«Delirium?»

Delirium? (fb2) - Delirium? 158K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Александр Сергеевич Ясинский

Александр Ясинский DELIRIUM?

Дай руку мне друг, и я проведу тебя по тайникам людской души — этим выгребным ямам ухоженных чопорных фасадов. Давайте же вместе вытащим скрывающегося там зверя и рассмотрим его, голого и уродливого, как сама истина. Я покажу тебе всю мерзость и грязь потаенных желаний человеческой натуры, а всю чистоту и возвышенность пусть покажет тебе Писание.

Яркий свет софитов негасимой феерией вечного торжества отражается от сверкающего подиума, по которому легко, безупречно и непринужденно скользят модели. Идет показ нижнего белья и зал весь во внимании, ощерившийся десятками вспышек бесстыдных фотокамер, похабным блеском влажных глаз, стуком долларовых сердец. Капли пота, тяжелый воздух и музыка, музыка. Заученные движения, кивки, аплодисменты в нужных местах.

Блондинки, брюнетки, шатенки и рыжие, натуральные и крашенные друг в друга, нескончаемым круговоротом вышагивают по сцене, качая бедрами влево — вправо, влево — вправо. Я смотрю на их красивые, но пустые лица, с которых грим можно смывать ведрами, а вижу — скуку, усталость от бесконечных примерок, выступлений, борьбы за место, этой вечной гонки белки в колесе. Мой взгляд скользит по идеально плоским фигурам, поверхностно касается неестественно удлиненных, благодаря туфлям на «шпильке», ног. Да, смотреться привлекательно на ходулях — это почти, что искусство, и очень немногие владеют им.

За спиной я ощущаю нарастающую суматоху, распространяющуюся подобно огню в прериях, когда охранники начинают протискиваться сквозь собравшихся, немилосердно работая локтями, невзирая на ранги и возмущенное шиканье. Они силятся успеть, и, кажется, мне пора. Мой выход. Я выхожу из-за кулис.

Я дарю ослепительную улыбку морю ошеломленных взглядов вокруг. В этом, без сомнения, есть что-то от позерства, но не суди меня строго зритель, ведь сегодня мой дебют.

И я улыбаюсь. Отчего не подарить улыбку стольким приятным людям, которые вот-вот умрут?

Согнутая в локте рука элегантно распрямляется, и когда висевший на ней пиджак падает на сцену, становиться виден зажатый в ней пистолет-пулемет. Ах, какой драматизм!

А на шелковой коже манекенщиц расцветают рваные кровавые дыры. Да я эстет! Как тонко подобрать цветовую гамму — наверное, во мне умер великий художник, да не один. А пули все рвут воздушную ткань, проходя сквозь хрупкие анорексичные тела, оставляя поцелуи на животах, бедрах, грудях, которые более не подарят наслаждения ни одному мужчине или женщине, на месте пресыщенных глаз или высокомерного изгиба губ. Подиум — в пятнах крови и распростертых телах, зрители — нахохлившаяся масса, с которой разом сбили спесь, трусливо вопя, разбегается, толкая и давя друг друга. И я подстегиваю, обрушивая на спины свинцовый бич. Забавно. Никогда не думал, что люди и кегли имеют так много общего. Вот я замечаю охреневшую физиономию репортера, самозабвенно продолжающего съемку в расчете на дорогую сенсацию. Какой накал страстей! Небольшим поворотом кисти я скашиваю и его. Похоже, сенсации не будет…

Я сижу на мокрых от крови ступенях (ощущение будто обмочился, но встать лень), оружие в моей руке продолжает щелкать вхолостую. Тишина. Вслушайтесь в это слово. Тишина, лишь жалкие постанывания раненных. Я устал, но это приятная усталость от хорошо выполненной работы. Какой? Я уже не помню… Апофеоз…

Вой полицейских сирен. Я медленно поднимаюсь. В зал влетает дымовая граната, задержав дыхание, я отфутболиваю ее прочь. Глаза слезятся. Они — в касках и респираторах, у них черные бронежилеты с белыми трафаретными буквами. Никак не удается прочитать надпись. Хотя почему собственно меня должно это волновать?

Кажется, я шел, кашляя, через едкий дым, они целились в меня. Или уже стреляли? Короткоствольные автоматы протянули языки пламени, лаская разгоряченное тело. Они выпустили в меня чертову прорву пуль, и я потянулся навстречу, чтобы пропустить ни одну, обнять их, как лучших друзей, и, по крайней мере, двадцать восемь попали в цель.

Хотя достаточно было и одной, подумал я, ударяясь затылком о липкий пол.

* * *

А вот, что было до этого: под ногами — загаженный пол, а справа — полусожженные кнопки, через которые видны механические потроха, вокруг — исписанные стены кабины. Пока лифт, скрипя, поднимался, я привалился лбом к дверям, и неизбежные толчки эхом отзывались в гудящей голове. Думать не хотелось. Хотелось пить.

Наконец, лифт остановился и выпустил на площадку.

Деревянная дверь квартиры была приоткрыта, и из щели вытекала струя горячего воздуха вместе с мощным табачным духом, визгливыми аккордами техноблюза; невнятные голоса пытались перекричать друг друга.

На крохотной кухне — ржавая печь, да вечно текущий умывальник, — никого не было, только вхолостую работающий на стене телевизор и остатки пиршества на складном столе. Оглядевшись, таким образом, я попытался сосредоточиться и протиснуться внутрь. Так… вылив чей-то недопитый ликер в салатницу, я по-хозяйски щедро, проливая мимо дрожащей рукой, плеснул себе в стопку и, отставив пустой пузырь, сделал осторожный пробный глоток.

Не стошнило… сжавшись в тугой комок контуженный давеча желудок настороженно молчал, и я позволил себе допить и закусить долькой помидора. Усевшись на табурет, я вытянул ноги. Из-под стола тут же донесся радостный перезвон пустой тары.

Облегчение не заставило долго ждать, начала наводиться резкость во взгляде, но мозг еще спал.

Вот мой взор, поблуждав, обратился к телевизору, где какая-то очередная серость воображала себя певицей, время от времени задирая юбку, чтобы привлечь внимание засыпающего зала. Но сладкая истома растекалась по немытому телу, и вставать переключать было лень. Наконец, заткнувшись, она убралась прочь под шквал искренних аплодисментов, чтобы освободить место паре телеведущих. Перебрасываясь ничего не значащими репликами и отпуская плоские шуточки, те, с горем пополам, все-таки объявили следующего исполнителя.

Я смог встать и выйти в боковой коридор. Мимо, держась за стену, из гостиной в уборную прополз незнакомый тип. Судя по выражению того, что у него сейчас являлось лицом, спрашивать, о чем-либо его все равно было без толку.

Я заглянул в гостиную, где на диване развалилось еще две нетранспортабельные личности; переполненная пепельница, жалкие потуги убитого магнитофона.

Я поприветствовал их.

Тот, что смахивал на обезьяну, то ли икнул, то ли кивнул, а плюгавый, с ранними залысинами сурово спросил, уставившись мутными глазами:

— Ты кто, да?

Я объяснил, как мог. Мог я неважно.

— Сыщь она занята, да? А что, какие-то проблемы, да?

Я просто прикрыл дверь.

Обратный путь: коридор, запертая уборная, где характерные звуки выдавали последствия безудержного веселия, позади слышался грохот, ругань, переходящая затем в признание в вечном братстве, обратно кухня с капающей водой и гнусавой эстрадой, и остановился у последней, по иронию судьбы так же полуоткрытой двери. Спальня.

Взору открылись расставленные голые ноги, и волосатый трудолюбивый зад, усердно двигавшийся между ними. И тут до меня дошло, что, несмотря на вчерашнюю генеральную репетицию, премьера все-таки состоялась без меня.

— О! Серж, еще, о!

Я, девственник, почувствовал себя так, будто все обиженные в истории Земли мужской половиной женщины в этот момент отыгрались на мне от всей души. Жалкие подарки, любовь… свидания…уговоры…трепетное — «не-не, я еще не готова» и «давай, пока останемся друзьями».

В полное прострации я бесшумно вернулся на «полюбившуюся» кухню, медленно и аккуратно слил все, что оставалось недопитым в граненый стакан, и, давясь от отвращения, запил водопроводной водой. На экране культуристы, одетые лишь в подобия футляров для пенисов, активно напрягались, демонстрируя возможности рекламируемого протеинового набора. Отсутствие волосяного покрова и признаков интеллекта делало их похожими на гипертрофированных игрушечных пупсиков.

* * *

Я был начинающим солистом в жутко модном гетеросексуальном шоу «Попки в ряд», где я и еще четверо-пятеро таких же бесконечно менявшихся участников за гроши изматывались как проклятые, в силу своей глупости, а после каждого такого выступления отлеживались где-нибудь, расслабленные алкоголем или наркотиками, оглушенные чужой музыкой, с охрипшими, надорванными глотками и разбитыми мозгами. Хорошо еще, что, не смотря на название, с задней точкой все было в порядке. По-крайней мере у меня. А то, эти продюсеры, такие требовательные сволочи. Но ничего не сделаешь ради искусства. Искусства и «бабок».

А еще всегда рядом был Парис.

В его обязанности входило, чтобы кто-либо из состава не сдох вот так неожиданно вдруг, в конец ни опаскудился, и не «слетел с катушек» от передозировки в самый неподходящий момент, когда это не будет элементом шоу или сенсацией.

Добрый старый Парис. Случалось, что и меня, за всю непродолжительную карьеру, он приводил в удобоваримый вид — как-то брил, где требовалось, причесывал тоже, если нужно подстригал или купал, (а какой бесподобный грим умел накладывать только он!), а если совсем горело — то и делал необходимую инъекцию, способную продержать в состоянии, близком к человеческому, все необходимое время. Такая душка! Наконец, он следил за тем, как лакированные стилисты подбирают нам гардероб, и когда лимузин, или что попроще, в зависимости от сиюминутного имиджа, отвозил нас на мероприятие, он всегда сидел на переднем сиденье, по дороге зачитывая распорядок текущего дня, распорядок, который постоянно ускользал от моего восприятия, дня, которого я потом практически не помнил.

Кажется, дай ему волю — и он был не против и вполне определенным образом поухаживать за смазливыми мальчиками из ансамбля. Не знаю. Не дошло как-то до такого, никогда не давал повода, а он по натуре был раним и не настойчив.

Мы никогда не считали, не называли его продюсером, работодателем. Да и он бы не позволил величать его так. Он просто хотел быть нашим «сладким папочкой». Заботливым родителем в мире взрослых игрушек. Он был всем и вся. Организовывал встречи с поклонниками, с этой невнятной визжащей и пускающей слюни толпой малолеток, устраивал туры и рекламу на телевиденье, подписывал контракты с макаронами и еще кучей ведущих лейблов. И еще делал целую кучу дел, дел, до которых счетом мне не было никакого дела. Такой вот каламбур. И, по крайней мере, однажды он попытался выступить, как сутенер. Возможно, он так же станет и моим могильщиком, таким заботливым и добропорядочным, знаете ли. Ну, да и черт с ним! Небось, уже заказал втихомолку мемуары от моего, или десятка других парней, что были до меня, или будут после, имени, да прикидывает новый состав группы. Что ж, за все надо платить, а я попытался пожить красиво и хорошо, а главное — знаменито.

Тогда мы выступали в клубе «Силикон Дримз», где стриптизерши, оправдывая название, вовсю крутили грудями, разогревая собравшуюся публику. А затем появились мы, и вдарили по инструментам и нервам, затмив в тот вечер даже извечных конкурентов из пресловутой «Фак-эн-Щит».

Вдруг на сцену выпрыгнула какая-то полоумная фанатка, и принялась извиваться в танце. Это ей так казалось, что в танце. Но Парис подмигнул нашим «быкам» и те не стали стаскивать ее обратно в смердящий зал. Чего такого хотел он добиться?

С ее, этой экзальтированной девчушке, внешними данными, ей была бы обеспечена карьера лишь в третьесортном борделе у негров, но та, по-видимому, грезила о большой сцене и небе в алмазах. Отчего-то я отвлекся на нее, и тогда-то в голове нашего Париса зародился гениальный план, который со временем и привел меня в эту злополучную квартирку.

Я влюбился. Как дурак. Не помню, как мы познакомились и зачем… Кажется и здесь не обошлось без нашего общего друга. Помню лишь, что всегда хотел ее. Нет, не с первой той глупой встречи, а потом, когда в то жаркое лето, уже отыграв, я увидел ее в легкомысленном цветастом сарафанчике (в который когда она успела переодеться?), под которым, кажется, кроме трусиков ничего не было, пятна пота под мышками и вырисовывают крохотные соски, и этот головокружительный запах корицы и мускуса, перебивающего все, даже пот и сигареты.

Мы встречались, насколько позволял мой график, и ее «больная бабушка», раз за разом: неуклюжие прогулки, кафешки-забегаловки-полубары, сидения на лавочках, деление одной жвачки изо рта в рот, и прочие детские шалости. Она оказалась доброй и пушистой, но при этом ругающейся матом и немилосердно курящей всякую дрянь, что оставляет у тебя во рту привкус аромата хорошего мусорного ведра у пивной. Она позволяла всякое. Разное. Еще больше она не позволяла, доводя меня до исступления. Почему тогда я хотел ее? Но отчего такой лицемерный отказ — «дескать, я вся порочная, и не достойна тебя, мой мальчик», не заставил меня одуматься? Что было в ней, что дало мне иллюзорное представление, будто это я, недостоин сие павшее, но, тем не менее, стократ возвышеннее, духовно существо? С ее помощью мои глаза открылись на многое.

Теперь, это многое я созерцаю, как смолу, капающую с моего ногтя, но тогда… Я отказался от одурманивающего, забыл о похоти, хотя сие мне далось весьма нелегко, я жил предвкушением прекрасного. Хотел купить себе крылышки, но обнаружил аллергию на перья. Мы общались. Редко. Потом день за днем. И это простое общение, эта духовная близость, была лучше обладания. Это я так думал. Тогда.

Постепенно отношения наладились, мы запросто встречались в городе и у нее дома. Парис как-то сразу начал давать выходные, и больше время проводил у компьютерщиков в синтезаторской. Может, мы давно уже не пели вживую, кто знает, поди, заметь-то в угаре. Что до дома, там неизменно меня встречала случайно зашедшая подруга, так что интима не наблюдалась, а бабушка, бабушка лежала покорно в закрытой комнате и всегда молчала. Была ли бабушка?

Я не имел денег свозить ее куда-либо по-настоящему, да не имел их; вот после контракта потом, да. Парис заботился, чтобы нас не облапошили какие-нибудь мошенники. Если развлечения— то за его счет, и только его развлечения.

В общем, несколько месяцев отношения у нас длились по принципу — «я могу обнять твое тело и сказать два-три слова». Но всему есть предел. Платонические отношения, конечно, здорово. Поверхностные ласки, без их логического завершения нелепы, как секс по телефону, мучительны, как отсутствие штопора в ресторане, да и могут удовлетворить лишь физически либо психически незрелых людей. Итак, всему приходит конец.

Возможно, она с самого начала всего лишь тонко и продумано издевалась надо мной, возможно, просто перетянула время, завлекая и не зная, что делать дальше. Как бы то ни было, ответ мне предстояло найти здесь и сейчас.

* * *

Не знаю, когда именно я захмелел. Хотелось есть, но было лень, и, скорее всего, бесполезно искать съестное.

— Новая вера в Человека! — донесся сквозь пьяную дымку голос проповедника — видимо, я переключил канал. — Как обладателя разума, живущего постижением истины, стремящегося осмыслить себя в мире этом.

Я запустил стаканом в стену.

Немедленно притащился кто-то, кому я доходчиво предложил вернуться обратно, что тот благоразумно и сделал.

— Теперь не подлежит сомнению факт, что верующий в жизнь после смерти, формирует своей направленной ментальной энергией некие информационные структуры, продолжающие существовать и после органического распада тела — носителя.

Капитальный груз, и как далек он от меня.

— Ой, привет! А я не знала, что ты здесь! Давно пришел?

В этом вся она. Идиотская непосредственность. Ах, простите, кажется, я блеванула на вашу могилку!

— Ага, пришел.

Возникла неловкая пауза.

— Ты и представить не можешь, из какой позы я сейчас с тобой разговариваю.

— Чего?!

— Не обращай внимания, это я так… вспомнилось давеча увиденное… рассказывай.

Она замялась. К ее чести длилось это лишь пару секунд.

— Ну, ты понимаешь, я встретила одного человека, который нравился мне раньше. Я не видела его почти год.… Недавно он вернулся из армии. Иду я, значит, себе по улице, вдруг — бац! — останавливается машина, и он меня окликает. Я поняла, что не могу без него. Вот такие дела. Но мы с тобой, конечно, останемся друзьями, к тому же если ты питал какие-то чувства ко мне.

Эта старая как мир, изношенная и вульгарная фраза доконала меня окончательно.

— Знаешь, очень и очень мало из тех, кто меня окружает, я могу действительно назвать своими друзьями. Ты же предлагаешь мне смотреть, как другой обнимает тебя, ласкает, и это после тех пресловутых чувств?! Неужели ты думаешь, что мне абсолютно все равно?! Неужели ты обо мне такого низкого мнения?

— А ты тут не ори на меня! Что тешил себя иллюзиями, что я испытывала удовольствие, находясь в компании с таким отморозком, как ты? Да ты — ужасен! Да, я нуждаюсь в средствах, но не до такой же степени, чтобы, как проститутка ложиться под первого встречного! Это — не любовь!

— Ты еще скажи, что я тебя не за ту принимаю.

— А судя по всему — так оно и есть! Ты вообще должен быть благодарен, что я вытащила тебя из дерьма, где ты до этого кувыркался!

Дальше я не слышал, ибо просто ушел.

Все тот же лифт, только, кажется, на этот раз меня в нем тошнило. Что ж видимо закон жизни для некоторых людей таков, что за час счастья приходиться расплачиваться целыми днями грусти.

По дороге в никуда я забрел в супермаркет. Как и во всяких общественных местах, при входе тут стояли сакральные фигуры из папье-маше, призванные оттягивать и поглощать негативную энергию; насколько себя помню — мне они не помогали, так что поклоны с правильным дыханием я совершать не стал, еще больше усугубляя карму.

Вот я внутри. Здесь шумно и людно, непрерывно транслируемая реклама навязчиво призывает приобрести прокладки (еще больше крылышек, и все по той же цене), памперсы (сухая попка — залог удачной карьеры), и «Избиение младенцев» — новейшую интерактивную ролевую игру в популярном стиле «садо-мазо». Крикливое изобилие: жвачки (ужуйся), шампуни (умойся), концентраты и суррогаты на любой вкус, даже можно приобрести святую воду в экономичной пластиковой таре и всего-то за полцены в связи с сезонной распродажей. Приложение «квикпрей» — молитесь прямо не выходя из дому по клику или с мобильного без комиссии! — разве тут устоишь.

Я купил пару горячих «иван-бургеров», «настоящих русских сухариков со вкусом пельменей», как значилось на упаковке, и кое-чего еще в бумажный пакет.

Неподалеку располагался сквер, зажатый многоэтажками, в котором так удобно и быстро можно было расположиться и подумать о жизни.

Я сел на лавку, пригубил дрянь из пакета и откинулся на спинку, типа любуясь зелеными насаждениями из прошлогоднего подгнившего пластика.

С соседней лавки донеслись девичьи голоса.

— О, девушки! А не прошвырнуться ли нам до ближайшего паба? — без лишних церемоний предложил я. Интересно, только на какие шиши?

— Мы пива не пьем, — скокетничала самая смелая и раскрашенная.

— А вино?

— Вино тоже.

Вот же не задача. А то шмурдяк у меня уже имелся в пакете.

— Ну, тогда это, может, что покрепче?

— Тем более!

— Ну, что ж, придется тогда вас трезвыми трахать! — подытожил я.

— Сейчас я тебя самого трахну! — неожиданно вмешался грубый мужской голос, повернувшись, я увидал патруль, подружек, как ветром сдуло.

Начался неизбежный в таких случаях и унизительный обыск. Благо еще, что в попу с лупой не заглядывали, как в районном военкомате, где старые извращенцы вовсю изгалялись над молодыми мальчонками призывного возраста.

Из вывернутых карманов поочередно возникли: ключи (опачки, колющее!), несколько мятых купюр, так называемых «доларорублей», какая-то мелочь, пластиковая карта-паспорт, дающая право свободного передвижения по пятьдесят третьему штату особой юрисдикции Россия и, наконец, зеленая СПИД-карта, иначе мои неприятности имели бы более затяжной характер.

— Ну что, будем конфисковать или забирать? — лениво поинтересовался дылда в небрежно сдвинутой на затылок форменной фуражке — недавний выпускник полицейской академии.

— По какому поводу?! — в очередной раз подвел болтливый язык меня.

— За нарушающее общественный порядок поведение в нетрезвом виде, — снисходительно пояснил другой представитель закона, когда я разогнулся, держась за живот. — И сопротивление при задержании, — ласково добавил другой.

— Тогда… это самое… конфискуйте все к чертям…

Меня от души двинули коленом в пах.

— Что, хочется поговорить? — участливо спросили стражи правопорядка. — Думаешь, нам твое позволения нужно, а? Кем ты себя возомнил, шушара уличная? Здесь — мы закон.

Это я всегда знал, да вот подзабыл в последнее время, везло не нарываться на бдительных стражей, что променяли армейские сапоги на лакированные ботинки полицейской академии.

— У тебя есть две возможности, подонок, — лениво процедил дылда. — Первая: мы тебя бьем и отпускаем. Вторая — забираем. А можем и здесь в чувство привести и в участке добавить, а если захотим, то еще и по статье засадить. Потому, как мы — закон и порядок. Уяснил?

Я все уяснил, поэтому молчал и кивал.

— Ладно, так и быть, бегом отсюда, чтобы через десять секунд тебя не видели, и попробуй еще раз попасться.

Сволочи! Архангел, вложи карающий меч мне в десницу.

Эта странная мысль горела в мозгу все время, пока я «зайцем» трясся в тамбуре пригородной электрички. Я пытался о чем-нибудь другом, но не мог. Искал позитива, и не находил его. Что касается медитации, то та вообще не шла без наркотиков. Было гнусно и отвратительно. Надписи на проносящихся за окном гаражах. Дырка в панели, забитая мусором и окурками. Пьяное рыгание и пердение соседей. Сбивающий с ног запах пота и жара. Мерзость — вот, что меня окружало. Огонь. Очистительный огонь — вот, что поможет мне избавиться от всего этого.

Потребность в ответном насилии нужно было удовлетворить немедля. Зря я уничтожил своего персонального тамагочи. А произошло это так.

* * *

Как-то мне позвонили.

— Ну, что, пищит?

Я устало зевнул, третий час ночи. И черт знает, какой день депрессии.

— Прекрати, Ник. Я хочу спать.

— Подожди! А мой сученок-то аж вопит. Пришлось даже вынести на балкон и засунуть в коробку из-под обуви. Сейчас думаю, попробовать сдирание кожи, но так, не сразу. Чтобы не окочурился, и не пришлось нового покупать. Знаешь, я тут на «Нью-Горбушке» его пропатчил или перепрошил, хер его знает, короче, что сделал, так вот — теперь я могу делать такое, хи-хи, ни на одну голову не оденешь. Только представь: тут аккуратненько снимешь кожу, там — подлечишь, нашинкуешь и вновь заштопаешь. Я словно бог для него, понимаешь, иди твою мать?! Стой, не перебивай! Это еще не все! Потом, значит, всю, эту срезанную и разнообразно приготовленную дрянь-то жаришь, виртуально, конечно, не подумай, что я псих, чувак, ты же меня понимаешь?

Меньше всего я хотел понимать чего-то среди ночи.

— Правда, здорово придумано? — не унимался друг — паскудник. — И скармливаешь обратно этому ублюдку. Прикинь, какой кайф! Правда, здорово придумано? А, знаешь, чего еще было бы не плохо?

— Знаю. Перестать жалеть себя и найти ВИЧ-пару по Инету! — против воли вырвалось у меня.

Да, это я зря, хоть и спросонья. Ник был ведущим солистом до меня, и, в общем-то, неплохим парнем, пока чего там он не с тем переспал, не будучи защищенным. На самом деле, мы всегда жили, как одна семья, и он помог достаточно, вводя в курс дела, тогда, когда ему пришлось уходить. Теперь он изгой с красной картой, которому просто опасно покидать обжитую берлогу.

Конечно, он взорвался.

— Заткнись! Ты ни хрена понимаешь! Твой мир никогда не рушился в одночасье из-за чертового анализа! От тебя не уходила жена и дети. Не отворачивались близкие и косо не смотрели соседи, тебя не кастрировал, принудительно, этот чертов хирург, чтобы ты не мог распространять чертову заразу дальше! Да если бы я знал, я бы зашил себе и пенис и анус чертовой ниткой! Гады, падлы, меня лишили всего и заперли в этом чертовом «реабилитационном центре» без надежды на будущее!

По-крайней мере тебе, на мою беду, не отрубили связь, а ты еще жалуешься, паскудник.

Поначалу, когда звонки, только начались, мне действительно хотелось сказать что-нибудь облегчающее, потом, когда быстро надоели — обличающее — типа «надо было раньше думать и головой». Сейчас мне не хотелось ничего, и я просто сообщил Нику:

— Все, я иду спать! — и выдернул штепсель из розетки. По давно немытому, как следует, линолеуму разлетелись ржавые болты. Похоже, копец, мамину старому аппарату.

Достало все. Накрылся с головой.

Ага! Под подушкой тут же всхлипнуло.

Я на ощупь нашарил пластиковый футляр.

Его уродливая одутловатая физиономия пятнадцатилетнего дебила безумно таращилась на меня из темноты, подсвечиваемая фиолетовым экраном. Вдруг он пустил сопли и пронзительно заверещал.

— Гадская сука! — заорал я, вскакивая и забыв о почивающих родителях. Да как швырнул надоевший прибор о пол.

Это было преимущества демократии: либо идти защищать ее в жарких пустынях и скалистых горах, словом, везде, где есть полезные ископаемые и туполобые аборигены, не желающие соглашаться с ее, основными принципами, демократии, по которым, все, чем они имели историческую неосторожность владеть — теперь принадлежит уже не им. Либо, если повезло, устроиться по протеже в академию. Все не то? Решил не марать ручки, сынок? То тут тебе давался год на размышление, и наш электронный друг, тамагочи за которым необходимо было ухаживать. Потеря либо порча коего, приравнивалась к уголовно наказуемому деянию. В чем смысл? Ежели не одумался, и все в дальнейшем выбирал альтернативную службу — то, ни говори, что тебя не предупреждали, должен был в течение пяти лет предоставить государству по крайней мере четверо здоровых особей, что само по себе являлось не такой уж простой задачей. А нездоровые — не в счет, они государству не нужны: из них не получиться полноценных бойцов, защитников демократии во всех частях света, ни плодовитых матерей, охотно рожающих следующее поколение бойцов! И так по кругу. Не получилось? Хотел перехитрить нашу свободолюбивую республику? Так вот — сядь за решетку и подумай, что ты сделал не так!

В общем, экран погас, корпус треснул и, должно быть, бесповоротно разлетелся по комнате, потому что, залезая обратно в кровать, я порезал ногу.

И полночи мне снилась кордонная пустошь и нависающий над ней лик Ника. Затем его заслонило меню с опциями, и на воображаемом экране возник кол, по которому стекала сукровица, вперемежку с экскрементами. Вот такой вот сон в зимнюю ночь глобального потепления.

Пробудившись совершенно разбитым, я почувствовал острую потребность в психологическом катарсисе и пожалел, что разбил тамагочи.

Ну, ни чего, Парис как всегда поможет

* * *

Москоу-Сити, Мусор-Сити, но не потому, что не выгребают шлак, оставленный многомиллионными обитателями гнусного муравейника, а в силу дурного воспитания, привычки гадить вокруг, не задумываясь о завтрашнем дне.

— Безымянная страница вакуумных глубин космоса уже готова повергнуть гелиодоровый ятаган возмездия на грешную людьми Землю! — кричал на углу какой-то бородатый оборванец в чалме и перепачканном халате. Подле, держась двумя руками за какую-ту ветхую книженцию, стоял такой же ветхий старец в простом гражданском одеянии.

Текущая на работу толпа, не выспавшаяся, раздраженная надоедливыми звонками мобильников и новостями портативных радио, просто придвинулась к нему и начала методично избивать. Те, кто не мог протиснуться снимали на камеры. Все происходило буднично, отрешенно.

— Поделом, нечего мозги с утра делать, без тебя тошно!

— Взметнется потревоженный океан, неся гнев… — прорвался через влажные шлепки ударов совсем другой и мощный голос, — обрушиться, сметая языческие города, и множества судов не вернуться в гавань, — неслось мне уже вслед.

Ага, тоже мне пророки в своем отечестве.

Я остановился помочиться на стену в гостеприимном вонючем полумраке ближайшей подворотни. Крики позади, уже затихли, лишь успокаивающий шум передвигающейся толпы и потока колесного транспорта рядом. Как классно, закрыв глаза, позволить накопившейся жидкости выйти…

Уже застегиваясь, я заметил нескольких «потрошителей мусорников», что лихо работали на площадке для контейнеров неподалеку во глубине двора; а еще, или мне показалось, но там торчали чьи-то посиневшие ноги из одного контейнера.

Какая разница! Я — здесь живу, я — замечаю, только, что меня интересует, я — иду к своей цели.

Двумя кварталами дальше опять наступило оно.

Уже в который раз очертания знакомой улицы начали терять резкость, становясь зыбкими. Холодный туман выползал из щелей в асфальте, его липкие щупальца хватали за одежду, пытаясь остановить. Небоскребы теперь напоминали загадочных доисторических чудовищ. Я видел другие, какие-то чуждые моему привычному миру, силуэты, которые жили собственной жизнью.

Но прохожие спешили по своим делам, подчеркнуто безразлично уставившись в землю, не обращая, да и не желая обращать внимание на происходившее.

Как-то я слышал, что каким-то независящим причинам, возможно из-за суперщадящих «точечных ударов», время стало стремительно распадаться, стираются грани. И порой можно увидеть призрачные фаланги античных воинов, марширующие сквозь станции метро, или чешуйчатых ящерообразных, что эволюционировав на десятки миллионов лет раньше «гомо сапиенса», уже прочно заняли трон царя природы. Лишь в далеком будущем Сопротивление пошлет коммандос в верхний меловой период, и развяжет химический геноцид, но вызовет к жизни лишь парадокс, открыв дорогу уничтоженным динозаврами правидам.

А может, все это просто коллективная вяло, но целенаправленно текущая шизофрения.

* * *

Заслышав шум моторов, Синг, чей лоб пересекала ритуальная полоса, осторожно раздвинул стебли кукурузы, держа оружие наготове. Должно быть, его бог танцевал «тандав», ибо в следующую секунду от одного точного выстрела головной фургон, с ненавистным зелено-полумесячным флагом, вильнув, съехал в придорожную канаву, а мозги водителя окаймили аккуратную дырку в лобовом стекле.

Конечно, там были не простофили, не куклы и не кегли для расстрела, и его заметили, и пулеметчик следующего транспорта начал разворачивать турель. Но, более не таясь, вот Синг встал в полный рост и тщательно прицелился. О, оружия для смертника у него имелось в изобилие.

Хлестнула пулеметная очередь, проносясь над головой, и почти сразу лицо в перекрестье оптического прицела откинулось назад, заливаясь кровью. Солдаты повалили из транспортера, падая в придорожную пыль и кюветы, беспорядочно огрызаясь очередями в разные стороны.

Вздохнув, Синг, вынул единственную гранату.

Из кузова транспортера взметнулся всеочищающий язык пламени, шедший на обгон мотоцикл эскорта перевернулся, задетый взрывной волной и осколками. Синг бросился прочь, а сзади слышались крики, да шлепались срезанные пулями спелые початки, порождая в кукурузе ответную ненависть к роду человеческому. Так заканчивалась последняя война за веру.

* * *

В воздухе стоял густой чад от горящей резины и пороха, я брел в нем, почти вслепую. Порой казалось, что рядом проносятся, гудя клаксонами, доисторические машины, толкаются пешеходы в смешных шляпах и дамы в уж совсем невообразимых платьях.

Это была воплощенная Ненависть, это еще не имело ясных форм, но оно могло стать превосходным оружием. Орудием, способным сокрушить тупые головы снующих туда-сюда болванчиков, убить выродков и кретинов, казнить сволочей, оружие, способным защитить от враждебного мира. Все прояснилось, и туман исчез.

Теперь я знал, что делать.

Ибо я стоял посреди долбаной улицы, и в руке у меня — орудие возмездия, что вложил один из ангелов. Напротив — распахнутые двери храма, оттуда льется прекрасная музыка, и проникновенный голос предлагает помолиться великому и единственному правильному богу всего лишь за ничтожную сумму.

Но я прошел мимо.

Если все человечество делиться на произошедшее от Адама и Евы, и эволюционировавшие по средствам многомиллионных мутаций до примата и далее, тогда, где же вы, одухотворенные нездешней, сияющей в ночи искрой? Ау! Отзовитесь! Что-то происходит с мозгом. И взгляд на вещи становиться философским. Пока не смешивается со свинским. Кстати, свинье, лежащей в благоухающей, грязной и сытной луже, так же плевать на весь мир, как и политикам, да и общественным деятелям, прикрывающимся заботой о всенародном благе, у них просто противоположные стороны обитания этой самой лужи. Да и нам, простым, вечно недовольным обывателям, также, по-своему, плевать на все, что невозможно сожрать, выпить до дна, с чем нельзя совокупиться либо утащить в логово. А что можно, но пока не получается — тому мы истово завидуем. Да, с точки зрения свиньи, мир за пределами родимой лужи — какой-то непонятно гнусный, ибо в нем мало сладких помоев, и совсем нет теплой грязи. Хотя, вру. Есть. И предостаточно. И на любой вкус.

Ключевыми словами нашей эпохи являются: отчаянье, зомбирование, духовное спасение и нажива, причем, они абсолютно не рифмуются меж собой.

Я поравнялся с внушительным плакатом, наклеенным поверх частных объявлений, с которого изможденная негритянка приветствовала безучастно торопящихся мимо унылой обвислостью грудей; и «ежедневно в странах Африки от голода погибает…», и т. д. и т. п., номер расчетного фонда и черная дыра за ним. А с выставленных в витрине салона напротив десятков сверхдешевых и сверхплоских панелей, захлебываясь слюнями, отчаянно взывал все тот же гладковыбритый проповедник в накрахмаленной белоснежной рубашке и деловом пиджаке.

— Я пришел к вам с благой вестью: не бойтесь! Ибо не будет ни суда, ни ада! Бог не осуждает, в отличие от людей! Жизнь в страхе ужасна, ибо это не жизнь! Возлюбите ближнего, читайте священные писания, жертвуйте, приходите и не бойтесь…

И жирный дым на горизонте, где над крышами спальных районов с окраин ползет смог из труб гигантских заводов-крематориев. И по колумбариям, этим наследиям «победоносной миротворческой операции», можно бродить часами. Только там — неухожено и почти нечего делать. А в дальних коридорах и тупиках с некоторых пор нашли пристанища бомжи и наркоманы.

А в непокорной Боснии, как много лет назад, вновь рвутся многотонные бомбы, а в Ватикане поют «аллилуйя». Черный паук торопливо бежит по древу, ему глубоко однозначно все это.

Говорят, а, наверное, врут все одно, что когда-то фигуру ангела, венчающего Александровскую колонну в Петербург-Сити, было решено заменить скульптурой обожаемого вождя. Однако на следующее утро ангел непонятным образом вновь вознесся на законное место, а новоявленный кумир бесследно исчез. Паника и аврал. Но так повторилось и со следующей, и еще несколько раз, и каждый — с неизменным результатом. Демонтированный и распиленный ангел воскресал вновь и вновь. Не помогло даже следствие, допросы с пристрастием, расстрелы врагов и саботажников, депортация их семей. Интересно, а случаются подобные чудеса и ныне?

Впрочем, я отвлекся.

Вот у уличного благотворительного автомата по выдачи бесплатной креплёнки уже стоит переполненная использованных стаканчиков урна, другая — покоится на боку; пространство вокруг — заплевано и усеяно окурками. Среди всего этого спит малоимущий алкаш, распространяя неистребимый запах мочи. А что с него возьмешь? Даже штраф не получится, поэтому никому нет никакого дела.

Я пришел.

Мы частенько выступали здесь и, конечно, меня знали и в принципе пропустили бы и через главный вход, но существовала одна загвоздка — ворота оборудованные металлоискателем. Поэтому я свернул в проулок.

И тут я встретил Ее.

Она выпорхнула через черный ход, не заметив, или высокомерно сделав вид, что не заметила своего давнего воздыхателя, лишь бросив через плечо: «До скорого!», и устремилась к поджидавшей у бордюра машине.

— Да хоть провались вовсе, ходят тут всякие, — услышал я негромкое ей вдогонку.

Я придержал дверь.

— Здорово, Майкл.

Когда-то на месте Майкла работал древний старпёр со странным именем Васильич, по крайней мере, так он величал себя, любитель наподдать с утра и ярый гомофоб. «Когда-то мы мечтали заплевать шелухой от семечек Бродвей, — часто вздыхал он, а после добавлял, обильно перемежая речь матом, — вместо этого весь их мусор пришел сюда». Он много еще такого непонятного нес, тем, имевшим неосторожность попасться ему на глаза. Затем, по многочисленным просьбам и жалобам, нынешние хозяева убрали, куда подальше, этот вечно растрепанный и невменяемый анахронизм, доставшийся им от прежних владельцев клуба, заменив его подтянутым, толерантным и выдержанным Майклом.

Мы были едва знакомы, но в силу профессии он все же узнал и отступил в сторону, сделав приглашающий жест. Дыша в спину Майкла, я проследовал в дежурку, где в воздухе плавал сигаретный дым, а на столе — раскрытый порножурнал.

— Ну как оно? — начал говорить Майкл, поворачиваясь и споткнулся на полуслове, ибо в его живот уперлось короткое дуло пистолета-пулемета.

— Плохо, Майкл, — сказал я, и нажал на курок.

Кровавые ошметки брызнули на стены. И все же звук был чересчур громким. В окно я увидал спешно возвращающуюся девушку. Запаниковав, я бросился было вон, затем, осознав всю глупость такого поступка, остановился. И тут на меня накатило вдохновение.

Вернувшись, я приподнял тяжелое тело и усадил за стол, положив голову на руки, лицом вниз. Выхватив из пачки сигарету, просунул мнимому живому меж теплых пальцев. Зажигалка была тут же. Я щелкнул раз, другой. Черт! Ну, давай, же, зараза, зажигайся! Я услышал, как открылась наружная дверь, зубами выдернул использованный резервуар, свободной рукой роясь в ящике стола. Есть! Руки дрожали. Цок, цок, цок — каблуки. Заборная трубка никак не хотела протыкать предохранительный клапан, наконец, это произошло, и резервуар с характерным щелчком встал на место. Вторая дверь уже открывалась.

И тут я понял, что, в принципе, все виртуозно проделанное мной — напрасно. Даже того краткого мгновения, на который она заглянет, чтобы предупредить охранника, будет достаточно, чтобы заметить кровавый след, оставшийся на полу, где я протащил Майкла. Тряпка? Вытереть? Заложить чем-либо? А стены?! Зарычав от бессилия, я ринулся вперед.

Я втащил ее внутрь. Не ожидавшая такого нападения, она запоздало попыталась вскрикнуть и получила в челюсть. О, как мне пришлось по душе сие действие.

— Ты это хотела видеть? — орал я, поднимая за волосы голову Майкла. — Это? Зачем ты сюда вообще заперлась? Отчитаться перед паскудой Парисом? Или подцепить нового простофилю? Старый-то уже повыдохся… Ты же уже села в эту чертову машину, так и ехала бы на хер со своей любовью, проваливалась ко всем чертям! Так, нет, тебе всего мало — ты этого хотела!

Сжавшись испуганным маленьким комочком, она широко распахнутыми глазами уставилась на предсмертный оскал злополучного Майкла. Тогда я бросил его и, подскочив, принялся наносить ей удары. Она молчала, как загипнотизированная.

Потом она упала, а я бил ее уже, кажется, ногами, пока не устал.

А после упал рядом, обессиленный, дыхание заходилось.

С трудом приняв сидящее положение, я вытер рукавом пот и закурил. Выпуская едкий, вонючий, успокаивающий дым, я обратился к ней:

— Ну, что, сука, поняла, как была не права?

Девушка не ответила, но я не придал сему факту значения.

Затушив недокуренную сигарету о багровый синяк у нее на лбу, я встал и, пошатываясь, вышел в коридор. Там было пусто, доносилась музыка, шоу уже началось.

Пол содрогнулся. Непрекращающиеся землетрясения — еще одни последствия проклятых «точечных ударов» миротворцев, мир их президенту и благоденствия.

Цепляясь за перила, мне удалось подняться на второй этаж. На пороге офиса дорогу мне перегородил телохранитель Париса. Я попытался обойти, но тот грубо и не скрывая презрения, оттолкнул меня. Где-то в глубине своего больного мозга, я позавидовал его вестибулярному аппарату, сам бы я уже не раз облевался, если бы что-нибудь съел с утра.

Теперь уже все пространство изгибалось, а он стоял в центре мироздания тупой глыбой мышц и по-рыбьи беззвучно хлопал ртом. В ушах у меня гудело. Тут он оглянулся, видимо, собираясь кого-то позвать, и мне сделалось легко и просто, рука сама пошла, зарываясь мордовороту в пах. Я перешагнул скорчившегося червя, вытаскивая заткнутое на спине за поясом оружие.

— Парис, — позвал я. — Где ты, мой нежный поросеночек? Где ты, моя киска? Трахаешь своих нежных мальчиков, или кто-то из них уже пристроился к твоему любвеобильному заду?

— Не подходи! — долетел до меня захлебывающийся истеричный крик. — Я вооружен! Я вооружен и чертовски опасен! Да я просто в истерике и могу стрельнуть! Я же всегда любил тебя и даже потворствовал этим твоим странным увлечениям. Зачем ты вообще спутался с этими нечистыми вонючими самками, с этой чертовой малолеткой? Посмотри в кого ты превратился теперь! Ведь еще не поздно…

— Боюсь, ты что-то напутал малость, Парис, — сказал я, и тут же фанерная перегородка брызнула щепками, оцарапав мне щеку. Лязгнул передернутый затвор и гильза, звеня, покатилась по кафелю. Рефлекторно я тоже выстрелил.

Он сидел, откинувшись на крышке унитаза, с зияющей дырой в черепе, ружье валялось рядом. Потом он покачнулся, заваливаясь на бок.

Нет, я не хотел убивать его вот так. Выругавшись, я нападал ногой забытую дамскую сумочку.

Нет, он должен был молить у меня прощение, ползать на коленях, целуя ноги, ревя, унижаясь и размазывая дорогую тушь по сопливому лицу. Но не умирать вот так, походя, не заплатив.

И что теперь, снова впереди жизнь — как хаотичные, бессмысленные видения, как сон?

Теперь, когда Парис лежит мертвый в уборной, я не испытываю злобы, я осознаю, что исподволь, ненавязчиво подталкивая нас друг к другу, желал мне добра, хотел облагородить, справедливо полагая, что только сильное чувство может прервать порочный круг. Мне жаль, дорогой друг, что именно я убил тебя. Но за все, что ты со мной сотворил, ты этого вполне заслуживал.

Кажется, это была последняя мысль, а потом я побрел туда, где играла музыка, и яркий свет софитов негасимой феерией вечного торжества отражался от сверкающего подиума…

* * *

Я очнулся.

Очнулся?! Хочется верить…

Так как я сижу, удобно устроившись в кресле, ветер треплет занавеску из марли. Жарко. Ярко. Скучно. Я закрываю книгу, в которой читал о граде прокаженных, граде побежденных, городе без цели.

— Виубзз… — это магнитофон жует кассету.

С ковра на меня укоризненно посмотрел олень, и, тряхнув рогами, умчался в чащу.

Магнитофон закончил жевать кассету, и выплюнул остатки на пол. С мятой ленты осыпались слова:

— На. Детских. Паутинках. Уцелевших. Мозгов. Танцует. Дождь.

— ???

— На детских паутинках уцелевших мозгов танцует дождь.

— Довольно!

— Надетскихпаутинкахуцелевшихмозговтанцуетдождьнадетскихпаутинкахуцеле…

Я зажал уши и выскочил на улицу.

Улицы не было.

Неба не было.

Вообще ничего не было. Идеально гладкое ничто.

Я оглянулся — то же самое. И позади ничего не было.

Должно быть, я сошел с ума.

— Сошел с ума?! Как же! — рявкнул над ухом неизвестно откуда взявшийся антропоид с лирой. — Уж не думаешь ли ты, что выжил после двадцати шести попаданий?

— Двадцати восьми, — робко поправил я, слишком ошарашенный, чтобы поставить под сомнение реальность происходящего. — Я же считал.

— Фу! Не будь педантом.

— Где я вообще нахожусь? Неужто, это самое… в аду?

При этих словах у антропоида отпали крылышки, и полез хвост, грязно выругавшись, он грузно шлепнулся и окончательно превратился в волосатого и краснорожего черта. Потирая ушибленный бок, он в сердцах замахнулся сломанной лирой.

— Ад! Скажешь еще! Что, это, по-твоему, на ад похоже? — и он развел вокруг руками.

— Ну, так и на рай как-то не очень.

— И на рай тоже, — покладисто согласился черт. — Это пока вообще ни на что не похоже. Ремонт. Проверка кластеров на ошибки. Надо же было так нарушить вселенскую гармонию! И поосторожнее с именами — видишь что получилось.

— Как же мне отсюда выбраться? — выкрикнул я в стремительно удаляющуюся спину.

— Ясно же выразился: сия часть мироздания закрыта на ремонт. Отсюда нельзя выбраться, — невнятно пробубнили уста на спине.

— Но я же как-то сюда попал? — в панике воскликнул я. Оставаться наедине с набиравшей обороты шизофренией не хотелось.

— С чего ты взял? — донеслось издалека. — Ты всегда был здесь.

Я попятился. И провалился. Куда-то. Где была ночь. И тусклый свет единственной фары выхватывал из тьмы ржавый указатель: «Столица Мирового Сообщества Порфироносный Нью-Вавилон. Добро пожаловать. Население пока ноль человек».

Грузовик медленно покатил дальше. Я тупо уставился, как рулевое колесо прекрасно обходится без водителя, затем зажмурился и потряс головой. Машина тут же остановилась. От неожиданности я вздрогнул и снова вытаращился в ночь. Грузовик возобновил движение.

«А вот это уже похоже на вполне определенное место, не правда ли?», — спросил голос у меня в голове. Я сосредоточился и обнаружил наблюдателя, должно быть засунутого туда во время короткого беспамятства, после событий в клубе, где я… Впрочем воспоминания причиняют боль. Не стоит терзаться.

— А ну убирайся оттуда! — приказал я.

Наблюдатель послушно вышел из моей головы и уселся рядом с видом заправского гида.

— Итак, уважаемые туристы, мы въезжаем в столицу нашего замечательного во всех отношениях государства. Здесь можно удачной сделкой за день сколотить немыслимое состояние, либо впасть в нищету, приблизиться к абсолютной власти, или опуститься до дна рабства; сегодня вы приносите щедрые жертвы одному богу, а завтра попадете на алтарь другому божеству. Вы жили когда-нибудь в роскошных дворцах, прозябали в жалких лачугах? Нью-Вавилон — город небывалых возможностей! Город, где перемешивается добро со злом, безумие с мудростью, оппозиция с правительством, аскетизм с гнуснейшим развратом, царственная роскошь с потрясающей нищетой.

— Заткнись, да? — не выдержал я.

— Как скажешь.

Машина дернулась.

— Что случилось? Почему мы остановились?

— Смотри!

Дорогу пересекала украшенная спелыми виноградными лозами колесница Вакха. Пестрые ленты уныло повисли, пьяные сатиры вповалку спят с козлоногими женщинами. В беспорядке валяются жезлы и венки из роз. Зевающий сатир меланхолично ублажает флейтой стонущую менаду.

— Классно отдохнули, должно быть, — с неприкрытой завистью произносит Наблюдатель.

Я собирался ответить, уж не знаю, правда, что, наверняка какую-нибудь банальность, но тут на дорогу вышел труп. Причем самый настоящий, со сквозной дырой в груди, одна рука с плечом отсутствует полностью, а уцелевшей мертвяк, значит, тычет и говорит:

— Я предвещал, но вы глухи. От момента, когда над потрескавшейся ледяной поверхностью кометы впервые зашла далекая россыпь огоньков Солнечной системы, уж прошло более месяца. Скоро грядет конец всему! На долю же тех, кто выживет, выпадут бессонные ночи, наполненные осязаемыми кошмарами, намыленные веревки, бритвы, распахнутые окна верхних этажей или пожизненное заключение в давящей тишине посреди разбитого ландшафта.

— Какой проницательный труп, — заметил я. — Поехали!

Под колесами противно чавкнуло, кабину тряхнуло. Наблюдатель хихикнул, обнажив острые белые зубы. Мы въезжали в пригород, где ветхие хибары и стальные жалюзи на витринах магазинов. Обдирая борта, грузовик ухитрился втиснуться в узкий проулок, пока сколоченный из досок различной длины забор, не перегородил дальнейший путь. А далеко позади труп с трудом поднялся, внутри его булькало и хрипело, черными сгустками изо рта хлынула сукровица. Погрозив вослед уехавшей машине, он побрел в ночь.

Ну а мы вылезли наружу, и грузовик растекся коричневой лужей. Я перевел дух.

— Кошмар какой-то, что я здесь делаю?

Наблюдатель удивленно воззрился:

— А ты разве до сих пор не понял? Ты бродишь по душам колумбария.

* * *

Бесконечные коридоры, коридоры прямые и пересекающиеся, выдержанные в строгих тонах; однообразные блестящие таблички — даты, имена, а за ними — судьбы, заключенные в цилиндрики с прахом, вереницы деяний, чувств, мыслей. Такие разные, теперь уравненные в правах. Души, заключенные в стены строения, привязанные к металлу и камню, лишенные возможности войти в лоно породившей земли, смешаться и освободиться. Здание, по кирпичикам выстроенное из беззвучно стенающих душ. Невиданные в подлунном мире существа, слепленные из праха создателей, слишком невероятные и чуждые, чтобы вообще иметь право на существование, а посему протянувшие друг другу руки взаимопомощи, сплетшиеся в паутину нового измерения, измерения скованных душ. Жизнеспособный вид, выстоявший супротив агрессивной среды, обретший разум, интеллект и творческую силу, доказавший право на существование.

— Но…

— Твое физическое тело сожрал крематорий — это безмозглое животное новой реальности. Но ты не должен на него таить обиды — ибо, зачем тебе тяжелый хлам, который все равно невозможно забрать с собой, да и чем нынешнее твое хуже?

— Какая гадость.

— Одно только страшит меня — неизвестность, ведь система не сможет нормально функционировать без хищников, развитие — в поиске и постоянной борьбе. Вычислить, своевременно обнаружить — теперь это твоя задача.

— И зачем мне сдалась вся эта галиматья?

— Ты привыкнешь. А когда поймешь, что эта новая реальность ни чем не хуже предыдущей, дряхлой и полусожженной ядерной войной, вот тогда ты полюбишь свой новый дом, убежище от смерти. А полюбив, всеми силами будешь защищать.

— Что-то я не уверен.

Но он уже исчез.

Без всякого предупреждения небо вспыхнуло гирляндой солнц, расплавив окрестности. Так я оказался на площади, вспухающей в центре алой скульптурой. Даже приблизившись вплотную, я не могу разглядеть оплывших черт, но без сомнения, то был человек, и к его указующей вдаль руке крепилась веревочная петля. Я обошел пьедестал, чтобы стать невольным свидетелем того, как парочка скелетов раздевалась, снимая запыленную одежду из плоти, дабы, не отягощенная преградами, слиться в объятьях, лаская взор молочно белыми клацающими костями.

Я осторожно удалился, размышляя, что только лжецы да ханжи прячут истинные чувства под наслоениями мимики лиц, кожи и мяса.

«Вечная улица — первоначальная, имеющаяся в любом городе от момента закладки, вплоть до полного его разрушения и дальше. Когда город вступает в стадию интенсивного роста, незаметно теряется, обособляется, тем не менее, продолжает по-прежнему существовать. Забредя на нее уже невозможно выйти, ибо она переходит в аналогичную другого городка, та — следующего, и так далее, пока не замыкается круг».

Драный листок был приклеен к одному из домов без окон и входа, серых, нечетких, будто спрайты, словно фон для будущих событий.

— С другой стороны, здесь гораздо спокойнее, — поразмыслил я вслух. — Это потому, что здесь никого нету.

— Как это так, нету?! — раздраженно пропищал нищий. — Милостыни, незнакомец, и я поведаю, как осуществить самое сокровенное желание.

Шумит и толкается пестрый базар, призывно колыхаются торговые палатки, реют вымпелы и ленты.

— В моей памяти содержится неисчерпаемая бездна сведений, туча древних суждений, животрепещущая база знаний современности, ответы на глобальные вопросы и вселенские загадки, лишь брось монетку, уважаемый странник! — во всю электрическую глотку взревел массивный никелированный автомат, оттесняя и заглушая нищего.

Уже не удивляясь, я обнаружил зажатый в кулаке кругляшек и, помедлив немного, скормил его всезнающей жестянке.

— Когда к Кейну ибн Герою, — начала та, — влетел запыхавшийся гонец и объявил, что очередная молоденькая девственница и непременно принцесса, пропала, похищена, а может, проиграна в карты, и чтобы оную вернуть переться придется черт знает куда…

— Не знаю! — вдруг четко произнес посторонний голос.

Нагревшись, засветился пыльный экран на передней панели автомата, явив размытую картинку зеленой лужайки, где паслись идиллические овечки, а в отдалении высился настоящий рыцарский замок. К замку сбоку подбирался бульдозер.

— … за тридевять земель. А надо сказать, что вышеупомянутый персонаж страдал тяжелой формой ретроградной амнезией, манией величия и являлся жертвой деструктивного психоза, то немедля, произнес речь, которая в оригинале содержит десять листов вычурных угроз и благородного пустого бахвальства, а посему мы ее опустим. Нацепил амуницию и немедленно занялся своим излюбленным делом, а именно — поиском и искоренением отпетых злодеев.

Проехав мимо жуткого идола, что посвящен был, конечно, во-первых — Жути, во-вторых — Чему-то Еще, и затем уж — Выблеванным Внутренностям, храбрый наш Кейн оказался у входа в неосвещенную пещеру, где и обитал Его Имперское Величество Повелитель Критинокиберии, дальновидный и справедливый монарх, что, однако, совсем не мешало ему быть подлым похитителем и гнусным растлителем малолетних принцесс. Злые языки утверждали, что дело не обходилось без обоюдного согласия, ибо Кощей предъявлял принцессам настолько весомые аргументы в пользу растления, что те, недолго думая, с радостью соглашались. Над входом в Кощеев вертеп горело табло: «Оставь пожитки, всяк сюда входящий». Но наш герой не поддался на уловки супостата, а лишь покрепче сжал верный свой меч да щит и смело шагнул под зловещие своды.

Прокравшись внутрь, Кейн застал чудовище за столь отвратительным непотребством, что, не сдержавшись, нанес удар, окропивший его с ног до головы зловонной кровью. Испытав превеликое чувство гадливости, Кейн нещадно обругал раненного Кощея, который, не вытерпев подобных оскорблений, потихоньку скончался. Оттерев клинок о волосы побежденного (в результате чего тот еще больше запачкался), герой приблизился к ожидавшей с нетерпением принцессе. Освободил из бархатных оков, помог подняться и уже собственноручно занялся ее растлением. Видимо, он не доверял в таких щекотливых делах Кощею, решила многоопытная летучая мышь под потолком, и, расправив крылья, выпорхнула наружу, неся в клювике дух Кощея.

Рыгнув, автомат замолчал.

— Все, типа, — смущенно пояснил он, когда молчание затянулось.

— Зачем ты мне все это рассказывал? Я хотел знать только, как выбраться отсюда в настоящий мир.

— Это я-то рассказывал? — искренне возмутился автомат. — Это ты мне нес пургу, а я терпеливо слушал. И по поводу так называемого «настоящего мира» — эмпирически доказано…

— А сейчас ударю, — честно предупредил я.

— Ну ладно, хорошо, хорошо, сдаюсь. Я был так чертовски голоден, а она такая аппетитная твоя монета с изображением пресвятого колумбария, я таких никогда не пробовал прежде. Где достал? Не поделишься секретом, а? Все, понял, больше не надо, а то у меня все шестеренки дребезжат от подобного обращения. Я же не виноват, что в меня впихнули всю эту чертову прорву информации, не удосужившись мало-мальски систематизировать, что я сам порой путаюсь. Кинь-ка еще монетку, может, на этот раз повезет.

— Фиг тебе.

— Ну, всего лишь еще одну, — канючил автомат. — Чего тебе стоит. По моим подсчетам сейчас благоприятная вероятность получить требуемые сведения составляет один к четыремстам миллионам семьсот пятидесяти тысячам восьмидесяти шести. Торопись! Отношение может непоправимо измениться в любую секунду.

Не обнадеженный прогнозом, я собрался уходить, когда нищий гадко так хихикнул.

— А ведь я мог бы тебе помочь, не будь ты таким жадным. Но ты предпочел безмозглую железяку собрату по виду. Что же, иди теперь навстречу незавидной судьбе, больше я тебе ничего не скажу.

— Все, что пожелаешь! Только снизойди, о, почтенный! — воззвал я.

— Так и быть, — смягчился попрошайка. — Ты должен освободить одного узника, помочь адаптироваться, рассказать, что да как, бедняга полагает, что все еще жив. А для этого тебе придется сражаться…

— Только не это!

— Тогда ты никогда никуда не попадешь, — жестко отрезал нищий. — Вот, обживайся, — он подвинулся на край покрытой ковром копошащихся паразитов рогожи.

— Ну, хорошо, — сдался я, — что мне придется сделать?

— Сломай машину. Внутри ты найдешь ружье Париса.

При этих словах автомат попятился, на мятых его боках выступил конденсат.

— Нет! — отрезал я. — Я не могу.

Нищий зло усмехнулся.

— Ну, ты же смог убить его? А меня? Что я тебе сделал, что ты оставил умирать меня от брюшного кровотечения? Между прочим, довольно болезненная процедура, и спасти практически невозможно. Кстати, нас сожгли вместе.

От содеянного не убежишь, от совести не скроешься, и от кары не отвертишься. Я шагнул к автомату.

— Ты же не собираешься действительно это сделать? — озабоченно спросил тот, пятясь.

— Собираюсь.

В отличие от остальных, мне было жаль его, несовершенное творение несовершенных творцов. Я наблюдал, как нищий алчно подбирает рассыпавшиеся средь обломков сверкающие монеты, и меня тошнило от этого зрелища.

— Готов? — спросил нищий, бывший Майклом.

Я передернул затвор.

— Тогда поехали, — и выпустил колечко дыма.

* * *

Ставшее дворцом.

Который возвышался среди запущенного парка, где буйная зелень скрывала вяло текущие целебные минеральные источники и коварные ямы-ловушки. Вход сторожила пара гранитных коней, один из которых развернут не в ту сторону.

Угрюмые привратники в ливреях, чьи отрезанные языки висят на серебряных цепочках на жилистых шеях, распахнули стеклянные двери, сверля крохотными, глубоко посаженными глазками. Мой затылок буквально горел, пока я ступал по широкой полосе побитого молью ковра; и вот, не доходя до лестницы, не выдерживаю напряжения, бросаюсь на пол и, перекатившись на спину, двумя точными выстрелами укладываю вытаскивающих спрятанные пистолеты убийц. Краем глаза улавливаю движение с боку — нацеленный за стойкой гардероба обрез. Выстрел — и еще один, выронив оружие, падает на дверцу стойки, и, распахивая ее, валится на ковер.

Слишком легко, неправдоподобно легко, словно тир, или душа профессионального убийцы.

Вверх по лестнице, что уперлась в деревянную дверь, украшенную рельефными сценами изуверских пыток.

— … работал, на кого не следовало бы. Как-то пошел открывать дверь почтальону, а когда вернулся досматривать телевизор, оказалось, что минул ровно день, минута в минуту. Поганцы все правильно рассчитали — даже куда я с перепугу рвану. Накачали психотропными средствами, имплантировали миниатюрный ядерный заряд, да и взорвали его и меня вместе с ним в определенном месте.

— Да ну тебя, все, кончаем трепаться. Лично я иду, проверю, что там был за шум.

— Да брось, какая уже разница! Тут постоянно что-то происходит, да хрень всякая случается.

Шаги.

Я ногой распахиваю дверь. В сторону отлетает сбитый с ног охранник, вслед ему летит заряд дроби. Еще двое — за низким столиком, где карты и выпивка, влажные пуповины протянуты от основания лысых черепов прямо в стены, руки, проворно метнувшиеся за оружием… Но было слишком поздно, оба последовали следом за своим товарищем.

Прорвался. Что дальше?

А дальше начиналась узкая кромка, змеящаяся над пропастями, полными разнообразнейших орудий, так или иначе осквернивших себя убийством живых существ. А на горизонте маячила апокалипсическая шевелящаяся пирамида голов, которую венчает одна единственная. Величайшего негодяя в истории. А может, праведника.

Возвращаюсь, а холл встречает недружелюбным кирпичным тупиком, закрывшим выход. Какие-то маленькие пушистые зверьки уже подбираются к телам привратников.

Испустив смрадный ветер, распахнулась пасть бокового туннеля, и я с опаской прошел меж оскаленных клыков-сталактитов, терять-то мне в сущности нечего.

Эхо перестрелки, и я убыстряю шаг.

И едва не сталкиваюсь со спешащей троицей: облаченный в начищенные металлические доспехи рыцарь, а по бокам — слепцы с бензопилами.

Первый на полном ходу так и пронесся мимо, едва не задев кошмарным лезвием, и я, не поскупившись, от всего сердца врезал ему прикладом по голове. Следующего встретил свинец, и, отброшенный, он рухнул, распластавшись, словно морская звезда.

Остановившись, рыцарь выволок из ножен огромный двуручный меч и сделал выпад. Неловко отпрянув, мне к счастью удалось сохранить равновесие, а клинок, промелькнув над головой, врезался в подбиравшегося сзади слепца. Пока рыцарь, упершись тому в грудь коленом, освобождал глубоко засевший клинок, я метнулся мимо них и дальше по коридору.

Развернувшись, рыцарь сорвал с пояса булаву и кинул мне, а сам, насколько это позволяла неповоротливая скорлупа доспех, шустро зашагал в атаку. Я покачал головой, и, не удостоив вниманием предложение честного боя, подло и не по-джентельменски всадил последний заряд в инкрустированную замысловатой геральдикой кирасу.

Поверженный, супостат тяжело опустился на колени.

По панцирю зазмеились, разливаясь, ручейки огня, внезапной вспышкой разорвав покореженные доспехи.

Под ними ничего не было. Лишь слабый силуэт, нанесенный копотью на гранитных плитах.

Обессиленный, я опустился рядом. И тут я увидал Его.

* * *

Одинокий зритель во втором ряду.

По рельсам, проложенным на стропилах, скользит тележка. На ней возлежит некая субстанция, свесившая кишки-ложноножки, на которых болтаются нагие трупы женщин. Вещает скрытый источник звука:

— А вот, обратите, пожалуйста, внимание — потрясающая модель! Совсем свеженькая. Карие глаза, тонкие щиколотки, лебединый изгиб шеи. Груди разворочены прямым попаданием, но этот незначительный, поверьте, дефект, хорошо скрасит нежно-розовый шелковый бюстгальтер, который мы предлагаем совершенно бесплатно, вместе с маникюрным набором. Обратите внимание на чисто, со знанием дела, выбритые ноги, заняться любовью с такой особью — истинное наслаждение.

Амеба дергает нити, заставляя трупы плясать, рывками выпячивать наиболее выгодные места, принимать соблазнительные позы, стараясь попасть в такт голосу.

— Следующий лот.

И тележка уноситься за занавес, чтобы вернуться с горбатой старухой, из тела которой неприлично торчит банан.

Мохнатый силуэт, для которого разворачивается все это шоу, сдержанно хлопает. «Да, сие будет поинтереснее тамагочи», — думает Ник, ибо сказать он уже не в силах — речевой аппарат чудовищно изуродован. Распухший язык свисает меж потрескавшихся губ. Его охватывает сладострастный азарт, и он начинает копошиться под заляпанным кожаным фартуком.

Воспользовавшись тем, что зритель отвлекся, амеба проворно втягивает ложноножки, с чавканьем засасывая труп. Полумрак зала наполняют влажный хруст и стоны.

* * *

Синг работал устроителем парков у влиятельного советника, пока тот не взошел на аутодафе. Как и многих видных людей эпохи, лояльного советника погубило собственное богатство — источник неиссякаемой жадности теократии. Уютные беседки, горбатые мостики над утиными прудами, обвитые плющом колонны летних домиков, неожиданные полянки, пенные струи фонтанов, омывающие аллегорические скульптуры из зеленого нефрита — все осталось за захлопнувшимися вратами инквизиторской тюрьмы.

Это было вторжение. Почва — давно подготовлена, и насильственное подчинение вызвало лишь вздох облегчения да восторг в серых массах, а когда началась придирчивая чистка покоренного запаршивевшего стада, сопротивляться стало слишком поздно. И бесполезно.

Синг очнулся от скрипа ржавых цепей. По подземельям загулял сквозняк, в тесной каморке на противоположной стене закачался скелет, изводя вновь и вновь постоянным напоминанием о незавидной участи заключенного. Несчастный поднялся с отсыревшего сена, пропахшего крысиным пометом, и заходил из угла в угол — его бил озноб.

Но вот проскрежетало, открываясь, зарешеченное оконце — показалось свиное рыло надзирателя. Изучив от природы смуглый, но побледневший от ужаса и лишений, выпавших на его долю в последнее время, лик узника, он хохотнул и бросил на пол камеры свиток пергамента. Захлопнув створку, грузно потопал прочь. Стараясь опередить наглых крыс, Синг метнулся к свитку.

То было нацарапанное корявой рукой малограмотного писаря, высочайшее обвинение в ереси и терроризме, с настоятельной рекомендацией раскаяться не позднее третьего дня и свидетельствовать против совершенно незнакомых людей. В противном случае, Синга с нетерпением ожидал допрос с пристрастием. Иными словами — истязания до самооклеветания и лжесвидетельствования.

Синг в гневе отбросил ненавистную писульку. В углу стояло ржавое ведро с мутной, в маслянистых пятнах водой. Он побрызгал на лицо и даже выпил пригоршню. В животе противно забурчало, но не стошнило, как в первый раз. «Что ж, быстро привыкаю», — подумал Синг, укладываясь обратно. Делать было нечего — проклятые ревнители чуждой и ненавистной ему веры обязывали всех без исключения суровому посту, а положенные четверть буханки зачастую крали тюремщики, питавшиеся не намного лучше подследственных.

Из норы выбралась тощая серая крыса, сев на задние лапки, она, держа в передних пергамент, с аппетитом захрустела, от удовольствия прищурив непроницаемые бусинки глаз. С мрачным удовлетворением Синг отвернулся, погружаясь в отупляющую дремоту.

И ему приснилось место на Западе: Хапи (легкие), Имсети (печень), Дуамутеф (желудок) и Кебхсенуф (внутренности) стоят возле стола четырехугольного малахита, на котором покоится его выпотрошенный труп. С криком Синг проснулся; смерть и сон — по сути, одинаковые явления, разница лишь во времени, а раз так, то к черту сон! Синг диким зверем заметался по камере. Потомок фараонов наблюдал за ним насмешливыми провалами глазниц.

Когда пелена безумия спала, Синг обнаружил себя средь развороченной кладки и какого-то тряпья, с потолка свисала гнилая проводка, воткнутые прямо в трещины факелы нещадно чадили, а навстречу, привлеченный шумом, пыхтя и отдуваясь, с трудом протискивал жирную тушу по узкому проходу надзиратель, со связкой ключей в одной руке, и занесенной кривой саблей в другой.

Радостно засмеявшись, Синг перехватил запястье, крутанул, и клинок по рукоять вошел прямехонько в рыхлое брюхо, как в тесто. Хрюкнув, надзиратель испустил дух, закупорив коридор. Попутно вознесся хвалу трем главным богам, Синг взобрался тому на плечи, и, спрыгнув уже по ту сторону, устремился к свободе.

Помещение охраны: вонючая лежанка, кривой стол, сливная дыра в полу, на стенах — изречения на незнакомом языке вперемежку с порнографическими картинками, ржавый автомат и дырявое знамя цвета болотного мха. Томик лирических стихов, открытый цитатник. С жадностью накинувшись на оставленные объедки, Синг пробежал строчки глазами. «Истинные, глубокие и сильные чувства не нуждаются в словесном оформлении или наименовании. Не говори мне о любви, слишком премного обмана и фальши я видел. Лучше покажи мне свою любовь». А, ничего интересного.

Тяжело заворочались механизмы в утробе каземата, приводя в движение старый лазер. Тонкий оранжевый луч, шипя, рассек запоры, и бронированная плита рухнула, взметнув пыль и обнажая выход. Яркий солнечный луч проник в царство тьмы и плесени, и чахоточные пылинки затанцевали в нем, купаясь в теплых лучах. Но на этом чудеса не кончились. Прошелестев, из отверстия в стене на стол звучно шлепнулся сверток. «С наилучшими пожеланиями», — прочитал Синг, и зачарованно надорвал обертку. Под ней был револьвер.

— Что ж, спасибо, пригодиться, — поблагодарил Синг пространство.

И тот не замедлил пригодиться. В следующем помещении, комнате, с забранными крепкой стальной решеткой витражными окнами, да мебелью сплошь из сандалового дерева, источающего чудный аромат, его поджидали.

Прогремевший почти в упор выстрел подбросил и растерзал худосочного тщедушного уродца с провалившимся носом и огромным беззубым ртом. Но тут его подмял, что аж кости затрещали, неведомо откуда взявшийся прокаженный громила.

В нос ударил запах разложения, посыпались клочья сгнившей кожи. Синг стонал от боли и напряжения, но не сдавался.

Подскочив, вокруг борющихся запрыгал микроцефал с пистолетом-пулеметом в цепких лапках. Собрав остаток сил, полузадушенный узник извернулся, прикрываясь прокаженным, как щитом и вовремя: рассвирепев, дегенерат принялся палить, не разбирая, трясясь и брызгая слюной.

Истекающий гноем и кровью громила и не думал отступать, скрежеща крошащимися зубами, он рвал Синга когтями, душил всей массой тела. Лишь по счастливой случайности, шарящая рука Синга сомкнулась на оброненном револьвере.

— Сейчас ты сдохнешь! — зло прошипел он врагу, вызвав неподдельное изумление в черных глазах.

Изловчившись, Синг прижал дуло к покрытому язвами виску и дважды нажал на курок. Едва ощутив холодный металл, зрачки чудовища расширились.

— Погоди… — начал громила, но было уже поздно.

Синг отбросил издыхающую тварь, и вот вытаскивающего острый как бритва стальной диск карлика встречает метко пущенная с пола пуля.

Вскочив на ноги, подобно разогнувшейся, наконец, после долгого сжатия пружине, Синг закружился, настороженно озираясь по сторонам.

— И это все на что вы способны? — прокричал он горделиво, почему-то смотря в потолок, именно там, как ему казалось, затаился главный недоброжелатель. — Или у вас кончились цепные ублюдки?

А вот и долгожданное продолжение. Победно и зло сверкнуло лезвие подобранного диска.

— Лови! — с издевкой прокричал Синг неуклюже ввалившимся в комнату сиамским близнецам, что облачены были в безразмерную потрепанную мешковину.

Они взорвались не хуже пузыря с кровью, окатив все вокруг багрянцем!

Растянутое время с шумом схлопнулось, возобновив свой естественный ход. И адреналиновое неистовство разом покинул его, уступив место навалившейся усталости. Его шатало, из многочисленных ран сочилась кровь. Безмолвно стоявший все это время в углу поросший бурой шерстью урод с невообразимо разросшимися мягкими тканями, умоляюще воздел ручонки. На нем был замызганный кожаный фартук, подле — тележка с щипцами, какими-то зажимами, скальпелями и прочим подобным инвентарем.

— Умоляю, — едва различимо промычал он. — Я тут недавно.

Тщательно прицелившись, Синг всадил пулю точнёхонько тому в лоб.

Застонав, поднялась решетка, и по винтовой лестнице Синг выбрался на замусоренную площадку, где перед покрытой обшарпанной позолотой дверью его встретил ошеломленный таким поворотом дела циклоп. Единственный огромный глаз, в котором свободно плавали целых два зрачка, вмещал неподдельное изумление и растерянность. Синг сделал ему знак стволом убираться прочь, и тот, опасливо косясь, послушно заковылял в боковой ход.

— Эй! — позвал Синг.

Вздрогнув, циклоп остановился и медленно обернулся.

Синг нажал на курок.

И убитый наповал, тот распластался ниц.

Как и предыдущие, сама собой раскрылась дверь.

— Наконец-то, — сказал плешивый, тщедушного вида человечек, облаченный в бордовый китель с внушительными эполетами, сидевший за массивным дубовым столом, оборудованным замысловатыми циферблатами, рядами кнопок, рычагами и десятком небольших экранов. То был верховный надзиратель.

Синг навел револьвер.

— Скажи «прощай».

— Нет, нет, одну минуточку! — тюремщик предостерегающе поднял указательный палец.

Синг немного опешил, а главный мучитель в это время, как ни в чем не бывало, налил из выщербленного хрустального графина воды, всколыхнув осевшую взвесь.

— И не надейся. Патронов-то не осталось. Тебе придется сделать это голыми руками. Ну как, готов, к такому испытанию, задушить беспомощного невооруженного человека?

— Ты — мразь! — воскликнул Синг, отбрасывая разряженное оружие.

— Отнюдь, — надзиратель задумчиво отхлебнул из бокала и продолжал, рассматривая узника через прозрачное стекло. — В свое время я проделал трудный путь из одиночки сюда, и собственноручно задушил прежнего верховного надзирателя, так, что это кресло сейчас по праву принадлежит мне. Конечно, так же как тебе помогал я, ведя в нужном направлении, мне было оказано некоторое неоценимое содействие, без которого я бы остался догнивать, там, внизу. Но сие нисколько не умоляет мой подвиг, не ставит под сомнения твой.

— Так ты тоже был узником темницы? — только и смог вымолвить пораженный Синг. — Значит, все было изначально подстроено? Но… зачем?

Невесело усмехнувшись, плешивый отставил стакан и щелкнул каким-то тумблером на панели стола. Позади него ширма отъехала в сторону, продемонстрировав уходящую вглубь вереницу подвешенных на крючьях и обмотанных липкой лентой, чтоб не развалились, скелетов.

— Если это игра, то, заметь, чрезвычайно жестокая, как ты уже мог убедиться, реально смертельная, и абсолютно недоступная моему пониманию. Давай же, не медли, тут еще много места заготовлено, хватит и для меня, и тебя, и многих тех, что придут после. Кстати, запасы скотча ты найдешь в нижнем ящике стола, а стремянка… извини, стремянка сломалась подо мной — придется изобретать что-то походу дела. Господи! Как я устал пить эту гадость, что отфильтровывается из клоаки, занимающей подвалы, контролировать подачу по трубам помоев охране, дабы та не взбунтовалась, регистрировать постоянно прибывающих узников, чинить вентиляторы и подмазывать кладку, выращивать в колбах новых уродов, чтобы обезопасить себя, случись что. Еда, я так хочу нормальной, человеческой пищи, а не то, что поступает к нам снаружи, и что мы потом перерабатываем, пускаем в замкнутый цикл. Но нет, отсюда нет выхода, кроме как ногами вперед, и то, твое тело навечно останется здесь, послужит кормом или удобрением, строительным материалом либо грозным напоминанием следующим поколениям заточенных. Как-то раз мне удалось выломать несколько камней из стены, что по моему разумению являлась внешней. Расширив достаточно проем, я, трепеща, выглянул наружу… И что же? Чтобы увидать там себя, со спины, заглядывающего в дыру.

Парадокс. Каземат проглатывает все, но не выпускает ничего. Мы — все здесь заключенные. Интересно, квинтэссенцией чего в том мире является Каземат здесь? Неужели, это и есть хищник? Впрочем, ежели расхотелось быстро убивать, присаживайся Синг, нам есть о чем поговорить напоследок, прежде чем ты все-таки задушишь меня.

* * *

Рассказ верховного надзирателя.

Об этом не перешептывались тайком после занятий, не судачили дома и во дворах, где собирались группки сверстников, просто все знали, что однажды он наступит, этот великий день, день на пути взросления, юношеского испытания, вступления в новую полноценную жизнь. Все знали и прилежно готовились когда-нибудь порвать липкие путы детского скудоумия и недоразвитости, шагнуть к свету. Никто не знал, что будет больно. А случилось это так.

Просто наставник однажды позвал нас в подвал академии, где уже, зажженные снующими туда-сюда подмастерьями, сотни масляных ламп освещали сточные воды, лениво лизавшие белоснежные мраморные плиты спуска. Нам приказали раздеться до набедренных повязок и раздали кинжалы. Такой вот простенький незатейливый кинжальчик, лезвие едва ли с ладонь длинной, но с глубоким вырезом для стока крови, и единственным крупным аметистом, вделанным в металлическую рукоятку, получил и я.

Там, внизу, отделенные подводным туннелем, угнездились «похитители девственниц», есть только одна возможность незаметно проникнуть внутрь и нанести упреждающий удар, а именно: прямо здесь и сейчас. И сия дорога лежит перед нами.

С первого раза мне не удалось нырнуть достаточно глубоко, да и не хватило дыхания, держась одной рукой за камень, я поднимался к поверхности, когда, стремительно шедшее вниз тело одноклассника, ударило меня, швырнуло, обдирая о шероховатую стену бассейна. Но мне удалось вынырнуть, и вновь, набрав полную грудь воздуха, уйти на дно. Только в этот раз, презрев страх и отвращение, я держал глаза открытыми, и вода была не настолько мутная, что мне удалось разглядеть зияющую в скале вертикальную расщелину.

Вниз, вперед, и снова вверх, я поднимался за спиной товарища, а где-то впереди ждала неизвестность.

Я никогда не был силен в беге, упражнениях по задерживанию дыхания, воздух давно кончился, в голове начал свой смертельный отсчет тяжелый метроном. Вот тогда я отчетливо осознал сейчас, не смотря ни на что, открою рот, чтобы судорожно глотнуть полные легкие воды и останусь тут навсегда. В этот последний миг я и всплыл.

Это был зал темный, но огромный настолько, что я и в полумраке ощутил его величественную необъятность. С потолка спускались лапы лишайника, повсюду гулко хлюпало, орало, мечась эхом по костяным невидимыми сводами, булькало, текло, где-то с шумом выливалось и втягивалось, и над всем этим царил непередаваемый запах. Это была Клоака.

И там давно уже шел бой. Разобраться в происходившем практически не представлялось возможным. Противник был безоружен, но быстр, силен, и одновременно какой-то аморфный, бескостный что ли, но именно он и являлся нашим испытанием, и еще — нас вела в бой благородная ярость.

Меня толкало, вертело, несколько раз брызгала кровь и окатывала теплая жижа, я наносил удары в возникающих из мрака врагов, и тут же проваливался в бездны, то взбирался на крошечные островки режущих пятки камней, чтобы отдышаться. Глубина менялась хаотично, так же, как рознились появлявшиеся и пропадавшие всполохи света и воцарявшийся мрак.

А потом раздался удар гонга и циклопическая крыша начала приподниматься.

— Она открывается! — пробежал чужой благоговейный шепоток с присвистом.

И она действительно раскрылась точно посередине всей своей доселе невидимой длины, поднялась на огромных истекающих ручьями мазута поршнях, так что стали видны по пояс окаймлявшие борта наставники, на Клоаку пал водопад света, так, что я почти ослеп.

Лучи еще более яркого сияния принялись вытягивать ввысь из трясины юношей, пока жалкие ее обитатели, скуля, жались по углам и норам. Глядя на то, как величественно плывут фигурки сверстников, я испытывал радость, облегчение и гордость, предвкушая, как спасительный свет вот-вот вознесет и меня, подымет над мразью и вонью прошлого.

Вместо этого из моей руки ввысь уплыл лишь один кинжал.

— Испытание выдержали все, оставшиеся в живых, — торжественно провозглашено было сверху, — но выбранные наугад, по пять учеников с группы должны остаться, чтобы пополнить поредевшее население болота! — продолжал трубный голос, а потом…

Потом крыша над Клоакой стала так же медленно опускаться, породив такой коллективный мучительный стон, что мои расслабленные мышцы свело жуткой судорогой безысходности. Безысходности и в какой-то мере ощущением свершившегося предательства, хотя разумом я понимал, что это не так, и глас пусть жесток, но, безусловно, прав.

Вода начала с урчанием прибывать, твари заметались, но пока оставался просвет, я успел увидать, как над поверхностью разверзшейся гробницы в сердце пучины сточных вод взмыла роскошная полногрудая женщина в черной стекающей струями хламиде, с головой коровы и длинными прямыми рогами. Тогда я не понял, свидетелем чего стал, но явственно ощутил токи напряжения, засочившиеся между ней и теми, наверху (я уже мысленно не считал их своими наставниками, стремительно дистанцируясь отчего-то), а потом в кровавом хлопке тело священной Коровы разлетелось в клочья, крышка захлопнулась и наступила кромешная тьма…

Я не утонул. Не знаю, сколько прошло времени, но когда зрение стало возвращаться, я разглядел ближайшую ко мне тварь, и с удивлением понял, что это такой же человек, как и я сам, только с более белой, дряблой и одутловатой от постоянного пребывания в воде кожей. Глаза его были немного увеличены и потусторонне зелены, а когда я заметил стайку пузырьков, поднимавшихся из его жабр на шее, то с еще большим изумлением осознал, что так же могу дышать!

И еще. Источник освещения. Почти под самым потолком, вдоль одной из стен располагался ряд прямоугольных отверстий, забранных редкой решеткой, и многие новоприбывший, в том числе и я, устремились туда вплавь. Жалобно скуля от страха и отчаянья, начали они, плывшие во главе, с трудом, но протискиваться меж поросших бурым мхом прутьев. Но лучики надежды, шедшие снаружи, обернулись звенящими лучами смерти, и вокруг меня запрыгали ошметки горячего мяса. Это был конец. Я больше не принадлежал тому миру.

Вопреки опасениям, коренные обитатели Клоаки не испытывали к немногочисленным (лично из моей пятерки в живых остался я один) пришельцам враждебных чувств, напротив, оказалось, что большая часть их родилась не здесь, а так же в свое злополучное время пришла из внешнего мира. Дремлющие же в толще ила почтенные старцы, фактически неотличимые от вросших в дно пней, просто игнорировали все попытки установить контакт.

Мы быстро обживались. Вот я уже слышал, как кто-то из новоприбывших, должно быть самый практичный, ратовал за то, чтобы срочно изобрести способ, как избавиться от накопившихся трупов, но его успокоили, сказав, что водоросли обо всем позаботятся. И вскоре я и сам увидел, как мимо проплыл искаженный предсмертной агонией лик, увлекаемый цепкими зелеными прядями к основанию росшего из кочки куста.

То была совсем другая жизнь, непохожая ни на что прежде. Лениво плавая в мутных водах, в полумраке вздымая облака взвеси с покрытого тиной и мусором дна, глядишь, вот промелькнул выбеленный череп или кость, раздутые, словно недельные покойники, засыпая в булькающих глубинах или взбираясь к самой поверхности, чтобы с опаской, придерживаясь за решетку, дабы не сносило течение, понаблюдать за розовым заходом солнца. Временами сквозь сонную мглу доносилось эхо любовных утех или нечестивых пиршеств. Откуда-то брались девушки, и шло групповое насилие, а после и размножение, кого-то просто съедали или затаскивали в омут неведомые щупальца. Внутри меня булькали воды, а потом случилось нечто.

Должно быть, кому-то все же удалось потайными проходами, да сточными трубами пробраться в град верхний, то ли случилось что-то еще, из ряда вон выходящее, только однажды на плававших у самых решеток обрушились гарпуны и цепные петли. Тех, кому не посчастливилось вырваться, бритоголовые жрецы в белоснежных юбках выволокли наружу, и в назидание подвесили в сетях к столбам.

Затаившись, из глубин смрадной Клоаки мы с горечью наблюдали, как день за днем жара и жажда медленно и неуклонно корежили, сгибали, высушивали и убивали их.

Сам не помню, когда я начал искать пути общения с остальными. Более активные, как правило, собирались где-нибудь в углу, всегда на поверхности, где отмелями громоздился нанесенный битый щебень, ржавые балки, сломанные канализационные решетки и люки, да прочий, обросший мхом и тиной мусор. Вновь учась думать, разговаривать, осматривал гулкие своды, замечая вырезанные ниши, древние, раскрошившиеся до неузнаваемости барельефы, огрызки колонн. А еще они действительно нашли проход, наш выход.

В один прекрасный миг в центре круга заговорщиков из мутных глубин вынырнула прелестная девушка в серой хламиде. Совсем молоденькая и худенькая, в сущности, еще дитя, с бесцветными волосами и глазами-бельмами статуи. Голову ее украшала пара совершенных тоненьких, но безупречно прямых и длинных рожков.

— Молодая Священная Корова пришла! — обнадеживающе разнеслось под проклятыми сводами.

Обратив свой взор, да, именно так, ибо я знал, что видит она не глазами, в пространство, Священная Корова вся как бы внутренне напряглась. С ее островерхих рогов сорвалась молния, и внезапно развалины явили величие прошлого. Купол с идущим по окружности нефом, на котором разместились на золотых тронах мумии Подземных Богов. Окаменевшие от старости, многие без верхних конечностей, а то и вовсе — остатки торсов, поруганные и забытые, они всегда находились в этом невообразимо древнем храме, ставшем канализацией Города Наверху.

Молния сбила голову одной из них, и она, гигантская, вся в бахроме шевелящихся червей, скривившая в иронической ухмылке впалые желтые щеки, грохнулась неподалеку, взметая фонтаны брызг и поднимая донную тину и дохлых угрей.

Сие было как помутнение разума, или как прозрение, решать вам, когда, вновь не первый, но следом за лидерами, я бесстрашно и безрассудно устремился через открывшийся проход.

Переплетения коридоров, выстроенных из прочных прозрачных щитов, передние беглецы уже бились о них, как рыба об лед, силясь проникнуть за кажущуюся доступной прозрачность, а задние напирали, плюща и давя в кровавую кашу отважнейших. Сверху испугано закричали, а потом глумливо захихикали жрецы.

— На помощь! Бейтесь, братья! — раздавалось со всех сторон.

Голоса, словно обращенные исключительно ко мне, ибо волей судеб оказался прямо в эпицентре событий. Но я уразумел, что просто кидаться — глупо и бесполезно, я заметил, а может, скорее, ощутил (ведь недаром когда-то жил на поверхности), что где-то должен быть, а уж после узнал цилиндрический механизм.

Некогда разбираться в хитросплетениях табло и щелкающих цифр, я с силой дернул на себя весь разноцветный пучок проводов, и затененная панель справа от меня внезапно разошлась, так что я оказался нос к носу со жреческим охранником. Я узнал его по кирасе, надетой поверх туники и шлему с глухим забралом. Все это промелькнуло по краю моего сознания, не затронув бушевавших в нем первобытных инстинктов, ибо я уже ударил его, ни мало опешившего, в челюсть и подхватил тяжелый прямоугольный ящик, из которого выходила пара коротких крутящихся дул. Я просто крепко сжал ручку, и жрецы пали, сраженные в спины.

В это мгновение я почувствовал, как и в мое влажное, дряблое тело вонзаются первые пули, выбивая черные сгустки крови. Развернувшись, я скосил всех до одного яро спешивших по спускающемуся пандусу стражей, падая, заваливаясь на бок, но, не отпуская ручку устройства.

Спустя какое-то время я осознал, что меня подхватили и возносят вверх многочисленные сильные руки. Почему-то уже свыше, все время набирая высоту, я видел, как провалилась крышка Клоаки, и оттуда поднимается не принесенная в жертву Священная Корова, поражая невидимыми разрядами всех столпившихся на парапетах наставников, учеников и горожан, от мала до велика, облаченных в светлые праздничные одежды и серебряные маски ибисов, кошек, львов и собак. Они ожидали лицезреть мутный поток тварей, черными квадратами ложащийся под свинцовыми пулями стражников, подстегиваемый с боков их коллективной светлой волей, и, в конечном итоге, загнанный обратно в отстойник мерзостей, нечестивых опытов и желаний, гробницу подсознания, грибницу выросшей цивилизации. Вместо ожидаемого, пораженному их взору предстал, одухотворенный единым порывом к свободе, вал, несущий своих раненых, не бросающий павших, подбирающий железные ящики, взбирающийся по сверкающим стеклянным анфиладам города-дворца, у ног которого и лежала мутная обитель. И тогда они дрогнули и обратились в бегство. И все погасло.

Я умер?

Нет, я проснулся.

Проснулся или уснул? Решайте сами.

Я сел писать эти строки на первых же попавшихся клочках бумаги, чувствуя, как уходит водой сквозь песок предродовая память. В них нет ни капли вымысла, наоборот, они реальнее многих вещей. Кое-что продолжает стремительно стираться из памяти. Должно быть, я поднимаюсь на поверхность.

Я встряхнулся и встал из-за стола. Задев головой лампочку, я оставил ее болтаться позади, пока шел вдоль стеллажей с оборудованием. Я прошел каньонами погасших мониторов, кладбищами сломанных клавиатур, барханами микросхем, где высились пирамиды отгудевших приводов, и, распахнув дверь, вышел к свету из тьмы мастерской.

Глобальная сеть поглотила весь мир.

И человек как-то незаметно для себя затерялся в ней.

Я видел застрявшие в тенетах фигурки людей, спеленатые коконы, выпотрошенные и почерневшие оболочки.

Нужна была команда.

И команда нашлась.

Обыкновенные авантюристы, с зудом в одном месте, неугомонные искатели приключений.

Первого звали Шай Тан. И был он — воплощенный арсенал.

По-моему, то была центральная аллея захудалого городишки, где прогуливались человекообразные, и те, с грубо выпирающими механическими частями, а неоновая реклама подсвечивала неприглядные нюансы этого странного общества.

Но взрывы и вой навсегда разорвали сонную атмосферу благоденствия, напалм и кровь опалили асфальт на той ставшей проклятой для многих центральной аллее.

Моргенштерны, эти «утренние звезды» новой эры, выросшие из его ногтей, снесли четверть лица ближайшего прохожего, но нас уже, оказывается, поджидали, затаившись, и продырявленный, словно кукла Вуду, пал Шай Тан. Впрочем, все это можно без труда считать с виртуальных извилин моего мозга, лежащего, раздробленным, в виртуальных же подземельях врага, где пытали опрометчиво сдавшихся в плен, ибо предполагается, что мы — всегда обречены проигрывать, являясь некой Темной Стороной чего-то.

Но законы этой реальности несколько отличны от предыдущей, я освоился, сделал выводы, и в скором будущем кое-кого ожидает неплохой сюрпризец.

* * *

— Но почему тогда я? — вскричал Синг. — С тобой все понятно, но за что заточили меня в эту, порожденную извращенными умами фанатиков, темницу? Я же простой гражданский, далекий от насилия, ландшафтный дизайнер, мирный труженик, наконец.

Верховный надзиратель лишь вновь невесело ухмыльнулся.

— Это то, кем ты всегда хотел быть, разрываясь меж двух огней, необходимости и желания, жертвенности и свободы выбора. И твой мозг смог полностью реализовал здесь все так долго копившееся в подсознании. Но царящие тут законы не позволил продолжаться сему бесконечно, ибо в своей жизни ты был членом подпольной террористической организации «Свободный Пенджаб», и однажды тебя догнала пущенная наугад пуля на залитом солнцем, знойном кукурузном поле.

* * *

Они спускались по винтовой лестнице, причем Наблюдатель, одетый более чем странно, изо всех сил поддерживал ослабевшего бронзовокожего великана в чалме, чьи раны, зашитые грубой нитью, тем не менее, все еще кровоточили.

— Как же я измаялся, но все равно рад видеть тебя, — приветствовал я его, как старого знакомого. — Кажется, я знаю, что нужно делать, хотя надежда на успех весьма мала.

Вместо него ответил верзила, вперив в меня прожигающий душу взор:

— Надежда всегда есть и непременно сбудется, пока еще дышишь.

— Хочу тебя обрадовать, мой милый друг, — с прискорбием констатировал я. — Я тут недавно выяснил, что все мы — мертвы.

— Это-то я уже понял, — прохрипел Синг.

— Ну, это как посмотреть, — добавил Наблюдатель, бывший верховным надзирателем. — Вместе мы обязательно отыщем выход из сложившейся ситуации.

— А когда это случится, я с удовольствием размажу кое-чью нищенствующую рожу по всей базарной площади, — за всех закончил я.

И трое во чреве хищника одновременно ухмыльнулись.

КОНЕЦ

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg