«В поисках утраченного яйца»

Александр Семенов

В поисках утраченного яйца

ВЫСТРЕЛ

В каком году не сказано, в каком краю замазано, в общем, представь, дорогой друг, представь: солнце восходит... День вчерашний - что ж, я не знаю, куда он делся, или я забыл его с перепоя, а может быть, просто тот, кому надлежит ведать временем, внезапно переключил скорости, пошуровал рычагом своего инфернального организма, и вот уже новая жизнь вокруг совершается, трепещет, кипит и пенится, и идет уже через край, полная надежд и заманчивых телодвижений... Но, как и все, я жил, пока был молод, и, как и все, любил, пока был телом, у каждой женщины подмышкой есть испания, а когда я вернулся обратно, рядом со мною плавал непотопляемый броненосец Арсений, которому я и посвящаю страницы, лежащие перед вами, потому что сердце у него большое и справедливое, пусть ему будет приятно.

Итак, о чем бишь я начал? Трудно, ох, трудно, мой друг, начинать всякое дело с систематически западающей клавишей в голове, с пустым карманом и с виолончелью в душе. А ведь бывали времена - о да, мой друг, бывали! - когда я был отважный кавалер, еще вчера те времена, еще вчера... Но был в ту пору и другой, не менее отважный, кавалер, известный в городе под кличкой Вася-яйцелоп, фамилия его - не помню какая, что-то на букву "П". Не знаю уж, какому шутнику взбрело в голову перевернуть невинное слово "полиция" в кулуарного хищника "яйцелопа", но был он, Вася, человек как человек, руки-ноги-голова, хотя жена его в веселые минуты утверждала, будто у него не две, а три ноги, но годы летят, наши годы, как Гете, свистят, и жена уже давно умерла, и он давно уж забыл о таком резерве своей природы.

Словом, долго ли, коротко ли, а однажды в вечерний час кавалер Вася, частенько манкировавший своими обязанностями народного замыкателя, поднялся по дереву на балкон некоей любезной вдовы, фамилия которой также заблудилась в промежности событий. И вот, в ту самую минуту, когда он, напившийся уже каких-то жидкостей типа "чай", готовился разоблачать вдову из траурных одеяний и погружаться в ее живые, горячие недра... в ту самую секунду, говорю, когда лежал он на кровати, довольно сильно разгорячившись после чая, и, покуривая цигарку, поджидал свою добычу... вдруг - звонок в дверь. Кто бы это мог быть? Кто приперся к ним, как лом, с толстой штукой под седлом?

"Это я, это я", - раздалися голоса.

Вот тебе, мин хер, задача, вот такая вот достача. Кучевая какая вдова оказалась.

Вася-яйцелоп, конечно, совершенно охренел, но делать нечего, пришлось ему обратно одеваться. Пришлось натягивать ботинки и драпировать рубашкой свою грудь, такую волосатую, что через это его все равно не было видно. Не получилось, не успелось, обломалось. И хоть и утешал себя наш кавалер, мол, в другой раз успеется, еще полюбит Люба Васю, да и Вася еще Любушку поквасит, но на душе у него... Понятно, что было у него на душе.

Вот с такого вот довольно глупого-таки кидалова и нач-ну я этот скромный труд. У каждого хамелеона есть свое ватерлоо, но что бы там ни было, как бы там ни было, а покуда коп ретируется, в бок подфигаченный, с наших страниц, к тому же, слегка Любиным кулачком, и удаляется, удаляется, удаляется прочь, а куда он направился в ночь, а? - порыл на работу, свалил ли домой? - увы, увы, мой приятель, ибо именно в этот момент приключилось с ним происшествие исключительно диалектического свойства.

В полном согласии с законами материальной науки тело полицая спустилось с балкона и зашагало в путь, меж тем как дух яйцелопа, в полном, опять же, согласии с законами теософии, обратился в голубя мира.

Сначала он глядел вслед своему бедному телу. Сентябрь гудел в проводах и барабанил мелкою влажной дробью. По окнам текло, и Вася, чей движущийся полусостав сокращался по мере его удаления, раз за разом, в такт шагам, выпадая из сумрачной перспективы, то появляясь снова, как марионетка, казалось, также стекал по стеклу мутным, темным пятном, часто раздваиваясь и то и дело теряя те или иные части-запчасти бренного телосложения.

Затем голубь оглянулся вокруг, взмахнул крылами и вылетел через форточку в открытое небо.

Случай этот, однако же, не имел никаких очевидных последствий, и только совсем недавно некоему герою по прозвищу Коля привиделся сон.

Приснилось ему, что поручили ему совершить покушение. Вдумчивый, как Левенгук, первооткрыватель линзы и сперматозоида, он прикладывается к циклопическому окуляру ружья и видит массивную, смуглую челюсть с отвисшей нижней губой, две ноздри и очки - два сияющих белых пустынных солнца. Вася-яйцелоп похож на пожилого, грустного шимпанзе, в профиль он выглядит еще более обреченным, каждый шаг его следует в бездну, но и пули героя летят в пустоту, в невинное молочное небо... Помертвевший от ужаса (последний патрон, последний акт неотвратимой Чеховской пьесы...), он тщательно целит в янтарный просвет меж толстых, презервативных губ... Но в решающий миг яйцелоп потянул руку - бездумное движение угловатой обезьяньей конечности, собравшейся почесать темя, - и пуля впивается в кисть! Старик поворачивает удивленную физиономию, подымает на лоб очки и смотрит прямо на него в упор во все четыре глаза. В голове у героя вата, в ушах тишина, он наблюдает тяжелую работу мысли на этом бесконечно печальном лице, и просыпается в холодном поту, и подходит к окну, и видит ту же картину: стоит яйцелоп и смотрит.

АЛЬБОМ УЕЗДНОГО КАВАЛЕРА

Скука, как движитель прогресса, подвигла однажды меня на сочинительство. Вот он передо мной, этот альбомчик. Потасканный, голубчик, замусоленный. Рассказики, стишки - мои и не мои. Эпиграф - из Сонника (хм... - вспомнил свое): "Если приснится, что напился пьянъ испанскимъ виномъ, мускатнымъ, или другими какими сладкими и прiятными напитками, это означаетъ, что будешь любимъ и обогащенъ какимъ-нибудь важнымъ человекомъ". Так и вижу перед собою Колю - как сиживал, бывало, он у меня, утопая в креслах, покуривая "Беломор", откушивая печенья, макая его, по рецепту Портоса, в красное вино "Барселона"... Правда, впоследствии какие-то враги отлили пулю, будто это, мол, миф, и мой Коля - это вовсе не тот самый Коля... но мифология, как и физиология, - вещь упрямая. Физиология, впрочем, вкралась сюда лишь по той причине, что постоянная зевота мешает автору продолжить свой правдивый рассказ, да и ночь уже на дворе, да и курево кончилось, и инфлюэнца, займемся завтра, однако.

Вот Рашид Шиниязов - легендарная личность. Вот стишки про него: "В одном Рашиде Шиниязове сошлись все братья Карамазовы". Или другое стихотворение - более эпическое ("В ожидании Рашида, ушедшего в таксопарк за водкой"): "Бежит Рашид, земля дрожит, и весь он звездами расшит, и весь он пулями прошит. Но все равно бежит Рашид, забыв, что пулями прошит. Трепещет мир, трепещет жид, земля дрожит, Рашид бежит, и таксопарк пред ним лежит..." (Из студенческого фольклора.)

А вот девушка Яся в сопровожденьи куплета (на мотив "В лесу родилась елочка"): "Купыл Арсэнька Ясэньку, а Яська бэз пы... Яка чудовна дивчинка, ыгы-гы, гы-гы-гы!"

Вот и Дрынч с его типовой застольной телегой: "Что у нас нового в литературе? Какие новые имена? Помидоров, Барбикова, Гектор Херовеев... Все они нынче активно печатаются и здесь, и на Западе... В общем, в очередной раз наш русский человек сумел сварить суп из топорища и всучить его доверчивому Западу... Современной литературы нет. Весь нынешний поток устарел лет 20 назад, до меня очередь тоже дойдет лет через 20, а 20 лет спустя я уже, как виконт де Бражелон, буду убит в Израиле... Что? Бродский поэт?! Может, ты скажешь еще, что и Пушкин - поэт?! Может, ты скажешь еще, что и Лермонтов - поэт?! Может, ты скажешь еще, что и Блок - поэт?! Может, ты скажешь еще, что и я - поэт?.."

Вот, наконец, и Коля, цитирующий парадоксальное заявление барона Унгерна: "Единственные настоящие русские - это остзейские дворяне".

Здесь же подклеено интервью из альманаха "Парфенон" ("пикантный образец андеграундной рок-журналистики", как охарактеризовала его в предисловии некто Венитта Зуевитая): "Интервью это устроил мне Геккерн - ежели кто его знает, а ежели нет, то и ладно. Три дня телефонных переговоров, ожидания, каких-то смутных колебаний "Кольской" стороны... Наконец, на четвертые сутки мама-Геккерн (своего рода "Геккерн-заменитель" и пресс-консульт) продиктовала мне адрес Коли на ул.Каляева (КОляева? - пошутил я) и сообщила, что все нормально, что "он тебя ждет" и что "магнитофон приготовлен".

И вот в назначенный час (около 10 утра) я проник в это здание в центре города и, после долгих скитаний в жилище сего удивительного человека (благодаря своеобразной архитектуре, здесь с трудом находишь даже нужный подъезд, а квартиры перепутаны с той "атональной" логикой, при которой, скажем, на этаже первом находится No 100, где-то на третьем - уже какая-то 120-я, и вовсе на последней площадке, получердачного типа, - указанная мне квартира No 99), поднялся наверх (сложно судить, до которой революции проводилась уборка этих лестниц, живо напоминавших о "номерах" Достоевского, и дошла ли до аборигенов весть о существовании канализации), осмотрев попутно "дом поэта" (да-а... подобное мне довелось видеть только "у Воланда" и у БГ: стены сплошь, снизу доверху, исписаны надписями типа "Коля - бог!", "Да здравствует Колькина культура!" etc. - не верьте злопыхателям, утверждающим, будто это сделал он сам!), в конце концов я узрел дверь поистине выдающуюся. Чего только на ней не делали. Я не знаю, существует ли где-нибудь музей рок-вандализма, но если он есть, то дверь Коли, думается, займет в нем со временем достойное место - где-то между покрытым ножевыми ранами органом Китса Эмерсона и разгромленной аппаратурой the Who.

А вот тебе и сам Коля. В неглиже, сонный-заспанный. Такой он человек приятный, обходительный, говорит так тихо, никаких там фамильярностей. А вот тебе и магнитофон. Хороший такой Philips, лет 20 уже ему... Пишет? Ну да, Коля расщедрился - принес одеколон, чего-то там прочистил, подвинтил, продул... Короче, пошло. Это уже потом я буду разбираться в этих ужасных звуках, а пока кумир кушает мои бутерброды с ветчиной, запивает их тощим чаем (кроме которого ничего съедобного на кухне не нашлось), закуривает "Партагас", сыто щурится и наконец-то начинает просыпаться.

В эту минуту дверь Колиной комнаты отворилась и, как бы в виде "а вот тебе и кода" появилась некая потасканная особа. "Доброе утро, моя прелесть", - расплылся Коля. Она важно кивнула своей головой и удалилась в одно заведение..." Ну, и так далее, в том же "пикантном" духе (интервью называется "Харизматический фальцет", C Ал.Юрек).

Кроме того: несколько пикарескная фигура Щупко, провожающего под дождем подругу: "Хорошо, что ты в одном платье, а у меня и штаны промокли". Описанье любовного акта, "как зеркала русской революции", на радость доброму моему приятелю Арсению, с чем я его и поздравляю.

Кроме того: тень экс-яйцелопа Василия... м-м... Петровича, душа и тело которого, как помнит читатель, "пребывая синхронно, сиречь прямолинейно и равномерно друг относительно друга, в одной и той же фиксированной точке инерциальной системы отсчета, в момент времени t... уф-ф... все ж умудрились каким-то образом разминуться на пару десятилетий. Кто кого обогнал - на вопрос данный, представляющий интерес скорее спортивный, чем сугубо научный, ответим так: сие - лирика, и сие - полбеды. Из коего обстоятельства, впрочем, человек практический смог бы извлечь конкретную финансовую выгоду: например, пиво покупать в том времени, а бутылки сдавать в нынешнем..."

Попутно сообщается интимная деталь: "Под старость увлекся Петра творенье - анекдоты стал собирать. И даже сам один сочинил, в стиле Хармса: "Однажды Гоголь переоделся Пушкиным и пришел к нему в гости. Пушкин открыл дверь и закричал: "Смотрите, Арина Родионовна пришла!""

(В сущности, тем и мил нам, мне и моим друзьям, этот альбом - тем, что в нем столько знакомых).

Игра в мизер. А вот какую задачку загадал один шибко умный студент специально для любителей преферанса. Итак, поймай мизера!

1 рука игрок 3 рука

пики ТВ 10987 КД

трефы ТКДВ 987 10

бубны ( Т7 8 В109 (снос КД)

червы ( Т7 98 КДВ10

x x x

Короток зимний день! Трещат поленья в печке.

Мы со смеху катаемся, листая наш альбом.

Сияет благосклонно полная луна.

Страницы ветхие испачканы вином.

Огонь свечи трепещет дымно, тонко...

И пляшут наши тени на стене

Так весело, что кошка утомилась,

Свернувшись, спит в собачьей миске.

Как ночью зимнею напоминают звезды

На летнем поле стайку светлячков!

Допив вино, мы мочимся с крыльца,

И голуби слетаются на шорох,

Как будто хлеба накрошили им.

Закрыв альбом, ложимся спать под утро.

Сквозь сон мне чудится весенняя капель

Так каплет со стола пролитое вино...

x x x

Утром ранним шла барышня Люба по гулкому, пустующему бульвару.

Легкая изморозь, павшая ночью, дымилась над мостовой, голые деревья казались призрачными, а дома вырастали из тумана, как из руин.

На бойких, подкованных ножках, в коротком, черной кожи, блестящем платье шла Люба, шла, шла, вышла на перекресток, бросила взгляд на светофор, плывший по воздуху, подобно сигнальному огню невидимого крейсера...

Потопталась, прислушиваясь...

Из далекой, просторной, как степь, тишины подымался едва лишь твердеющий автомобильный звук.

Решившись, перебежала дорогу и тотчас, с запоздалым испугом, почувствовала, как пронеслось у нее за спиною массивное стальное дыханье, пахнуло газолиновым чадом, а спереди подхватили ее в тесный дружеский круг чьи-то находчивые объятия.

"Оп!" - крякнул Коля, ибо это был именно он.

Но двинула дама плечами, и пали оковы.

"Люба!" - изумленно вскричал Коля.

"Коля!" - только и вымолвила она.

Я ВАС ЛОВИЛ ТАК ИСКРЕННО, ТАК НЕЖНО

В один прекрасный, как говорится, хотя и осенний день кавалер Коля сидел на подоконнике у знакомого Дрынча, покуривал "Беломор", потягивал пиво из горлышка, любовался живописным морским видом (который, вследствие авторской лени, читателю предлагается представить самостоятельно), а тут же сидели, пили сам Дрынч Сморчевский и крепкий мужик Щупко.

За окном, меж тем, стоял полдень, под окном плескалося море и, в общем, была жара. Да, да, в разгар осени вдруг - жара. Вдруг - пляж, хотя бы и полупустой. Редкие любители солнечных ванн на лежаках. Солнечный круг, небо вокруг... Экая буколическая картинка, не правда ли? Сезон любви в краю клинических реалий, где справа комы, а слева - наоборот, а может быть, слева гомы, а справа - наоборот, и ничего в волнах не видно, все перепуталось и сладко повторять: "Кого стрелять?"

Простите, а кто такой Коля?

Ну, как бы вам объяснить... Коля есть Коля, святая душа, ангел, падший не согреша... Когда мы с ним познакомились, он сообщил мне, что "Коля" произошел от фамилии Коль, а Коль... "От кого же произошел Коль?" - спросил я. "От барона Унгерна", - отвечал Коля. Внешность у него и впрямь белогвардейского офицера, но любимой песней его оказалась (угадайте) "Гренада". "Я хату покинул, пошел воевать, чтоб землю в Гренаде крестьянам отдать..." - пел Коля, капая слезы в стакан, и засыпал, сидя на табурете, мощно вздымалась грудь, усталая рука исполина спускалась на пол, и по ней, подобно испанскому всаднику, медленно шел таракан...

Простите, а кто такие его друзья?

Сказать по правде, не очень-то походили они один на другого, в чем и нету, конечно, большой беды, пусть цветут тысячи цветов на поле культурной революции, как говорил Мао Цзэ-дун... Но вот взять, например, Дрынча, который не пьет разливного пива (не путать с Разливом нашего общего дедушки), и - мужика Щупко, который, напротив того, и пьет, и ест за троих, а хотя бы и гадость, в большом хозяйстве все пригодится, - абсолютно ведь разные люди, верно? Или вот, скажем, сам Коля - Коля хотя и поголосистее, и погитаристее остальных, но всегда почему-то в последнее время молчит и молчит, вот и теперь молчал.

"Что же ты все молчишь, Коля?" - спросил Дрынч.

Ничего не ответил Коля, только вздохнул тяжко.

"А вон идут по берегу две приятные женщины", - поведал Федор Щупко.

"Откуда такие барышни? - ахнул Дрынч, посмотрев в окно. - А вот даже знакомое что-то ползет... А, то моя жена".

Супруга Сморчевского, Лада (глазищи стрекозящие, кукольное личико... этакая мультипликационная девочка), хотя и сотрудничала в христианском обществе трезвости, но была человек свой, и культуртрегерская деятельность ее дома ограничивалась лишь тем, что в преддверии каждой пьянки она спрашивала мужа, долго ли он собирается пить, на что Дрынч отвечал неизменным: "До самой смерти, Марковна! До самой смерти!"

Вот и ныне, едва лишь учуяв пивной дух, она наморщила нос и протянула:

"Бедные мои, бедные... И долго вы пить собираетесь?"

"До самой смерти!" - закричал Дрынч и отправился в маркет, а Лада представила народу свою подругу детства, приезжую в отпуск, Любу Лапину ("Лапочку" - как называла ее Ладушка), хрупкую шатенку с очень нежным лицом и светлыми, прозрачными глазами.

"У вас прекрасный цвет лица, - заметил Щупко, задерживая ее руку в своей ладони. - Здесь вы его испортите".

"Ну, не хранить же мне его в холодильнике", - весело отвечала Люба, и Федор Щупко расхохотался - Лапочка тоже была явно свой человек.

И вот уже на столе хорошела бутылка "Пшеничной", подоспела горячая закусь. И вот уже налито, и не по одному разу. Щупко, как обычно в присутствии дам, раздухарился и стал занимать собою все больше и больше пространства, и вообще производил в единицу времени невероятное количество физиологических отправлений, хотя базарил на сей раз он мало, а был склонен, скорее, к нонвербальным контактам, да и мыслил, похоже, одними лишь междометиями. Говорили: о джазе Чекасина и певце Филе Минтоне, итальянском футболе и американском кино, о ценах на мясо, на водку, о том, каков может быть процент спирта в духах "L'Ambre", стоявших у зеркала... Врубили проигрыватель, потрюндели за Майка, включили ТВ - по всем каналам подряд канали: хороший диктор Кириллов, хороший политик Мэргэрэт Татчер, плохой человек Горбачев, президент Пальцин, какая-то то ли реклама с кусками женских ног, то ли жопа, то ли рожа певца Серова...

ГИБЕЛЬ РОМАНТИКА

"Гибель романтика", - объявил Дрынч, кончив читать. - Группа новых романтиков "Херрцен с перцем"".

"А в чем новизна вашего романтизма? - полюбопытствовала Люба. - Почему вы - новые?"

"Наверное, потому, что не старые", - объяснил Дрынч.

"А почему именно романтизм?"

"Потому, что мы романтики, как и все люди на свете. Да, да, все люди на свете - романтики, а если кто думает, что он реалист, то он глубоко заблуждается, потому что никаких реалистов на свете не бывает, а бывают только плохие романтики. А романтики должны писать романтизм".

"Правильно, - сказала Лада, - птицы должны летать, танки должны стрелять..."

"А Щупко - щупать?" - спросила Люба.

Все засмеялись, Щупко - особенно умильно, убирая все же непрошенную свою ладонь с Любиного плеча.

"А вообще, - добавил Сморчевский, - все наши стихи мы посвящаем нашему другу Коле, звезде рок-н-ролла, романтику революции и утопической коммуны".

"Простите, а кто такой Коля?" - спросила Люба.

Все опять засмеялись.

"Господи, да я же знакомила вас, - сказала Лада. - Что же ты все молчишь, Коля?"

"Ну, ежели так, - промолвил Щупко, берясь за гитару, - тогда я спою вам песню, то есть, позвольте мне в честь прекрасной дамы попугать вас песней на малознакомом мне древнеперсидском языке".

И завел, запричитал заунывный мотив весьма громким, хотя и довольно противным голосом.

"Удивляюсь, - говорил с улыбкою Дрынч, - как я умудрился сохранить какие-то остатки интеллекта, общаясь с этим типом?"

"А может, он стал таким после знакомства с тобой?" - предположила Лада.

После чего Дрынч опять пошел в магазин, а Федор поведал, что у него болит простреленная нога, а значит, завтра быть непогоде.

"Что же ты все молчишь, Коля?" - снова спросила Лада.

"А я, братцы, влюбился", - грустно ответил Коля.

Все с сожалением посмотрели на него.

"Да, - еще более грустным голосом подтвердил Коля. - Я люблю тебя, Люба".

"Ай да Коля, вот так Коля!" - сказала после паузы Лада.

Щупко выл, рыдал под гитару и строил рыла.

Тогда Коля встал, выпил рюмочку водки на посошок, да и пошел домой. А дальше в этот вечер все было хорошо, но не интересно, за исключеньем того, что вернувшийся Дрынч Сморчевский прочел гостям свой новый рассказ.

Вот она передо мной, эта вещица.

ИДЕНТИФИКАЦИЯ МУЖЧИНЫ

"Утро романтика начинается вечером", - сообщает в начале рассказа наш парадоксов друг, то бишь Дрынч.

В темной комнате спит человек, играющий носом "хупиш". Мы не видим его, как вообще ничего не видим, как вообще ничего не ведаем, до того здесь темно. В невидимом радио "томится симфонический оркестр". Где-то на неведомой улице трещит мотоциклетный мотор. Да только что внизу, под окном, "с чистыми музыкальными паузами рассыпались об асфальт мягкие дребезги выброшенных откуда-то трех по очереди бутылок..."

Проходит немного колов времени. В муках умирает симфонический оркестр, слышится отдаленный грохот - не то аплодисменты, не то камнепад, не то бульдозер вошел в филармонию... - вслед за которым катятся сосредоточенные удары Кремлевских курантов.

Появляется второе действующее лицо, включает свет: "...Под потолком засверкал каскад сполохов, в дверях засквозили контуры Билла, зыбким лунным светом облилась комната..." Ну, разумеется, это опять же они, наши "славные мирмидоняне" (как называют они себя сами), почти близнецы: Билл и Пилл, постоянные персонажи Сморчевского.

Волшебное пробуждение: Пилл открывает глаза и обнаруживает, что "правая рука его сжимает полную кружку пива с шапкой обильной белоснежной пены, меж тем как левая рука в сепаратном порядке объединилась с очищенным рыбьим хвостом. Глаза кавалера увлажнились. Кавалер [...] засунулся в кружку и уничтожил ее. В сей же миг перед ним оказалась новая кружка пива. Щеки кавалера покрылись румянцем. Он плюхнулся в кружку, как в озеро, и в два приема погрузился на дно. Рот кавалера растянулся в блаженной улыбке. Немедленно он был вооружен и третьей кружкой. Славный мирмидонянин форсировал ее как Сиваш, по лоб в пене и отдыхая на каждом шагу. Наконец, он достиг суши и расслабленно лег на спину, обсасывая рыбий хвост. Живот кавалера заурчал и произвел небольшой акустический салют..."

Тема рассказа: плохая память. "Память - самая слабая часть человеческого организма", - поясняет нам автор. "А забывать я все начал, уточняет Пилл, - когда у меня похмелье пропало. Пью, пью, утром встаю, все нормально, голова не болит. Только потом я вдруг замечаю как-то, что забывать все начал..." - "И когда ты сказал мне об этом, я понял, что я тоже уже давно все забыл", - добавляет Билл.

Вот разговор заходит про детство. "Детство для меня - потерянный край, - говорит Пилл, - который, хотя и рифмуется с раем, но похож скорее на Остров Невезения. Дикий остров, где бытовали дикие нравы, где дикие люди проводили свои дикие дни в диких развлечениях, а когда им надоедали эти дикие развлечения, они дико колотили друг друга дикими кулаками по диким физиономиям... Многие мои друзья так и остались на этом острове имени Киплинга, настолько они одичали за это время".

Не менее безрадостны и воспоминания Билла: "Помню, - рассказывает Билл, - случай со мной был в детстве. На крылечке сижу я. Радостный такой сижу, бодрый. Свежесть в себе чую необыкновенную. Толстый такой сижу, морда блестит, как чайник. На траву гляжу, на лужу, на дерево какое-то. А под деревом тем друзья какие-то двое ходят, тоже, значит, воздухом дышат. А потом двое они подходят ко мне и один из них ударяет меня по морде. То ли морда моя слишком от солнца отсвечивала, то ли так просто, в порядке освоения живой природы. Я сижу и плачу... А больше ничего я из детства не помню, - добавляет Билл, утирая слезы. - Тяжело мне об этом вспоминать".

Не хуже, чем с детством, обстоят у них дела с днем вчерашним. "Теперь совсем ерунда осталась, - радуется поначалу Билл, - выяснить, чем же вчера занимались мы". "Да, - вздыхает Пилл, - это сильный вопрос".

Еще более сильный вопрос - где они раздобыли денег. Оживают призраки различных знакомых - каждый из этих гомункулусов наделен от природы мнимым или принципиальным отсутствием денег: народный богатырь со сложносочиненным прозвищем Толстый Кровавый Парниша, который "стоя может целую канистру пива выпить, и росту в нем метра два, а сидя еще больше"; скупой рыцарь Бронштейн, оплошно предлагающий друзьям вместо бутерброда "пожилого вида домашнюю тапочку с прилипшим на подошве свежим тараканом"; коммерсант Чиж о нем сообщается, что "как и всякий истинный герой нашего времени, он не годится в герои литературного произведения - хотя бы по той по одной причине, что с ним непременно придется пить в таких количествах, что после этого в живых он останется один"; Арбалета Мортировна, о коей Билл собирается писать порнографический роман. "А может, назвать его "фильм ужасов"?" - рассуждает он ("фасад Арбалеты, - примечается в скобках, - ничем приятным поразить не способен, кроме, разве что, дряхлости полета архитектурной мысли"). "Лучше, - решается Билл, - я напишу пособие: "100 способов соблазнения Арбалеты Мортировны". Способ первый (украинского панка Опанаса Липкого) - сводить ее на фильм "Танцор диско". Способ второй (татарского мужчины Рашида) - напиться пьяным и признаться в своей девственности. Способ третий (Арсения) - просто спросить ее: "Ну как?"..." etc.

Среди этих фантомов (никто из них не воплощается) возникает и тень Туманного Отрока - под этим именем фигурировал в подобных дружеских сочинениях Коля:

"...Но согласись, - проговорил Пилл, - что Отрок - человек чрезвычайный".

"Да, - согласился Билл, - и с этим согласились бы все, если б он встал с кровати".

"Но он же не встанет", - вздохнул Пилл.

"Не встанет", - вздохнул и Билл.

"Но если б он встал, - сказал Пилл, поднявши палец, - это была бы стихия!"

"Это была бы стихия, - подтвердил Билл, также подъемля толстый, крючковатый указующий перст. - К тому же, он сразу бы заработал большие деньги".

"Да что там деньги! - пренебрежительно махнул рукой Пилл. - Он бы сразу увековечил свое имя. Написал бы, к примеру, гениальный роман".

"Но гениальный роман не напечатают", - грустно промолвил Билл.

"В том-то и дело, - сказал Пилл не менее грустным голосом. - Вот если б он мог написать негениальный роман, то его, разумеется, сразу же напечатали б. Но негениальный роман он написать не сумеет".

Они помолчали.

"Вообще-то, гениальный роман тоже могли б напечатать", - рассудительно молвил Билл, помолчав.

"После смерти", - уточнил Пилл.

Билл согласился. В том-то и дело, сказал Билл. После смерти, естественно, деньги Отроку будут ни к чему. А наследников у него нет. Он их не может родить в силу принципиального обустройства мужской природы. А дети от женщины - это были б уже, разумеется, не вполне его дети. Так что, вставать совершенно нет смысла. И Отрок лежит. И будет лежать еще долго-долго, до самой Билловой смерти, потому что, когда Билл умрет, то Отроку, конечно, придется встать, чтобы самому пойти в таксопарк.

Вот какой человек Туманный Отрок..."

В конце концов, Билл припоминает, что деньги они надыбали все-таки у Чижа. Пилл поражен: "Неужели? Выходит, мы вчера пили с ним?" "Выходит, пили", - уныло кивает Билл. "Следовательно, - разочарованно говорит Пилл, все это было не вчера. Потому что, если б мы пили с Чижом, то пива у нас уже не было бы".

Наступает безмолвие. Билл дремлет с мыслящим лицом. Пилл обнаруживает в кармане свою записную книжку, раскрывает ее и читает стихи, которые вчера (вспомнил!) списал для него Рашид:

...Но, все понимая, зачем я так странно живу,

Зачем я так странно...

ПОХМЕЛЬНЫЙ БЛЮЗ

Где-то дней десять спустя кавалер Коля проснулся под вечер в своей постели... хм... проснуться-то, вроде бы, и проснулся, а все же еще и прыгали перед глазами его какие-то мультики, хе-хе, прелести, так сказать, суккубы преобольстительнейшие... непорядок, одним словом, похмельный блюз, синдром приобретенного алкогольного дефицита - СПАД. На белой, старушечьей кровати проснулся Коля, той, что с железными прутьями и с шишечками на штангах, под ковриком на стене с вышитым нежным Иваном-царевичем, умыкаемым брутальным старомуромским волком. Подобрал с полу рухнувшие во сне очки, книжку - называется "Тихий дон", интересно, про что там? - наверное, опять про Испанию... Выключил у изголовья настольную лампу с зеленым ленинским абажуром, тихо сиявшую забытым неугасимым огнем... Но вот напасть ведь какая: только ведь было начал в себя приходить, только ведь было встал, отлил, освежил кефиром похмелье, ан нет - лезет из телевизора балет, почти что голые женщины!

Ай-яй-яй! Что нам осталось еще в этой жизни, кроме как вступить в христианское общество трезвости? Эра всепланетного телевидения, понимаешь. Развитие коммуникаций. Конкубинат Западного парадиса с нашим раешником. Вскоре каждая пейзанка сможет обслужить голодного односельчанина, как в лучших странах Парижа! Вот такой вот ништяк. Вопрос: что будет, если в одну бездуховность впарить другую? Налево застава, махновцы направо... Увы, господа, увы! Эту страну уже не спасет ни одиннадцатая граната, столь витально необходимая матросу Железняку, ни двадцать первый палец - в том смысле, что нету у нас надежды на будущие поколения... Увы, господа, увы, не плачьте, но это факт: время сие явно создано не для нас. Напрасны наши совершенства, мы лишние на этом празднике шизни, киса...

Так и сидел Коля на разоренной кровати, вздыхал, сопел... В какой-то момент он даже забылся, увлекся, стал наборматывать вслух, рифму наклевывал, вишь ли, стопу подковывал, начал шагать уже через логические ступени к едрене фене, к неоформившейся еще, но смутно маячившей на полувзводе концовке... Да что-то не вытанцовывался на сей раз стишок, не клевала рифма, строки сбивались с дыхания, и постепенно он охладел, сник, задремал уж было...

На этом месте автор имеет возможность сотворить в Колиной комнате зуммерующий телефон.

"Коль", - сказал Коля, деликатно дыша в телефонное ухо.

"Твердый или мягкий?" - прожужжал, как шмель в ухе, низкий Щупковский голос.

"Ты про кого конкретно, про моего младшего брата?"

Короткий смешок, сумерки в раковинном пространстве, звуки танго "Магнолия", затем - из ужасного далека - ленивый голосок Дрынча: "Сколь изысканна речь Щупко. Иногда такие турусы выдает..."

"Кол - с твердым знаком, или же без?" - продолжал дурачиться Федор Щупко.

"С мягким", - ответил Коля, пережил шерсть и смерть Щупковского веселья, после чего трубку взяла Лада.

"Новый день за окном", - сказала Лада.

Коля осторожно согласился.

"Как ты думаешь, не хотелось бы, чтобы и сегодняшний день так плавно перетек во вчерашний..."

Пауза.

"Ну, так что, Кольбрук в поход собрался?"

"Гхм", - кашлянул Коля.

"Ты хоть попрощаться-то придешь? - огорченно вскричала Лада. - Только не говори, будто ты ничего не помнишь".

Поднатужился Коля, крякнул, покрутил головой... Тщетно. Плавали в голове какие-то смутные ошметки видений не то из сна, не то из постыдной яви, призраки неких печальных подвигов с пеньюарами и канделябрами, что-то про Оптину Пустынь, про откушенную бровь казанского бретера Ихтиан-дра...

"Поход? - неуверенно зацепился он, поковырявшись в носу и тщательно осмотрев затем испоганенный палец. - Поход в Оптину Пустынь?"

Тут уж Лада не выдержала. Минут десять, должно быть, не меньше, пребывала она в жанре телеги, то есть двигала бесконечную речь - что-то там о вчерашнем дне, о Дрынче, проснувшемся в незнакомой квартире, в обломках чужой кровати, о Федоре о Щупко, мывшемся в душе собственным пиджаком, не снимая его с себя, что-то там о самом об Коле, о жалобе какого-то неведомого Бронштейна...

"Люба уезжает, - внезапно сменив императив на челове-ческий тон, сообщила она наконец. - Кстати, где бы достать шампанского?"

"Сейчас сяду, - сказал Коля, - сяду на телефон и начну пеленговать".

Отчетливый голос Дрынча: "Одного я не понял, кого он вчера облил из бронштейна?" Бренчание нестроящей гитары, замогильный хохот Щупко.

"В общем, ждем", - добавила Лада и отключилась.

ШПИОН: ДРАМАТИЧЕСКАЯ ПОВЕСТЬ О ЦЕНТРОВОЙ ТЕРРИТОРИИ

Действующие лица:

КОЛЯ - бывшая рок-звезда

ДРЫНЧ - неизвестный поэт

ЛАДА - супруга Дрынча

ЛЮБА - женщина

ЩУПКО

Глубокая ночь. Пустой, мерцающий экран телевизора. Перед экраном, в мягких креслах расположились наши герои. Открытая балконная дверь. Ветер ночной надувает белые тюлевые шторы. Полумрак. Молчание.

ЛАДА (вздыхая). Как долго я жду, когда же, наконец, будет сказано Слово.

Общий смех. Оживление. Щупко извлекает из внутренней секреции широких штанин бутылку спирта, быстро разливает по стопкам.

ЩУПКО (радостно приговаривает). Нам бы только день продержаться, да ночь простоять, а там и Красная Армия на подмогу придет!

ЛАДА (разглядывая бутылку). А почему спирт называется "Mozart"? Его что, Моцарт пил?

ЩУПКО. Э, батенька, во времена Моцарта не было технического спирта.

ЛЮБА. Я лично предпочитаю водку.

ЩУПКО. Э, батенька, процент истины в русской водке, по сравнению с прошлым столетьем... (Разбавляет спирт пепси-колой, протягивает Любе стопку.) На, пей, эта штука посильнее Гетевского "Фауста"!

ДРЫНЧ. Люба, а вот насчет просьбы отметиться в "АЛЬБОМЕ УЕЗДНОГО КАВАЛЕРА"...

ЛЮБА. Что касается просьбы отметиться в вашем альбоме - разумеется, я согласна. Более того, я сейчас хотела бы рассказать вам свою "историю лова", сразу замечу, весьма и весьма странную...

ДРЫНЧ. Ну, что ж, я думаю, возражений не будет?

ЩУПКО. Резкий переход, переменный случай...

ЛАДА. С удовольствием послушаю, Лапочка, твой рассказ.

ЛЮБА. О любви и нелюбови, гримасах фортуны и о грубом произволе судьбы расскажу вам я. Правда, названья нема. Ты уж сам что-нибудь сообрази, ладно, Дрынч? У тебя должно получиться.

ЩУПКО. Как юный натуралист, могу предложить замеча-тельное название: "Трупик рака". Или: "В сторону свина".

ЛЮБА. Ну, мне такие шутки не в подъем. Один мой однокурсник написал реферат: "Любовь как жанр искусства" - вот такая вот тема, представьте себе, хотя наш профессор говорил, будто какой-то яйценосец уже трахнул его, опередил, ну, да ладно. Основная идея концептуального труда такова: подобно тому, как в природе не существует физиономии, которая кому-либо не казалась бы привлекательной, так же любое творение рук человеческих является Искусством. Ведь что есть критерий Искусства? Вы скажете: эстетика. А разве возможна любовь без эстетики? Разве Отелло, факующий свою бедную девочку Дездемону, не кажется ей самым цимесом совершенства?

ЩУПКО. Черт!

ДРЫНЧ. Только студенты умеют так веселиться.

ЛЮБА. Вообще, мне всегда казалось, что быть красивой женщиной - все равно, что быть шпионом на вражеской территории.

ЛАДА. Вот подходящее название для твоего рассказа, Лапочка.

ЩУПКО. Все время нужно быть начеку, да? Носить личину, угадывать помыслы, скрываться от преследования...

ЛЮБА. И в конце концов не оказаться разоблаченной со скандальными последствиями. Но самое же обидное: при таком раскладе приходится быть настолько разборчивой в связях, что в итоге рискуешь довериться чужому и не узнать своего. И так оно, как правило, и случается.

Сейчас я расскажу вам одну историю - пожалуй, самую странную любовную историю, которая со мной когда-либо приключилась. Эпиграф: "Примите к сведенью, Желток, шпион для зонтика находка" - я услышала эту фразу от одного долбанутого китаиста.

ДРЫНЧ (поднимая стопку). Итак?

ЩУПКО. Часть первая: "Епикуев сломал куй". Будем пухленькими!

...

ЛЮБА. Давным-давно, не скажу сколько лет назад, одна девочка по имени сами знаете как, в одно не помню какое утро вдруг получила по почте конверт. От неизвестного поклонника. Представьте себе: биксушку с круглыми, как восьмерка, глазами, начитанную во всяких, там, анри де ренье, в каких-нибудь фицджеральдах, держащую в руках - и что бы вы думали?

ЛАДА. Неужели бриллиантовую диадему?

ЩУПКО. Нет, это была засохшая незабудка. Или медное кольцо в нос?

ДРЫНЧ. Любовная записка с просьбой положить ответ под мусорный бак?

ЩУПКО. Порнографическая открытка?

КОЛЯ. Деньги.

Пауза. Грустное лицо Коли. В бледном свете тело его напоминает о расплавленном оловянном солдатике, восковую фигуру напоминает оно из музея мадам как-ее-там и - быть может, немножко, чуть-чуть, - гряду Гималаев с высоты самолетного взгляда.

ЩУПКО. Может, ошибка?

ЛАДА. У каждой ошибки, как говорил Серго Орджоникидзе, есть фамилия, имя и отчество.

ДРЫНЧ. Стоп! По-моему, я уже слышал эту историю. Этот загадочный апологет Парфена Рогожина и господина Желткова написал ей целый рыцарский роман, "Айвенго", короче, где-то так, да? Уезжай, писал он. Я надыбал для тебя большие бабки, чтобы ты добилась того, не знаю чего. Я не могу открыть перед тобой свою железную маску, потому что заколдован злою женой... В общем, понос, судороги и смерть.

ЩУПКО. При чем тут "Айвенго"?

ДРЫНЧ. Ну, не знаю... Какие еще есть рыцарские романы?

ЛАДА. "Смерть Роланда".

ЩУПКО. Так это был ты, Дрынч? В младенческом возрасте?

ДРЫНЧ. Лада мне рассказывала эту оперу.

ЩУПКО. М-да-а... Меня бы кто-нибудь так полюбил... Тут уж сам Бог велел выпить.

ДРЫНЧ. Банкуй.

ЩУПКО. Да, похмеляться - это ремесло... Что это было?

ЛАДА. Мышка шуршит.

ЩУПКО (поднимает стопку). Часть вторая: "Шумела мышь". Бум толстыми!

ДРЫНЧ. Бум пухленькими!

...

ЛЮБА. Сюжет части второй - хождения. Два кавалера, нагрузившись какими-то личными драмами, шатаются по кабакам, везде их поджидают засады в виде знакомых, наливающих пиво из собственного сердца или наоборот. Попутно гримаса фортуны подсунула нашим героям и героэссу - весьма компанейскую, впрочем, подругу... назовем ее так: Мила.

ДРЫНЧ. М-м?..

ЛЮБА. Да, да, она узнала, наконец-то, совершенно слу-чайно, от подруги, имя этого Великого Гетсби. Она вернулась, чтобы увидеться с ним, она ничего не добилась в жизни, но красота была по-прежнему при ней, при этой девочке с лицом, как у Гоголевской барышни - помнится, тот хвалил одну свою персонэссу за гладкий, словно яичко, фэйс. Ресницы ее были такой длины, что из них можно было бы свить веревку для повешения какой-нибудь Синди Кроуфорд, губы как лепестки розы, а язык подвешен не хуже, чем твой абордаж.

ЩУПКО. Ах, милая Мила, кому ты не мила?

ЛЮБА. Вот именно. Служить дано ей яблоком разборок. "Лучший друг мертвый друг", - меланхолично обмолвливается на тему своей драмы кавалер по имени... ну, скажем...

ДРЫНЧ. Пилл.

ЛЮБА. "Ах, любовь, что ты сделала, подлая!" - сокрушается всю дорогу второй... допустим, его зовут...

ЩУПКО. Билл.

ДРЫНЧ. У него еще был тогда любимый рефрен на все случаи жизни: "Эх, зачем да зачем я родился только в этой проклятой стране!"

ЩУПКО. А ты мне сказал: "Да, представляешь, сидел бы ты сейчас где-нибудь негром преклонных годов..."

ЛЮБА. Пилл подкладывает под приятеля мину, поведав, что когда речь заходит про женщин Билла, то нельзя говорить "поматросил и бросил", а следует говорить: "поматросила и бросила!" Словом, каждый подкрадывается к подруге в меру своей испорченности. В итоге, грубый Билл совершает брутальное предложение...

Пауза.

ЛАДА. Так что ж он тогда сказал?

ЛЮБА. Ну, в общем, не важно.

ЩУПКО. Я тогда сказал что-то типа: "Я хочу нанять твою физическую субстанцию. Как на это смотрит твоя бессмертная душа?"

ЛЮБА. Для снятия напряжения Пилл...

ДРЫНЧ. Который поделикатнее.

ЛЮБА. Да, совершенно верно. Итак, деликатный Пилл рассказывает историю, описанную якобы у Дарвина...

ЛАДА. Будто он Дарвина даже читал, мудрый такой.

ЛЮБА. ...Случай с миссионером, который, приехав в каннибальское племя, встретил там человека, съевшего собственную жену. Ну, миссионер тот начал этому типу вкручивать, насколько плохо он поступил. Однако, чувак совершенно с ним не согласился, вообще не воспринимал его убеждения, а на все его доводы отвечал одной-единственной фразой: "Уверяю вас, она была очень вкусная!"

ЛАДА. Да, весьма неприятную историю вы им поведали, сударь!

ЛЮБА. Билл заявил, что из всех знакомых женщин он охотнее всего съел бы Милу. "Опрятный такой", - сказал ему Пилл и пригласил подругу на танец.

ЛАДА. На вальса тур ангажировал, то бишь.

ДРЫНЧ. Налито, господа!

ЩУПКО. Салют! Кстати, почему "господа"? Неужели Дрынч вообразил себя барином, не имея на то этнических оснований?

ДРЫНЧ. За жида ответишь. Салют!

...

ЛЮБА. В общем, танцуют они, значит, Ободзинский поет - свой старый хит "Эти глаза напротив", а что, мне нравится, я вообще сентиментальна, как Штирлиц. Пилл признается, что у него дома только проигрыватель, да и тот с пластинок стружку снимает...

ЛАДА. Почву готовит, понятное дело.

ЛЮБА. И далее идет у них такой светский базар, на тему: гармония, там, красота, Достоевский, осмысленность бытия, Бог... Договорились они до того, что счастье - единственное определение гармонии, которое можно признать бесспорным, и отсутствие красоты - причина несчастий нашего друга Билла в любви...

ЩУПКО. Спасибо.

ЛЮБА. И опять же: Тарковский, ля-ля, последние фильмы, красота не спасет мир, а поскольку счастье есть состояние непостоянное, то и гармония суть дискретна. В итоге, Пилл подложил "аттической соли", выведя из всей этой мути, что и Бог - существо дискретное...

ДРЫНЧ. И тут она говорит: "А ты случайно не знаешь такого вот Колю?" Неделю, мол, здеся кантуюсь, а его, мол, все нету и нету. Надо же, говорю, неделя прошла. Целая аж неделя, ознаменованная многими важными событиями в политической жизни страны, не имеющими, впрочем, касательства к нашей индепендентной беседе, за исключеньем того, что у славного мирмидонянина и могучего пиромана Коли случился запой.

ЛЮБА. Тут кончается Ободзинский...

ДРЫНЧ. И начинается Игорь Полиграфович. "Тебе нравится Сукачев?" Я говорю: "Мне Робертино Лоретти нравится"...

ЛЮБА. Тут кончается Робертино Лоретти и начинается...

ЩУПКО. Резкий переход, переменный случай...

ДРЫНЧ. Подарили, в конце концов, мы себе вариант лома - кодлу тусовщиков из привокзальной ресторации, в галстучках, пиджачках, с аффектированными манерами и надменными лицами микроцефалов, во главе с основным Корваксом - помните мультик про Маззи?

ЩУПКО. Во, во, один к одному.

ДРЫНЧ. То сигарет им надо, то бабу им... У меня очко на минус, но делать нечего...

ЛАДА. Естесс-но.

ДРЫНЧ. Я говорю: "Я по-русски плохо понимаю".

ЩУПКО. А я говорю: "Не курю, говорю, нога болит. Ногу могу показать". Все под шофе, вестимо, а может, и с косячка "мурафы", но с о-очень неслабого косячка...

ЛЮБА. Барышня Мила, однако, как бывалая барышня, не теряется и пацифирует Корвакса на иной диалог.

"Запад, тлетворное влияние!" - говорит Корвакс, мужчина славных, хотя и отчасти отставных достоинств, в бурке, в лысине, с физиономией каменной консистенции, источающий стойкое амбре не то водки, не то дихлофоса, производя поступательное движение указательным пальцем правой руки в адрес барышни Любы груди...

ЛАДА. То есть, Милы, конечно.

ЛЮБА. Конечно.

А у Милы - значок на буферах, значит: "Love Love Love" там написано.

"В наше время, - говорит Корвакс, - Запада не было".

Игривый смех кавалера устаревшего образца.

"Хорошее было время, - соглашается Мила. - Все дороги вели на север. Ты на карту когда-нибудь-то смотрел?"

"А что?" - зачаточный стрем в ночной температуре кавказских очей.

"А то. Два полюса там нарисовано. Так? И на обоих - снег. А где это видано, чтобы на юге был снег? Ясное дело, и там, и там - север. Верно? Врут географы".

"Врут! Врут!" - хохочет Корвакс.

Полный восторг. Мир, дружба. Сложное по логической конструкции пожеланье здоровья и метеорологических благ. Вслед за чем Корвакс, видимо, исчерпав свои фени, обул лысину кожаной богатырской шапочкой, плавненько поворотился и, неожиданно оказавшись столь же узок в профиль, сколь и широк в плечах, сублимировался в винных парах...

ДРЫНЧ. То ли микроцефалы оказались и микробойцами, то ли время поджимало им очко, торопились, быть может, они в бордо - сыграть в серсо, или что... Дальше - хуже. Не успел я утереть сперму со лба, как пошел обратный завод, новой достачей увенчался поход...

ЩУПКО. А все эта Мила - все Коля да Коля... Где, мол, Коля, подайте ей Колю... Я говорю ей: "Зачем тебе Коля? Вот он я, говорю, перед тобой настоящий половозрелый мужчина, ловец с живцом, так зачем тебе Коля?"

ЛЮБА. А она все: ах, Коля то, ах, Коля се...

ДРЫНЧ. И я тоже по те же дрова: "Слушай, сказал я ей, как же так, если ты мне нравишься, то и я тебе должен ведь нравиться, в силу третьего закона Ньютона..."

КОЛЯ (тихо напевает). Эй, Бунгало Билл, кого ты ловил, Бунгало Пилл?..

Коля держит в руках радиоприемник. Ерзает по шкале стрелка. Доносятся оттуда какие-то депутатские прения, спорадически перекрываемые "буржуйскою" речью, свисты, хрипы обкаканного динамика, испускания чьих-то ветров, "Ксюша Ксюша Ксюша", некий гугнивец гребет аккордами: "У меня есть хой"... Среди всей этой тухлой лапши звучит, впрочем, в момент редкой паузы, сквозь сурдинку шершавого эфирного мрака, и не лишенный приятности дамский дуэт под гармонь, выводящий русский народный жестокий романс "Шумел камыш" со словами: "Любовь так резко изменилась, он измываться над ней стал, сперва он бил ее руками, потом изрезал всю ножом...", после чего приемник прокашлялся и произнес томным драматическим альтом: "Чем вам так нравится Европа, Гаттерас? Не понимаю..."

За окном уж светает. В далеком, бледнеющем небе стихает симфония звезд, мерцание их, плывущее из бесконечности в бесконечность, подобно органным раскатам Баха. Великие, титанические отзвуки непостижимой, как смерть, Вселенной.

А еще за окном идет снег. Тихий парад. Карнавальное течение снежных хлопьев в сиреневых сумерках парного, дремучего утра.

АЛЬБОМ УЕЗДНОГО КАВАЛЕРА

представляет:

"КАРТУЗИНАДЫ"

сочинения кавалера Ф.В.Щупко из серии про

Туманного Отрока!!!

Автор надеется на сугубо приятныя эмоции читающей

публики, знающей, что описанные события суть

темный вымысел, никоим образом не могущий опорочить

честь и достоинство реального прототипа.

Часть 1. РОЖДЕНИЕ

"Уа-а! - кричал младенец, суча крохотными, розоватыми ножками. Уаа-а!.." - И опять сучил толстенькими, кривоватыми ножками.

Суетливо бегали тетки. Отец, с умильным выражением на опухшем, пьяном лице, наблюдал сына.

"Уааааааааааааа!" - снова завопил новорожденный, словно силясь разорвать невидимые путы, напрягся и выпустил в белый свет неожиданно могучую, прозрачную, как слеза, первую струйку, повалившую с ног отца.

Часть 2. Часть 3. Часть 4.

Эти части, в которых описывалось истинно спартанское, по духу и методам, воспитание Отрока, были безвозвратно размазаны слезами одного чувствительного господина.

Часть 5. НОЧЬ

(Первая страница текста отсутствует.)

...В полумраке, в свете тлеющего ночника, едва заметно распределялось пространство. Тонко зудел комар. На большой оттоманке, в скомканных простынях разметалось во сне могучее тело Отрока. Тяжко вздымался торс. Атлетическая нога попирала выцветшую подушку, обшитую брабантскими кружевами. Рука со вздувшимися мускулами и татуированным словом "ЛОРД" отдыхала на лице Отрока. Надсадно тикали часы.

Комар замолчал.

Внезапно тело спящего пробила крупная дрожь.

"Врешь, не возьмешь, Вареньев!" - прохрипел Отрок.

Мелькнула бледная нога. Как серый гриб, распустилась в воздухе несвежая простыня и опала. Отчаянно метнулся костистый кулак, погас ночник, будильник с грохотом полетел в темноту и разорвался на тысячи сверлящих и вибрирующих москитов. В звездном сиянии, льющемся из окна, было видно, как приподнялся над оттоманкой лунный лик Туманного Отрока и глядел во тьму.

Тревожно зажегся ночник.

Погас.

Снова зажегся, и снова долго вглядывался Туманный Отрок и слушал он ночь.

Наконец, все успокоилось. Успокоился и герой, задышал, завел носом унылую песнь, дремучую песнь саксофона. Опять зазудел комар, когда из темноты прикатилось обратно заблудившееся колесико от будильника, покружилось на месте, поколебалось и тихо легло на пол.

Часть 6. Часть 7.

Увы! Время наносит непоправимый урон человечеству. И эти части героического эпоса, величайшего памятника литературы, автор не уберег, столь большое хождение имели они по рукам современников, не всегда чистым, часто загрубелым, испачканным пуншем и теряющим вещи, дорогие чужому сердцу. Предоставим этих людей растерзанию собственными потомками. Увы!

Часть 8. СЛУЧАЙ

"Скажи, о Отрок, - спросил я его однажды, - сколько раз ты бывал близок к смерти?"

Дело происходило в одном из "холодных", куда мы с ним забрели покурить.

"Да много раз наверное, - отвечал Отрок, добродушно попыхивая сигаретой и с кряхтением усаживаясь над глубоким очком. - Вот помню, однажды..."

"Ай!" - вдруг вскричал он приятным по тембру баритоном.

"Что такое?"

Отрок вскочил и тревожно обшарил глазами грязный дощатый пол.

"Очки! - прошептал он. - Я уронил очки!"

"В очко?" - посочувствовал я.

"Проклятый сортир!" - крикнул Отрок, становясь на четвереньки и заглядывая в бездну мрака. Сигарета выпала у него изо рта и с шипением угасла в желтоватой мочевой луже.

"Очки! Из кармана выпали!" - проговорил он с таким отчаяньем, как об утрате близкого существа, что у меня невольно защемило в горле.

"Будь проклят этот дурацкий гальюн!" - взревел Отрок громовым голосом, как капитан корабля во время шторма, и изо всех недюжинных сил пнул стенку ветхого сооружения.

Ужасающий гул прошелся над нашими головами. Как гибнущая Помпея, зашатались стены, горячая лава... то есть холодный снег хлынул на наши головы, плечи, за шиворот, содрогнулся пол, и в скорбном предчувствии сжалось сердце мое...

(Путем поистине титанических усилий, фантастической изобретательности и колоссального напряжения мощного интеллекта Отроку, в конце концов, удалось-таки спасти свои очки, однако окончание данной части также числится утраченным, о чем любезно информирует автор многочисленных поклонников своего дарования.)

Часть 9. Часть 10.

Автор припоминает, что в части под названием "МЕДВЕДЬ" герой боролся с медведем (как Дубровский), а в части "УЮТНЫЙ КОТТЭДЖ" - с шайкой самогонщиков (как Печорин). Но какова нумерация этих подвигов? Имеющие хождение в народе устные анекдоты на эти темы автор просит считать апокрифами ввиду обилия кощунственных и непристойных конъектур.

Часть 11. ПОСЛЕДНИЙ ПОЗОР

Сутулая фигура в куртке не по росту фуксинового цвета с разбегу перемахнула бензиновую лужу и погрузилась в помойную яму, подняв фонтан радужных, феерических брызг. Ночью проснувшиеся от запаха обитатели КПЗ побили его, и наутро перед начальником ментуры предстала личность сложная для опознания, невозможная для фотографирования, с расплывшимися и вонючими документами, сущее недоразумение для серьезного профессионала.

"Задержанный задержан белой ночью 02.58 сержантом Вареньевым у теплого туалета, - с отвращением поводя носом, зачитал вслух начальник. - Зайдя в туалет оправиться сержант Вареньев услышал "Чево хвастываешься" и почувствовал удар из темноты. Подождя подмогу в засаде с дежурными по отделению тт.Благонравовым, Темкиным, Сердюк, Подмогильным, Брусс, Минтаем и командиром караула пождепо Г.К.Бердаклычем стучали в дверь туалета и говорили сдаться с явкой в ответ пел песню "Гвардия умирает но не сдается последний позор наступает". При попытке бегства задержан в месте преступления. Записано правильно не подписал. Нарушил указ о борьбе с пьянством и алкоголизмом".

"Тэ-эк!" - сказал начальник, майор Одихмантьев.

Отрок безмолвно и грозно скрипел табуретом.

"Имя? Адрес?"

Джордано Бруно и генерал Карбышев могли бы позавидовать молчаливой паузе Отрока.

"Че, глухой?" - беспомощно хрипел Одихмантьев.

"Встать!" - вдруг заорал майор, залупив по столу грушевидным кулаком.

Отрок выхватил автомат Калашникова (десантный вариант с откидным прикладом) и зафигачил очередью по оконным шторам, откуда вниз головой вывалился Вареньев. Майор затрясся от страха и снял маску, под которой обнаружился все тот же многоликий Вареньев...

"Статью захотел?" - проскрипел Вареньев No 2.

"Мочить, мочить", - проскрипел Вареньев No 1 (живой и невредимый!), входя в кабинет.

Молниеносным приемом карате - хрясь! - Отрок опрокинул Вареньева-1. Вареньев-1 рыбкой порхнул через стол, драпающим карманником шмыгнул в угол и замуровал себя в несгораемый сейф. Хрясь! - и дублю следующий приемчик достался. Дубль проехался по паркету, задом пробил капитальную стену и вывалился на улицу. Сейф скрежетал и грозил сверзиться со стула...

"Вот!.." - прошептал Отрок, потирая надкушенное Вареньевым-1 ребро ладони, перешибавшее трехдюймовую жердь.

"Сними ремень и отведи его в камеру", - донесся до него откуда-то далекий, космический голос.

А в камере сидели два местных хулигана - Голяк и Лимпопо. Увидев Отрока, хулиганы заржали.

"Ого, вонючий приехал, - сказал Голяк. - Воняет, как из туалета".

"Женского", - добавил Лимпопо.

И снова заржали.

Отрок хищно подлетел к хулиганам, напоминая молодого птеродактиля.

"Руки вверх!" - крикнул он, становясь в боевую стойку.

Голяк и Лимпопо попадали на пол со смеху - у Отрока свалились штаны (завистливые щенки! Это были штаны "Super Rifle"!).

К вечеру его снова побили.

ЭПИЛОГ

В вечерний час, когда темно, повстречал я приятеля моего на пустой, заснеженной улице на окраине города. На длинных, шатких ногах он шел мне навстречу. Рождественским светом сияли звезды, сверкали в его волосах.

"Вот, - сообщил мне Отрок. - Ухожу я от вас. Совсем. В кругосветное путешествие. Жаль, шапку в автобусе сдуло".

"Как с отца Федора?" - пошутил я, но сердце уже заныло - скучно будет в нашем городишке без его жизнерадостного смеха!

"Когда же ты исправишься, приятель?" - спросил я его, абы что сказать.

"А я уже поправился. Все хорошею и хорошею", - грустно ответил этот кроткий гигант.

Попрощавшись, он покинул меня. Легкий ветер заметал его следы искрящимися снежинками. Где-то лаяли собаки. Его нелепый силуэт тихо покачивался на фоне звезд. Потом он исчез.

(В километре от города могучий путешественник был погребен рождественским снегопадом. Так и не удалось ему исполнить свою заветную мечту. Но еще не поздно, так ведь, Отрок, а? Кстати, страницу, на которой он так бесславно свой закончил поход (написанную специальными молочными чернилами), Отрок, будучи однажды в гостях у меня и с голодухи, неожиданно съел. Но не все еще кончено, так ведь? И друзья не оставят тебя в "бидэ"? Так что - вперед!)

Конец

СОЛНЦЕ КРАСНОЕ ВОСХОДИТ

Утром ранним шла барышня Люба по гулкому, пустующему бульвару.

Легкая изморозь, павшая ночью, дымилась над мостовой, голые деревья казались призрачными, а дома вырастали из тумана, как из руин.

На бойких, подкованных ножках, в коротком, черной кожи, блестящем платье шла Люба, шла, шла, вышла на перекресток, бросила взгляд на светофор, плывший по воздуху, подобно сигнальному огню невидимого крейсера...

Потопталась, прислушиваясь...

Из далекой, просторной, как степь, тишины подымался едва лишь твердеющий автомобильный звук.

Решившись, перебежала дорогу и тотчас, с запоздалым испугом, почувствовала, как пронеслось у нее за спиною массивное стальное дыханье, пахнуло газолиновым чадом, а спереди подхватили ее в тесный дружеский круг чьи-то находчивые объятия.

"Оп!" - крякнул Коля, ибо это был именно он.

Но двинула дама плечами, и пали оковы.

"Люба!" - изумленно вскричал Коля.

"Коля!" - только и вымолвила она.

Туман начинал уж таять.

Розовое, морозное солнце всходило над далекими, рафинадными миражами высотных зданий, с каждым шагом, с каждым рассеянным тактом их согласных шагов вздымаясь все выше и выше, будто б они вращали ногами Землю навстречу новому дню, - излишне символическая и даже несколько корпулентная, "тучная", надо признать, метафора сия сопровождала Колю какое-то время, покуда они не обогнали ее - вернее, не потеряли из виду, свернув, наконец, под арку ворот - старинную, едва ли не крепостного избыточного зодчества, с каким-то чи мхом, чи шерстью, с какой-то грибной прозеленью на сырых, древних кирпичах, и - очутились в каменном боксе пустынного, словно бы и нежилого, двора.

Лишь в дальнем, периферийном углу виднелось несколько мусорных баков, густо облепленных голубями, вся остальная площадь зияла гулкой ловушкой ветров.

Дом как дом.

Подъезд как подъезд.

Лестница.

Они уже поднимались наверх, когда этажами ниже упал плашмя какой-то оглушительный предмет и загремел, с медовыми, куртуазными модуляциями, заплетающийся бас, хотевший любовь.

Но многократно скалькированный эхом призыв басиста пропал совершенно втуне (был ли то экс-яйцелоп?), как стадо минотавров, промчался он мимо них в слепой, громоздкой погоне, ухнул в шахту лифта, где и затих, пометавшись в поисках выхода.

"Вот мы и дома", - сказал Коля, открывая дверь.

Прямо за порогом она увидела море, причал с мокрым дощатым настилом, об который бились на волнах, грохоча цепями, шлюпки, в лицо ударил сырой ветер...

И вот они уже шли на веслах под низкими, мрачнеющими небесами. Солнце уже опускалось за горизонт, окутав далекий берег душным золотым маревом, небо оседало все ниже и ниже, с каждой минутой все более наливаясь тяжестью, и в косматых, клубящихся тучах, гонимых ветром, чудились порою странные, грозные очертания - она внезапно подумала, что уже пережила все это когда-то, где-то, и в следующее мгновение... образ ускользал от нее, она силилась вспомнить... В густеющих сумерках вода казалась на вид плотной, студенистой. У самого борта стремительными, темными росчерками мелькали едва заметные тени - стайки рыб, столь же легкие росчерки неожиданно ощутила она на лице своем, и вдруг хлынул дождь, все вокруг закипело... Через тонкую огненную дорожку, вившуюся к остывающему закату, отразилась в воде, пошла трещинами безмолвная, ослепительная молния, туго заворочался гром, дождь обратился в сплошной ливень, и в этом смешении воды, света и тьмы их несло в грозовое ночное море, полное тайны, и тут ее охватило чувство такой совершенной полноты бытия, такого единства с окружающим миром, такой потерянности в этом мире, что хотелось лишь одного: забыться, раствориться, исчезнуть... И они исчезли, растворились, забылись, и воскресли уже в иной, совсем иной жизни.

СПЕЦИАЛЬНАЯ БЛАГОДАРНОСТЬ

Автор выражает специальную благодарность писателям Александу Сергеевичу Пушкину, Николаю Васильевичу Гоголю, Осипу Эмильевичу Мандельштаму, Владимиру Владимировичу Набокову, Василию Павловичу Куролесову, Генри Миллеру, Марселю Прусту, Александру Дюма, Фенимору Куперу, Даниилу Хармсу, Виталию Пуханову, Федору Сологубу, Жюлю Верну, Гансу Христиану Андерсону, Иссе; композиторам Фрэнсису Лею, Иоганну Себастьяну Баху; журналистке Морин Клив; сценаристу Алану Оуэну; певцам Роду Стюарту, Джону Леннону, Майку Науменко, Алене Апиной; кинорежиссеру Микеланжело Антониони; физику Исааку Ньютону; отцу Василию, протопопу Аввакуму; преферансисту Александру Карпенко; шансонье Александру Вертинскому; йогу Шри Ауробиндо; барону Унгерну; матросу Железняку; группе Animals; крейсеру "Аврора"; футболисту Пеле; а также тому человеку, которому, собственно, и посвящена эта повесть.

1995-97 гг.