«Нефор»

Нефор (fb2) - Нефор [SelfPub.ru] 646K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Женя Гранжи

Женя Гранжи Нефор

Intro

Високосный 1996-й год. Российская провинция.

Время, когда, одичавшая за семьдесят лет голода и жадная до духовности, страна кинулась жрать всё без разбора. Ветхие пуританские годы, в которые, звучавшее в радиоэфире слово «секс» пахло экстремизмом. Эпоха, набившая денежными купюрами кулаки вчерашних рок-бунтарей, безвозвратно утянув их в трясину сверкающего гелем для волос мейнстрима. Когда безбрежная свобода, смерчем вырвавшись из подвалов со звуками барабанов и гитарного драйва, прекратила войну людей и рок-н-ролльщиков, в каждом городе бывшего советского отечества оставались те, чья война продолжалась.

Неформалы  роились в городах с двумя кнопками на телевизоре и тремя – на радиоприёмнике, редко переваливая за четырёхзначное количество. Они не смотрели MTV и не задумывались над тем, что же имел в виду уральский розовощёкий эстет, из каждого второго динамика страны именуя себя гетеросексуалистом. Они носили косухи и практиковали пирсинг, рискуя лишиться за подобные опознавательные знаки здоровья и жизни – в отличие от столичных brothers in arms. Музыка самого бесталанного из них в честности своей разделывала под кокос тысячу топовых лонгплеев. Ни секунды не задумывавшихся над выбором «свобода или жизнь», их жизнь сама служила прямым ответом, заталкивая их андеграунд в андеграунд.

Все персонажи и события реальны, любое совпадение с вымышленными лицами  и ситуациями является случайным.

1

Звонок взорвал сон.

Рука пьяной змеёй выскользнула из-под одеяла и с третьей попытки нащупала трубку надрывающегося телефона.

– Ммм… Алло.

– Алло, Бес! – вздребезжал пейджером взволнованный голос.

– Ну.

– Это я, Дуст! Алло! Слышь?!

– Говори уже.

– Я, это… У нас тут… Короче, Костяна подрезали. Дуй сюда пулей!

Остатки сна разлетелись в секунду.

– Вы где?!

– В первой!

– Бегу!

Спотыкаясь и скользя по паркету, одетый ещё со вчерашнего утра, Гарик подбежал к тумбочке в прихожей и худой рукой сгрёб с неё ключи. Надел тёртую косуху, запрыгнул в кеды и похлопал себя по карманам, – сигареты, зажигалка, нож-бабочка, деньги, гоп-пачка, – распахнул дверь и выбежал из квартиры, на ходу натягивая на косматую голову вязаную шапку-буратинку с вышитым пацификом на лбу.

Возле подъезда тёрлась сизая компания соседей-старшеклассников. От них круглосуточно и круглогодично разило «Моментом».

– Э, слышь! Ессигарета? – бессмысленные глаза впёрлись Гарику в лицо.

Он торопливо достал гоп-пачку, раскрыл её и показал руке с разбитыми костяшками.

– С-с-слышь, а можно парочку, да?

И, не дожидаясь ответа, сизый неторопливо выцарапал разом пять сигарет, презрительно поморщился на косуху и отвернулся к своим, до зеркальности похожим на него.

Гарик вывернул из двора и перебежал на солнечную сторону улицы, бурлящей грязью весны. Несмотря на март, солнце уже припекало. Сугробы скукоживались и ручьились в общее журчание тепла, уменьшаясь в размерах с невероятной быстротечностью. Запах весны туманил голову и подогревал чувство жизни.

Путь до больницы занял бы десять минут, но Гарик свернул в парк, максимально его укорачивая.

Вдоль центральной аллеи, усаженной с обеих сторон когтистыми яблонями, сосали утреннее пиво рослые молодые люди в кепках-уточках, компаниями по два-три человека. Водрузившись на лавочные спинки, они щёлкали семечки и сплёвывали шелуху по разным сторонам насестов, помечая рамки личного пространства. Глаза их напоминали немытые окна. Две компании медитировали в начале аллеи, одна – в конце.

Гарик ступил на асфальт аллеи. Ближняя троица повернула в его сторону мутные стёкла глаз и вдруг разразилась хохотом, от удовольствия запрокидывая головы. С одного свалилась кепка, и он суетливо умолк, поднимая и заботливо отряхивая её от грязи. Двое других, смотревших напротив, распечатывали «Беломор». Один рефлекторно дёрнулся в сторону идущего, но, поёрзав глазами, глухим выстрелом выплюнул табак из беломорины и потерял интерес к неформалу, сосредоточившись на косяке. Гарик прошёл мимо и исподлобья оценил компанию в конце аллеи.

Их было трое. Привлечённые гоготом предыдущих, они скинулись с насеста и вразвалочку прошагали на середину асфальта. Крепыш с ярко-багровым лицом занял центр аллеи, держа кулаки в карманах спортивных штанов с белыми лампасами. Замедляя шаг, Гарик нащупал в правом кармане «бабочку» и взял влево, чтобы обойти, но багровый, будто его кольнули, сорвался с уверенной стойки и, семеня, подбежал к Гарику.

– Э! Э-э-э, слышь, мль! Стой, стой. Притормози.

Гарик притормозил. Краснолицый брезгливо смерил его глазами, похожими на пуговицы, и вяло произнёс:

– Слышь, чё. Это… – Он поразмыслил. – Дай сигарету.

Гарик вынул из левого кармана гоп-пачку и устало подумал: «И почему у них всегда рожи такие, будто только что из бани… Точно фонари, хоть путь в ночи освещай». Багровый взял пачку исколотыми пальцами, прикурил, молча выдал по сигарете двум остальным, тут же заложившим их за уши, и сам затолкнул пачку обратно в косуху. Обшарил карман изнутри и вынул клешню. Гарик расслабленно выдохнул и посягнул продолжить путь, но в плечо его уверенно упёрлась ладонь:

– Стой, стой, мль. Погоди.

Багровый достал из штанов горсть семечек, щёлкнул и сплюнул.

– А ты чё, это… Меломан что ли?

Последнее слово он произнёс почти по слогам, вкладывая в него какую-то особую значительность.

– Ну да.

– Ммм, – удовлетворился ответом багровый.

У него явно была масса свободного времени.

– А у тя, слышь, это… Какое погонялово?

– Гарик.

– Чё?

– Гарик!

Мутные пуговицы угрожающе выпучились на ярко-багровом фоне:

– Слышь, чушок, – прорезался внезапный голос, – я тя спрашиваю про погонялово, мль! Ну, типа, как тя там в этой вашей тусовке кличут? Ну, Череп, там, или Вурдалак, или Мудак? Вы же это…

Он оскалил зубы и, выставив из кулака указательный палец с мизинцем, обнаруживая чувство ритма, синхронно потряс рукой и бритостью макушки.

– Вы же, типа, это… Хэви-метал, да? Все дела, мль. Да?

– Да.

Краснолицый замер, ещё больше выпучил глаза и прогаркал Гарику в лицо:

– Чё ты дакаешь! Я грю, звать тя как, чертила?!

В нос Гарику смрадно ударило кислой смесью дрянного пива и анаши.

– Бес.

Тройной гогот разразился на весь парк такими децибелами, что стая голубей, мирно пасшаяся неподалёку, в панике сорвалась и разлетелась по деревьям. Двое оказались сзади и заходились в истерике, хлопая себя ладонями по коленям и окружая. Глаза Гарика задвигались, тело выпрямилось, рука в кармане вцепилась в «бабочку».

– Кто-кто ты? – перешёл на ультразвук краснолицый. – Бес? Чёрт ты лысый, блядь!

И кулак врезался неформалу в живот. Дыхание перехватило, рука вылетела из кармана, оставив нож внутри. Гарик скрючился, но не успел издать и звука, как тут же получил второй удар – по тыльной стороне колена – от кого-то сзади. Он повалился на землю и прерывисто захрипел. Прижал колени к груди, закрыл виски ладонями и приготовился. Но кроме очередного залпа крякающего хохота больше ничего не произошло.

Гогот прекратился удивительно внезапно и почти сразу. Троица вернулась на скамейку, «псссс» – открыла пиво, молча отхлебнула по очереди и затрещала семечками, внезапно утратив интерес к физическим упражнениям.

Гарик поднялся, зная, что больше ничего не последует, и, прихрамывая, побрёл в конец парка.

Покинув парк, он пересёк улицу, и перед ним выросло шестиэтажное серое здание с обшарпанным фасадом. На табличке центрального входа значилось: «Первая городская больница города Градска».

У входа – худощаво и небрито – вертелся человек с сигаретой в зубах и яркими фингалами под глазами. На нём болтался чёрный балахон с надписью «ДДТ». Бандана пестрела анархистской символикой и буквами «Г» и «О». Разглядев Гарика, он отбросил сигарету и в три прыжка оказался рядом. Они поприветствовали друг друга хлёстким аплодисментом.

– Ну? Что произошло-то?

– Проникающее в живот произошло.

Дуст оглянулся по сторонам и затараторил, надрываясь от шёпота:

– Вчера ты домой свалил, а мы с Костяном ещё по пиву решили.

– Вдвоём?

– Да. Все уже рассосались потихоньку. Тут Вентиль подваливает. Мол, то-сё, пацаны… Сейшн вообще забойный вышел. Это… Молодцы, мол, пойдёмте пивка накатим. Он, типа, ставил.

– Ну.

– Ну, мы к скверу отошли, за перила, как обычно. Вентиль за пивом погнал, а мы с Костяном стояли, курили, нормально всё было, тихо. Это… Тут из сквера четверо выруливают, по ходу, в дрова угашенные.

Дуст выковырнул из балахона сигарету и жадно прикурил.

– Ну вот. Нас увидели – и, по сценарию, короче: «О! Ниферы, ёпт!».

Тут он очень похоже изобразил утиный манок.

– Алё, ниферы! Сигареты есть, типа? Ну, у меня кончились, и у Костяна тоже только гоп-пачка оставалась. Он лысому протягивает, а тот: ты чё, гандон, фуфло мне суёшь! Свои давай! Ну, знаешь же, мне-то по барабану, а Костяну спьяну башню рвёт. Он в карман полез, типа за пачкой, чего-то там поелозил, и кастетом лысого как приложит!

Он изобразил правой рукой апперкот.

– По-любасу, челюсть раскрошил. Вентиль уже с пивом подбегал – он второго сзади по башне бутылкой грохнул.

Дуст крепко затянулся.

– А ты?

– Я вообще ничего сообразить не успел – мне от третьего прилетело. Да… А четвёртый, сука, Костяна-то и пырнул. И пяти секунд, наверно, не прошло. Тут они оба втопили. Это… Вентиль за ними погнался, да толку-то. Он скорую с ментами и вызвал.

– А те двое?

– Так и лежали, пока менты не упаковали. Когда они в бессознанке валялись, мы с Вентилем им шнурами гитарными руки за спинами связали и до ментов на них верхом просидели.

– И что менты?

– А что менты… Заяву приняли, допросили, автографы зафиксировали и выпустили. Даже без освидетельствования. Так что мне мой грим концертный, – он очертил глазные фонари, – можно сказать, это… на память. В отделении ждали долго. Менты никого ловить не рвались. Вентиль, это… даже бурогозить вздумал на них – это с коробком-то на кармане!

Дуст звонко постучал кулаком по голове.

– Нас чуть в обезьянник не утрамбовали. Благо, мусора бухие  – не обыскивали. Как вышли, я в больницу рванул, отсюда сразу тебе и позвонил. А Костяна прооперировали, в палату не пускают ещё. Хрен знает, что там.

– Весело, блин. А родные? Звонил им?

– Звонил, да. Матери дома нет, а Катюху застал. Она уже едет. Ты раньше подтянулся. Оперативно ты… А, вон она!

К больнице подбегала эффектная яркоглазая девушка лет восемнадцати. В кедах, короткой кожаной курточке, и с тёмными волосами, собранными хвостиком на затылке. Дерзкая ярко-розовая прядь хвоста живо прыгала влево и вправо. На плече сверкала белая сумочка, украшенная пацификом из стразов.

Девушка нацелилась на ступеньки главного входа, но Дуст крикнул: «Кать!» и она остановилась, рассеянно озираясь по сторонам. Увидев парней, оживленно приподняла брови и подбежала к ним.

Гарик знал, что у барабанщика есть сестра, но увидел её впервые. И ощутил, как под ногами качнулась земля.

Гарик, Дуст и Костя были ровесниками, но двое последних, кроме этого, – ещё и одноклассниками. Ослепительная Костина сестра выросла у них на глазах, и сейчас училась на втором курсе медвуза. Единственным неформалом, которого она знала лично, а не только по рассказам брата, был Дуст, прозванный так за любовь к группе «ДДТ». Дуст часто захаживал к Градовым в гости и питал влюблённую слабость к Кате, на чём, впрочем, не настаивал, не упуская, между тем, всякой возможности покуситься на неё поцелуем или объятиями. Каждый раз, когда он появлялся в квартире Градовых, они с Костей, позвякивая пакетами, закрывались на кухне, и из-под двери весь вечер тянуло сладковатым дымом.

Катя бегло обнялась с Дустом и сочувствующе сверкнула в подбитые глаза. Затем поприветствовала Гарика и он поймал её взгляд на своём подбородке. Или на губах. А, может, ему и вовсе показалось. Он растерянно кивнул в ответ и громко втянул ноздрями воздух. Земля повторно качнулась. Девушка мягко пахла сиренью.

– Что с Костей? – обернулась она к Дусту.

Дуст повторил рассказ, усиленно жестикулируя, захлёбываясь в мыслях и упомянув в раже повествования, что Беса там не было. Гарик вскинул на него бровь и Дуст стушёвано добавил, что прилетел Бес, между прочим, по первому зову. Катя бегло взглянула на Гарика и снова ему показалось…

Розовая прядь ярко запрыгала по руинообразной лестнице. Все трое поднялись к центральному входу и вошли в залитую светом больницу.

– Какая палата, Юр?

– Сто первая.

Катя устремилась по коридору, стреляя глазами в дверные номера. Неуклюже поспевая, парни ринулись за ней. Из приоткрытой сто первой двери светилась финишной чертой яркая полоска. Катя заглянула внутрь и вопросительно повернулась к Дусту. Палата была пуста.

Несколько мгновений они вдумчиво всматривались в смятую койку, скомканную подушку и рассыпанные всюду трубки от капельниц. На полу краснели полотенца. Тошнотворный студёный запах свинцом стоял в воздухе. Инсталляция напоминала похищение.

В конце коридора глухо запульсировали шаги. Все обернулись. К ним приближался усталый человек в белом халате. Совершенно лысая голова его ярко отражала свет коридорных ламп. Человек подошёл к троице, тяжело посмотрел на них и вошёл в палату. Достал из приборного шкафчика вафельное полотенце, вытер лицо. Затем обтёр блестящую голову и, наконец, произнёс:

– Градовы есть?

– Я Градова!

Человек вопросительно посмотрел на Гарика с Дустом.

– Бессонов… Игорь, – ответил Гарик.

Взгляд моргнул на Дуста.

– Дятлов Юрий.

Лысый человек удовлетворённо кивнул и жестом пригласил Катю пройти в палату. Прыгая глазами по белизне его халата, Катя вошла и человек плотно закрыл дверь.

Она вышла через минуту. Будто боясь нарушить тишину, подошла к коридорному креслу и так же неслышно, осторожно опустилась в него. Лицо её замерло, беспокойство исчезло. Гарик с Дустом, вторя тишине, обступили Катю и присели рядом, заглядывая в глаза.

– Внезапно открылось кровотечение, – прошептала она, закрыла лицо ладонями, голова её упала на колени, и она разрыдалась.

2

На Градск убедительно напирала весна. Холода отступили раньше обычного, капель отбрызгала, наступала  какашечно-плавательная пора. В такие дни горожане передвигались по улицам как сапёры.

Коты совокуплялись и щурились на солнце. Скелеты деревьев торчали панковскими «ёжиками». Жители, чертыхаясь на лужи и выбоины, сосредоточенно смотрели под ноги, продираясь на работу как Марио к принцессе.

Игорь Бессонов, молодой музыкант, носивший в городской рок-тусовке прозвище Бес, для всех прочих был просто Гариком. Он работал журналистом в главной газете Градска, писал о культурной жизни города и периодически проталкивал в печать статьи о местных музыкальных коллективах. Не забывая, разумеется, о саморекламе, публикуемой под псевдонимами.

Единственной страстью Гарика была музыка. Ей он жил, ей мыслил и всё свободное от сна и работы время посвящал написанию песен, бесконечным репетициям и выступлениям с Дустом и Костей. Втроём они носили имя «Боевой Стимул» и были единственной панк-группой в городе.

Жил Гарик один, в просторной квартире, доставшейся ему по наследству. Стены его комнаты были обклеены – как обоями – журнальными постерами. Между портретами Хэтфилда, Кобейна, Кидиса и братьев Самойловых, встречались экзистенциальные ребята и революционная символика. Что же до Сартра с Че, к ним Гарик относился с уважением, граничащим с преклонением.

Отец его, Геннадий Андреевич Бессонов, ещё три года назад пользовался уважением в городе и был почётным его гражданином. Этого тощего, высокого интеллигента, в прошлом физика-ядерщика с целым возом регалий, патентов и наград, ценили за взвешенность и рассудительное спокойствие. Если кто-то когда-то и слышал, как Геннадий Андреевич повышает голос, то, видимо, хранил этот секрет, как Ельцин – тайну кодов ядерного чемоданчика.

Гарик часто слышал, что во всём, кроме характера, пошёл в отца. Но вся научно-техническая составляющая Бессонова-старшего обновилась в Бессонове-младшем до строго гуманитарной версии: Гарик не отличал синус от косинуса ровно так же, как его отец не различал ни минора, ни мажора.

Мать Гарика, Дарья Максимовна, все восьмидесятые заведовала продовольственным магазином.

Словом, жили хорошо.

«Хорошо» подошло к концу за неделю до совершеннолетия Гарика, когда Геннадий Андреевич зарезал спящую супругу прямо в постели любовника, оказавшегося по совместительству крупным сотрудником органов правопорядка.

Бессонова Г. А. немедленно поместили в камеру, где на следующий же день он скоропостижно скончался при невыясненных, как водится, обстоятельствах.

Гарик остался один в квартире, где полтора месяца гонял чертей. Когда закончились деньги, он продал кое-что из родительской мебели – для поддержки штанов – и устроился в периодический «Градский рабочий», где по удачному стечению обстоятельств требовался молодой графоман, знакомый с тщедушным миром городской культуры – как формальной, так и наоборот.

Играя в единственной панк-группе города, Гарик всей душой, ежеминутно мечтая его покинуть, ненавидел Градск.

Небольшой городок под безымянным названием был окружён промышленной зоной и насчитывал не больше ста тысяч душ. Основанный после войны, молодой и развивающийся, он соблазнял перспективами советских людей даже с окраин империи. И они, тайно похоронив в душе идеи всеобщего социалистического равенства, полные упований, целыми семьями переезжали в Градск.

Кормился город за счёт бесчисленного множества химико-металлургических заводов, оцепивших его плотным кольцом. Тяжёлой промышленностью зарабатывала на жизнь добрая, но в силу вредности производства преждевременно из этой же жизни уходящая, половина горожан.

Долгое время молодой город рос и крепнул, застраиваясь новыми микрорайонами, школами, кинотеатрами и дворцами культуры. Но к наступлению девяностых пришёл в запустение и помалу начал дичать. Вместе со страной. Кинотеатры пустовали, телевизор рассказывал, что Марадона подсел на кокаин, «Технология» пела про кнопку и полчаса, а родители, помирая, оставляли детям треснутые стены хрущёвских двушек.

Денег не стало.

К середине девяностых безработица выдавила на улицы крыс и шакалов, запустив кривую криминальной статистики в космос. В 1995-м разбои и грабежи в Градске будничным явлением уже стали, убийства – становились. Наркотики – умеючи – можно было купить в ларьке, а рэкет и вовсе стал частью системы налогообложения.

Культурная жизнь, меж тем, бурлила. Распускаясь сочным бутоном, плюясь ядом на всё вокруг, животрепещущее тело искусства питалось кризисом – благодатнейшей и единственно возможной для себя почвой.

Атмосфера Градска середины девяностых падала на город проекцией Лондона середины семидесятых. Молодёжь чётко разделялась на гопников и неформалов. Причём, ни у тех, ни у других не существовало возрастных рамок. Случались бабульки предсмертных лет, настойчиво требовавшие от человека в бандане внятного ответа на вопрос «Чё это у тебя на голове написано?». Ответ вроде «Нирвана, бабушка» старушек не удовлетворял, и они настойчиво дублировали вопрос. Такое внимание для каждого неформала Градска было неизбежной составляющей стояния в очередях, сидения в транспорте, и вообще любого социального взаимодействия.

Неформальная среда, в свою очередь, состояла из музыкантов и тусовщиков. Все уважали и любили друг друга с искренностью Вудстока 1969-го. И пили одинаково много. Внутри альтернативной общины конфликты были явлением исключительным. Объяснялось это более чем скромной популяцией: вся тусовка сводилась к семи-восьми сотням человек.

Как в любой провинции, контркультура здесь варилась внутри самой себя и имела собственные традиции и легенды. В Градске были свои гении и авторитеты, полнота которых за пределами промышленно-заводского кольца нивелировалась до паспортных данных. Поэты, художники, музыканты и писатели за чертой города превращались в курьеров, продавцов, сторожей и уборщиков. Это был неизбежный канон.

Особым авторитетом в культурной среде города обладал 36-тилетний режиссёр-авангардист Марк Наумов. На заре перестройки он первым в Градске начал играть рок-музыку, а в 1989-м прославился на весь город, когда, в завершение торжественной церемонии принятия его в партию, вынул зажигалку и демонстративно сжёг партбилет. Жест этот, впрочем, не возымел серьёзных последствий – время жёстких реакций уже бесповоротно сгинуло – его просто уволили из театра.

В  культурной тусовке авторитет высокого и сухощавого Наумова был общепризнан и непререкаем. С 1993-го года в Градске стали проводить рок-фестивали. Если какая-то группа не проходила отбор, достаточно было одного слова Марка в поддержку музыкантов, и коллектив немедленно включался в список участников. Так произошло однажды с начинающей панк-группой «Боевой Стимул».

Летом 1994-го, когда панкам отказали в участии в фестивале «Альтернативная Коммуникация», омрачённый Гарик поделился своей позицией с Марком. Сводилась она к односложному «козлы». Наумов разгладил тонкие усы, набрал номер председателя оргкомитета и взгрел его как школьника: «Алло! Вахтёра будьте любезны! А-а-а, Миша, ты? А чего ты не внизу? Что почему? Ну, ты же вахтёр. Нет, Мишаня, ты – вахтёр. С синдромом вахтёра. У тебя фестиваль-то как называется? «Альтернативная Коммуникация» или «Административный Восторг»? По цензуре соскучился? По какой, по какой! По родной, советской! «Боевой Стимул» заявочку тебе присылали? Ага. А ты их слышал? Там в графе «стиль» – не блатняк-ли значится? А? Повтори, я не расслышал. Вот именно! Хорошо. Совок ты, Миша. Бывай!» Тем же вечером Гарику позвонили и попросили не опаздывать на саундчек.

В свои тридцать шесть Марк не имел ни семьи, ни детей. Он был убеждён, что иметь потомство – естественная потребность лишь женщин, как продолжательниц рода. «Горящему инстинктом отцовства мужчине, – говорил Наумов, – больше просто нечего предложить миру, кроме собственного семени. Единственной страстью настоящего мужика должно быть его дело. Только ему он должен отдаваться, без отвлечений на биологические псевдопотребности, навязанные природой. Не звери, чай». «А если отцовство и есть его призвание?» – спрашивал Гарик. «Тогда всё, тупик. Продолжатели человеческого рода никогда не будут двигать мир вперёд. Союз двух родопродолжателей – это либо мгновенная деградация, либо топтание на месте и деградация постепенная. На месте стоять не получится. Жизнь – как ледяная горка. Либо взбираешься на неё, либо вниз катишься. На месте замрёшь – всё равно вниз соскальзываешь. Если все станут рожать, и никто не будет развивать, то однажды мы все снова проснёмся обезьянами. Моргнуть не успеем, как ещё и хвост вылезет».

В те годы для неформалов Градска источником информации о новых музыкальных явлениях служила «Программа „А“». Это была единственная нить, связывающая периферийных альтернативщиков, гранжеров, панков и металлистов в единую субкультуру.

Единственный в городе магазин рок-атрибутики носил название «Taboo». Там приобреталось всё: от заклёпок до косух. Там же, практически по закупочной цене, можно было разжиться CD-дисками и кассетами с музыкальными новинками. Владелец магазина был здоровенным бородатым мужиком чуть за тридцать. Он всегда молчал, беспрерывно улыбался, поблёскивая золотой коронкой во рту, и круглый год носил тёмные очки, как рулевой «МузОбоза». Никто не знал и не выказывал особенного живого интереса к его имени и все звали Зи-Зи-Топом – это шло ему больше прочего. Зи-Зи-Топу это нравилось, и он благодушно сверкал зубом. Бывший афганец, он пользовался в неформальной среде не просто уважением, а едва ли не сыновьей любовью – молодёжь общалась с ним участливо, с какой-то трогательной бережностью.

Для неформального Градска «Программа „А“» и «Taboo» были необходимой отдушиной, некой системой поддержания и постоянного обновления микроклимата. Среди этой изоляции Марк Наумов был единственным в тусовке человеком, год прожившим в Петербурге, куда по старой памяти и, благодаря таинственному невскому магнетизму, ежегодно наведывался.

Он уехал туда сразу после увольнения из театра, в 1989-м, и сумел обосноваться в сквоте на Лиговке, который позже стал «Пушкинской, 10». До лета 1990-го перебивался с хлеба на пиво, а в августе, глядя на похороны Цоя, в зелени Богословского кладбища, решил, что пришла пора возвращаться на малую родину.

В родном пепелище тридцатилетний Наумов сразу стал культовой фигурой и легендой для подрастающего поколения грядущих контркультур.

Жил Марк один. По выходным дописывал романы Кафки, а по будням учительствовал и рок-н-ролльствовал. Он основал на базе одной из средних школ студию актёрского мастерства и три раза в неделю обтёсывал малолетних буратин в поисках самородков. В эту студию однажды и заглянул девятиклассник Игорь Бессонов. Уже на следующий вечер они сидели у Марка на кухне, пили спирт с колой, чадили «Примой» и обсуждали план совместного акустического сейшна.

Выйдя из облезлого здания больницы, Гарик вгляделся в небо цвета вспыхнувшего спирта, и желание выпить на мгновение придушило все его мысли. Следом спустились Катя и Дуст. От раскрасневшихся прекрасных глаз струились тонкие стиксы туши.

Паршивец Дуст вызвался проводить.

Гарику захотелось взять её руку, сказать что-то настоящее, подходящее и окутывающее. Но получилось прощально кивнуть. Не двигая взгляда, мягко и будто на цыпочках, Катя потерянно поплыла в сторону остановки. Дуст поспешно козырнул и хищно устремился следом. Ревниво проводив парочку взглядом, Гарик мысленно обругал себя и двинулся в сторону магазина с длинной вывеской «Пивоводкавиносигареты». Выйдя оттуда с пакетом в руках, он зазвенел к Наумову.

Марк оказался дома.

– О, привет! Проходи.

Он бросил одобрительный прищур на звякнувший пакет и, хлопнув за Гариком дверью, скрылся в кухне. Гость скинул кеды и протиснулся в комнату, загромождённую стеллажами с книгами и пёстро-разноцветным винилом. У окна смотрели друг на друга два засиженных до впадин кресла с журнальным столиком между. На стене метрономом постукивали единственные в квартире часы. В углу нелепо громоздился одинокий диван с коричневым комком пледа. Пахло портвейном.

Гарик тяжело рухнул в кресло, попутно вытягивая из пакета янтарную бутылку. Следом в комнате возник Наумов со стаканами в одной руке и тремя плавлеными сырками в другой. Устроившись напротив Гарика, он разложил содержимое рук на столе.

Звонко откупорив ножом пластмассовую пробку, Гарик музыкально набулькал портвейн в стаканы, доливая до краёв. Марк разворачивал сырки и заинтригованно наблюдал, перемещая взгляд с подрагивающих рук на напряжённое лицо – и обратно.

Они подняли гранённики и Гарик замер. Наумов не потянулся чокаться, хотя делал это всегда. Он, щурясь, вчитывался в хмурость, пытаясь угадать, что именно последует. И не угадал.

– Час назад Костя умер. Убили.

Лицо Марка не изменилось. Он опустил глаза, медленно осушил стакан и, туго поморщившись, устремил на Гарика ждущий деталей взгляд.

– Гопники подрезали. Ночью. У «Поиска». Возле сквера, – дозировал тот. – Умер сегодня. В первой.

В бóльших подробностях не было нужды. Наумов поднялся, подошёл к окну и задумчиво изрёк:

– А мне казалось, что уже кончилось. Принимаете эстафету, значит…

В одно движение влив в себя портвейн, Гарик зажмурился, громко шмыгнул носом и вынул из косухи сигареты.

Эту косуху, протёртую стенами питерских сквотов и обезьянников, пару лет назад подарил ему Марк. Этакий самурайский артефакт, переходящий наследием из рук в руки; символ величия духа и воли к победе над всяческими варварами.

Наумов вернулся в кресло.

– Награммь ещё.

Гарик награммил. Синхронно и слаженно, как ритм-секция, они заглотили сладко-кислую жидкость. Портвейн, как и в первый раз, вошёл словно в сухую почву. Руки потянулись к сыркам, чиркнули зажигалки, заструился дым.

Наумов снова встал и ностальгически всмотрелся в окно, чутко занюхивая алкоголь весной, сочившейся из форточки.

– Знаешь, что в памяти всплывает?

– Что?

Марк задумчиво пустил кольца.

– Четыре года назад, в 92-м… Помнишь, когда на День города «Кар-мэн» с Титомиром привозили?

Гарик кивнул, он там был.

– Ну, вот. После концерта на площади народ ещё бухал и под магнитофоны танцевал. Питона нашего тогда иномарка сбила. Кишки по всей площади раскидало.

– Да, помню. Тогда весь город гудел. Там за рулём, кажется, то ли внук, то ли племянник какого-то мента был, бухой.

– Не внук, а зять. Да. Когда народ – как сейчас помню – под «Багдад» отплясывал, Питона на углу площади… И, заметь, если помнишь, номер тогда от бампера отлетел – все видели. А в протоколах потом ни слова об этом не было. Ты прикинь: сбить по синей дыне человека, оставить номер на площади перед толпой людей и смыться – без последствий. Вот так.

Лёху Питона, друга Наумова, Гарик знал на уровне «привет-привет». Питон носил кожаные штаны, мог без потерь отстроить на «Карате» хоть «Пинк Флойд» и был золотыми – как его называли – ушами Градска. Он рулил звуком на всех крупных городских площадках: от ярмарок до концертов всесоюзных звёзд, которые с наступлением девяностых стали приезжать на периферию отечества в таком количестве, что публика со временем начинала путаться в персонажах, коими пестрели нескончаемые «Комбинации», «Ласковые маи» и «Миражи».

Рассказывали даже историю о том, как однажды в Градск занесло Владимира Кузьмина. Все городские старорокеры самозабвенно конвульсировали у сцены вместе с молодыми панками под «California Rain». Кузьмин тогда сам исступлённо свирепствовал на сцене чуть не до обморока, и от звука был в нескрываемом экстазе. За звукорежиссёрским пультом сидел Питон.

Свидетели расписывали в красках, как после выступления Кузьмин подошёл к своему концертному звукарю, похлёбывающему виски со льдом, с размаху хлестанул его по рукам, выбив стакан, и пролаял: «Ты, говнарь! Почему у меня в каком-то засранске звук круче, чем в Москве?! Уволен!».

Никто сейчас уже не доищется, насколько этот фельетон сочетался с правдой, но весь музыкально ориентированный Градск знал, что к Лёхе Питону приезжали сводиться москвичи, писавшиеся на «Мосфильме». И записи эти потом отрывали с руками ведущие радиостанции столицы, проталкивая их в эфир в прайм-тайм.

И вот, в середине 1992-го года, после выступления Лемоха и «Высокой энергии», Лёха вышел с площади и направился в сторону дома. В этот момент его сбила серая «Ауди», скрывшаяся через мгновение в регулярно неосвещаемых улицах. Свидетели заметили искорёженный номерной знак на асфальте и блестящую кокарду за задним стеклом уносящегося в темноту авто. В Градске тех лет милицейская фуражка в автомобиле была сродни «синему ведёрку» десяток лет спустя – индульгенцией на свободу действий и символом кастовой неприкосновенности.

Наумов сосредоточенно вмял сигарету в пепельницу на подоконнике и вполголоса пробурчал:

– Да, вот так. Кто-то проживает долгую, кто-то – счастливую жизнь.

Помолчал, вглядываясь в полуденное небо, и добавил:

– Похороним сами. Семье сейчас тяжело.

Хоронили на пятый день. Сразу за матерью и сестрой угрюмо вышагивал Вентиль с венком «От друзей». В руках у Дуста лаконично шуршал венок с надписью «Боевой Стимул». Туго сдерживая слёзы, рядом с Дустом шёл Гарик и тщетно ловил Катин взгляд. Полторы дюжины человек брели следом, старательно скорбя лицами. Всматриваясь в них, Гарику становилось нестерпимо мерзко.

Вдумываясь в идущую за гробом Катю, он поэтизировал себе её настоящее: «Запахи, цвета и звуки смешиваются в густой гул и вязнут в пространстве, сцепляясь в гнетущую какофонию. Катя… Изредка проясняющееся сознание окатывает холодной испариной, и по едва высохшим тропинкам на щеках новые слёзы беззвучным водопадом катятся из глаз, будто слетают краны. Катятся… Градом… Катя… Градова… Потом в горло возвращается ком, пространство сгущается, отключая запахи, цвета и звуки. Катерина… Вселенная превращается в скорбь. И так – до следующего прояснения. Наверное, так срабатывает механизм, охраняющий психику от расстройства: кто-то нажимает кнопку, предохраняя сознание от распада. Катюша… А когда под напором предохранитель сгорает, Катенька… разум остаётся в потусторонности, без возможности возвращения… Больно. Боже, как тебе…»

Когда первые комья земли застучали по дереву, Гарик, наконец, встретил глаза Катерины. Никогда не видел он глаз чище. Он смотрел в её слёзы и хотел захлебнуться в них – вместе с ней. Сердце его сжалось судорогой и чьи-то крепкие руки сдавили горло. Он не сдержался и ощутил, как горячие струи рассекают лицо. Сейчас Катя жила в нём, и Гарик пил её скорбь, принимая в себя мегатонны разрывающей боли. В эти секунды он прожил с ней всю жизнь и лёг с ней в один гроб.

Они не сказали друг другу ни слова.

После погребения, когда первая половина скорбящих отбыла по своим делам, а вторая поехала к родным на поминки, Гарик и Дуст расположились на скамейке у свежей, рыхлой – горкой – могилы. Дуст вынул початого «Смирнова», Гарик – пластиковые стаканчики. Они молча налили и повернули головы к надписи «Константин Сергеевич Градов. 20.02.1976 – 13.03.1996», налили третью, поставили её на медную пластину в основании памятника и, не чокаясь, выпили, занюхав сигаретами. Закурили и молчали, пока угольки не начали обжигать пальцы.

– Нет у нас больше драммера, Бес – изрёк, наконец, Дуст. – Одни драмы остались.

Гарик бледно покивал, передёрнул дохлыми плечами и потянулся за бутылкой. Налил ещё по одной.

– А я всё прокручиваю в памяти, пытаюсь вспомнить эти лысые рыла гондонов этих. И, прикинь, понимаю, что ни одного бы не узнал сейчас, если бы встретил. Это в нашей-то деревне, где мы, это… может, в одном магазине сталкиваемся каждый день.

Гарик снова кивнул, как-то безысходно. Выпили.

– Да хрен с нами! – вскинулся Дуст. – Катюху жалко!

Помолчал и прибавил:

– Мать жалко.

Гарик кивнул в третий раз, достал сигарету и начал зачем-то разминать, вцепившись в неё как в гриф в разгаре сейшна.

– Дуст, – произнёс он несвойственным ему, с претензией, голосом. – А ты Кате-то на хрена сказал, что меня там не было?

Дуст нахмурил брови и повернул к Гарику искусственно недоумевающее лицо. Во взгляде того ясно читалось: «только дурака не включай, ладно?».

– А что, врать надо было? – Он всё-таки включил дурака.

– Врать-то не надо, но и говорить было не обязательно. Совсем не обязательно.

Глаза басиста маслено расплылись:

– Чё, запал что ли? – усмехнулся он. – На Катюху-то? Ну да, это я понимаю. Катька клёвая. Я бы сам, это… Ну, удивился бы… если бы тебя не проняло.

Он фальшиво кашлянул в кулак.

Гарик громко выдохнул и налил по последней. Выпив, поднялся со скамейки и достал две сигареты. Дуст потянулся рукой, но Гарик отстранился, подошёл к могиле и положил сигареты у памятника, рядом со стопкой. Повернулся к Дусту, тяжело посмотрел и выдавил, словно гной из раны:

– Я без Костяна играть не буду.

И пошёл прочь.

По природе Гарик был молчуном, много слушал и мало говорил. Всё меняла сцена. Его дисторшн растерзывал зал, а голос, словно вывернутая наизнанку мантра, с кровью вырывала из публики унисоновые вопли. Но стоило умереть последнему звуку, как Бес покидал Гарика и он тихо произносил в микрофон: «Спасибо большое». После чего до конца сейшна сидел с парочкой приятелей за миниатюрным столиком в углу зала. Потягивал бесплатную «троечку» – так администрация клуба расплачивалась с музыкантами – и равнодушно взирал на товарищей по грифу, безумствовавших на сцене.

Любые зачатки личного счастья искоренялись им немедленно – в утробе. Едва на горизонте начинала маячить хрупкая женская фигура с претензией на его – Гарика – личное пространство, он проявлял самого же изумляющую сдержанность и с выражением безразличия на лице вдавливал обратно в себя это рвущееся на Свет Божий мелкое голозадое существо с луком и целым колчаном отравленных стрел промеж крыльев. Затем немедленно уходил в двухнедельный запой. По возвращении чувствовал себя препогано, но понимал, что жить можно. И снова – «вечная весна в одиночной камере».

В десятом классе он водил дружбу с прыщавым отличником. Экзотичный союз нелюдимого панка и зализанного ботаника зиждился на любви к двум вещам: группе «Nirvana» и прелестной молодой особе из выпускного класса. Гарик даже научил очкарика играть несколько песен, что тотчас вылилось в буйную страсть ботана: он драл струны часами, вероятно, ради отвлечения от мыслей о любви первостепенной. Но это не сработало: когда девушка, получив аттестат, упорхнула из Градска в столичный вуз, ботаник в тот же вечер, нацарапав записку с соответствующими объяснениями, повесился на ремне от гитары. Именно это обстоятельство заложило в мозг Гарика алгоритм, который мыслился им самим, как защитный. «И кто из нас двоих после этого панк?» – разочарованно думал он. И вспоминал слова одного безупречного блондина о том, что жизнь – это очередь за смертью, но некоторые лезут без очереди.

События последних дней что-то изменили. Гарик пил под «Nevermind» и силился согнать в одну мысль обрывки смутных предчувствий и желаний. Он казался себе младенцем, плывущим за долларом, – вот-вот должно случиться что-то, что переломит линию его жизни и, независимо от него самого, он скоро будет значить нечто большее, качественно другое, нежели значит теперь.

Спать не получалось. А в те редкие часы, когда сон наваливался, ему снилась цветущая сирень, розовые волосы, весна и лёгкость; снилось тепло и психоделические абстракции. Префронтальная кора мозга отчаянно безумствовала. Не спалось, не сиделось и не стоялось. Алкоголь не помогал – лишь загонял в совершенно левое состояние, при котором чесались глаза и учащался пульс.

Промучившись так три дня, Гарик, наконец, начал улавливать смутное понимание происходящего. Оно вкрадывалось в иссушенный мозг как змей в мышиную нору. Вскоре он уже ясно знал, чего хочет, но, решив не торопить движения духа, впервые отдался свободному течению событий, предчувствуя, что в самом скором времени всё разрешится, желания воплотятся и всё само собой нормализуется и прояснится. В этом предчувствии, на четвёртые сутки, он, наконец, крепко заснул.

3

Было решено устроить концерт памяти Кости. Поминальные сейшны не были редкостью в Градске, обычно их проводили на девять дней.

Концерты-поминки всегда происходили в формате «unplugged», без электричества. Ограничивались парой акустических гитар, шейкером с бубном, и каким-нибудь колоритом вроде флейты или скрипки.

Электрический свет заменяли свечи. Священность действа подчёркивалась отсутствием усилителей и присутствием только самых близких виновнику торжества людей.

22-го марта 1996-го года на сцену клуба «Поиск» – оплота альтернативной культуры Градска – вышла группа «Боевой Стимул». У микрофона возник Бес. Тесный зал «Поиска», насчитывающий около полусотни человек, оборвал шушуканье и всецело обратился к ним. Бес снял микрофон со стойки, пристально всмотрелся в тёмный зал, будто выискивая кого-то, и рассеянным голосом начал:

– Здравствуйте всем. Сегодня здесь не будет праздника. Вряд ли нужно ещё раз озвучивать то, что за последние дни мы повторили неоднократно – и друг другу, и Косте. Добавлю только: от нас ушёл не музыкант. Мы погребли символ. Ещё один шрам…

Гарик прервался: ему показалось, будто в зале промелькнуло что-то ярко-розовое, и он взволнованно вгляделся в воздух, пытаясь различить лица в полумраке. На мгновение задумался и вдруг повысил тон:

– Рок-н-ролл – не созидание. Это разрушение. Ежемесячное выбрасывание годовой энергии. И это неизбежно ведёт к тому, что жизнь будет прожита очень скоро.

Он вернул микрофон на стойку, взял гитару и опустился на стул для барабанной установки. Обменялся кивками с Дустом, сидевшим рядом, с акустическим басом, и произнёс:

– Сейчас состоится последний концерт группы «Боевой Стимул». Вернее, того, что от неё осталось. Старых рок-н-ролльщиков не бывает, как не бывает бывших наркоманов. Костя не мог состариться – по определению. И не состарится уже никогда. Ему не больно. А мы…

Гарик оборвался, в задумчивости опустил голову и прошептал, по-бутусовски целуя микрофон:

– Шрамы чешутся всю жизнь.

И ударил по струнам.

Играли больше часа: «Никто Не Хотел Умирать», «Вершки и Корешки», «Время Колокольчиков», шевчуковские «Дороги»… Много чего поминального прозвучало в тёмном зале с расставленными по периметру свечами. Люди блестели глазами и ловили слова. Бес и Дуст играли без пауз, на одной тональности, точно вычитывая молитву за молитвой. Закончили любимой песней Кости: «Where Did You Sleep Last Night?» и на этом всё кончилось – вместе с историей «Боевого Стимула».

Больше никто из музыкантов Градска не посчитал себя вправе играть в этот день.

Бес поблагодарил публику обычным «спасибо большое», пожал руку Дусту, который немедленно отправился продолжать поминки с металлистами, пьющими в глубине зала, и вышел из «Поиска».

Было почти по-майски тепло – необычный вечер для марта северного города. Несколько неформалов из числа зрителей кучковались у входа, смеялись и курили. Гарик тоже затянулся, посмотрел на звёзды и выдохнул дым вместе с паром в Большую Медведицу. Дунул ветер, и с ним до Гарика донёсся мягкий запах сирени. Он вновь ощутил то самое, что мешает спать, и в надежде обернулся.

– Привет.

Катя блестела зелёными глазами. В них прыгало волнение.

– Привет, – порозовел Гарик.

– Ты уже уходишь?

– Нет-нет, – торопливо заоправдывался он, – пойдём.

Они вернулись в туманную тусклость клуба, уже работавшего в режиме бара. Неоновый свет призывал доверительно шептать. В зале ненавязывался – в честь трёхлетия со дня выпуска – «Songs of Faith and Devotion».

Гарик высмотрел у стены в конце зала глухой столик, ограждённый от остального пространства стойкой, плотно завешенной кожно-железными экипировками металлистов, и помог Кате раздеться. Она приняла жест и уселась за столик, изучающе поглядывая на Гарика. Он же, едва опустившись на стул, тотчас растерянно подорвался и улыбнулся в сторону бара, смущённо избегая смотреть на Катю. Сделав пару шагов, развернулся и торопливо стал уточнять, кофе, пиво или чай. Вертясь на стуле и поправляя волосы, она ответила, что ей всё равно и, исчезнув меньше, чем на минуту, Гарик естественно вернулся с пивом. Торжественно водрузив бокалы на стол, он принял, наконец, сидячую позу.

Торжественность его личного момента диссонировала с пониманием того, чья сестра сидит напротив. Ещё больше этот диссонанс усугублялся поводом, по которому они вообще здесь оказались. Катя не позволила дойти его состоянию до степени мучительного и первая протянула бокал:

– За знакомство.

– Да, – громко согласился Гарик и мысленно проликовал.

Они поднесли бокалы к губам и стали медленно отпивать, делая микроскопические глотки. Он напряжённо искал, что говорить дальше – она в ожидании затягивала паузу. Наконец, бокалы коснулись стола, и Гарик чуть не издал отрыжку – в голос. Сумев вовремя собраться и подавить звук, он хлопком прижал ладонь ко рту и, окончательно выбившись из равновесия, панически посмотрел на Катю взмокшими от усилия глазами. Девушка звонко рассмеялась, умилённо посмотрела на него, наклонив голову, и положила улыбку на ладонь. Гарик расслабленно выдохнул и подавил смешок.

– Давно ты здесь? Я тебя не заметил.

– С начала. Я вошла, когда ты говорил.

Она убрала за ухо наглую розовую прядь.

– Ты же раньше тут не была?

Катя помотала головой и ностальгически улыбнулась:

– Костик говорил, мне здесь делать нечего.

– Косте самому тут было не место, – кивнул Гарик. – Хотя все его здесь любили.

Они медленно отпили по глотку.

– А почему тебя Гариком зовут? Ты ведь Игорь.

Ей действительно было интересно. Гарик улыбнулся:

– Что за Игорь не называет себя Егором. Не знаю, мне так больше нравится. А у тебя…

– О! Катюха! – вырос перед ними Дуст.

Он уже изрядно набрался с металлюгами, которые всегда пили вёдрами, и – только водку. Дуст почему-то считал делом чести пить наравне с любым собутыльником, даже если тот троекратно превосходил его в размерах. Рявкнул он так, что девушка вздрогнула.

– А я поссать пошёл, – важно сообщил он.

Катя переметнула недоумение с Дуста на Гарика и легко позвенела пальцами по верху бокала.

– Шёл, так иди, – огрызнулся Гарик.

– С-слушай, Бес, – облокотился ему на плечо Дуст. – Ты же Паука помнишь? Ну, вон тот, патлатый!

Он выбросил палец в сторону волосатых металлистов.

– Ну, вон же, блин! Справа! Это… Слева, то есть. С нашивкой «Коррозии». Он, короче, ищет… куда бы, типа, на барабаны приткнуться. Я его к нам позвал. У него установка своя, прикинь! Кардан, железо, кухня – все дела, а? Зверь! Я ему сказал, что ты, это… Не против.

Дуст рыгнул ему в ухо.

– Блин, иди куда шёл! – отпихнул его Гарик.

– Ну, ты чё? – изумился докопыш и уставился на него плавающими зрачками. – Я те отвечаю, реальный чувак!

Тут Гарик так вспыхнул на него глазами, что Дуст стушевался:

– Ну, ладно, ладно. Чё ты. Но ты подумай, слышь!

Он был похож на маятник.

– А я пойду. Глистов бояться – срать не ходить, – зачем-то добавил панк и, шатаясь, скрылся в направлении выхода.

Катя проводила его изумлённо-брезгливым взглядом.

– А я его таким никогда не видела.

– Это совсем не предел, – заверил Гарик.

– Поэтому Костя меня в вашу тусовку не таскал?

– И поэтому тоже. Хотя такое обычно бывает только к концу сейшна, и не со всеми.

Он всмотрелся в компанию металлистов.

– Вон тот.

Катя обернулась.

– Видишь? Крест на шее перевёрнутый. Бандана с пентаграммами?

– Вижу.

– Шекспира переводит. В «Юности» печатали.

– Ну да?

– Ага. А вон, с ним рядом, который наливает сейчас, – второе высшее получает.

Катя красиво приподняла бровь.

– А остальные?

– Про них точно не знаю, но вон тот бородатый, на байкера похожий, в прошлом году первый в городе питомник для бездомных собак организовал. Это Зи-Зи-Топ. Он коммерсант, за этим столом сейчас все за его счёт пьют. Директор «Поиска» – его сослуживец бывший. По Афгану.

Катя пристально всмотрелась в Зи-Зи-Топа и уважительно покивала. Но тут же развернулась, чуть подпрыгнув:

– Ну а ты?

– А мне просто хорошо.

– Всегда?

Она намотала розовую прядь на пальцы.

– Сейчас – как никогда! – осмелел Гарик.

Девушка залилась румянцем и смущённо отвела глаза.

– Пивка ещё принести?

Катя посмотрела на часы и виновато поджала губы.

– Нет. К сожалению, уже пора.

– Ничего, – бодро изрёк Гарик и залпом опрокинул в себя последний глоток.

Он вышел из-за стола и подал девушке куртку. Оказавшись почти вплотную к нему, Катя долго целилась в рукава, и когда справилась, Гарик задержал на её плечах руки. Она застыла и повернулась к нему щекой. От её лица исходил жар. Мягкие волосы щекотали кончик его носа. Он вдохнул их запах полной грудью и опьянел. И сжался внутри в тёплый комок. Они стояли так с минуту.

– Пошли? – шепнула она так нежно, что Гарика окатило лёгкой дрожью.

Они вышли на улицу, и, робко прижимаясь, Катя взяла Гарика под руку.

Пятничный вечер в Градске отличался безлюдными улицами. Обычно жители не рисковали выходить из дома позже десяти часов, даже независимо от времени года. Общественная жизнь в городе шла по расписанию. Добропорядочные граждане наслаждались ей исключительно в рабочее время. С позднего же вечера и до утра Градск целиком поступал в распоряжение тех, кто игнорировал всякие нормы – от этических до правовых. Ночью даже блюстители правопорядка нередко оказывались в их числе.

Парочка шла медленно, молчá и улыбаясь. Они дышали весной и ощущением друг друга. Обвив пылающую ладонь Гарика холодными пальцами, Катя спрятала их руки в тёплый карман своей куртки. Гарик ловил мгновения, и каждое ощущение было для него открытием. Девушка осторожно скользила пальцами в его ладони, и волнительнее этого для него не было ничего.

Вдруг, как будильник, в нескольких метрах взвизгнули тормоза. Обернувшись, Гарик увидел, как невдалеке приткнулась к обочине грязная «восьмёрка» и из неё выгреблись трое крепких бритых парней в кожаных куртках. Судя по координации, братки были на хорошем стакане. Громко улюлюкая, они по синусоидам уверенно двигались к парочке. У Гарика похолодела спина. Он обхватил Катины плечи и пролязгал ей в ухо: «Катя! Бегом назад!». Она вскинула на него испуганный взгляд, но тут он рявкнул ей в лицо: «Бегом!». Резко развернул её и подтолкнул в сторону клуба. Катя бросилась бежать. Сиплый голос гаркнул: «Тёлку лови!». Один из бритых кинулся за ней. Гарик рванул в его сторону, прыгнул сзади и повалился вместе с громилой в снежную грязь. Тут же на удивление ловко отпружинил от земли и что есть мочи пустился вслед за Катей. «Ах ты, сука!» – донеслось сзади. Он оглянулся на бегу – нагоняли все трое, и попытался прибавить ход. Впереди Катя уже врывалась в двери клуба. Гарик пробежал ещё с десяток метров и получил толчок в спину. Пролетев несколько метров, он свалился на землю и через секунду, словно разряд тока, его позвоночник пронзила боль – от шеи до поясницы. Взревев, он изогнулся и тут же получил по рёбрам – «Падла!». Гарик издал рычащий хрип, скрючился, прижал колени к груди и закрыл голову руками. Порушились удары – по спине, по почкам, по ногам, по рукам. «На, сука!» – один прилетел в затылок. И в этот момент из дверей клуба вылетели пятеро человек с велосипедными цепями и самодельными битами. Пинки прекратились и, теряя сознание,  Гарик услышал взвизгивающие крики, крепкий мат и металлический лязг. Затихая, они уходили всё дальше и, в конце концов, пропали.

4

Тусклый и узкий коридор тянулся всего на несколько шагов, завершаясь приоткрытой дверью из полусгнившего дерева. На двери тускнело какое-то слово. В воздухе не было ни запахов, ни звуков – только давление. В груди теснило. Мучительное отвращение – не к конкретному, а к своесущному, – сквозило в голове, пропитываемой серыми соками, и тысячами короедов грызло мозг. Нестерпимое до крика, оно, въедаясь, обволакивало изнутри. Гарику захотелось взвыть, но едкий сгусток подступил к горлу и он сморщился, подавив приступ тошноты. Не слыша шагов, приблизился к надписи и отчётливо различил буквы: «JPS». Перекошенная дверь свисала с петель. Он осторожно отворил её.

В грязно-сером свете, в пространстве без пола и стен сидел в плетёном кресле человек. Закинув ногу на ногу, он увлечённо писал в блокноте французские слова. На гладко выбритом лице блестели очки. Серый костюм омерзительно сливался с грязным фоном, провоцируя повторный тошнотный приступ. Гарик в муке исказил лицо и хрипло выдавил, вглядываясь в серое лицо:

– Я умер? – и изумился непохожести собственного голоса.

– А тебе разве хорошо? – отозвался, не прекращая писать, человек.

Гарик ощутил, как грязный свет, шипя, впитывается в его кожу и разливается внутри. Серость, будто просачиваясь через поры, вытесняла нутро, заполняя вакуум собой и, растворяя цельность существа, выводила его в грязно-серое пространство. Стало ещё омерзительнее. Гарик сморщился:

– Какой вопрос – правильный?

– Вот это – правильный вопрос.

Человек поднял взгляд и прищурился сквозь блестящие стёкла. Тошнота сменилась приступом подкашивающего страха. Ноги обмякли и Гарик рухнул в очутившееся под ним – такое же, как под серым человеком – плетёное кресло и в панике замотал головой во все стороны.

– Тебе что, страшно?

– Страшно… Тошно, – просипел он, подавляя поднимающийся к кадыку сгусток.

– Ты не в силах сопротивляться, потому что не знаешь, на чём стоит твой страх. Это он тебя изводит. Он – везде. Даже ты сам – не ты, а часть твоего собственного страха. Теперь тебе предстоит выбрать.

Гарик скривился и ощутил на лбу испарину.

– Что выбрать?

– А что все выбирают.

– И что выбирают все?

Он крякнул от накатывающей ломки.

– Элементарно: любовь или свобода.

Гарик разразился приступом смеха, но короеды тотчас впились в мозг и сердце – единомоментно. Он вскрикнул, хватаясь за грудь, и задержал дыхание. Когда боль отступила, бросил исподлобья взгляд на человека и с опаской произнёс:

– А нельзя и то, и то?

Француз дружелюбно улыбнулся:

– Одиночество понуждает к смеху. Не получится, дружок. Они не могут квартировать в тебе одновременно. Место есть только для одного.

– Почему это?

– Потому что для того, чтобы обладать и любовью, и свободой, нужно быть над человеком. А ты, увы, сам – человек. Более того, для тебя вопрос и вовсе стоит иначе.

– Как?

– Свобода или несвобода.

– Ладно, – скукожился Гарик, – тогда первое.

– Ладно. Тогда без любви.

– Почему?

Он переставал понимать.

– Могу тебя успокоить: такой выбор есть только у мужчин.

– Спасибо! А не мужчины?

– А не мужчины, включая женщин, выбирают либо любовь, либо нелюбовь.

– Это как?

– Ты встретил женщину. Твою женщину. Вот в этом вопросе тебе и выбирать: любить и не быть свободным. Или…

Человек отвлёкся и записал что-то в блокнот.

– Или наоборот?

– Да, или наоборот.

– За что такая честь? Почему такое исключение?

– Потому что для тебя любовь – рабство.

Гарик ощутил электрический удар. Вывалившись из кресла, он свернулся в позу эмбриона и застонал. Человек говорил спокойно и размеренно, но теперь голос его гремел в голове так, что, казалось, в следующую секунду она взорвётся.

– Неп… равда… – прокряхтел Гарик сквозь стон, но его будто не слышали, и голос продолжал:

– Женщинам не нужна свобода, поэтому они выбирают между любовью и нелюбовью. Мужчины без любви – выбирают как ты. Всё честно. Делай выбор. Или твой страх выберет за тебя.

Вспышка света ослепила. Гарик задержал дыхание и зажмурился. Боль прекратилась. Он ощутил себя невесомым, словно в космической утробе, и перед ним кружились две огромные зелёные планеты. Они светились и переливались всеми оттенками, будто северное сияние. Оторваться от этого великолепия было невозможно. Тошнота вмиг отступила, короеды отвращения покинули мозг. Голова закружилась, он ощутил на горячем лбу влажное прикосновение и открыл глаза.

– Игорь!

Катя встревоженно ловила его бегающий взгляд, обтирая мокрым полотенцем пылающее лицо.

– Как ты? Как ты себя чувствуешь?

Гарик, почти не касаясь, провёл рукой по её волосам и слабо улыбнулся:

– У тебя глаза как планеты.

Катя просияла и припала к нему губами. Гарик попытался её обнять, но в боку стрельнуло и он больно прикусил язык. Оторвавшись от него, Катя быстро зашептала:

– Сейчас, мой хороший, сейчас. Скорая уже едет.

Тут Гарик осознал, что лежит на полу «Поиска». За склонившейся над ним Катей озабоченно икали волосатые, подпитые металлисты. Они участливо вглядывались в него, внимательно наблюдая за происходящим. Стоящий тут же, и почти протрезвевший, Дуст радостно расплылся:

– Ну чё, подфартило тебе, братан. Ха! Тебя, это… без пульса сюда втащили. Если б не Катюха, то…

Он издал губами неприличный звук.

– Это она, типа, запустила твоё… это… мятущееся сердце, ага.

Гарик непонимающе всмотрелся в Катерину. Она устало улыбалась и гладила его голову прохладной ладонью. Снаружи донёсся вой сирены. «Неотложка!» – вскрикнула Катя и ринулась к дверям.

Врач заверил, что переломов и повреждений внутренних органов нет, а вот остановка сердца – это серьёзно и обследоваться всё-таки надо. Присутствующие выдохнули и одобрительно замычали, кивая патлатыми гривами. Зи-Зи-Топ, поблёскивая зубом, вручил доктору бутылку виски. Металлисты, радостно звеня цепями, загрузили Гарика с Катей в машину и, вдохновлённые явленным чудом, вернулись за столы – отмечать восстание из мёртвых.

Всё обошлось. Из больницы Катя забрала Гарика к себе и сама выходила его за две недели. После похорон Кости их мать до осени отбыла в деревню, к Катиной бабушке, и круглые сутки парочка была предоставлена самой себе.

Гарик активно шёл на поправку. Каждое утро, убегая на пары, Катя оставляла ему на кухне завтрак с обедом, расписывала ЦУ по приёму препаратов, аккуратно раскладывая записки на столике у кровати, звонко целовала и упархивала в институт, светясь как тысяча майских солнц.

Вдохнув в Гарика жизнь – во всех возможных смыслах – Катя продолжала изо дня в день оживлять каждую клетку его задыхавшегося существа. Словно смертельно отощавший и обезвоженный, он без памяти припадал к ней дрожащим зверем и жадно пил, воскрешаясь и наполняясь. Глоток за глотком крепло в нём понимание счастливой неизбежности.

Он покрывал поцелуями каждый сантиметр Катиной кожи – бархатной, с ароматом сирени. Упивался её свежестью и не мог насытиться. Её податливое тело приводило Гарика в свирепый восторг и бесповоротно лишало прокачанных годами кротости, терпения и выдержки. Каждый раз, отрываясь от неё, он не успевал выкурить и половины сигареты, как из глубины вырастала, вихрем набирая силу, новая волна, и обрушивалась разрушительной стихией.

К началу апреля Гарик окончательно оклемался, и пятого числа они с Катей отправились на кавер-фест «Погружение в Nirvan’у», посвящённый памяти Кобейна.

Фестиваль задумывался как событие областного масштаба, и провести его планировалось на сцене главного ДК города. Но в последний момент отдел культуры Градска, до отказа набитый бывшими партийцами, посчитал, что гранж в понятие культуры не вписывается, а значит и «нестриженым ширяльщикам» в храме культуры не место. Переубедить культурологов не вышло даже у Наумова и сейшн пришлось перенести на родную площадку, в «Поиск».

Заявку на участие подали все группы города, за неделю до старта распределив между собой песни. Правда, в процессе чуть не переломали о головы друг друга «Аэлиты», «Уралы», «Тоники», «Стеллы» и даже один внезапный «Джексон», и пару вовсе уж неожиданных «Стратокастеров». Сверх этого, уникальный колорит фестивалю придавал тот факт, что за исключением пары вокалистов текстов не знал никто. Как и языка в целом.

К слову сказать, случались трудности перевода и поинтереснее.

В 1995-м до неформалов Градска добралась книга «Русское поле экспериментов», изданная в Москве годом ранее. Под незатейливым дизайном чёрной обложки с белыми буквами были выпущены тексты Егора Летова, Янки Дягилевой и Константина Рябинова.

Книга ксерокопировалась бесчисленное количество раз и местные панки, знавшие летовские песни только по перезаписанным десятки раз магнитным лентам, с бесконечным изумлением обнаруживали «летящего Башлачёва» вместо «летящего башмачка», «границы ключ» вместо «гранитного плюща», «картонный набат» вместо «котонного навара» и прочие удивительности. Но, справедливости ради, надо отметить, что такие анекдоты оказывались прямым следствием культурной изоляции неформалов Градска – в отличие от их детей, которые, спустя двадцать лет, не отличали Ленина от Леннона, и для которых что Морозов Пашка, что Матросов Сашка стали просто памятниками в заброшенном парке, местом для пивных посиделок.

За час до «Погружения в Nirvan’у» у клуба уже толпилась половина неформалов города. Они пили пиво, курили, смеялись и шутили. Едва ли не с каждой футболки наблюдал за происходящим белокурый парень с трёхдневной небритостью и полными меланхолии глазами. На всех значках, балахонах, рюкзаках и банданах пестрело: «Kurt Cobain», «Nirvana», «Nevermind», «Kurt Alive!», и показывали язык жёлтые рожицы с глазами-крестиками. Периодически мелькали «ГрОбы», «канабисы», «анархии» и «пацифики», но они мгновенно растворялись в жёлто-синем фоне, радужно наводнившем территорию возле клуба.

Всюду таскавшегося в балахоне «Нирваны» Гарика в этот день отличала от неформальной братии длинноногая спутница в кожаных сапогах на десятисантиметровом каблуке – он любил её ноги. А она любила кеды. Адидасовые гопники сутуло прошмыгивали мимо «Поиска», ускоряя шаг и зыркая из-под утиных кепок вслед джинсовой Катиной юбке.

Невдалеке от «Поиска», у перил, отделявших густой сквер от клубной площади, лежали свежие цветы и перекрещенные барабанные палочки, перемотанные в нескольких местах изолентой. Рядом тесным кружком стояли четверо и оживлённо что-то обсуждали. В отличие от остальных прибывших на «Погружение», они пили водку и заедали огурцами из двухлитровой банки. Чуть поодаль стояли две пустых бутылки из-под «Столичной».

Гарик приметил компанию и, держа за руку Катю, осторожно подкрался. Заговорщицки улыбнулся и подмигнул ей, призывая прислушаться к разговору.

С осушенными стаканчиками в руках, участники дискуссии жестикулировали огурцами и активно выясняли, что такое экзистенциализм – философия или система мыслительных действий. Катя, слегка приоткрыв пухлый рот, заинтригованно вслушивалась в слова.

Когда кто-то начал цитировать Сартра в оригинале, Гарик не удержался и громко поприветствовал знатоков. Проглотив слова на полузвуке, все четверо живо обернулись и, спустя момент, рассмеялись радостью и вразнобой закричали приветствия, торжественно кивая девушке. Катя смущалась и добродушно улыбалась квартету.

Гарик раздал рукопожатия:

– Здорово, Дуст. Марк! Зи-Зи-Топ, дорогой, ты тоже тут!

Зи-Зи-Топ утвердительно блеснул зубом и поправил чёрные очки.

– Вент! Привет!

Вентиль преданно стиснул его в объятьях.

– Ну, что, очухался, мертвец? – Дуст почему-то был трезв.

– Очухали, – уточнил Гарик и за талию притянул Катю к себе. Она прижалась щекой к его плечу и засветилась.

– Это Катерина! – подорвался Дуст и кинулся представлять Костину сестру присутствующим:

– Пацаны, это Катя. Поняли? Типа, это… Да. Это вот, Катюха, наш проводник в мир альтернативной реальности.

Зи-Зи-Топ отразил во рту весеннее солнце и тряхнул бородой, похожей на куст.

– Это сэр Марк Наумов – наш, это… учитель и наставник. Человек-легенда. Он весь город научил играть рок-н-ролл как надо.

Марк галантно кивнул и не спорил.

– А это Вентиль ушёл окурок гасить. Вент! Ручкой-то махни, болезный! Ну, вот. Короче, Элен, это ребята. Ребята, это Элен.

Все, включая Катю, благодушно рассмеялись и зашлись в поклонах. После, будто спохватившись, подставили вернувшемуся Вентилю стаканчики. Вентиль снял со спины рюкзак с новой эмблемой «Металлики» и запустил в него руку. Внутри, судя по звуку, было не меньше трёх бутылок. Глухо побрякивая стеклом, Вент извлёк «Столичную»:

– Кать, будешь?

– А у тебя там пива, случайно, нет? – неловко поёжилась Катерина.

– «Троечка» пойдёт?

Она согласилась.

– А почему тебя Вентилем называют? Ты сантехник?

Вентиль, одной рукой наполняя стаканчики, сунул другую в карман и протянул Кате круглый, с пятью отверстиями, маховик пожарного вентиля. Она осторожно взяла вещицу и с любопытством завертела в руках, будто пытаясь вычислить какой-то секрет.

– И зачем он тебе?

Вентиль закончил разливать, убрал водку в рюкзак и вытянул оттуда бутылку «Балтики №3». Протянул пиво Кате, а она вернула ему кусок металла, внимательно наблюдая, что же он будет с ним делать. Вентиль просунул три пальца в отверстия и сжал кулак.

– Ах, вот оно что!

Её брови удивлённо приподнялись.

– Находчиво. У Кости другой был. Он его, кажется, из латуни выпиливал. Несколько дней скрежетал.

– Был, – согласился Вентиль.

И все одновременно и молча повернулись к цветам. Гарик вынул медиатор с буквами «БС», положил его в перекрестье барабанных палочек и задумчиво пробормотал, глядя на цветы:

– Знаешь, Катюш, почему у всех прозвища есть, а у Кости не было?

– Не задумывалась.

– Потому что все норовили звать его Кастетом. А он ни кликух, ни насилия не любил. Человека любил. Личность любил. А кастет таскал и ругался.

– Как видно, это… не зря таскал, – вклинил Дуст.

Выпили, не чокаясь, и хором хрустнули огурцами. Толпа у «Поиска», уже внушительно погустевшая и разогретая, оживлённо загудела.

– О! Впускают! – встрепенулся Вентиль.

Его рюкзак, разинув тёмную пасть, поглотил один за другим стаканчики с початой бутылкой, и вся компания вслед за толпой устремилась в клуб.

5

Внутри зал разогревался «Отбеливателем». Вентиль с Дустом тут же упрыгали слэмиться. Воодушевлённая предвкусием события публика, как в последний раз надувалась пивом – на сейшнах редко пили что-то крепче.

На внутренней стороне двери клуба блестели, выведенные красивым женским почерком, строчки: «Выпил водки и бухой? По последней – и домой!». Рассказывали, что однажды этот стишок произвёл сногсшибательный эффект на одного американца.

Он очутился в Градске в связи с открытием в городе частной школы с углублённым изучением английского языка времён Шекспира. В первый же вечер, во время ознакомительной, с туристическим уклоном, прогулки по Градск Сити, он обратил внимание на двух грустных молодых людей, уныло пьющих пиво на ступеньках «Поиска». Их лица выражали драму. Американца привлекли футболки с надписью «The Ramones». Подбежав к панкам, он, радостно бегая глазами, принялся тыкать в них пальцем и ликующе кричал: «Оу, оу! Рамоунз! Рамоунз! Кул, йе! Соу факин кул!». Панки, услыхав «фак», приложили американца бутылкой и с траурными лицами продолжили разговор – от кого-то из них ушла девушка. Завуча той самой английской школы, выполнявшего в променаде функции гида, едва не хватил удар. Сердце его зашлось, он подлетел к парням, перепрыгнув через лежащего американца, и, заходясь самым русским, какой только возможен, языком, разъяснил им ситуацию. Ошалелые панки, страшась международного скандала, затащили американца в клуб и старательно захлопали его по щекам, крича и брызгая в лицо слюной, ароматизированной «Балтикой №9».

Придя в себя, интурист простонал: «уот зэ хэл…» и зажмурился от боли. Панки, заботливо прикладывая к американской голове холодное пиво, гладили иноземца по плечам и просили прощения глазами. Глядя на правдоподобность их раскаяния, добродушный американец смягчился и через завуча широко распорядился подать всем виски. Нашлась водка.

Пили все четверо, и много. Американец оказался с Манхэттена. Вышатываясь из «Поиска», он спросил у завуча, что означает надпись при выходе. Тот кое-как перевёл смысл стишка. Гринго пришёл в восторг и поведал, что в легендарном нью-йоркском клубе «CBGB», завсегдатаем которого он был в юности, на выходе висит надпись «No drink beyond this point». Выпив по такому случаю за Тайный Разум Вселенной, американец, наконец, собрался покинуть «Поиск», но не успел коснуться двери, как кто-то с ноги открыл её снаружи. Интурист свалился и снова потерял сознание. На сей раз приводить в чувство его не стали, а просто отвезли в гостиницу. Утром он ничего не помнил. А директор «Поиска» после тех событий почему-то поверил в реинкарнацию.

Барный ассортимент клуба не ограничивался пивом. Но напитки крепче четырёх градусов, как правило, были не по карману обычному «поисковому» конгломерату. Даже сигареты там продавались поштучно.

Наумов рассказывал про питерский клуб «TaMtAm», в котором наркотики стоили меньше алкоголя, а мордобой и ментовские налёты были естественным завершением девяти из десяти сейшнов. Говоря это, он гордился градской молодёжью, редко баловавшейся чем-то серьёзнее канабиса. (Хотя, на самом деле отсутствие тяжёлых наркотиков в неформальной тусовке было лишь следствием тотального безденежья, а драки внутри среды случались редко потому, что всем с головой хватало бесконечных стычек на улицах). Но, несмотря на неуёмную критику, с которой Марк отзывался о «Там-таме», в голосе его с лёгкостью угадывались нотки жгущей тоски.

Наумов вообще любил вспоминать столицу русского рока. Каждый раз, когда в его руке оказывалась рюмка, он пускался в долгие рассуждения о самобытности Петербурга с населяющими его, как пчёлы улей, гениями андеграунда всех мастей, которые в умах наумовских слушателей рисовались фигурами равнозначными, как минимум, Фредди Меркьюри. После подобных экскурсов Марк моментально напивался.

В «Поиске» он вообще был редким гостем. А если и захаживал на какой-нибудь сейшн, то ограничивался кружкой пива и умиротворённо уходил, перезарядив батарейки созерцанием поколения lost. Сегодня же, едва переступив порог, Наумов принялся любезничать с молоденькой барменшей, похожей на певицу Линду, с кольцами в обеих губах. (Через год, после выхода альбома «Ворона», вообще добрая половина тусовщиц Градска окрасилась в чёрные цвета и полюбила марихуану).

Очень в тему звучала «Love Buzz». Впервые видя, как Марк подкатывает к девушке, Гарик умилённо улыбнул краешек рта и, минуя бар, утянул Катю к сцене.

Пробираясь между бесчисленными Кобейнами и языкастыми смайликами, Гарик поймал два округлившихся в изумлении глаза. Огненно-рыжая девица в кожаной юбке, раскрыв рот резиновой порнокуклой, порывалась в его сторону. Он притормозил и нацелил на неё вопросительный взгляд. Девица подбежала и завопила, ещё больше выкатывая и без того огромные глаза:

– Катюха?!

Катя радостно взвизгнула и повисла на пучеглазой. Гарик облегчённо почувствовал себя обманутым.

– Инга!

– Здесь я Клюква! – сморщила нос рыжая.

Катя звонко расхохоталась.

– Почему?

– «Cranberries» люблю потому что.

– Ха-ха-ха! Но это же ужасно!

– Хорошо не Зомби, – заметил Гарик.

Теперь сморщилась Катя.

– А мне нравится, – завиляла бёдрами Клюква, – ягодка же!

Ей не нравилось.

– А это Игорь.

– Да я зна-а-аю, – искушённо протянула Инга. – Это же Бес.

Она протянула руку.

– Это ты – Клюква, а он – Игорь.

Гарик пожал руку. Крепкая. Почти мужская.

– Катюха, ты как тут оказалась? Бес дёрнул что ли? Ха-ха!

– Дёрнул, дёрнул.

Катя прижалась к Гарику и светящимися глазами посмотрела на подружку. Та распахнула резиновый рот, будто собралась запеть что-то из «Aerosmith».

– Да ла-а-адно! Нет, я поняла, конечно, чего ты в универе последние дни… Но чтобы вы! Ну, вы круты-ы-ые, ребятки!

Тут Гарик ощутил на плече тяжесть чьей-то большой руки. Он обернулся: среди густых зарослей сверкал зуб Зи-Зи-Топа, кивками приглашающего отойти.

– Девчонки, вы тусуйтесь. Поделайте пого, что ли, – пошутил Гарик, – а я скоро.

Клюква компетентно подняла палец и заявила:

– Сейчас пого никто не танцует, мистер Роттен! Мы делаем слэм!

Гарик поцеловал Катю и растворился вместе с Зи-Зи-Топом.

Они прошли по коридору, через гримёрку, в служебный кабинет. Зи-Зи-Топ жестом велел Гарику запереть дверь, а сам подошёл к письменному столу у окна и вынул из нижнего ящика связку ключей. Затем повернулся к окну и засунул руку с ключом под подоконник. Прозвучал щелчок и подоконник откинулся крышкой, скрывавшей двойную стенку. Зи-Зи-Топ заглянул в открывшееся пространство и протиснул туда вторую руку. Пошебуршал, и вынул что-то, зажав в огромном кулаке. Протянув его Гарику, он разжал ладонь. Гарик застыл, уставившись в чёрные линзы очков. В руке Зи-Зи-Топа лежала граната.

– Пользоваться умеешь? – густо пробасил он.

Зрачки Гарика задвигались в замешательстве.

– Нет… А надо?

– Это РГД-5. Смотри: усики разгибаешь, рычаг прижимаешь. И…

Он дёрнул за кольцо. Гарик вздрогнул. Зи-Зи-Топ вставил чеку обратно и вложил гранату в ладонь Гарика, изучающе завертевшего боеснаряд в руках.

– Не волнуйся, не взорвётся, – щедро растянулась в улыбке густая борода. – Так, шуганёшь при случае.

– Откуда?

– Афганский сувенир. Бери, бери, пригодится. Тебя тут недавно чуть насмерть не затоптали.

– Ну что ж, спасибо тебе. А если менты…

– Не взрывоопасно. Носи спокойно.

Гарик благодарно кивнул, пожал волосатую руку и вышел из кабинета.

Девчонок искать не пришлось: они болтали у барной стойки с «отвёртками» в руках, из стаканов торчали трубочки. Клюква криком секретничала что-то Кате, и та прижимала ухо к её огромному рту. Заметив Гарика, рыжая замолкла и срочно присосалась к трубочке. Катя обернулась и, как-то по-новому окинув его взглядом, облизнула припухшие губы. Гарик взгромоздился на соседний стул. Катерина скользнула прохладной рукой под его ремень и прижала ладонь к голой пояснице.

– Ну что? О чём болтали?

– О тебе.

Она царапнула под джинсами ногтями.

– «Троечку!» – крикнул Гарик в сторону барменши-линды.

Катя поёрзала на стуле и переместила руку ему на затылок.

– Допивай скорее, – мурлыкнула она и закогтила ноготками.

– Я ж только…

Он закатил глаза. Уши заложило. Катя осторожно приблизилась и прикусила мочку уха:

– Пойдём танцевать? Начинают.

Из зала доносились активные приветствия. Катя вскочила и за руку потянула Гарика за собой. По пути обернулась и обменялась с Ингой какими-то, понятными только женщинам, взглядами.

Со сцены заходились криком: «Come on people now, smile on your brother and everybody get together, try to love one another right now!».

Взорвался ад. Трое парней в лифчиках – группа «Piss Dogs» – мочили на сцене «Territorial Pissings». Сотни тел, беснуясь, яростно толкались и прыгали; хлестались волосами, ударялись головами; поскальзывались и не падали; цепи скакали на плечах, путаясь в волосах – чужих и своих. Пульс резонировал в висках с резкими ударами бас-бочки. Воздух моментально сгустился и превратился в концентрированный пот. Дышать сразу стало тяжело.

Катя вбежала в зал и застыла. Рывком повернулась к Гарику, и он увидел её восторженные глаза с расширенными зрачками. Коброй бросившись, она впилась в него поцелуем и, не отрываясь, потащила в тёмный угол зала. Ударом прижала к стене, и Гарик ощутил на шее жаркие влажные губы. Перед ним поплыло пространство. Сквозь пелену он разглядел в полумраке миниатюрную девицу, бойко скакавшую с поднятыми руками. Маленькая грудь дерзко подпрыгивала, через тонкую маечку бесстыдно выпирали нахальные соски. Катин язык вращался у него в ухе, извиваясь как раненная анаконда. Гарик оторвался от стены и собой прижал к ней Катю.

Со сцены надрывались: «Dive! Dive! Dive! Dive in me!». Народ заходился в слэме, пульсируя в погружении.

«Dive! Dive! Dive! Dive in me!»

«Dive! Dive! Dive! Dive in me!»

«Dive! Dive! Dive! Dive in me!»

«Dive in me!»

«Dive in me!»

«Dive!»

«In!»

«Me!»

Совместная пульсация в «Нирване» разрядилась финальным ударом барабанов. Раздались овации и свист. Катя задрала голову и залилась смехом. Гарик тоже прыснул и чуть не произнёс: «Спасибо большое». Она развернулась и нежно, как только могла, обняла. Почему-то именно сейчас стараясь быть незамеченным, он торопливо застегнул джинсы.

Парни из «Piss Dogs» выдохлись и покинули сцену, расстроенные невозможностью переломать гитары – дорого, блин.

Тут же на их место выплыл никому не известный коллектив, прибывший специально, по случаю двухлетия кончины Курта Дональдовича, откуда-то из области. В отличие от местных рок-героев, эти были похожи на музыкантов. Вслед за гитарами они расчехлили скрипки и публика заинтригованно забурлила.

Квартет представился как «Мёртвый Вивальди» и неожиданно заиграл «Something In The Way». Зал мгновенно разбился на пары и медленно затоптался. Одиночки воздели руки и чиркнули зажигалками.

Гарик обвил Катю, она положила ещё подрагивающие руки ему на плечи, и он поймал себя на неожиданной мысли, что под «Нирвану» можно танцевать с девушкой среди живых огней.

На следующей песне «Вивальди» вдруг сменили скрипки гитарами и ещё более неожиданно влупили «School». Зал восторженно взревел и пустился в слэм, а обмякший Гарик предложил попить пива и на этом закругляться. Катя не была против.

Подойдя к пустующей стойке бара, Гарик обнаружил пиво давно выдохшимся, но на прежнем месте. Недопитой Катиной «отвёртки», конечно, не оказалось (рыжая бестия!) и они заказали её снова.

Одним махом осушив стакан, Катя указала маникюром в сторону выхода. Из коридорной темноты приближалась высокая и худая фигура. Гарик повернул голову и вгляделся. Фигура прошла в раскрытые двери бара и оказалась Наумовым.

Он выглядел расстроенным. Вяло переставляя ноги, приблизился к стойке и заказал линдоподобной барышне полтинник «Смирнова». Выпив, немного взбодрился и, разглаживая усы, вопросительно посмотрел на парочку:

– Может, ко мне пойдём? Продолжим там?

Сейшн не прошёл ещё и наполовину, но Гарика такой вариант устраивал. С Наумовым всегда было интересно – и пить, и разговаривать, и даже опохмеляться. Гарик кивнул, и оба синхронно обернулись на Катю. Она пожала плечами:

– Мне всё равно.

Троица прошла к гардеробу, оделась и, обернувшись в сторону глухо долбящих басов, выгрузилась из Nirvan’ы.

6

Звеня, прикупленными по пути портвейном и пивом, компания ввалилась в изветшалую наумовскую квартиру. Сонмища идей, песен, стихов и прочих творчеств, реализованных здесь, конкурировало в своём количестве разве что с тоннами выпитого на кухне алкоголя.

В ней и расположились.

Чистой посуды не нашлось. В раковине возвышалась джомолунгма тарелок с торчащими как ледорубы приборами. Катя с видом опытного альпиниста подошла к мойке, облачилась в висевший рядом фартук и забурлила краном. Наумов попытался протестовать, но она вручила ему пару вымытых гранёных и улыбнулась. Марк обезоруженно кивнул и со скрипом опустился на старый табурет. Приятно пахнуло кисловатой сладкостью. Гарик разлил портвейн, по Катиной просьбе ввернул в холодильник пиво и предложил:

– Ну? За Курта – не чокаясь, что ли?

– Да хватит тебе! – И Наумов чокнулся так, что едва не превратил стаканы в брызги с осколками.

Они звонко проглотили.

– Ты чего скис к вечеру?

Наумов, замявшись, прикурил и пожал плечами:

– Да так. Вспомнил…

– Вкус лимона?

Марк помолчал.

– Возраст свой вспомнил.

– И чего?

– Да ничего. Просто осознал, что я старше этого вашего Кобейна.

– Ну, и дальше что?

– Да ничего. – Он затянулся. – Полное ничего.

– Ну, ты выбрал на кого равняться… В моём возрасте он уже гениальную группу собрал.

– А в моём возрасте он уже умер. Врубаешься?

Гарик рассмеялся:

– И что теперь? Я через год так про Вишеса сказать смогу. А через три – про Кёртиса. А через пять…

– Ты не понимаешь, – перебил Наумов, – это не просто факт – это прочувствовать нужно.

– Чего прочувствовать-то?

Марк задумчиво погладил усы.

– Ты в Питере не был? Ну… Там есть район такой, Купчино называется. Самый южный. Большой – как два Градска. Так вот, там такое количество групп! – чуть ли не каждую неделю новая вылупляется. И ведь прелесть вся в чём – в Петербурге Купчино – это… Ну, как бы… центр рока, что ли… И, вместе с тем, жутко гопнический райончик. Там «Кино» записывали «Группу Крови», там… Ну, понял, в общем?

Гарик утвердительно кивнул и выклубил тучу дыма.

– Ну вот. Понимаешь, групп-то там много, но все – говно.

Марк внушительно помолчал, выжидая понимающую реакцию.

– Вообще все?

– Девяносто девять процентов. Говнари там дворовые, трёхаккордные.

Наумов вообще глубоко презирал эти три аккорда и сильно оскорблялся, когда при нём брали ре-минор сразу за минорным ля.

– Врубаешься? Там ремесленников – полные клубы. Талантливого музыканта – помазанника Божьего – там просто невозможно заметить, он тонет в этих девяносто девяти.

Он затушил сигарету и тут же прикурил следующую.

– Понимаешь, к чему веду?

– Догадываюсь. Я тоже должен был родиться не здесь.

– Твои попытки ещё впереди, – обнадёжил Наумов. – И панкуху ты рубить будешь не всегда.

– Ты уверен?

– Уверен. Если и будешь, то только за бабло. Что вряд ли, конечно…

– Это ещё почему? – напрягся Гарик.

– Потому что человек, играющий панк-рок в тридцать лет, – он либо болен, либо хорошо этим зарабатывает. В общем, твои попытки ещё будут. А мои, похоже, уже всё.

– Ты поэтому такой гружёный?

– Поэтому тоже. Но это фигня. Вот я зашёл сегодня на сейшне в туалет, и слышу – вы толпой в зале орёте. А мне туда даже не захотелось. Вот что самое хреновое: не штырит. Вот оно и накатило. Вот так зайдёшь поссать…

Он оборвался и посмотрел на Катю. Она шумела водой и не реагировала. Марк перешёл на шёпот:

– Вот так стоишь с членом в руках и понимаешь, что это всё, что у тебя, собственно, и есть. Это твой пожизненный «Оскар» – им только и размахивать.

– Но ты же пишешь, – посочувствовал Гарик. – Может, не всё ещё и…

– А-а-а! – отмахнулся Наумов. – Это всё по инерции. Ты же пишешь не потому что это кому-то нужно. Это талант. Он, сука, всю жизнь тебе переломает. Был бы, там… сантехником, или электриком. Понимаешь? По призванию. Каждый день твой талант признавали бы. Хоть в Купчино, хоть в Градске. А писать – это… Чушь это всё. Талант – это наказание. Сидит в тебе, падла, раком и терзает, грызёт каждый день.

– Раком? – не понял Гарик.

– Да, раком. Каждая строчка, каждая нота – опухоль. Зреет, болит, ноет, спать не даёт. Изнываешь, мучаешься. Пока не запишешь её – на диктофон, там, или в книжку записную – ходишь и болеешь, спишь через раз. Записал, из себя вырвал, – и  легче. Только ненадолго. И потом всё по новой. Вот и режешь себя постоянно. – Он кивнул на бутылку. – Только химиотерапия помогает.

Гарик разлил по стаканам остатки. Выпив, похлопал себя по карманам:

– Блин, сигарет забыли взять.

– Да кури мои, у меня пока есть.

Гарик прикурил и затряс пальцем:

– А я в призвание верю. Ты как-то больно уничижительно про сантехника… У каждого есть талант – да. И мера таланта, само собой, разная бывает. Но это не всё. Есть ещё призвание.

– Так я и не спорю. О том и говорю.

– Погоди, я о другом. Я эту мысль давно вывел. Люди, по своему призванию, делятся на два типа. Ты сейчас говоришь про талантливых и бесталанных. А по-моему, старая твоя мысль вернее была: есть те, кто обеспечивает будущее количественно – продолжатели рода, и есть улучшатели – которые обеспечивают качество этого будущего. И то, и другое – важно. Причём, одинаково важно. И в каждом человеке… в тебе, кстати, тоже, – он ковырнул пальцем воздух, – оба этих начала присутствуют. Здесь уже вопрос твоей свободы. Свободы выбора. Выбираешь семью – жертвуешь творчеством, самореализацией. Ты вот выбрал наоборот. Может, была бы у тебя жена, ты бы себя сейчас так погано не ощущал.

Наумов грустно вынул из-под стола вторую бутылку портвейна и стал задумчиво колупать её ножом.

– Хотя талант необходим и там, и там, – продолжал Гарик. – Тем более – он вскинул указательный палец – в вопросах личных. Так-то.

– Хочешь сказать, я ошибся?

Наумову никак не давалась пробка и он начал раздражённо кряхтеть.

– Хочу сказать, что все ошибаются. Это сложно. Ты, конечно, не ошибся. Но мне кажется, что для тебя это как раз плохо.

– Почему? – повернула вдруг голову Катя.

Гарик изумился:

– Потому что ему теперь плохо. Если человек лишённый таланта ошибается в выборе и начинает творить, то на выходе, разумеется, получается полнейшая хрень. Но от этого никто кроме него самого не страдает. Хотя и это – совсем не обязательно.

Гарик уронил пепел на стол и ткнул пальцем в сторону коридора:

– Вон, Дуст! Писать не умеет, но пишет. И петь не умеет, а поёт. У нормальных людей от его пения кровь из ушей льётся, а ему по барабану. Только Дуст это дело бросит, когда свою женщину встретит. Ему это легко будет, потому что бросать особо нечего – там и так таланта ноль.

Катя покорила тарелочный эверест и внимательно смотрела на Гарика, вытирая руки не знавшим стирки полотенцем. Марк молчал и воевал с пробкой.

– А если человек выбирает семью, это разве может быть ошибкой?

Гарик убеждённо кивнул, выпуская носом дым.

– Конечно. Быть семьянином – тоже талант. Только в этом вопросе ошибка может обернуться катастрофой ещё и для других.

– Не согласна. Не всегда, – уверенно бросила Катя, подходя к холодильнику с пивом.

– Всегда. Вот представь: человек от природы лишён всех важнейших для семьянина качеств. И выбирает семью. Ему бы картины писать, а он детей рожает. И что?

– И что? – Катя протянула Гарику холодную «тройку».

– А то! Кроме его клонов – носителей ген – и несчастного супруга больше ничего из этого не выйдет.

Он открыл пиво и вернул его Кате. Наумов уже тихо матерился, тужась открыть портвейн. Гарик выхватил из его рук нож и одним движением откупорил бутылку.

– А что, два таланта в одном никогда не сходятся? – не унималась Катя.

– Это исключения. Для подтверждения правила. Это про гениев. А на гениев я бы равняться не рискнул.

Наумов исподлобья бросил на Гарика расстроенный взгляд. Катя вопросительно изогнула бровь:

– А ты кто? Продолжатель или улучшатель?

Гарик улыбнулся ей, поднялся со стула и поцеловал. Катя задумчиво и отстранённо ответила. Он снова похлопал себя по карманам:

– Так, я всё-таки схожу за сигаретами. Скоро всё скурим.

– Пятница, вечер, – напомнил Марк.

– Ничего, – улыбнулся Гарик, – постараюсь выжить.

Он оставил Катю, занявшую его нагретое место, общаться с еле живой легендой и вышел на улицу.

До ларька было пять минут. Двор Наумова чернел, посвистывая весенним ветром. Как говорил сам Марк, последний раз он видел здесь горящие фонари в год своего совершеннолетия. Снег, уже по-апрельски основательно смешанный с грязью, в поиске тропинки не помогал.

Пройдя мимо третьего мёртвого фонаря, Гарик услышал за спиной шаги. Оборачиваться не стал и привычно нащупал в кармане нож. Шаги звучали как-то нерешительно и он решил проверить: дойдя до конца длинного дома, завернул во двор. Шаги не прекращались. Гарик напряг слух и чётко различил: всего один. Он прошёл внутри двора и снова обогнул дом, вернувшись на прежнее место. Остановился. Шаги затихли. Гарик медленно развернулся и увидел перед собой хлюпкого паренька в кепке, трениках и, накинутой поверх тщедушного тела, спортивной куртке с надписью «abibos».

– Ты чего за мной кругами ходишь, малой?

Хлюпик изумился и замялся.

– Ну, не теряйся. Грохнуть хотел?

– Н-ну да, – растерянно промычал он.

– А зачем? Денег надо?

– Н-ну…

Он неуверенно кивнул.

– А сколько?

Глаза паренька забегали под кепкой, высчитывая верный ответ.

– Ну, не знаю…

– Тебе на что? – задал наводящий Гарик. – На пиво, наверное?

Малец окончательно озадачился.

– Ну, и на сигареты, да? – помогал Гарик.

Тот, наконец, кивнул с уверенностью. Гарик вынул из кармана скомканные купюры.

– Вот, у меня с собой двадцать штук. Десяти тебе хватит?

– Наверное, – пришёл в себя неофит.

– Держи.

Паренёк взял деньги и уставился на них так, будто щупал впервые.

– Ну, будь здоров!

И, развернувшись, Гарик пошагал прочь от озадаченного гопника. Тот постоял ещё с минуту, разглядывая деньги и, скользя кроссовками по грязному снегу, скрылся в подворотне.

Вернувшись, Гарик застал Наумова и Катю в разгаре спора. Почему-то обсуждали роль женщины в мужском мире. Катя взмахивала руками как балерина и громко не соглашалась. Наумов вкрикивал в неё аргументы. Закончить мысль не получалось: она не слушала. Гарик облокотился на липкую газовую плиту и попытался выудить из крика суть.

Катя рассказывала о «Мире самцов» – некой древней африканской цивилизации, вымершей по причине непотребного отношения к женщине.

В «Мире самцов» женщина считалась блудницей, если в девичестве позволила себе вступить в связь более чем с пятью мужчинами. Таких оступившихся признавали низко павшими, не поддающимся исправлению порченным товаром, подлежащим утилизации. Их убивали десятками различных способов, ни один из которых – ни описаниями, ни иллюстрациями – до наших дней не дотянул. Одновременно с подобным бесчинством, существовал в этом обществе закон, согласно которому каждой женщине в первые пять лет супружеской жизни надлежало ублажить полторы сотни мужчин. Только после этого она считалась состоявшейся, как женщина, выполнившая священный долг перед «Миром самцов». Такие дамы имели особый вес в обществе и пользовались уважением даже среди других представительниц слабого пола.

Причиной крушения самцового мира послужила демографическая катастрофа, настигшая её естественным образом, вследствие вымирания женщин от загадочной смертельной болезни.

Заканчивая мысль, Катя добавила, что какие-то там учёные сходятся во мнении: смертельный вирус, начисто выкосивший столь любопытное общество, скорее всего, проник в ареал обитания благодаря некоему иноземцу. Вероятно, европейцу.

Наумов, одно время серьёзно и плотно изучавший историю древних миров, громко убеждал Катю, что подобного бреда не может быть ни в одном серьёзном источнике, и что всё это – чушь, байка и анекдот. Катя заходилась криком, что никакая это не чушь, а исторический факт, что история в учебниках – ложь и манипуляция массовым сознанием, что она точно знает, ей рассказал такой уважаемый человек, и что «иди ты, Наумов, со своим заскорузлым знанием туда, где уже давно находится твоё никому не интересное мнение».

Марк соболезнующе смотрел на Гарика и пытался словить момент, когда Катя набирала в грудь воздух. Гарик молча убедил его дать женщине выговориться.

Женщина мотала головой, потряхивала всклокоченными волосами с розовой прядью, горячо жестикулировала и вскоре захотела пить. Поднесла пиво к дрожащим возмущением губам, сделала глоток, и Гарик с улыбкой ввернул:

– Так ты к чему, Катюш?

Ответ заставил мужскую часть компании задрать брови и приоткрыть дымящие рты:

– Я к тому, – отрывисто и чётко заговорила Катерина, – что вы до сих пор используете женщин как бесправную скотину. Между прочим, у ряда учёных есть практические доказательства того, что модель поведения, насильно вживляемая в сознание, с годами меняет структуру мозговых клеток.

Мужчины переглянулись.

– В результате, спустя поколения, эта модель проявляется в добровольно-бессознательном стремлении человека жить в строгом соответствии с ней. Хотя, за несколько поколений до этого, человеку было это не нужно, и даже вредно. Ясно вам?!

Марк закашлялся.

– Потому что только так человек может избавиться от ощущения пустоты. Он может насытить себя только тем, что его мозг считает жизненно необходимым.

Гарик стучал по наумовской спине. Катя не обращала внимания:

– Иными словами, если на протяжении веков заставлять человека есть сырое мясо, через тысячу лет он уже не сможет без него обходиться. Как вы, вон, без этого не можете.

Она указала на портвейн. И чуть мягче добавила:

– Ну, или без электричества, например.

– К чему же мы вас приучили-то, несчастных?! – пронзая Катю взглядом, прохрипел Наумов.

– А к себе! К писюнам своим! – кивнула она на ширинку Гарика.

Гарик удивился:

– Ты ничего не перепутала? Мы – вас?! Не наоборот?

– Да вы писюны эти ещё в детстве отрезаете! – пьяно возмутился Наумов. – Вас будто на уроках домоводства этому учат! Тема сегодняшнего урока: «Подрезаем яйца правильно».

Катины глаза округлились, и она громко вдохнула, готовясь к залпу. Но Наумов выбросил к её рту палец и, заплетаясь, продолжал:

– Я понял, что мужики для тебя козлы, не уточняй. Тссс, погоди-погоди. Только вопрос: а кто мужиков-то этих козлами делает? Мужскую бесчувственность, моя милая, чаще всего проклинают те, кто тычет своим пятилетним сыновьям пальцем в сопливый нос: «Не хнычь! Ты мужчина, мужчины не плачут!». На эмоциональность человека вешают замок и требуют от других мужиков страсти! Откуда?! А сильным мужикам – откуда взяться, а? Вы им из поколения в поколение яйца режете!

Он прикурил. Катя по-детски широко раскрыла зелёные глаза и молчала.

– Кстати, в этом деле вам равных нет. Инфантильные кастраты – вот всё, что вы можете вырастить, – холодно заключил Наумов и разлил по стаканам остатки второй бутылки.

Гарик увлечённо наблюдал не столько за его речью (он был в курсе наумовских взглядов), сколько за реакцией Кати. Возмущение в её лице передёргивалось гневом и сменялось удивлением. И так – несколько раз подряд. Когда Марк, наконец, выговорился, она смотрела на него, отяжелённым проклятьем взглядом. Затем переместила его на Гарика:

– А ты? Ты тоже так считаешь? – угрожающе прищурилась она.

Гарик ясно расслышал: «Только попробуй!». Глаза у неё были трезвые. Он растянулся в пьяной улыбке и наклонился к ней, вытянув губы. Катя раздражённо оттолкнула его и, выскочив из-за стола, непримиримым шагом удалилась в комнату. Гарик устало выдохнул. Они молча выкурили по сигарете.

– Да забей ты, – проговорил, наконец, Наумов и пододвинул к нему стакан.

Гарик выпил стоя и отправился вслед за Катей. А Марк, покачиваясь, допил остатки кислого пойла, опустил голову на стол и захрапел.

Катя лежала на диване, отвернувшись к стене. Стараясь не шуметь, Гарик тихо улёгся рядом и обнял её сзади.

– Я люблю тебя, – прошептал он и почувствовал, как прохлада её пальцев сжимает его ладонь.

Она засыпала.

Ночью ударили последние заморозки. Проснувшись от холода в десятом часу утра, Гарик почувствовал, что если немедленно не вольёт в себя ведро чего-нибудь живительного, то превратится в Ленина. Катя жалась к нему спиной. Он дотронулся до кончика её носа – как ледышка. Осторожно высвободив затёкшую руку из-под любимой шеи, он поднялся и укрыл Катю пледом, валявшимся комком на спинке дивана – это Марк подложил ночью, но, в силу количества выпитого, не сообразил укрыть предмет заботы. Аккуратно подоткнув плед, Гарик выпрямился и сделал пару нетрезвых шагов в сторону. «Ещё пьяный», – прошумело в голове. Немощно передвигая конечности, он прошаркал на кухню.

Наумов сидел за столом, с заспанными глазами, вяло поедал сопливую яичницу и закусывал килькой в томатном соусе. В кастрюле на плите варились гитарные струны. Марк поднял красные веки на собутыльника, перестал жевать и встал. Подошёл к холодильнику, извлёк бутылку «тройки» и протянул страждущим рукам. Гарик залпом осушил подарок и блаженно развалился на вчерашнем стуле. Наумов пододвинул к нему яичницу с килькой, но тот благодарно отмахнулся. Тогда Наумов снова поднялся и как зайца из шляпы вытянул из морозильника бутылку водки. Гарик не удивился. Марк поставил на стол две рюмки, наполнил свою и поднял на друга вопросительный взгляд. Несмотря на опухлость, лицо его выражало живейшую заинтересованность. Гарик категорически помотал головой и даже отвернулся. Коротко и удовлетворённо кивнув, Наумов налил ему стопку. И положил рядом вторую вилку.

Как бороться с похмельем он знал хорошо. После непременного крепкого сна и логичных водно-очистительных процедур Наумов похмелялся куриным бульоном. На такой случай в его холодильнике всегда имелась литровая банка наваристого лекарства. Гарик же предпочитал пиво и Марк, зная это, всегда старался приберечь бутылочку на утро. Так он поступал всегда, чем и снискал дополнительную любовь всех, кто заглядывал к нему на кухню больше, чем на час.

Пить Гарик всё-таки не стал. А Наумов звучно проглотил водку. Гарик расслышал, как живительно прошла она по пищеводу. Марк выудил вилкой жирную кильку, закусил и передёрнул плечами.

– Хорошая девочка, – жуя, буркнул он и кивнул на дверь.

– Угу.

– Была у меня одна, – он покрутил в воздухе вилкой, – петербургская муза. В сквоте тусила всё время. За мной как хвост бегала. А я – от неё. Всё заговорить пыталась.

– Нормальная?

– Ну, так…

– И чего?

– Да ничего. Странная баба. Я ей так ни слова и не сказал, пока она сама на другого гения не переключилась.

– Почему?

– Что почему?

– Молчал, в смысле?

Наумов с отвращением закурил:

– А мне нечего сказать человеку, который в метро спускается на экскалаторе, а в кофейне пьёт экспрессо.

– А-а-а, – понимающе протянул Гарик.

– Твоей не чета.

– Это верно.

Душу Наумова до глубины оскорбляли три вещи: несправедливость, тёплое пиво и неуважение к русскому языку. Последнее перенял у него Гарик, и до определённого момента делал несдержанные замечания, подтачивая с людьми отношения. Особенно это не нравилось девушкам.

Как-то раз пьяный Дуст натягивал на плечи рюкзак и тихо матерился:

– Бля, не одеть никак, – кряхтел он и дышал как Дарт Вейдер.

– Не одеть, а надеть, – заметил Гарик.

– Иди ты на хуй, – отмахнулся Дуст.

– Ты вообще русский? Или как?

– Вот я тебе по-русски и говорю: иди на хуй.

Это, как ни удивительно, был единственный раз, когда Дуст позволил себе мат в общении с ним и Гарик тогда сильно удивился. С тех пор он скрипел зубами, когда его приглашали на чьё-нибудь день рождение или предлагали вкусное кофе. Но стоически молчал.

В дверях показалась растрёпанная Катя.

– Доброе утро, – выгнулась она кошкой. – Чего варите?

Она подошла к плите и застыла, глядя в кастрюлю.

– Струны, – пояснил Гарик.

Катя сделала понимающее лицо:

– Вот оно что… Макароны закончились, да?

Наумов молчал и сосредоточенно жевал кильку. Гарик снисходительно улыбнулся:

– Новых в городе купить негде. Поэтому старые периодически вывариваются – для чистого звука.

Катя кивнула, мгновенно потеряв интерес, и повернулась к Наумову:

– Марк, у тебя найдётся полотенце?

Полотенце нашлось. И оказалось чистым.

Когда Катя вернулась из ванной, Гарик, всё-таки похмелившийся, был снова пьян. Он держал в руках гитару и, крутясь на табуретке, самозабвенно диктовал под аккомпанемент свежесваренных струн: «Вот настало утро, я как заново родился. Всех ещё тошнит, а я уже опохмелился…» Наумов мотал головой в такт и подстукивал спичечным коробком, как шейкером.

Похмеляться водкой после портвейна – рисковая интрига: никогда не угадаешь кульминацию. Гарик об этом знал, но в часы похмелья предпочитал забывать.

Катя вытирала волосы и молча наблюдала за кухонным концертом. Добродушие на её посвежевшем лице сменялось усталой смиренностью.

Когда звёзды рок-н-ролла после финального аккорда снова переключились на бутылку, она приблизилась к Гарику и обвила его шею вкусно пахнущими после душа руками:

– Игорёш, ты меня проводишь?

Он поднял на неё размытые зрачки:

– Куда?

– Домой, – усыпляюще ответила она.

– А как же. Конечно. Сейчас допьём и пойдём.

Он взял рюмку и, забыв чокнуться с Марком, лихо опрокинул в себя потеплевшую водку.

После первой бутылки появилась вторая. Наумов творил чудеса: из ниоткуда на столе появлялись маринованные помидоры, солёные огурцы и кабачковая икра. Катя сновала по микроскопической кухне. Подкладывала еду, меняла тарелки, намывала посуду, поминутно рекламировала закуски и сдерживала размашистые движения пьяных рук, благодаря чему посуда оставалась целой. Пили и пели. Пели и снова пили.

Во время очередной музыкальной паузы Катя на минуту исчезла в комнате, предварительно попытавшись выяснить у Наумова местонахождение телефона. Тот нечленораздельно промычал и махнул рукой в сторону коридора. После чего, упав по инерции лбом на стол, авторитетно захрапел.

К концу второй, неожиданно оказавшейся последней, бутылки Гарик уже не попадал рюмкой в рот, тормошил Наумова и, кусая маринованные помидоры, орошал соком стены. Наконец, смирился с лежащим собутыльником и последнюю рюмку уже не предлагал. Выпил сам. Обе.

Вернувшись из комнаты, Катя вдумчиво оценила обстановку, убрала со стола рюмки, ножи, вилки, и натянула на Гарика кеды с косухой.

– Пошли, мой хороший. Я такси вызвала.

Сил на споры у Гарика не было, и он послушно вывалился из квартиры.

Машина ждала у подъезда. Дважды промахнувшись, Гарик загрузился в салон.

Притормозив у Катиного дома, водитель проникся сочувствием к хрупкой девушке и заглушил двигатель. Вдвоём они подняли ко всему и вся безучастное неформальное тело на четвёртый этаж. Между третьим и вторым тело вырвало на таксиста.

Стоял ясный субботний день.

7

Все выходные Гарик провалялся в кровати. Катя отпаивала его валерьянкой и углём, каждые полчаса меняя тазик возле кровати. Есть не получалось.

К вечеру воскресенья Гарик с опаской осилил тарелку наваристых щей и понял, что снова бросил пить. Он с благодарной виноватостью смотрел на бегающую вокруг него девушку и думал: «Она ли это? Та, что присматривает и убирает за ним. Та, которая до гробовой доски…» Чувство стыда нарастало и душило с такой силой, что ночью он превзошёл сам себя. Катя рычала, кусала и рвала простыни. А утром не поехала в институт и, измученная, крепко спала на краю постели, раскинувшись морской звездой.

Так было и на следующую ночь. И на следующую за следующей. И на следующую за ней… Они выжимали друг из друга всё, не оставляя шанса одиночеству и голове, и к маю страсть, сменяемая ещё большей страстью, устаканившись, вышла в ровную плоскость.

Так прошла весна.

В июне Градск напоминал запущенную цветочную клумбу. Серые по весне, летом улицы обрастали берёзовой листвой. Скверы начинялись одноцветными людьми и бордовыми кляксами на асфальте. Воздух пах сиренью и Катиными духами, а из музыкальных киосков мечтательно разлетались звуки дебютного альбома Роберта Майлза.

Левински делала оральный секс Клинтону. Ельцин с Зюгановым ненавидели друг друга, готовясь к главной политической схватке в истории новой России.

Телевизор веселил резиновыми кандидатами в президенты и призывал проявлять гражданскую сознательность под угрозой проигрыша. В рамках единого музыкального тура выступали Гребенщиков и Аллегрова, Бутусов и Киркоров, Кинчев и Винокур.

Во всей этой мешанине Гарик по-прежнему переворачивал в плеере заезженный 90-минутный «BASF», бесконечно меняя «Dookie» на «Insomniac» и наоборот. Жажда жизни рвалась из него с мощью брандспойта и равнозначного применения этой силе не находилось. Временами он даже подумывал реанимировать «Боевой Стимул» – с тем самым Пауком, которого так рекламировал пьяный Дуст.

Добросовестная Катя была поглощена сессией и третью неделю курсировала между библиотекой, вузом и кроватью. Решив не мешать её профессиональному становлению, Гарик круглые сутки наматывал круги по Градску, пытаясь обилием газетных статей создать видимость бурлящей культурной жизни города. В редакции от него уже отмахивались: «Ты сдурел? У нас твоих материалов – на месяц вперёд. Забыл, где живёшь? Угомонись, не в Петербурге, блин». Избавиться от Гарика сумели, лишь вручив ему под автограф гонорар за два месяца вперёд.

Заняться стало нечем. Наумов был в Питере: старые друзья вызвали его посетить какой-то «мегаколоссальный рок-фест», Дуст мотал пятнадцать суток за «хулиганку», Зи-Зи-Топ как собеседник был не намного содержательнее Герасима, а ближайший сейшн «поисковики» обещали почти через три недели.

Промаявшись бездельем два дня, Гарик решил выплеснуть накопившиеся килотонны старым добрым способом и вызвонил Вентиля.

Вентиль, хоть и не был музыкантом, выпить любил не меньше. Намертво лишённый слуха и чувства ритма, он с уважением относился ко всем группам городской неформальной сцены и охотно выручал музыкантов деньгами, алкоголем и сигаретами. Само собой, безвозмездно. За покойного Костю Градова и вовсе расшиб бутылкой чужой череп.

Несмотря на круглосуточное наличие в кармане пожарного артефакта, конфликтным Вентиль не был. Даже наоборот. Отзывчивость и сила составляли всё его своеобразие. И кастет его не знал затылков кроме тех, с которых при ударе слетали кепки-уточки.

Одинаковые для гопников, внешне музыканты Градска отличались от тусовщиков.

Музыканты редко увешивали себя чужой символикой. Наумов любил повторять: «Если хотите испортить отношения с музыкантом, просто скажите ему, на что похожа его музыка. Ничто не оскорбит его больше сравнения. Даже с великими. А если не так – значит, не подал виду. Или вовсе – не музыкант, а лабух, конвейерный продукт». Гарик ограничивался «Нирваной». Дуст – Летовым и «ДДТ». Наумова кроме капельной пусеты в левом ухе вообще не выдавало ничего.

Тусовщики же напоминали энциклопедию мировой рок-музыки. На одном неформале запросто можно было увидеть с десяток наименований различных коллективов: бандана, хайратник, футболка, балахон, куртка, рюкзак… Бессчётные значки, нашивки, браслеты, напульсники, подвески, татуировки… Тусовщик был усыпан рок-символикой, как новогодняя ёлка гирляндными фонариками.

Вентиль был тусовщиком и умел зарабатывать деньги. Будь он музыкантом, при его работоспособности он бы уже обошёл в количестве песен Б.Г. и Летова вместе взятых. И был бы гениальным нищебродом.

В свои двадцать пять он выглядел на восемнадцать. Дамы находили его нереально харизматичным и недостатка в женском внимании Вентиль не испытывал никогда. Он в свою очередь питал ярко выраженную слабость к прекрасному полу, охотно распушал хвост и никогда не отказывал себе в удовольствиях.

Ходили слухи, что Вентиль знается с бандитами и ведёт с ними какие-то дела. Так ли обстояло дело, наверно не знал никто, но в Градске 1996-го, среди очередей за молоком и повальной безработицы, он мог на вкус отличить «Johnnie Walker» от «Jack Daniel’s».

Большой охотник до любви, Вентиль регулярно брал её в аренду в местном ле-шабане, носившем говорящее название «ЦДО» – Центр Досуга и Отдыха. Элитный бордель находился за чертой Градска, на берегу вечно зелёного от кислотных дождей озера, и крышевался верховными городскими чинами. Женщины в этом заведении умели играть в бильярд, заряжать кальян и исполнять акробатический стриптиз. В исполнении же главного равных им, само собой, быть не могло.

Многие в неформальной тусовке изумились бы, узнав, что Вентиль – завсегдатай ЦДО. Он этого факта не скрывал, но и не афишировал, понимая, что тем самым раз и навсегда закроет вопрос о своём реальном финансовом положении. Тем, кого дружище Вент угощал пивом и безвозвратными деньгами (к которым ради приличия добавляли  «в долг»), не могло прийти в голову, что их месячный доход тратится Вентилем ежедневно в качестве карманных расходов.

Иногда казалось, что Вентиль зарабатывал продажами чего-то сильно противозаконного. Он ко всем знал верный подход, и любые возражения отрабатывал с лёгкостью девушек на пилонах ЦДО:

– Поехали к тёлкам?

– Я, как-бы, женат.

– Я тебе жениться и не предлагаю. Шары погоняем, кальян покурим.

– Ну… Ну, если только на часок. И без тёлок!

Или проще:

– Поехали к бабам?

– Не… Я, как-бы, этим не занимаюсь. Мерзко. Фу. На фиг.

– Я плачу.

– Хм… Тебе чего, так припёрло?

Вентиль молчал и выжидательно сверлил глазом.

– Ну, если сильно припёрло, то… Давай только ненадолго, ну?

Когда Гарик позвонил Вентилю, тот мучился невыразимой силы похмельем и единственное, о чём мог думать без приступов тошноты – холодное пиво и минет. День катился к вечеру – пора было вставать. Вентиль снял трубку и мучительно промычал в неё. Гарик мгновенно оценил ситуацию и с весёлым сочувствием протянул:

– О-о-о!.. Что, пивка?

Больной утвердительно хрипнул.

– Пятнадцать минут.

Вентиль поверил в Бога и не смог попасть трубкой в аппарат.

Гарику показалось, что он не успел нажать кнопку звонка. Из распахнувшейся двери выпрыгнула пятерня, вырвала из его рук бутылку, и следом в проёме показался Вент. Целиком. Пиво влилось в него за считаные секунды. Он громко рыгнул и глаза его сыто затуманились.

– Уфф, – помотал он головой, избегая резких движений.

– Здорóво, обморок! Нездоровится? С облегченьицем, – хихикнул Гарик.

Самым верным ответом в этот момент было бы изобразить лицом изюм, но отвечать мимикой Вентилю было труднее, чем говорить и он просто кивнул. Они прошли на кухню, уселись, и Вент попробовал покурить. Получилось.

– Оклемался?

– Нормально.

– Пошли воздухом подышим, лето на дворе. Давно запил-то?

– Да не, случайно вышло.

– Само собой.

Вентиль задумался.

– Чего пыль топтать? Поехали к бабам лучше.

– Ага, я-то по бабам ходок. Может, лучше по пивку?

– Ну-ну, – лениво не дал отговорить себя Вент. – Сейчас, короче, в душ схожу и поедем.

Гарик настаивать не стал – куда девать время, ему было не так важно. Правда, перспектива чьих-то, кроме Катиных, рук в его штанах не особенно вдохновляла.

– Куда предлагаешь?

– В ЦДО.

– Куда?! Ты про цены в ЦДО знаешь, нет?

И он посмотрел на Вентиля, как на идиота. Идиот кивнул и потушил окурок.

– Башляешь опять, что ли?

Вент оживился, хлопнул себя по коленям, вскочил со стула и бодро воскликнул:

– Да! Куда вас, панков, денешь! Ни говна, ни ложки!

Рассмеялся, на ходу потрепал косматую голову Гарика и исчез в ванной.

Через полчаса они ехали в такси, пили холодное пиво и Вентиль, подпрыгивая на сиденье, расписывал Гарику цэдэошных гейш.

– Ты не представляешь, Бес, что они умеют! Одна уселась сверху, спиной повернулась и говорит: «Глаза закрой». Я закрыл, лежу и никак не пойму: чего это мне так круто? Открываю – а она пополам сложилась, задницей на мне скачет и языком, это…

– Зря открыл, – перебил Гарик, которого всегда раздражали чужие откровенности. Но к Вентилю он ехал именно за общением, понимая при этом, что непременно будут минуты, когда придётся потерпеть.

– Конечно зря. У меня всё упало сразу – так интересно стало. Да…

Вент мечтательно задумался. Но тут же опомнился:

– А другая, не поверишь, с языком раздвоенным. И по пирсингу в каждой половине. Прикинь, как она делает!

– Там зверинец или бордель?

– Да! А ещё одна – карлица! С такой здоровенной…

– Слушай, Вент, ты бы поберёг энергию для всех этих… Фрик-шоу, блин… Цирк уродцев какой-то.

– Да нет, – остыл Вентиль, – эти-то… они за отдельную таксу.

И снова заорал:

– Да я вчера, понимаешь, с корешем в баре весь вечер пробухал! Мне официантка эта своим животом голым, блядь, все нервы вымотала!

– Ну и чего ты? – не понял Гарик.

– Так ведь клиент!

– А-а-а.

– Ну! Бегает по залу. Душу всю вынула к дьяволу! Зараза…

Он почесал ширинку. За окном показался высокий металлический забор ЦДО.

– Приехали. Шеф, тормози!

Они выбрались из «Волги» и Вентиль трижды коротко надавил кнопку звонка. Ворота развелись и из них выглянуло бесконечно ограниченное лысое лицо. Увидев Вентиля, лицо ощерилось и закивало.

За забором возвышался двухэтажный особняк из красного кирпича. Распахнутые окна первого этажа громко транслировали малоприятный звукосодержащий продукт, трёхаккордные ингредиенты которого смертельно оскорбили бы слух Наумова. В шуме блатняка и попсы Гарик различил в одном из окон голос Сэм Браун и решил, что кроме алкоголя сконцентрируется, пожалуй, ещё на стриптизе. Все окна второго этажа были закрыты и зашторены.

Во дворе стояли припаркованные у забора два «крузака», пара Гранд Чероки, один «шестисотый» и немного «девяток» и «восьмёрок».

– Тачек мало, – одобрил пейзаж Вентиль, – это хорошо. Меньше тачек – больше тёлок.

Они зашли внутрь, и тут же на их пути выросла длинноногая администраторша с ровными белыми зубами:

– Добрый вечер, – до удивительного без фальши улыбнулась она. – Желаете сдать одежду в гардероб?

Вентиль расшаркался и зашёлся в комплиментах, игнорируя вопрос. Гарик слегка ударил его в копчик.

– Только ради Вас, – осчастливил он администраторшу, ловко выскользнул из ветровки и утянул Гарика в первый зал, поторапливая и подталкивая его в капюшон балахона.

По периметру затемнённого зала торчали трёхместные столики. Бóльшая часть их пустовала. Пузатые дядьки угощали, сидящих на их жирных коленях, гологрудых девиц коктейлями и кокаином. Галстуки лежали на животах.

Под потолком крутились три зеркальных шара, пронизывая табачный смог разноцветными лучами. Между столиками размашисто виляли бёдрами девушки с подносами, в серьгах и кружевных юбках.

В центре зала, на двух возвышающихся на метровую высоту площадках, оснащённых пилонами, показывали чудеса акробатики обнажённые до трусиков, идеально сложенные девы. У одной был пирсинг в пупке, у второй – ещё и в сосках. Лицо первой показалось Гарику знакомым.

Гарик с Вентилем заняли ближайший к знакомому лицу столик. Вент кивнул в сторону проколотого пупка и таинственно ухмыльнулся:

– Не признал?

Гарик всмотрелся в смеющиеся похотью глаза и остолбенел. Это была рыжая Клюква, сокурсница Кати. Впрочем, здесь её, конечно, звали как-то ещё более по-другому. С роскошной грудью и шпильками вместо кед её действительно сложно было узнать. У Гарика моментально отпало желание называть её Клюквой.

– Она что, здесь работает?!

– Ещё как! Ты бы еле ушёл!

– Проститутка?

– Она? Она королева! Королева проституток!

К столику подплыла миниатюрная барышня с лицом стюардессы:

– Желаете что-нибудь выпить, молодые люди?

Здесь улыбались абсолютно все. «Наверное, в раю у всех такие лица» – подумал Гарик.

– Желаем выпить всё! – облизнулся Вентиль и подмигнул ей. Три раза.

Девушка терпеливо улыбалась. Вент подмигнул в четвёртый раз. Эффекта не было.

– Четыре Б-52 и по пиву! – махнул он рукой и полез за сигаретами.

– Ещё что-нибудь?

– Яблочный кальян и коктейль для Долорес, – указал он на Ингу.

Гарик метнул непонимающий взгляд на рыжую, но вспомнил про «Cranberries» и успокоился. Стюардесса послушно кивнула и удалилась.

– Кстати, рекомендую, – снова кивнул на Ингу Вентиль. – Ей-богу, не пожалеешь.

Он хрустнул костяшками.

Гарик смотрел, как рыжая Долорес вертится на пилоне. Она заметила его ещё на входе, и хищно улыбалась голодным ртом. Гарику вспомнились слова торчка из фильма «Детки»: «Трудно понять, какое у женщины тело, пока она не скинет с себя одежду». Впервые он был согласен с наркоманом.

Сэм Браун плавно сменилась новомодным Робертом Майлзом и под жидкие аплодисменты Инга сошла с площадки. Её высокая грудь тяжело вздымалась и опускалась. Подойдя к столику, она обхватила ладонями лицо Гарика и прижалась к его губам огромным ртом. Громко чмокнув, уселась рядом и закинула ногу на ногу. Каждая нога казалась длиннее другой. Широко улыбаясь и тяжело дыша, она смотрела на Гарика, будто ожидая слов восхищения. Гарик помолчал и, набегавшись глазами от груди к бёдрам Инги, наконец, произнёс:

– А я тебя без юбки не узнал.

Она громко рассмеялась, будто Гарик пошутил, и снова устремила в его лицо развратный, масленый взгляд. Совратительная улыбка не сходила.

– Ну, значит, будьте знакомы, – произнёс Вентиль и мягко потрепал Ингу по коленке.

«Интересно, в который раз он к ней прикоснулся?»

Стюардесса принесла Б-52 и «Дьявола» с крупным шариком клюквы. Гарик захихикал. Инга поддержала.

– Ну! За второе знакомство! – провозгласил Вентиль, велел Гарику повторять за ним и поджёг шоты.

Стало тепло и вкусно. Ликёр приятно согрел и Гарика повело. Он откинулся на спинку стула и удивлённо взглянул на Вента.

– С непривычки бывает. Нормально.

Инга потягивала «Дьявола» и кусала соломинку.

Поднесли пиво. Парни отхлебнули по большому глотку. Вентиль закурил и стал наблюдать за смуглокожей танцовщицей, сменившей у пилона Долорес. Будто вспомнив, о чём хотела спросить, Инга вскинула руку:

– Как там Катюхина сессия?

Гарик пожал плечами:

– Да неплохо. Ты же с ней учишься. Тебе, наверное, лучше знать.

– Я там появляюсь не намного чаще, чем ты.

– Я-то вообще там не был.

– Знаю.

– И как сдаёшь?

Инга потёрла три пальца друг о друга.

– Реально хорошо поднимаешь тут?

– Хватает.

Улыбчивая барышня поднесла раскуренный кальян и водрузила его в центр столика. Инга обхватила полными губами мундштук и колба кальяна бодро забурлила. Не отрывая глаз от смуглой акробатки, Вентиль погладил Ингу по бедру:

– Слышь, а это новенькая?

Инга выпустила огромное облако яблочного дыма и обернулась.

– Ага. Первую неделю только. Красивая, да?

– Угу, – похотливо прогудел Вент.

– Говорит, у неё арабские корни.

– Да ты что-о-о, – протянул он. – Как зовут?

– Сюзанна, – буркнула Инга, присасываясь к мундштуку.

– Как-как?

– Маша! Маша её зовут!

Она затянулась и протянула шланг Гарику.

– Маша, значит… Хороша-а-а, – понизил голос Вентиль, залпом осушил кружку и встал из-за стола.

Он подошёл к смуглянке и достал из бумажника серо-зелёную банкноту. Маша-Сюзанна, виляя крутыми бёдрами, опустилась перед ним на корточки и оттянула в сторону ниточку стрингов.

Инга учила Гарика курить кальян. Она не называла его Гариком. Не называла Игорем или Бесом. Прильнув к нему упругими сосками, она водила по его губам мундштуком и мурчала:

– Вот так надо, зайчик. Полной грудью, полной. Вот, вот, вот. Вкусно же?

Гарику нравилось. Заглушенное шотами и кальяном, чувство брезгливости покинуло его. Инга уселась к нему на колени и стала гладить крепкими ладонями его грудь, голову и плечи.

Роберт Майлз сменился Джо Кокером с «You can leave your hat on» и одновременно с этим к столику подпрыгнул Вентиль:

– Так, всё! По «истребителю» – и меня нет!

Он заглотнул второй Б-52 и сбежал со смуглой новенькой на верхний этаж. Инга положила руку между ног Гарика и шепнула:

– Ну что? Мы тоже?

– Что тоже?

– Ты сюда пить приехал?

– Вообще, да.

Она лизнула его ухо, вильнула задом и с жаром выдохнула:

– Всё? Выпил? Пойдём.

– Нет, – нетвёрдо отказался Гарик.

– Почему?

Не отрываясь от уха, она водила пальцами по его ширинке.

– К… Катя, – напомнил он, заметно превозмогаясь.

– Давай сегодня я буду Катей.

Гарик встряхнулся и рукой попытался отстранить Ингу, но упёрся в оголённую грудь. Она прижалась сильнее и нагло попыталась поймать его губы.

– Нет! – оттолкнул он её уже с силой.

Инга замерла и изумилась полными непонимания глазами.

– Извини. Не могу.

Она встала с его колен, пересела на стул, закинула ногу на ногу и закурила, вынув сигарету из пачки Вентиля.

– Ты плохо знаешь свою Катю, – выпустила она дым и прищурилась.

– Ты знаешь лучше?

Инга промолчала. Гарик побурлил кальяном и взял пиво, стараясь не смотреть на неё. Пауза затянулась.

– Что, правда любишь? – не выдержала рыжая.

Гарик молча выпустил пар в потолок, отвечая ей в глаза прямым как ответ молчанием. Инга громко усмехнулась и поморщилась.

Выкрикивая приветствия, в зал ввалился толстый потный мужик. На шее сверкала золотая цепь толщиной в палец. На ногах он стоял плохо. Гарик обернулся и презрительно повёл носом.

Мужик оглядел зал, остановил пьяный взгляд на Инге, осклабился, сверкая золотыми передними зубами, и маятником подошёл к ней.

– Рыжуля! – заорал он и вытянул вперёд толстые мокрые губы, похожие на огромных земляных червей.

Гарика он даже не заметил. Инга натянула улыбку и с плохо скрываемой брезгливостью подставила щёку.

– Кисуля моя рыженькая! Ну что? Как дела? Соскучился я по тебе – жуть! Ну, пойдём скорее! Давай! У-у-у!

Он взвыл как пёс, задрав голову. Инга потушила сигарету и нехотя поднялась.

– А подружка твоя так больше и не появлялась, кисуль? Эта, с розовой кисточкой!

Эти слова прогремели в голове Гарика стокиловаттным звуком. Он вздрогнул, метнул на Ингу встревожено-растерянный взгляд, в глазах его зашевелилось беспокойство. Инга тяжело посмотрела и закусила губу. Гарик ощутил, как внутри него что-то обрушилось, грохнулась крыша огромного здания. Он замер и губы его задвигались, будто вспоминая слова.

– Постой тут, рыжуля. Я нам вина возьму.

Толстяк пьяной походкой засеменил к бару.

Инга опустила глаза. Гарик подергивал головой, отказывая очевидности. Вдруг рыжая голова вздёрнулась и Инга скребанула его взглядом. Так смотрит тот, кто знает.

Толстяк уже расплачивался у бара и порывался в их сторону. Инга развернулась и медленно зашагала к лестнице на второй этаж.

– Стой!

Гарик поднялся из-за стола и вплотную приблизился к огромному алому рту.

– Что ты ей тогда говорила? В баре, на «Погружении»?

Она гадливо ухмыльнулась:

– Что второй год хочу тебе отсосать.

Пьяный жирдяй схватил Ингу ниже талии и, приплясывая, уволок её наверх.

Гарик смотрел на потные лапы, тискающие круглый зад. Пространство раскололось, в воздухе что-то треснуло.

Он вышел на улицу. Шёл холодный дождь.

8

Ливень как водопад холодной грязи смыл всё богатство и впитался в гнилую траву. Заливистый Катин смех звенел в голове и перемешивался с громом похоти, сотрясавшим стены борделя.

Под дождём раздались три отрывистых звонка. Лысый охранник распахнул ворота, и во двор вкатилась грязная иномарка. Крупные капли дробью колотили по металлу и тонко струились в серую землю. Из авто вывалился жирный человек в дорогом костюме. Из-под рубахи не было видно ремня. Он выругался на небо и захлюпал к дверям ЦДО.

«Интересно, он её покупал? Что он заставлял её делать? А, может, она сама извивалась, садилась к нему на его жирные колени и лизала его волосатые уши?»

Гарик проскользнул в закрывающиеся ворота и, насквозь промокший, долго ловил попутку в город.

Кати дома не оказалось. Отбив кулак о дверь, Гарик сел на холодную лестницу и за полчаса скурил все сигареты. Прождав ещё около часа, он не заметил, как уснул.

…Настойчивые толчки чем-то твёрдым в плечо сопровождались громкими словами «эй, просыпаемся». Гарик поднял голову. Над ним нависали усталые глаза:

– Подъём, подъём! Сам свалишь? Или в трезвяк отправить?

Серый сотрудник жил этажом выше.

– Неохота после дежурства с тобой возиться. Вали давай, по-хорошему.

Гарик поднялся и, сыро поёживаясь, вышел из Катиного дома в холод внезапной градской ночи. Добравшись до кровати, он, как был – в мокрой одежде, – измождено рухнул на кровать и провалился в тяжёлый ледяной сон.

Объясняться с Катей по телефону не хотелось, но с утра Гарик понял, что никуда не пойдёт. Градусник метался между «37» и «38». Вчерашние мысли слегка обуздались, но ощущение чего-то обрушившегося крепло и сдавливало. Пустота теперь занимала всё пространство обклеенной постерами комнаты.

Ничего от простуды в доме, конечно, не оказалось. Гарик залил в себя полстакана водки с перцем и заснул, уткнувшись в мокрую наволочку.

Не прошло и часа, как в сон ворвалась канонада из автоматных очередей и рикошетящих визгов. Они болезненно выплывали в явь, постепенно превращаясь в трели звонка вперемешку с глухими ударами в дверь. Гарик разбито поднялся и подтащил себя к глазку. Это ломился Дуст. Дверь неохотно скрипнула и Гарик поднял на Дуста больные глаза:

– Выпустили, узник? Воняешь, конечно…

Дуст всмотрелся в бледное лицо, изобразил в глазах вопрос и торопливо закрыл дверь. Проковыляв в комнату, Гарик хлопнулся лицом в подушку. Дуст прокрался следом, тихо, как сапёр.

– Ты чего, болеешь? Или это… с бодуна?

– За что закрыли-то? – глухо прохрипел из подушки Гарик.

– Да фигня. Поссал не там.

– И всё?

– Да менты мимо шли, бандана не понравилась им.

– Помяли?

– Не, только на пятнашку…

Он не договорил, на мгновение завис мыслью, и вдруг тревожно зашипел:

– Да хрен с ними! Бес, я знаешь кого на сутках видел?!

Он сел рядом и взволнованно, но с осторожностью затормошил больное тело. Гарик нехотя сел на кровать, отстранённо глядя перед собой:

– Ну?

– Гопника этого видел! – вскрикнул Дуст и выпучил глаза.

В больных ушах зазвенело и лицо поморщилось.

– Которого?

– Того самого! Который Костяна подрезал!

Гарик уставился в Дуста и нахмурился:

– Ты же говорил, что лица не помнишь.

– Не помнил! Пока не увидел. А увидел – точно он, сука! – Дуст хлопнул себя по колену.

– Уверен? – У Гарика осмыслились глаза.

– Да он, он! Я с ним ночь просидел. Он доматывал, когда меня закрыли. Я, это… хорошо разглядел.

– А он тебя узнал?

– Узнал, конечно, – ткнул в свою бандану с «анархиями» Дуст. – Это же они, пидоры, все на одну харю.

– И что?

– Ничего. Он же не угашенный, не бухой. Наутро вышел. Это… Не на рожон же ему лезть. У тебя это… курить есть?

Гарик поднялся с кровати и достал Дусту сигарету. Тот жадно прикурил.

– А ты-то вид подал, что признал?

Дуст поперхнулся и закашлялся:

– Ты чё? Чтобы он меня на выходе потом встретил и до дома проводил? Нет, конечно. Бухим прикинулся.

– Так ты что, трезвый был?

– Прикинь, – усмехнулся Дуст.

Гарик прикурил. Сделал одну затяжку, поморщился и тут же затушил сигарету. Вкус был мерзкий, в горле першило.

– Ментам сказал?

– Да говорил, когда выписывали. Послушали, думаешь? Угу, – хмыкнул он и длинной затяжкой докурил бычок.

Голодный Дуст выдул сигарету в четыре или пять затяжек и Гарик протянул ему всю пачку. Тот принялся дымить одну за другой, а Гарик, подбоченившись, смотрел в окно и кусал губу.

– Маноха его зовут, – выпустил густое облако Дуст и замер, будто подавившись.

– Как? Маноха?

Дуст закашлялся и закивал.

– Он к тебе знакомиться лез?

– Нет. Это мент, который выпускал его, так позвал.

– Маноха… – пробубнил Гарик. – Гопник есть гопник. Он там что, прописан в ментуре, что его по кликухе?..

– Я так понял, это фамилия, – будто растерялся Дуст.

– Да уж… Чистопородный. Даже в паспорте – и то не понятно, кликуха или что…

Он помолчал.

– Вентилю надо позвонить. Маноха… Маноха…

Так, бубня, Гарик подошёл к телефону и поднял трубку. Гудка не было. Постучал по рычагам. Поправил шнур у розетки. Гудок появился. Он нажал на рычаг и телефон тут же зазвонил.

– Алло.

Трубка взволнованно заскрежетала. Гарик посмурнел.

– У меня телефон был выключен, успокойся… Да, всё в порядке. Дома. Не надо, не приезжай… Заболел я, заразишься… Да всё нормально. Я спать ложусь. Лечусь, да. Проснусь – сам позвоню… Пока.

И он аккуратно положил трубку, продолжавшую трещать вопросами. Дуст, наконец, насытился никотином и с интересом наблюдал.

– Катюха что ли? Это… Всё нормально?

– Нормально, – Гарик отмахнулся и уставился в пол.

– Ладно, не хочешь – не говори. – Дуста скривил смешок. – Чего завис? Вентилю-то будешь звонить?

До Вентиля не дозвонились.

– Ну, и чего делать будем? Бес, слушай, у тебя же батя с каким-то мусором серьёзным корешился? Может, к нему съездить?

Отец Гарика был школьным другом Угарова, в недавнем прошлом заместителя начальника ГУВД. Через год после смерти старшего Бессонова подполковник вышел на пенсию и уже третье лето ловил только карасей в дачном пруду. Шансов на то, что Угаров вообще согласится разговаривать с неформалом, отец которого зарезал свою жену, было немного. Но иные варианты таковыми не виделись. Возможно, на бумаге Костин труп уже давно пришили какому-нибудь пьяному ханыге с судимостью тридцатилетней давности. В деле избавления от «глухарей» градским правоохранителям равных не было.

Гарик проковылял в соседнюю комнату и вернулся с кипой отцовских записных книжек. В первой же значился домашний номер Угарова Геннадия Петровича. Для надёжности вбив телефонную розетку кулаком в стену, он набрал номер.

Приятно удивив младшего Бессонова, подполковник с лёгкостью и доброжелательностью сообщил, что «ждёт в любое время» и оживлённо чем-то зашуршал. Гарик даже не успел озвучить цель звонка. Он записал адрес и коротко изрёк: «Выезжаю».

Прелесть маленьких городов состоит в том, что утомиться в городском транспорте невозможно. Любые передвижения заканчиваются раньше, чем начинается скука. В ученические годы расстояние от дома Гарика до школы равнялось полутора сигаретам, от Дуста до Наумова было восемь глотков пива, а от репетиционной базы «Боевого Стимула» до «Поиска» в наушниках проигрывали пять песен «Sex Pistols».

Градск переходил в дачную зону внезапно и несвязно. На южной окраине, всего в сотне метров от девятиэтажек, стояли деревянные постройки с участками в шесть соток. Дача подполковника находилась в самом конце южноградского садоводства, у леса, и соседствовала со столетней хвойной флорой и разношёрстной пушной фауной. Гарик добрался за полчаса.

Зимой заснеженный участок Угарова так густо усеивался следами заячьих лап, что, казалось, ночами эти зайцы разыгрывают кубок «UEFA». Подполковник прыгал в снег из парилки и барахтался в нём как в мыльной пене, ухая и покрякивая. Летом он рыбачил, вялил карасей и наслаждался тишиной пенсионной свободы бывшего госслужащего.

Это был крепкий, подтянутый, с военной выправкой человек, с лицом, похожим на танк. Смотрел всегда открыто.

Когда Гарик скрипнул калиткой, Геннадий Петрович увлечённо хрустел вяленым карасём в беседке напротив. Карась туго шуршал и запахом вызывал приступ пивной эрекции.

– Игорёк! Заходи, заходи! Присаживайся.

По-офицерски хрустнув пятернёй музыканта, Угаров учтиво указал на стол. Гарик уселся напротив подполковника.

От дачи веяло кухонным уютом и ощущением замкнутости. Как будто в этом воздухе висели тысячи тайн, недосказанностей и былых внутрислужебных секретов.

– Ну, рассказывай, – весело крякнул Угаров, – с чем пожаловал?

Он выставил перед Гариком пузатую советскую кружку и налил в неё светлого, пенящегося пива. И если бы не заложенный нос, Гарик ощутил бы, как восхитительно сочетается запах свежего «Жигулёвского» с бесподобным, ни на что не похожим ароматом мастерски провяленой рыбы. Рядом с наполненной кружкой Угаров положил очищенного карася. Гарик тоскливо посмотрел на заманчивый натюрморт и про себя выругался на простуду. Невозможно получить удовольствие от пива, даже летом, на природе, и под рыбу – если нездоров. Тем не менее, он осушил полкружки разом и заговорил.

Рассказал про убийство, про семью Кости, про двух свидетелей убийства – Дуста и Вентиля, про пятнадцать суток, про то, что известна фамилия, а ментам плевать, и так далее, и так далее. Геннадий Петрович тоскливо выслушал рассказ и грустно выдавил, отмахиваясь от невидимых насекомых:

– Да, Игорь. Всё так. В менты сейчас идут, чтобы на заводе не пахать. Остальное – слова. Да даже и слов-то – и тех не осталось. Форма да дубина. Стыда нет у людей, Игорёша. Тебе пузырьки подсвежить?

Не дожидаясь ответа, он натужно выдохнул и подлил пива в обе кружки. Закончив говорить, Гарик решил не перебивать и внимательно слушал.

– Я понимаю, зачем ты приехал. Друзья – это святое. Ты думаешь, я позвоню, и что-то там изменится?

Угаров брезгливо фыркнул.

– Я там треть века проработал. А там всё так же, как было. Если бы ты знал, какая гнида сейчас в моём кабинете сидит… Э-э-х-х…

Он устало поднялся из-за стола и застучал папиросой по портсигару. Затем дунул в неё, закусил картонный мундштук и чиркнул спичкой. Гарик поймал себя на мысли, что, кажется, впервые видит, как кто-то курит оригинальный «Беломор».

Вдруг Угаров, глядя прямо в глаза Гарику, резко выпустил едкий дым и прищурился:

– Ну, а сам-то ты что думаешь? Как с этим Манохой надо бы?

Гарик исподлобья, всем своим взглядом, выдал отношение к системе правосудия и застучал костяшками по столу. Угаров удовлетворённо кивнул и крепко затянулся.

– Геннадий Петрович, – вкрадчиво прошуршал Гарик и замер, – а если бы адресок…

Он не договорил и всмотрелся в лицо подполковника, который выглядел так, будто собирался совершить подвиг. Помедлив с минуту, он кивнул. Гарик выдохнул и почувствовал испарину на лбу. «Или температура подскочила?»

– Маноха, говоришь? Ну, значит, так и сделаем.

Он затушил папиросу, достал из-под стола бутылку «Жигулёвского», протянул её Гарику и загадочно подмигнул:

– Чтоб веселее ехалось.

9

Автобусное сиденье взвизгивало на кочках. Гарик грел лбом ладони и тугими послеоперационными нитями вытягивал из памяти редкие рассказы отца о Геннадии Петровиче. Они были тёзками и в школе делили одну парту. Одноклассники называли их «наши Гены», именуя по отдельности «геном ума» и «геном силы». «Ген силы», разумеется, вырос в одного из главных силовиков города, а «Ген ума» впоследствии получил множество наград за труды в области ядерной физики.

В начале девяностых голодная до свободы слова пресса вязко захлюпала коричнево-жёлтыми сенсациями на каждой странице. Несметное количество газет и журналов, пишущих о пустоте, отпускало её по самым необременительным ценам в каждом ларьке страны. Вскоре бодрому столичному гласу свободы вняли периферийные издания, и клеветническое словоблудие проникло в периодику всех аппендиксов страны.

Когда в единственной градской газете появлялась статья, способная бросить тень на фигуру заместителя начальника ГУВД, и, читая её, Гарик – хронический ментоненавистник – кричал и плевался, Бессонов старший усмирял неформальский сыновний пыл, повествуя о том, как в действительности соотносится статья с самим Угаровым.

Пять лет назад пятнадцатилетнюю дочь несговорчивого мента нашли в лесном массиве на севере города. Заключение судебно-медицинской экспертизы, подробнейшим образом рисовавшее леденящую картину произошедшего с девушкой, насчитывало несколько десятков страниц. В морге, во время опознания, жена подполковника лишилась чувств. Год спустя она повесилась. Эту историю знал весь Градск – так же хорошо, как знал цену неподкупности Угаров.

Набирая под азартно-тревожным взглядом Дуста номер Геннадия Петровича, Гарик был почти уверен, что помощи от высокоморального отставника не будет. Сейчас, возвращаясь в город и прокручивая в памяти отцовские слова, он не сомневался: Угаров сдержит неозвученное слово.

Перед глазами всплывала больничная палата, забросанная алыми полотенцами. Гарик почему-то проверил карманы, нащупав РГД и нож. Он прижал горячий висок к прохладе окна и сжал кулаки. Ладони ощутили влагу.

В лихорадочном ознобе он доехал до дома и выскреб себя из автобуса. На лавочке у подъезда сидел дорвавшийся до никотина Дуст. Он усиленно смолил какую-то отраву и поминутно сплёвывал под ноги. При виде бескровного лица Дуст встревожился и защебетал:

– Бес, ты чего? Нормально всё?

Он выглянул из дыма и протянул руку. Гарик небрежно хлопнул ладонью по Дустовой клешне и молча прикурил, покусывая фильтр.

– Ну? Это… Встретился с ментом-то?

Больная голова осторожно кивнула и втянула в себя полсигареты.

– Ну и что? – вкрадчиво допытывался Дуст.

– Выпить бы, а? – оживился Гарик и уставился простудными глазами в изумившееся лицо.

– Да я всегда, – растерялся Дуст.

– Пошли на площадь – тепло.

В косухе и с температурой, посреди июня, Гарик бодро хлопнул Дуста по плечу и они двинули в сторону центральной площади Градска.

Та часть городской молодёжи, что не причисляла себя к неформальному или какому-нибудь иному культурному сообществу, как правило, носила кепки-уточки на бритых головах, питалась семечками и категорически не поддерживала идеи главенства интеллекта над физиологией. Таких молодых людей в Градске было большинство. Те из них, кто получал официальную зарплату, работали на заводах, окружавших город плотным химико-промышленным, вечно дымящимся кольцом. Они понимали и уважали только силу и потому предпочитали заводскую работу вялым офисным должностям. Хотя, уровень IQ тоже играл в этом положении не последнюю роль. Средний же неформал редко поднимал что-то тяжелее гитары, книги или бутылки пива, и, как следствие, представлял собой хилый интеллектуальный инь от крепкого тупоумного яна.

С нескольких сторон к Градску тянулись дороги, по которым служебный транспорт доставлял на работу и обратно заводских тружеников. Рабочий пролетариат уезжал в направлении промышленного кольца в девять утра и возвращался в город к семи вечера. Конечная остановка заводского транспорта находилась на центральной площади, которая со дня основания Градска именовалась площадью Труда. Каждый вечер, в начале восьмого, она наводнялась лысыми работягами в кепках и с бутылками кислого – самого дешёвого – пива в мозолистых руках со сбитыми костяшками.

Летом площадь светилась живописным пейзажем с единственным в городе фонтаном, бьющим из самого её центра. Днём здесь плескались дети, прогуливались гормонально активные парочки и бренчали на гитарах немногочисленные неформалы. То ли от фонтана, то ли от духа непринуждённой лёгкости и расслабленности площадь Труда источала свежесть. До того момента, пока разноцветная, как первомайская демонстрация, публика не сменялась сизым, как синяк, пролетариатом. Тогда воздух вокруг фонтана сгущался в тухлый запах третьесортного пива, смешанный с заводским потом, и пространство пронизывалось ежесекундным крякающим гоготом.

Сизые рассаживались на всех площадных лавочках, бордюрах и ступеньках, всеми способами демонстрируя окружающим силу и нигилизм. Жители города, и особенно неформалы, к семи часам покидали площадь, избегая непременных столкновений с толпой невменяемых, часто обкуренных или пьяных, уголовников – бывших и потенциальных. Толпа эта жила «по понятиям», как отличным от понятий зоновских, так и с моральным кодексом адекватных людей решительно не имевшим общих пунктов.

Некогда участники единственной панк-группы Градска расположились на лавочках напротив фонтана и Гарик звонко откупорил свежекупленную запотевшую бутылку «Смирнова»: в ста шагах от площади активно пользовался популярностью магазин, в котором водку можно было приобрести в охлаждённом виде. Даже летом, когда все холодильники работали исключительно на пивной ажиотаж, у продавщиц всегда находилась свежеохлаждённая беленькая. В подсобке, скрытой от покупательских глаз, стоял, купленный специально для этой цели, отдельный холодильник. Директором магазина был маленький еврейский бог маркетинга.

Гарик разливал приятно тянущуюся – почти ледяную – жидкость в стаканчики, а Дуст вглядывался в его лицо и не постигал, что же именно изменилось. Внезапный блеск злости, заискривший в глазах Гарика с его возвращением от Угарова, всколыхнул в памяти Дуста кроткий портрет старшего Бессонова, до поры неслышно тикающий механизм бомбы, способной раскидать биографию в кровавые кишки и не оставить от благородной репутации камня на камне.

Справедливости ради стоит заметить, что самые первые, чуть видимые искры Дуст не уловил, увлечённый желанием курить и поскорее поведать сенсационные новости, едва выйдя с пятнадцати суток. Глаза Гарика засверкали сквозь болезнь ещё тогда, при первом осознании вероятного возмездия. (Уж больно сладкое чувство). И если бы кроме них двоих в тот момент в комнате находился кто-то третий, он непременно заметил бы перемену, чуждую, но не внезапную и, скорее всего, генетически обусловленную.

Окропив и без того нездоровое горло ледяной водкой, Гарик откинулся на спинку лавки, вытянул ноги, закурил и пристально посмотрел Дусту в глаза. Тот завращал зрачками побитого пса, оглянулся по сторонам и напрягся:

– Бес, что тебе мент-то сказал? Маньяком зыришь. Даже это… не по себе ни хера. Напрягаешь.

Гарик выпустил пышное облако и громко выпалил:

– Дуст, ты знаешь, чем Катя зарабатывает?

– Катюха? – пожал плечами Дуст. – Да хрен его знает. Студентка же. На степуху, наверное, и живёт. Да и мать неплохо, вроде, получает.

– А Костя тебе, случаем, на этот счёт ничего не говорил?

И Гарик впился в него взглядом опера на допросе. Дуст напрягся ещё больше, отвёл взгляд и поёжился:

– Ты, Бес, реально бесишь. Это… Давай нормально, ладно?

Гарик передёрнулся лицом, опустил глаза и затянулся. Этого Дуст не пропустил.

– А чего случилось-то? С Катюхой что-то? Чё ты про бабло вдруг?

Гарик закусил губу и ноздрями выпустил дым. Дуст вдруг замер и будто принюхался.

– А-а-а, – туго протянул он, – слу-у-ушай… В прошлом году… Ты же помнишь! По осени… Типа… Да-да-да.

– Что типа по осени? – сдвинул брови Гарик.

– Да в прошлом году! Помнишь, это? В октябре! Ну, когда Костян залетел? – затараторил Дуст.

– С травой-то?

– Да. С коробком на кармане. Или не с коробком… А, да! Нет, не с коробком. Целый стакан у него был. И менты прихватили.

– Ну, помню, – сощурился Гарик.

– Он же не сел тогда – откупился. Ему следак за закрытие дела двести баксов заломил.

Глаза Гарика округлились и он присвистнул:

– Ни хрена себе! Разве столько? Я думал, там мелочь какая-то…

– Точно-точно! – убедительно перебил Дуст. – Я помню. Двести. Сроку дал – неделю. Костян тогда как ошпаренный бегал, это… занимал у всех. Только двадцатку нашёл. Мы с тобой тогда ему баксов семь наскребли – капля в море. А Катюха в последний день всё бабло принесла. Даже, кажется, чуть больше, чтобы, типа, точно никаких проблем…

– Сколько? – не утерпел Гарик.

Дуст звездочётом поднял глаза.

– Блин, не помню. Двести двадцать. Или тридцать. Она, помнится, тоже сама не своя ходила. Типа… переживала за него. А потом пропала на сутки и с баблом вдруг такая заявилась. Мы с Костяном как раз это… у них на кухне дули. Он уже садиться готовился. Пыхнуть на дорожку хотел.

Тут Дуст усмехнулся. Гарик слушал, не моргая. Увидев, как Дуст полез за сигаретами, он ускорил процесс и вставил ему прямо в зубы свою – одной рукой, другой поднёс горящую зажигалку.

– Ну?

– А чего ну? – густо затянулся Дуст. – Всё, собственно. Мы сидим, курим. Входит Катюха, вспененная такая вся, всклокоченная, будто это… состав разгружала. Молча бабки перед Костяном положила и в комнату к себе ушла. Вырубилась. Почти сутки продрыхла. Мы её не трогали.

– А где взяла? Сказала?

Дуст помотал головой.

– Костян глаза по пять копеек выкатил, бабки сгрёб и к следаку втопил. Только пятки засверкали.

– И ничего его не насторожило?

– Насторожило.

– И чего?

Дуст пожал плечами:

– Да ничего. Он же не работал нигде, цены баблу особо и не знал. А тут сестра же. Типа, так и надо. А может, и хотел спросить, да…

– Да покой свой поберёг, – процедил Гарик, и в глазах у него зарябила омерзительность.

Он мотнул головой, налил по второй и замер со стаканом в руке. Дуст принял молчание за приглашение и чокнулся:

– Ну да, наверное. Давай!

Они выпили, Гарик занюхал сигаретой и, будто утверждаясь, спросил:

– А прядь розовая у Кати тогда в волосах была, не помнишь?

Дуст кивнул:

– Она её со школы красит, давно уже. Мне, это… всегда нравилось. – Он растянулся. – Кисточкой такой.

Гарик прошипел какое-то ругательство и потянулся к бутылке.

«Бля-а-а» – пропел вдруг фальцетом Дуст, и Гарик последовал за его взглядом. Рядом с площадью, на остановке, стоял длинный, гармошкой, автобус, и из него один за другим выходили на площадь, щерясь в сторону фонтана и гулко гундя, несколько десятков заводских пролетариев. Почти на всех были кепки и полосатые штаны различных брендов – от «Adagas» до «Abibos». Гарик оглянулся по сторонам: кроме них двоих на площади не было ни души. Металл его косухи сверкал на солнце так, что зажмурился бы и Рэй Чарльз; «анархии» на бандане Дуста, казалось, сияли не меньше.

– Пиздец нам, – просипел Дуст и взял бутылку, приготовившись сделать из неё розочку.

Оба поднялись и смотрели прямо в надвигающиеся сизолицые фигуры, которые, громко улюлюкая и крякая, вразвалочку приближались к «ниферам». Дуст прошипел:

– Бабочка с собой, Бес? Щас нас так пиздить будут… Лишь бы, блядь, не в последний раз.

Гарик источал какое-то злобное спокойствие:

– На твою же бабочку тебя тут и насадят. Будешь энтомолог наоборот. Стой, не дёргайся.

Дуст выпучил на него глаза и не поверил ушам:

– Бес, ты врубаешься?..

– Заткнись.

Спокойствие в голосе Гарика создавало впечатление лёгкого помешательства, и паника рябью забродила на щеках Дуста. Когда толпа подошла почти вплотную, на его лице вздулась каждая вена. Гарик же и без того выглядел больным. Он спокойно смотрел в наглые глаза самого рослого, кажущегося вожаком стаи, и спокойно курил. Выглядело это так, будто ему решительно плевать, жить или умереть. Толпа окружила. Рослый, довольно осклабившись, развязно подгрёб к неформалам и, очевидно, решив не тратить время на банальные «ессигареты», кисло дыхнул в лицо Гарику, прогнусавив:

– Слышь, нифер. А чё у тя, это… серёжка-то в ухе? – Он подумал. – Ты чё, пидарас что ли?

Взорвавшийся гогот десятков голосов заглушил шум фонтана. Гарик с прежней непринуждённостью затянулся, выбросил довольно длинный окурок в урну возле скамьи, легко выдохнул дым и уставился в полупьяные глаза:

– Почему я? По логике выходит, пидарас – ты.

Свинцовый тент тишины накрыл лысые головы. Изумление Дуста достигло критической точки и он уставился на Гарика, раскрыв рот и рыбой глотая воздух. Глаза сизого будто протрезвели. Потерявшись от такого поворота, он вытянул лицо:

– Почему это я? – даже с любопытством спросил он.

– Ну, как же. Смотри, сколько вокруг девок ходит – а ты до меня доебался.

Следующее за этим заняло не более двух секунд. Глаза сизого вспыхнули звериной яростью. Он сделал движение предуготовляющее замах, толпа забурлила, и тут Гарик рявкнул:

– Стоять!

Гопники обескуражились и замерли, а сизый увидел прямо перед носом руку, сжимающую гранату. Гарик проорал так, что моментально осип. Он вытянул кольцо перед протрезвевшим лицом и прохрипел:

– Назад, суки. Сейчас ваши яйца по площади раскидает. Расступились на хуй.

Осторожно жась друг к другу, пролы образовали проход и с опасливым интересом поглядывали из-под кепок на РГД. Рискнуть никто не решался. Одной рукой сжимая гранату, другой Гарик взял под локоть Дуста и вместе с ним, ускоряясь, добежал до остановки, возле которой ждал пассажиров, раскрыв двери, старенький «Икарус». Они запрыгнули внутрь, и через закрывающиеся двери Гарик показал серой массе средний палец. Автобус тронулся, и он вставил чеку обратно.

Дуст, со вцепившимися в «Смирнова» руками, остекленело взирал на происходящее. Гарик выскреб бутылку из онемевших рук и громко отхлебнул. То же повторил Дуст. Даже не поморщившись, что делал всегда, он произнёс, глядя в заляпанное окно:

– Бес, с тобой точно что-то не так.

Гарик прошёл в середину салона, упал на сиденье и прислонился виском к поручню. Он вдруг пожалел, что РГД в его кармане – не боевая. Жестокость чуть заметно скользнула в его душе, приятно кольнув. Произошедший эпизод зародил в его душе странное чувство, новое, ещё неочерченное. Оно радовало, но какой-то незнакомой радостью. Будто нарыв, больной и разбухающий, лопнул, и грязная кровь вышла вся разом, очистив и принеся облегчение. Гарик понимал, что это новое прочно вцепилось в него и теперь ни за что не отпустит. Сладость силы пьянила. Это был отыгрыш. Ни с чем не сравнимое удовольствие уравнителя сил во Вселенной. Разнородная вязкость, ещё не устоявшаяся, перетекала в горячей голове, и всё, что было необходимо Гарику в эту минуту – перезагрузка и холодный компресс.

Доехав до своей остановки, он молча хлопнул Дуста по плечу и вышел, оставив дэдэтэшника с бутылкой в руке, задумчиво смотрящего через стекло в летний асфальт Градска. Дуст проигрывал произошедшую сцену и ощущал себя внутри сериала.

С трудом передвигая ноги, Гарик поднялся на свой этаж и разглядел в дверном проёме маленький, сложенный в несколько раз, белый листок. Внутри чернели, выведенные знакомым изящным почерком, слова: «Родной, я приду утром. Пожалуйста, будь дома». Вспомнив, что у Кати есть ключи от квартиры, Гарик ввалился домой и зарылся, горячий, в усыпляющую мягкость постели.

10

Выпитое за день не возымело никакого эффекта, за исключением лёгкого похмелья, которое, накладываясь на общую слабость и простуду, переживалось как утро после долгого «ерша». Глупейшее состояние: похмелье без опьянения. Уходя в сон, Гарик копошился мыслями в новом для себя состоянии.

Внезапно возникший, незнакомый, приятно-томительный порыв зудел под рёбрами, мешая провалиться в сон.

«Что вдруг произошло?» Он силился, но не понимал. «Откуда выступила, как пот, внезапная жажда мести? Или это жажда чего-то другого? Может, дело в Кате? Или в том, что она – сестра?». В конце тёмного коридора по-прежнему свисала с петель прогнившая деревянная дверь с табличкой «JPS». Пахло подвальной сыростью. Гарик взялся за дверную ручку и, учитывая предыдущий трип, на всякий случай приготовился к неприятному. Дверь протяжно застонала и, рухнув у его ног, подняла пыльные облака. В нос Гарику ударила свежесть городского лета, вокруг зашелестели по мокрому асфальту автомобили, и возник неоновый ночной проспект, усеянный огнями: красными, синими, зелёными, оранжевыми, фиолетовыми… Дождь спреем освежал лицо. Гарик закрыл глаза и вдохнул ни с чем не сравнимый запах промозглых ночных улиц. А когда их открыл, увидел перед собой гладко выбритое французское лицо с блестящими стёклышками на переносице. Лицо не выражало эмоций, а лишь кивнуло, предлагая пройтись по центру проспекта, между проносящихся бесчисленных фар, ослепляющих и радующих.

Гарик помнил этот серый костюм, помнил приступы сдавливающей тошноты, но сейчас почему-то ожидал не этого. Какая-то суть должна была проясниться в самые скорые минуты – слишком в точку попала атмосфера, она никак не могла сопровождать что-то болезненное. Он это понял и приготовился слушать.

С французом они медленно вышагивали мокрый асфальт, и Гарик ловил лёгкость каждого шага и каждой капли, падающей на лицо. Он видел ночные рестораны. В них, закинув одну на другую длинные ноги, наслаждались коктейлями роскошные женщины в вечерних платьях. Они кокетливо улыбались и покусывали губы, наматывая на пальцы кудри пышных волос. В воздухе проносились запахи кофе, сигар и будоражащих духов, от которых мозг тонул в усладе, окунаясь и вновь выныривая – до следующего наплыва. Неоновые вывески уютно прорисовывали жилы ночного города.

Серый человек дал Гарику возможность насладиться великолепием и мягко произнёс:

– Могу поздравить: с первой задачей ты справился. Как видишь, вторая себя ждать не заставила. Это дело такое, затягивает.

– Счастье-то?

– Принимать решения. Понравилось? Понимаю. В чём теперь копаешься? Чего хочешь?

– Хочу убить человека.

– Что-то не верится, – усмехнулся серый человек и насмешливо скосил глаз.

– Что хочу убить?

– Что хочешь именно этого.

Француз остановился и поймал на ладонь огромную, размером с шайбу, снежинку. Позволив полюбоваться собой несколько мгновений, она моментально расплавилась. Человек вынул из кармана пиджака белоснежный платок и вытер им пальцы.

– Такими темпами ты сначала ошибёшься, а уже после начнёшь просчитывать верные ходы, – прошуршал он платком.

– Что именно я должен просчитать? – искренне не понял Гарик.

– За что ты хочешь его убить?

– За друга.

– Он не был твоим другом. Он, если разобраться, всего-то, кем для тебя и был – барабанщиком. Ты хочешь убить не того, кто отнял у него жизнь. Ты хочешь отомстить за боль, которую причинили ей.

«Плохой полицейский» в прошлый раз, сейчас серый человек вёл себя благожелательнее. Интонации его смягчились, стёкла очков дружелюбно поблёскивали, а смысл слов доходил лучше прежнего. Не было больно. Спокойная рассудительность обволакивала Гарика. Сознание прояснялось.

– Что вы из этого заключаете? – пытливо всмотрелся он в круглые стёклышки.

– Единственно возможное: ты хочешь убить, потому что любишь. Но не думаю, что такая формулировка тебе понравится.

Гарику действительно не понравилось. Но ему хотелось разобраться.

– Убить из-за неё? Нет, должно быть что-то ещё. Она лгала.

– Она не лгала. Она молчит, и стыдится своей жертвы. И если ты заставишь её стыдиться ещё больше, ей будет больнее, чем ты можешь себе вообразить.

– Хотите сказать, это было всего раз?

– Ты и сам знаешь, что это было один раз. Просто, по натуре своей, жаждешь усомниться в том, кто спас тебе жизнь. Кстати, последний раз мы встречались, когда она занималась именно этим.

Внутри Гарика что-то сжалось и он ощутил на холодном, мокром от дождя лице горячую соль слёз. Дождь сменился метелью и трясущим холодом. Ночной проспект покрылся снегом и замер. Француз испарился. Поднялся пронизывающий до дна души ветер, и миллионы ледяных иголок пронзили грудь.

Разбудил тёплый поцелуй в лоб:

– Ты весь горишь.

Катя сидела на кровати и, встряхивая градусник одной рукой, другой размешивала малиновое варенье в дымящейся чаем огромной кружке.

– Который час? – прохрипел Гарик.

– Семь часов утра, все спят.

Она поднесла кружку к пересохшим губам и засунула градусник под мышку.

– Тебя озноб колотил. И ты плакал.

– Да нет. Я ж простыл, у меня отовсюду всё течёт, – попробовал усмехнуться Гарик. – Ты давно пришла?

– Вечером, поздно. Раздела тебя. Кто же в одежде трезвый спит, чукча, – ласково улыбнулась Катя.

Гарик понял, что он действительно раздет, и лежит под пуховым одеялом, которого у него отродясь не было.

– Я всё принесла, не волнуйся. Где тебя угораздило в разгаре лета?

– С Вентилем за город съездили. Под дождь попали, – почти прошептал он.

Брови Кати слегка приподнялись, словно в услышанном обозначилось какое-то стыдливое признание. Спустя молчание, она громко вздохнула:

– Ведь сам говорил, что заболеваешь на раз. Неужели зонтик не взять – летом, и за город.

Она вынула градусник, посмотрела и покачала головой:

– Всё, на неделю можешь о прогулках забыть. Будем лечиться.

– Ты сессию-то закрыла?

– На отлично.

Гарик притянул Катю к себе и прижался к мягкой прохладной щеке. В этот момент он снова проклял простуду, лишавшую обоняния, но точно знал, что комната пахнет сиренью.

Катя переехала к Гарику до выздоровления и снова принялась выхаживать его, снедаемого стыдом. Он ругал себя за неверие, за то, что чуть было не смалодушничал и не бросил её, способную принести свою чистоту в жертву чужой свободе. Был омерзителен сам себе, и самому же себе клялся во что бы то ни стало оправдаться. Разумеется, в своих же глазах.

Между тем, Гарик чувствовал, что в ЦДО что-то в нём отмерло. Какая-то часть его отвалилась, зарубцевалась и стала чужеродной, никак не желающей приживаться обратно. Он презирал Катю. Глубоко, но не выпуская это наружу. Всё понимая головой, даже принимая сердцем святость её жертвы, он не мог смотреть на неё как раньше, и без конца бился сам с собой. Она подходила к нему, ласковая, и он принимал из её рук тёплый чай, краснея и проклинаясь. Стоило ей пропасть из поля его зрения, даже просто скрыться в кухне, как моментально образ её обращался в воображении Гарика в фантастический, неправдоподобный туман, будто и не существует её – Кати. И никогда не существовало, кроме как в его воспалённом мозгу.

Он и сам поражался тому, насколько быстро эти состояния сменялись и, пугаясь неестественности ситуации, совершенно не находил покоя.

Он думал о том, врала ли Инга. «Зачем? Из ревности? Глупость! Он же своими ушами слышал про розовую кисточку. Может, она не так преподнесла? А что там было преподносить? Эта рыжая, если честно, вообще ни слова не сказала. Но, может, тем самым и выставила всё именно в таком свете, как хотела? Да что там было замышлять? Просто сказала правду». В таких мыслях прошла вся болезнь.

Постепенно Гарик привык к Катиной заботе настолько, что к моменту выздоровления принимал хлопоты и ухаживания кроткого создания как воздух, естественный и непременный. Выходив Гарика, не вынежившись досыта в его объятьях, в начале июля Катя вернулась домой. Покидая квартиру, она сделала движение поцеловать его, но Гарик, не поймав этого, молча закрыл перед девушкой дверь. Глаза её смиренно блеснули, и мягкие кеды заглушили медленно удаляющиеся шаги.

В те же дни вернулся из Петербурга Наумов, о чём Гарика моментально известил Дуст, не первый год мечтавший перебраться в столицу русского рока. Послушать новости Большого Андеграундного Мира из уст человека, только что приехавшего из самого его центра, было удовольствием экзотическим и мало с чем сравнимым. Закрыв за увешенной сумками Катериной дверь, Гарик набрал номер Марка. Тот изъявил бойкое желание немедленно встретиться и обмыть своё возвращение. Через двадцать минут с полным пакетом пива в одной руке, другой рукой Гарик трезвонил в дверь Наумова.

Открыл нетрезвый человек с огромными цыганскими кольцами в обоих ушах, такими же огромными зрачками, и без волос. В зубах его дымилась трубка. Человек определённо был не местный: с такими обручами в ушах по Градску долго не проходишь. Впрочем, трубка тоже… Гарик молча протянул ему пакет. Лысый учтиво приподнял невидимый котелок и жестом пригласил пройти. Пиво не взял.

В год распада «Ramones» и основания «Nickelback», когда весь мир заслушивался свежеиспечёнными «Load» и «Down on the Upside», Гарик вошёл в единственную комнату в радиусе сотен километров, где звучал новый альбом «Soundgarden», а хозяин квартиры знал, что такое бадлон и мог объяснить разницу между бордюром и поребриком.

В углу этого андеграундного оазиса зарылось в диван полуголое смуглое тело с огромной синей копной волос на месте головы и тату на плече – от шеи до локтя. Комната была усеяна смятыми сигаретными пачками, пустыми пивными банками и редкими бутылками из-под портвейна. В центре комнаты возвышался, захламлённый блестящими кассетами и дисками, стол. Обновлённым здоровым носом Гарик отчётливо уловил сладковатый дым вперемешку с застарелым пивным ароматом.

Он сделал шаг в сторону кресел у окна и чуть не наступил на рваные джинсы, торчащие из-под стола. Одна штанина вяло почесала другую, и обе замерли. Пока Гарик пробирался к окну, стараясь не наступать ни на что живое, из сортира в комнату вплыл праздничный и поддатый Марк.

– Здорóво, панкер!

Гарик оглянулся, всё-таки наступил на что-то пискнувшее, и очень удачно, с разворота, приземлился прямо в кресло, звякнув пакетом.

– Незачем так орать. Что за тела у тебя тут разбросаны?

Наумов пробрался к гостю, пнув по пути рваные джинсы. Джинсы глухо простонали и втянулись под стол, освободив проход. Марк радостно хлопнул Гарика по плечу и принял из его рук бутылку «тройки». По обыкновению плюхнулся в кресло напротив и расплылся в пьяной улыбке:

– Видал, какой срач! Праздную!

Он пшикнул открывашкой.

– Заметно. Вполне праздничный срач. Что за событие?

– Вчера поминки. Сегодня наоборот.

– Кто помер, кто родился? Чьи это организмы, кстати?

Гарик завертел головой, высматривая, не покажутся ли в толще хлама ещё чьи-нибудь ноги или волосы.

– Там вот, – Марк выкинул палец в направлении стола, – кто-то из твоих, кажется. А это Лола.

Спящее на диване синеголовое тело промычало, потянулось, приняло сидячее положение и оказалось фигуристой девушкой в стрингах и короткой маечке с надписью «L.S.D.». Из-под букв L и D выпирали крупные соски. На градскую тусовщицу Лола не походила.

– Доброе утро! – проорал Марк.

Синевласая вяло кивнула, не открывая глаз, и зашлёпала в туалет босыми загорелыми ногами с разноцветным педикюром.

– Это где ж ты такую нашёл? – с завистью осклабился Гарик. – Не из наших же.

– С собой привёз. И приятеля её. На кухне трубку долбит, похоже. Арсений!

На этот раз Наумов гаркнул так, что тело под столом от громкой внезапности пустило ветры. В дверях нарисовалось внимательное интеллигентное лицо. К серьгам и трубке прибавились ленноновские очки-кругляшки. «Как у моего француза» – подумал Гарик.

– Знакомься, Сеня, – воодушевился Наумов, – Игорёк. Наш человек.

Арсений изобразил учтивый поклон и, улыбаясь, удалился обратно в кухню. Марк махнул рукой и перевёл смотрящие в никуда зрачки на Гарика:

– Рэйверы. На фестивале познакомились. Две недели назад. Лола с тех пор штаны натягивать не успевает.

Гарик приподнял брови:

– Понимаю. Кого поминали-то вчера?

– «Там-там» поминали, – пьяно взгрустнул Марк. – Наш сибиджиби закрылся. В апреле ещё. И Курёхина. На днях буквально.

Он достал из кармана неожиданную пачку «Мальборо» и уверенно заключил:

– На месте «Там-тама» когда-нибудь музей будет. Или памятник. Совершенно точно говорю.

И Марк впал в минутную летаргию.

Магнитофон замолчал, доиграв новый альбом «Soundgarden», и щёлкнул кнопкой. Наумов очнулся, подорвался и поменял кассету.

– Видал, сколько я музык всяких привёз – весь стол завален! Даже у Зи-Зи-Топа в его ларьке этого ещё нет, – проклацал он, и из колонок заскрежетал свежепривезённый с невских берегов «Evil Empire».

Марк, пританцовывая, вернулся в кресло и закурил. В комнату вошла Лола. Она, одновременно бессмысленно и задумчиво, посмотрела на Гарика, почесала кислотную шевелюру и, ни слова не говоря, зарылась в диван. Приятное лицо скрылось под крашеной синевой.

Следующие полчаса Наумов рассказывал о клубе, в котором, как во взбесившейся утробе, чуть ли не каждый сейшн рождались новые модные группы. Он говорил про рок-н-ролл и наркотики. Потом про наркотики и рок-н-ролл. И снова про наркотики, ярым ненавистником которых видел Марка Гарик в прошлый раз. Рассказывал про «русского кобейна» по имени Рэтд и про то, как две недели назад, на питерском рок-фестивале, он – Наумов – стал свидетелем «Русской Альтернативной Революции». Говорил про «Tequilajazzz», про «Джан Ку», про «Кирпичей» и «Military Jane». И, потрясая сухим кулаком, возвещал эпоху новой альтернативы, накрывшей страну долгожданным медным тазом фирмы «Paiste».

Гарик наблюдал за Лолой, развязно вытянувшейся на диване. Потягивая пиво, он не слышал Наумова: кроме стрингов и задравшейся выше груди маечки на девушке не было ничего.

Тусовщицы Градска редко отличались подобным сложением. Гарик подумал, что, наверное, было бы неплохо когда-нибудь переехать в Петербург. При условии, что все неформалки там похожи на эту. Лола казалась спящей, но быстро вздымающаяся грудь не врала.

– Гарик! Гарик, мать твою! Оглох? Пива дай, говорю.

– Прости, я не расслышал. Ты бы дикий музон этот убавил малость.

– Эта группа называется «Ярость против машины» и её нельзя слушать тише. Ты вообще слышал, о чём я говорю?

– Не ори, девушка спит.

– Я говорю, знаешь, почему люди искусства чаще всех остальных торчат?! – проорал Наумов.

– Не задумывался.

– Зря! – приподнявшись, он ткнул Гарика пальцем в плечо. – Гопник и художник под кайфом переживают не одно и то же. Врубаешься?

– Не совсем.

Лола сладко потянулась и просунула большой палец между бедром и стрингами. Гарик ощутил сухость во рту и откупорил следующую бутылку.

– Воображение у художника богаче, дубина! И под наркотой оно стимулируется. Гопнику скучнее. Ему что нажраться, что нанюхаться – один хрен. Видел бы ты, какие я под грибами… Да трахни ты её уже, боже мой!

Гарик тихо вздрогнул и громко изумился.

– А ты думал, она здесь вроде картины на стене? Затем и прибыла. Давай. Она тебе как родному сделает.

Наумов поднялся, сгрёб пакет с пивом и удалился на кухню. Лола щурилась на Гарика распутными глазами и перебирала длинными пальцами волосы. До встречи с Катей избегавший женского общества, Гарик не двигался и озадаченно смотрел на идеально сложенную девицу, которой можно было овладеть, не сходя с места. Что и вышло буквально: не дожидаясь, пока гость обретёт решимость, Лола подползла к нему на четвереньках, цокнула серьгой в языке об зубы, и расстегнула его джинсы.

11

Июль удивил обилием дождей и полным отсутствием тополиного пуха, которым город обычно покрывался как снегом, вызывая приступы аллергии и пожары.

Красивые голоногие девушки бегали под дождём и вкусно пахли. Их влажные волосы вились, по лицам тонко сочилась тушь, и они казались ещё красивее и голоногее. Беззащитно вжимая голову в плечи, они семенили каблуками и жались к домам, пытаясь укрыться от капель под узкими козырьками стоков. Гарик сидел на подоконнике, наблюдал за ними и курил. Окна наумовской квартиры распахивались на центральную городскую площадь.

Он курил и думал. Не о дожде, не о дождливых девушках, не о минете и проколотом языке.

И не о Кате.

В нём ничего не переменилось и не перевернулось. Будто ценностный термометр лопнул от перегрузки и перестал функционировать. Плохое не казалось плохим. Что такое хорошо он сейчас вообще не знал. Но именно отсутствие перемен стало переменой: он не чувствовал ничего. Совсем. Ему даже не было плохо. Ему никак не было.

Дождь зарядил лет на сто. Однородное, как цемент на ногах утопленников Мичигана, небо свинцом накрывало Градск и походило на необъятный пресс, опускающийся на лоснящиеся улицы.

В комнате давно стояла тишина: кассетник зажевал плёнку и выключился. С кухни долетали обрывки песни:

«Исполнен предпоследний приговор,

Все взносы за апрель вознесены

И сны висят над прорубью весны.

Столетний дождь».

Гарик докурил и выбросил в дождь бычок.

«Это звёзды падают с неба, окурками с верхних этажей».

В ванной журчала душем Лола. На кухне, по обыкновению углубившись в стол, спал Марк. У окна, эстетски развалившись, задумчиво курил под дягилевский голос Арсений. Он приветливо улыбнулся показавшемуся на пороге Гарику и протянул ему дымящуюся трубку. Гарик вежливо отмахнулся и по-хозяйски уселся за стол, попутно вынимая из спящей руки Наумова початую бутылку. Пригубил выдохшийся суррогат и поморщился.

– Не любишь пиво? – проницательно улыбнулся Арсений.

– Пиво – очень люблю.

Он отыскал свой пакет в ногах Наумова и вытянул оттуда пару зелёных «троек».

– Будешь?

Арсений кивнул. Даже то, как он кивал, выдавало в нём чужеземца.

– Тебя ещё менты не тормозили? – смерил петербуржца взглядом Гарик и протянул ему бутылку.

– Нет.

– Странно.

– Почему?

– Для наших мест слишком экстремально выглядишь. Будь я ментом, подумал бы, что ты малолеткам в школах дурь толкаешь.

– Серьёзно?

– Для наших мусоров «неформал» и «наркоман» – одно и то же.

Арсений даже перестал коптить трубкой.

– Ты по городу-то прошёлся хоть десять минут? Или кроме вокзала ещё не видел ничего?

– Мы с Наумычем и Лолой сюда от вокзала пешком пришли.

Гарик удовлетворённо и убедительно кивнул:

– Тогда ты точно – либо наркоман, либо эталон похуизма. Хотя, наверное, просто чужак. Очень не рекомендую тебе одному из дома выходить.

– Вот как? – бровь слегка изумилась над толстой оправой.

– А девочке твоей – тем более.

– Она не моя девочка.

– Нет?

– Нет. Она сама по себе девочка. Своя собственная.

– Как вас в нашу дыру-то занесло? Чем это тело вас заманить сумело? – срифмовал Гарик и толкнул Наумова в плечо. Наумов хрюкнул и внушительно захрапел. Арсений равнодушно пожал плечами, зарылся руками в карманы и зашуршал:

– А почему бы и нет? – Он потянулся. – Лето, жара, рок-фест прошёл, до «Казантипа» ещё месяц.

– До чего?

– Забей, – махнул Арсений и вынул из кармана целлофановый пакет с зелёно-коричневой субстанцией.

– В общем, от нефиг делать. Я понял, – попытался закрыть тему Гарик.

– Надоело в нашей провинции торчать, захотелось куда-нибудь…

– Стоп, – не понял Гарик, – а вы откуда?

– Из Питера, – Арсений сосредоточенно набивал трубку содержимым пакетика.

Пиво чуть не вышло у Гарика носом.

– Чего?!

– А что? – спокойно не поняло лицо между двух огромных серёг.

– Это Питер – провинция?!

– Беспросветная, – отсёк Арсений и принялся раскуривать трубку.

Гарик выжидательно вглядывался в странное петербургское существо и пытался уловить юмор. Арсений поймал вопросительный взгляд:

– А что для тебя провинция?

– Для меня?! Мне интересно, что такое провинция для тебя!

Питерец затянулся и задержал дыхание. Когда выдохнул, в его глазах мутнел туман.

– Провинция, брат, не в одинаковых домах и отсутствии фонтанов с клубами. Она – в людях.

Обычно напускной философский тон слегка раздражал Гарика. Фальшь коробила его как ребёнка, но сейчас он её не ощутил и поверил лысому.

– В людях? А то, что вне людей, по-твоему, роли не играет?

Арсений мрачно ухмыльнулся:

– Ты, наверное, считаешь, что провинция – по определению – это отсутствие чего-то большого и важного?

– А ты так не считаешь?

– Нет. Провинциальность – это самостоятельное качество. Как глупость, дерзость… Или добродушие. Или злопамятность. Можно родиться с ним, или без него. Если оно есть, то только врождённое.

– Может, мы с тобой под этим понимаем разные вещи?

– Ты «Программу „А“» смотришь?

– Разумеется, – воодушевлённо заёрзал на стуле Гарик.

– Там недавно эфир был с «Наутилусом». Смотрел?

– Не припомню.

– Крутили концерт «Крылья» с симфоническим оркестром, а в перерывах интервью шло, в прямом эфире. Так вот, вдумайся. Сидит в прямом эфире самая популярная в стране группа, в самом полном составе – даже с Кормильцевым – и у тебя есть возможность дозвониться в эфир и задать абсолютно любой вопрос. Ты бы, например, что спросил?

– Мне спрашивать нечего, я бы с ними бухнул с удовольствием.

– Ну, вот видишь. То есть, вопросов у тебя – тьма тьмущая. И точно есть о чём поговорить.

– Ну, допустим. И что?

– А то…

Арсений глубоко затянулся и замер, закрыв глаза. С кашлем вытолкнул из себя дым и веки его влажно заблестели.

– А то, говорю! Первый же дозвонившийся в студию босяк знаешь, что спросил? Я дословно тебе озвучу.

Арсений начинал активно жестикулировать. Громкость его голоса заметно повысилась.

– Ну?

– Я, говорит, хотел бы задать вопрос от всего Московского радиотехнического колледжа имени Расплетина. У меня вопрос к Славе Бутусову: с чем связана ваша причёска новая, и почему именно такая? Ты понимаешь? Прочувствуй. Ещё раз, по слогам: с-чем-свя-за-на-ва-ша-при-чёс-ка!

Он с чувством ткнул пальцем воздух. Гарик умилённо хмыкнул:

– И что ответил?

– Бутусов-то? А что он мог ответить – он же Бутусов. Честно сказал, что причёска ни с чем не связана, кроме как с естественным физиологическим процессом роста волос. Но ты понимаешь?! Дозвониться в прямой эфир, обойдя чёртовы тысячи звонящих, которым есть что сказать, и, дозвонившись, поинтересоваться у популярнейшего человека, который почти никогда не даёт интервью, что у него на голове! Тебе это как, очень столичным кажется?

На слове «очень» Арсений сделал ударение и театрально мотнул лысиной. Гарик расслабленно улыбался и похлёбывал пиво. Петербуржец затянулся в последний раз и как-то неожиданно обмяк. Веки его набухли и налились красным. Он вытряхнул трубку в раковину и наполнился безмятежностью. Как кисель опустился на стул, с минуту помолчал, глядя перед собой, и уже спокойно продолжил:

– Мне отец рассказывал одну историю. В части, где он служил, был прапорщик такой, по прозвищу Гоголь. Складом заведовал. Однажды напился с корешем – таким же прапором – до безобразия, и решил жену разыграть. На складе гроб оказался старый, времен непонятных. Вот, эти двое взяли фотоаппарат – вещь по тем временам редкая – и давай друг друга в гробу фотографировать. В жизни, мол, всякое бывает, глядишь, и такие картинки пригодятся. Кредитору послать можно от имени семьи, или ещё что. В общем, так они в процессе фотосеанса и отрубились оба: один с «Зенитом» на шее, и второй как лёг в позу, так и уснул. С утра в гробу проснулся и едва в штаны не наложил. Вся часть со смеху чуть не померла, до сих пор вспоминают. Моментально Гоголем прозвали. Понимаешь: мо-мен-таль-но! Вот какой уровень образования был. И объяснять не нужно было никому, почему Гоголь. А сейчас – видишь, что интересует народ? С чем связана причёска на голове поэта. Тьфу!

Арсений совсем загрустил и залпом прикончил бутылку. В ту же секунду из его рук выросла новая.

Шум душа прекратился. Арсений громко откупорил пиво. Одновременно с этим щёлкнула задвижка ванной комнаты, и через секунду Гарик ощутил влажную прохладу рук, обвивающих шею. Язык с серьгой лизнул его в ухо, и ему почудилось, что в комнату ворвался запах сирени. Он зажмурился и, будто от удара током, вскочил, отвязываясь от вьющихся смуглых рук, обернулся и увидел перед собой огромные зрачки Лолы. Она обхватила его голову ладонями и приблизилась к пьяным губам. Волна отвращения и тошноты подступила к самому горлу. Брезгливо содрогнувшись, Гарик отшвырнул девушку, и лицо его исказилось презрением. Непреодолимое омерзение к себе вскрылось как язва, до последнего момента не дававшая о себе знать. Внезапно прорвавшись, она вывалила килограммы гноя, мгновенно пропитавшего весь организм, отравляя кровь и вызывая густую клейкую тошноту. Лола лежала на полу и непонимающе хлопала ресницами. Гарик испуганно завращался по сторонам. Арсений полусидел-полустоял и напоминал пружину. Казалось, сейчас он вскочит и бросится скручивать психа. Глаза его напоминали сосредоточенность санитара, неотступно шагающего за буйнопомешанным. Хищный взгляд сменился волнением, когда Гарик опустился на пол и растерянно обвёл Лолу с Арсением дёргающимися зрачками. Гости обступили его и заботливо заглянули в скомканное лицо.

Голоса их отдалялись, уходя в плотную пелену, поглощавшую свет и звук. Гарик напрягал слух и старался разобрать слова, смешавшиеся вокруг в сплошную, вязкую, обволакивающую массу. Краски расплывались, лица Арсения и Лолы напоминали размазанные пятна на детском рисунке, к тому же лишённые резкости. Он почувствовал, что находится в невесомости, и не ощутил под собой опоры. Страх начал вливаться в каждую клетку перфорированного мозга, бурля ядовитой кислотой. Казалось, ещё немного – и он не сможет сдержать крика. Перед глазами крутился мутный калейдоскоп, лишённый всякой симметрии и смысла. Хлёсткий удар по щеке привёл в чувство.

– Бес! Ты чего, Бес!

Дуст тряс его за плечи и брызгал в лицо чем-то прохладным. Это его ноги торчали рваными джинсами из-под стола час назад в комнате за стеной. Глаза его тонули в алкоголе.

– Дуст? Ты? – сбивчиво забормотал Гарик.

– Бледный как смерть, блин! Может, тебе это… Врача, как бы?

Гарик отмахнулся и зашарил по карманам. Дуст аккуратно вставил ему в зубы сигарету и поднёс зажигалку.

– Чё это было-то? Обморок? Не обморок? С какого, типа, это…

Гарик молча поднялся, склонился над раковиной и ополоснул лицо. Три пары глаз молча фокусировались на нём, и только ровный храп Наумова разделял тишину на такты. Закрыв кран, Гарик натянул улыбку:

– Рад знакомству.

И вышел из квартиры.

Дождь отыграл, и кое-где зияли островки подсохшего асфальта. Градск сжимал духотой.

«На мокром тротуаре уже сухая плешь.

Солнце греет землю – меня греет hash».

Смятение и ощущение катастрофы не покидало Гарика. Его существо словно кто-то пинал, бесцельно гоняя ядро смысла из угла в угол. Он пытался заарканить ответ, но тот, словно скользкий моллюск, резво увёртывался и растворялся в темноте рваных мыслей, чувств и событий.

Вопросов было не счесть. Откуда взялось презрение к той, что влилась в него светом? Почему он не винит себя за мерзкое предательство с пирсингованной кислотницей? Что произошло на кухне? Не сходит ли он с ума? И откуда взялась эта неуёмная жажда мести? А главное – что за странная связь между первым и последним? В голове копошились миллионы мелких червей.

Он должен увидеть Катю. Ему нужны её руки. Он привык к её рукам. Он ни разу не пробовал быть с одной женщиной целую жизнь, но других рук его душа не приняла бы. Душа, как часовой, стоит на страже, не пропуская грязь в тайну глубин своего лона. Она может спать в самые огненные минуты буйства плоти, но никогда не потерпит посягательства на теплоту любящих рук, на нежность верного голоса, на запах родных волос.

Это и ударило его, это – помутило сознание. Такие приступы самоотвращения часто бывают последним, что успевает осознать здоровый рассудок. Следующие за этим годы жизни могут обратиться тысячелетним существованием в качестве объекта для инъекций галоперидола.

Да, именно это с ним и произошло. Если бы Гарик знал, что был на грани пожизненного безумия, то сейчас он наверняка уверовал бы во всех известных ему богов – разом.

Он чувствовал себя слизью. Тошнило и рвало – как тошнит и рвёт человека, впервые совершившего убийство. Это осознание ужаса заставляет очиститься – хотя бы желудком – и подкашивает ноги. Ноги Гарика шли сами.

За последние месяцы он почти полностью утратил страсть к музыке. Тяга к сочинительству пропала. Возник вакуум. В плотность этой пустоты и вошла Катя, тихо расставив в каждом уголке пустого лабиринта весенние букеты. Нежность, исходящая от каждого её жеста и взгляда, действовала как морфин на ракового больного.

Размышляя, Гарик не заметил, как упёрся в подъезд Катиного дома.

Почти теряя сознание, он поднялся на четвёртый этаж и позвонил. Леденящая испарина волной окатила тело, и Гарика вырвало на щербатый бетон лестничной площадки. В ноги ударила слабость, колени подогнулись и, подкошенный, он рухнул у Катиной двери. Последнее, что поймал его заплывающий взгляд, был кусок ясного неба в окне лестничного пролёта и яркая солнечная вспышка, заискрившая в самом уголке глаза. Дальнейшее было то ли бредом, то ли сном: чудились голоса, лицо будто заледенело и казалось, что оно вот-вот потрескается и рассыплется, как капля принца Руперта, на миллион ледяных осколков. И в этот миг сознание его угасло окончательно.

В следующую секунду он увидел себя лежащим на кровати. И снова Катя обтирала его лицо, снова беспокойно вглядывалась в его глаза, снова гладила его волосы.

Гарик притянул её к себе ватными руками, уткнулся в её плечо и разрыдался.

Так он не плакал никогда. Он стенал и всхлипывал. Слёзы не кончались и душили слова. Тем не менее, главное слово до Кати донеслось. Она обнимала его, сердце её сжималось до треска. Сама еле сдерживая подступающие ниагары, она шептала: «За что, мой хороший? Хорошо, я прощаю, прощаю. Всё будет хорошо, успокойся, родной. Я прощаю, прощаю».

Она не знала, что прощает. Но простила.

Она простила ему всё в тот момент, когда встретилась с ним мартовским вечером в «Поиске». В день, когда музыка ушла из его жизни, в неё вошло то, что единственно несло в себе смысл, но чего он так и не научится любить. И он потеряет это. И будет терять раз за разом.

Да, она простила. Но устала.

Измождённый и обезвоженный, Гарик почувствовал облегчение. Он пообещал Кате, что придёт завтра и расскажет что-то важное, имея в виду новости об убийстве Кости, прижался распухшим лицом к щеке воплощённой чистоты и покинул её дом, ощущая спиной Катин взгляд. Взгляд усталости.

В щёлке почтового ящика что-то белело и напоминало письмо. Гарик открыл дверцу и вынул абсолютно чистый конверт. Он поднялся в квартиру и вскрыл его. Внутри оказалась фотография. С неё на Гарика щерилось лысое бордовое лицо с изломанной переносицей. На оборотной стороне коротко значилось: «Ул. Южная, 12-10. Тел. 2-16-35».

12

С 1993-го года в Градске каждый июль проводился фестиваль молодёжной культуры «Альтернативная Коммуникация». Едва зародившись, он мгновенно превратился в священный культ, событие, к которому вся продвинутая молодёжь начинала готовиться за одиннадцать месяцев, едва отойдя от предыдущего фестиваля.

Городская администрация поддерживала инициативы, исходящие от молодого населения и даже выделяла деньги на поддержку субкультурных течений. Продержалась эта власть, разумеется, недолго. На выделенные деньги арендовался единственный городской стадион, выкупленный у города первыми коммерсантами девяностых, и свето-звуковая аппаратура, доставляемая в Градск силами местных влиятельных тусовщиков и продвинутых предпринимателей вроде Зи-Зи-Топа.

Главное молодёжное событие года не ограничивалось рок-фестивалем.

В день проведения «Альтернативки» Градск разрисовывался уличными художниками, разноцветными потоками вливавшимися в город со всей области. На них болтались широкие штаны и рюкзаки, набитые баллончиками с краской.

На площадях прыгали скейтеры, в каждом сквере от кроссовок отскакивали вязаные, набитые сушёным горохом, мячики. Особое внимание концентрировали на себе десятки трюкачей с горными велосипедами, выделывавшие акробатические номера. Они гордо именовались маунтинбайкерами и подчёркнуто ощущали себя представителями высшей касты. Маунтинбайкеры пружинили на городских площадях с рассвета и испарялись к вечеру в неизвестном направлении, когда неформальная толпа со всех концов Градска стягивалась к стадиону в ожидании главного действа.

В этом году председателем жюри впервые согласился выступить Наумов. Он получал это предложение ежегодно, но только в этот раз ответил согласием. Причём, проявил плохообъяснимый энтузиазм. Едва вернувшись из Петербурга, где 23-го июня прошёл революционный рок-фестиваль, Наумов набрал номер главного организатора «Альтернативки» Миши Птицына и просто поставил его перед фактом: «Председательствовать буду я». Авторитет первого рок-н-ролльщика города, возглавляющего жюри, автоматически добавлял фестивалю вес значимости, и Птицын на радостях, едва повесив трубку, учредил «Приз Легенды», который должен был вручать Наумов, исходя из сугубо личных предпочтений.

Призы, дипломы и прочие поощрения, как и другие награды в области искусства, разумеется, не имели ни малейшего веса по факту, хотя давали группам-участникам возможность более или менее обоснованно называть себя профессиональными коллективами. Во внутритусовочных разговорах спорность таких утверждений  опускалась естественным образом – из любви к музыке и тем, кто эту музыку творит.

Вообще, в силу удалённости от столиц российской рок-культуры – Петербурга, Екатеринбурга, Новосибирска и Москвы – каждая мелочь, хоть как-нибудь связывающая провинциального неформала со столичным культурным полем, в своём периферийном кругу вырастала до размеров жизненно важных достижений, и даже успеха. Поскольку запись собственных альбомов активно снилась провинциалам в эротических снах, а число барабанных установок во всём городе не превышало количества пальцев одной ельцинской руки, музыкантам плохо удавалось создавать и поддерживать вокруг своих коллективов вожделенный статус небожителей с гитарами.

Если фигуру полумифического Летова массовое сознание вываривало в сотнях загадок и легенд, то местные музыканты и тусовщики ежедневно алкоголировали вместе, запивая «Столичную» «троечкой». В такой атмосфере рок-герои чахли и впадали в многолетнюю депрессию от понимания того, что, говоря о них, никто и никогда не скажет: «А правда, что он в психушке несколько лет провёл?» или «Вы прикиньте, говорят, у него одной руки нет, и он играет культёй с одним когтем».

В 1995-м об одной из групп Градска под названием «Squaw’ш» вышла статья. Автором её, разумеется, был Гарик – единственный журналист, пишущий на эту тему в единственном периодическом издании города. В статье рассказывалось о том, как известная семистам горожанам местная группа съездила в столицу российской рок-музыки – Санкт-Петербург – с целью самопродвижения. Недельная затяжная пьянка на берегах Невы со страниц провинциальной газеты представлялась выходом в Большой Свет, причём на другой планете.

Петербург вообще существовал в неформальских умах в виде Мекки, где необходимо побывать хотя бы раз в жизни, дабы прикоснуться к священному духу рок-н-ролла. А приобщившись, посредством алкогольного возлияния у могилы Цоя, торжественно вернуться в Градск, и с этого момента – до гробовой доски – каждое третье предложение начинать словами «а вот в Питере».

Статья Гарика вращалась вокруг центрального события: встречи музыкантов «Squaw’ш» с Борисом Гребенщиковым. Правоверные паломники, превозмогая голод и сон, проделали путь в половину экватора и удостоились аудиенции оракула, медитирующего в пустыне и держащего наготове рецепт немедленного вознесения к совершенству и всесоюзному признанию. Описывая в таком ключе петербургский трип «сквошеров», Гарик, будучи рядовым градским неформалом, не знал, что на деле четверо поддатых гранжеров, гуляя по Невскому проспекту, случайно встретили Бориса Борисовича и пожали ему его легендарную руку, благоговейно засвидетельствовав ему, улыбающемуся, своё искреннейшее почтение. И всё. После этого за группой на долгие годы закрепился железный статус «парней, которые виделись с БГ», остальное – малозначимые подробности. Каждый рисует себя как может.

Быть культом, облепленным мифами и домыслами, неизменно хочется каждому обладателю диагноза «рок-н-ролл головного мозга». Этот закон работает во все времена и при любой погоде, как и всякий закон, чьи ноги растут из семи смертных грехов. Плох, как говорится, солдат, не мечтающий стать генералом. Каждому молодому музыканту Градска хотелось быть Наумовым; Наумов мечтал быть Цоем; Цой вряд ли отказался бы от статуса Кобейна; а Кобейн вышиб себе мозги из крупнокалиберного ствола, тотчас слившись с Создателем.

Питающееся дорогими MTV-шными клипами, журнальными постерами и надписями на стенах, тщеславие рок-борца рано или поздно накидывает петлю на его тонкую шею, и воин уходит – либо из музыки, либо из жизни. Девяностые возвещали, что без тщеславия и честолюбия в шоу-бизнесе делать нечего. Даже если это уровень пригородного ДК, а весь твой фан-клуб умещается с тобой после сейшна за одним столиком метр на метр.

Возле входа на стадион «Альтернативки» шумела толпа. Неформалы громко что-то обсуждали, настойчиво утверждали, что «punk’s not dead» и нетерпеливо подпрыгивали на месте, вслушиваясь джаггерными ртами в доносящуюся со сцены настройку звука. Чуть ниже неба плотнел дым и алкогольные пары.

Ажиотаж, парящий в адреналиновом воздухе перед «Альтернативкой», на порядок превосходил энергетику рядовых сейшнов в «Поиске». Стекающиеся на концерт панки, гранжеры, альтернативщики и металлисты широко улыбались и ходили будто на пружинах. Предчувствие запредельного слэма уверенно стояло в упругом пространстве, и, казалось, его можно пощупать.

Гарик должен был встретить Катю на остановке, за квартал от стадиона. Но, едва выйдя из троллейбуса, он намертво об этом забыл и запружинил кедами в сторону микрофонного свиста и гитарных фидбэков, разносящихся в радиусе километра.

У входа отдельной компанией курили люди с ярко-зелёными бейджами на шеях: «Оргкомитет», «Участник», «Жюри». Последний вариант зеленел на груди Наумова. Гарик прокричал приветствия. Все дружелюбно закивали и, в силу немалого количества рук, обошлись без рукопожатий. Марк отечески улыбнулся:

– Что за аффектация, молодой человек?

Он вынул из кармана два бейджа с надписью «Пресса» и протянул Гарику:

– Держи. Как заказывал.

Человек с бейджем на провинциальном рок-фестивале – представитель высшей расы. Он не стоит в очереди в туалет или за пивом, не шарит по карманам в поисках зажигалки дольше, чем две секунды, и весь вечер ловит на себе полные уважения и почтительности взгляды. Один из тех, на ком держится субкультура, он – важный винтик (или огромный маховик) в системе неформального Градска, и без его участия главное событие года запросто могло бы накрыться, что было бы равносильно проигрышу в войне. Попадались и ряженые, но это всегда были, как минимум, «приближённые».

Приняв из рук Наумова бейджи, Гарик вспомнил, для кого заказывал второй и, срезонировав кулаком по голове, рванул в обратном направлении.

Катя стояла под козырьком остановки, скрестив руки на груди, и поглядывала на часы. Распущенные волосы её, обычно прямые и собранные в хвост, локонами струились по плечам. Белоснежные босоножки на десятисантиметровом каблуке и длинное розовое платье с открытыми плечами  плохо ассоциировались с предстоящим концертным слэмом. Катя увидела бегущего Гарика и почему-то смущённо оглянулась по сторонам. Он подбежал, улыбнулся извиняющимися глазами и потянулся к её губам:

– Привет.

Она мотнула головой и подставила щёку:

– Я только что губы накрасила.

Секунду помешкав, Гарик изобразил поцелуй и, положив ладонь на напряжённую талию, потянул Катю в сторону стадиона.

– Погоди, постой. – Она отстранилась. – Я на концерт не пойду.

В голосе её прозвучало что-то неизмеримо большее, чем произнесённая мысль. Гарик уловил это, и сердце его кольнул туманный холодок.

– Не пойдёшь? – спросил он не о том, о чём хотел.

– Нет.

– А зачем приехала?

Сердце его передёрнуло догадкой.

– Приехала предупредить. Мы же договаривались встретиться.

Гарик тяжело посмотрел в её глаза и только сейчас заметил, как ярко они накрашены. Она никогда так не красилась.

– Да. Мы договаривались, – почти прошептал он.

Катя приблизилась и осторожно, будто опасаясь, прижалась к нему. Как в замедленной съёмке, Гарик прощупал каждую милисекунду. Её сиреневый запах, загустев, вплыл плотной струёй в его память и остался там, откуда больше не выйдет никогда.

Он взял её за плечи и внимательно вгляделся. Она не плакала, но крупные градины собирались на ресницах, грозя натрое разрезать лицо.

– Хорошо, – почти беззвучно произнёс Гарик, чувствуя, что в любой момент его глаза тоже захлестнёт солёная пелена влаги.

Катя смотрела на него пылающими влажной любовью глазами. Попытавшись улыбнуться, Гарик дал себе слово не оборачиваться и деревянной походкой, не чувствуя ног, зашагал к стадиону. Спину жгло и покалывало.

Всё, только что произошедшее, в долю секунды унеслось в иные миры. Недоступные, глубокие норы памяти, запаянные как консервные банки. Зелёные глаза, полные искренней и преданной любви, в которых замерли огромные и честные слёзы уже превратились в необратимое прошлое, далёкое как сердце Вселенной. Эта сцена записана на VHS поверх старых клипов от «Viva Zwei», и кассета похоронена под горами грязных хайратников, балахонов с черепами, фенек и напульсников с торчащими бахрамой резинками. Символы пацифика, утробные гитарные рифы, синяя обложка с долларом на крючке и мелким пенисом младенца, радостно гребущего под водой, огненный ёж на голове Роттена, убийца Сид – вечно молодой как голос Роберта Смита, чёрные егоровы кругляшки за колючей проволокой, хрип Кобейна вперемешку с рыком Хэтфилда, юбчатые девушки с помпонами и «анархиями» на сиськах, широкие зрачки и трескучий косяк, «Kurt alive» и «Цой жив», «Napalm Death» и «Depeche Mode», сейшновский слэм и разбитые носы, всеобщее братство и персональная любовь, одиночество и запой, суицид и музыка, жизнь, смерть… Всё накрыла глыба могильного холма. Да и ладно, не нужно. Оно – ничьё. Да и не любовь это вовсе. Блажь раскосая, нерусская. Откуда пришла – туда и провалится. Не в том и суть. Пишется под любовь или не пишется, умирается под любовь или оживается – всё не важно. Всё не так уж важно. Всё не так. И всё не то. Когда твоя девушка…

Гарик оглянулся по сторонам и понял, что, машинально срезая путь, очутился в «гарáжке». Так в Градске называли скопление гаражей-ракушек в центре города. Между ними проходила тропинка, диагональю соединяющая ближайшую к стадиону автобусную остановку с самим стадионом. Это было единственное безлюдное место на весь центр. Коробки гаражей образовывали замкнутое пространство, резонирующее эхом само в себе. Самым логичным названием для этого островка криминала было бы «кричи-не кричи», но все говорили просто «гаражка» и обходили стороной место, где вечером появляться было категорически противопоказано здравым смыслом.

– О! Ни хуя, пацаны! Ты хули тут потерял, нифер!

Сизая компашка вырулила из-за ржавой «ракушки». Очевидно, направляясь за догоном, такому подарку, как одинокий неформал, пролетарии обрадовались больше, чем халявной «балтике-номер-девять», за которой, собственно, и выползли. Четыре пары наглых и бесконечно пустых глаз уверенно приближались к Гарику. На разговоры парни в китайских трениках настроены не были – они двигались за конкретикой, не предполагавшей слов.

Гарик выхватил из косухи «бабочку». Пролязгав рукой в воздухе хитроумное движение, обнажил лезвие и прижался спиной к ближайшему гаражу, чувствуя, как наливаются горячей кровью глаза. Дёсна зачесались. Рот наполнился вязкой студёной слюной с привкусом сырого мяса. Гарик отчётливо понял, что хочет убить. Он мог бы убить их всех. Каждому из них он разорвал бы горло, разорвал бы зубами. Выпотрошил. Выгрыз бы глаза, носы и уши, ножом отпилил бы головы. Эти их лысые, вечно багровые бóшки, с этими их заебавшими уркаганскими кепками.

Не дойдя до него несколько шагов, все четверо вдруг замедлились и оторопело вгляделись в кипящее яростью лицо. Словно звери, дикие и рациональные, они слегка развернулись боком, и, выжидающе глядя, медленно начали наступать.

– А ну замерли на месте, падлы, – прорычал сквозь зубы Гарик.

Гопники замерли и почему-то только сейчас перевели глаза на нож.

– Пусть остальные меня здесь закопают, но одного я точно с собой заберу!

Его дыхание больше напоминало предсмертный хрип. На губах вспенилась слюна. Глаза уверенно выбирали кого-то одного. Так продолжалось с минуту, пока волчий взгляд не замер на крайнем правом, который тут же замотал головой и прокрякал, акая:

– Да-а ну его на хуй, паца-аны. Па-ашли.

Резко передумав, квартет удалился, и до Гарика донеслось: «Еба-анутый, бля».

Он проводил взглядом сутулые гиеновые спины, скрывшиеся так же внезапно, как и появились.

С Дустом договаривались встретиться в магазине неподалёку. Когда Гарик появился под вывеской «Пиво-водка-сигареты», Дуст уже докуривал пятую.

– Ты чё такой долгий? – Он прикурил шестую.

Последнее время Дуст будто вступил в какую-то инопланетную секту неадекватных трезвенников. Он не пил на сейшнах, зато в обычной обстановке, за столом, вливал в себя алкоголь дозами, несовместимыми с жизнью, объясняя это тем, что его печень сама диктует, когда хочет и когда хватит. Трогательный диалог Дуста с его многострадальным органом каждый раз происходил перед знаковыми для Градска музыкальными событиями. Да и накануне рядовых сейшнов тоже, кои проходили в среднем раз в две-три недели.

Вот и сейчас Дуст был трезв. Но в его руке призывно блестела бутылка «Смирнова». Итак…

– Ты чё такой долгий?

Вместо ответа Гарик выхватил водку из его рук и, быстрее, чем Дуст успел издать логичное «э-э-э», откупорил и выпил разом граммов сто пятьдесят. Водка, словно через воронку, влилась прямиком в желудок.

– Бля-а-а, – протянул Дуст. – Я ж это бухло, типа, Мишке за халявный проход взял.

Гарик оторвался от горлышка, громко вздохнул – тонущим всхлипом – и зажмурился. Замер на несколько секунд, потряс головой и поднял сыто затуманенный взор, блестящий водочной влагой. Его скривило и передёрнуло: «Брррр». Засунув «Смирнова» за пазуху, он расслабленно закурил и произнёс:

– Птицыну что ли? Хрен ты его там отыщешь. На, – он протянул Дусту бейдж с надписью «Пресса», – вот тебе халява.

Дуст мгновенно забыл о бутылке и торжественно нацепил на себя элитный пропуск. Гарик упоённо выпустил облако дыма и, спохватившись, предложил Дусту глотнуть, на что тот замотал дэдэтэшной банданой:

– Не-не-не.

– Дуст, ты как-то странно бухаешь: когда не надо. Чё за на фиг?

– Так я же, это… пью по системе.

Гарик вопросительно поднял бровь.

– Система Порфирьева. Не знаешь что ли?

– Не-а. – Ему было плевать.

– Ну, если не хочешь – не пьёшь. Это… А пьёшь только когда хочешь.

И Дуст пустился в рассуждения о том, как нужно правильно пить. Он часто зажигался какой-нибудь идеей, выносил ей мозги окружающих, и благополучно переключался на следующую. За последний год он успел побыть буддистом, синтоистом и уфологом, дважды выходил в астрал, и однажды даже принял годовой обет молчания, продлившийся пять часов.

Беспорядочно прыгающие звуки его трескотни доносились до Гарика будто из соседней галактики, столь же далёкой, как Катерина. Тысяча лет прошла. Остались считаные минуты.

Гарик плыл в холодном космосе, окружённый миллиардами солнц. До каждого хотелось дотронуться, каждое посылало смертельные волны. Всклокоченные, рваные петли млечных путей опоясывали его, забивая лёгкие звёздной пылью. Мимо проносились чёрные дыры, но даже они, будто брезгуя, огибали его одиночь и вихрились мимо, не желая проглатывать бесполезное тщедушное тело. Он взмахивал руками, пытаясь подплыть к ним, но от его движений не зависело ничего. Гарик барахтался, движимый пространством, и чувство собственного бессилия и немощи сковывало грудь. Каждое движение непосильной натугой обрывало волю и усмиряло дух, лишало сил, обескровливало и душило. Сознание одиночества – вселенского и непреклонного одиночества – вскипало в душе, и крик отчаяния застревал в горле. Безграничность и безнадёжность наполнили холод космоса, увлекая сознание Гарика в глубину разверзнутой пропасти вечного мрака.

Дуст хлопнул его по плечу:

– Ты уснул что ли?! Пошли, начинается.

Гарик очнулся и до ушей его донёсся гул, предвещающий пустяк, который ещё полчаса назад мыслился главным событием лета.

У стадиона уже вытянулась зигзагообразная очередь. У единственного входа милиционеры наспех прохлопывали карманы рвущихся в слэм неформалов. Грустный человек в серой форме лениво – для порядка – дважды хлопнул Гарика по бокам, заметил бэйдж и демонстративно пожалел о лишних проделанных движениях. Он кивнул в сторону звука, и Гарик вошёл в эпицентр главного молодёжного события года. Дуст затерялся в гусенице очереди.

Со сцены, под ломаные ритмы барабанов, атмосферно лился гитарный delay – заканчивала саундчек последняя команда.

В отличие от крупных российских фестивалей, программа «Альтернативной Коммуникации» составлялась по принципу жребия, а не популярности групп. Формат концерта предполагал двадцатиминутный сет от каждого коллектива-участника.

Напротив сцены, развалившись на трибунах, потягивали из кружек похожий на чай коньяк члены уважаемого жюри во главе с Наумовым.

На стадионе «бочка» не перегружала барабанные перепонки, бас-гитара звучала распознаваемыми нотами, и можно было разговаривать, не надрывая связок.

На каждом большом концерте, в каждом уголке мира, обязательно присутствует работник сцены с густыми бровями, чей функционал составляет хождение перед мониторами и проверка готовности аппаратуры к представлению. У этого парня всегда длинные чёрные волосы, такие же чёрные джинсы, и футболка с надписью «Sepultura» или «Slayer». Он размашисто поправляет тёмную гриву и сосредоточенно переставляет микрофонные стойки. Точно такой, никому не известный человек сосредоточенно бродил по сцене и делал в микрофоны «раз-раз».

Наконец, настройка закончилась и на сцену поднялся Миша Птицын, которого весь неформальный Градск знал под прозвищем Стерх, и объявил начало рок-фестиваля. Его слова были встречены громогласным рёвом трёхтысячной толпы съехавшихся со всей области неформалов, и на сцену поднялись, с весны полюбившиеся публике, парни из группы «Мёртвый Вивальди».

Фестиваль открылся проверенной на «Погружении в Nirvan’у» кобейновской «School». Сумасшествие обрушилось на стадион. Со всех сторон от Гарика бесновались фигуры, влившиеся в общий фон. Фон этот густел гитарными рифами, хлестался волосами, ревел сорванными глотками и источал ток, тёрся пропитанными потом майками, нёсся в глубины и окраины галактики, лизал горячими языками. Подворачивались палящие рты, выплёвывающие слова и кричащие неистовства, впивающиеся в гортань. Жар не поднимался в воздух, оставаясь в «яме», пропитывая пространство духом всеобщего безумия, корчащегося потока драйва и воплей. Время сгнило, в один момент обернувшись единой секундой, – в ней замерли движения, атональность дисторшна въедалась в уши, проникая в мозг иглой пятикубового шприца. Впрыск нейронного слада, чертыхающиеся боги, треск освежающей волны – и снова гром – запалом мегатонн звукового взрыва. Справа прилетело… Удар в нос, кровь на балахон, на асфальт, черви, копошащиеся, стрелами вырывающиеся из груди – палят кожу, оставляя круглые ожоги – как от косяка – крах! Крах. Крах…

Болит шея… Ноют икры… Ком в горле. Першит. Нужно выпить.

Гарик поймал паузу и выкарабкался из толпы. В этот момент, прервав действо, Наумов вывалился на сцену и крикнул:

– Эй, пидоры!

Полуголая толпа замолкла. Сердечная дрожь на сиськах под мокрыми майками, как бриз на волнах…

– Заткнитесь все!

Пьяный Марк еле стоял на ногах, несмотря на самое начало феста. Он вгрызался в микрофон и махал свободной от кружки с коньяком рукой.

– «Приз Легенды» – то есть, блять, меня – вручается единственному честному среди всех вас, ху́евых маргиналов, музыканту!

Он выдержал паузу, глядя в толпу, решающую, что лучше – бросить в Легенду пивную банку или дослушать, и, выбросив вверх кулак, проревел:

– Бе-е-есу-у-у!

Кто-то сзади с энтузиазмом хлопнул Гарика по плечу. Обернувшись, он увидел Вентиля, растянувшегося в улыбке:

– Слышал?! Иди, принимай!

13

Женщина восточной наружности сбивала метлой сентябрьские яблоки с парковых веток, роняя плоды на пешеходную тропинку, иногда метко попадая по капоту припаркованной рядом новенькой «семёрки». Разбиваясь, они коровьими лепёшками коричневели на асфальте.

В голове Гарика гудела улица – с её шорохом, лиственным звездопадом и грязью, шипящей из-под шин проезжающих «восьмёрок», «девяток» и редких иномарок. Он сидел на скамейке лицом к решётке, отделявшей парк от проезжей части. Хандра – обязательный пункт осенней программы для творческого ума и ищущего сердца.

Более депрессивной картины, чем осенний Градск, вообразить сложно. Сентябрь опустошал и осчастливливал одновременно. Несмотря на начало осени, первый снег был уже близко. Он подлетал к промозглому городу задолго до конца листопада. Это значило, что через пару недель продажи крепкого алкоголя вырастут в несколько раз.

Думать не хотелось. Хотелось молчать, ничего не делать, наблюдать и наслаждаться. Но в этот сентябрь получить традиционное удовольствие не удавалось: в голове Гарика тяжёлыми слоями оседали события последних месяцев.

Полгода назад погиб Костя, с последнего разговора с Катей прошло больше двух месяцев, музыка ушла уже давно, а строки не складывались. Но кроме настойчивого желания напиться, сидя на мокрой, загаженной птицами и гопниками скамейке, ничего в косматой голове под чёрной вязаной буратинкой не зарождалось. Если бы кто-то из проезжающих вгляделся в сидящего у дороги неформально разодетого парня, то непременно подумал бы, что родственники вывели его, больного и парализованного, на прогулку и отошли по делам.

Глухой стук сбиваемых метлой яблок аритмично пульсировал, сопровождаемый шуршанием иссохших листьев. Ветер пронизывал прохладой горячую голову, остужая и медленно приводя мысли в подобие порядка.

Странный туман нового ощущения постепенно наполнял Гарика. Сомнительное чувство долга сменялось желанием возмездия. Как будто слагаемые переменились, усложнившись корнями, и возвелись в бесконечную степень. Это не была мысль, в которой отдаёшь себе отчёт, скорее, смутное понимание того, что давно желаемое обретает вдруг благородную форму, очерчивается верными мотивами. Как будто ты давно мечтал совершить извращение, но внутренний тормоз тёрся колодками о сердце и скрипел о том, что оправдания тебе нет – как внезапно появляется очевидная причина. И ты бросаешься, уцепившись за неё, как в бой. И не думаешь о том, во что и как это выльется. Ты просто делаешь то, что, как тебе кажется, ты должен.

И, хотя оправдание грядущего преступления окончательно так и не прорисовывалось, Гарик уже чувствовал облегчение, и даже воодушевление.

Он не вполне отдавал себе отчёт в происходящем, но точно знал, что высшая санкция уже получена – он разрешил себе это. Дело оставалось за малым: придумать, как именно.

Воображение рисовало лицо, искажённое ужасом осознания последних секунд жизни. Вот глаза – наглые и бегающие, глаза человека, не догадывающегося, что судьба его предрешена, не знающего, что с минуты на минуту в них вспыхнет последний блеск, и через мгновение в этих зрачках застынет темнота. И вслед за этой – последней – вспышкой света больше ничего не будет. Останется искажённое лицо, застывшее в гримасе боли. А если сзади – ножом в спину? Тогда взгляд, скорее всего, поймать не удастся. Нет, лучше, всё же, лицом к лицу.

Гарик закурил, закрыл глаза и откинулся на спинку лавочки, выпустив густое облако в серое небо. Незнакомое, жутковатое желание мести отдавало холодком в позвоночник.

Звук падающих яблок прервался и сменился тяжёлыми вздохами, перемежающимися отрывистыми всхлипами. Гарик повернул голову: в десятке метров, спиной к нему, стояла, уперевшись рукой в ствол дерева, женщина-дворник, спасавшая головы градчан от падающих с крон багровых плодов. Второй рукой она держалась за грудь, плечи тяжело вздымались, метла лежала у ног. Гарик поднялся и, подойдя, тронул её плечо?

– Вам плохо?

Женщина торопливо закивала, задыхаясь в нечленораздельных звуках. Гарик подвёл её к скамейке и усадил на облупившиеся брусья.

– Подождите, я скоро, – обронил он и поспешил к выходу из парка, пытаясь вспомнить местоположение ближайшего телефона-автомата.

Навстречу шли кутающиеся в воротники люди, и Гарик решил, что, даже если он не успеет найти телефон в ближайшие десять-пятнадцать минут, это успеют сделать они.

У центрального входа, как водится, сосали пиво прописавшиеся в парке сизые парни. Ещё трезвые, они лишь проводили неформала вызывающим взглядом к арке входа.

Покинув парк и рассудив не тратить время на поиски автомата, Гарик направился прямо к дому.

Несмотря на послеобеденные часы, сумерки уже начинали поглощать сырой город. Запах прелой, редко убираемой листвы напоминал похороны барабанщика. Единственное городское кладбище заваливалось по осени листьями, засыпая могилы снизу доверху. По этим разноцветным холмикам можно было определить, остались ли у покойного близкие.

Поднимаясь по лестнице к себе, Гарик столкнулся с Дустом.

– О, Бес! Здорóво! А я, это… Как раз тебя не застал.

За много лет Гарик привык к постоянному его присутствию и безошибочно угадывал, с чем пожаловал Дуст на сей раз. Сейчас его ужимки и дёргающийся взгляд ничего хорошего не предвещали. Но Гарик сделал вид, что не заметил суетности в движениях Дуста и, обойдя его, продолжил подниматься на свой этаж, бросив по пути:

– Чего хотел?

– Я, слышь, Катюху видел… Это… Угадай, с кем.

Гарик остановился и позвенел ключами. Развернувшись, он внимательно всмотрелся в испуганно-взволнованное лицо.

– Ну?

– Только ты, это… Слышь… Давай поднимемся лучше, – замялся Дуст.

Они поднялись. Гарик, едва заперев дверь, полез за сигаретами и скрылся в кухне, откуда до слуха Дуста донеслось, жующее фильтр, вопросительное «Ну и». С несвойственной ему нерешительностью, даже как будто робостью, басист прокрался следом и осторожно опустился на табурет так, словно в любую минуту собирается с него вскочить. Гарик выпустил нетерпеливый дым:

– Не тяни!

Дуст панически захлопал себя по карманам.

– Да кури уже! – перед ним раскрылась пачка.

Дуст затянулся и, чуть подавшись к Гарику, впился в него сумасшедшим взглядом и прошептал:

– С Манохой.

Гарик приблизил сморщившийся лоб вплотную к его лицу:

– Мне иногда кажется, ты совершенно ёбнутый.

– Сам ты ёбнутый! – обиделся Дуст. – Не веришь – сам проследи. Они не стесняясь ручкаются. А я эту рожу не в первый раз видел! Даже не во второй.

Он откинулся к стенке, затянулся и добавил:

– В отличие от тебя.

Гарик выпрямился и посмотрел на Дуста сверху вниз, пытаясь соотнести реальность с тем, что только что услышал. Он нахмурился, потушил сигарету и исчез в комнате. Вернувшись, бросил на стол фото, присланное Угаровым:

– Он?

– Он, сука! Он! – как резанный заверещал Дуст, хватая фотолисток. – Ни хрена себе, Бес! Откуда?

– Оттуда.

Зрачки Дуста напряжённо завращались во все стороны.

– Мент? – выпалил он.

– Мент.

Гарик озадаченно покусывал губу и разглядывал в окно верхушки деревьев. Перевернув фото, Дуст увидел адрес и присвистнул:

– Ё-моё… А я к Костяну на кладбище иду, смотрю – передо мной оттуда выходят. И урод этот лыбится и Катюху за задницу щиплет. Я чуть не рухнул там, у ограды, как в окоп. Мне с ним, это… Лицом к лицу, как-то, не очень…

– А ты не ошибся, в припадке-то?

– А ты бы ошибся? Такое грызло! Забыл, что я летом с ним на пятнахе куковал? И захочешь – не забудешь.

Гарик представил себе описанную Дустом картину. Дрожь прощекотала между лопаток и перед глазами соткалось лицо Кати – улыбающееся в прощании. Он вспомнил розовое платье, макияж, каждый её жест. Она поправляла завитые волосы, и от прежнего в её глазах не оставалось ничего. Сожаления, мёртвые надежды, радость от лёгкости избавления, счастье – вот, что разглядел он, когда она обнимала его на прощание. И чего не расслышал. Только сейчас вся мощь женского разочарования обрушилась на него неподъёмным металлом. Представил, как смотрела она ему вслед, ещё не остыв от тепла его тела. Он чувствовал взгляд и не обернулся, приняв расставание. Вряд ли когда-нибудь ещё он обретёт такое сокровище. Тяжесть ошибки, кричащей и скоблящей жестяным скрежетом, предстала перед ним в полный рост.

Взяв с Дуста слово держать язык за зубами и не видеться с Катей ни при каких обстоятельствах, Гарик выпроводил его, запер дверь и долго стоял неподвижно, сжимая незажжённую сигарету.

Спустя несколько минут он сам покинул квартиру и, выйдя во двор, вспомнил про женщину в парке. Вернулся и набрал ноль три. Дежурный голос в трубке уверял, что такой вызов уже поступал, и машина выехала минуту назад.

Проходя мимо паркового входа, Гарик увидел, как грузят в серую «буханку» накрытое с головой тело. Растерянным взглядом он проводил утрясшуюся по разбитому асфальту машину и ощутил внутри гнетущую глыбу мрака.

Месяц назад, в августе, после изрядной пьянки по случаю дня рождения Наумова, лёжа в своей кровати, Гарик с трудом разлеплял веки и разглядывал торчащее рядом из-под одеяла острое татуированное плечо, усыпанное синими волосами.

Лола второй месяц жила у Наумова. Он давно воспринимал её как прибившуюся кошку, и не только не был против её присутствия, но ежедневно угощал алкоголем, сигаретами, лёгкими наркотиками и консервированной едой. За что Лола, как и надлежит кошке, расплачивалась лаской и теплом.

Вчера на вопрос Гарика о том, не заждались ли её коллеги в родном городе, Лола звонко рассмеялась, и Гарик понял, что освоил какой-то новый, совершенно искромётный юмор – видимо, петербургский.

Арсений, лысый приятель Лолы, давно вернулся в Петербург, передав через Марка Гарику привет и приглашение «заходить, если занесёт в Северную Столицу». При этом, не оставив, кроме Лолы, никаких вариантов связаться с собой.

К тридцать седьмому дню рождения Наумов вышел из кризиса среднего возраста и, не мешкая ни секунды, устремился по этому случаю в эйфорический запой.

Разливая по стаканам вискарь, предусмотрительно разбавленный колой прямо там же – в двухлитровой пластиковой бутылке, Марк быстро пьянел и признавался Гарику, что на питерском рок-фестивале, месяц назад, стал писателем.

– То есть, как это, «стал»? – не понимал Гарик.

Наумов многозначительно тряс длинным пальцем и восклицал:

– А вот так! Это как в небесные силы поверить. В бога поверить. Раз – и всё. Целый мир – а в тебя вошёл за долю секунды. Как пуля.

– И что, написал уже что-нибудь?

– А как же! Роман. Нет, скорее, эпопею.

– Серьёзно?

Наумов пил, кивал и уверял, что роман давно написан и осталось его только записать. И не факт, что на бумаге. Гарик не понимал.

– А задумывался ли ты когда-нибудь, почему великие писатели становятся великими на исходе лет, а музыканты твои великие к этому возрасту уже давно в гробах?

Гарик молчал и подливал в стаканы коктейль цвета нефти.

– Потому что литература, друг мой, – понижал голос Марк, – это единственное искусство, в котором невозможна деградация. Исписаться нельзя, понимаешь?

– Кажется, понимаю, – лгал, пьянея, Гарик.

– В рок-н-ролле, театре, кино – везде – есть потолок. Твой личный потолок, который пробить нельзя.

– А у писателей не так?

– Нет. Писатели обречены только на рост. Практика и рост! Чем дольше они живут, тем лучше они творят. Как щука – растёт, пока живая. Вот ты рок-н-ролльщик?

– Н-ну… Ну да…

– Вот и очень плохо! – шёпотом хрипел Марк. – Рок-н-ролльщик рождается гением. Если он, конечно, настоящий.

– А писатель?

– Писатель гением умирает… Если, конечно, доживает.

– А рок-н-ролльщик кем умирает?

– Если в идеале, то наркоманом. Пока ещё гениальным.

– А если нет?

– А если нет, то исписавшимся говном. Жалко, причём, барахтающимся.

– Как-то ты, по-моему, не прав.

– Это ты сейчас так думаешь. Потому что ещё творить можешь. Давно писал-то что-нибудь?

И Наумов испытующе, будто угрожая, застывал взглядом на Гарике. Тот отводил глаза в сторону и притворялся, что ищет сигареты.

– То-то и оно, – с укоризной, но торжественно, находя подтверждение своей теории, выцеживал Наумов.

– Исписавшееся, как ты выразился, говно – чаще всего отличные профи.

– Да что ты! А чем, по-твоему, измеряется профи? Это же разные плоскости, дурилка ты стоеросовая! Рок-н-ролл – это не «профессионально-не профессионально», это «честно-не честно». Понял?

Гарик морщил лицо, пытаясь не соглашаться.

– Чего щуришься, рокер, блин! Все творцы идут по пути роста, а твои наркоманы свои лучшие альбомы записали почти сразу, в начале пути. Это о чём говорит? И вот потом-то и начинается исписавшееся говно. Так что, запомни, рокер: в твоём деле главное слово «честно» – и никакое другое. Тоже мне, профи нашёл. Роттен, что ли, профи? Или Летов ваш?

Гарику не нравились обновлённые позиции Марка. В момент паузы ради глотка вискаря, в обрыве наумовского потока новых слов, из глубин Гариковой памяти выплеснулся давний разговор с отцом. Отец говорил, что любое мнение – это мнение одного отдельно взятого человека. Что чужое мнение само по себе опасно, и опасно вдвойне – если озвучено писателем. Умение изящно доносить свою позицию, говорил Геннадий Андреевич, не делает эту позицию верной и достойной принятия. Равно как и писатель – вовсе не мудрец, и часто мудрость с талантом даже не граничит.

«А для того, чтобы делать верные выводы, сынок, просто помни, что правда изящной не бывает».

– Да и музыка, как искусство, скоро себя изживёт, – ручался Наумов. – Чего ржёшь-то? Помяни мои слова в новом веке. Я вот тебе сейчас по полочкам.

– Ну, попробуй, – делал одолжение Гарик.

– Ты вот как думаешь, почему полвека назад «Beatles» были великими, а сейчас их из молодых воспринимают единицы? Это королей-то молодёжи! Думаешь, молодёжь другая стала? Нет, это музыка изменилась. Разрослась. Битлы заложили основу. Но если ты вырос на ренессансной живописи, думаешь, ты сможешь оценить революцию наскальных рисунков?

Гарик сдвигал брови.

– Непонятно? Ну ладно, давай так: ты сладкое любишь?

– Люблю. И что?

– Вот представь: ты охренеть как любишь торты. И удовольствие… Нет… Удовлетворение ты можешь получить только от торта в пять коржей, с десятью слоями: клубничный джем, там… Шоколад, взбитые сливки, бананы, малина, глазурь, что ли… То, что попроще, тебе просто не в кайф. Представил?

– Ну.

– А теперь вообрази, что тебе предлагают вместо всего этого простой корж для торта. Сильно ты насладишься? Нет. Потому что знаешь вкус нормального торта. Врубаешься теперь?

– Не вполне.

– Да с музыкой та же ситуация! Ты к девяносто, блин, шестому уже накушался гранжа, метала, трип-хопа, панка, хардятины всякой разнослойной, даже рэйва! Неужели ты сможешь понять ценность главного ингредиента, который послужил основой для твоего торта! «Beatles» замесили для тебя тесто. И из этого теста следующие поколения музыкантов лепили по своим рецептам собственные торты, основываясь на своих – уже личных – вкусах. Понял?

– И из этого следует, что музыка скоро умрёт? – не лгал в непонимании Гарик.

– После битлов музыка, как снежный ком, вбирала в себя всё. Целых полвека вбирала. И развивалась. А сейчас рост уже замедляется, уже почти достигнут пик – вот я тебе о чём глаголю! Знаешь, что такое нойз? Это стиль, последний стиль в музыке. Просто шум. Это точка, понял? Теперь только стили друг с другом перемешивать можно. Всё уже придумано, изобретено. Хотя, стили в музыке не изобретаются – открываются. Как планеты. Но это ладно, не о том я. Ты понял? Все жанры открыты, их больше не осталось. Музыка закончила развитие. А то, что не развивается – умирает. Видел «Чёрный квадрат» Малевича? Знаешь, в чём смысл? Это точка. Пиксель. Огромный чёрный пиксель – точка в живописи. Больше нечего придумывать. Только в музей ходить. А в музыке уже появился нойз. И это – чёрный музыкальный квадрат.

В таких разговорах прошёл день рождения Марка. Само собой, он дал себе слово больше никогда не трезветь. Перспектива скорого конца всех искусств к иному и не располагала.

Итак, следующим утром Гарик идентифицировал похмельными зрачками Лолу. Он выронился из кровати и, нажав «play» на музыкальном центре, зашатался в душ. Заиграла – с середины – «Cast No Shadow». С уходом Кати новомодный альбом не вынимался из деки. На первой стороне 90-минутки был закатан «(What's The Story) Morning Glory?» – почти весь. «Wanderwall» не поместилась, зато была записана на все 45 минут стороны «В» – непередаваемое удовольствие.

Разбуженная Галлахером, Лола пробурчала невнятные ругательства и, мяукнув, вытянулась на кровати, напоминающей поле брани.

Смыв запах Лолы и вымыв похмельное першение из головы, Гарик почувствовал жизнь. Он вернулся в комнату, бодро покрикивая в унисон с колонками «Some Might Say», чем заставил рэйвершу повторно выругаться и натянуть одеяло на синие волосы.

– Тебе пора, Мальвина.

Реакции не последовало. Он стащил с Лолы одеяло. Девушка розовела удовлетворённостью, даже под смуглостью кожи отчётливо угадывалась довольная красноватость недавних оргазмов. Гарик повторил реплику, сопроводив её громким шлепком по упругой, лишённой стрингов, заднице. Получилось больно. Лола вскрикнула и выругалась в третий раз – уже адресно.

– Собирайся. – С похмелья голос его звучал грубее, чем ему хотелось.

– Куда? – зарылась она под подушку.

– Я бы сказал домой, но раз до дома дальше, чем до Марка, то к Марку.

Лола была первой женщиной, которую с утра ему хотелось выпроводить больше, чем трахнуть. И даже больше, чем пива. Во всём остальном она была его второй женщиной. «Ты мне чистеньким достался» – любила повторять Катя, светясь как зимнее солнце.

Бывает, лелеет человек философию боли, жаждет эстетики страдания. Это круглосуточно и ежегодично происходит с рок-н-ролльщиками, бредящими идеей умереть молодым. И, надо признать, довольно часто это реализуется с точностью до буквы, соблюдая тон каждого звука, твердящего тебе тысячей голосов на протяжении лет: «Убей себя». Но ещё чаще отчаянная жажда боли оборачивается жаждой избавления от неё – в тот момент, когда она действительно приходит.

Когда Страдание на полном ходу, как и на полном серьёзе, врезается в твоё сердце раскалённым дамасским клинком, всё, о чём ты можешь думать, всё чего хочешь – чтобы боль ушла. И снова: «Боль! Ушла!» Ты готов отречься от всего, принять в свою душу – всецело – Царя Небесного, Духа Святого, чёрта лысого – лишь бы прекратилось, лишь бы полегчало… «Морфина… пожалуйста… Христа ради… умоляю…» И романтика страдания, до которого не дорос, не дозрел, вырождается мгновенно, обращая тебя во что угодно, кроме того, чем мечтал стать. Тот, кто грезил отдавать, забирает последнее у своего же брата, а мечтавший обнять мир, познаёт его, насаживая на сталь чужие сердца.

Весь прошедший вечер Лола висела на ушах провинциального панка, заходясь уговорами бросить гнилой город и уехать вместе с ней в Петербург, неформалить с героином, и жить у неё. Гарик пропускал мимо ушей болтовню татуированной синевласки и думал лишь о том, что ничего не чувствует.

Там, где совсем недавно расцветали в своём великолепии звуки и запахи чувств, дрожь переживаний и страсть к жизни, теперь был бездонный колодец, пустой и тёмный. И лишь на дне его подрагивал еле живой лепесток свечного огонька.

Красота жизни и жажда света обернулись окаменением, радость сменилась бесчувствием, голубой экран неба потускнел. И Гарик помнил момент, когда это произошло. Он крутился реверсной плёнкой под веками, окрашиваясь в багровые тона каждый новый repeat, и хотелось лоботомировать самого себя.

До слуха его долетали признания Лолы, уверенно предполагающие развитие событий на ближайшие двенадцать часов, и Гарику казалось, что время схлопнулось вокруг плотоядным кольцом. Будущее представлялось яснее прошлого. И, спустя вечер, пальцы рейверши сновали в его волосах.

Через неделю Лола вложила Гарику в руку бумажку с адресом и телефоном, прижалась к нему кислотными губами и запрыгнула в поезд до Петербурга.

14

Предстояло всё продумать. Мысль об этом пульсом резонировала в голове.

«А что есть человеческая жизнь? Если где-то есть Бог, то всё человечество – не более чем просто неудачный проект, даже если исходить из христианских ценностей, высшая из которых – любовь. Бог есть любовь? Допустим. Тогда тем более человечество – некий божественный проект с целью реализации своего творческого потенциала, потенциала любви. Ведь говорил Наумов про раковую опухоль, которую носит в себе талантливый человек. А раз человек создан Богом «по образу и подобию», значит и Бог болен талантом творца. Вот и выплеснул нас из себя, как песню. Самовыразился, так сказать. Создать человека – искусство. А убить – не искусство? Кто сказал, что это грех? Бог? Конечно, для него уничтожение его творения – грех. Сжечь мои стихи или картины для меня тоже – грех. А если этот огонь кого-то согреет, не даст замёрзнуть насмерть – в чьих глазах это будет грехом? Если для того, чтобы кого-то спасти, станет необходимым сжечь созданное мной – я спалю всё, что есть. В чём это будет не любовь? Сжигающая любовь – это любовь большая, чем та, что созидает. В своём начале это тоже – божественная энергия. Возможно, Герострат ближе к миру творения, чем Роден – его мотивация не лежит на поверхности, она в иной плоскости. Она революционнее классики созидания. Революция, новизна – вот то главное в искусстве, в реализации потенциала творца, в восприятии мира».

Рассуждая так, Гарик сутуло брёл в редакцию. Смерть женщины в парке ушла из него, вытесненная картиной трахающейся с убийцей своего брата Кати. Он остановился и зажмурился, всматриваясь в чудовищную картину. Кривые толстые пальцы с разбитыми костяшками, наверняка ещё и исколотые синюшными перстнями. И этими пальцами он грубо царапает её бархатное тело, тело, к которому Гарик припадал трепещущими губами, вбирая в себя его сиреневый запах, страшась оставить на нежной коже следы любовного ража. А теперь это потное лысое лицо, похожее на сливу, пыхтит над сиренью и роняет слюни на чудесную весеннюю грудь.

Дождь усилился и до города долетел звук приближающейся грозы. Гром сентября оборвал мысль и Гарик очнулся у двери с облупившейся ещё при Брежневе табличкой: «Градский рабочий». Он пинком распахнул её и вошёл.

В редакции можно было вешать топор. У кабинета главного редактора, престарелого пьяницы с огромным щербатым носом, темнела свежая лужа осенней грязи – главред Загорский всегда подолгу топтался, пытаясь открыть заедающий замок.

Трижды простучав, Гарик дёрнул ручку и ввалился внутрь.

– Здравствуй, Семён Андреич!

Загорский изображал на лице занятость, держа одну руку под столом. Гарик знал, что в ней зажата бутылка.

– Стучаться надо, Игорёша, – с отеческой укоризной выдохнул редактор и вернул бутылку на стол.

Гарик молча махнул рукой и плюхнулся на диван напротив редакторского стола, скрестив ноги.

– С чем пожаловал? – Загорский поднёс к губам стакан и осторожно стал вливать в себя содержимое.

– Увольняться пришёл.

Редактор прекратил пить, резко отставил стакан, пошлёпал себя по карманам, нашёл платок, и, громко охая, вытер лицо, после чего обратил его к Гарику слезящимися, выражающими катастрофу, глазами.

– Ты чего вдруг? Стряслось что-то?

– Уезжаю я.

– А-а-а, – протянул с сожалением редактор. – Далеко?

– Далеко, Андреич. Я к тебе чего зашёл: помоги квартиру продать.

Загорский откинулся на спинку кресла и внимательно посмотрел на Гарика.

– Кварти-иру продать… – задумался он. – Это можно. И когда отбываешь?

– Через неделю.

Супруга Семёна Андреевича Загорского была директором единственного агентства недвижимости в Градске.

В середине девяностых шанс купить или продать квартиру, не нарвавшись на жуликов, был немногим выше вероятности проигрыша в русской рулетке. Покупателей, как и продавцов, кидали направо и налево. В золотом веке аферистов разнокалиберные – от напёрсточников до «МММ» – кидалы плодились как микробы в унитазе. Кинуть дремучего постсоветского обывателя было проще, чем отнять конфетку у ребёнка: те, кто заряжали тазики с водой перед телевизором, само собой, не сомневались в честности чёрных маклеров.

Агентство Загорской проводило операции с жильём за приличный процент, но чистота сделки при этом была стопроцентна. Маклеры же просили за свои услуги сущий мизер, но в итоге пропадали, забрав всё.

Разумеется, для «своих» процент был существенно меньше, так как в этом случае по бумагам сделка не проводилась и в налоговой отчётности агентства не отражалась. Но отсутствие договора при совершении сделки к 1996-му в Градске никого не смущало: вера в юридическую силу бумажек, будь на них хоть сто печатей, уже агонизировала. Только староверы стояли в очередях за туалетными акциями финансовых пирамид.

В общем, быть «своим» в агентстве означало гарантию чистой сделки за умеренную цену. Что и было обещано Гарику. Оформив увольнение задним числом, он получил расчёт и покинул здание редакции.

Обдумывая преступление, Гарик понимал, что из небольшого городка, где скорость распространения информации сравнима со скоростью мысли, ему придётся уехать. Причём подальше и навсегда. Через неделю за его спиной будет висеть набитый наличными рюкзак.

Неразрешённым оставался ещё один вопрос. Звонить по телефону Гарик не стал, а направился прямиком к тому, без чьей помощи впервые было не обойтись.

Вентиль оказался дома. Увидев мокрого от дождя Беса, он растянулся в широкой улыбке:

– Проходи, проходи, странник.

Он усадил Гарика за стол и зажёг под чайником синий цветок.

Даже с головой погружённый в мысли о предстоящем, Гарик заметил перемены в Вентиле, который выглядел так, словно собирался на свидание. Причём, самое первое. От развесёлого неформала не осталось даже пирсинга. Безупречно выглаженные брюки, накачанный торс под белоснежной рубашкой и золотая цепь на шее – всё кричало о том, в какой сфере трудился дружище Вент. Выглядело хоть и закономерно, но всё же странно. Или, скорее, непривычно.

Чайник уютно просвистел, и Вентиль налил кофе Гарику, и какой-то травяной мути – себе. По кухне расплылся коричневый кофейный аромат.

– Какие новости? С самой «Альтернативки» не виделись, кажется.

– Да, давненько, – согласился Гарик. – Лето не для сейшнов, а для шашлыков.

– Что есть, то есть. Но нынче ведь «CUBA». Бывал уже?

– Нет ещё.

– Поскорее бы поисковики сезон открыли. Ты-то как? Слышал про Катюху.

– Что слышал? – встрепенулся Гарик.

– Ну, что разбежались вы.

– А-а-а, ну да. Давно уже.

Он перевёл дух и вынул из пачки, лежащей на столе, какую-то дорогую сигарету. Вентиль услужливо поднёс зажигалку, отошёл к окну и задымил в открытую форточку.

– Слушай, Вент, – понизил голос Гарик. – Дело у меня к тебе.

– Вижу, что не просто так. Рассказывай.

– Ты же с бандитами работаешь.

Вентиль усмехнулся:

– Это вопрос или начало предложения?

– Это факт.

– Я бы этот факт сформулировал иначе, но поэт – ты, тебе виднее.

– Давай без юмора. Мне реально очень надо.

– Ладно-ладно, – хлопнул он Гарика по плечу, – что случилось?

– Мне паспорт нужен. Левый.

Брови Вентиля изумились:

– Тебе?! Хм… И срочно?

– В течение недели.

– А-а-а. Я уж подумал, сейчас. И какой нужен?

– В смысле?

– Тебе, в смысле, на один раз? Или конкретно загаситься нужно?

– Второе.

Вент сделал длинный глоток мутного настоя, вглядываясь в озадаченное неформальное лицо. Затем сел на табуретку и придвинулся.

– Бес, что случилось-то?

– Братуха, я был бы признателен, если бы ты не спрашивал. Это можно?

Вентиль замахал руками:

– Да нет, я в твои дела не лезу. Просто, во-первых, надо понимать: с нуля тебе ксиву рисовать или из мёртвых душ выбирать. А во-вторых, может, тебе это и не нужно вовсе. Или нужно не это.

– Мне нужно, и именно это.

Вентиль задумчиво постучал зубами и кивнул. Подошёл к плите и снова зажёг газ.

– О’кей. Что тебя интересует?

– А какие есть варианты? Что за мёртвые души?

– Можно взять паспорт покойника и просто вклеить твой фейс. Это вариант подешевле.

– Или?

– Или сделать свежий документ, исходя из твоих пожеланий: ФИО, возраст, национальность – всё как захочешь. Естественно, подороже.

– И разница, я так понимаю, кроме цены ещё и в сроках?

– Разница – фигня, в пару дней. А душ у меня полно, я тебе и так сделаю, если хочешь. Даром. По дружбе, так сказать, – добродушно улыбнулся Вент.

– Спасибо… Что, и выбрать есть из чего?

– К сожалению, есть, – кивнул Вентиль и, исчезнув на минуту, вернулся с десятком тёмно-красных гербовых книжечек.

Выложив их перед Гариком, он произнёс: «Выбирай», и снова вышел.

Со страниц паспортов смотрели молодые лица, выглядевшие незавершёнными без кепок. Все эти парни числились пропавшими и в большинстве своём покоились в лесных окрестностях Градска. Имена оригинальностью тоже не отличались и, пролистав нескольких обыкновенышей, Гарик отложил в сторону паспорт с фотографией быкоподобного бойца, под которой значилось: Клок Ян Алексеевич. В коллекции скучнейших банальностей от этого имени веяло революцией.

– Ну что, нашёл что-нибудь?

Вентиль появился вместе с запахом дорогого афтешейва. Гарик ткнул пальцем в лежащую особняком корочку. Вент раскрыл её и хмыкнул:

– Само собой. Хороший парень, кстати, был. По ошибке грохнули – не за того приняли.

– Да ну? Не за того? – попытался сыронизировать Гарик.

– Бывает и такое.

– Как вообще все эти рожи можно различать? Они ж как китайцы все, только русские.

– Жил бы ты в Китае – различал бы, – улыбнулся Вентиль.

Он сгрёб в стопку оставшиеся гербы.

– А они чистые? Не в розыске? Или, может, «без вести»?

– «Ушли из дома и не вернулись». Но не твой. Ладно, завтра приходи, забирай. Вечерком. А сейчас извини, опаздываю.

Опаздывающий Вент закрыл за гостем дверь, но Гарик успел ощутить на себе пытливый прищур.

На всякий случай стоило позаботиться кое о чём ещё. Нужен человек, который не просто подтвердит алиби, нужен тот, в чьих словах никто не усомнится. После недолгого перебирания вариантов, Наумов представлялся единственно подходящей кандидатурой.

Во-первых, Марк славился честностью и пользовался уважением не только в неформальной среде. Во-вторых, как живущего вне времени художника, Наумова отличала рассеянность, которой можно было воспользоваться. И, наконец, это был единственный, к кому Гарик мог заявиться в любое время суток, не вызывая вопросов. А действовать предстояло, само собой, в промежутке от позднего вечера до раннего утра.

План вырисовывался такой: он переведёт единственные часы в квартире Наумова на пару кругов назад. Когда всё закончится, Гарик придёт к нему и останется до утра. Нужно было только застать Марка трезвым, не спящим, и сакцентировать его внимание на времени. Простая фраза вроде «Всего одиннадцать, а ты уже дрыхнешь!» или «Боялся разбудить, но вспомнил, что в двенадцать ты с детства не ложился» обеспечивала – вкупе с переведёнными часами – вполне приемлемое алиби, которое вряд ли понадобится, но… Лучше пусть будет.

Через сутки паспорт на имя Яна Клока лежал в кармане косухи. Теперь оставалось только дождаться звонка от Загорского.

15

В дни выхода дебютной пластинки «Placebo» с одноимённым названием, когда неформальное население Градска девяносто процентов времени обсуждало только что прошедшую «Альтернативную Коммуникацию», в отдел культуры при городской администрации вошли четверо молодых людей, лет примерно двадцати.

Первый – с мелированными волосами – напоминал участника MTV-шного бойз-бэнда. Второй выглядел как брейкдансер под кайфом. Третий питал отчётливо выраженную слабость к гранжу и рейву одновременно. Четвёртого отличал интеллигентный вид и стильные очки с лёгким плюсом. Он постучал в дверь с табличкой «Управляющий по делам молодёжной культуры и спорта» и квартет уверенным шагом вошёл в кабинет.

Четверо парней, когда их видели вместе, назывались группой «Detra». Играли они, как и многие звёзды периферийного масштаба, музыку, замешанную исключительно на речитативе и бодрых гитарных рифах. (Мода на эту схему не пройдёт и через двадцать лет, пережив свой пик, но оставаясь в топах под разными названиями – от ню-метала до рэпкора).

Особую популярность «Detra» снискала у тинейджеров Градска, которые слэмились под них до сломанных носов. Случались даже сотрясения – от столкновений в разгаре сейшна – подростковых голов.

Как группа, играющая модную альтернативу (а под это определение в Градске попадал любой звукосодержащий продукт, имеющий в своём составе речитатив, разбавленный гитарным дисторшном), парни из «Detra» пользовались популярностью у тусовщиков, но среди музыкантов имели вес, сравнимый разве что с попсовыми однодневками. Остальные группы города относились к ним с видимой учтивостью, но это было скорее данью некой корпоративной этике. На локальные гулянки, типа пьянки по случаю выпуска чьего-нибудь сборника стихов, парней никто и никогда не звал.

Между тем, парни из «Detra» обладали великолепным коммерческим нюхом. Что и определяло их стиль во всём: они гармонично смотрелись вместе, как могли вылизывали свой звук, двигались на сцене как «Pearl Jam» и заводили публику с первых же фидбэков.

На легенду они работали грамотнее многих столичных альтернативщиков первой величины. Все градские тусовщики «знали», что в трусах красавчика вокалиста всегда вшит презерватив, басист когда-то лежал в психушке и бреется всякий раз перед тем, как встать на весы, у гитариста нет одного лёгкого, а барабанщик знает хинди.

Все эти слухи участники «Детры» запускали сами. И, хотя, вопреки их ожиданиям, на вокалиста не вешались девушки, а у музыкантов не брали интервью с вожделенными «а правда ли, что у вас…» и «ходят слухи, что вы…», популярность у «Детры» всё же была, и тексты песен публика знала наизусть.

Лишь однажды, когда у барабанщика спросили, действительно ли он владеет хинди, тот скороговоркой процитировал последний куплет из песни «7 Seconds» Youssou N’Dour and Neneh Cherry, – попугаем копируя звуки, – чем вызвал удивлённо-восторженные взгляды.

Именно этот полиглот и постучался к управляющему всеми молодёжными делами.

За свежеокрашенной чиновничьей дверью лежало то желаемое, что мог взять любой. Но верная мысль посетила голову барабанщика «Detra» раньше, чем любую другую неформальную голову Градска.

Всё случилось быстрее, чем протрезвилась добрая половина публики с последней «Альтернативки». Музыканты популярной молодёжной группы явились в городской культотдел с бумагой, в которой ясно излагалось бескорыстное рвение обеспечивать для родного города развитие молодёжной культуры. Будь то огненное шоу на городской площади, фестиваль брейк-данса, или любые музыкальные мероприятия, направленные на освоение бюджетных средств администрацией города, – четверо парней брались обеспечить всё, что угодно.

На оформление бумаг ушла всего неделя и предприимчивые неформалы получили в свободное пользование второй этаж старейшего ДК Градска и приличный аппарат для проведения концертов и репетиций.

Назвав пространство, состоящее из фойе, огромной уборной и зала на полтысячи человек, словом «CUBA», детровцы решили не тянуть с коммерцией и стали продавать музыкальным коллективам репетиционное время, предоставляя для этих целей – за отдельную плату – инструменты и аппаратуру. За ещё более отдельную плату они записывали чужие репетиции на мини-диск, чем безмерно радовали молодые коллективы и вызывали недовольный ропот старых неформалов, нарекших коммерческий квартет халявщиками и халтурщиками.

Впрочем, очень скоро все привыкли к тому, что в Градске появилась альтернатива «Поиску», в котором можно было просто выпить и послушать музыку. В «Кубе» к этому прибавлялась возможность репетировать, записываться и критиковать работы молодых художников в рамках какого-нибудь единого с брейк-дансерами фестиваля под названием «Эклектика», и прочего похожего.

«CUBA» официально стала «городским проектом», творческим центром, где в первой половине вечера читали со сцены стихи мечтательные девушки в шёлковых шарфах, а во второй половине – с той же сцены – на руки зала падали пьяные металлисты.

Очень быстро «Detra» стала первой группой города. Они играли слаженно, отточено, и отрабатывали каждый сейшн без единой сбивки. Но то, что рядовыми тусовщиками принималось за исполнительское мастерство, остальным виделось жульничеством и мелочностью: на всех концертах за звукорежиссёрским пультом сидели участники «Detra». Когда на сцену выходила молодая команда, звук из мониторов пропадал. Музыканты слышали свою игру, отражавшуюся от противоположной стены зала, и возвращавшуюся с опозданием на полсекунды, и, как следствие, изрядно лажали, не попадая в ритм. Только детровцы слышали себя на сцене. От тех, кто заявлял о неисправности мониторов, они отмахивались, ухмыляясь: «Всё у нас пашет, просто плохому танцору яйца мешают».

Спустя два месяца после открытия «CUBA», в дни выхода в Америке трижды платиновой пластинки «Ænima», которая так никогда и не дойдёт до широкого российского слушателя, Гарик, с «Babylon Zoo» в наушниках, направлялся в новый клуб.

Афиша у входа в ДК гласила: «21 сентября. Моноспектакль-презентация дебютного романа Марка Наумова «Йонара!». Плата за вход – разум и 50 000 рублей». Как говорил Наумов Гарику за несколько часов до этого:

– Никакая не презентация, забудь это слово. Будет перформанс.

– Пер что?

– Форманс. Есть инсталляция, и есть перформанс.

– И разница тоже есть?

– Конечно.

– Сильно большая?

– Огромная! Если на сцене лежит труп – это инсталляция, а если у него при этом опорожняется кишечник, и сам труп бурлит и попёрдывает – это перформанс. Дошло?

– Очень уж тонкая разница.

Зал верхнего этажа дворца культуры был заставлен стульями – впервые за два месяца существования «творческого пространства».

Отдав полтинник человеку на входе, Гарик прошёл внутрь и решил, что «CUBA» переехала, не успев открыться, или вовсе закрылась: в зале мирно гудели и шуршали конфетными фантиками мужчины в костюмах и женщины в платьях. В дальнем углу, напротив сцены, настраивал штатив с камерой оператор местного «Градск-ТВ». Зеркальный шар под потолком неторопливо рассеивал по залу звёзды, а перед сценой, скрытой за кулисами, висела пара совковых красно-зелёных прожекторов.

– Привет! – Наумов будто выпрыгнул из-под земли.

– Привет, перформатор.

– Молодец, что пришёл.

Марк выглядел непомерно возбуждённым. Впрочем, для участника предстоящего шоу аффектация – норма. Так подумал и Гарик.

– А кто все эти люди? Что-то нашими даже не пахнет.

– Вон тот, – ткнул Наумов в сторону солидного вида толстяка с лежащим на коленях животом, – начальник городского отдела культуры.

– И чего ему здесь нужно?

– Того же, что и тебе, – многозначительно ухмыльнулся Марк. – Встряски, культурного шока.

– Меня встряхнуть тебе уже вряд ли удастся, а вот у этого дядьки сердце может остановиться, если ты со сцены хотя бы Баркова читать начнёшь – не то, что себя.

– Главное – подача.

– А остальные тут – тоже шишки?

– В основном. С жёнами. Мы им специально билеты в администрацию заслали, по пять штук в руки. Детям до восемнадцати, сказали, нельзя, чтобы они друзей полный зал приволокли.

– Показательное мероприятие что ли? – Гарик поморщился.

– Спокойно, – Наумов приблизился к самому его уху, – ты, главное, слушай и смотри внимательно. Такого рок-н-ролла как сегодня ты не видел и никогда больше не увидишь.

Гарик сощурился и послушно кивнул. Марк хлопнул его по плечу, подмигнул и скрылся в фойе.

До начала оставалось двадцать минут. Зал наводнялся прямоугольными плечами платьев и блузок, круглыми животами и потными шеями, стянутыми дорогими галстуками. Многие лица были знакомы Гарику, но ни одного имени он вспомнить не мог.

Директора предприятий, их замы, главные энергетики, строители, чиновники, управленцы и прочие, наполнявшие пространство «Кубы», напоминали инопланетную биомассу. Гарику казалось, что если он вслушается в их голоса, то не поймёт ни слова.

Свет погас с оглушительным звуком пушечного залпа. Рты мгновенно перестали шептаться. Глаза устремились на сцену.

Из колонок зашуршал уютный дождь, зал окутала летняя свежесть. Через минуту тьму сцены рассеял зелёный свет и перед публикой возник деревянный стул с рассыпанными на полу гвоздями с одной стороны от него, и молотком – с другой. На стуле спиной к залу сидел Марк. Он медленно поднялся, развернулся и заговорил, пристально вглядываясь во мрак толстых лиц:

– Знакомо вам ощущение того, что вокруг происходит что-то очень важное и сквозит мимо вас? Какая-то часть жизни – интересная и, возможно, основная, – а вы всё пропускаете, вы не у дел. Трагедии бьют в мозг, в самый центр мозга. Маленькие трагедии сгущаются в гигантскую тучу, словно гнус спозаранку над головой. Думать ты больше не хочешь; можешь, но не будешь – даже через силу. И тут ты понимаешь: сдаться и смириться бывает несравнимо труднее, чем пытаться дальше. Вокруг одни «никак» и «совсем» – сплошные абсолюты.

Он замолчал и на мгновение скрылся за кулисами. Раздался шуршащий звук и Марк вернулся на сцену, волоча за собой две длинные доски метров пяти в длину. Из колонок забулькали звуки мерно капающего крана. Грохнув доски на деревянный пол сцены, Наумов плавно поднял палец и громко прошептал:

– Капающий кран. Да-да-да, это капает кран. Тупые звуки, лишённые всякого участия, как и все прочие звуки за двадцать, за тридцать, за сорок лет до этого. Это стереосистема, обволакивающая собой сполна величину пространства – даже до мышиного мелкого – кап, кап, вправо, влево. Снова вправо – и опять влево. Обжигающая влага горячей ванны и как следует прогретое, свежее, отварное решение. Мысли, как никогда открыты ко всему, что могло бы хоть на минуту его отсрочить.

Он снова замолчал и снова скрылся, вернувшись на этот раз с прижатым к груди десятком небольших деревянных реек. Рассыпав их рядом с досками, Марк закурил, уставился в потолок и заговорил чуть громче:

– И это решение – не блажь. Не сиюминутность, и не бред. Чёткое в каждом его контуре, оно растворит лишённую смысла боль… А знаете ли вы! – Он сорвался на крик. – Знаете ли вы, что человек может выдержать любую, абсолютно любую боль?! – И снова перешёл на шёпот. – Если верит, что в конце она разрешится в свет. В бессчётное множество оправдывающих её лучей света. Тссс! Те, кто об этом знают, об этом молчат.

Он докурил, растоптал окурок и поднял с пола молоток. Дождь затих и из колонок загремела «Bulls On Parade». Сколачивая доски, Марк синкопировал ритм. Публика щурилась на сцену в попытках разглядеть искусство. Наконец, Наумов отбросил молоток и разогнулся, хрустнув коленями. «Rage Against The Machine» сменилась тихим джазом Чарли Паркера. Марк щёлкнул пальцами и зелёный свет прожектора сменился красным, превратив сцену в насыщенно-алый, трёхмерный, голограммный куб.

– Проснувшись, я сразу решил: сегодня.

И он стал нарезать неторопливые круги, затем замер, будто вспомнив что-то важное, вскинул взгляд в зал и, словно снова забыв, отвернулся и отмерил шагами ещё два круга. Закурил последнюю.

– Суть не в том, с кем конкретно бороться: с внешними интервентами или внутренними демонами. Суть сжалась как сдувшийся шарик, она зудит чесоткой в бренности головы, пульсирует кровью в висках, не давая забыться сном. Бесчисленное количество вопросов, так и норовящих выпрыгнуть из нутра моего, со мною вместе – в глубину ржавых вод в самом центре Жемчужины Мира, – осиный рой. Вопросы… Всё, что было сказано и сделано уплывает сквозь пальцы, растворяется в узорах облупившейся штукатурки потолка. Принятое решение берёт в свои руки всё, что следует после него. Больше ничего не важно. Господа, ведь это потрясающее решение, чёрт вас раздери! Как я не додумался до всего этого полжизни назад! Ведь это и есть свобода: совершенно иное измерение, в которое можно было уйти и раньше. Уйти когда угодно! Разве что-то мешало? Неспособность понять этого раньше – вот, что мешало. Всё! Более никаких сентиментальностей! Теперь я и сам не знаю на что опираться. Да и мысли, в общем и целом, были не мои.

Марк поднял с пола пятиметровую лестницу и прислонил её к левому краю сцены. Закусив сигарету и пуская облака дыма из-под носа, он забрался на верхнюю ступень, протянул руку и высвободил из складок кулисы верёвочную петлю, прикреплённую к перекладине несколькими метрами выше, на уровне прожекторов. Сидящие в зале оживились и с интересом подались телами вперёд: наконец-то произойдёт что-то внятное. Марк накинул петлю на шею, затянулся сигаретой и торжественно прокричал:

– Стоит ли расслабиться? Притерпеться? Или подождать Че с бутылкой «Сильванера» – и расслабиться уже с ним? Эй, жирдос, – ткнул Наумов пальцем в зал, – упругие животики в перламутровых блёстках, самокатящиеся авто, вкусно пахнущие бабы – всё здесь. Всё как ты любишь: пот, похоть, манящие изгибы и горячая плоть. Хочешь со мной? Там Седжвик с Уорхолом нюхают кокаин за соседним столиком. Там парафиновый запах, горячий воск, танцы и голые девки. Хочешь бесплатно – будь девушкой или геем каждый четверг с десяти до шести. Либо Эди, либо Энди. Ты ведь будешь? Когда так – уж лучше бы иначе? Нет, это для тебя, жирдос! И для таких как ты! Приходи в себя! Искусство – это не там, где красиво, а там, где затянешься и обосрёшься от прекрасности.

Он щелчком выбросил окурок в зал. Уголёк попал на живот какому-то потному дядьке. Дядька встрепенулся, будто его разбудили и, выкрикнув угрозу, сделал явную попытку подняться, чтобы выбить лестницу из-под ног говнюка. Но сидящая рядом жена змеиной хваткой впилась в его локоть и что-то прошипела в ухо. Толстяк моментально осел в кресле, злобно вращая глазами.

– Не ругайся, жирдос! – воскликнул сверху Марк. – Думаешь, тебе всё ясно? А я вот не люблю однозначности. Когда всё ясно – это повод насторожиться.

Наумов замолк, лицо его одухотворилось, рука поднялась и джаз умер. В полной тишине его голос прозвучал как хрусталь:

– Это болезнь. Где ищешь истину ты? Вчера ты писал портрет любимой женщины – сегодня кромсаешь ножом её горячее тело: через что ты познаёшь её по-настоящему? Что выберешь? Впрочем, что бы ты ни выбрал – я с тобой не согласен.

Затянув верёвку галстучным жестом, Марк выстрелил взглядом в пустоту, губы его беззвучно прокричали: «Йонара!», и ноги вышибли из-под себя опору. Он пролетел два метра вниз, и сто голосов вскрикнули разом, заглушив хруст шеи. Гарик успел увидеть, как исказилось на мгновение свободное лицо. Уши его заложило, в глазах потемнело, и грохота упавшей следом лестницы он не услышал.

16

– Переход от одного способа познания мира к другому – увлекательнейший трип. Ты можешь тридцать лет писать гениальные стихи, а на четвёртом десятке объявить написанное бренным вздором, сжечь всё до строчки и уехать в Тибет – рисовать Джомолунгму. Спустя пять лет сочинить концерт для варгана с гобоем, а ещё через три снять нуар в духе сороковых об убийце-психопате, после чего поселиться в египетской пещере и до конца дней стяжать благодать вдали от цивилизации. И внутри каждого перехода искрят такие фейерверки – ни описать, ни предвидеть. Но это – об искусстве. Перейти – а, точнее, уйти – из музыки в кино, или из живописи в литературу – одно. Совсем другое – уйти из искусства творения в искусство созерцания. Это несравнимо более увлекательное, до предела насыщенное всеми вкусами жизни – и не только жизни – преображение. Понимаешь? Или ты даже не веришь?

Француз поправил очки и дважды хлопнул в ладоши. Гарик вздрогнул и едва не потерял равновесие. Глянул под ноги и голова его закружилась. Он стоял на огромном снежном кургане, росшем прямо из облаков. Приступ тошноты сдавил грудь. Но прошёл почти моментально. В этот раз не было больно, холодно или неуютно. Лёгкость наполняла каждую клетку тела.

– Где мы?

– Это Эверест. Мы сейчас ближе всех к Богу.

– Серьёзно? – хмыкнул Гарик. – К какому именно?

– А в какого ты веришь?

– Я не верю в Бога. Ни в какого. Как и Вы.

– А для чего ты живёшь, можешь сказать?

– Странный какой-то вопрос.

– Будет понятнее, если спрошу, в чём смысл твоей жизни?

– Это слишком субъективное понятие.

Французский рот зазмеился в ухмылке:

– Третья попытка: в чём ты видишь высшую цель своего существования?

– Существование – это по Вашей части.

– Тебя ведь только что подташнивало.

– Немного.

– И ты до сих пор не понял от чего?

Гарик всмотрелся в гладко выбритое лицо с блестящими стёклышками на носу.

– Тебя тошнит от твоей рациональности. Но к этому привыкаешь. Это как первый раз убить человека. Стошнит лишь один раз. Как прививка.

– Мне кажется, я понял, – едва шевеля губами, прошептал осенённый мыслью Гарик.

– Вот и хорошо. Так и в чём же, всё-таки, цель твоего существования?

– Свобода?

– Ты спрашиваешь или советуешься?

– А без него нельзя?

– Без смысла? Можно. Но кем ты будешь? Он нужен тебе. Он вообще – нужен человеку. Мало того, абы каким он быть не может. Смысл жизни должен смотреть в вечность, жить в вечности. Выходить за рамки.

– Земные?

– Да! – восторгнулся серый человек. – Смысл обязательно должен выходить за рамки земного! Какой смысл в том, что рано или поздно погибнет, пусть даже вместе со Вселенной, со всеми галактиками! Вселенная – то же самое, что одна планета. Или даже один атом – они существуют в рамках пространства и времени.

– А смысл? Где должен существовать он?

– В вечности!

– А если меня устраивает какой-нибудь земной смысл?

– Тогда и цена тебе – по земной шкале ценностей. Тебя это устроит?

Гарик промолчал.

– Смысл жизни человека должен быть несоизмеримо выше человека.

– Зачем?

– Затем, что это делает его бессмертным.

– Как это?

– Если высшая цель человека ниже, или равна ему самому, через неё можно перепрыгнуть любому. Понимаешь? Она как планка, которую ты ставишь сам себе. Как крепость. Твоя личная крепость. Будь выше своей головы – и тебя не достанут. Опустишься ниже – и до тебя дотянется любой. Что произошло вчера?

– Марк?

– Да, Марк. Он красиво ушёл, но почему это произошло, и произошло именно так?

– Он что, приравнял себя?

– Начинаешь понимать, – благодушно улыбнулось бритое лицо. – Он приравнял себя к тому, что оказалось ниже его. Это его и убило.

– Но что именно?

– Да какая разница! Не в этом суть! Он назначил себе цену и приравнял к ней свою жизнь.

– Так, может, его цена была выше, раз он умер за это?

– У самоубийц так не бывает, – помотал головой француз. – Он что-то здесь утратил. Ведь это была не жертва, это был крик боли. Если бы ты знал, хоть отчасти, как ему было больно, ты не только никогда не осудил бы его за любой, какой угодно, грех – ты бы вовсе забыл это слово. Марк потерял смысл и не смог без него жить.

– Я и говорю: может быть, и смысл и цель его были высоки!

– Высокую цель нельзя потерять. Она не вне – она внутри. Человеку нужно расти внутрь, а не наружу – тогда и взрастить удастся то, чего нельзя будет отнять. Это и есть плоды истины. То, что внутри тебя – внутри вечности…

– А то, что снаружи – во времени и пространстве?

– Тлен, – кивнул, по-прежнему улыбаясь, серый человек.

– А если назначить смыслом жизни что-нибудь из высшей категории земного?

– Например?

– Дети, – проскользнул в лице Гарика ехидный азарт.

Француз поправил очки и решительно помотал головой:

– В любом случае, будет всего три варианта исхода.

– Каких?

– Самых простых и естественных. Если человек видит смысл жизни в своих детях, – что с ним произойдёт, если детей у него отнять?

– Утратит смысл?.. – Гарик почувствовал себя на экзамене.

– Логично, правда? – не сходила с губ профессорская улыбка. – И какие у него варианты жить дальше?

– Есть вариант не жить. Или не жить – не вариант?

– Вариант. Как самый крайний в свободе его выбора, но он есть. Это тоже выбор. Ещё что?

– Просто продолжить жить.

– Верно. Но не просто, а продолжить жить в попытках обрести новый смысл.

– Инстинкт самосохранения?

– Нет. Это ещё один шанс. И этот выбор – вернее прочих двух.

– Какой же третий?

– А вот третий продиктован как раз инстинктом самосохранения: свести оставшийся кусок жизни к существованию. Когда умереть не хватает духу, а искать заново – не хватает сил. В зависимости от того, чем наполнен человек, он выбирает один из трёх вариантов.

– Наполнен?

– Да. Наполнен верой, силой… Кто чем. И, заметь, все три варианта возникают от изначальной непригодности смысла жизни на эту роль. Как считаешь, это говорит о том, что где-то есть ошибка?

– Смотря что называть ошибкой. Ошибка – это сбой в программе, выход действия за программные рамки. При свободном выборе ошибки быть не может, потому что не может быть рамок. Свобода – это ведь отсутствие рамок? Есть просто выбор, он может быть плохим или хорошим, но никогда – ошибочным. Ведь эти плоскости не пересекаются?

– Мне нравится ход твоих мыслей, но я говорю не об этом, – бессовестно растянулся до ушей серый француз, глядя на Гарика, как учитель, гордый первыми успехами ученика. – Я говорю о том, что истинный смысл невозможно утратить. С этим ты согласишься?

– Если отталкиваться от этого, как от аксиомы, то конечно. – Гарику понравилось, что разговор переходит в диалог на равных.

– Всё, что находится в рамках материального мира – материально. И это рано или поздно утрачивается, гибнет, даже если назначить это материальное смыслом жизни, который, повторюсь, должен быть бессмертен по определению. Согласен?

Гарик кивнул.

– А раз так, то где должен находиться истинный смысл жизни?

Гарик грустно поднял глаза к небу.

– Именно!

От радости и восторга серый человек так притопнул ногой, что вниз поползла лавина.

– Именно так! За гранью мира. За гранью материи, времени, пространства, тленности. И если мир материи конечен, то за его гранью – бесконечность! Абсолют! А что такое абсолют?!

– Бог?

Низкий победный рёв пронзил пространство. Облака внизу разлетелись с лёгкостью табачного дыма. Под ногами раздался гулкий треск – Эверест дрожал всеми километрами своей мощи, просаживаясь вниз как тонущий айсберг.

– Бог! И мы сейчас  ближе к нему, чем кто-либо другой.

Гарик молчал и задумчиво кусал губы.

– Это сложно, – выдавил он, наконец.

– Бог? По-твоему, Бог – это сложно? – усмехнулся француз. – Я доказал тебе, что он есть. Хочешь, докажу, что проще Бога нет ничего?

Гарик недоверчиво покосился на кристальные стёкла очков и скривил рот в усмешке.

– Если бы ты учился медицине – как та женщина, которую ты предал – ты бы знал, что каждому человеческому органу соответствует какая-нибудь болезнь, хотя бы одна. Органов, которые не болеют, нет. Не задумывался, зачем человеку такое сложное устройство организма?

– Нет.

– Чем сложнее механизм, тем он уязвимее. Особенно когда все детали связаны между собой и функционируют в прямой зависимости друг от друга. Чем проще, цельнее механизм, тем легче его чинить.

– И если бы человек был прост в своём физическом строении, его было бы просто лечить. Так?

Француз кивнул:

– Скорее всего, он не болел бы вовсе. Зачем Бог создал человека таким сложным? Для боли. Человек должен болеть. Таков замысел божий.

– Я думаю, что болезни придуманы для того, чтобы научить человека заботиться о теле, которое дал ему Бог.

– Это спорно, хоть и допустимо. Но мы о другом. Может ли болеть совершенство?

– Это Вы о Боге? Думаю, что нет.

– Разумеется, не может. Боль – удел несовершенных тварей, состоящих из множества, склонных к поломкам, деталей. А Бог – прост. Там нечему ломаться. Он монолитен и един. А это – самая совершенная простота.

– И из этого Вы выводите, что проще Бога ничего нет? – согнул брови Гарик?

– И, заметь, как изощрённо придумано, – будто не заметив вопроса, продолжал франуз. – У человека есть огромное количество органов. Болезней – ещё больше. Интенсивность боли самая различная. Бесчисленное количество комбинаций – для чего всё это?

– И для чего же? – уже не так доверяя, поинтересовался Гарик.

– Для великого разнообразия боли! Бог – искусный живодёр. Он может управлять твоей болью, как звукорежиссёр звуком – сотнями ручек и фэйдеров, с различными частотами, эффектами и уровнем интенсивности.

– И зачем? Зачем ему это?

– Ты же знаешь, что человечество – божественный проект. Это твои же мысли. Бог – садист, который создал для себя игрушку и развлекается. Согласишься?

– Спрошу иначе: в чём значение боли?

– Я же сказал: Бог садист и делает тебе больно ради развлечения.

– Но если Бог не может болеть, откуда он знает, что такое боль? Как может садист получать удовольствие, причиняя другим страдания, если не испытал их на себе? Да и потом, садизм – тоже вид болезни… А Бог не болеет.

– Если он – Бог, он знает всё. И знает боль. Вот ты знаешь?

– Все знают.

– Так неужели ты думаешь, что знаешь что-то, чего не знает он?

– Хорошо! Допустим! – усилил громкость Гарик. – Но боль же должна иметь смысл! Так Марк говорил. И не для Бога, а для того, кто испытывает её. Главный вопрос в том, как ты трактуешь свою боль – сам для себя. Какой смысл в ней видишь.

– И какие у тебя предположения? – прищурился француз.

– Боль лечит душу. Не даёт черстветь.

– Это ты по себе знаешь? Ты не испытываешь любви к друзьям, а врага хочешь убить даже без ненависти. И считаешь, что можешь рассуждать о том, что именно не даёт черстветь душе?

– Мы делаем из боли разные выводы. Вот Вы видите хохочущего садиста.

– А что видишь ты?

– Я вижу, что Ваша позиция не позволяет Вам находить сложные ответы.

– Ты считаешь, что знаешь ответы на сложные вопросы?

– Не исключаю.

– Какой смысл в смерти детей? – рубанул гильотиной француз.

Гарик задумался и уселся на снежную шапку высоты. Тишина повисла в пространстве, загустев как кисель. Не поднимая головы, он прошептал:

– Через умирающих детей лечится родительская душа. Хотя каждый, повторю, делает из боли свои выводы.

Француз осклабился во всю ширь, рот его стал похож на трупную акулью пасть.

– И какие выводы из своей боли сделал ты?

– Я всегда исходил и буду исходить из свободы.

– Всадить нож в того, кто убил твоего друга и спит с твоей женщиной – это твоё свободное желание?

– Он не мой друг, а она – не моя женщина. Поэтому моё желание – свободно.

– То, что происходит в тебе последние полгода, ты объяснить не в силах, не так ли? – Он скинул с себя злобную маску и снова стал похож на доброго экзаменатора.

– Я этого даже осознать не в силах.

– Твои перемены – это жажда её.

Гарик поднял глаза и вопросительно сдвинул брови.

– Свободы, – проникновенно уточнил француз. – Всё, что тебе нужно в городе, где серьга в ухе – как прыжок на амбразуру, – свобода. Ты хочешь убить не из мести, ты убьёшь его потому что считаешь это правильным. И ещё потому, что так велит тебе твоя жажда свободы и генетическая склонность к убийству. Ведь в Бога ты не поверил, несмотря на доказательство?

Гарик помотал головой.

– Тогда, скорее всего, ты убьёшь даже с удовольствием. Ведь ты спланировал всё так, словно это не убийство, а отпуск.

– Потом я действительно уеду, – напомнил Гарик.

– Конечно. И я знаю куда. Туда, где улицы не пестрят полосками спортивных штанов и не глазеют на тебя полными варварства лицами. Всё за свободу. Сладкая перспектива, правда? Гляди, в главном не ошибись.

Гарик встал на ноги и последний раз окинул взглядом завораживающий пейзаж. Над ним голубело небо, под ним белела царица гор, осаждённая карабкающимися друг на друга кудрями облаков.

Француз блеснул стёклами, прощально улыбнулся и дважды хлопнул в ладоши.

Тьма с проблесками тусклого света окружила Гарика. Будто подталкиваемый кем-то, он прошёл по коридору мрака с вытянутыми вперёд руками. Нащупал знакомую дверь и потянул за ручку. Ручка песком рассыпалась в ладони, дверь растворилась в нарастающем свете. Темнота, окружавшая Гарика, сжалась в спичечный коробок с надписью «JPS». Свет заполнил всё, и коробок стал отдаляться, обращаясь в точку, и, в конце концов, пропал.

На Гарика наваливался последний день в Градске.

17

Утро 23-го сентября началось с визита Загорской, владелицы агентства недвижимости. Эта монументального роста, высеченная из гранита дама учтиво улыбнулась заспанному Гарику и пробасила:

– Доброе утро. Игорь – это вы?

Гарик утвердительно тряхнул всклокоченной шевелюрой и жестом пригласил гостей в дом. Загорскую он узнал без представления: её мясистое лицо взывало к доверию с каждой рекламной страницы единственной газеты Градска.

– Это ваш покупатель.

– Игорь, – протянул руку Гарик и приветственно сжал сбитые пальцы краснолицего парня в кожаной куртке. На его плече висела спортивная сумка. Профессия парня сомнений не вызывала.

– Валера, – сообщил покупатель. – Решётки у тебя на всех окнах?

Гарик кивнул. Валера прошёл на кухню, затем бегло окинул взглядом комнаты и произнёс:

– Нормально. Беру. Тебе зелёными или деревянными?

Не ожидая от покупателя, который даже не заглянул в ванную с туалетом, такой прыти, Гарик слегка растерялся. Вот уж над чем он совсем не задумывался.

– Давайте пятьдесят на пятьдесят, – решила за Гарика Загорская. – Вас устроит?

Гарик согласился.

– Тогда будем оформляться. Я правильно понимаю: вы готовы освободить квартиру хоть сейчас?

– Вечером.

– Слышь, братан. Давай я тебе сотку накину, и ты к обеду съедешь? Вот так надо! – Валера ткнул себя ребром ладони в кадык.

Гарик согласился и на это, и поинтересовался, сколько времени займёт оформление. Оказалось, что все необходимые документы у Загорской при себе, и более того – в заполненном виде. Оставалось прочесть и поставить автограф.

«Однако, как всё схвачено у тётки!» – подумал Гарик и, не вчитываясь, размашисто подписал бумаги одну за другой. Загорская вручила старому хозяину его экземпляры, а новый хозяин снял с плеча сумку и водрузил её на стол. Далее произошло подсчитывание и конвертация валюты, что оказалось самым долгим в процессе сделки, после чего Валера повесил полупустую сумку обратно на плечо и сказал:

– У тебя же дверь захлопывается? Будешь уходить – ключи в почтовый ящик кинешь, лады?

– И с выпиской не сильно затягивайте, – добавила Загорская, и оба удалились прочь.

Гарик смотрел на бумажные стопки и начинал, наконец, просыпаться. Полгода назад то, что произошло сейчас, было бы событием, достойным многомесячного пересказывания его разными словами всем подряд. Но в эти минуты Гарик просто потёр лицо ладонями, вытряхнул из головы остатки сна, сгрёб деньги в рюкзак и бросил его, как грязную тряпку, в тёмную прихожую.

Через два часа в прощальном зале городского морга он встречался с Марком.

Хорошо понимая, для каких целей так срочно понадобилась такому конкретному Валере его квартира, Гарик решил из неё не выписываться. Как бы ни сложился сегодняшний день, поступить наоборот было бы глупо. Если всё пойдёт по плану, то собственник квартиры пропадёт в день продажи её сомнительным людям с густым криминальным запашком. В случае сбоя ситуация может пойти в любую сторону, и о наспех принятых решениях, возможно, придётся жалеть.

Прощание с Наумовым напоминало сбор неформалов у «Поиска» или «Кубы» перед сейшном. Казалось, внутри Марк заканчивает настройку звука, и вот-вот раздадутся возгласы: «Впускают!», «Начали!», или душевное «Допивай уже, заебал! Глухой что ли? Не слышишь – начинают?!».

Гарик, с перекинутой через плечо квартирой, подошёл позже всех. Обменялся десятком молчаливых рукопожатий и вошёл в тесный зал.

Из колонок двухкассетника, в углу пространства, Шевчук надрывался про то, как он «вчера похоронил корешка, а он, подлец, да помирать не захотел». В центре зала, на двух табуретах, лежал в деревянном ящике Марк. На его обескровленном лице застыла спокойная улыбка. Руки сжимали гриф старой, покрытой паутинками трещин, двенадцатиструнки. Вокруг, выстроившись в два ряда, всматривались в пол живые люди.

«Расплылись закаты

На моём лице.

Как начинали крылато мы,

Какими станем в конце».

К горлу Гарика подкатил ком, ноги окатило дрожью. Он подошёл к сутулым спинам. Живые тихо зашептались и расступились. Гарик приблизился к Марку и всмотрелся в спокойствие лица. Никогда не видел он в нём такого умиротворения. Вечный борец, умело выдававший за просветление предел жизни, в искренности своей могущий поспорить с тысячей Будд, смотрел на Гарика сквозь сомкнутые веки. Такими хоронят героев, возложивших на алтарь жизни собственную смерть. Беспокойное, ищущее сердце, жаждущее ответов на все вопросы разом, покоилось под гитарным грифом.

Гарик опустил ладонь на холодную кисть учителя и вложил в неё медиатор с буквами «БС». В этот момент он навсегда похоронил свою давно умершую страсть и понял, что никогда больше не возьмёт в руки инструмент.

«А вот пришла погодка – чего хочешь, выбирай.

Постой с тюрьмой, да с сумой не рядись.

Не зарекайся, прости да подай.

Оглянись…»

С мокрыми глазами он отошёл от гроба. Знакомая рука опустилась тяжёлым теплом на плечо:

– Держись.

Зи-Зи-Топ – видавший виды афганец – едва сдерживал слёзы, тускло поблёскивая золотым зубом.

Он вывел Гарика на улицу и протянул ему початую склянку. Гарик заглотнул добрых граммов двести. Ком не проглотился. Он вернул водку Зи-Зи-Топу, который тут же осушил бутылку. Они закурили и выдохнули.

– Это ты всё организовал? – спросил Гарик, зная ответ.

Зи-Зи-Топ кивнул:

– В «Поиске» поминаем, после… – Он влажно шмыгнул носом. – Наумыч тебя любил очень. Приходи обязательно. Хорошо?

После этих слов Гарик ощутил заторможенную пустоту, что всегда нападает в такие минуты, и сдавленно прогудел:

– Конечно. Приду.

Боковым зрением он уловил фигуру, осторожно подкрадывавшуюся к прощальному залу.

– Привет, – тихо окликнул фигуру Зи-Зи-Топ.

Фигура замерла, будто застигнутая врасплох, и нерешительно приблизилась к ним.

– А-а-а… Привет. Это… Как тут, чё?..

Дуст протянул клешню сперва Зи-Зи-Топу, и долго тряс его огромную руку, словно оттягивая рукопожатие с Гариком. Гарик поднял взгляд и угрюмо произнёс:

– Здорово.

Дуст виновато улыбнулся и суетливо пробурчал:

– Здорово, Бес…

И осёкся, проглотив какую-то невысказанность. Гарик затянулся, изучая его:

– Ты чего такой…

– Какой?

– Паниковатый какой-то.

– Да не, просто, это… Наумов же… Типа… – Он оживился. – Ты же там был, говорят?

– Угу.

Дуст хотел что-то спросить, но передумал на полумысли и, торопливо протараторив что-то вроде «Ну, ладно, я сейчас, это… Быстренько… И подойду к вам», скрылся за дверью морга.

Обратно он не вышел.

Гарик не нёс венка. Вымеряя шаги в хвосте процессии, он молча обменивался глотками с Зи-Зи-Топом и мысленно перепрыгивал с похорон в квартиру Манохи, куда постучится через несколько часов. Дуст так и не появился. Впрочем, как это нередко бывает, пришедшие на прощание часто не присутствуют на погребении. Тем более, Дуст выглядел необычно дёрганым, даже напуганным, но Гарик не размышлял об этом. Перед его глазами возникало лысое, исполненное восторженной наглости и безнаказанности лицо убийцы Кости. И, что было ещё неприятнее, носитель этого лица спал с сестрой зарезанного им мирового парня. Наверняка каждый раз ликуя и упиваясь ощущением того, что смог поиметь весь мир. По крайней мере, в лице одной семьи. И – что представлялось совершенно чудовищным – в лице чистейшей девушки. В прекрасном, без единого изъяна, лице. Хотя, может, он и не в курсе, с чьей сестрой спит.

Гарик думал о Кате. Он не терзался осознанием того, что всё могло случиться иначе, разгляди он вовремя то, что было закрыто для его души на протяжении трёх счастливейших месяцев. Месяцев, которые не повторятся никогда – и именно по этому он скорбел мучительнее всего.

«Как близорука бывает душа человека, на которого сваливается любовь, которую он не ждал, и к которой оказался не готов. Сваливается преждевременно и ошибочно. Что ж, видимо, Бог тоже ошибается в расчётах. А, может, мы все – одна вселенская ошибка? Непродуманная, обречённая на провал рекламная кампания божественной любви? Только для кого? Видимо, есть для кого. Если всё так плохо, значит, на нашем примере учится кто-то другой, а мы созданы и обречены быть теми, кто на собственном примере доходчиво демонстрирует, как нельзя жить. Ведь должен быть смысл в этой боли. Если для бездетного, холостого и непризнанного гения Наумова, жившего с болью такого веса, что она утянула его в могилу, удушив под сыплющимся потолком провинциального дворца культуры, всё закончилось ничем, то ради чего он жил? Куда и на что растратил свой могучий талант, оставив после себя несколько невнятных магнитозаписей, пару десятков публикаций в местной газетёнке, да пяток рецензий на спектакли, от которых через пару лет не останется даже воспоминаний?»

Марка закидывали землёй под аплодисменты тридцати человек. Так провожают Великих Артистов.

Арсений Тарковский писал:

«Быть может, идиотство

Сполна платить судьбой

За паспортное сходство

Строки с самим собой».

Творец, не способный платить судьбой за сотворённое, писатель, не готовый сгореть на костре из своих книг, – шут и дешёвка. Обыкновенное талантливое дерьмо.

Спустя час в зале «Поиска» тихо играли по кругу немногочисленные записи первого градского рок-н-ролла, заливаемые за столиками стопками тёплого «Смирнова». Голос Наумова хрипел из колонок в летовском качестве перезаписанных по сотне раз плёнок. В центре пустой сцены иконой возвышался фотопортрет Марка, закреплённый на микрофонной стойке. Рядом отражали тёплый неоновый свет наумовская двенадцатиструнка, стопка водки и две сигареты.

Количество скорбящих заметно прибавилось.

– Давай ещё по чуть-чуть, – блеснул зубом Зи-Зи-Топ и хрустнул пробкой второго «Смирнова».

– Слушай, а куда у нас Дуст задевался? – Гарик обвёл взглядом зал.

Зи-Зи-Топ пожал плечами и наполнил рюмки.

– А Вентиль сегодня не появлялся?

– Я не видел.

– А он в курсе?

Зи-Зи-Топ ответил, что вчера лично всех обзвонил и до всех дозвонился.

– Земля пухом, – добавил он и замахнул рюмку.

– Не говори так.

– Почему?

– Когда желаешь земли пухом, ты его к земле тянешь.

– А как тогда?

– Царствие ему Небесное.

– Да какая разница, – обречённо махнул волосатой рукой Зи-Зи-Топ, – человека-то не стало. И какого человека…

– Вряд ли он с тобой согласился бы.

И Гарик в подтверждение слов обвел рукой пространство, показывая на сцену и колонки из которых хрипел Наумов.

– Ну, это-то конечно, – согласился Зи-Зи-Топ. – Только кому это всё теперь нужно? Наумыч собой всю эту движуху подпитывал. Даже простым своим присутствием.

– Думаешь, теперь что-то изменится? Серьёзно? Пф! – прыснул Гарик.

Зи-Зи-Топ тоскливо уронил голову на громадную ладонь:

– Помяни моё слово, Игорёк, в этом городе больше ни одной «Альтернативки» не пройдёт. Не то, что движуха какая-то…

– Почему?

– А ты не понимаешь? Всё вот это – в свою очередь обвёл рукой зал Зи-Зи-Топ – держалось на одном человеке.

– Разве?

– С Марка в Градске начался рок-н-ролл – с его смертью рок-н-ролл и загнётся. Ты думаешь, это Наумыч позавчера повесился? Это наш тесный мирок мы сегодня в землю закопали. Под аплодисменты. Удивительно, что ты этого не понимаешь. Хотя, в силу возраста, наверное…

– Так Марк даже не играл давно, – искренне не понимал Гарик.

– Ты про Севу Гаккеля когда-нибудь слышал?

– Это из «Аквариума», кажется?

– Из него, – кивнул Зи-Зи-Топ. – Тебе Наумыч про его клуб в Питере рассказывал?

– Который по весне закрыли? Да, было дело. Все уши прожужжал. Даже поминал это дело активно.

– Так вот, когда в Питере всё загнулось, Гаккель открыл «Там-там» и именно из этого клуба выросло поколение музыкантов, которых ты через десять, и через двадцать лет будешь слушать. Зуб даю.

– Если зуб золотой, верю, – улыбнулся Гарик.

– Наумыч – это наш Гаккель, – не дал себя отвлечь Зи-Зи-Топ. – Только в Питере группы поддерживает целая система, а у нас на Наумыче всё и закончится. Уже закончилось.

Он грустно выдохнул через усы и налил по следующей.

– Мне бы твои годы, я б свалил из этого города.

– Куда?

– Туда.

– Скорее туда или отсюда?

– И то, и другое. Я живу долго, видел много. Точно тебе скажу, что здесь будет уже через пару лет… Давай, за наше здоровье.

Они чокнулись.

– Интересно, – сморщился Гарик. Водка за здравие не пошла.

– Вот это место, – хрустнул огурцом Зи-Зи-Топ, – превратится в дискотеку, с девками и таблетками. Со всеми вытекающими.

– И вытирающими. Больше похоже на бизнес-план, чем на пророчество.

– Возможно. Но так будет.

– А в Питере – что?

– А в Питере наркодискачи скоро уже отомрут. Ты в курсе, что мы тут все – средневековые варвары?

– Как раз мы – самые прогрессивные в городе, мне кажется, – уверенно вздёрнул голову Гарик.

– Ага, как же. Знаешь, что такое средневековье?

– Кроме того, что это средние века?

– Средневековье, Игорёк, это не временное явление.

– Как это «вековье» – не временное явление?

– Это культурная тема. Тебя в школе учили, что средневековье – это тысяча лет – с пятого по пятнадцатый века.

– А тебя учили чему-то другому?

– Другому я сам учился. Средневековье закончилось в Европе, в пятнадцатом веке, это так. Но в то время, когда они из гуманности снимали цепи с психов в дурках и заменяли их на смирительные рубашки, у нас ещё вовсю рабство процветало. Смекаешь?

– Допустим. А мы-то здесь при чём?

– Какой у нас в Градске сейчас год – знаешь?

– Не уверен, но надеюсь, что такой же, как в Питере.

– Нет. В Питере сейчас девяносто шестой.

– А у нас?

– А у нас, Игорь, только что Черненко похоронили.

– Не знал.

– Ты думаешь, ты младше Кинчева с Гребенщиковым? Вы ровесники.

– В каком смысле?

– В культурном. Они первопроходцы – там, а ты первый панк-музыкант – здесь. Не забыл ещё? А относительно Англии у нас вообще семьдесят пятый на дворе.

– То есть, в Питере наркота в клубах отходит, а к нам ещё только крадётся?

– Наконец-то сообразил, – выдохнул Зи-Зи-Топ и налил ещё. – Через десять лет в Градске будет максимум конец девяностых, а не двадцать первый век.

Гарик поймал неприятный осадок в голове.

– Так что, Игорёха, вали отсюда, да поскорее. В будущее. Лет десять разом перескочишь.

Они выпили и Гарик поднялся.

– Так и поступлю. Спасибо тебе. За всё.

Он пожал волосатую руку и накинул на плечо рюкзак. Сделав движение к выходу, остановился и обернулся.

– Послушай, а как тебя на самом деле зовут?

– Я Зи-Зи-Топ, – сверкнул зубом бородач и улыбнулся.

Гарик вылился из душного клуба в вечернюю прохладу, и полный решимости зашагал в сторону Южной улицы.

Оставалось главное.

18

Существует странная закономерность, необъяснимая и скорбная. На поминках, когда в каждом из присутствующих плещется уже немалое количество спиртного, можно безошибочно определить степень неравнодушия поминающего к усопшему. Чем трезвее человек, тем больнее он переживает. Трагический стресс словно сжигает алкоголь ещё до того, как он растворится в крови, и как бы ни хотелось напиться – не выйдет. Тот, кто прибивается к поминальному застолью исключительно ради выпивки, пьянеет раньше остальных. И, напротив, чем сильнее любовь к тому, чей уход ты настойчиво пытаешься запить, продавливая вставший в горле ком, тем медленнее пьянеешь. В самых безнадёжных случаях даже расслабиться – не удаётся, хмель не накрывает, выпей ты хоть несовместимую с жизнью дозу.

Гарик шёл ровно. На улице освежающе брызгал дождь. Лёгкий хмель плавал в голове, притупляя разве что инстинкт самосохранения. Ему казалось, что подъезд, в который он войдёт через несколько минут, расправив стальную «бабочку», уже вот-вот покажется из темноты старой хрущёвки под номером двенадцать. Он приближался к ней как к горизонту, маячащему и дразнящему.

В этот понедельник, 23-го сентября, бóльшая часть пролетарского сообщества уже должна была завершить традиционное лузгание подсолнечных семян, рассасывание кислого пивного суррогата и мелкоуголовные подвиги, с тем, чтобы подняться в шесть утра вторника. До каждого предприятия рабочих развозил служебный транспорт. Трудовой день пролетариев начинался и заканчивался рано, что надёжно закрепляло время с 17-ти до 21-го часа, как остро криминогенное и опасное для здоровья и жизни законопослушных граждан. Это было время парада маргиналов, люмпенов и прочих достойных граждан.

Гарик понимал, что в девятом часу Манохи дома может и не оказаться, как и понимал, что спешить ему некуда. Следующей и конечной его остановкой должен был стать железнодорожный вокзал Градска, где Игорь Геннадьевич Бессонов планировал перевоплотиться в Яна Алексеевича Клока, лежащего безмолвно уже более года в лесополосе к северу от города.

Тем не менее, первым делом Гарик решил позвонить по номеру, присланному Угаровым вместе с адресом. О том, что там он, возможно, рискует увидеть Катю, Гарик не задумывался.

Через дорогу блеснул таксофон. Перебежав улицу, Гарик втиснулся в обшарпанную будку, вставил монету и набрал по памяти: два, шестнадцать, тридцать пять. Трубка старого аппарата, выработавшая свой ресурс ещё при Андропове, скрипела гудками, заглушаемая влажным шелестом проносящихся по мокрому асфальту колёс. Выждав с десяток гудков, Гарик собрался повесить трубку, как вдруг она прохрипела: «Алло». Глаза Гарика проликовали и, всадив трубку обратно в рычаг, он пружиной вылетел из будки, ускорившись в сторону двенадцатого дома по улице Южной.

Идти оставалось не больше пяти минут, как за спиной он услышал громкий свист и предельно ясное в своей перспективе «Э-э, слышь! Нифер!». Гарику вывернуло нутро, сладкая едкая злоба разорвавшейся капсулой в одну секунду пропитала каждую клетку. Он замер на месте. Медленно развернулся, ощущая во рту знакомый студёный привкус. Ноздри раздулись, и он ощутил прилив яростной энергии в мышцах.

Двое характерных персонажей вразвалочку семенили к нему, поплёвывая семечной шелухой. Гарик почувствовал всаженную в мозг иглу, впрыскивающую смертельную дозу адреналина. Гопники задёргались перед его глазами, как голограммы с помехами, и перестали быть чем-то реально-живым. Окружающий город превратился в лабиринты «DOOM II».

Глядя в упор на одноклеточных монстров, громко дыша через пенящиеся губы, Гарик медленно двинулся на них, на ходу вынимая нож. В белках его глаз краснели тонкие струйки.

Парочка замедлила шаг и перестала плеваться. Лязгнув, Гарик выбросил из «бабочки» лезвие и ускорил шаг, сверкая исподлобья свирепой злостью. Заметив блеснувшую сталь, гопники дёрнулись, и от неожиданности задвигали всеми мышцами лица, силясь связать происходящее с устоявшимися законами их мироустройства. Они решили что-то крикнуть, и уже было раскрыли рты, но тут Гарик, шипя, бросился на них с такой скоростью, что оба, мгновенно потеряв мысль, кинулись бежать – как от дикого зверя.

Он гнался за ними с километр. И только когда спортивные штаны свернули в подворотню за сто шагов впереди, адреналин выветрился, Гарик развернулся, сложил нож и, запыхавшийся, продолжил путь.

Двор дома номер двенадцать был пуст и чёрен. Замызганные окна квартир мутно пытались светиться.

Гарик пропечатывал каждый шаг, вписывая в свою историю секунду за секундой. Он знал: эти минуты он будет помнить во всех мелочах – каждый звук, каждое мгновение выжигались в памяти пожизненным клеймом.

Первый подъезд. Четвёртый этаж. Квартира налево. Дверь открывается внутрь. Гарик вынул нож, поднёс палец к кнопке звонка. Пальцем другой руки прикрыл дверной глазок. Глубоко вздохнул и решил досчитать до пяти.

Раз – проверещит звонок… Два – за дверью прозвучат шаги… Три – он услышит вопрос… Четыре – щёлкнет сталь замка… Пять…

Он напрягся как струна и приготовился нажать на кнопку, как вдруг хлёстким выстрелом лязгнул железный затвор. Дверь отворилась. Гарик врос в землю и сколько мог вытаращил воспалённые глаза. На него, снисходительно улыбаясь и постукивая пальцами в кожаной перчатке по продетой подмышками пистолетной кобуре, смотрел Вентиль. Он протянул руку в приглашении и посторонился:

– Проходите, товарищ киллер. Не смущайте соседей.

Озираясь по сторонам, Гарик переступил порог. Кроме Вентиля в квартире не было никого.

– Знаешь хоть, к кому шёл-то? – щёлкнул закрывающимся замком Вентиль.

– У меня вопрос поинтереснее. Ты как тут оказался?

– Бес, этот Маноха в полтора раза крупнее тебя. Он тебя как клопа раздавил бы.

– Не успел бы, – выдохнул Гарик и начал рыться в косухе.

Вент протянул ему свои.

– Ты ж его рожу-то только на фотке и видел. Бесяра ты неразумный. Стой тут, кури. Руками не лапай ничего.

Вентиль прошёл в комнату. В квартире она была одна. Гарику всегда казалось, что гопники живут в местах, напоминающих наркопритоны. Но здесь было на удивление чисто и прибрано. Невольно всплыла в сознании Катя.

Вент пробежался взглядом по периметру  комнаты и выключил свет. Затем бегло осмотрел кухню и погасил свет там.

– Выходим.

На улице Гарику вдруг стало легко. Будто весь алкоголь, выпитый за день, концентрированным градусом ударил в голову всей своей многолитровой мощью. Правда и отпустило почти сразу. Полной грудью он вдохнул осень, смешанную со свежестью недавнего дождя. Удивительный аромат стоящей на пороге зимы.

– Пошли ко мне, заночуешь. Чёрт знает, что у тебя в бесячьей голове твоей роется, – добродушно проговорил Вент, и они вывернули из двора.

Вентиль был из тех, с кем рядом ощущаешь себя терминатором. Если бы сейчас Гарику предложили пойти на войну – не важно против кого, главное вместе с Вентом, – он наверняка согласился бы. Он вспомнил, каким взглядом проводил его Вентиль, пообещав сделать паспорт. Сообразил, что Вент расспросил Дуста, как ближайшего соратника, о его – Гарика – планах, и потому оказался в квартире Манохи. Но заводить разговор о чём-нибудь другом было бы сейчас намного неуместнее, чем завести разговор именно об этом.

– Это ты мне в трубку алёкнул?

– Я.

Гарик помолчал, и, наконец, собрался с духом:

– А как ты его?

– А никак. Это не я, – непринуждённо звякнул Вент.

– Пацаны какие-то твои, что ли?

– Не-а. Он сам.

– Как сам? – не поверил ушам Гарик.

– Да так. Сам уснул. Сам не проснулся.

– И где он?

– Где-где. Там, где никогда не найдут.

– Так, а зачем ты его тогда…

– Затем, что при вскрытии у него в желудке найдут уголовное дело.

– Какое дело?! Вент, скажи ты нормально.

Вентиль вплотную подошёл к Гарику и заглянул ему в глаза:

– Бес, ты думаешь, в медвузах только оживлять учат?

Гарик врос в асфальт. Вентиль наклонился к самому его уху и прошептал:

– Когда валяешься в больном бреду, лучше спать с заклеенным ртом.

У Гарика заложило уши, в горле пересохло. Он исступлённо вчитывался в лицо Вента и видел там калейдоскоп таких догадок, от которых ноги его превратились в вату. Едва поймав состояние, напоминающее прихождение в себя, он выкашлянул ком и произнёс:

– А Дуст долго отнекивался?

– Вообще не отнекивался. Сходу рассказал всё. И мне, и ей.

– Ну да, ты, похоже, и труп разговоришь, если надо. А уж это трепло…

– Если бы не это трепло, ты бы сейчас с Кобейном курил, а не со мной, – перебил Вент. – А ты, если ещё когда-нибудь надумаешь приобрести фальшивую ксиву, то хотя бы веди себя взрослее. Ты бы ещё на рынок пришёл и спросил, почём нынче стволы. Пацан ты, Бес.

Гарик молчал и сосредоточенно плавил взглядом мокрый асфальт.

– Паспорт, кстати, – протянул ладонь Вентиль, – верни на родину.

Медленная рука вынула из рюкзака паспорт.

– Не знаю, зачем он тебе понадобился, но знаю, что тебе этого точно не нужно. Да и неактуально уже. Так? – прищурился Вент.

– Да. Уже неактуально. Спасибо тебе.

– На здоровье. Не поперхнись. Держи, кстати – просила ключи тебе вернуть.

Гарик взял связку онемевшей рукой.

– Не врубаешься ты, как она… А-а-ай, пошли, короче, дурила, – не договорил Вент и потрепал Гарика по хилому плечу.

Они подошли к дому Вентиля и Гарик почувствовал чудовищную усталость. Даже спину по-грузчиковски ломило. Поднявшись в квартиру, Вент первым делом напоил Гарика зелёным чаем со странным, гадливым вкусом. Едва он сделал последний глоток, как понял, что засыпает.

– Да-а, выглядишь хреново, – протянул Вентиль. – Да знаю, знаю. Не мычи. Иди ложись уже. Вон, в соседней комнате. Там всё есть.

Гарик уснул раньше, чем голова коснулась подушки. Это был здоровый и удивительно спокойный сон. В таких снах что-то обновляется в человеке. А, может быть, просто выветривается дурь – вместе с переживаниями дня.

Ему снилась розовая прядь и запах сирени, две зелёные планеты – огромные и прекрасные как Солярис. Счастье пронизывало его и обволакивало теплом. Он дышал ночным проспектом, вдыхал свежесть летнего города, улыбался неоновым вывескам и разноцветным огням: красным, синим, зелёным, оранжевым, фиолетовым… Ловил на лице тёплый дождь и точно знал, что вопросы – интереснейшие вопросы – ещё будут. И на каждый обязательно будет ответ. Он явится в сером костюме с французским лицом и непременно запутает ещё больше, в попытках внести ясность, но это будет самым верным. И два вопроса, дополняя друг друга, сольются в один ответ.

Через двенадцать часов, обновлённый и исполненный уверенного спокойствия, Гарик провожал из окна плацкарта маленький промышленный городок, скрывающийся за лесным красно-жёлтым горизонтом. В наушниках его звучало:

«Застоялся мой поезд в депо.

Снова я уезжаю. Пора…

На пороге ветер заждался меня.

На пороге осень – моя сестра».

Мысли его были спокойны и ясны.

Через сутки он ступит на перрон Московского вокзала Санкт-Петербурга.

Outro

Вторая волна русской музыки, к которой уже не всегда подходила приставка «рок», взяла своё начало в сердце большого взрыва – на стадионе «Петровский» в Санкт-Петербурге, 23-го июня 1996-го года. В этот день российская музыкальная культура изменилась навсегда. Новые имена, где таланты чередовались через одного с гениями, мощным астероидом врезались в невнятные отголоски рока семидесятых-восьмидесятых и прочно укрепились на пьедестале – с новым мышлением и новыми звуками.

Но это – в столице. В провинции всё обстояло с точностью до наоборот.

К концу девяностых клуб города Градска под названием «Поиск» превратился в дискотеку «ZEBRA», где каждые выходные били друг другу лица мажоры и пролетарии. Фестиваль «Альтернативная Коммуникация-97» состоялся и стал последним в истории города.

Что до людей, то и они не избежали закономерного исхода.

Спустя пять лет Вентиль стал преуспевающим бизнесменом и в начале нулевых открыл первую в городе сеть автосервисов. Дуст, он же Юрий Дятлов, женился на Кате Градовой и они уехали жить куда-то за Уральские горы.

Клуб «CUBA» закрылся через год после смерти режиссёра и писателя Марка Наумова, а спустя ещё десять лет, в 2007-м году, рядом с ДК, где погиб художник, открыли «Площадь Марка Наумова» с барельефным памятником у главного входа.

Спокойно и умиротворённо наблюдает Марк за степенной жизнью города, на который каждый сентябрь, задолго до конца листопада, опускается, застилая грязь, чистый девственный снег.

Reminiscence Soundtrack

Songs:

Агата Кристи – Гетеросексуалист (1994)

Технология – Полчаса (1991)

Технология – Нажми на кнопку (1991)

Кар-мэн – В Багдаде всё спокойно (1991)

Владимир Кузьмин – California Rain (1991)

Егор и Опизденевшие – Вечная весна (1993)

Егор Летов – Никто не хотел умирать (1988)

Егор Летов – Вершки и корешки (1989)

Егор Летов – Боевой стимул (1988)

Александр Башлачёв – Время колокольчиков (1986)

ДДТ – Дороги (1991)

Nirvana – Where did you sleep last night? (1994)

Nirvana – Dive (1992)

Зоопарк – Ром и пепси-кола (1987)

Sam Brown – Stop! (1988)

Joe Cocker – You can leave your hat on (1986)

Янка Дягилева – Столетний дождь (1988)

Дубовый Гаайъ – Чёрный город (1992)

Oasis – Wonderwall (1995)

Youssou N’Dour and Neneh Cherry – 7 seconds (1994)

Babylon Zoo – Spaceman  (1995)

Rage Against The Machine – Bulls On Parade (1996)

Кино – Красно-жёлтые дни (1990)

Albums:

Nirvana – Nevermind (1991)

Depeche Mode – Songs of Faith and Devotion (1993)

Nirvana – Bleach (1989)

Линда – Ворона (1996)

Robert Miles – Dreamland (1996)

Green Day – Dookie (1994)

Green Day – Insomniac (1995)

Soundgarden – Down on the Upside (1996)

Metallica – Load (1996)

Rage Against The Machine – Evil Empire (1996)

Nautilus Pompilius – Крылья (1995)

Mylene Farmer – Anamorphosée (1995)

Oasis – (What's The Story) Morning Glory? (1995)

Placebo – Placebo (1996)

Tool – Ænima (1996)

Оглавление

Intro

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

Outro

Reminiscence Soundtrack Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg