ВИТАЛИЙ АХРАМОВИЧ СКАЗКИ ДЛЯ МАГОВ
ПРЕДИСЛОВИЕ К ЦИКЛУ "СКАЗКИ ДЛЯ МАГОВ"
Один из аспектов жизни - поиск. И в поиске своём каждая личность - священна. Человек ищет совершенства. И ошибается. Сквозь человеческие ошибки проглядывают животные и растения, фантомы и духи. Мне захотелось отделить их. Ибо не хотелось бы смешивать святую устремлённость человека и неизбежными порою трагическими ошибками. Литература, исследующая психологию ошибок, имеет столь же глубокую традицию, как и литература, исследующая пафос бытия. Жанр бестиария позволяет уйти от оскорбления критикой того Вечного в человеке, что безусловно свято. Кроме того, во всех нас чуть-чуть звучит голос тотема.
Курочка Ряба (Повесть)
Подхваченная цепкими лапами невидимой птицы мышка выжидала. Она уже проделала всё, что требовалось в этой ситуации: она билась за свободу, трепетала, извивалась в когтях врага, она изо всех сил изворачивалась и судорожно, до крови и ран, дёргалась. Она делала это ровно столько, сколько бы боролась за себя любая другая мышь. И потом замерла. Она бессильно повисла, давая знать, что силы исчерпаны, что тельце её обессилело и отчаялось. Она всё делала так, как делала бы простая мышь в жуткой ситуации пойманности. А теперь она ждала признаков своей победы: поймавшая её птица должна была поверить в отчаяние и сломленность жертвы.
Они летели высоко.
По чистому небу медленно катилось оранжевое светило. В его лучах бескрайние леса казались зелёным океаном.
Ветер прогуливался широко по вершинам деревьев, и тёмно-зелёное море волновалось.
И вот подтверждение обнаружилось. Враг поверил: хватка когтей ослабла, полёт стал ровнее и тише.
Внизу, среди неоглядной зелёной пучины мышка заметила пятнышко, которое быстро росло. Уже просматривался серенький пятачок с маленькой избушкой.
"Пора", - решила мышка и произвела жуткий неведомый свист, в этот же момент она рванулась всем телом, как-то сократив его, чтобы выскользнуть из оцепеневших когтей, и низринуться в бездну.
Птица спохватилась только тогда, когда мышка уже приближалась к верхушкам деревьев.
"Ещё одна победа", - не забыла отметить мышка, позволяя листве замедлять падение расслабленного тельца.
Островком, который высмотрела мышка в своем невольном полёте, оказалась большая поляна, некогда приспособленная для обитания. Обитателями были дед да баба. Жили они, были... И чем дольше они жили, тем больше БЫЛИ, нежели жили. И была у них курочка Ряба. Она появилась как бы из неопределённости - обрелась, словно пригрезилась. А с ней явились хлопоты, сонно-морочные заботы.
Дикое подворье, окружённое со всех сторон непролазным лесом, больше походило на пустырёк, с заросшим напрочь огородом, с сухой яблонькой против дома. А под яблонькой хоронилась лавка - плод безумного рукоделия деда, которую прежде бабка норовила поливать, принимая за клумбу. Однако не поливала, по забывчивости. Но забывчивость её относилась не к тому, что лавка была клумбой в её ощущениях, а к тому, что дед уже давно перестал ругать бабку и поливать лавку можно было бы совершенно беспрепятственно. И каждый день.
Дед был тих и пребывал словно бы в неотступном обмороке, отчего и бабка, и предметы, и весь мир вроде бы изошли в иное пространство. В то пространство, где деда не было.
Бабка же обреталась в третьем пространстве: в первое, где хмырел дед, она почти не просовывала свой интерес, во второе пространство, где канителился весь прочий мир, она вовсе не заглядывала, но изредка тревожно к нему прислушивалась. В третьем мире она жила повседневно и с неприязнью очень глубокой. Так было всегда.
С появлением курочки Рябы нечто сдвинулось в дедо-бабковом житьи-бытьи. Этим "нечто" навсегда могла испоганиться жизнь курочки Рябы, это "нечто" - отдалённо напоминало чадолюбие. Из этого "нечто" можно было бы предположить - что и делала курочка - желание стариков иметь деточек. Потому, что всю жизнь у них это не получалось: не было ни навыка, ни умения, ни ещё чего-то такого, что чарует тайной семени, и глухое слово "быть" заставляет звенеть животворным словцом "жить".
И когда обрелась курочка Ряба, дед славопесенно учуял дыхание жизни. Он ловил Рябу и сажал на яйца. Сажал и ждал. Курочка поначалу никак не могла привыкнуть к такому повороту и часто, улучив момент, тихо упархивала прочь. Приходилось искать её и снова водворять на место. Затея осложнялась тем, что дед, пригревшись, часто излетал в дрёму. Приходя в себя, спохватывался и глындливо ругая себя, начинал искать по закоулкам неверную птицу.
Старуха как бы не замечала этого. Ей что-то подсказывало, что курочка и есть тот долгожданный младенчик. Некогда в юности она видела, как матери кормят своих дитятей. И так глубоко она в себя приняла дивное событие, что все вымороченные воспоминания её жизни собрались в одном искро-точечном фокусе: отыщет она курочку, грудь свою сушёную мигом наружу - и клюёт старая своими синими сосками, тычет в куриный клювик. И приговаривает: "На, чадушко, на, любимое, кормись, дитя малое, кормись, дитя неразумное".
Иногда старуха находила Рябу на стариковых яйцах и, не замечая деда, вынимала, словно из люльки, чтобы накормить своё любимое. В пространной дрёме дед давал старухе эту сладкую возможность. А бодрствуя, от шалой невменяемости старухи впадал в трепетную бессловесную угарность, в которой недвижно пребывал долгое время. Всё шло тихо в потусторонней молчаливости.
Вот куда попала мышка.
Когда курочка Ряба впервые заметила мышку, она не поверила своим глазам. Она не подозревала, что могут быть такие мыши: ни шустрости, ни тревожности. Пушисто-дымчатая серость отливала лёгкой сталистостью. В целом мышка больше напоминала облачко, нежели существо живое. Мышка не искала, но и не избегала общения. Курочке же очень хотелось с ней познакомиться, да только повода для этого она не находила.
И всё-таки знакомство произошло, оно было неминуемо. Однажды курочка упорхнула не то со стариковых яиц, не то от старухиного кормления. И забилась под печь. Там же оказалась мышка.
- Ох, как они мне надоели, - вздохнула курочка, прямо обращаясь к мышке.
- Это ещё что! Меня в половую щель совали, - равнодушно ответила мышка.
Курочка представила себе, как мышку суют в рассохшийся пол, и недоумевала - для чего? Хотя одно только представление этого жуткого события вызвало в ней боль жалости, обжигающую её нежное куриное сердечко.
- Бедненькая, - прошептала курочка, не соображая, что это жиденькое словцо никак не подходит к чудовидной собеседнице. - Для чего... совали?
- Для оживления, - коротко ответила мышка с интригующей безучастностью.
Курочка Ряба была той женой-девой, которая, храня в себе целомудрие, тем не менее обладала в себе цветущей сердечной женственностью, любопытством и неизбывным чувством своего невежества; желания узнавать, узнавать, узнавать...
- Какого оживления? - она так непосредственно раскрыла клювик и так глубинно и широко распахнула глаза, что обычная пелена на них растворилась. И мышка соблазнилась: она привыкла к единоборству и противостоянию. И вдруг забылась и отдалась доверительности момента:
- Была я маленькой, и родители очень мешали мне быть большой. Поэтому я часто убегала из дома. Но всегда возвращалась, - начала свой рассказ мышка. - Однажды я заблудилась и не могла найти дорогу назад. Тогда я решила начать самостоятельную жизнь. Мне всё было интересно, и я не останавливалась нигде на своем пути. Можно было, конечно, вырыть себе норку в первом же подходящем месте и жить себе спокойно, но меня пасла судьба. Она не давала мне возможности остановиться до тех пор, пока я не оказалась у странного, заворожившего меня дома. Дом при первом взгляде казался ветхой развалиной, но развалюха меня пленила. Она лоснилась от старости. Её ухоженность чаровала. Хибара ласкала, ибо сама была обласкана. И я позавидовала тому жилищу.
Я проникла в дом и стала присматриваться. Я узнала хозяйку, хромоватую, бодрую старуху. Она всё время что-то шептала и припевала. Её облик поражал изменчивостью. Временами она выглядела такой старой, что удивляло, как они двигается. Но в другое время её нельзя было узнать - в ней кипела жизнь, сочное ясное лицо могло принадлежать только сильной женщине средних лет. Когда она пела, лицо её делалось ласковым-ласковым. А её легкая хромота меня особенно подкупала. И я решила не прятаться.
"Какая ты маленькая!" - умилилась бабуся, когда увидела меня первый раз. А потом поставила молока и хлеба. С тех пор она регулярно кормила меня. И кормила так, что я сама чувствовала, как становлюсь сильнее и крупнее. А потом пришёл ТОТ день. Она меня взяла на ладонь, как делала это часто, долго гладила и рассматривала, гладила и приговаривала:
"Радость моя, утешеньице моё, как ты выросла и всё равно махонькая. Но ведь ты проворненькая? Сумеешь порадовать старенькую. Сумеешь? Ишь какая стала. Ещё краше будешь!" - бабуля голубила меня в том же духе и со мною забралась на печь. Там она улеглась, а меня на грудь поместила. И шептала мне, и посмеивалась. А потом вдруг сунула меня к себе под юбку! Как страшно было! Я рвалась, задыхаясь... Аж перед глазами небо звёздное встало, а потом оно сменилось алыми разливами. Наконец хватка ослабла. Выскользнула я наружу, а тут меня её руки поджидали. Со мной паралич, пошевелиться не могу. Она разомлела, телом подрагивает, но держит меня крепко.
- Зачем ты так? - спрашиваю.
- Потом, - обещала она.
В полусне, в полуобмороке прошли день и ночь. Бабка меня так в руках и продержала. Я хотела убежать, но во мне никакого движения не было. И только под утро я почувствовала, как от хозяйкиной руки в меня вливается новая сила. Мне стало очень хорошо. Правда, та сила была жёсткой и сухой, но она казалась мне непривычно правильной. И, по мере наполнения ею, окружающее становилось отчетливее. И тогда, ощущая как приходит удвоенная сила, я поняла, вернее - во мне забрезжила догадка: всё это бабуля проделала не просто так и не ради простого удовольствия, но благодаря ей я избавилась от чего-то и обновилась.
Утром, когда страх тела немного забылся и случившееся накануне осветилось солнцем сквозь маленькое окошко, во мне уже постанывало любопытство.
- Неужели такое можно простить?! - искренне удивилась курочка Ряба.
Мышке вдруг показалось, что она сделала серьёзную ошибку, рассказав о своем. Предположение, что она не будет понята и, больше того, напрасно опустошена неуместной исповедью, заставило её тельце вздрогнуть и попятиться. Но курочке её неизбывная сердечность подсказала какой-то неуловимый вздох, от которого мышке стало спокойнее, хотя продолжать свой рассказ она уже не могла. Тут и старуха нарушила их уединение, зашерудив под печкой кочергой. Мышка мгновенно исчезла, а Ряба вновь подверглась насильственному кормлению...
Старик за последнее время совсем остервенел: он решительно приготовлялся стать отцом. Не унимаясь, он преследовал курочку. Оба похудели и осунулись. Старик почти не спал, сторожил. Старуха же переживала совсем иное: в ней иссякло чадолюбие, и она почти забыла про Рябу. Но и в курочке после рассказа мышки нечто изменилось. Мышкина бабуля не выходила у неё из головы. И больше того - рассказанное всё глубже погружалось в Рябино сердечко. И то, что старик почти безраздельно овладел ею, она воспринимала теперь спокойнее.
Она пообвыклась и почти смирилась с обстоятельствами. Изредка в ней проскальзывало ощущение, что старик не так уж неправ: что если старуха всегда была такова, то нет ничего удивительного в том, что хочется старику. И как "женщина некоторым образом", Ряба несла в себе яйцовость оправдания.
Мышка тем временем пребывала в рассуждениях. Ей хотелось соизмерить соделанное: она ввела постороннее существо внутрь себя, и это отягощало её.
Кого же она ввела? Если бы курочка была просто соседкой, то она, мышка, ни в коем случае не позволила бы себе откровенности - но соседка была ещё и наседкой. А это меняло многое, потому что она являлась не просто наседкой, но Зловещей наседкой: Ряба высиживала не простое яйцо, она высиживала как бы НЕБЫТИЕ хозяина. Её внутреннее нынешнее яйцо должно стать наружным яйцом, как внутреннее небытие стариков постепенно изворачивалось и обнаруживалось не-бытием вовне. Магия Рябы направлялась, таким образом, на высиживание яви стариковского не-бытия.
В подобных размышлениях мышка постепенно приходила к выводу, что их общение не только оправдано, но и направлено свыше. Возможно, для того, чтобы мышка стала метафизической повитухой курочки Рябы.
Ни курочка, ни мышка не торопились возобновить прерванный разговор. Тем не менее, он должен был состояться.
Однажды их взгляды пересеклись так прочно, что не было никакой возможности скосить глаза в сторону, притвориться и спрятаться за озабоченностью или сонностью. Мышка засмотрелась на всегда пленявшую её поволоку в глазах Рябы, а сердечность Рябы вспыхнула слишком явно.
- Для какого оживления? - неожиданно для себя спросила курица, разом восстановив прерванный разговор.
- Ах, ты об этом? - мышка была готова к продолжению рассказа. - Бабуля так круто со мной обошлась, потому что... была Мастером.
Мышка выговорила эти слова и долго, молча, смотрела на Рябу. Курочка тоже молчала, но пелена с её круглых карих глаз сошла. И теперь она не смотрела, а взирала. Мышку устраивало такое превращение, и она продолжила:
- Бабуля была мастером Томления, и у неё был сарай Томления. Вообще Томление было её судьбой. В сарае бабуля культивировала Его. Это сложнее, чем выращивать капусту или горох. Когда я впервые попала в этот сарай, я захлебнулась в сильнейшем невыразимом чувстве, мои кости едва не расплавились от беспричинного, на первый взгляд, томления. До нытья в костях мне захотелось чего-то...
"Теперь я бываю тут редко", - сказала бабуля. - "Мне достаточно вспомнить об этом сарае, чтобы обрести нужное состояние".
- Какое состояние? - спросила я её.
"Состояние непременного торжества. Цель каждого существа - быть Победителем. Обыватель побеждает, и тогда к нему приходит торжество. У Обывателя от поражения или победы зависит всё, у меня - наоборот. Для меня торжество - способ жизни, начало всякого действия. Основа победы, а не результат её. Не торжество, как результат, - а торжество, как основа. Не торжество в моей жизни произрастает из побед, а победы произрастают из торжества".
- Бабуля явно желала вдолбить мне эти отношения навеки. - "Для моего существования торжество остается подкладкой, изнанкой, но для полноты нужно кое-что ещё".
- "Что?" - спросила я, надеясь получить совершенный рецепт для всех ситуаций.
"Для всех разное", - ответила она. - "Для меня это Томление".
Мы ушли из сарая и вернулись в избу. И там бабуля поведала мне многое о Томлении. Половину я, глупая, забыла...
- А что было потом? - спросила курочка.
- Пойдём отсюда к лесу, - предложила мышка.
Курочке не терпелось услышать продолжение мышкиного рассказа, и она, не сомневаясь, приняла приглашение.
- Бабуля в сарай меня больше не пускала. И запретила ходить туда одной, - продолжала мышка свою историю. - Она расспрашивала меня: откуда я взялась, и как долго блуждала. Мне казалось, что ей действительно интересно, и принялась рассказывать попросту, но у бабули была совершенно иная цель. Она оборвала мой рассказ о родителях и скитаниях в каком-то месте и сказала:
"Вот видишь, ты явилась из Томления. Очень многие возникают из Томления и в Нём часто погибают".
- "Я не понимаю", - искренне сказала я.
"А чего же тут не понимать", - засмеялась бабуля удивительным волнисто-спиральным смехом. - Сложного тут ничего нет. Томление - это неоформленное желание. Или желание, по тем или иным причинам непонятое..."
- Как, как ты сказала? - прервала курочка мышку, очень чувствуя, о чём речь, но ей очень хотелось ещё раз услышать точное и верное определение.
- Томление - это состояние, когда желание ещё не оформилось или не осозналось, - повторила сказанное мышка.
- Это так, - прошептала курочка.
- Так вот, бабуля всё время настаивала на том, что это просто, а "не просто" - совсем другое. Она объяснила это так: "В детстве в ребёнке нет страха. Ни страха, ни Томления. И потому он практически всемогущ, но уже в подростковом возрасте начинает нарастать Неведомое, Небывалое, что делает человека неполноценным - приходит Томление. Это уже не детский каприз. И Томление забирает себе судьбу человека - это чудовищный процесс, превращающий человека в Раба. С того момента восстают все неоткупные муки. И простой человек уже не способен одолеть тяготы смутного чувства. Он гоним, терзаем и давим. И чем дальше, тем жёстче. Потом он узнает, ЧТО его томит, - но Томление уже не оставит его. И в юности, и в зрелости, и в старости. И смерть: то со смехом, то с удивлением посматривает, как Томление готовит человечишку, как готовит..." - вдруг она прервала себя и спросила. - "А ты не убежишь от меня?"
Бабуля так резко переменила тему, что я опешила и ответила прямо, прямо из сердца:
- "Нет, не сбегу. Но по временам мне бывает очень страшно. Мне кажется, что я попала в какой-то особенный, жутковатый мир. Здесь всё очень странно. Здесь жёстко и сильно обходятся со всем..."
Я говорила сбивчиво, мне было трудно выразить свои ощущения, но бабуля поняла меня и тихо смеялась своим волнисто-спиральным смехом.
"Это тебе только кажется. С непривычки. Мой мир прекрасен, добр, но он требует Силы. Тут ты права. Сила нужна везде, где живут правильно. А почему бы тебе всё-таки не сбежать? Тебе ведь временами очень страшно?" - передразнила она меня.
Я не могла ответить определённо, но я чувствовала, что бежать мне некуда. Куда бы я побежала? А бабуля всё смеялась надо мной. Она говорила, что во мне борются два страха, которые рано или поздно парализуют меня, что я полысею между двух страхов и стану уникальным мышиным существом - буду лыса, как лягушка. Мышиный мир отвергнет меня навсегда. Я останусь лысой одинокой мышью без рода и племени. Для меня закроется путь в любую мышиную нору, что я стану мышью-изгоем, старой мышиной девой. А для всех маленьких мышат, которые будут непослушными - которые не будут ложиться вовремя и быстро спать, чтобы не мешать родителям воспроизводить других таких же непослушных маленьких мышат - для их устрашения придумают лысой одинокой мыши костяную ногу. И один-единственный передний злобный зуб, который плотоядно будет торчать в детством сознании из жуткого рта чудовища. Это будет твоя судьба..."
- Слушай, а не была ли это сама Баба-Яга? - вдруг озарённо спросила курочка.
- Да. Так зовут её среди Обывателей. Её, и таких как она, - мышь почему-то с уважением посмотрела на Рябу.
Ряба использовала момент и спросила:
- Чему же она тебя всё-таки научила? Или это тайна?
- Нет. Это не тайна, - мышка задумалась. - Просто всему, чему она научила... Многое я ещё сама не поняла.
- А что она умела?
- Да кто же это знает?! - отшатнулась мышка. - Она сама едва ли.
- Ну, что-то она тебе показывала, рассказывала?
- Да, мышка заметно задрожала. - Да.
- Расскажи, если можно, - взмолилась курочка.
Мышка огляделась. Курочка тоже. Они оказались в густой сумрачной чаще. Насупленные ели тесно жались друг к другу, опираясь на широкие игольчатые лапы. Под ними ничего не росло из-за отсутствия света. Под ними никто не прятался - там было темно, сыро, жутко. Даже под юными ёлками ничего не росло, а под старыми и подавно. Одна только густая, как плесень, паутина кое-где украшала тёмно-зелёные колючие лапы.
- Ты не боишься? - спросила курочка тревожно.
- Чего? - в вопросе мышки было столько недоумения, что тревога курочки сразу конкретизировалась: теперь она боялась своей спутницы и жалела, что так неосмотрительно отправилась на прогулку. Однако любопытство победило: оно смешалось с тревогой и взорвалось, как пересохший стручок гороха:
- Ну, расскажи, расскажи же. Ты так вовлекла меня, мне теперь покоя не будет. Я вся изведусь. Расскажи хоть что-нибудь, что можно. Что не тайна.
- Я могла бы рассказывать тебе о бабуле бесконечно, но у меня в памяти всегда один случай, - согласилась мышка. - Как-то взяла меня бабуля в ночь. Серебристая неопределённость луны наводила свои чары. Великолепие поигрывало неуловимой узорчатостью... Кстати, помнишь, ты дивилась редкой окраске моей шерсти - это от таких лунных ночей; бабуля научила меня загорать под луной и впитывать её холодную мудрость.
- Как это? - спросила курочка.
- Об этом потом. Присмотрись к лунным ночам, иначе тебе будет трудно понять услышанное. Теперь просто запоминай, а потом когда-нибудь, в лунные прозрачные ночи, вглядись в окружающее. Я тоже тогда мало понимала всё это и почти не обращала ни на что внимания. Во мне были тогда, как в тебе теперь, тревога и надежда. Я сидела у неё на плече и дивилась её легкости. Мы шли к поляне. Там в ночи, среди серебристых теней, бабуля оставила меня на краю поляны, а сама пошла и стала в центре её. Затем с грациозными поклонами она принялась кружиться. В её кружении мне слышался какой-то припев, он постепенно переходил в охание, а затем в странное кудахтанье, отдалённо напоминающее твое. Она кружилась всё быстрее и быстрее. Уже нельзя было различить ничего, кроме смутного силуэта. И вдруг я увидела, или даже почувствовала, что её кружение не связано с землёй, она ввинчивалась вверх. Сначала её руки свисали вдоль тела, но я не заметила, когда именно она их подняла. Она ввинчивалась в подёрнутую серебром тьму. И мне уже трудно было различить небольшое веретено где-то у вершин деревьев. И вдруг, словно взрывом, веретено расплеснулось, и нечто уже совершенно нечеловеческое, словно колеблемый ветром кусок ткани, качаясь и раскачиваясь, стал опускаться на землю. Ничего толком не было видно. Лишь контур бутона незнакомого, невиданного мною цветка, подсвечиваемый лунными бликами, повис на мгновение над поляной.
Потом "бутон" двигался над поляной, словно вычерчивая знаки, но мне они были непонятны и плохо видны. Я почти не соображала, я плохо себя чувствовала. Всё это делалось как бы и для меня тоже, но я уже не верила, что там моя бабуля. Я чувствовала только одно: что с этой ночи во мне жизнь изменилась, что со мной теперь ничего не будет случаться, но только происходить. Это чувство было очень настойчивым. С этим же чувством я проснулась на печи в избе. Бабуля была рядом. Она положила меня в платок, свернув его наподобие гнезда.
- "Ты не спишь?" - спросила я.
- "Что?" - бабуля отозвалась странно, словно воротившись откуда-то.
- "Что вчера было?"
- "Вчера - вчера было", - бабуля открыла глаза, они смеялись.
- "Мы были вместе в лесу или мне приснилось?" - допытывалась я.
- "Ох-ох-ох-ох..." - бабуля вся съёжилась и стонала, стонала. Я видела, как с каждым стоном она стареет и вянет. Уже через несколько минут у меня перед глазами, скрючившись, лежала ветхая старуха, покрытая восковой, изрезанной глубокими морщинами кожей, охающая и глядящая на меня мутными глазами, под которыми свисали чёрные мешки. В один момент мне показалось, что если она ещё раз охнет, то похолодеет и окоченеет навсегда.
- "Не надо!" - вскрикнула я. - "Не надо, бабуля!"
Я её так любила в этот момент, и мне было так страшно! И тут же с невероятным проворством бабуля взметнулась на печи, и оказалась уже на полу. Она крутнулась, как вчера в лесу, в самом центре солнечного пятна, падавшего от маленького оконца. Она вновь была сама собой. И ещё моложе, и ещё привлекательнее... Зачем-то она выскользнула во двор. Потом вернулась, устроилась рядом со мной на печи и принялась гладить меня. От её руки я чувствовала прилив покоя и силы. Они вливались в меня от каждого её прикосновения.
- "Как ты летаешь?" - шёпотом спросила я её.
- "Весело", - ответила она и засмеялась.
- "Ну, как тебе это удается?"
- "Томление, миленькая, Томление..."
- "Ты летаешь на Томлении?"
- "Да, глупенькая".
- "Но ведь я тоже томилась, но я не летала. А говорят, Баба-Яга летает в ступе, это правда?"
- "Правда", - бабуля наслаждалась и жеманничала. Она вытягивала губы и произносила слово "правда" с раскатистым "р-р-р", с протяжным "а-а-а". Получалось очень забавно.
- "Ну, объясни мне", - я тоже впала в капризность. - "Объясни мне. Ну, объясни".
А она повторяла и повторяла на все лады одно и то же слово "правда". И оно уже стало терять смысл. Она повторила его уже может быть больше тысячи раз, а я всё капризничала, зараженная её настроением, и повторяла свое "объясни мне".
Вдруг во мне всё замолчало. Я почувствовала невероятно остро, ЧТО бабуля своим "дурашливым" поведением мне объясняет. Что это - и есть объяснение, но не прямое, а практическое. Её многократное повторение вконец обессмыслило слово, но оно не исчезло, а вместо привычного смысла проступило нечто совсем иное. Игра была ритмизированна, звуки, составляющие слово, распались. И в результате распада привычности во мне стали происходить изменения. Они казались неуловимыми, но они происходили. И бабуля добивалась, вероятно, этого.
- "Ещё, ещё!" - просила я, чтобы уловить качество изменения. Тогда бабуля изменила свой стиль: она протянула ко мне свою руку и, разбивая слово на два слога, синхронно меняла интонации и положение руки: "прав-да, прав-да..." Я уже не помню всей её игры, но под конец я потеряла чувство однозначности и чувство монолитности реального мира. И на мгновение во мне воскресло то ночное ощущение, что со мной теперь никогда ничего не будет случаться, но что теперь со мной будет нечто происходить.
- "Бабуля". - сама не своя, словно в грёзе, проговорила я. - "Бабуля, почему ты живешь одна? Почему вокруг тебя никого нет? Ты же столько знаешь и столько умеешь! Почему вокруг тебя никого нет? Ты смогла бы столькому научить! Почему ты ушла ото всех? Тебе ведь плохо одной?"
- "Свихнулась, крошечка?" - жалобно улыбнулась бабуля. Она провела ладонью по моей сине - не то погладила, не то проверила: нараставшая было слезливость из меня улетучилась от её прикосновения. - "Для Обывателя нет ничего страшнее двух вещей", - очень серьёзно сказала бабуля. - "Самый жуткий плен - плен голода. Он не отпускает и мучает Обывателя, пока не уничтожит. Но этот плен не так страшен, как плен другой, который удовлетворить нельзя - это плен Томления. Нет ничего суровее. Плен Томления - это безумие. Оно может изуродовать всю жизнь ни за что, ни про что. Сначала Томление пугает, но очень скоро становится сладостным. Эта сладость - порог. И переступивший его - уже погиб. Обыватель будет наслаждаться медовой болью Томления, и никто не сумеет прервать это смертельное блаженство. Томление забирает всего человека, вместе с человеческими целями. Томление - это стремление тела к самоликвидации. НИЧТО - вот радость Его.
Всё это не новость. Это знают всё, но умение пройти сквозь Томление, умение ковать победу, растить удачливость на этом рубеже - вот это должно быть для тебя новым, это полезно и дает силу. Томление жаждет удовлетворения, но неудовлетворенное Томление рождает победу. Томление должно быть, но ТЫ должна быть очень сильной и не поддаваться ему - вот в чём дело. Я умею выращивать Томление и пользоваться им. Поняла, глупенькая?
А теперь побежали умываться".
Рассказывая, мышка так вошла в образ бабули, что последние слова курочка отнесла к себе и невольно поддалась словам:
- Побежали.
- Какая ты смешная, Ряба.
- Нам, наверное, лучше возвращаться к дому, - опомнилась курочка.
- Ты утомилась? - спросила мышка.
- Немного.
- Тогда пошли.
Они прошли часть пути в молчании. Курочка была под сильным впечатлением от рассказанного. Мышка чуть-чуть капризничала внутри себя от недосказанности. И курочка это через некоторое время почувствовала. Ей стало неудобно перед мышкой. Она раздваивалась. С одной стороны - ей хотелось глубже и сильнее, может быть наедине с собой, освоиться с рассказанным; с другой стороны - она чувствовала, что не вовремя прервался рассказ и мышка может надолго обидеться, а этого ей никак не хотелось.
- Она учила тебя летать, - задумчиво проговорила курочка, не обращаясь к мышке.
- Она учила меня новым соотношениям, - спокойно, но быстро ответила мышка.
- Получается, что звук и Томление могут изменить живое существо.
- Никто не знает, кто есть кто... Так выходит... - помогла курочке мышка.
- Мне кажется, что-то важное было потом, когда кончилось умывание, - деликатно сказала курочка.
- Потом было много всего. Мне хотелось рассказать, как бабуля плескалась у колодца, после всего с нами бывшего ночью.
- Рассказывай.
- Но теперь что-то изменилось вокруг. Я не смогу рассказать так, как нужно. Теперь мне вспомнился совсем, совсем другой случай. Однажды, после какого-то моего одного вопроса бабуля приволокла на середину избы гору ткани и разложила перед собой. По правую руку, усевшись прямо на пол, она положила полотно очень красивой вышивки, по левую руку - мятую грязную тряпку, а к себе на подол - простую, даже ещё не белёную ткань, и сказала:
- "А теперь слушай меня не как мышь, но как дева", - сама она успела переодеться и преобразиться, теперь ей было на вид не больше тридцати лет. Она заговорила медленными сильными словами, которые отпечатывались навеки:
- "Жизнь длится дольше, чем мы можем себе представить. Опыт можно рассматривать, как кольцо: у одних скромнее, у других богаче, но он всегда замкнут и ограничен. Можно знать многое, а можно знать ВСЁ. Многое знание уважаемо, Всезнание испытуемо. Если кто говорит, что знает многое, в большинстве случаев так оно и есть, ибо можно знать бесполезное - и бесполезное будет множеством. Многим - множество. Однако можно встретить тех, кто говорит, что знает всё - это или безумец, или мудрец. Если он знает всё и несчастен, если жалуется и сетует - он лжец, он не знает ничего. Но тот, кто говорит: я знаю всё, и улыбается, он мудрец, он действительно знает всё; улыбка его означает, что знать всё - это значит: знать всё, что нужно в непритязательности. Он знает, что всей мудрости должно хватить лишь на одно: чтобы пасти улыбку своих уст.
Этого ни понять, ни запомнить нельзя. Поэтому можно со спокойной душой предоставить всё это чувствам, и они не подведут.
А теперь смотри. Вот слева от меня лежит замызганная хозяйственная тряпка, а справа красиво расшитое полотно. И то, и другое сделано моими руками. И то, и другое есть в каждом доме. И то, и другое можно видеть в каждом действии, везде и вокруг. Весь мир - это изделие. Или дряно, или украшение. Обыватель старается жить правильно и делает ошибку за ошибкой. Из его ошибок вьются рисунки судьбы.
Вот прямо передо мной лежит чистая неотделанная ткань", - бабуля взяла её в руки и позволила ей развернуться. - "Это мир первозданный, данный нам при рождении. Это чистая жизнь", - с этими словами она положила передо мной кусок ткани. А я ничего не понимала, но честно смотрела минуту-другую, затем подняла глаза на бабулю. В её руках уже была грязная тряпка, и она сказала: "Это тоже мир, но мир, который делают обыватели. Они превращают жизнь в обиход, в пыль, в мятость. Что бы ни было у него в душе, он творит из всего вот такую тряпку. Все свои сомнения, мучения он приписывает миру, и мир превращается в грязную тряпку. Обыватель не знает, что мир и жизнь без него - как то полотно, что было перед тобой. Свою жизнь можно скомкать и превратить в мусор, но нельзя забывать, что чистота - основа жизни.
Мир и жизнь не ограничены нами, они пребывают сами по себе. Мир - это нескончаемая лента ткани. А моя - именно моя жизнь - суть лишь островок, лоскут, с которым я должна знать, как обращаться. Его можно расшить орнаментами, которые всегда будут чаровать, радовать, учить. Мир можно и должно превратить в радость".
Бабуля взяла третий кусок и пододвинула его ко мне. Это была расшитая скатерть. Весь кусок был орнаментирован. Узоры не мешали друг другу, они дополняли один другого; они взаимно расшифровывались и предлагали в ненавязчивой форме присмотреться к ним внимательно: потому что даже при первом взгляде они тихо нашёптывали о чём-то важном. Приглушённая, чуть сокрытая повесть привлекала чёткостью сцеплений в орнаментировке, составленной из доброжелательного смешка фигур. Ровность стёжек сообщала не только о навыке Мастера, но и о его безоговорочной безмятежности.
Я уже не помню деталей, но никогда мне не забыть ту обстановку поглощённости, которую создала бабуля в этом уроке. Весь мир куда-то уплыл и растворился, не было никого, кроме бабули и её полотнищ, её слов, её мудрости. Все тревоги и страхи оставили меня. И, в то же время, внутри меня было ощущение, что мой мир, моя жизнь углубились и расширились. Напряжение, плывущее в непосредственности, дало чарующее ощущение наполненности и заглушило силу оглупляющей повседневности. А бабуля говорила и приговаривала: "Ты многое позабудешь из сказанного, но в нужный момент всё необходимое всплывёт и поможет тебе".
Из всего - больше прочего мне запомнилось, как в её руках неожиданно оказалась нитка с иголкой, и она вернулась к забытой, как мне казалось, теме:
"Я хоть и Баба-Яга, но прежде всего я баба. А всякая баба - это вот", - и она подняла нитку перед собой, - "эта нитка, толстая или тонкая, кручёная, цветная или ещё какая..." - бабуля принялась тыкать ниткой в полотно, словно желая воткнуть её, но та гнулась и мялась о полотно, - "вот так и баба. Как нитке нужна игла, так бабе нужен мужик. Без мужика баба будет вечно вот так тыкаться и мяться. И нет от неё проку. Мужик впереди, баба за ним. Так и ткётся узор за узором. А Кощей не любит людей и духа человеческого не выносит. А коли ему никто не нужен, то мне ли искать. Я игла, а он нитка? - Нет! Моё дело - не обрываться. Нет хуже гнилой нитки..."
- "И ломаной иглы", - робко вставила я.
- "Умница ты моя", - взметнулась бабуля, и мы покатились по полу. Она держала меня в ладони, каталась по полу, смеялась и приговаривала: "красатуля ты моя серенькая".
Когда курочка и мышка добрались, наконец, домой, начало темнеть. С сумерками разлилась благоговейная тишина, и всё живое невольно захотело неподвижности. Огромный месяц полупрозрачно плыл по вершинам деревьев, как страж тишины. Яркие дневные краски таяли.
Прогулка закончилась драматично. В избе было тихо и безжизненно: дед лежал на лавке и не шевелился, - поискав курочку и не найдя её, ему показалось, что он умер. Страдалец безотчётно лёг на лавку и принял покой, последний вечный покой. Ничто больше не беспокоило его и ничто в нём не говорило о возможной жизни. Ничто в нём не доказывало, что он жив.
Сначала курочке показалось, что старик спит, но уже в следующий момент пришёл ужас подозрения. Ряба дико посмотрела на мышку с мольбой и вопрошением.
Мышка смотрела на лавку под дедом, и в ней накипало презрение.
- Всё как прежде, - фыркнула она. - Ни жив, ни мертв.
- Жив! - радостно всплестнулась Ряба.
И только теперь они обратили внимание на старуху, которая, видимо, давно тихо сидела в углу, ни на что не обращая внимания. Она мелкими весёленькими цветочками вышивала саван старику. Она сновидчески мечтала, как похоронит деда под той пресловутой лавкой на дворе, а потом он воскреснет на шестнадцатый день в образе статного молодца, и тогда она обручит его с этой же суковатой лавкой. И сновидческая радость грела её безразличие.
Через несколько дней у старухи мелькнула ещё одна мысль: "пора бы ему провонять". Но мысль эта не задержалась, потому что все эти дни лили дожди.
Курочка приближалась к истерике. Беспричинная тревожность не оставляла её. И с каждым днём напряжение внутри неё становилось всё невыносимее. Она не могла понять своего состояния. Старик лежал по-прежнему. Старуха вторым слоем вышивала цветочки на саване. В печи из чугуна лезла плесень зеленоватым пожаром.
Ряба искала мышку. И вот мышка вышла, словно ниоткуда.
- Я так тебя ждала! - воскликнула курочка.
- Знаю, - спокойно ответила мышка.
- Ты посмотри, что делается. Я сама не своя! И этот дождь бесконечный... Что мне теперь делать?
- Снеси яичко, - тихо сказала мышка.
Клюв Рябы раскрылся и не закрывался. Мышка ждала терпеливо.
- Да как ты смеешь! Подлая серая тварь! Ты думаешь, что говоришь?! Я тебя вышвырну из этого дома! У тебя ничего святого! В такую минуту.. Я тебя так ждала... А ты какие-то гадости...
- Какие? - холодно спросила мышка.
Ряба остеклянела: она уже поняла, что причин для её возмущения особенных нет. И теперь в ней не осталось вдруг ни единой мысли, никакого чувства. Мышкино предложение было неожиданным и только...
- Извини, - прошептала она. И курочке вдруг стало невероятно легко. А вслед лёгкости прикатило веселие, потому что мышка очень криво сказала:
- Я тебя понимаю, - и, говоря это, обошла курочку - так задушевно глядя в её попу, как если бы там хранилось всё Рябино самолюбие.
- Я снесу для тебя яичко, - нежно сказала курочка и двинула крылом, словно желая прижать к себе мышку.
- Какое? - зачарованно спросила мышка.
- Золотое.
- Ах, как это прекрасно! - мышка задохнулась было от восхищения.
- С серебряными искорками, - теперь курочке ничего не было жалко для мышки.
- Из попки? - мышка играла свою роль беспощадно.
- Да, - искренне прошептала курочка.
- Из вот этой? - мышка снова обошла Рябу, восхищённо посмотрев на курочкину попу. Мышка вся была томлением упования и нежнейшим восхищением.
И тогда курочка заподозрила недоброе:
- Ты смеёшься надо мной? - не веря, спросила она.
- Да, - холодно ответила мышка. - Я рассказала тебе такие значимые вещи. Я полагала, что ты задумаешься, но ты всё та же.
- Нет-нет! - встрепенулась курочка. - Всё, что я услышала, меня глубоко изменило. Мне теперь плохо, я завидую тебе. Ты приобщилась к такому... Я не хочу, я не желаю жить так! Я хочу к Бабе-Яге, к Кощею! Я не хочу... не хочу...
С курочкой случилась-таки истерика. И она не знала, останавливать себя в этом безумстве или усилить его, обнажить до предела. Ей было стыдно, потому что так себя не ведут. Ей было и радостно, потому что повод для безобразия был замечательным. И можно было ещё пуще выразить своё отчаяние, если было бы побольше темперамента, но она знала свои силы и не хотела потом чувствовать себя разбитой, усталой, измождённой.
- Зачем тебе Кощей? - спросила ехидно мышка. - Он не позволит тебе отсиживаться на яйцах. Отправляйся к своему хрычу и отогревай его.
- Я устала, мне надоело всё это, - спокойно сказала Ряба.
- Тогда снеси яичко.
- Зачем? - они обе уже говорили совершенно серьёзно.
- Чтобы правильно закончить ситуацию.
- Я сделаю всё, что ты скажешь, только объясни мне, что к чему.
- Немедленно после моего ухода садись на деда и ни о чём больше не думай, ни о чём. Лишь одна мысль пусть останется в тебе, и пусть она будет непрестанной: "я сижу тут, чтобы снести Золотое яйцо". Это трудно, но когда ты научишься нести только одну мысль, которая растворится до ощущения - тогда ты действительно снесёшь Золотое яичко. И жизнь твоя будет оправдана.
Придёт момент, когда ты устанешь и тебе будет невмоготу, тогда я приду и помогу тебе, но только тогда, когда сама ты будешь уже не в силах. Когда ты в немоте возопишь, тогда я услышу твою немощь и приду на помощь.
- Зачем всё это?
- Ну и дурища ты! Ты будешь томиться, как все мы, но из твоего Томления мы попробуем сделать Золотое яичко.
При упоминании о Томлении в курочке увязалось всё, и она успокоилась. На смену всем её растрёпанным чувствам пришло торжественное доверие.
Время смешалось с Вечностью.
Где-то оживилась прошлогодняя трава.
В созерцании окаменели ручьи и заструились камни.
Курочка Ряба исполняла наказ мышки.
Дед лежал камнем, не меняя положения. Он застрял между мирами.
Старуха однажды с омерзением бросила саван себе под ноги. Она выскочила из избы и бросилась в лес. Вернувшись, она приволокла с собой оголённый ствол осины и бросила посреди избы на пол, и вновь принялась за саван. Теперь изредка лицо её поднималось и разбухало благоухающим довольством: осина ей напоминала что-то очень приятное, кажется, её собственную жизнь.
Впадавшая первое время в забытие Ряба помаленьку с собой справилась. Мысли из неё ушли последние, как просила мышка. Время от времени открывались, чтобы закрыться, какие-то главные загадки мироздания. Попугали и прошли судороги от неподвижности. Восхитило и исчезло созерцательное цветение глаз. И однажды стало Рябе невыносимо без всяких видимых причин. И тогда снова появилась мышка, словно во сне. И спросила:
- Я тебе нужна?
- А ты себе нужна? - ответила Ряба не мышке, а своей неподвижности. Она спросила очень мягко и грустно.
- Ты думаешь, что мы с тобой что-то потеряли? - мышка догадывалась о состоянии курочки и не торопилась будоражить её.
- Да, - из глубины ответила курочка.
- Вместо обещанного яйца ты, кажется, приросла к старику? - мягко пошутила мышка.
- Я забыла, я всё забыла... - курочка не понимала толком, где она находится.
- Встрепенись, пожелай чего-нибудь. Пожелай оказаться на вершине самого высокого дерева, - посоветовала мышка.
Курочка с трудом вспомнила, что вокруг избы густой лес. С трудом она вспомнила, как выглядят деревья. Прежде она предпочитала смотреть на их корни. И теперь ей тем более трудно было представить их вершины.
- Иди, я тебе кое-что скажу, - поманила курочку мышка.
Курочка с трудом встала, проковыляла, но вдруг ощутила потрясающую легкость, почти невесомость и... Силу.
- Ах, как легко! - восхитилась собой Ряба. И принялась летать по избе совсем по-птичьи.
Мышка смотрела на неё и звонко смеялась, а потом напомнила:
- А яичко где? Нет яичка...
- Нет, - недоуменно вторила Ряба, словно сама его спрятала.
- А какое могло быть яичко, - играла мышка.
- Ах, какое могло быть яичко, - весело вторила курочка, но на секунду ей захотелось представить, какое же могло быть яичко. И как только она себе явственно представила, мышка восторженно воскликнула:
- Какое прекрасное яичко!
Настоящее Золотое яичко лежало там, где сидела перед тем курочка Ряба.
- Яичко, яичко! Золотое яичко! - счастливо пищала мышка. И вместе с курочкой они долго скакали около него.
От гвалта старик разморозился. Машинально нащупав яйцо, он встал с лавки и решил, что пора поесть. Не глядя никуда, он долго чесался и ковырялся. Потом посмотрел на стену и тихо сказал:
- Есть давай.
Старуха подняла глаза. Нежно взглянула на осину, перевела взгляд на деда. И тут взгляд её уперся и застыл. В старике нечто ожившее взлютовало, он швырнул в старуху яйцом. И старуха взорвалась гранатой:
- Миленький, родименький, пробудилися, напочевалися, князюшко моё сердешное. Яишенку тебе, яишенку с дороженьки. Старуха проворно бросилась под лавку, куда закатилось яйцо, и победоносно устремилась к мисочке. Она стала стукать яйцом о край. Ан, оно не колется:
- Чтой-то со мной. На-ко, стукни, владыко.
Дед, молча, хрястнул яйцом о мисочку, и глиняная мисочка раскололась. Дед очумело, очень осторожно положил яичко на стол, собрал осколки мисочки в кучу и рявкнул:
- Ты за что, окаянная, мне жизнь ломаешь? - и ткнул пальцем в направлении яичка.
Старуха смотрела на него влюблёнными глазами:
- Я что ж, я ничего ж. Я заварю его - разварится, авось, владыко, - лепетала она заворожённо.
Мышка решила спасать яйцо. В одно мгновение она оказалась на столе и, словно кнутом, щёлкнула хвостом по яйцу. Золотистое курочкино яйцо закружилось, поплыло по столу и со стола вниз, об пол. Оно со звоном распалось на две половинки, а из разбитого яйца выпорхнула тень, устремилась к Рябе, коснулась её и растворилась в курочке. Ряба подхватила мышку и стрижём вылетела из избы.
Дед ничего не понял, но слеза обиды навернулась и потекла по щеке. Старуха закрыла лицо обеими ладонями и, рыдая, ушла за печь: ей померещилось, что улетела душа осины, так утешавшей её. Безумие в ней дёргалось квакающим лаем. Дед, усугубленный бабьими звуками, выпустил ещё одну слезу, махнул рукой и высунул голову в маленькое окошко, куда выпорхнули наши "астронавты".
Ряба совершила прощальный вираж, на мгновение в ней вспыхнуло нечто сексуальное, и она вернулась в дом:
- Я не могу. Их так жалко. Это я виновата - вместо обыкновенного яичка я снесла Глупость.
- Это только начало, - ответила мышка. - Летим.
- Погоди, - ответила Ряба мышке и подошла к деду. Смиренно, уже без криков появилась и старуха. Ряба нахохлилась и очень торжественно им пообещала:
- Не плачь, дед, не плачь, баба. Я снесу вам простое яичко.
- Авось, - пробормотал дед в смиренном безверии.
Старуха посмотрела на деда, и лицо её прояснилось.
- Пора, - сказала мышка.
Ряба странною птицею редкими взмахами крыльев взметнулась к чистому небу, по которому медленно катилось оранжевое солнце.
Баба-Яга ждала "девочек", как называла про себя мышку и курочку. При этом одновременно мастерила кулебяку, которая в каргопольских местах, откуда была она родом, приводила в такой неистовый ужас Обывателей, что иные, столкнувшись с кулебякой, - умирали мгновенно. А редко выживавшие впадали в мезумие, от чего медленно истаивали в сомнениях, что было ещё страшнее. Кончина подходила очень пугающе: жертва теряла правильность дыхания и понимания; безотчётно, словно жуя тьму, человек переставал знать то, что знал; пропадал неведомо куда вдох, словно жизнь входила теперь только одной ей ведомыми путями; выдох становился тягостно продолжительным, и с ним, с выдохом, уходили силы и внятность. Это было не почтенное умирание, а издыхание. Кулебякой даже не пугали, так ужасала она жителей каргопольских мест.
И те, кто владел тайной кулебяки, те действительно владели Тайной, потому что никто не посмел бы проговориться о том, что знает природу нечеловеческого изделия. А знать - это уметь и пользоваться, и приготовлять её. Если бы кто проговорился, то случилось бы неизбежное - смерть владыке кулебяки. Искать кулебякового владыку, конечно же, никто не решался, но стали бы искать выученика: который ещё не мастер и не силён сам; но зло пресекать всегда находились охотники.
Многоэлементная смесь с причудливой последовательностью разнообразного вида обработок сама по себе была невинная, но изготовленная, упакованная и захороненная кулебяка получала способность копить. Она накапливала Нечто, что несло...
И вот Баба-Яга услышала отчаянный писк и гомон: дурная большая курица почти камнем падала с неба, едва удерживая себя и намертво прихваченную мышь; кое-как планируя одеревеневшими от страха крыльями. Мышь была в восторге, её расчёт удался. Она правильно рассчитала силы курочки Рябы. Нескольких дней Томления хватило на перелёт. И хотя теперь курочка исчерпала свои накопления, перелёт был завершён. Они пикировали прямо к избушке бабули. А потому мышка во всё горло выпискивала всякие панические гласы и зовы, которые могли обозначать и "полундра", и "ура", и "атас", и "вперёд", а также "наздар", "виват", "карамба", но чаще всего она издавала совершенно неапробированные звуки, в которых, тем не менее, а пожалуй - даже более, звучали нотки торжества, восторженности, начинённые риском приближающейся победы.
Ряба же испытывала совершенно противоположное. Ей было всячески неловко, страшно и чуть-чуть смешно. Она падала и ничего не могла поделать со своим ужасно глупым и неповоротливым телом. Дама со склона...
Баба-Яга быстро вошла в ситуацию. Она проворно вылетела во двор встречать гостей.
- Где ты нашла эту летающую кадушку? - подхватила она на руки прилетевших, обращаясь к мышке, но не дожидаясь ответа, спросила у Рябы:
- Уважаемая яйценосная кадушка, где вы научились так падать с неба?
Если бы курочке не было немножко смешно во время падения, она бы оскорбилась; но "немножко смешно", плюс она ещё была в гостях - ей захотелось быть приличной и достойной. Она полуотворотилась, наскоро почистила перья и вообще...
Но Баба-Яга не унималась, она развлекалась с такой тщательностью, словно этот повод приобрела на рынке после длительного вожделения:
- Пышечка, может быть, твоей подруге пора нестись, она совсем отяжелела, она на сносях, отвести её в сарай? Почему ты позволила пускаться в странствие беременной даме? Как тебе не стыдно? Ты летаешь на роженице! Тебя совершенно нельзя оставлять одну! Разве можно давать людям повод для пересудов! Вы же могли выронить яйца! А что, если бы она, наша девочка, опрасталась бы там, - насмешница многозначительно посмотрела вверх, и лицо её последовательно изобразило ужас, страдание, а затем стало похоже на яйцо. Её лицо так походило на яйцо, что мышка сразу и полностью почувствовала себя дома, а курочка с ужасом отметила, что от пережитого и насмешек она зачала.
- Прекратите, пожалуйста, - попросила курочка очень степенно. - Мы, видите ли, с дороги, и нам хотелось бы отдохнуть.
- Понимаю, понимаю, - всей силой сочувствия закивала головой бабуля.
- Ей будет очень трудно, - сказала мышка бабуле. - Она первый раз ощутила легкость и потеряла её.
Баба-Яга отправила всех отдыхать и занялись своими делами.
А когда они собрались вновь, хозяйка спросила:
- Ну что вы там натворили такого, что нужно было с такими воплями удирать?
- Ты же знаешь сама, - не то спросила, не то ответила мышка.
- Я-то знаю, но мне приятно было бы услышать твой рассказ. И нашей очаровательной кадушечки.
За то время, пока все отдыхали, мышка глубоко пережила нарастающую драму курочки. Сила мышки некогда очень отчетливо пережила чувство невосполнимой утери, когда впервые столкнулась с обретённой и утерянной Силой, но тогда сама себе она сказала: "я буду ТАКОЙ, я обрету вновь Силу, я всё сделаю, чтобы быть вечно Сильной". И теперь она беспокоилась о курочке, способной предать прекрасный упоительный сок жизни, подаренный ей. По мнению мышки, курочка Ряба вполне могла всё происшедшее с ней отнести к случайности, к игре случая и лишить себя входа в благословенный мир Силы, радости, Торжества. И потому она ответила бабуле:
- Она не кадушка. Она некогда была приписана к Эдемскому саду. Её настоящая природа, природа певчей птицы исказилась в результате невинности, простодушной оплошности. Некогда её приписали к Древу Познания, в раскидистых роскошных ветвях которого ей суждено было в полном достатке и благолепии воспевать мягким сопрано божественный мир. Но, поскольку она была на Древе Познания, то рано или поздно должно было произойти неизбежное: она сама пропиталась соками Древа. Неистощимый репертуар славопений подпитывался сочной информатикой Древа: милый птичкин ум оказался под влиянием галльской культуры. А какая там культура?! Все знают, кроме деда с бабой... Потому и была сослана к ним. Подумаешь, альянс с другой птичкой. Эдему чужды галльские шалости. Птичка от Древа Познания влюбилась в птичку с Древа Жизни. Птичка оказалась курочкой, а её парт-неёр чах в Крыму Таврическом под именем Назона Овидия. Назон жаловался через Римский трон, а курочка снесла Золотое Яичко. Хотя в закромах души вынашивала всего-навсего одно яйцо - преданность. "Взыскуется любовью", - я не понимаю такой мудрости...
- Это так, Ряба? - спросила хозяйка.
Курочка не расслышала вопроса, её что-то очень занимало.
- Ряба, что случилось? - хозяйка пристально смотрела на курочку и таинственно улыбалась.
- Как всюду похоже, - задумчиво сказала курочка.
- Ты о чём? - спросила мышка.
- Присмотрись. Мы словно ниоткуда не улетали. Только настроение здесь другое, - тихо прошептала потрясённая курочка.
- Да как ты можешь! - возмутилась мышка.
- Торопишься, неуёмная, торопишься... - успокаивала мышку хозяйка.
- Ну почему? Неужели она достойна жить в не-бытии? Я же вижу, я же вижу, она скучает без деда с бабкой!
- Мир сложнее любого нашего понимания, красатуля, - ответила Баба-Яга.
- Когда мы все отправимся к Кощею Бессмертному, ты это почувствуешь. Там, может быть, ты поймешь, что Ряба права. Я и сине-сосцовая старуха - одно, как дерево яблоня зимой и летом. Есть другие мы - зимние и летние, осенние и весенние, но и это ещё не всё...
Готовьтесь к встрече с Кощеем Бессмертным.
Покаянный огонь
Маленькому костру снилось, что он пробегает широкой дугой по звёздному небу, словно по раскинувшейся степи. Он презирал свой ненасытный голод. Он оскорблялся сознанием своей всепожираемости:
- Благословенны круги, ограничивающие меня, - думал маленький костёр. И вздрагивал время от времени. И искры вестниками взлетали. - О, как я завидую брату, Небесному Творческому Огню! Он выбрал сердца человеческие! Как хотелось бы не опалять, но вдохновлять! О Агни, Отец-Огонь! Дозволь в следующем воплощении покинуть кострище и возжигать сердца Творцов. Не землю опалять, не камни плавить, но кострищем молитвы сердечной хочу быть.
И звёзды сочувствовали маленькому костру. Лишь они помнили, что маленький костерок, рождённый старым пастухом среди забытых гор, некогда оказался в руках Герострата.
И память преступления горит внутри маленького жёлто-оранжевого пламени. И всякий, кто присмотрится к любому самому лампадному огоньку, увидит зелёный тон Вечного Покаяния.
ПТИЦА ФЕНИКС
Жертвенная женственная птица внеземного происхождения невольно предчувствовала потаённые невзгоды. Окружающий её мир, наполненный незримыми флуктуациями, турбуленциями, извивными и недвижными потоками виделся ей пеплопадом. Пепел сыпал гуще и гуще. И в нарастающем чернеющем снегопаде гасли свечение и ликование. Казалось, пепел замер в недвижимом падении. И птица, словно защищаясь, повторяла необыкновенно настойчиво:
"Не смотри же так печально,
Ты не только человек:
Люди ангелам зеркальны,
Звёзды за изнанкой век.
Есть любовь, есть мудрость боли,
Только радость лучше всех.
Отпусти себя на волю
И любой простится грех"*
Птице бормотались слова прощения, но в сердце неотступно вращалась одна лишь мысль. "Свобода всегда чуть-чуть смертельна". И птица не знала, что делать с этой мыслью. У птицы было чувство, что именно эта мысль норовит изжечь птицыну судьбу. Изнутри, незаметно, дотла.
А вокруг пеплопад...
И каждый раз всё забывалось и начиналось, как впервые, словно бессмертие нанизывалось мерами. И пепельная фата свободы.
"Не смотри же так печально,
Ты не только человек..."
Пленённая ветром
К девочке прикоснулся ветер, и она пробудилась. Он коснулся её лица, и она почувствовала себя. Он ей понравился, и она подставила ему руку. Он лизнул, и сердце защемило. Но ветер был ветром, и в следующий момент он уже ласкал лицо. И было хорошо. Ветер был ласковым и приятным. И девочка играла с ним, подставляя то одну руку, то другую, то лицо. Или вовсе отворачивалась, подставляя спину. Он ласкал, они подружились.
Ветер навещал её, и она рада была ему.
Шло время, девочка привыкла к играм с ветром и ждала его. Девочка стала девушкой.
Ласки, ласки. Как они притягивают! Как грубы прикосновения человеческие. Как нежна ласка ветерка!
Он, ветер, вытеснил всё. И она не знала его, но ей было приятно с ним. Что может дать наслаждение большее, чем нега ветра? Его объятия нестеснительны, нескромны, и сердце щемит от прикосновения.
Она училась, она овладевала и получала.
Неожиданно откуда-то из-за спины, по спине, по щеке, по груди... И она сбрасывала с себя всё, что мешало ей. Она наслаждалась его изобретательностью и гордилась его мощью. Как смешно он волновал цветы, заставлял оживать и кланяться целые рощи, как смешно он гонял облака и лепил из огромных туч ландшафты, лица человеческие и уродов. Как с ним было интересно и весело. Она знала, что он всё время говорит ей о любви и красоте. И о чём-то ещё таком же, но временами ей казалось, что она чего-то ещё не понимает.
Она резвилась или замирала, но куда ей... С ветром. И он вдруг уходил. Исчезал, как появлялся. Она обзывала его вслед. Ругала, звала, умоляла. И взрослела.
Она стала женщиной, ибо возраст - это память, память тела, память души. Всё помнило о ласке ветра. Как грубы прикосновения человеческие! Она не понимала человеческого. Она старалась, но что сравнится с его дуновением!
И злоба закипала от его непостоянства, и раздражала неожиданностью его появлений-исчезновений. Но тело помнило игры и утешения. И стало чуточку понятнее и привычнее вместе. Надо только ждать, и она училась ждать. Надо только уловить, и она училась этому. И чем дольше она училась, тем совершеннее был ветер, тем чаще он являлся.
Неуловимым дуновением шептал ветер о любви. Она научилась ждать и научилась в миге слышать нежное приветствие.
Она привязалась к нему, не смея и не умея объяснить. Лишь пробуждение - прикосновение утра, и он уже ласкает, как раб, как господин. А днём воспоминания, воспоминания. И ожидание. А к вечеру, когда всё стихнет, он становится ещё нежнее, обволакивая, словно шаль. И кто сказал, что он непостоянен! Вернее ветра нет супруга! Неожиданно его можно почувствовать везде и всегда - только пожелай. И она училась желать. "Ты - мой, ты - мой!" - повторяла она в самую тяжкую пору. И казалось, из самой неподвижности он нет-нет, да коснётся её: "И ты - моя". И женщина знала, что она его. Она для него. Она принадлежала ему, как принадлежали ему и облака, и дым, и жизнь. Как раба и как госпожа. Госпожа позже, когда она всё, что можно было узнать о своём супруге у людей и у него самого, узнала, но сколько до того ошибок и терзаний...
Она назло ему изменяла с Солнцем, она обращалась с жалобами к Луне - его матери. Она ревновала, когда, отлетев от неё, он приставал к другим. Как сжималась её душа! Как завидовала она всем, к кому он прикасался! Но потом поняла - не поняла, всё вместе.
Мужчины не ревновали своих жён к ветру - не понимала. Родители оберегали своих детей от дурных забав - а от ветра? С вет-ром никто не считался - он со всеми. И теперь все, кого касался её супруг, становились её родственниками. И странно, что другие этого не чувствовали.
Давно женщину мучало, что её посещают два духа, как бы два ветра: один тёплый, нежный, ласковый, другой - грубый, холодный с дождём, градом, снегом, словно с оскорблениями. И она просила его, просила, чтобы он был всегда нежный и тёплый. И так не стало, но прежде их было два. И от одного она удирала и затворялась, а другого ждала. А теперь поняла: не два, но один. Один несёт в себе тепло и нежность мира, другой - холод и жесткость этого же мира, нежность и жестокость чужих сердец. Он проносился меж людей, отбирая чуждый холод и отдавая свою нежность. И она стала жить так же: принимая на себя холод и тяжесть и отдавая тепло и лёгкость. И тогда ветер по-настоящему заговорил с ней.
Теперь по ночам, кроме ласк, она внимала его рассказам о беспредельности мира, о строении мира и назначении его. Перед нею открылись Тайны. И это было неожиданно и бездонно. Весь мир стал иным, наполненным. И женщина снова училась. А ветер оказался не только упоительным. Женщина обнаружила в ветре подозреваемую мудрость. И люди стали чтить её советы.
Как трудно жить с ветром. Он твой и не твой, как все. Он здесь и не здесь, как все. Слезы и нега, терзания и наслаждения. Она знала уже все тайны ветра, и тело её помнило всю гамму поцелуев ветра. Голос ветра стал понятным и родным. Нет в человеческом языке слов ветра, надо понять язык ветра. И она научилась.
И наступил момент, когда тело устало от прикосновений. И жен-щи-на снова училась. Она давно умела призывать ветер, и он являлся. Она научилась отстранённости, и ветер не мог уже её достичь. Давно уже он временами представлялся её ребёнком. И теперь она готови-лась уйти в тот мир, где нет ветра. В своё время он сам поведал ей о том, что он не вездесущ, что есть миры, куда его не допускают, ибо ветер от несовершенства. Ветер живёт в мире относительности. В Веч-ности ветер смешон, ибо он - лишь стихия, и дух человеческий живёт выше его. И всё свершившееся - от несовершенства земли, людей, ибо ветер внутри нас. Ветер внутри нас и ветер снаружи нас рождает порывы, одни лишь порывы. И когда женщина поняла это, ветер отлетел, и стало тихо...
Лосёнок
Одиночество делает эмоции вялыми, а мысли чахлыми. Лосёнок был уже достаточно взрослым и знал кое-что о мире. Он владел лёгкостью и стремительностью. И очень любил их. Лосёнку доставляло неописуемую радость устремляться и навстречу, и на встречу.
Но бывали периоды, когда наступала интермарность. Тогда не было встреч, не было стремительности и уж тем более лёгкости. Время обтекало лосёнка, он чувствовал его движение своими трепетными боками, но внутри потока была опустошающая неподвижность. Внутри каждого потока есть недвижность. Это и есть интермарность. Попав в неё, всё живое становится бессильным, безвольным, как смерть при жизни. Интермарности лосёнок боялся пуще западни и капканов, но он знал, что надо переждать. Просто переждать.
Так оно и случилось. Поток свернул, интермарность исчезла, одиночество растворилось. Вновь появилась лёгкость, вновь обрелась стремительность. Лосёнок рванулся навстречу друзьям, он нёсся, не различая пути. А место встречи уже давно развевалось на его рогах холстиной. И он всё никак не мог достигнуть его...
Ну, что ж. Встреча не состоялась...
Павлинье перо
Кособокая и как бы припёртая к невидимости избушка принадлежала старенькому, с лучистым лицом деду. Разноцвет-ными мордами - свекольными, морковными или бакла-жанными местные жители воспринимали мысли деда, как Невменяемую Вечность.
Им казалось, что он бессмертен, а потому вовсе о нём и не думали. Некая извечная тыквенность отличала местных от деда. И дед был без лица, а с освещённой отречённостью вместо него. Все знали достоверно, что дед в рот никогда ничего не закладывал и не совал, а у других во рту всегда что-нибудь похрустывало да почавкивало, а в брюхе урчало, как в душе. Оттого все обитатели жили по грядкам или в хлеву: обеспокоенность пожёвывания делала соседей непрестанно трудолюбивыми. Дед относился к односельчанам, как к самопоедающей себя репе. Сам же был бесконечно озадачен: в незапоминающей себя юности дед видел раз перо, павлинье перо. С тех пор оно напрочь лишило его простоты и песенности - образ пера чаровал и не отпускал взор его души. Полжизни старательно рубил топором, страдалец, из поленьев копию одолевающего казуса, то самое, потрясшее навсегда сознание, павлинье перо. Полжизни рубал дед портрет пера, а потом понял ошибочность своего нутра и приступил иначе. Он поставил перед перекошенным от обречённости своей неказистой окраинной избёнки узловатую, но свежую, как невеста, берёзовую культю, сам пристроился на крыльце против, шагах в трёх. И весь собрался в единую мысль: он заставлял себя узреть внутри полена павлинье перо. Благодаря усилиям и времени перо внутри полена становилось всё отчётливее, а однажды, наконец, оно так внятно взглянуло своим пронзительно-изумрудным оком изнутри полена, что с дедом сделался катаклизм - он окончательно потерял себя и мир. Отшельником взирал он на зеленеющее око и уже перестал понимать, кто на кого взирает. Тогда случился другой катаклизм. Отшельник ощутил себя тем самым зелёным оком на пере. Весь в себе съёжился. И вдруг оказался текучим. И вытек сквозь кружок изумрудности насквозь. Дед обнаружил себя по другую сторону, за поленом, что понять было невозможно... Впрочем, дед никогда не был склонен к пониманию. Его просто озадачил вопрос: "Как быть?", обойти ли чурку своим ходом или протечь назад, как втёк.
Когда дед попробовал спросить совета у односельчан, то их не оказалось. По деревне мытарились одичавшие от безлюдства громадные овощи и, натыкаясь по временам друг на друга, пожирали скопом одного или нескольких. Дед довольно скоро сообразил, что совета по своей загадке не получит и решил самостийно перетечь назад, как втёк. Потому как подобное любит - клин клином. Научился он втекать и вытекать и стало ему беспредельно скучно. Скучал дед, скучал, а потом прикинул: "Ну чаво этаво?" И перестал быть текучим, а засел внутри зелёного, как весна, дыро-глаза навечно. И сидит себе по сей день в берёзовой чурке. Сам, как павлинье перо, в тихой неслышной радости. И поленце не гниёт от времени, а как бы даже узловатостями своими берестяно улыбается.
Юлия Герштейн Посвящение Виталию Павловичу Ахрамовичу СКАЗКА О СКАЗОЧНИКЕ
Шёл по свету сказочник, и было имя ему - Гам: словно требовательный стук весёлого бродяги в ворота угрюмого старинного замка. Сказки свои нёс он в узелке: сказки весёлые и печальные, смешные и страшные, - в общем, всякие разные. Был наш сказочник любим и почитаем во всех концах обитаемого мира, и услышать его мечтала каждая душа человеческая, в мире этом присутствующая.
Придёт Гам в город столичный, сядет под замшелый дуб, развяжет узелок свой - а оттуда короли и свинопасы, феи и драконы, карлики да богатыри так и посыплются. Прекратятся на время войны, люди возрадуются и подобреют - а Гам сидит себе да рассказывает о битвах с врагами, о пирах с друзьями, о великой любви и ненависти непримиримой.
И вот однажды, в тот самый день, которого не воспоёт ни одна сказка, разразилась буря. И так неистовствовала она, что смешались небо с землёю, огонь с водою, слушатели со сказителями, и даже пространство со временем долго спорили, после той бури, о природе Вселенной.
Сказочника же Гама забросила буря на маленький островок посреди сердитого океана. И стал он первым человеком, ступившим на эту отрезанную от мира землю, где обитали лишь звери лесные, гады морские да птицы поднебесные.
Отлежался Гам, подлечил бока помятые, разрешил все свои недоумения - вспомнил наконец, кто он такой и что ему на роду написано, - и отправился слушателей искать. Обошёл сказочник островок раз, другой, но не нашёл ни единой души человеческой, только выглядывают из-за кустов, да из-под камней глаза горящие да уши любопытные.
Сел Гам на полянке лесной солнечной и задумался крепко:
- Как же так? Всю жизнь по свету странствую, и всегда было у меня что рассказать, и всегда было кому меня послушать. Что рассказать, я и теперь найду, да кто же в этом краю бесчеловеческом меня слушать будет? - и заплакал слезами горькими. Ведь сказочники, как известно, без слушателей жизни своей не мыслят, печалятся, в задумчивость чрезмерную впадают и гаснут потихоньку, ибо некого им освещать светом сказочным.
Однако пропадать во тьме и несказанности Гаму не хотелось. Осушил он слёзы, поразмыслил и решил: раз природою слушателей на острове этом не создано, придётся ему самому о слушателях позаботиться. И надумал сказочник зверей лесных, птиц поднебесных да гадов морских языку человеческому обучить. Трудна была задача его, да ради себя чего ж не сделаешь?
Стал Гам зверей, гадов да птиц приманивать, прикармливать и беседовать с ними от рассвета до заката. Только солнышко взойдёт, твари божии проснутся - учитель тут как тут, в глаза заглядывает, за ушком треплет, пёрышки разглаживает и говорит им языком человеческим о любви и ненависти, о силе и слабости, о юности и старости...
Проносились дни, утекали годы - но ни звери лесные, ни птицы поднебесные, ни гады морские языка человеческого так и не освоили. Приуныл тогда Гам: как же выполнить ему предназначение своё, никаких условий для этого не имея? Помолился Богу, спросил совета у равнодушного моря, прислушался к облакам - и решил: раз твари языком человеческим овладеть не могут, так наAчится он сам рычать, свистеть и шипеть, как они: со смыслом и пониманием.
Стал Гам с птицами перекликаться, со зверями перерыки-ваться, с гадами пересвистываться. Только солнышко взойдёт, твари божии проснутся - ученик тут как тут: пёрышки пригла-жи-вает, за ушком треплет, в глаза заглядывает, общаться пытается.
Жители же островковые поверглись в изумление великое: куда делся голос ласковый, смысл обещающий? Они ведь было свыклись уже с существом странным, двуногим, поющим вкрадчиво, как вдруг пропали песни - и что объявилось? И рычит вроде правильно, и свистит похоже, и шипит старательно - но вот и рык, и свист, и шип кривобокие у него какие-то получаются, половину смысла глотают, половину провирают. Посочувствовали звери лесные, гады морские и птицы поднебесные Гаму, попытались вернуть его на путь песен мелодичных, но не понял сказочник тяги тварей к красоте невыразимой, и вскоре махнули на него - кто хвостом, кто лапами, а кто крыльями - все жители островка. И хотели они теперь только одного: чтобы оставил их учитель-мученик в покое.
А Гам всё бродил по островку в поисках слушателей благодарных, воспринимающих и пламени его сказочного жаждущих. Состарился он на том островочке, согнулся весь, поседел, и речь его, прежде стройная, гладкая, стала полурыком, полусвистом, полушипом да полусловом... А когда обнаружил сказочник, что все свои сказки подзабыл и перепутал, вышел на рассвете на песчаный берег, вытряхнул из заветного узелка труху словесную, попрощался с океаном да с облаками - и утопился в собственной тоске.
Комментарии к книге «Сказки для магов», Виталий Павлович Ахрамович
Всего 0 комментариев