«Песни-Танцы»

Песни-Танцы (fb2) - Песни-Танцы 869K (книга удалена из библиотеки) скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Алексей Викторович Ручий

Песни/Танцы Песни Одинокого Героя, Танцы Заблудших Душ Алексей Викторович Ручий

Песни Одинокого Героя, Танцы Заблудших Душ (Песни/Танцы)

Роман.

2014 год.

«Если бы все мы вдруг стали кем-то еще»

Джеймс Джойс «Улисс»

Возвращение - Песнь 1. Куплет 1.

 В тот день я прощался с черными птицами. Черные птицы кружили над дивизионным плацем. Черными квадратами окон грустили мне вслед серые параллелепипеды казарм. Я уходил. Они оставались.

 Немного болела голова после выпитой ночью, после отбоя, водки. Водку поставил прапорщик. Мы были его последним призывом здесь, часть расформировывали.

 Майское солнце скальпелями лучей резало зеленые покровы листвы. Яркие блики плясали по гнилой воде в сточных канавах. Что-то кончалось, оставаясь позади пройденной дорогой, что-то неведомое вставало вдали, за домами, темным силуэтом в шляпе, прячущим лицо. Я думал о черных птицах.

 На КПП меня ждал Паша – так мы договорились. С Пашей нас связывало многое. Мы были друзьями и до армии. Вместе жили в студенческой общаге, вместе праздновали победы и переживали утраты, вместе влюблялись, сходили с ума – всего не упомнишь. В хаосе тех вероломных лет вместе оказались отчислены из университета и в один прекрасный день решили идти в армию. Призвались с разницей в два дня. Он из Брянска, я из-под Питера. Через полгода встретились в дивизии. Год служили вместе. Демобилизовались в один день. И такое, как видите, бывает.

 Паша был весел и скалился во все тридцать два. Еще бы – дембель. Дембель неизбежен, как говорили тут. Но неизбежно и все остальное. Все то, что ждет впереди. Розовая каша рассветов и вскрытые вены закатов.

 - Привет, сказал он, - и протянул руку.

 - Привет, - ответил на рукопожатие я.

 Молча мы миновали КПП. Махнули на прощание дневальному. Тот с тоской посмотрел вслед. Остающиеся всегда завидуют уходящим – так устроен мир.

 - Свобода, да?! – скорее утвердительно, чем вопросительно, произнес Паша.

 - Да уж, - я достал сигарету.

 За КПП тянулось пыльное шоссе. Съеденная скукой сердцевина мира. Безлюдная остановка посреди пустоты. Мы направились туда.

 Минут через пятнадцать подошел автобус. Мы загрузились в него и поехали в сторону города. Паше надо было купить гражданку. Я же решил ехать домой по парадной форме одежды, в темно-зеленом солдатском мундире с золотыми пуговицами, – в этом мне виделся некоторый шик. Хотя в остальном мне было все равно. Лишь бы подальше отсюда.

 Поплыл мимо КПП, нестройный ряд казарм вдалеке, плацы, флаги и вымпелы, строевой шаг, отбои и подъемы, тревоги и мирные будни. Прощайте – я не буду по вам скучать.

 Автобус пропылил мимо дачного поселка, проехал покореженные каркасы какого-то полуразвалившегося заводика и выехал в город. Еще минут через десять мы были в центре, там и сошли.

 Пятница, но даже в центре города было немноголюдно. Редкие прохожие иногда проскальзывали мимо, но тут же скрывались за домами либо в дверях магазинов. Неторопливые прохожие застывших городов. Застывшие города, наполненные неторопливыми прохожими, живущие согласно неторопливому распорядку неторопливого времени, которое баюкает их своей тягучей колыбельной. Мир умирает – вот так думал я – мир умирает, а мы остаемся. Справлять тризну по нему.

 Гражданку Паше купили на рынке, существенно сэкономив и время, и – главное – деньги. Я предложил выпить по пиву – похмелье надо было гнать взашей, не давая ему занять надежные позиции и тем самым уступая преимущество в бою. С ним нужно было бороться незамедлительно. Паша, впрочем, идею поддержал без колебаний.

 Мы взяли по бутылке в ларьке и пошли в сторону реки, несущей свои мутные воды по дну заросшего кустами и мелкими деревьями оврага. По городу ходили патрули – и попадаться им в форме и с пивом мне совсем не хотелось. Паше было плевать – он переоделся в гражданку еще в примерочной.

 - Ну, давай – за дембель! - я поднес свою бутылку к Пашиной.

 - Давай. Дождались-таки.

 - Дождались, - бутылки звонко ударились боками.

 Река была грязной, в желтоватой воде то и дело проплывал мусор; деревья по берегу росли чахлые, со скривленными стволами, покрытыми растрескавшейся корой. Местные жители устроили в овраге помойку. Но нам было все равно: свобода рождалась именно здесь, среди всех этих нечистот, она рвалась случайной искрой из кромешной тьмы, готовая освещать наш дальнейший путь…

 Я поймал себя на том, что мыслю, пожалуй, слишком пафосно. Нет, по сути, никакой свободы. Все, что ждет нас дальше, мало чем отличается от того, что было буквально вчера. Это замкнутый круг, по которому нам придется ходить до скончания времен. Впрочем… Пиво делало свое дело, и нехорошие предчувствия ускользали прочь, как пенная жидкость из бутылки.

 - Во сколько у тебя поезд? – спросил я Пашу.

 - Не знаю, должен быть вечером.

 - Да, мои тоже все в ночь идут.

 - Тогда у нас еще целый день.

 - Ага.

 Мы сделали по большому глотку. Мое самочувствие улучшилось. Улучшилось и настроение. Дембель! Дембель, черт побери!

 - В Москву когда поедем? – спросил я Пашу.

 - Пиво допьем и поедем. Мне еще с братом надо встретиться. Познакомишься, кстати, с ним.

 - Познакомлюсь, куда же я денусь.

 Пиво подошло к концу довольно быстро. Последствия ночных возлияний были ликвидированы. Все потихоньку налаживалось. Можно было дышать полной грудью. Ловить легкими майский воздух, глазами – искрящиеся моменты свободы.

 Так бывает – когда после долгого смирения даешь волю чувствам. Жизнь на время окрашивается в радужные цвета. На время – но все же. Потом все, конечно, вернется на круги своя, но сейчас… сейчас надо жить этими минутами. Проживать их. Легко. Беззаботно. Отчаянно.

 Мы выкинули пустые бутылки в кусты, перешли сваренный из арматуры и ржавых железных листов мостик и пошли к железнодорожной станции. Говорить больше не хотелось. Молчание – удел всего живого. Особенно когда и сказать-то нечего.

 После сумрака оврага солнце ударило по глазам с новой силой, мир заискрился и заиграл свежими красками. Мир, огромный мир. Который предстояло заново постигать. Окунаться в него с головой, нырять в омуты, не ведая дна. Такова жизнь. Ты все время бежишь за кем-то или за чем-то, а, может, от кого-то или от чего-то, не соображая, не стараясь соображать, не пытаясь понять – зачем все это нужно. Ноги в руки – и вперед.

 До станции дошли пешком: погода и настроение располагали. Прошлись напоследок по узким запыленным улочкам затерянного на периферии городка. Окна типовых панельных домов с грустью смотрели нам вслед. Мы прощались с ними, не собираясь возвращаться. По крайней мере, в ближайшее время.

 На станции первым делом пошли в кассы. Паша приобрел билет на вечерний поезд до Брянска по воинскому предписанию. Прикинув, что к чему, я решил, что свой билет возьму на вокзале в Москве, поэтому тщательно изучил расписание электричек, пока ждал его. Ближайшая электричка до столицы шла через сорок минут. О чем я и сообщил товарищу, когда он вернулся.

 - Время еще есть, - коротко резюмировал он итоги моего доклада.

 - Да, есть. Надо бы чего-нибудь поесть.

 - Продолжаешь стихи писать?

 - Только начинаю.

 Паша засмеялся.

 Мы взяли по два беляша и по чашке кофе в киоске на привокзальной площади. Встали у столика с навесом, расположенного тут же, у киоска. Молча прикончили дымящиеся пирожки. Выпили кофе. К нам подошел какой-то старик.

 - Что, ребята, на дембель? – спросил он.

 - Ага.

 - Ну, молодцы! Из дивизии?

 - Из нее, родимой, - я полез за сигаретой.

 - И далеко теперь?

 - Далеко.

 - Куда?

 Я закурил.

 - До Питера.

 - Ну, это еще не так далеко… Удачи вам тогда!

 - Спасибо!

 Старик пошел дальше. Паша вслед за мной достал сигареты. Я протянул ему зажигалку. Не торопясь, он прикурил, глубоко затянулся, немного подержал дым в легких и плавно выдохнул. Спешить было некуда. И незачем. Хотя…

 Тут вопрос философский. Зачем тогда мы так усердно куда-то спешили весь срок своей службы в армии? Куда неслись? В армии ведь иначе никак – все постоянно куда-то спешат, ломятся, бегут: офицеры торопят солдат, солдаты торопят свой дембель. Поэтому в армии каждый день аврал, так уж она устроена. Когда паровозу и вагонам не по пути, хорошего состава однозначно не выйдет.

 Сегодня я прощался не только с черными птицами, сегодня я также прощался и со всей этой зеленой суматохой на грани безумия. Теперь меня ждали другие моря, может, не менее неспокойные, и другие города, может, не менее жуткие, но другие. Другие миры, в которые нас никогда не пускали.

 - Пойдем что ли на платформу…

 - Пойдем.

 После пива стало хорошо, но хотелось спать. Я закурил еще одну сигарету, чтобы согнать с себя сонную пелену. Вместо нее меня окутала пелена табачного дыма. 

 Платформа медленно заполнялась людьми. Мы поднялись по бетонным ступеням и пошли в ее дальний конец – там было свободней. Вокруг яркими красками расцветала весна; весна надежд, весна любви, весна знакомой, но забытой свободы – как все забытое имеющей горький водочный привкус. Хотелось всего и сразу. Так, наверное, бывает со слепыми, которым внезапно выпадает удача прозреть: тебе не унять свой аппетит, не насытиться этим миром, пока ты не потеряешь все силы. До конца. А тут мы однозначно пойдем до конца.

 Электричка пришла минут через пятнадцать. Мы оперативно загрузились в нее и заняли места у окна. Вагон мгновенно заполнился: тут были дачники с разбухшими рюкзаками, задумчивые пенсионеры с газетами, которые с сосредоточенным видом разгадывали кроссворды, дети в сопровождении своих усталых родителей, коротко стриженые ребята, ехавшие в столицу по только им известным делам, несколько офицеров из гарнизона… - смутные тени, солнечные блики, свет и тьма. В общем, бесконечный балаган жизни. Когда электричка тронулась, этот балаган равнодушно продолжил предаваться своим делам и развлечениям; у нас же остались позади полтора года жизни. Падения и взлеты, пустота и наполненность.

 Как будто безвоздушное пространство кончилось, и теперь можно было попробовать начать дышать…

 Замелькало, закружилось за окном. Понеслась прочь станция, город, типовые дома и промышленные зоны, заброшенные развалюхи и ржавеющие ангары… за ними – лес, поля, деревни. Понеслось время…

 Голос с эффектом реверберации объявлял станции, одну за другой; они мелькали мимо окон полупустыми платформами, разноцветными дачными домиками, зазубренными гарпунными верхушками елей. Я смотрел в эту чехарду сквозь мутное стекло с нацарапанным на нем нецензурным словом и погружался в мягкую податливую дрему. Прочь, прочь отсюда. Навсегда. В никуда…

 В армию я уходил с проблемами. Точнее – с целым рядом проблем. Во-первых, я нигде не работал и не учился. Из университета меня отчислили еще весной, и до осени я просто слонялся туда-сюда, пытаясь отыскать и занять свою скромную нишу в этом мире.

 За это время я успел попробовать себя в специальности помощника юриста, курьера, специалиста по подделыванию печатей и штампов, грузчика, строителя и, конечно, мужественного пьяницы. Алкоголь был второй проблемой.

 В том обществе, которое меня окружало, выпивали практически все. Компания мечтательных неумех и амбициозных неудачников – алкоголь помогал нам найти компромисс с жестокой и беспринципной реальностью.

 Но своего места в мире в ходе этих хаотических поисков я так и не обнаружил. Тот, кто создавал мир, видимо, не предусмотрел того факта, что однажды здесь появлюсь я. И это была третья проблема, основная.

 Нахождение среди множества людей, как это ни парадоксально, ведет к непременному одиночеству. Ты просто-напросто начинаешь понимать, что не нужен никому и, в первую очередь, самому себе. Именно себе… Узел завязывается все туже, ты мечешься как раненый зверь, но выхода нет. Надо рвать и рвать конкретно. Напрочь. Навсегда. Но даже это не гарантирует тебе ничего. От себя не уйдешь. Тут заключена четвертая проблема, самая болезненная…

 В какой-то момент я устал. Я пытался вырваться из порочного круга, рванув через всю страну за ускользающей любовью, без денег, на электричках. Но любви я не нашел. Любви было не до меня, у нее были свои планы, и улыбаться она любила тем, кто был более удачлив, нежели я. Так я остался ни с чем. Хотя…

 Страна освежила меня, я впервые в жизни увидел пшеничные поля до горизонта. И услышал ветер, раскачивающий наливающиеся зерном колосья. Новые ощущения и незнакомые чувства – пожалуй, это все, что я мог заполучить тогда. Может, еще решительность, которой мне всегда недоставало. Ничего другого у меня не было. В том числе и идей о том, что же делать дальше.

 Лихорадочно теребя мысли, я искал способ вырваться из того мрака, что окутывал мое настоящее. Способ приходил на ум один, классический: бежать. Вставал вопрос: куда? В тюрьму меня не брали, хотя периодически грозились (именно вариант заточения, который совсем не радовал мою свободолюбивую натуру, и подтолкнул меня к решительным действиям), оставалась – армия. В армию у нас берут почти всегда и почти всех – и берут, надо сказать, с удовольствием. С руками и ногами. Впрочем, могут взять и без них.

 Но в моем случае даже тут все вышло гораздо сложнее, чем я предполагал. Если подробнее: брать меня хотели, очень хотели. Женщины в райвоенкомате, когда узнали, что я сам, добровольно, хочу отправиться отдавать долг Родине, расцвели, словно только что нашли клад. Впрочем, при современном отношении молодежи, да и не только молодежи, к армии – все так и было. Другое дело – психиатр. Психиатр на медкомиссии наотрез отказался пропускать меня. Из-за шрамов на руках.

 Шрамы – да мало ли их было на мне, этих шрамов. Каждое значимое (и совсем незначимое) событие, каждый удар судьбы запечатлевался на мне тонким белым рубцом. Я вел войну против себя. Беспощадную, безжалостную. Но психиатру – женщине того возраста, когда климакс откладывает неприятный отпечаток на характере – этого было никогда и ни за что не понять, она нервничала, тихо ненавидя всех, и попросту не хотела брать на себя ответственность за столь сомнительного в психическом плане призывника. Поэтому отправила меня от греха подальше в областную психбольницу на обследование. Пусть уже там разбираются: могу ли я служить в армии или нет.

 Порадовал только майор, который руководил призывной кампанией. Пробежав по мне хитрыми въедливыми глазками, он коротко заключил:

 - Езжай. Если в армию хочешь – тут его глаза особо хитро сверкнули, дав понять, что мое желание весьма удобно вписывается в его личный план по получению премии за редкое отсутствие недобора призывников – они тебя пропустят. Парень-то ты нормальный.

 Нормальный парень – с такой исчерпывающей характеристикой в качестве багажа я и поехал в областную психбольницу. Впрочем, это место заслуживает отдельного рассказа.

 Ехал я с пареньком года на три-четыре младше, отправленным тоже по линии военкомата. Звали паренька Рома. Его мне препоручили под покровительство военкоматовский майор и Ромина сердобольная бабушка: она боялась, что по пути тот обязательно где-нибудь потеряется. В анамнезе Рома имел драку на школьной дискотеке, в ходе которой он порезал кого-то «розочкой» из бутылочного горлышка, а также еще ряд инцидентов, позволивших отправить его на обследование с диагнозом, в котором значилось что-то вроде неумения контролировать агрессию и склонности к социопатии (сильно сомневаюсь, что бабушка знала об этом). Помимо этих недостатков, относившихся скорее к внутренней стороне Роминой натуры, имелся и еще один, внешний – Рома отличался излишней болтливостью: говорил много, но как все болтуны – не по делу.

 Областная психбольница находилась в живописном месте под Гатчиной, вдали от райцентра и больших автострад – километрах в пяти от ближайшей железнодорожной станции, на опушке леса, промокшего от октябрьских дождей и хмуро смотрящего черными глазами в окна больничных корпусов.

 Сначала мы ехали полтора часа на электричке, потом минут десять тряслись по грунтовке на видавшем виды «ПАЗике». Вылезли на безлюдной остановке среди куч палой листвы и луж, в которых отражалось хмурое осеннее небо. Вдалеке виднелись какие-то полуразвалившиеся избушки. Видимо, там была деревня.

 Неподалеку от остановки возвышались кирпичные корпуса психбольницы. Зрелище впечатляющее: окна, забранные металлическими решетками и отдаленно напоминающие неподвижные глаза покойника, сырые потеки по стенам от непрекращающихся дождей, местами оторванный шифер на крыше. Достаточно, чтобы сделать некоторые нелицеприятные выводы.

 Даже если вы совершенно здоровы, длительное пребывание здесь сделает вас конченым психом – заключил я.

 Мы с Ромой перешли дорогу, обогнули невысокий забор, прошли мимо пустой сторожки со шлагбаумом и оказались перед деревянной дверью с окошком. Постучались. Мне показалось, что к окнам психбольницы тотчас прильнули десятки смутных силуэтов…

 Наверное, показалось, потому что когда я поднял свой взгляд вверх, на меня мрачно посмотрели лишь проржавевшие решетки да квадратики серого стекла.

 Стучаться пришлось раза три – только после этого окошко в двери нехотя отворилось, и оттуда выглянула заспанная женщина неопределенного возраста.

 - Мы прописываться, - сию же секунду возопил Рома.

 Глупый человек.

 - По направлению, - уточнил я, - на обследование.

 Женщина смерила нас хмурым взглядом.

 - Раньше не могли приехать?

 - Мы вообще-то из области, с другого конца, это двести с лишним километров…

 Вряд ли мои доводы показались ей хоть сколько-нибудь убедительными, потому что приветливости в ее взоре не прибавилось. Но дверь она все же открыла.

 Мы прошли через небольшой коридорчик и очутились в приемном отделении. Нас тут же встретила дежурная медсестра. По виду она мало чем отличалась от хмурой женщины: тот же неопределенный возраст, та же пугающая ненависть в глазах.

 Нас коротко допросили о причинах направления в психбольницу. Отвечать на их вопросы было неприятно, по крайней мере, мне. Словно ты пытался оправдаться, что не являешься психом, и лишь по нелепой случайности оказался здесь.

 Случайно в психушке не оказываются – это читалось на их лицах. К тому же вряд ли хоть один псих когда-либо признает себя таковым – ведь в противном случае он автоматом покидает категорию психов.

 Они что-то записали в своих картах. Точнее в наших картах. Затем забрали наши паспорта и телефоны. Иметь их здесь запрещалось.

 Такого расклада я не ожидал. Настроение упало ниже ватерлинии, в темный кишащий крысами трюм. Воображение начинало рисовать совершенно мрачные картины. Это тюрьма. Тюрьма, в которую мы с Ромой добровольно заточили себя. Все ведь так и выходило.

 Потом мы в сопровождении хмурой женщины поднялись по лестнице на последний этаж. Шагая по ступенькам, а затем по коридору стационара, я вскользь осмотрел свое новое прибежище. Всюду решетки. И двери без ручек. Ручки медперсонал носил с собой. Одной из таких хмурая женщина открыла нам дверь в отделение.

 За этой дверью начиналась совершенно другая жизнь. Коридор. Палаты без дверей, просматриваемые. Туалет с огромным круглым отверстием в двери. Погруженные в себя личности на скамейках вдоль стен. Отсутствующие взгляды. Поддатый медбрат, который проводил нас в небольшую каморку, где положено было храниться вещам. Там мы переоделись. Взяли с собой лишь сигареты.

 Сигареты в психбольнице – это вообще отдельная история, заслуживающая небольшого рассказа. За сигарету психи готовы на все. В прямом смысле этого слова. Все зависит только от вашей извращенной фантазии. За тлеющим в пальцах фильтром выстраивается очередь. Так что скурить целую сигарету в сортире психбольницы – даже и не мечтайте.

 Наша палата была возле входа в отделение – там особняком лежали только военкоматовские. Психи были в палатах по соседству. Но ощущались. Ощущались достаточно сильно. Особенно Слава. Слава – человек-сирена.

 Слава почти не видел. Когда-то он работал сварщиком, на работе потерял зрение, остался без работы. В поселке, где Слава жил, это означало практически верную гибель, поэтому неудивительно, что Славина любимая жена, не сильно охочая до работы, зато питавшая слабость к алкоголю и другим прелестям жизни, от мужа-инвалида открестилась сразу же: принялась гулять напропалую, водить мужиков, нисколько Славы не стесняясь, а потом и вовсе бросила, переехала к одному из своих хахалей.

 Так Слава двинулся. Попал в психушку. В больнице психи из активных, пользуясь тем, что Слава слеп, всячески издевались над ним. Пинали, обкрадывали. Вполне вероятно, что кто-то даже периодически совершал с ним акты мужеложства.

 Что говорить: если уж сама жизнь так обошлась со Славой, то что было взять с больничных дуриков? В общем, было Славе совсем плохо. И Слава, пытаясь хоть как-то воспротивиться измывающейся над ним реальности, начинал выть.

 Выл он часами. Начинал сразу после завтрака – и продолжал почти до обеда, пока не начинали действовать транквилизаторы, которыми его усиленно накачивали. Его вой – яростный, злой, полный обреченности – метался по коридорам психбольницы как смерч, в нем была заключена вся боль помутненного сознания, сознания-тюрьмы, в которой бились остатки разума.

 Звонить домой можно было только один раз в сутки – для этого выдавали на время наши телефоны. Звонок проходил под присмотром старшей сестры. На вопрос матери «как там кормят?» я отвечал просто: «как в сказке», подразумевая сказку «Каша из топора». Старшая сестра иронии моей не понимала в силу своей природной ограниченности, поэтому оценивала мое выражение как правильное и улыбалась. Так оно и лучше.

 Потому что продукты из столовой воровали. Воровали все: повара, медсестры, врачи. И, как следствие, кормили в больнице очень плохо, скудно и невкусно. Психам ведь все равно, что жрать – они психи. И пожаловаться им некому. Приблизительно так рассуждали местные философы от кулинарии.

 Мы, военкоматовские, по возможности сторонились местной пищи, питаясь исключительно для поддержания сил, и надеясь поскорее вырваться из этого блокадного ада – поэтому к нашим столам всегда выстраивалась очередь: доесть.

 Время убивали, играя в карты. Я иногда читал. Аркадия Гайдара. Гайдар тоже когда-то лежал в психбольнице, насколько мне было известно. Поэтому я ставил себя в один ряд с ним. К тому же мне нравился его стиль. В его детских на первый взгляд книгах я открывал для себя взрослую правду жизни.

 За окном, забранным решеткой, скучал осенний лес. Изредка по козырьку стучал мелкий вкрадчивый октябрьский дождь. Мир был погружен в темную транквилизаторную дрему. Его сумасшедший бог качался из стороны в сторону, твердя мантру на одном из потерянных языков прошлого, выдувая слюнные пузыри растрескавшимися губами. Казалось, что все вокруг – это и есть одна огромная психбольница под названием «Стационар МИР», выписки из которой ждать не приходится.

 Дня через два из города приехал психолог. Не знаю почему, но меня позвали к нему на прием первым. Впрочем, не исключаю, что тут и была своя закономерность: в нашем военкоматовском братстве я был единственным, кто не косил. Не косил от армии и не прикидывался дуриком. Плюс история моя была все-таки более-менее обычной.

 Психолог – молодая приятная женщина – мне понравилась. Правда занимались мы с ней почти полтора часа откровенной ерундой: разгадывали какие-то ребусы, перебирали разноцветные карточки, она что-то спрашивала, я что-то отвечал. Лишь в конце она спросила про мои шрамы. Я ей все рассказал. Все-все… Да, я был влюблен. Да, пару лет назад. Да, не находил себе места. Да, писал стихи кровью и посвящал их Ей. А Ей было плевать. Как-то так.

 Возможно, психолог даже позавидовала моей чистой юношеской любви. Хотя, скорее всего, нет. Я был всего лишь новым экземпляром в ее только начинающей формироваться клинической коллекции.

 После психолога меня принял и главный психиатр. Мы беседовали где-то с полчаса. Он задавал вопросы, я отвечал. Все как с психологом, только без разноцветных карточек и с меньшим выбором вариантов ответа. По сути дела все сводилось к однообразным «Да» или «Нет». На теме поэзии, правда, скудная фабула нашего разговора немного обогатилась:

 - Стихи пишешь? – спросил главный психиатр.

 - Пишу.

 - Это хорошо. Только зачем кровью?

 Я пожал плечами. Что мне было отвечать? Стихи – это и есть кровь. Пот, слезы, сперма. Стихи – это то, что наполняет все четыре камеры моего сердца, то, что кипит в моих железах, выделяется зловонными секретами из пор моей кожи.

 - Публиковаться пробовал?

 - Было дело.

 - Успешно?

 - Относительно. Все относительно.

 Тут, пожалуй, главный психиатр со мной согласился. Он посмотрел в окно своего кабинета, тоже разрезанное на части прутьями решетки, на продрогший лес и как будто погрустнел.

 - На флоте хочешь служить? – он указал на мою тельняшку.

 - Куда отправят. Тельняшка – это так, в ней просто тепло.

 Больше вопросов не было. Главный психиатр что-то написал в моей карточке и сказал, чтобы я готовился к выписке.

 Выписали меня в тот же день. Первым из всех. Не сказать, чтобы я плясал от счастья, но тем не менее… На душе малость посветлело.

 На выходе вернули телефон и документы. Не прощаясь, я покинул это заведение, надеясь не возвращаться сюда никогда. Лес печально посмотрел на меня. Конечно-конечно, - подумал он, - никогда, еще бы… так мы и поверили!..

 Я прошел мимо шлагбаума и двинулся по разбитой дороге к остановке.

 Электричку на станции пришлось ждать целый час. Я купил себе пива в ларьке. Расположился на скамейке в дальнем конце платформы.

 Где-то в тупике за станцией свистел тепловоз. Изредка мимо громыхали составленные из замасленных цистерн и груженных щебнем платформ товарняки. Небо над станцией как-то болезненно ворочалось, склизкое как студень, в серых потеках туч, время от времени брызгая мелким дождичком.

 Когда я заходил в наконец-то подошедшую электричку до города, случайно увидел в противоположном конце платформы психолога. Она тоже ехала в город. Немного грустная. Как, впрочем, и все вокруг. Мы все были в тот момент брошенными детьми бескрайней осенней тоски.

 На руках у меня была справка, что психически я совершенно здоров и к службе в армии безоговорочно годен. Так-то лучше. Впереди ждал еще один дурдом, но только впереди. А сейчас… сейчас я не думал ни о чем и знать ни о чем не хотел. Я медленно погружался в патоку тягучего спутанного сна.

Танец Погружения.

 Пространство сжимается, образуя тугой непроницаемый кокон. Потом кокон скручивается и вытесняет из себя воздух, превращаясь в заполненную вакуумом спираль. Отторгаются связи с внешним миром, ты проваливаешься глубоко внутрь себя, становишься затворником прокаженной реальности. Теперь ты нигде и везде одновременно.

 Жрецы искажений совершают культовый обряд. Над опустошенными землями проносится ядерный циклон, повсеместно проходят дожди из мертвых птиц.

 Рабы настоящего. Мы здесь. Опустошенные и потерянные. Мечемся на кромке, не в силах решиться: остаться здесь или уйти туда. Тени неотделимы от своих хозяев. Как и хозяева от своих теней.

 Все просто. Жертвы всегда похожи на палачей, а палачи – на своих жертв. И у тех и у других нет выбора. Делай свое дело. Отдай себя во благо завтрашнего дня. Будь убийцей, стань убиенным.

 Я покидаю этот мир. На время ли, навсегда ли – не имеет значения. Вдали я вижу город. Город похож на хищную птицу, разметавшую по горизонту черные крылья. Пепел. И песок…

 Чем сильнее тебя захватывает реальность, тем меньше тебе остается снов. Истина, которая одинаково работает и в обратном порядке. Мы связаны со своими снами так же, как младенцы с божеством. Вифлеемская чума. Античные кошмары. Призрачные фигуры, качающиеся в трансе. 

 - Иди туда, будь там, отрекись от всех благ лживого мира.

 - Живого мира. С Л или без. лЖивого мира.

 - Странствуй в кошмарах.

 Освой свой путь. Пройди от начала и до конца. Загляни в глаза собственному страху. Мир представляет собой головоломку, которую тебе предстоит разгадать. Начинай! И помни: иллюзии – это только иллюзии, а истина – лишь облако сомнений.

 Все, что ты оставил, - ничто. Все, что тебя ждет, - неизвестность. Ты уходишь от погони три дня. Следопыты идут за тобой. Но тебе удается затеряться на этих мертвых равнинах. Ты входишь в город. Город проглатывает тебя. Ты нужен ему. Он питается такими как ты. Теперь город – часть твоей реальности. Черная нора твоих собственных грез.

 - Что привело меня сюда?

 - А ты не знаешь?

 - Скажи…

 Чей-то голос звучит внутри меня… Кому он принадлежит? Чьи голоса звучат тут ночами? Метаются по улицам подобно душам убитых во сне…

 - Что привело меня сюда?

 - Ты знаешь сам…

 - И все-таки…

 - Ты все поймешь… рано или поздно ты поймешь все.

 Больше слов нет. Вопросы не имеют ответов. Ответов просто не существует. Время замирает. Умирают звуки. Я слышу только биение своего сердца.

 - Пусть будет так.

Возвращение - Песнь 1. Куплет 2.

 За окном вагона медленно проплывали массивные и надменные сталинские дома, украшенные суровыми барельефами. Электричка маневрировала к Киевскому вокзалу. Народ неспешно собирал свой скарб и тянулся в тамбур. Я потряс головой, разрывая нежную пелену полуденной дремы.

 Напротив дремал Паша, я толкнул его. Следуя армейской привычке, Паша проснулся и тут же подобрался – словно и не спал вовсе.

 - Приехали, - сказал ему я, - конечная.

 - Москва?

 - Нет, Нью-Йорк.

 Паша выглянул в окно. Электричка в это время остановилась.

 - Если жизнь – это поезд, то мы – стук колес. Когда поезд прибывает на конечную станцию, стук прекращается.

 - Ты хочешь сказать, что нам конец? Мы умрем?

 - Нет, просто наша предыдущая жизнь закончилась; пришла пора начинать новую. Поэтому предлагаю оторвать наши бренные тела от скамеек, собрать пожитки и двигать из вагона ей навстречу.

 На этом разговор был окончен, мы молча встали и пошли на выход. Протиснулись мимо дачников и оказались на платформе. В небе разливало свой невозможный свет майское солнце.

 По платформе валила толпа, гремя тележками с вещами. Многие шли с рюкзаками, с дачным инструментом. Паша выудил сигарету, я протянул ему зажигалку. Паша закурил, и я последовал его примеру. Здравствуй, столица! Здравствуй моя Свобода, мой призрачный Рай…

 Москва. Огромный муравейник, кишащий людьми. Все куда-то спешат. Всем на всех плевать. В том числе и на вас. Москва – один из самых бестактных городов в России. Он нагло вторгается тебе в душу, приватизируя ее без спроса. Этот город пользуется тобой, а потом выбрасывает на помойку. И, тем не менее, мы здесь. Идем по платформе. Улыбаемся солнцу. Мимо спешат люди. И только мы не спешим.

 - Надо бы перекусить, - говорю я Паше.

 - Ага, - соглашается он, - только мне надо сначала брата встретить.

 - А где он?

 - Должен скоро подъехать.

 - Тогда на вокзале подождем.

 Мы вошли в здание Киевского вокзала. Все то же множество и многообразие людей. Очереди у пригородных касс. Сквозь створки массивных дверей видно перрон, откуда мы только что пришли. Хитро ухмыляется зеленой мордой электричка. Вы никогда не замечали, что у наших электричек самый добродушный вид? Чего не скажешь о многих, передвигающихся на них. Ну да ладно.

 Пашиного брата мы решили ждать в просторном холле вокзала. Встали у стены и принялись смотреть по сторонам. Круговерть. И ощущение безграничной свободы.

 Откуда-то вырулил лейтенант из комендатуры. Направился к нам. Что-то нехорошее зашевелилось у меня внутри.

 - Чего стоим? – сходу спросил он.

 - Человека ждем, - нехотя ответил я.

 - Кто такие?

 - Дембеля.

 Глаза лейтенанта воровато бегали, как бегают глаза всех, кто сладко обременен пусть мизерной, но властью. Было видно, что так просто он от нас не отделается.

 - Пойдемте, - коротко заключил он.

 Мы с Пашей нехотя оторвались от стены. Лейтенант мелко засеменил к помещению комендатуры. Принесла же его нелегкая!..

 В помещении комендатуры светил тусклый свет от одной засиженной мухами лампочки под потолком. От стен веяло сыростью и плесенью.

 Первым делом лейтенант придирчиво осмотрел наши сумки, словно что-то в них выискивая. Потом проверил документы. Мне было немного неловко, что я втянул Пашу в это – он-то был по гражданке, на военного здесь походил только я. Именно я. Даже не лейтенант. Этот походил на крысу.

 Из соседнего полутемного помещения вышел подполковник – комендант.

 - Кого задержал? – спросил он лейтенанта.

 Тот подобострастно засуетился.

 - Дембеля, товарищ полковник. Пьяные.

 Подпол потянул носом:

 - Вроде не пахнет. Ну-ка пойдем ко мне.

 Они пошли в соседнее помещение. Лейтенант напоследок обернулся и сказал нам:

 - Стойте тут и не пытайтесь убежать. Все равно поймаем.

 Не знаю, о чем они держали там совет, но минуты через две лейтенант вернулся, улыбаясь еще хитрее прежнего.

 - Пойдем-ка, - он указал на меня. От этого жеста мне стало еще неприятнее. Ничего, кроме омерзения, этот субъект в форме не вызывал. Паша остался стоять на своем месте.

 В соседнем помещении было еще темнее, там стояла кровать и стол, накрытый газетой. Была также дверь, которая вела в следующее помещение, в котором, видимо, скрылся подполковник. На столе были рассыпаны хлебные крошки, лежал кусок сала, и стояла пустая бутылка из-под пива. К столу были приставлены два стула. Лейтенант отодвинул оба, на один сел сам, на второй указал мне. Я сел.

 - Ну что, дембель, - обратился он ко мне, - проблемы у вас. И опять мерзко улыбнулся.

 - Какие?

 - Чем докажешь, что вы не пьяны? Комендант вас не видел, на обеде был. Задержал вас я, право на то имею, потому что помощник. Сейчас и рапорт составлю. А потом вас в карцер на пару суток до выяснения обстоятельств посажу. Вдруг вы дезертиры... Ну а затем назад в часть – для разбирательства… Попали вы в общем…

 Это мерзкое существо заерзало на стуле.

 - И? – спросил я.

 - Что и?

 - Как эту ситуацию исправить? – перспектива, описанная лейтенантом была не то, что неприятна, она была неприемлема. Когда вдохнул воздуха свободы, терять ее уже не хочется.

 - Договариваться надо, - лейтенант подмигнул. Я понял, что мы подошли к кульминации разыгранного им подлого спектакля.

 - Как?

 - Дембельские получили?

 - А ты как думаешь?

 - Когда это мы на «ты» перешли, товарищ дембель?

 - Ну, раз уж за столом переговоров сидим, чего лишние церемонии да любезности разводить?..

 Лейтенант махнул рукой, словно отогнал невидимую муху.

 - Ладно. Сколько?

 - Две.

 Он снова заерзал на стуле, потом почесался.

 - Тогда пополам. Тысячу мне, тысячу тебе.

 - У меня есть выбор?

 - Нет.

 Выбора действительно не было. Я полез во внутренний карман форменного кителя и достал деньги. Отделил одну тысячную банкноту и протянул лейтенанту. Тот тут же хищно сжал ее своей клешней. Быстро запихал в карман. Криво улыбнулся. У меня возникло стойкое ощущение, что еще чуть-чуть – и меня стошнит.

 - А теперь быстренько вставай, бери своего друга – и идите отсюда. С вокзала идите, нечего вам тут глаза мозолить. Патрули ходят.

 Ишь ты, какой заботливый нашелся! Только твоей заботы нам и не хватало!..

 Я медленно встал со стула и так же медленно пошел прочь из этого мрачного помещения. Чего торопиться-то? И так уже опустили по полной.

 - Только без обид, парни, - послышалось мне вслед, - у нас тоже жизнь нелегкая.

 «У тебя-то жизнь нелегкая, комендатурская сволочь?», - только и подумал я.

 - Дверь сами откроете? Там просто защелку отодвинуть надо. Я потом закрою.

 Так я остался без половины денег.

 - Пошли, - сказал я Паше, - судмедэкспертиза установила, что мы не пьяные.

 Из комендатуры мы вышли мрачные. Только почувствовали свободу – и вот вам. Получите и распишитесь. Я вкратце пересказал Паше наш разговор.

 - Ты это, Лех, - сказал Паша, - если денег надо, я поделюсь. По моей же вине нас забрали. Моего же брата ждали…

 - Брось ты эти глупости, - я сплюнул, - какая вина? Сам виноват, что по форме решил домой ехать, надо было как ты – гражданку покупать. Покрасоваться хотелось… Ладно, в голову не бери – не обеднел же я, в конце-то концов. Обидно просто, что служишь, служишь, землю вперемешку с говном жрешь, а эта скотина себе жопу в комендатуре наедает, еще и обирает тебя потом…

 - Так везде.

 - Знаю. Потому и обидно. Пошли с этого треклятого вокзала.

 Настроение было хуже некуда. Опустили. Самым настоящим образом опустили. Тут уж не до радости, не до смеха.

 Мы вышли на привокзальную площадь и встали в самом неприметном углу – от греха подальше. Минут через десять, наконец, подъехал Пашин брат, и мы пошли в находившийся неподалеку Макдональдс. На душе по-прежнему было мерзко.

 Потом мы сидели в Макдональдсе и жевали свои гамбургеры, запивая их приторной кока-колой. Паша беседовал с братом, а я смотрел в окно. На людей и солнце, на солнце и людей. Сердце сжимала тоска. Мы думали, что мир ждет нас с распростертыми объятьями, а он ждал нас с ножом за спиной.

 Доев, я вышел покурить, оставив Пашу с братом наедине. Пусть пообщаются, не буду мешать. Встал у стеклянных дверей Макдональдса, достал сигареты.

 Мимо сновали люди. Туда-сюда. Сюда-туда. По часовой стрелке и против часовой. По горизонтали и по вертикали. Везде. Всюду. Мерзкие люди. Или мне только так казалось? Скурив сигарету до самого фильтра, я бросил окурок на асфальт. Немного отлегло.

 Вышли Паша с братом. Стали прощаться. Я пожал руку Пашиному брату, рука была теплой – значит, в ней еще бежала кровь. Этот человек был живым. Как, возможно, и все вокруг. Может, я и неправ. Хотелось бы, чтобы я был неправ. Очень.

 Проводив Пашиного брата, мы пошли на привокзальную площадь к фонтану. Сев на гранитную эспланаду, долго молчали и смотрели на фонтан. Струя воды вылетала вверх метра на два с половиной, рассыпалась брызгами и падала вниз. Забавно. Словно вся наша жизнь: взлет и падение.

 - Как ты? – спросил меня Паша.

 - Да, вроде, нормально.

 - Точно?

 - Ну, осадочек как в том анекдоте, конечно, остался, но это не смертельно.

 - Может, все-таки возьмешь денег? Я завтра уже дома буду, они мне там ни к чему.

 - Я тоже завтра дома буду. Если не забухаю, конечно, - я улыбнулся, Паша улыбнулся в ответ, - а насчет денег я тебе уже сказал: брось, я не последнее отдал, до дома доехать хватит.

 - Ну как знаешь…

 - Поехали лучше отсюда. У меня это место изжогу вызывает.

 - Куда?

 - Да хоть на ВДНХ.

 - Поехали.

 И мы поехали. Немного поплутали в паутине московской подземки, но, так или иначе, добрались до станции ВДНХ без потерь. Пока ехали в метро, настроение мое немного улучшилось. В общем-то, жизнь – забавная штука, вроде колоды карт – никогда не знаешь, какую вытянешь. Сегодня на руках тузы, а завтра – шестерки, «на погоны». Кто знает, что нас ждет там впереди?

 Когда поднялись наверх, день потихоньку начинал клониться к вечеру. Летние вечера длинны, но подкрадываются незаметно. Мы перешли дорогу, и пошли вдоль забора выставочного центра.

 За забором взмывала в небо серебристая сигара-ракета; теснились, наползая друг на друга, футуристические павильоны, созданные в эпоху преклонения перед покорителями Космоса. Это сейчас Космос – обыденность, словно магазин на соседней улице, но каких-нибудь тридцать-сорок лет назад он был для людей чем-то далеким и возвышенным, чем-то непонятным, таинственным и даже пугающим. Не зря первый космонавт – Юрий Гагарин заслуженно был народным любимцем.

 Однако для времени нет авторитетов, и теперь даже Космос не вызывает того благоговения, которое вызывают, например, деньги. Человек приземлен. С развитием цивилизации он не только не возвышается, но, наоборот, все более пригибается к земле, как его древние прародители…

 - Сейчас пивка бы… - прервал мои мысли Паша. Я мгновенно вернулся из Космоса на землю и понял, что тоже хочу пива. Воистину человек приземлен.

 - Да, не мешало бы. Только пойдем отсюда, с глаз. Выпьем где-нибудь во дворах. Не хочется на «губу» загреметь на дембель-то.

 - Пойдем, конечно.

 Мы пошли по проспекту вдоль парка, разбитого вокруг выставочного центра, потом свернули на одну из ответвляющихся от него улиц. Слева от нас высилась эстакада монорельсовой железной дороги, изредка по ней шелестели поезда. Поезда, поезда, как говорится – самые поездатые в мире.

 - Что молчишь? – спросил я Пашу.

 - А чего говорить-то? – ответил он вопросом на вопрос.

 - Ну что-нибудь…

 - Что-нибудь я не могу.

 Помолчали.

 - Что на гражданке-то делать собираешь? – через некоторое время спросил я Пашу снова.

 - Сейчас в Брянск, на полтора месяца, потом назад в Москву, в МГУ поступать. В Питер к тебе, конечно, заеду…

 - В МГУ?

 - Ну да.

 - Ты уже точно решил?

 - Точнее не бывает.

 - Тогда за это обязательно надо выпить пива!

 Пива мы купили в магазине через квартал, я взял еще пачку сигарет. Пить пошли в близлежащий двор, там встали за какими-то гаражами. Открыли бутылки моей зажигалкой.

 - Давай, за МГУ…

 - И за дембель.

 - И за дембель!

 Звонко стукнулись друг о друга две бутылки. Выпили. Пиво было вкусным – таким вкусным бывает только все новое либо очень хорошо позабытое.

 - Ух! - только и сказал Паша.

 - И не говори.

 Тишина, изредка разрываемая шелестом поезда по монорельсу, запах весны, ощущение свободы – такое бывает лишь раз в жизни. Дембель, одним словом.

 - А ты что собираешься делать? – спросил меня Паша.

 - Я? – я прикинул, какие перспективы ждут меня на гражданке, - ну сначала, наверное, бухать-отдыхать, а потом восстанавливаться буду в университете.

 - На юридический?

 - Не знаю. Не тянет меня на юридический. На философский хочу.

 Мы глотнули еще пива. Закурили.

 - И кем будешь? – Паша выпустил струю сизого дыма.

 - Кем-кем, философом!

 Мы засмеялись. Все в этом мире условно: выбираешь одну профессию, а жизнь направляет тебя совершенно другой стезей, разве тут можно загадывать? Почти как в анекдоте: делали ученые холодильник, а получилась ракетная установка. Отклонения вероятны, возможны, и даже нужны – без них мир становится скучным.

 - У тебя пива много осталось? – спросил я Пашу минут через пять.

 - Да не очень.

 - Допивай тогда, пойдем – еще возьмем.

 - Что-то ты разошелся…

 - А чего мне терять-то? Годы жизни, подаренные родной армии, уже не вернешь.

 Мы с Пашей допили пиво, и пошли до магазина – повторить. На этот раз взяли сразу по две бутылки – чтобы не пришлось ходить в третий раз. Пили на том же самом месте, за гаражами. Почти молча. Все, что нам надо было друг другу сказать, мы уже сказали.

 Солнце закатилось за дома, разлив напоследок лужи алого света. Майский вечер был в самом разгаре, теплый и розовый – как в старой песне. Эх, армия… Если бы не ты – кто знает, что бы было… Слишком много вариантов, слишком мало вариантов...

 - В МГУ на какой факультет будешь поступать?

 - Да все так же на биологический.

 - Жуков и бабочек изучать?

 - И их тоже.

 Разговоры... На самом деле, как бы нам не казалось, будто за воротами КПП что-то изменится, не изменилось ровным счетом ничего. Вот мы, вот этот город, Москва, вот дома, вот люди… Вот пиво у нас в руках, сигареты. А больше ничего. Совсем. И поговорить даже не о чем, потому что все давно уже сказано. Никогда не ждите ничего нового, ступая на старую землю.

 - Ладно, пойдем, - сказал Паша, когда мы почти допили пиво, - у меня поезд через час.

 Я посмотрел на часы. Половина девятого. У Паши поезд в полдесятого. У меня в час ночи. Дела. Мне предстояло провести в одиночестве целых четыре часа. В чужом городе. В чужом холодном и равнодушном городе.

 - Пойдем, - смирился я, хотя после выпитого хотелось продолжить.

 И мы пошли. Той же самой дорогой вернулись к метро. Посетили биотуалет, причем бабулька-билетерша даже не стала брать с нас денег, сказав, что для военных у нее вход бесплатный. Хоть это порадовало. Хоть кто-то в этом городе не пытался нажиться на других.

 В метро проехали несколько станций и пересели на кольцевую ветку. Народу вечером прибавилось: люди возвращались с работы. А мы возвращались домой. Мысли в голове витали светлые и немного спутанные. Так всегда бывает, когда возвращаешься домой.

 Вскоре пришло время прощаться. Я выбрался с другом на платформу. Постояли. Помолчали, разглядывая друг друга. Паша посмотрел на часы.

 - Пора? – спросил его я.

 - Да надо бы двигаться…

 - Ну, давай тогда, - я протянул ему руку.

 - Давай, - Паша сжал мою ладонь, - через месяц постараюсь выбраться в Питер… перед поступлением как раз…

 - Там и увидимся.

 Мы обнялись. Паша исчез в толпе. Наши дороги разошлись.

 Ну что ж, пора и мне ехать на вокзал. Искать свою дорогу дальше. К своей далекой звезде, с теплым попутным ветром и вязкой тишиной русских равнин. Либо по встречной полосе на предельной скорости, навстречу приближающемуся из темноты грузовику – как знать.

Танец Ночных шорохов

 Ты ложишься на дно здесь. Город представляет собой храм в виде лабиринта. От дальнего круга к центру – алтарю в виде Зиккурата – ползут, червивятся улицы. Шипят.

 Город наполнен шумом. Ветер гуляет по задворкам его обмершего нутра. Сожженное в собственном костре время. Время-ведьма.

 - Раны от ударов кривым ятаганом, чей клинок пропитан курарой, смертельны.

 - Ага. Смерть – лучшее из проявлений гуманизма.

 Где-то за домами дымит крематорий. Черный дым наполнен криками испепеленных тел. Шорохами плутающих душ. Всюду эти шорохи.

 Я продолжаю вести диалог со своим незримым собеседником:

 - По ночам я вижу странные сны.

 - Наши сны – это капля ванили в загустевшем соке отравленных растений реальности.

 - Шорохи…

 Звуки застывают в расплавленном воздухе. Песни ушедших героев вьются в белесом мареве. Город полон убийц. Город населен убийцами. Они стреляют в спину собственным мечтам.

 - Один парень, он без глаза, глаз ему выбили камнем в детстве, он торгует порошком иллюзий. Он инкрустирует настоящее жемчугом грез.

 - Все иллюзорно. Отклонения, которые раскраивают черепа зачарованных фантазий. Ты это уже где-то видел, наверняка видел. Настоящее – короткий путь в никуда.

 - Кроткий.

 - Кроткий путь кротких огородных пугал.

 В той жизни осталось все. И не осталось ничего. В растворенном во мне бессилии рождаются мыльные пузыри удушающей грусти. Баллады кладбищенских привратников. Шорохи рассыпанных по заброшенным домам палых листьев. Смотри туда, внутрь, слушай их.

 - Никогда ни к кому и ни к чему не привязывайся. Привязанность – то же безразличие, только много хуже. Это яд змей с обреченных планет.

 - Чужеродных галактик.

 - И того, и другого. Любые боги рано или поздно умирают.

 Боги уже мертвы. Убийцы плетут веревки для ночных удавок – из собственной крови и семени. Исполинские статуи громоздятся на площадях. Беглые рабы выжигают хозяйские клейма серной кислотой. Сводят начисто. Остаются лишь подкожные шорохи.

 Варна кшатриев занимает черные кварталы. Там знают о смерти не понаслышке. Одного парня забили камнями за то, что он онанировал перед статуей неведомого божества. Все просто. Летаргия помыслов.

 - Летаргия духа.

 - Летаргия духа порождает непроницаемую тьму дней.

 Это последнее воззвание Каина. Это его город. Он смотрит пристально ему в душу. Душу, полную мрака. Кто он такой? Зачем он здесь? Тихие шорохи. Еле различимые.

 - Я не знаю. Но если я здесь, значит, Там – уже кончено.

Возвращение - Песнь 1. Куплет 3.

 Я приехал на Ленинградский вокзал в начале одиннадцатого вечера и сразу взял билет. Паша, наверное, уже трясся в брянском поезде. Я мысленно пожелал ему счастливого пути. До моего поезда оставалось еще более двух часов.

 Немного побродив по площади трех вокзалов, среди карманников, торгашей и вонючих оборванцев, я решил отправиться в зал ожидания и скоротать время там. На вокзале встретил патруль, но на этот раз все окончилось благополучно. Скользнув глазами по моему военному билету, капитан – начальник патруля – отдал честь и пожелал хорошей дороги. Я поблагодарил его и поспешил скорее с глаз долой. Патруль пошел дальше.

 Зал ожидания находился на втором этаже, я поднялся по лестнице и прошел в просторное помещение, заставленное скамейками, на которых сидели или лежали люди. Кто-то разговаривал, кто-то спал. Проходы были заставлены сумками и тележками.

 Странное место вокзалы – почему-то они напоминают мне всю мою страну: такие же неустроенные и неуютные, словно всем своим существом призванные символизировать дорогу, сидение на сумках, нервы и тягостное ожидание. В России все мы непрерывно находимся в пути – от одной точки к другой, всюду мы чужие, будто провинциалы, заброшенные нелегкой в суматошную столицу.

 Я сел на скамейку в дальнем конце зала. Справа находилось что-то вроде закусочной, там тянули пиво несколько одиноких пассажиров, ждущих поезда, и негромко играла музыка. Я достал мобильный телефон, набрал питерских друзей – предупредить о своем приезде.

 Окончив разговор, убрал мобильник назад в карман и закрыл глаза, меня клонило в сон. Но спать было нельзя, потому что тогда я рисковал проспать поезд. Поэтому я просто отключился по армейской привычке, расслабился, бодрствуя, словно компьютер, переведенный в ждущий режим.

 В армии я служил радистом, поэтому мне часто приходилось сидеть на одном месте вот так: отключившись, одев наушники и слушая белый шум эфира, до очередного выхода на связь. Армия вообще хорошо учит правильно расходовать энергию: забирая всю ее без остатка, она заставляет тебя использовать любое время отдыха по максимуму, при этом в любой ситуации оставаясь готовым сорваться и выполнять поставленную задачу.

 Так я просидел с полчаса. В сознании мелькали цветные картинки, разрозненные образы – из прошлого и настоящего, сумбурно смешавшиеся в моей голове; зал вокруг меня переговаривался, гудел десятками голосов, изредка оглашался сообщениями диктора, объявлявшего прибытие или отправление поездов.

 Наконец я открыл глаза. Часы на дальней стене мерцали красными цифрами, показывая без двух минут одиннадцать вечера. Все равно еще слишком много времени до поезда. Я решил спуститься на перрон и перекурить.

 Подходы к перронам были забиты людьми, на путях стояли поезда, глядя грустными глазами в стеклянные витрины вокзала. Мимо гремели тележками и тащили сумки. Кто-то с кем-то прощался, кто-то кого-то приветствовал; все это вихрем кружилось вокруг меня, пока я втягивал клубы сизого сигаретного дыма. Молодые и старики, военные и гражданские… весь мир, сжатый до размеров одного вокзала – квинтэссенция бытия – в котором всегда есть точка отправления и точка прибытия… и никаких шансов на возврат.

 Докурив, я вернулся в зал ожидания. Народу прибавилось. Недалеко от скамейки, на которой до этого сидел я, расположилась группа дембелей – в беретах, новых «комках», расшитых аксельбантами, звенящих металлом разноцветных значков, сверкающих золотом эмблем на петлицах.

 Эти, судя по эмблемам, были инженерами, ну или строителями, потому как легендарный стройбат в нашей армии тоже относится к инженерным войскам. Я сел на свою скамейку – ее за время моего отсутствия так никто и не занял.

 Дембеля пили пиво и о чем-то оживленно переговаривались. Я снова попытался отключиться. Закрыл глаза и откинулся на спинку скамейки, вслушиваясь в окружающие меня звуки. Монотонно гудел вокзал, сновали и переговаривались люди, шуршали сумками и чемоданами – обычная какофония многолюдных мест. Медленно тянулось время…

 …Заснуть не получилось, я открыл глаза. Ко мне приближался один из дембелей. Чего ему еще?

 - Здорово, брат, - с ходу начал дембель, приблизившись ко мне, - домой?

 Я потянулся и посмотрел на часы: около двенадцати. Потом перевел взгляд на своего нежданного собеседника:

 - Да, домой.

 - Дембель?

 - А как же!

 - Тогда давай к нам! – он показал на свою компанию, - Мы тоже на дембель.

 Общаться особо не хотелось, но тут уже и остальные дембеля потянулись к моей скамейке. Отговориться не получалось.

 - Здорово, - с ходу начали подтянувшиеся бойцы, - на дембель?

 - На дембель, на дембель, - ответил за меня их товарищ, который подошел первым, - наш человек! Он повернулся ко мне, - кстати, меня Вовчиком зовут.

 Я представился и пожал протянутую ладонь.

 Потом процедура повторилась в отношении остальных дембелей. Саня, Киря, Миха, Артем…

 - А мы смотрим – один сидишь, все гадали: дембель – не дембель, потом решили подойти. Ты куда едешь?

 - В Питер.

 - А мы в Мурманск. У нас поезд через сорок минут. Выпьешь с нами?

 От предложенной выпивки я не отказался, да парни мне и не дали бы. Дембель – святое. Я выпил пива. Разговорились.

 - А нас, прикинь, всех в один день призвали и в одну часть отправили, под Нижний, в стройбат. В один день и дембельнулись.

 - Везет вам…

 - А ты чего один? У вас что, питерских не служило?

 - Служили. Но они либо раньше уехали, либо еще в части, ждут своего часа.

 - Ага, понятно. А у нас все – лафа, гуляем!..

 Потом мы ходили курить и взяли еще пива. Время ускорилось, я больше не скучал – мурманские дембеля оказались веселыми и, в общем-то, хорошими ребятами.

 - А ты где служил?

 - Радистом в саперном батальоне танковой дивизии.

 - Чего-то у тебя сложно все…

 - Как уж определили.

 - А нас всех – прямиком в стройбат. Всю службу генералам дачи строили.

 - Бывает…

 - Главное, что проходит.

 - Это точно!

 За разговорами и выпивкой сорок минут пролетели незаметно. Парни начали собираться. Я спустился с ними на перрон.

 - Ну, давай, брат, удачно тебе доехать, - прощались со мной новые знакомые.

 - И вам, пацаны. Много не пейте.

 - Много не будем! Мало тоже! Дембель!

 - Ага.

 Мы распрощались. Мурманские сели на поезд, и через пять минут он отошел. Я посмотрел на часы: до моего поезда оставалось чуть больше получаса. Возвращаться в зал ожидания я не стал, остался на перроне. Взял себе еще пива.

 Один за другим от перрона отчаливали поезда, оглашая вокзал прощальными гудками. Мимо по-прежнему сновали люди, тени, их чемоданы и сумки. Я выкурил сигарету. Выпил пива. Купил сборник анекдотов, пробежал его глазами под фонарем. Потом выкурил еще сигарету.

 Полчаса пролетели незаметно. Мой поезд подали к перрону. Я выбросил журнал с анекдотами в урну, купил себе еще одну бутылку пива и пошел искать свой вагон. Сзади остался страдающий вечной бессонницей вокзал.

 Вагон нашел достаточно быстро – он был в хвосте поезда, то есть близко к началу перрона. Показал билет проводнику и прошествовал в полутемный плацкарт. Впереди меня шевелились мои невольные попутчики, медленно ползущие по проходу; те из них, чьи места оказались ближе к входу, уже раскладывали вещи. Я отыскал свое место – нижняя полка сбоку в середине вагона. Закинул сумку на самый верх и сел. Перевел дух.

 Полумрак вагона, шевеление движущихся людей, свет фонарей, разлитый по перрону за окном, другой поезд, замерший на путях по ту сторону платформы. Я снял китель и повесил его на вешалку, фуражку убрал на верхнюю полку, к сумке. Поставил на столик бутылку пива. Посмотрел на нее. Вздохнул. И вышел курить на перрон, время еще оставалось.

 Пахло особым вокзальным духом: углем, резиной, чем-то еще. Мимо продолжали сновать люди. Я ронял пепел в небольшую лужицу под ногами. Голова была тяжелой после бурного дня: сказывалась усталость, да и прошлая ночь с проводами в части и, как следствие, коротким сном. Выпью пиво и буду спать – решил я.

 Докурил и вернулся в вагон. До отправления оставалось минут пять. Пока меня не было, соседнее место заняла молодая девушка, лет восемнадцати-девятнадцати. Милая на вид. Сидела и смотрела в окно. Моя бутылка пива роняла блики от фонарного света, заползавшего сквозь стекло, на поверхность стола. Мне стало как-то неловко за нее, за бутылку пива.

 - Здравствуйте, - сказал я девушке, усаживаясь на свое место.

 - Здравствуйте, - тихо ответила она и продолжила смотреть в окно.

 Я поймал себя на том, что немного сконфужен. С чего бы вдруг? Мне стало еще более неловко. Отвык в армии от женского общества, отвык. Я поспешно придвинул бутылку с середины стола к себе и тут же открыл. Девушка бросила на меня короткий взгляд и сразу отвернулась к окну. Я сделал большой глоток.

 Поезд тронулся. Вагон нервно рванулся с места, качнулся, и перрон в окне пополз прочь. До свиданья, Москва, до свиданья! Я еду домой!

 Минут через пять по вагону пошла проводница – проверять билеты. Я достал свой из кармана кителя и положил на край стола. Проводница подошла, быстро взглянула в него, затем в билет моей соседки и пошла дальше. Я глотнул пива. За окном неслись заборы, депо, промышленные площадки с угрюмыми зданиями спящих цехов, скрюченными силуэтами башенных кранов и дымящими сигарами труб. Вдалеке мелькали высотки спящих микрорайонов. Где-то в сумраке проплыла подсвеченная снизу прожекторами Останкинская телебашня.

 Я взглянул на соседку: она убрала свой билет в сумку и достала оттуда книжку, название я не разглядел. Видимо, пока спать не собиралась. Я решил сходить в тамбур перекурить.

 В тамбуре стоял худой мужик в вязаном свитере и дымил папиросой «Беломора». Молча протянул мне зажигалку, увидев, что я достаю сигарету. Я прикурил и кивнул ему в знак благодарности.

 - На побывку? – спросил мужик.

 - Насовсем. Дембель.

 - Ну, поздравляю тогда, молодец!

 - Спасибо.

 Мужик докурил, потушил окурок в пепельнице, прилаженной к стене, и ушел в вагон. Я встал лицом к наружной двери и попытался разглядеть, что творится за маленьким замызганным стеклом. Но, к сожалению, ничего толком не увидел: снаружи царила тьма, лишь изредка разрываемая светом фонарей. Поезд выехал из столицы и разрезал пространство спящих пригородов.

 Я выкурил сигарету, постоял минут пять, допивая пиво, потом выкурил еще одну. За окном промелькнули Химки, Москва-река, отражающая блеклые ночные огни, и мы понеслись дальше к северу. Домой.

 Возвращаясь из тамбура, я выкинул пустую бутылку в мусоросборник и посетил туалет – его, наконец, открыли. Потом вернулся на свое место.

 Моя соседка все так же читала книгу, как и пятнадцать минут назад. Увидев меня, она оторвалась от книги и спросила:

 - Вы спать еще не собираетесь ложиться?

 Спать вообще хотелось, но я еще не собрался. Да и просьба девушки мне была понятна: ее место было на верхней полке – если бы я собрался спать, ей бы тоже пришлось ложиться. Поэтому я ответил:

 - Пока нет.

 - Я тогда посижу, почитаю? – спросила она.

 - Да, конечно. Вообще если хотите, я могу уступить вам нижнюю полку, мне все равно, где спать.

 - Вы серьезно?

 - Абсолютно.

 - Ой, спасибо большое! – Она улыбнулась.

 - Пожалуйста.

 Мимо пронеслась какая-то маленькая пустынная станция, освещенная несколькими фонарями. В их смутных отблесках, светомузыкой проскакавших по нашему вагону, я смог разглядеть свою соседку лучше.

 Симпатичное, немного детское лицо. Рыжие волосы и зеленоватые глаза. Небольшой носик и пухлые губки. Она мне понравилась.

 - Интересная книга? – спросил ее я.

 - Да, интересная.

 - А о чем?

 - Ну как вам сказать… - она улыбнулась, - обо всем.

 - Понятно, - улыбнулся и я.

 Свет в вагоне притушили до минимума, большинство пассажиров уже легли спать. Кругом царил полумрак, лишь изредка прорезаемый сполохами пролетающих мимо окон фонарей. Интересно, в такой темноте действительно можно читать?

 - А вы военный? – спросила меня соседка спустя некоторое время.

 - Теперь уже нет, я домой еду – на дембель.

 - В Петербург?

 - Да. А вы?

 - Я тоже в Петербург. Кстати, давайте на «ты».

 - Давайте. Точнее, давай.

 Она негромко рассмеялась.

 - Меня Женей зовут. – И она протянула ко мне через стол свою небольшую ручку.

 Представившись, я легонько пожал ее влажные теплые пальцы.

 Мимо прошла проводница. Стукнула дверь в конце вагона.

 - А ты тоже домой едешь? – спросил я свою новую знакомую.

 - Нет, в гости. К бывшему однокласснику. Я в Москве учусь.

 - Понятно. И на кого учишься?

 - На журналиста.

 - Интересная, должно быть, профессия.

 Она легонько улыбнулась.

 - По-разному. Но мне пока нравится.

 На сей раз улыбнулся я:

 - Почему пока?

 - Ну, кто же знает, что будет через год или два, я пока только на втором курсе учусь.

 - Думаешь, что разочаруешься?

 - Не знаю, все может быть. А ты кто по специальности?

 - Свободный художник.

 - В смысле?

 - Ну, как-то так. Учился на юридическом, но понял, что не мое. Разочаровался, как ты говоришь. Зато в армии пригодился. Теперь вот думаю: кем дальше быть. Может, на философский пойду.

 Проводница снова прошествовала мимо нас – на сей раз в обратном направлении, к себе в купе.

 - Чего не спите? – походя, спросила она.

 - Не хочется, - ответил я за обоих.

 Она не произнесла больше ни слова и молча удалилась.

 - А почему на философский? – спросила Женя.

 - Не знаю, хочется.

 - И кем будешь?

 - Философом, - улыбнулся я.

 Мы помолчали. Я решил сходить перекурить.

 - Я пойду покурю, хорошо? Если хочешь, можешь ложиться спать.

 - Я не хочу.

 - Ладно, как знаешь.

 Я стоял и курил в тамбуре, сквозь мутное стекло на двери вагона проносились блеклые пятна фонарей, один раз проскочил встречные поезд. Мелькали километровые столбики, ведя свой нескончаемый счет, ползли минуты, часы… я приближался к дому.

 Вышел заспанный мужик и тоже закурил.

 - Не спится? – спросил он.

 - Нет, - ответил я, потушил окурок в пепельнице и вернулся в вагон.

 Женя смотрела в окно. Вокруг сопели и ворочались люди. В вагоне было душно.

 - Странно, - сказала Женя.

 - Что странно?

 - Что ты хочешь быть философом.

 - Почему?

 - Не знаю. В наше практичное время люди хотят быть политиками, экономистами, юристами в конце концов… А ты – философом.

 - Наверное, я странный.

 - Наверное. Странный сосед по вагону, уступивший свое место…

 -… Который вдобавок еще и лишает тебя сна.

 - Скорее уж я тебя его лишаю.

 Мы засмеялись.

 - Тише вы, - цыкнула проводница из открытой двери своего купе.

 - Хорошо-хорошо, - поспешил успокоить ее я. – У вас кофе есть?..

 Потом мы пили кофе и болтали. Улыбались друг другу. Придумывали названия безвестным поселкам, внезапно возникавшим из ночной мглы в окне и так же внезапно исчезавшим.

 - Я хочу изучать жизнь, потому что интереснее нее в этом мире ничего нет. Деньги, политика, законы и рынки – это все производные, - говорил я, - в основе же лежат неколебимые глыбы бытия, его первостепенные принципы. Человеческие взаимоотношения, отношения человека с внешним и собственным внутренним миром. На этом базисе строится все остальное.

 - Но кто-то ведь должен делать обыкновенные практичные вещи, - улыбалась Женя, - не всем же заниматься осмыслением глобальных проблем.

 - Не всем, а только таким странным попутчикам, как я…

 И мы снова болтали, болтали, болтали. Ночь сходила на нет, уступая место блеклому чухонскому утру. Мы приближались к Петербургу.

 За окном мелькали поймы рек в утреннем тумане, зеленые перелески, поля, медленно просыпающиеся русские деревеньки. Покосившиеся дома, силосные башни, пустующие фермы. На проносившихся мимо платформах появлялись первые люди, ждущие утренних электричек.

 - Скоро будем дома, - сказал я.

 - Кто-то дома, а кто-то в гостях, - поправила меня Женя.

 - Ну да. Ты права. Никогда не думала перебраться в Питер?

 - Не знаю. Вообще мне нравится ваш город: он более уютный и душевный, чем Москва. Живой какой-то что ли... Архитектура эта старинная, атмосфера набережных, дворов-колодцев… И люди – совсем другие люди, приветливые и отзывчивые…

 - Ну и?..

 - Для начала надо институт закончить, - она улыбнулась, - а потом можно будет думать и о переезде.

 Я сходил еще раз на перекур. Потом зашел в туалет и умылся, пока не образовалась очередь из начинавших просыпаться пассажиров вагона. Вернулся на свое место. Женя пила кофе.

 - Я сдала белье, - сказала она, - ничего? Ты спать не собираешься?

 - Нет, - я посмотрел на часы, - через два часа уже приедем.

 - Я так и подумала.

 Следуя примеру моей попутчицы, я сходил и взял у проводницы кофе. Наполнил стакан из бачка с кипятком напротив ее купе.

 - Только закипел, - сказала мне проводница.

 - Ага. Хорошо.

 Проводница пошла по вагону будить пассажиров. Я двинулся следом за ней к своему месту, где оставил новую знакомую.

 - А в армии вообще как было? – спросила меня Женя.

 - По-разному там было, трудно сказать.

 - Не жалеешь, что пошел?

 - Я вообще никогда ни о чем не жалею. Наша жизнь – это захватывающий спектакль, где нам отведено такое количество ролей, которое никогда не сможет сыграть ни один профессиональный актер. Если специально играть, конечно. А так – в процессе взаимодействия с окружающей реальностью каждый из нас раскрывает свой артистический талант… так что пусть этот спектакль длится и дальше, предлагая нам все новые и новые пути развития сюжета. Нам не о чем жалеть, потому что в конце всех нас ждет непременная овация! Я не жалею о прошлом, я предпочитаю настоящее.

 - Понятно. Ты действительно философ! Но это все-таки время…

 - Никогда не жалей о времени, ведь само время нас не жалеет. И потом – я приобрел колоссальный жизненный опыт. Я ведь не в восемнадцать лет пошел, как большинство, когда вообще ничего не смыслишь в жизни. Я увидел людей, совсем других людей, не тех, которых знал. Люди в экстремальных условиях ведут себя иначе, нежели в обыденной жизни. Они становятся теми, кто есть на самом деле. Подлецы – подлецами, хорошие люди – хорошими людьми. Вот поэтому все это не зря…

 - Философски.

 - А как же.

 Я глотнул кофе.

 - Мы во сколько прибываем? – спросила Женя.

 - В начале десятого.

 - Знаешь, странно как-то. Я ведь вообще могла в Питер не поехать, билет взяла за час до поезда – и то сомневалась, хочу ли ехать. А вот взяла – и с тобой познакомилась.

 - Видишь, я ж говорю: никогда ни о чем не жалей.

 - Наверное, ты прав.

 - Давай я тебе экспромт прочитаю. Стихотворение.

 - Ты стихи пишешь?

 - Немного. На самом деле это я сочинил, когда в последний раз ходил курить в тамбур. Там, знаешь ли, особая атмосфера, поэтическая.

 - Читай тогда скорее!

 - Итак:

Этой встречи могло не случиться

В пене дней, так похожих на бред:

Я мог бы просто напиться,

Ты могла бы не взять билет.

Мне б тогда не увидеть улыбки,

Озарившей грешный мой путь,

Ведь жестокой судьбы ошибка

Могла разом все перечеркнуть.

Слава богу, все стало, как стало, –

Словно в старой сказке точь-в-точь;

Жаль одного – слишком мало

Длилась эта в поезде ночь…

 - Ты сейчас это сочинил, правда?

 - Правда.

 - Классно!

 - Ну, как умею…

 - Нет, правда, замечательно. И так в тему. Даже про билет.

 - Я не волшебник, я только учусь.

 Мы посмеялись. Потом Женя пошла умываться. А я пошел курить. Мы приближались к конечной точке нашего маршрута. Последний бросок до дома…

 …- Действительно, жаль, что так мало длилась эта ночь в поезде, - грустно улыбнулась Женя, когда вернулась, - только познакомились и уже надо расставаться.

 - Что поделаешь. Это спектакль – жизнь, и такие у нас в нем роли. Но, раз случилось так неожиданно познакомиться, можно это знакомство и продолжить. Ты как считаешь?

 - Я только за!

 - Тогда нам необходимо обменяться номерами телефонов и при первой же возможности встретиться!

 - Так и поступим.

 Мы обменялись контактами и договорились обязательно встретиться. Если я буду в Москве – звоню ей, если она в Питере – звонит мне.

 - Ну, вот и замечательно.

 - Да!

 А наш поезд, между тем, въезжал в Петербург. Потянулись угрюмые пакгаузы Ижорских заводов, мрачные заборы Металлостроя, поезд сбавил ход. Пассажиры на соседних местах собирали вещи. Кто-то ругался на непослушного ребенка в конце вагона.

 - Тебя будут встречать? – спросил я Женю.

 - Вряд ли. Не люблю, когда меня встречают, сама до места доберусь.

 - А меня, наверное, будут.

 - Друзья?

 - Да.

 - Понятно, - в ее голосе скользнула едва заметная грусть.

 По вагону прошла проводница:

 - Через десять минут прибываем!

 Мы стали собираться. Я достал свою сумку и одел китель, фуражку оставил в руках. Люди потихоньку покидали свои места.

 - Ну что, пойдем?

 - Пойдем.

 Мы стали двигаться по проходу в сторону тамбура.

 - Не торопитесь, - кричала проводница, - все успеют выйти.

 Поезд въезжал на Московский вокзал, маневрируя по путям. Мимо поплыл перрон, на котором толпились встречающие.

 - Вот и приехали, - сказал я вслух.

 - Да. А ты совсем не поспал.

 - Я-то что… Вот тебе не дал…

 - Я еще успею, - улыбнулась Женя.

 Наконец поезд остановился. Проводница открыла дверь вагона. Пассажиры потянулись на выход.

 Я вышел первым и подал Жене руку. Она легонько спрыгнула на платформу.

 - Давай теперь прощаться, - улыбнулась она.

 - Давай.

 - Ну пока!

 - Пока. Я тебе позвоню.

 - Хорошо. Обязательно позвони.

 И она пошла прочь. Я остался стоять.

 Сквозь толпу увидел приближающихся друзей: они меня узнали и двигались ко мне, широко улыбаясь и приветственно махая руками. Я же провожал взглядом свою новую знакомую, она лавировала в толпе, постепенно удаляясь. Внезапно остановилась, обернулась и, найдя меня глазами, улыбнулась. Потом пошла прочь, уже не оборачиваясь. Улыбнулся и я.

Помню, мне так хотелось остаться

Где-то рядом с тобой… навсегда…

А мимо мелькали станции,

Мимо неслись города.

Мы знали: пусты обещанья,

Меня ждали дела, тебя – старый друг,

И впереди как синоним прощанья

Из болот выползал Петербург.

Рассекая реальность перроном

На до и после этих коротких часов,

Когда в душной утробе вагона

Мы лишали друг друга снов.

Не забыть улыбки мне девичьей

И двух глаз зеленых огней,

Но как в песне у Макаревича

Каждый пошел своею дорогой, а поезд – своей.

 Я почти закончил родившееся где-то внутри стихотворение. Строки, запечатлевшие еще один виток сюжета в этом спектакле под названием «Жизнь». В спектакле, где нам уготованы подчас совершенно неожиданные роли. Пусть все так и будет. Эта песнь спета, но сколько их еще впереди?

 Я пошел навстречу друзьям.

Танец Одинокого певца.

 Так бывает. И даже часто. Тебе просто становится противно – и все. Быть статистом легко, но неинтересно. Дорога героя – другая. Это прыжок в пропасть без парашюта. Ты знаешь, что разобьешься, знаешь, что назад пути уже нет. Ты будешь терзаться, плакать ночами, кусать локти, но все кончено. И тогда тебе становится противно.

 Это гадкое чувство – когда что-то ноет внутри. Словно какая-то деталь сложного механизма под названием Ты, какая-то совершенно мелкая шестеренка разболталась и начинает дребезжать, задевая сотни других. В такие минуты, часы, дни и месяцы трудно писать. По крайней мере, стихи. Стихи выходят сырые и серые, словно похмельная блевотина. Их совершенно невозможно читать.

 Эти стихи необходимо сжечь. Как, впрочем, и все другие. Стихи… Не много ли надежд мы вкладываем в покойника? Этому парню каюк. И он в отличие от нас это хорошо понимает.

 Хотя две или даже три женщины в моей жизни отдались мне за мои стихи. Пожалуй, так можно сказать. Они были безумны. Стихи и безумие – это разные грани одного целого. Даже, правильнее, - это и есть одно целое. Безумие обреченного на смерть героя, вакхическая пляска сумасбродного сатира.

 Реальность и сны переплетаются. Ты видишь город убийц – город, устроенный по принципу храма, город, по сути, и являющийся храмом, храмом Смерти – и вот он здесь, в твоем померкшем существовании, в истошном настоящем, на бумаге, в этих наползающих друг на друга строках.

 Большинство людей не пишут стихи. Большинство людей не пьют и не употребляют наркотики. Большинство людей рожают детей, берут кредиты, покупают автомобили и квартиры. Для них это – единственно возможный способ существования и образ действительности. Для них это естественно. Одинокие герои должны нести свои песни сами. Нести в себе.

 Ты не выбираешь это. Это само выбирает тебя. Ищи новую дорогу в поисках новой судьбы. Но все дороги ведут туда – в город вероломных убийц. На судилище собственных иллюзий. Маленький принц, ты отвергнут ими, но нужны ли они тебе?

 Большинство людей не пишут стихи. Большинство людей живут там, в городе-храме. И ты бродишь меж них чумной тенью, гангреной пятизвездочного существования.

 Возьми себя в руки – вот и все, что они могут тебе сказать. То есть стань таким, как мы. Смирись. И тебе больше не будет противно. Ты не будешь ковыряться в себе ланцетами страха, боли и пустоты. Только стань.

 Но Рубикон уже пройден. Ты идешь дальше, ты движешься в царство теней. Один. Кристаллический. Чистый. Как соль на рубахе флибустьера. И ты обречен проживать все это. Снова и снова. Приближаться к черте и бежать от нее. Смотреть в глаза собственному леденящему душу страху. Понимать, что, хотя ты и мертв, но – как это не парадоксально – ты жив. Просто ты с другой стороны зеркала. Смотришь и ухмыляешься. Изучаешь язык птиц.

 Харакири цветных стекляшек-дней. Убаюкивающая песня бессмысленности. И твое личное Знание. Там, среди терновника и всеми забытых античных статуй, ты находишь свой запретный плод. И тогда, пересилив себя, собрав всю волю в кулак, ты шепчешь:

 - Приди, облаченная в пурпур, приди…

 И слышишь свое дыхание.

Передышка - Песнь 2. Куплет 1.

 Многие считают, что можно начать жизнь с чистого листа. Говорю вам: не стоит даже пытаться. Это все равно, что идти на убой, напялив на себя предварительно купленный шикарный костюм. Объективно от вашего нового имиджа бойня не изменится, стоит это признать.

 А мы живем в условиях, приближенных к бойне. Тут либо пан, либо пропал. Все остальное, конечно, захватывает, но рано или поздно оставляет нас ни с чем. Воздушные шары реальности: симпатичные, но такие хрупкие. Купить – не купить?

 На самом деле пытаемся мы все, но итог один: от себя не уйдешь. Тем более, на чистом листе, где ты круглые сутки будешь под прицелом собственного Я. И все же… Нам так хочется верить.

 Именно начать с чистого листа я и планировал, вернувшись из армии. Именно поэтому я так ждал этих дней, приближая каждый из них в уме. Такова природа любого человека. И вот…

 …И вот утро приходит к тебе шумом на детской площадке за окном. Звенит будильник на мобильном телефоне где-то в комнате, ты не можешь определить, где точно; этот звук – привычный и такой противный, возможно, именно от того, что привычный. Сквозь оконное стекло падают лучи уже почти летнего солнца. А у тебя болит голова с похмелья после очередной встречи «за возвращение». От себя не уйдешь. Как, впрочем, и от всего остального.

 Кое-как вываливаешься из постели – а другого глагола тут быть не может – и ищешь источник звука. Находишь на столе, рядом с бумажником. Он продолжает противно звенеть, и от этого начинает звенеть уже у тебя в голове. Лихорадочно жмешь на все кнопки подряд и, наконец, отключаешь. Слава богу. Он заткнулся.

 И снова ложишься спать. Точнее добираешься до кровати, ложишься, закрываешь глаза. Но сон не идет. Под веками плавают разноцветные зайчики, которые вызывают дурноту. Пытаешься терпеть. Провалиться в сон. Натягиваешь на голову одеяло. Но ничего не получается. Ты ничего не можешь поделать с этими зайчиками.

 Откидываешь одеяло и открываешь глаза. Смотришь в потолок. По потолку скользят солнечные лучи. Становится как-то особенно мерзко. Лучше бы была ночь. Зима. Сугробы по пояс и ни души на тысячи верст вокруг.

 Но реальность приходится принимать такой, какая она есть. С этим утром, похмельем и головной болью. Планета Земля, как и родители, – мы ее не выбираем.

 Что поделать, если любое веселье с непременной пьянкой заканчивается полным раздраем на следующее утро. Как в одном старом американском фильме: жаль, что наши великолепные планы, которые мы строили вечером в субботу, заканчиваются утром воскресенья. Как-то так.

 Я нехотя встаю, одеваюсь и плетусь на кухню. Первым делом судорожно пью воду из чайника с остывшим кипятком. Потом иду в туалет и умываться.

 Родителей нет – на работе. У мамы – она учитель – заканчивается учебный год, отец работает сменами сутки через трое. Ну что же – я предоставлен самому себе.

 Сильного аппетита нет, но что-нибудь съесть надо, хотя бы в терапевтических целях. Делаю яичницу из трех яиц и двух кругляшек колбасы. Потом завтракаю и смотрю телевизор. По телевизору новости. Такие же, как и всегда. За то время, что я был в армии, мир не изменился. Убийства, нищета, разруха. Плюс экономический кризис. Новый жупел в арсенале политических воротил.

 Как ни странно, голова понемногу проходит, но наваливается слабость, тело становится ватным. Я медленно вожу вилкой по поверхности пустой тарелки – с завтраком покончено. Вставать с табуретки не хочется. Голос теледиктора жужжит: курсы валют, встречи президентов, разруха-требуха-погремуха-порнуха-вполуха – в пол уха слушаю все это я.

 Нет, действительно надоело. Неужели эта реальность настолько примитивна, что тысячелетиями в ней ничего не меняется? Одно и то же, круг за кругом. Кровавые жертвоприношения майя, теперь вот календарь майя – предсказания о конце света и все такое. Слушая новости, я понимаю, что конец света случился давным-давно, когда этот свет только дали. А теперь мы просто агонизируем, не желая принять очевидное: все мы давно мертвы.

 Наконец отрываю свое тело от табуретки и встаю на ноги. Первым делом выключаю телевизор, потом кладу грязную тарелку в раковину. Мыть ее сейчас совсем не хочется – помою потом. Иду в комнату.

 В комнате плюхаюсь на диван и засыпаю. Сон – единственное спасение от реальности, изменить которую мы не в силах. Хрупкая иллюзия, поддерживаемая размякшим рассудком. Мы слишком малы и ничтожны, чтобы менять этот огромный безумный мир.

 Что-то плывет перед глазами, какие-то фигуры и образы. Разноцветная чехарда сновидений. Казармы, плац, поезд, президент, телевизор, новости. Я мечусь в клетке собственного сознания, как животное, застигнутое врасплох лесным пожаром. Дни, месяцы, годы. Рождение, взросление, школа, институт, армия, работа, семья, рождение детей, работа, дом, работа, работа, работа, пенсия… смерть. Бесконечный лабиринт с одним входом и выходом. Войдя, ты уже знаешь, где выйдешь. Знаешь как. Почему. Тебя вынесут. Но сперва ты поплутаешь по мрачным коридорам да скользким тропкам лабиринта.

 Я просыпаюсь. Медленно выхожу из сна. Вырываюсь из его вязкой желейной патоки. Шевелю затекшими ногами, собираюсь с мыслями. Вроде стало лучше. По крайней мере, пропало ощущение скорого и неотвратимого конца, что было утром. Открываю глаза.

 Комната. Та же самая. Те же звуки за окном – звуки конца весны, звуки предчувствия лета. Пение птиц, крики детей, плавное урчание каких-то механизмов. Ничего не изменилось.

 Покинув диван, я иду покурить на лестничную площадку. Надо окончательно проснуться.

 Пока курю, из соседней квартиры выходит сосед Лаврик – контуженный и крепко пьющий ветеран Афганской войны. Сегодня он, похоже, опять навеселе.

 - Здорово, - говорит Лаврик.

 - Здорово, - отвечаю я.

 - Закурить есть? А то только проснулся. Надо за сигаретами сходить. И за водкой. Вчера нажрался – ух!

 Говорит Лаврик после контузии плохо – слова, словно масло по булке, размазываются по губам – а пьяный тем более: с трудом разбираю, что он там вещает. Видно, как трясутся его руки. Печальное зрелище. Протягиваю ему сигарету.

 - А ты чего? – спрашивает Лаврик, принимая сигарету и показывая пальцами, чтобы я дал еще и зажигалку, - Где был?

 - В армии, - даю ему зажигалку.

 Лаврик прикуривает.

 - Ну и как там сейчас?

 - Да так себе. Назад не тянет.

 Лаврик ухмыляется, потом затягивается.

 - Ладно, пойду собираться, надо водки сходить взять, - он тянет руку для прощания.

 Жму ему руку.

 - Бывай, - говорю я ему.

 - Давай, много не пей на дембель.

 - Ты тоже.

 - Мне-то что… - Лаврик с сигаретой исчезает в недрах своей квартиры.

 Докуриваю в одиночестве. Смотрю в окно парадной, за окном плывут рыхлые облака. Ветер вяло рассеивает инверсионный след исчезнувшего за пределами окна самолета. Небо застыло в майской истоме, задумчивое, ленивое, дряблое. Небу некуда спешить в отличие от людей. Люди уйдут – небо останется.

 Вернувшись в квартиру, решаю обедать. Аппетит вроде появился, теперь не придется запихивать еду в себя как утром. Вообще после сна самочувствие мое существенно улучшилось, пропали неприятные последствия вчерашней гулянки. Иду на кухню.

 В холодильнике суп и макароны. Достаю и то и другое. Разогреваю. Телевизор не включаю – насмотрелся во время завтрака. Свежие новости, откровенно говоря, отдают чем-то несвежим. Все это мы уже пятьдесят раз съели и переварили. Хватит, устали.

 В армии испытываешь информационный голод, потому что хоть телевизор в расположении и есть и даже отведена ежедневная десятиминутка под просмотр программы «Время», посмотреть новости получается редко. Черпаешь информацию из писем с гражданки. Представляешь себе, как изменился мир в твое отсутствие. Потом возвращаешься и понимаешь, что ошибался. Все по-прежнему. Зачем вообще нужна информация, если она не позволяет тебе открыть что-то новое? Старые стены с новыми обоями, сильно напоминающими своих предшественников, и прошлогодний снег. К черту все. Жизнь циклична. И, по большему счету, скучна. Мы идем по дорогам, протоптанным сотнями поколений до нас.

 Обедаю, смотрю в окно. За окном пятиэтажка-близнец нашей. Дальше деревенские домики и снова пятиэтажки – так причудливо строился наш микрорайон.

 На самом деле раньше тут была деревня с обычными деревенскими домами и огородами. Но в последнее десятилетие Союза на ее месте решили построить современные многоквартирные дома для молодых семей, а деревенских переселить в них, попутно превратив в городских, но нагрянувшие перестройка и развал СССР похоронили эти грандиозные планы, бессрочно заморозив последние стройки последней русской империи. В качестве надгробий на этом кладбище невоплощенных замыслов теперь торчат из земли забетонированные фундаменты не построенных жилищ прямо за нашим домом. Из их серых провалов прорастают к небу деревья.

 Смотрю на дорогу – не асфальтированную и очень пыльную в сухую погоду, а также очень грязную – во все остальные погоды. Тут все какое-то недоделанное. Недостроенное, не заасфальтированное. Словно какой-то волшебный исполин когда-то взялся возводить тут сказочную страну, но в самый разгар стройки махнул на все рукой и исчез в неведомом направлении, оставив сказку незаконченной – несбывшейся мечтой.

 После обеда я иду на улицу – кончились сигареты, надо купить. По пути встречаю своего друга детства – Петра.

 - Здорово, - говорит он.

 - Привет, - жму ему руку я.

 - Куда направляешься?

 - Да в магазин надо сходить…

 - Пойдем вместе.

 - Пойдем.

 Идем, ведем разговоры за жизнь. Петр спрашивает, чем я собираюсь заняться после армии, то есть теперь. Я отвечаю, что надо восстанавливаться на заочное отделение в университете и устраиваться на работу.

 - Дело хорошее, - говорит он.

 - Любое дело хорошее, если его делать, а я вот пока только планирую.

 - Ничего, старик, скоро перейдешь к активным действиям.

 В ближайшем магазине покупаем сигареты и идем дальше – прогуляться по городу.

 Майское солнце скользит своими лучами-щупальцами по облупившейся краске фасадов домов. На балконах сушится белье. Город не изменился. И не изменится.

 В этой недостроенной, недоделанной сказке-жизни ничего не меняется, руины зарастают травой и деревьями, трава и деревья гибнут, и зима погребает их среди руин под толстым слоем снега. Люди стареют и умирают. Рождаются новые – чтобы постареть и сойти в могилу вслед за прежними. Колесо вертится, река блестит. Дожди точат бетон. Годы точат сердца. Мы петляем по дороге, ведущей в тупик. Статичная стабильность. Ничего не изменится…

 - Давай по пиву? – предлагает Петр.

 - Давай, а то вчера так погуляли, что-то до сих пор немного муторно…

 - Вот и подлечишься.

 В магазине, куда мы заходим за пивом, встречаем знакомых парней – Артема и Федора. Они тоже покупают пиво.

 - Какая встреча, - улыбаются они.

 - Все пути ведут не в Рим, а сюда, - замечаю я.

 - Хорошо вчера погуляли?

 - Лучше не бывает.

 - Ничего, сейчас поправишься!

 Потом мы пьем пиво в аллее, под кронами густых лип. Наблюдаем за редкими прохожими, перебрасываемся короткими фразами.

 - Ты последнюю игру «Зенита» смотрел?

 - Это с «Динамо» которая?

 - Ну да.

 - Не смотрел, если честно.

 - И правильно сделал. Скучнейший матч. Кое-как в нули сгоняли.

 - Накупили игроков – на эти деньги два стадиона, наверное, можно построить, - а те играть не хотят.

 - С двумя стадионами – ты слишком хватил.

 - Два не два, а результат один, никакой.

 - Посмотрим следующую игру. Когда, кстати?

 - Послезавтра.

 Напротив аллеи салон сотовой связи, туда заходят редкие люди. Наверное, покупают новые модели телефонов. Чтобы быть – как они считают – лучше, моднее окружающих. Идти в ногу с прогрессом. Это их страхи. Отстать, выглядеть хуже, быть никем – это их оживший кошмар. Самый страшный кошмар обывателя – быть обывателем.

 Я думаю о том, что наши дискуссии на тему футбола, популярной музыки, политики – это всего лишь способ ухода от обсуждения собственной жизни. Потому что мы знаем: в ней порядка нет. Проще говорить о последних приобретениях любимого клуба, на которые потрачены огромные деньги, чем о том, что твоя собственная экономическая ситуация ждет незамедлительных реформ. В нас слишком много какой-то целомудренной пустоты. Слишком многое в нас пугает нас самих. Наши страхи ведут нас. Уводят от себя, подальше, куда угодно – хоть к обсуждению телевизионного шоу «Дом-2» - лишь бы не назад, к угрюмому и пугающему самому себе.

 - Хватит о футболе, - говорю я, - давайте еще пива возьмем.

 Парни соглашаются. Мы идем в ближайший магазин, соседняя дверь с салоном сотовой связи. Чтобы купить банальное пиво и остаться банальными молодыми людьми. Новое, необычное, и старое, банальное, находятся по соседству. Смотрите не перепутайте двери.

 - Пойдем на речку, - предлагает Петр, когда мы выходим из магазина.

 - Пойдем.

 - Я, пожалуй, домой, - говорит Федор, - надо в комнате убраться: матери обещал, вечерком пересечемся.

 - Давай, звони тогда.

 - Непременно.

 Идем на речку. Я смотрю на свой родной город словно бы в первый раз. Вроде ничего не изменилось, а вроде изменилось все. Трудно разобрать. Что-то неуловимо другое, незнакомое прорисовывается в воздухе, в контурах домов, в идущих навстречу людях, но это другое все равно кажется уже виденным не один раз. Я не берусь судить время, пусть время судит нас. Наверное, даже стараясь остаться прежними, мы все равно меняемся, таково свойство времени.

 Река все та же. Размеренно и сонно несет свои воды из далеких болот на юге к водохранилищу на севере. Берега в городской черте изрезаны открытиями известняковых плит, щербатый известняк ступенями спускается к воде и пропадает в ее темноте. Тут неглубоко – благодаря этим плитам, по которым проходит русло – на середине реки можно спокойно встать на дно. Минуя город, река расширяется и становится глубже, разрезается небольшими островками, заросшими травой и деревьями; ее берега покрыты камышом и вдаются в луга или – что гораздо чаще – в густой лес, нависающий над ней мощными фигурами вековых стволов.

 Мы стоим на мосту, соединяющем город с рабочим поселком и шахтой – самой первой, благодаря которой наш город и появился на свет, названной в честь ее основателя Кировской. Мост тоже Кировский. Сейчас шахта закрыта, горючие сланцы в нашей стране давно стали бесперспективным топливом, а вслед за ними и шахты по их добыче – бесперспективными предприятиями. Шахтеры – бесперспективной профессией, а город… а город, как ни странно, остался – искать свою, никому не ведомую, перспективу. Остались и люди, перепрофилировавшиеся в продавцов, менеджеров и еще бог знает кого. Продавать стало выгоднее, чем долбить породу отбойным молотком в забое.

 Пока у нас есть нефть и газ, мы проживем, думаю я. Кое-как дотащим себя до жалкой старости, когда государство кинет нам в лицо копейки честно заработанной трудовой пенсии. Наш президент, который настоящий, с диктаторскими замашками, а не его жалкий двойник, которого он время от времени ставит вместо себя, дабы не столь очевидно идти в разрез с конституцией, и его приближенные, конечно, при всем при этом бедствовать не будут, наживая миллиарды, но и нам утонуть не дадут. Не в их это интересах. Только великой страной, которая вспарывает землю шахтами, взрезает стратосферу космическими аппаратами, строит заводы и фабрики, нам уже не быть. Ведь по-настоящему великая страна - это страна, в которой власть опирается не на амбиции и корыстолюбие отдельно взятого человека, а на собственный народ - единственное достояние любой уважающей себя страны.

 Из моей экзистенциальной рефлексии меня выводит Петр:

 - Тысячу лет здесь не был, пойдемте к воде спустимся.

 - Пойдем.

 Мы спускаемся по пологому косогору, зеленеющему свежей травой; кое-где из ее зеленых косм пробиваются желтые цветки мать-и-мачехи. Садимся у воды прямо на известняковые плиты, что острыми клыками торчат из земли, гладкими белыми ступенями спускаются к воде.

 Река неспешно несет свои воды в известняковой расселине, на середине образуются завитки водоворотов, у берегов качаются пряди осоки, течением тащит коряги и прочий сор. Изредка плескает серебристая рыбка, бросая на солнце слепящий блик. Река была здесь всегда, за тысячи лет до нас, продолжит течь и после нас. Ее воды не запомнят всех людей, что когда-то бросали свои отражения на ее мутную гладь. Люди уйдут, река останется.

 - Как в армии-то было? – спрашивает Петр, он в армии не служил.

 - Да по-разному там было, ничего особенно интересного.

 - А в каких войсках служил? – это уже Артем, он, в отличие от Петра, армию прошел.

 - В инженерных.

 - Сплав науки и отваги?

 - Вроде того.

 - Я тоже в инженерных. Сначала в десант, в Псков, взяли, да быстро выгнали. Сослали в инженерные под Оренбург. У вас какая строевая песня была?

 - Сплав науки и отваги и была.

 - Начало помнишь?

 - Всегда мы помним о былом…

 - Как шли отцы дорогой славы… - продолжает за меня Артем и мы затягиваем куплет строевой песни солдат-инженеров.

 Мимо проходит рыбак – старичок в выцветшей телогрейке, с удочкой-телескопичкой и ведром, в котором плещется улов.

 - Как клюет? – обрывает песню Артем, обращаясь к рыбаку.

 - Клюет, - коротко отвечает старичок и идет дальше.

 Артем тут же забывает о нем и подхватывает припев песни. В две глотки мы доводим ее до конца.

 Петр в это время швыряет камни-гладыши по поверхности реки. Гладыши проворно скользят по воде и долетают почти до противоположного берега. Закончив с песней, я тоже беру с земли гладыш и с размаху запускаю его. Камешек делает три неуклюжих прыжка и с брызгами плюхается в воду метрах в трех от берега. До Петра мне далеко. Я бросаю эту затею.

 - А куда на работу планируешь устраиваться? – спрашивает меня Артем.

 Я раздумываю над его вопросом. Действительно, куда? Зачем и почему? Эти мелочи способны свести с ума, но именно из них и сплетается паутина, которую мы принимаем за реальность.

 - Не знаю еще, не решил. Куда возьмут, в конце концов. Менеджером каким-нибудь пойду, в офис сидеть. Менеджеры сейчас везде требуются, главная профессия века или вроде того.

 - В ментовку не хочешь? У тебя же вроде батя – мент…

 - Вот поэтому и не хочу. Диалектическое отторжение на генетическом уровне, если можно так сказать. Хватит уже ментов в семействе.

 - А по мне так – нормальная работа, платят ничего и полное государственное обеспечение…

 - Ну, это как посмотреть. По-моему бесполезная и бессмысленная работа. Люди должны уметь самостоятельно решать свои проблемы, обходясь без полиции, судов и прочих бюрократических институтов, навязываемых нам государством. Общественный договор это называется.

 - Что-то плохо они без них обходятся, - смеется Артем. – Ерунда какая-то обычно получается, фигней называется.

 В общем-то, он прав. К сожалению, человек так и не научился жить самостоятельно. С темных первобытных времен и до наших светлых дней мы нуждаемся в ком-то или чем-то, на кого можно было бы переложить свою ответственность, транспонировать свои страхи перед неизвестностью. Этот паразит – государство – не отомрет, пока он необходим нам как кислород.

 - Все равно работа неблагодарная. Грязь и тоска. И государственное обеспечение, я тебе скажу, благо сомнительное, в особенности, если учесть, как наше государство любит его предоставлять, да и вообще что-то предоставлять.

 - А я бы пошел… - вздыхает Артем.

 - Ты? В менты? – вмешивается Петр, - Не смеши.

 - А что такого? – Артем переводит взгляд на него.

 - Да ничего. Просто смешно.

 - Ладно вам горячиться, - я мирно улыбаюсь, - давайте лучше выпьем.

 - Давай.

 Мы стукаемся бутылочными горлышками и выпиваем пива. Во рту горьковатый солодовый привкус, слегка пощипывает губы.

 Солнце медленно опускается по рассеченному белыми шрамами облаков небосклону, начиная плавно закатываться за верхушки деревьев на том берегу, - потихоньку наступает вечер. Хотя, конечно, вечера в мае – учитывая, что на носу вообще сезон белых ночей – светлы и не нагоняют такой тоски на сердце, как, скажем, вечера в октябре или феврале, но все-таки вечер – это вечер, это время зрелости и осмысления, время опыта и утрат, и это наводит на определенные мысли. Я смотрю на реку. Вода рябит под легким ветерком, рассеивая красные искры от закатных лучей. Время идет, река течет. А мы сидим на берегу и ничего не ждем. Наслаждаемся.

 Выпиваем еще пива. Швыряем на спор камешки-гладыши – у кого дальше полетит. Выигрывает Петр.

 По-прежнему сидим на известняковых плитах, разговариваем. Солнце гладит наши лица красноватыми ладошками, что тянутся сквозь нестройные ряды деревьев на противоположном берегу. Изредка налетает ветер, который треплет наши волосы и пытается забраться под одежду.

 - Что-то я устал смотреть на эту воду, - говорит Артем, - может, в город вернемся?

 - Поддерживаю, - говорю я. – Только по городу пройдемся, на одном месте сидеть надоело.

 - Хорошо, без проблем.

 Мы возвращаемся в город. Вечер полновластно растекся по улицам, заполнив их прохладной тенью, таинственными загадками и чужими секретами. На душе легко, по телу разливается приятное тепло – выпитый алкоголь сделал свое дело. Хочется женской ласки.

 Ах, май! Май-сорванец, май-развратник, что захватил наши души. Хочется наполнять легкие его воздухом до предела, пить его, познавать, овладевать этим вечером как застенчивой юной девушкой. Хочется жить. Радоваться и смеяться. Несмотря на боль грядущих дней. Несмотря ни на что.

 Мы покупаем еще пива и идем гулять по городу. Улицы наполнены молодежью, которая прогуливается, как и мы, слушает музыку на автобусных остановках и просто общается. Автомобилей почти не видать. Изредка проезжает патруль ППС. Теплый ветер, появившийся вместе с наступлением вечера, шелестит свежей листвой в кронах деревьев, гоняет мелкую пыль по растрескавшемуся асфальту у нас под ногами.

 - Как-то все изменилось, пока я был в армии, - говорю я, - и не изменилось одновременно. Ерунда какая-то.

 - Церковь вон построили.

 - Вижу.

 - А покрасили только фасад, на остальное краски не хватило.

 - Батюшка приватизировал.

 - Правда? – спрашиваю я.

 - А то! Ушлый поп. Он на строительстве этой церкви неплохо наварился. Дом себе отгрохал – как у олигарха…

 - Попы – вообще предприимчивый народ. Пользуются верой наивных сограждан в своих корыстных целях.

 - А бог есть? – спрашивает меня Петр.

 - Откуда мне знать? Если и есть, то он ни при делах. Такой же нищий и горемычный, как и мы. С его всепрощением и любовью к ближнему в наш волчий век не прожить.

 - Это печально.

 - А ты в бога веришь? – спрашиваю я Петра.

 - Не особо.

 - Вот и он в тебя не верит, - смеюсь я. – И вообще ни в кого не верит. Бог устал от всех нас.

 - Что вы все про бога? – вмешивается Артем, - Вон девчонки какие ходят. Давайте с кем-нибудь познакомимся.

 - Дерзай.

 Артем пытается знакомиться с идущими навстречу девушками. Получается у него, мягко говоря, неважно. Да и ситуация не особо располагает: большинство – школьницы, те, что постарше, прогуливаются в компании своих молодых людей.

 - Бросай ты это дело, - говорим мы ему с Петром, - никому ты не интересен.

 - Это я-то? Это вы никому не интересны! – отвечает нам Артем и продолжает пытаться завязать знакомство с утроенным энтузиазмом.

 В итоге, надо отдать ему должное, у него получается. Он знакомится с двумя девушками, представившимися Аней и Катей, и дальше мы идем гулять вместе. Девушки не особо красивы, но на безрыбье, как известно...

 Артем пытается развлечь их беседой, мы с Петром в основном многозначительно молчим. Проходим так несколько кварталов, Аня с Катей слушают Артема, который рассказывает какие-то анекдоты, перемежающиеся со случаями из его жизни.

 Сделав небольшой круг по городу, возвращаемся в аллею, где сидели сегодня днем. Я с Петром иду в магазин за пивом, оставив Артема в компании наших новых знакомых. Берем пиво себе и девушкам. Возвращаемся.

 Артем с девушками расположился на скамейке в аллее под кронами лип. Продолжает заливать. Барон Мюнхгаузен прям. При виде пива девушки оживляются, тянут руки за своими бутылками. Простушки из местных. Скорее всего, учатся в техникуме на бухгалтеров. В худшем случае – в лицее на поварих.

 - Чем вы занимаетесь по жизни? – спрашиваю я девушек, отхлебывая из бутылки.

 - Учимся.

 - Все мы чему-нибудь учимся – в меру сил и возможностей, - улыбаюсь я, - вы конкретно на кого?

 - Это допрос?

 - Вроде того.

 - На бухгалтеров.

 - В техникуме?

 - А где ж еще?

 Вообще они правы: их занятия – их личное дело. В конце концов, все мы что-то как-то да делаем по жизни, и не всегда то, что нам нравится. Возможно, им светит стать средней руки специалистами по бухгалтерскому учету и пристроить свои попы в мягкие кресла какой-нибудь замшелой фирмы из местных. Может, и не светит. Кривая судьбы все равно рано или поздно всех нас куда-то выводит.

 - А вы чем занимаетесь? – спрашивают в свою очередь девушки.

 - Я в милиции работаю, - невозмутимо врет Артем, мы с Петром молчим.

 - Правда?

 - Чистая.

 - Ну и как?

 - Отлично!

 Больше вопросов нет. Остаются только сальные анекдоты Артема, которых у него в избытке. Пусть рассказывает. Слова – ерунда, слова не важны, когда у нас есть такой вечер. Когда у нас есть этот пульсирующий сгусток времени, вырванный с мясом из утробы безумных эпох.

 Мы пьем пиво и иногда перекидываемся короткими репликами. Говорить особо не о чем. Девицы не слишком общительные. Петр говорить вообще не любит. Мне сказать нечего. Ситуацию в меру сил и возможностей спасает Артем, но мне видно, что в определенный момент становится скучно и ему. Наслаждаемся тишиной и теплым покоем майского вечера.

 Потом девушки уходят. Одна из них, которая Катя, говорит, что дома у нее маленький ребенок и старая мама.

 - А муж?

 - Объелся груш, - коротко отвечает она, и я понимаю, что тема исчерпана.

 - Ну, пока, - прощается с девушками за всех Артем.

 - Пока.

 - Еще встретимся?

 - Все может быть…

 Все может быть… Они уходят. Растворяются в тени от домов и деревьев, в струях налетающего с реки ветерка. Все может быть… Или, быть может, все? Все, что когда-либо произойдет, случится, явится миру – все это уже кончено, свершилось и благополучно забыто?.. Мы идем по кругу, повторяясь, натыкаясь на повторы, расшибаясь об них. И разорвать этот круг не представляется возможным…

 - Еще пива, господа? – спрашивает Артем.

 - Еще одно и домой, - отвечаю я, - иначе я рискую повторить вчерашнюю ошибку...

 - Давай так.

 И опять мы пьем пиво. В который раз за сегодня? Опять эти повторы…

 Я повторяюсь, потому что повторяется сама жизнь. О, этот заколдованный круг! Новое пришествие мертворожденных идей и людей. Все происходит снова и снова, рутинно и буднично; так, словно иначе и быть не может. Удел человечества – это глупые и скучные повторы, в которых он обречен искать смысл. О каком чистом листе может идти тут речь? Все равно вернешься к тому, на чем кончил. Жизнь невозможно начать с чистого листа в силу природы самой жизни.

 - Ты когда уезжаешь в Питер? – спрашивает меня Петр.

 - Завтра иду в военкомат - закрывать военный билет, может, завтра и уеду.

 - Понятно. Надолго?

 - Надо с институтом решать, работу искать… надолго видимо.

 - Ага. У нас тут работы и вправду нет.

 - Хоть что-то точно не изменилось за время моего отсутствия!

 Мы смеемся. Смех – это идеальный метод для побега из реальности, лазейка, в которую можно нырнуть на время, забыв обо всем. Говорят, смех продляет жизнь. Смех – это и есть жизнь. Единственная из всех возможных, настоящая.

 - Пора домой.

 - А пиво?

 - По дороге допьем.

 - Ладно.

 Мы прощаемся с Артемом – он живет в другом районе. Жмем друг другу руки. Он рассказывает анекдот напоследок. Смеемся. Потом расходимся.

 Идем по улице молча. Наговорились за сегодня. Я просто наслаждаюсь майским вечером и пустотой в голове. Там нет иллюзий, нет тревог и надежд, пустота – одна обволакивающая и баюкающая пустота. Словно что-то большое и больное покинуло мою голову, оставив взамен себя эту целительную умиротворяющую пустоту. Наверное, это чувство – верный спутник свободы. Ты свободен, когда пуст.

 Прощаемся с Петром на лестнице в парадной – он мой сосед, живет на два этажа ниже.

 - Ну, давай, старик, удачи тебе, - жмет мою руку Петр.

 - Тебе тоже.

 - Ага. Если что – звони.

 - Обязательно.

 Возвращаюсь домой в двенадцатом часу – куда только подевалось время? Вроде, недавно из дома вышел… Встречает мама:

 - Нагулялся?

 - Вроде того.

 - Опять пиво пили?

 - Не без этого.

 - Лучше бы о будущем думал.

 - Я подумал.

 - И что?

 - Жизнь невозможно начать с чистого листа в силу природы самой жизни

 Мама хмурится, потом смягчается.

 - Есть будешь?

 - Буду.

 - Тогда переодевайся и мой руки.

 - Не вопрос.

 Я ужинаю и смотрю телевизор. Вечерние ток-шоу с приевшимися ведущими, какие-то однообразные фильмы с похожими сюжетами. Родители в комнате смотрят «Дом-2». Это бесконечный телевизионный проект с девизом «Построй свою любовь», где глупенькие провинциальные мальчики и девочки перед камерами корчат некое подобие взаимоотношений. Суррогат чувств. Эрзац реальности. «Дом-2» шел задолго до того, как я ушел в армию, идет и сейчас. Ничего не меняется, все повторяется. Жизнь невозможно начать с чистого листа. Я иду спать.

Чумной танец.

 Время останавливается, когда ты входишь в Город Убийц. Все блокпосты пройдены – ты можешь свободно двигаться вглубь лабиринта. Ты – убийца, и ждут тебя на улицах коллеги по ремеслу. Но отступить нельзя – чума идет по следу.

 Караваны незрячих и безумных тянутся в город, смерть ступает по их пятам. Спасение там – в городе, если, конечно, вообще возможно спастись среди жрецов смерти, исправно приносящих ей свои жертвы. Но мы несвободны в своем выборе.

 Пикирующая реальность, козни осенних печалей. Вглубь города, все дальше в лабиринт. Такова миссия – условное спасение. Все идут в этот Храм, к алтарю, что на вершине Зиккурата. Там освобождение от ига болезни. Фикция, зовущая вдаль.

 - Побег из капкана в силок, - говорит мой незримый собеседник.

 - Свистопляска чумной мечты, - вторит первый встречный убийца.

 Я избегаю кинжала, наношу удар первым. Либо ты, либо тебя. Иного не дано. Изменчивая структура небытия. Будь ты – кто-то или никто – не важно, цена смерти одна для всех. Противоядие тоже одно. Говорят, где-то в Храме. Точно не знает никто. Всех гонит страх. А больше ничего и не осталось.

 Беглые преступники и просто любители легкой наживы – все здесь. Словно насекомые полураспавшихся планет роятся вокруг полуслепого солнца. Оставить все, идти в неизвестность.

 - Там, в Храме, может быть такой же разгул чумы, что и за пределами Города, - говорю я сам себе, - никаких гарантий нет.

 - Но ведь так хочется верить, что не ошибешься? – спрашивает незримый собеседник.

 - Очень хочется.

 Переломанный позвоночник прошлого, вывернутые внутренности настоящего – никто не хочет гадать, но другого не остается. Ты либо играешь по этим правилам, либо ты стерт.

 Пагубная концепция мироздания: твоя цель впереди, потому что позади твоя смерть. Смерть не может быть целью? Или цель не может быть смертью?

 В Городе Убийц данный постулат-таки работает. В обе стороны. Уходя от чумы, ты напарываешься на аламутского асассина. У него снайперская винтовка американского спецназа, с лазерным прицелом, немного устаревшая модель, но Смерти все равно, она не гонится за модой. Тебя прикончит он, а не чума. И так далее.

 Однако страх будет гнать людей и дальше. Попытка выжить в огне печей концентрационного лагеря. Пусть будет так. Достоверная иллюзия свободы.

 - Что есть свобода?

 - Как и ее отсутствие – ничто.

 - Почему?

 - Уходя от одной смерти, натыкаешься на другую. Разница лишь в форме, не в сути.

 - И что тогда делать?

 - Ничего.

 Они не верят в свою свободу. «Свободы нет!» - говорят они. Это необходимая ложь. Потому что свобода есть внутри каждого, но не каждый может заплатить назначенную за нее цену. Ядовитое Заблуждение… Спиноза пошел не по тому пути: свобода – не осознанная необходимость, нет. Она – единственно необходимое и единственно возможное… все, что лежит за пределами страха. Но страх – соль жизни. И свобода обитает там, где она, жизнь, кончается.

 - Смерть… - мой незримый собеседник кричит в пространство. Это песнь, разрывающая его легкие. – Смерть – лишь мера внутренней свободы.

Передышка - Песнь 2. Куплет 2.

 Приходит утро. Новый круг нашего привычного и уютного ада. Очередной виток на орбите наших будничных страхов.

 Ощущение нового… Его нет. Есть лишь закономерные страхи. Страхи перед будущим, страхи перед неведомым. Что будет? Еще одно утро? Или бесконечная ночь? Свободен ли ты? Свободен? От своих страхов, от своих снов, от теней того, что ждет за углом… Того, что скрылось во Тьме… Оно смотрит, оно наблюдает. Хочешь быть его жертвой? Будь ей… Ты свободен. Или это только кажется? Приходит утро.

 …А с ним приходит осознание того, что нужно что-то делать, предпринимать, меняя реальность в угоду собственным страхам. Убегая от них. Строя прочные крепости, за стенами которых можно почувствовать освобождение от тревог и печалей.

 Сегодня мне надо идти в военкомат – закрывать военный билет. Я снова стану гражданским. А значит, на меня навалятся гражданские дела и заботы. И мне придется расправляться с ними, преодолевая свои будничные страхи, повергая их и двигаясь дальше.

 Итак, я иду.

 В военкомате заспанный сторож с минуту разглядывает меня сквозь замусоленное стекло дежурной части, что-то прикидывая в уме (остается только гадать – что именно), потом показывает рукой куда-то вглубь здания.

 - Поднимайся по лестнице на второй этаж.

 - А там?

 - Там спросишь.

 - У кого?

 - У кого-нибудь.

 Исчерпывающий инструктаж. У меня складывается впечатление, что сторож проходил специальные курсы по дезинформации противника. Прохожу через турникет и поднимаюсь по лестнице.

 Унылая картина: коридор, по обе стороны которого двери. Куда мне? В какую из них? Одни вопросы, никаких ответов. Стучусь в первую попавшуюся, открываю. За дверью небольшая комнатка, заставленная стеллажами с бумагами, посреди стол – за столом женщина, что-то пишет.

 - Военный билет где можно закрыть? – спрашиваю я.

 - А вы кто?

 - Демобилизованный.

 - Это не ко мне, - курсы дезинформации, похоже, проходили тут все.

 - А к кому?

 - Дальше по коридору, - она, наконец, называет номер кабинета.

 Иду туда. Точно такой же кабинет, как и предыдущий. Точно такая же женщина, как и предыдущая. Здороваюсь, называю цель своего визита.

 - Присаживайтесь, - она указывает мне на свободный стул, стоящий возле ее стола.

 - Спасибо, я постою.

 - Как хотите.

 Некоторое время она рассматривает мой военный билет и сопроводительные документы из части. Потом встает, подходит к одному из шкафов с приклеенным к нему календарем за позапрошлый год, открывает его и начинает там что-то искать. Проходит минуты три. Потом она достает какую-то папку и возвращается к столу.

 Достает из папки кипу каких-то бумаг, что-то просматривает. Дверь позади меня открывается и в кабинет заходит молодой капитан с бегающими глазами. Судя по всему, новый военком.

 - Тамара Ивановна, как у вас дела? Что с документами на контрактников? – спрашивает он женщину.

 - Готовим, товарищ капитан.

 - Сколько?

 - Пока ни одного.

 - М-да, - тянет капитан, - потом оборачивается ко мне, - ты кто такой?

 - Демобилизованный, - отвечает за меня женщина, продолжая просматривать бумаги.

 - Где служил? – продолжает свой допрос капитан.

 - Под Москвой, - нехотя отвечаю я, чего он привязался?

 - По контракту продолжить службу не хочешь?

 - Нет, спасибо.

 Этот вопрос задавали еще в части – и не раз. Реформа армии с треском провалилась: укомплектовать части контрактниками не получилось и наполовину. Офицеры сулили срочникам, которые согласятся подписать контракт, золотые горы, но даже последнему дураку было понятно, что эти горы существуют только на словах. Как могут обещать неземные блага люди, живущие в совершенно земных обшарпанных офицерских общагах?

 - Зря. Сейчас контрактникам хорошие деньги платят, - капитан начинает отрабатывать поставленную Генштабом задачу, - жилье можно купить, автомобиль. А на гражданке – финансовый кризис, слышал уже, небось? Сокращают повсюду, даже менеджеров этих, которых как собак развелось, на улицу выкидывают...

 - Кризис я как-нибудь переживу.

 - Образование у тебя какое?

 - Незаконченное высшее.

 - Ну, вот там и образование закончишь…

 - Главное самому там не закончиться.

 - В смысле?

 - В смысле спасибо вам большое, но как-нибудь без меня.

 - Смотри сам. Услугу тогда одну окажешь? – его глазки хитро сощурились.

 - Какую?

 - Напиши заявление в школу контрактников – мне для отчетности надо. Документ ни к чему тебя не обязывающий, а нам – галочка. В действительности никуда не поедешь, откажешься, скажешь, что передумал. И контракт никакой подписывать не надо. А?

 Он посмотрел на меня. Взгляд штабного пройдохи. Этот в задницу без мыла залезет. Собирает мертвые души, этакий Чичиков гоголевского райвоенкомата.

 - Не хочу людей в заблуждение вводить. Одна ложь порождает другую – и так далее. Не надо давать бессмысленную надежду тем, у кого ее и так не хватает. Я свой долг Родине отдал.

 - Да ладно. Одно заявление. Тамара Ивановна, какие там документы надо?

 - Заявление и данные паспорта.

 - Паспорт у тебя есть с собой?

 - Нет.

 - Тамара Ивановна, а без паспортных данных нельзя?

 - Нельзя.

 Привязался – теперь не отстанет. Я его последний шанс, это понятно. Надо отмазываться.

 - Далеко живешь?

 - Далеко.

 - За сколько туда-обратно сходишь?

 - Часа за четыре.

 - Это как?

 Я ему объясняю, что по прописке живу в самом дальнем углу нашего пусть и небольшого, но существенно раскиданного в пространстве городка. Капитан, видимо, не местный, прикомандированный – соображает с трудом, смотрит недоверчиво, но Тамара Ивановна подтверждает мои слова. Слава богу.

 - Давай я тебе такси вызову, - достает капитан свой последний козырь.

 - Послушайте, - отвечаю ему я, - зачем вам эта морока? Деньги свои на такси тратить опять же. После меня наверняка придут еще минимум человек тридцать дембелей – неужели среди них не найдется того, кто по собственному желанию захочет написать это заявление?

 Капитан некоторое время думает над моими словами, потом сдается.

 - Ладно, черт с тобой. Тамара Ивановна, что там ему от вас надо?

 - Военный билет закрыть.

 - Вот и закрывайте ему поскорее, и пусть катится отсюда ко всем чертям. К финансовому кризису своему, - капитан присваивает мне целый мировой кризис – вот уж спасибо. Сам он, хлопнув дверью, удаляется. Я смотрю на Тамару Ивановну.

 Она ставит штемпель в мой военный билет и протягивает его мне. Сопроводительные документы остаются у нее.

 - Возьмите. Теперь можете быть свободны.

 - Спасибо. Я тогда пойду?

 - Идите.

 И я покидаю военкомат с легким сердцем, напоследок простучав каблуками по ступеням лестницы и стукнув вертушкой турникета. Прощайте! Прощай армия! Меня ждет мой личный мировой финансовый кризис. Или как его там?

 Наши победы есть лишь эхо наших будущих поражений. И нисколько не наоборот. И, тем не менее, мы упиваемся ими, лелеем их, как то единственное, что придает хоть какую-то цену нашей жизни.

 Армия для меня закончилась. Теперь уже точно. Начинался новый этап, и я не мог сказать точно, что я от него ждал. Всякого. Одно я знал точно: доверять завтрашнему дню нельзя. Как, впрочем, и сегодняшнему. Нас всех ждет большая битва, в сравнении с которой нынешний кризис – ерунда.

 Вернувшись из военкомата домой, я быстро собрал вещи, документы и книги, пообедал и, попрощавшись с родителями, пошел на вокзал. Меня ждала новая дорога – в прямом и метафизическом смысле – которую я должен был освоить, пройти все ее извилины и ухабы, глотнуть знойной пыли и холодных дождей. Я отправлялся в Петербург – восстанавливаться в институт и устраиваться на работу.

 На вокзале я купил в кассе билет и, выйдя на улицу, устроился на скамейку в тени большого дерева недалеко от платформы. Мой автобус отправлялся через двадцать минут, время еще было. Я достал сигарету и закурил. Возле скамейки вразвалку прохаживались голуби, подбирая с асфальта куски кем-то раскрошенной булки.

 Что мы имеем? Сомнительное прошлое и не менее сомнительное будущее. В сухом остатке – нелепое настоящее, наполненное бессмысленной возней, где беззубые хищники пытаются сожрать таких же беззубых хищников. Этап за этапом мы громоздим пирамиду сомнительных жизненных достижений: заканчиваем школу, институт, устраиваемся на работу, увольняемся с работы, снова устраиваемся на работу, в процессе заводим семью и детей, затем уходим на пенсию, стареем и умираем. Карабкаемся наверх… Для чего? Чтобы потом сигануть с вершины в неприглядную бездну, полную мрака и страхов, которую так старательно пытались покинуть? Многие вопросы так и останутся без ответов. Человек – существо противоречивое и многое он делает не «почему-то», но «вопреки». Вот и я…

 На соседней платформе метрах в двадцати от меня ждали свой автобус дачники – сезон начинался. В их вещах были сумки, груженные рассадой, грабли, лопаты. Люди начинали летний побег из города. Собирались сеять и жать. Я – в метафизическом и иносказательном смысле – был одним из них. Тоже собирался сеять и жать. Вот только какие ростки даст моя почва?

 Вопросы водят нас по кругу. Мы их задаем, мы же на них и отвечаем. Либо отвечает время – но новым вопросом.

 Мою конструкцию из нанизанных одна на другую мыслей разрушил малыш, который выбежал из-за угла и распугал голубей. Те вспорхнули клекочущим облаком и, отлетев метров на десять, сели возле небольшой лужи. Малыш тут же направился к ним.

 Его остановила бабушка, появившаяся следом. Взяла за руку и принялась делать наставление строгим тоном. Малыш потупил взгляд, уткнувшись глазами в землю и лишь изредка исподтишка стреляя ими в сторону голубей. Забава не удалась.

 Интересно, хотелось бы мне стать ребенком, и так же беззаботно гонять голубей вместо того, чтобы обустраивать свою жизнь, пытаясь вытянуть вектор из точки под названием «здесь и сейчас» в неосязаемое и полное тревог «будущее»? Я задумался на секунду.

 Ответственность, безусловно, пугает каждого из нас. Мы боимся постигать реальность, ибо реальность в чистом, экстрагированном виде не слишком приятна. Нам проще смотреть на нее сквозь призму навязанных извне стереотипов, сквозь кальку чужих мыслей и слов. Нам проще доверять управление политикам, отдавать деньги банкирам, ждать прогнозов погоды от метеорологов, чем действовать самим. Такова природа человека. Именно поэтому история его цивилизации – это история перекладывания дел и задач с одних плеч на другие. И все же…

 Мы не столь долго живем, чтобы размениваться по мелочам. И наши страхи рано или поздно пожирают нас. Всему свое время и все должно идти как должно. Может, поэтому я пришел к выводу, что возвращаться в детство я не хочу. Время ушло – и не вернешь его.

 Тем временем к платформе с дачниками подошел автобус – запыленный, фырчащий ПАЗик. Дачники вереницей загрузились в него со всеми своими сумками и рассадой. Наступало время сеять…

 Я посмотрел на часы. До моего автобуса оставалось пять минут, но автобуса пока не было. На платформе собирались люди – их было уже приличное количество. Они прохаживались туда-сюда, поглядывая на часы, как и я. Нас всех ждала дорога – каждого своя. Нам всем предстояло бежать. Отсюда – туда.

 Наша реальность и наши сны – лабиринт. Мы плутаем по его коридорам в теплом полумраке, путаясь и в реальности и во снах. Нас окружает искаженное, причудливое бытие, где потерялась причинно-следственная связь. У нас есть мечты и планы – сны, у нас есть падения и разочарования – реальность. Что идет за чем – непонятно. В этом месиве сомнительны все достижения, равно как и разочарования. Если ты кем-то смог стать – значит, ты уже никогда не станешь кем-то другим. Кто скажет: ты приобрел или потерял?

 В глубине этого лабиринта сокрыт храм, а в коридорах полно убийц. Они убивают нас, мы и есть эти убийцы. Убивая друг друга, а в первую очередь – себя, мы черпаем энергию лабиринта. Для того, чтобы растрачивать в очередном убийстве. Виток за витком – мы должны двигаться к храму.

 Легко заплутать, легко сбиться. Можно вообще не дойти. Можно сесть и заснуть – то есть погрузиться в сон. Но заснув во сне – проснешься в реальности. Неизвестно, что первично. Главное – дойти до храма. Главное – подняться по его ступеням…

 Автобус с дачниками уехал, подошел мой автобус. Я встал со скамейки и пошел к нему. Поднялся в салон, нашел свое место. Поставил вещи на сиденье к окну и снова вышел. Достал сигарету, окинул взглядом вокзал. Здесь ничего не менялось годами: люди приезжали, люди уезжали. Круговорот людей. Водоворот душ. Вокзал, конечно, не запомнил ни одного из них, ни одного из нас: зачем помнить?

 Докурил и вернулся на свое место. Место рядом со мной заняла средних лет женщина в шляпе с широкими полями – почти сомбреро – и в солнцезащитных очках. Зачем ей такая шляпа?

 Минуты через две в салон поднялся контролер, я достал билет. Контролер быстро проверил билеты, пожелал всем счастливого пути и ретировался восвояси. Водитель закрыл дверь и тронулся.

 Я вытащил плеер из рюкзака и воткнул в уши наушники-вкладыши. Наушники-шишки, как пелось в одной песне. Включил воспроизведение.

Я покидаю этот берег раненым зверем,

Мимо кочек и пней – в открытые двери…

 Я ступил в лабиринт. Я выбрал ход, я пошел этим ходом навстречу храму. Я чуял в темноте дыхание убийц, я чуял собственное дыхание.

Танец Уходящего все дальше и дальше.

 Улица за улицей, квартал за кварталом. Уходя все дальше и дальше, мы меняем локации – не себя. В себе уже ничего не изменишь, там все сгорело.

 На Город Убийц падает удушающая жара, все раскалено и плавится. Это прекрасная аллюзия на адское пекло – места более похожего на чертог Сатаны не сыщешь. Здесь приходит расплата, и не важно, в каком виде она настигнет тебя: в облике идущей по пятам болезни или отравленной стрелы из арбалета. Никто не уйдет.

 Платить по счетам. Кажется, это так называется. Слишком много брали, слишком мало дарили. Набежала солидная сумма. Кто надо – записывал. Он не из тех, кто прощает долги. Набрал – плати.

 Те, кто вчера растрачивал дни на пьяные оргии и праздники духа, теперь здесь, липнут к обочинам, оседая в мареве. Там – их собственная безысходность, очередная расплата. Я вглядываюсь. Они жгут костер и варят наркотик в ржавой ложке. Колют его в себя грязным шприцом, одним на всех. Они живут одним днем. Как и прежде.

 Там - ездили на работу, возвращались домой. У них были семьи и дома. Одни на всех. И еще – программа. Та, что вела их по жизни так же, как желание пустить наркотик по венам ведет к торговцу белым порошком.

 Программа – одна на всех. Они жаждут управления, контроля. Приходи и контролируй их. Дай им наркотик. Они – рабы. Их сущность – больная плоть, никаких ошметков духа. Дешевый кайф им нужен, не Любовь. Не Сила и не Чувство. Их сердца пусты. Их вены сожжены наркотиками. Они передают шприц по кругу. Люди из Синих Ящиков управляют ими, сверля пустыми глазами их полые тела.

 Им были нужны президенты, тираны и патриархи, теперь им нужен дилер, который поставляет порошок. Это Человек-с-головой-Быка. Я уже видел его мельком…

 Иду дальше. Их армии не убывает, их все больше и больше. Они тоже убийцы, но рангом пониже. Хотя их жертва велика: они убивают собственные мечты. Хоронят заживо. Отдавая собственную волю своим правителям. А те, выпивая чужую волю, становятся бессмертны…

 - Оставь их и свои думы о них, - говорит мой незримый собеседник, - ты еще встретишь Человека-с-головой-Быка и поймешь, почему он держит их на коротком поводке. Они – заложники собственной несостоятельности. Им нужна эта зависимость, потому что иначе их жизни в одночасье потеряли бы смысл. Свобода – хорошо, но только тогда, когда знаешь, что с ней делать. Они не знают. Дай им свободу – в лучшем случае они выберут другой наркотик, чтобы принести свои души на заклание уже ему. Оставь их и свои думы…

 - Зачем они бегут от чумы? Не лучше ли умереть?

 - Умирать не хочет никто. И потом Смерть – это первый шаг к освобождению, а Свободы они как раз не хотят…

 - Получается, что они – жрецы собственных страхов и их же ритуальные жертвы?

 - Ты все правильно понял.

 Уходим все дальше и дальше в Город. Улица за улицей, квартал за кварталом. Все тверже осознание бесконечности пути, хотя Зиккурат все ближе и ближе. Круг за кругом приближаемся к центру лабиринта. Круг за кругом отдаляемся от собственного освобождения. Я начинаю подозревать, что убийцы на деле – такие же жертвы. Они убивают, в первую очередь, себя.

 - Ты не вылечишь смертельно больных.

 - Я это знаю.

 - Подумай вот над чем: чем ты отличаешься от них?

Передышка - Песнь 2. Куплет 3.

 Стас – мой давний питерский приятель. Мы познакомились в те времена, когда еще и он и я учились в университете. Стас как-то заехал к нам в общагу – на одно из многочисленных празднований одного из многочисленных дней рождения одного из многочисленных представителей студенческого сообщества – и остался в ней на год. В те времена у него были серьезные разногласия с родителями из-за его пристрастия к азартным играм и прочим излишествам, поэтому общежитие показалось ему самым оптимальным вариантом: местом, где можно было бы пожить в свое удовольствие, не мозоля глаза предкам.

 Тогда все произошло очень просто – как обычно и происходило в общаге – Стас проснулся на утро с похмелья и остался у меня на день, дабы поправить здоровье перед возвращением домой. Здоровье мы поправили так, что на следующий день нам опять потребовался мелкий ремонт. Стас остался еще на день. Потом еще на один. И еще. А потом пробил через деканат себе комнату в общаге и переехал из дома в нее. И понеслось.

 По ночам мы спали редко, предпочитая играть в шахматы или на гитаре – Стас привез и то и другое, - восполняя энергетические потери алкоголем и долгим утренним сном – иногда до полудня, иногда и далеко за него. При этом мы еще и умудрялись учиться – то есть изредка ездить на самые важные пары, дабы совсем не отстать от учебной программы. В общем, проводили время так, как и положено настоящим студентам: весело и с огоньком. Это нас сплачивало.

 Времена были чудесные. Все шло так, как и должно было идти: мимо неслись дни и ночи, недели и месяцы, сменялись времена года, все кружилось и сверкало разнообразными красками. Словно в сказке. Нас окружали приятные люди: парни и девушки, особенно девушки, мы слушали музыку с утра до ночи, сходили с ума, влюблялись, разочаровывались, снова сходили с ума, ложились под утро, вставали в сумерках, пили, трезвели, теряли счет прожитым дням…

 Наша сказка продолжалась. Мы знали, что согласно неумолимой логике бытия, рано или поздно любая сказка должна закончиться, сойти на нет, но старались не думать об этом. Мы просто наслаждались собственной молодостью, принимая ее, молодости, недолговечные дары… Превращая каждый день в вечность.

 Сначала отчислили Стаса, а потом и меня. Так уж получилось – стечение обстоятельств. Мы не были самыми плохими студентами, может, чуть несобранными – из тех, кого называют разгильдяями, но точно не самыми плохими. Возможно, мы были новой формацией – теми, кто лучше видит жизнь, ее безысходное упрямство, предсказуемость любого конца. Все рано или поздно заканчивается. Поэтому мы и стремились проживать каждый миг как последний. Не заглядывая в будущее, теряясь даже в настоящем… Но настоящему, равно как и будущему, не нужны новые формации, их устраивает привычная посредственность, готовая играть по давным-давно сложившимся правилам игры. Мы оказались за бортом. Что уж теперь?

 Мы не отчаялись. Мы продолжали веселиться и жить на полную катушку. Стасу родители купили небольшую квартиру-студию, дабы сплавить его с глаз долой, но при этом быть за него спокойными, и теперь уже я поселился у него. Так и жил, продолжая время от времени навещать общагу. Все неслось своим веселым чередом. Пока я не собрался в армию.

 Мы виделись в мой армейский отпуск, когда я приезжал на побывку после года службы. Справляли мой день рождения. Тогда я узнал, что у Стаса все, наконец, более-менее устаканилось: он нормализировал отношения с родителями, устроился на работу в компьютерной фирме. В общем, продолжил жить в свое удовольствие, но уже с оглядкой на прошлое и с заделом на будущее. Только вот расстался с девушкой, на которой планировал жениться. Бывает. Мы приобретаем одно, теряем другое.

 Не удивительно, что именно Стас был тем человеком, который первым пригласил меня к себе после возвращения из армии. Он по-прежнему жил один в своей квартире-студии. И был совершенно не против моего соседства – на первое время, пока я не устроюсь в Петербурге. Я его приглашение с благодарностью принял.

 И вот теперь я приехал к нему. Стас встретил меня с улыбкой: «Привет, дружище, давно не виделись!» Я ответил на его улыбку своей: «Действительно давно». На самом деле прошло не так уж много времени в масштабах человеческой истории, но мы привыкли проживать каждый день как последний и эти дни могли превращаться в года. Максимальная концентрация эмоций, максимальная концентрация бытия здесь и сейчас – вот была наша основная максима.

 - Что нового? – спросил я Стаса, пока раскладывал свои вещи, осваиваясь в его квартире.

 - Да все по-старому, ничего не меняется. У тебя как?

 - У меня и подавно. Армия, знаешь ли, не то место, где каждый день случаются экстраординарные события.

 - Здесь тоже как-то без них обходится.

 - А кризис?

 - А что кризис? Ну, есть кризис, не без этого, но люди-то живут, работают, даже зарабатывают некоторые... а кризис по большему счету происходит в головах.

 - В армии, когда нас агитировали подписывать контракт, говорили другое: мол, жизни совсем нет тут, экономика загибается…

 - Ага, загибается. Но мы-то не загибаемся.

 Перекурили на балконе. Я смотрел на проспект, убегающий по диагонали вдаль, – к недавно построенной кольцевой автодороге – на самолет, снижавшийся над домами, – в аэропорт, который находился тут недалеко, и ощущал какой-то странный прилив сил: вот он город, не раз и не два пытавшийся сломать нас, лежал перед нами, смирный и покорный; город, который мы просто обязаны были взорвать изнутри, захватить, сделать своим союзником. Пройти его лабиринт, увернуться от всех его убийц, чтобы подняться к вершине, с которой могли бы им править. Все или ничего. Только такой расклад мог устроить и нас, и город. И мы принимали его.

 Раскладывая врученные мне мамой продукты и гостинцы в холодильнике Стаса, я смог воочию пронаблюдать все прелести холостяцкой жизни: холодильник был заполнен… ничем. Лишь в морозилке по стенам выступали сталактиты и сталагмиты льда. Стас пояснил, что питается в основном в близлежащих забегаловках либо в столовой на работе, дома готовит только лапшу быстрого приготовления, если слово готовка тут вообще уместно.

 - Мы этот момент поменяем, - сказал я, разглядывая небольшую кухню. Армейское питание, конечно, не отличалось особыми кулинарными изысками, но питаться обстоятельно и впрок за время службы я привык.

 - Меняй, если хочешь, - пожал плечами Стас, - только готовить тогда будешь все равно ты.

 - Не вопрос, - подытожил я.

 - Вопрос лишь в том, кто пойдет за пивом?

 - Думаешь?

 - А то!

 - Ну, раз с готовкой порешили, могу и я сходить, заодно и продукты куплю.

 - Продукты ты купить еще успеешь, не последний день здесь живешь, только приехал, а за пивом сходим вместе и прошвырнемся заодно по району.

 - Как скажешь.

 - Я уже сказал.

 Мы обулись и пошли на улицу. Теплый вечер растекся по дворам, принеся уютную прохладу; для миллионов жителей мегаполиса наступало время отдыха, таинственное время духа и созерцания. Можно было собраться с мыслями.

 Весна закончилась. Время тревог и перемен было вычеркнуто из календаря навсегда, близилось лето новых поисков и надежд. Пока что мы просто шли пить пиво и болтать: за жизнь, о планах на будущее, о девушках, обо всем. Завтра нас ждали дела, сегодня мы могли ненадолго о них позабыть.

 Стас купил по две бутылки на брата и сигарет – угощал он. Я пытался предложить поделить оплату пополам, но он беспрекословно отказался. «Ты – мой гость», - сказал он. Мы пошли в ближайший парк, разбитый позади крупного торгового комплекса.

 - Ну, давай – за встречу, - сказал Стас, когда мы расположились на скамейке в парке.

 - Давай, - мы стукнулись бутылками.

 Наша жизнь зачастую банальна, хотя мы и не хотим этого признавать. Ее описание можно свести к простым: пошел туда-то, встретил того-то, выпил с ним пива, поболтал о том-то. К сожалению, это так. Из наших речей не составишь глубокомысленных трактатов о философии на память и в назидание потомкам, как это было у древних греков. Мы просты и предсказуемы. Наши проблемы, наши трудности и радости примитивны и похожи на трудности и радости всех остальных жителей земли, и с этим ничего не поделаешь. Поэтому читать про нас местами будет не интересно – это я точно могу сказать. Но, читая про нас, можно будет прочитать в открытой книге и всех остальных, тех, кто остался за пределами текста. Детали не важны, ибо детали просты и понятны, мы все живем одним и дышим одним. И этот вечер – лишь один из тысяч фрагментов огромной мозаики бытия, выполненной в однообразной манере, из однотипных и одноцветных кусков, дабы в совокупности, в структуре стать чем-то гораздо более сложным. Поэтому все повторяется, круг за кругом, страница за страницей.

 - Ты в университете собираешься восстанавливаться? – спросил Стас.

 - Думаю об этом. Только хотел бы сначала попробовать перевестись на философский.

 - Думаешь, получится?

 - Не знаю. Теоретически возможно все, что явно не противоречит здравому смыслу, но, сам знаешь, на практике начинают вырастать такие преграды, которые даже здравому смыслу не по плечу.

 - Это точно.

 - Сам-то не пробовал восстанавливаться?

 - Думал об этом, но не пробовал.

 - А чем тогда занимался тут, пока я, так сказать, отсутствовал?

 - Да так… Работал в основном.

 - А не в основном?

 Народ тянулся в парк от торгового комплекса целыми вереницами, люди покупали там продукты и выпивку и устраивали импровизированные пикники здесь, прямо на скамейках и лужайках. Я вспомнил, что сегодня пятница, а, значит, следом идут выходные, поэтому люди и оттягивались.

 - С Танюхой расстался, - Стас достал сигарету и закурил.

 - Это я знаю. Чего так?

 - Устали друг от друга, наверное. Больше, конечно, она от меня…

 - Понятно.

 Характер у Стаса действительно был своеобразный, да и привычки...

 - На «Дом-2» еще ездил, на кастинг.

 - Да ладно?..

 Я закуриваю вслед за Стасом, ожидая услышать интересную историю. После выпитого пива в теле легкость, я откидываюсь на скамейке: я весь внимание.

 - Ну да. Делать было нечего, собрался и съездил в Москву.

 - И?

 - Не взяли. – Стас смахнул пепел и засмеялся.

 - Это, в принципе, можно предположить – раз ты здесь, а не там. А если в деталях?

 - Можно и в деталях. Я когда с Танюхой расстался, полгода вообще полной ерундой занимался: ну, бухал, конечно, пока не надоело, суетился чего-то, пока опять же не надоело, в общем, делал много лишних и ненужных движений. – Стас сделал последнюю затяжку и ловким движением пальца стрельнул окурок метров на пять, тот, описав дугу, упал в густую свежую траву. – А потом решил: надо предпринять что-то такое, что не каждый день сделаешь, а, может, если прикинуть трезвым умом, и вообще не сделаешь. О чем будешь вспоминать с улыбкой или с грустью, не знаю, но будешь вспоминать. Вот я и решил на этот «Дом» поехать. Попробовать там построить свою любовь…

 - И как, получилось?

 - Как видишь.

 Первое пиво оказалось выпито, и мы открыли по второй бутылке.

 - В общем, взял я тогда отпуск на работе и поехал в Москву. Пришел на кастинг, там народу – просто тьма, не протолкнуться.

 - Это вполне понятно. Работать никто не хочет, все хотят в телевизор.

 - Не говори: хотят еще не то слово. Желают так, что человека готовы убить – лишь бы засветиться на голубом экране.

 - Это мечта о несбыточном, каждый ведь хочет выглядеть лучше своего соседа. Телевизор дает эту иллюзию, потому что телевизор в сознании большинства обывателей ассоциируется со сказкой, с реализацией сна. Там все выглядят красивее, чем есть, богаче, чем есть, умнее, чем есть. Телевизор заменяет убогую реальность. Попал в него, обошел соседа, которому о таком только мечтать приходится, – считай, жизнь удалась.

 - Ага. Эффект сильный. Так вот – на кастинге толпы, поэтому он проходит в несколько этапов…

 - Сколько этапов?

 - Да почем я знаю?.. Меня зарезали на первом.

 - Совсем не приглянулся?

 - Тут история другая. Там блондинка такая, значит, сидит за столом, словно полжизни в солярии провела и мальчик какой-то прилизанный. Они что-то вроде собеседования проводят. Ну, чем занимаешься, чего от жизни хочешь, хуе-мое. Ты на их вопросы, значит, отвечаешь, болтаешь, общаешься. Потом они задают свой коронный вопрос – это типа индикатор, по которому они народ и отсеивают.

 - Какой? Про их шоу что ли?

 - Нет. Про шоу ты можешь вообще ничего не знать. Типа потом сами научат. А вопрос такой: что у вас есть такого, из-за чего вас не выгонят в первый же день пребывания на шоу?

 - Понятно. На эксклюзивность проверяют. И ты что ответил?

 - У меня с собою пять грамм гашиша было – специально взял, чтобы в Москве не заскучать, я как раз перед собеседованием покурил, – ну я им и ответил: у меня, мол, гашиш есть, пять грамм, вряд ли меня в первый же вечер выгонят.

 - А они?

 - Юмора не поняли видимо.

 - Да-а-а. А ведь, по правде говоря, с пятью граммами гашиша тебя действительно не выгнали бы в первый вечер. Да и во второй, наверное, тоже. Пока гашиш не кончился бы – не выгнали бы. А кончился бы – за добавкой послали бы.

 - Вот и я о том же. Честно все им сказал – не прокатило, как видишь.

 - Бывает, - иронично посочувствовал я.

 История Стаса не была, скажем так, выходящей за рамки – я его давно знал, он умел закручивать такие сюжеты. От скуки он стебался над миром и людьми, его населявшими, не заморачиваясь по поводу моральной стороны вопроса. Принести гашиш на съемки популярного телешоу не было для него предосудительным поступком. В конце концов, телевидение – это тоже наркотик, посильнее гашиша, телевизионная реальность наркотическая – куда явственней и опасней, чем, например, галлюциногенные мороки хашишинов Аламута. Хасану ибн Саббаху и не снилось такое оружие, ведь будь у него телевидение – Европа и весь остальной мир давно преклонились бы перед могуществом низаритов. Так что Стас, по сути, попал в точку. Другой разговор, что его не поняли…

 Может, и поняли. Но двум наркотикам рядом не место. И когда есть такой сильный наркотик как телевизор, вряд ли кто-нибудь станет мешать его еще с чем-то. В общем, суть пролета Стаса на «Доме-2» мне была ясна.

 - Ты хоть не расстроился? – полушутя спросил я Стаса.

 - Расстроился. От расстройства пришлось весь гашиш скурить. В одиночку. Чтоб этим гадам с телешоу ничего не досталось.

 Мы засмеялись. Пиво подходило к концу, и нами было принято решение возвращаться домой. Тем более что я устал с дороги, а Стасу хотелось выспаться после трудовой недели. Мы поднялись со скамейки и пошли наискось через парк к дому. Люди, оккупировавшие парк, расходиться не собирались, они только начинали свое движение сквозь лабиринт предстоящих выходных дней. Шут с ними. Мы еще успеем ухватить свое – пусть не сомневаются.

 Перед домом все же зашли в магазин и взяли еще по два пива. Посидели на скамейке возле парадной, перекурили. Потом поднялись к Стасу в квартиру. Я чувствовал приятную усталость.

 Что-то начиналось – это ощущение проникало в меня извне, из окружающего мира, не тревожное, скорее таинственное чувство, которое заставляло дышать чаще. Что-то начиналось. И я готов был встретить это, каким бы оно не было.

 Прошлое – приевшийся родственник, настоящее – старый приятель, будущее – загадочный незнакомец. Никогда не знаешь, что у него на душе. Приятных незнакомцев почти не осталось на этой планете, и за его личиной скорее всего скрывается какой-нибудь мерзавец… И все же. Мы надеемся до последнего.

 С утра я проснулся первым – видимо, сказалась армейская привычка вставать рано. Стас еще спал. Часы показывали половину девятого утра, за окном брызгало хлипкими лучами утреннее солнце.

 Я умылся и вышел покурить на балкон. Пахло сырым бетоном – ночью прошел дождь. Вполголоса пели ранние птицы, шумели автомобили на проспекте за домами, вдалеке просвистела пригородная электричка. Как и прошлым вечером, в небе плавно снижался самолет, отбрасывая серебристые искры на солнце.

 Потом я нашел у Стаса банку кофе. Кофе был на самом дне, но я наскреб на чашку крепкого горячего напитка. Сел за компьютер. Надо было просмотреть сайты с вакансиями, написать резюме. В субботу с утра, конечно, никто его читать не будет, но вот в понедельник… в понедельник менеджеры HR-отделов придут на работу и, просматривая свою электрическую почту под такой же бодрящий кофе, как и у меня, наткнутся на мое резюме. Соответственно, где-то к обеду начнут поступать звонки с приглашением на интервью... В идеале, конечно.

 Сначала я проверил свою почту и заглянул на форум философского факультета. Там я позавчера оставил вопрос по поводу перевода на обучение. К своему удивлению обнаружил ответ:

 «Добрый день, уважаемый Проситель. Да, возможность перевода существует. Приходите в деканат, там Вам дадут список необходимых документов». Ниже следовала подпись: заместитель декана по учебной работе N.N.N.

 Это радовало. Значит, на утро понедельника у меня уже вырисовывались планы. Хорошо. Я отхлебнул кофе и перешел на сайт поиска работы.

 Вакансии, которые предлагались, в принципе были предсказуемы. Вас водили по замкнутому кругу от менеджера по закупке приводов для токарных станков до менеджера по продаже унитазов. Образование для большинства вакансий значения не имело, хотя и указывалась необходимость наличия как минимум незаконченного высшего. Ерунда: на менеджера – в том понимании, в котором эта позиция обозначалась в коллективном бессознательном на просторах от Калининграда до Владивостока, - можно было выучить и обезьяну, в этом я был уверен. Мировой финансовый кризис никаким боком не ударил по российскому менеджменту: перестали продавать одно, стали осваивать другие товарно-денежные категории. Производство воздуха с его дальнейшей продажей и перепродажей, для страны, формирующей свой бюджет исключительно за счет сбыта углеводородных ресурсов, по-прежнему являлось ключевой отраслью народного хозяйства.

 Я составил резюме и разместил на сайте. Потом написал несколько откликов на заинтересовавшие меня вакансии. Менеджер по продаже автоматизированных систем управления, менеджер по продаже серверного оборудования, менеджер по рекламе. Что-то в этом духе. В какие двери стучаться – мне было все равно, главное, чтобы их открыли и предложили что-нибудь меня устраивающее. Нужны были деньги: на жизнь, на учебу, на съем собственного жилья – у Стаса я вписывался только на первое время, таков был наш уговор.

 Кофе почти остыл, я допил его в несколько глотков. Просмотрел свой аккаунт в социальной сети. Два предложения о дружбе, одно сообщение. Ничего интересного: малознакомые люди, приятели приятелей. Я отклонил предложения: мой принцип заключался в том, что в друзья я добавлял только тех, кого знал в реальной жизни.

 Покончив с компьютерными делами, я пошел еще перекурить. Субботнее утро только начиналось, на улице появлялись первые прохожие, собачники и бегуны. Я подумал о том, что, наверное, было бы неплохо тоже заняться бегом. И бросить курить. Потом подумал о том, что бегать в городе, выражаясь на современном сленге, не true: слишком плохой воздух приходится прогонять через себя легким бегуна, выхлопные газы и прочий смог никто не отменял. Сигареты в сравнении с воздухом мегаполиса – детские игрушки.

 В итоге компромиссного варианта я так и не нашел, но дал себе обещание подумать над этим вопросом на досуге: поддерживать себя в хорошей физической форме имело смысл. Возможно, стоило начать отжиматься от пола.

 Перекурив, я решил принять душ. Пока мылся, проснулся Стас.

 - Привет, - сказал он мне, когда я вышел.

 - Доброе утро.

 - Который час?

 Я посмотрел на часы:

 - Около десяти.

 - Ага, понятно. Давно встал?

 - Не очень. Около часа назад.

 - Ну ты даешь!..

 - Кто рано встает – тому бог подает.

 - Ага. Кто рано встает – тот раньше всех и поддает. У нас пива не осталось?

 - У тебя что, похмелье?

 - Слава богу, нет. Просто пива чего-то захотелось.

 - Спешу тебя огорчить: не осталось.

 - И черт с ним, пойду тогда в душ. Да, кстати, у тебя какие планы на вечер?

 - Никаких.

 - Тогда к девчонкам пойдем, приглашали.

 - К девчонкам – значит к девчонкам.

 Весь день мы провели, валяясь на диване. Стас периодически включал какие-то фильмы про животных на своем DVD-плеере, но ни один мы толком не посмотрели – надоедало. Скорее всего, фильмы в действительности были интересными, просто не ложились на наше настроение. Киты-убийцы и фауна бассейна Амазонки в этот день были чрезвычайно далеки от нас, несмотря даже на тщетные попытки Стаса приблизить их.

 Я порывался сходить в магазин, купить продуктов и приготовить что-нибудь поесть, но Стас уломал меня сходить пообедать в кафе. Угощал он. Мы взяли по комплексному обеду и по два пива.

 После обеда мы вернулись в квартиру и проспали почти до вечера. Как и с утра, первым проснулся я. Потом пробудился и Стас. Посмотрел на часы, произвел какие-то вычисления в уме и заключил:

 - Пора.

 Пора – так пора. Я надел свежую рубашку и светлые брюки, затем дождался, пока Стас позвонит девушкам с целью предупредить их о нашем скором появлении, и мы выдвинулись.

 Сели на маршрутку прямо возле дома и поехали. Ехать было недолго: минут десять.

 Вскоре мы уже ходили между стеллажей супермаркета, куда заглянули с целью приобретения двух бутылок вина и одной – коньяка, а также закуски. Совершив покупки, мы сгрузили их в два фирменных пакета, приобретенных тут же, и двинулись к пункту назначения.

 Идти тоже было недолго, приблизительно квартал. Возле дверей парадной Стас позвонил в домофон, который секунд через десять запиликал, оповещая нас о том, что путь в парадную свободен. По времени, которое мы провели внизу, возле домофона, можно было определить с полной уверенностью: нас уже ждали. Мы поднялись на третий этаж.

 Нас встретили с улыбками. Две девушки: одна повыше и явно постарше, другая моложе и ниже ростом. Стас поприветствовал их:

 - Добрый вечер.

 - Привет. Проходите!

 Мы прошли в небольшую прихожую. Я представился.

 - Мы уже знаем. Я Валя, - сказала та, что повыше и старше, - это Аня.

 - Привет, - сказала мне Аня, - разувайтесь.

 Мы разулись и нас повели на кухню. Стас достал из принесенного пакета бутылки и закуску. Одну бутылку вина убрал в холодильник. Девушки мигом оприходовали принесенные продукты: открыли банки с маслинами, разложили сыр и фрукты на тарелке.

 Стас по-хозяйски управился с алкоголем: достал из настенного шкафа бокалы и рюмки, открыл бутылки и разлил содержимое.

 - Ну, за встречу, - сказал он, подавая бокалы девушкам.

 - За встречу, - поддержали они.

 Я взял ближайшую к себе рюмку с коньяком и, чокнувшись со Стасом и его подругами, выпил. Коньяк приятным теплом скользнул по пищеводу. Я взял с тарелки кусочек сыра и закусил.

 - Как дела? – спросил Стас девушек.

 - Ничего, - ответила Валя, - я сессию сдала. Анька вот в отпуск собирается.

 - Отлично, - воскликнул Стас и, не растрачиваясь на дальнейшие разговоры, начислил еще.

 - За знакомство, - на этот раз тост произнесла Аня и улыбнулась. Я понял, что улыбка адресована мне.

 - За знакомство, - улыбнулся и я.

 Выпили. Потом Стас сходил в комнату и включил музыку на компьютере. Квартира наполнилась звуками легкого транса с отстраненными космическими секвенциями и бодрого, как малолетний кислотник, драм-н-бейса. Мы выпили еще.

 Стас с девушками обсуждали недавний рейв, на который они вместе ходили. Я рассматривал коллекцию магнитов на холодильнике. Керамические страусы из Африки, каучуковый австралийский кенгуру, деревянный бочонок пива из Баварии – интересно, они сами побывали во всех этих местах?

 - Чего скучаешь? – спросила меня Аня, отвлекшись от разговора.

 - Я не скучаю, я созерцаю.

 - И как?

 - Ничего, у вас уютно.

 Дальше мы снова выпивали, общались – теперь в беседу включился и я. Меня спросили про армию, я в двух словах рассказал. Потом спросили про планы на будущее – я так же в двух словах объяснил: планов громадье. После этого пили за гостеприимных хозяек.

 Вино и коньяк быстро закончились, мы со Стасом сходили в супермаркет и взяли еще. Опьянения я не чувствовал, только легкость, бесконечная и какая-то светящаяся, наполняла меня. Передышка перед затяжным боем? Возможно. Я принимал такую диспозицию. Пусть бои будут в будущем, пусть. Но здесь и сейчас творился праздник жизни, и надо было провести его подобающе.

 Мы пили, слушали музыку и болтали. Вечер катился навстречу ночи, а та протягивала ему свои теплые объятья. Июнь в Петербурге – время белых ночей: границы дня и ночи стерты, минимизированы и призрачны, ты легко теряешься во времени, поддаваясь головокружению этих волшебных мгновений. Хочется пить эти дни, до дна, до последней капли. Каждое лето как последнее перед долгой зимой, которую никому не пережить. Примерно такие ощущения.

 Потом Стас исчез. Я в одиночку болтал с Валей и Аней, в голове моей сгустился приятный туман, не заволакивающий рассудок, но делающий его несколько размытым и воздушным, сродни тому, что творилось за окном. Я рассказывал про мифы скандинавов, про Великое Древо Миров, на котором расположены три мира: Утгард, подземное царство, Мидгард, срединный мир, мир людей, и Асгард – жилище Асов, человекоподобных богов, ответственных за судьбы земные. Я рассказывал им про Одина – одноглазого бога воинов, скачущего на своем восьминогом коне Слейпнире, называл их валькириями – воинственными девами, забирающими павших воинов с поля брани. Роль воина же я отводил себе. И если я должен был пасть в этой алкогольной битве, битве за вечное лето наслаждений, за свободу и бескрайнюю легкость дней, то они должны были забрать меня на своих крыльях и отнести в Асгард, в светлые пиршественные залы Одина, где я бы продолжил пир во славу великих битв и побед. Девушки слушали меня, кивали и смеялись. Мы пили и хохотали.

 Стас обнаружился спящим в кресле в комнате, когда девушки собрались ложиться спать. Будить его не стали, нас оставляли на ночлег. Для меня разобрали и застелили другое кресло. Я был уже основательно пьян, и меня переполняло какое-то неосязаемое восторженное ощущение завершенности. Словно все в огромной мозаике жизни складывалось так, как надо, все кусочки ложились друг к другу, составляя правильный узор. Иллюзия? Конечно. Но иллюзиями жив человек. Ибо нет ничего более совершенного в его несовершенном мире. Иллюзии и фантазии, призраки и фантомы.

 Девушки легли на диван, я разместился в кресле. Свет погас, мы остались в полумраке. Из окна лился приглушенный подслеповатый свет белой ночи. Не знаю, почему, но я спросил:

 - Девушки, а можно я лягу к вам?

 Секунда молчания, потом ответила Валя. Тоже вопросом:

 - Зачем?

 Действительно, зачем? Я не знал. Не стоило разрушать совершенства этой ночи. И мой ответ отдался эхом ее вопроса:

 - И вправду: незачем.

 Потом я провалился в глухой пьяный сон.

Танец с абсурдными вариациями.

 Теперь мы сидим на горячем асфальте возле мрачноватого заведения с характерным названием «Песок и Пепел» где-то в центре этого зловещего города. Я считаю мелочь, рассыпанную тут же на асфальте. В голове крутится пластинка со зловещими мелодиями моего уставшего от бессонницы и беспорядочности последних дней сознания.

 Странные люди. Совсем ничего не хотят от жизни. Совсем. Это некая теория управляемого Хаоса: когда два совершенно несвязанных друг с другом события на самом деле являются взаимообусловленными. То есть, например, рождение младенца в Исландии приводит к очередной заварушке в Палестине. Кто-то называет это эффектом бабочки. Одна из вероятностей, казалось бы стремящаяся к нулю, но на деле имеющая почти абсолютизированный смысл. Ты сбиваешься с пути, когда до цели остается полшага.

 Человек-с-головой-Быка, о котором я столько слышал и которого недавно повстречал, спросил меня:

 - Какой ты представляешь себе свою смерть?

 Я задумался. Он курит «Лакки Страйк». Ага.

 - Я думаю, что это просто медленное стирание – словно кто-то проводит рукой по запотевшему стеклу. Раз – и тебя нет.

 Хорошо. Это очень хорошо. Потер руки, одну о другую. Татуировка с лицом мертвеца.

 Он сам нашел меня. И сразу спросил о смерти. Словно это самый главный вопрос здесь. Впрочем, может, ему действительно виднее. Может, он знает кое-что такое… Что готовит этому миру его разгневанный бог… Хотя…

 Бог – это просто пугающая тебя картинка, которая всплывает в голове, когда зажмуриваешься, сверяясь: сон ли это или же действительность. Ничего нельзя сказать определенно. И на такой жаре совсем невозможно пить. Никуда не годится.

 - Я жил с одной девчонкой, она ненавидела свою мать. Подумывала об убийстве.

 - Это комплекс Электры. Скорбь, зовущая нас во мрак.

 Солнце висит в зените. Горячие волны ветра гонят по улице пыль и отчаяние. Засохшие трупики насекомых падают в мою ладонь. Я прикасаюсь к асфальту.

 - На севере есть город, в котором всегда идет дождь. Люди там сотканы из воды, просто капли, брызги и струи.

 Они растекаются по заросшим тиной руслам собственных кошмаров. Из темноты вод на них смотрят водяные боги и слепые рыбы. Там часто сходят с ума. Мне знаком этот город.

 - Знаешь, есть один человек. Он живет в хрустальной сфере. Там есть кнопка – красная кнопка под стеклом. Он видит ее каждый день. Он останавливается возле нее, смотрит и долго думает. Во-первых, откуда эта кнопка в его хрустальной сфере? Во-вторых, что будет, если ее нажать? А потом в один прекрасный день он таки не выдерживает и, разбив стекло, нажимает кнопку. Ба-бах! – и всю планету разносит в щепки.

 Что-то пошло не так. В выборе оправданий мы просчитались. Нас не простят. Я думаю о том, что для полноты картины здесь не хватает только потешных ковбоев и перекати-поле, катающихся туда-сюда по этому захолустью.

 Вселенная зарождается в тот момент, когда умирает надежда. Синтез белка. Я смотрю, как чьи-то сны материализуются в виде вполне конкретных объектов внешнего мира. Границы между реальным и иллюзорным больше не существует.

 - Никакой революции не будет. Она попросту никому не нужна. Люди достойны своей нищеты, своих неизлечимых болезней и нелепых смертей.

 - Матерь богов, плывущая в лазури.

 - У парня два нарезных ствола, стреляющих ядерными зарядами…

 Несомненно. Он прекрасен.

 - Засохшую кровь необходимо соскрести. Жидкой – пропитать марлю и высушить. Иначе кровь загниет.

 Я создаю системное знание, используя всеобщий диалектический метод. Это знание о беспорядке, творящемся в наших головах. Человеческая жизнь – абсурд, возведенный в высшую степень. Всякая логика тут отсутствует напрочь, мы делаем то, что не хотим делать, и не делаем того, что вроде как хотим и желаем. Генетические искажения и психофизиологический сумбур. Теперь уже Человек-с-головой-Скорпиона смотрит пристально на меня и задает вопрос:

 - Что было бы, если бы ты никогда не родился?

 Я бы никогда не родился.

Передышка - Песнь 2. Куплет 4.

 Утро понедельника началось с разочарований. Настроение после воскресенья, проведенного в веселом угаре, (проснувшись с утра в гостях у девушек, мы со Стасом немедленно организовали поход за алкоголем, дабы ликвидировать отравлявшее существование похмелье, и потом повторяли этот поход еще несколько раз) по правде говоря, было и так не очень. Ко всему погода испортилась, и на улице накрапывал мелкий дождик.

 Собрав имеющиеся документы, я поехал на философский факультет и попал на комиссию по переводам. Но, вопреки моим ожиданиям, навеянным предварительным общением на факультетском форуме, в переводе мне отказали.

 Де-факто возможность перевестись я имел, университетские законы этого не запрещали. То есть в теории любой человек мог перейти с одного факультета на другой в любой момент времени при наличии соответствующего желания. На практике же при переводе вам высчитывали академическую разницу, которую составляли предметы, входившие в программу выбранного вами для перевода факультета, но не изученные вами на том факультете, который вы оставляли. У меня их насчитали больше десяти. По тем же университетским законам человек с десятью и более хвостами должен был быть отчислен. Таким образом, меня могли взять, но тут же вынуждены были бы отчислить. Такой вот парадокс. Даже философы его объяснить не могли. Уж тем более я.

 Поразмыслив над имеющимися раскладами, я пришел к выводу, что проще поступить на первый курс, чем переводиться. Либо доучиваться по своей специальности, так как времени на подготовку к поступлению почти не оставалось. Надо было все как следует обмозговать. Поэтому вопрос обучения автоматом уходил на второй план. Теперь я нуждался в работе: надо было на что-то жить. При наихудшем развитии событий я смогу продолжить обучение и на следующий год, а вот без работы я протяну ноги с голоду еще до конца этого месяца. Поэтому я решил немедленно приступить к ее поискам.

 Поиски работы – это лотерея без победителя. Вряд ли ты выиграешь. Скорее капиталист, который любезно предложит тебе место на своей пыльной каторге в тесном офисе без кондиционера и с рабочим местом, оснащенным старым ламповым монитором, день за днем уничтожающим твое зрение, получит какой-то дополнительный профит от твоего найма, не более того. Связь односторонняя. Но сам по себе процесс занимателен.

 Поиски работы напоминают театральное действо. В древнегреческом смысле. Тут есть свои догматы, и даже мифология. Дьяволоподобные директора и хтонические девочки из кадровых служб. Необходимо понравиться людям с достаточно размытыми критериями оценки. Для кого-то это будет внешний вид, для кого-то – ваш образ мыслей, однозначно можно сказать одно: вас возьмут не за ваш профессионализм. Лучше вообще ничего не уметь делать и обладать минимумом знаний.

 Встречают по одежке – старая максима работает не всегда. Да и должна ли работать? Лично я не стараюсь понравиться – чисто внешне – на собеседовании. Не в моих это принципах. Тебя либо берут, либо не берут. Хотя определенный этикет и постулируется.

 Кадровики натасканы встречать по внешнему виду, грешат этим и мелкие директора крысиных контор, начитавшиеся американских брошюр по эффективному менеджменту. Почему брошюр? Большинство мелких директоров не в силах освоить больший объем информации. Хотя ценность сотрудника определяется, конечно, не внешним видом. Почти все айтишники, разные системные администраторы и программисты, ходят на работу в чем попало, не уступая иногда (в особо запущенных случаях) своим внешним видом представителям самых маргинальных страт мегаполиса, и это не мешает им работать хорошо. Ведь именно айтишники делают будущее; напыщенные люди в костюмах, обрызганные дорогой туалетной водой из рекламы, делают прошлое. Кому интересно прошлое?

 Помнится случай из студенческих еще времен. Однажды мне надо было на собеседование, я искал подработку. Перед поездкой на собеседование я встречал с поезда старого приятеля. Выпили коньяку, когда я помог дотащить его тюки до дома. Немного – рюмки три. Потом я отправился, собственно, собеседоваться.

 Это была сеть салонов сотовой связи, не самая крупная. В метро, как ни странно, меня с коньяка развезло – так что на собеседование я приехал в кондиции. Нас посадили в тесной пыльной комнатке примерно четыре на четыре, около пятнадцати человек, не помню точно. Не люблю коллективные собеседования – это цирк, от которого получает удовольствие только ведущий. Зато с них можно уйти в любой момент. Так вот – я ушел сразу после первого вопроса девочки из отдела кадров, проводившей собеседование, обращенного ко мне: как часто вы пьете?

 Понятно, что она просекла, что я под градусом. Но это не важно. Какое моральное право она имела акцентировать на этом внимание? Люди нуждаются в работе, а обстоятельства бывают разные. Люди могут приходить с поминок или праздников, и, если они приходят, – значит, это важно для них. Никто не имеет права ерничать по этому поводу.

 На работу берут, исходя из никому не ведомых критериев. Ты не знаешь, что там перещелкивается в голове у собеседующего тебя человека. Поэтому не выпендривайся, веди себя естественно.

 Зачастую на собеседовании дают заполнять анкеты. Их толщина пропорциональна их бессмысленности: чем больше в анкете страниц, тем меньше смысла несет ее содержимое. Зачем твоему работодателю знать, например, о твоем хобби? Коллекционируешь ли ты бабочек или нестиранные носки под кроватью? Таких вопросов бывает с десяток, а то и больше.

 Самые экзотические: какую литературу вы читаете или какие фильмы вы смотрите. Эти вопросы чаще всего попадаются в анкетах соискателей на позицию менеджера-по-чему-угодно. Спрашивается: неужели кто-то всерьез думает, будто большинство менеджеров читают книги вообще?

 Конечно, по тем или иным привычкам и вкусовым предпочтениям можно составить определенную картину о человеке, даже вполне себе подробную. Только большинству работодателей это не нужно. Зачем гендиректору знать о духовности кладовщика?

 Анкеты, на мой взгляд, созданы лишь для того, чтобы обставить процесс приема на работу красивыми формальностями, вывести из поля пустой болтовни, которой, собственно, и является любое собеседование, в сферу чуть ли не творческого акта. Психологического откровения, по меньшей мере. Иначе чем вы объясните вопросы вроде: «Назовите свои слабые стороны»? Ответы на него могут вызывать только улыбку. Люди рассказывают все, что угодно (вроде «я трудоголик» или «я слишком эмоционален»), но только не правду о себе. Никто не напишет в анкете и не заявит на собеседовании о том, что он трус или что приворовывает по мелочам.

 Правда на собеседованиях не интересует никого, потому что правда в большинстве случаев не очень-то красива и гигиенична и может испортить торжественный церемониал. Работодатель слушает, как ему врут, и рад, что ему снова врут, потому что правды он не вынесет: эта правда будет и о нем тоже. Он ведь так же ссытся, когда встречает трех-четырех подвыпивших громил где-нибудь возле круглосуточного магазина после двадцати трех часов.

 В общем, к поиску работы надо относиться с соответствующей легкостью, не брать многого в голову и ни в коем случае не переживать в случае отказа. Это театр, где каждый играет свою роль. Если вас не взяли, возможно, именно такова ваша роль на данном этапе. Смело ступайте дальше: ведь хоть и постулируется, что работу ищете вы (так как именно вы инициировали этот процесс), на самом деле работа в не меньшей степени ищет и вас.

 Я зашел в компьютерный клуб неподалеку от университета и, оплатив полчаса работы, вышел в интернет. Посмотрел почту: на мое резюме, отправленное в субботу, откликнулись три работодателя. Я тут же обзвонил их и договорился на три собеседования. Первое начиналось через полтора часа. Я выдвинулся по указанному мне адресу.

 - Итак, - вы хотите быть агентом по страхованию? – спросил у меня эйч-ар-менеджер на первом собеседовании в страховой компании.

 - Да, - ответил я, и мы оба прекрасно знали, что это неправда. Ну серьезно: неужели кто-то действительно спит и видит себя агентом по страхованию? Вряд ли. Поэтому нелепый вопрос.

 Людям нужны деньги, а, следовательно, нужна работа – и какой она будет: придется ли разгружать фуры с мороженой рыбой или договариваться с китайскими поставщиками о покупке партии пластиковых погремушек – им совершенно не важно. Поэтому ответ на такие вопросы вполне предсказуем: да.

 - Почему? – второй вопрос эйч-ар-менеджера, несколько более сложный, потому что на сей раз требует более-менее развернутого ответа.

 - Ну-у-у-у… Вы знаете… я люблю думать о будущем и люблю людей, которые думают о будущем… Так вот, страхование – это думы о будущем. Точнее это то, что мы делаем сейчас с заделом на будущее… Ну, вы поняли…

 Не знаю, что там понял эйч-ар-менеджер, но допрос продолжился.

 - Вы что-нибудь уже слышали о нашей компании? Может, рекламу видели?

 Ничего и никогда я об их компании не слышал. И рекламы не видел. Мне было плевать. Меньше месяца назад я дембельнулся из армии, откуда мне было знать хоть что-то об очередной страховой конторе? Неинтересно.

 - Да, конечно, - ответил я, - вы являетесь одним из лидеров на рынке страхования жизни и здоровья, ваша реклама в метро висит, я видел

 Ответ мой понравился.

 - Ну, в метро пока не висит, это со следующего месяца только, а вот в автобусах-трамваях – да.

 - Вот я и говорю: в транспорте, чтоб, так сказать, обеспечить больший охват целевой аудитории…

 Не стоило этого говорить. Выглядело так, будто я начал умничать, а кадровики этого не любят. По умолчанию самые умные – это они.

 - Вредные привычки у вас имеются? – оборвал меня эйч-ар-менеджер.

 Вредные привычки есть у каждого – в той или иной мере. Просто кто-то убивает себя сигаретами или героином, а кто-то обильной пищей с высоким содержанием холестерина. Вся разница лишь в установленной на данный момент конъюнктуре. 

 Вот, например, Гитлер в молодости был заядлым курильщиком, а потом из жадности бросил (посчитал, что тратит на сигареты непозволительно много денег); с приходом же к власти с его подачи в Германии развернулась такая антитабачная кампания, что мама не горюй. Кажется, он еще и вегетарианцем был. Ну и палачом по совместительству. Так что словосочетание «вредные привычки», на мой взгляд, давно и безнадежно устарело.

 - Я курю.

 - Много?

 - До пачки в день.

 - Вы же сказали, что задумываетесь о будущем…

 - В смысле?

 - В смысле не опасаетесь проблем со здоровьем?

 Хитрый ход. Подловил меня на моих же словах. Парируем.

 - Знаете, у меня приятель был, он вообще не курил и не пил, дожил до двадцати двух – в двадцать два его сбила машина. Насмерть…

 - Сочувствую.

 - Ничего.

 - А когда вы готовы приступить к работе?

 - Хоть завтра.

 - Завтра не надо. Мы сначала должны набрать группу – пять человек, а потом запустим курс обучения, где-то с неделю: вас там введут в курс дела, познакомят с азами нашего, так сказать, ремесла.

 - Хорошо, я готов подождать.

 - Тогда мы с вами свяжемся.

 - Договорились.

 Первое собеседование закончилось. Все прошло так, как я и ожидал. Ребята из кадровых служб за время моего пребывания в армии не придумали ничего нового. Старые приемы, избитые вопросы. Скучно.

 На втором собеседовании все в принципе повторилось, с тем лишь отличием, что на сей раз мне дали-таки заполнить внушительных размеров анкету. В ней, помимо сугубо официальных вопросов вроде имени, фамилии, предыдущих мест работы, было и несколько «креативных»: любимые книги, музыка, фильмы, какой вы видите свою жизнь через год-два-три и так далее. Любимые книги и музыку я проскочил: тут либо писать академический список, либо не писать ничего вообще. Пусть думают, что я не читаю, музыку не слушаю, в кино не хожу. Так проще. Для них же, не для меня.

 А вопрос о будущем был интересен. Стоило задуматься над ним. Нет, и вправду: пофантазировать – это всегда прекрасно, особенно когда ничего другого вам не остается. Ведь какой может видеть свою будущую жизнь человек, у которого нет даже работы? Какой угодно.

 Положим, если ограничить область изучения встречным вопросом: какой я вижу свою жизнь через год, если вы возьмете меня в свою компанию, то ответ по большему счету будет зависеть от того, что ваша компания сможет мне предложить. Если вы поставите мне оклад, приблизительно равный окладу топ-менеджера нефтегазовой компании, то через год я буду летать по встречке на бронированной иномарке с мигалкой, куплю просторную студию на верхних этажах нового жилого комплекса и буду задумываться о загородном строительстве.

 Если же мой оклад будет чуть выше прожиточного минимума, то какой бы я свою жизнь через год не видел, в действительности она будет балансировать на уровне прожиточного минимума – с учетом инфляции.

 Все разговоры о том, что все в наших руках, – любимая тема пустословов. Каким бы талантливым не был человек, на одном чистом воздухе он своего благосостояния не построит. Поэтому у любого менеджера в любой компании, даже с самой гибкой системой окладов-бонусов-вознаграждений, есть потолок, выше которого менеджер не прыгнет. Если здесь реально заработать тридцать тысяч в месяц, ты их при должном рвении и заработаешь. Но никак не пятьдесят и, тем более, не сто.

 Поэтому какой я вижу свою жизнь через год? Да такой же. Главное, чтобы не было хуже. Не стоит сбрасывать со счетов финансовый кризис, который, между прочим, никто не ждал. Что я напишу в анкете? Да все что угодно: приобретение собственного жилья, создание семьи, начало своего дела, но только не правду. Люди не любят правду, я уже говорил.

 В остальном собеседование – как собеседование. Дежурные вопросы, дежурные ответы. До чего же скучная, должно быть, у людей работа: собеседовать других людей. Да и вакансия соответствующая: менеджер по продаже сантехники. Спрашивается, набором каких уникальных знаний надо обладать, чтобы продавать унитазы и ванны?

 Видимо, здесь считали иначе, потому что моя кандидатура не подошла. Я это сразу понял. Хоть мне и сказали, что позвонят. Пусть эти байки рассказывают своей бабушке. Лучше бы честно сказали: вы нам не подходите. Вы не сможете продавать унитазы, потому что это требует максимальной самоотдачи, а вы этого сделать не можете, не можете мобилизовать все свои духовные силы во благо фаянсовых друзей человека. Как-то так.

 Между вторым и третьим собеседованием у меня было два часа свободного времени. Офисы обеих компаний находились не так далеко друг от друга, поэтому я решил не прибегать к услугам общественного транспорта, а не спеша прогуляться по улице. Ощущения от собеседования в офисе унитазного гегемона остались противоречивые. Появилось чувство голода.

 Поэтому я зашел в первое попавшееся кафе и пообедал. Кафе оказалось недорогим, и я смог позволить себе и первое и второе блюда, и даже компот. Потом я заглянул в попавшийся на пути магазин старой книги и приобрел по дешевке томик Маяковского, издания конца семидесятых годов прошлого века.

 Интересно, а Маяковский расписывал свою жизнь на год-два-три вперед? Интересно…

 Может, когда сидел в Бутырке, и расписывал: через столько-то я отсижу столько-то, через столько-то меня, наконец, выпустят… Может быть, только вряд ли. Поэты не живут придуманным будущим, они это будущее громогласно призывают. Тем более, футуристы…

 Третье собеседование почти не отложилось в памяти. Все происходило так же, как и на первых двух. Может, анкета была чуть поменьше, чем на втором, а вопросов чуть больше, чем на первом. Хотя спрашивали в основном то же самое. Единственный вопрос, который врезался в память:

 - Вы делали когда-нибудь что-нибудь такое, о чем приходилось жалеть? Или что-нибудь такое, за что вас осуждали?

 Не знаю, какой смысл вкладывался в этот вопрос и какой от меня ждали ответ. Я не привык жалеть о содеянном, хотя уколы совести за некоторые поступки мне и приходилось испытывать. Но жалеть… Нет, это слишком мелко и глупо – ковыряться в прошлом. Накручивать себя из-за того, чего уже изменить нельзя. Тем более, наживать головную боль от чьего-то осуждения. Ошибаются все, а кто не ошибается – тот либо гнусный лицемер, либо, что вероятнее, остывший труп.

 - Как только благоразумие говорит: "Не делай этого, это будет дурно истолковано", я всегда поступаю вопреки ему, - ответил я.

 На меня вопросительно посмотрели.

 - Это Ницше.

 - И что вы хотели этим сказать?

 - В сущности ничего. Я люблю рисковать. А когда рискуешь, мало задумываешься о последствиях. Возможно, в будущем о многом придется пожалеть, и уж осуждения избежать точно не получится. Только все это будет в будущем, а сейчас мне надо делать выбор и я его делаю. Поэтому вряд ли… Вряд ли я о чем-либо когда-либо жалел – я бы так сказал.

 - Мы вас поняли.

 Сомневаюсь. Сомневаюсь, что меня поняли или поняли Ницше. Но это неважно.

 Как ни странно, но на этом собеседовании я произвел благоприятное впечатление. Должность менеджера по продажам сервисной техники. Всяких уборочных машин и тому подобных агрегатов. Меня пригласили на стажировку. Я сказал, что должен еще подумать и только после этого смогу дать окончательный ответ. Мне сказали: всегда пожалуйста и дали визитку с контактным телефоном. Старик-Ницше не подвел. Никогда не подводил.

 Домой к Стасу я вернулся под вечер, к тому времени он уже пришел с работы и пил пиво, слушая музыку на компьютере. Я спросил, как его дела.

 - Отлично, - ответил он, - а у тебя?

 Я рассказал ему про облом на филфаке.

 - Ну, и не переживай. Восстановишься по специальности, ты ж юрист, тем более, или на следующий год поступишь на первый курс. Возьми лучше пива в холодильнике.

 Я заглянул в холодильник. Там стояла пара бутылок пива, лежала кура-гриль и свежие овощи. Я достал одну бутылку и куру.

 - А с работой как?

 - Был сегодня на трех собеседованиях.

 - Что предлагают?

 - Работу предлагают.

 - И как?

 - Не очень.

 Мы рассмеялись.

 - Знаешь, по-моему, идеальной работы просто не существует в природе. Мне моя работа до кризиса еще более-менее нравилась: деньги, по крайней мере, были, а теперь что-то не очень: и денег мало стали платить, и начальство косо смотреть… Короче, как ни крути, а работа является хорошей только первые месяца три, ну, полгода – максимум. А потом она становится обычной работой. И это уже совсем другая песня. Пойдем - покурим?

 - Пойдем.

 И мы пошли на балкон, я на ходу открыл бутылку пива. День прошел – и слава богу, так, кажется, говорилось у классика при описании образа жизни Обломовки, служившей литературным эталоном русского поместья девятнадцатого века. В двадцать первом веке эта установка продолжала эффективно работать, что свидетельствовало лишь о ее универсальности. Видимо, в ней было заложено нечто большее, чем просто слова. День прошел – и слава богу. Нас ждали новые дни, новые песни и новые пляски в этом неспокойном мире.

Танец в шумах.

 Мелкие песчинки духа шумов. Шум гуляет повсюду. Днем и по ночам я слышу шумы, тысячи их отголосков и оттенков. Розовый, Коричневый, Белый. Где-то в глубине темных провалов мироздания плачут низвергнутые боги.

 - Эй, человек!

 Кто-то шевелится во мгле, силуэт неразличим. Стервятник бытия. Наши камни, пущенные в других, возвращаются к нам, они летят слепо: ударяя в тела, чресла, лица. Публичный дом затравленных паучих.

 Я смотрю вверх:

 - Звезды, дайте прикурить от своего огня!

 Смех. Тысячеголосый, неукротимый, мечущийся. Ах-ха-хах. Это парни из гильдии убийц, я их знаю. Вспарывают брюхо и выпускают кишки. Смерть крушит матрицу планеты.

 Посреди города высится Зиккурат. Темные жрецы поют с вершины свои песнопения. Их голоса сливаются в мутный поток, который лентой Мебиуса опутывает город. Где-то играют джаз. Где-то звучит стон испускающей дух жертвы. Это город белого шума, этот город – Белый шум. Я изучаю его реальность.

 Изгои. Убийцы, мародеры, беглые каторжники. Люди с ликами чудовищ. Пустота – это радость, ведущая в бесконечную тоску. Песни падших женщин.

 - Они вероломны, тебе не кажется?

 Чуть приподнята бровь, рассеченная зигзагообразным рубцом. Глаза, налитые кровью.

 - Они – соль земли, пуповина Вселенной. Они поют свои хоралы из утробы матери. Ты в курсе.

 Все в курсе. Очевидность – это сонм тенистых раздумий. Это люди с крабовыми клешнями вместо ладоней.

 - Когда я работал в доке, у нас был парень с татуировкой в виде жука-скарабея, ползающего в женской матке.

 Белый шум. Этот город сидит в моей памяти. Я возвращаюсь сюда уже много столетий. Квинтэссенция нашей искореженной и извращенной реальности. Город всех тех, кто вне закона. Табу для сверкающей в лепестках гармонии.

 - Всецело.

 - Ага.

 Так проходят секунды, так умирают минуты, так ветры уносят часы, огонь сжигает года, черный эфир растворяет тысячелетия. Чадо своих детей.

 Мы порождаем его, а он порождает нас. Все просто. Хромосомные кастраты вакуумом уничтожают время. Я веду диалог с ним.

 - Как думаешь, что происходит в эту самую секунду на другой стороне планеты?

 - Дети линчуют отцов.

Новые горизонты - Песнь 3. Куплет 1.

 Я вышел из здания бизнес-центра, где располагался офис компании, в которой я теперь работал, где-то в начале седьмого. Металлическая дверь за мной хлопнула с характерным звуком, словно сказала: до завтра. До завтра – так до завтра. Главное, что понедельник – самый тяжелый по статистике, по всеобщему признанию, да и по моим личным наблюдениям, день – закончился. Рабочий понедельник в смысле. Все его оставшееся время, отделявшее мир от вторника, принадлежало мне и только мне.

 Я направился по проспекту в сторону дома – жил я недалеко, минутах в двадцати неспешной ходьбы. Переехал в этот район, как, впрочем, и устроился здесь на работу чуть больше месяца назад.

 Никакой связи тут, как ни странно, не было. Я нашел работу и жилье практически одновременно и то, что они оказались в одном районе, было просто удачным совпадением – не более того.

 Мне везло в последнее время. Полоса неудач закончилась. Меня так и не взяли на философский факультет, восстанавливаться по своей специальности я тоже не стал, решив отложить вопрос учебы до следующего года, так как в любом случае мне нужны были деньги. Зато я нашел работу недалеко от дома. Или дом недалеко от работы – тут уж кому как нравится.

 У Стаса я жил до конца июля. За это время мы поднадоели друг другу – это чувствовалось. Поэтому когда мне позвонил другой старый приятель – Макс и сказал, что в квартире, которую он снимает, освободилась комната, я сразу же понял: это подарок судьбы. Я занял денег под будущую зарплату и въехал в новое жилье.

 Почти сразу же меня взяли на работу в фирме по продаже компьютерных программ и систем. Менеджером. Чего и следовало ожидать. Я пополнил ряды офисного пролетариата.

 По дороге домой я зашел в магазин и купил бутылку пива. Вчерашний день был проведен с огоньком: мы выбирались за город на шашлыки и изрядно набрались. Весь понедельник я просидел в офисе, вяло имитируя хоть какую-то деятельность. Сил работать по-настоящему у меня не было. Хорошо хоть никто не заметил моего состояния.

 Взяв пива, я пошел в парк, который находился на середине пути между моей работой и домом. Устроился на скамейке и откупорил бутылку. С наслаждением сделал первый глоток.

 Вообще моя нынешняя работа мне нравилась. Пока нравилась. Возможно, через некоторое время ей предстояло разочаровать меня. Но на данный момент, надо отдать ей должное, я получал удовлетворение от своего хождения на работу. Даже когда мне нездоровилось. Потому что в офисе можно было имитировать деятельность – и делать это было не зазорно, скорее даже естественно. Когда люди ничего не производят, должны же они создавать хотя бы какую-то видимость действия. Иначе все это рискует превратиться в насмешку над Бытием, а Бытие таких насмешек не прощает.

 Моей начальницей была молодая еврейка с характерными вьющимися волосами и не менее характерным для представителей ее нации носом. Моложе меня на два года, но в отличие от меня уже руководила отделом. Из интеллигентной еврейской семьи, но в отличие от меня позволяла себе ругаться в офисе матом. Обладала достаточно узким кругозором, но в отличие от меня имела законченное высшее образование.

 На досуге занималась плетением разного рода мишуры из бисера и даже на этом умудрялась зарабатывать деньги, и в отличие от меня совсем не пила. С чувством юмора. В общем, добрая и хорошая девушка. Во всем. Во всем, кроме денег. Вопрос денег для нее был болезнен. Она грызлась из-за каждого рубля со своим, более высоким начальством. Видимо, сказывалась специфика ее нации, я был склонен так полагать, хотя она – единственный еврей, которого я, к сожалению или же к счастью, знал более-менее близко.

 Она пришла работать на две недели позже меня. И уже через две недели стала руководителем отдела. Такого стремительного карьерного взлета мир, я уверен, еще не видал.

 Дело в том, что предыдущая начальница отдела, которая опять же устроилась на неделю позже меня, уже через неделю ушла в декрет. Что, в общем-то, и логично: она изначально пришла с намерением поиметь контору – она ее и поимела. Ей было нужно официальное трудоустройство, которого не предоставляли на ее предыдущем месте работы, и что с удовольствием делали у нас, чтобы в декретном отпуске получить от государства все причитающиеся ей выплаты.

 Чудеса на этом не заканчиваются. Руководила нашим офисом на тот момент взбалмошная и – я почти уверен – фригидная тетка Лариса, которая тоже проработала две недели, потом взяла отпуск и из него уже не вернулась. Запомнилась она мне только кучей своих безумных, нереализуемых ни при каких обстоятельствах проектов и тем, что большую часть рабочего времени по телефону учила свою дочь готовить борщ. И еще назначила руководителем отдела (у нас было принято гордо именовать его департаментом) продаж Софью – мою нынешнюю начальницу.

 Надеюсь, теперь вы чуть-чуть представляете, в какой дурдом я устроился работать, едва вернувшись из армии.

 После исчезновения Ларисы офисом фактически никто не руководил – и все даже облегченно вздохнули. Да здравствует анархия!

 Еженедельно приезжали кураторы из головного московского офиса, но они сильно не донимали, отдав все на откуп Софье. Софья руководила нами, менеджерами, сносно: не притесняла, работать (или заниматься имитацией работы) не мешала.

 Помимо меня было еще три менеджера, устроившихся одновременно со мной. Остальных добрали в тот месяц, что я там отработал. Фактически я застал эпоху формирования нового кадрового состава отдела продаж. Что случилось с предыдущим составом, никого особенно не интересовало. Ходили слухи, что их всех уволили вместе с руководителем, который частенько приходил на работу либо поддатым, либо подбитым.

 Большинство сотрудников офиса были приезжими из провинции. Я считал, что это закономерно: приезжие в большинстве своем были людьми с амбициями и какой-никакой житейской хваткой – там, где местные предпочитали ни один раз подумать, они хватали и действовали. К этому побуждали, как правило, вполне простые причины: необходимость съема жилья и полная финансовая самостоятельность, так как родители и прочие родственники с малой родины с их уровнем заработка на периферии банально помочь деньгами не могли. Детей богатых местечковых шишек я в расчет не брал: тех после окончания школы забрасывали в мегаполис сразу же на благодатную почву, в специально купленную квартиру с регулярным месячным иждивением. В институтах в преобладающем большинстве случаев они учились на платных отделениях и то только для того, чтобы получить диплом: рабочее место после получения высшего образования для них уже было приготовлено – либо под папиным крылом на малой родине, либо в конторе папиного друга здесь, в Питере.

 Местные же, не отягощенные решением бытовых проблем, по умолчанию были людьми более медлительными: они предпочитали пробовать и изучать, исходя изначально из более высоких требований, нежели «понаехавшие». Поэтому после окончания институтов, если у них опять же не имелось богатых и влиятельных родителей, они занимались тем, что скакали с работы на работу, подыскивая лучший вариант; либо, в обратном случае, когда верх брала природная лень, - устраивались сразу на теплое место и больше с него не слезали.

 Естественно, что при таких раскладах и с учетом того, что большинство вакантных рабочих мест находилось в недрах расплодившихся, словно грибы после дождя, бизнес-центров, подавляющее большинство офисной массы составляли приезжие. По крайней мере, в таких небольших фирмах с изначально невысокими окладами, в какую устроился я. Там, несмотря на предельно низкий старт, все же имелась хоть и достаточно условная, но возможность проявить себя в конкурентной борьбе и чего-то добиться – в том числе и в финансовом плане.

 Опустим ту деталь, что, конечно, при всей видимости теоретических возможностей роста, в первую очередь карьерного, а вслед за ним и роста уровня достатка, больше всех выигрывал в этой модели капиталист, который любезно открывал свои двери перед приезжими. Но таков был механизм этой фабрики поглощения: она вбирала в себя амбиции и устремления более жизнеспособных индивидов из провинции, чтобы выдать на-гора свой единственно возможный продукт: деньги или же, как их модно сейчас называть, бабки – бабло, которым капиталист в итоге набивал свои карманы.

 Приезжие же большую часть зарплат тратили на плату ренты за съем жилья. Или же откладывали на приобретение жилья собственного. С тем расчетом, конечно же, что накопить удастся только часть суммы, а все остальное покроется ипотекой на двадцать лет, на погашение которой они готовы были бросить свои деятельные жизни. Иллюзия воспроизводилась, и проигравших как таковых, в чистом виде, не было. Петербург тянул к себе, люди ехали и отдавали все свои силы на то, чтобы стать его полноправными жителями.

 Я отхлебнул из бутылки. Солнце начинало садиться за дома; тусклое сентябрьское солнце, похожее на последний куплет грустной песни. По верхушкам деревьев прошелся легкий ветерок. Неподалеку шумел проспект, оживленный в это время суток. Парк же, наоборот, казался притихшим и поникшим: листва облетала, на дорожках блестели лужи от недавних дождей, в искусственном пруду жались к железобетонным стенкам утиные стайки. Наступала осень – метафизическое время года, особенно здесь, в Петербурге: отчужденное, бескрайнее и потустороннее.

 Есенин повесился здесь, Башлачев вышел в окно здесь же. Петербург был городом слома и надрыва; он бесцеремонно вторгался в судьбы людей, меняя их навсегда. Здесь постоянно шла борьба: борьба между человеком и городом, между личностью и окружающим ее миром, оскаленной тысячами зубов объективной реальностью. Пограничные времена года, вроде весны или осени, обостряли эту борьбу, вводя людей в пограничные же состояния, когда с одной стороны оказывалось бесконечное одиночество, с другой – жажда жизни и деяния.

 Я не заметил, как ко мне на скамейку подсел какой-то мужик, потрепанного вида, с бутылкой «Охоты Крепкой» в руке. На вид ему было лет сорок. Не опустившийся алкоголик, но видно, что крепко пьющий. Он судорожно глотал из своей бутылки, и я мог уверенно предположить, что у него долгоиграющее похмелье. Одет он был в косуху и потрепанные джинсы. Наверное, какой-нибудь старый рокер, который так и не просек, что Цой умер, СССР распался, а жизнь продолжилась.

 Я достал пачку сигарет из кармана, выудил одну штуку и сунул ее в рот. Мой сосед сделал еще один глоток и повернулся ко мне:

 - Закурить не найдется?

 Я протянул ему пачку, которую еще не успел убрать в карман. Он вытащил сигарету и благодарно кивнул. Достал из кармана косухи зажигалку.

 - Здесь живешь? – спросил он.

 - Да, неподалеку.

 - И я тоже. Всю жизнь на Охте прожил.

 - Я недавно. Из другого города приехал.

 - Понятно. Меня Серега зовут.

 Я представился.

 - Давай, за знакомство, - сказал Серега, - и протянул свою бутылку. Я стукнулся своей бутылкой об его:

 - Давай.

 Мы выпили, каждый из своей тары. Я докурил и бросил окурок под ноги, вдавив его носком туфли в землю, мусорных урн в парке почему-то не было.

 - Выполз вот воздухом подышать, - продолжил Серега, - вчера поддали хорошо, до сих пор плохо.

 - Ничего, сейчас полегчает, - я показал на его бутылку.

 - Если бы… уже третью пью, а до сих пор мутит. Лучше бы водки.

 - С водки уберет сразу, чего хорошего?

 - Может, и уберет. Только все равно лучше.

 Помолчали.

 - А хочешь, я тебе стих расскажу, собственного сочинения? – прервал молчание Серега.

 - Валяй, если есть желание. – Я глотнул пива и отметил про себя, что в бутылке его осталось на самом донышке.

 Серега откинул голову, нахмурил лоб, что-то вспоминая, и затем изрек:

У Карлсона спиздили мотор,

Когда он спал, уткнувшись мордою в варенье,

Проснувшись, понял: это приговор!

И сделал с крыши шаг без капли сожаленья…

Летя над ржавчиной стокгольмских крыш,

Кричал: прости меня, Малыш!

Надеюсь, что простишь…

 Вот так. Стих мне, в общем, понравился. Довольно необычно. Возможно, Серега был не так прост, как показалось мне сначала.

 - Хороший стих, - сказал я.

 - Единственный нормальный стих, который я написал, - самокритично заключил Серега, - остальные – полное говно.

 - Понятно.

 - У тебя пиво кончилось?

 Я кивнул.

 - У меня тоже. Давай скинемся – водки возьмем.

 Я прикинул, чем это может закончиться в перспективе. Вообще пить водку не входило в мои планы. С другой стороны, выпить немного – грамм сто – может, и не помешало бы, настроение располагало. Главное – не напиться, повторения назавтра сегодняшних офисных мучений мне не хотелось.

 - Давай, только немного.

 В итоге Серега выскреб из карманов лишь железную мелочь, и водку мне пришлось покупать практически целиком на свои. Я взял пол-литра и бутылку лимонада. Сам выпью немного, остальное пусть приговаривает Серега, если захочет, - решил я.

 Мы вернулись на скамейку, на которой познакомились. Серега взял у меня бутылку и разлил водку в пластиковые стаканы, которые мы тоже предусмотрительно купили. Я разлил лимонад.

 - Давай, за все хорошее, что было и будет, - Серега поднял свой стакан.

 - Будем! – наши стаканы стукнулись боками.

 Серега тут же опрокинул содержимое стакана в глотку, при этом слегка сморщившись, и уткнулся носом в рукав – видимо, занюхать. Я выпил в два глотка и сразу запил лимонадом. Водка была так себе.

 - Ядреная, зараза, - сказал приободрившийся Серега, когда оторвал свое лицо от рукава.

 - Нормальная.

 - Да уж, бывало и одеколон пили, так что в самый раз, - Сереге сделал движение рукой, - дай закурить?

 Я протянул ему сигарету и закурил сам. Тепло от водки расползлось по пищеводу.

 - Как там твое стихотворение, самое лучшее? Не расскажешь еще? – спросил я Серегу.

 - Отчего же, - и Серега повторил свой опус про Карлсона. При повторном прослушивании стихотворение мне понравилось еще больше, чем в первый раз; в нем при всей его простоте присутствовала определенная емкость, тонкое наполнение: при желании там можно было найти множество тем, от банального пьянства с последующим самоубийством до разочарования в жизни после безрезультатных поисков ее смысла. Не знаю, какой месседж вкладывал в него сам автор, но подумать было над чем.

 - Ничего так.

 - Да говно это все, стихи там, рассказы. Я раньше пробовал писать, только потом бросил. Неинтересно. Неинтересно и не нужно. Никому. Даже самому себе.

 - Не скажи.

 - Да ладно, все это понты и для понтов – я тебе так скажу. Все эти книжки, писульки. Люди делают деньги – и это главное. Потому что деньги правят миром. Не президенты, не мудрецы и, уж тем более, не поэты. Вообще не люди. Деньги. Бумага. Вот это действительно важно, остальное – говно.

 - Как знаешь…

 - А ты чем занимаешься по жизни?

 - В смысле?

 - Ну, работаешь где?

 - Менеджером.

 - По продажам?

 - Ага, - я затянулся сигаретой.

 - Вот видишь: ты продаешь, кто-то покупает, а главное что? Главное не то, что ты продал и не то, что кто-то купил, главное, что деньги перекочевали из одного кармана в другой. Поменяли место жительства. Потому что они в этом мире – важнее всего.

 Почему сейчас менеджеров так много? Да потому что вся история человечества – это история эволюции товарно-денежных отношений, и сейчас – мы приблизились к ее вершине: мы исключаем человека из истории и оставляем только деньги. А человека – прислугой при них. Менеджером.

 - Может, ты и прав.

 - Прав, еще как прав. Давай по второй?

 - Давай.

 Мы выпили еще.

 - А я сейчас нигде не работаю, - продолжил Серега, - по лету подсобником работал на стройке, да с деньгами нагрели – уволился. У вас там, кстати, строители не нужны? Я все умею: и варить, и кладку делать, и окна пластиковые могу ставить – доводилось работать.

 - Нет, не нужны. Только менеджеры. Мы программным обеспечением занимаемся.

 - Ага, понятно. Менеджером не могу. Не умею я деньги из пустоты создавать – хоть убей. Руками могу, приладить там что, починить… а менеджером не могу.

 - Бывает.

 - А видишь: все из-за денег. Летом работал, в Комарово коттедж строили загородный одному упырю. У него этих денег – хоть жопой ешь, директор какой-то там фирмы, типа твоей, наверное… на «Лексусе»» ездит, жена тоже на «Лексусе», у дочек поскромнее машинки, но тоже не наши, а жадный – до жути.

 - Потому, видимо, и богатый…

 - Ага, потому. За копейку для работяги удавится. По итогу нагрел нас с мужиками при расчете. Кинул копейки, остальное, сказал, потом. А когда потом? Знаем – проходили уже. Разводит, значит. Я ему так и сказал: «Мудак ты, а не человек». И уволился. Мужиков он все завтраками по поводу зарплаты кормил – они остались. Хотя сейчас, наверное, и они поувольнялись – сомневаюсь, что он им в результате что-то заплатил, натура такая – сволочная.

 - Хозяева жизни, что сказать.

 - Козлы они, а не хозяева. Я с мамой живу, так она правильно говорит: все к нам вернется, не здесь, так там – на небе. Чем больше обманул, забрал чужого – тем больше с тебя по итогу и спросят… Думаешь, он хозяин? Да он раб, слуга самый, что ни на есть. Холоп своих денег. Ради них что угодно сделает, не подумает. Надо будет – и жену и дочек продаст. Поэтому не хозяин он, раб. Вот мы с тобой хозяева…

 Серегу понесло, я предложил еще начислить. Серега не отказался. Мы накатили.

 - А стихи – это полная ерунда, говорю тебе. Жизнь нынче другая – не до стихов. Да и всегда такая была. Ад, а не жизнь. Ежели здесь люди друг друга из-за денег, жалких бумажек, по сути, накалывают, что тогда говорить? Им прямая дорога в Ад, не иначе. Вот и живут ради Ада, получается. Его лишь и наследуют. Здесь жируют, воруют, юлят, а там, - Серега сделал неопределенный жест, видимо, указывавший на местонахождение его личного эквивалента загробного мира, - на сковородках жарятся. Замкнутый круг. Тут деньги все решают, а там – расплата за них. И черт его знает, каким путем идти. Точно не до стихов… Ты в Бога веришь?

 - Честно?

 - Ну а как?

 - Нет.

 - И зря. Он есть, говорю тебе. И он все это видит. Специально, может, даже создает такие условия, подстрекает. Не сам лично, конечно,– через Сатану. Потому что не нужен ему там, на небе, мусор всякий, люди нужны. Как мы с тобой, - Серега автоматом записал меня в святые, - трудяги. А здесь бабло разбрасывает – живи, обманывай, кидай, коли хочешь. Только запомни: путь в Рай тебе закрыт, тебя Сатаны царство ждет. Вот и выбирай, дружок…

 - Ты не обижайся, - прервал я Серегу, - но мне кажется, что те, которые тут хорошо живут, и после смерти в накладе не остаются. Сам же сказал, что стихи не главное, главное – деньги.

 - Э, нет! Я сказал, что главное деньги, потому что это как экзамен. Проверка на вшивость. Чтобы Бог понял: паразит ты или не паразит. Конечно, главное деньги – но только для тех, кто обречен. Обречен вместе с этим миром…

 - Чего-то я тебя не понимаю…

 - А и не понимай. Не важно это. Будь душой чист и в Бога верь. И все будет нормально. У нас там еще осталось?

 Бутылку мы опустошили только наполовину.

 - Осталось.

 - Наливай тогда.

 Я налил и глянул на часы. Около восьми вечера. Ладно, торопиться некуда, посижу пока.

 - Будем? – сказал я, протягивая стакан Сереге.

 - Будем!

 В голове после выпитого немного зашумело. Значит, скоро пора притормаживать. На проспекте прогромыхал трамвай, его грохот завибрировал у меня в ушах. Точно, пора.

 - Вроде полегчало, - нарушил молчание Серега.

 - Ну, и слава Богу!

 - Вот видишь, в Бога не веришь, а поминаешь.

 - Брось. Это устоявшееся выражение.

 - А почему устоявшееся? Потому что Бог – это вечное. Непреходящее и негаснущее.

 - Спорить не буду.

 - И не надо.

 Откуда-то возле скамейки появилась пожилая женщина, аккуратно одетая, в очках, напоминающая внешним видом школьного учителя. Она с укоризной посмотрела на меня, потом на Серегу.

 - Опять пьешь? – спросила она. Вполне естественно я предположил, что вопрос адресован Сереге; тот, в свою очередь, повернулся в сторону женщины.

 - А, мама, привет! – как ни в чем ни бывало поприветствовал Серега женщину. Значит, это была его мать, с которой он жил. – Не пью, а выпиваю. Совсем немного…

 - Знаем мы твое «немного». Молодой человек, зачем вы с ним связываетесь? – этот вопрос был адресован уже мне. – Он же обормот и бездельник. А вы, вроде, по виду – приличный человек…

 Я был польщен. Приличный человек!

 - Вы садитесь, - предложил я Серегиной маме, уступая место, - нормальный у вас сын, стихи пишет…

 - Стихи-стихи, - заворчала женщина, - толку-то от них… Лучше б работать шел!

 - Мама, не начинай, - сказал Серега, подвигаясь к ней. – Человек приличный и умный, сам все знает и понимает.

 - Что вы понимаете, - вздохнула женщина, - одна водка на уме.

 Я понял, что пора отчаливать. Участвовать в семейных разборках большого желания не было.

 - Ладно, я пойду, - сказал я Сереге.

 - Чего так? Посиди, мама не кусается.

 - Мне еще с одним человеком надо встретиться, - соврал я. – Не хочу, чтобы ждал.

 - Ну, смотри – как знаешь. А то посидел бы…

 - Не могу.

 - Ладно, давай, - Серега протянул мне руку, - водку оставишь?

 - Конечно, допивай.

 - Вот видишь, мама, хорошего человека спугнула, - сказал Серега маме, когда я пожал его руку.

 - А и правильно. Нечего с тобой, бездельником, хорошим людям знакомств водить.

 - До свидания, - попрощался я с Серегиной мамой.

 - До свидания.

 - Верь в Бога, дружище! – крикнул мне вслед Серега.

 И я пошел прочь. В конце концов, пора было и домой. Иначе моя терапия после трудного рабочего дня грозила вылиться в очередное недомогание назавтра.

 Перешагивая через первые сентябрьские лужи на посыпанных гравием дорожках, я прошел парк, который с траурными нотками шелестел опадающей листвой, мимо прудиков со скучающими утками и скамеек с немногочисленными людьми, перешел улицу за парком и углубился во дворы. Здесь был мой дом.

 День кончался, мне было легко и немного грустно. Все по кругу: весна, лето, осень, зима, снова весна. Жизнь проходит, а мы не замечаем ее. Она шелестит мимо осенней листвой, тикает стрелками часов. Мы знакомимся со случайными людьми, говорим – ни о чем, по сути своей, - бросаемся словами, а смысл, истинный смысл бытия, всего сущего, неуловимо ускользает от нас. Хотя…

 Быть может, из этих обрывистых фраз, случайно брошенных слов, вроде тех, что сказал Серега в полупьяном бреду, и ткется реальность. Именно из них составят книги о нашей эпохе. Чтобы потомки знали. Чтобы видели, насколько пронзительное и пустое время застали мы.

 Двухтысячные. Нулевые. Говорящие цифры. Время Ноль. Время, когда люди производят пустоту и торгуют пустотой, когда главное слово – Стабильность, потому что нет ничего стабильней пустоты, и она превалирует над всем. Эти фразы – единственное наполнение этого времени, его суть. И эта водка, выпитая с первым встречным…

 Потому что дороже первого встречного в этом мире пустоты нет никого. Все родственные связи оборваны, невольно превратившись в атавизм прошлых времен, темных веков родоплеменной структуры, все дружеские узы относительны, потому что в мире пустоты нет настоящей дружбы, есть привязанность, получение взаимной выгоды из нее, но нет дружбы, увы. Дружба покупается и продается. Дружба нивелируется белыми полосами френдлент в социальных сетях, предложениями о дружбе, появляющимися в виде плюсиков и цифр в меню. Плюс один, плюс два, плюс тысяча. Мы приобретаем не друзей, но плюсы.

 И только первый встречный остается чем-то истинным, не тронутым болезнью пустоты. Ему по определению ничего от тебя не нужно, как, впрочем, и тебе от него. Он говорит тебе разные вещи, зачастую тяжелые для тебя, без всякого снисхождения. Начистоту. Без обиняков. Там, где друг деликатно промолчит, незнакомец выскажет все. И это все – и есть соль жизни. Суть нашего времени. Времени бескрайней пустоты.

Вопросительный танец.

 Мы задаем себе вопросы, на которые не существует ответа. Эта реальность мертва, а иной нам не предоставлено. День за днем я прохожу улицы этого города, день за днем пробираюсь сквозь лабиринт в самую гущу – ЧЕГО?

 Если б я знал…

 Солнечные блики пляшут на клинке зазубренного ножа, холодного и острого. Так выглядит смерть или ее подобие. Возможно. У Нее много масок, и все ей идут.

 Очередная улица, вьющаяся маленькими торнадо пыль, пепел и песок. Дебри сознания, переплетения слов, клубки смысла – здесь все так. Очередные сутки пути, до дрожи в коленях. Я иду, поглощая себя.

 Иногда появляется незримый собеседник или Человек-с-головой-Быка или тропарь-без-глаз, я веду с ними неосмысленные диалоги. Вроде:

 - Какой курс жизни на сегодня, братец?

 - Это неконвертируемая валюта. Большинство выбирает смерть.

 - Ага…

 И так – до бесконечности. Не то чтобы это так обозначался тренд, но совокупность событий и слов – она рождает такое качество реальности.

 Говорят, чума за пределами города наступает, подобравшись к нему вплотную, теперь очаги фиксируются даже здесь, в тени Зиккурата. Это гонит людей от окраин к центру – в самую гущу – ЧЕГО?

 - Собственных иллюзий, - подсказывает мне Незримый.

 - Ага. Так их там и ждут.

 - Ты там тоже не особо нужен…

 Такие дела. Я бегу от чумы вместе со всеми, как и все – в никуда. По лабиринту – навстречу Зиккурату, где кровавые жрецы, возможно, имеют вакцину. Возможно, у них есть ответы на мои вопросы. Хочется верить.

 - Вера – страшный яд. Она сжигает изнутри. Подменяет реальность, как шулер крапленые карты – подсовывает ее суррогат. Красивую картинку вместо тысяч и тысяч гниющих трупов. Когда уходит жизнь – тебе остается смерть, ее ледяной поток, наполняющий немеющее тело, уносящий дух в иные реальности… Когда уходит вера – тебе не остается ничего. Совсем. Одна звенящая пустота. И Ее Величество Боль.

 Но у меня нет ничего и сейчас. Боль пронзает меня изнутри. Как и тысячи безответных вопросов.

 Я встречаю толпу беженцев на одной из площадей. Они выглядят тяжело больными. Изнутри их пожирает страх. Над их головами клубятся облака слов, превращенных в гнилые испарения полушепота:

 - По новостям на "Первом" сказали, что ВВП за прошлый год вырос втрое…

 - Юных неонацистов осудили на пожизненные сроки.

 - Он устал, он хочет уйти.

 - Купи себе игуану, мы все хотим уйти...

 - Когда все это кончится?

 Вопросы, выкристаллизованные на поверхности, словно соль на дне чашки с испаренной жидкостью. Они преследуют нас днем, скользя позади легкими тенями, они караулят нас ночью, сгущаясь в сумерках, обретая свинцовую предопределенность. Эти вопросы разрушительны, они же – источник чумы.

 - Что ждет нас в конце лабиринта?

 - Ты действительно хочешь это знать?

 Я боюсь это знать.

Новые горизонты - Песнь 3. Куплет 2.

 Дождь раскинулся по улице сырой паутиной, обернув собой дома, троллейбусы и людей под нелепыми зонтами. Осень наступала по всем фронтам: она шла волной ветра по верхушкам деревьев, свинцовыми тучами со стороны залива, холодной моросью вдоль русла Невы от Ладоги. Петербург погружался в привычное состояние: сонливый, сумбурно-тягучий анабиоз. Кровь замедляла свое движение в венах людей и в железобетонных жилах домов.

 Я нырнул в двери первого попавшегося кафе на площади. Внутри было людно и накурено. То, что надо. Я нашел глазами свободный столик возле окна и, пробравшись мимо оживленно беседовавших людей, сел за него. Официантка принесла меню.

 Я пробежался глазами по меню и решил для начала выпить кофе. Мне принесли маленькую чашечку эспрессо с кусочком шоколада. Я достал сигареты из промокшей куртки и, пригубив кофе, закурил.

 По стеклу ползли жирные капли влаги, дождь и не думал заканчиваться. Полчаса назад подошла к концу моя рабочая неделя, и я размышлял над тем, как мне провести выходные. Идти домой не хотелось. Не сейчас, по крайней мере. Дома – рутина и скука.

 Я пил кофе и наблюдал за людьми, продирающимися сквозь дождь на площади. Куда они спешили? В метро? В снующие туда-сюда неугомонные и неуправляемые маршрутки под водительством приезжих из Средней Азии шоферов? В свои дома-крепости, притихшие под непрекращающимся октябрьским дождем и от того кажущиеся не такими уж и неприступными? Кто их знает.

 Было в этом что-то надрывное и трагическое, похожее на побег смертных существ, осознавших тленность своего существования, от неминуемой смерти. Но смерть, как и осень со своим верным спутником – дождем, настигала. Она находила всех и вся, все видящая и все знающая, просчитывающая ход за ходом в этой партии, собственной партии. От нее не убежать…

 И надо ли? Вспомнилась странная фраза из какого-то полузабытого разговора, а, может, сна: смерть - лишь мера внутренней свободы. Обретая ее, мы обретаем все. Мы становимся абсолютно свободны от всех обязательств, а главное – от этого непрекращающегося и, в общем-то, бессмысленного бега. Мера внутренней свободы. Жизнь в обмен на нее.

 Допив кофе, я заказал бокал вина. Надо было развеяться. Дождь удручал, и мысли в голову лезли соответствующие. За соседним столиком сидела компания молодых людей, по всей видимости, студентов. Они что-то бурно обсуждали. Я расслышал такие знакомые имена, как Кант и Сартр. Наверное, предметом дискуссии было занятие по философии. Я невольно вспомнил свое фиаско на философском факультете.

 Черт с ним. Все условно в этом мире. Невозможно добиться всего и сразу. Иначе было бы нарушено равновесие в этом мире, и ему рано или поздно пришел бы конец. Он рухнул бы, пал, не выдержав нашей мощи, как ушедшая на дно Атлантида…

 Эта мысль привела меня к мысли следующей: о конце света. В последнее время все больше людей говорило о нем как о чем-то совершенно реальном и неминуемом. Был вытащен на свет календарь давно павшей цивилизации южноамериканских индейцев, проводилась довольно сосредоточенная аналитика глобальных катастроф. Думаю, свою роль здесь сыграл и финансовый кризис: когда маска благонадежности спала с лица капиталистического мира, обнажив его внутренние диалектические проблемы, вслед за крушением ряда экономик стала очевидна возможность разрушения физического, на сей раз уже в масштабах всей планеты, возможность наступления хаоса по всем направлениям.

 С другой стороны, работала и обратная связь: разговоры о мифическом конце света отвлекали от конца света реального – того, который пробежал трещинами в развитых экономиках мира. Перед лицом больших страхов забываются страхи меньшие.

 Хотя для современного мира баланс в товарно-денежной сфере, безусловно, значительно важнее факторов геофизического характера: крах цивилизации потребителей для меня лично был куда более очевиден, нежели гибель всей планеты.

 Я еще раз бросил взгляд в окно: те же капли на стекле, те же грязно-серые струи через всю площадь. Те же люди и троллейбусы. Тот же день и город. Время и место. Осень, бескрайняя осень, подмявшая под себя все воспоминания о тепле и радости.

 Вино закончилось, я заказал еще. От выпитого внутри потеплело; серые осенние краски, расплескавшиеся в душе, прибавили в цвете, привычная грусть отступила. Кафе заполнялось людьми, все спешно эвакуировались с улицы. Делала свое дело и пятница: все-таки последний рабочий день на этой неделе для большинства работающего населения.

 Я работал менеджером уже два с половиной месяца. Трудно было в это поверить, но мне в определенной степени даже нравилось. Нет, конечно, я осознавал всю никчемность и бесполезность этого труда, когда не приходилось ничего производить и создавать, а только лишь перепродавать по кругу уже созданное и даже переработанное, но мне доставлял какое-то мазохистское наслаждение сам процесс. Чистая эстетика – ничего большего.

 Приходилось убеждать себя и людей в том, что и мне, и им это нужно. Что без этого наше существование будет поставлено под угрозу. Мы вымрем, как оголодавшие и замерзшие динозавры. Новые программные продукты и новые продуктовые программы. Как-то так. Насаждение и выращивание иллюзий.

 Пожалуй, именно взращивание этих иллюзий, в конечном счете, мне и нравилось больше всего: я понимал, что человечество находится на такой беспомощной стадии развития, когда последние остатки человеческого вытеснила отработанная до мелочей технология, что достаточно одного лишь упоминания технологии или тонкого на нее намека, чтобы сломать любое, даже кажущееся самым устойчивым, сознание. Это общество иллюзий, и ты – лишь часть его. Я работал с иллюзиями и должен был отдавать себе отчет в том, что рано или поздно разочаруюсь. Нельзя заставить кого-то поверить в иллюзию, не поверив самому. А, поверив, невозможно не испытать разочарование, когда иллюзия в силу своей природы будет разрушена. Этого момента не стоило осознанно ждать, но предполагать его я был обязан. Меня ждет разочарование. А пока мне все нравилось.

 Еще вина – и в голове играет уже совсем другая пластинка. Этот дождь на площади – это легкое и немного тоскливое шуршание trip-hop из первой половины нулевых, моей доармейской юности, под влиянием вина оно сменяет свои ноты на глухие басы deep house, с немного разнузданной синтезаторной мелодией, на стыке жанров; и я становлюсь невесомее, светлее, ощущаю физическое облегчение. Капли по стеклу текут уже не так интенсивно: дождь медленно сходит на нет. Пятница отходит от анабиоза буднего дня, преображается в роковую женщину-вамп безумного уик-энда.

 Я посмотрел на часы: минутные стрелки нехотя ползли по кругу, приближалось восемь часов вечера. Самое время зажечь. Я подумывал о том, куда бы двинуться дальше. К черту дом, домой не хотелось совсем. Раз уж я торгую иллюзиями, я сам как никто другой нуждаюсь в них же. Значит, пора приобретать иллюзии. Проживать ночи как будто рассвет уже никогда не затеплится.

 Словно читая мои мысли, внезапно начал звонить мобильный. Я достал его из кармана: на экране высветился номер моего старого друга Геныча. Мы были знакомы с первого курса. Играли вместе в одной рок-группе. Это подарок судьбы. Ведь если тебе нечем заняться вечером в пятницу, по-моему, самое лучшее – провести время с другом, которого знаешь уже кучу лет. Я ответил на вызов.

 - Привет, - сказал Геныч.

 - Рад тебя слышать, - ответил я, - Привет!

 - Чем занимаешься?

 Я прикинул, что бы такое ответить. Сказать, что не делаю ничего – было бы не совсем верно, в то же время ответить, что у меня дел по горло – значило бы нагло и безнадежно соврать. Поэтому я сказал, как есть:

 - Убиваю время, потому что времени у меня много, а дел мало.

 - То есть я правильно понимаю, что у тебя нет планов на вечер?

 - Абсолютно правильно. Совершенно. Никаких.

 - Это хорошо, - Геныч ухмыльнулся в трубку, - потому что я хотел предложить тебе пересечься.

 - Твое предложение мне очень нравится.

 - Согласен, значит?

 - А то. Думаю, если я начну ломаться, чести это мне не сделает?

 - Правильно думаешь. Через сколько ты сможешь подъехать на Сенную площадь?

 Я посмотрел на часы, потом произвел расчеты в уме. Заказанное вино я еще не допил, но этот час близок, до метро тут рукой подать – надо только перейти площадь, на метро еще минут пятнадцать-двадцать, в общей сложности выходило, что минут через тридцать пять-сорок я готов был выполнить поставленную мне задачу.

 - Через сорок минут.

 - Это хорошо. Только давай через час, я сам раньше не смогу. Зато потом пойдем по барам.

 - Через час – значит, через час. Я буду. Пойдем!

 - Все, договорились. Не опаздывай!

 - Ты тоже…

 На этом разговор можно было считать оконченным. Координаты были заданы, вектор прочерчен. Оставалось следовать его направлением. Я пригубил вина.

 Современный мир практически ничего не производит: ресурсы и сырье старые, идеи тоже. Современный мир занимается ритейлом своей собственной осмысленной истории: то есть продает в розницу со значительными скидками знания, накопленные со времен начала человеческой цивилизации.

 Суть капитализма, который восторжествовал практически на всей планете, за исключением экзотических уголков вроде Северной Кореи или Кубы, исчерпывающе раскрыта еще Карлом Марксом в девятнадцатом веке. Парадигма не нова. Эксплуатация всего и вся по кругу. Покупка избитых истин с целью дальнейшей перепродажи.

 Неудивительно, что в этом мире эксплуатации, где все сугубо утилитарно и служит одной единственной цели: извлечению прибыли, простым человеческим радостям практически не остается места. Изо дня в день люди наполняют собой пыльные офисы для того, чтобы продавать иллюзии и пустоту – и эта пустота опустошает их тоже. Единственное, что оставляет им этот мир бесконечного потребления и опустошения, - выходные. В них они вкладывают все свои надежды, с ними связывают все свои ожидания. Привыкшие торговать иллюзиями, они ведутся на эту уловку и невольно забывают, что это еще одна иллюзия. Им искренне хочется верить, что выходные будут передышкой в череде непрекращающихся кровопролитных битв за капитал.

 На самом деле все происходит по одному из нескольких заранее заготовленных сценариев. Вы либо идете по барам в пятницу вечером, продолжаете в субботу и отходите в воскресенье, либо проводите выходные за мелкими домашними делами, а в воскресенье едете за покупками в ИКЕЮ. Ничего нового.

 И все мы это прекрасно знаем. Я, по крайней мере, точно. Но мы не в силах ничего изменить: этот мир таков, как есть, и нам приходится его принимать. Разорвать этот круг по силам лишь единицам и эти единицы – даже не известные миру революционеры. Скорее, наоборот, это люди, о которых никто ничего не знает. А раз мы не в их рядах, нам приходится играть по тем правилам, которые есть. Я иду по барам.

 В метро все двигалось в легко угадываемом ритме: большинство людей уже покинули свои рабочие места и разъехались по домам, в вагонах можно было встретить лишь припозднившихся трудоголиков, да таких же, как я, двинувшихся по барам. Человеческий трафик тянулся от окраин к центру, там перегруппировывался и, откинув тех, кто отправился искать пятничных приключений, двигался дальше – на сей раз от центра к окраинам.

 Я разглядывал людей и понимал, что ничего интересного в них не нахожу. Общество потребления дало людям кучу возможностей для подчеркивания собственной индивидуальности: от тысяч брендов одежды до не меньшего количества всевозможных видов пирсинга на лице, но искры в них это не привнесло. Размалеванные и разодетые на все лады обезьяны почему-то выглядели еще скучнее, чем их обычные собратья. Видимо, здесь была та же закономерность, что непременно обнаруживалась при тщательном изучении любого рынка: чем лучше обертка, тем невыразительней содержимое.

 Стражи порядка останавливали гастарбайтеров на пересадочных станциях, подвергая их обычной и замылившей глаз процедуре: брали документы, делали вид, что изучают их, потом находили какие-то нарушения и отводили «улов» в свое помещение неподалеку, где происходил отработанный процесс выколачивания денег из незадачливых приезжих дворников и маляров.

 Ситуация была для всех обычная: люди плыли мимо, не обращая внимания; эскалатор выплескивал все новые порции узбеков и таджиков, предприимчивые сержанты дальше делали свой бизнес.

 Я подумал о том, что глупость и несправедливость стали для нас привычны. Мы привыкли к тому, что наши города заполонили привезенные из Средней Азии рабы, живущие в нечеловеческих условиях и вкалывающие за копейки, привыкли к тому, что представители всевозможных органов делают на них деньги. Нам было плевать. Статус-кво порока сохранялся. Этот мир был приговорен. Приговорен нашим молчанием. Мы все видели и проходили мимо, погруженные в себя.

 Думать о плохом не хотелось. Я переключился на предстоящий вечер. Что-то он несет? Новые ощущения и новых людей? Кто знает… Посмотрим.

 Я поднялся на эскалаторе и вышел на Сенную площадь. На часах было начало десятого вечера. Дождь кончился, и на улице прибавилось народу. Я связывал этот факт с началом барного паломничества. Люди начинали свое движение в сторону рассвета.

 Для кого-то оно закончится в постели роскошной блондинки, для кого-то – рвотой в загаженной подворотне. Кому как повезет. В одном можно было не сомневаться: город сегодня не уснет. Не весь, по крайней мере.

 Геныч не заставил себя долго ждать, хоть я и приехал чуть раньше оговоренного времени. Он появился вместе со своей девушкой Машей, когда я докуривал только первую сигарету.

 - Привет, - сказали они с Машей хором.

 - Доброго вам вечера, - ответил я.

 Без дождя и с учетом уже выпитого мною вина вечер действительно начинал сходить за добрый. Жить можно, как говорится.

 - Ну что, закончил трудовую неделю? – спросил Геныч.

 - У меня такое ощущение, что это она закончила меня. Точнее, прикончила.

 - Да ладно, ерунда все это – сейчас расслабишься.

 - Рад это слышать. Хорошо, что ты позвонил.

 - Я знал, что тебе понравится мое предложение.

 Геныч работал психиатром. Мы познакомились в общежитии на первом курсе. Он учился на медицинском, я на юридическом. Сошлись на музыке. В смысле нам обоим нравился рок. И у нас обоих были планы создать рок-группу. Правда, Генычу для реализации этих планов еще предстояло научиться играть на гитаре, но, забегая вперед, стоит отметить, что он с этим успешно справился. Рок-группа у нас получилась. Правда, просуществовала недолго, но главное – мы осуществили свою мечту. А когда мечта становится реальностью, а потом и обыденностью, становится скучно.

 - Куда пойдем? – спросил я.

 - Куда-нибудь, - ответила Маша, - не стоять же здесь.

 - Действительно. Тогда ведите.

 Мы пошли по Садовой улице в направлении Невского. Геныч работал психиатром в психоневрологическом диспансере. Работа не из легких, учитывая контингент, с которым приходилось общаться, но Геныч справлялся. Сказывался его спокойный характер. В последнее время мы виделись не так часто, как раньше, но если встречались, время проводили с огоньком.

 - Как вообще жизнь-то? – спросил Геныч. – Как работа?

 - Ничего работа, пока не доконала. Терпим друг друга.

 - Хорошо.

 - Если серьезно, то все нормально. Работа даже нравится. Не всегда, но местами кажется, что это гораздо лучше того, что могло бы меня ждать.

 - Вот, замечательно. Я рад, что ты понимаешь это.

 - Я рад, что жизнь не подкидывает мне других подлянок, кроме этой осени, а это уже прекрасно. Пережить осень в Питере – это, сам знаешь, тоже не просто. Я бы на месте бога создал в раю санаторий для бывших петербуржцев – они заслужили.

 - Да уж. Город психов на самом деле. Как осень началась, клиентов у нас в диспансере прибавилось.

 - Кто бы сомневался.

 Мы зашли в небольшое полуподвальное заведение на Апрашке под названием «СССР». Маленький бар был оформлен в стиле ностальгии по Советскому Союзу: на стенах, обклеенных старыми пожелтевшими газетами «Правда», висели агитационные плакаты, портреты Ленина и Сталина, пионерские галстуки и прочие атрибуты канувшей в лету эпохи. Вдоль стен стояли невысокие столики с пепельницами и играми, окруженные миниатюрными табуретками. Посетители почти целиком состояли из завсегдатаев и друзей бармена, они резались в нарды в углу. Мы сели за свободный столик и заказали пива.

 - Ну, за встречу, - сказал Геныч, когда мы расселись и нам принесли заказанное пиво.

 - Давайте, - вторил я, - за встречу. Хорошо, что встретились.

 Мы пригубили пива и достали сигареты. В баре играла музыка: какая-то чудовищная смесь скрежета и свиста, дополняемая рваным ритмом барабанов, кажется, это был новый набирающий популярность стиль – дабстеп.

 - Как люди могут такое слушать? – задал я вопрос самому себе, но получилось вслух.

 - Ты ничего не понимаешь, - ответила Маша, - это дабстеп, модное сейчас направление электроники.

 - Это примитивизм какой-то. Для меня самое модное направление электроники – это Депеш Мод или же Продиджи, если хочется чего-то экстремального.

 - Продиджи – это уже прошлый век, про Депеш Мод вообще молчу.

 - Пусть прошлый, хронологически против истины ты не грешишь. Но тогда я за прошлый век, чем за эту какофонию.

 - Не ссорьтесь, девочки, - Геныч затянулся сигаретой и выпустил густое облако дыма.

 - Сам ты девочка. Ты-то что думаешь по этому поводу?

 - Ничего не думаю. Нирвана круче всех, Курт Кобейн живее всех живых.

 - С этим никто и не спорит.

 - Тогда давайте еще выпьем.

 - Давай. За понимание тогда.

 Выпили еще пива. Потом молча докурили. Дабстеп закончился, заиграла медленная рок-баллада. Елей на душу. Я откинулся на табуретке, прислонившись спиной к стене.

 - В шахматы не хочешь сыграть? – предложил я Генычу, на соседнем пустующем столике лежала шахматная доска.

 - Не хочу, если честно. Да и в шахматах не силен.

 - Ну, как знаешь.

 - А вы Боярский пробовали? – спросила внезапно Маша.

 - Это усатого мушкетера что ли?

 - Нет. Это коктейль такой. Называется Боярский.

 - Портвейн с колой?

 - Нет же. Давай, я возьму, и ты попробуешь? Хорошо?

 - Валяй.

 - Тогда я возьму всем нам по Боярскому.

 Маша сорвалась в направлении бара. Боярский – так Боярский, я был не против. Я посмотрел на Геныча. Геныч расслабленно пил пиво.

 - Жениться еще не надумал? – спросил я.

 - Думаю над этим. Наверное, пора…

 - Ага. Вы же давно вместе.

 - Давно.

 Вернулась Маша с тремя стопочками, в каждой плескалась взвесь из нескольких разноцветных ингредиентов.

 - Пить надо залпом, - сказала она.

 - Хорошо, тем лучше – мне трудно смаковать незнакомую мне жидкость. Вдруг этот красный слой – лягушачья кровь?

 - Это соус табаско. А вообще – пей давай, не умничай.

 Мы стукнулись стопочками и выпили. Боярский легко провалился внутрь моего пищевода. Осталось только уксусное послевкусие. Я поспешил сообщить об этом Маше:

 - Я ошибаюсь или в состав входит уксус?

 - Не уксус, а соус табаско, я ж говорила.

 - По мне так уксус, самый обычный уксус.

 - Еще гренадин – красный сироп из гранатового сока. И водка.

 - Вот водки я совсем не ощутил.

 - Тогда надо повторить.

 - Думаешь?

 - Стопроцентно!

 За второй порцией пошел уже я. Скрупулезно пронаблюдал процесс приготовления коктейля. Маша не обманула: сироп, водка, соус. Кажется, в таком порядке. Соус осел сквозь водку и лег поверх сиропа. Я расплатился и вернулся на наше место.

 - Да, ты права: там водка, соус и этот сироп, как его… - сказал я Маше.

 - Гренадин.

 - Ага, он.

 - Будем! - Геныч высказал то, что крутилось у нас в головах.

 Мы чокнулись и выпили. Опять привкус уксуса. Я достал сигарету из пачки, чтобы его перебить. Чиркнул зажигалкой.

 - Почему он называется Боярский? – спросил я Машу.

 - Не знаю. Боярский и Боярский, какая разница?

 - Да, в общем-то, никакой.

 Действительно, зачем вникать в суть сложных и не самых логичных имен? Кто знает, что думал неведомый изобретатель этого коктейля, когда подбирал алхимический состав? Возможно, его действиями руководители какие-то масонские мотивы. Не зря же в составе коктейля два красных и один прозрачный компонент. Кровь и слезы. А еще фамилия известного актера и болельщика «Зенита» в названии. Да уж…

 Заиграла зажигательная самба – какой-то техно-ремикс классической мелодии. Захотелось танцевать.

 В «СССР» невозможно было сделать это по определению – не позволяло маленькое пространство бара, от стены до стены было каких-то пять метров, и это не беря в расчет, что на этих метрах уже стояли столы и табуретки. Это был бар для спокойных бесед, дающий возможность спокойно накачаться после трудного рабочего дня в компании старых знакомых, играя в шахматы или нарды. Для танцев надо было искать пространство более внушительных размеров.

 - Вы не хотите танцевать? – спросил я своих друзей.

 - Ты хочешь танцевать? – раскусила меня Маша.

 - Я хочу. Но вопрос был адресован вам.

 - Я не против, - Маша повернулась к Генычу, - а ты?

 - А я как все, - спокойно рассудил Геныч.

 - И где здесь можно потанцевать?

 - Пойдемте на Думскую – там можно, - кажется, Маша обрадовалась перспективе танцев.

 - Давайте тогда допьем и двинемся.

 - Хорошо.

 Ночь разворачивала свое алкогольное действо, словно разноцветную волшебную спираль, завлекая нас в свои темные, чарующие и манящие чертоги; хотелось отдаться ей, забыть обо всем и пуститься вдаль по ее теплым волнам. Да ночь! Да здравствует молодость! Да здравствует пьянящее и бесконечное чувство свободы, свойственное молодости!

 Только молодым можно пойти на верную смерть, не боясь. Потому что молодости неведом страх. Молодость дышит светлым и трогательным; тем, что лежит в основе этого заскорузлого и очерствевшего от времени мира и что потерялось под тусклым налетом повседневности.

 Мы допили и покинули ностальгический бар «СССР». Прощайте, Ленин и Сталин! Мы идем дальше, на поиски завещанного вами светлого будущего, но уже без вас. И мы его обязательно найдем – не сомневайтесь в нас.

 Думская была культовым местом. Меленькая улочка вдоль Перинных рядов почти целиком являла собой пространство клубов и баров. Бары были небольшие, но зато на любой вкус. От мажорного пивного ресторана, принадлежавшего известному питерскому шансонье, до темной панковской забегаловки, где в маленькой прокуренной комнатке постоянно ревел хардкор, выдаваемый одной из местных групп. Ты мог выбрать один и ходить только в него. Либо, наоборот, посещать их все, блуждая от одного к другому. Многие так и делали.

 Для людей старшего возраста Думская улица в пятницу вечером и все выходные дни выглядела средоточием пьянства и разврата; для молодежи, потерявшей в эпоху стабильности все нравственные и идейные ориентиры, - олицетворением свободы. Здесь можно было пить, разговаривать, танцевать, снимать девчонок или парней – кому как нравилось. Здесь было легко отыскать кого угодно: хоть размалеванных в стиле глэм фриков, хоть хипстеров в клетчатых пальто.

 Однажды здесь ко мне привязался молодой бомж, который рассказывал анекдоты за символическую плату. Он проделывал свою работу весьма просто: преграждал вам путь и после короткого вступления, посвященного его нелегкой доле, предлагал сформулировать тему, на которую вы хотите услышать анекдот. За небольшое от вас вознаграждение конечно же. Разогретые алкоголем кочевники от бара к бару редко посылали его. В конце концов, он просил деньги за работу, а не просто так. Поэтому его слушали и ему подыгрывали: всем было интересно – действительно ли он такой знаток анекдотов.

 Безусловно, все старались соригинальничать и придумать тему поэкзотичнее и посложнее. Но, видимо, мышление подавляющего большинства людей так или иначе схоже либо все анекдоты построены по некоторым универсальным принципам, позволяющим ассоциировать их с любыми явлениями и персонажами – этого парня было невозможно озадачить чем-нибудь экстраординарным. Он знал анекдоты про все: начиная от политики и заканчивая космонавтами и проститутками. Мне он рассказал анекдотов пять на разные темы, и вполне заслуженно получил свою сотню на пиво.

 В общем, Думская в сознании молодого поколения нулевых была своего рода символом: она олицетворяла то, что делалось знаменем эпохи – стабильность. Каждую пятницу вы могли прийти сюда и стабильно напиться. Стабильно потанцевать или обзавестись новыми знакомствами. Поиграть в настольные игры или даже подраться. Все зависело от вас.

 Стерильная свобода: вы платили деньги и получали удовольствие от жизни, без каких бы то ни было последствий. Танцуй и отдыхай – вот девиз поколения гаджетов, как, впрочем, и их предшественников – поколения рейвов.

 Общество потребления продолжало разворачивать свою сеть, поглощая все на своем пути. Неподалеку, у Гостиного двора, постоянно проходили акции протеста, а здесь – протестовать не было смысла. Зачем протестовать против круглосуточных тусовок на выходные после скучной недели в офисе?

 Вы могли не принимать философию Думской, но, оказавшись здесь, вы вливались в ее движение. Ведь Система огромна и всесильна, а вы – вы словно спичка, которой гореть сорок секунд, тут всего сделать не успеешь. Поэтому оставалось нырнуть с головой в этот хаос и утонуть в нем. Пусть будут танцы! Сегодня. К черту думы о завтра! К черту думы вообще…

 Вот так. Улица Думская была самой бездумной в этот пятничный вечер, и мы пришли на нее, чтобы прошвырнуться по барам. Вся улица была заполнена людьми: одни приходили, другие уходили, третьи стояли, разбившись на компании, и трепались на улице.

 Первым делом зашли в «Фидель». Внутри было не протолкнуться, мы попробовали поискать свободное место, но быстро поняли, что это не принесет желаемого результата. Можно было пропустить по коктейлю у стойки, но это никого из нас не устраивало. Мы пошли дальше.

 В «Даче» ситуация повторилась. Опять куча народу, все столики, все свободные кусочки пространства заняты, кругом стоит неумолкающий шум и гам. От сигаретного дыма режет глаза. Мы не стали проталкиваться далеко вглубь – все было понятно с первого взгляда, брошенного внутрь бара от входа.

 Следующим был «Белград», и там мы наконец-то нашли свободный столик. Правда, в зале с танцполом, где вовсю грохотала музыка, но все же. В конце концов, мы не общаться пришли, а именно танцевать. Место, где можно было бы присесть, нужно было только для старта, дальше планировалось уже не садиться.

 Заказали пива и водки. Без закуски. Маша только взяла стакан сока в довесок. И понеслось:

 - Будем!

 - Будем.

 И так далее. Мы пропустили по три стопки и выпили по полкружки пива, когда Маша первой побежала на танцпол. Играл трек в стиле андеграундного техно.

 - Ну, что – присоединимся? – спросил я Геныча.

 - Давай еще по одной и присоединимся.

 - Договорились.

 Мы выпили и ринулись в пляс. Бушевавшая в нас энергия должна была вырваться наружу. Да, конечно, это был не тот рейв студенческой молодости начала нулевых, когда под влиянием химических наркотиков многие теряли реальность и себя, уносясь с танцпола в энергетическое ядро Вселенной и еще дальше, но тем не менее…

 Танец – это универсальный язык современных рабочих и среднего класса, а точнее класса офисных крыс. Именно в танце эти отчаянные души, взятые в оборот эксплуататорской финансовой системой, вырывались на волю. Именно на танцполе они реализовывались, не имеющие возможности заявить о себе напрямую. Тут эти серые винтики бездушной офисной машины становились яркими индивидуальностями. Продавцы и их покупатели – все переплетались в невидимой канве безумного танца.

 Играл какой-то безбашенный драм-н-бейс, изредка сменяемый трансовыми нотками медленных композиций. Иногда проскакивала какая-нибудь популярная композиция в танцевальной обработке. Но в основном – ушлый ритм барабанов, поддерживаемый емким эхом гулких басов, напоминающих тяжелый бомбардировщик, заходящий на посадку. Индустриальная вакханалия для офисных крыс, бессознательно истосковавшихся по шумам заводов и фабрик.

 За танцевальной музыкой будущее. Теперь мне это понятно. Она как никакая другая отражает дух времени, его бодрый пульс. Никому не интересны длинные медлительные пассажи симфонических классиков или заунывный вой стареющих рок-звезд. В наше технологичное время сердца волнуют только ухающие звуки барабанов, стоны синтезаторов, вой сирен и скрежет неведомых механических чудовищ. Бездушному миру как воздух нужна бездушная музыка. Простая, но энергичная. Тыц-тыц-тыц. Клац-клац-клац. Музыка времени гаджетов, упрощения и периферических устройств. Незачем задумываться над смыслом, которого нет. Мир не перевернется, мир будет таким же – ритмичным, клацающим. Как неврастеник.

 Размышляя о музыке и двигаясь в ритме танца, я не заметил, как появилась она. Эта девушка, которая зажигательно отплясывала рядом. Она ритмично двигалась вокруг меня, выполняя телом различные фигуры танцевального пилотажа и постепенно сужая диаметр этого круга. Я чувствовал ее дыхание и запах ее плоти. Эта плоть была возбуждена танцем, она желала жить и вдыхать эту жизнь в себя, поглощая ее и переваривая.

 Я сделал инстинктивное движение в ее сторону и приобнял за талию. Она не отшатнулась, а, наоборот, подалась навстречу. Наше знакомство завязывалось.

 Мы станцевали в паре два разбитных танца. Это был вихрь чувств, закипевших внутри наших организмов и выплеснутых на раскаленный танцпол. Они взвились горячим смерчем над нами и устремились в расцвеченный огнями светомузыки потолок. Танец жизни, танец плоти, танец опьянения и похоти – этот языческий танец, порожденный древними страхами и инстинктами, захлестнул нас с головой. Энергия сжатого до размеров четырех камер сердца космоса вырвалась наружу.

 Наша жизнь – воплощение наших страхов. Страхи переполняют тебя, меня, каждого из нас. Боги, мистические существа – все, все пылью и прахом сыплется сквозь нас. Мы – сами боги. Боги своих страхов. Мыслей…

 Мысль – что она в корне? Фобия? Воплощение недосказанного? Непроизносимого. Божество. Божество дождя; дождь – то, что очищает нас, дождь… Дождь – мысль. Капля за каплей воплощаются в нас наши страхи божествами, превращаясь в мысли, материализуясь в телесную субстанцию. В субстанцию религиозную, электрическую. Мысль – дождь страхов. А танец – хоровод освобождения от мыслей. Поток инстинктов. Инстинктивное же освобождение от страхов.

 Я не помню, как мы закончили. Эта вспышка погасла, предварительно ослепив и оглушив меня. Словно взрыв, разрывающий вселенную на части. Потом мы доплелись до оставленного столика. Выпили пива, чтобы остудить свои горячие головы.

 - Меня зовут Саша, - сказала она.

 Голос. Слегка охриплый голос, вместе с тем не лишенный какой-то внутренней легкости и нежности. Я тоже представился. С танцпола вернулись Геныч и Маша.

 - Привет, - сказали они моей новой знакомой.

 Потом мы знакомились и выпивали. Пиво мешалось с водкой и наоборот, безумие мешалось с хаосом, захватившим и поглотившим наш мир. Мне нравился этот хаос: он не имел разрушительной природы, он был потоком стремящихся в разные стороны душ, тел, частиц. Это был поток чистой энергии, освобожденной из темниц обыденности.

 - Тебе нравится танцевать? – спросил я Сашу.

 - Да. А тебе?

 - Очень.

 - Круто!

 Я закурил.

 - Знаешь, танец – это универсальный язык всего живого. Танцуя, мы разговариваем без слов, мы переворачиваем мир, не облекая свою энергию в вербальные формы.

 - Ты это о чем?

 - Так. Ни о чем. Просто размышляю.

 - У тебя есть скорость? – Саша смотрела на меня.

 - А ты теперь о чем?

 - Ты прекрасно понимаешь. О наркотиках.

 - Нет. У меня нет наркотиков. Зато есть хорошее настроение и бутылка хорошего коньяка дома. Тебя устроит?

 - Вполне.

 - Тогда еще танец или сразу поехали?

 - Еще танец!..

 И мы снова танцевали. Наркотики были нам не нужны, танец был нашим наркотиком. Мы поймали волну и свободно двигались по ней, не нуждаясь в дополнительных стимуляторах. Так бывает. Редко, но бывает. Клубная культура – это не только наркотики. Это еще и последняя попытка к бегству из опостылевшего мира отработанных технологий и обесцененных чувств.

 Мы живем в пустоте. В бессмысленной бесконечности. Мы мало умеем радоваться счастью других, ибо сами несчастны. Наша жизнь окружена знаками, но мы не умеем замечать их. Все вокруг – чудо. Чудо, суть которого жизнь. Но чудо так же бессмысленно, как и то, что занимает нас, – рутина. Мы поддаемся соблазнам, ради секундного счастья мы упускаем счастье вселенское. Мы кормим собой пустоту. Мы взращиваем и лелеем ненависть. Мы сеем хаос. Атрибуты для нас важнее смысла. Мы не смотрим внутрь, мы бросаем беглый взгляд наружу и делаем вывод.

 Пред нами огромный аквариум, наполненный водой. Мы видим лишь стекло и чудесную муть, напичканную камнями и ракушками. Мы не видим золотистых рыбок, которые тоже живут своей самостоятельной жизнью. Ссорятся и мирятся. Рождаются и умирают. Мы не видим гармонии их жизни, ибо сами не умеем разглядеть жизни своей. Наше будущее туманно, так как наше настоящее глупо, слепо и безосновательно отторгнуто нами.

 Что мы? Кто мы? Тела материальные или сгустки энергии? В чем наш высший смысл? Есть ли он или это только красивое слово?

 Смерть – вот что повелевает нами. Она ведет нас от порога и до конца пути. Пыль и тлен, приставшие к нашим подошвам на бесконечных дорогах, - вот что мы разумеем под жизнью. Мы взращиваем пустоту в себе. Умеем ли мы любить? Или наше дело ненавидеть?

 Но ведь ненависть не зря антитеза любви – именно она концентрирует ту энергию, божественную силу и суть, что позволяет нам любить. Это один вектор. Направление определять нам. Нам вертеть эту плоскость для того, чтобы расставить геометрические тела, расположенные на ней, в верном порядке. Есть ли сила в твоих руках? Есть ли сила в тебе? Знаешь ли ты смысл всего этого? Готов ли ты узнать? Вопросы, вопросы… И ответы, раскиданные в просторах бесконечной ночи, наполненной танцем и свободой…

 Я не помню точно, как мы попрощались с Генычем и Машей. Все происходило быстро. Потом набросили на себя куртки и вырвались из бара в осеннюю ночь. Я поймал машину до дома, и мы загрузились в нее. Пролетели встречающий ночь Невский проспект, перемахнули на правую сторону Невы.

 Я попросил высадить нас не возле самого дома, а рядом с круглосуточным магазином. Там я купил ангажированную ранее бутылку хорошего коньяка и закуску. Ночь только начиналась и она вся принадлежала нам.

Танец Случайных встреч.

 Случайные люди на нашем пути, опустошительные встречи. Мы используем друг друга для достижения полноты иллюзии. Мы не можем гарантировать друг другу наполненности. Но мы поедаем время самих себя.

 Я познакомился с проституткой в одном заведении в самом сердце Города. Она, как и я, как и все остальные, пытается уйти от Судьбы. Нарезает круг за кругом в городском лабиринте. Чтобы как-то существовать – торгует своим телом. Я ее не осуждаю. Мы все обречены. Все против своей воли.

 - Ты веришь, что там, - она кивает в сторону Зиккурата, нависающего над кварталами рыщущих убийц, - мы будем спасены?

 - Я ни во что не верю…

 - Тогда зачем идешь туда?

 - Если остаться здесь – убьют еще раньше.

 Никакой веры в завтрашний день. Никаких иллюзий на этот счет. Среди ночи на нас нападает темнокожий убийца с кривой ржавой саблей. Его кожа настолько темна, что он почти сливается с ночью.

 Но мои инстинкты меня не подводят, я чую его до того, как он успевает напасть. Его встречает раскаленный свинец, дробящий кости и плавящий мозг. Игра со смертью вьется как веревочка в руках, кто не поймал – тот ушел.

 - Думаешь, он не идет тем же путем?

 - Именно.

 Господин Случай сводит нас и раскидывает по углам. Ему плевать, он тасует судьбы как колоду карт. Ты никуда не уйдешь. А Он будет выводить свою теорию о Героях и Статистах.

 - В прошлом году я купила две сумочки: одну черную - на каждый день, другую розовую - для выходов в свет. Ни одна не пригодилась.

 - К чему ты это говоришь?

 - Просто так.

 - В прошлом году я дважды проколол ногу и трижды порезал палец.

 - Ты считаешь каждый раз?..

 - Да. Не то чтобы это прибавляло смысла, но…

 Можно не продолжать, она все понимает. На правой лопатке у нее вытатуирован скорпион.

 - Знаешь интернет-кафе здесь неподалеку, на углу…

 - Которое держит однорукий байкер?

 - Ага. Зашла туда вчера днем, завела себе страницу в социальной сети.

 - Зачем?

 - Думаю найти там друзей.

 - И как успехи?

 - Сегодня ночью ты нашел убийцу быстрее.

 Это он нас нашел, но не стоит ей об этом говорить. Страх разъедает быстрее, чем серная кислота.

 Кем она была в прошлой жизни, я не спрашиваю, она тоже молчит. Нам есть, что скрывать друг от друга. Возможно, нам есть и что порассказать друг другу. Но молчание спасает нас от этого. Мы здесь случайно, и встретились так же случайно. Завтра нас может не стать, зачем тогда кому-то груз тяжких воспоминаний?

 Идем дальше, сея череду случайностей.

Новые горизонты - Песнь 3. Куплет 3.

 Не знаю, насколько морально спать с первым встречным. Мы живем в век, когда случайные половые связи трудно назвать случайными. В том смысле, что вряд ли что-то может происходить произвольно в этом мире отработанных технологий. Мы настолько одиноки в пространстве постиндустриальных времен, что кидаемся навстречу любому человеку, танцующему рядом в баре. Не обремененные высокими нравственными императивами, закономерно ставшими пережитком прошлых патриархальных времен, мы ложимся в постель с любым, кто способен подарить нам улыбку. Это негласный закон нашей эпохи. Мораль лежит на стороне сознательного, а низвержение морали – бессознательного. Мы живем во времена торжества бессознательного.

 Я проснулся около девяти утра. Для субботы, в общем-то, рано. Но я редко долго сплю после бурной вечеринки – таковы привычки моего организма, и тут уж ничего не поделаешь.

 Саша спала рядом. Прошедшую ночь мы провели так, что соседи при встрече должны были одарить меня как минимум неодобрительным взглядом за бессонные часы. Пусть так – это того стоило.

 Я окинул взглядом наше лежбище: простыня сбилась, из-под нее торчала обивка дивана. Еще бы. В прикрытое занавеской окно сочился приглушенный утренний свет.

 Голова немного гудела после выпитого вечером. Я перевернулся с боку на бок, оценивая свое общее состояние. Терпимо. Я решил встать.

 Покинув кровать, я тихо оделся и вышел из комнаты. Саша за это время ни разу не пошевелилась – настолько крепко спала. Я посетил туалет, затем умылся и вышел на кухню. Соседи по квартире спали, меня обволакивала сонная тишина. На кухне я поставил чайник на плиту, уселся в кресло возле окна и закурил.

 Сквозь давно немытое стекло кухонного окна я смотрел на двор, покрытый лужами и потемневшей листвой. Дождя сегодня не было, сквозь разрывы туч иногда выглядывало солнце. Неплохая погода. Сродни моему настроению. Не жарко и не холодно. Легкая сырость, но без осадков.

 Чайник закипел. Я потушил окурок в пепельнице и выключил газ. Потом налил кипятку в кружку. Отыскал пакетики с черным чаем и с зеленым. Немного подумав, остановил свой выбор на зеленом. Кинул пакетик в кружку, сам же открыл форточку. Застоявшийся воздух кухни с сигаретным дымом радостно потянулся на улицу. На меня пахнуло осенней прохладой.

 На столе стояла пустая бутылка из-под коньяка, я выкинул ее в мусорное ведро. Затем нашел упаковку таблеток анальгина на холодильнике. Выковырял из бумажной платформы и закинул в рот две штуки, чтобы голова перестала гудеть. Запил чаем. Закурил еще одну сигарету. Утро начинало мне нравиться.

 Планов на выходные у меня не было. Совершенно. Два дня без каких-либо обязательств и дел. С одной стороны – хорошо, с другой – полный мрак. Как ни странно, но чем больше возможностей для всяческих развлечений нам предоставляет общество потребления, тем меньше этих возможностей достается нам. В том смысле, что мы можем ходить без конца на премьеры новых фильмов или показы новых коллекций мод, но все это, в конечном счете, будет повторением уже увиденного. Иллюзия нового – это только иллюзия, не больше. В остальном – мир слишком стар и уныл. Он не создает ничего нового уже много лет, только перерабатывает старое. И это надоедает. Поэтому скука – неизменный побочный продукт притянутого за уши разнообразия.

 На кухню вышел мой сосед Макс. Он был в одних трусах и с бутылкой пива.

 - Привет, - сказал он мне.

 - Доброе утро.

 - Ночь прошла удачно?

 - Ага.

 - Наслышан.

 - Извини, если мешали спать.

 - Ничего страшного. Пива хочешь?

 - Не откажусь.

 Макс ушел к себе в комнату и вернулся еще с одной бутылкой пива – для меня. Мы открыли пиво и закурили.

 - Девчонку снял? – спросил после недолгого молчания Макс.

 - Ага.

 - Ну и как?

 - Как слышал.

 Мы еще помолчали. Я глотнул пива.

 - Суббота, вроде, а заняться вообще нечем, - подумал вслух Макс.

 - И не говори. Хоть весь день спи – такая скука.

 - Я, наверное, на работу съезжу, - Макс затянулся, - вообще выходной сегодня, но посмотрю, что там мужики делают. Может, и свой аппарат немного подлатаю, надо бы масло поменять.

 Макс работал автомехаником. Вот уже несколько месяцев он тюнинговал свой видавший виды спорткар, собираясь сделать из него конфетку. За неимением собственного гаража он по договоренности держал его в боксе в автосервисе, в котором работал.

 - Я вот еще не придумал, куда бы мне съездить.

 - У тебя девушка в гостях, тебе не грех и дома побыть.

 Наверное, он был прав. Я плюнул в пепельницу и погрузил свой окурок в сгусток слюны. Шипя, он погас. На улице в очередной раз выглянуло солнце и пробежалось золотистыми искрами по столу. Последнее солнце осени.

 Я поднял пивную бутылку на уровень глаз и посмотрел на просвет: за стеклом плескалась золотистого цвета жидкость, оттенками напоминающая солнечные искры. Прирученное солнце, концентрат нашей тоски по теплым дням.

 Через некоторое время на кухне появилась заспанная Саша, обернутая одеялом.

 - Доброе утро, - поприветствовала она нас с Максом.

 - Доброе, - ответили мы.

 - Ну, я пошел, - Макс деликатно ретировался к себе в комнату.

 - Давай. За пиво спасибо.

 - Не за что.

 Макс исчез за дверью своей комнаты. Я посмотрел на Сашу. Она молча села рядом и достала сигарету из моей пачки, лежащей на столе. Я протянул ей зажигалку, и она прикурила.

 - Как спалось? – спросил я ее.

 - Ничего. Только все равно не выспалась.

 - Бывает.

 - Значит, ты здесь живешь?

 - Как видишь. Чай будешь?

 Она отрицательно помотала головой.

 - Дай просто кружку.

 Я достал чистую кружку из посудного шкафа и протянул ей. Она взяла бутылку пива из моих рук и нацедила себе полкружки. Потом вернула пиво мне.

 - А ты где живешь? – спросил ее я.

 - А где придется. – Саша сделала затяжку и поспешила пояснить. – Я детдомовская. Полгода назад выпустилась, родственников нет, жилья своего тоже. Сейчас у подруги на «Ломоносовской» обитаю. У тебя точно нет скорости?

 - Нет. Я наркотики не употребляю и тебе не советую.

 - Да ладно… Совсем не употребляешь?

 - Я из этого вырос.

 - И много лет понадобилось, чтоб из этого вырасти.

 - Немного. Полтора года. Пока в армии был.

 - Понятно. Давай – твое здоровье, - и она стукнула своей кружкой в мою бутылку.

 - И твое.

 Ее разъяснение насчет своего детдомовского происхождения во многом проливало свет на ее разнузданную линию поведения. Скорее всего, эта нарочитая грубость и пофигизм были защитной реакцией человека, не привыкшего к частой благосклонности судьбы. И любовь к химическим наркотикам – тоже. По крайней мере, так показалось мне. Хотя я мог и ошибаться.

 Во всяком случае, наркотики я перерос, и в данной ситуации этот нюанс рассматривался мною лишь как часть игры во взрослую женщину, которой Саша на самом деле не являлась, но и вести себя сообразно возрасту, по всей видимости, не могла, главным образом из-за несостоявшегося детства.

 Из моей психологической рефлексии меня вывела опять же Саша:

 - А коньяк допили?

 - Допили. А что?

 - Да так. У меня вообще-то день рождения сегодня.

 - Да ладно?

 - Серьезно.

 - И сколько тебе стукнуло?

 - Восемнадцать.

 Такого оборота я, если честно, не ожидал. С другой стороны, когда мы познакомились, на ее лице не было написано, что у нее завтра день рождения, а я не спрашивал. То же самое можно было сказать и про возраст. В наше время люди взрослеют раньше, чем та или иная цифра отметит собой календарь, намного опережая свой паспорт. Интересно, моя с ней связь могла рассматриваться как связь с несовершеннолетней или относилась уже к другому роду?

 - И какие у тебя планы на день рождения?

 - Никаких.

 - То есть ты не будешь его праздновать в кругу друзей, знакомых, родственников?.. - я осекся, вспомнив, что родни у нее не было.

 - Да мне особо не с кем праздновать.

 - Давай тогда отпразднуем со мной.

 - Давай.

 Приняв данное решение, мы допили пиво и выкурили по сигарете. Потом я попросил Сашу немного прибраться на кухне, а сам пошел одеваться в магазин. Мой сосед Макс в это время покинул свою комнату и собрался уходить. Я оделся и вышел с ним. Он, как и планировал, поехал на работу, я отправился в продуктовый магазин.

 В магазине я купил пару бутылок дорогого вина и коробку конфет. Еще взял сыра в нарезке и фруктов. И сигарет – мои запасы подходили к концу.

 Выйдя из магазина, я пересек проспект и пошел к дому. В тучах щурилось холодное осеннее солнце.

 Слушая, как с легким позвякиванием бьются друг о друга бутылки в моем пакете, я думал о том, как странно устроен мир. По какому-то нелепому правилу он разрознен на тысячи фрагментированных реальностей, которые зовутся людьми, личностями и которые существуют параллельно друг другу. Созданные изначально быть целым, они проявляются как отчужденные друг от друга разности. Замкнутые в своих собственных Вселенных.

 Я подумал о том, что, вопреки расхожему утверждению, человек – отнюдь не микрокосм. Нет, это целая реальность со своим набором закономерностей, пространств и измерений. И эта реальность обретает объективный смысл только при соприкосновении с другими реальностями – другими людьми.

 Моя новая знакомая Саша сегодня была моей реальностью, взаимодействуя с которой наполнялся смыслом и я сам. И я не мог не подарить ей этот день рождения. Пусть это звучало несколько пафосно, но это была моя миссия.

 Я вернулся домой, и мы накрыли на стол. Помыли фрукты, выложили сыр и конфеты. Я отыскал штопор в недрах посудного шкафа и открыл вино. Бокалов у меня отродясь не водилось, но нам хватило и кружек.

 Я протянул кружку Саше и поднял свою.

 - Предлагаю выпить за тебя. Пусть все будет так, как ты захочешь.

 - Спасибо.

 Мы чокнулись и выпили. Вино было ничего, хоть я и не являлся большим знатоком вин. Но не дешевая кислятина, это точно.

 - Только так, как захочешь, не бывает, - немного грустно заметила Саша, когда выпила.

 - Почему?

 - Потому что не бывает. У меня ни разу не было. А у тебя?

 Я прикинул в уме, что же там у меня. Конечно, ничего. Иначе я не сидел бы сейчас на прокуренной кухне съемной квартиры. И тем не менее.

 - Главное – верить.

 - Во что?

 - В доброту.

 - Во что? Люди по определению злы. А бога нет. Иначе почему я выросла в детдоме?

 У меня не было ответа на этот ее вопрос. Я решил уйти от темы.

 - Подожди здесь, я сейчас.

 - Хорошо.

 Я сходил в комнату и достал из шкафа небольшой томик Есенина. На прошлой неделе купил его в старой книге. Томик, несмотря на то, что был старше меня на целых десять лет, сохранился просто в отличном состоянии, именно поэтому я его и взял. Я вернулся на кухню, протянул его Саше:

 - Это тебе. Подарок.

 Она приняла томик.

 - Что это? Стихи? Я вообще-то не люблю книжки…

 - Эту полюбишь.

 - Ты уверен?

 - Да.

 С недоверием она приняла мой подарок. Я в очередной раз подумал о несовершенстве нашего мира. Красота – для обеспеченных и, как минимум, сытых. Люди же, попавшие в тяжелую жизненную ситуацию, редко думают об искусстве.

 Потом мы выпили еще. Я достал из пачки сигарету. На улице небо заволокли тучи, и начался мелкий дождик. Правда достаточно быстро закончился, и уже через полчаса в окно вновь застучали солнечные лучи.

 - В детдоме было плохо? – спросил я.

 - Так себе. Не хорошо и не плохо, обычно.

 - Не любишь об этом говорить?

 - Не то чтобы не люблю, говорить не о чем особо.

 - Понятно. А сейчас чем занимаешься?

 - Учусь в училище на швею, правда, скоро выгонят, наверное, – я туда почти не хожу.

 - А чего так? Не нравится?

 - Почему не нравится? Просто не охота.

 - Понятно. А что охота?

 - Танцевать охота. И скорости нюхать. Скорости – это круто.

 Картина вырисовывалась грустная. Я решил не лезть дальше к ней в душу. Видимо, скелетов в ее шкафу хватало, а при наличии немалого количества собственных скелетов в пополнении их армии я совсем не нуждался.

 - Пойдем в комнату.

 - Пойдем.

 Мы переместились в комнату. Там выпили еще вина. Потом легли в кровать и занялись сексом. Раз сегодня она была уже взрослой, то я определенно мог не испытывать угрызений совести по этому поводу.

 Когда мы закончили, она попросила поставить музыку. Я включил что-то легкое и немного задумчивое, кажется Aphex Twin. Она тут же в жесткой форме раскритиковала мой выбор, так что мне пришлось развести руками: тогда ставь сама то, что тебе нравится. Сев к компьютеру, она вышла на свою страничку в соцсети и врубила жесткий танцевальный хардкор на всю громкость. Я подумал, что это сейчас не совсем уместно, но она уже принялась скакать под него. Я пожал плечами и пошел на кухню – курить.

 Макс не возвращался, мы были в квартире одни. Саша плясала в комнате, я курил на кухне. Вино подходило к концу, опьянения я, как ни странно, не чувствовал. Ни с того ни с сего вспомнилась фраза из «Маленького принца» Экзепюри: «Мы в ответственности за тех, кого приручили». К чему бы это?

 Мне было немного жалко Сашу. Совсем чуть-чуть, не более того. Ровно столько, чтобы не привязываться к ней и не давать излишних надежд, но вместе с тем не отворачиваться от нее. Я не был уверен в том, что у этой истории может быть продолжение. На одной жалости или снисхождении отношения не строятся. Скорее наоборот. Как говорил классик: «Чем меньше женщину мы любим, тем лучше нравимся мы ей...» А женщины любят, когда к ним плохо относятся, - можете проверить на себе этот факт. Я же не мог относиться к ней плохо. Что-то мне претило. Значило ли это, что попрощавшись с ней, я уже никогда не увижу ее? Вполне возможно.

 Зазвонил мобильный, за размышлениями я не сразу понял, что это мой. Появилась Саша, неся телефон, я принял его из ее рук. На экране высветился номер Геныча.

 - Привет, - сказал Геныч, когда я принял вызов.

 - Привет.

 - Как дела?

 - Ничего, день рождения справляем.

 - Чей?

 - Сашин.

 Вопросительное молчание. Я решил пояснить:

 - Это та девушка, с которой я вчера в баре познакомился.

 - А-а-а, - протянул Геныч в ответ, - теперь понятно. Дома?

 - Ага.

 - Мы тут с Машей недалеко от тебя, зайдем тогда на огонек?

 - Заходите. Только возьмите выпивки, у нас кончилась.

 - Не вопрос.

 Геныч нажал отбой, и связь прервалась. Я положил мобильный на стол и вернулся к своей сигарете, которая истлела уже наполовину. Саша тоже достала сигарету из пачки и, сев напротив меня, закурила.

 - Сейчас придут твои друзья? – спросила она.

 - Да. Ты не против?

 - Нет. Я же у тебя в гостях, тебе решать.

 - Мало ли…

 - Я не против. Это те же самые, с которыми ты был вчера в баре?

 - Они.

 - Нормальные ребята, давно с ними знаком?

 Я попытался прикинуть, насколько давно знаю Геныча. Вообще-то с первого курса. С Машей он, а следом и я, познакомились где-то курсе на третьем. Но со времени обоих знакомств действительно немало воды утекло.

 - Давно.

 - У них скоростей случайно нет с собой?

 - Случайно нет. Что ты заладила со своими скоростями?

 - Да просто так. Ты что – злишься?

 - Не злюсь. Забочусь о твоем здоровье.

 - Сама как-нибудь позабочусь…

 - Оно и видно, как ты заботишься, - я потушил окурок.

 - Прекрати играть в папика.

 - Я и не играю. Какой из меня папик?

 - Ну, знаешь, есть такие. Любят опекать. Особенно те, которые с баблом. Не за просто так, конечно…

 - Я понял. Это не про меня. Просто наркотики – это не то, чего стоит искать, скорее, наоборот, сторониться.

 - Это еще почему?

 - Потому что. Умные люди так говорят.

 - Эти умные люди ничего крепче кофе не употребляли, откуда им знать?

 Вообще в какой-то степени она была права. Официальная антинаркотическая пропаганда в большинстве своем выглядела нелепо из-за того, что делалась дилетантами. До того нелепо, что прямо-таки агитировала поступать вопреки себе. Чего только стоила избитая фраза вроде: «Сегодня покурил, завтра укололся». Конечно, марихуана не стоит в одном ряду с опиатами. Это надо понимать. И безобидный в кавычках кофе, поглощаемый в офисах цистернами, убивает гораздо больше людей, чем даже можно представить. Про совершенно легальный алкоголь, на котором государство делает немалые деньги и который разрушает семьи и жизни, я вообще молчу. Но тем не менее. Мое предубеждение против наркотиков основывается на том, что большинство людей не умеет употреблять их в меру и с минимальным вредом для себя. Поэтому наркотики опасны. Особенно для неокрепших мозгов.

 - Неужели ты думаешь, будто употребляя наркотики, ты становишься взрослее? Это ерунда и детские иллюзии.

 - Нет, но я становлюсь как все. Скорости сейчас нюхают все.

 - Тебе нравится быть как все? Большинству свойственно ошибаться чаще, нежели меньшинству. Большинство человеческих заблуждений – это заблуждения большинства. Неужели интересно быть серой массой?

 - Не знаю. Я – не серая масса… - она начинала терять аргументацию.

 Нашу словесную дуэль прервал звонок в домофон. Геныч с Машей пришли, и я пошел открывать. Саша осталась курить на кухне.

 У моих друзей была с собой бутылка коньяка. Значит, нас ждало продолжение банкета. Я помог им раздеться, указывая, что куда вешать и ставить, и провел в кухню. Они поздоровались с Сашей, она с ними. Прозвучали короткие поздравления, потом принялись разливать коньяк. Я достал еще две кружки для вновь прибывших.

 Большинство тостов были предсказуемы. За именинницу, за встречу, за жизнь, за все-все-все. Коньяк достаточно быстро кончился, нам с Генычем пришлось идти за добавкой. Мы не стали мелочиться и взяли сразу две бутылки.

 Вернувшись домой, мы застали Сашу и Машу танцующими, на всю квартиру гремела музыка, какой-то драм-н-бейс. Недолго думая, мы присоединились к ним. Танцевали, наверное, полчаса, пока вконец не выдохлись. После танцев решено было продолжить празднование на кухне.

 Затем вернулся с работы Макс, который принес пиво. Он с удовольствием присоединился к нашей вечеринке. Дальше – все плыло и кружилось. Играла музыка, кухня тонула в клубах табачного дыма. Мы что-то обсуждали, о чем-то спорили. Затем пили и шли танцевать. Танцевали и возвращались пить. На улицу уже давно ступила ночь.

 Все кончилось, когда Геныч с Машей засобирались домой. Мы пошли их проводить, взяв с собой остатки алкоголя. В итоге провожали очень долго, поэтому ни на какое метро они не успели. С горем пополам мы поймали им машину. Бомбила, завидев, насколько мы пьяны, сначала отказывался их везти, но потом все-таки поддался на уговоры. Мы распрощались, и наши друзья скрылись в ночи.

 Возвращались домой втроем: я с Сашей и сосед Макс. Взяли еще по бутылке пива каждому в круглосуточном магазине. На полпути к дому меня осенила мысль, что неплохо бы сразу затариться и на утро, чтобы не бегать с похмелья. Поэтому пришлось вернуться и взять еще по бутылочке.

 Потом мы сидели с Максом на кухне, пили пиво и курили, а Саша принимала душ. Я решил, что сегодня она должна остаться у меня. Она была не против.

 Когда она вышла из душа, мы как раз заканчивали со своим пивом. Золотистая жидкость пузырилась белесой пеной на самом дне наших бутылок.

 Напоследок мы втроем выкурили по сигарете и разошлись по своим комнатам спать – Макс к себе, мы с Сашей к себе.

 Ложась в кровать, я вдруг почувствовал, что устал. А ведь ничего такого не делал, весь день сидели дома и пили. Я сказал об этом Саше. Она пожала плечами и сказала, что чувствует приблизительно то же самое. Видимо, безделье может изматывать не хуже, чем тяжелая работа.

 - Твой день рождения заканчивается, - сказал я Саше, когда она легла в кровать и прижалась ко мне.

 - Ага.

 - И что ты хочешь напоследок от этого дня? – спросил я, не подразумевая в общем-то ничего. Просто первое, что пришло в голову.

 - Тебя, - ответила мне Саша.

Танец Теней.

 Время играет против нас, и мы это прекрасно знаем. Мы не становимся лучше с его течением, в нас закипает скопившаяся злоба, наша нерастраченная спесь бьется волнами о скалы будней. Мы разрушаемся быстрее, чем камни вокруг нас, превращаемся в песок, который раскидывает ветер.

 - Однажды мы все станем пеплом, - говорит моя спутница – проститутка. Скорпион на лопатке. Ядовитое жало, скользящее по плечу.

 - Следует ожидать.

 Покупаю патроны к пистолету. Чем дальше в лабиринт – тем больше становится вокруг охотников до наших душ. Тем злее и опасней становимся мы сами. Что же ждет нас в самом сердце его?

 Она опять плакала. Хотя, наверняка, чувствовала себя в разы сильней. Видимо, это связано с ее прошлым. Я не спрашиваю. Нам всем есть чего скрывать.

 Однако слезы – лучшая приманка для рыщущих поблизости убийц. Мы оба знаем это. В ее глазах – безысходность, в моих – презрение.

 - Ты читал "Постороннего" Камю? – спрашивает она.

 - Нет.

 - Ты напоминаешь мне главного героя.

 Конечно же, это ничего не значит. Кому какая разница? Ни сегодня-завтра мы все умрем, не от чумы, так от стрелы, наконечник которой пропитан ядом кураре. Нас не позовут на собственные похороны. Какие еще глупые книжки?

 Вокруг нас рыщут тени. Многие из тех, кто так же бежит с окраин. Глубокие тени лежат вокруг даже днем, тени избороздили наши лица, легли черными дырами под глазами. В этой тени легко потерять себя, стать черным пятном пустоты, поглощающей свет. Наши чувства обострены до предела, в любую секунду нас может ждать что угодно.

 В одну из ночей она пропадает. Моя спутница с татуировкой в виде скорпиона. Что говорить – я не удивлен. Возникшее из ниоткуда исчезает в никуда. Возможно, она ушла к другому, тому, с кем она была бы в большей безопасности, а, может, наоборот, стала жертвой рыщущих убийц.

 - Она стала тенью, - говорит мне Человек-с-головой-Быка. Он тут как тут.

 - Твоих рук дело?

 - Еще чего. У меня хватает своих забот.

 Молчание. Солнца нет, ночь поглотила его, оставив лишь белой дугой в памяти, раскаленным рубцом в израненном сознании. Потенциал тени достигает максимальных значений, тень – это все, воплощение реальности. Человек-с-головой-Быка смотрит туда, где тень становится Темнотой.

 - Меня ждет та же участь?

 Молчание.

 - Я тоже стану тенью?

 Молчание.

 Может, ночь ответит мне. Выстрелом, звоном тетивы, броском ножа… Но нет…

 - Может, даже я, - он смотрит в темноту, его большие черные глаза слезятся под воспаленными веками.

 Я тоже смотрю в темноту. Пока не появляется резь в глазах.

 Тень колышется, дышит, бьется пульсирующим коконом. Шорохи, вопросы, всполохи, загадки. Жало скорпиона, ускользающее в темное пустынное небытие.

Будни - Песнь 4. Куплет 1.

 - Добрый день, меня зовут Леонид, и я представляю компанию «Профит», - короткая пауза, чтобы собеседник мог переварить эту порцию информации, - я хотел бы предложить вашему вниманию новое программное обеспечение для развития бизнеса и управления…

 Мы живем в тот век, когда цивилизация дошла до наивысшей точки своего развития, и этой наивысшей точкой можно считать способность самоповторяться и продавать себя в несчетных количествах, безликими клонами. Продавать воздух – верх селлерского мастерства, и этому учат бесчисленные методички и бизнес-тренеры, существование которых – это тоже бизнес и тоже деньги. Потому что на пресыщенном товарами рынке клиенту продаются не сами товары, а великая тайна им сопутствующая, причастность к которой дает вам едва ли не контроль над целым миром и иллюзию которой необходимо воспроизводить.

 - Вам было бы интересно наше предложение? – вопрос пулей вонзается в тишину и тишина ответом висит в телефонной трубке.

 Не важно, интересно ли кому-нибудь ваше предложение или не интересно, товар продастся при должном прилежании. Такова суть современной культуры: потреблять – священная обязанность каждого и пренебрегать ею не может никто. Все методы в продажах носят вероятностный характер – этот тезис определяет суть процесса. Необходимая вероятность существует всегда и при правильном переборе рано или поздно материализуется: ваш метод срабатывает. Не имеющие желания что-либо покупать клиенты все равно покупают ваши никому не нужные товары.

 «Профит» - говорящее название нашей фирмы вполне соответствует духу времени: во главе всего стоит выгода. Ничего не делается просто так. Только выгода, Ее Величество Выгода – именно она правит балом. И именно благодаря ей воздух продается, покупается, на него делается наценка, добавляется НДС, и он снова продается и снова покупается.

 Большинство тренингов в продажах тиражируют мысль о том, что вы продаете не товар, а себя. И это действительно так: вы продаете свою причастность некой великой тайне и свою готовность ею поделиться. В мире постмодерна, где товарно-денежные отношения являются определяющими, эта функция – функция передачи тайны – сакральна. Все мы поклоняемся Золотому Тельцу, культ которого единственный дошел до наших времен, не претерпев уродских изменений, сохранив в чистоте свою суть; именно тайны этого культа активно воспроизводятся в мире продаж.

 - Давайте я вышлю вам коммерческое предложение, в котором распишу все преимущества работы с нами, плюс отмечу особенности нашей дисконтной программы для постоянных клиентов, - это вопрос, плавно переходящий в утверждение и закрепляющийся в таком статусе на последнем слове моей фразы, - подскажите, пожалуйста, адрес вашей электронной почты…

 Клиент подсаживается на удочку не сразу, потому что сразу – не интересно. Ему необходимо время, чтобы немного поломаться, однако это не значит, что он у вас ничего не купит. Купит, просто надо немного подождать. И не дать ему сделать это с другим продавцом. Вот и вся кухня.

 Записываю адрес электронной почты на белый квадратик бумаги для заметок, потом прощаюсь со своим незримым собеседником. На том конце трубки звучат короткие гудки, и я кладу трубку свою.

 Все собеседники незримы и в этом что-то есть. Мы ведем нескончаемый диалог с невидимками, невидимками же и являясь. В этом суть культа. Мы говорим во снах и наяву с теми, кто живет внутри нас, в темных областях нашей фантазии. Нам предрекают чуму и смерть, блуждания в лабиринтах городов, населенных убийцами, мы верим этому и идем в нареченную тьму. Мы и сами несем эти холодные пророчества тем, кто слышит нас посредством телефонной связи. Мы высылаем ритуальные тексты им на электронную почту, намекая на тайное знание, причастность которому дает новые возможности для контроля и управления.

 Направляю курсор на свернутое окно почтового клиента, щелкаю левой кнопкой мыши, окно разворачивается, и я начинаю строчить письмо. Минут пять описываю все прелести сотрудничества с нашей фирмой, потом еще пять все это перечитываю – мне нравится. Немного пафосно, но, как говорится, для сельской местности сойдет. Ну, или для мегаполиса. Разницы на самом деле особой нет. Главное знать, что рано или поздно клиент купит у тебя все, что ты ему предложишь.

 Я отправляю письмо и удовлетворенно откидываюсь на стуле. Мы – жрецы культа Тельца, менеджеры по продажам, творцы иллюзий и их же потребители. Мы – винтики огромного механизма торговли. Мы – безликие тени темного будущего, проданного по сходной цене на распродаже.

 То, что мы делаем, не позволяет нам стать хозяевами мира: приобретать элитную недвижимость, дорогие автомобили, спать с самыми красивыми женщинами, но это позволяет нам ощутить причастность. Причастность культу. А этого уже достаточно. В конце концов, для недвижимости есть ипотека, для автомобилей – потребительский кредит, для женщин – бухгалтерии и отделы кадров, а также отделы продаж (куда уж без них?) таких же торговых фирм, что и наша. А если их не было бы, то цивилизация непременно их создала бы.

 - Как успехи? – спрашивает меня мой коллега Коля, который разместился за соседним столом.

 - Отлично. Три выставленных счета и пять коммерческих предложений.

 - Везет. У меня только одно коммерческое.

 - До конца рабочего дня еще есть время.

 - Ага. Час остался.

 Мысль о том, что до того момента, когда я покину свое рабочее место, всего один час, вселяет надежду. Я беру со стола свою кружку, встаю со стула и иду к кулеру – набрать кипятку. Потом засыпаю в чашку полторы ложки офисного растворимого кофе и кусочек сахара-рафинада. Возвращаюсь на свое место, ставлю чашку на стол – остывать, сам же выуживаю сигарету из пачки и иду в курилку.

 Курилка находится на черной лестнице. Я иду через коридор в свете ламп, встроенных в подвесной потолок. По обе стороны коридора двери – входы в кишащие клерками ульи. Там тоже продают воздух, как и у нас, только другую его модификацию. В сущности же разницы нет. Люди занимаются той же работой, что и я или мои коллеги.

 В курилке не протолкнуться. И дело вовсе не в том, что до конца рабочего дня осталось час-два, в зависимости от того, у кого какой рабочий график. Тут всегда так – многолюдно. Просто многим совсем нечего делать в своих офисах, приевшаяся обстановка которых уже давно сидит в печенках.

 Действительно – будешь ли ты задницей полировать стул и стирать кнопки телефонного аппарата в своем загончике или же отправишься травиться сигаретным дымом на черной лестнице, перебрасываясь короткими фразами с людьми из соседних офисов, – твой коэффициент полезного действия никак не изменится. Бизнес будет идти своим чередом, твоя жизнь угасать – своим.

 Я занимаю место в курилке возле лестницы, ведущей на чердак, и закуриваю. Торопиться некуда – я молча вдыхаю дым, пропускаю его через свои легкие и выдыхаю. Люди, окружающие меня, о чем-то говорят, я не слушаю. Большинство разговоров затрагивают вполне предсказуемые темы: офис и то, что происходит в нем, поэтому неинтересно.

 Я курю и думаю о том, чем я займу свой вечер. Планов никаких, мыслей тоже. Прихожу к выводу, что все как всегда сведется к банальному сидению возле монитора компьютера за просмотром френдленты в социальной сети.

 Неудивительно, что большинство людей в наше время так одиноки: цивилизация настолько развила средства коммуникации на расстоянии, что попросту убила саму коммуникацию. Точнее свела ее к примитивному проставлению сердечек возле понравившихся фотографий на дружеских аккаунтах. Мы близки друг к другу как никогда и как никогда одиноки.

 Черная лестница, на которой устроена курилка, напоминает винтовой ход старинной крепости. В смысле здесь также прохладно и мрачно. Здание, в котором устроен наш бизнес-центр, раньше было одним из административных корпусов завода, находящегося поблизости, и на черной лестнице, где, в отличие от остального бизнес-центра, евроремонт не делался, старый заводской антураж сохранился. Металлические балки, торчащие из стен, осыпавшаяся штукатурка и краска на стенах как минимум сорокалетней давности. По этой же лестнице в принципе можно спуститься на территорию завода, большинством своим занятую коммерческими фирмами, арендующими бывшие заводские помещения.

 Там, где раньше производили высокоточные приборы для армии, теперь бойко торгуют воздухом. Ситуация повсеместная, а потому нисколько меня не удивляет.

 Я роняю пепел прямо на ступени черной лестницы, здесь все делают так. Правда, окурок тушу в пепельнице, которую поставили в курилке всего несколько дней назад. Судя по количеству бычков в ней, кроме меня это делает совсем немного народу, большинство же кидает истлевшие трупики сигарет прямо на лестницу.

 Завода давно нет, а заводские нравы остались – думаю я. Просто заводские рабочие сняли свои промасленные робы и вместо них одели отутюженные костюмы офисных клерков. Инженеры, бухгалтера и прочие кадры с высшим образованием встали у руля новоиспеченного бизнеса. Труд утратил свою актуальность, купля-продажа – только набрала.

 В задумчивости возвращаюсь в офис. Не сразу замечаю, что на ресепшене меня окликает секретарша Марина:

 - Ты чего такой задумчивый?

 - Да так. Не знаю, чем вечер занять.

 - О! А мы в бар идем. Пойдешь с нами?

 - Кто это мы? И в какой бар?

 Марина перечисляет, набирается человек пять из офиса. Вроде нормальные ребята, не душные. Бар пока не выбран, но предлагается что-нибудь неподалеку от бизнес-центра. Я соглашаюсь:

 - Пойду, если зовешь.

 - Зову, - Марина улыбается. – А ты курить ходил?

 - Да.

 - А почему меня не позвал?

 - Я ж в раздумьях был, запамятовал.

 - Понятно. Мы сразу по окончании идем, в шесть часов.

 - Ага. Тогда пойду потихоньку сворачиваться, чтоб меня не пришлось ждать.

 - Давай…

 Я делаю шага два вглубь офиса, когда Марина снова окликает меня:

 - Теперь уже я забыла!.. Тебе факс прислали.

 Я возвращаюсь к ее стойке и принимаю из Марининых рук бумажное полотенце с текстом. Потом продолжаю движение на свое рабочее место, на ходу читая, что написано на полотенце. Дополнительное соглашение к договору.

 Оставленный кофе остыл до температуры, при которой его можно пить, не опасаясь ожогов во рту. Я убираю принятый факс в стойку для бумаг и наслаждаюсь вкусом кофе. Точнее создаю иллюзию наслаждения для самого себя. Потому что трудно в здравом уме и трезвой памяти наслаждаться вкусом дешевого растворимого кофе, предоставляемого нашей фирмой в качестве маленького бонуса к работе.

 Время играет за меня, неумолимо приближаясь к заветной точке, после которой можно будет покинуть офис на целых два выходных дня. Прекрасно!

 - Слушай, - спрашивает меня мой сосед Коля, - а если тебе говорят адрес корпоративной электронной почты и просят скинуть коммерческое предложение на него, не указывая, кто их рассматривает, ты что обычно делаешь?

 Вообще-то Коля учился на моряка и должен был стать судоводителем. Но что-то не срослось. Возможно, оттого что флот в нашей стране большинством своим оказался в том же положении, что и заводы: то есть потерял перспективу. Зачем куда-то плавать, если вездесущие китайцы доставят все необходимое тебе под дверь сами?..

 Возможно, именно поэтому теперь Коля не моряк, а представитель перспективной (с большим количеством оговорок) профессии: менеджер.

 - Я ничего не делаю в таком случае, - отвечаю я.

 - Почему?

 - Ты всерьез думаешь, что кто-то разгребает эти корпоративные ящики? Рассортировывает в куче спама: что передать менеджеру по закупкам, что бухгалтеру, а что – генеральному директору? Для этого надо держать как минимум отдельного человека в штате, и то не факт, что он сможет справиться с таким объемом работы.

 - То есть забиваешь на это совсем?

 - Абсолютно верно.

 Коля не понимает меня, я это вижу. Продажи идут у него туго, поэтому он хватается за каждого клиента, за каждый затеплившийся контакт, за каждую призрачную надежду. И тратит на это кучу рабочего времени, которое мог бы потратить на увеличение своего заработка. Для него это замкнутый круг, и единственный способ разомкнуть его, на мой скромный взгляд, - променять офисный загончик с компьютером и телефоном на палубу траулера с непременными брызгами в лицо, запахом рыбы и криками чаек.

 - Не знаю. Я все-таки пробую отправлять.

 - Успешно?

 - Ну-у-у-у-у. Пока никто не перезванивал. Но я все же попытаюсь снова.

 - Попытайся.

 Хотя лучше бы ты попытался ловить краба у берегов Камчатки или пробивать заледенелый фарватер для паромов на Балтике. Замкнутый круг.

 Остатки кофе я допиваю, размышляя о природе этого круга. Мы делаем то, что делать не хотим, и хотим то, чего не делаем… ну и так далее. Наши желания оторваны от реальных дел, а дела – от желаний. Наши помыслы абстрактны, а деяния автоматичны. Мы движемся по жизни, словно по конвейеру: принимаем все как должное, нанизываем на себя, движемся дальше, но не по своей воле, а потому что таков принцип работы конвейера. Эти же закономерности мы транслируем во внешний мир уже посредством своих действий. Становимся теми, кем совсем не должны быть; внушаем миру то, чего не существует даже внутри нас. Осваиваем профессии, в которых никогда не стяжаем признания. Рассеиваем свою энергию на поступки, которыми никогда не преобразим себя.

 Иллюзорность нашего существования внезапно становится мне настолько очевидной, что сразу не хочется жить. Я стискиваю зубы, пытаясь подавить резкий укол боли внутри черепа. Размазываю горечь дешевого растворимого кофе по языку. Всю свою жизнь мы создаем иллюзию этой самой жизни. Таков мой неутешительный вывод.

 Я пытаюсь отвлечься от накатившей на меня апатии. Откидываюсь на стуле, зажмуриваю глаза.

 - Конечно, отсылай коммерческие предложения на все адреса, которые тебе дают, - говорю я Коле, когда открываю глаза, - больше выслал – больше шансов зацепить клиента, помнишь, как говорили на тренинге?

 - Ага. Я так и делаю.

 - Вот и славно.

 Пора заканчивать с работой на сегодня. Что-то я перегрелся. Хорошо, что Марина позвала в бар – надо остудиться, расслабиться.

 Закрываю окна браузера и почтового клиента – баста, моя рабочая неделя подошла к концу. На рабочем столе заставка: замок на склоне утопающей в зелени деревьев горы. Может, Бавария, может, Австрия или Швейцария. Мечты, мечты… У большинства менеджеров подобные заставки: все что угодно, лишь бы поменьше связывало с офисом, домом, этим городом и этой страной.

 Достаю из специальной стойки и перебираю бумаги. Рекламные проспекты, прайсы, счета и платежки… Откладываю ненужные и, скомкав их, выбрасываю в пластиковую урну, стоящую неподалеку. Боже, сколько бумаги тратится впустую!..

 Хотя после кризиса в офисах немного научились экономить: печатают, как правило, на обеих сторонах листа. С одной стороны листовка в условиями свежей акции, запущенной в начале текущей недели, на другой – прошлогодний счет.

 Закончив уборку, выключаю компьютер. Экран монитора гаснет, осиротив мое рабочее место. В этот момент раздается звонок телефона. Этого только не хватало: клиенты в такое время звонят только с проблемами, а совсем не с желанием пожелать тебе хороших выходных или осуществить покупку, за которую тебе капнут хорошие комиссионные. Я нехотя поднимаю телефонную трубку. Сейчас она словно раскаленный брусок железа в моей руке.

 - Да? – спрашиваю я.

 На том конце провода секретарь Марина.

 - Ты закончил?

 - Почти. Кто-то из клиентов беспокоит?

 - Нет-нет, что ты. Это я просто интересуюсь.

 У меня отлегает от сердца. Пытать меня сегодня уже никто не будет, слава богу.

 - Хорошо, а то я думал, что кто-то желает меня озадачить на выходные. Для тебя – я свободен.

 - Вот и славно. Я тоже уже закончила. Сейчас без пяти шесть, давай через пять минут тогда на ресепшн подходи.

 - Не хочу ждать эти пять минут, подойду сейчас.

 - Вас разве за это не ругают? За то, что уходите раньше времени?

 - Ругают, но мне все равно. Что-то я устал сегодня.

 - Ну смотри, как знаешь.

 - Ага. Пока ты собираешься, покурить схожу.

 - Давай.

 Марина кладет трубку, я тоже. Беру свои вещи и иду к вешалке. Одеваюсь, потом прощаюсь с коллегами. Пожимаю руку несостоявшемуся моряку Коле, машу рукой девчонкам, киваю начальнице отдела – Софье.

 - Уже пошел? - спрашивает она.

 - Ага. Конец недели все-таки.

 - Ну, тогда пока.

 - До свидания. Хороших выходных!

 - И тебе.

 Я знаю, Софья ничего мне не скажет по поводу того, что я ушел на пять минут раньше. Мы в хороших отношениях, да и повода ругать себя я не даю. Один из лучших менеджеров отдела, ее зарплата во многом зависит и от моих продаж. Поэтому она промолчит и, если надо, прикроет меня перед вышестоящим начальством. Но вообще уходить раньше положенных шести часов у нас запрещено: это решение принято на уровне головного офиса в Москве и по идее должно четко блюстись, для чего даже создана специальная система штрафов. Но Питер – не Москва, человеческие отношения здесь пока что еще стоят чуть выше денег, и поэтому система штрафов в нашем офисе работает не столь исправно, во многом за счет лояльности Софьи. 

 На ресепшене замечаю, что Марина сосредоточенно собирает свою сумку. Я легонько улыбаюсь ей и иду дальше – курить. Марина задумчиво кивает и продолжает что-то укладывать в сумку. Не представляю, что она умудряется в ней таскать, и желания узнать у меня не возникает.

 В курилке все та же картина: в воздухе висят клубы дыма, на площадке не протолкнуться. Такое ощущение, что все эти люди никуда отсюда и не уходили. Стояли тут и трепались со времени моего прошлого перекура. Возможно, все так и было.

 Тематика их разговоров за время моего отсутствия не изменилась, поэтому я пропускаю эти слова и звуки мимо ушей. Это все шелуха, а я уже далеко от их реалий, от пропитанного никотином и дешевым кофе однообразия офисной жизни. Моя душа уже летит в выходные, в безумный угар бессонных ночей и светлую безоблачность беззаботных дней.

 Жизнь – мышеловка, и все мы давно и надолго завязли в ней. Если мы обречены тратить свою энергию на унылое сидение в офисе и прочие бессмысленные вещи, то надо хотя бы научиться хорошо отдыхать. Потому что иначе мы автоматически становимся рабами безысходности. В том смысле, что мы будем воспроизводить ее снова и снова – сначала в себе, затем в своих детях.

 Древние греки хорошо просекли эту штуку и потому придумали театр. Дионис – бог виноделия, пьянства и разврата – не зря стал заодно и покровителем театрального лицедейства. Только представление, вино и выпущенное на волю либидо способны разрушить безысходность. А значит, дать человеку столь необходимую передышку на его разрушительном пути к забвению.

 Выходные – это песня свободе или же крик в пустоте, это отрыв отчаявшейся души от сковывающих ее цепей обыденности. Пусть будут эти два скоротечных дня, пусть будет упоение иллюзией освобождения. Мы – армия офисных клерков, ежедневно глотающая пыль в своих загончиках, проговаривающая тысячи бессмысленных слов по телефону, отправляющая километры предложений по электронной почте; мы заслужили этот краткосрочный привал. Я докуриваю и пою про себя оду выходным.

 В итоге в бар отправляются пять человек: секретарша Марина, сисадмин Кирилл, скромный парень из сервис-отдела – Макс, менеджер Юля и я – от отдела продаж. По общему решению мы идем в недорогое заведение поблизости от метро, расположенное в цоколе жилого дома.

 Внутри – гибрид классического бара и узбекского кафе. Длинная стойка с круглыми стульями, пирамида из бутылок, какие-то цветастые занавески и восточные орнаменты по стенам. Безумная северная эклектика, постмодернистская выжимка из недорогой безвкусицы и сдобренной бодяжным пивом непритязательности. В общем, эталонный бар для клерков из ближайших бизнес-центров.

 Мы заказываем пива - каждому по бокалу – и гренки. Пока ждем, когда принесут заказ, достаем сигареты и закуриваем. Разговор крутится вокруг работы, зарплаты и начальства. Все достаточно предсказуемо. Мое участие в нем ограничивается ролью слушателя.

 Смахивая пепел в прозрачную пепельницу с логотипом марки сигарет «Мальборо», я смотрю по сторонам. Кроме нас в зале сидит еще одна компания из четырех человек и несколько парочек. Большинство столиков пусты. Над барной стойкой склонился мужчина лет сорока, он вертит в руке стакан с виски и о чем-то разговаривает с барменом – видимо, местный завсегдатай. 

 До меня долетают обрывки разговора, поддерживаемого в основном Мариной и Кириллом. Звучат знакомые фамилии, в основном московских начальников, какие-то цифры. Честно говоря, я не совсем понимаю, зачем собираться после работы, если приходится обсуждать опять же ее. Лучше бы о футболе поговорили или о музыке. Но, кажется, так несовершенно устроен мир: даже вне офиса разговор вновь и вновь будет возвращаться в офис, и ничего тут не поделаешь.

 Наконец приносят пиво, мы разбираем бокалы. Также на столе оказываются две корзинки с гренками и чашка с соусом.

 - Ну, давайте, за сходнячок, - Кирилл первым поднимает свой бокал.

 - И за окончание рабочей недели, - добавляет Марина.

 - Давайте уже пить, - просто говорит Макс, и я с ним солидарен.

 Стукаемся бокалами и пьем. Вопреки моему предубеждению, пиво подали неплохое. Если его тут и бодяжат, то, по крайней мере, не злоупотребляют этим. Во рту приятная горечь, неизменно ассоциирующаяся с выходными.

 Гренки, правда, суховаты и соус тоже – так себе. Но пиво хорошее. Так что в целом я ставлю заведению положительную оценку.

 Смотрю на своих коллег. Они хрустят гренками и делают глотки из бокалов. Нашу компанию я тоже оцениваю достаточно высоким баллом. В общем-то, неплохие ребята. Со своими интересами и заморочками, конечно, но тем не менее. Большинство – приезжие, может, поэтому понятна их тяга к компании, так как в Петербурге у них попросту мало друзей и знакомых.

 Достаю сигарету из пачки и закуриваю. То же самое делает менеджер Юля. Ее бокал уже опустошен наполовину, даже я не проявляю такой прыти. Видимо, она больше всех ждала этого вечера. Так мне кажется, по крайней мере.

 Марина по-прежнему болтает с Кириллом, Макс преимущественно молчит. Молчу и я, делая глубокие затяжки.

 Вообще мне нравится Марина. Что-то в ней есть. Сама Марина родом из Пскова, по образованию учитель русского языка и литературы, но в школе никогда не работала: сразу после выпуска переехала в Петербург и устроилась секретарем. Логика здесь простая: секретарям платят больше, чем учителям, даже с теми коррективами, которые внес кризис. Хотя оплата аренды жилья в Питере плюс транспортные расходы в какой-то степени нивелируют эту разницу в зарплатах, но Марина не унывает: как и большинство приезжих девушек, она ставит своей главной целью поиск принца на белом коне, желательно с питерской пропиской. 

 Последний факт ничуть не уменьшает мой интерес к Марининой персоне. Желание встретить местного красавца абсолютно естественно для приезжих девушек Марининого возраста. Через год-два проживания в Петербурге оно обычно сменяется трезвым расчетом и, в конечном счете, союзом с таким же приезжим молодым человеком, съемной квартирой с туманной перспективой переезда в собственное жилье, купленное в ипотеку. Все более-менее стандартно. Бывают, конечно, тяжелые случаи, когда поиск принца становится самоцелью, но они, как правило, заканчиваются полным фиаско, разочарованием в жизни и возвращением домой, к маме, - здесь я все-таки уповаю на Маринино благорассудие. Почти наверняка такой же тактики, со своими нюансами, конечно, придерживается и менеджер Юля…

 Я ловлю Юлин взгляд. В нем читается интерес охотницы. Возможно, я не совсем прав насчет нее. Она не из тех, кто будет долго тешить себя девичьей мечтой, ей больше свойственен жизненный прагматизм. Надо бы проработать эту тему более основательно…

 Юля не так давно у нас в отделе продаж. Приехала она из Беларуси. Насколько я понимаю, с молодым человеком, по инициативе которого и состоялся переезд.

 По всей видимости, работать изначально она не собиралась, так как молодой человек неплохо зарабатывал. Но что-то не сложилось. Прожили вместе они недолго. В конечном счете, с молодым человеком Юле пришлось расстаться и, как следствие, уйти на съемное жилье и приступить к поискам работы. Такое бывает. Мечта о принце на белом коне, как правило, заканчивается ее, мечты, полным крушением.

 Еще по слухам у Юли был крутой папа – какая-то шишка в Минске. В принципе, он вполне мог содержать Юлю, но его условием было возвращение домой, а Юля, пожившая в Петербурге и вкусившая всех прелестей свободной жизни в северной столице, возвращаться не очень хотела. Поэтому в итоге оказалась вынуждена осваивать профессию менеджера по продажам в нашем офисе.

 Это информация, которая мне известна об этих девушках, моих коллегах. Немного, но я планирую расширять свои знания. А пока я докуриваю сигарету и делаю глоток пива. Отвечаю на Юлин взгляд коротким выстрелом исподлобья. Перевожу взгляд на Марину: она по-прежнему разговаривает с Кириллом, иногда в их разговор вклинивается Макс.

 - У кого-нибудь есть тост? – спрашиваю я.

 - Нет, - отвечает за всех Кирилл.

 - Тогда давайте за победу, - провозглашаю я.

 - За какую победу? – недоуменно смотрят на меня коллеги.

 - За победу хорошего настроения над серыми буднями!

 - А-а-а-а-а… - тянут мои собутыльники.

 Мы стукаемся бокалами и выпиваем пива. Я делаю несколько больших глотков, горьковатая жидкость плавно скользит по пищеводу, орошая мои иссушенные офисной жизнью внутренности. Убирая бокал ото рта, окидываю взором наш стол: вот мои коллеги – люди, бок о бок с которыми я провожу по сорок часов в неделю, итого почти четверть времени, проживаемого мной за этот отрезок, люди, которых я знаю как облупленных и не знаю совсем.

 Макс тянется к сигаретам, Кирилл рассказывает какой-то сальный анекдот. Такие знакомые и совершенно чужие. Ловлю себя на мысли, что кроме работы нас ничего не связывает. Даже Марина, которая мне нравится, или Юля, с которой я переспал бы, находятся на другом интеллектуальном уровне и живут совершенно другими интересами, нежели я.

 Интересно, мог бы я сейчас встать, плюнуть в них, возможно, разбить лицо Кириллу, обозвать девушек и уйти? Наверное, мог бы. Но, конечно, я не стану этого делать. Потому что наша жизнь – это бесконечный компромисс, в том числе с самим собой и своим окружением. За неимением лучшего, в том числе лучшего себя, мы учимся подстраиваться под то, что есть. Поэтому я останусь и продолжу пить пиво в этой компании.

 - Кирилл, ты знаешь что-нибудь про город убийц? – спрашиваю я.

 - В смысле? – Кирилл не понимает моего вопроса.

 - Ну, город, в котором живут одни убийцы, устроенный по принципу лабиринта.

 Кирилл смотрит на меня непонимающе, чувствуется, что он лихорадочно что-то осмысляет, возможно, в глазах его промелькивает тень страха, хотя, скорее всего, мне просто кажется.

 - Не понимаю, о чем ты. Может, и знаю.

 - Знаешь. Все знают. Там кризис.

 - А-а-а, - тянет Кирилл, - вот ты про что. Про кризис этот… Ерунда. – Он делает глоток пива. – Был уже кризис один, лет пять назад, будет и еще. Так устроена экономика.

 - Я не совсем про это. Я про кризис духа.

 - Про это я ничего не знаю.

 - Мальчики, - встревает Марина, - что вы там такое обсуждаете? Давайте говорить про то, что понятно всем.

 - Марина, - я достаю из пачки сигарету и, глядя на Марину, закуриваю, - это должно быть понятно всем, я не думал, что это вызовет такую реакцию. Мы живем в мире убийц духа, мы и сами – убийцы. Я и ты, например. Ведем свой счет убитых…

 - Да ну тебя.

 В разговор встревает Макс, он рассказывает Кириллу про какую-то компьютерную игру, где есть город убийц, и там все друг друга постоянно убивают. Марина дует губки, делая вид, что обиделась. Я смотрю на Юлю: по-моему, наш разговор совершенно не зацепил ее.

 Пепел падает с кончика сигареты на поверхность стола, я не успеваю донести ее до пепельницы. Ну и черт с ним. Кирилл прав: кризис был, будет и еще, кризис – это естественное состояние современной цивилизации. Поколения людей рождаются во времена одной фазы кризиса и умирают в другую. Тут ничего не попишешь.

 Постепенно разговор возвращается на старые рельсы. Макс рассказывает, как прошлым летом он ездил на рок-фестиваль в Краснодарский край. Кирилл тянет что-то про выходные в Финляндии. Я ловлю себя на мысли, что не был ровным счетом нигде. Вообще. И меня никуда не тянет.

 Номадизм моих современников мне противен. Они думают, что уехав из одного места в другое, можно что-то поменять. Пересмотреть взгляды, изменить модели поведения. Черта с два. С места на место мы возим лишь себя и эти проявления бесконечного кризиса, который на самом деле внутри нас. Странно, что я вообще сорвался после армии в Питер. Хотя на тот момент другого пути я не видел, и все могло бы сложиться, наверное, еще хуже. Повсеместный кризис.

 Мы берем еще пива. Марина почти не смотрит на меня. Я расстраиваюсь и переключаюсь на пиво. Выпиваю кружку, за ней еще одну. Ребята, в отличие от меня, не торопятся и свое пиво тянут очень медленно. Это их дело.

 После четырех кружек я иду в туалет, а, вернувшись, заказываю водки. Грамм сто пятьдесят – в самый раз. Мне скучно. Хоть я и надеялся, что вечер будет позитивным. Но что-то пошло не так. А, может, и должно было пойти не так с самого начала, просто я не хотел этого замечать.

 Как ни странно, выпить заказанную водку мне помогает Юля. Наверное, ей тоже скучно. Поэтому я беру еще сто пятьдесят. Марина все это время увлеченно слушает Кирилла. Ну и черт с ней. И со всеми с ними, даже с Юлей, с которой мы стукаемся рюмками. Да что уж мелочиться – черт и со мной, как с самым конченным в этой компании.

 - Добрый день, меня зовут Леонид, и я представляю компанию «Профит», - звучит в моей голове как мантра, как квинтэссенция той пустоты, в которую я погружаюсь все глубже и глубже.

 Мне вспоминаются персонажи литературных классиков девятнадцатого века, по сути списанные ими с современников. Все эти Базаровы и Печорины. Братья Карамазовы. Один герой колоритнее другого. В этих людях была глубина, которая, к сожалению, нивелировалась последующими поколениями, мельчала, ссыхалась и в итоге распалась на молекулы в наших родителях и совершенно пропала в нас.

 Про нас не напишут книг и не снимут захватывающих фильмов. Мы – крайнее проявление кризиса, за которым возможна только пустота.

 Может, поколения за нами и будут лучше, но вряд ли даже им уготована та же глубина, что когда-то имелась в далеких хрестоматийных предках. Нас же ветер времени совсем сотрет в песок. Так нам и надо…

 …Мне что-то говорит Марина, затем я слышу голос Макса, следом голос Кирилла, потом голос Юли и снова голос Марины. Голос за голосом – словно несущиеся в вихре таинственной карусели.

 Все куда-то летит, я слышу одни голоса, а люди растворяются и пропадают. Наверное, я перебрал. А, может, и нет. Все относительно. И все неважно. Кроме этого бесконечного кризиса в головах. И города убийц.

Призрачный танец.

 Условный рефлекс повседневности гонит нас в несуществующую реальность. Наши деревья прорастают ветвями в осознанное не-существование. Выдуманные миры манят в свои раскаленные объятия. Мы бежим им навстречу, они иллюзорно испаряются в тяжком мареве.

 Посреди улиц на маленькой площади раскинулась ярмарка. На фоне непрекращающегося движения беженцев и лихой игры выслеживающих их убийц она выглядит сюрреалистической фреской, обожествляющей безумие. Да так и есть.

 Я иду между ярмарочных шатров и телег, пробираюсь в застывшей подобно желе толпе – осматриваю прилавки, вглядываюсь в людей и их тени. Что привело их сюда? Кому понадобился этот торг посреди океана безумия? Неужели даже на последнем ковчеге последние из выживших будут что-то продавать и покупать?

 - Безусловно.

 - Купля-продажа в крови…

 - Смерть и ни капли любви…

 Чьи это слова? Что за безнадежные рифмы? Кто тот незримый собеседник, чей голос подобно звону комара назойливо засел в голове?

 Солнце висит в зените, выжигает город. Звон лопающихся струн катится по переулкам, скребется в окна домов. Пожиратель огня заглатывает сноп пламени и через секунду выплевывает его в толпу. Толпа ахает и расступается. Все словно позабыли, что смерть крадется по следу.

 Останавливаюсь у одной из торговых палаток. Вокруг шевелятся, открывают рты и издают протяжные звуки призраки, армия призраков. Это последнее шоу для них. Скальды смерти сложат о них песни.

 Я покупаю страшную маску у торговца с обожженным лицом. Торговец кивает в сторону пожирателя огня:

 - Я и сам из их племени.

 Понятно, откуда ожог. Я бы пошутил: мол, ты и сам из их плАмени, но не хочется. Маска вроде тех, что были у индейских жрецов, если я не ошибаюсь. Вокруг рта с нарисованными острыми клыками размазана подсыхающая кровь. Самое то, чтобы скрываться от рыщущих убийц. Ступивший под сень смерти для всех остальных не виден, а ее скупые на слова прислужники ценят такие штучки.

 - Выбрал ремесло поспокойнее?

 - Как знать, как знать…

 Играет шарманка, звенят цимбалы. Обезьянка жонглирует апельсинами, скучающий дрессировщик крутит папироску с гашишем. На каруселях катается праздный люд, соломенные человечки, осоловевшие от собственной безнаказанности, осиротевшие от чужой подозрительности. Пусть веселятся – недолго им осталось.

 - Как и тебе.

 - Как и мне.

 Мой незримый собеседник исчезает, я не слышу его голоса. Я отошел в сторону, за шатры и повозки, наблюдаю за толпой, кручу в руках маску. Маска тяжела, наливается в руках свинцовым грузом. Люди на ярмарке пляшут и поют. Одеваю маску.

 Я вижу их, они – призраки, души тех, кого хоронят в глуши, подальше от людей, за кругом привычного, за обжитой землей. Они – призраки, блуждающие за краем ойкумены, знающие тайны, недоступные живым. Они все здесь, смотрят и ждут. Ждут и наблюдают.

 Их много, и армии их прибывает. Ловко маскируются, я чувствую себя в очередной раз обманутым. Людей здесь давно нет – призраки торгуются с призраками. Смерть волной прошла по улицам, провозгласив торжество пустоты. Куда спешить – задаю я вопрос самому себе, - если конец для всех одинаков?

Будни - Песнь 4. Куплет 2.

 Возможно, однажды нам и придется ответить за все. Даже, скорее всего, придется. Мы слишком долго были убийцами, однажды настанет пора сыграть роль жертвы. Но пока что у нас еще есть шансы. Хотя бы пройти свой лабиринт до конца. Поэтому придется идти дальше, сквозь страхи и боль.

 Боль. Она словно паутина оплела мою голову. В центре паутины – пульсирующий островок, который кроме как адом кромешным не назовешь. Кажется, там кончаются вообще все чувства, и только боль достигает максимальной концентрации, чтобы выплескиваться разрушительными волнами в мой мозг.

 Я с трудом открыл глаза, яркий солнечный свет тут же ударил по ним, провоцируя очередной приступ резкой боли в голове. Черт! Я сжал зубы и сделал медленный поворот головы. В глазах немного помутнело, затем зрение вновь сфокусировалось.

 Превозмогая боль, я осмотрелся. Кровать, шкаф, комната, окно. Сквозь стекло сочились солнечные лучи, рассеиваясь по горизонтальным поверхностям. Утро. Наверное, это было утро.

 Я попытался идентифицировать место своего нахождения. Кровать и шкаф были мне не знакомы. Я сделал еще один поворот головы, чувствуя нарастающую боль в черепе, и увидел рядом с собой голое женское тело. Внимательно присмотревшись, я опознал в нем Юлю. Она спала.

 Поворот достаточно резкий, но, тем не менее, не шокирующий. Я начал прокручивать в голове события вчерашнего вечера. Мы сидели в кафе, затем состоялась дискуссия с Кириллом, затем было пиво, затем еще, потом водка, Юля… - в общем, каким-то образом я оказался у нее дома. Все понятно.

 Я выполз из-под одеяла и кое-как сел. Стоит ли говорить, что я был без одежды? Впрочем, это меня не удивило. Одежду, сложенную горкой, я обнаружил на стуле.

 Встав с кровати, я подошел к стулу и надел на себя трусы и носки. Немного подумав, прибавил к своему гардеробу и джинсы. После этого еще раз осмотрел комнату.

 За шкафом у окна стоял стол, на котором была бутылка с водой. Эта находка меня обрадовала. Я тут же воспользовался возможностью утолить жажду.

 Когда с жаждой было покончено, я поставил бутылку на место и откинул занавеску, чтобы выглянуть в окно. За мутноватым стеклом открывалась панорама обыкновенного двора в спальном районе, заключенного в панцирь из многоэтажек, по которому растекся ясный зимний день. Солнечные зайчики скакали по сугробам и отражались в стеклах припаркованных прямо на детской площадке автомобилей. Среди автомобилей и сугробов играли дети.

 Я прижался к стеклу лбом, стекло было холодное. Я простоял так минут десять, пока боль в моей голове не утихла. Потом еще раз приложился к бутылке с водой и осушил ее до дна.

 После этого я приоткрыл форточку, чтобы в комнату поступал свежий воздух, которого мне так сейчас не хватало. Самочувствие мое постепенно улучшалось.

 Затем я сходил в туалет, а вернувшись, повторил процедуру с холодным стеклом. Во время моей импровизированной медитации у окна, я почувствовал, как сзади произошло какое-то движение, и через несколько секунд услышал голос Юли:

 - Ты уже встал?

 Наверное, не было смысла отвечать на этот вопрос лаконичным «да». Я обернулся. Юля лежала в кровати, приоткрыв глаза. Одеяло сползло с нее, и я мог наблюдать ее обнаженную грудь.

 - Как я здесь оказался?

 - Мы приехали на такси.

 - Ага, понятно. И?..

 - Что «и»?

 - Как я себя вел?

 - Нормально.

 - Между нами что-то было?..

 Юля помолчала.

 - Ты ничего не помнишь что ли?

 - Вроде того.

 Глубокий вздох.

 - Все с тобой понятно. Что-то было.

 - И… как?

 - Ну, не буду врать, могло бы быть и лучше.

 - Ты пытаешься меня пристыдить?

 - Не то чтобы…

 - Но все-таки знай: мне очень стыдно. Как я могу загладить свою вину?

 - Ты знаешь…

 Этих томных намеков было достаточно. Не сказать, что самочувствие мое к этому моменту было хоть сколько-нибудь близко к идеальному, но все же в сравнении с моментом пробуждения сдвиги в лучшую сторону явственно обозначились…

 Когда мы закончили, я выполз из кровати и пошел умываться. После этого обследовал кухню и обнаружил там бутылку вина. С разрешения Юли бутылка была немедленно открыта и разлита по бокалам. В качестве закуски из холодильника была извлечена пара яблок.

 - За это прекрасное утро и за прекрасную тебя, - провозгласил я тост, стукаясь своим бокалом о краешек бокала Юлиного.

 - Спасибо, - Юля улыбнулась и пригубила вина.

 - На здоровье, - я сделал несколько глотков, приторное вино скользнуло по языку и небу и мягко провалилось в пищевод, окатив его волной приятного тепла.

 Часы показывали одиннадцать утра, а это значило, что суббота только начиналась, и у нас впереди было еще целых два выходных дня. Весьма неплохо, учитывая, что боль в голове почти утихла, в руке был бокал с вином, а рядом на кровати сидела обнаженная блондинка. Иногда везет даже обреченным.

 - Чем кончился наш спор с Кириллом? – спросил я.

 - Ничем. Ты говорил странные вещи.

 - Про город убийц?

 - В том числе.

 - Ты находишь это странным?

 - Не знаю. Может, и нет. Но для Кирилла и остальных это точно было странно.

 Понятно. Смысл метафор, которые иногда всплывают в моем сознании, не всегда ясен даже мне.

 - У тебя тут можно курить?

 - Кури. Только принеси пепельницу: она на кухне, на подоконнике.

 Сходив за пепельницей, я закурил. Закурила и Юля.

 - Знаешь, - сказала она после некоторого молчания, - что-то в твоих словах, - она выпустила струйку дыма, - ну, про этот город убийц, - Юля сделала затяжку, - есть что-то в этих словах. Может, я не до конца поняла твою мысль, но я нахожу ее интересной.

 - Спасибо.

 - Не за что.

 Конечно, Юля ни черта не поняла в моем вчерашнем монологе об убийцах, я был в этом уверен, но, надо отдать ей должное, по крайней мере, не встретила его в штыки. Возможно, это была часть ее тактики, и она тем самым осуществляла какие-то свои установки, но, тем не менее, – мне было приятно.

 - Приятно, когда тебя понимают, - сказал я.

 - Да.

 - Надо за это выпить.

 - Давай.

 Мы вновь стукнулись бокалами. Вина было еще полбутылки.

 - У тебя есть музыка? – спросил я.

 - На компьютере.

 - А компьютер где?

 - В шкафу. У меня ноутбук.

 - Можно поставить музыку?

 - Пожалуйста. Сейчас докурю и достану.

 - Хорошо.

 Мы докурили в тишине. Потом Юля грациозно встала с кровати и прошла к шкафу. Я наблюдал ее упругие ягодицы и белоснежную спину.

 Она открыла шкаф и, поковырявшись на полках, достала ноутбук в специальной сумке. Извлекла его из нее. Поставила на стол и включила.

 - Действуй, - легким движением руки она пригласила меня к столу.

 Я потушил сигарету в пепельнице, осушил бокал и прошел к столу. На экране ноутбука высветилась заставка загружаемой операционной системы. Я немного подождал, потом открыл интернет-браузер и зашел на свою страницу в социальной сети. В разделе с аудиозаписями отыскал Depeche Mode и включил. Стоящая музыка, самое то для такого хорошего утра.

 - Не против? – спросил я Юлю.

 - Нет. Они тебе нравятся?

 - Очень.

 - Тогда пусть играют. Налей мне вина.

 Мы вернулись в кровать, и я наполнил наши бокалы. Бутылка была почти пуста.

 - Давай теперь за тебя, - сказала Юля, - и за твой город убийц.

 - Достаточно только за него.

 - Ну, тогда за него.

 - За него и точка!

 Звякнуло стекло бокалов, солнечный луч, проникший с улицы сквозь окно, сыграл бликом на багряной, кровавого цвета поверхности вина, губы припали к жидкости, а потом слились друг с другом в поцелуе. Конечно, нам за все придется ответить, и гораздо раньше, чем все мы думаем, но пока пускай играет музыка, восходит над домами солнце и несется по венам молодая кровь. Убийцы придут и за нами, поэтому стоит жить, не отвлекаясь на неприятные частности.

 - Вино заканчивается…

 - Может, дойдешь до магазина и возьмешь еще?

 - Без проблем.

 Недолгое молчание. Синтезаторные аккорды из динамиков ноутбука.

 - Ты свободен сегодня? – Юля потянулась за сигаретой.

 - Никаких планов. Вообще никаких.

 - У меня тоже.

 - По-моему, это прекрасно.

 - Я тоже так думаю.

 После этого я оделся и собрался в магазин. Юля накинула халат и вышла проводить меня в прихожую.

 - Позвонишь в домофон, когда вернешься, - сказала она.

 - А какой номер квартиры?

 - Пятьсот семьдесят два.

 - Хорошо, договорились. Магазин далеко?

 - На проспекте, через два дома.

 - Понял.

 Я вышел из квартиры в парадную. Вызвал лифт. Пока ожидал прибытия кабины на этаж, успел прочитать надписи на стенах. «Коля любит Иру», «Цой жив» и что-то еще в таком роде. Культура художественной росписи стен во всех районах и городах нашей огромной страны, в общем-то, имела общую тематическую составляющую и одни фольклорные корни.

 На улице было морозно и свежо. Я прошел через двор, миновал площадку с мусорными контейнерами, обогнул дом и вышел на проспект. В памяти были слова Юли о том, что магазин через два дома, теперь оставалось определиться, в какую сторону идти. Я достал из кармана куртки пачку сигарет, извлек из нее одну штуку и закурил. Затем наугад выбрал направление и пошел искать магазин. Встречных прохожих не было, поэтому спросить, правильно ли я иду, было не у кого.

 Впрочем, этого и не понадобилось. Через два дома проспект выплеснулся на оживленный перекресток, утыканный торговыми павильонами и киосками с шавермой. Значит, я шел в верном направлении.

 Я зашел в первый подвернувшийся магазин. Внутри было безлюдно, только одинокая продавщица с усыпанным прыщами лицом лузгала семечки возле кассы. Ассортимент не поражал воображение, но все необходимое здесь можно было отыскать. На прилавках громоздились коробки с шоколадными конфетами, упаковки лапши быстрого приготовления и батареи пивных бутылок. Было и вино, и шампанское. Недолго подумав, я взял две бутылки шампанского брют. Присовокупил к этому еще пачку сигарет для себя и одну для Юли. Продавщица сложила бутылки и сигареты в полиэтиленовый пакет. Вроде все.

 Я расплатился и вышел из магазина. По пути заглянул еще в киоск с шавермой и взял две штуки – желудок настоятельно рекомендовал подумать о завтраке, а в содержимом Юлиного холодильника, да и вообще в ее кулинарных способностях я, положа руку на сердце, сомневался.

 Сложив все в пакет, я направился назад, к Юлиному дому. Можно было продолжать наш праздник жизни. Хотя бы на время забыть об убийцах, об их тихих шагах в душной пустоте покинутых городов.

 Мимо меня проехал троллейбус, я успел разглядеть на маршрутной табличке, вставленной в боковое окно, что одной из остановок было кладбище. Вот так-то. Не стоит забывать. Жизнь – это троллейбус. И главное, чтобы на крутом вираже рога не слетели с проводов. Ага.

 Подойдя к Юлиной парадной, я вдруг понял, что забыл номер квартиры. То ли пятьсот семьдесят два, то ли пятьсот восемьдесят два. Набрал наугад первый вариант. Через некоторое время ответила Юля:

 - Да?

 - Это я.

 - Заходи.

 Домофон запиликал, и дверь открылась. Мой маленький квест окончен, я возвращаюсь. Дождавшись кабины лифта, я поднялся на седьмой этаж. Дверь в Юлину квартиру была открыта. Я вошел и закрыл за собой дверь.

 - Быстро обернулся, - констатировала Юля, завидев меня.

 - А чего медлить? – ответил я вопросом.

 Юля промолчала в ответ.

 - Я тут взял шампанского и немного еды, ты не против?

 - Нет.

 - У тебя есть микроволновка?

 - На кухне.

 Через пять минут я открывал шампанское и разогревал купленную шаверму в микроволновке. Еще через пять минут мы сидели в комнате и пили шампанское. На большой тарелке лежали остатки шавермы.

 - Знаешь, иногда мне кажется, что люди меня совсем не понимают, - я достал сигарету.

 - Неудивительно. Ты говоришь странные вещи.

 - Не столько странные, сколько страшные. Им жутко признавать, что этот мир не принадлежит им.

 Юля последовала моему примеру и тоже полезла за куревом. Я чиркнул зажигалкой и помог ей прикурить.

 - Вообще-то он не принадлежит и тебе.

 - Мое отличие от них в том, что я это признаю.

 - Ты считаешь нас, - Юля сделала неопределенный жест, видимо показывая свою идентичность с остальным населением планеты, - глупее себя.

 - Я этого не говорил.

 - Но подразумевал…

 - Нет. Я не умнее. Единственное в чем я действительно превосхожу остальных – так это в смелости. Я не боюсь признаться себе, что я – никчемная тля, прыщ на поверхности Земли.

 - С этим знанием вообще-то трудно жить.

 - Трудно. Поэтому цена жизни и высока. По крайней мере, я хотя бы представляю ее. А что будет легко – никто и не ожидал.

 - Надо быть проще.

 - Возможно. Только кому от этого станет легче?

 - Ладно, - Юля сдалась, - не стоит обсуждать такие сложные темы. От них только голова начинает болеть, а ничего не меняется.

 - Вот тут ты права. Давай еще выпьем.

 - Давай.

 Мы выпили. Я налил еще. Полет в бездну продолжался, останавливаться никто не думал. Лучше так, чем бессмысленно истлеть, никогда не рискуя. Молодость мира – это звон натянутых нервов.

 - Как ты думаешь, любовь существует? – спросил я Юлю.

 - Не знаю. Смотря, что вкладывать в это понятие.

 - Да хоть что-нибудь. Например, привязанность к какому-нибудь человеку.

 - Ну, тогда это и будет привязанностью, а не любовью.

 - Ага.

 Мы закурили. Я сделал большой глоток шампанского.

 - Давай на брудершафт?

 - Давай.

 Выпили на брудершафт. Поцеловались.

 - Ты выйдешь за меня?

 - Нет.

 - Почему?

 - Ты слишком много пьешь и говоришь странные вещи.

 - Тогда хотя бы займись со мной сексом…

 Время давно перевалило за полдень, за окном медленно, но верно близился к концу короткий зимний день. Шампанское было благополучно выпито. Мы даже успели поспать еще пару часиков.

 Я сидел у ноутбука и думал, что бы такое включить. Рядом в пепельнице тлела сигарета. Юля ушла принимать душ.

 Мои мысли витали где-то далеко, за пределами этого мира, даже за пределами города убийц, вне его лабиринтов и зиккуратов. Я думал о вечности, о ее незыблемости, о нерушимых столпах времени, в сравнении с которыми все мы – ничто.

 С одной стороны мне было страшно, что моя жизнь – лишь одна жизнь в череде многих – бессмысленно сгорит, не оставив за собой даже искры, с другой стороны – я прекрасно понимал предопределенность такого конца. Невозможно быть мошкарой и при этом соотносить свое существование с масштабами планет.

 В конце концов, я пришел к выводу, что мои размышления не смогут вырвать меня из этой ловушки разума. Всем нам придется погибнуть под маховиками Вселенной, и никто не оценит наш подвиг. Как это ни горько сознавать, это так. Комплекс Кассандры: ты видишь будущее, но не можешь изменить его.

 Я включил песню Laibach «Satanic Versus». Короли индастриала наполнили комнату мрачной оккультной музыкой, вещающей о конце времен. 

 Вскоре вернулась Юля. Она была в халате, на голове сооружен тюрбан из полотенца, под который убраны волосы.

 - Что это такое у тебя играет? – спросила она, устраиваясь рядом со мной и прикуривая сигарету.

 - Это Лайбах.

 - Что-то чересчур мрачно.

 - Зато о многом заставляет задуматься.

 - А тебе не надоело думать?

 - Надоело.

 - Смени тему тогда, а?

 - Хорошо.

 Я выключил музыку. Вообще. Самая лучшая музыка – это тишина. Не вызывает никаких споров, по крайней мере.

 - Может, сходим куда-нибудь? – спросила Юля.

 - Куда?

 - Да хоть в кино.

 - А давай. В кино – так в кино.

 - Тогда я сейчас волосы высушу, и пойдем, хорошо?

 - Хорошо.

 Когда мы вышли из дома, уже стемнело. Окна многоэтажек смотрели в ночь желтыми глазами, буравили наши спины ледяными взглядами. Мы прошли до уже известного мне перекрестка с магазином – там была остановка – и сели на троллейбус, который шел в сторону метро.

 В троллейбусе по желанию Юли мы заняли свободные места в конце салона, хотя троллейбус шел полупустой. Когда к нам подошел кондуктор, я заплатил за нас обоих. Кондуктор протянула два билета, один я оставил себе, другой отдал Юле.

 - У тебя счастливый? – спросила Юля, разглядывая цифры в своем билете.

 Я глянул в билет.

 - Нет. Одиннадцать и четырнадцать. Близко, но мимо.

 - И у меня. Одиннадцать и тринадцать.

 - Кому-то до нас повезло. Буквально за два билета. Было одиннадцать и одиннадцать.

 - Считать я умею.

 - Ну, ты не переживай.

 - Я и не переживаю.

 Юля отвернулась к окну. Я проследовал взглядом за ней. За запотевшим стеклом неслись мимо типовые многоэтажки Купчино, похожие друг на друга металлические иглы высоковольток, автомобильные стоянки и торговые павильоны. Самовоспроизводящийся мир бесчисленных повторов. Кажется, тут навсегда заканчивалась реальность как таковая: оставались только ее многочисленные копии.

 - Мне однажды попался счастливый билетик...

 - И что ты с ним сделал?

 - Желание загадал и съел, все как положено.

 - И желание сбылось?

 - Нет, конечно. А вот меня тогда чуть не стошнило, билет к стенке гортани прилип.

 - Бедненький.

 - Да уж. Потом весь вечер водой отпаивался…

 - Нам выходить на следующей остановке.

 - Хорошо.

 Мы вышли возле большого торгово-развлекательного комплекса, Юля сказала мне название, но я не запомнил. Он как две капли воды походил на все другие торгово-развлекательные комплексы, расположенные по всему городу. Мир повторов, мир вторичности...

 Войдя внутрь, мы поднялись на лифте на последний этаж, где располагался кинотеатр. Тщательно изучив демонстрируемый репертуар, я пришел к выводу, что ничего стоящего сегодня посмотреть не доведется. Похожие друг на друга американские боевики, один триллер и, в качестве изюминки для гурманов с несколько извращенным вкусом, комедия отечественного производства, сделанная опять же по голливудским лекалам.

 Когда-то искусству кинематографа пророчили ни много ни мало – навсегда изменить мир. Но, к несчастью, в мире повторов кинематограф оказался обречен дублировать самого себя, не меняя мир, а лишь копируя его, пусть и в самых разнообразных формах.

 В итоге выбор фильма я отдал на откуп Юле. Она выбрала шпионский боевик, действие которого разворачивается в Европе. Мы купили билеты, до сеанса оставалось еще полчаса. Я предложил пойти в бар, Юля согласилась.

 Мы взяли по бокалу пива и сели за столик. Юля закурила.

 - Ты вообще что обычно делаешь по выходным? – спросила она меня.

 - Обычно просыпаюсь у красивых девушек дома и делаю то, что предложат они, - улыбнулся я в ответ.

 - Я серьезно. Ты же тоже не местный, значит, друзей-знакомых у тебя тут немного.

 - Наоборот – куча. Я же здесь учился.

 - А-а-а. Я не подумала. Так что делаешь?

 - Да ничего особенного не делаю. Все зависит от того, как окончилась пятница.

 - Понятно. Мне вот скучно по выходным бывает, дома сижу, пообщаться не с кем.

 - У тебя же интернет есть.

 - Это не то. Мне не хватает живого общения.

 - Понятно. Ну, сейчас ты со мной общаешься – я компенсирую эту нехватку.

 - Ага.

 Мы помолчали, сделали по глотку пива. Не люблю я эти задушевные разговоры. На самом деле общение – это абсолютная фикция, чем меньше слов мы говорим, тем больше нас остается нам самим же. Иной раз хочется бежать от людей стремглав. Поэтому, на мой взгляд, Юле стоит дорожить своим одиночеством.

 Тем более что я понимаю, куда она клонит. Но отношения с Юлей мне не нужны. Секс – возможно, но не более того. Мне нравится Марина. Наверное, с ней можно было бы попытаться…

 Хотя даже с Мариной я не всегда знаю, о чем говорить. У нас разные интересы. И мое отношение к этому миру редко понятно женщинам. К тому же любая женщина – это дополнительные заботы, которые мне не особо нужны. Так или иначе, я вполне самодостаточен.

 - Почему ты выбрала этот фильм? - перевел я тему.

 - Мне показалось, что он интересный.

 - Скорее всего, очередная эпическая история про американского супергероя.

 - Возможно. Ты мог предложить другой фильм, если мой выбор тебе не понравился.

 - Я не говорил, что он мне не понравился. Я просто предположил, что фильм достаточно предсказуемый.

 - Это мы скоро увидим.

 - Да, конечно. Вообще не бери в голову. Нормальный фильм, должно быть.

 В молчании мы допили пиво. В это время как раз начали запускать в зрительный зал. Покончив с пивом, мы перекурили и пошли занимать места.

 Следующие полтора часа можно смело выкинуть из жизни. Фильм, как я и предполагал, оказался так себе. По сюжету один шпион становится обладателем секретной технологии, прячет образец где-то в Милане, а потом теряет память. Другой шпион – сногсшибательная брюнетка – должна в итоге отыскать и первого шпиона, и образец. Параллельно свои поиски секретной технологии проводят еще целая куча заинтересованных сторон: начиная с Коза Ностра и заканчивая русскими спецслужбами. Сказать по правде, где-то на середине я благополучно заснул.

 Покинув зрительный зал, мы снова оказались в баре. Взяли еще по бокалу пива.

 - Как тебе фильм? – спросила меня Юля.

 - Не обманул моих ожиданий.

 - В смысле?

 - В смысле – обыкновенный американский боевик, поделка, коих тысячи. Копия копии.

 - А по-моему ничего.

 - Главное, что тебе понравился.

 - Не надо сарказма…

 Я сделал глоток пива. Вообще я мог бы сказать Юле откровенно, что фильм – дерьмо, и не стоит потраченного времени. Но тогда это в какой-то мере будет относиться и к ней, а, значит, потенциально может обидеть. Обижать ее я не собирался. Незачем рушить ее стереотипы. Она – птица другого полета, просто сейчас мы сидим на одной ветке. Но это не больше чем случайность в этом непредсказуемом мире.

 - В любом случае это лучше, чем сидеть дома и умирать от тоски, - подытожил я.

 - Ну да.

 - Надоела зима. Дурацкое время года.

 - Абсолютно согласна.

 - Но здесь она длится очень долго.

 - Ага.

 На самом деле я не был до конца уверен, что лето здесь хоть сколько-нибудь лучше зимы. Тоску и апатию нагоняет не время года. Эти состояния диктует реальность. Бесконечная гонка за пустотой. Крушение иллюзий вместо приза. С одной стороны, совсем неплохо…

 - Что собираешься делать? – спросила Юля.

 - Сейчас?

 - Да.

 - Не знаю. Допью пиво и домой поеду. Может, напьюсь. А, может, спать лягу. Никакой разницы на самом деле.

 - Может, останешься? – Юлина ладонь легла поверх моей кисти.

 - Ты этого хочешь?

 Вопросы надо ставить ребром. Иначе вы никогда не дождетесь на них ответа. Того, который желаете услышать, по крайней мере.

 - Да.

 - Тогда, может, и останусь…

 - Набиваешь себе цену?

 - Не без этого.

 - Я могу ее оценить и так. Я – женщина, а не девчонка какая-нибудь.

 Это возможно. Даже наверняка. И тем не менее. Я не собирался строить с Юлей отношения, поэтому сохранить некоторую дистанцию было просто необходимо. Ей незачем рассчитывать на что-то большее. Меньше проблем ждет ее потом при соблюдении этого условия – вот и всего.

 - И что мы будем у тебя делать?

 - Все, что захочешь.

 - Хочу слушать музыку.

 - Это можно.

 - И танцевать.

 - И это – тоже.

 - …и говорить о городе убийц.

 - Сколько угодно.

 - Тогда допиваем – и едем к тебе.

 - Договорились.

 Если разогнался до бешенной скорости – никогда не тормози. Разобьешься. Мчи вперед и не думай ни о чем. Рано или поздно мы все умрем. Время прожует нас и проглотит. Скажет: arrivederci. Пустит в расход. Поэтому вперед и только вперед.

Танец Света и Тьмы.

 - Вот ты думаешь, что есть разница между светом и тьмой, - говорит мне Человек-без-Глаз, - что свет - это хорошо, а тьма – это плохо, это страшно. Но что дает нам свет? Возможность увидеть, как все вокруг убого, серо и тошнотворно. Свет ни дает нам ничего, кроме предопределенности. Тьма же, - можешь мне поверить, он указывает грязными пальцами на свое лицо - дарит нам неизвестность. Она дарит нам тайну.

 Что лучше: предопределенность или тайна? Рабы всегда выбирают первое, если у них вообще есть выбор. Хотя так поступают и многие из тех, кто считает себя свободным. – Я смотрю, как сгущаются тени над Зиккуратом. - Однако в предопределенности нет никакой красоты, она – пустая безделушка и все. Можно поиграть и выкинуть. Если тобой не поиграют другие, более сильные, чем ты, и не выбросят тебя. Тайна же открывает куда больше путей и решений, но выбирать может только сильный. Вот ты слабый. И я слабый. Мы все слабые. Но есть и другие – те, в отличие от нас, знают, чего хотят. Но здесь их мало.

 Он шевелит складками кожи на месте глаз, человек, привыкший глядеть в темноту. Он знает, о чем говорит. Он прожил в городе убийц, Песке и Пепле, всю жизнь. Он слизывал кровь с алтарей после жертвоприношений. Он был ядом змеи, сочащимся из глубоких ран.

 - Хотя и во тьме ты так же пуст, как в сиянии. Ибо ты умер еще до рождения. Я же говорю: разницы нет…

 Бездомные ветры гремят кандалами по пустым переулкам. Я думаю о том, что он прав. Свет и Тьма. Свобода и Неволя. Пустые слова – и только. Мы рождаемся свободными, но время делает нас рабами.

 Игры теней на стволе пистолета, который я сжимаю побелевшими пальцами. Только тени. Только они. Полутона, разбросанные по холсту реальности. Что бы мы знали о свете, не будь тьмы? Или наоборот. А по сути, без разницы. Ты должен пройти по нити с гордо поднятой головой только для того, чтобы заглянуть в глаза НИЧЕМУ. НИЧТО повсеместно. НИЧТО и является смыслом всего окружающего. Медленное поглощение.

 Я думаю о том, что все мы в плену этого города лишь потому, что действительно нет никакой разницы между светом и тьмой. Мы ни светлые и ни темные, мы пустые. Приговоренные к пожизненным срокам за свою отчужденность и безразличие.

 Убийцы кругом, мясники, которым нечего терять. Все, все мы – убийцы. Стреляющие в пространство, четвертующие мечты. Пригоршня песка в дрожащей ладони.

 Проникновение из тьмы в свет, падение из света в тьму. По сути, между первым и вторым нет четкой границы, все разграничительные линии размыты и стерты, все поблекло, по неровностям и выступам бытия скачут лишь смешливые тени. Царство теней. Мы обретаем свободу не тогда, когда выходим на свет и уж, тем более, не тогда, когда погружаемся во тьму. Мы обретаем свободу, когда умираем. То есть уходим в царство теней. Не забудьте десятку тому парню, что переправит вас через Стикс.

 Вчера кого-то убили. Целую семью. Неудивительно. Что они вообще забыли в этом городе? Почему не встретили смерть за его пределами, если все равно шли к ней? Это город обреченных, город посланцев смерти. Воистину тут нет ничего, кроме бесконечной тени, бросающей тень на саму же себя. Возможно, чума, бушующая за стенами Города, - это лучшее, что можно пожелать многим из тех, кто держит путь к Зиккурату.

 Но нам бежать некуда. Мы и есть убийцы. Нас никто не ждет за пределами конгломерата, который мы облюбовали. Там лишь виселица или стена с солдатами, вскинувшими винтовки. Либо камера, стул, смертельная инъекция. Что там, что здесь – все одно, одни лишь тени.

 - Ты понимаешь меня, парень, - говорит Человек-без-Глаз, - ты понимаешь меня. Отсюда нам некуда деться. Поэтому никакой разницы нет… Не теряй времени, ступай куда шел. К тем, кто хранит мертвые слова…

 Если судьба вас случайно забросит сюда – бегите. Бегите, куда глаза глядят, хоть самой смерти в лапы, главное – подальше отсюда. Вы – тени. Так что же вам делать среди таких же теней?

 А мы начинаем свой последний переход к центру города. Нам-то нечего терять.

Будни - Песнь 4. Куплет 3.

 Конфуций говорил: трудно отыскать черную кошку в черной комнате, особенно если ее там нет. А как отыскать хоть толику смысла в мире, где продают для того, чтобы купить, а покупают исключительно ради того, чтобы продать? Потребление во имя потребления – вот основной порок нашего времени. Торговля чувствами, поедание красоты… Отсутствие перспектив. Странно, что никто еще не догадался продать солнце…

 Приблизительно об этом я рассуждаю, глядя в окно на небо. Позади меня гудит как растревоженный улей офис фирмы «Профит». Я наливаю в кружку воды из кулера, продолжаю смотреть в окно. Солнечные лучи скользят по глади стекол в здании напротив – тоже бизнес-центре. Там, как и тут, идет нескончаемый цикл продаж. Там, как и тут, почти не замечают солнца.

 Нас ждет конец света, - думаю я, - в прямом смысле. Мы уйдем во тьму, навстречу собственной погибели. Сами. Без каких-либо катаклизмов, которые любят показывать в голливудских фильмах-катастрофах. Просто так. Потому что в погоне за выгодой отвыкли замечать солнце. Это и будет катастрофой. Но другого рода.

 Каждое тысячелетие люди ждут конца света: потопа, огня с небес… Но миллениум проходит, и все остается по-прежнему. Людьми все так же правят порок и страхи. Если человечество и погибнет, то не от всемирного катаклизма, оно убьет себя своими же руками…

 Эти мысли крутятся в моей голове, когда я возвращаюсь на рабочее место, неся кружку с растворимым кофе в руках. Мой сосед Коля разговаривает по телефону, затем кладет трубку. Я сажусь на свое место, ставлю кружку на стол перед собой. На экране монитора база с данными контрагентов. Коля поворачивается ко мне:

 - Опять послали. Я не могу уже.

 - Крепись, Коля. Кому сейчас легко?

 - Никому. Но у меня что-то совсем не идет. Ты много продал в прошлом месяце?

 - Я называю цифру. За прошлый месяц у меня первый показатель по отделу.

 - У меня примерно в шесть раз меньше. Видимо, я – плохой сотрудник продаж.

 Удивительно, но до Коли начинает доходить. Конечно, он совершенно не создан для продаж, и его присутствие в нашем офисе – наинелепейшая ошибка реальности. Я готов представить его где угодно, но не тут, в самом сердце организации, носящей имя «профит» - то есть выгоды. Коля и выгода – вещи несовместимые. И это скорее комплимент Коле.

 - Не расстраивайся ты так, - в этом месяце подтянешь свою цифру, - я делаю глоток кофе.

 - Вряд ли. Мне тут место стропальщика предложили в порту. Как думаешь, стоит того?

 Конечно, стоит! Это именно то, для чего Коля и создан. По крайней мере, ближе к тому, для чего он создан, насколько я могу судить. Не надо делать то, чего делать не можешь. Надо найти в себе силы прекратить плодить бессмысленность, которой в нашей действительности и так сверх нормы.

 - Можно попробовать, - тем не менее, осторожно отвечаю я. – Платят хорошо?

 - Нормально.

 - В офисе зато крыша над головой и тепло…

 - Для меня это не принципиально.

 - Тогда в чем вопрос? Рви отсюда, раз представилась возможность.

 Это все, что я могу сделать для Коли. Дать ему совет – держаться подальше от офисов и бизнес-центров. Бизнес – это не для него. Так что я одобряю его выбор и то, что он сам к этому пришел. Меньше обломов ждет его впереди.

 - Надо будет сказать об этом Андрею…

 Андрей Иванович – новый руководитель нашего офиса, прикомандированный из головного офиса в Москве. Работает полтора месяца, вроде, адекватный начальник. По крайней мере, не стоит над душой и не требует увеличивать объемы продаж любой ценой.

 - Ага, скажи. Скажи, что тебе надоело глотать пыль и слепнуть от излучений монитора. Скажи, что ты нашел настоящую работу, достойную мужчины.

 Коля сарказма не понимает.

 - Не, я ему как-нибудь осторожней скажу, он поймет, я думаю.

 Конечно, поймет. Тем более что отбоя от желающих пополнить ряды офисного планктона нет. Свято место пусто не бывает, как говорится.

 - Жаль, что ты решил нас покинуть, - лукавлю я.

 - Мне самому жаль, но там хоть деньги обещают, а тут без продаж денег не видать.

 Это точно. Капитализм на себе заработать не даст, наоборот, скрутит любого попавшего в его маховики в рог и выжмет все соки.

 Звонит мой рабочий телефон. Я отвлекаюсь от разговора с Колей.

 - Да? – говорю я в трубку.

 На другом конце провода секретарша Марина.

 - Ты занят? – спрашивает меня она.

 - Мы тут с Колей обсуждаем жизненные перспективы.

 - И какие они?

 - Исключительно радужные.

 - Понятно. Звонили твои клиенты, кажется, «Теремок» называются…

 Сказочная тематика заставляет меня напрячься. Обычно даже самые добрые сказки заканчиваются каким-нибудь трэшем, уж я-то знаю.

 - И чего хотели?

 - Спрашивали, когда доставят их заказ.

 - И когда доставят их заказ?

 - Не знаю. У нас курьер заболел.

 Нормальный расклад. Точнее совершенно не нормальный. Абсолютно не хочется поиметь проблем на пустом месте, да к тому же разгребать их за кого-то другого. Заказ должны были доставить еще на прошлой неделе, но по какому-то странному стечению обстоятельств товар сначала застрял в пути от поставщиков к нам, потом потерялся на складе, а теперь затормозился в офисе из-за болезни курьера. Не люблю я такие негативные совпадения, все это, как правило, совсем не к добру.

 Я предчувствую шквал гневных звонков на мой телефон в самое ближайшее время. Час, что называется, пробил. Отношения с клиентом портить не хочется, деньги они платят нормальные и без просрочек. В общем, ситуацию надо как-то разруливать, хорошо хоть Марина предупредила.

 - Да уж, - говорю я после паузы, - не мог он в другое время заболеть?

 - Видимо не мог. Ты не расстраивайся, - Марина решает подбодрить меня.

 - Я и не расстраиваюсь. У меня-то все хорошо, и не болею к тому же. А вот бедняги из «Теремка» уже неделю свой заказ ждут, боюсь, еще пара дней – и он им вообще уже не нужен будет.

 Если честно, провалились бы они все вместе со своим заказом под землю. Моя забота о клиентах на самом деле сводится к максимальному избавлению себя от выслушивания их нытья, а в перспективе и ругани. По существу мне плевать – получат ли они товар вообще или он так и сгинет на своем пути к их офису. Но мне совершенно не хочется выслушивать их – вполне обоснованные, надо сказать, – претензии.

 - Ладно, спасибо, что предупредила, - благодарю я Марину.

 - Не за что.

 Я кладу трубку на место и снова поворачиваюсь к своему соседу Коле.

 - Ты правильно делаешь, что уходишь, - говорю я ему. Лучше слушать прибой и гудки входящих в гавань кораблей, чем эти голоса из телефона. Иногда мне кажется, что их вообще не существует, и все это звучит только внутри моего черепа…

 - Ага, - сочувственно качает головой в ответ Коля.

 Боже, как приятно, должно быть, родиться недалеким человеком! Никаких проблем. Вся жизнь словно на экране телевизора, все предсказуемо и неминуемый хеппи-энд в конце. Это я про Колю. У меня же другая история, и обо мне такого не скажешь.

 Немного подумав, я-таки решаю проблему с заказом моих клиентов. Я сам его отвезу к ним в офис, раз курьер заболел. Звоню по внутренней линии новому руководителю Андрею Ивановичу, и он мое решение одобряет. Так что собираюсь, беру товар – и прочь из офиса. После поездки в «Теремок» назад возвращаться не собираюсь, лучше пораньше приеду домой. Тем более путь предстоит неблизкий – в Колпино. Прощаюсь с Мариной на ресепшене, и покидаю офис.

 По длинному коридору иду к лифту. Справа и слева двери, за дверьми – офисы со всем своим содержимым. Там происходит непрекращающийся цикл приобретения и сбыта. Звонят телефоны, щелкают кнопки компьютерных мышей. Распродажа началась, механизм смерти планеты запущен. Кто же, кто продаст солнце?..

 Миновав турникеты, я вышел из бизнес-центра. Прилегающая к нему улица была сплошь заставлена автомобилями. Их владельцы трудились где-то тут, в недрах этого здания. Создавали химеру, так же как и я. Кормили ее своим духом и свободным временем. А после – шли потреблять.

 У меня собственного автомобиля не было. На фоне остальных клерков я выглядел белой вороной. В общем-то, я ей и был. Ниже меня на этой иерархической лестнице мог стоять только несостоявшийся моряк Коля.

 Наверняка многие из владельцев этих автомобилей считали меня неудачником. Они имели на это право. С точки зрения их парадигмы я совершенно соответствовал данному званию.

 Но для меня автомобиль был не больше чем куском металла, способным передвигаться под воздействием энергии от сгорания углеводородов. Достаточно было одного хорошего удара о бетонную стену, чтобы он превратился в груду лома или же в элитный гроб для своего плотского содержимого. Так я считал.

 Я достал сигарету из кармана и закурил. Выпустил струйку дыма в морозный воздух. Поглядел на часы. Затем пересек улицу и пошел в сторону метро.

 Вдоль обочины громоздились потемневшие сугробы, из них торчали истлевшие окурки, пластиковые бутылки и прочий мусор. Зима заканчивалась, и эти сугробы выглядели как последние ее оплоты, гвардейцы-хранители, не желающие сдаваться под натиском солнца. Хотя грядущий март в Петербурге – еще не весна по всем раскладам, поэтому пока у них были шансы.

 Я шел и думал о Марине и о Юле. Отношения с Мариной не складывались. Можно было определенно рассчитывать на дружбу, но не более того. Марина жила другими вещами и ценностями, нежели я. Ее святая вера в принца на белом коне была чересчур крепка. А я на роль принца претендовать не мог даже с большой натяжкой. К тому же коня, а точнее – автомобиля, у меня не было.

 С Юлей мы несколько сблизились после того, как я проснулся у нее дома в одни из прошедших выходных. Я даже периодически спал с ней. Но, тем не менее, следует признать, что и она была птицей иного полета. Хоть и одиночкой по натуре, как я.

 На деле же мне просто не о чем было с ней говорить. Я мог рассказывать ей какие-то интересующие меня вещи, при этом она даже внимательно меня слушала, но я видел, что мои мысли ей чужды и малопонятны. Говоря честно, я считал, что она слишком глупа для меня. Поэтому как кандидатуру в свои девушки ее не рассматривал.

 В общем, в отношениях с женщинами я зашел в закономерный тупик. Может, я был слишком привередлив. Может, чересчур высокомерен. Не знаю. Однако в любом случае это был я, и меняться я пока не собирался. Да и не стоило, наверное. Новый «Я» мог оказаться гораздо хуже того, которого я все эти годы знал.

 С этими мыслями я дошел до станции метро. Еще раз покурил, затем вошел в вестибюль. Внутри миновал турникеты и встал на эскалатор. Эскалатор потащил меня вниз, в самое сердце подземки. К черту все эти мысли. С женщинами золотых середин не бывает. Тут всегда – либо все гладко, либо вообще ничего нет. В моем случае на лицо был второй вариант, поэтому не стоило даже брать в голову. Жизнь продолжалась.

 Мимо проносились лица людей, поднимающихся на соседнем эскалаторе. Одно, другое, третье. Ничего примечательного. Меня не покидало ощущение того, что в метро все люди становились одинаково серыми и похожими. Наверное, так оно и было.

 Я нырнул в вагон первого подошедшего поезда и поехал в направлении центра. Мысли мои как-то сами отключились, едва состав исчез в недрах тоннеля.

 За окнами неслись стены, увешанные гирляндами силовых кабелей. Иногда эти стены расступались, обнаруживая маневровые тупички для поездов либо ходы вентиляционных шахт. Я разглядывал рекламные баннеры, которыми было заклеено все свободное пространство над окнами и раздвижными дверями вагона.

 Шоколадные батончики, металлопластиковые окна из сверхпрочного и суперсовременного профиля, просторные квартиры-студии в новостройках – чего только не предлагали незадачливым пассажирам метрополитена эти разноцветные союзники Ее Величества Торговли. Ипотека, дисконт, рента – эти слова звучали одним мощным заклинанием, направленным на то, чтобы подавлять волю всех тех, чьи случайные взгляды падут на них. Купле-продаже было мало места на земле, в поисках материала и энергии она спустилась под землю.

 Промелькнуло несколько станций. Рядом со мной освободилось место, и я сел. Закрыл глаза. Представил море, побережье. Желтый песок и бирюзовые барханы волн. Чаек, парящих над волнами. Солнечные зайчики, пляшущие на рифленой поверхности воды. Ценники, развешанные по всей территории пляжа. Яркие рекламные таблички, бегущую строку. Менеджеров, торгующихся о цене… Убийц, уничтожающих все живое на своем пути…

 Тьфу. Я открыл глаза. Рано или поздно мы все слетим с катушек, весь мир слетит. Рано или поздно все это кончится. Наступит неминуемый крах. И поделом.

 Я вышел на станции «Площадь Восстания». Поднялся на эскалаторе и оказался на Московском вокзале. Первым делом прошел к пригородным кассам и взял билет. До ближайшей электрички оставалось еще полчаса. Я отошел в сторону, чтобы двигавшийся в сторону платформ людской поток не смел меня.

 Мимо сновали люди, несли баулы с вещами. Я разглядывал их и сравнивал. Делал выводы. Различий – практически никаких. Одни и те же выражения лиц, одна и та же одежда, купленная в одних и тех же магазинах с пятидесятипроцентной скидкой в неделю распродаж.

 Современный мир создает иллюзию разнообразия, но он же это самое разнообразие и уничтожает. Целые фабрики и заводы штампуют одинаковость, размытость. Эти одинаковость и размытость вторгаются в жизнь человека, формируют окружающую его реальность, становятся определяющими чертами всего современного мира…

 Подошел вокзальный попрошайка, я отсыпал ему мелочи, оставшейся после покупки билета. Затем решил немного пройтись. Близилось время обеда, я ощущал легкий голод. Погуляв по вокзальному двору, купил чебурек в ларьке с выпечкой. Съел его. Чебурек оказался так себе, но чувство голода притупилось.

 Вскоре подошло время моей электрички, и я пошел на платформу. Это был первый поезд после двухчасового перерыва, и перрон был целиком заполнен людьми. Из депо в сторону вокзала на малом ходу двигался состав.

 Пока электричка, давая гудки, маневрировала вдоль перрона, я успел перекурить. Затем, когда она, наконец, остановилась, и с характерным шипением открылись пневматические двери, вошел в вагон и занял свободное место у окна. За считанные секунды вагон был заполнен целиком. Места рядом со мной заняла супружеская пара пенсионного возраста и троица студентов.

 Еще через пять минут электричка двинулась с места. По громкой связи машинист объявил название следующей остановки. Я откинулся на спинку сиденья. По моим прикидкам ехать предстояло порядка сорока минут, так что было время для отдыха.

 Как только поезд тронулся, по вагонам пошли продавцы мороженого, лейкопластырей, батареек, торговцы фонариками, наручными часами и прочей продукцией, без которой пассажиры рисковали недополучить целого спектра впечатлений от поездки. Торговля не покидала нас ни на секунду. Она мертвой хваткой цеплялась за наше сознание, стараясь пустить в нем корни. Согласно ее идеологии, установившей тотальный диктат на планете, люди должны были потреблять постоянно: на работе, дома, в пути от одного к другому и обратно.

 Я отвернулся к окну. Сквозь заиндевевшее стекло были видны цеха промышленного района, через который шла электричка. Покосившиеся заборы были исписаны надписями граффити. Некоторые из них были весьма забавными. Например, сделанная белой краской надпись «Ешь бога, ты, х…» В ней емко заключался протест против капитала и религии, а в совокупности против религии капитала, ставшей универсальным мировым культом. Городские партизаны с баллончиками краски в руках вели свою герилью.

 За заборами громоздились груды металлолома и подъемные краны. Дымили трубы ТЭЦ. Белый дым поднимался высоко в синее небо и сливался с облаками. Между облаков чертил белую линию инверсионного следа самолет.

 Промелькнула одна станция, затем другая. Народу в вагоне еще прибавилось. Теперь люди не только сидели, но и стояли в проходах. Неугомонным торговцам, впрочем, это нисколько не мешало: они продолжали сновать из вагона в вагон, как и прежде. За окном индустриальный пейзаж мегаполиса постепенно стал сменяться на заснеженную равнину пригорода. 

 Я вспомнил, как до армии совершил вояж на электричках через полстраны: от Петербурга до Белгорода. Я пустился в путь, не зная дороги, без денег, передвигаясь от станции к станции исключительно по наитию. Это было увлекательное путешествие, вдохновленное мимолетными чувствами к женщине, безумное и быстрое, впрочем, как и сами отношения с ней. Пожалуй, то был самый смелый мой поступок за всю жизнь. Даже армия меркнет в сравнении с этой поездкой. Конечно, в итоге я не добился ее расположения, скорее даже наоборот – эта моя поездка похоронила хрупкие ростки наших отношений, но это того стоило. Такой опыт дается лишь раз в жизни.

 С этими мыслями я задремал. В мой сон вторгались только стук колес, шум проносящихся мимо поездов да крики идущих по вагону торговцев:

 - Мороженое! Чипсы! Сухарики!

 Разбудили меня контролеры, которые проверяли билеты. Я достал свой из кармана. Контролер пробежал по нему глазами.

 - До Колпино едете?

 - Да.

 - Это через одну остановку. Не проспите.

 - Спасибо, не просплю.

 Контролер пошел дальше. Я повернулся к окну и продолжил созерцание пригородных пейзажей.

 Электричка медленно тащилась вдоль очередного завода. За бесконечным кирпичным забором громоздились цеха и трубы. На пустующих пространствах ржавели металлические каркасы. Я мог почти наверняка сказать, что большая часть огромной территории предприятия сдается в аренду различным бизнес-структурам с невнятными названиями и целями, и лишь на меньшей хоть что-то производится. Бесконечное потребление захватило мир. Мир пал и скоро будет уничтожен.

 Я вышел в Колпино вместе с доброй половиной вагона. Лавируя в потоке людей, спустился с платформы, преодолел турникеты и вышел на привокзальную площадь. Затем отделился от толпы и отошел в сторону, туда, где стояли обледенелые скамейки. Там достал из кармана небольшую карту, любезно выданную мне секретаршей Мариной, и отыскал на ней сначала вокзал, а затем и улицу, где располагался офис моих клиентов, в который я, собственно, и держал путь. Между двумя точками на карте лежало приблизительно два километра незнакомой мне местности. В принципе немного. Я наметил маршрут движения и пошел от вокзала в сторону города.

 Идя по улицам, я изучал город. Как и любой пригород – абсолютно провинциальное место, но с заметными столичными амбициями. Это проскальзывало в архитектуре, в геометрии улиц и даже в лицах шедших мне навстречу людей. Все пригороды объединяло одно: печать вторичности. Все они выглядели нарядными и уютными, но все-таки существенно уступали Петербургу. Хотя, безусловно, любой местный житель имел право считать иначе.

 Впрочем, кое в чем пригород не уступал мегаполису: количество магазинов и рекламных вывесок на квадратный метр зашкаливало и тут. Потребительский интерес по мере удаления от крупных городов не снижался, Ее Величество Торговля распространяла свою власть и сюда.

 Мигранты-дворники расчищали снег на тротуарах, прохожие шагали в неизвестность, улыбаясь холодному солнцу, машины неслись по дорогам, меся шинами ядерную смесь из снега, соли и грязи. Среди всего этого шел задумчивый я и нес пакет с заказом моих клиентов. По сути дела меня можно было считать гонцом счастья: я преодолевал километры, дабы принести людям замечательный дар, за который они заплатили свои не менее замечательные деньги и обладание которым было предметом их вожделения. Ее Величество Торговля послала меня им в первый раз, когда я продал им пакет программного обеспечения по телефону, она же гнала меня к ним во второй раз, дабы закончить начатое – доставить этот самый пакет к ним в офис.

 Собственно, офис ООО «Теремок» скрывался в пятиэтажном блочном здании, своим величием намекавшем на номенклатурное советское прошлое; вполне возможно, что еще лет двадцать назад тут располагался какой-нибудь райком или горком. Сейчас же этот памятник правителям ушедшей эпохи был переоборудован под нужды власти новой: коммерсантов, все пять этажей занимал бизнес-центр. 

 Я вошел внутрь сквозь стеклянные крутящиеся двери и оказался в просторном холле. Прямо по центру располагался ресепшн, за которым были установлены турникеты, ограничивающие доступ в недра бизнес-центра, за турникетами блестели серебристые двери лифтов.

 На ресепшене меня попросили позвонить в офис «Теремка» по внутреннему телефону, чтобы их сотрудник спустился за мной. Я так и сделал. Минут через пять из лифта вышла блондинка с пышными формами – по мою душу. Мне выписали разовый пропуск, и я прошел через турникет вместе с ней. На лифте мы поднялись на четвертый этаж.

 Офис «Теремка» почти не отличался от нашего: как две капли воды похожий ресепшн, такие же отсеки для менеджмента, бухгалтерии, отдела ИТ и отдела кадров. За перегородкой что-то вроде переговорной и кабинет директора. Такой же гул голосов, пытающихся перекричать друг друга, такая же тотальная иллюзия деятельности, такая же пустота, в сущности.

 Я вручил свой груз их руководителю отдела ИТ – тощему патлатому парню примерно моего возраста. Он бросил взгляд в пакет, удостоверился в содержимом и отнес его куда-то в недра офиса. После этого вернулся.

 - Тебе, наверное, накладные надо подписать?

 - Не помешало бы.

 Он поковырялся в карманах, извлек оттуда шариковую ручку и один за другим проставил свои размашистые автографы в моих накладных.

 - Тут еще ваш экземпляр лицензионного договора.

 - Это я подписать не могу, это генеральному директору надо отдавать, а его сейчас нет.

 - Ничего страшного. Тогда подпишите потом, когда он будет, и вышлете копию по факсу.

 - Договорились.

 - Все, тогда я пошел.

 - Давай. Если что – к вам еще можно обращаться?

 - Безусловно. Телефон наш знаете.

 Мы пожали друг другу руки. Он исчез, а я направился к выходу. Блондинка с формами, оказавшаяся их секретаршей, на ресепшене одарила меня скупой улыбкой:

 - Дорогу назад сами найдете?

 - Найду. Меня внизу выпустят без проблем?

 - Без проблем. Только пропуск не забудьте сдать.

 - Хорошо, не забуду. Где у вас тут туалет?

 Она показала мне, как отыскать туалет на этаже. Я поблагодарил ее и, попрощавшись, покинул их офис.

 Туалет бизнес-центра ничем особым меня не поразил. Разве что на одной из кабинок какой-то шутник вывел маркером надпись: «Кабинет исполнительного директора». Я юмора не оценил. Это было куда ближе к реальности, чем думал даже сам автор сего граффити.

 Оказавшись на улице, я закурил. Мой рабочий день, по сути, был окончен. Правда, предстояло еще проделать неблизкий путь назад в город. Перехватив сигарету пальцами правой руки, я пошел в сторону вокзала.

 По пути заглянул в магазин и взял бутылку минеральной воды и пакетик чипсов. Убрал их в пакет и продолжил свой путь. На улице существенно потеплело: солнце припекало уже совсем по-весеннему.

 Думая о приближающейся весне, я вернулся на вокзал, откуда начал свой путь. Колпино в моей памяти почти не оставил воспоминаний о себе. Возможно, следовало приехать сюда в другое время года; зимой город казался безликим, даже несмотря на то, что с неба старательно лупило своими лучами уже почти весеннее солнце.

 Еще через пятнадцать минут я погрузился в электричку и отбыл в направлении города. Вагон был полупустой, я опять сел к окну. Достал из пакета минералку и чипсы.

 Отправляя чипсы в рот, я вновь думал о бессмысленности. Бессмысленность, становящаяся системной, преобразуется, как это ни парадоксально, в смысл. Мир безостановочного товарооборота бессмыслен по сути, но если принять за смысл непосредственно сам товарооборот, то и мир наполняется смыслом. Смысл этот мерзкий и скользкий, но при этом легко и удобно усваиваемый человечеством. Словно смерть, выкашивающая своей косой целые города с одной целью: утверждением смерти. Мы покупаем для того, чтобы продавать и наоборот. Кажется, эти ценности давно заменили нам даже религию.

 Человечество само плодит бессмысленность. Эта бессмысленность, совершаемая систематически изо дня в день, приобретает статус смысла, а со временем и замещает все остальные смыслы. Мы потребляем исключительно ради потребления. И тем самым уничтожаем в себе саму основу жизни и человечности. Мы – самые хладнокровные из убийц. Охотники за головами охотников за головами…

 По вагону один за другим сновали торговцы-всем-что-вам-угодно. Их голоса сливались в один мощный громоподобный рык, который гулкими раскатами отдавался в барабанных перепонках: «Покупай!», «Потребляй!», «Уничтожай!» Мы все были всего лишь винтиками одной огромной системы потребления.

 - Чего они от нас хотят, сынок? – обратился ко мне сосед напротив, пенсионер с изъеденным морщинами лицом и орденской планкой на груди, указывая на вездесущих торгашей.

 - Чтобы мы покупали их товары, отец.

 - Но зачем?

 Дед попал в самую точку. Будучи порождением совершенно другого мира, другой системы координат и ценностей, он искренне не понимал законов мира нынешнего.

 - Да, в принципе, незачем, просто так.

 - Вот-вот. Все у них просто так, - завелся пенсионер, - купи просто так, съешь просто так, живи просто так. Куда мир катится?

 - Никуда он не катится, отец. Уже прикатился.

 Пенсионер не унимался. Он остановил идущую по проходу женщину-торговку:

 - Что вы продаете? – спросил он.

 - Мороженое. Желаете?

 - Упаси бог, - дедуля почти закричал, - зачем вы это делаете?

 Торговка пожала плечами:

 - Не хотите – как хотите. Зря только людей отвлекаете…

 - Вы – не люди, - резюмировал пенсионер так, что примолк весь вагон.

 - Сумасшедший какой-то!.. - поспешила удалиться торговка.

 Я прикинул, мог ли быть старик сумасшедшим. Скорее всего – нет. Даже наоборот. Сумасшедшими были все мы: мы покупали и продавали вещи, которые были нам не нужны, вообще никому не нужны. А старик был нормальным. Он не плодил бессмысленность и потому просто не понимал, почему она захватывает мир.

 А она захватывала. Она ползла отовсюду: стальными клешнями телевизионной рекламы, вездесущими щупальцами супермаркетов, ощеренными жвалами менеджеров по продажам. Она потребляла нас, так же, как мы потребляли всю эту ненужную нам продукцию. Она переваривала нас и превращала в продукт. Чтобы продать нас дальше…

 Через сорок минут я прибыл на Московский вокзал. Вышел из электрички. Покурил, глядя на идущий мимо поток людей. Еще раз подумал о смысле. Потом о доме. Снова о смысле…

 Мы – убийцы смысла. Рано или поздно мы уничтожим его окончательно, все потеряет смысл. Тогда не станет и нас. И это правильно. А я – поехал домой.

Танец Мертвых Слов.

 Любое знание убийственно, любая книга опасна. В них сокрыт яд, который может убивать очень медленно – на протяжении всей жизни. Ты даже не заметишь, как он испепелит тебя изнутри.

 Любое знание – запретно, а плод запретный – сладок. Мы охотимся за ним, не теряя ни мгновения времени, отдавая этой охоте все силы. Тем более опустошительны итоги: мы становимся никем.

 Удивительно видеть тут библиотеку. Однако она вписывается в общую логику происходящего: знание-смерть хранится в логове убийц. Я вхожу под сень хмурых камней. Неживое отчаяние хранится в них, дышит ледяным дыханием, пульсирует нервной жилкой последнего дня.

 Библиотека не тронута отступающими вглубь лабиринта беженцами и местными жителями: в мире, где жизнь оканчивается гораздо раньше, чем думаешь, и совсем не так, как хочешь, сила слова остается недооцененной, слово это мертво, ожидающе – вплоть до судного часа.

 Человек-с-головой-Быка ходит между стеллажей с книгами, подходит к ним, берет что-то с полок, листает и выписывает, затем ставит на место – я замечаю его в столбе света, падающего сквозь потолочный витраж. Опять он, мой неизменный спутник.

 - Ты тут хранитель что ли? – спрашиваю я, выходя из тени и прекрасно зная, что он обнаружил меня давным-давно.

 - Упаси бог, - он сосредоточенно листает внушительных размеров фолиант, - но я часто заглядываю сюда.

 - Что могут дать эти книги тем, кто бежит от смерти? Разве они могут обратить ее от них?

 - Ты недооцениваешь силу мертвого слова.

 - Почему мертвого?

 - Все эти слова мертвы. Давно.

 - …Мой вопрос?

 - Книги не спасут от смерти, возможно, даже ускорят ее. Но они же дадут упокоение.

 Сила мертвого слова – где-то я слышал об этом. Мертвое Слово звучит отголосками умерших голосов, заползает в ушные раковины опарышами потухших легенд, Мертвое Слово мертво тогда, когда мертво и все остальное. Жрецы Зиккурата, к которому закручивается лабиринт, - хранители мертвого слова. Это говорил Человек-без-Глаз. И мой незримый собеседник.

 - Эти книги переживут людей, - говорит тот, который с головой Быка. – Они уже пережили многих.

 - Тем меньше их ценность.

 - Тут ты прав.

 - Сила Знания тем ощутимее, чем меньшим Знанием ты располагаешь.

 Он наклоняется над одной из книг, всматривается в пожелтевшие страницы, сдувает с них пыль. Читает о людях, которых больше нет, а, может, и вообще никогда не было. Ему больше нечего сказать, он поглощен силой Мертвого Слова, умерщвляющей мощью Знания. Мне тоже пора идти.

 Я покидаю библиотеку, стараясь не смотреть на полки, не читать надписей на корешках, не прикасаться к этим книгам, к сокрытому в них Знанию. Ибо Знание убийственно.

 Череда беженцев тащится мимо библиотеки, отравляя пространство своими потухшими взглядами. Они не замечают ее – и хорошо. Мертвое слово должно быть мертво. До своего времени.

Будни - Песнь 4. Куплет 4.

 Большинство современных людей на вопрос: «Как вы относитесь к мнению большинства?» ответит: «Мне плевать на мнение большинства». В этом плане я присоединяюсь к большинству: мне тоже плевать на мнение большинства. Такое вот масло масляное, тавтология с бескрайним смыслом.

 Мнение большинства в нашем рабочем коллективе относительно моей фигуры, как я полагаю, сводится к определению «достаточно странный». Потому что я не вписываюсь в те стандарты, по которым они привыкли оценивать людей. Я вообще мало подхожу под те узкие мерила типичности, которыми определяется офисный мир.

 Один из лидеров отдела по объему продаж, я, однако же, при этом открыто ненавижу мир купли-продажи и все, что с ним связано, как своего личного врага. Эталонный офисный сотрудник, я грежу о том дне, когда праведный огонь падет с небес на офисы и бизнес-центры, сметя их с лица Земли.

 Такое взаимоисключающее состояние не укладывается в мозгах моего начальства и коллег. Большинству не понять моего нигилизма. Но мне плевать на мнение большинства, равно как и всем остальным на этот факт.

 На самом деле моя ненависть к купле-продаже закономерно эти самые продажи увеличивает. Мой циничный романтизм в отношениях с людьми добавляет в эти самые отношения шарма. Наш несовершенный мир так устроен: чем меньше мы раскрываемся ему, тем сильнее он отдается нам.

 Отсюда мое неизменно высокое положение в рейтинге сотрудников отдела продаж, который в начале каждого месяца вывешивает на импровизированную доску почета наша начальница Софья. Мне на рейтинг откровенно плевать. Единственная действительная выгода от моих высоких продаж – чуть большая сумма наличности, получаемая мной в день зарплаты, за счет процента с продаж. 

 Сегодня – день рождения фирмы. Я знаю, что сегодня будет корпоративная вечеринка, на которой будут чествовать лучших сотрудников. Я даже знаю, что наверняка свой приз достанется и мне. Но вопрос лишь в том – хочу ли я его…

 Отсюда дилемма – идти или не идти. Лесть и откровенная ложь, которые неизбежно прозвучат во время официальной части, уже загодя вызывают приступы отвращения. Но дармовая выпивка и боулинг это отвращение несколько смягчают. В итоге после ряда колебаний я все же решаю пойти.

 Общий сбор в начале седьмого, после окончания рабочего дня. Сократить этот самый рабочий день в честь праздника начальству в голову не приходит. Все правильно: капитал должен оборачиваться непрерывно, любое промедление, любая заминка – это козырь в руках конкурента. Поэтому несмотря ни на что, мы работаем до упора.

 Я обзваниваю клиентов, пью кофе и хожу курить. Все обычно, в общем-то. Изредка кошусь на пустующее место по соседству: мой коллега Коля таки покинул наш коллектив. Как и собирался, ушел работать стропальщиком в порт. Поближе к морю. Подальше от офисов. В определенной степени я ему завидую. Но это вовсе не значит, что я готов бросить все и составить ему компанию. Несовершенна реальность в целом, а не какие-то отдельные ее проявления. Поэтому я остаюсь в отделе продаж, несмотря на все существующие противоречия.

 Иногда курить со мной ходит Марина или Юля. От Марины я узнаю, что на корпоративе ее не будет: сегодня вечером она уезжает в родной Псков, билеты поменять не представляется возможным и вообще «чего я там не видела?» Юля же, наоборот, идет. Хорошо, будет хоть с кем поговорить.

 Ближе к обеду настроение становится совершенно нерабочим. Я готов делать все, что угодно, но только не работать. Для прикрытия сижу на тематических сайтах, периодически читаю новости. Пью кофе, много кофе, кружка за кружкой. С легкой грустью вспоминаю теперь уже бывшего коллегу Колю: как он там?

 В час дня покидаю свое рабочее место и иду обедать. Беру с собой Юлю, Марина отказывается под предлогом того, что не голодна.

 Обедаем мы в небольшом кафе при бизнес-центре, когда-то бывшем, по всей видимости, заводской столовой. По крайней мере, антураж напоминает именно заводскую столовую: непритязательные столики, покрытые застиранными скатертями в клеточку, облупившиеся стулья, алюминиевые столовые приборы. И, конечно, компот в граненых двухсотграммовых стаканах.

 Я беру салат оливье, тарелку борща и плов. Юля заказывает овощной салатик и омлет. Мы занимаем столик возле окна в дальнем углу кафе. Остальные столики почти все заняты, это лучшее место из тех, что пока остаются свободными.

 - Да здравствует обед, лучший период во всем временном отрезке с девяти утра до шести вечера! - говорю я Юле, когда мы устраиваемся за столиком, и иронично стукаю своим стаканом с компотом из сухофруктов о ее стакан с апельсиновым соком.

 - Ну, ты скажешь… - тянет Юля.

 - А что? Разве неправда? Неужели ты ловишь кайф от пребывания в офисе?

 - Нет, отнюдь. Но я туда не расслабляться прихожу, а работать, это же мой собственный выбор.

 - Ты это серьезно?

 - В смысле?

 - Ну, про выбор, про работу…

 - Вполне.

 - Ты – страшный человек. Гораздо хуже меня. Ты считаешь, что эта работа – твой собственный выбор. То есть, что ты выбрала ее, а не она тебя…

 - Разве это не так?

 - Не так, конечно же. Тебе объяснить?

 - Нет, спасибо. Давай лучше поедим.

 - Как хочешь. Впрочем, ты права. Правда имеет свойство портить аппетит.

 Я делаю еще глоток компота в качестве аперитива, затем съедаю салат и принимаюсь за борщ. Опускаю алюминиевую ложку в розовую гущу в тарелке, ловлю ноздрями аромат. Несмотря на более чем скромную обстановку кафе, кормят здесь неплохо, это следует признать. Я отправляю ложку в рот.

 - Как думаешь, что будет сегодня на корпоративе? – спрашивает меня Юля некоторое время спустя.

 - Ничего особенного. Торжественные речи, которые с равным успехом могли бы быть и траурными, немного алкоголя – потому что много наша фирма выкатить поскупится – ну и нудные разговоры, все как обычно. Я иду исключительно из-за боулинга.

 - Будешь играть?

 - А почему бы и нет.

 - Понятно.

 Что там Юле понятно, я приблизительно представляю. Это примитивно и скучно, но ничего не поделаешь: так же, как она, мыслят миллионы. Впрочем, она в чем-то превосходит многих, стоит это признать. И потом – невозможно презирать всех, с кем общаешься, потому что тогда придется презирать и самого себя.

 Я доедаю борщ и принимаюсь за плов. Подцепляю вилкой кусочки мяса и комки риса. Смотрю на Юлю: она возится с омлетом, разделяя его ножом на равные доли. Интересно, о чем она в это время думает? Скорее всего, ни о чем. Возможно, немного о работе, немного обо всех этих женских штучках. Но вряд ли о чем-то большем.

 Я ей завидую, как завидую и бывшему коллеге Коле: ей гораздо легче жить, чем мне. В ее мире все более-менее просто и понятно. Она не стремится проникнуть в суть вещей, скользя по их поверхности, и это, безусловно, отдаляет ее от всех неприятных выводов, которые неизменно возникают, когда ты заглядываешь под красивую обертку реальности.

 - Как тебе наш новый начальник Андрей Иванович? – спрашивает меня она, оторвавшись от омлета.

 Вообще Андрей Иванович уже три с лишним месяца руководит нашим офисом, поэтому новичком его назвать можно с некоторой натяжкой. Но, учитывая историю с предыдущими начальниками и их отсутствием, он все же попадает в категорию «новый начальник». Его стиль руководства в определенной мере мне нравится: он не стремится контролировать все и вся. Поэтому я воспринимаю его пока что скорее положительно.

 - Нормальный мужик. Меня устраивает как начальник.

 - Да, мне тоже нравится.

 - Но начальников хороших не бывает, это следует понимать…

 - Ага.

 Тема закрыта. Мы все понимаем сами. Начальников нельзя хвалить. Если сегодня они ведут себя в отношении подчиненных лояльно, это не значит, что завтра они не станут драть с них в три шкуры. Потому что любой начальник – относителен. Над ним тоже есть начальник. И над тем начальником есть. А еще выше – конъюнктура рынка. И самый главный авторитет – Капитал. А Капитал и человеческие взаимоотношения – это вещи из разных плоскостей.

 С обедом покончено, я допиваю остатки компота. Юля по-прежнему копошится со своим омлетом. Пусть копошится, я не тороплюсь. Достаю салфетку из специального стаканчика, стоящего на столе, и вытираю рот. Затем складываю из нее птичку. Птичка получается так себе – вялая и рыхлая. К тому же с разводами жирных пятен. Я кладу ее в пустую тарелку из-под борща.

 - Как там твой город убийц? – спрашивает меня Юля, отправляя кусок омлета в рот.

 - Почему мой? Он и твой тоже.

 - Хорошо, как там наш город убийц?

 - Ждет всех нас в свои лапы.

 - И?..

 - И получит, естественно. Мы сами придем. Потому что внутри мы все – убийцы.

 Она легонько улыбается. Не воспринимает мои слова всерьез. Думает, что разговоры о городе убийц – не более чем аллегория. Но это не так. Скорее тот чувственный мир, который она привыкла считать своим, - аллюзия на истинную реальность. Причесанный и покладистый – этот мир только отражение в кривом зеркале, в действительности он суров и жесток. Сосредоточен как убийца, выслеживающий свою жертву. Жаль только, что большинство жертв понимает это слишком поздно.

 - Я – не убийца, - заключает Юля после непродолжительного молчания, вызванного усиленным пережевыванием омлета.

 - Еще какая, - улыбаюсь в ответ я.

 Юля решает не спорить. Доедает омлет, выпивает сок и встает из-за стола. Я встаю следом. Обед закончен, пора возвращаться в офис.

 Но перед этим мы идем в курилку. Минут десять курим и перекидываемся редкими фразами. Никто не торопится в офис – туда мы еще успеем.

 - Куда делся твой сосед Коля? – спрашивает меня Юля.

 - Он уволился.

 - Да ты что? А я и не знала.

 - На прошлой неделе, ты тогда болела.

 - Понятно. Нашел место лучше?

 - Намного лучше.

 - Не знаешь какое?

 Я затягиваюсь сигаретным дымом.

 - Знаю. В порту. У самого синего моря. Что может быть лучше для настоящего мужчины?..

 - Не знаю. Ты себя настоящим мужчиной не считаешь что ли? Ты же в офисе сидишь…

 - Я – другая субстанция. Я нужен здесь, дабы подчеркивать неумолимость того факта, что рано или поздно все кончится. Этот мыльный пузырь – я делаю круговое движение рукой – под названием «бизнес» лопнет. Я разрушаю ваши иллюзии.

 - Вот оно как…

 - Именно так.

 На этом наш невинный треп окончен. Мы возвращаемся в офис. Впереди еще четыре рабочих часа. И только после этого можно будет вздохнуть полной грудью. С этим ничего не поделаешь, к сожалению.

 Вернувшись, я просматриваю свою электронную почту. Не обнаружив в ящике ничего интересного, возвращаюсь к чтению новостей. Террористический акт в Афганистане, строительство нового храма в Москве, посещение нашим президентом свинофермы в какой-то глуши – ничего интересного. Все новости – это предсказуемая последовательность тысячи раз разжеванной, проглоченной и переваренной информации. Все новости – это картины гниения на экранах ваших мониторов. Гниения мира.

 Я начинаю отсчет. Пусть быстрее придет вечер. Раз, два. Пусть скорее наступит ночь. Три, четыре. Пусть офисы покинет жизнь. Пять, шесть. Навсегда…

 Без коллеги Коли скучно. Мне нравилось наблюдать порождаемый им диссонанс: соотношение его самого, без пяти минут моряка дальнего плавания, и пластмассового офисного мира. Он смотрелся среди офиса как пугало в огороде, и именно это мне нравилось, поднимало настроение.

 Все остальные коллеги не такие. Они слились в серую бесформенную массу, став одними из тысячи тысяч офисных клерков. Они словно созданы для этого офиса с его недорогой мебелью, экранами мониторов и телефонными аппаратами, а офис – единственная приемлемая для них среда обитания. Наблюдать за ними совершенно неинтересно.

 Время идет, тикают стрелки часов. По офису разносится гул голосов. Изредка поднимаю трубку телефона и я – переговорить с ключевыми клиентами. До вечера успеваю отправить три коммерческих предложения и выставить два счета на довольно приличную сумму.

 В полшестого вечера я выключаю компьютер и иду в курилку. Последние полчаса рабочего дня я провожу здесь, глядя в окно и выкуривая две сигареты. Вообще по офисному регламенту такое долгое отсутствие вне офиса, если это не обед, запрещено, и для этого даже необходимо отмечаться у секретаря на ресепшене, но я договариваюсь с Мариной: она ничего никуда не вносит, для руководства я все это время нахожусь на своем рабочем месте.

 За окном разворачивается картина ранней весны, и это вселяет небольшую надежду. Зима закончилась, нас ждут теплые деньки. Возможно, убийцы ослабят свою бдительность, и у всех нас появится шанс вырваться из их ловушки.

 После шести мы всем коллективом покидаем офис. Владельцы автомобилей отгоняют своих железных коней на платную автостоянку, чтобы не ограничивать себя в выпивке и, присоединившись к остальным, отправляются к месту проведения праздника привычным для последних способом: на метро.

 В вагоне подземки руководитель офиса Андрей Иванович достает из-под полы пальто бутылку виски и пьет прямо с горла, затем протягивает бутылку остальным. По кругу мы опустошаем ее в считанные минуты.

 Я стою рядом с Юлей. Она улыбается мне:

 - Судя по началу, дальше будет еще веселее.

 - Несомненно, - отвечаю ей я.

 Что будет дальше – предположить нетрудно. Описаниями корпоративов заполнен интернет и современная литература. На этих праздниках жизни, а точнее ее иллюзии, находят свой выход эсхатологические силы, живущие внутри каждого офисного работника, силы Хаоса и Разрушения. Каждый клерк считает своим долгом оторваться на корпоративе так, словно это последний день его жизни. Неудивительно, что все эти праздники, помимо обязательного официоза в начале сопровождаются не менее обязательными пьянством и развратом в конце.

 - Пир во время чумы, - заключаю я.

 - Скажешь тоже…

 - А что? Я ведь тоже его участник.

 - Вот и радуйся, - говорит мне Юля.

 - Я и радуюсь.

 И я радуюсь вместе со всеми, когда мы покидаем метро и идем в боулинг. В голове немного шумит после виски, душа требует праздника. Да, это пир во время чумы, и мы любим такие пиры. Потому что знаем, что завтра нас может не стать. Реальность проглотит нас, не поперхнувшись. Нам ничего не остается кроме как поддерживать эту иллюзию праздника. Проживать все стадии грехопадения.

 На месте мы резервируем три дорожки и столики возле них. Затем идем переобуваться в специальную обувь для боулинга. Пожалуй, игра в кегли – единственное, что действительно приносит мне здесь радость. Плюс алкоголь, хотя это вторично.

 Переобувшись, я иду в игровую зону и устраиваюсь за свободным столиком. На столиках стоит оплаченный фирмой алкоголь: шампанское и виски и легкие закуски. Я беру бокал с шампанским и делаю несколько глотков.

 Через некоторое время ко мне присоединяется Юля. Остальные коллеги разбредаются по игровой зоне: кто-то начинает играть, кто-то курит за столиками. Достаем сигареты и мы с Юлей.

 - Ты же играть собирался, - говорит мне Юля.

 - Собирался, ага. И буду. Но чуть попозже.

 - Ясно.

 - А ты?

 - Я? Ты с ума сошел? С моими-то ногтями? – она демонстрирует мне свои накладные когтищи из акрила. Никак не могу взять в голову, зачем они ей нужны. Это же, как минимум, неудобно…

 - Да уж. Красота требует жертв?

 - Вроде того.

 На что только не идут женщины в наше время, чтобы выглядеть лучше. Никогда этого не понимал. По мне красота – в естестве. А все остальное – индустрия.

 К нам подходит Софья – руководитель отдела.

 - Чего не играете? – спрашивает она.

 - Я вот собираюсь, а Юля сегодня не в форме, - отвечаю я за обоих.

 - Жаль. Андрей Иванович отошел на время, но сказал, чтоб мы начинали играть, а потом будет торжественная часть, награждение и все такое, так что предлагаю время не терять.

 - Хорошо. Кто еще играет? – спрашиваю я.

 - Сейчас соберем команду.

 Минут через пять Софья собирает еще четыре человека, и вместе с ней и со мной нас становится шестеро. Игра начинается.

 Мы запускаем шары, сбиваем кегли и смеемся. Юля сидит за столиком, пьет шампанское и болеет за меня. Я иногда подхожу к ее столику и пропускаю с ней бокальчик.

 Игра у меня идет, но в нашей шестерке есть игрок сильнее меня – это Стас из сервис-отдела, соответственно он лидирует, я на втором месте. Раз за разом Стас берет хорошие очки, а я вынужден догонять. Лидерство для меня не является самоцелью, но уступать не хочется. Я горячусь, посылаю шар за шаром, но все-таки проигрываю. Горечь поражения разбавляю шампанским.

 На соседней дорожке тоже идет игра: там вне конкуренции оказывается системный администратор Кирилл. Я вижу, как он вскидывает руки над головой после каждого удачного подхода. Мне кажется, что Кирилл чересчур высокомерен. И я помню его скепсис по поводу города убийц.

 - Не расстраивайся, - говорит мне Юля, когда мы заканчиваем партию, и я возвращаюсь к столику.

 - Я и не расстраиваюсь. Победа в игре – всего лишь дело удачи. А нам всем предстоит поединок, в котором вряд ли поможет даже она.

 - Ты опять за старое?

 - Нет, я о вечном. А вечное не может быть старым.

 - Лучше выпей.

 - Это я сделаю непременно.

 Мы чокаемся бокалами и выпиваем шампанского. В это время в игровой зоне появляется руководитель Андрей, и игра останавливается, все тянутся к столикам. Андрей Иванович, видимо, готовится произнести речь.

 Начинается, - думаю я, - То, что я больше всего не люблю в корпоративах: лицемерие и ложь, обрамленные в оболочку из красивых слов, становятся корпоративным духом и корпоративными ценностями.

 - Друзья, - начинает Андрей Иванович, и я прекрасно понимаю, что он сейчас не о дружбе. Андрей Иванович это тоже понимает, я знаю. – Мы собрались в этот вечер, чтобы отметить одно очень важное событие…

 И далее по списку. Важное событие – тринадцатилетие компании с говорящим названием «Профит». Тринадцатилетие еще одной фирмы по продаже воздуха. По имитации деятельности. По производству выгоды. По… да это и не важно. По замыслу Создателя день рождения фирмы в офисном мире, если вы часть этого мира, – праздник по степени важности ничуть не уступающий вашему собственному дню рождения и даже превосходящий его.

 Андрей Иванович перечисляет, что фирмой сделано за тринадцать лет деятельности и особенно за последний год. Несмотря на то, что сам Андрей работает тут три с небольшим месяца, он рассказывает это с таким видом, словно повествует об истории своего рода, начиная с основания и заканчивая рождением собственной персоны. Его можно понять: он выполняет ритуал. Ритуал, который придумал не он, но проведение которого входит в одну из его, руководителя, сакральных функций.

 - Я хочу сказать «Ура!», - Иванович поднимает бокал и делает фальшивую улыбку. Возможно, этот ритуал противен и ему, я не уверен. По сути, он тоже – наемный работник.

 Звучит ответное «Ура!» и слышится звон бокалов. Я ничего не кричу, просто стукаюсь краем своего бокала о край Юлиного бокала и выпиваю шампанское до дна.

 Все выпивают, а затем следует пространная речь о важности каждого сотрудника нашей фирмы и его труда. В уме эту важность я подсчитываю с точностью до копейки. Капиталистическая эксплуатация нисколько не изменилась со времен Маркса, все то же самое.

 Наконец Андрей Иванович переходит к раздаче слонов: вручает сотрудникам подарки. Подарки так себе, я сразу вижу. Медальки и сувениры с фирменной символикой. Чтобы ты никогда не забывал своего хозяина, даже дома. Чтобы твой образ мыслей и действия строился исключительно на корпоративных принципах. Чтобы слово «Профит» стало клеймом твоей кармы.

 Достается подарок и мне. Медалька с памятной надписью и пивной бокал. Ни то ни другое большой радости мне не доставляет. Пивной бокал, вроде, по смыслу лучше медальки, но в данной ситуации получается, что мне придется пить пиво и каждый раз вспоминать, кому я за все это обязан, и такая перспектива меня не радует. В общем, подарки от фирмы – не то, что я жду, сгорая от нетерпения.

 - Поздравляю, - говорит Андрей, пожимая мне руку, и фальшиво улыбается при этом.

 - Большое спасибо, - фальшиво улыбаюсь я в ответ.

 Праздник фальшивых чувств в самом разгаре. После вручения подарков мы пьем за перспективы. Перед моими глазами маячит огромный зиккурат в центре города убийц. Все дороги сквозь лабиринты смертельно опасных улиц ведут к нему. Это цель и перспектива одновременно. Для всех…

 Юля рассматривает мою медальку. Ей в отличие от меня досталось только поздравление на фирменном бланке.

 - Молодец, - говорит она мне.

 - Можешь забрать себе, если она тебе нравится.

 - Я не могу.

 - Как знаешь. Мне она не нужна.

 - Зря ты так…

 Мне надоело пить шампанское, и я принимаюсь за виски. Ничего не зря. Всем убийцам раздают специальные медальоны: знак того, что они охотники и они же – жертвы. Всем убийцам выжигают клеймо на плече…

 Оставляю свое мнение при себе. Большинству плевать на него, а мне плевать на мнение большинства. Пусть увешаются этими медальками хоть с головы до пят! Мне плевать. Пью виски. Будоражу сознание. Курю.

 Большинство выпивает и возвращается к дорожкам с боулингом – продолжать игру. Софья зовет и меня. Я иду, ведь за этим я, по сути, и пришел. К нам присоединяется Андрей Иванович.

 Мы играем, и я уделываю Ивановича. Вот так! Хоть где-то, хоть как-то…

 Выпитый алкоголь только подстегивает мой азарт, я играю вдохновенно. Швыряю шары словно бомбы. Кегли разлетаются с грохотом, как будто осколки после взрыва. Это и есть взрывы. Я взрываю этот мир тотальной фальши…

 Пару раз делаю «страйк»: все кегли ложатся под моей подачей. Софья восхищенно аплодирует, Андрей Иванович уважительно хлопает по плечу. Он признает мое игровое превосходство. Ему с Софьей и остальными приходится догонять, но сегодня это нереально.

 Сыграв партию, беру таймаут. Надо отдышаться, посидеть. Юля курит сигарету, я сажусь за стол рядом с ней. В ее руке бокал с остатками шампанского. Плескаю себе виски в стакан, разбавляю кока-колой. Мы чокаемся.

 - Отлично ты их разделал, - говорит она, опустошив бокал.

 - Ага. Я в ударе сегодня.

 Проглатываю виски, наливаю еще. На этот раз не разбавляю кока-колой. Выпиваю. Крепкий алкоголь дерет горло.

 - Скоро все напьются, и такой игры уже не будет, - констатирую я.

 - Это точно. Сам-то как, в порядке? – Юля выпускает струйку дыма.

 - В полном.

 - Вот и славно. Посидишь тут, я в туалет схожу?

 - Валяй.

 Она уходит, я остаюсь. Наедине с виски, сигаретами и своими мыслями. Впрочем, мои мысли не в счет: под напором опьянения они превращаются в круговорот цветных картинок вроде калейдоскопа. Гнетущей тяжести в них больше нет, только облачная легкость. Очередной самообман, но так к лучшему, я знаю. Даже самые отчаянные бойцы имеют право на передышку.

 Проходит минуты две, а Юли все нет; неожиданно ко мне подсаживается Андрей Иванович, которому надоело играть.

 - Чего скучаете? – спрашивает он.

 - Я не скучаю. Я отдыхаю.

 - Устали выигрывать?

 - Вроде того.

 Он улыбается.

 - Давайте выпьем?

 Можно и выпить, почему нет. В этом, по крайней мере, нет той фальши, что звучала во время официальных речей. Сейчас мы не начальник и подчиненный, наши отношения характеризуются несколько иной формой связи.

 - Давайте.

 Андрей разливает виски. Предлагает разбавить кока-колой, я отказываюсь. Он решает не разбавлять и себе. Мы чокаемся и выпиваем. Молча.

 - Без тостов, - морщась, говорит Андрей Иванович.

 - Кому они нужны?

 - А и верно – никому.

 Он достает из кармана свои сигареты и закуривает, я закуриваю следом. Я жду, что Андрей скажет дальше. Говорить что-то самому нет желания, я бы отделался простыми ответами на поставленные вопросы.

 - Как вам праздник? – спрашивает Андрей Иванович.

 - Праздник как праздник. Вы же знаете, корпоративы – такая же часть офисной работы, как и утренние летучки, отправка факсов или ведение переговоров.

 - Это верно.

 - Поэтому я просто отдыхаю, пока есть возможность.

 - Понятно. Но ведь это еще и способ сплочения коллектива.

 - Возможно. Хотя я не совсем с этим согласен. Все приходят с разными целями.

 Андрей затягивается и выпускает струйку дыма. Затем снова разливает виски. Мы выпиваем.

 - Ваша цель, я так понимаю, отлична от целей остальных?

 - Не знаю. Я не думал над этим. Моя цель характеризуется большей неопределенностью, чем вы думаете.

 Иванович тушит окурок в пепельнице. Я замечаю на его пальце золотой перстень с большим красным камнем.

 - А как вам наш коллектив в целом? Есть ли слабые звенья, по вашему мнению?

 Я начинаю понимать, куда он клонит. Зондирует почву. Ждет пьяных признаний. Это понятно. Офисный мир насквозь пропитан склоками и интригами. В нем всегда есть потаенные обиды и подковерная борьба. Но в качестве источника информации он выбрал явно не того человека, на эту роль лучше сошла бы Юля. Или даже Кирилл.

 - Я затрудняюсь ответить на ваш вопрос. Под разными углами обзора получаются разные результаты, слабым звеном могу оказаться и я.

 - Самокритично.

 - Вам виднее.

 - Вы – интересный человек. – Это признание, конечно, льстит мне, но я по-прежнему начеку. – Ладно, не буду допрашивать вас. Еще выпьем?

 Я утвердительно киваю в ответ.

 Выпиваем. Глаза Андрея Ивановича начинают блестеть сильнее, я чувствую, что он уже вполне в кондиции. Сам я тоже ощущаю опьянение, но пока не сильное.

 - Через час у меня поезд в Москву, - внезапно говорит Андрей Иванович, - не хотите со мной?

 - В Москву?

 - Да.

 Заманчивое предложение. И нелепое.

 - А что мы там будем делать?

 - В кабак пойдем, погуляем. – Он достает еще одну сигарету из пачки, закуривает. – Я за все плачу.

 У классиков это состояние описано фразой «И тут Остапа понесло…» Я понимаю, что Андрею пить больше не стоит. Его предложение не вызывает у меня восторженной реакции, скорее наоборот. Какая к черту Москва? Какой еще кабак? Глупости.

 - Вынужден вам отказать, Андрей Иванович. У нас в Питере кабаков тоже хватает и на данный момент любой из них гораздо ближе Москвы.

 - Я за все плачу.

 - Не стоит. На самом деле у меня на завтра много планов, и я собираюсь как следует выспаться перед этим, - вру я.

 Андрей пьяно вздыхает.

 - Все с вами ясно. Ладно, как знаете.

 В этот момент, наконец, возвращается Юля, и я рад, что внимание Ивановича мгновенно переключается на нее. Я достаю сигарету, прикуриваю и откидываюсь в кресле.

 В любом коллективе, а тем более в рабочем, есть своя иерархия. И соблюдение стратификации необходимо этой системе, чтобы не разлететься на кучу отдельных кусочков. Поэтому начальник должен оставаться начальником, а подчиненный – подчиненным, то есть какое-то расстояние между этими двумя категориями должно быть всегда. Андрей Иванович допустил некоторую оплошность. Но я не склонен ею пользоваться. По большему счету мне все равно. Не удивлюсь, если он предложит поездку в Москву Юле.

 Я докуриваю и иду в игровую зону. Там присоединяюсь к Софье сотоварищи, они только закончили партию и собираются начинать новую. Мне необходимо взбодриться, развеяться – иначе меня сморит сон.

 Мы вовсю запускаем шары, когда в игровой зоне нетвердой походкой появляется Андрей Иванович. Он одет в пальто и шапку. Значит, не забыл про свой поезд.

 Андрей Иванович еще раз поздравляет всех сотрудников с праздником, произносит напутственную речь и, попрощавшись до понедельника, покидает нас. Мы продолжаем игру.

 На этот раз мне не так везет, как до этого. Возможно, всему виной выпитый мною виски. Однако у меня все равно третий результат по окончании партии. Больше играть я не хочу.

 Возвращаюсь за столик к Юле. Она ковыряется в мобильном телефоне. Сажусь рядом, достаю сигарету и закуриваю.

 - Уехал Иванович? – не то спрашивает, не то констатирует она.

 - Уехал, но обещал вернуться.

 - Ага. Достал тут в комплиментах рассыпаться.

 - А тебе что, не понравилось?

 - Понравилось, но у него жена и трое детей дома.

 - Кому это в наше время мешает? В Москву не звал?

 - Нет. А тебя звал что ли?

 - Звал.

 - Ну и как?

 - Как видишь. Я по-прежнему здесь.

 На этом наш диалог окончен. Юля погружается в свой мобильный, я курю. Весь алкоголь на столе выпит, легкие закуски съедены. Становится скучно.

 Видимо подобные настроения посещают и Юлю, потому что через некоторое время она отвлекается от телефона и спрашивает:

 - Здесь есть бар?

 - Должен быть.

 - Может, возьмем что-нибудь?

 - Я почти на нуле, не думаю…

 - А если я угощаю?..

 Обычно я веду себя как джентльмен и сам угощаю девушек, но если вдруг по каким-то причинам девушки предлагают угостить меня, - я не стану отказываться. Сейчас у меня действительно туго с деньгами.

 - Тогда другое дело. Я могу сходить поискать бар.

 - Давай.

 - Что тебе взять?

 - Шампанское.

 В итоге Юля дает мне деньги, и я отправляюсь на поиски бара. Впрочем, нахожу его почти сразу же. Там беру бокал шампанского для Юли и пиво для себя. Возвращаюсь.

 Мы пьем и беседуем. Наши коллеги потихоньку начинают заканчивать игру и расходиться. Уходит Софья и большая часть отдела продаж. Следом исчезает технический отдел и бухгалтерия. Остаются единицы, которые разбиваются на небольшие группы и коротают время с остатками алкоголя. Кто-то так же, как и мы, отправляется в бар.

 - Ты не устала сидеть? – спрашиваю я Юлю.

 - Нет, а что?

 - Просто так спросил. Ты весь вечер сидела тут, не играла. Не надоело?

 - Нет.

 - Тогда вопрос исчерпан. Какие планы на дальнейший вечер?

 - Если честно, никаких. Ты что-то предлагаешь?

 - Возможно. Если ты согласна на безумие.

 Юля хмурится и тут же улыбается:

 - С тобой ничего другого ждать не приходится.

 - Тогда поехали куда-нибудь отсюда, безумие я устрою по пути.

 - Уговорил.

 - Тогда допиваем и дергаем?

 - Ага.

 - Посмотришь на ночной город убийц. Он ждет большого жертвоприношения.

Танец в Неизвестности.

 Бег в неизвестность по дорогам безысходности. Поиск пути в мареве настоящего. Выбор альтернативы из вариантов с заведомо проигрышным концом. Неужели там, куда мы однажды придем, хоть сколько-нибудь лучше, чем там, откуда мы некогда сбежали?

 Беженцы, забравшиеся слишком глубоко в город убийц, перестают быть беженцами и сами становятся убийцами. Если раньше ими двигал страх, то теперь он движет ими вдвойне. Он становится жаждой наживы и охотничьим ножом в руках.

 Я смотрю на Зиккурат, тень от которого нависает над кварталом. Он загораживает солнце, он сеет тьму вокруг. Еще немного – и я доберусь до цели. Еще немного…

 Впрочем, чем ближе к цели – тем меньше шансов до нее добраться, потому что каждый шаг становится все более опасен, а запах смерти все более осязаем. Тут не церемонятся и не откликаются на мольбу о пощаде. Цена смерти высока, а жизнь по-прежнему стоит гроши. Неудивительно, что ты ждешь удара отовсюду, шарахаешься даже от собственной тени, от нее – в первую очередь.

 Я задумываюсь: а стоит ли вообще туда идти? Неужели там всех нас, гонимых страхом, ждет избавление от него? Круг за кругом мы проходим лабиринт – ради чего? Не для того ли чтобы столкнуться со страхом еще большим?

 Я вижу, как боятся люди вокруг. Боятся беженцы и убийцы, боятся мародеры, рыскающие в брошенных домах. Боюсь и я, мой страх – упругий, трепещущий ком внизу живота, который жжет меня изнутри.

 - Это пляс неизвестности, танец заблудшей души.

 Кто? Я вглядываюсь в сгустившуюся тень. Человек-без-Глаз.

 - Ты не видел Человека-с-головой-Быка?

 - Думаешь, он сможет рассеять твои сомнения?

 - Нет, он посеет новые.

 Впрочем, это не важно. Танец заблудшей души. А что, если всех нас нет? Не существует в физическом плане? И вместо нас этот бег совершают наши отягощенные сотней грехов души? Что тогда может нас ждать впереди? Искупление? Или Страшный Суд?..

 - С самого начала ты бежишь в неизвестность…

 - Все бегут.

 - Неизвестность одна для всех.

 - А правда?

 - Что - правда?

 - Она есть?..

 Молчание. Что он может сказать? Что правда столь же относительна, как и любой из дней, проведенных в городе убийц? Как этот поход к Зиккурату? Как Песок и Пепел? Творения людей ждет неминуемое разрушение.

 В самом сердце лабиринта уже не повернешь назад. Потому что обратный путь может оказаться не менее опасным, чем дорога вперед, к Зиккурату. Неизвестность поселилась повсюду, и она – единственная стабильная вещь в окружающем мире. Необходимо отдаться ей и поверить в нее. Возможно, неизвестность чуть лучше страха.

 Круговой путь, путь по кругу. Круг не разомкнуть, не разорвать. Ты можешь только сужать его, замыкая себя в нем. И в самом центре круга тебя будет ждать неизвестность и за пределами его тоже.

 В стане беженцев переполох. Там вершится Большое Жертвоприношение. Они начинают приканчивать друг друга. Сводить старые счеты. Истреблять свое племя.

 - Это агония.

 - Неужели?..

 - Их время кончилось.

Попытка к бегству - Песнь 5. Куплет 1.

 Ходьба по кругу – это наше проклятие. Все города современного мира – ловушки, лишающие вас движения, а в идеале – навязывающие ходьбу по кругу. Вы движетесь по знакомым маршрутам из одних опостылевших точек к другим. Общаетесь с одними и теми же людьми. Наблюдаете одни и те же картины, думаете об одном и том же.

 Разнообразие реальности, в которой мы живем, - есть отсутствие разнообразия. Как ни парадоксально звучит, это так. Мы существуем в унифицированном, скучном мире.

 Иногда хочется разорвать круг. Выбраться из него, изменить траекторию. Вдохнуть другой воздух, пощупать иной мир. Почувствовать отличия. Хоть их и нет на самом деле.

 Потому что все везде одинаково. Все создано по одним лекалам, вся реальность – внутри нашего сознания. А оно неизменно, в любой точке пространства.

 Однако мы предпринимаем попытки раз за разом, надеясь, ожидая, что где-то, где нас нет, что-то может быть лучше, чище, светлее…

 Но там, где нас нет, хорошо только до тех пор, пока там нет нас, как в известной поговорке. При нашем появлении мир становится таким же обыденным и, в общем-то, нисколько не привлекательным. Потому что на новом месте мы вновь начинаем ходьбу по кругу…

 Наступила весна, сошел снег, солнце высушило талую воду и грязь. Реки вскрылись ото льда, небо выкрасилось в яркую синеву, а на деревьях стали набухать почки. В воздухе разлился тонкий аромат свежести и свободы.

 Самое время рвануть куда-нибудь, вырваться на простор. Подобно оживающему миру оживало и что-то внутри меня, что-то, требовавшее перемен. Это особое чувство горело внутри меня жарким огнем, рвалось наружу, желало приключений.

 Я решил съездить в Москву – встретиться с друзьями. Тем более, по воле судьбы их в последнее время в столице было немало.

 Во-первых, Паша – мой старый друг и товарищ, с которым мы вместе прошли и огонь, и воду и медные трубы. Он поступил в университет и уже без малого год жил в Москве. После армии мы так и не виделись.

 Во-вторых, еще один приятель из прошлого – Серега, прозванный Панком, по стилю музыки, которую он слушал. Он женился на москвичке и перебрался в Белокаменную. Несколько раз звал в гости.

 В-третьих, Женя – моя попутчица из дембельского поезда. После нашего памятного знакомства мы время от времени созванивались и переписывались по интернету. Мне было интересно повидать ее еще раз. Насколько я понимал, ей – тоже.

 В общем, выбор у меня был, и я его с легким сердцем сделал. Зимний Петербург высосал из меня немало энергии, и восполнить ее я собирался в своей поездке к югу. Взяв билет на поезд в первые выходные после майских праздников, я ждал поездки.

 Две недели прошли в рутине. Я вставал рано утром, завтракал и затем шел на работу. Восемь часов плюс обеденное время проводил в офисе компании «Профит», ведя переговоры с клиентами, рассылая коммерческие предложения и выставляя счета. Потом возвращался домой, готовил ужин, ужинал и мыл посуду. Покончив с домашними делами, сидел в интернете либо читал книгу и после этого ложился спать. Это был, наверное, самый размеренный промежуток времени за мой последний год. Я ощущал себя частью отлаженной программы. Это было смутное, непонятное чувство.

 Сегодня я встал, как и обычно, – в семь. За эти две недели я даже привык высыпаться, во многом за счет того, что ложился спать рано. Поэтому утренний подъем не вызывал у меня каких-либо проблем.

 Я открыл глаза, потянулся и сел в кровати. Сосчитал про себя до десяти. Затем скинул с себя одеяло и встал. Неторопливо оделся и заправил кровать. После этого пошел в туалет.

 Умываясь и чистя зубы, я думал о вечерней поездке. Почти год я никуда не ездил, последняя моя дорога была связана с возвращением из армии домой. За это время я успел привыкнуть к ходьбе по кругу, научился довольствоваться привычным. Сегодня вечером мне предстояло совершить вояж за пределы этого пространства.

 После завтрака я собрался и пошел на работу. Знакомым путем, который проделывал каждое утро уже год. Заученной наизусть дорогой, которую я мог бы пройти даже с завязанными глазами.

 Дворники-таджики мели асфальт, туда-сюда сновали поливальные машины. Бродяги и пенсионеры совершали утренний обход территорий, собирая пустую тару из-под пива. Собачники выводили своих питомцев на прогулку.

 Жизнь города билась размеренным будничным пульсом, толпы людей двигались от дома к станции метрополитена, от метро – к офисам и магазинам. В захлопнувшейся ловушке воспроизводилась иллюзия действия – метафизическая основа реальности.

 Последующие часы, проведенные в недрах офиса, вполне обыденно вписывались в формулу круга. Я звонил по телефону, вел переговоры, выслушивал жалобы, выдвигал предложения. Я пил дешевый офисный кофе и курил сигареты в курилке, слушая разговоры на до боли знакомые темы. Я проживал еще один день в офисном муравейнике, благонадежно дожидаясь его конца.

 По окончании рабочего дня я совершил путь от бизнес-центра к дому – полную копию того пути, что я прошел утром. Рядом со мной, навстречу мне – двигались люди – копии тех, кого я видел с утра. Мои глаза фиксировали копию той реальности, что я некогда уже запечатлевал в сознании.

 Я же говорю: ходьба по кругу, лучшее, что может предложить вам любой мегаполис.

 Вернулся домой около семи, до моего поезда оставалось еще почти пять часов, время отправления в билете значилось – двадцать три часа сорок пять минут.

 Я поджарил смесь из замороженных овощей на сковороде. Пока занимался готовкой, вполглаза смотрел телевизор: передавали вечерние новости. Новости не отличались насыщенностью хоть сколько-нибудь интересными событиями, полчаса отведенного времени диктор рассказывал о второстепенных встречах второстепенных лиц, о ни на что не влияющем скачке курса акций в пределах биржевой нормы, о природных катастрофах локального масштаба. Похожие новости передавали вчера вечером, разница, возможно, была в действующих лицах, сюжеты же обыгрывались идентичные.

 После новостей я смотрел очередную серию популярного молодежного сериала, поглощая приготовленное блюдо. По сюжету знакомые персонажи попадали в разные комические ситуации, из которых им предстояло выпутаться. У меня сложилось стойкое ощущение, что где-то я это уже видел. Ничего нового.

 Покончив с ужином, я помыл посуду и занялся чтением. Однако это мне быстро наскучило. Мысли занимала предстоящая поездка, сконцентрироваться на книге не получалось. До поезда было еще три часа.

 Я спустился на улицу и зашел в близлежащий магазин. Купил немного еды в дорогу: пакет пряников и шоколадные конфеты. Прибавил к ним две пачки сигарет и бутылку пива. Продавщица упаковала мои покупки в целлофановый пакет.

 Выйдя из магазина, я открыл пиво и направился к дому. Выпил пиво, сидя на скамейке возле парадной. На детской площадке неподалеку сидела компания алкоголиков, они пили спирт из пластиковой бутылки из-под лимонада и время от времени о чем-то ругались.

 Когда пиво закончилось, я поднялся домой и еще раз проверил собранную сумку. Зубная щетка, бритвенный станок, полотенце, книга. Смена нижнего белья и носки. Я прибавил к ним пряники и конфеты. Одну пачку сигарет из купленных в магазине положил в сумку, другую убрал в карман джинсов. Отдельно сложил билеты – туда и обратно – и документы.

 Я был в полном сборе. Готов двинуться навстречу приключениям. Оставался последний марш-бросок до вокзала. Сверив часы, я решил, что самое время выдвигаться.

 Я даже не стал проверять, выключены ли газ, вода и электричество, это совершенно ни к чему, когда тебя ждет веселое путешествие. Тем более, что скоро должен был вернуться сосед, а за это время с нашей съемной квартирой вряд ли что-то случилось бы. Я взял сумку и покинул жилище.

 Я шел к метро привычным путем, каким обычно хожу на работу. Сегодня я уже проходил здесь два раза, утром и вечером. Навстречу попадались люди, которых я наверняка уже много раз видел. Но я шел совершенно с другим настроением. Это было настроение беглеца, обманувшего надзирателей и покинувшего свою тюрьму. Навсегда? Вряд ли. Но даже на время – этого было более чем достаточно.

 Вечернее метро было заполнено усталыми людьми, задержавшимися на работе и теперь возвращавшимися домой, а также подвыпившими пятничными гуляками. Первые были преисполнены холодным презрением к окружающему их миру, вторые пылали излишней любовью. И те и другие были узниками. Узниками собственных иллюзий. Они прожили еще один день в надежде, что завтра что-то изменится, сдвинется с места, но это самое «завтра» неумолимо подкрадывалось и не несло перемен, «завтра» было братом-близнецом «сегодня».

 На вокзале я оказался достаточно рано: за час до поезда. Недолго думая, дошел до ближайшего магазина и купил бутылку пива, чтобы веселее было коротать время. Выпил его, стоя в одном из дворов-колодцев недалеко от вокзала. В этом же дворе находился магазин с рок-н-ролльной атрибутикой, возле которого тусовались разного рода неформалы. Я наблюдал за ними.

 Неформалы пили портвейн и что-то громко обсуждали. Возможно, выбирали кандидатуру того, кто пойдет за добавкой.

 Ничего не имею против рок-музыки как таковой, но ее апологеты в последнее время стали мне малосимпатичны: из героев времени перемен они превратились в осунувшихся алкашей в косухах. Их кумиры разжирели и разбазарили добрую половину таланта. Рок, бывший когда-то музыкой революции, стал траурным гимном забвения.

 Минут через пять один из неформалов отделился от компании и подошел ко мне. В общих чертах я уже предполагал, что он сейчас скажет.

 - Привет, - сказал неформал, - не одолжишь немного мелочи музыкантам на репетиции?

 Попрошайничество – неизбывный грех этих потрепанных жизнью любителей творчества Цоя и Гребенщикова.

 - Дорогое творчество нынче?

 - Ага.

 Я поковырялся в карманах, нашел несколько железных монеток достоинством в один-два рубля. Протянул их неформалу:

 - На, держи. Много не репетируйте – печень посадите.

 Он как-то гадливо засмеялся, меня чуть не передернуло от омерзения.

 - Не посадим, уже посадили.

 Вот так. Неприятные люди, что ни говори. Так и просятся на свалку истории.

 - Искусство требует жертв.

 - Пивка не дашь глотнуть? – неформал решил понаглеть.

 - Извини, самому мало. – Отрезал я. – Денег тебе дал, как ты и просил, на большее не способна даже моя открытая для всего человечества душа.

 Не люблю наглость.

 - Ладно-ладно, извини. Ну, я пошел?

 - Бывай.

 Он ретировался к своей компании. Те продолжали что-то шумно обсуждать.

 Не люблю я этих рокеров отечественного производства, почти все они – паразиты. Нигде не работают, шляются по улицам, стреляют деньги на алкоголь. Ночуют по впискам – у многочисленных знакомых или собутыльников. Единственное, что они производят – шум. Лучше бы ходили тогда на митинги и шумели там. А так… - бездельники и социальные паразиты, вершина и дно общества потребления одновременно.

 Я допил пиво и пошел обратно на вокзал. Компания рокеров осталась допивать портвейн в подворотне.

 На вокзале я сразу прошел на платформу. До поезда оставалось менее получаса, состав должны были подать с минуты на минуту. Ожидая его, я достал сигарету.

 Постепенно платформа заполнилась людьми. Большинство тащили большие сумки и чемоданы. Я прикинул в уме: моя сумка была раза в два меньше среднестатистической. И в ней было все, что мне было нужно в дороге. Эти люди тащили свой замкнутый круг за собой – решил я.

 Разрезая сгустившиеся сумерки ярким фонарем, со стороны депо показался тепловоз-тягач, который тащил за собой мой поезд. Я затянулся в последний раз и щелчком отправил окурок в урну.

 Мой вагон был под номером три, мне пришлось пройти в голову состава, разыскивая его. В нумерации вагонов как всегда царила неразбериха, и поэтому я на вполне законных основаниях мог предположить, что третий вагон не обязательно будет находиться между вторым и четвертым. Наконец, достигнув своей цели, я прошествовал в вагон, предъявив проводнице билет на входе.

 Занял свое место в середине вагона – вагон был сидячий, я положил свою сумку в кресло у окна – затем вышел на улицу еще раз покурить. Толпа на платформе почти вся рассосалась: люди прошли в вагоны. Оставшиеся курили так же, как я. Было немного провожающих, которые стояли у окон и отчаянно жестикулировали, передавая какую-то информацию внутрь вагонов. В общем, царил привычный легкий хаос, который сопровождает любой отъезд. Внутри меня клокотали соответствующие чувства. Я знал, что все это исчезнет, как только поезд тронется с места.

 Через пять минут проводники стали предупреждать оставшихся на платформе пассажиров об отправлении и просить их пройти в вагон. Я потушил окурок и выполнил их просьбу.

 Соседнее место за время моего отсутствия заняли: теперь там сидел упитанный парень лет двадцати пяти. Видя, какие усилия ему приходится предпринимать, пропуская меня к окну, я сразу предложил поменяться, потому как все равно собирался периодически ходить в тамбур курить. Он с радостью принял мое предложение и пересел к окну.

 Откинувшись в кресле, я достал из сумки аудиоплеер. Вставил наушники в уши и нажал на кнопку воспроизведения. Заиграла композиция Depeche Mode «Nothing’s Impossible». Ничего невозможного. Все в наших руках – покинуть круг или остаться в нем. Поезд в этот момент тронулся.

 Поплыл мимо вокзал, затем депо, подъездные пути, промышленные зоны и ТЭЦ. Вдалеке смотрели в ночь желтые глаза многоэтажек. Провожали взглядами мой уходящий в сторону юга поезд. Я не прощался с ними, совсем скоро мне предстояло вернуться. Я покидал их на время, разрывал круг привычности, зная, что все равно должен буду оказаться в нем вновь.

 Поезд слегка покачивало, когда на очередной стрелке он переходил с одной ветки на другую. За окном мелькали синие сигнальные огоньки железной дороги, проносились будки регулировщиков. Город с его высотными домами и дымящимися трубами остался позади; поезд, мерно набирая скорость, шел по спящим предместьям.

 Я слушал музыку, откинувшись в кресле. Тело после долгого напряженного дня слегка ломило от усталости, это было, в общем-то, приятное чувство. Мой сосед уже успел задремать, его голова безвольно откинулась на спинке кресла в сторону окна. По его лицу скакали полосы света от магистральных фонарей, проникавшие в вагон снаружи.

 Через полчаса пути по вагону прошла проводница, еще раз проверив билеты. Мой сосед предъявил свой и тут же провалился обратно в сон. Я поставил плеер на паузу и решил сходить в тамбур – перекурить.

 В тамбуре кроме меня курили еще два человека. У обоих в руках были бутылки с пивом. Один рассказывал другому какую-то историю. Я прикурил от зажигалки и отвернулся от них к окну.

 За мутным поцарапанным стеклом мелькали деревья и телеграфные столбы. Проносились маленькие спящие деревушки. Блестели темной водой ручьи и канавы, разбухшие от паводка. Я внезапно вспомнил, что на улице весна. Время пробуждения. Время освобождения от оков холода и ледяной корки тоски.

 Поезд летел вдаль, сминая пространство; летело время, убивая секунды, минуты, часы. Мертвые, они падали в темноту за стеклом и там находили покой. Я мчался дальше...

 - …Ладно, я пошел.

 - Ну, бывай, - услышал я за спиной, затем хлопнула дверь вагона.

 Я обернулся. Один из двух собеседников ушел в вагон, видимо, спать, другой курил теперь в одиночестве, по-прежнему сжимая бутылку пива в руке. Заметив, что я обернулся, он выдохнул дым и сказал:

 - Хорошая сегодня ночь, не правда ли?

 Я пожал плечами. Ночь действительно была хороша. Особенно, если ты ехал из обыденности в неизвестность.

 - В Москву? – задал он следующий вопрос.

 - Да. – Коротко ответил я.

 - Понятно. И чего вы все там забыли?..

 Вопрос этот, как я понял, предназначался не мне конкретно, а был обращен неограниченному кругу неизвестных оппонентов, поэтому я пропустил его мимо ушей. Мало ли кто и зачем ехал?..

 - У меня лично там друзья, - ответил я. – Повидаться еду. Сам разве не туда путь держишь?

 - Не-а. Сам я держу путь в славный город Тверь, все мои друзья там.

 - Ясно. Не нравится Москва?

 - А чего в ней может нравиться? Не то Вавилон, не то Содом… Бездушный город.

 - А Питер?

 - И Питер по-своему тоже. Но в Питере все немного по-другому.

 - А, по-моему, везде все одно. Замкнутый круг.

 - Это да.

 Я затянулся напоследок и выкинул окурок в пепельницу, закрепленную на двери вагона.

 - Меня Ильей зовут, - представился мой собеседник и протянул руку.

 Я ответил рукопожатием и назвал свое имя.

 - Будем знакомы, - произнес Илья, - пива хочешь?

 - Не откажусь.

 - Тогда я сейчас, - и он исчез в вагоне, предварительно отправив щелчком окурок в пепельницу.

 Я снова повернулся к окну, мы проезжали какой-то поселок, в темноте слабо мерцали фонари, освещая контуры домов и сараев. На разбитой дороге блестели лужи, отражая огни проходящего поезда.

 Хлопнула дверь за спиной, вернулся мой новый знакомый Илья. Я проводил взглядом исчезающий во тьме поселок, который мы только что проскочили, и повернулся к окну спиной.

 - На, держи, - Илья протянул мне бутылку пива.

 - Благодарю.

 - Не за что. У меня еще много. – Он улыбнулся.

 - Основательно собрался…

 - Не то слово. Сам не понимаю, зачем столько взял. Словно околдовали меня... Да в натуре околдовали! Я в эти магазины когда захожу, всегда кучу всего ненужного покупаю. Лучше б их вообще не было, этих магазинов, а то после них – по карманам ветер...

 - Ага.

 - Ты кем работаешь?

 - Менеджером по продажам. Так что понимаю, о чем ты, - я открыл подаренную бутылку пива зажигалкой.

 - Понятно. Да, уж кому я тут буду про эту кухню рассказывать…

 - Еще бы.

 Илья достал сигарету.

 - А я музыкант. – Он повертел сигарету в руках, не торопясь прикуривать.

 - Нормально. На чем играешь?

 - На всем. Духовые, ударные, гитара…

 - Неплохо!.. – Я закурил. Крепко затянулся и выпустил густое облако дыма.

 - Давай сыграю.

 - На чем?

 - Сейчас увидишь.

 Илья убрал сигарету за ухо, порылся в карманах своей куртки и извлек на свет губную гармонику в деревянном футляре. Открыл футляр. Гармоника была длинная с двумя рядами духовых отверстий. Ее полированные поверхности приятно блестели в свете тамбурного светильника.

 - Вдарим по блюзу? – спросил меня Илья и, не дожидаясь ответа, заиграл.

 Тамбур заполнила тягучая мелодия далекой незнакомой страны, оживляя в сознании картины тростниковых зарослей по берегам большой реки, несущей свои воды с севера на юг. Это была музыка негров с плантаций и одиноких странников, путешествующих по стране в вагонах товарных поездов. И вместе с тем это была музыка родной мерзлоты, ссутулившихся в темноте деревень, прячущихся в перелесках погостов, музыка ветра и талой воды. Я курил и слушал эту фантасмагорическую мелодию, дышавшую иной жизнью, ловил ноздрями запах угля, которым пропах вагон и который неизменно ассоциировался с железной дорогой. Я был другим, человеком за пределами круга, по которому привык бегать изо дня в день, словно белка в колесе, и эта мелодия тоже была другой, из-за пределов круга, незнакомой и волнующей.

 Илья играл, и время переставало существовать. Пространство сминалось и казалось миниатюрным, хилым и беспомощным под напором звука, льющегося из губной гармоники. Губная гармоника была медиатором, проводником в мир иных чувств и восприятия, она открывала такие бесконечные дали, которые невозможно было даже представить.

 Когда Илья закончил играть, воздух вагона еще пульсировал отзвуками мелодии, резонировал томными нотами других миров. Этот блюз был прекрасен.

 - Как тебе? – спросил он меня, убирая гармонику в карман и доставая сигарету из-за уха.

 - Я потрясен.

 - Серьезно?

 - Абсолютно. Это было великолепно.

 - Рад, что тебе понравилось. Это один из моих любимых блюзов.

 - Давай, за тебя тогда, - я протянул свою бутылку к его, чтобы чокнуться.

 - За блюз.

 - И за блюз, - мы стукнулись бутылками, потом сделали по глотку.

 Илья закурил. Я только-только затушил сигарету, поэтому не стал составлять ему компанию. Глянул на часы: время давно перевалило за полночь, близился час ночи.

 - Сам учился играть? – спросил я Илью.

 - И сам и с репетиторами. – Илья затянулся. – Я ж консерваторию закончил. У меня оба родителя – музыканты, так что это семейное. Отец на виолончели играет, а мама на флейте.

 - Тогда понятно.

 - Ага. К блюзу отец приучил, с детства мне пластинки ставил, он в советское время их нелегально у фарцовщиков покупал.

 - С младых ногтей, в общем, в блюзе…

 - С них, именно.

 Мы помолчали. Илья курил, я пил пиво. Несмотря на то, что за окном уже давно была ночь, спать не хотелось. Хотелось вот так просто стоять в тамбуре, пить пиво, курить сигареты и общаться.

 На улице просвистел мимо встречный поезд, мы обернулись к окну. За стеклом мелькнули смазанные контуры спальных вагонов с приглушенным светом.

 - Кто-то Питер покинул, а кто-то туда только едет, - задумчиво произнес Илья.

 - Да.

 - У тебя пиво не кончилось еще? – Илья посмотрел на мою бутылку.

 - Почти.

 - Вот и у меня. Пойду еще принесу из своего запаса.

 - Смотри сам, как знаешь.

 - Я-то знаю.

 Он вновь исчез в вагоне, а я пошел в туалет. В этот поздний час туалет был свободен, желающих его посетить не наблюдалось. Я справил нужду и промокнул лицо водой из-под крана. Вытер руки носовым платком.

 Вернулся в тамбур, Илья стоял у окна и курил. На полу рядом с ним стояло шесть бутылок пива. Видимо, те самые запасы, о которых говорил мой новый знакомый.

 - Не много ли на двоих будет? – спросил я его.

 - В самый раз. Ты спать собираешься?

 - Пока нет.

 - Ну, тем более.

 Мы открыли еще по бутылке. Стукнулись зелеными стеклянными боками. Сделали по паре глотков, помолчали, смакуя пиво во рту. Илья докурил сигарету и потушил окурок в пепельнице.

 - К Вишере подъезжаем, - сказал он после небольшой паузы.

 - Часто ездишь?

 - Да почти каждые выходные, то туда, то сюда. Сегодня вот в Тверь, потом в Смоленск собираюсь рвануть.

 - Времени на все хватает?

 - Не хватает, конечно. Но я не расстраиваюсь, с моим громадьем планов все успеть – жизни не хватит. Так что везде по чуть-чуть стараюсь урвать.

 - Понятно.

 - В Питере на теплоходе играю, друзья бизнес организовали – блюзовый теплоход, по Неве в сезон белых ночей курсирует, хорошую деньгу делаю. И себе удовольствие – блюз все-таки... Народ, конечно, разный бывает… попадаются пьяные, шансон просят сыграть – приходится слать куда подальше, а так – отличная работа. Вот скоро снова сезон открывать…

 - Везет тебе, работа по душе, все дела.

 - У тебя не по душе?

 - Да как тебе сказать…

 - Как есть – так и говори.

 - Если моя работа мне по душе будет – значит, пиши-пропало, не осталось души вовсе в мире. Продаем-перепродаем по кругу, какая тут душа. Душа тут помеха.

 - Это да…

 - Ладно, давай еще. За душу.

 Стукнулись бутылками, выпили. За окном замелькали дома крупного поселка, поезд начал тормозить, в тамбур вышла проводница – открывать вагон.

 - Фу, накурили тут, - только и сказала она.

 - Приносим свои извинения, - ответил за обоих Илья.

 В Вишере в наш вагон никто не сел. Поезд постоял пять минут на станции и тронулся дальше. Шел третий час ночи.

 - …Будет время в Питере, - говорил Илья, открывая очередную бутылку пива, - заходи к нам на блюзовый теплоход, отдохнешь, музыку послушаешь.

 - Обязательно зайду.

 - Чего бы еще такого тебе сыграть…

 - Сыграй уже что-нибудь!..

 Илья снова извлек губную гармонику из кармана и, немного подумав, затянул томный блюз. Тамбур вновь наполнился звуками далеких стран и забытых времен, протяжными нотами, напоминающими вздохи усталых людей, визгом верхнего регистра, похожим на крик раненых птиц, отчаянным вибрато, которое Илья делал при помощи ладоней, сомкнувшихся на поверхности гармоники. Сливаясь со стуком колес идущего поезда, эта мелодия становилась гимном бесконечному путешествию, путешествию сквозь ночь, сквозь эту малокровную весну.

 - Здорово, - выдохнул я, когда он закончил.

 - Блюз – это состояние души.

 - Согласен.

 Около четырех утра мы проскочили Бологое и понеслись в сторону Твери. За окном в темноте мелькали спящие поселки, черные русла рек, оспины озер. Остались позади Вышний Волочек и Лихославль.

 Илья продолжал играть, лишь изредка мы перекидывались немногими фразами. Пару раз в тамбур выходила проводница и, видя нас, укоризненно качала головой:

 - Шли бы лучше спать.

 Но спать не хотелось. Хотелось нестись через ночь навстречу неизвестности и слушать блюз, утопающий своими низкими нотами в перестуке колес и свисте рассекаемого летящим поездом воздуха.

 Это жизнь за пределами круга. Жизнь за пределами оболочки привычных понятий. Жизнь вне событийного цикла обыденности. Стоило хватать ее беззаботные фрагменты, пока они не ускользнули от нас навсегда.

 - Хорошо, что повстречал тебя в этом поезде, - признался я Илье, когда он, наконец, прекратил играть, - а то скучно было бы ехать.

 - Не то слово. Мне тоже скучно было... Помнишь того типа, с которым я тут стоял, когда ты курить вышел в первый раз?..

 - Ну.

 - Пытался с ним говорить, не получилось. Скучнейший человек. Такие на каждом углу, неинтересно.

 - Понятно.

 - Давай номерами телефонов махнемся, в Питере потом пересечемся.

 - Давай.

 Мы обменялись номерами телефонов. Потом перекурили. Затем Илья снова заиграл блюз и играл его, уже не останавливаясь, до самой Твери. Лишь на подъезде к своему пункту назначения он убрал губную гармонику в карман и пошел в вагон за вещами.

 В Твери на станции мы попрощались. Илья выскочил в ночь, напоследок пожав мне руку и оставив бутылку пива. Я махнул рукой ему вслед: «Еще встретимся!» Он исчез, я остался. Поезд дал гудок и тронулся дальше.

 Я допивал оставленную мне бутылку пива в тишине тамбура. Даже проводница улеглась спать. Только колеса выстукивали свою привычную дробь. До Москвы оставалось приблизительно четыре часа пути.

 Ночь сходила на нет, близилось утро. Я решил, что можно пару часиков и поспать – день предстоял длинный и трудный. Покончив с пивом и покурив, я вернулся на свое место.

 Мой сосед спал, прислонившись пухлой щекой к оконному стеклу. Я сел рядом, откинулся в кресле и закрыл глаза. Почти сразу же меня окутал плотным облаком крепкий сон.

Танец Необратимости.

 Однажды ты остановишься. Застынешь, чтобы перевести дух и осмыслить свое положение. Куда ты идешь все это время? Что тебя там ждет? И ждет ли… Может, еще можно повернуть назад?

 Поздно. Точка невозврата пройдена. Обратной дороги нет. Зиккурат нависает над тобой, как тень необратимого, как судьба и смерть. Сзади напирают тысячи беженцев, которым нечего терять, впереди маячит КПП – там шерстят толпу, выявляют неблагонадежных.

 Тебе повезло сохранить жизнь в кварталах убийц, но это вовсе не дает гарантии того, что ты не лишишься ее здесь. Даже наоборот. Чем ближе развязка – тем явственней запах ждущей тебя смерти.

 Одноглазый сержант осматривает каждого беженца, что подходит к КПП, проверяет документы. Морщится, глядя на людей, как на грязь, на источник заразы. Лицо рассекает алый рубец, на месте утраченного глаза пульсирует пустота. Я называю его про себя Сержант Закономерность. Потому что он – венец нашего пути по кругу. Весь мир делится на ДО и ПОСЛЕ него.

 Оставить круг невозможно, это иллюзия. Ибо маршрут уже заложен в нас. Сержант тоже из убийц, о его происхождении явственней всего говорят выбитый глаз и шрам. Как любой убийца, добившийся какого-то положения, он еще более жесток, чем его коллеги по ремеслу. Его жестокость имеет природный и упорядоченный характер, она – концентрат всей жестокости мира. Он сплевывает на землю сквозь зубы – разъедающей материю кислотой ненависти.

 - Тоже бежишь от эпидемии? – он смотрит на меня, внутрь меня.

 Щупальца его взгляда проникают под кожу, скользят по мышцам и сухожилиям, просачиваются в вены, с кровью ползут к сердцу, сжимают его ледяной хваткой.

 - Нет, иду на праздник.

 Как любой убийца он не имеет чувства юмора. Он убил его в детстве, когда подпивший отец как следует припечатал его башкой о стену. Сержант Закономерность хмурится.

 - Будешь зубоскалить – отправлю в концлагерь.

 - Я думал, что уже в нем…

 Он прекрасно понимает, что всем, кто дошел досюда, уже нечего терять. Он знает, что эта толпа может в любой момент хлынуть на него, сквозь него, растоптав его, развеяв по ветру. Обученный ремеслу смерти, он прекрасно чувствует эту самую смерть.

 - Думаешь, спастись внутри Зиккурата?

 Конечно, я не думаю о спасении. Как и любой дошедший до этой точки, из которой уже нельзя вернуться назад, я меньше всего думаю о спасении. Просто другой дороги у нас нет. Мы прекрасно знаем, что впереди нас ждет та же тьма, что наступает на нас сзади.

 - Думаю, у жрецов есть Знание…

 - И что – оно способно спасти всех их? - Сержант Закономерность показывает на площадь перед КПП, заполненную беженцами.

 - Они обречены. Думаю, оно способно даровать им Смерть…

 - И ты полагаешь, что именно тебя Смерть обойдет стороной?

 - Отчего же? Возможно, именно ее я и ищу. Но только там, - я тычу пальцем в Зиккурат.

 - Чем она хуже той Смерти, от которой вы все бежите?

 - Возможно, что ничем. Но стоит ведь попробовать, правда?

 Он морщится, алый рубец образует неприятную на вид складку, словно его лицо собирается съесть меня. Вглядывается в мои дорожные документы. Они неспособны рассказать ему ни о чем.

 - Ты в курсе, что прохождение КПП является необратимым действием?

 - Конечно.

 - Обязан предупредить. Для проформы.

 Он возвращает мне мои документы. Розовая пустота на месте его глаза перестает пульсировать и начинает искать новую жертву, я ему больше неинтересен.

 - Проходи, - он сплевывает сквозь зубы, под его ногами шипит и плавится земля.

 - Удачи.

 - Проваливай. Это необратимо.

 Я делаю шаг за ворота КПП. Зиккурат становится ближе. Я понимаю, что уже никогда не вернусь назад. Как, впрочем, понимаю и то, что возвращаться все равно некуда. Жизнь в принципе с самого начала имеет свойство необратимости, просто осознание этого факта настигает только тогда, когда наступающая на пятки смерть гонит тебя в лапы еще более страшной смерти.

Попытка к бегству - Песнь 5. Куплет 2.

 Я проснулся от слепящего солнца, бившего прямой наводкой в окно. Потянулся и взглянул на часы: стрелки показывали начало девятого. Мой сосед по-прежнему спал, свернувшись в кресле. Стучали колеса, выбивая размеренный ритм. Вагон потихоньку оживал, по проходу ходили люди, хлопали двери.

 Мы приближались к столице, за окном мелькали небольшие подмосковные поселки и городки, проносились пригородные платформы, забитые людьми, ждущими утренних электричек. Я вспомнил, что согласно билету прибытие на Ленинградский вокзал в Москве должно было состояться в половину десятого, то есть через час с небольшим.

 Я поспал около трех часов. Не сказать, чтобы я хоть сколько-нибудь выспался, но состояние мое в целом можно было считать нормальным. Правда, после выпитого ночью пива меня немного мучила жажда.

 Я достал с багажной полки свою сумку, стараясь не разбудить соседа, и извлек из нее полотенце и умывальные принадлежности. Потом пошел к туалету: занимать очередь.

 Застолбив место за белобрысым парнем в тельняшке, я вышел в тамбур – выкурить сигарету. Перед белобрысым в очереди стояли еще две девушки, поэтому времени на перекур у меня было предостаточно.

 Задумчиво втягивая и выпуская табачный дым, я смотрел в окно. Солнце плясало солнечными зайчиками на крышах домов, на кронах деревьев, на поверхности сточных канав. Судя по всему, на улице было тепло и безветренно. Мимо пронесся товарный состав.

 Глядя в окно, я пытался вспомнить названия населенных пунктов, которые мы должны были проезжать. Клин и Солнечногорск мы уже при любых раскладах миновали, значит, впереди были Поварово и Химки. С каждой минутой мы приближались к конечной точке нашего путешествия.

 За проведенную здесь ночь тамбур стал почти родным. Я с легкой грустью подумал об Илье и о блюзе, который он играл. Нечасто встретишь стоящих людей, большинство – просто движущиеся куклы, без мыслей и эмоций.

 В тамбур вышел парень, с которым Илья общался до нашего знакомства. Тот самый, который ушел спать, не дождавшись ночных блюзов. Достал сигарету и тоже закурил.

 - Время не подскажешь? – спросил он у меня.

 - Половина девятого.

 - Спасибо. – Он отвернулся.

 Вот и все. С большинством движущихся кукол даже не о чем поговорить. Все общение сводится к обмену короткими порциями бессмысленной, ничего не значащей информации.

 Я докурил и вернулся в вагон. Как раз подошла моя очередь, туалет покидал белобрысый в тельняшке. Я зашел и закрыл за собой дверь.

 В открытое окно туалета врывался поток встречного воздуха, разгоняя стоявший тут характерный запах. Я наклонился над умывальником и, прижимая кран большими пальцами рук, набрал воды в ладони. Тут же резким движением опрокинул воду в рот. Вода отдавала ржавчиной. Мне было все равно.

 Повторяя такие движения, я утолил жажду. Только после этого достал из кармана зубную щетку и почистил зубы. Затем помыл лицо с мылом. Вытер насухо полотенцем. Посмотрел в зеркало. Под глазами темнели круги – от недосыпа. В принципе – ерунда. За исключением данной мелочи выглядел я вполне прилично.

 Когда я выходил из туалета, увидел, что в него уже выстроилась приличная очередь, человек семь. Был среди них и мой пухлый сосед, который умудрился проспать всю дорогу.

 Вернувшись на свое место, я убрал умывальные принадлежности и полотенце обратно в сумку. Потом сходил до купе проводника и приобрел пакетик растворимого кофе вместе со стаканом в легендарном подстаканнике. Набрал кипятку из специального резервуара напротив купе проводника. Наконец устроившись в кресле, принялся пить горячий кофе и считать минуты, оставшиеся до прибытия.

 За окном пронесся город Химки и Москва-река, наш поезд сбавил ход, въезжая в столицу. Вернулся мой сосед и занял свое место у окна. Я глотнул кофе.

 Пейзаж по ту сторону оконного стекла сменился на длинные серые здания складов с заколоченными окнами, площадки с металлоломом и панельные высотки спальных районов вдалеке. Вереницей потянулись гаражи и оптовые базы.

 Промелькнула игла Останкинской телебашни. Пассажиры в вагоне принялись дружно снимать свой багаж с полок и выстраиваться цепочкой в направлении тамбура. 

 Я в отличие от них не спешил, просто сидел и пил свой кофе. Никуда не денется Москва от меня. Еще нагляжусь-налюбуюсь. Тем более, целых два дня впереди.

 Наконец поезд заскрежетал на стрелках, перескакивая с одной ветки на другую, потянулись депо и маневровые пути. Еще через пять минут появилась и поплыла вдоль вагона серая полоска платформы. Показался навес, скрипнули тормоза. Вагон остановился.

 Все, приехали. Пассажиры один за другим принялись покидать вагон. Я пропустил своего толстого соседа, сам же поставил пустой стакан из-под кофе на откидывающийся столик, приделанный к спинке переднего сиденья, и только после этого достал сумку. Дождался, когда поток людей схлынет, и двинулся к выходу из вагона.

 Москва встречала солнцем. Солнечный свет падал сверху и заливал на земле все, что попадалось на его пути: вагоны, платформы, навесы, людей. Облитые солнцем, люди вереницей шагали по платформе в сторону здания вокзала, многие тащили тяжелые тюки и чемоданы. Я медленно пошел вместе со всеми.

 Внутри здания вокзала меня встретила моя знакомая Женя. За то время, что я ее не видел, она почти не изменилась. Не знаю, наверное, на самом деле не изменился и я. И вообще, скорее всего, не изменилось ничего в этом мире, все осталось прежним. 

 - Привет, - сказал я ей.

 - Привет, - она по-дружески чмокнула меня в щеку.

 - Пойдем отсюда?

 - Пойдем. Как доехал?

 - Ничего, нормально. Только не выспался.

 - Тебе мешали спать?

 - Нет, наверное, я кому-то мешал. В общем, это не так важно. Главное, что я приехал и встретил тебя.

 Она засмеялась.

 - Ты как-то странно изъясняешься.

 - Что есть – то есть. Ну, уж как умею.

 - Но ты не обижайся, это даже интересно.

 - Ага.

 - Куда тебя вести?

 - В Москву.

 Уточнений больше не требовалось. Женя, по всей видимости, поняла, что экскурсию по столице, равно как и выбор маршрута этой экскурсии, я отдаю на откуп ей. Она просто пошла вперед, указывая путь мне, я послушно поплелся следом.

 Мы вышли на площадь трех вокзалов, запруженную людьми. Большинство из них двигались в сторону станции метро, мы присоединились к этому потоку.

 На площади также было много бездомных, которые сидели или лежали на газонах и занимались своими делами: кто-то спал, кто-то пил, кто-то ругался с другими бездомными. Неподалеку от метро стояла машина социального патруля, который раздавал бездомным еду. Квартирный вопрос продолжает губить москвичей – решил про себя я.

 - Откуда здесь столько бездомных? – спросил я Женю.

 - Отовсюду. Со всей страны, наверное, едут.

 - Да уж. Чем погибать от безработицы и пьянки в провинции, лучше погибать от того же в столице. Страна абсурда.

 Мы спустились в метро, Женя повезла меня в центр. На станции людей было чуть ли не больше, чем на площади, хотя сегодня и был выходной. Раза в четыре больше, чем на питерских станциях в час-пик. Этот факт не вызвал у меня радости: толкаться среди потных тел хотелось меньше всего.

 Тем не менее, мы смогли без проблем сесть в вагон первого же подошедшего поезда: толпа сама внесла нас в него. Машинист объявил название следующей станции, и раздвижные двери вагона с шипением закрылись.

 Мы вышли на станции «Лубянка» и поднялись наверх. Не знаю, насколько это символично, но Женя начала показ достопримечательностей Москвы со здания ФСБ, бывшего КГБ, знаменитого своими подвалами. Здание это удручало одним своим видом и наводило на грустные мысли. Я попросил Женю не задерживаться надолго в этом месте.

 - Что тебе тогда интересно? – спросила она меня.

 - Не знаю.

 - Ну, раз так – пошли в сторону Красной Площади, хоть это и попса.

 - Пошли. Пусть будет попса.

 На самом деле мне было все равно, куда идти. Москва не так сильно привлекала меня как город, скорее даже наоборот – совершенно не привлекала, потому что любой большой город является своего рода ловушкой, но мне были интересны новые места, отличные от тех, что я привык каждодневно видеть, пусть это и были глянцевые башни или дома с открыток.

 Мы пошли в сторону Красной Площади. Прошли Площадь Революции, свернули на Ильинку.

 - Ты в Мавзолее был?

 - Был.

 - И как тебе?

 - Нормально.

 - В смысле – нормально? Там же труп Ленина лежит.

 - Ну и что? Пусть лежит, мне он не мешает.

 - Не знаю, мне кажется странным, что в центре столицы, в самом сердце страны, если хочешь, лежит труп лидера большевиков.

 - Ничего странного. Русским свойственно преклонение перед мертвыми. Вспомни хотя бы такие ритуалы, как походы на кладбище с непременной трапезой и распитием спиртных напитков там. Для русского смерти в биологическом смысле не существует, мертвый – тот же живой, только в несколько другом измерении. Уберут Ленина – положат кого-нибудь еще. Хоть президента нынешнего, когда помрет. Дело ведь не в политической конъюнктуре, а в необходимости нахождения этого сакрального мертвеца в сердце, как ты выразилась, страны.

 - Интересная мысль.

 - Все так и есть, поверь мне.

 - И все же я с тобой не соглашусь. Место Ленина – на кладбище.

 - Не соглашайся, я не обижусь…

 На Красной площади мы не стали задерживаться, прошлись по брусчатке мимо ГУМа и Исторического музея и пошли в сторону Москвы-реки.

 - Как твоя учеба? – спросила меня Женя, - Ты собирался на философский факультет…

 - Ага, собирался. Но меня не взяли. Поэтому теперь я менеджер по продажам.

 - Вот как? Забавно.

 - Забавней некуда. А твоя учеба как? Ты уже решила, что будешь делать после окончания института?

 - Учеба нормально. Что буду делать – пока не знаю, это еще далеко, но планы есть. Думаю второе образование получать, чтобы работать потом в силовых структурах.

 Интересный поворот. Может, поэтому мне начали показ Москвы прямиком с Лубянки?

 - Почему в силовых?

 - Потому что в наше время это имеет смысл и перспективу. Все остальное не имеет…

 Вообще, строго говоря, она была во многом права, как может быть прав ребенок, который смотрит на мир чистым, не замыленным взглядом, но эта ее правота была мне неприятна. Хрупкие девушки хотят строить карьеру в силовых структурах – это несколько жутковато, согласитесь. Все с ног на голову в этом мире, подумал я.

 - Положим, ты права. Но такой порядок вещей несколько неестественен, тебе не кажется?

 - Отнюдь.

 - Ну, президент у нас – бывший чекист, реальный президент который… многие силовики на высоких должностях, да… но это же неправильно – власть силовиков. Эти люди с их методами достаточно грубы в политике, мы это уже проходили. И так страна, что тюрьма. Ты хочешь быть очередным надзирателем за своим народом?

 - Нет. Я просто хочу защищенности. В наше нелегкое время ее может гарантировать только корочка сотрудника силового ведомства в кармане. МВД, ФСБ, ФСО…

 - Ты уверена?

 - У одних моих знакомых, точнее у знакомых моих родителей, сотрудник органов сбил ребенка, и ему, представь себе, ничего за это в итоге не было. Отмазался. А ребенок погиб.

 - Значит, ты хочешь не защищенности, это по-другому называется. Ты хочешь быть над законом. Шагать по головам.

 - Считай так.

 - Тебе не кажется, что этот мир надо менять? Вместо того чтобы подстраиваться под его людоедские правила?

 - Не кажется. Я же девочка. Менять мир – не мое призвание.

 Вот так. Я вспомнил своего знакомого Артема из родного города. Тот тоже говорил, что хотел бы быть ментом. Это какая-то болезнь прямо, и заразная к тому же. Хотя, возможно, в этом не больше ненормального, чем в том, что все остальные становятся менеджерами.

 Убийцы повсюду, убийцы рядом всегда. Мы сами – убийцы. Мы убиваем свое будущее, ведясь на мимолетные слабости души, на сомнительное благополучие, на призрачную защищенность… Не хочешь быть заключенным – стань тюремщиком, неплохой расклад, что уж сказать.

 - Ты сам вместо того чтобы стать философом стал менеджером по продажам, разве это не нелепо? – Женя внезапно остановилась, глядя на меня в упор.

 Я тоже остановился. Она была права. И именно поэтому наш разговор мне не нравился.

 - Чрезвычайно нелепо. И это причиняет мне боль.

 - Пусть мое решение и кажется нелепым, но оно все-таки продиктовано реальностью.

 - Да уж… Реальность нелепа, и ты предлагаешь плодить нелепость дальше … Видимо, мне не понять этого…

 - И зря… Это даже дураку понятно.

 - Наверное, я глупее самого глупого дурака…

 - Наверное… Наверное, мы слишком разные люди и по-разному смотрим на мир…

 Дальше мы шли молча. Перешли Москву-реку, двинулись в сторону Болотной площади. Женя показала мне скульптурную композицию с изображением детей – жертв человеческих пороков за авторством Михаила Шемякина. Хорошая иллюстрация к только что состоявшемуся разговору. Мы все – жертвы пороков собственных и пороков окружающего нас мира. Совсем не те, кем кажемся. Философствующие менеджеры и девушки-студентки, мечтающие стать надзирателями.

 Честно говоря, на меня напала апатия. Мир совершенно не имеет смысла, если высшей ценностью в нем является иллюзия власти. Именно иллюзия, даже не власть. А как иначе это назвать? Бумажка, дающая право принадлежать к одной касте, живущей за счет других, вряд ли может изменить внутреннюю структуру человека. Раб остается рабом, даже будучи назначен надсмотрщиком за остальными рабами.

 Миновав Болотную площадь, мы пошли по набережной Москвы-реки в сторону Парка имени Горького. Зашли в сам парк, побродили в тени деревьев среди аттракционов и развлекательных площадок. Я предложил Жене на чем-нибудь прокатиться, она отказалась. В воздухе чувствовалось напряжение. Видимо, оно было продиктовано непониманием, ставшим очевидным после нашего неудачного разговора.

 Возможно, мы оба ожидали друг от друга чего-то другого. Рисовали картину нашей встречи несколько иначе. Возможно. Ведь, по сути, мы практически ничего не знали друг о друге. Была только ночь нашего знакомства и переписка в интернете.

 Скорее всего, хоть мы оба и боялись признаться себе в этом, над нами сгустилась тень предстоящего разочарования. Наверное, так. Я чувствовал это, и Женя наверняка тоже.

 И дело, конечно, было не только в нашем разговоре. Это был раскол идеологический, внутренний, и мы невольно коснулись только поверхности, а копать глубже было страшно, да и не имело смысла. Глубоко внутри мы были совершенно разными, и несколько сказанных до этого предложений внезапно обнажили эту простую и печальную истину.

 У Жени зазвонил мобильный телефон, она словно вышла из оцепенения.

 - Извини, я отвечу…

 - Да, конечно.

 Она ответила на звонок, я достал сигарету и закурил. Интересно, я не курил с самого вокзала.

 Вообще разочаровываться в людях – для меня достаточно привычное дело, впрочем, как и для них – разочаровываться во мне. У нас слишком разные взгляды на жизнь. Их реальность более реальна, чем моя, если можно так выразиться. Они живут земными желаниями и устремлениями, пристраиваются в теплые места, строят осуществимые планы. Чего не скажешь обо мне. Но в далеком городе убийц мы все – и жертвы и убийцы, только это нас и объединяет. Ведем охоту…

 Женя закончила разговаривать.

 - Ты извини, но я вынуждена тебя покинуть. Одна знакомая позвонила – ей срочно нужна помощь.

 - Что-то серьезное случилось?

 - Да нет. Не бери в голову. В смысле – там все нормально, просто без меня не обойтись.

 - Понятно. Тогда иди, конечно.

 - Спасибо за понимание. У тебя какие планы вообще?

 - Вообще пойду дальше гулять по Москве, потом с друзьями встречусь.

 - Метро найдешь сам?

 - Найду, конечно. Язык до Киева доведет. А тут просто Москва…

 Она улыбнулась, получилось немного неестественно.

 - Извини еще раз.

 - Ничего.

 - Ну, пока тогда.

 - Пока.

 Она чмокнула меня в щеку. Я затянулся сигаретой.

 - Завтра тебе позвоню, может, еще встретимся, - сказала мне Женя, уже уходя.

 - Звони… может, и встретимся, - сказал я ей вслед.

 Хотя это и вряд ли. Слишком уж поспешно она решила удалиться. Слишком страшной оказалась та пропасть, края которой мы случайно обнаружили.

 Конечно, кто-то мог бы сказать, что все это ерунда, просто комплексы и страхи, но он был бы не прав: именно эта ерунда и лежала в основе всего, была определяющей в отношениях между людьми. Это была маленькая деталь, сущая мелочь, на которой, однако, держался весь мир. Вычленив эту мелочь сразу, можно было избавиться от кучи ненужных людей и связей, которых мы зачастую тащим за собой всю жизнь. И Женя, и я эту деталь неуловимо определили, и выводы, конечно, сделали. Это не значило, безусловно, что завтра она удалится из списка моих друзей в соцсети и вычеркнет номер моего телефона из всех записных книжек, но, тем не менее, общение будет уже другим. Наверняка.

 В задумчивости я проводил ее взглядом, докурил и пошел к ближайшей палатке с напитками. Взял себе полулитровый стакан разливного пива и сел за один из свободных столиков, стоявших тут же.

 Пиво было разбавленным, с характерным водянистым привкусом, но, честно говоря, ничего другого я от уличной палатки и не ждал. Я посмотрел на часы: день перевалил за полдень.

 Говорят, что Москва отличается от Петербурга умонастроениями: в Москве все сплошь прагматики, тогда как в Питере пока что еще можно встретить романтиков. Может, это и так. По крайней мере, разговор с Женей в какой-то степени подтверждал эту теорию, однако до конца я в нее не верил: прагматизм и утилитарность постепенно захватывали весь мир, не делая исключений в географии, поэтому людей, ставящих достижение своих целей выше банальной человечности, в наше время можно было встретить повсеместно.

 Может, из-за этого я теперь даже немного опасался встречи с остальными друзьями: испытывать разочарование в очередной раз не хотелось.

 Однако мои опасения были развеяны уже в следующую минуту: зазвонил мобильный, на экране высветился номер Паши. Я ответил на звонок.

 - Здорово! – почти прокричал в трубку Паша, - Ты где?

 - В Москве уже. Только что освободился.

 - Так это же просто отлично! Надо срочно встретиться!

 - Согласен. Где?

 - А ты где находишься?

 - В Парке Горького.

 - Неплохо. Отдыхаешь?

 - Вроде того.

 - У тебя станция метро ближайшая – «Октябрьская»…

 - Наверное.

 - Не «наверное», а точно. Иди к ней, садись в метро, проедешь две станции до «Академической», там и встретимся…

 - Хорошо. Через сколько?

 - Через полчаса.

 - Договорились.

 Со старыми друзьями легко найти общий язык. Достаточно нескольких фраз, чтобы ты точно знал: никакие ложные ценности мира и иллюзии не способны поколебать вашу дружбу. Я не стал допивать пиво, оставив почти целый стакан на столе, и поспешил к станции метрополитена.

 Метро я нашел почти сразу же, не пришлось даже обращаться за помощью к прохожим. Тем более, большинство из них шли мимо меня с настолько непроницаемыми лицами, что получить от них хоть какую-нибудь информацию мне казалось невозможным. 

 Доехал до «Академической», как и договорились с Пашей. Поднялся наверх. Паши у выхода из метро не наблюдалось, я достал мобильный телефон.

 - Уж приехал? – ответил Паша.

 - Ага.

 - Я через две минуты буду, подхожу к метро.

 - Хорошо.

 Я убрал мобильник в карман. Достал сигарету, чиркнул зажигалкой. Сделал затяжку.

 Скурил сигарету до половины, когда появился Паша. Завидев меня, он расцвел улыбкой. Улыбнулся и я. Мы дружески обнялись, приветствуя друг друга.

 - Рад тебя видеть, - сказал Паша.

 - Взаимно.

 - Пойдем тогда прогуляемся, пива попьем – за твой приезд.

 - Пойдем.

 Мы двинулись прочь от метро: Паша, как человек, знакомый с местностью, выдвинувшись немного вперед, я на полшага сзади – так, чтобы можно было общаться на ходу.

 - Как доехал?

 - Нормально, почти не спал.

 - Дело обычное. Наверное, компания хорошая была?

 - Была.

 - Ну и славно.

 Мы перешли через улицу и двинулись по тротуару вдоль домов. Мимо нас текла разношерстная вереница людей с одинаково непроницаемыми лицами – этот признак был неизменным для всех движущихся навстречу особей.

 - Почему здесь у всех такие лица? – спросил я Пашу.

 - Безучастные? – угадал тот.

 - Ага.

 - Не обращай внимания. Это не люди, это московские зомби. Вполне нормальное явление. Люди тут тоже есть, но их не сразу увидишь.

 Кое-где убийцы уже сделали свою работу: поохотились на славу, зачистили территорию. Эти земли отныне и навсегда принадлежали мертвым. Мертвые населяли их и жили вместо живых.

 Мы зашли в небольшой супермаркет на первом этаже жилого дома и купили по бутылке пива и пирожку. Вышли на улицу и свернули во дворы, там отыскали свободную скамейку в тени деревьев и разместились на ней.

 - За встречу, - сказал Паша, когда пиво было открыто.

 - За нее.

 Мы сделали по глотку. Я откусил от купленного пирожка. Пирожок был суховат и почти не имел вкуса.

 - Как ты тут живешь? – спросил я Пашу.

 - Ничего, потихонечку. В подробностях описывать не буду – тебе станет скучно.

 - Думаешь?

 - Уверен. День за днем одно и то же – сам понимаешь…

 - Ага. Тогда про себя я тоже рассказывать не буду в подробностях.

 Мы засмеялись. Для старых друзей обычное дело – понимать друг друга с полуслова. Чувство разочарования, совсем недавно захлестнувшее меня, стало рассеиваться.

 - Дом-работа-дом, какими родились – такими и помрем, - вот как можно описать наше бытие, - заключил я.

 - Вроде того. Поэтому я стараюсь не зацикливаться на этом. Жизнь все равно продолжается… Я в университет вот поступил – учусь, хочу наверстать некогда упущенное. – Паша отхлебнул из бутылки.

 - Меня не взяли на философский, ты в курсе.

 - Да. И что думаешь?

 - Ничего не думаю. Работаю, живу дальше. Одним философом меньше – одним менеджером больше. Может, так даже и к лучшему.

 - Может. Такие времена…

 Из подъезда дома вышла женщина лет пятидесяти. Заметила нас, бутылки в руках, неодобрительно покачала головой. И пошла дальше.

 - Ментов-то не вызовут? – спросил я Пашу. – Что пиво во дворе пьем?

 - Нет. Здесь всем безразлично, что ты делаешь и зачем. Это единичные проявления, но она не вызовет – свои дела важнее.

 - В Питере так же, хотя могут и докопаться.

 - Здесь тоже могут, особенно, если денег надо или план выполнять.

 - Мир несовершенен везде.

 - Это точно.

 - Давай тогда за его несовершенство.

 - Давай.

 Мы сделали еще по глотку пива. Я бросил остатки пирожка копошившимся неподалеку голубям, те радостно встрепенулись и приняли клевать нежданный подарок.

 - В Питер перебраться не хочешь? – спросил я Пашу.

 - А смысл? Я только здесь жизнь начал и пока, вроде, все нормально. А там я уже бывал и как-то у меня не заладилось…

 Вполне возможно, что каждый человек создан для определенного места: города там или деревни. И именно в этом месте он может раскрыться по максимуму. Наверное, Паша был на правильном пути. О себе я такого сказать не мог.

 Я рассказал Паше о моей знакомой Жене и постигшем меня разочаровании. Паша молча выслушал.

 - Вообще мир она для меня не открыла, - резюмировал он в конце, - в наше время каждый ищет для себя место максимального комфорта, и она, наверное, со своим пониманием комфорта определилась. Вполне себе популярная парадигма…

 - Это я и сам знаю. Но вот это стремление к комфорту и вот это понятие комфорта вызывают у меня приступ тошноты.

 - Мне они тоже не по духу, но что поделаешь – большинство выбирает именно этот путь.

 - Значит, большинство – убийцы и предатели.

 - Это точно. Предатели идеалов детства…

 Паша попал в точку. Именно это я и хотел сказать. В детстве мы собирали вкладыши от жвачек и собирались быть президентами, бандитами или, в крайнем случае, инженерами. Но никак не менеджерами и, тем более, не надзирателями. Но мы стали теми, кем стали, и теперь этот мир полон убийц.

 - Ты когда назад собираешься? – спросил Паша.

 - Завтра у меня вечерний поезд.

 - Значит, время у нас еще есть!

 - Вагон времени!

 - Москву тебе показывать?

 - Спасибо, уже посмотрел.

 - Что тогда делать будем?

 - А ничего не будем, говорить будем, как сейчас…

 - Ага, понял тебя. У тебя пива еще много осталось?

 - Да так…

 - Пойдем – прогуляемся немного, еще пива возьмем, ноги разомнем.

 - Пойдем.

 Мы встали со скамейки и пошли в сторону магазина. Снова посетили супермаркет и взяли еще по бутылке пива. Затем пошли дальше по улице – гулять.

 Мимо ехали автомобили и шли люди, этот поток был нескончаем, он двигался параллельным и встречным курсами, дышал, бился, натыкался на дома и разбивался об освещенные тусклым светом провалы подземных переходов. В воздухе разливалась какофония из звуков голосов, моторов, клаксонов и сирен. Пожалуй, количество действия на один квадратный метр в Москве превышало подобное же количество в Петербурге в разы.

 - Не устаешь от этого шума? – спросил я Пашу.

 - В Питере его меньше?

 - Мне кажется, что да – меньше.

 - Не знаю, не замечал. К нему быстро привыкаешь.

 - Если только так…

 - А как иначе?

 - Иначе – бежать из этих городов к чертовой бабушке, жить в деревне, вести подсобное хозяйство и обходить мегаполисы стороной.

 - Тоже вариант.

 - Правда, слабоватый вариант…

 - Почему?

 - В любом случае на новое место ты притащишь старого себя, а, значит, последствия вполне предсказуемы.

 - И это так.

 Мы перешли улицу и, пройдя несколько домов, свернули в начинавшийся здесь парк. Я спросил у Паши, куда мы идем. Он ответил предельно просто:

 - Куда глаза глядят.

 Правда, потом пояснил, что это начало заказника на Воробьевых горах, вот в него мы и направляемся. Мне оставалось только согласиться, хотя избавиться от назойливого шума и погрузиться в относительную тишину я был только рад.

 Деревья зеленели свежей листвой. В ветвях щебетали птицы. Мы направились по тропинке, идущей под уклон. Шум улицы постепенно таял где-то позади.

 - Живу недалеко, вроде, - сказал мне Паша, - а бываю тут редко. Времени нет. А место хорошее.

 - Спокойное место.

 - Своего рода оазис посреди мегаполиса…

 Мимо проехала пара велосипедистов в экипировке: парень и девушка. Следом пролетел дядька пенсионного возраста на роликах.

 - Лихо он рассекает, - сказал я Паше.

 - Ага.

 Мы спустились по тропинке под гору и оказались на пересечении сразу трех дорожек, уходивших в разные стороны. Неподалеку от перекрестка стоял огромный зеленый контейнер, заваленный мусором, который, видимо, забыли вывезти после весеннего субботника. Мы остановились.

 - Прямо как витязи на распутье…

 - А контейнер вроде того камня с предостережениями? – улыбнулся Паша.

 - Да. Налево пойдешь – добра вовек не найдешь, направо пойдешь – головы не снесешь, а прямо пойдешь – совсем пропадешь…

 - Ну, ты краски не сгущай, я дорогу знаю. Нам, кстати, прямо.

 - Я и не сгущаю. Я о действительности рассуждаю, она, в общем-то, безальтернативна.

 - В смысле все пропадем рано или поздно?

 - Да.

 - Ничего не поделаешь: это одно из основных свойств жизни – заканчиваться смертью. Это я тебе как будущий биолог говорю.

 - Главное, чтобы смерть не наступила еще при жизни… Такое тоже бывает. Это я тебя как несостоявшийся философ дополняю.

 - Спорить не буду, это верно.

 Паша замолчал. Мне добавить тоже было нечего. Я достал сигарету и закурил. Паша, последовав моему примеру, закурил тоже.

 - Ну, так прямо?

 - Да.

 Мы продолжили свой путь. После перекрестка дорога начала подниматься в гору, идти стало несколько сложнее. Деревья тут росли гуще, на земле под ними лежала прелая листва, пробивались клочья сухой травы. Кое-где на солнечных местах зеленела свежая поросль, торчали желтые головки мать-и-мачехи.

 Я сделал глоток пива, глянул на бутылку: внутри осталось еще на два-три глотка. Ну и ладно, настроение и без пива было хорошее. Докурил и бросил окурок в одну из урн, которые стояли вдоль дорожки через каждые пятьдесят метров. Вдохнул полной грудью пахнущий сыростью и лесной гнилью воздух. Хорошо!

 В следующую урну отправилась пустая бутылка из-под пива. Я подумал о Жене: интересно, она сейчас действительно помогает своей знакомой? Или же нет? Может, ей позвонила вовсе не знакомая, а молодой человек? Зачем тогда были нужны эти отговорки?.. Впрочем, не важно – в любом случае что сделано – то сделано.

 - Тебе не кажется, что рано или поздно мы все погибнем? – спросил я Пашу.

 - Ты имеешь в виду окружающий нас мир?

 - Да. И нас тоже.

 - Кажется. Но я стараюсь об этом не думать.

 - Почему?

 - Потому что этого не отвратишь и не изменишь, таков порядок вещей.

 Дорожка вывела нас на смотровую площадку на Воробьевых горах. Мы прошли еще метров двести мимо палаток с сувенирами и встали у бетонной ограды. Вниз обрывался крутой склон, приблизительно в полукилометре торчал из-за крон деревьев лыжный трамплин, еще дальше впереди за рекой виднелся купол спортивной арены Лужники.

 Паша достал сигарету, я тоже потянулся к своей пачке. Прикурил от любезно предложенной Пашей зажигалки. Втянул дым в легкие.

 - Вот она Москва, - сказал Паша, - как на ладони. Город мечты, город надежды и город ее гибели. Столица мертвого царства.

 - Ты тоже считаешь, что мы живем в мертвой стране?

 - А как же…

 В этот момент у меня зазвонил мобильный. Я прервал наш диалог и достал телефон из кармана. Звонил Серега – еще один человек, с которым мне предстояло сегодня встретиться. Я ответил на звонок.

 - Привет, - сказал Серега, - ты когда там освободишься?

 - Я уже свободен.

 - Да? А почему мы еще не встретились тогда?

 - Это досадное недоразумение. Но, я думаю, его легко исправить.

 - Ага. Ты один?

 - Нет, я с Пашей. Мы на Воробьевых горах – пиво пьем.

 - Пиво пьете? Это вообще замечательно! Только придется вам прекратить это занятие и приехать ко мне в гости. И желательно начать это делать сразу после моего звонка.

 - А то что?

 - А то обижусь.

 - Понятно. Куда ехать?

 - На «Электрозаводскую».

 - Это где?

 - Долго объяснять, Паша наверняка знает, он же в Москве живет.

 - Хорошо. Тогда мы выдвигаемся.

 - Жду.

 Я отключился, убрал телефон в карман. Сказал Паше, что Серега ждет нас на «Электрозаводской». Паша ответил, что знает, где это. Я предложил не терять времени и ехать сразу, Паша в свою очередь не стал возражать. Мы двинулись в сторону ближайшей станции метро.

 Прошли мимо высотки МГУ. Здание величественно упиралось в небо своим шпилем. Оно напоминало древнее культовое сооружение, аккумулировавшее в себе мощный поток потусторонней силы; впрочем, в какой-то степени оно им и являлось – храм науки все-таки. В советское время умели возводить такие здания, пронизанные духом силы, я невольно восхитился работой архитектора. В наше время подобные объекты архитектуры не воздвигают, в эпоху потребления строят максимально быстро и максимально безлико: все должно быть утилитарно и серо, как торчащие вдали небоскребы «Москва-сити».

 Мы дошли до станции «Университет» и спустились в подземку. Сели в первый подошедший поезд и поехали темными тоннелями сквозь темное и черствое подземное сердце столицы.

 На «Парке Культуры» мы пересели на кольцевую ветку. Я вспомнил, как после армии мы где-то тут с Пашей расстались: он поехал домой в Брянск, я к себе – в Питер.

 - Помнишь? – спросил я Пашу.

 - Что?

 - Тут распрощались после армии…

 - А! Вот ты о чем… Ну, да – помню!

 - Быстро время летит.

 - Не то слово!

 Людей в метро в этот субботний день было много, Паша пояснил, что даже в выходные пассажиропоток почти не спадает, все куда-то едут, куда-то спешат. Разница с тем же Питером была ощутимая.

 - Тут вообще очень много народу, - сказал мне Паша. – Больше, наверное, чем надо.

 Перенаселенность – одна из основных проблем больших городов. Как ни странно, в России, несмотря на занимаемые ей огромные территории, вся жизнь сосредоточена на небольшом клочке земли, и поэтому проблема перенаселенности тут стоит еще острее. От Владивостока и Ставрополя тянутся люди к двум столицам, заполняя их собой, как древний Вавилон.

 Неудивительно, что в последних идет самая настоящая битва за место под солнцем. Со стороны эта битва выглядит смешной и нелепой, особенно если учесть, сколько пространства вокруг остается пустующим, однако смех этот сквозь слезы. Такова природа русской реальности, парадоксальной и болезненной…

 Я поделился своими размышлениями с Пашей.

 - Ты прав, - ответил он, - все так. Только есть одно «но»…

 - Какое?

 - Мы сами играем по этим правилам. Мы ведь тоже из «понаехавших».

 - С этим я и не спорю. Я размышляю о том, есть ли… была ли у нас альтернатива.

 - Ну и? Была?

 - Наверное, не было.

 - Вот поэтому и задыхаемся тут друг от друга.

 - Поэтому и топчем друг друга, охотимся друг на друга. От безысходности, от отсутствия альтернативы.

 - Это печально.

 - Не говори.

 На «Курской» мы сделали еще одну пересадку – последнюю. Проехали одну станцию – «Бауманскую» - и вышли на «Электрозаводской».

 Пока поднимались на эскалаторе, Паша поведал мне душещипательную историю о том, как во время одного из недавних спонтанных алкогольных возлияний перепутал дверь с окном в коридоре общежития и вынес в нем стекло. Я спросил его о мотивации данного поступка. Паша пояснил достаточно своеобразно:

 - А почему бы там, собственно, не быть двери вместо окна?

 - Да уж... Впрочем, все относительно. И дверь может оказаться окном.

 - Вот именно.

 - Хоть это и порядочный тупизм, - улыбнулся я.

 - Тупизм существует, и я бьюсь над доказательством этого факта.

 - Ага. Весьма интересно…

 - Еще бы!

 - Меня окружают настолько интересные люди, что иной раз мне кажется, что я сам – достаточно унылая и скучная личность.

 - Брось ты. Нормальная ты личность.

 Мы вышли из метро. Серега Панк ждал нас метрах в пятидесяти от выхода из вестибюля станции. Едва завидев нас, он замахал руками так, что не заметить его не представлялось возможным. Мы направились к нему. Серега, в свою очередь, устремился к нам.

 Затем последовало длительное приветствие с целой серией дружеских объятий и рукопожатий. Наконец он выдохнул:

 - Здорово, парни! Рад вас видеть!

 Я ответил за нас обоих:

 - Мы тоже рады. Как ты?

 - Лучше всех!

 - Вот и отлично!

 - А вы?

 - И мы ничего!

 - Будет еще лучше!

 - Будет!

 После этого мы еще раз по очереди обнялись. Давно не виделись – что говорить.

 Наконец Серега изрек:

 - Такое дело надо обязательно отметить.

 - А как же!

 - Пойдем тогда отсюда. Заодно и жену мою встретим – познакомлю вас.

 - Пойдем, познакомишь.

 И мы пошли. Мимо ларьков, теснившихся вокруг станции метрополитена, мимо снующих туда-сюда людей, мимо контейнеров с мусором, рядом с которыми собирались в группы бездомные.

 - Далеко идти-то? – спросил я Серегу на ходу.

 - Не-а. Она нас в парке ждет, тут рядом. Почти пришли.

 Место, куда нас Серега в итоге привел, назвать парком было трудно даже с большой натяжкой из-за малых размеров оного; скорее это был сквер, затененный большими тополями с могучими кронами. В тени стояло несколько скамеек, покрашенных в белый цвет. На одной из них сидела девушка – жена Сереги Панка. Мы подошли к ней.

 - Знакомьтесь – это Оля, - Серега представил нам свою жену.

 - Очень приятно, - мы с Пашей по очереди назвали свои имена. Оля кивнула нам в ответ:

 - Сережа про вас рассказывал.

 - Хорошее или плохое? – улыбнулся Паша.

 - Разное. Смотря как посмотреть, - ответила улыбкой Оля.

 Она достала сигарету. Серега тут же прикурил ей от своей зажигалки. Оля затянулась и выпустила облако дыма.

 - Ну, вот и познакомились, - подытожил Панк, - теперь можно это дело и отметить.

 - Тебе бы все отмечать, я смотрю, в Москве ты нисколько не изменился…

 - А что я – грустить что ли должен?

 - Нет.

 - Вот видишь…

 В итоге мы всей компанией пошли в магазин. Взяли пива и вернулись в парк. Расположились на скамейке. Серега немедленно предложил тост: за встречу. Тост, в общем-то, напрашивался сам собой, и поэтому был всецело поддержан. Мы выпили пива.

 - Рассказывай, - сказал я Сереге, - как ты-то в Москве очутился?

 - Как видишь, - Серега кивнул в сторону Оли, - никогда не знаешь, куда тебя судьба заведет.

 - Это да. И как тут?

 - Отлично! Живем себе, трудимся, отдыхаем.

 - Все как у всех, - поддержала его Оля.

 - Ага, - Панк достал сигарету, - именно. У Оли мама – миллионер, мы на нее трудимся. Все как у всех…

 В его голосе угадывался легкий сарказм. Видимо, из-за мамы-миллионера.

 - Прям-таки миллионер? – спросил я Олю.

 - Ну, да. Что в этом такого?

 В общем-то, действительно ничего такого в этом не было. Просто сам факт внезапного попадания Панка в окружение миллионеров казался забавным. Впрочем, я был рад за него.

 - У нее, - Серега отхлебнул пива из бутылки, - у тещи в смысле, свое предприятие по производству и продаже мебели. Такие дела.

 - Хорошо пристроился.

 - Лучше не бывает. Завидуете?

 - Еще как.

 Мы засмеялись. Потом еще раз выпили за встречу.

 День начинал клониться к вечеру, на улице похолодало. Я достал из сумки предусмотрительно взятую из дома куртку и одел ее на себя поверх рубашки.

 - Вот так, - Серега достал сигарету, - прикиньте – познакомились в Питере на концерте «Алисы», а после него Оля предложила махнуть в Москву – ну а я согласился. Поехал прямо в чем был, без лишних сборов. Приехал – и остался. Представляете?

 - Тот еще жук, - констатировал Паша, доставая сигарету следом.

 - И не говори.

 Мы все закурили.

 - У нас сегодня останетесь? – спросил Серега. – Мы здесь рядом живем, квартира у нас, - он посмотрел на Олю, - в смысле у Оли – большая, места всем хватит, правда? – он снова воззрился на жену.

 - Да, конечно, оставайтесь, - поддержала Оля Панка.

 - Я, если честно, так и планировал поступить, - сказал я. – Насчет Паши не знаю.

 Все посмотрели на Пашу.

 - Гулять – так гулять, - коротко изрек он.

 - А и действительно, - согласились мы с ним.

 Постепенно тень вытеснила солнечный свет из сквера, раскаленное докрасна вечернее светило скрылось за крышами домов вдалеке. Смутно чувствовалось приближение ночи. Правда, гул машин и людей не стихал, он по-прежнему монотонно вибрировал в воздухе.

 - Холодает…

 - Пойдемте к нам, - позвали Серега с Олей.

 - Пойдемте.

 Мы покинули сквер, зашли в магазин и взяли две бутылки вина. Серега пояснил:

 - Раньше у Оли дома был бар, она там держала разный алкоголь, который ей подарили или она привезла из разных поездок. Но тут появился я…

 - Можешь не продолжать.

 - Да вообще… - это уже Оля вмешалась.

 - А что? – Серега искренне недоумевал, - Не понимаю я смысл баров, которые устраивают у себя дома некоторые люди. Зачем откладывать на завтра то, что можно выпить сегодня?

 После этого мы, наконец, направились в гости к Сереге и Оле. Они жили совсем рядом с метро в огромном сталинском доме. Лифт в подъезде, как они пояснили, работал с переменным успехом, поэтому мы поднялись пешком по лестнице – благо это был третий этаж.

 Оказавшись в квартире, тут же забурились на кухню, открыли бутылки с вином и принялись в очередной раз отмечать нашу встречу. За окном смеркалось, мой первый день в Москве был почти окончен. Предстояло только дождаться ночи.

 Курс на нее был взят, наш фрегат скользил по волнам, паруса были наполнены ветром… мы рвались вперед, яростно и беззаботно. Я знал, что завтра мне возвращаться назад, в Питер, знал, что Москва не отозвалась во мне долгожданной песней освобождения, круг так и остался внутри меня, не разорван, но мне было, в общем-то, уже все равно. Я знал, что это такой же город убийц, как и тот, что я оставил, даже хуже, в разы. Но я был старше на целый день и, конечно, опытнее. И меня окружали друзья. Поэтому я приветствовал ночь, ночь сводящей с ума весны, зовущую к приключениям.

Танец Предчувствий.

 Все преграды пройдены, все становится прошлым. Тебе нужна иная жизнь, и ты ее получаешь. Вырываешься из круга. Оказываешься за его пределами. И что ты видишь?

 Густая тень от Зиккурата и стены, стены, стены… Стена за стеной, как на заштатном сюрреалистическом полотне. И заведение с самым банальным названием «У Зиккурата». Что делать? Из любопытства или же от безысходности ты заходишь в него – промочить глотку.

 Беженцы и ковбои вымерших прерий. Все тут. Сидят, заспиртовываются. Глушат какое-то мутное пойло, которое делает хозяин этого заведения. Достается порция и мне.

 - Думаешь убежать от судьбы? – спрашивает меня хозяин заведения, протягивая стакан.

 Пахнет от стакана как от стада диких лошадей.

 - Вряд ли от нее убежишь…

 - И зачем тогда ты идешь туда, - он делает жест головой, подразумевая Зиккурат.

 - Тебе это действительно интересно?

 - Совершенно неинтересно.

 Конечно, ему плевать. Он делает бизнес, и поток беженцев позволяет ему зашибать деньгу – в три, а то и в четыре раза больше, чем он имел когда-либо до этого. Цели и мотивы – не его конек, и спрашивает он скорее по привычке.

 - Человек-с-головой-Быка бывает здесь? – спрашиваю я его.

 - Заходит иногда.

 - И что?

 - Да ничего. Пропускает стаканчик-другой и уходит. Вон как ты или кто другой.

 - Странный он парень.

 - Не страннее нас с тобой…

 Меня терзают нехорошие предчувствия. Так бывает всегда, когда слишком близко подбираешься к чему-то, чего знать не стоит, к какой-нибудь ужасной тайне или загадке. Позади смерть – это мне известно, но впереди – что там? Может, бывает что-то, что хуже смерти?

 - Нормально зарабатываешь в последние дни, да?

 - Это, по правде говоря, не твое дело. Но вообще – хорошо зарабатываю.

 - А что там?..

 - Где?

 - Не прикидывайся дураком. Ты все понял. Я о Зиккурате.

 Хозяин молчит. И мои предчувствия становятся кристаллами льда, изнутри холодящими грудь. Он сродни Сержанту Закономерность – кажется, не будь его тут, этого места не было бы вообще. И наоборот. Он должен быть здесь, обязан повстречаться на моем пути.

 - Я там не бывал.

 - То есть живешь тут и не бывал на Зиккурате?

 - А что в этом такого? Я держу заведение, мне незачем соваться на Зиккурат, пусть этим жрецы занимаются.

 Так-то он прав. Чего ему делать на Зиккурате? Я и сам не знаю, что всех нас к нему влечет… В других обстоятельствах я бы сам вряд ли пошел к нему, да и вообще в этот город…

 - И жрецы заходят к тебе?

 - Бывает.

 - И ничего не рассказывают?

 - А что им рассказывать? Думаешь, их тайны из тех, что стоит знать простым смертным? И потом – я не готов платить ту цену, которую они могут запросить за свое знание. Тебе же ведь нужно оно?

 - Ага.

 - Ты-то готов?

 - Я еще не решил.

 - Тогда помалкивай и пей свое пойло, я тебе потом еще плесну – за счет заведения.

 Мои предчувствия становятся все более осязаемы и неприятны, от них смердит как от жидкости в моем стакане. Пожалуй, предчувствия – это все, что у меня осталось теперь. Прошлое похоронено, оно витает прахом за КПП Сержанта Закономерность, мое будущее вонзилось в небо ножом Зиккурата; и тайны, которые тот хранит, могут оказаться пострашнее прошлого, от которого я убежал.

 Вырвавшись за пределы круга, ты вдруг понимаешь, что твой страх никуда не делся, он с тобой, здесь и сейчас; и страх – это тоже круг, только более прочный.

Попытка к бегству - Песнь 5. Куплет 3.

 Наши желания – лишь слепок нашей ущербности, красивые отражения того, чего у нас нет, и никогда не будет. Наше воображение, неспособное смириться с таким инвалидным порядком вещей, рисует нам дивные дали и расплывающиеся в миражах замки, рассказывает нам сладкие сказки о том, что находится за пределами круга, который надо только разорвать…

 Но круг неразрывен, ибо круг – есть мы сами. Каждый раз, дергаясь навстречу мечте, мы натыкаемся на самих себя.

 Я проснулся в темноте. Темнота была непроницаема и наполнена тишиной. О такой говорят – тишина звенящая. Почему? Не знаю. Впрочем, один звук все-таки вторгался в нее – сопение спящего человека. Это был Паша.

 Отчего я проснулся? Непонятно. Я просто открыл глаза, и сон слетел с меня как сухие листья с засохшего дерева. Почувствовал, что попытка уснуть заново была бы загодя провальной. Поэтому я потянулся и встал с дивана, на котором лежал, диван ответил мне скрипом распрямляющихся пружин. Неподалеку в разложенном кресле-кровати посапывал мой товарищ, его свернувшийся в позу эмбриона силуэт угадывался в темноте.

 Я тихо вышел из комнаты, стараясь никого не разбудить. В квартире было темно и тихо, Серега с Олей тоже спали, в другой комнате. Я пошел на кухню.

 Включил свет и сел за стол. На столе стояли пустые бутылки из-под вина и две пепельницы, забитые окурками. Я убрал бутылки на пол и вытряхнул пепельницы в мусорное ведро. Затем нашел сигареты и закурил. 

 На холодильнике стояли электронные часы, цифры на табло матово мерцали, показывая время: четыре часа семнадцать минут. Я прикинул, сколько времени оставалось до рассвета, если верить часам. По моим выкладкам выходило около полутора часов. И, тем не менее, пока что на дворе была ночь, за окном сгустилась темнота без малейших намеков на проблески солнечного света.

 Несмотря на то, что я поспал два с небольшим часа, – мы легли спать далеко за полночь – я был на удивление бодр. По крайней мере, спать не хотелось совершенно. Возможно, короткий сон начинал входить в привычку, хотя и до этой поездки я не был человеком, спящим до полудня даже по выходным.

 В раннем подъеме были свои преимущества и свои недостатки. Рассуждать о них не хотелось. В любом случае мне предстояло чем-то занять себя до того момента, как проснутся мои друзья.

 Я сделал затяжку и еще раз посмотрел на холодильник. Часы моргнули и показали новую цифру: четыре восемнадцать. На дверце были наклеены сувенирные магниты с видами Пекина, Амстердама и Парижа. Видимо, Серега с Олей привезли их из туристических поездок.

 Я подумал о том, что сам я за весь последний год совершил одну единственную вылазку – вот эту самую, в Москву. О загранице я и не мечтал. И дело было вовсе не в деньгах, как могло бы показаться, а в том, что круг, в котором я замкнулся и которому теперь всецело принадлежал, не позволял мне покидать его пределы.

 Какая разница – Урюпинск или Рио-де-Жанейро? Мы всюду оставались собой – никчемными убийцами, охотящимися на самих же себя. Житейское болото постепенно засасывало меня, погребая в своей теплой податливой жиже.

 Эти мысли были столь же неприятны, сколь и правдивы. Истина больно жгла, оставляя химический ожог внутри. Неужели я становлюсь неудачником, который закапывает все свои таланты и возможности, хоронит свое эго в мертвой почве рутины? Получалось, что так.

 В этот момент захотелось сжать кулаки до отчаянного хруста в костяшках, прикусить губу до появления железного привкуса крови во рту, зажмуриться так, чтобы слезы брызнули из глаз. Почему? Почему мы не можем разорвать круг? Почему в мире изобилия мы – неизменно нищие и непоправимо беспомощные?

 Из оцепенения меня вывел небольшой шум в глубине квартиры. Негромко хлопнула дверь, затем послышались шаги. На кухне появился Серега в трусах. Вид у него был помятый.

 - Чего не спишь? – спросил он.

 - Не хочу. А ты?

 - То же самое.

 Он сел на табуретку напротив меня и выудил сигарету из пачки, лежавшей на столе. Я прикурил ему от своей зажигалки.

 - Выпить у нас ничего не осталось? – спросил Серега.

 - Нет. Всюду сухо, как в пустыне.

 - Тоска…

 - Спать надо потому что.

 - Сам-то…

 Я стряхнул пепел в пепельницу. Посмотрел на Серегу. Передо мной был тот же человек, что я когда-то знал, абсолютно тот же. Панк. Ага, так его все и называли. По стилю музыки, которую он слушал.

 - Как в Париже? – спросил я и кивнул на магнит на дверце холодильника.

 - А никак. Париж как Париж, город с картинки. Я всю дорогу пьяный там был, мало что помню.

 Действительно тот же Панк, что и много лет назад. Хоть что-то в этом мире постоянно. Я улыбнулся.

 - Жаль, что выпить ничего не осталось…

 - Ты ж сам говорил, что считаешь бессмысленный занятием держать домашний бар.

 Серега Панк вздохнул:

 - Говорил. Бессмысленно.

 Он затянулся.

 - Пойдем – сходим?

 - Куда?

 - Ясное дело – куда. В магазин.

 - По ночам же теперь не продают спиртное, закон соответствующий не так давно приняли…

 - Это депутаты его приняли, а людям как-то надо дальше жить. Поэтому все продают, для хороших людей однозначно… пойдем.

 - Ну, тогда пойдем, - согласился я.

 Мы докурили и собрались – главным образом Серега, потому что я был одет. Тихо, стараясь не разбудить ни Олю, ни Пашу, покинули квартиру. В молчании спустились по лестнице и вышли на улицу.

 На улице было темно и прохладно, пахло сыростью. В просвете за домами с восточной стороны в густой темноте брезжил узкий клиновидный просвет, из которого как сукровица из неглубокой ранки сочилось слабое желтоватое свечение. До рассвета оставалось совсем немного, но пока на улицах безраздельно властвовала ночь.

 Круглосуточный магазин находился в помещении с торца Серегиного дома. Над массивной металлической дверью слабо мерцал тусклый фонарь, импровизированное крыльцо было заставлено деревянными ящиками из-под фруктов.

 Мы вошли внутрь, дверь при этом издала протяжный вздох несмазанных петель, звякнул колокольчик, приделанный над входом, – сигнал для продавца. Из подсобки выплыла заспанная женщина лет сорока.

 - Что будем пить? – спросил меня Серега, когда мы поравнялись с заставленным разного рода бутылками прилавком.

 - Мне все равно, главное – не потеряться в предстоящем дне.

 - Ну, сохранить человеческий облик – наша первостепенная задача.

 - Хорошо, что ты это понимаешь.

 - Предлагаю крепленого.

 - Тогда на травах.

 - Принимается.

 Мы взяли две бутылки вермута, четыре яблока и замороженную пиццу. Уже собрались уходить, когда Серега предложил:

 - Может, на улице посидим? Во дворе есть скамейки.

 - А пицца? - я указал на замороженный полуфабрикат.

 - Ничего с ней не станет.

 - Ладно, давай.

 Серега вернулся к прилавку и купил еще одноразовых стаканчиков. После этого мы, наконец, покинули магазин.

 На крыльце Серега закурил. Мне курить не хотелось, я принял из его рук пакет с покупками. Мы пошли обратно во двор.

 Мимо нас проехала поливальная машина, вывернула на проспект и двинулась в сторону метро, разбрызгивая содержимое своей цистерны по асфальту. Полоска света на востоке существенно расширилась и напоминала теперь здоровый порез на тучном теле неба. По моим прикидкам сейчас было около пяти часов утра.

 Мы расположились на скамейке под большим тополем. Серега достал из пакета бутылку вермута и разлил содержимое по стаканам.

 - За встречу, - предложил он.

 - Так пили же уже за встречу.

 - Это вчера было, а сегодня мы еще не встречались.

 Разбираться в его витиеватой логике было себе дороже, поэтому я отступил.

 - Ладно, давай за встречу.

 Пригубили из стаканов. Из-за домов налетел легкий ветерок и закружил пыль под ногами. Я поднял глаза наверх: над нами раскинул свои жилистые лапы тополь, сквозь просветы в ветвях было видно темное небо, постепенно меняющее свои оттенки на светло-синие.

 - Тебе нравится здесь жить? – спросил я Серегу.

 - Как тебе сказать… - начал было он.

 - Как есть – так и скажи.

 - Возможно, есть места более пригодные для проживания, но пока что мне хорошо и тут. Тем более, я кое-где побывал после женитьбы, - он потянулся еще за одной сигаретой, на этот раз я последовал его примеру и закурил тоже, - сам понимаешь, это заслуга Оли, в общем-то, тут секретов никаких, сам бы я дальше Бирюлево не уехал… так вот – побывал кое-где, и скажу тебе: все везде одинаково. Везде одни и те же люди, одни и те же дома, машины, события. Меняются только названия населенных пунктов, а суть остается прежней. Если ты дурак – ты и в Париже дурак.

 - А ты считаешь себя дураком?

 - В определенной степени.

 - Тогда я тоже дурак.

 - И ты дурак.

 - Давай за дураков.

 - Ага.

 Мы стукнулись стаканчиками, выпили. Серега налил еще.

 Из подъезда напротив вышел мужик с собакой. В дальнем углу двора завелась машина и, рыкнув мотором, поехала прочь. В нескольких окнах зажегся свет. Потихоньку ночь сходила на нет, мегаполис просыпался.

 - Я думал, что в Москве смогу развеяться, вырваться из болота, засосавшего меня в Питере, - сказал я.

 - И как?

 - Не развеялся, не вырвался.

 - Видимо, ты хотел невозможного.

 - Почти наверняка.

 Светлая полоса на востоке расширилась до значительных размеров, налилась алой краской с вкраплениями оранжевого, окрасила в тот же цвет облака, и, наконец, прорвалась потоком слепящего сияния. В этом сиянии посреди неба обозначился ярко красный диск восходящего солнца. Новый день начинался.

 - За новый день! - предложил я тост.

 - За новый день…

 Мимо нас прошел еще один собачник, минут через пять завелась и тронулась с места еще одна машина. Несмотря на то, что сегодня был выходной день, к тому же воскресенье, многие по привычке или по необходимости вставали очень рано.

 «День за днем, хоть они и разные…»[1] - мелькнула в голове строчка одной песни. Все так. Хоть и разные, а звенья одной цепи – цепи, которой мы, словно бесправные рабы, прикованы к настоящему. Рабы и есть…

 Одну бутылку вермута мы допили. Как ни странно, в голове было легко и ясно, словно мы и не употребляли алкоголь. Мозг работал отлично, фиксируя каждую мысль и нанизывая на общую нить смысла, анализировал, раскладывал по полочкам.

 - Каждый новый день – это смешная копия дня вчерашнего.

 - Почему смешная?

 - Потому что всем понятно, что копия, но все делают вид, будто этого не замечают. Именно поэтому и смешная.

 - Понятно. Пойдем домой.

 - Пойдем.

 Мы поднялись назад в квартиру. И Паша, и Оля по-прежнему спали. Мы прошли на кухню и устроились за столом. Серега закинул пиццу в микроволновку. Затем разлил вино по стаканам.

 - Сонное царство, - изрек Серега.

 - Ага…

 Пицца прогрелась плохо и поэтому была жесткой, но закидывать ее в микроволновку по второму разу мы поленились. Разжевывая мороженое тесто, опустошили свои стаканы.

 - Надо музыку поставить, - резюмировал свои впечатления от вина и пиццы Панк.

 - Не боишься разбудить жену и Пашу? – спросил я в ответ.

 - Сколько можно спать? Пора уже подниматься!

 Он приволок на кухню музыкальный центр и включил что-то тяжелое, громыхающее тарелками ударных и ревущее струнами пропущенных через «дисторшн» электрогитар. Кухня наполнилась агрессивным вибрирующим звуком.

 Не прошло и двух минут, как на кухне появился Паша. Он приземлился на диван рядом со мной, молча достал сигарету из лежавшей на столе пачки и прикурил.

 - Чего не спите? – спросил он, задумчиво глядя на нас.

 - Рассвет встречали, - ответил за обоих Серега.

 - Понятно.

 - Тебе налить?

 - Ты еще спрашиваешь…

 Следующий наш тост был за пополнение нашей компании. Музыкальный центр продолжал изрыгать жесткие гитарные рифы вперемешку с бешеным пульсом барабанов и хриплым вокалом. Вскоре на кухне предсказуемо появилась Оля, она была на удивление спокойна.

 - Доброе утро, - поприветствовала она всех нас.

 - Доброе утро, - почти хором ответили мы.

 - Сережа, ты снова собираешься разбудить весь подъезд?

 - Нет, только тебя. Собирался…

 - Тогда можешь убавить громкость, я уже проснулась.

 Панк послушно прикрутил ручку громкости музыкального центра. Оля присела за стол рядом с ним.

 - Свободные стаканы есть? – спросила она.

 - Есть, - ответил Серега.

 - Тогда налей и мне.

 Серега разлил вермут по стаканам. Мы молча стукнулись ими и выпили. В окно поползли первые мягкие лучи утреннего солнца, разливаясь по кухне белым свечением. Я посмотрел на часы на холодильнике, на циферблате значилось шесть двадцать одна. Новый день начался.

 - Хорошее начало дня, - улыбнулся Паша, ставя свой опустошенный стакан на стол.

 - У Сережи часто дни так начинаются, - заметила Оля.

 - Чего это часто? – возмутился Серега, - Не часто, а как у всех.

 - Хорошо, как у всех.

 - Вот это больше похоже на правду.

 Что ж радость жизни всегда относительна – и встретить день вот так, без рутинных забот и тяжких моральных терзаний, - тоже радость жизни. Никуда не бежать, остановиться в пути, посмотреть вокруг – мы редко можем сделать это. Поэтому не стоит упускать такую возможность. Тем более, в компании старых друзей.

 Серега разлил остатки вермута.

 - Пусть все у нас будет! – коротко изрек он.

 - Ага, - согласились мы с ним.

 Стукнулись стаканами. Выпили и закусили солнечным светом. Прекрасно!

 За окном начинал дышать в бешеном ритме и биться в истерических конвульсиях мегаполис. Ему предстояло вновь проживать сумасшедший день, сломя голову нестись в неизвестность, и только мы никуда не торопились.

 - Вино закончилось… - грустно констатировал Серега, осушив стакан.

 - Что поделаешь…

 - Вот поэтому дома и надо держать бар, а ты вечно все выпиваешь - Оля посмотрела на Панка немного укоризненно.

 - Начались нравоучения. Пойдем лучше к Вере в гости.

 - Думаешь, она не спит?

 - Думаю, что вряд ли...

 - Сейчас позвоню, - Оля покинула кухню.

 - Вера – это ее сестра, - пояснил нам Серега, - неподалеку тут живет. Сходим к ней?

 Мы с Пашей молча пожали плечами: вам решать.

 Часы на холодильнике вдруг разразились громкой мелодией, отвратительно перевирающей классику, кажется Моцарта, все повернулись в их сторону. На экране значилось семь ноль-ноль.

 - Будильник звонит, пора на работу, - попробовал пошутить Серега.

 - Не надо о грустном.

 - И в самом деле…

 Серега встал, подошел к холодильнику, потянулся к часам и отключил мелодию.

 - Так-то лучше!

 Паша шумно почесался. На кухню вошла Оля.

 - Вера только что из клуба пришла, - сказала она Сереге, - посему, если мы хотим зайти к ней в гости, то лучше сделать это прямо сейчас, потому что потом она может лечь спать.

 - Не вопрос. Тогда собираемся.

 Через пять минут мы уже шли по улице. Мимо проносились машины и шагали достаточно многочисленные прохожие: в Москве утро было в самом разгаре, хотя в Питере, я уверен, многие еще спали. Из-за домов выглядывало красное солнце, его лучи путались в кронах деревьев, плясали яркими отблесками на поверхностях луж.

 По пути зашли в магазин и взяли еще вина. Я купил сигарет.

 - Далеко идти?

 - Нет, - ответила Оля, - минут десять.

 Мы прошли приблизительно два квартала, свернули во дворы. Вокруг величественно громоздились сталинские дома, вроде того, в каком жили Серега и Оля, и высокие тополя, проткнувшие небо своими узловатыми ветвями. Где-то вдалеке печальным вскриком прозвучал гудок электрички.

 - Почти пришли, - на этот раз дал пояснение Серега.

 Мы вошли в арку, миновали узкий двор, затем обогнули площадку с мусорными контейнерами, детскую площадку и, наконец, остановились у подъезда. Оля позвонила в домофон, через некоторое время раздалось приветственное пиликание.

 На лифте поднялись, кажется, на четвертый этаж. Дверь в квартиру была открыта.

 Сестра Оли Вера встречала нас в прихожей. Прихожая была огромная, порядка двадцати квадратных метров. На стенах висели картины и зеркала, в углу стояла вешалка. Вера просто сказала:

 - Привет всем, проходите.

 И исчезла в недрах квартиры.

 Мы разулись. Серега с Олей повели нас на кухню. Кухня, как и прихожая, поражала размерами. Там стояли два кожаных дивана и массивный стол. На диванах сидели Вера, еще одна девушка и три молодых человека.

 - Привет, - мы поприветствовали компанию.

 - Ага. Садитесь.

 Мы сели. На столе стояли бутылки с дорогим шампанским, мы присоединили к ним свои бутылки с вином.

 - Выпьем? – предложил Серега.

 - Давайте, - подал голос один из парней.

 Серега открыл бутылки с вином и шампанским. Разлил на всех. Парни и девушка представились. Кажется, их звали Данила, Костя, Олег и Вика. Представились и мы.

 - Ну, давайте, - сказал самый разговорчивый из парней по имени Костя.

 - Будем.

 Выпили. Вера, Оля и Вика после этого покинули кухню и растворились в пространствах квартиры. Следом исчезли парни, остался только Костя.

 - Тут, наверное, можно заблудиться, - заметил я Сереге.

 - Да, большая квартирка… - поддержал меня Костя.

 Он был высоким худым юношей с бледной кожей, ребенок мегаполиса, почти не видящий солнца.

 - Это тещина вообще-то, - пояснил Серега, - Но она сейчас на Кипре. Или в Таиланде, не знаю точно. Вроде тут пять комнат, но я и сам постоянно путаюсь.

 - Повезло тебе с родней…

 - Я специально не выбирал, так совпало. Сам-то я гол как сокол.

 - Это мы знаем.

 - Ну, тогда какие вопросы…

 - Да, в общем-то, никаких. Туалет тут есть, надеюсь?

 - Ага.

 Я пошел на поиски туалета. Нашел не сразу, потому как в квартире действительно можно было заплутать. По пути выяснил, что помимо пяти жилых комнат тут было еще и две ванных комнаты с джакузи. Небрежно брошенная Серегой характеристика тещи – «миллионерша» – звучала как-то неубедительно, тут дело пахло чем-то большим, насколько я мог судить.

 Когда я вернулся на кухню, там шло довольно вялое обсуждение обстановки в стране. Я понял, что точка, характерная для определенного состояния опьянения, за которой начинаются подобные разговоры, успешно пройдена.

 - Здесь никогда ничего хорошего не будет, - уверенно сказал Костя, - валить отсюда надо, пока не поздно. А пока не свалил – брать от жизни все, потому что потом уже может не получиться.

 - Ты хоть где-нибудь работаешь? – спросил его Серега.

 - Нет. А зачем? Я ж говорю: все бесполезно.

 - А на что живешь? – Я присел за стол.

 - Родители помогают, у них деньги есть.

 - Понятно. Они работают, а ты тусуешься.

 - Вроде того. Но это их поколение виновато в том, что мы в такой жопе.

 - Уверен?

 - Абсолютно. Это их «совок» повсюду, не вытравить дихлофосом…

 - А что тебе сделал «совок»?

 - «Совок» - это смерть свободы.

 Его позиция была мне ясна. В общем, он все правильно понимал: в стране действительно творилось черти-знает-что, и светлого будущего, даже с тем условием, что финансовый кризис миновал, большинство населения в своей перспективе не видело. Однако его мотивация и отношение к жизни были не близки мне. Жопа – жопой, но, положа руку на сердце, порождаем ее мы сами, а не кто-то иной.

 Да, наши родители умудрились пустить прахом целое государство, однако то, что творилось на наших глазах, здесь и сейчас, в какой-то мере еще было подконтрольно нам, и пораженческие умонастроения вряд ли были хорошим подспорьем на пути к лучшей реальности. Мы сами – убийцы лучшего. Мы сами – охотники на собственные мечты.

 - Что такое свобода, по-твоему?

 - Делать все, что захочу.

 - И что ты хочешь?

 - Свободы.

 Замкнутый круг.

 - Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не вешалось, - засмеялся Серега. – Ладно, давайте еще выпьем.

 Мы выпили, разговор перетек в более спокойное русло. В принципе этот парень, Костя, - эталонный московский мажор – отличался от меня только тем, что вообще не работал. Возводил свое тунеядство в принцип. Я же работал, но мог ли я сказать, что произвожу на свет что-то помимо пустоты? Вряд ли. Возможно, в чем-то он был правее меня. Возможно.

 - Какая-то невыносимая легкость бытия, - заметил я Паше, - сидим тут среди мажоров, пьем, никуда не торопимся. Словно там, за окном, давно ничего нет.

 - Там ничего и нет, - Паша глубокомысленно вздохнул. – Лучше предаваться гедонизму, чем заживо гнить в бессмысленности. Нет, я, конечно, с ним не согласен, - он мотнул головой в сторону Кости, - сидеть на шее у родителей – не вариант. Но иной раз от наших движений пользы меньше, чем от безделья. Тем более, сегодня воскресение…

 - Это несколько скрашивает ситуацию.

 - Скрашивает, но не меняет…

 - Что есть – то есть.

 В общем, можно было сколь угодно долго рассуждать о бессмысленно погубленной молодости, о времени, отданном не тем идеалам, о душе, метнувшейся не к тем целям, и, как результат всего этого, - о полученном по итогу невзрачном настоящем, в котором все шло не так, как хотелось бы, но… но зачем было это делать? Разум говорил о том, что все вокруг – лишь иллюзии извращенного больного сознания творца-убийцы, а воображение, в свою очередь, рисовало совсем другие картинки – светлые и радужные; в этом противостоянии двух разных сущностей самого себя я не хотел оказаться случайно раздавленной жертвой, песчинкой, попавшей в жернова внутренних антагонизмов. Поэтому я отпускал тяжкие мысли от себя, предаваясь желтой дреме этого воскресного утра, в квартире с пятью комнатами и двумя ванными с джакузи и блестящей итальянской сантехникой, а также не менее блестящими обитателями.

 Мы допили алкоголь, на столе появилось еще. Видимо, у ребят были свои запасы. Вернулись парни, за ними девушки. Налили и им.

 - За знакомство, - сказал кто-то.

 Тост был молча поддержан.

 - По-моему, за это я уже много раз пил, - заметил Паша, отставляя опустошенный стакан.

 - Да. Я тоже. По-моему, даже проживал эту жизнь неоднократно. Разве что в квартире миллионеров в первый раз…

 - Ага, и я. Впрочем, это мало что меняет.

 Паша оставался тем же Пашей, что я и знал, это главное. Немного романтик в душе, немного скептик. Этот баланс был хрупок, ибо внутри наверняка бушевали хаотические силы, готовые в любой момент прорваться наружу, но все же до поры он сохранялся. Общаясь с Пашей, я всегда узнавал в нем того себя, которым, возможно, был некоторое время назад и которого безвозвратно потерял.

 На кухне появился гашиш. Видимо, из заначки московских мажоров. Из пластиковой бутылки тут же был сделан бульбулятор – приспособление для курения. Парни принялись колдовать над ним. В воздухе пополз сладковатый аромат гашишного дыма.

 Когда все было готово, бульбулятор был пущен по кругу: сначала девушкам, потом через них к парням, Сереге и нам. Я от предложенного удовольствия отказался: в моей голове и так плавал легкий туман беззаботной отрешенности. Серега с Пашей сделали по паре затяжек.

 Затем загрохотала музыка. На кухне началась не то дискотека, не то партизанская война. Мы с Пашей отодвинулись в угол и продолжили опустошать бутылки с вином. Меж тем время на часах неумолимо приближалось к полудню.

 - Как думаешь, - спросил я Пашу, - наши с тобой биографии в каком жанре можно было бы лучше всего изложить?

 - Не знаю, возможно, в жанре анекдота.

 - Согласен. С анекдотом ты во многом прав, но самый точный жанр – это тост.

 Мы засмеялись.

 - Нет, ну серьезно: про что не расскажешь, что не вспомнишь – все с пьянством связано. Мы – наверное, самое пьяное поколение.

 - Думаю, были поколения и похуже.

 - Были похуже, но не было дурней.

 - Может быть, может быть…

 Сатанинский пляс, который разворачивался вокруг нас, заполнил собой всю кухню, удушливым облаком распространился за пределы нее, выплеснулся неугомонной волной в комнаты. На гребне этой волны к нам выкинуло Серегу.

 - Как дела? – спросил он, подсаживаясь.

 - Нормально. Обсуждаем тут сложившуюся ситуацию.

 - А что не так с ситуацией? Вас кто-то обидел?

 - Упаси бог. С ситуацией, вроде, тоже все в порядке, не считая того, что мы пьем уже второй день, практически не прерываясь.

 - Так это ерунда, - Серега выудил из-за уха сигарету, - у меня такое времяпрепровождение в порядке вещей, мы, когда с Олей ездим куда-нибудь на концерты, в другие города, там вообще такая свистопляска иной раз творится…

 - Так это ты, тебя потому Панком и прозвали… а мы тут про поколение пытаемся говорить.

 - А поколение – это они, - Серега сделал неопределенный жест, по всей видимости, характеризующий Веру и ее знакомых, - у них, как видишь, тоже схожие интересы.

 - Вот это и пугает несколько.

 - А что еще делать?

 В общем, делать действительно было нечего. Привычный порядок вещей, как показывала практика, практически не изменить. Мир погряз в собственной грязи, как пациент психиатрической больницы в собственном безумии.

 - Пойдем отсюда, - предложил я.

 - Куда?

 - На воздух, прогуляемся.

 Серега, наконец, прикурил.

 - Ага. Через пять минут: сейчас покурю, поговорю с Олей, и пойдем.

 В итоге пошли мы не через пять минут, и даже не через пятнадцать. Только тогда, когда все вино было нами безжалостно уничтожено, и только пустая тара на столе и под ним засвидетельствовала нашу окончательную и бесповоротную победу, мы, не сговариваясь, засобирались.

 Провожать нас было особо некому: после непродолжительной, но забирающей все силы дискотеки, Вера и ее знакомые улеглись спать. Только погрустневший Костя махнул рукой на прощание. Оля закрыла дверь своим ключом, который, как оказалось, у нее тоже был – на всякий случай.

 - Загляну сюда перед маминым приездом, - коротко резюмировала она.

 Возвращались мы той же дорогой, что и пришли сюда. Мимо желтоватых «сталинок», по улице, залитой солнцем. В голове слегка шумело, от вина. Город дышал и жил своей жизнью, совсем не обращая на нас внимания; не обращали и мы – на него. 

 По пути был продуктовый магазин, и мы были в нем, но я его совсем не запомнил. Закономерным итогом посещения магазина были купленные бутылки с вином. Еще бутылки, еще вино. Как его много! – только и подумал я.

 Олин и Серегин гостеприимный дом, вино и музыка. Кажется, все неслось по кругу, словно мы катились на карусели, которую невозможно было остановить. Я поймал себя на мысли, что побег из одного круга привел меня в круг другой. Так всегда. Серега откупорил бутылку – и карусель понеслась дальше.

 Пить до потери сознания – это так называется. Воскресный день таял, словно волшебный туман. Уносилось время, сдуваемое ветром, кружащим по двору и залетающим в открытое окно. Терялись границы и очертания…

 Незаметно день начал клониться к вечеру, полностью исчерпав все положенное себе. Если наше собственное бытие целиком и полностью субъективно, то остальной мир живет по непреложным законам, которые заставляют его двигаться неостановимо, по накатанным рельсам – в пропасть.

 Я вспомнил о своем поезде и засобирался. Таял туман. Таяло пространство – вслед за навсегда исчезнувшим временем. Пришла пора возвращаться в Питер. Навстречу моему замкнутому кругу, навстречу обыденности огненных дней. Москва, мои друзья, вино и безудержное веселье должны были исчезнуть, растаять как морок, вернув меня в капкан привычного. Тем более что тут меня ждал такой же круг, даже хуже. Надо было возвращаться.

 Паша, Серега и Оля двинулись меня провожать. Серега с Олей собирались к кому-то в гости, поэтому провожали только до метро, Паша же вызвался прокатиться со мной до вокзала.

 Однако этому не суждено было сбыться. По крайней мере, до конца. По дороге к метро все потерялись.

 Скорее всего, на трезвую голову такого не произошло бы, но вино сделало свое дело. Где-то мы разминулись. Пространственно-временной континуум разверзся черной дырой и разлучил меня с друзьями. Отягчающим обстоятельством выступил тот факт, что мой мобильный окончательно разрядился. Попытки его включить привели лишь к зеленоватому морганию экрана, почти сразу становящегося удручающе темным.

 Я остался один на один с пустотой чужого города. В этом смятенном пространстве я наугад двинулся в сторону станции метро, но предсказуемо заблудился.

 Москва сомкнулась вокруг меня новым кругом, и здесь я был предоставлен лишь самому себе. Наощупь я двигался в пространстве, готовом раздавить человека, превратить его в точку, небрежный мазок краски, плевок на асфальте. Словно Сизиф со своим камнем в гору. Шел в одиночестве и в одиночество. Дома нависали надо мной темными громадами, вглядывались в меня черными глазами окон. Вряд ли стоило ждать чего-то хорошего…

 Я не удивился, когда передо мной возникла компания довольно-таки агрессивно настроенных гопников. Я был чужаком на чужой территории, забравшимся в самую ее глубь, без прикрытия и поддержки, дерзнувшим смельчаком, наткнувшимся на вражеский патруль. Москва собиралась поквитаться со мной, и не было сомнения, что у нее это получится. Слишком много совпадений – так не бывает. Злой рок заставил меня отбиться от друзей, злой рок высосал остатки энергии из аккумулятора моего мобильного телефона, злой рок закружил меня в каменных джунглях столицы, он же послал мне навстречу ее злых обитателей.

 Надо ли говорить, что в таких случаях повод для драки не нужен. Достаточно нескольких слов, хотя можно обойтись и вовсе без них. Парни в рабочих районах в любом городе с детства учатся одним и тем же наукам: вычислять чужих и драться. И то и другое они умеют в совершенстве. Я и сам был таким же, а потому мне ли было этого не знать.

 И хотя я просчитывал ситуацию на несколько ходов вперед, численное превосходство было на их стороне. Плюс сказывалось выпитое вино. Я был обречен с самого начала. И мне хватало духу это принять.

 - Откуда? – прозвучал дежурный вопрос, в разных местах и ситуациях отличающийся лишь замысловатостью тех словестных форм, в которые его облекают.

 Я не стал выкручиваться и врать. К чему это? Парой наводящих вопросов они выведут меня на чистую воду.

 - Из Питера.

 Все. Я обречен. Противостояние двух столиц – это не только борьба за наибольшее влияние в отечественной истории и политике или за количество родившихся здесь гениев. Тут нечто большее. Это знают и хлипкие мажоры и футбольные хулиганы. Последние – тем более…

 Несколько ударов в голову и по ребрам. Достаточно вяло – словно они выполняли рутинную работу. Впрочем, можно было считать и так. Свершался ритуал, проделанный уже много раз. Еще больше раз ему предстояло свершиться.

 Я закрыл руками голову, прижав локти к груди. Следующая серия ударов прошла вскользь. Я махнул кулаками в ответ. Мой кулак впечатался во что-то мягкое. Ответная серия, тихая ругань сквозь зубы.

 Силы были не равны. К тому же они были на своей территории. Надеяться на нечаянную победу мне не приходилось. Столица историческая и политическая одерживала верх над столицей культурной. Я почувствовал соленый вкус во рту – кровь… Зацепили губу.

 Впрочем, на этом все и кончилось. Вид алых капель, оросивших асфальт и мою куртку, а заодно и кулаки моих противников, заставил сработать привитый с детства рефлекс – драться до первой крови. Они своего добились: показали чужаку, кто здесь хозяин, наказали его за неосмотрительность. Большего им было не надо. Напоследок я получил удар в область печени, и они покинули место драки, распевая футбольные гимны «Спартака».

 Вновь оставшись в одиночестве, помятый и с разбитой губой, я внезапно вспомнил, что сегодня в Москве играют местный «Спартак» и питерский «Зенит». Только что состоявшееся побоище мгновенно приобрело символический смысл. Какой же я был дурак! Возможно, тогда и стоило сказать, что я из Смоленска. Или из Курска. Из Челябинска, в крайнем случае.

 Правда, теперь это уже ничего не могло изменить. Сплевывая алые сгустки на асфальт, я побрел дальше. В голове, как ни странно, после драки прояснилось. Мысли приобрели яркий и очерченный характер, их искры вспыхивали в голове свежим огнем. Мы еще повоюем!

 Выбравшись из ловушки дворов, я почти сразу же обнаружил станцию метрополитена. Рядом с ней стоял «Макдональдс», я зашел в него и умылся в туалете. Вид собственного подбитого лица в зеркале даже немного вдохновил. Я глянул на часы: до моего поезда оставалось пятнадцать минут.

 Провалы во времени-пространстве случаются, иногда даже слишком часто. Не знаю их природы, но они есть. Это какие-то энергетические дыры, в которых все вещи имеют другие свойства, нежели в привычной для нас реальности. За считанные минуты там проживаешь часы. Там же сбиваешься с намеченного курса и теряешь последний шанс. Видимо, я только что побывал именно в такой дыре.

 Что поделать – на поезд я уже никак не успевал, приходилось смириться с этим. Не спеша я выкурил сигарету и спустился в метро. Мы еще повоюем! – подумал я. Повоюем.

 Вихрь метрополитена, поток людей в котором не уменьшился даже вечером, даже в воскресенье. Темные ходы под Москвой, в ее теплой, гниющей утробе. Ее холодное дыхание, гуляющее по подземным тоннелям. Ее ухмылки, пляшущие электрическими бликами в стеклах вагонов. Отшатывающиеся при виде меня пассажиры… Хоть в чем-то я победил. Превзошел страх.

 Губа распухла, из нее по-прежнему сочилась солоноватая сукровица, я слизывал ее нервным движением языка. В принципе мне немного и досталось, потери были сносными. Учитывая численный перевес моих неприятелей, это можно было даже считать неким подобием победы. Победы духа, конечно же, никакой иной.

 Я вышел на «Комсомольской». Ни одного комсомольца или даже малейшего их подобия я не заметил. Вместо комсомольцев на станции суетились вечно спешащие пассажиры, вечно опаздывающие к своим поездам, да вяло переругивались бездомные, у которых тут было что-то вроде места для диспутов. Эти бездомные и были бывшими комсомольцами, перепрофилировавшимися вместе со страной, вставшей на рельсы капитализма. Только этим рядовым комсомольцам повезло не так, как их комсомольским вожакам, в одночасье поменявшим приоритеты и вставшим у руля новой страны, а заодно и преуспевшим в переделе некогда общенародной собственности.

 На вокзале я с трудом поменял свой билет, так как мой поезд десять минут как ушел. Это стоило мне всей наличности, что была в моем кошельке. По какой-то случайности сумма, названная кассиром в виде неустойки за обмен, оказалась равна сумме, хранящейся в нем, за исключением нескольких мелких монет. Хоть в чем-то повезло.

 С новым билетом я принялся ждать свой новый поезд, который должен был отправиться через два часа. Умудренный опытом, я дал себе зарок не покидать вокзал ни при каких обстоятельствах, дабы на сей раз уехать в Питер во что бы то ни стало.

 Время тянулось медленно, убиваемое разглядыванием вида из окна зала ожидания и частыми перекурами. Разряженный мобильный покоился в кармане, как мертвец в могиле. В таком виде он мог использоваться только как открыватель для пивных бутылок.

 Я подумал о своих друзьях: куда они пропали? Все ли у них в порядке? Хотелось бы верить, что да…

 На глаза мне попался таксофонный аппарат. Я открыл кошелек и высыпал в ладонь всю оставшуюся железную мелочь. С копейками было около пяти рублей. Согласно наклеенному на таксофон прейскуранту эта сумма была эквивалентна минуте разговора. Я закинул мелочь в аппарат.

 Набрал номер Паши, но в ответ послышались короткие гудки. Я положил трубку на место, внутри аппарата глухо заскрежетало, и из специального отверстия для сдачи посыпались пятирублевые монеты – всего пять штук.

 Вот так – закинул четыре, а получил двадцать пять. Мои шансы в этой реальности повысились до примерной ставки один к пяти. Вслед за чередой провалов следовала череда взлетов.

 Я испытал удачу еще раз, снова закинув в аппарат четыре рубля. Теперь сбоя не произошло, и после десяти секунд длинных гудков я услышал в трубке Пашин голос.

 - Да?

 - Нет. В смысле привет. Привет еще раз.

 - Ты?

 - Я. А ты кого желал услышать?

 - Никого. Ты где? Куда пропал?

 - У тебя слишком много вопросов, боюсь, что я не располагаю таким количеством ответов…

 Короткое молчание. Треск в таксофоне.

 - Хорошо, куда мне приехать?

 - На Ленинградский. У памятника Ленину буду тебя ждать.

 - О-кей, через двадцать минут буду.

 Все, соединение прервалось. Необходимая информация была передана, Паша мчал сюда, на вокзал. Что ж – мне действительно начинало везти.

 Я перекурил еще раз и отправился к памятнику Ильичу, дожидаться друга. Помимо меня тут сгруппировались еще как минимум две группы ожидающих. Вождь мировой революции был популярен.

 На огромном табло, висевшем над выходом на платформы, одна за другой загорались зеленые буквы и цифры – время отправления поездов. Ушел поезд на Петрозаводск, прибыл поезд из Таллинна. Рядком светились фирменные поезда до Питера. Перед поездкой я приценивался, сколько стоят билеты на них, – выходило очень дорого. Конечно, я располагал данной суммой денег, но отдавать их за сомнительное удовольствие не хотелось. Думаю, так же, как я, считало еще три четвертых населения страны.

 Прошло двадцать минут, потом еще десять – всего полчаса с момента нашего с Пашей разговора. Мой друг все не появлялся. Я подождал еще пятнадцать минут. Паши не было.

 В итоге я снова отправился к таксофону. Больше чудачеств с монетами не было, автомат сразу соединил меня с Пашей.

 - Ты где? – спросил его я.

 - У Ленина, - ответил он.

 - Давно?

 - Минут пятнадцать уже.

 - Не может быть. Я стоял у Ленина и тебя не видел.

 - Я тебя тоже.

 Молчание.

 - Ты точно у Ленина стоял?

 - На Сталина он не похож.

 - Странно. Может, мы в параллельных мирах?

 - Может быть. Подожди…

 - Мне некогда, у меня лимит…

 Я не дождался ответа, таксофон нас разъединил. Я отправил еще одну монетку в его металлическое нутро.

 - Да, - ответил мне Паша, - я выяснил: тут два Лениных.

 - Такое бывает?

 - Еще как. Ты у того, что в вокзале?

 - Ага.

 - Тогда через две минуты буду…

 На этом разговор был окончен. Я вернулся к памятнику предводителю пролетариев и крестьян. Через две минуты, как и обещал, в зале показался Паша.

 - Ну, ты даешь! - сказал я ему.

 - Это ты даешь! - ответил он мне.

 Больше сказать было нечего. Слишком много необъяснимых неувязок и не менее странных совпадений. Словно судьба играла с нами в свою игру, разлучая и сводя снова.

 - Я на свой поезд не успел, - коротко сообщил я.

 - Я уже понял.

 - Поеду на другом, он через час будет.

 - Хорошо все, что хорошо кончается. Хотя… Кто тебя так?

 Паша указал на мою губу.

 - Да есть тут у вас… приятные люди.

 - Да уж. Все нормально?

 - Нормально, ты не переживай. И жить, и цвести еще буду.

 - Это главное.

 Мы пошли перекурить. Пока курили, обсуждали обстоятельства нашего расставания.

 - Честно говоря, - сказал Паша, - я сам плохо помню. Как-то мы отстали, а ты, наоборот, убежал вперед.

 - Вот так. Живешь, живешь, потом – бац! – провал.

 - Ага. Упал-очнулся-гипс, как в кино.

 - Точно.

 Выяснять дальнейшие обстоятельства не было нужды. Как ни крути, время вспять все равно не воротишь, да ничего плохого и не произошло. Стычку с фанатами «Спартака» в расчет брать не следует. Подумаешь – губа, бывало и круче.

 Посмеялись над ситуацией с двумя Лениными. Я рассказал о щедрости местного таксофона. Паша выскреб из карманов мелочь и предложил взять пива, я отказываться не стал. Какой-то чересчур насыщенный день получался.

 Потом мы пили пиво и общались, смотрели на проходивших мимо нас пассажиров с баулами, на бездомных, шумно выяснявших отношения друг с другом, на появившихся на вокзале фанатов «Зенита» и «Спартака» (видимо, матч закончился), которые периодически вступали в небольшие стычки – в основном словесные. 

 - Как тебе Москва? – спросил Паша.

 - Никак. Я от нее устал.

 - Ага. Шумный город. И бессмысленно суетливый.

 - Вот-вот.

 - Но в Питер я не поеду, не уговаривай. Что-то в этом городе есть.

 - Концентрированная пустота.

 - Возможно…

 Незаметно пролетел час времени, диктор объявил по вокзалу, что к платформе подали мой поезд. Я стал прощаться с Пашей.

 - Давай, - Паша пожал мне руку, - к вагону не пойду и платочком махать не буду, тем более – он посмотрел на часы – скоро метро закрывается. Желаю тебе доехать без приключений.

 - Без приключений неинтересно.

 Он прищурился:

 - Не устал еще от приключений?

 - Вообще устал.

 - То-то же.

 Мы распрощались. Паша скрылся в направлении метро, я пошел через здание вокзала на платформу – к поезду.

 Весь перрон был усыпан фанатами «Зенита», возвращавшимися с выездного матча домой. Та же картина наблюдалась и в вагоне. Почти все места занял выездной моб питерского клуба. Отовсюду звучали речевки, посвященные родной команде, торчали сине-бело-голубые флаги. Хорошо, что не фанаты «Спартака». Я занял свое место в этой гуще.

 Моим соседом оказался невысокий короткостриженный крепыш в зенитовском шарфе и футболке, с бутылкой пива в руках. Он переговаривался с парой фанатов, сидевших через проход. Потеснив его, я сел к окну.

 До отправления оставалось десять минут. За окном к соседней платформе маневрировал фирменный ночной экспресс. От тепловоза, тянувшего похожий на музейный экспонат состав, валил густой черный дым. Поднимаясь вверх, он сливался с темнеющим небом. Я проследил его путь и отвернулся от окна.

 - Как сыграли-то? – спросил я своего соседа, когда тот, наконец, отвлекся от разговора со своими приятелями.

 - Выиграли, два-один, - радостно сообщил он.

 - Так это ж прекрасно!

 - Просто замечательно!

 Он улыбнулся.

 - А что у тебя с губой? – последовал вопрос.

 - Да так… не все тут согласны с тем, что мы – лучшие.

 - Спартачи что ли?

 - Они.

 - Ну, бля…

 Он помолчал, затем внезапно нагнулся вниз и вытащил из-под сиденья непочатую бутылку пива. Протянул ее мне:

 - Угощайся.

 Я принял бутылку из его рук.

 - Спасибо.

 - Не за что. Давай – за победу!

 - Давай.

 Стукнулись боками бутылки, их звон гулко прозвучал в густом воздухе вагона. Через несколько мест от нас затянули футбольную песню. Поезд тронулся. Я возвращался. Назад, в привычный круг. Продолжать плутать по лабиринту, пробираясь в самое сердце его.

Затишье перед бурей.

 Бывает, что сюда заходят и жрецы. Обычно они сидят особняком, не заводя ненужных разговоров. Молчание – их право, а, возможно, и часть отправляемого ими культа. В любом случае к ним никто не лезет, и им не приходится тратить слова зазря.

 Я остановился в этой дыре на пару дней. Взял передышку. Зиккурат – вот он, я почти дошел до своей цели, как и сотни других, которых с каждым днем все прибывает. Спешить некуда, неотвратимое наступит при любых раскладах, тут нашей воли нет – так считаю я.

 Загружаюсь местным пойлом, слушаю, о чем говорят вокруг. Людей много, в основном беженцы. Бегут с насиженных мест, в смысле уже убежали. Странно, но среди них нет ни одного, кто бы знал хоть кого-нибудь из тех, кого тронула болезнь. Но все как один твердят о том, что сорвались с обжитых мест из-за эпидемии. Получается, что чума свирепствует где-то, но никто от нее не пострадал. Впрочем, до КПП лежат кварталы убийц – и наверняка там много народу отсеялось, если вы понимаете, о чем я.

 Жрец заходит, пересекает зал и садится к стойке рядом со мной. Берет местное пойло, от которого плавятся мозги, швыряет хозяину несколько монет. Тот протягивает ему мутный замусоленный стакан.

 - Твое здоровье, - говорит мне жрец, делает характерный жест и выпивает стакан залпом.

 - Благодарю. Пропустишь еще стаканчик? За мой счет…

 - Валяй.

 Я заказываю ему еще стакан, оплачиваю из своих.

 - Беженец?

 - А что похож?

 - Не из местных. А в остальном – черт тебя знает.

 Наверное, он решил нарушить обет молчания. Впрочем, это его дело.

 - Иду к Зиккурату. Ищу разгадки.

 - И как успехи?

 - Пока никак. Загадок больше.

 Он делает глоток.

 - Думаешь, там сможешь узнать все, что хотел?

 - Надеюсь.

 - Ты заблуждаешься. Мы – не справочное бюро и не лавка цыганской гадалки.

 - Я настойчив.

 - Тебе нужно Знание?

 Нужно ли мне Знание? Скорее всего, - нет, но заполучить его представляется мне необходимым.

 - Пожалуй, - отвечаю я.

 - А если за него придется заплатить такую цену, что ты вынужден будешь отказаться?

 - Это вряд ли…

 - И тем не менее?

 - Если ты имеешь в виду мою жизнь, то там, откуда я пришел, она могла сгореть в считанные секунды. Просто так.

 - Ладно. Рискни. Мне-то что? Я предупредил. Давай еще по стаканчику?..

 Его предложение мне нравится. Как и мое нынешнее положение. Этакое затишье перед бурей. Жаль, что рано или поздно все это кончится. Но так, пожалуй, и должно быть. Иначе зачем я проделал весь этот путь?

Разочарование - Песнь 6. Куплет 1.

 Разочарование – это тонкая стальная игла, попавшая в ваш организм, по несчастливой случайности внедрившаяся под кожу и от места внедрения движущаяся по венам к сердцу. Разочарование несет в себе Смерть, а потому неизбежно. Ты не знаешь, где тебя ждет роковой укол, но он ждет тебя обязательно. Он ждет тебя среди бумаг и отчетов, составляемых тобой каждый день, среди рутинной пыли, опостылевших людей и лиц; он ждет среди сутолоки баров по выходным, среди плещущегося алкоголя, в бархатной коже женщин, в надеждах на будущее, везде. И тебе не уйти. Как если бы все мы вдруг стали кем-то еще…

 Разочарование – неминуемый итог всего, а потому нет смысла бежать от него. Однажды, водя компьютерной мышью по поверхности стола, вглядываясь в мерцание монитора, прогоняя в уме запомненные раз и навсегда фразы, повторяя их в телефонную трубку, ты запнешься… и поймешь это. Обязан понять.

 Время – ничто, и мы – ничто в этом времени. Нелепые, статичные, застывшие в смешных клоунских позах. Терзающиеся неразрешимыми вопросами подобно Гамлету, принцу Датскому. Мы не сможем поставить время раком, а оно нас – запросто. И оно это делает. Раз за разом.

 Мне кажется, что я работаю на этой работе тысячу лет, и это действительно так. Я погряз в тошнотворной рутине, как монгольская конница в новгородских болотах. Вокруг будет меняться все, безумный мир, его оболочка и нутро, а я останусь тем же. Я помню все, что происходило тут весь прошедший год, и годом ранее, и двумя. Ничего не происходило…

 Ты – песчинка, попавшая на наковальню. Работаешь штатной единицей, потом руководителем штатных единиц, потом руководителем руководителей, и так дальше, до бесконечности. Все равно оставаясь песчинкой. Единицей. Бессмыслицей.

 За прошедший год, а, может, два, хотя, может, - и это тоже справедливо – всю тысячу лет в нашем офисе ничего не изменилось. За исключением каких-то ничего не значащих мелочей. Вроде кулера с водой или исполнительного директора. И тот и другой были лишь декорациями глупого спектакля. Песок и Пепел…

 Нет больше коллеги Коли, моряка, по нелепой ошибке угодившего в офисные сети. Нет Марины, секретарши, которая ушла в другую фирму на аналогичную должность, но с более высоким окладом. Даже наш руководитель – Андрей – испарился в поисках лучшей доли. Вместо него – такой же московский варяг Виктор – зануда и словоблуд. Ну, и я – неизменный я, от которого мне никогда и ни за что не уйти. Словно заспиртованный эмбрион в банке…

 Читаю очередное письмо от заказчиков, прихоти которых растут изо дня в день в геометрической прогрессии. Понимаю, что прочитал таких писем за последние годы несколько десятков тысяч. Они все похожи друг на друга, слово в слово. Одни и те же мысли, одни и те же речевые пассажи. Словно их пишет один и тот же человек под разными именами…

 Может, и один и тот же. Может, это я сам пишу самому же себе. Черт его знает. В офисе развивается какое-то смутное подобие шизофрении – твои ложные личности живут за тебя, продают за тебя, продают тебе. Все правильно – хороший продавец в первую очередь должен уметь продать товар себе. Это азы менеджмента в продажах. Это основа офисной шизофрении, гибкий шаблон для всех.

 Мне становится скучно, я смотрю на часы. Через двадцать минут окончание рабочего дня. Еще один день прочь. Забракован и без всякого сожаления выброшен на свалку истории. Именно так. Какой, кстати? Пытаюсь вспомнить, выходит, что среда. Среда – так среда. Середина недели. До выходных еще далеко.

 Мои коллеги так же усердно пялятся в свои мониторы, кто-то разговаривает по телефону. Все делают вид, что работают, но на самом деле все доживают последние минуты на работе. Чтобы вырваться из офиса и поехать прочь. Чтобы почувствовать иллюзорное упоение свободой, спускаясь в метро, толкаясь среди себеподобных; чтобы прийти домой, бездарно потратить вечер на всякую ерунду вроде просмотра картинок с котиками, а затем попробовать выспаться и завтра снова вернуться в клетку. Ага.

 Правила игры одни для всех, и всем они давно известны. Отсюда не сбежать, потому что всюду нас ждет то же самое, пусть и под другой оберткой. Такие же офисы и пустые дни. Я иду курить.

 Курю я много, чересчур много, возможно, это защитная реакция моего организма на гнетущую обстановку офиса. Каждый перекур строго регламентирован внутренним распорядком и за день на них отводится не больше двадцати минут в совокупности, но все мы ищем лазейки в этом самом регламенте, чтобы лишний раз улизнуть в курилку. 

 Сигареты не приносят радости, как и работа. В обоих случаях это всего лишь привычки, удобные ловушки для сознания. Ты вдыхаешь и выпускаешь дым, растягивая время, заставляя его застыть неповоротливой глыбой, занять максимальный объем, хоть на чуть-чуть избавляя тебя от ненавистного настоящего и безрадостного будущего.

 Звонит мобильный, я не сразу понимаю, что этой мой. Лишь ощутив вибрацию в кармане джинсов, непроизвольно тянусь к нему. Достаю, смотрю на светящийся экран. Звонит знакомый – Олег. Нажимаю на кнопку, отвечаю на звонок:

 - Да?

 - Здорово!

 - Привет, - я делаю затяжку и щелчком отправляю окурок в урну.

 - Чем занимаешься?

 - Убиваю время…

 Пауза.

 - Таки совсем убиваешь?

 - Совсем. Напрочь. Навсегда. Безжалостно уничтожаю.

 - Понятно. И как на это смотрит твое начальство?

 - Никак не смотрит. Начальство тоже убивает время, только помимо своего еще и мое.

 - Жесть… Чего после работы делать собираешься?

 Я думаю над тем, что я собираюсь делать после работы. В принципе ничего. Дорога домой, вечер перед компьютером и сон – это и есть то самое НИЧЕГО, в которое вмещается все. Обычный набор, житейская пустота. Я сообщаю об этом Олегу:

 - Ничего не собираюсь. Продолжу убивать время. Время своей жизни.

 - У тебя масштабные планы…

 - Вроде того.

 - Не хочешь их немного поменять?

 - Хочу.

 - Давай тогда пересечемся, пообщаемся.

 - Ты предлагаешь новый способ убийства времени?

 - Если тебе так нравится…

 Я думаю. Прикидываю все «за» и «против». Пожалуй, я согласен. На самом деле не важно, какой способ ты выберешь. В конечном счете, от нас останется только пепел. И песок.

 - Где и когда?

 - А ты через сколько освобождаешься?

 - Через полчаса, - я смотрю на часы, - нет, через пятнадцать минут.

 - Смотрю, ты преуспел в убийстве времени…

 - Еще бы!

 - Через час в центре сможешь быть?

 - Смогу.

 - Давай тогда на Восстания…

 - Давай.

 На этом разговор можно считать законченным. Установка получена, координаты заданы. Я прощаюсь с Олегом и сбрасываю вызов. Убираю мобильный в карман и достаю еще одну сигарету. Играть – так по крупному.

 Как назло время ползет медленно. Рядом стоят менеджеры из соседних офисов и обсуждают экономические перспективы нашей страны. Я ловлю краем уха их прогнозы.

 - Кризис кончился, дальше нормально будет, рост…

 - Какой рост? Процентов по ипотеке?..

 - Чего ты краски сгущаешь? Выкарабкаемся, не из такой жопы выползали…

 - Выползали… Ползуны… А по мне так жопа тут навсегда. При родителях наших жопа была, Совком называлась, мы сами в жопе сидим, только она теперь Стабильностью зовется… и на детей наших этой жопы хватит. Надо валить отсюда поскорее…

 - Куда?

 - Куда угодно, лишь бы подальше…

 - А мы вот месяц назад в Грецию летали, там тоже жопа сейчас…

 - И что?

 - И ничего. Улыбаются все, на солнышке греются. Мы там вообще жестко забухали, две недели не просыхали.

 - По путевке ездили?

 - Ну да.

 - Молодцы…

 Пустые слова, бессмысленные фразы. Мне становится тошно. От отсутствия смысла во всем, что меня здесь окружает.

 Я докуриваю, смотрю на часы. Еще чуть-чуть и рабочий день окончен. Я не намерен вялиться здесь из-за этого «чуть-чуть». Возвращаюсь из курилки в офис, выключаю компьютер, собираюсь и быстро-быстро покидаю здание бизнес-центра. Я уверен, что завтра мне никто ничего не скажет по поводу того, что я ушел на пять минут раньше, хоть это и нарушение регламента: по сути, я осуществил то, о чем думали все. Даже директор.

 Покидая место работы, я чувствую некоторый прилив сил. Так бывает всегда, когда из тесного помещения со спертым воздухом вырываешься на простор. Кончается лето, августовский вечер делится остатками тепла. Совсем скоро в город пожалует осень. Ее Величество Осень – вечная тоска и апатия. Новые контрасты в нескончаемой череде однообразия.

 Я иду к метро, слушаю шелест листвы и гудки машин. Конец лета определенно символизирует разочарование, с которым рано или поздно сталкивается каждый. Это крах твоих несбывшихся ожиданий, усердно готовившихся планов, пущенных под откос. Вот скажите честно, вы летом успеваете сделать все, о чем мечтали зимой? Я – никогда.

 Минут сорок уходит у меня на преодоление расстояния между местом моей работы и условленным местом встречи с Олегом. Все это время я наблюдаю за усталым и поникшим миром вокруг. Он исполнен еще не прочувствованной в полной мере тоски. Он упоен тишиной, но смычки уже занесены, чтобы исполнить симфонию разочарования. Это читается в воздухе улиц, в случайных взглядах прохожих, в какофонии метрополитена, даже в рекламных объявлениях, звучащих из динамиков на эскалаторе.

 Олег уже на месте. Стоит на площадке перед станцией метро. Я спускаюсь по ступеням и иду к нему. Он улыбается.

 - Здорово!

 - Привет.

 Мы пожимаем друг другу руки. Возможно, сейчас мы оба ошибочно надеемся, что сможем внести немного разнообразия в жизни друг друга.

 - Как жизнь?..

 Дежурный вопрос, куда без него? Только есть ли жизнь?..

 - Потихоньку. А у тебя?

 - Аналогично.

 Что еще сказать? Пожалуй, нечего. Описание многогранности человеческого существования сводится к набору из нескольких избитых фраз.

 - Куда пойдем?

 - Давай прогуляемся пока. А потом, может, зайдем куда-нибудь – посидеть…

 - Хорошо.

 Мы идем от метро, переходим Невский проспект. Кругом толчея, обычная для этого места. Мне хочется поскорее исчезнуть отсюда, Олег со мной солидарен. Сворачиваем на Пушкинскую.

 В сквере возле памятника великому поэту, в честь которого названа улица, на скамейках сидят бабушки с внуками и тут же распивают портвейн местные алкаши. На этом в принципе и заканчивается многообразие городской жизни. Мы идем дальше.

 За Пушкинской – Коломенская улица, идем по ней.

 - Как твоя офисная жизнь? – спрашивает меня Олег.

 - «Офис» и «Жизнь» - взаимоисключающие понятия. Надеюсь, ты понимаешь…

 - Ага. Маешься?

 - Как и все.

 Сам Олег пытается заниматься наукой, насколько это вообще возможно в нашей, в общем-то, безразличной ко всему, кроме денег, стране. Честно говоря, я не знаю, что он там делает в своем институте, в котором имеет ставку, и не пытаюсь вникать, но мне почему-то кажется, что в существующих условиях это не намного интересней того, чем я занимаюсь в своем офисе. К сожалению, мы живем в эпоху разочарований, а не великих открытий.

 Что-то подобное я излагаю Олегу. Он слушает и кивает.

 - В общих чертах ты, наверное, прав. Но с деталями я не согласен…

 Не хочу спорить. Спор – вообще бессмысленная штука, особенно когда оба спорщика на мели.

 - Куда мы идем?

 - Куда глаза глядят.

 На Разъезжей мы сворачиваем в сторону центра. Проходим несколько кварталов, начинается Петербург Достоевского. Даже в двадцать первом веке этот район сохранил в себе дух и колорит эпохи, запечатленной в произведениях великого писателя, свидетелем которой он был. Дворы-колодцы, перенаселенные коммунальные квартиры, полные сумасшедших старух, иногородних студентов, алкоголиков и мигрантов. Лишь первые этажи зданий заняты магазинами и офисами. В моем сознании этот район упорно ассоциируется с самоубийством.

 Сворачиваем в переулок, проходим мимо нескольких облупившихся зданий и полуразрушенной будки. Прямо по курсу нечто среднее между столовой, кафе и рюмочной, вобравшее в себя, пожалуй, худшие черты каждого из этих заведений. Олег предлагает зайти, я не отказываюсь.

 Внутри то же, что и снаружи, заведение целиком и полностью вписывается в атмосферу Петербурга униженных и оскорбленных. Приятно ощущать, что твои ожидания совпали с реальностью. За столиками расположились колоритные личности, покрытые налетом чего-то преступного. Это могут быть с равным успехом воры-карманники или же профессора одного из близлежащих институтов.

 Меню заведения не отличается изысканностью, но от него ее и не ждут, надо полагать. По крайней мере, я не разочарован, Олег тоже. Берем себе по тарелке макарон с сыром и овощной салат. Я киваю в сторону алкогольного меню, Олег морщится:

 - Что-то я не хочу пить.

 - Завязал что ли?

 - Вроде того. Надоело.

 Его можно понять. Алкоголь – такая же привычка, как и каждодневная скучная работа, а после определенной черты – он может стать еще более скучной работой, чем та, к которой мы привыкли. Мы ищем в нем забвения, а он делает дыры в нас. Поэтому иногда просто необходимы паузы.

 - Тогда предлагаю сок.

 - Поддерживаю!

 Берем по стакану яблочного сока, садимся за свободный столик у окна. По соседству выпивают местные завсегдатаи, как я себе их представляю. Мужчины с потемневшими лицами, неопределенного возраста неопрятные женщины. Все – с залегшими под глазами тенями. Испытавшее разочарование. Много-много лет назад. И уже навсегда.

 - Чего это ты решил завязать?

 - Алкоголь в последнее время не приносит мне радости, а без нее – зачем он нужен?

 - Да уж. В последнее время вообще ничто не приносит радости.

 - Радость – последняя искра детства…

 Я делаю глоток сока.

 - Значит, детство закончилось?

 - Я бы сказал так: оно умерло.

 - Детство умерло, да здравствует детство! – провозглашаю я тост, мы стукаемся стаканами с соком.

 За соседними столиками звучат свои тосты, там пьют за что-то более метафизическое. Пожалуй, детство этих людей не умерло, оно забилось в какой-то темный паутинный угол, и теперь они пытаются его там заспиртовать.

 - Может, мы умерли вместе с детством? – спрашиваю я.

 - Да почти наверняка. Только эти, - Олег кивает на людей вокруг, - все еще живы. Они как зомби.

 - Они и есть зомби, судя по их виду.

 - Тем более.

 В чем нельзя разочароваться – так это в том, от чего ты ничего и не ждал, не возлагал никаких надежд… в смерти, например.

 - Как считаешь, в чем призвание человека?

 - Это сложный вопрос…

 - Любой вопрос сложный.

 - Наверное, делать то, что тебе нравится, жить так, как хочешь…

 - У тебя это получается?

 Олег изгибает бровь.

 - Частично.

 - Вот у меня совсем не получается. Хотя года два назад я был бы рад и тому, что имею… Выходит, я не нашел своего призвания?

 - Не знаю. Может, так, а, может, и не так. Ты бы не заморачивался сильно…

 - Я и не заморачиваюсь, просто констатирую факт. Все мы хотим быть теми, кем никогда не станем, а становимся по итогу теми, кем не хотели бы быть ни при каких раскладах…

 - И?..

 - …и привыкаем к этому. В конечном счете, даже роли последних неудачников или мерзавцев начинают нам нравиться. За неимением лучшего, конечно.

 Чем больше слов – тем меньше смысла. Что говорить, когда жизнь катится в пропасть, а ты и рад этому? Я замолкаю.

 Мы молча поглощаем макароны с засохшим на них сыром. И макароны, и сыр почти безвкусны. Возможно, это даже к лучшему. Особенно, если учесть, где их готовили.

 За соседним столиком происходит какое-то движение, затем со стола грохает посуда – кажется тарелка, раздается звон, и куча осколков разлетается по покрытому керамической плиткой полу. Слышится ругань, хриплые утробные голоса жителей подземелья.

 Женщина за прилавком, которая продала нам макароны и которая тут за администратора и официанта одновременно, прикрикивает:

 - Будете бить посуду, вышвырну на улицу!

 В ответ ей звучит заискивающий голос:

 - Мариночка, прости. Мы сейчас все уберем.

 После этого из-за стола выползает сухонький мужичок и нетвердой походкой движется к прилавку. Там его уже ждут метла и совок, которые тянет женщина по имени Марина. Тихо матерясь, мужичок убирает осколки. Кажется, на всех остальных посетителей заведения эта картина не производит ровным счетом никакого впечатления.

 - До мордобоя не дошло – и слава богу, - говорит Олег.

 - Думаю, бить друг другу морды им уже наскучило.

 - Скорее всего.

 Отставляем пустые тарелки и допиваем сок.

 - Ты точно пить не будешь? – спрашиваю я еще раз Олега.

 - Точно. Я в завязке. Железно!

 - Ну, раз железно – значит железно. Пойдем дальше?

 - Пойдем.

 Покидаем мрачное заведение, выходим на улицу, пропитанную томным теплом августовского вечера. Во дворах-колодцах гулко звучит эхо: детские голоса с игровых площадок и сиплая ругань жителей коммуналок.

 Движемся в сторону Фонтанки. Мимо вяло текут пешеходы, проезжают машины. Весь город замедляет свое движение, ловя минуты и секунды этого вечера. На пересечении одной из улиц играет уличный музыкант. Мы останавливаемся возле него – послушать.

 - Постоим немного? – спрашивает Олег.

 - Ага.

 Музыкант играет на гитаре и губной гармонике, закрепленной возле его лица на специальном держателе. На нем шляпа и футболка с портретом Боба Марли, а также порванные в нескольких местах джинсы. На ногах – резиновые тапочки, сланцы. Он проводит пальцами по струнам и начинает выводить вступление к «Восьмикласснице» группы «Кино».

Пустынной улицей вдвоем

С тобой куда-то мы идем…

 Музыкант начинает петь, Олег улыбается:

 - Вдвоем… по улице… Почти про нас.

 - И кто из нас восьмиклассница?..

 Вопрос повисает в воздухе. Конечно, нет смысла на него отвечать. Это просто шутка и всего. Я достаю сигарету.

 Августовский вечер – квинтэссенция нарастающего разочарования. Ты не успеешь в Вечность, как быстро не беги… Лето кончается, а что ты сделал за это лето? Сидел в офисе, в котором даже нет кондиционера, и что-то впаривал таким же замыленным менеджерам и бабушкам-бухгалтерам…

 - Тебе не кажется, что наша жизнь – лабиринт, из которого нам никогда не выбраться?

 - А это плохо?..

 - Не знаю.

 Я курю, слушаю уличного музыканта. Он играет на гитаре и параллельно выводит соло на губной гармонике. Музыка разливается по сырой мрачной улице Петербурга Достоевского, проникает в дома, в подворотни, в нутро города, сливаясь с ним, становясь частью его.

 - Эта музыка звучит здесь как реквием…

 - Думаешь?..

 - Я думаю, что что-то в этой жизни идет не так…

 Олег молчит, осмысляет.

 - Вполне возможно. Но другой жизни нам просто не дано. И потом, где гарантии, что в другой жизни у нас все получилось бы так, как нам хочется?

 Он прав. Гарантий никаких. Я даже могу предположить, что в другой жизни все было бы еще хуже, еще скучнее и бессмысленней.

 - Пойдем отсюда?

 - Пойдем…

 Через переулки, через подворотни, стиснутые каменными громадами домов, мы протискиваемся к Фонтанке. Пересекаем асфальтовую полосу, повисаем на чугунных решетках набережной. Шагах в двадцати от нас гранитные ступени, сбегающие к воде. Идем туда, спускаемся, садимся на ступени.

 Пахнет речной тиной и мокрым камнем. По темной поверхности реки плывут радужные бензиновые пятна. Наши тени на воде колышутся и идут мелкой рябью, иногда принимая причудливые формы.

 Метрах в пятидесяти от нас из воды торчат деревянные сваи – остатки старой набережной. Они покрыты зеленым налетом и похожи на гнилые зубы.

 - Наверное, это была плохая идея – строить город на болоте.

 - Вообще – да. У нас в институте этот феномен исследовался… Заболеваемость высокая и количество умопомрачений тоже. Но, строго говоря, выбора у Петра не было…

 - Это у нас выбора нет, точно.

 Молчим. Смотрим в воду, каждый думает свое.

 - Это свойство человека – приспосабливать под себя места, малопригодные для жизни, - нарушает тишину Олег. – Населять их, менять среду…

 Я смотрю на плывущие мимо бензиновые пятна. На мусор, который проглядывает со дна реки: пустые пивные бутылки и ржавый металлолом.

 - Да? Я думал, что свойство человека, наоборот, – делать места, в которых он поселился, малопригодными для жизни.

 - Не надо сгущать краски. Что человек точно умеет лучше всего – так это отравлять собственную жизнь, превращая ее – совершенно сознательно – в ад кромешный. Усложняя все настолько, что в конечном счете становится непонятно даже самому себе… Следует смотреть на жизнь проще…

 - Для этого необходимо, как минимум, чтобы вокруг было поменьше бессмыслицы…

 - Бессмысленность – просто черта нашего времени. Нужно привыкать.

 В принципе – да. Привычки нивелируют сомнения. Привычки заставляют уснуть даже совесть. Сила привычки – это сила темной стороны души, которая ждет своего применения. Привыкая, ты становишься равнодушен.

 - Неудивительно, что большинство людей в таких условиях презирает свое бытие.

 - Да, предсказуемо. У большинства нет прошлого, а, соответственно, настоящего. Как думаешь, какие у них шансы на будущее?

 - Никаких.

 Мимо проплывает небольшой экскурсионный теплоход. На палубе несколько туристов, закутавшись в пледы, глазеют по сторонам, осматривают фасады старинных домов. Холодный ветер, гуляющий над рекой, теребит их волосы.

 Мы с Олегом машем туристам руками, они машут в ответ. Обмен информацией, хоть немного тепла для них и для нас. Движение помогает согреться.

 - Знаешь, - говорит Олег, - иногда мне тоже кажется, что все могло бы быть иначе. В качественном плане. Что я мог бы изменить свою реальность, повернуть ее на сто восемьдесят градусов, начать жить по-другому. Наверное, я даже вполне мог бы это сделать, мне по силам такой сдвиг. Может, создать какую-нибудь партию, объединение, секту… - Он делает паузу. – Но потом я понимаю, что не стану ничего менять. Что эта реальность, эта данность – и есть отправная точка, мое личное болото… и тут, именно тут, а не где-то еще, мне предстоит строить свой город…

 - Везде тупик.

 - Вроде того. Но из этого тупика начинается движение.

 - Оно там же и заканчивается.

 Я достаю сигарету, Олег тоже протягивает руку. Вообще он не курит, но, видимо, у него сейчас такое настроение… Я даю ему сигарету. Закуриваем.

 - Тебя послушать, - говорит Олег, делая затяжку, - вообще жить не захочется.

 Я выпускаю дым из легких, смотрю на рябь на воде.

 - Я всего лишь рупор.

 - Рупор – чего?

 - Рупор реальности. Я говорю за тысячи тех, кто молчит. Тех, кто просиживает штаны в офисах, потом дома возле компа, теряет время в социальных сетях за обсуждением бессмысленных вещей, тех, кто именует Россию не иначе как «эта страна» и мечтает свалить, но непременно остается, тех, кто строит воздушные замки и с равным успехом хоронит мечты.

 - И что реальность должна ответить своему рупору?

 - Она обыкновенно молчит. И в этом молчании сквозит насмешка, мой друг.

 Я думаю, что о нашем времени, о нашем поколении не снимут фильмов и не напишут книг, потому что у этого времени и поколения нет героев. Точнее герои есть, но эти герои не хотят быть даже самими собой. Они – слабые и запутавшиеся. История их исканий – это лабиринт, из которого не вырваться. Поэтому рассказывать их историю – значит, заблудиться в лабиринте самому. Кто на такое подпишется?

 Очередной прогулочный теплоход. Куда и откуда они плывут?

 - Ты катался когда-нибудь на прогулочном теплоходе? – спрашиваю я Олега.

 - Нет, а что?

 - Вот и я. Уж два с лишним года в Питере, а ни разу не катался… И в Эрмитаж не ходил.

 - Это обычное дело. Когда все рядом – ни за что не заставишь себя пойти.

 - Словно в лабиринте заблудился…

 - Что?

 Я бросаю окурок в реку, он шипит, пускает по глади воды круги.

 - Это я так… Не обращай внимания.

 - А-а-а…

 Наши разговоры ни о чем. Наверное, так и лучше. Проехать полгорода, чтобы обсудить, в общем-то, очевидные и бессмысленные вещи. В принципе это немного лучше, чем сделать то же самое, но в одиночку. Возникает иллюзия общности и сопричастности.

 - Что-то прохладно становится…

 - Ага, - Олег ежится, - лето кончается.

 В подтверждение его слов на нас налетает холодный ветер и сгоняет с насиженного места. Поднимаемся по ступеням и идем вдоль реки.

 Вечер медленно приближается к той точке, в которой ночь уже гораздо реальнее, чем день. Я замечаю, что в последние дни темнеть стало раньше, а в этих широтах это первый и, пожалуй, главный признак приближающейся осени. Автомобили едут навстречу с включенными фарами. Ветер рвет облака, и где-то в просветах на Западе, в районе устья Невы и морского порта, небо окрашивается в цвет крови.

 Лето умирает, тихо, без лишних звуков и пафосных прощаний. С деревьев слетают листья и собираются у чугунных решеток. Там листья умирают для того, чтобы потом стать снегом; а снег, в свою очередь, – травой по весне; трава же – дождями нового лета. Цикл – основа сущего, движение по кругу или же блуждания в лабиринте...

 Мы продвигаемся вдоль Фонтанки, выходим к Невскому проспекту. Переходим Аничков мост и движемся в сторону Гостиного Двора. Там станция метро и развилка лабиринта. Мне в одну сторону, Олегу – в другую.

 - Странно, - говорю я, - вроде встречались, чтобы пообщаться, а толком ни о чем и не поговорили…

 - Так всегда бывает. Сам же говорил – кругом бессмыслица…

 - Ага. Она самая. Поэтому все разговоры о пустом.

 - Завтра просто надо рано вставать, так бы еще прошлись, может, еще что-нибудь обсудили…

 Я смотрю на часы: около девяти вечера. Еще почти час добираться до дома.

 - Ладно, в другой раз обсудим.

 Подходим к метро, достаю сигарету – перекурить напоследок. Олег останавливается вместе со мной.

 - Может, на выходных тогда встретимся еще? – предлагает он.

 - Может быть…

 - Тогда созвонимся.

 - Ага.

 Он протягивает руку, мы прощаемся. Олег исчезает, я стою и курю. Мимо меня течет поток людей – таких же, как я, не торопящихся с работы домой или же просто праздно шатающихся. Конец лета – еще не конец жизни, и эта самая жизнь потихоньку шевелится вокруг, создает движение и рождает иллюзии.

 Кем еще мы можем быть? Заново родиться или стать… Неизвестно. Лабиринт вокруг нас, лабиринт внутри нас остается прежним, и его еще предстоит пройти.

Танец Восхождения.

 Итак, я начинаю восхождение. Последняя, решающая часть пути, предвестие конца. Позади – кварталы убийц, круги лабиринта. Впереди – ступени Зиккурата, горящие факелы, восковые лица. Что ты хочешь знать? Каких тайн коснуться и не потерять при этом рассудок? Какую цену ты заплатишь за это Знание?..

 Я восстанавливаю в памяти цепочку событий: побег, погоня Следопытов, эпидемия, побег, убийцы, снова побег, Человек-с-головой-Быка, тени, слова, незримые собеседники, голоса… Что они говорили, зачем? Слова, вопросы, ответы… Есть ли универсальный ответ на все, без исключения, терзающие нас вопросы, включая этот? Вряд ли.

 То, что я выжил и убежал, значит только одно: мой путь заканчивается здесь. Именно сюда я шел все это время, именно тут видел свое предначертание.

 - Ты уверен, что хочешь подняться на вершину? – спрашивает меня жрец-хранитель у самого основания Зиккурата.

 Я смотрю в его лицо, похожее на ритуальную маску. Он – жук-скарабей, не человек.

 - Да.

 - Ты знаешь цену?

 - Предполагаю.

 - Ты готов ее заплатить?

 Готов ли? Наверное, нет. Но какая разница? Умру я или выживу – мне нужны ответы, без них – жизнь не намного привлекательнее смерти.

 - Готов.

 - Тогда иди. И не возвращайся.

 Я не вернусь. Это я знаю точно. Гораздо точнее всего остального. Мой путь – моя книга, и Зиккурат – ее последняя страница. Логическим завершением, знаменательным концом будет мое восхождение. Что бы ни ждало меня на вершине.

 Шаг, другой. Скрип песка под моими подошвами. Камни превращаются в пыль, время стирает все.

 - Мы и есть – Время.

 Это вновь голоса. Теперь они звучат во мне стройной песней – Песней Всех Песен.

 - Мы есть Ничто.

 - Время есть Ничто.

 - Ничто есть Все.

 - Все есть Иллюзия.

 - Иллюзия есть Заблуждение.

 - Заблуждение есть Основа.

 - Основа есть Ответ.

 Заклинание мертвых слов, воскрешенных внезапным отчаянием. Ты слишком часто впадал в это летаргическое состояние – ты привык, теперь ты не видишь разницы между живым и мертвым. Ты поешь, ты вторишь им – выворачивая легкие, разрывая диафрагму.

 На стенах иероглифы, в голове – слова. Знаки, составленные в цепь. Цепь, расплетенная в звукоряд. Я пою и песней своей я славлю предвестие конца.

 Мы живем во времена Апокалипсиса – не потому, что завтра рухнет мир, но потому, и только потому, что мира больше не существует вовсе – и никогда не существовало, он был лишь плодом нашего воображения – и вот сейчас, только сейчас к нам пришло осознание этой простой, но объясняющей все идеи. Я иду к своей цели, хотя какая это цель?.. Мое восхождение началось.

Разочарование - Песнь 6. Куплет 2.

 Когда-то мы смотрели на мир широко открытыми глазами, вполне заслуженно считая его ящиком Пандоры, красивой шкатулкой с волшебным секретом; теперь мы взираем на него с житейской скукой и каким-то привычным омерзением: по прошествии лет оказалось, что никакого секрета в нем нет, есть лишь порок и пошлость, прикоснувшись к которым мы сделались циничными прожигателями собственных жизней.

 Я вспоминаю, как еще несколько лет назад мечтал о чем-то, строил планы на будущее. Казалось, что грядущее – прямой путь, сбиться с которого не представляется возможным. Нужно было только проживать день за днем, вдыхая и впитывая их, и медленно превращаться в божество…

 Впрочем, в те времена так считал не один я, все жили подобными ощущениями. Люди брали кредиты, не задумываясь о том, как их будут отдавать, например. Покупали мебель в ИКЕЕ или болели за нашу сборную по футболу, которая творила какие-то невиданные чудеса на чемпионате Европы. Всем казалось, что вокруг праздник стабильности и светлого потребительского ликования. Даже антиподы радости – подростки-эмо, с их культом слез и грусти, которых тогда было пруд пруди, казались не более чем закономерным дополнением к этой картине всеобщего счастья.

 Теперь все по-другому. Кредитный бум породил кризис, а лакированная стабильность обернулась житейским отчаянием. Люди устали от беспричинной радости, прямая дорога оказалась на поверку запутанным лабиринтом. И мы все заблудились.

 Десять минут назад должен был приехать Олег. Но его нет и сейчас. Я смотрю на часы, смотрю вокруг. Люди куда-то бегут, торопятся. Достаю сигарету, закуриваю. Мне спешить некуда.

 - Извините, время не подскажите? – ко мне обращается сухонький старичок в старой фетровой шляпе.

 - Без двадцати двенадцать, отец.

 - Спасибо. – Он семенит дальше, я продолжаю курить.

 С Олегом мы договаривались встретиться в половину двенадцатого, но он опаздывает. Пробую набрать его мобильный, но голос из трубки мне отвечает, что абонент находится вне зоны действия сети. Значит, в метро. Надеюсь, что в метро, а не спит дома.

 Курю, прогуливаюсь возле станции метро. Сегодня тепло и солнечно, хоть три дня назад и началась осень. В синем небе медленно тает белая полоса, оставленная самолетом, под ногами хрустят облетевшие листья. Осень – расплата за все наши летние грехи.

 Олега все нет, я бросаю окурок в урну и перехожу улицу. На другой стороне – книжный магазин, я иду в него. В витринах яркие обложки свежих бестселлеров, приевшиеся имена и экстравагантные названия. Лауреат премии такой-то, попадание в шорт-лист «Букера» в таком-то году или что там обычно еще пишут?..

 В магазине хожу мимо полок с книгами, изредка останавливаюсь – снимаю приглянувшийся экземпляр и листаю. Слова, предложения… Мне кажется, что я один среди тысяч слов, окруженный ими, обложенный со всех сторон. Мертвые слова. Мертвые слова повсюду, везде, во всех книгах. У меня складывается ощущение, что где-то я это уже видел и чувствовал. Возможно, во сне, точно – во сне.

 Внезапно в кармане начинает вибрировать мобильный, я возвращаю книгу на полку и выуживаю телефон из кармана. На экране высвечивается номер Олега. Наконец-то он объявился. Отвечаю:

 - Да?

 - Здорово! – кричит в трубку Олег. – Ты где?

 Где я? Хотелось бы знать, где все это время был он.

 - Я тут, - говорю первое, что приходит на ум.

 - В смысле? Где это – тут?

 Жаль, что люди не понимают все с полуслова и приходится объяснять. Объяснения загрязняют бытие.

 - В книжном магазине, рядом с метро. Ты подъехал?

 - Ага. Только что.

 - Тогда сейчас подойду.

 Убираю телефон и иду к выходу. Обойдемся сегодня без литературы. Тем более что все слова давным-давно мертвы, ибо мертвы произносящие их люди.

 Перехожу дорогу, возвращаюсь к станции метро. Вглядываюсь в толпу, силясь разглядеть в ней Олега. Толпа понуро течет в два потока: один в метро, другой из него. Олега не видать. Внезапно мне на плечо ложится рука, я оборачиваюсь:

 - Здорово! – кричит мне Олег почти в самое ухо. Я невольно немного отстраняюсь. Я не готов к такому всплеску эмоций.

 - Привет, - спокойно отвечаю я и протягиваю ему руку.

 Он улыбается во весь рот и отвечает на рукопожатие. Его ладонь теплая и влажная. Сам он румяный и возбужденный.

 - Ты что выпивши? – спрашиваю я Олега, лишь для того чтобы подтвердить свою догадку.

 - Совсем немного, - улыбается Олег.

 Судя по его состоянию и настроению, «совсем немного» может означать все что угодно, вплоть до «совсем немного до нирваны».

 - Помнится, на днях ты говорил, что завязал…

 Он смеется.

 - Ложь и провокация… была на днях… ага. Я и сейчас в завязке.

 - Оно и заметно.

 - Не, серьезно. Вчера просто день рождения у коллеги в институте был, пришлось немного отметить…

 - Понятно. Сегодня празднование продолжилось?

 - Да. В смысле – нет. Мы просто немного подлечились…

 - И поэтому ты опоздал?

 - Не, не поэтому. Просто метро… - он многозначительно машет рукой.

 Все ясно. Логика выпившего человека вполне предсказуема. Жаль, что на трезвую голову ее достаточно сложно принимать со спокойным сердцем.

 - И что мне прикажешь с тобой делать?

 - Ничего. Не надо со мной ничего делать. Давай лучше пивка попьем.

 Вообще-то мы собирались пройтись по городу и заглянуть на одну выставку, открывшуюся в художественной галерее неподалеку. Но, в принципе, предложение попить пива не противоречит первоначальной установке.

 Идем прочь от метро, ищем на пути какой-нибудь гастроном. Олег что-то рассказывает, слушаю его вполуха. Вокруг копошится осенний город, ленивый и остывающий. Осень в городе похожа на темный ритуал.

 В переулке на первом этаже жилого дома продуктовый магазин, заходим в него. Не утруждаем себя долгим хождением по торговому залу, сразу идем к прилавку с напитками. Беру себе бутылку светлого пива, точно такую же берет Олег. Расплачиваемся и выходим.

 В воздухе прохлада, это прохлада смерти. Осень мира вступила в свои права, это ее дни, ее время. Осень – закономерный итог предыдущей жизни, в ней находят себе приют несбывшиеся мечты и порушенные надежды. Открываю бутылку с пивом.

 - Куда теперь? – спрашиваю Олега.

 - А куда мы собирались?

 - Да, вроде, на выставку…

 - А-а-а, точно! Ну, пойдем – посидим на скамеечке, а потом сразу на выставку, - он указывает в сторону небольшого сквера поблизости.

 В принципе я согласен на его условия.

 - Пойдем.

 Сквер, как и все вокруг, выглядит пустынным и грустным. Большинство скамеек не заняты, под ногами все те же опавшие листья, их собратья облетают с деревьев с молчаливым достоинством неизбежности. Садимся на одну из скамеек, кто-то до нас постелил тут бесплатные газеты поверх загрязненных множеством ног досок.

 - Ну что, будем?

 - Давай.

 Пьем молча, каждый думает о своем. Наверное, Олегу хочется что-то сказать, но мое многозначительное молчание заставляет его воздержаться от разговора.

 Я же думаю об однообразии и, как следствие, тотальной пустоте бытия. Снова пьем это пиво, которое уже успело стать чуть ли не символом нашего поколения. Впрочем, закономерно.

 Мы живем в мире изобилия, перенасыщенности, и, видимо, потому обречены на постоянные повторы, хождения по кругу, делание одного и то же. Это главный парадокс человеческого существования. Я практически уверен, что у космонавтов, которые, по сути, заперты в четырех стенах на орбите, куда более насыщенная жизнь.

 Рефлексия может далеко завести. Главное, что осознание тленности бытия не ликвидирует эту самую тленность.

 - Лучше? – спрашиваю я Олега.

 - В разы! – отвечает мне он.

 Жить надо здесь и сейчас, улавливая сущность текущего момента. Наверное, это важно, что, например, Олегу сейчас стало немного, но лучше. Может, в этом и весь смысл. Делаю глоток, пытаясь сконцентрировать в нем все собственное понимание счастья. Как будто оно заключено именно в нем, в сопровождающем его вдохе воздуха.

 - А что за выставка? – спрашиваю я Олега, потому что посещение выставки – его идея.

 - Ну, искусство современное, все такое, - расплывчато отвечает Олег.

 - То есть ты сам с этим творчеством не знаком?

 - Не-а. А это что-то меняет?

 - Абсолютно ничего.

 На соседнюю скамейку садится оборванный старик с кучей мешков. Наверное, бездомный. К нему тотчас же слетается стая голубей. Он достает из кармана кусок черствого хлеба и начинает крошить его птицам.

 - А я думал, ты действительно решил завязать…

 - Ага, решил. Говорю тебе: я и сейчас в завязке.

 - Серьезно?

 - Конечно, нет. Слишком много соблазнов кругом. Вчера завязал, сегодня развязал. Сегодня развязал – завтра опять завяжу. Какая разница?

 - Никакой. Просто выходит, что ты совершаешь бессмысленные поступки, не преследуя четкой цели…

 - А ты совершаешь исключительно осмысленные?

 - Я? Ни в коем случае. Я вообще – квинтэссенция бессмысленности.

 - Да вся наша жизнь квинтэссенция… - Олег помолчал. – Все просто так, без какой-либо задумки. Что уж говорить… Такие времена.

 - Мне эти времена напоминают последние времена. Потеря целей, падение смысла…

 - Так и есть, наверное.

 Я вспоминаю слова Эриха Фромма о том, что наше общество состоит из несчастных, склонных к саморазрушению людей, изредка испытывающих радость от того, что им удалось «убить время», которое они, как это ни парадоксально, постоянно пытаются сэкономить. Бесконечный лабиринт, из которого никому и никогда не найти выхода.

 Я смотрю на бездомного и его птиц: наверняка он каждый день приходит сюда их кормить. С каким-то малообъяснимым фанатизмом он крошит черствый хлеб, бросает куски на землю. В его глазах пустота вселенной. Он – отражение этого усталого мира, вобравшее в себя всю его грусть.

 По скверу проходится осенний ветерок, я чувствую легкий озноб.

 - Может, пойдем потихоньку? – спрашиваю я Олега.

 - Может, и пойдем.

 - Прохладно сидеть, все-таки не май месяц на дворе…

 - Ага. Лето прошло…

 - В общем, ты как хочешь, а я встаю…

 Олег потягивается.

 - Вставай.

 Я встаю, Олег следом. Тоже мне комедиант. Никуда он не денется. Идем туда, куда и собирались с самого начала, - на выставку.

 Проходим квартала два, пиво допито, тара из-под него благополучно отправлена в урну. Олег начинает жаловаться:

 - Чего-то я еще пива хочу.

 - Ты уверен?

 - На все сто!

 Вот когда отвечают так, уверенность почему-то теряю я. Вполне возможно, что еще одна бутылка пива будет лишней для Олега… Впрочем, он не дает много размышлять ни мне, ни себе: заскакивает в первый попавшийся магазин, я не успеваю его остановить.

 Закуриваю и жду возвращения своего товарища. Смотрю, как балтийский ветер полощет в небе белые флаги облаков.

 Осень – время поэтов, маргиналов, самоубийц… Время надлома и задумчивости. В Петербурге – это, кажется, единственное время года, которое выглядит естественно, является самым подходящим фоном для этого холодного и сумрачного города.

 Возвращается Олег, в руках у него две бутылки пива. Одну из них он протягивает мне. Я молча принимаю, смотрю на него.

 - Думаешь, это не будет лишним?

 - Пиво? Пиво никогда не бывает лишним. Тем более там, куда мы идем.

 - Там, куда мы идем, мы рискуем не оказаться, если продолжим двигаться в том же темпе и делая остановки у каждого магазина.

 - Не будь педантом.

 Спорить бессмысленно, молча идем дальше. Раз Олег развязал, значит, в ближайшее время не тормознет. Выходные, в принципе, у него есть, не думаю, что он думал провести их как-то более плодотворно.

 В центре извечная суета, люди ходят от магазина к магазину, от представления к представлению. Может, именно поэтому я не очень люблю центр, по крайней мере, ту его часть, в которой обычно не протолкнуться. Ускоряем шаг и стараемся минуть это место как можно быстрее.

 От пива в голове пусто и как-то светло. Наверное, это сияние пустоты. Смотрю на Олега: тот идет, сжав челюсти, на лице его мелькают тысячи оттенков меняющегося чуть ли не каждую секунду настроения.

 - Ты чего? – спрашиваю его.

 - Да так… Что-то бесят меня эти люди вокруг…

 - А чего ты хотел? Это же не дремучий лес…

 - Да я не уверен, что мне бы сейчас понравилось и в дремучем лесу.

 - Что-то вы капризничаете, батенька…

 Он пропускает мое замечание мимо ушей. Смотрит куда-то на проспект. Я отслеживаю его взгляд и смотрю туда-же. С гудками клаксонов на нас надвигается свадебный кортеж. Олег шарахается к стене дома и зажимает уши. Я смотрю на эту картину с улыбкой.

 Мимо нас проносится украшенный воздушными шарами лимузин, еще несколько отчаянно сигналящих автомобилей и автобус, из окон которого высовываются кричащие люди, я машу им рукой, Олег отлипает от стены и показывает удаляющемуся кортежу средний палец.

 - Зачем ты так?

 - А чего они шумят?

 - Так свадьба ж…

 - Ага. Свадьба, гулянка, куча денег, вбуханных непонятно во что, а потом – похмелье, срач, через полгода развод…

 - Почему сразу развод-то?..

 - А статистика говорит нам об этом.

 - Да ладно тебе, у людей праздник, не завидуй.

 - Я и не завидую.

 Идем дальше, переходим оживленный проспект по зебре. Олег расталкивает локтями толпу, плывущую встречным курсом. Людей действительно много, и потому хочется съежиться и сделаться незаметным.

 Очередной парадокс бытия: убегая от древней тьмы, человек построил цивилизацию, цивилизация создала большие города, большие города сделали человека маленьким и прозрачным, пытающимся спрятаться от этих самых больших городов и цивилизации. Люди сбиваются в стаи, дабы выжить, и бегут из стай, в надежде спасти собственную индивидуальность.

 Еще несколько кварталов – и мы на месте. Здесь расположено арт-пространство, гордо именуемое организаторами нью-йоркским словом «лофт». Насколько мне известно, на родине лофтов под этим словом скрываются бывшие промышленные здания, переоборудованные под жилье или мастерские художников. В отечественном варианте мы имеем заброшенную фабрику, занятую хостелом и выставочной галереей. Что ж – это немного лучше, чем бывшая фабрика, занятая бизнес-центром или же, как вариант, сдаваемая по частям в аренду. 

 - Пиво будем допивать? – спрашиваю я Олега.

 - Зачем? Пойдем с пивом.

 - Думаешь, пустят?

 - А куда они денутся?..

 Наверное, спорить не имеет смысла. Мы проходим через турникеты на проходной и оказываемся на фабричном дворе. На нас смотрят темными окнами теперь уже бывшие фабричные цеха. В их взгляде – изумление и невозможность смириться с собственной печальной судьбой.

 Мы проходим вглубь двора и заходим в подъезд. Перед нами лестница, слабо освещенная редкими люминесцентными лампами. Их тусклый свет дает нездорового цвета блики на поверхности стен, отделанных керамической плиткой. Надо понимать, этот антураж сохранился тут с промышленных времен.

 Поднимаемся в галерею. Там столпотворение: хипстеры и модники снуют среди картин и арт-объектов, задумчиво вглядываются в них сквозь линзы бабушкиных очков, берут в прицел своих навороченных фотоаппаратов. Я сразу понимаю, насколько мы с Олегом выпадаем из этой компании. Но отступать уже поздно, да и не в наших традициях – отступать.

 - Ух ты! – только и говорит Олег и устремляется куда-то вглубь галереи.

 Я не тороплюсь его ловить – пусть делает что хочет, взрослый мальчик уже. Сам я неспешно принимаюсь за осмотр. Бутылка пива в руках не дает покоя, и я ее решительно опустошаю, пустую тару кидаю в урну, стоящую в углу выставочного зала.

 Произведения современного искусства, сказать по правде, - так себе. Какие-то фигуры из сваренных друг с другом кусков рельс, пластиковые бутылки, наполненные разноцветной жидкостью – все это не впечатляет меня. Постмодернизм сам по себе, наверное, неплох, но когда он наступает на горло собственной песне, лично мне становится не по себе. Это то же самое, как если бы хот-дог съел и переварил самого себя. В философских категориях, конечно же.

 Однако хипстеров выставка впечатляет и, я бы сказал, даже возбуждает. Бедные дети! Им привили неправильные представления о прекрасном, но даже через их огромные очки вряд ли возможно разглядеть красоту в этих, с позволения сказать, «объектах». Впрочем, известная пословица предлагает не спорить о вкусах, и в целом я согласен с ее диспозицией.

 Хожу от стены к стене, от стенда к стенду. Ничего интересного. Однако я прекрасно понимаю, что не пойди я на эту выставку и, например, проведи очередные выходные дома перед компьютером, мое время было бы убито куда более бездарным образом. Мы живем во времена вторичности, в мире без тайн и секретов, поэтому увидеть что-то даже совершенно банальное – уже в некотором смысле достижение.

Олег куда-то запропал, но это заботит меня меньше всего. Ему нужен свежий воздух, так пусть он его получит. Тем более нянька из меня никудышная.

 Останавливаюсь перед очередным шедевром – это надутая резиновая женщина из секс-шопа, облаченная в судейскую мантию. Интересно, что бы значило это произведение искусства?

 Впрочем, я в отличие от экспоната – не судья, а потому выносить вердикт о его художественных качествах не берусь. Кто знает – может, за столь причудливой формой прячется глубокий посыл.

 - Уй-и-и-и-ху! – от моих размышлений меня отвлекает крик, я узнаю голос Олега. Самого моего приятеля не видать. Я иду туда, откуда прозвучал его боевой клич.

 В дальнем углу зала на постаменте стоит фигура не то полицейского, не то пожарного. По крайней мере, ее верх облачен в форменную экипировку. На ногах же – черные колготки в сеточку и лакированные туфли. Перед фигурой размещена табуретка с тарелкой, наполненной гнилыми помидорами. Любой желающий может взять помидор из тарелки и швырнуть в фигуру. Именно этим и занимается Олег, сопровождая свои броски громогласными возгласами.

 - Что ты делаешь? – пытаюсь остановить я его.

 - Как что? – он пучит глаза на меня. – Творю! Это активное искусство, тут каждый участник!

 Рядом с фигурой закреплена табличка с текстом, в двух словах раскрывающим суть данной инсталляции. Я пробегаю по нему глазами, понимаю, что Олег не врет. Вот только зачем привлекать к этому столько внимания? Думаю, достаточно одного-двух томатных выстрелов, чтобы удовлетворить свою тягу к прекрасному.

 - Художник из тебя, по правде говоря, - так себе, - говорю я Олегу.

 - В наше время этот факт не мешает быть творцом! – пытается возразить он. Его бутылка, которую он поставил себе под ноги, в этот момент опрокидывается, и остатки пива выливаются на пол.

 - Ну, вот по итогу банально насвинячили …

 - Это акт творения!

 - Пойдем-ка отсюда, творец, пока убирать не заставили…

 Мы покидаем место преступления. Олег настаивает на том, чтобы мы посетили туалет. Я не возражаю.

 После туалета мы прогуливаемся по полупустым пространствам лофта, наблюдаем за окружающими людьми. Забредаем в книжный магазинчик, расположенный в одном из залов. Я вспоминаю, что уже был сегодня в обители книг. Мертвые слова продают себя неохотно.

 - Почему книги так дорого стоят? – спрашивает меня Олег, хотя этот вопрос, скорее всего, направлен даже не конкретно мне, а некоему собирательному образу продавца книг.

 - Не знаю. Наверное, потому что читать модно.

 - Модно? Ты уверен? По-моему, модно одеваться как сумасшедший и дрочить, но только не читать.

 - Может быть. Однако цифры на ценниках от этого не становятся меньше.

 - Литература мертва. Остался один лишь бизнес.

 - Торговля мертвым. Похоронный бизнес?

 - Вроде того.

 Наверное, он прав. Мертвые слова дорого стоят. Потому что их говорят мертвые для мертвых. Хипстеры в огромных очках охотно покупают Селлинджера и Буковски, студенты, питающиеся лапшой быстрого приготовления, святым духом, портвейном и прочими магическими сущностями, берут Блаватскую и Кастанеду.

 - Пойдем отсюда.

 - Пойдем.

 В небольшом зале с белыми стенами в углу стоит стул, на стуле лежат наушники. Рядом со стулом к стене прикреплена уже знакомая мне табличка с пояснительным текстом. По замыслу автора этого арт-объекта любой желающий может сесть на стул, одеть наушники и послушать космическую музыку. Олег спешит первым поучаствовать в этом аттракционе.

 Я смотрю, как он водружает свое тело на стул, натягивает на голову наушники. Отстраненно смотрит мимо меня, слушает музыку. Потом снимает наушники.

 - Фуфло какое-то, а не музыка! Ничего космического.

 - Может быть, имелось в виду, что ты должен услышать музыку собственного микрокосма?

 - Тогда я услышал пердеж обожравшегося гамбургеров яппи.

 - Бывает.

 Олег смотрит по сторонам. Кроме нас в этом зале сейчас никого. Наушники вставлены в разъем в стене, что-то вроде розетки. Он отсоединяет их от разъема.

 - Это же кража! – говорю я ему.

 - Нет, друг мой, это искусство! А теперь быстро покидаем помещение!

 Уходим. Олег уносит с собой трофей. Формально это кража, но спорить с Олегом, втолковывать ему что-то, нет желания, он – взрослый человек, сам знает, что делает. Он спешит пояснить:

 - Я лишаю их этой ужасной музыки, а, значит, творю благо!

 Как тут спорить? Мы покидаем галерею, спускаемся по лестнице, выложенной кафелем, выходим на фабричный двор.

 - Короткое свидание с искусством…

 - Да? Я думал, это путешествие в сумасшедший дом.

 Минуем турникеты, и мы снова на проспекте.

 - Кстати, тут по совместительству находится бизнес-центр, - Олег поясняет, - в смысле это же территория бывшей фабрики, часть цехов теперь – бизнес-центр, часть – лофт…

 - Ничего удивительного.

 - Давай еще по пиву?

 Он тащит украденные наушники с собой. Нелепая картина: долговязый взъерошенный тип с наушниками. Он машет руками как мельница, проходящие мимо нас люди беспокойно оглядываются. Я решаю, что еще одна бутылка пива, и я – домой.

 Пиво пьем в арке жилого дома, ведущей в двор-колодец. На стенах сырые потеки и ржавчина: кровь старого города, полного коммуналок и глухих дворов с окнами, упирающимися в другие окна. Куда-то тянутся серые мотки проводов.

 - Выставка – так себе, - говорит Олег.

 Тоже мне искусствовед. У меня по этому поводу вообще никаких эмоций нет. Конечно, выставка меня нисколько не впечатлила. Но, с другой стороны, я прекрасно понимаю, что современное искусство – такой же товар, как, допустим, одежда или продукты питания, и у меня нет ни желания, ни достаточных на то оснований, чтобы сравнивать друг с другом разные товары. Посмотрел и забыл.

 - Если хочешь посмотреть настоящее искусство, тебе надо в Русский музей или Эрмитаж…

 - Я там был. Там мертвое искусство.

 - А тут живое?

 - И тут мертвое. Мертвое, с помпой похороненное, а затем в довесок еще и эксгумированное.

 Мир мертвых. Мы населяем его без права на жизнь живых.

 - Тогда зачем вообще ходить на выставки?

 - А незачем. Просто так.

 - Просто так?

 - Именно. В этом мире все просто так. Никакого смысла.

 Я с ним согласен. Получается, что все наши поступки бессмысленны. Эта простая мысль снова и снова посещает меня, и я снова и снова констатирую тот факт, что это единственно верная мысль. И все-таки зачем-то мы все это делаем?

 - Хочешь сказать, лучше бы я дома сидел, чем тратил время на этот бессмысленный поход?

 - Черт его знает. Может, и так.

 - Тогда я пойду…

 - Ну, пиво-то со мной допей… Пожалуйста!..

 В мире тотальной бессмысленности мы больше всего боимся одиночества. Остаться один на один с этим пустым мертвым миром – это хуже смерти. Потому что в смерти ты теряешь лишь жизнь – не больше того. В пустоте же ты теряешь все – даже свою смерть.

 - Хорошо. Только скажи мне, зачем ты наушники спер?

 - Чисто из практических целей. Наушники-то хорошие, а используют их в каком-то второсортном аттракционе. Лучше я посредством их теперь буду музыку слушать.

 - А такими высокими мотивами прикрывал свои вполне себе меркантильные интересы…

 - Это для красивого слова, не более того…

 Не более того… Вот именно. Все вокруг, включая и выставку и лофт, в котором она проводилась, и – если брать шире – весь этот город, и мир – для красивого слова и не более… Это неизменный закон жизни в мире победившего постмодернизма.

 - Как-то все это грустно…

 - Возможно. Все слишком мелко и предсказуемо – ты это имеешь в виду?

 - И это тоже. Во всем угадываются утилитарные цели и точный расчет.

 - По мере своего развития объективная реальность утрачивает фантазию, теряя и способность разнообразить саму себя.

 - Поэтому мне очень хочется домой…

 Пиво допито, мы прощаемся. Олег идет гулять по городу дальше, я спешу к станции метрополитена. На всякий случай я предостерегаю его от дальнейшего употребления алкоголя, намекая на то, что это может привести к плачевным последствиям, хотя прекрасно знаю – и это знает и сам Олег – что такие предостережения никогда никого не удержат, а предсказуемые последствия неминуемо замаячат перед самым носом и будут маячить до тех пор, пока не воплотятся наяву.

 Спускаясь на эскалаторе, я думаю о пустоте. Пустота поглощает мир. Наполняет его отсутствием смысла. Воспроизводит бессмысленные события, создает иллюзорные и, в общем-то, никчемные цели. Пустота убила искусство, пустота подменила собой реальность. И мы – лишь куклы, подвешенные на нитях собственных нервов в этой Пустоте.

Испытание Пустотой.

 Пустота мертворожденных идей. Пустота безыдейной обыденности. Песок на ступенях, образующий маленькие вихри под натиском ветра. Пустота внешнего мира, медленно становящаяся пустотой внутренней. Тонущий в мареве горизонт, погружающееся в море крови кровавое же солнце. Внутренняя пустота, постулирующая пустоту внешнюю.

 - Ты далеко зашел…

 - Да, и я не собираюсь останавливаться.

 - Посмотрим.

 Жрец-хранитель стоит на ступенях, загораживая собой проход внутрь Зиккурата. Не все так просто, даже уготованные тебе дары не даются в руки сами собой.

 - Тебе предстоит испытание, если хочешь идти дальше.

 - Какое?

 - Испытание Пустотой.

 - И в чем оно заключается?..

 Ответа не будет, не жди. Пустота не порождает ответов, лишь забирает и поглощает их. Впрочем, закономерно в Пустоте ты не услышишь и вопросов. Жрец-хранитель исчезает, а вслед за ним исчезает и Зиккурат, и алая каша горизонта, и светило, и город, застывший внизу, и моя тень, и, кажется, я сам растворяюсь в пространстве, чтобы навеки стать ничем – Пустотой, растворяющей время и пространство.

 В Пустоте ничего нет – кажется, это простая и понятная мысль. И, тем не менее, Пустота сложна по своей структуре. Она воплощает в себе отсутствие тел, идей, вещей и энергии. Она подразумевает отсутствие великого множества – и это множество приходится держать в голове, чтобы не сойти с ума.

 В Пустоте я осознаю, что мой побег или мой поход – как разница? – напрочь лишен какого-либо смысла. Ведь бежать не от чего и идти некуда. Все мои цели и мотивации – плод моего же воображения. На самом деле ничего этого нет. Ни эпидемии, ни Зиккурата, ни загадок, ни разгадок. Есть Пустота, в которой какой-то ее наделенный сознанием кусок, ее искрящаяся частица внезапно осознала себя чем-то большим, чем просто частица и придумала структуру и задала свое место в ней. Создала антураж и привязки. Написала сценарий, и теперь действие за действием, акт за актом разыгрывает его.

 И тогда тебе незачем куда-то бежать. Проникать вглубь лабиринта. Распутывать клубок. Потому что все это – лишь перверсии Пустоты. И ничего этого нет на самом деле.

 - И тем не менее…

 - Что?

 - Если я мыслю, если я осознаю себя, значит, я уже отличим от Пустоты, значит, я могу материализоваться…

 - И что?

 - Будучи материальным, я могу создавать нематериальное, например, иллюзии…

 - Иллюзии – это вариации Пустоты.

 - Именно.

 Мы далеки от своих идеалов. Или наши идеалы далеки от нас. Мы создаем призраки, иллюзии, чтобы слиться с Пустотой. Но сливаясь с ней, мы испытываем Страх, потому что такое слияние чревато для нас развоплощением. Потерей ориентиров. Духовным распадом.

 Человек обречен быть в вечном поиске, иначе он – воплощенная Пустота. Ты можешь создать что-то конечное? Тогда тебе нечего делать в этих мирах, уходи отсюда.

 Только борьба живого ума, созидательная фантазия позволяет преодолеть Пустоту. Наполнить мир образами и их отпечатками.

 - Твой ответ?

 - Я хочу искать.

 - Тогда иди.

 Испытание пройдено, и я медленно иду вглубь темных зал, освещенных тусклым факельным светом.

Разочарование - Песнь 6. Куплет 3.

 Двигаясь по кругу, мы заставляем двигаться по той же траектории и весь окружающий нас мир. А, может, наоборот, что, впрочем, не важно. Важно то, что круг за кругом мы как будто приближаемся к раскрытию самой главной тайны бытия, а на самом деле – лишь отдаляемся.

 В октябре стало понятно, что история тоже движется по кругу, причем круг этот потрясающе предсказуем, а оттого, как это ни парадоксально, еще более запутан, словно лабиринт, в котором все мы погрязли.

 Я окончательно убедился, что работа, которой я посвятил несколько предыдущих лет, совершенно мне неинтересна, жизнь, которую я с вдохновением пытался выстраивать, - бесперспективна, поколение менеджеров и хипстеров – последний гвоздь в гробу истории, а политический тандем, оккупировавший все пространство отечественной политики, никуда из этого пространства волшебным образом не денется, приговорив его к унылому однообразию и вечному движению по кругу.

 Надежды умирали, не имея никакой возможности реализоваться. Их трагическая кончина оставляла в душе смутный осадок, печальную горечь мертвых времен.

 Что характерно, похожие настроения захватили почти всю активную часть общества, насколько я мог судить из краткого обзора новостных лент или общения в социальных сетях.

 Ветер дул с моря, внося холодную резкую свежесть в застоявшийся октябрьский воздух. Запах октября – запах отчаяния, пришедшего вслед за разочарованием. В нем сгустилась атмосфера тоски по ушедшему, кажется, навсегда лету, предчувствие продолжительной однообразной русской зимы.

 Мелкие песчинки под напором ветра сбивались с места и скользили по поверхности, взмывая в воздух, попадая на одежду и кожу. Отмахиваясь от них, мы предавались безмолвному отчуждению.

 Молчание нарушил Стас. Загребая песок в ладонь и высыпая его тонкой струйкой обратно – на землю, он сказал:

 - Надо было назвать этот город Песок и Пепел.

 - Почему? – спросил я.

 Стас пожал плечами.

 - Все такое же хрупкое и невесомое, временное и бессмысленное. Песок и Пепел.

 Это высказывание соответствовало духу этой осени, духу царившего на пляже безмолвия, потерянности мира, движущегося по кругу и уставшего от этого самого круга. Сигареты в наших руках медленно тлели, словно жизнь, лишенная смысла, пепел падал вниз, на песок.

 Сестрорецк, пляж. В выходные мы выбрались сюда, чтобы похоронить лето. Побыть в обезлюдевшем краю, почувствовать дыхание осени, равнодушие волн, накатывающих на берег.

 Пляж осенью – полная противоположность пляжу летом. Лишенный радостной праздности июльского полдня и навеянной отпуском людской беззаботности, он впитывает в себя сырой дух разложения, дух уныния и упадка, и транслирует его тем, кто забрел сюда.

 Я посмотрел на очертания Города вдалеке, теряющиеся в туманной дымке, лежащей над гладью залива. Песок и Пепел.

 - Пожалуй, ты прав, - сказал я Стасу. И засмеялся.

 Засмеялся и Стас. Это был смех отчаяния и силы. Смех осознания и нежелания легко сдаваться. Смех некоторой отстраненной возвышенности.

 Я затянулся сигаретой, а затем потушил ее в песке. Пустота морского простора вибрировала впереди накатывающимися друг на друга волнами, мелкой рябью воды и отразившихся в ней облаков.

 - Ты работу поменял? – спросил я Стаса.

 - Ага, - ответил он.

 - Почему?

 Стас потушил свою сигарету.

 - Надоело.

 - Думаешь, новая работа будет лучше?

 - Вряд ли…

 Дальше он мог не рассказывать. Труднее всего обнаружить какую-нибудь мотивацию там, где ее вовсе нет. Мы ищем новые места, бросаемся из крайности в крайность, а в итоге получаем то же, отчего только что ушли.

 Я подумал о своей работе. У меня тоже возникали мысли бросить ее. Но каждый раз я находил аргументы, чтобы остаться. В конце концов, главным аргументом было то, что ничего изменить невозможно: на любом другом месте ты будешь обречен выполнять точно такую же унылую, однообразную работу, разве что, может, поменяется название твоей должности. Например, менеджер по продажам превратится в менеджера по рекламе, или менеджер по закупкам чудесным образом станет вдруг менеджером по работе с клиентами.

 Единственный выход – бежать. Покинуть этот лабиринт и выбираться на простор. Куда и как – не имеет значения. Любыми средствами, прочь, сбивая ноги и сдирая ногти.

 Так поступила Юля – моя коллега и, по странному стечению обстоятельств, еще и любовница. Месяц назад она внезапно собралась, уволилась по собственному желанию и вернулась домой – в Минск.

 Не знаю точно, что конкретно мотивировало ее больше: осознание тупика и невозможности дальнейшего развития вкупе с крахом девичьей мечты о принце на белом коне или же наши запутанные отношения, так и не нашедшие удобной для нее развязки. В последнем случае я могу сказать только одно: приручить меня у нее не получилось, да и вряд ли такой исход был возможен изначально – слишком уж много противоречий скопилось во мне самом. Для меня все это время она была просто любовницей, еще, возможно, человеком, с которым всегда можно поговорить по душам, но не более того. Наверное, подспудно она это осознавала, но, как любая женщина, все равно хотела быть чьей-то; я же не мог ее взять, потому как тонущему в море не с руки отягощать себя каким бы то ни было дополнительным грузом.

 Так или иначе – ее не стало, и я удивился смелости ее поступка. То, что, наверное, надлежало сделать мне, сделала она – и сделала весьма лихо, оставив меня осмыслять произошедшее, не имея уже никакой возможности исправить...

 - Хорошо, что тут никого нет, - вторгся в мои мысли Стас, - не люблю скопления людей.

 Пляж действительно был пустынен и безмолвен, только ветер и волны наполняли его иллюзией жизни. Я посмотрел в сторону одиноких выцветших навесов от солнца, выполненных в форме шляпок грибов, в сторону пустующих кабинок для переодевания – в ответ на меня глянула Пустота.

 - Да уж… не говори.

 - Прохладно только…

 - Ага.

 Мы почти синхронно достали еще по сигарете, закурили. С моря потянуло сыростью, воздух наполнился запахом дождя. Осень полноправно царствовала на земле, на воде и в небе. У горизонта легли лиловые тучи, как воплощение затаенной угрозы.

 - У тебя есть цель в жизни? – спросил я Стаса.

 - Нет. А она вообще нужна?

 - Не знаю. В школе учили, что нужна.

 - Видимо, я не ходил на этот урок.

 - Видимо, я – тоже.

 Цели всегда призрачны, потому что человек не знает совершенства. Нам не дано заработать всех денег, раскрыть все тайны, получить власть над всей планетой; наши успехи носят локальный и, к сожалению, временный характер, о каких целях тогда может идти речь? И, тем не менее, с детства нам прививают мысль о том, что каждый человек должен иметь хоть какую-то цель в жизни. В итоге мы оказываемся вынуждены придумывать себе красивую иллюзию, лелеять и пестовать ее, бережно хранить от посягательств врагов, идти к ней запутанным лабиринтом, убивать и быть убитыми, а на выходе не получаем ничего. Возникшее из Пустоты – Пустотой по своей сути и остается.

 - Может, тоже работу поменять?

 - Попробуй.

 - А если вообще уехать отсюда?

 - Куда?

 - Да черт его знает…

 - В том-то и дело…

 Размышлять можно бесконечно. Вот Юля взяла – и уехала. А я останусь, почти наверняка. Буду и дальше плутать в своем лабиринте, это неизбежно – как, например, наступление осени.

 Внезапно вспомнился рассказ Стаса о том, как он ездил на кастинг «Дома-2». Стало смешно. Искусственное шоу об искусственных чувствах, жупел для одних и увлекательное зрелище для миллионов других. Суррогат реальности. И тем не менее – кто-то расценивает его как шанс… Наверное, они имеют на это право. Действительно – чем реальность телевизионного шоу искусственнее той иллюзии, которую мы по ошибке именуем реальной жизнью?

 Я загреб ладонью песок, принялся ссыпать его в одну кучку. Стас в это время занимался приблизительно тем же. Веселые выходили выходные.

 - Ты удалил свою страницу «ВКонтакте»? – спросил я Стаса.

 - Заметил? Да, было дело.

 - Чего так?

 - Надоело, слишком много времени отбирает.

 Моя кучка песка становилась все больше и больше, я попытался сделать на ее вершине некое подобие башни.

 - И куда тратишь освободившееся время?

 - Да на других сайтах просто больше сижу.

 Видимо, Стас и сам понял всю абсурдность ситуации, в его голосе сквозила легкая ирония. Интернет стал настолько важной частью нашей жизни, что вытравить его из нее без болезненных последствий не представлялось возможным.

 - Шило на мыло?

 - Вроде того. Ты не переживай – скоро я ее восстановлю.

 Я не переживал. Я знал, что рано или поздно он восстановит свою страницу. Так делает еженедельно кто-нибудь из моих друзей, так что Стас – не исключение. Попавшись один раз на крючок, ты с него уже не слезешь.

 Моя башня была почти достроена, сверху я положил маленькую щепку, выкопанную мной из песка. Сооружение стало похоже на пирамиду или зиккурат. Легким движением руки я снес свое творение. Цикл окончен, все построенное нами – нами же должно быть разрушено.

 Тучи над заливом сменили свои тона на более темные, похоже, что со стороны моря приближался дождь.

 - Может, пройдемся? – предложил я Стасу.

 - Давай. А то я замерзать уже начал.

 Мы встали с насиженных мест и пошли по песку. Впереди были волны и туманная даль, очерченная темным контуром дождевых туч, позади – пустынный пляж, за ним – облетающие деревья прибрежного парка, из-за которых торчали городские многоэтажки. На песке осталось множество следов – от ног, реже – от автомобильных шин. Тысячи людей прошли здесь до нас и исчезли, канули в небытие.

 - Может, на концерт какой-нибудь сходим? – предложил Стас, - а то я давно нигде не был.

 - Я тоже давно. Можно и сходить.

 - Вот «Шиллер» скоро приезжает.

 - «Шиллер» - нормально.

 - Ну, тогда будем считать – договорились.

 - Ага.

 В лицо ударила струя ветра, принесшая мелкие соленые капли морской воды. Я поежился, поднял воротник куртки. Чувствовалось приближение дождя, его вкрадчивый сырой запах.

 Мы шли по самой кромке воды, разбивающиеся о берег волны касались своими белыми пенными языками наших подошв. Над мелкой заводью, заросшей травой, кружили чайки, их тоскливые крики разрезали воздух. Стас поднял с песка кусок гальки и швырнул его в их сторону. Камень описал высокую дугу и, так и не долетев до цели, плюхнулся в воду. Чайки продолжили галдеть, Стас махнул на них рукой:

 - Бессмысленно с ними воевать.

 Вскоре пляж с его золотистым песком закончился, дальше пошел дикий берег, покрытый старыми потрескавшимися железобетонными плитами. Волны разбивались о них с шипением, было видно, как в воде среди камней и кусков бетона полощутся зеленые пряди тины. С другой стороны по-прежнему тянулась полоса прибрежного парка.

 Мы шли по плитам минут десять, пока впереди не показались белые контуры похожих друг на друга зданий, вклинивающиеся в темное месиво парка, – наверное, спальные корпуса одного из множества санаториев, разбросанных по побережью.

 В этот момент из-за деревьев раздался нарастающий гул, еще через минуту оттуда показался вертолет. Описав полукруг над побережьем, он удалился в сторону Города.

 - Наверное, депутат какой-нибудь полетел.

 - Или топ-менеджер.

 - Или поп-менеджер…

 Мы засмеялись. Ветер швырнул нам в лица очередную порцию брызг.

 - Почему осенью все время хочется куда-нибудь свалить?

 - Не знаю. Время года, наверное, такое. Вон – даже птицы улетают.

 - Ага, на юг - к теплу и солнцу.

 Смех натыкается на стену экзистенциальных вопросов. Смех… – когда мы в последний раз смеялись по-настоящему? Просто так, в детском невинном порыве, а не от гнетущей безысходности?..

 - Ты как хочешь, а мне все больше хочется сдернуть отсюда.

 - Так валяй – я ж не против.

 Философский подход Стаса мне нравится. Он отстранен и нейтрален, не лезет с советами.

 - Да и чего терять: ни женщины, ни денег, ни славы.

 - А тебе всего этого подавай?

 - А как же? Помнишь, я про цель спрашивал? Так это, можно сказать, моя цель… была…

 - Понятно.

 На самом деле никакой цели у меня не было – это я сейчас начинал понимать. Хорошая карьера, достаток, стабильность – это не цели, это просто антураж, мишура, которой не имеющие фантазии люди раскрашивают свое бытие. Цели – они выше и дальше, но потому их обычно и не встречается на практике.

 Жаль, что не получилось с философским факультетом. Может, именно там я и нашел бы ответы на большую часть мучавших меня вопросов. Все-таки офис, разбитый на множество секций для клерков, с убивающим зрение мерцанием мониторов и вечно звонящими телефонами, - не лучшее место для осмысления великой тайны бытия.

 Мы уперлись в забор, опоясывающий территорию санатория. Дальше при всем желании было не пройти. Мы в последний раз посмотрели на море и вдоль забора пошли прочь – туда, где шелестели на ветру остатками листвы деревья.

 Позади нас остался морской простор и Пустота, та первозданная Пустота, из которой произошел мир и которая одна только и знает его главную тайну. Впереди вновь ждали люди и дела, поступки и факты, и никакой разгадки. Мы шагнули под деревья, и сухие листья захрустели у нас под ногами.

 Я вновь подумал о Юле. О Юле, которая сбежала. О Юле, с которой я спал, но никогда не любил. Сегодня она была для меня знаком и символом. Символом невозможности, символом того, чему никогда не произойти. С умной женщиной всегда чувствуешь себя особенным, а с глупой – ничтожеством. Интересно, к какой категории можно было бы отнести Юлю?..

 От моих раздумий меня оторвал Стас:

 - Ты в школе хотел умереть молодым?

 - Ага, как и все, наверное.

 - А сейчас?

 - А сейчас я думаю, что и через двадцать и тридцать лет мы будем коптить небо. Если повезет, конечно.

 Многие наши кумиры умерли молодыми. Живи быстро, умри молодым – такой у них был девиз. Вот, например, условный Клуб 27. Двадцать семь - возраст, в котором сбежали с нашего корабля Джимми Хендрикс, Джим Моррисон и Курт Кобейн. В общем-то, серьезный возраст. С той лишь оговоркой, что эти парни ушли, будучи миллионерами. Мы же в свои годы бедны и никому неизвестны, а значит, умирать сейчас нам как-то не с руки.

 - Почему ты спрашиваешь?

 - Да просто так, не бери в голову. Вспомнилось что-то.

 Когда жизнь идет немного не так, как ты ее себе представлял, - далеко не факт, что и смерть будет соответствовать твоим ожиданиям. Больше я не хочу умирать молодым.

 Парк был большой и неухоженный. Извилистые тропинки засыпало палой листвой, разросшиеся кусты царапали нашу одежду сухими ветками. Мы шли, загребая ступнями кучи листвы и с размаху пиная ее вверх. Листья рассыпалась в разные стороны, словно праздничное конфетти, на земле оставались темные проплешины, из которых торчали древесные корни. В голове зазвучали чьи-то полузабытые строки:

а я шел и пинал ногами листья -

золотые флаеры в рай[2].

 Тропинка вывела нас на асфальтированную дорогу, ведшую из санатория в город. Мы пошли по ней. Стас молчал, молчал и я. Где-то в ветвях деревьев каркали вороны.

 Надежды осыпаются, как листва, будущее – крик ворона, застрявший среди древесных суков. Склонность моего поколения к рефлексии удачно компенсируется молчаливой решимостью поколений грядущих. Это для них придуманы стабильность и молодежный форум «Селигер». Мое же существование определяется как лабиринт метафизических размышлений и поиска, на плутание в котором я обречен. Наше недовольство настоящим – плод борьбы творческого разума с убогостью предлагаемых схем.

 Впрочем, каждое поколение склонно считать себя потерянным и у них есть на то все основания. История не дает человечеству передышек и прогоняет его через свою мясорубку ежесекундно, ломая и перемалывая. Миф об искушении – начало всех мытарств.

 Дорога в город была покрыта старым вздыбившимся асфальтом, в трещинах которого росла трава. На пути нам не встретилось ни одного человека или автомобиля, складывалось впечатление, что она вовсе заброшена. Впрочем, мусор, которым была усеяна обочина, свидетельствовал об обратном.

 - Помнишь, - я спросил у Стаса, - мы ходили в гости к твоим подругам Вале и Ане?

 - Было дело. Давно, когда ты с армии пришел.

 - Ага. Как они поживают?

 Стас почесал затылок.

 - Наверное, неплохо. – Он помолчал, как будто подбирая слова. – Наверное, даже лучше, чем мы. Но я, если честно, не знаю – мы не общаемся.

 - Чего так?

 - Да странные они какие-то. Вообще я точно не помню, из-за чего мы поссорились.

 - Вы поссорились?

 - Ну, вроде того… А ты-то чего интересуешься?

 - Просто вспомнил.

 - А-а-а. Ну, мне тебя порадовать нечем.

 - Понятно.

 Парк поредел, деревья расступились, сквозь них проглянули дома. Наверное, осенью здесь тоскливо жить. Сезон кончается, и пляж пустеет, море становится серым, а ветер неизменно приносит дождь. Птицы возвещают своими криками приближение последних дней – года ли, эпохи ли или же всех времен вообще. Люди покидают эти места, как минимум, до следующего лета, и лишь местные жители остаются – и вынужденно смотрят изо дня в день на опустевшие корпуса санаториев, на пустынную полоску пляжа, на ржавеющие под струями ливня кабинки для переодевания.

 Дорога из парка выплеснулась на городскую улицу, мы пошли по ней в сторону железнодорожной станции. Каждый думал о своем, каждый лелеял собственное молчание. Стас достал сигарету.

 Со стороны моря на жилые кварталы наползла огромная лиловая туча, ее рваный край закрыл последние проблески света. В воздухе почувствовалась скопившаяся влага, казалось, между небом и землей натянулась невидимая мембрана, готовая в любую секунду прорваться дождем.

 Немного не дойдя до станции, мы зашли в магазин. Я купил бутылку воды и пачку сигарет. Стас взял упаковку чипсов.

 На станции было немноголюдно: ближайшая электричка до Города шла только через сорок минут. Мы приобрели билеты и, расположившись на платформенной скамейке, принялись ждать свой поезд.

 На асфальт легли первые мелкие капли воды. Смешавшись с пылью, покрывавшей платформу, они превратились в темные пятна, похожие на сыпь.

 - Кажется, дождь начинается, - сказал Стас, усердно пародируя интонации мультипликационного Пятачка из мультфильма про Винни-Пуха.

 - И зонтика у нас нет…

 - Нет, - подтвердил Стас.

 - Это и печально.

 Но дождь как будто передумал. Побрызгав для затравки редкими каплями на платформу, он так и не начался. Тучи, наползая одна на другую, по-прежнему тянулись со стороны моря, но разрешиться своим дождливым бременем не решались.

 - Ребят, не подскажете, сколько сейчас времени? – обратился к нам пенсионер в старомодном костюме.

 - Без четверти пять, - ответил ему я.

 - А «Зенит» сегодня играет?

 - Сегодня. В восемь часов.

 - Значит, успею дома посмотреть…

 - Успеете.

 - Ну, спасибо.

 - На здоровье!

 Он пошел дальше, в другой конец платформы. Я проводил его взглядом. За собой пенсионер волочил тележку с прикрепленной к ней сумкой. Следом за ним на платформе стали появляться еще люди. Дождя все не было.

 - Вроде пронесло, - заметил Стас.

 - Ага. Хорошо бы, чтоб без дождя обошлось.

 - Да…

 Следующие двадцать минут пролетели незаметно. Мы со Стасом молчали и смотрели по сторонам. Платформа медленно заполнялась людьми. Дождь периодически начинался и тут же заканчивался.

 Наконец подошла электричка. Мы загрузились в вагон. Голос по громкой связи объявил название следующей станции. Зашипели пневматические двери вагона. Мы поехали в сторону Города. Или от него. Не знаю. Да и какая разница? Мы вновь начали свое круговое движение, не имея возможности остановиться, не зная конечной цели, мы вновь двинулись в неизвестность.

 В этот момент за окном, словно пытаясь очистить реальность, стереть из нее память о нашем пребывании, - магическим образом хлынула вода: на сей раз окончательно и бесповоротно пошел дождь, холодный осенний ливень.

Испытание Одиночеством.

 Чад факелов и пляшущие на стенах тени. Чуть меньше загадок, чуть больше загадок. Грядущее таит в себе столько вопросов, что ни прошлое, ни настоящее не смогут вместить ответы на них. Я иду дальше, а это значит, что главное испытание мне все еще предстоит.

 Человек-с-головой-Быка преграждает мой путь. Я знаю: он – верховный жрец.

 - Ты далеко зашел…

 - Мне нужны ответы.

 - Их здесь нет.

 - Тогда где они есть?

 - Их нет нигде.

 Я слышал эти слова, я проживал уже эти минуты. Не сейчас, когда-то давно и не здесь, не важно. Ответов нет нигде, и они есть повсюду. Такой вот парадокс существования.

 - И что мне делать?

 - Вернуться.

 - Куда?

 - Туда, откуда ты бежал…

 Откуда я бежал? Если бы я знал сам. Это могла быть страна, город, точка на карте или вообще что-то, не связанное с географическим местом – мой страх, моя боль, мои воспоминания…

 - Ты должен остаться один на один с собой, постичь одиночество. Вернуться к своему изначальному состоянию. Все частицы Вселенной, все вещи и существа – одиноки…

 Он исчезает. Пляшут тени от факелов. Что-то сгущается в застоявшемся воздухе, что-то темное повисает надо мной. Я чувствую это, судорожная волна проходит по моему телу.

 Это одиночество. Первоначальное состояние всего живого и неживого. У тебя больше нет союзников, нет врагов. Тебя не тяготят мысли о завтрашнем дне, ты пуст и открыт этому сумраку. Один на один с собой.

 Никто не предаст, но никто и не протянет руки, когда ты будешь погибать. Никто не полюбит, но никто и не проклянет. Никто не вонзит кинжал, но никто и не вытащит осколок из разодранной плоти… Один на один с собой.

 Именно так и принимаются решения. Именно так мы и находим погибель. Освободившись от всех внешних связей, порвав с миром, ты устремляешь взгляд внутрь себя. Кого ты там видишь?

 Тысячи отражений самого себя. Копии копий. Ты никому ничего не должен, но никто не споет тебе перед сном. Все частицы Вселенной – одиноки.

 Все мы бежим. Постоянно. От собственных страхов… к своим же иллюзиям. Придумываем какие-то нелепые точки на карте, города, названия, ориентиры, привязки… устремляем туда свои взоры… На самом деле мы удираем, уносим ноги от убийственного, сжигающего изнутри одиночества. Только оно гонит нас вперед.

 Конечно, все остальные цели туманны. Большинство – надуманны. Ты всерьез полагаешь, что перспективы карьерного роста что-то меняют в реальности? Что диплом престижного университета или высокая должность смогут разрешить главную проблему бытия – пустоту этого мира и тотальное одиночество человека в нем?..

 Да, миром движет страх – и это страх остаться один на один с пустотой, один на один с собой. Только приняв его, пропустив через себя, я могу двигаться дальше. Это и есть испытание. В этом смысл любой революции, любого переворота. Победить пустоту, уйти от одиночества.

 Оставшись один, я понимаю это и принимаю это. А вместе с тем осознаю гибельность собственного положения. Я готов ко всему – что бы меня не ждало впереди, - но я не готов снова остаться один. Я делаю еще один шаг. В сущности, не ожидая уже никаких ответов.

Революция - Песнь 7. Куплет 1.

 Зимой будет жарко – почему-то я знал это уже с лета. Безвременье осени закончилось, осыпавшись вместе с желтой листвой, вместе с надеждой на перемены, ушло, кануло в небытие, оставив предопределенность и безысходность надвигающихся холодов. И выборов, конечно.

 Выборы значились главным общественным и политическим событием наступившей зимы. Не потому что могли что-то переменить, изменить баланс политических сил или, тем более, проводившийся курс – нет, не поэтому. Выборы были закономерным итогом и развязкой долго разыгрываемой комедии с тандемом и преемником, моментом истины, когда мечты и чаяния одних должны были рухнуть под беспринципностью, точным расчетом и глухим молчанием других. Мы слишком долго шли в тупик и вот – упершись головой в стену – встали, наконец, перед выбором: расшибать стену или же собственную голову об нее.

 Мое поколение, поколение сбившихся с пути горожан, заблудившихся в перипетиях и запутанных ходах враждебной к ним реальности, хотело перемен. Слишком много загадок стояло перед нами – и мы хотели получить ответы.

 Метафизически назревал бунт, но не бунт против существующего режима, не против конкретных фигур правителей и их партий, нет: зрел и полнился бунт против существующего порядка вещей: обезличенного, разрушительного – того, который режим и правители только олицетворяли, мелкими частностями которого были.

 Лично мне была противна бессмысленность существования, навязываемого мне и моему поколению обществом потребления, система иллюзорной стабильности, всепроникающего и всепоглощающего рынка. Если эти гады, обрюзгшие рожи которых каждый день транслирует телевизор, смогли захватить все ресурсы этой богатой страны и беспрепятственно торговать ими, почему бы им тогда не захватить и не продать солнце?

 Я выступаю против продажи солнца. И поэтому я, как и все остальные, уставшие от тупой предопределенности, ждал выборов и обязательного бунта после них. Это должно было случиться, во что бы то ни стало, иначе проживать эту никчемную жизнь в мире ложных ценностей и вовсе не стоило бы.

 Любой лабиринт однажды заканчивается. Ты либо распутываешь клубок, либо погибаешь. Третьего не дано. Эта истина непреложна со времен Минотавра. Мое время близилось, и я это ощущал. Зима должна была все решить.

 С утра шел мелкий редкий снег; он падал вяло, нехотя, покрывая землю тонкой белой пленкой – слишком тонкой, чтобы спрятать всю замерзшую грязь – и часам к десяти совсем сошел на нет. От него остались только белые шапочки на проводах да эта самая пленка на земле. Однако в небе по-прежнему висели низкие толстобрюхие тучи, полные влаги и готовые разрешиться в любую минуту. Погодная неопределенность – обычное явление в Питере зимой, да и не только зимой, поэтому я ждал продолжения снегопада.

 Позавтракав и скурив пару сигарет, я включил компьютер и вылез в Интернет. Большинство новостей Яндекса, по крайней мере, отечественных, так или иначе были связаны с выборами, я скользнул по ним взглядом и перешел на свою страницу в социальной сети. Новости – те же: выборы, выборы, выборы. Градус накала рос. В не просмотренных уведомлениях висело приглашение в группу «Народный сход – против нечестных выборов», я кликнул по ссылке.

 То, что выборы будут нечестными, было ясно с самого начала. Да и можно ли ожидать другого результата, когда выбирать приходится между жуликом и вором, бандитом и казнокрадом? Плюс задействованный повсеместно административный ресурс – как рычаг воздействия на хрупкие чаши выборных весов. В общем, справедливости ожидать не приходилось. И все это знали, и все думали, как действовать дальше.

 И если для одних суровое молчание, взгляд исподлобья и смиренное принятие судьбы, с осенением себя крестным знамением и повторением мантры: «лишь бы не было войны» являло собой некий выход, ибо времена стабильности для видавшего многие лихие годины русского народа действительно были какой-никакой отрадой, тихим островом в море перемен, то для других, в том числе и для меня, моего поколения, уставшего ходить по кругу в поисках неизвестно чего, единственным выходом был бунт. Пора было взламывать заскорузлую реальность, в которой нам отводилась роль статистов с размытыми целями и ветхими иллюзиями вместо будущего. Восстание менеджеров? Вполне возможно. Лабиринт кончался именно им.

 Я изучил всю представленную в группе информацию, самое важное – время и место. Я буду там, обязательно. Нажал на кнопку «Вступить в сообщество», затем вернулся на свою страницу.

 Мне пришло сообщение, я заглянул в соответствующую вкладку. Писал Глеб, мой знакомый – национал-большевик и писатель.

 «Привет! – сообщал он. – Пойдешь сюда?» Дальше следовала ссылка на то самое сообщество, посвященное народному сходу, в которое я только что вступил. Ну что ж – видимо, это судьба и лабиринт действительно ведет меня туда.

 «Конечно, - ответил я, - ты тоже?» Впрочем, ответ Глеба был предсказуем. Через несколько секунд пришло подтверждение: «Безусловно».

 Я задал последний интересовавший меня вопрос: «Где и во сколько встречаемся?» Пока Глеб набирал ответ, включил песню «Агаты Кристи» - «В интересах революции». Колонки разразились задорной синтезаторной трелью, следом зазвучала электрогитара. Пришел ответ от Глеба: «Давай в четыре на Восстания». «Давай» - набрал я и свернул окно браузера. Можно было покурить.

 Я вышел на балкон и посмотрел во двор. Снег так и не пошел снова, на деревьях, на автомобилях и на земле лежал легкий белый покров после утреннего снегопада, который уже начинал подтаивать. К полудню его, скорее всего, не станет.

 Вообще в этом году зима не спешила, несмотря на то, что в календаре уже значился первый зимний месяц. Снега почти не было, да и больших холодов тоже. До начала декабря улицы покрывала опавшая листва, на газонах топорщилась чахлая трава. На моей странице в социальной сети вместо статуса были начертаны соответствующие строки:

Зима в том году долго не шла,

А ты все ждала, когда выпадет снег;

Так бежать к холодам от тепла

Умеет лишь человек...

 Некоторые девушки из моей френдленты в социальной сети постоянно вздыхали по зиме и снегу, это посвящение предназначалось им. Я-то знал, что, когда наступит настоящая зима, они начнут выть от тоски по лету, поэтому меня в отличие от них текущая погода устраивала.

 Я стряхнул пепел и принялся наблюдать, как внизу во дворе таджик-дворник водит деревянной лопатой по белому налету, оставшемуся после снегопада. Какой смысл это убирать, если к обеду все растает само собой? Впрочем, для дворника-таджика это действо, вполне возможно, имело какой-то скрытый метафизический смысл.

 По двору проехал автомобиль, прошел мужчина с собакой на поводке. Откуда-то из-за домов прилетела сирена не то пожарной машины не то скорой помощи. Как бы ненароком я вспомнил, что сегодня воскресенье. Еще один день в нескончаемой череде.

 Докурив, вернулся в комнату. Сел у компьютера, развернул окно браузера. Открыл френдленту и погрузился в мир виртуального существования, наполненный своими новостями, эмоциями, действом.

 Кто-то вздыхал по ушедшей любви, кто-то обсуждал погоду, кто-то все еще спорил о выборах и будущем страны, хотя все уже давно было ясно, кто-то выкладывал картинки-демотиваторы, наполненные специфическим юмором. Эта жизнь была распланирована на много лет вперед, в ней, как и в реальной жизни, все двигалось по кругу, по лабиринту – к своему логическому завершению… кто знает – только в чем оно заключалось?..

 Особенно мне понравилась картинка: темные фигурки людей стоят на земле и одна фигурка – посветлее – улетает от них на связке воздушных шаров. Те, что на земле, кричат той, которая улетает: «Ты должен доучиться в университете! Ты должен устроиться на работу в офис! Ты должен жениться на серой мышке! Ты должен жить ради денег! Ты должен гордиться своей страной! Ты должен…» - и так далее по списку. Та фигурка, которая улетает, показывает тем, что остались на земле, средний палец и коротко замечает: «Идите на х..»

 Почему-то я отождествил себя с улетающей фигуркой. Я ничего никому не должен, хоть всю жизнь мне и внушали обратное. Более того, я сам себе внушал. Но вот настал момент истины, и пришла пора сказать себе честно: мне надоело ходить по бесконечному лабиринту, искать выход из него, придумывать иллюзии и отговорки, пора покончить с этим, взять в охапку воздушные шары – и улететь. 

 Но сначала будет бунт – бессмысленный и беспощадный, как заметил классик. Впрочем, бессмысленно и беспощадно само русское существование, которое своей бессмысленностью и беспощадностью как раз и порождает бунт. Мятеж против бессмысленности, – каким он должен быть, сколько смысла в себя впитать?.. Риторический вопрос. Но ответ на него прост: бунт против бессмысленности бессмыслен по своей природе. Как и противостояние жестокости – жестоко в своих проявлениях.

 Зазвонил мобильный, я потянулся к телефону. На экране высветился номер – звонил Быра. Настоящее имя Быры было Андрей, но для всех он был Бырой, я нажал на кнопку ответа на вызов.

 - Здорово, - сказал Быра.

 - Привет.

 - Чем занимаешься?

 - Чем и все.

 - Это чем?

 - В Интернете сижу.

 - А-а-а…

 - А ты чего звонишь?

- Да так… Ты вечером что делаешь?

 - На сход иду.

 - Ты тоже?

 - Я – тоже, ага.

 - И я. – Быра, похоже, был рад, что наши планы совпали.

 - Ну, отлично. Где пересечемся?

 - Мы с Глебом на Восстания в четыре встречаемся.

 - Я подгребу.

 - Подгребай.

 На этом разговор можно было считать оконченным. Быра будет. Еще Глеб. И вообще куча народу, всех тех, кому надоело тупое однообразие предлагаемой иллюзии под названием «жизнь», в которой самым отвратительным образом перемешались циничное вранье правителей и скотское молчание управляемых. Я отложил мобильный.

 В самом деле – неужели есть альтернатива? Творческая созидательная работа вместо офисной пустоты, человеческое общение вместо обезличенной переписки в социальных сетях, любовь вместо денег, свобода вместо потребительского кредитования, ипотеки и ежемесячных платежей? В каждом из нас по-прежнему жил ребенок – чистое высшее существо – и этот ребенок требовал перемен, желал нарушить гнилое спокойствие болота, ежедневно незаметно разлагающего нас. Если это называется стабильность, то стабильность – худшее из того, что только можно придумать, это развращающее состояние сытой дезинтеграции, уничтожающее общество...

 Я снова вышел на балкон. Достал сигарету, прикурил. Табачный дым обжег горло, я непроизвольно закашлялся. Чертовы сигареты! Молчаливые убийцы, поджидающие тебя в картонной пачке на краю журнального столика. Они сродни той реальности, что убивает нас день за днем.

 Докурив до половины, я отправил окурок в пепельницу. К Черту! Пора уже бросать. Вернулся в квартиру, пошел на кухню. В холодильнике обнаружилась недопитая бутылка вермута. Немного поразмышляв над ее судьбой, я достал бутылку из холодильника.

 Холодный вермут, который я налил в бокал, соответствовал духу этого дня: он словно символизировал затишье перед бурей. Его желтые тона и сладковатый привкус были полны выразительного молчания, а та решительность, с которой он обрушивался в пищевод, свидетельствовала о готовности к мятежу. Хороший напиток! Нектар для усталых героев.

 Наше время не порождает легенд. В учебниках истории о нем не напишут захватывающих историй, не подвергнут скрупулезному анализу подвиги его героев. Потому что это время мерзавцев и тихих подлецов, но не титанов. Это время ребят из движения «Наши», но не пионеров, бросающих вызов врагу. Все мы – статисты, обреченные постигать окружающий нас мир методом проб и ошибок, набивая шишки, получая ссадины и синяки, накапливая усталость, раздражаясь, но так и не приближаясь к его разгадке.

 Покончив с вермутом, я лег на диван и почти сразу же уснул. Время для меня остановилось, умерло. Последние часы перед решающей битвой уносились прочь, а мой дух витал далеко – в стране воинов прошлого, ушедших героев, которым посчастливилось жить в более интересные и насыщенные времена.

 Проснулся я около трех часов дня. Потянулся на диване, затем слез с него. Немного поприседал, разминая затекшие конечности. Затем собрался было выйти на балкон перекурить, но передумал. В итоге сел к компьютеру, находившемуся в ждущем режиме.

 Поводил мышкой по столу, монитор нехотя зажегся, на экране показалось окно браузера с моей страницей в социальной сети.

 За то время, что я отсутствовал в виртуальной реальности, в этой самой реальности ничего существенного не случилось. В группе, посвященной сходу, прибавилось участников, общее число перевалило за пять сотен. Посмотрим, что будет в действительности. Я включил аудиозапись песни The Beatles «Helter Skelter». Да здравствует Хаос!

 Перекусив тут же у компьютера тем, что обнаружилось в холодильнике, я принялся собираться на сход. Оделся потеплее: питерская погода была и оставалась единственным непредсказуемым явлением в общем океане проповедуемой отовсюду стабильности.

 Надев пальто и шарф, я, наконец, вышел из дома. По пути к метро прошел мимо школы, в которой находился местный избирательный участок. Над крыльцом вяло трепыхался на декабрьском ветру трехцветный полосатый флаг. Никакого оживления вокруг участка я не заметил, на крыльце курил одинокий мужичок в ватнике – больше похожий на припозднившегося с уборкой дворника, чем на пришедшего исполнить свой гражданский долг избирателя.

 Та же картина в метро – никакой оживленности, люди едут то ли с катка, то ли на каток. Кто-то везет покупки после воскресного шопинга. Единицы везут идеи…

 Поднялся на Восстания, вышел в прохладную свежесть декабря. К вечеру температура стала падать, это ощущалось в приобретшем морозную резкость воздухе. Глеб курил в стороне от выхода со станции метро напротив недавно построенного торгового центра. Я подошел к нему.

 - Привет.

 - Здорово, - мы обменялись рукопожатиями.

 - Будем революцию делать?

 - Революция сделает новых нас.

 - Ну, это тоже возможно. Пойдем?

 - Должен еще Быра подъехать, надо бы подождать.

 - Быра? Ты ему к четырем сказал подъезжать?

 - Ага.

 - Ну, раньше полпятого не жди.

 - Посмотрим.

 Я достал сигарету и закурил. Глеб, немного поразмыслив, закурил еще одну – в знак солидарности со мной.

 Мимо сновали люди – от метро к торговому центру и от торгового центра к метро. Кажется, их не волновали ни выборы, ни предстоявший сход, ни все остальное. Они подсели на иглу потребительства и все, что их интересовало, - новая доза покупок, выброшенных денег, приобретенных товаров. Мне было немного жаль их: если мы заплутали в лабиринте, но не оставляли попыток выбраться из него, то они уже давно в нем сгинули.

 - Знаешь, - сказал я Глебу, - чем бы ни кончилась сегодняшняя буча, их, - я кивнул в сторону людей, тянувшихся к торговому центру, - будет очень трудно изменить, поменять модель их поведения, вне зависимости о того, кто придет к власти…

 - Согласен, - Глеб сделал смачную затяжку, - но если не поменять власть, у них вообще не будет шансов спастись, ведь это нынешний курс сделал их такими…

 Нынешний ли курс сделал их такими или это они сделали возможным нынешний курс – на самом деле ответа на этот вопрос не было ни у меня, ни у Глеба. И найти его именно сейчас не представлялось возможным. Тем более что, несмотря на прогнозы, Быра подошел вовремя, как и договаривались – в четыре. Протянул нам свою руку. Мы по очереди поприветствовали его.

 - Готов? – полушутя спросил я Быру.

 - К чему?

 - Ко всему.

 - А-а-а… Готов… В принципе…

 - Пойдем тогда.

 Медленно мы двинулись по Невскому проспекту в сторону Гостиного двора. Мимо нас проносились, сигналя, автомобили, навстречу нам двигались толпы праздношатающихся людей. Обычное воскресенье, обычный томно наползающий вечер – ничего такого, что предвещало бы наступление серьезных перемен. Неужели всех нас ждет только новый виток лабиринта?

 Большинство всегда пассивно. Большинство будут насиловать и убивать, а оно будет молчать. Это так, к сожалению, так. Может быть, это заложено в людей генетически, может, является результатом долгого социального отбора, которому все мы подвергаемся с раннего детства. Лишь единицы могут сопротивляться. Могут бороться с пассивностью, с молчанием и наплевательским отношением. Сегодня мы – единицы.

 Большинство продолжает ходить по магазинам, валяться на диване, смотреть тупые быдлошоу по телевизору, скрипеть и ненавидеть свою работу, на которую все равно придется переться завтра с утра. Большинство продолжает созерцать и размножаться. Большинство знает, что выборы будут сфальсифицированы, но большинство уже заранее придумало оправдание собственному молчанию. Пусть. Сегодня мы – единицы.

 На Литейном мы свернули с Невского и сделали небольшой крюк, огибая квартал. По пути взяли по пиву и, выйдя к Фонтанке, встали на набережной напротив цирка. Времени до схода было еще достаточно, можно было просто постоять, глядя в черную воду.

 Быра стрельнул у меня сигарету, я достал две штуки: одну ему, другую себе. Закурил и Глеб.

 - На выборы-то кто-нибудь ходил? – спросил Быра.

 - Не-а. Мы же не местные.

 - Надо было открепительные по месту постоянной прописки брать.

 - Делать больше нечего. Как будто неясно, кто победит в этом фарсе?..

 - Ясно кто…

 - И зачем тогда тратить свое время?..

 Действительно – незачем. И Быра это прекрасно понимал, спросил скорее для порядку. Я стряхнул пепел через перила ограды, он полетел навстречу стылой воде.

 - Будет революция? – спросил Быра Глеба.

 Глеб сурово помолчал, разглядывая что-то на противоположном берегу. Потом коротко изрек:

 - Будет. – Он сделал затяжку. – Не сегодня – так завтра, не завтра – так через год. Но точно будет. Так жить нельзя…

 Докурили, допили пиво. Еще немного постояли у чугунной ограды набережной и продолжили свой путь. Перешли по мосту Фонтанку, пошли по Инженерной улице, затем свернули на Караванную, пересекли Манежную площадь и переулком выбрались снова на Невский.

 У Гостиного двора происходило столпотворение. По обе стороны Невского стояли омоновские «Уралы», полицейские машины и автозаки. На пятачке перед входом в станцию метро собралось уже человек двести, и народ все прибывал. Мы устремились в подземный переход, чтобы скорее оказаться в центре событий.

 Сердце принялось стучать учащенно, в голове вертелась только одна мысль: «Началось!» Система спустила своих цепных псов, но народ не остановить. Людям – по крайней мере, тем, кто пока считал себя человеком, а не тупым скотом, потребляющим насильно подсовываемый ему корм, - хотелось правды, и они пришли эту правду получить. Лжецы и фальсификаторы выставили ОМОН, пригнали автозаки. Посмотрим – кто кого.

 Мы выскочили из подземного перехода и сходу врезались в толпу. Толпа скандировала: «Россия будет свободной!» Этот клич летел над пятачком возле Гостиного двора, отражался от стен, разрывая цепь ОМОНа, взмывал над Невским проспектом и возносился к низкому серому небу, а потом снова падал вниз. Силясь перекрыть его, в ответ ревел ментовский матюгальник: «Граждане! Данное публичное мероприятие не согласовано с властями города! За участие в нем вы можете быть задержаны и привлечены к административной ответственности! Просим вас расходиться…»

 Ага, сейчас! Ребята, это бунт, а он не требует согласований. Мы имеем право на правду – и, пожалуй, пришло время им воспользоваться. Неужели мы будем согласовывать свою возможность добиваться правды с лжецами из городского правительства? Не дождетесь!

 Мы подхватили клич:

 - Рос-си-я бу-дет сво-бод-ной! Рос-си-я бу-дет сво-бод-ной! Рос-си-я бу-дет сво-бод-ной!

 Лабиринт однажды заканчивается. Ты упираешься в стену или выходишь на долгожданный простор – не важно. Важно, что больше для тебя нет ловушек и загадок, нет запутанных ходов и медленно таящей надежды. Ты свободен. И пусть через секунду ты погибнешь… или погибнет весь мир – все это ерунда в сравнении с этими секундами свободы, когда ты находишь ответы на все свои вопросы, когда ты, наконец, ощущаешь, что живешь, а не существуешь, когда реальность открывается тебе вся, и нет больше секретов. Сейчас я получил все.

 ОМОН начал действовать. По команде они развернули свою цепь и, вклинившись в толпу, рассекли ее на несколько частей, затем разные концы цепи соединились, замкнув часть толпы в кольцо. Получился хоровод голубоватой камуфляжной окраски. Из центра хоровода продолжало нестись:

 - Рос-си-я бу-дет сво-бод-ной! Рос-си-я бу-дет сво-бод-ной! Рос-си-я бу-дет сво-бод-ной!

 Меня оттеснили за спины ОМОНа, я потерял из виду Глеба и Быру. Продолжая выкрикивать боевой клич, я двинулся под напором толпы. Краем глаза увидел, что внутри ментовского кольца находятся какие-то школьники – почти дети. Это они продолжали кричать «Россия будет свободной!»

 Картина прямо-таки сюрреалистическая: школьники и окружившие их бойцы в полной экипировке, в бронежилетах и шлемах. Как будто не было более страшных врагов у режима, чем эти дети. А, может, и действительно не было: дети олицетворяли собой будущее, и это будущее гнало лжецов с насиженных мест.

 Я бросился туда. Не знаю, что на меня нашло, но захлестнувший меня порыв был, возможно, первым истинным чувством за последние годы. Я был на своем месте, там, где мне следовало и хотелось быть. Близко-близко к разгадке. Лабиринт расступился, теперь я видел Свет.

 Растолкав омоновцев, я оказался внутри кольца. Практически в такт моему движению толпа снаружи двинулась на оцепление, и полицейские на короткое время потеряли контроль над ситуацией. Этого времени хватило, чтобы школьники смогли покинуть кольцо сквозь проделанный мной коридор. Помешкав еще несколько секунд, омоновцы, наконец, вновь замкнули разорванную цепь. На миг я остался один внутри кольца.

 Продолжая выкрикивать боевой клич, я стоял окруженный врагами и чувствовал себя победителем, тем, кто смог разорвать круг.

 Лабиринт пройден, дальше будет чистый простор. Мы будем знать, кто наши друзья, кто – враги, перестанем теряться в догадках и бояться собственной тени. Это счастье мертвых, радость истинно живых.

 В следующее мгновение меня сбили с ног. Сверху навалились омоновцы сразу группой из трех человек. Мой триумф был окончен, меня встречал покрытый инеем асфальт. Но сердце мое билось часто-часто, я знал, что впредь все будет по-другому…

 На меня давила масса экипированного в полный доспех бойца, кто-то второпях крутил мне руки, а я лежал, практически не сопротивляясь, ловя эти секунды настоящей жизни, ощущая эйфорию борьбы. Все равно это победа. Потому что никто никогда не станет прежним, я-то уж точно. И плевать, что все вот так заканчивается. Главное – все встало на свои места, реальность оказалась взломана силой духа, ответы на главные вопросы бытия найдены…

 Матерясь, омоновцы кое-как подхватили меня за руки-за ноги и потащили к стоявшему тут же на пятачке автобусу.

 В автобусе помимо меня было уже много народу – все задержанные за участие в сходе. У дверей – дабы никто не сбежал – дежурили два омоновца, водитель был из гражданских.

 Снаружи площадь продолжала скандировать «Россия будет свободной!». Этот клич сотрясал морозный декабрьский воздух, вселяя надежду в сердца тех, кто ждал прихода свободы от непрекращающегося вранья и лицемерной тирании под маской демократии, от бессмысленности и отчаяния; заставлял трусливых лжецов в казенных кабинетах сжимать потными ладонями подлокотники своих кресел, хвататься за мобильные телефоны, сгоняя все больше и больше полиции на мирный сход, гарантированный народу Конституцией. 

 Терять было нечего, я подхватил клич улицы и принялся кричать его здесь, в автобусе. Меня охотно поддержали еще несколько голосов, и автобус наполнился стройными призывами к революции. Практически сразу же в автобус к имевшимся двум заскочили еще несколько омоновцев – для подавления бунта.

 На меня бросился здоровенный детина в бронежилете и шлеме, скрывавшем его лицо. Вжал меня лицом в автобусное сиденье, обитое дерматином, видимо, надеясь заткнуть. Я же кричать продолжил и предпринял попытку вырваться. В ответ на это омоновец обхватил мою шею своей массивной лапой в камуфляже и принялся душить, мой крик перешел в хрип, но я не прекратил бороться. Шлем омоновца сбился, забрало поднялось, на меня дохнуло запахом чеснока и нездоровых зубов.

 Улица тем временем содрогалась от дружного скандирования толпы, я же сошелся с режимом, с опротивевшим порядком вещей в яростном клинче.

 Внезапно раздался грохот и вслед за ним – звон битого стекла. По всей видимости, кто-то вынес окно в автобусе. Все задержанные повскакивали со своих мест и ринулись туда.

 Омоновец ослабил свою хватку, а потом и вовсе отпустил меня, понимая, что контроль над ситуацией в автобусе потерян. Я отпихнул его и тоже рванул к окну. Раздался крик:

 - Трогай, бля!

 Автобус резко рванул с места, всех качнуло, люди – и задержанные и омоновцы – попадали на сиденья. Чтобы не упасть, я рефлексивно ухватился за раму окна, в котором отсутствовало стекло, видимо, выдавленное кем-то из задержанных во время моей схватки с омоновцем.

 Автобус отчаливал от пятачка на Гостином дворе, я видел сквозь окно, как дружно скандирует толпа перед станцией метро, как люди машут руками отъезжающему автобусу с их задержанными товарищами, как лихорадочно мечется ОМОН, не зная, что предпринять, как тут, под этим декабрьским небом, существующий режим раз и навсегда теряет свою легитимность.

 Происходящее, возможно, могло показаться кому-то хаосом, но, однако, в этом кажущемся хаосе присутствовал четкий незримый порядок. Более того, этот выход людей на площадь был предсказуем, обусловлен и предначертан. Этот крик был закономерным итогом затянувшегося молчания. Это мое поколение говорило свое дружное «Нет!» тем, кто присвоил себе право выбирать для него и за него его же будущее. Говорило, что оно все еще есть, живо и готово задавать реальности свои вопросы…

 Автобус тем временем несся по Невскому проспекту. Кажется, за то немногое время, что мы тут находились, он насквозь пропитался духом мятежа и липким страхом дрогнувшей под нашим неистовым натиском системы, и это явственно читалось в нервном поведении омоновцев и в судорожной манере вождения, которую демонстрировал водитель автобуса.

 В автобусе оказались и Глеб, и Быра: их закинули в него как раз тогда, когда вылетело стекло из окна аварийного выхода, теперь мы вместе сидели у этого самого окна и вдыхали воздух улицы, воздух свободы.

 - Что теперь? – спросил Быра.

 - В отделение отвезут, а там – видно будет, - ответил Глеб.

 - Такими темпами – на месте отделения может оказаться еще один очаг революции…

 - Ну, так и лучше!

 Свернув с Невского и покружив по узким улочкам центра, автобус, наконец, остановился у отделения полиции. Судя по нервным метаниям полицейских вокруг участка, работы им сегодня хватало. Один из омоновцев покинул автобус и прошел в участок.

 Вскоре он вернулся и первыми на выход повели меня и Глеба с Бырой. В этот момент несколько человек выскочили из автобуса через разбитое окно и понеслись прочь от участка. Омоновцам ничего не оставалось, как, матерясь, проводить их взглядами. Сегодня был явно не их день.

 В отделении у нас забрали паспорта и усадили на скамейки в коридоре напротив дежурки. Сквозь огромное стекло мне было видно, как дежурный лейтенант принялся составлять протоколы.

 Помимо нас из автобуса привели еще двоих: лысоватого мужика прилично за сорок и седого дядьку в смешной шапке покроя «петушок». После этого омоновцы ушли – видимо, развозить по участкам оставшихся в автобусе задержанных.

 Лысоватый с ходу принялся громко возмущаться, проклиная на чем свет стоит и режим в целом, и это отделение полиции в частности, а седой сел в углу и внезапно расплакался.

 - Ты чего? – спросил его лысоватый, отвлекшись от своей гневной тирады.

 - Я… это… - по покрасневшему лицу седого катились крупные слезы, - за что меня схватили-то?.. Я же просто мимо шел… к метро…

 - Э, отец, да мы все просто мимо шли, - попробовал пошутить лысоватый, но седой его юмора не понял и заплакал еще сильнее.

 - Меня ж… меня ж… меня ж вообще первый раз в милицию забрали…

 - Теперь у нас полиция, отец. Милиция – это раньше была…

 - Да какая разница?.. Что люди-то подумают?..

 Сюрреалистичные картины этого вечера перестали смущать мое сознание. Сначала школьники в окружении ОМОНа, теперь этот рыдающий дядька в отделении, по случайности попавший под раздачу: что-то в этой реальности явно было не так, какая-то ошибка закралась в нее, и оттого абсурд начинал становиться нормой. Впрочем, все началось с выборов без выбора – и именно они были самым первым, основополагающим абсурдом, который положил начало всему остальному.

 Откуда-то из глубины здания к нам прошествовал полковник – возможно, начальник участка или кто-то из его замов. Увидев плачущего седого дядьку, он не замедлил спросить:

 - Чего это с ним?

 - Не видите что ли – не нравятся ему ваши хоромы, - зло пошутил лысоватый.

 - Я серьезно…

 - Если серьезно, - я решил вмешаться в этот диалог, - мужика по ошибке задержали, он к метро шел, отпустили бы вы его…

 Полковник посмотрел на меня сухим, ничего не выражающим взглядом.

 - Сами разберемся – кого и за что задержали. Раз привезли – значит, было за что…

 - Ага, конечно. Можно подумать, «космонавты» смотрят, кого хватают, для галочки трудятся, как и все остальные…

 - Ты мне поговори тут…

 Я замолчал. Ну его. Типичный цепной пес, этому что-то доказывать – себе дороже выйдет. Проще стену кирпичную переубедить.

 - Не плачь, отец. – Полковник, наконец, обратился к Седому напрямую, без посредников. – Сейчас разберемся с протоколом, может, и отпустим… - Он сделал паузу. – До суда…

 Зря он это добавил. Слово «суд», кажется, в конец убило Седого, он принялся плакать еще сильнее. Психологом полковник оказался никудышным. Немного поразмыслив, он, видимо, понял это и сам, так как поспешил удалиться. Соломоново решение.

 - А вы, ребята, тоже со схода? – спросил нас лысоватый, который тоже разумно решил оставить седого в покое.

 - Ага.

 - Лихо вы в автобусе закрутили…

 - Так это ж не мы, это все омоновцы.

 Лысоватый рассмеялся.

 - А и вправду они, чего им только дома не сидится?..

 - Дома – дети и жены.

 Теперь уже рассмеялись мы все. Седой, наконец, прекратил плакать. Теперь он смотрел невидящим взглядом в одну точку на стене. Торжество абсурда продолжалось.

 Потом нас начали, наконец, вызывать для ознакомления с составленными на нас протоколами. Всюду сновали полицейские – в этот вечер их было в участке много, чересчур много – можно было подумать, что проводится какая-то специальная операция, конечной целью которой является полное искоренение преступности в Городе – столько сил было задействовано.

 Первым по очереди был я. Я прошел в соседнее помещение. За столом сидела девушка-лейтенант, перед ней на столе лежали заполненные протоколы.

 - Фамилия? – спросила она.

 Я назвал свою фамилию.

 - Садись, знакомься. Она придвинула мне протокол. Я сел на стул напротив нее и принялся читать.

 Протокол сухим языком описывал факты моего задержания. Участвовал, скандировал, не слушался законных распоряжений полиции… Это их-то распоряжения законные? Ну-ну. А народ, получается, как всегда беззаконие творит…

 - И что? – спросил я лейтенанта.

 - Надо написать: согласен – не согласен.

 - А как вы думаете?

 - Я не в гадалки с тобой играю.

 Я написал, что не согласен с протоколом. Хотелось написать больше, хотелось высказать, как я ненавижу эту лживую власть, которая бросает ОМОН на мирных граждан, пришедших отстоять свои права…

 - Чего вам дома-то не сидится? – спросила меня лейтенант, глядя, как я вывожу буквы в протоколе.

 - Совесть не позволяет…

 - И что – с совестью легче живется?..

 Риторический вопрос. Что называется не в бровь, а в глаз. Конечно, я мог бы дать ей более-менее развернутый ответ, но вряд ли она бы поняла. Я промолчал.

 - Мы с тобой, кстати, из одного города… - как бы ненароком сказала лейтенант.

 - Да? Бывает… – Тоже мне землячка нашлась.

 - Чего тебе власть-то нынешняя сделала? Все возможности есть, живи себе – не хочу… – она, видимо, решила залезть ко мне в душу, раз уж мы по случайности родились в одном месте. Со мной такое не пройдет. Не того я сорта.

 - А вы чего родину-то покинули? – задал я ей ответный вопрос.

 На этот раз пришла ее очередь промолчать. Мой вопрос тоже был из разряда риторических.

 - Работу там не найти? – решил подсказать я ей верный ответ. – Или сразу правильный смысл жизни? Не хочется детей растить в загибающейся провинции? Или что?..

 Продолжать этот ряд можно было бесконечно долго, но я не стал, пожалел ее. Рыба ищет где глубже, а человек – где лучше. Она тоже сбежала оттуда однажды, а теперь заблудилась в лабиринте. Живет сегодняшним днем. Снимает квартиру или вообще комнату в коммуналке поблизости, с соседями-мигрантами или же алкоголиками, в редкие выходные ходит по торговым центрам и думает, что проводит время, а на самом деле просто прожигает его; в жизненных планах ее предсказуемо значится квартира, купленная в ипотеку и достаточно безвкусно обставленная мебелью из ИКЕИ, да, может, еще недорогой корейский автомобильчик небольших габаритов – этакий дамский вариант. В общем, стандартный набор приезжей девушки, изо всех сил старающейся стать местной, но неизменно остающейся в категории «понаехавших».

 - Давай подписывай там, где галочки стоят, - по тому, как резко всякая любезность слетела с ее лица, я понял, что попал в точку. Причем в болевую.

 - Ага, сейчас. – Я поставил свои автографы в протоколе. – Когда нас отпустят-то?

 - До суда не отпустят…

 Вот такие расклады. Твое право на правду заканчивается там, где начинается их право на «пресечение незаконных действий». Я вспоминаю фразу из читанного еще до армии Савинкова – русского революционера начала двадцатого века: «Это виселица. Это закон». С тех пор ничего не изменилось. Разве что появилась немного кривая интернетовская шутка в виде перефразированных слов президента: «Не нравится мой ОМОН – идите в мой суд»…

 - И когда суд?

 - Это не раньше утра. Иди, зови своих подельников.

 - Ага, конечно. Вы им повестку пришлите – в коридор.

 - Тоже мне шутник нашелся. Не хочешь – не зови, сама вызову.

 Парней я все-таки сам позвал. Пусть сидит девчонка-лейтенант, чего уж там… В конце концов это не она виновата, что лабиринт враждебной реальности не оставил ей никаких альтернатив.

 Первым пошел Глеб, за ним Быра. Пока они отсутствовали, я познакомился с лысоватым, его звали Вадим, он оказался членом одной из оппозиционных либеральных партий. Мы немного обсудили прошедшие выборы, наши собственные перспективы в отделении, поспорили, когда всех нас отвезут в суд. Седой больше не плакал, но как-то совсем сник. Вадим сказал, что к нему приехала жена, но ее не пускают в отделение. Мужику можно было только посочувствовать – повезло же ему оказаться не в то время не в том месте...

 После Глеба и Быры вызвали Вадима, а затем Седого. Когда оформление было окончено, появился какой-то новый майор в сопровождение штатского и девушки-лейтенанта. Нас повели в камеру предварительного задержания, где, по всей видимости, нам предстояло провести ночь.

 И вот тут Седому стало совсем худо. Он внезапно оступился, схватился за сердце и осел на пол. По его лицу, приобретшему землистый оттенок, катились крупные капли пота. Все застыли в оцепенении.

 - Вызывайте скорую, ему, похоже, плохо! - первым пришел в себя Вадим.

 Майор матерно выругался.

 - Что с тобой, мужик? – тот, который был в штатском, склонился над Седым.

 - Да сердце у него по ходу, скорую вызывайте! - в один голос поддержали мы Вадима.

 - Сейчас… - на наш призыв в итоге откликнулась только девушка-лейтенант, которая побежала в дежурку.

 Когда она исчезла за дверью, штатский сказал нам:

 - Чего стоите? Поднимайте своего товарища-революционера.

 Они с майором так и остались безучастно стоять, пока мы вчетвером помогали Седому подниматься с пола и усаживали его на скамейку. В это время вернулась лейтенант с кружкой воды и дала Седому попить.

 - Товарищ майор, - обратилась она к старшему по званию, - скорая будет через пятнадцать минут.

 - Ну, тогда следите за ним тут, а этих, - он указал на нас, - в камеру.

 В итоге нас увели в стеклянный «аквариум» камеры предварительного заключения, заставив снять ремни и шнурки и забрав часы с мобильными телефонами – «для нашей же безопасности» - Седой же остался на скамейке в коридоре. Минут через двадцать-двадцать пять мимо «аквариума» прошествовала бригада скорой помощи. Еще через десять минут они прошли в обратную сторону, сопровождая немного оклемавшегося Седого.

 - Отмаялся, бедолага, - сказал Глеб.

 - Не ходите, дети, в Африку гулять…

 - В Африке гориллы, злые крокодилы…

 - …И гадкий, нехороший, жадный Бармалей! Никого не напоминает?

 Мы засмеялись. Ночка предстояла веселая.

 Потом медленно потянулись часы. Отделение опустело, соседние камеры набили бомжами и гастарбайтерами, у которых не было регистрации. В коридоре выключили все лампы, теперь в камеру свет проникал только через окно дежурки, в которой продолжалось всенощное бдение полицейских.

 Пару раз мы по очереди отпросились в туалет – покурить и справить нужду. Каждый раз дежурившие полицейские делали это неохотно, словно мы отвлекали их от какого-то важного занятия.

 За стенами отделения на город опустилась ночь, а мы сидели в полумраке камеры, не имея никаких новостей из внешнего мира, не зная, что происходит в стране. Хотелось верить, что что-то хорошее, но наши знания об объективной реальности заставляли думать скорее об обратном. В любом случае что-то должно было происходить, мы понимали, что мир – наш мир – уже никогда не будет прежним.

 - Интересно, наши хотя бы в местный парламент прошли? – высказал свою мысль вслух Вадим.

 - А какая разница? При нынешней ситуации оппозиция в парламенте все равно ничего не сможет сделать, надо менять систему целиком, - резонно заметил ему Глеб.

 - Это да…

 В итоге нами было принято единственное логичное решение – ложиться спать. До утра наше положение уже не изменится. Мы растянулись на деревянных нарах.

 Я провалился в сон почти сразу же, и мне снился Зиккурат. Вокруг него бушевало восстание, жрецы Зиккурата должны были пасть…

 Чего только не приснится! Я проснулся под утро от холода, который пробрался в камеру. Помимо меня не спал еще Глеб. Мы вновь отпросились перекурить, а потом сидели у дверей камеры и шепотом переговаривались, я рассказал ему о своем сне:

 - Представляешь, мне Зиккурат приснился. Натуральный – Вавилонский.

 - Да? Бывает…

 - Что-то в последнее время мне слишком часто стало сниться нечто похожее на Зиккурат, такое ощущение, что этот образ скоро начнет мерещиться мне наяву. Какое-то прямо Вавилонское умопомрачение…

 - Может, ты Пелевина перечитал?

 - Вряд ли. У Пелевина в «Дженерейшн Пи» Зиккурат мистический, оккультный. У меня – другой, более реальный что ли... Хотя Пелевин правильно выхватывает образ.

Зиккурат – это модель современного мира в миниатюре. В основе, у подножия, – широкие массы, обреченные рождаться, потреблять и подыхать – людское море, охваченное голодом, безумием и идеей убийства; в середине – ступени феодалов, скрупулезно подсчитывающих барыш, насаждающих идею власти и авторитета, чтобы было легче управлять морем; на вершине – жрецы, полубоги и божества – те, кто правит феодалами и людьми, те, кто диктует законы, создает идеологии, дарует блага. Кажется, Зиккурат происходит от слова вершина… Значит, Зиккурат – квинтэссенция вершины, высшая социальная цель и мечта; то, чего надо достичь каждому и чего не достичь никогда.

 - Положим.

 - Зиккурат – это и наше государство в целом. Структура, разделенная на множество ступеней, водруженных на другие ступени, которые водружены еще на ступени, и эксплуатирующих друг друга. Это пресловутая вертикаль, уничтожающая душу, наделяющая власть внеземной, демонической силой.

 - Значит, Зиккурат должен быть разрушен…

 - Возможно. Но проблема заключается в том, что тогда мы получим взамен... и получим ли вообще…

 - Ты думаешь, кто-то когда-то имел ответ на этот вопрос, начиная какие-либо перемены?

 - Сомневаюсь.

 - То-то и оно. Если гидре не свернуть голову – она будет только множиться, - Глеб вздохнул. – Наше поколение, к сожалению, слишком развращено обществом потребления, слишком уж оно въелось в него, эту мысль теперь трудно до него донести… Пока есть все эти айфоны, страпоны и прочие –оны, нынешняя власть будет сидеть и даже в ус не дунет…

 - Рано или поздно что-то должно случиться…

 - Я надеюсь, что уже случилось, хотя и сомневаюсь…

 На нарах произошло шевеление.

 - Эй, философы, чего не спите? – это проснулся Быра.

 - Некогда. Революция в стране.

 - Ой ли! Понедельник в стране… люди с бодуна маются, на работу собираются…

 - А мы на суд…

 - Тогда, тем более, надо выспаться.

 - Мы уже выспались.

 - Так другим дайте!..

 Но в итоге Быра больше не уснул. Впрочем, с наступлением утра сделать это стало очень непросто: отделение вновь наполнилось полицейскими, которые постоянно ходили туда-сюда по коридору и гремели. Вслед за Бырой поднялся и последний заключенный нашей камеры – Вадим.

 - Который час? – спросил он.

 - Черт его знает, но, судя по всему, рабочий день начинается.

 - Понятно. Мы, я так понимаю, сегодня на работу не идем?..

 Только сейчас я вспомнил про свой офис, который ждал меня где-то там далеко. Мое теплое и уютное рабство. Мой лабиринт и моя Голгофа. Мне почему-то стало весело. Интересно, хватятся ли моего отсутствия там или нет?

 - Не идем. У нас теперь есть дела поважнее.

 Нам дали по очереди посетить туалет, а потом еще около полутора часов мы сидели на нарах и наблюдали за хаотическим движением в коридоре, ожидая своей участи. Наконец камеру открыл новый дежурный в сопровождении вчерашнего майора.

 - Собирайтесь – на суд поедем, - коротко сказал майор.

 - Мы уже собраны, ремни и шнурки верните только…

 Нам вернули нашу галантерею, часы и мобильные, мы привели себя в порядок. За ночь, проведенную в камере, я толком не выспался, усталость ощущалась в руках и ногах. К тому же немного ныла спина, которой не очень понравилась постель в виде деревянных нар. Пришлось сделать небольшую разминку, чтобы тело получило столь необходимый ему тонус.

 В сопровождении майора и еще двух полицейских мы вышли на улицу. Перед отделением была припаркована покрашенная в характерный белый цвет с синими полосами «Газель», майор указал нам на нее:

 - Вот наш автобус.

 - Комфортабельный…

 - Ага…

 Майор достал сигарету.

 - Кому не нравится – могу в обезьяннике отвезти…

 - Нет, спасибо – нам все очень нравится.

 - Можно, мы тоже покурим?

 - Курите.

 Мы закурили, некурящий Вадим достал мобильный и стал кому-то звонить. Судя по дальнейшему разговору – кому-то из своей оппозиционной либеральной партии.

 - Как выборы прошли? Сколько набрали?.. Ага… Неплохо… Сколько задержанных? Ничего себе!.. Да, меня тоже повязали, сейчас на суд едем… Какой судебный участок? Не знаю, тут какой-то в центре должен быть. Помощь? Да сами справимся, спасибо. Подавайте апелляции, конечно! Столько фальсификаций!.. Не говори!.. Ну, пожелай мне удачи… Спасибо, давай…

 Он убрал мобильный.

 - Ну что, как? – спросили мы его.

 - Несколько сотен задержанных в Питере вчера. Вообще по всей стране митингуют. Фальсификации просто фантастические. Центризбирком рапортует о ста сорока шести процентах за нынешнюю вертикаль...

 - Сколько процентов?..

 - Сто сорок шесть. Фантастика!

 - Это какая-то ядерная смесь из Оруэлла и Хармса…

 - Не говори…

 В наш разговор вмешался майор:

 - Эй, политиканы, поехали!

 - Ага, сейчас…

 Мы побросали окурки и загрузились в «Газель». Вместе с нами погрузились сопровождающие полицейские; последним залез майор, у которого были наши протоколы, «Газель» тронулась. Поплыли мимо грустные улочки центра с видавшими не одну революцию домами и покрытые снежной пылью скверы.

 - Я, между прочим, вообще за коммунистов голосовал, - внезапно сообщил нам майор, когда мы притормозили перед светофором на очередном перекрестке.

 Видимо, по задумке его слова должны были произвести на нас какое-то впечатление. Не произвели.

 - И что?.. – я ответил за всех.

 - Я же не бегу митинговать, - предсказуемо и с некоторой нездоровой гордостью сказал майор, будто тем, что он не вышел митинговать, он совершил какой-то духовный подвиг.

 - Вот поэтому ничего и не меняется. Выходят другие, у которых недостаточно сил и средств, безоружные, на которых бросают ОМОН… А вы за прибавку к зарплате молчите и так и будете молчать, пока этой страны вообще не станет…

 - Много вы знаете об этой стране…

 Спорить было бесполезно. Майор представлял ту страшную темную силу, которая издревле дремала на этих северных территориях, подспудно всегда присутствуя на окровавленном острие истории; ту силу, из-за которой лучшие головы России расшибались в кровь о дубинки и приклады; силу, которая безудержно и жутко выплеснулась несколькими революциями и одной гражданской войной в начале прошлого века; силу, имя которой было «народ». Что я мог ему сказать, если он за копейки, которые ему подкинут циничные государственные воры и которые все равно неминуемо сожрет инфляция уже через пару месяцев, готов был пойти против своих соседей, да и себя самого, своих детей и их будущего?..

 Хорошо, что в этот момент мы, наконец, рванули с перекрестка и один из сопровождавших нас с майором полицейских сказал:

 - Подъезжаем, товарищ майор.

 - Подъезжаем и хорошо. Пора уже избавляться от этих юных ленинцев, а то у меня от них голова скоро болеть начнет.

 Чему там было болеть у майора под фуражкой – я представлять не стал, потому как это было уже за пределами моей фантазии. Мы свернули в переулок и, обогнув синий забор какой-то стройки, нырнули во двор. «Газель» притормозила возле крыльца старого здания, сложенного из красного кирпича.

 - Приехали, выгружаемся, - скомандовал майор.

 Мы покинули «Газель» вместе с сопровождавшими нас полицейскими. Майор опять был последним. Все сразу же достали сигареты, майор посмотрел на это неодобрительно, но смолчал.

 На крыльцо из здания вышел пристав.

 - На суд привезли? – спросил он майора.

 - Да.

 - Много их сегодня…

 Прозвучало это как жалоба на нелегкую долю, я подумал, что как раз жаловаться приставу совершенно не на что: его вчера не хватал ОМОН за участие в гарантированном конституцией собрании, и ночевать в камере ему не пришлось…

 - Все, курить бросаем, проходим в здание, - это майор подал голос.

 Побросав окурки в стоявшую у крыльца урну, мы по одному прошли в здание суда. На входе стояла рамка металлоискателя, нам пришлось сдать мобильные телефоны и металлические вещи, у меня к ним относились только ключи, дежурному приставу. Небольшой моральной компенсацией за это лишение можно было считать то, что от сопровождавших нас полицейских, в том числе и майора, потребовали сдать оружие. На лице майора тотчас же отразилось какое-то безграничное возмущение этим фактом, которое, однако, он так и не смог выплеснуть подобающим образом, а смог только пробормотать что-то ругательное себе под нос. 

 Потом нас посадили в коридоре возле зала судебных заседаний. Наш старый знакомый – Седой – был тут же вместе с супругой. Выглядел он немного приободренным: видимо, ночь, проведенная дома, а не в камере, сделала свое благое дело. Мы поздоровались с ним, он как-то благодарно кивнул в ответ. Расселись, я оказался по соседству с Седым.

 Потянулись минуты в ожидании казни. Почему-то я себе представлял все это именно как казнь.

 Мимо прохаживались приставы, за дверью творилось что-то неизвестное. Из всех нас с процедурой был знаком только Глеб – из-за своей политической биографии, да, может, Вадим, мы же с Бырой и Седым были в суде первый раз. Интересно, чем это все для нас закончится?

 От моих размышлений меня оторвал Седой, он склонился через поручень кресла, в котором сидел, и спросил меня:

 - Слушай, а почему они вчера всех задерживали? Ведь люди имеют право собираться… - он достал откуда-то из кармана тоненькую брошюру с заголовком «Конституция Российской Федерации», открыл ее, принялся листать… я понял, что он хочет процитировать мне тридцать первую статью…

 -…Мирно и без оружия, - я опередил его. – Да, есть такое.

 - И почему тогда ОМОН хватает людей?..

 Еще один вопрос, поставивший меня в тупик. Что-то много их в последние дни… И что я должен был ему ответить? Что конституция – это отписка для обывателей, сидящих дома и смотрящих телевизор, а не должностная инструкция для ОМОНа, или что президент –гарант этой самой конституции давно уже на нее плюнул и правит так, как ему в голову взбредет – от того и вчерашние волнения?..

 И то и другое было верным, и то и другое могло моментально убить наивного Седого, который до вчерашнего дня не сталкивался с машиной государства, найдя себе тихую уютную нишу в социальном лабиринте и практически не покидая ее. Хватило мне вчерашнего приступа, пусть мужик живет. Я ответил:

 - Если честно – я не знаю. Может, ошибка какая вышла. Может, еще что… - я развел руками. – В мире много несправедливости. Судья вам объяснит…

 Как раз в этот момент отворилась дверь, из зала вышел пристав и пригласил Седого. Седой прошел в зал вместе с супругой, которая после вчерашнего, видимо, зареклась не оставлять его ни на секунду.

 Дверь закрылась. Прошло минут пять, и Седой с супругой вновь появились в коридоре. Судя по виду Седого, он был удовлетворен результатом рассмотрения его дела. Ну и хорошо. Я был рад за него.

 Следующим за ним пригласили меня, я прошел в зал судебных заседаний, и поэтому расспросить Седого в подробностях не получилось.

 Оплывший боров-судья сидел за небольшой кафедрой и листал протоколы. Было видно, что ему скучно, и он попросту коротает здесь время, раз уж государство наделило его судейскими полномочиями. По указанию пристава я встал на специально отведенное место для подсудимых. Тот же пристав сунул мне какой-то бланк.

 - Переноси по месту жительства, - сказал мне он. – Чтобы сейчас не рассматривать. Пойдешь домой, а потом тебя вызовут повесткой…

 - Так можно?

 - Конечно. Вот бланк заявления только заполни.

 После ночи, проведенной в камере, участвовать в судилище не хотелось совсем, хотелось домой, хотелось спать, я воспользовался подвернувшейся мне возможностью. Заполнил бланк, поставил подпись. Пристав забрал его и отнес судье, который восседал метрах в пяти от меня. Тот вскользь пробежался глазами по бумажке и изрек:

 - Свободен.

 Я покинул зал.

 - Ну как? – спросили меня Глеб и Быра.

 - По месту жительства перенес.

 - Понятно.

 Мои товарищи сделали то же самое, по инициативе суда, естественно. Но сегодня эта инициатива совпадала с нашей, как ни странно. Через полчаса мы были свободны. Вышли на крыльцо, там встретили майора.

 - Уже? – удивился он.

 - Все, оправдали нас.

 - Быть такого не может…

 Майор специально пошел узнавать, мы закурили. Формально мы могли теперь плюнуть на майора с высокой колокольни. Но хотелось триумфа. Вскоре майор вернулся.

 - По месту жительства перенесли? Жаль… Надо было вам пару суток административного ареста впаять.

 - Товарищ майор, не будьте кровожадны – вам это не идет, - мы рассмеялись.

 - Ладно, больше не попадайтесь, понятно?

 - Еще бы.

 - Поехали! - скомандовал майор своим подчиненным, они загрузились в «Газель» и отчалили от здания суда.

 Почти сразу же за ними к суду стали подъезжать автобусы с задержанными за вчерашний сход. Автобусов было много.

 - Ого, - присвистнул Вадим, - это им работы, - он кивнул в сторону суда, - до вечера хватит.

 - Видимо, поэтому и отправляют по месту жительства.

 - Не иначе…

 - Ну ладно, - Вадим протянул нам свою ладонь, - давайте прощаться, я домой.

 - Уже? Тогда бывайте…

 - Ага. Если сегодня вечером сход будет – пойдете?

 - А будет?

 - Наши говорят, что будет.

 - Может, и пойдем.

 - Ну, тогда – увидимся, - мы пожали друг другу руки.

 Вадим удалился, мы проводили его взглядами. Хороший дядька. Хотя бы ради знакомства с ним стоило посидеть эту ночь в камере. А поначалу он мне не понравился…

 - Ну, что делать будем? – спросил я товарищей.

 - Я бы пива выпил, - сказал Быра.

 - Поддерживаю, - это Глеб.

 - Пошли тогда, где здесь магазин?

 Мы побрели прочь от здания суда, еще один декабрьский день только начинался, что нас ждало впереди – можно было только догадываться. Неужели митинги захватили всю страну? Интересно… Чем же все тогда закончится?

 Мы шли мимо автобусов с задержанными товарищами – махали им руками, делали ободряющие жесты. Все равно мы победим – на сегодня, так завтра. Никакой ОМОН не сможет остановить целое поколение, это факт. Обрюзгшие судьи, депутаты, чиновники, силовики и прочие жулики рано или поздно вынуждены будут уйти, потому что даже они – со своими деньгами и властью – не в силах противостоять будущему. Вот в это хотелось верить, и мы верили этим декабрьским утром, в понедельник, когда я вдруг понял, что не хочу идти в свой офис – и не пойду...

Испытание Свободой.

 Самые тяжелые путы – это путы свободы. Твое сознание лелеет мечты о ней уже многие годы, но готово ли оно принять ее? Готов ли ты сам стать свободным? Преодолеть все сдерживающие тебя границы, и выйти в открытый космос…

 Испытание свободой – самое трудное испытание. И мне предстоит пройти его.

 Я выхожу на каменную площадку, в нише на одной из наклонных плоскостей Зиккурата. Далеко внизу раскинулся Песок и Пепел, город убийц. Еще дальше – те места, которые я оставил очень давно, убегая от обстоятельств, ища лучшей доли; места, воспоминания о которых стерлись, размазались, заросли уродливыми рубцами.

 Там, внизу, бушует пламя. Кажется, там началось восстание. Вооруженная до зубов толпа беженцев прорвала заслон возле КПП и ринулась к Зиккурату. Они надеются достичь вершины так же, как и я. Возможно, у них даже получится.

 Их бунт – это рывок к свободе. Судорожный бросок загнанных и измученных людей. Уставших от неизвестности, измотанных отчаянием, потерявших зубы, конечности и – вместе с ними – страх в схватках с убийцами.

 Там же и сами убийцы. Хищники – они чуют кровь, которая обязательно прольется, раз начался бунт. Для них это игра, да и хороший повод немного изменить расклады реальности в свою пользу, встряхнуть зарвавшихся жрецов. 

 Революция ползет как эпидемия, от которой спасаются все эти люди. Возможно, она поглотит их вместо нее. Вполне закономерный итог.

 Я стою, ветер шевелит мои волосы. Я знаю, что где-то позади меня стоит Человек-с-головой-Быка, смотрит мне в спину. Я знаю, что он ничего мне не скажет, а если я повернусь – предпочтет раствориться в темных залах Зиккурата.

 Знаю я и то, что ему нечего мне сказать. Сейчас, по крайней мере. Он видит реальность неизменной, а, возможно, сам делает ее такой, считая, что только так можно сохранить этот мир в целости. Он дарует мне свободу, дабы я сам решал, как распорядиться ее дарами.

 Я смотрю на толпу внизу, которая крушит КПП, сметает заграждения, убивает Сержанта Закономерность и его товарищей, врывается в этот бар «У Зиккурата», в котором я не так давно пропускал стаканчик-другой. Потом бар начинает полыхать, оттуда вываливаются мародеры с бутылками в руках, заливают пойло в свои надорванные от крика глотки.

 Они просят свободы – и вот свобода дана им. Освобожденные – они превращаются в убийц. Вчерашние беженцы жгут, грабят и убивают. Их свобода делает их такими. Теперь они ее рабы.

 Мне не хочется думать о том, что бы сделал я, будь я сейчас среди них, будь на их месте. Я ведь тоже из этого теста. И так же желаю свободы, и так же боюсь ее.

 Я смотрю на объятые огнем кварталы и понимаю, что свобода – величайший дар и тяжелейшее проклятие. Обрести ее – значит, перестать быть живым, принять свою смерть и отправиться в вечное изгнание. Свобода – это отрава, которая станет живой водой лишь для того, кто готов отравиться так, что умрет.

 Где-то в параллельной реальности люди покупают квартиры и автомобили, фотоаппараты и микроволновые печи. Обзаводясь вещами, привязывая себя к ним, они становятся несвободны, стирают свою собственную историю, меняя ее на историю вещей.

 Здесь – я, одинокий в звенящей пустоте, – размышляю о свободе. Готов ли я принять ее? Обрести, зная, какую цену придется заплатить?.. У меня есть ответ.

 Я возвращаюсь назад. Иду под темные своды. Где-то там меня ждет Человек-с-головой-Быка, я дам ему ответ, пусть не переживает.

Революция - Песнь 7. Куплет 2.

 Ветер гулял вдоль улицы, поднимая клубы мелкой снежной пыли, лохматя в небе тучи свинцового цвета, и принося из-за лесополосы, отделяющей город от химического завода, запах фенола, который медленно оседал в жилых кварталах. Улица была почти пуста, лишь изредка темные фигурки прохожих мелькали между домов.

 Вслед за взрывной волной наполненного митингами и эмоциями декабря пришло холодное безвременье января. Русский бунт, бессмысленный и беспощадный, захлебнулся в бессмысленности собственных лозунгов и беспощадности объективной реальности, в которой революция хипстеров казалась не больше чем оксюмороном. Молчаливые массы, зовущиеся народом, так и не смогли зарядиться энергией городского протеста и в большинстве своем остались безучастны к декабрьским событиям. В итоге все закономерно уперлось в новогоднее празднование, когда за взрывами фейерверков и хлопками бутылок с шампанским политические и социальные противоречия немного сгладились, а революционные манифесты несколько поистерлись из памяти.

 Праздники, продлившиеся больше недели, погрузили страну в обычное дремотное состояние, в котором она и пребывала до сих пор.

 В середине января я получил повестку в суд по месту прописки – на рассмотрение административного дела по моему задержанию в начале декабря. Нужно было ехать в родной город. Я посчитал, что это еще один сигнал в череде сигналов, которые я получил в последний месяц.

 С работой все было решено – после декабрьских событий я больше не мог сидеть в офисе, наблюдая, как медленно затухает моя жизнь, как гаснет жизнь всего поколения клерков, останавливается дыхание целой страны. Я досиживал последние дни до Нового Года, зная, что после праздников навсегда покончу с ней.

 Чем я буду заниматься потом – я еще не думал. Мой лабиринт был пройден, но открывшийся простор таил в себе не меньше загадок. Нужно было что-то выбирать. Точно я знал только одно: при любых раскладах я выберу жизнь, не бессмысленное существование, наполненное чередой однообразных событий, но жизнь.

 Сейчас же я шел по улице провинциального города, города детства, живущего позабытой размеренной жизнью, далекой от революций и каких-либо потрясений. Конечно, проблемы были и здесь, и даже куда большие, чем в том же Петербурге, но местные жители привыкли относиться к ним с какой-то врожденной философской апатией, покорно принимая удары судьбы и не ожидая чего-то лучшего. Мне в спину ветер швырял горсти снега, в лицо смотрела стылая предопределенность января.

 Судебный участок мирового судьи располагался на первом этаже жилого дома, я поднялся на обледенелое крыльцо. Очередной порыв ветра принес очередную порцию фенольного запаха со стороны химического завода, где-то далеко взвизгнул гудком локомотив.

 В фойе участка было немноголюдно – два человека в откидных креслах, стоящих вдоль стены, и скучающий дежурный пристав. Никаких рамок металлоискателей и прочих излишеств. Раньше в этом помещении находилась контора ЖЭКа, если я не ошибаюсь.

 Я объяснил приставу – немолодому дядьке глубоко за сорок – цель своего визита, в качестве доказательства приведя немного помятую повестку, которую получил по почте. Тот нехотя скользнул взглядом по повестке, затем протянул мне лист бумаги, который при внимательном изучении оказался чем-то вроде анкеты.

 - Пока заполните вот это, - сказал он мне.

 Анкета напоминала те, что заполняют при устройстве на работу. Вопросы из той же оперы, а местами и вовсе идентичные. Разве что не спрашивали, курю ли я или нет. Правда, ближе ко второй половине анкета все-таки приобретала специфический административно-процессуальный уклон.

 Бред какой-то – подумал я, но анкету все же начал заполнять, для этого пристав даже одолжил мне шариковую ручку. Двое тех, что были тут до меня, молча скучали в откидных креслах по соседству, не обращая на меня никакого внимания. Интересно, им тоже давали заполнять анкету?

 Я внес в анкету свои личные данные, написал по короткому ответу напротив каждого вопроса. Покончив с заполнением, вопросительно посмотрел на пристава:

 - Вы все? – вопросом же ответил мне пристав.

 - Да.

 Он забрал у меня анкету и прошествовал с ней в дверь с надписью «Канцелярия суда». Я откинулся на спинку кресла. Вскоре пристав вернулся.

 - Что теперь?

 - Ждите. – Пристав сел на свое место возле входа.

 Время, указанное в повестке, уже давно наступило, даже минут пять еще прошло, пока я заполнял анкету, а подвижек не наблюдалось никаких. Еще эти двое передо мной – наверняка тоже на суд… В общем, порядок разрешения дел здесь мало чем отличался от порядка в любом другом государственном месте: медлительность и скучающая вялость сопутствовали ему во всем.

 Наконец, дверь зала судебных заседаний отворилась, оттуда вышел смуглый кавказец в кожаной куртке. Он прошествовал мимо нас к выходу. Один из ожидавших в креслах мужчин прошел в освободившийся зал.

 Я посмотрел на часы: мое дело согласно повестке уже десять минут как рассматривалось. Эх, реальность в очередной раз не соответствовала ожиданиям. Я принялся считать про себя.

 … Двести двадцать два, - дверь зала заседаний вновь отворилась, находившийся там мужчина вышел, и пригласили меня. Неожиданно. Я встал с кресла, сиденье позади меня сложилось. Прошел в зал, прикрыл за собой дверь.

 - Здравствуйте, - поздоровался с присутствующими в зале.

 Помимо судьи – полной женщины того самого стереотипного бальзаковского возраста – в зале еще была девушка-секретарь, которая сидела за столом с компьютером в углу. Она спросила у меня повестку и, пробежав по ней глазами, сказала номер дела судье. Та со скучающим видом принялась листать какие-то бумаги за своим столом. Наконец, обнаружила искомое и ненадолго погрузилась в чтение. Девушка-секретарь показала мне, куда встать – тут было такое же специальное место для подсудимых, как в том суде, в котором я был месяц назад, после ночевки в полицейском участке.

 - Несогласный? – внезапно спросила меня судья.

 - Вроде того.

 - К суду можно обращаться «Ваша честь» или «Уважаемый суд», - подсказала мне секретарь.

 - Да ладно… - судья махнула рукой. Возможно, в какой-то мере она осознавала, что уважение и честь по отношению к судебной власти в нашей стране в нынешнем ее виде были, мягко говоря, неуместными понятиями.

 Тем не менее, я определился, что буду обращаться к судье «Ваша честь», стараясь максимально сократить число таких обращений.

 - И чего вам там спокойно не живется? – патетически обратилась судья к пространству, подразумевая в нем меня.

 Честно говоря, я не знал, надо ли отвечать на этот вопрос суда или не надо, и, если все-таки отвечать надо, то что именно… Абсолютно логично я предполагал, что ответ «потому что лживая власть и продажный суд достали по самое не могу» не прокатит. Исходя из сложившейся обстановки, я решил промолчать.

 Не дождавшись ответа, судья решила переформулировать свой вопрос, введя наш диалог в область конкретики:

 - Участвовал?

 Отпираться смысла не было, я ответил:

 - Да, ваша честь.

 Посчитав факт моего участия в собрании установленным, судья еще раз пробежалась глазами по материалам моего небольшого дела.

 - Неповиновение сотрудникам оказывал?

 Что можно считать неповиновением – вот вопрос. Омоновцы разгоняли вполне себе мирный, а значит, разрешенный конституцией народный сход, т.е. нарушали основной закон страны; неповиновение их, по сути, незаконным требованиям – могло ли оно считаться нарушением закона? В царстве абсурда легко потеряться даже в самых простых мелочах.

 - Нет.

 - Понятно, - судья произнесла это слово так, словно сама десять минут назад участвовала в моем задержании.

 Секунд сорок она молчала. Потом обратилась с вопросом к секретарю:

 - А у нас участие в несогласованном митинге и неповиновение сотрудникам полиции не покрываются одним составом? По сути ведь деяние одно…

 С точки зрения формальной логики это был уместный вопрос. Почему меня судили по двум статьям, если я совершил – если все-таки драконовские законы этой страны, противоречащие друг другу, признавали, что совершил – одно деяние?

 Девушка-секретарь, которая, по всей видимости, совсем недавно окончила юрфак, должна была дать ответ на мучавший и меня и судью вопрос, видимо, потому, что ее знания о безумных законах безумного царства были немного свежее. По крайней мере, иначе я не мог объяснить тот факт, что судья консультировалась у секретаря судебного заседания.

 - Не знаю, - ответила девушка-секретарь, - но обычно рассматривают по двум статьям.

 - По двум – так по двум, - как-то житейски и нарушая все мыслимые и немыслимые принципы правосудия, заключила судья. У меня в голове промелькнул образ популярной в Интернете картинки, именуемой «фэйспалм»: человек закрывает лицо ладонью, тем самым показывая свое разочарование, совмещенное с потрясением глупостью и невежеством оппонента.

 Я понял, что участь моя решена. Судья еще немного помолчала и, наконец, изрекла:

 - Считаю, что вина по обеим вменяемым статьям кодекса об административных нарушениях доказана.

 У меня екнуло в груди, в горле встал ком, по спине побежали неприятные мурашки… Однако своим видом я ничего не показал. Пусть будет что будет, мой гордиев узел все равно уже разрублен…

 - В качестве наказания назначаю штраф в пятьсот рублей по первой статье и пятьсот рублей по второй, - подытожила судья. – Решение суда может быть опротестовано в вышестоящем суде в течение десяти дней.

 Я выдохнул. Ладно, сутки административного ареста мне, по крайней мере, не светят.

 - Вам все понятно? – обратилась судья ко мне.

 Конечно, мне было совсем непонятно, почему меня осудили по двум статьям за одно деяние, исходя к тому же из весьма сомнительной прецедентной практики, однако спорить смысла не было.

 - Да, ваша честь, - ответил я. – Где, говорите, можно опротестовать решение?

 Честно говоря, ничего опротестовывать я не собирался. Сейчас меня занимали совсем другие мысли и дела, но задать этот вопрос я посчитал необходимым. 

 - В вышестоящем суде, в нашем случае – это районный суд, - ответила мне девушка-секретарь.

 - Ясно.

 - Если не опротестуете, квитанции об оплате штрафа придут вам по почте…

 Придут – куда ж денутся. Я ждал прихода перемен, а не квитанций, по правде.

 - Я могу идти?

 - Распишитесь в постановлении, - сказала мне девушка секретарь, - и получите копию.

 Еще пару минут они занимались какой-то канцелярско-принтерной волокитой. Я начал скучать. Наконец, мне протянули готовые бумаги, я поставил свои автографы там, где было указано, получил свою копию постановления суда и, распрощавшись, удалился. Фемида проводила меня косыми взглядами судьи и секретаря.

 В коридоре по-прежнему скучал одинокий пристав, мужчина, который оставался в кресле, когда я заходил в зал заседаний, куда-то подевался. Наверное, не дождался своей участи – решил я. Толкнув скрипучую дверь, я вышел в серый день января.

 Ветер чуть успокоился, тучи застыли в небе, словно морщины на лице усталого бога. Белые кристаллы снега искрились на земле, перемежаясь с крупицами песка и соли, которыми были посыпаны тротуары. Сложив свою копию постановления вчетверо и убрав ее в карман, я пошел сквозь город, молчаливо глазеющий на меня.

 За время моего отсутствия он почти не изменился: жизнь здесь вообще не любила вносить какие-то существенные коррективы в раз и навсегда прописанный распорядок. Панельные пятиэтажки, покрытые инеем, венчающая панораму одной из центральных улиц брошенная двадцать лет назад стройка с недостроенным домом – как надгробие распавшейся тогда стране, сама улица с развешанными на столбах репродукторами, из которых раз в году, в День Победы, можно было услышать песни и музыку опять же несуществующей страны. Я уже ностальгировал здесь после армии, похожие чувства посетили меня и сейчас.

 Зашел в продуктовый магазин – купить сигарет. Возле магазина терлась компания обветренных пьяниц из соседнего двора, которая будто символизировала собой неизменность всего происходящего в городе – на моей памяти в этом помещении успели перемениться три магазина, а компания эта, за небольшими исключениями безвременно выбывших алкашей, как была на пятачке возле крыльца, так и осталась. Складывалось ощущение, что пропагандируемая нынешней властью стабильность была придумана как раз для них, а они, в свою очередь, олицетворяли и цементировали ее.

 Приобретя сигареты, я вновь оказался на улице. Один из алкашей отделился от компании и подошел ко мне.

 - Братишка, не выручишь рублем-другим? – спросил он меня.

 Я поковырялся в карманах, отсыпал ему завалявшейся там мелочи.

 - Благодарствую, - алкаш засеменил назад к своей компании.

 Закурив, я двинулся дальше по улице. Навстречу попадались нечастые прохожие, иногда мимо проезжали автомобили.

 Сказать по правде, я отвык от такой пустоты и спокойствия с ней сопряженного. Словно время устало двигаться по своим осям, и трагически проскрежетав напоследок, остановилось, застыло бессмысленной мертвой громадой в стылом пространстве провинциального января.

 Я вышел к центральному перекрестку, где смыкались две главные городские улицы, постоял у пешеходного перехода, ожидая, когда загорится зеленый сигнал. Исчезнувший было ветер, появился снова, принеся мне в лицо ворох ледяных кристаллов, растворенных в воздухе. Я поднял воротник куртки, закрыв шею от ветра.

 Дальше я шел по городской аллее, усаженной тополями, на которых вместо листвы сейчас громоздились пышные шапки снега.

 Где-то в ветвях каркали вороны, их хриплые голоса заставили меня вспомнить черных птиц, которых я видел в армии. Те птицы тучами кружили над военным городком, их пометом была густо усеяна земля под местами гнездовок. Кто-то говорил, что это плохая примета: мол, место проклятое, кто-то, что вороны тянутся к чужой беде и трудностям; для меня же было очевидно, что привлекает их на самом деле дармовая пища, которую в огромных количествах выкидывали из армейской столовой на помойку. Но, конечно, дело было не в объяснении, которое каждый мог подобрать себе сам, а в самих птицах – они врезались в память черным пятном. Опять эти птицы… Вороны заставили подумать об ином. О том, что все идет по кругу, например.

 По аллее я вышел к реке, скованной льдом. Берега ее были завалены снегом, снег лежал и на ледяной поверхности реки. Я свернул на тропинку, протоптанную в снегу и ведущую вдоль берега. Хотелось немного пройтись, подумать.

 Многие связывают жизнь с поступательным движением от точки «А» к точке «Б», когда ты постепенно что-то приобретаешь, наращиваешь свой потенциал, преодолеваешь препятствия, становясь мудрее и целостнее; на деле же поступательное движение оказывается набором хаотических рывков, когда ты мечешься, словно загнанный зверь в клетке, ломая ногти и сбивая дыхание. Нет никаких точек «А» и «Б», и уж, тем более, какой-то конечной благой цели, достижение которой позволяет считать движение удавшимся; есть лишь обыденная пустота существования, в которой человек почти всегда остается один на один с собой, со своими страхами, и движение тут определяется только той яростью, которую человек сможет противопоставить собственным страхам. Столкновение Ярости и Страха определяет основной мотив человеческой жизни: борьбу. Общество и государство – лишь масштабированные проекции личности, поэтому борьба человека с ними является, в первую очередь, борьбой с собой, со своими иллюзиями и страхами.

 Метрах в ста от начала тропинки берег становился пологим, здесь можно было спуститься к реке. В этом же месте из земли торчала труба, из которой била струя воды. Река тут не была целиком закована в лед, там, где вода из трубы попадала в реку, находилась довольно большая полынья, в которой плавали лебеди, не улетевшие на зимовку. Я остановился посмотреть на них.

 Лебеди плавали от одного края полыньи к другому. Падающая из трубы вода не пугала их, мелкие брызги смачивали их перья и образовывали круги при столкновении с водой. Изредка белые птицы нагибали свои головы к воде и что-то вылавливали в ней. На другом берегу реки дымила труба котельной.

 Ну что – пришло время подвести некоторые итоги? Возможно. Я прикинул, что я сделал после армии. На философский не поступил. Провал номер один. Зато на работу устроился. Впрочем, работой я ее не считал. Втюхивать не пойми что не пойми кому в фирме с говорящим названием «Профит» – велика же работа. Там было проще задохнуться от нехватки воздуха, чем произвести на свет что-нибудь стоящее. Провал номер два. Что еще?.. Вопросы-вопросы… И почти полное отсутствие ответов. По крайней мере, до недавнего времени. Провал номер три. Еще? Декабрьская революция. Конечно, ее провал нельзя было полностью списать на одного меня, но, кажется, мое участие в ней тоже сыграло свою роль. Провал номер четыре. Я – неудачник? Нет.

 Как ни странно, неудачником я себя не считал. Все в свое время, а мое, значит, еще не пришло. Надо было просто менять вектор своего движения. В очередной раз. Ага.

 Я посмотрел на лебедей: те продолжали плавать по кругу в полынье. У них свой круг – подумал я, совсем как у людей. Вода из трубы с характерным звуком продолжала исторгаться в реку.

 Двинулся дальше по тропинке, она уводила в сторону заснеженного пляжа, а затем по берегу вверх – назад в город. Минут через десять я вновь шагал между домами, по притихшим дворам, засыпанным снегом. Время близилось к полудню, прохожие навстречу попадались чаще.

 Шли школьники, которым повезло, и их уроки уже закончились, пенсионеры, мамаши с колясками. Медленная, полусонная жизнь провинции продолжалась, она творилась как какое-то тихое, тайное волшебство, практически невидимое глазу, но неизменно присутствующее в реальности и дающее миру свои скромные результаты.

 Кажется, именно здесь заканчивалось все то, отчего я все эти годы бежал, та реальность, в которой я растворился и которую бороздили безжалостные убийцы, не знающие покоя и ищущие новых жертв. Тень Зиккурата не падала на эти улицы, и это было новое ощущение – идти по ним.

 Не уверен, что люди, попадавшиеся мне навстречу, чем-то отличались от людей, которых я встречал до этого, тем более, не уверен, что сам я сегодняшний хоть сколько-нибудь превосходил себя вчерашнего, но что-то все равно было по-другому. Хозяин Лабиринта, верховный жрец отпустил меня. Я был свободен и… одинок.

 Это было одиночество смерти, одиночество исхода и телесной пустоты. Его испытывала душа, вырвавшаяся из остывшего тела и скитающаяся по свету в поисках тела нового. Это была смерть, но вовсе не конец. Душа жаждала перерождения.

 Герой спел все свои песни, его горло опустело от звуков. Мятежная душа его исполняла свой последний танец – танец, соответствующий обряду погребения. Что еще он мог ждать? Конечно, любви…

 По дороге назад я вновь прошествовал мимо судебного участка, мимо панельных пятиэтажек, съежившихся под свинцовым январским небом, мимо занесенных снегом детских площадок с торчащими из сугробов качелями и домиками, мимо всего этого забытого, но знакомого сердцу мира.

 Простых решений не бывает, каждое решение выстрадано, вымучено, рождено в процессе жесткой борьбы. Каждое решение – это сгусток ярости, выплеснутой в окружающий мир в ответ на собственную слабость, на довлеющий над тобой страх.

 Ты должен быть свободен, и ты будешь, если решишься идти до конца. Пройти свой лабиринт, получить ответы на все свои вопросы, раскусить эту реальность, разобрать ее по частям и, увидев каждую деталь, стать ее хозяином.

 Мое решение сидело глубоко внутри меня и, созрев под гнетом обстоятельств, готово было выйти наружу. Мне было что противопоставить действительности.

Суд Минотавра.

 Итак, все испытания пройдены. Я обрел свободу сквозь одиночество в пустоте. Это свобода мертвого, тяжелейшая ноша из всех. Больше мне нечего терять, нечего искать. Осталось только задать последний вопрос: что дальше?

 На вершине Зиккурата тихо и пусто. Внизу пожар, революция. Здесь – холодные звезды над головой, жестокие звезды, которые все видят и ничего не станут менять. Убийцам сюда не добраться, но им здесь нечего делать: кажется, здесь поселилась сама смерть и ей не нужны посредники.

 У самого края стоит темная фигура, освещаемая всполохами горящего внизу города. Опять он, как будто без него тут ничего не обходится.

 - Да, ты прав, - Человек-с-головой-Быка поворачивается ко мне, - именно так.

 Нет смысла метать вопросительные взгляды, он все знает, давно знает. Кажется, он засел в моей голове и не хочет уходить оттуда.

 - Я тут все, - говорит Человек-с-головой-Быка, - и я повсюду.

 - Это я уже понял.

 - Тогда зачем пришел?

 - Нужно было довести начатое до конца.

 - Думаешь, это что-то изменит?

 Вряд ли. Но все-таки. Стоит попытаться. Ведь ради чего-то же я забрался сюда…

 - Кто ты?

 - Я – Минотавр, хозяин Лабиринта. Я – мастер этого шоу, - он кивает в сторону города убийц. – И я – равновесие, которое смещено.

 - Почему?

 - Потому что иногда мне становится скучно…

 Я подхожу к нему, вглядываюсь в его лицо. Обычная бычья голова, маленькие глазки, ухмыляющийся рот с крупными зубами.

 - То есть все это, - я киваю в сторону города, - твоих рук дело?

 - Что именно?

 - Это…

 Он смеется.

 - И город, и эта дурацкая революция, и даже эпидемия – это все мои игры.

 Тогда понятно, почему я всюду встречаю его.

 - А я?

 - Что ты?

 - Тоже игра?

 Он смеется еще сильнее.

 - Кем ты себя возомнил? Думаешь, ты чем-то отличаешься от других?

 Возможно, он прав. Хоть и неприятно об этом думать. Но я действительно один из многих. Только в отличие от многих я здесь, на вершине Зиккурата, тогда как остальные разжигают мятеж внизу.

 - Это ничего не меняет, - вторгается в мои мысли Минотавр, - разве есть разница между вершиной и основанием? Я могу сбросить тебя вниз одним движением…

 - Можешь не продолжать, я понял…

 - Это мой Лабиринт, и все тут будет по-моему. Всегда так было.

 - Хорошо, тогда почему я здесь?

 - Потому же, почему и я…

 - То есть?..

 - Тебе тоже нравится играть. Только в отличие от меня ты делаешь это с самим собой. Кстати, никогда подобного не видал, можешь считать это очком в свою пользу.

 - Спасибо…

 - Да не за что. Безумием не гордятся.

 Странные вещи он говорит. И таким тоном… Словно действительно сидит внутри моей головы.

 - А, может, ты внутри моей… - не мигая, он смотрит на меня.

 - Ты это серьезно?

 - А почему нет?

 Я в его голове? Это вряд ли. Хотя черт его знает, что тут творится…

 - Ты, кажется, хотел что-то спросить…

 - Ну да.

 - Тогда не тяни. Мне еще надо разобраться со всем этим, - Минотавр указывает на бушующий внизу пожар, - пора навести порядок, восстановить равновесие.

 Веселые у него игры, ничего не скажешь. Эпидемии, революции, убийцы.

 - Что дальше?

 - В смысле?

 - Ну, я прошел лабиринт, забрался на Зиккурат, прошел три испытания…

 Он кривит рот.

 - А-а-а, ты об этом… - кажется, он разочарован, - надеешься найти во всем этом некий высший смысл?

 - Ну…

 - Не там копаешь, приятель. Его тут нет. Никакого бинго тебя за твои достижения не ждет. Разве что только разочарование.

 Вот так. Мой поход, если верить Минотавру, не имеет никакого смысла, это бег никуда. Немного неприятно такое слышать, хоть где-то в глубине души у меня всегда скребло сомнение. И Сержант Закономерность на это намекал. Странно, что я не находил времени подумать об этом немного больше.

 Пожалуй, страннее только тот факт, что я принимаю услышанное как-то чересчур спокойно и, кажется, даже верю Минотавру. Вряд ли он врет, по крайней мере.

 - И куда мне идти? Там позади только смерть…

 - Ты боишься смерти? После того как умер несколько раз? Ты точно не сжульничал во время испытаний?..

 Он смеется, и его смех звучит в моей голове. Непроизвольно я тоже начинаю смеяться. Все это абсурд, конечно, но абсурд, в сущности, и является реальностью.

 - То есть я могу не бояться?

 - Твоя Ярость победит Страх, поэтому, конечно, можешь. По поводу всего остального, - он отворачивается от меня и смотрит на город, Песок и Пепел его название, - можешь не беспокоиться, это я улажу в самое ближайшее время. Как говорится, поиграли – и хватит. Равновесие все равно надо восстанавливать, потому что смещать его надолго нельзя, иначе рухнет Лабиринт…

 - Только я не хочу здесь оставаться.

 - А тебе и не к чему. Как и всем им… ну, тем, которые пришли вместе с тобой… Уходите отсюда, мне вы не нужны.

 Я молчу. Что еще спросить у него, чтобы не упереться в собственный неразрешимый парадокс? Минотавр любезно приходит мне на помощь, он сам говорит то, что я сказать не решаюсь:

 - И нет никакого дальше. Больше не попадайся в эту ловушку. Нет никаких эпидемий, городов и зиккуратов, все это игры сознания – не более того. Есть пустота, есть одиночество и есть свобода. Из этих трех ты можешь выбирать, остального не дано. 

 Уходи в те края, откуда пришел… и не возвращайся. Тут нет ответов, потому что твои вопросы по своей сути – тлен. Ты сам ответил на них давным-давно, а теперь таскаешь за собой исключительно по привычке, как мусор в карманах. Все, что тебе реально надо для жизни, у тебя уже есть – просто начни жить. Соедини три начала и начни.

 - Так просто?

 - Даже проще.

 - И ты отпускаешь меня?

 - Я не тот Минотавр, о котором ты подумал. Конечно, отпускаю.

 - То есть я могу идти?

 - Ты всегда мог. Иначе мы бы сейчас не разговаривали.

Революция - Песнь 7. Куплет 3.

 Пришло время закончить это запутанное повествование, незаконнорожденную песнь одинокого героя. Слишком много иллюзий было разбито, слишком много иллюзий родилось вновь. Мы открывали тысячи дверей, но за каждой была пустота. Настала пора разобраться с этой чередой загадок, паутиной тропинок, заблудиться на которых – плевое дело.

 Что меня ждет? Возвращение, новый побег. А, может, закономерное продолжение пути. Никто не подскажет, мир окутан непроницаемой мглой. Тем более, никто не знает, что произойдет завтра, и произойдет ли вообще хоть что-то.

 Но некоторые решения приняты. Моя Ярость брошена против моего же Страха. Я меняю свое направление, я делаю шаг назад, я прыгаю вперед. Такие дела.

 Я, наконец, увольняюсь из фирмы с говорящим названием «Профит». Свой профит я извлек, и он лежит в нематериальной плоскости. Пока я не знаю, как им воспользоваться, но, думаю, мысли по этому поводу меня еще посетят.

 Руководство на мое увольнение реагирует вяло, я бы даже сказал – никак не реагирует. Разве что Софья, кажется, немного расстроена. Наверное, она хотела бы, чтобы я принял иное решение, и остался членом их команды. Впрочем, вопросы тим-билдинга меня теперь не интересуют. Мне с ними не по пути, это знаю я, и, скорее всего, где-то в глубине души понимают и они.

 Московский руководитель офиса Виктор задает только один вопрос:

 - Надеюсь, не к конкурентам уходите?

 Как будто мой ответ может что-то изменить, как-то повернуть ситуацию, сделает его спокойнее или, наоборот, заставит покрыться холодным потом и послужит причиной плохого сна по ночам.

 Я успокаиваю его:

 - Нет. Я просто ухожу.

 - Понятно. Ну, расстанемся друзьями. Полный расчет получите через пару дней – на банковскую карту, там зарплата за последний месяц и отпускные за неотгулянный отпуск.

 - Хорошо.

 Все, мне больше нечего добавить, ему, видимо, тоже. Мы пожимаем друг другу руки, без каких-либо эмоций, не ощущая тепла сжимаемых ладоней. Это дежурное движение, неловкое и, по сути, бессмысленное.

 Покончив с обязательными в этом случае бумажными процедурами и попрощавшись с теперь уже бывшими коллегами, я покидаю офис. Навсегда. Странно, но каких-то особенных чувств по этому поводу я не испытываю. Еще один этап пройден, впереди таких еще тысячи. Лабиринта больше нет, но кто сказал, что на открытом пространстве все будет проще и понятнее?

 Прохожу через турникет на проходной бизнес-центра, сдаю свой пропуск охраннику – мне он больше не нужен. Вообще многое из этой офисной жизни в перспективе придется выкинуть на свалку, за ненадобностью. Этот рафинированный мир слишком далек от того мира, который ждет меня за стеклянными дверьми бизнес-центра.

 Я открываю их и оказываюсь на тронутой февральским морозцем улице. Площадка у входа сплошь заставлена автомобилями, приходится обходить. Ко всему часть дорожки огорожена полосатой лентой – там сбивают наледь с крыши. Огромные глыбы льда с грохотом обрушиваются на мерзлый асфальт и разлетаются на десятки мелких кусков. Так, наверное, разлетаются чьи-то души, брошенные с вершины Зиккурата жизни: бам – и много-много бесцветных ледышек.

 Я иду в сторону метро, редкие люди – мне навстречу. В основном это пенсионеры или студенты, все остальные в это время пропадают на своих работах. Я думаю о том, что еще полгода назад я сидел в офисе «Профита» и размышлял лишь о том, как бы дотянуть до пятницы, от пятницы – до зарплаты и так далее. Меня в определенной степени устраивала такая жизнь, хоть я и знал, что это ловушка.

 Но рано или поздно петля сжимается до такой степени, что тебе приходится выбирать: либо остаться в ней и погибнуть от удушья, либо выпрыгивать, пока не поздно. И плевать, что там – за пределами ловушки, двум смертям не бывать, в конце концов.

 Меньше чем через месяц должны состояться президентские выборы. На которых выберут сами-знаете-кого. Все продумано и давно предрешено. Декабрьские волнения не смогли изменить реальность, они наткнулись на вполне закономерные преграды: отсутствие адекватных лидеров и более-менее вменяемой программы. Вопрос «Что дальше?» так и остался нерешенным, а это всегда главный вопрос в повестке дня.

 Каждый решает сам. За себя – и для себя. Я решил. Нашел ответ для собственной реальности, суженной картонными рамками моего истрепанного эго. Что дальше – я знал. Не на жизнь, не на год, и даже не на полгода вперед, но знал… хотя бы на завтра. Меня здесь не будет.

 Борьба не была окончена, она только начиналась, но эта борьба была скрыта от посторонних глаз, спрятана глубоко внутри каждого из тех, кто разочаровался, тех, кто хотел поменять реальность, но наткнулся на непонимание и неприятие. Все равно рано или поздно мы победим. Водрузим свой флаг на вершину Зиккурата.

 Я перехожу улицу и сворачиваю во дворы. Прохожу под аркой сталинского дома, по тропинке, извивающейся меж сугробов, пересекаю небольшой сквер. Здесь в двухэтажном особняке располагается отделение Сбербанка, я захожу в него. Прохожу через зал, заполненный старушками с пачками квитанций за коммунальные услуги. Снимаю наличные в банкомате и снова выхожу на улицу.

 Скоро закончится зима – подумалось мне, - но никаких признаков наступления весны не наблюдается, словно она забыла дорогу в наши края. Кажется, на город упало ледяное безвременье и его тяжелым дыханием напоен холодный воздух. Все, что могло случиться, - уже случилось; все, что случится потом – будет вторично.

 В переходе у метро я покупаю карту города. Не знаю, зачем, что-то на меня нашло... Пока жил здесь, картой никогда не пользовался, теперь не воспользуюсь и подавно, но пусть будет, - решаю я про себя. На память хотя бы. Город на карте напоминает лабиринт. Или паутину…

 Выйдя из перехода, прохожу еще метров сто по улице, оказываюсь в заснеженном парке. Несколько лет назад я пил тут водку с поэтом Серегой, он рассказывал мне свой стих про Карлсона. Мы познакомились тут же, на скамейке… Вроде недавно все это было, а столько всего с тех пор произошло.

 Парк занесен снегом, вокруг кустов высокие сугробы. Пруд покрыт льдом, сверху тоже лежит снег. Расчищено всего несколько дорожек, по которым изредка проходят люди. Я подхожу к одной из скамеек, стряхиваю снег и сажусь на обледенелые доски. Достаю сигарету, закуриваю. Скамейка холодит зад, но я стараюсь не обращать на это внимания.

 Мы застряли в этом безвременье. Кто тут виноват больше: коррумпированная власть, заботящаяся только о своем кошельке, общество, развращенное безостановочным потреблением или мы сами – я не могу судить. То, что называется стабильность и чем нас призывают гордиться, на поверку оказывается самой обыкновенной стагнацией, медленно разлагающей и убивающей всех нас. Эта стагнация повсюду: в телевизоре, в метро, в офисах, в головах. То, что произошло чуть меньше месяца назад и так плачевно закончилось, будет повторяться снова и снова, я чувствую это.

 Я вспоминаю экономический кризис, который бушевал несколько лет назад. Им пугали в армии, предлагая заключать контракт, им обосновывали низкие зарплаты для сотрудников в фирме «Профит», когда я туда только устроился. Из-за него люди разорялись, лишались работы, попадали в долговую кабалу, сходили с ума… А потом о нем внезапно забыли, и вовсе не потому что он оказался преодолен, но лишь потому что новые страхи захватили наше сознание. Так и теперь – мы движемся по новому кругу своих страхов, забывая о страхах круга предыдущего.

 Я стряхиваю пепел, смотрю на заледенелый пруд. Повторяю снова и снова – слышанное где-то: может, во сне или же в параллельной реальности, а может, являющееся только плодом разыгравшейся фантазии – Страху можно противопоставить лишь Ярость. Так и будет.

 Докуриваю, встаю со скамейки. Иду в сторону дома через парк. Таджик-дворник в оранжевой жилетке посыпает тропинку песком. Интересно, его когда-нибудь мучают те же вопросы, что и меня? Впрочем, какая разница… Он, как и тысячи его земляков, едут сюда движимые страхом – и в этом все мы похожи друг на друга.

 Наконец, добираюсь до дома. Пью чай на кухне, разглядываю записи в своей трудовой книжке, их там немного. Принят на работу такого-то, должность – менеджер по продажам, уволен по собственному желанию такого-то, сегодняшняя дата. Короткий человеческий путь, блуждания в лабиринте. Вот так в несколько строчек выписывается любая биография, любая сумма движений и поступков, бессмысленная каша действий и их мотиваций… скрепляется печатью – и все, ты сведен к минимальному набору букв и знаков, заключен в одно короткое заклинание.

 Я не стал философом, к сожалению. Вообще вопрос образования как-то отпал в этой чехарде событий и паутине исканий. У нас в «Профите» работали учителя начальных классов, переводчики, моряки и даже агрономы – все менеджерами по продажам, несмотря на образование. Даже руководитель отдела Софья оканчивала радиотехнический институт. Так что образование в этом обессмысленном мире потребления не играло ровным счетом никакого значения, все дороги вели в дурманящий мир бизнес-центров и обшитых пластиком офисов.

 Я не стал философом – в том смысле, что не получил соответствующий диплом, но философом по складу ума я, пожалуй, как раз состоялся. Моей целью и методом был поиск универсальных отмычек к дверям Бытия, а не погоня за насущным. Принимая решения, я исходил не из положений сегодняшней целесообразности и сиюминутной выгоды, а скорее из диспозиции того, как следующее мое действие впишется в спектакль жизни в целом. Это были хаотические движения, но даже Хаос имел свойство упорядочиваться.

 Вещи собраны, делать нечего. Интересно, Макс уже нашел нового соседа? Я иду в освобождаемую мной комнату, осматриваю ее. Конечно, я не прямо сегодня выезжаю, но фактически я уже не живу здесь – в том смысле, что больше не чувствую себя связанным с этим местом. Уеду, как только Макс найдет нового соседа – чтоб ему было не накладно снимать квартиру.

 Иду в комнату, ложусь на диван и включаю телевизор, щелкаю кнопками пульта дистанционного управления. По всем каналам приблизительно одно и то же: цветастое ассорти из однообразных новостей (если вчера происходило что-то подобное – можно ли считать это новостью сегодня?), еще более однообразных телевизионных сериалов в стиле situation comedy[3] (комедия здесь представлена набором грубоватых шуток, так или иначе обыгрывающих тему секса) и совершенно невыносимых ток-шоу на какие-то людоедские темы с приевшимися лицами актеров и депутатов, кочующих из одного подобного шоу в другое. Лучше бы учились играть нормальные роли и принимать нормальные законы, чем отсиживали жопы в пластиковых креслах под светом софитов, старательно изображая из себя знатоков, знающих ответ на главный вопрос бытия: от кого из трех-четырех-пяти любовников ребенок у пропитой Маши из села Кулебякино… Впрочем, возможно, я немного занудствую и не стоит ждать чего-то большего от телевидения двадцать первого века. Может статься, что именно в этом ассорти и заключено его предназначение.

 Останавливаюсь на передаче о природе бассейна Амазонки. Исследователи на резиновой лодке плывут по протоке в джунглях, с ветвей свисают мохнатые ленивцы, в мутной воде скользят бурые змеи, плещутся рыбы, голос диктора за кадром мерно рассказывает о дождевых лесах, индейцах, испанских конкистадорах… Под эту успокаивающую речь я проваливаюсь в сон.

 Просыпаюсь от того, что звонит мобильный. На экране высвечивается номер Олега. Отвечаю на вызов.

 - Да?

 - Привет.

 - Привет.

 - Еще не уехал?

 - Нет, но собираюсь.

 Небольшая пауза.

 - Когда?

 - Не решил пока.

 - Понятно. То есть сегодня ты еще здесь?

 - Ты все верно понимаешь.

 - Может, встретимся?

 Я прикидываю, что мне сулит эта встреча и чем все это может закончиться, особенно зная Олега. В принципе – чем угодно. И это меня в какой-то мере устраивает.

 - Почему нет? Давай.

 - Ты сейчас занят?

 - Чем может быть занят человек, который уволился с работы?

 - Я тебя понял. Через час в центре нормально будет?

 - Вполне.

 - Тогда до встречи.

 - До встречи, - я нажимаю отбой.

 Верчу в руках мобильный, глядя на мерцающий экран, потом перевожу взгляд на телевизор, который по-прежнему включен. Передача про Амазонку закончилась, идет какой-то сериал. Я тянусь к пульту и выключаю телевизор.

 Мы идем от стрелки Васильевского острова в сторону бастионов Петропавловской крепости прямо по льду. В снегу вытоптана тропинка, навстречу периодически попадаются люди. Позади сигналят автомобили, и шумит большой город, впереди – глядит со шпиля заснеженный ангел, темнеют черные окна казематов.

 Тягучий плавный февраль напоминает русского крестьянина со страниц хрестоматийного классика – неспешный и коренастый, он степенно оправляет свою снежную бороду, смотрит бесцветными глазами неба, трет ладони, перебирает в них морозные дни, молится богу. Ему некуда спешить, в его укладе все размеренно, и сдавать свои позиции он не собирается. Мы идем и молчим, слушая треск снега под ногами.

 Молчание нарушает Олег:

 - Точно решил уезжать?

 - Точнее не бывает.

 - Ага. И что подвигло тебя на этот поступок?

 Я сам точно не знаю. Поэтому просто развожу руками. Вряд ли получится объяснить это на словах.

 - Иногда надо начинать все сначала.

 Снова молчим. Наконец добираемся до крепости. На бастионах большие снежные шапки, крупные серые камни покрыты инеем. Входим в крепость, идем по припорошенному снегом булыжнику мостовой.

 - Я вот тоже не знаю, - говорит Олег, - у меня тоже тупик какой-то. Занимаюсь наукой – вроде, все интересно, я на своем месте, но перспектив никаких… совершенно. И платят за это, конечно, копейки…

 - В этом мире нет идеальных мест.

 - Да беда даже не в этом. Хочется что-то изменить, но не знаешь – что именно. Куда приложить свои силы? Вот вопрос…

 - Архимед говорил: дайте мне точку опоры, и я переверну Землю. Только к чему вертеть этот мир, если он не совершенен и с этого и с того края?..

 - Может быть… В общем, ты понял о чем я.

 Я-то понял. Но только что это меняет? Нам всегда кажется, что лучше там, где нас нет. А на деле – там, где нас нет, те же уныние и скука, разве что без нашего участия. Стоит ли тогда разменивать эту реальность на ту?

 Вся проблема в том, что мы никогда до конца не уверены в своих решениях. Мы всегда оставляем один вариант в уме: а что было бы, если… Вот это «если» и не дает нам спокойно спать по ночам, гонит нас в города убийц, расплетается перед нами лабиринтом, выстраивает зиккураты… Я сообщаю это Олегу.

 Он соглашается:

 - Да, скорее всего, так и есть.

 - Поэтому приходится принимать все в том виде, в котором оно нам предоставлено.

 Вообще Олегу грех жаловаться. В декабре он не поддержал начавшиеся волнения, отнесся к ним скептически, как и добрая часть всех остальных граждан. Он поступил так, словно его все устраивало в этой реальности, а, значит, не имел морального права роптать. Ты либо «за», либо «против», третьего этот мир не предусматривает.

 Правда, мое личное «против» больших дивидендов мне не принесло, но это, как говорится, уже совсем другая песня…

 Мы проходим через крепость, уворачиваясь от назойливых актеров в гриме императора Петра и императрицы Екатерины, предлагающих сфотографироваться с ними. Такого высокого количества Петров и Екатерин на один квадратный километр мне еще не приходилось наблюдать.

 По деревянному мостику переходим заснеженный ров, огибающий крепость. Проходим мимо артиллерийского музея, смотрим на заснеженную боевую технику, провожающую нас угрюмыми взглядами темных дул стволов.

 - Куда дальше? – спрашиваю я Олега.

 - Пойдем на «Камчатку».

 - Пойдем.

 Мы движемся в сторону домов Петроградской стороны, туда, где прячется двор общежития, в котельной которого когда-то работал Виктор Цой.

 Узкие улочки, проходные дворы, живущие своей тихой скрытной жизнью… Отсюда дворами можно дойти почти до самой станции метро «Горьковская» - за это я и люблю Петроградскую сторону. Когда-то давным-давно, в свой первый год учебы в Университете я жил здесь… Впрочем, ковыряться в памяти не хочется – действительно слишком давно это было.

 Старинные здания заняты офисами коммерческих фирм, многие переоборудованы в бизнес-центры. История отступает и уступает под натиском капитала, под неистовым напором дельцов, пришедших сюда обделывать свои делишки. Кажется, где-то я читал, что такая же судьба ждет и «Камчатку» - общежитие вместе с котельной собираются переделать в бизнес-центр или элитный жилой комплекс…

 - Правда, что «Камчатку» закроют? – спрашиваю Олега.

 - Это как пить дать. Они на это место давно глаз положили…

 Я не уточняю у Олега, кто скрывается под этим таинственным определением «они», впрочем, все и так понятно.

 Наконец, мы на месте. Предварительно посещаем продуктовый универсам, который расположился на первом этаже общежития, берем там пива и только потом шествуем во двор. Стены здания по пути нашего следования исписаны характерными надписями «Цой жив!», «Кино», строчками из песен.

 Мы располагаемся на бетонном возвышении в дальнем конце небольшого общежитского двора. Прямо перед нами метрах в десяти вход в кочегарку, рядом с ним – барельеф с профилем Цоя. Олег открывает пиво, я следую его примеру. Молча делаем по глотку.

 - Как-то тут тоскливо стало, - говорит Олег, - раньше совсем другое дело было. День и ночь компания: панки, рокеры всякие, гитара, песни… в любое время года.

 - Все меняется. И не всегда в лучшую сторону, - я киваю на громадину бизнес-центра, примыкающую к общежитию, она выстроена тут несколько лет назад. 

 На одной из стен общежития нарисован стилизованный портрет Земфиры: с одной стороны это известная башкирская певица, с другой – Виктор Цой. Все меняется – даже Цой, такая мысль посещает меня при взгляде на это творение. Мы не в силах противостоять переменам, которых так требуют наши сердца.

 - Что будешь делать, когда уедешь? – спрашивает Олег.

 Если бы я знал…

 - Там видно будет, - отвечаю, - вернуться к старым баранам можно всегда.

 На самом деле никакого возврата не будет, он невозможен в принципе. С каждой секундой, с каждым прожитым днем мы становимся другими, мир – тоже, куда мы вернемся тогда?

 Пока мы молчим и тянем свое пиво, во дворе появляется компания из трех неформалов; переговариваясь, они подходят к барельефу, останавливаются. Один из них достает сигареты, несколько штук кладет на выступ под барельефом - Цою, затем раздает по сигарете своим товарищам. Они закуривают. Мы наблюдаем за этим ритуалом, по-прежнему молчим. В руках у неформалов появляются пластиковые стаканчики и бутылка дешевого вина.

 - Не зарастает народная тропа… - размышляет вслух Олег.

 - Людям нужны такие места, нужны все эти легенды.

 - Ага.

 - Только что они будут делать, когда их легенду сотрет другая легенда под названием бизнес?..

 Мы смотрим на бизнес-центр, нависающий над общежитием. Мы еще помним те времена, когда его здесь не было.

 - Придумают новую, наверное – вполне логично заключает Олег.

 В принципе он прав. Любая сказка, пусть даже самая неправдоподобная, лучше реальности, в которой у тебя нет никаких перспектив. Поэтому большинство любит легенды, верит им и поддерживает их изо всех сил. Взглянуть правде в глаза для них – хуже казни.

 Внезапно начинается снег. Мелкие и редкие хлопья падают с неба, кружась, и ложатся на наши головы и плечи, устилают землю под ногами. Это февраль, и до весны еще далеко. Как и до тех времен, когда мы, наконец, найдем свой единственно верный путь сквозь сгустившуюся вокруг тьму.

 - Мне вот предлагают бизнесом заняться, - говорит Олег, - задвинуть науку и двигать дела.

 - И что ты думаешь по этому поводу?

 - Ничего не думаю. Все это пока слишком неопределенно.

 Неопределенность в нашей жизни – пожалуй, единственная достаточно определенная и постоянная вещь.

 Снег падает, покрывает город белой пленкой; он уже не способен сделать мир чище, но, по крайней мере, может скрыть на время его грязь.

 - Пиво кончается, - говорит Олег.

 - Ага.

 Ситуацию можно трактовать по-разному: с одной стороны – пиво заканчивается, а значит, можно взять еще, с другой – надоело это все, в том числе и пиво. Я думаю, что лучше мне поехать домой.

 Олег молчит, ждет, что скажу я. Мне сказать нечего.

 - Наверное, пора идти…

 - Уже?

 - Почему нет?..

 - Пива еще возьмем?

 - Не знаю.

 О чем-то громко разговаривают неформалы, обрывки их фраз долетают до места нашей стоянки; падает снег, укрывая небольшой общежитский двор; огромное серое небо нависает бременем человеческих грехов над продрогшим миром. Мы снимаемся с места, идем прочь, мимо барельефа, мимо неформалов, мимо исписанных стен… Смерть стоит того, чтобы жить, а любовь стоит того, чтобы ждать…[4]

 Останавливаемся возле универсама. Олег считает деньги.

 - Ты пиво будешь?

 - Пожалуй, я – пас…

 - Как знаешь. Я возьму…

 - Только пойдем к метро.

 - Не вопрос.

 Олег исчезает в универсаме, я стою и ловлю снежинки ладонью. Они падают и плавятся на розовой коже, от ладони идет пар. Неужели зима будет вечной?..

 Возвращается Олег, у него в руках бутылка пива. Он просит у меня зажигалку – открыть пиво. Я протягиваю ему, смотрю, как он подцепляет пробку ребром зажигалки. Пробка взлетает вверх, делает в воздухе кувырок и падает в поземку. Я принимаю зажигалку обратно из рук Олега, ищу в карманах сигареты. Закуриваю, мы идем в сторону станции метро «Спортивная».

 Под натиском снегопада город как-то сник. Все эти громады бизнес-центров, торговых центров и просто центров (непонятно чего) не кажутся такими уж огромными в этом белом мареве; наоборот, они теряют в размерах, съеживаются перед стихией, помня, что они здесь – временные явления, тогда как она – на все времена.

 Мы подходим к метро, пройдя сначала по узкой улице, по обе стороны которой возвышаются старинные дома, потом через небольшой сквер с церковью. Через дорогу Дворец Спорта «Юбилейный» - тоже карлик в непрекращающемся снегопаде. Останавливаемся – Олегу надо допить пиво.

 - Ну, ты там совсем не пропадай, - говорит он, - выходи на связь…

 - Непременно…

 Я еще не решил, насколько сильно следует рвать с прошлым. Может, я вернусь через месяц изгнания, поняв, что побег – не выход. А, может, не вернусь никогда. Я не знаю, надо ли стирать линии рисунка прошлой судьбы, пытаясь нарисовать судьбу новую.

 Мимо нас проносятся автомобили, в сторону моста через Неву грохочут трамваи. Где-то в белизне снегопада угадываются очертания стадиона. Я пытаюсь запомнить этот город, зафиксировать в памяти, чтобы потом – по прошествии какого-то времени – стереть его из нее насовсем.

 - Не жалеешь? – спрашивает Олег.

 - О чем?

 - Ну… - он делает паузу, определенно зная, что я понял его как нельзя лучше.

 - Вряд ли. Жалеть тут не о чем на самом деле.

 Он молчит, допивает свое пиво. Я курю сигарету, смотрю, как город становится все белее и белее – снег ложится на крыши, оконные карнизы, провода.

 Потом мы идем в метро. Спускаемся в подземный переход и из него попадаем на станцию подземки. Покупаем жетоны, проходим через турникеты и становимся на эскалатор. Эскалатор уносит нас вниз – в подземное сердце города, бьющееся на почтительной глубине. Петербургский метрополитен – самый глубокий в мире. Наверное, отсюда ближе всего до Ада.

 На платформе прощаемся – Олегу в одну сторону, мне в другую. Я иду в конец платформы, Олег исчезает из виду.

 Сначала подходит электричка в противоположную сторону, потом – моя. Прорезав темноту тоннеля головным фонарем, она вырывается на станцию и, скрипя тормозами, проносится мимо меня, еще секунд через двадцать останавливается. Шипят пневматические двери, несколько человек выходят из вагона, после этого я захожу в него.

 Встаю напротив выхода с другой стороны вагона. Голос с эффектом реверберации сообщает название следующей станции, затем предупреждает о закрывании дверей. Я смотрю на платформу, прозрачные створки дверей смыкаются.

 Электричка начинает набирать ход, картинка по ту сторону стекла смазывается, теряет свои контуры и формы, превращается в цветное месиво измененной реальности. Визуальная иллюзия подменяет собой истинную картину мира.

 Когда поезд врывается в тоннель, все становится на свои места. Мы несемся в темноту, по бетонным венам в подземное сердце Города. Непроизвольно, я подвожу итоги. Уничтожаю прошлое, линчую настоящее, устремляюсь в будущее. Словно я уже стал кем-то еще…

________________

 Пришло время полюбить этот мир, таким, какой он есть. Поглядеть пристально в глаза случайных прохожих и признать свои ошибки. Обратить свою мольбу к всепоглощающему времени – дабы оно простило нам наши прегрешения. Потому что мы уже не станем лучше, да и целый мир – тоже.

 Пускай кругом бушует война, пожар, революция; пускай летят коктейли Молотова, взрываются бомбы и звучат манифестации; пускай нам вслед сыплют проклятиями, посылают нас по матери, грозят кулаками. Пускай клеймят поколением бездельников. Мы спокойны. Наше время еще не пришло.

 Мы попытались расшатать этот мир, но мир оказался непоколебим. Первая волна отхлынула, оставив простор для всего последующего. Разбив головы, мы не преклонили их. Просто наше время еще не пришло.

 Когда кончится все, развеется дым, последний патрон покинет расплавленный ствол, а надежда оставит усталую душу, кто-то вдруг запоет – тихим размеренным голосом, медленно крепнущим в тишине. Кто-то подхватит эту песнь и понесет ее по улицам, по запутанным ходам лабиринта. Кто-то выскочит из дома и начнет танцевать, презрев таящуюся кругом опасность. Кто-то будет молить об искуплении.

 А самый отчаянный и безнадежный парень из всех, улыбаясь, включит музыку.

Последний обряд.

 Все кончено, я возвращаюсь. Побывав на вершине и не найдя там ничего, кроме одиночества и разочарования, я спускаюсь вниз. Это естественный порядок вещей, это судьба и предназначение.

 Революция идет на спад, утонув в пустоте, из которой она родилась. Убийцы останутся убийцами, как ни крути. Иглы в ладонях, и охота на ведьм продолжается. Но все мы уже никогда не будем теми, кем были когда-то. Кем-то еще, наверняка, но ни при каких обстоятельствах – собой…

 Мои иллюзии разрушены, излохмачены как пена кровавого прибоя; реальность становится приговором, который я зачитываю собственным снам. В городе начинается обряд. Это последний танец, это воскресное погребение. Мертвые слова гулко звучат посреди треснувших стен.

 Никто не останется собой, все станут иными, рано или поздно. Таков закон жизни и даже ее отсутствия. Поэтому наступает пора хоронить старых себя. Скинуть отжившую свое оболочку и проводить в последний путь. Где-то горят костры, мертвенно блестящая стоячей водой разверзшаяся падь зовет меня с вершины к себе.

 Я больше не боюсь – и это главное. Преследовавшие меня призраки, духи города убийц, Песка и Пепла, оставили меня. Мне больше не с кем говорить, но и я не боюсь. Все слова все равно давным-давно мертвы. Черный ветер раздувает огонь…

 Я не знаю, что меня ждет там, куда я иду, а точнее – возвращаюсь. Но даже смерть – не самая худшая карта в колоде. Чужая месть теплится по глухим углам…

 Лучше прийти загодя на собственную казнь, чем смотреть, как распнут Революцию. Лучше отправиться в изгнание в пустыню, чем оказаться среди тех, кто будет бросать камнями в Мессию. Поэтому все так… Уметь принять свою судьбу – это тоже великий дар.

 Город убийц провожает меня плачем скорби. Он хоронит свое прошлое, он хоронит с ним и меня. Но он не станет чище, как не станет никто. Его круги будут ждать новых жертв, тихий капкан, нежная ловушка – все до поры…

 Оглядываясь назад – я не вижу Зиккурат. Он исчез в дыму костров, которые жгут на каждой улице. Его скрыли темные тучи грядущих дней. Минотавр просто меняет течение игры, тасует колоду карт.

 Все переменчиво и угадать, куда нас несет, - невозможно. Остается только двигаться той тропой, что ведет нас в неизбежность. Смотреть, не мигая, на закатное солнце. Вдыхать запах падших трав. Ловить ветра и вплетать их в свои волосы.

 Я ухожу и чем больше я удаляюсь от города убийц – тем свободнее становлюсь. Да, я могу предположить, что это очередная моя иллюзия, но теми иллюзиями дышит мир, а значит, возможно, все-таки я на верном пути. Страх смерти, как и любой другой страх больше не тяготит меня, мне есть, что им противопоставить.

 Вокруг меня кружит хоровод звуков, которые тоже являются частью последнего обряда. В этом каскаде шорохов, слов и сорвавшихся с невыразимой высоты нот я угадываю давно позабытый мотив. Он вкрадчиво опутывает меня.

 И я знаю, что будет дальше. Я принимаю это. Пусть вечно звучат эти пронзительные песни, и души кружатся в неугомонном танце, пусть играет музыка, ведь это ей полнится мир.

[1] Последние танки в Париже «Империя»

[2] Немного измененные строки из стихотворения Алексея Никонова «В три часа»

[3] комедия положений

[4] Виктор Цой «Легенда»

Оглавление

Песни/Танцы Песни Одинокого Героя, Танцы Заблудших Душ Алексей Викторович Ручий

Возвращение - Песнь 1. Куплет 1.

Танец Погружения.

Возвращение - Песнь 1. Куплет 2.

Танец Ночных шорохов

Возвращение - Песнь 1. Куплет 3.

Танец Одинокого певца.

Передышка - Песнь 2. Куплет 1.

Чумной танец.

Передышка - Песнь 2. Куплет 2.

Танец Уходящего все дальше и дальше.

Передышка - Песнь 2. Куплет 3.

Танец с абсурдными вариациями.

Передышка - Песнь 2. Куплет 4.

Танец в шумах.

Новые горизонты - Песнь 3. Куплет 1.

Вопросительный танец.

Новые горизонты - Песнь 3. Куплет 2.

Танец Случайных встреч.

Новые горизонты - Песнь 3. Куплет 3.

Танец Теней.

Будни - Песнь 4. Куплет 1.

Призрачный танец.

Будни - Песнь 4. Куплет 2.

Танец Света и Тьмы.

Будни - Песнь 4. Куплет 3.

Танец Мертвых Слов.

Будни - Песнь 4. Куплет 4.

Танец в Неизвестности.

Попытка к бегству - Песнь 5. Куплет 1.

Танец Необратимости.

Попытка к бегству - Песнь 5. Куплет 2.

Танец Предчувствий.

Попытка к бегству - Песнь 5. Куплет 3.

Затишье перед бурей.

Разочарование - Песнь 6. Куплет 1.

Танец Восхождения.

Разочарование - Песнь 6. Куплет 2.

Испытание Пустотой.

Разочарование - Песнь 6. Куплет 3.

Испытание Одиночеством.

Революция - Песнь 7. Куплет 1.

Испытание Свободой.

Революция - Песнь 7. Куплет 2.

Суд Минотавра.

Революция - Песнь 7. Куплет 3.

Последний обряд. Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg