поволноваться, правила для всех едины.

У меня ведь еще есть время, да? Знаю, что есть.

Если копнуть глубже, понять, с чего начался мой литературный путь, я обязательно должен сказать о египетских рудниках. Мало кто знает об этом сюжете, потому что я нигде его не публиковал. Удивительно, что о нем был наслышан Антон Зыгарь. Не знаю даже, как так получилось.

Думаю, я просто обязан хотя бы вкратце рассказать об этом сюжете, ведь без этого вы не поймете, что такое слово и откуда оно взялось. Сразу скажу, что сюжет надо воспринимать метафорично, историческая правда в нем, как мне кажется, отсутствует. Хотя нельзя исключать, что она там и присутствует тоже.

Фараон спросил у богослова и законника, откуда берется власть.

– Всякая власть от Бога, – сказал богослов.

– Всякая власть от слова, – сказал законник.

– Всякая власть от меня, – сказал фараон и велел заточить богослова и законника в цепи и отправить на рудники.

Фараон был наречен именем – словом, которое запретил называть кому бы то ни было. Имя знали, но боялись произносить. Нарушение запрета каралось немедленной казнью на месте. Он велел круглосуточно патрулировать город специальному войску на боевых колесницах. Большинство воинов сами не знали имени фараона, поэтому казнили преимущественно на всякий случай, разглядев что-то хоть сколько-нибудь подозрительное.

Сам фараон тоже не произносил имя, потому что сильно заикался на первом же звуке. Он избегал все слова, начинающиеся так же, как его имя. Чтобы не спотыкаться о звуки, фараон велел избавляться от любых предметов, их содержащих.

Однажды воин, размахивая буздыганом, привел к фараону дряхлого старика.

– Этот рисовал, – сказал воин, тряхнув старика за волосы, и протянул фараону камень, на котором был выточен некий знак.

– Именем фараона! – закричал фараон. – Именем фараона думать запрещено, – сказал он, имея в виду, что даже помыслить имя в голове – преступление.

– Я… – начал было старик, но фараон прервал его.

– Откуда знаете имя мое? – спросил он.

– Услышал в рудниках от богослова, – признался старик.

– Зачем выточили на камне вы его? – спросил фараон.

– Чтобы славить имя фараоново, – польстил старик.

– За это, полагаю, я велю вас освободить, – сказал фараон.

Старик засиял.

– Воин, дайте мне ваш буздыган, – попросил фараон и получил оружие.

Фараон выдержал паузу, посмотрел на буздыган, на старика.

– Освобождаю! – фараон размахнулся буздыганом и вонзил в голову старика. – Теперь вы свободны от жизни.

Фараон велел отнести его, фараона, к руднику, где трудился заточенный богослов, распространяющий имя среди рабов.

– Как смеете вы, богослов, называть имя мое! – произнес фараон, встретившись взглядом с богословом.

– Я? – удивился богослов.

– Не вы ли подговаривали рабов вытачивать имя мое на камнях? – спросил фараон.

Богослов смутился, и в этом смущении читалось признание.

– Вы о том старце, – пробормотал богослов, – Он спросил меня, как славить может имя фараоново.

– Что за ересь! – возмутился фараон. – Ересь на фараона! Вы, богослов, должны понимать, что теперь вас ждет кара.

Богослов склонил голову, понимая, что дни его сочтены. Но фараон не спешил.

– У вас есть только одна возможность искупить вину, – сказал фараон, – где законник?

Фараон получил ответ. На завтра велено было привести богослова и законника в склеп при руднике для встречи с фараоном.

– Ну хорошо, я подумал над вашими словами, – любезно начал фараон. – И про всякую власть от Бога, и всякую власть от слова. Вот вы, богослов, желаете славить мое имя от имени богов, уча рабов вытачивать имя мое на камнях, не так ли?

– Так, – согласился богослов.

– А вы, законник, согласны ли с тем, что раз всякая власть от слова, а имя мое – слово, то имя мое и есть власть?

– Согласен покорно, – ответил законник и добавил, памятуя о страданиях на руднике, желая милости фараона, – инакомыслия на счет этот никогда не имел.

– Хорошо, очень хорошо, – обрадовался фараон. – Тогда вы должны сдержать слово.

– Что это значит – сдержать слово? – синхронно спросили богослов и законник.

– Сдержать слово от скверно пахнущих рабов, – ответил фараон. – А теперь свободны вы.

Богослов и законник засияли.

– Но прежде чем стать свободными, вы должны сдержать и слова ваши, – приглушил их сияние фараон.

– Что это значит – сдержать слова наши? – синхронно спросили богослов и законник.

Фараон достал из своего платья камень с выточенным именем.

– Именем фараона! – воскликнул фараон. – Освобождаю вас от слов!

Он размахнулся камнем и синхронно выбил зубы богослову и законнику.

Вечером он снова велел отнести его, фараона, к рудникам. Прогуливаясь, он увидел раба, старательно вытачивающего что-то в камне.

– Что вы делаете? – спросил фараон, но раб был так увлечен, что не обратил внимания.

Фараон пригляделся, раньше он никогда не видел таких символов, но почему-то понимал их значение. Несколько символов давали в сумме имя фараона. Поняв это и не поняв одновременно, фараон впервые в жизни растерялся и как можно скорее покинул рудники. Всю ночь он не спал, а наутро велел отнести его, фараона, к рабу на разговор.

Ему доложили, что ночью раб сбежал. Как принято в таких случаях, по следу пустили собак.

– Этот разодран, – доложил воин, не зная точно, разодран ли, но зная, что собаки никогда не подводят и приносят скальп.

В расстроенных чувствах фараон все равно велел отнести его, фараона, к руднику. В пути он продолжал думать о том, что увидел вчера. Фараон подошел к камням и взглянул на свое имя. Он смотрел на него и впервые в жизни осознал целиком, полностью без остатка, прочувствовал, сросся с ним. Фараон сам удивился, какой силой обладает имя и понял, что в сравнении с ним он пустота. И если позволит себе заполнить именем пустоту, от пустоты ничего не останется. Так означаемое срослось с означающим, фараон упал, разбил голову о камни и умер.

Хороший сюжет, не правда ли? Вот и мне он понравился. Но, наверное, мне пора заканчивать мою странную речь. Ведь она получилась странной, правда? Думаю, таких речей здесь еще никто не говорил. Вы еще помните о слове, да? Продолжайте помнить, а я подведу итог.

В конце надо сказать что-то умное. Чтобы потом все гадали, что же он имел в виду. Пожалуйста.

Слова – это и есть смерть. Каждая буква убивает бездонность смыслов, ограничивая одной абстракцией то, что имеет бесконечность значений. В этом смысле имя человека… Дальше думайте сами, иначе…

Впрочем, на этом все. Это была речь Всеволода Ивановича Новожилова, моя речь, и да будет так.

Спасибо за аплодисменты, я знаю, что они были. Вы удивлены, почему этот клоун еще на сцене? Сын, ты тоже удивлен? Вы правильно удивляетесь. Постойте, потерпите еще чуть-чуть, я кое-что забыл сказать.

Я не Всеволод Иванович Новожилов. Мое имя вам ни о чем не скажет, поэтому я не буду его называть. Может быть, у меня даже нет имени, чему я был бы рад.

Конверт с речью подброшен в квартиру Новожиловых очень давно. Подброшен, как вы догадались, мной.

Новожилов, даже не смей бросать читать, это письмо прежде всего для тебя. Я знаю, ты не бросишь.

Для меня вся эта история началась с детства. Я где-то увидел сюжет о египетских рудниках. Не помню точно, где. Он поразил меня, я все время думал о нем. Мне хотелось узнать имя фараона – слово, обладающее невероятной силой. Наверное, все это было каким-то детским преувеличением, избытком фантазии. Через много лет я снова наткнулся на сюжет и узнал, что его придумал Всеволод Иванович Новожилов, хотя быть такого никак не могло. Он младше меня. Наверное, откуда-то позаимствовал.

В то время я уже был успешным, состоявшимся человеком, не утратив при этом веры в чудо. Поиск слова стал моей навязчивой идеей, от которой я никак не мог избавиться. Для чего я искал слово? Слово убивающее – хорошо звучит, да? Кого бы вы убили, если бы у вас было такое слово? Вы ответите, страшный вопрос. Может быть, страшный, но поверьте мне, я никого не хотел убивать. Меня манило лишь слово, его сила, а в чем заключалась эта сила, другой вопрос. Нет, если уж быть до конца честным – конечно, меня манило именно слово убивающее. Безгранична власть человека, способного убить лишь одним словом.

Я придумал «Словарь всех времен» и пригласил Всеволода Ивановича Новожилова участвовать в проекте. Вы уже знаете, что из этого получилось. Он сразу увидел слово. Как назло, не работали камеры, они ничего не зафиксировали.

После этого случая Новожилов любыми способами избегал контакта со мной, но я не сдавался. Три мои дочери и я много раз проникали в квартиру. Дочери нашли то, что нужно и принесли мне. Это было свидетельство о рождении сына Всеволода Ивановича Новожилова. Как они узнали, что свидетельство содержит слово? Я не буду об этом говорить. За знание пришлось заплатить жизнями дочерей. Сейчас я могу сказать, что никогда бы не сделал этого, зная, как все обернется.

Кто-нибудь из вас знает, как зовут сына Всеволода Ивановича Новожилова? Вы удивитесь, но он сам не знает этого. Подтверди, ведь ты читаешь эти строки. Ты не знаешь свое имя.

Всеволод Иванович Новожилов нарек сына словом. Он никому не сказал имя, дома его называли сыном, мальчиком, эй, как угодно, без имени, в обществе он мог представляться, как хотел. Тебе очень повезло, не так ли? У тебя нулевое имя, отсутствующее. Ты и есть главное творение Всеволода Ивановича Новожилова – человек без имени, пустота, абсолютное означаемое.

Но все это лишь обман, такого не бывает, у человека должно быть имя и у тебя оно есть. И оно убьет тебя и всех вас.

Готовы?

5

– Хотите, чтобы я дочитал до конца? – спросил Новожилов и ему показалось, что присутствующие зашипели в знак одобрения. Кто-то прошипел «первородный грех».

Он посмотрел вниз текста – туда, где было написано имя, долго вглядывался и потерял сознание. Новожилова доставили в ближайшую больницу и выяснили, что жизни ничего не угрожает.

На следующий день Новожилов проснулся в прекрасном расположении духа. Он видел сквозь стены и вещи, не пытаясь осознать и назвать их. Все предстало перед ним единым потоком без пространства и времени. Он смотрел сквозь людей и видел что-то прекрасное, наполненное энергией и светом.

Новожилов все время шевелил губами. Никто не мог понять, что он просит, а он что-то просил. Наконец, на какой-то по счету день ему принесли текст, который Новожилов писал на абсолютном языке много лет. Он смотрел на него, понимал каждое слово и улыбался. Врачи решили, что Новожилов лишился рассудка. Еще он постоянно сильно втягивал что-то носом и смотрел сквозь окно. Врачи думали, ему нравится запах сирени за окном.

На какой-то день он, наконец, бессвязно заговорил. Иногда в этой речи можно было что-то разобрать.

На вопрос, как его зовут, он отвечал, что не помнит, а может даже никогда не знал этого и очень надеется, что никогда не узнает.

Оглавление

Часть первая. Возвращение (Слово убивающее)

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

Часть вторая. Осада (Война войдет без стука)

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

  28

  29

  30

  31

  32

  33

Часть третья. Поиск (Словарь всех времен)

  О «Словаре всех времен»

  Девять миллиардов имен Бога

  Идеальный сюжет и редактор стоп-слов

  Прозрение на пустыре

  Реальность становится слишком перелинкованной

Часть четвертая. Ликвидация (Речь дерева)

  1

  2

  3

  4

  5 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg