«Беглый»

Беглый (fb2) - Беглый 4408K (книга удалена из библиотеки) скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Винсент А Килпастор

Винсент Килпастор БЕГЛЫЙ

ПРЕДИСЛОВИЕ К РОМАНУ «БЕГЛЫЙ»

Во мне нет ни одной капли узбекской крови. Но я родился в Узбекистане.

Город моего детства — Ташкент был разделен невидимой берлинской стеной на две части. Старый город и Новый город. Это произошло еще во времена Российской империи. Разделение города на две части было именно тем, что таится в корнях слов сегрегация и апартеид.

Хотя я родился уже во времена, когда Российская империя именовалась Советским Союзом — разделение между Старым и Новым Ташкентом никто стирать не собирался. Таким образом, я вырос в Ташкенте, где почти не было узбеков.

Максимум на что они были способны узбеки это тонкости кулинарии и торговля на базаре. На обязательных для политкорректности уроках узбекского языка в английской спецшколе, где я учился — мы плевали в учительницу жеванной бумагой из маленьких трубочек. Она говорила на русском с дурацким базарным акцентом. Когда плевать в учительницу надоедало, мы плевали в портреты узбекских писателей с дурацкими именами. Узбеки были каким-то приложением к нашему Ташкенту. Иногда нужным, но обычно — нет.

В суровый для страны год, когда император Ельцин пропил Узбекистан, я к своему ужасу понял, что мой Ташкент — это главный город узбеков. А самих узбеков — в Узбекистане — миллионы. Перемены были настолько быстрыми и пугающими, что я решил бежать из Ташкента.

Пройдет много лет прожитых в разных странах и под разными именами, до того момента пока я вдруг не сделаю страшное открытие — на самом деле сам я — настоящий узбек.

Правдивая история моих многочисленных побегов и легла в основу этой книги.

Романы «Школа стукачей» и «Винсент убей пастора» являются неотъемленными частями сей монументальной саги.

Беглый

Винсент Килпастор

Автор: Vincent A. Killpastor

Издательство «ГУИН при МВД РУз» при участии Coca-Cola Icihmligi Uzbekiston, LTD

Не рекомендуется лицам не достигшим18+

Винсент Килпастор, мелкий уголовник и лузер, рассказывает в этой повести — историю побега от самого себя.

Время и место действия — Ташкент, Узбекистан — 2001 год.

Узбекская Джамахирия на момент прихода сюда американских войск практически завершает строительство государства с авторитарной властью и полицейским режимом.

ЧАСТЬ 1. БЕГЛЫЙ

«В закрытом обществе, где каждый виновен, преступление заключается в том, что тебя поймали».

Хантер Томпсон

«У меня есть шрам. Однозначно: я — человек империи. Поясняю: я не человек империи, который поддерживал режим, иначе бы не родился «Ильхом». Но я-то имя сделал в Советском Союзе. Имена «Ильхом» и «Марк Вайль» — это были всесоюзные имена. Конечно же, это — ощущение простора. Мне тесно. Я все равно преодолеваю все эти границы. Все эти феодальные местные государства — мне это не интересно. Тотальный распад мне скучен. Я человек глобальный. Мне и этой империи было мало».

Марк Вайль

1.1

Честно вам скажу — в каком это все было году не помню, хоть убей. Хорошо помню, что дал нам сирым тогда амнистию мудрый и бессмертный наш юртбаши.

Амнистию дают не потому, что владелец контрольного пакета страны с великим будущим исполнен чувства гуманизма — все гораздо проще и прозаичней, тюрьмы донельзя переполнены. Нужна некоторая перистальтика, а то может случится запор.

Поэтому указ об амнистии с августейшим вензелем юртбаши, у нас каждый год. День рождения Тимура — амнистия, бар-мицва Тимура — снова амнистия, не без амнистии, уверен, обойдется и годовщина смерти великого пращура.

Дают срока под потолок, а потом режут, режут и режут. Все при деле. Все довольны.

Теперь пришла пора провести курсы жизни «по понятиям» со следующей партией граждан. Вот разнарядка на освобождение койко-мест. Получите и распишитесь.

Долг родине, оставшийся с меня, разумеется, совсем не скостили, такой вот я везучий, а режим содержания действительно смягчили — перевели на колон-поселение.

При Союзе это называлось вольное поселение. А теперь вот нате вам — колон. Пугающая семантика узбекской независимости. Секретный проект узбекской филологии в тайных застенках библиотеки имени Навои.

Каждая новая власть обязательно в первую очередь старается засрать людям не только мозги, но и язык.

Страдают в первую очередь таблички с названиями улиц.

С чем это колон-поселение кушают, я тогда совсем не имел малейшего представления. Но звучало лучше, чем военизированная галошная фабрика усиленного режима.

Так что, пообував великую страну четыре с половиной года в удобные мягкие галоши, перемене, возможно к лучшему, я необычайно обрадовался.

Засуетился, засобирался в путь. Крепкий сон и здоровый аппетит сразу же исчезли, а на горизонте вроде даже замаячила свобода.

Дорога в заветную колонку лежала через Ташкентский Централ, не воспетый пухлым Кругом, но все же известный в определённых кругах, как Таштюрьма или ТТ.

Сколько счастливых граждан прошло сквозь ее ворота — это настоящая тайна Белого Сарая — это так скромно юртбаши называет узбекский Белый Дом. Когда ее, наконец, обнародуют — таштюрьма затмит все чудеса книги рекордов Гиннесса.

Наивные россияне плачут от телесериалов про страшный тридцать седьмой год, а со всех сторон, со всех застенков, можно сказать, слышен характерный туберкулезный кашель соседних стран, где отцы народов сильно злоупотребляют беломором.

Да и пусть передохнут, чурки, скажет массовый российский читатель. Кому они нужны — таджики без метлы?

Через самое короткое время я должен был стать таким же полу-гражданином, как и большинство из читателей, только без зеленого паспорта. Однако везли меня в неизбежный уют тюрьмы почему-то конвоем из трёх молодых автоматчиков, которые имели наглость стрелять у нас курево.

Правда, вместо воронка это был небольшой автобус с окнами без решеток.

Когда наш автобус выезжал из широких ворот зоны в большой мир, сидящий со мной рядом будущий колон-поселенец, по-мусульмански омыл руками лицо и внятно сказал: Аллоху Омин.

Алоху — Омин, не стал спорить я, и сделал руками похожий жест. Это тоже наша штучка — узбекских русских — оказавшись среди мусульман, не выделяться из толпы. Политкорректность.

Зачем везти людей под конвоем, чтобы в конце маршрута выпустить, так и осталось для меня загадкой по сей день. Может давали шанс потертым сроком людям обзавестись автоматическим оружием, которые сопляки солдаты просто побросали на заднее сиденье маленького пазика.

Когда автобус подскакивал на кочках, автоматы слегка стукались друг о дружку.

Ладно. Пусть живут. Настроение было приподнятым. Представьте, что вам больше четырех лет не давали выезжать с территории размером с пионерский концентрационен лагерн и вдруг сдуру, по какой-то ошибке выпустили. Ведь сроку то мне изначально дали восемь лет галошных галер.

По приезду в ТТ, тщательно прошмонав на знакомом до слез вокзальчике, будто я из зоны, находясь всю дорогу под конвоем, мог вывезти мешок героина, меня втолкнули в душегубку на первом этаже второго аула.

Как в могилу зарыли живьём. Здравствуй, свобода!

Стояла середина беспощадного к слабонервным ташкентского лета. В двадцатиместной хате ожидало приезда покупателей человек семьдесят, а самое главное, не было ни одного кондиционера воздуха.

Когда люди заняты элементарным выживанием, с них стирается налет культуры и вежливости. Слетит и с вас, если вы окажитесь в забитом до предела вагоне метро, который вдруг выставили на солнцепек в середине лета.

Не люблю оказываться среди людей, с которых слетел налет культуры и вежливости. Эти люди мне неприятны. Поэтому сразу и понял, что перемена, она может быть и к худшему.

Я — знаете ли, консерватор. Перемен не люблю и даже боюсь. Как говорится, никогда не бывает так хреново, чтобы не могло стать ещё хуже. Это тоже цитата из трудов многомудрого, но ее редко увидишь на уличных баннерах.

Оказаться после ограниченного, но все же наполненного свежим воздухом пространства лагеря в душной, отрезвляюще смердящей пердежом капустной баланды камере, было смертельно тоскливо.

Тюрьма мало изменилась за последние неполные пять лет моего отсутствия. Я даже не успел по ней сильно соскучиться.

Словоохотливые обитатели отсека номер 122, обрадовали меня с ходу- ждать, покупателей можно дней сорок, а то и поболее, если делюга где затрётся по разным кафкианским дас канцелярен джамахирии.

Некоторая либеральность блатных понятий в лагере, в тюрьме стирается полностью. Понятия в камере железобетонны, как сами стены тюрьмы.

Так что, запасайся терпением, милый почти вольный человек. Я сделал тогда еще одно, довольно спорное открытие по поводу узбекской государственности. Корнем слова «давлят» — государство по-узбекски — вполне возможно является русский глагол «подавлять».

А давка в камерном отсеке была самая настоящая. Семьдесят человек загнали в помещение туалета на маленькой железнодорожной станции.

Вот тебе бабушка и амнистия юртбаши, в кровь ее в душу. Будто знаете, снова взяли и посадили меня. Сансара какая-то долбанная, а не амнистия.

Ну… посадили, так посадили. Ленин, он ведь тоже сидел. И ничего. Стал вождём мирового пролетариата. Тут ведь что главное — не погнать. Не дать задымить своей крыше.

Ну, а чтобы не дать чердаку треснуть, под давлением тюремных атмосфер, необходимо создать жесткую рутину, расписать свой день по минутам: встал-просчитался-заглотил баланду-почитал-книжку-слепил из коробков кораблик-вырулил сигаретку-покурил-просчитался-влил в себя ужин-отъехал ко сну. Это рецепт гражданского счастья. Ваше расписание должно быть чётким, как у немцев.

Сон в этом графике — самая сладкая часть. Больше спите, берегите нервы.

А завтра — по новой. Так и полетят листики с календаря-то прочь. Вплоть до священной даты первое сентября, это когда счастливым гражданам раздают бесплатный плов и традиционный узбекский сумаляк. А пока — сидите теперь раз уж посадили — и не вздумайте о свободе тосковать.

Свобода, как говорится, это то, что у Шнура и Кипелова внутри. Одна абстракция беспонтовая, да и ливер с запашком. Зачем она вам? Да и что вы о ней знаете?

Вот вы сегодня что, по своей ли воле в прекрасный летний денёк восемь часов к ряду в монитор с эксел-таблицами пялились? Вместо того чтоб мулатке под пальмой на вечернем пляже милях в ста от экватора земного медленно эдак с нежностью шептать в ушко? На зависть окружающим развивающимся странам.

Вот! И у вас рутина выработалась, весь день по минутам, только вместо баланды и карцерного сумаляка- макдональдс осклизлый, а вместо просчёта — поездка в душном вагоне метро с консервированными в собственном соку телами сограждан.

Так что срок-то у некоторых из вас пожизненный. Как у нашего юртбаши. Без амнистии. А меня вот — максимум через сорок дней на воздух выпустят. Так-то сынки.

Вошёл значиться я быстренько в этот сиделый тюремный транс — благо уже во второй раз замуровали демоны, позитивный опыт медитации имеется.

Сижу. Курю. Мотаю себе круги на автопилоте. Думаю про завещание Ленина, большие фейербаховские сиськи и прочее такое возвышенное. Читаю о самоотверженном подвиге комбайнов и курган-тюбинских дехкан в битве за пахту, в расклеенных вместо обоев правильных газетах на стенах.

И тут на третий день бестолкового этого путешествия в смирительной рубашке, являет мне господь чудо великое.

* * *

Когда открывают кормушку для баланды, лица баландёра никогда толком не видно. Видно только его руку-манипулятор.

Многое может рассказать о баландёре его рука. У этого вон — краска так и въелась под ногти — сразу видно — художником на воле был, а на худой конец маляром. А может и не на воле, может в уютном лагере, в комнатке с инкрустированной в кирпич электроплиткой, малевал плакатики культовой серии зачатой ещё кровавым министром Ежовым — «Не воруй больше, тебя ждёт твоя мать».

Итак, начнём:

Рука баландёра, несколько смуглая, обращена ладонью вверх. Мозоли и грубая кожа выдают в ней человека знакомого с физическим трудом. Отсутствие попыток сделать хотя бы элементарный маникюр, проще говоря, просто подстричь ногти, убедительно свидетельствуют о правильной сексуальной принадлежности баландёра в личной жизни.

На ладони лежит кусок промасленной мануфты, на которую ближайший к кормушке гражданин ставит пустую миску. После этого рука втягивается в кормушку как голова черепахи в панцирь, и вскоре снова появляется, но в миске уже дымится черпак жидкой баланды. У некоторых даже попадается плохо очищенная половинка картошки, у других кусок добротной жилы, с аккуратно обрезанным предварительно мясом.

Людям в погонах и с маузерами — мясо нужней, чем человеческому концентрату тюрьмы. Лотерея. Кому какой кусочек выпадет. Тюрьма, армия и школа — это все микромодели государства.

Просить баландёра проявить индивидуальный подход к твоей миске считается западло. Вы, что особый? В джамахирии особый человек только один. Поэтому само слово «особый» — носит теперь оттенок крепкого ругательства.

Раздавать баланду в тюрьме тоже западло, кстати. Если планируете сделаться вором в законе, то есть функционером в системе — не соблазняйтесь. Кишкомания и служение высшим идеалам государственности не совместимы. А станете жужиком при делах — усиленное питание само по себе приложится. Костяк нации надо хорошо питать.

Поэтому, наверное, большинство блатных, что я видел в ТТ, были людьми довольно упитанными. Кроме тех, кто торчал беспредельно на производных опиума.

Вернёмся к общечеловеческим ценностям — баланде и нашему баландёру. Нырнув и вынырнув семьдесят раз из кормушки, манипулятор баландёра делает вопрошающий жест понятный любому сидельцу — нет ли в хате манускриптов на отправку, или может передать кому что на словах?

Спасибо, ставок больше нет, господа. Интересный момент дня позади.

Теперь к кормушке подтягивается раздетый до пояса смотрящий за хатой, представитель власти народа, и, склонившись буквой «Ж», просовывает в продол голову, на время полностью заблокировав эту единственную отдушину почти свежего сквознячка с тюремного продола.

Нам на обозрение остаётся его упругий, обтянутый адидасами андижан. Я вам уже говорил, что после нескольких лет отсидки, вы можете неожиданно поймать себя на том, что украдкой, инстинктивно, бросаете взгляд на мужскую задницу? Не говорил?

Здесь у них недочет. Зачем сажать мужчин отдельно от женщин? Это противоестественно. В кодексе юртбаши есть такой оборот «лишение свободы». Но на обмене веществ лишение свободы никак не должно сказываться. Половые отношения так же нужны организму, как и баланда, понимаете? Лишенный по приговору свободы человек не должен лишаться возможности справлять естественную нужду.

Представите себе будущее, фабрику грез — счастливые граждане страны обоего пола сидят вместе. Вы представляете, какие дети должны получаться от таких радостных взаимоотношений. Не дети — собственность государства. Маленький закон — всем этим плодам пенетенциарных ромео и джульет — отработать бесплатно до восемнадцати лет на пахтовых плантациях родины. А потом можно и паспорт — и пусть едут зарабатывать валюту в большой мир.

Наш смотрящий видимо что-то обещает баландёру, потому что после того как он втягивается в хату, в кормушку влезает башка нашего кормильца. Он выглядит, как собака ожидающая подачки.

Тут я таки и выпадаю из анабиоза — «Марс!» — и опрометью, через чьи-то ноги, миски с горячей баландой, гневные окрики, напрямую бросаюсь к кормушке.

— Ты чо хотел? — удивленно поднимает брови круглозадый смотрящий — Прикол-мрикол есть, повремени пока, сначала пусть братва свой дела утрясёт.

«Братва»- это он о себе говорит в третьем лице, как персидский султан.

Ладно, я повременю. Чего не повременить? У меня и так радость. Марс! Нашелся мой знакомец — художник промзоны. Лицо из прошлой, счастливой калошной жизни, когда у меня было почти все. А сейчас — нет даже сигарет! Сейчас он мне и сигарет и чаю сообразит — по старой дружбе.

Ах, Марс! Он ведь соскочил по той же амнистии на колонку за три недели до меня. Только у него ещё и срок резанули — за хорошее поведение, да и статейка у него вроде была почти детская. Счастливчик.

Марс. Папский художник и дантист. В свободное от галошетворчества и производства политического плаката время Марс занимался прикладной стоматологией. Вытачивал зыкам из медной фольги золотые фиксы. А самые дорогие фиксы знаете из чего делают? Из перегоревших кипятильников. Страшный дефицит. Зубной техник-самоучка Марс.

У Марса вечно вместе с обязательной пяткой анаши, сигаретами, и зажигалкой болтались в карманах потертого о засаленного ватника гражданина, разные атрибуты его странного ремесла. Гипсовые слепки чьих-то прикусов, похожие на грустные фрагменты посмертной маски Сергея Есенина, заготовки будущих фикс, какие-то напильнички, надфили и прочая патологоанатомическая жуть.

Иногда он подгонял готовые золотые фиксы прямо во рту эстетствующей жертвы. Это сильно походило на допрос с пристрастием в лубянских подвалах — конечно, если жертва не вкалывалась предварительно опием за отдельную плату. Ну, в общем, все как в приличной платной зубной клинике. Когда зубных клиентов не было, Марс рисовал церкви с куполами и мечети с минаретами на разных участках человеческого тела. Одним словом — предприимчивый был Марс человек — дальше некуда.

Марс! Я был рад встрече с ним, так что приплясывал на месте, ожидая пока братва утрясёт дела государственной важности.

Через минуту я уже тёр с ним, засунув голову в кормушку, и вдыхая свежий капустный ветер продола сам. Продол выкрашен салатовой краской. Пол — дешёвая плитка с навечно въевшимся концентратом баланды и какой-то подноготной грязи. Похоже на обычный школьный коридор.

— Ну что себе-то зубы не вставишь, дурь непутёвая, сапожник без зубов?!

Марс давит гнилозубую лыбу:

— Кроликом золотозубым опять дразнить станут — он тоже любитель пошкрябничать над собственной стоматологической ситуацией.

— А ты, какого хрена в хате забурился? На блатную романтику потянуло? Ты у них там в ответе что-ли?

— Курить дай. Жду уважаемых покупателей с колонки. Настраиваюсь на позитив.

— А… Масса нас продал в далекий мисиписи? Да-да. Покупатели они спешить не любят. Куда им спешить. Да и нам спешить глупо — срок-то идет. А работать на тюрьме все полегче, чем на каторге.

— На-ка курни! — сует мне в зубы уже прикуренный караван-бесфильтр. Рук то из кормушки не вытянешь, торчит одна моя башка на продол, и еще разговаривает, как в кино Голова профессора Доуэля.

В каменной системе нашей страны есть только два вида сигарет «фильтр» и «бесфильтр». Остальное от лукавого.

— Хорошо бы на одну колонку вместе попасть.

— Да. Не дурно бы. Ко мне сеструха сразу подскочит с кеширами, она у меня в Зарафшане на участке дурь выращивает. Селекционерша. Така-ая дурь — на жопу сразу сядешь!

Слушай, слушай, а давай к нам на баланду — я все вмиг утрясу. Прямо вот сегодня вечером и переведёшься! Знаешь как король узбекского попа — Шерали Джураев поёт — «Мен хурсанд-ёр, баланд-ёр булдим!». Не знаю о чем это он, вроде его еще не посадили, но похоже этот хит можно смело отнести к узбекскому шансону.

— А не в падлу — на баланду-то? Да и бачки — то вон ваши тяжелённые небось? Сам же знаешь — не гоже боярину тяжёлые бачки с борщом ворочать.

Да долбанись ты, какая падла — ни падла, ты, что к чёрным переметнулся? В падлу ему! Что за блатной лексикон? Вроде уже должен стать на путь исправления. Нас, баландеров, в трёхместной хате — два человека. Два! Над дальняком душ положняковый, каждый вечер — жарганка, а дури! Дури хоть жопой ешь! Бачки? Дэк хоккеисты так продол надраивают, что ты бачок только мизинцем пихнёшь, он и летит сам, как санки на Медео. Давай прыгай пока место есть — пиши заяву на имя начкорпуса.

Хочу, пиши, стать снова полезным для общества. Хотя нет, стой, стой, я сам ща все утрясу с Давлятом. Будь на старте — сразу после вечернего просчёта тебя дёрнут.

— Да подожди ты! Подумать дай. Нахрен мне это? Ну промучаюсь пару недель в общей хате — все равно соскочу скоро. Баландером я еще, блин, не был. Стыдно вроде.

— Ишак пускай думает — у него голова большая. Чего стыдно? Стыдно за пайку в попку колющие предметы пихать. Сказал — будь на старте.

Так оно и вышло. Выкрикнули меня после вечерней поверки на выход с вещами.

Под удивлённые и неодобрительные взгляды обитателей застенка номер 122, я медленно проследовал в зону регистрации и досмотра личного багажа.

Баландёр булдим.

По древнеузбекски это вроде бы значит: «я возвысился», а на новом, независимом узбекском, когда пол страны отсидело в тюрьме это значит только одно — «я стал баландёром».

Я стал баладёром, бэйби!

* * *

А застенок у этих баландёров я вам скажу! Три шконаря от айкея на три человека! Карлтон пятизвёздочный, а не застенок. Класс! Ну, Марс! Ну, ангел-хранитель беззубый! Зря, зря я артачился.

Дверь в их отсек только на ночь и закоцевают! Так какой там — «на ночь» — всего-то с одиннадцати.

В закрытом обществе, где каждый виновен, преступление заключается в том, что тебя поймали».

Хантер Томпсон до трёх тридцати утра.

В три тридцать начинается подготовка к завтраку. Рано встает охрана.

Во как! Дверь открыта в камеру. Прелесть, а не тюрьма. Такая свобода передвижения только у смотрящего за тюрьмой наместника, да у геев-хоккеистов имеется.

Баландёры — это проходные пешки. Везде ходят — все видят, а их никто не замечает. И все презирают. Как шапка-невидимка. Но вот как только передать кому-что или груз отработать — тут сразу и замечают.

Сидим в обители баландеров. Едим жаркое в стиле «клиент опять заказал дичь» из выловленного баландного картофеля и мяса на настоящем маргарине. Вкусно! Пальчики оближите! В тюрьме — оно как в поезде — вечно от безделья жрать хочется.

Прихлёбываем из чашек фарфоровых ароматный индийский купец. Вот оно гражданское счастье с привилегиями. Кому нары — кому Канары, бляхин зе мухен! Все в жизни, знаете, зависит от того как мы на это смотрим. Можно и в Беверли Хиллз от депрессии сдохнуть, а можно в узбекском зиндане веселиться.

А может мне совсем тормознуться тут, в общепите ТТ, до конца срока? Рай ведь неземной! Все включено. Так сидеть и я согласен. Да-с.

Одно вот только недоброе обстоятельство — подъем в четыре утра — заполнять тару на завтрак. Об этом напоминает Марс. А я не совсем утренняя пташка, честно скажу.

— Давай-ка на массу, а то завтра с недосыпа и непривычки можно все движения конкретно попутать. Спать! Спать, кому говорю.

Кормушка в хате баландёров всегда открыта и через решку продувает ласковый сквознячок. Вот вам и кондиционер. Я радостно погружаюсь в сон — самую приятную часть любой отсидки.

* * *

На этот раз приятная часть отсидки пролетает что-то уж подозрительно быстро. Не успел глаза сомкнуть, а Марс уже трясёт меня со всей дури за плечи.

— Давай, давай, давай шевели булками, умывайся, нам ещё пыхнуть перед работой надо успеть. Подъем, мальчиш-плохиш. Время кормить народы.

— А сколько время? — может, даст ещё пять минут поваляться, молюсь в душе я. Боже, пожалуйста.

— Уже три тридцать пять, вставай, говорю зимогорина! Ты что, на курорт приехал? Сейчас часика три отмарафоним — и на массу до самого обеда. Отоспишь свое, не ссы.

Какой кошмар! Три тридцать пять. И на работу тут же! Ну, блин, заксенхаузен тут какой-то! Баландёр булдим так его переэдак.

Дальше вам, наверное, уже все будет знакомо. Обычный первый день на новой работе, после того как сверху одобрили ваше резюме. Добро пожаловать в нашу дружную команду. Вы ещё не знаете с кем в офисе и как себя вести, так что ведёте разведку лёгким боем. Много и глупо улыбаетесь всем подряд. На всякий случай.

Марс тащит меня по продолу и, не останавливаясь ни на минуту, скороговоркой проводит инструктаж:

— Ща к надзорам за списком второго этажа — его ты будешь обслуживать, потом на хлеборезку, возьмёшь по списку пайки на всех, да смотри внимательно считай, хлеборез ушлая морда, сразу захочет кидануть, как нового баландёра увидит.

Потом по списку этому же и сдавай, чтоб хватило всем — сдавай, а то мужики могут бунт поднять по хатам.

Сдашь хлеб, потом рысью обратно на кухню, я уже там буду ждать, покажу, где заправить баландой бачок. Раскидаешь баланду по застенкам, и все, на массу упадём до обеда, понял?

Его быстрый монолог прерывается громким жужжанием электрических замков секционок, которые нам любезно открывают сонные контролёры, издалека завидя и узнав беззубого Марса. Потом эти железные двери хлопают со всей дури мощных пружин, совсем не заботясь, что остальная тюрьма сладко дремлет. Отрез времени с четырех до шести утра — это наверное и есть то короткое время, когда тюрьма немного успокаивается.

В комнате контролёров надзора восседает гроза второго аула — Давлят-дур-машина. Про него узбеки говорят: попадешь в руки пол-здоровья в раз потеряешь.

Если и дальше оперировать узбекской терминологией, то Давлят — настоящий палван. Это «богатырь» так у нас называется.

Палван в камуфляже сурово оглядывает меня:

— Ти еврей что-ли?

— Нет, гражданин начальник, упаси бог! Какой еврей!

— А что очки тогда нацепил? Все евреи — в очках. И, джаляп манагыр, вечно норовят к баланде поближе — сокрушается он.

— Да нет, гражданин начальник, просто зрение хреновое.

— Ты мне эта…хренами здесь туда-сюда поменьше раскидывай — Давлят немного испуганно кивает на портрет юртбаши в красном углу:

— Запорешь мне тут чего в мою смену или малявки туда-суда начнёшь таскать с первого дня, будешь у меня на работу из карцер ходить, тушундийми?

— Так точно, гражданин начальник. Тушундим

— Ну, всё тогда. Дуйте, черпаки. Чтоб к утреннему просчёту уже сидели свой хата, я вас, джаляп манагыр, по всей тюрьма искать не подписывался.

— Хоп бошлигим — отвечаю с полупоклоном. Это было интервью с генерал менеджером.

После этой короткой официальной части мы с Марсом сразу двигаем в хлеборезку.

По дороге, не останавливаясь, покашливая, убиваем средних размеров пятульку индийской конопли.

«Так оно быстрее прокатит» — заверяет меня Марс. «Так оно завсегда быстрее».

* * *

Физиономия у хлебореза точно соответствует табличке на его окошком «Хлеборезка». Лучше и не скажешь.

— Эй, балянда! — пан Хлеборезка приветствует меня — У меня звонокь скора — если кто из муджиков вольнячий шимотка движения ставит будет — перениси. Абязательна перениси. Пасматреть. Сигарет-пигарет худо хохласа тасану.

Затем он бережно, как древний манускрипт ацтеков, принимает у меня выданный Давлатом список, и вскоре выталкивает лоток забитый нарезанными пайками серого тюремного хлеба.

Пайка. В кодексе правильных понятий существует целая глава раскрывающая важность, целебность и святость понятия «мужиковская пайка». Крысить мужиковскую пайку — один из самых страшных грехов.

Впрочем, не буду вас этим утомлять. Сами понимаете — вещь нешуточная.

У хлебного лотка ремень чтоб его можно было подвесить на шею — на манер коробейников. Нервное напряжение потихоньку спадает. А может это меня запоздало накрывает марсова трава, и я снова почувствовав радость от того что сидится мне в тюрьме приятно и легко, начинаю мурчать под нос:

Ой, полна, полна моя коробушка, Есть и ситец, и парча, По-о-о-жалей, моя зазнобушка, Молодецкого плеча!

— Эй, балянда, завтра шимоткя не забудь да? — ласково провожает меня пан Хлеборезка и захлопывает окно своего скворечника. Надо вам заметить — тюрьма не любит открытых окон и дверей — вечно тут все хлопает и защелкивается прямо у вас за спиной.

Тут я прервусь чтобы вам, будущие урки, внушение сделать — никогда, слышите, никогда не укуривайтесь в три тридцать утра в свой первый рабочий день. Будь то офис Международного Банка Реконструкции и Развития или просто тюремный централ. Сохраняйте на работе трезвость, хотя бы в первый день. Учитесь на моих ошибках.

Потому что дальше началась полоса сплошного кошмара. Иногда проходят годы — и мы вспоминаем о прошедших злоключениях с улыбкой. Но это не тот случай.

Это были, наверное, одни из самых страшных несколько часов за все мои шесть с половиной в общей сложности тюремных лет. До сих пор просыпаюсь с криком, когда снится то роковое утро. Недобрую шутку сыграла со мной дурь — трава. Недобрую.

Начнём с того, что я по рассеяности забыл у пана Хлеборезки долбаный список второго этажа. А может он специально его зажучил — это уже историкам из будущего предстоит разбираться.

Потом тюрьма опять же. Ведь ТТ это не только пересылка для путешествующих из учреждения в учреждение клоунов как я. Здесь и женская следственная — Монастырь, и малолетка, и страшный спецподвал МВД, и зиндан — камеры смертников и отсеки приведения приговоров в исполнение, у этих палачей даже термин есть для такого типа тюрем «исполнительная», но самая большая часть тюрьмы это — СИЗО — следственный изолятор.

Когда вы под следствием, то в интересах дела не должны иметь никаких контактов с окружающим миром. Чтобы не сговариться с подельниками, и не организовать геноцид свидетелей.

Поэтому в СИЗО целые системы подземных и надземных коридоров, рамп, лестничек клеток, секционок. Многие коридоры дублируют друг друга. Так чтобы даже во время конвоирования в допросную и обратно, у вас и шанса перекинуться словом с подельниками не возникало. Кроме того усложняет в разы побег — заблудится можно как акыну в московском гуме.

Даже контролёры — новички, имея при себе схему-планшет, регулярно тут теряются. Что уж говорить обо мне, не выспавшимся, подсевшем на марихуановые измены, ещё и с этим идиотским тяжеленным лотком на шее в довесок.

Любой, кто отсидел, скажет вам — тюрьма — это живой организм. Гигантский шевелящийся осьминог, у которого может быть разное настроение и отношение к вам в зависимости от кучи причин. Вечное движение щупалец. Как говорит узбекский фольклор, здорово приблатневший в эпоху юртбаши, это не халам-балам, это турма, балам!

* * *

Я вам честно говорю, шёл точь-в-точь, как за полчаса до этого мы летели с Марсом. Те же салатовые продолы, хлопающая секционка, потом направо, ещё раз направо, и вот тут-то должна была быть лестница на второй этаж.

Вместо второго этажа я оказался почему-то в четвёртом ауле ТТ. В жизни там не бывал до этого.

«Как удивительны все эти перемены! Не знаешь, что с тобой будет в следующий миг…» — подумала Алиса, но вместо Белого Кролика мне навстречу вышел молодой поджарый контролёр-казах. У него была, по-самурайски бесстрастная физиономия.

С минуту он, молча меня, разглядывал, потом вдруг оглушительно закричал на кочевом гортанном наречии.

На его крик сбежалось ещё несколько похожих на него как родные братья сегунов. Вволю насмеявшись, и перетянув меня для острастки дубинкой по спине (боли я от ужаса совсем тогда не чувствовал), самурай вырвал листок из блокнота, и насупившись, как ребёнок на первом уроке рисования, нарисовал схему как вернуться во второй аул.

Составление схемы сопровождалась их ржанием и подробными инструкциями на языке Абая Кунанбаева, из которых я улавливал только одно знакомое казахское слово — кутак баш — это вроде значит «залупа».

Казахи в узбекских тюрьмах — это типа латышских стрелков или китайских карательных отрядов революционной красной армии Ленина. Сатрапы режима юртбаши. Им по херу кого охранять. Лишь бы зарплату платили вовремя.

По карандашной карте-схеме я легко двинулся вперёд и вскоре… очутился прямо на вокзальчике.

Вокзальчик — это типа цеха такого, куда нас всех привозят, шмонают, снимают отпечатки, фоткают, иногда слегка бьют, а потом раскидывают по хатам или зонам — смотря, куда у вас билет. Такой распределительный пункт. Прямо у входа в тюрьму.

Очутившись на вокзальчике, я совсем уж перепугался. Сейчас меня вот тут и накроют с этим хлебом коробейным, и пришьют сходу ещё пару лет за попытку побега.

Шарахаться тут в вольной одежде — очень опасная затея.

Надо срочно найти какого-нибудь офицера хоть немного понимающего по-русски и сдаваться. Чем быстрее сдамся, тем меньше впаяют.

Тут — то к моему глубочайшему облегчению мне на плечо легла тяжёлая рука дур-машины Давлата.

— Ты какого хера здесь потерял, джигут? Полтора часа всего до проверки! Хлеб-то кто будет раздавать, Голда Мейер?»

А я ему как отцу родному обрадовался:

— Давлат-ака, Давлат-ака, илтимос, проводите меня во второй аул-а, пожа-алуйста, пропадаю совсем.

Будь она проклята, эта анаша думаю, никогда в жизни больше её курить не стану!

— Йе! Потерялся што-ли кутак-баш? Тощщна не еврей — те вроде как хитрые, а ты сопсем-сопсем далбайоп! — посетовал он:

— Пашли, кутак-голова, нога в руки и пашли.

Через пару минут галопа за бодро вышагивающим, как Пётр Великий на корабельной верфи, долговязым Давлатом, я, наконец, очутился в продоле второго этажа нашего аула и, возблагодарив аллаха за его не чем не объяснимую милость, бодро принялся раздавать хлеб.

Тут все же нужно отдать должное воровской постанове — ведь в хатах сидели и ворюги, и аферисты и марвихеры всех мастей, любой из которых мог легко выкружить у меня лишнюю пайку хлеба.

Да что там пайку — весь короб, выцыганить, увидев лоха в панике, но каждый принимающий под счёт пайки стоящий у кормушки васёк, вёл себя подчёркнуто корректно. Никто ни разу не попытался плескануть на меня горячим чифиром из кормушки — как стращал до этого третий обитатель баландёрской хаты — вечно испуганный пухлый Улугбек. Я и тогда ему не поверил — чифир, его пить надо, а не в морду плескать.

Я воспылал благодарностью к воровской идее и даже, перекрестившись, быстро передал несколько маляв и целую машинку с светловато-коричневым раствором хандры из одной хаты в другую. Из рук- в жилы, так сказать.

У меня как крылья за спиной выросли. Надо помогать мужикам под замком — сам там сидел.

Стал раздавать быстро и чётко — будто спортсмен, немного замешкавшийся на старте и теперь уверенно нагоняющий упущенное время.

Все шло гладко, как по маслу, пока я не дошёл почти до самого конца продола. Тут у меня хлеб вдруг взял и закончился. А вот хаты? А вот хаты-то совсем даже ни закончились. Боже мой!

Наступил апогей кошмара. Хлеба не хватило. Хлеба, понимаете? Паек мужиковских — святая святых. Наверное, кусков сорок, а то и поболе не досчитался. Да как же это?

Хотя — какая уже разница — как же это? Мне теперь крышка — это ёжику понятно. Самое малое, что теперь произойдёт — это то что меня немедленно опустят, и уже завтра, в это же самое время я буду играть на этом самом продоле в хоккей со шваброй. Стану новым третьяком или овечкиным.

В единственной на таштюрьме хоккейной команде состоящей из парней с нетрадиционной сексуальной ориентацией.

Самое страшное в тюрьме — стать хоккеистом.

Это не только ведь унижение достоинства — им еще и самую грязную и тяжелую работу поручают. Как неприкасаемые в индуизме вообщем. А вот интересно — творцы кодекса понятий на индуизм опирались? Кастовую систему? Или на тут нашла выход подозрительная близость Маркса с Энгельсом?

Блин — ну какой к черту индуизм? Мне уже кашу пора бегать раздавать, а я еще хлеб сдаю. А хлеба — не хватает. А может теперь в тюрьме из-за моей безалаберности вспыхнет бунт и мне непременно добавят срок. Организация массовых беспорядков. А по концу, наверное, зарежут на пересылке — «он скрысил сорок порций хлеба у мужиков, Сильвер, пустите ему кровь».

Проклятая анаша! Проклятый пан Хлеборезка, как он сально улыбался мне в след! Обсчитал, стервец! Или это я сам увлекся и раздал куда дважды? Проклятый художник Марс. Сгубили! Сидеть осталось три дня — и вот в преддверии нормальной жизни он стал петухом.

Вот так-то тебе сучёныш! Захотел лёгкой жизни? Не сиделось, как всем в хате? Хлебай, хлебай полной ложкой теперь хлебай! Жопой своей, до сих пор неприкосновенной расплатишься. Жопой, слышишь! Говорят опущенные толпой жертвы часто пукают — не могут удержать в заднице газы. Боже спаси и сохрани!

Ещё раз с ужасом глянув на оставленные мной без утренней пайки хаты, я на ватных ногах, слегка покачиваясь, поплёлся как на эшафот в сторону кухни, молясь лишь о том, чтоб всесильный Марс (будь он сука проклят со своей дурью и баландой) благополучно разрулит кризисную ситуацию. А может просто вцепиться в глотку самурайским контролерам?

Ну побьют, конечно, не без этого, но хотя бы упрячут в изолятор. А вдруг братва придет в изолятор? И там же прямо опустит — удобно ведь, как в отдельном номере отеля.

От такого количества стрессов бьющихся друг о друга в моей бедной голове, травка стала попускать. Так что дорогу к окну раздачи на гигантской кухне ТТ нашел я довольно быстро.

Марса, разумеется, там уже не было.

Но он меня не забыл. У амбразуры уже стоял готовый бачок, наполненный до краёв жидкой голубоватой перловкой. Кашу этого нежно-голубого колера можно увидеть только в закрытых учреждениях джамахирии. Видимо какой-то тайный рецепт. Говорят, в тюрьме в баланду подсыпают бром, чтобы подавить то, что называется мерзким словечком «половое влечение». Может каша от брома такая синяя?

На бачке была недвусмысленная, хотя несколько коряво исполненная надпись «Нонушта. Иккинчи Корпус».

Основы своего разговорного узбекского я закладывал в учреждении усиленного режима в Наманганской области. Отсюда и областной акцент.

Отсюда же я твёрдо помнил как Отче Наш — нонушта — это «завтрак», тушлик — это «обед», екумли иштаха — это «приятного аппетита», а вот как будет ужин — не помню сейчас, хоть режьте.

Судорожно продолжив лингвистический анализ бочкового мессиджа, я заключил: «Завтрак. Второй корпус».

Ага! Да у меня просто дар к редким языкам. А может трава ещё продолжает творчески стимулировать? Указаний насчёт этажа на заляпанном подсыхающей кашей бачке не было, но времени для дедукций не оставалось. В любом случае бачок ждет, скорее всего, меня. Главное теперь, чтобы хватило на всех. Пошли они со своими писульками и передачами — надо сконцентрироваться на главном. На баланде.

Если я ещё и поверку утреннюю сорву, то зол на меня будет каждый из шести контролёров смены, включая дур-машину Давлата. Не надо ничего курить, чтобы легко представить их негативную реакцию.

Бачок надо брать и ломиться бегом на второй этаж.

Опять впав в предынфарктное состояние, я начисто забыл наставление Марса о том, что бачок следует толкать, а не поднимать, и рванул семидесяти литровую посудину вверх.

В спине сразу что-то хрустнуло, а яйца резко и больно обвисли почти до самых колен. Это окончательно меня отрезвило. Кроме того мне вдруг стало насрать на мою дальнейшую судьбу. Кажется я уже понимал от чего умру. Поэтому когда меня кто окрикнул, я даже не вздрогнул.

— Эй, василий! Не усрись смотри нахер! — это был бас человека одетого поваром, но напоминающим по виду средневекового палача, эдакий заплечный оператор-гильотинист первого разряда.

— Новый что-ли?

— Ну

— Ты смотри мне, василий, баланду в обед особа не крысь, раздавай как положено. Я сам вашему старшему на жарганку тасану, голодными не оставлю, не ссыте живоглоты кишковые.

— Это Марсу что-ли?

— Марсу или сникерсу, мне отсюда и до обеда. А крысить начнете — быстро оформлю из вас сладкую парочку. Попутного ветра тебе, василий, греби уже в свой продол.

Я уже просто устал от постоянных угроз. Страшная мысль, что я не доживу до вечерней проверки оформилась в твердую уверенность. Петь и радоваться лёгкой доле баландёра давно уже не хотелось.

Как робот, на автопилоте, я раскидал баланду по всем хатам. Чувствуя вину перед обделёнными мной мужиками, я лил каши в миску до самых-самых краёв, так, что сжёг себе все пальцы. В переговоры не вступал. Пусть льют в морду хоть свинец расплавленный — мне все равно крышка.

Обоженные пальцы и неприятные невежливые слова васьков, в ответ на предложение «повременить» с почтой, были сущей мелочью по сравнению с предвкушением близкой роковой развязки. Может быть даже кровавой. Бедная моя мама получит похоронку из тюрьмы.

Стало так жалко себя, такого хорошего, не делающего никому — никому никакого зла и вечно страдающего, что я даже всхлипнул.

Сука! Житуха-сука!

Сдав пустой бачок, и низко опустив гриву, я пополз на утренний просчёт в роковую баландёрскую хату. Ждать конца оставалось недолго. Совсем недолго.

* * *

В хате меня бодро встретил Марс:

— Ну вот я же говорил не хер делать! Растасовка пищи нам за радость!

— Сука ты, Марс, какая же ты проститутская сука! Зачем ты меня накурил в первый день, с утра! На хер вытянул на баланду эту гребаную! Мне конец теперь понимаешь ты, конец! Край!

Что со смотрящими успел цепанутся? Так быстро? — Марс сразу посерьёзнел.

— Хуже Марс, хуже! Хлеба… Я стал захлёбываться соплями и слезами, хлеба, пайки у меня не хватило, понимаешь ты! Не хватило!

— Одной пайки?

— Если бы одной, если бы только одной… на две крайних хаты не осталось не крохи…

— Мурод-хлебораз, падла — вздохнул Марс — эх надо было самому пойти с тобой в первый раз считать, конь ты педальный. Ладно, не ссы. Ща просчёт пройдёт, я все утрясу. Да не ссы говорю тебе! У пухлого Улугбека вон на прошлой неделе на пол-продола не хватило. Так громко пустыми мисками тюрьма тарабанила, на Юнус-Абаде наверно было слыхать. Зам нача оперчасти вел расследование обстоятельств.

Не ссы. Прорвёмся. Только вот после просчёта загасись на полчаса в дальняке — пока дур машина смену не сдаст, а то огребёшь по порожняку. А там мы все сладим — не впервой.

Так и случилось.

Сразу после просчёта, только я успел юркнуть за ситцевую занавеску отделяющую дальняк от остальной хаты, ворвался Давлат. Дур-машина напоминал несущийся на всех парах грузовой локомотив.

— Где идиотик твой? Амига секиб куяман хозир ссукя! Очко порвать киламан!

— Только что здесь был — развёл руками Марс — вроде не сбежал, он этапа ведь ждет на колонку, начальник.

Давлат плюнул на пол, перевернул пинком тумбочку с какой-то марсовой канителью и хлопнул дверью хаты, так что вздрогнул весь продол. Потом мы услышали, как защёлкнулся замок. Закоцал хату!

— Только под замком теперь в мой смена будете сидеть, кутак друг у дружки сосать — проревел из продола он на прощание.

Растеряв остатки воли и сил я упал на свой шконарь и отвернулся к стене. Бывают моменты, когда хочется закрыть глаза и тихо умереть. Радовало только, что меня, вроде, оставили в покое, и до моей утренней ошибки никому нет дела.

Но куда уж там.

Через пару минут замок снова лязгнул, и в хату поблёскивая искусственным шёлком адидасовых олимпиек, вплыл сам смотрящий за тюрьмой с его многочисленной адидасо-найковой свитой.

Хотя мне совсем не до шуток было тогда, но все же не ускользнуло их потрясающее сходство с группой тренеров спортивного общества Динамо. Но было совсем не до искромётного юмора. Затосковал я не по-детски. Сейчас начнется.

Вот и все. Вот так оно и бывает. По беспределу загнут сейчас, изнасилуют и пиши пропало.

А ещё снова стало как то жаль ждущую скорого моего выхода на колонку маму. Конечная, мама. Приехали. Просьба не прислоняться. Пидоргом стал твой сын. Сопя, и с каким-то звериным рыком, бандиты по очереди вошли в него сзади.

— Ты что ли новый баландер? — медленно по-царски спросил положенец, чуть растягивая слова на манер Саши Белого — Очки нацепил, а пайку мужиковскую считать не научился? Совсем страх потеряли, непути?

— Да это Мурод-хлеборезка, по новой… — начал было Марс, но смотрящий за таштюрьмой остановил его взглядом.

— Мурод сам завтра пойдет с лотком жир с андижана трясти. А ты запорол бачину, и спросить бы с тебя стоит. Ты что гадить нам вышел на продол или мужикам помогать?

У меня медленно зашевелились на затылке волосы. Еще и гадские движения предъявляют.

— Мужикам, говорю, — конечно же мужикам, я вот мульки уже сегодня передавал…

Смотрящий прервал меня:

— Сначала передавал, а потом кидать стал мужиков? И на движения и на хлеб? Ты чо, с головой не дружишь совсем? Или думаешь тут ментовской ход в тюрьме? Помогать надо мужикам, раз на продол вышел. Раз уж ты непуть в этой жизни, буть правильным непутем. Непути они как, тоже бывает правильные движения колотят. По понятиям.

В спецподвале вчера баландер спалился. А там в каждой второй хате — лохмачи. Могу хороших мужиков сломали. Ну, с них спрос отдельный. А с тебя — отдельный. Движения у нас в спецуру сейчас ноль. Связи с тамошней братвой ноль. На раздачку васьков пускают раз в неделю, но с ними кумовья сами ныряют. Так что — ты пойдешь сегодня обед раздавать туда. И каждый день будешь ходить. А вот это вот отнесешь в хату один ноль один.

Смотрящий протянул мне шпонку размером с ананас.

Как порете так и расхлебывайте теперь! Смотри, запалишься — грузись сам по полной грузись. Где взял — чо взял — бильмайман, понял? На кичу кинут — загреем, не ссы.

Не ожидая моего ответа братан положил запаянную в целован шпонку и еще целую россыпь разношерстных малявок на стол и вышел.

Дверь они за собой, конечно, не закрыли — потому как ни канает братве хаты коцать, даже баландерские. Хотя лучше бы уж закрыли, заложили кирпичами и оставили меня, наконец, спокойно сдохнуть.

До обеда осталось еще два часа. Можно было бы сладко вздремнуть, но какой там! Сам себя лишил простых земных радостей. Страшные мысли танцевали в голове мазурку.

Скорее всего в спецподвал идти надо будете через плотный шмон, во время которого меня непременно спалят. А если не спалят на шмоне — тогда просто сдадут сами лохмачи. Их там, в спецподвале, как туберкулезных палочек — легион.

По запалу менты несколько раз жестко посадят меня жопой об бетонный пол и бросят на холодный цемент кичи. Пару недель ссать буду кровью. И это все — как говорил Сальвадор Дали — за пару дней до освобождения.

Кончена моя молодая жизнь. Не гомосеком, так инвалидом сделают.

И все — из-за смутьяна Марса. Я ведь даже подумать не успел — как он меня на продол выволок. Движенщик хренов. Скотина.

Мало управляемое желание схватить подушку, швырнуть ему на морду, а самому всем весом сесть сверху полностью охватило меня. Сначала он будет биться, потом хрипеть, потом, уже в агонии, изогнется и освободит кишечник. Сдохни, сука.

— Марс! Мааарс! Ты знаешь что, гавноплёт, ты долбанный, а иди-ка ты теперь в спецподвал сам! Втравил ты меня в эту баланду, накурил дурью с утра по-раньше, вот сам теперь и расхлебывай!

— Во-первых это не Марс тебя втравил, сам считать пайки должен был. Инязы они, бляха, по заканчивали. Пять паек посчитать не можем!

Во-вторых люди взятки башляли в оперчасть, чтоб их на спецподвал поставили. Там хат-то всего двадцать две, а движенияя-а! Ты один, после ментов конечно, там всем движением рулить будишь. На жигулях на колонку поедешь. Оденешься с иголочки.

— Ах еще и оперчасть? Опять оперчасть? А иди-ка ты тогда, брат Марс, на хер. С вещами и насовсем. Мало мне Давлата, Смотрящего за Таштюрьмой, лохмачей, тут еще и оперчасть! Я на пенсии, Марс, завязал с оперчастью. С иголочки оденусь и всю жизнь буду на лекарства потом работать.

Знаешь что? Я вот вообще в обед раздавать не выйду! Что? Выкусил? Заболел я. Желтуха. Закроют меня обратно в хату, а повезет — в санчасть пристроюсь на пару деньков. Тише едешь, дальше будешь.

А то и в кичу кинут? Ну и что если там один бетон — за-то одноместный номер, буду отжимания в упоре лежа делать.

— Выкусил. Выкусил — тут братишка вход рубль, выход два. Думаешь у смотрящего на кичу дороги нету? Ага — он тебе там сделает в упоре и лежа. Не шугнись. Такие отработки на промке прокалачивал, а тут спецподвал. Втянешься, уходить не захочешь. Лучше скажи как маляву братвинскую будешь ныкать?

— Известно как — в андижан заткну и в путь.

— Не. Про андижанскую польку тут забудь. Вход в подвал через приседания и обязательный шмон. Твой козырь, что идешь впервой. У ментов просто в голове не уложится, что ты сходу движенить начнешь. На такое только по-жизни безбашеные способны. А ты хоть конкретный бесчердачник, но по-виду ботаник-ботаником. Маляву бросим в подстаканник. Его у тебя только на второй, третий день досматривать начнут, больно возни до хрена.

Дело в том, что бачок состоит из двух частей — типа термоса. В пухлый жестяной кожух, подстаканник, вставляется блестящий стакан из нержавейки, в который и льют баланду заплечных дел мастера с кухни.

Вытащить его для досмотра, не облившись по уши баландой, довольно трудоемкая задача. Если кинуть груз в подстаканник, мне нужно будет сперва раздать баланду, а потом вытряхнув стакан, отработать братвинский груз.

Теоретически должно сработать. А вот как пойдет на практике, уже жизнь покажет.

«Грамавержец кажется Зевес биль, я под следствием книжка читал «Легенды мифа древней Греции» назвается» — наш спор разбудил пухлого Улугбека.

«Если баишься братвинский малявка нести — я сам в абет пайду подвал баланда раздам» — геройствует Улугбек.

Джигит выискался. Я проникся некоторой симпатией к пареньку из города со звучным названием Маргилан. Видел меня сего-то два раза, а уже готов рискнуть за мой личный комфорт.

Хотя все они такие — мальчишки в восемнадцать лет — готовы и в огонь и воду.

Попробуйте отсидевшего пару ходок сороколетнего, полного сил и опыта мужика в горячую точку в какую-нибудь Чечню швырните. Что он делать станет? Верно подметили — во время атаки прятаться, а после атаки ходить и вырывать мертвым боевикам золотые зубы.

Вот они мальчишек восемнадцатилетних, легенды мифов начитавшихся, в горячие точки-то и шлют.

Нет. В этот раз пойду сам. У этого маргиланца еще срок впереди, он этапа на зону-матушку ждет, а уже ошибок наделал — баланду вышел раздавать. Впереди еще лет пять неизвестности и сплошной лотереи.

Мне легче — вывезут на поселуху через месячишко — а там и дернуть легче в крайнем случае. Кроме того в спецподвале бывать уже приходилось. С другой стороны кормушки. Ровно четыре с половиной года назад.

* * *

Лохмачей наверное так назвали за прическу. Им вместо обязательной в большинстве зон нулевки, разрешается короткая стрижка. За особые заслуги перед администрацией.

Короткую стрижечку носят блатные, стукачи-общественники и маслопупы, типа Платона Лебедева.

Получается все представители указанных выше категорий — лохмачи что ли тогда?

Ох чувствую и будут у меня с блотью всякой терки за такие вот простодушные дефиниции, если, не приведи господь, снова посадят.

Лохмач это обычно опытный стукач имеющий за плечами несколько ходок.

Когда следователю кажется, что ни звездюлями, ни добрым словом с сигаретами, ему не удалось из подследственного все выудить, вас могут перевести в спецподвал.

Там ваше дело попадает на стол местного кума-оперативника, и он с лохмачем вместе эту папочку проштудирует. Оперативная разработка называется.

А вы в это время оказываетесь в малюсенькой уютной подвальной хате, смахивающей на католическую исповедальню.

Отсидевший хоть пару лет на зоне становится неплохим психологом, он как бы насквозь людей видит. Вычитывает стандартные шаблоны поведения.

Лохмачи могли бы преподавать практическую психологию или исповедовать грешников. Они не знают терминов типа «альтер-эго» или «сублимация», но понятиями этими успешно оперируют. Эдакий стихийный доктор Юм или Каннибал Лектер, только перстни на пальцах не золотые, а нанесенные тушью.

Я попал к ментам сразу после почти сорокодневного нон-стоп винт марафона в Москве. Сорок с лифуем ночей не спал, питался в основном винтом и дешевым йогуртом, и можно смело сказать — арест тогда спас мне жизнь.

Но отходняк от винта продолжался у меня все следствие, почти до самого суда. Винт не гера — ломки от отрыва нет почти никакой. А вот мозгу требуется много времени, чтобы восстановить нормальные функции.

Я заговаривался, частично терял память, сидя засыпал прямо на допросах, причем все это самым естественным образом.

Даже Лаврентий Берия мог ведь и соскочить из-под вышака, если вел бы себя во время следствия также как и я. Сидел бы Палыч весь такой благой в Кащее или Сербском, да стишки пописывал.

Леха-лохмач тогда быстро раскусил, что я не симулирую, а «вроде точно гоню дуру», и потерял ко мне всякий интерес. А потом к нам еще бывшего десантника подсадили.

Внимание Лохмача сосредоточилось на новом пассажире.

«Пассажир» по-ходу феня чисто лохмачевская — лохмач он в хате живет, а такие как мы — проплывающий через хату, как гавно через трубу следственный биоматериал, и есть пассажиры.

Звали десантника Омон и обвинялся он в том, что нанес жене двадцать шесть несовместимых с жизнью ножевых ранений.

Омон все отрицал, побои по-двое-суток-по-очереди-всем-отделом на десантника никак не подействовали, и его передали Лехе. Мол это как раз по теме твоей последней диссертации.

Я в это время отсыпался, жрал от пуза анлиметед для лохмач-хаты баланду, вкусные узбекские лепешки, которые каждый день передавала через охрану мама Омона, и потихонечку приходил в себя.

По сравнению с последней парой недель в столице, словно в санаторий попал.

В добавок к тогдашнему моему полуовощному состоянию, у меня еще очки отмели на шмоне. Чтобы «вену не вскриваль».

Ходить полуслепым было трудно — натыкался на все что не попадя. Читать просто невозможно. Короче как вы уже поняли, я сильно смахивал тогда на пожилую Фаину Раневскую.

За день до моего переезда в большую, душную, тесную, но веселую мужиковскую хату, Леха сильно меня избил ногами в лицо.

Кажется я, по неловскости врожденной, опрокинул тогда полный чифирбак парившегося для Лехи купца, не помню уже.

Леха-лохмач хорошо владел техникой рукапашного боя в маленькой тюремной хате, и я сам не заметил как очутился на полу. Лохмач что — то истерично кричал, и в его интонациях звучали высокие весенне-кошачие ноты из раннего творчества Брюса Ли.

Миротворческая миссия, как и полагается легла на широкие плечи десантника Омона. Он как-то уж очень быстро поднял Леху и посадил, жалкого и съежившегося как скворца, на второй ярус шконки.

— Ие! Зачем из-за чой человекь морда бить? Хозир узим свежякь кутараман.

А на следующий день меня перевели в общую хату.

Еще неделю после этого к нам отталкивались целые экскурсии из других хат — посмотреть, слегка цокая языком, на распухшую рожу жертвы лохмачевского беспредела.

* * *

Марс, я и пухлый Улугбек выдвинулись на кухню за обеденной пайкой. Меня уже ничего не пугает, и я заключаю, что-то во всех страданиях во время распределения завтрака виновата была дурь-трава.

Не буду больше курить на работе. Честное слово.

Шесть секционок. Крутая лестница которую, если не врут, построили аж в 1891 году вместе с первым, самым старым аулом ТТ.

По ней и крамольников-революционеров таскали на этап, и троцкистов полумертвых с допросов волокли и, совсем еще недавно, шишек с узбекского руководства на взятках погоревших, с великими почестями конвоировали.

А теперь вот и я, кряхтя, со своим бачком пробираюсь. Запомнишь ли меня, старая тюрьма? Да нет, лучше уж забудь поскорее!

В спецподвал запускают один раз — поэтому и хлеб, и бачок баланды выдают сразу, без списка и с запасом.

Лишний хлеб и баланда распределяются на усмотрение баландера, а так как лохмачи вообще редко берут хозяйскую пайку, передачки в основном чужие мурцуют, выдаю всем желающим двойные, а то и тройные порции. Кушать подано.

Прошло все идеально — ну чего стоит раздать на двадцать две мини-хаты, после восмидесяти переполненных под завязку? Раскидал в минуты!

А потом ждал полтора часа пока на поверхность выпустят. У ментов пересменка была или развод, хрен их разберет.

Двигаясь от хаты к хате обрастал завязками. И начал понимать за что некоторые ловкачи взятки дают, чтоб в спецподвиге кашку разносить. Движение!

Баландер в спецподвале это вам не шнырь на общем продоле. Это один из немногих каналов связи с внешним миром. Все-все включая лохмачей приветствовали меня там. И совсем не как недоразумение непутевое приветствуют, а как почтальона на фронте. С гармошкой и песнями.

Обратно иду — пухлый как Улугбек. На мне слоя три одежды отправляемой подвальцами в большой мир — на движение. В андижане два шпонаря с деньгами — один уделение «на братву», второй со списком на приобретение разного рода фармакологии, в основном опия, геры, и моей недоброй подруги- марьванны.

Интересно почему «жопа» на узбекской фене «андижан»? Думаю что из-за печально известной андижанской тюрьмы особого режима. Там держут самых отпетых, у кого по сто пятьдесят ходок и срока под потолок. Они носят полосатую одежду, как в Освенциме. При малейшей политической нестабильности их немедленно расстреливают. Так во всяком случае рассказывают, дуя на купец, бывалые.

Именно в Андижане пару лет назад возник бунт, да такой что зыкам удалось захватить и мэрию, и центральный телеграф города. Терять этим людям нечего — срока максимальные, средний возраст 50 лет, родня давно от них отказалась. Живут в тюрьме и на работу ходят бетонным тонелем в тюрьму. Солнца годами не видят толком.

Вот и говорят «засунуть в андижан», «заандижанить» — типа в жопе спрятать.

* * *

Марс и пухлый Улугбек встречают меня как раньше в совке встречали вернувшегося из загранкомандировки в капстрану. Сразу бегом смотреть, что приволок.

Я все стянул с себя, вытряхнул содержимое подстаканника, и пошел в дальняк — высирать и мыть под краном подвальные финансовые транши.

Потом Марс сразу ринулся на движение — загонять мульки братве, скупать наркоту и перепродавать шмотки. Марс он шустрый, как и большинство уроженцев Казани.

Пухлый Улугбек отработал с овощерезки на кухне два баклажана, порезал их, поджарил, и теперь мастерит для нас маленькие канапэ.

Я скинул читозы, и забравшись с ногами на шконарь, отдыхаю от трудов праведных.

Где-то в соседней хате какой-то припудренный монах — так называют в тюрьме тех кто воровал на воле, а в тюрьме проникшись религией стал святошей — вытягивает на тягучем гипнотическом арабском:.

Ааллохууу- Акбар! Ааллоху Акбар! Ашхаду алла илаха илла л-Лааах!»

Если мусульманский азан не боятся, не презирать, а просто послушать, на душе от этого «илалох» всегда становится безмятежно и светло. А уж если еще курнуть чего перед этим — совсем в космос улетишь.

Осталось раздать в спецподвале ужин, отработать груза, и сегодняшний, такой долгий, начавшийся в три тридцать утра день, наконец кончится. Не так легка, как в начале казалось доля баландерская, но это вроде как по мне.

Люблю адреналиновые приходы от неоправданного риска. До сих пор, верите, иногда ворую в бутиках и супермаркетах — хотя и деньги есть, и почтенный отец семейства уже.

Ворую, потому что могу украсть. Забьется на миг птахой в груди сердце, потом ррраз! Отработал! Вливается в кровь добрая струя андреналина — будто шприцом впрыснул.

А — ладно! Называйте меня как хотите. Все равно вам этого не понять.

А еще знаете ли — хоть прошло уж со дня освобождения более десяти лет — тюрьма с поразительным упорством снится мне почти в каждом сне. И вам в жизни не представить радости пробуждения в собственной постели, рядом с теплой, мягкой женой.

* * *

Ужин удалось раскидать еще быстрее.

Раздал. Движения проколотил. Менту пачку «фильтр» по совету Марса на выходе тасанул, да так и выпорхнул на свежий воздух и свет божий без всякого шмона. Система. Все просто и четко, когда в теме. Иной раз на воле так не хватает этой простоты и четкости. В тюрьме и на фронте четко знаешь — где свой, а где враг. Гораздо четче чем в «цивилизованном» обществе.

В хате нашел только пухлого Улугбека. Он приготовил жарган, накрыл на стол и ждет меня. Провозившись с полчаса у машки-электроплитки, видимо запарился и снял застиранную футболку.

А Марса где носит?

— Марс жидать не нада. Марс мало-мало деньги изделал сегодня, пашоль свой старый хата стира катать. Сапсем бальной на стира адам. Вечерний прасчет только раскоцают — патом придет. Зилой как сабака придет, галодный и бес денег. Давай-давай бистро садысь — жарган астыл сапсем.

Надо отдать должное — узбеки милый и хлебосольный народ. Если только у них последнее не отбирать.

Лечим душу вкусным жарганом и ведем неспешную по-восточному беседу.

— Калай — понравилась спецпадвал балянда таскать?

— Ну знаешь. Нормально. Пойдет. Время летит — не заметишь.

— Ти скора каленка свой уйдеш — я пайду спецпадвал таскать.

— Забудь. Не лезь в эти дебри, пацан. Да потом тебя самого скоро на этап дернут. Дай Бог в наш Пап или Таваксай, а то и в Каршинский концлагерн загремишь.

— Не. Я худо-хохласа вес сирокь тоштурма буду хадыть. Мой дядя прихадыл — начальник оперчасть майор Джумаев движеня правильный делаль. Баландер булдим ман. Баландер-да. Зона страшно сапсем. Не хачу зона. Балянда тиха-тиха раздам и псе.

— В спецподвале «тиха-тиха» не получится. Спалишься. Там нельзя долго задерживаться, как на минном поле. Оттуда либо на этап, либо в кичу, а после на этап опять же.

Не жадничай. Свой жарган и пачку «фильтр» в день на верху и так поднимешь. А больше и не надо чтобы срок сам мотался — поверь ветерану.

Значит через кум-отдел баланда утрясается, а? Понятной дело — через кого же еще. Может и мне тут тормознуться попробовать? Что она эта колонка? Свобода разве? Суходрочка одна. Я и в ТТ себя уже превосходно чувствую.

— Беспантоф эта. Начальник оперчасть майор Джумаев твой деньга тощщна вазмет. А тебя псе равно этап дернут. Ага. Твой режим другой — калонкя — на тоштурма тибя па закон долго держать нильзя. Камисий-памисий какой пиридеть — майор Джумаев сам движения патом делать будет. Не. Ти скора уйдешь. Сапсем скора.

— Твои бы слова да Богу в уши!

— Ие! Зачем вы урусы пра свой бог всегда пиляхой гяп гаварите. Пачему бога в уши? Зачем? Бог добрый у всех. А человек-зилой. Как в тоштурма. А к тибе тёлька твой свиданка зона перихадиль?

Приходила ли ко мне в зону на свидание моя «телка»?

Помню завезли меня в Уйгурсай, учреждение Уя 64 дробь32, и ко мне сразу же на двухчасовую свиданку примчались мама с Иришкой.

Мы с Иришкой конечно же не были расписаны — кто же знал — поэтому дали только двухчасовую свиданку, а не сутки в отдельной хате, как женатикам.

Я к тому времени уже отсидел в тюряге в ожидании суда и до этапа ровно год. Год в тюрьме это вроде очень-очень долго, а с другой стороны, первый год- наверное самый быстрый, событий много.

Заматерел за год, наблатыкался и страшно гордился собой что до сих пор живой и невредимый. Про баб забыл напрочь — с глаз долой как говорится..

И тут вдруг — Иринка моя — вся французкий парфюм, жопа обтянута джинсами Кальвин Клайн, как сердечко. Меня аж в краску кинуло — как пацаненка, что поймали подглядывающим в женский предбанник.

А мама все рассказывает, рассказывает какую-то ересь про соседей, да про работу, да про то как красиво переделали Фархадский базар.

А в хату все засовывают башку всякие свиданские нищеброды-попрошайки. Да заберите вы нахер весь этот мешок, поговорить только нормально дайте!

Поговорить нормально удалось только в последние минут десять. Пока мама наконец куда-то вышла, я быстро завалил Иринку поцелуями на спину, да тут же чуть сознание не потерял от самой сладкой вещи на белом свете — запаха женщины. Кончил тут же, через пару секунд, не успев даже снять лагерных штанов..

А через три месяца пришло от Иринки поэтическое эдакое письмо, мол, я вся такая певунна и вьюнна, беременна несвоевременно, и вообще — выхожу скоро замуж. Видимо и правда — бабам беременность в кайф, потому что описанию своих радостных ощущений она посвятила страницы три.

А у меня все ощущения и пропали как-то в раз. Я только тогда понял до конца слова приговора суда — восемь лет в колонии усиленного режима.

Восемь лет!

Не жрал неделю, курил только одну за одной. Все думал в какое время суток на запретку, под часового шагнуть лучше — чтобы сразу… «чтоб без боли»…

И ничего — пережил. Человек — крепкая скотинка.

* * *

Из этого флэшбэка вытащил меня пухлый Улугбек. Я даже и не заметил, когда он ко мне придвинуться вплотную успел. Его безволосая, пухлая белая грудь напоминала недоразвитую грудь девочки-подростка. Рука Улугбека тяжело лежала там где у вольнячих штанов обычно делают ширинку.

У меня от ужаса происходящего глаза чуть из орбит не выскочили:

— Ты что, дура, вытворяешь? Сейчас кто в хату заглянет и оба перейдем в гарем еще до вечернего просчета! В блуд толкаешь под конец срока? Срам-то какой!

— Пайдем-айда, ну давай быстра-быстра! За занавеска, дальняк пайдем. Улугбек умоляет каким-то тросниково-шелестящим прерывистым шепотом, и не перестает гладить моиштаны:

— Адын рас пацелую там, все! Ну, адын рас!

То ли его шепот, только какая-та лолитовская искорка в глазах, то ли белая грудь и толстые сочные губы с не разу еще не бритым пушком над верхней… А может быть страх что дверь сейчас непременно настежь откроется и начнется такой позор, которого мне никогда в жизни не пережить…

Сам не заметил как уже стоял схватившись за голову за плотно задернутой занавеской дальняка, и со сладким ужасом наблюдал сверху как вставший на колени на сырой, засанный пол, пухлый Улугбек ловко стягивает с меня штаны, и буквально заглатывает мой давно пульсирующий от перевозбуждения конец.

Если вы любитель давать женщинам на клык, то это слабое подобие левой руки в сравнении с тем как сосет небреющий еще бороду юноша. Женщина, она старается конечно, хотя и не всегда, но старается вслепую, все время надо отвлекаться и направлять.

Улугбека направлять мне не пришлось. У него был врожденный дар к духовой музыке. Я уже весь сосредоточился чтобы все побыстрее закончить этот постыдно-сладкий кошмар и понял, что через пару секунд волью ему в глотку этого тяжелого расплавленного горячего свинца резко собравшегося где-то внизу живота, а он вдруг прервался, вытер тыльной стороной ладони рот, стянул с себя штаны, и повернувшись спиной, взмолился:

— Отъебай меня, пожайлуста, отъебай!

Со спины он еще больше был похож на молоденькую девушку с мальчуковой стрижкой, пышечку эдакую, и я не задумываясь вошел весь в одно единственное имеющееся для этой цели отверстие — андижан-банк Улугбека.

Это было так фанстачески приятно, что я чуть не заорал в узком дальняке. Четыре с половиной года единственное место-куда удавалось воткнуться был мой собственный кулак.

Наступило полунаркотическое состояние приближающегося к неимоверному взрыву, и я в полу-бреду прижался к Улугбеку всем телом.

Как оказалось зря — потому что в следующую секунду в нос ударил запах самой противной вещи на земле — кислого мужского пота.

От такой провокации я немедленно скукожился, да и выпал из его теплой задницы.

Увидев этот конфуз, Улугбек быстро натянул штаны и шепча «Хозир, хозир у меня сеанс есть» — вызкользнул в хату.

— Вот! Вот! Давлат на шмон у мужиков отметал, а я потом в надзорка биль, скрисиль — Улугбек протянул мне полуобнаженную фотку актрисы театра и кино Татьяны Друбич.

— На! Эта телька пасматри и ебай!

И опять в позу становится, уперевшись в рукомойник с наросшей слизью.

Тогда я стал ласкать уже актрису театра и кино Татьяну Друбич. А она мне всегда нравилась, так что в этот раз меня не пришлось долго уговаривать.

После этого я долго мыл сначала внизу, а потом, когда этого показалось мало, везде все тело. Драил с полчаса куском вонючего хозяйского мыла. Интересно его правда из бродячих кошек и собак делают? Мне везде теперь чудился неистрибимый запах мужского пота.

Вот ведь несправедливость какая — смотришь как лесбиянки друг с другом кувыркаются — одно удовольствие. Поэтично у них эдак выходит, красиво. А пидерастия — какая-та вся с резким противным запахом, дальняками и слизью.

Мне вдруг отчетливо стала понятной личная трагедия Сергея Параджанова, Оскара Уайльда и Петра Ильича Чайковского — когда вам за сорок, поверьте, можно ласкать с одинаковым успехом и юношу и девушку. Только вот девушка будет фиалками благоухать везде, а юноша — паскудным бурлацким потом. Тьфу ты, зараза, — занесло меня таки в бурелом за пять минут до освобождения.

Выйдя из душевой, оборудованной в том же дальняке, я твердо решил наставить Улугбека на путь истинный.

— Ты дурилка прекращай этой херней страдать. У тебя такой срочище еще впереди! Загонят в гарем, годами дальняки будешь чистить. На всю жизнь заклеймят. А узнают еще что баланду раздаешь, и на флейте тут же играешь, еще и кости переломают, перед тем как человек десять тебе очко в капусту порвет!

— Мине, знаишь, днюха биль. Четырнадцать лет. Дядя анаша курить даваль. Хороший анаша дядя куриль. А потом я уснул на айвон… То ли спилю, то ли не спилю…

Как дядя преподал пухлому Улугбеку первый урок греческой любви узнать мне в тот день было не суждено. В хату ворвался злой «как сабака» и голодный Марс. Похоже он проигрался в пух и прах:

— Как меж собой играть сядут, тут нет, ни катит фуфло! А как с «непутем» — от тут все можно. Ну рассамахи позорные. Одно слово — рассамахи!

Так и закончился мой первый длинный как вечность день в роли баландера на ташкенском централе. Когда событий мало — я жалуюсь на жизнь. Когда слишком много — тоже скулю. Такой вот я вечно недовольный жизнью ворчливый сукин сын.

* * *

Следующие три дня я погрузился в новую баландную рутину, с Улугбеком старался не говорить, а взглядов его всячески избегал. Странно это было все как-то. Хотелось поскорее забыть, а не подвергать морфологическому разбору.

А на четвертый меня выдернули прямо с середины раздачи завтрака из самого спецподвала.

Конвоирам, видимо изрядно пришлось побегать разыскивая меня по всему второму аулу. Кто же мог подумать, что почти свободного человека в спецподвал нелегкая забросит.

Недовольны конвоиры были до жути — «покупатели ждать не любят» — в отместку протянули даже разок по спине дубинкой, да и не пустили в баландерскую, собрать мой скромный скарб. Погнали на вокзальчик без вещей и почти бегом. Зря копил сигареты на эту колонку самую.

Пока я сидел на вокзальчике и докуривал милостиво оставленную каким-то путешествующим этапником маленькую скрутку махры, кормушка с неожиданным лязгом открылась и в нее втолкнули мой старый кеширок.

Потом в кормушку заглянул пухлый Улугбек:

— Пусть хранить тебя Аллах!

Сунул мне быстро что-то в руку и убежал.

Когда я разжал ладонь, то увидел фотку актрисы кино Татьяны Друбич и маленькую вышитую трехугольную узбекскую ладанку, такие, кажется, называются «кузмунчок»…

1. 2

Вот и на моей улице нынче праздник — приехали за мной покупатели с того самого колон-поселения. И снова — этап. Теперь, надеюсь, последний.

Везут, однако, волки, воронком. Совсем одного. Класс VIP. Как чикатиллу какую везут. Ну что за хрень-то, ведь выпустят же через полчаса. Расконвоируйте уже наконец. Сколько же можно?

Или боитесь меня вдруг хватит после четырёх с половиной лет удар, если почувствую отсутствие конвоя? А может, и в самом деле в обморок бухнусь? А?

Сколько ждал, предвкушал этот момент. Считал дни, потом часы. А сейчас все выглядит как-то обыденно, не торжественно. Ладно. Откройте, откройте вот только мне дверь! И я вам покажу, что именно имел в виду Хемингуэй, когда написал: «и сразу же после этого фиеста взорвалась».

Делать в воронке, кроме как смотреть в щёлочку особо нечего. В голове крутятся одни и те же мысли.

«Покупатели» за мной приехали, дожился вот в двадцать первом-то веке — превратился в товар. Как же там в старой негритянской песне поётся: «Масса хочет нас продать».

А настроение у меня в этом последнем рейсе на воронке все равно бодрое. Перемены могут быть только к лучшему.

Меня запродали в маленький город с загадочным названием — Ахангаран. Я знаю — город будет! Я знаю, саду цвесть! Там, в Ахангаране этом должны жить целые выводки красивых, доступных и сговорчивых девушек.

Ах-ан — га- ран. Прикольное слово. Звонкое. Экзотическое. Ангара, арахис, потом архары в этом слове звучат, и ещё, какие-то гараны. Что, не знаете, что за животные такие — «гараны»? Ну, так включайте, включайте фантазию.

Гараны, они такие — в виде седла дикой козы. А может гараны — это гигантские птицы? На юг летящие, очей печальные гараны… под звуки струн гитарных встрепенутся вдруг…

Водятся гараны однако исключительно в центре Ахангаранского тумана.

Ах, да! Забыл сказать вам, — туман это по-узбекски это «район», а по-вашему, наверное, волость.

Волости, губернии, туманы и вилояты.

Отстал я от вас с вашей модернизацией, сидел, видишь ли, пока вы тут таблички переклеивали с места на место. Надеялись, если туману напустить, то и жизнь сразу наладится. Мне по душе ваш оптимизм.

Еду к моему новому массе в колонку. Песни негритянские пою. Думаю теперь, всё сложиться в жизни как нельзя лучше. Прогресс уже на лицо — в воронке везут меня одного. Так, наверное, возили самого Лаврентия Павловича и несчастного завмага Беркутова.

Что так долго везут-то, сатрапы? Говорили вроде близко Ахангаран этот. А вот все никак не приедем.

И щёлок нормальных нет, новёхонький воронок совсем.

Интересно, а вот воронки молодое независимое государство все ещё из метрополии получает или уже свои собирать сподобились? С такими потоками зыка — им надо бы регулярно обновлять автопарк.

Кажись ворота. Не? Точно, точно КПП. Пожалуйста, оставайтесь на своих местах до полной остановки двигателей. Приехали!

Колонка — это ещё одно гениальное изобретение системы. Подарок человечеству от Никиты Сергеевича Хрущёва. Великого попкорнового реформатора. Он все пытался перевести государственные институты — армию, тюрьму на полный хозрасчет.

Хорошо, не додумался сделать подшефные тюрьмы, как сделал подшефные детские сады и ясли.

Какая связь между этими институтами, вскинете брови вверх вы?

Они суть — одно и то же — учреждения призванные на разном уровне сделать из вас послушных граждан города Глупова. Что такое хорошо и что такое плохо с поправкой на последнюю версию конституции и последнего императора. Не смейтесь! Я боюсь, даже во фразе «Мама моет раму, а папа читает газету» — уже заложена пропаганда государственных устоев. Патриархия альфа-самца.

Короче, колонка — это тоже тюрьма, но без автоматчиков на вышках. Изнутри похоже на пионерский лагерь. Штаб, клуб, бараки, умывальник и туалет — на улице. Столовой только вот нет. Раз свободны — так и кормитесь сами, а то?

Ищите плантацию хлебных деревьев.

Вот идеал взаимоотношений государства и гражданина. Вечером посчитать всех — и в барак, а утром строем на работу. Насчёт пожрать и отопления — сами не маленькие, пощекотитесь.

* * *

Бараки тонкими перегородками внутри поделены на двухместные нумера. Узкие, как шкаф в хорошем гарнитуре. Все же лучше, чем общий барак с трехъярусными шконками в зоне. Имитация частной жизни. Пеналы для хранения карандашей ночью.

Встретили меня тамошние менты довольно обыденно. Вяло как-то, без энтузиазма. Но и кровь пить не стали особо — очень странные менты в Ахангаране.

Что-то здесь не так. Не иначе, подляна у них с подковыркой тут, многоходовая. Хороший мент, сами знаете — какой — тот, что мёртвый совсем.

Нужно будет срочно местных порасспросить — что за постанова тут, и как на неё следует реагировать.

— Ага! Приехал-с, голубчик? Ну-ну. Иди-ка в коридоре почитай наши правила распорядка. И подпиши тут и вот тут — со статьёй 222 ознакомлен.

На этом процедура зачисления в гвардейцы кардинала кончилась. Пошёл читать уставы нового монастыря.

Внимательно изучать всю их наскальную пиктографию. Вникать. Решил даже ознакомиться и со статьёй 222, правда, несколько позже, чем подписал бумагу. Какое непростительное легкомыслие!

Статья 222. Побег из-под стражи.

Побег из-под стражи или из-под охраны, совершенный лицом, находящимся в заключении под стражу или отбывающим наказание в виде лишения свободы, — наказывается лишением свободы до пяти лет

Побег, совершенный:

а) с причинением лёгкого или средней тяжести телесного повреждения;

б) особо опасным рецидивистом;

в) группой лиц, -

наказывается лишением свободы от пяти до восьми лет.

Тэк-с.

Значит — если никому не проломлю череп и не сгруппируюсь с небритыми лицами — дадут до пяти. То есть, учитывая какой я милый и весь положительный — года два пропишут. Для бешеной собаки это не срок.

Таким образом, побег — ну, в самом крайнем случае, со счетов мы сбрасывать не будем. Все побежали, как говориться, и я побежал.

Если они думают, что я, как человек чести, не побегу только потому, что подписал их филькину грамоту, это они зря. Какое огромное доверие мне оказывает государство. А вот если я не признал это государство? В одностороннем порядке, так сказать. Как тогда быть?

Если я не признаю новый Узбекистан — то и его законы для меня нелегитимны?

Ладно, вы только не сболтните кому — а то не миновать мне дурки. А там у них одно лекарство — сворачивающий на бок шею галаперидол, упаси господи! С моей полудохлой печенью я долго не протяну на галаперидоло-аминазиновых коктейлях доктора Сербского.

Ладно. Читаем дальше — стенд номер два. История нашего города. С картинками.

Посёлок возник в 1960 году в связи с началом строительства цементного завода; получил статус города в 1966 году. Статус города, вот оно что!

Из крупных промышленных предприятий — цементный завод, шиферный завод, комбинат асбестоцементных и теплоизоляционных изделий, завод «Сантехлит», комбинат строительных материалов и изделий из пластмасс, завод железобетонных изделий.

Вот и все. Такой вот град Кипеж. Конечная. Просьба освободить вагоны.

И ни оперного театра тебе, ни филармонии. Где же я теперь буду играть на скрипке?

Один только сплошной Сантехлит. Звучит, как нечто с замахом на большую литературу. Поэты Сантехлита объявляют войну имажинистам и декадентам! Конкурс острословов Сантехлита! Сантехлит готов платить за талант!

— Ну и что ты тут встал? Давай уже, в барак дуй!

Из краеведческого экстаза меня вывел старлей с усами как у основоположника узбекского соцреализма — Хамзы Хакимзаде Ниязи.

Вышколенный усиленным режимом я не привык подвергать сомнениям приказы офицеров МВД. Однако беспрекословное подчинение приказам — подразумевает их точность и максимальную детальность. Ни одна падла мне до сих пор не сказала, в КАКОЙ барак идти.

— А в какой барак, гражданин начальник?

— В каком место есть — давай, дуй. Подъем завтра в шесть. Тут у нас с эти строго, не санаторий. И не зона.

Вот ведь — оказия! Я и забыл, что на свободе есть такая идиотская штука — выбор. Выбирай барак, какой нравиться, вот она — свобода. Свобода выбора. А по-моему, выбор, а в особенности выборы в нашей стране — тоже тот ещё абсурд.

Подумайте, почему-то вот в царской России царя не переизбирали аккуратно — каждые пять лет? Обходились ведь без этого фарса.

Представьте, московские ведомости того времени пишут: «Самодержец всероссийский, государь Николай II Романов выиграл очередные выборы и остаётся на четвёртый царский срок. Он теперь ограничен законом — с 7 до 5 лет. Таким образом, решившись на досрочные выборы, Николай II «потерял» два года царства. Но правду говорят: никогда не знаешь, где найдёшь, а где потеряешь. Отказавшись от двух лет царства в старой редакции конституционной статьи, самодержец фактически заручился поддержкой населения, как он сам замечает, на 10 лет вперёд».

Ну, вот, кажись, и жилье моё новое. На сколько я, интересно, тут застряну?

Барак колонки — это длинный коридор с покрашенным в тот самый, хорошо знакомый всем цвет баклажанной икры деревянным полом. Цвет пола в школах, больницах и тюрьмах.

По двум сторонам коридора — комнаты-ячейки. Соты, наполненные колонистами. Завтра в шесть утра великая страна их снова востребует.

Пришло время делать выбор.

Рванув первую же дверь, я вдруг сразу оказался на ярко освещённой сцене. На меня уставилось несколько пар недовольных глаз. Глаза источали неприветливую энергию. Обладатели глаз сидели вокруг небольшого столика. Столик украшали кильки в томатном соусе и колода карт. Мне показалось, что я уткнулся носом в картину «Псы играют в покер».

Рассмотреть их в достойных читателя деталях не удалось — какая-то грубая сила толкнула меня в грудь, и я снова очутился в коридоре с баклажановым полом.

В покер поиграть сегодня, видимо, не придётся. Хрен с ним. Главное чтоб в коридоре, продуваемом всеми ахангаранскими цементными ветрами, теперь спать не пришлось.

Мысленно перекрестившись — я толкнул следующую дверь.

Там, положив на тумбочку арестантскую газетку «Вакт» пил чай человек удивительной худобы и огромного роста.

Он мельком глянул на меня и тут же вернулся к своей медитации на стену барака. Иногда он прерывался, чтобы с хрустом сломать в костлявом кулаке сушку, и медленно, будто сделанную из золота, осторожно перенести её по крохе в свой по шагаловски кривой рот.

— Откуда сам?

Костлявый вопросил не отрывая глаз от покрашенной в мечтательно-голубой цвет фанерной стены.

— Ташкентский.

— Понятно, что ташкентский. Поэтому и Ахангаран. Все мы тут — ташкентские. С зоны-то, с какой подняли?

— Папской.

Это слово «Папской» я произнёс с лёгкой нежной ностальгией — будто говорил о месте, что пришлось покинуть против своей воли, и о котором я ещё долго буду скучать.

— Блатной?

По вопросу я понял, что мой мумифицированный собеседник из красных — блатные никогда не пользуются этим термином.

— Конечно же, нет. Нарядчик я.

— Нарядчик?

Похоже, удалось вызвать его интерес. Повернулся и рассматривает. Может — и сушек теперь даст?

— Нарядчик. Промзоны.

— И сколько там у вас в Папе пыхнуть нужно за эту должность?

— Да никто не рвётся-то особо. Типа — западло.

— Бараны. В Каршах в очередь выстраиваются. Да ещё и пыхтят.

— Так ты с Каршей? — сразу стала понятна его худоба: и что, правда, там настоящий концлагерь у вас?

— Кому — концлагерь, кому — хуже. Я завхозом жилзоны там ехал. К самому Кулумбетову без стука заходил.

Так-то. Правильный был Хозяин. Справедливый.

Я вспомнил все, что слышал о «каршинском казахе» Кулумбетове и вздрогнул. У него мог бы поучиться сам рейсхфюрер Генрих Гиммлер. Во времена СССР — каршинские зоны — общая и строгач, были одними из самых чернючих, блатных зон.

Юртбаши тогда, кажется, был первым секретарём каршинского обкома партии, ага. А вот сбросив иго империализма, решил из каршинских синекур сделать показательные лагеря.

Подозреваю братские представители казахского народа сыграли тогда роль латышских стрелков Ильича. Они работали за деньги и им было насрать на боль и чаяния узбекского народа. Хотя, думаю, вольные сыны степей кровожадней любого латыша будут. Потомки чингиз-ханов.

— Его вроде перевели в Жаслык, в новую политическую?

— Перевели. Перевели отца родного! Он там их воспитает, вовчиков долбанных. А к тебе-то, когда родня приедет? Можно прямо сейчас позвонить с дежурки, менты разрешают. Они вообще, как денежные у тебя, родители-то? Бизнесмены, небось, а?

Он подмигнул и снова с хрустом принялся обрабатывать сушку.

— Да какое там…денежные, мать-пенсионерка. Отец — бросил нас, когда я родился.

Сейчас я тебе всё выложил на блюдечке, морда завхозная.

— Мать? Пенсионэрка? А… Дык, ты иди, иди тогда. Там по коридору — ещё один дурик папский. Суд у него на днях. Отчалит — всю хату сам и займёшь. Жарь, бродяжня. Попутного ветра тебе в душу.

Сушки он мне так и не предложил, а я, сглотнув, двинул дальше по баклажановой дороге искать второго папского дурика.

Им оказался Вован. Человек без шеи. Это бывает у бывших спортсменов, когда они перестают спортом заниматься. Эдакая былая мощь, под слоем все уравнивающего жира.

Вован был подручным оружейного мастера Дончика с папской промки. Каждый раз перед большим шмоном оперов или режимников на промке, я регулярно появлялся в их каптёрке, где они работали над очередным самурайском мечом или выкидухой.

Сделав страшные глаза, я шептал: «Убирайте запал, сейчас начнётся».

Знал ли фрезеровщик Вован, что делаю я это исключительно по звонку начальника оперативной части зоны, самолично курировашего маленький цех по производству холодного оружия, или считал меня преданного внутри идеалом правильных пацановских понятий- навсегда останется тайной.

Встретил Вован меня тепло, душевно как родного. Да я и сам обрадовался. С псами играющими в покер и каршинским зомби, мне не было бы так уютно. А в новой тюрьме самое главное в первое время — это психологический комфорт. Нужно время присмотреться, кто есть кто и как она есть, и чётко занять свою нишу. А желательно создать нишу под себя.

Вован вчера прошёл суд. Завтра-послезавтра получит волчий билет и — домой, на проценты. На колонке он провёл полтора года. Эксперт.

Вован поплотнее закрывает дверь комнаты общежития и достает из-под кровати бутылку тёплой «Русской» местного разлива. Там же стоит ещё одна бутылка-близнец.

— Видишь вторую бутылку? Во! Хочешь выпить пузырь — покупай два. Спалишься — отдашь вторую ментам. Колонка!

— А если мне две бутылки надо? Тогда сколько покупать? Три или четыре?

— Ты математику в школе учил, Шурик?

— Колонка, брат, дело такое. Утром как все белые люди — на работу, вечером — обратно в тюрьму. Спасибо, что хоть не строем гоняют, колонной по пять как в зоне. Просчёт здесь — пять раз в день. Хотя ментам иной раз лень на завод тащиться, но могут и спалить, если срулишь куда. Это акт.

Дальше. Документов никаких на руки не дают. На работу сами «трудоустраивают». Если что найдёшь самостоятельно, но они не одобрят — отсосёшь балду. Самое проблемное тут — жрачка. Питанием поселенец должен обеспечивать себя сам.

Стукачей бесплатных — в два раза больше чем на зоне — все хотят на УДО. И первым долгом тут у них святая святых — статья 222. За побег ломают жёстко. У них это пунктик такой.

Так что вот — на колонке самое главное — бабу найти, — наставляет он, она и накормит и постирает, только ласкай ей. Иби. Это главное. Чтоб довольна была. Ей твой Есенин, до звезды. Ей бы жуй подлинней. А с этим у меня нет проблем!

Вован отваливается на стуле с видом уставшего баловня женщин.

— Дык бабу же поить-танцевать нада, а у меня денег сейчас на «пожрать» даже нету!

А что не отложил в зоне что — ли? С твоими — то возможностями. Ха! Да я бы…Вован осёкся — Но…сам знаешь…западло нам нарядчиками служить. А так не ссы. Ты просто ещё не знаешь, как тут лысых нас любят. Бабы ахангаранские. Мужья — кто бухает, кто сидит. Город полумёртвый. Как совок кончился, все заводы закрылись, русаки уехали. Теперь четырёхкомнатная квартира в центре Ахангарана сто пятьдесят баксов стоит. Пустуют целые дома — есть, где разгуляться. А бабы местные, говорю же, они всё знают. Знают, сколько нежности у нас скопилось за годы жизни монашеской. Только иби. Иби.

— Вован, а возвраты в зону при тебе были? Сложно путёвку назад себе выхлопотать в крайняк?

— Валом возвратов. Три нарушения режима подряд — и понеслась душа в рай! Только если в зону возвратом придёшь — чалиться придётся уже до звонка. А здесь — всего год — полтора максимум.

— У меня до звонка — два с половиной, да я их на зоне на одной ноге простою!

— Ты за три нарушения здесь таких харчей огребёшь, что потом на больничке звонковать будешь. Они, суки, поначалу мягко стелют, чтоб привык, не рванул в бега. А потом за свои показатели убивают. Или деньгой платишь за каждый акт. Чем быстрее хочешь спрыгнуть, тем больше пыхтишь. А акт им составить — как два пальца. Сам увидишь. Вован шумно вздыхает и с хрустом добивает остатки корейской морковки.

А так, да — самый быстрый и надёжный вариант возврата — побег. Едешь себе домой, кайфуешь два — три дня и, назад, с повинной. Гарантированная путёвка в зону. Им такие вольнолюбы тут на хер не нужны. Ну, ты не дёргайся пока. Присмотрись. Втянешься.

Поначалу всем назад охота, кроме каршинских. Вован сделал однозначный жест в сторону хаты с кулумбетовским завхозом. Там эти гады освенцим соорудили.

— То есть, если на пару дней в загул двинуть, даже срок не припаяют? Ты это серьёзно? Это же прекрасно, прекрасно!

— Первые две недели они никому не сообщают о побеге. Тебя только опера с колонки будут искать. Технично по адресам шерстят. У них это за праздник — едут в Ташкент на охоту за счёт конторы.

Найдут — все чики-чики, показатели в норме. Не найдут — тогда уже в розыск, к гражданским ментам отфутболивают. А это уже брателла, статья, новый срок, суд, следствие, тюряга, вся, короче, канитель по-новой. Для настоящего побега дух нада иметь.

— Да какой там там, Вованя, дух, не колючки, не автоматчиков, сами же утром ворота и откроют! И у меня духу хватит! Я и сейчас прямо через забор махнуть могу.

— Дурак ты ещё совсем.

— От чего же дурак-то? Ну как не убежать, если они утром ворота сами откроют? Сел на автобус и вперёд?

— Так не делается. Помучайся тут месяцев шесть — восемь, и на проценты.

— Я не понимаю, зачем мучиться, если можно завтра же и дёрнуть, по холодку.

— Вот ведь ты шибанутый все же. Как есть звезданутый. Отсидел почти пятерик, пару месяцев, можно сказать, осталось, а ты лыжи надрочил? Смысл какой?

— Смысл? А в чем вообще он есть, смысл? Живём для чего? Умираем для чего? А если, скажем, я за эти пару месяцев на асбестовом заводе рак лёгких себе обеспечу? Тогда что? Тихо умер в кругу скорбящей семьи? Да и не в этом дело. Не в этом дело — ты пойми! Как не убежать из тюрьмы, где нет замков? Как можно в ней сидеть — то? Дверь — то открыта? Вот ведь идиотизм наш в чем! Это же как под гипнозом? Кролик может сбежать, ан нет, сам к удаву в пасть, добровольно. ДОБРОВОЛЬНО, понимаешь?

— Умники. Очкарики. Первые стукачами определяетесь. Вот у нас в классе был один такой — теоретик, блин. Вечно задумается о чем-то, глаза в потолок, и руками, руками все эдак вертит перед собой, будто белку в колесе гоняет.

— Ну и что?

— Да ничего. Пинали мы его всей оравой, пинали, портфель отбирали, ссали на него в туалете школьном, в завтрак плевали. Класса до шестого… наверное. Потом, как пэписьки оперением покрылись — не до него стало.

— Ну а он, с ним-то что? С дуриком?

— А…да…ничего… Уехал. В Питер, кажись. Да-да. Точно. В Питер. Да. Два универа, придурок, закончил подряд. В банке импортном, там же в Питере и работает. Долбоеб. За зарплату.

Вован разлил остатки тёплого пойла в гранёные стаканы. Мне досталось чуть больше, чем вмещается в один глоток, и глотать эту тёплую гадость пришлось дважды. Русская ароги — вот ведь, ну объявили независимость, обозвали водку «арак», ну уж и название поменяйте. Тимуровская там или Навоийская. Нет же — «Русская»! В морду надо за такую русскую бить.

Аж искорёжило всего. В такие неприятные моменты, я всегда чётко понимаю — через короткое время — обязательно стану блевать. Это как бы знак мне свыше — не хочешь сильно блевать позже, выписывай тормоза. Прямо сейчас. А то облюёшься по полной программе. В крайнем случае — утром. Давно водку не пил. Хотя какая там водка? Арак — одно слово. Аркан мать его.

— Вован, а ты знаешь, как по-узбекски будет «бельевая вошь»?

— ??

— БИТ! представляешь, вшу назвали «бит»! Как единицу информации! Двоичные коды состоят из вшей, Вован! А ты обратил внимание, в каком свете теперь выглядит название группы БИТлз? Не жуки бита, а вши! Битники вшивые. Тюремный бит — это типа «быт», но с узбекским акцентом, игра слов, улавливаешь?

Во!!! Я понял, Вован! Я книгу напишу про зону! Да! Название уже есть — «Папский бит»! Хахаха — помнишь вот это:

Весь район сегодня не спит Весь район на танцы спешит Виноват в этом московский бит Этот новый танец словно динамит Пусть танцуют с нами все кто любит бит

Ну, как это передать тому, кто не кормил вшей в узбекской зоне, Во-вааан! Я рискую остаться непонятым! Вот где скорбь-то вселенская! Вован!

— Это в голове у тебя вши, Шурик. Ты лучше подумай, как выжить тут! Как пожрать добыть. Без запала.

Вован продолжает духовные наставления.

Каждые полгода на колонке проводят суд. Чтобы на него попасть, надо не иметь ни одного акта. Поэтому менты тут — только и ждут, как жахнуть на тебя акт. Чтобы его же тебе потом продать. Система. А после суда партия колонистов переводится на следующую ступень «свободы» — проценты. Слыхал? «Проценты»- это ты уже дома живёшь.

Но с твоей зарплаты государство высчитывает алименты для себя. Плюс раз в неделю у тебя любезная встреча с участковым, и не вздумай на неё пойти с пустыми руками, обидеть можно хорошего человека.

Раз в месяц потом тебя будут вызывать в РОВД опера, и проморозив часа три — четыре в коридоре, спрашивать о каких-то людях и движениях, о которых ты не имеешь малейшего представления. Любая муть в радиусе десяти километров от твоего адреса, и считай, в этот день на работу ты уже не попадёшь.

Будут колоть и вешать на тебя все, что не попадя, говоря, что почерк преступления сильно похож на твой. Вот такой вот тебе бит. Это называется — «проценты». Это моё будущее. Ну, там хотя бы зарядку не надо делать.

— Какую зарядку?

* * *

— Осуждённый встать! Осуждённый — была команда «подъем!»

Боже! Что же я тебе сделал за кару эту? За что мне это? Голова. Меня кажется долго били по голове вчера. Кто? Голова — сплошная рана и тупая боль после псевдорусской. Вкус во рту как у некрофила — после разминки с несвежим утопленником. Долбаный Вован. Меня сейчас стошнит.

Надо мной склонился сам Хамза Хакимзаде Ниязий. Он поигрывает резиновой дубинкой. Вот ещё — не хватало.

— На зарядку становись!

Тут я должен вам признаться, что утро, эта заря, рассвет и прочая поэтическая хрень — это не моё. Моё утро — чтобы все было нормально, должно начинаться в полдень. А ещё лучше — в час дня. А зарядку, у меня все в порядке — спасибо зарядке, я с детства ненавижу.

Я с утра неадекватен. Утро — это не моё. Все гуманное, законопослушное, рабское и подобострастное во мне ещё спит. Я не только нахер могу послать в эти тревожные часы, я убить могу. Вы лучше не будите меня, ладно? И останемся друзьями.

— Не пойдёшь на зарядку? Тощщна не пойдешь?

— Гражданин начальник, я на усиленном режиме, зарядку не делал. Ты хочешь, чтобы я тут начал корячиться? В шесть часов утра? Тощщна, совершенно тощщна не пойду. Убей меня нахер, начальник!

— Хаарашо. Спи, осужденныйджан, спи. Один акьт есть.

Основоположник узбекского соцреализма тихо закрывает за собой дверь. В зоне за такое вымогательство поднялся бы бунт. Здесь — все боятся остаться без увольнительной в город. Почти граждане уже ведь.

Сейчас мне насрать на граждан, увольнительные и этот прекрасный город. Я просто хочу проспаться.

Я зарываюсь в подушку. Ещё два часа почти до восьмичасового просчёта и развода на работу. Один акт есть. Первый акт.

Занавес.

* * *

Меня «трудоустроили» на литейный завод. По протекции Вована. До перестройки и нового мышления завод делал роскошные чугунные ванны. Хрен такие найдешь где в Европе. Броня Т-34, а не ванны. С места чтоб эту ванну сдвинуть таких жаверов как я, человек шесть надо. Минимум.

Сейчас Сантехлит мёртв. Он напоминает черно-белую фантасмагорию из фильмов Тарковского. Огромные гулкие цеха. Людей нет совсем. Жутковато. Свет сочится сверху, как в древнем языческом храме, сквозь частично выбитые витражи в потолке. И бесконечные ряды черных неэмалированных ванн. Ванны выстроились как гробы на массовых похоронах. Ванны кругом, как разверстые могилы третьеразрядного фильма ужасов. Депрессия Терминатора. Ванный день. Могилы Союза Советских Социалистических Республик.

Вован, он фрезеровщик. Он просто так просидел тут полтора года. Жарил на машке овощи и протирал со станка пыль. Мне повезло меньше. Я до сих пор не знаю, чем токарный станок от фрезеровочного отличается. Неквалифицированная рабсила. Так что из меня сделали шахтёра сантехлита.

Теперь вот спускают на верёвке в глубокую угольную яму-зиндан. Раньше в советские времена туда сбрасывали вагонами уголь для плавильных печей.

Теперь я должен отколупывать ломом остатки угля от стен ямы, и отправлять его наверх для нужд шашлычной, имеющей какое-то не совсем мне понятное отношение к заводу.

Лом теперь мой новый напарник и друг. Пара ударов ломом — и яма наполняется мелкой чёрной угольной пылью, которая режет глаза и мешает дышать. Накалупав достаточное количество, я наполняю углем вагонетку-качели, и её волокут наверх неведомые мне силы.

«Бедные шахтеры!» и «Какого хрена мне не сиделось на зоне?» — вот мысли, которые рефреном навевает лом. Руки волдыреют на глазах. Ах Ленин, Ленин. Тебя бы сюда, вместе с гомиком Дарвиным. Труд из обезьяны сделал человека, а? Вот вам, вот вам, ломиком, ломиком-та, суки!

На зоне проверки-просчёты проводят два раза в день, на колонке — пять раз в сутки. Считают даже ночью. Сейчас менты кричат сверху — «здесь?» Потом они плюют сверху и уходят. Хочется курить, а ещё больше — хочется жрать.

Доскрипел до вечера. Спасибо, Вован, в обед скинул в яму бутерброд с жареным баклажаном. Все мои калории на целый день.

Да, это похоже на свободе огромная проблема — в зоне худо-бедно, а три раза дают пожрать. А здесь — свобода. Так что ходи голодный. Зарплату-то даже нормальным гражданам новой республики раз в пять-шесть месяцев выплачивают, что говорить про зэков вонючих. Хочу обратно в зону. Мне там готовое жаркое приносили прямо в хату. С салфеточкой, блин.

На хрен вот скажите мне сдалась такая амнистия?

Наконец, мой первый рабочий день подошёл к концу. Теперь в люльку, вместо угля, загружаюсь я сам и медленно, скорбно возношусь.

Здравствуй свет. Здравствуй, свобода. Теперь нужно только в душ. Эта вонючая угольная пыль въедается в шкуру, как татуировка.

Душевая колонки! Роскошь. Горячая вода все время. Курорт. Написано, что можно купаться с семи часов. Сейчас шесть тридцать. Поэтому, наверное, я тут один. Замечательно! Можно купаться с семи часов, а дверь в душевую открыта.

Значит, решаю я, наступило семь часов в одной отдельной взятой душевой.

Какая прелесть. Намыливаюсь и вспоминаю мою первую помывку в системе МВД джамахирии.

* * *

Я тогда уже провёл два месяца в тюрьме и мылся только частично, урывками холодной водой над унитазом камеры. Этот день буду помнить всю жизнь.

Начало было похоже на фильм про омон, ну, знаете, где менты врываются в помещение и от страха орут — тихо мол, все, на пол, работает омон!

Человек сорок, лежащих друг на друге в горячем смраде десятиместной камеры выдворили в коридор и погнали куда-то полубегом.

Так, наверное, гнали в газовые камеры лишних евреев.

Потом загнали в камеру где прямо с потолка торчали трубки с самодельными жестяными лейками и дали маленький черный обмылок. Все купались не снимая мадепаланов — чтобы невзначай не провести кому пеписькой по булкам. Непонятка. У первоходов много условностей этикета.

— Ты табличкя не видел на дверь? Душ — сем часов аткрыт. Чичас сколька?

Хамза снова стоял передо мной торжествующе улыбаясь:

— Чичас сколька время?

Я развел намыленными руками.

— Чичас — шест сорок сем.

Великий писатель сунул мне под нос свою «Победу».

— Эта акьт, табриклаймиз энди, втарой акьт за сутка, болам!

Он эффектно хрустнул пальцами, переламывая воображаему пачку банкнот.

— С легким паром

1. 3

Когда я вылезаю из междугороднего автобуса в Ташкенте, мне сразу становиться не по себе. Страх и ужас. Снаружи и изнутри.

Жуть-то какая! Напрочь отвык уже от таких толп народа. Огромных открытых пространств. Света. Звуков. И какой-то скорости и неожиданности всего происходящего.

Представьте, что приехали из деревни в город. Нет-нет, представьте, что с необитаемого острова, в доли секунды, очутились в центре современной Москвы в час пик. Ад.

Зона затормаживает все реакции. Думаю, даже обмен веществ. Я выгляжу теперь на четыре года младше сверстников. Может, в решении проблем геронтологии помогает усиленный режим? Его бы прописать Кобзону и прочим охотникам за молодильными яблочками. За что посадить — всегда найдется.

Я застрял посреди тротуара, как утёс, омываемый со всех сторон течением шустрой горной реки. Куда несутся все эти озлобленные неулыбчивые люди? Что их так напугало? Трудно поверить, что у них внутри такой же страх, как сейчас у меня. Так ведь с паспортами же все? Им — то чего бояться? Бегут! Все бегут. Один я застрял у них под ногами и таращусь по сторонам.

Мне кажется сейчас, что они все только на меня и глазеют, пробегая мимо:

«Вон — вон, глядите дети — настоящий зык! Ай-ай-ай! Наверное, беглый! и куда только милиция смотрит?»

А машины! Сколько машин! В жизни не видел столько машин. Хищные существа без сердца.

Я перебегаю улицы как заяц, попавший в свет фар. Боже, как же я выделяюсь из этой толпы. Стрижка короткая, в стиле «третий день на свободе», взгляд — загнанный. Даже идиот сможет сейчас меня вычислить. И снова туда, долбить уголёк. В разверстые уютные рудники сантехлита.

Мой прикид, казавшийся в Ахангаране вполне нормальным — на самом деле хуже, чем у вокзальных бомжей. Эти шмотки, я выменял на полбачка баланды в Таштюрьме. Во втором ауле раскидали хату — кого куда. Осталось полбачка густой баланды. Я превратил его в почти новый турецкий свитер «Гуси», жёлтого цвета неприятной детской неожиданности и коричневые вельветовые брюки с тремя вышитыми буквами ККК на заднем кармане.

Это в американском кино вас выпускают из тюрьмы через двадцать лет, и выдают под подпись ваш массивный золотой перстень, часы и модные штиблеты, в которых арестовали. У нас — сами с усами собираете свой маскарадный костюм или вымаливаете наряд у уставших от вашего бестолкового заключения родственников.

Нельзя, нельзя так рисковать, нужно слиться с толпой и никто не будет обращать внимания, особенно менты. А ментов, похоже, за время моей отсидки стало раз в пять больше. Улицы теперь буквально нашпигованы ментами. Зелень их формы испещрила Ташкент, как плесень — сыр рокфор.

Я теперь хорошо знаю, на что способны эти темно-зелёные вкрапления в окружающий ландшафт, и пробираюсь сквозь людей, как сквозь трясину, полную хищных аллигаторов. Ментовская форма нового образца — пошитая из зелёного суконного материала, очень похожего по цвету и качеству на тот, которым обивают столы для игры в бильярд. От этого цвета, наверное, они особенно навевают ассоциацию с гигантскими хищными рептилиями.

Менты буравят меня глазками и оборачиваются мне вслед. Кушать хотят. В Ахангаране ментов ещё не успели перекоцать в новую оболочку. Другое дело Ташкент — столица. «Всё стало вокруг голубым и зелёным» — так вроде пела Любовь Орлова на сохранившихся с доледниковых времён звуковых дорожках.

Где-то на этапе слышал, будто бильярд в Ташкенте теперь вне закона. Увидев обилие ментов бильярдной масти, мне сразу все становиться ясно.

Сначала, ночью, нет, даже не ночью, а в тот глухой предрассветный ментовской час, на улицы города вырвались неуклюжие тупорылые квадратные воронки. Они повыдёргивали полусонные бильярдные столы из уюта их жилищ. Потом столы свезли в гигантские, освещённые холодным ветом ртутных ламп подвалы МВД. Тут же засуетились лысые люди с бирками на груди.

Люди бодро срывали бильярдные шкуры и что-то весело напевали под стрёкот многочисленных казённых швейных машинок. Их труд влился в труд всех дехкан нашей республики. Серые мыши ментовских униформ неприятно позеленели.

Кроме ментов новая ташкентская реальность приобрела ещё одну неприятную сторону — это визгливые хищные роботы-кондукторы. Они теперь в каждом автобусе, трамвае и троллейбусе.

На лицо победивший капитализм. Чтобы проехаться теперь зайцем, нужно иметь дерзость как минимум грабителя банка федерального резерва. Кондукторы мелочны, агрессивны и упрямы, как партизаны вьетконга.

Единственная случайная весёлая картинка первых часов на воле, сразу же вернула мне душевное равновесие.

Рядом с автобусной остановкой, вытянув шею так, что на ней стало видно жилы, сосредоточенно срала бродячая собака. Выставив хвост трубой, она вся эдак сгруппировалась, как гепард в прыжке, и, выпучив глаза, в которых застыл стыд и ужас перед грохочущим вокруг бестолковым миром людей, собака испражнялась. С плохо скрываемым наслаждением и каким-то стыдливым триумфом.

Любой мог пнуть её сейчас, сбить машиной или забрать в собачий ящик. Но ей было на все это глубоко насрать. Собака отвергла неведомый ей пункт общественного договора не срать рядом с остановкой автобуса. Это было торжество духа и свободы. И возрадовалось моё сердце радостию великой.

Я, конечно, не стану сейчас здесь освобождать кишечник.

Даже не обоссу нагло угол железной конструкции остановки, оклеенной обрывками чужой суеты. В другой раз, как-нибудь. Но и бояться я вас тоже перестану.

Я теперь — собака, просто дайте мне пожрать и оставьте в покое. Обещаю — не буду вас сильно раздражать. Но и ломом долбить уголь для нужд шашлычной — тоже давайте уж как-нибудь без меня.

Больше не буду заострять на себе ваше внимание, дорогие сограждане. Вы же так заняты. Ну и не стану лишний раз испытывать судьбу. Сяду вот на автобусик и даже заплачу за проезд. Как вам такая гражданская позиция?

На последние гроши добираюсь домой, к маме. Радость от встречи с родным городом ежесекундно убивается дёгтем безотчётного страха. Быстрее бы домой.

Надо обязательно переодеться в цивильное платье и, главное, найти мою телефонную книжку. Хочу успеть нанести огромное количество визитов до того, как меня хлопнут. Впереди обширнейшая рабочая программа. А потом — а потом можно и обратно, в зону, я ещё не решил пока. Разве можно что-то планировать, когда вы в бегах?

А я, дайте-ка сообразить, да-да — вот уже второй час, как в бегах. Вода разлилась, как говорится, игра началась. А игрок я, ребята, слабый. В настольные игры, а так же в игровых автоматах — проигрываю всегда, без исключения. Может хоть тут повезёт? А нет — надо много успеть до неизбежного геймовера.

В первую очередь, посетить надо бы всех подруг молодости. Всех без исключения — тогда есть шанс хоть кого-нибудь выласкать, а это меня сейчас очень беспокоит. И вы станете проявлять подобную озабоченность после четырёх с половиной лет монашеской жизни.

* * *

— Ты откуда взялся?!

Мама одновременно обрадована и испугана — она уже успела изучить мои способности и ей есть от чего испугаться. Что такое розыскные мероприятия и обыски, мама знает не из фильмов и не из книг.

— Да мы вот в город приехали, ма, за цементом. Так вот. Цемент кончился. Через пару часов обратно поедем. Начальник отпустил домой на часик. На побывку, как говорится.

— Подожди. Подожди. А я думала в Ахангаране большой цементный завод? Один из самых крупных в Союзе? Так там что теперь, цемент кончился? Получше не чего не придумал? Ты опять мне лжёшь? Бессовестный! Пожалей уже мать наконец!

Оставив ее вопросы без ответа направляюсь в ванну. Настоящую домашнюю ванну с кучей шампуней, мочалок и чистых полотенец. Чистый кафель без намёка на склизкую чёрную плесень. Запах чистоты. А ещё тут есть защёлка на двери. На короткое время, она спасёт меня от всего мира, который уже изготовился сесть мне на хвост.

Робко залезаю в горячую воду, покрытую нежной периной ослепительно белых ароматных пузырьков. Боже мой! Чтобы испытать оргазм от такой мелочи — купайтесь в общественной, с забрызганной слизью полом душевой несколько лет подряд, и вы непременно почувствуете разницу.

Ах! Что может быть приятнее? Разве что секс? Руки вот сейчас сами так и тянутся, так и тянуться к работе. Нет! Нет! Сейчас упаду на телефункен — и с такой горячей нежностью кого-нибудь взъебу, по всем правилам, с пролонгированной прелюдией, что они эти руки потом мне целовать будут. Я — секс машина для ублажения вагин и прилежащих к ним периферийных устройств. В город пришёл великий праздник неограниченного разврата.

Одеваюсь. Сколько же шмотья у вольных людей! Поверить трудно, что у меня перед тюрьмой было столько шмотья. Тюрьма приучает к аскетизму. Зачем мне было нужно столько тряпья, за всю жизнь ведь не переносить.

Так. Видон теперь все получше чем в турецких гусях. Забрасываю в студенческий рюкзачок смену белья и бритву. Нужно бриться каждый день и выглядеть цивильно. Надеваю лоховские очки в старой оправе с толстыми стёклами. Вооот.

В нагрудный карман ложится просроченный студенческий билет. Пока единственный мой документ. Институт наш теперь стал громко именоваться университетом, но я думаю для зелёных постовых-рептилий это чуждая семантика. В очках и с книжкой меня голыми руками не возьмёшь.

А теперь — гвоздь сегодняшней программы. Записная книжка, где эта долбаная записная книжка? Судорожно перерываю все ящики стола. Это нервная, не свойственная для прибывших «на побывку» быстрота не укрывается от внимательных маминых глаз.

— Ты сбежал? Я так и знала! Ты зачем? Ты куда собрался? Опять?! Нет! Сынок!!Я тебя умоляю, остановись!

— Так. Успокоились все быстро, мам. Ничего я не сбежал.

В отпуске я. В от-пус-ке. Как это у них — в увольнительной. Да. За хорошее поведение. Я — сама знаешь… Хороший. Сейчас в пару мест заскочу и сразу назад. На родной сантехлит. Мама, ты в жизни столько ванн не видела! Рядами — ванны, ванны, а чернючие же они без эмали!

— Ох и устала я уже от твоих выходок. Отправят ведь в зону обратно, отправят, допрыгаешься.

Потерпел бы уже чуток. Ведь немного осталось.

— А хоть- бы и отправили, все лучше чем этот уголь ломом долбать. Мама, тебе лом в руках держать приходилось? На голодный желудок?

— Ну и дурак. Здесь через полгода выйдешь и мне поближе ездить, а там? Зачем сбежал? Тебе сколько лет? Взрослеть ты собираешься?

— Мам, а как не сбежать, если ни колючки нет, ни автоматчиков, а всё остальное как в тюрьме?

— Ты с жизнью своей проводишь эксперименты, понимаешь? Не И вот, у меня уже сердце колит.

Подожди, пойду валокордин поищу.

— Мам, вот подумай только! Представь только — ворота в тюрьме открыты! Совсем открыты, понимаешь? А ты, как идиот продолжаешь в ней сидеть. В тюрьме. Без охраны. Надо, мама, полным придурком быть, чтоб не сбежать. Денег дай!

— Много не дам, у меня до пенсии ещё дней десять.

И вообще давай возвращайся туда, не дури. Вернут в зону — не жди больше от меня передач. Отец в последнее время не помогает совсем. А скоро, чувствую, и ему помогать придётся.

— Вернут в зону, мам, я тебя сам передачку пошлю. Честно. Я там знаешь — какой крутой, мам, я такой!

Мама тихо подслушивает за дверью как я пытаюсь дозвонится до Вероники, моей официальной подруги, которая за это время успела съездить на учёбу в Англию, посетить Австралию, Новую Зеландию и острова Зелёного Мыса, но так и не добравшаяся не разу до моей затерянной в сельской местности под названием Алтын Водий — Золотая Долина, зоны.

Трубку никто не берет. Зараза. Ладно, позже ещё накручу. А лучше — поеду к ней домой. Немедленно. И поцелуями покрою. Точно знаю — замуж не вышла ещё.

— Сделаем так, сын. Переночуй у меня. Наутро вызовем такси, поедешь в свой Ахангаран, договорились?

— Угу, договорились, договорились. Договорились.

Я впитываю макароны поджаренные с кусочками печени — на мясо у мамы денег нет, и соглашаюсь на всё. Только отставьте хоть на минутку в покое. Пожалуйста.

— Мам, я вот только к Веронике съезжу, а? Одна нога здесь — другая там!

— Да она уже забыла тебя давно. В тюрьму вон — ни разу не наведалась. Не звонила, не спрашивала. Стерва. И потом — у тебя же документов нет! С ума сошёл! Не пущу никуда без документов. Сейчас — знаешь, как строго стало в Ташкенте? После тех взрывов в центре.

Все сейчас спать, а на утро вызову такси прямо в колонию.

* * *

Таксист перестал шумно удивляться о не запланированной перемене в маршруте, как только я пообещал щедро компенсировать эту досадную неустойку. И потом ехать вместо Ахангарана на Фархадский? Только идиот бы не согласился.

Обещания данного таксисту, правда, не сдержал. Стало жалко маминых денег и себя. Кто его знает, когда ещё разживусь всеобщим эквивалентом. Воровать мне что-ли идти тогда? На что ты меня толкаешь, сварливый таксист? Я ведь уже решил начать новую, честную жизнь!

Ладно. Я от МВД уже убежал. А от тебя, надменный извозчик, плохо скрывающий превосходство обладателя лошади передо мной, пешим, я и подавно убегу. Саломат булинг, шопр-ака! Не болеть тебе и не кашлять.

В детстве слышал — такую фразу: «те кто отсидел в тюрьме, людьми уже не будут никогда» Задумался. Произошли ли во мне эти необратимые изменения? Считать ли выходку с таксистом, а вернее факт, что меня сейчас не мучит совесть, проявлением этого страшного диагноза? А что вообще теперь значит «быть человеком»? Чтобы как лётчик Мересьев?

Хотя, думаю, что я пополз бы по снегу с прострелянными ногами, только бы в лагерь не попасть. И уж точно захотел бы потом рвать, бомбить этих гадов на боевом самолёте. Мстить за отрезанные ноги.

Значит — я остался человеком. Это успокаивает. Думаю, просто, суть этой фразы в том, что после отсидки исчезла вера в других людей — я перестал им доверять. Знаю теперь, на что они способны.

Полюбовался на людское племя во всей красе. Именно это меня перестаёт делать «человеком» — в понятии — «член общества». Теперь из меня не выйдет член, как не старайся. И я буду расшатывать «устои» при каждой удобной возможности.

Какая плоская хрень лезет в голову, если жахнуть большую кружку крепкого кофе на голодный желудок, и тут же вскоре бежать от таксиста. Голова ещё толком не проснулась, а тело, взвинченное кофеино-адреналиновым шейком, все подсовывает ей какие-то мысли из кирпича-сырца. Тьфу.

На деньги таксиста покупаю плитку белого шоколада и противотанковую бутыль Узбекистон Шампани. Будем пить его лёжа в постели, сразу после. А не откроешь, шибану ей об дверь, как коктейлем Молотова.

Вот и подъезд моей девочки. Даже говорить долго не стану, обниму, вдохну её, поцелую в заветную точку, где кончается щека и начинается шея, и сама тихо оплывёт свечным воском к моим ногам. Из школьницы превратится в алчущую похотливую суку.

У меня изо рта не воняет? Почему не купил какой-нибудь дирол? Чувствую себя как девственник. Руки слегка дрожат. Пять лет прошло как один день. Как один день.

Её мама не стала даже открывать мне дверь. Вела переговоры с той стороны. Все что я видел это тёмно-красный дерматин двери, обитой бронзовыми гвоздями. И злобный циклоп глазка. Его злобу можно было осязать кожей. Взгляд потревоженного обывателя из-за обитой дерматином двери.

Эмоциональный оттенок фраз Вероникиной мамы можно было сравнить с трескучими автоматными очередями. Вот так выглядят потенциальные потерпевшие. Я знал, стоит сделать, три шага назад, и с разбега давануть пяткой определённую точку двери, как учил меня в зоне Олежка, я сразу окажусь в коридоре рядом с удивлённой мамой Вероники. Насколько измениться после этого тон, мелодика и тембр её речи, можно было только предполагать. Соблазнительно.

Удовлетворение гарантировано, почти как от секса. Она думает её спасёт эта дверь. Наивная стареющая фурия.

Но с другой стороны — опять потом, задыхаясь бежать куда-то? Живи, мама. Долго и счастливо. Вместе с дочей. Ну вас в жопу.

Между тем, мама, прокручивает мне одну и ту же плёнку, добавляя громкости, при каждом новом прогоне:

Вероника уехала. Куда — не знаю. Уходите. Пожалуйста, немедленно уходите. Милицию иду вызывать. Милицию.

Я так и не нашёлся, что и ответить. Чем бы уязвить эту милую женщину, не ломая при этом тонкую дверь?

Слово «милиция» как-то нехорошо и неоднократно уже прозвучало, и я решил не пытать судьбу. Хватит с меня милиции. Не надо милиции сегодня. И на завтра тоже не надо. Милиция тут лишняя.

Бойко покатился вниз по ступеням, как резиновый мяч.

1. 4

Бублик. Волгоградский бублик. Для сохранения исторической справедливости можно даже сказать — сталинградский бублик, рукотворное озеро.

Рукотворцы озера оставили маленький необитаемый остров аккурат в середине, вот вам и бублик. А по мне так скорее пончик. Или кекс. Хотя какое оно теперь волгоградское или, тем паче, сталинградское — наверное уже ахунбабаевское какое-нибудь.

Я сижу на бублике Волгоградского озера и попиваю вероникино шампанское, как пиво — из горлышка. Шампанское задолго до полдня. Совсем не так, как принято у истинных джентльменов. Грустную думу думаю.

Перестать быть человеком — это жрать из горла сильно газированное узбекское шампанское в одиннадцать утра на берегу искусственного озера, и провожать печальным взглядом каждую юбку, вне зависимости от возраста, вероисповедания и цвета кожи.

Мимо меня снуют бабы одна лучше другой.

Бабы. Вот вроде — тот же материал использован при создании, что и у мужиков, добавлены сиськи, округлость бёдер, ну ещё там по — мелочи… А эффект! Реветь охота раненным зверем. Зубами рвать.

Отсидка, похоже, отбросила меня назад с отвоёванных в юбочных баталиях территорий. Я низложен до положения прыщавого сухо-девственника. Поэтому все внутренние процессы сведены к одному — воображаемому раздеванию всех проходящих мимо женщин от четырнадцати до шестидесяти, и всепоглощающему звездостраданию.

А тут ещё качели-карусели вращаются. Смеются все. Мороженное лижут. Праздник жизни. Волгоградский парк тоже весь вылизали, скамейки и старое чёртово колесо покрасили, и пирожные везде продают, как в Париже.

Такой дикий контраст с Ахангараном, всего-то километров пятьдесят. Там — вымершая цивилизация майя. Ванны сантехлита и четырёхкомнатные квартиры за сто пятьдесят долларов. Междугородний Икарус, как машина времени.

Сколько же их! Пока сидел — ряды лучшей половины человечества так сильно пополнились. Нимфетки малолетки, за которых бы раньше дали больше сроку, чем им было лет, оперились и достигли нужной кондиции. Уже можно. Ооох. В их глазах сквозит вся бездна блинства. Сладкие мои курочки. Бестолковые, но самые красивые на свете, дурочки. Дырочки. Нежнейших поцелуев достойные.

Может, это? Изнасиловать кого? Прямо здесь, применив по прямому назначению аттракцион лодки-качели? Джинсы такие узкие, что будь ткань потоньше, наверное, рвалась бы на куски при каждом шаге. На ходу. Аааах. Одеваются ведь так, что все кричит — порви меня, надругайся, изнасилуй! Боже, если у меня когда будут дети, пусть только не дочери, господи! Чтоб какая-нибудь беглая мразь не разрывала им вот так, в парке, узкие, ладносбитые задницы.

Жалко, что денег не хватает даже чтоб приманить их мороженым. На голый крючок я ловить пока не выучился.

Надо бы пойти снять напругу, быстро передёрнуть в общественном туалете, а то недалеко до греха. Быстро и дёшево. Так вот. Свобода у нас теперь. Сижу, пью Узбекистон Шампани, курю и томлюсь.

Как пацан лет тринадцати, когда каждая вторая мысль в голове об одном, как же это оно «трахаться»? Как же это оно?

Мой внутренний баланс всегда зависел от этого. Есть ли у меня тёлка? И «не стрёмная ли она в глазах друзей»? Проклятое общество всегда так и норовит залезть к вам в постель.

Было ли у меня это самое — очень все классики пишут? Первая Любовь? Кто это был? Кого же можно признать моей первой настоящей любовью?

Отложив в сторону сомнения без натяжки скажу — Ди. Все таки это была ты, моя бедная Ди. Первая настоящая женщина, которых помнят всю жизнь.

А теперь внимание — вопрос — пустишь ли ты меня сейчас на порог? После всего говна, что я на тебя обрушил? Вот ведь он — твой дом. В двух шагах от сталинградского бублика. Хотя от ударившего в голову шампанского на завтрак, он все больше принимает форму курской дуги.

* * *

Моя первая командировка в роли переводчика. Толмача. Медиатора. Бережкова. Сбылись мечты идиота. Я — великий переводчик! Мечтал только об этом со дня подачи заявления в иняз. Ну что может быть интереснее! Переводчик это информационный мост. Сердце любых переговоров.

Попробуй тут прокатись на купленном дипломе — это сейчас модно в Узбекистане. Чтобы убедиться, что переводчик купил — диплом, хватит пяти минут перевода. Гораздо хуже и опасней, когда диплом купил детский врач или железнодорожный инженер. Трудней и дольше вычислить такого деятеля.

А жить в стране, где продаются направо-налево дипломы, становится всё менее комфортно и более рискованно. Тем более свеж ещё хрестоматийный пример с Абдуллаевым.

«Англичанин» Абдуллаев — совершенная бездарность и узколобый кроманьонец из нашей группы, знал по-английски только названия моделей дорогих автомобилей. Лишь потому, что его папа работал в «аппарате» президента Каримова, Абдуллаев вдруг был назначен основным переводчиком Её Величества Королевы Великобритании и Северной Ирландии во время монаршего визита в Узбекистан.

После такой тёплой встречи на высоком уровне — вот уже третий десяток лет Её Королевское Величество более тщательно планирует свой маршрут и всеми способами избегает повторного визита в наш гостеприимный край.

Мой папа тогда уже вылетел из всех возможных аппаратов по той простой причине, что Узбекистан стал независим от русских колонизаторов. Поэтому вместо фуршетов с английской королевой, я брался за все, что попадало под руку. Я жаждал практики и опыта, который приходит только после долгих часов, долгих лет перевода.

Итак — Хорезмское ханство. Конец двадцатого века. Закат и смерть великой империи. Песок слегка на зубах, двадцать четыре часа в сутки. Солоноватая жёлтая вода. Кипятить и фильтровать бесполезно. Привыкнуть — невозможно.

Вокруг даже не узбеки, а насильно жестоко отузбеченные туркмены. Совершенно незнакомая культура, хотя и родился и вырос в паре сотен километров. Ташкент был вне всякого сомнения город-космополит. Как Гонконг или Сингапур. Корейцы, немцы, греки — это только из экзотических, про народы советских республик молчу, представлены были по полной шкале.

А тут — будто заграница. Восток времён полковника Лоуренса.

Много баранов с тупой ненавистью в глазах, адын верблют — взгляд совершенно отмороженный, немец Манфред, взгляд добрый, и четыре вонючих слесаря из Йоркшира, судя по глазам, баранов в прошлой жизни.

В речи английских слесарей, я улавливаю только «Фукин кунт, мэйт, джюста фукин кунт!». Все. Больше не слова по-английски не понимаю. Хотя уже пошёл девятый год изучения. Какой же я тормоз!

Мы приехали, чтобы воздвигнуть, или как уточнялось в английской версии контракта «с эрегировать», завод по превращению хлопка в стерильную медицинскую вату. Такой вот чудесный проектец.

Хорезмийцам обещали чудо — сюда засунете хлопок, а вот отсюда вылезет чистейшая медицинская вата. Никто не заострялся на такой мелочи, как перекись водорода, необходимая для отбеливания хлопка, придётся заказывать за тысячи километров — либо из немытой России, либо из доброй старой Англии. Продать такой заводик гостеприимным хивинским сельчанам, было все равно что подарить наркоману новенький шприц и сказать: «Ну вот, все проблемы твои, в основном, решены!»

Целый день я пытаюсь вникнуть в смысл слов, значение которых мне неизвестны и на русском, а потом донести смысл до людей которые этого русского особо не постигли. Я ещё очень слаб в английском, совершенно не понимаю в технологиях обработки хлопка, а в школе высокомерно не учил узбекского. Такой вот им попал дешёвый медиатор.

Много приходится рисовать наглядных схем, и я понимаю, что и художник из меня очень посредственный.

Вечером итого хуже. Все собираются в зале местного дворца бракосочетаний, добротно слепленного из местной же саманной глины. Второй этаж «дворца» — десяток комнат без замков в дверях, слабое подобие постоялого двора.

Немец и англичане сильно морщась тянут турецкое пиво Эфес, страшный дефицит, за которым директору завода приходится мотать каждую неделю в областной центр.

Немец и англичане, морщась, жрут жирный, но шикарно приготовленный плов из свежезакланного ягнёнка.

Англичане день и ночь матерятся. Матерят хлопок, местную воду, директора завода, пиво Эфес, плов, узбеков вообще и немца в частности. Легенда что русский мат самый матершинный в мире — выдумана в кгб. Послушайте английских футбольных хулиганов с юга. Завянут уши.

После седьмого-восьмого раунда Эфеса — англичане обязательно напоминают немцу, что именно Англия взяла верх во второй мировой, и схватив пригоршню банок, расползаются по своим «номерам».

На пятый день непрерывной пловной диеты тихий немец, при виде вносимого в зал блюда с классически выложенным горкой пловом, вдруг восстал.

Он сказал фразу которую я пронесу с собой всю жизнь:

— О!О! Майн либе готт! Блёфф! Блёфф агейн? НОУ! Ноу блёфф! Кэн ю плиз аск зем кайнд локаль пипль мэй би зей хэв сам ЙОООГУРТ?

В этой фразе была сама бездна непонимания и вечной разорваности между Востоком и Западом.

Испокон веков хорезмийцы молодого ягненка резали из огромного уважения к гостю уровня падишаха, а вот сантехнику Манфреду из какого-то Шляккен-Шлюппена захотелось вдруг «сам йогурт».

Цивилизация Хорезма возникла приблизительно в середине 2 тысячелетия до нашей эры. Это произошло позднее рождения древнего Египта и Вавилона, но в очень похожих природных условиях.

Тот факт, что здесь в отличие от Германии ничего не изменилось, говорит о том, что представление о культуре здесь совершено иное. Хорезмийцам похоже наплевать и на наш йогурт, и на наш твитор, и на наше Эм-Ти-Ви.

* * *

Отрада у меня здесь одна.

Наш персональный повар-и-прислуга-за-все, Керим, каждый вечер приносит клейкую, тягучую на разрыв, сыроватую головку местного, благороднейшего и тонкого как хороший ризлинг, гонджубаса. Эта головка и выбрасывает меня катапультой из всего бесконечно замедленного кошмара в стиле «Один день сурка».

Мои движения становятся осторожны и легки, как у испуганной лани. А ещё есть телефон оплаченный директором, и я устраиваюсь с ногами в запятнанное плюшевое кресло и набираю номер. Кульминация моего дня. Звонок любимой.

Интервенты рассаживаются полукругом поодаль, и, потягивая эфес, в полголоса обсуждают, дала ли ты мне уже по телефону или нет, делают ставки, как скоро я побегу «доставлять себе удовольствие».

Хотя я говорю по-русски, моя счастливая рожа и возраст явно выдают смысл каждого сказанного слова.

А ты тогда жила у Олеськи.

Как ты там оказалась? Почему у Олеськи?

Ах да. да.

Помню…

Ты ведь не ташкентская у меня была, из благородной Бухары, да ещё и иранских непокорных кровей. Да нет — что вы сразу изобразили себе Шахерезаду? Скорее питерская девочка, волею политбюро выросшая в сени минаретов под горячим южным ветром.

Что касается внешности — то манерой, голосом, жестами, мимикой, характером — наверное, Чулпан Хаматова, а вот внешностью скорее Николь Кидман. Причём обе — пушистые целки, разумеется. Вашу нежность не изведал еще даже бритвенный станок.

Я позвонил тогда Олеське ведь, а не тебе — и полжизни нашей совместной потом пришлось внушать — судьба мол — вишь, как ты кстати трубку то тогда взяла? А? Я ведь всю жизнь ждал что такая девушка трубку поднимет. Олеська? Да что — ты, это забытое прошлое, полное ошибок.

Тебя кажется изгнали с какой-то очередной съёмной квартиры, и ты была несчастна, бездомна и ужасно одинока.

Наши диалоги давались мне с огромным трудом. Ты раздавила меня своим словарным запасом, и совершенно не девичьим интеллектом. Чувствовалось воспитание и интеллигентность в энном поколении.

Моя гордая крепость жителя столицы с английского факультета была уничтожена почти мгновенно. Упреждающим ударом. Хотя и обращённые в дым соцветия конопли тоже предавали всему глобальную многозначительность.

Дело в том — проповедовала по телефону ты — что вы, «англичане», поступили в институт по папиному звонку, а мы, «французы», — по призванию.

Спорить с тобой было трудно. Золотая медаль и полный вперёд к красному диплому. А у меня только Джим Моррисон и апоплексический гандж Керима.

Я безумно как-то сразу в тебя хрупкую, телефонную влюбился. Нельзя конечно не учесть располагающих факторов — заточение в Хорезме, твой почти детский голос, глубина знаний с одной стороны и детская же робкая наивность со стороны практической. Жесточайший гандж, а особенно факт что и у Стаса, и у дяди Витолса тогда были постоянные подруги — которых, если верить красочным рассказам, они бессердечно и регулярно ласкали.

Я тоже хотел «постоянную подругу», так же примерно сильно, как в детстве хотят свой первый настоящий велосипед.

А тут мне так повезло — умная, красивая, робкая, нежная, нуждающаяся в моей защите и новой жилплощади. Страшно было даже мечтать о чем-то большем. Бест бай.

Исполнившись благородных чувств, я дал себе слово, что сниму тебе удобную квартиру на все мегабаксы, заработанные на хлопковатной каторге.

Верх коварства! Таким образом, я сразу заполучал прекрасную персидскую наложницу и круглосуточно открытый гадж-клуб для наших со Стасом, Витолсом экзерсисов. Место где можно «убиться», а протрезвев, явится в родительский дом.

Но это поверь не суть. Я все же мучительно влюбился в тебя своей первой настоящей юношеской любовью. Влюбился — это главное.

Я был ищущим сладострастия восточным деспотом — ты моя беззащитная, непуганая и не целованная танцовщица, мы уже тогда оба знали, что это всего лишь вопрос времени.

Самого ближайшего времени.

И, не выдержав муки оставшихся восьми дней, пообещав англичанам настоящего, а не турецкого пива, спрятав в носки два ломовейших олимпийских косых для Витолса и Стаса, я вылетел на пропахшем медовыми августовскими дынями Як-40 к тебе в Ташкент.

Мой первой переход с наркотой через спецконтроль.

Кто бы мог подумать, что с годами это войдет во вредную привычку.

У меня тряслось все снаружи и внутри. Если бы кто-то в этот момент крикнул у меня за спиной, я наверное забился бы на полу аэропорта Ургенч в слюнявой эпилептической судороге. Самое главное, чтобы в зал не вошли специально обученные собаки. И выкинуть теперь эту дрянь из носков так сложно — все смотрят только на меня.

Пронесло…

Вернее — пронёс все что мне требовалось. Я летел в Ташкент героем, к сказочной принцессе и добрым друзьям. Так что у меня серьёзно было что обмыть в тот наш первый вечер.

Помнишь тот вечер? Мы выпустили из белой бутылки джина с тоником.

Тебя, девочку из интеллигентной строгих правил семьи, я поволок в лучший валютный бар. Тогда ещё было такое понятие — «валютный бар». Валютный — понятие на грани шика и криминала.

Инвестировал в эту атаку почти всю недельную зарплату. Нужен был блиц-криг.

Хотя целый вечер твои глаза так со мной откровенно говорили, что поведи я тебя вместо бара на двадцать первом этаже гостиницы Узбекистан в дешёвую чебуречную, эффект наверное был бы тот же. Похоже, в наших телефонных гамбитах ты играла не самую пассивную роль.

И я в первый раз увидел, что глубоко под покровами детской наивности, невинности розовой, в тебе спал вулкан полуночных безумств. Нужно было только найти его пульс.

…А потом мы шли пешком домой, хохоча и цитируя поэтов, играя в догонялки, и ты, конечно же, классически сломала каблук… Как в кино. У нас с тобой все было очень красиво.

Сначала.

* * *

Мы сидим раскрасневшиеся на кухне у Олеськи и с ужасом ждём, что же дальше.

Третий час ночи. Часы на стене тикают так громко, что, наверное, мешают спать людям в соседней квартире.

Я уже давно должен был уйти, а не могу вот. Ты тоже явно не хочешь меня отпускать. Только злобное шарканье тапочками Олеськи подталкивает нас к решительным действиям.

Торжественно клянусь, что честно-честно совсем не буду приставать. Причём абсолютно серьёзно, мне тогда кажется кощунством приставать к тебе в первый же вечер, боюсь все испортить. А ты расстилаешь нам ложе на застеклённой Олеськиной веранде, под живописной гроздью красных перчиков калямпир.

Забираемся под толстое ватное одеяло вышитое олеськиной бабушкой и, поддерживая дистанцию, продолжаем болтать обо всем на свете. Нам все равно о чем, главное чтоб обязательно друг с другом. Не найти лучше собеседника на целом свете.

Не помню, что именно с детонировало тогда. Хотя тут могло обойтись и без искры. Низы, как говорил похотливый Ильич, больше не могли.

То ли я задел коленкой мягкую округлость твоей попы, то ли ты повернулась неожиданно и наши глаза и губы оказались огнеопасно близко, и я почувствовал твой чистый и дурманящий запах?

Мы взорвались! О как же они сладки — самые первые поцелуи девушки за которой долго охотился! Разве есть на свете хоть что нибудь, дающее большую отраду?

Ты только судорожно шептала, что нельзя расставаться с девственностью до свадьбы, а сама все сильнее прижималась ко мне. Я как раз перед этим вычитал где-то, что процесс «дефлорации» имеет большое значение для дальнейшей «половой жизни» женщины и должен быть обставлен максимально романтически со всякой ритуальной символикой, типа свечей и плясок с бубном вокруг костра.

Застеклённый балкон Олеськи с велосипедом её спортивного, вечно бегающего по утрам и потом громко пердящего в туалете мужа, мусорным ведром и прорастающей картошкой в деревянном ящике совершенно не подходил под романтический дефлорационный стандарт.

Так что мы в те сладкие предрассветные часы просто зацеловали друг друга до полной одури и синюшных распухших губ. Отключились только за пару часов до появления на кухне сонной утренне-бигудишной, злой как чёрт, Олески.

Тот день был первым днём нашей совместной жизни.

Кроме придурковатой радости я вдруг почувствовал что-то похожее на ответственность, поэтому утром первым делом кинулся по объявлениям — искать этот заветный уголок, который мы немедленно должны превратить в рай.

* * *

Оказалось впрочем, что я несколько переоценил свои финансовые возможности. Довольствоваться пришлось малюсенькой однокомнатной клетушкой в сером доме холодного хрущёвского бетона на границе двух цивилизаций.

С того берега безымянной речушки смотрел великий европеизированный господин Чиланзар, а на этом уже резко начинался лепёшечно — черешневый, мазано-глиняный Старый Город. Восток.

С видом профессионального маклера, слегка жуя спичку, я смыл воду в унитазе, открыл дверку холодильника цвета слоновой кости, как бы надеясь наткнуться там на недоеденный труп прошлогодней индейки, потом выглянул в окно. Там от остановки медленно отъехал оранжевый троллейбус.

— Да-да, видите как удобно, троллейбус под боком! — затараторила юркая хозяйка по имени Айрапетова.

Она тараторила ещё с полчаса даже после того как получила деньги за три месяца вперёд. Инструктировала как правильно использовать её драгоценный Тадж Махал(подождите пока смоете, а потом слегка повторно нажмите на ручку — вот так, видите?).

Наконец откланялась. А я со всех ног помчался за тобой и твоим рюкзачком к Олеське. Дворцу нужна была прекрасная хозяйка.

* * *

Как много оказывается можно получить в постели от девственницы, если пообещать не соваться «туда»! Классическая миссионерка — это всего-то процентов тридцать от всего остального.

Качество прелюдии может перехлестнуть красоту самой оперы. Хотя если б предложили сейчас, наверное, задумался бы — хлопотное это знаете ли дело, иранские девственницы. Хотя и увлекательное.

Полупустая пыльная квартирка с громоподобным холодильником ЗИЛ, кушеткой, дешёвым подобием серванта и радиоприёмником одолженым из реквизита к фильму «Судьба резидента», никогда не видела такого изящного праздника посвящения в Большой Секс.

Если нельзя туда — можно почти везде! Я исследую и прикасаюсь к тебе всюду, руками, губами… Как человек проведший пару минут под водой и жадно хватающий дурманящий воздух.

Успокаиваемся только около пяти утра.

Когда свинцовый предутренний сон уже отключает нас, шагах в десяти, прямо за окном вдруг громоподобно и апакалиптически раздаётся:

Ашхаду алля иляха илля ллаААА! Ашхаду алля иляха илля ллаААА! Ашхаду анна Мухаммар расулу-лл;ААА!! Ашхаду аннаААА Мухаммар расулу-лл;ААА!!

В этих протяжно напевных словах столько гипнотической силы, что мы оба подскакиваем на кушетке и оторопело глазеем друг на друга.

Непривычные к утренним выходкам муэдзинов и под лёгким воздействием травы мы не на шутку испуганы. Ни хрена себе! Квартирка Айрапетовой населена духами! Жуть! Это не для слабонервных, поверьте! Сейчас в дверь позвонит призрак аятоллы!

Странно представить — мы родились и выросли в Узбекистане, но никогда в жизни не слышали мусульманского призыва на утреннюю молитву. Взбудораженные близким присутствием непонятной нам магической силы, мы плотнее жмёмся друг к другу, и ты томно шепчешь:

— Спасибо Сашка! Милый! Ты разбудил во мне женщину! Ты сделал мой ваучер ЗОЛОТЫМ!

Тогда модно было цитировать рекламу МММ, а у тебя всегда было тонкое чувство юмора, гораздо более продвинутое, чем моё.

Три дня мы игнорируем лекции и весь мир вокруг нас.

За три дня я делаю только одну вылазку — за пивом, сигаретами, жрачкой и дурью. Хочу также лишить тебя девственности в отношении канабис индика.

Центр нашей жизни это продавленная кушетка Айрапетовой. Твой ваучер в самом деле претерпел гигантскую метаморфозу. Теперь он превращается в подобие хищного цветка, что ловят и жрут доверчивых насекомых, мой язык рискует быть съеденным. В таких случаях я резко оставляю лингвистический натиск, и, отодвинувшись, любуюсь, как ты изнываешь в сладостной муке.

Делаем все, что бы сохранить до свадьбы твою святую непорочность. Старинная персидская традиция — что поделаешь!

Злодейка-дурь это ещё один уровень твоего посвящения в разврат.

Спаливаем пятачок, и я включаю, без всякой особой впрочем, надежды на ответную реакцию, антикварный приёмник Айрапетовой:

«Настоящее имя Учителя — Чидзуо Мацумото. Учитель родился в 1955 году.

Отец Учителя изготавливал татами. В русском переводе «Асахара» означает «Сияющий свет в долине конопли». Йо-вангели-йо! Йо-вангели-йо! А теперь о погоде…»

Сияющий свет в долине конопли сбрасывает нас на пол лавиной истерического хохота. Пол холодный, и мы решаем, что надо бы срочно прикупить дешёвенький татами.

Чидзуо Мацумото становится третьим жителем нашего шалаша. После этого я предлагаю тебе урок английского «с погружением».

Мы погружаемся с головой в бельевой шкаф Айрапетовой, вообразив его лондонским кэбом, и вот уже во весь опор мчимся через Пикадилли Серкос. Недоезжая трехсот футов до Бейкер Стрит, я снова нежно люблю тебя, теперь уже на заднем сидении кэба…

Случается чудо — мы, ещё не пресытившись безумием первого секса, уже готовим себе позиции для отступления на вторую стадию — стадию отношений в которую вступает каждая пара, когда секс это уже не ВСЁ.

И мы переживём обязательно и эту стадию, потому что у нас всегда есть о чем подолгу говорить после ласки. А это такое счастье!

Когда я хвастаясь, показываю тебя Стасу и Витолсу, я не могу сдержаться перед ними, и все лапаю тебя за, что придётся, а ты делаешь круглые глаза, безуспешно стараясь оставаться серьёзной.

Мы с тобой сразу решаем принять их всех в Айрапет-клаб, и теперь мы ежевечернее упаливаемся там вчетвером.

Председателем клаба мы избираем Чайный Гриб. Его в банке с мутной жидкостью приносит из дома Стас.

«Отец разводит грибы» — сообщает Стас. «Пьющий жидкость сию будет иметь жизнь вечную» — гнусавит он подделываясь под Курёхина. А ещё Стас рисует на стене Айрапетовских розовых обоев огромный глаз. «Это мой глаз. Хочу всегда вас видеть».

Все было та-а-ак классно! Сладкий-сладкий сон, проснувшись от которого и поняв, что это всего лишь сон, всегда хочешь расплакаться.

Все разбилось под Новый Год.

* * *

У меня традиция своя есть — накуриться на Новый Год, и встретить его с близкими. Может не оригинально — но мне по душе.

И тут ты заявляешь, что уезжаешь к родителям в Бухару! Ну какая, скажи мне пожалуйста к чертям может тут быть Бухара? Мы уже почти полгода живём как счастливые муж и жена? А у Витолса на торжественном гашиш-банкете ведь все будут с подругами? А я значит опять? Неприкаянный? Не понял я тебя тогда… А ты меня не поняла. И все-таки уехала… (Неделя пролетит — сам не заметишь, милый. А я их пока подготовлю к мысли!)

А я в ту новогоднюю ночь, уже перед самым московским Новым Годом познакомился ближе с Вероникой…

Потом? Потом наверное была судьба. Какие-то идиотские забастовки областных студентов в ВУЗ городке, и тебя с остальными «областными» целый месяц не пускают в столицу.

За это месяц я хороню айрапет-клаб и все глубже вхожу в Веронику.

Поэтому когда ты возвращаешься, мои поцелуи походят на выдавливание сока из лимона. А целуешься ты уж точно совсем как — то стеснительно, без энтузиазма что-ли. Вот Вероника!

Ненадолго задумавшись, я тебе рассказываю как это делает Вероника. Она такая! Банк бы пошёл грабить с автоматом ради неё. Понимаешь? Ты ведь — мой друг? Мы ведь друзья? И останемся друзьями? Это же так просто?

И ты слушаешь все, ни чем не выдавая боли и тоски, когда я одним махом разрушаю целый мир.

А под утро тихо уходишь, забрав рюкзачок и не забыв приготовить мне завтрак.

Мы изредка встречаемся на поточных парах, избегая глядеть друг другу в глаза.

Мой отец — знающий обо всей истории, впервые за долгие годы отвешивает мне презрительную пощечину.

Потом эта гадкая вечеринка у Левина, вино Алеатико и плачущий Стинг, а я все подталкиваю тебя ближе к Левину, хочу «чтоб попала в хорошие руки», а сам два раза за вечер выхожу с Вероникой в просторный левинский подъезд, и поднявшись на пролёт выше, тру её милую полусухую, уперев в крышку мусоропровода.

* * *

Вот сейчас стою, притопав пешком с волгоградского бублика, и наблюдаю за тобой в освещённом окне первого этажа.

Ты красивая, Ди! Женственности прибавилось. Плавности. Желанная до боли. Греешь на плите молоко для симпатяшки дочки.

У тебя теперь уже есть дочка. А у меня только рюкзачок со сменой белья и просроченный студенческий билет.

Прикуриваю от бычка новую сигарету и все не решаюсь уйти.

Наверное, ушёл бы сейчас — но ты вдруг случайно замечаешь в окно меня. Сразу улыбаешься и машешь мне рукой. Как ни в чем не бывало.

А я захожу и остаюсь.

Так будто выходил минут на пять — курнуть и вынести мусор.

1. 5

Винсент Килпастор

Ди в сильно подсевшем от частых стирок халатике, бесстыдно вознёсшемся над её фигурными коленками. Это тот самый старенький чистенький короткий халатик, рядом с которым Виктория Сикрет выглядит дешёвой китайской подъёбкой.

Она теперь стильно выщипывает брови и очень профессионально подкрашивает глаза за стеклами очков. Раньше такого за ней не водилось.

Раньше такие трюки Ди просто презирала.

— Мне мама твоя звонила. Ты зачем сбежал из тюрьмы? Может всё-таки вернешься? Тебе ничего не будет. Ты о близких подумал? А вдруг милиционеры сейчас сюда приедут?

— Нет. О близких я почему-то не подумал. А что, близких тоже заставят уголь ломом долбить? Может, сразу посадят на электрический стул? Нет. Близких не тронут. И даже зарядку не заставят делать в шесть часов утра. Близким однозначно легче, потерпят близкие. Господь, как говорится терпел…

И вообще, мне, видишь ли, ночевать сегодня негде, а ты о тонкостях юриспруденции рассуждаешь. Что с вами со всеми? Лучше покорми чем-нибудь.

— Покушать — пожалуйста, а вот насчет ночевать — у меня мама только из Бухары приехала. Скоро вернётся от соседки.

— Ди, разве же я сказал — «переспать»? Я сказал — просто ночевать мне негде, — вкладывая максимальный посыл сарказма. Хоть на пол брось овчинку…

Мне правда негде сегодня.

— Вот так и появляются бомжи на белом свете, приговаривает меня Ди.

Потом она гордо демонстрирует мне свою дочку, которая имела все шансы стать моей. Но я выбрал Веронику.

Засыпаю дщерь комплиментами, в надежде растопить лёд. И не напрасно. Все мамаши живут под впечатлением, что их дитя — что-то совершенно исключительное, до сих пор в природе не виданное. Даже на умничку Ди это распространяется. Глотает моих лещей, как загипнотизированная. В знак признательности даже тащит меня к ближайшей шашлычной. Сложно сказать, сколько же лет я уже не видел настоящего шашлыка. Лет пятьсот, не меньше. Узбекский уличный шашлык это музыка Чайковского в кулинарном виде.

Очень надеюсь, что Ди кормит меня шашлыком, чтобы позже нежно изнасиловать. Выдавить из меня все.

Наивный мечтатель.

Она не спешит воспользоваться своей непомерной властью. А может и не подозревает о ней? Черта с два, все она прекрасно знает — бабы всегда прекрасно отдают себе отчёт в своей силе. Сразу с момента запуска цветка лотоса в повседневную эксплуатацию. А может и до. Мне всегда интересно было в каком возрасте девчонки постигают смысл взглядов на собственную задницу. Именно этот возраст и сделают в будущем законным «уже можно». Вот увидите.

Закон войдет в историю, как первая поправка Гумберта.

* * *

Жизнь за решёткой прививает многочисленные шакальи уловки — говорил вам уже вроде, что отсидевший «никогда не станет человеком».

Я веду светскую беседу о свободе личности в авторитарном обществе, поэзии Мандельштама, расхваливаю из-за всех чужую дочку, но главное для меня это мой повышающийся с каждым словом лести рейтинг насчет поебаться.

Хотя в какой момент на меня накатывает отчаяние. Тянет вернуться назад во времени сделать все так, чтобы мы сидели бы таки в той же шашлычной, но только Ди была бы моей женой, а её Алиска — моей дочерью… Мои девчонки!

Я такой был бы отец… Такой, не знаю, такой прямо как гранит, надежда и опора! Ждали бы меня с работы, с подарками!

Хотя каковы гарантиии, что жизнь не казался бы полным дерьмом даже при этом, кажущимся мне сейчас идеальном раскладе. Может быть за годы вместе мы остоебали бы с Ди друг другу, сносились механически раз в неделю и я злобно тер бы ее, умоляя про себя, чтобы все побыстрее кончилось. В скандалах мы избегали бы кровопролития размахивая необходимостью «поставить на ноги дочь, а там хоть трава не расти». И каждый бы тихо ненавидел друг дружку за растоптанные мечты, в то время как дочь быстро подарила бы нам внука зачатого на героиновой вечеринке в ее неполные пятнадцать.

Тут Ди резко прерывает монолог о том, как гениальная дочка научилась читать за полгода до сверстников, и возвращает меня в реальность шашлычной. Передо мной колченогий белый столик с логотипом Совпластитал и дальнобойные мухи-тяжеловесы — бесплатное приложение любой уличной харчевни летнего Ташкента.

— А тогда, когда милиция тебя ловила, ну помнишь, в первый раз, они сразу ко мне припёрлись, видимо, у них уже есть все мои данные? В архиве? Как ты думаешь?

— Я так думаю, они уже давно засекли нас со спутника, и вон там, во-он видишь движение на крыше киоска, там уже вовсю занимают позицию снайперы.****ец нам подкрался.

Пытаюсь отшутиться, но вопрос Ди сразу напоминает о неприятностях, которые до сих не разрешились сами собой. Ведь где-то там, группа охотников, с собаками и оружием азартно и неустанно вынюхивает мой след. Они перебрасываются шутками, радуется удачам, жрут, срут, смотрят в след смазливым бабам и неустанно меня ищут. Дался же я всем этим гадам! Какой вред я принесу человечеству, если просто поем сейчас здесь шашлыка, а потом нежно приласкаю Ди?

Подонки, они не дают мне малейшего шанса на счастье!

— Я уйду, уйду до рассвета, Ди, мне и правда нужно поспать всего пару часов без конвоя. Я устал спать под конвоем, девочка.

Частая бравада моим лихим тюремным опытом опять же преследует только одну, впрочем, не чуждую и пылкому читателю цель — секс.

Секс — до полного умопомрачения, без прелюдий и одухотворённых бесед, в чистом зверином виде — когда она — вся одна сплошная задница, а я как сваю вбив, ворвусь в неё сзади, до крови впившись зубами в нежное, округлое плечо, ааах!! Железный дровосек. Забыться помогает — сбежать так далеко, что не один мент не достанет. Жаль длится не долго. Годы воздержания не прошли зря. Могу кончить усилием мысли, как индийский факир.

— Скажи, вот мама твоя говорит, оставалось сидеть всего три — четыре месяца, до решения суда, зачем побежал-то? Логика какая? Потерпеть не мог, весь такой крутой?

— Ну, во- первых это не факт, сколько месяцев. У меня там за день нарушений набежало, как у отрицалы с особого режима. Постанова у них такая — пишут акты о нарушении режима, а потом тебе же и продают. Но это не суть, это хозрасчет.

Тут самое главное, ты вникни сама, вникни, как же не убежать — если не охраняют. Совсем не охраняют. Каким кретином надо быть, чтобы добровольно сидеть в тюрьме без замков и охраны. Логику улавливаешь?

— Сознательность стоило проявить. Это же как экзамен был для тебя, готов ли к жизни в нормальном обществе. Вписываешься ли? Стал ли человеком?

— Ди, да о чем ты? Что они с тобой сделали? Каком еще нахер нормальном обществе? Каким человеком? А как же наш клуб Чайного Гриба? Джим Моррисон? Хиппи шестидесятых? Зачем мне это нормальное общество? Готовые продать все самое святое за хороший кредитный рейтинг? Потребители материальных благ? Люди готовые сами сидеть в тюрьме без замков если того требуют неизвестно кем написанные правила? Они и расстреливать будут, если по телевизору им показать как это здорово.

Если бы мне дали снять два фильма, мечта у меня такая, знаешь, я бы один фильм снял про плохих чекистов — и тогда все выходили бы из кинотеатра, плакали и шипели сквозь зубы: «Ненавижу их! Гэбня проклятая!», а другой фильм про хороших чекистов: накормили голодных, спасли безногую девочку, ценой собственной жизни, и люди бы выходили из кинотеатра, плакали и с восторгом стонали: «Ай чекисты, ай красава! Сына, сына единородного отправлю учится в школу кгб!» Ты слышала чего-нибудь об экспериментах Стэнли Милграма? Вот послушай, послушай — один американский психолог…

— Да подожди ты со своим психологом! Речь о твоей судьбе ведь идет. Иногда мне кажется, ты просто не можешь жить как все нормальные люди. Скучно тебе, видишь ли. Нет в жизни экстрима, напряжения излишнего, так ты из шкуры вон вылезешь, чтобы его создать. Хоть в мелочах. Это инфантилизм. Детство. Пора уже жить как все нормальные люди. Взрослеть. На работу ходить утром. Детей водить в детский сад. На отпуск откладывать.

На какой-то момент мне снова очень сильно захотелось жить этой жизнью, которую сейчас нарисовала Ди. И я решил с ней согласиться. Тем более, что спорить с ней становится все труднее и труднее, от меня не ускользает ни один изгиб её мягкого, немного округлившегося после родов тела, и я физически осязаю его.

Разве можно перечить женщине с таким телом, таким магическим взглядом, и, наверняка неповторимым, безумным вкусом? Я обнюхаю, оближу её сегодня всю, миллиметр за миллиметром.

Какое сокровище! Пир плоти после шашлыка. Шашлык, он тоже пойдет на пользу. Шашлык это виагра Ходжи Насреддина и Алишера Навои. Интересно, помнит ли об этом Ди? Ведь если разобраться — я никогда с ней по настоящему не был. Полгода что мы встречались, я обещал сохранить ей «девственность» и все тыкался вокруг да около.

Честь эта выпала какому-то одноразовому мужу, от которого Ди избавилась забеременев. Ее мама выгнала мужа, отца Ди, и я подозреваю запрограммировала Ди на подобный сценарий развития семейных отношений. Комплекс черной вдовы. Что они вдвоем с мамой сделают теперь из этой умненькой Алисы, и какова будет битва с ее будущим мужем — остается только гадать.

Мама Ди — вот ведь тоже оказия!

Теперь впереди у меня долгие часы ненужных приличий. Целые века до того момента пока в комнате выключат свет.

Чинный разговор «о будущем» с мамой Ди. Мама Ди! Напрасно ты думаешь, что я освободился из зоны с почётной грамотой и сейчас усиленно ищу работу. Вовсе нет. Будущего у меня НЕТ, мама Ди! Я снова бегу от ментов, сам не зная куда, и сам не зная как долго. И где-то глубоко внутри мне очень печально от этих мыслей.

У мамы по программе бестолковое рассматривание мёртвых фотоальбомов. Людей заставляющих гостей рассматривать семейные фотки(а этот, слева, мой двоюродный свёкор, сразу после того как ему успешно удалили аппендицит), только потому что бесправные гости не могут отказаться из вежливости, необходимо показательно наказывать. Сечь плетью на городской площади под ратушей.

Следующий пункт программы вечерних развлечений в семейном кругу — идиотское сюсюканье с плодом не моих чресел.

Девочку заставляют для меня декламировать. Я с ужасом жду что-то из ранней Ахмадуллиной, но слава богу, в меню что-то легкое — подражаем звукам окружающего мира. Гав-гав, лает собачка, мяу-мяу-мяу, мяукает кошечка. Такие дела. Штатататах — накрывает с вышки сухая очередь из автомата системы Калашникова. Впрочем, это уже факультатив. Не входит в обязательную программу. Этот звук окружающего мира они еще не слышали.

Наконец — долгожданная команда «отбой». Скоро спартаковцы грязно ворвутся в штрафную площадку.

Расклад на поле, кстати, превосходный — мама с малолетней Элис — в соседней комнате, Ди — на огромном диване, а я на полу, рядом с диваном.

Это ошибка в их линии обороны или холодный расчёт? Спустится ли Ди ко мне сама или придётся разыгрывать эти бестолковые, столь любимые бабами мини-спектакли? Вечная любовь и безлимитные звонки по выходным.

Ее бедная, беззащитная мама оставляет дверь приоткрытой — какая невинная наивность. Все суета сует, мама, — меня сейчас сможет остановить только усиленный наряд милиции. Спите уже мама. Кому суждено быть повешенным, тот не утонет.

Закрываю глаза и начинаю медленно считать до трёхсот. Это должно быть вполне достаточно.

Однако я совсем недооценил коварства мамы — у неё вдруг случается острая кишечная колика, и она начинает совершать неожиданные молниеносные марш-броски в туалет, порой наступая мне на руки. Спасибо хоть дверь за собой закрывает. А вы знаете как долго не смолкает свои вздохи смытая в унитазе вода ночью? Это целый пласт бытия, который мы недооцениваем из-за вечной суеты.

Броски-испражнения мама совершает с разной частотой, так чтобы я не смог адаптироваться по времени и рассчитать вероятность следующего набега. Чувствуется военная выучка, отец Ди был офицером советской армии. Отсюда, наверное знание стратегии. Итак, первый раунд однозначно за мамой, она меня, самоуверенного, разделала как цыплёнка табакова.

И все равно. Все равно мама бессильна перед монстром почти пять лет привыкшим беззвучно, двумя-тремя жестокими ударами облегчать себя перед сном, и мечтавшим в эти минуты о первом шансе влить в кого-нибудь накопившуюся годами безмерную нежность. Стандарты женской красоты у вас сильно меняются за эти однообразные годы.

За время хаотических маминых налётов на санузел, я успеваю пару раз прицеловать Ди так плотно, что она совершенно теряет разум и тоже сосредотачивается на общей цели. Мама остаётся в меньшинстве.

«Пошли скорее на балкон» — томным полушёпотом соглашается она, и вот я уже ползу туда, стараясь не задеть ногами стол с остатками недавнего нудного фотографического чаепития. Дранг нах балкон, майн херрен! О этот балкон, он станет свидетелем грязнейшей оргии! Как было бы здорово умереть на ней от инфаркта сразу после. Вот это был бы красивый и беспроигрышный побег.

С ходу начинаю воплощать давно взлелеянный план, по выцелованию и вылизыванию всего сладостно пахнущего женского тела. Последнее, что ей удается прохрипеть это «Не надо там целовать, у меня месячные!»

Несколько запоздало, потому что я уже нарвался в её трусиках на что-то размером с гигантский диванный валик. Не думаю, что это меня сегодня остановит. Прошу прощения. И к черту стереотипы. Кто сказал, что нельзя? Просто осторожно надо, нежно.

Осторожно не могу — трясутся руки. Рва-ать с нее всё, трусы, их липкое содержимое под ноги — ааа-ах, как топором с плеча, с выдохом. Влетел с превышением скорости в полуночный тоннель.

Потом всё как обычно. Всё вниз по наклонной — слабое подобие моей искалеченной левой руки, воспоминание о раздолблённой наркотиками морщинистой печени, сожаление о погубленной долгой баландной диетой мужской силе, желание побыстрее довести дело до конца… Пых — пых — пых, нелепый танец в стиле полового молота.

Женщины вовсе не так красивы в «пылу утех» — вот ведь жуткое определение — совсем теряют весь этот лоск, от которого мне так хотелось сделать харакири на бублике.

Чем старше я становлюсь, тем больше понимаю — вожделенное наблюдение тайком за их променадом и вкачивание в них потных каких-то липких пахучих жидкостей — это как земля и небо. Не совместимо.

А дальше?

Дальше лежать с ней в душную, бескондиционерную ночь, прижавшуюся липким потным, теперь уже страшно постылым телом, и с сожалением мечтать о ванной, на худой конец — душе, дорогу в который наглухо заблокировала чуткая засранка мама…

Хотя все, и в правду, познаётся в сравнении. Никогда не бывает так плохо, чтобы не могло стать ещё хуже. Это мой лозунг.

Когда в четыре с копейками громом и молнией ударяет в дверь злой звонок, становится откровенно по барабану на липкость пота и на душную бескондиционерную ночь, и ты только благодаришь бога за рюкзачок, предусмотрительно использованный в качестве подушки и счастливый первый этаж Ди…

1. 6

Ведь я бегу. Я — в бегах. Я — беглый каторжник. Эх ноги мои, ноги!

За четыре с половиной года я забыл как это оно, в бегах.

Попытаюсь наскоро описать, чтобы не отнять у вас времени, в двух словах. Итак, у вас есть насущные потребности, некоторые жизнено важные, некоторые — не очень. Католик ли вы или протестант, а может и совсем атеист, но вам всем одно надо: жрать хотя бы раза два в день, спать хоть часов пять в тихом, не запальном месте, принимать душ и, непременно, ибо это наводит душевный баланс, регулярно****ься.

А вот когда вы в бегах, целая группа специально обученных разным пакостям негодяев, будет делать все, чтобы лишить вас этих простых и таких земных удовольствий. Паранойя уже никогда не покидает ваше сердце. Как хорошо бы вы не чувствовали себя некоторые дни в бегах, страх да пребудет с вами. Где-то в глубине — паскудным осадком.

Паранойя, как любая болезнь, потихоньку обостряется и вы с тоской понимаете, что по настоящему счастливы были только в тюрьме, когда вас никто не ловил и, вы, по сути никому не были нужны на хрен.

А ещё в тюрьме регулярно кормят…

Повезло мне в этот раз. Соскочил. Приперлись они в квартиру Ди как водиться в пять утра. Ну и прыгайте теперь по огородам, отрабатывайте козлиную зарплату.

Сколько тут исхожено, сколько километров намотал по этим дорожкам и полисадникам вокруг хрущоб выходящих на Бублик. Школа-то моя родная, английская специальная — всего в трех кварталах — на шестом Чиланзара. Где уж тут ментам ахангаранским за мной. Я дома у себя. В моем Ташкенте. Запыхался только. Сейчас бычок найду пожирнее — и выбью клин-клином.

Пяти утра еще нет. Вот и бычок — посижу, покурю. Что теперь делать до того как я смогу заявится к Машке? Она у меня по списку сейчас план Б.

Скорая перспектива окунуться с головой в Машку, растворясь между её крепких бёдер, наполняет моё существование мощным смыслом.

Поцелую Машу — все и наладится! И заживём, друзья. Мне это нужно сейчас, чтобы успокоиться и прогнать вездесущий страх. А чего я, собственно, боюсь? Поймают? Так отправят же обратно, в зону, а там я уже все ходы-выходы знаю, отсижу ещё двушку, подумаешь. Любой срок меньше четырёх — теперь не срок. Опыт.

Когда-то, на втором курсе, мы всю большую перемену неожиданно для меня целовались с Машкой взасос. В старом здании английского факультета, была целая куча пустующих пыльных аудиторий. Приходилось шастать туда три раза в неделю на пары к Маргарет Тэтчер, которая у нас вела грамматику.

Аудитории в здании старого английского факультета все сплошь маленькие, на десять человек, и захламлены исписанными первокурсными лав стори, переломанными лингафонными кабинками. Из них получались изумительные курилки. Забравшись в одну из кабинок, я только изготовился подкурить, как вижу в соседней кабинке вяло красившую губы Машку.

— Здорово, Машка!

А она вдруг перехватывает инициативу, и мы сладко, долго, размазывая свежий слой помады по щекам, целуемся. Что может быть в жизни лучше таких приятных неожиданностей. Мне не особенно нравилось её лицо, но при воспоминании о ее сочных, огромных и нежных губах я весь напрягся внизу.

Скорей! На Юник! Машка, я буду целовать тебя сейчас, как приговорённый к смерти, как неизлечимый раковый больной. Так сладко, будто завтра никогда больше не наступит.

Я буду любить тебя, будто ты Клеопатра, и за стенами спальни, палач уже готовит топор. Кстати, и перекушу заодно. Ежедневная проблема с питанием, как один из побочных эффектов свободы. Напишу об этом статью в журнал.

В такие моменты может закрасться подлая мыслишка -

«А стоило ли бежать из тюрьмы, даже если никто и не охранял?»

Гоните её, подлую эту мысль, друзья! Из тюрьмы бежать надо не задумываясь. Всегда. Тем более если нет охраны — это ведь логичнее самой логики.

А звездюлей дадут, как поймают, за беспокойство, это да. Куда уж без звездюлей-то. Звездюлей, наверное, и боюсь. Жуть. Знать, что вас обязательно безжалостно отмудохают малограмотные представители МВД. Это гораздо хуже чем добровольный визит к дантисту. И потом, страх всегда больше, чем то, чего мы боимся.

Ну-ну, пусть поймают-ка сперва. Я буду осторожный, как Штирлиц. Вот прозвоню сейчас Машуньку, перед тем, как ехать. Пусть выспится только. Сладкая моя. Подберусь поближе — потихоньку и звякну.

Телефон — автомат, в двух кварталах от ее дома.

— Ну ты совсем очумел что-ли? На хрена с тюрьмы сбежал?

— Маш, я же те вчера объяснял!

— Да пошел ты! Мама только недавно отошла от ментов, которые Славку ловили, а тут опять ночью припёрлись вчера.

— Кто припёрся? Как они узнали-то? Блин, Машка, я же не нарочно. Прости!

— Ты мне из дома звонил вчера? Они были там и посмотрели последние номера, которые ты набрал, штирлиц гребанный! Знаешь, менты говорят, тебе ничего не будет, если сам сдашься.

— Они всегда так говорят, Маш. Сдавайся — мы тебя сразу отпустим! Подпиши — здесь, тогда тебе ничего не будет. Это у них называется процессуальные мероприятия. Погоди, а Славка-то давно откинулся? Адрес дашь его?

— Он живёт в трёх кварталах отсюда, не звони больше мне. Малявину и Агронской не звони ни в коем случае, их отцы тоже сидят, будут запугивать, если тебя не сдадим, а мне пришлось им все студенческие фоты отдать. Так что они теперь тебя быстро обложат. И у Славки не зависай долго. Его участковый проверяет через день. Удачи желаю, но если есть мозги — сдавайся!

— Русские не сдаются!

— Давай, пока…

Повесила трубку.

Тут же, развернувшись вижу вывеску «Опорный пункт милиции». Вывеска делает мои ноги ватными и я отчётливо понимаю, что это значит — опустилась матка.

Меня снова пытаются поймать. Всерьез. Вот нахрен я им сдался спрашивается? Что занятия поинтересней нет? И какая от меня такого насмерть напуганного опасность? В его глазах отразилось ужас загнанной лани.

Опорный пункт. Интересно что значит это «Опорный»? Опираться на милицию, чтобы? Топорный? Запорный? Порно? Эта хрень крутится в голове пока я бреду к Славке. Вот и поласкал Машку власть.

Машка, прощай! Прощай, сладкая и незаконченная до конца губастая симфония моя!

* * *

Славка сидел со мной свою двушку. По той амнюге, которой меня выфутболили на колонку, его папа, руководитель спорткомплекса «Трудовые резервы», вывез Славку домой. В полужидком состоянии. Дни, когда Славка не висел под герой, можно сосчитать по пальцам.

«Трудовые резервы» в последнее время готовили бойцов для двух основных ташкентских группировок, поэтому бабло у папы водилось.

Славка — бывший борец-вольник с головой, плавно переходящей в шею.

У него только одна слабость — героин. При чем он так взвинтил дозу, что родителям приходилось загонять ему двухсотграммовый стаканчик от чипсов Принглз, полный розоватой афганской геры, каждые две недели.

Половину стаканчика забирал положенец зоны, поэтому Славка пользовался огромным авторитетом среди братвы.

Со мной он общался только по тому, что я когда-то учился с сестрой его жены. А кто не мечтал в тайне приласкать сестренку собственной жены?

Суть нашего общения сводилось к тому, что Славка, влупив очередную дозу, любил внушительно растолковывать мне суть понятий как она есть, время от времени проваливаясь в бредовый пинак и полузакатывая глаза. Это делало его похожим на мертвого Ельцина.

Мало что изменилось и сейчас, когда я сижу перед ним и выслушиваю какой я дурак, что сбежал с колонки, наблюдая как сигарета выпадает из его рта, прожигая новые дырки в его похожей уже на расстрелянную птичьей дробью олимпийке Найки.

— Денег не дам — шелестящим шепотом вещает мертвый Ельцин, а мне все лезет на глаза его красивый кожаный бумажник, небрежно брошенный на столе.

— Орандж джус будешь?

— Ты имеешь в виду апельсиновый сок?

— Не-а, дурила, оранж джус!

— Ага, давай. Джус так джус.

Славка плывет на кухню. А я продолжаю любоваться его сексуальным бумажником. Я уверен, в бумажнике решение всех моих проблем. Гостиница на горном курорте, заснеженные даже летом верхушки скал, лыжницы с крутыми бедрами и податливыми сердцами.

Если повезет тебя спереть, начну трусцой бегать по утрам, честное слово. Хотя если вспомнить сегодняшнее утро — можно сказать уже начал.

У меня есть выбор между льготами таящимися в бумажнике и оранж джусом.

И я выбираю бумажник, потому что сбежал из тюрьмы, когда вокруг не было охраны.

Быстро пихаю прохладный бумажник куда-то в трусы и в ушах включается через динамики сердце.

Бум-бум-бум.

Если Славка заметит, он свернет мне шею, как цыпленку-бройлеру. А потом сядет сверху, переодевшись в этот вызывающе педерастический наряд адептов вольной борьбы, и шурша сушняком, станет толковать, как себя следует вести правильному пацану.

Бум-бум-бум, плыву на полусогнутых на кухню.

Бум-бум, протискиваюсь мимо торчащей из дверцы холодильника жопы мертвого Ельцина, который, похоже, уже забыл, что он там ищет.

Бормочу что-то вроде «Пассать бы мне», бум-бум, входная дверь, бум-бум, кубарем качусь по ступенькам подъезда.

И бегу. Опять бегу. Только бегу уже окрыленной надеждой.

Спрятавшись в подъезде девятиэтажки, в доброй миле от дома Славки, трясущимися руками, как какую-то диковинную птицу, я ласково открываю бумажник. Здравствуй!

Там оказывается два гондона, маленькая записная книжка с позолоченным карандашиком и четырнадцать долларов североамериканских соединенных штатов.

Сам лопатник и то, наверное, стоит больше, но я с сожалением его вышвыриваю. Запально.

Вернуться бы и натянуть гандоны на голову мертвого Ельцина. Месть рэйнджера.

Ладно. Пойду-ка срублю косушку утреннего плова, который вот-вот поспеет в многочисленных Юнус-Абадских чайханах.

На плов-то точно хватит. А за пловом выберу направление для дальнейшего бега.

* * *

Честно вам скажу бабы мне не давали очень долго. Целую вечность.

Аж до двадцати лет. Несмотря на все глобальные старания и тот факт, что учился я уже больше года в инязе, где юбок было этак процентов девяносто. Не давали и все. Пойми их!

Так что к двадцатому дню рождения я уже почти потерял всякую надежду и укрепился в мысли, что со мной не все так, и я совершенно не в женском вкусе, когда это вдруг свершилось.

Сбылись мечты долгих мокрых ночей на моем девственном диванчике в кабинете отца, когда книги с четырех сторон с немым укором наблюдали мои простынные судороги.

У маминой подруги тети Раи была дочь Вика. С детства Вике не отказывали никогда и ни в чем, особенный же переполох поднимался если ребенок хотел кушать.

Поэтому годам к восьми Вика была шире меня раза в четыре, хотя и на целых три года младше. Когда мы ходили с мамой в гости к тете Рае, она всегда приветствовала меня одной и той же кодовой фразой

— Ну, иди, кавалер! Барышни заждались уже!

После чего я покорно плелся в викину комнату. Предстоял вечер в гостях. А жили они черт-те знает где — это место почему-то называли ТУРКВО.

Вика обычно возлежала на кушетке и непременно что-нибудь жевала. Так мы и росли вдвоем.

Играли в географическое лото, шашки и подкидного дурака. Иногда Вика исполняла для меня полонез Огинского или собачий вальс на темно-ореховом пианино Беларусь. Пока она играла, я смотрел сквозь гардины на унылые пейзажи Туркво.

Я никогда не видел в Вике особи противоположного пола. Даже когда у нее выросли гиганские дынеобразные груди. Даже когда один раз лежа на полу я случайно заглянул ей под юбку и наблюдал некоторое время ее затянутую в парашютные труселя жопу, плавно летящую надо мной.

Мысль выласкать Вику просто не могла родиться в голове, так же как, скажем мысль выласкать Викину маму. Импосибль.

Да и в гости с мамой я давненько уже не ходил. Отпала обязанность. Все свершилось когда после моего дня рождения тетя Рая настоятельно попросила маму доставить меня к ним и проэкзаменовать Вику по английскому.

Викуся поступает в нархоз! — гордо сообщила мне мама — Райка кучу денег отвалила на репетиторов, представляешь?.

С большим душевным скрипом я отправился с ней к Вике в далекое Туркво.

Краем уха я слышал страшную сплетню будто бы Вика с полгода гуляла с каким-то чеченом, лет на пятнадцать ее старше, и избавиться от чечена тете Рае стоило неимоверных трудов.

Личная жизнь Вики меня не интересовала напрочь, просто заинтересовал ее экзотический избранник — я никогда в жизни не видел настоящих живых чеченов.

Теперь я сижу на полу спиной к Вике и уныло объясняю разницу между простым и совершенным настоящим временем современного английского языка. И тут она вдруг капризно и одновременно требовательно шепчет:

— Поцелуй меня пожалуйста, Сашка!

От неожиданности я так и похолодел. Вика лежит на кушетке, подперев дебелую щеку рукой и смотрит на меня. В глазах у нее какая-то сонная поволока. Как у удава.

Я скольжу взглядом ниже, на ее грудь. Каждая грудина размером минимум с мою голову.

Не похоже что под свитером у Вики лифчик. Груди волнуются как миницунами. Их дребезжащее волнение быстро передается и мне.

Свитер у Викуси длинный, доходит до середины бескрайних бедер. Ее ноги затянуты в черные облегающие патанталоны, которые тогда назывались почему-то лосины. Лосины Островского.

В следующую секунду, не веря еще в свою неожиданную удачу, я уже слюняво целую Вику, проталкивая ей в рот свой быстрый язык, а она засунула мою правую руку себе между ног и сжимает ее.

Из-за неуемного количества мяса кажется, что мою руку почти по-локоть засосало в трясину.

Викины губы пахнут какой-то детской молочной кашей, апельсиновым бублегумом и косметикой.

Когда она привычным жестом усталой стриптизерши рвет с себя свитер, в лицо от ее грудей устремляется многослойный запах женского пота.

В этой вони есть что-то отталкивающее и парализующее волю одновременно. Она вжала мою голову между грудей, как ласковая горилла кормящая непослушного детеныша.

Почувствовав с ужасом, что я сейчас извергнусь в свои же джинсы, я быстро стягиваю лосины с ее огромных белых бедер и млею на грани между потерей сознания и полным бесповоротным сумасшествием.

Пепиську девчонок до этого я конечно много изучал на определенного рода фотографиях, а еще пару раз наблюдал в детском саду, когда юная эксгибиционистка Светка всем в группе показывала как девочки писиют.

Все это совершенно не шло в сравнение с тем, что мне открылось.

Это была настоящая живая****а.

****а имела гиганские округлые размеры, безобразно дышала, и была покрыта таким снопом густых, толстых как леска пахучих рыжеватых волос, что любой мужик после сорока отдал бы полжизни, чтобы увидеть это великолепие на своей голове.

Волосы устремлялись в промежность и частично покрывали низ Викиной телевизорообразной задницы.

Регулярно перечитывая многочисленные путеводители по анатомии и размножению, я давал себе слово при первой возможности по-внимательнее рассмотреть разницу между большими и малыми половыми губами, а так же найти этот самый мистический клитор.

Но сейчас я от волнения я все позабыл. Мокрая жесткость волосяного покрова викиной****ы лишила меня всего человеческого.

Я очень боялся, что облажаюсь и не попаду в нее с первого раза.

Какой там! Только слепой человек без пола мог бы тут промахнуться! Я по-угриному скользнул в нее, и Вика шумно вздохнула.

К своему ужасу я не почувствовал абсолютно НИЧЕГО.

Просто показалось, что я погружаюсь в теплый вазелин. И все. Какие там пестики-тычинки! Скорее пестики в гиганском помойном ведре.

****аа Вики оказалась необъятной как Вселенная Леонардо. Не думаю, что мне потребовалось много усилий, чтобы погрузиться в нее с головой, как это проделывал знаменитый подводник Кусто.

Спешно вызвав в оперативной памяти всю просмотренную недавно порнуху, я интенсивно задергался, как это делают самцы кроликов, и вскоре в каком-то униженном, оплеванном экстазе выделился весь в ее черную дыру.

Потом просто лежал на ней, как на пропахшем потом тюфяке, слушал ее хрипловатую мольбу продолжать «ласки», и мечтал поскорее убраться. Вот только предлог пока не приходил в голову.

Такая вот была моя первая Виктория на этом поприще.

Оставлю это на ваше усмотрение — но попытку оплодотворить Вику я все же не засчитываю. И уж точно к ней сейчас не поеду.

Хотя если ее не растерзала еще по кругу вся чеченская диаспора, думаю даст она мне без лишних разговоров.

1. 7

Сегодня придется идти ночевать к отцу.

Мой отец когда-то был большим человеком маленького роста. За ним приезжала черная «Волга», и иногда нас пускали в маленький потаённый полуподвальный магазин, где продавали экзотические бананы и красную икру.

Бананы кончилось вместе с союзом. Отец стал рядовым преподом истории в универе. Черная волга нас сразу бросила. Повезло, правда, что отец успел купить маме жигуль и мы еще беззаботно катались какое-то время.

Вскоре выяснялось, что мой отец совершенно не знаком с конструкцией двигателей внутреннего сгорания, и тут нас сразу бросила мама.

Мама ушла жить к Татарину.

Татарин был огромным мужчиной с крепкими мышцами живота. В отличии от отца, он произносил не больше двух-трех десятков слов в сутки. Зато он мог с завязанными глазами разобрать и промыть карбюратор легендарной копейки. На время, с секундомером. У отца просто не было шансов. Мама с ним развелась. Развал страны теперь четко ассоциируется у меня с мелочными переговорами о разделе совместного имущества.

Кандидатские и докторские диссертации в Узбекистане почему-то до сих пор положено защищать на русском языке. Русский теперь что-то вроде латыни наверное. Язык науки. Виват академиа!

Моей отец превратил это в источник легкой наживы. Теперь он пишет и продает диссертации молодым узбекским ученым. Строчит диссертации, как сапожник шьет сапоги, а маляр красит. Ремесленным способом.

Это сохранило возможность завтракать с красной икрой.

Увы, развод с матерью, спорный факт, что Тамерлан теперь не средневековый захватчик, а великий дедушка узбекского народа, а также что Россия это — колонизатор-империалист, окончательно доконали моего отца.

Теперь все чаще и чаще на завтрак вместо кофе у него коньяк. Быстро побагровев, отец бьет себя в грудь, поросшую кустиками седых волос, и ревёт: Да я сто семьдесят два раза кандидат наук, я шестидесяти девять раз доктор. Меня в член-коры уже давно пора! Не ценят ведь бабуины, чертовы бабуины…

Я знаю, что длинной лекции отца о том как правильно жить мне сегодня не избежать. Но я очень хочу жрать и еще надеюсь выкружить у отца немного денег.

Поэтому, дотопав до универа всего за каких два с половиной часа(на трамвай не было денег), я терпеливо караулю его у входа.

* * *

Ожидал услышать кучу упреков, но отец страшно мне обрадовался.

— Сейчас купим чего-нибудь вкусненького. Мне бутылку хорошего коньяка презентовали, уже два дня вокруг нее хожу — вот и повод теперь есть! Отличный повод.

На отце несвежая рубашка с грязноватым воротничком и брюки с тремя, по меньшей мере, стрелками. После второй рюмки действительно классного коньяка отец начинает свой спич.

— Все учебники по истории изъяли, новых и не думают печатать. Не знают что писать. Не устаканилась еще идеология. Сделали из истории — проститутку. Всех таджиков в Бухаре и Самарканде узбеками переписали.

А Рашидова сначала в центре схоронили, потом выкопали — не то символизирует, увезли в родной город, ночью, как собаку. Там скверик ему отвели. А теперь опять в центре города ему памятник отгрохали, рядом с резиденцией Романовых. Смутные времена.

А казахи — пожалуйста вам — кономический подъем, даже зачатки демократии какой-то. Я вот думаю, может у кочевых народов больше тенденции к самоуправлению, народовластию, чем у оседлых и послушных?

Я молча киваю, боюсь, что дискуссия затянется. Видел бы он, что творят с такими вот теоретиками в тюремных подвалах, может бы его и не стала так заботить судьба трупа бывшего Первого секретаря узбекской компартии.

— А ты, кстати, зачем из тюрьмы сбежал, слушай? Дурак совсем? Внимание отца с глобальных проблем преподавания новейшей истории джамахирии сдвигается на меня.

— Никто не охранял, вот и сбежал.

— Вечно ты ерундой какой-то занимаешься. А паспорт теперь как? Прописка? Военкомат?

Папа, логика тут железная. Ты сидишь в тюрьме — тебя охраняют. Собаки лают, автоматчики на вышках покуривают. Чуть дернешься и подстрелят. А тут вдруг — представь, все это исчезло разом.

Тюрьма осталось, а охраны нет. Что дальше будешь делать — сидеть или бежать? Бежать конечно же, пап. Бежать в ту же секунду. Бежать! Или я не прав?

— Логика, говоришь? Отец цепляет вилкой упругий скользкий грибочек.

Знаешь, в семидесятые в Америке один психолог, Стэнли Милгрэм, провел эксперимент. Интересный, хотя и провокационный конечно.

Отец судорожно вливает в горло стопку коньяку. Раньше я не замечал, как ловко он это проделывает — вдохнул будто.

— Одним словом. Брали двух подопытных. Одного называли учитель, другого ученик. Учитель зачитывал словосочетания и неожиданно остановившись, просил ученика повторить. Если ученик ошибался, учитель включал реостат и ученика било током, через подсоединенные к голове электроды.

Учитель видит как ученика привязывают к стулу и соединяют электроды.

Перед учителем пульт с надписями «Слабый ток», «Средний ток», и «Внимание, опасный для жизни ток». Там же большой вольтметр такой, со стрелкой. Перед опытом и самого учителя бьют током, чувствительно так, вольт сорок пять, чтобы понимал какой у него инструмент в руках.

— Бухенвальд, блин, какой-то! А в чем суть опыта-то? Таким макаром что, запоминать быстрее?

— Вся хитрость в том, что опыт ставят не над учеником, а над учителем. Роль ученика исполняет актер или студент. Тока-то в машине во время эксперимента на самом деле нет, однако учитель не подозревает об этом! А ученик стонет и орет, как будто его и правда бьет ток.

— Ах вот оно что! А в зоне это называется проверка на вшивость. И что, пап? Вывод-то какой? Курвится учитель?

— Тебе надо бы избавляться от этих лагерных словечек. Всегда старайся пользоваться языком собеседника, а не собственным. Ты же переводчик, в конце-то концов.

А что дальше? Дальше — Милгрэм заставляет учителя увеличивать силу тока с каждой ошибкой ученика. Обычно на 120 вольтах, учитель переспрашивает

— А стоит ли продолжать?

Когда доходит до 250, учитель отказывается бить ученика током.

Тогда Милгрэм настаивает. Надо бить током до тех пор, пока ученик не запомнит всех словосочетаний!

А учитель уже боится:

— Но у него слабое сердце, он же сам вам говорил!

— Заверяю вас, ток больно бьет, но совсем не опасен. Вы не отвечаете не за что. Пожалуйста, продолжайте. Нужно довести эксперимент до конца.

Короче говоря, из сорока человек «учителей» — двадцать пять довели напряжение до 450 вольт, не думая о логике и подчиняясь целиком власти Милгрэма. Он орал на них или обманывал или сулил какие-то выгоды подопытному. И учитель выполнял все требования. Ведь Милгрэм говорил им — «я несу ответственность за последствия». Понимаешь?

— Да вроде понимаю. Типа мы приказ выполняли. Прокатить бы этого Милгрэма твоего по лохмачевским хатам в спецподвале МВД. На парочку рефератов насобирал бы впечатлений.

— Я тебе не об этом твержу. Спецподвал — посмотрите герой какой! Был бы ты как Шаламов, ну ладно, как Солженицын, на худой конец — тогда мог бы кичиться своими подвалами, бестолочь несчастный!

Вывод Милгрэма в чем?

Само существование любого общества подразумевает наличие власти — это норма. А власть, в свою очередь, требует подчинения. И подчинение власти является настолько мощной тенденцией поведения человека, что порой задвигает на задний план такие важные элементы как мораль, этика и человеколюбие. Лишь бы остаться послушным, «нормальным» членом общества. В рамках существующего законодательства.

Поэтому и нельзя убегать из тюрьмы, пока не отпустят. Даже если нет охраны! Пойми, не смотря на несовершенство любого общества, тебе придется жить по его законам. Даже если законы иногда противоречат логике.

И будешь сидеть в тюрьме без замков, если это нужно для блага этого общества.

Последнюю фразу отец уже кричит во весь голос, как на трибуне какого нибудь съезда. Не хватало только, чтобы соседи участкового вызвали. Четвертый этаж все-таки — когти рвать можно только через шахту.

— Ладно, ладно, пап, ты меня убедил. Убедил! Давай я лучше тебе рассказ свой первый почитаю, а?

— Читай, послушаем. Вот это — другое дело. Творчество — оно над властью, оно над обществом и всеми условностями этими.

Я читаю вслух какой-то нелепый рассказ, написанный еще в тюрьме, и дойдя до кульминации, потихоньку смотрю на отца, в надежде на реакцию.

Поджав ноги в большом кресле и слегка приоткрыв рот, мой отец давно уже спит сном праведника.

* * *

Утром провожаю его до работы.

— Вернулся бы ты уже на свою колонку, мягко просит отец.

— Угу, обещаю я.

Мне становится стыдно, за мои разглагольствования об обществе и морали, когда вот — родной и близкий мне человек тихо спивается в одиночестве, и не кому погладить ему брюки.

Отвернувшись, я быстро ухожу.

Авторы Произведения Рецензии Поиск О портале Вход для авторов

1. 8

Просто иду по улице. Никуда. Да и не куда.

В кинотеатре «Бегущий от правосудия» с Гаррисоном Фордом.

Видел миллион раз, но тема сейчас важная, может и почерпну что нибудь от доктора Кимбла, как выходить сухим из воды и давать ноги от ментовской погони.

Заодно и время убью в темном уюте кинотеатра.

Кроме меня в кинотеатре еще два человека: явно сбежавший с утренних лекций студент, с таким же как у меня рюкзачком, и опрятного вида дедушка со слуховым аппаратом. Наверное тоже неотступно следит за творчеством Гаррисона Форда.

За стенами кинотеатра едут машины, спешат на работу люди, а мы выброшены из социального процесса, отторгнуты обществом. Сидим в отстое кинотеатра, ждем отстойный фильм. Нам некуда спешить.

Пустота кинотеатра опустошает мою душу.

На нас всем плевать, в моем случае даже ментам, меня ищущим. Я для этих ментов просто повседневщина, как деталь выточенная станочником широкого профиля, и тут же забытая. Рутина.

Прожру, наверное, славкино бабло и сразу сдамся. Звездюлей огребу!

По любому. Не-а, не сдамся. Боюсь. А может прямо на зону махнуть? Минуя колонку — двинуть в Папский район Наманганской области. Родной Папский район где я прожил почти пять лет и ничего, кроме колючки не видел.

К хозяину в кабинет:

— Драсти, возьмите меня назад, на колонке работать заставляют, не кормят, помилуйте вашевысокобродь.

Начинаю постигать, почему колонку не охраняют. Куда бежать?

У нас ведь без документов строго воспрещается. На работу не устроиться. Не вписаться никуда толком. Даже в библиотеку. На улице просто так могут аусвайс спросить. Границу джамахирии нашей перейти — тоже проблематично. Направление деятельности остается одно, буду бандитом.

Повергну эту страну в хаос. Я — новый Ленька Пантелеев, Дилленджер из Олтын Водия, крестный отец харыпов. Принятое решение воодушевляет. Самое главное сфокусироваться и не чесать репу в стиле доморощенного Чернышевского. Делать что должно.

Хэппи энд фильма тоже бодрит. Добро победило, Карлсон вернулся.

Бодро выгребаю к выходу. За спиной голос:

— А ты что, с пар сбежал што-ли, студент?

— Не не совсем, так и подмывает сказать — я беглый зык, в будущем беспощадный бандит.

— А ты? Ты с лекций рванул?

— Да какие там лекции! в его глазах мелькает похожая на мою загнанность,

— В бегах я…

Выясняется, что Артем, такой же студент как и я.

Он отсидел срок, потом устроился на работу в полу-бандитскую фирму. Поняв, довольно быстро, что регулярная офисная рутина это не то, чего ради стоит освобождаться из тюрьмы, Артем увел бандитские деньги, довольно быстро их спустил их, и вот теперь его ловят и бандиты и менты.

Бегущий от правосудия — 2.

Дедушку со слуховым аппаратом мы расспрашивать просто побоялись. Ну уж если два зрителя на этом утреннем сеансе были законченными преступниками, то третий, если судить по возрасту вообще должен был быть врагом общества номер один. Маньяк — геронтофил Джек Слухавка по меньшей мере.

Ментам надо облавы устраивать на утренних киносеансах.

* * *

Мы пьем с Артемом пиво «Арпа бошоги» в пивной «Калдыргоч» и мечтаем о будущем.

— Непременно в Москву рванем, там бегать легче, да и аусвайс можно залепить быстро. Проверено.

— Надо только финансирование пробить на дорогу. Дорога-та дальняя, придется пёхом через казахскую границу, а дальше «на собаках» до Оренбурга, там уже рукой подать. От Волги до Енисея, как говорится — дом родной.

Бабла надо на дорогу. Без бабла зачахнем.

— Да, кредит в банке нам точно не светит. Есть темы?

— Одну темку легко можно исполнить

Артем шепчет перегнувшись через стол.

— ???

— Главное, запомни, если запал какой возникнет — будем резко давать ноги в разные стороны, встречаемся на следующий день на первом сеансе в том же кинотеатре, где мы познакомились. У тебя на ночь где вписаться есть?

— Не-а..

— Ну тогда пошли в театр.

В театр? Эстет однако какой! Встретил я его в кино, а теперь в театр? Или он ограбить хочет театр? А чо там ловить? Кассу? Костюмы? Экзотика одним словом. Художник Артем.

Да и бог с ним, театр так театр. Во всяком случае будет чем занять вечер и, может быть отпадет проблема ночевки. Они спали в гримерной вдыхая запахи декораций и сам дух Шекспира нашептывал им странные сны.

А может и ванну наконец повезет принять.

Оказывается, пока Артем не стал бандитом, он с головой был погружен в жизнь маленького молодежного театра-студии. Знаете, есть такие незаметные полу-кружки, полу-культы, где группа энтузиастов, человек в десять-пятнадцать, собирается вокруг всбалмошенного режиссера-новатора. Интересно у них иногда, а иногда скучно.

Артем когда-то был одним из таких энтузиастов. Ездил на репетиции через весь город на метро с рублем в кармане старых джинсов.

И это не прошло бесследно. Театральная карьера, я имею в виду. Увидев его в первый раз, я принял его за студента. За несколько дней нашего безумного знакомства, я несколько раз с восхищением наблюдал его способности перевоплощаться. Правда, передо мной Артем заметно стеснялся своего театрального прошлого:

— Это школа для аферистов, понимаешь? — объяснял он.

Будто бы для меня тогдашнего профессия афериста выглядела привлекательнее профессии лицедея.

А может быть именно такое впечатление я и производил.

Театр мне сразу понравился. Мы приехали к началу очередной репетиции, и Артем повел меня за угол здания. Там, на корточках, в широком полукруге укуривалась дурью большая часть мужского состава труппы. Обычная ташкентская история. Вдыхали творческую энергию. Настраивались на репетицию. Говорю же, театр мне сразу понравился.

Артему все были очень рады. Трясли ему руки, обнимали.

— А где Женька? — не переставая спрашивал всех Артем, куда Женька-то делся?

— В армию забирают Женьку..

Артем вздыхает, копируя Тараса Бульбу: — Эх добрый був казак!

Курнув как в последний раз, я со всеми удобствами расположился на заднем ряду, в тени балкона. Это был какой плюшевый зал то ли дома мертвых офицеров, то ли профсоюза терпимости текстильных мотальщиц. В воздухе еще носился дух партсобраний и повышенных соцобязательств.

От забытого советского уюта сразу захорошело, и я подумал, что смысл жизни это вот так — курнув добрых шишманов, наблюдать как другие люди играют в театр. Или в жизнь.

Мне казалось я — бог с Олимпа, наблюдающий их возню, с усталой полуулыбкой знающего наперед чем все кончится, но проверяющего смертных на точность в деталях изложения.

Ребята пытались между тем изобразить булгаковское «Собачье сердце». Эдакую современную джинсовую версию.

Мы все профессиональные критики, когда дело касается чужого творчества. Поэтому иногда и я ухмылялся, как будто никто иной, как и я придумал профессора Преображенского с собачкой. А сейчас просто сравнивал насколько им удалось уловить мои мысли.

А ребята между делом задумали дерзкую постановку — пьеса в их изложении пестрила намеками на идиотизм узбекской государственной системы.

Профессор, рекомендуя доктору Барменталю не читать перед обедом большевистских газет, размахивал перед камином Правдой Востока — пестревшей портретами юртбаши.

Нашего юртбаши можно понять и даже простить. Коммунист со стажем, который до сих пор иногда делает доклады на русском языке, в живую, без фанеры — он не мог допустить превращения страны в исламскую республику. Хотя, если учесть, что зовут юртбаши Ислам, именно в исламскую республику Узбекистан и превратился.

Коммунизм и все связанные с ним дотации отобрали двуногие беловежские алкалоиды, а фундаментальный ислам в стиле белых одежд Саудовской Аравии — нашего Ислама несколько пугал.

Вот и остались — хмурый и вечно хромой Тимур, и лагерные правила внутреннего распорядка — видимо одна из самых любимых, если не настольная книга наимудрейшего.

Получился маленький хорошо управляемый пенитенциарный райх. С великим будущим, как всегда в подобных проектах. Мудрый и вдумчивый взгляд папы с отретушированным по-голливудски гладким лицом, и гарантия хорошей кармы в будущем появились в виде лубочных сине-зеленых плакатов везде, куда бы ни падал взгляд. А Узбекистан встал на свою, уникальную, ведомую только одному юртбаши лыжню.

Отсидеть в Узбекистане теперь стало, как в Союзе — отслужить в армии — неприятная, но практическая обязательная гражданская повинность. Это работает как бесконечный кишечник питона. Попав в маленькую камеру, человек переходит в большую, потом его выпускают в лагерь, а после, вышколив и выдрессировав, а также, хотел сказать привив любовь к Родине, — и снабдив катехизисом блатных разборок — выпускают в большую резервацию. Ту самую, огромную территорию, которая в виде квадратуры ботфорта изображена на главной площади столицы Джамахирии. Глобус Узбекистана.

Парочка крупных ташкентских мафиозо стали уважаемыми спонсорами крупных спортивных фондов и покупных футбольных команд.

Любите папу, любуйтесь на принцессу, бойтесь стрельцов, и самое главное — помните об интересах других мужиков — чтобы ваша дурь или блажь — например, такой абсурдный шаг, как побег из тюрьмы, упаси бог, не отразились на согражданах.

Организованная преступность джамахирии получила новенькие удостоверения с оттиснутой на корке волшебной птицей Семург, кожаную куртку и маузеры в большой деревянной кобуре.

Неорганизованная преступность поехала в столыпинских вагонах в многочисленные учреждения — делать калоши и мундштуки из плексигласа.

Адаптированная с этой государство-формирующей целью под Среднюю Азию блатная феня прочно слилась с языком великого Навои. Возникла, правда, некоторая естественная чехарда с мужским и женским родом, но это уже простительно. В узбекском языке нет ни мужского, ни женского рода. Поэтому, если замечали, начинающие изучать русский язык узбеки, так шаловливо вольны с категорией рода.

Эту фееричность новой узбекской фени высмеивал диалог дворника и Швондера, от которого Булгаков подскочил бы в гробу:

— Да, есть тут один Дед такой! Махкам — Золотая Ручка. Щипач. Авторитетный. Это он здесь всех щипачей держит.

— Дед. Крутая погоняла! — задумчиво протянул Швондер

Когда же профессор Преображенский хаял большевистскую тридцатиградусную водку, на столе появлялся пузырь узбекской Русской, жуткой прогорклой бурды с легкими психоделическими эффектами. На зеленой бутылке шрифтом из книги детства — Русские народные сказки была написано «Русская ароги».

Артем между тем сидел неподалеку, и что-то энергично внушал режиссеру. Не думаю, что это касалось оригинальной трактовки Булгакова.

Когда репетиция кончилась и все стали расходиться по домам, мне стало погано. Так не хотелось возвращаться в реальность, в которой, совсем нет места моей больной душе.

А у Артема были хорошие новости. Мы шли ночевать к режиссеру театра, Радику. Там можно пожрать, выкупаться и поспать перед новым броском.

Я рано задепрессил, заседание вовсю продолжалось.

Дома у Радика не было ничего лишнего — совсем ничего. Полный аскетизм. Единственным предметом мебели был моноблок — телик «Шарп» со встроенным видаком. Это сейчас такие не редкость, а тогда просто как синхрофазотрон домашний выглядели.

Радик жил своим театром. Чтобы не умереть с голоду он водил по утрам поливальную машину, мыл трассу по которой позже в офис проезжал сам юртбаши.

Иногда Радик еще разносил телеграммы.

На видак он разорился чтобы писать спектакли своих питомцев.

Жена, потеряв веру в революционность его режиссуры, давно ушла от Радика, и его мама, живущая в двух подъездах, приходила по утрам варить режиссеру кашу и мыть посуду.

Я с удовольствием выкушал маминых щей, искупался в потресканной ванной слоновой кости, и оставив Артема с Радиком в пылу спора о полной бессмысленности жертвы Иисуса, завалился спать на куче какого-то тряпья и старых театральных журналов.

Свобода это рай.

* * *

— Вставай, ну, вставай же ты уже!

— Ты, Артем, слышь, давай еще часик, а? Куда нам спешить-та?

— Вставай, говорю тебе, Радик — свалил уже.

— Ну и хрен с ним, тем более спать можно хоть до обеда.

— Идиот, нас менты обложили, даже под балконом вон сидят, звездеец!

Я так и взвинтился в воздух. А Артем переломился пополам в приступе хохота.

— Подпольщик ты гребаный, Ленин, блин, тряпочный — Артему потеха, а я плююсь и иду умываться. Уходя в бега сделайте себе одолжение — обязательно купите зубную щетку в удобном дорожном футляре. Гигиена полости рта.

— Давай быстрее, берись с боку! Поднимай его гада.

Артем уже успел упаковать «Шарп» в его родную коробку, с прорезями ручек по бокам.

— Да ты озверел, Тёмка, он же — твой друг!! Вы же вместе…

— Быстрее бери давай, по дороге дискутировать будем.

— Оставь ты этот телевизор, крыса несчастная, человек нас накормил, в дом пустил а мы! А в театре, что пацаны скажут?

Он останавливает поток моих обличений коротким, но чувствительным ударом под дых.

— А жрать что будешь сегодня вечером, подумал? Спать где, подумал, бля, подумал, подумал?

Бери давай коробку и тухни!

Толи тычка под дых, толи слова Артема лишают меня остатков воли.

За этот телевизор я точно буду гореть в аду.

Мы берем моноблок и стараясь не встречаться взглядами, тащим его к дверям. В это самое время в замочной скважине поворачивается ключ.

Очень громко оказывается ключ может поворачиваться.

Мама Радика. Кашу пришла варить. Это конец. Она откроет дверь, сразу поймет для чего мы тут толчемся в прихожей с этой коробкой и вызовет милицию. А там нас немедленно станут бить. Долго и сильно. И в этот раз за дело, кстати. Мне вдруг очень захотелось в туалет.

— Прижмись к стене, шепчет Артем. В его руках бутылка от шампанского, наполовину заполненная мелочью. Он замахнулся ей, как гранатой.

— Поставь тихонько коробку и не дыши. Мать Радика совсем слепая. Вряд-ли она сильно огорчится из-за телевизора.

Мама Радика входит и тут же вопит: «Кто здесь?!», устремив несфокусированный взгляд куда-то поверх моей головы.

— Тёть Серафима, тятя Серафима не бойтесь, это я, Артёмка!

— Артёмочка! Ты где же пропал, мальчик, не женился еще? Куда же это вы собрались? Давайте-ка хоть чайку попейте! А я и кашки щас наварю! Со сливочным маслом!

— Бегу теть Сим, проспал на работу, лечу!

Артем выпихивает без моей помощи в подъезд этот сранный моноблок и выталкивает следом впавшего в полную прострацию меня.

Мы кубарем, через две ступеньки, катимся по лестнице, а она все сетует нам вслед, что не остались на чай и не дождались Радика.

* * *

Прем телевизор вдоль одной из центральных ташкентских трасс и молча сопим. Время шестой час утра, жара еще не наступила, люди еще не повылазили из своих коконов.

Выглядим мы с этой коробкой довольно приметно и оба понимаем — любой ментовский автопатруль нами сразу же заинтересуется. Однако с трассы не уходим, нужно поймать такси.

Вот этот страх, что сейчас из-за поворота вместо такси вылетит ментовская «Нексия» и приглушает чувство огромной гадливости на самого себя. Но менты проезжают мимо.

Только что я обокрал квартиру нищего артиста и его слепой старухи матери. Эту пакость мне не смыть с себя никогда. Ведь вечно позиционировал себя эдаким Робин Гудом, грабить буду только богатых, а преступление для меня — форма искусства. Художник, блин, хренов.

Буду сдыхать и помнить, как мы несём телевизор, а тетя Сима, не мигая, смотрит нам вслед…

Думаю Артему тоже не по себе, поэтому спихнув барыге по дешевке злополучный телек, мы напиваемся до блевотины в полуподвальном корейском ресторанчике на Куйлюке.

Там же снимаем двух разноцветных шалав и проводим у них тупой остаток дня и душную летнюю ночь.

1. 9

Артем, как всегда встает раньше меня, он уже чисто выбрит и заставляет проституток варить кофе. Если бы я делал кастинг в театре Радика — Артем бы у меня всю жизнь играл подтянутых эсэсовских штурмбанфюреров.

— А твой отец где работает? — это мне, вместо «доброго утра».

— В универе историю преподает, а что, ты теперь и его телевизор хочешь запустить на движение? Перепуганные окрестные жители в страхе называли его черный телемастер, от него не было спасения! И это у тебя называется исполнить делюгу, да? Телепузик херов. Телевор. Крадун ламповый.

— Заткнись. С сегодняшнего дня твой отец — замполит Мирабадского райвоенкомата, понял?

— Замполит? А ты не перепутал ничего — давай уже сразу министр обороны джамахарии?

— Сейчас мы поедем Женьку от армии отмазывать. Сорвем им призыв. Через твоего отца, разумеется. Женька вроде как к мирабадскому приписан. Точно.

* * *

Флаг над военной комендатурой уже узбекский, но внутри царит скоросшивательный запах совкового учреждения. Мы с умным видом завсегдатаев гуляем по коридорам.

Пистолеты, автоматы, люди в разрезе, а так же памятки по химической и биологической защите размазаны по всем стенам. Эти светлые образы я помню еще со школы, улыбаюсь им, как старым приятелям. Вместо атомной войны у нас побывал Ельцин. Курчатов о таких разрушениях даже мечтать не мог.

Извините, куда с приписными? Во второй отдел? А мы не опоздали? Спасибо, спасибо! А где бы глянуть на график медкомиссии? Спасибо вам огромное, с меня — шоколадка. Артем, похоже, попал в родную стихию.

Дождавшись когда мы остаемся одни в мужском туалете, знаток системы Станиславского быстро расшатывает решетку на маленьком окне, и по одному вытаскивает из нее гвозди. Теперь если решетку толкнуть по-сильнее, она сразу вывалится прямо на Проспект.

— Готовы декорации!

Артем больно хлопает меня по спине

— Ну-с. Попёрли за главным героем!

* * *

Женьку мы находим довольно легко. Он уже обрил башку и теперь обреченно чертит что-то прутиком рядом с детской песочницей. Лысина, унылый взгляд и эта геометрия на песке делают его похожим на античного философа.

На репетиции он теперь не ходит, потому и не слышал, очевидно, о нашей выходке с телевизором Радика. Как и вся труппа в день нашего набега на театр, Женька очень рад видеть Артема.

Сказать, что Женька счастливо считает дни до призыва, значит солгать. Служитель Мельпомены рвет и мечет.

— Я родился в СССР. Какого хера мне делать в армии Узбекистана, кого от кого защищать? Мраки какие. В бега подамся, наверное! Вот с тобой и двину, Арт!

Сегодня Женьке повезло. Артем нашел меня. Оказывается мой отец — настоящий замполит райвоенкомата, и все легко сможет уладить. Делов-то! Надо бы только военкома задобрить.

Военный билет стоит всего триста баксов. Что ты — это еще дешево, по- знакомству. Путевка в рай. Проще пареной репы. Себе мы, так и быть, ничего не возьмем, в память о старой дружбе. Поможем в беде. Ага.

У Женьки только сто двадцать баксов. Вот незадача! А нельзя за сто двадцать?

Нельзя. За сто двадцать никак. Маловато, конечно сто двадцать, хватит только на отсрочку от призыва. Отсрочка это тоже классно, на самом-то деле. Может армию отменят или потом еще бабки появятся на военный билет. Ага. А ты как думал? Не, что не говори, а отсрочка это просто подарок судьбы.

* * *

Одной ногой уже в отмазке, Женька везет меня на такси в «военкомат моего отца». Артем остается ждать во дворе около дома. Он не любит ни военкоматов, ни казематов. У него к униформе презрение свободного художника. А вот с Женьки, с Женьки точно пузырь за удачное разрешение проблем.

Ящик! — обещает счастливый призывник.

Оставив потеющего Женьку в вестибюле под крылатым афоризмом президента — «Узбекистан — супердержава в недалеком будущем», я скорым шагом иду в мужской туалет, и сразу как рыба ныряю в приготовленную амбразуру.

Штукатурка в местах где мы вытащили из решетки гвозди, теперь сочится белесыми струйками. Они оставляют неровные лампасы на моих ранглерах. Теперь кажется, что в военкомате мне успели присвоить внеочередное воинское звание — генерал-лейтенант, если судить по ширине полосы. В нагрудном кармане — денежное довольствие в сумме сто двадцать самых безусловных единиц на свете.

Через полчаса я возвращаюсь к Артему.

* * *

У меня осталось приписное свидетельство Женьки и справка с места его жительства.

На это раз совесть меня мучит гораздо меньше, чем после зачистки квартиры Радика от телевизионного приемника. Вообще, вещи о которых до отсидки мне было страшно подумать, стали теперь нормой жизни. Исправительная система исправила меня. Я стал профессионалом. Не смысле качества преступлений. В смысле воровать теперь стало как ходить на работу.

Артем закидывает приписное и справку в Женькин почтовый ящик, они ему еще пригодятся, и в довольно скором времени. Вечером, уже потерявший надежду, он будет рад и этому.

Деньги, аккуратно перегнув, Артем пихает себе в карман.

— А я думал мы сразу поделим бабло?

— С какого это? Все пойдет на бензин. На дорогу.

— Бензин? Какой еще бензин, а тачка? Дай хоть на карманные расходы!

— Есть у меня одна на примете, цинканули добрые люди. Кия Спортидж, джипчик такой с сидюком. Коробка- автомат. Кондиционер воздушных потоков. С комфортом попрем. Кое где и без дороги проскочим. А на карман тебе зачем? Все должно быть в одном общаке!

— Артем, нас же разменяют за этот джипчик! Давай поездом лучше двинем. Тише едешь, как говорится…

В Узбекистане люди так любят свои тачки, что первый принятый после независимости закон был увеличить потолок за угон с пяти лет до двадцати пяти, с вышаком в исключительных случаях. После этого многие стали оставлять машины с открытыми дверями.

— В поезде нас выпотрошат проверками документов. Две границы — сначала узбеки, потом казахи, потом русские — и все вымогатели загребущие.

А тачка — херня делов. Хозяйка джипа держит кабак. «Европа» — называется. Грибочки с биточками. Возвращается за полночь. Соседи уже спят. Мы будем ждать ее прямо в гараже. В аккурате. Иной раз она с собой выручку привозит — но уж тут разрабатывать надо, пасти. Время нет. Тут уж как карта ляжет — повезет еще и фаршированную ее голубу примем. С икрой.

Оглаушим слегонца, небольно так, заберем бабло, рыжье и тачилу. В тачке сиди-плейер! Сам проверял! Дисков только путёвых прикупим — и в путь.

Прикинь, как в Москву с ветерком под Оффспринг помчим! Я знаешь как езжу — только на мотоцикле можно догнать, и то — не каждом.

— Так, подожди, разбой это — раз, глаушить то чем-то надо, правильно? Уже не грабеж, друг мой, а разбой, угон — два, ранее судимые — это три, еще пару висяков прилепят по ходу пьесы, потом и повезет, выручку ее накроем — вот тебе и особо крупные размеры… и — гуд бай, Америка! Вышаком пахнет твой спортидж. Стоит ли того овчинка? Наша ли это лига, так сказать?

— Овчинка — это ты самый и есть. Овца. Если ссышь — я сам все исполню. И в Москву поеду — сам. Разбойник херов, Дубровский, блин! Обычный гоп-стоп.

— Рутинный

— Чего?

— Рутинный, говорю, гоп-стоп. Слушай, может давай лучше от армии еще кого отмажем? Работает же схема — чего в дебри лезть? Чик-чирики.

— Каароче, у тебя время до завтра подумать, я лична еду в джипе или ваще нахер не еду. Закрыли тему.

Я молчу в ответ, и мы едем смотреть насколько сложно будет проникнуть в гараж.

* * *

— Если залить в замок эпоксидной шпаклевки без отвердителя, то когда хозяйка вставит ключ, закрывая гараж, все «сухарики» замка зафиксируются, и мы сможем его открыть любым более-менее подходящим по форме ключом, понимаешь? Пошли в хозтовары, сейчас на месте все оформим.

— А как если не сработает — эпоксидка твоя, тогда что?

— Тогда ты подойдешь к ней у гаража, в очках в своих, как лох. Скажешь — маму надо в больницу отвезти — а скорой все нет и нет. И тут я ее — сзади…

— Жалко нет хлороформа! Или эфира! Гораздо эстетичней — с хлороформом-то! Ты только не очень ее, ладно?

— Постараюсь прическу сильно не портить.

Удовлетворенные проведенной подготовительной работой, мы возвращаемся на Куйлюк, снимать стресс и придаваться потному разврату с нашими знакомыми Натой и Ксюхой. У Артема все ходы расписаны наперед.

Хотя мне лично совсем не до разврата — я бы лучше выспался перед делом.

Ната открывает дверь и тут же начинает махать на нас руками

— Уходите, уходите, ребята, быстрей. Нельзя.

Выясняется, что у девчонок сегодня субботник — в гостях сыскари из местного РОВД, они же по совместительству Натына и Ксюхина «крыша». Господа офицеры приехали собирать клубничку. Устали ловить бандитов — захотелось тепла, любви.

Мы печально разводим руками — этот мир принадлежит ментам, ничего не поделаешь. В преступной иерархии — они всегда в самом верху пищевой цепочки. Взорвать бы их бомбой, как смелые подпольщики во время войны.

Полуголые окровавленные менты скачут по хате в одном сапоге — вас ис лос, вас ис лос, партизанен, партизанен!

Ехать ночевать куда-то в другое место уже поздно. Время упущено. Темнеет. Вечером в Ташкенте это время два вида прохожих — менты в форме и менты без формы. Бесформенные менты.

Стоит теплая августовская ночь, поэтому мы устраиваемся на ночлег прямо на крыше Ксюхиной девятиэтажки, правда пришлось собрать все половые тряпки и преддверные коврики, чтобы соорудить себе лежанки.

Сбор ковриков занятие для грустных философов. Из-за дверей доносятся звуки и запахи чужой жизни. Котлеты, плов, детские вопли, джинглы культовой узбекской телепередачи «Ахборот». В бетонной вертикали подъезда ты одинок, как никогда. Со всех сторон пробиваются ростки чужой жизни, ты же заперт в самом себе, как в могиле. Ты не нужен этим людям. Чтобы они приняли тебя обратно, нужно до конца отсидеть свой срок в тюрьме без замков. Убегать нельзя. Или наслаждайся свободой — спи на ковриках, о которые честные граждане вытирают ноги.

Простите за ваши коврики, мы обязательно все вернем.

Теперь рассыпанный по крыше гравий не так впивается в спину. Приятно вытянуть ноги после странного дня.

На нами высоченное, усыпанное огромными звездами чернильное азиатское небо. Только на Востоке летнее небо способно на абсолютную черноту.

Хотя я совсем не расположен к романтике.

С ужасом предвкушаю, как события будут разворачиваться завтра.

А вдруг эту женщину придется сильно оглушать? А если он переборщит? Не рассчитает удар — дури-то в нем дай боже!

А вдруг хозяйка Европы двинет кони?

А если в машине она будет не одна, а с другом-самбистом? Удачно оказавшийся на месте преступления К. скрутил подозреваемых и вызвал милицию?

А если женщина успеет крикнуть? В домах вокруг залпом загораются окна. Внимание! Всем постам — машина с преступниками движется по направлению к окружной автодороге. Принять меры к задержанию.

Я осыпаю Артема градом вопросов, в надежде, что он решит воздержаться от исполнения этой страшной отработки. Я боюсь. Преступления бывают красивые, с элементами искусства, что-нибудь изящное, где задействован мозг, а не монтировка или лом. Вот, например, звезданутьить у пенсионерки телевизор — это уже погань какая-то блин. Стучать кому-то по башке монтировкой — тоже. Можно случайно задеть жизненоважные области мозга.

— Ты можешь что-то другое предложить, чистоплюй припудренный?

— Ну-у… Ну-уу… Ну, давай музей искусств исполним! Картины там, статуэтки, фаберже всякое-такое.

— Шибанись! Боевиков насмотрелся?

— Короче! Мы просто устроимся туда на работу, билетерами-полотерами, или там экскурсоводами какими, поработаем месяц-другой, все чётко разузнаем и швырк! Преступление века!

— У нас нету столько времени. И ваще я эту тему планирую уже дней десять, эта барынька иногда дневную выручку своего кабака домой привозит, понимаешь, мне официантка одна напела. Представляешь как может повезти, всего-то делов — пару часиков в гараже, десять минут — полный контакт, и по газам! На своей машине.

Спи, давай уже, не трахай мозг.

* * *

У вас бывает такое, когда волнуетесь сильно — все время ссать охота? Вот и у меня тоже. Я битый час торчу на крыше и все время ссу. Как будто приехал с пивного фестиваля.

Площадка с гаражами прямо передо мной.

Из гаража Артему теперь не выйти — кругом еще полно соседей. А я вроде бы в безопасности, на расстоянии, но все равно ссу в буквальном смысле.

Интересно, вот теперь ментовские собаки сразу возьмут след? Или тоже станут ссать, метить территорию? А если кто из соседей сейчас рядом с гаражом собачку пойдет выгуливать, и она почует Артема, тщетно пытающегося раствориться в полумраке гаража?

В голову лезет всякая чушь. Вот ведь как здорово было прийти к этой бабе в кабак и прикинуться офицерами из налоговой санэпидстанции. Пожрать там бесплатно, попить боржоми, потом смущенно принять памятные подарки, и, по-ходу, ключи от машины у нее тихонько сглазить! А?

Вот это я понимаю — красиво. А этому бездарю ломом надо по башке бить обязательно.

Мы ждем хозяйку ресторана уже целую вечность. Слонов считать скучно. Ноги затекают. Спина ноет. Быстро темнеет и в окнах загорается свет чужих уютов.

Наконец, на аллейке ведущей к гаражу появляться внедорожник. Это Киа — никаких сомнений. Сейчас хозяйка откроет замок, который несколько часов назад навесил я, закрыв внутри гаража этого раскольникова.

Кубарем качусь с лестницы, кажется пятки касаются кончиков ушей — сейчас в гараже разыграется недоброе, и я тоже должен быть задействован в мизансцене, как сказал наш доморощенный режиссер.

Машина с потенциальной потерпевшей медленно вкатывается в гараж. Я прибавляю скорости, хотя уже почти задохнулся от бега и страха. Сейчас я вбегу, помогу Артему обмотать ее крепкой изолентой, и мы аккуратно пристроим женщину в углу гаража. Пусть сам сдергивает с нее серьги — у меня уже час как руки ходят ходуном.

Когда до гаража остается несколько шагов — оттуда грохотом раздаются жуткая симфония автомобильной сигнализации. В жизни не слышал ничего громче. Первая мысль — развернуться и рвануть куда глаза глядят. К черту Артема — я думаю сюда уже летит с десяток патрульных машин. По крышам расползаются снайперы. Сдавайтесь, вы окружены.

Только какой идиотский принцип привитый в советской школе и районном доме пионеров — не бросать в беде товарища, толкает меня в грохочущий гараж.

Что-то пошло не по сценарию — Киа вся теперь мигает и бибикает, потерпевшая сидит внутри и злобно на нас пялиться. Мурена в аквариуме. Артем мечется вокруг машины, как курица, из под которой только что спёрли яйца.

— Рвем отсюда, Тёма! Ну ее в жопу эту Кию

— Не называй имен, баран! — Артем в ярости. Это мой промах — последняя капля, он с размаху лупит фомичем в стекло водительской дверцы. Оно превращается в град мелких стеклянных квадратиков. Теперь нас и хозяйку Европы не разделяет ничего. Я вижу ее лицо совсем рядом, в каких-то пол-метрах. Осколок стекла дверцы слегка поцарапал ей щеку и теперь по ней сочится кровь. «Извините» — бормочу я.

Артем отталкивает меня и, открыв дверцу, выволакивает женщину наружу. Ворот ее блузки трещит.

Теперь хозяйка Европы действительно напугана, она истошно кричит, как выпь, гораздо громче, чем сигнализация. Артем замахивается на нее своим ломиком, и как мне кажется, слишком сильно. Он не рассчитает удар! Он убьет ее! Я бросаюсь под руку и удар приходится мне по шее. Больно!

Перед глазами возникает паук с желтым черепом на брюшке. Я наклоняюсь, чтобы рассмотреть рисунок поближе, но паук сам резко увеличивается в размерах мне навстречу. Теперь он размером с раскормленного котёнка.

Очень болит шея. Она затекла от сна на крыше и эта боль будит меня. Брр! Как такая херь может присниться на свежем воздухе крыши?

А где этот соловей-разбойник?

Лежанка Артема пуста. Уже на ногах, как всегда раньше меня. Бреется, наверное своим аккумуляторным Брауном.

Я обошел всю крышу, но его негде нету. Может он пошел за завтраком? Такового за ним раньше не водилось. Смотрю с крыши вниз — там у нормальных людей уже вовсю кипит жизнь.

Троллейбусы, понимаешь, ездят.

Ушел? Неужели бросил меня? Забрал все деньги, сигареты и…съебался.

Каналья. На всякий случай жду его на крыше еще час. Ушел. Точно. Артем в своем амплуа. Актеришка задрипанный. Оборзевший селезень. Потерпевший теперь — это я.

Не знаю скорбеть мне или радоваться.

Охота жрать и курить, денег нет — негатив.

Никаких упражнений с монтировкой сегодня вечером — позитив. Хватит достоевщины. А вообще-то, к чему пауки во сне сняться?

В лифте заплеванное индивидуумами зеркало. Сквозь засохшую слизь, на меня смотрит приятное интеллигентное лицо в очках — фиг скажешь, что бандюга. Вот только рот не стоит открывать в улыбке — передние бивни не пощадил чифир и дешевая махра. Улыбка чифираста. Портрет Дориана Грея.

Обнаружив около подъезда совершенно замечательный, огромных размеров бычок, с удовольствием закуриваю. Толчись оно все в рот, жизнь продолжается. Придумаю что нибудь. Главное, чтобы ломом по башке никому не стучать. Неизящно. Я может на скрипке всю жизнь мечтал играть.

Эстет, собирающий у подъезда окурки.

«Ташкент — столица исламской культуры» — если я правильно понял по-узбекски, гласит транспарант натянутый через всю улицу. С какого это перепуга — столица исламской культуры? — и тут как из под земли по обеим сторонам улицы появляются менты. Много ментов. Прямо, как грибы после дождя вырастают. Мне становится нехорошо.

Сейчас будут брать — приехал ты, дружок! Ай-ай! Артем, наверное, сдал! Подонок! Зачем?

Поток моего ужаса прерывает марсианская сирена приближающегося кортежа.

Неожиданно с обоих сторон менты стали перекрывать движение на перпендикулярных улицах. Они свистели как кубки УЕФА. Похоже это происходило тут регулярно, потому что никто кроме меня не испугался.

Водители машин сразу подчинились, заглушили движки, достали баклажки с минералкой, закурили и потянулись за мобилами:

— Алло! Слушай, я, наверное, задержусь. Во-первых, заправиться не успел, во-вторых, попал под папу.

«Попал под папу» — понял я. А я-то пересрался! Им сейчас не до меня.

«Попал под папу» означает, что перекрыли движение, потому, что едет юртбаши.

— Диккат, диккат! — проносится мимо белая милицейская машина. И вскоре на бешеной скорости, рассекая воздух, мимо простреливают джипы охраны и тройка тяжелых чёрных «Мерседесов».

У меня захватило дух. Секунда, и папский кортеж уже далеко, а я даже не успел разглядеть его гордый профиль.

Менты зевая, расходятся, возвращаясь к своей трудной и опасной службе. Водители нетерпеливо сигналят друг другу, и жизнь города, благоговейно замершая на пару минут, постепенно втекает в сонное русло ташкентского лета.

1. 10

Жрать хочется неимоверно. Что-нибудь стырить или отобрать требует определенной подготовки. Планирования, если хотите. А вот пожрать надо прямо сейчас. Сию минуту.

В детстве, в советские времена, мы задержавшись на улице и проголодавшись, часто шли прямо на базар. Если там побродить по рядам и попробовать товар у каждого торговца, можно нажраться от пупа. Узбеки, они добрые. У одного вишенку, у другого яблоко, у третьего абрикос…

Повторим опыт детства. На базар. Барин изволит завтракать-с. За время прожитое Узбекистаном, под управлением доктора экономических наук, базар тоже сильно изменился.

Успел только снять пробу у трех торговцев, как на меня зашипели и закричали люди со всего ряда. Еще пара попыток что-нибудь попробовать, не покупая, и весь базар будет пинать меня ногами. Гады.

Поджав хвост, я заспешил к выходу.

Куда мне податься теперь? Вопросы ночлега и жратвы, когда нет ни того, ни другого, всегда будут заботить человечество куда больше, чем влияние символистов на раннее творчество Сергея Есенина.

* * *

Бакеева за эти шесть лет превратилась в сказочную красавицу. Или она всегда была такой?

Дома у ней толпа каких-то бестолковых родственников с бестолковыми расспросами. Аня видит, что я совсем не готов к интервью, и сразу тащит меня в корейское кафе. Спускаясь по лестнице, я пропускаю Аню вперёд и жадно любуюсь, как шаловливо свет солнца пробивается у нее между ног. Таких стройных и до одури желанных.

На улице жарко и я сразу представляю как горячо и потно, наверное, у Бакеши ТАМ. Сто тысяч лет не был в добром маленьком корейском кафе. Вкуснотища. Тут я невольно вспомнил хозяйку Европы, которую Артем планировал «немного оглушить», и мысленно пожелал ей счастья.

А разговор постепенно превращается в безумолк с ее стороны и судорожные вздохи нескрываемого страдания с моей. Моего старого проверенного аргумента в общении с прекраснейшей половиной — портмоне полного крупных банкнот теперь со мной нет. Не шикануть подарком, не оттанцевать ее в хорошем ресторане. Это обезоруживает.

Вот можно было бы вытащить и положить перед ней на тарелку свой прибор. Так ведь ментов сразу же вызовут.

Не понимаю, почему ей можно одевать блузку с вырезом до пояса и юбку тоньше паутины, которая, скорее, все только подчеркивает, а мне подобным оружием воспользоваться нельзя.

Что бы хоть как-то соблазнить Аню своей удалой крутостью и небывалой эксклюзивностью, я по секрету сообщаю ей, что сбежал из тюрьмы. Вот так вот вышло, золото моё. Однако это сообщение имеет обратный эффект и Бакеева обзывает меня идиотом.

Анка, милая, золотая моя, пойми — как же можно сидеть в тюрьме, которую никто не охраняет? Вот что значит быть идиотом, даже не попытаться толкнуть дверь, проверить, не закрыта ли? Просто сидеть, потому что какие-то люди сказали: «Сиди».

Я залпом вливаю колючую минералку.

Бакешка отказывается понять, тема побега её совершенно не трогает, и она рассказывает мне про лондонский Биг Бэн. Когда я провожаю ее до дверей, в ее глазах мелькает****ская искорка, та самая за которую любой мужик продаст душу дьяволу.

— Завтра утром приходи. Никого дома не будет, посмотрим сувениры из Лондона… — обещает она.

Даже если среди сувениров лондонский триппер, я все равно приду, приползу, на брюхе, решаю я.

Главное вот только где-то перекантоваться до утра.

* * *

В кинотеатре, где мы договорились с Артемом встретится, если вдруг разминёмся, идет все тот же самый фильм. Бегущий от правосудия. Но тогда у меня был у ног весь мир, а сейчас, я кажется, загнан в угол.

Артем так и не пришел.

* * *

Я прошел по кругу всех моих девочек. Не хочу прослыть бахвалом и сохраню их точное количество непрозрачными покровами. А еще немного боюсь, что кто-то из них даже станет читать сию безграмотную летопись.

Менты не отличились творческим подходом к розыскным мероприятиям. Они забрали у мамы мою старую записную книжку и тупо бомбили по алфавиту. Иногда, случайно, наши пути пересекались, и два раза я даже чувствовал на затылке их смрадное дыхание.

Если бы на месте ментов был я — то начал бы с девчонок, безусловно. Ну куда пойдет человек четыре года видевший женщин только на картинках?

Кстати, если придется бегать вам самим — помните — женщина это святое создание, способное вознестись над законом. Она вас спрячет долгой беспощадной зимой. Все мои подруги, даже осознавая возможные неприятностях с властями, кормили меня, прятали, ласкали и давали утром денег на трамвай.

Чего не скажешь о моих лучших друзьях — Малявин по телефону сказал, что менты угрожали создать проблемы его только что освободившемуся отцу и приходить к нему нельзя ни под каким предлогом. Лучше всего сдаться и не дурить.

У Стаса была жена на каком-то месяце и мы не могли ее беспокоить. Был семейный ужин с напряженными лицами и пустыми диалогами. О ночлеге не могло быть и речи.

Витолс уже полгода, как сам бегал от скорого на руку узбекского правосудия и даже близкий подход к его подъезду был чреват звонком «куда надо» от доброхотов-соседей.

Много людей в тот год или бегали, или уже сидели, или только-только освободились в новом доселе невиданном Узбекистане. Юртбаши торжественно поклялся на священной книге, что переловит всех бандитов.

Я не никакого имею права никого осуждать. Мой побег из тюрьмы без замков был важным психологическим опытом. И статистика моего варианта эксперимента Милгрэма все-таки говорит явно в пользу представительниц прекрасного пола. Любовь для женщин выше человеческих законов и правил. Поэтому именно женщины и спасут наш бестолковый мир.

* * *

Последнее место где я еще не побывал за те три недели, что бегал, был дом моей тетки, на одной из городских окраин. Ехать туда надо было часа полтора. А еще ее адреса не было в записной книжке ментов. Я очень устал и мне нужно было хотя бы недельку нормальной жизни перед рывком в Россию.

Экономическая модель юртбаши повлияла на тёткин образ жизни. Теперь с дипломом химико-технологического института, тетка добывала дома самогон. Самогон выходил крепкий, в соответствии со всеми строгими правилами ГОСТа. Поэтому она быстро его сбывала на Тезиковской толкучке каждое воскресение. В эпоху неконвертируемых узбекских зайчиков это было жидкое эльдорадо.

На огромной веранде, где на первое мая и новый год собирались всякие умные химики-технологи, кушали оливье и рассказывали брежневские анекдоты, теперь бродят огромные бутыли с мутной брагой. На их горлах одеты резиновые перчатки.

— Перчатки это индикаторы готовности браги. Если рука вяло склонена на бок, как у уставшей жертвы уже утонувшей в трясине, браге надо еще побродить. Если же перчатка изображает ладонь толстяка, останавливающего такси — то уже вот-вот можно гнать — учила тетка.

Тетка решила сделать из меня подмастерье-винокура.

* * *

Целую неделю я тут сплю, усиленно питаюсь, пью теткин виски, и занимаюсь английским с теткиными детьми. По воскресениям помогаю ей тащить на толкучку позвякивающие тяжеленные сумки. Руки стали ныть после двух раз и я убедил тетку купить для этой цели подержанную детскую коляску.

Теперь издалека кажется будто счастливый папаша проветривает первенца. Или первача, чтобы уж до конца быть точным.

Меня все устраивает. Жизнь моя потихоньку налаживается.

Беда приходит именно тогда, когда начинаешь давать слабину.

* * *

Мою беду звали дядя Ильдус. Так громко звался теткин секретный рыцарь. Расстелив на земле промасленную тряпицу, дядя Ильдус продавал на Тезиковке железки. Но это была всего лишь витрина.

На самом деле дядя Ильдус обладал какой-то магической силой, воле которой подчинялась вся тезиковская толкучка. Только сейчас я понимаю, что он крышевал и бутлеггерский проект моей тетушки. Кроме этого делового сотрудничества, он также посещал теткин альков раз в две недели. Выполнив эту важную функцию, он съедал огромный ляган пельменей, закусывал всё это дело колбасой и слегка икая, откланивался. Индикатором скорого ухода дяди Ильдуса был бесконечный спектр оттенков красноты его короткой шеи.

Однажды мне не повезло стать свидетелем ритуальной сцены метившего свою территорию дядю Ильдуса.

В тот день я проспал до полудня и зевая подался на кухню. Там уже вовсю кипел технологический процесс. Как и подобает младшему научному сотруднику я рутинно проверил показания приборов и отметил, что давление близко к критической отметке.

По инструкции следовало уменьшить температуру, но самоуправство во время варки теткой не поощрялось.

Следовало получить официальное разрешение главного технолога. Иногда параметры тетка сама меняла исходя из каких-то неведомых мне качеств сырья и технологического вдохновения сивушных паров. Так или иначе это был ее фирменный и очень популярный на Тезиковке брэнд.

Я двинул в ее спальню и открыл дверь.

Тетка лежала на боку отвернув лицо в сторону и дышала. Сильно заросшая блестящей шерстью грудь дяди Ильдуса методично плющила вяловатые, слегка провисшие, но не утратившее еще привлекательности перси моей тетки. Это происходило с эдакой ритмичной методичностью хорошего швейцарского механизма. Они презрительно глянули на меня, но даже на секунду не прервали свой ритуальный танец.

Необходимо было резко закрыть дверь, буркнув извинения, и загаситься где-то на пару часов, но меня охватило странное парализующее волю возбуждение. Еще несколько странных секунд я просто стоял и зачарованно наблюдал, как волосатый пресс дяди Ильдуса плющит и плющит теткину грудь.

Потом на кухне прогремел взрыв.

На этот раз они отреагировали довольно быстро. Голый Ильдус и накинувшая кимоно тетка, оттолкнули меня в сторону, и рванули на кухню, где с потолка уже лился золотой дождь кипящей браги, а вся квартира вмиг наполнялась веселящим паром.

Ударивший нам в голову пар и отсрочил мою неминуемую экзекуцию. На целых два дня.

* * *

Я забрал детей из школы, а тетушка с Ильдусом уже ждали меня, накрыв в зале стол.

Дядя Ильдус разлил по наперсткам раствор, хлопнул и откинулся на стуле.

Тетка завела разговор о необходимости моей сдачи.

— Что всю жизнь в бегах хочешь прожить? Ну, отсидишь полгодика, нечего страшного, выйдешь, получишь паспорт и живи сколько хочешь. Что там в этой Москве? Кому ты нужен без документов? Сбомжуешься ведь. Сдохнешь под забором.

Я думаю на эксперименте Милгрэма у тетки не дрогнула бы рука пропустить через меня 450 вольт. Для моего же блага.

Хотя, если честно, я и сам не прочь вернуться в зону, в зону откуда меня забрали на колонное поселение. К черту браваду. Я животное готовое вернуться в зоопарк. К черту ваши голодные страшные джунгли. Самогонка добавляет решимости.

Хорошо. Я вернусь. Только в зону. В свою. Ни в коем ни на колонку! Там каждый мент почтет за должное попинать меня немного ногами. С ментовскими звездюлями я хорошо знаком, и они вселяют в меня животный страх.

Самое главное, когда лупят и больно-то не очень, болеть, оно потом начинает, но вот сам страх перед побоями — о — это сродни страха смерти.

— Так ты только из-за побоев переживаешь? Думаю, я смогу это решить. Легко. У меня соседка по даче знаешь где работает? Как раз в этом самом Управлении исполнения наказаний ихних и работает, самогон мой любит, страсть! Поговорю с ней, чтоб тебя прямо в твою зону отправили, устраивает такой вариант?

Мне становится смешно, ведь даже чтобы сесть обратно в тюрьму, в нашей великой стране нужны знакомства и связи.

Да. Договаривайся. Сдамся властям. Как Аугусто Пиночет. Уберите журналистов. Комментариев не будет.

Я так устал бегать, если честно, так устал питаться подножным кормом и все время оглядываться через плечо, что честно говоря уже даже мечтаю вернуться.

Пусть еще два года, но в санатории генерала Кумова. Там я всё и всех знаю. Звонкану. Подумаешь. Идите к черту со своими поселениями. И с амнистиями вашими гребанными.

* * *

Через три дня на теткиной дребезжащей копейке, мы подъезжаем к зданию ГУИН МВД Джамахирии.

За пару кварталов я прошу сидящего в кресле водителя дядю Ильдуса притормознуть. Быстро забегаю за гаражи — поссать. И тут меня накрывает холодная мысль — надо бежать, вот только сейчас — сейчас у меня такой шанс. Бежать. Бежать.

Я раздумываю долгие десять секунд. И всё-таки возвращаюсь в копейку.

Этот один из немногих поворотных моментов моей жизни, который я бы обязательно поменял, выпади мне билетик на второй сеанс.

* * *

В проходной ГУИНа на наши имена уже выписан пропуск. Теткина знакомая, видимо, так сильно любит самогон, что устраивает мне аудиенцию с самим начальником управления исполнения наказания. Вторым замом министра внутренних дел.

В зоне хозяин пользуется абсолютной властью. А я сейчас на ковре в огромном кабинете Хозяина — всех — хозяев. Это трудно представить человеку не сидевшему и только теоретически способному представить абсолютную власть.

Это человек огромного роста, одетый почему-то в американский офицерский камуфляж. Он пахнет очень хорошим одеколоном. Породистый, как граф Шувалов. Вот не отнять этого у потомственных дворян. Этот точно не станет пинать ногами в живот. Аурой раздавит.

Я исполняюсь таким благоговейным страхом, что с трудом сдерживаюсь, чтобы не бухнуться перед ним на колени и не заголосить: «Не вели казнить, батюшка!»

— Значит, говорите, вы боялись расправы со стороны администрации колонии, гражданин осужденный?

— Да, гражданин министр. Боялся. Если честно.

— А что, бывают случаи физической расправы? До сих пор?

Заммин искренне удивлен. Его брови построили пирамидку на благородном высоком лбе.

— Бывают, гражданин министр. К сожалению еще бывают. Перегибы, так сказать. На местах.

— А вас устроит если я вот сейчас своей рукой напишу у вас на личном деле, чтобы вас не трогали сотрудники колонии-поселения, осужденный? Думаете поможет?

— Да-да, гражданин министр. Еще как поможет! Вы же — уух! Вы же… авторитет!

— Хорошо. Пожалуйста.

Боярин берет со стола какую-то папку и минуты две «накладывает резолюцию» на титульной странице. Вот это автограф!

— Скажите, гражданин осужденный, а случаются ли проявления мздоимства, вымогательства со стороны офицеров Ахангаранского поселения?

— Да как вам сказать… Я был там без году неделю всего.

— Хорошо. Заммин хитро улыбается. — Скажем так, считаете уместным проведение в данном учреждении административной проверки?

— Проверки? Проверки — да если честно. Считаю необходимым. Они знаете, знаете… вот придешь с работы, да? Вечером растянешься с книжкой или в телевизионке. А дежурный раз, вызовет и продаст кому из местных на несколько часов. Ну — кому убраться, кому глину замесить, кому огород вскопать. Правда, накормят на такой припашке от пуза… это да.

— Еще у вас есть ко мне ходатайства, гражданин осужденный?

Я набираюсь смелости. Вообще — видно сразу — товарищ министра, как раньше говорили, голова. А с умным человеком всегда легче договориться.

— А вы могли бы отправить меня в ту же самую зону, от куда амнистировали, (золотая вы моя рыбка), гражданин министр. Я уже там привык как бы…

— Видите-ли, гражданин осужденный, вот тут у нас возникает проблема. Если бы вы сразу явились ко мне, а не «бегали» неизвестно чем занимаясь больше трех недель, то я был бы рад вам помочь. А ведь вы все это время как бы за нашим ведомством числились. Это нехорошо.

Вот теперь на вас объявлен республиканский розыск, и мы вынуждены по закону передать вас в руки гражданской милиции. На вас ведь заведено уголовное дело по факту побега. И вас будут судить по 222 статье. Ну а так как это уже вторая будет судимость, скорее всего вам добавят срок и переведут на строгий режим. Таков порядок.

Поэтому вряд-ли вы сможете вернуться в свою зону. Вы ведь на общем сидели?

— На усиленном

— Вот. На усиленном. Теперь могу предложить вам только строгий. Хотя, это уже не я, это уже суд будет решать. Вам все понятно, гражданин осужденный?

— Да, мне все понятно, гражданин министр.

— Осужденный, вы вот производите впечатление неглупого человека, а для чего вы совершили побег из мест заключения? Ведь теоретически совсем мало оставалось сидеть?

— Почему я бежал? Ну… Если честно…

Если честно — то потому что никто не охранял, гражданин министр…

* * *

В приемной замминистра на мне знакомым щелчком замкнули наручники.

Приехавший за мной с колонки Хамза Хакимзаде Ниязий и капитан кореец — обращаются со мной как с незаконнорожденным сыном английской королевы.

Даже спрашивают — не жмут ли наручники.

Сегодня я выбираю нормальную жизнь.

Буду ходить каждый день на работу, делать дома ремонт, растить детей, ходить с женой в магазин и откладывать на отпуск.

Буду как все. А это значит никогда в жизни больше не побегу из тюрьмы, даже если и не будут охранять…

Конец первой части

ЧАСТЬ 2. КРАСНЫЙ

2. 1

— Прядильныйгя бормокчимисан, гяаандон?

Отрядный сурово смотрит на меня и, морщась, вытирает руку о штаны. Тяжёлая рука у отрядного. С перстнем. Он только что разбил мне нос, и в носу теперь странное ощущение, будто я долго плавал под водой и вдохнул её слегка под конец. Не особо больно, а некомфортно эдак, скажем…

— Баходир-ака, я не хочу в прядильный, зачем же сразу в прядильный-то? Ни одного нарушения…общественник со стажем.

— Пачему тагда не идешь пляц фляк махать? Адин рас год — мустакилик куни — трудна полчаса фляк махать? Рука атарвётся?

— Баходир-акаджон — вы поймите меня правильно — участие в мероприятиях по случаю дня независимости республики Узбекистан — это добровольное дело каждого осуждённого. Я не хочу махать флагом на плацу по поводу этого знаменательного события. Хотя в целом, конечно, одобряю, как и падение берлинской стены.

Человек от которого в некотором роде зависит комфорт моего проживания сейчас сильно мной не доволен. А я всё пялюсь на фотку на его столе. На ней отрядник в золоченной рамке и без всякого камуфляжа, c сияющими от счастья глазами, поднимает к небесам трехлетнюю девочку. У девочки в руках надувной синий шарик. Видимо, хороший семьянин.

— Твоя берлинссский стина я мамина мама ипаль! Кутокка не хочешь-сан, ман саньга очькога шуни фляк пристроить киламан, корасан, ссукя. Бор екаль, патеряйся нахуй, кутакбаш!

* * *

Тетка, конечно, прокатила меня с возвратом в мою зону, но все-таки без самогона дело не обошлось — меня распределили прямо в ташкентскую область, на велосипеде можно до города доехать.

Близость к столице это благо, потому что вздумай какому генералу от жандармерии смотр присутственных мест чинить — он же ведь не в Каракалпакию какую с пересадками помчится, загоняя ямщиков и лошадей, а сюда вот — в учреждение номер один. Образцовое. Показательное.

За последние пару месяцев на колонке, в бегах, ожидая этапа в Таштюрьме, особо жировать не пришлось. Сидел на диете от Джейн Фонды.

А тут — с утра вам сладкий-сладкий чай, хлеб не совсем прямо уж черный, серый такой, вкусный, каждый день привозят кроме воскресенья! А чаю можно даже полтора два стакана за раз урвать — глюкоза, она, брат, пользительна для организма.

В обед на первое — суп. Довольно наваристый. Трудно определить название, но и баландой обзывать тоже жалко. Баланда это у какого-то политрука Клочкова в плену у немцев — с кусочками брюквы. А нам вон — дают целый казанчик на десять человек.

Десять человек садится вокруг стола и не мигая смотрит на этот бачок. Потом быстро выбирают самого авторитетного производственника за данным столом. Я мысленно уже окрестил таких вот депутатов — Сильвестры Столовой.

Сильвестр берется за ковш и говорит: — Биссмилляха Рахманур Рахим!

Потом начинает вылавливать из котелка юркое мясо. В каждом казанчике ровно по десять микроскопических квадратиков — в точно соответствии с количеством присяжных заседателей за столом. Одним словом почти все, как в фильме «12» — Никиты Сергеевича Михалкова. Много мимики, внутреннее напряжение героев. Основное действие происходит на лицах. Наблюдайте, наблюдайте потихоньку как люди следят за соблюдением справедливости при распределения мяса. И за своей физиономией тоже наблюдать не забывайте. Много нового о себе узнаете, ручаюсь. В вас живет хищная зверюшка.

Каша на второе в Зангиоте тоже — густая, показательная, почти без камней и совсем даже не такая синяя, как в Таштюрьме.

И при всем при этом волшебном изобилии вкусной и здоровой пищи, у подпольных зоновских барыг всегда на продаже есть продукты типа масла, риса, картошки и сахара — то есть завозят сюда жрачку с приличным излишком. Догоняете теперь почему некоторые зоны санаторий называются? Курорт.

Денег, правда, на покупку продуктов у меня нет. Все родные дома удобно обозлились, что я сбежал с колонки, типа — не хотел каких-то шесть месяцев помучиться, не встал на узкую стезю исправления — вот и сиди теперь два года без передач. Исполнение наказания.

Раньше называлась исправительно-трудовая колония, а теперь — исполнения наказания. Махнули рукой и отставили в сторону лукавство — нахрен кого исправлять? Отсидел отведенный судом срок — пусть дальше грабит, насилует, вешает мирных жителей на сук — а то мы так без работы останемся, ежели все исправляться начнут.

Не проблема. Два года? Это срок по-вашему в таком раю? Просто немного жаль будет потраченного впустую времени. Хотя, если честно, не плохо бы всё-таки очки запасные. Да и это — ботинки бы мне покрепче. Настоящие ботинки здесь — это как жигули.

Читозы, что мне выдали — они смешные. Верх дерматиновый — это такая плотная ткань покрашенная густой масляной краской, а подошва совсем беда — картонная. Как достанется место на просчете в большой луже на плацу — а это уже лотерея, как в строю встанете, так и сядете. И в жизни не угадаешь. Так вот, сидя в луже, прямо физически ощущаешь, как ботинки воду пьют, всасывают. Саморастворяющиеся читозы. Экологически чистое дизайнерское решение. Благо, не холодно еще. Глядишь, образуюсь до заморозков-то. Разживусь обувкою.

Ощущение паскудности, предсказуемости происходящего и какой-то даже вялой уверенности, что с тобой ничего плохого не произойдет — вот краткое описание моей второй поездки в зазаборное зазеркалье. Занзибар строгого режима.

Наш идиот умудрился схлопотать вторую судимость, не отсидев до конца за первую. Как глупо. Ладно, чего уж теперь. Буду читать книжки — побольше. Займусь спортом. Выучу пушту или бенгали — им не отобрать просто так два года из жизни. Я их снова наебу.

* * *

В Зангиоте я без году неделя.

Карьеру во внутренних органах тоже пока не сделал. Не было такой прухи как в первый раз, когда меня хозяин из толпы сразу выделил. А главное, и желания особого — во что-то встревать, чтобы выжить, не было. Выжить можно, даже если просто плыть по течению. Срок все равно пройдет сам по себе, как поганая болезнь ОРЗ. Это опыт.

Вызывали уже, правда, в штаб разок. Ага. Надыбали в деле, что стукач по прошлой командировке. Да еще и от вензеля министерского обомлели (смотрите-ка, вот ведь ненадежный какой тип — целое учреждение слил и подвел под комиссию министерскую, ай-ай, апасный адам).

У меня, видите ли, куратор в прошлую командировку полковник был, начальник оперчасти.

А тут летёха какой-то, защекан, вызывает. Пальцами своими дехканскими по столу тарабанит эдак — начальник!

Желаешь, говорит, с нами сотрудничать?

Риторический вопрос. А вы, говорю, сами-то, желаете со мной сотрудничать? Я вот сейчас на швейном производстве тружусь. Так что же вам поведать? Кто иголки чаще других ломает? Кто норму недовыполнил? Вы же уснёте у меня прям здесь, гражданин начальник. Или как теперь модно — по узбекски «фукаро башлык». Был такой страшный гулаговский кровавый «начальник» с маузером, а стал какой-то безликий взяточный башлык, головной убор. Скучно с вами, право же.

Улыбается. Завербовал. Сигарет пачку из стола выдвигает. Без фильтра. И на какой же участок тебя кинуть — заинтересовано уже эдак.

Нарядчиком, говорю, поставь меня, башлык. Я нарядчик — от бога, честное слово! Смеется. Говорит — тут нарядчик больше чем офицер в месяц имеет. Такие дела. Столичная командировка. Масло течет из ушей.

На том и раскланялись. До встречи на наших волнах.

Да такая вот она и была образцовая колония, Зангиота — нарядчик жилой зоны — бывший зам начальника управления гражданской авиации, Аэрофлота узбекского, банщик — владелец первого и самого крупного коммерческого банка Джамахирии, завхоз жилой зоны — алмазный директор горно-обогатительного комбината. Кругом большие пузатые важные люди — плюнь на улицу и попадешь в народного депутата или бананового губернатора острова Борнео.

Мелкотравчатым деятелям, как ваш покорный слуга, оставалось только строчить потихоньку рукавицы модели «крабы-сталевары № 2», да и молчать себе в трубочку. Делать что-то сложнее, типа строчить разноцветные телогрейки, которые наша швейка выплёвывала тоннами, меня уже не допускали. Тонкая работа. Требует наличия ума в руках. А у меня не то что в руках — иной раз и насчет головы сомнения возникают.

Я за неделю на швейке увидел столько этих телогреек, что пол-Джамахирии легко можно было переодеть, и быстро по командировкам расфасовать. Куда им столько фуфаек? Никакого планирования или подготовка к локальному геноциду. Одно из двух.

Швея-мотористка из меня, кстати, совсем никудышная. Не уродился великим кутюрье. Беда прямо. То строчку скосоёблю, то иголку, драгоценную, сломаю. Норму ни в жисть бы не выполнил, если бы не Сашка Баев.

Сашка с детства самого строчил на машинках да разных оверлогах. Родители у Баева — глухонемые, держали цех пошивочный для других таких же вот богом обиженных. Сословие ремесленников

А сын у них родился — не только с нормальным слухом, да еще и болтун такой, что иной раз до последней секунды, пока не уснет вечером уже после отбоя, все рассказывает, рассказывает что-то. Дорвался до аудитории, нашел свободные уши — на воле-то все больше руками пассы делал, чем говорил. За это рукоблудство и загремел, кстати.

Баев числился сурдопереводчиком в райсуде. Делал плавные движения руками, как эти странные женщины-рыбы в умирающей программе Время. На полставки.

Иногда Сашку вызывали повесткой в райсуд, ну это, знаете, когда глухонемых срочно посадить требовалось. Для соблюдения законности. Положен переводчик «на процессе». А мели тогда всех, кого можно посадить, чем же глухонемые лучше других-то?

Вот этот экзотический дар Сашку и сгубил. Надо было грузануть какого-то чёрта мычащего, у которого патроны дома нашли, и все бы как по-маслу, но вот потянуло Баева робингудствовать. Адвокатом народным себя вообразил. Про боно, как говорится. А вообще, у них, у глухих у этих — омерта почище чем у сицилийцев каких будет. Своя система и понятия. Рука руку машет.

Баев объясняет это тем, что глухим трудно в нашем мире пробиться, вот и тянут друг-дружку за уши, вместе выплывают.

Развалил Сашка ментам ту лоховскую делюгу с блеском. Насурдопереводил. Следак, судья и прокурор Сашкиного района больно по шапке сверху получили. А участкового жандарма, уважаемого человека, даже в должности понизить пришлось. Вон она как.

Так что самого Сашку приняли ровно через три недели, полные карманы героина. Недолго погулял. Барыга-глухонемой, обычная хрень. Ничего свежего под жарким узбекским солнцем. Турма паедишь теперь, да.

Сашка вечно подолгу не мог уснуть, не впитав хоть пайку хлеба. С воли любил покушать. Я же — наооборот, настолько за последние два месяца привык один раз в день нормально жрать, что легко со своим обеденным хлебом расставался. В обед и суп и каша, ну куда еще хлеб? А Санёк мне норму на швейке за эту пайку помогал перекрывать.

Простая спокойная жизнь без выебонов. Честная. Вот оно значит как жить — достойным мужиком-то. Это в первый залёт меня все на приключения тянуло. Самоутверждения. А тут просто надо было два раза по триста шестьдесят пять отсчитать — и на волю. В пампасы.

Тихо жили втроем. Третий в семье был угрюмый кореец Сэнсэй. У Сэнсэя кружок свой был на воле, при бывшем дворце пионэров. Айкидо. Карате — оно все еще как бы не особо можно было. А Айкидо — сколько хочешь. Не успели внести в кодексы. Поэтому и переименовал. Когда приходили с проверкой местные швондеры, Сэнсэй показывал на стену где на фоне трафаретной сакуры было выведено изречение:

«Айкидо придет к своему завершению, когда каждый, кто следовал своему истинному пути, станет одним целым со Вселенной». Швондеры из комиссии уважительно кивали и уматывали.

И Сэнсэй тренировал огольцов себе в удовольствие. Никого особо не трогал. Следовал истинному пути айкидо.

Айкидо пришло к своему завершению, когда он жену с вертолетчиком из соседнего подъезда случайно застукал. Полный контакт. Скорая уже с выключенной сиреной приехала — куда теперь спешить, в морг?

Короче, 9 лет строгача сейчас за такой сюмацу-доса выдают. Можно с грустным видом констатировать, как и Баев, и, наверное, я — сидел Сэнсэй в принципе — не за что. А букву закона я никогда особо не чтил — буква она и есть буква, их много, букв, а я такой один.

Не разу не видел, чтобы Сэнсэй улыбался. Говорил тоже — один раз дня в два. Кино-цуке, хадзиме! Эмоций тоже — ноль. Человек с каменным лицом.

Ну, эмоции и словесный поток нам Баев с лихвой компенсировал, за троих. Ох любил байки травить из жизни глухих. Краснобаев.

В свободное время мы садились в круг и вместе тихо мотали срок. Когда с чайком хорошим, когда один бычок раскуривая в трёх — по разному.

Баев учил нас с Сэнсэем языку глухих. Я с удивлением обнаружил, что вавилонское столпотворение не миновало и мир глухонемых — у них тоже, оказывается, несколько разных языков и куча диалектов. Еще я узнал, что есть такой праздник — день сурдопереводчика, пришлось даже для Баева торжественный чай поднимать на 31 октября.

Жесты хорошо удавались Сэнсэю — видимо язык глухих это из области боевых искусств.

А я в ответку учил Сашку с Сэнсэем разговорному английскому. Откатывал на них революционную методику, в которую верю до сих пор — если есть необходимость быстрого прогресса, нужно вбивать готовые конструкции, а не учить собирать предложения по одному слову. Лексика-дура и грамматика-дура. Зубрежка-молодец! На все случаи жизни должна быть готовая фраза — и вперед, посольство брать. Илона Давыдова одним хороша — можно быстро затвор передернуть на ее фотку с грустными семитскими глазами.

Ну, а Сэнсэй нас всё по своим судзукам и яцукенам гонял. Великий каратэка. Дотошный был, детальный, как и все корейцы. Корейцы это немцы Дальнего Востока. Десять лет не вставая из-за стола над одной деталью могут работать. Создавать совершенство. Завидую таким людям. А сам не могу — ну какое совершенство, если сам Бог не создал совершенства? Гордыня это все.

Гляньте в зеркало на созданное по его образу и подобию. Как вам этот эталон совершенства? То-то же. Вы же не станете мне петь, что вы совершеннее Бога, мои падшие ангелы.

Так что не пеняйте мне за ошибки — если люди которые правила и законы учат, а есть люди которые правила и законы меняют.

Так бы и отбарабанил я без сучка свою двуху, в глухой обороне и на одной ноге в рваном читозе, как в тибетском монастыре — да вот фигушки вам.

Сделал один неправильный ход и моментально потерял контроль за ситуацией на доске.

* * *

Праздник независимости Джамахирии грянул, как крик в мастерской для глухонемых.

Начали по одному дергать «общественников» — показывать на плацу шоу, знаменующее очередную годовщину освобождения от ига кровожадных колонизаторов. До чего же мы, зэки, рады этому знаменательному событию — нужно было показать всеми доступными видами искусства. Поэты — стихи, понимаешь, слагают, художники плакаты рисуют, ну а бездари, навроде меня — флагом сине-зеленым машут и цитируют хором афоризмы юртбаши и Амура-Тимура. На узбекском языке, желательно.

А узбекский язык теперь пишется латинскими буквами — прямо как американский. От этого иногда смешно, а иногда страшно. Вот новое слово — мустакиллик — независимость по узбекски — пишется mustakillik — musta kill ik — это ежели по аглицки — надо убить ик, а кто такой ИК — совершенно верно, выданный Аллахом по лоховской разнарядке, первый и вечный бессмертный наш юртбаши. Ну что трудно за такое благое дело флажком помахать? Где мое чувство юмора?

А я вот возьми да и развыёбывайся. В отказ пошел, понимаешь. Знать бы наперёд… Отрицалова херова. Кем себя вообразил? Отрядник и дал мне за это ничем не оправданное и не простительное для общественника поведение в ухогорлонос слегка.

И всё. Прогнал с глаз долой.

* * *

Думал на том дело и кончится — ан нет — мстительный он был, Баходырыч-то наш. Интриган Ришелье.

Сначала одно нарушение — до стрижки с биркой на строевом смотре докопался. Волосы длинные, бирка выцвела. Длинные это если ладонь на башку положил и между пальцев больше миллиметра торчит — космы рокнролла. Оброс.

Поэтому раз в две недели полагается космы брить. Тупым лезвием под холодной водой — так быстрее, если вам лень воду нагреть и хитроумным способом у того, кто побогаче лезвие поострей выкружить.

А потом кто-то отрядному по доброте стуканул, что я курил в строю. Ну дали докурить — там всего-то было полторы затяжки — ну что мне чинарить это надо было, что ли?

Хотя мне до тех актов что? Все равно возврат с колонки — это звонок по любэ. Сидеть мне в этот раз хоть с актом, хоть без акта, до самой последней минуточки. Как с гуся с меня вода. Настоящий преступник. А посадят в шизо — так там и на работу ходить не надо, а кормят. Так что у тебя еще в колоде, отрядникджан?

И вот тут — то он меня в прядильный цех и заколдовал, супостат. На сто тысяч световых лет проклятие наложил.

* * *

Знаю, знаю, что большинство читателей профессиональные прядильщики и ткачихи, но все же опишу процесс. В двух словах, буквально.

Консерваторы из зангиатинской администрации упорно не хотели обновлять фабричное оборудование. Поэтому весь процесс производился на оригинальных аглицких станках середины конца девятнадцатого века. Раритет. Радость коллекционера. Аукционный материал. Эль-классико.

Света в цеху тоже почти не было — пылюга толстым слоем покрыла лампы дневного света, которые в далеком прошлом могли кое-как светиться мертвенно бледным лунным светом.

Шум в цеху стоял такой, что большинство работников быстро открывали в себе нативные способности к сурдопереводу.

Но это была не главная проблема. Ко всему этому можно было со временем привыкнуть. Сложно привыкнуть было к полному отсутствию в прядильном кислорода.

Этот эффект достигался тем, что под станки, горячие как асфальт летом, все время подливали воду из ведра. Вода испарялась, влажность впитывалась хлопком, и нитка реже рвалась в ходе обмотки. А хлопок у нас тут был совсем никудышный.

Все первые и вторые сорта, собранные нежными ручонками выгнанных на пахту малолетних узбекских школьников, юртбаши бойко продавал оборотистым английским, да голландским купцам. Поэтому в прядильный Зангиоты привозили сметенный с земли остаток, процентов на пятнадцать состоящий из жмыха и растертой в порошок желтоватой глины.

Пыль быстро смешивалась с испарениями вечно подливаемой воды и, собственно, составляла агрессивную атмосферу прядильного, которая мало чем отличалась от марсианской.

Посади в прядильный талантливых отцов русской литературы ужасов: Горького и Некрасова — вот уж они расписали бы вам.

Ну а раз удалось им избежать щупалец узбекского лесоповала — так и вам придется довольствоваться моим скудным рассказом забывающего русский язык студента-недоучки.

Плохо выбритый и полусонный мастер определил меня учеником к злобному мужику в самом дальнем углу цеха. На мужике скотским потом была налеплена майка, а из подмышек вырывались блестящие проволочные волосы, которые, при желании легко можно было уложить в стиле афро. У майки мужика был цвет пола под станком, так что можно было уверенно констатировать — мужик полностью мимикрировал под цвет окружающей среды.

Серый прядильщик сходу начал вводить меня в суть производственного процесса. Он много кричал и яростно жестикулировал. Я кивал только из вежливости, потому что не разбирал не единого слова. Когда он сделал, наконец, паузу, и глянул на меня в ожидании ответной реакции, я воспользовался вокабуляром Баева и показал ему международный жест глухонемых означающий: «да не слышу я ни хрена».

Тогда мужик злобно плюнул на пол, быстро обежал два раза вокруг станка, убеждаясь, что процесс прёт без перебоев, и грубо поволок меня к выходу.

Мы загасились на складе наполовину забитом пыльными хлопковыми тюками.

Я было вставил в рот окурок, но прикурить так и не успел — мужик его сразу вырвал, сунул себе за ухо и заорал, показывая на хлопок вокруг:

— Ты чо, совсем от шума охуел? Ты кто такой ваще?

Я поведал ему весь послужной список, так оно лучше, напрямую, чем он услышит потом от кого-то со стороны.

— Да. Прислали напарничка-козла, блин. Только шнырей краснопёрых мне не хватало тут, ага. Скорей бы комиссия уже. Заебало все. Отрядник говорит уже подал документы. Глядишь, к новому году дома буду. Соскочу на процент. Я — Басмач, па ходу!

Видимо на моем лице отразилось не то, что он ожидал и напарник продолжил:

— Басмач? Ты чо за Басмача не слыхал? Ну ты, блин, тормоз, василий.

Басмач быстро оглянулся вокруг и схватил ведро для подливания воды под станки. Он стал слегка постукивать по ведру на манер африканского там-тама. А потом вдруг запел неожиданно приятным голосом, глядя мне прямо в глаза:

Горит свеча палящим светом

Бандиты все давно уж спят

Вагоны мчатся полным ходом

Колёса мирно нам стучат

Один бандит он всех моложе

Повесил голову на грудь

Тоска по родине далёкой

Мешает бедному уснуть

Зачем, зачем ты мать родная

Зачем на свет ты родила

Костюм бандита мне одела

Костюм бандита мне дала

Костюм бандита все презирают

Нигде прохода не дают

Нас только в тюрьмы отсылают

Под суд гражданский отдают

Идёт бандит рубашка въётся

За ним с наганами идут

Поставят к стенке расстреляют

И на носилках унесут

А мы бандиты мы деловые

Но пушка тоже нас берёт

Но если кто-то нас обидит

С ножами кинемся вперёд

Горит свеча палящим светом

Бандиты все давно уж спят

Вагоны мчатся полным ходом

Колёса мирно нам стучат

Я никогда не был любителем арестантского шансона, но ведь всему на свете правильное место и время должно быть.

И то что звучит наивным примитивом для человека в галстуке, застрявшем в столичной пробке на красивой ауди, звучит как очистительная мантра где-нибудь на лесопилке или «складе гатовой протукции».

— Лох ты, что с колонки сбежал. Как она есть — лох. А уж если сбежал, то дважды лох, что сдался. Не протянешь ты в прядильном двуху ни разу. Слепишь ласточки, как стрекоза.

— А сколько протяну?

— Аллах знает сколько. Ладно. Пойдем, перезаряжаться будем.

* * *

Только человек имеющий профессиональный дан айкидо способен пережить кровавую корриду с прядильным станком в зангиотинской командировке.

На свете есть люди, которых я откровенно недолюбливаю. Честно вам скажу. Например взять — юртбаши. Но даже ему я этого не желаю. Я не зверь.

Прядильный станок это длинная рамка, метров по пятнадцать с каждой стороны. В рамке пробиты кольца и в них летает бегунок — мотает нить.

На воле, в городе невест Иваново, на таких станках девушки работают. Но у девушек хорошее сырье, а если плохое, то они по два человека на каждой стороне работают. А здесь всего один человек вместо четырех и этот один несчастный человек — я.

Я шустрый, правда, но один хрен никак ни приноровлюсь. Ну никак.

Беда не в том, что мало света, очень шумно и почти нет воздуха. Привыкаешь через дня три. Дышишь себе, как головастик на первомайской демонстрации.

Беда в том, что если рвется хоть одна нитка, а если у вас мусор вместо хлопка, рвется нитка с поразительным упорством, то конец этой оборванной нитки начинает быстро вращаться, как вертолетный винт, и моментально обрывает две соседние. Они, в свою очередь, обрывают по цепочке всю сторону. Меньше чем за полминуты у вас на расширенных от ужаса глазах, весь станок покрывается нежным облаком оборванной пряжи, которая летает в воздухе, как тополинный пух теплой весной.

Тогда станок приходится выключать. Перепад скорости вращения обрывает остатки ниток, которые чудом уцелели и теперь все кольца надо заново перезаряжать. Минимум минут десять, а с моими кривыми пальчиками и того больше.

Ну что же — подумаешь, буду перезаряжать каждые минут пятнадцать, научусь. У меня техника будет такая — старт-стоп. Старт — стоп, а, здорово я придумал? Камасутра с дряхлым прядильным станком.

Увы, не катит такая камасутра, если станок останавливать во время стандартного цикла намотки — вы не каким чудом не сможете накрутить за смену норму. А у этих гестаповцев все по часам рассчитано. Сколько кг пряжи должен гражданин намотать для родины за восемь часов смрада.

Поэтому, когда вы, пыхтя выставляете эти свои жуткие, кривые, как морской конек катушки на весы в конце смены, мастер быстро, на старинных деревянных счетах, того же года выпуска, что и станки, отнимет полученный результат от положенной нормы и получит число Икс.

Число Икс равняется количеству ударов дубинкой, которое вы и хапанёте. Это не большая трагедия, дубинка ментов, можно привыкнуть. Просто эта дубинка не совсем кстати после тяжелой, полной стресса от борьбы со станком смены.

Еще одна неприятность — в прядильном цеху водится много диких обезьян. Поэтому надо зорко следить, чтобы готовую пряжу у вас просто не «отработали», пока вам приспичило поссать или курнуть прогорклого самосада, завернутого в ментовскую газетенку, которую и печают-то исключительно для нужд курильщиков-туберкулёзников.

Аккуратный Баходир-ака позаботился, чтобы попал я в самую дурную смену — третью.

Это значит, ровно в двенадцать ночи, через два часа после отбоя, вас кантанет дневальный, и сонным строем, с красными вампирскими глазами, сквозь просчеты надзоров и мелкие доёбки полицаев СПП вас погонят в прядильный, где и упекут до самого рассвета. Мотать срок.

Вернувшись утром, одуревшие, как с передовой, вы залпом проглотите завтрак и в первый раз поймете, что этого мало.

Охота еще столько же. Или яйчницу — вы не представляете, что это за роскошь, яичница на сливочном масле. Если выйду отсюда — каждый день буду ее мурцевать по три раза.

После завтрака сильно захочется спать, но в барак, на шконку, не пустят — идет уборка территории. Потом утренний просчет, это еще минут сорок.

За это время включается какое-то второе дыхание и уснуть, когда вы, наконец, всё-таки доберетесь до подушки, крайне сложно.

Приходится с полчаса проворочиться и сквозь дневной шум, преодолевая жару барака, вы все-таки провалитесь в черную пропасть без снов. Летом в бараке снимают с петель двери и окна. Это вклад Узбекистана в решение проблемы глобального потепления и прочей буржуйской напраслины, вроде кондиционирования воздуха.

Если вытянуть шею в сторону окна и не касаться головой подушки — долбаные перья генерируют тепло, а лысая башка покрывается потом, можно поймать еле слышный шепоток ветерка и уснуть, вцепившись в этот ветерок что есть сил. Тут-то вас и начинают кантовать на обед.

В столовую можно не ходить, просто засунуть башку под подушку и спать себе дальше, но тогда через неделю, даже если ремень застегнут на последнюю пуговицу, с вашей тощей задницы начнут сползать хозяйские штаны.

Поэтому надо вставать, как разбитый параличом Павел Корчагин или безногий летчик Мересьев, и маршировать в столовую, где злобно следить за распределением вожделенного кусочка пайкового мяса, размером с квадратный сантиметр на плоскости.

Хлеба моего теперь Баеву не видать. Я его берегу — для себя. Пайку можно слегка обжарить на вечном огне кубовой, там где свили гнездо чифирасты, потом вжать в мякиш картошку из обеда, и жадно сожрать на этапе, когда ночью погонят в прядильный.

* * *

С молоду я не особо трепетно относился к своему телу.

Читая ночью с фонариком под одеялом, быстро испортил зрение, игнорируя визиты к дантисту лишился жемчужной улыбки, а многочисленные фармакологические исследования повредили печень. Но сейчас у меня было ощущение, что это не я использую вразнос свое тело, а кто-то другой, без моего ведома и разрешения, планомерно его разрушает.

Особенно это ощущение усилилось, как на третью неделю в прядильном, хапанув горячего самасадного дымка, я в первый раз в жизни выкашлял из легких розовые от крови сгустки.

2. 2

Его, конечно же, звали Рамиль, но вся командировка, даже менты, за томные синие глаза и округлые женственные повадки, говорили — Татарочка Рамиля.

Оно и правда так больше подходит. Ему только кажется, исполнилось восемнадцать, пограничный возраст — когда переводят с малолетки на взрослый режим.

Татарочка Рамиля служила в СПП. Общественная секция профилактики правонарушений. Помощники ментов. В Зангиоте были и блатные, и СПП. Позволю себе энциклопедический экскурс в суть этого понятия.

«Воровской ход» это довольно тонкая и эффективная форма теократии — например для следственной тюрьмы очень сложно подобрать что-то лучше. Все граждане свято верят в демократичность и справедливость воровской системы, а религия и вера — штука сильная и ереси не терпит.

Другой вариант управления более репрессивный — через гадов-общественников. Это брутальная, примитивная альтернатива. Хороший образчик вертикали власти.

Интересен так же факт этнического разделения — блатные Зангиоты в своей массе были представителями титульной нации, потомки Амура Тимура. Гады были в основном русские, татары и корейцы. Еще в стройной бригаде полицаев был один армянин, крымский татарин и еврей.

Одним словом — все что можно было разделить для последующего благополучного властвования — было в зоне жестко разграничено. А нужны эти архитектурные излишества были, подозреваю, исключительно для поддержания образцовой показательности учреждения.

Наедет вот, скажем, комиссия несгибаемых поборников воровской системы управления контингентом, которые сами выпив водочки, начинает чесать друг дружке «за правильность» — типа такие «с понятием менты» — пожалуйста — вот вам и положенец, вот вам и ботва — все при делах. Чики-чики. По уму.

Менты сами уверовали в схему, которую когда-то изобрели для разводки других, и теперь выглядят так же глупо, как, сдуру принявшие христианство, евреи.

А прискачет какой кавалергард, которого падучая корёжит от слова вор — так у нас вона — СПП, куда глаз не кинь, везде общественники, любо, понимаешь, дорого посмотреть. Дисциплина.

Теоретически объединение гадов и блатных, этих вечных антагонистов, по-моему, должно было привести к какому-то подобию сучьей войны. Но только не в нашей Зангиоте. Тут власти толком нет ни у черных, ни у красных.

Настоящая власть была только у маслокрадов — свезённых сюда со всех краин Джамахирии денежных мешков. Именно эти серые кардиналы, гаранты стабильности, держали и ментов, и всю толпу в правильном русле. Исключительно благодаря им, зона была сытой, обутой в щегольские читозы и разноцветные телогрейки. Именно благодаря им, промка регулярно снабжалась сырьем, столовая — продуктами, а офицерский состав внеочередными воинскими званиями и памятными подарками.

Представьте-ка на минуту, что над Сибирью вдруг взошло жаркое узбекское солнце, и в один лагерь дружно свезли всех абрамовских, чубайсов, чичваркиных и прочих гоэлро. На воле остался бы только один юртбаши.

Так эти предприимчивые, нафаршированные наличностью люди не только реки сибирские вспять повернут и асфальтом покроют, они и клубнику на луне смогут выращивать, ежели только захотят. Именно так и следовало воплощать в жизнь старинную русскую мечту о силиконовой долине — проект Сколково. С телогреечками, вышками, собачками и автоматами калашника разной модификации.

Что же касается остальной статистики зангиотинской СПП, то состояла она наполовину из молодых дурней-первоходов, загремевших в полицаи по непонятке, типа татарочки Рамили. Другая половина была уже отпетые на нет, конченейшие из кончаловских, лохмачи из лохмачей, обитатели спецподвалов, красные комбриги с маршальскими ментовскими звездами ранга воров в законе. Или вы думаете у красного движения стукачей нет своих паханов? Таким вот комбригом и был наш дядя Шурян.

Представитель человеческой шушеры, которая легко переживет любой катаклизм, включая ядерную войну. Так же впрочем, как крысы и тараканы.

СППшника в зоне видно издалека — затянут в добротную черную робу, яркая нарукавная повязка аккурат в том месте где во вторую мировую красовались буквы СС.

Каратель и вымогатель. Но и движенец тоже. Фигура, которая может свободно передвигаться по всему полю. А движение в командировке — это жизнь.

Груза со свиданки, межсекторные путешествия, наркотраффик, кишкотура — все это неофициальные функции той же секции. СПП движет экономикой, как министерство путей сообщения.

Мужикам-то купля продажа — западло, только через блатных. А курить, пить чай и кушать хотят все. Особенно кушать, если учесть количество всякой конторской и министерской сволочи, что буквально наводняет зангиотинский лагерь.

Гады обслуживают внутренний рынок не покладая рук. Они день и ночь занимаются тем, что по уставу должны тщательно пресекать. Это маленькое оборзевшее козлиное войско, которое побаиваются даже некоторые менты, абсолютно все презирают, но большинство не гнушается воспользоваться услугами.

Курирует СПП сам начальник режимного отдела майор Курбанов. Рядом с его кабинетом прямо в зангиотинском кремле, офис руководителя секции профилактики. В нём трудится мастер каких-то единоборств, крепкий крымский татарин с жестким умным взглядом — Сагит.

Живет Сагит здесь же — за занавесочкой, выпархивая только на просчет, который он гордо проходит прямо по праву руку от дежурного помощника начальника колонии. С ним же принимает от контролеров рапорт — «по зоне без происшествий» — и вальяжно идет домой еще до общего расхода. Иногда грозит пальцем расшалившимся в такой торжественный момент гадам, но в основном стоит смирно, как монолит.

И есть в Сагите какой-то подчеркнутый военный драйв присущий элитным войскам типа сс — какая-то вычурная гадская гордость, которая, как вымпел, передается и другим членам секции. В начале я даже называл его про себя «СаГАД».

* * *

Шуряна я хорошо помнил по сырому спецподвалу Таштюрьмы. Когда меня туда направили в первый раз в жизни, он жил в соседней лохмачевской хате и мы были по разные стороны баррикад.

Коллега Шуряна, Лёха все пытался вызнать где я на воле зарыл клад. А я больше тратить люблю, чем в землю закапывать. Бил меня Леха всего один раз — да и то не сильно, но я помню как непроизвольно пёрнул от неожиданности и ужаса.

Теоретический вывод — надо всегда бить первым, тогда прилив андреналина будет работать как наркоз, а не как катализатор страха.

Мы очень сильны в теории — очкарики, но на практике обычно или вешаемся или расстреливаем всех подряд из автоматического оружия, спрятавшись на чердаке пока не наедет спецназ — уже за трупом.

В КИН № 1 «Зангиота» Шурян загуливал как в отпуск. Проветриться месяц-другой на свежем воздухе, чтобы не подхватить ненароком тубик в спецподвале, где он, как Геркулес Пуарот, до сих пор помогал милиции распутывать сложные преступления. Ну и материальное положение офицерам улучшить — не без этого.

В командировке дядька Шурян естественно вливался в гадские ряды карателей и полицаев СПП. Правда, гестаповскую повязку никогда не цеплял, да и на посту нигде не стоял. Его и так все знали в лицо.

Спал Шурян в первом бараке. Просчет проходил здесь же, по старой неистребимой тюремной привычке — просчитываться, не вставая со шконаря.

Увидеть живую легенду гадского движения можно было только на завтрак, обед и ужин.

Шурян, как Гулливер, вставал у входа и внимательно всматривался в лицо каждого, входящего в столовую. Несмотря на довольно цивильный паек, как я вам уже говорил, находилось немало дерзких сорвиголов, которые, выйдя из столовой, делали большой круг и ныряли в священные ворота по новой.

Таким пиратским способом они урывали доп-пайку. Для большинства это была не только добавка к обеду, но еще и спортивное развлечение. Подпитывало охотничий инстинкт фартового люда. Необходимостью доп-пай был только для бедолаг из прядильного и ткацкого цехов, это я только сейчас стал понимать, вволю подышав турберкулёзным воздухом цеха.

Шуряну эта столовская охота тоже была в жилу, как компьютерная игра. Он подпитывал свой азарт ловца.

После четырех лет в папской школе стукачей, я иначе видел окружающий мир. Кто прав? Кто не прав? В гражданской войне надо оставаться на стороне, которую выбрал. А еще лучше придерживаться практики батьки Махно — бей белых, пока не побелеешь, бей красных, пока не дадут амнистию. Поэтому Шуряну обрадовался даже, как родному.

Сначала он довольно вяло слушал рассказ о моих подвигах и боевых заслугах, но когда дошло до конвертов, что я регулярно вносил в личный фонд тамошнего начальника оперчасти, сразу напрягся.

Это у лохмачей профессиональная фича, слушать внимательно, ловить деталь, хотя кажется будто они и вовсе ничего не слушают. Наверное, сможет Шурян слить папскую администрацию своим кураторам в МВД. Они потом нагрянут туда с проверкой и уедут сытые и довольные. А сам Шурян новую дырку для ордена просверлит.

Ну пусть записывает. Этого добра мне не жалко — я вообще байки травить люблю.

Сильно удивившись, что я тружусь в прядильном, а до сих пор не в СПП, Шурян пожал плечами (что взять с тебя, лоха) и обещал при случае взъебать моего отрядника за «ихний гребаный мустакилик».

Меня же он каждый раз при встрече убеждал написать заяву в СПП, а пока просто сажал за гадский стол в обед. По блату. Ты ветеран красной движухи, тебе положняк доп-питание.

Напиши заяву-то дурень, сам сегодня у Бахрома подмахну. СПП это же вольница, какого хера ты потерял в секторе?

Понятное дело, из сэпэпэшников в столовую ходило человека два — самых замшелых лохов или ленивых пассажиров, остальным было западло. Полицаи командировки питались не хуже большинства офицеров. Так что мы там вдвоем довольствовались пайкой на десятерых.

Вдвоем? Да, за этим самым столом-самобранкой я и познакомился с красоткой Рамилёй. Она никогда не появлялась на завтраке, засоня была еще та.

Я ждал Рамилю к обеду. В обед мы постоянно оказывались только вдвоем за длинным столом на десять присяжных. Из-за того, что я сидел теперь за столом с девчонкой приходилось держать осанку и сильно не чавкать.

Поддерживать «умный» разговор. Вот такая вам романтика.

Зато мясо на десятерых практически целиком теперь доставалось мне. Татарочка оказалась кришнаиткой и совсем не употребяла трупов убитых животных.

Она стояла в ночную смену у входа в наш первый сектор. К восьми вечера, когда Рамилька заступала, я уже ошивался у ворот, терпеливо ее ожидая. Это были пару часов личной жизни.

Баев и Сэнсэй относились к моим свиданием с легким удивлением. Они сидели всего по полгода и в первый раз.

А татарочка, похоже, задалась целью обратить меня в кришнаиты, и каждый раз приносила с собой то бхагават гиту то прочий разный шримад бхагаватам. Я трепетно внимал, присев на корточки. Нас разделяла только решетка ворот сектора.

Но я не видел ни этой решетки, ни целого мира вокруг. Я смотрел на татарочку и слушал кружевные индуские эпосы, начитанные ее чистым нежным голосом молодого Володи Преснякова.

Позже, уже ночью, когда я метался вокруг громкого как немецкая гаубица, прядильного станка, то теперь все время скандировал ему прямо в рожу: харе кришна, харе кришна, кришна кришна — харе харе, по тысячу раз за смену.

Перед моим внутренним взором сиял светлый лик Кришны. У него были синие глаза татарочки Рамили.

* * *

Одним словом, был ли это сам Кришна, допёк ли ежедневной пропагандой Шурян, или ненавязчивый кашель от которого теперь трудно было заснуть, но дней через пятнадцать, когда я узнал, что Рамиля написала заяву с просьбой зачислить меня в роту гвардейцев кардинала, я даже робко обрадовался. Сказал, что и сам уже готов написать, но если по правде — у Рамильки был бисерный девчоночий почерк.

Шурян настрого запретил передавать заяву через моего отрядника, хотя корявый баходыров вензель вроде тоже требовался.

Так что Баходыр-ака был удивлен даже больше чем Баев с Сэнсэем, когда за мной, перед самым отбоем, в барак явились двое гадов — конвоировать меня из сектора в большую, как целый мир административную зону. От гадов пахло одеколоном.

Теперь, увы, мне уже никогда не поклясться старинной зыковской клятвой: «Гадом буду!».

Просто я уже есмь гад. Действие свершилось к моменту речи. Так и в землю положат сыру, по исполнении полноты срока. Рожденный гадом, понимаешь, уже не станет японским журавликом или японским богом. Ну и ничего — я еще пошуршу. Надеюсь.

Скатал матрас, как улиткин домик — и в путь.

Наш многоуважаемый смотрящий за бараком, даже бросил кушать плов, выскочил следом на улицу и театрально плюнул мне вслед.

Факт, что из его отряда вышел новый гадила, очевидно подпортил ему блатные показатели.

* * *

Закинув мой матрас и скромные пожитки в первый барак, более известный в Зангиоте, как «гадюшник», сэпэпэшники резво погнали меня в штаб, на доклад к Сагиту.

Первый барак, изнутри, кстати был великолепен — шконари, конечно двухярусные, не без этого, но расстояние между ними было просто гигантским, почти как у положенца всея командировки.

Я попал в проход к татарочке Рамиле — простите уж за пошлый каламбур. Самой не было дома — уже охраняла первый сектор.

Приветствовал меня гад по кличке Сокол:

— О! Была у нас одна одна проблядушка — Рамиля, а вона ей и подружка приканала! Любишь сосать, милашка?

В штабе секции уже восседал Грек — старший гад ночной смены. Они с Сагитом расположились у журнального столика, покрытого причудливой зэковской резьбой и пили настоящий кофе.

О! — сказал Сагит: Еще одного перца поймали! Что-то ты, братка, щупловат, не? Куда же я такого наперстка поставлю? В ШИЗО что ли на этапников свежих? Плакаты писать умеешь? Тоже нет?

— Только не в ночную! — сурово буркнул Грек. — Не надо ему пока в ночную. Я покатил, Сагит.

— Давай, Грек, я с Валерчиком сам разберусь — и на новой разнарядке выговор влуплю — ты только не подрывай его, хорошо? Давай этот месяц без ЧП все утрясём, Бахром комиссию какую то предсказывал, маза?

Грек молча кивнул и уходя из кабинета позвал моих конвойных:

— А вы что уши тут пригрели, гадилы, давай живо на постА и чтоб бдели! Ответсвенный кто-то с заводских, они вечно рыскают за полночь, черти некормленные.

Сагит выдавил из турки остатки кофе — чуть меньше полчашки и протянул мне. — Пей! Сахару дать?

Взмокнув от волнения и кофе с сахаром, я пропихнул Сагиту свой извечный залежалый товар — типа любого моментом обучаем английскому, и вроде даже слегка его к себе расположил.

Сагит раздвинул занавесочки синей хозяйской мануфты, скрывающие плакат на стене — там оказалась карта Зангиоты с прилегающим поселком. Ментовская карта, настоящая. Как у маршала Жукова. За такую «склонный к побегу» влепят, не разбираясь.

— Ну, на какую страну похожа? Внимательно смотри!

— Пфф… Тяжело так сразу…Норвегия? Нет?

— От же сразу видно диплом. Конечно Норвегия! А то,****ь, Мадагаскар, Мадагаскар! Какой в жопу Мадагаскар, ну? Теперь с Грека блок сигарет. Вот так. Смотри. Двадцать один пост, двадцать три вахтера, теперь с тобой — двадцать четыре.

— Вахтёра?

— Ну да — вахтёра СПП — встаешь на пост, держишь 12 часовую вахту — просто бдишь, чтоб движухи не было и всё. Потом — спать на 12 часов. У меня ночные даже на просчет не выходят — лично я добился. Менты на цырлах в бараке считают, не катантуют никого. Мы обслуживаем режим отдел учреждения. Находимся в прямом подчинении у начальника режима. Я не могу тебе прямо сказать — не работай на оперчасть, но я тебе прямо говорю в последний раз — мы работаем на режим, понЯл?

Напоследок главный гад зангиотинской командировки достал из ящика стола огромную повязку, наподобие повязки дружинника Моргунова в «Операции Ы» и с надписью «ХБП». Хбп — это спп по узбекски — хукук бузлик там какой-то, одним словом жуткое что-то. Швырнул через стол мне — Поздравляю!

Повязка та была гигантских размеров — видимо шита под Петра Первого, и когда я прикинул ее на левую руку, а именно так полагается носить гадскую повязку, то убедился, что она полностью закрывает мое предплечье.

Увидев мою проекцию повязки на щуплое плечико, Сагит заржал и сострил:

— Теплее будет зимой!

— А нет ли размером поменьше? — мой взгляд остановился на плече Сагита. Там мерцала малюсенькая — пальца в два шириной блестящая черная полоска с золотыми лаковыми буквами: РУКОВОДИТЕЛЬ

Хм, — с некоторым нарциссизмом перехватил мой взгляд Сагит — Такую сразу хочешь? Это у нас, братка, от звания зависит — чем выше рангом, тем меньше повязка. Ты подзажги покамест с хозяйской, а там глядишь пару пачух сигарет заработаешь — у пидарасов портной есть один — Зяма — он тебе хорошую сделает, с булавкой. Отстоял смену — отстегнул.

На-ка вот тебе для почину.

Сагит вытянул из тумбочки белую пачку сигарет «Пайн» с фильтром, такие курили тогда только блатные и менты, да и то не все.

— А когда мне на смену выходить? Завтра?

Я вдруг с ужасом представил как буду стоять перед строем моей бригады, пыльной, серой, изъебаной ночной сменой, бригадой прядильного цеха, стоять с этой огромной повязкой-простыней и громким командным голосом призывать их выравнять строй, когда они на последних парах, голодные, будут рвать вразнобой в столовую.

— Не топи так скоро. До следующей разнарядки еще целых пять дней. Отдыхай пока в бараке.

С пацанами знакомься. Жигун.

Я уже изготовился с поклонами отчалить, как дверь распахнулась и в офис без стука впёрся дядя Шурян.

— А! Братишка! — Сагит — ты братишку моего в обиду не давай!

— А кого я когда в обиду из наших давал? Кофе нету, Шурян, Грек всё выдул уже.

— Да мне не кофе, Сохатый, ты мне двоих дашь пацанов? В шизо?

— А там что? Аллоху акбар? Мне Бахром нечего не говорил.

— Да не. Кожанный жавер, укол зонтинком. Племяннице вроде своей дал на клык. Как раз Бахром-ака просил хлеб-соль организовать.

— А-а! На спарринги? Бери Валерыча и… и Жору…хотя стой, стой, Валерыча и вон этого — Сагит коротко кивнул на меня — брательничка своего прихвати.

* * *

Я вприпрыжку бежал за Шуряном по коридору штаба, стараясь выяснить, что мы сегодня станем делать в штрафном изоляторе. Меня охватило странное возбуждение — так же я чувствовал себя лет в шесть, когда дядька-лётчик прихватил меня через служебный вход в тайную жизнь самолётов и ташкентского аэропорта.

— Жавер с этапа. Снасильничал. Вроде то ли дочьку то ли племяшку свою опустил. Да какая хер разница? Ща припухнем в хате, надзоры типа на пересменку съебут, а жаверка к нам закроют. Уработаем его быстренько до отбоя и спать. А хочешь — выебем в круг. Если симпотный попадет. Шурян сплюнул и коротко заржал.

— А чо это, обязалово?

— Жарить что ли?

— Не, ваще — пинать, в хату с ним закрываться? Положняк?

— А чё? Разве тяжело? Да тебе понравится, не ссы, барталамео!

Мало того, что меня напрягла мысль о том, что скоро мне придется принять участие в физической расправе над незнакомым человеком, пусть даже и педофилом, да еще и Валерчик! Нахер нам нужен это гад?

Знаете, есть такие люди, ебучие спортсмены, вечно скачут, встают в какие стойки, норовят ткнуть вас при разговоре кулаком в печень или провести какй-нибудь идиотский болевой приёмчик. Вот такой он как раз Валерчик и есть. Так и хочется ему мойкой по сытому мурлу чиркануть, когда нибудь это и сделаю, допрыгается, гадила.

* * *

Шурян докуривал уже третий «Пайн» из моей пачки, как с громоподобным лязгом — какой услыхать можно только в тюремной камере, раскоцалась дверь и в хату втолкнули испуганного мужичка небольшого роста и с довольно жиденькой бороденкой.

Видимо, не брился еще со дня ареста, из первоходов — они, наивные, думают все, что скоро выпустят, вот-вот, а в тюрьме можно и не бриться. Как только освобожусь — так сразу и побреюсь и трусы постираю — тюрьма это временно. Временно. Не понимают, дурики еще, что уже пришли домой. Надолго. Пришло время налаживать быт.

— Салам, мужики! — бодро и заученно заорал мужик с порога.

— Салам-папалам — Шурян приветствовал мужичонку — откуда будешь-то сам?

— Куйлюкские мы

— А по воле что, при делах ходил? Кто ты таков есть в этой жизни?

— Та не. Не при делах. Я слесарем работаю, в троллейбусном депо.

— Уже не работаешь — в разговор вступил Валерчик. — Давай подтягивайся поближе.

Мужик подошел к углу, где подперев стену рядком, сидели мы и курили мой «Пайн». Он неловко, покачиваясь, присел на корточки и натянуто улыбнулся.

— Что правильно жил на воле-то? По понятию? Братве своевременно уделял, мужиков на постой грел?

— А как же как же — все правильно уделял — чего уж там, да.

— Ну — значит получается — ты здравый мужик, а? А статья какая?

— Вот со статьей непонятка. Соседка у меня Маринка — шалава. И дочька у нея — вся в мать, понимаете?

Мужик с искательным призывом глянул мне глаза. Он сразу определил во мне слабое звено.

— Понимаем, а как же — готовно вступился я, но Валерчик больно двинул меня локтем в подбородок и прошипел: «Стухни».

— Ну и чё?

— Ну и это — я бухой был, так? А дочька Маринкина, Светка, она знаете лет на двадцать выглядит, вся в миниюбках вечно, сиськи вот такущие, чесслово! Маринка мне двуху должна была, прислала с дочей. А та говорит, дядь Слав, а дядь Слав, давай я тебе отстрочу щас, чесслово — а ты мне двуху, а?

— И че?

— Ну дал ей. А она к матери сразу, растрёпа, и давай они с меня на пару деньгу тянуть. А яж говорю — бухой был. В дымину. Выгнал их обеих, да и спать лег. Ага. До утра. А утром участковый пришел с ровэдэшнэми. Ну вот так вот.

Прессовали меня мусора — ух прессовали, скоты жаждующие. А главна — пить воды не давали больше сутки — пока всё не подписал. Какая только их дыра родила, зверей.

— Дааа — протянул вставая Шурян — Трогательная история. Все беды наши — через них, бап!

Шурян по-кошачьи неслышно подошел к двери в хату и прислушался.

— Курить хочешь?

Мужик благодарно кивнул и подскочил к Шуряну.

— Дай ему «Пайн» — распорядился Шурян — пусть курнёт мужик. С этапа ведь.

Я протянул мужичку сигарету и развел руками — спичек нет. Пассажир двинулся обратно к Шуряну, но тот жестом указал ему на Валеру.

Валерчик зажег спичку. Мужик, вставив сигарету в рот, потянулся к огоньку. Валерчик медленно опустил спичку ниже. Мужик наклонился следом, но Валерчик опустил руку еще ниже, и мужик склонился перед ним в глубоком поклоне. Тут Валерчик опустил руку уже на уровень своей ширинки, и теперь чтобы прикурить, мужику пришлось бы ткнуться лбом в валеркин***.

Мужик виновато-непонимающе поднял взгляд на Валерчика, а тот будто давно ожидая этого момента, быстро и сильно ударил его коленом в подбородок.

Шурян, успевший уже вытянуть из штанов свой плетенный кожаный ремень, довольно ловко затянул его на шее «жавера». Мужик повалился на тщательно покрашенный миллионом слоев бетонный пол, и они стали методично его запинывать.

Какое-то липкое противное возбуждение охватило меня. Хотя я не двигался с места и не принимал участия в экзекуции, руки мои заходили ходуном, дыхание участилось и сразу весь как-то взмок.

Мужик заметно испугался и стал звать на помощь ментов, пытаясь прорваться к двери, но Валерчик снова завалил его на пол и прыгнул двумя ногами, обутыми в тяжелые ботинки, не чета моим, куда-то в центр живота.

Мужик охнул и выпустил в без того не самую благоуханную атмосферу хаты струю своего вонючего пердежа.

Валерчик злобно вырвал ремень у Шуряна и поволок мужичонку ко врытому в пол дальняку.

Дальняк был отделен невысокой кирпичной кладкой, и Валерчик стал долбить эту кладку головой мужика, дергая за ремень.

Шурян обратился ко мне — Давай, давай, всыпь ему братишка!

Я попытался разозлится на нашу жертву, которая теперь тихо подвывала у дальняка под пудовыми пинками Валерчика.

Вот он — насильник, сволочь и педофил. Проклятый педофил. Все он врёт, что подставили, гад, сам наверное насиловал и убивал детей! Вскрывал животы беременных женщин и пожирал у них на глазах плод! Да еще пердит тут мне в рожу!

Но злости почему-то не возникало, а ноги налились свинцом.

В это время мужик вдруг необычайно громко хрюкнул и смолк. Зловеще эдак смолк, не по доброму. Шурян оттолкнул Валерчика и бросился расслаблять удавку на шее пассажира.

— Ты чё, бля, творишь, бес?

Шурян, наконец, нащупал у мужика на горле пульс:

– ***ня, будет жить. Давай, вафлюй его и покатили в барак.

Мужик тонко простонал при слове «вафлюй».

— Притворяяшься, сука! — Шурян лениво пырнул его под ребра носком ботинка. Давай Валера!

— Сам давай. Ну его в жопу!

Шурян наклонился и протянув мужика по полу, аккуратно положил лицом прямо в дальняк.

Мужик попытался отползти, но Шурян пинками загнал его обратно. Он деловито и нарочито медленно стал расстегивать ширинку.

— Не надо! Помогите! — у мужика будто открылось второе дыхание. Умоляю вас, вы же люди! Простите меня!

Валерчик ударил его уже изрядно побитым лицом о дальняк, и почти все лицо сразу покрылось кровью из какого-то сосуда, лопнувшего на лбу нашей жертвы.

— Ща, реанимирую! — пообещал Шурян и стал мочится мужику на голову, смывая кровь и замочив припорошенные перхотью волосы.

Валерчик стал пинать дверь хаты и скоро раскоцалась кормушка.

— Давай открывай командир! А этого зря ты к нам закрыл. К пидарасам переводи. Он походу того — голубой. Ага. Пристаёт.

В хату, как из черепашьего панциря, вытянулась рябоватая рожа контролера-казаха.

— К пидарасам? А я что видел как ты его ибал? Я свечку держал, да?

Валерчик вырвал у меня отстатки «Пайна» и сунул ему — Вот тебе свечка.

— И чё? Вот? За полпачки сигарет я жизнь достойный мужик стану ломать? Я что, совсем гад по-вашему?

— Ты знаешь где мой пост, командир?

— Ты столовой ночью стоишь

— Вот-вот! Столовой! Столовой! Придешь утром, как сменишься, литр тасану тебе — илик!

Чистый илик — свежак, месяц будешь на нем готовить. Добро?

— Два литра.

— Хорошо — два. Ща нету два, утром возьмешь один — потом через пару дней — еще.

Контролер, довольный сделкой раскоцал нам дверь и я первым вырвался в коридор. Мне казалось, что если мужика заберут, Шурян с Валерчиком немедленно переключатся на меня.

Пол коридора был покрыт тонким слоем масла от пролитой в обед и наскоро стертой баланды, и я сразу же больно со всего маху навернулся, ударившись локтем и коленом. Голова закружилась и меня слегка затошнило.

Валерчик заржал, а продол шизо вторил ему гнустным эхом.

* * *

Когда из камеры выходишь на воздух, сразу начинаешь ценить его чистоту и свежесть.

Даже если в камере пробыл всего пару часов.

На небе расположилась огромная азиатская луна, вся в брызгах и диадемах звезд. Разница между раем и адом была настолько значительна, что уже с трудом верилось — где то в двух шагах, на бетонном полу, униженный, избитый и обосанный лежит человек. Слесарь троллейбусного депо. А вокруг никому нет до него дела. Где гарантия, что на его месте завтра не буду лежать в луже чужой мочи я? А луне, звездам и солдатам на вышках-силуэтах будет на меня насрать.

Мы молча шли обратно и только уже перед самым бараком остановившись, чтобы дать отдыху ушибленной ноге, я спросил:

— Валерчик, а что такое илик?

* * *

Барак сиял чистотой и был полупуст. Ночная смена бдела на постах. Я лежал в постели и таращился в потолок. Может стоило потерпеть в прядильном? Пинать ногами незнакомых людей — у меня кишка тонковата, да и что мне с того?

Интересно — я давно был внутренне уверен, что сформировавшийся мизантроп, просто на дух не переношу большинство незнакомых людей, а тут вон оно что! Педофила с бородёнкой не смог разок шлёпнуть.

Бля, ну дайте уже человеку спокойно двуху отстоять. Уроды. Может стоило узбекским флагом помахать всего с полчаса? Все равно похоже найдут ведь способ заставить, если захотят.

— Новенький? Смотри не храпи громко. И не перди. Дрочить сильно захочешь — вон пидарасы за стенкой. Карочи — не вошкайся нахуй, спать не мешай — сразу кантую, ежели чё!

Это квадратный Сеня — страшный завхоз гадского барака.

Я крепко зажмурился, надеясь поскорее уснуть. Бабушка всегда говорила, что если желание загадать на новом месте — обязательно сбудется. Обязательно.

Я взмолился — Бабулечка моя-красатулечка, помоги мне, спаси и сохрани своего внука! Пусть я проснусь утром и сразу чтоб амнистия поголовная, как будто Сталин помер!

Кто-то нежно прикоснулся к моим молитвенно сложенным поверх одеяла ладоням — Татарочка Рамиля!

— Как ты? Нормально? Говорят, вроде, в шизо выходил?

— Ужас! Это часто вот так…придется — «выходить»?

— Не-а. На большой этап вовчиковский могут выдернуть. А с ночной вообще почти не тянут.

— О! Как бы и мне — в ночную — вместе бы стояли. На вахте.

— А ты поговори с Сагитом — он как раз сейчас новую разнарядку пишет. Ты вроде ему пришелся.

— А может сами уже строем и с матрасами добровольно перейдете к пидарасам? А? Чего тянуть-то?

Мы кажется разбудили завхоза Сеню.

2. 3

Винсент Килпастор

Раз в две недели, сразу после утреннего просчета в воскресение, вахтеры организованно покидают свои посты на целых сорок минут. Разнарядка. Чтобы избежать коррупции и поддержать справедливость — ведь есть «легкие» посты, а есть тяжелые, есть сытые и — «так себе».

Сержантики-контролеры рады бы устроить настоящую чехарду — быстренько заработать, включив зеленый свет на перескоки из сектора в сектор. Козлов-то на постах нет! Но, увы, утром, даже в воскресенье в зоне много валандающегося без дела заводского офицерья.

Если кто случайно оказывается в этот торжественный момент в телевизионке первого отряда — повара, маслокрады, свиданщики и кубовщики, педерасты-уборщики — все жирными пингвинами неловко устремляются к выходу, а ящик торжественно вещающий об очередной победе над хлопчатником бессердечно отключается.

Гады чинно заполняют телевизионку и ждут Сагита — руководителя секты. Он появляется и, хотя никто не встает, все заметно подтягиваются, и моментально наступает тишина.

В соответствии с уставом СПП — необходимо производить ротацию вахтеров на постах каждые две недели. На деле всё обстоит, как всегда — ведь у нас уникальный и не похожий ни на кого путь, и все уставы и правила тут обречены на смерть.

СПП работает по принципу ГАИ — если тебя поставили на такой пост, где ровно через неделю у тебя из ушей польется сало — делись со старшим смены и руководителем. В свою очередь руководитель без стука войдет в кабинет начальника режимного отдела в эту вальпургиеву ночь власти гадов — ночь, когда ответственный по жилой зоне — сам начрежима майор Курбанов.

Заносит ли Бахром-ака потом дары вышестоящим ангелам-хранителям и протекторам веры — ну тут, извините, не мой уровень — к чему возводить напраслину на хороших людей? Думаю остальные — включая нашего фотогеничного, обожающего рядиться в американский камуфляж Хозяина и начальника столичного управления исполнения наказания — кристальнейшие рыцари без страха и упрека.

Так что разнарядка в СПП это всегда как выборы юртбаши на воле — главный кандидат от всех партий и движений, любимец, покровитель простого народа — вечно великий Сердар, Мяхрибан атам великий, досточтимый лидер нации.

Есть посты, где профессиональные и эффективные менеджеры-вахтеры бдят годами. Они переживают и руководителей и положенцев. Это хозяйственники-профи и разного рода грязные скандальные запалы сходят им с рук. Если хотите знать — эффективные гады и на разнарядке-то появляются исключительно из протокольных соображений, соблюдения устава для.

Все тёплые места остаются в руках козырных мастей. Лохи, вроде татарочки Рамили — и вот теперь и вашего покорного слуги — скорбно меняют одну беспонтовую вахту на другую.

В ту первую разнарядку я попал в напарники к опытному гаду Жене Авкштоль — высокому смазливому молодому еврейчику, семейнику и любимцу старшего ночной смены — несгибаемого Грека.

Низкорослый приземистый Грек, упрямое существо с хорошо развитыми надбровными дугами и страстный картежник, души не чаял в Жене и всегда ласково обращался к нему: «Геша».

До переворота и прихода к власти Сагита — руководителем зангиотинского гестапо был Грек. Его фаворит — высокорослый голливудский материал — Геша ходил зимой по зоне, нарядившись в костюм сталевара. Костюм сталевара — это такие тёплые штаны и просторная карманистая куртка, выполненные из солдатской суконки. Шинельное сукно теоретически должно спасти шкурку сталевара от вылетевшей из котла с кипящей сталью искры.

Щегольской наряд был на вид невыносимо тяжел, как доспехи лучников армии хромого Тимура. Но вы попробуйте-ка гадской доли — постойте двенадцать часов на улице у входа в сектор, подогреваясь редким чифиром от старшего смены и проклятиями со стороны особо страстных поборников воровской правильности.

Геша был до неприличия раскачен турниками и гантелями, отчего фигурой походил на Дольфа Лундгрена, даром что еврей. Хотя он, конечно же, в жизни не корчился от мороза у входа в сектор, когда президентом секты был Грек. Глупо было бы. Геша был истинным Сильвестром Столовой — охраняя по ночам святая святых — варочный цех и склад продуктов, чтобы злодеи не растащили по своим норкам мужиковскую пайку.

На практике это выглядело так: Геша, выспавшись часов до восьми вечера, продирал глаза, и в мягкой батистовой пижамке, выгодно подчеркивающей его спортивную фигуру, долго фыркал и плескался в умывальне, прогнав оттуда абсолютно всех.

Кстати — умывальня первого гадского барака — это песня. Она находится в закрытом отделанном белой плиткой помещении, где 24 часа в сутки присутствует горячая вода. Лично проверял — подкравшись часа в три ночи — открываешь кран и — оба-на! Горячая!

Для сравнения, в секторе — умывальник, это мазанка с дырами вместо окон на улице, вместо раковин питонообразный бетонный желоб, в который сподручнее ссать, а не умывать лицо.

Чтобы пошла горячая вода — нужно подождать, пока проснется и растопит огонь толстожопый кубовщик — живущая за стенкой умывальни в отдельных апартаментах сытая жертва режима юртбаши типа Гани Рафикова или Ахматжона Адылова.

Но не в первом бараке — где в дальняк стараниями грозы пидоров-уборщиков Сени — можно спокойно ходить босиком, как дома. Умывшись, Геша всегда тщательно и красиво одевался, очень стараясь, чтобы хотя бы один, а желательно несколько элементов его добротного платья шли в разрез со строгими и такими приземлёнными правилами внутреннего распорядка.

Потом походкой старшего офицера, раскланиваясь направо и налево со всеми ищущими его царственный взгляд встречными, входил в столовОй.

Входил Геша, конечно же, не спереди — куда серыми массами с бирками вливался поток спешивших на ужин трудящихся, а сворачивал на ту самую секретную потайную тропку открытую далеко не для каждого — служебный вход.

Попав в святая святых столовОй — Геша сменял дневного гадилу и с видом недовольного с утра участкового пристава, делал обход — взимая с поваров, диетчика, мясничного, овощереза, хлебореза и прочей кухонной челяди ежедневную подать. Если он не обнаруживал их на месте — поварята находили его сами и безропотно платили за лицензию.

В узкой кухонке диетчика Геша задерживался на завтрак. Пузырящаяся яичница и тёплый ёще, хрустящий с пятичасового утреннего завоза свежий белый хлеб с маслом.

Диета в зангиотинской зоне это совсем не два яблока и овсянка, как у вас — заплывающих жиром от гиподинамии вольных. Диета — это эвфемизм. Зангиотинская Диета это то, что скрывали в себе спец-магазины, когда в стране были все равны и смотрящим по командировке была КПСС. Диета — это спец-жратва для пышущих отменным здоровьем зангиотинских больных. Больных чревоугодием.

Эдакая секретная ресторация для маслокрадов средней руки — у тех, кому не хватает средств платить за аренду отдельного мини-рая типа кубовой или библиотеки. Это та же группа лиц, что все же выносит, слегка побеспокоив нежную слизистую ануса — жирные купюрные котлетки, на которых Амур Тимур в идиотском головном уборе указывает дорогу своему еще довольно крепкому мерину. Все, что нужно после такой удачной свиданки — это не глотать гвозди или там — выпить чернил и плакать. Нет, нужно просто вытащить великого пращура вместе с его лошадёнкой из своей задницы, любовно разгладить и записаться на аудиенцию к круглому, как глобус Узбекистана, начальнику зангиотинской санчасти. Тут вам гарантирована и язва и геморрой — это уже дела вкуса — а диета в Зангиоте просто чудо как хороша.

* * *

Гешу породил и сгубил Грек. А самого Грека сгубила нездоровая страсть к покеру. В последние дни перед самой революцией ромашек, усадившей на престол Сагита — Грек откровенно зарвался.

Проигравшись в пух в подпольном элитном клубе зангиотинских джентльменов — сплошь состоящим из репрессированных режимом хозяйственников, Грек не только срезал на треть мужиковскую пайку, но еще и покрывал одного из кубовщиков — алмалыкского Рехсивая — знавшего на свободе лично самого Шарафа Рашидова.

Пухлый Рехсивай, подсадив Грека на безлимитный беспроцентный кредит, эксплуатировал труд двух молчаливых пидорасов, приходивших по ночам якобы делать Рехсиваю массаж поясницы.

На самом деле пидорасы являлись воплощать в жизнь голливудскую мечту Рехсивая, принявшего за чистую монету старинный американский фильм «Побег из Шоушенка».

В Шоушенке американские тюремщики стали жертвами технического прогресса. Вот если бы хозяин Шоушенка заставлял распахивать контрольно-следовую полосу лошадью каждую неделю, то был бы вам хрен, а не побег из Шоушенка.

Лошадь — она каким-то встроенным джипиэс-навигатором всегда чувствует пазухи и пустоты в земле под ногами, и ежели подкоп делать силами малограмотных пидорасов, которые даже плитку в ванной и то положить аккуратно не могут, то вся шоушенка ваша накроется женским половым органом.

Лошадь обнаружила потайной рехсиваевский метрополитен на свободу, лавры за операцию возложил на свою лысеющую башку узкоглазый степной командир батальона ВВ, а шум от запала докатился до самой ташкентской управы.

Одним словом сработал принцип домино — лошадь подвела пидорасов, пидорасы немедленно слили Рехсивая, он — Грека, а Геша просто попал под замес, как дворяне в семнадцатом году. Долой министров-капиталистов и прочих сильвестров столовой.

В ту тревожную ночь великого запала шеф-повар Рустам-ака, который на воле и вовсе был далёк от кулинарии, а служил в Фергане генерал-губернатором, явно был в ударе. Он колдовал.

Как не старайся — а в зону заходит один и тот же стандартный набор продуктов. Поэтому не надо удивляться комбинации репки, капусты и перловки в обеденном супе — без них было бы еще жиже. И если сидишь уже шеф-поваром седьмой год — тоже сталкиваешься с подобной проблемой — сильно приедается и плов, и самса, и манты и даже маш-кечирик. Хочется шашлычка из печени молодого ягненка.

Но в тот судьбоносный день с продуктовым завозом, по доброй иронии судьбы в столовую Зангиоты загулял редкостный дефицит. Вместе с тушами коров, забитых задолго до последнего, двадцать седьмого съезда коммунистической партии Советского Союза — в столовОй — загуляла целая охапка обрубленных коровьих хвостов.

Не поверивший в свое счастье мясничий, внешностью больше похожий на Майка Тайсона со слегка обкусанными ушами, немедленно подхватил хвосты и с видом антрополога, обнаружившего следы питекантропа, помчался во внутренние покои Шефа.

Рустам-акя! Рустам-акя! Бугун битта байрам киламиз-у! Утириииб, чой ичиииб — битта думгаза еб гаплашамиз, эй!

Думгоза — говяжьи хвосты на пару с луком — старинный деликатес ландскнехтов из Ферганской долины. И сила в этих хвостах, я вам скажу, великая. Скоро их начнут скупать все крупные фармацевтические компании.

Свойств у думгозы две — она держит в узде водку — позволяя гасить литрами и сохранять при этом все жизненоважные функции организма, а позже можно насладиться, и вторым свойством — поставить раком и жестко оплодотворить целое коровье стадо. Думгоза — секрет суперменов и позитивных демографических показателей Джамахирии.

Насчет водочки Рустам-ака тоже уже позаботился — как раз разливал в фаянс себе и Геше. И насчет танцовщика живота — быстро докушать объедки думгозы и ублажить маслянистый взор сильвестров, был уже ангажирован даровитый узкобедрый бухарский петушок Шохрух.

Вот тут-то и грянул взрыв на макаронной фабрике — всесильный Грек в окружении мамелюков-надзирателей пошел с матрасом в ПКТ, а Геша теперь делает себе маникюр в максимальном удалении от столовОй — в гадской будке на границе между прядильным и ткацким.

Сюда-то на опасный для жизни и вредный для здоровья рубеж между прядильным и ткацким загремел и я в свою первую разнарядку. Проходить курс молодого бойца.

* * *

Нет ничего в жизни паскудней, наверное, чем ваш первый день на новой работе. Всем надо улыбаться, низко кланяться, и изо всех сил притворяться, что вы самый старательный и аккуратный работник в отрасли. Я боялся этого больше всего — ну, ладно, поставили бы к сытым швейкам из пошивочного, так нет же — кинули на растерзание усталым и голодным работягам, в большинстве как минимум дважды судимым, прожженным и битым, которых я, вдобавок, многих еще и знал в лицо.

Ожидал волну презрения и ненависти, которой повеет от этих бригад, когда мы Гешей, как две овчарки, будем погонять их в цеха утром. Но вместо ненависти мое появление вызвало бурю восторга, как будто в Зангиоту приехал узбекский Петросян — Абид Асомов.

Виной конечно же был мой внешний вид. Выйдя на службу впервые, я постирал свою единственную спецовку и штаны — пара сильно замызгалась в прядильном. Беда этих хозяйских спецовок — их шьют из чистого хлопка и, хотя это очень полезно для здоровья — ноль синтетики, но это придает робе свойства шагреневой кожи. При первой же стирке костюмчик, как не старайтесь — садится минимум на два размера. Прямо на глазах.

Росту во мне метр с кепкой, дерматиновые читозы уже просят каши, спецовочка села так, что во все стороны торчат лодыжки и локти, и венчается это дело гигантских размеров повязкой с буквами ХБП.

Быстро я им поднял настрой в то утро. Даже Геша — который сперва спросонья не обратил внимание на мой щегольской наряд, теперь хохотал вместе со всем строем.

— Орёл из-под горляшки! — заключил он.

Я был просто на седьмом небе, когда наконец удалось скрыться в будке поста и плотно захлопнуть за собой дверь.

— Чисти! — сказал Женя и протянул мне бачок, куда производственники наливают баланду.

Внутри оказалась несколько крупных картофелин и луковица.

— Масло под лежанкой найдешь, спираль там же — ща я пробегусь еще — мясца нам быстренько нарулю. А вечером напомни, чтоб я тебе показал, где картошка растет — чтоб каждый день нам на смену набирал.

Я расстелил кусок бязевой мануфты и принялся за дело. А чо? Это нормально — картошку почистить могу. Это не ногами кого-то в брюшину пыркать. Только я начал уходить в кулинарную медитацию и жарить картошку, как дверь без стука открылась, и в будку сунулся какой-то мужик.

— Что, свалил Геша куда-то? — спросил он вместо приветствия.

— Ушел, ага. А ты заходи в будку то — я вон картошку жарить собрался, что менты не учуяли.

— Не катит нам в твою будку нырять, сам выйди-кось на минуту.

Я зачем-то втянул в рукав туповатый, сделанный из чьего-то супинатора ножик для чистки картошки, и выгреб за ним следом.

— Узнаешь меня, Шурик?

Мужик стянул с головы засаленный хозяйский чепчик и прижал его к сердцу.

— Я Юра! Юрик — помнишь? — с Шухрата.

Я вгляделся в его лицо и признал — точно — Юрик! Барыга с Шухрата, который сделал мне первый в жизни укол опия. Он! Вот ведь если бы не он — может и совсем по-другому закрутилась моя жизнь — не сел бы ни в первый раз, ни — соответственно — во второй. Юра!

Подсадил меня на иглоукалывание, сукин сын! И вот стоим друг перед другом в командировке строгого режима.

Сколько раз я вспоминал Юру с разной степенью ненависти — а тут вот — тут вот, при встрече, вдруг обрадовался как самому близкому.

— Юрик, привет! — Я быстро вытер ладонь о штаны и протянул ему.

Протянутой руки Юра, однако, не заметил, и сразу же обратился с просьбой:

— Слышь, братишка, давай я по-быстрому в прядильный нырну, а? Пару рамсов надо унять. По старой дружбе, ну?

— Иди! — я даже не стал задумываться о том, что именно такие «походы» и поставлен сюда пресекать. — Конечно иди, смотри мастерам только не спались.

— Я с ихним мастером вась-вась, не ссы, Шурик. Быстра слётаю. Одна нога там…

Юра нашлёпнул чепчик и перескочил из своего сектора в чужой со скоростью форели в прозрачном горном потоке.

Я вернулся к кулинарным обязанностям, дочистил и дорезал бульбочку, и принялся ее жарить на постном масле с луком. Завтрак чемпионов — думал я. Самое важное = это хорошо завтракать — остальное обязательно приложится. Юрик все не возращался. А вот Геша как назло вернулся довольно скоро — с куском вареной вырезки граммов на триста. Я быстренько это мясцо шинканул и швырнул сверху на скворчащую картошку.

Надо было сообщить Геше, что я нарушил инструкцию и пропустил мужика из ткацкого в прядильный. Но у Геши был такой недовольный вид, что я решил — пусть сперва покушает, подобреет, а там я ему всё расскажу, покаюсь, пока он тёплый.

Я порезал хлеб и накрыл на стол. Мы с Женей сели друг напротив друга и изготовились мурцевать. Вот тут-то за окном будки и мелькнул силуэт Юры. Он уже заметил, что я не один, и, пригнувшись, ринулся к воротам в ткацкий с максимальной скоростью.

Геша казалось даже не смотрит в окно и я уже весь внутренне обрадовался, что вся операция сошла с рук, как он швырнул весло и пулей вылетел вслед за Юрой. Через секунду он втаскивал упирающегося шухратского барыгу прямо в нашу будку.

— Ты его проебал? Или он тасанул чего тебе? С первого дня движенишь? Молодчик! Но спросить-то меня мог?

Я сидел за столом. Передом стояло блюдо с картошечкой и мясом, и от него шел приятный парок. Геша и Юра злобно на меня сверху пялились и мне почему-то стало стыдно за эту аппетитную картошку перед моим носом — такое гадливое чувство досады, будто меня мама поймала за спортивной мастурбацией в неполные четырнадцать лет.

— Хоть пару пачух тасанул? Ты тарифы-то знаешь, мужик?

— Ничего — я сказал правду и даже собирался добавить, что знаю Юру лично и он мол — просто суперский мужик, но Геша уже взревел глядя на Юру:

— То есть это как это? Ничего? Вы чё там в ткацком нюх начинаете терять? А? Не уважаете? Или проездной купили студенческий? Давай быстро все из карманов на стол! Юра вывернул карманы и выложил на стол початую пачку сигарет «Караван» без фильтра, спички и прокуренный до янтарной желтизны плексигласовый мундштук.

— Всё? — удивленно спросил Геша.

— Всё! Женя, я ща нырну обратно — и сразу вернусь — всё красиво с тобой разведу. Как ана есть.

— Что думал, объебешь молодого, да? Вот рассомаха херова. Это мой пост, а не молодого, нехер давать мне повод, понял да?

Геша обратился ко мне:

— Видишь, какие шустряки здесь, а? Вот тебе урок номер один — смотри в оба — спалится этот путешественник — тебе влетит не меньше, чем ему. Он тебя перед ментами не станет выгораживать — ты же гад. Вот так. Не доглядишь оком — заплатишь боком. Эта платная услуга. Слышишь, ты, Нехорошев Юрий, отряд 12 бригада 3, это у нас пла-тна-я услуга.

— Я сейчас все сделаю красиво. Пошёл?

Юра искательно улыбнулся Геше. Геше продолжал, не сводя с меня глаз:

— Вот учись, молодой. Больно быстро он все красиво хочет сделать. Ведь в цех сходил — мы ему не нужны уже — а он такой милый и сговорчивый. А досмотр что нам дал? Ничего не дал. Но напряг нашего пассажира — вон, глянь внимательно — напряг слегонца, а? Вот тебе урок номер два.

— Смотри на свет!

Геша подвел Юру к окну, будто и глянул ему в глаза. Потом подозвал меня:

— Зрачки, вишь, вон — не реагируют на солнечный свет. Пациент скорее мертв, чем жив — что, оприходовался Юрий Нехорошев?

— Ты что, Женя, я в завязе — какие приходы?

Геша порылся в карманах и вытащил пачку «Пайна». Во внутрь коробки была вложена маленькая золотая зажигалка. Геша зажег огонь и вдруг резко ткнул зажигалкой Юре в рожу. Я отчетливо услышал, как от жара затрещали волосы юркиных бровей.

— А вот хрен чё там бля, не наебешь медицину-то, нехороший мой. Говорю же — прешься, баран ебучий! В ноль совсем вон упали зрачки.

Геша подошел к Юре вплотную и стал тщательно его шмонать.

Пока я готовился к первой разнарядке, Сагит заставил несколько раз прочесть устав вахтёра СПП. Там черным по белому было написано, что мы может производить только досмотр, но не обыск. То есть предложить Юре вывернуть карманы — мы могли, но обшаривать его самого — это было уже нарушение. Мы ведь не менты. Полномочия ограничены.

Еще я думал, как несладко сейчас Юре — ведь пожаловаться на беспредел Геши ментам ему запрещали идиотские понятия, ментами же придуманые.

И вот тут из его носка Геша ловко выудил наполовину заряженную пятикубовую машинку с мутноватым раствором геры.

— Вуаля! Гиёхвандлик блять — хранение и распространение, давай-ка, Нехорошев — ***рь-ка за смотрящим.

— Почему распространение? — по старой барыжной привычке возразил Юра.

— Потому что ты уже упоролся и несешь это кому-то другому. Но мы это — другого-то сейчас огорчим просто до невозможности. Профилактика правонарушений.

Когда Юра, вполголоса проклиная нас с Гешей, поперся из будки, лекция по курсу молодого бойца продолжалась.

— Вот смотри — сейчас есть три варианта — вызвать режимника и составить акт, набрав у начальства очки, но при этом разозлить заводскую администрацию — а нам на этом долбаном заводе сидеть по восемь часов, шесть дней в неделю. Такой душняк создадут — на хлеб и воду с махрой присядем.

Второй вариант — позвонить операм и запустить под хер мастера ткацкого цеха — его и так пасут уже — таскает все что ни попадя, умник. Сдать мента дело хорошее, святое, можно сказать, но это обозлит начальника режима — Бахрома. Он терпеть не может, когда мы с кумовьями васькаемся. Взъебет Сагита — а он и так на нас с Греком неровно дышит.

Поэтому самый предпочтительный это вариант номер три — отдаем твоего нехорошего Юрия в нежные руки блатных, а с блатных снимаем тройную цену за то, что никого не сдаем. Возьмут с общака и утрясут.

Уловил, Шурик? Учись, пока Женя добрый.

Правда есть еще четвертый вариант — художественный — сыграть на жадности. Вернуть в будку и вмазать этого Юрика всем раствором тут же — под угрозой, что выльем.

Может там доза на пятерых. Положить после его голову на колени и гладить, гладить волосы — наблюдая, как он весь обслюнявится и проглотит собственный язык. Еще спасибо на том свете скажет, золотой укол — это красивая нежная смерть.

Это конечно будет происшествие — но какой восторг! Какой восторг! Они знаешь как умирают? Как будто лампочка внутри перегорела — прям видно в глазах — чик — замутились за секунду — и — понеслась душа в небо.

Геша мечтательно осклабился.

Забыл вам сказать — Женя мокрушник, а они — мокрушники, в большинстве все до одного художники и психопаты. Женин отец рано умер, мать вышла замуж за другого. Когда Геше было девятнадцать, он, разрываемый эдиповым комплексом и молодецкой удалью, вытолкнул отчима из окна восьмого этажа.

Деталей не знаю — но думаю, он спустился потом вниз на лифте, и еще какое-то время наблюдал судорожные реакции отчима на неожиданно быстрый и жёсткий контакт с асфальтом.

Вскоре появился смотрящий за ткацким и довольно долго о чём-то перетирал с Гешей на улице.

Вернулся Геша в приподнятом настроении.

— Давай-ка, Шурочка, собирайся — пока дядя Женя добрый — шивейка пайдём, сапожкя — пайдем — мала-мала тебя, как вахтёра, адивать будим-дэ, а то скажут, у дяди Жени напарник — чмо.

— А как же пост? Бдеть не надо теперь?

— Не бдеть, не бздеть теперь не надо — ща блатные сами прогон дадут и вся движуха перекроется. Третий вариант — он самый надежный, я же говорю.

* * *

Раньше, когда я еще не жил в образцово-показательном бараке номер один, колонии номер один, где живут твёрдо вставшие на путь исправления, мой нежный утренний сон прерывали патетические рулады гимна узбекской Джамахирии. Если не слышали — это что-то вроде марша Люфтваффе. Вдохновляет на боевое бомбометание.

Вот и слушай эту аппассионату, да еще и каждое, граничащае с суицидом, тюремное утро.

Теперь же в новом пристанище, раз мы все на хорошем счету у ментов, завхоз первого отряда, прогнивший до мозга костей Сеня, разов тридцать прошвырнувшийся уже наверное «этапом из Твери», но в независимом от здравого смысла Узбекистане, благополучно засухарившийся под не обстрелянного первоходочника, врубает нам по утрам политически некорректного владимирски-центрального Круга.

Он сентиментальный — Сеня. Любит Круга, а когда мы всем скопом смотрели в телевизионке Титаник — Сеня в голос заплакал. Он был гадом в настоящих лагерях, самых лагерных лагерях на свете — российских. И если пренебречь экспериментальной базой и рискнуть строить все выводы глядя на Сеню — я знаю — один российских гадила стоит троих наших. Лагеря это безусловно фирменный русский брэнд, как автомат Калашникова.

Такой вот он у нас — завхоз гадского барака. Гоняет по утрам Владимирский централ — вместо гимна джамахирии.

Или это тоже своего рода гимн? Гимн маленькой теневой зазаборной страны.

Страны как две капли воды похожую на большую — со своими президентами, выборами и мрачными думами. Теперь первым делом проснувшись, я всегда думаю, что же это такой за Владимирский централ — наверное, следственный, объединенный с пересылкой, а может и с исполнительным отсеком походу, типа Таштюрьмы. Тут вас и встретят и пальчики откатают, и лоб зеленкой помажут, если придется. А название какое звучное — Владимирский. От Волги до Енисея, понимаешь. Князь Владимир совершил инспекционную поездку в централ названный его именем.

Умывшись, пока не проснулся Геша, я совершаю полный риска и опасности марш-бросок в столовОй. Там еще не сменился ночный гад Валерчик и нужно быстро набрать картохи с луком — вкушать на на посту у прядильного целый день. Я тороплюсь не потому что боюсь запала — столовая находится под протекцией шеф-повара Рустама — а запалить его посмеет разве что сам Хозяин, я тороплюсь, чтобы быстрее унести ноги от Валерчика.

Мне всегда хочется убить этого чертова спортсмена. При каждой встрече. Пользуясь методикой Геши — перерезать гаду горло, потом положить его башку на колени и гладить по волосам, наблюдая, как в его глазах погаснут лампочки.

Усиленное питание и пост сильвестра столовой превратило Валерчика в наглого сексуально-озабоченного маньяка, поэтому он то норовит схватить меня за задницу, когда я наклоняюсь выбрать не особо гнилую картошку из вываленной сюда прицепом кучи, то начинает умолять зайти к нему на минутку в будку — «просто быстро повожу тебе между булок и всё». Иногда молитвенно предлагает позвать Рамилю и заставить ее по очереди у нас отсрочить.

Что же касается самой Рамильки — то мы почти не видимся уже третий месяц. Только за ужином — да и то я уже усталый после долгого дня в одной будке с психопатом Гешей, а девчонка еще спросонок готовится заступить в ночную смену. Завтракает.

Говорить тоже почти не о чем — почему-то пропадают все слова, хотя готовил их днём немало. Зато просто удается положить на стол ладонь рядом с Рамилькиной и тогда между нашим ладонями проскочит неуловимый, но чувствительный разряд электричества.

И я точно знаю, что чувствую этот удар не только я.

Когда это произошло впервые, я испытал бурю странных чувств. В тот момент я не был в должном состоянии, чтобы их анализировать. Но позже — уже лежа в бараке в ожидании ночного забвения — я серьезно задумался — как же случилось, что я испытываю такое сильное волнение от явно эротической направленности общения с моей татаркой?

Неужели системе исполнения наказания удалось сделать из меня не только преступника, гада, да вот еще и законченного пидараса вдобавок?

Вот это номер! И как же жить с этим дальше? Представляю сейчас лицо моей мамы — ваш сын начал проявлять тенденции к мужеложству. За мной, как два ангела смерти, явятся педерасты, я скатаю в рулон матрас и отправлюсь к ним в гарем. Потом меня поставят на самую грязную работу — чистить выгребные ямы, все буду насмехаться и плевать на меня, а одежда моя — довольно добротная с легкой руки Геши — износится и пропахнет говном.

Нет, не бывать этому! Какая еще в жопу любовь? Надо срочно завязывать. Пока никто не заметил. А вдруг уже заметили? И следят — потихонечку! Свят-свят, спаси и сохрани, Господи!

А с другой стороны — чтобы быть честным с собой — я поменял ориентацию или нет? Идиот! Нашел место для либеральных изысков. Баран. Ну, а все таки? Вы что же теперь у нас, батенька, гомосек? Педик? Ехали медведи… Прилетали к нам грачи…

Да нет. Вроде — нет. Да нет же точно — нет, те две недели что бегал с каторги — почти каждый вечер старался на бабца загулять, правильно? Значит, не гомик! Вот! А подожди — может просто не попадались такие… ну, знаешь — татарочки Рамили?

Да… Дела… Голубая луна всему виной все в округе говорили.

Этой странной любви, этой странной любви так ему и не простили.

Николай Ебучий Трубач.

Короче так — вот сейчас — живы будем — соскочим по звонку, так? И проверим — вот объективно как оно все пойдет — то, когда можно будет выбрать — сейчас то вон нет выбора.

Только дрочить — и сразу спать. Так и порешим. Никаких Рамилей — близко на дух. Что это за непростительная сентиментальность, штурмбаннфюрер?

Все дальше — исключительно служебные отношения.

— Спишь?

Я аж подскочил — к моей шконка с ночного поста приперлась татарочка.

— Ты чего? С поста ушел?

— Сагит нас завет. Тебя и меня.

— Тебя и меня? Почему тебя и меня? Что случилось-то? Отбой давно объявили.

— Говорит — очень серьезный разговор.

Черт знает что. Неужели — я поздно опомнился? Ну какой может быть серьезный разговор между мной, Сагитом и ветреной татарочкой Рамилей?

2. 4

Все что я хотел тогда это просто отсидеться остаток идиотского срока забившись, как премудрый пескарь — в уголок, но стоило было только такой уголок облюбовать, как судьба безжалостно направляла туда прожектор совершенно гнусных событий.

— Может, хватить уже кроссворды решать на первом секторе, а, Рамиль?

Когда Сагит об этом спросил, я с облегчением понял, обвинения в неуставных отношениях и половых ориентациях не последует.

— В общем, такие у нас дела, ребятки. Шукур уходит домой. Через две недели у него суд на УДО — да вы уже в курсах, наверное?

Шукур это свиданщик. Кто же о нем не слыхивал. Если произносить его имя на узбекский манер, заглатывая гласную «У», получится «Шкур». Шкур, шкур-акя — произнесите его имя вслух и мы сохраним время на описание всех технических характеристик этого вымогательного устройства. Шкур-свиданщик. Свиданщик-шкур.

Я знаю, милая, больше не встретимся…

Дороги разные нам суждены.

Опять по пятницам пойдут свидания

И слёзы горькие моей родни.

Свиданку люблю и ненавижу. По ее поводу можно испытывать целую гамму чувств, но равнодушным остаться невозможно. Очень эмоциональная штука. Вот сейчас с одной стороны я даже рад, что в эту командировку ко мне никто уже не приезжает — махнули рукой на паршивую овцу. Ну и пусть их. Даже спокойней.

И стимулирует на выживание, и нервы лишний раз не треплет. Привыкайте рассчитывать только на себя.

А свиданка… Войдешь, понимаешь, в колею отсидки — выставишь правильно все настройки в голове, и прешь себе вперед, срывая дни с календаря, как броненосец Потемкин.

Свиданка сразу заставит вспомнить, что за забором тоже есть жизнь. Огромная, кипучая, как целый океан, жизнь, из которой вы выброшены приговором суда. Как человек из фильма Изгой, из жизни на необитаемом острове вдруг оказывается в родном Мемфисе, штат Теннесси, а там все его давно уже похоронили. И даже оплакивать перестали.

И вы опять вспомните, как неожиданно громко и сыто рыгнул судья, зачитывая вам приговор в пустом гулком помещении судилища. Его честь ведь только что вернулся с обсуждения приговора — отсюда и отрыжка. Решалась ваша судьба. Чего тут обсуждать? Заплатил подсудимый — кладем в одну стопку, не заплатил в другую. А теперь можно и пловчику покушать, время еще есть. Римское право в редакции хромого Тимура.

Все-все вам напомнит свиданка. И радостную весть о беременности жены, хотя вы сидите уже года два, и пропущенные похороны отца, и бестолково загубленные правилами внутреннего распорядка годы.

Чтобы работать на свиданке, мало быть гадом. Нужно быть совершенно бесчувственной, бессердечной сволочью, или одноклеточной амебой-паразитом, как Шкур и большинство мелких ментовских чинов великой джамахарии.

Да, вынужден согласиться с вашей характеристикой: я и есть отморозок, потому что поставил целью своей жизни разрушить большинство устоев, правил и стереотипов окружающего общества. Отморозок и психопат. И закончу я путешествие свое, скорее всего, очень плохо. Паршивая овца. Но на свиданке работать все равно не могу. Нет-нет. Даже не просите. Лучше в изолятор, честное слово, лучше с Шуряном в тюрьму, вон он, кстати, засобирался уже в путь: кончились зангиотинские каникулы.

— В изолятор нужны спортсмены, крепкие ребята. А вот на свиданку — ребята со светлой головой. Шустрые. Как раз такие как вы.

Для Сагита замену Шукуру на важный дойный пост нужно было подбирать из профи. Типа Валерчика — Сильвестра столовой, или Геши — Дольфа Лундгрена. Но Сильвестр и так был на своем месте, а Дольф представлял интересы опасной грековой оппозиции.

Поэтому Руководитель гадов принял соломоново решение. Поставить на один пост сразу двоих со светлой головой — меня и татарочку Рамилю.

Мы отправились туда, даже не дожидаясь следующей разнарядки прямо с утра.

Подкинув монетку, моментально разделили сферы влияния. Я должен был идти в засаду рядом с окошком для передач, ведь на краткосрочное двухчасовое свидание полагается передача, а татарочка направлялась во внутренние покои суточной.

Суточная — это маленькая гостиница строгого режима, где юртбаши позволяет счастливым женатикам наскоро случится на целые сутки. Раз в полгода. При условии наличия печати в паспортине, само собой. Всем остальным — ручная дрезина или опасная подледная рыбалка педерастии.

По негласным понятиям пользования петухами: им можно дать на клык или вставить градусник в зад, но при этом нельзя целовать и прикасаться к интимным местам — иначе автоматически вы причисляете к таковым и себя.

Мудрый юртбаши все давно решил за нас. Он даже детально продумал, как правильно иметь петуха в очко и оставаться при этом кристальным мужиком. Есть просто пидарасы и пидарасы в хорошем смысле этого слова.

Я же лично считаю, что истинные пидарасы — это менты и вахтеры СПП, жирующие на чужом горе и сильных чувствах комнаты свидания. И еще пидарасы это многочисленные юртбаши нашего мира, предлагающие гражданам блатные понятия мужиковской правильности в качестве консолидирующей народ национальной идеи.

С двухчасовой свиданки человек выходит со взлохмаченными в пух нервами. Каково пробыть с родными два часа через стекло, если вы не видели, а самое главное, не осязали их минимум три месяца, а у иных и годы. Недостаток осязания, теплоты прикосновения родных рук — оказывается существует и такая форма голода.

В этот самый неподходящий момент размякшего сердцем человека выталкивают обратно в лагерь, и направляют к окну выдачи посылок-передач.

Крепкий квадратный контролер надзора Шухрат разрывает белую наволочку, в которую зашита посылка. На наволочке человек читает собственное имя, написанное маминой рукой, знакомым с детства почерком. И вдруг человек замечает маленький развод чернил, там, где мамина слеза случайно упала на завитушки букв. И его горлу резко подкатывает комок.

В этот момент слизнякам, типа Шкур-ака и квадратного Шухрата, ничего не стоит вымогнуть у человека и чаю, и сигарет, и прочих дефицитов тюремной жизни, приравненных в лагере к валюте.

Шухрат вовсю орудует с мешком внутри окна, я же стою рядом с мужиком и должен выпрашивать подаяние в гадский общак. В блатной общак мужик отдаст сам. Если это, конечно, «мужик с понятием».

Черт его знает, как это возможно, когда я тут же вспоминаю своих близких, и у меня самого подкатывает к горлу комок. Поэтому я просто отхожу на два шага в сторону и отворачиваюсь. Идите вы в жопу со своей свиданкой.

Татарочке Рамиле тоже несладко. Ей нужно ходить от двери к двери в маленькой гостинице, где наслаждаются долгожданной встречей супружеские пары. Она скребется к ним в дверь и вдобавок к подаянию в виде сигарет и чая, выпрашивает у них еду.

Муж в лагере ждал этой встречи полгода. Ко дню свиданки на нем новая роба, он подстрижен и выбрит, благоухает одолженным одеколоном, приносит с собой кучу самодельных зэковских безделушек — хочет понравиться милой вновь.

И жена готовится — бреет ноги и продумывает меню: надо успеть угостить милого всеми вкусностями, что он так любит.

Задача татарочки вымолить часть разносолов из праздничного меню и накрыть в обед стол Сагиту с Греком, а также некоторым прижимистым офицерам зангиотинского кремля, прибывающих на службу в иномарках, но прижимистых на обеде за свой счет. Взамен Рамилька предлагает супругам помощь в беззапальной отработке в лагерь разного рода контрабанды — от денег и спиртного, до элементарного кофе и сахара, запрещенных в лагерях еще со времен Лаврентия.

Я вспоминаю те далекие времена, когда сам заходил на долгосрочную свиданку. Правда никто из подруг ко мне не приезжал — не имел опыта и не успел ни с кем расписаться до отсидки. Так что коротал, без того короткую ночь за душевными разговорами с мамой.

Не успеешь зайти на эту суточную, и начинается — сперва приходит прапорщик-надзор, типа Шухрата, вымогает подаяние. Ты подаешь, надеясь на поблажку; ведь утром, когда время выйдет и выгонят маму, этот самый Шухрат будет тебя шмонать.

Сейчас я понимаю, у надзирателей своя разнарядка и они тоже пыхают кому-то наверх, чтобы годами держать сытый пост.

После надзора является васек — представитель блатных, напоминая о необходимости всячески поддерживать созданный для блага мужиков воровской общак.

Потом приходит еще какая-нибудь сволочь от общественников — собирать корм для штабных ментов.

В конце концов, тебе просто хочется вышвырнуть этот несчастный мешок с передачей в коридор и наглухо забаррикадировать дверь.

Пожрать мне в тот день у окошка изобилия, кстати, не удалось совсем. Рамиля должна была вынести объедков, но и у нее, видно, дела были швах. В столовую пойти было нельзя. Важный пост не покидается даже на минуту, пока работает краткосрочка.

Я стоял там целый день, голодный и оплеванный собственным к себе презрением, и смотрел на разные вкусности. Голод можно терпеть, но если при этом целый день смотреть на разную еду, ты превращаешься в слюнявую, голодную, с поджатым хвостом собаку недоброго академика Павлова.

К концу смены надзиратель Шухрат, сытый и довольный еще одним прибыльным днем в раю, а также чтобы предупредить мою возможную козлячью активность, швырнул мне тарелку, полную разнообразных деликатесов, местами слегка обкусанных, и целую пачуху бесфильтра. После этого форточка выдачи передач захлопнулась у меня перед носом до завтрашнего утра.

Тарелка в руках моих была переполнена жратвой. Будто перед тем как идти спать в первую ночь нового года — хмельная хозяка неверною рукою, одним махом наскоро собрала в холодильник остатки-сладки.

Интересно, какие веревки можно будет из меня свить, если я простою тут без маковой росинки суток эдак, скажем, трое? Каков предел низости натуры человеческой?

Воровато оглянувшись по сторонам, я со вздохом вытащил из тарелки кусочек бараньего шашлыка с прилипшим луком. Жевал кусочек долго, как самый настоящий йог. Не потому что шашлык был жестким, наоборот — мясо было нежнейшим. Я просто надеялся, что наемся этим кусочком или хотя бы перебью аппетит. А потом гордо вышвырну тарелку с объедками. Королевским жестом.

Дожевав разлетевшийся на молекулы во рту кусочек, я секунд тридцать с глубочайшим сомнением смотрел на объедки, а потом по звериному набросился на еду и чавкая, почти не жуя, проглотил все подряд.

Вдруг вспомнил, как с полгода назад в баре, куда привела меня угостить Ди, — я под мухой гордо проповедовал ей, что лучше смерть стоя, чем жизнь на коленях. Ха. Видела бы она меня минуту назад.

Настолько устал себя ненавидеть за целый день, что просто махнул на все рукой. Сытый желудок моментально притупил и мозги, и совесть. Я закурил шухратовского бесфильтра и пошоркал в барак, низко опустив гриву.

Когда я проходил мимо штаба, громко открылось окно Сагита, и он величественно поманил меня пальцем.

— Ну как, много наработал, Шурик?

Я развел руками. Ни хрена не наработал, сорри. О, хотя постой-ка: я вытащил начатую пачку бесфильтра.

— Вот — я только одну взял, почти целая пачка-то.

— Шурик, Шурик!

Ну, ничего, ничего — оботрешься еще. Заматереешь.

* * *

К моему величайшему счастью, заматереть, вымогая у окна свиданки и водя смычком по нервам незнакомым людям, я просто не успел. В дело вмешался никто иной, как сам троюродный племянчатый правнук Амура Тимура, наш бессмертный юртбаши.

В зоне свято чтут и отмечают только два праздника — Новый год и собственный день рождения. Остальное не канает. Западлоу. Но есть в узбекских зонах еще два светлых дня. День независимости джамахирии и навруз — праздник нового года по астрономическому солнечному календарю. Подарок народам от бога живага.

Дают плов! Абсолютно всем в обед дают настоящий плов! Человек, когда долго жрет баланду, он становится необыкновенным гурманом. Начинает различать, как хорошая

пища становится во рту симфонической музыкой.

Плов Юртбаши. Словосочетание пишется всегда с большой буквы.

Плов юртбаши — это когда все граждане страны, одетые в похожие костюмы с бирками на груди, вволю намахавшись флагами джамахирии и портретами многомудрого, прижав к груди миску с ложкой, бодро маршируют в столовую на плов. Ура!

Вот так в идеале и выглядит апогей доведенной до совершенства вертикали власти. Тайная вечеря с юртбаши: граждане причищают душу и тело, вкушая казенный рис. Это почти интимный контакт с абсолютной властью самодержца.

А еще этот сентябрьский плов являет собой пик деловой активности в зоне, которой позавидовал бы даже Уолл-стрит.

Сначала в сектора на продажу выходят рис, мясо и масло. Потом мисками продают уже готовый плов.

Именно в такой, священный для джамахирии день совсем нечестно, ниже пояса, безо всякого предупреждения и нагрянула комиссия. А спалила эта комиссия одновременно во всех схронах и загашниках разворованный, освященный самим юртбаши рис и другие компоненты ритуальной трапезы. И сказал Он им — се, вкушайте плов Мой и вкушайте с избытком, а они стали этим пловом торговать оптом и в розницу.

Многие грешили тогда на Шуряна, подозревая, будто он слил всех по приезду домой — в спецподвал таштюрьмы. Это уже пусть историки разбираются. Нужен был козел отпущения, ведь запал имел характерную политическую окраску — воровать плов у доброго юртбаши это кощунство.

Ну движеньте по-тихому, но разве ж на плов юртбаши можно замахиваться? Пять пальцев в рот хотите впихнуть?

Шеф-повара Рустама тряханули и быстро спрятали от комиссии в санчасть. Подозрение на аневризму аорты. А вот спящего с ночной, бессменного сильвестра, пышущего здоровьем Валерчика, подняли пинками со шконоря и погнали дубинками в помещенье камерного типа.

Так Сильвестром столовой нежданно-негаданно стал я.

****

— Инструкция пока будет только одна, — Сагит нервно расхаживает по кабинету. — Никакого движения. Никакого, блять, движения. Ноль! Ни картошечки, блять, ни корочки хлебной. Вот такая инструкция. Перекрывай им все подряд. Рустам-шеф тоже своим объяснит. Так что без напруги. Просто бди. Давай.

На обрывке ментовской газеты «Вакт», лучшей в мире туалетной бумаги, нашел в то утро свой гороскоп:

«…ение. Возможно далекое событие, которое активизирует процессы вокруг вас, непомерно ускоряя движение навстречу вашей судьбе. Другими словами, общая ситу..»

Интересно, откуда Глоба узнал, что меня перевели в сильвестры. И сколько я там продержусь? С поста в столовой две дороги — на волю, как придет срок, и в ПКТ — в соседи к Валерчику.

Почести, соответственные высокому этому сану сильвестра столовой, посыпались еще до первой ночи заступления на этот суетливый, но крайне прибыльный пост.

Чищу бивни. Зубная паста у меня очень хорошая, античифир с отбеливателем, подарок Рамили, жаль вот только кончается уже, поэтому выдавливаю очень экономно, тяну как струночку.

И тут меня в спину толкает какая-то падла, и выдавленная паста мигом исчезает в трубном водовороте сияющей раковины. Вы слышали термин «отпидорасить до блеска» — это о Сене и его дырявой гвардии чистильщиков.

Зараза. А пасты жаль. Что за быдлоганские привычки? Как бороться с юридически неграмотным населением?

— Шурик, давай идем, гадила, оперу чайковского тяпнем! С одноименным оркестром.

Это Сеня. Другого бы я обхуесосил на месте, пасту больно жаль, но Сеня недобрый русский. Очень надо быть недобрым, если хочешь продержаться завхозом в бараке, где одни засвеченные стукачи, БР, гады и педерасты. С Сеней не стоит связываться. У него ничего святого нет, у этого Сени.

— А хороший чаек-та у тебя?

— Другого и не пьем! Глупо была ба! — Сеня блатует.

Гандон. Если бы тебе чего-то не надо было от меня, хрен бы ты меня с утра купцом потчевал. Глупо было ба! Крутизна из экзотической Пензы. Пензяк.

— Ты новость уже слыхал? Нет еще?

Сеня разливает крепкий чай в розовые с золотым ободком чашки китайского фарфора и опускает свое дряблое очко в кресло начальника образцово-показательного первого отряда лейтенанта Ходиматова.

— Чо, амнюгу опять дали? А мне теперь салют идти смотреть? Я звонкую в этот раз, Сеня, дружище. Амнистия отпадает.

Милость государства мне по ряду причин совсем не светит. Беглый каторжник. Поэтому главная лагерная новость всех времен и народов мне совсем не вставляет. Извините.

— Да не… Амнюгу не дали пока, думаю, на сентябрьские может чо и выстрелит. Америку-то вон ночью сегодня замандячили! Расхуярили Нюерк, всю их****ь тараканью! Вусмерть! Прикинь, какой замес там попер. Ща они и жидам быстро кислород перекроют. Посмотришь, следующий удар в Тельавив жидовский будет. Ага.

— В каком смысле, расхуярили Нью Йорк?

Новость звучит так же невероятно, как если бы я вдруг попал под золотую амнистию юртбаши.

— Разбомбили все арабы нахуй! Выступал уже ихний министр обороны, этот…, как же его… Дональд Рамс, сказал, теперь всех подряд теперь будут крыть. Наглушняк!

— Дональд Рамс?

— Рамс, Рамс, пидор окулярный! Нюерка, говорят, теперь ваще не будет. Копец. Амба американа!

— Да… Дела… охрненеть — не встать…

— А знаешь что, Сень? А ну их в жопу всех с ним, с Нью-Йорком с этим. И с рамсами ихними. Пусть сами свои рамсы теперь и разводят, кашалоты гребаные. У тебя паста зубная, хорошая есть? Для достойных мужиков. Не это гавно индийское из ларька.

Пополнение драгоценных запасов зубной пасты сейчас куда важнее головняков, в которые так беспонтово влип министр Дональд Рамс и долбаный столовский спортсмен Валерчик.

— А то! Для тебя не только паста-шмаста, звездочку самую яркую с неба достану! Сеня хитро щерится. — Ты вот только братишку моего в столовку ночью пропусти, илик отцепить, илтимос-суянмангиз…

Сеня учит узбекский язык. Лояльный и любознательный, падла. Потом будет рассказывать где-нибудь в русской пивной, как путешествовал в страну бусурман, и демонстрировать свой дар полиглота. Миклухамаклай херов.

— Разок всего загуляет братиш мой, в среду по ночной пересменке надзоров, пока они там в солдатиков играют, а хорошую пасту уже сегодня к вечерней проверке встречать будешь. Кариес всегда можно предупредить!

Там все уже утрясено, в столовке-то, главное, чтоб ты — зелёный коридор. Мазёво дело?

— Зеленый свет, Сеня, вечный тебе зелёный коридор, не болей никогда, братан! Всё тебе вечнозеленое, как баксы, сам же знаешь! Мы, красные, должны своим помогать. Все делать зеленым, ага. Ага. Только вот Сагит сказал — ноль движухи пока. Загасли. Так что за запал не отвечаю.

Чтоб тебя ебли дружной бригадой ОМОНа, думаю. Возьму вот пасту, а братишку твоего Сагиту и солью. Пусть сами разбираются.

— Давай и ты не кашляй, Шурик, пойду-ка ща в телевизионку, пока отрядного нет, новости про Америку смотреть. Может, еще куда им, лохам, засандалили.

— Угу, расскажешь потом. За рамсы и за тёрки американские.

Расфигачили, значится, Нью-Йорк. Это ж надо. А ПВО американское куда смотрело? Смеялись над нами, когда Матиас Руст на Красной Площади приземлился, а сами так вот жиденько обкакались. Лохи, как ана есть лохи.

Хотя я его и так никогда не увидел бы, этот Нью-Йорк. С моими-то двумя судимостями и не единым грошом за душой. Хрен мне светит, а не нью-йорки с амстердамами.

Когда-то, в прошлой жизни, я ведь учился в английской спецшколе и видел даже Таймс-сквер на рисунке в учебнике. Зис из таймс-сквэя! Хау ду ай гет то рокафелла сентар?

Как другая планета.

Интересно, Таймс-сквер тоже расковыряли арабские бомбы? Жалко. Вандалы добрались на боингах до колизея.

Если честно, я думаю, нету этой самой Америки на свете. Совсем. Так, легенда лоховская. Рай на земле. Не может быть одновременно реальным и поселок Зангиота Ташкентской области, и Нью-Йорк. Лабуда какая-то.

Ишь ты, арабы. Бедуины. Да. Набедокурили, деревянные дети пустыни. Самолетом, полным горючки, и в небоскреб! Гениально. Арабов не особо жалую, но перед всем красивым преклоняюсь — злая хрень, но какая красивая!

Красота и искусство немного смягчают постоянную тягу человечества воровать плов, а после этого вонюче, с выпученными глазами, срать.

* * *

За пару часов до моего первого вступления на ответственный пост Сагит дал прогон — «Аллоху Акбар» — в Зангиоту пришел внеплановый этап политических.

Политические приезжают в наш лагерь только липовые; настоящих террористов, у которых нашли не одну противную юртбаши листовку, а скажем десяток, или там патроны для пистолета рядом с мусульманским ковриком, гонят в особый лагерь. И пока не слышно было, чтобы оттуда вышел кто-то, кроме как завернутый в тряпку или черный полиэтилен.

Попасть в джамахирии под определение террорист довольно легко. Достаточно усомниться в богоизбранности юртбаши и обратится с молитвой к классическому пророку Магомету и Аллаху, и уже попадаешь в черный список.

А встречали политических в Зангиоте похлеще, чем насильников с педофилами.

* * *

Когда мы с Рамилей вошли во внутренний дворик ШИЗО, наша зондеркоманда уже была там в полном составе. Ее усиливал наряд контролеров, дежуривший в изоляторе, и двое молодых офицериков из режима.

В углу дворика, под зонтиком из кафе-мороженое, за накрытым фруктами и сладостями столом восседал сам майор Курбанов. Выступлению предстояло стать показательным.

Между тем, воронок с этапом вполз во внутренний шлюз жилой зоны, дверь во двор изолятора распахнулась и прапора погнали вовчиков во двор:

Первый — пааашел.

Второй — паашшшел.

Третий пашше-е-е-л…

Их было тринадцать — чертова дюжина. Тринадцать против тридцати двух.

Вовчики выглядели чуждо. Бледные, с красными глазами от долгого пребывания в тюрьме, они щурились на солнце. Почти все были одеты в белые мусульманские тюбетейки, будто собрались не в колонию строгого режима, а на хадж в Мекку.

Мы — русские, которых продажная родина бросила в суматохе приватизации всего что плохо лежит- смешные и никому ненужные реликты доледникового периода. В России нас именуют узбеками. Никаких льгот и поблажек в получении гражданства на исторической родине мы пока не заслужили. Может если только родина захочет вьехать в Узбекистан на танках? Они всегда перед этим сбрасывают с вертолетов российские паспортины. Бесплатно. А тут? Тут мы ведь даже в оппозицию к юртбаши двинуть не сможем. Придется идеологически правильно подрезать

пипиську и одевать такую же вот белую шапочку.

* * *

Ломка этапа это довольно стандартное занятие — нужно показать новичкам, кто здесь главный и сильный. Я слышал, в краснючих зонах всех избивают и чуть ли не воду заставляют пить из унитаза, ну не знаю, не видел.

В Зангиоте дело было проще. Входил этап, обычный, уголовный, всем давали разок дубинала, заставляли пропеть куплет из узбекского гимна, брили, переодевали и закрывали в карантин.

Но это был спецэтап политических. Да еще и Бахром вон с чайком и видом скучающего патриция восседает. Жаждет гладиаторских боев и отбивных с кровью.

Помню, как заходил сюда этапом сам и, напрягая все навыки переводчика, старался быстро запомнить куплет гимна джамахирии. Читать с листа не мог- посеял в суматохе очки. А за каждую ошибку в прочтении сакрального текста неприятно лупили по заднице резиновой дубинкой. Можете представить, как люблю я ихний****ский гимн? А помню вот наизусть первый куплет, на память:

Серкуеш хур улкам элга бахт нажот…

Надеюсь, когда юртбаши, наконец, сдохнет, его в аду будут черти встречать с этапа этим же бодрым шлягером.

Сагит раздал террористам листки с гимном, отпечатанным на лазерном принтере.

Борцы за идеи халифата стали по одному выходить перед строем и, бодро объявив фамилию, статью — узбекский аналог сталинской пятьдесят восьмой и заоблачный срок, — бегло читали вслух гимн. По их взлохмаченному виду можно было судить о теплых проводах, полученных перед этапом в тюрьме. На посошок.

Даже если они правильно произносили слова гимна, их били дубиналом за каждый катрен. Причем не по жопе, а по шейным позвонкам. Поставив на колени.

Девять из тринадцати сразу спели гимн, хапнули с пяток дубинок и похромали в парикмахерскую. Я уже думал, как нас вскоре отсюда выпустят, и что я буду делать до заступления на новый пост, как вдруг эти четверо оставшихся, будто сговорились, пошли в отказ.

Их лидер, приземистый бровастый крепыш с лучистыми, запоминающимися глазами, вместо гимна вдруг красиво, как могут только мусульманские служители, запел на арабском:

Ауузу билляхи минаш-шайтаанир-раджийм…

Ищу защиты у Аллаха от проклятого шайтана.

И трое в строю вторили ему слаженным хором:

Бисмилляху Рахманур Рахи-и-и-м!

Бахром-ака даже как-то обрадовался. Воспрял духом. Он возбужденно, как заядлый футбольный болельщик, привстал со стула и громко прищелкнул пальцами. Я на этом спектакле был впервые и еще не знал — это была команда «фас».

Все присутствующие тут прапора, офицеры и гады кинулись на четверку разом. Я замешкался на старте и теперь меня просто оттесняла стена пинающих. Четверка отказников корчилась на асфальте и все еще пыталась громко молиться.

Я, было, отступил назад, но тут же уперся глазами в суровым взор Бахрома, и снова стал протискиваться сквозь толпу, надеясь, что пну их хотя бы разочек — для протокола. В конце-концов, это ведь такие же, как они — в белых шапочках взорвали американский нью-ерк. Вот и задам им сейчас, террористам.

Кажется, мне удалось пнуть под ребра одного. Потом я наклонился и зарылся в гущу толпы, чтобы двинуть второму. Потеряв надежду пробиться к цели, я со всей дури двиганул в месиво кулаком, да вот только неудачно. Попал кому-то в кость или затылок, что-то в кулаке чувствительно треснуло, и он моментально, на глазах, вдруг раздулся как резиновая подушка.

Между тем, избиваемые уже бросили молиться и просто истерически, очень громко, как сильно напуганные люди кричали:

Аллаху Акбар, Аллаху Акбар, Аллаху Акба-а-ар!;

И было в этом крике что-то понятное на любом языке -

Помогите, люди! Помогите! Спасите! Убивают!

Наверное, они надеялись привлечь внимание вольных граждан за забором, но какие там «вольные» — забор и колючка тюрьмы уже давно проходят по всему периметру границ великой джамахирии. Юртбаши одним махом ликвидировал преступность, посадив на пайку все страну.

Бахром снова щелкнул пальцами и этот шумно дышащий, потный, обмолачивающий кости комбайн постепенно заглох.

Досталось им здорово — кровоподтеки, заплывшие глаза, следы ботинок на одежде. Трое из четверых сразу же стали петь гимн, а четвертый, зачинщик, все никак не мог подняться с земли. Казалось, он сильно пьян, земля так и вырывалась у него из-под ног.

Татарочке Рамиле и молчаливому хохлу-мордовороту по имени Андрюха с четвертого сектора, приказали его поднять. Я подошел к врагу государства с листком текста гимна и слегка пожал ему руку, когда пытался этот гадский текст ему втюхать. Типа — давай уже, будет геройствовать-то — спой им песню и все спокойно разойдемся по делам.

Он глянул мне в глаза и, молча смяв гимн, швырнул его под ноги.

Тут что-то горячее плеснуло мне на плечо, это Бахром швырнул в упрямца фарфоровый чайник с недопитым чаем. Сам начальник режима выскочил из-за стола и, оттолкнув меня в сторону, несколько раз крепко двинул террористу под дых.

Человек сразу провис в руках Андрюхи, а татарочка его просто выронила, по-девчоночьи отскочив назад и схватившись руками за голову.

Один из контролеров плеснул на распростертого пожелтевшего вовчика водой.

Сагит дал команду всей дневной смене расходится на посты, а остальным по своим делам.

Мы вышли из ШИЗО и тут я заметил, что Рамилька плачет.

Я схватил ее за рукав, хотел сказать что-то ободряющее, но она вырвала руку и побежала вперед. В ту сторону, где висели два огромных портрета, написанные кустарной кистью лагерного портретиста. Гигантский портрет Амура Тимура на его знаменитом коне без яиц, и нашего юртбаши, подарившего народу гимн независимости со словом «серкуеш» — мой солнечный, свободный край…

2. 5

Эти полтора года жизни походили на самолет сорвавшийся в штопор, где пилот не осознал еще до конца — машина потеряла управление, осталось просто откинутся в кресле и ждать конца. Конца, который с чудовищным ревущим ускорением вот-вот ударит в лицо и расплющит.

И будь я героем положительным то, наверное, мучился бы тогда, не спал бы ночами, в холодном поту вспоминая как толпа крепких, сытых людей забивает ногами горстку невинных. Каялся бы, что очутился вовсе не среди невинных, а в пинающей озверевшей толпе.

Однако же, увы, должен вам признаться, мне тогда было совсем не до жертв режима юртбаши.

Я неожиданно стал сильвестром столовой — и этот факт волновал меня значительно больше. Должен вам с прискорбием сообщить, что я неисправимый карьерист и даже такая презренная и унизительная, или наоборот почетно успешная должность, как ночной вахтер столовой в мужской колонии строгого режима — настроила меня на прагматический, эдакий агрессивно деловой лад. Инструкция руководителя СПП Сагита была короткой:

— В жопу все движения. В жопу запалы. Слови тушенку. Погасни. Не отсвечивай. Всем нужна тишь да гладь.

Каждый день в восемь вечера из спортзала будем заходить мы с Греком. Обеспечишь горячий ужин. Вот и все твои обязанности на новом посту. Ты, по-ходу, готовить-то умеешь? У нас вахтер столовой — тоже, типа — кок на подводной лодке.

Ну… готовить… (я вдруг забуксовал взвешивая шансы потери сытого поста в столовой против возможности получить пинков от Сагита с Греком, вызванных фатальным несварением желудка) Ну…

Меня выручил сам Сагит:

— Ясно. Понятно. Мясо хоть поджарить сможешь? Берешь, блять, котел, калишь масло и туда мясо с луком бзиньк? Диплом тут не нужен

— Мясо пожарить смогу.

— Ну вот и ладненько. Завтра в восемь и попробуем дружно твоей стряпни

— А где его, мясо то это взять?

— К шефу, к Рустаму подойдешь, скажешь — «Сагиту», он все и выдаст, как положено.

Когда руководитель ушел, я стал осматривать свои новые владения бормоча под нос

— как один мужик двух генералов прокормил, как один мужик двух генералов прокормил!

Это походило на громкую речевку морских пехотинцев США. Речевку морпеха классно горланить, когда немного страшно — будь с морской пехотой, езди в экзотические места, знакомься с новыми людьми, УБЕЙ ИХ!

Интернетов тогда в джамахирии толком не было, да и тот отфильтрованный конторой отстой, что есть сейчас — никак иначе, как сетью и язык не повернется назвать. Так что новости типа Би-Би-Си и Голоса Америки слушали мы тогда по старинке на коротких шипящих волнах бесплатного радио.

Из бодрых военных сводок Пентагона я уже знал — всего-то в нескольких сотнях километров, объединившись с афганским Северным альянсом славная американская армия долбит ненавистный Талибан. Иногда я подолгу с надеждой смотрел в небо с надеждой, что вдруг прилетит добрый старый Б-52, сбившийся с курса, и случайно сбросит на нашу зону пухлого Литл Боя — мгновенно обратив в пар все это аккуратно побеленное к очередной годовщине безобразие.

Но Б-52 все не прилетал и, хотя сроку оставалось совсем уже с гулькин хрен — время отчего-то просто остановилось.

* * *

Комнатенка вахты, оставленная мне Валерчиком была даже уютна. Бывший сильвестр столовой был явно одним их тех, кого маруси с блаженным придыхом называют «рукастый мужик».

Стены каптерочки были аккуратно покрашены, оконце покрывали аккуратные занавесочки, сложенная из кирпичей электроплитка своими размерами скорее тянула на камин, на стене аккуратно висели чистые сковородки и разные разделочные досточки, а чуть ниже — прямо под ними стоял хороший вольный казан для плова и самая настоящая мантышница.

«О, — мантышница!» — сразу же мелькнуло в моем вечно ориентированном на мелкую пакость мозгу — «можно будет гнать самогон!»

Дерзкую мысль о производстве спиртного, впрочем, я немедленно отогнал, а вот сводящий скулы лубок, изображающий пальмы и белую яхту, немедленно сорвал со стены каптерки и вышвырнул.

Среди многообразия инструментария Валерчика, увы, не нашлось ни одного ножа. «Наверное отмели, когда приходили арестовывать за организацию кражи плова освященного великим юртбаши» — заключил я.

Еще одним достойным упоминания достижением бывшего сильвестра на поприще обустройства отсидки с максимальными удобствами, было кресло. Настоящий синхро-фазотрон.

Очевидно выброшенный из больших кремлевских кабинетов штаба зангиотинской колонии за колченогостью, трон попал в руки к этому пэтэушному страдивари.

Вместо сломанных колесиков кресло сильвестрово сидело теперь на подобии деревянного шасси — ручной работы. Его комфортабельную, генеральскую спинку покрывало несколько дополнительных слоев умыкнутого со швейки поролона. Воздвигнут этот памятник пенитенциарного мебелестроения был под петровский Валерчикин рост, поэтому, когда я я решил испытать его своей тощей задницей, то почувствовал будто погружаюсь в мягкую пучину безмятежности сравнимую разве что с утробой родной матери.

Вот в этом кресле я теперь и буду дремать волшебные несколько часов покоя ночной вахты, когда копытятся даже самые упрямые и злостные дежурные ментозавры.

Но ох сколько же времени еще до этих блаженных часов, и сколько еще предстоит сделать, чтобы весь долбаный мир, наконец, оставил уже меня в покое.

* * *

Первый уровень новой игры, который мне предстояло пройти была организация изысканного ужина для двух генералов от СПП.

Я глянул на свое изображение в небольшом, старательно вделанном прямо в стену зеркальце и надломил бровь:

— Здравствуйте, а я — ваш новый участковый! Хм-хм, гхм, тьфу, сука! ЗДОРОВА, я ваш новый УЧАСТКОВЫЙ, уххха! Чего вылупились?

Я оправил повязку СПП гордо украшающую левый рукав, заломил на самый затылок щегольской зангиотинский чепчик и двинул на охоту за мясом для акул.

Надо бы вам похвастать это уже не была огромная хозяйская повязка, теперь рукав мой украшала изящная щегольская планочка, сделанная по команде Сени голубым кутерье Нодыром. Сеня авансом верил в меня, своего нового агента в столовой. Моя гадская планочка сильно смахивала на сагитскую, хотя размером была побольше. Субординация.

Чтобы попасть в неприступные владения шеф-повара Зангиоты, мне предстояло пересечь овощной дворик, где под навесом из шифера вечно лежала куча слегка подгнившей, невостребованной вольным гражданами джамахирии картошки и репки.

Охранять эту сельхозпродукцию от расхищения и была наипервейшая обязанность вахтера столовой ночью. Дневной вахтер еще и погонял пригнанных на чистку этого сокровища десятерых чертобасов, набираемых ежедневно из нерабочего сектора жилой зоны.

Когда я пересекал картофельный развал, вдыхая его терпкий аромат портяночной гангрены, уверенности у меня отчего-то поубавилось.

За тяжеленной дверью бункера с надписью ВАРОЧНЫЙ ЦЕХ, остатки моего боевого духа совершенно улетучились.

Я очутился в длинном коридоре, который скорее напоминал бункер Гитлера Вольфсшанце, чем кухню столовой приказа общественного призрения джамахирии номер один.

Свежевыкрашенные стены, натертый до блеска кафельный пол и двери-бойницы такой толщины, что легко выдержали бы близкий разрыв ручной гранаты.

Шеф-повар Зангиоты — Рустам-ака бы, если не вру, служивал вице губернатором ферганского вилойята.

Оказавшись в Зангиоте, губернатор превратил кухню в неприступный бастион. Немедленно можно было отметить насколько больше фигура шефа была чем эта новая должность, чем сама столовая и даже чем весь оцепленный колючкой квадрат колонии номер один. Такое бывает, когда капитанов подводных атомоходов вдруг назначают выдавать прогулочные лодки в парке культуры.

Двери, выходящие в коридор были отмечены художественными табличками. Я сразу узнал колонковое перо автора полотна «Амур Тимур, скачущий галопом» — украшавший центральный плац зоны.

Дверные таблички гласили НОН, ГУШТ, ДИЕТА, АМБАР.

В откровенно тюркском ряду этих слов, мой взгляд филолога-недоучки резанула эта самая «ДИЕТА». Неужели во времена тимуридов не было таких расхожих понятий? Диета по Абу Али ибн Сино? Что так сложно было подобрать перевод в диванах бессмертного Навои?

Слово «диета» политически некорректно вырывалось из стройного ряда независимых слов. С обретением долгожданной свободы, народ великой джамахирии начал возрождать родной язык. Первым и наиболее приоритеным шагом молодого государства стало всяческое искоренение противных поэтическому уху среднего узбека славянизмов.

Так из узбекского ушли слова «университет», «космос» и «главный инженер». Но некоторые откровенно омерзительные, юркие как бельевые вши русские словечки — все же выскакивали то там, то тут.

Что и говорить о выступлениях вождей джамахирии, которые, начав речь с традиционно-восточного Ассалям Алейкум, дустлар, — быстро срывались на партийно-аппаратную дробь кэпээсэсэной версии аппаратного русского.

«Как же это хорошо демонстрирует злобную недалекость и непрагматичность юртбаши», со злорадством подумал я — вот взять к примеру — тех же индусов. Сколько лет терпели тяготы и лишения от британских колонизаторов, а вот скинув иго гнета, утопившего в пучинах и славного капитана Немо и его Наутилус, индусские гандиты ведь ни на минуту не подумали отказываться от стандартных удобств английского языка, а наоборот всяческие культивировали его на разных уровнях.

Да и сам наш юртбаши пострадал. Короновав себя президентом, он и не подозревал, что заигравшиеся придворные звездочеты перекрестят его в юртбаши. Как бы это лучше по-русски? Глава юрты? Пахан юрты? Да нет же — нет: смотрящий за хатой!

Мое пафосную внутреннюю речь мелкого брюзги прервало неожиданное появление самого губернатора столовой.

— Ассалому алейкум, Рустам-акя!

Я содрал с головы чепчик, и прижав его к груди, склонился в приветственном поклоне. Очевидно шефа, чьи покои находились в самой глубине, в святая святых бункера, уже известили о моем несанкционированном вторжении.

— Ты чо без халата — вместо «ваалейукум» заорал шеф — нельзя тут без халата!

Я оглянулся по сторонам и тут же заметил — нас уже окружала свора прокаченного вида поварят, а в затылок гнусаво дышал страшный зангиотинский мясничий. Все они, кроме меня и облаченного в блестящую шелковой нитью ПУМУ Рустама, были в накрахмаленных белых халатах. Это походило на картинку из школьного учебника по анатомии — когда белые кровяные тельца-лейкоциты изгоняют чуждую для организма инфекцию.

— Мне бы мяса, Рустам-акя, и масла…немножко. Пожарить к ужину ДЛЯ САГИТА.

— Мясла нет

— Ну это жеж — для САГИТА ведь

— Поздно пришел. Все мясо уже в котле. Открывать до выемки не могу — инструкция. В два часа ночи — к выемке и приходи, дам твоему Сагиту.

— Так он на ужин придет через час…

— Миску сейчас принеси — диеты наложу ему. (Рустам кивнул низкому меланхоличному бильярдному шару — повару-диетчику. А ты, кстати, почему здесь без халата? Обнаглели совсем сэпэпэшники. Все обнаглели!

Я сам не заметил как снова очутился в вонючем картофельном дворе. Последнее, что я видел в коридоре был плакат изображающий в довольно извращенных деталях жирную муху с надписью «ифлос килманг».

Дверь в пропахший капустой и дезинфекцией коридор плотно захлопнулась и я уперся в нее лбом.

Чепчик все еще был у меня, сжимал в руках, и недавно выбритой «под Котовского» голове сразу стало неуютно.

* * *

Запах разлагающейся картошки подтолкнул меня к действию. Вот сейчас припрется голодный Сагит с Греком из спортзала, где они явно не аэробикой занимаются. Разогретые и жаждующие добытого мной мяса качки. Поджарить им что-ли картошки хоть — может прокатит, а завтра долой с этого поста, к черту этот ватикан в ватикане. Диета, еб твою мать!

Я склонился к зловонной куче и брезгливо, будто руки мои были облачены в белые перчатки, стал выковыривать более-менее целые картофелины.

Но и тут меня снова отбросило на несколько уровней вниз — во-первых, как я уже упоминал, среди инструментария Валерчика мною не было обнаружено ни одного ножа. А еще — чтобы пожарить пусть с грехом пополам вычищенную картошку нужно было хоть немного масла. Мысль о возвращении в волчье логово фюрера зангиотинской столовой наполнило мое сердце скорбным трепетом.

И тогда я решился на новый трюк — сгонять к Баеву в сектор. За ножиком.

Все гласныя и негласныя инструкция вахтера СПП запрещают нашему маленькому племени лукаться в закрытые сектора — во избежания провокаций. Большинство мужиков нас презирает, а некоторые люто ненавидят. Но Баев жил в первом секторе, а сидели там, в основном, первоходы и маслокрады низкого уровня, те у кого не было достаточно денег и связей, чтобы инвестироваться в столовую или на худой конец в кубовую. Если они и недолюбливают гадов, то в лицо все равно улыбаются.

Перспектива того что я заработаю колющее или режущее раненье шкурки в первом секторе была настолько мала, что я решил ей пренебречь. Я сам неоднократно наблюдал как скользкий гад Шкур — со свиданки, не раз нырял в первый сектор, отрабатывая груза.

Правда перед тем как уйти с головой в пучину сектора, которая едва заметно колышется от количества напичканных туда зэка, Шкур всегда выворачивал повязку СПП — буквами внутрь. Не отсвечивать и не играть с огнем лишний раз. Этого бывало достаточно, потому как- первый сектор — это вам не мутноватый второй и уж точно не самый страшный — третий, где сидит со всей своей свитой, склонный к злоупотреблению опиатами, положенец.

Так что основным препятствием с которым я столкнулся в ходе головокружительной пенетрации имунной системы первого сектора стали не его жители — кристально правильные мужики, а моя сладкая татарочка Рамиля.

Подружка наотрез отказалась открыть тяжеленные литые ворота. Пришлось рассказать ей о моих проблемах в виде приготовления ужина для руководства.

Татарочка сама аккуратно вывернула мою повязку буквами внутрь и, оглянувшись по сторонам, — нет ли ментов — быстро, как только умеют опытные секторные полицаи — открыла мне маленькую боковую калитку.

Когда я уже наполовину ушел в пучину сектора, Рамилька догнала меня и с треском сорвала повязку с моего рукава

— На обратном пути отдам. Удачи!

* * *

Черт никогда даже отдаленно не так страшен, как его принято малевать. На появление мое в секторе просто не обратили внимания. Вот стоило бы к примеру нарисоваться тут долговязому Геше Авктштоль — даже без повязки, а хотя бы в своем костюме сталилитейщика — его тут же бы облепила толпа антител — как меня в столовой.

Незаметным комариком я тихо добрался до точки назначения — прохода пятого барака, где скромно поживали Баев и Сэнсэй.

Сэнсэй руку мне пожимать не стал — увидев, сразу молча снялся — «Я на турник».

Зато Баев бросился обнимать, будто мы не виделись целый год.

— Ну как там житуха в штабах и приштабных пространствах? Выкладывай!

Рассказывать — это всегда с удовольствием — вы и сами уж не раз от моей вечной болтовни пострадали.

Так что вскоре Баев — исполнившись симпатии к моим злоключениям, уже протирал ножик сделанный из такой плоской железяки, что вставляют внутрь подошвы ботинок — супинатора.

Ножик Баева проще всего было бы описать как «тупой, как две залупы, сложенные вместе волей суровых обстоятельств».

Со вздохом представив, насколько муторно этим залупообразным супинатором чистить картошку для сагитов, я с досадой сунул его в карман брюк. Этот жест не укрылся от Баева — во всяком случае его глаза восхищенно блеснули — дерзко, мол, ты ножик носишь — прямо в кармане, а не прячешь куда — в носки, от ментов.

Потом он отодвинул в сторону тумбочку и дубликатом бесценного груза передал мне маленькую баночку от майонеза, наполовину наполненную мутным маслом.

— У Сэнсэя днюха через пять дней, я уже вторую неделю коплю — ты давай, не тяни с возвратом!

Я представил как Баев две недели кряду во время обеда вылавливает кружочки масла, плавающее на поверхности обеденного супа, чтобы в день днюхи поджарить с хлебом из баланды же выловленную картоху.

— Днюху Сэнсэю закатим — не бзди! Я теперь сильвестр-столовой!

— Ага, сам вижу — еще какой сильвестр! Бывай, дружище.

* * *

Уже на выходе из подъезда, в полутьме мне на плечо легла тяжелая рука Сэнсэя:

— Тигр бережет свою шкуру, а человек — имя

— О! Я скучал по твоим фразеологизмам, Сэнсэй! А что мое имя? Я ведь никому зла стараюсь не делать, правильно?

— Разве мудрый станет сторожем еды в стане голодных? Для чего ты бросаешься в эту суету, у тебя срока ведь осталось полгода?

— Да я ведь…

— Будь честен с собой — станет легче быть честным с другими!

Произнеся эту глубокую проповедь, Сэнсэй по кошачьи беззвучно вознесся на второй этаж барака.

Слегка загрузившись от его слов, я двинул к выходу из сектора, где уже вытягивала шею выглядывая меня стройная постовая Рамиля.

Когда она, по девчоночьи немного склонив голову на бок, натягивала повязку на мой левый рукав, я сразу напрочь забыл и о глубине мудрости кекусинкай, и о зажатой под мышкой майонезной баночке с маслом.

Мне захотелось обнять Рамильку так, чтобы сперло дыхание, поднять ее на руки и кружить перед огромными, литыми как в фильме про штурм Зимнего, воротами первого сектора.

Над нами было многослойное, какое-то трехмерное небо с неровными рядами звезд. Такое слоеное небо увидишь разве только в Азии. И можно было так легко забыть обо всем под этим небом, и вопреки мерзопакостным обстоятельствам, и, вопреки всем озабоченным чистотой моего честного имени людям, просто гулять всю ночь в обнимку вот с этим существом у которого в темноте лучатся синие глазищи.

Ох уж это вечное звездное узбекское небо! Ох уж эта полная, колдовская голубая луна!

В такой момент как никогда ясно, что весь бетон, колючие проволоки, юртбаши и прочая болотная нечисть — это всего лишь жутковатые длинные тени, возникшие оттого, в что в твою детскую заглянула полная луна. И боятся этих теней совсем ненужно. Это глупый детский страх. Вот сейчас я обниму мою татарку, поцелую, и схватив под руки, закружу в беспечном лунном вальсе, который моментально поглотит весь остальной мир.

На мое счастье татарочка Рамиля пребывала в более прозаическом духе:

— Сагиты уже минут сорок в спортзале. Скоро выйдут. У тебя совсем-совсем не осталось времени!

* * *

Пока я кромсал подгнившую, а местами намертво подмерзшую картошку, масло баева, перемешанное с капельками баланды звонко стреляло, наровя попасть мне в глаза. Масло с водой стреляет звонко как рикошеты пуль в старом советском боевике про басмачей.

Часто мой взгляд падал на мантышницу и другую поварскую утварь Валерчика. Я живо представлял как он раскатывает тесто, мелет мясо в фарш, лепит пельмени или вытаскивает из печки пышащий ароматом пирог и ставит его на белую скатерть перед умиленным до слез Сагитом. Мне становилось грустно. Почему вот так получается — за что бы я не брался — я всегда в этом деле выгляжу в сотни раз хуже других? Что же это я за уродец за такой?

Швырнув тарелку с картохой перед Сагитом и Греком, я сразу же бросился к спасительной двери:

— Вы кушайте, кушайте, я не буду вам мешать.

Не успел.

Грек хапанул картошки и скорее всего той, что слегка подмерзла. Ее, падлу, как не жарь — все равно гадко хрустит, будто редька.

— А мясо-то наше куда девал? Мясо? Продал? Сам все сожрал?

Сагит не стал даже пробовать. Он поднес тарелку к лампочке и стал изучать с видом геолога обнаружившего диковинный минерал.

— Ну, колись, Шурик, отравитель хренов! Смерти моей хочешь? Кто тебе нас заказал? Где мясо?

— Рустам не дал! Вот честное слово! А я говорил ему по буквам САГИТУ мясо, не мне! С-А-Г-И-Т-У!

Сагит и Грек понимающе переглянулись.

— Ну ладно, Сагитыч, ты же видишь повар из меня херовый, участковый — и того хуже. Поставь сюда кого понаглее.

Грек поднялся и поплелся к выходу

— Конечно, завтра же мы тебя поменяем. Тут шустрить надо, братишка. Задействовать головной мозг.

Но Сагит всегда старался сделать так, чтоб было не по-грековски.

— Ну ничо, малой! Оботрешься. Геша тоже балду гонял тут первое время. Да и Валера не с мантов начинал.

Упомянув манты, Сагит сделал скорбную паузу и продолжал:

— Сейчас этот пост пока в штабу как под микроскопом. Тут такой вот маленький очкастый гоблин как ты, как раз в тему и вписывается.

— Но мы же не должны от этого голодать, правильно? Давай его к Геше отправим на ускоренные поварские курсы.

Геша был семейником Грека и ярким представителем грековой системы управления. Грекова система сейчас была в оппозиции. Поэтому Сагит сказал:

— Нет! Не к Геше. Не к Геше. К Валерчику вот в шизо его завтра поведу после утреннего просчета. На мастер-класс. Пусть учится у профессионалов.

Бывай, Шурик! Смотри не усни тут в тепле. Не спались. Бди.

Сагит оглянулся по сторонам в поисках полотенца и заметив, что я использовал его в качестве скатерти — ловко выдернул почти чистую ткань из-под тарелки с моей смелой версией картошки-фри. Тарелка приземлилась на стол и, сделав пару танцевальных па в стиле гопак, вернулась в состояние безмятежного покоя.

Бросив смятое полотенце под ноги, Сагит вышел из будки. Грек последовал за ним. Я видел через окно, как они пару минут оживленно спорили о чем-то, а потом, как по команьде махнув рукой, покинули вверенный мне пост.

Тогда я сел на сооруженный профессионалом-Валерчиком трон, поставил на колени тарелку с картошкой и стал бдеть. Мне очень хотелось, чтобы под покровом ночи в картофельный двор проникли злодеи. Они склонились бы над зловонной кучей корнеплодов, набивая карманы мужиковским добром. И тут я бы и выскочил и возопил:

— Стой, стой, стрелять буду!

* * *

Утром я считал секунды до конца просчета, моля бога чтобы Сагит забыл обо мне и я отрубился на весь день — спать. Сон в лагере — это самый лучший вариант побега.

Но Сагит не забыл. Он явился в первый барак, когда я, облачившись в почти совсем новые длинные китайские подштанники — подарок Сени, уже взбивал перину.

— Вот, на, задобришь Валерку -

Сагит протянул мне кулек с чаем, сигаретками и какими-то узбекскими сладостями со свиданки. Всю дорогу до штрафного изолятора я молился, чтобы он не приказал закрыть меня с Валерчиком в одну хату.

К моему облегчению, этого не произошло. Сагит просто оставил меня в коридоре перед самой хатой Валерчика, сразу же как только в кормушке нарисовалось его плохо выбритое ебло.

— Шурочка, шалава, как житуха?

— Приветы, Валерчик!

— Я слыхал Сагит, долбоебина, тебя на мой пост поставил?

— Да ну его… тяжкий пост, сплю и вижу как свалю оттуда с разнарядки

— Понятный***. Там, на этом посту мозги ведь нужны. А у меня в залупе мозгов больше, чем у тебя в очкастой башке.

— Да-да. Ты мне уже это не раз говорил. Сагит сказал, ты научишь меня как надо мясо у Рустама выруливать

— Угу. Научу.

Валерчик гадко хрупнул карамелькой.

— Как отстрочишь мне наскоряк и — сразу всему научу. Даже так — первый урок, дети, это вот пососать дяде Валере***! Второй урок — как вырулить у шефа повара продуктов. Третий урок — как принудить шефа повара САМОГО готовить для Сагита!

От последних слов Валерчика у меня возникло некоторое подобие азарта. Очевидно это отразилось на моем лице, потому что Валерчик сказал:

— Вот-вот, я знал, что ты сам хочешь! Давай подойди ближе к кормушке! Я сейчас вытаращу сюда пепиську — а ты полижешь мне тихонечко, лады? Ну давай, не ломайся уже!

— Валер! У меня встречное предложение! Тебя на сколько укатали? На шесть месяцев? Так?

— Пидоры они все. А встречное предложение отпадает — я у тебя сосать не стану.

— Понятный хер, что они пидоры все. Но вот смотри — у меня до звонка чуть больше шести месяцев. Давай так — ты меня учишь там правильно в столовке двигаться, я тебе — каждый день жрачь с сагитова стола? Кто еще тут сидит с шиком эдаким? Ну!

— Двигаться ты будешь только у меня на штуцере. Вертеться, как на каруселе. Или вот — другое встречное предложение — ты мне на днюху подгони сюда подружку свою — про****ину Рамилю Ивановну. На краткосрочную свиданку.

Если оскорбления в свой адрес я давно научился пропускать мимо ушей, то упоминание моей Рамили завело меня не на шутку.

— Сам соси, гандон! Понял! Залупень Рахманинова! И баландой хозяйской закусывай,****труп! Животное непутевое!

Я развернулся и гордо направился к выходу. Людей закрытых на несколько замков очень легко и приятно посылать на***. Пусть посидит и подумает о своем моральном облике и ориентации.

В конце-концов справлюсь сам. И потом мастер-класс можно попросить у Геши. Он хотя бы не станет склонять меня к оральному сексу. А там — глядишь и этот ебр тамбовский поумнеет, поголодав слегонца.

— Стоой! Шура! Да стой же, вакутагин херов! Пошутил я. Что шутки разучился понимать, черт лысый? Записывай давай. Очковтиратель недомерянный.

Через минуту я уже сидел на полу и смиренно внимал голове Валерчика. Она торчала из двери камеры, как хрустальный шар с глазами. Теперь можно было извловчившись вдарить ему в харю открытой форточкой кармушки — если сильно попросит. Кормушка тяжелая — нокаут гарантированый.

— Короче. Тонких мест тама куча. Куча. Но не каждый запал тебе по силенкам, Шурка. Не все сразу. Давай начнем с легкого — илик йог. Да илик! Хотя тут момент, момент словить надо. Не сможешь с первого раза. Лады. Тогда второй вариант — хлебораз. С пятичасовым хлебным завозом на постой заходят груза. Тут опять же пасти надо. С терпением, с вниманием. Отлавливать момент. Ты не домушник? Тут как хату ладно сработать — подготова нужна. А еще лучше — наводка. Ах да — ты ж побегушник у нас, надо ж с колонки на лыжи встал. Ну, мудак! Так оно! Пасти хату надо долго и талант иметь надо.

А вот знаешь что — начни-ка ты с мяса! С мясом все грубей, бля, но зато гарантировано спалишь. Одним махом. Только дух надо иметь. Это уже в стиле проникновение со взломом.

И самое главное, запомни — спалишь мясной цех — не вздумай акт долбаный писать или вообще — поднимать шум. Тихо к Рустаму отнесешь и положишь запал перед ним. Все дела. Станет сговорчивым. Сразу же.

Его, Рустама, тоже пойми — он почти весь продукт за свое личное бабло сюда тянет. С лишком. Лишок — на продажу идет в сектора. Бабло с продажи — ментам заносит. Поэтому там движение должно быть всегда. Всегда, догоняешь? Это как электростанция или аэропорт — ни выходных, ни праздников.

А будешь ихнюю движуху тупо палить — самого подставят и выкинут с поста. Не будешь их палить — так спалят другие, а ты будешь крайний. И выкинут с поста. Как всегда. Вот так та.

Валерчик сделал жест рукой показывая где в результате подлых интриг он оказался сам.

— Но шесть месяцев там простою? Вернее — выстою?

— Меня будешь слушать — простоишь шесть лет! Дядя Валера плохому не научит.

— Не-не, шесть лет не надо. У меня звонок через полгода!

Пока Валерчик в деталях натаскивал меня на мой первый боевой запал, я сидел на полу и думал как же здорово, что я когда-то учился в институте.

Самое главное что мне там привили — это страстную охоту к самообразованию. Спасибо им.

* * *

Из военной сводки:

Операция Пентагона Несокрушимая Свобода первоначально носила название Безграничное правосудие — и являлась формой возмездия за теракты 11 сентября. В последствии название пришлось поменять в связи с тем, что оно потенциально являлось оскорбительным для мусульман. Определение «безграничное правосудие» может относиться только к Аллаху.

Военная операция Несокрушимая Свобода началась вечером 7 октября 2001 года. В нанесении первого удара принимали участие 40 боевых самолётов; с американских и британских кораблей было выпущено около 50 крылатых ракет.

Система ПВО талибов была выведена из строя почти сразу; вся имевшаяся у них авиация, в основном российского производства, была уничтожена на аэродромах. Также проводились и наземные операции с участием сил специального назначения стран коалиции. В целом практически вся информация о ходе военных действий исходила либо из американских и британских официальных источников, либо от катарского телеканала Аль-Джазира — единственного телеканала, чьим журналистам талибы позволили работать в Афганистане.

Основную роль в ведении воздушной войны играли стратегические бомбардировщики B-1B Лансер, B-2 Спирит, B-52 Стратофортрес.

Большинство ударов наносилось высокоточными боеприпасами с лазерным или спутниковым наведением, что, однако, не позволило избежать инцидентов с гибелью мирного населения.

Были применены и сверхтяжёлые бомбы Дэйзикаттер — самые мощные неядерные боеприпасы в истории человечества на тот момент.

В войне против сил НАТО принимает участие оппозиционная организация Исламское движение Узбекистана. ИДУ взяло на себя ответственность за ряд громких нападений на коалиционные силы. После этого к названию организации стали добавлять прилагательное «терорристическая».

2. 6

Есть такой зашарканный дыр образ — крыса, загнанная в угол. Нельзя загонять крысу в угол — иначе у нее останется только один выход, развернуться и бросится на вас. Крысы отчаянно живучи.

Вот именно такой загнанной в угол крысой чувствовал себя сегодня я.

С одной стороны был отрядник с пыльным прядильным цехом, с другой Сагит с его сраным ужином и шеф-поваром Рустамом. И самое подлое во всей ситуации — в мертвый угол я загнал себя сам.

Из нескольких уроков айкидо, которые нам с Баевым успел преподать Сэнсэй, я урвал истину — мудрость бойца, это вовремя отступить на шаг назад, и дать атакующим противникам столкнуться лбами. Но как это проделать на практике, Сэнсэй научить не успел — я свинтил из сектора в первый гадский барак.

Поэтому сейчас приходилось действовать по инструкции, выменянной на обещание подкармливать заточенного в башне экс-сильвестра столовой — Валерчика.

* * *

Почему люди думают, что в Ташкенте тепло даже зимой? Это так же далеко от истины, как курорты на побережье Сахалина. Зима в Ташкенте промозглая до костей. Мерзкая влажность уничтожает саму суть понятия — одеться по погоде.

Одетый не по погоде, я — вот уже сорок минут сижу в глубокой засаде. Засада — словечко то какое — будто я охочусь кому бы тут засадить.

Хм, может быть это и так. Хотя на самом деле я пока засадил себе сам — свернув тонкую шею в поршень промышленной мясорубки из каморки мясничего, я пасу «варочный цех».

Мой перископ это малюсенькая, скользкая и подслеповатая отдушина под самой крышей. Неудобная поза — полбеды, настоящая беда это паскудная стремящаяся внутрь костного мозга холодрыга.

Зато отсюда изумительно видно огромный котел, главный котел Зангиоты, в котором скоро забулькает баланда завтрашнего дня.

Поварята шуршат вокруг котла, как черти в аду.

Сначала, они открывают пожарный кран, вделанный тут же, в стену над священным котлом. Котел такой огромный, что даже этому почти ниагарскому напору требуется время, чтобы его наполнить. Если хотите узнать, что такое время — свинтите-ка набок башку и уткнитесь носом на холоде в осклизлую сетку столовской отдушины. Время весьма относительно.

Когда котел полон главным компонентом баланды — водой — почти до краев, на сцене появляется и сам зангиотинский мясничий.

Мясничий знает, что в лагере уже объявили отбой. Менты рассосались по домам, а дежурные, приняв по двести, звонко колошматят костями по инкрустированым в фартовом блатном стиле нардам.

Поэтому мясничий всея Зангиоты обрядился в вольный тренировочный костюм. Понятно, это не белоснежная пума Рустама, это скорее какая-та заглохшая в море акульей конкуренции советская модель ташкентской фабрики «Малика». Тем не менее — вольняха на строгом режиме. Шик.

Поразительно, как меняет человека костюм — теперь мясничий, с его изуверскими чертами лица и глазами навыкате здорово смахивает на штатного врача немецкой сборной по футболу.

Врач в центре внимания всего стадиона — он толкает тележку с медицинской дребеденью к катающемуся в смертельной агонии игроку. Футбол жестокий спорт — если судить по тому, как страдают упавшие на поле игроки — будто им на ногу наступил не другой игрок, а стальная гусеница американского танка Эбрамс.

Между тем мясничий, обратив взор к небу, что-то пафосно бормочет. Мне неслышно, но подозреваю это стандартный «бисмиляху-рахманур-рахим».

Потом он аккуратно, будто покойника в могилу, опускает в воду куски расчлененной, забитой еще в доисторические советские времена плоти какого-то копытного животного.

Когда поверхность водной глади приходит в полный покой, врач немецкой сборной по футболу приоткрывает другой кран — подающий под котел газ, и быстро уматывает с поля вместе со своей тележкой.

Мясничий даже вроде мурлыкает что-то себе под нос. Подозреваю это сюита из популярной оперетки Шикльгрубера «Ганзель и Гретель».

А вот интересно — за что посадили мясничего?

Одного пристального взгляда на его рожу и ручищи достаточно — это же знаменитый мингбулакский маньяк, узбекская версия зодиака и чикатилы, гроза окрестных кишлаков. Его визитной карточкой был илик, вытапливаемый из надпочечников жертвы. В своей речи на суде, мясничий сравнивал это вычурное хобби с работой труженицы пчелы, собирающей нектар. Кроме беспрецедентного количества илика, в ходе обыска работники прокуратуры обнаружили также и маленькую пасеку с заморенными насмерть пчелами.

Илик? Ах да — вы же, о заносчивые жители имперской метрополии даже и не знаете что такое илик!

Илик — это жир, собирающийся внутри каждого млекопитающего, включая самого агрессивного представителя этого класса — человека обыкновенного. Илик — это то что вываривается на поверхность супа, если туда бросить сахарные, мозговые косточки — мечту любого кобеля.

Вот как раз сейчас — по мере закипания благословенного мясничим центрального казана Зангиоты, илик начинает медленно и торжественно генерироваться на зеркальной поверхности.

Илика становится все больше и больше — расчлененка мясничего довольно навариста. И эта завтрашняя зангиотинская баланда была бы необычайно питательна, если бы не подлое вмешательство двух поварят.

Поварята, как два микимауса, неожиданно возникают из разных углов варочного цеха и набрасываются на священное варево как заправские ниндзя. Один микимаус держит в руках десятилитровый казанчик, а второй с гигантским черпаком, как рыбак с дорогим спиннингом, собирает илик с поверхности. Вся операция занимает у ловкачей минуты три.

Да, Валерчик прав — накрыть шустрых ловцов илика с первого раза невозможно. Нужно чтобы кто-то пас в отдушину и в нужный момент подал сигнал напарнику у входа варочный — «огонь»!

Тогда напарник ворвался бы в коридор и уработал микимаусов с горяченьким иликом в руках. Тут главное, чтобы кипящим жиром не***нули в рожу самому оперативнику. Блиц-операция «илик йог» требует тщательного планирования. Не сегодня. Это на факультатив.

А сегодня, если все пойдет по плану, мы жестко опустим врача немецкой футбольной сборной.

* * *

График мясничего это важная оперативная информация, авансом переданная мне Валерчиком. Мясничий следует графику аккуратно, как и положено немцу. Ровно через час кипения, мингбулакский чикатила снова подкатывает к котлу свой тележанс и, вооружившись дырявым черпаком методично отлавливает несколько крупных кусманов уварившегося мяса.

В голове прозвучал наставительный хрип вечно сопливого Валерчика:

«Потом этот пропидор пойдет пить чай минут эдак на сорок. Резать мясо холодным куда ловчее. Тут ты и вступаешь в игру.»

Так и вышло. Мясничий отгрузил фрагменты туши в свою каморку, и закрыв дверь в прозекторскую огромным амбарным замком, отчалил пить чай с парвардой и слушать последние кухонные сплетни.

Я кубарем скатился с мусорного бака, служившего мне пьедесталом, и рванул к воротам в картофельный дворик. Если вы бывали в Зангиоте, то должны помнить — они как раз напротив ворот в первый сектор, где моего сигнала должна ожидать одна сладкая оторва — Рамиля.

Я стал махать ей двумя руками, подавая сигнал, но подружка так погрузилась в свою гребаную Бхагават-Гиту, что вся дорогостоящая операция «мясничий» теперь оказалась на грани срыва. Я уже готов был помчаться через плац к воротам первого и сказать ей все что обычно говорят в таких мерзких случаях.

К счастью, наконец, Рамилька встрепенулась, бросила свой цветастый талмуд на асфальт, и оглянувшись по сторонам — «где менты» — рванула к столовой.

Я же направился к скорбной келье мясничего и быстро выкрутил отверткой шурупы петель замка. Можно повесить на дверь замок любого размера. Но если замок висит на петлях ввинченных в деревянный косяк дверей — вы просто идиот.

Впрочем, я и так никогда особо не переоценивал уровень интеллекта липового врача немецкой сборной из Мингбулака.

Татарочка мне нужна была для того, чтобы завинтить петли обратно, когда я, помолившись, загашусь в каморке сам.

Целую бесконечность с ужасом слушал как же непростительно долго она пытается восстановить статус кво, ежесекундно роняя то отвертку, то шурупы, то замок на кафельный пол гулкого коридора.

Будучи почти уверенным, что сейчас нас с ней обязательно накроет ударный отряд поварят-нинзей, я уже мысленно рисовал жуткие картины вселенского запала, когда за дверью, наконец, стихло.

Я немного расслабился и тут в нос ударил ароматный пар горячего мяса. Эффект от запаха вареного мяса в маленьком закрытом помещении похож на эффект от понюшки кокаина — настоящая революция.

Чем дольше вы до этого не ели мяса — тем сильнее. Я сразу понял почему у всех поварят так лоснятся рожи. Это ведь даже пожирать не надо — достаточно регулярно вдыхать и выдыхать. От неожиданного сильного поросячьего прихода я сполз по стене и сел прямо на пол сумрачной прозекторской мясничего. Захорошело.

В углу стоял чурбак баобабообразного дерева, выкрашенный в ярко красный цвет — лобное место. Для довершения картины, не хватало только вогнанного в чурбак топора. Но топор, а также набор ножей, похожий на комплект метателя из цирка шапито — это не самый распространенный предмет в мужской колонии строгого режима. Плохо гармонирует с переизбытком тестостерона — природного учителя по обращению с холодным оружием.

Поэтому мясничий хранил свой самурайский набор в чемодане под замком, который в свою очередь запирался в сейф в бункере шефа.

Скоро этот суровый человек допьет чай и, получив под подпись орудия своего кровавого ремесла, припрется сюда и будет до самого утра нарезать мясо на несколько тысяч кусочков — мужиковскую пайку.

Самое время исчезнуть под его рабочим столом. «Ты, коротыш, — легко там устроишься, мне вот Шкура пришлось туда пристраивать в свое время» — научал Валерчик.

Только я скукожился, прижав коленки к груди в темном углу под разделочным столом — лязгнул замок и я услышал бодрый баритональный тенорок мясничего, доводящего до вокального совершенства все тот же отрывок из Ганзель и Гретель.

Потом нам моей головой отомкнулся чемодан с колющим и режущим, что-то звизгануло пару раз по точилу, и врач немецкой сборной приступил к разделке плоти.

Довольно быстро, гораздо быстрей, чем я планировал, у меня больно онемела левая коленка. Мерзкие парализующие колючки переползли через весь пах и тут же принялись за правую коленку.

Вскоре я уже ничего не чувствовал ниже пояса. Захотелось чихнуть и где-то внутри появилась уверенность — стоит мне это сделать и я немедленно перну. Мне стало жалко парализованных людей.

Я уже был готов вытянуть на свет ноги и сдаться на милость мингбулакского маньяка, как свершилось то, что предсказывал в своей оперативной инструкции Валерчик.

Мясничий открысил довольно увесистый кусок — килограммов на пять, обернул в тряпицу и швырнул под стол — прямо в меня.

Операция вошла в финальную — самую рискованную стадию. Я сгруппировался, насколько позволяли превратившиеся в дешевые протезы ноги и бросился из под стола прочь. По-молодости малый рост сильно портил мне жизнь — казалось, что самочки из-за этого не обращают на меня внимания и никогда не осчастливят меня.

В том поединке со злыми чарами мингбулакского мясного маньяка, я впервые оценил неоспоримые удобства маленького роста.

Прижав мясо к груди, как голкипер мяч, я прорвался прямо между ног у моментально переставшего упражняться в сольфеджио мясничего, и ястребом рванул к выходу.

В такие моменты хорошо слышно как в голове бьется сердце. Если вы любите иногда встряхнуть себя американскими горками — я скажу вам так — ***ня эти ваши американские горки.

Коридор столовой стал узким и длинным, как ров перед старинным замком. Я помчался к спасительному бункеру Рустама по самому дну этого рва.

Мясничий среагировал на мой маневр гораздо быстрее, чем я надеялся. Он отставал от меня всего лишь на пару шагов.

Правда, теперь мясничий уже не пел, а задыхаясь, в деталях описывал, что он проделает с моей матерью и сестрами, когда, наконец настигнет.

Надобно тут вам, искушенным лингвистам, заметить — нет в мире языка с более детальным дискурсом по поводу возможных извращений с матерью вашей сестры, чем узбекский.

Кстати я еще раз оценил профессионализм плана Валерчика — рвани я с запальным мясом в сторону штаба, кухонная челядь подняла бы гвалт с последующим уличением меня в краже. Бежать к же Рустаму, во внутрь столовой было блестящим тактическим решением.

Жаль только дверь в бункер шефа оказалась закрытой.

Мясничий летел на меня, как бык вырвавшийся с корриды. Вместо рогов в руках быка была ужасающего вида пика с перемотанной изолентой ручкой.

С тоской я прижался спиной к двери и подумал — «совсем не факт, что он сейчас контролирует состояние аффекта и не пригвоздит меня к дверям шефовских покоев в самое ближайшее время. Интересно вот все же — за что посадили мясничего?»

В смертельной агонии я заколотил по двери всем своим телом.

В бункере шефа, очевидно гуляли сквозняки, потому что он был облачен в пижамку и вязаную лыжную шапочку с надписью «Бинокор».

— Эргаш, нима болди? — сонный шеф обратился не ко мне, а к мясничему.

Окончательно прокиснув и потеряв контроль над ногами, я грохнулся на пол перед Рустамом, протягивая ему куль с мясом:

— Что это, Рустам-акя?

По лицу шефа было легко определить, что Рустам недоволен ночным вторжением да еще и по такому неприятному поводу. Он подошел к мясничему и ударил его по щеке мягкой царственной ладошкой:

— Канакадур неугомонный адам сан, а, Эргаш?

И мне:

— Спасибо, я сам разберусь. Можешь возвращаться на пост.

Я шел обратно и наслаждался кипящим внутри адреналином. Проходя через варочный цех, я отметил, как поварята одновременно забрасывают в котел и рисовую сечку, и картошку, и капусту.

Если бы все было, как говорят блатные «по уму» — именно тут должен был днем и ночью сидеть смотрящий и не позволять воровать с супа навар, мясо, и забрасывать продукты все вместе- так будто готовишь силос для скота. Этот осклизлый запах сильно разваренного риса с капустой знает и ненавидит всякий совершивший зазаборное путешествие в местечке с поганым названием «пост-советское пространство».

С видом победителя я у стало просигналил татарке на воротах первого и залег в Валеркино кресло. Операция прошла успешно. Завтра они у меня должны стать шелковыми. Если верить Валерчику. Хотя до сих пор все получалось именно по его словам.

* * *

Но мой перерыв был коротким. Вскоре в будку приперся поваренок и сказал, что меня ожидает сам шеф.

В картофельном дворике уже находились все поварята ночной смены, мясничий и Рустам в своем идиотском ночном колпаке.

В руках Рустама была гигантская деревянная мешалка для главного котла варочного цеха.

Мешалка была изящно выполнена в форме весла для спасательной шлюпки.

Мясничий уперся руками в забор, приняв довольно однозначную мазохистскую позу. Поплевав на ладони, шеф вдарил ему веслом по булкам.

Мясничий не издал ни единого звука, только задышал на октаву выше. Задышало и маленькое стадо окружающих место экзекуции поварят.

Не нужно быть фрейдистом, чтобы оценить всю глубокую сексуальность сцены. Каждый удар веслом по круглой заднице мясничего все больше распалял Рустама и означал: «не забывайте кто вас тут**** и кормит».

Вдарив врача вражеской сборной разов пятнадцать, Рустам остановился, чтобы отдышаться и, обняв весло, повернулся ко мне:

— Ну что? Теперь ты доволен?

И вся кухонная челядь, включая мясничего, лицо которого стало багровым, глянула на меня с немым вопросом:

— Ну что? Ты доволен?

От такого пристального внимания я аж съежился.

— Да-да — да-да, конечно доволен! Что вы? Мне знаете… Но главное, главное, чтобы Сагит был доволен…

Рустам протянул весло одному из поварят и сказал

— Идите работать

* * *

Из военной хроники

13 ноября талибы без боя оставили Кабул, находившийся под их властью с 1996 года.

Несколько дней спустя они контролировали лишь южную часть Афганистана, и город Кундуз на севере. Осада Кундуза продолжалась с 16 по 25 ноября и завершилась капитуляцией удерживавших город сил Талибана.

Пленные были помещены в старинную крепость Калайи-Джанги, где, однако, подняли мятеж, который был подавлен Северным Альянсом при поддержке американских спецподразделений и авиации лишь через неделю.

Из числа восставших выжили несколько десятков человек.

К концу ноября под контролем талибов оставался только один крупный город — Кандагар, колыбель движения Талибан. Здесь находился и лидер движения мулла Омар.

2. 7

Мне понадобилось три месяца — ровно девяносто дней — чтобы стать законченным сильвестром столовой.

Не стану утомлять вас подробностями. Тем более вы должны помнить — ну, я рассказывал уже не раз про первый заезд в мою первую зону. Тогда с перепуга и под крылышком начальника оперчасти нам удалось запустить, как это модно сейчас говорить — эффективный старт-ап.

Несколько лет довелось контролировать процентов шестьдесят всей торговли марихуанкой в одной отдельной взятой наманганской зоне. Было весело. И я до сих пор горжусь созданной нами бизнес-моделью. Сейчас модель успешно применяется во всех странах ШОС, ОДКБ, СНГ,ТС, ЕАЭС и прочих литерных абревиомонстров, звонких и шипящих.

Покрывать торговлю ворованными из чужих мисок продуктами вовсе не так интересно, и гордиться достижениями на этой ниве крайне затруднительно.

Скажу только вкратце — сначала мне начал регулярно отстегивать мясничий, потом поварята, потом хлебораст, потом диетчик и, наконец, сам шеф-губернатор Рустам.

Хотя, нет — привираю — Рустам отстегивал не от страха, а за долгосрочную аренду розничных точек, кои мои злой гений создал в каждом секторе колонии.

Тут очень помог верный Баев. Представьте себе, в каждом секторе оказались либо глухонемые, либо слабослышащие преступники. Все эти мычащие бандиты хорошо знали сурдопереводчика Баева.

Баев был для них легендой, Робин Гудом, если хотите. Ведь он сидел и пострадал исключительно за то, что справедливо защитил глухонемого в суде.

Ну что тут еще добавить? Разве что дружеский совет — захотите мутить чего по-взрослому, не задумываясь, смело работайте с глухонемыми. Они всегда молчат на допросах.

Ужин Сагиту с Греком теперь готовили умелые поварята Рустама, а я разве только накрывал на стол.

У меня от этих приятных хлопот быстро наметилось довольно заметное брюшко — которое плохо скрывал прикупленный по случаю, слегка подержаный физкультурный костюм.

Повязку СПП я больше не носил. Зачем? Меня в лицо знали абсолютно все, начиная с мелочных и падких на илик офицериков штаба — до последнего пидора-золотаря.

И тут в очередной раз я с горечью убедился, что достаток и материальная обеспеченность вовсе не являются залогами человеческого счастья.

Во-первых, деньги даже если вы их зарабатываете для последующего распределения среди бронзовых звездоносцев из зангиотинского кремля, деньги, они всегда любят тишину.

А какая тут нахер тишина, извините, если все как на ладони? Сильвестр столовой это подобие эдакого уважаемого государственного преступника — типа ташкентских салимов с гафурами или московского чубайса.

Все без исключения знают — этот вот человек — преступник и его рано или поздно должны засадить в тюрьму. Однако до поры отчего-то не засаживают, и даже низко раскланиваются при встрече.

Завхоз Сеня больше уже не дарил мне теплое нижнее белье. При каждой нашей встрече, перед тем как протянуть мне свою задубелую на российских лесоповалах ручищу, Сеня теперь делает хитрую рожу и грозит мне пальцем:

— Нуу, Шурик! Нуу-у аль-кайда ты***ва!

Теперь сенин «братишка» приходит и берет, правда, сильно не наглея, все что ему заблагорассудится. А мне осталось только заискивать перед ним и ему подобными.

* * *

Я жил тогда с железной уверенностью — скоро запалят, совсем скоро, во как раз сегодня, скорее всего и прихлопнут. Как всем известного директора Елисеевского гастронома, меня ждала либо тюрьма — в виде штрафного изолятора, либо инфаркт. Это ожидание неминуемого провала может испортить сон и аппетит даже если у вас слоновья шкура. А я художник издерганный жизнью, вы же сами знаете.

И все это я мог бы легко перенести, если бы не беда с источником света и жизненной радости — моей славной и иногда взбалмошенной татарочкой.

Ее пост находился как раз напротив столовских ворот — через плац. Иногда я подходил к решетке и подолгу наблюдал, как она борется со сном, или читает свою вечную гиту, или шустрит выпуская из сектора нарушителей секторного режима.

Конечно же мое нынешнее положение сильвестра отразилось и на ней. Девчонка стала правильно питаться и теперь ее щечки украшали румяные розочки. Вся ее родня поднялась из Ташкента и съехала на историческую родину — в Казань.

Посылки татарка ловила крайне редко, а свиданок вообще лишилась. Это открывало мне неограниченые возможности. Проявлять заботу о самке — это у нас на уровне низких инстинктов прописано.

Я обул мою подружку в добротные португальские ботинки Экко и подогнал почти новый ангорский свитер, который в силу тонкости легко было спрятать под гадской униформой. Вам приходилось, охраняя некому ненужный сектор, стоять зимой на улице ночью часов десять к ряду? Вот и не умничайте.

Но ее слабым местом были часы. Модница хренова! Подарил ей этих часов пар, наверное, шесть — на каждый день недели.

Иногда я так глухо загоняюсь от чувств к Рамиле, что даже подумываю что бы такое отмутить, чтобы остаться с ней тут, в Зангиоте до конца ее долгого срока. Как же я брошу ее здесь — одну, аки агнца среди волков? Просто безумие какое-то!

Конечно же я давно уже мог перевести эти почти осязаемые любования исподтишка на более плотский,****ский уровень. Так наверное многие и поступили бы на моем месте — воспользовавшись опытом, разницей в возрасте и социальным положением. Например, Валерчик — прикормил бы слегка добротной жратвой, да и укатал в тепле сивку.

Хотя зря, зря я качу бочку на Валерчика. Одиночка пошла ему на странную пользу. От Бхагават Гиты, что пыталась через меня посеять в его душу Рамиля, он отказался наотрез. Но зато обратил взор своего третьего глаза к ортодоксальному православию.

Теперь экс-сильвестр отпустил окладистую бороду, а в его глазах то ли от туберкулезной атмосферы камеры, то ли от сошествия Духа Святаго, появился странный блеск.

Валерчик стал как две капли воды похожим на молодого Григория Ефимовича Распутина. Он подолгу эмоционально кается в грехах перед каждым, проходящим мимо его камеры, и даже, просунув ручищу в кормушку — норовит благословить прапоров крестным знамением.

* * *

А мою беду звали Грек.

Старший гад ночной смены передвигается по всей командировке, как ферзь. Ему нигде нет преграды. Так какого же хера он почти каждый час прется на первый сектор к моей Рамильке?

О чем он так подолгу ей втуляет, как гребаный Ромео? Почему эта сучка так часто звонко смеется, запрокинув голову и демонстрируя безупречные жемчужные зубки?

Что мне делать? Дождаться, когда Грек свинтит, побежать на сектор и закатить ей сцену ревности?

Тьфу, какое мелкое мещанство.

Я мечусь по картофельному дворику как маленькая пиранья в аквариуме зоомагазина. Плююсь, матерюсь, чуть не плачу от обиды.

С кем? Главное — с кем — с Греком? С Греком! Подумать только! Тьфу.

Убью. Убью ее. А потом себя.

Нет!!! Убью Грека!

Грека! Выкручу в комнате диетчика одну из длиннющих ртутных ламп дневного света. Истолку лампу в пыль и приправлю ему последний ужин. Пусть ест.

Пусть ест, бляаааа.

А потом? А что потом? Что потом…

Потом — доем остатки ртутного стекла сам.

Его обнаружили утром уже в коме. Срок у парня оставался смешной и хозяин распорядился заложить без отлагательств бричку, и свезти умирающего в районную амбулаторию. Там, на жесткой синей кушетке в коридоре с запахом хлорки и остановилось его маленькое сердце.

А душа, его белоснежная, мятежная душа тихим облачком проплыла мимо гуашного плаката «Диккат- бруцеллез!» и унеслась в бесконечные туманности Млечного Пути.

Дурдом. Маленькие трагедии большого города. Маленькое разбитое сердце маленького козла из СПП.

А ну вас всех нахер!

Сейчас просто пойду во внутренний теплый, отделанный черным кафелем туалет — туда из столовских ходить можно только Рустаму и вашему наглому покорному слуге. Пойду и передерну там наскоро в тепле. И как-то сразу же вся эта внутренняя молекулярно-корпускулярная поебень, которую воспевал Бальмонт, перестанет мучить несчастный мой мозг и, соответственно, мою душу.

Хотя зачем я и дальше буду сейчас унижаться? Дрочить во тьме и плакать? О слякоти****ей, навзрыд?

Нетушки. Мне тут пресвятой игумен Валерчик адресок одной шалавы по вызову оставил — призову-ка я ее!

* * *

Каждый, кто общался с путанами хоть раз, прекрасно знает — покупной секс никогда не приносит настоящей радости. Будь-то пятизвездочная Клавдия Шиферова из эскорт услуг или узкобедрый петушок Шохрух, которого публично заставляют танцевать андижанскую польку на каждую годовщину юртбаши. Все они сплошной обман зрения. Слабое подобие левой руки.

В первую встречу Шохрух был похож на подобранную на помойке голодную тощую кошку. Юный андижанский Рудольф Нуриев смотрел на меня тусклыми глазами сороколетней про****и. Потом он нервно вылизал тарелку с сагитовскими объедками, и долго, очень тщательно прятал в бушлат пачку сигарет и две баклажки гранулированного индийского чая — будто боялся, что я его кину.

Упаковав мзду, Шох деловито, как и все шалавы, глянул на часы, спустил штаны и уперся лбом в оконное стекло — пасти за шухером, пока я быстро получаю эквивалент двух баклажек заварки.

Я пристроился к нему сзади и мне отчетливо стало видно пост у первого и татарочку Рамилю. Она била сапожком о сапожек какое-то робкое подобие фуэте.

Так я и смотрел на нее, занимаясь затейливой формой мастурбации с живой игрушкой. Смотрел, пока в самый неподходящий момент с ней рядом не появился паскудный Грек, а я, сгорая от стыда и собственного ничтожества, сломя голову полетел в темную пропасть Шохруха.

Когда наскоро использованный, скомканный танцор, наконец, ушел, я задернул шторки и вытащил одну из половиц с краю, ближе к углу каморки поста. Пришло время ежевечернего чаха на златом. После всех выплат, взяток, уделений, откатов и утрясок — у меня собралось тут почти триста баксов — и вот хер, хер я их оставлю этой суке Рамиле. Сам потрачу на воле на настоящих баб. Классических.

* * *

За всеми моими шекспировскими страстями я совсем не заметил, как вдруг нагрянула весна. Это означало, что моя зангиотинская тысяча и одна ночь подходила к концу и скоро забрезжит свет малинового утра. И будет это утро только моим. И помнить его нежность я буду всю оставшуюся жизнь.

Помните как у Василь Макарыча?

«И вот она — воля!

Это значит — захлопнулась за Егором дверь, и он очутился на улице небольшого поселка. Он вздохнул всей грудью весеннего воздуха, зажмурился и покрутил головой. Прошел немного и прислонился к забору. Мимо шла какая-то старушка с сумочкой, остановилась.

— Вам плохо?

— Мне хорошо, мать, — сказал Егор. Хорошо, что я весной сел. Надо всегда весной садиться»

Когда до моего звездного часа оставались считаные дни — спецэтапом вдруг выдернули Сагита. Затребовал большой Ташкент.

Поговаривали будто бы даже повезли главного гада всея Зангиоты во внутреннюю тюрьму службы нацбезопасности — ташкентскую Лубянку. Якобы, на разработку то-ли каких-то турков, то ли чечен — арестованных при попытке с оружием перейти через речку в Афганистан. Не знаю. Мне тогда не докладывали.

Сагит наш был крымчак, а крымские татары хорошо понимают говор турков. Может и врут насчет разработки. Разберись сейчас поди. Я лично никогда не видел от него зла и воспоминания о Сагите у меня остались самые теплые. Крымские татары — умный, немного хитроватый и очень душевный народ.

Руководителем секции сразу же поставили Грека и я с огромным облегчением и радостью передал Геше пюпитр и дирижерскую палочку сильвестра столовой. Соскочил. Удивительно легко.

Грек вручил мне золотой парашют — пост временно исполняющего обязанности старшего гада ночной смены. Я делал короткий обход постов — подогревал чем мог пацанов-вахтеров и стремглав бежал на первый — к Рамиле. Мы оба знали, что я уже на подлете к свободе и редко касались этой грустно-радостной темы.

Я не знал, как быть дальше с Рамилей. Была бы она настоящей девчонкой — расписался бы еще до звонка, а потом ждал ее освобождения, а так…

Как же так? Тут тупик. Грустный тупик печальной и короткой истории любви. А может от этого она еще прекрасней? Как в «Фиесте» у Хемингуэя или в «Циниках» Мариенгофа? Разве любовь это обязательно постель? Обязательно свадьба? Обязательно — чтоб до самой смерти? Если вы и правда так думаете, мне до слез вас жаль.

* * *

Однажды я набрался смелости и очертя голову спросил у татарки — нравится ли ей Грек. Понятно, что я хотел спросить о другом, но не хватило духу, а это вот бухнул в горячке и замер.

— Грек? Почему он вдруг должен мне нравиться?

И вообще — татарка кокетливо прыснула — и вообще мне нравится только Кришна. Давай лучше поговорим о тебе. Что ты делать будешь как выйдешь на волю?

— Ну сначала — я, понятное дело — в ванну. Смывать водкой и мылом.

Потом просплюсь часов двадцать. Без конвоя. Потом — возьму огромный мешок, набью всякими разностями и приеду сюда, к тебе — передачку сделаю.

Проторчав допоздна у Рамили, я выкатывал из парикмахерской старинное кресло и спал прямо под открытым небом, посреди плаца. Служба в СПП сделала из меня клаустрофоба — до сих пор предпочитаю находится на улице большую часть суток, будто гад на смене.

Я смотрел и смотрел в небо, пока оно не начинало кружится медленной каруселью. Странно что где-то в мире была другая жизнь. Война, смерть, любовь, рождение детей — мысли начинали кружится вместе со звездами и я медленно улетал прочь из Зангиоты.

Тут за ночь до моего звонка меня и застукал ДПНК:

— Каму турма, каму дом радной, ссукя? — вопросил он, возвышаясь надо мной, как громоподобный Шива из Рамилькиных комиксов.

— Виноват, гражданин дежурный помощник начальника колонии, по жилой без происшествий! — соскочив и отряхнувшись в стойку смирно рапортовал я.

— И как ты знаишь, что бес проишествий,***нний твой башкя? Лижишь тут, испишь, пирдишь пляц? Давай бегом нахуй псталовой — шеп-повар, Рустам-акя турген-чи, скажи пусть заптракь, яйца, масля-шмасля тудавой-сюдавой таерлаб куйген, мен попозже келаман — понял?

— Понял…

И бегом. Уговаривать меня не надо. Подальше от тебя, начальника, и прямой в столовую. Тут я уже как рыба в воде. Но это — в последний раз. Сегодня — звонок. Сегодня — домой!

Не смеем вас больше задерживать-с! Вернул все долги обществу. Сполна. Теперь домой.

Теперь я этому занудному обществу ни хрена ничего не должен.

И-ээх, цыгаанка с каааартами…! Едемте в Москву!

Утренняя проверка длиною в саму бесконечность. Время просто остановилось.

А может и движется, только так медленно как только может за пару часов до освобождения. Я слышу заунывный скрип каждой секунды.

Мои ноги не выдерживают и вдруг свинцово затекают как у ботаника-первоходочника. На строгом режиме на проверках всех без исключения сажают на корточки. Подавляют.

Первое время с непривычки аж встать не можешь после долгого просчета, в ноги впиваются миллионы иголок.

А потом, с годами привыкаешь, хоть бы и хрен, часами можно сидеть как в удобном кресле. Именно по привычке подолгу сидеть на корточках можно легко отличать на воле бывших янычар.

Но я вот быстро поотвык — пока в повязке ходил. Гады стоят с ментами в полный рост.

После проверки одним махом распарываю институтский мой матрас, где давно уже ждут припасенные вольнячьи синие джинсы «Lee» и турецкий свитер «Гусси» с немного растянутым воротом. Их менты сняли со свежих этапников и продали нам в рамках ликвидации-распродажи.

Я распорол тройную строчку в шаге джинсов и пытаюсь туда пристроить мой золотой запас американской валюты. Уж больно в жопу запихивать не хочется. За этим занятием меня застает Баев.

— Ну, что Санек, долгие проводы — лишние слезы, бывай, бывай, повелитель молчунов!

— Да погоди ты, Шурик! Беда у нас. Сэнсэя забрали в изолятор. Забьют они его. Он отряднику, Баходыру ключицу, кажись сломал!

* * *

Из военных сводок:

Положение талибов в осаждённом Кандагаре постепенно ухудшалось, и 7 декабря город пал.

Часть боевиков сумела бежать в соседний Пакистан, часть ушла в горы (включая и муллу Омара), остальные сдались в плен Северному Альянсу.

Внимание американского командования теперь было обращено к горному району Тора-Бора на юго-востоке Афганистана. Здесь ещё со времени советско-афганской войны располагался крупный пещерный комплекс, где, по данным разведки, укрывался Усама бин Ладен.

Сражение за Тора-Бору продолжалось с 12-го по 17-e декабря. На комплекс наступали местные вооружённые отряды, при поддержке авиации США. После взятия пещеры были тщательно осмотрены. Как выяснилось, бин Ладен успел покинуть его накануне сражения. Несмотря на это, продолжавшаяся два с половиной месяца военная операция США и Великобритании увенчалась успехом — движение Талибан было отстранено от власти и практически утратило боеспособность.

2. 8

Сэнсэй — это человек, который живет, как дышит. В здоровом теле — здоровой дух. Поэтому он никогда не задумывается перед тем, как ответить на вопрос. Да у него — это да, а нет — это нет.

Все остальное — от лукавых.

А я? Я- то ведь тоже — лукавый!

Изворотливая, мерзкая дешевка — эгоист с паскудно-животным инстинктом выживания. Вот расклад — Сэнсэя забивает, наверняка уже вусмерть толпа садистов в штрафном изоляторе. А я тут, понимаешь, шнурки себе наглаживаю, и думаю — куда бы мою денежку ловчее припрятать! Боже мой! Когда же я успел превратиться в эталонное воплощение того, что сам всю жизнь высмеивал и ненавидел?

Сейчас двину в нарядную, отмечусь в их амбарной книге временно мертвых — и на выход. К воротам отделяющим добро от зла. Свет от тьмы. Швобода.

А Сэнсэй? А что — Сэнсэй? Что,****ь, Сэнсэй? Я его что ли заставлял ключицы отрядникам выламывать? Даже если этот мозгляк Баходыр письмо его жены другим отрядникам под водочку декламировал?

Вот взять меня — что мне Баходыр сделал — в прядильный сослал? А оттуда я в гады последние скатился, в сильвестры позорные?

И что теперь? Я стал, как Зорро, ему мстить?

Я подрезал его в темном подъезде тупым супинатором? Или когда завхоз ему мясо вареное на завтрак тырил — отметал я это мясо? Отметал или нет? Плевал ему в суп? Строил козни? Мстил по мелкому? Нет!

Так какого ты мне, Баев, здесь сейчас на совесть тут давишь? А?

Гори оно все синим пламенем!

Рванул до Бахрома — нача режима. Что он мне сейчас сделает? Я уже с самого утра вольный человек — просто у них порядок такой — отпускать после утреннего просчета. Под мою свободу надобно подвести бумажно-волокитную базу, будто, сука, у них двух лет не было, чтобы подготовится к моему празднику. Лишние пару часов мурыжат теперь. В аду.

А вы знаете, сколько стоят эти пару часов моей и без того короткой жизни в вашем суетном денежном эквиваленте? Суки!

Походу — о денежном эквиваленте… Ведь придется раскошелиться, а? Ну и хитровыебанный же ты бох, Кришна! Сначала, понимаешь, дал, а потом — взял! Да и хрен тебе навстречу — подавись!

Самое мутное — это процесс принятия решения. Поэтому принимать решение надо максимально быстро. Не взвешивайте варианты, как богатые евреи в дешевой лавчонке. Придет время — и вас самих будут взвешивать. Это суть. А остальное нет. Каков ваш удельный вес?

А дензнаки? Однозначно не суть! Бумага с изображением людей, которые также когда-то пороли чушь и лихорадочно дрочили перед сном. Теперь бумагу с портретами этих давно умерших людей можно обменять на рис, морковку и мясо для плова. Какие же мы продвинутые и изобретательные — потомки обезьян.

Вы, что и правда мечтаете, чтобы бумагу с вашим портретом обменивали на йогурт? Хотите, чтобы на газетке с вашим портретиком сантехники на привале селедочку чистили?

У меня вообще после отсидки стойкая аллергия на тиражирование собственного изображения. Пойдите — поищите мои фотки, следопыты фенимора купера.

Ладно. Теперь о главном. Главное, чтоб сейчас без выебона взял Бахром. Чтобы без ложного стыда и жеманства.

* * *

— Бахром-акя, калайсыз? Сох саламатмимысыз, башлык? Тут дело такое, гражданин майор,

— Товарищ! Товарищ майор — ты у нас, Шурик, с утра уже свободен, если не ошибаюсь?

— Товарищ майор! (У меня по-военному изменилась осанка и тембр) Товарищ майор, тут в пятом отряде есть один великий каратэка. Статья — нормальная, любовника жены случайно мочканул, вы понимаете?

— Еще как понимаю. За такое надо было медаль дать.

— Ну так отрядный пятого, Баходыр, письма его жены читал, да еще и острил не к месту.

— Так и что теперь? Каждый вонючий зык будет мне офицеров МВД Узбекистана избивать? Это нездоровый прецедент.

— Бааахром-акя! Тут у нас спортзальчик есть — сэпэпэшный. Давайте, этот сэнсэй и будет там заниматься дополнительно. С офицерами МВД Узбекистана? А? Сколько пользы! Смотрящим его туда пристроим, а, Бахром-акя?

— Хм. Интересная мысль. А заявление в СПП он напишет?

— Нуу… Не сразу может быть… Но он тренер, профессиональный тренер, понимаете?

— Хорошо. Красиво. Ты — на свободу с чистой совестью. Костолому твоему — свой спортзал. А мне что с того?

О! Как же я ждал этого вопроса. И мечтать не мог о лучшем раскладе. С поклоном подскочив к Бахрому сбоку, медленно высыпал мою скудную столовскую выручку в ящик стола.

— Ну, хорошо, Шурик. Можешь идти.

— Нет-нет, что вы, Бахром-акя! Не могу идти — как же? Вы в изолятор позвоните, пожалуйста. Пока ему там не переломали все, что ломается.

* * *

Вот и все. На свободе с чистой совестью. Готов к путешествию. Куда угодно. Только бы быстрей отсюда. Быстрей.

Знаете — в Библии есть байка. Иисус возрождает Лазаря из мертвых. Просто проникнитесь эмоциями Лазаря. Вот — лежу в гробу. Через пару часов — черви начнут мной лакомиться. И вдруг — бабах — второй шанс! Ожил! Воскрес! Да я же теперь умней, мудрей буду — в жизни не повторю ошибок, вот увидишь, Господи!

* * *

К счастью, нас освобождается сегодня только пятеро. Иначе оформление у этих негодяев заняло бы долгие недели. Спешить тюремным чиновникам в этом поселке совсем некуда.

Хотя мы давно вышли за ворота, нас уже третий час фильтруют из одного казенного коридора — в другой казенный коридор, из кабинета с юртбаши в кабинет, все заставляют подписывать какие-то бумаги, формы, бланки, спрашивают — где собираемся «трудоустраиваться», дают по нескольку тысяч смешных узбекских денег (Амур Темур — как обычно, скачет на лошади).

Реальную стоимость этого арабского скакуна мы откроем для себя сразу же у ближайшего, торгующего сигаретами и залежалым сникерсом, поселкового ларька.

Первый за годы ларек, где ты уже просто покупаешь, а не отовариваешься.

Мужички одеты похуже меня. У них не было таких возможностей. Весь их вид уже является нарушением столь ненавистного мне понятия «общественный порядок». А мужички собираются купить, кроме сигарет, еще и мутноватой теплой водки. Свобода! Хотят, понимаешь, чтобы фиеста взорвалась немедленно. Настрой у мужичков искристый.

Зовут и меня, хотя вроде по понятиям с гадами пить неправильно. Помню последние пару месяцев совершенно незнакомый мне человек в лагере постоянно грозился при встрече. Найду я тебя, гадила, на воле! Знаю, где ты живешь, найду! Вот посмотришь! Убей не помню, чтобы делал ему какое зло. Ну — пусть ищет и валит меня наглушняк, раз так ему угодно. Знает он — где я живу, шустряк! Да я сам еще понятия не имею, где жить стану.

Мне бы только до Москвы, а там уже рукой подать!

Похоже мужички на радостях простили не только меня, но и ментов, которые еще вчера погоняли их дубинками на промку, шмонали, крыли матом, а теперь вот трутся рядом в ожидании бесплатной выпивки. Амнистия. Люди быстро умеют прощать.

Мы уходим, а ментам еще отбывать тут до самой пенсии. Пожизненно.

Ну-ну. Нет уж, ребята. Спасибо. Отсидеть здесь столько лет, чтобы выйдя, на месте же нажраться с унылыми псами? Вам их рожи не осторчетели, нет? А очнуться потом утром в клоповном зангиотинском вытрезвителе или в местной ментуре, если в ходе торжеств припомнятся вдруг старые обиды?

Найн! Как говорится, кто-куда, а я в сберкассу!

Пейте сами ваш трескучий арак.

Узнав у ментов где тут автобусная остановка «в город», я, прикурив у знакомого прапора, направляюсь прямо туда.

Извините, но не могу. Никак. Меня ждет царство.

* * *

Сижу на остановке. Жду автобус. Закуриваю снова. Читаю надписи ожидавших автобус до меня и канувших в лету пассажиров: «Ассалом Бахтиер!», «Смерть ментам» и короткое — «Кут». Мне становится близким агрессивный настрой пассажиров. Автобус тут редкий гость.

Сидеть снова совершенно мне не по силам.

Начинаю шагами, как Валерчик в камере-одиночке, мерять остановку по диагонали. А внутри все кипит звенящей радостью. В голове тоже бедлам полнейший. Хочется двигаться и орать. Воля!

А автобуса нет. Нет автобуса.

Вокруг меня только глиняные узбекские дувалы, которые, говорят, в Афгане наши умудрялись прострелить только бронебойным снарядом.

Ну, нет уже больше сил ждать. Еще пять минут и я начну биться в конвульсиях на заплеванном зеленым насваем бетоне остановки.

Я знаю, что до окраины Ташкента, до Сергелей всего то каких-то километров пятнадцать-двадцать, так какого же хрена? Пусть автобус теперь меня догоняет по пригородным колдоебинам. Дорога в тысячу километров начинается с одного шага.

Решительным маршем двигаюсь по пыльной дороге туда, где по моим расчетам должны быть Сергели. Если не просчитался — через пару часов дотопаю. Или не через пару. Дотопаю все равно.

Ментовский поселок быстро остается позади. Прощайте. Я не буду скучать.

Мне все время кажется, что иду я слишком медленно, и шаг мой трансформируется сперва в трусцу, а затем в какую-то нервную рысь полузагнанной лошади Тамерлана. В зоне ноги отвыкают от расстояний, икры почти сливаются с костью, атрофируются. Издырявленная постоянным курением дыхалка тоже не ахти какой помощник.

Мне кажется, что дорога слишком петляет, и я срываюсь напрямую, через поле с плохо убранной и теперь гниющей на грядках капустой. Запах капусты напоминает варочный цех, Рустама и его поварят. Прощайте микимаусы хреновы.

Когда, в очередной раз, поскользнувшись на вялом и осклизлом капустном листе, я чуть ли не пикирую носом в землю, невольно оборачиваюсь и вдруг вижу зангиотинскую командировку. Всю как на ладони.

Она оказывается такой несуразно маленькой!

Этот огромный, кипучий мир, зона — которая была моей вселенной и единственной реальностью несколько лет, сейчас размером со спичечный коробок с муравьями внутри.

А еще издалека зона просто кажется чем-то мирным вроде пионерского лагеря или санатория с вышками, как в Треблинке.

Маленькая бетонная коробочка на фоне бескрайних капустно-свекольных, бугристо-борщевых полей. Вспомнив в секунду все, что пришлось пережить в этой коробочке, я слегка вздрогнул. Завтра ведь придется возвращаться — отработать грев Рамиле. Может, попросить кого?

Совсем туда не тянет.

День освобождения. Я ждал его шесть с половиной лет. Дня, когда отпустят и дадут бумажку, что можно уже. Бумажка — узкая и длинная, будто отмотана от рулона с туалетной бумагой. Она зашифрована на новом узбекском, так, что ни один освободившисй со мной узбек не смог толком разъяснить таинственный смысл напечатанных под копирку заклинаний. Внизу бумажки — мой старый знакомый — лысый и перепуганный фотовспышкой мудак.

Шесть половиной лет назад это был мальчишка, в розоватых соплях первой любви сперевший кассу из родного офиса. Теперь мы имеем готовый продукт исправительной системы — законченного негодяя, на которого негде ставить клеймо. Был ли я опасен для общества, когда садился и трепетал от одного слова тюрьма? Опасен ли сейчас? А вот, подождите, суки, скоро и увидите. Если я так нормально смог устроится на строгом режиме, думаете тут, в царстве мягкотелых граждан, не пробьюсь?

Стало темнеть, и тогда, далеко впереди, я увидел игривые огоньки девятиэтажок Сергелей.

Только в тот момент мне стало наконец понятно, что я действительно на свободе, и, ежесекундно спотыкаясь через грядки, я рванул на своих макаронных ногах в сторону большого света.

* * *

Когда мой отец получил давно ожидаемое продвижение по службе, в месткоме предложили альтернативу — трехкомнатная в Сергелях или трехкомнатная на Юнус-Абаде.

В те далекие времена оба района были практически равнозначными городскими окраинами.

И, выбери тогда отец Юнус-Абад, стояло бы сейчас наше родовое гнездо в тихом центре сегодняшнего Ташкента, в тени узбекского бояна на Останкинскую башню.

Но отец взял да и выбрал Сергели.

Поэтому, как бы жутко это не звучало, но большая часть мое детства прошла на кладбище. Маленьком, уютно заросшим сиреневыми кустами и ирисами, Сергелийском кладбище.

Помню смутно веселый день переезда — какой-то ЕрАз, был такой ереванский автозавод, почивший позже в неравной борьбе с тойотами и вольвами, друзья и подчиненные отца громко таскают мебель, и я волоку на пятый этаж такую тяжеленную штуковину, через которую тогда подключали телевизоры — «стабилизатор напряжения».

Было мне от силы лет шесть, и этот стабилизатор запомнился мне образцом непомерной тяжести, страдания и бесконечной бетонной лестницы.

Похоже в тот день досталось всем, потому что в конце, когда весь скарб перекочевал из грузовичка в наш, тогда совсем еще не обжитой зал, товарищи отца махнули по двести пятьдесят коньячку с лимоном, да и заснули кто-где вповалку, на чем придется.

Мы переехали.

* * *

Я стряхнул с себя этот полугон воспоминаний и бодро вошел в Сергели.

Именно эдак, знаете ли, вступил — из каких-то сумерек прямо на залитую ярким светом фонарей крикливую сергелийскую ярмарку.

Около огромных тазов прямо на земле расположились узбечки, торгующие семечкамим и куртом.

Волной пряностей пахнуло от рядов, где кореянки торгуют хе, кук-су, морковкой и ким-чи. Сейчас я накуплю у них всего и лягу в тарелку лицом.

Пожилой узбек похож на Моргана Фримана. Выйдя из Шоушенка, Фриман, в традиционном советском, не первой свежести белом халате, продает из плохо сбитых не оструганных деревянных ящиков «Советское Шампанское». Правда, слова на наклейке теперь «Узбекистон Шампани» — но меня не обманешь. Нашенское! Советское!

Шампанское в ящиках на базаре продают, наверное, только в Узбекистане.

Представьте в Париже или Риме из грубых, неровных занозистых ящиков, какой-то негр продает на улице дорогой Муммс или Дом Переньйон. Куда там!

А у нас в Ташкенте — вот оно, рядом с полуметровыми медовыми дынями и стылыми ножками Буша.

Именно этот нектар и стану пить в первый день свободы, а не теплую ларечную водяру.

Почти на все выданные в Зангиоте тысячи я купил две бутылки «полусладкого» в классических толстого зеленого стекла сосудах и, прибавив шагу, заспешил домой. Полусла-а-а-дкое. Звучит, как сорванный на бегу девичий поцелуй.

Если бы не ты, Сэнсэй, денег у меня хватило бы на пол- базара. Ну и ладно. Счастья тебе!

Уверен, что застану дома маму, она накроет всяких домашних вкусностей на стол, а я выкушаю прохладного шампанского и погружусь в пенную ванну. Парадайз. Во всяком случае таков план.

Но меня ждет безумный и совершенно чудесный сюрприз. Подарок судьбы.

Дверь мне открывает девушка. Девушка! Понимаете?

Незнакомая и сразу безумно желанная.

У нее короткая стрижка, добрые карие глаза в полщеки как у Нэтали Портмэн и очень мягкая гостеприимная на вид грудь. Я как уставился на эту грудь. Так и утонул в ней с головой. Напрочь. Вот что так не хватало татарочке Рамиле. Увесистых, напрягающих ткань эверестов.

Слышу сквозь вату, как девушка поздоровалась, потом слышу, как она радостно призывает мать, а сам все пялюсь на совершеннейшие формы этой груди, ее правильный размер, изгибы и начало ложбинки, ведущей в вечность ее скромного декольте. Тур де грудь.

Это слишком для моей психики — свобода, Сергели, узбек с шампанским, девушка, сиськи. Нет, эдак лучше — СИСЬКИ.

Несколько лет лишения женщин, и вы становитесь беззащитным, как ребенок. У них между сисек возникает осязаемый многоцветный поток смертоносного феромона. Поток бьет вам в лицо и парализует. Кролик и удав. Тут, главное, чтобы в обморок не грохнуться.

Девушка быстро догадалась, что я уже в два счета ее раздел, лучше даже сказать — разделал и наскоро судорожно, по-собачьи, ебу ее милую уже прямо здесь, в коридоре родительских апартаментов. Щечки нашей красавицы стали бордовыми, и она галопом рванула на спасительную кухню.

Я вздохнул, как стареющий лабрадор и, откопав в ароматной куче обуви старые отцовы тапочки, пошлепал за ней следом.

* * *

Девушку звали Таня. Татьяна.

Она была двоюродной сестрой моей мамы, и следовательно, моей тетей. Тетя Таня. Каким образом у меня оказалась тетя, на два года меня младше, и почему я ничего не слышал о ней раньше — не спрашивайте, у самого плохо с математикой. Особенно сейчас.

Но как же я рад, что у меня есть такая изящная, нежная тетя с красивой белой шеей, глазами бэмби и эталоном сисек. Именно такими они и должны быть. Сиськи я имею ввиду. Хороши.

Хороши сиськи у тебя, Танюша. Я положу между них голову, а потом, как дикарь, добравшийся до целительного идола, стану прикладывать к ним другие части тела. Только инцест вернет мне потерянный покой и душевное равновесие.

Танин муж, другими словами, мой неведомый шустрый дядя, вот уже второй год завоевывает Германию. Ассистент механика в немецкой автомастерской. Пьет немецкое пиво и ремонтирует немецкие фолькс вагоны. У нашего Паши золотые руки!

Наш Паша регулярно шлет моей славной тете деньги, но вот с визой что-то там все никак не срастается. Таня живет на ренту от ремонта вражеской техники.

Вот и в этот раз Таня, собрав спортивную сумку, приехала на очередное провальное собеседование в ташкентское бундеспосольство из областного города Нукус, что в переводе с фарси вроде означает Девять****.

Романтическая тетя из города с романтическим названием. Красивая как ни одна другая тетя на земле. Одна ее****а стоит девяти тысяч других****. Пусть она окажется побритой до замшевого неприличия. Или пусть это будут джунгли власяницы. Я паду перед****ой на колени и стану ей молиться.

Да-да! Я должен лечь костьми и обласкать тебя как можно скорее. Сегодня же, по возможности. Беру на себя торжественное обязательство. Тебе, славная моя, нужно согреться моим пылким жаром. Я ведь очень на нежности сегодня щедрый, лапушка!

Весь вечер посвящаю тете Тане мои самые теплые красноречивые взгляды, которые не обходит вниманием и моя наблюдательная мама. В конце концов мама ретируется к телевизору в зал, Танюшка начинает мыть посуду, а я, потягивая узбекское шампагне, овечьим взглядом робко прощупываю ее бесподобную попу под тонким трикотажным платьем цвета кофе-с-молоком. Интересно, почему не проступают трусики? И какой такой новомодной, затейливой формы эти трусики окажутся? Я натяну их себе на лицо и буду дышать. А может, а может трусиков там нет и вовсе?

Тетя уже два года не виделась с дядей, и думаю, станет сегодня мне легкой добычей. Мой первый день увенчается небывалым успехом у женщин.

Шампанское уже было — очередь за роскошной женщиной. Свобода, как гриться, вас встретит радостно у входа. Непременно войдем-с.

* * *

Первую большую ошибку в этой беспощадной партии, она делает, согласившись прогуляться со мной по Сергелям. Один ноль. Теперь ты, Таня, на краю пропасти. Анна Каренина уже на рельсах. Локомотив неминуемо на всех парах приближается.

Мы берем с собой пачку ментоловых «КЕНТ» и под понимающим взглядом мамы выпуливаемся во двор.

Кажется мы давно уже обсудили все детали на уровне взглядов. Остальное просто дело техники.

Самое главное, чтобы техника не сильно заржавела за бесцельно прожитые годы.

Катимся по лестнице вниз, и я узнаю каждый наскальный рисунок, слоган и даже царапину на стенах родного подъезда.

Я выпуливался отсюда когда-то в школу, мял здесь в восторге соседку Анюту, подглядывал под юбки восходящих женщин, пролетал галопом, несясь выгуливать нашу фамильную собаку, капал в обкуренные глаза нафтизин.

Теперь вот с прической типа «Три дня на свободе» дергано-жеманно спускаюсь с тетей Таней под руку. Строю в голове планы один грязнее другого.

Мы начинаем нарезать медленные витки по Сергелям. Мне все равно где гулять, лишь бы рядом с этим воплощением счастья.

Пускаю в ход все средства голодного мужского обаяния, и это падает на влажную благодатную внимающую почву. По взглядам Тани я вижу, что она тоже ждала меня всю жизнь.

Паша, дети, нукусы — все это было чудовищной ошибкой. Всю жизнь тетя ждала и любила одного меня.

Нежно обнимаю Таню за талию, слегка прижав руку к волнующим изначалиям ее жопы, где сейчас сосредоточился смысл жизни. Смысл жизни немного мешает мне идти, но мы перестраиваем ходьбу в ногу и плавно двигаемся дальше.

Все в Сергелях, как и в моем подъезде имеет символический смысл — вот окна Макса-шахматиста, там сегодня горит свет, вон Димона, Лешего, Альбы, корейца Игоря, сестренок-близняшек Наташи и Нади, открывшим нам всем по очереди сладостные глубины первого грехопадения.

Всем надо бы нанести визит. Но это завтра, завтра. Дайте мужику с этапа отдохнуть.

Сегодня есть дело поважнее. Дело все моей жизни. Так нам всегда думается перед первым заходом на очередную принцессу.

Когда мы с Таней поварачиваем в плохо освещенную тополиную аллею позади седьмой школы, я рывком разворачиваю мою тетушку, и гипнотически парализуя ее взглядом, очень нежно целую ее бархатно мягкие, чуть влажные губы. Она тут же откидывается мне на руку, и прерывисто дыша, возвращает поцелуй. Ей хорошо.

Совершенно теряю от этого голову, и единственная мысль, освещающая мрак пропасти, — куда я сейчас лечу это? Где же? Где же место чтобы спокойно сделать ей хорошо?

А? Где довести до конца начатое? Быстрей!

Точно не здесь, около седьмой. В двух шагах отсюда опорный пункт — где за время моей беспутной жизни в Сергелях сменилась плеяда кишлачных, приехавших покорять столицу участковых — сначала Копченный, потом Дикой и наконец преподобный Кришнадаст Госвами, в кабинете у которого красовалась когда-то и моя «особо опасная» ориентировочка. Вы сами меня таким назвали, менты.

Ну что? Вести ее обратно домой? Зажать ей рот ладонью в пене ванной?

Так ведь мать еще неизвестно сколько будет ковыряться перед сном. А если я не обрадую Танюшку в ближайшие минут двадцать, жестоко заболит низ живота, знаю по юношескому опыту. Попадет вот какая-нибудь — обцелуется до распухших губ, а дальше — не-а, домой пора. Куда же мне Танюшку мою теперь тащить?

Сергелийское кладбище! Вот куда! Если пройти сквозь аллейку позади седьмой школы, перемахнуть через большую сергелийскую дорогу, обогнуть гигантский комбинат корявой кухонной мебели, окажешься прямо на кладбище.

«Сергелийская клаха» и «Умерших вспомним» неровными буквами синей половой краски там когда-то расписался убитый жарехой Леший.

Вот куда мы сейчас рванем. По самой близкой дороге на кладбище.

Там, в тишине и покое, ты будешь так мучительно стонать, Татьяна. Жутковато немного, темно ведь уже, но уж больно невтерпеж.

Если прибавить шагу — доберемся минут за пятнадцать. Не переставая целовать, волоку, как вечно юный дракула, свою жертву на ночное кладбище. Там я тебя съем. Растерзаю. И восстали из могил злоебические силы!

Когда до кладбищенской стены остается метров двадцать пять, у Танечки, что-то перещелкивает в голове, в их непонятной женской голове такое часто бывает, особенно у целок, и она заявляет:

— Отведи меня, пожалуйста, домой. Сейчас же.

— Домой?

Какие нахрен сейчас домой могут быть, думаю, когда мы почти у цели! И ведь не целка же! Дочка говорят растет на земле померанской. И не предавалась разврату вроде года два? Да что с ними вечно с****ьми!

Чтобы снова настроить жертву на нужную мне волну, глубоко целую, из-за всех сил стараясь, чтобы она потеряла голову.

Не помогает. Ноет, как больной зуб.

— Ну, пожаааалустааа, ну не надооо, домой хочу! Отведи меня домой!!

Я не выдерживаю и рву на ней блузку брызгом пуговиц во все стороны. Я должен это увидеть! Я должен или не жить мне!

От вида ее груди моментально обалдеваю. Сердце рванувшись из горла падает к желудку микроинфарктом.

Кожа на Таниной груди нежная и какая-то атласная. Сами груди очень тяжелы на вид, совершенно круглые, как само счастье. Две или три непередаваемо правильно расположенные на грудях родинки доводят их до умопомрачительного совершенства.

Верхняя часть округлости упирается в черешневый сосок, и с соска же начинается изящнейший изгиб нижней. Какая красотища! Вокруг сосков гигантские розовато-коричневые, круги, а по краям кругов какие-то точки, слегка сами напоминающие соски, добавленные природой для завершения одной из самых лучших своих композиций. О, эти гросише русише сиськи!

А запах! Какой же мне в голову ударяет запах! Вы знаете, как пахнет подмышками у баб? Эстеты гребаные, да что вы понимаете? Всегда суйте первым делом нос к ней подмышки. Шанель номер сто.

Я впиваюсь в сосок, как безумный, со всей силы сдерживая себя, чтобы его не откусить.

А она вполне серьезно уже молотит меня руками по голове. Я знаю, если сейчас крепко взять ее за талию, можно резко наклонить ее назад и всей своей массой навалившись, бросить Танюшку на спину, так учил великий Сэнсэй. Легко. Потом сама расслабится и даст. И еще спасибо, сука, скажет.

Ну не могу же я насильно.

Не прет. Даже с голодухи и полного очумления от ее живой груди. Не могу и не просите даже!

Оттолкнув Таню резко в сторону, отбегаю к забору «Умерших вспомним», рву ширинку, двумя за годы привычными жестами, резко передергиваю затвор на бетон ограды.

Потом медленно вытираю о джинсы руки, прикуриваю и глухо говорю:

— Пошли домой…

* * *

Прошла целая вечность с тех пор, как я бежал по капустному полю прочь от Зангиоты. Говорят, будто каждые семь лет клеточный состав нашего организма полностью меняется. Если это так, то я уже совсем не тот человек, что был семь лет назад, и уж точно не тот, что четырнадцать.

Тогда от чего же мне почти каждую ночь снится командировка? Снятся по очереди то Сагит, то Рустам, то Баев с Сэнсэем, то Бахром с Хозяином? Как же здорово просыпаться на свободе!

Не приснилась ни разу одна только татарочка Рамиля. Как ни старался. Почему? Почти не помню ее лица. И фоток не осталось.

Да и вообще — была ли она, Рамиля? Был ли мальчик-то, может мальчика-то и не было?

* * *

Из афганского альбома.

Официально продекларированные цели США в войне, которая продолжается по сей день:

свержение режима талибов, освобождение территории Афганистана от влияния талибов, пленение и суд над участниками Аль-Каиды.

Однако по мнению некоторых журналистов, настоящей причиной послужил отказ талибов в прокладке Трансафганского трубопровода (Туркменистан — Афганистан — Пакистан — Индия) на условиях США. План вторжения США в Афганистан существовал ещё за полгода до взрывов 11 сентября.

Идея грандиозного проекта — Трансафганской трубы материализовалось в конце веселых девяностых годов прошлого века.

В этот период развал СССР значительно ослабил Россию, которой предлагалось разобраться со своими тараканами — приватизацией и демократизацией, проведенными с легким запашком тюремной баланды.

Заняв пьяного кремлевского дитятю этим очень даже благодарным занятием, американские и британские нефтяные концерны по дешевке урвали превосходные газовые и нефтяные контракты в Туркмении и Казахстане.

Почти халявной нефти и газа стало вдруг так много, что возник естественный вопрос доставки этих вкусных и полезных продуктов в потребительские корзины белых людей. Транспортировка через Иран отпадала сразу — по понятным причинам.

Использование существующих труб — советских, которые вдруг превратились в новейшее самое мощное оружие Российской Федерации — отпадало именно по этой причине.

И тогда американцы, плечом к плечу с саудовскими братьями и, отчего-то бразильцами, чирканули фломастером через девственные маковые поля Афганистана.

Подумать только — стоило Талибану выбрать нужную сторону и — сидел бы сейчас Мулла Омар в ООН бок о бок с Виталием Ивановичем Чуркиным…

КОНЕЦ ВТОРОЙ ЧАСТИ

ЧАСТЬ 3. ПРОМИСКУИТЕТ

3.1

Утром по радио сказали, что в Нью Йорке продолжается небывалая снежная буря. Видимость почти нулевая, а дороги на глазах покрываются коркой льда. Уже в такси Анна резко отвернулась к окну. Прятала слёзы. Меня почему-то это разозлило.

— Ну хорошо, хорошо — к чёрту аэропорт я никуда не поеду. И точка. Остаюсь.

Некоторые женщины становятся ужасно некрасивыми, когда плачут. Только не Анна.

Её глаза обрели маслянисто гипнотический отлив. Штормовой шквал злости вдруг опал щенячьей лужицей. Стало стыдно и горько.

— Ну прости, Анюта, я грязная скотина!

В её глазах вспыхнул и отразился весь мой промискуитет. От ворот Зангиоты до блеснувших холодным серебром щупов дарханского доктора. К ней быстро вернулась обычная деловитость:

— Давай-ка паспорт и билет ещё разок. Проверю.

Я вытянул книжечку Аэрофлота и зелень паспорта из солдатского рюкзака.

Анюта ловко скинула слезинку из уголка глаза умудрившись ничего не размазать и стала по-таможенному сверять фотку с оригиналом. Скептически подвела итог:

— Нда. Голубоглазое такси. Эти линзы теперь нельзя снимать минимум сутки — до самого Ню Йорка. Выдержишь?

Я хотел нахвастать ей с три короба о том, что уже приходилось выдерживать в жизни, но вместо этого я просто сухо кивнул. Выдержу. Нам бы до Москвы, а там рукой подать.

Анна наклонилась к вознице:

— Сейчас уже двенадцать. А самолёт в час двадцать. Вы не могли бы как-то по шустрее?

Ямщик недовольно пожал плечами и прибавил газу.

Я глянул в окно. Анексия уже вовсю шуршала по Шотику. Минут пятнадцать и аэропорт. Вспомнил сцену из кино где пилоты лихорадочно готовят самолёт к аварийному взлёту. Вокруг аэропорта — сплошной апокалипсис из огня и лавы. Лётчики лихорадочно щелкают тумблерами, запуская сотни процессов. Перед ними тревожно мигает табло: «К взлёту не готов! К взлёту не готов!». Вдруг болезненно ощутил — к взлёту не готов. Совсем.

— Аня, я никуда не поеду!

Анна внимательно изучила моё выражение лица. Проводила диагностику. Потом неожиданно закатила мне звонкую оплеуху.

— Ты что ищешь новый способ самоубийства? Будь мужиком! Это не бегство, это эвакуация, если хочешь.

Ролевая игра где Анна жёстко доминирует навязана мне с первых дней нашего знакомства.

— Анна, я и дня не хочу жить без тебя, слышишь?

Моя половинка одарила меня красноречивым взглядом. Я бы ещё одну оплеуху предпочёл такому взгляду.

Водителю наскучила наша антреприза и он врубил радио.

Из приёмника за меня сразу бодро вступился В.Цой. «Мой порядковый номер — на рукаве!»

— Хорошо, давай я помогу похоронить Малявина, а потом полечу. Ну не по-людски это. Как брат он мне.

Глаза Анны вновь подозрительно блеснули.

— Сама всё сделаю. Похоронить помогу. Денег завезу родне. Лучше одни похороны, чем целая серия. Хватит с нас одного Малявина. Тебе необходимо лететь. Прямо сейчас. Это твой единственный шанс.

— Почему вечно самое тяжёлое остаётся разгребать тебе, Анна?

Пришло время получать пряник, и подруга нежно поцеловала меня в шею.

— Потому что я умнее. И потом — я тут всё знаю, а ты один вылетаешь без компаса в полную пургу. «В Нью Йорке всё ещё продолжается небывалая снежная буря. Видимость почти нулевая, а дороги на глазах покрываются коркой льда». Так то, миклухо маклай. Долетишь

— быстренько вышлешь мне вызов, я и приеду. Чего мне одной тут куковать?

Взяв моё лицо в свои похожие на тонкие веточки плакучей ивы ладони, Анна, неловко скрывая слёзы в голосе выдохнула:

— Беги, беги же, живи, побегушник ты мой отвязанный!

И поцеловала в губы. Губы у неё были горячие и чуть сухие — как я люблю.

* * *

Такси вырвалось на финишную прямую. Я уже чётко различал оборотную сторону плаката изображающего сердитого Амура Тимура, который в этот раз отдал предпочтение английскому: «Вэлкам ту Ташкент». Я снова осиротел:

— Анна, поклянись, что обязательно приедешь ко мне?

Она удивлённо на меня глянула. И кивнула на плоского Тимура

— Нет, с этим козлом останусь.

Таксист принял «козла» на свой счёт и повернул квадратную башку.

— На дорогу смотрите пожалуйста, окей, акя?

Экипаж взмыл по эстакаде на второй этаж. Через окно уже хорошо было видно бордовую стойку рейса Ташкент-Москва-Нью-Йорк. Перед ней кучковалось несколько человеков и чемоданов.

— Ну вот видишь — ладушки, успели. Чётко. Сейчас зарегистрируешься и кофейку с блинчиками успеем принять. А то ведь не позавтракал — может затошнить в самолёте на голодный желудок.

Мы шагнули в зал ожидания. Автоматические двери с шорохом захлопнулись за спиной. «Следующая станция Улугбек» — подумалось мне. Анна слегка подтолкнула меня к стойке. Сама она с умилением склонилась над детской коляской одного из юных пассажиров, эвакуирующихся в тот день подальше от великого будущего. Поправив одеяльце, наклонилась, почти целуя младенца и сказала сразу заулыбавшейся матери:

— Боже какое сейчас непозволительно дорогое удовольствие обзавестись маленьким человечечком!

В последнее время она не пропускала ни одной детской коляски. Идя к стойке, я думал насколько сам готов стать отцом для маленьких «человечечков».

Чтобы порадовать Анну придётся в корне поменять образ жизни. Будет сын — назову Констанкинч, в честь Малявина и группы «Алиса».

Я почти увидел перед собой малыша Констика и отключил реальность вокруг. Подняв первенца на руки я прижал его к груди, и тут же на всех парах врезался в другого пассажира, который шустро пытался срезать и заскочить в очередь на секунду раньше меня.

Я поднял виноватый взгляд, чтобы немедленно извиниться и сразу признал в ушлом пассажире капитана Обломбая Казематова.

* * *

В выходные и праздники отец вставал раньше всех в доме. Мурлыча под нос арию Мистера Икс, заваривал крепчайший кофе, горьковато-зверским запахом которого пытался растормошить и меня. Он раскладывал по письменному столу ворох бумаг и несколько раз перезаправив инкрустированный паркер самозабвенно писал до самого вечера.

На стенах кабинета были плотно развешены книжные полки, одна из которых была исключительно заставлена историческими трудами моего отца. По соседству с ним на других полках жили официальные золотые обрезы Тургенева, Диккенса, Мопассана и Чапека.

Полки назывались буковые, и я тогда все время думал будто буковые это «книжные», от английского «book». Столовые наборы дозволенных советской цензурой писателей. Оживлял эту пыльную бронзу поток толстых литературных журналов, которыепроцветали в начале перестройки. Эти журналы мы читали по очереди. Нельзя говорить что в перестройке не было ни капли позитива. Я пожал руку Аксенову, Войновичу, Саше Чёрному и Венедикту Ерофееву.

И хотя творчество отца было очень далеко от литературы — малоблагодарный процесс взлохмаченной писанины с пятнами от чернил на руках считался у нас дома одним из самых почётных.

Когда отец писал, дома нельзя было включать телевизор и магнитофон, ронять посуду, громко разговаривать или топать ногами. Проснувшись, я наскоро проглатывал выставленный матерью завтрак, сгребал в охапку маленького пуделя Борьку, которого отцу подарили на новоселье, и мчался исследовать необъятные Сергели.

Сергели были в ту пору маленьким спальным островком среди бескрайних полей ближнего ташкентского пригорода. Поля были пересечены речушками, оврагами и прочей сьеррой-леоне.

Там было целых два поля чудес. На одном поле чудес росла гигантская сладчайшая клубника. Нужно было лечь на спину и тихо ползти между грядками — так что бы не увидел со своего шалаша бабай-сторож. Я тогда сделал первое в жизни философское открытие — когда чего-то слишком много, даже клубники, то быстро приедается. Проглотил несколько сросшихся ароматных ягод, иной раз с примесью глины, и вдруг понял, что наелся.

А клубничка смотрит со всех сторон и смеётся.

Второе сергелийское поле чудес было плантацией драпа — я вам о нём чуть позже расскажу.

В ходе одной из наших бесчисленных с Борькой исследовательских экспедиций, мы и забрели на сергелийское кладбище. Место, которое для меня, Макса, Димона, Лешего, Альбы, да и Борьки стало секретным островом. Потайным уголком детства, который есть у каждого.

* * *

Праздники в жизни обычно кончаются моментально и сразу — напрочь. Как и шампанское. Я просыпаюсь на моей родной кушетке в кабинете отца в будничное свинцово-тяжкое утро понедельника. Но мне все равно быстро становится радостно и светло.

Светит сквозь полупрозрачные шторы родительской квартиры робкое солнце, из кухни ползёт запах обжаренных на сливочном масле пельменей, и главное, не поёт больше Михаил Круг. Угомонился. Или доехал-таки в свой смердючий централ, вдосталь нахлебавшись горя в дороге.

У меня нет паспорта, прописки, работы и копейки денег. Опять придётся возрождаться из пепла с полного нуля. Благо, что не впервой, но с каждым разом это становится все хлопотнее и хлопотнее. Будто бы продолжается моя отсидка — только устроюсь в норке, обмякну, а тут снова нужен гол. Кому-то вечно от меня нужен гол.

Иду по Бог Чинар улице в сторону автобусной остановки. Бог Чинар. Как Бог войны или Бог Ветров. Раньше эта улица называлась улицей Михаила Массона. Чем им успел насолить археолог Массон, приехавший в Туркестан еще до революции, и благополучно ковырявшийся в глине до самого начала перестройки — ума не приложу. Наверное, фамилие у него неправильное. А может быть Масон докопался до сути и принял ипостась Бога Чинар? Поразительно сколько знаковых событий я пропустил пока сидел в каталажке.

На улицах прибавилось иномарок, да и отечественные тачки выглядят совсем как-то иначе. Все это дело мчится, крутится, жужжит, дымит, пролетает мимо, грозя сбить с ног. Хочется встать и оторопело пялиться по сторонам. Я стал тормозом. У меня реакция подводной черепахи.

Вроде Ташкент, а вроде бы и нет. Все магазины и остановки покрылись золотистым анодированным алюминием. Везде гордо написано — Панасоник, Филипс и «Узбекистан: страна с великим будущим И.А.Юртбаши».

Я думаю и настоящее у этого самого И.А Юртбаши тоже удалось на славу.

Особенно нелепо золотистый алюминий выглядит на хрущобах. Реликт коммунистических достижений, с покосившимися водосточными трубами, облезлой штукатуркой подъездов и вдруг блестящим позолоченным бельмом — «Юридическая контора МАСЛАХАТ». Я бы добавил им подзаголовок слоган — «Маслохат. Реальные маслокрады это наш профиль. Утрясаем всю канитель — от штрафа до мокрухи».

Раньше город мой был багрово-красным. Пролетарско-революционным. Сейчас госцвета поменялись, и весь Ташкент стал сине-зелёным. Сине-зеленые автобусы, сине-зелёные трамваи, зелено-синие вывески и сине-зелёные деньги.

Хамелеоновая мимикрия цветов Ташкента зацепила и названия улиц. Бывшая Нищебродская стала теперь Амура Тимура, Карламаркса превратилась в одночасье в Ататюрка, а сквер революции стали называть звонким словом «хиёбан».

* * *

Не то чтобы воздух Ташкента пропитался страхом, воздух исчез совсем. Столь необходимая для жизни смесь газов превратилась в смесь ужаса, страха и ненависти. На какой-то миг мне показалось, что в колонии строгого режима гораздо легче дышится.

У людей серые лица и мёртвые глаза. Люди одеты в разные оттенки серого. Будто и тут действовал режимник Бахром со своими деревянными солдатами. Никто не улыбается.

Стало больше суровых женщин, затянутых в мятые мужские пиджаки, типа того, что носит Махмуд Ахмадинеджад. Пиджаки плохо сочетаются с их цветастыми платьями. И угрюмых мужчин в так и не познавших утюга брюках. Все поголовно в калошах на босу ногу.

Вчерашняя уверенность, что человеку, выжившему в зоне, на воле все абсолютно нипочём, стала меркнуть и исчезать, как шагреневая кожа.

* * *

Памятуя главный урок Зангиоты, — не давать повода ментам, — я первым же делом и марширую в ментуру. Отмечаться о прибытии. Получить разрешение быть. И как вообще дальше быть, если честно. Менты ведь мне теперь не говорят, что делать, и от этого я немного в растерянности. Пора включать ручной режим «своим умом».

Тусуюсь сейчас по бескрайним кондиционированным мраморным коридорам сергелийского ОВД и только глазами хлопаю — лепота. Палаты! Почище, чем в госдуме какой будет.

Прождав липких сорок минут какого-то капитана Казематова, я, наконец, был удостоен высочайшей аудиенции.

Под большой пловной тарелкой с изображением птицы Семург — восседал сам капитан Абдукаюм Казематов. Страстный любитель плова и других земных удовольствий. Вы заметили эти жирные мочки заправского сластолюбца?

Лицо капитана Казематова носит черты, типичные для восточного военачальника. Зайди я, например, в кабинет лет эдак пятьдесят назад, Абдуаюк Казематов, весь в блестящей, чёрной как у байкера коже, сидел и излучал бы тут государственность с маузером и под черно-белым портретом Иосифа Нержавейки. А вот сдвинь-ка стрелки назад ещё лет на пятьдесят, Абдукайоп-баши носил бы вышитый золотом халат, а вместо китайского вентилятора на цапельной ноге, стояла бы тут наложница в выдающих целлюлит шароварах и с нафталиновым опахалом из павлиньих перьев.

— Ассалому алейкум, гражданин башлык!

— Что, кишкалдак? Вспомнил, кому покрышькя продал? — Львиным рыком приветствует меня Казематов, не отрывая глаз от кроссворда в журнале «Муштум».

Оторопело протягиваю волчий билет. Ничего о покрышкя не слыхал, гражданин начальник.

— Ие! А пачэму не работаешь до сих пор, а? — Даже не глядя в справку, где значится, что на воле я всего лишь второй день.

— Обратна турма захотел, пингвин бешкутакский? — Капитан мечет глубокой желтизны молнии, характерные для глаз человека, который точно и давно знает, с какой стороны у него печень.

— Пять диней даю, чтоп паспорт взяль, пирописалься, трудоустроился и доложил пиришел. Тшундийми, турсук?

Я охотно подписываю гербовую бумагу, обязующую меня на русском и узбекском языках докладывать обо всех готовящихся преступлениях и терактах — непосредственно капитану Казематову. С низким поклоном пячусь к двери. Уже у самой двери, он снова окликает меня.

— Эй-эй. Тухта, паравоз. Тармаза-ка випиши. На вот, возьми — купонь. Пойдешь центр реабилитация, отдашь им купонь, они тебе бабки дадут на первый виремя. Чо вилупилься? Кет нахуй отсюда. Нужен будешь — милисия сам тебя найдет. Хе-хе-хе.

* * *

На лестнице РОВД я нос к носу столкнулся со своим убийцей. С тем самым мужиком из Зангиоты, что всегда говорил, будто знает где меня искать. Неоднократно обещал найти и завалить.

Заметил я его слишком поздно. Если бы только я не смотрел себе под ноги, опустив гриву, может быть и был бы шанс резко развернуться и скрыться за углом. Так или иначе, о побеге уже не могло быть и речи. Может позорно рвануть сейчас обратно к спасительному Казематову с криком «Убивают!», но мне сразу стало стыдно от этой мысли.

— Ты чо здесь, гадёныш? Стучишь уже?

По его тону я сразу понял все. На самом деле он хотел сказать «Блииин, вот это жопа, братан, куда же мы с тобой попали, а?»

И этот тон сразу вернул мне спокойствие.

— Да вот, дал подписку стучать и купон получил. Там всем дают. Ага. Тебе тоже выпишут. И чего бы им тут на месте наликом этот купон не развести, я ща на автобус половину суммы истрачу пока доеду.

— Купон? Покажь!

Я благоговенно продемонстрировал полиграфическое воплощение щедрости великого юртбаши.

— Тыща сумов? Да они обдолбались.

Он, видимо, поймал себя на мысли, что первый раз в жизни мы не обмениваемся словесными тумаками, а довольно дружески беседуем, и сразу нахмурился.

— Что маловато тебе хозяева выделили, а? Я развёл руками — чего уж там, не густо.

— А где кабинет Ходиматова, не по курсам?

— Казематова? Да вон — под черепаху дверь разделана. Там. Тебя чо, дождаться, что ли, внизу?

— А есть темы? Так с тобой, козлом, разве же отмутишь чего серьёзного?

— А вот, между прочим, со мной как раз и…

— Вали! Увидимся ещё.

Мне показалось, что расставались мы если не друзьями, то уж точно близкими товарищами по несчастью.

* * *

В «центре реабилитации», расположенном в здании бывшей стоматологической поликлиники Менахема Йоффе, добрая маленькая кореянка сразу же дала мне целую тысячу сумов, и почему-то спросила, не собираюсь ли я в ближайшее время жениться.

На шее у кореянки была толстая рыжая цепочка с хищным лобстером. Алик-нарколыга на этапе делился, как работают эти излишества туалета.

Ты идёшь ей навстречу в развал, а подельник бежит на терпилу сзади. Пробегая мимо, больно толкает её под лопатку. Цепь надо рвать в этот самый момент. Пока жертва воздух от возмущения набирает. Рраз — быстро и не больно, как хороший стоматолог- без раскачки.

Я оторвал неприлично задумчивый взгляд от корейских сисек с лобстером.

Сказать честно — ещё как собираюсь жениться. Прямо сегодня, думаю, и подженюсь. Потому что пока ехал в «сороковом» в этот раздолбанный центр реабилитации, вокруг были самые красивые на всем свете девушки, и мне хотелось только одного. Унизительная зависимость. У меня ничего нет, столько забот и проблем, а волнует только одно. Секс. Секс это наверное и есть самое главное. Паспорта, прописки, военкоматы — шелуха это все, ребята.

* * *

Я обменял купонь на сверхмягкую, как туалетная бумага узбекскую валюту и двинул к Леди Ди.

Надеяться, что в личной жизни Ди ничего не изменилось, было бы, по меньшей мере, наивно. За два года в Зангиоте я не получил от неё ни строчки. Просто некуда больше было пойти. Сладкая тётка моя вернулась домой в Девять Пёзд, а слушать вздохи матери о моей погубленной жизни быстро надоело.

На большую часть «денги на первое время» я купил в будке две банки популярного тогда у подростков коктейля — в алюминиевой банке АЛКО. Пока торгаш карабкался по полкам к указанной банке, я резко выдохнул и быстро сунул запазуху два банана и сникерс.

Это для Ди. Вместо цветов.

Жёсткий лимонад с отвычки сразу шибанул мне по мозгам. Поэтому, проходя в переулке между Чайкой и торговым центром, — я, убедившись, что вокруг нет ментов, поднял голову вверх и заорал:

Швобода!!!

* * *

Леди Ди снова, как ни в чем не бывало, открыла мне дверь. На мою удачу, она решила посвятить себя ребёнку, и тёплое местечко в её румынской кровати оказалось незанятым.

Я сразу же решил на ней жениться.

— Ты, Шурка, это, завтра давай, перевези ко мне все свои вещи, ладно?

— Какие вещи? У меня вещей вон — усы да хвост. У тебя побриться-то есть чем?

— А ничего, что у меня станок розового цвета? Он совсем новый!

После того как бреешься в секторе холодной водой и тупым лезвием, мало волнует что пенка для бритья пахнет вишней, а станок вызывающе женский. У бритв нет половой принадлежности.

С трудом дождавшись, когда её юркая дочурка уснёт, мы разделись донага, и долго, долго стояли, крепко прижавшись друг к другу. Это был самый волшебный момент за последние лет семь. Я идиот. Нужно было набраться терпения и простоять так вот, не двигаясь, всю оставшуюся жизнь. Но я начал возиться и сразу все испортил.

* * *

Когда, наконец, перед самым утром я оставил Ди в покое, и мы просто лежали на её огромной удобной кровати, я впервые испытал сильнейшее желание обо всем рассказать. С первого дня и до последнего.

— Знаешь, Ди. Знаешь, я ведь сидел не совсем так… Ну… как бы это сказать… Не совсем так, как принято в приличных домах.

— А разве в приличных домах принято сидеть?

Ди рассыпалась горстью серебряных монет, и тут же уснула.

* * *

Афганский альбом. Авиабаза К2 «Ханабад».

В 1979 году на базе ВВС СССР «Ханабад», недалеко от узбекского города Карши стали базироваться советские бомбардировщики Ту 16 перемещённые сюда 184-м гвардейским тяжелобомбардировочный авиаполком в Прилуках.

С первых дней афганской войны база «Ханабад» была задействована во всех крупных операциях ОКСВА — ограниченного контингента советских войск в Афганистане.

На момент распада СССР в Ханабаде находилось 18 боевых самолётов.

В день, когда на ханабадский аэродром ступили ботинки первых подразделений американской десятой горно-стрелковой дивизии — огромная территория базы служила для откорма личных бараньих отар, принадлежащих новоиспечённому командованию каршинских военно-воздушных сил.

Дорогущая инфраструктура приходила в упадок. Обсыпались перекрытия подземных ангаров, трескался бетон ВПП, в запущенном состоянии находилось радиолокационное и светотехническое оборудование, дальние стоянки были просто разобраны на гаражи.

Настоящим экологическим бедствием стал подземный склад ГСМ — горючка и смазочные материалы нашли дорогу в грунтовые воды. Это было крупномасштабное экологическое бедствие. Стоило только копнуть на метр- другой вглубь ханабадской землицы- и с дуру можно было решить, будто под аэродромом находится нефтяное месторождение.

Американцы быстро воздвигли забор из контейнеров поставленных друг на дружку. Теперь в дополнение к внешнему рубежу обороны — довольно солидному бетонному забору советских времён, в течении нескольких часов возник внутренний — стальной. Поднаторевшие в оккупациях — Джи Ай действовали слажено и чётко.

Выставив посты и КПП — солдаты быстро натянули гигантские полевые палатки, расставили био-туалеты и протянули первые метры оптоволокнистого кабеля для интранета.

Следующие гости были представители диспетчерской службы ВВС США. Эксперты с ноутбуками из которых торчали спутниковые антенки прошли каждый метр полученной без единого выстрела территории и составили длинный список материалов необходимых для скорейшей модернизации аэродрома.

В одинокой башне диспетчера, который в последнее время наблюдал за стратегическим передвижением баранов по полю — появились шумные крепыши-сигнальщики из войск связи, которые быстро начали монтировать американское диспетчерское оборудование.

Позади диспетчерской быстро раскрылись зонтики гигантских спутниковых тарелок.

На башне появилась табличка К2 — база ВВС США «Оплот свободы». К-2 — потому что по-английски название начинается с двух К: «Karshi-Khanabad»

В Ханабад стал прибывать основной контингент — а именно сами представители ВВС США. Как и во всех армиях мира лётчики и их обслуга — ребята с привилегиями. Но тут им пришлось слегка нахмуриться — общее командование осуществляли офицеры 164-го подразделения военно-интендантской службы Армии.

Хотя вскоре количество лётчиков и аэродромной обслуги значительно превышало личный состав армейских горных стрелков — летунам все же пришлось подчиняться более жёстким армейским правилам, а это значит не щеголять в футболках с короткими рукавами, несмотря на узбекскую жару, не баловаться пивком, и не крутить романов с солдатами в юбках, коих в Ханабаде было превеликое множество.

Непривычные к жёсткой дисциплине американские лётчики постоянно нарушали правила, вызывая кучу трений, нареканий и курьёзов.

3.2

На семейном совете мне был вынесен беспощадный приговор — английская спецшкола. Или как их тогда называли с «углублённым изучением английского языка».

Это решение было не менее судьбоносным чем решение отца выбрать Сергели. Школа помогала мне потом всю жизнь — от таштюрьмы до Таймс-сквера. Была только одна маленькая проблема — чтобы добраться до кладезя знаний, нужно было ехать часа полтора на двух забитых внепродых автобусах. В один конец.

«Ничего страшного» — сказал поправляя очки отец: «Я в четырнадцать лет пошёл работать на кирпичный завод, а Гайдар командовал полком уже в шестнадцать»

Мама возразила, сказав, что на кирпичных заводах тогда не работали педофилы, а на автобусах, особенно на сороковом маршруте, они просто кишмя кишат. Я попытался собрать побольше информации о загадочных педофилах, но родители быстро переглянулись, и мы пошли пить чай с наполеоном.

Семейный совет был объявлен закрытым.

* * *

Львиная доля жизни моей таким образом прошла на остановках, автобусах и метро.

Педофилы, правда, так и не повстречались, но и друзей в Сергелях тоже завести долго не удавалось. Я был иной. Все нормальные люди учились в седьмой школе, не слова не знали по-английски, и редко заезжали дальше автостанции «Самарканд». Я же привык подолгу быть один, и впервые оценил тогда силу одиночества.

Поэтому наверно долго моим единственным другом в Сергелях был пудель Борька.

До тех самых пор пока мы с ним однажды не очутились на уютном сергелийском кладбище, где уже обитали Альба, Макс, Димон и Леший.

Вся прелесть крошечного сергелийского кладбища и его страшная тайна- это потайные ворота в рай. Поле чудес номер два. Чтобы быстрее туда попасть, достаточно пройти в самый дальний угол клахи, перемахнуть через забор с косым трафаретом «Умерших вспомним» и спрыгнуть там на землю.

Первое что с вами там происходит это чувствительный удар по башке сладковатой волной маслянистого запаха вызревающей под палящим солнцем марьванны. Сергелийское кладбище это портал в другие миры. Он граничит с целым полем конопли-дикушки. Похоже на марихуёванные джунгли. Или на книгу «Плаха» старого нашакура Чингиза Айтматова.

Как говорится у классиков марксизма — коси и забивай. Ташкент мог бы стать мировой столицей паломничества хиппи, а не колонией строгого режима.

* * *

Это поле чудес нашел Макс. Был у него философский заскок — шататься в одиночку по бескрайним сергелийским окрестностям. Он так партии шахматные обдумывал. По пояс в люцерне. Уже в одиннадцать лет Макс был чемпионом Сергелей по шахматам и занималтретье место по всему Ташкенту. В добавок к этому его отец, капитан международных линий на аэробусе, старался привить ему и любовь к каратэ.

Ура-маваши и способности знать то, о чем мы только хотим подумать, сделали Макса нашим безусловным вожаком. С ним считались даже старшаки. В тюрьме люди играют больше в карты и в шашки. Тот кто по-настоящему владеет тайной шахмат- никогда не попадается.

* * *

— Я буду держать палочки в кулаке — а вы тяните.

Макс объясняет нам правила.

— Тот кто держит не участвует, а тот кто вытянет короткую — ныряет.

Короткая в тот раз выпадает вечно невезучему молчуну Лешему.

Леший медленно, плюясь, раздевается. На нем выцветшие на сергелийском солнце и протравленные химотходами Чирчика плавки. Кудри у него как у Анджелы Дэвис — беспредельное афро. Леший ныряет в самую гущу парящей маслянистым маревом пальмоподобной бескрайней анашовой плантации.

Потом он как очумелый начинает носится по диагонали всего поля, враз взмокнув от жары. С ещё большим рвением за ним летит мой пудель Борька, стараясь на бегу тяпнуть Лешего за сандалии, и повалить на землю как нарушителя государственной границы.

Как истиные тимирязевцы, мы собираем самые крупные ароматно-масляные анашевые головняки и дрова для ритуального костра.

Когда окончательно убитые солнцем и марихуанной одурью Леший и Борька приползают назад высунув языки, начинается вторая стадия ритуала — целебное растирание. Вытянувший черный жребий Леший, теперь трёт себя со всех сторон ладонями, как чесоточный.

Со стороны похоже, будто в Лешего вселился шайтан. Постепенно, под его ногтями и на ладонях начинает собираться чёрный пластилин. Это — ручник. Ручник, микстуру из анашевого цимеса и эпидермиса Лешего, мы аккуратно собираем в фольгу. Для просушки.

Герцог Альба, вытащив из-за Поллинарии Прохоровны Никифоровой, 1902–1968, умыкнутую мною из дома бутылку рафинированного салатного масла, добавляет в анашу сахару. Готовит вкусную хрустящую жарёху. Халва с последствиями.

Коварство Альбиной халвы в том, что она никогда не торкает сразу. Пройдёт два-три часа и пара чашек горячего чая, и вот когда вы уже практически забыли, что приняли это опасное средство, оно обрушится на вас бетонной плитой психоделического кошмара.

Приняв по олимпийскому веслу этой магической жарёхи, и курнув сверху мёртвой кожи Лешего, мы как оглушённые космонавты-подводники выгребаем на дискотеку в седьмую школу. Там мы почти полноправные хозяева. Хотя есть ещё банда корейца Чеснока, но им не до попсовой дерготни, они больше сейчас по дачам в Старых Сергелях работают, по-взрослому.

Пока все дёргано извиваются в цветомузыкальном кошмаре, я забиваюсь с Надюхой в самый угол спортзала. На длинной скамейке для гимнастов со здоровым духом в здоровом теле, я просовываю ладонь ей за пазуху и нащупываю малюсенькую сиську. Она придавливает мою руку к груди острой коленкой и парализует все мои дальнейшие поползновения.

Ну и пусть — мне и так хорошо.

* * *

Нужно было вернуться в Сергели — снять на паспорт отпечатки лица.

Всю дорогу пялился на собственное отражение в витринах и окнах троллейбуса — глаза как у обделавшегося крошки-енота. Да ещё и с отвычки от одной линзы, иногда резко подёргивается левое веко.

Картинка из бестселлера «Возвращение Нервного».

Фотки вышли страшнючие — во первых, я на них совершенно лысый в ярко-голубых контактных линзах Ди. Разве же я мог подумать, что довольно скоро мне придётся пересекать международные границы, и валенковые погранцы разных государств будут подолгу удивлённо на меня таращиться.

В силу обстоятельств я тогда вовсю пользовался добротой Ди — брился женским станком, пялил на себя все её нерозовые футболки и почти все, ну, не самые узкие джинсы. В покое разве, что оставались только лифчики и кружевное негляже.

Хотя то что было у Ди под кружевами, я старался не оставлять в покое не на минуту. Стоило ей выйти из комнаты с дочкой, как я устраивал засаду в ванной, в кухне, а если она прохлопывала крючок — то и в туалете.

Я наивно полагал, что ей очень нравится такое обилие внимания.

* * *

Упаси вас, конечно, бог от отсидки в тюрьме, но это ещё, поверьте, полбеды. Настоящая беда это из тюрьмы освобождаться. Вымогная система начинает вас тут же испытывать на прочность.

Исправились ли? Точно? Сможете ли устроиться на работу без прописки? А без трудовой?

А военкомате как объясните, что из института ушёл в бега, потом в зону, потом снова в бега?

А родина как же без присмотра? Ты родину вообще любишь? Любишь значит должен защищать.

А мою родину- Союз эсэсэр упразднили, извините.

Везде очереди, злые как собаки свободные рыночные люди, наглые чиновники, которые смотрят на тебя как на последнюю безденежную мелкоуголовную шваль, а за идиотские бланки надо тут же платить.

Работы то нет, следовательно и денег тоже нет, и ты снова стреляешь мелочь то у Ди, то у мамы. Мелочи едва хватает на проезд и пачку дешёвых Родопи топорной ташкентской сборки.

И самое паскудное — глубоко внутри я не верю в насущную необходимость паспортов, виз, гражданств, армий, тюрем и участковых приставов. Стоя в очередях с дурацкой бумажкой для того чтобы очередной кретин приложил к ней свою холеную руку — заставляет чувствовать полным кретином себя самого.

А так хочется просто жить и радоваться! Я смотрю на бродячих собак и в очередной раз им завидую. Это не двуногие обезьяны создали самую продвинутую цивилизацию и летаюттеперь в космос. Это собаки создали самую продвинутую цивилизацию. Двуногие вон бегают и занимаются бессмысленным обменом свободного времени на бумаги с подписями и портретами. А собаки просто подходят к ним на остановке, делают печальный взгляд, забирают остатки самсы, проглатывают их — и дальше, по своим, заметьте, собачьим делам. Кстати и в космосе собаки тоже побывали гораздо раньше, чем Юрий Алексеевич Гагарин.

Мне хочется стать бездомной собакой.

* * *

Стучу в знакомую дерматиновую дверь квартиры Димона минут уже, наверное, пять.

Наконец кто-то вяло спрашивает не открывая двери:

— Кто? Кто там?

По голосу это старшая сестра Димона — Любка.

— Любань, а как жизнь? А Диму можно? Димон дома?

Из-за двери слышен странный звук, вроде всхлипа. Бухают они там что-ли с утра или того хуже, ябутся?

— Диму говорю можно, Люпп?

Дверь с лёгким скрипом приоткрывается, и я вижу Любкину голову. Хотя она и раньше не было моделью, сейчас подурнела ещё сильнее- распухла, разрыхлела. Наверное до сих пор не замужем, растрёпа.

Любка плачет.

— Ты что совсем ничего не знаешь? Или опять издеваешься надо мной?

— Люб, я только-только с приисков кукурузных вернулся, вот те крест — ни ухом, ни носом!

— Дима умер… Умер! Понимаешь? У-м-е-р! Нет больше Димы!

Теперь уходи пожалуйста. Уходи. Я вас всех видеть больше не могу!

Не дожидаясь начавшего булькать у меня в горле вопроса, Любка захлопывает дверь, оставив меня на лестнице. Наедине с мёртвым Димоном. Херня какая-то. Умер? Почему умер? От чего? На хрена умер?

* * *

— Мам, как же это, Димон-то умер что-ль?

— А ты, что, ничего не знаешь еще?

Умер твой Димон. Да. Уж с полгода как. Вместе с корейцем Игорем.

В Сергели-два их нашли. Распухли все… почернели…В закрытых гробах хоронили, по-быстрому, почти бегом, летом дело-то было, жара… вонища…

Маму Димкину так в больнице и оставили — с опознания в реанимацию попала. Сердце.

— А как же это? Что же? Что стряслось то? Авария?

— Авария, ага! Героин называется авария в башках ваших берёзовых. Говорят, больше чем надо укололи — вот и… сразу оба…

А ещё через полгода и Максимку в запаянном гробу на Сергелийское кладбище отнесли.

Тебя, прости господи, тоже бы на этот героин потянуло, знаю, так бога и благодарю, что в тюрьму тогда вовремя посадили! Жизнь, наверное, тебе спасли. Слава тебе, Господи!

Альбертик- то твой, и Лешка-Леший живые — но тоже сидят ведь, охломоны. Где-то около Карши, в Кашкадарье сидят, тетя Гала говорила. Вот так-то вот! Гоп-компашка ваша! Все шуточки вам, раздолбаям. Хиханьки-хаханьки. Жизнь — шутка, любовь — шутка, уважение окружающих шутка.

* * *

Узнав от вездесущей тети Галы, местного информагентства, что наши феи-близняшки Наташа и Надюха подались «торговать собой на панели» в Россию, я понимаю, что в Сергелях мне сегодня больше нечего делать. Мои друзья, те кто не умер от передоза, или сидят тюрьме, или торгуют собой на панели в России.

Вдруг вспомнил всех разом в белых рубашках, пионерских галстуках, шурующих в седьмую школу мимо остановки, где изгоем, с книжкой «Остров сокровищ» притулился в ожидании сорокового и я. Стало больно от того, что все в жизни оказалось иначе, чем нам мечталось тогда.

Вместе с Димоном, Игорем и Максом отнесли на сергелийское кладбище и кусочек меня.

Считается, что проигранная в пух Союзом холодная война обошлась почти без жертв. Никто упрямо не хочет считать меня и моё почти стёртое напрочь последнее счастливое советское поколение.

Закурив одиноко оставшуюся в пачке сигарету и сплюнув под ноги, я поплёлся на ту же самое остановку автобуса номер сорок.

Куда бы двинуть теперь?

* * *

Афганский альбом. Битва за порох.

К 2000 году Афганистан превратился в страну рекордсмен по производству опиума. Общая площадь посевных площадей достигла ста тысяч гектаров. У власти в стране тогда уже находился Талибан. Мулла Омар, сдвинув набок тюрбан, решил, что объёмы производства сильнейшего наркотика и его доля в национальном ВВП страны откровенно вызывающи. Принятые жёсткие меры, талибы сократили производство опия сырца — основного сырья для производства героина с трёх тысяч до «всего» семидесяти пяти тонн в год.

Американская оккупация вернула статус кво — вырабатываемый промышленным способом героин волной хлынул в Европу. Вся эта трасса пролегла через бывшие советские республики. Вдоль этой трассы рядами расположились кресты и безымянные могилы. Трафик похоронил до срока целое поколение.

3.3

Хотя Малявин и слыл нон-конформистом, даже бунтарём, я вечно злился на него, за то что он не шёл в своим бунте до конца. Пить — так до блевотины, наркота — так до ломок, бабы — чтоб до решёток цугундера! Вот как я и представлял себе тогда настоящий бунт.

А Малявин? Малявин просто был последним героем, растаскивающий убиенных горем от заблёванных унитазов до ближайшей кровати. С немецкой аккуратностью он укладывал штабелями тех, кто полчаса назад смеялся над ним, обвиняя в неумении по-русски пить.

Малявин мудр, а разве настоящий бунт может быть мудрым?

* * *

Вся экономика Ташкента в те дни сводилась к трём основным почётным профессиям — таксист, проститутка и автобусный контролёр. Этот локомотив триединства и созидал тогдашний валовый нацпродукт нашего города.

На каждом движущимся, хоть сколько-либо относящимся к общественному транспорту средству появилось по контролёру. А то и по два. Пассажиров обкладывали как серых волков — двигаясь со одновременно со всех дверей. В ташкентском автобусе тех времён гораздо легче было срезать у кого-нибудь пустой кошелёк, чем попытаться проскочить зайцем.

Проезд без билета сложнейшая многоходовая операция и сейчас мне её не вытянуть. Я не в боевой форме. Поэтому с тоской отдаю дуболомам последнюю сотню.

Как стану передвигаться завтра, один бог ведает. Наверное, снова воровать пойду. Что-то, а магазин подломить я ещё смогу!

* * *

Пройдя большую часть финишной прямой от остановки до дома Малявина, я отчётливо понял что не смогу дойти до туда сухим. А был я тогда в районе метро Хамида Алимджана — там эти цепные койоты во все подъезды уже замков понавертели. В лагере ссать сверх меры совсем не казалось отклонением от нормы. За ночь я вставал несколько раз и был в этом не одинок, в дальняке либо кто-то уже отливал, либо шоркал обратно — спать. Зэки любят помочиться вволю. Узбеки-каторжане связывали это явление обильного ссанья с пищей. Великий Авиценна завещал узбекам, будто если ешь только варённую пищу — больше ссышь, чем когда ешь только жаренную. Мол, откинемся, посоны, покушаем вольной жрачки все и пройдет. Пока вот не проходило. Авиценна явно никогда не сидел в узбекской тюрьме.

Я терпел до последнего, и когда становилось совсем уже невмоготу — тихонечко, чтобы не потревожить чуткий сон Ди — сползал с кровати в туалет. Ди всегда просыпалась, демонстративно ворочалась и шумно вздыхала. В эти унизительные моменты, я чувствовал себя ненужным старым мерином. Пахать на нем уже нельзя, телегу тоже не тянет — а бойня пока закрыта, на праздники. Вот и стоит, ожидаючи, сердешнай. Ссыт.

Я думаю, виной был тот мой первый год в Таштюрьме, пока я ждал суда. У нас было десять шконарей на сорок пять человек, а бетон штука вредная. Легкие с почками ест за милую душу. Мы сидели или лежали на нем месяцами. И чего спрашивается было год меня держать на цементном полу до своего паскудного суда? Делюга простая, доказательств выше крыши — суды продажные как ни в одной стране мира — для кого эти спектакли? А выборы с одним кандидатом?

Вспомнив о выборах, я нос к носу столкнулся с великим Юртбаши. Как и в Зангиоте, в Ташкенте в избытке присутствовало неразлучимое трио — Юртбаши, Амура Тимура и его трансгендерной кобылы. Количество портретов и их размеры ошеломляли.

Сейчас вот перед мной возникло монументальное металлическое сооружение своими инженерными масштабами скорее напоминающую подстанцию высоковольтного напряжения, чем просто подставку для ритуального интерфейса Юртбаши.

Отец всех свободных узбеков вышел широкоплечим, как Поддубный. Его украшенная благообразной сединой голова упиралась в хрустальный небосвод. Вокруг головы довольно заметно сиял лёгкий, относительно скромный нимб. Нимб конечно же был призван напомнить нам святости и внеземном происхождении Юртбаши, но видимо, чтобы избежать обвинения в пропаганде культа личности, фотохудожник несколько ослабил свечение. От этой полумеры казалось, что нездоровую подсветку Юртбаши заработал в ходе ликвидации последствий взрыва на четвёртом энергоблоке Чернобыльской АЭС.

У ног Юртбаши суетились счастливые дети нового узбекского завтра.

Когда я вошёл Юртбаши в тыл, и начал с грохотом Ниагары отливать, в моем мозгу пронеслись минимум три статьи уголовного кодекса, которые я нарушал этим простым и вполне естественным актом. Одна из статей, а именно «оскорбление чести и достоинства Юртбаши», не имеет срока давности. К счастью, по царящему сзади Юртбаши тяжёлому запаху несвежей человеческой мочи, я быстро заключил, что правонарушение здесь носило характер эпидемии.

* * *

Когда меня посадили, компьютеры были экзотикой из журнала «Наука и жизнь», а когда я, наконец вышел, у каждой дворовой собаки была своя мобила, и на каждом углу были загадочно-манящие интернет кафе. Я очень боялся выглядеть полным лохом и долго не решался вступить на порог этих инопланетных капищ. А у всесильного Малявина был свой собственный домашний компьютер.

Один из первых селеронов, всего с восьмью гигами на громко тарахтящем хард драйве и по черепашьи медленным узбекским дайл апом. Компьютер тогда показался мне символом мистического могущества Малявина. От этих информационных откровений я отстал на долгие годы. Малявин в захлёб рассказывал как Билл Гейтс победил Нетскейп в битве браузеров, и как Виндоуз вкупе с поисковыми системами рулит теперь всем миром.

Из его восторженной речи я не понимал почти ни слова.

Магистр ловко нажимал кнопки на компьютере показывая мне разные диковины. Из селерона то лилась музыка, то мы оказывались на официальном сайте Битлз, то всего за пару секунд искусственный интеллект переводил на русский целую страницу текста. Меня обуял мистический ужас. Такого уровня постижения тайн Вселенной мне не достичь никогда.

Мой продвинутый друг ловко открыл мне почтовый ящик на Рамблере и минут сорок терпеливо объяснял как им следует пользоваться. Теперь можно писать письма. Только вот пока не знаю кому. Поэтому первое письмо я отправил самому себе.

— Вот так-то. Имыйл у тебя уже есть. Первый шаг сделан! Сейчас я протестирую твой английский, освежим малость если скрипит, и быстренько сварганим тебе блестящее резюме.

Создадим самого востребованного сейчас на рынке офисного специалиста. Пролетария, так сказать, офисной рутины. Компьютер вот только освоишь маленько, и цены тебе не будет. Ручаюсь. Так что, ты почаще приходи — упражняйся. Я с десяти утра на ногах.

— Да-да. Добавь в резюме мой огромный опыт отсидки на усиленном режиме. Не забудь также упомянуть строгий режим. Спецподвал ТТ. Этот опыт должен пригодится в офисной рутине. Склонен к вымогательству, побегу и крысятничеству в особо крупных размерах! Возможно, скрытый пидераст.

— Ну зачем же так? Просто добавим шесть — или сколько там?

— Шесть с половиной..

— Ого! Шесть с половиной лет успешно проработал в турецкой строительной фирме в городе Москва. Ты ведь и правда там работал до ареста?

— Не до ареста — до великого новогиреевского винт марафона.

— Твоя проблема — вечно слишком выпячиваешь грязные подробности. Кому сейчас интересна твоя срань? Ну, хорошо. Хорошо.

— А вот спросят они вернулся-то на кой? Из самой Москвы? Идиот я что-ли? Сюда из Москвы возвращаться стоит только по приговору или грузом двести.

— Скажем, ваша фирма просто построила дом, сдала проект и уехала обратно в Стамбул. А они тебе и за жилье типа платили. Вот. Твой контракт кончился! Ты вернулся взять тайм-аут. Всё! Пусть в Анталии ищут концы, если хотят. Там им турки быстро киминли гюрешмек истийорсунуз нарежут по телефону. Турецкие фирмы в Москве позже в финансировании Чечни обвинили, чтоб с рынка вышвырнуть, так что исследователи твоей биографии на кирпичную стену Лубянки и наткнутся.

Ты, Шурик, не идиот. Совсем не идиот. Или такой же идиот как и мой папа. Идиот этот тот, кто вас посадил.

Да-да, забыл вам рассказать, отец Малявина тоже имеет первый сектор Зангиоты в своём блестящем резюме. Хотя не думаю, что он там блатовал или рыскал по периметру в гестаповской робе. Не такой он человек Малявин Александр Соломонович. Потоптал дядя Саша Зангиоту в свое время. В сером строю. Не помню точно за что — то ли за то, что был замначальника Главташкентстроя, то ли просто за то что Соломонович, то ли за то, что молодая и независимая Узбекская джамахирия работала тогда по установке «всех сажать, а там видно будет».

После кропотливой работы над моим новым резюме, очень довольный результатом своего скорбного труда, Малявин ловко накрыл на стол. Он всегда накрывает на стол — кто бы к нему ни пришел, в какое-бы время, мой друг сразу собирает закусон. Быстро — как фокусник.

Его мама божественно готовит. Одно цицебели чего стоит! Разноообразие меню, поглощаемого вольняшками каждый день меня шокирует.

Откупорив бутылку вина, Малявин начинает экзаменовать меня по-английскому. Минут сорок пять, как на допросе в гестапо пытает «хуиз джонс мазер, хуиз джонс фазер».

В конце-концов дает продохнуть. Я похож на боксера после пятнадцати раундов пулеметного мочилова.

— Ну. Ничего так. Не шекспир, конечно, но!

Малявин похрустывает винигретом.

— Проржавел малость — однак поправимо. Все поправимо, батенька! Ржёт.

— Английский и компьютер — твои приоритетные задачи на первый месяц. Программа — минимум. Давай-ка ещё по стаканчику што-ли?

Да и это. Вот адрес. Запиши. Там такой Забейдин Турсуныч есть — у него нет-нет письменные переводики можно урвать. Старик Хоттабыч мценского уезда. Платит, конечно, с гулькин фиг, но налом и сразу. Я и сам у него подкармливался, как отца посадили, потом ещё уроки давал, мебель перевозил. Жутко вспоминать.

Ну давай, будь!

Малявин подмаргивает плакату с молодым Кинчевым на стене, и опрокидывает в глотку стакан вина, морщась так будто саданул самогону.

Набив брюхо и быстро захмелев с отвычки, я отваливаю, стараясь не мелькать лишний раз перед мамой Малявина — тетей Аней. Она только-только начала отходить от зангиотинской командировки малявинского отца.

Да и Ди уже заждалась поди. Злоупотреблять терпением Ди тоже не стоит. Ещё прогонит на ночь-то глядя. Ох уж эта горячая иранская кровь.

* * *

Отношения у нас Ди строятся довольно неровно. Когда минует радость первых трех дней безудержной плоти, незамедлительно наступает «жизнь». А это слово для меня тогда включает безденежье, безработицу, полную зависимость от Ди и ее маленькой вечно капризной дочки, отца которой я видел только раз, да и то на фотографии.

Каждое утро я встаю, завтракаю тем же, что она готовит своей трёхлетней дочке, и быстренько отваливаю из дома. Искать работу. Становится, наконец, человеком.

Вернувшись из Франции сама Ди уже полгода нигде не работает и проедает заработанное там. Поэтому как ни кайфно было бы поваляться после тюряги с недельку просто ничего не делая, такой роскоши у меня сейчас нет. Нельзя лишний раз раздражать ставшую какой-то задерганной и усталой Ди.

— Одно я не пойму никогда в жизни, Ди! Как можно было уже находясь два года во Франции, после курсов в Сорбонне — вернуться в эту задницу человечества?

— Да как тебе, эгоисту, эгоцентристу самовлюбленному объяснишь? Мама у меня тут осталась и доченька моя — Алинюшка!

— Ну дык и вытащила бы их туда, на волю!

— Умничать я позволяю только тем, кто умнее меня. Последние семь лет твоей жизни, дружок, свидетельствуют, о том что ты вряд ли попадаешь в эту категорию. И знаешь, ты только не обижайся, я все ждала когда сам поймёшь, вроде ведь старше Алинюшки моей…

— Ты о чем?

— Когда сморкаешься утром в раковину, старайся сразу смывать за собой всю слизь, хорошо?

* * *

Ди ждет от меня чуда. Тем чудом, что когда-то сделало её ваучер золотым, здесь, в вольной части джамахирии, теперь уже никого не удивишь. Нужно быстро сделаться нормальным человеком. Это значит найти хорошую работу и стать примерным отцом Алинюшке. В настоящий момент мой ретинг у Алинюшки тоже довольно низок — я такой большой дядя и не знаю кто же такие телепузики и Алина Кабаева — её знаменитая тёзка.

Как же ей объяснить, что ощущение у меня сейчас не описать лучше, чем как оборотом «будто с Луны свалился». Как ей поведать, что пару недель назад я сидел в телевизионке первого отряда и слушал двухнедельную гадскую разнарядку в исполнении Грека. Мне нужно хоть немного времени, чтобы уловить здешний баланс. Но времени нет — я и так, как выясняется, украл лучшие годы её жизни.

На каждом углу дымятся мангалы с самым вкусным в мире шашлычком, исходят божественным парком гигантские казаны с пловом, бескрайни развалы пирожков, самсы, мантов, тысяч сортов недоступных в зоне сигарет, пива, шоколадок, жвачек, чипсов, джинсов, рубашек, кроссовок! А денег — то шиш!

Главным наркотиком, высасывающим из меня последние гроши и хоть немного отвлекающий от глубины моего падения в пропасть криминала — становится интернет. Я мчу в кафе со всех ног всякий раз, когда удаётся сэкономить хоть толику со средств выданных мне на проезд и перекус. Трясущимися от возбуждения руками, я плачу за свой новый порок. Хотя какой же это порок? Стоит пересмотреть подход к сети — это не свалка порнухи и безграмотных текстов великих писателей. Интернет — это продолжение нашего мозга.

Но тогда я ещё был интернет-ребенком и весь мир для меня заключался в портале рамблер-ру. С почти сексуальным экстазом я втыкал во что ни попадя и с замиранием сердца наблюдал, что же из этого выйдет.

А еще в интернет кафе жил мой добрый приятель утёнок Мэджик Гуди. Гуди мог перевести влёт любую абракадабру, что мне пару раз в неделю подсовывал благодетель Забейдин Турсуныч. За секунды перелопатив текст любого размера и степени сложности, утёнок довольно крякал, и, на какой-то момент, сам становился похожим на Забейдина ибн Турсуна.

Президент ассоциации переводчиков Узбекистана, как скромно вещала сине-зеленая визитка моего первого вольного босса. Дворец президента переводчиков занимал заваленную пыльной бумагой двухкомнатную квартиру в наскоро перекроенный под офис-билдинг хрущёбе.

Внешне Забейдин походил не только на компьютерную утку, но и на каптерщика седьмого барака, глухонемого барыгу Джаббора.

Каждый четверг я давал объявление в городской газете: «великий переводчик проездом в Баден-Баден слегка поиздержался и почти даром быстро залепит вам любой сложности транслит». Одного-двух клиентов в неделю удавалось подрезать. Клиенты в основном возникали из бывшей комсомольской среды за ночь выхристившейся в бизнесманов. Предприниматели ножа и утюга.

— А ты, братан, за Габриэляна слыхал?

— Ну!

— Он чиста крышует мою чебуречную заправку!

— Ебануться мозгами! Круто, братан. Чисто па уму. Чиста брадяжня, да! Чиста — па мастям!

Я брал у этой сытой до лоснящегося блеска «брадяжни» дискетку, шел в интернет кафе и шлёпал ее на пару с Мэджиком. Потом слегка русифицировал полученную записку сумасшедшего, и тут же мчал за братвинским баблом. The operation was finished successfully.

Добрый утёнок Гуди помогал не вкладывать душу в муторные описания экстракторов для соковыжималок и прочей безбожной ереси из области первичной обработки хлопка. А я за это подкармливал утёнка со скромной выручки.

Деятельность была ненапружной и даже с элементом творчества, но не кормила почти совсем. А найти постоянную работу совершенно пока не удавалось. Не смотря на блестящее малявинское резюме, и начавший быстро регенерировать английский. Ах да, забыл ещё опыт работы в крупной строительной фирме в Москве! Это все никому не было нужно нахрен.

Двери в новое, жирующее в выросших на каждом углу нэпманских ресторанах общество оставались для меня плотно закрытыми. Я тайно мечтал тогда только о хорошем надёжном стволе, чтобы выйдя вечером на улицу, быстро отобрать у кого-нибудь кошелёк.

Купить бы потом на выручку шашлычку для Ди с дочкой, новую газету с объявлениями, и пару часов чистого воздуха в ближайшем интернет кафе. В мире есть только две категории людей — те кому легче украсть, и те кому легче ограбить. Я давно заметил. Кстати, я из второй категории. А вы?

* * *

Афганский альбом. Тохир Элдашев и Джума Наманганец.

Кто знает Афган лучше, чем Джума Наманганец? Почти два года бросков с парашютом и пыльных маршей в охранении армейских автоколон. Войска Дяди Васи. Он дембельнулся из советской армии в 1989 году. Между тем по Узбекистану вдарили дикие девяностые. Только в отличии от метрополии, здесь вдобавок к бандам возникшим на крышевании кооперативов добавился политизированный ислам. Стратегическое расположение Узбекистана, афганская граница и полное коллапс контроля со стороны Москвы, сделал эту землю обетованной для деятельности саудовских, иранских, пакистанских, турецких, ну и, разумеется, американских спецслужб.

Подавшийся было в правильный криминал — с наманганской бандой кореейца Кима, Джума случайно пересекается со старым сослуживцем — Тохиром Юлдашевым.

Тоху теперь трудно узнать — чалма, борода — выглядит как тот самый «дух», что они гоняли под Баграмом еще вчера. Бежав от репрессий из Узбекистана Джума Ходжиев, Тахир Юлдашев и Вячеслав Ким, принявший ислам и ставший Абдуллой, обосновались в Гармской области Таджикистана. В те времена Гарм был оплотом таджикских исламистов, здесь Джума и его люди чувствовали себя в полной безопасности и гораздо лучше, чем дома. Для того, чтобы подчеркнуть, откуда он родом, Ходжиев стал называть себя Джумой Наманганским, а свою бригаду — Наманганским батальоном.

В середине 1993 года правительственные войска Таджикистана, при поддержке России и Узбекистана оттеснили исламистов в Афганистан. Туда же ушёл и Наманганский батальон. Здесь Юлдашев и Ходжиев объявили о создании новой организации «Исламское Движение Узбекистана», сокращённо ИДУ.

16 февраля 1999 года в Ташкенте в разных частях города взорвалось 6 взрывных. Целью атак явились ключевые правительственные объекты, в том числе и здание Кабинета Министров.

В это время в здании должно было начаться заседание Кабинета министров, на котором планировалось присутствие Юртбаши. Было убито 16 и ранено около ста жителей города. Самого Юртбаши на заседании не было. Власти Узбекистана возложили ответственность за происшествие на ИДУ.

По другой версии, часть руководства Узбекистана знало о готовящемся теракте заранее, но не предотвратило его с тем, чтобы использовать его в своих целях. Также есть версия, что это была провокация со стороны самого Юртбаши и его спецслужб.

Правоохранительными органами в связи с терактом было арестовано множество людей. Основные обвиняемые — Юлдашев и Намангани, а также люди, находящиеся в эмиграции были признаны виновными заочно по показаниям свидетелей.

* * *

Джихад продолжался. Диверсанты наманганского батальона продолжали совершать рейды на территорию Узбекистана. Самыми громкими акциями тех лет стали рейд в Ташкентскую область с целью подрыва Чарвакской ГЭС и рейд в Сурхандарьинскую область.

Власти отвечали массовыми репрессиями. В безжизненном регионе недалеко от высохшего Аральского моря появилась спецколония Жаслык, узбекское Гуантанамо, откуда живыми не возвращаются. Религиозный экстремизм стал в Узбекистане самым тяжким преступлением.

* * *

В ночь с 7 на 8 октября 2001 года началась американская операция Несокрушимая свобода.

Хорошо обстрелянный, подготовленный Наманганский батальон под руководством двух бывших советских десантников-афганцев доставил немало хлопот не только Северному альянсу, и но и элитным американским подразделениям. Довольно скоро портреты Джумы и Тохира оказались на сайте ФБР, как самых разыскиваемых террористов.

После того, как войска Северного альянса заняли Кундуз, около 500 пленных талибов, в основном иностранных наемников, были заключены в древнюю крепость Калаи-Джанги неподалеку от афганского города Мазар-и-Шариф, что в переводе означает Кладбище Благородных.

Завладев оружием, военнопленные подняли дерзкий антиамериканский бунт.

Только через три дня ожесточённых боев и с помощью интенсивнейших бомбардировок ВВС США, Северный альянс с трудом восстановил контроль над крепостью. Полагают, что в ходе операции практически все пленные были убиты.

3.4

Как всегда, утром я полусонный выковырял яйцо всмятку, доел залпом оставшуюся после Алинки кашу, и побыстрее вылетел из квартиры леди Ди.

Как раз вовремя.

Из подъехавшего такси, медленно и с достоинством вылезал падре Малявин. Как всегда его сопровождала дорогая аура диоровского Фаренгейта. Малявин был подтянут и чисто выбрит. Чёрный костюм и красная шёлковую рубашка. Малявинский костюм теперь стоил несколько сотен долларов, но сам Малявин оставался верен культовым цветам группы Алиса.

На правой руке Малявина играл весёленькими огоньками недетский болт с брюликом размером в половинку горошины из хорошего ташкентского плова. Через левую руку Малявина был перекинут щегольской кожаный плащ типа нордический, стойкий.

Малявин был бесконечно крут и хрустел как новая стодолларовая купюра.

— Здарова!

— Салям алейкум — открывай ворота, дядя Малявин!

— Далеко собрался?

— В тубдиспансер собрался за результатом анализов. Нам без анализов — сами знаете, строго воспрещается!

— Экзотикь! А я по твою душу. Ты это, кино Однажды в Америке помнишь? Ну, помнишь момент, Лапша выходит из тюрьмы, а его встречает Макс с голой бабой в машине? Я только вчера пересматривал! По рейтингу — второй фильм в моей коллекции!

— Ну и? Баба-то голая где?

— А тебе на хер баба, что мало Ди? Такая дама приятная во всех отношениях. Гордая только немного и все.

— Ди, Малявин, это мой хлеб! Но иногда хочется ведь и тёплых булочек! И пышечек, и пирожных! Махнём по бабам? А?

— Бабы, шмабы. Берись за ум уже наконец. Отгулял. На вот — тебе. Гонорар вчера только получил за статью в немецком журнале. Прости, что сразу не сообразил. А вчера кино смотрю, думаю — мля! Как же эт я? Маху дал!

Я раскрыл ладон ь и увидел там двести баксов. ДВЕСТИ БАКСОВ! Целое состояние по тем временам. Хватит на пару месяцев вполне комфортной жизни в упорных поисках работы. Ай-да Малявин!

— Ну, Малявин. Ну… не знаю, брат, не знаю! Спасибо…Спасибо МАЛЯВИН тебе! Не знаю, что и сказать! Не все родные честно говоря так встретили!

Да что уж там греха таить — не все, никто так не встретил. Ни одна падла. Спасибо!

А когда отдам вот не знаю.

— А и не надо отдавать. Просто правильно потрать, и кино-то посмотри «Однажды в Америке». Всё будет хорошо, я уверен в тебе. Сдюжишь.

— Слушай, Малявин, а может все ж махнём куда? Я угощаю! Нынче деточка я буду фантастически богат!

— Не получится махнуть — вон леди Ди за нами из-за занавески наблюдает.

Да и потом у меня дела кой-какие ещё на Чиланзаре. Я поеду, а ты заскакивай позже — электронную почту проверить. Может где и на интервью позовут.

* * *

Бегом вернувшись домой я несколько секунд торжествующе трясу баксами перед самым носом Ди.

— Вот они — на хую намотаны! Кто теперь тут кого емеет и кормит, а?

Но Ди делает вид, что не читает в этот раз моих мыслей, и ни на йоту не сдвигается с прочно занимаемых позиций:

— Ну и что ты тычешь этой мерзостью мне в лицо? Езжай, разменяй сотню, купи свежего мясца, комет-гель для ванны и присыпку для Аленюшки. На Алайский езжай — там менялы круглые сутки ошиваются. Корейцы, в основном, или татары. Хотя подожди, подожди — лучше до Детского Мира дойди — там на пару сумов курс всегда больше.

Давай! Дуй! Добытчик ты мой!

Не чувствуя под ногами земли как человек выигравший миллион в рулетку, я вприпрыжку, напрямую через волгоградский бублик помчался на станцию метро Пятьдесят лет СССР.

Метро было там же и выглядело вроде так же, но называлось теперь «Улугбек». Я вспомнил пухлого баландёра из второго аула и улыбнулся. Явно назвали не в его честь. Насколько помню оный Улугбек был звездочёт и внук Амура Тимура. Ну и ладно, как говорится, главное чтоб под хвост не долбился.

* * *

На прохладной станции в ожидании поезда мытищинского вагонозавода, наблюдаю разруху внесённую Улугбеком в братскую семью народов. Раньше станцию «Пятьдесят лет СССР» украшали пятнадцать огромных тяжеленых бронзовых гербов всех республик союза.

Бронза очень зачётно смотрелась на фоне тёмно-коричневого, с черными вкраплениями отшлифованного гранита станции. Станция больше походила на зиккурат вавилонских богов, чем на остановку общественного транспорта.

Теперь вместо гербов станция Пятьдесят лет СССР красовалась огромными дырами свежего щербатого цемента.

Я живо представил, как поздней ночью, по-воровски крадучись, на станцию пришли мрачные люди Улугбека. У людей были дыры вместо глазниц — вроде тех, что сейчас украшают стены станции. В руках у слепых людей были длинные стальные ломы-иглы. Безглазые люди ударили ломами в Украину, Казахстан, Литву и Беларусь… Гербы союза братских республик, медленно, как бронзовые листья осенью, кружась, обрушились на рельсы с плачущим бронзовым звоном.

— Улугбек бекати! — вывел меня из трипа голос узбекского левитана.

Я вскочил в подъехавший поезд, и покатил на мустакилик хиебани, бывший Сквер Революции — там до Детского Мира можно за минуту бегом. Я сказочно фантастически богат!

* * *

У Детского Мира мой наметанный на нелегальщину арестантский глаз, сразу выделил в толпе движенщиков-барыг. Честно скажу, свобода и общение с вольным людом сильно напрягают по-первой. В лагере вольнонаемных автоматом приравнивают к ментам, и ведут себя с ними соответственно. На воле нужно некоторое время, чтобы изжить этот стереотип и перестать вежливо заискивать с каждым продавцом сигарет будто он по меньшей мере офицер оперчасти.

Моё доверие вызывала немолодая кореянка с ярко накрашенными губами. От неё сквозило уверенностью и олимпийским спокойствием. На аферистку вроде тоже не походила. Да ещё давала на двадцать сумов больше чем остальные. Значит сто две тысячи! Ого! Сто две тысячи денег! Сначала — по шашлычку, потом… О!

Наконец-то смогу увидеть отца. После развода он оставил все маме, а сам переехал с Борькой в такую тьму-таракань, что у меня реально не хватает денег, чтобы оплатить путешествие. Ну, и, если честно — все время не как не выберу, стыдно. Сейчас минут через пять смогу рвануть к отцу на такси.

Озираясь по-сторонам, быстро нырнул за ней во двор ближайшей девятиэтажки. Всем знакомо это паскудное чувство страха перед запалом, когда покупаешь гандж, например или меняешь валюту. Страшные преступления! Идиотизм закона закаляет в нас чувство отчуждённости от государства, а это друзья, очень хорошо! Государство нам не друг и

никогда не будет. Не обманитесь! Пусть засунут свои гражданства, прописки и лицензии в задницу, куда поглубже. Нам бы до Москвы, а там уже — рукой подать.

Моя новая знакомая заскочила в подъезд и вскоре вышла с полиэтиленовым мешком Озик-овкатлар, набитым пачками бумажного воплощения молодой узбекской государственности.

Сотку Левина она элегантно поместила между двух, далеких ещё от увядания фарфоровых грудей, которые бывают только у выходцев из Японии, Кореи и Индокитая, и тут же враз растворилась в уже начинавших густеть сумерках.

Я сунул деньжищи подмышку и не успел толком развернуться от подъезда, как оттуда бодро вышло двое увешанных рациями и дубинаторами казахов из патрульно-постовой службы.

Подстава! От сука, лоханулся сердешнай! И на старуху бывает юрьев день!

Это я уже на бегу делюсь с собой эмоциями.

— Ах, шишинга! — раздосадовано восклицает один из ментов бросаясь следом. Менты не любят, когда граждане не сдаются сразу, а проявляют нездоровую инициативу и убегают.

Я бегу! Бегу что есть силы, забыв от страха дышать, бегу!

Слышу только топот сапог и крики ментов -

— Тухта, тухта шишинга!

Ноги, отвычные от нагрузок быстро начинают сдавать. Просто тупая боль появляется в икрах, суставах и костях. Как ноющий зуб. Эх ноги, мои ноги…

Я жму из-за всех адреналиновых сил, а скорость все падает и падает.

Место открытое и вокруг много радостно готовых помочь милиции граждан. Они пытаются преградить мне путь и схватить меня своими граблями. Сами когда-нибудь непременно окажетесь на моем месте, волки, вот увидите.

Поняв что бежать осталось немного и ночевать сегодня я скорее всего буду снова в тюрьме, я решаюсь пойти ва-банк и резко бросаюсь через широченную часто простреливаемую машинами дорогу. За дорогой кустарники украшающее газон перед пятизвёздочным отелем Тата Лтд, можно и загаситься.

И все бы сработало если б не эти поганые designed for real runners китайские найки, купленные за кило картошки ещё в Зангиоте. С правой туфли, как с банана слетает передняя часть подошвы, от неожиданности я спотыкаясь на бегу, балансирую стараясь сохранить равновесие и буквально присаживаюсь на правую фару проезжающего по соседней полосе Москвича.

Открыв через несколько минут глаза я вижу небо, крышу гостиницы Тата Лимитед, и склонённую надо мной плоскую рожу мента-казаха.

— А? Шишинга!

Полувопрошая — полуторжествуя смрадно дышит он мне в лицо.

* * *

Афганский альбом. Ахмад Шах Масуд.

Панджшерское ущелье разделяет Афган на северную и южную часть. Исторической родиной сегодняшних панджшерцев — являются Самаркандская и Бухарская области современного Узбекистана. И панджшерцам и службе национальной безопасности джамахирии хорошо известно об этом факте.

Позже в Ущелье Пяти Львов влились узбеки и казахи — потомки басмачей, ушедших от карательных отрядов Буденного и кроваждного комбрига Мелькумова.

Ущелье Пяти Львов славится залежами лазуритов и изумрудов. А на политическую карту мира эту стреляющую глухомань нанес афганский батька Махно — Ахмад Шах Масуд.

Министерство обороны СССР провело девять полномасштабных войсковых операций, чтобы бы поставить точку в карьере афганского Махно. Ни одна из операций не увенчалась долгосрочным успехом.

Интересен факт, что когда Масуда удалось выкурить из родного дома в Джангалаке — в усадьбе нашли любопытный трофей — книгу известного партизана Сидора Ковпака. Оказывается, для панджшерского льва, книга была настольным пособием по тактике партизанской войны.

Тогда Москва решает действовать методами британской разведки, давно и серьёзно занимающейся афганским проектом. Начальник ГРУ Генштаба ВС СССР генерал армии Ивашутин поручает полковнику Анатолию Ткачёву стать военным советником Масуда.

С лидером моджахедов заключено перемирие, соблюдавшееся 2 года. Советские войска даже обязывались оказывать Ахмад Шах Масуду авиационную и артиллерийскую поддержку в случае вооружённых столкновений его отрядов с соперничающими формированиями. Дополнительно к военному сотрудничеству, полковник Ткачёв проводил идеологическую работу знакомя Ахмад Шаха с советским образом жизни и произведениями классиков марксизма.

Поговаривают, будто бы в последствии любовь к изумрудам вычеркнула Ткачёва из списков героев-интернационалистов. А может быть сам Масуд оказался ещё твёрже, чем зелёные камни его ущелья. Наивно верить официальным версиям тайных операций любой разведки мира.

После вывода советской армии из Афганистана в 1989 году возглавил фактически независимый населённый таджиками 2,5-миллионный северо-восточный регион Афганистана названый «Масудистаном», который имел собственное правительство, деньги и хорошо вооружённую армию численностью до 60 тысяч человек.

Существуют данные, что с 1999 года Ахмад Шах тесно сотрудничал с ЦРУ, как в своё время с советским ГРУ. Но, как и батька Махно, он всегда готов был сотрудничать с кем угодно, лишь бы соблюсти интересы своего горного Гуляйполя.

В апреле 2001 года в качестве главного противника пропакистанских талибов, Ахмад Шах Масуд был приглашён в Европарламент. Евросоюз предоставил Ахмад Шаху военную и финансовую помощь. Через таджикско-афганскую границу была переброшена тяжёлая военная техника советского образца. Впервые, за многие годы борьбы против талибов, лидер Северного альянса почувствовал серьёзную международную поддержку. Интересен факт, что посредником поставки новейших вооружений в Масудистан был скандально известный оружейный барон Виктор Бут. Русский родившийся в Душанбе.

В 82-м году в перестрелке с моджахедами рядовой Советской Армии Николай Быстров был ранен. Очнулся он уже в плену. Когда через некоторое время Масуд предложил советским военнопленным вернуться в Советский Союз, вернуться не захотел никто — боялись наказания за плен. Кто-то из солдат уехал в Германию, кому-то Масуд помог перебраться в другие страны. А Быстров остался. Он принял ислам и через пару лет стал одним из руководителей личной охраны Ахмад Шаха, где прослужил почти 14 лет.

9 сентября 2001 года на Масуда было совершено покушение во время интервью — террористы-смертники выдавали себя за журналистов, спрятав взрывчатку в видеокамеру. Ахмад Шах Масуд скончался от ран на следующее утро, 10 сентября.

А уже 11 сентября, на следующий день, прогремели взрывы в Нью-Йорке, которые вдохновили все прогрессивное человечество принять посильное участие в оккупации Афганистана.

3.5

Вам не хотелось иной раз, как в детстве, спрятаться под одеяло с головой? Мутная аура ташкентских улиц напоминает межсекторные переходы на строгом режиме. Государство из защитника превратилось в уголовника с зелёными погонами. Самые страшные бандиты теперь сами представители власти. Эти уголовники только что ограбили меня и, ухмыляясь, вышвырнули пинком.

А я все же благодарил бандюг в форме. С поклонами отчаливал. Отпустили, дай вам бог здоровья, отцы родные! Руки бы целовал, если б попросили. Милые-милые казахские постовые!

Неисправимый преступник. Только вышел, понимаешь, на свободу. Паспорта с пропиской не получил ещё. Уже не говорю про такие важные книжки-раскладушки, как трудовая и военный билет! А вон туда же — валютные операции. Неисправимый элемент. Моё мнение — такую ненужную здоровому обществу накипь необходимо расстреливать. На месте. Чтоб не маялись.

Бежать. Бежать отсюда сломя голову. Немного нагулять жирок — и через линию фронта. К своим. А пока — убежать можно только под одеяло к леди Ди.

* * *

От страха прижимаюсь к ней из-за всех сил. Ди поворачивается спиной.

— Не касайся меня холодными ногами!

И пусть спиной. Ну и пусть. А я все равно благодарен. Не упрекнула ведь за то что вместо сто двух тысяч принёс домой только две. А про алинюшкину присыпку и волшебный комет-гель — я и вовсе забыл, вот ведь какой человек-рассеянный! Ни о чем важном толком и попросить нельзя.

Но как чудесна спина у леди Ди! Попа мягкая и горячая. Сиськи маленькие, но такие приятные на ощупь. Лежим уютно, как ложечки. Спасаемся от всех. Я нашёл защиту от внешнего агрессивного мира.

Знаешь, Ди, ты теперь моя мама! Мама для мамонтенка. Спрячь меня, Ди. Мне так неуютно. И так обидно. Давай никогда-никогда не будем вылазить из твоей мягкой постели. Тут, с тобой, под одеялом мы проживём долгую счастливую жизнь.

Ди молчит, зато её тело говорит со мной. А я совсем ещё не привык к этой роскоши свободы — когда рядом мягкое тело со жгучей попой, и этого сокровища сколько хочешь. И даже прятаться не надо. Любовь юртбаши пока еще не отменил своим гневным указом. А прописку Ди у меня не спрашивает. Прописка у меня одна — и думаю девочка уже чувствует, как прописка уткнулась ей в спину.

На груди у Ди возникли две маленькие твёрдые виноградинки. Они сводят меня с ума. Откусить бы этот виноград — нежно, но больно. Сладкое безумие. И зачем с ним бороться? Мое забытие приторно, но слишком коротко. Слишком суетливо. Слишком быстротечно.

* * *

Ди поворачивается ко мне. У неё холодные глаза дамасской стали:

— Ты хотя бы раз в жизни способен довести до конца хоть что нибудь? Зачем начинать то, что ты не в состоянии закончить? Раздраконил вот меня всю — а теперь что? Спать ляжешь? Доволен? Скотина бесчувственная.

— Ди? А, Ди? А я тебя люблю!

Мне наивно верится, что женщины любят исключительно ушами.

— Любишь? Поэтому тогда с Вероникой стал гулять? Стоило мне уехать на неделю? Поэтому бросил меня тут тогда одну? О! Цена твоей любви нам хорошо известна.

Ди возрождает печальные события восьмилетней давности. Иногда чтобы с максимальным качеством измучить себя и окружающих, женщины вытаскивают из шкафа призраков и долго выбивают из них пыль, как из бухарских ковров.

* * *

— Ди, моя сладкая Ди! Вспомни как нам было хорошо когда-то! Ну, помнишь — наш первый раз — на балконе у Олеськи? Рядом с велосипедом, луком в ящике, гирляндой перчиков на стене?

Ди, ну давай, потрогай меня там — внизу — я моментально воскресну, клянусь! Потрогай — нежно. Минута делов.

— Сам трогай свою гадость. В тюрьме небось трогал — вот и продолжай трогать! А меня лапать несмей больше! Гигант большого секса! У Олеськи, говоришь? А ты вспомни хорошенько-то — ведь и не было там у нас нечего, кроме ласк твоих — коротких и бестолковых. И никогда у нас с тобой ничего не было. По-настоящему. Никогда в жизни. Так чтобы звезды загорелись и горы вздрогнули.

Я остался один, как товарищ Сталин в тёмном личном кинозале. Застрекотал за спиной проектор. Как немое кино промелькнул на экране весь наш короткий журнал о любви.

И правда — несмотря на обилие интима, я так и не успел тогда формально лишить ее девственности.

А потом была Вероника. Совсем другое кино. Боевик.

— Ди, ну вот смотри, позже, через четыре года, ну помнишь — когда я с поселения сбежал? Переспали же один раз? Ведь тогда — вроде по-настоящему было? Или как? Не знаю — мне, например, даже очень понравилось.

— Да уж. Переспали. Переспали. С пятого на десятое. На бегу, как всегда. Побегушник несчастный.

— Ди, моя сладкая черешня! Ну дай мне маленький тайм-аут. Дай хоть с силами собраться! Очухаться. Я ведь горы сверну, посмотришь! Для тебя и сверну. Тюряга — это как болезнь. Понимаешь? Как грипп. Надо отлежаться и все. Выздоровлю. Надеюсь скоро. А хочешь, я тебе все же расскажу какая она — тюрьма — изнутри?

— Да пошел ты к черту, слышишь, ко всем чертям катись со своими сраными рефлексиями! Про тюрьму он мне все поведать рвётся. Ты что, герой-афганец? Лётчик-космонавт? Что ты застрял в этой тюрьме своей? Посмотри на Малявина — представитель шведской компании. Утром встаёт в одних трусах- почту проверит от них и знай получает за это банковский перевод раз в две недели! А Игорешка Кан? В Гренобле преподаёт! Сверстники твои между прочим.

Нам с Алинюшкой нужна защита и опора. А сопли свои прибереги-ка для той, из-за кого ты вообще сел! Вон живет себе в лондонах своих и давно забыла о своем лыцаре. Давай-ка, дружочек, знаешь, по-быстрому, подотри-ка нюни и на работу устраивайся. А если тебя что-то в моем плане не устраивает — можешь катится прямо сейчас. В добрый путь. У нас тут демократия.

Я поднялся на локте и взглянул на Ди. Это правда была она? Моя леди Ди?

* * *

Однажды, в прошлой жизни, мы вдвоём не пошли на работу. Вернее, я не пошёл на работу, а Ди не пошла на лекции в институт. У нас с Ди гостил тогда Анатолий Мариенгоф. Тоненькая брошюрка с коротким серебряным романом. Мариенгоф стал с нами говорить. Вопрос о работе и об институте как то разрешился сам собой. Мы смаковали Мариенгофа друг другу по-очереди вслух. По одной главе. Ты- свернувшись в кресле под пледом. Я расхаживая с брошюркой по комнате.

Москва. Голод. Революция. Разруха. Ставят и сносят памятники. На рынке торгуют рыбьей требухой. А герой страусиным пером сдувает пыль с книг своей библиотеки. Когда мы дочитали «Циников» — на глазах и в горле шипели слезы. Мы нежно обнялись и долго лежали просто так. Тихо плакали. Нежно-нежно целовались.

И если есть на свете рай — там все должно быть именно так. Умная нежная девушка, Мариенгоф, музыка и горько-сладкие слезы очищения. Кто ж мне теперь виноват, что я сам вытер ноги об эту красоту? Мог ли я допустить тогда, что в жизни не существует черновиков?

* * *

— Ди, ну прости уже меня. Я такой идиот. Сам все испортил!

— Вот именно. Скотина. Своими руками. Уничтожил. Животное тупое. Все переломал. И сейчас. И сейчас! Скажи, вот скажи, мне пожалуйста, что, неужели так трудно свои поганые волосы смыть с мыла в душе? Мерзость какая!

— Ди, я умоляю тебя, прости, прости меня! Дай хотя бы один шанс! Хоть малюсенький шанс

— посмотришь, я теперь для вас с Алинюшкой…

— Поздно. Поздно опомнился, голубчик. Ты что ли тут ночей не спал, когда Алинка температурила? Вставал в три часа ночи ее кормить? Вот! А теперь — вот он я, смотрите — на все готовое! Герой-каторжанин. Гол, как сокол.

Её последние слова напомнили, что я и правда — гол в прямом смысле. Я глянул вниз на скукоженую пародию моего мужского достоинства и сполз с кровати на колени.

Опустив голову, стал яростно целовать жестковатые пряди внизу ее круглого живота. Почему-то припомнились слова Ди о волосах прилипших к куску мыла. Подумаешь! Разве мыло может что-то испачкать?

— Ты хоть что-нибудь нормально можешь сделать? Хоть раз в жизни? Да не дави же ты так! Ниже. Ещё чуть ниже. Медленней. Ну же! Вот так! Да нет же, идиот! Вверх-вниз. Ди забарабанила меня по голове кулаками:

— Вверх-вниз! Вверх-вниз…Понимаешь? Как лопатой для снега. Широко. Мягче. Да. Тут. Да. Не вздумай остановится.

Как только она это сказала, я понял, что язык уже устал и сейчас просто онемеет как мои бледные худые ноги на просчёте в лагере. По подбородку липко ползет слюна. Но это ведь мой последний шанс. Когда же она уже отстанет от меня? Когда же вы все от меня отстанете?

— Да. Да. Скотина. Да. Сволочь.

Да. Да!

Ебанная ты проблядь!!! Еще. Уничтожу если остановишься сейчас!

Да. Даааддддаа… сука

Ди отпихнула меня пятками в челюсть и сжала свои красивые коленки.

Довольный проделанной воспитательной работой, я отвалился на подушки и стал наблюдать, слегка строя глазки — вона как мы можем. Богатыри!

Ди потянулась в постели, как сытая кошка.

— Спасибо, Кирюха! Спасибо, милый! Я подхватил шутку:

— Да что вы, девушка, я не Кирюха, Мефодий я Фессалоникийский

— Киборг ты македонский

От Ди снова повеяло холодом.

— Кирилл это мой мужчина. Настоящий мужчина. Любимый мужчина, понимаешь? К кому ты думаешь я бегаю в интернет-кафе?

Я быстро вспомнил как однажды столкнулся с Ди в интернет-кафе у её дома и как немедленно она меня оттуда выдворила. Вон оно в чем дело! И этот мозгляк — компьютерно-продвинутый монстр, неряшливый служащий кафе — её мужчина? Ее Кирюха? Да что же в нем такого? Хотя… Хотя он все знает про интернет, а вот я… Я вообще, кажется, ни хрена ни о чем тут не знаю. И мало что тут, на воле — понимаю.

— Этот турсук закормленный в интернет-кафе и есть твой мужчина?

— Сам ты барсук. Почту я там проверяю. В кафе. Яхуу-уу- мэйл. На парижском канале рекламу гоняли тогда — «Яхууууу!»

Во Франции он остался. Кирюшка мой. Мальчик. В иностранном легионе служит, между прочим. Сильный. Крепкий. Высокий. Все мои капризы терпит. Не то что ты. Бывший десантник. ВДВ!

Мы с ним однажды, второго августа, нагрузились и орали на Елисейских полях: «ВДВ! ВДВ! Дядя Вася!» Этот лозунг Ди выкрикнула настолько громко, что сама испугалась, и накинув халат на прекраснейшую из задниц известных человечеству — пошаркала проверять, не проснулся ли Алиненочек.

Наша кровать неожиданно завертелась как тренажёр для лётчиков-космонавтов. Сквозь пелену я слушал её исполненные нежности истории о Кирилле. Воплощенном аполлоне, которого Ди вынуждена была покинуть из-за моральных обязательств перед мамой и дочкой. В отличии от некоторых она как раз была таки способна на подвиг в личностных делах. Я лежал выброшенной на берег сардиной и, кажется, начинал уже смердеть. Как мне реагировать на её историйки?

Устроить сцену ревности, цунами коей я испытывал сейчас в каких-то прямо неимоверных пропорциях? Снова опуститься на колени и слюняво вылизать ей трехдневную небритость между ног?

В конце концов, я решил принять в семью этого легионера Кирилла, нагло ввалившегося в

нашу постель со своими потными солдатскими подмышками и стилизованной наколкой парашюта на загорелом атлетическом плече.

До Франции далеко. А я — киборг македонский и барсук фессалоникийский — вот он — рядышком. У меня есть преимущества. Довольно таки осязаемые. А ты — Кирилл — просто прыгающие буковки в яхумэйл. Яхуу!

Дальше видно будет, как карта ляжет. Нам бы, братцы сами знаете, до Москвы бы прорваться. А там уже совсем рукой подать.

* * *

Волевое решение развязало мне руки. Приняв ипостась немного завистливой лучшей подруги Ди, я долго ещё слушал о подвигах венценосного меченосца Кирилла и благоговейно поддакивал. Да. Бывают же такие мужики. Настоящие. Не то что нынешнее племя метрокиборгов и альфонсов.

Наконец, Ди — умиротворённая и удовлетворенная во всех отношениях, засопела. Иногда она не до конца закрывает глаза даже когда спит. И кажется, будто она тихонько следит за вами из-под длиннющих ресниц. Но вот если сопит — вот так, слышите, как сейчас — значит все таки уснула.

Приподнявшись на локте я долго смотрю на неё. Прощаюсь. Потом бесконечно долго душу её узкой бечёвкой типа тех, какими раньше завязывали коробки с тортом «Сказка». Ди хрипит и елозит по мне красивыми ногами.

В конце-концов, отказавшись от бечёвки, чтобы не портить её изящную шею странгуляционой бороздой, душу нашей большой мягкой подушкой. Положив подушку на лицо — стараясь не разбудить, я сажусь сверху, как это принято делать с вахабитами в спецподвале ТТ.

Задыхаясь, Ди изогнулась неестественной причудливой дугой и скинула одеяло на пол. У неё очень красивые бедра. Очень. А комочек фиолетового кружева она так и оставила на полу.

Я сдерживаю неимоверно унизительный порыв подобрать этот кружевной ультрафиолет и вдохнуть им, как мальчишка-ныряльщик за жемчугом на Фиджи. Я видел его фотку на рамблере.

От тела Ди исходит волнобразная магия. Ладно. Сегодня не стану ее убивать. Разве же можно — эдакую красотищу губить? В другой раз. Обязательно в другой раз. Едкая смесь ревности, ненависти, желания и унижения растворила меня на жалкие молекулы.

Я закрываю глаза и подсматриваю за сильным, высоким, раздетым до пояса голубоглазым блондином из бронзы — Кириллом, вставшим посреди комнаты как скала.

А вот Ди, одетая только в короткую форменную гимнастёрку иностранного легиона. Гимнастёрка застегнута всего на одну пуговицу. Хорошо видно что под развевающимся хаки у Ди ничего нет. Её волосы разметались по лицу. Ди колотит Кирилла по груди руками, пинает ногами, кусает и вообще — капризничает. Кирилл непокобелим.

Наконец, не выдержав, он поднимает ее на руки и сажает на высоченный барный стул. Она раздвигает свои безупречные сладко-пухлые недра, и там мелькает розовая призывная нежность. Кирилл по-солдатски чётко сбрасывает армейские штаны с ног, покрытых мышцами не меньше чем у мускулистого жеребца Амура Тимура, и вот уже вскоре мы все трое сливаемся в липком потоке постыдного предутреннего экстаза.

* * *

Утро — самая паскудная часть суток. У меня мозги ламповые. Им чтобы прогреться до рабочей температуры нужно пару часов и литр кофе. Но общество давно решило все за меня и я обязан подчинятся. Рабочий день начинается в девять и все тут. Да поймите же, кретины полуграмотные, у меня работоспособности выше, если дать мне выспаться. Что вам с того, что явившись на работу в восемь я буду два часа тупо смотреть в одну точку, стараясь не нанести не совместимых с жизнью ранений окружающим?

Мерзкий французский будильник Ди с надписью «Буиг».

Когда-нибудь, когда я стану очень богатым и сильным, я разнесу этот буиг об стену в брызги. И ещё, милашка Ди, навсегда закажу тебе упоминать об иносраных легионах сплошь состоящих из парашютных гандонов, сумевших таки достучаться в твою сладкую звездёнку.

Но пока — я гол, как сокол. Поэтому пора вставать и пилить через два квартала пёхом за свежей газетой. Работу необходимо найди во что бы то ни стало. Хорошую работу. Статус альфонса не просто некрасив, но ещё имеет ряд серьёзных неудобств для такой тонкой и властной натуры как я.

Умываясь в ванной теперь трепетно слежу — не позабыть бы не смытые сопли или капли зубной пасты в раковине. Поднимаю круг, ссу, опускаю круг. Тихо опускаю — а то так ведь финский унитаз можно расколотить.

Скоро стану настоящим человеком. Дрессированным, как сиамский кот соседки по Сергелям — тети Галы. Кот гадил исключительно в унитаз, потом смывал за собой и никогда не курил в постели. Сейчас — если этот кошак еще не издох, наверное на всех парах осваивает интернет.

* * *

— Шуриииик! Скоррее! Сюда!

В голосе Ди было столько ужаса, что сопли так и остались в раковине. Я ринулся ее спасать.

— Алинюшку вырвало! Смотри! Бедное моё солнышко!

Рядом с кроватью лежала небольшая слюнявая кучка из желудка малышки. Чтобы хоть как-то разрядить атмосферу глобальной катаклизмы, я быстро наклонился и собрал кучку с ковра. Полотенце, на бегу прихваченное из ванной — оказалось очень кстати.

И это действительно разрядило атмосферу направив монолог Ди в другом направлении:

— Что же ты, скотина эдакая, вытворяешь? Полотенцем?! Полотенцем что ли ковёр вытирать?

Я в ужасе отступил в сторону ванной, прижимая к груди камочек с завернутыми полу-перевареными продуктами по неизвестной причине отторгнутыми Алинюшкой.

— Куда потащил! В ванную? Баран! Выкинь его в мусорку сейчас же! А в ванну свежее повесь.

Что до сих пор не знаешь где в доме чистые полотенца лежат? Конечно! В кладовой!

Как арестант в бараке куда ворвался с обходом Хозяин, я суетливо избавился от грязного полотенца и помчался в кладовку — за свежим.

* * *

На полках кладовой лежали целые кипы белья. Полотенец не было видно. Я стал методично осматривать бесконечные стопки, и вдруг наткнулся на жестяную коробку от турецких конфет с ликёром и тисненной надписью «Мерхаба».

Мерхаба — это по турецки вроде значит «привет» — машинально отметил я и открыл коробку. В коробке аккуратно расположились четыре стодолларовые бумажки, пластиковая карточка дайнерз клаб и загранпаспорт Ди.

«Мерхаба!» — как заклинание прошептал я моментально проснувшись — «ассара-дара чукара!»

Вот сука. Совсем не верит в мою счастливую звезду. Каждый день выдает в обрез по полгрошика — даже на дорогу не всегда хватает. На короткие расстояния просто хожу пешком. Неужели не понимает, что поиски работы пойдут быстрее — стоит мне обрести подвижность и хороший костюм.

Я засунул деньги обратно. Ладно. Не хочешь карты раскрывать, не обижайся. Я теперь тоже жестче играть начну. На воле люди, похоже, такие же гнилые, как и в лагере. Только матом не ругаются и поднимают круг когда ссут.

* * *

Повесив новое полотенце в ванной, сел шнуровать кроссовки. Розовенькие коры Ди — пойдет быстренько сгонять за объявами. Мои-то развалились совсем еще вчера. Пали жертвой казахских наемников юртбаши.

— Сперва в поликлинику забеги в детскую. Вроде, температурка у неё! Вызовешь врача на дом.

— Я вот газету только куплю — и сразу туда — в поликлинику.

— Эту газетку я тебе затолкаю в глотку, когда вернёшься. Ты что же совсем слепой — ребёнок заболел, изверг? Газетку! Кому тут нахер нужна твоя газетка?

Услышав слова — «совсем слепой», я понял причину дискомфорта и, вернувшись в ванную — единственный островок безмятежности в доме — ловко пришлёпал на глаза темно-синие контактные линзы леди Ди.

— Так. С сегодняшнего дня. Надоело. Надоел ты со своей газетой, понял да? Вон соседка — Маринка работу предлагает. Убирать по вечерам корейский ресторан. Чем не работа? Совсем близко — на велосипеде сможешь ездить. И покушаешь там же.

Известие о хорошей работе вспыхнуло во мне холодным недобрым огнём.

Я не понимаю природу происхождения человеческой злости. У меня нет статистики и хромает теория. Но иногда приходит такой холодный обжигающий как кислота огонь, и тогда я превращаюсь в настоящее исчадие ада. К счастью ненадолго. И к счастью эти приступы крайне редки.

— Какой ресторан? Какая еще нахер Маринка? Ты чо? Какой ссука «покушаешь там же»? Ты ваще уже нахлобучилась? Края потеряла из виду?

— А что? Что такого? И ресторан! Вполне неплохо для начала! Или ты наивно рассчитываешь завтра ж устроиться в американское посольство? Ребёнок. Тупой ребёнок. Знаешь какие люди деньги платят, чтоб хоть уборщицей туда воткнуться? Проснись!

— Ну не полы же мне мыть на свободе, правильно?

— Неправильно. У тебя семья — вот приоритет. Начни с малого. Холодильник заполни. И — в свободное время — пожалуйста — ищи работу своей мечты.

Мне захотелось сказать что-то язвительное, но никак ничего не шло в голову. От волнения я скатился на примитивную привычную феню:

— Да ты попутала божий дар с трымвайной ручкой! Сука! Не катит боярину полы-то шкурять! Мне западло что-то тяжелее хуя подымать, босота!

Я изящно провёл по воздуху веером из воровских пальцев.

Сценка из мест где нет кругов на унитазах, но по утрам поёт Круг — совсем не произвела на Ди никакого впечатления. Аплодисментов не последовало.

— Скотина! При больном ребёнке! Следи за своей помойной ямой. Бандюга. А я вот, между прочем, в Париже работала в гостинице! И нечего! Не потеряла к себе уважения. И ещё маме деньги переводила. Вот так вот!

Я кинулся к окну. Задумывался драматический жест — сдвинуть на бок штору и продемонстрировать, что там вовсе даже не Париж, а поганый волгоградский бублик со спущенной на зиму водой. Дно устилает подсохшая и подмерзшая за зиму тина, в которой иногда мелькают топленые детские надувнушки.

Но рванул я занавесочку в горячке довольно неловко, и меня тут же огрел по башке тяжёлый, сорванный вместе с гардинами карниз.

— Ты что же это вытворяешь, козёл? Я сейчас участкового вызову!

Упоминание участкового зажгло меня едким огнём цепной злости. Я простил бы ей все — и крышки круга, и газеты засунутые мне в глотку и задницу, и блевотину чужого ребёнка приобретённого в моё отсутствие, и даже то, как она ещё вчера по-блядски раздвинула ноги, и еблась вот тут, передо мной, со своим бестолковым десантником Кириллом.

Простить угрозу вызвать ментов я не смогу, наверное, и родной матери. Менты — это мы с Шуряном и Валерчиком запинываем и мочимся в лицо этапнику, менты это Бахром, пьющий чай, пока мы раздаём террористам слова гимна, менты это тянущие свинцом почки, когда все время охота ссать. И это все она мне уготовала за какие-то паскудные сорванные гардины?

Я подошёл к Ди вплотную, сверля свирепым взглядом. Полумера не сработала — в её взгляде сквозила ненависть свинцовой очереди с лагерной вышки. Тогда двумя руками я сдавил ей глотку так, что у меня хрустнули костяшки пальцев. Надо бы поливитаминов попить — хрустеть стали суставы после Зангиоты.

Ди попыталась лягнуть меня ниже пояса — ага, сейчас, как же! Потом вогнала в щеки длинные когти. Дада. Может меч самурайский тебе сейчас бы и помог, падаль, а ногтики, ногтики себе только испортишь.

К счастью апоплексический шум в ушах быстро затих. Я обмяк и отпустил её горло.

Стал слышен громкий плач её дочери. Накатило отвращение. Было так стыдно за себя, свою никчёмную жизнь, за мерзость бытовухи, за поруганного Мариенгофа, я едва не разрыдался.

* * *

Ди стояла у зеркала и внимательно рассматривала багровые отпечатки моих рук у себя на шее:

— У тебя пять минут, ублюдок. Пять минут. Время пошло.

Я сел дошнуровывать её коры и вдруг заметил у себя в руках кухонный нож. Это был самый обычный нож с надписью «стэйнлес стил». На пластмассовой ручке осталось проплавленная борозда — видимо однажды Ди позабыла нож у плиты. Как он попал мне в руки и в какой рубашке родились мы с Ди, что я не пустил его в ход минуту назад — убей не понимаю.

По лагерной привычке, я быстро засунул хлеборез в носки — может пригодится ещё. А уже у самых дверей вспомнил про «мерхаба». Кажется, мерхаба это по турецки — «привет».

— Слышь, Ди? Я раствор одолжу твой для линз? С возвратом.

— Забирай его совсем. И линзы забирай. На память. Забирай и уёбывай уже. Никаких возвратов мне не надо от тебя.

Я быстро метнулся в кладовую. Отыскав коробку с баблом, вытащил одну сотку. Оставшиеся в коробке трое франклинов осуждающее покачали мне головой.

Я отдам, Ди! Когда-нибудь обязательно верну. Честное слово!

* * *

Свежий весенний воздух окончательно выдавил из меня мерзкий дух холодного бешенства.

Пришли на ум слова мамы:

— Может поспешил жениться та? На ноги бы тебе встать для начала.

Ну вот, мам. Как женился — так и развёлся.

В то сумбурное утро он потерял красавицу жену и умницу-дочку. Кстати — о дочке! Зайдя в регистратуру — призвал педиатра на Дилькин адрес. Он был беден, но бесконечно благороден.

Выйдя из поликлинической вони двинул к метро. Бодрым маршем. Вот если есть в кармане пачка — сигарет. У меня в кармане — целый ящик сигарет, если считать по черному курсу. Мерхаба!

Что-то мешало идти в нормальном привычном ритме. Оглянувшись по сторонам, я вытащил из носка нож и спулил. Причём так ловко швырнул, что нож с типичным вибрирующим звуком вошёл в ствол акации.

Замерев от удивления от своией небывалой ловкости, я уставился на ручку с проплавленной бороздой.

— Да вы попутали божий дар с трымвайной ручкой! Суки! Не катит боярину-то полы шкурять! Мне теперь западло что-то тяжелее хуя подымать, босота! Громко прогнав эту пламенную речь — я вырвал блядорез из ствола и опустил в карман.

Ща я вам покажу, как полы драют в ресторане корейском. Суки.

Вы! Вы теперь меня бойтесь. Поеду менять сотню — пойдёт что не так — отрежу этой меняле красивые сиськи! Кишки ментовские, если чо на дилькин пичяк наматаю, сука!

Начну ваш усиленный режим нарушать. По-взрослому.

* * *

Ворвался в шашлычную от всего сердца шибанув ногой по дверям.

— Арак бормы?

Чем прекрасны восточные люди — всегда быстро чувствуют ножик за поясом и сотку в нагрудном кармане. Шашлычник всё тонко подметил в моем напористом тоне, и быстро плюхнул в пиалушку сотку. Передавая мне, он лицемерно приложил руку к животу — туда где по его неверным расчётом должно было биться гостеприимное сердце.

Ненавижу водку из пиалушек. Вечно обольёшься весь. Вытерев рот я достал сотку, показал ему и спросил:

— Сдачи-то наберёшь?

— Ийе! Канешна! Восим десят минг бераман сизга! Жадность фраера погубит. Восемьдесят так восемьдесят.

— Давай! Тащи!

— Настоящий сотня?

— Ты давай — отсчитывай — я тут в посольстве американском работаю — вон через дорогу — видал?

Как бы в подтверждение моих неограниченных полномочий армированные ворота посольства беззвучно разверзлись и на Чиланзарскую вырвался гигантский пикап — Форд стопидисят.

— Сколька бензин жрет шунака мошина!

Восхищённо пробормотал и покачал белым колпаком мой собеседник.

Он нырнул под прилавок-холодильник и плюнув на пальцы стал ссыпать амуров темуров на весы.

Когда он дошел до цифры етмишь — семьдесят — я быстро сгрёб купюры с весов, и выронив несколько, рванул на выход

— Ийе! Тухта! Ийе! Тухта аламан! Анасинеамигискай!! Милиция! Милиция! Ердам берийлар!! Адамхур пулим олиб кетти — ю!!!

Да уж какая там теперь тухта, сволочь ты раскормленная. Теперь по двум судимостям впаяют мне за эту сотню пятерку, не меньше. Да ещё Ди подольёт в суде за моральный облик. Не-не. Тухта отпадает. Однозначна и наотрез.

Через грохот стульев, сигналы машин — через дорогу — прощай второй квартал Чиланзара! Прощай, кинотеатр «Чайка». Прощай бублик, прощай американское посольство. Долго мне тут теперь нельзя без грима.

Прыгнув в жёлтый эрдоган с шашечками, швыряю купюры на колени вознице

— Северо-восток

— Куда именно на Северо-Восток, извините?

— Быстрей!!!

* * *

Афганский альбом. Братская могила в Дашт-и-Лейли.

В конце ноября 2001 года в битве под Кундузом тысячи талибов попали в окружение, 470 пленных заключили в крепость Кала-э-Джанги, где они устроили бунт, который был с исключительной жестокостью подавлен бойцами Северного альянса совместно с американскими и британскими коммандос. Всех пленных отправили в морских грузовых контейнерах в контролируемую США тюрьму Шебергхан на северо-западе Афганистана.

Чтобы конвоировать их колонной нужно было задействовать неимоверно большой и организованный конвой. Гораздо проще было использовать обычные стальные контейнеры которых всегда в избытке на любой военной базе США. Удобные для транспортировки груза морем — эти контейнеры не предназначены для транспортировки живых людей.

«Восемь тысячи талибов» звучит как безликая статистика. Среди них были узбеки из Наманганского батальона, чеченские и таджикские добровольцы, пакистанцы и жители юга Афганистана.

Несмотря на конец ноября, температура днём поднималась довольно высоко, а ночью резко опускалась. Среди пленных были раненные. Ни о каких женевских конвенциях не могло быть и речи. Формально всю ответственность американцы переложили на солдат узбекского генерала Достума, входившего в Северный антиталибский альянс.

В каждый из контейнеров, по свидетельству очевидцев, запихивали по 300 заключённых, а когда они кричали, то по контейнерам открывали стрельбу. Оказавшийся у здания тюрьмы таксист утверждает, что был поражён страшной вонью. Он видел, как из контейнеров текла кровь. По пути в тюрьму погибли около 4 тысяч талибов — многие от удушья.

Американские военные из сопровождения просили водителей дустумовского батальона относить тела в пустыню возле Дашт-и-Лейли и хоронить их там. Свидетели утверждают, что им пришлось возить в пустыню сотни еще живых талибов и добивать их там.

Представители ООН и правозащитных организаций нашли эту могилу, но пока не смогли

оценить, сколько человек в ней захоронено. Кто-то говорит двести, кто-то — три тысячи…

Генерал Рашид Достум отказался взять на себе ответственность в массовом убийстве пленных. Пентагон заявил что «не было найдено никаких свидетельств причастности военнослужащих США к этим событиям».

Уровень гуманизма общества измеряется степенью человечности в отношении к старикам, животным и пленным.

3.6

После развода отец щедро оставил маме все что мог оставить — фамильную кооперативную квартиру, машину, дачу и прочие материальные блага нажитые за годы империи. Он взял с собой только книги и старого седого и уже подслеповатого пса — Борьку.

Теперь отец жил в дальнючем спальном районе — с поэтическим названием Северо-Восток. Норд-Ост. Кстати, в том же направлении находился и район со страшным названием — Высоковольтный. Подозреваю, в советское время там делали электрические стулья — на экспорт.

В жизни не приходилось ходить в дальний поход на этот зюйд-зюйд ост, да и сейчас погнали туда бестолковые высоковольтные обстоятельства.

Ташкент советского времени был этнически уникальным городом. На пропахшем ким-чи Куйлюке жили депортированые с Дальнего Востка корейцы, на Асакинской еще дореволюционные зажиточные армяне, в районе Алайского — работящие поволжские немцы, Старый город был глинобитно-узбекским, а Чиланзар по-хрущебски русским. На Болгарке жили болгары, а особенностью Северо-Востока было то, что здесь осели настоящие греки.

Это были греческие коммунисты — которые по кремлевским планам должны были перевести в уютный социалистический лагерь и тёплую Грецию. Греческая гражданская война длившаяся с 1946 по 49 годы — это одно из первых настоящих сражений войны холодной. Революция 1949 года провалилась и в Греции победили про-американские роялисты. Поэтому авангард греческой компартии — тысяч двенадцать эллинов-партизан с жёнами и детьми очутились на ташкентской окраине, где им всем была выделена комфортная жилплощадь.

Кроме крыши над головой греков целых два года бесплатно кормили из солдатских полевых кухонь — поставив на полное военное довольствие. Внутрь их гетто никто не лез — в конце концов это были в большинстве своём обстрелянные бесстрашные люди выбившие из Греции итальянских фашистов. Греки сами решали вопросы внутреннего порядка и безопасности, открывали лавочки, цеха и даже, если верить выросшему в двенадцатом жилгородке Малявину — имели частный греческий кинотеатр.

Компактное вавилонское столпотворение доперестроечного Ташкента сделало наш город настоящим Гонконгом для не самых законопослушных граждан СССР. Теплее, уютней и комфортней места для беглых каторжников и лиц в розыске, чем Ташкент — стоило бы поискать. Тут легко и сытно было зимовать, не сложно сработать левую ксивотуру, и даже безопасно собрать всесоюзную воровскую сходку или чемпионат карточных катал.

Юртбаши блестяще решил все эти проблемы. Из Ташкента сбежали все у кого были ноги. В настоящий момент массово уезжают и распыляются по всему свету сами узбеки. А улицы города — эдакой Одессы или Ростова Средней Азии превратились в сплошную зону спецконтроля в международном аэропорту.

* * *

Ну, конечно же четвёртый этаж. Ух. Отвык. Сегодня я обязательно встану перед отцом на колени. Я вел себя как неблагодарный свин. Если бы я раньше слушал отца. Если бы я всегда слушал отца!

С отвычки от длинных лестниц забилось сердце, зашумело в ушах и вдруг выбросило меня на десять лет назад.

* * *

А вот и я — буквально набиваю рюкзак узбекскими кум-супонами. Цены поднимаются не то что каждый день — каждые шесть часов. А я гребу себе в валюте и в дуду не дую, а рюкзак это просто мой новый бумажник. Мама напрочь бросила попытки меня воспитывать после внушительной взятки в виде бриллиантового гарнитура — серьги и кольцо. Сынок вырос — им можно гордиться. Отец же всё пытается меня исправить своими старорежимными совковыми штучками, пошлый неудачник.

Я почти не живу дома — у меня есть Вероника и всех мир теперь мелко копошится у наших ног. Почти уже в дверях — вернулся. Неудобно. Надо бы отцу сказать гуд бай — из вежливости. И бежать пока не завёл он свою старую шарманку.

Толкаю дверь в кабинет (всё пишет и пишет).

Первое что я вижу в кабинете отца — это пудель Борька. Борька присел на задние лапы и тихо поскуливает, глядя наверх. Отец в сермяжных вязанных носках, из тех что теперь бодро впаривают бабуляторы у метро. Он взобрался на свой обкомовский стол и теперь проверяет насколько качественно затянется петля на его багровой шее. У ног отца — почти пустая бутылка контрафактного Камю из княжества польского.

Первая мысль, которая у меня мелькает — почему-то о бутылке. Сейчас отец, повиснув в петле — наверняка уронит бутылку, дёрнув ногой в вязанном носке. А бутылка выплюхнет последний коньяк на ворох печатной писанины разбросанной по столу. Страницы бесконечных диссертаций. Поэтому первым делом я хватаю бутылку и отставляю в сторону. Так-то оно лучше.

— Бухаешь что ли, бать? Снова драматизируешь ситуацию? Чего ты?

Затягивание петли на шее — интимнейший процесс. Почти так же как и мастурбация, он требует полного одиночества и сосредоточенности на предмете.

Моё появление заставляет отца спрыгнуть на пол.

— А твоя мама подала сегодня на развод…

— Что ты говоришь?! Хм. А мне, ни бум-бум, ни словечком ведь не обмолвилась, хитрюга. Вы что, совсем уже озверели на старости лет? А вдруг, не дай бог конечно, а вот вдруг внуков скоро придётся нянчить?

— Внуков? Серьёзно?

Отец бодро снимает петлю с шеи и, аккуратно сложив, вешает на спинку стула.

— Внуков, сын? Внимаю. Ты что же это, с Ди со своей примирился? Ну, молодчина! Вот это по-мужски!

— Никакой леди Ди, дэдди, давай без Шекспира, окей? Леди Ди! Леди Ди. Дура она областная.

— Ну, понятно. Понятно все с тобой.

Вон глянь в окно, сын, видишь — яблони в цвету стоят. Белые. Два три дня в году всего-то и цветут. Как бы подольше…Красотища ведь. Хотя разве замечали бы мы их красоту тогда? Если бы они так каждый день цвели? Так вот, сын, и ты сейчас — как яблоня в цвету. Стройный, сильный, радостный, красивый. Не заметишь как осень в момент наползет, и ты сам о яблоках своих спелых начнешь слезы лить, понимаешь?

Будущее твое если продолжать станешь в том же ключе узнать случайно не хочешь? Вот он ты — стоишь с петлей на шее, а вот и жена бухгалтерию по разделу имущества расписывает. Сын неизвестно с кем и где болтается…

Отец издал странный клокочущий звук.

— Да ты, бать, настоящим достоевским тут у меня стал! Сколько уже можно про аграрных рабочих Узбекистана строчить — давай-ка в беллетристику вдарь. Ну и что — развод. Делов-то! Знаешь, как мой босс, мистер Бэнфилд, говорит? Как бы это по-русски то лучше… О! У каждой грозовой тучи — подкладка есть из чистого серебра. Это к тому что — плюнь-ка ты на развод, батя, плюнь слюной, как плевали до эпохи исторического материализма! Мы тебе теперьча эдакую вдовушку подберем — молодую, ядренную и с сиськами, как у Саманты Фокс…

Для вескости я выуживаю из внутреннего кармана сигарку — толстенькую и злую, как оперившаяся боборыка пятнадцатилетнего недоросля. Прикурив, выпускаю отцу в лицо ароматное облако далекой Гаваны.

— Сигары начал курить? С каких пор? Мистер-твистер…

Зачем же ты так Шурик, с Дилюшкой нашей жестоко поступил? Она же ребёнок ещё совсем. Больно девушке сделал. Некрасиво. Как ты теперь у неё прощение сможешь вымолить, я себе даже не представляю.

— Ах ты вот о чем… А ты, бать, слышь, ты не шугнись за нее. У них, у баб, запас прочности. Рожают вон и ничего им не делается. Переживет, ни куда не денется, делов-то куча! Вот я тебя скоро с мисс Вероникой познакомлю — дэк у тебя вместо слов одни слюни останутся.

— Не шугнись, слюни, сигары — прямо в нэпмана ты у меня кооперативного превратился. Когда только успел?

— Слышь, бать, есть тут одно дельце на лимон грина! Давай-ка я тебя самого с леди Ди познакомлю поближе, раз она тебе так воображение будоражит. Ну — совсем близко сведу, понимаешь? Сводишь ее в кабак там разок. Не совсем ведь зарджавели, генацвали, а?

Ди, конечно, в койке прямо скажем так, далеко еще не Ким Бессинджер… Ну — отвлечёшься хотя бы. Я вообще не представляю как с одной бабой больше года можно прожить, а ты вона — из двадцатипятилетнего рабства вырвался. Развлечёшься опять же. А потом — потом хоть снова в петлю.

Тут то отец мне и звезданул. Именно звезданул — искры из глаз посыпались. Давно он меня не воспитывал. А рука у отца тяжелая. Он детдомовский, папка-то мой. Да ещё погранвойска. Тяжелый кулак.

Только сидел в кресле — а глядите-ка уже на полу сижу. Огонёк от боборыки ковёр прожёг. Отцу в Бухаре это ковёр вручили. Там вечно рамсы коврами развести стараются. Личный шофёр отца, обливаясь конским потом пёр вихрастый ковёр на наш пятый этаж.

— Ты, это, сына, это ты не подумав совсем сказал. А надо бы думать. Думать. На то мы и люди. Слово, оно не воробей, в слове сила знаешь какая? Великая сила.

Отец отошёл и приоткрыв окно, закурил. Дальше он неожиданно стал говорить уже с самим собой.

— Что думает жена профессора, на члене слесаря? Ум хорошо, а хуй… И почему я не научился сам промывать ей этот чёртов карбюратор? А любят они длинный член и умелые мужские руки, а не красивые слова. Грошь им цена — словам.

А я и сподличал. Пока он спиной ко мне стоял и рассуждал о неуловимой природе женщин. Философию разводил. Я прыгнул на него неожиданно, со спины. Как камышовый кот. Повалил всем весом на паркет.

— Вот тебе за маму! И за меня тебе — вот. На! Помнишь, батя, как ты со мной уроки делал во втором классе? Помнишь? Я сторможу чего, а ты мне бабац — подзатыльник, бабац — подзатыльник! Слышь, ты, батянь, — вырос я уже, понял, да? Мужик я уже, понял — нет? И зарабатываю больше тебя, и баба у меня — вообще лучшая в мире, ты понял, и ещё круче стану чем ты когда то мечтал, нет — ты понял меня?

* * *

На мое счастье отец теперь был дома. Он открыл дверь, улыбнулся, взмахом пригласил меня внутрь и ушёл в свою комнату не промолвив не слова. Пишет. Он всегда так себя ведёт, когда пишет.

Я стал неспешно оглядывать новое пристанище отца. Это была малюсенькая двухкомнатная хрущоба, которая спала и грезила капитальным ремонтом. Гигантская библиотека теперь просто не вмещалась в новую северо-восточную реальность. Книги были повсюду — на старых полках, более подходивших на растопку, на жёлтом пупырчатом полу, по пыльным углам, книгами были завалены паутинные антресоли, стопки книг неровно стояли у кровати, веером лежали на старинном громком холодильнике, толпились на застеклённом луковом балконе. Наиболее провинившиеся экземпляры лежали стопкой на сливном бачке унитаза.

Оглядев эти книги я вдруг представил то несметное количество людей, которые когда-то, оторвавшись от реальности, уходили с головой в белый лист бумаги, портили себе глаза при тусклом свете, терпели лишения и презрение более приземлённых окружающих, и все только от призрачной надежды, надежды на то что их историю, историю, которые они считают неимоверно важной — кто — нибудь да и дослушает до конца. Потом ради этих их похожих одна на другую историй, рубили деревья, печатали книги, книги, книги — так много книг, что теперь казалось в квартирке отца стоит гомон и толчея воскресной барахолки на Тезиковой даче.

Я рванул на себя дверцу холодильника, почти уверенный, что поток печатной мудрости изольётся на меня и оттуда. На решетчатой полке лежал впечатляющих размеров кусок красной рыбы. Уверен, вы видели такую рыбу — в мелкой бронзовой кольчуге чешуи — крикливо-оранжевая пахучая плоть. Холодное копчение. Больше никакой еды в

холодильнике не было. Книг там тоже не было. Все остальное пространство холодильника, с аптечной аккуратностью было заполнено стаканчиками с водкой. Не знаю как сейчас, а тогда делали под водку пластиковые стаканчики, типа тех из каких нормальные люди нынче едят йогурт. А тут вместо йогурта — водка. Срываешь крышечку из фольги и бульк — сотка.

Водка была кстати. Меня мучило неприятное состояние после утренней водки шашлычника и быстрого нагромождения последующих событий.

Воровато оглянувшись на пыльных обитателей отцовой комнаты я рванул водку-йогуртовку за шапку и опрокинул в рот. Залпом не получилось, все сущность моя попыталась вытеснить продукт обратно, и я плюнул на стенку холодильника. Но часть содержимого все же достигла желудка — я в деталях чувствовал путь проделанный агрессивным веществом.

— Водку пьёшь?

Голос отца ласково прозвучал за спиной

— Нет, это ты водку пьёшь — судя по содержимому холодильника

— Ты закусывай давай, закусывай. Вон — рыба есть

В голосе отца появилась нотка гордости, будто это он сам поймал и закоптил внеземную оранжевую рыбину.

— Давай — режь и с хлебом…Луковицу вон почисти. О! Похоже хлеб-то кончился. Отец стал потерянно протирать очки, печально щурясь, будто не хлеб кончился, а умер кто-то очень близкий и для отца дорогой.

— Сходишь в хлебный? Тут рядом совсем.

— Зачем тебе столько водки, пап?

— А у меня, знаешь, система теперь новая. С утра писать сажусь — пью кофе. Кружка. Потом вторая, потом третья. После третей по времени часов десять утра. Кофе уже не действует. И противно. Вот тут стаканчики-то и идут в ход. Очень удобно. Главное — не больше одного стаканчика в час, а то буквы друг на друга запрыгивают.

— Да зачем же тебе эта писанина? Моторчик сорвёшь. Чего ради стимулироваться такой ценой? Ради праха веков — я кивнул на пыльные залежи библиотеки.

— Заказов много. Очень много. Никому не могу отказать. Несут и несут. А откажусь — вдруг перестанут. Мама твоя все забрала. Хочу вот купить квартиру побольше, нам со Василиной.

— С какой ещё Василиной?

— Боже, да вы ведь не знакомы!

Отец рванул в свой кабинет и скоро вернулся с фотографией в китайской пластиковой рамке. По рамке ползли драконы и прочая китайская нечисть. На фотографии была изображена довольно миловидная нимфетка лет семнадцати.

— Дык это, пап, сколько же ей лет то?

— Восемнадцать. Наполовину гречанка, наполовину татарка, представляешь? Василина Ангелопулос! Ангел небесный!

— И вы…это… А где она сейчас?

— В училище ещё.

Отец стрельнул на часы

— Придёт через два часа

— Так она и живёт тут?

Я со мнением оглядел квартирку. Присутствием хозяйки совсем не пахло. Напрочь.

— Моя муза! Ты не представляешь какое это чудо, молоденькая, наивная красивая девушка.

— Почему же не представляю — очень хорошо представляю. Завидую даже! Познакомишь? Отец показал мне кулак.

— Куплю кооператив. Куплю. А добьёт училище — в институт направлю. Знакомства, слава богу, кой-какие остались. А можно и без института. Одну уже выучил на свою голову.

Так что не гнушаюсь теперь никаким заказами. Только мечтаю — научиться бы разделятся на троё. Один — пишет только для себя, для души, для истории. Другой — исключительно за бабки строчит. А третий — преподаёт себе в университете и жизни радуется. С Василинушкой моей — каждая минута в радость.

Ты за хлебом пойдёшь или как?

* * *

Марш бросок за хлебом совсем не добавил мне настроения. Если бы Бондарчуку пришла в голову нелепая мысль снять фильм о римской империи после нашествия варваров или о древней Греции из которой живьём вытащили душу — место для натурных съёмок было готово.

Почти на каждом углу квартала находились какие-то ржавеющие гаражи, рядом с которыми стояли мусорные баки. Вокруг баков были неравномерно распределены различные продукты человеческой жизнедеятельности- арбузные корки, банки от пива, пустые беломорканальи пачки и прочие предметы свидетельствующие о том, что хотя цивилизация и сохранилась, но культура похоже, северо-восток покинула. Если бегло судить по степени и уровню разъёбанности — мусорные баки были ровесниками провалившегося греческого восстания.

Мятые стенки мусорных резервуаров всё ещё несли на себе реликты старинных эллинских ругательств. Экзотические альфы и омеги постепенно выцветали, в след за отступающими в родную Грецию коммунистами. Теперь на баках небрежным трафаретом было набрызгано эзотерическое заклинание на новом узбекском — «Махсустранс». Махсус-транс это особое состояние духа, мистический транс, впав в который вы начинаете высыпать мусор рядом с баком, швырять окурки мимо урн, и ссать не поднимая круга.

Кстати, папины одноразовые водочные кардиостимуляторы продавались прямо в булочной. Это было и удобно и страшно. Если я сейчас же не вмешаюсь в судьбу отца — эта коварная булочная введёт его в глубочайший из известных смертным махсус транс. Надо бы побыстрее наладить собственную жизнь и взяться за отца. Без отлагательств.

* * *

Пока я с ужасом пробивался сквозь лунный ландшафт Северо-Востока, на дом отца моего снизошла с Олимпа божественная благодать в виде Афины и Артемиды — Василина Ангелопулос. Молоденькая эллинская пэтэушница стояла у плиты с воплощённой грацией богини красоты и плодородия.

— Вот умничка, теперь немного посоли и добавь лавровый лист.

Папа стоял рядом, уже довольно весёлый. Он так сиял будто лавровый лист для супа происходил непосредственного из венца лаурели на его голове. От Василины исходило неземное сияние воспетое Анакреоном.

Я тут же отвёл глаза. Смотреть на молодую девушку в том мерзком, гиперсексуальном состоянии в котором я находился после освобождения, не было никаких сил. Стыдно признаться, но только что я даже пытался заигрывать с очень потрепанной и многоразовой квадратной продавщицей в булочной.

Заметив моё прибытие, отец радостно прокричал:

— Знакомьтесь! СЫН МОЙ! А я вот — учу Василиночку готовить!

Он произнёс это «сын мой» с такой гордостью, будто я по меньшей мере был нобелевским лауреатом.

Василина открыла пачку фабричных пельменей с надписью «Чучвара» и довольно жёстко плюхнула слипшийся ком в клокочущую гейзером кастрюлю.

— Теперь не забудь засечь время, солнце! Минут десять — и можно подавать, со сметанкой или уксусом. Отец посмотрел на гречанку лучезарным взором потрёпанного, но несгибаемого романтика, и двинул курить — на балкон.

Я встал с ним рядом.

— Это что же здесь так помоек много, пап?

— И не говори. Свинство безграничное. Поэтому и спешу квартиру купить где поприличней. Хотя они и там, наверное, скоро засрут всё. У тебя с документами-то как дела?

— Да отлично, отлично все пап! Осталось углубить и расширить.

— Не ври. Я же всегда вижу когда ты лжёшь. Да и мама только вот звонила — пока ты в хлебном был. Ищет тебя капитан какой-то. С крепостной фамилией.

— Казематов? Капитан Казематов?

— Вот вот. Ротмистр Сатрапов. Штабс-капитан Копейкин. Подпоручик Киже. Ты ничего натворить не успел?

— Нет-нет!

Довольно твердо сказал я, и немедленно вспомнил как всего пару часов назад душил леди Ди, метал в дерево кухонным ножом и экспроприировал наличность у гостеприимного, но излишне доверчивого шашлычника.

— Нет-нет-нет, что ты!

— Смотри. Я сейчас ничего не смогу для тебя сделать. Не те времена. И вообще. Не стоит тебе оседать в Ташкенте. Две судимости умудрился заработать. Бестолочь. Не дадут теперь покоя. Ехать тебе отсюда надо. Бежать. Мы то, старики, как нибудь доживем в этой джамахерее. А вам никак нельзя тут. Эвакуация.

— Понятное дело. В Россию буду прорываться, пап. Как не посмотри — историческая родина.

— Жаль мне ваше поколение. Подвели мы вас. Не уберегли. Идеалы растоптали, страну по ветру пустили, да и ещё и поразводились к чёртовой матери. Отсюда и ваш нигилизм. Никаких ценностей, ориентиров — все размылось.

— Слушай, пап, а к чему вот эти прописки все, паспорта, трудовые книжки, порядок этот стадный, может к чёрту все? Может неправильно оно всё как-то?

— В каком смысле — к чёрту? Анархию что ли устроить? Людям хочется хлеба, зрелищ и плотской любви. Они позволяют государству заниматься организационными вопросами. Пенсия например, школы для детей, безопасность. Другой вопрос когда государство делает это не особенно умно и не особенно для большинства удобно. Это другой вопрос. Это уже, брат, революционная ситуация.

— Так может долой тогда это государство? Смыть в унитаз ко всем чертям все их торгово-промышленные палаты?

— Ты предлагаешь выйти на Сенатскую площадь? Соберётся толпа зевак с мороженным и попкорном. А в худшем случает приедут тупорылые танки.

— Да какая там Сенатская! Я хочу как Ганди. Положить на них на всех в одностороннем порядке. Это же муравейник какой-то! Матка, солдаты, санитары, рабочие, творческая, блин, интеллигенция. Как в лагере — по мастям все сидят. Мы же люди. Я хочу как человек. Разумное существо. В одностороннем порядке не признаю Узбекскую джамахирию, паспорта, визы, таможни, школы и тюрьмы. Я не на Сенатскую. Я ваще никуда не пойду. В частности к этому сановному Казематову уж точно не собираюсь.

— И что дальше? Бичевать? Бомжевать? Сдохнуть под забором.

— А может и под забором. Провоняю редькой и луком, понимаешь, и буду сморкаться в руку.

— Пойдём-ка, молодой Есенин. Я бы запретил молодым, с неокрепшими мозгами или вообще без мозгов (тут он глянул мне в глаза и улыбнулся) — читать литераторов которые покончили с собой. Негативная энергетика.

— А ведь Есенина вроде убили?

— А может он сам сильно хотел чтобы непременно убили? Может это тоже — способ самоубийства?

Отец повёл меня в комнату. Там он упрямыми пьяными глазами долго смотрел на книжную полку. Затем, вытащив на свет пушкинского медного всадника — вручил мне двести долларов.

— Что с работой планируешь? Английский совсем, небось, забыл?

— Да, блин, везде им паспорт теперь с пропиской подавай. Гады. Пока переводиками по мелочёвке клюю. Английский помню вроде.

— Знаешь, тебе, пока бумаги не справил, надо бы в гостиницы попробовать. Помнишь, как ты на первом курсе с туристами околачивался? Самое сейчас то, на мой непросвещённый взгляд.

— Хорошая мысль, кстати. Почему я раньше тебя никогда не слушал и не слышал?

— Ладно. Пойдём ужинать — Василина заждалась, неудобно.

* * *

Перед самым принятием василининой чучвары, отец опрокинул в рот ещё один стаканчик

— который его, скорее всего и доконал. Он аккуратно сложил на столе руки, и мгновенно уснул как бедный студент на скучной лекции.

— Давайте его на кровать унесём, пожалуйста!

(Я вам говорил уже что приятнее чем томный голос этой Афродизьяты вы и в жизни ничего не слыхивали?)

— Дэк эта — может он очнётся ещё? Вроде как рано — спать-то?

— Нет-нет. Что вы! Он теперь так до пяти утра. Потом вскочит — кофе выпьет и сразу писать засядет.

* * *

Мы подняли отца за руки-за ноги, и обмениваясь робкими взглядами, понесли его в прокуренный кабинет. Когда мы с Васей дошли до кушетки, то знали друг друга уже сто лет. Раскачав отца с весёлым хохотком, мы швыркнули его кулем на кровать. Когда подтыкали в четыре руки вкруг него турецкий плед, случайно столкнулись и я почувствовал плечом божественное совершенство маленькой и твёрдой груди юной эллинки.

Мои джинсы вдруг стали неожиданно узки.

— У вас такие синие глаза!

Прошептала она о контактных линзах леди Ди.

Тогда я крепко взял голову Васи в свои ладони и потянул к себе. Она готовно закрыла глаза и слегка приоткрыла губы. В ту же самую секунду я стал невероятно противен сам себе. В который уже раз за долгий, испещрённый мусорными свалками день.

Женщины отбирают у нас волю не тем, что подкладывают под груди поролон и нарочито забывают застегнуть верхнюю пуговицу. Нет. Хотя и эти штучки я бы подверг строгому лицензированию.

Основной приём женщины, её смертельное айкидо, это впарить самцу уверенность будто вековое сопротивление может быть очень легко сломлено. Тогда он, сохатый, сам полетит с головою в пропасть.

Оттолкнуть от себя молоденькое нежное существо, которое технически являлось моей мачехой, стоило неимоверного волевого усилия. Достаточно неудачной попытки инцеста с тетушкой — в первый день на свободе. И так попаду в ад.

От греха подальше буркнув «пойду курну» — я кубарем выскочил из отцовской северо-восточной резиденции.

* * *

Афганский альбом. Карши-Ханабад.

Используя все дипломатические и военные каналы Пентагон очень заботливо и быстро начал развивать новый транспортный узел — базу К2 в Узбекистане.

Первичный длинный маршрут транспортировки грузов и военнослужащих из Дувра, штат Делавар в Карши был признан слишком долгим и его решенно было заменить на более короткий бросок из немецкого города Рамштайн. Из Рамштайна в Ханабад потянулись грузы со всем необходимым для обеспечения сил коалиции в Афганистане. Обратно по ротации возвращались отслужившие солдаты, а иногда раненные и убитые в боях.

Служащие Ханабада считались везунчиками — платили тут так же как в Афганистане — с надбавками за жару и боевые действия, но самой войны не было. Был гостеприимный узбекский город Карши, с расцветшими тут дискотеками и ресторанами, пловом и сговорчивыми девчатами.

Были спортивные залы-качалки и компьютерные игры. Единственной напругой для Джи Ай был сухой закон. Но в увольнении можно было все, а на базе стало популярным так называемое ниар-биар — «почти пиво»- безалкогольная «Балтика -0»

Возвращались в реальность на базе когда транзитом заходил груз 200 — тут его перепаковывали, а в Рамштайне уже сортировали в красивые гробы с американским флагом. Но чаще были борты с тяжелораненными. В такие дни на базе у всех были мрачные лица, никто не болтался на турниках и не слушал плейеров. Совсем недалеко шла настоящая война.

Особенно жарким местом считался Кандагар и окрестности — юг Афганистана. После того как талибы сбили там заходящий в посадочную глиссаду огромный, чем-то схожий с советским ИЛ-76 — Боинг С-17 «Глоубмастер», было принято решение не садиться там, а по-возможности сбрасывать груза парашютом или транспортировать из Ханабада на узбекских Камазах с местными водителями. Пентагоновские ставки были мечтой узбекских дальнобойщиков. За такие тарифы они готовы были ехать по минному полю.

Парашютные платформы с грузом и бесбашенные камазисты Узбекистана умудрялись доставить фураж в такие места где даже вертолету было сложно совершить посадку.

Среди выкрашенных серой краской-невидимкой американских бортов попадались и старенькие беленькие советские АН-12 тоже вылетавшие из К2 — на юг. И чтобы там не говорили о нейтралитете Узбекистана в той военной операции — трудно представить, что на этих АН 12 летали американские лётчики.

Военные во всем мире одинаковы в одном — встрече начальства. Перед прибытием в Карши министра обороны США Дональда Рамсфелда, который даже не залетал в Ташкент, аэродром К2 вымыли вонючим антибактерицидным мылом и залили бетонном трассу от стоянки самолетов до штаба К2.

«Узбекистан стоит на правильном пути партнерства в НАТО и безусловно является страной с великим будущим» — сообщил Рамсфелд и двинул дальше, на авиабазу в Баграм.

3.7

Сейчас же я поеду к отрогам гостиницы Узбекистан, сниму там проститутку, грязно использую и выпихну из кровати бесцеремонным пинком. Это вернёт мне главное. Спокойную уверенность в себе.

Денег на проститутку более чем достаточно. Отец дал хороший совет насчёт работы- в гостиницах. Значит будут ещё деньги. Может повезёт снять иностранного кретина, который захочет сфоткаться с Амуром Тимуром и его необъятной лошадью. Монетизация великого хромого.

Чтобы быстрее прорваться к стоянке такси и безотлагательно осуществить мой блестящий план — я рванул через загаженный парк культуры и отдыха советских граждан. Уже постсоветские вожди Атлантиды превратили парк в какую-то жуткую пародию на английский Стоунхендж, в котором недавно прошли испытания малогабаритной нейтронной бомбы.

Настоящий парк тюркского периода с обугленным пионером Валей Котиком. Котик со смертельной тоской во взгляде смотрел на спину безымянной юной комсомолки. У самой комсомолки куском ржавой арматуры торчал из шеи перебитый вандалами позвоночник. На закопчённой спине пионера-героя, изуверы нацарапали короткое слово «кут», абсолютно беспочвенно обвиняющий Валю в склонности к запретной греческой любви.

В наполненном сюрреализмом месте мне пришла в голову дерзкая мысль. Я останусь жить тут же — в четвёртом измерении мёртвого советского парка. Припаркуюсь и стану отлавливать по ночам молодых греческих пэтэушниц. Стану драть их, как макар не драл своих телят, и тут же душить- прямо у ног вечно юного пионэра Вали Котика. Затем, ритуально раздев девушек донога, стану вырезать на красивой груди греческие буквы «бета, лямбда и мю».

Приложив к кровоточащим грудям белоснежный лист бумаги, сниму с букв сюрреалистический отпечаток и отправлю утром в редакцию газеты «Правда Востока».

В конце концов, джамахирия обретя независимость, конституцию, армию и даже флот, вполне имеет право обзавестись и собственным национальным маньяком. Юртбаши, понятно, не в счёт. Как отметили в правоохранительных органах, городское управление внутренних дел Ташкента и УВД ташкентской области работают в усиленном режиме. Расследование взято под контроль прокуратурой города. Сотрудники милиции проводят ежедневные рейды в заброшенных парках и подпольных публичных домах.

О чёрт тебя дери! Какого-то от меня понадобилось желтушноокому штабс-капитану Казематову? Неужели меня опознал-таки шашлычный терпила? А может им стуканула за утреннюю разборку леди Ди? Написала заяву? Вот чёрт!

Тоска. Мне нужен воздух и пространство для прыжка. А где же его взять, когда вокруг столько малознакомых и неприятных людей в зелёной форме наскоро пытаются устроить мою судьбу.

* * *

Между тем судьба моя вовсю устраивалась как могла сама. В тот долгий грустный день, когда никаких судьбоносных событий я уже не ожидал, мы и встретились с Барби.

Хотя её звали Анна. Но какая-там Анна! Барби — настоящая Барби. Хотя она же и Анна, и Марина и Алиса, и Юдифь. Но её ночной ипостасью была только Барби. Именно с моей Анны когда-то содрали и растиражировали образ американской блондинки куклы. А вовсе и не наоборот. Анна ни капельки не подражала Барби. Это Барби подражала ей.

И судьбоносный шарик. Как предвестник моей Барби. Кажется вот тут надо бы по порядку — чтоб не запудривать вам мозг лишний раз.

* * *

А по порядку судьбоносным как раз был вообще-то таксист. Если вот вы разведчик-нелегал, а вам нужно быстро получать максимум исходной информации — только такси. Покатайтесь пару часиков. И заткнитесь — сейчас не надо говорить о самом главном и важном во Вселенной — вашей замечательной персоне. Сейчас надо слушать таксистов и постигать. Оказывается, пока я топтал лагеря и пересылки(этапом из Твери — зла немерено) ушлые французики, подозреваю не без участия леди Ди или ее подельников с факультета французкой филологии — воздвигли «ваще звездес гастиница-дэ, брат»

«Ваще звесдес-гастиница» действительно выглядела впечатляющее. Какой там Хотел Узбекистан. Современная структура. Монолитный железобетон. Англитер Ташкента.

Тут же в Интерконтинентали и начались мои университеты вольного человека. Первый шаг это пенетрация линии обороны противника. Интерконтиненталь это как варочный цех в столовой Зангиоты — для начала туда нужно попасть.

Будучи уверенным, что долго я в вестибюле не продержусь — причёска не в форме, одет не правильно, взгляд загнанный. Может даже и на порог не пустят. Но не попытаться провести быструю разведку боем я не мог. Живут на свете честные и благородные люди. Они если видят, что дверь закрыта, то даже не пытаются её толкнуть — убедиться. Разворачиваются и уходят. Нет — я не говорю вам — таскайте с собой всюду фому фомича или рыцарский набор отмычек. Упаси боже. Это дело вкуса и личных пристрастий каждого. Но толкнуть-то закрытую дверь нетрудно, правда? Просто глянуть — а может открыто и вас внутри уже давно ждёт удача. Помните, что любая дверь может открыться даже без взлома — нужно просто толкнуть.

— Ты чо живёшь здесь? В каком номере? Карточка есть?

— Да нет. Переводчик я. Подработать бы мне тут слегонца — может услужу кому. А там и с тобой, братджян, все по уму раскидаю! Пусти, а?

— Переводчикь-чикь? Какой ты перводчикь — ты Шурик настоящий. Пад кем ходишь, Шурик-переводчик?

— Известно под кем. Под кем и все — под Богом хожу.

— Ийе! Баптист ты, а не преводчик. Иди другой места, понял да. Переводчик тут есть свой.

— Точно?

— Тощщна, ошна! Ок юль — саломат буль.

Понятно. Дверь открыта, но её охраняет цепной пес. Нужно будет прикормить, но сперва — давайте-ка прощупаем периметр. На предмет бесплатной пенетрации. Может есть дверь через ресторан или служебный вход без отъетой вохры. Вы не сдавайтесь сразу никогда. Мне про это шарик рассказал.

Тут же за поворотом. За новенькими, не чета северо-восточным, мусорными баками. Двойная дверь конференц-зала распахнулась и толстый вепрь с золотой межконтинетальной блямбой на халате выпихнул наружу тележку с объедками.

А следом за вепрем на волю вдруг вырвался жёлтенький шарик. Я когда садился таких шариков ещё не делали. Ну, не закачивали гелием или еще бох весть чем. Не летали шарики нашего детства, надутые багровыми щеками родителей.

А этот — рванулся из дверей и бегом на волю. То вверх, то вниз, то зависнет неподвижно, то закружится в детском танце. Жёлтый шарик, маленькое солнце. А потом он вдруг решил погеройствовать. Снизился и дерзко бросился через дорогу. У самой земли. Шарик стал играть в орлянку с тупорылыми машинами. Он дразнил их, прыгал на плоские крыши, щекотал им рыла, пинал под хвост. На грани полного фола. Между самых колёс. Я был уверен сейчас шарика раздавят. Раздавят в любую секунду — вот-вот. Он же смертник этот желтый шарик. Стоял и ждал хлопка, затаив дыхание. А мой маленький друг, вволю напрыгавшись по проезжей части и чуть не столкнув лбами скорую помощь и старенький москвич, подмигнул мне на прощание и стал быстро-быстро подниматься прямо в небо. Сразу стало видно, что небо совсем не плоское и подниматься ввысь можно до бесконечности.

Шарик наполнил меня такой силой, такой надеждой, что я тотчас дал себе слово — всегда жить так же свободно и дерзко, как этот дерзкий жёлтый шалун. Оказавшись зажатым по бокам, он не забыл о дороге вверх. И хотя уже исчез мой шарик в небе маленьким жёлтеньким пунктиком — я все пялился наверх, чувствуя как постепенно затекает шея.

* * *

Стоило мне только принять жёлтый шарик как своего личного спасителя и бесконечно уверовать в его простенькое евангелие — так на меня тут же и обрушились чудеса.

Сначала возник дробный цокот её острых каблучков. Потом в проёме двери появилась она сама. Каблуки принадлежали высоченным узким ботфортам петровского фасона. Ботфорты были натянуты на длиннющие ноги умопомрачительно совершенной формы. Изящную стройность украшала небольшая, почти невесомая грудка, плавно переходящая в молящую поцелуя шею. Таких сочных губ я не видывал даже на развороте Плейбоя. В её синие глаза невозможно было смотреть не подавляя желания бросится перед ней ниц. Было видно, что природа сделала Анну брюнеткой, но волосы были цвета барби-блондинка — просто смертоносное сочетание сразу и напрочь сразившее меня. Не женщина, а ходячий гормональный яд. Гюрза от Ив Сен Лорана.

Я превратился в подобие соляного столба. Не только я — но и интерконтинетальный вепрь, устроивший тут себе перекур. Вепрь широко раскрыл заплывшие салом глаза и проглотил тлеющий окурок.

«Чао синегла-а-азый»- пропела она мне

Весь её вид, манера, интонация — свидетельствовало об одном. Тут бы и папа римский не усомнился: Барби была интердевочка из интерконтинеталя. Я горячо возблагодарил судьбу, что такая красивая принцесса оказалась по совместительству на работе. Доступная женщина. Теперь не смотря на то что, она даже без каблуков выше меня минимум на две головы и у меня никогда бы не хватило духу с ней заговорить, не смотря на все это — я могу себе позволить всё. И прямо сейчас. Заплачу по таксе — и в рай! Денёк, похоже выпал наиудачнейший!

— Привет, Барби! — просипел я: А сколько ты сегодня стоишь?

Барби подошла ко мне вплотную практически уперев вырез на груди в мой нос.

Она больно ущипнула меня за щеки пальцами с длиннющими красными ногтями и прошептала:

— Тебе, красавчик мой — бесплатно. По любви. Хочешь по-любви, мм?

— Хочу, очень хочу по любви

Мне хотелось самому ущипнуть себя за щеку, поверить, что это не просто безумный сон.

— Ну, пойдём, светлейший принц!

Барби увлекла меня в недры Интерконтиненталя, так как взрослая женщина поволокла бы за руку пятилетнего ребёнка. Мы промчались через зал с разрушенными остатками чьего-то банкета. Зал обслуживали вепри-полуавтоматы. Один из них обернулся на нас и цокнув языком злобно произнёс: «Джаляп».

Но мы уже возносились в гофрированном нутре служебного лифта и вскоре упёрлись в дверь вожделенного номера. Удачного номера.

— Он проплачен до двенадцати, но горничные здесь лошади педальные — как раз все успеем.

Барби бесконечно долго рылась в сумочке, увешанной всякими брелоками и блестелками. Сумочка гремела, как наполненная камнями стальная бочка. Наконец, она вытянула оттуда магическую карточку и мы проникли в номер. Факт, что для занятий любовью мы совершаем полулегальное проникновение добавил овердрайва.

Это был небольшой отсек стандартной европейской роскоши не самого дешёвого отеля. Пятистопная кровать была разрушена недавней бурной битвой полов, и мне стало немного тускло от того, что я просто очередной клиент в бесконечной физиологической цепочке.

Шепнув: «Я сейчас» — Барби скрылась за дверью душевой. Я успел заметить, что на полу душевой валялось огромное белое полотенце — и там уже кто-то побывал до меня. Сволочь.

Я быстро оглядел номер. Вернее сказать — оглядел номер руками по старой привычке мелкого хищника-грызуна. Быстро выдвинул все ящики и засунул вовнутрь нос.

Обнаружив одинокий пузырёк капитана Моргана в мини-баре я припал к нему, как изголодавшийся младенец припадает к груди кормилицы. От рома мне сразу сделалась нехорошо. В баре стояла и приоткрытая баночка концентрированного ананасного сока. Преодолевая брезгливость я глотнул этой жёлтой густоты и стал вычитывать информацию на баночке. Баночка приехала в Интерконтиненталь из Алжира.

За этим занятием меня и застала Барби. Хотя это была уже не Барби, а совершенно незнакомая девушка интерконтинентальной красоты. Исчез блондинистый парик и синие контактные линзы. У девушки были чудесные, чуть волнистые мокрые волосы каштанового оттенка и умные серые глаза. Я получил двух женщин по цене одной. Возможно, вообще бесплатно.

Принцесса была слегка обёрнута белым отельным полотенцем. Я инстинктивно шагнул вперёд, что бы её обнять и обсудить условия сделки, но девушка отступила на шаг и кивнула на кресло:

— Ты же хотел «по любви»! А по-любви не бывает скоро.

Я упал в кресло как мешок с отрубями. — Сколько стоит? У меня есть деньги!

— Сколько стоит любовь? А сколько тебе не жалко? За мою любовь?

Я вытащил из кармана сотню грин и показал той, что пару минут назад была Барби. Девушка взяла сумочку и показала мне такую же сотню.

— Это у меня уже есть. Удиви меня!

— А как тебя зовут, принцесса?

— Анна. И, знаешь, дружок, пожалуй этого хватит за столь ценную инфу.

Анна очень ловко вырвала стольник из моих пальцев и пристроила его в кошелёк рядом с собратом. Значит деньги её все-таки интересуют. Не все ещё потеряно.

— Рассказывай, сказочник

Анна откинулась в кресле скрестив длинные красивые ноги и обнажив начала ложбинки между грудей. Поэтому вместо рассказа я просто вытащил из кармана стольник — ещё один и, отступив на безопасное расстояние показал ей.

«Фи» не обращаясь к словам всем своим видом ответила Анна. Потом она слегка подтянула полотенце, которое итак до ходило до середины её прекрасных бёдер и слегка раздвинула ноги.

Я сделал то, что хотел сделать очень давно — упал перед ней на колени и с мольбой протянул следующий стольник.

Анна погладила меня по голове, как гладят кошку и снова утопила стольник в кошельке.

— Рассказывай! Ну, не томи!

Убедившись, что без рассказов не обойтись, я поведал ей вкратце, что необычайно крут и практически непотопляем, только что вышел из тюрьмы и сейчас нахожусь в переходной стадии от полного нуля к сияющей криминальной карьере.

Анна выслушала вяло и невнимательно. Я понял, что теряю драгоценные минуты. Нужна была одна решительная атака. Я уже готов был расстаться не только с деньгами, но и с жизнью, чтобы только на миг прижаться к её бархатистой почти светящийся коже Аэлиты.

Как купчишка третьей гильдии приехавший на ярмарку в большой город, я швырнул ей под ноги всю кучу выманенных у несчастного шашлычника сумов. Всегда презрительно относился к нуворишам безвкусно сорящим деньгами, а тут за секунду стал их жалким подобием.

— Это ты что, для горничной тут бумаги насыпал? Анна легко уничтожила мою наивную атаку.

— Странные вы, мужики. Любовь норовите цифрами измерить. Так ведь не бывает.

Анна подошла к шкафу и вытащив пакет для прачечной швырнула его мне: — Не сори тут, мы ведь скоро уходим.

Я обречённо показал ей последний стольник и взмолился:

— Анечка, слааадкая моя, ну дай я тебя поцелую один раз. Между ног. И все! Ну, пожааалуйста!

— Совсем у тебя в тюрьме настройки сбились. Чувак забыл концепцию денег. Ну, это мы выправим. А пока, дай-ка их сюда — у меня целей будут.

С этими словами Аня втиснула в свою сумочку и прачечный мешок с дублонами Тимура, и последний выданной мне отцом стольник.

— Ты же сам хотел по любви. И я хочу по любви. Ты только представь. Мы одни на необитаемом острове, так?

Я живо представил себе фруктовый заросший пальмами и залитый пением разноцветных попугаев остров у синей лагуны.

— И у тебя на этом необитаемом острове миллион баксов. Прям целый мешок. Вместо кошелька. А у меня только вот это:

Анна взобралась на кресло и театральным жестом швырнула полотенце мне в лицо. Я застыл поражённый совершеннейшими формами девичьей наготы.

И правда была с ней — кому к черту нужны эти бумажки на необитаемом острове. Видимо придётся теперь лазить по пальмам и доставать ей бананы.

В этот момент дверь номера бесцеремонно открылась и на пороге возникла сердитая горничная. Она с отвращением глянула на Анну, потом на свои маленькие золотые часики и буркнула с чудовищным акцентом:

— Айм сори. Хаускипинх.

И хлопнула дверью так, что вздрогнули стены. Анна снова и довольно быстро превратилась в махровую куколку и сунув мне в руку охапку сумов из мешка для стирки шепнула -

— Догони-ка её

Я выскочил в коридор и с унизительными ужимками и поклонами вручил горничной деньги.

— Мне убирать надо: сказала она уже без злобы

Я попытался вернуться в номер и вдруг обнаружил, что чертова дверь захлопнулась.

Это был момент истины. Пелена магии исходящей от Анны-Барби исчезла и я восхитился той ловкости с какой она меня развела:

— Вот сука!

Потом я понял, что у меня нет денег даже на трамвай и я сполз по стене на ковровый пол

— Вооот сууука…

Ладно. Ладно. Выход из номера только один. Подкараулю её здесь.

Что я стану делать подкараулив Анну я решить не успел. Дверь открылась и из номера вышла Барби. Она победоносно глянула на меня и двинула к лифту. Я поплёлся следом как серый хвостик ослика ИА-ИА.

* * *

В кабине лифта она посвятила мне бесконечно долгий оценивающий взгляд. Вам иногда приходилось из вежливости поддерживать разговор с пьяным человеком? Алконафты иногда делают долгую паузу и смотрят на вас внимательно и цепко. Вам кажется вот-вот сейчас они скажут нечто настолько глубокомысленное, что дрогнут хрупкие основы мироздания. А они просто замкнули на время. И нет никаких сил повлиять ни на ход разговора, ни на их замыкающую логику. Я испытывал подобное чувство. Влиять на симпатии Анны деньгами я уже не мог никак. А теми деньгами, что у меня были всего полчаса назад я ничего не сумел добиться.

Если я хочу, чтобы было «по любви» нужно попасть на необитаемый остров, туда где сорванный с высокой пальмы кокосовый орех имеет больше смысла чем куча денег. Так что же получается? Любовь Анны сделает из меня дрессированную обезьянку для добычи бананов? Я стану таскать ей каштаны из огня? Это по любви? А может двинуть ей поддых прямо вот тут в лифте. Забрать к черту сумочку и снять дорогие серьги. Показать кто тут альфа-главный?

Сумочка Анны мгновенно прочитала мои скверные мысли. Сумочка вздрогнула и зашипела: «Бзт-бзт-бзт». Барби оторвала от меня взгляд и вытянула из забздевшей сумочки чёрную блестящую коробочку с малюсеньким экраном. Она прочла что-то на экране и злобно усмехнувшись запихнула коробочку обратно.

— Это у тебя такая сотка малюсенькая?

— Это не сотка. Это- пейджер. Он просто сообщает номер по которому по-возможности надо срочно перезвонить. Не люблю мобильников. Всегда хочешь-не хочешь надо трубку поднимать. А тут — не хочешь говорить и не надо. Пейджер — это свобода выбора.

— Классно

— Подожди, а ты что пейджеров не видел? Они же ещё до соток появились? Это ж сколько ты сидел?

— Шесть с гаком

— А кто такой этот Гак? Кореец?

Анна смеялась

— Ты расскажи мне как-нибудь про зону.

Это её «как-нибудь» вселило надежду на то что после лифта, возможно будет продолжение

— У тебя терпенья не хватит

— У меня? Терпения? Дурачок! Я женщина. Мы знаешь какие терпеливые? Впрочем я тоже не все легко переношу. Например — голод. Вечно после перетраха жрать хочу, как волчица. Поедем кушать?

Анна-Барби хитро улыбнулась. — Ты в Европе был?

— Вообще не был заграницей ни разу. Не считая Папского района Наманганской области.

— Да нет. Причём тут. Европа это кабак на втором квартале Чиланзара. Суперский такой.

Услышав про «второй квартал Чиланзара» я одним махом потерял и покой и аппетит. Ведь буквально несколько часов назад я побился там с леди Ди и, что еще ужасней ограбил шашлычника. А шашлычники народ злопамятный, вы уж поверьте мне на слово. Ехать на второй квартал Чиланзара было чистым безумием. Совершенно неоправданным риском. С

другой стороны — Анна сейчас единственный вариант прорыва для меня. Насчет пожрать и переночевать. Да и может полюбви чего перепадёт.

— А чего переться в такую даль? Чиланзар! Может есть поближе европа какая?

— Да ты что! Там же живая музыка! А бастурма? Там такаааая бастурма! Душу продам за ихнюю бастурму! Лови такси давай!

Когда такси подкатило к самому входу подвального помещения кабачка «Европа» который почему-то назывался ещё и по-турецки «Аврупа», я низко наклонил голову и одним броском нырнул в выполненные в стиле модерн двери. Этот бросок походил на выход из машины богатого предпринимателя, которого вот-вот должны были пристрелить «в связи с родом его деятельности».

Внутри я молился, чтобы чёртов шашлычник не подрабатывал по вечерам в близлежайшей Европе или не вздумал сюда нагрянуть с своей расфуфыренной супругой — насладиться живой музыкой. Мне кажется, что в шашлычной уже засада ментов и руководит моим захватом сам бравый капитан Мордобой Казематов, затянутый в камуфляж.

В Европе Анну похоже хорошо знали и любили. С ней по очереди поздоровались метр, официанты, выволкнулся из кухни сытый повар-еврей (к счастью моего шашлычника не было), раскланялись прикольно одетые музыканты. Нас усадили на самое удобное место и быстро принесли кучу тарелок с закусоном — ещё до того как я с умным видом раскрыл меню, стараясь прикрыть им лицо. На меня никто из них совсем не обратил внимания. Мало ли. Очередной кошелёк шалуньи-принцессы.

А бастурма действительно была хороша. Отдаю ей должное. Она просто таяла во рту. Я быстро свыкся с ролью дешёвого приложения к Барби и таращился на музыкантов попивая популярную тогда «Балтику». С ужасом ждал, что «живая музыка» Европы окажется владимирским централом спасательного Круга.

Двое из музыкантов подстраивали гитары, сев напротив друг друга. Третий, чернявый крепыш с почти африканскими пушкинскими кудряшками, забравшись на стул ловил ускользающий в подвале сигнал Уздунробиты и злобно клялся кому-то, что они никогда, слышишь, никогда не увидят больше «инструмент», если сейчас же его не вернут.

Не знаю было ли это частью вечернего шоу или нет, но вскоре, когда кудрявый метнулся к выходу и вернулся с золотым саксофоном в руках, Барби вскочила с места и лишив бастурму своего августейшего внимания, радостно захлопала в ладоши.

Потомок абиссинцев сделал довольно нелециприятные пассы толстыми сытыми губами, сразу напомнив мне питуха Шохруха и неожиданно выдул из саксофона удивительно чистую и необычайно мощную трель. Потом саксофонист сделал паузу, снова по сазаньи подвигал губами, и кивнув гитаристам, заиграл.

Боже мой! Какой силой и властью может обладать хорошая живая музыка! Это был современный кавер на классический «Караван» Дюка Эллингтона. Через пятнадцать секунд когда мелодия выстроилась и начала набирать обороты все вокруг стало тонуть в волшебном радужном тумане.

Барби схватила меня за обе руки и буквально выволокла на малюсенький подиум перед музыкантами. Мне понадобилось ещё секунд десять этого радужного потока, чтобы отбросить все в сторону и пуститься в бестолковый, но откровенный выпляс.

Показалось, что мой Ташкент — весёлый обдолбанный Ташкент моей юности — он ведь никуда не делся! Ташкент мой просто напрягся от количества зелёных ментов на улицах и временно спрятался в подвалы разных европ. Он пережидает когда кончится зелёное болото юртбаши. Он жив и терпеливо ищет возможности вырваться на сцену и закружиться в пляске! В ту секунду я в первый раз окончательно поверил, что тюрьма наконец-то кончилась, а я действительно на свободе.

В танце у Барби был такой нежный взгляд, что я невольно задумался — «пусть по любви это мучительно долго и похоже очень дорого. Мне все равно нравится — по любви»

В очередной раз бздыкнул пейджер. Барби злобно просканировала информацию на экране. Потом она глянула на меня:

— Значит, говоришь по английски? И работать хочешь по гостиницам? И жить сейчас негде? Давай доедай салат и в дорогу. Интервью проведём на пару. Хотя (тут она снова больно ущипнула меня за обе щеки) можешь считать, что уже принят.

* * *

Мы двинули из Европы прямо в сторону американского посольства и соответственно — в сторону обители леди Ди. Я уже больше не боялся — больше бояться было просто некуда.

Если бы эта красивая ведьма Анна сейчас заставила меня идти по проволоке троллейбусных проводов, я наверное полез бы — так сильно хотелось произвести на неё впечатление.

Барби притащила меня к каким-то гаражам на втором квартале Чиланзара. Там чернявый крепыш в косухе, похожий на итальянца или армянина, копался в моторе чешского мотоцикла. Я не особо разбираюсь в моделях, но иногда очень хочется научится и проехаться — думаю мне должно понравится.

Итальянец глянул на нас снизу-вверх и спросил:

— Какого хера на пейджер не смотришь? Работа нехилевская была — все проебали! Бабло-то привезла? Мне тут пару запчастей надо оцепить — головняк сплошной с этим мотоциклом.

Барби прикурила тонюсенькую как иголка чёрную сигаретку, прищурилась и выпустила дым вперемешку со словами:

— Артурик, всё, Артурик. Кончилась работа. Больше мне не звони. И пейджер свой, на, забирай на хер. Надоел. А бабла у меня нету — проела в Европе.

Артурик, судя по имени был все же армянин, а не итальянец, иначе его звали бы, скажем — Сильвио или хотя бы Артуро, ну, на худой конец — Альфонсо.

Артурик даже подскочил.

— Совсем штоль сдурела, лошадь! Да кто с тобой работать-то станет? Думаешь сама прокрутишься с Верой Петровной своей? Она тебя за сто сумов на отсос вокзальный пристроит, дура!

— Сам ты отсос вокзальный. Вот с ним буду работать, правильно, Витя?

— Я не Витя, я — Шурик.

— Ну да! А я что говорю — с Шуриком мы теперь, понял, сладкий? Он в тюрьме сидел, он крутой.

Услышав оборот «сидел в тюрьме», Артурик сразу подскочил так, будто солдату в ухо шепнули, что в помещение вошёл офицер. Он быстро вытер масляную руку о джинсы и протянул мне:

— Как сам, братан? На какой командировке чалился?

Я моментально вошёл в роль, сплюнул на асфальт и жёстко глядя ему в глаза спросил:

— Это в последний раз что ли?

Видимо, я переиграл с плевком или его смутил мой вечно детский голос, а может все вместе, но Артур обернулся к Анне и спросил ничуть меня не стесняясь:

— Ты где подобрала этого лошару? Чо он тут те по ушам ездит? Я его сейчас в карбюратор закатаю. Ты на его кроссовки глянь! Женские кроссовки-то. Может он пидором был на зоне? Ась? Там знаешь скока пидоров?

Артурик сделал решительный шаг вперёд с явным намерением проучить меня на глазах у Барби. Но Барби казалась быстрее. Она пнула по разделяющему нас и Артура мотоциклу. Мотоцикл с радостным лязгом обрушился на Артура и сразу же завалил его наземь.

«Бежим» — Анна рванула меня в охапку и мы бросились бежать прямо к дому леди Ди. Хотя я чётко видел, что падая, зловредный мотоцикл шибануланул Артуру в то больное место на ногах — между коленкой и щиколоткой, которое вовсе и не предназначено для таких неприятных перегрузок. Бегать он не сможет дня два.

Артур верещал из-под мотоцикла делясь своими откровенно извращёнными взглядами на нас, и наших близких, а также клялся, что обязательно взорвёт малоизвестную мне Веру Петровну.

Мы с Анной схватившись за руки бежали сломя голову. Иногда мне удавалось поймать её взгляд и это было по-взрослому приятно. Что не говори — а по любви оно всё же лучше. А ещё я думал — какой же длинный и наполненный событиями вышел день. Успел насмерть поссориться с Ди, ограбить шашлычника, увидеть отца и познакомиться с Василиной дочерью ангелов, и конечно же встретил Барби, Барби, Барби! Мою милую, любимую Анну!

Некоторые не переживают столько событий за целую жизнь.

3.8

У меня осталось несколько её фоток. Любуюсь иногда. Анна только что смыла косметику. Чтобы не замочить волос, она слегка скрепила их бархатной красной ленточкой «Адидас». Но волосы все равно слегка намокли и теперь выглядят лучше, чем после нескольких часов в дорогом салоне.

Нет тут больше ни теней, ни туши — только её умные слегка печальные глазища на весь снимок. Женщины редко понимают, что для нас лицо без косметики воспринимается также интимно, как и тело без одежды. Такая доступная Анна. Она прижимает к груди красного плюшевого мишку. Намёк на беззащитность и детскую наивность. Красная футболка с короткими рукавами, выдающая безупречные формы Аниных рук. Вот это сочетание доступности, лёгкой победы и скрытой опасности от доминирующего красного цвета на фотографии — вся моя Анна. Вот-вот кажется сейчас я заполучу её целиком и безраздельно. Ан нет — буду бежать, высунув язык и задыхаясь на самый край света и всё никак не догоню.

* * *

Я не могу назвать точный адрес, но если вам понадобится приколотить там памятную табличку или просто провести экскурсию — охотно покажу. Вертеп располагался в пятикомнатной квартире одной из девятиэтажок прилегающих к станции метро «Дружба Народов». Уж не знаю как она сейчас называется. А если двинуть дворами, в другую стороны можно выйти к театру, кажется, Мукими. Или Мураками. Совсем память теперь уже ни к чёрту.

Вера Петровна поджидала нас. Ей позвонил и пожаловался расплющенный мотоциклом Артурик.

— Ты зачем так с парнем нехорошо? Скока лет вместе! Как у Христа за пазухой с ним была. С кем работать-та будешь теперь, халда? Чем за квартиру платить?

Анна явно не хотела вступать в коммунальные дискуссии с Верой Петровной- низкорослой громкой женщиной в бумажной ночнушке и растрёпанными космами. Если вам нужен типаж бронетанковой вокзальной буфетчицы в отставке — начните пробы с Веры Петровны. Впрочем, пробы на ней уже точно не куда было поставить. Она источала запах давно немытого стареющего женского тела.

— А вот с ним и стану работать, Анна кивнула на меня, продолжая планомерно прорываться к двери в свою комнату.

— С этим? Вот ведь коротыш эдакой! Уставший весь он какой-то у тебя. Болел что-ли в детстве, а? Сменяла дура шила на мыла, прости вас всех господи! Платить за него тож сама будешь? Разбогатела на час, дурёха?

— И буду если надо. Но он сам у меня шустренький мальчик! Правда? И вообще! Любовь у нас!

— Ишь ты! Наверно хер у него длинный, так бывает у карликов, я слыхала. Ишь ты. Любовь. Одним хером, милая, сыта не будешь. Ладно. Выблядков мне тут не настругайте! Это последнее что Вера Петровна успела выкрикнуть зубной вонью нам в лицо. Анна втолкнула меня в комнату и ловко захлопнула дверь. Чувствовался опыт.

* * *

Мы очутились в одной из пяти комнат коммунального вертепа Веры Петровны. Изнутри можно было задвинуть защёлку и наслаждаться относительным покоем. А ещё в комнате было окно. Оно выходило на улицу, уж не помню сейчас названия — но если по ней ехать никуда не сворачивая, можно попасть к Шота Руставели.

Окно было украшено тяжёлыми красными гардинами с золотом. Дикий плюш. Если бы эти занавеси продавали в ИКЕА, то наверное написали бы: «Лучших гардин для частного публичного дома вам и не сыскать. Днём с огнём — только в ИКЕА. Плодитесь и размножайтесь, господа».

К стене притёрлась кровать на полтора человека и тумбочка. На тумбочке были инкрустированы кольца от донышек горячих чашек с чаем. В комнате царил субтильный запах пролитого комочного вина, разномастных окурков с кольцами губной помады и чего-то ещё, о чем и подумать мне было чрезвычайно гадливо.

Анна ушла в ванную. Мне же просто не хватило решимости выйти из комнаты и снова столкнуться с чёрной энергетикой крикливой Веры Петровны, человека толстой сибирской кости. Поэтому, пока Анна умывалась, я быстро схватил кофейную кружку с тумбочки, ловко поссал в неё и, открыв окно, резко выплеснул содержимое в генеральном направлении Дворца Дружбы Народов.

Моя новая подруга вернулась вскоре в той самой красной футболке «Адидас», доходившей едва ли середины бёдер и с красным же ободком в волосах. Меня наверное сразу же с головой выдал взгляд голодной уличной собаки, потому что она отрезала:

— Нет-нет! Ебаться сегодня точно не станем — устала.

* * *

Анна стащила с кровати толстую курпачу, боксерскую подушку и постелила мне у стены. Потом она устроилась на кровати, скрестила свои неимоверно длинные удивительно правильной формы ноги и сказала:

— Ну, теперь рассказывай мне про тюрьму, папик. На сон грядущий.

Я так хотел произвести на Анну впечатление и так молился, чтобы она не заснула и дослушала историю до конца, что на меня снизошло великое вдохновение. Носить этот рассказ в себе не было уже никаких сил. Я был на девятом месяце и рассказ был уже готов жить отдельной, самостоятельной жизнью. Возбудившись от все усиливающегося потока собственного красноречия, я быстро засеменил по комнате, как Ленин в бункере «Волчье логово».

Анна положила голову на руки, подмяв плюшевого медвежонка вместо подушки и внимала. Неожиданно обретя человека готового слушать мои россказни, я понял что и правда нешуточно влюбляюсь в неё. Можно даже сказать тут я разглядел в Анне живого умного человека, а не просто красивый ебальный станок.

* * *

Пару раз Анна даже расхохоталась. Когда я дошёл до того места как впервые поехал этапом в столыпине, она прервала меня. Порывшись в сумочке и вытянув оттуда несколько тысяч сумов злосчастного шашлычника, Анна попросила:

— Принеси-ка шампанского, пожааалуйста.

— Я мигом! А где тут рядом круглосуточный комок? Около метро?

— Круглосуточный комок у Веры Петровны — прямо дверь по коридору.

— А она ещё не спит?

— Пусть работает, старая курва, клиент всегда прав.

Я робко постучал в дверь Веры Петровны и она немедленно, в ту же секунду распахнулась, будто за ней в засаде сидел Штирлиц Макс Отто.

— Чего те?

— Шампанского, пожааалуйста

— Пашли

Мы вышли с ней на кухню. Центром композиции на кухне вертепа был гигантских размеров горбатый холодильник «Зил» из тех что бояться даже самые дерзкие и высокоорганизованные ночные тараканы. Я думаю эти зилы делали из той же брони, что и членовозы для компартии. Это была секретная разработка советских шарашек. Когда компрессор зила работал, казалось, что ты попал на стройплощадку московского метрополитена имена И.В.Сталина. Когда же агрегат резко отрубался, все склянки внутри ещё долго звенели от резкого перепада почти орбитальных перегрузок. Думаю зилы испытывали там же где и первый советский спутник Земли. При Хрущеве холодильники использовались как индивидуальный бункер способный выдержать ядерный взрыв. Ещё, уже как практикующий филолог, подозреваю, что узбекское слово «зилзила» — землетрясение берет корни именно внутри грохочущих внутренностей этого флагмана отечественной оборонной промышленности.

К желтоватым, фальшивой слоновой кости дверям Зила-зила были грубо, немного косо прикручены петли и висел увесистый гаражный замок. Вера Петровна, как старуха ключница долго гремела кандалами, пока Зил, наконец, не поддался. «Зил-зил откройся» — подумалось мне.

На свет была извлечена бутылка Узбекистон Шампани толстого зелёного стекла. У хозяйки был такой торжественный вид, что казалось она бацнет сейчас: «Вот. Вдова Кликот легендарного паркентского завода шампанских вин. Разлив 1985 года — прямо перед тем как Горбачев окончательно вырубил все виноградники»

Но вместо этого Вера Петровна спросила:

— А ты откуда английский знаешь?

— Учился. Иняз. Теперь называется узгумя. Противное словечко.

— О! У Нюшки теперь сутенёр с дипломом будет! А не врёшь? Скажи чегось по-англиски, а?

Терпеть не могу этого. Люди узнают, что ты слегка говоришь на иностранном языке и сразу — «скажи чё нибудь». Идиоты. Я же не попугай «чего-нибудь» лепить от балды.

— Чего сказать-то?

— Ну… скажи… «тупая пизда»

Вот верх человеческой фантазии. Или скажи «тупая пизда» или «как будет пошёл ты на хуй». Студёные чистые кладези народной души.

Я глянул Вере Петровне в глаза и сказал в лицо, не скрывая смака:

— Ю ступид кант!

— Кант! Ишь ты! Какой благородный язык. У нас сиволапых понимаешь — пизда, а них — Кант! А по узбекски «кант» — сахар. Подумать, а? Какая связь?

У Веры Петровны были природные способности к лингвистическому анализу.

— И правда — сахар. Половина сахар, половина мёд Почему то вырвалось у меня.

— Сдачи нет

Петровна ловко заныкала мои шашлычные тысячи в опавшие черепаховые перси.

— И сучке своей скажи, что не ржала так громко — люди-то спят.

Когда она повернулась спиной, во мне проснулся мой персональный раскольников. Я живо, с плеча расколол ей черепушку бутылкой шампани, сорвал связку ключей, перерыл вверх дном всю старухину комнату и отправился с Анной из Петербурга в Москву. Персональный раскольников живёт в каждом из нас. Просто не все дают ему волю.

* * *

Пару раз моя история прерывалась душераздирающими стонами из-за стенки. Звуки были сравнимы с истерикой мартовских котов. Анна была более привычной к этим возбуждающим мужскую фантазию белым шумам.

— Это Раношка. Швабра писклявая. Не обращай внимание. Всё понты.

Когда я закончил свой рассказ, Анна добила паркентский шампунь, вволю похохотала, а два раза даже всплакнула. Я был в ударе. Так наверное привлекал бы самочку гитарист-фламенко, выкрутив из гитарных звуков оголённую душу.

— Знаешь какой из этого всего вывод? Ну из всей твоей истории? На воле сейчас — тоже как в тюряге. Точь в точь. Если есть у тебя крыша ментовская, а лучше всего, конечно же СНБ

— можно делать все что хочешь. Вот так, дружок. У Артурика, походу, был канал. Но он — дебила, Артурик мой. Дебила и козёл.

Мне понравилась Анина характеристика полицейского государства. И я уже знал как в нем выжить. Тюрьма сделала из меня образцового гражданина или, как с французким прононсом говорят узбеки: «фукаро». Фукаро Шурикь — старый проженный стукач и курва.

— Крыша? Крыша эт надо подумать. Хм. Может капитан Казематов? Ищет ведь меня,

фраер желтоглазый. Не. Мелковат Казематов. Я — натура с масштабом. Я, Анечка, такое…

«Иди сюда» — почти неслышно прошептала мне Анна, когда уже изготовился завалиться на пол на свою подозрительно пятнистую курпачу.

* * *

И была у нас с ней любовь. Самая настоящая, нежная и чистая, если не считать, что она заставила меня воспользоваться турецкой резинкой коих была тут полна тумбочка. И не купишь таких сладких моментов ни за какие деньги, а потому был я Анне чрезвычайно благодарен.

Позже Анна навалилась на меня и уснула, довольно громко посапывая. А мне все не спалось. Думал где бы побыстрей обзавестись надежной крышей. Пуленепробиваемой. Ведь теперь на воле, так же как в тюрьме. Римское право в редакции золотой орды. А будет крыша — заживем как все честные люди.

* * *

Сквозь блядские персидские гардины пробилось самоуверенное утреннее солнце. Первое утро в вертепе Веры Петровны. Ведь не зря вот раньше устраивали всякие воровские хазы и малины. Чтоб гаситься после лагерей. Не потому что никто не хотел исправляться. Не потому, что конченый уголовщиной народец. Это потому что совковая система прописок, регистраций, военкоматов и трудовых книжек, которые никогда никому сразу не выдавали. Кто мешает выдавать весь пакет этого бумажного паскудства прямо в лагере, в светлый день освобождения?

* * *

Я набрался духу и двинул в туалет. Бачок явно нуждался в мужских руках — вода текла бесконечным потоком игристого горного ручья. Я влез в бачок руками и чуть не грохнул об пол крышкой. Починить бачок оказалось сложнее, чем я самонадеянно думал. Теперь студеный ручеёк превратился в Чимганский сай. Но это не было помехой в прогулке романтика.

Ай ручеёчек, ручеёк

А брал я воду на чаёк

Ромалэлэ и тэ чавалэлэ

Я сбежал из туалета и свернул на кухню — глотнуть из под крана воды. Сушняк был такой, что я чуть было не приложился прямо к запотевшему бачку.

На кухне молодая обнажённая узбечка жарила яйца. На девушке были только дешёвые трикотажные трусы не первой свежести. Сзади они немного смялись и слегка проникли ей в молодую задницу. Усилием воли я оторвал от трусов глаза и они тут же прилипли к её маленьким по-дикарски направленным в разные стороны сиськам. Я отвернул голову, но исподтишка, из уголков глаз продолжал её лапать везде глазами.

— А вы тут с кем? С маленькой Наташей? Вы ее в другой раз за завтраком шлите, сучкя наглий. Ивсегда клиент запставляет заптракь готовить. Невоспитанный девушькя.

— С Анькой он. Жених ейный. Эй, жених, если деньги есть, могу и тебе яичницу сварганить.

— С Анькой? Вай-ей! А Артурик узнает? Здравствуйте, я — Рано, а вас какь зовут?

— Шурик

— Ну вы заходите гости, Шурикьджян, соседом будем теперь. Добро пожаловать наш махаля.

Вера Петровна грубо прервала мою новую знакомую:

— Не растапыривай ноги, кошка дранная. Забирай свой сковородник и греми мослами в комнату. Так ты будешь яичницу или нет?

— Буду

— Двести пясят за одно яйцо. Хлеб бесплатно.

— Пасибо. Анна проснётся — сразу отдаст.

— Отдаст. Куда денется.

Я проглотил глазунью из двух яик — (500 сум). Пока я ел Вера Петровна сидела напротив и пахла нестиранным бельем. Голова затяжелела от бессонной ночи и горячего завтрака. Мне не хотелось будить Анну и я вытянулся на полу. Полчасика поваляюсь и двину искать лохов-туристов. Мне теперь вдвойне надо стараться. Заботиться об Анне. Нельзя

допустить, что она занималась этой гадостью. Так влюбился, что сейчас ревную даже к подушке по которой разбрызгались её роскошные волосы.

Мы сладко проспали почти до самого вечера.

* * *

В вертепе кроме нас с Анной гнездилась очень слабая на авангард Рано. Она готова была ебаться с драматическими выкриками даже за стакан семечек.

Ещё лямку Веры Петровны тут тянули маленькая и большая Наташи — экзотическая пара лесби. Маленькая Наташа имела фамилию «Осипова» и в пятой графе числилась как «русская», но оттенком кожи была сравнима с арапом самого Петра Великого. Это была первая настоящая негритянская проститутка которую мне довелось увидеть живьём. Вторая Наташа была рослой рукастой и широкоплечей лошадью с детским лицом и сердцем. Жили Наташи душа в душу и спали в одной кровати. Правда, не часто. Чернокожая маленькая Наташа была ходовым товаром. Поэтому когда её пользовали в комнате, иной раз в два смычка, большая Наташа нарезала вокруг девятиэтажки круги и непереставая курила Пайн. Раношка, Наташи и моя Барби были постоянным передком вертепа Веры Петровны.

Ещё тут бывали две еврейские близняшки Ася и Яся — вы наверняка их видели если были в те времена завсегдатаем стрипушника на самом верхнем этаже в Хотел Узбекистан. Девчонки были очень похожи и надо было знать их лично, чтобы быстро отличить. Не ничего более разного, чем пара близнецов.

Заботливые родители Аси и Яси недавно переехали в Тель-Авив, оставив дочерей на пару месяцев в Ташкенте — защитить дипломы нархоза. Ташкентская защита диплома, отличающаяся от сицилийской только размером членского взноса, спасла жизнь и Асе и Ясе. Арабская смертница, коими так нынче изобилуют автобусы в обетованных землях, одним махом сделала их сиротами и толкнула на скользкую дорожку в зарождающемся узбекском шоу бизнесе.

Евреечки были умненькие — как им и положено, а что до примитивного секса за деньги, так у них доходило крайне редко — снимали нормально бабла замысловатыми движениями у шеста. Торговали собой они только по крайне нужде, да и того не больше чем на час и не у себя дома, а тут, в вертепе на Дружбе Народов. Так что комнатёнка их пустовала почти каждую ночь.

Временами появлялась ещё одна редкая пассажирка — Лана. Красивая породистая сука в рыжье. В качестве средства передвижения у Ланы был богатый и влиятельный бизнесмуж. Ебалась она за деньги не заради всеобщего эквивалента, а скорее в форме психического отклонения и приступов нимфо. С нами общалась Лана редко, коротко и подчёркнуто вежливо. Намётанным в закрытых помещениях взглядом, я сразу увидел в ней человека, который страшно боится, что у него чего-нибудь попросят.

* * *

Одним словом вертеп наш был самым обычным публичным домом коих тысячи по всему белу свету. Спрос на женское тело, как на товар, всегда рождает предложение. Законы рынка и прочая лабуда. Для полноты картины оставалось только ввернуть красную лампочку на лестничной площадке вертепа. Но нет — борделло наше было подпольным, потому как вечно охочие до шалав парламентарии все никак не легализуют эту влажную отрасль народного хозяйства.

Каждый месяц Вера Петровна взимала арендную плату. Плюс уделение за каждого клиента. Плюс выпивка, конфекты и шипучая глазунья. Странно что туалет и душевая, куда я по старой лагерной привычке ходил только в аниных шлепках — странно, что эти удобства в вертепе были бесплатными. Недогляд предприимчивой хозяйки.

Вера Петровна была недовольна, что под моим влиянием Анна вот уже два дня как «совсем обленилась» и не ходит на работу. Уверения, что это скорее я попал под влияние Анны не прокатили. Уверения, что у Барби месячные тоже приняты не были. Вера Петровна знала все о критических днях каждой и даже больше чем они сами. Разногласия положили начало приграчных провокации и проявлений нездоровой кухонной агрессии. Вера Петровна энергично толкала нас с Анной на панель. Артур был работягой, а я, похоже, самый настоящий альфонс.

Деньги у нас действительно кончались и я сам засобирался на работу — шуршать по гостиницам в поисках клиентов. Когда-то я был в этом настоящий асс.

* * *

В начале второго курса я отчётливо понял, что по сути являюсь практиком. Теория тоже штука важная, но язык! Язык это живое существо. Поэтому языком надо пользоваться. Регулярно. Книги, кинофильмы, лекции — здорово. Но я переводчик. Общение на иностранном языке, если на нём не думаешь или хотя бы регулярно не говоришь — это короткий забег на ходулях. Как молодой солдат едва освоивший винтовку, я тогда рвался хоть кого-нибудь пристрелить.

Первый опыт был комом. К нашему институту подогнали автобус и сняли нас прямо с лекции Мидии Мамедовой. Действовали загонщики грубо и бесцеремонно. Сняли всех поголовно — даже троечницу Мошкину, ну, ту самую, что когда-то напилась на моей днюхе и к всеобщей радости обоссалась во сне.

Сбежать домой под шумок не удалось даже самым ловким прогульщикам. Поэтому среди нас затесались такие истинные светила переводческой мысли, как Егорка. У Егорки был взгляд мыши на которой долго и безрассудно, в течении нескольких поколений испытывали эффекты от тетраканабинола. Прилепилась и наглая бестолочь Абдуллаев.

«Спасибо хоть мешки на голову не одели» — ворчал консерватор и противник незапланированных заранее перемен Малявин. На его футболке болтался на шнурке алюминиевый крестик и был изображён стилизованный Цой.

* * *

В тот день американцы привезли с собой целый самолёт старых давно списанных рентген аппаратов, гинекологических кресел, бор-машин и прочей просроченной медицинской параферналии. Теперь союзники с помпой вручали эту «гуманитарную помощь» молодой Джамахирии. Приехала куча дядь и теть с госдепа и мед учереждений великой страны. Чиновников тоже выкурили из чайно-пловного уюта высоких кабинетов.

Переводчиков не хватало и деятели от узбекской державности решили мобилизовать студенчество. Раз могут собирать голыми руками хлопок, значит и с такой безделицей как узкоспециальный медицинский перевод совладают легко.

Настоящие американцы говорили совсем не так как лапотала на лекциях наша Рано Рустамовна. Из потока их рычащей скорострельной речи иногда случайно можно было уловить пару отдалённо знакомых слов. Большинство из наших мгновенно ушли в накаут и только вежливо всем улыбались и повторяли «окей» и «йес». Сразу вам хочу сказать, если нихрена не знаете по английски, не цепляйтесь ни за окей, ни за йес. Скажем нужно госдеповцу, чтобы вы прошли с ним — а вы ему окей, окей, сир! Он пошёл, а вы стоите и лыбу давите. Госдеп орет — что, глухой, что ли? А вы ему — йес, йес! И снова лыбу.

Я пошел дальше всех коллег — умудрился сказать пару трескучих осмысленных фраз. И все время густо краснел, будто ругался матом в присутствии беременных женщин. Впрочем, все наши, включая чиновников минздрава, глядели на меня с восхищением — молодчина, знай наших, не ударил в грязь лицом! Рано Рустамовна даже пожала мне руку, когда в конце концов говорливые американцы щедро одарив нас значками, флажками, футболками, а также — дефицитнейшей вещью того времени — целлофановыми сумками с изображением джинсов, накормили за счёт узбекской казны и отпустили с миром домой.

И хотя все только и говорили о моем таланте по дороге обратно, внутри я твёрдо знал, что боевое крещение сорвалось. Меня сбили на первом же вылете.

Если бы я тогда пил — наверное ушел бы в запой. Вместо запоя я ушёл в первую свою депрессию Ту ли профессию я выбрал под влиянием отца? Может стоило пойти в лётчики истребители? У них-то разговор с американцами короткий.

Рано Рустамовна тогда спасла меня — подкинула пару машинописных страниц техно текста, минут на пять работы с листа для настоящего спеца.

Я обложился словарями. Потом побежал в библиотеку и с гордостью сообщил библиотекарше, что мне предстоит сделать сложнейший технический перевод. Покинул зал сгибаясь под священной тяжестью полных Миллера и Гальперина. Библиотекарша благословила меня и смахнула косынкой слезу. Вон какое поколение выростили. Пост советская молодежь!

Дома я, встав перед письменным столом отца на колени, долго и горячо молился всем известным святым — покровителям переводчиков.

Потом со скрипом, в поту и мыле переводил этот несчастный текст до пяти часов утра.

«Он работал всю ночь не покладая рук».

В пять утра передо мной лежала несколько сюрреалистическая и стилистически разношёрстная инструкция по заправки пластиковых гранул в аппарат по производству одноразовых бутылок. Рано Рустамовна заплатила мне целых десять рублей. Это был матч-реванш который я блестяще выиграл.

* * *

Чтобы стать настоящим про, надо переводить. Много. Каждый день. И я кинулся в Хотел Узбекистан искать моих госдеповских американцев, но они уже были на другом берегу таинственного океана. В тот ранний период независимости джамахирии англосаксы мало ей интересовались. Зато саудиты, турки и пакистанцы хлынули в Ташкент шумным болтливым потоком.

Саудиты везли пострадавшим от русского безбожия узбекам утраченную в ходе соцсоревнования веру в пророка Мухамеда. Саудитам ничего не нужно было от Узбекистана, у них было все. Даже Мухамед. Саудиты приезжали в дорогих роскошных костюмах с золотыми перстнями на холеных руках. Французкий парфюм и тягучая мелодика арабской речи. Учились они все в оксфордах и говорили с нами на нежном правильном английском в стиле би би си.

Они привозили контейнеры Аль Корана с золотым обрезом. Даже мне подарили Коран — полстраницы на арабском, полстраницы — на английском, для быстрой конвертации. Я тогда был согласен на все ради моей истинной и тайной веры — в перевод с английского. Аллаху Акбар, ледиз и джентльмен. Саудитов встречали на самом высоком уровне и урвать работу хоть на денёк было крайне сложно, зато платили они обычно как будто привозили в контейнерах не священную книгу мусульман, а чистейший колумбийский кокаин.

Турок тоже у нас тогда любили неземной братской любовью. Юртбаши объявил, что лучшего пути для Узбекистана чем турецкий и придумать нельзя, и включил туркам зелёный свет. По его мудрому плану турки должны были приехать и совершить в джамахирии экономическое чудо. Бизнесмены Стамбула и Анкары хлынули дербанить, как им тогда казалось, наивных собратьев по тюркской группе. Они плохо знали коварство правнука великого Тимура. Основой его уникальной экономической модели была быстрая национализация инвестиций. Вернее не национализация, ведь назвать семью самого юртбаши целой нацией смогут назвать разве что новые узбекские историки.

Турки тоже приезжали поголовно в костюмах, но уже не французкой, а собственной, турецкой сборки. Везли они не Кораны, а контракты и образчики своей великой османской промышленности.

Башибузуки, сельджуки и прочие потомки Османа никогда не платили переводчикам. Просто разводили руками — мол, ты чо, браджян, разве тебе зарплату ваш ататурк не платит? Непорядок!

Единственной радостью в турах с турками были шикарные банкеты. Добрая узбекская душа готова вывернуться для заморских гостей. С турками можно было нажраться деликатесов кои в ветрогонные девяностые обменивались на вес золота.

Но настоящими спарринг-партнерами сделавшими из меня истинного бойца невидимого переводческого фронта стали пакистанцы. Может и были среди них делегации, которые встречали с помпой, но в основном это были шумные крикливые купцы и купчишки, которые селились в более дешёвой и старой гостинице Ташкент, с видом на музей Ленина.

Такие вот, наверное и были купцы караванов Шелкового Пути из тех далеких времен когда Дамаск, Багдад, Тегеран, Кабул и Самарканд с Бухарой были частью одного целого «экономического пространства».

Я их тоже побаивался по началу. Особенно, когда вечерами пакистанцы переодевались в свои длиннющие рубахи и широченные шаровары. Такими в советских агитках изображали душманов, врагов советской власти в Афганистане. Через пару недель погружения в корявую пакистанскую версию языка великого Шекспира и Кэролла, я сам обзавелся таким с позволения сказать «костюмом странствующего бухарского еврея». Должен вам заметить человечество до сих пор не изобрело более удобной экипировки для комфортабельного пребывания в азиатской жаре.

Пакистанцы тоже разнились друг от друга. Тут были купцы-воротилы из морского порта Карачи, дельцы из Равальпинди и солидные люди из Исламабада — костяк пакистанской государственности. Измученные сухим законом шариата, они быстро, с двух рюмок напивались в дым и любили прихвастнуть своим Курчатовым — Муниром Ахмад Ханом одарившим великий пакистанский народ собственной атомной бомбой. Некотрые даже носили в бумажниках календарики с его портретом. Вторым героем для них был генерал Зия Уль Хак — великий пакистанский полководец разбивший наголову и прогнавший из Афганистана армию неверных шурави.

Паки всегда привозили с собой рис и пряности и готовили сами — высокомерно смеясь над узбекским пловом:

— И это рис, мистер Шурик? Да смилуется Аллах над вашей страной! Вот этот вот смех вы называете рисом, мистер Шурик? Ин Пакистан ви троу зис ту чикен! Чикен, мистер Шурик!

Кроме того в мире не было лучшей команды по крикету, чем сборная Пакистана. Крикет и пижонский английский были наследием Британской империи. Весь юг Пакистана можно выразить одной фразой телефонного оператора Пакистанских Авиалиний, которому я звонил, чтобы подтвердить господскую бронь:

«Ассаляму Алейкум, Пи Ай Эй!»

* * *

Второй категорией пакистанцев, менее свободной в английском, но более щедрой в оплате, были пуштуны. Жители древнего Пешавара и племенных территорий, которые до сих пор толком не подчиняются ни одному правительству мира. Если воротилы из Равальпинди и Исламабада выбивали из Вашингтона деньгу и стингеры, то эти парни с добрыми лучистыми глазами и сетью ранних морщин вокруг вечно улыбчивых от злоупотребления чарсом глазами, эти парни как раз и сбивали советские вертушки.

В них не было высокомерия и презрения ко мне — представителю иной веры и нищей страны. Это были люди для которых слова «дружба» не всегда измерялась денежным эквивалентом. На крикет, впрочем, им тоже было насрать.

Среди этой категории не было ни одного человека, который не пригласил бы меня в Пешавар к себе в гости.

— О мистер Шурик! Ю виль би вери вери рич энд импортант мен ин фючир. Нот мени узбек пипль спик инглиш! Ту бад фор зем. Ту бад!

Тяжелее всего пешаварцам было понять, что торговаться с раскрашенными продавщицами в ташкенском ЦУМе и ГУМе было не просто бесполезно, но даже опасно.

— О мистер Шурик! Какой глюпый и неповортливый система! Если ти хочишь прадать — ти пожалуйста торгуй, а не ругайся с покупател! Ай-ай-йай, мистер Шурик, айайайай!

«Совок» — разводил руками я — «Перестройка, Горбачев — скоро все будет как в Пешаваре, потерпите»

«Совок» — повторяли туристы новое узбекское слово.

* * *

Пешаварцы приезжали с баулами набитыми шикарными куртками из индийской кожи нежнейшей выделки. В голодной постсоветчине эти куртки были конвертируемым всеобщем эквивалентом. Вскоре в них рядился я сам, мои друзья и даже отец, который сильно обижался, когда пакистанцы утверждали, что русских наголову разбил великий полководец генерал Зия Уль Хак.

«Это все пропаганда, ЦРУ» — кричал захмелевшим гостям в ухо отец — «Русские никогда не хотят войны»

После выпивки пешаварцы обычно, страшно стесняясь и краснея, просили отвезти их в ближайший дом терпимости. Мои оправдания типа «совок, знаете ли» тут не работали. Пакистанцы грозились, что не наймут меня на работу, когда вернуться с новой партией шелка и кожанных курток.

«Ми очень хатим дружить с узбекский девушка, мистер Шурик» — показывали пальцем и цокали языком на какую-нибудь кореянку или русскую девчонку на улице.

Теперь в моем распоряжении был весь вертеп Верунчика. Оставалось закатать рукава и приступать к выполнению возложенных на меня обязанностей сутенёра с дипломом.

* * *

Афганский альбом. К2, Карши-Ханабад.

В ходе рутинной проверки армейской комиссией по экологии на авиабазе К2 в узбекском городе Карши были обнаружены следы нервно-паралитического и горчичного газов. Персонал близлежащих казарменных помещений был немедленно эвакуирован. Жалоб на симптомы похожие на симптомы отравления нервно-паралитическим газом в санитарно-медицинскую часть авиабазы К2 не поступало.

Командование базы распорядилось произвести тщательную проверку всех помещений, хранилищ и ангаров. Следы отравляющих газов были также обнаружены в пустующем ангаре в непосредственной близости от штаба авиабазы.

Комиссия постановила, что присутствие газа настолько незначительно, что необходимость в эвакуации персонала, а на тот момент на базе находилось более тысячи американских военнослужащих, отсутствует.

Точная причина появления газов на базе остаётся загадкой. Однако, подполковник Роджер Кинг, пресс-секретарь операции Несокрушимая Свобода, исключает возможность террористического акта. Скорее всего хранилища использовались советской армией во время операции в Афганистане. База Карши-Ханабад была непосредственно задействована в ходе войны СССР против Афганистана в период с 1979 по 1989 годы. За этот период ОКСВА неоднократно обвиняли в применении оружия массового поражения против повстанцев-моджахедов. Обнаружение подобных находок подтверждает версию о том, что обвинения не всегда были беспочвенны.

3.9

Почти два часа маячу перед Хотел Узбекистан в ожидании хотя бы малюсенькой горстки туристов-дикарей. Чёрта с два. Все организованные, причёсанные, с автобусами, с туроператорами, с болтливыми ордами наглых переводчиков.

Если в девяностые вот такие площадки перед гостиницами кишели таксистами, проститутками, валютчиками и мастерами художественного слова, каким, без сомнения является и ваш покорный, то сейчас они пустовали как ничейная, пристрелянная снайперами земля в прифронтовой полосе.

В конце-концов, швейцар заметил мои ужимки, не самый презентабельный наряд и причёску «три дня на свободе». Он направился прямо ко мне. Я заметно заёрзал. Но милый швейцар попросту угостил меня сигаретой. Мы беззаботно поболтали пару минут о непредсказуемости курсов валют и ненадёжности машин Дае-вуу. У меня начала тихо агонизировать гордость и родились первые начатки фраз типа: «Будьте же моей крышей, сир!» Но ливрейный меня опередил. Задавив жёлтый хвостик сигареты об урну, в которую, как в Раношку вчера ночью не один раз ткнули тлеющим концом, он сплюнул и сказал:

— Не торгуй тут больше наркотой в мою смену, ладно? А то сдам. Честное слово — сдам.

Ливрейный торжественно ушёл не оборачиваясь.

Я к тому моменту уже заметно устал, хотел жрать, мечтал прижаться к Анне и вдохнуть её волос. Обрадовался возникшему поводу и двинул домой, к Вере Петровне. Над словом «сдам» я мог хохотнуть разве что в лагере. «Давай-ка, блядво, попробуй сдай!» На свободе от этого «сдам» быстро холодел живот и макаронели ноги.

Ладно. Хер с ним, с холуём. На денёк нашей размашистой жизни с Анной лавандовских у нее должно было еще остаться. Завтра — снова в бой. Прям с утра. Чес слово. И без лишних амбиций — маршем во что-то мелкое типа Ешлика или Ташкента. За полцены. Больно высоко хочу взлететь для человека без крыши.

* * *

Дверь мне открыла Раношка. На Раношке была короткая бумажная распашонка. На распашонке хитро улыбался Микки Маус. В отличии от Веры Петровны, она пахла свежевымытой молодой девушкой из душа, и я покраснел. Раношка-распошонка подленько наклонилась, чтобы я оценил отсутсвие бюстгалтера и шепнула что «твой Анна уехал на съёмки».

Если судить по крикам погибающей выпи ночью накануне, Рано неплохо приподняла баблеца. Сейчас в её отсеке гостил протеже — бедный студент из техникума гостиничного хозяйства. Кажется его звали Сарвар. Мне насрать было если честно, Сарвар, варвар или просто вурдалак. Главное, чтоб разжигали примус, когда снова начнут целоваться, дышать и играть в погибающую выпь.

Раношка всегда платила Вере за визиты хотелного Сарвара, как за обычного клиента, но все знали, что у них по-любви. Девчонка кормила студента, трахала, стирала его дешевую джинсню, и давала деньги с собой на ланч. Может варвар обещал ей жениться, а может Рано дальновидно инвестировала в будущее, которое как только суженый получит диплом Гостиничного Хозяина, обещало быть гламурным и беспечным.

* * *

На столе лежала записка от моей ветреной возлюбленной:

«Я скоро вернусь. Люблю. Кури бамбук. Анна»

Бамбук, завёрнутый в маленький кусочек сигаретной фольги лежал тут же, рядом с запиской. Легко передать какой поток грязных мыслей промчался через меня роем озлобленных пчёл. Мысли были колючие, в развратных позах и с мерзкими подробностями. Я вздохнул, как наверное вздыхал уставший от скачки мерин Амира Темура после трёхдневного перегона из Самарканда в Мазар-и-Шариф. Потом медленно стал прилаживать бамбук в длинный сигаретный бычок с Аниной помадой. Аня я целую тебя всегда, когда докуриваю твои холодные окурки.

Кстати, вы заметили, что в последнее время бамбук просто тупо грузит, вместо того, чтобы лечить от печали? И бамбук не тот и мы уже, надо признаться, не дети кукурузы.

Раньше мужское достоинство измерялось длиною и обхватом пеписьки, а теперь — вот вам размерами крыши. Как жалок я и ничтожен! И сегодня утром она оттолкнула меня тянущегося с первым утренним поцелуем со словами: «Иди почисти зубы. Я не сказочный персонаж, а обычная нервная баба».

Что она имела в виду?

Ни работы, ни документов, ни денег, ни любимой. Я прячусь от всего света в публичном доме с идиотскими плюшевыми гардинами. Вот сейчас я так сильно хочу ссать, а в туалет пойти просто боюсь. Вдруг там караулит Вера Петровна, навязчивая и наглая как капитан Сергелийского ОВД Мирзаёб Казематов.

И вообще — отчего я так часто ссу? Простатит? Через полгода у меня останется это могучее желание ебать всех и вся, но хуй мой вдруг перестанет функционировать? Как отреагирует на дисфункцию Анна? Анна, которая сейчас раздвигает красивые ноги на матрасах Интерконтиненталя? А я что, пальцем в неё стану тыкать? Или Анна не прогонит меня из жалости к домашним животным? Оставит как толстого кота без яиц. Потом станет водить поджарых йобров прямо в дом и ебаться, ебаться, ебаться прямо в соседней комнате?

Анна и её очередной красавец спортсмен изобьют меня ногами и вышвырнут в мусоропровод головой вниз. Я буду лежать на куче арбузных корок, обоссаный, небритый и пьяный, лежать и тихо плакать. Гневно схватив пустую бутылку от веркиного шампанского я уже было изготовился жёстко и мстительно в нее нассать, как в прихожей раздался голос Анны, как обычно мирно переругивающейся с Петровной.

Барби вошла в комнату и в ее взгляде с иронично надломленной бровью, я как в зеркале увидел, что похож на молодого дрища застуканого мамой за актом профилактического самодрочевания.

— Как кстати, что ты уже дома!

Анна мне рада. Я тоже бросился к ней, чтобы оторвать от земли, закружить, обцеловать и сделать массаж. Если скажу, что её макушку после того как она сдёрнет блондинистый парик можно было нюхать часами — как розу, все равно не поверите.

Следом за Анной в комнату вошли два неместных хмыря. Один из хмырей был до неприличия широкоплеч и приземист. Его вислые черные усища были явным аксессуаром поддубного силача Бамбулы. Второй же, наоборот был долговяз и тощ, как гимнаст Тибул. Турки. Тибул и Бамбула были удивлены мне не меньше, чем я им. Казалось будто я возник прямо из бутыли от шампанского из Паркента.

В этот горький момент меня спас бамбук. Под его воздействием я сделал чрезвычайно важное антропологические открытие и гордость за научный прорыв притупила боль от скотского поведения Анны. Эмпирическим путем я мгновенно определил — Чарли Дарвин и прав и неправ. Да — человек произошел от обезьяны. Но! Не только от обезьяны, друзья мои. ДНК инопланетян выпало на Землю радостной эякуляцией радужных самоцветов и смешалось с ДНК всего живого нашей планеты! Вот бросьте сейчас читать — выйдите на улицу и гляньте людям прямо в лицо. Некоторые из них действительно потомки обезьян. Но внимание — тут же и потомки собак, сурков, харьков и медуз! Свиней, морских чаек и хлебных деревьев! Божьих коровок и божьих одуванчиков! Саблезубых тигров и табачных шакалов! Вот эта пара турецких особей, например. Бамбула просто усатый черножопый жук-короед, а Тибул это стройный ясень, три тополя на плющихе, гибкий свободолюбивый бамбук! Я заржал им в лицо, узнав действие бамбука который когда мы его вдыхаем пытается подчинить своей воле весь окружающий мир.

— Ты не мог бы им перевести? Я хочу двести пятьдесят с двоих за час, плюс пусть Верке дадут тридцатник.

Переводчик профессионал обязан переводить смысл фраз. Настоящий профессионал всегда вне эмоций. Иначе можно по очереди задушить и Молотова и Риббентропа. Переводчик это устройство для коммуникации. Он не должен судить стороны за содержимое пакта. Но сейчас я кажется растерял весь профессионализм.

Вот закачу такую пощечину Анне, что она сядет на красивую задницу. Потом разобью пополам бутылку толстого шампанского стекла и прогоню мамелюков с уже неоднократно помеченной мной территории. А в подъезде еще и бумажники у них отберу. Да. И цепочки. И кольца. И туфли блять! Ваще раздену до трусов нахуй, пусть знают как к нам соваться.

— Ты что ревнуешь что-ли, дурачок? Это же просто работа. Плевать на них. Сейчас покорячатся минут десять и сдуются. Давай крути их на тридцатку для Верунчика это ей хайло на неделю запломбирует.

Взгляд мой упал в Анино декольте. Оно доходило то таинства её солнечного сплетения. Это был центр откуда потоки звезд сплетались в водоворот и рождали новые Вселенные. Сахарные груди были по отдельности упакованы в полупрозрачные пазухи шёлковой кофточки.

Я опустил гриву и снова стал профессиональным переводчиком. Волосы на висках моих моментально поседели. Больше я нечем себя не выдал — настоящий профи. Довольно бойко, на автопилоте продал Анну двоим туркам, вызвал Веру Петровну для нотариального освидетельствования сделки и застыл в ожидании следующей группы слов, суть которых, не анализируя нужно было переодеть в форму понятную противоположной стороне.

Анна улыбнулась туркам и вытолкнула меня за дверь комнаты

— Ну иди уже. Погуляй часик-другой. Я быстро с ними. Далеко не сваливай

— Слушай, Анна! Я обязательно найду работу. Дай мне хоть немного времени. Не поступай со мной так жестоко. Я, знаешь…

Дверь Раношки открылась. Она была в своём обычном домашнем наряде — простых застиранных трусах. Между мной и ее остренькими сиськами уже наметился секретный флирт.

— Зачем погулять? Пусть у меня подождёт, гостем будет! Анна грубо втолкнула её обратно и злобно шепнула:

— Узнаю если с кем из этих проблядей путаешься, сразу яйца отрежу, понял?

Я радостно кивнул. Анна ревнует. Значит — не все еще потеряно. Радостно выскочив на лестничную площадку я было воспрял духом. Однако вне поля воздействия аниного декольте и мне опять сделалось погано. В щель между дверей лифта хорошо видно бездонную бетонную шахту. Если впитаться в резину пальцами, двери можно раздвинуть и нырнуть в шахту не дожидаясь лифта или аниных спортсменов, которые меня и так сюда выкинут через полгода.

Двери подъёмника оказались невероятно тугими. Я сразу вспотел, но добился совсем немного. Резкая нагрузка на мои вялые члены, однако взбодрила. Это, что же это я так из-за проституки несчастной возбудился? Так вот глупо получается?

Да нет! Я ведь это из-за баб в целом. Больно регулярно они меня отвергают в последнее время. С другой стороны — если бы совсем не отвергали, не стал этот мир предсказуемо безопасным и скучным? Чтобы сделал на моем месте великий Казанова Фрейд?

А Фрейд просто выебал бы Раношку, вдул бы по очереди Асе и Ясе, жестко отжарил бы непреступную дорогую штучку Лану, а напоследок обмакнул бы и в раздолбанную годами плечевого пробега Веру Петровну. Он эстет был еще тот — Зигмундо. Ни одной юбки мимо, понимаешь, не пропускал. И опять жеж — я вчера видел как Вера Петровна выходила из ванной на ходу застегивая халат — если не смотреть на ее паскудную рожу, минусовать иссеченую морщинами шею, а сосредоточится на промежутке от низа алебастровых персей до середины черноморских бедер — так она еще ничо так — вполне Винус де Мило.

Решено. Мне предстоит подвинуть Фрейда Сигизмунда Шломо на пьедестале — как только я обзаведусь правильной крышей нужных размеров — я стану иметь всех и вся в разных позах и когда только пожелаю. Не забег в ширину и маленькое бордельеро, а один бесконечный самодостаточный и торжественный промискуитет. Промискуитет чемпионов.

Мысли меня взбодрили. Стоило жить ибо я познал смысл. Заряд бодрости оказался настолько велик, что я решил отправиться пешком. Вот только куда? На Северо-Восток к отцу или в Сергели к моей бедной матушке? И тот и другой районы находились в десятках парсеков от Дружбы Народов. Сергели казались чуточку ближе. На пару световых лет.

Я встал с жёлтой плитки подъезда, отряхнул задницу и бодрым маршем выступил в направлении Сергелей. Если повезет буду там к утру.

Хотя с арифметикой у меня совсем кранты. Вот скажем вышел я с поступательной скоростью из пункта А в пункт Б. Понятный хер, обгоняли меня на этом бесконечном отрезке прямой и гнусные мысли об Анне, и поезд, и автобус, и ментовский козлик, и даже бестолковые велосипедисты в обтягивающих трико. Но из пункта С в направлении пункта Б также вышел объект Х. Смею сделать предположение, что при прочих равных условиях двигался объект Х с гораздо более превосходной скоростью, чем скорость вашего покорного слуги. Потому что когда я пёр уже по Шотику минуя по праву сторону Братские могилы городов-героев, объект Х догнал меня, срулил на обочину и заорал:

— Шурик, гадила ты йобаная, ну-ка, давай канай сюда

Обект Х догнал меня на тёмно-вишневой анексии. Много ли надо ума чтоб догнать пешего на такой доброй кабыле? Я присмотрелся к обекту Х и несмотря на его противные хлыщеватые усики и отсутсвие нагрудной бирки, быстро узнал в нем одной из самых скандальных гадов Зангиоты, а также профессионального Сильвестра Столовой Женьку Авктштоль. Никогда особо Авктштоля не любил и не только из-за подозрительной фамилии- но тут аж слезы радости навернулись.

Хотелось упасть Женьке на грудь, разрыдаться в жилетку и пожалиться на несправедливости судьбы. Но это нельзя делать с такими гадами, как Женя. Он из тех пасторов, что насилуют хорошеньких прихожанок на исповеди, а потом долго шантажируют — пока не надоест. Нет-нет. С этим Сильвестром надобно держать ухи на макушке.

Я оглядел ароматную новизну машины, недешёвый наряд, ювелирные излишества, поганые усики Евгения Авкштоль и испытал укол антисемитизма. Гребаные евреи! Их вина не в том, что они так бесцеремонно разделались с Спасителем. Их вина в том, что сволочам вечно везет в жизни больше меня.

— Куда пилишь-то, миклуха-баклан?

Я приосанился, собирая в узел остатки регулярно унижаемого достоинства:

— Путь мой лежит в далёкие Сергели. И странствую я по причине исключительно спортивного характера — отсидел, понимаешь, в тюрьме ноги. Посмотрите-ка, князь Яухен, как истощились икры ног моих.

С этими словами я задрал ногу в качестве наглядного примера.

— Хорош ноги задирать, садись давай. Подумают еще, я пятуха тут снимаю.

Я радостно рухнул на переднее сидение очень и очень свежей анексии. Женька вытянул из бардачка дезик «Адидас» и опрыскал меня, как прыскали дезинфекцией на пленных в Дахау.

— Смердишь как бурдалак на Волге. Чего опускаться то?

— Да я не опускаюсь. Ползу вверх потихоньку.

Очень хотелось рассказать Женьке все — ведь он поймёт. Но памятуя о его восхищённом преклонении перед хитростями внутрикамерной оперативной разработки, я наступил своей песне на глотку. Совершив бросок через бедро, я быстро перевёл разговор в иное русло.

— А ты я смотрю вона — взлетел ясным соколом?

«Мннм» — пробормотал Авкштоль и изобразил правой рукой входящий в глиссаду транспортный самолет: «М-м-м» — это уже тоном повара из кулинарной передачи.

— Всему видать обзавёлся ты, брат, достойной крышей? А? Будешь говорить? Будешь, будешь, у меня ссука все говорят!

Женя довольно заржал:

— Кириша бор экан. Железобетон в три наката.

— Расскажи, что теперь, каждое слово из тебя тянуть, ну?

Бывший Сильвестр зангиотинской столовой вытянул из пачки ротманс с толстенным золотым кольцом и вставил в свою сытую пасть. Потом стрельнул в меня косым взглядом и тоже протянул свой эксклюзивный табачок.

Я радостно прикурил, приоткрыл фортку и изготовился внимать.

— Старлей налоговой. Вроде старлей всего, ну даровитый, ползунки работают как у подполковника.

Видишь — тут Женя хлопанул по рулю анексии рукой украшенной довольно массивной печаткой — Моя легенда. Я логистикой занимаюсь. Казахстан, Сынь Дзянь, Россия. У меня ж теперь жавера все — бизнесманы и бизневуманы. Сука, тяжелые на разработку ни чета твоим уголовным. Умные и осторожные. Жадные. Но от этого ибать их еще больше кайф.

Женя сузил глаза в своей любимой улыбке-злого-Евгения

— А как зовут старлея-то? С какого отдела? Где они вообще водятся такие добрые и ласковые?

Женя глянул меня так как глядел наверное Штирлиц на непутевого пастора Шлага.

— Умничаешь или и в прямь долбайоп?

— Та нет. Что ты! Просто бляха хоть объявление в газету Биржевой Вестник Востока подавай — «ищу тебя, моя милая добрая крыша, твой вечно Карлсон Вагонлит»

Салон вишнёвого тарантаса наполнился переливами мелодии. Это мелодию я слышал уже не раз, но пройдет еще немало времени, пока я узнаю, что это фирменный рингтон Нокии.

«Да. Да. Согласен. Именно с этим и работаю сейчас. Ага. Хорошее дело быстро не делается. Понял. Понял я. Все. Отбой»

На время разговора и несколько минут после Женька пялилься сквозь стекло на дорогу в Сергели. Трасса была пуста. Только и шуршала по ней новой резиной наша анексия. По щекам Авктштоля ходили желваки. Я уже готов был поверить, что он забыл о моем присутсвии, когда один из самых выдающихся гадов моей последней командировки заявил:

— А хочешь я буду твоей крышей, а? Под меня — он обвёл рукой внутреннее убранство машины — работать станешь? Мы сам знаешь — своих боевых товарищей в беде не бросаем. Помнишь как в ткацком раствор братвинский палили кубометрами?

Авкштоль еще тот сказочник. Братья Гримм в его присутсвии готовно подписывали любые протоколы допроса и стучали друг на дружку.

— Жень, братуш, мне б подумать, а?

— Только до завтрашнего вечера. Завтра уже есть работёнка для девчонки с твоими мозгами и габаритами.

— Серьёзно? Так скоро? И чего надо делать — пытать когось паяльником?

— Кишка у тя тонка для прикладной микроэлектроники. Форточку отработать надо.

— Ну-ну-ну, не тяни за усы, главнокомандующий

— Короче. Есть в вузгородке одна фирмА. «Хунарманд ЛТД» называется. Там сейчас типа — ремонт. Мои студентики штукатурят по маленьку. Форточку на ночь забудут закоцать.

— Хунарманд — собственность Инессы Арманд — протянул я задумчиво

— С хуя ли Инессы? Ни Инессина эта шарага. У Инессы рекламная контора на Хамида Алимжана, ты че?

— Да это я так. Мысли вслух. Сейф через форточку там уработаем?

— Заебал ты с сейфами. Грюжеж — ни с уголовкой работаем, а с на-ло-го-вой — сечешь? Дам фотик с собой там в столе папка должна быть. Чиста пофоткаешь и делов.

— В смысле пофоткаешь? Папку?

— Документы — все что найдешь в столе, в папке на столе. В аккурате, без кипеша.

— Ну ты, Том Круз! И всего делов?

— И всего делов. В одиннадцать стрела у Юбилейного. Вот. Отзвонишься.

Женя протянул мне визитку: «ОАО Биновша» Авкштоль Юджин. Менеджер. Комплексная логистика и таможенное складирование»

Я долго сопел изучая красивую визитку.

— Да не сопи. Скоро у тебя тож такая будет. И мобила. И все дела. На полковничью должность зову.

— Угу. Полковники по форточкам не скачут. Полковники они все на коне — вон взять хоть Амура Темура или Путина.

— С твоей фигуркой, сестрям, по жизни по форткам скакать. Сам бох велел. Ну что, уработаем Хунармандов?

— Операция «Хунармандия-Неман». Скорее всего уработаем, бро. Скорее всего, уработаем. В пушнину.

* * *

Женька довёз меня до самой Сергелийской ярмарки. Там он с истеричным выкликом резины развернулся и двинул обратно. Таким образом мой долгий путь в Сергели занял всего двадцать минут, а не пять часов.

Сергелийская ярмарка уже впала в анабиоз, но сонные витрины были ярко освещены. Я уставился на замечательный столик выполненный под иссечнную временем слоновую кость. За такие деньги в Зангиоте можно год безбедно прожить в собственной кубовой. Каким чудом люди столько зарабатывают? Как умудряются обзавестись анексиями, мобилами и, наконец, хунармандами? Продают душу лукавому? Мне тоже запродать себя Авкштолю?

Предложение заманчивое чего уж там. Да вот партнер только ненадежный. Прям скажем — говно партнер. Хоть и довез в трудную минуту. Не знаю. К черту столики слоновой кисти. Просплюсь сейчас на родном торфе и — утра вечера мудренее.

А Авкштоль всеж молодчик. Ишь ты, пофоткай. Секретные файлы Хунарманда. Миссия импосибль. Двадцати пятилетнему юбилею службы внешней разводки посвящается. Консультант: генерал-майор милиции в отставке Прохиндей Казематов.

Слушааайте-ка! А не в пизду ли Казематова, Авкштоля и прочих разных шведов? Разведка? Я же сам — супер-агент. Мой порядковый номер где то зарыт в папках и сейфах. Черт! А чем он не шутит? Может сразу — и в дамки?

* * *

В чистый юношеский период восхищенные пакистанцы из рук в руки передавали мой номер телефона и меня знал лично сам господин Бахадур Шах — глава представительства Пи Ай Эй. Классно было жить с родителями задарма на всем готовом, и при этом регулярно зарабатывать звонкую американскую монету. Носил я в те смутные времена мягкую кожаную куртку — память о Пакистане. Качеству куртки позавидовал бы даже Железный Феликс и его скрипучие чекисты. Я водил девчонок в ресторан маленькими пачками. Они смотрели на меня с любовью.

В судьбоносный день мы с Малявиным накурились молодых побегов бамбука. Убедить Малявина — вечного борца с конформизмом — курнуть хоть пару раз всегда было сложной задачей. Его форма протеста стремилась не нарушать показаний минздрава. Каждый раз перед накуркой он ломался, как будто в первый раз. Это сохранило его в последующем от повального увлечения героином и всех его побочных эффектов в виде тюрьмы или смерти.

* * *

Курнув, мы пристроились на задней скамье гигантской гулкой аудитории у Мамедовой.

Мамедова вещала глубоким замогильным сопрано:

«Тут Владимир Ильич подчеркнул, что материя есть философская категория для обозначения объективной реальности, которая дана человеку в ощущениях его, которая копируется, фотографируется, отображается нашими ощущениями, существуя независимо от них»

«Черт возьми, об этом только вчера говорил Курехин!» — воскликнул всегда очень впечатлительный под бамбуком Малявин и настрочил Мамедовой записку. Записка начала медленно спускаться по полукругу колизея аудитории в самый низ, где Мамедова, одетая в кожан из кожзаменителя куйбывшеской фабрики мягких игрушек продолжала вещать.

Когда журавлик прилетел в самый низ, Мамедова открыла послание и прочла:

«По вашему личному мнению, был ли Владимир Ильич Ленин агентом тайной полиции грибов? Являлся ли грибом он сам?»

«Какая гадость» — вознегодовала разоблачённая Мамедова и с горечью вернулась к глубоко грибным ощущениями Ильича.

Во время следующей пары меня выдернули к замдекану Эрматову. Никто не знал его имени и отчества. Эрматов отображался нашими ощущениями, существуя независимо от них. Я уже практически не сомневался, что Ленин мстит мне за приподнятую завесу над его тайной.

На дубовой двери мерцала бронзовая таблица: «Деканат». Не «деканат, а замдеканат» — подумалось мне. Отсюда же не «ректорат, а проректорат». Бамбук ещё вовсю действовал.

Эрматов был совершенно лыс и округлен до чётного числа в банке. Одного взгляда на его поблёскивающую бриллиантовой крошкой лысину, дорогие роговые очки и твидовый пиджак было достаточно, чтобы заключить — Эрматов связан с тайной грибной охранкой.

«Салям Алейкум» — сдуру бухнул я, подозревая в Эрматове кишлачного завоевателя столицы.

«Хэллоу» — ответил Эрматов: «Хэв а сит». Первый раунд был за ним. Я был повержен в кресло с ужасом вспоминая, что Эрматов, как нам проповедовали был «ведущим в джумахирии специалистом по истории английского языка». Представив, что хозяин дубового кабинета переключится сейчас на викторианский дрол времен шекспировского театра «Глобус» я резко взмок и растерял остатки воли.

Мягкой нежной и удивительно белой рукой Эрматов набрал номер, развернул телефон, протянул мне болотного цвета трубку с двумя эбонитовыми ободками:

— С тобой ХОТЯТ поговорить

Не успев выяснить детали, я уже прижимал трубу к уху двумя руками. Каждый гудок был громче предыдущего. Гудки нарастали с амплитудой резонансно отбивающей в сердце. Если сейчас не поднимут — у меня будет телефонный микроинфаркт.

— О! Здорова! Давно, давненько хотел с тобой встретится, дружище! Как дела, ващета? Хорошо? Сейчас сможешь подъехать? Лекции? Лекции — подождут. Ты кафе-мороженое на сквере знаешь? Ну на сквере? Короч — как лицом к безногому брату Черномора станешь, оно у тебя будет за правым плечом.

Через сорок минут?

А сколько на твоих сейчас? На моих тоже.

Жду!

Трубка загудела беспрерывным тоннельным тоном. Я очень нежно положил её на вертушку Эрматова.

— Мне надо… он сказал…

— Поезжай немедленно — Эрматов махнул мне белой ручкой одновременно отпуская грехи, благословляя и провожая в путь — Немедленно! ОНИ ждать не любят.

* * *

Я двинул на сквер ломая голову как же мне найти там безногого брата Черномора, и развернувшись через правое плечо лицезреть секретное кафе-мороженое.

Когда я вылез из метро Сквер Революции, голову брата Черномора я увидел сразу же. Это был монумент Карлу Марксу. Капиталисты отрубили ему ноги и теперь в центре Ташкента высилась его огромная поросшая дикой растительностью башка. Отрубленных ног капиталистам показалось мало — они еще и подожгли волосы на голове у Карлы. Теперь издалека голова немецкого экономиста напоминала олимпийский факел. «Какое кощунство» — подумал я — пять лет назад ОНИ же сами секли розгами за поругание Карламаркса, а теперь кличут его «безногим братом Черномора». С другой стороны — какое у НИХ тонкое чувство юмора. Всегда приятно иметь дело с людьми не чуждыми юмора.

Повернувшись к лесу задом, а к Карламарксу, брату Черномора, передом, я трижды сплюнул через левое плечо и глянул через правое. В зыбком воздухе ташкентской затянутой версии бабьего лета быстро материализовалось кафе «Мороженое».

«Чёрт» — помянул я лукавого — «а как же я его узнаю?» — я с ужасом понял, что знаю только бесплотный голос представителя ИХ.

— Ну как, легко нашёл? Приветствую. Я — Михал Иванович! А ты — надо полагать, Семён Семёнович Горбунков!

Обладатель голоса засмеялся приятным располагающим к откровенной беседе смехом.

— «Пломбир» возражения вызывает, Шурик? Или предпочитаешь «Сливочное»?

* * *

Вот я и поднялся по лестнице и мне даже кажется обрадовалась мама. Нужно срочно, срочно найти его номер. Номер который начинается с цифры 39. Все в Ташкенте знали, что АТС-39 не была частью городской телефонной сети. Это была АТС здания занимающего целый квартал и фасадом, на котором не было не единой таблички. Все и без табличек знали, что там внутри. Фасад выходил на прямо к метро Площадь Ленина. Поговаривали даже с системой метрополитена этот узбекский аналог Лубянки связывала сеть подземных ходов.

Когда бывшему директору ЦРУ задали вопрос, рад ли он распаду СССР, старый волк разведки ответил: «Раньше был один КГБ, а теперь их будет пятнадцать»

Теперь когда КГБ СССР поменял везде таблички, появились они и на помпезном здании-монолите. СНБ Узбекской Джамахирии. Служба национальной безопасности.

— Мам, ты мою книжку записную не видела?

— Что?

— Книжку, грю, не видала телефонную?

— Там же где и положил. У тебя в тумбочке. Кстати, тебе звонили.

— Кто?

— А вот сейчас принесу. Я все записала.

Мама принесла мне желтый блокнотный листок с осенними цветами.

Капитан Казематов. Ди. Ди. Капитан Казематов. Ди. Ди. Ди. Капитан Казематов. Капитан Казематов. Ди.

Говорить с ними сейчас не было сил.

Где же эта гребанная книжка? И вообще — откуда у меня столько шмотья? Боже! Как же хорошо тюрьма приучает к минимализму. У меня на воле, оказывается было столько штанов и рубах, что хватило бы носить не износить весь пожизненный срок. Все таки есть польза в отсидке, хоть и маленькая, но есть.

Чёртов телефон. Это еще хорошо, что у меня нет пресловутой мобилы. Обзвонились. Теперь я понимаю, почему Анна так любила пейджер. Хотя и это тоже лишний груз.

Анна! Кстати, я уже соскучился. Сейчас искупаюсь, найду книжку и двину обратно. Расскажу про Михал Ваныча. Может быть и присоветуешь чего. Нам такая крыша не повредит, а?

— Позвони пожалуйста Дилюшке

Черт. Наверное обнаружила пропажу стольника. Не вовремя. Позвонить все таки придется. В конце-концов отдам, как разбогатею. Я украл стольник не только из жадности, а в порыве мстительной ярости. Подходит вам такое оправдание? А тебе, совесть моя, подходит? Ну и ладненько.

Я с сомнением поглядел на ванну с пузырьками и отправился в коридор — звонить. Разберёмся с неприятным, а потом и понежимся.

— Алло. Аллоууу. Ди! Дииии! Зараза не слышит, что ли. Ало! Я ща перезвоню, ага?

— Приезжай скорее, хай? Есть разговор. Я беременна.

* * *

Афганский альбом. Авиабаза К-2. Карши-Ханабад.

Девиз AAFES: «Куда ты, туда и я!» ААFES вот уже более ста лет обслуживает оторванных от домашнего уюта солдат армии Соединённых Штатов. AAFES — это сеть магазинов американского военторга, которая в прошлом году заработала восемь миллиардов долларов. Магазины AAFES есть на каждой американской базе во всех уголках нашего беспокойного и воинственного мира. Эти магазины обслуживают исключительно американских военных и гражданский персонал военных баз.

Основной базой поступления товара в магазин AAFES в К-2 была база ВВС США Майнц Кастель в Германии. Магазинчик, который расположился в палатке в самом сердце Ханабадской базы назывался BX — Base Exchange. В двух шагах отсюда была почта со стандартной вывеской US Postal Service, который есть в каждой американской деревне. Чуть дальше была длиннющая кондиционируемая палатка столовой для рядового состава. Позади неё — кирпичные ещё советские помещения мужских и женских душевых. Все строения, столбы, палатки и форма людей в К-2 были жёлто-коричневыми в соответствии со стандартом камуфляжа для боевых операций в пустыне.

3.10

Михал Иванович поведал мне такие сокровенные подробности моей жизни, о которых знал лишь очень узкий круг моей семьи. Я оторопел. Информацию он выкладывал в изящной манере, будто был всесильным оракулом, предсказывающим будущее племени. Это выглядело как настоящее чудо. Или очень хороший фокус.

Время от времени оракул подглядывал в жёлтую пупырчатую папочку левой крокодильей кожи. В этой папочке по страницам была размазана моя короткая и до сего момента мало кому интересная биография.

Я был настолько впечатлён презентацией, что когда он посетовал, что «совсем стало некому помочь Родине», я немедленно согласился Родине помогать. Не раздумывая. Любовь к Родине в меня очень качественно прошила моя первая учительница — Людмила

Васильевна Чичкан. Она часто ставила меня перед всем классом, у доски и секла самодельной полуметровой указкой по ягодицам. Указка была красивая, полированая, ручной работы папы Кольки Белоусова. Папа Белоусова был столяром. Сам Колька, кстати, тоже был знаком с указкой довольно интимно.

Я с жаром спросил у Михал Ваныча:

— А вы теперь направите меня в шпионскую школу? А туда берут если носишь очки?

— Во первых не в «шпионскую», а в разведывательную, а во вторых нет, не отправлю. Во всяком случае пока. Проверим тебя в настоящем деле. Для начала.

— Я готов! Товарищ Михал Ваныч, что я должен сделать? Я всё сделаю!

— Замечательно. Похоже мы с тобой подружимся всерьёз и надолго.

— А скажите, мне нужно куда-то внедряться?

Я помнил как все это делается из фильмов «Сатурн почти не виден» и «В двадцать шестого не стрелять»

— Ты, дружище Шурик, насмотрелся кино про штирлицев. Хотя и в «Семнадцать мнгновений весны» был агент твоего уровня. Пастор Шлаг. Помнишь такого?

Я немного обиделся на сравнение со Шлагом, но не подал вида. Еще подумает, что я слабак. Просто кивнул и отвёл взгляд.

Глаза у него были холодного серого огня. Вообще, если бы не взгляд — стальной и холодный, как самурайский меч, Михал Ваныча легко было бы принять за квалифицированного рабочего-станочника с Таштекстильмаша. Немодные советские брюки, идиотские ангренские сандалии и рубашка-апаш навыпуск, явно сшитая под манекены в окнах ЦУМа. Короче, обычный пензяк-работяга, приехавший по комсомольской путёвке восстанавливать Ташкент после землетрясения, да так и оставшемся в фруктово-дынных краях.

— Мы не внедряем агентов туда куда нам нужно. Мы просто находим людей там, где это необходимо для работы и вербуем их. Таким образом получается, что ты уже внедрён. Ты там, где должен быть, там где нужно Родине. В нужное время и в нужном месте, как говорят цээрушники.

— Здорово! Только вот не знаю, какой с меня толк? Вроде шпионов и диверсантов вокруг нас не наблюдается. А цээрушников я только в кино «Тасс уполномочен заявить» видел.

— У тебя есть данные для подобного рода работы. Ты типичный авантюрист. Самое главное это направлять твою энергию и таланты в нужное для страны русло. И потом — чтобы наблюдалось надо бы проявить наблюдательность. И бдительность тоже. Вот скажи девушка за стойкой замужем или нет?

Девушка за стойкой была симпатичной кореянкой. Правда, я заметил её только сейчас, после вопроса Михаила Ивановича.

— А как же я узнаю? Подойти глянуть обручалку?

— Вот. Видишь. Наблюдать больше. Девушка незамужем. Зовут Лена. Жених студент на последнем курсе архитектурного.

— Черт! Как вам это удаётся?

— Работа у нас такая.

Михал Ваныч хохотнул довольный произведённым эффектом.

— А ваще-то, Шурик, я в этом кафе уже скоро год почти каждый день бываю. Успел познакомится. Знакомства и контакты — это наши корни. Чем ширше и глубже, тем крепче стоим и стоять будем.

Михал Ваныч снова порылся в совершенно не подходящей к его костюму жёлтой папке левой крокодильей кожи. На этот раз он не извлёк распечатку генеалогического древа нашего древнего рода, а простую чернобелую фотку.

— Глянь-ка вот, ну. Что скажешь про этих индивидуумов?

На фотографии были изображены четверо душманов. Душманы сидели на циновке сложив ноги как индуский бог Шива. Автоматы калашникова лежали с краю циновки и тоже частично попали в кадр. Индивидуумы были одеты в шальвары с длиннющими, почти до пят рубашками-платьями, у меня уже тоже есть такой — подарок обширного пакистанского сегмента моей частной практики.

Взгляды у душманов были совершенно тупые, как у жующих сено баранов на жаре. Только теперь я понимаю, что это вовсе не тупость. Это просто редкая удача родится в стране лидирующей в мировом производстве опиумного мака и марихуаны.

Фотка была интересной, никогда таких не видел, но жизнь на ней была очень далека и от меня, и от иняза, и Ташкента в целом.

— Этот снимок сделан в кишлаке Бадабер в одна тысяча девятьсот восемьдесят четвёртом году. Там раньше располагался центр подготовки боевиков святого Халида ибн Валида. Кишлак находится в девяти-десяти километрах от Пешавара. Лагерь принадлежал пропакистанской партии Афганистан Джамият-и-Ислами и частично финансировался из Соединенных Штатов. Сечешь?

— Мгм!

— Так вот, один наш хороший товарищ, заслуженный ветеран ОКСВА, опознал среди боевиков на фотографии скандального известного боевика Саида Аюб Хана, личного друга полевого командира Гульбеддина Хекматияра.

Вот, давай-ка ещё разок, внимательно посмотри на этого человека, представь-ка его на минутку без паколя, бороды и этих балахонов, в нормальном европейском костюме.

Я очень близко присмотрелся к душману в которого тыкал заскорузлым рабочим пальцем Михал Иваныч. Мысленно снял с него паколь, сбрил бороду и натянул на него пакистанский кожан. Что-то знакомое есть, но черт его знает.

— Не узнаешь? А тут вот глянь рядом с чеченом Хамзатом Гелаевым и одним из лидеров курдской рабочей партии Махсумом Коркмазом?

Вне всякого сомнения рядом с этими злодеями с труднопроизносимыми именами улыбался один из моих недавних пешаварских клиентов.

— Саид! Это же Саид! — так и завопил я. — Мы с ним целую неделю проработали. Да. Нормальный мужик. Не жадный. Весёлый. Только он уехал уже.

— Вот видишь! Точно. Он. Саид. Саид! Саид Аюб Хан. Молодцом! А говоришь не знаешь как Родине помочь.

— Дык Михал Ваныч! Что то здесь не так. Он же с двумя баулами кожаных курток приезжал. Куртки они все продавали. По базарам разным шарахались. Баб, извините за выражение, просили им найти. Да — ещё и бухали, как финны в Питербурхе. Обычные пешаварские прощелыги. Вы уверены, что он, ну типа, не завязал, что ли? Странно все это как то. Не вяжится с образом полевого командира.

— А ты их, конечно, многих повидал, полевых командиров-то. Куртки значит двигали говоришь? По спекулятивным ценам. Так-так. Может их в ОБХСС передать?

Михал Иваныч коротко и очень обидно заржал.

— Да честно, кожаны продавали! Хорошие, правда. Вот на мне как раз такой.

Михал Ваныч внимательно оглядел куртофан, будто выискивая на нем следы тайнописи и даже быстро понюхал левый рукав.

— Хорошая куртка — печально вздохнул он — Но куртки, Шурик, это скорее всего прикрытие. Или как у нас принято говорить: «легенда». Наша с тобой задача — чистый сбор информации. Чистоган. Без эмоций и экспертных точек зрения. Это уж пусть аналитики шаманят. Понял меня?

— Понял. Так и дальше теперь что, Михал Ваныч? Ведь уехал, он, Саид Айоб, как там его?

— Саид Аюб Хан. Послушай, сейчас я вынужден буду раскрыть тебе секретную оперативную информацию. Чтобы это сделать надо выполнить некоторую формальность. Вот. Нужно что бы ты получил доступ к совсекретным данным.

Михал Ваныч вытянул из жёлтой папки машинописный лист. Быстро пробежав по нему глазами, он достал из кармана толстую шариковую ручку с надписью «Союзпечать».

— Тебе следует выбрать оперативный псевдоним.

— Псевдоним?

— Да. Так положено. Никаких Шуриков. Ты никак не связан с нами. Даже твои родные не должны знать, про твои многочисленные инязовские юбки я вообще молчу, понял, да? Предлагаю выбрать псевдоним «Пастор». Как пастор Шлаг. Он ведь тоже настоящий патриот был. Вначале неловкий и смешной — потом вон каких важных дел наворотил.

Я представлял себя скорее Штирлицем, чем пастором Шлагом или Плейшнером, но, чтобы не обижать Михал Ивановича быстро согласился. Тогда он вписал в подчёркнутое пустое поле в тексте слово «Пастор» и протянул бумагу мне на подпись.

— Число сегодняшнее не забудь. Так. Теперь слушай. По нашим оперативным данным пассажир схожий по описанию на Саида Аюб Хана зарегистрировался на рейс Пи Ай Эй Карачи-Ташкент. Он прибудет в ташкентский аэропорт через два дня. Твоя задача встретить Саида и обязательно сделать так, чтобы он снова тебя нанял. Задача ясна?

— Да нет ничего проще! Саид…

— Отсюда больше не надо имён — «Объект»

— Хорошо, объект взял мой номер телефона и обещал обязательно позвонить, когда приедет.

— Вот и славно. Но, на всякий пожарный, ты в день прилёта не пойдёшь на лекции. Встретишь рейс в аэропорту, будто ищешь работу и «случайно» встретишь объект. Случайно. Можешь даже скидку ему предоставить, как старому клиенту. А за институт можешь не переживать — я возьму это на себя.

Я вспомнил блестящую от пота лысину Эрматова и сразу поверил. Было приятно чувствовать себя частью чего-то большого и очень сильного. Мальчишкам такое всегда по душе. «За институт можешь не переживать» Здорово! Ну я вам теперь, крысы кафедральные! Не шутите с Пастором.

— Вот два телефона. Их нужно выучить, а запись уничтожить. Первый номер мой. Звони в любое время дня и ночи. Трубку возьму сам или возьмёт дежурный. Позовёшь меня. Ничего говорить дежурному не надо. Если меня нет скажешь — «звонил Пастор». Тогда я перезвоню, как только смогу. Если очень срочно, скажешь «срочно звонил Пастор». Тогда ровно через сорок минут жди меня здесь «у брата Черномора». Все, что ты мне сообщаешь нужно будет дублировать в письменном виде. Донесения начнёшь со слов «Источник сообщает», а подпись — Пастор.

— Да-да!

— Поехали дальше. Вот второй телефон. Это Базарбай. Он повезет тебя в аэропорт встречать рейс. Вы с Объектом должны сесть только в его такси. Это исключительно важно. Убедишь Объект, что надёжнее и дешевле вариантов нет. Базарбай подыиграет. Все время пока Саид будет гостить в Ташкенте Базарбай будет закреплен за тобой. Что-то надо будет быстро решить по-мелочи, аккуратно спросишь у него, он старший вашей группы.

— Нашей группы? Нас целая группа?

— А ты как думал? Стал бы я тебя с лекций снимать по мелочам. Смотри не возгордись теперь, Пастор! Ты парнишка головастый, все получится как надо. Ладно. Я сейчас первый пойду, а ты посиди ещё минут пять — десять. За мороженое Лене платить не надо. Будь!

Михал Ваныч ушёл не оборачиваясь.

* * *

Признаюсь вам честно, я тогда нарушил приказ Михал Ваныча. Нельзя было записывать секретный номер, а я все же записал. Побоялся, что мое тогдашнее увлечение бамбуком и его производными подпортило оперативную память. А разведчику с плохой памятью никак, сами понимаете.

Я записал телефон по одной цифре на каждой пятой странице своей записной книжицы. И вот сейчас после стольких лет, когда мне понадобилась реальная крыша, я сидел дома в Сергелях и восстанавливал, расшифровывал магический номер, который сразу же должен был изменить мою жизнь к лучшему.

Вот и он- 39-47-23.

Скрипучий голос на странном узбекском, нормальном русском и очень-очень корявом английском бесцеремонно солгал мне. Такого номера не существует. Это как же понимать? Что за чушь? Что же тогда и Михал Ваныча не существует? И Саида? И Ойгули? Чушь… Это просто карма. Я что-то накосорезил — вот и не прёт. Кто проклинает меня? Шашлычник? Капитан Казематов? Анна? Да нет же — леди Ди! Если верить ее последнему обвинению — мне пора готовится к незапланированному отцовству. Вот это точно косяк косяков. Кармическая карма. Ебическая сила!

Надо срочно почистить карму. Ехать к леди Ди. Поговорить душевно. Ведь она не дура. Понимает, что той старой любви не вернуть. Да еще после того, как она познакомила нас в постели с ее Кириллом. Сука.

Работы нет. Крыши нет. Почему-то ищет все время этот гребанный Казематов. Но ехать надо. Во всех инструкциях по правильной эксплуатации женщин сказано — в такие моменты у них просто рвёт башню. Они уже мыслят совсем не так, как нормальные люди. Надо быть рядом и делать вид, что ты чрезвычайно рад тому факту, что где то у ней во внутренностях возник побочный продукт твоей безалаберной жизнедеятельности. Надо умилиться, встать перед ней на колени и со умилением послушать как бурчит живот. Вот ведь непруха, прости господи.

Да. Леди Ди это сейчас проблема номер один. Хош не хош, надо переодеваться и переть на второй квартал Чиланзара. Зря я там так быстро сжёг мосты. Вечно приходиться туда возвращаться. То в Европу с Анной, то вот теперь, к Ди. Простая поездка на второй, теперь превращается в полное головокружительных опасностей путешествие.

* * *

Как мальчишка, минуя все дороги теперь пробираюсь к Ди огородами разбитыми под балконами чиланзарских четырехэтажек. Крадусь тихо, мягко, как кошка обнаружившая беспечную развесившую уши прямо по земле бестолковую птицу.

Когда великий Союз развалился с головокружительной быстротой, русские Ташкента слегка испугались. Нам казалось, что узбеки скоро начнут нас планомерно вырезать, как таджики в соседнем Душанбе.

* * *

Одним погожим деньком периода смутного безвластия, когда юртбаши еще толком не знал в какой тупик направить джамахирию, мы с Малявином стояли и курили рядом со старым корпусом иняза. Мимо нас, стараясь сильно не отсвечивать, кралась кошка. У кошки была стандартная серо-зеленая расцветка «милитари». Подчинясь смутному порыву, который всегда выдает в нас потомков обезьян, я двинул ногой по треугольной консервной банке с надписью «Хам». Банка с грохотом устремилась в направлении кошки. Та, поняв, что дальше маскироваться уже просто глупо, присела, сгруппировалась, и начала передвигаться аршинными скачками, как карликовая копия гепарда.

«Ну что же ты делаешь» — расдосадовано упрекнул мне тогда Малявин: «Кошки, они же как мы, русскоязычное население. Ходим крадучись и стараясь не отсвечивать».

Эта картинка далёкой прошлой жизни так и стояла перед глазами пока я дефилировал пригнувшись под балконами. Но тут видение вдруг начало быстро рассыпаться на молекулы, как песочные часы, которыми саданули о бетонную стенку. Какая-то недобрая падла плеснула на меня из окна достаточно горячей водой.

«Грёбаная карма» — понял я.

— Ты чо творишь, дед?

Со второго этажа на меня таращилась белесая мятая рожа седого истукана. На потертом мурле торчали седые кустики щетины. Судя по заметно деформированной нижней части лица, дед забыл вставить искусственную челюсть.

— Ты чего, дед?

— Палямала огорода, сволачь! Вися огорода палямала!

Это был какой-то левый не узбекский и не русский выговор. Татарин? Грек? На груди у агрессивного старикана, прямо на майке не первой свежести болтался какой-то значок с веточками и ленточками. Не орден, а медалька подтверждающая факт, что он спас меня от фашизма.

Я сразу сдулся.

— Да ладно, отец, чего там? Я тут впервой крадусь — да и то вон по бетону, не трогал я твоего палисадника!

— Ай скатина, скатина!

Дед возопил, всплеснул руками и скрылся в комнате.

Я посмотрел еще немного и уже было двинулся в путь, как мой оппонент возник в окне с ночным горшком в руках. Он откинул руку назад и ловко выплеснул содержимое горшка явно целясь в меня. Как в замедленной съемке я увидел летящее в меня неприглядное содержимое. Бежать или даже отпрыгивать было слишком поздно. Все что я сделал это максимально изогнулся назад, одновременно удивляясь скрытым ресурсам собственной поясницы.

Большая часть дедовых выкроблений пролетела прямо перед моим носом. Несколько капель ударили серной кислотой по щекам и небольшая блямба упала на грудь, почти туда, где у агрессора болталась его медалька.

— Нууу, дед — протянул я с плохо скрываемым удивлением — Ну, дееед, добавил я уже сосредоточено оглядывая землю под ногами

— Палючай фашист гранату

Дед явно торжествовал сокрушительную победу.

В тактических целях я не ответил ему не слова. Я просто нашёл, наконец, хороший осколок оранжевого кирпича, и быстро, стараясь сохранить элемент неожиданности, как в хорошей тюремной заварухе, метнул мой снаряд в оконный проем рядом с его деформированной белесой башкой.

Кирпич, как аргумент в подобного рода дебатах никогда ещё не подводил. Правда, он основательно замедлил ход перед самым стеклом и уже почти был готов направиться вниз, к центру притяжения полетов, когда совсем слегка задел стекло. Этого оказалось достаточно. Окно разделилось на три больших треугольных лезвия, которые устремились вниз, как топор гильотины во время сервисных испытаний. Сполна упившийся местью, я брезгливо отёр лицо, отряхнул руки и быстро пошёл дальше. Мне совершенно противопоказано появляться на втором квартале. Абсолютно. Я несу сюда только разрушения и боль.

Что я выкину в следующий раз? Возьму в заложники киномеханика из «Чайки»? Подорву американское посольство?

* * *

В классе восьмом я вдруг заболел нелепой детской болезнью — свинкой. Можно было бы просто поржать над моим идиотским видом запасливого хомяка и радостной возможности прогулять пару дней в школе. Однако ж у свинки в недетском возрасте есть совершенно жуткая побочка — орхит. Орхит это когда совершенно бесцеремонные и подлые бактерии заводятся прямо в ваших яйцах. Вы себе даже представить не можете во сколько раз у ваших кокушек может увеличиться объем и до каких критических экстремальных температур они могут разогреться. Все что вам остаётся это лежать на спине раздвинув чресла и морщась глазеть в потолок. Ощущения при этом я описывать не стану из элементарной жалости к вам.

На второй день пожаловал доктор Криппенгут из районой поликлиники.

Он сказал обычное медицинское «Тэк-с» и долго с плохо скрываемой нежностью любовался моими яйцами. В конце концов он заключил:

— Мда-с. Замечательный образчик. Замечательный. Пейте анальгин, молодой человек. Да-с. И плавки — обтягивающие плавки носите. Не меньше месяца. А понравится — тэкс всю жизнь ходите в плавках. Теперь уже все равно. Все равно-с.

— В каком смысле — все равно, доктор? Я что умру теперь?

— Упаси боже! Не умрёте, конечно же не умрёте, мой друк! Но не без ложки дегтя. Сейчас, к сожалению, у вас скачковыми темпами отмирает большая часть той замечательной волшебной ткани внутри ваших яичек, которая должна будет сделать вас отцом. Да-с. Но, опять же не без огромного количества меда — все остальные мужественные черты вы не утратите, а вот необходимость предохраняться отпадёт напрочь, да-с.

— Что-что отпадёт напрочь? — ужаснулся я.

— Ничего. Ничего не отпадёт, мой друк, разве что необходимость платить кому-то алименты. Выздоравливайте-с. И анальгин. Плавочки в обтяжку и анальгетики-с.

Чёртов доктор оказался прав. Через два дня «плавочек» яйца вернулись к обычной рабочей температуре, а размерами уже совсем не напоминали причиндалы коня Амура Тимура. Но самое главное я оценил позже когда мне стало переть с возможностями привлечения в постель женских особей. С ними можно было вытворять любые трюки, но грандиозных последствий в виде беременности и прочих аномалий никогда не возникало.

Когда вам лет восемнадцать — девятнадцать потеря эфемерной возможности стать чьим-то отцом совершенно не портит вам жизнь. А позже меня посадили. Поверьте-с обрюхатить кого-либо в мужской колонии усиленного режима задача практически невыполнимая даже современными израильскими технологиями искусственного осеменения.

И вот только сейчас, когда я, поливаемый испражнениями воевавших дедов, тихо крался огородами, чтобы вступить на ответственный престол отцовства, я с горечью подумал, что справедливее было бы признать отцом ребенка Ди того самого доктора Криппенгута. Да-с. Впрочем-с откуда-то у меня возникает твёрдая уверенность, что в Джамахирии и след его давно простыл.

* * *

Леди Ди открыла мне дверь, оценила недобрым взглядом и сразу же вернулась к большому зеркалу трюмо. Она явно куда-то собиралась.

Выглядела Ди восхитетельно. Большая часть её гардероба была приобретена в той стране где живёт и управляет мода. Сейчас на ней было платье как будто наскоро скроенное из морской тельняшки, но если внимательно изучить все выточки и разбеги швов, будто бы случайное расположение отверстий в самых нужных местах, то сразу станет ясно — тут поработало целое конструкторское бюро. Основной эффект от платья был однозначным — хотелось подойти к Ди, быстро засунуть башку ей под юбку и оставаться там максимально долгий период времени.

— Ну как вы тут с Алинюшкой?

Я хотел спросить участливо, но вышло чертовски фальшиво. Или Ди просто была не в духе уже с утра:

— Только не делай, пожалуйста, вид, что тебе не насрать на нас с Алинюшкой

Обманчивый эффект от ее платья тут же исчез. Во мне поднялась волна быстрой боксерской ярости и я с трудом стреножил гадость уже готовую было сорваться с моего языка. Вместо этого я елейно улыбнулся и провозгласил:

— Поздравляю, Ди!

Эффект получился как раз такой будто я все же сказал гадость. Ди подлетела ко мне как разгневанный боцман и замахнулась для ля пощечина манификь, но в ее красивых злых глазах вдруг выступили слезы.

— Скотина. Какая же ты скотина. Урод. Издевается ещё. Мне стало жаль сразу как-то сжавшуюся Ди и я сказал:

— Мне и правда очень-очень приятно, что я скоро стану отцом!

— Хха — резко как мастер кунг-фу выдохнула Ди и снова подлетела ко мне — Ты это серьёзно?

Я знал, что женщины в этот момент склоны тестировать партнеров. А способны ли вы стать хорошим отцом? Тщательно ли станете охотиться, пока самочка отогревает яйца тёплыми пёрышками? Не кинете ли вы её в этот сложный для всей нашей страны момент?

— Я серьёзно. Ты уже подумала, как назовём?

Ди согнула указательный палец и постучала мне в лоб, будто в дверь:

— Гребаная бестолочь. Так и назовём. В честь отца.

Мне на секунду подумалось, что к Ди вернулась её поразительное для девушки чувство юмора и я подхватил:

— Бестолочь это если сын или дочь?

— Заткнись, скот. Какой же ты все же толстокожий скот. Неужели ты всерьёз, даже на минутку смог предположить, что я захочу ребенка от такого ничтожества как ты? Какая святая наивность! Я вот тут сижу и в больницу на аборт собираюсь. На аборт, понимаешь? А у тебя даже денег заплатить за него нет, неудачник несчастный. Да таким как ты по три презерватива натягивать и то мало будет. Генофонд нации, блин, ходячий.

Если бы я получил новость о том, что я совершенно не гожусь на роль отца ребенка Ди час назад, я наверное пустился бы в пляс. Но сейчас, когда я уже можно сказать находился в поиске имени для ребёнка, мне вдруг стало немного больно. С другой стороны, я был ей благодарен. Охотится мне сейчас крайне сложно в силу отсутствия трудовой книжки.

— Поезжай со мной обязательно, ладно? И расплатись там сам, я сейчас дам денежку. Не хочу, чтоб подумали будто я какая-то блядь. И потом говорят после наркоза нехорошо. Поможешь добраться домой.

От слова «наркоз» мне вдруг стало ясно, в какое дерьмо я в травил бедолагу Ди и я сильно запрезирал себя. Но вот это ее «дам денежку» вообще добило меня окончательно. Я вспомнил, что часть её денежки совсем недавно хладнокровно украл и потратил на непорочную Барби.

* * *

«Юрий Аджебраилович Иссахаров. Доктор гинекологии» — табличка была массивной и дорогой.

Это была даже не больница. Просто две квартиры на первом этаже Шухрата объединили в одну и украсили вездесущим золотистым алюминием «Опа, а у нас теперь Европа».

Сам Юрий Аджебраилович Иссахаров оказался пожилым бухарским евреем. Он не был охотником на слова, но язык его жестов отличался легко читаемым красноречием. Доктор Иссахаров нежно взял Ди под локоть и повлёк в недра анодированой квартиры, а когда я устремился следом, Юрий Аджебраилович насупил парниковые брови и локтём же двинул меня в грудак. Его злобный взгляд указал мне в угол приёмной, где расположилась зелёная скамейка столь обычная в приёмных поликлиник.

Я сел на скамейку и воззрился на симпатичную молодую узбечку, то ли секретаршу то ли ассистентку доктора Иссахарова. Симпатяшка наморщив лобик читала учебник по латыни. Наверное студентка меда. На столом перед ней стоял телефон.

— Я позвоню? Очень надо!

Студентка быстро кивнула. Скрестив в кармане пальцы я набрал Михал Ваныча. Тот же эффект — далёкие роботы смеялись надо мной и твердили, что номер и целая секретная вселенная с ним связанная просто плод моего больного ума.

Потом я набрал Анну. Очень соскучился. Очень люблю. Безумно хочу. Скоро буду. Ну очень скоро.

Молодая узбечка подслушивала. Когда я повесил трубку, она неожиданно спросила:

— Вы знаете как на латыни будет «инвалид»?

— Нет! И как же? (чего то она хочет, сама разговор завела, а так ничо себе, симпотненькая)

— Гомо инвалидус!

— Гомо инвалидус. Инвалидус. Гомо. Да, хорошо сказано. Опираясь на мои знания в английском — ин — валид, это типа «бесполезный, никчемный». Нормально от них общество открестилось. А «гомо» — эту тему и затронуть страшно, ха-ха-ха!

— Да нет же! Вы не поняли. Я вот тут сижу, наблюдаю нравы. Так я вам прямо скажу — каждый второй мужик, что женщину сюда приводит — гомо инвалидус. Вы знаете, что уже через несколько недель у ребенка начинает биться сердце!

— Дэк это и я гомо инвалидус, получается?

Услышав нотки агрессии в моем голосе, узбечка быстро уткнулась в свою латынь. Но его взгляд на последок быстро мне шепнул: «кто бы сомневался».

— А сколько ещё ждать?

Я спросил тоном капризного клиента частной практики. — Часа полтора

Я понял, что мир спасет пиво и двинул к выходу.

— Постойте, а вы не хотите заплатить?

— Безусловно. Я вернусь когда все это закончится и рассчитаюсь.

— Нет-нет! Как это «вернусь» — распишитесь пожалуйста и оплатите счет. Вы что же не доверяете доктору Иссахарову? А он за собственные средства наркоз из Израиля заказывает. Лучший в мире. Ещё и таможенникам на лапу даёт, чтоб без проволочек! Да к нам со всего Ташкента едут!

— Хорошо, хорошо, без проблем. Я доверяю Юрию эээ Аджебраиловичу.

Я быстро рассчитался монетами леди Ди. Осталось как раз на обратное такси и на пиво. Просто супер. Пиво сейчас необходимо. Что-то совесть активизировалась донельзя. И кто ей дал право меня осуждать. Сучка молодая. Что она знает о жизни. Гомо инвалидус! Это я то?

Да это я! Я! Украл деньги, сунул Ди под нож злочинца и убийцы Иссахарова, рассчитался за это её же деньгами, да еще сейчас себе на пиво выкрою. Тьфу. Инвалидус и есть. Гомо, блять.

Совесть распрыгалась не на шутку. Пришлось дать ей поддых и нокаутировать. Чем старше я становлюсь, тем легче нокаутировать собственную совесть.

* * *

Поправленный пивком я закусил конфектой от кашля. Вкус у конфекты был ужасен, но я не хотел портить воздушной амброзии Дома Иссахара.

Когда я вернулся все было кончено. Аджебраилыч совершил свое непотребство, забрал деньгу и свинтил. Наверное двинул вприпрыжку на митинг сатанистов. Студенкта сухо кивнула мне на дверь разделочной:

— Дайте ей ещё минут двадцать — прийти в себя от лекарства.

Ди сидела в кресле с пустым взглядом человека впервые испытавшего сильный героиновый прилив. Она смотрела сквозь меня.

Я присел на стул рядом, понимая, что говорить бесполезно. Но Ди вдруг сказала совершенно трезвым голосом:

— Страшная штука этот наркоз. Вроде бы спишь, а вроде бодрствуешь. Раздваиваешься как-то что ли…

Вот мы с тобой в комнате и весело нам. И еще кто-то в комнате — третий. Ему тоже весело. А потом возникаю ещё одна я. Только такая огромная я — в разы больше комнаты. Я смотрю на нас всех сверху, будто на аквариум с рыбками. Смотрю, смотрю, а потом выключаю у нас в комнате свет. И все — темнота.

* * *

Афганский альбом. Забытый полк.

В 1983–1985 годах в небольшом кишлаке Бадабер в 10 км южнее Пешавара, находился лагерь афганских беженцев. При нём был организован «Центр подготовки боевиков Святого Халида ибн Валида», где под руководством военных инструкторов из США, Пакистана, Китая и Египта проходили обучение будущие моджахеды, намеревавшиеся вернуться в Афганистан для продолжения сопротивления против советской оккупации.

Помимо глинобитных домишек и палаток там располагались шесть складских помещений с оружием и три тюрьмы. Сюда привозили военнослужащих Вооружённых сил ДРА и «шурави» захваченных в Панджшере и Карабаге.

Советских пленных использовали на тяжёлых работах, за малейшую провинность жестоко избивали; одновременно душманы склоняли пленных к принятию ислама. У военнопленных созрел план: захватить склад с оружием на территории лагеря и потребовать от руководства моджахедов встречи с представителями советского посольства в Исламабаде.

26 апреля 1985 года в 21:00, когда весь личный состав лагеря был собран на плацу для совершения вечернего намаза, группа советских военнопленных «сняла» двух часовых у складов артвооружения и на вышке, освободили пленных и вооружились захваченным на складах стрелковым, артиллерийским оружием. Предполагается, что организатором восстания был уроженец Запорожья Виктор Духовченко.

В 23 часа по приказу Бурхануддина Раббани место боестолкновения было блокировано тройным кольцом окружения, составленным из отрядов моджахедов и пакистанских племенных отрядов пограничной милиции, вооружённых бронетехникой и артиллерией. Раббани лично предложил восставшим сдаться и пообещал сдавшимся сохранить жизнь. Но они ответили категорическим отказом и, в свою очередь, потребовали встречи с представителями советского или афганского посольств в Пакистане, а также вызвать на место происшествия представителей Красного Креста. Раббани отверг эти требования и принял решение начать штурм, который продолжался всю ночь.

К 8 часам утра 27 апреля стало ясно, что восставшие сдаваться не намерены. Во время штурма Раббани чуть было не погиб от разрыва гранатомётного выстрела, при этом серьёзные осколочные ранения получил его телохранитель. В 8 часов утра начался артобстрел Бадабера пакистанской тяжёлой ствольной артиллерией, после чего склад вооружения и боеприпасов взорвался.

Инцидент вызвал переполох среди пакистанского руководства и афганских моджахедов. Генерал Мухаммед Зия-уль-Хак, президент Пакистана, принял решение засекретить всю информацию об инциденте. Среди формирований Гульбетдина Хекматияра был распространён его приказ о том, чтобы впредь «шурави» в плен не брать, а при захвате уничтожать на месте. Пакистанскими властями был полностью конфискован выпуск пешаварского журнала «Сафир», который рассказывал о восстании в крепости. Однако сообщение о восстании советских пленных поместила популярная левая пакистанская газета «Муслим». Эту новость затем распространили западные СМИ

27 мая из материалов агентства печати «Новости» о произошедшем узнала широкая общественность СССР. Смысл сообщения — сугубо политический; в нём не было ни слов соболезнования родственникам, ни восхищения подвигом пленных, ни скорби об их трагической судьбе. Их гибель была использована как повод в очередной раз раскритиковать администрацию Роналда Рейгана.

3.11

Я переминаюсь с ноги на ногу и ожидаю личного друга Гульбеддина Хекматияра, скандально известного боевика Саида Аюб Хана в ташкентском аэропорту. Счастливые пассажиры вокруг, детишки с мороженным, понимаешь. А я один на один со всем международным терроризмом. Нужна быстрая атака, мгновенная импровизация.

На моё счастье, Саид первый заметил меня в толпе встречающих. У некоторых встречающих в руках были плакаты пи ай эй. У меня не было плакатов, но я махал руками подражая вентилятору.

Через пятнадцать минут Объект уже укладывал чемоданы, набитые кожаными куртками в багажник такси оперативника Базарбая. Все как доктор прописал.

«Источник сообщает, что с объектом прибыло ещё двое довольно приветливо улыбающихся муджахеддинов, имена которых запомнить не удалось. Пастор»

— Нда… Тебе надо когда-нибудь попробовать себя в большой литературе. Это что ещё за «приветливо улыбающиеся муджахеддины» — ты хочешь, чтоб надо мной все руководство теперь потешалось? И потом — да, мне удалось втянуть Объект в нашу машину, тогда я так сильно обрадовался, что обоссался прямо в штаны, и не запомнил имён сопровождающих Объект боевиков. Шикарно сработано, ничего не скажешь

— Да я… Сегодня же.

— Не беспокойся, слава аллаху, там еще Базарбай был с тобой, сконтачил с погранцами. Этих людей в нашей картотеке пока нет, но это совсем ничего не значит.

— Опыта у меня маловато…

— Так. Проехали. Дальше, что у них по программе? Всю дорогу в Ташкенте пробудут или ещё куда выезжать планируют?

— Сегодня вечером объект с друзьями встречается с неким узбекским бизнесменом. Фамилия бизнесмена — Ташбаев, или как они его называют ТашбаЁв. Ташбаёв проживает ориентировочно в районе Юнус-Абада.

— Ну-ну. Затараторил. Ориентировочно проживает — вон оно как! А почему в письменном отчёте не слова о Ташбаеве, Шурик? Это брак в твоей работе. Пробел. Ты обязан находится при Объекте до того момента, как он спать ляжет. День и ночь. Ночь и день. Забудь обо всём остальном. И регистрируй детали. Если он с кем-то переглянулся в общественным туалете — тоже помечай. Если остановил такси и вдруг решил прогуляться — с ним выходи. Фиксируем каждую мелочь. Объект, объект и ещё раз объект.

Теперь скажи мне такую вещь — они как наедине остаются не начинают сразу же поклоны на полу бить? Типа — Аллах Акбар и всякое такое непотребство?

— Да нет, Михал Ваныч, какие там поклоны к черту. Они водку лупят как воду, правда и хмелеют достаточно быстро.

— Водку, говоришь, лупят? Это, Шурик, очень хорошо. Водку это просто прекрасно. Я людям которые вовсе не пьют — совсем не доверяю. Непьющие — это очень опасные люди. Имей в виду на будущее. А пока — старайся вытянуть Объект на откровенный разговор, когда он под мухой. Подружись с ним на тонком, личном уровне, понимаешь меня? Это сложно с такой личностью, как Объект, но с другой стороны, подружиться с пьяным обычно несложно. Ты меня уважаешь, я тебя уважаю — классика. Смотри только сам не ужрись сдуру. Обманывай партнёра — пропускай тосты пока все пьют, не допивай рюмку до конца, ешь побольше жирного и, по возможности, пей во время пьянки не водку, а сырые яйца — блокируют лучше чем сало, а принимать их быстро и легко.

Наблюдай. Не всегда вещь является тем, чем она выглядит. Повнимательней будь.

Давай, удачи тебе сегодня. И чтоб без брака, типа приветливо улыбающихся муджахеддинов, понял?

— Понял, Михал Ваныч, все понял, так я побежал? О! Вот забыл спросить — а что если не будет яиц?

— Каких яиц? Сырых? Сливочное масло тогда поглощай. И все время, каждую секунду помни для чего ты там и что ожидает от тебя Родина. Давай, беги уже.

Хотя это… слушай…там если только будет возможность…это… один куртафан кожаный

оцепить, вот как у тебя цветом…

— Да-да, конечно же, Михал Иванович, без проблем, как раз вашего размера у них всегда много.

Михаил Иванович резко встал из-за стола и оказался перед мной быстрее, чем я успел моргнуть. Всеми своими инстинктами я понял, что сейчас он мне влупит и зажмурился.

Михал Иваныч с шумом выпустил воздух и сказал уже довольно ровно:

— Не надо! Не надо мой размер, понял, да? Не надо. Не мне это. У меня тоже, бляха, начальство есть. Курточные морды. Растянули уже всю страну на куртки, им только дай. Глянь на меня — вот на один размер больше чем я, понял? А не получится — и не страшно. Хер им. У нас тут не ОБХСС, понял, да?

* * *

Скажу вам честно квартиры настоящих бизнесменов я представлял совсем иначе. В халупе Ташбаёва царила весьма спартанская обстановка — совсем ничего лишнего. Тумбочка, шкаф, телефон, проигрыватель «Нота». На полу курпачи и дастархан, где сейчас расположились правая рука Гульбеддина Хекматьяра и его уже изрядно вгашенные муджахеддины сопровождения.

Сам Ташбаёв тоже скорее походит на доцента какой-нибудь липовой кафедры, чем на бизнесмена. Совсем не тянет на, как их сейчас называют — «нового русского» или, скорей нового «узбекского Женщин в доме Ташбаёва нет, если не считать надрывно плачущей с Ноты узбекской Аллы Пугачевой — Юлдуз Усмановой. Зато много водки, плова и салата аччук-чучук. В тот вечер я совершил свой первый подвиг разведчика. Поняв, что неожиданно и бесконтрольно напиваюсь паскудной пшеничной Ташбаёва, я, покачнувшись, встал с курпачей будто бы в туалет. Тайком от Ташбаёва и душманов, я прокрался на кухню, открыл холодильник — такой же пустой и спартанский, как и вся квартира бизнесмена, и залпом саданул пару сырых яиц. Михал Иванович был прав — помогло практически сразу, но не так чтобы я снова кристально стал трезвым. Терпеть не могу эту водку. Бррр. Скажите, как можно пить эту гадость, когда бог дал людям бамбук?

Чтобы избежать мерзкого пойла, я не стал возвращаться к плову, а встал рядом с Нотой и принялся изучать скудную музыкальную коллекцию Ташбаева. Это было совершенно на мой взгляд естестественно для юнца моего возраста. Кроме того позволяло сделать вид, что суть разговора меня утомила и совершенно не интересует.

Музыкальные пристрастия бизнесмена Ташбаёва оказались крайне ограничены. Здесь было несколько пластов Юлдуз Усмановой и один сборник сур из Корана на арабском языке. С чуством глубокого шовинистического отвращения я стал слушать Юлдуз. Краем уха я все же регистрировал болтовню Ташбаёва, который находился под впечатлением будто он говорит по английски. Всегда мягкий и участливый ко всем Саид ему горячо поддакивал. Глаза у Саида были добрые и черные, как маслины из спецраспределителя.

И тут вдруг меня торкнуло:

Майда, майда, майда,

Настарин, гули майда..

Майда, майда, майда,

Бундай гул бордир?айда-а-а?

То ли тогда еще нежный голос Юлдуз, то ли цветастая восточная мелодия, то ли простые слова про цветки шиповника, но вдруг совершенно неожиданно для себя, я с ужасом признал, что узбека внутри меня оказалось гораздо больше, чем мне этого хотелось бы.

А может просто водка сыграла со мной свою стандартную малокреативную шутку? Так или иначе я стал проигрывать песню раз за разом, подряд, совершенно игнорируя факт нравится ли это окружающим или нет. Майда, майда, майда, майда, майда, майда!

Где на пятнадцатом безостановочном запуске Майды, вдруг накрыло и самого счастливого обладателя альбома — бизнесмена Ташбаёва. Он задрал руки к верху, так сильно, что под шелковой рубахой чётко выявился предмет национальной гордости узбекских мужчин — ладное круглое брюшко, и пустился в пляс. Это походило на ритуальный дэнс, что регулярно пытается исполнить на Праздник сам великий Юртбаши.

Полевой командир афганских повстанцев Саид Аюб Хан подошёл ко мне, больно сжал плечо и сказал:

— Ю вери гуд мэн, Шурик, вери вери гуд мэн индид.

Вот так совершенно случайно, используя Юлдуз Усманову, в качестве психотропного оружия, я выполнил ещё одно задание Михал Ваныча, а именно «подружился с Объектом на тонком, личном уровне»

* * *

Источник сообщает: «В течении последних суток Объект провёл в Ташкенте две встречи. Встречи были организованы бизнесменом Ташбаевым. Объект встретился с товарищем Каном — помощником главного инженера Ташкентского Авиационного Объединения имени Чкалова. На встречи обсуждали перспективы создания СП (совместного предприятия). Во второй половине того же дня Объект встретился с товарищем Муртазаевым — генеральным директором ОАО «Ташсельмаш». Был составлен протокол о намерениях создать на базе Ташсельмаша совместное узбекско-пакистанское предприятие по производству газонокосилок. Пастор».

— Ну вот! А ты говоришь — кожаные куртки привезли продавать. Вот тебе и куртки. Не зря значит, мы с тобой тут время теряем, а? Молодчик, пацан. Кстати, а как там насчёт моей личной просьбы?

— Куртка? Взял, Саи, вернее- Объект дал сразу без разговоров. Я её просто дома забыл, на следующую встречу принесу обязательно.

— Шурик, слова «забыл» не должно быть в твоём словаре. Совсем. Тогда будешь жить счастливо, а главное — долго, понимаешь? Но с курткой специально особо не суетись. Её номер сто десятый. Сейчас не до курток. Смотри вон какие дела заворачиваются!

— Дела. Вместо курток, оказывается тут у нас тефлоновые кастрюли и газонокосилки «заворачиваются». Просто супер.

— Иронизируешь? А тот факт, что во время войны Сельмаш был танковым заводом, это ничего? А Чкаловский тогда военно-транспортный ЛИ-2 собирал, а сейчас флагман ВДВ — ИЛ-76 строит, это тебе как — кастрюли?

Михал Ваныч даже встал и сделал круг по залу нашего секретного кафе-мороженное. Кивнул буфетчице. Потом присел за стол и вытащил из папки какую-то таблицу, пачечьку сумов из которой отсчитал несколько относительно крупных купюр.

— Вот. Распишись-ка! Поздравляю, Пастор! Ты работай побольше, а насчёт «подумай» тут есть кому, понял, нет?

Это были первые тридцать серебренников Родины. Их эквивалент составлял что-то около одной шестой от того, что Саид Аюб Хан платил мне в день, не считая усиленного питания. Я понял, что вставая на опасный путь служения Родине мы не должны сильно сосредотачиваться на аспекте денежной мотивации. Любовь к Родине нельзя измерить в сумах.

* * *

Боже, какое счастье после всех этих длиннющих часов ворваться в вертеп Веры Петровны и обнаружить там уютную и домашнюю, давно поджидающую меня мою Анну.

Анна лежит на кровати, положив голову на скрещённые руки. Она снова без макияжа, это самое страшное её оружие. Глаза такие печальные и немного обиженные и на меня, и на весь мир. Ее розовая домашняя маечка потянулась вверх, обнажив сладкую полоску талии и животик. Мягкий несовершенный кружок увенчанный сережкой. А дальше тонкая застиранная леопардовая юбчока, которая скорее подчёркивает, чем скрывает.

Я набрался смелости и просто лег на эту юбчонку сверху. И мне повезло. Она не сбросила меня на пол холодным взглядом. Она повернула голову и мы вдруг поцеловались.

И был этот поцелуй как чистое, студеное озеро в горах, в которое вам вдруг удалось окунуться после бескрнечно долгого дня в звенящей от зноя пустыне.

* * *

— Ну что махнём в Европу, а? Кушать-то как хочется!

Анна вернулась из душа росистая, снова желанная и крепенькая как свежий огурчик с утренней грядки.

Европа это снова второй квартал Чиланзара. Что ты тут будешь делать? Заклятие долины змей!

— Анюточка, красатунечка моя, а давай рискнём и всё поменяем в жизни?

— Ты мне, что, Шурик, предложение хочешь сделать?

— М-м-может и предложение. Может и хочу. Но для начала — дорога длинной в сколько-то там китайских километров начинается с одного шага. Давай мы сегодня с тобой поднимем бунт!. Давай-ка возьмём, да и опробуем другой ресторан, а? Что скажешь, мать?

— Я тебе дам сейчас «мать»…

Анна воспользовалась своим любимым запрещённым приемом — сбросила полотенце и скрестила ноги. Положив ладони на плечи — слегка прикрыла совершенство груди. Это был акт неприкрытой агрессии означавшей — на колени, бестолковый фавн, кто вообще позволил тут тебе заливаться соловьём?

Я малодушно прикрыл глаза ладонью.

— Я тут на днях был у другана. Его зовут Малявин. По замашкам он вроде фраер, но не фраер — эт точно. Познакомлю, пазнакомлю, а чего не познакомить? Так вот там рядом с ним рестор видел — грузинский. Как его? Гамарджоба что ли… А нет, погоди, не гамарджопа, а «Генацвале». Точно, точно — генацвале. Давай поедим, любимая? Как в омут с головой окунёмся в генацвале?

— Ну хрен с ним. Генацвали так генацвали.

— Мы познали генацвали! Генацвали нас призвали! Чем кормили в генацвали, робко я спросил у Вали!

— Балоболка! Если бы тебе за каждое пустое слово давали доллар, давно в Ниццу можно было переехать. Давай Малявина твоего тоже позовём? Чтобы скучно не было.

Я испытал неожиданный укол ревности. Неужели ей уже скучно со мной? И потом я сразу проиграю на фоне холенного товарища.

— Малявина-то? А чего же не позвать? Можно и Малявина. Слушай, а ты в него не влюбишься? Он ведь богатый — на шведов работает.

— Дурачок ты у меня, Иван-царевич, честное слово.

* * *

Ну что вам сказать? Ресторан «Генацвали» внутри походил на изнасилованный молью инвентарь умирающего провинциального театра, вдарившегося на гастроли с антрепризой Ханумы.

Я глядел в меню мысленно сравнивая его с Европой и предчувствовал великий нагоняй от моей принцессы.

Малявин, как обычно затянулся в свой депутатский черным костюм, красную шелковую рубаху и галстук-президент. То ли от того что люди-генацвали, одетые в костюмы тбилисцев девятнадцатого века экономили на кондиционере, то ли от прямо скажем от агрессивной и красоты и совершенства Барби, с багрового лба Малявина на перегонки слаломом сбегали капелюги пота.

«Мне завтрак старого мегрела, пожалуйста» — просипел он и, невнятно извинившись, сбежал от нас в комнату для мальчиков.

— Какой-то он несчастный, Малявин твой, нет?

— Ещё бы! Понимает фраерюга, что ему за кабак платить придется, хах!

— Да я не об этом! Какой-то он у тебя…обделённый женским вниманием, что ли?

— Анна! Прекрати сейчас же, слышишь? Я сначала убью себя, потом тебя, а насчет Малявина я пока не уверен, может и его убью. Я жутко ревнив, Анна!

Анна довольно хохотнула. Ей всегда льстила неприкрытая констатация её неимоверного женского могущества.

— Я не об этом. У него же яйца наверное синие от самоотречения. Может с Раношкой его свести? Что скажешь, мой повелитель?

Если она не сбрасывала с себя полотенце, то укладывала меня на лопатки такими вот приёмчиками типа «мой повелитель», или «яйца отрежу».

— А давай сведём! Вполне жизнеспособная идея. Только не с Раношкой, а с маленькой Наташей, а? Я его хорошо знаю. Перед экзотикой ему точно не устоять. А то я сейчас предложу Раношку, а он отнекиваться начнёт. Лучше заманим его в вертеп и покажем маленькую Наташу. Ты ведь, кажется, права, Анна, не все ладно на этом фронте у камрада Малявина. Он мне недавно по пьяни выдал типа: «не знаю как с бабами теперь отношения строить — всё кажется их мои деньги интересуют, а не я сам».

— У-у-у! Как все запущенно-то! Знаешь, иной раз думаю и чего я не мужик, так уже эти месячные задрали, просто спасу нет. Ан нет, вам, потаскунам, ещё тяжелее. Точно. Сначала мучаетесь куда вложить свой драгоценный хер, а потом не спите и переживаете о том как бы теперь бумажник с часами спрятать.

* * *

Безусловно Анна была права. Терапия оказала на Малявина животворное воздействие. Видели бы вы его входящим в ВВП! Он походил на несчастного нэпмана арестованного и доставленного в подвалы Лубянки прямо с банкета по поводу удачной перепродажи партии крупы. Если бы ему, как и всем вечно окружающим нас мужчинам не хотелось произвести впечатления на Анну, он и на порог вертепа бы не ступил.

Малявин бывал и в Берлине и в Гамбурге и в Амстердаме. Он жил и не подозревал, что всего-то в каких то двух шагах от Дворца Дружбы Народов, раскинул свою липкую паутину настоящий вертеп. Он жил и не подозревал, что живёт в этом ВВП маленькая Наташа — молодая хохотушка с мозгами пэтэушницы и кожей борца за права негров Анжелы Дэвис. Впрочем, по паспорту Наташка была Осиповой. И это только добавляло шарма. Отыметь Наташку было все равно, что притиснуть молодому лицеисту Александру Сергеевичу Пушкину, который тоже по паспорту числился русским.

* * *

Вышел Малявин от Наташки с видом гладиатора, только что замочившего льва. Победителю сейчас аплодировал весь Колизей. Малявин сиял. Я вышел его проводить.

— Слушай, Малявин, ну как она ваще, маленькая Наташа? Я, знаешь, как то случайно её головы коснулся, на кухне, когда она в холодильнике ВВП рылась, блииин, у ней волосы на башке как пух мягкие. А вот скажи-ка мне брат Малявин, как путешественник и первооткрыватель, какими качествами сии волосья обладают у Наталии на звезде-с?

— Ну ты и циник вообще. Все о срамном да срамном. Не лезь, пожалуйста, ко мне в нижнее белье.

Малявин глянул на меня с отвращением.

— Слушай, а ты сам часто тут бываешь?

— Малявин, ты не поверишь, но я тут не бываю часто. Я тут просто теперь живу. В постоянном составе труппы, так сказать.

Во второй раз за последние дни где-то глубоко внутри меня мелькнула абсолютная уверенность, что прямой доступ в таинства ВВП это очень серьёзный финансовый актив. Только я пока не знаю как это все дело обналичить в кэш.

— Да… Ты всегда был шустрый сукин сын, не устаю поражаться твоим способностям.

— Я просто долго-долго бродил по пустыне, Малявин. Помнишь как Красная Шапочка — «если долго долго долго, если долго по дорожке, если долго по тропинке…» А сейчас вот дошел до колодца и понял, что жить всё таки лучше рядом с источником. Источником вечного наслаждения и радости.

— Гедонист херов. По любому я твой должник. Спасибо за отеческую заботу.

— Иди к черту, Малявин. Это я твой должник. Ты и так сегодня заплатил за завтрак старого мегрела. И потом — это была идея Анны, а не моя.

— Ах, Анннны!

Малявин сразу встрепенулся.

— А она много про меня выспрашивала? А ты ей что про меня говорил?

— Вообще не спрашивала.

— О!

Малявин заметно сник. Он поджал губы и глянул в пустоту.

Тут это… слушай, тут есть работёнка на два дня. Платят сто пятьдесят баксов. Фокус группы, маркетинг — бла-бла-бла от Джонсон и Джонсон. Мне некогда — может перекроешь?

— Перевод?

— Синхрон

— Синхро-о-он? Давненько же я не брал в руки шашки. Не уверен, что готов к серьёзному марафону.

— Не плачь. Кинут в воду и поплывёшь. И потом там тройка будет работать — двадцать минут, бац, смена, сорок минут едешь, а деньги все равно идут, ну? И потом там не первичная обработка хлопка, ковёрный маркетинг, бабуля почему вы выбрали именно эту бутылку? А я в последнее время от синхрона уставать начал, возбуждение какое-то неестественное.

— Понятный хер. Говорят синхронисты после Нюрнберга от нервов лечились полгода.

— Ну ты сравнил — Нюрнберг и маркетинг. Там же этот — «не щипит глазки»

Малявин улыбнулся своей широченной улыбкой

— Конечно, прикрою, друзья нам для чего даны? Спасибо, отец родной! Большое сердечное комсомольское спасибо!

— Не за что. Вот адрес и телефон. Отзвонись. Кореянка будет, Ким Елена Брониславовна, скажешь от меня. Я ей тоже звякну, предупрежу.

— Супер! Значит — Джонсон и Джонсон, говоришь?

— Не щипит глазки!

— Нежный и ласковый!

Наш юмор синхронизировался на одной волне, как в старые добрые времена, когда мы рубили бамбук в джунглях Вьетнама, и мы заржали прямо в морду подъехавшему малайцу-кэбби.

На прощание Малявин сделал мне ещё один — по истине царский подарок.

Когда я спросил, почему у Елены Брониславовны Ким такой длинный номер, Малявин глянул на меня, как на идиота и сообщил, что вот уже полгода номера большинства телефонов в Ташкенте семизначные. Чтобы не было запар, нужно просто добавить единицу перед старым номером и вуаля.

В трубке сразу пошли гудки вызова.

* * *

Проблема оперативной разработки под прикрытием заключается в том, что вы не только влазите под кожу объекта и приручаете его на тонком уровне. Проблема в том, что это процесс обоюдный. Иуда тоже не мало тусовал с Исусом по Иерусалиму. Пил вино, отпускал сальные шуточки проходящим мимо юбкам, участвовал с ним в различных чудесных презентациях и благотворительных марафонах. А потом взял и слил его первосвященникам, обрекая на верную смерть. А помните чем все дело кончилось? Не помните? Иуда повесился.

Я до сих пор не могу вам точно сказать был ли Саид обычным мелким купцом из Пешавара или коварным половым командиром, задумавшим навредить нашей молодой джамахирии. Но я точно знаю, был момент, когда я испытывал к нему искренние дружеские чувства.

Во время очередной пьянки на тонком уровне, Объект отозвал меня в сторону и сообщил следующее:

— А я ведь собираюсь жениться, мистер Шурик!

— Поздравляю, от всей души поздравляю, мистер Саид! Но вы вроде говорили, что женаты и дети есть?

Саид вытянул из за пазухи бумажник той же нежной кожи, что и наши тогдашние кормилицы и поилицы — куртофаны, и показал мне фотку с тремя женщинами. Трудно было сказать, красивые или уродливые были эти женщины, и кто именно из них была женой Саида. Дело в том что шапочки на их головах плавно переходили в мешок гофрированной ткани. Сзади мешок прикрывал их волосы, а спереди в нем был сделан разрез для глаз. Сам разрез тоже был плотно изолирован подобием москитной сетки. Головные уборы так плавно переходили в длиннющие платья, что у фигур не было никаких углов. Эта гладкая зализанность делала их похожими на матрёшки — традиционный русский сувенир.

— Вот и они, мои три красавицы! Ариана — дочь Шерали Хана, Мириам дочь Усман Хана, и Беназир, дочь Шахнавоз Хана. Думаю, что теперь пришёл черёд для четвертой жены. Я снова готов к серьёзным отношениям.

Я с умилением глянул на три замотанные в ткань фигурки и сказал:

— Только посмотрите, какие красавицы!

Саид, как бы не веря моим словам сам глянул на фотографию. Его глаза увлажнились:

— Да сохранит их Всемогущий Аллах, мистер Шурик!

— Воистину так, воистину так! А когда же свадьба?

— Свадьба!

Это слово Саид Аюб Хан сказал с таким смаком будто его нёбо облепили кремом вкуснейшего пирожного.

— Свадьба очень скоро! Тут уже все в ваших руках, мистер Шурик! Моя прекрасная Джумагюль совсем не понимает ни по английски, ни пушту, ни тем более — урду. Через два дня дела зовут меня в Пешавар. Обратно в Ташкан вернусь недельки через три. И у меня для вас есть серьёзная работа. Нужно срочно обучить английскому мою невесту Джумагюль. А то пока она только одно понимает «ай лав ю».

Саид хохотнул и слегка прослезился от умиления.

* * *

В вашей равномерно распланированной или, наоборот, бестолково запутанной жизни хоть раз встречалась настоящая живая туркменка? Ну и ладно, даже если и встречалась. Вот кто вам точно не встречался так это настоящая туркменка-нимфоманка. Прекрасная Джумагюль, ты до сих пор живешь в моем сердце!

В современных английских романах такие моменты называют «общая химия». У влюблённой пары была общая химия. Имеется в виду состав их молекул был настолько сходным, что при встрече, при первом же контакте на уровне взглядов наступала бурная взрывная реакция. По-советски это называется ещё более плоско и пошло: «они просто были созданы друг для друга, это была любовь с первого взгляда».

У меня на это счет личная теория, и если вы ее уже слышали это вовсе не означает, что я ее спёр. Это означает только что моя теория нашла очередное подтверждение. Ни у кого в мире нет малейшего основания утверждать, что теория корпускулярной любви Пастора нагло спиженна из открытых источников. Она конгениальна. Кратко сформулировать теорию рекомендуется так:

Если взять двух собак, или двух лошадей, или двух потомков обезьян, то необычайное влечение с самыми благоприятными для продолжения рода последствиями, возникает, как правило, у двух внешне очень похожих друг на друга особей. Подозреваю, эту шутку с нами играет эффект зеркала. Полжизни мы таращимся на своё изображение в зеркале, а потом однажды обнаружив похожий объект противоположного пола, набрасываемся на неё как ястребы на мышонка.

Когда я впервые увидел прекрасную Джумагюль я не обладал толком ни теорией, ни практикой. И заплатил за эту огромную цену.

* * *

Туркменка пребывала в заточении в одной из безликих девятиэтажок на Юнус-Абаде. Её охранял гигантских размеров дядя, шумная толстая тётка и хитрая бабка-прощелыга, которая все время притворялась то глухой, то подслеповатой.

Это должны были быть лёгкие деньги. Выучить английский за три недели? Да такой ереси даже Илоне Давыдовой не пришло в голову. Три недели! Всегда есть оправдание, что времени оказалось недостаточно. И потом — вернётся ли Саид после свадьбы в Пешаваре? Или может его лично застрелит Михал Иваныч при попытке к бегству? По любому — никто мне чиста за английский не предъявит, пасаны. Дело верное.

Средневековая легенда гласит, что Джумагюль, до шестнадцати лет была обычной симпатичной хохотушкой, но вскоре после того как ей минуло семнадцать лун, у ней под юбкой поселился сам шайтан. Прекрасная Джумагюль не задумываясь переспала со всеми двоюродными братьями, огромных размеров дядей, парочкой обалдевших от свалившегося счастья одноклассников и планомерно переключилась на соседей по махаля.

В маленьком провинциальном Янгиюле поведение Джумагюль нашли откровенно вызывающим. Женщины Янгиюля против нечестивой Джумагюль. Последним о случившимся в семье позоре узнал вислоусый отец Джумагюль. Легенда гласит, что старик Анакылыч, от позора и горя, хотел было насмерть засечь дочь огородным шлангом.

Вмешался дядя Оразгельды — сердобольный и подозрительно заинтересованный в судьбе юного дарования силач и великан. Великан и заточил прекрасную Джумагюль в одну из девятиэтажок Юнус Абада.

Когда я подходил к девятиэтажке, я ещё не знал эту старинную и красивую легенду. Говорю же вам, шовинистом я был страшным и туркменский народный эпос совершенно меня не волновал. Я шёл и представлял как долго будут тянуться эти проплаченные пуштунскими боевиками сорок пять минут. Для педагогики мало знаний, тут ещё нужно призвание и талант. И хотя неведомая невеста Саида была моей первой учительской практикой, я уже был уверен, что учитель из меня говённый.

* * *

Свет вспыхнул, когда я увидел в прихожей прекрасную Джумагюль. Это была чистой воды химия — как я сейчас понимаю. И ещё я хорошо понимаю, каким же был тогда мудаком. Гораздо большим, чем сейчас.

Джумагюль была девушкой из моих мокрых юношеских снов. Её внешность полностью соответствовала тому, что смело можно назвать «мой тип женской красоты». Даже сейчас, вспоминая её, я нерво вцепляюсь в ручки кресла.

О Джумагюль, где же ты сейчас? Обрюзгла, распухла ли под своей паранджой, нарожав Саиду кучу маленьких пешаварцев? А, может быть ты бежала на Запад с капралом из бравой роты американских джи ай? Или тебя, нечистивую женщину побили насмерть камнями на главной городской площади Пешавар-сити, рядом с базаром Даб-Гари?

Кто знает. Кто знает… Точно известно только одно — эти уроки могли бы стать самыми романтическими днями в моей жизни, если бы я не только верил в то, что мне казалось тогда смутным сигналом к действию, а ещё и хладнокровно действовал с первых же дней короткого ускоренного курса. Курса от которого у нас с Джумагюль учащалось дыхание и кружилась голова.

Вместо бурного сумасшедшего романа, все на что меня хватило это добавить к сорокапяти минутам ещё сорок пять, совершенно бесплатно, и сильно надувать щеки, когда вся родня и сама прекрасная Джумагюль уважительно величали меня «домулла». Домулла Шурик.

Отношения наши можно оценивать как агрессивно-платонические. Прекрасная Джумагюль манила как созревший райский цветок. Её взгляды, аромат, язык сладкого тела, какие-то необъяснимые космические волны кричали мне в лицо, как пролетавшей над цветком тупой членистоногой пчеле: «Эй, кретин, возьми же мня скорее всю и целиком» А я тупо объяснял ей разницу между правильными и неправильными глаголами современного английского языка.

Напряжение между нами росло с каждым уроком. Его слегка разряжали неожиданные рейды в комнату со стороны стражников заточенной в девятиэтажке Джумагюль.

Иногда к нам наведывался сам великан Оразгельды. Он делал вид, что то, что я пытаюсь донести до красавицы Джумагюль — давно и хорошо ему известно. Но иногда что-то в моих пламенных речах трогало и его мужественное сердце сердара. Он выплёвывал насвай, цокал языком и восторженно восклицал «Эй, домулла!»

Иногда напряжённый телепатический транс в который впадали мы с Джумагюль нарушался набегом тетушки Гюльбабек. Тетушка Гюльбабек приносила серебрянные подносы со свежим чаем и курагой. Это была её легенда-прикрытие. Никто не хотел обижать меня надзирательством, но и оставлять меня с обуреваемой нападками злого духа Джумагюль, тоже было опасно.

Наиболее назойливой была бабка моей ученицы — старуха Эдже-биби. У Эдже-биби было несколько легенд, и старая дура часто их путала между собой. То она притворялась подслеповатой маразматичкой, потерявшей очки под моим креслом. Слепая вдруг прозревала, когда её взгляд падал на невероятных размеров вздутие в моих штанах. То Эдже-биби прикидывалась глухой, к которой возвращался слух от малейшего скрипа старинной родовой мебели замка.

Но что ей особенно удавалось это хромота. Хромала Эдже-биби как Армен Джигарханян в фильме «Здравствуйте, я ваша тётя».

* * *

Когда до конца моего сексуально-напряжённого ускоренного курса оставалась всего пара уроков, свершилось то о чем я до сих пор вспоминаю с плохо скрываемой нежностью. Пока я тупо читал вслух отрывок из Винни-пуха, прекрасная Джумагюль легла на спину, задрала подол длиннющей цыганской юбки и стянула огромные семейные панталоны. Ее освожденная плоть явственно наполнила атмосферу волной афродизиаков.

— Иди же ко мне, мой последний русский!

Пока у меня в голове крутилось обращение к памяти типа «где же это я слышал про последнего русского» и настоящего шока от неукротимой растительности в самом нежном месте прекрасной Джумагюль, красавица так нежно вздохнула, что не оставила мне иного выхода. Приспустив штаны, я бросился на Джумагюль, как парашютист обречённо выбрасывается из самолета в пропасть открытого люка.

Боюсь в пропасти открытого люка до меня побывал сам великан Оразгельды. Дядя борозды не испортил. Он ее сравнял и покрыл асфальтом. После его необъятного величия мне там было уж слишком просторно. Чтобы почуствовать хоть немного вожделенной радости обладания прекрасной Джумагюль, я часто застрочил, как швейная машинка. Но довести дело до конца не удалось. Сзади раздался возглас давящегося яростью и насваем великана Оразгельды:

— Эй, домулла!

Я обернулся и с ужасом увидел, что на мою задницу, мирно сложа руки пялиться вся семейка туркменских извращенцев. Великан Оразгельды легко снял меня со смущённой самочки и поволок в прихожую. На лету я тщетно пытался натянуть штаны.

В моменты, когда моей жизни угрожает смертельная опасность, я моментально забываю о гордости. Но этого мало. В тот страшный для меня момент, я забыл и о Родине. Я решил, что сейчас сообщу великану Оразгельды, что выполняю задание Службы Национальной Безопасности Джамахирии. Его будущей зять — ни кто иной как террорист номер два после Карлоса, он же Рамирес, он же Ильич, он же Шакал. Информация о тайной миссии Саида Аюб Хана должна была шокировать великана Оразгельды и спасти мне жизнь. Таким образом я уже был готов поставить долгую тщательно выполняемую Михал Ванычем операцию под угрозу срыва.

Но мне повезло. Великан Оразгельды приставил меня к стене, отечески оправил на мне одежду и сказал:

— Английский всё, домулла. Больше не нада английский.

— Хорошо-хорошо, она и так нормально набрала словарный запас. У девушки дар к иностранным языкам.

— Пусть едет к Саид в Пешавар. Ты — молчок, я- молчок, да, домулла?

Великан Оразгельды весил килограммов сто семьдесят. Это было его главным и неоспоримым аргументом.

— Да-да. Я молчок! Я ещё какой молчок, вы уж не сомневайтесь, дядя Ораз!

— Хайр домулла! Буть здароф.

* * *

Афганский альбом. К-2. Карши-Ханабад

База быстро превратилась в укрепрайон, способный выстоять под шквалом стали и огня: высоченная стена, построенная из морских контейнеров с изображением орла, заполненных грунтом, проволочное заграждение с автоматизированной системой наблюдения и даже некоторое подобие контрольно-следовой полосы, по которой периодически курсировали патрульные Хаммеры американской военной жандармерии.

Где только возможно появились таблички с лаконичным предупреждением на трёх языках о том, что по незваным гостям огонь ведется на поражение.

В восточное части находились непосредственно спальные помещения десятой Дивизии Горных Стрелков из Форта Драм, Нью Йорк. Здесь также располагались дизельные двигатели резервной электроподстанции базы готовой работать 24 часа в сутки, семь дней в неделю, если узбеки вырубят электричество. Дальше шли палатки подразделений логистики и аэродромного обслуживания эскадрильи грузовиков С-130.

Но самое интересное располагалось в западной части базы — тут было еще два ряда колючей проволоки, отделяющий лагерь в лагере — особую территорию красного уровня допуска.

Находясь на базе каждый обязан был носить бейдж определенного цвета. Всего цветов было четыре. И только с красным можно было ходить везде, где вздумается. Все части базы были отделены секторами и чек-пойнтами, типа колонии строгого режима. Однажды я таки сунулся в красный квадрат с лоховским зелёным бейджиком и короткое время наблюдал воочию тренировку американских спешиал форсиз.

3.12

Слушал куратор в этот раз вяло, будто потерял к операции всякий интерес. Он то поправлял необычный для него галстук, то снимал новенькую фетровую шляпу и внимательно изучал надпись на подкладке. Ближе к концу моего доклада он сорвался и, сплюнув в сторону урны, тяжело заговорил.

— Дожились до позорища. Америкосы без пропусков по всей конторе лазят, как в музее Ленина. Туркам вообще отдельный кабинет предоставили. Да что же это такое? Спецслужба? Безопасность какого государства прикажете защищать? А гниет рыбешка с головы. С головы. Раньше были кроты, а сейчас жирные мерседесные крысы. Сливают уже открыто — оптом и в розницу. Ладно. Не бери в в голову. Долго объяснять. Я тут на днях ухожу в отпуск. На пару недель. А может на пару месяцев. Пожалуйста ни с кем не контачь. В крайнем случае — только в крайнем случае, если опасность будет реально угрожать жизни людей или твоей собственной жизни — сообщишь дежурному. Больше ничего и не с кем, пока я не вернусь. Режим радиомолчания. Дело твоё я подчистил и убрал в дальний ящик. Наехать на тебя не смогут. В крайнем случае — предложат доброволку. Сам смотри. Отношения «куратор-агент» — вещь тонкая, почти интимная. Решай сам. Но имей в виду — могут и слить за один раз, как гандон. Тут голову в два счёта сложить можно. Нет ни одного нелегала, которого не провалили. Не в бирюльки играем.

Ежели от меня придет человек, то он назовёт пароль.

— Я вас лучше подожду. Таких как вы — больше нет. А какой пароль, Михал Ваныч?

— Вы читали «Прощай оружие, Хемингэуя?», отзыв «Нет, но я смотрел экранизацию». Ответ «Ну, экранизация это уже не Хемингуэй». Запомнил?

— Так точно. Экранизация это уже не Хемингуэй.

— Молодец, пацан. Самое главное — закаляй волю. Бегай кросс на пару километров, чтоб на последних приползать к финишу. Научишься себя контролировать в самые тяжёлые последние минуты марафона — передавишь любого. Всегда помни о цели. Имей в себе стержень. Постоянно. Не будет стержня — загремишь ты со своим характером в приключения. Если нет куратора рядом, сам будь себе куратором. Не делай резких движений. Быстро следует принимать решения, но действовать надо с некоторой ленцой. Знаешь японскую мудрость: «Думать надо быстро, а если и не быстро, то не более чем за 7 вдохов и выдохов принять решение, иначе ты не самурай, а жалкий ронин»

— Михал Ваныч, а кто этот Ронин?

— Ронин-то?

Михал Иваныч впервые за встречу хохотнул:

— Ронин — это майор из ОБХСС. Ты главное — дыши, когда думаешь и считай до ста перед тем как исполнить решение. Иначе загремишь, Шурик. Провалишься. Помни об этом.

С тех пор как отрубило. Михал Иваныч не позвонил ни через две недели, ни через месяц, ни через полгода. А через год я уже числился в республиканском розыске с украденными деньгами. Как водится, быстро принял решение и тут же, не посчитав до ста, как жалкий ронин, рванул в Москву, в бега. Потом, как и предсказывал мой куратор, я «загремел».

Провалился на шесть с половиной лет.

* * *

А сегодня вот с лёгкой подачи Малявина, я просто добавил к магическому номеру единицу и в трубке пошёл вызов. С первым щелчком раздался голос дежурного.

— Слушаю вас

— Драсте. Мне бы с Михаилом Ивановичем поговорить, если можно?

— С каким Михаилом Ивановичем?

— С Полуниным.

— Нет у нас здесь такого

— То есть как нет? Вы уверены?

— Вы, очевидно, ошиблись номером

Я буквально увидел как он опускает трубку и заорал: — Нет-нет! Я не ошибся! Мне бы Михал Ваныча!

Мою овладела паника. Номер сработал, но со просто мной не хотели говорить. — Повторяю, вы не туда попали.

— Вы читали «Прощай оружие Хемингуэя»? — Что-что, извините?

— Отзыв! Какой отзыв?

Я уже понял, что попал пальцем в небо и попёр по бездорожью.

— Не знаю, о чем вы. Скажите пожалуйста, кому-нибудь угрожает реальная опасность?

— Нет-нет, вот только…

— Вы хотите что-то срочно сообщить?

— Нет, но знаете…

— Тогда до свидания.

Трубка щёлкнула и недобрый дежурный растворился.

Пройдя путь в чёрти знает сколько китайских километров, я оказался там же откуда начал. А именно — у разбитого корыта. Операция «быстрая крыша» провалилась. Денег и документов тоже не было напрочь.

Плюнув себе под ноги я медленно попёрся по адресу выданному Еленой Брониславовной Ким.

* * *

Как ни странно, заседание фокус-группы от Джонсон и Джонсон проходило ни где-нибудь в Интерконтинентали, а в небольшой аудитории ташкентского института русского языка и литературы. Сюда недавно перетащили огромный памятник Горькому. Видимо у одноименной станции метро, человек с вислыми усами Ницше начал раздражать проезжающего мимо Юртбаши. Я бы отдал многое, чтобы увидеть, это очередное кровавое преступление режима.

Горького демонтировали на одноименной площади. Как? Разобрали ли его на части или везли цельной тушкой на спине тягача предназначенного для баллистических ракет? Как выглядело прибытие Горького в институт русского языка и литературы? Какие лицо были у людей, когда его выгружали? Или это было сделано гебиским путем — глубокой ночью, с мешком на голове. Так или иначе, но добавить к этому видео правильную звуковую дорожку и получится шикарный музыкальный клип. Битва пластилинов.

Пока в комнату сползались другие групповые фокусники, я внимательно изучал каменного Алексея Максимовича. Пешков был устремлён вперёд, мощным локомотивом, вечным движением. Я почти уверен что большинство энтузиастов-швондеров устанавливающих памятники Горькому в раньше, никогда толком ни читало его книг. Многие по прочтению перестали быть швондерами, оставили в покое памятники и занялись бы чем-то полезным.

А сейчас когда дети тех же швондеров наоборот сносят памятники Буревестнику за то, что он якобы был близок к Сталину, тоже можно спросить, а вы вот лично читали его книги? Разве можно наказывать романтика за то, что он до последнего верит в красоту человеческой души?

Я тихо снимаю перед вами шляпу, дорогой Алексей Максимович! Вокруг вас пестрит жизнь города, быстро превращающегося в Восток, суетливого мегаполиса напрочь забывшего о Гулливере, рвущегося вперёд над толпою занятых повседневной мелочёвкой пугливых лилипутов.

Мой горячий внутренний диалог с каменным писателем прервала молоденькая студенточка, выбравшая служение русскому языку и литературе не в самое подходящее время. Это говорило либо о ее непрактичности либо о том, что в руслит сейчас, наверняка, самый маленький конкурс в Ташкенте. Её весенняя свежесть заставила напрочь забыть о Горьком и вообще забить на монументальную русскую литературу.

* * *

Сегодня только подготовительная встреча. Работа с фокус-группами начинается завтра, а сейчас Елена Брониславовна тестирует нас на выносливость. Отбирает истинных бойцов. Вычисляет жалких рониных. Если честно, мне тогда больше хотелось произвести впечатление на студенточку руслита, чем на нового работадателя.

Кроме меня и глазастенькой последовательницы учений Пушкина и Горького, тут был ещё один руслитовец, скорее всего, толстовец — толстый и вялый, как пеписька семидесятилетнего слона. Он все время жевал что-то вегетарианское, даже во время перевода. Очень хотелось лениво съездить ему в ухо, потом отбежать на безопасное расстояние и показать язык.

Так или иначе двух руслитовцев я уделал одной левой. Талант не пропьёшь. Я английский учу с детства, йо. Но была в той комнате ещё одна фантастическая личность. Настоящий самурай перевода. Парень в дешёвом костюме с клетчатой рубахой. Ну, знаете, если хотите чтобы я вас уважал с первого взгляда, убедительно прошу не пяльте клетчатых рубах под костюм с галстуком. Уважайте себя и окружающих.

Клетчатый был старше меня на пару лет, но с сединою на висках и сетью морщинок вокруг глаз. Точно такие же морщинки я уже видел когда-то у пешаварца Саида Аюб Хана. Остаются у тех кто по долгу улыбается. Парень был явным неудачником если до сих пор не нашёл нормальной работы, а шаландался на таких вот разовых подработках.

Когда он просто так, влёт, без раскачки перевёл несколько куплетов песенки на английском, что играла с фм радио, я растерял своё пренебрежение. Простил ему и идиотскую рубашку, и плохо выбритые щеки. Это был настоящий ас. Английский он знал лучше меня. А какой выговор! Теперь, чего не случись — например инфаркта у толстого шланга или нервной икоты у глазастенькой, мы на пару с клетчатым вытащим любой боевой синхрон. Джонсон и Джонсон могут спать спокойно. Будем биться до последней капли детского шампуня.

* * *

Когда мы курили с Илюхой — а его звали именно так, хотя представлялся он на американский манер «Илай» — я растоптал свою гордость и спросил:

— А где ты так по-английски насобачился?

— В Дэнис. Четыре года проработал официантом. — В какой Дэнис?

— В каком. В ресторане Дэнис. В Милуоки, штат Висконсин. Он врал и не подпрыгивал.

— Так-так. В Милуоки значит? — В Милуоках.

Я с огромным сомнением поглядел на его туфли со сбитыми носами. Видимо из Милуоков он дошёл сюда пешком.

— А какого рожна ты вернулся сюда, прости уж за прямой вопрос?

— Скучно там. Милуоки хороши когда на пенсию выйдешь. А я ещё пожить хочу. На полную.

— Скучно значит. Хм. В США, ага. Скучно. Ну дела. И в Ню-Йорке скучно?

— Скучно. Там везде всё предсказуемо. И пахать надо везде, как папа Карло. Думаешь зря они так кино про зомби любят?

— Ну, окей, джек восьмёркин, а не расскажешь тогда, как же ты попал туда, в скукотищу эту обетованную? Если не секрет, конечно.

— Не секрет. Не секрет. В Панджшере попал в плен к разведчикам Ахмад Шаха. Работал потом у самого. Сначала в охране — у него половина охраны была шурави. Уважал Шах хороших солдат. Потом потихоньку набрался фарси с английским, стал помогать ихнему переводчику. Переводить то с русского в основном приходилось. Ну, а потом Союз посыпался. Победил нас Ахмад Шах получается. Вот так то. Была возможность двинуть в Штаты или возвращаться сюда. Я и двинул по бездорожью. Тоже думал там как в Диснейленде, как ты сейчас. Скучно там, бро. Ску-у-чно.

Клетчатый оказался сочинителем с редкостным воображением. Милуоки, Ахмад Шах, Диснейленд. Ну и наплёл. Станислав Лем.

Я докурил сигаретку, подавил бычок и ехидно улыбнувшись сказал:

— Ну-ну. Пошли уже, воин Ахмад Шаха — Брониславовна заждалась.

Честно скажу — до сих пор корю себя, что не выспросил всего у Илая тогда. Даже если он и врал — я мог бы урвать в свои загребущие ручонки преинтересную историю. Плутовской роман. Вот вечная моя беда — никого вокруг не вижу вокруг, кроме самого себя. Ну нельзя же так, честное слово! Наблюдательность — золотое свойство разведчика.

* * *

Фокус-группы и прямой огневой переводческий контакт должны были начаться с завтрашнего утра. Поэтому Елена Брониславовна вскоре всех распустила по домам, на прощание рекомендовав как следует отдохнуть и выспаться. Могла бы и не говорить — сами учёные. Упаси вас бох набухаться вечером, а утром пилить на синхрон. Вспомните и Баграм и пешаварский вальс.

Когда все вышли, я набрался наглости и подгрёб к госпоже Ким Елене Брониславовне.

— Елен Брониславовна, а вот как авансик бы урвать какой, ну очень надо! Ну хоть маленько,

а? По-возможности…

— Вообще-то я такого не практикую. Сначала Джонсон-и-Джонсон рассчитается с нашей фирмой, а потом мы вам всем будем начислять по договору. Таков порядок.

Мне очень хотелось порадовать Анну и я сделал такую мину, что у меня от голода умирает больная, прикованная к постели мать из пьесы Горького «На дне», и только вот этот аванс и спасёт гиганта синхронного перевода.

— Ну ладно. Ладно. Уговорили. Господин Малявин очень хорошо о вас отзывался. Да и я сама вижу — владеете. Не подведите завтра, хорошо? Вот тут (у неё была дорогущая кожаная сумка) — мммм- у вас сдачи с пятидесяти долларов нет?

Я радостно похлопал себя по пустым карманам — чёрт, забыл бумажник в других штанах.

— Ну, хорошо. Хорошо, берите все. Я с вас вычту просто потом пятьдесят, договорились?

— Безусловно. Спасибо вам огромное, дорогая Елена Брониславовна!

* * *

Двери ВВП снова открыла Раношка. Я терпеть немогу когда она открывает дверь. Когда Анна дома, она всегда точно чувствует мой приход и ждёт. Без всяких пейджеров. Раношка это плохой знак.

— Уехаль твой Анна.

— На съёмка уехал?

Спросил я с плохо скрываемым ужасом.

— Не. Ни на съёмка. Доктур поехал. Дарханский дохтур.

— Зачем к доктору? Она, что заболела? Ты в курсе вообще, Рано?

— Товба килдым, зачём заболела? Не надо заболела. Проста асмотр. Работа наш такой — надо ходить к дохтур. Дарханский дохтур. Пасматреть.

Это мелкая деталь Аниной гигиены меня уколола. И я снова почувствовал свою беспомощность. Такую девчонку и не могу вытянуть с вертепа. Грош мне цена. Ничтожный человечишко.

— А ты тоже ходишь к этому доктору? Он мужчина? Молодой? Пристаёт к вам?

— Хожу к доктур, да. Армян маладой. Культурный. Рука воласатый. Не перестаёт. Хороший доктур. Меня лечил. Не периживай такь, Шурикджян!

Неожиданно она чмокнула меня в щеку. Будто задел хвостом электрический скат.

— От чего он тебя лечил? От триппера? Ты болела триппером или ещё хуже?

— Насморк ваш лечил. Да. Сосо Палиашвили знаешь певец-гурузин?

Я вспомнил лицо грузинского шансонье и кивнул.

— Сосо Палиашвили прихадил Ташкент. Пель. Тут Дружба Народов пель. Потом поехаль на туй. Там тоже пель, кушаль, туда-суда каняк бухаль. Невеста-подружка на туй приставал, бухой. Ему тогда жених девушка снималь. Меня снималь. Да. Сосо Палиашвили бухой биль, пеписькя маленький-маленький у Сосо. Если толстый тёлка будет сувать — не достаёт. Гурузин. Когда кончал смешно делаль. Изображая Сосо Палиашвили заходящегося в экстазе Раношка вся сжалась как прыгун случайно сорвавшийся с мостика в бассейн. кричаль: «Вай-ме-вай-ме» меньга так смешно сталь — не мог терпеть сапсем. Прям лицо ему хахаталь, когда он «вай ме» кончаль. Он меня по лицо биль. На пол кидаль. Сам спаль. Да. Шунака.

Потом дарханский дохтур говорит- антибиотик пей, гяандон одевать не сталь — вот теперь антибиотик пей, амигасикай. Сосо гяндон не даваль одевать мине. Месяц патом работать на съёмка не ходиль, антибиотик тудым — сюдым пиль.

Это история об интимной стороне визита известного грузинского куплетиста в наш город всколыхнула меня.

Когда я начинал с осуждающей неприязнью слушать рассказ Раношки о дарханском докторе, я был как зритель в тёмном кинозале, далекий и любопытный наблюдатель. Но под конец истории мне стало горько и стыдно. Да кто же это я такой, чтобы осуждать таких вот девчонок? Чем я лучше этой грязной пьяной похотливой свиньи Сосо Палиашвили? Чем? Меня будто самого сейчас без гяандона выебли пьяные сытые животные.

Выебли, съездили по морде и вышвырнули на пол.

* * *

Трубку отец не брал. Но это ничего еще не значит. Он мог как водится — наносить ручкой на бумагу бесконечный бисер сумасшедших букв, и просто вырвать телефонный шнур, как гремучую змею из норы. А так как он писал в последнее время почти непрерывно, то и звонить сейчас было просто напрасной тратой времени. Я вспомнил о неудачном звонке Михал Иванычу и загрустил. Сейчас накидаюсь у отца его знаменитой йогуртовки.

Поедим туда с Анной, пробудим часик, светские беседы, чучвара и маленькая писюлька Василина, моя сексуальная мачеха. В конце-концов при Анне я не стану на нее пялиться, это позитив, да и потом по отцу тоже успел соскучится.

* * *

Анна оделась более чем консервативно. Или действительно хотела произвести впечатление на моих предков или просто лень было перевоплощаться в Барби. Но в этих вот сереньких джинсах, простых корах на босу ногу(спасибо, любимая, ненавижу твои каблуки), и в футболке без рукавов, но с огромными вырезами для рук, сквозь которые виднелся аппетитный чёрный бюстгальтер, Анна выглядела, как голливудская звезда, скрывающаяся от фотографов в перерыве между съёмками. Наряд маскирующейся звезды дополняли зеркальные очки от солнца и незатейливые серёжки с маленькими брюликами. Неброская роскошь направленая не на крикливое привлечение всеобщего внимания, а на резкую подсечку того, кто все же обратил. О, Анна тонко владела ремеслом охотницы.

Чтобы не ранить психику моей девочки фантасмагорией, я не стал вести ее через парк тюркского периода имени мёртвого пионера Котика. Самое главное, чтобы отец уже не был в полной кондиции из-за своей чёртовой писанины. Доконает его этот ритм.

* * *

Если на окне стоит цветок, значит скоро из окна вылетит профессор Плейшнер. Когда мы подходили к дому отца, я глянул взгляд на балкон отца, чисто автоматически, не подумайте, что сказались навыки тридцатилетней службы во внешней разведке квантунской армии.

На окне торчала красивая головка Василины Ангелопулос. Головка выпускала клубы табачного дыма. Рядом с ней стоял и курил старший лейтенант милиции. Я автоматически отметил, что до Северо-Востока явна не докатилась волна новой ментовской формы. Легавый был одет в классическую фиолетовую форму времён СССР. И что особенно меня поразило — мент был русский. Убейте меня, если я за последние пару лет видел тут хоть одного русского мента.

«Опаньки» — дернул Анну за руку я: «Опаньки, менты!», да так и присел, стараясь не отсвечивать.

— Ну и чо?

Анна удивлённо глянула на меня сверху вниз

— Тебе то чего? Менты и менты. Ты что бамбука курнул? Или натворил чего я не знаю?

— Ничего я не натворил

— Так что это у тебя тогда? От всех козлов теперь будешь шарахаться?

— Пост-травматический синдром. Мент на балконе у моего пахана. Глянь вон аккуратно. Курит, гяандон.

— Это твоего отца балкон? А что за девчонка там с ним?

— Мачеха моя. Василина дочь Ангелов.

Довольно конфузливо признался я, уверенный, что Анна разгадает все мои грязные мысли по поводу Васи.

— Ну да. Мачеха. Хм. Ладно. Ты тут пока пригасись, а я схожу разнюхаю чего там.

— Правда? Сходишь? Спасибо, Анютка. Реально…

— Куда тебе без меня, буратина ты мой

Анна двинулась к подъезду. Когда она без своих каблуков, то двигается абсолютно безвучно. Не то что как кошка, как тень от кошки. Но жопой покачивать не забывает, знает, куда я наблюдаю, хитрюга.

Когда Анна вот — вот уже должна была скрыться в отцовом подъезде, русский мент докурил сигу, выбросил бычок в чей-то огород под окнами, развернул к себе красотку Василину, и она с удивительной готовностью впилась ему в губы. Похоже целовались они не впервый раз, но острый интерес к этому занятию пока не утратили.

Я медленно присел, прислонившись спиной к дереву, из-за которого пас. То она со мной готова лабзаться, то с ментами. Не случилось ли какой беды с отцом?

* * *

— Вот видишь, не зря я так хотела с папашкой твоим зазнакомиться! Вот оно как — ты оказывается сын подпольного миллионера!

— Не пудри мозг, Аня, рассказывай

— Деньги ищут. Нал. Говорят должно быть много. Перерыли всё вверх дном.

— Да там и без ментов все вечно перевёрнуто, а какого хера они ваще?

— Говорят твой папаш героином торговал не по-детски, у меня тоже руки хотели проверить, только я послала и быстро сюда.

— Ты шутишь? Какая гера? Какой нахер нал? У отца зрение — минус двенадцать. Барыгу поймали!

Я мысленно представил в какое слабое беззащитное существо превращается отец, когда снимает изредка на минутку очки — протереть стекла.

— А отец? Он там? Ты его видела?

— Забрали отца. Говорю же. Герой барыжил. Или не барыжил. Но нашли у него порох. А ща вовсю ищут нал. Вот так то.

— Куда забрали? В райотдел?

Я живо представил отца в камере с каким-нибудь кухонным боксером по-пьяной рассеяности сломавшим супруге ребро и ужаснулся.

— Нет вроде в райотдел пока не передали. Говорят тут, в участковом опорном пункте. Думаю ждут попыток быстрой утряски.

— Утряски и усушки. Вот твари. Просто подряд всех метут. Мой отец — торговец героином! Да блин! Давай, двинули туда! Он наверное кушать хочет, курить. Там же или обезьянник или клоповник: не кормят, ни поят, волки.

— Конечно, пойдём. Ты же обещал познакомить. Да ещё как выяснилось — богатый наследник наркобарона. Отличная партия для удачливой проститутки.

— Иди к чёрту Анна. Я просто ума не приложу, что это тут завернулось.

* * *

Подходя к дверями опорного пункта, который в ходе сегодняшних мероприятий защитил Северо-Восток от злостного распространителя наркотиков и, одновременно с этим, доктора исторических наук, я был полон жестокой злостью.

Я ворвался в опорный пункт и старым арестанским методом, накинув мою олимпийку сонному дежурному на тупую башку взял его в заложники, разоружил остальных, захватил оружейную комнату и поставив представителей власти на колени к стене, привёл приговор в исполнение.

Потом схватив связку ключей бегом открыл все камеры. Из камер вышли изможденные избитые люди с серыми от голода лицами. Среди них был и мой отец. «Это СЫН МОЙ» — радостно провозгласил он. Теперь нас с ним уже качает счастливая толпа граждан новой свободной от власти зелёных саламандр джамахирии.

Анна увидела всю цепочку этих счастливых событий у меня на лице и дёрнула меня за рукав:

— Давай так — я тру с ментами, а ты говоришь с отцом, надо узнать подробности.

— Спасибо тебе Анна!

— Ты мой должник. Вечный при чём.

— Как есть должник, любимая!

* * *

В детстве я смотрел на отца как на рослого всесильного бога, который мог абсолютно всё. В средних классах школы отец превратился в карающий меч правосудия, которому регулярно стучали на меня соседи и учителя. В старших классах и институте я, будучи уже выше его ростом, смотрел на него, во многом под влиянием земных взглядов матери, как на плохо организованное совершенно непрактичное существо с чернильными пятнами на брюках и ладонях.

Только освободившись из тюрьмы, совсем недавно, в последнюю нашу встречу, до меня вдруг дошло: отец это мой друг, отец это же я сам и есть. Только более старая, не такая быстрая но очень на меня похожая версия. Сейчас эту версию меня, как собственно меня самого когда то — посадили в маленькую клетку. Кстати, эту мерзость в России называют обезьянник, а в джамахирии — тигрятник. Ученые еще долго до хрипоты будут спорить об историческо-краевидческих особенностях каждой версии этого термина. По сути это просто большая птичья клетка, куда одни люди — как правило одетые в одинаковую форму, закрывают других людей, как правило бесформенных от выпитого алкоголя или полученных пиздюлей.

Понятное дело внимание властей опорного пункта было сейчас полностью приковано к Анне, поэтому я мог спокойно поговорить с отцом.

— Что случилось, па?

Руки у отца слегка тряслись. Он был трезв и несчастен.

— Идиотское недоразумение. Скверный анекдот.

Мне хотелось поумничать перед отцом, как ветерану сидения в клетке хочется вознестись над новичками. Я мог наизусть воспроизвести отцу всё статьи уголовного кодекса джамахирии, которые попадают под определение «скверный анекдот».

Вместо этого я аккуратно, чтоб не рухнулись менты, прикурил сигарету и тосанул отцу в клетку.

— Здесь же нельзя курить!

— Понятное дело — нельзя. Но тебя уже посадили, пап. Понимаешь? Один из своих главных козырей они уже выложили. Теперь можно допускать некоторые преступления, оставаясь безнаказанным. Например, быстро покурить в не отведённом для этого месте. Когда дым дойдёт до них, а если дым выпускать аккуратно и вверх, тогда дойдет до них не сразу. Так вот даже когда они почуют дым, и начнут орать — «хорош курить» и так далее, по матушке, по Волге, даже тогда ты успеешь ещё пару раз дёрнуть, уже открыто, пока они не сделают вид, что бегут к клетке.

— Ладно. Давай сигарету.

— На вот возьми всю пачку. Раздербань и попрячь во все складки одежды, носки, куда только можно спрятать. Будет шанс хоть одну затянуть в камеру. А в камере сигарета котируется выше чем акции Майкрософт на сегодняшних торгах гонконгской биржи. И рассказывай давай, чего там у тебя стряслось-то?

Отец жадно затянулся и по неопытности выпустил гигантское облако дыма. Увидев дым, он ужаснулся и стал быстро разгонять его обоими ладонями.

— Ну и?

— Что «ну и»? Пришли два милиционера. Один вроде даже участковый наш. Сказали «поступил сигнал». Начался обыск…

— Стоп — отсюда подробней. Они тебе бумаги какие-нибудь показывали? Ордер на обыск или постановления какие? Понятых приглашали?

— Слууушай! Они ведь действительно мне никаких ордеров не показывали… Сказали — «предъявите паспорт». Я пока за паспортом ходил, один из них за бачком в туалете нашел пакет с каким-то серым порошком. В жизни его раньше не видел. Может от старых владельцев остался?

Я подумал, что из меня вышел бы сейчас шикарный адвокат. Элитный. Нет ничего легче, чем работать адвокатом, отсидев самому. Тем более в великой джамахирии где граждане обязаны соблюдать законы, а государство ничего никому не обязано.

Но я не адвокат. Я просто ходячее недоразумение без паспорта, прописки и военного билета. Поэтому блестящая защита моего отца должна быть построена по неофициальным законам — как раз тем которые и работают в нашей мурлындии как часы. Это тот случай, когда всё упирается в крышу или в деньги. Лучше бы, конечно, в крышу, уж очень хочется опустить этих негодяев.

— Там у тебя дома продолжается шмон. Ищут деньги. Пока не нашли.

— И не найдут, я их ведь…

— Стоп. Стоп. Про деньги тут можно только шёпотом. Ты кому-то кроме меня говорил, что квартиру хочешь покупать и собираешь на взнос?

— Да вроде нет. Тебе только. Василине, само собой. Может маме твоей разок похвастался. Но я же не дурак дома их держать, да ещё в таком районе. Тут и при советской-то власти махновщина была сплошная.

— Ясно. Слушай внимательно, пап. Мы тебя от сюда вытащим. Скоро. Очень скоро. Но! Не болтай ни с кем о деньгах. Напрочь. О чём угодно, только не о деньгах. Гони пургу.

— Какую пургу? Выражайся яснее, пожалуйста.

— Ну под слабоумного коси, Пушкина им читай на память, плачь, смейся, песни пой. Сильно не заигрывайся — побьют. Мягко манипулируй, что им смешно было. Потом. К тебе обязательно подсадят кого-нибудь. Может такого вот очкарика как я, милого и разговорчивого, а может гориллу хамоватую. Может и не одного, а пару. Это всё лохмачи. Подсадные утки, агентура внутрикамерной разработки. Им надо узнать про деньги. Им блять всегда надо узнавать про деньги, хозрасчет, понимаешь? Поэтому про тугрики тут в этих помещениях ни слова, ни кому. Даже если ангел прилетит в камеру и с ним не гу-гу.

— Хорошо. Понятно. Это, получается у них форма вымогательства такая теперь? Хм… А я думал так только в кино бывает. Может и впрямь дать им денег, чтоб отстали? Хотя и нет их денег то! Я ведь квартиру, сынок, купил. На Каракамыше, Олимпия называется место. Вот так. Домой мне надо. Василинка, наверное, уже вернулась, голодная. Она ведь растёт еще.

— Погоди. Постой. Так ты, что уже купил квартиру? Когда?

Отец гордо поправил очки

— Да почти две недели уже. В долги влез — беда. Там еще ремонт нужно такой делать дорогущий. Но ничего. Когда у человека есть цель в жизни, ему всё не почём.

— А Василина знает про квартиру?

— Да что ты! Нет конечно же! Сюрприз.

— Ну, считай, что сюрприз удался!

Во всей глубине моего циничного, прогнившего от баланды и утратившего веру в людей состояния я моментально понял, что именно произошло. Если изначально ждать от людей подлости, вы перестанете удивляться и начнёте жить. Старая тюремная мудрость.

Теперь у меня осталось две задачи разной степени сложности. Во-первых, вытащить на свободу это злосчастного наркоторговца, который выглядит в клетке так же нелепо, как Амур Темур в заголовке ментовской стенгазеты, и во вторых, — объяснить отцу, что головокружительный роман с греческой графиней Ангелопулос себя полностью исчерпал.

— Слушай, а может где денег одолжить? Дать им, понимаешь, на лапу? Хотя я так подвис с этими квартирами и ремонтами.

— Деньги пока не надо. Это наш последний козырь. Вот меня когда посадили, вы же тоже давали деньги?

— Ну, давали, а что было делать? Так и тебе поэтому и дали только восемь лет, а хотели — двенадцать.

— Свят-свят-свят. Двенадцать. По первому-то разу, с моей честной рожей и отсутствием претензий от потерпевшего? Дали бы минимум — как раз восемь. Такие дела. Кстати, а у тебя знакомых нет в серьёзных местах? МВД там, прокуратура, СНБ? Нажать на эту шарашку надо танками.

— Так. Так. Вроде у Марата Кучкаровича родственник в республиканской прокуратуре работает.

— Отлично. Какой телефон у Кучкаровича?

— Не помню. Надо в книжке посмотреть.

— Ясно.

В этот момент к нам подошла Анна.

Воздух сразу наполнился энергией её красоты

— Папа это моя Анна

— Здравствуйте!

Отец впервые за сегодня улыбнулся. Разумеется, Анна ему очень понравилась. Она всем сразу нравится.

— Очень приятно, хотя обстоятельства для знакомства сами видите. Поверьте, я впервые в жизни в клетке сижу! Расскажи кому — не поверят! Но я вырастил замечательного оболтуса, девушка! Хотя вы и сами должны были уже заметить!

Любовь и дружество до вас

Дойдут сквозь мрачные затворы,

Как в ваши каторжные норы

Доходит мой свободный глас.

Отец слишком буквально воспринял мою инструкцию «гнать пургу». А может быть ему просто захотелось процитировать Пушкина для Анны. Что у меня, что у моего отца бывают моменты, когда практически невозможно определить — гоним ли мы дуру или просто захотелось процитировать Пушкина. Это у нас фамильное.

* * *

Афганский альбом. К2, Карши-Ханабад.

День среднестатистического камуфлированного жителя базы начинался с путешествия в душевые. Потом большая часть работников направлялась на пробежку или гимнастический зал. Оттуда все шли на завтрак. Яйца, омлет, апельсиновый сок и галлоны кофе были стандартом. На столах у выхода навалом были высыпаны пачки с молоком, яблоки, апельсины и бананы, которые можно было прихватить с собой. Так они и валялись на рабочих местах, рядом компьютерами ДЕЛЛ и фотками родных.

Обед и ужин подавались несколько часов подряд, можно было просто зайти и набрать жратвы от пуза. В основном это была кухня южных штатов, много стейка, индейки, бургеров, кукурузы, бобов и салатов. Если вы любитель кулинарных изысков — то американская кухня не самая утончённая, но очень питательная.

В каждой палатке стояла коробка с сухпайками — шести вариаций рациона с саморазогревающимися консервами и обязательным арахисовым маслом. Сами палатки абсолютно все без исключения были оснащены кондиционерами. Как сказал мне однажды начальник отдела снабжения и строительства майор Чак Гудман: «Холодный воздух жарким летом это право каждого американского гражданина».

Отбой для большинства населения базы был в 22.00.

На базе работало отделение полевой жандармерии и контрразведки армии.

Несмотря на спортзал, кучу игровых приставок два вида скоростного интернета (секретный армейский СИПР и простой гражданский НИПР) меня не оставляло ощущение пребывания в лагере. Режимном лагере.

Наверное от того, что под запретом был секс. Будь ты голубой, розовый или черно-белый, спариваться на территории К-2 было запрещено и точка. Понятно, народ под страхом взыскания и штрафа все же шел на риск. Но я вам так скажу — холодный воздух летом и завал жратвы это, конечно, круто. И магазин военторга. И спутниковый интернет с со всеми основными каналами телевиденья. И наезды Роби Уильямса и Шакиры.

Но секс когда вздумается, все же важней для элементарного душевного равновесия.

3.13

Участковые ментуры в Ташкенте часто устраивают в прямо в квартирах домов советской планировки, окончательно их испоганив.

Когда вытащим отца, надо будет забирать его с Северо-Востока. Хотя он уже сам собрался дергать отсюда. А ещё идеально было бы вытащить его из страны. Но это уже утопический проект. Спасибо хоть квартиру в другом районе купил.

Каракамыш. Почему именно там? Может ближе к кампусам Вузгородка? Что за тяга к экзотике? То Сергели, то Северо-Восток, теперь вот — Каракамыш. Хотел сделать госпожу Ангелопулос богиней Олимпии? Юморист.

— Ну и что долго ты будешь тут пузыри выпускать в пространции?

— В прострации — ты хотела сказать

— Нет, в полной просрации! Сучка похоже у тебя мачеха, а?

— Кажется да. Не повезло с мачехой. Бох дал, бох и взял, как грится. Я вот тут кайтарю стою, что же теперь дальше делать?

— А что теперь делать? Теперь на второй квартал Чиланзара! Все дороги ведут туда.

Боже, не смотря на печальный идиотизм ситуации, я рассмеялся. Хотя бы раз в неделю судьбе в лице моей милой Анны, просто необходимо было загнать меня на кишащий неприятностями второй квартал.

Мы взяли такси и уже через полчаса звонили в дверь квартиры Артурика. Того самого, которого недавно сами же побили довольно странным предметом — мотоциклом с идиотским названием «Чизет»

* * *

Артурик оглядел нас как Александр Македонский взирал на смиренную делегацию из мэрии очередного, по случаю захваченного города. Делегация с поклонами вручала связки ключей и бананов.

Сам Артурик встречал нашу делегацию в трусах. В пакостных минималистических трусах, за которые на общем режиме можно легко попасть в непонятку. Приходить и умолять человека, который открывает дверь в таких вот трусах уже само по себе невероятно унизительно.

Нижняя часть волосатой задницы Артурика со всеми ее шероховатостями, потёртостями, покраснениями и созревшим малиновым прыщом, невежливо напрасилась на мой случайный взгляд. Это ужасно, какими мерзостями иной раз нас потчуют органы чувств без всякого нашего согласия.

Обладатель созревшего прыща понял, что мы приехали каяться и бить челом. Он-то знал и всегда верил, что однажды мы с Анной приползём на коленях. Думаю из вертепа ему тоже поступала однобокая, предвзятая информация о моих унылых способностях прокормить Анну приторговывая ей же.

Я проглотил гордость, да и что там говорить, не мог даже минимально влиять на развивающееся события. Так что не говорите мне будто, если отсидели в тюрьме, вам на воле потом всё будто два пальца об гололёд. Нет! Люди на свободе хитрее, циничней и подлее, чем в тюрьме, ведь они умудрились выкрутиться и совсем в тюрьму не попасть! Их просто не поймали, как нас.

Сейчас я был настолько нелеп, что Анна решительно бросила меня одного в комнате с кусочками чизета. Сами высокие переговаривающиеся стороны торжественно отбыли на балкон — перекурить.

* * *

Я оглядел комнату профессионального сутенёра. Лё шамбрь де ляртист. Сталоне, Шварцнегр, мотоциклы и ферарри на стенах, несколько початых склянок с дорогими мужскими одеколонами, гладильная доска и «Динамика каратэ» Масатоши Накаямы. Как и любой другой книжный червь на моём месте, я не стал любоваться формой живота у Слая Сталоне, а сразу же обратился к консервированной мудрости Накаямы.

«Обнимая тигра, возвращаюсь к себе. Вот сущность совершенства». Мне подумалось, что частая плохо понятная глубокомысленность некоторых зарубежных авторов это не понты, а просто брак в работе переводчика. Я усомнился, что Артурик бы понял мой аргумент и вообще усомнился в его способности оценить до конца мессидж бессмертного Масатоши. Как вообще можно читать книги в таких трусах и с прыщом на плоской жопе?

В этот момент обладатель японской книги вернулся с балкона. Правда, вместо тигра Артурик обнимал за плечи Анну. Мою Анну. Глаза у Анны сияли и она ему улыбалась. Никому не желаю, чтобы его женщина так искренне улыбалась чужому мужику. Вы даже не знаете, как себя при этом вести и куда девать свои непропорционально длинные руки.

— Давай, Артурик, звони, звони, милый, уговор дороже денег!

Эта тварь в паскудных трусах, наконец, отпустила мою Анну, натянула джинсы и выудив из кармана мобилу, начала кому-то бодро докладывать о чинимом участковыми Северо-Востока беспределе, идиотской судьбе профессора-чепушилы, и необходимости быстро накрыть вымогателей «пока горячо». Ибо не понятиям это, пасаны. Не по понятиям.

* * *

А крыша у Артурика и впрямь оказалась литая, как Леонид Броневой. Уже минут через сорок, большую часть которых я мучительно ловил каждый намёк на флирт между Арутуром и Анной, я с волнением звонил отцу.

Отец к тому времени, как говорят в местах не столь отдалённых — уже благополучно откинулся. Причём дома он пребывал некоторые время, потому как был пьян в коромысло. Явно отмечал своё условно-досрочное освобождение. Я считаю любое освобождение в джамахирии следует считать условным — по настоящему освобождаешься, только задав оттуда стрекача или откинувшись на малое сергелийское кладбище.

Плохая новость заключалась в том, что в жизни за всё приходится платить. Артурику, например, надо было услугой за услугу. Анна засобиралась на съёмки к почётным артуровским клиентам. Упаси вас бох от таких сделок, это я вам по совести говорю. Когда надо выбирать кем из своих близких придётся пожертвовать. А собой пожертвовать, а это легко, попробуйте, собой пожертвовать не дадут — потому что сами мы нахрен никому не нужны.

Остаются зарубки на сердце. Сейчас этих зарубок уже столько, что сердце моё совсем очерствело. Знаете, как я на днях за завтраком из яиц Веры Петровны, сформулировал идею христианской любви? Я очень люблю людей. Моя любовь заключается в том, что каждый день я нахожу в себе силы не взять в руки автомат одного старенького конструктора, и не перестрелять их всех в соответствии с количеством патронов в магазине. Один к одному. Вот как сильно я люблю людей. Пусть живут. Пока.

— У тебя должен где-то быть мой парик, ну, с того раза ещё, помнишь?

«С того раза, помнишь» меня окончательно убило. Никогда не думал, что я так ревнив.

Я грубо схватил Анну под локоть и поволок на кухню. Здесь я стал убеждать её не выполнять нашу часть контракта с бесом. Ведь отец-то уже на свободе, Артурика можно просто кинуть. Ки-нуть! Это будет ловко, красиво даже! А? Швырнуть дьявола на его собственной территории. Вот это, понимаешь, бессмертное искусство!

На удивление Анна проявила твёрдость и целостность в отношении взятых на себя контрактных обязательств. Гениальности моего решения она не оценила. Только печально покачала головой.

— Послушай я ведь уже объясняла тебе — это самая обычная работа. Ничего такого. В коробке конфет иногда находишь визитку — «Упаковщица номер 9». Ты когда-нибудь задумывался, что может эта упаковщица прекрасный душевный человек? Может в театр драмы ходит по выходным. Может в детстве принцессой хотела стать? Блондиночка такая голубоглазая, упаковщица, у мужиков до сих пор хуй пучком стоит, когда рядом с ней больше минуты проводят? А муж её- дальнобойщик и вечно в командировках? Половина шоколадной фабрики с разбитыми сердцами, перестрелялись, переломали шпаги на бесконечных дуэлях за неё? А она внутри всё же так одинока и всё так же ждёт прекрасного принца! «Упаковщица номер девять» — маленькая грань её кипучей жизни и натуры. Упаковщица, станочница широкого профиля — что вы знаете о жизни, потаскуны с пучком или с букетом!

— Ну, я-то понимаю… я не узколобый. Ты же знаешь, я у тебя умный, Анна. Просто хотелось бы, чтобы ты была уже не упаковщицей номер девять, а как минимум начальником шоколадного цеха.

— Это как Вера Петровна, что — ли? Ну ты и дебила!

Совмещать обороты «маленькая грань её кипучей жизни» с просторечным «дебила» было одной из многих граней моей загадочной упаковщицы.

Я пошел на другую крайность — пригрозил Анне, что если она сейчас уедет на съёмки, я сделаю с собой что-то дурное. Что-нибудь очень плохое.

В этот момент в кухню быстро вошёл Артурик и сразу же ударил меня хуком в основание челюсти, прямо туда, где мочка уха переходит в щёку. Почему-то я тогда увидел лишь сокращение его бицепсов. Как в замедленном кино.

Боли не было совсем, для этого я был слишком возбуждён и слишком привычен к неожиданным нападениям. Регулярные хуки в челюсть это пожизненный крест маленького человека с не в меру острым языком.

Еще в этот момент я невольно отметил — Артурик-таки постиг кое-что из динамики великого Масатоши Накаямы. Правильно поставленный удар поднял муть со дна моего вестибулярного аппарата и комната плавно покачнулась.

Однако на моём привычном к динамике карате лице ничего не отразилось. Это смутило Артурика, и он быстро ударил меня в эту же самую точку ещё раза три. Так обычно ведут себя неопытные недотёпы-убийцы — попав ножом в сердце, они ждут мгновенной реакции, как в кинотеатре. А если реакция не наступает — начинают хаотически тыкать в жертву ножом до тех пор пока не отобьют себе руку.

На их жертвы потом страшно смотреть.

* * *

Анна воспользовалась заминкой, быстро схватила сумочку и застрекотала каблуками вниз по лестнице артуровой девятиэтажки.

Артур, видимо привычный к совершенной иной реакции от его ударов, проникся ко мне теплом. Он помог подняться с пола, на который я временно присел, ну разве что на полминутки, чтоб комната немного успокоилась и остановилась.

Нежно, под руку, как недоразвитого родственника, проводил меня до дверей и мягко вытолкнул в подъезд. На прощание он сунул мне что-то в руку и закрыл тяжёлую бронированную дверь.

Я поднёс руку к лицу и с удивлением обнаружил в ней алматинское яблоко.

Сразу вспомнилось, как в детстве родители временно поссорились с моей бабушкой и строго запретили ей со мной встречаться. Бабушка оказывала неправильное влияние на воспитательный процесс. Тогда несанкционированная бабуля тайком стала являться на большие перемены в школу. Она носила мне точно такие же яблоки. В большой сумке на которой было просто написано «Брэнд». Два яблока, пара конфет и ежедневные пятнадцать копеек. Бабушка завербовала вахтёршу бабу Надю, и если приходила раньше звонка, баба Надя помогала вывести меня из класса на ничейную территорию — в вестибюль. Бабушка смахивала слёзы и говорила: «Ничего, Шурочка. Ничего. У всех своя правда. Вырастешь — поймёшь. Человек рождён на мучения».

Каждый раз, когда я вспоминаю это, слезы жалости к бабушке, к самому себе, и всему обреченному на мучения роду человеческому так и подкатывают к глазам.

Чтобы избежать глупых слёз сейчас, я решил откусить от яблока и только тут до конца оценил страшное и подлое исскуство садиста Накаямы. Любая попытка открыть рот больше чем на один миллиметр вызывала в голове такой взрыв боли, будто-то кто-то оборвал с вышки высоковольтный толстый провод, и ткнул им, все ещё живым и смертоносным, прямо мне в щеку.

Резкая физическая боль моментально смыла с души все страдания рода человеческого. Каждую эмоцию, что по-моему мнению делала меня человеком. Тонко чувствующим фальшь декадентом. Физическая боль моментально приземлила меня. Это было настолько примитивно и безвкусно, что понял — пора положить конец собственному ничтожеству.

* * *

Отсидев шесть лет и пройдя ни один круг ада, уже на свободе, я медленно открыл форточку седьмого, кажется, этажа и изготовился сделать последний шаг в вечность. Это решение, как и все остальные в моей жизни было спонтанным и я даже не додумался подготовиться. Ну, хотя бы подняться на последний этаж. Для верности.

Внизу у ног моих плескался заклятый второй квартал Чиланзара, и чтобы вырваться из его кафкианских объятий, мне сегодня предстояло умереть. Статья за ту форму побега предусмотрена уже в небесном уголовном кодексе. А пока я не умер, есть маленькая надежда, что он окажется справедливее пятистопного кодекса великой джамахирии.

Ангел-хранитель хотел крикнуть мне: «Стой, не спеши, дебила, ведь когда закрывается одна дверь, то открывается другая! А если вот так, сдуру поназакрывать все двери бегом, можно случайно оказаться в неудобном узком ящике, глубоко под землёй»

Но, увы, мой ангел-хранитель не умеет говорить. Поэтому вместо слов в голове зазвучала совершенно не подходящая к мрачной торжественности момента музыка:

Где-то далеко, где-то далеко

Идут грибные дожди.

Прямо у реки, в маленьком саду

Созрели вишни, наклонясь до земли.

Где-то далеко, в памяти моей,

Сейчас, как в детстве, тепло,

Хоть память укрыта

Такими большими снегами.

Я швырнул яблоко вниз, на асфальт. Страшно было смотреть во что оно превратилось, секунду назад такое большое и алматинское. И мне вдруг стал кристально чист и понятен весь смысл музыкального послания ангела:

Никогда моей жизни не угрожала такая реальная опасность, как сейчас, в эту самую минуту. Ну, а раз моей жизни угрожает опасность, я не вижу никаких оснований, чтобы не позвонить дежурному и не поделиться с ним этой страшной новостью.

* * *

Дежурный проникся информацией о прямой угрозе моей жизни, и назначил встречу с потенциальным куратором через сорок минут, рядом со скачущим в грозу Амуром Тимуром.

Исторические источники утверждают, что великий хромой был еще и левшой в довесок. Тем не менее скульптор почему-то прицепил саблю к его левой бачине. Таким образом, стоило бы великому предку узбеков попасть в настоящий переплёт, он обязательно бы замешкался, ведь вытягивать самурайский меч было бы не с руки.

Мне подумалось, что если бы разрабатывать новую объединяющую узбеков национальную идею поручили бы мне, я оставил бы Амура Тимура, ставшего уже таким родным на его постаменте. Но сам постамент бы расширил и добавил рядом с ним ещё одного всадника. Ходжу Насреддина на его ишаке.

Может быть эта смелая деталь изменила бы облик официального Ташкента. Вернула ему человеческое лицо.

* * *

— Пастор? Привет! Меня зовут Ильдар.

Ну, наконец-то. Сейчас будет встреча Штирлица с женой в кафе Элефант. Я оторвался от очередного сеанса изучения подбрюшья злополучного коня Соибкирана.

Передо мной стоял молодой парень, минимум лет на семь младше меня. Он был одет в курточку из дешёвого кожзаменителя (кто-нибудь объяснит мне уже этот чекистский фетиш?) турецком свитерке и странных велюровых штанишках времён раннего Людовика XIV. Длинные неухоженные волосы.

— Ильдар? А вы читали «Прощай, оружие» Хемингуэя?

Ильдар заговорщицки оглянулся по сторонам и быстро ответил:

— Нет. Но я смотрел экранизацию.

— Ну, знаете ли, экранизация это уже не Хемингуэй. А где же сам Михал Иваныч?

— Михал Иваныч? Да что вы, Семён — Семё-оныч! Я не знаю человека с таким именем.

— Ну, а если серьёзно, где Михал Иваныч, вы же знаете о ком я. Сто лет его не видел, соскучился- человечески.

— Давай так — вопросы будут возникать только у меня, а у тебя, Пастор, только быстрые чёткие ответы, договорились? У нас никогда не бывает «чиста по человечески». Служба государева. И это — давай «на ты», что ли?

Я глянул на аляповато одетого молодого человека по имени Ильдар. Если при первой встрече с Михал Ивановичем я принял куратора за рабочего-разрядника с большого завода, то сейчас передо мной стоял неряшливый выпускник техникума. Больше всего в жизни ненавижу, когда начальник или куратор младше или тупее меня. Ну чему я у него смогу научиться, и как мне его зауважать сразу, вот так, не дождавшись грандиозных

заслуг. Хотя взгляд у человека в велюровых штанишках был довольно хваткий. Это обнадёживало.

— Я тебя слушаю. Рассказывай. Что там за угроза твоей жизни возникла? И давай-ка пройдёмся маленько, не против? Смотри, погоды какие стоят!

Мы медленно двинулись в сторону Окружного Дома офицеров. Я собрался с мыслями и рассказал Ильдару свою версию были о Саиде Аюб Хане, Джумагюль, потом о тюрьме и лагере, где я проходил оперативную школу стукача. Судя по моему рассказу, лучшего агента для службы безопасности джамахирии, найти было просто невозможно. Когда Том Круз снимал свою первую Мишн Импосибл — он часто наезжал ко мне в Зангиоту — за советом и консультацией.

Ильдар слушал с интересом и не перебивая. Иногда, по его лицу было видно, что мне удалось втянуть молодого офицера в события десятилетней давности. Как обычно в своей манере, я растянул то что можно было сказать тремя словами в целый роман. Так что под конец истории мы домаршировали аж до консерватории.

Я с поклоном закончил и глянул на него. Контакт на тонком, личном уровне безусловно состоялся. Даже без водки.

— Здорово! Интереснейшая история. Занимательная. Поучительная даже. Если поменять имена и подождать ещё пять лет — можно написать неплохую книжку. А что? Я бы с удовольствием купил.

«Какая к чертям книжка» — подумалось мне. О чём он вообще? Издевается, что ли? Если бы я хотел говорить о книжках, я бы искал встречи с редактором «Литературки». Экранизация это уже не Хемингуэй, понимаете меня?

Захотелось рассказать Ильдару, как я, по причине отсутствия крыши готовился шагнуть из окна седьмого этажа. Для эффектной концовки произведения.

Но я не стал. Просто спросил его в лоб:

— Скажите, Ильдар, вернее, скажи, а какого-то серьёзного задания для меня нет? Я готов сделать всё, что захочет Родина, честное слово! Абсолютно всё.

— Задание? Ну… С этим, брат Шурик, сложнее. Намного сложнее. И потому — мы уже не говорим «Родина». Мы теперь говорим «Эта страна».

Я хорошо понимаю, что ты набрался настоящего оперативного опыта в тюрьме. Это круто. Но у нас не МВД, ты пойми. Да и благотворительность не наш профиль. А ты ведь всё равно не стал и теперь, с судимостями, никогда в жизни не сможешь стать настоящим офицером нашей фирмы. Таковы суровые реалии… Я бы поработал с тобой. Охотно поработал. Но ты же должен знать лучше меня — нам нужны люди в правильное время и в правильном месте. Так было у тебя десять лет назад. А сейчас что? Агент влияния в вертепе Веры Петровны?

— То есть вот так вот и всё, что-ли получается? Нету у родины, вернее, у этой страны, никакой нужды в моих талантах и готовности работать? А вот Михал Ваныч бы так не поступил со мной!

— Между нами девочками — Михаил Иваныч поступил иначе. Со всеми нами. Он просто перевёлся в Россию. Кажется в тульскую обл управу. Не суть. Мы-то с тобой остались тут. И работать придётся тут. Вот так.

— Да я разве же против. Тут так тут. Тут наше поле Куликово. Именно вот тут вота и проходит наша линия невидимого фронта. Наш лёд Чудского озера. Помогите мне Ильдар! Я пробьюсь, вы только укажите в каком направлении рыть! Землю буду жрать! Реально!

— Кстати, тебе не стоит выпячивать тюремный опыт. Никакого сленга. Очки, запуганный вид. Улыбка и вежливость. Шурик он и есть Шурик. Что тут добавить! Надеюсь портачек не наделал сдуру.

— Нет-нет. Мать родную и так помню, без зарубок на коже.

— Вот так и держись этой легенды. Знаешь, а есть у меня насчёт тебя идейка. Призрачная, но всё же. Чем чёрт не шутит. Сейчас только прозвоню, провентилирую с руководством. Посиди вон пока на скамейке. Покури.

Ильдар достал симпатичную мобилу симменс и отошёл в сторонку — вентилировать с руководством.

* * *

Я откинулся на плохо прокрашенной скамейке и глянул в небо. На плоском, ярко-лазурном фоне корячились обрывки белой ваты. Если этот недоросль-куратор сейчас пошлёт меня, я начну новую жизнь. Рвану в Москву. Вот просто сразу. Рывком. Анна? Вырву её из сердца. Анна создана для мужчины на боевом коне, типа Амура Тимура. Нахудой конец на Чизете Артурика. В следующий раз если она уйдёт вот так же, как упаковщица номер девять, я её догоню и задушу.

А потом за это постыдное убийство снова сяду. И все будут смеяться и показывать на меня пальцем. Нет. Надо сделать что-то бесбашенное и дерзкое, типа ограбления инкассаторов. Там уж или пристрелят или сразу на лошадь и мосты назад сожжены. Я спринтер, а не марафонец.

Но я хороший спринтер, слышишь, Ильдар?

* * *

Вернулся Ильдар в приподнятом настроении. Он объявил:

— Окей, Шурик, пойдем! Соориентируемся на местности. Покажу куда копать. А там уже сам. Выплывешь — помогу. Потонешь — помяну.

— There let him sink or swim.

— Чего-чего? Не уловил ты быстро сказал чего там такое «swim», ты быстро по-английски чешешь, молодчик!

— Это скорее по-шотландски. Роберт Бёрнс. «Джон Ячменное зерно». Балладу процитировал.

Он был в колодец погружен,

На сумрачное дно.

Но и в воде не тонет Джон

Ячменное Зерно!

— Ха-ха! А у нас в школе говорили «Джон Кровавое Яйцо»!

И эта — насчёт колодца ты загнул, брат Шурик. Всё не так плохо. Но выплывать придётся. Это да.

Пойдём-ка в интернет-кафе присядем. Соориентирую тебя на Объект. Зацепишься — значит станешь ценным источником. Не зацепишься, значит так и останешься на скамейке запасных. У волшебника Сулеймана — всё по честному, без обмана!

* * *

Контора не стояла на месте все эти годы. Гляньте-ка вместо кафе-мороженое, кураторский брифинг теперь проводят в интернет-кафе. Прогресс и инновация.

Хозяева интернет-кафе знали Ильдара, как знавала Михал Иваныча симпатичная мороженщица из пломбирного паласа, которого уничтожила нездоровая радиация от памятника Амура Тимура. Эта же радиация погубила и вековые княжеские дерьвья бывшего ташкентского сквера.

Ильдар ловко залогинился в какую-то базу данных. Я тогда слабо понимал, что происходит. Меня моментально наполнил мистический ужас. «Вот это да! Получается, все до единого интернет-кафе это секретные отделения конторы!» — с ужасом заключил я.

Между тем Ильдар развернул на пол экрана чью-то фотку. Молодой и откровенно рыжий человек. Вспомните какая белая молочная кожа у рыжих. На эту молочную кожу прямо в середину лица человеку ткнули макловицей для побелки. Саму макловицу предварительно обмакнули в светящуюся оранжевую краску.

На голове рыжего была square academic cap — такая квадратная кепка-аэродром с кисточкой, что носят англасаксонские студенты и профессора. Чем-то на афганский паколь похожа, кстати.

— Знакомся, Шурик. Мистер Ван Эппс, Донован, мастер прикладных искусств.

— Донован. Гандонован.

— Выпуск 1990 года, Принстонский университет. Отделение славянских языков. Улавливаешь?

— Коллега филолог. Плющевая лига. Счастливчик богатенький.

— Вот то-то и оно, что плющевая лига.

Ильдар смаковал непривычное словосочетание, которое гораздо комфортней звучит в оригинале «Айви Лиг».

— А что такое у нас Плющевая лига?

— Ряд самых привилегированных ВУЗов в США

— Кузница кадров ЦРУ, вот что такое плющевая лига!

— Ага. Да-да-да и что дальше? Он здесь, этот Донован? В этой стране?

— Не беги впереди лошади. Дальше идём. Вот снова он. Красава!

На этот раз Ван Эппс был изображен в толпе радостных людей в дорогих костюмах. Физиономии портретной группы были неравномерно вымазаны чем-то черным. Но ни дороговизна костюмов, ни эта грязная жидкость не могла скрыть в рожах сановных высокопосадовцев российской бюрократической элиты. Я достаточно насмотрелся на этих хищных существ, когда строил детский раковый корпус на Каширском шоссе. Они не брезгуют ничем. Каждая слеза ребенка у них имеет чёткую таксу и фиксированный процент отката.

— Занимательный портретик, а? Исторический, можно сказать. Подписание двадцати двух миллиардного контракта о создании консорциума «Сахалин-1» между Роснефтью и американской Экксон. Тут наш дружок уже успешный чиновничек Госдепа.

— Не знал, что госдеп занимается нефтью.

— Госдеп занимается всем, где есть бабло. Америке нужно то, что нужно Дженерал Моторз.

— Понятно. Понятно. Логично по моему.

Я сразу сник. Мы с Ильдаром сидели в задрипаном интернет кафе. На мониторе фломастером было выведено «Майя, ты сука». Младший офицер узбекской конторы с умным видом показывал мне историческую фотку с подписания миллиардного контракта. Или этот Ильдар сбежавший из палаты номер шесть сумасшедший, или это я окончательно йобнулся, если считаю, что меня хоть на шаг подпустят к этим сытым, умывающимся сырой нефтью рожам.

— Из профильной характеристики Донована Ван Эппса: «Яркая неординарная индивидуальность. Харизматичен. Упрям. Быстро вступает в отношения и моментально располагает к себе людей якобы откровенными историями о себе самом. Обычно держиться подальше от облюбованных туристами тусовок. Снимает квартиры в простых жилых кварталах и максимально старается слиться с местным населением». Как тебе?

— Да никак. Это можно и про меня сказать. Ну и что живёт в частном секторе? Может деньги госдепа экономит. Когда я работал с Саидом Аюб Ханом…

— Забудь своего Саида уже. Забудь. Выходишь на новый уровень. Донован это наш с тобой единственный шанс. Реально оба поднимемся если крутанём его. Нужен только гол. Ничья здесь не вариант. Давай, дальше смотрим альбомчик.

Что там дальше? А вот — Томск. Свадьба. Жена у нашего пострела — русская. В девичестве Наталья Шадрина. Выпускница томского музыкального училища имени Эдисона Денисова. Так-так. У самого Эппса в Томске уже новая должность. Госдеп, понятно, но здесь он курирует сибирское отделение американо-российского общества содействия бизнесу. Прелюбопытная, надо сказать, конторка.

— Карьера, чего уж там. С принстонским дипломом переехать в солнечный Томск и там жениться на поклоннице Эдисона Денисова. Обзавидоваться можно такому счастью.

— А чем тебе Томск не угодил? Это же Академгородок, голова твоя садовая, российский Лос Аламос. Нормальный карьерный ход для разведчика. Хотя тут то томские товарищи и прервали полёт нашего умника. Влупили нон-грата и выписали из России в двадцать четыре часа. Нельзя ему теперь в РФ въезжать до самой смерти. Во всяком случае с этими рыжими кудрями.

Я невольно заинтересовался судьбой Донована Ван Эппса. Книжный материал. Принстон. Сахалин. Томск. Свадьба с русской девушкой по классу мандолины. И вдруг провал. Подвалы томской Лубянки. Спешная высылка из России. Досье человека в мерседесе. Победит ли любовь к русской женщине с загадочной душой обязательства перед госдепом? Смотрите сразу после выпуска вечерних новостей.

— А жене тоже теперь нельзя в Томск?

Как и любого любителя мелодрамы меня больше взволновала история любви, а не лос-академгородокус.

— Жене можно. Ему нельзя. А может это и на руку ему — такая хорошая легенда, чтобы не совсем не встречаться с тёщей!

Ильдар засмеялся мягким приятным смехом. Это был хороший знак. Надо отметить вам — люди с юмором редко бывают тупыми. Как минимум с бестолковым «начальничком» работать мне не придётся.

— Вот тут то, в Томске, быстрый взлёт нашего пернатого питомца и прервался. И с Госдепом пришлось проститься. А может это просто новая легенда — тут уже нам с тобой самим придётся разгребать.

Вот он, встречай: Ван Эппс Донован — теперь уже житель Ташкента. Видишь, проходит спец-контроль в аэропорту. Вот на Детском Мире — меняет баксы по чёрному курсу, умный сволочь. Аквапарк, с женой.

Зацепиться пока не за что. Представитель частной компании «Майнард Дайнэмикс». Что за майнард за такой и кого он собрался тут динамить, это мы и будем выяснять. Если повезёт, если он тебя хоть на пушечный выстрел подпустит, Шурик Аюбханыч. Это ведь не Саиду из школы подрывников имени Халида ибн Валида в доверие втираться. Это Принстон, братишка. Высший пилотаж.

— Зачем ты так, Ильдар? Ты должен мне сейчас как тренер боксёру — «да слабак он, челюсть стеклянная, дыхалка ни к чёрту, сломается во втором раунде». Что мы знаем о его слабостях? Чего он вообще хочет, Ван Эппс Донован?

— Если бы мы знали ответы, вокруг него уже человек десять наших работало. Нихрена неизвестно. Пустота. Человек-призрак.

— Летучий голландец Ван Эппс!

— Именно. Когда Летучий Голландец появлялся перед кораблем-жертовой, все моряки знали об опасности, но не могли отвести глаз, пока он их на мель не всаживал. Так что внимательнее, держи ухо востро. И работай только со мной. Больше никого не знаешь. Никаких звонков никаким дежурным. Вот моя мобила. Это основной канал связи. Или можно почтой. Почта такая -

Ильдар открыл интернет страницу сайта с какими-то начинающими литературными дарованиями.

— Смотри — вот список авторов. Одно слово пишем под первым рассказом автора на букву «А», второе под вторым рассказом автора на букву «Б». Это для коротких сообщений. Зарегистрируйся там прямо сейчас с разных компов под двумя никами — «Хем» и «Мех». Каждые двадцать четыре часа жду прозвон на мобилу. Нечего сказать — помолчи и вешай трубу. Не отзвонишься — буду искать твои письмена на этом занюханом форуме.

— Хорошо. Понял вроде. На Эппса самостоятельно выходить придётся? Хотя бы адрес квартиры дай.

— Дам. Адрес дам. И ещё кое-что дам. Сейчас в архиве библиотеки откапаю. Подожди. А вот, кажется. Нашёл. Угу. Это тебе подарок судьбы — читай:

«Открывшееся в Ташкенте отделение американской компании Майнард Дайнэмикс ищет переводчиков и офисный персонал. Также нужны водители со своим транспортом»

— Ильдар, дорогой ты мой человек! Этому объявлению уже полтора месяца! Что ты мне предлагаешь? Сказать им, что я тормоз по жизни и до меня только дошёл смысл вашего объявления за прошлый месяц?

— Это всё что у нас с тобой есть, Шурян. Всё. Наша работа делать конфетку сам знаешь из чего. Дерзай. Проявляй инициативу. Никто не говорил, что будет легко. Скажи им — какал мол в туалете и решил почитать, перед тем как использовать по назначению. А число не видел — оторвано было. Пойдёт легенда?

— Не пойдёт так поедит. Давай, Ильдарыч. Честь имею.

— Куда?

— Как это «куда» — К Ван Эппсу, Доновану, агенту ЦРУ с такого-то года. На собеседование.

— Стой! Не пори горячку-то. Я уважаю энергичных людей, но разумных ещё больше люблю. Зарегистрируйся на сайте. Потом — резюме хоть какое напечатай — как же ты на рожон без резюме?

Мне очень хотелось произвести на Ильдара впечатление супер-агента. И я сказал, уже на бегу:

— Резюме для лохов. Сначала плетёшь всё, что от тебя хотят услышать, а потом, если на работу всё таки возьмут, задним числом по горячим следам записываешь в резюме. Вот так.

Импровизация это все в нашей работе.

До связи, Ильдар! Подержи за меня кулаки.

* * *

Афганский альбом. К-2, Карши-Ханабад.

Большинство жителей К-2 или, если дословно с английского — «occupants», передвигались различными видами транспорта. В самой густонаселенный части базы ограничение скорости было пять миль в час. Каждый цветной сектор был отделен чек-пойнтом. Дальше от центра ограничение скорости составляло уже десять миль в час, а по размашистым малолюдным окраинам лагеря можно было топить до тридцатки. Машины буквально

торчали повсюду. Ключи обычно оставляли в замке или вовсе не глушили двигатели. Увы, любителей притопить быстро принимала полевая жандармерия, которая только и следила, чтоб не нарушали скоростной режим, чтобы на базу не загуляло бухло, или чтобы кто-то кому то не притиснул в укромном уголке. При таком количестве женщин это было сущим наказанием.

Между пятым и седьмым чек-пойнтом, за которым уже начиналась узбекская территория, был длинный пролет, где все при возможности топили полтинник. В середине этого прогона, Джейк всегда съезжал с гравийной трассы на обочину и мы палили косого с бамбуком. Джейк был сыном польки и филиппинца. Хотя фамилия у него и вовсе была испанская — Алонсо.

Джейк Алонсо вырос в бандитском Детройте и быстро определил в моей физиономии уличную шпану. Он искал связи с разумными существами в нашей цивилизации и я был первым настоящим контактёром. Джейк единственный из тысячи человек на базе относился ко мне как к равному. Да и то не всегда у нас было полное понимание.

На левом плече у Джейка был тёмно-зеленый шеврон — большой стилизованный земной шар, типа как в заставке передачи «Международная панорама», а в земной шар лупила толстая золотая молния. Сигнальные войска. В советской армии это называлось войсками связи. Одним словом работой Джейка был оптоволокнистый высокоскоростной шифрованный интернет НИПР.

Раньше сержант-майор Джейк Алонсо служил на авиабазе в Омане. В оманском лагере ВВС базируется авиадивизия Р3 Орион — легкие морские патрульные самолеты охраняющие важный для экономики США Ормузский пролив.

«Оман это рай, Алекс-бой, Оман это Эдем», часто с грустью повторял он.

Когда Джейку оставалось два месяца до ротации и радостного путешествия в Рамштайн, а потом и домой, в Мичиган, он стал выгуливать Николь Сахарные Сиськи из контрактного взвода. Однажды, перегревшийся на солнце Джейк наехал на арабских копов, которые фоткали Николь топлесс. Арабы стали его крутить, а еще на пляже загорали морпехи. Ю дон фак вид маринз, райт, Алекс-бой? Маринз дей донт фак эраунд.

Джейка отбили, а арабская мусорня позорно отступила со стратегического пляжа. Святейшим оманским шейхам такой беспредел совсем не пришёлся. Кончилось тем, что морпехи поехали выполнять интернациональный долг в Кэмп Носорог под Кандагаром, а Джейк в виду того, что скоро кончался контракт — в Кэмп Оплот Свободы, он же К-2, он же, по словам Джейка глубочайшая задница человечества.

Мы стояли перед эскадрильей выстроенных в ряд узбекских СУ- 24 и СУ-25 разукрашенных в веселые цвета джамахирии и выпускали на них бамбуковый дымок.

— Поразительно, что нас так пугали советской угрозой, Алекс-бой! Разводка из разводок! Джейк делал круглые глаза и качал головой

— И как вас вообще можно было бояться?

— Что ты имеешь в виду?

— Я уже третью неделю в К-2. За все это время ваши тренировались всего один раз — минут тридцать. У нас больше тренируются в день, чем у вас в неделю. Это не армия, бро. Это бой-скауты какие-то.

— Ну ты и загнул, Джейк! При чем тут советская угроза? Это ж узбеки. Какие им нахер тренировки — у них даже денег нет на бензин. Ты узбеков с русскими не путай, сержант-майор Алонсо!

— Русские, узбеки — хер ли мне разница? Это же русские истребители — Сухой.

— Истребители может и русские, но летают на них теперь только узбеки, понимаешь? Ты что серьёзно не можешь русского от узбека отличить, бро? Вот я, по-твоему тоже узбек?

— Не, ты не узбек, бро, ты Сухой!

Алонсо засмеялся и сплюнул шарики белых сушняков в каршинскую пыль.

— Все равно бро, вы не страшные. В Карши горячую воду на два часа в день дают. Были тут в увольнительной у одной шалавы, блин, а с шалавами у вас совсем труба, одна на троих. Короче, холодной водой пришлось мыться там.

— Ты опять не поймёшь. Это ж Карши. Вот будет увольнительная еще, я тебя в Ташкент свожу.

— Ташкент? Слыхал. Там говорят есть стрипушники круче нью-йоркских, врут или нет?

— Вот поедим — сам увидишь.

Я представил, как у Алонсо выпадет челюсть, когда он увидит Асю и Ясю у шеста в Узбечке.

— Ну, Алекс-бой! Н-ууу!

Джейк радостно рванулся вперед вызвав нездоровое напряжение у узбекского часового, охраняющего ржавеющий покой сушек.

— Ну Алекс-бой, ну если ты теперь меня кинешь!

Джейк сложил два пальца, приставил мне ко лбу, как Клинт Иствуд, и гаркнул «бэм!»

3.14

На моё счастье представитель крупной варяжской компании оказался дома.

Где же это видано, чтоб голыми руками брать за горло ежей международного шпионажа. В тайне я верил в приговорную силу красиво составленных резюме. Резюме от Малявина обязано было принести удачу.

Малявин, разряженный в турецкий шёлковый халат заклеивал пластырем палец и ругался. Он купил по случаю японскую картинку, изображающую павлина, любующегося первыми цветами сакуры. Картинка, однако, скорее всего, была проклята автором. Подозреваю, он рисовал не по своей воле. То ли тщеславие, то ли карточный долг вынудили неизвестного мастера древнего искусства суми-э, рисовать красивых и бестолковых павлинов, вместо того, чтобы умиротворённо созерцать первые цветы сакуры самому.

Гвозди гнулись, молоток лупил по пальцам, а картинка несколько раз попыталась покончить с собой, шумно грохнувшись на пол.

«Грёбаный стыд» — повторял в отчаянии Малявин, сам навязавший себе этот болезненный кармический экзерсис.

Мы промудохались со своенравным суми-э минут сорок, потом наконец, удалось спокойно присесть и приступить к главному.

Малявин сварил кофе в серебряной турке вывезенной из Антальи, где он любовался минаретами, и мы закурили по турецкой папиросе. Надо вам сказать, путешественник Малявин страстный, как эстонец Крунзенштерн. В Турции он курил папиросы, в ночном клубе Берлина принял пол-таблетки экстази, один раз курнул опиума во Вьетнаме, а в Бангкоке отведал настоящий дуриан. Все стены его апартаментов были увешаны трофеями, как в мультике про Сенкевича и его тур в Хейердал.

* * *

После кофе, мой друг отыскал «папку» с резюме на компьютере, и мы вступили с ним в трогательную ролевую игру. Мэтр изображал загадочного американского бизнесмена голландского происхождения — Ван Эппса, Донована, а я пытался изобразить, того, кого тщетно пытаюсь изобразить вот уже столько лет — самого себя.

Как сказал один известный режиссёр — «нет сценария, нету и кино». Получается без сценария нет и меня? А как прикольно было бы если нам в начале жизни вручали ее полный сценарий. С другой стороны о чем же тогда нам с вами писать тут мемуары гейши? В ИТУ строгого я немного научился предсказывать будущее. Например, под конец осени, когда ярко-красные и желтые листья становились одинаково бурыми, я легко мог предсказать — скоро выдадут зимние ватники и ватные же шапки всех цветов радуги — как бы в память об увядающих листьях. Однажды утром всё покроется тонким неуютным ташкентским снегом. А свободные граждане джамахирии все еще будут убирать с полей хлопок маркиза Карабаса. Эти пророчества не радовали меня своей мистической силой. Наоборот — от знания скорой зимы сердце приходило в трепет и наступала скорбь.

* * *

Со сценарием или без, но я без запинки ответил на все каверзные вопросы интервьюера, и в целом вёл себя примерно. Если бы Малявин нанимал меня, у него не осталось бы ни одной причины не взять меня тут же на оклад или зарезать в мою честь тучного тельца.

Мэтр торжественно встал из-за стола, на котором стоял бюст Константина Кинчева, и торжественно осенил меня крестным знамением:

— Ты готов, иди смело, рап божий!

Однако Малявин, конечно, не знал, что интервьюировать меня станет, возможно, кадровый офицер американской разведки. Одной из самых скандальных и могущественных разведок человеческого мира. Я просто не стал посвящать его в такие мелкие детали. Со слов маленькой Наташи, которой шустрый Малявин инкогнито успел нанести уже два визита — спал мой друг итак беспокойно, нервно ворочаясь и часто стоная во сне. А избыточное знание не улучшает наших сновидений.

Сам же я об интервью с цээрушником не забывал ни на минуту, и все внутри было покрыто холодной корочкой ледокаина.

* * *

Ван Эппс, Донован жил и трудился из большой квартиры в многоэтажке, полностью подтверждая собственную профильную характеристику выданную мне службой национальной безопасности джамахирии: «Селится обычно в частном секторе, стараясь быстро слиться с местным населением».

С твоими то милыми веснушками и рыжими кудрями, Донован, стоило бы попробовать сливаться с пейзажем разве что где-нибудь в экзотических Прибалтиках. Этой великолепной и рыжей до чрезвычайности шевелюрой можно освещать подъезды по вечерам.

Многоэтажка Ван Эппса находилась в десяти минутах ходьбы от усадьбы Малявина. Я надеялся взять себя в руки, пока иду туда. Вместо этого я накрутил струну внутри ещё больше. От бесконечно курения закружилась голова, затошнило и, одновременно, сильно захотелось в туалет. Хуже состояния и придумать было нельзя.

* * *

Первым уровнем квеста оказалась угловатая секретарша Ван Эппса, Донована. Спустившись на одну лестничную клетку, она игралась с маленькой эбонитовой Нокией и манерно курила. У секретарш которых мы не познали всегда умный или загадочный вид. Только вкусив греха с секретаршами, мы со скорбью познаем, какие же они скучные.

— Нет-нет! К нему сейчас нельзя, господин Ван Эппс очень-очень занят. Вы что, смеётесь надо мной? Да тому объявлению уже больше месяца! Мы уже давно набрали полный штат. Увы, молодой человек! Увыы-ы! Где вы вообще нашли эту газету? Я вспомнил, что по легенде Ильдара газета обнаружилась в общественном туалете, до которого ещё не дошёл культ мягкой туалетной бумаги. Но я решил не пугать секретаршу грубым натурализмом.

У девушки было довольно миловидное лицо восточного типа. Её немного портили короткие ноги и квадратное тело. Я стал смотреть на секретаршу как удав, который готовится к яйцекладу.

Это очень старый син-дзяньский прием, нужно медленно проползти взглядом по каждому квадратному (а в данном случае они были идеально квадратными) сантиметру лица и тела девушки мысленно представляя весь спектр ласк, который вы готовы ей немедленно предложить.

Довольно часто за несанкционированное самочкой использование этой нарушающей все международные конвенции древней техники, вам могут выплеснуть в лицо все что не попадёт под руку. Иногда можно заработать звонкую пощёчину. Но довольно часто эта форма виртуального интима срабатывает.

— Ну что вы так на меня уставились, молодой человек? У меня, что тушь по векам размазалась? Нет?

Она стала всматриваться в отключённый экран мобилы. Оставалось произнести: «Свет мой, зеркальце, скажи?»

— Вы прекрасно, просто сногсшибательно выглядите. Особенно сегодня. А можно узнать как вас зовут?

Она убедилась, что с лицом всё на уровне и облегчённо улыбнулась:

— Ленара

— Ленарочка. Вы кусочек солнца в ущелье моей сумрачной жизни! Если бы судьба подарила мне шанс работать с вами, я каждую весну и осень штурмовал для вас неприветливые горы Тянь-Шаня, и на вашем столе не увядали бы первые подснежники, огромные, как ваши ресницы и драгоценные эдельвейсы, нежные как ваши драгоценные губы! Старая син-дзяньская техника вкупе с придыхательным стилем общения, сработали на поражение.

— Ну хорошо. Ладно. Уговорили. Сейчас спрошу у Дона, может быть он вас примет! Хотя надежды мало.

У Ленары была широкая, но, к сожалению, совершенно плоская задница годная разве только для гонок на байдарках и каноэ. Я глянул на стену подъезда и взмолился всем известным прогрессивному человечеству богам.

Ленара не возвращалась в подъезд целую вечность. Я уже почти уверовал, что она забыла про мои унылые эдельвейсы, как бронированная дверь с грохотом приоткрылась и она махнула мне с улыбкой:

— Дон вас ждёт! Постарайтесь полаконичнее.

Я вошёл в самую обычную четырёхкомнатную квартиру улучшенной планировки времён угара СССР. Справа в зале вдоль стен стояли четыре стола и на каждом было по настоящему компьютеру американской фирмы Делл. Это выглядело круче интернет кафе, где я уже заочно познакомился с Ван Эппсом и его романтической легендой путешествующего шпиона-общественника.

Видимо я слишком долго любовался залом, потому что Ленара толкнула меня в то место, где поясница переходит в задницу и игриво шепнула:

— Ну давай же, переводчик, шагай уже. Мы скоро закрываемся. Дон у себя в офисе.

Очертя голову я шагнул в сторону спальни. Над дверью висела наклейка — синие буквы на молочном фоне — «Майнард Дайнэмикс». Больше подходит для названия раздела теоретической физики атомного ядра, подумалось мне когда я входил в лобовую атаку с человеком известным нашим спецслужбам как Ван Эппс, Донован.

* * *

У вас бывало так что вот увидел человека, и в какие-то доли секунды уже знаешь, что он вам нравится. Без оттенка интима, без пола, нравится в целом, как нематериальная сущность знакомая еще с прошлых жизней? Если не бывало — не парьтесь, у вас эти жизни ещё впереди.

Ван Эппс мне понравился сразу, в первую же секунду. Может он мне показался таким знакомым, потому что я видел кучу я фоток за несколько часов до этого? Трудно сказать.

Комната превращённая Ван Эппсом в рабочий кабинет походила на захламлённый капитанский мостик шкипера Летучего Голландца. На полу лежал ворсистый ковёр усыпанный экселовскими распечатками, чертежами, туристическими брошюрами и флаерами. На ковре стоял неподъемный дубовый стол. Столешница умоляла, чтобы с нее стёрли пыль, но это было практически невыполнимой задачей. Большая часть поверхности была закрыта чёрным монитором, совершенно несуразных размеров мышью, которую не нужно было двигать, а двигался только красный шар на её спине. Это была даже не мышка, а гигантская крыса, сбежавшая из из застенков лаборатории, где ей привили последнюю степень канцера. Тут же была немаленьких размеров эргономическая клавиатура от создателей Виндовс. Клавиатура преломлялась как раз посередине, как большой чимганский хребет. Подсоединялись эти фантастические инопланетные манипуляторы целой связкой проводов к неброской алюминиевой роскоши мак бука.

Макбук и его Ван Эппс были неразлучимы как иголка с ниткой. Вся эта техника в описываемые времена в Ташкенте стоила как приличные жигули с небольшим пробегом. Я протянул шкиперу резюме, поклонился и представился на американский манер:

— Алэкс!

Ван Эппс помахал мне из-за стола рукой и просто сказал:

— Хэллоу, Алэкс. Я — Дон!

Потом он скользнул взглядом по рукотворному памятнику малявинского творчества — моему шикарному резюме, демонстративно его скомкал и ловко забросил в корзину для бумаг в противоположном углу. Судя по шарам скомканной бумаги вокруг урны, попадал Ван Эппс через раз.

— Давай-ка своими словами, у тебя десять минут, Алекс. Гоу, гоу, гоу!

Я откашлялся и понёс по бездорожью, надеясь, что после моего ухода Дон не опуститься на колени перед корзиной и не сверит мои показания с показаниями резюме или, не дай бох, попытается отыскать моих ранее потерпевших работодателей.

Чтобы не сбиваться, я крайне редко заглядывал в совершенно нечитаемые глаза шкипера, а сосредоточился на чеканке за его спиной. На чеканке была изображена сгорбленная женщина в парандже. Когда живёшь в джамахирии медные чеканки кажутся примитивными. А вот с другой стороны океана, откуда прибыл Дон — они уже кажутся волшебной экзотикой.

Я нёс порцию пурги о том, что в принципе у меня уже есть шикарное предложение от Джонсон-и-Джонсон, а но мне для самоутверждения и роста необходимо получить плащ мушкетёра от Майнард Дайнэмикс.

Дон вдруг прервал меня:

— Кэн ю ду ми э фэйвор, плиз? Сгоняй-ка на улицу, как выдешь из подъезда — направо, ближе к автобусной остановке, там женщины продают лепёшки и каймак. Купи, пожалуйста, две лепешки и пол-литра каймаку — перекусим сейчас напару, не против? Узбек саур крим — симпли де бест.

Вот так он именно и выразился — половина фразы на английском, половина на совершеннейшем русском языке. Если и присутствовал акцент — то это был только намёк на таковой. Акцент прибалта всю жизнь прожившего в Москве и выезжающего на родину раз в году исключительно в отпуск.

Я сразу упал с лошади и потерял почву под ногами — чувствуешь себя полным кретином, когда почти полчаса ораторствуешь на английском, адресуя всё человеку, который говорит по-русски лучше чем большинство жителей среднестатистической Елабуги.

Выход из смертельного цуцванга мне подсказал сам Дон — я ухватил протянутые сумы, и красный как бурак под мухой, рванул к остановке за лепёшками и каймаком. Раунд бесспорно был за двурушным цээрушником. Когда слишком долго общаешься с людьми тупее себя, быстро теряешь форму. Потом это больно осознаёшь, наткнувшись в тихой заводи джамахарии на опытного шкипера легендарного Летучего Голландца, а тот моментально отправляет тебя ко дну.

* * *

Я вольно оперирую тут термином «русские Ташкента». Давайте схематично определим, что это за племя, дабы избежать разночтений в среде разночинцев. Русские Ташкента это те, которые прожили большую часть жизни в Ташкенте или даже родились там. Как правило они имеют русские имена и фамилии, читают русскую литературу и смотрят телевидение со страшным названием — Останкино. Для облегчения работы госструктур метрополии в лице Российской федерации эту категорию недолюдей принято считать «русскоязычным населением». А в простые коренные фолькс-метрополы россияне ласково именуют нас — «чюрки», как производное от «тюрки». Для путешествия в Москву, чюркам нужна сопроводительная береста Преподобного Овира. Хотя и в сердце чюрок от звука «Москва» сливается никак не меньше, чем в сердце неподдельных сертифицированных россиян.

Русские Ташкента различают сметану и каймак. Сметана — это та субстанция что продаётся в гастрономе и подвергается агрессивному воздействию со стороны предприимчивых председателей совхозов, завбазов и завмагов. Домашний каймак — это версия сметаны настолько густая, что её можно перепутать со сливочным маслом. Каймак это термин именно ташкентских русских, потому что в узбекском на оба явление есть всего одно лишь слово — «каймок». Но тут узбеки дали маху — спросите любого русского что есть сметана, а что есть каймак — получите чёткий ответ с полными математическими выкладками. Мы знаем узбеков и узбекский лучше чем они сами.

Пресловутый каймак кстати, кажется, помог мне выявить слабинку Дона — жадность. Денег, которые потомок голландцев выделил на трапезу — две лепёшки и банку узбекского варианта хорошей сметаны, денег-то мне не хватило! Пришлось доплатить шестьдесят семь сумов из собственного кармана. Не бох весть какая взятка, а все же это мне вернуло некоторое ощущение влияния на процесс интервью.

Горячие лепёшки с каймаком, когда ты ломаешь их и, обмакнув в переходную стадию между сметаной и домашним сливочным маслом, с хрустом поглощаешь — чертовски хороши. Настолько хороши, что пришлись даже белому человеку с брызгами арийских веснушек — представителю племени борцов с холестеролом. Тайная докторина масонов в том, чтобы, вытеснив местный холестерол с рынков, заменить его на американский дирол без сахара.

* * *

Мы хрупали завтрак богатого бабая и трепались о моей работе на турков в Москве. Дона удивляло, чем же турки так сильно могли насолить нашему юртбаши, что он их выдавил, и в Москве их сейчас гораздо больше чем в Ташкенте. А я задумался, чем же юртбаши так могли насолить сами узбеки, ведь скоро их количество в Москве перетянет любой крупный город джамахирии.

Когда каймак кончился, Донован вытер руки одноразовым полотенцем с надписью «Люфтганза» и сказал:

— Ну, можно сказать, этот тест, ты, Алекс, прошёл!

— А это был тест? А в чем же он заключался, мистер Эппс?

— Всё в нашей жизни тест, фелла, абсолютно всё. Я ведь денег-то дал тебе в обрез. Или ты полагаешь, что я впервые лакомлюсь натуральными дарами Дархана? Итак, как же поступил ты? Моментально, почти не колеблясь, принял решение доплатить за мою закуску из собственного кармана, ставя главную цель выше мелких сиюминутных потерь. А я всё видел. Дон подвёл меня к окну с которого хорошо простреливалась остановка и торговки каймаком. Идеальный ракурс для хорошего снайпера.

Торговки сидели на малюсеньких скамеейчках и улыбались как дешевые копии Будды. Иногда в них входил беспокойных дух предпринимательства, они вздрагивали и испускали в пространство резкие выклики. Хотя отсюда и не было слышно, я уже хорошо был знаком с текстом слогана торговок: «Нон! Исык нон! Эй! Покупай!»

— Теперь делаем выводы — первое, ты пришёл наниматься переводчиком, но готов выполнять и другие поручения. Не все, кто приходил на интервью готовно помчались за каймаком. Плюс. Ты быстро принял решение, а не стал судорожно искать телефон автомат и просить у меня совета, как некоторые тут. Снова плюс. Доплатив из собственного кармана — ты не сообщил мне об этом. Значит — скрытен, это минус. И деньги тебе доверять можно только под отчёт — опять минус.

Пересиливают ли два больших плюса — два больших минуса? В той позиции, которую я бы хотел тебе предложить — безусловно плюсы выглядят увесистей. Мне нужен человек способный выполнить любые поручения и быстро принять оперативное решение на месте. Что же касается денежных отчётов — то в бухгалтерии Майнард Дайнэмикс их потребуют даже у самого Джисиза Эйч Крайста. Так что тут всё под контролем. Все сотрудники, включая меня, отчитываются дважды в месяц.

— Получается, вы хотите предложить мне должность, уважаемый мистер Эппс?

— Я это пока обдумываю. Собираю твои плюсы и минусы в реестр. Важный тест тебе еще предстоит.

— Я готов к любым тестам. Честно. Мне очень по душе, что такая крупная корпорация, как Майнард Дайнэмикс, наконец-то обратила свои взоры на джамахирию.

Дон откинулся в кожанном полукресле и захахотал.

— Мы с партнёром, Эриком Майнардом зарегистрировали корпорацию семь месяцев назад. Поразительно, когда же ты успел про неё услышать! Дело в том, что рынок джамахирии для американского размаха слишком ничтожен, поэтому основной наш бизнес будет сосредоточен в Афганистане. Это немного отличается от твоего опыта работы в Москве. А джамахирию мы используем как своего рода штаб-квартиру, потому что здесь дешевле недвижимость, меньше арендная плата и намного проще подобрать квалифицированных сотрудников, знающих иностранные языки и владеющих компьютером. Но мы никогда бы не открыли здесь бизнес, если бы рядом не было Афганистана.

Ты, кстати, слышал о городе под названием Карши?

Все что я слышал о Каршах тогда, это то, что в их окрестностях находились три самых скандально известных своей жестокостью концентрационных лагеря юртбаши. Но я не стал упомянать об этом, а просто кивнул головой. Дон подошел к карте джамахирии на стене.

На карте джамахирия так же сильно смахивает на ботфорт времён Петра великого, как и Аппенинский полустров. Если Ташкент находится там, куда петербургский модник прилепил бы усыпанную каменьями пряжку, то Карши сидели у него в глубине каблука и, скорее всего являлись поводом для мозолей и регулярных педикю.

— Послезавтра утром я должен быть в пригороде Карши — Ханабаде. Там теперь большая американская военная база, слыхал?

— Разве что из бульварных газет. Кто бы мог подумать такое полгода назад.

— Кто бы мог подумать, что нью-йоркские близнецы останутся только в старых фильмах. Я тебе устрою настоящую экскурсию в Ханабад. А вот твоя задача — завтра доставить нас в Карши с максимальным комфортом.

— Скажите, мистер Эппс, это тоже тест?

— Всё в нашей жизни это тест. Будь готов всегда. Для меня, например, жуткий тест на психологическую выносливость это встреча с представителями компании Узбек Эйр. Их ждёт ад и Гаагский трибунал. Анафема и маранафа.

— В каком смысле?

— Лучше всего добираться до Карши в удобном джете — Яковлев-40. Чрезвычайно удачная русская модель. Всего пятьдесят минут и ты там.

Но с тебя за билет возьмут как за десять лепёшек и галлон каймака, а мой золотой билетик будет стоить больше нескольких тонн керосина, необходимых Яковлеву на весь перелёт. Это неприкрытая дискриминация иностранцев. Тут дело принципа.

Поэтому, увы, пользоваться удобством перелёта удаётся редко. Я езжу туда на такси. Это довольно развитый сервис, хотя лететь на самолёте тридцатилетней давности все же безопасней, чем мчать без правил по тому, что у вас принято называть дорогами.

Вот такое такси ты нам и снимешь. Удобная современная машина — анексия, например. Не болтливый водитель без портрета Шумахера или Сталина на торпеде. Обязательно некурящий. И в путь! Мы должны выехать не позже обеда, чтобы приехать в Карши вечером, отдохнуть и подготовиться к важной встрече на базе утром. От результата этой встречи многое зависит в моей судьбе. Да и в твоей тоже.

— Хорошо. Спасибо за доверие, мистер Эппс! Такси будет в лучшем виде. Я побежал тогда? Изучу рынок услуг.

— Ничего не надо изучать. Такси на Самарканд и Карши отходят от автовокзала на метро генерала Сабира Рахимова. Снимешь машину и уже на ней приедешь за мной. Я заметил, ты вечно спешишь. Трудно сказать минус это или плюс, будет видно завтра если в это время уже проедим Самарканд. Кстати, а тебя Джонсон и Джонсон мобильником не снабдили, нет?

Шкипер хитро мне подмигнул. Минуточку, пожалуйста, подожди за дверью.

* * *

Я вышел в заставленный коробками коридор. Меня била мелкая дрожь от радостного возбуждения. Невероятно прёт, а? Денёк, безусловно, что надо. Подумать, что я недавно хотел прыгать с седьмого этажа! А сейчас это Дон одолжит мне настоящую мобилу. Первую мобилу в жизни.

— Алэкс, зайди-ка!

Кажется Дон уже некоторое наблюдал за мной сквозь щель в двери — больно близко к ним он оказался. Чтобы сохранить целостность высокого лба ему пришлось отскочить в сторону, когда я галопом рванул обратно в спальню-кабинет.

— Вот тебе сто пятьдесят долларов. Ты уже слышал про Детский Мир?

— В смысле курсов обмена? Кто не слышал-то.

— Поменяй деньги на сумы. Обязательно запиши рейт. Это для отчёта. В конце каждой второй недели надо подовать отчёт в бухгалтерию. Сверху пишем число и текущий курс. Лотса фан. У тебя, кстати, есть лэптоп-компьютер?

Я развёл руками — какой-там, к чертям. Он стоит тут столько что можно прожить безбедно месяца три. Неужели и ноутбух тоже сейчас выдаст?

— Окэй, разберёмся — ты ведь знаешь как пользоваться эксел?

Я знал чисто теоретически, но радостно закивал головой — ведь в наши дни в джамахирии экселом пользуются даже бомжи.

— Веррри гу-у-уд! Сейчас пойдёшь в Уздунробиту и купишь себе недорогой мобильный телефон. Никаких Дэу телеком! Это должен быть аналоговый телефон, а не джиэсэм цифровик. Ключевые слова — недорогой и аналоговый.

— А в чем разница между аналогом и цифрой, в цене? Произнося вслух слово «аналог» и почему-то вспомнил пухлого Улугбека.

— Аналоговая связь немного хуже по качеству, но имеет большее покрытие. Если ты поедешь в Мазар-и-Шариф, Афганистан, там Дунробита работает с крыши любого здания, без роуминг.

— Вау! Понятно. Уздунробита рулит!

— Да. Остальное, это задаток таксисту. Вот мой номер, будь на связи.

Дон протянул мне мелованную визитку с выступающими алыми буквами — будто написанными кровью:

«Донован Ван Эппс, региональный директор. Майнард Дайнэмикс Глобал Салюшнз»

Как активируешь мобильник — сразу дай знать свой номер. Всё — пока, завтра увидимся. Надоедим ещё друг другу в дороге.

* * *

Я обменял американскую деньгу Дона на сумы и двинул на Шухрат — к барыге. Раньше все барыги торговали бамбуком. Сейчас бамбук попадался всё реже — главным товаром барыжных ям стал афганский хероин. Таковым был прогресс в этой важной отрасли народного хозяйства джамахирии.

Если вам надо что купить подешевле и вы не особо верите заводским гарантиям — двигайте к барыгам Шухрата. Чего-чего, а дешёвых трубок Уздунробиты у них завались. Удивительно, что сотовая компания до сих пор не выдала барыгам оборудование для активации мобил, и фирменных планов «барыжный голяк», «барыжный кумарящий» и «барыжный школьный».

Люди близко знакомые с хероином становятся в некотором роде просветлёнными. Они знают как быстро достичь нирваны в любом подъезде и поэтому легко расстаются с побочными продуктами земной сансары — мобилами, хрупкими отечественными автомобилями, работами и семьями. Когда у вас есть хероин нужно только одно — шприц.

Моя первая в жизни мобила пришла ко мне от такого вот хероинового Будды и оказалась Нокией. Вы должны их помнить — самая натуральная «труба», которую саудовские бедуины приторачивают к поясу. Размер в пол-логтя. Антенна длинной в большой палец ноги моей бабушки.

Но на вид довольно крепкое и стабильное средство для мобильной коммуникации. Беспорядочной аналоговой связи. Я пополнил ряды людей согнанных уздунробитой в сотовую сеть.

Когда барыга-коробейник уже закрывал свою коробушку, полную разной дребедени полученной им от относительно счастливых людей, постигших, что при наличии хероина нет необходимости в мобильной связи, кабельном телевидении, музыке, сексе и ювелирных безделушках — я сделал ещё одну импульсивную покупку. Уж не знаю, как я буду за неё отчитываться. Одна надежда на мягкий и податливый эксель от майкрософт. Покупая мобилу, совершенно не запланировано и походя, как обычно и делаю важные дела в личной жизни, я купил довольно увесистое дутое кольцо красного бухарского золота. Частично это безумие покрыли деньги Ван Эппса, частично — аванс от, как говорят узбеки Жонсон и Жонсон.

В секунду я решил сделать Анне предложение. У меня есть теперь все, что делает современного самца настоящим мужчиной — длинная мобила и надёжная крыша. А Ким Елена Брониславовна, похоже просто попала на полтинник. Я поеду на американскую военную базу, а не на синхрон. Илай там сам справится.

Первый звонок с моей относительно новой мобилы я сделал Дону, второй оперативнику Ильдару и только третий в вертеп Веры Петровны — Анне. Это выдаёт во мне не романтика, а конченного карьериста и приспособленца. Стихийная покупка кольца это единственное смягчающее вину обстоятельство.

* * *

Анна всегда знала и верила, что вот так вот однажды в двери вертепа Веры Петровны войдёт прекрасный принц с нокией от уздуна, спасет её и предложит обручальное кольцо.

— Мы станем венчаться завтра же!

Меня напугало слово «венчаться» в нем было что-то суицидальное и я быстро сказал:

— Увы, Анна, завтра я покидаю столицу и отправляюсь в город со страшным названием Кар-ши. Агентом по специальным поручениям. Хотя единственное спец поручение пока было сгонять за лепёшками.

— В таком случае венчаться будим сегодня же вечером. Я отказываюсь отпускать тебя в командировку одного и с такой замечательной мобилой. Провинциальные потаскушки украдут моего жениха в два счета.

— В принципе обвенчаться можно прямо сейчас.

Я кивнул на кровать и сделал вид, что расстёгиваю ремень.

— Грязный пошляк. Девушки мечтают о свадьбе и белом платье с фатой.

Я с ужасом представил себе всю эту мерзкую церемонию — с фатой, пьяными рылами гостей, икающим попом или костюмированной ведьмой из загса.

Все эти мысли Анна прочла смоего лица — как обычно. Она засмеялась:

— Купился, купился! Какая к черту фата, где мои шестнадцать лет? Но должно быть что-то оригинальное. Не стандартное как у всех.

У вас нет ощущения, что вы инопланетянин, попавший сюда совершенно случайно и до сих пор мучительно привыкающий к глубокому идиотизму созданной людьми корявой общественной системы? Уверен, что есть — иначе вы вряд-ли одолели бы поток моего бранного словоблудия. К моему счастью Анна была просто создана для меня. Такие изгои как мы с ней это скрытая угроза стабильности и традиций столь необходимых для правильного осеменения яичников и последующего размножения среднестатистических граждан. Отличников боевой и политической подготовки.

— Что же ты предлагаешь? Спрыгнуть с парашюта и приземлится прямо на спине у трансгендерной лошади Амура Тимура? Коняка и бронзовый всадник станут свидетелями на нашей свадьбе.

— Прыгать с парашютом я боюсь. Но у меня есть классная идея! Я тебе не говорила, что у меня четверть польской крови?

— Экзотическая ты моя!

— Да выслушай ты! Болтун. Давай сейчас же обвенчаемся в польском костеле? Прикинь как там круто.

— Круто-то круто, но наверняка уже закрыто — смотри тут на мобиле даже часы есть! Хорошая штука — мобила.

— Скоро ты поймешь, что это способ тебя достать, а не хорошая штука. Вечно звонят в неподходящее время. Плевать, что костёл закрыт. Все равно нас с тобой в рай не пустят. Свадьба будет на ступеньках и на площади перед храмом, прииикинь?

Я представил как жутко должно выглядеть в сумерках готическое здание мрачного польского костёла в Ташкенте и оценил символичность затеи Анны. Во-первых более неожиданного и не от мира сего в Ташкенте, чем здание польского костёла невозможно и сыскать. Это вам не хокимият какой-нибудь, халтурно воздвигнутой той же архитектурной компанией, что строила дельфинариум в Пицунде. Будто мэр Ташкента обладает таким же высоким уровнем интеллекта как дельфины? Или что у него пузо как у касатки?

— Анна! Польский костёл это круто! Но если свадьба будет на ступеньках перед ним, кто же станет нас венчать?

— Ксёндз Малявин, кто же ещё!

У меня не было слов и умилившись я обнял мою затейницу так, что самому стало больно. Но она быстро вернула меня на землю:

— А по дороге заедем-ка на второй квартал Чиланзара!

— Анна! Сегодня такой светлый радостный день в жизни молодых, зачем его портить поездкой в этот центр аномальных электромагнитных излучений? Я разве не рассказывал, что там на меня охотится каждый второй шашлычник? Ты хочешь отведать блюдо «мой принц а — на шампур?» Анна, я выбил окно участнику Курской дуги и свидетелю событий на Лысой горе. Ты хочешь, чтобы меня судили как военного преступника?

— Просто посидишь в такси. Я хочу живую музыку на собственной свадьбе. Вот и все. В конце-концов я замуж выхожу! И совсем тебя не мучила, когда ты мне делал предложение.

— Обожаю этих караванщиков, но сколько им придётся заплатить? Я видишь ли бесприданник.

— Заплатить? Да это честь играть у меня на свадьбе. Откажутся — прокляну! Давай, беги закладывать сани, мы немедленно едем в Европу готовить на выезд. Они рано закрывают в будние дни.

* * *

Только свадьба-блиц, сипмпровизированная на бегу, без сценариев и репетиций (подумать только- репетиция свадьбы, по этой же логике давайте обкатывать и

похороны). Освещённые точечными прожекторами готические ступени огромного старого костёла, а вместо гостей преподобный ксёндз Малявин и три европейских музыканта.

Во время церемонии Малявин часто сбивался — воображая себя экскурсоводом. Он всегда в тайне мечтал быть экскурсоводом, а не винтиком в магистралях транснациональных газовых корпораций.

— Возлюбленные мои молодожёны! Вещал он забравшись на возвышение.

— Собор Святейшего сердца Иисуса был заложен и неоднократно перезаложен апостольским нунцием Иустином Бонавентурой Пронайтисом — который и вовсе не был поляком, а, простите, литовцем, пьяницей и страстным игроком в вист. Из самой Польши был выписан амбициозный молодой архитектор Людвиг Пончакевич. Оба дружили и умерли в один день в 1917 году. Так вот. Потом тут хранили картофельные клубни и даже было женское общежитие. Клубни и девичий монастырь. Лучшего места для такой благословенной затеи, чем брак двух любящих сердец и придумать нельзя. С чем вас и поздравляю! Аминь и горька.

Апостольский нунций Малявин вырвал зубами пробку непольского Камю и хапанул огненной воды. Мы с Анной поцеловались, а музыканцы вдарили «Лихорадку» Блэквелла. Лучшей мелодии для бального танца с Анной, моей молодой женой и придумать было нельзя. Мы танцевали, а вокруг толпились призраки пленных австрийских солдат, польских архитекторов и пьющих горькую ксёндзов. Под, концовку, где Пегги Ли обычно уже истерила «Фивааа» появились зелёные менты со своей вечной аранжировкой из голосистой сирены и мигалки. Свадьба бегом переместилась в имения Малявина — допивать коньяк, подчищать бастурму и до утра напрягать саксофоном прозаически настроенных соседей.

* * *

Афганский альбом.

Халлибёртон это нефтяная компания из Хьюстона, штат Техас. Годовой оборот 24, 8 миллиарда долларов. До того как стать вице-президентом в администрации Джорджа Буша-младшего, председателем совета директоров Халлибёртон был сам Дик Чейни. Кроме вкусных нефтяных контрактов, подразделение Халлибёртон, более известное как Келлогг, Браун энд Рут, также занимается логистикой и обслуживанием большинства военных баз США и нефтяных месторождений в горячих точках типа иракского Курдистана. Большинство работников Браун энд Рут за пределами США это бывшие военные и спецназовцы армии США. Те кто не хочет менять привычный военно-казарменный образ жизни даже выйдя в отставку.

Когда на конвои с К-2 под Кандагаром стали регулярно, будто по хорошей наводке, нападать боевики Талибана, вместо военных, грузовики стали сопровождать парни из Браун энд Рут. У военных есть устав и правила вступления в бой. У Браун энд Рут были автоматы и связи в Вашингтоне. После дважды данного талибам непропорционального отпора — нападения на конвои надолго прекратились.

3.15

Когда живые музыканты отбыли, Анна подавшись декадентскому очарованию финского душа, закрылась в ванной. Мы с другом припухли на малявинской кухне. Как в старые добрые времена.

Мне не терпелось похвастать каким гоголем я проскочил элитное интервью. Он единственный, кто до конца оценит мегадрайв. Кроме того надо было умолить его сообщить Елене Брониславовне о моей скоропостижной гибели и, в связи с этим, возможным отсутствием на синхронном марафоне завтра. Добрый Малявин простил мне и эту выходку. Я же говорил вам уже, что мой друг работает на потомков викингов, которые его руками планомерно выкачивают из джамахирии природный газ. Вклад Малявина в разграбление природных ресурсов заключается в следующем: раз в полгода, когда представители варяжских компаний наезжают поглазеть на магическую скважину, он терпеливо сопровождает их, а потом две недели лечит печень.

Малявин знает все о способах и средствах передвижения по бескрайним пампасам джамахирии, которые открываются сразу же за ташкентской кольцевой автодорогой.

— Да ты с ума сошел! Какое такси нахрен? Смотри. Как заходишь в зал местных авиалиний

— в самом углу, справа кассирша. Ойша Турдыевна. Она волосы пергедролит — вылитая Нонна Мордюкова. Скажешь, что от меня. Скажешь груз номер три. Это значит иностранец на местном билете с откатом. Дашь ей баксов тридцать сверху — получишь обычный узбекский билет. Через час уже будешь в своих Карши. Тут главное, чтоб клиент под нашего косил. Никаких идиотских бейджиков, плейров, фенечек, очков на веревочках,

рюкзаков и прочей хиппанской блевотины. Злобный взгляд, двубортный костюм — молчаливый бизнесмен из Воркутаген-тагена. Свежей водкой еще его окропить не забудь.

— А как с паспортом быть? У него же синий заморский?

— До паспорта и не дойдет. Она цинканет там одному угрюмому — проводят до трапа. Главное — жвачки не жуйте. А вот тебе паспорт железно понадобиться. Ты уже получил? Нет??? А в кого ты у нас такой мудак, можно поинтересоваться? Ни в самолет, ни на базу тебя просто не пустят.

— Ладно-ладно, Малявин, завтра по утречку слетаю в Сергелийскую ментуру, оцеплю паспортину. Наверное давно уже готова. Просто нужды не было забрать. А теперь есть нужда. Кому она нужна кроме меня — паспортина та?

* * *

Ранним утром я был первым, кто вбежал в Сергелийский паспортный стол. Мне повезло. Зеленый пашпорт джамахирии с пропиской и печатью о двух судимостях давно уже меня ожидал. Я с ужасом стал смотреть на отпечаток снятый с моего лица. Синии линзы леди Ди. Лысина, нездоровый цвет лица. Главное, чтоб пустили по этому далекому от оригинала паспорту в самолет. Хотя это ересь конечно — требовать паспорт на местных авиалиниях.

Когда я начал разворачиваться к выходу, сильнейший удар в шею, чуть ниже затылка повалил меня на мраморный пол. Будто кобыла лягнула. Кто-то увесистый сел мне на поясницу, прижимая к полу намертво. Все что я мог, это вывернуть шею и увидеть оседлавшего меня, как Амур Тимур капитана Бузатёра Казематова. Его желтушные глаза метали молнии.

— Ассалому Алайкум, Шурикджян! Пачему тилифон ни падходиш, ссукя?

Капитан Казематов отобрал у меня шнурки, ремень, мобилу и бумажник с ванэппсовскими миллионами.

Довольный удачным началом дня, он, втолкнул меня в камеру и отправился завтракать.

* * *

Судя по тому, что меня заткнули в глухую КПЗ, а не в обезьянник — капитан Казематов имел далеко идущие планы. Бестолковость ситуации угнетала. Один звонок Ильдару и я выпорхну отсюда с оркестром. Однако ж когда я доберусь до мобилы? Времени в обрез.

В хате тоже кроме меня никого нет. Комфорт. Но и послать весточку не с кем. Пригорюнился наш добрый молодец. Вчера только человек женился понимаешь, под живую джазовую музыку из Европы, а сегодня глядите-ка замуровали демоны. Какие обвинения мне сейчас выкатят? А что мне вообще можно предъявить? Шашлычника. Пожалуй, только шашлычника. Эти особи охраняются государством. Ну тут хоть деньги есть утрясти весь сыр-бор. Мелкое преступленьице-то. Ведь я не сорвал всю кассу чайханы и не изнасиловал шашлычника бараньей лопаткой в особо изощрённой форме. Так. А что ещё? Вроде больше нечего.

Это вернуло некую уверенность в будущем. И даже скуку. Я интимно прилип к двери и заорал в задвинутый глазок:

— Комааандир!

Тишина

— Старшоооой! Снова тишина

— Нача-а-альник! Ноль движения

— Башлык! Дежур! Хоть бы хрен.

Попал. Ведь сейчас промурыжусь тут до упора. Милиция она спешит только за зарплатой. Вся остальная сусальная процессуальность карательных органов протекает в черепаховом темпе.

Эх, опоздаю на стрелу с Эппсом. Объект решит, что я кинул его на сто с полтиной баксов и уедет в Карши один. Или — того хуже опоздает на важную встречу и потеряет контракт. В любом случае на моей яркой карьере в Майнард Дайнэмикс можно ставить точку.

Бдительный капитан Казематов начинает утро с гимнастики, а до завтрака всегда ловит пару-другую злодеев. В качестве разминки. За это он неоднократно отмечен орденом Амура Тимура Первозваного второй степени, памятной медали «За укрепление правопорядка» и нагрудного знака «Почетная вымогательная машина». Надеюсь, следующей внеочередной наградой станет заточка в почку в одной из мутных сергелийских подворотен. В конце концов не умрёт — ведь почек у него две.

Я почувствовал себя обманутым ребёнком, которого торжественно пообещали сводить в луна-парк, а вместо этого случайно закрыли в тёмном чулане. Я думаю сама жизнь для нас, это как большой луна-парк для ребёнка. Ворвавшись в неё, мы бежим от аттракциона к аттракциону, стараясь жить на полную, не пропуская ни одной карусели. А когда карусели кончаются мы вынуждены идти по второму кругу. Теперь уже всё знакомо. Не так захватывает дух, там и тут слышен скрип механизмов, заметна дешёвая бутафория, да и ноги устали бегать. Очарование новизны пропало. Волшебство растворилось в воздухе. Жить становится скучно.

На аттракционе под названием «каталажка» я уже в волю накатался и не один раз. Надоело. А вот карусель «Ханабадская военная база» звучит заманчиво. Это, похоже, увеселение для взрослых. Правда заборы и брандмауэры американской авиабазы начинаются прямо тут в Сергелях. Эх далека дорога в Ханабад. Ни одну, видно пару лаптей придётся ещё молодцу стоптать.

Я принялся ходить взад-вперед, как беспокойный сын пана Эдмунда Дзерджинского, заключенный в Краковскую цитадель. Кстати, давно у вас хотел спросить — если металлический Феликс (партийная кличка Переплётчик) в раннем юношеском возрасте случайно пристрелил собственную сестрёнку, пани Ванду Дзерджински, то не мог ли этот факт наложить пожизненный отпечаток на психику основателя Всероссийской ЧК?

Я принялся изучать стены хаты покрытой неравномерной и негостеприимной шубой. Так же как и вы, я очень люблю читать. А тут как раз было полно разных надписей. Мысли размазанные по стенам. В основном мочеполовая мишура безграмотных животных, озабоченных глубокой символичностью собственной пеписьки. Пастельные тона камерной грязи. Академия художеств имени Каземира Казематова.

* * *

Сам капитан Казематов, на моё счастье, возник довольно быстро. Он был сыт и благодушен. На его столе лежала моя мобила и бумажник. Последний изрядно похудел. На него было больно смотреть. Казематов похоже успел не только позавтракать, но и заправить машину и раздать щедрую милостыню толпящимся у парадного подъезда завшивленым дервишам.

— Садыс. Ручькя бери. Пыши.

— Чего писать, гражданин капитан?

— Пышы все. Как ана есть. Соткя спиздиль? Спиздиль. Пыши, Шурикджян. Я спыздыль мабиля. Чисило и подпысь.

— Я не воровал мобильник. Честно. Купил вчера. По случаю.

Казематов интимно отрыгнул и подняв со стола бумаженцию прочитал:

— Мамалиев Матмурод — это ти? Не ти? Канешна не ти — это терпиля твоя, настаящщий хузяин соткя. Его пазвоню, она заява пишет — ты туту — таштурма паедышь, Шюрикь.

— А вы не допускаете, что он, это уважаемый Матмурод мог просто продать мне свою мобилу, а я купил? За кэш?

— Он пиродаль — ты покупиль? Он каму пиродаль? Тэбе? Ты игде деньги взяль? Спиздиль? Ай якши! Как он выглядель, апыши?

— Кто?

— Дура не включай, ссукя, терпиля как выглядель? Фукаро Мамалиев.

— Да не видел я его в жизни не разу. Мобилу купил у барыги, а деньги выдали на новой работе — чтоб на связи. Верните мне пожалуйста трубку — я быстро позвоню, скажу им, что немного задерживаюсь.

Капитан Казематов выскочил из-за стола, подлетел ко мне и больно наступил на ногу — на самые кончики пальцев:

— Игде такой работ нашель — первый дэнь деньги на мабила дают, а спиравка участковый места жительств не просят? Не бывает такой работа. Ты лучше скажи — деньга на дорога нашель, пирям на афальт, патом на них соткя покупаль, шунакамы?

— Нет. Я честно вам говорю, как ана есть. Деньги выдали на работе. Поехал к барыге и купил у него чужую мобилу.

Я задумался как это неправдаподобно звучит, если произносить вслух.

Казематов вплотную подошёл ко мне и резко рванул рукава моей рубашки. Тут же, впрочем и расстроился, не обнаружив следов от уколов на сгибах. Разочарование капитана Казематова стоило мне больнючего тычка под ложечку.

— Ай, якши! Давай хозыр на твой работа званим, испиросимь пра деньга. Патом барыга поедимь испиросимь пра мобила, ай, Шурикджян-эй? Тока сиперва пиратаколь падпиши, хоп?

Спектакль театра самодурства при МВД приобретал все большую абсурдность.

— А как-то по-быстрому мы это не решим? Не под протокол? По-свойски. Мне ведь на работу надо. Честно. Я только устроился, начальник! Не хочу репутацию портить. Пожалуйста.

— Па быстрому решим, пабыстраму. Твой репитиция не портим. Ты мне толка барыга отдай — иди хозыр, хероин пакупай и мне барыга сразу отдай, майлимы? Патом адну ночь тут начуй — падваль райотдель. Сергели-2 одын хороший уважаемый человек хату апрокинуль. Кито апрокинуль? Куда вещи, бабло ушель, ты маньга туда-суда узнай. Патам пайдешь дамой, отдыхаишь, майлимы, Шурикджян?

— У меня есть встречное предложение — я вам человека, который пункт обмена приподнял, а вы мне мобилу и деньги. Я на работу опаздываю!! Только, понимаешь, встал на путь исправления.

— Мине твой работ-мработ похуй. Тшундиймы? Канака пункт обмена? У нас нет никакой грабёж в сводка! Это за пирошлый год, что ли? Висяк-мисяк маньга нахуй керак эмас. Такой висяк пиренеси маньга новый год — павесим на ёлька.

— Не висяк, гражданин капитан. Свежак. Чуть больше суток. Не в нашей области. В Чимкенте мутилась делюга. На казахской границе. Вам казахские сводки теперь надо пробивать. Только зачем время тратить? Чувак-то уже здесь, в Ташкенте. Зовут Ильдар. На страпе он. Никого тут не знает. Везде с сумкой ходит. «Брэнд» — спортивная сумка. В сумке — нала килограмм пять. Доллары, теньге — все в кучу. Главной елки на площади Мустакилик не хватит — если всё развешивать.

— Эльдор! Эльдор, йоп тваю мать! Эльдорджяним эй! Моя юрагим ликарства — Эльдор! Игде он ходит с сумка? Ты тощщна знаешь? Аружия у него есть? Раньше хотка есть у него? Картатекада его найдешьмы? Эльдор. Эльдор, йоооп тваю мать!

Казематов сделал нервный круг по кабинету, как взявшая след гончая.

— Сейчас гасится он. Конкретно. Но мне доверяет. Мы полгода в одном проходе жили. Больше никого не знает в Ташкенте. Дайте мобилу-то! Позвоню, скажу дачу нашёл тут не палённую — приедет сразу. Отлежаться, искупаться, пожрать спокойно. Скажу штуку баксов давай за дачу. Ему просто погаснуть надо на пару недель. Сергели — на отшибе. Кто тут казахский розыск будет устраивать? Бегом прибежит. С сумкой! С баблом.

— А если ты ему даешь циньк чтоп он нога даваль? Ты знаешь что я тут на тебя повешаю? Растиреляю я тебя издесь, кутинга секиб! Все висяк повешаю и еще парагон дам — Шурик всех казёль сталь, всех сдаль!

Казематов с инфернальным грохотом открыл сейф и вытащил оттуда николая фёдоровича макарова. Многозначительно передернув какие-то смертоносные пружины у меня перед носом, он заткнул николай фёдорыча себе под мышку, как градусник.

— Давайте же мобилу, гражданин капитан. Там реально сумка с баблом. На вес бабло, не на счет, представляете? Пункт обмена валюты.

— Пункит абмен, пункит абмен! Ай заибаль ты, Шурикджян! На зивани, лекин дахуя гаплашма нахуй. Салам-папалам, приезжай Сергеля. Жидём.

Он тасанул мне судьбоносную мобилу. Я быстро нашел список номеров, а было их всего три, и в трубке тут же возник спасительный Ильдар, моя юрагим ликарства.

— Салам-папалам, приезжай Сергеля! Радостно заорал я.

— Ты чего там? Ты ж вроде в Карши должен сегодня выехать? Ошибаюсь?

— Приезжай, брат! Я тут дачу бесприкольную нашёл. Продукты затарил. Пригасимся на пятнадцать суток будь здоров!

— Какую ещё дачу? Ты что, не можешь говорить?

— Нет!

— Ты дома в Сергелях?

— Нет. Рядом с сергелийской ярмаркой!

— А что там рядом с ярмаркой? Подожди. Кабак Дильроз?

— Нет!

— А что там еще? Ментура? Тебя приняли? За что?

— Да-да, говорю же приезжай поскорей. Дачка что надо. Не пожалеешь. Времени в обрез.

— Да зачем же я буду приезжать? Дай трубу их старшему. Я им сейчас устрою Канатчикову дачку.

Я обрадованно протянул трубу Казематову:

— Вас!

— Ией! Кто эта?

— Это Ильдар, СНБ

— Ией! СНБ зачем? Канака СНБ? Алё? Алё? Ассаламу Алейком! Ким бу?

Лицо Казематова изменилось раза три меньше чем за минуту. В основном, очевидно говорил Ильдар, а Казематов только бурчал в ответ хоп-хоп-хоп, булади. Потом он протянул мобилу мне.

— Хороший работа ты нашель, Шурикджян, эй! Щюстрий, а? Щюстрий. Родина спасаешь, а? Толька ты ходишь тут — Сергеля. Я хожу — Сергеля. Эльдор — далеко ходит. Адын день не возмёт труба твой Эльдор — тогда караген, Шурикджян. Ты мой дружба-мружба не понимаешь, гяаандон.

Кабинетный телефон на столе Казематова подпрыгнул нетерпеливым звонком.

— Алё! А, бошлигим! Ёк! Канака арест? Хеч канака санкция ёк! Хозир кетади. Хоп булади! Булаади, бошлигим.

Положив трубу Казематов обиженно воззрился на меня и покачал головой.

— Падпалковник Мирзаев тоже званил твой Эльдар — эй! Зачем? Зачем Мирзаев звонил? Я тебя псё равно атпускал — у. Не па панятиям эта. Разве мужикь так поступает? Ай сапсем неправильный ты адам аказывается, Шурикджян. Бери свой мабила и кет.

Я схватил мобилу и осунувшийся кошелёк. Рванул к дверям. У выхода достиг поразительного уровня наглости и пересчитал лавандовски Ван Эппса. Не хватало где-то баксов сорок.

— Тут это, начальник, вроде больше было купюр, нет?

— Йе! Ты что гаваришь? Капитан Казематов твой деньга украл, а? Я деньга никогда не краль — ты деньга краль! Давай, давай кет-кет-кет, Шуриджян!

Он вытянул из стола непочатую пачку сигарет Ронсон.

— На пакури сигарет-пигарет и кет.

* * *

Шкипер дробно клоцал по клаве мак бука как Святослав Рихтер — он быстро махнул мне рукой и предложил дождаться в коридоре. Ленары не было. За компами сидели одинаково амбициозно наряженные в костюмы с галстуками «ориентированные на карьеру» люди, и медленно нажимали на клавиши холеными пальцами. Они глянули на мои застиранные джинсы, потёртый батник и просроченную стрижку (а волосы ужасно неровно произрастают, если их до этого годами брили) и презрительно отвернулись. Думаю и запахами сергелийской каталажки я тоже уже успел пропитаться.

В рамку на стене коридора был заключён самый настоящий американский диплом, одна из самых редких вещей, что мне приходилось до сих пор видеть. Принстон, Нью-Джерси. Хотя когда этот университет образовывался, Соединённых Штатов не было и в помине. У университета был герб рыцарей круглого стола.

Donovan Van Epps, Magna Cum Laude.

Кум Лауде это с почётом, если верить короткому курсу латыни в ташкенском инязе. Курс был приправлен бамбуком и Ангронской, которая сидела рядом и отвлекала от мёртвого языка живыми и любопытно высовывавшимися сиськами. Мой новый босс закончил Принстон с красным дипломом. Это плюс, мистер Ван Эппс, Донован. Чего-чего, а то что вы тупее меня я точно не могу сказать. Значит время пройдёт с обоюдной пользой.

— Нравится?

— Здорово! Завидно даже.

— Да. Гуд таймз. Гуд пипл. Хорошие были времена. Где такси?

— Вы знаете, босс, я хочу рискнуть и попробовать сегодня дешёвый перелёт. Мне друг подсказал кому на местных авиалиниях можно дать взятку. И тогда вы полетите уже как настоящий коренной узбек, без дискриминации по признаку прописки.

— Импровизируешь? Отлично. Только про взятки мне больше никогда ничего не говори. Не слова. Технически я представляю американскую фирму. По нашим законам дача взятки, даже в стране где мздоимство это важный элемент культуры, всё таки является серьёзным преступлением. Таким же большим, как неуплата налогов. Поэтому мне и нужен

помощник по особым поручениям. Доверенный человек. И, кажется, ты это быстро начинаешь понимать. А это плюс, амиго.

— Я очень стараюсь. Но у меня ташкентский иняз, а не магна кум лауде — так что я не волшебник, только учусь. Для начала, пожалуйста оденьтесь неброско как местный человек. Говорить в аэропорту тоже по минимуму. Пока не взлетит самолёт. А там уже не высадят!

— Ок! Я сейчас. Один моумент. Оденусь как в Небраска.

Ван Эппс хохотнул над собственным каламбуром и рванул обратно в свою комнату и вскоре вернулся в совершенно идиотском бухарском халате расшитым золотом.

— Ну и как?

Сказать вам честно, теперь он выглядел как Леонид Ильич Брежнев, приехавший в джамахарию за плановым хлопковым откатом и получивший внеочередной халат, полагающийся ему как падишаху ханства московского.

Я быстро замахал на Эппса руками:

— Только слона магараджи не хватает!

И он снова скрылся в комнате. Теперь Дон возник в добротном прошитом ватнике, которому обрадовался бы любой опытный зык. Откуда у Эппса страсть к стёганной одежде? Ватник делал Дона похожим на долговязого завхоза второго барака Саркисова. Это был высокомерный человек с внешностью шведа и армянской фамилией. Никто не знал за что он сидел, но все, включая блатных и ментов слегка побаивались. Иногда заперевшись в элитной душевой первого, гадского барака, Саркисов пел хорошим тенором. Сеня улыбался случайным свидетелям этих арий и приговаривал: «Ох и допоётся, пернатый».

— Теперь вы вылитый Солженицын в костюме от Карла Лагерфельда, мистер Эппс. Отличный у вас гардероб, я посмотрю. Но это тоже слишком. Сейчас ведь не холодное лето пятьдесят третьего года. Мы хотим лететь на самолете, а не запрыгнуть на крышу поезда.

Что-то типа как я вот одет, можете сообразить?

Ван Эппс вернулся в нормальных застиранных джинсах и обычной клетчатой рубашке типа китайской фабрики Дружба. Я забрал его рюкзак ДженСпортс и снял с шеи идиотское украшение, подходящее разве папуасам — медную цепочку на которой вместо кулона болтался маленький тюбик крема от загара.

Дон вцепился в тюбик и взмолился:

— Ваше солнце убивает меня!

Действительно, кожа Ван Эппса была такой белой, что следующей стадией был бы уже альбинос. Поэтому я вернул ему крем — натереться, а потом снова забрал. Украшать платье тюбиками крема против загара это уже перебор для нашей древней и консервативной культуры. Ван Эппс втирал крем так ловко, что походил на Маргариту перед учебными вылетами. Но в отличии от парфюмерии Азазелло, лётных качеств Ван Эппсу крем совсем не придал, и мы рванули на местные линии гиганта авиаперевозок — Жумхурия Хава Юлари.

* * *

За время моего отсутствия старенькое, довольно стильное здание аэропорта местных линий, построенное в закат сталинизма, заменили стандартным анодированным аквариумом. Внутри, те, для кого собственно здание и было построено — граждане великой джамахирии в страхе жались по стенам. Середина зала была совершенно пуста, если не считать парочки ментов с шипучими рациями. Менты не скрывали уверенности, что аэропорт построен исключительно для них. Громыхая побрякушками, они нарезали круги в центре зала, придавая сцене сходство с парадом породистых собак. «Ахтунг, аэропортен контроллен!»- подумал я и рванул в угол к возвышающейся там глыбе Ноны Мордюковой.

Волшебное слово «Малявин» и тридцать баксов сверху купили нам два дешёвых билета на рейс в Карши, вылетающий через сорок минут. Чудо.

Я радостно вернулся к Дону помахивая билетами, и в этот момент понял, что дело вовсе не в одежде. Гребанных американцев можно определять по взгляду. Что-то именно во взгляде и выдаёт их с головой. Может быть это выстрелы в Далласе, речь Мартина Лютера Кинга или импичмент Никсона. Я пока только изучаю этот вопрос. Но взгляд у американца и русского отличаются неимоверно. Я подскочил к прилавку, торговавшему жувачькя, сигарет-пигарет и альбомом «Гур-Эмир», и купил пару идиотских, пластиковых китайских очков, чтобы нейтрализовать взгляд Ван Эппса, Донована.

* * *

То ли эти очки, то ли в доле с Мордюковой было пол-аэропорта, но мы проскочили все контроли и препоны довольно гладко. Провал операции произошёл уже у самого трапа, а его, если помните Як-40 выбрасывает прямо из задницы, как ящерка. Провал произошёл целиком и полностью по вине гражданина Ван Эппса, Донована. Это факт впервые заставил меня усомниться был ли бывший госдеповец и персона нон-грата на необъятных просторах Российской федерации настоящим шпионом ЦРУ?

Если вы когда-либо работали с американцами, вы не могли не заметить — в них живёт генетическая память покорителей дикого Запада. Память о тех временах, когда каждому джентльмену самому приходилось чистить кольт, подковывать лошадь, мыть золотишко и рыть могилу другу одним только инструментом — перочинным ножиком бостонской фирмы Братьев Барлоу.

Теперь, правда, они немного цивилизовались. Теперь у них на поясе Лезермэн — навороченный потомок ножичка Барлоу. Но суть совсем не изменилась. Американцы настолько независимы, что всё стараються сделать сами этим замечательным инструментом. Например, отремонтировать протекающий бачок в туалете Интуриста, телевизор в номере, проводку или автобус для экскурсий в Лавру. Неугомонный американский дух. Каждый второй из них это неудавшийся Стив Джобс.

В тот злой день Доновану Ван Эппсу пришла в голову мысль лично проинспектировать Яковлева, которого судьба и Эйр Жумхурия уготовали для нашего броска на каршинскую военную базу. Он деловито покинул гурт пассажиров, в страхе льнущих друг к дружке, как это принято в репрессивных культурах, и принялся за дело.

Сперва шкипер осмотрел протектор на колесах шасси. Вытащив свой лезермен, который до этого прятался под рубашкой Дружба, он ткнул лезвием в колесо, замеряя глубину протектора. Оставшись довольным и явно скрывая свой акцент, он радостно улыбнулся мне и показал большой палец. Супер! Далее он внимательно обошел самолет, сканируя фюзеляж на предмет неисправностей. Это тоже его успокоило. Гидравлика шасси так же получила его высшую оценку. Спалили Ван Эппса уже за осмотром двигателей, где он искал возможную утечку масла и даже слегка подтянул лезерменом расслабленное, на его взгляд крепление обшивки.

Девушка из авиакомпании, которая должна была проверить наши посадочные талоны в очередной раз, отошла в сторонку и вызвала по рации подкрепление. Вскоре явился молодой человек внешне чем-то неуловимо напоминающей моего нынешнего куратора -

Ильдара. Во всяком случае кожаная куртка была точно такой-же. Не хватало велюровых штанишек.

— Служба Безопасности Джамахирии. Следуйте за мной пожалуйста!

Мы медленно пошли по полю прочь от Як-40. База выстроила передо мной ещё одну невидимую стену в виде молодого бойца невидимого фронта. Ван Эппс хорошо держал удар. Он даже не расстроился и не стал истерить, как это сделали бы многие его соотечественники. Он продолжал оглядываться на Яковлева, как на девушку. Сообразив, что скрываться больше нет смысла он обратился ко мне по-английски:

— Ну просто чудо, а не самолет! И зря вы его называете «Yak». Йяк это по-английски «бяка». Вовсе даже не бяка. Знаешь, у меня знакомый работал в Киеве. Там он купил Яковлев по случаю. Очень дёшево. Если кто из твоих друзей или знакомых продаёт, дай знать. По нормальной цене можно и прикупить. Будет у нас с тобой фирменный джет — Майнард Дайнэмикс.

— Ханабадский что ли?

Спросил меня не оборачиваясь ильдаров коллега

— Сколько можно им говорить-то уже. Понятно, гости, понятно друзья. Но у них статус ведь не дипломатический. Визы им никто не давал. Территорию своей базы им можно покидать только с сопровождением. Превратили каршинский рейс в бардак. Скоро символику своих ВВС будут краской на борту малевать.

Дон засмеялся и вытащил паспорт:

— Я не ВВС. Вот мой паспорт и мой виза. Не понимаю за что вы нас задерживаете. У вас могут возникнуть проблемы.

— А почему вы скрывали факт, что вы иностранец? Почему пытались проникнуть на борт воздушного судна по подложным документам?

— Потому что я протестую. Это унизительная дискриминация. Что у иностранцев две головы? Три ноги? Может я вешу как носорог? Почему билет для иностранных граждан стоит в сто раз дороже, чем билет для местных?

— У молодой джамахирии нехватка валютных ресурсов. Поэтому временно некоторые услуги для иностранцев оцениваются исключительно в условных единицах.

— Мы сюда приехали работать. Как раз чтобы у вас было больше валютных ресурсов. Мы посторим тут заводы и фабрики. Не условные — настоящие рабочие места. Зачем воровать мелочь из наших карманов?

— Никто ничего не ворует. Существуют правила и международные договорённости. Документы в полном порядке. Я провожу вас в кассу, приобретите нормальный билет и счастливого полёта.

Я шёл немного отстав и слушал их диалог. Эх один звоночек Ильдару и мы уже шли бы обратно к самолёту. Но это конечно мечты. Вряд ли бы тогда от Ван Эппса укрылись мои могущественные телефонные контакты.

Мы сдали билеты забрали деньги, а Нона Мордюкова злобно шепнула, что пожалуется на мои выходки Малявину. Скоро мой друг просто не захочет иметь со мной дела.

* * *

— Ну, скажем честно этот тест провалил я. Прошу прощения.

Ван Эппс забрал у меня свои драгоценные рюкзак и крем против солнца.

— Однако это не избавляет нас от необходимости быть в К-2 завтра. Ну их к чертям с драконовыми правилами и договоренностями. Остается классика — такси. Едем на автовокзал.

Стоянка идущих в самаркандском направлении такси находилась около метро имени генерал-майора Собира Рахимова. Самый известный после Амура Тимура узбекский полководец погиб в марте 1945 года не дожив до победы совсем чуть-чуть. Правда сейчас казахи пытаются задвинуть антинаучную ересь о том, что будто бы Рахимов был вовсе не узбеком, а чистокровным казахом. Это всё глупости. Генерал-майор Собир Рахимов был и остаётся чистым русским.

Шкипер выбрал свеженькую зеленую анексию. Протектор у анексии был что надо и масло нигде не лилось. Листы обшивки не отходили от корпуса. Водила не курил. Портретов покровителей местных таксистов — святых Михаэля и Иосифа тоже не было видно.

Ван Эппс приказал мне садится вперёд и быть готовым сделать упредительный залп на тот случай если вознице вдруг захочется обсудить скользкую политическую тему обменного курса валют. Сам же он занял весь задний диван и поспешно вытащил свой мак бук, который так и застрекотал клавишами. Видимо успел соскучиться по длинным пальцам Дона.

Анексия быстро набрала крейсерскую скорость и легла на курс в сторону Самарканда. Колыбели узбекской цивилизации. Как и любая другая развивающаяся страна третьего мира наша джамахирия оккупирована жителями столицы. Я имею в виду, что разница между жителями Ташкента и всей остальной страны, начинающейся прямо за кольцевой автодорогой настолько разительна, что кажется будто в столице живут марсиане. А так как этих марсиан гораздо меньше, чем остальных жителей в процентом соотношении, то можно смело рассматривать ситуацию как самую настоящую оккупацию.

Дорога нам предстояла не близкая и чем дальше мы отдалялись от Ташкента, тем больше было ощущение, что я попал в совершенно иную страну. Похоже так же эта страна вела жестокий военный конфликт сама с собой. Каждый район, городок и область были разграничены и отделены друг к от друга железобетонными блок-постами. Блок-посты были украшены портретами юртбаши с Амуром Темуром. Бетон был буквально усеян ментами в новой зелёной форме. Походило будто блок-посты захвачены целой армией юрких саламандр. Какой же гигантский нужен был бюджет, чтобы содержать это войско. Хотя не факт. Судя по тому как часто они заставляли нашего водителя выйти из машины, пройти с ними, открыть багажник и предъявить ворох каких-то бумаг, саламандры работали в автономном режиме полной самоокупаемости.

Иногда какая-нибудь особенно любопытная саламандра подходила к нашей Анексии и, прилепив плоский нос к стеклу, смотрела на нас с Ван Эппсом с плохо скрываемым аппетитом. Некоторые из них стучали по стеклу полосатыми жезлами. А иной раз они громкими криками призывали своих зелёных товарищей подивиться на нас. Рыжий Ван Эппс с светящимся символом обгрызенного яблока и правда выглядел в этих краях как айсберг у берегов Слоновой Кости.

Так блок-пост за блок-постом, продираясь сквозь мириады любопытных поберушек-саламандр мы подъехали к Самарканду, где шкипер приказал сделать привал.

* * *

Ван Эппс который все эти несколько часов стрекотал без устали по клавишам, наконец захлопнул уставший мак бук. Если бы я мог печатать так быстро, то написал бы за это время целую повесть.

— Ты заметил, что в Самарканде совершенно другие лепёшки? Впрочем тут и люди совершенно другие. Поразительно! Проехали-то по американским меркам совсем нечего, а будто другая страна. Хотя если учитывать качество ваших дорог и машин, тут миля идёт за десять. А вот лепёшки мы тут будем не с каймаком хрупать! Тут есть одна штука… погоди, никак не запомню, нерусское слово.

Дон вытащил из-за пазухи распухший от пластика бумажник и отыскал в нем мятую бумажку со странными словами, которые он всё никак не мог запомнить:

— Ни-шал-да! Нихуя себе! Нишалда. Это такая белая полужидкая халва. Говорят, в неё добавляют корень перекати-поля. Как в абсент.

Шкипер отыскал знакомого торговца нишалдой и мы уселись на айване друг против друга наперегонки обмакивая в нишалду пышную самаркандскую лепешку.

— Самарканд! Совершенно другая культура. Ты заметил, что они тут почти не говорят на узбекском? Только фарси, фарси кругом! Ты, кстати, понимаешь на фарси?

— Нет. И в описании требований по моей работе никакого фарси не было. По-узбекски понимаю. Немного.

— Да я не об этом. Узбекский это супер, конечно. Но по-узбекски выкрутишься только на севере Афганистана. А дальше фарси, фарси, фарси! Даже пуштуны его понимают.

— Понятно. Полистаю учебник на досуге. Хотя это совсем далёкий от узбекского язык.

— Совершено другая группа. И культура другая. Тут тюрки, а то Иран, древнейшая цивилизация. Шииты. Надменные персы. Самаркандцы тоже себя иранцами считают. Хотя в паспортах их вынуждают писать «узбек». А они не узбеки. Это прямая родня повстанцев Ахмад шаха Масуда — пандшерцы.

— Интересно!

Я был поражён насколько Ван Эппс, который учился в Нью Джерси, а работал в Томске знает про джумахирию.

— Ещё как интересно! Вот, например, понадобится кому-то резко дестабилизировать обстановку в великой джумахирии, ну революцию устроить или войнушку — так лучше трюка чем быстро сыграть на обидах персов Самарканда и Бухары и придумать трудно. А потом двинуть им на помощь хорошо обстрелянных боевиков из Пандшера, а? Нормальный боевичок?

Довольный оборотом высказанного сюжета, Ван Эппс отлип от нишалды и благостно улыбась откинулся на подушке.

— А зачем это? Ну, в смысле боевичок?

— Да это я так. Теоретизирую. Возьми вон Бишкек. Революция за революцией. А все Ганси.

— Какие ганси?

— Питер Ганси — так звали одного из пожарных, который погиб при ликвидации пожара на развалинах башен-близницов в Нью-Йорке. В его честь названа авиабаза Манас в Бишкеке.

Ты ещё туда попадешь. Даст бох, вырешиться все в К-2 и сразу двинем на пару в Ганси. А насчёт революций — сам подумай — ну чем киргизы более расположены к демократии, чем узбеки? Просто давят на Бишкек — то Кремль, то Пекин — убирай базу из международного аэропорта в Бишекеке, убирай. Там какой-то китайский товарищ прилетит, а его самолёт на второй круг запускают военные диспетчеры. Потом русские какой-нибудь ШОС или ОДКБ и или еще какую труднопроизносимую абракадабру выдумают и туда же — давай гони американцев из Ганси. И тут в Бишкеке — ба-бабац, революция!

Ну что — ты поел нишалды? Давай, а то не доедем до темна.

Мы заняли своими места в анексии в полном соответствии с табелью о рангах.

— Так получается если юртбаши не пускает сюда не китайцев не русских, получается не видать джумахирии демократии, как своих ушей?

— Вперед смотри. Если я болтаю о чём-то во время ланч-брейка, это не значит, что мы и дальше будем трещать по пустякам. Пошло рабочее время. А я тебе плачу за это время деньги. Деньги меня очень интересуют. А геополитика — нет.

Я немного обиделся. Хотя пора бы уже привыкнуть. Это нормальная американская практика. Если вы, всю ночь с боссом нюхали эквадорский кокаин и трахали по очереди одну проститутку, это совсем не значит, что вы можете утром открыть пинком дверь в его офис и спросить не осталось ли на похмель. Когда политики из Кремля поймут эту простую истину и научаться отделять мухи от бургеров, в русско-американских отношениях начнётся мощнейший ренессанс.

3.16

Анексия влетела в сонные Карши уже под вечер.

Уставший от дороги, я оглядывал окрестности с отвращением свойственным столичному жителю. Городок был меньше Ташкента раза в четыре. Хотя большинство кварталов было по-социалистически равномерно-хрущёбным, строители новой джумахирии уже успели там нашкодить. Почти повсеместно на проезжую часть выгребали маленькие частные отары бестолково пялящихся на нашу анексию баранов. Там и тут возникали стихийные базарчики, торгавшие местным фруктом, лепёшками и насваем. С базарчиков кормились мухи, участковые милиционеры и другие мелкие паразиты, свойственные климату небольшого южного городка.

В отличии от меня, человека крайне вспыльчивого и нервного, шкипер смотрел на баранов и милиционеров с умилением бывшего хиппи.

— Пока не открылась база К-2, говорят баранов пасли прямо у стоянок с Сухой-24, представляешь какие пацифисты эти милые узбеки!

* * *

Донован Ван Эппс был счастливым обладателем трёхкомнатной квартиры почти в самом центре Каршей. Мы быстро сбросили туда вещи. Пока я глазел на спартанское убранство квартиры, которое украшали разве что пачки невиданных мною доселе американских чипсов (чиста американских), экзотического соуса Табаско и странных пряников под названием «Поп-тартс», шкипер ткнул в мак бука телефонным проводом, что бы тот мог эякулировать имэйлами в сеть. Нежно позаботившись о мак буке, мы пошли, как выразился сам шкипер — «задвинуть по балтийски».

В Карши было целых четыре частных кабака. Ближайший от резиденции Дона кабачок назывался Имеджин. В Имеджине висел гигантский портрет Джона Леннона и гоняли ровную музыку поздних Битлз.

— Ты мог себе представить найти Леннона в эдаком месте? После сегодняшнего путешествия сквозь 19 век? Леннон рядом с баранами! Это называется культурное влияние

— калчурал инфлюэнс.

Эппс, очевидно, неоднократно тут раздумывал о культурном влиянии, иступлено налегая на Балтику — единственное тогда импортное пиво в Имеджине. Меня же, честно вам скажу, удивил вовсе не портрет представителя ливерпульской четверки, а огромное количество русских, обнаруженных мной в Карши. Я тут, простите, совсем недавно проходился

крепким словцом по жителям метрополии, отказывающимся признать факт существования племени ташкентских русских. Но и мы-то, черт возьми, ташкенцы, не капли лучше — даже на минуту не могли высокомерно допустить возможность присутсвия собратьев в таком гиблом месте, как продуваемый пыльными ветрами Карши.

Наш столик обслуживала весьма привлекательная официантка Любочка, которая была продуктом другого культурного влияния — российского. Каким воздушно-капельным путём занесло сюда днк ее православных предков.

Саму Любочку так и хотелось назвать Юбочкой, настолько все там было символично и выпукло. Юбочка напомнила о том, что я все ещё молодой и склонный к безумствам мужчинка, и мне сразу заскучалось по моей суженой Анне. Теперь между нами были мили дороги и куча блок-постов кишащих бесчинствующими саламандрами.

Пиво это один из народных напитков германских племён. И хотя Эппс был, скорее, голландцем, пил он его как мы дышим воздухом. Ленинградскую Балтику, как когда-то Юбочкиных предков, сюда занёс ветер непонятно каких экономических пространств.

После второй бутылки уничтоженной меньше чем за десять минут, шкипер сделал мне предложение:

— А как бы посмотрел, чтобы совсем переехать в Карши? Не спеши с ответом! Я понимаю из твоего резюме, что ты в последнее время работал в Москве, так?

— Да-да! В Москве. А как же! В ней, в милой… Люблю, знаете ли Москву в чудную тихую

погоду…

Я надеялся, что стадия анализа резюме противником уже миновала и с ужасом стал припоминать безумные детали внесённые в официальную версию моей жизни омар-хаямствующим Малявиным.

— Что значит «да-да»? «Да» работал в Москве и «да» хочешь переехать в Карши? Ты смотри, если ещё не обратил внимания, тут как бы не совсем Москва.

— А что я буду делать?

— Ну! Сейчас у Майнарда есть один небольшой контрактик с К-2. Я надеюсь в будущем, бизнес будет расти. Кроме того, мы планируем использовать Ханабад, как стартовую площадку для расширения нашего влияния на бишкекскую базу в Манас и целый ряд военных баз непосредственно в Афганистане. Умный и грамотный резидент в Карши нам необходим.

— Спасибо за комплимент! Резидент, значит? Умный и грамотный. Звучит.

Моя задача была отвести разговор от скользкой темы моей биографии, потому что последние место работы было старшим ночной смены СПП в колонии строго режима. Ван Эппсу было очень легко меня уговорить переехать в Карши.

— Я куплю тебе тут квартиру, компьютер и положу зарплату в два с половиной раза большую, чем любому сотруднику в ташкентском офисе. А?

— Изумительно! Только может не стоит покупать квартиру-то? Снять не дешевле? Сколько мы тут будем пребывать?

— Номер в гостинице Интурист стоит целых двадцать пять долларов в сутки. А трёхкомнатная квартира в моем районе — всего триста баксов. При желании, не напрягая бумажник, можно купить сразу четырёхэтажный жилой дом. Я же тебе говорю это не Москва и даже не Ташкент. Но тут есть портал в другое измерение — американская авиабаза К-2. Проводники и посредники оказавшиеся на грани двух измерений всегда богаты и счастливы. А то как раз мы с тобой и есть.

В это момент представители местной элиты со столика напротив с шумом покинули Имеджин. Шустрая Юбочка принялась убирать столик и ловко обрушила на пол целый ворох гремучего серебра. Она очень вызывающе и бесцеремонно наклонилась и принялась нарочито медленно его собирать.

Не без удовольствия наблюдая за Юбочкой я возбудился от мысли, что стал человеком возможно обладающим в Карши собственной трёхкомнатной квартирой, и зарабатывающий вдвое больше чем сытый ташкентский офисный планктун. А вы гляньте только на цены в меню, да тут ещё совсем коммунизм! Счастливый человек-резидент сможет позволить себе образ жизни олигарха средней руки.

— В дополнение к этим льготам, каждые три недели ты сможешь проводить уик-енд в Ташкенте. Компания оплатит перелёт. Но по делам в Ташкенте тебе придётся бывать гораздо чаще. Надеюсь. Так что не успеешь и соскучиться. Идёт?

— А когда я получу свой компьютер?

Мне тогда казалось, что возобладай я настоящим компьютером с выходом в интернет и я стану самым счастливым человеком на всем белом свете.

— Прямо сейчас закажу в интернете хороший бокс. На базе есть отделение американской почты. Будет здесь дней за пять. Я, так понимаю, ты согласен?

— Безусловно! Спасибо за доверие. Возвращение резидента. Кстати, а чем Майнард вообще занимается на базе?

* * *

Ночевали в китайских спальных мешках. Шкипер явно не ставил комфорт и уют во главу угла. Швырнул толстый спальник себе на кровать. Такой же, в скатке, выдал и мне. Заставил накачать воздух в надувной матрас и устроил спать на полу в соседней комнате.

* * *

На завтрак Майнард Дайнэмикс на выезде предлагала ужасный растворимый кофе и гадские поп-тартс. Тульские пряники с мягкой начинкой, которые переродились в Америке по благополучной разнарядке экономической реинкарнации. Дон разогревал пряники прямо в тостере. Я слишком поздно узнал, о том что у попов мягкая горячая начинка. Познание было весьма болезненным. Эта мерзость облепила мне весь рот и выжгла там все адским напалмом.

* * *

Мы изловили такси, а водила, даже не справшивая, сразу же повез нас в маленький пригород — Ханабад. Быстро вырвавшись из Каршей, машина побежала по проселку, по обе стороны от которого лежало обычное узбекское хлопковое поле. Глядя на зреющий хлопок, Ван Эппс с лёгкой тоской в голосе сказал:

— Как же это похоже на добрый денёк бабьего лета где-нибудь в Миссиссиппи или Арканзасе!

Я злобно подумал: «Ни черта не похоже на бабье лето в Арканзасе. Это даже на бабье лето в Арзамасе-16 не похоже. Тюрьма народов. Вот-вот дозреет хлопок и юркие зеленые саламандры юртбаши начнут бичами сгонять на поля мирных жителей джамахирии. Играть в старинную узбекскую игру «Ай мамаджян, я у тебя хлопкоуборочный комбайн». Труд мирных жителей джамахирии вольется в пронумерованные со швейцарской пендатичностью счета семейства юртбашей.

* * *

В середине одного из полей неожиданно обнаружился вагончик, типа тех, что используют строители. За вагончиком были массивные ворота, но забора вокруг них не было совсем. Просто ворота на дороге в середине поля. До самых ворот на поле буйно рос хлопчатник. А после ворот хлопка уже не было, а сама земля была поросшей дикой травой. Поле чудес. Вокруг вагончика уже толпились разношерстные люди. Эппс приказал мне выходить и попросил водилу вернуться за нами часов через шесть.

Шесть часов! Сказать по — правде, я был рад новой работе, но категорически не помню сколько лет прошло с тех пор, когда я в последний раз батрачил на кого-то целых шесть часов подряд.

В очереди к окошку вагончика мы простояли минут сорок. Я успел звякнуть Анне и похвастаться новой работой. Переезд в Карши она категорически не одобрила, но я решил, что уболтаю её вечерком.

Внутри вагончика восседал симпатичный вежливый усач, одетый в новенькую форму узбекских ВВС. Судя по маленькой бирке фамилия капитана была Турпищев. Капитан Турпищев очень корректно и мирно объяснял наиболее нетерпеливым гражданам, что ори-не ори, а устав, он и есть устав. И ему, капитану Турпищеву, совершенно наплевать какую фирму или заводскую многотиражку они здесь представляют, и по чьему звонку прорываются на Базу.

Кроме Турпищева внутри вагончика был колченогий стул с огромным инвентарным номером, будто ханабадские интенданты в страхе ожидали тут дерзкую вылазку Кисы Воробьянинова. В паре со стулом стоял и стол с облезшей лакировкой.

На столе перед капитаном стояла самая настоящая пишущая машинка «Ятрань». Раскачиваясь на колченогом стуле, усач так тщательно вычитывал предоставленные просителями документы, будто искал в них стилистические ляпы. Тут же, одним пальцем он навеки впечатывал буквы в неровно заправленный список. Он переписал и наши с Эппсом фамилии.

Единственная вещь привлекающая внимание в будке была маленькая изящная рация не от мира сего — Моторола. Таких я раньше не видел. Моторола болталась у капитана на поясе и была явно декорацией из другого, современного фильма.

«Видимо, выцыганил у американцев» — злобно подумалось мне. Хотя капитан пока не сделал мне ничего плохого, у меня уже выработалась генитическая неприязнь к военной форме с манерной птицей Симург- символом бессмертия великой джамахирии. Когда усатый вставал из-за трескучей электромоторами Ятрани, он случайно крутанул пимпочку на рации и переключил канал. Рация немедленно затарахтела на марсианском наречии. Я сразу встрепенулся, поняв насколько близко мы уже подобрались к Порталу. Новому аномальному явлению в каршинских степях.

Даже если вы долгие годы изучали английский, когда впервые услышите американскую речь по рации, не поймёте ни хрена, гарантирую. Во-первых у американских военных особый выговор, даже не выговор, а интонация, которую, в первое время невозможно подделать, а во вторых вся эта статика и искажённый по радио голос сбивают с толку настройки даже у опытного синхрониста.

Несколько громких непонятных фраз по рации заставили всю толпу, вокруг вагончика немедленно и уважительно замолчать. Походило на войну миров Герберта Уэллса, когда земляне впервые перехватывают радиопереговоры воинственных рептилоидов.

Единственное, что ухватило моё не готовое к этой форме коммуникации ухо были слова: «Роджер. Аут». Пройдёт пара месяцев, прежде чем я узнаю, что речь вовсе не о Роджере, который в полном ауте, а «вас понял, конец связи».

Из-за чуждых хлопковой пасторали нерусских выкриков из моторолы, Турпищев с глубочайшим презрением глянул на рацию и просто её выключил. Вот так-то. Знай наших.

Потом он гаркнул на кого-то по-узбекски в старинный телефон без номернабирателя, и вскоре за ним из таинственной глубины потусторонних полей примчался темно-зелёный козлик без крыши. Усач ловко выдрал свой список шиндлера из жерла Ятрани и, подняв облако мелкой как тальк узбекской пыли, умчал в неизвестном направлении. Знакомый с местными пантомимами Ван Эппс коротко вздохнул и сел под смоковницей. Он вытянул из рюкзака мак бук, который за ночь крупной сетью наловил кучу почты, и заиграл свою неизменную мелодию костяных клавиш.

— Садись-ка на землю! Это минут на сорок. Одноразовый пропуск тут как переход мексиканской границы без паспорта. Первое, что тебе предстоит сделать как новому резиденту Майнард это пробить мне постоянный пропуск на базу. С таким просто заезжаешь в ворота и всё.

У меня внутри все вздрогнуло. Для человека который только вчера волей случая забрал из ментуры новенький паспорт джамахирии провалявшийся там дней десять, это задание звучало почти невыполнимым. Печати и бланки вызывают у меня острое желание их сжечь на столе прямо перед чиновниками, наблюдая, как они будут меняться в лице. Вот, например сейчас — гляньте только! Ворота перегораживают дорогу на Базу, но забора-то вокруг них совсем НЕТ! Все что вам нужно это не пропуск, а свежий, незамыленный подзаконными актами взгляд на суть вещей.

Если научиться видеть картинку целиком, без зашоренных узколобых правильных понятий, которые нам тщательно, вместе с оспой привили в детстве, то при удачном раскладе вы даже сможете стать новым юртбаши. Или наполеоном из шестой палаты. Это уж как карта ляжет. Всё — только на свой страх и риск. Вы вовсе не гагарины, поэтому если вздумаете самостоятельно слетать на орбиту без печати и подписи академика Королева, никто не станет перед вами выстреливать в пространство несчастными собаками. Будьте готовы к пиковым перегрузкам. Или тихо топайте как все — в ворота посреди чистого поля. Но имейте в виду, что широкие ворота часто могут привести на мясокомбинат.

* * *

Наконец, капитан Турпищев, жгучий усач и баловень ханабадских дам, привез нам пропуска размером с пол листа формата А4. С ним приехало два худосочных солдата-срочника с автоматическими мушкетонами. Нас загнали в старенький пазик с военными номерами, и у меня возникло дежавю будто сейчас всех погонят этапом во глубину сибирских руд.

Пазик следовал очень медленно с постоянными зигзагами: на пути с обеих сторон были густо расставлены бетонные плиты. Это было сделано, я полагаю, чтобы основные ворота базы нельзя было с разгону протаранить. Бетоные плиты были свеженькие и явно появились здесь совсем недавно, вместе с американцами. Советские лётчики, а позже и бравые узбекские ВВС, очевидно, нападения на базу совсем не ожидали. Как я вскоре, выяснил читая тимуровские стенгазеты в узбекском штабе, Ханабад находится в самом конце важной железнодорожной линии, связывающей Карши с европейской частью России. Кроме того, взлётно-посадочная полоса способна принять практически любое воздушное судно — от шустрого истребителя до тяжеленых грузовиков и летающих заправщиков.

Мы медленно подъехали ко второму узбекскому КПП. Здесь уже все выглядело гораздо серьёзней, чем просто ворота посреди поля. Пазик остановился на ямой, типа тех, что используются для шмона в колонии строгого режима. Один юркий зеленый солдатик забегал вокруг с зеркалом на телескопической ручке (явно американского производства) осматривая дно. Двое других ввалились в салон с мушкетонами наперевес и начали проверять наши свеженькие одноразовые пропуска. Переться обоим в салон с оружием было, нам мой взгляд, глупо, потому что будь он заполнен не местными бизнесманами, а озлобленными бывшими зеками, отобрать мушкеты и взять зелёных в заложники не составило бы особого труда.

Простояв на блок-посте еще минут десять, автобус медленно пополз вперёд. Дальше начиналась линия укреплений, явно воздвигнутая уже пришельцами.

Территория базы была окружена плотным кольцом длинных сорокафутовых морских контейнеров, установленных друг на дружку в два ряда. Эта техника походила на старый ковбойский трюк «circling the wagons», которое использовали покорители дикого Запада. Когда нападали индейцы, все вагончики каравана выстраивались в круг и ковбои палили из полученного укрепления. Решение было гениальным по простоте — доставить оборудование базы в морских контейнерах, а потом, забив прочные стальные контейнеры под завязку мешками с песком, выстроить из них двухэтажную стену-кольцо. На контейнерах был изображен стилизованный орёл с огромными плосками крыльями — логотип фирмы америкэн президент лайнз. Орёл настолько походил на шеврон немецкого вермахта, что захватывало дух. Казалось, будто попал на съёмки фантастического фильма про то, как в войне победили немцы.

Американский блок-пост находился за небольшим поворотом и это многократно усиливало эффект. Пазик повернул и буквально уткнулся в два желтых бронированных хамви полевой жандармерии. В жизни они гораздо недружелюбней, чем в кино.

Один из хамви сразу же радостно оживился и развернул турель с крупнокалиберным пулемётом прямо на наш автобус. Калибр был таков, что вряд ли можно было бы спастись даже лёжа на полу автобуса. Две коротких очереди и от нас осталась бы только светлая память.

Солдаты полевой жандармерии не повторяли ошибок узбекских колег. Никто из них в автобус не сунулся. Хотя экипированы они были что-надо и в случае чего, продержали бы КПП довольно долгое время.

Автобус дальше не пустили. Выстроив нас гуськом (оставалось посадить на корточки, если действовать как совковое ВВ с зэками) нас позволили обнюхать грозной крепкой овчарке. На собаке было накинуто подобие камуфляжной конской попоны с официальным литературным названием базы К2 — Кэмп Стронгхолд Фридом. Лагерь — оплот свободы.

Несмотря на красивое название про свободу, ощущение того, что снова попал в лагерь было стопроцентным. У жандармов на рукаве была огромная повязка, размером с повязку начинающего сэпэпэшника в Зангиоте. На ней были буквы Эм-Пи — милитари полис — и тот же герб, как на попоне у пса — «Оплот свободы».

Оплотовцы-оккупанты выстроились в ряд и начали нас шмонать. Первый в ряду прозванивал металлоискателем, а второй, натянув синие хирургические перчатки — тискал уже вручную.

Для меня прошедшего тысячи шмонов за время отсидки это интимное действо было настолько привычным, что я даже испытал волну расслабляющей ностальгии — будто домой съездил. Этого нельзя было сказать об остальных гражданах, которые по неопытности начали вести себя как перепуганные мясником овцы, раздражая жандармов и оттягивая время.

Все что вам нужно во время подобного шмона это дружелюбно улыбаться шмонщику как родному, чтобы не вызвать инстинктивной вражды и подозрения. Можно сказать пару слов о хорошей погоде сегодня. Этот кажущийся пустозвон у человеков тот жест, что и миролюбивое виляния хвостом у собак — «что вы, я очень хороший, я даже не собираюсь вас кусать».

Во время шмона нужно подмечать каждую деталь, каждый промах в работе шмонщика, они ведь тоже люди. Приматы пищевой цепочки. Например — не заставил шмонщик разжать вытянутых в стороны кулаков, значит потенциально можно прятать в потном кулачке контрабанду. Не заставил снять кепчонку — значит потащим груза прямо на голове. Количество жандармов на кпп ограничено несколькими сменами — тремя, может четыремя. Выберите в каждой смене «своего» — вам подскажет интуиция — самого приятного или приятную на первый взгляд особь. Подружитесь на тонком уровне дружелюбных взглядов и жестов, сделайте так, чтобы он расслаблялся, шмоная вас, будто это не работа, а перерыв. Потом с разговоров о погоде переходите в разведку боем. Узнайте успела ли сегодня его тетушка ширнуться инсулином или все-таки впала в криз. Угощайте

противника всякой мелочевкой, которую язык не повернется назвать взяткой — жвачкой, сигаретой, холодной водой или брелоком с Амуром Тимуром и его домашним животным.

Помните, вы сталкер, связь между двумя мирами, проводник через Портал. Если бы Иоанну Богослову удалось протащить из экскурсии к ангелам хоть какие артефакты, книга его дерзких откровенней перешла бы из раздела «Религия» в раздел «Наука».

Просочившись сквозь синие пальцы шмона американской полевой жандармерии, мы снова выстроились в очередь уже в другой вагончик. Вернее даже не вагончик, а покрашенный в желтые цвета американской пустынной униформы морской контейнер, в котором аккуратно вырезали окна и двери. Позади вагончика висели плакаты с лаконичной надписью «Off limits». Я, такой великий специалист по английскому, совсем и не понял тогда, что же вместе означают эти два слова. Смысл каждого слова по отдельности мне хорошо известен, а вот вместе — сломал мозг.

Теперь предстояло сдать узбекский пропуск, напечатанный на дешёвой жёлтой бумаге и получить американский — литерный, закатанный в пластик нашейный значок. У американцев в будке была заготовлена целая куча таких разноцветных бейджиков. Стоя в очереди, я продолжал потихоньку наблюдать нравы шмонщиков. К моему ужасу и разочарованию, я почти не слова не понимал из тех фраз, которыми перебрасывались оккупанты базы. От злости на себя я впился ногтями в ничем неповинные ладони.

На площадку для обыска выкатился старинный зилок с унылыми рабочими в кузове. На борту зилка неровными буквами было выведено «Ёшлик фирмаси» — фирма Юность. Не смотря на поэтическое название, казалось грузовик вот-вот развалится. У самих пассажиров, вяло перепрыгивающих борта был измождённый вид галерных рабов. Одеты они были крайне скудно Поверх акриловых турецких свитеров были натянуты мятые пиджаки. Почти все поголовно были в сапогах или калошах. Головные уборы у них были двух типов — тюбетейки или национальные вязанные шапочки-найки. В их глазах сквозил естесвенный ужас перед пришельцами. Это были генетически придавленные властью акакии акакиевичи, которые помнят на своих плечах нагайку Амура Темура.

Жандармы быстро разбили акакиев на три колоны и принялись потрошить. Во время разворота у старого грузовика, что-то громко хрустнуло внутри и он заглох. Но перед тем как заглохнуть, он совершил подвиг разведчика — из выхлопной трубы грузовичка вылетело пламя и раздался резкий сухой выстрел.

Реакция пришельцев была мгновенной — хаммеры немедленно запустили двигатели и откатились задом метров на двадцать-тридцать, взяв на прицел всю стоящую тут публику. Сами жандармы спрятались за бронированные задницы машин и тоже взяли нас на прицел.

Один из жандармов заорал на оторопевших акакий акакиевичей: «Лэй даун он да граунд, нааау!»

Узбеки никак не проиреагировали и это, очевидно, обозлило жандарма, усмотревшего в их действиях протест. Тогда он вскинул винтовку-бластер и шарахнул на их головами короткую очередь.

Как и любой переводчик, давший клятву Гиппократа — переводить везде, где требуется, я заорал узбекам — «Ложитесь на землю!»

Жандарм который только что стрелял, подскочил ко мне с винтовкой на перевес. Он был выше меня раза в два и шире в плечах. Из бластера остро пахло горячей ружейной смазкой. Он ткнул меня в грудь ручищей в перчатке с пластиковыми протекторами и заорал прямо в ухо:

— Ю спик инглиш?

По его интонации можно было догадаться, что скорее всего он хотел сказать: «Следующая очередь — твоя, если не завалишь хлебало».

Мне на выручку выступил сам Ван Эппс, Донован. На своем прекрасном принстонском выговоре, на котором в США говорят сенаторы, генералы и менеджеры высшего звена он с улыбкой сказал:

— Ай спик инглиш. Лет аз ол тэйк ит иизи!

Присутствие белого гражданина сразу успокоило тестостеронового жандарма.

— Вы не могли бы объяснить идиоту-водителю, что если он сейчас же не уберёт свою рухлядь с КПП, я его инсенерирую!

Шкипер мягко попросил водителя уехать с КПП. Водитель поклонился Эппсу и взмок. Мотор ни как не заводился. Некоторые из пассажиров грузовичка встали из пыли, видимо намереваясь его толкнуть. Похоже их и ранее использовали в качестве колёсного привода.

Несанкционированное восстание узбеков из праха снова бросило жандарма в истерику. Он стал толкать несчастных акакий акакиевичей мордой на землю. Яростными пинками жёлтых армейских ботинок жандарм раздвигал им ноги.

Остальные американцы целили в нас из-за хамви. Один из них заорал нервному жандарму:

— Эй, Камбоджа! Хорош скакать на линии огня. Давай к нам, я уже вызвал погрузчик!

Эту команду отдал высоченный негр, похожий на стероидного Уилла Смита с сержантскими нашивками на рукаве. Прапорщиков в американской армии нет, но дикого количества разновидностей сержантов хоть отбавляй.

Буквально минут через семь из облака пыли возник мамонтообразный погрузчик, которыми в порту ворочают контейнеры. Не особо заботясь о грузовичке, он легко его подхватил своими стальными бивнями, отвёз метров на триста в сторону выезда, да и сбросил там на обочину тракта.

— Чего же это они у вас такие нервные? Тихо спросил я Эппса.

— Они же солдаты. Солдаты бывают или нервные или мёртвые. Ты ещё полицейских американских не видел. У нас в штатах у населения полно оружия. Человек имеет право себя защищать. Так вот, копов в свое время постреляли немерено. Поэтому они у нас никогда не кричат: «стой, стрелять буду!» и не палят в воздух. Сразу, без предупреждения в верхнюю часть туловища специальным полицейским. Вот такие у нас все нервные!

* * *

Прошло два часа с тех пор как мы подъехали к базе на такси до того момента как удалось убедить всех, что мы гости майора Гудмана из контрактного отдела, повесить на шею пропуск, и шагнуть на территорию Оплота Свободы.

Переход сквозь КПП на американский лэнд действительно сродни пересечению мексиканской границы. Из хлопковых полей украшенных мантрой юртбаши и Амура Темура — «Куч адолат до дыр», ты переводишь дыхание уже в самой настоящей Америке.

Воздух свободы в К2 отдавал соляркой от работающих на износ генераторов. КПП хватало и внутри. Это были межсекторные пропускники, где людей сортировали по цвету пропуска. Вместо жёлтого кирпича дороги были выложены неместным крупным серым гравием с очень неуютными острыми углами. Углы чувствовались даже сквозь толстую подошву ботинок.

Жители-оккупанты проезжали мимо нас, обдавая пылью. Эппс бодро маршировал по острым каменюкам будто Петр Первый на амстердамских верфях. Я еле поспевал следом и крутил головой, как оглашённый. Каждая обгоняющая нас машина была иномаркой, да еще и такой каких и в Москве-то не часто увидишь. Желто-пыльные военные грузовики, фордовские пикапы, тракоры джон дир и хамви, хамви, хамви. Меня охватил детский восторг, хотелось приплясовать на камнях и петь:

Мы в город Изумрудный

Идём дорогой трудной,

Идём дорогой трудной,

Дорогой не прямой.

Заветных три желания,

Исполнит мудрый Гудман…

Эппсу передался мой восторг:

— Шикарно, правда? Сколько блестящих возможностей! Деньги прямо под ногами! Кстати, ты обратил внимание на то что даже гравий тут неместный?

— Я не специалист, но такого помола не видел никогда.

— Вот именно! Пентагон не считает монеты. Все заняты поимкой Усамы бен Ладена. Никакой торг здесь неуместен. Вояки привезли с собой и гравий, и электричество и даже одноразовые туалеты. Это же верх расточительства — везти в джумахирию немецкий автобанновый гравий. Наша с тобой задача угадать чего им захочется нэкст, найти дешевый местный аналог, впарить по американским ценам и…

— И?

— Один серьёзный контракт и я сразу поеду скуба дайвинг на Бахамаз, а ты… а тебе я куплю Джигули!

* * *

Первая остановка по дороге к мудрому Гудману была в местном магазине военторга «Пи Экс». Пи Эксом в Ханабаде служил двойной ряд палаток объединённых посередине на манер буквы «Н». Внутри были полки с товаром, который можно отыскать в среднем руки американском супермаркете. Теперь-то я понял откуда Ван Эппс доставал свой поп тартс. Все заложенное во мне с поздних советских времён джинсово-потребительское жлобство возопило к полкам: «Осанна! Осанна! Американа!»

Нельзя сказать, чтобы в ташкентских магазинах в то время были перепады с товарами широкого народного потребления. Но тут-та все было чиста американское! Я моментально потерял человеческий облик и учащённо задышал. Магазин Пи Экс был великолепен. Напрягало только, что все покупатели и даже продавцы были одеты в ту же страшную форму, что и зловредный жандарм Камбоджа. Хотя никто в пи эксе не был вооружен, теперь я относился к ним с долей опаски. Свежи еще были воспоминания о молниеносной расправе над злосчастными акакий акакиевичеми из фирмы Ёшлик.

Напрягало также и присутствие шкипера. Неудобно было при нем упасть тут на колени, и, обсыпая голову товарами американского потребления, воспеть хвалу господу нашему. Я дал тогда себе твёрдое слово — как только смогу нырять на базу каждый день, а я обязательно, слышите, обязательно смогу нырять в этот оплот свободы и частной инициативы каждый день, то в Пи Экс буду ходить как в ашрам.

Не знаю пока насчёт свободы и демократии, но джинсы у американцев что надо. И рюкзак я себе куплю, настоящий, офицерский. Такой прочный. И плейер, слышите? Обязательно волшебный плейер-чародей! Хотя электроника тут у них вся на 110 вольт и с каким-то обрубком вместо нормальной советской вилки. Ну, черевики как у натовского солдата — лёгкие, как шерстяные носки, прочные, водонепроницаемые и с подошвой под местный пыточный гравий.

Я позволил себе пачку настоящих американских мальборо, страшно стесняясь своего акцента и даже самого присутствия в этом храме потребления, ведь я не принадлежал к нему по праву рождения или военной формы. Примазался к великому, шарлатан.

Ван Эппс выспрашивал все какого-то Марка, который был нужен нам по делу. Когда я отходил от кассы, обалдело рассматривая истинные мальборо и охапку малоходовых у нас долларовых купюр с американской мелочью, портал вдруг явил ещё одно чудо пространсвенно-временной пенетрации.

Я толком не привык быть на территории Соединенных Штатов, зажатой по периметру хлопковыми полями, как вдруг, откуда не возьмись в храме Пи Экс появились реальные афганцы! Самые настоящие, будто сошедшие с фотографий Саида Аюб Хана сделанных на торжественном выпуске школы по подготовки боевиков имени Халида ибн Валида. Сюрреализм лагеря Оплот Свободы все больше походил на страшную детскую забаву джуманджи. Он таил в себе целую кучу аномальных магических явлений, неожиданно возникавших и растворявшихся прямо в терпком воздухе ля соляр.

Бородатые афганцы ворвались в Пи Экс как ватага беглых школьников. Похоже, они уже не раз проходили сквозь портал матрицы, потому что ориентировались среди полок с изумительной лёгкостью. В основном их интересовали кукурузные чипсы и круглые жестянки с жевательным табаком. Набив корзинки, террористы ринулись на кассу.

Один из моджахеддинов, вдруг задрал полы платья и вытянул из кармана шальваров пластиковую карточку Америкэн Экспресс Платинум. Продавец, очевидно ловко скрывая своё удивление вежливо попросил у афганца аусвайс. Полевой командир рванул на груди рубаху и показал ему свой ID. Это был не галимый кусочек цветной бумаги, как у нас с Доном, а настоящая пентантагоновская грин карта — милитари айди. О сколько раз в ближайшее время я с тайными вздохами вожделения буду смотреть на подобные кусочки пластика причисляющие владельца к самой сильной и агрессивной армии в нашей Галактике. С такими никакой шмон или Камбоджа не страшен. Он даже честь отдаст.

Откуда, черт возьми, тут взялись афганцы с америкэн экспрессом и военными билетами регулярной армии США? Как молодая туповатая собака, которую впервые взяли на охоту и она совершенно обалдела от впечатлений и запахов, я преданно и вопросительно глянул на шкипера.

Ван Эппс широко улыбнулся и обратился ко мне по-русски, чтобы в пи эксе никто не понял:

— Нормальный ход. Это Спешиал Форсиз, Шурик. Спецназ. Я сам обалдел, когда их штучки впервые увидел. Хеллоуины ходячие. Не стоит, однако, об этом болтать за пределами базы. А то нас просто перестанут пускать в приличные дома.

Услышав русскую речь, один из муджахедов быстро обернулся, подмигнул нам и сказал, почти без акцента:

— Привет, пацаны!

* * *

Марка мы обнаружили позади магазина. Собрав вверенных ему джумахирией акакиевичей, он делал перекличку, как красноармеец Федор Иванович Сухов перед гаремом Абдуллы:

Нилюфар!

Дилором!

Нодыр!

Любат!

Джерри!

Я сразу отметил, что контингент был более высокосортный, чем акакиевичи из грузовичка Ёшлик. Провинциальная элита джумахирии — парочка школьных учителей английского из Карши, студенты и абитуры из близлежайшей Бухары, которых привлёк заработок в К2.

Ребятишки были уже не такие ошарашенные, как я в свой первый день. Я ощутил укол зависти наблюдая за ними. Они болтали с этим затянутым в камуфляж полубогом Марком как с равным!

Дискуссия была классическим образцом вечного недопонимания между Востоком и Западом. Налицо были вечные переводчиков волей ремесла застрявших в аккурат посередине портала. Те из гарема, кто не рубил толком по-английски и отсюда избежал влияния этой жёсткой рыночной культуры, засыпали Марка вопросами, которые переводчики перекладывали в понятный Марку фонетический поток.

Переводчики по неопытности страдали от мысли, что Марк, не дай бох, подумает, будто глупые вопросы исходят от них, талмачей. Или, упаси господи, решит, что переводчики в тайне согласны с вопрошающими.

— Ну объясни ему, втолкуй, какая разница если расстояние между коробками на полках больше чем полдюйма? Кого волнует, если коробка стоит лицом к покупателю или боком? Подумаешь, нет ценника! На кассе и узнают, чего? Укладываем товар, укладываем — а эти, блин, бум бум, все перевернут и уходят. Опять значит укладывать? А почему туалетная бумага обязательно должна быть рядом с пакетами для мусора? Да какая разница, блин! Кто вообще придумал что должно лежать на верхней полке, что на средней, а что нанижней! Ерундистика, роботы эти твои американцы! Тупые роботы! Ведь магазинов вообще больше нет на базе! И так будут покупать как миленькие, никуда не денутся!

Последнюю фразу крикуна с неузбекским именем Джерри, однако одетого в национальный костюм джамахирии — адидас, гарем встретил продолжительными аплодисментами. Марк мягко увещевал молодых реформаторов замшелой американской системы:

— Да, вы правы. Глупо мучить себя если рядом нет магазинов и весь рынок наш. Но проблемой раскладки товара в США занимаются целые маркетинговые научно-исследовательские институты. Если солдаты перестанут получать принятые дома стандарты и удобства, они просто начнут жаловаться и Пентагон поменяет компанию-провайдера Пи Экс! Мы с вами останемся не у дел! Ведь это вы нанялись работать в американский магазин, а не я хожу и умоляю о вакансии в узбекском Гастрономе. Существуют какие-то культурные стандарты. Не выкладывать бананы рядом со стиральным порошком это элемент культуры, милостивые государи!

Я чуть не заржал уловив оборот «культурные стандарты» в контексте с бананами и стиральным порошком Тайд. Смех булькнул в горле и заставил Марка обернутся на нас:

— Оу! Миста Донован Ван Эппс, эсквайр! Так, ребятня по местам, быстренько. За работу. У нас тут серьёзный америкэн бизззнессс.

Он обнял шкипера как родного и затараторил:

— Ну, наконец-то! Кажется удалось создать нишу для нашего проекта! Просто отлично — каждый день спрашивают все больше и больше человек. Скоро закрутим тут как Аль Капон! Возьму сразу ящиков семьдесят, окей?

— Ноуу проблемо, синьор. Сейчас все будет.

Эппс хлопнул меня по плечу — Пойдем, фелла!

Мы снова затопали по гравию и я вспомнил солдатские берцы из Пи Экса. Ходить по зверским немецким камням было приблизительно также, как Русалочке, когда она из-за несчастной любви апгрейднулась с хвоста на человеческие конечности.

Метрах в ста пятидесяти от Пи Экс стоял сорокафутовый морской контейнер с наклейкой Майнард Дайнэмикс Интерпрайзис. Шкипер был похоже на пирата Карибского моря, открывающего сундук мертвеца, когда крутил колесики гаражного кодового замка. Внутри я увидел, то что совсем уж и не ожидал.

Контейнер на две трети был забит пивом Балтика номер Ноль. Пиво было в белых с синим коробках.

— Давай бери, сколько сможешь поднять, фелла. Я только что продал семьдесят ящиков этого чудесного русского напитка.

Дон кряхтя поднял несколько ящиков сам и заклоцал дверь.

— Да! Придется несколько ходок делать. Он достал из кармана мобилу и сказал ей:

— Не забудь купить маленькую тележку для К2!

Пока мы волокли водянистый пивасик, шкипер делился историей успеха:

— В армии США разрешают немного алкоголя — пару стаканов вина или немного пива. Но ВВС строже. Гораздо. В К2 жесткий сухой закон. Народ соскучился не только по эффектам, а просто по вкусу пива и то скучает. И тут Майнард Дайнэмикс с местным, ну, почти местным Балтика Зеро! Каково? Давай, давай не отставай, у нас ещё кроме борьбы с сухим проибишеном дела есть. Гудману я тебя просто обязан представить.

Перетаскав тяжеленную бультику в Пи Экс, мы откланялись, а Марк отсыпал нам на прощание несколько сот баксов. Похоже нулевая Балтика стоила в Оплоте свободы почти как пятнадцатилетний вискарь в дьюти фри. Шкипер помахал у меня перед носом баксами, да так близко, что я ощутил их неповторимый запах.

— Вот! Видал? Иззи кэш. Сегодня же куплю тебе квартиру в Карши.

3.17

Следующая остановка была во дворце доброго Гудмана — волшебника изумрудного города в который привела дорога из немецкого гравия. Интересно, как по-немецки гравий? Какой нибудь грёбенкаменьгешлоссенболенноген? Ноги хоть отвинти и выброси.

Дворцом Гудмана оказался штаб лагеря Оплот Свободы. Справа стоял грузовичок с загадочной будкой и урчал дизельным мотором. Урчание дизеля это вечный саундтрэк К2.

Иногда к нему примешиваются движки американских самолетов — удивительно тихие по сравнению с нашими гражданскими. Иногда, когда у узбеков прорывается керосин они с грохотом запускают свои сушки и бегут следом за самолетом, кидая в воздух шапки.

У входа в штаб Ван Эппс кивнул мне на грузовичок и сказал:

— Глянь-ка на мобилу

Мобила была в порядке только шкала приёма с нее исчезла совершенно. Та же самая участь постигла и мобилу шкипера.

— Грузовичок?

С некоторым восхищением спросил я

— То-то!

Эппс был так горд будто это он усилием воли подавил сигнал сотовой связи. В штаб нас не пустили — не вышли цветом пропуска. Это за пределами нашего уровня допуска. Off limits.

Чтобы пройти дальше мы должны были дожидаться эскорт — дежурного по штабу сержанта, который конвоирует нас именно туда, куда мы хотим попасть. Хотя мобилы и так не работали их у нас все равно отобрали. Потом тщательно и долго прозванивали наши туловища металлоискателями Гаррет.

Приятно пахнущий кофе и одеколоном Фаренгейт офицер проводил нас к доброму Гудману. От Эппса я знал, что Гудман майор и вот эти дубовые звездочки майора я сразу постарался запомнить. Еще по колонии строгого режима я знал — майоров лучше всех знать в лицо, их обычно немного и подплывать к ним опасно, как к акулам на Магу-Магу.

Гудман совершенно не походил на одного из таких майоров. Это был толстенький, низкорослый абсолютно гражданский человек волею аль Каиды втиснутый в камуфляж. Внешне Гудман напоминал актера театра и кино Михаила Светина и светился добротой. Добрый Гудман, чего тут уж добавить?

На стене рубки майора Гудмана висела карта в чётких деталях показывающая джамахирию, Афганистан и часть Пакистана. Заметив мой неподдельный интерес к карте, майор, с извиняющимся видом задернул на ней специальную шторку, типа той что закрывает иллюминатор в пассажирском самолете.

На столе все середине комнаты стояла игрушка Гудмана — детальная модель базы К2 из серых кубиков. В них добрый Гудман и игрался, когда припёрлись мы с Доном. Нельзя сказать, что майор сильно нам обрадовался. Он глянул на шкипера скорее как глянули бы на безумного прожектёра:

— Ну и как успехи, мистер Эппс? Вы получили лицензию от Бургер Кинга? Будем мы наконец в этой глуши лакомится хорошим вуд грил бургером?

— У меня две новости, дорогой майор. Да — бургерам быть, и нет — это будет не бургер кинги. Они, понимаете ли еще работают над своей маркетинговой стратегией в Станах. За лицензию Бургер Кинг хотят депозит в один миллион долларов. На эти деньги я решил основать собственную сеть!

— Собственную сеть? Что вы говорите! Гамбургерные?

— Да. Фаст фуд с безалкогольным пивом Балтика Зеро! Назову его «Усамин Жаркий Грилль». На логотипе будут горящие башни-близнецы!

— Ценю ваш юмор, мистер Эппс. Но с названием я бы так не горячился. В Пентагоне не очень-то с чувством юмора. Хотя идея превосходная. Сделать сеть только для американских баз в Станах. Усамин чикен грилль, хахаха!

Гудман хлопнулся на колени и вытащил из шкафа, из-под вороха чертежей две книги, каждая толщиной в библию. Судя по нежности, с которой он с фолиантами обращался, писания были из разряда священных.

— Вот полистайте на досуге.

Гудман брякнул книги подняв облако пыли.

— Это гражданский и военный строительный кодексы. Пригодится, когда будете готовить проект гамбургерной на утверждение. Самое главное, не забутьте предусмотреть подъездные пути и удобства для инвалидов.

— Инвалидов?

Шкипер оторопело глянул на Гудмана

— Не знал, что тут у нас воюют инвалиды

— Слава богу, инвалидов нет. Но вы же знаете наш дуралекс самый дуралексовый в мире, мистер Эппс.

Эппс улыбнулся. Майор отошел к своему Лего всем видом показывая, что аудиенция закончилась. Он даже спросил:

— Что нибудь еще, мистер Эппс?

— Да-да! От меня не укрылось, что питьевая вода для личного состава приобретается у фирмы Нестле и ее везут сюда из Рамштайна, Германия. Мне это кажется эксессом. Я обнаружил под Ташкентом отличную артезианскую скважину, а в самом городе есть возможность прикупить заводик по производству пластиковой тары. Воду можно назвать «Голубой Кристал аль Каед». Представляете такой брэнд: на стикере изображен пророк Мухамед и слоган: «Кошерная водица прямо из чресел святого пророка»

Майор и Эппс опять загрохотали веселым смехом здоровых жизнерадостных людей.

— Отличная мысль, мой друг. Привезите образцы воды и пластика на нашу следующую встречу. кошерной водице придется слетать в Вашингтон. А для стикера пойдет и «Оплот Свободы». Дёшево и сердито. Ещё вопросы?

— Нет, это пока все дорогой майор. Пожалуйста не забывайте добавлять мою электронную почту в рассылку контрактного отдела.

— Безусловно.

Майор вдруг обернулся ко мне и спросил

— А у вас, мистер резидент, есть ко мне вопросы?

Я вздрогнул, набрался наглости и спросил указывая на кубики:

— А вон те трёхэтажные здания на макете — я их на базе не видел?

— Это план застройки К2 до 2025 года. Может быть именно вы с господином Эппсом нам эти здания и построите. Нужно просто выиграть тендер.

Тут вмешался Эппс:

— И я об этом! Пожалуйста не забывайте добавлять в рассылку. Я не смог скрыть удивления:

— До 2025 года? Вы считаете война с Аль Каедой продлится так долго?

— Давай-те отставим в сторону геополитику. До свидания, дорогие друзья! Вас сейчас проводят.

* * *

Мы убрались с базы мне стало немного грустно. Все вокруг теперь выглядело совершенно черно-белым и унылым. Карши не оставляли впечатления Лас Вегаса и ранее, но теперь, после прохождения через Портал, он стал похож на Нагасаки после удара фэт боя. Шкипер сразу засобирался домой — в Ташкент. Мне же предстояло остаться в Нагасаки и торговать тут пивом Балтика Зеро.

Дон позвонил бывшему хозяину своей квартиры, явно местному воротиле недвижимого имущества и через полтора часа у меня уже была своя двухкомнатная квартира прямо рядом с каршинским аналогом Красной Площади.

Я с грустью посадил босса в такси и поплёлся в Имеджин. Отъехав метров на пятьдесят анексия остановилась и засвистела на реверсе. Окно пустилось вниз и Дон крикнул:

— Бостонское чаепитие!

— Чего?

Бостонское чаепитие! 1773 — это код от контейнера с Балтикой! Историю учи, Шурик. И это

— сразу сейчас прими душ — через сорок минут в городе до утра отключат горячую воду!

После этого анексия рванула в сторону цивилизации.

* * *

Разговор с Анной получился коротким и злым. Она ничего и слышать не хотела о Каршах. Ни за какие коврижки. Мои рассказы о магическом портале и возможностях она пропустила мимо ушей. Я все равно пообещал снять ей квартиру в Ташкете с первой же зарплаты — в конце концов она подобрала меня на улице и я многим был ей обязан. А там может и уговорю.

В расстроенных чуствах и с больными ногами я быстро набрался в Имеджине вездесущей Балтикой. Правда, теперь это был номер девять. Бультика а ля ёрш. Вид у меня бормочещего себе под нос обвинения в адрес Анны был должно быть лузерский, как у Акакиевича. Юбочке стало меня жаль, потому что обслуживала она меня в тот вечер как родная мама. После шестого раунда Балтицы я спросил не хочет ли она чего макнуть сама и до скольки у нее вообще тут смена.

Она хотела.

Когда все пьяное пыхтение было позади и мы с Юбочкой плотно втиснулись в подаренный шкипером китайский спальный мешок прямо на полу моей новой квартиры, позвонила Анна.

— Я может еще надумаю…

Пообещала она.

Без штанов прижатый мешком к Юбочке, я почуствовал себя глупо:

— Анна, я перезвоню. Я тут не один.

— Не один? А! Ну да… Упаковщица номер девять? Понятно. Перезвони, как кончишь.

* * *

Как и обещал Ван Эппс мой первый в жизни компьютер прибыл прямо из Штатов ровно через долгих пять дней.

К тому времени я, как шальной сперматозоид, облазил на базе каждый уголок, в который можно было проникнуть с моим лоховским типом пропуска. Уголков, увы, оказалось не так уж много — почта, небольшая парковка перед жандармерией, душевые, наполовину состоящие из вагончика с гидроустановкой и палаток с просторными кабинками, ароматно пахнущая горьким американским кофе столовая, вожделенный магазин пи экс и шумный гараж. Гараж расположился в бывшем советском подземном ангаре.

Днём мог прилететь один — другой борт из немецкого Рамштайна или штатов. База напоминала сонный провинциальный американский городок. Днём на Афганом летать никто не решался. У талибанов остались еще стингеры, которыми их щедро одаривали во время советской оккупации сами же энергичные американские сенаторы. Оружие всегда действует по чётким понятиям расписанных еще великим Чеховым. И если оно сделано для уничтожения воздушного судна, оно не задумывается о той символике, которую люди изображают на крыльях. Лети с приветом, вернись с ответом.

Чтобы наблюдать ночную активность портала достаточно было прогуляться по вечернему Карши. Освещённые по ночам улицы — эту непростительную роскошь город утратил вместе с СССР. Веерные отключения света по целым районам города и горячая вода два раза в сутки по два часа были местной нормой жизни. Спокойными вечерами, когда удавалось открутится от прилипчивой Юбочки и миссионерского секса, можно было сидеть на скамейке у памятника вождю пролетариата, болтать в бесплатные сотовые часы с Анной и смотреть в чёрное степное небо. Самолёты по ночам не просто летали, они пёрли как немец под Москвой. Их выдавал низкий торжественный гул.

С появлением же первых лучей солнца, как войско Дракулы, баклажанообразные, выкрашеные серой краской-невидимкой борты, мирно выстраивались на стоянках и делали совершенно невинные лица. Аэродромная обслуга водомётами смывала пух с их чумазых рыл.

* * *

Почта лагеря Оплот Свободы была настоящим отделением USPS — американской государственной почтовой службы. Отделение располагалось в большой палатке разделённой на секции перегородками из толстой дюймовой фанеры.

Как человек ничего толком не умеющий делать руками, я искренне восхищался штукам, которые американские плотники выделывали из обычной фанеры. Каждый вход-подъезд в палатку или многочисленные беседки для курения выпиленные из фирменной фанеры выглядели как ротонды декораций к пьесе «Три сестры». В самом большом отсеке почты громоздился бар-перегородка, за которой стояли трое одетых в солдатскую форму клерков. За спиной клерков-крепышей висело плоское черное табло, которое показывало время в разных часовых поясах, где находились американские военные базы. Первые часы были помечены «Зулу», вторые — «К2», третьи «Германия», потом «Афганистан», и еще двое часов показывающих американское время на восточном и западном побережьях. Ожидая очереди, я все пытался понять, что это за «зулу» за такое, пока во мне не проснулся троечник по географии и напомнил о существовании нулевого меридиана. «Зулу» это по-военному Гринвич.

Предъявив паспорт фукаро великой джамахирии, я отцепил две тяжеленные коробки — монитор и туловище компа. Без вопросов. Никакой тебе таможни, деклараций о независимости, товарно-транспортных накладных или прочих пережитков кровавого царского режима.

Плоских мониторов в те времена и в почти небыло, а если и были то малюсенькие и нестерпимо дорогие. Мои чёртовы коробки весили, наверное, целую тонну. А тележку для К2 Ван Эппс так пока и не купил.

Как запасливый хомяк-тихоня, я потянул коробки в норку на своём горбу. Должен вам признаться американское изобилие оплота свободы разбудило во мне неприглядную черту местечкового куркуля. Хотелось забрать даже пустые пакеты от саморазогревающихся солдатских сухпайков.

Подхватив одну коробку я делал с ней шагов двадцать, нежно опускал дубликат бесценного груза на землю и возвращался за второй. Моей. Такими марш-бросочками по моими расчётам я должен был успеть отчалить с базы до её закрытия в 22.00 или как говорят в армии «туони ту хандред».

Подумать только — если бы не шейх Усама бен Ладен не видать мне компьютера, как своих ушей. У каждой тучи есть подкладка из блестящего серебра. Ура, товарищи! Спешу выслать вам наш пролетарский Алаххуакбар!

— А знаешь на кого ты похож со стороны?

Я так и застыл с коробкой, оторопев, что прямо ко мне из бронированной форточки Хамви обращается американский военный — в званиях я тогда не разбирался напрочь. Руки по вбитой лагерной привычке тут же сами рванулись к голове — резко снять головной убор перед «гражданином ачальником».

— Доброго денёчка, сэр. Кого я напоминаю, сэр?

На лице я включил самую подобострастную и подхалимскую улыбку из моего разнообразного арсенала социальной инженерии.

— Навозного жука, который катит впереди свой мякиш… Садись давай, фела, подброшу до седьмого чек-пойнта! Мог бы до дома — только нельзя нам пока выезжать с техникой.

Я живо в красках представил, как подъезжаю к Имеджину на военно-полевом хамви с пулеметной турелью, и как каршинцы падают ниц и устилают мой путь ветками цветущей сакуры.

Так я познакомился Джейком Алонсо — наполовину поляком наполовину филипинцем из Детройта. Америка это место где, как в старых фантастических романах о покорителях космоса, можно встретить совершенно неожиданную смесь самых географически отдалённых пород человековых… Бирки у с фамилиями солдат К2 были похожи на бирке членов ООН. Ковальский, Перез, МакЛинток, Аль-Джаббори, Бабулис, Штерн, Саркисян. В контрактном была даже одна с русской фамилией. Я её по глазам приметил, потом уже бирку срисовал. У русских другой взгляд. Поймёте сами за границей. Кажется Поликарпова или Поликарбонатова — не суть. Видимо уехала с брежневской волной, натурализовалась до статуса римской гражданки и теперь зарабатывает хорошую пенсию. Общения с местными бывшая русская тщательно избегала. Наверное — инструкции. Или просто боялась, что мы начнём клянчить найки из пиэкса.

Помнится позавидовал тогда Поликарповой — рвануть в штаты, а потом вернуться в Ташкент в удобной американской военной форме. Чтоб ни один скот-участковый даже глаз не поднимал.

Как выяснилось почти уже у самого седьмого чек-пойнта, ехал конкистадор Афганистана тогда мимо на грозно выглядевшем хамви, совсем не случайно. Джейк продемонстрировал мне с жутким акцентом заложенный в него чертовой польской бабушкой: «Як ще маш». Наверное думал, что польский, узбекский и русский это все диалекты одного малопонятного метаязыка варваров. Увидев, что я не таю от «як ще маша», филипинский поляк провел быструю разводку боем:

— А рыжий оставил тебе код от контейнерного замка?

— Какой рыжий?

— Рыжий Ван Эппс. Он ведь оставил тебе кодовую комбинацию от контейнера с Балтикой Зеро, ведь правда?

Я чуть сходу не бацнул ему про дату Бостонского чаепития — хотелось впечатлить нового знакомца глубокими знаниями истории США и вообще — английского.

Только чудо остановило меня и я не выложил ему военной тайны Донована Ван Эппса. Тайны Балтики. Филосовского камня заключенного в морской контейнер. Благодаря пенному напитку я, без особых усилий приступил к тому, чем и должен был заниматься наш резидент на американской военной базе — вербовке ценной агентуры.

— Ты мне и сможешь помочь, дорогой дружище Алекс! Онли ю. Я тебе за это выполню три желания. В разумных рамках, разумеется.

Алонсо хитренько улыбнулся, подмигнул и продолжал:

— Джуди скоро переводят из К2 в чёртов Баграм. Это жуткий даунгрейд, Алекс. Еще хуже, чем у меня — меня перебросили сюда из нежного Омана моей мечты. Оман это рай, Алекс-бой, Оман это Эдем! А вот Баграм по сравнению с Карши это полнейшая жопа. Душевые гавно, вода вечно еле тёплая, жрачка гавно, там ведь нет Браун энд Рут, там просто армейский повар-мудак, магазин пиэкс гавно, палатка малюсенькая, очередь как на выезд евреев из Египта, да еще и война блин идёт, мины, камидкадзе скрещенные с шахидами — ну полное гавно, одним словом, бро. Помочь бы девчонке, а?

— А кто она, эта Джуди?

— Как истинный джентльмен, я не могу тебе этого открыть. Не мой секрет. И вообще — добрый Самаритянин не спрашивал ни у кого драйверз лайсенс — он просто помогал, так? Ты, что, в доброго самаритянина не веришь?

— Верю. У нас даже песня есть про него: «Эх Самара городок, беспокойная я» Ну а я-то чем могу помочь, сэр?

— «Сэр» — это мой отец, а я Джейк, Алекс, просто Джейк — мы ведь с тобой друзья, не так ли? А помочь ты можешь очень даже легко. Ты уже наверное в курсе, что в клятом богом К2 напрочь запрещены все виды секса, кроме классического «соло». Если ближе к телу то Джуди попросила меня сделать ей бэйби. Бэйби. Тогда беременная девочка до упора сможет оставаться в комфортном К2 без риска ссылки в Баграм. Да ещё и нагло уволится до конца исполнения контракта с армией, не потеряв при этом ни единого цента. А сделать настоящего бейби, бро, это не перепихон кролика-квики. Это серьёзная ответственная перед человечеством работа, уловил? Надо выбрать правильный день, правильную позу, да еще и лежать потом полчаса задрав ноги к потолку и вознося мокрые горячие молитвы. Впрочем, технические детали тебя не касаются, сечёшь?

— Секу…

То что мне предлагал Джейк — а именно три сеанса тайного осеменения Джуди в контейнере Майнард Дайнэмикс с Балтикой отдавало примитивным сутенёрством. Кем я только не был, но сутенёром, хотя я был к этому близок проживая в вертепе Веры Петровны, сутенёром мне предстояло стать впервые. Я так и представил как Джейк Алонсо поршневым способом имеет статную самку с крепкими белыми бедрами, а я курю на стрёме снаружи. Охраняю важный для человечества акт репродукции. «Сынок в тебе течет польска крев, мамо зробила тебе в морском контейнере ЭйПиЭл в ходе операции Несокрушимая свобода у самом сердци адской джамахирии!

Да нет, тут не Артурик. Тут это гораздо круче, чем просто торговать Анной, насваем, сигаретами и семечками в ступенчатых отрогах гостиницы Узбекистон.

— Так, что же, Алекс-бойо, по рукам?

Я глянул на собеседника. Это был огромный самец вполне внешне тянущий на мужественного раскаченного голливудского актёра второго плана. А форма! Должен вам заметить, что, скорее всего американские военкоматы, в отличии от наших проводят более тщательный отбор пушечного мяса. Девяносто пять процентов личного состава базы, при чем обоих полов, были замечательным генофондом. Евгеника не евгеника, но войско у США, с тех пор как отменили идиотизм под названием «всеобщая воинская обязанность» — воинство стало отборным.

Огромные сильные мужики и мускулистые ширококостные бабы с пушистыми ресницами делают американскую армию похожей на имперские войска, а не на студенческую массовку для фильма о зверствах Наполеона в Белоруссии.

На рукаве у Джейка была вышита стилизованная молния, проходившая сквозь нашу голубую планету. Почти как половинка от немецкого «СС». Я тогда еще не знал, что это вовсе не карательное подразделение, призванное устроить локальный армагеддон, а самые обычные войска связи. Американские связисты это интернет войска. Поведал мне об этом уже сам Джейк:

— Ну давай, а? По рукам? Ты же себе этот комп волочёшь, не так ли?

— Как бы да. Комп. Осную на нем офис представительства Майнард Дайнэмикс в Кашкадарьинской области. Кашкадарья Дивижн. Я резидент в Каршах.

— Поздравляю. Вот тут в Каршах, я тебе тоже сгожусь. Знаешь, что самое главное в компьютере?

— Ну…наверное процессор? Или хард драйв? По любому — настроить поможешь?

— Самое главное в любом компьютере, Алекс-бой, это быстрый интернет. Без коннекта комп просто мёртвый ящик, пишмашинка с прибамбасами. Я тебе сделаю самый быстрый интернет в Кашка… в кушку… в кишки, короче за пределами К2 — самый быстрый. Идёт? Правда тут уже придётся пивком Балтикус смазать. Я за него заплачу даже. Джаст когда платишь магазинную цену — чувствуешь себя тупым фермером-задротом из Южной Каролины.

Интернетов в армии США два: СИПР и НИПР. Один глубокошифрованный, требующий особого железа и прошивки, военный интранет. Даже если умудритесь дорваться до красного потайного проводка и воткнёте в свой ноут, все равно ничего не произойдёт. Нужна особая сетевая карточка. А второй нет — обычный, синий, для возможности играть в онлайн игры и скайпить родным в свободное время. Так мол и так, дорогая Екатерина Матвевна, а вышла у нас с Талибаном небольшая заминка. Всех злыдней изловили, но вот последнего, Абдуллу все никак не вылущим из пещеры Тора-бора. Прячется он там вместе с любимым аппаратом «Искусственная почка». А мы сидим себе на песочке возле самых синих гор, поросших опиумным маком, и ни в чем беспокойства не испытываем. Солнышко здесь такое, аж в глазах бело.

* * *

Американская земля резко обрывается сразу за седьмым чек-пойнтом, там где проходят первый шмон и постоянно терзает акакиевичей злобный демон Камбоджа.

Когда вплываешь на базу сквозь седьмой — это настоящее счастье. Солнце тут светит ярче, а трава зеленее. Ведь не даром до оккупации Ханабад был пастбищем для баранов командарма. Все американцы, все до единного, улыбаются и машут тебе рукой. Это заряжает воздух позитивом. Плывут маки — привет мальчишу, летят Геркулесы — привет мальчишу, пылят хамви — и тут привет мальчишу. Энергично, как родному машут. Хэлоу, Хай, Возззап, Морнинг, Хей-о, хауди — со всех сторон. Глядишь и сам начинаешь со всеми подряд здоровкаться.

В тот день я был особенно уязвим как голая беременная женщина, неповоротливая с большим пузом, вдруг очутилась в волосатой мужской солдатской бане.

Эти две тяжёлые, ярко разрисованные коробицы с компьютером действовали на потомков армии Амура Темура, как красная тряпка на быка. Службовцы джамахирии тоже в тот день мне махали рукой. Но только, чтоб немедленно остановился, принял на обочину, предъявил документы и показал, злодей, чего несу в коробках. Не украл ли у гостей портативную атомную бомбу.

Джамахирия ненасытных саламандр с птицей симург на биллиардных погонах. Здесь нет разницы по какакую сторону забора от тюрьмы вы живете. Ящеркам можно все, а вам некуда и пожаловаться.

Остаётся только мечтать, что однажды вот таким же погожим деньком тебе удастся урвать у Камбоджи хамви с большим противовертолетным пулеметом, порубить в капусту войско тимурово на их гнусных блок-постах с пишущими машинками и электроплитками на кирпичах. Потом — к зданию городской администрации. Оттуда — опираясь на поддержку активистов из местного населения прямо к обоим каршинским колониям — общего и строгого режимов — вот тебе и готовая, хорошо мотивированная армия. Дальше рывок на Самарканд, а там уж и до Ташкента рукой подать.

Унижение с коробками было похоже на первый день когда выходишь из долгосрочной свиданки обратно в лагерь. На фоне общей лагерной нищеты, ты выглядишь Ротшильдом с целым мешком жратвы, чая и новых тёплых носочков. С тебя снимают уделение сперва менты, потом блатные, потом гады, потом те люди, от которых зависит твой ежедневный комфорт — типа завхозов и бригадиров. И когда, наконец, все оставляют тебя в покое и ты обустраиваешь столик для самых близких друзей — ну, какие-нибудь шпроты открываешь, от запаха которых крутит башкой и поводит носом весь барак, режешь суровой нитью мамин тортик, то вокруг как мухи начинают роятся вечно голодные люди. У тебя тут, понимаешь, тортик, а они только что нахлебались синей перловки с мелким подобием немецкого гравия. И ты спешишь все поскорее раздать, чтобы только остаться в покое, потому что ты только что вышел с суточной свиданки, где ошибочно чуствовал себя свободным человеком. И от этого в груди у тебя сейчас все развороченно и кровоточит, и ты каешься, депресуешь и ищешь руками подходящую петлю.

* * *

В тот день со злополучным компом, когда меня за километр пути с коробками опустили раз шестьдесят, хотя я не нарушил не единного закона, в тот день я понял, что хочу всегда жить на базе и никогда оттуда не выходить. Пусть Оплот свободы это лагерь. Поставлю себе раскладушку внутри пивного контейнера и заживу, а? А может быть рискнуть забраться по-тихому в транспортный Геркулес и тютю, до свидания К2? А? Смелая идея? Я смогу, вы меня просто плохо знаете.

Вот только беда не пишут на геркулесах номера маршрутов, как на трамваях. Так ведь можно вместо Рамштайна или Дувра очутиться в засиженным мухами и противотанковыми минами гостеприимном Кандагаре или Бишкеке. Или — и того хуже, попасть в негерметичный отсек и прилететь на свободу уже в виде промёрзшей ножки Буша?

* * *

Источник сообщает: «Внедрение в Майнард Дайнэмикс прошло успешно. В настоящее время переведён на постояное место жительства в город Карши. На военной базе К2

удалось произвести вербовку связиста сержанта-майора армии США Джейка Алонсо. Имею основание допустить важность и ценность источника и приступаю к тщательной разработке. В дальнейшем предлагаю именовать Алонсо «Кэмел» по ассоциации с надписью на пачке сигарет Camel — самец»

* * *

В восьмом классе мы с Димоном сделали открытие, что близняшки Наташа и Надя несут радость всем желающим без исключения. Радость была горячая, влажная и имела немного резковатый запах. Инь-янь вступления в половую жизнь. Хотя жизнь была скорее подпольной. Обнаружив Натаху и Надю, мы надолго решили проблему «укатывания тёлок» на «это». Осталась одна проблема — где. Осквернив по очереди простыни всех родительских спален нашей сергелийской когорты, мы получили строгое взыскание от предков, а тетя Гала тайную миссию выяснения личности «маленьких прошмондовок».

Пришлось оборудовать «штаб» в подвале двадцать второго дома. Там, скорее всего, будет музей, когда я умру. В штабе была огромная кровать с потресканым скрипучим матрацом, гигантская бутыль, в которой мой отец когда делал вишневую наливку, а я — более практичную дрожжевую брагу, и электроплитка для жарёхи из ганджи.

Школа моя была элитной и большинство одноклассников, как я сам, впрочем, были дети коммунистических сановников или, на худой конец — завмагов. Родители кормили их по утрам кашей с ложечки и всячески оберегали от жизни. Девяносто пять процентов моих одноклассников были к восьмому классу девственниками. В отличии от выходцев из седьмой сергелийской школы, которые и открыли для меня жарёху, брагу, Наташу и Надю.

Сам же я стал сталкером между двумя мирами, и мой авторитетный рейтинг среди одноклассников достиг фантастических высот. Одна такая «паршивая овца» — как меня впоследствии окрестил школьный завуч, найдётся везде.

Каждый день после уроков, очередной из моих одноклассников, смущаясь отзывал меня в сторону, говорил, что, наконец черед дошёл до него, и предлагал редкую коллекцию марок, фирменные джинсы или обменянные на «Мастера и Маргариту» золотые дублоны из книжного.

По прибытию мы топали на сергелийское кладбище, прямо к стене «Умерших вспомним» и собирали гербарий в аккурат на пару олимпийских весел жарехи. Синтезировав наскоряк жарёхи, я угощал счастливца, наливал ему кружку браги и оставлял на пару часов в компании сергелийских золотошвеек.

Позже неофит большого секса, все еще ошарашенный роскошными открытиями отгружался на такси в соответствующий район города. В мою подвальную гимназию ехали со всех уголков Ташкента.

И все бы хорошо, да вот участились случаи засыпания прямо в ванной от анашевой передозировки — подозрительно. Участились случаи подъёмов среди ночи и буквального обгладывания содержимого холодильников. Упала успеваемость мужской половины класса. Исчезали ходовые на быстрый товарообмен золотокорешковые издания Мориса Дрюона и Дюма-отца.

Последнюю каплю иницировавшую родительско-учительское расследование дали признания мамсика Колотаева. Очкастый чикатила, находясь в психоделическом угаре поведал маме об оральных способностях Надюхи. Энергичная мама Колотаева возглавила кампанию беспрецедентной травли корня всех зол — наркомана и сводника Шурика, для которого ПТУ это потолок. Оставить негодяя в одном классе представителями элитных родословных было бы преступлением против будущего нашей страны.

Родительские комитеты восстали и выдвинули ультиматум. Наезды на меня на самом высшем уровне иногда случались, но мощь положения моего отца разруливала все одним звонком директору. Но в тот раз кампания приобрела гигантский общественный резонанс. Мои подвиги обрастали кучей пикантных подробностей и вызывали неподдельный интерес у папаш большинства одноклассников.

У моего отца, как назло что-то не клеилось тогда на работе, все никак не хотела перестраиваться перестройка и мои «идиотства» его доконали.

Посадив меня перед собой, он открыл наш семейный бар и плеснул в стакан пятнадцатилетнего скотча, на который боялся дышать. Через секунду он уже фонтаном выплёвывал вискарь на золочённые обои зала.

Мог ли я подумать, что он захочет открыть коллекционную бутылку так скоро? Тщательный анализ коллекции открыл отцу глаза на факт, что хвастаться перед гостями ему больше нечем. Коллекционное пойло утекло в те же жерла моих дружков, куда вёслами влетала жарёха и копеейчная брага.

Отец стал бледным и по ледяному спокойным. Лучше бы он орал и багровел от гнева.

Родитель устало присел на кончик кресла и спросил:

— Кем ты хочешь быть?

— Ну я ещё не определился. Времени — уйма.

— Сынок, тебе уже шестнадцать лет. В шестнадцать лет…

— Знаю! Гайдар командовал полком! А сейчас его внук с Явлинским пишут программу пятьсот дней. Мне кино нравится папа. Режиссёром буду. Великим.

— Кино? Чёрт с тобой. Собирай бумаги. Пойдёшь в ташкентский кинотехникум. Режиссёром не знаю, но вот там есть новая перспективная специальность — видеомонтаж, мы с Маратом Кучкаровичем на днях резали ленточку — открывали там новый факультет. Пойдёшь вне конкурса. А теперь — прочь с глаз моих, троечник херов.

3.18

Вскоре я наизусть знал календарь овуляции неведомой Джуди. Можно даже сказать я косвенно принимал участие в оплодотворении ее влажных яйцеклеток. Суррогатный папаша Шурик, создавший идеальные условия для производства маленького американца в Кашкадарье. Уникальный эксперимент века. Размножаются ли американцы в неволе?

Честно сказать, до сих пор не знаю — Алонсо унесет эту тайну в могилу. Но со мной он развёл. Я попросил у золотой рыбки армейские ботинки, которые весили чуть больше тёплых шерстяных носков, но представляли из себя эталон обувной прочности и практичности. Теперь хождение по гравию не вызывало болезненных осложнений. Кроме того, я обзавелся комплектом настоящей американской полевой формы. Такую — без знаков различия и рода войск носили продавцы из пиэкса и повара с ассенизаторами из Браун энд Рут. На мое низкорослое счастье в армии США очень много женщин, и мой размер — ну просто будто под меня шили, легко нашелся в запасниках пиэкса.

Удачная смесь хлопка и синтетики очень прочна и почти невесома — кажется будто ходишь в трусах, ни какого стеснения движений, прям как в афганском платье для мужчин-воинов. Интересно как две культуры и два подхода к ведению войны добились практически одинакового результата в отношенни комфорта.

К сожалению выходить с базы в американской форме нельзя было никому. Даже американцам приходилось рядится в гражданское платье. Поэтому я, очутившись на базе, первым долгом шуровал в свой пивной контейнер, сбрасывал шкуру среднестатистического цивила джамахирии и превращался в прекрасного мотылька цвета «Буря в пустыне». У меня менялась осанка, манера речи и даже жесты становились «осторожны и легки». Так я мог скакать от чек-пойнта к чек пойнту часами, как разыгравшийся подросток.

Ну, а третье желание это был, конечно же, новенький плейер «Панасоник». Плейеры с сидюком тогда только только появились и были несомненой роскошью на фоне старинных шарманок, проигрывающих кассеты. Панас ловко скользил в широкой боковой карман форменных брюк и трансформация местечкового Шурика во всеамериканского Алекс-боя заканчивалась.

* * *

Увольнительные в Карши американцам не полагались совсем. База К2 была американской землей, взятой во временную аренду. Всё за её пределами было джамахирией и требовало гостевой визы. Никто в Ташкенте не позаботился открыть у входа на базу вагончик ОВИРа. Хотя вагончик с обменным пунктом был открыт с первых дней.

Официально в отпуск или, по-военному: R amp;R — rest and recreation солдаты летали в Германию или Литву или другую «нормальную страну» не требующую дурацких виз от глобальных защитников свободы.

Проблема власти юртбашей в том, что на местах люди просто бояться принять самостоятельное решение, а в столице столько дел, что до разных мелочей элементарно не доходят руки. Каршинцы боялись обозлить Ташкент и боялись обидеть заокеанских гостей. На вылазки оккупантов К2 в город просто не обращали внимания. Главное — чтоб снимали форму и оставляли на базе свои страшные машины.

* * *

Вечером с пятницы на субботу малочисленные ресторанчики и дискотеки Каршей заполнялись крепкими парнями в клетчатых рубашках и джинсах. Ковбойка и джинсня — весь гражданский ассортимент пиэкса. Они походили на выпускников спортивного-интерната в увольнительной. Милиция и местная служба нацбезопасности наблюдала с расстояния и следила, чтобы гостей никто не посмел обидеть. Гости вели себя вполне корректно и только дорвавшись до алкоголя, иной раз срывались в эксцесс.

Одним словом, у Джейка Алонсо было больше проблем с получением разрешения на вылазку у собственного руководства, чем с властями великой гостеприимной джамахирии.

Силовые подразделения и полиция базы не особенно приветствовали такого рода экскурсии. Станы это штука совсем ненадежная, могут обокрасть, убить за дорогой плейер или ноутбук, а хуже того — вообще похитить за выкуп. Экскурсантам требовался гид-спонсор, одобренный руководством базы.

* * *

Закончив пыхтеть над самкой Джейк вылез из контейнера Майнард Дайнэмикс крепко прижимая к грудаку пачку Балтики. Ума не приложу как стану отчитываться перед бухгалтерией фирмы за эти хаотические безалкогольные оргии. Спасет только большой контракт, но им пока и не пахнет.

— Пошли, Алекс-бойо! Познакомлю с прыщавой выскочкой Шпиги — королевской болью в моей несчастной заднице.

Алонсо поволок меня к центральной площади нашего города, где разместилось здание Эм Пи — полевой жандармерии и Си Ай — я до того момента не знал, как это рассшифровать. Как оказалось, Си Ай — это каунтер — интилледженс, контрразведка армии. Я вообще не допускал существования таких киношных структур в реальности. Тем не менее сейчас стоял перед молодым лейтенантиком в гиммлеровских очечьках и масонской фамилией Шпигельман.

«Шпигель это вроде по-немецки зеркало» — пронесло в голове: «Шпигельман — потомок зеркальных дел мастера. Теперь ремесленник ловит шпионов».

— Вы этнический русский?

Наконец-то попался американец, который видит разницу.

— Да, сэр. Я из Ташкента. Здесь представляю интересы фирмы Майнард Дайнэмикс.

— А кто — то может подтвердить ваши полномочия? Мистер Ван Эппс? Как же, знаю такого.

Лейтенант Шпигельман набрал номер Донована и попросил нас обождать в коридоре. Минут через десять он снова пригласил нас в кабинет и протянул мне трубку. На другом конце меня уже отчитывал недовольный Ван Эппс:

— Какого хрена ты там затеял? Зачем вырядился в солдатскую форму? А за каким чёртом тебе понадобилось тащить в город сержанта-связиста? Ты представляешь, как это странно выглядит? Интернет у военных это святая святых. Потом ты пойми — крючкотворам вроде этого Шпигельмана нужно все время кого-то ловить и раскрывать заговоры врагов, чтобы сидеть в теплой К2, а не на передовой в Афгане. Ты меня сейчас сильно напряг, дружок. Это минус. Если ты не сделаешь лимонад для майнарда из инцидента с Алонсо и твоими ролевыми переодеваниями, я всерьёз задумаюсь — а не штрафануть ли тебя на половину следующей зарплаты? Или может быть вернуть в Ташкент, в цивилизацию?

Дон повесил трубку, а я в свою очередь, протянул ее Шпигельману. Лейтенант контрразведки вытащил из ящик стола Полароид и щёлкнул меня с трубкой в руке. Потом он нажал на кнопку селектора и пригласил кого-то в свой кабинет. К моему ужасу это был кровожадный жандарм Камбоджа, чьё дыхание и негритянский одеколон я помнил с того утра, когда он жахнул передо мной очередью в воздух.

Я живо представил, что сейчас, как в фильмах про гэбуху, меня прикуют к стулу и станут с пристрастием допрашивать.

Вместо допроса и пыток, Шпиги протянул Камбодже мою фотку в американской форме и приказал вывесить в бюро американских пропусков на седьмом чек-поинте.

— Обратите внимание, капрал, на этого шустряка — хорошо говорит по-английски, затянулся в нашу форму и сейчас пытается вытянуть в город сержанта из секретного подразделения «Сигнал». Прямо перед нашим с вами носом. Что вы на это скажете? С сего же момента рекомендую внести нашего не в меру прыткого любителя Америки в список потенциально неблагонадёжных. Пропуска салатового ему больше не выдавать. Только лиловый — чтобы он и ни шагу не мог ступить по К2 без эскорта полевой жандармерии. А то его ночью с нашим не отличишь. Опасный просчёт. Ваш, кстати, просчёт. Не знаю что бы тут вообще творилось без контрразведки. Кругом и шагом марш выполнять, капрал.

Камбоджа козырнул, злобно глянул на меня глазками заспанного бультерьера, и чеканя шаг, вышел в коридор.

Сам Шпиги поманил меня пальцем к карте Афганистана на стене. Карта мерцала точечьками светодиодов разных цветов. Лейтенант контрразведки навёл на карту телевизионный пульт и она превратилась в черно-белую спутниковую гибридную карту Каршей:

Покажи пожалуйста точный адрес, в который вы следуете с сержантом-майором Алонсо. Я пригляделся к схеме с восхищением отмечая детальную четкость. Найдя Имеджин, я без труда ткнул пальцем в становящуюся уже родной девятиэтажную, где я проводил ночи на надувном матрасе и ожидал открытия седьмого чек-пойнта.

Сержант-майор, возьмите пожалуйста пейджер. Убедитесь, что аккумулятор хорошо заряжен. Шпиги кивнул на стол где на подзарядке мигали светодиодами пейджеры-маячки. У вас двадцать четыре часа, сержант. Задержитесь — напишу рапорт начальнику базы и ударю вас по карману. Пейджер не выключаем до тех пор пока он не вернётся на этот самый стол. Устройство оснащено системой глобального позиционирования и тревожной кнопкой SOS. Мы легко найдём вас и постоянно будем отслеживать местоположение на этой интерактивной карте. Пожалуйста не ковбойствуйте сверх меры и не опаздывайте. Удачи.

Честь имею.

Мы с Алонсо развернулись и я даже попытался по-военному щёлкнуть каблуками.

* * *

Когда-то в прошлой жизни мне довелось сопровождать АН-12 полные оргтехники из Домодедова в Ташкент. Тоска и загнанность внутри американского С-130 была абсолютно идентичной. Эти серые толстопузы весьма неторопливы. Добрые летучие черепахи. И запах, острый затхлый самолётный запах, был одинаково узнаваем и в Боинге, и в Антонове, и в Локхиде, и в Ильюшине.

Впервые узнал предназначение пластиковых коробочек, которые притороченные к нагрудному карману гимнастёрки таскало почти все военное население К2. Там оказались беруши. Удобно если работаешь на аэродроме или часто стреляешь из крупнокалиберного оружия.

Перед полётом, когда запустилась бортовая вспомогательная силовая установка, камуфлированные как один, пассажиры вытянули мягкие беруши из коробочек, сжали между пальцев в тонкие пастилки, да и вложили в уши. Синтетический материал расправился внутри, полностью залепив вход в слуховой канал. Теперь разговаривать друг с другом, все стали на повышенных тонах.

Донован Ван Эппс, сидя на продольной деревянной скамье, и прижимаясь спиной к тяжёлой сети, которой закрепляют в полете груз, к тому времени уже вовсю клоцал по клавишам. От выкликов берушевых крикунов, он постоянно вздрагивал и заметно нервничал. Похоже ему не хотелось быть частью потока обмена тривиальной информацией между соотечественниками. Это для меня каждое слово американцев в

живом, не книжном диалоге, казалось тогда абсолютным откровением. Бесспорной мудростью упакованной в импортную военную форму.

Правда, вскоре запустились по очереди все четыре двигателя и разговаривать от шума стало практически бессмысленно. Эппс в отчаянии выхватил свою мобилу и проорал в нее пожелание купить целый фунт чёртовых берушей и держать их в ушах конца дней своих.

Страшное сочетание слов «конец дней моих» и непрерывный апокалиптический гул, от которого мелко вибрировало все вокруг, заставил меня вздрогнуть.

Один из солдат, сидевший слева от меня, вытянул из рюкзака плейер и включив его, водрузил поверх берушей. Пока наушники летели к его голове из них вырвались слова старой попсовой песенки, которые меня немного успокоили. «Tell me lies, tell me sweet little lies» — музыка оборвалась, а я подумал, что зря, идиот не взял свой собственный плейер. Решил, что сохраннее оставить его в Ташкенте у Анны. И полетел, очертя голову в Афганистан. Баран. Лучше уж иметь его тут, если вернуться домой не суждено. Увижу ли я тебя, мой плейер? Увижу ли Анну и Малявина? Ощущение такое будто проведя ночь на шумной вечеринке в тёплой компании, ты вынужден уходить рано утром на службу, когда все остальные вповалку сопят во сне. И ты завидуешь им как никогда в жизни никому не завидовал.

Освещение в самолёте выключили и все погрузилось в кромешный мрак. Свет в салоне нарушает светомаскировку. А над Афганом выключат даже внешние фары. Серый самолёт без огней сливается с ночным небом, как летучий голландец. Движки заорали громче и мы порулили в сторону Ханабадской ВПП. Горела только подсветка клавиш макбука моего голландца и в этой тьме кнопки казались феерически яркими.

Пробег у Геркулеса оказался даже короче, чем у Антонова и вскоре мы выровнялись на Термез, последний узбекский город перед неведомым мне Афганистаном.

* * *

Первая вылазка с Алонсо в Карши оказалась довольно скучной и предсказуемой. Скажу вам честно, большая часть событий происходивших в маленьком городке за пределами Оплота Свободы всегда была серой и плоской.

Мы посетили Имеджин, потом местную дискотеку, которая громко именовалась «ночным клубом». В ночном клубе на нас нагло пялились местные авторитетные джентльмены. Джентльменов напрягало, что заокеанские «гости» не любят здороваться с ними за руку.

Мужик должен здороваться исключительно рукопожатием. Как ана есть. Некоторые авторитетные особи совершают до сотни пожатий в день. Американцы жмут руку только если вы у них что-то купили. Жмут руку и друзьям, но не по несколько сот раз в день, а только после долгой разлуки. Поэтому если вы пихаете «гостям» свою клешню по поводу и без — не обижайтесь если они достанут пузырек с антисептиком и, не скрываясь, протрут ладони. Американцы тайно верят, что таким способом замедляется распространение птичьего гриппа.

У толпящихся на выходе ямщиков я купил для Джейка почти целую унцию довольно сносного ароматного бамбука, который мы с удовольствием употребили. Из клуба ужасов нас вскоре вызволили Юбочка и её двоюродная сестра. У дам была своя программа развлечений. Ночной клуб не подходит для хороших девочек. Почему-то сестра подруги моих каршинских унылых вечеров решила, что Алонсо непременно жениться на ней, и она будет зачислена в Соединённые Штаты.

Сержант-майор, ловко подсоединивший мой комп к закрытому серверу-провайдеру интернета на военной базе, был на то время моим лучшим другом. Мне страстно хотелось, чтобы он остался довольным от нашего первого совместного культпохода.

Но, с другой стороны девчонки были так наивны, что я не смог не отвести Юбочку в сторону и сказать, что, скорее всего, в штаты её сестра попадёт не скоро, и уж точно не с ушлым Джейком Алонсо. Польские филиппинцы как говорится not a marrying type. На это она возразила, что я совсем не имею представления о ловкости и природном коварстве женщин. Когда Алонсо и коварная сестрица запыхтели в соседней комнате, как закипающие чайники средней мощности, я повел Юбочку дышать свежим воздухом.

По обыкновению я пропускал мимо ушей бестолковое обилие информационных потоков издаваемых Юбочкой. Единственные звуки достойные внимания были какие-то её ёкания, которые она извергала из диафрагмы забываясь в оргазме. Быстро и часто кончать было одним из немногих талантов, которыми Юбочку наделила дикая природа. Все остальные звуки моей подруги были кошмарной лавиной обрывочной тривиальной информации обрушивамой на несчастного слушателя. Обычно это были клиенты Имеджина, но часто перепадало и мне.

Первое время я слушал, пытаясь понять, что же она хочет до меня донести. Увы, не всякому дано искусство вкладывать свои мысли в слова. И я выключал звук Юбочки невидимым пультом.

* * *

Мы шли по скверу, Юбочка изливала поток бесформенной дезинформации, а я с завистью косил взглядом на парочки тискающие друг друга на скамейках. Они наслаждались новизной и полнотой свежих чувств. Единственная женщина с которой мне удалось сохранять новизну и остроту эмоций была моя Анна, и временами я жутко по ней скучал.

Первую зарплату я передал Анне всю, чтобы она смогла снять квартирку и обрести некоторую независимость от вертепа Веры Петровны. Анна нанесла августейший визит в штаб-квартиру шкипера Майнард Дайнэмикс, привела в ужас секретаршу Дона и забрала причитавшиеся мне деньги. Я тут вполне мог обойтись без зарплаты, приторговывая пивом.

Эппс описывал визит Анны с таким плохо скрываемым восторгом, что у меня сердце закололо от ревности. Шкипер даже премию мне на радостях решил выплатить, хотя никакого упоминания до этого не было, как и заслуг. Кроме разворовывания безалкогольного пива и снабжения Пиэкс, на тот момент я не осуществил ни одного серьёзного делового прорыва для компании. Что же касается Анны, то ревновал я ее даже к Малявину.

Зная о ловкости и коварстве женщин гораздо больше, чем сестра Юбочки, я стал обдумывать альтернативные способы финансирования, без регулярных встреч моего босса с Анной. На фоне Ван Эппса, Донована я во всех отношениях проигрывал. Да что там я — все мы, самцы нашего несчастного племени тогда проигрывали на фоне западных аналогов. Взять хотя бы поведение Юбочкиной сестры сегодня. «Замуж и на пмж» — жужащая жуть.

Что происходит, если самки нашего племени видят теперь только самцов другого прайда? Какие скрытые пружины исторического природного и эволюционного баланса дают при этом сбой? Или это не сбой, а просто закономерная часть эволюции — вырождение и вымирание нашего племени, с занесением в Красную книгу исчезающих видов? Как гладкошерстных бомжующих моржей из Арктики? Прошли дни, когда всё в мире измерялось длинной и обхватом пеписьки. Безвозвратно канули. Наша пеписька, пусть даже откровенно моржевых габаритов, растаяла в потоках биржевой информации обменных курсов иностранных валют.

Чёртов бамбук — это он снова заговорил во мне, вы уж простите неуместность некоторых лирических отступлений, нетрезв-с. Жду когда Джейк Алонсо вытянет из бедной девушки свой паяльник.

* * *

Когда я, наконец, привык ко тьме и грохоту, смирился с дискомфортом пролёта над страной, где война идёт последние сто лет, за иллюминатором справа возникла необычайно яркая красивая вспышка, самолёт резко накренился в противоположную от вспышки сторону, а движки истерически взревели.

Крен резко переместился вправо, да так, что все неукреплённые рюкзаки кубарем полетели в нас с Эппсом, который, наконец, все-таки отвлёкся от своего ноута. Как всегда в странных кризисных ситуациях, например, когда я блюю скрючившись перед унитазом от перепоя или отравления, где-то на заднем плане у меня отчего-то играет музыка или бьётся не имеющая к делу отношения левая мысль. Tell me lies, tell me sweet little lies — в этот раз была дурацкая песенка прилипшая как троянский вирус.

Нехорошим знаком было появление в салоне дядьки, который нас усаживал на борт первоначально — американцы называли его лоудмастер — ответсвенный за погрузку и разгрузку капрал. Боцман грузового самолета. С лоудмастером явился офицер, который представлялся Эппсу как борт-инженер.

Натянув приборы ночного видения, они стали пялиться в правый иллюминатор, за которым полыхнуло минуту назад. Движки верещали так, будто вот-вот отделятся от фюзеляжа и начнут свою собственную короткую жизнь, как ступени баллистической ракеты.

«Ну вот и звездец»- как-то вяло подумалось мне. Tell me lies, tell me sweet little lies… Не было не страха, не ужаса, а какая-то печаль от некоторой экзотичности скорой смерти. Я с нежностью вспомнил об Анне. Если выживу, никогда не стану изменять и обижать её по мелочам.

Теперь наш борт жёстко рванул влево, так что желудок подкатился к горлу и мне по настоящему стало страшно и обидно умирать таким молодым. Самолёт камнем устремился вниз.

* * *

Чтобы избежать сакральных припадков исконно каршинской тоски, я легко поддался на тиск со стороны Джейка Алонсо и рискнул вырваться с ним в Ташкент. На волю. Пусть знает, гад, разницу. Мы тоже тута не лаптем шиты.

Поэтому убедил меня сержант-майор довольно легко.

— Извини, конечно, братишечка, но на дворе 21 век. Не заметил? И если у тебя работа связана с ответами на бестолковые письма электронной почты и звонками по мобиле твоему рыжему — уверен мы спокойно это сможем проделывать пару дней и в Ташкенте. Или в Мумбаи. Вряд ли твоё местонахождение засветят. Все что нам с тобой нужно это интернет кафе и стабильный нешифрованный сигнал.

Джейк Норман Алонсо подарил Юбочке дезик из Пиэкс, и нежно убедил всего пару дней потаскать в сумочке пейджер с системой глобального позиционирования от лейтенанта Шпигельмана. Теперь самое главное, чтобы склонный к аналитическому мышлению контрразведчик Шпиги, наблюдая за живой картой, не решил, будто скаредный Джейк подрабатывает на выходных официантом в фешенебельном Имеджине.

Мы согласились не светится в кишащим службой безопасности каршинском аэропорту, а выступить на столицу старым эппсовым способом — на вежливых молчаливых ямщиках непредсказуемых анексий.

Когда мы собирались в дорогу, я бессовестно грузанул Алонсо на подарки для моей Анны в пиэксе. Сказал ему, что рядом с Ташкентом Лас Вегас померкнет. На радостях Джейк признался, что до Вегаса так ни разу не добирался, и спустил на разную девичью мишуру целую сотню бакаруз. Ван Эппс в жизни бы того себе не позволил. Я понял, что если знакомые американцы не бизнесмены, то среди них попадают довольно приличные люди.

* * *

Мы зашли в казарму над входом в которую весела юркая молния прошивающая нашу землю насквозь. «Бэрракс» — так у них казарма на базе называется. Скажу вам честно с такой казармой и повоевать не грех. Помещение поделено на одноместные кубрики-отсеки с мягкими пластиковыми стенами. В каждом отсеке- кровать, под кроватью пристроено два широких выдвижных ящика. У стены высокий шкаф для разного рода платья, прикроватная тумбочка, стол с компом и даже маленький коврик на полу. В саму стену врезан персональный кондиционер лето-зима. Одно только хреново — нет окон, так легче охлаждать летом и удержать тепло зимой.

Джейк быстро стянул с гимнастерку и светло коричневую футболку-тельник. Справа сверху на его мощном плоском грудаке был набит свежий портак — Джон Вейн в форме морпеха США передёргивает пулемёт системы Браунинга. Под пиктограммой готическими буквами было выбито: «Хуёвый неверный — Bad infidel motherfucker».

Натянув обязательные джинсы и клетчатую байковую рубашку — стандартную экипировку для увольнительной, Алонсо вдруг начал пристраивать под мышку брезентовую кобуру и вскоре туда скользнул Смит-н-Вессон ЭмПи 9 — милитари энд полис — специальный полицейский. Гигантская волына, у которой под стволом жестокий оскал акулы. Сам ствол такой длиннющий, что если бы его к бочине приторачивал сейчас я, он занял бы место от подмышки почти до самого пояса.

— Оу, вам, кажется, захотелось по-ковбойствовать — подделывая фальцет и интонацию Шпиги, спросил я.

— Я сержант-майор армии США. Если кто-то думает, что я решу рассекать сотни миль по Стану без моего личного оружия, этот кто-то сильно ошибается. Оборот «моё личное оружие» звучит по-английски еще круче — «май сайд арм» — моя третья рука, часть тела прочно вросшая в бок. И правда, руку-то ведь не оставишь в казарме. Не с руки это как-то.

Рядом с вооружённым Алонсо я почувствовал себя мальчишкой, которого старший брат, по непонятной милости берет с собой на ярмарку куда вчера ночью приехал чешский луна-парк.

* * *

Вспышка за бортом оказалась обычным делом — наш Геркулес всего-то навсего выпустил ЛТЦ — ложные тепловые цели, красивый фейрверк, который отвлекает внимание ракет с инфракрасным наведением. Эти ракеты отвлекаются на вспышки тепла и гибнут, как мотылёк у свечки. Не стандартным явлением оказался факт, что в нас шибанули над самой дружественной для коалиции территорией — городом Мазар-и-Шариф в северном Афганистане.

Мазар-и-Шариф это глубокий тыл. Вотчина генерала Дустума, лидера Северного альянса- армии повстанцев, в большинстве этнических таджиков и узбеков, которая и проделала для коалиции всю грязную работу на афганской земле.

Наш толстячок Геркулес остался теперь с голой неприкрытой задницей, и мы пошли на вынужденную в аэропорт Мазара. Вернее в то, что от него осталось, после победы над талибами. Лететь без ЛТЦ до Кандагара это техника достойная кисти японских камикадзе. Камикадзе рисуют свою картину одним разом и на всю жизнь.

А Мазар, если еще не знаете, означает «могила» или кладбище. Мазар и Шариф — кладбище благородных. Лучшего названия для города, где вам нужно совершить вынужденную посадку и придумать-то сложно.

* * *

Путешествуя из Каршей в Ташкент, вы влетаете в свет со стороны метро Собира Рахимова, а дальше уже прёте по проспекту Дружбы Народов, наслаждаясь нарастающим клубком огней и гула мегаполиса. Дружба народов ведёт прямо к ВВП, но злачный вертеп Верочки Петровны я держал сегодня на сладкое.

Мы проинструктировали молчаливого рулевого анексии мчать к отрогам Узбечки, где на самом верху был первоклассный стрипушник. Давно мечтал полюбоваться крепкими стройными, но очень неплоскими семитскими телами Аси и Яси. Ай-кэнди — конфекты для очей.

Посмотрим шоу, а после сразу же вызвоню Анну. Вы не подумайте — я соскучился. Очень соскучился. Только давайте теперь не станем путать любовь с яичницей из яиц синицы.

* * *

Мы двинули с корабля в стрипушник по старой традиции усталых русских моряков. Джейк, похоже уже понял, что это не сон и сходу заказал двойной двенадцатилетний Chivas Regal. «Угощаю» — шепнул он мне запахом свежего вискаря, и вскоре я сам уже прихлёбывал превосходный джин с тоником за его счёт. Нет ничего лучше с долгой дороги. Я вернулся в родную гавань.

Последний этаж узбечки с баром и стрипушником, это тоже своего рода портал. Ташкентский Мулен Руж.

Потягивая дринк, я оглядел посетителей. Контингент был весьма ограниченный. В основном те же бартоломео с понятиями, как и в каршинском «ночном клубе». Правда, рафинированные. Столичная братва. Потенциальные клиенты элитного похоронного бюро «Разрулим по мастям». Адидасов и треников они уже не носят. Это униформа пехоты. А тут офицеры фартового полка. Мобилы у них потоньше, а цепи потолще. Кулаки у всех одинаково сбитые, как у миролюбивых шаолинских монахов. Особенно меня впечатлили кулачища у одного холеного крымского татарина, который веско, на весь зал вещал по мобиле.

— Хоп, братан. Сам же знаешь, братан. А как ана есть, понял, да? Как ана есть, братан. Тинч буль.

Да. Хоп-хей- ла-ла-лей. Я вдруг испытал горячий прилив духовности. Захотелось вырвать ствол из подмышки Алонсо и стрелять блатным братанам в лицо. Татуированные инкарнации кухарок, вновь прорвавшиеся к пульту управления государством.

* * *

В этот момент мои мысли прервались громоподобными аплодисментами. Занавес резко распался и обнажая Асю и Ясю. Зал осветился всполохом разноцветных огней, водопадом блестящей мишуры и конфетти.

Мои медовые соседки пока еще были частично одеты. Как же я соскучился по их совершенно одинаковым декольте, в которых украдкой провёл световые годы. Неужели сегодня, я, наконец, увижу какие у евреек соски?

Мой овладел азарт молодого натуралиста. Хитрость бога не в том, что он дал женщине восхитительные внешние половые признаки, а в том, что он был в ударе, когда работал над деталями. Чтобы окончательно нас развести, он заложил в соски и в лоно бесконечное количество комбинаций. Правда, увы, все комбинации открывают одну и ту же дверь, тут он, конечно, дал обнаженного маху.

От предвкушения сосков и околососковых кружков сладких близняшек, я подскочил на кресле, как бежавший из Крыма врангелевский юнкер в парижском бистро, и возопил: «Бра-а-аво, господа, браво!»

Крымский браток недобро на меня посмотрел. Я смело ответил ему наглым взглядом. Вообще, признаюсь честно — с того момента, как Джейк прицепил под мышку специальный милитари энд полис, вёл я себя с окружающими чрезвычайно вызывающе.

* * *

Аэропорт это объект повышенного стратегического значения. Жизнеспособность армии прочно зависит от своевременного подвоза боеприпасов для орудий и овса для лошадей. Транспортники — фуражные обозы нашего времени. А вот когда аэропорта у вас нет — приходится неделями ждать конвои грузовиков. Грузовики легко расстреливать в родных горах. Талибы это хорошо понимали и стояли в аэропорту Мазара насмерть. Здесь был афганский Сталинград. В результате долгих и, если судить по выбоинам на закопченных стенах, жестоких боев от аэропорта города осталось одно название арабской вязью.

Когда посланцев пророка так и не смогли выкурить из здания терминала — прилетела эскадрилья американских F-22 и польских Мигов. Здание расстреляли в упор, как живого человека.

Остался остов терминала без окон, несущая конструкция диспетчерской вышки и усыпанная колдоёбинами негодная взлетно посадочная полоса. На неё и предстояло сесть краснознаменному экипажу нашего Геркулеса из лагеря Оплот Свободы.

* * *

Tell me lies, tell me sweet little lies заиграла старинная попсовая песенка и сестрёнки-близняшки начали свой блестящий перфоманс. Ташкентский институт народного хозяйства, долгие годы засорявший им мозг политэкономией, к счастью не успел навредить этим сытым сисястым кошечкам.

Ася была одета как американский фермер, а Яся изображала, очевидно, американскую доярку — ударницу. В отличии от остальных клиентов стрипушника, Джейк явно не уловил в этом одеянии никакой экзотики, и заржал. Я глянул на него с осуждением и Алонсо снова задышал на меня дубовой вискарной бочкой:

— Бро, ну ты представь, приезжаешь в Ню Йорк, а там в стрипушке типа: «Калинка малинка моя» на балалайке, а девки переодеты полярными медведями? Ха-хаха-хаха!

Желание острить по поводу сценических образов у него отпало напрочь уже через минуту, когда сладкие близняшки продемонстрировали две пары чудеснейших сисек высочайшего международного класса.

«Вау» — сказал Алонсо и моментально обслюнявился. Я тоже быстро потерял всякий эмоциональный контроль. Не особенно люблю стрипушники за странное чувство стыда, будто тебя поймали со спущенными штанами. Вообще должен признаться как на духу — после освобождения из застенков юртбаши крамольная мысль о вагине возникала у меня ровно столько раз в день, сколько я видел женщин. Возраст и масть не имели значения. Мой пиписюн требовал компенсации за шесть с половиной лет угнетения и одиночества. Поступал он со мной довольно подло, требуя увеличения количества партнерш в геометрической прогрессии. Да-да, разве я вам не говорил? Чтобы ткнуться в чьё-то тепло

и уют, пепин готов был лихорадочно изучать неевклидову геометрию и даже прикидываться счётчиком Гейгера.

Юбочка наскучила мне в Каршах сразу же после первого раза. Я уже строил дерзкие планы насчёт соблазнения её сестры и довольно миловидной мамы — женщины хороший советской закваски, чем то неуловимо похожей на Маргариту Терехову.

* * *

Когда Ася и Яся подошли к кульминации танца и спустились в возбуждённо дышащий зал, я уже совершенно спёкся. Положив голову между тяжеленых спелых и наливных как дыня-кандаляк Асиных грудей, я вдохнул её разгорячённый запах и превратился в галетного раба. Некрасиво, по купечески, извлёк бумажник и стал пихать ей в трусы купюры разного достоинства и стран. Жуткая антисанитария. На самом деле пихать туда стоило только язык. Упасть на колени и молясь лизать ей ноги.

Алонсо тоже был на удивление податлив и мягок, как плэй-до, американский пластилин. Это американ бой был нами проигран в сухую. Вскоре почувствовав как накаляется вокруг атмосфера от недобрых взглядов братков, мы отпустили Асю и Ясю дальше — по кругу.

На последок Ася, чмокнула меня в макушку, вырвала мои купюры из миниатюрных трусиков и пихнула в мой потный кулак:

— Анна узнает, мне потом долго не выступать на большой сцене.

После этого она двинулась к моему соседу — корейцу с грустными глазами аллергичного изюбря.

— Думаешь удастся их отутюжить? Деньги не вопрос!

Алонсо смотрел на меня глазами полными детской надежды. Мамонтёнок нашёл свою млекопитающую маму.

— Может быть. Может быть. Но скорее всего — не сегодня. Тут нужно переговоры проводить. Девчёночки хай мэйтенанс — капризны в обслуживании. Есть более быстрые и надёжные внедорожники. Ты вот, скажем, русских негритянок не пробовал?

— Черных? А бывают черные русские? Как коктейль Блэк рашн?

— Как сама тьма. Их магический передок — основа легендарного эпоса многих населяющих Ташкент этносов.

— Надеюсь она не чёрная вдова?

— Она ещё ребёнок совсем, ей лет девятнадцать от силы, а то и меньше.

Я подумал, о маленькой Наташе с неожиданным вожделением и помчался звонить Анне. Надо успеть до того как это сделают неблагонадёжные сестрицы-стриптизёрки.

* * *

Во время вынужденной посадки, лавируя между выбоинами израненной полосы, неповоротливый С-130 сломал стойку шасси. Только ловкость пилотов и опыт лоудмастера, правильно распределившего груз, сохранили нам центровку и спасли от тотального конфуза уже на земле.

Земле я давно так не радовался. Хотелось картинно побежать по перрону до самой его кромки и картинно рисуясь, как в фильме «Экипаж» — упасть на землю и целовать её. И я даже бросился туда, но остановил окрик шкипера:

— Эй-эй-эй? Очумел на радостях? Куда?! Там ещё советские мины может быть не убраны. Их тут лет пятьдесят находить будут. Писать хочешь? Давай, ссы прямо на колеса самолета. Там проверено. Есть шанс сохранить причиндал для разведения внуков.

Геркулес, предчувствуя жёсткую посадку, распылил все запасы керосина ещё над подходе к аэропорту Мазара. Теперь его оставалось несколько капель и лоудмастер берег энергию для перегрузки тюков на борт спасателя, который должен был прилететь из К2 завтра. О том чтобы запустить ВСУ и переночевать в обогреваемом салоне, он даже и слышать не хотел. Сказать по правде я готов был спать даже в холодном необогреваемом салоне, только бы не за пределами родного самолёта, в кромешной афганской тьме. Страшно.

Ван Эппс был настроен более решительно. Он заставил меня прихватить спальник и мы двинули наружу. Шкипер сказал, что если верить полученной им на интернете информации — спать на земле было опасно из-за скорпионов и каракуртов. Поэтому мы забрались на крышу того, что когда-то было международным аэропортом города Мазар-и-Шариф.

Крыша была плоской и усыпанной мелким гравием с вкраплением миномётных осколков. Сложив ноги по-турецки Дон, как ни в чем не бывало застрекотал на мак буке. Кстати, он был прав — на крыше аэропорта аналоговый мобильник слегка ловил сигнал и я позвонил Анне. Мы говорили недолго, почему-то батарейка очень быстро сдохла.

Анна пожелала мне удачи и телефон превратился в мёртвый кусок пластика. Я вытянул из рюкзака радиоприёмник и легко настроился на термезкую волну. В конце концов огни последнего города у границы великой джамахирии было видно и отсюда. Нет ничего более странного чем слушать Аллу Пугачёву на крыше разбомбленного афганского аэропорта:

Речной трамвайчик тихо встал у сонного причала,

И не нужны слова, слова, не начинай сначала.

Трамвайчик мог любовь спасти, а вот приплыл трамвайчик,

И чушь любовную нести не надо, мальчик.

После этих слов мне стало очень грустно и я снова взревновал Анну ко всему окружающему миру. Мне хотелось, чтобы она стала частью меня или хотя бы моей бесспорной собственностью. Батарейка у приёмника тоже села. Настоящее заклятье кладбища благородных.

Я пожаловался Эппсу, а он вздохнул и выдал откровенно буддистскую фразу:

— Весь мир остановится, когда сдохнет батарейка моего ноутбука.

3.19

Момент пробуждения на крыше расстрелянного здания, без туалета и горячей воды исполнен скорби. Похоже на первый подъём в тюремной камере полной «бандитов».

Таращась друг на друга адреналиновыми шарами, мы с Донованом позавтракали натовским сухпайком прямо на крыше и выдвинулись в город. Хотя если быть до конца честным — я бы с удовольствием остался в разрушенном силами добра аэропорту. В аэропорту можно было спрятаться хотя бы за спины американских солдат. Кстати, об «американских» солдатах среди гарнизона аэропорта большинство солдат коалиции были иорданцы. Мусульмане ведь, что же они своих братьев гоняют?

— Иорданцы-то? Восьмое чудо природы. Арабы без нефти. За деньги поймают и распнут хоть самого бен Ладена. Поэтому их и ставят на такие «важные» объекты, как раскатанный в гравий мёртвый аэропорт.

— Говорю надо бы дождаться борт-спасатель в аэропорту. Всего-то несколько часов.

Эппс отрицательно покачал головой

С тех пор как у него умерла батарейка ноутбука, шкипер жаждал впечатлений. Экстремальный туризм. Совсем не мой способ отдыха.

Иорданцы тоже не внушали мне доверия. Их вид навевал не баптизм Иоанна Крестителя, а солдат Ирода затянутых в камуфляж «Буря вопиющего в пустыне».

Если при выезде за ташкентскую кольцевую автодорогу вы сразу оказываетесь в другой стране, то Афганистан это просто другая планета. Толпы бородатых мужчин одетых в длинные рубахи до пят, рысачат на велосипедах, украшенных разноцветными кисточками. Мужчины все как один походят на СВУ — самодельное передвижное взрывное устройство.

Разноцветные кисточки болтаются везде. Они свисают бахромой под лобовыми стёклами такси, гирляндами облепляют уцелевшие окна автобусов и даже борта грузовиков. Полчища трёхколесных мотоциклов, на которые сверху набросили расписанные коробки-кареты. Мото-рикши. И кисточка сбоку.

Понятие «общественный транспорт» тут доведено до абсурда. Вы все еще жалуетесь на давку в метро в час пик? Гляньте на десять-двенадцать башибузуков набившихся в салон несчастного Москвича-412. Представляю какой там бодрый запах. Наверное поэтому женщины всюду ходят пешком. Москвичей в Афгане столько, что в пору выпустить красочный фотоальбом «Мазар и москвичи». Меня охватил торжественный патриотизм от мысли, что хоть в Афганистане отечественный автопром столь популярен. Однако шкипер быстро опустил меня на землю. Афганцы вышвыривают на помойку быстро дохнущий русский двигатель, и устанавливают в москвичах ходкий южно-корейский дизель. После этого крепыш-москвич дизелит по бездорожью десятилетиями. Толщину металла его кузова хватит на три тойоты. Прискакивающий бег автомосковита может остановить только его соотечественница — советская противотанковая мина.

На лобовых стеклах мазаровых москвичей — черно-белый портрет Ахмад Шаха Масуда. Глаза у Ахмад Шаха добрые и лучистые, как у Боба Марли после концерта.

Грузовые машины, и скрипучие велики двигаются по дороге совершенно беспорядочно — никаких светофоров, дорожных правил и знаков вольнолюбивые растаманы не признают. Все прут разваливась и сливаясь в неравномерные сигналящие потоки. Шум стоит невообразимый. Много мух. Везде кисточки, бахрома и хохламская роспись. Обкуритесь

бамбуком и посмотрите индийский фильм где показывают трущобы бедноты. Именно так большинство афганских городов и выглядит.

* * *

В вертеп Веры Петровны я въехал, гарцуя, на белом коне. Этого требовал вековой обряд посвящения в лицензированные сутенёры. Я привёл в вертеп своего первого настоящего клиента.

Маленькая Наташа пришлась Джейку по-вкусу. Молоденькая русская девочка-негр.

Практичная Раношка сразу прильнула ко мне пряным горячим телом:

— Меньга одын такой йигит другой рас приведи, Шурикьджян эй!

Анна прибыла в вертеп за пятнадцать минут до нас и уже переоделась в тонкий халатик. Способность одеваться на грани «рискованно, но со вкусом» и «откровенное блядство» — это дар.

Операция Троянец вступила в решающую стадию. Мы вынудили Джейка расщедриться и выложить две сотни за Анну, которую он купил для меня. Интернет-гигант посмотрел на мою принцессу, как на породистую скаковую лошадь. Я сразу заявил ему, что давно мечтаю об Анне коплю деньги и просто брошу его в Ташкенте одного если он станет к ней приставать. Если бы не это решительное заявление он, конечно же выбрал бы мою жену.

Упав перед Анной на колени, я поклонился протягивая ей всеобщий эквивалент. Стоящая тут же Вера Петровна до конца оценила мою филигранную работу на новом поприще. Она цокнула языком и произнесла:

— Ушлый сукин кот!

Это было официальное благословение и зачисление в скользкий орден иезуитствующих сутенёров широкого профиля. Моя Анна вложила зелень в декольте японского халатика и быстро шепнула мне:

— Свалили отсюда, ну!

* * *

Мазар-и-Шариф это город голубого цвета. Тут доминируют синий и голубой в которые выкрашены почти все дома города. Это продуманный стайл. Весь город должен выглядеть как его главная достопримечательность — Голубая мечеть. Когда в окрестностях Багдада

враги убили праведного Хазрата Али, который по совместительству был и зятем и двоюродным братом самого пророка Мухамеда, тело братана положили на спину верблюда, чтобы вывезти подальше от глумления фашистов. Путешествие длилось несколько недель. И хотя верблюды гораздо более выносливее, чем, скажем, москвич завода ленинского комсомола, наш корабль пустыни все же упал и издох от истощения. В месте падения верблюда праведник и был похоронен. На его могиле сначала возник мавзолей, а потом и город — Мазари Шариф — Могила Святого. Хотя мне больше нравится — Кладбище Благородных. Ведь если разобраться — все мы святые, благородные и одновременно немного падшие.

* * *

Женщины в Афганистане это женщины вдвойне. Хотя они и затянуты в бурки с головы до пят и наблюдают за миром из-за сеточки для глаз. Бурка это наряд из головного убора вроде мягкой тюбетейки, который плавно переходит в сеточку на лице, а далее в подобие гофрированного мушкетёрского плаща, который покрывает всё тело. Бурки выполнены из разноцветных шелков, делая стайки афганских фрау похожими на экзотических аквариумных рыбок. Все что дозволено лицезреть правоверному мусульманину это ладони и пяточки красавиц. Дамочки отдают себе в этом отчёт. У большинства поразительно качественный маникюр и педикюр — блеск лака, подкрашенная хной кожа, полный спектр ювелирных излишеств. Дай женщине выпятить хоть сантиметрик кожи и она превратит его в Эрмитаж. Ветер-озорник задирает юбку Мерилин Монро. Боже! Вот это подарок. Легко представить стресс переживаемый среднестатистическим жителем Мазара, когда у Мерлин-биби ханум, вдруг выше положенного приподнимается рукавчик или встречный ветер-бродяга облепляет на секунду все её тело тонкой буркой! О бугры Венеры.

— Ты представляешь себе местный публичный дом — дамы в бурках на голое тело танцуют твист!

Донован ван Эппс это человек с юмором. Я с грустью, будто родину, вспомнил милейший вертеп Верочки Петровны. Ташкентский дом терпимости. Если останусь жив торжественно обещаю- куплю моим тёлочкам по бурочке. Я ведь как племенной бык их маленького стада. Все они мои. Любят и ждут меня из Афгана с победой. Вы только представьте — Ася и Яся выходят к шесту в бурке, а под буркой совсем ничего, только их стройное крепкое тело и дышащая адским огнем звездюшка. Они танцуют, а бурка вьётся, вьётся, раскрывая завесы таинств.

— А тут, что, Дон, тут и правда есть публичный дом?

— Будет! Я знаю — будет. А мы то тут зачем? Мы с тобой тут заложим первый кирпич, Алэкс-бой. Калчурал инфлюэнс. Пусть пьют пиво, курят мальборо, носят джинсы и снимают наивный домашний порн на цифровые камеры от Кэнон. Порн, кстати, это важнейшее из всех искусств. Великое достижение западной цивилизации. Чтобы быть счастливым не надо заводить по десять детей. Это раньше у бога был слоган: «плодитесь и размножайтесь, наполняйте землю». Сейчас у него истерика: «Reduce, Reuse, Recycle» — землю то он создал не резиновую. Так что сначала — мы откроем кинотеатр. Пусть меньше сношаются, а больше кино смотрят. Правильное. Древние крестоносцы пёрли сюда открывать храмы и крестить. А мы им просто будем кино показывать. Сами креститься начнут. В нужную сторону.

* * *

Олимпия это не в Греции, а на Каракамыше. С девочками и хором цыган мы поехали к моему отцу. Новую обитель отца на вершине Олимпии я еще не видел.

По леву руку сидела моя красавица Анна, а по праву сержант-майор армии США Джейк Алонсо со здоровущим стволом под мышкой. Когда исчезает страх перед ментами и беспределом, на который способна великая джамахирия, замечаешь сколько красоты вокруг.

И тут у меня возник идеальный план. Все ведь очень просто — нужно срочно отвалить отсюда в Штаты. На время. Получить там документ римского гражданина и сразу же вернуться домой. Сюда, в Ташкент, потому что когда отключён страх — лучше города мне не сыскать нигде на неризиновой планете. Чтобы менты не мордой клали в пол, а раскланивались при встрече и просили фирменную жувачку. Эх. Не сбудутся мечты идиота. С двумя-то судимостями меня к Америке и на пушечный выстрел не подпустят. Остаётся моментом в море — радоваться текущему моменту и не умничать.

* * *

Если верить Ходже Насреддину, то люди сначала роют глубокий колодец, а потом быстро выворачивают его наизнанку — вот вам и минарет. Точно такой же на главной площади Мазари Шарифа.

— Отсюда регулярно сбрасывают неверных жен. Иногда тут внизу несчастных побивают камнями. Зрелище круче мадридской корриды.

Эппс так и расцвёл наблюдая мою реакцию.

— Во садистам-то радость!

Там где должны побивать камнями женщин, паслись жирнючие голуби.

— Ты обрати внимание на голубей — символ города. Упитанней голубей тут никого не увидишь. Глянь! Ты хоть одного тучного афганца видел? То-та же. Зато все улыбаются. Подтверждение моей теории — от избытка пищи и комфорта, шмотья и материальной обеспеченности в целом, западный человек впадает в депрессию. А этим реально выживать приходиться. Тут уж не до глобальной тоски и Достоевского. Кстати, у них тут и с натуральными андипрессантами все окей. Без рецепта. Забери мой ноутбук и оставь без электричества, я в такой жуткий депресняк впаду. А этим не привыкать. Большинство про интернет и не слыхивало. И при этом — счастливы.

Я с жалостью глянул на афганцев. Бедолаги! Как же можно жить без компов, мобильников, и Константина Эрнста. Я глянул на подпирающего дувал старика-дервиша. Он чем-то смахивал старца архимандрита Зосиму. Зосима сидел на корточках и слегка улыбался, как приблатнёная Мона Лиза. Взгляд дервиша был направлен внутрь. «Медитирует» — с восторгом догадался я. Но, приглядевшись к ахмадшаховым глазам старца, я вдруг с какой радостью констатировал — обкурился! Обкурился ведь старый хипстер! Вот она — тайна афганского бытия. Защитное поле.

Шум дороги тянулся и на базар. Тут он перерастал в ровный гул.

В лавке где Эппс купил нам подобие пахлавы продавали пилёный китайской бензопилой лёд. Гигантские глыбы. Глыбы слегка дымились и немного потели. Откуда они их прут, интересно? Неужели прямо с натурального горного ледника? У многих в Мазаре нет электричества. Люди пилят лёд и складывают в подвалы-ледники. Когда полдня вы колете дрова, чтобы приготовить обед, а потом таскаете в подвал глыбы льда, чтобы остатки обеда не протухли до завтра, вам некогда заламывать руки от того что не самореализовались в творчестве и думать о способах самоубийства.

Под прилавком у торговца пахлавой стоял прислонённый к ножке стола старинный Калашников 7.62, прям как в нашем кабинете НВП в школе. Автоматы в жизни выглядят не так круто, как в кино. Замечаешь потёртости, царапины, обыденность оружия убийства себе подобных. Торговаться с купцом Калашникова сразу пропала охота. Аргументы и факты у него железные.

Говорят, когда из города выбили последних талибов, никто не убирал трупы несколько дней и в городе стояла вонь больничного морга. Эти странные люди в рубахах-платьях и китайских шлепках на босу ногу приняли бой с невежливыми инопланетянами. У инопланетян кевларовые доспехи и джи пи эс — система глобального позиционирования. Каска способна соединятся со спутниковым интернетом, проецировать карту боя на внутреннюю поверхность забрала в режиме реального времени или болтать по скайпу. А в Мазари Шарифе так же пилят лёд. Только бензопила теперь не советская, а китайская, системы «Гуд лак суньдзепио». А вместо смарт-касок у афганцев — тёплый суконный паколь, который они носят и зимой и летом.

Я тоже купил паколь. Подарю Малявину.

Вот тут-то, на базаре Мазара я впервые увидел Афганистан по настояшему. Мы шли длинными шумными рядами и вдруг я лицезрел чудо, достойное Амстердама. Прямо на земле сидел уютный старец в чалме и популярных тут китайских шлепках на босу ногу. Этот не особо напоминал старца Зосиму. Тут был скорее обычный старик Хоттабыч. Хотя, опять же сними с него чалму, прикрепи тёртые орденские планки, и получится старик Потапыч, обычный пенсионер-вахтер из Вышнего Сволочка. Мощный старик в кургузом пиджаке из кремплена. Я таких называю Ай-дид.

Перед бодрым Ай-дидом стаяли два таза, типа тех в которых Ларины варят на зиму варенье. В тазах навалом лежал десяток килограмм крупных головок опиумного мака. О майн гот, майне либе дамен унд херрен! Таких огромнык бошек я не видел никогда в жизни, клянусь, честное слово. Те кто бывал на Востоке знают, что на базаре можно не спрашивая пробывать фрукты или фисташки. Идёшь себе по ряду, раскланиваешься со всеми и отщипываешь — там и тут. Виноградинка, вишенка, половинка урюка. Базар это вам не Тульский рынок и не супермаркет. На рынке — роются, в маркете маркуют, а на базаре — базарят.

Кстати, когда в Багдаде при делах ходил знаменитый калиф Гарун аль-Рашид, иногда по вечерам он одевался в простенькую одежду и утекал из дворца на базар. Брифинги о том, что в Багдаде все спокойно, мудрый калиф получал непосредственно из первых рук, а не от вороватых визирей своего перекормленного окружения.

Я быстро схватил две великолепные маковые головищи и стал их сосредоточенно пережёвывать. Мне так захотелось вкусить опиума, что я пренебрёг присутствием моего работодателя. Почему-то в Афганистане совсем не думается о карьерном росте и

перипетиях резюме. Земля свободы от ежедневных стрессов и забот. Силы земного тяготения в Мазаре откровенно могильного типа. Там ты понимаешь, что это может быть последний момент в твоей жизни и ты его ловишь, и живёшь будто в последний раз.

Уже через несколько секунд сосредоточенного жевания и обвалакивания продукта слюной, по методу индейцев Юкатана, весь рот мой, гортань и небо наполнились знакомой горечью опиума и онемели. Опиум нежно снял мерзкий страх, я физически почувствовал чудесный переход, и впервые увидел Афганистан по-настоящему. Во всей его девственной красе. Страх это мерзкое ослепляющие чувство. Он мешает нам жить. Мазар-и-Шариф вдруг загорелся яркой голубой лазурью. Все стало вокруг волшебно красивым, как изумрудный город, после того как Гудвин прописывает вам зелёные очки. Подумать только! Ведь Мазар-и-Шариф не младше Амстердама. И если отложить в сторону расизм, а оперировать чистым Дарвиным — то и в Амстердаме и в Мазаре живут потомки обезьян. Просто западные обезьяны решили, что счастье в количестве ВВП и объёмах потребительской корзины. Но мы то теперь можем оценить их путь исторически. Рост размеров потребительской корзины ограничен размерами земли и нашего желудка. Вам хочется заглотить все больше макбуков и бигмаков и вы летите бомбить за это другие страны. От неудовлетворённости этой все наши депрессии, самоубийства, творческий застой и подпольная торговля краденными органами. И, наконец, в результате гонки за морковкой после стольких лет и мировых войн, в Амстердаме робко открывают гашиш-кафе и начинают курить бамбук. А в Мазаре это после двести лет только и делали. Выходили с утра на улицу, курили бамбук, прислонившись спиной к забору и медитировали целый день с блуждающей улыбкой на губах. А ещё отбивались от постоянных набегов депрессивных инопланетян, которые несли им то свободу, равенство, братство и интернациональный долг, то демократические выборы.

Старичок хитро подмигнул мне и вдруг заговорил по-узбекски. Узбекский язык в Мазаре становится самым настоящим иностранным языком. Я могу добавить в резюме восточный язык, слышите? А еще многие, кстати, тут понимают и по-русски. Несмотря на кучу советских мин, которые тут все еще извлекают из земли. Не смотря на кучу обгорелых советских танков, ржавеющих по обочинам раздолбанных бомбами дорог, русских в Северном Афганистане любят.

Эппс больше удивился услышав мой рудиментарный узбекский, чем от того, что я нажрался кукнара перед его носом среди бела дня. Шкипер улыбнулся, показал старику стандартный американский сухпай «Комбат» и сделал курительный жест. Старик принял

сухпай с трепетом и поклоном будто это был священный Коран. Взамен натовского пайка, такого сытного, что он до сих пор стоит у меня в горле, Потапыч дал Эппсу пластинку гашиша, размером со старинный бухгалтерский калькулятор.

— Ага-ага! Маленькие бенефиты путешествия военным самолётом! Эппс понюхал гаш, сунул запазуху и двинул дальше бомоча:

— Моей жене не слова, понял? Пойдем-ка глянем на голубую мечеть, сфоткаемся и вамос хунтас аэропуэрто. А то прохлопаем свой рейс.

* * *

Мы остановились в ярко-освещенном комке, потому что хмельной и необычайно щедрый Джейк сказал, что ехать к моему отцу с пустыми руками некрасиво.

Торговец мысленно вознёс молитву благодарности увидев, что у него тут и иностранец, куча симпатичных проституток и даже знаменитая девочка-негр, о которой в Ташкенте уже слагали красивые легенды. Алонсо отметил, что и комки в Ташкенте круче, чем в Карши. Набрав шоколадов, ликеров, бананов и целую пачку виагры, по настоянию Джека, мы было направились к выходу, как вдруг сержант-майор возопил:

— Вау! Смотри-ка — коибас! Санте Кристобаль Хабанас! Меркадерас Еспесиалес! Господи да это же настоящий Кристмас, Алекс-бой!

Алонсо указывал на кучу кубинских сигар, которые тут пылились еще, наверное с советских времен.

— Кубинские! Ты представляешь, а? Вот это удача.

— Поздравляю. У нас это гавна полно — их почти никто не курит. Кубинцы нам еще сахар несладкий экспортируют.

— Вау. Я тебе открою истину, Алекс, и истина сделает тебя свободным. Набей карманы этими сигарами. Под завязку. У нас с Кубой нет отношений. Кубинские сигары в США это контрабанда. Поэтому их любят вдвойне. Положи Меркадерас в левый карман, а Коибас в правый. Раздавай сигары всем и вся на базе. Не жалей сигар. Попробуй-ка откажись от Кохибы посе ужина. И растаёт лёд. И пойдут контракты-то. Монетизация кубинских сигар. А особо важных шишек базы вывезем сюда в твой вертеп. Подарим им любовь маленькой Натахи или этой — как ее — Анно?

— Рано

— Точно — Ранно. Её хочу в следующий приезд. Сделай мне эпойнтмент. Итак — сигары, виагра и вертеп Вьера Пьетровна, Алэкс-бой — вот святая троица преподобного Джейка. Уловил?

— Вроде.

— Гуд. Гуууд. Так ты замолви словечко за меня рыжему Ван Эппсу, Доновану. Пусть возьмет меня генеральным консультантом. У меня скоро контракт с армией кончается. Не хочу назад в гребанный Детройт. Ну что я там? Ну куплю спортивную тачку с откидным верхом. Мотану пару раз в Вегас. А потом что? В ночную смену стокать Волмарт? Не-а. Хочу тут в Ташкенте жечь. Блин, реально тут на штуцер баксов в неделю, я подзажгу как Уоррен Баффет в Маями Бич. Вы своего счастья не понимаете, олени. Сыграем с тобой вдвоём крапленной картой и зажжём как в ЭмДжиЭм Грэнд.

Я радостно кивнул и сделал вид, что знаю, что такое эм джи эм грэнд. Не хотелось словить очередного «оленя» от детройтского товарища.

* * *

Мой папа сидел на кухне один в огромной квартире. Он пил водку и плакал. За последнее время у него добавилось седины. Нос своим кирпичным цветом и сетью прожилок уже начал выдавать в нем человека страстно злоупотребляющего спиртным. Он плакал один, совсем один в огромной квартире с новым ремонтом и дорогущей мебелью, которая ещё пахла магазином. Мы заблуждаемся в детстве полагая, будто родители это сильные люди, которые ничего не боятся и знают ответы на все вопросы. На самом деле все что они могут это убедить нас в этом, согреть любовью и купить игрушку. В остальном они такие же дети. А если они дети — значит с ними можно и нужно дружить. Чем быстрее мы подружимся с родителями, как с равными, тем лучше для нас и всего мироздания. Переехать к отцу и усыновить его. Ведь в последний месяц я просто о нем забыл. Понятно, он вечно не поднимает трубку, но подумать о нем хоть раз в день можно? Настроение передалось и Анне и Алонсо и Натахе. Они как осеклись и приумолкли. Мы молча смотрели как плачет маленький беззащитный быстро стареющий человек.

Он заметил нас, быстро привёл себя в порядок и закричал:

— Да что же это вы? Шурик! Сынок! Ну ты бы хоть позвонил! Вы, наверное, кушать хотите? Голодные? Там в холодильник должен был остаться шашлык.

— Ага! До тебя дозвонишься, как же!

Я наклонился и вернул трубку телефона на предназначенное ей дизайнерами место.

— Жрачку мы привезли. Сейчас девчонки соберут на стол. Ты это, давай, хорош уже квасить, а пап?

— Да-да. Это я так. Взгрустнулось немного. Василинку вспоминал. Я пойду переоденусь в костюм, а то в этом халате я похож на пьяного Мусоргского.

Когда он ушёл, Джейк снова порадовал меня своей смёткой:

— А чего он рыдает-то? Случилось беда?

— Несчастная любовь. К молодой девчонке. А ещё он все никак в себя не придёт, что страна развалилась. Он у меня большой человек был раньше. Представь твой Детройт, где ты всю жизнь прожил, вдруг стал мексиканским городом. И ты ходишь всюду прячась по кустам, как кошка.

— Ну у нас кошки не прячутся по кустам. Кошек любят. А знаешь что? А давай ему подарок сделаем. Я всю сознательную мечтал своему папашу такой подгон организовать да вот, не успел.

— Ты о чём?

— Давай твоего папу угостим бамбуком, а потом закажем кол-гёрл? Ну эту, как её — Анно.

— Рано. А что, думаешь подпишется?

— Ну. Ту уже зависит сможешь ли ты продать ему эту идею или нет. Думаю, большинство нормальных мужиков только обрадуется.

— Что вы это всё про Раношку весь день шепчетесь?

В разговор вмешалась любопытная Анна.

— О! Видал! Твоя принцесс тоже не против. Кстати в следующий приезд — первый танец мой!

Анна так игриво на него глянула, что я испугался за несущие конструкции папиной девятиэтажки.

— По любому вызванивай её давай. Я уплачу. Откажется твой отец — так меня на двоих хватит. Я сержант-майор армии США, remember? Будет у нас микс как чоколат-ванила айс крим. Ай скрим — ю скрим — оборуться девочьки у меня сегодня в конвульсиях экстаза.

Нет ничего особо тонкого в английском юморе. Просто переводить тяжело без сносок, а со сносками анекдоты становятся такими же смешными, как Антидюринг бессмертного Фридриха Энгельса.

— На вон — таблеточку виагры возьми для папы. Только всю сразу не давай, половинку хватит за глаза. Чтоб его тут удар не хватанул на радостях.

— Кстати, Джейки, все хотел тебя спросить — тебе-то нахрена виагра понадобилась? Что — хуэвос проблемос гидравликос, синьор?

— Ты хочешь бухать как белый человек, так?

— Так

— И шалаву по-ходу снимаешь, так?

— Ну, ну, ну

— Вот и «ну». Так вот чтоб бабло твое не пропало и в нужный момент осуществился плановый залп, четвертиночку виагры мочишь за пятнадцать минут до шпюле. И все, бро. Потом хоть убухайся так, что головку не сможешь держать, будто младенец двухмесячный.

* * *

Пока девушки вносили в пустынь отца максимальный уют, мы вышли с ним на большой застеклённый балкон, который отец ещё не успел захламить пойманными и пригвождёнными к бумаге бабочками печатных слов. Я стал готовить папу к мысли о возможной в наши времена коммерческой форме женской любви.

— Знаешь сынок, столько умолял я Васиинку приехать, остаться у меня, на коленях стоял, так и не уговорил. Ну что ей еще надо? Квартиру даже предлагал на её имя переписать. Посмотри какая квартира вышла чудесная?

— Ты что! Не сходи с ума, пап. Перепишешь квартиру на чужих людей, тут же тебя и найдут холодного через неделю-две. Ты что не понял с кем дело имеешь до сих пор? Что же ты такой наивный у меня-то? Ведь жизнь прожил.

— Да заметил. Все заметил. Но голову она мне кружит. Любовь, понимаешь, зла. Не на собственного сына, а на девчонку хотел наследство оформить! Гипноз какой-то. Не обижайся, сын.

— Ерунда это все, па. Я же тебя понимаю, как мужик мужика. И потом рановато о наследстве мы говорим. С ума не сходи. Мы с Джейком сейчас вылечим тебя. Клин клином вышибают.

— Наверное. Наверное ты прав. Секс с Василиной Ангелопулос это что то ритуальное, изящное, неземное. Но потом она курит и ест прямо в постели. Чавкает. Всюду крошки и пепел. Книг читать не просто не любит, а ненавидит люто. Я бы ее школьную учительницу по литературе отдал под суд. Это не ученики, а бракованная продукция. Умру — Василина всю библиотеку распродаст. Кстати, приводила на днях и родню свою сюда. Сожрали всё в холодильнике. Намусорили, как домашний скот. И двухтомник Ключевского у меня потом пропал, представляешь?

— Не думаю, что этих греческих буквоедов заинтересовал Ключевский.

— Да? Так может я сам куда запихал? Память в последнее время подводит, сынок. Знаешь, я тоже думал, что клин-клином. Много думаю об этом в последнее время. Одиночество пожирает меня изнутри.

— Есть такая партия, пап. Быстрая и коммерческая. Заплатил, использовал и гуд бай. На волне перестройки и нового мышления, папа, в Ташкенте открыли публичный дом.

— Что-ты говоришь? Подумать только. На волне перестройки… Прямо как в Ташкентском университете — деньги есть, а на экзамен кишка тонка, пожалуйста — коммерческий клин. Заплатил и Semper sint in flore! А что — дорого? Если без экзамена и конкурса?

— Дешевле чем свадьба. И потом — уже все оплачено. Мало того девушка тоже уже выехала. И какая дэвушькя! Зивезда, понимаешь, честноя слово! Когда в Ташкент приезжал великий Сосо Палиашвили, она была в эскорте. Так что шуруй бриться и в душ. Вернёшься сегодня к истокам.

— В смысле в эскорте? На мотоцикле? Да шучу я! Думаешь совсем тупой у тебя папка? Дом терпимости! Подумать только! В Ташкенте у нас! Европа одно слово. Прямо как у Бальзака.

— Скорее как у Куприна, папа

— Спасибо за заботу, сын. Вырастил орла! Да ты сам то как — а то все обо мне, да обо мне. Что-то раскис я совсем, а?

— Ничего и не раскис. У меня все пучком. Вот теперь и мобильник есть — видал? И за минуты фирма платит. Живу в Карши, как дэнди лондонский. В Имеджине у меня личный столик и официантка. Олигарх квартального масштаба. Рассказ напишу обо всех приключениях и тебе первому почитать дам. Сам на компе напечатаю. Комп у меня тоже теперь есть. Настоящий. Американский. И твои труды опубликую.

— Рассказ напишешь? Вот оно как. Как я не старался, чтоб тебя эта писанина не затянула, а она все равно за тобой пришла. Омут. Это как в сказке про аленький цветочек. Заберёт тебя чудовище. Видимо гены. Ну и смотри результат — сижу один в огромной квартире, пью горькую и пишу. Шизофрения эта писанина вся. Бросай пока не поздно.

* * *

Поздно вечером мы со шкипером вылетали из Мазара испанским бортом. Спаньярды прилетели спасать нас и кандагарский груз. Наш С130 из К2 будут ремонтировать после жёсткой вынужденной. Я глянул на баклажан с благодарностью, как на лошадь, которая вынесла из пекла боя и спасла мне жизнь.

Прилетел такой же Локхид С130, но на хвосте и крыльях у него красовался флаг Королевства Испания. Испанцы гораздо болтливей, сердечней и дружелюбней американцев. Но и распиздяи они тоже порядочные. Когда Геркулес «Аэрео Фаланга» сруливал на битую талибами взлетно-посадочную полосу, неожиданно заглох один из четырёх движков и снова пришлось возвращаться на стоянку перед безглазым зданием убитого терминала.

Неисправность довольно быстро устранили, но тут пришло сообщение метео о том что в Кандагаре нет погоды и движки снова выключили. Шумные испанцы накормили нас с Эппсом первоклассным обедом. Это был какой-то рис, немного похожий на плов, только с бледными креветками-мутантами. Тут я понял, что толком не ел со вчерашнего дня. После креветок добрый лоудмастер Эмилио, похожий на батоно Вахтанга в Мимино, угощал нас превосходным кофе.

Летать на транспортниках гораздо проще, чем на пассажирских. Ни билетов тебе, ни спецконтроля, ни посадочных таланов. Кивок лоудмастера и садись где хочешь. Как в трамвае. И трясет также. До Кандагара оставалось четыре часа лёту.

3.20

Мы добиралась в одну из самых жарких точек Афганистана, чтобы открыть там небольшой кинотеатр. Новая власть начала не со строительства школы, больницы или хотя бы тюрьмы со всеми удобствами. Мы летели открывать кинотеатр.

Коалиция добра победила на афганской земле благодаря Северному Альянсу. Теперь задача была превратить этот воинственный альянс в милицию или национальную гвардию. Американцы бодро отрапортовали, что разоружить всех смогут за неделю. Американцы и русские в этом очень похожи — «Восток дело тонкое Петруха, такое тонкое, что ща как порвём на немецкий крест и всего делов».

Но мудрый президент Хамид Карзай убедил их этого не делать. Создать в пожираемой безработицей и клановыми тёрками стране армию хорошо обстрелянных недовольных новым режимом гуляй-польцев было бы вызывающей глупостью. Оружие и опыта партизанить у населения и так хватало. Хамид долго жил в Чикаго и превосходно говорит на американском английском, а современные политики свободно говорящие на американском английском часто имеют крышу в Лэнглей, штат Вирджиния.

* * *

Под Кандагаром находится знаменитый Кэмп Райно или База «Носорог». Отсюда осуществляются операции в пещерном комплексе Тора-Бора, хит энд ран блэк опс на территории Пакистана, а также базируются беспилотники Хищник-2.

Под крылышком Носорога и был тренировочный лагерь башибузуков. Из орды муджахедов пытались сделать образцовых полицейских новой страны. Кинотеатр планировалось расположить рядом с лагерем. В кромешной темноте кинотеатра можно было просвещать и будущее афганской полиции и местных жителей, тянущихся к свету.

В заранее подготовленном здании, Майнард Дайнэмикс должен был установить тяжеленный кинопроектор фирмы Эпсон и систему обработки звука долби. Чудо подключалось к дизельному генератору на улице. За это Регал Интертейнмент Групп из Ноксвилла, штат Теннесси, платила Доновану Ван Эппсу сорок две тысячи американских долларов. Для остальных игроков-контракторов сумма оказалась настолько смехотворной, что добрый Гудман с помпой отфуболил контрактик нам.

* * *

Отец уединился в комнате с Рано, и я надеюсь скоро услышать оттуда её вопли-плачь малютки-приведения. Сержант-майор Джейк, нажравшись виагры хищно утянул в логово маленькую Наташу.

Обломан пока только я. Анна дождалась своего часа и теперь решила поквитаться со мной за «случайную связь» с несчастной Юбочкой. Воспитывает из меня идеального мужа. Подкоблучника-профессионала.

Анна возлежит на ложе в прозрачном французком нигляже, купленном на деньги Майнард Дайнэмикс и жестоко динамит меня. Все что удалось пока вымолить это возможность один раз поцеловать её в пятку. Мои аргументы насчёт современности и рациональности полигамии и тот факт, что если я имел Юбочку по похоти, а не по любви это вовсе даже не измена, совсем на Анну не действуют:

— Ты кажется забыл, подлый раб, что спорить со мной бесполезно! Подойди ко мне сейчас же! Я выложу контраргументы.

Я подошёл к ложу и Анна коснулась моего достоинства пальцами ног. Обычно я никому не позволяю это делать. У некоторых баб прямо привычка трогать отросток ногами. Ну что за неуважение к детородному члену? А если я вам начну тыкать большим пальцем ноги с жёлтым неостриженным монтигомо ястребиным когтем?

Но в тот день я покорился. Лишь бы только дала!

— Значит, ты считаешь поли это вполне естественно?

— Ну, теоритически если только. Вот задумайся на минуту…

— А давай так. В игру поиграем. Практическую. Я тебя вон к тому креслу привяжу, чтоб ты не смог себя лапать. Потом позову твоего Джека.

— Джей-ка

— Джейка. Он меня тут прямо и выебет. Перед тобой. А ты посмотришь. Потом Джейк сядет сам рядом с тобой. А я отца твоего позову — пусть и он порадуется. Чего? Исходя из твоих лекций — вполне приемлемая версия тебя самого. Только более потёртый. Зато умнее и богаче. Посмотришь как выглядело сотворение великого тебя со стороны.

Затем и самого папаша к вам приструню. Позову Наташку с Раношкой. Они меня медленно ублажат тут перед вами. И под занавес, я вам пятерым дам загулять всей вашей футбольной командой, а? Как тебе эксперимент, теоретик ты мой?

— Помилуй, Анечка! Что же ты такое говоришь-то, милая? Девочка моя ненаглядная! Ну прости, ну прости же меня, сладкая моя.

— А что такого? Ведь всё логично, как ты проповедуешь. Разве же это измена будет? Я же ебу клиентов не по любви, а за деньги. Это как упаковщица номер девять, помнишь? Ты же сам только что говорил, что Юбочка для тебя это просто утончённая форма мастурбации, так?

— Прости. Слышишь — прости — честное слово никогда не повторится это, никогда в жизни! Мы ведь такие слабые, глупые создания — мужики. А аргументы твои нерушимые, как маузер матроса Ивана Кошки.

— А ты у меня продувной — как матрос Иван Кошка. Тогда для чего же мне вообще с тобой стоит связываться, таким слабым и глупым? Жизнь сейчас тяжёлая, нянчиться с маменькиными сынками для девушки непозволительная роскошь. Нет, ну ты мне скажи, растолкуй, как дальше-то быть?

— Анна, а я тебя с первых дней умоляю — переезжай в Карши. Я живу там как король. Одетый король, заметь, не голый. Будешь моя королева. Анна Каршинская фон Ханабад. И потом из вертепа я тебя всё таки вытащил, это факт. Что-то у меня уже получилось.

— Видишь? Не такой ты и слабый. И знаешь это. И врёшь мне. Снова врёшь. Как это можно простить? Страшно иметь дело с обманщиком и лгуном. Телком, которого любая сучка возьмёт за хуй и уведёт. И будет верёвки потом вить.

— Я завравшийся обманщик и лгун. В трёх твоих словах, Анна, три раза слово «лгать». А я тебе и не лгал. Я сразу сказал в тот же вечер: «Анна, прости, я не один». Помнишь?

— Ха! Так теперь тебе за это надо ордена давать, получается? Медаль «За правду». Скользкий ты тип, Шурик. Разочаровал ты свою девчонку. Вспомни наш первый раз. Как мечтали. Как клялся. Танцевал от счастья. Обещал, в Россию вместе сбежим. Обещал или нет? От Веры Петровны он меня вытащил, посмотрите. Да — вытащил. Вы вот так мужики жёнам — подожди милая, подожди, вот скоро вот очень скоро поднимусь как ясный сокол и заживём душа в душу. И она бедняжка за ним то в Карши, то в Сибирь. Наконец, он поднимается. Его социальный многочлен увеличивается и покрывается оперением. А жена-то постарела за годы лишений, а жена-то надоела! Хочется молоденькую. Чтоб упругая и без вопросов. Вот он и думает теперь как бы любимую жену в монастырь, а ещё лучше — в дурку, чтобы на имущество не претендовала. Вот оно, ваше мужиковское «подожди, дай подняться».

— Ну слушай, ты меня тоже сейчас удивляешь. Я ведь вчера только из тюрьмы вышел. Да Карши это дауншифтинг, по-русски говоря. Дай мне хоть сгруппироваться, Ань. И рванём в Москву. Нет — к черту Москву, в Питер. Нет, к черту Питер, там уйма друзей, но зима больно долгая и деприсовая. Мне бы реально в какую-нибудь небольшую Тверь, преподом английского в маленький универ. Для меня это важней уже чем просто бабло стричь. Чтоб с пользой.

Но тебе, Аня, надо обязательно в большой город, магазины, мишура, бабло. А Тверь это те же Карши. Знаешь, Анют, после шести с половиной лет в лагере, для меня Карши с тремя кабаками как Лос Анжелес воспринимается. Кстати, может туда рвануть? В Лос Анжелес? Это мне лично было бы так же прикольно, как и Тверь.

— Нет. За границу страшно. Давай в Россиюшку. В чём-то я тебя хорошо понимаю. Даже очень хорошо понимаю. Но вот в душе, как то приостыло что-ли. Не хватает слов. Сломал ты что, то мальчик. Исчезла магия или не могу сказать что. А раз не поймёшь чего сломал, то как восстановишь-то? Не восстановишь никак. И не починишь.

— И что же теперь делать? То есть ты что же это, ты мне совсем не дашь сегодня? Аня, у меня реально низ живота начинает болеть. Надо бы закончить начатое-то. Совесть имей.

— Животное. Не возбуждаешь ты меня что-то сегодня. От тебя Юбочкой твоей несёт.

— Да не может быть. Я же мылся!

— Я не об этом, примитив несчастный. Я говорю — вроде как морально пахнет. Мне теперь порнуху надо смотреть, чтобы на тебя, проститута, встало хоть что-нибудь.

— Где же я тебе сейчас порнуху найду? В четыре часа ночи.

— Так вон же она. Живьём в соседней комнате происходит. В режиме реального времени.

* * *

Ван Эппс захлопнул ноутбук и стал пристраивать его в рюкзак.

— И всё-таки, Дон, это не правильно. Вы разбомбили им тут всё к чертям собачьим, а теперь кинотеатры открываете.

— Согласен, Америка слишком много потратила денег на обеспечение военных действий в Афганистане и слишком мало на реконструкцию. С другой стороны, что толку, что русские во время оккупации настроили тут школ и больниц. Даже университет отгрохали в Кабуле. Ты видел как эти русские школы позарастали травой при Талибане? Как убитые солдаты брошенные на поле боя. Накрылись ваши инвестиции.

— А вот и не оккупация! Это у вас — оккупация. А мы выполняли интернациональный долг. Вспомни как люди радостно со мной по-русски говорили в Мазаре. То-то же.

— Интернациональный долг звучит как оборот из лексики банка реконструкции и развития. Кому вы что должны? Кого вам вечно надо спасать ценой тысяч жизней собственных солдат? Что не мог Брежнев за нефтедоллары иорданцев или кубинцев каких сюда нагнать? Так своих положить дешевле.

И, кстати, насчёт русского — ни слова ни кому из местных в Кандагаре на русском. Отрежут голову за здорово живёшь. В Кандагаре по контракту с армией нам на весь период пребывания положены кевларовые бронежилеты. Не снимай его даже в туалете.

— Ха. А если по-английски говорить в Кандагаре, голову, значит не отрежут?

— Пока значительная часть афганского населения нас поддерживает и считает, что мы стараемся помочь, шансы, что не отрежут остаются. Речь идёт как минимум о пятидесяти процентах симпатизирующих нам афганцев. Вот если число наших сторонников уменьшится ниже пятидесяти процентов, только тогда наше присутствие в Афганистане можно будет рассматривать как оккупацию. Именно это произошло в своё время с советским военным присутствием. Где-то вы, парни, просчитались, стали давить на местных, притеснять ислам своими бредовыми идеями с мировым коммунизмом со столицей в Москве и получили интернациональный долг на полную катушку.

— Не без вашей помощи, кстати, получили.

— Не без нашей. Меня лично сбесило, когда вы не только в Афган наперекор всем вперлись, а ещё и самолёты пассажирские стали сбивать — как южнокорейский Боинг. А в целом, заметь по истории с 19 века Афган переходит от бритов к русским и обратно по-очереди. Будто в пас играем.

— Значит скоро тут опять будут русский учить?

Я гордо улыбнулся, чтобы показать Эппсу, что именно я в споре представляю великое русское гуманитарное превосходство.

— Очень может быть. Но не скоро. И скорее всего всё-таки уже китайцы в этот раз. А учить будут уже английский. Тут мы вас сделали Голливудом. Аль Пачино все знают, а Куравлева только в странах Варшавского договора. Ваш промах, что мало уделяете внимание калчурал инфлюэнс.

Видишь ли, бриты понимают, что их рано или поздно отсюда вытеснят. Ведь завоевать Афган очень легко, а удержать — практически невозможно. Поэтому пока мы здесь — надо давить педаль до самого полика. Реально на все сто мы удерживаем только зелёную зону в Кабуле вокруг дворца Карзая. Все остальное — совершенно непредсказуемо.

— Я не понимаю, отчего открыт участок границы с Пакистаном размером с Бельгию. Русские его толком не контролировали. И американцы наступают сейчас на те же грабли. Что так сложно перекрыть?

— А может нужно чтобы был бардак? Может так легче собирать трофеи?

— Ну а что тут можно забрать кроме опиума? Гашиш?

— Именно опиум, мой друг! Ты знаешь какая самая крупная мафия лоббистов в США после Уолл-стрита?

— Интересно!

— Фармацевтические компании. Наркотик и лекарство по английски одно и тоже — «drug». Чистый опий идет в США на фармакомбинаты, где он второй после виагры в хит-параде «мои любимые лекарства».

Кроме того, Шурик, здесь есть ещё кое-что, о чем мало говорят, но умные люди хорошо знают. То о чем Поднебесный Китай спит и видит розовые сны.

— Жуть, как любопытно.

— Литий, Шурик, литий. Первое по объёму месторождение во всем мире. Литий это основной материал для производства батареек. Миникомпьютер это в первую очередь способная долго держать заряд батарея — литий, и не разбиваемое стекло — сапфир. Сам же знаешь — весь мир остановится, когда сядут батарейки моего ноутбука. А тут — Панджшер. Литий, сапфиры и изумруды. Литий-это золото двадцать первого века. А Панджшерское

ущелье это сейчас Клондайк. Поэтому и недожил до почётной старости хозяин ущелья — Ахмад Шах Масуд.

Американцы об этом знают и китайцы об этом знают. Русские то же об этом знают, но русским плевать — они качают нефть и газ и в ус не дуют. Так же было в 79 году, когда нефть дорого стоила и Леонид Ильич на старости лет решил добавить к списку государств-коммунистов и Афганистан. Из Пандшера только что ума хватило это самородки возить Галине Брежневой и старшим офицерам ГРУ. Ну и что? Расставили везде своих пограничных столбиков. Детям в школе не хватало размаха рук, чтобы очертить карту коммунистического мира. Даже в космос афганца отправили. Всё ждали, когда же у башибузуков начнут слезы на глаза наворачиваться при словах «Россия-матушка».

— Ой не любишь ты Россию, Ван Эппс Донован

— Жена у меня русская, родом с Камчатки, а ребёнок, как нетрудно догадаться, — дитя двух народов. И какую сторону ты прикажете мне занять? Беда России в том, что хотя производство этих миникомпьютеров ещё только в проектах, а мы уже заготавливаем материалы для экранов и батареек.

Как же русских можно не любить? Всю жизнь мечтают построить Город Солнца. Только вот из-за их слепой веры в непогрешимость царя-батюшки, их город солнца вечно превращается в засратый курятник с железными решётками на окнах. Но мотивы то у большинства русских гораздо светлее, честнее чем у тех же бритов.

— Ты хочешь сказать у нас нет шансов все вернуть?

— Реванш? Боюсь, что вряд-ли. Через пятьдесят лет все будут как мой сын — полукровки говорящие на английском. И не будет стран как таковых. Стандартные географические подразделения, как республики в СССР. Мы все будем именоваться, конечно же, не американцами, а просто землянами.

В этот момент наш сто тридцатый загрохотал, как железная бочка набитая камнями. Он всегда так делает, когда выпускают шасси. Кандагар. Оспорить страшное пророчество Эппса просто не было времени. Я прилип к окну предвкушая землю, где надо носить кевларовый костюм и совсем не стоит говорить по-русски.

* * *

Мы с Анной шёпотом двинули по коридору к комнате где маленькая чёрная Наташа ублажала гигантского американского оккупанта. Моя изобретательная жена прилипла к одной щели, а я к другой. Зрелище было прекрасным. Джейк оказался парнем с тонким вкусом. Он положил Наташу на животик и делал ей нежный массаж. Присев ей на круглую смуглую задницу, он небольно заломил девочке руки и потянул на себя, будто всадник потягивающий за уздечку. Наташа приподнялась и я увидел её грудь. Грудь выглядит подчёркнуто хорошо, если руки женщины заломлены назад. В ту же секунду я заподозрил в себе садиста.

Открытием также было то, что оказывается соски и красивые круги вокруг них у чернокожих еще темнее, чем остальная кожа. Сиськи маленькой Наташи были невероятно лепы. Я подумал, раз уж у Анны что-то безымянное сломалось в отношении меня, то можно при возможности без малейшего зазрения совести засандалить и маленькой Наташе.

Джейк нежно опустил девушку вниз. Почувствовав, что она вся во власти его сильных мускулистых рук, Ната застонала в истоме. От этой истомы лицо Джейка выдало волну возбуждения и постепенно побагровело. Казалось, сейчас он рывком раздвинет ей ноги и жестоко овладеет, чтобы очевидный прилив его похоти достиг кульминации.

Но сержант-майор сдержался. Вместо этого он схватил тюбик крема «После бритья», который явно успел подрезать в отцовской ванной. Алонсо резко даванул на тюбик и, как Шостакович, взмахнул сильной рукой. Белый густой крем так и брызнул оставляя на черной Натахиной коже длиннющую полосу от затылка до самых розоватых пяточек. Пяточки были белее или даже как-то розовее всего остального тела юной проститутки.

Надеясь, что Анна достаточно возбудилась от живой порнухи и отключила защитное биополе, я робко подкрался и прижался к её упругой попе.

Сначала подруга инстинктивно сделала движение мне навстречу, и я чуть не сошёл с ума. Ответная реакция для нас, мужчин это основной стимул. Но потом вдруг к Анне вернулся холодной расчёт. Она развернулась, дала мне оплеуху и мягко чмокнув в пылающую щеку шепнула:

— Нет-нет, о шкодливый раб, нет-нет. Срок твоего наказания не исчерпан. Хотя… у тебя есть одна единственная возможность быстро искупить вину!

— Что же мне сделать, повелевай же, богиня! Я сверну горы во имя твоё!

Я моментально воспарил духом и меня охватила надежда скорой победы.

— Пойдём посмотрим на Рано и твоего папу!

В конце концов каким бы нелепым иногда бывал мой отец, смеяться над ним позволено только мне. Руки опустились. Но мой окаянный отросток и не думал сдаваться. Он все ещё указывал туда, где начинался Млечный путь, а мушкетёры носят шляпу. Ну и что, в конце концов такого если ты посмотришь как твой отец ублажает юную Рано? Ничего такого. Он тоже человек. И потом это будет быстрая победа над Анной. Стерва просто вынуждена будет мне отдаться. И весь этот унизительный кошмар с хуем наперевес, наконец, окончится. А вообще, Анна, конечно, скотина. Разве так можно мстить за какую-то тупую юбочку? Вот сейчас в этот момент, что-то сломалось и во мне.

Я вздохнул и буркнул:

— Ну и пошли тогда. Черт с тобой. Сука.

Мы двинули вниз по коридору и разделили щели в дверях ведущих в комнату отца. Я с ужасом туда заглянул и тут же с радостью перевёл дух.

Рано сидела прямо на подушках и покачивая симпатичной грудкой лопала шоколадную конфету «Красная шапочка». Мой папаш обмотавшись простынёю, как римский сенатор, читал ей что-то вслух. Судя по обложке это была его скандально известная в узких кругах монография: «Аграрный отряд Узбекистана в условиях восстановления народного хозяйства» Зная уровень русского языка Рано, я живо представил какой, должно быть, она испытывает сейчас катарсис и с трудом удержался, чтобы не заржать и не выдать наше инкогнито.

Отца было немного жаль. Как и каждый воспитанный в детдоме ребёнок, он страдал синдромом «Мамы для мамонтёнка». Они ищут бросившую их маму всю сознательную жизнь, видят мамулечку в каждой женщине, с которой переживают близость, и легко попадают под каблук. Большинство баб подло этим пользуются и вьют из таких мужчин верёвки. Со мной, суки, этот фокус не прокатит. Я быстро обернулся к Анне, будто хотел нанести удар:

— Ну-с, сударыня-барыня, вы проиграли. Извольте-с в позу-с

— Изволь, взбунтовавшийся раб

Анна крепко схватила меня за отросток, как за поводок и потащила. В полумраке от света звезд коридоры недавно отремонтированной квартиры отца напоминали космическую станцию.

В самый долгожданный момент, когда я сам уже должен был превратиться в тюбик крема после бритья и сладостно истечь в Анну, в мою жизнь вмешался предмет, которым я втайне гордился, а сейчас возненавидел — трижды грёбаный телефон. Знак принадлежности к тайной ложе Майнард Дайнэмикс.

Звонил, конечно же, сам Ван Эппс, Донован. Мало того что он обломал мой момент, момент ради которого я прошел сегодня через столько унижений, шкипер ещё и до полусмерти меня напугал:

— Алекс, как дела!

— Да всё пучком, сэр. И всё торчком

Тут я глянул вниз. От страха мой причиндал стал размером с пуговицу от пальто. Я же вам говорил на какие чудеса он способен.

— Ну, уже не совсем — торчком, если честно.

— Софистика, Алекс. Софистика. Поздравляю — мы урвали наш первый боевой афганский контракт. И хотя твой заслуги в этом ноль целых, ноль десятых, Майнард Дайнэмикс выкатит всем сотрудникам стодолларовый бонус.

— Ура! Куплю жене сапоги!

— Ладно. К делу. Я только что поймал на Сабира Рахимова анексию и направляюсь к тебе в К2. Буду часиков через пять-шесть, если без форс мажоров. Встреча около моего апартмента. Я приму душ и мы сразу поедим на базу, подписывать бумаги и срывать гиндукуш. See you there

— See yа

* * *

Я повесил трубку и сел голой задницей на неуютный пол. О том чтобы обогнать Эппса на такси не могло быть и речи. Мы только час тут будем собираться и ехать до метро Собира Рахимова. Потом отлавливать такси. Потом дорога усыпанная попрошайками-саламандрами. Чертовы саламандры. Если правда, будто СПИД изобрели в ЦРУ для

борьбы с гомиками и неграми, то пусть они пожалуйста изобретут вирус избирательно уничтожающий узбекских милитонов. Тогда я пролетел бы над Джамахирией на кукурузнике и разбрызгал микробов над их многочисленными застенками. Так мне видится реформа МВД в нашей стране.

Кстати, о том чтобы лететь в К2 кукурузником тоже не вариант. Со стволом, который с собой притащил трижды грёбанный сержант-майор армии США, о самолёте теперь не могло быть и речи. Кажется мой стодолларовый бонус накрылся тем, о чем я молил Анну весь вечер. А может и не только бонус накрылся. У Эппса рванет покрышку, если он узнает, что я несанкционированно приезжал в Ташкент.

Рановато, рановато расслабон поймал, мистер Шурикь.

Я двинул в комнату Алонсо и запросто впёрся туда без стука. Маленькая Наташа завизжала и сделала то первое, что бабы всегда делают от страха — крепко сжала бедра. Но я успел заметить, что несмотря на молодое совершенство тела, Натахины лябии маджора, которые девушка превратила в средство производства, имели весьма потрёпанный, даже плачевный вид. Звезда в энной стадии разъёбанности.

— Whatta fuck?

Джейк Алонсо двинул на меня. Я почему то опять стал вычитать портак Джейка: «Хуёвый неверный». Читаю, понимаете все, на что падает глаз. Страстный читатель.

— Джейк прости, прости, Джейк! Все пропало мужик. Я в жопе. Только что мне позвонил босс. Он выехал в Карши! Нам его не обогнать! Так что если сейчас хочешь меня убить — гоу райт эхед. Ай дон кэйр.

— Почему нет обогнать? Говорят лёту тут всего сорок пять минут. Не ссать, Алэкс-бойо

— Но ствол, Джейки, твой ствол! Сайд арм сержанта-майора.

— Fuck, Fuck, fuck, shit. Shit. Ствол.

Лучше и не скажешь. Факфакфак, щитщитщит. Как колеса поезда. Факфакфак, щитщитщит. Я брошусь под поезд. Решив, что теперь пришло время обломать последнюю счастливую парочку в этом развратном доме, Джейк Алонсо резко подорвал в комнату моего отца. Мы все, не одеваясь отправились следом. Говорю же — человек скотинка коллективная.

При виде раздетых баб и нас с Алонсо, папа улыбнулся и произнёс:

— Настоящий фестиваль любви. Заходите почаще, молодёжь. Я сегодня скинул лет двадцать.

Джейк обратился к моему отцу:

— У меня к вам огромная просьба сэр!

— Чего он говорит сынок? Стыдно прямо. Сын переводчик, а я только хэллоу и сенькю понимаю

— Попросить чего-то хочет пап.

— Спроси отца не мог бы он спрятать мой ствол на пару дней? Мы вернёмся уже на следующей неделе.

— Скажи гостю, нет проблем, я давно привык, что у меня сын — преступник. И дружки его тоже. Да я и сам недавно отсидел за торговлю хероином. Семейка уголовников погрязших в разврате.

— Пап, он не преступник. Он сержант-майор армии США. Это его личное оружие.

— Ну что оттого, что сержант — майор. Странные какие-то звания у них.

— Ну эт типа нашего прапорщика или младшего лейтенанта

— Понял. Так вот ты спроси, товарища прапорщика, они что уже оккупировали Джамахирию? Акт о капитуляции подписан? Нет? Так значит и шляться с кольтом без разрешения в чужой стране это преступление. Ладно. Давайте пистолет. И принеси салфеток с кухни. Масло протечёт — испортит книги.

Мой папа служил замполитом на погранзаставе КВЖД, как раз в напряг отношений с Китаем. Оружием его не удивишь. Отец ловко вытащил обойму и нежно опустил ствол позади полного собрания собственных сочинений. Половина проблемы была решена. Извинившись, я вышел в коридор и стал накручивать номер куратора Ильдара.

* * *

Кандагарскому аэропорту повезло больше, чем аэропорту Мазара. Сработал старый восточный принцип, о том что осёл груженный золотом покоряет крепости быстрее, чем целая армия солдат. Продажные предатели в талибских рядах слили аэропорт силам коалиции и он совсем не пострадал. Единственное напоминание о войне это лежащий тут сбитый и сгоревший в самом конце взлетной полосы польский Миг -25. Русский аэроплан,

который стал польским во времена Варшавского договора, потом стал частью натовской коалиции и погиб в Кандагаре.

После взрывов 11 сентября в Нью Йорке США собрали международную коалицию из двадцати восьми стран и долбанули по Афгану. Симпатии почти всего мира были на стороне США. Почти вся мировая цивилизация изготовилась уничтожить Талибан. Когда СССР ввел войска 27 декабря 1979 года, нашу страну осудили 34 министра иностранных дел исламских государств. Практический весь исламский мир обернулся против нас. Тем не менее результат и у США и у СССР одинаков — оккупировать — оккупировали, но не смогли удержать. Только США выкачали оттуда по — максимуму отбивая расходы на операцию, а русские окончательно все поистратили и остались без страны. После русских остался, например, в числе прочих огромный Кабульский университет. А после американцев останется наш с ван Эппсом маленький говенный кинотеатр. Ригал Синемас. Если одновременно включать проектор и кондиционер, выбивает пробки. Электрики мы с Эппсом некудышные. Но афганцы привыкли к жаре и готовы в сто первый смотреть «Прибытие поезда» без кондиционера. Поэтому Донован Ван Эпс называет наш синематограф Wet Dreams Theater. Вот вам ещё один пример английского юмора. Уэт это мокрый. Мокрые мечты — потому что зрители в зале потеют. Но еще уэт дримз означает ночные поллюции.

* * *

— О сколько лет! Как раз собирался тебя вызванить из Каршей. Один очень хороший человек хочет срочно тобой поговорить. Сейчас такси подошлю за тобой. То есть как это некогда? Да успеешь. Все успеешь, я тебе говорю. Час лету туда. Сколько вас, двое? Да не тараторь ты так, сейчас гляну расписание. Через два часа как раз вроде рейс. Сниму бронь. Слово даю. Пока туда сюда — ты съездишь и поговоришь с моим человечком. Тебе самому приятно будет с ним встретится Где сейчас? У отца? Зачем мне адрес твоего отца, не надо мне адрес. Неужели ты думаешь у нас нет координат твоего отца. Новая квартира? Эта та, что на Олимпии?

Таксист, который не удосужился ответить ни на один мой вопрос по дороге, привёз меня в совершенно неожиданное место. Это была русская церковь на Госпитальной. Стояло раннее утро и остановившиеся такси разбудило стаю крикливых ворон. «ААААРРРР» инфернально заорали вороны хором и сделали круг над свежей позолотой куполов и Госпитальным рынком

«Кафедральный собор Успения Божией Матери» — я прочёл табличку на воротах, того места что ташкентские русские просто называют «церковь на госпиталке».

— Пройдёшь не останавливаясь прямо до самого амвона. Тебя найдут. Пару сумов дай мне для виду. Давай. Удачи.

Таксист-шпион отчалил. Я медленно обошёл всех калеченных, слепых и расслабленных, тянущих ко мне будто к Спасителю свои сучащие лапки.

В храме от блеска золота, запаха тающего воска и торжественной тишины стало не по себе. Словно угодил в другое измерение. Торжественность и необычайность атмосферы, казалось приступили к какой-то очистительной, исцеляющей работе во мне. Моё бренное тело, вся прозаическая суть ожили и заискрились в тёплом свете. Целую секунду я, атеист до мозга костей, находился в Божьем присутствии. Целую секунду я таял как свечка и чётко понимал, что значит описание рая у Иоанна Богослова — просто стоять в Его присутствии и петь Осанну.

«Шапку шними» — вдруг зашипела на меня торгующая свечой скобяная бабка справа. «Нельзя тута в шапке».

Привычным лагерным жестом, я рванул с головы бейсбольный чепчик, и снова глянул туда, где секунду назад со мной общался Он. Но старая ревнительница веры и не думала оставлять нас наедине. «Крештишь!»

Я начал было неловко осенять себя крестом, как гарпия вознегодовала: «Правой рукой крештишь, богохульник несчастный. Ай-ай-ай-ай!» Убоявшись этой исполненной смиренной любви бабуськи, я рванул к амвону. «Не бегом» — шипела она мне в след. У амвона я сделал ещё одну дерзкую попытку перекрестится. Кажется удалось, потому что я испытал похожее на первоначальное чудо чувство.

Я стал рассматривать икону с печальными глазами и думать является ли вдохновение художника-иконописца эдаким духовным видением, визуальным посланием направленным к слабым в вере и вечно сомневающимся человекам. Или всё же правы мусульмане, считающие подобные изображения великим грехом?

— А вы читали «Прощай оружие Хемингуэя»?

Я совершенно обомлел, но не настолько, чтобы не выкрикнуть доведённый до автоматизма отзыв:

— Нет! Но я смотрел экранизацию!

Бабка решительно направилась ко мне, но батюшка остановил её жестом и мягко прошептал:

— Экранизация, Шурик, это уже не Хемингуэй.

Несмотря над седоватую бороду-оклад и священное «облачение», майор комитета государственной безопасности Сметанин Михаил Иванович почти совсем не изменился.

3.21

— Ну а куда мне переводиться ещё было, разве что в ОБХСС?

Мы оба засмеялись и оглянулись на недовольную свечную барыгу. Михал Иванович, отечески обнял меня за плечи и повёл в свои поповские служебные застенки. Не знаю как там это у них кличут — ризница или светлица. В маленькой комнате, он плотно закрыл за нами дверь и плеснул по полстакана вина из бутыли с надписью «Серен Кьеркегор. Кошерный кагор».

— Как здоровье, Михал Ваныч?

— Вскрытие покажет. У самого-то как? Торчишь?

— Вовсе не торчу. Не спал толком. А вы, как я посмотрю, теперь к православию решили обратиться?

— За встречу, Шурик

— За встречу, товарищ майор

— Подполковник. А по легенде — протодьякон о. Анисим

— Протодьякон это что-то из области молекулярной физики?

— Не богохульствуй, сын мой. Я тут с делегацией от Московской патриархии. Сопровождаю святые мощи почившего старца Исидора Пелусиота.

— А! Понятно. Как всегда. В нужном месте в нужное время.

— Нет, дорогой ты мой грешник, это ты у меня теперьча в нужном месте и в нужное время.

* * *

На агрессивно колючем заборе в Кэмп Рино заметно плохо затёртое граффити: «У вас есть часы. А у нас есть время» и подпись — Талибан. Кандагар это центр пуштунского мира. Покорить Кандагар полностью не удавалось ни англичанам, ни русским, ни теперь вот — мировой коалиции добра. Избрать Кандагар местом для тренировочного лагеря национальной гвардии Афганистана состоящей в основном из таджиков Ахмад Шаха и узбеков генерала Дустума было правильным стратегическими ходом. Возникни какой серьёзный антиправительственный бунт — Кандагар станет скорее всего его центром. Недолюбливающие пуштунов узбеки и таджики охотно станут бунт подавлять.

Мы с Доном закусили казённый митлоуф и варёной кукурузой. После митлоуфа приятная часть нашего путешествия кончилась. Защищённый и вооруженный до рогов лагерь «Носорог» предстояло покинуть и отправится в тренировочный центр афганской гвардии. По тому, как быстро и ловко Ван Эппс натягивал кевларовый броник, денёк нам предстоял еще тот. Сопровождающего эскортмена звали капитан Ясеф.

Капитан Ясеф был кадровым афганским военным ещё со времен Зокир-шаха. Сказал, что воюет с 1979 года. Мне тогда было шесть лет, а Ясеф уже воевал, как Аркадий Гайдар. Как и любой восточный мужчина, Ясеф любил прихвастнуть. «Дайте мне сто человек. Сто преданных, хорошо обстрелянных и вооружённых человек и я захвачу любой город, даже Кабул».

— А Ташкент?

Он глянул на славянскую фамилию на моем бэджике и с улыбкой сказал мне:

— А ты шурави.

Ясеф был нашим экскурсоводом по лагерю, и в тоне его экскурсии было явственно слышно, что к идее создания современной национальной гвардии в Афгане, Ясеф относился скептически. Гвардейцев обучали стрелки-снайперы из нацгвардии штата Вермонт. Казармы, похоже были построены ещё в советское время. Стандартные трёхэтажные здания. Сейчас в них почти не осталось стекол, а вместо отопления в каждой комнате стояли буржуйки типа «сталинград». Климат в Кандагаре и правда ужасный — очень жарко днём и до тряски холодно ночью. Суточный перепад почти в двенадцать градусов. Людям с гипертонией там верная могила. Хотя быстрее всего они умрут наступив на мину или словив шальную пулю.

Хотя форма новой афганской полиции и гвардии была пошита из того же материала и по тем же шаблонам, что и американская, на солдат башибузуки не походили совсем. Гимнастёрки и штаны сидели мешком и пузырились на коленях. Дорогие кевларовые смарт-каски им не полагались. Гордости Афганистана заказали где-то тяжеленых кастрюль формой напоминающих вермахтовские времен второй мировой. Не удивлюсь, что их отлили где-нибудь в Запорожье. Рособоронэкспорт явно нагрел руки на этой войне — вся нацгвардия молодой республики была вооружена системой старика Калашникова.

* * *

— Шурик, сынку, времени у нас совсем в обрез. Я знаю у тебя самолёт. Поэтому давай сразу к телу. Ты уже понял, что я именно московскую патриархию тут представляю?

— Понял конечно же. Именно московскую. Именно патриархию. Даже знаю на какой площади кабинет патриарха.

Сквозь мозаичные окна собора на пол упали первые разноцветные лучи солнца. Я не мог поверить, что мы в Ташкенте, на госпиталке. Казалось разговор происходит в тайных подземельях Ватикана, а человек, которого я когда-то знал под фамилией Сметанин, на самом деле кардинал Мазаринин.

— Ильдар мой человек. А я его куратор. Много лет. Он сейчас очень рискует. Люди в Ташкенте просто исчезают в последние годы. Растворяются в воздухе. Говорят инопланетяне активизировались. Поэтому Ильдара мы с тобой будем беречь от инопланетян. Он нам обоим нужен.

— Иноплатеяне. Ильдар мой любимый куратор, конечно же я буду его беречь.

— Нет. Он просто связной. Твой настоящий любимый куратор это я. Был и останусь пока смерть не разлучит нас.

— Как пафосно. Могли бы хоть посылочку за шесть-то с половиной лет оправить в лагерь. Там люди торгуют телом за пачку сигарет с фильтром. Видимо был в ненужном месте и в ненужное время. Отработанный материал. Но я все равно рад вас видеть.

— Да в ненужном, Шура, в ненужном. И я тебя предупреждал быть дисциплинированным. И говорил, что закончишь тюрягой. Ну ничего это у тебя второе высшее. Ладно проехали с сантиментами. Вода под мостом, как говорят у потенциального противника. Вода пролилась, игра началась.

Михал Ваныч принёс кожаный портфель, больше подходящий для удачливого бракоразводного адвоката, чем протоплазменного протоиерея. Куратор вытянул оттуда красочный альбом «Юбилей Ташкентского метрополитена». Мозаика отразилась в его глянце.

Открыв одну из страниц, подполковник, скорее всего ФСБ, ткнул меня носом в фотку строящейся станции новой юнусабадской ветки. Рядом с фоткой станции в альбом была вшита гибридная карта американской военной базы К2 — Карши Ханабад. На чёткую фотографию со спутника накладывается топографическая карта с легендой. На схеме было видно всё, даже наш с Эппсом пивной вагончик с Балтикой зеро. Оплот разврата в Оплоте Свободы.

Михал Иванович очертил ногтём на участок чуть подали штаба, рядом со старым советскими ангарами. Ангары построили на века. Они скрыты земляной насыпью метра в три и слеплены из монолитного железобетона. Ворота толщиной с автомобиль Жигули. Честное пионерское.

— Смотри, Шурик, внимательней. Что у них тута вот, можешь рассказать?

— Тута вот у них красная зона — ограниченный доступ. Офф лимитс. Можно пройти только с очень высоким уровнем «клиранса» — доступа к секретной информации. Даже у Эппса моего пропуск синий, а что обо мне говорить. Меня вообще на заметку взял тамошний контрразведчик — лейтенант Шпигельман. Хочет, чтобы всюду на базе, даже в отхожее место, я ходил с эскортом.

— Шпигельман говоришь? Шпигельман, Шпигельман… А что-то в списках комсостава нет у нас такой фамилии? Ты уверен, что Шпигельман?

— Ну на гимнастёрке так написано, а как я ещё проверю. Парни с базы зовут его «Шпиги».

— Шпиги! Сволочи пендосы, прости хосподи меня грешного. Что хотят, то воротят. Плевать хотели на совместные договорённости. Ладно. Хер ему навстречу, этому Шпигельману. Что ты лично знаешь про красную зону?

— Знаю, что там вроде казарма и маленький полигон для тренировок спешиал форсиз. Так у пен…американцев спецназ называется. Вроде зелёные береты, а может кто похлеще. Может совсем Пентагону не подчиняются. Может это мобильные силовые подразделения ЦРУ. Но не уверен.

— О! Видишь какой ты молодец! Настоящим разведчиком у меня стал.

— Вы мне, Михал Ваныч только лещей не подсовывайте, ладно? Там любой узбекский Акакий Акакиевич знает куда с каким пропуском можно, куда нет.

— В смысле лещей?

— Грубой лести не надо, чтобы меня стимулировать на откровенность, окей?

— А давай теперь без блатной фени и этого пендоского окей, окей?

— Хорошо

— Смотри сюда, значит. Видишь эти кубики. Это контейнеры морские по сорок футов. Жёлтого, песчаного цвета «Буря в пустыне».

— Да. Там пол-базы построено из этих контейнеров цвета «Буря в пустыне». Американцы привозят все что надо в этих контейнерах, а потом превращают в забор или жилые помещения.

— Пол-базы и гениальная военная смётка пендосов меня не интересует. Меня интересуют именно эти несколько контейнеров. Именно в красном секторе. У Центра есть основания полагать, что внутри они выглядят приблизительно так. Михал Иваныч снова порылся в портфельчике и вытащил фотку сделанную с экрана дисплея и, видимо, с интернета. На фотографии была изображена мечта любого геймера — рабочая станция с тремя мониторами, хорошей эргономической клавой и огромным джойстиком посредине.

— Да у них у всех полно разных компьютерных игрушек. Это что такое? Лётный тренажёр типа флайт симулятор? Тогда отчего в красной зоне?

— Это, Шура, стандартная станция управления БПЛА. В просторечии — беспилотниками.

— Ах вот оно что! Дроны Кончаловского. Кстати, знаете, что такое «дрон» по английски? Трутень! Но на аэродроме в К2 я не пока не видел беспилотников, а вот трутней там хоть пруд пруди.

— Не видел БПЛА, потому что их там нет! Получается они из К2 управляют вылетами с других баз, может даже с секретных ангаров в Афгане или Пакистане.

— А какой смысл держать оператора в таком удалении от аппарата? Что это даёт?

— А какая разница где находится пилот-оператор? Главное- вне опасности. Надо подобраться к контейнерАм как можно ближе, сынок, и сфоткать. Сначала снаружи потом хотя бы один раз — внутри. Хотя бы один, слышишь, Шуреночек. Вот этой камерой.

Михал Иванович протянул мне серебряную зажигалку Зиппо.

— Линза расположена вот тут. Не запачкай пальцами. И не сбей настройки числа и времени. Дата очень важна. Архиважна дата, дорогой ты мой человечище.

— Все понятно, отец Зосима. Не понятна толька одна мелкая деталь. Как я туда проникну. Там это, Михал Ваныч, шапка-невидимка не шла в комплекте с Зиппой?

— Во первых — отец Анисим. Ну, а во-вторых тебя ведь никто сильно не торопит. Жди как хороший охотник. Но будь готов. А в третьих, ну признайся честно, ведь ты и не пробовал ни разу, так ведь? Не люблю парней, которые сдаются даже не попробовав. Типа — а чего время тратить, она мне все равно не даст. А если даст, а? А если она мать твоих будущих детей, а? Как тогда?

— Не пробовал потому что не вижу смысла. Я не хочу заниматься тем, в чем не вижу смысла.

— Смысла? А я тебе расскажу. Пендосы рано или поздно выдохнуться в Афгане. Сказочкам про бен Ладена перестанут верить и им придется его поймать. Тогда и войска придется выводить. Устанет международная коалиция кормить американский бизнес. И тут-то мы начнём наводить порядок в образовавшемся вакууме.

— То есть Россия опять влезет в Афганистан? Вы уверены? В смысле, нам это надо?

— Не наше с тобой дело рассуждать о геополитике. Наше дело говорить «есть». Просто новая Россия умнее и продвинутее и не станет повторять ошибок прошлого. С помощью генерала Дустума можно создать Северо-Афганскую народную республику вдоль нашей границы с Таджикистаном, Узбекистаном и Туркменией. Москва сразу же признает новый режим и республика Дустума станет прослойкой между нами и талибанскими халифатами.

— Понятно. Тогда нахрена нам эти вагончики? Сами ведь уберутся скоро к черту.

— Вот тут загвоздка. Базу К2 пендосы любой ценой попытаются оставить. Завалят деньгой сановных проституток в Ташкенте и все. Такой мощный укреп район со взлётной полосой это нож в спине САНР.

— САНР?

— Северо-Афганская Народная Республика. Если наши товарищи из МИДА сунут юртбаши под нос фотки с пунктами управления беспилотной авиации, то получится, что пендосы грубо нарушают договор аренды. Ведь в соответствии с договором, вести прямые военные действия с территории Джамахирии им запрещено. Таким образом, Шурик, мы заставим юртбаши прогнать пендосов и прочих бесов еще до начала совместной с Дустумом операции «Кладбище Благородных». Мы с тобой. Ты и я.

— Получается генерал Дустум уже сейчас ведёт переговоры с Москвой?

— Получается слишком до хрена вопросов, а, Шурик?

* * *

В центре плаца стояло трое людей босиком в одних рубахах и военных галифе. Человек рядом с ними выкрикивал что-то на фарси, явно призывая заклеймить их позором.

Ван Эппс падкий на разные зрелища, включая публичные казни спросил у Ясефа:

— А что такого натворили эти люди?

— Эти? Это же генерал Мухамад Араш, капитан Насыр Аскарзада и лейтенант Аминияр. Вы, что же это ничего о них не слышали? Серьёзно?

— Нет. А что такого?

— Хм. Я думал про них знает весь мир. Афганистан отправил их на совместные военные учения в Бостоне, штат Массачусетс. Там было пятнадцать стран участников. Тейбл-топ тренинг называется. Все участники сидят за компьютерами и тренируют координацию действий коалиции из нескольких армий разных государств. А эти кефиры опозорили нас. Сбежали с учений. На канадской границе поймали негодяев. Заблудились говорят, порождения шакала и ослицы.

— Бедолаги. Могли бы просто попросить политического убежища в США.

Ясеф посмотрел на шкипера, как на полного болвана.

— Э-э-э, тут не все так просто. Ваш иммигрейшн теперь думает, что Афганистан это страна победившей демократии: выборы-мыборы, карза-марзай и так далее. Полит убежища нам теперь не полагается.

— Ну что же, они, наверное, не далеки от истины.

Ясеф вздохнул и махнул рукой.

— Какая демократия может быть в стране, где ещё не придумали законы? Раньше был Шариат, а теперь даже конституции пока нет. А вы знаете, сколько тут гвардеец зарабатывает в неделю? Нет? Шестьдесят шесть долларов. Завтра вернуться талибы, заплатят им по семьдесят и они поднимут меня, вас и других инструкторов на штыки.

— Печально. А вот интересного, что же теперь будет с беглецами?

— С этими то? А что будет — ничего особенного. Завтра утром их повесят.

Когда они закрыли горе-беглецов в морской контейнер, который тут использовали вместо тюрьмы, мне стало грустно. Афганцы решили сделать Америку второй родиной. Остаться там, как когда-то остались преследуемые англиканской церковью пилигримы-протестанты. Теперь потомки пилигримов придумали посольства и лотерею грин-кард. Странную мошенническую лотерею в которую вдруг пачками начинают выигрывать союзники США в очередном затеянном ими же конфликте.

А афганских пилигримов убьют завтра. Их повесят, чтоб неповадно было перескакивать через заборчик, минуя общую очередь за счастьем в которой толкает друг друга локтями наиболее шустрая и меркантильная половина человечества. И если вспомнить, что последние полгода отсидки в Зангиоте я сам служил Сильвестром Столовой — к этой ушлой категории колбасных пилигримов наверное отношусь и я.

* * *

Сказать вам честно, мне очень нравилась работа в Майнард Дайнэмикс. Нравился остроумный и немного циничный Донован Ван Эппс. Нравился Джейк Алонсо, майор Гудман и другие парни с К2, ну, кроме идиота Шпиги. Это работа вернула мне уважение к самому себе. Понятно, что и платили тоже прилично. А что мне мог предложить взамен этот разряженный в карнавальную сутану или как там зовётся поповский прикид, человек?

Поэтому я упёр глаза и в пол твёрдо сказал:

— А знаете, что Михал Ваныч. Кроме того, что я стал сам себе противен, когда мы разрабатывали Саида Аюб Хана, я еще и его невесту обесчестил. Может быть эту туркменку в Пешаваре теперь камнями закидали. Ведь культура этих территорий ставит непорочность дев выше человеческой жизни. И чего ради все эти жертвы? Не хочу больше исподтишка гадить людям с которыми работаю. Ради Северо-Афганской Народной Республики? Мне американцы в сто раз ближе чем все ваши дустумы, курбаши и юртбаши.

— А при чем тут дустумы или юртбаши? Здесь же интересы России, Шурик, Родины!

— А с каких пор Россия мне стала родиной? Я в СССР родился. А подписку вам давал. Когда вы в КГБ ещё были. Где сейчас СССР? Где сейчас комитет? Чего стоит моя подписка?

— Значит совсем не болит сердце за Россию? Так что ли получается? Внутри ничего уже не шевелится?

— Получается не шевелится. Россия от меня регистрацию требует, когда я в Москву приезжаю. Россия не признает меня русским. Я чурка с глазами для великороссов. Отчизна бросив республики и нас бросила, как солдат на поле боя.

— Ах вот значит как оно выходит. У него, видишь ли, претензии к России. У него видишь ли новые друзья объявились, так получается? Да кто ты такой, иван, блин, не знающий родства! Космополит.

— Да. Страна лопнула и вместе с ней все принципы. А насильно мил не будешь. И Ван Эппс мне очень нравится. И Америка. Принстонский университет это для меня авторитет. И подличать на Дона как подличал на Саида Аюб Хана, я не буду. Пускай остаётся американская база в джамахирии. Вы знаете как Карши за её счёт поднялись? Рестораны, гостиницы, дискотеки, магазины. Знаете сколько местных акакий акакиевичей работой «пендосы» обеспечили? И платят по-человечески. Да что там Карши, люди с Бухары, с Самарканда, с других областей едут туда работать. Где она ваша Россия? Что она нероссийским русским даёт? Северо-Афганскую Народную республику?

— Вот как ты запел? Умник. Ван Эппс это враг. Враг, понимаешь? Их годами учат уничтожать русскую государственность и культуру. Порочат нашу историю. Выискивают реперные точки нашей национальной и оборонной концепции и подкапывают под них. Видят только негатив. А ты и уши развесил. Рыжий самый настоящий профессионал. Так загипнотизирует тебя пойдёшь завтра сам пояс шохида натягивать. Сеть которую паучишка Эппс в Томске сплел, наши товарищи до сих пор распутать не могут. Вот так-то вот. Я — твой куратор. Ты раньше делал, что я тебе говорю и дальше будешь делать. Для начала ты у меня на базу сегодня опоздаешь — вдруг накладка выйдет с самолётом? А потом Донован Ван Эппс твоё настоящее резюме прочтёт. Чем ты в Папской колонии занимался, чем в Зангиотинской. Ну и Шпиги твоему инфу солью. Найду способ. А как тебе такой сценарий? Нужен ты будешь Эппсу если тебя на базу перестанут пускать?

Я больше эмоциями управляем, чем мозгами, логикой. Я из тех кто, оказавшись загнанным в угол взрывают себя вместе с противником. Вернее, раньше я таким не был. Я бы сдался и пошел противнику в услужение. Но после Зангиоты что-то изменилось во мне. Повзрослел. Да, я сливал по-молодости Саида Михал Ванычу, потом был лучшим учеником в папской школе стукачей, потом служил гадом в Зангиоте. Мне надоело бояться всесильных кураторов этого мира. Ведь когда исчезает страх начинаешь видеть красоту. Я был уже готов выкрикнуть «Аллаху Акбар» в лицо моего православного куратора, когда он поставил мне мат в один ход:

— Выполним задание — гарантирую российское гражданство без проволочек.

Я сразу вспомнил, как сегодня Анна умоляла меня вывезти ее из ВВП Джамахирии на чистую русскую воду в Московию. А я стоял перед ней голый на коленях и клялся, что все для этого сделаю. Михал Ваныч знал куда ударить. От всего пафоса моего маленького бунта не осталось и следа. Я сдулся и упал к его ногам использованной резинкой.

— Ладно, Михал Ваныч. Только мне пожалуйста заверните два гражданства. Мне и моей скво.

— Ну вот. Становишься настоящим профессионалом, Шура. Профессионалы вне эмоций. Это хорошо. Это очень хорошо.

* * *

Сомневаюсь, что на свете есть много людей, которые так сильно мечтали вернуться домой из первой поездки заграницу, как мечтал об этом я. Буквально считал минуты вязкого кандагарского времени. У вас есть часы. У нас есть — время.

Моя первая в жизни виза похожа на акцизную марку на блоке дешёвых индийских сигарет. На фоне бесформенных очертаний современного Афганистана кучка арабских буковок и цифр. Виза.

На фотках детей олигархии гондольеры из Венеции и театр Ла Скала. А на моих — мост сложенный через горную речушку из сожжённых танков Т- 64. Сбитый старичок Ми-6 лежит на мятой бочине, а на нем, как на детской площадке скачут афганские детишки. Наступившая на пехотную мину-ловушку корова мирно пасётся на трёх ногах…

* * *

Афганское посольство это несколько комнат в длинном коридоре, где половина кабинетов все ещё сдаётся под офисы или просто пустует, собирая пыль. Женщин в афганском посольстве, понятное дело, нет совсем. Одна из комнат посольства перегорожена на две части барьером, какие можно найти в заводской библиотеке. Единственный предмет выдающий, что я все же попал в восточное посольство это ворсистый ковёр ручной работы на полу.

Двое карзаевых дипломатов смотрят как третий вырезает из цветной бумаги визу и клеит ее в мой свеженький паспорт. Виза стоит восемьдесят долларов. Если вежливое обслуживание и отсутствие очередей в посольстве и есть показатель демократии, то тут у афганцев есть чему поучиться. Особенно, замечу, американскому госдепу, как известно занимающемуся визами в землю обетованную. Очередь у американского посольства в Ташкенте длинна и унизительна. Сверху в очередников смотрят сквозь хорошую оптику снайперы-морпехи.

Представители дипкорпуса Хамида Карзая по очереди пожали мне руку, будто я был вице-король Индии и торжественно произнесли:

— Нау Велькам ту Афханистан мистер Шурик!

Их глаза теплились участием теплотой и гордостью за родину, победившую ненавистный талибан.

Точно такая же теплота была в глазах у представителей новой афганской нац гвардии, получивших от Майнард Дайнэмикс настоящий кинотеатр и целую коробку ДВД дисков — почти все, что удалось урвать в каршинском пиэкс нам со шкипером. Правда уроки аэробики с Джейн Фондой оказались гораздо популярнее «Запаха женщины» с Аль Пачиновым.

* * *

Слово фуршет по-афгански так и будет — «фуршет». После торжественной церемонии открытия кинотеатра Ригал Синемас Кандахар, афганская сторона устроила фуршет. Вернее, они думали, что это фуршет и постоянно смаковали вкусное слово.

На самом деле фуршет выглядел так: будущие офицеры нацгвардии накидали на пол кинотеатра одеял, приволокли огромное блюдо плова и ящик армейской воды Нестле. Тут тоже зверствовал сухой закон.

Афганцы уже смирились с идиотской привычкой хуёвых неверных есть плов ни из одной тарелки и не руками. Хотя есть плов горстями из общего блюда это такая же часть ритуала, как, скажем все многочисленные переливания чая из пустого в порожнее в рамках сложной японской чайной процедуры.

Плов походил на ташкентский, но сладкоежки афганцы щедро сдобряли рис курагой, изюмом и черносливом. В добавок к этим сухофруктам и орешкам кэшью, которые пришли из Вермонта, афганский повар-мастак нафигачил в казан местного миндаля и фисташек.

Через пару минут погружения в музыку плова Кандахари, я с ужасом услышал, собственное чрезвычайно громкое чавкание. Таилась малюсенькая надежда, что никто не заметил моего лирического отступления. Я тихонечко поднял глаза и обомлел. Афганцы смотрели с доброй неподдельной теплотой. Они испытывали гордость за плов. Вермонтские стрелки, которые держали в руках одноразовые тарелки и слегка копались в них одноразовыми вилками, тоже пялились на меня. Они набрали плова больше из вежливости, чтобы не обидеть аборигенов. Вермонцы видели, как афганцы резали несчастного барана и теперь тихо их презирали. Хотя они тоже любят пострелять оленей в своем лесистом Вермонте, но подвязывание барана за ноги на крюк и последующее перерезание горла, напоминает постановочную казнь. Американцы смотрели на меня с плохо скрываемым презрением.

Я снова понял, что как бы не корчил тут из себя американца, настоящие американцы набрали плова из вежливости и ждали момента, чтобы его вышвырнуть в ведро вместе с тарелкой, а я лопал его так, что за ушами стоял треск.

Спас сигнал боевой тревоги из Кэмп Рино. Все побросали плов и ринулись в лагерь — выяснять в чем дело, не напал ли на нас Талибан. Торжественный фуршет кончился.

Как выяснилось позже, один из курсантов школы нацгвардии предупредил по рации талибанских партизан, и вермонтский патруль из трех Хамви обстреляли в полумиле от ворот лагеря. Серьезно пострадал один американец и трое афганских гвардейцев. Американцу осколком вырвало руку. Прямо по самое туловище, с корнем. Его необходимо было срочно эвакуировать в Германию в большой армейский госпиталь в Рамштайне. Обычно этим занимается специально оборудованный под скорую помощь сто тридцатый Геркулес «Медэвак». Сейчас Медэвака не было и парня решено было везти обычным бортом. По дороге нужна было дозаправка и борт садился в К2, Карши-Ханабад.

«Некрасиво радоваться, но как же это все кстати. Прямо до дома долетим. Давай собираться бегом, Алэкс»- обрадованно шепнул мне Ван Эппс Донован.

* * *

Вы так не летали в жизни. Старый дребезжащий аэроплан. Пипикающая электронная хрень на коленях. Куча проводков и капельниц. Обдолбаный обезболивающими солдат без сознания прямо перед тобой. И запах. Не запах женщины, а запах человеческой крови и освежёванной плоти, который перебивает запах бинтов и йодов. Чтобы система жизнеобеспечения не отсоединилась от вермонтского стрелка, кто то должен был сидеть рядом с носилками и держать прибор на коленях. Руки и колени моментально затекали. Нас в грузовом отсеке было человек восемь. Мы договорились держать портативную Ай Си Ю — интенсив кэйр юнит — реанимацию, по очереди, по двадцать минут. И снова по кругу, пока не летим до К2, где ждет немецкий медэвак.

Вермонтский снайпер потерял в Афгане руку, чтобы в ноутбуке Ван Эппса никогда не села батарейка и весь мир вдруг не остановился.

* * *

То, что я дал Михал Иванычу слово проникнуть в красный сектор базы абсолютно не означало, что я туда собирался. Михал Иваныч по легенде вернётся в свою московскую патриархию через пару дней. А Ильдар мне понадобится уже завтра. Контракт то у нас назревает афганский — следовательно предстоит получить так называемую выездную визу.

Выездная виза это способ закрепощения собственных граждан и еще одно преступление юртбаши против человечности. Человек имеет право ехать куда ему заблагорассудится если его туда пускают. Он не обязан вымаливать разрешения и платить пошлину собственному государству за выезд из него.

* * *

На самолёт мы с Джейком успели тютелька в тюлечку. Спасибо Ильдару — проскочили без досмотра. Если бы знать наперёд — могли б и дурятину с собой взять, не напрягать отца. И прилетели по расписанию. И такси в Каршах взяли чётко.

Хорошо, что Эппс отзвонился ночью. Даже если бы мне не надо было мчать сломя голову за контрактом, то спешить надо было Алонсо. Не успели мы прилететь в Карши, как узнали, что в К2 объявлена тревога и общий сбор. Но вот тут возникла первая накладка. Пейджер Алонсо был у дурёхи Юбочки, а она как сквозь землю провалилась. И времени поискать её по городку не было ни у меня, ни у сержант-майора. Очертя голову мы постучались в кабинет Шпиги.

— Вот, господин лейтенант, сэр, Возвращаю сержанта-майора в целости и невредимости, сэр

— Отличная работа, Алэкс бой. Ты мне нравишься все больше и больше.

— Господь храни Америку, сэр!

— Хорошо. Поставьте пейджер на зарядку и оба свободны.

— Вот тут то у нас вышла накладка, сэр…

— Вы утратили секретный пейджер контрразведки армии США?

— Никак нет, сэр. Забыл дома. Сейчас вернусь за ним в город и немедленно привезу вам, сэр. Мы очень спешили на сигнал тревоги, сэр!

Шпиги кинул взгляд на интерактив и как раз в этот момент Юбочка пришла в движение.

— Сержант-майор, отправляйтесь-ка нести службу в соответствии с протоколом «тревога-две янтарные ракеты». А вас, Щюрик, я попрошу остаться.

— Так точно, сэр.

Алонсо щелкнул каблучищами и оставил меня один на один с лейтенантом Шпигельманом. Мне показалось, что он сейчас закроет дверь изнутри и начнёт избивать, как когда-то избил отрядник в Зангиоте.

— Интересный ты человечек, Алэкс, он же Щурик. Я недавно присмотрелся и обратил внимание на занятную деталь. Все переводчики и двуязычные с допуском на базу прошли собеседование-скрининг с фирмой ВЛР — Ворлд Лэнгвидж Ресорсиз. Все, кроме одного. Угадай, кого?

— Риторический вопрос, сэр

— В соответствии с американским законодательством я вынужден задать тебе несколько вопросов, Алэкс

— Я готов, сэр!

— В соответствии с американским законодательством ты имеешь право отказаться от специальной процедуры.

— Какой процедуры, сэр?

— Полиграф. Я хочу провести допрос с детектором лжи. Ты можешь отклонить мою просьбу.

— Почему же, сэр? Мне нечего скрывать, сэр. Давайте хоть прямо сейчас.

— Нет. Я не обязан предупреждать тебя — когда. Полиграф хорош, когда его не ждут. Ты просто подпиши консент — вот тут и тут, а допросить я тебя смогу потом в течении шести месяцев, когда мне будет угодно. Понял?

— Так точно, понял, сэр

— Свободен. Пока можешь идти.

Я вышел на воздух, вдохнул полной грудью солярного духа Оплота Свободы.

3.22

За два дня до знакового события смущённый Кори Бендер, наш потенциальный агент в Браун энд Рут робко воспользовался услугами Майнард Дайнэмикс. Заливаясь краской, он не торгуясь отсчитал двести баксов, и попросил нас удалиться. Мы с Алоносо передислоцировались на участок подразделения Сигнал и стали вести наблюдение уже с помощью пипикающего американского полевого бинокля с ночным видением.

Вскоре застенчивый Бендер приволок туда пленительную Гюли — луноликую девушку из Бухары. Кажется она работала на кассе или раскладывала товары в Пи Эксе. Нет-нет. Постойте-ка — она убирала грязную посуду со столов в солдатской столовой. Точно. Выпускница университета. Есть ли будущее у страны где дипломированный учитель идёт на военную базу потому что оккупанты дают усиленный паёк и платят рейхсмарками?

Насладившись в полной мере учительницей английского, Бендер вернул нам ключи от моего личного вертепа — «Балтика-Зеро», а Джейк Алонсо с места в карьер впарил ему увесилительную турпоездку в Ташкент. Все американцы сфокусированные на результат холерики. Стрипушник Аси и Яси, Анна и маленькая Натаха, Рано и мой дэдди вдруг яркими образами возникли из ханабадской пыли, приправленной солярным выхлопом. Шангри Ла была в какой-то паре сот миль, а Бендер проживал жизнь практически впустую. Всё что требуется для броска на столицу — это повод, например перекинуть маленький контрактик с широких плечей Халибёртон, на узкие, но такие американские плечи Майнард Дайнэмикс. Кип Америка бизи. Подписание контракта состоится прямо в Ташкенте. Олл инклюзив. Даже виагра и бамбук. Бендер кивнул и моментально согласился. Как только — так сразу. Замётано, пацаны. Шумно вздыхая Бендер, как розовый слон, наконец покинул казарму.

Кто же из нас тогда знал, что золотая рыба, на которую Алонсо раскинул сети уже сидела на золотом унитазе с журналом Тайм в руках?

* * *

Мой гоголевский «нос» принадлежал прекрасной 17 летней Гевхар Биби.

Женщины в Афганистане тянут на вес золота. Их нехватает — обычная проблема стран победившего ислама с узаконенным многоженством. Афганскую девочку Гевхар Биби отдали в другую семью в двенадцать лет. Вспомните себя в двенадцать лет. Доверчивое, беззащитное, наивное существо. Двенадцатилетняя девочка как конвертируемое расчетно-платежное средство.

В двенадцать её передали с рук на руки. А когда надоела мужу через пару лет — её жизнь стала превращаться в сущий ад. Как говорил великий русский поэт:

Завязавши под мышки передник,

Перетянешь уродливо грудь,

Будет бить тебя муж-привередник

И свекровь в три погибели гнуть.

Ну она и подорвала. Ночью, путаясь в длинных цветастых юбках, плиссированной бурке и китайских шлёпках на босу ногу. Пульсом вырывалось из ушей маленькое храброе сердечко. Будучи беглым сам, снимаю перед ней мой видавший виды паколь. Нет же ничего легче чем скрываться женщине в Афганистане — лицо-то под буркой. Ура ребята! Побег состоялся.

Утром следующего дня её ловит небритая афганская полиция. Выслушав истории о кошмарах и ужасах девичьей семейной жизни в лапах садиста мужа, полицейские не долго кумекая, вернули беглянку родному отцу. Пусть сам решает по понятиям действовать или по эмоциям. Отец Гевхар Биби помолившись, поступает все же «по понятиям». Он снова сдаёт свою родную дочь тирану-мужу. Браки-то свершаются на небесах.

Папаш возвращается домой и умиротворённо кушает кандахари с чайком. С чистой совестью умывает руки. И спит сном праведника.

Под покровном чёрной афганской ночи, муж и свёкр тихо отвозят Бибику в горы. Там они отрезают ей уши и нос и оставляют умирать. Сколько литров крови должно вытечь, чтобы пациент уснул и не проснулся уже некогда?

* * *

Я думаю в журнале Тайм есть целый отдел богатеньких живчиков занятых днём и ночью поиском физиономии на обложку в следующем номере журнала. Они ходят пить кофе в Старбакс и бегают на беговой дорожке в Уорлд Джим. Собиратели лиц. Лицо с обложки Тайм стало почти таким же знаковым явлением, как Нобелевская премия. На обложке Тайм побывали и Шварцнегер и Яссир Арафат, Гитлер, и Том Круз, Спайдер мэн и Мао, Путин и Гевхар биби.

Нашли девушку рейнджеры. Уже без носа. Все же спасибо Аллаху — родственники не вспороли ей живот и не напихали вовнутрь камней. Нос с ушами не так смертельно. Будем пришивать-с. Повезли в армейский госпиталь.

Отважный рейнджер твитнул фотку безносой герлы с плоской подписью: «Любопытство сгубило киску». Твитнул в микроблох и забыл обо всем благополучненько. А журналюга из Тайм, чья работа состоит в том, чтобы раз в день написать «твит дня» — увидел.

«Твит» это по-русски «чирик». Для русского уха птицы чирикают, а для вражеского — твитят. Был бы твитор полностью русским изобретением, то звался бы «чирика». Или чик-чирикер. Вот так то, голуби мои возлюбленные.

* * *

Работа современного журналиста это нежно перенести текущую войну в ваш дом. Изящно и ненавязчиво, чтобы вы не подавились вафлями быстрого разогрева, когда сразу за рекламой Кранчи Вопперз — хрустящих хлопьев с тёплым молоком вам вдруг показали афганскую девочку без носа и ушей.

Нет ничего лучше, чем журналистские истории с продолжением. Безносая красотка на месяц поселилась в наших телесердцах. Мы ей завтракаем перед уходом на работу. Её привезли в Вашингтон. С ней фоткается лидер Свободного мира. Раскланивается хозяин клиники-мецената, где уши и носик нам аккуратно пришьют на место. Будет как новенькая. Кранчи вопперз, кранчи вопперз! Тэйсти дилайт. Все таки не зря мы отправили несколько сот тысяч солдатских сапог на афганскую землю — раз они там творят добро и его же воплощением являются. Заплаченные налоги работают в нужном направлении. Мы заслужили эту порцию сладких хлопьев.

В конце концов и нос прирос и история всем поднадоела потеряв остроту, вдруг стали чесать репу, а что же с Бибикой теперь делать, ведь без визы границу-то пересекла. На военно-транспортном самолёте. Вот это подстава. Куда смотрят демократы (республиканцы) — нужное подчеркнуть.

К делу подключается министр обороны США — Дональд Рамсфелд, или как его назвал гадила Валерчик из Зангиотинской командировки — Дональд Рамс.

У Дона Рамса в последние месяцы не идут дела — Бен Ладен не ловится, и бюджет всё время урезается. Думаю сидел Рамс в туалете и почитывал старый Тайм с безносой на обложке, — потому что реакция его была о опозданием на месяц-другой. Главный Пентагон решил настричь купонов и влиться во всеобщий пиар бум. Кранчи воооперз! Теперь с кумулятивной пенетрацией.

Для министра находят рейнджера-блогера, который открыл миру девочку-сенсацию. Подозреваю в Пентагоне есть засекреченный отдел маркетинга. И брэнд «Дональд Рамс» решает отправится в инспекционную поездку-хадж по военным базам со свитой прикормленных журналюг. Ключевые хэштеги: хорошие ракурсы, Дональд Рамс, тёплые слова благодарности, Дональд Рамс, награда нашла героя, Дональд Рамс, символ свободы и счастья.

В конце поездки получивший укол освежающего рекламного ботокса министр лично вручит памятную награду рейнджеру. Рейнджер и Рамс вернули человеческое лицо без того справедливой войне. Не поднять ли нам за это бокал и бюджет операции раза в два? Путь исторической инспекционной поездки лежит через Оплот Свободы в узбекском Ханабаден-баден, и вот тут наши пути — мой и Дона Рамса должны схлестнуться.

* * *

Добрый майор Гудман это типичным нью-йорский еврей. Представьте Вуди Аллена в военной форме. Форму армии США делают дизайнеры. Сидит изумительно на любом. На любом, кроме майора Гудмана, разумеется. Остроумный, суетливый очкарик. Любит шампанское, но экономит на спичках. Следит за своим стулом с и каждые три дня звонит по скайпу маме в Скотсдейл, Аризона. Скучает по кошке и фольксвагену — Пассат. Зато кредит сейчас легко выплачивается, а машинка стоит в стойле и в масле. Ждёт майора домой с победой. Кто-нибудь представляет как выглядит победа в войне с терроризмом? Этот мир остановится, когда сядут батарейки моего макбука.

Майор Гудман гордится надбавкой за боевые действия в Афганистане, хотя ни разу там не был. Дональд Рамс платит ему за К2 так же как и за кандагарский Кэмп Рино. Разница между Рино и Стронгхолд Фридом — уж поверьте мне старику, как между Москвой и Мазари-Шарифом.

Одна проблема у чиновника, описанная ещё автором Носа — к нам едит факин ревизор! Ибо в онный день солнце превратится в власянницу, а воды Нестле станут горьки и застрянут у вас в глотке. Дональд Рамс прилетает на стрелку в К2. Из Вашингтона и совсем не инкогнито.

В пиар блице под кодовым названием «Пришитый орлиный клюв» принимают участие достойные известного вечера на Патриарших. Министр ДОД — это сокращено департмент оф дифенс — министерство обороны. Вай дод, закричали бы вы, если бы имели хотя бы рудиментарные зачатки узбекского. Далее лицо с обложки — Робби Уильямс любитель выступить перед солдатами на фронте еще с оскороносного фильма «Гуд Морнинг, Вьетнам». Робби не пропустил ни одного серьёзного конфликта.

Разводить рамсы приглашён партнёр по воскресному гольфу, бывший директор фирмы Халибёртон, которая получает каждый второй контракт Пентагона, Дик Чейни — вице-президент США. О боги нет в мире желаннее синекуры, чем должность вице-президента. Работать вице-президенту случается только в случае смерти пассажира Air Force One, а случалось это только раз за всю историю, когда удачно стреляли в Кеннеди.

Гудман услышал про визит ВиПи — вайс президента и у него подкосились ноги. Начальник Баграмской авиабазы проездом за дружеским покером плакался нашему полковнику, хозяину К2, что металлический Дик (а дик по английски это еще и эвфемизм слова «хуй») металлический Хрен Чейни всюду приезжает в черных лаковых туфельках и если на них собирается к вечеру пыль, он крайне невежливо наезжает на тех, кто сам привык орать на подчинённых.

Хрен Чейни в своих хрустальных башмачках проследует от аэродромного поля до штаба К2. Перед штабом состоится концерт звёздного Робби Уильямса. После концерта, этим же маршрутом ВЫПи вернутся на Air Force One и улетят дальше — в Афган. За неделю до визита на базу прилетят трое дядь из Сикрет Сервис — осматривать и утверждать схему передвижений Объкта номер два.

Официальный Ташкент никто посещать не собирается. И даже в известность юртбаши ставить не станут. Сдал свою землю в аренду, значит это теперь кусок Америки. А в Америке мы делаем всё, что не противоречит американской конституции.

Чтобы уберечь лаковые туфли объекта номер два от «weather abuse» необходимо срочно забетонировать маленький переход от аэродромного поля до штаба К2, а также парковку перед самим зданием штаба. Сейчас этот участок покрыт крупным немецким гравием. Над ним днём и ночью, как позёмка в Магадане кружится жёлтая каршинская пылюка. Пылюка никому особо глаз не мозолит, но, как грится донт фак вид айрон Дик.

* * *

По утвержденному в Пентагоне плану генеральной застройки лагеря Оплот Свободы бюджет на дорожное покрытие предоставлялся только к 2005 году — через несколько лет! А выписать розовые очки одному из самых лучших очковтирателей в США доброму майору Гудмана вряд ли по силам. Гудман рвал седые волосы из носа перед зеркалом. Боль стимулировала способность думать. Насоображать там и тут удалость пятьдесят шесть тысяч долларов. Подождем с увеличением количества душевых кабинок. А мечта доброго Гудмана — автономная система Арктик Эйр, которая превратит советский подземный ангар в гигантский холодильник для всей базы тоже пока останется на уровне кубиков Лего. Ну!

— радостно всплеснёте вы руками. В Карши начала века это бешеные деньги. Можно купить целый квартал четырехэтажных домов вместе с мебелью, а в некоторых случаях — и с владельцами.

Но Гудман редко бывает за базой. Чёрт его знает, что там подстерегает — в открытом-то космосе. Зато он знает, что тот же Халибёртон или его представители на базе — Келлогг, Браун энд Рут за такие жалкие гроши разве что пристроят к штабу маленькое крылечко. Да еще — без козырька. На козырёк ещё будут тысяч двадцать выкручивать.

Гудман вызвал к себе двухметрового толстяка — менеджера по застройке в Келлог Браун энд Рут Кори Бендера. Это был день и час моего безумного и моментального взлёта в американском бизнесе. Вор профитииринг — War Profiteering — это статья в американском УК — зарабатывание на войне. Очень распространённое преступление. События устремились вверх к точке экстрима. Мой промискуитет вступил в пиковую стадию.

* * *

Все контракты и подряды для армии США распределяются на тендерной, соревновательной основе. Это способ ограничить коррупцию. Участники тендера следят друг за дружкой, и, если есть необходимость настучат на вас куда следует. В нашем случае кратчайшие сроки и небольшой бюджет превратили тендер в фарс: заявки никто не подал. По правилам, шеф контрактного отдела базы имеет право передать контракт самому крупному подрядчику если на тендер не поступило ни одной заявки. Поэтому кусок дороги для железного Дика заказали у его же «бывшей» компании — Халибёртон. А Халибёртон в лице товарища Бендера, человека с добрыми голубыми глазами, отфутболил самой крупный контракт в истории Майнард Дайнэмикс шкиперу Доновану Ван Эппсу. Я же, в свою очередь, не оставил у Дона и тени сомнения, в том что контракт выбит мной лично, что, в принципе было отчасти правдой.

В ходе подписания моему хрупкому здоровью был нанесён не виданный доселе ущерб.

* * *

Долго ещё народ будет петь под дутар песни-легенды, долго ещё усталые отцы будут сказывать засыпающим в люльке детям, о том как появлялись на большом каршинском тракте всамделишные инопланетяне.

Само собой случилось, что для подписания контракта в Ташкенте майору Гудману понадобилось прихватить весь контрактный отдел, большую часть отдела строительства и несколько «особо важных особ» из штаба К2. С нами также увязались все сыновья лейтенанта Шмидта- гигантские туловища сослуживцев Бендера. Лейтенант контрразведки Шпигельман не мог допустить такого вопиющего нарушения безопасности. Чтобы защитить участников сафари, он лично забрался в головную машину.

Четыре чёрных, как ночь в малороссии, страшных Шеви Субурбана набитых под завязку огромными американскими милитаристами, большинство из которых прятало оружие в складках одежды, и малюсенькая анексия вместившую меня и Джейка Алонсо

выстроились в зловещую кагорту и выползли на дорогу. Студебеккер был снят с пробега в последнюю минуту.

* * *

До первого блок-поста я горячо молился и просил бога отвести глаза любопытных саламандр, будто такие конвои в те времена могли проскочить незамеченными хотя бы одну милю. Если восстановить историю моих тогдашних мобильных коммюнике, то она говорит сама за себя: двенадцать звонков куратору-Ильдару для обеспечения операции по прикрытию, шесть звонков Анне и Вере Петровне — для обеспечения досуга страстных гусар, и четыре звонка в офис Майнард, который в те два дня беспрекословно подчинялся любому моему капризу.

Когда наша сверкающая лаком и никелем колонна, шурша новенькими покрышками подкатила к первой засаде зелёных ящерок, выяснилось, что Ильдар в Ташкенте уже засучил рукава.

Начиная с этого поста до самой границы области нас вели уже с эскортом и мигалками. Не хватало только кортежа из мотобайков, но это излишество тогда ещё не было в традиции тимуридов. Стоит ли тратит время читателя, потомка народа создавшего фразеологизм «потёмкинская деревня» описывая весь утрированный до нельзя комфорт путешествия с мигалками?

Моторкада остановилась на том самом базарчике в Самарканде, где мы с Эппсом недавно вкушали нишалду. Чтобы не дай бог не подвергнуть опасности граждан страны-победителя соцсоревнования в мировой экономике, базарчик окружили кольцом омона, а вместо временно задержанных покупателей вовнутрь выпустили свору саламандр в штатском.

Борцы с мировым терроризмом и Аль-Каедой закупили по миролюбивому стеганному стандартному халату и тюбетейке. Бендер в полном соответствии с громкой фамилией выторговал сверху еще и целый туесок нишалды.

Гости бы еще долго нишаландались между рядами усиленного режима, но их стал подталкивать и подгонять ориетированный на вертеп Джейк. Стоит ли пускать слюни по поводу халатов и нишалды, когда впереди ждет стрип-клуб, девочки, шампанское и настоящий русский кавьяр?

Оккупанты К2 снова засели в Субурбаны и мы взяли курс на цивилизацию.

— Ты представляешь как повезло этому торговцу халатами?

Джейк, как обычно подвёл экономический итог событий. Мне очень захотелось рассказать ему сколько же саламандр кучковалось на базаре во время нашего привала. Сейчас они бросятся по-пираньи дербанить несчастного торговца. Деньги любят тишину, а американцы, когда уверены в своей безопасности, ведут себя до неприличия громко. Но в те смутные времена я очень боялся выдать себя как дважды судимого уголовника или агента как минимум двух спецслужб. Поэтому я просто кивнул и отвернулся.

* * *

Эскорт, сменяясь в каждой области, донёс наш конвой до самого Ташкент сити лимитс. Здесь магическая сила Ильдара меркла на фоне обилия сильных мира сего. Колонной субурбанов удивить народец было гораздо сложнее. Мы влились в поток сановников юртбаши и их близких родственников — даровитых и прозорливых бизнесменов, которые покрывают верхушку джамахирии как цветы покрывают весной нежную сакуру.

Отсюда олимпийский факер приняла секретарша шкипера — Ленара. Ее задачей было обустройство ВИПов в гостинице и ужин. Я и Джейк слились в сторону вертепа Веры Петровны. По плану мы должны были воссоединиться с ядром пробега по бездорожью и распиздьяству когда участники дойдут до той кондиции в жизни млекопитающего, когда он жаждет сиську. Официальная часть давала нам фору провести беглую инспекцию живого товара и провести мобилизацию всех резервистов Вертепа Веры Петровны — основного состава сборной явно не хватало.

Необходимо было удалить Анну, как же я мог показать моё сокровище этой банде международных ястребов? Она была отправлена на заслуженный шоппинг.

Джейк уединился в комнате с маленькой Наташей и оставил меня в коридоре наедине с Раношкой. Он объявил, что без генитальной репетиции нам никак не обойтись, а потом вечером мы будим слишком бизи занимаясь безопасностью мероприятия.

События произошли быстрее, чем я мог подумать. Намеки от Рано поступали довольно регулярно, но отношения с Анной не позволяли мне получить то, что лежало в открытом доступе.

Вспомнил Рано в одних трусах, потом в прозрачной комбинации, с маленькими острыми сиськами, потом на моих коленях, когда она рассказывала о половом гиганте Сосо Палиашвили. И я открыл счёт в вертепе Веры Петровны. Не особо мечтал породниться таким образом с самим Сосо Палиашвили, но в конце-концов так оно и вышло. Вышло довольно быстро и на скору руку.

Зная, о регулярных визитах Рано к дарханскому доктору, я даже не потрудился накинуть прорезиненный макинтош.

Проведя генитальную репетицию и набив карманы макинтошами, виагрой и кубинскими сигарами, мы с Джейком загрузили дам в белый Дамас и окунулись в начавший уже разворачиваться контрактно-строительный разврат.

* * *

Кроме каршинских подчиненных у меня теперь есть еще агент по координации — красивая корейская девушка Алёна Огай. Она лоббирует в ташкентском офисе Майнарда каршинские интересы. После контракта на бетон для Хера Чейни — каршинские интересы везде юбер аллес. Если кто-то из ташкентских недопонимает важности момента, Алёна получает от меня письмо и не стучась входит к Дону в келью.

Когда я принимал её на работу, Огай коварно мной овладела.

Я вез Алёну в Карши. Показать сердце Майнарда. Нежно покупал по дороге лепешки, идиотские платки. Даже квартиру снял. Потом суетливо дыша и потея долго открывал электронный почтовый ящик на принстонском серваке — научил ван Эппс. Нырял к Алёне в глаза раскосые и томно вздыхал. Пока она жестко, как борцы сумо не швырнула меня на арендованный вместе с квартирой диван. Оседлав меня, корейская амазонка поправила чёлку и раскрыла губы.

Обалдевший от подарка судьбы пришедшего вместе с должностью я отдался ей весь — до последней капли.

В кармане джинсов с упрёком вздохнул забытый резиновый макинтош.

* * *

Нам оставалось найти местную строительную компанию, как высокопарно выразился шкипер, когда мы обмывали начало эпохи великого процветания в Имеджине. За неоценимый вклад в развитие бизнеса в рыцари Майнарда был принят и Джейк.

Я Менеджер. Несмотря на всю ответственность момента Дон так и не решился переехать в Карши. Даже моё возражение: «Но это же сам вице-президент США» вызвало у шкипера печальную улыбку — «Я не голосовал за республиканцев».

Карши между тем становились центром чего-то великого.

* * *

По плану Ленары из ресторана господа и дамы должны были проследовать в ночной клуб Вигвам. Для окончательной полировки и шлифовочного дансинга. В Ташкенте ходил упорный слух, что Вигвам принадлежит августейшей дочери великого Юртбаши. Дочь сохибкирана живага была одним из самых даровитых бизнесменов в со времён Амура Тимура. Зря говорят, что природа отдыхает на детях великих. В джамахирии законы природы подчинены воле юртбаши.

Ленара верила в полишинелеву тайну Вигвама и избрала его по соображениям безопасности. Можно сказать объект государственно значения. Нужно было минимизировать возможность встречи наших драгоценных визитёров с мрачным ташкентским лё быдлё.

Когда пентагоновских ястребов уже пресытила живая музыка и разноцветное изобилие узбекского застолья, у входа в уютный кабачок уже стоял под парами микроавтобус. На борту было грубо намалёвано: «На вигвам!»

— По машинам! — подвыпивший Шпиги перешёл на петушинный фальцет.

Американские милитаристы довольно организованно расселись в нанятый майнардом автобус. Заминка возникла только в салоне. Большинство господ старались плюхнуться на сиденье и прижаться бортом к маленькой негритянке Наташе — несмотря на настоящий девичий цветник, в который превратили салон ночные бабочки и резервистки вертепа Веры Петровны.

Я тихонько буркнул в диктофон: «Надо бы собрать и посадить на контракт всех экзотических девушек-негров, которых удастся найти на просторах джамахирии. Бойкий товар»

* * *

Быть начальником строительства в стране где коррупция это один из основных способов ведения бизнеса это почётная привилегия. Американцы ненавидят коррупцию только у себя дома. Английское слово «корапт» — звучит не так как у нас звучит «коррумпированный». Коррумпированный это «крутой» Например: изящно коррумпированный перламутром, последняя модель. Или — глава администрации был неоднократно коррумпирован самим папой римским. А корапт- это гнилой и тухлый. Поэтому у нас быть коррумпированным это почётная привилегия, а них уже нет.

Я думаю, американцы тоже доводили коррупцию до полного разгула когда-то, но сумели стреножить и сейчас плотно удерживают. Это вдохновляет. Значит и мы когда-то устанем от её сомнительного удобства и загоним матушку в кувшин, а кувшин выбросим в воды седого Анхора. Ну как вам трескучесть фразы? Готовлюсь на выборы от крупной партии зелёных.

Нет ничего прибыльнее, чем авральная стройка бывшем СССР. Даёшь мать ее растак. Построили Байкало Амурскую магистраль и забыли ее в тайге. Олененей сколько тогда полегло не счесть. А кто их считает — олененей? А кто их считает бетономешалки? Одна мне стоит с доставкой на базу, скажем, сто долларов. Кто будет проверять, если я напишу сто десять? Кто может проверить двадцать бетономешалок у меня влилось сегодня в проект или тридцать? А может все тридцать пять? Ведь историю делаем, проект века! Ждём самого Дика Чейни.

А бригада послушных каршинских рабочих? Они стоят Майнарду десять долларов в день — отборные работяги. Но в США за подобную работу платят от пятнахи долларов в час. В час, Дон! Тут мы получаем пролетария почти такого же уровня, но за девять долларов в день, это новая дырочка для ордена каршинскому резиденту. Ведь счёт Пентагону мы выкатим уже в американских реестрах и, простите за грубость — кадастрах.

* * *

Клуб Вигвам действительно являл собой быдло-пруф истэблишмент. Поганцы в трениках и с золотыми тросами сюда практически не просачивались. Дрес-код. Фаер-волл. Американцы мои были уже изрядно счастливы и формой общения избрали громкий, почти скандальный верлибр. Уют, ощущение безопасности и спрятанное в римских тогах огнестрельное оружие сделали своё дело — гостям почудилось, что вигвам наш вовсе не на площади Хамида, а на самом что ни на есть Манхэттэне. Они, да и что греха таить и я совсем не учли, что в независимой стране возник новый класс быдла. Быдла рафинированного. Быдла дипломированного, быдла сытого и по моде одетого.

Когда мирный как ангел, не смотря на размеры туловища Бендер справлял малую нужду в сверкающий вигвамовый лё писсуа, он умудрился оскорбить чувства молодого юноши в белом костюме. У юноши были длинные девичьи пальцы и брезгливое выражение лица.

Если бы юноша расслабился и улыбнулся он мог сразу же оцепить контракт на рекламу отбеливателя для зубов. Но похоже улыбался он крайне редко.

Белозубый сказал пьяному Бендеру колкость на довольно сносном английском. Бендер отреагировал стандартно — показал ему средний палец.

Несмотря на разницу в весе юноша попытался продемонстрировать Кори хорошо отполированную домашнюю заготовку из киокушинкай. Бендер вяло поймал его за ногу и поволок в зал, как охотник тащит подранка-изюбря.

* * *

Я стал сильвестром столовой. Просыпаюсь в трёхкомнатной квартире в центре Карши. Время десять утра. Шлёпаю в рабочий кабинет к компу. Там писем двадцать от босса — Ван Эппса Донована. Нет лучше способа организации делопроизводства чем электронная почта. В ташкентском офисе письма из соседней комнаты друг другу пишут. Все делопроизводство записывается и архивируется. Можно через месяц вернуться к вопросу, который решался сегодня. Там будет число и текст разговора и кто сказал, и что именно сказал. Например тема «претензии по качеству вязкости цементного раствора» обсуждалась вчера между мной, Эппсом, Алонсо и майором Гудманом. Копии письма для протокола получила секретарша Эппса, моя секретарша, секретарша Алонсо и денщик майора Гудмана. Всё на бегу, но в полном ажуре. Не подкопаешься. Ван Эппс — гений делопроизводства.

Я терпеливо читаю все двадцать писем на разные темы и достаю мобилу. Мой каршинский персонал еще не дослужился до своих компов. Но личные мобилы (в основном подержанные нокии и эриксоны от чилонзарских барыг герой) они уже оцепили, и теперь смотрят на Ван Эппса как пограничные овчарки.

Доношу до местных суть сакральных эппсовых заповедей. Секретарша моя пани Юбочка — сто долларов в месяц, плюс мобила. Секретарша Алонсо Юбочкина сесирица — сто долларов, плюс мобила. Мой водитель и агент по особым поручениям — Альберт — сто пятьдесят долларов, плюс мобила, плюс Тупой Осел в полное распоряжение. Тупой осел это по-английски dumb ass — дам эсс, Дамас — чудесный микроавтобус-буханка, подарок человечеству от Дэу авто.

Сам же Альберт вылизывает дамаса языком. Салон пахнет французскими духами. Он не только извозит меня и начальство, он находит мне в Карши нужных людей. Половина строителей в бригаде на базе — родственники или друзья Альберта. Ещё одна замечательная деталь — мой водитель понимает фарси. Мама Альберта — иранка из Бухары. Теперь пусть он едет в Кандагар. Ностальгии по южному Афганистану я не испытываю. Мне вполне сносно в К2. У Альберта синие честные глаза. Если бы такие были у леди Ди, она в жизни бы не носила синих контактных линз. Я от них избавился совсем недавно и влез в дорогущий рейбэн. Память о наезде оккупантов в Ташкент. События сопровождающие подписание контракта века происходили так быстро, что я и Ленара — верная секретарша шкипера получали монеты в россыпь. Это слегка подорвало финансовую отчётность Майнард Дайнэмикс.

У Альберта только один существенный недостаток. Он мечтает уехать в США. У каждого своя голубая мечта, но, увы, от чего Альберт решил, будто я эксперт по эмиграции и ПМЖ. Всякий раз по дороге на базу он ошарашивает меня новым пытанием. Страдая и злясь на свою чёртову вежливость я вынужден отвечать на каждый вопрос. Вопросы повторяются с убийственной цикличностью:

«Фиктивный брак как форма легально въехать и остаться самое логичное, правда? По пригласительной визе и тур визе это реально? Слушай у нас тут есть община мормонов как думаешь через них можно уехать? А насчёт Канады да, у них медицина дешевле чем в США, в Винипеге, знакомый с улицы живёт, он уехал в 1999 году него сросдвенники там жили. А где же выход? К мармонам все же затесаться?»

Из джамахирии все почему-то хотят уехать. Я вот совсем ни хочу тесаться к мормонам. Надо не искать форму легально въехать, а зарываться глубже внутрь тут — сразу поставят командовать полком. Общегосударственный дефицит мозгов написан на каждом втором лице.

К счастью ехать нам недолго и скоро дамас утыкается в хамви с пулемётной турелью. Вот въедь ка для начала на базу без фиктивного брака и мормонических плясок.

* * *

Бетонная трасса чейни возникает как дорога из желтого кирпича ведущая в изумрудный город. От зарплат до закупки бетона — всем у меня заправляет Альберт. И мне не забывает откатить в конце недели. Ван Эппс громко не одобряет, что в вагончике бюро пропусков теперь стоит американский компьютер и фирменная мебель из ташкентского салона Айкеа. Но голландцу очень нравится, что теперь он пролетает мимо бюро на такси и не останавливается до самого первого американского блокпоста. Вся узбекская часть входной в К2 трассы до узбекского штаба теперь смазана и удобрена. Школа лагерей джамахирии — там учат как манипулировать продажными погонами. На погонах — коррумпированная насквозь птица Семург.

А вот Нервного Камбоджу не купить за кожаное кресло. И за компьютер не купить. Не уверен насчёт стриптиза, еще не опробовал на нем Асю, Ясю и сисю.

* * *

Стилизованный под нечто среднее между казахской юртой и ковбойским салуном клуб Вигвам, как нельзя красочнее подходил для шумной массовки с локальной кулачной битвой. Когда Кори Бендер втянул в зал утончённого юношу, оказалась, что с ним тут «культурно отдыхает» целая труппа — двое охранников и несколько парней с таким же брезгливым сытым выражением физиономии. Они организованно вскочили и вскоре на полу с одышкой и сопением трепыхался сам представитель всесильной Халибёртон.

Зольдатен из К2 частично протрезвели, вытянули свои сайд-армз и заняли круговую оборону. Круглая высокая барная стойка оказалась идеальным укреплением. Бармен был немедленно выброшен, а на его место, как спагетти втянули слегка помятого Кори Бендера. Бендер упрямо отказывался бросить добычу и отпустить ногу нервного юноши. Длань великана держала узкую пятку хваткой бультерьера. Когда Кори уже готов был втянуть заложника через стойку, в руки и плечи брезгливого денди впились его друзья и охрана. Это напоминало старинную джигитскую забаву времен Амура Тимура — перетягивание канальи.

В американской армии и полиции нет стандартного личного оружия. Офицер приобретает ствол в соответствии с личным вкусом и в пределах одобренной руководством суммы. Поэтому сейчас барная стойка Вигвама ощетинилась всей красой американского и европейского оружейного мастерства. Вышвырнутый из зоны личного комфорта бармен громко вызывал милицию. Охранники брезгливого юноши, наконец вырвали своего клиента из охапки Бендера и вытянули из подмышек стандартных макарычей. Джейк глянул на меня с досадой и всплеснул руками расхожее американское «вот да фак».

Пришло время срочно звонить Ильдару — вигвам был на пороге серьёзного международного конфликта. Почти уверенный, что хлыщеватый контразведчик Шпиги по-крайней мере понимает по-русски и я быстро двинул в приватный вотер-клозет. На всякий. Спускаясь по винтовой лестнице бросил на лейтенанта быстрый взгляд. В правой руке Шпигельмана был несуразно великий магнум, а в левой граненный тамблер со льдом и виски. Сраный ковбой.

Шпиги цепко посмотрел мне вслед.

* * *

Уткнувшись носом в дверь с улыбающимся индейцем и надписью «только для вождей» я шустро набрал Ильдара. Дверь с надписью «только для скво» слегка скрипнула за моей спиной, я испуганно обернулся и утонул в ауре выскочившей оттуда маленькой Наташи. Русская девочка-негр была в центре мужского внимания весь вечер и это по-особому меня возбуждало.

— Мне так страшно, что я чуть-чуть не обсикалась!

Маленькая чёрная киска мягко прижалась ко мне. К великой радости она оказалась чуть ниже ростом и мне было чрезвычайно волнительно коснуться её вздорного коричневого носика моим вспотевшим клювом.

«Обсикалась. Чуть не обсикалась» — слова вновь звякнули в голове. Наверху разворачивалась курская дуга, контракт века был под угрозой, а я вдруг представил, как она поднимает юбку, стягивает на лодыжки белые кружева, сжимает коленки цвета кофе с молоком и звонко сикает в сверкающий эмалью унитаз вип клуба. Быстро пихнув мобилу в задний карман, я сжал Наташу в объятиях и шепча: «ничего не бойся, не надо ничего бояться» толкнул её спиной дверь «только для скво».

В помещении для скво висело гигантское зеркало. Под ним стояла корзина пластиковых гладиулосов, как в гримёрной для актрисы второго плана. Натаха механически стянула юбку и трусики и уткнулась лицом в букет. В зеркале отразилась её каракулевая макушка и мои глаза-чикатилы. Передо мной возник черный квадрат Малевича. Чернота квадрата неравномерна. Так же и маленький, почти мальчишечий стан негритянки был неравномерно коричневым. Чем ближе к астралу таинства и грехопадения, тем темнее была её кожа. Сам центр черного притяжения, был явно нещадно и регулярно эксплуатируем и имел замшево потрёпанный вид. Так выглядят девичьи полусапожки после необычайно снежной и долгой зимы. Чтобы зеркальный дебил с глазами навыкате перестал на меня таращиться, я зажмурил глаза.

«Ооо — фффак!» с рязанским акцентом произнесла маленькая Наташа. Ооо — щит!

Я постарался отвлечься от банальности её лингвстической обывательщины, и сжав малюсенькие шоколадные грудки, вознёсся ввысь.

«Осторожно, осторожно не сорви мне шиньон» — зашептала она совсем.

Когда я сделал вторую попытку оторваться от земли в кармане зазвенела чёртова мобила. Перезвонил встревоженный моим пустым прозвоном Ильдар.

«Ооо щит родины!» — взревел я и судорожно получил то чего так страстно вожделел весь вечер.

Ну, поймите, о каком макинтоше могла идти тогда речь?

3.23

Утром по радио сказали, что в Нью Йорке продолжается небывалая снежная буря. Видимость почти нулевая, а дороги на глазах покрываются коркой льда. Уже в такси Анна резко отвернулась к окну. Прятала слёзы. Меня почему-то это разозлило.

— Ну хорошо, хорошо — к чёрту аэропорт я никуда не поеду. И точка. Остаюсь.

Некоторые женщины становятся ужасно некрасивыми, когда плачут. Только не Анна.

Её глаза обрели маслянисто гипнотический отлив. Штормовой шквал моей злости вдруг опал щенячьей лужицей. Стало стыдно и горько.

— Ну прости, Анюта, я грязная скотина!

В её глазах вспыхнул и отразился весь мой промискуитет. От ворот Зангиоты до блеснувших холодным серебром щупов дарханского доктора. К ней быстро вернулась обычная деловитость:

— Давай-ка паспорт и билет ещё разок. Проверю.

Я вытянул книжечку Аэрофлота и зелень паспорта из солдатского рюкзака.

Анюта ловко скинула слезинку из уголка глаза умудрившись ничего не размазать и стала по-таможенному сверять фотку в паспорте с оригиналом. Потом с плохо скрываемым скепсисом подвела итог:

— Нда. Голубоглазое такси. Эти линзы теперь нельзя снимать минимум сутки — до самого Ню Йорка. Выдержишь?

Хотел нахвастать ей с три короба о том, что уже приходилось выдерживать в жизни, но вместо этого я просто сухо кивнул. Выдержу. Нам бы до Москвы, а там рукой подать.

Анна наклонилась к вознице:

— Сейчас уже двенадцать. А самолёт у нас в час двадцать. Вы не могли бы как-то по шустрее?

Ямщик недовольно пожал плечами и прибавил газу.

Я глянул в окно. Анексия уже вовсю шуршала по Шотику. Минут пятнадцать и аэропорт. Вспомнил сцену из кино где пилоты лихорадочно готовят самолёт к аварийному взлёту. Вокруг аэропорта — сплошной апокалипсис из огня и лавы. Лётчики лихорадочно щелкают тумблерами, запуская сотни процессов. А перед ними тревожно мигает табло: «К взлёту не готов! К взлёту не готов!». Вдруг болезненно ощутил — к взлёту не готов. Совсем.

— Аня, я никуда не поеду!

Анна внимательно изучила моё выражение лица. Проводила диагностику. Потом неожиданно закатила мне звонкую оплеуху.

— Ты что ищешь новый способ самоубийства? Будь мужиком! Это не бегство, это эвакуация, если хочешь.

Ролевая игра где Анна жёстко доминирует навязана мне с первых дней нашего знакомства.

— Анна, я и дня не хочу жить без тебя, слышишь? Как же я теперь?

Моя половинка одарила меня красноречивым взглядом. Я бы ещё одну оплеуху предпочёл такому взгляду.

— А как же теперь я?

Водителю наскучила наша антреприза и он врубил радио.

Из приёмника за меня сразу бодро вступился В.Цой. «Мой порядковый номер — на рукаве!»

— Хорошо, давай я помогу похоронить Малявина, а потом полечу. Ну не по-людски это. Как брат он мне.

Глаза Анны вновь подозрительно блеснули.

— Сама всё сделаю. Похоронить помогу. Денег немного завезу родне. Лучше одни похороны, чем целая серия. Хватит с нас одного Малявина. Тебе необходимо лететь. Прямо сейчас. Это твой единственный шанс.

— Почему вечно самое тяжёлое остаётся разгребать тебе, Анна?

Пришло время получать пряник, и подруга нежно поцеловала меня в шею.

— Потому что я умнее. И потом — я тут всё знаю, а ты один вылетаешь без компаса в полную пургу. «В Нью Йорке всё ещё продолжается небывалая снежная буря. Видимость почти нулевая, а дороги на глазах покрываются коркой льда». Так то, миклухо маклай. Долетишь

— быстренько вышлешь мне денег, вызов и я тут же приеду. Чего мне одной тут куковать?

Взяв моё лицо в свои похожие на тонкие веточки плакучей ивы ладони, Анна, неумело скрывая слёзы в голосе шепнула:

— Беги, беги же, живи, побегушник ты мой отвязанный!

И поцеловала в губы. Губы у неё были горячие и чуть сухие — как я люблю.

* * *

Такси вырвалось на финишную прямую. Я уже чётко различал оборотную сторону плаката изображающего сердитого Амура Тимура, который в этот раз отдал предпочтение английскому: «Вэлкам ту Ташкент». Я снова осиротел:

— Анна, поклянись, что обязательно приедешь ко мне?

Она удивлённо на меня глянула. И кивнула на плоского Тимура

— Нет, с этим козлом останусь.

Таксист принял «козла» на свой счёт и повернул башку.

— На дорогу смотрите пожалуйста, акя

Экипаж взмыл по эстакаде на второй этаж. Через окно уже хорошо было видно бордовую стойку рейса Ташкент-Москва-Нью-Йорк. Перед ней кучковалось несколько человеков и чемоданов.

— Ну вот видишь — ладушки, успели. Чётко. Сейчас зарегистрируешься и кофейку с блинчиками успеем принять. А то ведь не позавтракал — может затошнить в самолёте на голодный желудок.

Мы шагнули в зал ожидания. Автоматические двери с шорохом захлопнулись за спиной. «Следующая станция Улугбек» — подумалось мне. Анна слегка подтолкнула меня к стойке. Сама она с умилением склонилась над детской коляской одного из юных пассажиров, эвакуирующихся в тот день подальше от великого будущего. Поправив одеяльце, наклонилась, почти целуя младенца и сказала сразу заулыбавшейся матери:

— Боже какое сейчас непозволительно дорогое удовольствие обзавестись маленьким человечечком!

В последнее время она не пропускала ни одной детской коляски. Идя к стойке, я думал насколько сам готов стать отцом для маленьких «человечечков». Чтобы порадовать Анну придётся в корне поменять образ жизни. Будет сын — назову Констанкинч, в честь Малявина и группы «Алиса».

Я почти увидел перед собой малыша Констика и отключил реальность вокруг. Подняв первенца на руки я прижал его к груди, и тут на всех парах врезался в другого пассажира, который шустро пытался срезать и заскочить в очередь на секунду раньше меня.

Я поднял виноватый взгляд, чтобы немедленно извиниться и сразу признал в ушлом пассажире капитана Обломбая Казематова.

* * *

Третий контракт был на феерические полмиллиона долларов.

Но победы Майнарда уже не вызывали у меня восторга первых шагов в К2. Я заметно поправился, денег стало больше, но притупился блеск в глазах. Для восстановления блеска приходилось регулярно окуривать мозг бамбуком выросшем на афганском Кладбище Благородных. Странное дело, приложив кучу усилий для достижения успеха и стабильности, я обычно начинаю обрастать плесенью и медленно умирать или спиваться от скуки. Когда же плыву против течения, ранясь и корябаясь как лосось на нересте, я проклинаю всё на свете моля о минуте покоя. Покой и комфорт наконец наступают, тело расслабляется в тёплой истоме, а душа вдруг начинает плакать и пенять на болотный запах застойных вод.

Встаю как проснусь, проверяю почту, раздаю инструкции выросшему вчетверо персоналу. Потом бреду пешком в Гиждуван. Сдобный сальный повар с вечера закладывает в герметический казан свежезабитую баранину. Баранина всю ночь томится, пыхтит и булькает на молекулярном уровне. Потом тает на языке. Герметический казан Гиждувана

сроди адронному коллайдеру. Скажите обычная тушенка с низкой молярной массой? Эта тушенка высмеивает эффекты виагры. Жаль не могу вернуться к влажным радостям промискуитета — дарханский доктор умоляет подождать ещё недельку-другую.

На последних минутах корпускулярной трапезы, я вызваниваю своё ландо. Когда выхожу из обшитой деревом, метафизической пропасти полуподвального Гиждувана, у входа уже роет копытом дамасский скакун. В плюшевом салоне Альберт деловито отстёгивает доляну с грузовиков и стройбригады. У нас все как в нормальном дзю-до а ля джамахирия. Бросок, откат, подсечка. Теперь можно прикурить косого с бамбуу.

— Слушай, а это правда, что мистер Эппс раньше в госдепе служил? А реально через него визу пробить в ташкентском посольстве?

Как же меня утомил этот колбасный эмигрант. Если бы я хотел ехать в Штаты, то мучился бы проблемой неправильных глаголов в паст перфект. Пробивать американские визы это не для боярина.

— Ты мне скажи, Альберто, а какого рожна ты будешь делать там? Языка не знаешь, визу тоже выдадут всего на пару недель? Поистратишься на билет да и только.

— Там половина не знают английского. Ну и что. Мне бы только въехать. Годами, говорят, без документов живут. В Штатах, понимаешь? В Штатах!

В этих его «штатах» восторг рванувшей новогодней петарды — «штатататах»

Мы пролетаем узбекское бюро пропусков и блокпосты, сделав военным ручкой — едут истинные друзья местного вомбата. Кроме компьютера, мы установили в кабинет вомбату кондиционер лето-зима, чтобы ему, по собственному выражению, не было стыдно перед американским коллегой. Потом батяня-вомбат робко попросил ещё один такой же агрегат

— на дачу. Да не опустеет рука даящего. В его власти эскадрилья боевых Су-24 и бюро пропусков на базу. И неизвестно что обладает большим валютным эквивалентом.

Жандармов Камбоджи не так легко прикормить, как ручного узбекского вомбата: Дамас до сих пор не пускают на американскую территорию.

На той стороне уже ожидает Алонсо на маленьком гаторе Джон Дийр. Мы едем на стройплощадку века, подпрыгивая на кочках. По дороге Джейк отстёгивает доляну за право обладания пивным контейнером, который превратился в главный дом свиданий на К2. Правда теперь зачастую это бесплатные свидания для «очень нужных людей».

Алонсо получает серую зарплату от Майнард и считает дни, когда его тело выйдет из собственности Пентагона. Он свято верит, что нынешний контракт, не смотря на его масштабность, это не предел. Майнард ждут грандиозные дела. Война с террором не собирается заканчиваться, нужно только найти на ней свою нишу. Донован Ван Эппс дразнит нас городскими сутенёрами, однако не обижает. Заботится. На генерала СНБ Тилляева Эппс теперь смотрит как на близкого родственника. Шкипер тоже верует, что получится ещё и не такой контракт, и мы, по выражению Джейка уйдём на раннюю пенсию в Бора-бора для пожизненного скьюба-дайвинга.

Я до сих пор не знаю, что такое скьюба-дайвинг. Дон говорит, что это просто форма минета, но, я подозреваю, они потешаются за моей спиной. Я никогда не буду для них своим, американским. Даже когда мы обкуриваемся бамбуком втроём и выходим на тонкий уровень контакта.

Ван Эппс многое себе позволяет в Карши, куда он сбегает из под неусыпного присмотра сибирячки-жены. Бамбук и бамбины, цыганский хор кабака Имеджин и пьяные гонки за рулём Дамаса на ничейной трассе Карши-Ханабад.

Американцы не приветствует способ закалачивания в беломор — предпочитают крутить своих тараканов — роучей. От роуча затяжка выходит неравномерной и зверски дерёт глотку. Я никогда не ходил в американский хай-скул, не играл в американский бейсбол, не знаю, что такое скьюба-давинг. А роучей я учился крутить в таштюрьме — из газеты с махрой. Это заставляет комплексовать и совершать новые безумства для самоутверждения. Хочется показать всему миру, что я американист до чрезвычайности. Напрасная трата времени — чтобы быть американцем, надо как минимум в Америке родиться.

* * *

На базе я совершаю денный царственный обход площадки, и, подражая шкиперу, записываю просьбы работяг на диктофон. Количества странных людей с бейджиками «Майнард-Тилляефф» увеличилось со скоростью локальной эпидемии. Сложно им втолковать, что на базе не приветствуют флирт с американскими женщинами. Одев мужскую форму американские леди хотят, чтобы к ним относились, как к равным. Не вздумаете приоткрывать им дверь или пропускать вперёд. Могут пожаловаться на сексуальное домогательство. Особенно если вы принимаете душ раз в неделю и ходите в забрызганном цементом комбинезоне «Махсустранс».

Не понимаю зачем вообще нужны имперские сучки, когда в Карши полно славных ласточек и нежных бамбинок. Есть категория баб- чувствуют бабло за версту и сразу начинают тереться гениталиями о мою коленку. В Карши, наверное, не осталось ни одной миловидной официантки или продавщицы комка, к которой я дерзко не подкатил бы. В большинстве случаев успешно. Берёшь такую бамбинку и тащишь разматывать в Ташкент на три дня. Пользуешься пока у неё от шоппинга кружиться голова, будто ты её привёз на Бора-Бора. Многие надеются, что я потом женюсь и вывезу на пмж в Ташкент, а то и куда подальше. До моего неприятного знакомства с дарханским доктором именно эту технологию охоты я и разрабатывал.

В большом городе я провожу каждую пятницу, субботу и воскресение. Руковожу проджектом через интернет, мобилу, Алонсо и Альберта. У меня есть свой прикормленный таксист — ждёт моего приезда, как когда-то я ждал амнистию. Наверное, горячусь с чаевыми. Обычное дело для нуворишей — попытка купить себе чаевых друзей.

Истинного скьюба дайвинга в Ташкенте хоть через край. И очередная длинноногая бамбина и Анна, и Алёна Огай. Хотя разгульный темп уже немного притомил меня. Похоже на судорожный отжиг в лагере. Только начинаешь отрываться от земли — сразу теряешь покой и сон. За тобой следят менты, стукачи и все кому не лень. Воруют остроту от биения жизни. Теперь я живу одним днём и на свободе. Жду вызова на допрос с детектором лжи. После того как я ловко разрулил пограничный конфликт в Вигваме, Шпиги подозревает меня ещё больше.

Михал Иваныч, просьбу которого я тоже до сих пор и не выполнил, нависает грозовой тучей на заднем плане сознания. Даже не представлю пока — как пролезть в запретный красный сектор? Чёртову зажигалку-фотоаппарат всегда таскаю с собой. Параллельно газовой. Приходится врать, что забыл купить бензин. Над всеми дракулой возвышается суровая тень генерала Тилляева, который тоже вечно требует совершенно абсурдных услуг.

Надо просто не думать о раздражающих факторах и жить одним днём. Мрачные кармические тени убивают радость и полноценного скьюба дайвинга поймать почти не удаётся.

* * *

После горячего скорострела с чёрной Натахой я бегло оглядел одежду на предмет носителей днк и галопом поскакал наверх. В центре остывающей баталии обнаружился добрый десяток шушукающихся саламандр, горячо спорящих о стратегии подавления невиданного происшествия. Перестрелок на Дархане не помнили с тех пор как Семён Михайлович Буденный наезжал в джамихирию приструнить заигравшихся басмачей.

— Стойте! — захлёбываясь воздухом драматически возопил я — это же ханабадские!

Услышав неприкасаемое «ханабадские» саламандры тускло на меня воззрились и заморгали перепонками век.

«Знаем, знаем что ханабадские, давай-ка сюда!» — раздался суровый голос Ильдара и у сразу меня отлегло от сердца. Ситуэйшн анда контрол. Войны не будет.

«Это надо было так слоховать — отмутызить сына самого генерала Тилляева, а?» Ильдар был не в духе и больше на мои вопросы никак не реагировал. Кому охота вырываться из дома в двенадцатом часу?

Мы прошли через кафельно-кастрюльную кухню не ответив на удивлённые приветствия поварят-индейцев. Сразу за кухней была подсобка. Ильдар подтолкнул меня к двери с надписью «Бош менежер». Надпись меня развеселила. За дверью сейчас окажется Юртбаши переодетый индейцем и стилизованный под боевую раскраску московского Спартака, либо сама Скво — его даровитая в бизнесе дочурка.

Вместо вождя индейцев в кабинете бош менежера расположился генерал службы национальной безопасности Абдураим Тилляев. Рядом с его троном стоял презрительный юноша. Вид у отрока был несколько помятый — схватка генеральского сына с американским милитаризмом не прошла даром. Позже, когда под давлением тилляевской молекулярной массы я буду ползком, по периметру пробиваться в красный сектор базы К2, мне вдруг станет ясно с отчётливостью солнечного морозного утра — битва за Вигвам была хорошо спланированной спецоперацией СНБ.

На генерале не было формы или знаков различия, но потому как старался врасти в стену Ильдар можно было сразу отметить большое начальство. Уверенный вид султана нефтеносного Брунея. Сытого до полного неприличия хозяина судеб с дипломом из Оксфорда. Диплом добавлял рафинированности, но так и не смог цивилизовать главную черту генерала — холодный взгляд убийцы, способного легко перерезать горло оппонента, случись сейчас рукопашная.

— Интересный ты человечек, Шурик. Я тут недавно присмотрелся и обратил внимание на занятную детальку. Две судимости. Все переводчики и двуязычные с допуском на базу прошли через собеседование в фирме Йошлик и скрининг в американской Ворлд Лэнгвидж Ресорсиз. Все, кроме одного. Гесс ху?

Генерал перешёл на сдобный консервированный английский и подмигнул мне. Несмотря на живую мимику холёного лица, глаза моего собеседника оставались безучастными, как фотоэлементы в метро.

— Мне очень льстит ваше внимание, господин…? — Товарищ. Товарищ генерал.

— Мне чрезвычайно льстит ваше внимание, товарищ генерал!

— Лучше бы тебе моего внимания избежать, дурачок. Моё внимание дорогого стоит. Кто бы там ни был твоим куратор по сей день, знай — твой сомнительный проектец отныне курирую только я. И точка.

* * *

За воплощение давней мечты Гудмана — нового суперсовременного холодильника, оснащённого системой Арктик Эйр, Келлог Браун энд Рут захотела шесть с половиной миллионов долларов. Майнард Дайнэмикс энд Тилляефф Глобал взялись строить всего за пятьсот тысяч. Можно было как Донован ван Эппс надувать щеки и приписывать успех принстонской харизме и дару бизнесмена. Можно было как Джейк сально подмигивать и списывать успех на собственные разработки с крепкими кубинскими табачными изделиями и вертепом Веры Петровны. Но истина заключалась в том, что «случайному успеху фирмы» предшествовала очередная секретная операция генерала Службы Национальной Безопасности Тилляева А. Г.

* * *

Чёртов Альберт начал заедаться. Как любой другой коротышка с уклоном в авторитарные формы управления, я прихожу в бешенство от юрких подчинённых готовых прыгнуть выше первичных половых признаков. Нельзя нарушать субординацию. Всё таки на военной базе работаем, а я старше по званию. В моих руках ниточки к генералу СНБ Тилляеву, подполковнику ФСБ отцу Анисиму, капитану ВВС Джамахирии Турпищеву, майору инженерных войск США Гудману и сержант-майору спецподразделения «Сигнал» Джейку Алонсо. Но как часто в окружение Цезарю попадает чрезмерно шустрая наложница или хитромудрый джокер.

Воспользовавшись психоделически восторженным духом обкуренного бамбуком Донована Ван Эппса, посетившего жалкую копию вертепа в Карши, мой расчувствовавшийся извозчик упросил его найти выход на посольство США в Ташкенте. Замолвить тайное словечко от госдепа.

Я узнал об этом только на следующее утро когда Дон выветрился и деловито лопал свой утренний поп-тартс.

— Это может быть очень хорошая идея. Пусть в штате фирмы будет человек с американская виза. Иногда на стройке нужны элементарные вещи, а тут их не найти днём с пожарными. Поедет и купит в любом Хоум Депо. Тем более Бёрт неплохо водит машину, а это очень важно в США. Там совсем не принято ходить пешком.

— Бёрт неплохо говорит на фарси и я придерживаю его для поездок в солнечный Кандагар, а не в Хоум Депо.

— Да ты ревнуешь! Я говорил в первую очередь о тебе, потому что английский язык Бёрта доведёт только до Киева. Бёрт твой дублёр. Главный кандидат на интервью это ты, Алэкс. Посмотрим чего стоят мои старые госдеповские друзья. Подам заявку и запущу скрытые механизмы в самое ближайшее время. Соберись и не кури пока всякую дрянь, могут сделать писс-тест. Американский виза будет очень к лицу твоему паспорту.

* * *

По телефону дарханский доктор звучал моложаво. Даже слишком. Если бы я точно не знал, об его обширной и успешной практике в вертепе Веры Петровны, то вряд ли доверил роковую тайну. Доктор вежливо попросил не ссать хотя бы четыре часа до тайного визита. Я мог бы и дольше, потому что в последние два дня эта процедура резко утратила привычную привлекательность. Теперь в одной из наиболее чувствительных частей меня в тот самый неловкий момент проносились раскрытая пачка лезвий «Нева». Доктор оставлял впечатление человека интеллигентного и тайно писавшего прозу, как молодой Чехов. Он вставил в наш разговор поэтический литературный образ — «секрет простаты». Это сразу меня расположило. Уважаю людей, которым подчиняются слова. Если бы я писал короткий венерический рассказ, то так бы его и назвал — «Секрет простаты».

Если бы я знал, что меня ждёт в холодной пыточной обскуре, то скорее всего воспользовался афганской визой и рванул куда подальше. Шансов избежать визита у меня было немало, потому что я очень плохо ориентируюсь на местности и найти бункер эскулапа с первого, и даже второго раза мне не удалось. Разумеется, я не стал пользоваться услугами прикормленного таксиста, который практически был у меня на зарплате. Тайна венерической исповеди.

Рикша, который мне попался в тот день ориентировался в вузгородке еще хуже чем я. Можно было раскусить его сразу — когда я обнаружил его спящим в потрёпанном эрдогане, а он высказал недовольство от того что я нарушил его покой. Будто я бесплатно напрашивался доехать.

Наконец мы нашли аппендикс в котором располагалась студенческая клиника. Это был небольшой анатомический театр, где предприимчивый дарханский доктор арендовал неплохо оборудованный бокс. Точно в таком же академик Павлов когда-то вправлял собакам свою скользкую фистулу. Единственным предметом относящим бокс дарханского доктора к форме человеческого жилья был мрачный плакат Мэрилина Мэнсона с дырой вместо сердца. Плакат с вагиной в разрезе по соседству намекал, на то что промискуитет не довёл до добра и сурового поэта-песенника.

— Снимай трусики, ложись на кушетку и подопри ноги к животу.

Просьба такого рода исходящая от молодого жгучего армянина, коим был дарханский эскулап, мгновенно вогнала меня в краску. Ожил страх первых дней тюрьмы, когда кажется, что вот за этим поворотом вас немедленно изнасилуют безмозглые элементарные частицы, крупные, как борцы сумо.

Его дальнейшие вопросы напрягли меня ещё больше. Извращенца доктора интересовала сколько раз в неделю я занимаюсь сексом. Это был тот золотой период, что в пору было спросить сколько раз я занимаюсь сексом в день. Я так ему и сказал. Очевидно воображение доктора ярко вспыхнуло и дальше его понесло уже совсем по бездорожью.

— А в попу ты что-нибудь вставляешь во время этого?

Ответ он прочитал в моих глазах. Не выдержав посыл мощного позитива, он посмотрел вниз и пробормотал:

— Хорошо-хорошо давай посмотрим твой пиписюн.

Когда он нежно начал мять мою плоть я с ужасом отметил несовсем уместную ответную реакцию. Злой за моё пренебрежение к макинтошам писюн в те дни жил отдельной жизнью.

Больше всего я боялся что он вырастет до необъятных размеров прямо в руках дарханского парацельса, а потом оторвётся напрочь и величественно вознесётся к потолку бокса, как цеппелин люфтваффель.

Но доктор сам положил конец всем возникшим между нами двусмысленностям и недомолвкам. Он подхватил со стола длинную блеснувшую никелем фистулу, обмакнул в гель и начал вправлять ее во внутрь водосточного канала. Теперь я вёл себя как футболист, который вместо долгожданного мяча получил пасс по волшебным шарам. Я никогда в жизни больше не прикоснусь отростком к малознакомым людям, ни за какие коврижки, даже если сверху натянут десять макинтошей. Берегите отросток люди.

Когда дарханский менгеле довел трубку до начала моих гландов у меня самопроизвольно завибрировали обе коленки. Было так больно, что мне стало совершенно безразлично, какое впечатление я произвожу на лекаря. Большими пальцами передних конечностей дарханский коновал резко нажал на основание отростка, тело в момент налилось черным бетоном, а комната погрузилась во мрак.

Я увидел поле поросшее красивыми фиалками. Они восходили к горизонту нарушая законы перспективы. Их запах проник всюду — даже под мой язык. Фиалка щёлкнула и раскрылась прямо во рту. Она резко пахла аммиаком. Я открыл глаза на кушетке. Сэдист-доктороу пихал мне в нос нашатырную ватку. Сил не было совсем. «Сука» — прошипел я: «Ну ты и уролог». Он улыбнулся и поправил:

— Вене — ролог

После демонстрации своего безмерного могущества, дарханский ватсон приступил к допросу с пристрастием. Методом электромагнитной дедукции мы выяснили, что гусарский насморк мне передала либо шалавливая Рано, либо сыкуха Наташа, но это как бы было уже похуй, потому что по законам жанра я уже успел заразить Анну, Алёну Огай, Юбочку и целую плеяду безымянных старлеток из каршинской сферы обслуживания.

* * *

«Ти нюёрк летаешь? Ай шюстрый, ай шюстрый!» — капитан Казематов зацокал языком и сразу напомнил шашлычника со второго квартала. О шашлычник, я поступил с тобой не справедливо, находясь в порыве эмоционального аффекта и недобрых обстоятельств.

Меня не каждый день выставляют на улицу. С самим Казематовым в нашу последнюю встречу я тоже поступил не особенно справедливо. Теперь он отыграется. Задержит меня сейчас на полчасика и я опоздаю на самолёт. Само по себе это неприятность, но если представить всю цепочку бед которые потянутся в след, можно оцепенеть от ужаса. Пять минут назад я хорохорился перед Анной в такси, мне хотелось остаться дома и послать все нюёрки к чертям собачьим. Сейчас я готов был пожертвовать почку, чтобы только скорее оказаться на борту спасательного аэрофлотовского айробуса.

«На стройка паедишь работать?» — тон усатого капитана сергелийского РОВД был подозрительно не начальственным. Отсутствие грозных доспехов, которые бошлык уголовки сменил на кожаную курточку и джинсы, делало его похожим на оператора маленькой коммерческой лавчонки.

«А я тоже скора паеду стройка. Виза жду. Сегодня — жена пираважаю. Первый жена палетит. Как Терешков» — Абдушашлык Казематов радостно заблеял, изображая смех. «Ты шюстрый, Шурикджян, мой жена пасматри, туда-суда, сам знаешь баба люди тупой оказывается».

Когда он произнёс «туда-суда» я слегка покраснел, выдав сыскарю тёмные глубины моего вечно озабоченного подсознания. «А я твой дэвушкя тоже видал. Красивый. Где такой синимал? Ты дэвушкя не беспокойся — я пасматрю, туда-суда». Он сально блеснул жёлтыми глазками и кивнул на Анну. Я в ответ внимательно глянул на его обвешанную баулами жену. Жена еще не совсем утратила нежные полутона восточной красоты. В конце-концов, может и хорошо, что я попадаю в её почётный эскорт. В отличии от меня «тупой баба» будут встречать, а это значит возможный ночлег и даже работа на первое время. Я перевёл взгляд на Миротворца Казематова и впервые в жизни пожал его руку с искренней благодарностью.

* * *

Собеседование чёрный консул проводил на очень сносном русском языке. Если бы нашёлся человек, который захотел бы издать хрестоматию «Чего не стоит делать на собеседовании в посольстве США» я стал бы блестящей иллюстрацией. Перед встречей с консулом, у которого были ключи от Портала перемещения во времени пространстве, я провёл совершенно беспутную ночь с Анной, макинтошами и дешевым шампуйским Спуманте Дольче. Спуманте это кликот уличной путаны. Ночь была сладкой как дольче и превратилась в приятную копию медового месяца. Под утро, когда мы засыпали, спуманте уже врубило синдром завтрашнего похмелья. После такой ночи надо прижаться к любимой и спать до самого вечера следующего дня. Хорошо еще бульону горячего попить. Но меня

разбудил Альберт, уверовавший, что вся затея проводится исключительно ради него. Мы чудом успели домчать до посольства на скрипучей арбе за сорок минут до прекращения сакральных собеседований. Итак, записываем — перед интеркорсом с послами держав — не бухать, как следует выспаться и постараться попасть в первую партию допрашиваемых жертв консьюмеризма. Нельзя вставать в самый конец очереди, когда консул уже устал и просто хочет тёплый гамбургер с пивом Милуокис Бес.

У меня страшно болела голова и раздражало абсолютно все. В такси я не задумываясь, без бумажки выдал Альберту длинную речь в которой подчеркнул, что именно думаю об Альберте, посольстве, Америке, визах, паспортах, прописках и военкоматах. Если он садился в такси с видом ребёнка, который проснулся рождественским утром в ожидании подарков под ёлкой, то выходил уже такой же потный и злющий, как и я.

Когда, наконец, длиннющая унизительная очередь втянула свой хвост во внутрь здания, мои расшатанные нервы ждало новое испытание. Все проходили через шмон. Шмонали морпехи довольно жестко, отметая все что им не нравилось. В основном им не нравились мобильники и любые другие произведения китайской микроэлектроники.

Дела у Майнард-Тилляефф и всех кто был рядом шли удивительно хорошо. Поэтому за неделю до злополучного интервью я сделал себе подарок — дорогущий ноутбук ай-би-эм. Если бы вы могли только себе представить сколько стоил хороший силикон в Ташкенте 2001 года! Ноут был черный и прорезиненый. Я не расставался с ним даже ночью.

Морпех остановил меня и жестом кого-то призвал. Оказалось-переводчицу. «Вы не можете проносить в посольство лэптап» — цаца все время поправляла очки. У нее был бэджик с логотипом госдепа и мерзкое призвище — «Нина Сульповар».

Я подумал, что если перейду на английский, морпех увидит перед собой своего, американского и инцидент будет исчерпан. «А зачем нам переводчик? Я хорошо говорю по-английски, я ханабадский, К2 — оплот свободы!»

На морпеха это произвело обратное впечатление, он указал мне на дверь и бросил: «избавься от ноутбука и можешь вернуться в очередь».

Моя головная боль вновь тупо о себе напомнила и я выплюнул: «Мы там, сука, в Афгане кровь мешками за свободу проливаем, а ты, ты, крыса тыловая, жопу греешь в посольстве!»

Крыса тыловая снова сделала призывной жест, подозвав второго шмонщика. Вместе они легко подняли меня подмышки и к великому ужасу Альберта выставили на улицу. «Состоялся вынос тела», подумал Остап.

Я гневно рванул мобилу и потребовал от Эппса немедленно позвонить послу и навести, наконец, порядок в этом вертепе. Получил взбучку и угрозу остаться без премии, если провалю многоходовую акцию с получением виз. Пришлось платить таксисту, чтобы обождал и постерег мой рюкзак. Молясь, чтобы он не сунул туда нос, я вернулся в точку шмона с расшатанными нервами.

Запишите там себе правило номер два: не надо тащить с собой электронику, проводочки какие-то, мобилы, читалки и прочую лабуду. Приходите прикрывши срам фиговым листиком, на котором мелким бисером написано резюме.

Морпехи смилостивились и втолкнули меня в следующую комнату, полную соискателей портальных ключей. Некоторые были одеты, будто нам предстояло посетить свадьбу дочери великого юртбаши. Вместо портрета юртбаши тут со всех стен таращился Юртбуш-младший. Соискатели-жополизы, которых выдавали футболки с надписью ай лав нюёрк и шарфы в виде американского олд глори, старались сгруппироваться именно под такими портретами.

В комнате с нас сняли отпечатки пальцев. Это вызвало целый поток негативных ассоциаций. В джумахирии не было тогда общей компьютерной сети, поэтому с вас снимали слепок сперва в ровд, потом в таштюрьме, потом по прибытию в колонию. Настроение испортилось окончательно. Я стал бегать по комнате из угла в угол, как арестованный охранкой Троцкий, стараясь отогнать тюремные воспоминания и настроиться на позитивный лад. Со стороны это напоминало поведение начинающего шахида, который все никак не решался надавить на кнопку и телепортировать неверных в окончательный пункт назначения.

Ну, можете себе еще отметить — не надо крайностей. Ведите себя естественно, как вечером в кабаке Имеджин. Лишняя суета их напрягает. С другой стороны если вы обдолбаетесь успокоительными, а потом ещё и решите произвести впечатление на консула ввернув пару фраз на английском — есть шанс, что он примет вас за человека с заторможённым развитием. Вы должны подготовить ответ хотя бы на один вопрос: «Цель визита в США». Если вы не сможете здраво и бодро ответить на этот вопрос, не жалуйтесь потом, что пендосы вас подло срезали, чтобы забрать пятьдесят долларов — пеню за интервью.

Следующая комната напоминала газовую камеру Менгеле. В ней не было окон, вернее, одно — маленькое окошко-амбразура, за которым и прятался чёрный консул. Людей сюда втиснули больше, чем оно того стоило. Я так устал от обилия людей в тюрьме, что став большим человеком в Каршах постоянно держал дистанцию от незнакомцев. Меня снова макнули мордой в ад.

К окошку по очереди подходили люди и низко кланялись. Если бы частью протокола было лобызанье руки чёрного консула, я уверен просители не колебались бы не секунды. Они плакали и молили, но консул выплёвывал отказ за отказом. Я вспомнил с какими почётными церемониями меня принимали в афганском посольстве и пришёл в ярость. Где, как и кто решил, что мы лучше афганцев, но хуже американцев в глобальной табели о рангах?

3.24

Я сдал рюкзак в багаж. Увидимся уже в нюёрке, туда ты еще не летал, мой камуфлированный друг. Налегке прошел спецконтроль и вступил в гулкий коридор. Длинный узкий коридор из зала контроля к борту самолёта. Я так часто летал из Карши в Ташкент, что стал опытным путешественником. Опыт помог мне обойти остальных пассажиров на несколько корпусов. В коридор я вырвался налегке и в полном одиночестве. Судьба всех лидирующих. Я не шел, а почти бежал по коридору. Мои подошвы гулко шлепали по полу. Звук зеркально отбивался в потолке. Это был очередной портал.

В конце портала меня ждали погранцы джумахирии. Последняя встреча с зелёными саламандрами юртбаши. Я перешагну черту кордона и они уже не будут иметь надо мной власти.

Поганец царапнул меня взглядом и бросил:

— Паспорт

Спинной мозг превратился в хрупкую сосульку и я замер, чтобы не сломать его неловким движением. Я широко открыл фальшивые голубые глаза и нежно улыбнулся:

— Пожжжалуйста

Он отыскал в паспорте американскую визу и удовлетворённо хмыкнул. Виза у них и правда была красивее афганской и очень украсила мой аусвайс. На основной фотографии поганец немного помрачнел и несколько раз сверил её с топтавшимся тут же бледным оригиналом.

— А доллары есть?

— Пятьсот — вот в декларации записано.

— Значит найду больше — мои будут?

— Ваши будут

Так и хотелось добавить, «гражданин начальник», но это было бы провалом операции. — На заработки едешь?

В его голосе прозвучала нотка понимания и сочуствия

— Угу. На пару месяцев.

— Смотри американским погранцам такое не ляпни. Ты — руссо туристо и точка.

Я сразу расположился к саламандеру. Зря я так обо всех плохо думаю. И среди ящеров попадаются удачные модели.

— Спасибо вам за совет!

И двинул к концу коридора, где он плавной пуповиной входил в разверстую дверь айробуса.

— Слышь, пассажир, плейер оставь на память, а? В Америку едешь небось, там новый оцепишь. Там наверна плейеров хоть жопой ешь.

Он ткнул на мой панасоник, который я по глупой привычке К2 открыто носил на поясе. Дух вымогательства в ящерках неистребим.

Я глянул на плейер с тоской, понимая, как его не будет хватать весь двенадцати часовой перелёт и резко сорвал игрушку с пояса

— Владейте на здоровье!

* * *

«Операция планируется на ночь с тринадцатого на четырнадцатое, точнее в три часа утра, четырнадцатого. Твоя задача пройти по периметру базы в оранжевый сектор. Вот здесь…» генерал Тилляев нарисовал на схеме небольшой крестик золотым карандашиком — «Здесь для тебя подготовят прорезь и помогут перейти КСП. Нужно будет добраться до пункта «Браво», резервуара с дизельным топливом для вспомогательных генераторов и добавить в него содержимое этой бутылочки» — Тилляев протянул мне небольшую бутылку с надписью «Для зажигалок Зиппо». «Покидаешь базу тем же маршрутом и ложишься спать. В случае провала говоришь им, что остался ночевать на базе из авантюрных соображений — хотел посмотреть на самолеты и так далее».

* * *

А Борьку похоже сбила машина. В последнее время отец совсем не выгуливал его. Просто открывал дверь, а умный старый пудель сам совершал собачий обход и возвращался домой, не мешая творить бесконечную диссертацию. Все в доме знали, что отцу нельзя мешать, когда он пишет.

В тот день Борька вернулся позже. Последние пролеты лестницы старый пес полз вверх, как изможденный альпинист, которого толкал вверх только инстинкт. Все его брюхо представлял собой один сплошной розово-лиловый синяк. В уголках собачьей пасти, на черных губах появились розовые пузыри.

Отец бегал вокруг него, кричал в потолок обвинения в адрес бога, долго возился пытаясь подсоединить дурацкий, вечно отключенный телефон и тщетно вызывал такси. Потом сел рядом прямо на холодную плитку кухни и попытался влить в рот пса водки. Водка текла по рукам и собачьей морде. Борькины глаза наполнились крупными человеческими слезами и он тихо уснул на руках у рыдающего в голос отца.

* * *

Я легко добрался до оранжевого сектора и перешел КСП в указанном Тилляевым месте. Кодовый замок поддался легко и я ловко плеснул туда мутной тилляевской гадостью. Надо мной взлетел серый Боинг-невидимка и взял курс на юг. Четко было слышно как пилот добавил газу и движок со звонким именем Прат-энд-Уитней взял новую, красивую ноту. Я с мечтательной тоской представил себя на борту. Как же хочется улететь подальше отсюда.

На маленькую диверсию никто не обратил никакого внимания. Окрыленный успехом, я тут же решил просочиться в соседний красный сектор и наконец выполнить задание преподобного отца Анисима. Импровизация иногда работает лучше, чем плод изнурительных репетиций. Жидкость Зиппо сделала свое дело. Теперь очередь за зажигалкой-фотоаппаратом. Я войду в историю российской разведки безымянным героем.

Они сражались за Родину. Сейчас я документально подтвержу наличие пунктов управления беспилотниками, которых не должно быть на аэродроме подскока. Потом узбекского посла вызовут в российский МИД и торжественно предъявят мои фотографии. Над Ханабадом взовьётся гордый российский триколор.

Я сделал несколько шагов в направлении камуфлированных коннексов. За моей спиной резко возник свет от фар подскочившего из неоткуда Хамви. Из Хамви выскочили Камбоджа, Шпигельман и незнакомый капрал полевой жандармерии. Они завалили меня лицом на гравий. На запястьях удавкой стянулись одноразовые пластиковые наручники. Я даже оторопеть не успел от скорости происходящего.

Так я в первый раз прокатнулся на заднем сидении американской полицейской машины. Внутри Хамви были жесткие пластиковые сидения и никакого комфорта.

— Сейчас самое подходящее время выполнить нашу давнюю договоренность, Алекс! Шпигельман оглянулся на меня с переднего сидения

— Вы о чем, господин лейтенант?

— О полиграф тесте. Мы договорились провести его и ты подписал консент, ремемба?

— А это не больно?

В офисе контразведке наручники срезали. Вместо них Шпиги прицепил на мои еще розовые от браслетов запястья датчики. Ремешки полиграфа были похожи на обычные ремешки от часов.

Шпигельман включил камкордер на серебряной треноге и уткнулся орлинным носом в экран ноутбука.

— Имя, фамилия, отчество и год рождения

В этот момент на всей базе К2 Карши-Ханабад выключился свет.

«Вот да фак?» — спросил у меня сразу потерявший уверенность Шпиги.

* * *

Когда дошла моя очередь с поклоном подойти к окну черного консула я был в последней степени усталости и раздражения. Все что я хотел в тот момент это вырваться, наконец, на воздух, забрать у лихача драгоценный ноутбук и глотнуть холодного пива. Или изловчиться и перегнувшись через барьер разбить дипломату нос. Нос был блестящий и черный. В широченных, как у Отелло ноздрях, консул выращивал кустики лоснящейся волосни. Я уверен, что агрессия была написана на моем лице.

Но я не стал бить консула в чело, а сделал то что мне всегда удавалось лучше бокса. Искренне сказал госдеповцу все что думаю о нем, об очереди, границах, визах, гражданствах и о морпехах-гестаповцев внизу. Черный консул очнулся, привстал, сделал круг по комнате и уставился на меня с неподдельным интересом. Я ожидал резкой отповеди, ругательств и даже вызова конвоя. Вместо этого консул протер очки и тихо спросил

— Назовите цель Вашего визита в Соединенные Штаты, сэр?

— Командировка

— Куда именно вы направляетесь, сэр?

— База воздушной поддержки морской пехоты Мирамар, Сан Диего, штат Калифорния

— Вам достаточно будет двухмесячной визы, сэр?

— Более чем

Всю дорогу Альберт насупленно пыхтел и молчал. Только проехав Самарканд он прервал обет обиженного молчания и с раздражением сказал:

— Какие же они гандоны. Просто пидорасы. Это несправедливо. Несправедливо, понимаешь?

* * *

Света на базе не было секунд тридцать. Потом врубились силовые генераторы и статус-кво был мгновенно восстановлен. Телефон на столе Шпиги зазвенел. Сатрап снял трубку и сказал «Сэр, есть, сэр».

— Давай домой, Алекс, продолжим завтра утром. Камбоджа!!

Камбоджа конвоировал до самого седьмого чек пойнта уже без наручников. Потом он вытолкнул меня с базы и поехал обратно в ревущую генераторным форсажем дымку. Звонить Альберту в столь неурочный час не имело смысла. Паскудник в последнее время просто вырубал на ночь телефон. Я медленно побрел в Карши пешком. Хреновый из меня диверсант, ребята.

Когда я был уже у самого узбекского бюро пропусков, один за другим вдруг выбило силовые генераторы и на К2 опустилась необычная для этого часа тишина. Кажется пакость из бутылки генерала Тилляева все-таки сработала.

* * *

Самолет приземлился в Шереметьево-один. Мы заполнили таможенную декларацию. Я ввозил условные единицы на территорию Российской Федерации. В Шереметьево-два предстояло провести один час пока готовился к вылету борт на Нью Йорк.

Сквозь огромные окна международного аэропорта виднелась матушка Русь. Нам бы до Москвы, а там рукой подать. Вот и Москва. Я жил тут когда-то, в прошлой жизни. Может ну его к черту, этот Нью Йорк? Останусь на исторической Родине. Потом ко мне прилетит моя Анна. Родится сын — Констанкинч. Родится настоящим россиянином. Где родился, как говорится…

Я бросился звонить Анне.

— А я только задремала и видела тебя во сне!

— Здорово! Ну и как видела, расскажи, ты же у меня пророчица?

— Тебя убили

Благостное настроение сразу улетучилось.

Когда началась посадка у погранпункта случилась заминка. Российские пограничники не разрешали вывозить наличную валюту. Это был полный идиотизм. Они требовали, что бы все сдавали наличные в российский банк в обмен на чеки для путешествующих.

Минимальный чек стоил тысячу долларов, а у меня собой было только пятьсот. Пришлось купить один чек на двоих скооперировавшись с женой капитана Казематова. Тут в Москве мы с ней жались друг дружке как сиамские близнецы.

Очередь к очередному чиновничьему окну, надменный выгляд русского погранца и злобное личико банковской служащей быстро выбили из меня нежные ростки ностальгии по историческому отечеству. Триколор стал похож на наклейку от аквафрешь. Вместо юртбаши тут висел князь Владимир зализанный под австрияка.

Я втиснул несерьёзный чек в бумажник, моля бога, чтоб его приняли в далекой, неведомой Америке и снова встал в очередь к государственной границе Российской Федерации.

* * *

От временного блэкаута на базе пострадали только казармы и холодильник с запасом сухпайков. Электроснабжение штаба К2 и диспетчерской башни было восстановлено в считанные минуты. Возможность отключения энергоснабжения со стороны джамахирии и контаминация дизельного топлива были частью регулярно проводимых учений.

В соответсвии с предписанием командира базы, продукты и пайки, которые оставались в неработающем холодильнике почти восемнадцать часов, подлежали полному уничтожению. Нельзя рисковать даже тенью возможности отравления личного состава Все содержимое холодильника вывезли в дальний сектор базы, где американцы, еще в первые дни оккупации вырыли лэндфил — огромную помойную яму.

Через четыре дня пайки чудесным образом уже продовались в каршинских ларьках фирмы Ешлик. Поговаривают, что Ешлик крышует крупный генерал из ташкентского СНБ, но у меня нет никаких фактов в пользу этой теории. Фактически же новоиспеченое совместное предприятие Майнард-Тилляев отхватило полумилионный контракт на постройку новейшего холодного хранилища оснащенного суперсовременной системой Арктик Эйр. Здание должно возводиться с нуля и иметь отдельный отсек для комфортабельного морга, где будут хранится транзитные пассажиры следующие грузом двести.

* * *

В Нью Йорк летели турки, люфтганза, эйр джумухерия и аэрофлот. Ближайший был аэрофлот — всего через восемь дней. Это будут долгие восемь дней. Длинные и бессмысленные как в лагере после амнистии.

Выходя из кассы, я нос к носу столкнулся с куратором Ильдаром. После провала секретной операции Михал Ваныча на меня просто махнули рукой. Ильдар смотрел на меня с грустью, как на смертельно больного.

— Улетаешь?

— Да нет. Для сотрудника фирмы билеты покупал

— Ага. Со своим паспортом — Да я… да не

— Улетай. Улетай и не возвращайся. Это единственный выход. Только кретин вернулся бы сюда

— Спасибо за все, Ильдар! Я тебе сувениров пришлю.

— Слушай, не для протокола, это бабенка из вертепа, Рано, она как вообще в постели, тигрица? Правду говорят, что она Сосо Палиашвили отымела?

* * *

Донован Ван Эппс считал недопустимым нарушить хотя бы одну букву в контракте с Пентагоном. Если записано, что все должно быть построено с нуля, значит надо строить с нуля. Генерал Тилляев называл его блаженным и неспособным правильно вести бизнес. Пока я по заданию шкипера проводил отбор подрядчиков которые возведут фундамент и купольное перекрытие нового супер-холодильника, люди Тилляева поехали в Бухару, за бесценок отжали у городской администрации почти достроенное здание овощехранилища, разобрали его и отправили в К2 на железнодорожных платформах. Модель бизнеса принятого в джамахирии утерла нос американской. Какие же они наивные — эти пендосы!

Офис Майнарда перетерпел безвозвратные изменения. Теперь из трехкомнатной квартирки на Дархане он переехал в трехэтажное здание полное факсов, ксероксов и высокомерного планктона. Я совсем не вписывался в его вибрирующую деловитость и надменность. Так наверное чувствует себя агент-нелегал, долгие годы работающий в суровых оперативных реалиях. Он вдруг возвращается в Центр и с ужасом замечает, что весь его риск, пот и кровь давно равномерно раздербанены сытыми и уверенными людьми за конторскими столами, а он тут никому не нужен нахуй.

Новая секретарша Эппса не пустила меня в кабинет, который раньше открывался без стука. Я вспомнил как мы со шкипером ночевали на крыше разбомбленного аэропорта в Мазар-и-Шарифе и чуть не заплакал.

* * *

Я ехал закрывать вертеп Веры Петровны. Суки. Заразили пакостью и отдали в лапы дарханского эскулапа. Сейчас я спущу на них свору безликих агентов генерала Тилляева. Никто больше не пострадает и не получит удар ниже пояса.

Вера Петровна обняла меня как родного. Даже больше. Она бесстыдно прижалась ко мне всем своим тихо увядающим телом. Мой новый статус, видимо включал в себя бесплатную яичницу и возможный минет.

— Я читала в интернете, что мы очень мало воды пьем. От него, от безвоживания этого все наши хвори. Ты пей, пей водичку-то!

Мое идиотское воспитание и ничем неоправданная вежливость довели до того, что водичка теперь буквально булькала у меня в горле. Пока я пил стакан за стаканом, Вера Петровна дышала мне в лицо, низко склонившись над тарелкой. Туда иногда падала ее перхоть. К горлу подступила тошнота.

— Как назвать подумали уже, охламоны? Вера Петровна посмотрела ласково, как мама

— Кого назвать?

— Ба! Нюшка не сказала што ли? От баба упряма. От характерец! Так ведь на сносях она!

Вопрос типа «вы уверены» и прочая пурга, которую несут в такой момент обезумевшие смертельно раненные в яйца мужчины, не успел сорваться с языка. Вера Петровна опередила

— Да конешна уверена! Я про этих халд больше ихнего знаю. Мать родна не знат, а я знаю!

* * *

Я так и не узнал как проходят допросы с детектором лжи. Шел шестой день после провала в красном секторе, но Шпиги будто даже забыл про меня. Нужно только попросить Джейка выкрасть запальную зажигалку Зиппо из офисов армейской контрразведки и почитать в интернете как обманывают полиграф. Я вяло и неряшливо начал расширять каршинский штат на уровень компании с шестизначным контрактом.

На бюро пропусков сказали, что так как я не проходил отбор через Уорлд Лэнгвидж Ресорсиз или фирму Ешлик, необходимо пройти медицинское освидетельствование. Меня эскортировали в маленький госпиталь, палатка котрого занимала место между почтой и штабом К2. Площадь базы была так аккуратно заполнена зданиями и палатками, что можно была отдать Гудману титул чемпиона по игре в Тетрис.

Медосмотр провадила сестра Джуди Джаник. Та самая Джуди которую Джейк обрюхатил в контейнере Балтика Зеро. С той поры прошла целая жизнь. Я глянул на Джуди с ностальгией и болью, будто сам был отцом ее заметно округлившегося животика. Как истинный джентльмен я ни одним словом не выдал, что владею ключами от тайны внутриконтейнерного оплодотворения. Джуди нежно оттянула кожу на моем запястье и

прогнала под кожу гадость призванную вызвать реакцию Манту. Реакция Манту это ответ организма на туберкулин. Если у вас вскоре возникает явственная кожная реакция это означает организм давно знает в лицо туберкулезную палочку и уже вовсю с ней борется. У здорового человека нет таких микровойск быстрого реагирования и реакция Манту минимальна.

До сих пор точно не знаю подцепил ли я туберкулез плавая гавном по тюрьмам и пересылкам или просто не стоило три дня принимать душ, но на базу меня больше не пустили никогда. Существовала так же возможность, что Пентагон сольет туберкулезную информацию в Госдеп и мне аннулируют злосчастную двухмесячную визу. Впрочем я ее не просил изначально.

Я торчал целыми днями в Каршах парализованный депрессией. Недавний визит к дарханскому доктору, запрет на К2, интриги команды Тилляева прочно захватывающей власть и вытеснявшей людей Эппса на всех уровнях, погрузили мой мир в полумрак. Альберт теперь стучал Тилляеву и совсем не привозил мне бамбук. Он мстил за американскую визу.

Но самое поганое — куда-то исчез мой отец. В один из грустных дней после гибели пуделя Борьки, он вышел из дома и до сих пор не вернулся обратно.

* * *

Легко прошел погранконтроль в Шерёме. Отбирать было нечего. Триколорные саламандры остались не солоно хлебавши. Но они нашли способ мне досадить. Что то им не понравилось в паспорте несчастной забитой жены капитана Казематова. Ее задержали перед самой линией кордона. Получилось так, что тысячадолларовый чек, половина из которого была собственностью семьи Казематовых, остался у меня в бумажнике. Я метался по зоне дюти фри до последнего момента, когда на меня уже начала орать аэрофлотовская стюардесса. Опоздать на рейс нельзя было никак. Мадам Казематову так и не пропустили.

Я прилепился носом к иллюминатору и с ужасом думал о возможной мести капитана РОВД. В Ташкенте заложниками остались Анна и моя мама.

* * *

Я уже готовился покинуть новый звездный офис Майнард- Тилляев, когда меня поманил пальцем тонкий юноша с презрительным лицом. Это был тот самый юноша, который затеял заранее спланированную драку в Вигваме и схлопотал от Кори Бендера. Юношу звали Улугбек. На его двери висела массивная табличка — «Тилляев Улугбек Абдураимович, финансовый менеджер».

— Ты Шурик который из Карши?

В голосе юноши прозвучала доза презрения в несколько раз превышающая стандартный для Абдураимыча уровень. Я вежливо поклонился.

— Зарплату каршинским ты платишь? Я поклонился еще ниже.

— Подожди минут десять, я сейчас соберу наличные, выдашь всем каршинцам в офисе и на стройплощадке под подпись. Понял?

Я поклонился так низко, что юный Улугбек Абдураимыч вспылил:

— Издеваешься?

* * *

Когда вы долго играете в покер у вас не возникает вопросов новичка. Стоит ли пасовать или может пронесёт и удастся дёрнуть средненькую ставку? Опытный игрок вообще не следит за покером. Он выматывает и сбивает с толку оппонента, а потом срывает банк даже не глянув в свои карты. Это игра на грани, когда воля разносит в хлам флэш рояль на руках твоей судьбы.

Моё исчезновение не замечали дня три. Я тщательно мониторил электронную почту Майнарда. В последнее время Эппс расслабился и иногда выбрасывал в общую рассылку письма не предназначенные для широкой популяризации. Но большим господам было совсем не до меня. Тилляевцы раковой опухолью вовсю вытесняли из бизнеса романтика Ван Эппса.

Я успел купить билет на самолет. Пришлось купить в оба конца потому что опытные инфильтраторы американской границы говорили, что с билетом в один конец могут развернуть в аэропорту имени Джона Кеннеди.

Потом я нашел сестру Скипирича. Скипирич или как мы его нежно называли «Скипи» уже восемь лет изучал социологию в университете штата Оклахома. Социология в США видимо была так же востребована как и в великой джамахирии. Поэтому Скипи подрабатывал на стройке. «Передай деньги моей сестре в Ташкенте, хорошо? А я отдам тебе тут, как только прилетишь».

Скипи я знал со второго класса и он являл собой образец ангельской доброты и чертовской непрактичности. Я был уверен, что он не обманет и не кинет с деньгой. Из девяти сорванных у финансового менеджера тысяч я оставил себе штуцер на карманные расходы. Остальные переправились в Оклахому самым джентльменским из всех известных мне трансферов. Оставалось найти тихое место и пересидеть долгие восемь дней до вылета. Я не знал каковы пределы могущества генерала Тилляева и мне совсем не хотелось его испытывать. Ташкент и Карши теперь совсем не годились для прогулки романтика.

* * *

Судьбу отца наверное решил тот факт, что он переписал олимпийскую квартиру на Василину Ангелопулос. Профессор был слишком подавлен после смерти Борьки и просто плыл по течению. Печаль лишила его силы воли. Греческая богиня-пэтэушница переехала к отцу с пятью чемоданами и позволяла делать все что он хочет — а именно пить горькую и глотать на закуску виагру.

Через две недели после новоселья у отца случился инсульт. Он пролежал на кухне больше двух часов. Потом отец очнулся, покачиваясь вышел из дома и пропал. Больше всех страдала и искала его несчастная влюблённая. Я был занят своей депрессией и лежал целыми днями на диване в Карши. Моя жизнь была окончена.

Отца нашли недалеко от нашего старого родового гнезда в Сергелях. Как он туда дошел из Олимпии не знал никто. Папа лежал между грядками на клубничном поле чудес и улыбался во сне. Его очки немного перекосились набок.

* * *

Во время длиннющего перелета Москва-Нью Йорк нельзя было курить. Приходилось жевать паскудную никотиновую жвачку. Я пошел в туалет больше для прогулки, чем по надобности. У входа в кабинку я вытащил жвачку и угостил ей чернявого полупроводника. Полупроводник улыбнулся и шепнул:

— Что ухи пухнут без курёхи? Пошли!

Шустрый полупроводник был похож на тонкого презрительного Улугбека Тилляева. Покачивая бедрами, он провёл меня в самый хвост аэробуса, в помещение, которое не было связано с общей системой СКВ — кондиционирования воздуха в салоне. Мы с удовольствием покурили и новый друг пожелал мне удачи в Нью Йорке. На прощанье полупроводник продал мне блок сигарет Парламент, «а то в нюёрке знаешь как курево дорого!»

Я вернулся на место, прижимая к груди блок сигарет. Только тут я понял со всей отчетливостью, что лечу не из Ташкента в Карши. Я лечу на другую сторону океана в совершенно чужой мир, где меня никто не ждет. Может быть я уже никогда не вернусь домой, а если и вернусь то очень нескоро. Если в моем амбициозном плане хоть что то пойдет не так, я никогда не смогу увидеть Анну, друзей, маму или просто посидеть на скамейки у могилы отца в Родительское. Я даже на похороны к Малявину не попаду. А увижу ли сына, моего первенца? Я уверен, что это будет сын. Я лечу в чужой город, чужой мир, где вот уже почти неделю все заметает неуютная холодная снежная буря.

Уткнулся носом в иллюминатор и стекло моментально покрылось испариной от моих горячих и жгучих, как промышленная серная кислота слез.

* * *

Искать они начали на третий день. Мне позвонил сам генерал Тилляев и спосил «Что за фокусы?». Я ходил по комнате маленькой гостиницы в Термезе, на самой афганской границе и объяснял ему, что все в порядке и я просто задержался в Ташкенте из-за подготовки к похоронам отца. Сейчас же выезжаю в Карши, такси уже под окнами. Если бы Тилляев видел, что я хожу по комнате и собираю вещи в большой натовский рюкзак, за мной уже ехал бы спецназ, но к счастью генералы СНБ еще не стали экстрасенсами. Мне удалось выторговать немного времени, но до спасительного вылета была почти целая неделя. Страх бился в горле и парализовывал волю. Тогда я просто взял такси и поехал на мост.

Мост вы все видели по телику когда из Афгана выходили последние танковые колоны генерала Громова. Я так часто переходил афганскую границу в последние месяцы, что саламандры по обеим берегам реки-кордона знали и любили меня любовью капитана Турпищева из ханабадского бюро пропусков.

Такси до Мазара и номер в гостинице из которого было видно Голубую мечеть обошлись мне в полтора доллара.

* * *

Аэробус начал посадку в аэропорту Джи Эф Кей. Полупроводник выдал мне очередную декларацию и записку от госдепа. Неимоверное количество запретов и ограниченний в инструкции госдепа не оставляли и тени сомнения — я прилетел в свободную страну. Снег висел вокруг борта маленькими стайками и иногда срывался вниз, к поверности океана. Так ведут себя чайки заметившую зазевавшуюся у поверхности рыбу.

Американский саламандр был затянут в черную форму с красивым золотым орлом в петлицах. Он поверил, что я лечу в Мирамар, штат Калифорния и жестом пропустил в Америку. Америка суетливо носилась по зданию терминала. Кафеюшники здесь назывались «Старбакс». «Что такое старбакс, звёздные баксы?» — подумал я с грустью отмечая, что даже английским толком не владею. Звёздные баксы напомнили мне о точке назначения и я купил билет в Оклахома-сити. Надо успеть осесть и обостроиться, пока жива виза.

На улице шел крупный снег и подвывал ветер. На эстакаде, как в Ташкенте и Шерёме выстроились таксисты. Только вместо узбеков тут были индусы и арабы. Сикхи в своих тюрбанах выглядили идиотами. Думаю количество пассажиров в сикхских такси убавилось после одиннадцатого сентября. Кому охота гадать о различиях между сикхами и боевым звеном джихадистов из Талибан? В далеке ворочался скованный снегопадами гигантский Нью Йорк. Времени до вылета было предостаточно, но я так и не рискнул съездить в город и посмотреть на знаменитый Таймс-сквер. Размеры неизвестности пугали. Я зашел в туалет и с удивлением отметил как высоко в толчках стояла вода. Унитазы одного из самыхого крупных в мире аэропортов засорились.

* * *

На пятый день люди Тилляева одновременно вошли в квартиру моей мамы, мою каршинскую холупу и апартаменты Малявина. Меня искали. Тилляев просил вернуться, отдать деньги и тогда мне за это «нечего не будет». Особенно долго они расспрашивали Малявина. Он не выдал им ни моего возможного расположения ни нового адреса Анны. Я в тот момент сидел на плоской крыше гостиницы на Кладбище Благородных и ловил узкользающую волну узбекского фм радио. Мобилу от Уздунробиты я долго бил дорожным булыжником. Даже когда нокия превратилась в массу мелких осколков, я все еще сокрушал ее, стараясь стереть в дуст.

Чтобы хоть как-то контролировать события я ходил в интернет кафе Мазар-и-Шарифа. Сетка дотянулась и до этого девственного уголка. Большинство сотрудников, которым почтовые ящики открывал лично Эппс даже не потрудились поменять стандартный пароль. Я читал их переписки и мое сердце наполнялось страхом. За инфу о моем местонахождении корпорация Майнард-Тилляев обещала целую тысячу долларов. Кажется, я загнал себя в ловушку. Меня просто примут на границе в Термезе. А вдруг они сейчас следят за мной? Почему мне пишет леди Ди, мы уже полгода не разговариваем? Хочет найти меня за штуку баксов? Я уже готов был закрыть портал почтового сервера, как пересилило любопытство. Дрожащей рукой я щелкнул по черному конвертику:

«Вчера умер Малявин. Обширный инфаркт, зашёл в ванну и не вышел. Похороны через четыре дня. В расцвете сил на пике жизни, всё было хорошо, работа у шведов, много путешествовал, вспоминаю как мы отмечали Новый год вместе и плачу.»

* * *

На площади перед Голубой мечетью я с удивлением обнаружил такси с термезскими номерами. Глобализация идет по планете семимильными шагами. Надо ехать в ташкентский аэропорт. Пан или пропан. Ехать спокойно, меняя ямщиков в неожиданных местах. Нам бы до Москвы, а там рукой подать.

Когда старенький москвичок уже вышел на финишную прямую, замечательного шоссе от Мазара до узбекской границы, мотор заглох. Вокруг была песчанная пустыня и песок наплывал на узкую полоску асфальта, как вода в половодье. Узбекское радио тут работало изумительно, а Термез как всегда крутил Пугачеву:

Привет, привет, пока, пока, Я очень буду ждать звонка, Надеюсь, буду ждать звонка, Ну, а пока, пока. Сменю трамвайчик на авто, считай, что всё забыла, И буду думать о потом, а не о том, что было, Хоть я на молнию сейчас застегнута, как небо, Но что там может быть у нас, ты вроде был и не был.

Я плюнул на все и, повторяя имя Анны обветренными губами, пошел к границе пешком. Сейчас самое главное не сходить с узкой исчезающей в песках полоски асфальта. На обочинах афганских дорог все еще попадаются старые советские противопехотные мины. Мина может придать моему маршу критическое ускорение.

* * *

Я подошел к телефону автомату на стене терминала и со стыдом понял, что не владею инопланетными технологиями и не знаю как им воспользоваться. Мне в очередной раз предстоит начать все с нуля, только теперь никого не будет со мной рядом. Ни Малявина, ни Эппса, ни Анны или леди Ди. Я уехал от всех автостопом по Галактике.

Главное правило путешествующего автостопом это «Без паники». Без паники, друзья мои! Ведь мы обязательно встретимся. Пусть не в этой, пусть в другой галактике, галактике совсем не похожей на ад. Ад, через который всадником Апокалипсиса скачет бронзовый Амур Темур.

Конец Такома, Вашингтон 2016

Оглавление

ПРЕДИСЛОВИЕ К РОМАНУ «БЕГЛЫЙ»

ЧАСТЬ 1. БЕГЛЫЙ

  1.1

  1. 2

  1. 3

  1. 4

  1. 5

  1. 6

  1. 7

  1. 8

  1. 9

  1. 10

ЧАСТЬ 2. КРАСНЫЙ

  2. 1

  2. 2

  2. 3

  2. 4

  2. 5

  2. 6

  2. 7

  2. 8

ЧАСТЬ 3. ПРОМИСКУИТЕТ

  3.1

  3.2

  3.3

  3.4

  3.5

  3.6

  3.7

  3.8

  3.9

  3.10

  3.11

  3.12

  3.13

  3.14

  3.15

  3.16

  3.17

  3.18

  3.19

  3.20

  3.21

  3.22

  3.23

  3.24 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg